Антология исторического детектива-40. Компиляция. Книги 1-12 [Роберт Рик МакКаммон] (fb2) читать онлайн

Дэвид ЛИСС ЗАГОВОР БУМАГ

Глава 1

Уже в течение нескольких лет представители книготоргового сословия настойчиво убеждали меня записать мои мемуары на бумагу, считая, что многие с готовностью истратят несколько, шиллингов, дабы узнать о правдивых и необыкновенных приключениях в моей жизни. Несмотря на то что я обычно отклонял подобные идеи как не заслуживающие моего внимания, не стану утверждать, что никогда не задумывался об этом серьезно, поскольку мне довелось увидеть и пережить столь много интересного и приходилось неоднократно и с удовольствием рассказывать истории из своей жизни в кругу друзей, собравшихся за столом после обеда. Однако есть разница между историями, рассказанными поздним вечером за бутылочкой бордо, и книгой, которую может взять в руки н внимательно изучить любой. Мне, безусловно, доставляла удовольствие идея изложить историю своей жизни, но я также отдавал себе отчет в том, что публикация будет щекотливым делом, поскольку детали и особенности моих приключений затронули бы такое большое число живущих поныне людей, что подобная книга могла бы стать предметом иска, по меньшей мере. И все же идея меня заинтересовала, даже, я бы сказал, увлекла, что можно, без сомнения, объяснить тщеславием, которое в крови любого мужчины, а в моей крови, вероятно, как ни у кого другого. Учитывая все это, я решил написать эту книгу, как считаю правильным. Если господам с Граб-стрит угодно строить домыслы, дадим им такое право. Что же касается меня, я буду писать так, чтобы представить правдивую картину этих событий, если не для современников, то для потомков.

Я долго терзался нерешительностью, с чего бы начать, поскольку был очевидцем многих событий, которые могли быть интересны широкой аудитории. Может быть, стоит начать, как авторы романов, с моего рождения? Или как поэты, с середины действия? Наверное, и ни то и ни другое мне не подходит. Думаю, следует начать мой рассказ с того дня, а прошло уже более тридцати пяти лет, когда я встретил Уильяма Бальфура, поскольку именно дело, касающееся смерти его отца, принесло мне скромный успех и некоторую известность. Однако до сих пор мало кто знает всю правду об этом деле.

Мистер Бальфур впервые посетил меня однажды поздним утром в октябре 1719 года. Это был беспокойный год для нашего острова: народ жил в постоянном страхе, что французы окажут поддержку наследнику свергнутого короля Якова, чьи сторонники-якобиты постоянно грозили вновь овладеть британским престолом, Наш немецкий король занимал трон всего четыре года, и борьба за власть между его министрами создавала ощущение хаоса во всей столице. Все газеты с возмущением писали о бремени национального долга, который, по их убеждению, никогда нельзя будет выплатить и который все увеличивался. Это было время изобилия, а также хаоса, рока и богатых возможностей. Это было прекрасное время для человека, чьи средства к жизни зависели от преступности и неразберихи.

Политикам было мало до меня дела, а меня волновал лишь собственный долг. В тот же день, с которого я начал свой рассказ, помимо шаткого финансового состояния меня беспокоили еще более насущные проблемы. Я давно проснулся, но только что встал и оделся, когда моя домовладелица миссис Гаррисон сообщила, что меня хочет видеть господин христианской наружности. Моя милая домовладелица считала необходимым всякий раз подчеркнуть, что ко мне пришел христианин, хотя в течение нескольких месяцев, что я жил у нее, я был единственным евреем, который когда-либо переступал порог ее дома.

В то утро мысли мои были в беспорядке, и я не намеревался принимать никаких посетителей, тем более незнакомых, поэтому я велел миссис Гаррисон отослать гостя, но она, будучи натурой решительной, бесстрашно вернулась назад и сказала, что у господина ко мне срочное дело.

— Он говорит, это связано с убийством, — сказала она невозмутимым тоном, каким обычно сообщала о повышении арендной платы. Ее бледное, испещренное жилками лицо ожесточилось, выражая неудовольствие. — Именно так он и сказал, без обиняков: с убийством. Не могу сказать, что мне доставляет удовольствие, мистер Уивер, когда в мой дом приходят люди и говорят об убийстве.

Я не совсем понимал, отчего, если это слово ей настолько неприятно, она произносит его так громко, что слышно во всех комнатах, но решил, что мой долг успокоить ее.

— Я вполне вас понимаю, сударыня. Очевидно, господин сказал «убранство», а не «убийство», — солгал я, — поскольку я в данный момент интересуюсь текстилем. Пригласите, пожалуйста, его подняться ко мне.

Слово «убийство» привлекло внимание не только миссис Гаррисон, но и мое. Поскольку не далее как двенадцать часов назад я имел отношение к кое-какому убийству, я решил, что дело может касаться меня непосредственно. Этот Бальфур, конечно, окажется любителем копаться в грязи, жалким жуликом, которыми кишит Лондон, ублюдком из тех, что рыщут по сырым вонючим улочкам у Темзы в поисках наживы и не гнушаются ничем. Без сомнения, он слышал что-то о злоключении, в которое я попал, и пришел просить меня заплатить за его молчание. Я отлично знал, как избавляться от людей подобного сорта. Только не с помощью денег, ведь если дать такому жулику хоть сколько-нибудь, он обязательно потребует еще. Я давно пришел к выводу, что в подобных случаях проблемы лучше решать с помощью силы. Надо было применить что-нибудь бескровное, что-нибудь, что не привлекло бы внимания миссис Гаррисон, когда я буду провожать мерзавца к выходу. Женщина, которой не нравится, когда в ее доме говорят об убийстве, едва ли одобрит, что из человека будут вышибать дух прямо у нее на лестнице.

Я навел подобие порядка в своей приемной, как я ее называл. Я занимал в доме миссис Гаррисон две комнаты: в одной жил, а другая использовалась для деловых целей. Подобно многим коммерсантам, а именно им я себя представлял даже в то время, я привык устраивать встречи в местной кофейне, но поскольку моя работа носила конфиденциальный характер, это не позволяло моим клиентам посещать подобные общественные места. Поэтому я разместил в комнате несколько удобных стульев, круглый стол и симпатичные полки, предназначенные для книг, но которые я использовал по большей части для хранения вина и сыра. Отделкой занималась миссис Гаррисон и, выкрасив стены в бело-розовый цвет и повесив на окна голубые шторы, сделала комнату излишне жизнерадостной. Однако несколько клинков и плакатов с борцами на стенах придали ей относительно мужской характер.

Я гордился своими комнатами и считал, что их благородное убранство помогало побороть чувство скованности у господ, которые обращались за моими услугами. Моя профессия часто связана с малоприятными вещами, и я пришел к заключению, что клиенты предпочитали считать, будто речь идет о коммерции, и только.

Должен сказать, хотя меня могут упрекнуть в тщеславии, что я также гордился и своей внешностью. После, стольких лет, проведенных на ринге, мне практически удалось избежать таких отметин, придававших другим ветеранам кулачного боя вид головорезов, как выбитый глаз, размозженный нос или какое-нибудь другое уродство. Я мог похвастать лишь парой небольших шрамов на лице и маленькими неровностями на переносице, свидетельствовавшими о неоднократных переломах носа. По правде говоря, я считал себя достаточно красивым мужчиной и одевался скромно, но аккуратно. Я всегда носил только чистые сорочки, самым старым из моих камзолов и жилетов было не более года. Однако я не принадлежал к числу бойких франтов, разодетых по последней моде в кричащего цвета камзолы и брыжи. Человек моего рода занятий предпочитает простую одежду, не привлекающую к нему излишнего внимания.

Я сел за большой дубовый письменный стол, повернутый в сторону двери. Сидя за этим столом, было удобно работать, но я также заметил, что это придает мне важный вид. Вооружившись пером, я принял вид человека чрезвычайно занятого и недовольного, что его отвлекают от дела.

Однако, когда миссис Гаррисон ввела посетителя, я с трудом сдержал удивление. Уильям Бальфур был не мошенником, как мы в то время называли воров, а изысканно одетым иблагородной наружности джентльменом лет на пять моложе меня; я бы дал ему двадцать два или двадцать три года. Это был высокий, худощавый, сутулый мужчина с тревожным выражением на широкоскулом, приятном лице, которое слегка портили рубцы от оспы. На нем был дорогой парик, но пятна и,желтоватый цвет, проступавший сквозь пудру, выдавали его возраст и изношенность. То же самое можно было сказать о его платье: сшитое у хорошего портного, оно выглядело немного изношенным и покрытым пылью дороги, суматохи и дешевого жилья. Особенно обветшалым был его жилет, некогда украшенный кружевом и серебряным шитьем. У Бальфура было странное выражение глаз, я не мог точно определить, что в них — подозрительность, усталость или поражение. Он рассматривалменя со скептицизмом, к чему я, впрочем, привык. Понятно, что большинство из входящих в эту комнату соответствующим образом готовились. Некоторые напускали на себя презрительный вид, некоторые смотрели с сомнением или с превосходством. Некоторые даже — с восхищением. Последние видели меня в зените бойцовской славы, и их любовь к спорту пересиливала чувство неловкости, которое они испытывали при необходимости обращаться за помощью к еврею, который разбирался с чужими неприятностями. Этот Бальфурсмотрел на меня ни как на еврея, ни как на борца, а как-то иначе, словно я был здесь вовсе ни при чем, — будто на слугу, который должен был отвести его к нужному ему человеку.

— Сударь, — сказал я, вставая, когда миссис Гаррисон закрыла за собой дверь.

Я слегка поклонился, на что Бальфур с обреченной покорностью ответил поклоном. Я предложил ему стул у стола, после чего вернулся на свое место и сказал, чтожду его распоряжений.

Он колебался, не решаясь приступить к делу, тем временем изучая меня. Я бы сказал, он таращил на меня глаза, как смотрят на зрелище, а не на человека. Он с явным неодобрением осмотрел мое лицо и платье (хотя и то идругое были чище иаккуратнее, чем у него) и остановился на волосах. В отличие от настоящих джентльменов, я не носил длинный парик с буклями, а зачесывал локоны назад и перехватывал их бантом.

— Вы, я полагаю, Бенджамин Уивер, — наконец вымолвил он срывающимся от волнения голосом. Он даже не заметил, как я кивнул в знак согласия. — Меня привело серьезное дело. Мне не доставляет удовольствия испытывать нужду в ваших особого рода услугах, но я нуждаюсь в помощи, которую может оказать только такой человек, как вы.

Он неловко заерзал на стуле, и у меня закралось сомнение, что мистер Бальфур был тем, за кого себя выдавал, что, возможно, он занимая куда низшее социальное положение и только представлялся джентльменом. В конце концов, он сказал миссис Гаррисон об убийстве, но теперь я не был вовсе уверен, что речь шла об убийстве, которое так занимало мои мысли.

— Надеюсь, что смогу быть вам полезен, — сказал я с профессиональной любезностью. Я положил перо и слегка склонил набок голову, давая понять, что я весь внимание.

Его руки сильно дрожали, когда он рассматривал свои ногти с неправдоподобным равнодушием.

— Да, это неприятное дело, поэтому, уверен, вы с ним справитесь.

Я отвесил небольшой поклон и сказал, что он слишком добр, или какую-то другую банальность, но он едва слышал мои слова. Несмотря на все его попытки изобразить модную для того времени апатию, он производил впечатление человека, который вот-вот задохнется, словно кто-то затянул ворот у него на шее. Он кусал губы, его взгляд блуждал по комнате.

— Сударь, — сказал я, — простите великодушно, но вы выглядите обеспокоенным. Могу я предложить вам бокал портвейна?

Мои слова, подобно пощечине, привели его в чувство, и он снова напустил на себя вид равнодушного франта.

— Полагаю, должны быть менее бесцеремонные способы, чтобы выведать у джентльмена о его несчастьях. Тем не менее я приму приглашение и выпью вина, невзирая на его сомнительное качество.

Отнюдь не из уважения к нему я позволил Бальфуру меня оскорблять. С опытом я постепенно понял, что знатным вельможам было крайне необходимо демонстрировать свое превосходство — даже не перед человеком, которого они наняли, чтобы уладить их личные дела, но перед профессией как таковой. Выпады Бельфура не следовало воспринимать персонально, так как они не были направлены против меня. Я также знал, что, если мне удавалось услужить такому человеку, память о своем неучтивом поведении часто заставляла его быть более щедрым и рекомендовать мои услуги знакомым. Поэтому я отбросил оскорбления мистера Бальфура, как медведь смахивает охотничьих собак, которые дразнят его, заманивая в ловушку. Я налил ему вина и занял свое место за столом.

Он сделал глоток.

— Я не обеспокоен, — заверил он меня. Если качество вина приятно удивило моего гостя, на что я, естественно, рассчитывая, то он не счел нужным сказать об этом.

— Я определенно утомлен, поскольку плохо спал этой ночью, и, — он сделал паузу и пристально на меня посмотрел, — я скорблю по отцу, не прошло и двух месяцев после его кончины.

Я принес извинения и, к своему удивлению, сообщил ему, что недавно тоже потерял отца.

Бальфур еще больше удивил меня, сказав, что ему известно о кончине моего отца.

— Ваш отец, сударь, и мой отец были знакомы. У них были общие дела. Когда у моего отца возникала необходимость обратиться к человеку, подобному вашему отцу…

Хотелось бы верить, что я не показал своего удивления, но не уверен, что мне это удалось. Моя фамилия вовсе не Уивер, а Лиенцо. Не многим было это известно, потому я никак не ожидал, что Бальфур знает, кто мой отец. Я не представлял, что еще могло быть известно ему обо мне, но не стал задавать никаких вопросов. Я только кивнул.

К этому моменту я совершенно потерял представление о том, что нужно этому человеку, так как он с абсолютной очевидностью не имел отношения к злосчастным событиям прошлой ночи. Пока я перебирал в уме всевозможные варианты, мне пришло на ум, что я где-то слышал об отце Бальфура. Я вспомнил, что о нем говорил мой отец. Он был лестного мнения об этом человеке, и, насколько я мог судить, они были больше, чем просто знакомые, хотя назвать их друзьями было бы большим преувеличением. Я вспомнил отца Бальфура, поскольку среди многочисленных людей, с которыми отец поддерживал деловые связи, это был редкий случай, когда он так близко сошелся с христианином. Но я не вспомнил, что мой отец был близко знаком с этим человеком, когда прочел в газетах о самоубийстве Майкла Бальфура. Тот был богатым коммерсантом и, как многие предприниматели, которые занимаются рискованными операциями, столкнулся с серьезными финансовыми трудностями. Можно сказать, его постиг полный крах: в результате серии неудачных сделок он потерял абсолютно все. Не имея мужества объявить кредиторам о своем банкротстве и признаться семье в том, что разорен, он повесился у себя на конюшие. Это произошло менее чем за сутки до смерти моего собственного отца.

— Значит, вы узнали о моих услугах через вашего отца? — спросил я Бальфура.

Это был неуместный вопрос, по крайней мере по мнению мистера Бальфура. Хотелось бы надеяться, что мой отец говорил обо мне, иговорил лестно, своим коллегам и деловым партнерам. К своему удивлению, мне хотелось, чтобы Бальфур знал обо мне от отца и проникся уважением к тому образу жизни, который я для себя избрал.

Но Бальфур мгновенно освободил меня от подобных иллюзий:

— Мне вас рекомендовали иначе. Я действительно раньше слышал ваше имя, но не придавал этому значения, как бывает, когда говорят о канатоходцах или каких-то зрелищах. Но недавно в кофейне я услышал, как один джентльмен говорил о вас. Его друг, некий сэр Оуэн Нетлтон, пользовался вашими услугами и счел вас компетентным, что немаловажно в наши дни. Тогда я подумал, что ваши услуги могли бы быть мне полезны.

Меня часто изумляло, как такой огромный город оказывался столь удивительно маленьким. Тысячи подобных совпадений происходили ежедневно, поскольку люди со сходными интересами и проблемами собирались в одних лондонских клубах, тавернах, кофейняхи кондитерских. Я действительно оказывал услуги сэру Оуэну Нетлтону. Его проблемы занимали мои мысли и в то утро, но об этом я расскажу чуть позже.

Бальфурзалпом допил вино и пристально посмотрел мне прямо в глаза, собрав всю свою энергию.

— Мистер Уивер, я буду с вами откровенен. Мой отец, сударь, был убит. Полагаю, тем же человеком или теми же людьми, что и ваш отец.

Я даже не знал, как наэто реагировать. Это правда, мой отец погиб, но не был убит. Два месяца тому назад пьяный кучер наехал на моего отца, когда тот переходил Треднидл-стрит. Обстоятельства происшествия были полны неопределенностей. Насколько беспечен был кучер? Мог ли отец не видеть повозки, начав переходить через дорогу? Можно ли было избежать несчастного случая? По определению мирового судьи, все эти вопросы остались без ответа. Кучер допустил халатность, но в его действиях не было злого умысла, и у него не было причин желать моему отцу вреда. Если бы при подобных обстоятельствах пострадал граф или член парламента, кучеру грозило бы по меньшей мере семь лет ссылки в колониях, но, поскольку под колеса попал всего лишь биржевой маклер-еврей, применятьвсю силу закона не сочли необходимым. После строгого предупреждения мировой судья отпустил кучера, на этом акт правосудия был завершен.

Я не разговаривал с отцом почти десять лет. Я ничего не знал о егоделах, и мне в голову не приходило, что его смерть могла быть результатом страшного убийства. Такая мысль, однако, пришла в голову дяде Мигелю, написавшему мне о своих подозрениях. Мне следовало устыдиться, что я ответил на его попытку обратиться за советом лишь формальным письмом, в котором отверг его подозрения как абсурдные. Отчасти я поступил так, не желая иметь дело с родственниками, а отчасти — зная, что по непонятным причинам дядя очень любил моего отца и не мог смириться с бессмысленностью его внезапной смерти. И вот снова мне говорят, что, вероятно, мой отец стал жертвой злоумышленного преступления, и снова оказывается, что мой добровольный уход из семьи не позволяет мне в это поверить.

Я заставил себя сохранять бесстрастность.

— Мой отец погиб в результате несчастного случая. — Бальфур знал о моей семье больше, чем мне было известно о его, что давало ему преимущество, поэтому я начал издалека, хотя мне пришлось себя сдерживать. — И если вы простите мою бесцеремонность, судя по газетам, смерть вашего отца наступила не вследствие убийства.

Бальфур поднял руку, словно предположение о самоубийстве можно было отогнать этим жестом.

— Мне известно, что писали газеты, — резко сказал он, брызжа слюной, — мне также известно заключение коронера, но поверьте, здесь что-то не так. Когда мой отец умер, открылось, что он обанкротился, хотя за несколько недель до этого он сам говорил мне, что получил огромные барыши на колебании цен, вызванном соперничеством между Банком Англии и «Компанией южных морей». Мне претила мысль, что он занимался куплей-продажей акций подобно, как бы это сказать, подобно людям вашего круга, Уивер, но он считал, что для человека с головой на плечах это занятие открывает огромные возможности. Поэтому как так случилось, что его финансы были настолько, — он замялся, подбирая подходящее выражение, — расстроены? По-вашему, это простое совпадение, что оба наших отца, люди с обширными связями, внезапно умирают при загадочных обстоятельствах с разницей в один день и обнаруживается, что финансовые дела моего отца в полном беспорядке?

Когда Бальфур говорил, на его лице отражалась целая буря эмоций: презрение, отвращение, неловкость и даже, как мне показалось, стыд. Я счел довольно странным, что человек, говоря о столь ужасном преступлении, не испытывал возмущения.

Однако его слова вызвали во мне волнение, которое я пытался преодолеть, размышляя над стоящими передо мной фактами.

— То, что вы мне рассказываете, никоим образом не свидетельствует об убийстве, — сказал я после некоторой паузы. — Я не вижу, как вы пришли к подобному заключению,

— Моего отца убили, а затем инсценировали самоубийство с тем, чтобы злодей или злодеи могли безнаказанно завладеть его деньгами, — сказал он таким тоном, словно открыл новый закон натурфилософии.

— Вы полагаете, его ограбили, а потом убили, чтобы скрыть ограбление?

— По сути, да, сударь. Именно так я считаю. Какой-то миг лицо Бальфура выражало апатичное удовлетворение. Потом он жадно посмотрел на опустевший стакан. Я тотчас наполнил его вином.

Я ходил взад и вперед по комнате, несмотря па ноющую боль в ноге из-за старой раны. Эта рана предрешила конец моей бойцовской карьеры.

— Какая связь между этими смертями в таком случае, сударь? Финансовое положение моего отца в полном порядке.

— А если что-то пропало? Вы даже этого не знаете, сударь.

Я действительно этого не знал, поэтому не стал отвечать на вопрос, который счел дерзким.

— В ваших интересах, чтобы я был с вами прям. Ваш отец умирает при страшных обстоятельствах и не оставляет никакого наследства, Вы выросли в ожидании богатства и привилегий, нисколько не сомневаясь, что будете вести беззаботную жизнь джентльмена. Теперь ваши мечты рухнули, и вы ищете способы доказать, что это не так.

Бальфур побагровел. Я подозреваю, он не привык, чтобы ему бросали вызов, тем более люди, подобные моей особе.

— Меня возмутили ваши слова, Уивер. Возможно, моя семья испытывает в данный момент трудности, но вам следует помнить, что я — джентльмен по рождению.

— Так же как и я, — сказал я, прямо смотря в его покрасневшие глаза.

Это был жестокий удар. Его род, как он прекрасно знал, не принадлежал к аристократии. Неопределенный титул «джентльмена» Он получил благодаря отцовским успехам на поприще табачной торговли, а не в силу родословной. Я вспомнил, что старый Бальфур наделал шуму среди авторитетных табачных коммерсантов тем, что пошел на конфликт с грузчиками. По сложившейся традиции докерам в порту платили скудное жалованье, и они извлекали дополнительный доход, потихоньку « перераспределяя» товар, который грузили. В отношении судов, перевозивших табак, процесс назывался «выуживанием». Докеры запускали руки в тюки, набирали табака сколько умещалось и потом перепродавали его. Это было что-то вроде санкционированного воровства. Купцам было давным-давно известно, что докеры крадут товар, несмотря на все предпринимаемые меры, поэтому они урезали жалованье и делали вид, что ничего не замечают.

Старый Балъфур, однако, сделал ложный шаг, наняв людей, которые следили за тем, чтобы докеры не воровали товар, и при этом отказался повысить жалованье. Докеры были в ярости. Они вскрыли несколько тюков с табаком и открыто растащили их содержимое. Старый Бальфур сдался, лишь когда собратья-купцы убедили его, что подобные меры могут привести к бунту и развалу всей отрасли.

То, что сын этого купца утверждал, будто он из благородной семьи, было абсурдно. Он не происходил даже из старой купеческой семьи. И поскольку в те времена, как, собственно, и ныне, существовало чисто английское отношение к богатому купечеству, было странно, что человек подобного происхождения утверждает, что он джентльмен. Моя реплика, что мы равны по происхождению, поставила его на место. Он заморгал, словно пытался отделаться от наваждения, раздраженно передернул плечами и успокоился.

— Я думаю, убийцы моего отца не случайно сделали так, чтобы его смерть выглядела как самоубийство, и теперь все стыдятся это обсуждать. Но я не стыжусь. Вы думаете, у меня за душой нет и пенни и я пришел к вам просить о помощи, как нищий. Но вы ничего обо мне не знаете. Я заплачу вам двадцать фунтов в неделю, чтобы вы расследовали это дело. — Он сделал паузу, чтобы я мог оценить, насколько велика предложенная сумма. — Я плачу за то, что вы раскроете правду об убийстве вашего собственного отца, но пусть это останется на вашей совести, я вам не судья.

Я всматривался в его лицо, ожидая увидеть — сам не знаю что, — может быть, неискренность, сомнения, страх. Я увидел лишь упрямую решимость. У меня не было больше сомнений, что он тот, за кого себя выдавал. Он был неприятным человеком, я понимал, что он мне чрезвычайно антипатичен, и был уверен, что он не испытывает симпатии ко мне, но я не мог отрицать, что его слова о смерти моего отца меня заинтересовали.

— Мистер Бальфур, кто-нибудь видел то, что вы называете инсценировкой самоубийства?

Он всплеснул руками, показывая, насколько глуп мой вопрос:

— Я понятия не имею, что думают другие.

— Вы слышали какие-нибудь разговоры, сударь? — продолжал я.

Он посмотрел на меня с изумлением, будто я говорил по-китайски:

— Какие разговоры? Вы полагаете, я могу иметь дело с людьми, которые обсуждают подобные вещи?

— Тогда я в замешательстве, — вздохнул я. — Как я могу найти преступника, если нет ни свидетелей, ни следов? Что именно вы хотите, чтобы я расследовал?

— Я ничего не знаю о вашей профессии, Уивер. Вы производите па меня впечатление бестолкового человека. Вам удавалось раньше отдавать людей правосудию. Как вы это делали, не знаю. Сделайте это сейчас.

Я улыбнулся вежливо, по, признаюсь, снисходительно:

— Да, сударь, мне приходилось отдавать людей правосудию — в тех случаях, когда личность злодея была установлена и мне вменялось найти его. Или же бывало так, что преступник оставался неизвестен, но свидетели докладывали об особых приметах — скажем, шрам над правым глазом и отсутствующий большой палец. Имея такие сведения, я могу задавать вопросы людям, которые, возможно, знают этого человека, и таким образом выяснить его имя, привычки и в конечном итоге место его нахождения. Если отталкиваться от вашего предположения, что делать на втором этапе? Где те люди, которым я мог бы задать вопросы?

— Я поражен вашими методами, Уивер. — Он сделал паузу, возможно, чтобы побороть свою неприязнь. — Я ничего не могу сказать вам ни по поводу второго этапа, ни по поводу жуликов, с которыми вам следует говорить относительно убийства моего отца. Это ваше дело. Но полагаю, вы сочтете дело достаточно интересным, чтобы получить от меня двадцать фунтов. Какое-то время я молчал. Мне чрезвычайно хотелось выпроводить этого человека, поскольку я давно старался всеми силами избегать каких-либо контактов со своей семьей. Двадцать фунтов были для меня немалыми деньгами, и я боялся страшного часа расплаты, но тем не менее понимал, что нуждаюсь в каком-то внешнем толчке, который заставил бы меня пойти на возобновление отношений с теми, кем я столь долго пренебрегал. Было еще кое-что. Тогда я еще не мог объяснить почему, но меня манила перспектива заняться столь трудным делом. Я понял, что Бальфур, несмотря на всю резкость своих высказываний, прав. Если совершено преступление, логично предположить, что оно может быть раскрыто. Мне также нравилось думать, как успех в раскрытии подобного дела мог бы отразиться на моей репутации.

— Я жду другого посетителя в скором времени, — наконец промолвил я. — И я очень занят. — Он начал говорить, но я перебил его: — Я займусь этим делом, мистер Бальфур. Как иначе? Но у меня нет времени, чтобы заняться этим делом прямо сейчас. Если вашего отца убили, на это должны быть причины. Если это связано с кражей, нам необходимо знать подробности кражи. Я хочу, чтобы вы узнали как можно больше о его делах. Поговорите с его друзьями, родственниками, служащими, с кем-то еще, у кого, как вы думаете, есть такие же подозрения. Скажите, где я могу вас найти, и через несколько дней я к вам зайду.

— За что мне платить вам, Уивер, если я вынужден буду делать вашу работу?

На этот раз моя улыбка была менее любезной.

— Вы, безусловно, правы. Когда я освобожусь, я поговорю с членами семьи вашего отца, его друзьями и служащими. Чтобы они меня не прогнали, я непременно им сообщу, что вы послали меня расспросить их. Возможно, вы пожелаете заранее сказать им, что придет еврей по имени Уивер и будет задавать вопросы, касающиеся семейных дел.

— Я не позволю вам беспокоить этих людей, — сказал он запинаясь. — Бог мой, чтобы вы расспрашивали мою матушку!..

— Тогда, может быть, как я предлагал, вы займетесь этим сами?

Бальфур встал и сказал спокойно, как подобает джентльмену:

— А вы хитрец! Я постараюсь выведать что-нибудь незаметно. Но надеюсь в скором времени получить от вас известия.

Я ничего не сказал и не сдвинулся с места, но Бальфур этого не заметил. Через мгновение он исчез из комнаты. Какое-то время я сидел неподвижно. Я думал о происшедшем и о том, что это могло означать, а затем потянулся к бутылке с портвейном.

Глава 2

В то время занятие мое было мне в новинку. Мой опыт насчитывал менее чем два года, и я еще постигал секреты профессии. В последний раз я выходил на ринг около пяти лет назад, тогда мне было двадцать три года. Когда моя карьера столь трагично закончилась, я находил, разные способы заработать себе на жизнь или, правильнее было бы сказать, на пропитание. Не могу гордиться большинством из этих способов, но они меня научили многому из того, что оказалось полезным впоследствии. Одно время я служил по найму на судне, которое курсировало между южным побережьем Англии и Францией, но судно это, как догадался мой проницательный читатель, не принадлежало флоту его величества. После того как капитана судна арестовали за контрабанду, я сменил несколько профессий и занимался даже, стыдно признаться, тем, что грабил дома и промышлял разбоем на большой дороге. Подобные виды деятельности полны романтики, но едва ли прибыльны, и к тому же надоедает постоянно видеть своих друзей с петлей на шее. Поэтому я поклялся себе, что вернусь в Лондон и буду искать честный способ зарабатывать на жизнь.

Жаль, что я не сумел предвидеть возможности, которыми в наши дни пользуются ушедшие с ринга бойцы — например, известный Джек Бройтон, — открывая школы кулачного боя, где обучают молодых ребят, идущих им на смену. Бройтон поистине проявил изобретательность; придумав специальные толстые рукавицы, смягчающие удар, которые он называет боксерскими перчатками. Я видел такие и думаю, что, если вас ударит человек, на руках которого такие перчатки, вы почти не почувствуете удара.

Я не был так умен, как Бройтон, и подобными идеями похвастать не мог, но у меня в кармане было несколько неправедно заработанных фунтов, и я думал подыскать компаньона, чтобы вместе открыть какое-нибудь пивное заведение или что-нибудь в сходном роде. Именно в то время, когда я однажды возвращался домой поздно ночью, мне случилось оказать помощь одному пожилому человеку, на которого напала банда молодых богатых бездельников. Эти головорезы, выходцы из знатных семей, известные в те времена как «могавки» — что оскорбительно для американских аборигенов, — больше всего любили шататься по лондонским улицам, наводя ужас на людей более скромного достатка, отрубая у них конечности, отрезая уши или носы, скатывая с горок пожилых дам и даже совершая время от времени самое гнусное из преступлений — убийство.

Я читал об этих напыщенных молокососах и давно ждал возможности ответить им их же оружием. Не зпаю, чего тут было больше — протеста против высокомерия этих юнцов или сочувствия к их немолодым жертвам. Могу только сказать, что я действовал в тот момент не задумываясь.

Четверо «могавков», одетых в атлас и кружева, в масках итальянских повстанцев, окружили пожилого человека, который сидел посреди улицы, поджав под себя ноги, как ребенок. Его парик слетел с головы и валялся поодаль. Тонкая струйка крови текла из глубокой раны на голове. «Могавки» хихикали, один отпустил какую-то шутку на латыни, которая вызвала бурный взрыв хохота у остальных.

— Теперь, — сказал один из них, обращаясь к пожилому мужчине, — ты должен сам сделать выбор. — Он достал кинжал и с привычной лихостью рассек воздух, прежде чем направить оружие в лицо жертвы. — Желаешь попрощаться с ухом или кончиком носа? Решай скорее, не то получишь оба приза за свои старания.

Наступила тишина, было слышно лишь прерывистое дыхание пленника и журчание сточной воды в канаве посредине улицы.

Перелом ноги, пресекший мою карьеру на ринге, лишил меня бойцовской выносливости, но, несмотря на это, я чувствовал, что способен справиться в короткой уличной драке. «Могавки» были слишком опьянены своей жестокостью, не говоря о вине, чтобы обратить на меня внимание, поэтому я бросился на помощь жертве, сразу свалив одного из хулиганов мощным ударом в шею сзади. Прежде чем его приятели заметили, что я вступил в драку, я схватил второго и бросил его о стену так, что он ударился головой, после чего не был способен ни на какие злодеяния.

Пожилой человек, выглядевший по-женски беспомощным, увидел, что неожиданно шансы сравнялись, вскочил на ноги, бросился на угрожавшего ему противника и выбил кинжал у того из рук; оружие со звоном упало в темноту. Я бился на кулаках с одним из двух оставшихся в строго хулиганов, а мой напарник, которому гнев, должно быть, придал силы, выдержан несколько мощных ударов по лицу, отважно превозмогая боль. Кровь текла ручьем из свежей раны над его левым глазом, но он оказался храбрым бойцом и продолжал драться, пока ночной сторож прихода не появился в конце улицы с фонарем в руках. Увидев сторожа, «могавки» решили прервать свою забаву; двое стоявшие на ногах подобрали поверженных товарищей и убрались восвояси залечивать раны и придумывать истории, которые объяснили бы появление синяков и ссадин.

Когда ночной сторож приблизился, я подошел к соратнику и помог ему принять более устойчивое положение. Подняв усталые, залитые кровью и потом глаза, он пристально посмотрел на меня, и его лицо расплылось в широкой улыбке.

— Бенджамин Уивер! — воскликнул он. — Лев Иудеи! Не помышлял, что мне удастся снова увидеть, как ты бьешься. И уж, конечно, не в таком месте.

— Я тоже этого не планировал, — сказал я, тяжело дыша. — Но я рад, что смог оказать помощь человеку в трудной ситуации.

— Ты не подозреваешь, как ты будешь рад, — заверил он меня, — потому что, будь я проклят как прислужник сатаны, если не отблагодарю тебя за твою храбрость, как она того заслуживает. Дайте мне вашу руку, сударь.

Несчастный представился как Хоси Бохан и просил посетить его на следующий день, чтобы он смог выразить свою благодарность. В это время к нам подошел, ночной сторож — тощий мужчина, едва ли подходящий для выполнения своих обязанностей. Упустив нападавших, ночной сторож решил, что неплохо наказать хотя бы их жертвы за нарушение комендантского часа, но мистер Бохан назвал несколько имен своих друзей, включая лорд-мэра, и спровадил ночного сторожа.

На следующий день я обнаружил, что мне повезло, так как я оказал важную услугу чрезвычайно богатому купцу из Ост-Индии. В своем шикарном доме этот благодарный человек вознаградил меня суммой в сто фунтов и обещанием при случае оказать мне ответную услугу. И он действительно оказал мне услугу, поскольку история о том, как на него напали хулиганы и как ему на помощь пришел Бенджамин Уивер, попала в газеты. Вскоре после этого ко мне стали обращаться другие люди — и аристократы, и бедняки. Один джентльмен собирался в свое загородное поместье и пригласил меня в попутчики, чтобы защитить и его самого, и багаж от разбойников с большой дороги. Другой был владельцем лавочки, которому регулярно досаждали мошенники. Он хотел, чтобы я какое-то время провел в лавочке в ожидании злодеев и наказал их. Еще один хотел, чтобы я получил долг у неуловимого ловкача, которому удавалось избегать встречи с судебным приставом больше года. Возможно, самый важный заказ, благодаря которому мое имя снова попало в газеты, я получил от разорившейся женщины, чью единственную дочь, которой не было и двенадцати, обесчестил матрос. Были свидетели происшествия, но женщина не могла их отыскать, как не могла отыскать и самого матроса. Вскоре я обнаружил, что не так уж трудно задавать вопросы, внимательно слушать, что тебе говорят, и идти по следам, оставляемым бездумными преступниками. Как, возможно, известно моему читателю, матрос был обвинен в изнасиловании и, к моему удовлетворению, повешен в Тайберпе.

Так я начал работать защитником, охранником, судебным приставом, констеблем по найму и охотником за ворами. Именно последний из перечисленных видов деятельности был наиболее прибыльным, поскольку, отдавая преступника в руки правосудия, я получал вознаграждение не только от того, кто меня нанял, но также изрядную сумму в сорок фунтов от государства. Три-четыре такие премии в год составляли неплохое жалованье для человека моего положения.

С гордостью признаюсь, что я быстро завоевал репутацию своей честностью, поскольку всем известно, что охотники за ворами слывут ужасными негодяями, которых не заботит, виновен бедолага, приведенный к мировому судье, или нет, их интересует лишь полагающаяся за поимку вора награда. Основывая свое предприятие, я сразу дал понять, что не буду иметь ничего общего с уловками охотников за ворами, и занимался только ловлей преступников и поиском похищенных товаров. Я поступал подобным образом не только, чтобы избежать неприятностей или проблем с законом, мне хотелось быть человеком, которому могла довериться жертва воровства.

Однако мне не повезло: к тому времени, о котором я веду свой рассказ, подобных заказов почти не стало, так как в роли лучшего охотника за ворами прославился отъявленный мошенник по имени Джонатан Уайльд. Для многочисленных жертв грабежа Уайльд был просто волшебником: он мог разыскать едва ли не любого вора в Лондоне и вернуть владельцам едва ли не любую украденную вещь. Как мы теперь хорошо знаем и как многим было известно в то время, Джонатан Уайльд творил подобные чудеса благодаря тому, что на него работали практически все воры Лондона. Когда человек обнаруживал кражу, ему было проще заплатить ворам, чтобы они вернули украденное, чем обращаться к такому человеку, как я, который не мог гарантировать стопроцентного успеха. Уайльд, впрочем, никаких гарантий тоже не давал — он изображал обыкновенного гражданина, который предлагает помощь, но я не слышал, чтобы ему не удалось вернуть украденного. По сложившейся традиции жертвы воровства помещали объявления в газете «Дейли курант», в которых сообщали, какие вещи они хотели бы вернуть. Жертвам не приходилось долго ждать мистера Уайльда, который объяснял, что мог бы оказать желаемую услугу, если добропорядочный господин или добродетельная госпожа согласны заплатить похитителю половину или три четверти стоимости украденной вещи. Это было несправедливо, но покупать новую вещь взамен похищенной было еще дороже. Так жители Лондона получали назад утраченные вещи и превозносили того, кто их украл. Уайльд же выручал за награбленное добро гораздо больше, чем если бы ему пришлось его скупать и перепродавать самому. Он так разбогател, что, по слухам, имел агентов чуть ли не во всех английских городах и владел целой флотилией, суда которой постоянно курсировали между Англией, Францией и Голландией, груженные контрабандным товаром.

Несмотря на все его успехи, находились люди, которые знали, чем занимается Уайльд, и не хотели иметь с ним дела. Сэр Оуэн Нетлтон был именно таким джентльменом. Он обратился ко мне с просьбой всего лишь за два дня до моего знакомства с мистером Бальфуром. Сэр Оуэн был обаятельным человеком, и я моментально проникся к нему симпатией. Он появился у меня в приемной, гордый и веселый, слегка полноватый и слегка навеселе. Некоторые стеснялись приходить ко мне из-за района, в котором я жил. Возможно, потому что Ковент-Гарден был далеко не фешенебельным местом. Или же они не хотели, чтобы видели, как они входят в дом, где живет еврей. Сэр Оуэн никоим образом не скрывал своего визита. Оставив свою видную карету — золото, бирюза и фамильный герб — прямо напротив дома миссис Гаррисон, он смело вошел в дом, готовый назвать свое имя любому, кому потребуется.

Лет ему было около сорока, но его платье и расположение духа делали его моложе как минимум лет на десять. Он был воплощением ярких цветов, серебряного шитья и тонкой вышивки, а его веселое лицо казалось еще шире и румянее из-за огромного белоснежного парика до плеч. Удобно устроившись на стуле перед моим столом, он пересказал все городские сплетни и выпил почти всю бутылку мадеры, прежде чем хотя бы намеком дал понять, что пришел ко мне по делу. Наконец он поставил стакан и подошел к окну, перед которым располагался мой стол, и внимательно осмотрел улицу. Он стоял так близко, что у меня закружилась голова от аромата его духов, которыми он щедро пользовался.

— Прекрасный воскресный день для октября, не правда ли? Прекрасный воскресный день.

— Прекрасный день, — согласился я, сгорая от нетерпения, когда же сэр Оуэн приступит к делу.

— День так прекрасен, — объяснил он, — что я не могу посвятить в суть моего дела в помещении. Полагаю, нам нужен свежий воздух, мистер Уивер, и солнце. Давайте сделаем кружок по Сент-Джеймскому парку.

Я ничего не имел против, и мы спустились вниз, представ перед любопытными взорами моей домовладелицы и трех ее подруг, таких же, как она, дородных и едких, коротавших время за игрой в пикет по маленькой. Миссис Гаррисон открыла от изумления рот, увидев, как мы с сэром Оуэном садимся в его богатый экипаж.

Я прожил в Лондоне почти всю свою жизнь и сотни раз видел, как погожим воскресным днем в Сент-Джеймском парке прогуливается публика, но из-за социального отчуждения, которое сопровождает еврея скромного достатка, я даже не помышлял, что когда-нибудьбуду принимать в этом участие. Но вот я прогуливался по парку в сопровождении баронета, наслаждаясь солнечными лучами, ласкавшими мое лицо, среди модно одетых дам и джентльменов. Я льстил себе, что не потерял голову от живописности картины, но наблюдать за всеми этими поклонами и ухаживаниями, демонстрацией последних стилей камзолов и причесок, париков и лент, шелков и кринолинов было крайне увлекательно. Думаю, сэр Оуэн был идеальным человеком для введения меня в этот мир, так как был знаком с доброй половиной дам и джентльменов. Он раздавал поклоны направо и налево, и с ним тоже раскланивались, но его знакомые не были столь многочисленными, чтобы нельзя было сделать и шага. Итак, мы прогуливались в окружении бомонда под ласковыми солнечными лучами уходйщего лета, и сэр Оуэнповедал мне о своих проблемах.

— Уивер, — начал он, шагая рядом со мной, — я не такой человек, чтобы скрывать свои чувства, и скажу напрямик: вы мне нравитесь. Я чувствую, что могу вам доверять.

Я про себя улыбнулся его манере выражаться.

— Я сделаю все, чтобы оправдать ваше доверие.

Сэр Оуэн остановился и пристально посмотрел на меня, поворачивая голову из стороны в сторону, изучая мою физиономию.

— Да, вы мне нравитесь, Уивер. Вы одеваетесь как человек со здравым складом ума и ведете себя тоже как человек со здравым складом ума. Я бы даже не принял вас за еврея, хотя нос, пожалуй, слегка великоват для англичанина. Но какое это имеет значение! Я возобновил ходьбу, надеясь, что движение поможет сэру Оуэну приступить к сути разговора.

— И вы, похоже, азартны, — продолжал он. — Держу пари, вы — человек, который любит развлечения. Уверяю вас, я их просто обожаю. Буду с вами откровенен. Я люблю азартные игры, и я люблю шлюх. Я очень люблю шлюх, сэр.

Поддерживая его настрой, я сказал:

— А они вас любят, сэр Оуэн?

На мгновение меня охватил испуг, что я обидел его, но он разразился громогласным хохотом.

— Они невероятно любят мои деньги, мистер Уивер. Уверяю вас. Они их любят так же, как владельцы игорных домов. Потому что все мужчины, и женщины тоже, любят деньги. Я люблю деньги… — Он замялся, потеряв мысль, когда мимо прошла группка молодых симпатичных особ, которые звонко смеялись по поводу сломавшегося зонтика от солнца.

— …как шлюх, — подсказал я.

— Совершенно верно, — щелкнул он пальцами-. — Как шлюх. И, видите ли, из-за моей любви к шлюхам у меня, боюсь, возникли некоторые небольшие неприятности. — Он залился смехом, вспомнив какую-то шутку. — Но мне не нужен врач. Мои неприятности другого рода. Во всяком случае, не в данный момент. Видите ли, вчера вечером у меня было любовное свидание со шлюхой, которой мало быть простой шлюхой, мало зарабатывать себе на жизнь честные деньги честным совокуплением. Наверное, я выпил слишком много вина, и эта маленькая шлюшка обобрала меня дочиста.

Сэр Оуэн оборвал свое повествование, чтобы отвесить низкий поклон чересчур ярко накрашенной даме в роскошном зелено-желтом платье, с волосами, поднятыми наверх в ганноверском стиле. Она кивнула баронету и прошла мимо. После этого сэр Оуэн продолжил свой рассказ. Он сказал, что шлюха выманила его на прогулку, что он был размягчен алкоголем, выпив по ее настоянию гораздо больше, чем он обычно делал, и что, когда он очнулся в переулке, у него не было ни камзола, ни часов, ни туфель, ни шпаги, ни кошелька, ни бумажника.

— Я не из породы скряг, — заверил он меня. — Пускай все эти безделушки остаются у нее, но мне необходимо вернуть бумажник. Некоторые записи очень ценны для меня, причем для меня одного. Я обязательно должен вернуть их как можно скорее.

Я подумал немного:

— Вы знаете, как зовут эту шлюху и где я могу ее найти?

Он ухмыльнулся:

— Когда я был молод, приходской священник всегда говорил мне, что мое пристрастие к распутницам меня погубит, но в данном случае оно оказалось полезным. Я знаю имя этой женщины, поскольку видел неоднократно, как она занималась своим промыслом, хотя до вчерашнего вечера я не был знаком с ней, как бы это сказать, близко. Думаю, учитывая ее манеру обхождения с мужчинами, они редко пользуются ее услугами повторно. Ее зовут Кейт Коул, и я встречал ее много раз в таверне «Бочка и тюк». Полагаю, она снимает там комнату, но не уверен.

Я кивнул. Мне не приходилось слышать об этой потаскушке, но подобных ей в Лондоне были тысячи. Вероятно, даже такой человек, как сэр Оуэн с его энтузиазмом, не мог знать их всех.

Я разыщу для вас эту Кейт Коул.

Он подробнейшим образом описал ее внешность, снабдив меня сведениями, совершенно излишними для того, чтобы найти женщину в одежде.

— Полагаю, — сказал он, понизив голос, — нет необходимости объяснять, как важно сохранять осмотрительность. Естественно, представитель вашей профессии понимает потребности человека моего положения.

Я заверил его, что отлично его понимаю, хотя подумал: зачем он разгуливает со мной по парку, если печется о секретности?

Сэр Оуэн удивил меня тем, что прочитав мои мысли.

— Нет ничего предосудительного в том, что свет узнает, что я посещал вас. Или даже в том, что я просил вас помочь вернуть украденные вещи. Но ничего более. Никто не должен знать, что было украдено или как это произошло.

— Я вас отлично понимаю, — заверил я, кивнув для убедительности. — Думаю, все, с кем я имел дело прежде, могут подтвердить мою осмотрительность.

— Великолепно. Если кому-то захочется посплетничать насчет того, какие у меня могут быть с вами дела, пожалуйста, — сказал он заносчиво. — Если кто-то посмеет очернить мое имя, он за это ответит, но ни один человек в Лондоне не решится нанести мне оскорбление. Я отличный фехтовальщик, уверяю вас, — сказал он, театрально схватившись за рукоять своего клинка, — и мне приходилось неоднократно встречать рассвет в Гайд-парке, защищая свою честь.

— Я понимаю, — сказал я, хотя совершенно не понимал, что он имел в виду. Было ли это бахвальство или угроза? — У меня есть еще вопрос, — продолжил я. — Сэр Оуэн, можно вас спросить, почему вы не обратнлись к мистеру Джонатану Уайльду, поскольку именно к нему чаще всего обращаются по поводу украденных вещей. — И он, без сомнения, вернет вещи, и очень быстро, добавил я про себя, так как эта шлюха скорее всего работала на него, как и многие другие шлюхи в Лондоне, занимавшиеся воровством.

— Уайльд — вор, — сказал он спокойно, — и все в Лондоне это знают, если они не круглые дураки. Вы, я уверен, тоже знаете. Полагаю, эта шлюха — одна из его воровок, и будь я навеки проклят, сэр, но ни за что на свете не стану платить деньги за то, что принадлежит мне по праву, причем платить негодяю, который отнял у меня эту вещь. Я вам скажу: мне плевать, что Лондон считает его общественной фигурой, когда он просто жулик, обобравший полгорода своими хитрыми махинациями. — Лицо его стало багровым. Почувствовав, что слишком разволновался, он сделал паузу, чтобы успокоиться. — Скажите мне, — сказал он уже более спокойным голосом, — сколько мне будет стоить возврат бумажника?

— В бумажнике были банкноты? — спросил я.

— Да, я думаю, около двухсот пятидесяти фунтов.

— Обычно, сэр Оуэн, я беру одну гинею за такой предмет, как бумажник, плюс десять процентов от стоимости банкнот. Округляя, мое вознаграждение составляет двадцать пять фунтов.

— Примерно столько же взял бы Уайльд, но он ничего не получит. Я заплачу вам в два раза больше, чем запросил бы Уайльд, потому что я хочу, чтобы мои деньги достались честному человеку. Вы найдете мне эту шлюху и вернете мой бумажник и его содержимое, и я заплачу вам пятьдесят фунтов. Что на это скажете, сэр? Уверен, такой боец, как вы, не побоится встать поперек дороги Уайльду.

Я сильно обрадовался при мысли о столь щедром вознаграждении, поскольку, как у многих других в Лондоне, да и во всей стране, у меня было много долгов. Подобно Эрлу Стенхоупу, нашему первому лорду казначейства, я научился рассчитываться с кредиторами то тут, то там, не доводя дело до банкротства и продолжая вести образ жизни, который, строго говоря, я не мог себе позволить. Пятьдесят фунтов позволили бы мне рассчитаться с самыми насущными долгами, и от одной мысли о таких огромных деньгах у меня закружилась голова, но внешне я оставался спокойным и решительным.

— Я с удовольствием померяюсь силами с Уайльдом, — пообещал я.

Хотя наши пути пересекались только однажды, конкуренция между нами была отчаянная и ничто не доставляло мне такого удовольствия, как находить вещи, украденные его людьми. Я взял себе за правило, когда это было возможно, не выдвигать обвинения против воров, работавших на Уайльда, хотя их хозяин был менее щепетилен в этом вопросе, и мое милосердие в отношении этих воришек снискало некоторую благодарность.

Сэр Оуэн широко улыбнулся.

— Мне нравится ваш настрой, — сказал он и схватил мою руку столь энергично, что чуть ее не вывернул.

Я улыбался, пытаясь высвободить свою руку из энергичного рукопожатия сэра Оуэна.

— Я приложу все усилия, чтобы вернуть вам вашу вещь поскорее, и свяжусь с вами, как только у меня будут какие-нибудь новости.

Сэр Оуэн сошел с дорожки, чтобы дать пройти нескольким симпатичным парам.

— Вы мне нравитесь, Уивер, — сказал он, — я никогда не был фанатиком в вопросах религии и теперь понимаю почему. Какое имеет значение, ест человек свинину или нет? Верните мне мой бумажник, и я скажу, что вы ничем не хуже других и даже лучше, чем многие.

Я понял, что могу быть свободен, поэтому поклонился сэру Оуэну и позволил ему отойти к группе джентльменов, его знакомых. Я направился домой, подогреваемый страстным желанием решить проблему сэра Оуэна как можно быстрее и эффективнее. Я был уверен в своих способностях и считал, что его бумажник уже у меня в кармане. Уверенный в успехе, я не мог представить, что дело окажется таким опасным.

Глава 3

А дело представлялось легким. Я оделся как джентльмен — нарядный кафтан и шпага, пышный парик и серебряные пряжки на туфлях. Я научился искусно изображать из себя джентльмена, когда, будучи менее щепетилен, в течение нескольких лет ездил по стране, зарабатывая па жизнь в качестве, как мы тогда называли, «элегантного мошенника». Я представлялся домовладелице как джентльмен и нанимал меблированную квартиру под гарантию своей внешности, а затем забирал из квартиры все, что представляло какую-нибудь ценность. Теперь у меня были более благородные мотивы — мне нужно было вернуть украденную вещь, и для этого я должен был изображать из себя состоятельного человека. Эта задача требовала определенного образа. Поэтому я с помощью подушки округлил себе живот, чтобы выглядеть человеком, скорее склонным к полноте, чем мускулистым. Зная, что придется пить много спиртного и что пьянеть мне нельзя, я укрепил свой организм, как мог. Сначала я выпил побольше сливок, так как сливки помогают абсорбировать алкоголь. Потом прополоскал горло вином и специально разлил немного вина на одежду, чтобы произвести впечатление человека, который уже изрядно выпил. После этих приготовлений я нанял экипаж, который отвез меня в нужную таверну. Я устроился за столом в хорощо освещенной части зала и громким голосом попросил вина.

Таверна «Бочка и тюк» была типичным заведением для этой части города. Она располагалась у реки неподалеку от школы подготовки барристеров «Темпл», но ее постоянными посетителями были грузчики и подмастерья, среди которых изредка встречались студенты «Темпла», приходившие сюда отдохнуть от штудирования права. Я выделялся среди этой публики, но не привлекал особого внимания. Постоянные посетители видели подобных мне не впервые. Они видели сэра Оуэна. Итак, под прицелом немногих любопытных глаз, не считая тех, чьи обладатели думали, как бы поближе познакомиться с содержимым моего кошелька, я сидел за столом и наблюдал за тем, что происходит вокруг. В таверне было много народу, и хоть и не набито битком, как это часто случается в подобных местах, но она так пропахла запахом грязных тел, дешевых духов и густого табачного дыма, что можно было задохнуться. Музыкантов не было. Зато слышались визгливый женский смех, и крики мужчин, и стук костяшек по крышке стола. Раненый солдат каждые пятнадцать минут вскакивал на стул, чтобы спеть непристойную песенку об одноногой испанской шлюхе. Он орал во всю глотку, безбожно перевирая мотив, пока приятели не стаскивали его со стула и не принимались весело и задорно дубасить, как это принято у подобной публики, чтобы он затих.

Мои утонченные читатели могут знать о подобных заведениях из газет, но мне не раз приходилось бывать в таких мрачных местечках, и, невзирая на бедлам вокруг, я не испытывал особых затруднений. У меня было дело, и, поскольку баронет подробно описал нужную мне женщину, я внимательно рассматривал зал, изо всех сил стараясь выглядеть пьяным, ищущим себе компанию. Вероятно, я слишком старался, так как мне пришлось отказать нескольким дамам, которые промышляли тем же ремеслом, что и Кейт Коул. Такой мужчина, как я, очевидно состоятельный и, скажу без ложной скромности, значительно более привлекательный, чем обычные посетители, ищущие себе спутницу, всегда пользуется дамской благосклонностью.

Той, которую я искал, судя по описанию сэра Оуэна, было не больше девятнадцати, у нее были ярко-рыжие волосы, светлая кожа с веснушками и крупная родинка на переносице. Наконец я ее увидел. Она сидела за столом, занятая беседой с грозного вида парнем, который, судя по внешности, мог бы сам неплохо выступать на ринге. Он был высоким, широкоплечим и мускулистым, с угрюмым лицом. Я заметил у него на тыльной стороне руки клеймо, и значит, он по крайней мере однажды побывал в руках правосудия, без сомнения в связи с воровством. Однако не верилось, что на его счету это единственное преступление.

Трудно было угадать, какое отношение шлюха имеет к этому головорезу, и я опасался, что они могут провести за беседой весь вечер. Но я подумал, что вряд ли такая женщина позволит долго ждать джентльмену с тугим кошельком, поэтому при помощи взглядов и улыбок я дал ей понять, что она мне нравится и я надеюсь, она сможет вскоре завершить беседу, невзирая на ее предмет.

Мои надежды оправдались менее чем через четверть часа. Головорез встал и вышел, а я стал бросать на Кейт неприлично сладострастные взгляды. Ее это ничуть не смутило, и в мгновение ока она оказалась за моим столом, сев очень близко от меня. Положив руку на мою ногу, она наклонилась и прошептала, щекоча мое ухо своим дыханием, что желает вина.

С неподдельной готовностью к обильным возлияниям, хоть и имевшей несколько отличную природу от той, на которую она рассчитывала, я велел принести бутылку пойла, напоминавшего кислую мочу, которое подавалось в «Бочке с тюком».

Рассмотрев Кейт вблизи, я увидел, что она не лишена очарования для джентльменов, которые были соответственно расположены, но на ней стояла печать уличной жестокости и низости, и этого было достаточно, чтобы остудить мою кровь. Я не питал нежных чувств к женщинам, которые могли умыкнуть мой кошелек, стоит мне лишь задремать. Более того, Кейт давно не мылась, а на ее платье, хоть оно и подчеркивало ее соблазнительные формы, остались многочисленные следы общения с клиентами. Муслин, имевший когда-то цвет слоновой кости, стал желтовато-коричневым, а простой коричневый корсаж был такой затасканный, что грозил рассыпаться.

— Ты очень симпатичная девушка, — сказал я ей заплетающимся языком: чтобы думала, будто я уже изрядно набрался. — Я не мог не обратить на тебя внимания, милашка.

— И на что ты обратил внимание? — жеманно спросила она.

Признаюсь, в молодые годы я был изрядным распутником, и, несмотря на то что у меня было дело, я не мог побороть искушения понравиться этой женщине. Полагаю, это было моей слабостью. Многие мои друзья стремились покорять только сердца дам, которых они считали очаровательными, для меня же главным было, чтобы дамы находили очаровательным меня.

— На что я обратил внимание? — эхом отозвался я. — На твои алые губки, на твою белоснежную шейку и на твой очаровательный подбородочек, — я дотронулся до ее лица, — и на твои очаровательные щечки. Ты выглядишь так прекрасно и соблазнительно, как ангелы на картинах итальянцев.

Кейт посмотрела на меня искоса:

— Большинство джентльменов говорит, что им нравится моя задница.

— Ты сидела на ней, когда я тебя заметил, — объяснил я.

Кейт удовлетворило мое объяснение. Она засмеялась и вернулась к своему стакану.

Я тоже присоединился к ней и выпил свое вино залпом, не сопротивляясь, когда Кейт настаивала, чтобы я выпил еще. Даже когда я пью в больших количествах, я редко теряю голову, но сливки в моем желудке тоже помогали не пьянеть. К моему ужасу, сливки начали скисать, и мне стоило немалых усилий удерживать эту гремучую смесь внутри. Я сжал зубы, чтобы не показать, что испытываю неудобство, и продолжал разыгрывать пьяного дурака, громко крича, запинаясь на каждом слове и даже раз свалившись со стула.

— А ты быстро пьянеешь, мой увалень, — сказала она с улыбкой, показав неровные зубы. — Тебе стоит пройтись на свежем воздухе. Это остудит твою голову. А если мы найдем какое-нибудь укромное местечко, что в этом плохого, а? — Она ущипнула меня за предплечье и была несколько удивлена, обнаружив там упругие мышцы вместо более податливой плоти, как ожидала.

Порывшись в кошельке, чтобы расплатиться за угощение, п сделав так, чтобы Кейт заметила,что там оставалось еще много монет, я вышел с ней па осеннюю улицу. С наступлением ночи на улице похолодало. Обняв Кейт, я позволил ей увлечь меня в лабиринт лондонских переулков. Она явно хотела, чтобы я утратил ориентацию, и, несмотря на то что я был гораздо менее пьян, чем она предполагала, через несколько минут я действительно заблудился, настолько хорошо она знала эти темные закоулки. Я только определенно мог сказать, что мы были где-то у реки и шли по направлению к Паддл-доку.

В столь поздний, темный час гулять так близко у реки было небезопасно. Сильный ветер с Темзы дул прямо в лицо, обдавая зловонием. Кейт прижималась ко мне, ища тепла, но в первую очередь — стремясь заманить меня в места, куда джентльмен, имеющий при себе хоть какие-то ценности, никогда не пойдет по доброй воле. Даже человек, владеющий искусством самообороны, избегает заходить в темные переулки у реки, поскольку в то время банды из дюжины или более бандитов беспрепятственно хозяйничали в городе и человек был бессилен защитить себя или своего спутника. Молодая женщина с пошатывающимся джентльменом, висящим у нее на руке, должны были представлять заманчивую цель. Я мог только предположить, что суетливые шорохи, которые мы слышали вокруг, выдавали разбойников и воров, хорошо знавших Кейт и осведомленных о ее планах. Некоторые подходили поближе, чтобы рассмотреть нас, но каждый раз уходили, иногда со смехом. Однажды нас окружила стайка попрошаек, которые настаивали, чтобы Кейт заплатила одному из них, дабы он освещал нам дорогу, но Кейт знала, как обращаться с этими наглецами, и отделалась от них несколькими колкими замечаниями.

Наконец она завела меня в глухой тупик, где мы оказались практически в полной темноте. Мы прошли, возможно, ярдов десять от начала переулка и были всего в нескольких футах до его конца. Переулок был узким и холодным от окружающего камня. Земля была сырой, а гниющий мусор и лужи с нечистотами источали тошнотворный запах. У стены мы обнаружили: будто специально приготовленный для нас деревянный ящик. Я был удивлен, что в этой части города предмет, за который можно выручить несколько пенсов, не был унесен и продан, едва возникнув. Но мне было некогда ломать голову над такими загадками, поскольку в большей степени меня должна была заботить Кейт, и я отбросил свои недоумения.

— Никто нас не побеспокоит, — сказала она. — Здесь мы сможем побыть наедине.

Молча, будто обуреваемый вожделением, я с готовностью бросился в любовную авантюру. Должен сказать, я плохо понимаю джентльменов, которые ищут быстрых утех в сырых переулках или под пахнущим плесенью мостом. Но, полагаю, если бы джентльмены избегали таких уличных удовольствий, половине шлюх Лондона пришлось бы идти в работные дома.

Я сел на ящик и свесил голову. Кейт нагнулась и поцеловала меня не в губы, а рядом. Она была умна и хотела проверить, что было сильнее — опьянение или вожделение. Если бы я обнял ее покрепче и направил поцелуй в губы, она бы знала, что я не окончательно потерял разум.

Я не двигался.

— Ты ведь не собираешься уснуть, пока мы не познакомились поближе? — сказала она, надеясь, что именно так я и сделаю.

Да, она была девка не промах, эта Кейт Коул. Другая шлюха-воровка давно бы сделала свое дело, Кейт же стояла тихо и смотрела на меня целых пять минут, выжидая, когда я усну, как она думала, более глубоким, непробудным сном. Потом она склонилась надо мной и стала расстегивать мой камзол, ее руки проворно нащупали кармашек для часов. У Кейт был потрясающий талант. Я отметил не без восхищения, что, несмотря на то что она тоже пила, алкоголь на нее не подействовал. Ее пальцы работали так умело, что, если бы я не поспешил, мне пришлось бы требовать возврата не только бумажника сэра Оуэна, но и своих собственных часов.

Я неожиданно и резко встал, рассчитывая одновременно удивить Кейт и сбить ее с ног. Она потеряла равновесие и рухнула в грязь. Как я и рассчитывал, она упала назад и удерживалась руками, чтобы окончательно не упасть навзничь. Это было мне на руку, так как она не могла быстро поменять положение. Тем временем я достал из кармана внушительный пистолет, который всегда носил с собой, и направил дуло прямо на нее.

— Простите мою хитрость, сударыня, — сказал я. — Заверяю вас, что ваши чары не оставили меня равнодушным, но меня привело к вам другое дело.

— Ты фальшивый простачок, — выдохнула она. Даже в темноте было видно, как бегают ее глаза, когда она пыталась сообразить, кто я такой, зачем пришел и какую пользу можно из этого извлечь.

Я держал пистолет твердой рукой. Мое лицо выражало спокойствие и решимость. Шлюхи и воры, как правило, не испытывают уважения к властям, или закону, или даже опасности, но они уважают страх, и ничто так быстро не наводит ужас на улице, как враг, продемонстрировавший свое хладнокровие.

— Это довольно простое дело, и не стоит его усложнять, — сказал я спокойно. — Позвольте мне объяснить его суть. Вчера вечером вы познакомились с джентльменом и проделали с ним то, что собирались сделать со мной. Вы взяли у него несколько вещей, он хочет, чтобы вы вернули их назад. Отдайте мне вещи этого господина, и я не причиню вам зла. Он знает, кто вы, но не собирается отдавать вас в руки властей, если вы будете сотрудничать.

Если Кейт и почувствовала ужас, она этого не показала. Она покусывала свою нижнюю губу, как капризный ребенок.

— А что если я скажу, что вы врете и что я и близко не подходила ни к какому такому джентльмену вчера вечером? Что тогда?

— Тогда, — сказал я очень спокойно, — я буду тебя бить, пока ты не истечешь кровью и не потеряешь сознание. Я буду обыскивать твою комнату, пока не найду то, что мне надо. А когда ты очнешься, то увидишь, что ты в Ньюгетской тюрьме и что ждать тебе больше нечего, кроме дня, когда тебя отведут на виселицу. Как видишь, дорогуша, ты попала в скверное положение. Было бы лучше, если бы ты помогла мне закончить это дело.

Надеюсь, читатель понимает, что я не собирался причинять вреда этой женщине, поскольку не в моих правилах применять силу в отношении противоположного пола. Но у меня имеется несколько принципов, касающихся угрозы применения силы. Обычно, учитывая впечатлительность женщин и их более хрупкую конституцию, одних угроз бывало достаточно.

В данном случае угрозы не возымели действия.

— Я должна помочь тебе закончить это дело, так? — повторила она с издевкой. — Твое дело — отправиться на тот свет, и я с радостью помогу тебе в этом.

В этот момент я понял, что недооценил план Кейт Коул, так как услышал позади себя приближающиеся тяжелые шаги. Было ясно, что Кейт работала не одна и скорее всего это приближался ее партнер. То, что они делали, на их языке называлось «задница и налетчик»: шлюха заманивала пьяную жертву в глухое место и, если выпитого вина было недостаточно, налетчик заканчивал дело. Невзирая на то что я был вооружен, положение мое было сложным, так как я не решался повернуться спиной к Кейт. Все же повернуться было необходимо, и очень быстро, чтобы встретиться лицом с невидимым еще противником.

Я вскочил на деревянный ящик и, уперевшись в неровность на стене, перепрыгнул через все еще лежащую на спине Кейт; быстро повернулся, направляя пистолет перед собой. Тут я увидел громилу из таверны «Бочка и тюк». Он приближался ко мне с клинком наголо. Я стоял вплотную к стене, и это меня сковывало. Не будь у меня в руке оружия, я скорее всего выхватил бы свою шпагу и сразился бы с противником в честном поединке, поскольку считал себя искусным фехтовальщиком, и смог бы обезоружить противника, не рискуя своей жизнью. Но у меня не было времени, чтобы бросить пистолет и обнажить клинок. Сожалея, что приходится прибегать к таким крайним мерам, я спустил курок и выстрелил в приближающуюся цель. Раздался громкий хлопок, последовала яркая вспышка, и я почувствовал, как обожгло мою руку, которая почернела от пороха. Сначала я подумал, что промахнулся, но затем увидел, что бандит остановился и на его заношенной рубашке стало расползаться темное пятно. Он упал на колени, прикрывая руками рану, а спустя несколько секунд упал навзничь, ударившись головой о грязную землю.

Засунув не остывший еще пистолет в карман, я сел на корточки и схватил Кейт, которая уже собиралась закричать. Я зажал ей рот рукой и пытался удержать ее на месте, а она яростно сопротивлялась.

В тот момент я не чувствовал ничего, кроме ярости. Я был буквально ослеплен диким, безудержным гневом. Мне не доставляло никакого удовольствия убивать своих собратьев, и я ненавидел Кейт за то, что она вынудила меня выстрелить из пистолета. До этого мне приходилось лишать людей жизни только дважды. Оба раза это были французские пираты, атаковавшие нас, когда я плавал на контрабандистском судне. И в обоих случаях я испытывал приступ безумного гнева по отношению к убитому мной человеку за то, что он вынудил меня это сделать.

Моя рука крепко сжимала ей рот, и я ощущал, как она корчится от боли, ее горячее дыхание опаляло мою ладонь. В этот момент я почувствовал непреодолимое желание надавить еще сильнее, сломать ей шею, чтобы неприятности, которые она навлекла на мою голову, растворились в этом темном переулке. Возможно, мои слова шокируют читателя. В таком случае его должно шокировать то, что я описал свои чувства, но не сами чувства, которые я испытывал, поскольку всеми нами движут страсти и наша задача — знать, когда им подчиниться, а когда их побороть. В ту секунду я знал, что хочу сделать больно этой шлюхе, но я также знал, что мгновение назад застрелил человека и нахожусь в большой опасности. Однако это не освобождало меня от выполнения задания сэра Оуэна. Необходимо успокоить Кейт, заставить ее сотрудничать, что позволило бы мне закончить дело и выпутаться из ситуации, не попав в лапы мирового судьи.

— Теперь, — сказал я, стараясь говорить очень спокойным голосом, — если ты обещаешь, что не будешь кричать, я уберу руку с твоего лица. Я не причиню тебе вреда, даю слово джентльмена. Ты выслушаешь то, что я хочу тебе сказать?

Она перестала корчиться и слегка кивнула. Я медленно убрал руку и посмотрел ей в лицо, посеревшее от страха, грязное от пороха, которым я ее вымазал.

— Ты убил Джемми, — прошептала она онемевшими от страха губами.

Я взглянул на безжизненную груду, лежавшую рядом:

— У меня не было другого выбора.

— Что тебе от меня надо? — прошептала она. По ее щеке скатилась слеза.

Мои страсти улеглись при виде такого проявления чувствительности.

— Ты знаешь, что мне надо. Мне нужны вещи того джентльмена. Они у тебя?

Она непонимающе покачала головой.

— Я тебе говорила. Я не знаю, о ком ты, — захныкала она. — У меня в комнате есть какие-то вещи. Можешь их взять, если это то, что тебе нужно.

После нескольких вопросов, я узнал, что скопившиеся вещи лежали в ее комнате над таверной «Бочка и тюк». Я этому не обрадовался, так как, имея на руках мертвеца, у меня не было желания туда возвращаться. Однако другого выбора не было, если я хотел вернуть сэру Оуэну его бумажник.

— Послушай меня, — сказал я. — Мы пойдем к тебе в комнату и возьмем то, что я ищу. Если ты будешь вести себя, будто что-то случилось, если я только заподозрю, что ты что-то замышляешь,я тотчас отведу тебя к мировому судье и расскажу ему все, что произошло. Твой дружок был застрелен, когда ты пыталась меня обокрасть, и тебя за это повесят. Мне этого не хочется, но я достану тот бумажник во что бы то ни стало, и мне наплевать, будешь ты жива или мертва, на свободе или в тюрьме.

Кейт неожиданно и резко кивнула, словно договор был пыткой, с которой лучше покончить как можно скорее. Чтобы не привлекать внимания, я достал носовой платок и утер им слезы Кейт, а также стер с ее лица следы пороха. Меня обескуражило такое неожиданное проявление собственной доброты, поэтому я помог ей встать на ноги, но ухватил мертвой хваткой ее руку. Так мы отправились в обратный путь, в «Бочку и тюк». Я опасался, что мымогли встретить друзей Кейт по дороге в таверну, но, видимо, слух о моем пистолете облетел округу, и воры на это время попрятались по своим темным норам и конурам. Никто не хотел появляться на улице, когда констебль будет искать мерзавца, на которого можно возложить ответственность за убийство.

Это был длинный путь — молчаливый, нервный и напряженный. Когда мы наконец добрались до «Бочки и тюка», таверна была набита веселящейся публикой, и, насколько я мог судить, наше появление и то, как мы поднимались по лестнице, прошло незамеченным. Я вошел в ее комнату осторожно, мне не хотелось снова попасть в ловушку. В комнате ничего не было, кроме тюфяка, набитого соломой, нескольких сломанных предметов мебели и целого склада краденых вещей.

Я зажег пару дешевых свечей, потом забаррикадировал дверь. Кейт снова захныкала, и я машинально повторил, что ей нечего бояться, поглощенный осмотром комнаты в попытках отыскать в мерцающем свете что-нибудь из вещей сэра Оуэна.

Дрожащей рукой она указала на груду вещей в углу. — Бери, что тебе надо, — тихо сказала она. — Бери, и будь ты проклят.

Кейт была трудолюбивой девушкой. Здесь были парики и кафтаны, пряжки от поясов и туфель. Здесь были кошельки, полагаю, уже освобожденные от золотых и серебряных монет, и носовые платки, и шпаги, и рулоны полотна. Здесь были даже три тома сочинений графа Шефтсбери, в которые, как я подозреваю, Кейт даже не заглядывала. Здесь было столько добра, что, сумей Кейт все это продать, она бы выручила неплохое состояние. Хоть и работала на Уайльда, она, вероятно, не желала отдавать ему всю свою добычу. Отдавать награбленное скупщикам Уайльда она при этом боялась, но другого надежного места, где она могла бы сбывать краденое, у нее не было. Такова была власть Уайльда: тот, кто на него не работал, не мог продать свою добычу и, соответственно, практически ничего не получал за свои труды. Кейт определенно не знала, что делать со своей коллекцией. Все эти вещи были ценными сами по себе, но совершенно бесполезны для Кейт.

Я тщательно осматривал трофеи, не забывая следить за Кейт, и наконец заметил красивый кожаный переплет, который торчал из-под пышного парика. Я сделал шаг назад и велел Кейт дать мне бумажник. Быстрый осмотр выявил, что это действительно бумажник сэра Оуэна. Облегченно вздохнув, я засунул его в карман и сказал ей, что нашел то, что искал, и она может взять остальное себе.

Теперь мне нужно было решить дилемму — что делать с Кейт. Я понимал,что оставлять ее здесь рискованно, так как ее хозяин, мистер Джонатан Уайльд, заставит ее рассказать, что произошло. А мне не хотелось, чтобы она сказала ему нечто, что могло бы в конечном итоге привести к сэру Оуэну. Он просил соблюдать конфиденциальность, ия должен был ее обеспечить. Неожиданно мне пришло в голову, что я мог бы сообщить о происшедшем мировому судье и Кейт арестовали бы за воровство. Едва ли меня стали бы в чем-то обвинять; кроме того, я получил бы вознаграждение за поимку вора. К сожалению, это было невозможно, так как я обещал Кейт этого не делать. Вдобавок она слишком много знала о моем деле, так что при желании не составило бы большого труда установить связь между случившимся и сэром Оуэном. Кроме того, будь я христианином, судья наверняка с пониманием отнесся бы к тому, что я убил преступника в целях самозащиты. Однако у меня не было никакой уверенности, что судья отнесется с большей благосклонностью к охотнику за ворами, представителю иудейского племени, чем к грабителю. Что мне было нужно, это чтобы Кейт уехала по доброй воле, никому ничего не говоря, в особенности Джонатану Уайльду. Я не думал, что Джемми особо любили или что его хватятся. Исчезни Кейт хоть на несколько недель, этого будет достаточно, чтобы она успокоиласъ и могла бы говорить об этом деле с безразличием, если такая тема возникнет.

Поэтому я попытался убедить Кейт, что небольшие каникулы в ее интересах.

— Я тебе советую собрать вещи и тихо уехать. Никому не говори о том, что произошло. Если ты это сделаешь, я расскажу мировому судье все, что мне известно, и тогда тебя уж точно повесят. Боюсь, что сейчас единственный для тебя выход — это исчезнуть из Лондона на некоторое время.

— Но если я уеду, — сказала она шепотом, — подумают, что это я убила Джемми…

— Это не исключено, — сказал я, — но, прежде чем они смогут что-нибудь сделать, тебя надо поймать, а ты будешь уже далеко. Те, кто думает, что ты убила Джемми, скоро забудут, что такой человек вообще был. Боюсь, Кейт, тебе не миновать виселицы, если ты не уедешь из Лондона. — Я надеялся, что мои слова звучаликак угроза, а не просто предсказание.

Кейт немного собралась с силами и разразилась потоком ругани, которую я не решаюсь представить моему читателю. Я не мешал ей изливать свое негодование и терпеливо ждал, пока она не смягчится и не сдастся.

— Ну, так и быть, несчастный ублюдок.

Я улыбнулся, надеясь внушить ей свою холодную непреклонность. Я надеялся, что это внушение подействует на меня тоже, так как я вовсе не был уверен, что Кейт выполнит мои инструкции. Поскольку все было сказано, я тихо вышел из комнаты и спустился вниз по лестнице в хаос и зловоние «Бочки и тюка». Ошеломленный и потрясенный, поглаживая твердый кожаный переплет бумажника сэра Оуэна в кармане, я протиснулся сквозь толпу и вышел из таверны. Выйдя на улицу, я надеялся, что почувствую удовлетворенность оттого, что выполнил задание, но не ощутил ничего. Я не мог вычеркнуть из памяти, как этот головорез Джемми валялся на земле в переулке, сраженный моей пулей. Я поежился, стараясь отогнать крепнущее убеждение, что эта смерть драматическим образом изменит мою жизнь.

Глава 4

Нa следующий день я ожидал визита сэра Оуэна в смятении чувств. Я был доволен, что мне удалось отыскать его бумажник так быстро, но меня тревожила смерть Джемми. Десятки раз я в мыслях возвращался к тому инциденту, спрашивая себя, была ли у меня другая возможность защитить свою жизнь, не убивая человека. Я не мог упрекнуть себя в том, что действовал слишком быстро или необдуманно, но все же был потрясен и крайне обеспокоен случившимся.

Я по-прежнему не был уверен, что поступил правильно, позволив Кейт уйти: так, если бы мое имя всплыло в связи с инцидентом впоследствии, тот факт, что я не сообщил о нем своевременно, безусловно, свидетельствовал бы о моей вине. Однако было еще не поздно рассказать о происшедшем мировому судье. Я долгое время сам был вне закона и провел достаточно времени с закоренелыми преступниками, и я вовсе не хотел отправлять на виселицу женщину только потому, что это было бы наиболее целесообразно.

Теперь, мой читатель, вы поймете, отчего заявление мистера Бальфура о том, что мой отец был убит, произвело на меня столь сильное впечатление. События предыдущей ночи обострили мою чувствительность. Потребовался целый час после ухода мистера Бальфура, чтобы принести мои чувства в порядок.

И как раз когда я начал успокаиваться, миссис Гаррисон ввела в комнату сэра Оуэна. Я связался с ним рано утром, сообщив, что бумажник у меня, и он вошел ко мне в самом радужном настроении. Подойдя к столу — а я встал из-за стола, чтобы поприветствовать баронета, — он так сердечно похлопал меня по плечу, словно я был его партнером по карточной игре.

— Отличная новость, Уивер, — сказал он, подпрыгивая от радости. — Поистине отличная новость. Это будут лучшие пятьдесят фунтов из всех, что мне довелось потратить.

Я открыл ключом ящик стола, достал бумажник и протянул его сэру Оуэну. Он схватил его с такой жадностью, какую я наблюдал у тигров в Смитфилде, когда они рвали куски мяса в час кормления. То, как он отстегнул кожаную тесьму, скреплявшую страницы, и стал перебирать лежавшие там разрозненные бумаги, в самом деле напоминало жадность голодного человека. Я сел, старательно делая вид, что мне безразлично содержимое бумажника. Со стороны сэра Оуэна было неблагоразумно носить его с собой. Я заметил банкноты, которые он упоминал. Если бы Джемми или Кейт знали, что это такое, они не преминули бы воспользоваться ими в качестве наличных, но сэр Оуэн не был рад, что получил их в целости и сохранности. По мере того как сэр Оуэн приближался к концу, он становился все более и более обеспокоенным, перебирая страницы все с большим нетерпением. Его широкое лицо на глазах мрачнело и бледнело, пока на нем вовсе не осталось и следа радости.

— Его здесь нет, — прошептал он, начав осмотр сначала. Он переворачивал страницы с такой поспешностью, что я удивился бы, если бы он вообще что-нибудь нашел. Я сомневаюсь, что он был способен что-либо увидеть, так как в панике просто перелистывал страницы. — Его нет, — повторил он. — Его и след простыл.

Я не имел представления, что он, собственно, искал, но почувствовал беспокойство. Я полагал, что, как только баронет выйдет из комнаты со своим бумажником, моя миссия будет завершена. Похоже, дело принимало иной оборот.

— Что пропало, сэр Оуэн?

Он замер и пронзил меня ледяным взглядом. Я так привык видеть баронета веселым и жизнерадостным, что не мог представить, что он мог испытывать гнев, как любой другой человек. Суровость этого взгляда говорила о том, что он подозревает: я взял то, что он искал. На самом деле я лишь заглянул в бумажник, дабы удостовериться, что он принадлежит сэру Оуэну. Признаюсь, если бы вечер не закончился так плачевно, у меня, возможно, возник бы соблазн изучить содержимое повнимательней, и, возможно, я бы даже поддался этому соблазну, но следы крови на моих руках заставили меня оставаться безгрешным в других отношениях.

Тем не менее под взглядом сэра Оуэна я почувствовал себя виновным. Такое чувство может испытывать только невинный человек, когда на него пристально смотрят. Это необъяснимая вещь. Сколько раз я. был действительно виновен, но при встрече со своими обвинителями я всегда был спокоен и уверен в себе. Теперь же под осуждающим взглядом сэра Оуэна я покраснел и занервничал, В конечном итоге я был ответственен за бумажник. Может быть, я что-то выронил? Может быть, я недостаточно тщательно обыскал комнату Кейт? В моем уме пронеслись десятки вариантов того, как я мог ошибиться.

Сэр Оуэн отреагировал на это бессмысленное чувство вины. Его глаза сузились. Он встал, чтобы выглядеть более грозно.

— Вы изволите водить меня за нос, сударь? — угрожающе прорычал он.

Со своего места я чувствовал его кислое дыхание.

Я почувствовал, как необоснованное чувство вины исчезло и мое лицо вспыхнуло от негодования. Теперь, когда обвинение прозвучало, я решил, что могу вести себя более дерзко. Однако я понимал, что моя репутация не выиграет оттого, что я позволю себе выплеснуть гнев, поэтому, успокоившись, я парировал обвинение сэра Оуэна:

— Сэр, вы говорили, что пришли по рекомендации многих джентльменов. Попробуйте найти хоть одного, кто мог бы обвинить меня, что я обманул его в чем-то или как-то. Вы хотите уличить меня во лжи?

Со всей скромностью могу сказать: несмотря на то что расцвет моих сил уже миновал и, конечно, я сейчас не тот, каким был, когда выступал на ринге, у меня сохранилась внушительная фигура. Сэр Оуэн отшатнулся. Он сделал шаг назад и опустил глаза. Он явно не собирался уличать меня во лжи.

— Простите, мистер Уивер. Это все из-за того, что пропало нечто, представляющее для меня большую ценность, чем все содержимое этого бумажника, включая банкноты. — Он снова сел. — Возможно, это моя вина. Мне надо было объяснить, что именно следовало искать. — Он закрыл лицо руками.

— Чего именно не хватает? — спросил я негромко. Сэр Оуэн смягчился, почти сник, и я решил, что будет благоразумно, если я смягчусь тоже.

Он поднял голову, на его когда-то веселом лице было отчаяние.

— Это пачка бумаг, сэр. — Он прочистил горло и попытался овладеть собой. — Бумаг личного характера.

Я начал кое-что понимать:

— Чего-нибудь еще недостает, сэр Оуэн?

— Ничего важного. — Он медленно покачал головой. — Ничего, что бросалось бы в глаза.

— Тот, кто рылся в вашем бумажнике, мог знать, что эти документы представляют для вас ценность?

— Тот, кто достаточно хорошо меня знает, мог бы. И такой человек знал бы, что я не поскуплюсь, дабы их вернуть. — Он ненадолго задумался. — Но бумаг довольно много, и этому человеку пришлось бы прочитать их все. И, как я сказал, этот человек должен много знать о моей частной жизни.

— Но, — размышлял я вслух, — тот, кто достаточно грамотен, чтобы понять ценность пачки частных писем, понял бы и ценность банкнот, которые оставались в вашем бумажнике. Каких-нибудь банкнот недостает?

— Кажется, нет. Нет.

— Не думаю, чтобы кто-то умышленно взял эти бумаги, — размышлял я. — Потому что кто станет красть бумаги, оставив на месте банкноты? Возможно, эти бумаги выпали? Возможно, они не были надежно закреплены внутри бумажника?

Сэр Оуэн обдумывал это предположение какое-то время. На его лице вдруг появились морщины, а глаза покраснели.

— Это возможно, — сказал он. — Не могу точно сказать, насколько бурно я себя вел с этой шлюхой, сами понимаете. А после того как она завладела моими вещами, она могла быть с ними неосмотрительна. Они, безусловно, могли выпасть.

— Но вы думаете, это мало вероятно?

— Мистер Уивер, мне необходимо получить эти бумаги назад. — Сэр Оуэн положил ногу на ногу, а потом поменял ноги местами. — Я заплачу вам еще пятьдесят фунтов, чтобы вы их нашли. Сто фунтов, если дело будет закончено в течение двадцати четырех часов.

Я знал цену деньгам, но увидел еще большую для себя возможность. Если я смогу разрешить проблему сэра Оуэна, он не станет скупиться на похвалы и рекомендации.

— Вы предложили мне пятьдесят фунтов за возврат вашего бумажника и его содержимого. Я еще не выполнил условия нашего договора. Я найду эти бумаги, сэр, и мы будем в расчете.

Сэр Оуэн немного повеселел:

— Вам, случайно, не удалось осмотреть место, где вы нашли бумажник или другие мои вещи?

— Сударь, у меня не было на это времени. Боюсь, моя встреча с той женщиной прошла не совсем, как я рассчитывал.

И я рассказал сэру Оуэну о том, что произошло в предыдущий вечер. Такое признание было опрометчивым, но я чувствовал; необходимость завоевать доверие баронета. И я также знал, что он понимает свою причастность к этому делу, поскольку меня нельзя было привлечь к наказанию, не разглашая секрета сэра Оуэна. Он слушал мой рассказ мрачно и сосредоточенно.

— Боже мой! — выдохнул он. — Это серьезная дилемма. Вы понимаете, что эта шлюха должна молчать. Ей нельзя позволить втянуть вас в судебное разбирательство, а вам — упоминать мое имя. Вы понимаете, что этого нельзя допустить, — В его голосе слышалась возрастающая тревога. — Я не могу допустить, чтобы подобное когда-либо случилось…

— Конечно, — сказал я, словно успокаивая ребенка. — Вы дали ясно понять, что конфиденциальность для вас чрезвычайно важна, и я сделаю все для ее сохранения. Пока что, я полагаю, мне удалось убедить Кейт, насколько важно держать язык за зубами и уехать из Лондона. С ее стороны не стоит опасаться неприятностей. — Я несколько приукрасил действительное положение, по в данный момент было важно рассеять тревогу баронета. У меня будет предостаточно времени, чтобы разобраться с Кейт Коул, если она ослушается. — Сейчас мы должны направить усилия на то, чтобы отыскать вашу вещь. Если эти бумаги выпали из бумажника или случайно затерялись среди других вещей, они все еще должны быть где-то в ее комнате.

Сэр Оуэн тяжело вздохнул, и, увидев, что ему не по себе, я встал, чтобы предложить ему что-нибудь выпить.

— Могу я предложить вам немного вина? Он воодушевился:

— Боюсь, сэр, вино не поможет. У вас есть джин? Джина у меня не было. Я знал о коварстве джина от несчастных, с которыми по роду своих занятий мне приходилось сталкиваться ежедневно. Этот дешевый, безвкусный и крепкий напиток губил умы и тела тысяч жителей Лондона. Зная слабость своей натуры, я относился с подозрением к такому крепкому напитку. Вместо джина я предложил сэру Оуэну немного шотландского зелья, которое мой друг привез с родины. Сэр Оуэн нерешительно и с подозрительностью понюхал содержимое стакана, источавшее резкий солодовый запах. Я предупредил его о необычайной крепости напитка, но он только рассеянно кивнул, пробуя его на язык. Вкус вызвал в нем интерес, и он одним залпом выпил содержимое стакана.

— Гадость, — сказал он, и его лицо одновременно выражало отвращение, удивление и удовольствие. — Шотландцы все-таки скоты. Но зелье производит действие. — Он налил себе еще.

Я сел на свое место, внимательно изучая сэра Оуэна, пытаясь определить его настроение. Его возбуждение наполняло комнату подобно летнему зною. Мне хотелось его успокоить, но я не знал как. Я ничего не знал о пропавших документах, но предположил: баронет боится, что содержащаяся в них информация попадет не в те руки.

— Сэр, — нерешительно начал я, — я хочу вернуть вам ваши личные бумаги. Не думаю, что все потеряно. Но, — я медлил, — нужно, чтобы я узнал их, увидев. Нужно, чтобы я мог сказать, что я нашел ваши бумаги, сэр. И что все они в целости и сохранности.

— Вижу, мне придется вам открыться, мистер Уивер, — кивнул он. — Только по собственной глупости я оказался в подобном положении. Теперь я должен его исправить. Ничего не поделаешь. — Он собрался с духом. — Мне придется вам довериться.

— Уверяю вас: я никому не открою вашу тайну. Он улыбнулся, показывая, что верит мне.

— Мистер Уивер, вы обременяете себя такими новостями светской жизни, как свадьбы и прочее?

Я покачал головой:

— Боюсь, моя профессия не оставляет мне свободного времени для этого.

— Тогда вы, вероятно, не слышали, что через два месяца я женюсь на единственной дочери Годфри Деккера, пивовара. Деккер — богатый человек и отдает за дочерью солидное приданое, но меня не волнуют ее деньги. Я женюсь по любви.

Я деликатно кивнул в знак одобрения. Не хотел бы показаться циником, но, считая сэра Оуэна способным на разные чувства, я не был убежден, что он мог нежно любить.

— Многие смотрят на это неодобрительно, — продолжал он, — поскольку моя последняя жена Анна скончалась менее года назад. Вы не должны думать, будто я не переживал и все еще не переживаю ее кончину. Я любил ее всей душой, но я чрезвычайно влюбчив и как вдовец страдал от одиночества, а Сара Деккер заставила меня снова испытать радость жизни и счастье. Смерть моей жены не совсем простое дело, сэр. Дело в том, что она умерла от болезни, которой заразил ее я. — Он сделал глубокий вдох и закончил свое объяснение: — Я в свою очередь заразился этой болезнью в результате любовного похождения.

— Понимаю, — сказал я после небольшой паузы, просто чтобы что-то сказать и прервать молчание. Сэр Оуэн не был первым светским джентльменом в Лондоне, который заразил триппером свою собственную жену. Отказываюсь понимать, почему так много мужчин пренебрегает овечьими кишками, чтобы защитить себя от самых пагубных стрел Купидона.

— Мне всегда помогали лекарства, которые прописывали врачи, но хрупкий организм Анны не справился с болезнью. Возможно, она не знала, что за болезнь у нее была, и слишком долго не обращалась за помощью.

Я не смог подобрать нужные слова, и мне оставалось лишь ждать, когда он продолжит свой рассказ.

— Я намериваюсь полностью изменить свое поведение, как только женюсь на Саре, — продолжил сэр Оуэн. Он шмыгнул носом, и мне показалось, что его глаза увлажнились от слез. — Я другой человек. Пропавшие бумаги это подтверждают. Это письма, мистер Уивер. Моя переписка с моей драгоценной Анной.

В этих письмах я, пороча себя, недвусмысленно объясняю природу своего греха и выражаю горячее и искреннее желание исправиться. Человек, который прочтет эти письма, без труда поймет, какой болезнью она страдала и как ею заразилась. Я изо всех сил пытался скрыть эти сведения от Сары. Это молодая целомудренная девушка и исключительно чувствительная. Если она узнает о содержании писем, я боюсь, наши отношения будут порваны. Если бы письма попали в руки какому-то неразборчивому в средствах негодяю, я бы оказался в чрезвычайно затруднительном положении. — Он налил себе еще шотландского зелья. — Могу только надеяться, что письма не вскрыты. Они были завернуты в желтую ленту и скреплены восковой печатью с изображением треснувшего шиллинга. Если печать нарушена, для меня это самое ужасное известие на свете. — Он поднял стакан и залпом опустошил его. — Я не могу допустить, чтобы письма попали в руки такого человека, как Уайльд. Он изжарит меня на углях, прежде чем вернет мою собственность. Ваша же репутация, сэр, безупречна. Я полагаю, вы единственный человек в Лондоне, который, обладая одновременно и знаниями и честностью, способен вернуть мне то, что я потерял. Я поклонился сэру Оуэну:

— Поскольку дело чрезвычайно деликатное, вы сделали правильно, что обратились ко мне, а не к Уайльду.

— Как вы видите, я в ваших руках.

— Как я — в ваших, — сказал я. — Вы знаете, что я замешан в убийстве человека. Таким образом, мы зависим друг от друга и не должны опасаться, что кто-то из нас поступит опрометчиво.

Мои слова обнадежили его, а я, должен признаться, перестал мучаться, что дело не завершено. Я даже почувствовал что-то вроде облегчения. Если бы я вернул бумажник и его содержимое в целости, дело было бы кончено. Мне пришлось бы ждать, гадая, какие последствия повлечет смерть Джемми. То, что письма сэра Оуэна пропали, позволяло мне заниматься этим делом снова. Я не знал, принесет ли это мне пользу или нет, но, получив возможность действовать, я почувствовал себя более уверенно.

— Я начну поиски этих писем безотлагательно, — сказал я сэру Оуэну, — и это дело будет для меня главным до тех пор, пока я не найду их. Как только у меня появятся новости, сэр, любого рода, я тотчас поставлю вас в известность.

Сэр Оуэн перекатывал в руках стакан.

— Благодарю вас, Уивер. Буду льстить себя надеждой, что вскоре увижу свои письма. Вы понимаете, сэр, что, если вам придется задавать вопросы кому-либо из этих проходимцев, вы не должны упоминать о содержании писем.

— Естественно.

— Как вы видите, мое счастье в ваших руках. — Он повернулся к окну и выглянул на улицу. — Сара такая милая девушка. И такая чувствительная.

— Уверен, вы самый счастливый человек на свете. — Я знал, что сказал пустую банальность.

Убедившись, что сэр Оуэн не может сообщить более ничего полезного, я проводил его и стал составлять план действий. Я решил, что самым правильным будет нанести визит в одно из неприятнейших заведений, где, как мне было известно, собирались темные вершители судеб преступного мира, чтобы обсудить свои делишки и облегчить душу в компании таких же подонков. Этим местом было питейное заведение, где посетители накачивались джином, — на Литтл-Уорнер-стрит неподалеку от Хокли-ин-зе-Хоул, — которое вызывало отвращение как своим видом, так и запахом, поскольку находилось так близко от зловонной сточной канавы, именуемой Флит-Дитч, что зачастую все помещение было пронизано зловонием отбросов и нечистот. У этого заведения не было названия, на вывеске над входом, сохранившейся от прежних хозяев, были едва видны две лошади, везущие повозку. Среди завсегдатаев заведение было известно как «Бесстыжая Молль», так как хозяйничала здесь любвеобильная полногрудая особа, которая боролась с возрастом при помощи избытка похоти и минимума одежды.

Я вошел в «Бесстыжую Молль» задолго до наступления вечера, и посетителей было не так много, как в ночное время, когда беднота ищет утешения от горестей жизни в джине, который продавался почти задарма. Пары пенни хватало, чтобы самый несчастный утопил печали в пьяном забвении. Но днем здесь ошивался в основном случайный люд — мелкие воры или карманники, отдыхающие от работы, попрошайки, решившие потратить подаяние на выпивку, а не на пищу, поденщики, оставшиеся без работы, предпочитая бездумное оцепенение бездушному Лондону, которому было наплевать на то, что они голодают.

По понедельникам и четвергам сюда также приходили посмотреть, как травят собаками привязанных быков. В другие дни здесь можно было встретить множество различных персонажей, характерных для Хокли-ин-зе-Хоул. В юности я был одним из них, поскольку до того, как заняться исключительно кулачным боем, выступал в труппе фехтовальщиков, которые демонстрировали публике за деньги благородное искусство самообороны. Теперь такое редко увидишь, но, когда я был молодым человеком, я маршировал по городу с другими бойцами,одетыми в оборванную, но уважаемую военную форму, под барабанную дробь, а мальчишки раздавали листки с описанием захватывающих моментов нашего представления. Выступая в обветшавшем открытом театре неподалеку от Оксфорд-стрит, я рисковал жизнью и здоровьем, меряясь силами с противником, демонстрируя свое искусство владения шпагой, когда каждый старался показать свое превосходство, не причинив другому серьезного вреда. Несмотря на то что мы щадили друг друга, обычно к концу представления я был в крови и в ранах; как воспоминание о тех подвигах у меня на теле до сих пор имеется множество шрамов. Когда импресарио спросил, не желаю ли я зарабатывать себе на жизнь кулачными боями, признаюсь, я пришел в восторг от перспективы такой легкой работы.

Я увлекся воспоминаниями о тех ужасных временах, но питейное заведение быстро напомнило мне о том, какова была жизнь в этой части города. У «Бесстыжей Молль» почти не было окон, поскольку ее гости не хотели видеть окружающий их мир и у них было еще меньше желания, чтобы окружающие смотрели на них. Увидев Бесстыжую Молль, я изо всех сил постарался не обращать внимания на вонь. Она стояла у стойки, оживленно беседуя с изможденным карманником, — я знал его по имени, но никогда не искал более близкого знакомства. Они оба склонились над кучей бумаг, в которых я признал с того места, где находился, билеты нелегальной лотереи. Молль, подобно другим трактирщикам в этой части города, продавала билеты в своей таверне. Выигрыши были всегда крошечными, жеребьевка — мошеннической, а доход Молль получала приличный.

Молль зачесывала волосы наверх, копируя модные прически благородных дам. На ней было платье с низким вырезом, открывавшее пышную, но морщинистую грудь. Количество краски на ее лице выдавало в ней женщину, верившую, будто эти неестественные и грубые цвета способны не обмануть, а ослепить, поскольку ее кожа напомнила мне сухую кору, готовую осыпаться с дерева. Несмотря на всю свою нелепость, Молль пользовалась популярностью и часто снабжала меня ценными новостями о жизни задворок и воровских притонов.

При моем появлении карманник прервал беседу с Молль и нахмурился. До меня донеслись слова «Уивер, жид», но ничего больше я распознать не смог. Иногда было затруднительно установить свой статус среди подобной публики. Я имел немало друзей среди воров, но были и враги, и мне было хорошо известно, что их хозяин, Джонатан Уайльд, не поощрял дружеских отношений между своими подданными и мной. Я понял, что этот тип принял совет Уайльда близко к сердцу, потому что, как только я подошел к Молль, он одним махом прикончил свою пинту джина, влив в себя достаточное количество, чтобы лишить разума здорового мужчину, и растворился в темном углу таверны, где на набросанной соломе бедняк или несчастный всегда мог найти приют и проспаться после выпитого.

— Бен Уивер! — воскликнула Молль, увидев меня, и, по обыкновению, слишком громко. — Стаканчик вина, красавчик? — Молль знала, что я не стану пить джин, и я с шутками согласился на стакан ее кислого вина, который только пригубил — из вежливости.

— Удачи тебе, Молль, — сказал я, пока она рассеянно поглаживала мне руку своими шершавыми пальцами-сосисками. Получить что-либо от этой жешцины, не дав ей почувствовать, что она желанна, было невозможно. — Уверен, твое приятное общество способствует процветанию заведения.

— Да, дела идут живо. Пении за стакан не так уж и много, но, знаешь, так приятно считать потом монетки. — Она легонько потянула за бант, скреплявший моиволосы. — Интересно, сколько нужно монеток, чтобы купить твое общество?

— Не много, — сказал я с улыбкой, которая не сошла бы за убедительную, будь в помещении побольше света. — Но в данный момент я не располагаю временем.

— Вечно ты спешишь, Бен. Нужно оставлять время для удовольствия.

— Моя работа — мое удовольствие, Молль. Сама знаешь.

— Это так неестественно, — заверила она меня воркующим голосом.

— Какие новости, — спросил я таким тоном, словно это была самая натуральная реакция на ее кокетство, — что слышно?

Не стану утверждать, что был удивлен, когда ее главной новостью явилось сообщение о смерти Джемми, поскольку слух об убийстве распространялся в темных лондонских кварталах с той же скоростью, что сифилис.

— Его застрелили. Это точно. Ты его знал?

— Мы встречались, — сказал я,

— Не ахти какой мужичонка, на мой взгляд, но вряд ли заслужил, чтобы его пристрелили как собаку. Точно, как собаку. — Она почесала голову. — Хотя ума у него было немногим больше, чем у собаки. Это точно. И злющий он был. И нравились ему молоденькие. Молоденькие. Подумать только! А я думаю, такому ублюдку поделом подохнуть как собаке. — Она пожала плечами при этом замечании.

— Кто его застрелил? — спросил я ровным голосом.

— Одна шлюха. — Молль наклонилась ко мне и перешла на громкий шепот: — Ее зовут Кейт Коул. Джемми и Кейт кувыркались вместе, но если кому в кого стрелять, то все наоборот. Это он должен был ее кокнуть, а не она его. У нее были еще и другие парни. Говорят, она даже провела ночь или две с самим Уайльдом.

— Она была девкой Уайльда?

— А кто не был! Я и сама не раз давала этому великому человеку, но Джемми был крутого нрава. А если Уайльд хочет держать своих воришек в узде, он не должен допускать, чтобы они друг друга убивали. Не могу понять, как он решился на такое.

— А что он сделал?

— Да он на нее донес. Вот что он сделал. Уайльд сдал свою собственную шлюху. Теперь я понимаю, что он это делал не раз и часто с вором, который вышел из доверия. Но доносить на женщину, с которой ты трахался неделю назад, говорит об отсутствии… — она запнулась, подыскивая нужное слово, — манер, вот что я скажу. Теперь бедняжка сидит в Ньюгетской тюрьме. Интересно, когда ей достанется то, что достается всем женщинам, которые туда попадают? Все мужики там только и ждут развлечения. Я его получила сполна в свое время,

Пока я слушалболтовню Молль, мои кишки сводила судорога; ведь если Кейт арестовали, она могла запросто проговориться обо мне. Несмотря на то что она не имела представления, кто я такой, она знала, что мне было нужно, и, обладай она хоть толикой сообразительности, поняла бы, что вещи, за которыми я охотился, были для нее спасением от виселицы.

— А что говорит Кейт?

— Кто ее знает! — Хотя в моем вопросе было мало юмора, Молль разразилась хохотом, больше напоминавшим крик чайки. — Думаю, тебе лучше прогуляться до Ньюгета и самому спросить ее, что она обо всем думает.

Именно это я и собирался сделать. Пытаясь не показать Молль своего замешательства, я поболтал с ней еще немного, делая вид, что меня интересуют сведения о взломе по соседству, ипри первом же удобном случая ретировался.

Глава 5

Я не был особенно удивлен, узнав, что Джонатан Уайльд донес на Кейт, поскольку немалую долю сколоченного им богатства составляло вознаграждение за выдачу магистрату своих же подручных. По слухам, у него была книга, куда он записывал имена всех преступников, которые на него работали. Он вел учет скорее как купец или торговец, нежели как вор. Когда ему казалось, что кто-то из его воров утаивает добычу, он ставил крестик против его имени, означавший, что пришло время передать беднягу в руки правосудия. Когда вор попадал на виселицу, Уайльд ставил против его имени второй крестик. Так у лондонских воров появилось выражение «двойной крестик», означавшее «предательство».

Задолго до того, как я занялся охотой на воров, Уайльд вел свой промысел, основавшись в таверне «Голубой кабан» в Литтл-Олд-Бейли, и снискал известность тем, что доносил на разбойников с большой дороги, таких как Джеймс Футмен, знаменитый в свое время грабитель, ичто разогнал шайку легендарного Обадии Лемона. Он отдал этих мерзавцев в руки правосудия так же, как впоследствии воров, бывших у него в услужении, — обманув их доверие и заставив их поверить, что он один из них. Он им и был, и как мог такой, как ОбадияЛемон, поверить, что его собрат-вор вдруг назначит себя членом городского магистрата? Я уверен, что даже на заре славы Уайльда практически все подозревали, что он за человек. Но преступность настолько захлестнула город, а улицы так заполонили вооруженные банды, подобные стаям голодных псов, что пожилые люди не могли выйти из дому, не опасаясь подвергнуться свирепому нападению. Так что все жители Лондона мечтали о герое, и Уайльд оказался личностью достаточно яркой и безжалостной, чтобы заявить: я и есть такой герой. Его имя не сходило со страниц газет и было у всех на устах. Он стал главным охотником на воров.

Я занимался своим нынешним промыслом всего три месяца, когда столкнулся с Уайльдом, но то, что этого не произошло раньше, даже странно, В конце концов, Лондон такой город, где люди одной профессии или с одними интересами непременно должны встретиться, и в короткое время. Мои друзья могут быть его врагами, но всем нам суждено так или иначе встретиться.

Несмотря на то что я столкнулся с Уайльдом только через три месяца, я видел его в городе много раз. Мы все его видели, поскольку Уайльд решил быть у всех на глазах. Он показывался на ярмарках, на процессии по случаю вступления лорд-мэра в должность, разъезжал верхом в сопровождении своей свиты, отдавая приказания хватать карманных воришек, словно командовал небольшой армией. Мне кажется, что, если бы у нас в Лондоне был отряд, занимающийся ловлей преступников, наподобие французской полиции, такой человек, как Уайльд, никогда не пришел бы к власти. Но англичане слишком дорожат своими свободами, и я вовсе не уверен, что на нашем острове когда-либо появится полиция. Уайльд воспользовался этим пробелом, и, признаюсь, когда видишь, как он едет верхом в шикарном платье, указывая изящной тростью налево и направо, он не может не вызывать восхищения.

К моменту, когда я встретился с Уайльдом лицом к лицу, он перебрался в таверну «Куперз-армз», где основал «Контору по розыску потерянных или украденных вещей». Я со стыдом вспоминаю историю своей встречи с Уайльдом, так как она свидетельствует о моей слабости. Мой промысел ловли воров процветал скорее благодаря везению, чем моим способностям, но удача мне изменила, когда я взялся выполнить просьбу богатого купца, из чьей лавки грабители украли полдюжины бухгалтерских книг. Пока воры Уайльда окончательно не потеряли всякий стыд, они крали бухгалтерские книги, бумажники и другие предметы, представлявшие ценность только для их владельцев, поскольку, когда вор попадал в суд, его не отправляли на виселицу, если вещь не имела определяемой существенной стоимости.

Подобно моему новому знакомому сэру Оуэну, этот купец обратился ко мне, так как раскусил Уайльда и не хотел ему платить за возврат вещей, которые тот сам у него похитил. В отличие от сэра Оуэна, он не предложил за услуги вдвое больше, чем заплатил бы Уайльду. Он предложил один фунт за возврат книг, и я с радостью принял это предложение, поскольку сгорал от нетерпения получить возможность победить конкурента в его вотчине.

Я хорошо знал тип людей, которые интересовались бухгалтерскими книгами, и я обошел питейные заведения, таверны и харчевни в поисках тех, к кому могли попасть такие вещи. Но именно тогда Уайльд впервые вкусил сладость доносов на своих собственных подручных, трое из которых еще болтались на виселице, и мои собеседники молчали, словно набрали воды в рот, — никто не хотел навлечь на себя немилость Уайльда.

Целую неделю я задавал вопросы и нажимал на более слабых, но мне не удалось найти и следа книг, которые я разыскивал. Потом мне в голову пришел один план, вспоминая о котором я краснею от стыда. Тогда он мне казался оригинальным. Я решил пойти в «Контору по розыску потерянных вещей» Уайльда в таверне «Куперз-армз» и заплатить за возврат книг. Само собой, я бы ничего не заработал на этом деле, но смог бы вернуть вещи моему купцу, и он стал бы повсюду говорить, что мне удалось найти вещи, похищенные людьми Уайльда. Почему я решил, что смогу в будущем разыскать другие похищенные вещи, если не смог найти их в этот раз, я не знал.

Итак, в жаркий июньский день я переступил порог обиталища Уайльда, эту темную таверну, пропахшую плесенью и алкоголем. Великий человек сидел за столом посредине комнаты в окружении своих подручных, для которых он был кем-то вроде арабского султана. Уайльд был невысоким и коренастым, у него было широкое лицо с острым носом и выступающим подбородком, его глаза сверкали, как у арлекина. Одетый по последней моде, в своем желто-красном кафтане и небольшом аккуратном парике, выглядывавшем из-под полей шляпы, надетой набекрень, он был похож на фарсового персонажа из комедии Конгрива. Однако было сразу ясно, что его легкомысленный вид нельзя принимать за чистую монету. Я не хочу сказать, что его беспечность была напускной, вовсе нет, но что-то в нем говорило: в разгар веселья он мог думать, какой бы вред причинить человеку, наливавшему ему вино.

Когда я вошел, веселье действительно было в разгаре. Ходили слухи, что в то утро Уайльд выдал банду из полудюжины воров, которые крали лошадей, забивали их и торговали шкурами. Уайльд был в радостпом настроении, предвкушая, как получит по сорок фунтов вознаграждения за голову. Переступив порог, я увидел троих негодяев, жадно лакавших эль из больших кружек. Пьяный болван разгуливал по залу, извлекая из скрипки отвратительно фальшивые звуки, но разнузданная публика топала и плясала под эту какофонию.

На Уайльде буквально висела его любимая шлюха Элизабет Мэн. Их окружала дюжина его ближайших подручных. Среди этой своры был омерзительный тип по имени Абрахам Мендес. Самый верный из солдат Уайльда и, к моему стыду, еврей из района, где я сам вырос. Мы с Мендесом ходили в одну школу, когда были мальчиками, и я даже поддерживал некую дружбу с этим громилой, который, даже на мой взгляд, был злым и опасным. Я часто его видел в компании Уайльда, но в последний раз мы разговаривали, когда мне было лет двенадцать. Его выгнали из школы, когда он попытался выколоть глаз учителю указкой для Торы. Теперь он выглядел вполне боевым щеголем, закаленным суровостью жизни. У него был затравленный и угрюмый вид человека, у которого на счету больше боев, чем даже у меня. Сейчас на его лице застыла маска полного безразличия.

Когда я вошел, Мендес повернул голову и посмотрел на меня так, словно я опоздал к назначенному времени. Не меняя выражения лица, он наклонился к Уайльду и прошептал что-то ему на ухо. Ловец воров кивнул и громко стукнул по столу, как судья ударяет своим молотком. Скрипач смолк, бражники замерли, и воцарилась мертвая тишина.

— Мы не можем позволить, чтобы наше веселье мешало делу, — объявил Уайльд. — «Контора по розыску потерянных вещей» остается открытой.

Шлюха и большая часть воров мгновенно исчезли, бесшумно разойдясь по задним комнатам. Остался только Мендес, застывший позади хозяина, как статуя демона.

Уайльд встал со своего места и сделал несколько шагов мне навстречу, преувеличенно хромая. Некоторые утверждали, что свою знаменитую хромоту Уайльд симулировал, дабы казаться менее опасным, но я в это не верил. Я сам повредил ногу и мог отличить настоящего хромого от симулянта.

— Пожалуйста, садитесь. — Он указал на стул, стоявший подле его стола. — Простите моих компаньонов за веселье. Но у нас сегодня было удачное утро, мистер Уивер.

Когда он произнес мое имя, я словно получил удар по голове, и мне захотелось убежать. Я глупо полагал, что мне удастся заполучить эти бухгалтерские книги анонимно, что Уайльд не будет знать, кто я. Теперь из гордости я не мог признаться, что мне нужно. Меня засмеяли бы. Но отступать было уже поздно, и я подошел к столу и сел на предложенный стул. Он тоже сел.

Я молчал.

Уайльд елейно улыбнулся, как лавочник за прилавком:

— Не желаете ли освежиться?

Я по-прежнему не проронил ни слова. Я не мог придумать, что сказать, и надеялся, что он сочтет мое молчание угрожающим.

— Мистер Уивер, я не смогу вам помочь, если вы не объясните, что вас ко мне привело. Вы что-то потеряли? — Он помахал руками, словно подыскивая в уме подходящие примеры. — Может быть, какие-нибудь бухгалтерские книги?

Я почувствовал себя ребенком, пойманным за шалостью. Ничего удивительного, что Уайльд знал, что мне нужно. Удивительно, что я этого не предвидел. Всю неделю я расспрашивал и запугивал его людей и при этом хотел, чтобы он не был в курсе того, что кто-то пытается посягнуть на его промысел.

Я не мог встать и уйти, я также не мог просить его о помощи. У меня оставался только один выход, который в прошлом навлек на мою голову как множество удач, так и поражений. Этим выходом была напускная храбрость.

— Я знаю, эти бухгалтерские книги у вас, — сказал я. — Мне они нужны.

Уайльд сделал вид, что не заметил угрозы в моем голосе.

— До меня дошли слухи, что вы наводили в городе справки, и полагаю, возможно, я смогу найти эти книги для вас. Как вам должно быть известно, я не беру платы за свои услуги в «Конторе по розыску», но мне, вероятно, придется предложить небольшое вознаграждение человеку, у которого случайно оказались эти вещи. Уверен, что фунта за книгу будет достаточно.

Мне очень хотелось размазать его лживо-услужливое лицо по крышке стола, но я знал, что здесь не место для применения физической силы. Мендес обладал животным инстинктом — его глаза сощурились, а ноздри раздулись, словно он учуял мои мысли. Он с угрожающим видом подался вперед.

Сидя на стуле очень прямо, я повернулся к Уайльду и встретил его горящий взгляд. Мои глаза были, по всей видимости, усталыми и тусклыми.

— Я не намерен играть в ваши нелепые игры, сударь. Люди из вашей шайки украли эти книги. Если вы их мне не отдадите, будьте уверены, я заставлю вас ответить за это по закону.

Мендес сделал шаг вперед, но Уайльд покачал головой:

— Вы говорите, по закону? С какой стати мне бояться закона? Я служу закону, мистер Уивер, и весь Лондон мне аплодирует. У вас есть улики, которые связывали бы меня с этой кражей? У вас есть свидетели, которые назвали бы мое имя? По закону, надо же. Одно время мне казалось, вы достойный противник, но теперь вижу, что вы несете чепуху.

— Вы недооцениваете меня, — сказал я, надеясь, что мой тон придаст словам вес. Мне хотелось как можно скорее уйти, в этой словесной дуэли у него, безусловно, было преимущество.

— Вот как, — сказал он со смехом. — Еще не случалось, чтобы я кого-то недооценил. Знаете ли, в этом мой секрет. Думаю, я оцениваю ваши таланты по достоинству. Скажите, сколько вы думаете заработать в этом году? В одиночку вы можете получить вознаграждение за двоих, может быть, троих пойманных воров плюс случайный фунт-другой за мелкие услуги. В итоге сто фунтов? Сто пятьдесят? Если будете работать на меня, Уивер, я предлагаю вам двести фунтов в год.

Я встал и наклонился над Уайльдом. Краем глаза я видел, что Мендес принял угрожающую позу, но у меня не было времени на Мендеса. Я знал, что он не тронет меня и пальцем без хозяйской команды.

— Я отвергаю ваше предложение, — произнес я.

Мендес вышел из-за спины хозяина, но, демонстрируя свое презрение, я повернулся к нему спиной и очень медленно направился к выходу, чтобы никто не посмел сказать, что я бежал с поединка. Надеюсь, это был достойный выход из столь позорного положения. Я надеялся, что на какое-то время можно будет забыть об Уайльде, но на следующий день он в знак насмешки прислал мне искомые бухгалтерские книги с запиской, гласившей: «Примите с любезностью». Я вернул книги их благодарному владельцу, а тот распустил слух, что Бенджамин Уивер вернул похищенное Уайльдом.

Это был горький для меня момент, о котором хотелось бы забыть, но могу сказать без преувеличения, что Джонатан Уайльд вскоре пожалел об этом оскорбительном жесте.

История с Уайльдом показала, что он, несомненно, опасен, но что он мог запросто совершить ошибку, переоценивая свою власть. Ранее в том же году ему едва удалось выйти сухим из воды, когда шло судебное разбирательство, которое едва не раскрыло его преступные махинации и не уничтожило его. Только недавно он полностью оправился от такой тяжелой болезни, что все газеты писали о его неминуемой кончине. Насколько мне известно, из всего этого он не заключил, что, как и все другие смертные, подвержен превратностям судьбы. Напротив, он решил, что недосягаем для ударов ни судьбы, ни человека.

Я не допускал и мысли, будто Уайльд знал, что, донеся на Кейт Коул, причинит вред мне, но я не мог допустить, чтобы он узнал правду. Уайльд предал ее ради собственной выгоды, обрек ее на двойное испытание, и единственное, что мне теперь оставалось, — это сделать ее своим орудием.

Вернувшись домой после посещения «Бесстыжей Молль», я снова облачился в платье джентльмена и парик и отправился в Ньюгетскую тюрьму, где находилась Кейт. По роду профессии мне приходилось неоднократно бывать в Ньюгете, и это учреждение не вызывало у меня никакого желания знакомиться с ним ближе. Вряд ли на земле есть место более походящее на христианское представление об аде, чем эта мусорная яма, наполненная гниющими телами, лишенными даже остатка какого-либо человеческого достоинства. Я лишь только мог надеяться, что Кейт удалось обратить похищенные у сэра Оуэна вещи в наличность, дабы заплатить за более сносное содержание, чем полагалось в общих камерах. Если она не защитит себя от отвратительной людской свалки в Ньюгетской тюрьме, последние остатки ее человеческого достоинства будут безжалостно растоптаны.

Подходя к тюрьме, я издалека увидел собравшуюся толпу и понял, что во дворе к позорному столбу прикован человек. Несколько десятков зевак собрались, чтобы позлорадствовать над его страданиями и закидать его гнилыми яйцами и фруктами, а возможно, и чем-нибудь потяжелее, так как у несчастного текла кровь из нескольких ран на голове, а один глаз распух и почернел, вероятно будучи серьезно поврежден. Над ним была прибита табличка, из которой явствовало, что он обвинялся в подстрекательстве к якобитскому мятежу — преступлению, которое могло вызвать самую жестокую ненависть у толпы. Многие обвиненные в таком преступлении и прикованные к позорному столбу не доживали до конца отведенных им трех дней. Когда я поспешно проходил мимо, один негодяй из толпы метнул яблоко с необычайной силой, прокричав: «Это тебе от короля Георга, папский ублюдок!» Не могу ручаться, что этот человек был так уж необыкновенно предан нашему королю, но он получал истинное удовольствие от метания. Яблоко полетело слишком высоко и попало в столб над головой бедняги обдав его гнилым фруктовым дождем. Во двор зашли торговки устрицами, зазывая купить их товар. Собравшиеся мужчины пожирали устриц и весело посматривали на человека, которого они могли замучить до смерти.

Мне это зрелище не доставило никакого удовольствия, и я протиснулся сквозь толпу к тюремным воротам, где объяснил охраннику цель моего визита. Это был внушительный парень, среднего роста, но необыкновенной толщины. Руки у него были в два раза толще, чем у меня, и он сложил их на груди с таким видом, что было ясно: он не сдвинется с места, если я его не подмаслю, то есть не предложу компенсацию за беспокойство. Как все, кто работал в тюрьме, от начальника до последнего надзирателя, этот парень заплатил кругленькую сумму, чтобы получить место, и теперь изо всех сил старался, пользуясь своим положением, компенсировать расходы. Поэтому я дал ему несколько шиллингов, и он проводил меня в ту часть тюрьмы, которая называлась Коммон-сайд, где были общие камеры и где он надеялся найти Кейт.

— Я ее помню, — сказал он с хитрой улыбкой, которая расползлась по его широкому туповатому лицу, как прибой на Темзе. — Она была новенькой, и у нее совсем не было денег. Найдешь ее по ее завываниям.

Что я могу рассказать о Ньюгетской тюрьме, чего бы мой читатель еще не читал? Описать жуткий запах гниения еще живых и давно уже мертвых людей, вонь от нечистот, пота, грязи и страха, у которого, поверьте, есть собственный запах? Написать об условиях, в которых не должно находиться ни одно существо, если оно зовется человеком? Следуя за охранником по этим темным коридорам, я, повидавший на своем веку столь много, что думал, будто меня не может тронуть вид человеческого страдания, отводил глаза от изнуренных и больных тел, видневшихся сквозь прутья решеток. Прикованные цепями к холодным каменным стенам, они лежали в собственных фекалиях, а на них кишели полчища паразитов. Я старался не смотреть, но это мало помогало, так как повсюду были слышны их стоны и мольбы, усиленные эхом древних стен каземата. Читатель, мне хотелось бы верить, что только самые опасные и жестокие преступники подвергаются таким пыткам, но и вам и мне хорошо известно, что это не так. Я знаю случаи, когда простых карманников — да, карманников — приковывают цепями и оставляют на съедение крысам и вшам, потому что у них нет денег заплатить за более сносные условия. Я знаю случаи, когда полностью оправданные люди заживо сгнивали, так как не могли внести плату за освобождение. Я подумал, что лучше уж попасть на виселицу, чем оставаться здесь.

Итак, я следовал за своим проводником по этому худшему в мире обиталищу. Мы поднялись по ступеням в женскую половину Коммон-сайда. Возможно, мой читатель полагает, что заключенные здесь женщины ограждены от домогательств со стороны сильного пола, но в Ньюгетской тюрьме никто ни от чего не огражден, если за это не было заплачено. За деньги здесь можно купить практически все, что угодно, включая право охотиться на слабых и беззащитных женщин. Войдя на женскую половину, мы увидели, как несколько таких скотов поспешно попрятались по темным углам.

Охранник выкрикнул имя Кейт. Через несколько минут она появилась, но не по доброй воле, а ее буквально вытолкнули вперед ее сокамерники, которых тюрьма настолько озлобила, что они даже отказывали ей в праве спрятаться.

Признаюсь, увидев ее, я испытал приступ раскаяния. Передо мной стояла не та миловидная, хоть и небезгрешная девушка, которую я встретил прошлой ночью, а избитая и окровавленная беспризорница. Ее платье было изорвано и все в грязи, от нее сильно пахло мочой. Ее волосы были чем-то испачканы, а из свежих ран, покрывавших лицо ото лба до подбородка, сочилась кровь. Ее ноги были закованы в кандалы — излишняя предосторожность для такой женщины, как Кейт, — но она не имела средств, чтобы их с нее сняли. Женщины, которых вы знаете, мой читатель, пережив то, что пришлось пережить Кейт в первые часы в Ньюгетской тюрьме, безостановочно рыдали бы или вовсе потеряли бы рассудок. Кейт же словно окаменела и была ко всему безучастна. Возможно, она здесь не в первый раз, и, возможно, не в первый раз ее так грубо и безжалостно использовали.

Я шепотом попросил охранника сиять с нее кандалы. Я собирался заплатить ему, как только вид серебряных монет будет безопасен для нас обоих. Он кивнул и нагнулся, чтобы отпереть замки. Кейт не поблагодарила его, она вообще никак на это не отреагировала.

Я попросил оставить меня с Кейт наедине, и, получив еще один шиллинг, охранник предоставил в мое распоряжение чулан, освещаемый крохотным фрагментом окна. С похабной ухмылкой он закрыл за собой дверь, посоветовав кричать, если потребуется его помощь. День был пасмурный, и в комнате царил полумрак, но мне не требовалось много света. Единственным предметом мебели здесь, чему я не удивился, была узкая койка, покрытая рваным одеялом; когда мы вошли, во все стороны брызнул крысиный выводок. Я едва ее знал и гадал, как сложится разговор. Кейт могла кинуться в драку, а могла и поджать хвост. Она молча сидела на койке, опустив голову, ничего не спрашивая и не прося.

— Ну, Кейт, — сказал я, выдавив ироничную улыбку, которой все равно не было видно в тускло освещенной комнате, — ты, как я вижу, попала не в слишком приятное положение.

— Я не пойду на виселицу за то, чего не делала. — Она так старалась справиться с дрожью в голосе, что я думал, у нее лопнет челюсть. Она прямо взглянула мне в лицо. Я не мог ошибиться: она бросала мне вызов. — О боже, — пробормотала она, — о, Джемми.

— Мне жаль, что так вышло с Джемми, — сказал я ласково.

Она покачала головой.

— Джемми, — еле слышно сказала она. Она еще ниже опустила голову. — По крайней мере, он не будет меня больше бить. И не будет заставлять хранить добычу, которую нельзя никому продать, чтобы Уайльд не узнал. Это все наверняка из-за него. — Она неожиданно подняла голову и посмотрела мне в глаза. — И из-за тебя тоже. А я на виселицу не пойду за то, чего не делала.

— Нет, — сказал я. — Ты не пойдешь на виселицу, Кейт, если мы договоримся. Я помогу тебе. Не ручаюсь, что тебя не сошлют, но, может быть, семь лет, проведенных в колонии, помогут тебе оправиться от всех твоих несчастий, а также избежать острых когтей твоего злопамятного благодетеля, мистера Уайльда. — При упоминании этого имени она вздрогнула, — Вот что я собираюсь для тебя сделать, Кейт. Я дам тебе денег, чтобы ты могла получить более сносные условия, пока находишься в тюрьме. Кроме этого, я использую свои связи в мировом суде и добьюсь, чтобы ты не попала на виселицу, если тебя приговорят. Я сделаю все, что могу, чтобы тебя оправдали. Я не позволю, чтобы Уайльд нагрел руки на твоем несчастье. Но могу пообещать только, что тебя не повесят, Ты меня понимаешь?

— Да, — сказала она, пытаясь саркастически улыбнуться. — Я понимаю: ты боишься, что я им расскажу про тебя. — Кончиками волос она стирала кровь и грязь со лба.

— Это не так, Кейт. Ты не знаешь моего имени и не знаешь, кто я. Более того, если меня вызовут в суд, мне придется сказать правду. А правда в том, что я убил Джемми, когда он пытался меня ограбить. Когда он пытался меня ограбить с твоей помощью. Я могу помочь тебе остаться в живых, если ты будешь мне помогать. Если нет, пойдешь на виселицу. Я знаю, ты разгневана. Уайльд тебя предал. Я понимаю твои чувства. Но если ты хочешь остаться в живых, слушай, что я тебе скажу. Я знаю, ты меня ненавидишь. Ты думаешь, что попала сюда из-за меня. Но ты должна понять, что в данный момент я — единственный человек, который может тебе помочь.

— А зачем тебе помогать мне? — Она не поднимала головы, но ее голос был ровным и требовательным…

— Уверяю тебя, не потому, что я такой добрый. Потому, что это в моих интересах.

Я старался говорить спокойным голосом. Она видела, что я имею кое-какую власть. Например, я мог подкупить охранника. Для женщины в положении Кейт несколько фунтов в кошельке и внушительный парик означали связи в судах. Конечно, я лгал. У меня не было таких связей, но я должен был любым способом заставить ее молчать. Взамен я собирался помочь ей, чем мог. Она должна была думать, что моего влияния для этого будет достаточно.

— Не думай, Кейт, что сумеешь причинить мне вред. Ты можешь осложнить мне жизнь — но и только. Если ты пообещаешь избавить меня от этих осложнений, я обещаю, что ты останешься жива, а если мне удастся, с тебя снимут обвинения в этом убийстве.

Выражение ее лица не изменилось, но я был уверен, что теперь она меня внимательно слушает. Она долго на меня смотрела, прежде чем начала говорить:

— Чего ты от меня хочешь?

Кое-чего я добился, поскольку теперь она готова была меня выслушать.

— Двух вещей. Во-первых, чтобы ты обо мне не упоминала. Мне все равно, что ты скажешь в суде, но ты не должна говорить, что это сделал джентльмен. Джемми был опасным человеком, и у него хватало врагов. Поэтому более вероятно, что это мог сделать кто-то из них, а не ты. Ты можешь намекнуть, что он и Уайльд были соперниками, этим может объясняться предательство Уайльда. Но ты не должна ничего говорить обо мне и о том, как на самом деле все было. Ты понимаешь, Кейт? У суда нет никаких улик против тебя. Скажи в суде, что ты ничего не знаешь, и факты будут в твою пользу. Если ты ничего не скажешь, это поможет тебе больше, чем любые твои слова.

— Почему я должна верить тебе или суду? — спросила она. — Они вешают кого хотят и освобождаюткого хотят. Если Уайльд говорит, что это сделалая, мне не дожить до Рождества, если я не заявлю, что беременна. — Трудно было сказать, действительно ли она беременна или, как многие другие женщины, хотела под этим предлогом получить несколько месяцев жизни.

— Ты переоцениваешь влияние Уайльда, — сказал я не найдя ничего лучшего, чем нагло врать, — и недооцениваешь мое. Ты видишь, что я — джентльмен, и у меня есть влиятельные друзья среди джентльменов. Поняла, что я тебе сказал? Если ты признаешься, что была там и видела то, что видела, ты признаешься в преступлении, наказуемом смертной казнью, а не только в преступлении, за которое ты здесь сидишь. Если ты будешь молчать, тебя нельзя будет обвинить. Ты хочешь жить?

— Конечно, я хочу жить, — сказала она с горечью. — Что за дурацкий вопрос.

— Тогда делай так, как я тебе велю.

Она смело посмотрела мне в лицо:

— Если ты дашь мне хоть малейший повод сомневаться, хоть один, я расскажу что знаю, а там будь что будет. Поэтому я хочу, чтобы ты назвал свое имя.

— Мое имя, — повторил я.

— Ну да. Назови свое имя, или я не стану делать того, что ты просишь.

— Мое имя, — сказал я, пытаясь придумать какую-нибудь ложь, которую было бы легко запомнить. — Мое имя Уильям Бальфур.

Вероятно, надо было назвать имя, которое вообще не было бы никак связано со мной, но это было первое, что пришло мне на ум. Кроме того, я подумал:, что, если какие-нибудь неприятности и свалятся на голову Бальфура, этот напыщенный болван того заслуживает.

Кейт изучала меня.

Я знаю Уильяма Бальфура, и ты на него не похож. Тот джентльмен, что меня навещал, был скопидомом. Но, наверное, он не единственный человек с таким именем.

Действительно, такое возможно, мысленно согласился я. Интересно, Бальфур, которого она знала, и Бальфур, обратившийся ко мне, — один и тот же человек или нет? Но меня особо не заботило, каких шлюх посещал Бальфур.

— Есть еще одно важное дело, которое необходимо разрешить. Как ты знаешь, я пришел к тебе, чтобы вернуть вещи моего друга. В его бумажнике была одна вещь, которая пропала. Ты брала что-нибудь из бумажника, Кейт?

Она передернула плечами:

— Я его не помню. Все пьяные дураки на одно лицо.

Я вздохнул:

— Где ты хранишь краденые веши?

— Что-то взял Уайльд, но большую часть я припрятала, до того как пошла рассказывать ему о Джемми.

— Что у тебя хранится в данное время?

— Парики, часы…— Она внезапно умолкла, словно забыла, о чем говорила.

Я вздохнул. Если письма попали к Уайльду, я вынужден буду сказать сэру Оуэну, что то, чего он так опасался, случилось.

— Ты ничего не знаешь о бумагах? Это пачка писем, перевязанная желтой лентой и опечатанная воском?

— А, да, бумаги. — Она кивнула, вдруг обрадовавшись. — Они у Квилта Арнольда. Он их взял. Думает, за них можно кое-что выручить. Он на них посмотрел и сказал, что это, должно быть, любовные письма какого-то джентльмена. Пахнут так вкусно и приятно. Он сказал, что джентльмен обязательно захочет получить их назад.

Я с трудом сдерживал радость:

— Кто этот Квилт Арнольд? И где я могу его найти?

Оказалось, что Квилт Арнольд был соперником Джемми за внимание Кейт до того, как Джемми встретился со свинцовой пулей, выпущенной из моего пистолета. Он часто захаживал в пивную под вывеской «Смеющийся негр» в Олдвиче, недалеко от реки. С Арнольдом она занималась грабежом по такой же схеме, но добыча там была более скудной, так как клиентура была беднее — в основном матросы и публика, с которой можно выручить от силы несколько шиллингов. После того как я продырявил Джемми, Кейт связалась с Арнольдом, и тот обещал позаботиться о ней. На самом деле все, что он сделал, это нагрузил на себя добычу Кейт, сколько смог унести, и посоветовал ей рассказать все Уайльду.

— Ты представляешь себе, — спросил я Кейт, — сколько, по мнению Квилта Арнольда, могут стоить эти письма?

— Наверное, он рассчитывает получить за них десять или двадцать фунтов.

Я подумал, что мой промысел становится все менее и менее прибыльным. Мне не хотелось отдавать этому мерзавцу двадцать фунтов, но иного способа получить письма у меня не было.

— Ты знаешь, где он их хранит?

Если бы можно было эти письма украсть, я бы сэкономил время и деньги, а также это было бы куда безопасней. Но такой возможности у меня не оказалось.

— Он сказал, что будет их носить при себе, — сказала Кейт, — так как уверен, что кто-нибудь за ними придет рано или поздно. Он сказал, что самое безопасное — носить их с собой.

Эти сведения, безусловно, сужали мои возможности. Если Арнольд имел представление о содержании писем, сэру Оуэну грозила беда. Чтобы пустить опасные слухи, не нужны никакие доказательства, в особенности если эта Сара Деккер, на которой сэр Оуэн хочет жениться, действительно так необычайно чувствительна, как он утверждал.

Я еще раз уточнил то, что она мне рассказала, и передал ей кошелек с пятью фунтами. Этих денег будет достаточно, чтобы обеспечить ее едой, питьем и одеждой до суда.

Теперь я должен буду обеспечить ей сносное проживание. Чтобы Кейт стала сотрудничать со мной, она должна жить в относительно комфортных условиях, а это означало, что ее надо перевести в Пресс-ярд, самую лучшую часть тюрьмы и, следовательно, самую недешевую, уж поверьте. В этой части тюрьмы камеры были относительно просторными и чистыми. Там можно было в безопасности прогуливаться на свежем воздухе в дворике. Там надзиратели прислуживали арестантам, как трактирщики в тавернах. В Пресс-ярде можно было все купить за деньги. Если напитки бывали слабыми или несвежими, это было намного лучше, чем гнилая вода, которую давали в Коммон-сайде. И если пища бывала слишком острой или пресной, это было все же лучше помоев, которыми кормили заключенных победнее и которые зачастую, так кишели червями, что есть их было невозможно.

Расходы на лучшие условия проживания для Кейт должны были обойтись мне недешево: двадцать фунтов, чтобы перевести ее в Пресс-ярд, еще одиннадцать шиллингов в неделю за постой. После вычета того, что мне предстояло заплатить этому мерзавцу Арнольду, и взяток, которые уже облегчили мой кошелек, оставшихся денег от щедрого вознаграждения сэра Оуэна едва хватало, чтобы оплатить мои расходы. Дело, которое казалось таким простым и прибыльным, в лучшем случае принесет мне несколько шиллингов. Мне вовсе не хотелось расставаться с такой внушительной суммой, которая требовалась для переселения Кейт, но другого выхода я не видел. Придется раскошелиться, чтобы она молчала.

— Я еще приду удостовериться, что все идет хорошо, — сказал я, зная, что это ложь, такая же, как заверение, что ее не повесят.

Я надеялся, что за недостатком доказательств ее оправдают, но не знал, как далеко может зайти Уайльд, чтобы купить свидетелей. Тем не менее я не мог быть защитником Кейт Коул и вышел из Ньюгетской тюрьмы с надеждой, что мне не придется вспоминать о ней в ближайшее время.

Глава 6

Я не стал возвращаться домой, а тотчас отправился в район Блумсбери-Сквер,где на Гилберт-стрит проживал мой друг Элиас Гордон, которому это было не по карману. В то время я был молод и редко нуждался в помощи, но время от времени, когда я не мог выполнить задание клиента в одиночку, я прибегал к помощи Элиаса, хирурга из Шотландии и моего верного друга. Я познакомился с Элиасом после моего последнего боя, когда я непоправимо повредил ногу. Это случилось во время третьего ожесточенного поединка с Гвидо Габрианелли, итальянцем, которого я победил дважды и которому проиграл в последнем бою самым скандальным образом.

Габрианелли был родом из Падуи, где прославился под прозвищем Человек-молот, или что-то в этом роде, если перевести с его родного женственного наречия. Мне приходилось боксировать с иностранцами до этого: мистеру Хабаккуку Ярдли, который устраивал мои матчи, нравились бои с иностранцами, поскольку англичане с радостью отдавали свои шиллинги, чтобы посмотреть, как их соотечественник — не важно, что он еврей, для них в этот момент он был настоящим англичанином — дубасит какого-нибудь французика. Примечательно, что, когда речь шла о кулачном бое, евреи становились англичанами, а все иностранцы — французами.

Этот Габрианелли, или Человек-молот, прибыл в Англию и, не попытавшись связаться со мной или с мистером Ярдли, чтобы устроить матч, опубликовал в «Дейли адвертайзер» объявление следующего содержания, которое привело меня в ярость:

Мне стало известно, что на этом острове есть боксер, который мнит себя Самсоном, — некий Бенджамин Уивер, называющий себя Львом Иудеи. Но если он утверждает, что может победить меня, я назову его Лжецом Иудеи. В моей родной Италии никто не отважится сразиться со мной, ибо я размозжу челюсть любому противнику своим кулаком. Давайте посмотрим, хватит ли у этого Уивера смелости померяться со мной силами. В полной готовности и к его услугам,

Гвидо Габрианелли, Человек-молот

Я, как и мои собратья по цеху, был поражен воинственностью этого иностранца. Боксеры часто помещали вызывающие объявления в этой газете, но, как правило, это происходило, когда страсти накалялись, начинать же отношения со злобы было нелепо. Но мистер Ярдли почувствовал вкус серебра в этой абсурдной ситуации и решил, что такое напыщенное бахвальство привлечет толпу зрителей. Пока он занимался приготовлениями, я опубликовал ответ, который мистер Ярдли посоветовал сделать как можно более вызывающим.

Пусть мистер Габрианелли, этот боец из Италии, знает, что я готов сразиться с ним на ринге в любую минуту. Я не подвергаю сомнению его заявление, что в своей родной стране он сломает кулаком челюсть любому противнику, но мистер Габрианелли должен помнить, что здесь ему придется сражаться с людьми твердого характера, и я сомневаюсь, что британскую челюсть можно сломать даже наковальней. Если мистер Габрианелли будет настолько безрассуден, что согласится на предложенный им самим поединок, я искренне надеюсь, что все, кто считает этот остров своей родиной, придут посмотреть, что происходит с иностранцами, которые приезжают к нам, чтобы хвастаться попусту.

Бен Уивер

Об этом поединке только и говорили ценители искусства кулачного боя, и посмотреть его пришло больше народа, чем мы могли мечтать, так что театр мистера Ярдли в Саутворке едва мог вместить всех желающих. Сбор от поединка составил более ста пятидесяти фунтов, из которых треть причиталась мистеру Ярдли и по трети — каждому из бойцов.

Габрианелли был настроен по-боевому. До этого я видел его один раз, но издали — когда он разгуливал по городу в своем глупом красном костюме, украшенном всякой ерундой и лентами, и, глядя на него, я подумал, что любой британец сможет свалить этого итальянца одним дуновением. Теперь же, когда мы оба разделись до штанов, чулок и туфель, я увидел, что имею дело с силачом. К тому же в нем было что-то пугающе звериное. Голова — свежевыбрита, а спина и грудь — покрыты густыми черными волосами, как у африканской обезьяны. Зрители тоже думали, что увидят глупого фата, который не станет снимать перед матчем парика, и теперь в немом изумлении таращились на эту гориллу, тяжело ступавшую взад-вперед в своем углу ринга, разминая мышцы груди и рук.

Однако мои опасения, по крайней мере в отношении этого матча, оказались беспочвенными. Как только поединок начался, Габрианелли нанес мне сильный удар в подбородок. Признаюсь, удар был неожиданным и чрезвычайно болезненным, но под одобрительные возгласы толпы я продемонстрировал, что моя челюсть цела. Повернувшись спиной к противнику, я легонько ударил себя по обеим щекам, и толпа взорвалась бурным восторгом.

Габрианелли сделал попытку подкрасться ко мне сзади, воспользовавшись моим кривляньем. Я знал, что подвергаю себя опасности, но моя выходка понравилась зрителям и, что еще важнее, мистеру Ярдли, который никогда не скупился на дополнительное вознаграждение своим лучшим бойцам, так же как был всегда безжалостен по отношению к тем, кто на ринге слишком часто проигрывал. Так или иначе, я успел вовремя наклониться и избежать мощного удара этого Человека-молота, сам ударил правой, метя прямо в живот, и разогнулся, намереваясь ухватить его и оторвать от пола.

Мне это удалось. Я отбросил его, и, можно сказать без преувеличения, он полетел словно подхваченный порывом сильного ветра, пока не ударился ногами об ограждение ринга и не упал там, в толпу подбежавших зрителей, которые с радостью принялись колотить его ногами. Толпа бесновалась, и я поднял вверх руки в победном жесте, приглашая Габриаиелли вернуться на ринг. Он лежал без движения не дольше секунды, потом встряхнулся и встал на ноги, с трудом понимая, что произошло. Когда он повернулся ко мне, я увидел, что его лицо, а также бритая голова стали пунцовыми. Он стал угрожающе размахивать кулаками и что-то выкрикивать на своем причудливом наречии.

Мистер Ярдли, бывший в свое время выдающимся бойцом, а теперь растолстевший и раздобревший, крикнул мне снизу:

— Мне кажется, Бен, он тебя вызывает.

— Вызывает на что? — спросил я не без труда, так как у меня уже болела челюсть от полученного удара. — Это боксерский ринг. Какой еще ему нужен вызов?

Как оказалось, он вызывал меня на дуэль другого типа. В Италии не принято наносить удары противнику в живот. Это считается недостойным мужчины. Там, насколько я могу судить, боксеры просто молотят друг друга по лицу весь день. Неудивительно, что челюсти у них так легко дробятся. Габрианелли был убежден, что я совершил подлость, и отказывался вновь выйти на ринг с человеком, лишенным чести. Меня объявили победителем, а мистер Ярдли едва пережил бунт: люди были возмущены тем, что за шиллинг им показали всего три удара. Мистер Ярдли спасся сам и спас нашу выручку только тем, что сообщил зрителям — они, мол, заплатили, дабы стать свидетелями превосходства британца над иностранцем.

После этого матча моя репутация только возросла. Я продолжал сражаться на ринге и довольно часто побеждал повсюду в городе — и в Смитфилде, и в Муэрфилде, и на ярмарке Святого Георгия, и в театре Ярдли в Саутворке. Тем временем Габрианелли уполз зализывать раны и усваивать урок, что бокс в Англии — это нечто большее, чем бесконечно молотить друг друга кулаками по челюсти. Проведя несколько месяцев в тренировочных боях с английскими боксерами, он снова бросил мне вызов, который я с радостью принял. Габрианелли улучшил технику, но был по-прежнему слаб в отношении средней части корпуса. Он наносил мне удары по челюсти. Я наносил ответные удары в живот. Он снова наносил удар по лицу, а я бил в среднюю часть корпуса. Это продолжалось почти монотонно с четверть часа, пока я из чистой зловредности не ударил его со всей силы в челюсть, и он упал на спину. Я подбежал к нему, готовый нанести еще один такой же удар, хотя мне казалось, что его челюсть едва ли могла это выдержать, как и мой кулак, но челюсть у Габрианелли была крепкой, и наносить удары в область живота было не так больно. К счастью, других ударов не потребовалось, поскольку он лежал неподвижно, закинув руки за голову и поджав ноги, как младенец. Он оставался в этом положении не менее получаса.

Когда мы с мистером Ярдли снова получили вызов от Габрианелли, то не стали спешить с согласием. Было неясно, готова ли публика выложить свои денежки, чтобы увидеть, как я побью этого человека в третий раз. Но пока мы колебались, Габрианелли почти каждый день публиковал оскорбительные объявления. Сперва он назвал меня трусом и шутом. Я только посмеивался над этими оскорблениями, но, когда он изменил тактику и назвал меня трусом с острова трусов и британским шутом, самым потешным шутом в мире, мистер Ярдли решил, что такие оскорбления должны пробудить достаточный интерес к матчу. И действительно, посмотреть третий матч пришли толпы. Я слишком верил в свою победу, что было, конечно, глупо, так как Габрианелли был силен, — я испытал силу его ударов на себе. Но итог двух предыдущих матчей вскружил лгне голову, и ставки, которые делали на матч, соответствовали моему настроению — двадцать к одному, что я выиграю.

Мой противник подготовился к этому поединку. Позднее я узнал, что он часами принимал удары в живот, пытаясь таким образом выработать выносливость. Теперь, когда я принялся, как и раньше, молотить его по корпусу, Габрианелли и глазом не моргнул.

Он продолжал свою тактику жестких ударов мне в лицо, а я продолжал их мужественно выносить. Мы бились не менее часа, пока мое обнаженное тело не стало мокрым от пота, а его черные волосы не спутались в клубки. Поединок длился так долго, что публика заскучала: в конце мы вяло кружились по рингу, словно плавали под водой, целясь друг в друга или медленно уклоняясь.

Именно тогда он нанес свой удар. Это был мастерский и мощный удар, такого я от него не ожидал. Он нацелился прямо в мою челюсть, а я из-за усталости не заметил. Точнее сказать, я заметил приближение кулака, но не зная, что делать, когда тебе метят прямо в лицо. Я наблюдал за его приближением, словно это была какая-то дьявольская птица, — и вот он ударил меня в подбородок. Помнится, я подумал — пока горячая белая пелена не затмила мое сознание и я полностью не потерял равновесия, — что, если моя челюсть действительно сломается, насмешек не оберусь. Я напрасно волновался из-за челюсти; она осталась цела, только опухла неимоверно, но удар Габрианелли был настолько силен, что меня отбросило назад и я вылетел с ринга. Зеркальное отражение нашего первого матча.

Мне трудно описать, что я чувствовал. Это были растерянность, ужас, стыд — и страдание, настолько сильное, что я не понимал, боль это или что-то иное, доселе мне неведомое. Сначала я не мог взять в толк, чем это вызвано, но, когда стал приходить в чувство, заметил с каким-то странным равнодушием, которое иногда охватывает жертвы несчастных случаев, что моя левая нога вывернута под неестественным углом. Вылетая с ринга, правой ногой я зацепился за край помоста и упал на левую, которая, не выдержав удара, сломалась сразу в двух местах.

Когда шок от случившегося начал проходить, нестерпимая боль, которую, я надеюсь, мне не доведется испытать вновь, лишила меня чувств, и о том, что было после, я знаю лишь со слов Элиаса.

Совершенно незнакомый мне тогда Элиас Гордон решил поставить сто фунтов на бойца, которому предрекали поражение. Когда я упал на землю бесформенной грудой, он вскочил и закричал изо всех сил: «Две тысячи фунтов!» Сомневаюсь, чтобы прежде он держал в руках столь внушительную сумму, и под впечатлением от того, какие перспективы открывало ему мое несчастье, он договорился с мистером Ярдли, что займется моим лечением сам и совершенно бесплатно. Мой предполагаемый друг Ярдли согласился, так как Элиас выразил беспокойство по поводу моего ранения. Перелом был настолько серьезным, что, по его мнению, моя жизнь висела на волоске, а если я выживу, полагал он, вряд ли снова смогу ходить, и, естественно, об участии в поединках не могло быть и речи. Как все медики, Элиас, очевидно, преувеличивал опасность моего положения, чтобы, если все обернется к худшему, его прогнозы сбылись бы, а если бы я поправился, он оказался бы кудесником. Мистер Ярдли выслушал Элиаса и сказал, что ему все равно и что его мало заботят выбывшие из игры бойцы. Я никогда больше его не видел, за исключением того раза, когда он принес мне мою долю от выручки.

Элиас, напротив, полностью посвятил себя моему выздоровлению. Всю первую неделю он почти каждую ночь оставался со мной, так как опасался, что лихорадка может свести меня в могилу. Поставить меня на ноги для него было испытанием его способностей как хирурга, поскольку большинство людей, получивших подобную травму, могли передвигаться лишь с помощью костылей или вовсе были обречены на муки и унижения ампутации. Находясь под опекой этого эксцентричного шотландца, я все больше и больше привязывался к нему и, признаюсь, испытывал зависть. Я лишился средств к существованию, а передо мной был человек, чья профессия приносила такой доход, который позволял ему вести достойный образ жизни и не думать о том, как заработать на кусок хлеба.

К несчастью, Элиас, так же как и мой новый знакомый сэр Оуэн, испытывал тягу к удовольствиям, которые дарит город. Кроме этого, он был наделен кое-каким поэтическим даром. Повторяю: кое-каким, и со мной согласятся все, кто прочитал том его стихов под названием «Поэт с ланцетом».

Элиас никогда не рассказывал, как он потратил выигранные тогда деньги. Без сомнения, они ушли на бесчисленные мимолетные свидания со шлюхами, азартные игры и сочинение стихов. После того как я оправился от травмы, провел несколько самых мрачных лет моей жизни вдали от Лондона и вновь вернулся в Лондон, я нанес визит своему старому другу и нашел его, как всегда, в бодром расположении духа, одетым по последней моде и наслаждающимся городскими радостями. При всей его веселости за душой у него не было ни пенни.

Я полагаю, Элиас был щеголем, но щеголем с головой, если это не противоречит самому понятию «щеголь». Я знал его как незаурядного хирурга, но его нельзя было назвать преданным своему делу. Если бы он посвящал медицине столько же времени, сколько посвящал женщинам, уверен, он бы стал самым модным хирургом в светском обществе. Однако его любовь к профессии не могла сравниться с его страстью к удовольствиям. Элиас знал каждую содержательницу борделя, каждую шлюху и каждого весельчака в городе. Думаю, меня шлюхи любили, потому что я был приятным и обходительным, и, возможно, они находили забавной мою еврейскую наружность. Но они любили Элиаса, потому что он тратил на них все свои деньга. Поэтому он был желанным гостем в любом борделе Лондона.

Ему нравилось вести такой распутный образ жизни но денег у него никогда не было. Вследствие этого он всегда был рад оказать мне помощь за несколько фунтов.

Зная, что Элиас часто пренебрегает своими профессиональными обязанностями, я удивился, когда мне сказали, что он у пациента. Мне ничего не оставалось, как сделать передышку, расположившись в гостиной миссис Генри, его домовладелицы. Эта милая вдовушка, думаю, была когда-то красавицей, но теперь, когда она миновала порог тридцатипятилетия, ее красота несколько поблекла. Тем не менее она обладала достаточным очарованием, чтобы мне не было скучно в ее гостиной, и я заметил, что в ее добром ко мне отношении было немало благодарности за то, что я скрашивал ее одиночество.

— У вас сегодня какое-то конкретное дело? — спросила меня миссис Генри, когда мы усаживались. Она не сводила глаз с моей головы.

Я совершенно забыл о парике. Я бы вообще о нем не вспомнил, если бы погода не была такой необычно теплой для этого времени года.

— Для дела, которым я в данный момент занимаюсь, мне нужно выглядеть настоящим джентльменом, — объяснил я.

— Мне бы так хотелось услышать об этом подробнее, — сказала она, когда служанка вкатила в комнату накрытый для чая столик.

У миссис Генри был полный чайный сервиз. Чаепитие еще не стало повседневным домашним ритуалом, но миссис Генри была поклонницей этого напитка, и на ее подносе можно было увидеть массу очаровательных фарфоровых вещичек. Она налила мне в чашку крепко заваренного чая, который, как она сообщила, ей прислал брат, торговавший с Ост-Индией.

— Я занимаюсь запутанным и не очень интересным делом, — сказал я уклончиво, давая ей вежливо понять, что мне не нужен сахар, который она собиралась положить в мою чашку.

— Евреи не едят сахара? — спросила она с неподдельным любопытством.

— В принципе, они едят сахар так же, как другие, — сказал я. — Еврей, который перед вами, слишком ценит вкус чая, чтобы портить его приторной сладостью.

Она сощурилась в смущении, но подала мне чашку.

— Вы можете рассказать мне об этом деле?

— Боюсь, я не вправе, сударыня. В данное время я должен сохранять полную конфиденциальность. Возможно, когда дело будет закончено, я смогу рассказать вам о нем, естественно не упоминая имен.

Она наклонилась вперед:

— Должно быть, по роду занятий вы узнаёте много такого, чего не знают другие.

— Уверяю вас, вы преувеличиваете: Полагаю, дама вашего положения знает о том, что делается в городе, гораздо больше моего.

— В таком случае, если вам будут нужны какие-либо сведения, надеюсь, вы не постесняетесь обратиться ко мне.

Я поблагодарил ее за доброту, и в этот момент появился Элиас, чем миссис Генри была явно огорчена. Он вошел в комнату в жилете алого цвета, под которым была ярко-синяя сорочка с оборками. Его парик был слишком велик и выглядел пережитком былой моды, местами в пятнах и чрезмерно напудрен. Он ниспадал на треугольной формы лицо, которое отличалось такой же необыкновенной худобой, как и все его тело. Над левым коленом Элиаса зияла прореха. Я также не мог не заметить, хотя это не сразу бросалось в глаза, что его туфли были не совсем одинакового цвета. Несмотря на все это, мой друг вошел в комнату с видом триумфатора и с апломбом придворного фаворита времен Якова Второго.

— На улице так тепло, миссис Генри, — сказал он домовладелице, помахав носовым платком цвета индиго. — Леди Кентворт чуть не упала в обморок, хотя я взял у нее крови не более наперстка. Вы знаете, у нее такая хрупкая конституция. Она не создана для такой погоды в октябре. — Элиас устремился к миссис Генри, без сомнения намереваясь поделиться с ней сплетнями со щедростью, которой не мог себе позволить в отношении арендной платы. Тут он увидел, как я улыбаюсь со своего потертого, но удобного кресла. — О! — сказал он, словно перед ним был сборщик долгов. — Уивер.

— Я не вовремя, Элиас?

Придя в себя, он выдавил улыбку.

— Вовсе нет. Просто не совсем в духе из-за этой ужасной жары. Вероятно, так же как и ты. Может, пустить тебе кровь? — спросил он, оправившись от смущения и шаловливо улыбаясь, как он обычно делал, когда подшучивал надо мной или когда ему срочно требовались деньги.

Элиас находил мой отказ от кровопускания чрезвычайно забавным и постоянно мучил меня таким предложением.

— Да, выпусти мне кровь, — сказал я. — Может быть, также пожелаешь взять мои внутренние органы и поместить их в коробочку? Где они будут в большей безопасности.

— Ты издеваешься над современной медициной, — сказал Элиас, пройдя через комнату и устраиваясь в кресле, — но твои насмешки не умаляют моих талантов как хирурга. — Он обратился к миссис Генри: — Можно еще чая, сударыня?

Миссис Генри залилась краской и встала, держа спину неестественно прямо. Она расправила свои юбки.

— Вы хотите слишком много, мистер Гордон, для человека, который не удостоил меня чести заплатить арендную плату за последние три месяца. Вы сами можете налить себе чая, — сказала она и вышла из комнаты.

Когда она ушла, я спросил у Элиаса, как долго он наведывается в спальню своей домовладелицы.

Он сел напротив меня, достал табакерку и взял щепотку табаку.

— Неужели это так заметно?

Он отвернулся, делая вид, что рассматривает картину на стене, чтобы я не заметил его смущения. Элиасу всегда хотелось, чтобы я думал, будто он имеет успех только у самых красивых и юных дам в городе. Миссис Генри была все еще красива, но едва ли Элиасу хотелось, чтобы его имя связывали с подобным типом женщин.

— Я не слышал, чтобы домовладелицы отказывались налить чая своему постояльцу под каким бы то ни было предлогом, — объяснил я. — Уверяю, Элиас, я и сам сколько раз так поступал, чтобы сбить цену аренды.

— Вот так-так! — Он чуть не рассыпал табак по всей комнате. — Только не с мегерой, у которой ты нынче квартируешь, я надеюсь.

Я засмеялся:

— Нет, не могу похвастаться, что имел честь быть в близких отношениях с миссис Гаррисон. Думаете, стоит попробовать?

— Я слышал, что вы, евреи, сладострастный народ, — сказал Элиас, — но у меня никогда не было оснований сомневаться в вашем здравомыслии.

— То же самое могу сказать о вас, — сказал я, пытаясь сгладить неловкость от своего открытия.

Он положил свою табакерку и встал, чтобы налить себе чая.

— Что же, это очень удобно, надо сказать. Она не особо требовательна как любовница, а сэкономленные деньги мне нужны.

— Элиас, — сказал я, — частная жизнь — тема, конечно, захватывающая, и я бы с удовольствием послушал обо всех твоих любовных победах над домовладелицами Лондона, но я пришел по делу.

Он вернулся на свое место и осторожно отхлебнул горячего напитка.

— Я вижу, это дело, требующее ношения парика. Чем заняты твои мысли, Уивер? Ты так флегматичен, потому что думаешь о кровопускании?

— Ты прав отчасти. Мне предстоит расследование очень запутанного дела, и, прежде чем я смогу заняться им, необходимо уладить еще одно очень щекотливое дело.

Воодушевленный превосходным чаем миссис Генри, я рассказал Элиасу не только о своем неожиданном знакомстве с Бальфуром, но и о трудностях, с которыми я столкнулся, пытаясь вернуть бумажник сэра Оуэна. Я полностью доверял Элиасу, несмотря на его необычайную любовь к сплетням; он ни разу не обманул моего доверия, когда я просил его о чем-то молчать.

— Меня вовсе не удивляет, что сэр Оуэн Нетлтон попал в переделку из-за шлюх и сифилиса, — заверил меня Элиас, самодовольно вздернув брови.

— Так ты его знаешь?

— Я знаю главных фигур модной светской жизни, как и любой другой житель этого города. — И добавил с озорным лукавством: — Кто, по-твоему, лечил сэра Оуэна каждый раз, когда он подхватывал триппер?

— Что ты можешь о нем сказать? Элиас пожал плечами:

— Ничего такого, чего бы ты не знал. Он владелец большого и процветающего поместья в Йоркшире, но доход от ренты никак не покрывает его расходов на удовольствия. Он известный сводник и волокита, совершенно неутомимый даже по моим стандартам. Не удивлюсь, если он не прошел мимо ни одной шлюхи в городе.

— Он с гордостью говорит о своих многочисленных связях с уличными дамами.

— Должны же наши вельможи чем-то заполнять свое время. Теперь скажи, кто эта шлюха, что его обокрала. Я хочу знать, кто был изъят из оборота в результате вашего небольшого злоключения.

Я назвал имя.

— Кейт Коул! — воскликнул он. — Что ж, я изведал ее услуга и не могу пожаловаться. Ты погубил отличную шлюху, Уивер.

— Похоже, я единственный в Лондоне мужчина, который не пялил эту Кейт Коул, — с досадой сказал я.

— Могу сказать, что еще не поздно, — сказал с улыбкой Элиас. — Она у тебя в долгу, если ты купил ей комнату в Пресс-ярде. На деньги, которые будет стоить месяц в Пресс-ярде, можно ходить но шлюхам целый год.

Я открыл рот, собираясь поменять тему разговора, но Элиас, как это с ним часто бывало, взял инициативу в свои руки:

— Это дело Бальфура кажется интересным. Могу представить, как ты расстроился, когда он рассказал о смерти твоего отца. Теперь тебе определенно придется встретиться с твоим дядей.

Элиас знал о том, что я не поддерживал связей со своей семьей, и неоднократно убеждал меня наладить контакт с дядей. Он тоже в течение нескольких лет был в немилости у своего отца. Элиас посещал университет Сент-Эндрюс, когда до его отца дошли неприятные, хотя и не совсем точные слухи о кутежах и оргиях моего друга. Эти слухи послужили причиной его разрыва с семьей, и вместо того, чтобы продолжить учение, дабы впоследствии стать врачом, Элиас вынужден был уйти из университета и начать зарабатывать на жизнь в качестве хирурга, не утруждая себя семью годами учебы. После долгих лет отлучения от семьи Элиас научился кое-как справляться с трудностями самостоятельно. Позже семья стала присылать ему содержание раз в три месяца. На мой взгляд, такое решение было взаимовыгодным, так как старший брат Элиаса, который должен был унаследовать поместье, отличался слабым здоровьем и глава семьи решил, что имеет смысл поддерживать ровные отношения с Элиасом на тот случай, если судьбе будет угодно, чтобы он стал наследником. Я хорошо понимал трудности Элиаса как младшего сына, так как моему старшему брату Жозе, по мнению моего отца, было уготовано великое будущее, в то время как на меня, имеющего врожденный дефект, заключающийся в том, что я родился через четыре года после него, всегда смотрели как на жалкий довесок.

Я пересказал Элпасу детали моего разговора с Бальфуром, и мой друг несколько потерял интерес к восстановлению моих отношений с семьей, зато воспылал интересом к новым подробностям того, что, по мнению Бальфура, скрывалось за этими смертями.

— Я должен признаться, Уивер, что расследование действительно необычное. Как можно найти убийцу, которого никто не видел и в чье существование вовсе не верят?

— Я сам пока не знаю, что можно сделать. Но, думаю, сперва надо уладить дело с Кейт Коул.

— Уверяю тебя, дело Кейт Коул не так занимательно, как этот неуловимый убийца. Но ты прав, надо найти эти письма, а тем временем у меня будет возможность подумать, с чего начать поиск убийцы.

— Я вижу, Элиас, ты полон энтузиазма. Бальфур не так много мне платит, чтобы я мог щедро с тобой поделиться.

— Ты меня обижаешь. Думаешь, меня интересуют только деньги. Знаешь ведь: меня прельщает сама загадка. Но, полагаю, твой состоятельный баронет сможет отблагодарить тебя более щедро, чем этот обедневший парвеню.

— Мой состоятельный баронет уже доказал свою щедрость.

Теперь Элиас слушал меня внимательно, и я объяснил ему, что у меня несколько связаны руки и что мне необходимо, чтобы он сыграл для меня роль.

— Звучит чрезвычайно захватывающе, — сказал он, и его глаза засияли в предвкушении приключения.

— Надеюсь, не слишком захватывающе.

Я разработал восхитительно простой план, как заполучить письма сэра Оуэна у этого мошенника Арнольда. Я войду в таверну «Смеющийся негр» одетый грузчиком. Кейт Коул наверняка рассказала Арнольду о мускулистом джентльмене, и я не хотел усложнять ситуацию, давая ему повод заподозрить во мне человека, который убил Джемми. Элиас, которого вряд ли можно было назвать мускулистым, подойдет к Арнольду и скажет, что он владелец писем. По договоренности со мной он мог предложить до двадцати фунтов, чтобы получить письма, но начать торг должен был с пяти, так как я все еще не оставлял надежды, что мне не придется влезать в долги из-за этого дела с бумажником. Если мне удастся заработать хоть несколько фунтов, а сэр Оуэн взамен будет хорошо отзываться обо мне на публике, можно будет считать, что усилия не были напрасны.

Я предупредил Элиаса, чтобы он не упоминал имени сэра Оуэна в разговоре с этим мошенником, так как все еще оставалась надежда, что тот не читал писем или, по крайней мере, не читал их все. Я был уверен, что для простого вора признания сэра Оуэна и чувства его вдовы были слишком скучны. В любом случае, даже если он поймет, что письма не принадлежат Элиасу, трудно представить, чтобы он отказался от звонкой монеты просто из принципа.

Я прибыл в таверну «Смеющийся негр» ближе к семи вечера. Вскоре я без труда узнал мужчину с медными бакенбардами и жесткими волосами на несколько тонов темнее, чем его борода. Один глаз холодного голубого цвета смотрел проницательно, другой был безжизненным. Именно этого человека описала Кейт. Он сидел за столом с четырьмя другими мужчинами, чья наружность была столь же подозрительна, как и его, а платье столь же грязно. Они были пьяны и с мрачным видом кидали кости. Я заплатил за кружку пенистого эля и сел как можно ближе у них за спиной, чтобы можно было за ними, наблюдать, не привлекая внимания.

Вошел Элиас, в точности соблюдая все мои инструкции. Его причудливый наряд, ярко-красный с желтым, привлек всеобщее внимание, н он смутился под изучающими взглядами. Я подумал, что его смущение выглядело естественным, поскольку любому джентльмену в подобном месте было бы не по себе. Я не стал делиться с Элиасом описанием Арнольда, которое дала Кейт Коул, и он не знал, как тот выглядит. Поэтому он подошел к приказчику за стойкой, и тот указал ему на нужного человека.

Элиас медленно пошел к столику, то кладя руку на эфес своей шпаги, то убирая ее. Я старался не смотреть на него прямо, чтобы наши взгляды случайно не встретились. Он подошел к Арнольду и встал перед ним.

— Сэр, вы Квилт Арнольд? — спросил он громко и четко, как актер на сцене.

Последовал грубый гогот, а потом Арнольд повернулся к говорящему, тщетно пытаясь сообразить, что от него нужно этому индюку.

— Да, — сказал он, не скрывая, что все это его страшно веселит. — Я — Арнольд, дружок. И что из этого?

— Я так и думал, — уверенным тоном сказал Элиас. — Одна женщина по имени Кейт Коул сказала, что к вам попала моя вещь. Пачка писем, перевязанная желтой лентой.

Одна кустистая бровь Арнольда поползла вверх.

— Она это тебе сказала до или после того, как попала в Ньюгет?

— Так есть у вас письма или нет?

Мошенник расплылся в широкой улыбке, обнажившей желтые зубы.

— Так ты за этим ко мне пришел, дружок? Ладно, поскольку вещь твоя, рад тебе сообщить, что письма у меня, — сказал он, похлопав себя по платью. — Они при мне. И ты их хочешь получить? Так?

Элиас гордо вскинул голову:

— Совершенно верно.

Арнольд не горел желанием, как Элиас, покончить с делом побыстрее. Он снова похлопал себя по платью, прошептан что-то на ухо одному из своих приятелей, а затем разразился громким хохотом, не умолкавшим целую минуту. Наконец он снова посмотрел на Элиаса:

— Ты не в обиде, что я утер ими нос, нет? Элиас покачал головой, изо всех сил стараясь выглядеть спокойным и, возможно, слегка раздраженным:

— Мистер Арнольд, полагаю, вы не слишком занятой человек и у вас нет нужды поскорее завершить это дело, но меня ждут другие дела. Я хочу получить назад свои письма и предлагаю за них двадцать фунтов.

Я вздрогнул, и, думаю, Элиас мысленно сделал то же самое. Он совершил ошибку, и, если Арнольд вздумал бы торговаться, у Элиаса не было больше денег. Если я встану, чтобы передать Элиасу еще денег, которых, кстати, было немного в моем распоряжении, он поймет, что дело сложнее, чем кажется на первый взгляд, и заартачится в надежде сорвать больший куш.

— Тот, кто готов выложить двадцать фунтов за пачку бумажек, — сказал он, откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, — может с таким же успехом заплатить и пятьдесят фунтов. Раз бумажки твои. Понимаешь, на что я намекаю?

Элиас удивил меня своим мужеством, так как Арнольд выглядел страхолюдным злодеем.

— Нет, сударь, — сказал он, — я не понимаю, на что вы намекаете. Я не намерен торговаться с вами. Либо я даю вам двадцать фунтов и получаю эти письма обратно, либо оставьте их себе на носовые платки.

Арнольд обдумывал сказанное в течение минуты.

— Знаешь, что я тебе скажу, дружок. Я думаю, джентльмен вроде тебя не пойдет в подобную дыру и не станет толковать с дерьмом вроде меня из-за нескольких сложенных бумажек, завернутых в красивую ленту, если бы они стоили двадцать фунтов. Брось говорить со мной как с какой-то шлюхой, которую можно трахнуть и бросить ей несколько жалких шиллингов. Гони пятьдесят фунтов. Тогда — может быть. Я говорю: может быть, смотря какое у меня будет настроение, я и отдам тебе твои дерьмовые бумажки. А может, и не отдам. Там посмотрим. Гони денежки, дружок, и будь со мной повежливей.

Элиас побелел от ужаса, и у него на висках вздулись голубые вены. Арнольд был непредсказуем, и трудно сказать, как далеко могли зайти его выходки. Я понял, что у меня нет другого выхода, как вмешаться. Резко оттолкнув стул, я встал со своего места и направился к нему.

— Прошу прощения, — сказал я. — Я невольно услышал то, что вы сказали этому джентльмену. А что вы скажете вот на это?

С быстротой, которой сам подивился, я сорвал с пояса кинжал, схватил левую руку Арнольда, прижал ее к столу и вонзил в нее кинжал с такой силой, что лезвие, проткнув руку, глубоко вошло в мягкую древесину столешницы.

Арнольд испустил стон, но я поспешно закрыл его рот рукой и вытащил из сапога другой кинжал, который приставил к его лицу.

Я быстро огляделся, пытаясь изучить обстановку. На меня глядел приказчик, протиравший за стойкой стакан. Немногочисленные посетители «Смеющегося негра» смотрели с любопытством — зрелище их забавляло. Я не опасался, что какой-то добросердечный незнакомец бросится на выручку этому бандиту, но меня несколько тревожили его компаньоны. Однако товарищи Арнольда сидели неподвижно. Сбитые с толку, они застыли и только переглядывались, очевидно соображая, что лучше — остаться и посмотреть, чем все это кончится, или ретироваться. По тому, как они вжались в стулья, можно было сказать, что намерения вмешиваться они не имели. Такие уж друзья у людей, подобных Арнольду.

Элиас чуть отступил. Он так побледнел, что можно было подумать, это в него вонзили кинжал. У него заметно дрожали руки и ноги, но он пытался держать осанку, всем своим видом давая понять, что с ним опасно иметь дело. Элиас не был создан для ситуации, в которой мы оказались, но я знал, что он будет вести себя достойным образом.

Я посмотрел на стол. Крови натекло меньше, чем можно было предположить, — кинжал служил стопором. Вокруг лезвия образовалось небольшое пятно, и кровь стала сочиться на грязную столешницу. Я немного подвинулся, чтобы содержимое вен Арнольда не попало мне на сапоги, и, надавив еще сильнее, почувствовал на ладони горячее дыхание Арнольда. Зажав его рот еще крепче, я приставил второй кинжал к его здоровому глазу:

— Тебе больно, я знаю, но ждать я не стану. Сейчас ты здоровой рукой достанешь из кармана бумаги, которые нам нужны. Этот джентльмен даст тебе двадцать фунтов, как обещал. Если ты что-нибудь выкинешь или если твои дружки хоть пальцем шевельнут, я не стану тебя убивать, а воткну кинжал в твой здоровый глаз, и ты станешь нищим. У тебя есть выбор — отдать то, что мы просим, и получить за это приличные деньги или потерять все, что у тебя есть.

Товарищи Арнольда снова переглянулись. У них появилась надежда, что, несмотря на неприятные осложнения, их товарищ все же получит двадцать фунтов.

Здоровой рукой Арнольд попытался дотянуться до кармана, и для этого ему пришлось изогнуться. По тому, как перекосилось его лицо, можно было представить, насколько сильной была боль. Наконец под нажимом моей руки он стиснул зубы, вытащил из кармана кошелек и бросил его на стол резким судорожным движением.

Я велел Элиасу заглянуть внутрь, что он и сделал, достав пачку писем. Как и описывал сэр Оуэн, это была толстая стопка бумаг, обернутая желтой лентой и запечатанная восковой печатью. Элиас протянул мне сверток, и тот, как я быстро прикинул, состоял из четырех отдельных пачек, каждая не менее чем полдюйматолщиной. Несмотря на волнение, я все же не мог не улыбнуться при мысли, что наш распущенный баронет оказался таким многословным корреспондентом.

Я положил сверток к себе в карман и попросил Элиаса подержать руку Арнольда, пока я вытаскивал кинжал. Теперь кровь хлынула из раны потоком. Арнольд выскользнул из моих рук и упал на пол, издавая глухие стоны.

— Отдай ему деньги, — сказал я Элиасу.

По тому, как забегали его серые глаза, я понял, о чем он думал. «Зачем?»

— Отдай ему деньги, — повторил я. — Таков был уговор.

Должно быть, то, как я это сказал, положило конец его колебаниям: Элиас вздохнул, показывая, как тяжело ему расставаться с двадцатью фунтами просто так, и бросил кошелек на стол. Все четверо приятелей Арнольда набросились на добычу, отталкивая друг друга.

Элиас был готов кинуться наутек, но я покачал головой. Бежать не было необходимости. Арнольд валялся поверженный на полу, никто другой не мог представлять для нас угрозы. Я подумал, не выпить ли мне эля, чтобы продемонстрировать свое презрение, но вознаграждать, кроме себя самого, было некого, а мне этот напиток не по вкусу. Поэтому я с мрачным удовлетворением улыбнулся и открыл входную дверь, пропуская вперед Элиаса.

Глава 7

Это утро я встретил умиротворенным. Я радовался, что удалось вернуть документы сэра Оуэна, и не имел серьезных оснований беспокоиться, что смерть Джемми чревата для меня неприятностями. Ближе к полудню миссис Гаррисон объявила, что внизу сэр Оуэн и что он хочет меня видеть. Войдя, баронет стал бурно восторгаться моим успехом. Он выхватил у меня из рук письма и прижал их к груди. Сел — и, тотчас снова вскочив, принялся шагать по комнате. Он попросил выпить, выпил и попросил снова, забыв о первом стакане.

Сэр Оуэн настаивал, чтобы я принял дополнительное вознаграждение, и, для виду посопротивлявшись, я согласился на возмещение расходов, связанных с Кейт и Арнольдом. Это было с его стороны крайне великодушно: изначально предложенное мне вознаграждение возросло вдвое, что значительно улучшило мои финансовые дела. Затем сэр Оуэн убедил меня отобедать с ним за его счет, что, по его словам, дало бы ему возможность выразить рожденное благодарностью чувство товарищества. Мы пошли в ближайшую таверну, где наелись и напились до отвала, а около двух часов пополудни сэр Оуэн откланялся, сославшись на занятость. Однако, расставаясь, сэр Оуэн удивил меня, пригласив в следующий вторник вечером в свой клуб.

— Все будет неофициально, — заверил меня сэр Оуэн, увидев изумление в моих глазах. — Я подумал, что это была бы хорошая возможность для человека в вашем положении познакомиться с некоторыми джентльменами.

— Буду счастлив посетить ваш клуб, — сказал я совершенно искренне. — И я буду считать себя у вас в долгу за вашу щедрость.

Сэр Оуэн прочистил горло и заерзал на стуле.

— Вы, надеюсь, понимаете, что речь не идет о членстве… — Его голос затих.

— Я это отлично понимаю, — прервал я его, стараясь сгладить неловкость. — Я действительно рад иметь возможность, как вы только что сказали, познакомиться с джентльменами, которым могли бы понадобиться услуги такого человека, как я. А ваша рекомендация чрезвычайно ценна.

Довольный достигнутым взаимопониманием, сэр Оуэн дружески похлопал меня по спине и снова поблагодарил за возвращение писем. Затем, цветисто распрощавшись, наконец удалился.

После сытного обеда и обильных возлияний я подумал, что пора вернуться к исполнению своих обязанностей. Поэтому взял наемный экипаж и отправился к мистеру Бальфуру, который проживал в районе Бишопсгейт, узнать, сумел ли он выяснить, что члены его семьи знали о смерти отца. Я надеялся, что он ничего не сумел выяснить. Я надеялся, что он поймет бесплодность своей затеи и с чистой совестью освободит меня от этого дела.

Бальфур занимал респектабельные комнаты в респектабельном доме, но его гостиная казалась для него слишком уютной. Он сидел в кресле неестественно прямо, будто боялся откинуться на спинку. На нем было такое же платье, как за день до этого, во время его визита ко мне, хотя он предпринял кое-какие попытки почистить ткань и избавиться от самых заметных пятен.

Я стоял перед ним со шляпой под мышкой. Он смотрел на меня, скрестив ноги. Я ожидал, что он предложит мне сесть, но он рассматривал меня с выражением не то тревоги, не то скуки.

— В следующий раз, когда захотите побеседовать со мной, — сказал он неторопливым и размеренным тоном, — предупредите, пожалуйста, об этом заранее. Мы выберем для встречи место более удобное, чем мои комнаты.

— Как пожелаете, — ответил я, широко улыбаясь, чтобы позлить его, так как мания величия Бальфура, у которого не было гроша за душой, одновременно и раздражала меня, и вызывала презрение. — Но раз уж я здесь, позвольте мне расположиться поудобнее. — Я заметил графин с вином на каминной полке и, разгоряченный обедом с сэром Оуэном, решил, что было бы неплохо выпить немного вина. — Не хотите ли немного? — спросил я, наливая себе.

— Вы невыносимы! — сказал он резко. — Это мой дом, сударь! — Он судорожно сжал газету, лежавшую у него на коленях.

Я сел и неспешно отхлебнул вина, оказавшегося посредственным бордо. Нельзя сказать, что пить его было невозможно, но на вкус оно казалось кислым по сравнению с прекрасным вином, которым меня угощал сэр Оуэн. Подозреваю, хозяин заметил мое неудовольствие, так как он открыл рот, собираясь что-то сказать. Я решил, что лучше избежать этого, будучи уверен, что в очередной раз он скажет нечто необоснованно напыщенное, и опередил его:

— Мистер Бальфур, вы наняли меня, но я отнюдь не слуга. В конце концов, мы с вами оба заинтересованы в расследовании, для которого вы хотите меня нанять. Давайте обсудим детали.

Бальфур пристально посмотрел на меня и решил, что лучше всего сохранять невозмутимость.

— Очень хорошо. Боюсь, вам придется делать все самому, за что я, собственно, вам и плачу. Я говорил со старшим клерком моего отца, и он сказал мне, что мои подозрения не лишены оснований. Он утверждает, что, когда мой отец умер, его финансовые дела оказались в более плачевном состоянии, чем можно было предположить.

— В самом деле? — сказал я сдержанно.

— Как я уже упоминал, насколько мне помнится, отец неплохо заработал на конкуренции между Банком Англии и «Компанией южных морей», играя на колебании курса ценных бумаг. Он проводил много времени на Биржевой улице с евреями и другими инородцами, покупая и продавая ценные бумаги.

— И некоторых из этих ценных бумаг недостает? Он пожал плечами, будто я его грубо перебил:

— Мне неизвестны детали. Я не обладаю способностью к таким вещам, как финансы, но, учитывая доход, который он получил от таких сделок, трудно объяснить состояние его финансовых счетов. По мнению его клерка, как вы понимаете.

— Понимаю. Расскажите, что еще вам удалось выяснить.

— Разве этого недостаточно? Я выяснил, что человек, ведающий финансами, считает, что смерть моего отца вызывает подозрения. Что еще вам нужно!

— Ничего, — сказал я, — что заставило бы меня пожелать расследовать это дело дальше.

Я сказал это, прежде чем понял, что говорю правду. Сидя напротив Бальфура и угощаясь его плохим вином, я понял, что мне делать. Мне определенно придется узнать более подробно о том, чем занимался мой отец, а для этого надо будет поговорить с моим дядей. После стольких лет странствий именно этот фат Бальфур окажется человеком, который приведет меня домой.

Пытаясь избавиться от этой мысли, я решил нажать на Бальфура:

— Боюсь, мне необходимо гораздо больше, дабы найти хоть что-то, что помогло бы вам вернуть состояние. Ваша мать жива, не правда ли? Мне кажется, вы говорили о ней во время нашей последней встречи.

К моему удивлению, Бальфур залился краской:

— Сударь, вы задаете оскорбительные и не относящиеся к делу вопросы. Что вам до моей матушки?

— Мне думается, ваша мать может знать нечто, что могло бы оказаться полезным. Я решительно не понимаю, почему вам нужно все усложнять. Вам нужна моя помощь или нет?

— Конечно, я нуждаюсь в ваших… услугах. Поэтому я вас нанял. Но это не дает вам позволения вот так спрашивать о моей матушке, которая будет в ужасе, если узнает, что такие люди, как вы, вообще существуют, не говоря уже о том, чтобы отвечать на ваши вопросы. Моей матушке, сударь, ничего не известно об этих вещах. Бессмысленно говорить с ней.

— У вашего отца были другие родственники, например брат или дядя, с которыми он обсуждал деловые вопросы?

Бальфур продолжал недовольно вздыхать, но на вопрос ответил:

— Нет, никаких.

— И вы ничего больше не знаете, что могло бы быть мне полезным? Что-то, что помогло бы мне начать расследование?

— Если бы мне было что-то еще известно, разве я не сказал бы вам? Вы сводите меня с ума своими бесконечными вопросами.

— Ну что же. Тогда вы лишь должны назвать мне имя клерка вашего отца и сказать, где я могу его найти.

У Бальфура отвисла челюсть. Он знал что-то, о чем не хотел мне говорить. Нет, он знал многое и не хотел мне говорить. Мне показалось, он знает — я вижу, что скрывается за фасадом семейной гордости и щитом его нарочитой грубости. Но он не сдался.

— Я вам сказал, что ему известно, — сухо сказал Бальфур. — Вам нет необходимости говорить с ним.

— Мистер Бальфур, не создавайте лишних затруднений. Где я могу найти этого клерка?

— Вы не можете его видеть. Видите ли, он теперь работает на мою мать, а мы с матушкой, если вам так нужно знать, не в самых лучших отношениях. Ей не понравится, что я вмешиваюсь в ее дела.

— Да, но расследование принесет ей немалую пользу.

— Это не так. У нее есть отдельное имущество, записанное на нее. Она не была наследницей состояния моего отца, и его смерть никоим образом не отразилась на ней, за исключением того, что она освободилась от брака, который существовал лишь формально. Наши отношения разладились много лет назад, поскольку в конфликте между родителями я принял сторону отца. Теперь я хотел бы восстановить с ней отношения и не хочу настраивать ее против себя, вмешиваясь в ее дела. Я беседовал с этим клерком так, чтобы он не догадался о причине моих расспросов. Боюсь, что вам это не удастся.

— Уверяю вас, мне это удастся. Скажите его имя, сударь, и я обещаю, что не стану с ним беседовать в доме вашей матушки.

Бальфур поморщился, собираясь снова возразить, но передумал:

— Что же, его зовут Реджинальд Дарбле, и, если вам действительно необходимо поговорить с ним, рано или поздно вы найдете его в кофейне «У Джонатана» на Биржевой улице. Он мечтает стать самостоятельным биржевым маклером, поэтому посещает кофейню, где собираются маклеры. Полагаю, он надеется, что ему сделают обрезание. Держу пари, его лишат не только крайней плоти.

Я сидел молча, слушая все это.

— Прекрасно, сударь. — Я встал и допил вино одним глотком. — Я дам вам знать, когда у меня будет что-нибудь новое.

— Не забудьте, что я вам говорил насчет визитов сюда, — сказал он. — Мне, знаете ли, необходимо заботиться о своей репутации.

Я понимал, что встреча с матерью Бальфура будет для меня бесполезной, но не мог ручаться, что готов долгое время идти навстречу желанию Бальфура и не встречаться с клерком его отца, Дарбле. Моего терпения хватило ненадолго, но я не хотел встречаться с ним неподготовленным. Я знал: настало время сделать то, что я должен был сделать много, лет назад, то, чего я давно желал и чего в то же время боялся. Это дело давало мне предлог, которого я так долго искал, а выпитое вино придало смелости, которой мне раньше не хватало. Итак, я обнаружил, что быстро шагаю по направлению к Уоппингу, где находился склад моего дяди Мигеля.

В последний раз я видел дядю на похоронах отца, когда я вместе с десятками других членов семьи и представителей анклава Дьюкс-Плейс молча стоял у открытой могилы, дрожа от холода, моросящего дождя и пронизывающего ветра. Дядя, единственный брат отца, не выразил бурного восторга по поводу моего возвращения. Время от времени он отрывался от молитвенника, над которым склонился, чтобы не дать ему намокнуть, и бросал на меня подозрительные взгляды, словно боялся, что, если представится возможность, я обчищу карманы присутствующих на похоронах и исчезну в тумане. Дядя наверняка обиделся, не мог я не предположить, что я не вернулся к семье тремя годами раньше, когда умер его сын, мой кузен Аарон. В то время я, как говорится, все еще колесил по большой дороге и узнал о смерти Аарона только спустя несколько месяцев. Со всей искренностью могу сказать, что вряд ли бы я вернулся, даже если бы получил известие вовремя. Мы с Аароном не испытывали симпатии друг к другу, когда были мальчиками. Он был слабым, застенчивым и трусливым, и, признаюсь, мне было трудно не задирать его. Он всегда ненавидел меня за то, что я задира, а я ненавидел его за то, что он был трусом. Когда мы подросли, я понял, что пришло время обуздывать свои грубые наклонности, и неоднократно пытался подружиться, с ним, но Аарон либо убегал от меня, если мы оставались одни, либо смеялся над моей необразованностью, если вокруг были другие люди. Узнав, что его послали в Левант учиться коммерции, я был рад, что избавился от него. Однако мне было жаль дядю, который потерял своего единственного сына, когда торговое судно попало в шторм и Аарона навсегда поглотила океанская пучина.

Если дядя отнесся ко мне на похоронах отца как к незваному гостю, скажу честно, я не приложил никаких усилий, чтобы он изменил свое отношение. Я злился, что вынужден общаться с этими людьми. Я был зол на отца за то, что он умер, так как из-за его смерти попал в неприятное положение. Я не был удивлен, что отец завещал все состояние моему старшему брату Жозе, и не был обижен, хотя мысль о том, что все на похоронах думали, будто я обижен, раздражала меня. Я нервно озирался, когда вокруг истово молились на древнееврейском и переговаривались на португальском, и делал вид, что забыл и тот и другой язык, хотя сам был удивлен, что действительно забыл многое. Языки звучали привычно, но это не делало их понятными.

И теперь, когда я направлялся на встречу с дядей, я снова ощущал себя незваным гостем, на которого будут смотреть с подозрением, испытывая неловкость. Я старался успокоить свои чувства, убеждал себя, что иду на встречу с Мигелем Лиенцо по делу, что, будучи инициатором этой встречи, могу прервать ее когда захочу, но это не помогло мне забыть, как мало я желал этой встречи.

Я не был на этом складе много лет, с того времени, когда меня, мальчишку, посылали сбегать туда по какому-нибудь семейному делу. Это был довольно большой пакгауз у реки, в котором хранились португальское вино, которое импортировал мой дядя, и британская шерсть, которую он экспортировал. Вдобавок он занимался полузаконной торговлей французским батистом и другими тканями — товаром, на который было наложено взаимное эмбарго нами и нашими врагами по ту сторону Ла-Манша. Дело в том, что всегда существовал огромный разрыв между ненавистью к французам, порождаемой политиками, и любовью к французским товарам, порождаемой модой. И пусть газеты и парламентарии порицают французских агрессоров, леди и джентльмены все равно будут требовать французские наряды.

Войдя в пакгауз, я чуть не задохнулся и не потерял сознание от обрушившегося на меня запаха шерсти. В пакгаузе — огромном, с высоким потолком — стояла страшная суета, поскольку я прибыл как раз во время таможенного досмотра. Мускулистые работники таскали ящики или складывали их штабелями, упаковывали или распаковывали их по требованию таможенного инспектора. Конторские служащие бегали с амбарными книгами, пытаясь зафиксировать, что было сдвинуто с места и куда.

Я напрягся, как боец перед матчем, увидев в дальнем конце склада своего дядю. Он вскрывал ящики железным прутом по указанию толстого, обрюзгшего рябого лизоблюда, чей доход зависел от выявления нарушений и получения взятки от нарушителя. По его лицу было понятно, что ему ничего не удалось обнаружить. Дядя всегда был осторожным человеком. Подобно моему отцу, он считал, что не требуется много поводов, дабы выгнать евреев из Англии, как они были выгнаны из. других стран (как, собственно, их прогнали и из Англии много лет назад). Потому он всегда соблюдал закон, когда это было возможно, а если это было невозможно, то нарушал его с превеликой осторожностью. Обычный инспектор вряд ли нашел бы контрабанду.

Я наблюдал за ним и восхищался его спокойствием и тем уважением, которое он внушал. На отцовских похоронах дядя Мигель не выглядел сильно постаревшим по сравнению с тем, каким я его помнил. Его волосы начали кое-где серебриться, короткая бородка совершенно поседела, морщины на лице говорили, что ему около пятидесяти, но глаза были по-прежнему молоды и движения энергичны. Вряд ли он вышел бы на ринг, но был крепким мужчиной с хорошо развитыми мускулами. Он был хорошо одет, и платье подчеркивало достоинства его фигуры. Он не следовал французской моде, которой тайно способствовал, но платье его, пошитое из тонкого сукна темного цвета, было безукоризненно чистым и напоминало о строгом фасоне деловых людей Амстердама, среди которых прошли его юные годы.

Пока я наблюдал за дядей, ко мне подошел смуглый мужчина средних лет, явно обеспокоенный. Было видно, что он еврей, но чисто выбритый и одетый, как обычно одеваются английские купцы, — в сапогах, холщовых брюках, рубашке и простом длинном камзоле. На нем не было парика, и его собственные волосы, как у меня, были зачесаны назад и схвачены лентой. Глядя на этого мужчину — англичанина по платью и манерам, еврея по наружности (по крайней мере это было очевидно другим евреям), — я подумал, что, вероятно, так выгляжу сам в глазах англичан: скромно одетый и опрятный, но тем не менее явный иностранец. .

— Я могу быть вам чем-нибудь полезен? — спросил мужчина с дежурной улыбкой. Он помолчал и снова пристально на меня посмотрел. — Господи, разрази меня гром, если это не Бенджамин Лиенцо.

Тогда я узнал в мужчине Джозефа Дельгато, который долгие годы был помощником моего дяди. Он поступил на работу к дяде, когда я был еще мальчишкой.

— Я не сразу узнал тебя, Джозеф. — Я занервничал, когда возникла долгая неловкая пауза. Многое пронеслось у нас в головах, но, не сговариваясь, мы оба решили, что сказать было, собственно, нечего. Я тепло пожал его руку. — Ты прекрасно выглядишь.

— Ты тоже. Рад, что ты вернулся домой. То, что произошло с твоим отцом, ужасно. Ужасная вещь.

— Да, спасибо. — Интересно, думал ли он, что я помирился с семьей после похорон. Он выглядел растерянным, но, вероятно, считал, что его просто не посвятили в семейные дела.

— Мистер Лиенцо должен скоро освободиться. Таможенный инспектор устал от тщетных попыток уличить твоего дядю в каком-либо нарушении, поэтому устраивает показательный досмотр, после чего, разумеется, вежливо примет взятку.

— Зачем давать ему взятку, если он не нашел никаких нарушений? .

Джозеф улыбнулся.

— В коммерции столько же притворства и хитрости, как в боксе, — сказал он, довольный, что удостоил меня чести, упомянув бокс. — Если бы мы не предложили ему, так сказать, символически выразить наше уважение, он бы сам придумал, чего мы такого нарушили, и это создало бы нам массу проблем и обошлось бы дороже, чем простая взятка. Потому что нам пришлось бы платить юристам и судьям, парламентариям и муниципальному совету, а также многим другим органам власти. Благоразумнее заплатить ему. Так он становится нашим сотрудником, а не нашим гонителем.

Я кивнул и увидел, как мой дядя протягивает инспектору небольшой кошелек. Инспектор поклонился и удалился с довольным видом. Он действительно должен был остаться довольным. Дядя, как я узнал позже, дал ему двадцать фунтов — намного больше, чем тот получил бы от англичанина, занимавшегося такой же торговлей, что и мой дядя (по крайней мере, если он не был уличен в контрабанде). Такие люди наживались на евреях, пользуясь их страхом преследования.

Завершив дело с инспектором, дядя повернулся в мою сторону и посмотрел на меня с некоторым, но не сильным удивлением, словно посещение пакгауза было для меня обычным делом. Он подошел и пожал мне руку тепло, как закадычному другу.

— Дядя, — просто сказал я, так как хотел, чтобы эта встреча носила сугубо деловой характер.

Моего дядю было нелегко удивить, поэтому, когда он приподнял одну бровь, повернувшись ко мне, я посчитал это за достижение.

— Бенджамин, — сказал он, кивнув, и снова обрел самообладание.

Он смотрел на меня скорее с удовлетворением, словно мой приход доказал его правоту. Я видел, что он оценивает меня, пытаясь определить, зачем я пришел, прежде чем решить, как реагировать на мое появление. Я сдержанно улыбнулся, надеясь, что он почувствует себя более непринужденно, но выражение его лица не изменилось.

— Если я не ко времени, могу зайти в другой раз.

— Полагаю, что для такой встречи всегда найдется время, — сказал он, помолчав. — Пройдем ко мне в каморку, где мы можем поговорить без помех.

Дядя провел меня в уютную комнату с солидным дубовым столом и несколькими деревянными стульями, на сиденья которых были положены подушки. На книжной полке стояли не тома поэзии или сочинения античных авторов и не религиозные книги, а бухгалтерские гроссбухи, атласы, прейскуранты и конторские тетради. В этой комнате мой дядя совершал большую часть своих официальных сделок в бизнесе, который начал около тридцати лет назад, когда они с моим отцом приехали в Англию.

Велев слуге приготовить нам чай, он сел за стол.

— По всей видимости, тебя привела сюда не тоска по семье, а какая-то нужда. Это не имеет значения. Однажды твой отец сказал мне, что, если ты вернешься, не важно, по какой причине, он выслушает тебя внимательно и оценит твои слова беспристрастно.

Мы оба молчали. Мой отец никогда не говорил мне ничего подобного. Правда, я никогда не давал ему возможности, но все равно это не было похоже на моего отца, каким я его помнил. Отец постоянно спрашивал, отчего я не такой прилежный, не такой целеустремленный, не такой умный, как мой старший брат Жозе. Мне вспомнилось, как однажды, когда мне было одиннадцать, я прибежал домой, дрожа от возбуждения, с разорванными чулками и лицом измазанным грязью. Было воскресенье, рыночный день для евреев с Петтикоут-лейн, и слуги разгружали купленные продукты под отцовским надзором — отец хотел, чтобы каждый слуга в доме знал, что может быть подвергнут досмотру в любой момент. Я вбежал на кухню дома, который мы снимали на Кри-Черч-лейн, и чуть не столкнулся с отцом. Он остановил меня, положив руки мне на плечи. Но это не было проявлением нежности. Он посмотрел на меня сверху вниз своим решительным взглядом. Выглядел он комично. Под нелепо огромным белым париком была особенно заметна черная щетина на подбородке, хотя не далее чем три часа назад он вышел от цирюльника.

— Что с тобой случилось? — строго спросил он.

Мне пришло на ум, и это меня немало возмутило, что он спросит, не ушибся ли я, поскольку было видно, что я дрался, но гордость подавила возмущение, так как вкус победы был еще свеж в моей памяти.

Я бродил по переполненному рынку, как все евреи в округе, которые делали покупки по воскресеньям, и все лучшие купцы выставляли в этот день на продажу продукты, одежду и другие товары. В воздухе стоял аромат жареного мяса и свежих пирожных, смешанный с вонью сточной канавы, которая протекала к востоку от нашего квартала. Определенных планов я не имел, но у меня были несколько пенсов в кармане и ловкая рука, и я ждал возможности или истратить свои монеты, или схватить что-нибудь вкусное и скрыться в толпе.

Я рассматривал желейные конфеты, которые было трудно стянуть, ибо они лежали далеко от края прилавка, и не мог решить, достаточно ли они вкусны, чтобы пожертвовать на них свои драгоценные монеты. Я уже решился на покупку дюжины леденцов, когда услышал хриплые крики мальчишек, которые пытались протолкнуться сквозь толпу. Мне приходилось видеть таких мальчишек раньше. Этим маленьким негодяям нравилось толкать евреев, так как они знали, что евреи не осмелятся дать сдачу. Они не были злодеями, эти мальчишки лет тринадцати, — судя по внешности, сыновья лавочников или купцов. Им не доставляло удовольствия мучить свои жертвы, зато нравилось причинять вред безнаказанно. Они носились по рынку, сбивая людей с ног или переворачивая чей-нибудь прилавок с товаром. Подобные проделки вызывали у меня негодование — не из-за вреда как такового, я был сам виновен в подобных и более серъезных вещах, а из-за того, что никто не осмеливался задать этим парням заслуженную взбучку. Вдобавок, я в то время я не знал, как это выразить, из-за них мнене хотелось быть англичанином и евреем одновременно.

Я напряженно вглядывался, стараясь привлечь их внимание, в то время как все вокруг продолжали заниматься своими делами в надежде, что, если игнорировать этих мальчишек, они уйдут. Они приближались ко мне со смехом и громкими криками, хватая с прилавков леденцы, уверенные, что никто не посмеет их остановить. Они были футах в пятнадцати от меня, когда один из мальчишек, самый высокий, пятясь от прилавка, с которого сбросил кучу оловянных подсвечников, врезался в миссис Кантас, нашу соседку и мать моего друга. Эта грузная дама средних лет, нагруженная капустой и морковью, упала на землю, а овощи рассыпались, как игральные кости. Белобрысый мальчишка, который сшиб ее, обернулся, готовый расхохотаться, но ощутил своего рода стыд, увидев подобную картину. Он был хулиганом, но не достиг еще той грани жестокосердия, когда грубость по отношению к женщине не вызывает угрызений совести. Он остановился, и лицо его, измазанное грязью, так что молочно-белая кожа была едва видна, выразило сожаление.

Он был готов извиниться. Он, возможно, даже был готов призвать своих товарищей помочь собрать рассыпавшиеся покупки. Но миссис Кантас, побагровев от гнева, разразилась такими оскорбительными эпитетами, которые мне еще не приходилось слышать из уст дамы, а только от самых грубых уличных девок. Она ругалась на нашем родном португальском наречии, поэтому мальчишка и его товарищи только рты открыли, не зная, как реагировать на выкрики их жертвы, из которых не понимали ни слова. Я мысленно похвалил миссис Кантас за смелость, несмотря на то, что мальчишки ничего не поняли из ее гневной речи. А речь ее была чрезвычайно красочной, и я слушал ее не без удовольствия, пока она не назвала мальчишку «сукиным сыном жалкой одноногой потаскушки, вонючим молокососом, который толкает женщин, потому что его собственное мужское достоинство, не подвергшееся обрезанию, можно принять за сморщенные органы обезьяны женского пола».

Не удержавшись, я расхохотался и увидел, что был не один. Мужчины, да и женщины тоже, стоявшие вокруг, смеялись над гиперболами, которые находила женщина, чтобы выразить свой гнев. Белобрысый мальчишка побагровел от гнева и унижения, оттого что стоит осмеянный толпой евреев, за оскорбление, которое даже не мог понять.

— Я тебе покажу, чертова сука, — закричал он на миссис Кантас дрожащим голосом рассерженного юнца, который изображает из себя взрослого мужчину, — и плевал я на твою цыганскую ругань! — И он в самом деле плюнул ей прямо в лицо.

Мне стыдно, что никто, кроме меня, не стронулся с места, чтобы всыпать этому мальчишке, как он того заслуживал. Люди только оторопело пялились, а миссис Кантас, которая сама навлекла на себя случившееся своими оскорблениями, теперь готова была разразиться слезами. Меня учили выказывать почтение женщинам, и почему-то именно этот урок я принял близко к сердцу, в то время как многие другие презрительно игнорировал. Возможно, это объяснялось тем, что моя собственная матушка умерла, когда я был маленьким ребенком, и я относился по-особому к чужим матерям. Даже сегодня я не могу объяснить причин своего поступка, а могу лишь описать свои действия. Я ударил этого мальчишку. Удар был неловким и неумелым. Моя рука сжалась в кулак, я вскинул его над головой ударил сверху вниз, словно молотком, целясь ему в лицо Мальчишка упал на землю, но тотчас вскочил и бросился наутек, его товарищи следом.

Я ждал, что люди станут меня поздравлять, а миссис Кантас назовет своим спасителем, но встретил лишь смущение и замешательство. Мой поступок воспринимался не как поступок защитника, но как хулигана. Миссис Кантас поспешно встала на ноги, стараясь не смотреть на меня. Люди, которых я знал всю свою жизнь, повернулись ко мне спинами. Владельцы лавочек вернулись за свои прилавки, покупатели поспешили прочь. Все старались забыть увиденное в надежде, что это поможет забыть и другим и что моя выходка не навлечет на нас инквизицию, уже в Англии.

Однако я не забыл своей радости так быстро. Я побежал домой в надежде, что дома кто-нибудь услышит мой рассказ и похвалит, как, мне казалось, я того заслуживаю. Поскольку первым я увидел отца, я рассказал ему первому о том, что случилось, хотя мой рассказ не отличался большим авторским воображением.

— Я был на рынке, — сказал я, запыхавшись, — и там отвратительный, ужасный мальчишка плюнул миссис Кантас в лицо. Поэтому я его побил, — объявил я, вырвался из рук отца и рассек кулаком воздух, показывая, как именно я это сделал. — Я повалил его одним ударом!

Отец ударил меня но лицу.

Он никогда не бил меня, хотя, признаюсь, я был мальчиком, которого следовало бы поколачивать время от времени. Удар был сильным — так сильно меня еще никто не бил — и нанесен тыльной стороной руки, почти что кулаком, нацеленным так, чтобы прийтись по кости массивным кольцом, которое он носил на среднем пальце. Удар был неожиданным, как стремительная атака змеи, и таким сильным, что молния боли пронизала меня от скулы по всему позвоночнику и руки и ноги у меня задрожали.

Думаю, отец испугался. Он ненавидел неприятности и все, что могло привлечь внимание к нашей общине в Дьюкс-Плейс. Время от времени, надеясь сделать из меня настоящего мужчину, как он это понимал, он приглашал меня присоединиться после обеда к его гостям, где за бутылкой вина он всегда говорил о необходимости оставаться незаметными, избегать неприятностей и не сердить никого. Я отлично понимал, что отец хотел сказать этим ударом. Он смотрел на вещи как на взаимосвязанные элементы системы, как на нити в ковре, где один элемент порождает сотню других. Он испугался, что у меня войдет в привычку устраивать драки с мальчиками-христианами. Испугался, что мое безрассудство навлечет волну ненависти на евреев. Испугался, что моя драка послужит толчком для преследований, мучений и разрушения.

Выражение его лица не изменилось. На нем читался испуг и беспокойство, возможно, также разочарование, что я не свалился с ног. Он недоверчиво смотрел на красный след от удара на моем лице, словно я каким-то образом исказил его силу.

— Так чувствует себя человек, которого ударили, — сказал он. — Надеюсь, ты постараешься не испытывать подобного..

Чувство гордости исчезло, но осталось негодование. Помню, я тогда подумал: «Ничего особо страшного».

Думаю, именно этот момент определил мою каръеру на ринге, ведь, как ни странно, я не только не испугался, а испытал своего рода удовольствие. Мне было приятно, что я выдержан удар, что перетерпел боль и не упал с ног, не дрогнул, не расплакался. Мне было приятно осознавать, что я могу выдержать еще один удар, и еще, и еще, пока отец не выбьется из сил. Именно в этот день я впервые подумал об отце как о слабом человеке.

Дядя был другим. Занимаясь контрабандой, он выучился гибкости, которой не мог представить мой отец. Он советовал моему отцу быть более терпимым, всегда считал, что я имею право идти своей дорогой, что отец не должен требовать от меня такого же поведения, как от моего брата. Сейчас, в дядиной конторе, мне пришло в голову, что я должен быть ему благодарен за то понимание, которое он всегда проявлял ко мне, даже если его терпение истощалось.

Казалось, мы сидели молча не менее четверти часа, но на самом деле, полагаю, тишина длилась несколько секунд. Наконец дядя заговорил, смягчив голос, чем избавил меня от неловкости:

— Тебе нужны деньги?

— Нет, дядя, — поспешил я рассеять его заблуждение, будто я пришел с протянутой рукой. — Я, можно сказать, по семейному делу. Ты как-то сказал мне, что, по-твоему, отец был убит. Скажи, почему ты так считаешь?

Теперь он внимательно меня слушал. Он больше не мучился, пытаясь решить, как следует воспринимать возвращение строптивого племянника. Теперь он пристально смотрел на меня, пытаясь понять, почему я пришел с этим вопросом.

Тебе стало что-то известно, Бенджамин?

— В общем-то, нет. — Упустив излишние детали, я рассказал ему о Бальфуре и его подозрениях.

Он покачал головой:

— Родной дядя говорит тебе, что твоего отца убили, и ты не придаешь этому значения. Посторонний человек говорит тебе то же самое, и ты этому веришь? — От волнения его португальский акцент стал заметнее.

— Полно, дядя. Мне нужна информация. Я хочу выяснить, действительно ли мой отец был убит. Разве имеет значение, почему мне это надо?

— Естественно, имеет. Речь же о твоей семье. Мы не виделись со дня похорон Самуэля, а до этого — еще десять лет. — Я вздохнул и хотел возразить, но дядя увидел мое беспокойство и, заволновавшись, исправился. — Но, — сказал он, — все это в прошлом. И если ты хочешь сделать что-нибудь хорошее для семьи, это очень важно. Да, Бенджамин, у меня действительно есть подозрение, что твоего отца убили. Я сказал об этом констеблю и то же самое сказал мировому судье. Я также написал письма в парламент, людям, которых знаю, точнее говоря, людям, которые должны мне денег. Все говорят одно и то же — что человек, убивший твоего отца, негодяй, но что нет закона, по которому можно наказать виновника смерти в результате несчастного случая, даже если доказуемо, что несчастный случай произошел из-за халатности и опьянения. Для них смерть Самуэля лишь несчастный случай. А я —еврей с разыгравшимся воображением, поскольку думаю иначе.

— Почему ты считаешь, что его убили?

— Я не могу утверждать, что его убили, но кое-что мне подозрительно. Самуэль нажил много врагов просто в силу своей профессии. Он покупал и продавал акции, и многие разорялись, в то время как он богател. Излишне говорить, как англичане ненавидят биржевых маклеров. С их помощью они делают деньги, но ненавидят их. То, что он попал под колеса экипажа, простое совпадение? А то, что этот Бальфур, с которым у него были деловые связи, умер подобным образом? Все может быть, но я хочу знать точно.

Я помедлил, прежде чем задать следующий вопрос.

— А что говорит Жозе?

— Если хочешь знать, что об этом думает твой брат, — сказал с раздражением дядя, — почему бы тебе не написать ему? Знаешь, он прибыл в Лондон вскоре после похорон Самуэля. Он все бросил и отправился в Англию, как только узнал. Ты знал об этом и ничего не сделал, чтобы встретиться с ним.

— Дядя… — начал я.

Я хотел сказать, что Жозе тоже ничего не сделал, чтобы встретиться со мной, но это было бы как-то по-детски и лицемерно, ведь я сознательно избегал встречи с ним, когда он был в Лондоне, и застать меня дома он бы не смог, даже если бы захотел.

— Почему ты прячешься от своей семьи, Бенджамин? То, что произошло между тобой и Самузлем, давно в прошлом. Он бы тебя простил, если бы ты дал ему такую возможность.

Я не верил в это, но ничего не сказал.

— Теперь этот разрыв совершенно ничем не обоснован. Твой отец мертв, и ты с ним никогда уже не примиришься, но примириться со своей семьей, с родными еще не поздно.

Я думал об этом какое-то время, — трудно сказать, как долго. Возможно, мой отец изменился с момента нашей последней встречи. Возможно, холодный тиран, каким я его помнил, был в большей степени продуктом моего воображения. Не знаю почему, но слова дяди задели меня за живое. Я почувствовал себя безответственным негодяем, навлекшим неприятности на свою семью. Все эти годы я полагал, что лишь я и страдаю, отказавшись от богатства и влияния. Теперь я начал понимать, как дядя смотрел на мою добровольную ссылку. С его точки зрения, мое поведение было бессмысленно и эгоистично, оно ранило моих родных гораздо больше, чем меня самого.

— Ты теперь стал старше, не так ли? Возможно, ты сожалеешь о каких-то вещах, которые совершил в юности. Теперь ты уважаемый человек. Ты даже немного напоминаешь мне моего сына, Аарона.

Я ничего не сказал. Мне не хотелось ни обижать дядю, ни говорить плохо о покойнике, но я надеялся, что никоим образом не был похож на своего двоюродного брата.

— Я должен узнать имя извозчика, который сбил отца, — сказал я, возвращаясь к теме разговора. — И еще, кто именно был отцовским врагом. Может быть, ему кто-то угрожал. Не могли бы вы разузнать это для меня?

— Хорошо, Бенджамин. Я сделаю, что смогу.

— Может быть, что-то еще кажется вам важным? Что-нибудь, что связывало бы смерть моего отца и смерть Бальфура? Младший Бальфур подозревает некую связь со сделками на Биржевой улице, а финансовые дела выше моего понимания.

Дядя Мигель посмотрел по сторонам:

— Здесь не место обсуждать семейные проблемы. Здесь не место говорить об усопших, и здесь не место заниматься делами частного характера. Приходи ко мне домой на ужин сегодня вечером. В половине шестого. Поужинаешь в кругу семьи, а после мы поговорим.

—дядя, не думаю, что это лучший выход. Он наклонился вперед.

— Это единственный выход, — сказал он. — Если хочешь, чтобы я тебе помог, приходи на ужин.

— Ты позволишь, чтобы убийца твоего брата разгуливал на свободе, если я откажусь?

— Этого не будет, — сказал он. — Я сказал, что тебе нужно сделать, и ты это сделаешь. Упрямиться — терять время. Жду тебя в половине шестого.

Я вышел из пакгауза, ошеломленный происшедшим. Подумать только — я буду ужинать в кругу семьи. Я ожидал вечера с волнением и не без страха.

Глава 8

Я подошел к дому моего дяди на Брод-Корт в приходе Сент-Джеймс, Дьюкс-Плейс, точно к назначенному времени. В 1719 году евреям-иноземцам все еще не позволялось владеть недвижимостью в Лондоне, посему мой дядя снимал отличный дом в самом центре общины, буквально в нескольких шагах от синагоги Бевис-Маркс. Дом был трехэтажный, точно не припомню, о скольки комнатах, но более чем просторный для человека, проживающего с женой, одиноким иждивенцем и несколькими слугами. С другой стороны, дядя часто работал дома, как и мой отец, а также любил приглашать гостей.

В отличие от многих евреев, поселившихся в Дьюкс-Плейс, а затем, когда разбогатели, переехавших в более модные районы в западной части, мой дядя предпочел остаться, чтобы разделить участь с менее обеспеченными представителями своего народа. Это правда, что восточные районы не самые приятные, так как сюда ветром приносит запахи всех городских нечистот. Но, несмотря на вонь и нищету и изолированность Дьюкс-Плейс, мой дядя не помышлял о переезде.

— Я португальский еврей, родившийся в Амстердаме и переселившийся в Лондон, — говорил мне дядя Мигель, когда я был мальчиком. — У меня нет никакого желания переселяться снова.

Подходя к двери, я вдруг сообразил, что был вечер пятницы, начало шабата, и что дядя заманил меня на праздничный ужин. Меня захлестнули воспоминания детства — аромат свежеиспеченного пресного хлеба, гут голосов. Праздничный ужин всегда устраивали в доме моих дядя и тети, поскольку шабат — семейный праздник, а то, где я жил, можно было назвать хозяйством, но не семьей. Каждую пятницу до заката солнца мы шли от нашего дома на Кри-Черч-лейн к дому моего дяди, где мы ели и молились вместе с членами его семьи и приглашенными к ужину друзьями. Дядя всегда разговаривал со мной и братом как со взрослыми. Меня это смущало, но было приятно. Тетя незаметно угощала нас конфетами или кексами до ужина. Эти вечера были среди немногих ритуалов моего детства, о которых я вспоминал с нежностью, и я разгневался на дядю за то, что эти воспоминания вновь ожили.

Даже постучав в дверь, я не оставлял намерения бежать, отказаться от своих планов, расследования, мистера Бальфура и мысли о том, что мой отец был убит. Я почти сказал вслух: «Пусть он останется умершим». Но, несмотря на желание сбежать, я остался.

Дверь мне отворил Исаак, маленький скупой горбун, служивший у дяди со времен моего детства. Ему было не меньше шестидесяти, но он оставался вполне в добром здравии и в хорошем расположении духа, насколько это было возможно.

— Если бы вы пришли несколькими минутами позже, — сказал он вместо приветствия, как будто с нашей последней встречи не минуло десять лет, — мистеру Лиенцо пришлось бы открывать дверь самому.

Исаак всегда был особо религиозным и, как того треобет иудейский закон, отказывался работать по субботам. Поскольку мой дядя тоже отказывался работать по субботам, он не мог запретить слуге соблюдать закон.

Дом пробудил во мне лавину воспоминаний, так как я провел здесь бесчисленные часы, будучи ребенком. Все здесь оставалось так, как я помнил с детства: синий с красным персидский ковер, резная лестница, суровые лица бабушки и дедушки на портретах, висевших на стене. Но еще больше напоминали шабат моего детства запахи — аромат тушеного мяса и отварного изюма, сладкий запах корицы и имбиря.

В гостиной меня встретил дядя. Он сидел один и читал газету. Это было издание, специализировавшееся на вопросах акций и государственных ценных бумаг. Когда я вошел, он отложил ее.

— Бенджамин, — сказал он, поднимаясь с кресла, — я так рад, что ты пришел. Да, прекрасно, что ты пришел.

— Ты заманил меня, дядя, — с укоризной произнес я. — Ты не сказал, что пригласил меня на праздничный ужин шабата.

— Заманил? — улыбнулся он. — Я скрыл от тебя, какой сегодня день недели? Ты приписываешь мне большую хитрость, чем у меня есть. Не спорю, хорошо бы, если бы я был так умен, как ты думаешь.

Я хотел возразить, но тут вошла моя тетушка в сопровождении красивой женщины, на вид лет двадцати двух. Тетя София была привлекательной почтенной женщиной, слегка склонной к полноте и немного странной. Круг ее общения ограничивался исключительно евреями-иммигрантами, и она так и не выучилась как следует говорить по-английски. Подобно дяде, она одевалась так, как одевались в свое время в Голландии. Платье было сшито из тонкого черного сукна, с высоким воротником и длинными рукавами Ее волосы были зачесаны наверх, а на макушке красовался маленький белый чепец. Она напоминала женщину с полотна голландского художника прошлого века.

Она обняламеня и стала задавать вопросы на ломаном английском, на которые я отвечал на таком же ломаном португальском. Я изумился тому, насколько рад ее видеть. У нее была добрая душа, и в ее глазах не было осуждения, а лишь радость, что я пришел в ее дом. Она мало изменилась и была такой, какой я ее помнил.

— А это, — наконец промолвил мой дядя, обнимая красивую женщину, — твоя кузина Мириам.

Слово «кузина» было не совсем точным, поскольку Мириам была вдовой моего покойного двоюродного брата Аарона. Я практически ничего не знал об их браке, так как Аарон женился на ней, вернувшись из своего первого путешествия в Левант, когда я уже ушел из дому. Но Лондон не такой большой город, чтобы слухи не доходили. Мой дядя был ее опекуном, поскольку ее собственные родители умерли, когда ей было пятнадцать, оставив приличное состояние. Она вышла замуж за Аарона в семнадцать и осталась вдовой в девятнадцать. В расцвете лет и, очевидно, при деньгах она оставалась под крышей свекра.

У Мириам был типичный для евреев оливковый цвет лица, черные волосы, которые спадали кудрями, как у модных лондонских дам, и ярко-зеленые глаза. Ее платье цвета морской волны с желтыми нижними юбками тоже говорило о неравнодушии к столичной моде. Я не мог не подумать, что эта красивая женщина, имеющая достаточные собственные средства, находится в доме моего дяди как в ловушке и ждет избавителя. Состоянием я похвастать не мог, но подумал, что ее денег хватило бы на нас двоих, и чуть не рассмеялся при мысли о том, что, будучи евреем, собрался играть роль Лоренцо по отношению к Джессике^[1].

Я отвесил низкий поклон.

— Кузина, — сказал я, чувствуя себя красноречивым и модным. Я был своенравным кузеном, вернувшимся в лоно семьи, и надеялся, что она сочтет меня интересным.

— Премного о вас наслышана, сударь, — сказала она с улыбкой, открывшей белые здоровые зубы.

— Вы делаете мне честь, сударыня.

— Мы в Англии, а не во Франции, Бенджамин, — сказал мой дядя. — Можно обойтись без формальностей.

У меня не было остроумного ответа, но этого никто не заметил, так как в этот момент постучали в дверь.

— Солнце зашло уже слишком давно, — сказал дядя, — чтобы Исаак открыл дверь.

Они с тетей поспешили встретить гостей.

— Разве кто-то еще должен прийти? — спросил я у Мириам, довольный, что выдалась возможность продолжить беседу.

— Да, — сказала она, нахмурив брови, что я поначалу принял на свой счет. Она обошла диван, на котором я сидел, и грациозно опустилась в мягкое кресло, стоявшее напротив. — Вы знакомы с Натаном Адельманом?

Я понял, что ее недовольство направлено на другого.

Я кивнул:

— Конечно, я слышал о нем. Важная персона.

Адельман приехал в Англию из Гамбурга вслед за двором короля Георга в 1714 году. Он, как и мой отец, былодним из немногих евреев, которые получили официальную лицензию брокера на бирже. Также он был богатым купцом, торговал с Ост— и Вест-Индией и с Левантом, а вдобавок имел закулисные связи с «Компанией южных морей» и даже с самим Уайтхоллом. Ходили слухи, что он был тайным советником принца Уэльского по всем финансовым вопросам. Это все, что о нем я знал, но недовольство, явно читавшееся на лице Мириам, говорило, что ей его общество неприятно.

Когда он вошел в комнату, все стало ясно само по себе. Он широко и радостно улыбнулся Мириам, которая была моложе его лет на тридцать. Адельман же всего пару лет уступал моему дяде. Невысокий, плотный, хорошо одетый мужчина, гладко выбритый, в длинном черном завитом парике — для всего света он выглядел таким же английским джентльменом, как любой другой завсегдатай респектабельной кофейни. Его выдавал только голос. Как и мой дядя, он, по всей видимости, много сил положил, чтобы избавиться от акцента. Однако в его случае легкий немецкий акцент давал некоторое преимущество при дворе короля-немца. Всем было известно, что Георг принципиально отдавал предпочтение родному немецкому языку. Адельман же отдавал предпочтение сыну короля Георга. Из-за своей преданности принцу Адельман попал в щекотливое положение, поскольку в то время принц и король враждовали, и Адельман лишился расположения монарха, которым, как говорили, пользовался в прошлом.

Мириам холодно кивнула, а я поднялся с места и низко поклонился, когда меня ему представили. Не требовалось быть профессиональным раскрывателем секретов, чтобы понять, какие взаимоотношения связывают людей передо мной. Адельман желал жениться на Мириам, Мириам же не имела никакого желания выходить замуж за Адельмана. Я даже не стал гадать, как мой дядя относился к этому ухаживанию.

После нескольких минут светской беседы о погоде и о политической ситуации во Франции снова раздался стук в дверь, известив о приходе последнего гостя. Дядя вышел и вскоре вернулся, дружески подталкивая в спину Ноя Сарменто — клерка, работавшего на его складе. Это был молодой человек с вежливым, но строгим выражением лица. Он был гладко выбрит и носил небольшой аккуратный парик. В одежде его, хоть и довольно высокого качества, преобладали блеклые тона, то же можно было сказать и о покрое его платья.

— Вы наверняка знаете мистера Адельмана. — сказал дядя.

Сарменто поклонился.

— Я имел удовольствие встречаться с ним много раз, — сказал Сарменто радостно, что не соответствовало его облику, — хотя не так много, как того желал бы.

Улыбка шла ему, как адмиральский мундир обезьяне. Хотя, вероятно, это неправильное сравнение, поскольку, уподобляя Сарменто обезьяне, следовало предполагать в нем нечто игривое и озорное. Ничего подобного. Более сурового человека я еще не встречал, и, хотя многие философы отказывают физиогномике в праве называться наукой, перед нами был человек, чей характер читался в острых и неприятных чертах его лица.

Адельман слегка поклонился, когда дядя представил меня таким образом, чтобы не упоминать моего принятого имени:

— Это мой племянник Бенджамин, сын моего покойного брата.

Сарменто лишь кивнул и отвернулся.

— Миссис Лиенцо, — сказал он, поклонившись ей, — для меня большое удовольствие видеть вас снова.

Мириам кивнула и полузакрыла глаза.

— Скажите, будьте любезны, — начал Сарменто, обращаясь к Адельману, — какие новости слышны в «Компании южных морей»? Все кафе взбудоражены, все ждут, что последует дальше.

Адельман вежливо улыбнулся:

— Полно, сэр. Вы знаете, что у меня чисто неофициальные связи с «Компанией южных морей».

— Ба! — Сарменто хлопнул себя по бедру. Было неясно, выражал ли этот жест удовольствие, или он хотел себя приободрить. — Я слышал, Компания и шага не делает, не посоветовавшись с вами.

— Вы оказываете мне слишком много чести, — уверил его Адельман.

Я оценил этот разговор только потому, что мы с Мириам обменялись взглядами, выражающими наше общее отсутствие интереса. Вскоре мы перешли в столовую, и там продолжилась беседа, казавшаяся мне бессвязной и неловкой. Несколько раз дядя заставлял меня произносить застольные молитвы, принятые в шабат, но я делал вид, будто забыл то, что вбивалось мне в голову в детстве. На самом деле мне хотелось участвовать, но я сомневался, что молитвы, которые я помню, — правильные, и мне не хотелось ударить в грязь лицом перед кузиной. Я не сказал этого, но подумал, что молиться перед едой — предрассудок. Тем не менее, когда дядя произносил эти молитвы, у меня сжалось сердце — то ли от воспоминаний, то ли от утраты, и мне доставляло странное удовольствие слышать звук древнееврейской речи. В моем доме, когда я рос, не молились. Отец отослал нас с братом учить законы нашего народа в еврейскую школу, потому что так полагалось мужчинам. И мы посещали синагогу, потому что для отца было проще туда ходить, чем объяснять, почему он туда не ходит..

Я наблюдал за остальными, чтобы увидеть их реакцию на молитвы. Мне показалось странным, что Сарменто, который до этого не скрывал своего восхищения Мириам, теперь не сводил глаз с Адельмана.

— Скажите, мистер Адельман, — начал Сарменто, как только дядя закончил молитвы, — повлияет ли угроза якобитского восстания на курс государственных ценных бумаг?

— Я не смогу сказать вам ничего такого, о чем не говорят в кофейнях, — сказал Адельман. — Общественные потрясения всегда приводят к колебаниям цен на капиталы. Но без такого колебания не было бы рынка, поэтому якобиты, полагаю, оказывают нам небольшую услугу. Но, повторюсь, это общеизвестно.

— Ваше мнение не может иметь ничего общего с общеизвестными вещами, — настаивал Сарменто. — Мне так хотелось бы его услышать.

— Я вам верю, — сказал Адельман со смехом, — но, вероятно, нашим друзьям,, которые не проводят время на Биржевой улице, это не так интересно, как вам. —Он отвесил поклон в сторону Мириам.

— Может быть, мы можем договориться о встрече в другом месте.

— Вы можете встретиться со мной в любое время, — ответил Адельман, хотя тон его был столь холоден, что мог бы отпугнуть кого угодно, кроме самых закоренелых подхалимов. — Меня можно часто застать кофейне «У Джонатана», вы также можете послать мне туда депешу, и будьте уверены — я непременно получу ее.

— Если мы не можем говорить о деньгах, давайте побеседуем о столичных развлечениях! — громко воскликнул Сарменто, надеясь, что выражает воодушевление. — Что скажете, миссис Лиенцо?

— Думаю, что мой кузен может больше сказать на эту тему, — сказала Мириам тихим голосом, стараясь не смотреть на меня. — Мне сказали, он знает толк в развлечениях Лондона.

Я не знал, как реагировать на ее замечание, но не мог усмотреть в ее словах никакого подвоха. Было лишь очевидно, что Сарменто задал ей вопрос, а она переадресовала его мне. Я решил воспользоваться предоставленной возможностью, уверенный, что смогу произвести на нее впечатление. Я рассказал, что слышал о новом театральном сезоне, и высказал свое мнение о нескольких исполнителях и пьесах прошлого сезона. Сарменто хватался за каждую высказанную мной мысль, используя ее для собственных рассуждений об актерской игре, пьесах и тому подобном. Этот задавала никогда бы не осмелился оскорбить меня на публике, но здесь, за столом моего дяди, он не скрывал своего ко мне презрения. Из уважения к дяде я не мог позволить себе поставить этого молокососа на место. Я делал вид, что не понимаю его взглядов и жестов, и в душе надеялся, что у меня будет возможность встретиться с ним в другом месте.

У дяди была традиция, что в отсутствие слуг-ужин подают живущие в доме дамы. Традиция не изменилась, и к моему восторгу, я заметил, что Мириам тщательно избегает как Сарменто, так и Адельмана, предоставив их заботам тетушки Софии, и смотрит исключительно на меня, подавая миски с супом и тарелки с бараниной, приправленной кардамоном. Я с нетерпением ждал каждого нового блюда, чтобы насладиться ее близостью: шелестом ее юбок, лимонным ароматом ее духов и соблазнительной грудью, едва видной в вырезе платья. Когда она приблизилась ко мне в третий, и последний, раз, она перехватила мой взгляд, упивающийся этим великолепием, и встретилась со мной глазами. Я напрягся, поскольку знал только две реакции на мой взгляд у лондонских дам и не мог сказать, осудят ли меня строго или сладострастно оскалятся. В обоих случаях я был бы разочарован. Не могу описать, насколько я был рад и смущен, когда Мириам не сделала ни того, ни другого, а только улыбнулась весело, словно давая понять, что радость, которую я испытываю при ее приближении, будет нашим общим секретом.

После ужина, как того требуют английские традиции, мы, четверо джентльменов, удалились в отдельную комнату с бутылкой вина. Адельман несколько раз предпринял попытку обсудить с моим дядей деловые вопросы, но тот ясно дал понять, что не будет говорить на подобные темы во время шабата. Сарменто вновь повернул разговор па слухи о новом восстании якобитов. Тема последователей свергнутого короля интересовала дядю, и ему было что сказать об этом. Я внимательно слушал, но, к своему стыду, не был в курсе политических событий, и многие вещи в беседе были мне непонятны.

Адельман, чьи интересы были непосредственно связаны с правящей династией, считал якобитов безмозглым сбродом, а претендента па трон — папистским тираном. Дядя молча кивал в знак согласия, поскольу Адельман выражал мнение вигов. Сарменто же цеплялся за каждое слово Адельмана, превознося его идеи, словно тот был философом, и слова — словно тот был поэтом.

— А вы что скажете, сударь? — обратился ко мне Сарменто. — У вас есть мнение об этих якобитах?

— Я так далек от политики, — сказал я, смотря ему прямо в глаза.

Я был уверен, он задал этот вопрос не чтобы узнать о моих политических взглядах, а посмотреть, как я отреагирую на его дерзость.

— Но вы ведь не станете умалять достоинство короля? — не отставал Сарменто.

Я не понимал, куда он клонит, но в эпоху, когда короне угрожал мятеж, такой разговор не был пустой болтовней. Публичное признание в симпатиях к якобитам могло погубить репутацию и, возможно, даже привести к аресту.

— Вы полагаете, любой, кто не является активным сторонником, умаляет достоинство? — осторожно спросил я.

— Нет сомнения, — поспешно пришел мне на выручку дядя, — что мой племянник поднял не один бокал за здоровье короля.

— Это правда, — согласился я, — хотя признаюсь, что, когда пью за здоровье короля, я чаще это делаю ради самого процесса, чем ради короля.

Дядя и Адельман вежливо засмеялись, и я надеялся, что моя острота умерит пыл Сарменто, но ошибался. Он просто взялся за новую тему.

— Скажите, сударь, — начал он, когда смех утих, — кто вам нравится — банк или компания?

Я не понял вопроса и догадался, что на то и было рассчитано. Тема финансового соперничества меня интересовала, поскольку я знал, что Бальфур-старший делал инвестиции, исходя из своего понимания этого соперничества, но я так плохо представлял, в чем именно заключается антагонизм между этими двумя компаниями, что затруднялся ответить. Если бы я сделал вид, что разбираюсь в вопросе, выглядел бы дураком, поэтому я просто сказал:

— За что они мне должны нравиться?

— Как по-вашему, кто должен обслуживать казначейство — Банк Англии или «Компания южных морей»? — медленно произнес он, тщательно выговаривая слова, словно объяснял что-то слуге-недоумку.

Я улыбнулся ему своей самой очаровательной улыбкой:

— Я не предполагал, что надо обязательно вставать на чью-либо сторону.

— Полагаю, всем это не обязательно. Только людям со средствами и предпринимателям.

— Вы полагаете, им это обязательно? — спросил дядя. — Разве не может предприниматель просто наблюдать за этим соперничеством, не вставая ни на чью сторону?

— Но вы ведь встали на определенную сторону, сударь, не так ли? — (Этот вопрос, заданный клерком его работодателю, показался мне оскорбительным, но дядя, если и был задет, не подал и виду. Он просто слушал, как Сарменто разглагольствует.) — Разве в вашей семье не было принято считать, что Банк Англии должен удерживать монополию на обслуживание государственных займов? Разве вы не говорили при мне, что «Компании южных морей» нельзя разрешать конкурировать с банком в этой сфере?

— Мистер Сарменто, вы прекрасно знаете, что я не желаю обсуждать подобные вопросы во время шабата.

Тот поклонился:

— Вы абсолютно правы, сударь. — Он снова повернулся ко мне. — На вас, сэр, полагаю, такие ограничения не распространяются. И поскольку у каждого человека с достатком и у каждого предпринимателя должно быть мнение, могу я предположить, что оно есть и у вас, только вы не решаетесь его высказать?

— Скажите, сударь, на чьей вы стороне, и, возможно, это послужит мне моделью для подражания.

Сарменто улыбнулся, но улыбка была предназначена не мне. Он посмотрел на мистера Адельмана:

— Ну что ж, мне нравится «Компания южных морей», сэр. Поскольку она находится в таких надежных руках.

Адельман поклонился:

— Вам хорошо известно, что мы, евреи, не вправе делать инвестиции в акционерные компании. Ваши высказывания мне льстят, но, боюсь, могут причинить вред моей репутации.

— Я лишь повторяю то, о чем говорят в любой кофейне. И никто не осуждает вас за то, что вы проявляете интерес к этим вопросам. Вы патриот, сэр, патриот высочайшего порядка. — Сарменто продолжал свою речь тусклым голосом, который плохо вязался со страстностью его слов. — Пока финансы нации защищают такие люди, как директора «Компании южных морей», нам не стоит бояться восстаний и мятежей.

Адельман явно не знал, что сказать, и просто снова поклонился, поэтому мой дядя взял инициативу на себя, явно надеясь увести разговор от вопросов бизнеса, и объявил, что уже второй раз, причем едва ли не второй год подряд, церковные старосты прихода избрали его на должность попечителя по призрению бедных. Это объявление вызвало веселый смех у Адельмана и Сарменто, причины которого я не понял.

— Почему они избрали тебя на эту должность, дядя? Разве это не предполагает посещение службы каждое воскресенье?

Все трое засмеялись, но только Сарменто смеялся от души над моим невежеством.

— Ты прав, — сказал мой дядя. — Это предполагает посещение церкви в воскресный день, а также христианскую присягу на христианской Библии. Они назначают меня на должность не потому, что хотят, дабы я исполнял эти обязанности. Они избрали меня, поскольку знают, что я откажусь.

— Признаюсь, я ничего не понимаю.

— Это способ получить деньги, — объяснил Адельман. — Ваш дядя не может выполнять обязанности, которыми они его удостоили, поэтому должен заплатить штраф в размере пяти фунтов за отказ от должности. Приходские старосты часто назначают евреев на разные должности, даже бедных евреев. Они знают, что община всегда соберет деньги, чтобы заплатить штраф. Таким способом они получают немалый доход.

— Вы не можете пожаловаться?

— Мы платим большие налоги, — объяснил дядя. — Ты родился здесь, поэтому освобожден от налога, которым облагаются иноземцы, чего нельзя сказать о мистере Адельмане или обо мне. И, несмотря на то что мы оба получили гражданство от парламента, наши налоги гораздо больше, чем налоги, которые платят британцы, родившиеся в Британии. Это назначение как дополнительный налог, и я заплачу его тихо. Я приберегу жалобы для более серьезного повода.

Мы проговорили еще час на разные темы, пока Адельман вдруг неожиданно не встал и не объявил, что должен вернуться домой. Я воспользовался его уходом как предлогом тоже откланяться. Однако, прежде чем я ушел, дядя отвел меня в сторону:

— Ты сердишься. — Его глаза светились каким-то необычным теплом, словно он забыл гнев, который испытывал ко мне на похоронах моего отца, словно между мной и моими родными никогда не было разлада.

— Ты не сдержал обещания, — сказал я.

— Я лишь отложил его. Я сказал, что поговорю с тобой после ужина. Я не говорил, через какое время после ужина. Приходи завтра утром в синагогу для молитвы. Проведи остаток шабата со своей семьей. Когда солнце сядет, я расскажу тебе то, что ты хотел знать.

Я не знал, как реагировать, не мог сказать, взволновало ли меня его предложение.

— Дядя Мигель, я не располагаю такой роскошью, как свободное время. Я не могу позволить себе провести день в молитвах и пустой болтовне.

Он пожал плечами.

— Это моя цена, Бенджамин. Но, — улыбнулся он, — это разовый платеж. Я не стану ничего от тебя требовать, даже если тебе потребуется информация через несколько недель или даже месяцев.

Я знал, что не смогу его переубедить. Он скорее предпочтет, чтобы убийца его брата разгуливал на свободе, чем отступит от своего решения. Признаюсь, я был не прочь провести день в обществе Мириам. Поэтому я согласился встретиться с ним на следующее утро.

Мы с Адельманом вышли на улицу вместе, и я был поражен роскошью его золоченого экипажа, ожедавшего у дома моего дяди. При виде хозяина мальчик лет четырнадцати со смуглым лицом, вероятно из Ост-Индии, одетый в яркую красно-желтую ливрею, открыл дверцу и замер как статуя.

— Лиенцо, — Адельман схватил мою руку с заученным дружелюбием, — я могу вас куда-нибудь подвезти? Вы ведь живете в Ковент-Гардене, не так ли?

Я поклонился, выражая согласие и благодарность.

Признаюсь, я испытывал неловкость оттого, что нахожусь один на один с человеком такого высокого положения, как Адельман. В силу своей профессии мне часто приходилось бывать в компании людей высокопоставленных, но редко в подобных обстоятельствах. В данном случае нас не объединяли деловые связи, мы просто ехали по городу как товарищи.

Когда экипаж тронулся, Адельман задернул шторы на окнах и мы погрузились почти в полную темноту. Какое-то время он молчал, я тоже не знал, как завязать разговор, поэтому сидел молча, ощущая, как колеса экипажа катятся по тряскому лондонскому булыжнику. Всякий раз, когда я менял положение,.мне казалось, я произвожу ужасный шум. С противоположной стороны, где сидел Адельман, никаких звуков не доносилось.

Наконец он прочистил горло и, как мне показалось, взял щепотку нюхательного табаку.

— Насколько я понял, — начал он, — вас посетил мистер Бальфур.

— Вы меня поразили, сэр.

Я чуть не вскрикнул от удивления. Признаюсь, у меня по спине пробежали мурашки. В голосе Адельмана не было, как вы понимаете, ничего пугающего. Его тон оставался вежливым и сдержанным, типичным для немца. Однако было нечто беспокоящее в самом вопросе, вернее, в том, что он задал этот вопрос.

П куда человек с таким положением, как Адельман, может знать о подобных вещах или интересоваться ими? Я сожалел, что в темноте не видно его лица, хотя, полагаю, он был слишком опытен, чтобы по его лицу можно было бы что-либо прочесть. Я тоже умел скрывать свои чувства.

— Не могу выразить, как я поражен, что мои дела привлекли ваше внимание, — сказал я совершенно невозмутимо.

— Вы — член видной семьи, мистер Лиенцо.

— Я пользуюсь фамилией Уивер, — сказал я.

— Не хотел быть непочтительным, — тотчас отреагировал он, — я думал, что вы пользовались этой фамилией, только когда были боксером. — Он помолчал немного. — Буду с вами откровенен. Я отношусь к вам с восхищением, сударь. Я ценю, что вы пошли наперекор древним традициям своего народа и сами выбрали свой путь. Прошу вас, поймите меня правильно. Я безмерно уважаю вашего дядю, но считаю, что соблюдение всех этих обрядов и ритуалов лишь вредит нашему народу. Вы же своим примером показали англичанам, что евреи — не объект для насмешек. Ваши подвиги на ринге стали легендарными. Ваше имя, сэр, известно даже королю.

Я поклонился в темноте. Он был прав, говоря, что я отвернулся от обрядов и ритуалов своего народа, и тем не менее мне было неловко, что он говорит об этом с таким восторгом. Я всегда считал, что приверженность религиозным ритуалам порождена праздностью, в то время как он видел в моем пренебрежении ими некое свободомыслие.

— Вы делаете мне честь своими речами, — сказал я после неловкой паузы, — Но я откровенно не понимаю, какое все это имеет отношение к мистеру Бальфуру и почему мои с ним дела интересуют вас, сэр.

— Да, вы действительно деловой человек. А я очень люблю общаться с деловыми людьми. Позвольте сказать, мистер Уивер, что меня опечалило известие о смерти вашего отца. Я относился к нему с восхищением, однако это не может служить поводом видеть то, чего не было на самом деле. Его смерть была трагическим несчастным случаем и ничем иным. Я также был знаком с Майклом Бальфуром. Он был хорошим человеком, насколько могу судить. Хорошим человеком, несмотря ни на что. Но, как и его сын, Бальфур был слаб. Он допустил ошибки в делах и не мог ни спасти свое состояние, ни смело посмотреть на последствия своего банкротства. Постороннему может показаться странным, что эти два деловых человека, бывшие в дружеских отношениях, умерли один вслед за другим, однако эти смерти никак не связаны между собой. Скажите, — сказал он, театрально меняя голос, — сколько Бальфур предложил вам, чтобы вы занялись расследованием этого дела?

Я рассказал ему о сути нашего договора. Он рассмеялся лающим смехом:

— Бы ничего не получите. Сомневаюсь, что он способен собрать и несколько фартингов, не то что фунтов. Его состояния не вернуть, как вы знаете. Бальфур потерял все, а также не секрет, что его мать не испытывает к нему ничего, кроме презрения. Сударь, вы потратите время и ничего не заработаете. Только наживете врагов среди влиятельных людей, которым не нравится, чтобы посторонний вмешивался в их дела. Видите ли, у меня, есть к вам другое предложение. Ваши таланты не остались незамеченными. Вашу проницательность превозносят так же, как ваш ум. Это редкие качества, и многие в «Компании южных морей», в парламенте и в самом суде были бы рады иметь своем распоряжении человека, наделенного такими талантами. Что вы скажете, мистер Уивер? Желаете ли вы забыть об этом неприятном случае? Люди, которых я знаю, могут озолотить вас.

Я сделал вид, что его предложение не слишком меня заинтересовало.

— Вы чрезвычайно щедры, — сказал я, — но я по-прежнему не совсем понимаю, почему вас интересуют мои дела с Бальфуром и почему вы хотите, чтобы я оставил расследование.

— Это щекотливое дело. Прежде всего, мне не хотелось бы, чтобы даже тень подозрения пала на наш народ. Если газеты пронюхают о вашем расследовании, боюсь, это плохо отразится на репутации евреев в Англии и повредит всем нам — и раввинам, и маклерам, и даже боксерам. Так? Вторая причина заключается в том, что «Компания южных морей» проводит очень сложные переговоры по перераспределению государственных фондов. Не могу вдаваться в детали, но достаточно сказать, что мы обеспокоены высокой процентной ставкой по долгосрочным государственным займам и пытаемся убедить парламент принять меры по снижению процентной ставки, освободив таким образом страну от тяжких финансовых затруднений. Наш план не удастся осуществить, если люди потеряют доверие к кредитной системе, которую большинство считает запутанной. Любое гласное подозрение о некой связи между смертью Бальфура и фондами нанесло бы нам непоправимый вред. Если люди будут думать, что фонды связаны с убийством и тайными происками, боюсь, нам не удастся, как мы планировали, избавить страну от бремени государственного долга. А ваше любопытство, сэр, обойдется нашему королю и нашему королевству в буквальном смысле в миллионы фунтов.

— Я никоим образом не хотел бы нанести подобного ущерба, — осторожно сказал я, — но остается вопрос подозрений Бальфура. Он полагает, что в этих смертях кроется какая-то загадка, и я считаю своим долгом расследовать это дело.

— Вы только зря потеряете время и повредите нашему королевству.

— Но вы ведь можете-допустить, что эти смерти не просто совпадение.

— Я не могу этого допустить, — сказал он с полнейшей уверенностью.

— Почему тогда, по-вашему, даже клерк Бальфура не может объяснить причин его финансового краха?

— Вопросы кредитов и финансов даже для людей, которые занимаются ими профессионально, бывают необъяснимыми и непостижимыми! — резко сказал он, забыв о вежливости и дружелюбии. — Для большинства они относятся к вещам скорее умозрительным, чем материальным. Я полагаю, в Англии едва ли сыщется маклер, после неожиданной смерти которого не окажется, что в его бумагах путаница, а некоторых и вовсе недостает.

— Смерть мистера Бальфура не была неожиданной, — заметил я. — По крайней мере не для него самого, если это действительно было самоубийство.

— Случай с мистером Бальфуром нельзя считать типичным. Он сам покончил с жизнью, что доказывает его неспособность привести в порядок свои дела. Полно, мистер Уивер, не будем давать лишний повод нашим соседям-христианам думать, что мы относимся к подобным делам чересчур талмудически. — Он протянул мне свою визитку. — Выкиньте из головы всю эту чепуху насчет Бальфура и приходите ко мне на встречу в кофейню «У Джонатана». Я дам вам рекомендации для людей, которые сделают вас богачом. Кроме того, — сказал он с улыбкой, которую можно было угадать даже в темноте, — это избавит вас от необходимости проводить утро в синагоге в компании вашего дядюшки.

Я вежливо поблагодарил Адельмана, когда экипаж остановился у дома миссис Гаррисон:

— Сэр, я обдумаю ваше предложение со всей серьезностью.

— Рассчитываю на это, — сказал он. — Рад был знакомству с вами, мистер Уивер.

Я стоял и смотрел вслед удаляющемуся экипажу, обдумывая сделанное мне предложение. Было бы замечательно, будь я человеком, который мог бы с легкостью забыть о словах Адельмана, но мысль о возможности работать с людьми, о которых он говорил, была чрезвычайно соблазнительной. Взамен он требовал лишь не вмешиваться в его дела. И что мог я противопоставить предложению не расследовать смерть отца, — отца, к которому я не испытывал ни малейшей привязанности?

Я подошел к дому миссис Гаррисон и вошел в ее теплую переднюю, но не успел я подняться наверх, как постановил твердо отказаться от предложения Адельмана. Нельзя сказать, что я принял такое решение, потому что не находил привлекательным работать на постоянной основе с людьми, подобными Адельману, полагавшими, что их богатство дает им не только влияние и власть, но также естественное превосходство над людьми, подобными мне. И едва ли дело было только в том, что я испытал неожиданную легкость в обществе дяди и тети или что не хотел обрывать связей с домом, где жила симпатичная вдова моего двоюродного брата. Вероятно, сочетание всех этих причин привело к тому, что не успел я зажечь свечу, как отчетливо понял, в чем состоит мой долг. Я не знал, как сообщить о своем решении мистеру Адельману, но подумал, что вряд ли мне снова доведется встретиться в ходе расследования с таким занятым человеком. В тот миг я не мог и предположить, как тесно его дела переплетутся с моими собственными.

Глава 9

На следующее утро я встретил дядю и со смешанными чувствами отправился с ним в синагогу Бевис-Маркс. Вероятно, я должен упомянуть, что не все евреи столь же ревностно соблюдают шабат, как мой дядя. Некоторые из них, конечно, даже еще более ревностны, но большая часть ведет себя в этот день недели как в любой другой. Даже короткая дядина борода рассматривалась многими евреями как пережиток, поскольку считалось, что еврей с бородой — непременно либо раввин, либо недавний иммигрант.

Многие евреи с Пиренейского полуострова давным-давно были оторваны от своих обрядов, вынужденные под давлением инквизиции перейти в католичество. Эти так называемые новые христиане иногда искренне принимали навязанную веру, но многие другие продолжали тайно соблюдать обряды своей религии. Однако их дети или внуки уже не понимали, зачем надо тайно соблюдать эти непонятные им обряды. Когда же эти евреи были вынуждены покинуть Пиренеи и переселились в Голландию, а это произошло в шестнадцатом веке, многие захотели вновь припасть к корням. Дед моего отца был таким человеком, и он сам изучил древнюю традицию. Он даже учился у веского раввина Манассех-бен-Исраэля и своих детей воспитал в уважении к иудейским верованиям.

Меня тоже воспитывали в этих традициях, но впоследствии я решил, что их легче забыть, чем соблюдать.. Поэтому я не знал, чего ждать от своего возвращения в синагогу. Вероятно, я слишком настроил себя на то, что ожидать мне нечего, но утренняя служба неожиданно меня утешила. Главным раввином по-прежнему был Давид Нието, но с того времени, когда я был мальчиком, он сильно постарел и выглядел слабым и исхудавшим. Тем не менее он был по-прежнему уважаемым человеком и производил неизгладимое впечатление своим огромным черным париком и маленькой бородкой, покрывавшей лишь самый кончик его подбородка.

В синагоге мужчины и женщины сидят отдельно, чтобы женщины не отвлекали мужчин плотскими соблазнами. Я всегда считал этот обычай мудрым, так как не припомню случая, чтобы Элиас, вернувшись из церкви, не стал рассказывать о том, как прекрасно были одеты дамы и как они были милы. В синагоге Бевис-Маркс мужчины сидели на скамьях, которые располагались перпендикулярно кафедре раввина. Женщины сидели наверху, где от мужских глаз их скрывала деревянная резная решетка, однако их можно было рассмотреть сквозь ажурные прорези.

В то утро синагога была полна, я никогда еще не видел в ней столько народу. Возможно, триста человек находилось внизу и не менее ста женщин — наверху. Кроме верующих было несколько молодых англичан, пришедших посмотреть на иудейскую службу. Такие визиты не были редкостью. Еще мальчиком, я не раз видел таких любопытствующих, и обычно они вели себя достаточно пристойно, хотя, вероятно, немыслимо скучали, вынужденные слушать в течение нескольких часов службы непонятный им древнееврейский язык. Посетители редко могли скрыть свое удивление тем, что служба почти полностью ведется на иностранном языке и что люди заняты медитацией не меньше, чем коллективным богослужением. Что же касается меня, я не испытывал трудности с древнееврейскими молитвами, поскольку в детстве повторял их так часто, что они навсегда остались в моей памяти, а повторяя их вновь, я испытывал неожиданную радость. Я с готовностью накинул на голову платок, взятый у дяди, и видел, как он в течение длинной службы не раз бросал в мою сторону одобрительные взгляды. Надеюсь, он не заметил, как я то и дело косился наверх, туда, где сидели женщины и где сквозь решетку я мог с трудом рассмотреть красивое лицо Мириам. В том, что я не видел ее полностью — иногда в прорезях мелькал глаз, иногда рот, а иногда рука, — было нечто неодолимо привлекательное. Особенно приятно было видеть ее глаз, поскольку он смотрел в мою сторону так же часто, как в молитвенник.

Когда служба закончилась, Мириам с тетей отправились сразу домой, а я с дядей остался в дворике синагоги. Он разговаривал с мужчинами из общины, а я наблюдал за окружающими, делая вид, что меня интересует, кто приехал, а кто уехал из еврейского квартала. Вдруг я услышал, как кто-то позвал меня по имени, и, обернувшись, увидел хорошо одетого мужчину, чье лицо было искажено следами многочисленных драк и шрамами от порезов. Я тотчас узнал его. Это был Абрахам Мендес, подручный Джонатана Уайльда.

Я был настолько удивлен такой встречей, что не мог вымолвить и слова.

Мендес наслаждался моим смятением. Он улыбнулся, словно я был шаловливым ребенком.

— Рад снова видеть вас, мистер Уивер, — сказал он, отвесив неестественно низкий поклон.

— Что ты здесь делаешь, Мендес? — сказал я со злобой. — Как ты смеешь преследовать меня здесь!

Он рассмеялся. В этом смехе не было презрения, он смеялся искренне. В его изуродованном лице было что-то привлекательное.

— Я преследую вас, сударь? Вы полагаете, что того стоите? Я пришел на службу в день шабата и, увидев старого знакомого, счел обязанным поприветствовать его.

— И я должен поверить, что ты здесь только из-за службы? — спросил я. — Верится с трудом.

— То же самое могу сказать о вас, — усмехнулся он. — Но если не верите, можете спросить у людей. Я снова поселился в Дьюкс-Плейс и посещаю службу уже несколько лет, И хотя не прихожу сюда каждую субботу, бываю здесь достаточно часто. Это ваш визит вызывает удивление. — Он наклонился ко мне. — Вы преследуете меня? — спросил он театральным шепотом.

Я не мог удержаться от смеха.

— Я поражен, Мендес. Ты меня удивил.

Он поклонился, как раз когда ко мне подошел дядя.

— Пойдем домой, Бенджамин? — Он поклонился моему собеседнику. — Шабат шалом, мистер Мендес, — обратился он к этому злодею с традиционным приветствием.

— И вам того же, мистер Лиенцо. — Мендес снова усмехнулся. — Шабат шалом, мистер Уивер, — сказал он и смешался с толпой.

Мы шли молча, прежде чем я заговорил.

— Откуда вы знаете Мендеса? — спросил я дядю.

— В Дьюкс-Плейс живет не так уж много евреев, чтобы не знать их всех. Я его часто вижу у синагоги. Не слишком праведный, вероятно, но посещает синагогу довольно регулярно, а это в Лондоне кое-что значит.

— Но вы знаете, кто он? — продолжал я.

Дяде пришлось повысить голос: мимо синагоги как раз проходил уличный разносчик и забавы ради принялся громогласно предлагать евреям пирожки со свининой.

— Конечно. Но это не все знают. Спроси у людей, и они скажут, что он работает дворецким у какого-то важного человека. Но, понимаешь, иногда я получаю партию товара, который не совсем законен, и, если не находится покупателя, мистер Мендес может предложить мне приемлемую цену по поручению своего хозяина.

Я не верил собственным ушам.

— Вы хотите сказать, дядя, что имеете деловые связи с Джонатаном Уайльдом? — Я назвал имя шепотом, так что дядя не сразу понял, что я сказал.

Он виновато пожал плечами:

— Это Лондон, Бенджамин. Если мне надо продать определенный товар, у меня порой нет покупателя, а мистер Мендес неоднократно оказывал мне помощь. Я никогда не имел дела непосредственно с этим Уайльдом и не собираюсь иметь, но Мендес был очень полезен.

— Вы не представляете, как рискуете, имея дело с Уайльдом даже через посредника, — почти шепотом сказал я.

— Мистер Мендес говорит, что в определенных сферах коммерции нельзя обойтись без Уайльда. Из опыта знаю, что это правда. Конечно, я слышал, что Уайльд — опасный человек, — сказал он, — но полагаю, Уайльду известно, что я тоже определенно могу быть опасным человеком.

Когда дядя говорил эти слова, он был очень серьезен.

Мы вернулись домой и пообедали хлебом, холодным мясом и имбирными кексами, приготовленными накануне. Мириам с тетей сами подавали еду, а когда мы закончили, отнесли посуду на кухню, чтобы слуги могли ею заняться после заката солнца.

Мы с Мириам перешли в гостиную, и я был удивлен, что ни дядя, ни тетя не пошли за нами. Мириам была в тот день ослепительна в платье цвета индиго с нижними юбками цвета слоновой кости.

Я спросил Мириам, не выпьет ли она со мной бокал вина. Она вежливо отказалась и села в кресло с томиком.«Илиады» в переводе мистера Поупа, о котором я часто слышал, но так и не удосужился прочитать. Я налил себе мадеры из симпатичного хрустального графина и, напустив на себя задумчивый вид, устроился напротив неё, чтобы можно было наблюдать за выражением ее лица, когда она читает. У меня не было намерения беззастенчиво рассматривать ее, поскольку нельзя сказать, что я был вовсе незнаком со светскими манерами, но не мог отвести взгляда от ее темных глаз, скользивших по строчкам, и алых губ, которые она поджимала, когда ей что-то нравилось.

Вероятно увидев, что я не свожу с нее глаз, Мириам отложила книгу, аккуратно отметив место, где остановилась, узкой полоской ткани. Она взяла лежавшую рядом газету и стала ее просматривать, оживленно переворачивая страницы.

— Вы очень обрадовали дядю тем, что пришли сегодня, — сказала она, не глядя на меня. — Он только об этом и говорил за завтраком.

— Я поражен, — сказал я. — Откровенно говоря, я не подозревал, что ему есть до меня хоть какое-то дело.

— Что вы, он, как вы знаете, чрезвычайно ценит верность семье. Я думаю, он вообразил, что может вас исправить. Под этим подразумевается, что вы переедете в Дьюкс-Плейс, будете регулярно посещать синагогу и получите должность в его компании. — Она молчала какое-то время, листая газету. Наконец она посмотрела на меня, ее лицо было непроницаемым. — Он сказал мне, что вы напоминаете ему Аарона.

Я не решился ни согласиться, ни возразить вдове Аарона.

— Он сказал мне то же самое.

— Возможно, есть какое-то внешнее, родственное сходство, но мне показалось, что вы человек другого склада.

— Должен с вами согласиться.

Опять воцарилась тишина — таких неловких пауз было немало в нашей беседе. Ни один из нас не знал, что сказать. Наконец она начала новую тему.

— Вы посещаете танцы и балы и тому подобное? — Это был случайный вопрос или, возможно, имевший целью казаться случайным. Она говорила медленно, не поднимая глаз.

— Боюсь, я чувствую себя не в своей тарелке на подобных мероприятиях, — сказал я.

Она улыбнулась, давая понять, что у нас есть общий секрет.

— Ваш дядя считает, что лондонское общество не подходит для благовоспитанных еврейских женщин.

Я не понял, что она хотела мне сказать.

— Вага дядя, возможно, прав, — сказал я, — но если вы с ним не согласны, что вас держит здесь? Вы совершеннолетняя, и у вас, как я полагаю, есть собственные средства к существованию.

— Но я решила оставаться под защитой этого крова, — тихо сказала она.

Я не понимал ее выбора. Вдове с таким положением, привыкшей к изысканной одежде, еде и обстановке, обошлось бы недешево поселиться одной в собственном доме. Я не знал, какое состояние Аарон оставил Мириам. Когда они поженились, ее наследство перешло к нему, и трудно было сказать, сколько он мог оставить моему дяде, или проиграть, или потерять в какой-нибудь сделке, или потратить иным образом, как это умеют делать мужчины в Лондоне, проматывая свое состояние. Вероятно, независимость ее не интересовала. Если это так, тогда Мириам просто ждала подходящего поклонника, чтобы перейти из рук свекра в руки нового мужа.

От мысли, что Мириам несвободна, что она чувствует себя в доме моего дяди как в тюрьме, мне стало неловко.

— Уверен, дядя желает вам самого лучшего, — сказал я. — Нравились ли вам городские развлечения, когда был жив ваш муж?

— Его торговля с восточными странами требовала долгого отсутствия, — сказала она без всяких эмоций. — Мы провели в обществе друг друга всего несколько месяцев, пока он не отправился в путешествие, из которого не возвратился. Но в то время его отношение к развлечениям было сходным с мнением его отца.

Из чувства неловкости я, оказалось, впился ногтем большого пальца в указательный. Мириам поставила меня в затруднительное положение и наверняка прекрасно это понимала. Я сочувствовал ей из-за того, что она лишена свободы, но не мот пойти наперекор правилам, которые установил мой дядя.

— По собственному опыту могу сказать, что лондонское общество далеко не всегда гостеприимно в отношении людей нашей расы. Представьте, как бы вы себя чувствовали, если бы пришли в кафе и заговорили с молодой любезной дамой, с которой вам захотелось бы подружиться, а потом бы оказалось, что она презирает евреев?

— Я бы нашла менее нетерпимую подругу, — сказала она, махнув рукой, но я заметил по тому, как погрустнели ее глаза, что мой вопрос ее задел. — Знаете, кузен, я передумала. Пожалуй, я выпью вина.

— Если я налью вам вина, — спросил я, — будет лиэто считаться работой в шабат и, следовательно, нарушением закона?

— Вы полагаете, что налить мне вина — работа? — спросила она.

— Сударыня, вы меня убедили. — Я встал и наполнил бокал, который медленно протянул ей, наблюдая, как ее тонкие пальчики старательно избегают соприкосновения с моей рукой.

— Скажите мне, — сказала она, сделав небольшой глоток, — что чувствует человек, вернувшийся в семью?

— Знаете, — сказал я со смехом, — я скорее пришел в гости, чем вернулся.

— Ваш дядя сказал, что вы восторженно молились сегодня утром.

Я вспомнил, как наблюдал за ней сквозь ажурную решетку.

— Вы тоже считаете, что я восторженно молился? — спросил я.

Мириам не поняла вопроса или сделала вид, что не поняла.

— Должно быть, вы действительно молились с восторгом, так как ваш голос было слышно наверху, на галерее.

— Будучи в восторженном настроении, я подумал, почему бы синагоге не извлечь из моего настроения пользу.

— Вы, кузен, несерьезный человек, — сказала она скорее весело, чем раздраженно.

— Надеюсь, вы не считаете это недостатком.

— Можно задать вам вопрос личного порядка? — спросила она.

— Вы можете спрашивать меня о чем угодно, — сказал я, — если позволите мне то же самое.

Мои слова, возможно, показались ей не совсем приличествующими джентльмену, так как она не сразу решилась продолжить. Наконец на ее лице появилось выражение, которое лишь отдаленно напоминало улыбку, а на самом деле было задумчивостью.

— Будем считать это справедливым уговором. Ваш дядя, как вы знаете, человек чрезвычайно консервативный. Он хочет укрыть меня от внешнего мира. Однако мне не доставляет большого удовольствия эта изолированность, и я пользуюсь любой возможностью, чтобы что-то узнать. — Она замолчала, то ли обдумывая мои слова, то ли созерцая вино в бокале. — Мне так никто и не сказал, почему вы рассорились с отцом.

Я редко кому-либо рассказывал о деталях своего разрыва с семьей. Тяга рассказать все Мириам частично объяснялась желанием завоевать ее доверие, но частично просто необходимостью поговорить об этом.

— Отец надеялся, что я пойду по его стопам и тоже стану биржевым маклером. В отличие от моего старшего брата, я родился здесь, в Англии, а это означало, что я, как гражданин этой страны, был освобожден от налога, который обязаны платить инородцы, и имел право владеть землей. Отец решил, что Жозе должен вернуться в Амстердам, чтобы управлять там семейным бизнесом, а я — остаться здесь. Но я не отвечал его ожиданиям с самого детства. Я часто участвовал в уличных драках и особенно часто дрался с нееврейскими мальчиками, которые издевались над нами только потому, что им не нравились евреи. Не могу сказать, откуда у меня взялись такие наклонности. Может быть, потому что я рос без материнской ласки. Отец ненавидел эти. драки, он боялся, что это может привлечь внимание. Я говорил ему, что считаю своим долгом защищать нашу расу, но мне доставляла удовольствие сама драка.

Мириам слушала меня очень внимательно, и я наслаждался тем, что она не сводит с меня глаз. Даже сегодня мне трудно объяснить, почему эта женщина пленила меня с первого взгляда. Она была красива, но красивых женщин много. У нее был живой ум, но умные женщины не такая редкость, как пытаются нам внушить некоторые недобрые писатели. Тогда, помнится, я подумал, что у нас много общего, поскольку мы оба, каждый по-своему, искали ответа на вопрос, как быть англичанами, оставаясь одновременно евреями. Вероятно, поэтому мой рассказ так ее заинтересовал.

— Мне всегда казалось, это он виноват, что у меня не было матери… ну, знаете, как неблагоразумны бывают дети, — продолжил я. — Она, как вы, я уверен, знаете, умерла от изнурительной болезни, когда я был совсем маленьким. С раннего возраста я чувствовал, что мой отец был плохим родителем; и, можно сказать, я специально старался вызвать его неудовольствие. Он был помешан на дисциплине, и все, что отличалось от идеала, вызывало его гнев.

Я сделал паузу, чтобы отхлебнуть вина, польщенный тем, что Мириам не заметила, как меня взволновал мой рассказ.

— Однажды, когда мне было четырнадцать, он доверил мне отнести деньги одному купцу, которому был должен. В то время он только начал знакомить меня с основами семейного бизнеса. Он хотел видеть меня в будущем маклером на бирже, как он сам, но, боюсь, у меня не было математических способностей, а торговлей я интересовался еще в меньшей степени. Вероятно, отцу следовало бы приучать меня к этим делам в более раннем возрасте, но, полагаю, он надеялся, что я повзрослею и интерес к бизнесу появится сам собой. Но единственное, что мне было интересно, — это носиться по улицам, ища неприятностей, и наведываться в игорные дома.

— Но он тем не менее полагал, что вы достаточно повзрослели, — осторожно заметила Мириам.

— Наверное, — сказал я, хотя сам часто думал, что он только и ждал, когда я совершу ошибку. — Мой отец задался целью сделать из меня полезного человека и часто давая поручения. Отнести долг этому купцу было таким поручением. Он дал мне вексель на пятьсот фунтов, который мог быть переуступленным. Я никогда еще не держал в руках таких огромных денег и подумал, что мне представилась уникальная возможность. Я был уверен, что, сделав такую ставку в игорном доме, я обязательно выиграю. Мне казалось, что моя удача напрямую зависела от ставки. Мой план заключался в следующем: я выигрываю огромную сумму, отношу купцу долг, а остальные деньги оставляю себе. Я бывал в игорном доме прежде и обычно проигрывал все деньги, что у меня были, поэтому мой оптимизм не имел под собой никакой почвы. Но я был очень молод и очарован магией денег, которые оказались в моем распоряженин. Итак, я пошел в игорный дом и обменял вексель на наличные деньги с намерением обменять монету обратно на вексель на обратном пути. Что было дальше, легко догадаться. Я проигрывал и проигрывал, пока у меня не осталось менее ста фунтов и я не понял, что мне уже не вернуть всей суммы. Я не мог даже подумать, чтобы идти к отцу и объяснять, что случилось. Он часто меня наказывал за то, что я приходил с опозданием, выполнив то, что велено. Я и представить не мог, что бы он со мной сделан, узнав о таком преступлении.

— Вы, наверное, были в ужасе, — тихо сказана она.

— Да, я был в ужасе. Но я также чувствовал себя необычайно свободным. Словно я ждал этого момента всю свою жизнь, момента, когда не вернусь в этот дом. Неожиданно я принял решение. Я решил взять оставшиеся деньги и начать самостоятельную жизнь. Чтобы он меня не нашел, я взял имя Уивер. Несколько месяцев спустя я обнаружил, что могу заработать себе на хлеб — иногда лучше, иногда хуже — тем, что мне нравилось делать больше всего на свете. А больше всего на свете мне нравилось драться. Иногда я мечтал, что скоплю денег и принесу ему сумму, которую тогда взял, но почему-то всегда откладывал этот шаг. Я полюбил вновь обретенную свободу и опасался, что отравлен этой свободой навсегда. В мыслях я уже давно вернулся и был прогнан, поэтому в душе считал, что меня не поняли и что я должен оставаться в изгнании. Думаю, в глубине души я знал, что это неправда, никудышная отговорка. На самом деле мне не нравилось, когда меня заставляли соблюдать законы нашего народа.

Она ничего не говорила, а только пристально смотрела на меня. Я сказал то, о чем не смела сказать вслух она.

— Живя самостоятельно, я мог есть что хотел, работать когда хотел, носить одежду, которую хотел, проводить свое время с кем хотел. Я не стал исправлять ошибку, совершенную в юности, и в моем воображении она превратилась в справедливую месть за суровое обращение со стороны несправедливого отца. Я был убежден в этом, пока не получил известие о его смерти.

Мириам смотрела в свой бокал с вином, видимо не решаясь встретиться со мной взглядом.

— Но тем не менее вы не вернулись даже тогда.

Я старался рассказывать свою историю бесстрастно. Я мысленно рассказывал ее сам себе столько раз, что знал ее чуть ли не наизусть. И, несмотря на это, я чувствовал глубокую печаль, с которой попытался справиться, осушив свой бокал до дна.

— Да. Я не вернулся даже тогда. Трудно менять привычку, которая складывалась больше десяти лет. Я всегда был уверен, Мириам, что мой отец был патологически жесток. Но вот что странно. Теперь, когда я не видел его десять лет и не увижу уже никогда, я стал задумываться: а может, это я был не очень хорошим сыном?

— Я завидую вашей свободе, — сказала она, спеша поменять тему на менее тягостную для меня. — Вы можете уходить и приходить когда пожелаете. Можете есть что пожелаете, говорить с кем пожелаете, ходить куда пожелаете. Вы ели свинину? А моллюсков? — Она стала похожа на взволнованного ребенка.

— Это просто провизия, — сказал я и удивился своему желанию скрыть тот восторг, который испытал, впервые попробовав эти продукты, запрещенные нашим законом. — Чем один вид мяса или рыбы лучше другого? Чем один способ приготовления.пищи лучше? Эти вещи привлекают нас лишь потому, что они запретны, и восхищают лишь потому, что соблазняют своей греховностью.

— И поэтому англичанам не нравятся устрицы, из-за их вкуса?

Я рассмеялся, потому что обожал устрицы.

— Боюсь, я не это имел в виду, — сказал я. — Теперь ваша очередь отвечать на вопросы. Давайте начнем с вашего поклонника, мистера Адельмана. Что вы о нем думаете?

— Он не столько мой поклонник, сколько поклонник денег вашего дядюшки, — сказала она, — и к тому же довольно старый. Отчего вас интересует мое мнение о мистере Адельмане?

Гордость не позволила бы мне открыть истинную причину этого интереса, но я был, конечно, рад услышать, что Адельман не был мне соперником.

— Вчера вечером мы ехали вместе в его экипаже, и беседа с ним вышла несколько неприятной. Он показался мне неискренним.

Мириам кивнула.

— Он много занимается политикой, и в газетах его часто критикуют, — объяснила она, раскрасневшись от гордости, что знает о вещах, которые считаются сферой компетенции мужчин. Я удивился, как мой дядя, отгораживая ее от светской жизни, позволял ей читать политические газеты. — В немалой степени ненависть к нашему народу, — продолжала она, — которая, как вы сказали, существует в высшем свете, вызвана недовольством тем, какое влияние он имеет на принца и министров. Это, на мой взгляд, достаточная причина держаться от него подальше. Я бы не хотела быть связанной с тем, на кого общество уже наклеило ярлык злодея, не важно, виновен он или нет.

Смелость ее речей совершенно меня очаровала. Она понимала, что означал бы ее брак с Адельманом, и я не мог не одобрять ее нежелание связать с ним свою жизнь. — Тем не менее мне показалось, что мой дядя одобряет его ухаживания. Он хочет, чтобы вы вышли замуж за Адельмана?

— Мне непонятно, как он к этому относится. Насколько я могу судить, мысль о том, что вдова его сына может снова выйти замуж, все равно за кого, ему не по душе. Но возможность породниться с человеком с таким положением, как мистер Адельман, вероятно, заманчива. Однако мистер Лиенцо еще не говорил со мной по поручению Адельмана.

— «Еще не говорил», — повторил я за ней. — Вы полагаете, это возможно?

— Я полагаю, желание установить более тесную связь.с мистером Адельманом в конце концов пересилит печаль, которую ваш дядя испытывает по своему сыну.

— И что вы будете делать, — спросил я, — если он будет настаивать на вашем замужестве?

— Буду искать защиту в другом месте, — сказала она с напускной легкостью.

Мне показалось странным, что Мириам не упомянула о возможности жить самостоятельно, что она видела выход только в покровительстве одного или другого мужчины. Но я не знал, как намекнуть ей об этом, не задев ее чувств, поэтому повернул разговор в другое русло:

— Вы сказали, его интересуют деньги моего дяди, хотя он сам, безусловно, очень богат.

— Чистая правда, но это не означает, что он не стремится стать еще богаче. Как мне говорят, убеждение, что слишком много денег не бывает, — одно из основных условий успеха предпринимателя. И он стареет, и ему нужна жена. Жена должна принести ему деньги, но, как я понимаю, она еще должна быть еврейкой.

— Почему? Я уверен, такой влиятельный человек мог бы жениться на любой христианке, если бы хотел. Такие вещи не редкость, и Адельман, насколько я могу судить по непродолжительной беседе с ним, не испытывает большой любви к собственной расе.

— Думаю, вы правы. — Мириам поджала губы и передернула плечами. — Полагаю, он мог бы жениться на христианке, но в его положении это не было бы мудро.

— Конечно, — кивнул я. — Враги боятся его как человека, за которым стоит финансовая мощь еврейского сообщества. Если бы он женился на христианке, его неспособность… м-м… ограничивать себя могла бы восприниматься как угроза.

— Я также думаю, он хотел бы обратиться в христианство и стать членом Англиканской Церкви. Не потому, что это его духовный выбор, а потому, что так для него было бы легче заниматься его делом. Но, думаю, Аделъман понимает, какую неприязнь этот шаг вызвал бы и в той, и в другой общине. Поэтому он остановил свой выбор на мне. По брачному контракту за мной закреплено определенное имущество, и я не связана древними традициями.

Некоторое время я обдумывал сказанное Мириам.

— Если вы позволите мне задать нескромный вопрос, могу я чуть больше узнать о желании Адельмана завладеть деньгами моего дяди? Разве после женитьбы он получил бы не ваши деньги?

Она поставила бокал, чуть не опрокинув его. Я сожалел, что задал такой неловкий вопрос, но в конечном итоге она сама подняла эту тему, а мне быдр важно понять мотивацию Адельмана.

— Что ж, я сама напросилась, поэтому, полагаю, придется отвечать без обиды.

— Если хотите воздержаться, — поднял я руку, — я ни в коей мерс не стану настаивать.

— Вы слишком добры, но я все же отвечу. Аарон, как вы знаете, был торговым агентом вашего дяди, но не его партнером. Когда он умер, у него было очень мало собственных средств, фактически только состояние моих родителей, которое перешло к нему после нашей свадьбы. И большая часть этих денег была вложена в это рискованное предприятие, закончившееся, как вы знаете, катастрофой. Поэтому я женщина с очень небольшим состоянием и во многом обязана щедрости вашего дяди.

В ее последней фразе явно слышалась злая ирония, но мне показалось неуместным развивать эту тему дальше.

— Поэтому мой дядя дает за вами приданое, если Адельман на вас женится? — спросил я.

— Он не говорил этого, — объяснила Мириам, — но мне кажется, что дело обстоит именно так. Ваш дядя, вероятно, рассматривает это как плату за содействие такого влиятельного человека, как Адельман. А правда ли, — неожиданно спросила она не таким мрачным голосом, словно речь зашла о музыке или театральных спектаклях, — что ваш батюшка забыл включить вас в свое завещание?

Моим первым желанием было равнодушно махнуть рукой, но я знал, что этот жест лишь отгородил бы меня от Мириам, чего мне хотелось менее всего. Поэтому я кивнул:

— Я не чувствую никакой обиды. По правде говоря, я считаю, мне повезло, — ведь если бы он оставил мне существенное наследство, чувство вины было бы невыносимо. — Мириам молчала не оттого, что осуждала меня, а оттого, что не могла найти слов. Я решил заговорить о чем-нибудь более безопасном: — А как насчет мистера Сарменто?

На ее лице отразилось замешательство.

— Вы очень наблюдательны, кузен, если заметили внимание, которое мне оказывает мистер Сарменто. Да, он тоже мой поклонник.

— Иногда, правда, он более похож на поклонника мистера Адельмана.

— Это так, — мрачно кивнула она, — поэтому я удивилась, что вы заметили его внимание ко мне. Мистер Сарменто сообщил о своих чувствах дяде, но его более занимают деловые вопросы, чем вопросы семейной жизни. Честно говоря, мистер Сарменто более неприятен и непонятен, чем мистер Адельман. Он эгоистичен и, полагаю, лицемерен. Так же как и Адельман, но тот, по крайней мере, вовлечен в придворные интриги, где лицемерие, я полагаю, неотъемлемая часть игры. Отчего же мистер Сарменто так суетится и лебезит, словно грызун? Честно говоря, я думаю, он стремится вытеснить Аарона из сердца мистера Лиенцо. В этом смысле он ваш соперник, подобно мистеру Адельману.

Я предпочел никак не отвечать на последнее замечание.

— У него есть что-нибудь за душой, чтобы считаться завидным женихом?

— Его семья вполне состоятельна. Полагаю, они обеспечат его, если речь зайдет о свадьбе. Но его семья выиграет больше от этого брака, чем ваша.

— А что мой дядя думает об этом грызуне?

— Что он знает свое дело, что он держит бумаги в порядке, что, если мистер Сарменто решит уйти и открыть собственный бизнес, заменить его будет трудно. Едва ли это достаточно веские доводы, чтобы желать каждое утро завтракать с ним до конца своих дней.

— Да, вижу, нелегкое это дело — подыскать достойного мужа для вдовы своего сына.

— Вы правы, — сухо ответила она.

— А на кого вы положили глаз, могу я спросить?

— Конечно, на вас, кузен, — сказала она не задумываясь. Думаю, она тотчас пожалела о своем легкомыслии, поскольку воцарилось неловкое молчание, во время которого я не мог ни говорить, ни дышать. Мириам нервно засмеялась, возможно решив, что позволила себе излишнюю фривольность. — Что, чересчур смело? Вероятно, нам следует провести в подобных беседах два или три дня, прежде чем я смогу безнаказанно шутить с вами. Тогда я буду говорить серьезно. Я ни на кого не положила глаз. Уверена, я еще не готова стать чьей бы то ни было собственностью! Здесь у меня свободы немного, но я не хочу отказываться и от той малости, которую имею. Возможно, мне хотелось бы большей свободы, но здесь мне получить ее легче, нежели в доме другого мужчины.

Некоторое время я сидел молча, мое лицо все еще горело оттого, что удовольствие, которое я испытывал от общения с ней, вырвалось наружу. Я не мог подыскать нужных слов, а когда решился наконец открыть рот, в гостиную, оживленные и радостные, вошли тетя с дядей. Они налили себе вина и начали рассказывать истории о своей юности, проведенной в Амстердаме.

Глава 10

Солнце село, и шабат закончился. После ужина мы с дядей удалились в его кабинет, где он наконец рассказал мне о состоянии финансовых дел отца на момент его гибели. Как и в дядиной конторе на складе, в кабинете было полно конторских книг и карт, но кроме этого были также тома по истории, приключения и даже несколько мемуаров; все эти книги, как я подозревал, были собраны, чтобы лучше понять страны, с которыми его связывали торговые отношения. Стены, не занятые книжными полками, представляли собой беспорядочное нагромождение гравюр и карт, которые он вырвал из атласов или недорогих брошюр. На стенах практически не оставалось пустого места, некоторые эстампы и гравюры наползали друг на друга. Какие-то оттиски изображали влиятельных особ, например короля, другие — сцены домашней жизни или торговли или корабль, бороздящий океан. От такой пестроты голова шла кругом, но дяде Мигелю нравилась эта нескончаемая галерея образов.

Он сел за стол, а я придвинул стул поближе, чтобы лучше его слышать. Я полагал, что, поскольку мне было так трудно решиться на встречу с дядей, а он отодвинул ее на целые сутки, я услышу вещи, которые сразу прольют свет на дело.

— Проблема заключается не в том, что бухгалтерские записи твоего отца не были в порядке, — начал дядя. — Он дублировал записи. Просто он неправильно их организовывал. Только он знал, где можно найти нужную запись, больше никто. Потребуются месяцы, а то и годы, чтобы разобраться в его архиве, а потом сверить все с ценными бумагами, которые были в его собственности на момент смерти.

— Следовательно, нет возможности выяснить, были или не были его финансовые дела расстроены, как у Бальфура-старшего, если верить младшему.

— Боюсь, что так. По крайней мере не прямо. Но незадолго до смерти он занимался чем-то любопытным, оттого я и заподозрил, что умер он не в результате несчастного .случая. У твоего отца был настоящий талант к фондам. Знаешь, он имел дар предвидения и мог предсказать, будет повышаться или понижаться тот или иной курс. Он любил говорить со мной о бирже, о том, сколько стоят на рынке в данный момент те или иные ценные бумаги. Думаю, только со мной он и мог говорить так, не опасаясь, что я раньше времени последую его совету и вызову сумятицу на рынке. Но незадолго до смерти он сделался скрытным и уходил от разговора, если я спрашивал, над чем он работает. Я знаю, что несколько раз он встречался с мистером Бальфуром, но Самуэль никогда не посвящал меня в их дела. И эти два человека умерли с разницей в один день. Думаю, ты понимаешь, почему у меня возникли подозрения.

— Чтобы продолжить расследование, я должен лучше представлять, чем он занимался. Должен признаться, отец никогда не рассказывал мне о своих делах, а я не стремился узнать, чем занимаются на бирже. Что такое эти ваши фонды? Как они действуют?

Дядя сел поудобнее и снисходительно улыбнулся: — Это довольно просто. Если бы тебе понадобилось больше наличных денег, чем имеется в распоряжении, у тебя было бы несколько возможностей, а именно: взять в долг у ювелира или у нотариуса. У правительства, особенно когда страна воюет, часто не хватает денег, чтобы заплатить военным, чтобы производить новое оружие и тому подобное. В прошлом в Англии, и даже в наши дни в странах с абсолютной монархией, король мог потребовать, чтобы состоятельные вассалы дали ему денег «в долг». Если король не возвращал долги, вассалы мало что могли сделать, А когда монарх умирал, наследники обычно отказывались выплачивать долги своего предшественника.

— Тогда эти деньги отнимались, а не брались в долг.

— Совершенно верно. А если монарх притесняет могущественных землевладельцев, это всегда опасно. Когда тридцать лет назад король Вильгельм отнял трон у подлого паписта Якова Второго, он тотчас начал войну с Францией, дабы не дать этой стране получить господство в Европе. Чтобы оплатить эту войну, он использовал голландский метод сбора средств. Вместо того чтобы заставлять людей платить короне наличные деньги, он дал им возможность обратить наличные деньги в инвестиции. Когда королевству нужно оплачивать войну, можно получить деньги, продавая ценные бумаги, — обещание вернуть определенную сумму с определенным процентом. Если вы вложите тысячу фунтов в ценные бумаги, по которым обещано заплатить десять процентов, то получаете сто фунтов в год. Через десять лет государство выплатит вам долг, но вы будете продолжать получать доход. Может быть, для человека, у которого всех средств только тысяча фунтов, это не лучшее вложение. Но если у человека достаточно свободных денег, тогда фонды обеспечивают регулярный и стабильный доход. Более стабильный, чем земля, так как поступления от арендной платы могут колебаться в зависимости от экономики региона и щедрости урожая. Инвестиции в фонды беспроигрышны.

— Но как долго? — спросил я. — Как долго государство продолжает выплачивать эти сто фунтов в год?

Мой дядя пожал плечами:

— Это, естественно, зависит от конкретной ценной бумаги. Некоторые имеют срок шестнадцать лет, некоторые больше, некоторые меньше. Какие-то ценные бумаги имеют пожизненный срок, поэтому их владелец будет получать процент ежегодно до конца его жизни.

— Но если такой человек умрет раньше, чем будет выплачен долг… — начал я.

— Тогда казначейству повезло.

— Возможно ли, что моего отца убили, дабы не выплачивать ему. долг? — спросил я, хотя думал, что это мало вероятно. Только бедное государство станет, убивать своих кредиторов.

Дядя засмеялся:

— Эдуард Первый и вправду выгнал евреев с нашего зеленого острова, потому что не хотел платить долги, но, полагаю, за последние пятьсот лет ситуация несколько изменилась. Сомневаюсь, чтобы казначейство или его агенты стали применять такие радикальныеметоды в попытках уменьшить государственный долг.

— Аделъман говорил мне вчера вечером о снижении национального долга, — заметил я тихо.

— Об этом сейчас многие говорят.

— Да, но совсем другое дело, если об этом говорит человек, который хочет заставить меня молчать. Ваш друг мистер Адельман попросил меня прекратить расследование, и мне стало интересно, что он скрывает. Мне показалось, дядя меня не услышал.

— Адельман человек непростой. Но не думаю, что он пойдет на убийство. Он может получить то, что ему нужно, другими способами.

— А как он может получить Мириам, дядя?

Он шаловливо улыбнулся, и улыбка заставила меня сожалеть, что я не видел его так долго.

— Полагаю, добившись ее согласия, Бенджамин, — что мало вероятно. Не сомневаюсь, у Адельмана должны быть свои причины просить тебя не заниматься этими вещами, и, уверен, они связаны с опасением, что деловые люди в кофейнях могут впасть в панику, услышав неприятные слухи. Видишь ли, Адельман занимает необычное положение в «Компании южных морей». Он не является одним из директоров, по крайней мере официально, но он тайно инвестировал в Компанию несколько десятков тысяч фунтов, если не больше.

— Все равно не понимаю, почему мое расследование должно его беспокоить.

— Я не до конца объяснил. Государство само не занимается куплей-продажей этих займов. Сбор денег и выплата процентов относятся к ведению Банка Англии. Взамен он получает определенное вознаграждение от казначейства, а кроме этого, получает крупные суммы, которыми может распоряжаться, хотя и временно. В настоящее время «Компания южных морей» пытается забрать у банка некоторые его полномочия.

— Итак, «Компания южных морей» и банк состязаются за право заниматься одной и той же коммерцией, а именно куплей-продажей государственных, займов.

— Правильно, — сказал дядя. — И, как я уже сказал, когда король Вильгельм вел войны против Франции, потребовались огромные суммы, причем срочно, и государство объявило заём под очень привлекательные проценты — те самые десять процентов до конца жизни. Сейчас парламент в большом беспокойстве, поскольку наши дети получают в наследство долги наших отцов. «Компания южных морей» предлагает уменьшить государственный долг путем конверсии фондов. В этом году состоялась такая конверсия, хотя и небольшая. Владельцам государственных ценных бумаг было предложено обменять их на акции «Компании южных морей». Казначейство выплачивает Компании деньги за акции, которые аннулируют долгосрочный долг.

— Эта «Компания южных морей», должно быть, очень прибыльная, если люди обменивают ценные бумаги, которые приносят гарантированный высокий процент.

— Как ни странно, она вовсе не прибыльная. Ее успех стал легендой нового финансового бизнеса. — Он наклонился и посмотрел на меня, чрезвычайно довольный своей ролью учителя. — Как и другие торговые предприятия, «Компания южных морей» была образована, чтобы иметь исключительное право торговли в определенном регионе, в данном случае — в водах, омывающих Южную Америку. К сожалению, из-за испанцев это право практически обесценилось. Несколько лет назад Компания попыталась извлечь доход, занимаясь перевозкой африканцев для работ в Южную Америку. Судя по тому, что я слышал, это неприглядное начинание не принесло ей большого дохода, а условия для груза оказались даже еще более жестокими, чем это обычно бывает.

— Если они не занимаются торговлей, чем же они тогда занимаются?

— Они сделались банком, чтооы соперничать с Банком Англии, то есть пытаются принять участие в обслуживании национального долга. И влиятельность Компании начала расти. В последнее время их акции пользуются спросом, принося больший доход, чем те пожизненные десять процентов, поэтому их охотно приобретают взамен. Но многие считают эти конверсии рискованными, так как, чтобы акции были доходными, Компания должна зарабатывать деньги и выплачивать дивиденды акционерам. Если компания неприбыльная, ее акции ничего не стоят, и оказывается, что люди, владевшие государственными ценными бумаги, которые представляли реальную ценность, больше не владеют ничем. Это как если бы ты проснулся однажды утром и обнаружил, что твоя земля превратилась в воздух.

— Потому Адельман и не хочет, чтобы я занимался этим расследованием? Из-за конверсии акций?

— Я думаю, мистер Адельман опасается, что твое расследование вызовет волну протестов, так как обнаружится, что фонды связаны с убийствами и интригами.

— Вы не согласны? — спросил я.

— Мистер Адельмап — давний друг нашей семьи, но это не означает, что его интересы и мои всегда совпадают. Он хочет, чтобы «Компания южных морей» процветала. Я хочу справедливости. Если эти интересы войдут в противоречие, отступать я не намерен.

— Я ценю ваш настрой, дядя, — сказал я, увидев на его лице твердую решимость, которая отмела все мои колебания.

— А я ценю твой настрой, Бенджамин. Если бы Аарон был жив, я знаю, он без колебаний начал бы это расследование. Теперь ты должен занять его место.

Я только кивнул. Я не сомневался, что, будь Аарон жив, он бы скорее отсиживался в платяном шкафу, чем бегал по улицам в поисках убийцы. Но если дяде хотелось помнить сына отважным мужчиной, я не стану разрушать этот образ.

— Мне кажется, сперва нам следует восстановить ход событий, — продолжал дядя. — Мировой судья, рассматривавший происшествие, сделал лишь строгое внушение этому кучеру, который переехал Самуэля. Мне не верится, что кучер, этот Герберт Фенн, — здесь дядя остановился и произнес проклятие на древнееврейском, — совершил бы наезд по собственной инициативе. Если это было убийство, наверняка он действовал по чьему-то приказу. Полагаю, человеку с твоим умом не составит большого труда заставить этого кучера заговорить.

— Да, я думал об этом, — сказал я. — Я найду его.

Дядя снова улыбнулся, но в этот раз улыбка не была доброй.

— Разговор не должен быть слишком для него приятным. Ты меня понимаешь?

— Это может отбить у него охоту говорить вообще. Он откинулся на спинку стула.

— Хороший ты человек, Бенджамин. Жаль, ты еще не нашел свой путь.

— Допустим, — продолжил я, — что мне ничего не удастся выудить у этого кучера. Подумайте, дядя, какие могли быть у моего отца враги? Кому могла быть выгодна его смерть? Или кто мог затаить на него такую злобу, что желал бы его смерти?

Моя неосведомленность вызвала дядину улыбку.

— Бенджамин, твой отец был известным биржевым маклером. Его ненавидели все, и найдутся тысячи человек, которые порадовались его смерти.

Я покачан головой:

— В финансах я не разбираюсь, но почему все же мой отец вызывал такую ненависть?

— Для многих англичан настало смутное время. Наша семья уже много лет занималась финансами в Голландии, но для англичан это новая сфера, и многие считают ее опасной. Они полагают, что на смену былой славе пришла лишенная благородства жадность. По большей части это, естественно, фантазии. Так всегда бывает, когда люди вспоминают прошлое и используют его, чтобы порицать настоящее. Но есть и такие, которые с нежностью вспоминают время, когда английский король был английским королем, Божьим помазанником, а не избирался парламентом. Также, — сказал он, достав из кармана гинею, — они вспоминают, что золото было золотом. Его ценность ни от чего не зависела, и ценность всех вещей измерялась драгоценными металлами. Золото и серебро, если угодно, были незыблемым центром, вокруг которого вращалось все остальное. Примерно так натурфилософы описывали Солнце и планеты вокруг него. — Он подозвал меня поближе. — Вот, — сказал он, — взгляни на это.

Я подошел к столу, и он показал мне банковский билет достоинством в сто пятьдесят фунтов. Тот был выписан Банком Англии на имя какого-то неизвестного мне человека, но этот человек переписал его на имя другого джентльмена, который переписал его на имя третьего, а тот — на имя моего дяди.

— Что бы ты выбрал? — спросил-он меня. — Ту гинею или этот билет?

— Поскольку билет дороже гинеи в сто с лишним раз, — сказал я, — я выберу билет, если вы перепишете его на мое имя.

— Почему ты просишь, чтобы я переписал его на тебя? Если этот билет достоинством в сто пятьдесят фунтов, значит, столько он и стоит. Как моя подпись может придать ему ценность?

— Но этот билет не представляет собой сто пятьдесят фунтов так, как эта гинея представляет собой одну гинею. Этот билет представляет лишь обещание заплатить сто пятьдесят фунтов. Он не подлежит передаче и, поскольку выписан на ваше имя, представляет собой обещание выплатить его стоимость вам. Если вы перепишете его на меня, обещание переходит ко мне. Без подписи будет трудно убедить тех, кто дал обещание, заплатить мне.

— Вот здесь-то и возникает проблема, — сказал дядя. — Поскольку деньги в Англии заменяются обещанием денег. Мы, люди, занимающиеся коммерцией, давно научились ценить банковские билеты и бумажные деньги, так как они позволяют легко и относительно безопасно переводить крупные, суммы. Это способствовало расцвету международной торговли, который мы наблюдаем сегодня. Тем не менее для многих людей есть нечто чрезвычайно тревожащее в том, что ценность заменяется обещанием ценности.

— Не понимаю, почему это вызывает тревогу. Если я купец и могу купить все, что мне необходимо с помощью этого банковского билета, или если я могу легко обменять его на золото, что в этом плохого?

— А плохо то, — сказал дядя, — кого эта система делает могущественным. Если ценность более не подкрепляется золотом, а лишь обещанием золота, люди, которые дают обещания, получают неограниченную власть, так? Если деньги и золото — одно и то же, золото определяет ценность, но если деньги и бумаги — одно и то же, ценность ни на чем не основана.

— Но если мы ценим бумаги и покупаем с их помощью то, что нам необходимо, они становятся ничем не хуже серебра.

— Ты представить себе не можешь, Бенджамин, как эти перемены пугают людей. Они перестали понимать, в чем заключается ценность или как оценить собственное состояние, когда его стоимость меняется каждый час. Прятать золотые слитки под полом безумно в наше время, так как держать драгоценный металл без дела, в то время как он мог бы порождать новый металл, значит терять деньги. Но, с другой стороны, играть с фондами тоже рискованно. Многие нажили огромные состояния, но многие потеряли их на спекуляциях с фондами. А спекуляции, как ты понимаешь, невозможны без биржевых маклеров, каким был твой отец. Однако даже те, кто разбогател на биржевых сделках, относятся к людям, подобным твоему отцу, с ненавистью и презрением, поскольку маклеры стали символом перемен, которые так тревожат людей. Те, кто потерял деньги, как ты понимаешь, ненавидят маклеров еще больше. Видишь ли, сложилось мнение, что финансы — это игра, правила и результат которой регулируют люди, прячущиеся в тени. Они наживаются на удачах и неудачах других, а сами всегда остаются в выигрыше, поскольку это они устанавливают цены на рынке. По крайней мере так думают многие.

— Абсурд, — сказал я. — Как те, кто покупает и продает акции, могут устанавливать на них цену?

— Прежде всего ты должен понять: чтобы маклеры могли зарабатывать деньги, стоимость фондов должна колебаться. Иначе нельзя будет их покупать и продавать с выгодой.

— Если стоимость государственных ценных бумаг фиксированная, — спросил я, — почему цены на рынке колеблются?

Дядя улыбнулся:

— Потому что цена выражена в деньгах, а стоимость денег меняется. Если не удался урожай и не хватает продуктов, на один шиллинг можно купить меньше, чем если бы продукты были в изобилии. Точно так же, если ведется война и торговля затруднена: многих товаров не хватает и они становятся более дорогими, поэтому, стоимость денег понижается. Угроза войны или голода или, наоборот, перспектива хорошего урожая или мира будут влиять на стоимость ценных бумаг.

Я кивнул, довольный собой, что понял эту концепцию.

— Теперь представим, что я бесчестный биржевой маклер, — весело сказал дядя, предвкушая игру, — и я хочу продать государственные ценные бумаги, которые оцениваются по курсу один двадцать пять, то есть на четверть дороже их изначальной стоимости. И, скажем, ходят слухи, что между Пруссией и Францией назревает конфликт. Результат этого конфликта обязательно скажется на ценах у нас, поскольку если победит Пруссия — это будет означать победу над нашим общим врагом, в то время как победа Франции усилит нашего врага и сделает войну между нами более вероятной, а во время войны покупательская способность денег уменьшается.

— Понимаю, — сказал я.

— Наш бесчестный маклер считает, что победит Франция и что цены на государственные ценные бумаги упадут, поэтому он хочет от них избавиться. Что он делает? Он распускает слухи, что Пруссия обязательно победит, то есть он убеждает окружающих в обратном тому, что думает на самом деле. Он публикует в газетах статьи соответствующего содержания.

Вдруг на бирже появляются спекулянты, которые начинают скупать все, что могут. Наш друг продает по курсу один тридцать пять, а когда Пруссия проигрывает сражение, стоимость бумаг падает. Те, кто купил бумаги у брокера по завышенной цене, терпят большой ущерб.

— Бы ведь не хотите сказать, что люди практикуют подобные схемы или что мой отец это делал?

— Ба! — Он махнул рукой. — Манипулируют ли маклеры слухами, чтобы изменить цены на акции в свою пользу? Некоторые манипулируют, некоторые нет. Если манипулируют, то это привилегия людей со связями в правительстве, уровня директоров Банка Англии. Они действительно контролируют, что имеет ценность, а что нет. И это — огромная власть.

— Прибегал ли мой отец к подобным хитростям? — спросил я прямо.

Дядя вскинул ладони к потолку:

— Я никогда не вмешивался в его дела. Он занимался своим делом, как считал правильным.

Я не придал значения тому, что дядя уклонился от ответа. Дело было не в этом. Я сам знал ответ. По крайней мере, еще будучи мальчиком, я знал об одном случае, когда мой отец обманул человека. Узнав об этом, я, хотя был тогда совсем маленьким, не мог понять, как ему удалось это сделать. У него не было ни обаяния, ни обходительности моего дяди. Вероятно, его вежливое нетерпение принималось за честность.

— Даже если он не занимался манипуляциями, — продолжил я, — он продавал, когда, по его мнению, ожидалось падение цен. Разве это не обман?

— Ему никогда не было точно известно, что цены упадут, и, естественно, много раз он ошибался, но не так часто, как оказывался прав. Если я покупаю у тебя что-либо, у меня много сомнений, но в одном я уверен — в том, что ты хочешь расстаться с тем, что продаешь. Когда твой отец продавал, он рисковал так же, как и те, кто у него покупал,

— И тем не менее, когда он угадывал верно и цены падали, его обвиняли в бесчестности.

— Это неизбежно. Так всегда бывает, когда кто-то проигрывает. Разве не так?

— Тогда, — возбужденно сказал я, — получается, что каждый, кто имел с отцом какие-то дела, будет под подозрением? Таких людей очень много. Может быть, есть какие-то списки его клиентов за последнее время?

Дядя покачал головой:

— По крайней мере, я таких списков не нашел.

— Может быть, вам известен кто-то, кто был бы особенно заинтересован в уничтожении моего отца?

Дядя решительно мотнул головой, словно хотел поскорее прогнать неприятную мысль:

— Не знаю. Как я уже сказал, твоего отца ненавидели многие, кто боялся новых финансовых механизмов. Но чтобы у него был заклятый враг — нет, не думаю. Ты должен начать свое расследование с этого Герберта Фенна, кучера, который его переехал. — Он сжал кулак и ударил им по ладони.

Поняв, что дяде больше нечего мне сказать, я поднялся и поблагодарил его за помощь.

— Естественно, я буду держать вас в курсе.

— А я буду еще искать что-нибудь, что может оказаться полезным.

Мы с дядей тепло пожали друг другу руки — на мой взгляд, может быть, слишком тепло, поскольку он смотрел на меня с отеческой любовью, в то время как я мог сказать ему лишь то, что я не его сын и что во мне он своего сына не найдет.

Церемонно распрощавшись с тетей и с Мириам, я вышел из дома и отправился на Хай-стрит, где нанял экипаж, который отвез меня назад к миссис Гаррисон.

Я был рад, что получил столько сведений, хотя пока не знал, с чего начать. Одно, впрочем, было ясно. За время, прошедшее после моего первого разговора с мистером Бальфуром, я пришел к согласию с его ходом мысли. Возможно, это явилось результатом разговора с Адельманом в его экипаже, возможно — результатом осознания много всей сложности механизмов финансовых рынков, в которых так хорошо разбирался мой отец. Не могу точно сказать почему, но я понял, что теперь мною движет убежденность: мой отец был убит.

Однако меня тревожил один вопрос, оставшийся без ответа. Он касался врагов моего отца. Я не мог понять, почему дядя лгал мне так беззастенчиво.

Глава 11

Я вернулся в свои комнаты в доме миссис Гаррисон и, налив стаканчик портвейна, сел при свете дешевой сальной свечи, раздумывая о том, что, может быть, мы с дядей просто неправильно поняли друг друга. Я спросил его, не было ли у моего отца каких-нибудь грозных врагов, и мой дядя сказал, что не было. Могло ли статься, что он не хотел вспоминать о неприятных обстоятельствах прошлого? Мог ли он думать, что враг, затаивший ненависть много лет назад, не может быть опасным сегодня? Или, может быть, за те десять лет, что я не жил в Дьюкс-Плейс, мой отец примирился с человеком, который поклялся его уничтожить?

Я хотел было уточнить вопрос и поинтересоваться у дяди, не было ли у моего отца такого заклятого врага в прошлом, но побоялся, что, если стану настаивать, он назовет имя, которое я и так знал, и, кроме того, мне было любопытно, почему он молчит, оттого и решил не настаивать. Не утаил ли он от меня эти сведения, полагая, что мне ничего не известно об этом враге? Не думал ли он, что отец вряд ли стал бы рассказывать об этом человеке мне, своему непокорному сыну? Или дядя рассчитывал, что эти воспоминания стерлись из моей памяти в результате всех злоключений и невоздержанности?

Не важно, по каким причинам дядя утаил от меня это имя, но я никогда не забуду Персиваля Блотвейта.

Я так до конца и не понял, в чем заключался конфликт между моим отцом и Блотвейтом, поскольку возник тот, когда мне было лет восемь, но я знал достаточно, чтобы понять: либо мой отец получил обманным путем у Блотвейта некую сумму денег, либо Блотвейт так думал. Все, что мнебыло известно, когда я был ребенком, — так же как и в тот вечер, когда я сидел в своей комнате у миссис Гаррисон, — это что Блотвейт обращался к отцу по некоему делу, что-то купить или продать, точно не знаю. В тот холодный зимний вечер, когда снежные сугробы выросли до окон первого этажа нашего дома, я понял только это. Мистер Блотвейт появился, когда мы ужинали, и сказал, что ему необходимо поговорить с отцом. Мы сидели за столом, мой брат Жозе и я, а отец, выглядевший суровым в своем белом парике и темном, слегка поношенном платье, сказал слуге, что не может принять этого господина. Слуга исчез, поклонившись, но спустя несколько секунд, как мне показалось, в комнату ворвался весь в снегу толстый, коренастый мужчина в длинном черном парике и в ярко-красном камзоле. Он казался гигантом от распиравшего его гнева и глубочайшего, нескрываемого презрения к моему отцу.

— Лиенцо, — зашипел он, как кошка, — вы разорили меня!

Наступило молчание. Я ждал, что отец вскочит, разгневанный такой грубостью, но он сидел неподвижно, глядя в свою тарелку и опустив голову, словно боялся, что если посмотрит в глаза незваному гостю, это приведет к насилию.

— Вы можете поговорить со мной завтра вне дома, мистер Блотвейт, — наконец сказал он тихим, дрожащим голосом. Капли пота, отражаясь в оранжевом свете камина, блестели на его лице.

Блотвейт расставил пошире ноги, словно приготовился к атаке.

— Не понимаю, отчего я не могу нарушить ваш домашний покой, когда вы полностью уничтожили мой. Вы — подлец и вор, Лиенцо! Я требую возмещения убытков!

— Если вы полагаете, что с вами поступили несправедливо, можете обратиться в суд, — ответил отец с непривычной для него твердостью. У него сорвался голос, выдав страх, но в тот безысходный момент он вел себя с достоинством. — Иначе вам придется смириться с тем, что вы пали жертвой изменчивой природы фондов. Мы все время от времени страдаем от капризов госпожи Фортуны и не в силах их избежать. Я считаю, человеку следует делать только такие вложения, потерю которых он может себе позволить.

— Мой враг — не Фортуна. Вы — мой враг, сэр. — Он указал на отца длинной тростью, — Это вы убедили меня вложить мое состояние в эти бумаги.

— Мистер Блотвейт, если вы желаете обсудить это дело, можете найти меня на бирже и, пожалуйста, избавьте меня от унизительной необходимости приказывать слугам вас выпроводить.

Блотвейт скривил губы, собираясь что-то сказать, но потом они вдруг обмякли, как опустевший курдюк с вином. Он опустил трость и ударил ею об пол. Затем он растянул свой непомерно маленький рот в усмешке и посмотрел на нас. Я говорю «на нас», потому что усмешка предназначалась не только отцу, но и нам с Жозе.

— Полагаю, мистер Лиенцо, я подожду, пока вы не станете искать меня сами. — Он сухо поклонился и вышел.

Если бы дело этим кончилось, я, возможно, забыл бы о нем. Но оно не кончилось этим. Спустя несколько дней, возвращаясь домой из школы, я заметил на улице мистера Блотвейта. Сначала я его не узнал и пошел дальше, пока не увидел прямо перед собой огромного человека, стоявшего по колено в снегу, с развевающимися на ветру длинными полами черного камзола. Он буравил меня своими глазами-углями, утонувшими в его лице, которое показалось мне огромным скоплением кожи, где затерялись маленькие глазки, крохотный носик и прорезь рта. На ветру его кожа покраснела, а черный парик развевался как военное знамя. Он носил темное платье, поскольку Блотвейт был диссентером, а члены этой секты научились у своих предшественников-пуритан подчеркивать скромностью платья равнодушие к тщеславию. На Блотвейте, однако, темные цвета смотрелись скорее угрожающе, чем скромно.

Я хотел перейти на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи, но в этот момент у обочины остановился экипаж, и я лишился такой возможности. Поэтому я пошел прямо на него, наивно надеясь, что, если удача отвернется от меня, поможет напускная храбрость. Может быть, если бы я просто прошел мимо, не обращая на него внимания, неприятное происшествие на этом бы и закончилось.

Но этого не случилось. Блотвейт протянул руку и схватил меня за запястье. Он сжимал мою руку крепко, но неумело. Я понял, что, будучи взрослым, он не имел привычки хватать людей за руку. Я же, будучи мальчиком, у которого был старший брат, очень хорошо знал, как освободиться от такого неумелого захвата. Секунду я раздумывал, что делать — вырваться и убежать или выслушать этого человека, который все же был взрослым. Бесспорно, он напугал меня, но его гнев к отцу был сродни моим чувствам. Он словно озвучил мои мысли и чувства. Поэтому я хотел узнать его ближе. Но с другой стороны, поскольку он показал мне отца с новой для меня стороны, я хотел убежать.

— Отпустите меня, — сказал я, делая вид, будто не напуган, а лишь слегка раздражен.

— Конечно, я отпущу тебя, — сказал он. — Но ты должен кое-что передать своему отцу.

Я молчал, и он принял это за знак согласия.

— Передай отцу, что я требую вернуть мне мои деньги, иначе, не сойти мне с этого места, я покажу тебе и твоему брату, как страшен мой гнев.

Я ни за что не дал бы ему понять, что мне страшно, хотя в его взгляде было отчего испугаться мальчику моего возраста.

— Хорошо, передам, — сказал я, гордо подняв голову. — Теперь отпустите меня.

Ветер осыпал снегом его лицо, и даже в том, как он смахнул его, было нечто угрожающее.

— У тебя больше смелости, чем у твоего отца, малыш, — сказал он с усмешкой, растянувшей его крошечный рот.

Он освободил мою руку, но не спускал с меня взгляда. Я не бросился наутек, а, повернувшись к нему спиной, медленно пошел в сторону дома, где стал дожидаться в тишине, пока отец вернется с биржи. Он вернулся поздно, когда уже стемнело, и через одного из слуг я попросил аудиенцию. Он отказался меня принять, но я отослал слугу обратно, объяснив, что у меня важное дело. Отец, должно быть, понял, что я редко прошу увидеться и прежде никогда не настаивал на встрече, получив отказ.

Когда он позволил мне войти в кабинет, я рассказаk спокойным голосом о встрече с Блотвейтом. Он слушал, стараясь не показывать своих чувств, но то, что я увидел, испугало меня больше, чем смутные угрозы такого напыщенного толстяка, как Блотвейт. Отец был испуган. Но он испугался потому, что не знал, что ему делать, а не потому, что волновался за мою безопасность.

Я хотел сохранить эту встречу в тайне, даже от Жозе, но не удержался и позже тем же вечером рассказал ему. К моему ужасу, он ответил, что у него была почти такая же встреча. С этого момента Блотвейт стал для нас страшнее любого гоблина или ведьмы, которых боятся дети. Мы постоянно встречали его, выходя из школы, на улице, на рынке. Он усмехался, глядя на нас, иногда с жадностью, как на лакомый кусочек, который вот-вот отправит в рот, иногда по-дружески, словно мы вместе были жертвами неожиданного поворота судьбы, товарищами и партнерами в этом суровом испытании.

Тогда мне казалось, что эти встречи тянулись много месяцев или даже лет, но, когда я подрос, Жозе настаивал, что прошла всего неделя или две. Наверное, он был прав — не может ведь взрослый человек тратить слишком много времени, охотясь за детьми, чтобы запугать их отца. Я не помнил, чтобы Блотвейт не был окружен снегом или чтобы его щеки не были красными от холода. Даже сейчас, когда я, взрослый человек, вижу в Блотвейте больше пугающего, чем когда был ребенком, я вспоминаю о нем как о черной массе на фоне белого снега.

Наконец Блотвейт оставил нас в покое. После того как я не видел его некоторое время, я спросил о нем у отца, но тот стукнул кулаком по столу и закричал, чтобы я никогда не произносил этого имени вслух.

Нельзя сказать, чтобы в доме никогда не упоминали это имя. Иногда я слышал, как отцовские партнеры шепотом говорили «Блотвейт», и всякий раз отец оглядывался, нет ли свидетеля, который рассмотрит под маской равнодушия тщательно скрываемый стыд.

До самого дня, когда я сбежал из дому, я не смел называть это имя в присутствии отца, но заклятый страшный враг, этот человек, бывший одновременно и моим противником, и моим союзником, человек, неопровержимым образом открывший мне проступки моего отца, всегда оставался в моей памяти. Я сразу его узнал, когда встретил вновь. Он постарел, потолстел еще больше, превратился в сатиру на самого себя. В последний раз, когда я увидел его, я был уже не мальчик. Это было во время похорон моего отца, когда я ушел со службы и пошел гулять по мокрым от дождя улицам Лондона. Он стоял на расстоянии не более пятидесяти футов и не сводил своих маленьких глазок с нас, группки молящихся евреев. Странно, но я не почувствовал ни страха, ни ужаса, хотя, оглядываясь назад, я думаю, он представлял устрашающее зрелище, стоя под дождем в своем длинном черном камзоле и мокром парике, прилипшем к лицу. Слуга держал бесполезный зонтик над его головой, двое других слуг стояли в ожидании распоряжений. Когда я его заметил, первое, что я почувствовал, была радость, словно встретил старого друга. Я был уже готов помахать ему, но опомнился и застыл, глядя на него. Он посмотрел на меня и не отвел глаз. Улыбнулся, хитро и угрожающе, и поспешил сесть в свой экипаж.

Я мало внимания уделял политике и коммерции, но Лондон такой город, где выдающиеся люди известны каждому, И я не мог не знать, что человек, бывший когда-то заклятым врагом моего отца, стал теперь довольно видной фигурой, членом совета директоров Банка Англии. А Банк Англии был врагом «Компании южных морей». И Компания желала, чтобы я прекратил свое расследование. Не могу сказать, что это значило или какая связь была между этими фактами, но отказ дяди назвать имя Блотвейта привел меня к мысли, что у меня нет другого пути, кроме как поговорить с этим врагом еще раз и выяснить, не возвращался ли злой призрак из прошлого, чтобы лишить жизни моего отца.

Не хочу, чтобы у моего читателя сложилось впечатление, будто я не имел других целей или других знакомых, кроме тех, что описаны на этих страницах. По природе своей я человек, преданный делу, но тем не менее я решил выполнить все взятые на себя обязательства, прежде чем полностью погрузиться в предстоящее расследование. В течение нескольких дней после визита к дяде я разобрался с одним из моих постоянных клиентов, — это был портной, обшивавший пол-Лондона, и с ним часто забывали расплатиться джентльмены, от которых отвернулась фортуна. Многие из этих джентльменов пользовались либеральными законами Англии и появлялись в публичных местах по воскресеньям, поскольку знали, что судебные приставы не могли арестовать их за долги в воскресный день. Таким образом, кредиторы страдали, а должники, которых называли «воскресными джентльменами», разгуливали на свободе. Я же, выполняя просьбы моих клиентов, относился к закону более гибко, чем судебные приставы. У меня было долгосрочное соглашение с Бесстыжей Молль, согласно которому я отлавливал должников на улицах и держал в ее заведении, пока не забрезжит понедельник. Редкий человек отказывался от ее зелья, угодив к ней в застенок. Пользуясь тем, что должник, как правило, не был способен связно объяснить обстоятельства своего незаконного ареста, я находил настоящего судебного пристава, который ничего не знал о моей схеме, и он арестовывал должника. Это была нехитрая операция, за которую я получал пять процентов от долга, а Молль — фунт чаевых.

Отыскав увертливого типа, задолжавшего моему другу-портному свыше четырехсот фунтов, я расспросил нескольких знакомых, не слышали ли они чего-нибудь о смерти Балъфура-старшего, но ничего не узнал. Более успешным оказалось посещение одной молодой актрисы (упоминать ее имя было бы бестактно), с которой я не был очень близко знаком. Эта красивая девушка, голубоглазая блондинка, улыбалась так лукаво, что от нее можно было ждать любого подвоха. Я отдыхал, слушая ее болтовню, так как мир сцены был очень далек от моей обыденной жизни, но на этот раз я не мог позволить себе отдыха, поскольку она стала рассказывать, что до нее дошли слухи, будто ей собираются предложить роль Аспасии в пьесе «Трагедия девушки»^[2] только потому, что женщина, которая должна была играть эту роль, сбежала из театра, чтобы стать любовницей Джонатана Уайльда. Однако, проведя несколько пленительных часов в ее обществе, я вскоре забыл о своем враге. Было обидно, что ей постоянно доставались трагические роли, в то время как она обладала чувством юмора, которое я находил неотразимым, Вечер, проведенный с этой чаровницей, был полон смеха и любовных утех. Но я отклонился от темы; признаюсь, эти похождения имеют мало отношения к моему повествованию.

Однако что имеет к нему отношение, так это неприятный инцидент, случившийся со мной, когда я поздно вечером выходил от актрисы, и, как я могу предположить, связанный с моим расследованием. Актриса жила неподалеку от моего жилища, по другую сторону от Стрэнда, в небольшом квартале поблизости от Сесил-стрит, в районе, слишком изолированном и расположенном слишком близко к реке, чтобы считаться безопасным для хорошенькой леди. Обычно она отсылала меня домой поздно ночью, когда ее домовладелица ложилась спать и до того, как просыпалась, против чего я не возражал, предпочитая проводить остаток ночи у себя. Той ночью, отдав дань богине Любви, я отправился к дому миссис Гаррисон. Было темно, я шел в сторону Сесил-стрит, и вокруг не было ни души. Я слышал, как колышется вода в Темзе; пахло сыростью и рыбой. Заморосил дождик, стало зябко и сыро. Я закутался поплотнее в камзол и поспешил домой по темной, едва освещенной улице. Когда я был мальчиком, улицы в Лондоне сносно освещались фонарями, но за несколько лет до начала этого повествования те пришли в полную негодность. По этим улицам честные люди ходить боялись, и они стали прибежищем мерзавцев из темных закоулков, канав и питейных заведений.

Если мой читатель живет в Лондоне, он понимает, что ни один человек, как бы внушительно он ни выглядел и как бы хорошо ни был вооружен, не может безбоязненно ходить по темным улицам. Так, я думаю, было всегда, но, когда подручные Джонатана Уайльда почувствовали свободу, ситуация стала еще хуже. Живи я далеко от моей дамы сердца, я бы, пожалуй, нанял экипаж, но сделать это можно было бы, лишь дойдя до Стрэнда, а оттуда дорога до дому казалась вполне безопасной. Шел я осторожно, пытаясь сохранять спокойствие. Я вспоминал приятный вечер, и мысли мои слегка путались от выпитых в приятной компании двух или трех бутылок вина.

Я провел в пути всего несколько минут, когда услышал позади шаги. Кто бы это ни был, человек он был опытный, поскольку ему удавалось идти со мной шаг в шаг, едва слышно. Наверняка разбойник какой-нибудь — шел от реки и обрадовался, завидев лакомую добычу. Я не стал ускорять шага, дабы не дать ему понять, что я его услышал, но крепко сжал рукоять шпаги, готовый дать отпор в любой момент. Я подумал также о пистолете, но у меня не было желания начинять свинцом еще одного мерзавца, и я надеялся, что мне удастся защитить себя, не убивая разбойника. Конечно, было наивно рассчитывать, что, увидев храброго вооруженного мужчину, разбойник откажется от своих намерений. Но, в конце концов, в городе было полно более легкой добычи.

Я продолжал свой путь, преследователь также не отступал. Мелкая морось стала превращаться в сильный дождь, с реки подул холодный ветер. Я почувствовал, что дрожу; мне было слышно, как стучит мое сердце, сливаясь в ушах с ритмичным стуком шагов идущего за мной человека. Трудно было угадать, когда он нападет, но странно, что он ждал так долго. На улице, кроме нас, никого не было — что может быть лучше для разбойника?! В самом деле, ему нечего было ждать, но он продолжал идти сзади. Я хотел обернуться и бросить ему вызов, чтобы ускорить дело и покончить с ним, но все же льстил себя надеждой, что удастся, избежав столкновения, дойти до Стрэнда, где было относительно безопасно. Я с радостью встретился бы с любым из этих бандитов в честном поединке, но мне ничего не было известно о его оружии. Может быть, у него целая батарея пистолетов, направленных на меня, и, напугав его, я лишь ускорю свою кончину. Может быть, он новичок, который не понимает, насколько условия идеальны для нападения. Если так, мне нужно идти, пока не встретится другой прохожий и все закончится само собой, без применения силы.

Наконец впереди я увидел наемный экипаж, несшийся в мою сторону. Трудно сказать, куда он мчался с такой скоростью, поскольку улица не вела никуда, куда бы нужно было быстро добраться. Несмотря на бешеную скорость, я был уверен, что, если дать сигнал кучеру, он остановится и довезет меня хотя бы до ближайшего освещенного места. Я опасался, что кучер не увидит меня в темноте, поэтому вышел на проезжую часть и вынул шпагу, надеясь, что скудный свет отразится от тонкого клинка и послужит сигналом для остановки.

Когда экипаж подъехал ближе, я замахал руками, но он продолжал нестись. Я понял, что, если буду стоять посредине дороги, лошади меня собьют, и отошел немного назад, продолжая махать руками. Лошади тоже изменили направление, и я понял, что сумасшедший возница задался целью меня раздавить. Надеюсь, уважаемый читатель не сочтет меня трусом, но в тот момент я испытал ужас, поскольку был уверен, что передо мной тот самый экипаж и тот самый кучер, которые переехали моего отца. Этот ужас был вызван не только страхом за мою жизнь, что вполне понятно, но также осознанием того, насколько огромно то, с чем я столкнулся. Я задался целью узнать, что случилось с моим отцом, — и вот я повторяю его участь. Действовали силы, которых я не понимал, а не понимая, что происходит, я не мог себя защитить.

Я отошел с проезжей части еще на несколько шагов назад, где кровожадный кучер, едва отважился бы проехать, не подвергая себя опасности. Но. тут обнаружилась eщe одна проблема, которой я не предусмотрел. Кучер и грабитель были заодно, так как последний скрытно подобрался ко мне сзади, неожиданно бросился на меня, схватив за плечи, и с силой повалил на землю. Когда я падал, экипаж со страшной скоростью пронесся мимо, лошади ржали, как мне казалось, со зловещей радостью. Мой противник не терял даром времени. Он выпрямился во весь рост и занес клинок над моим неподвижно распростертым телом.

— Я хотел сказать «вставай и защищайся», — сказал он с ухмылкой, едва различимой в тусклом свете, — но в твоем случае хватит одного «защищайся».

Я не мог рассмотреть в темноте его лица, но это был плотный, крепкий человек, который, судя по его фигуре, мог бы явиться достойным противником в честном поединке. В данной ситуации, когда все преимущества были на его стороне, я с трудом представлял, как можно высвободиться.

— У меня при себе немного денег, — сказал я (что было правдой), пытаясь оттянуть время и придумать что-нибудь, что могло бы изменить ситуацию в мою пользу. — Если вы позволите мне вернуться домой, я заплачу вам за понимание.

Даже в темноте было видно, как он ухмыльнулся.

— Ладно, — сказал он с сильным деревенским акцентом. — Я занимаюсь делами посерьезнее, чем грабеж. Думал подработать на стороне.

Он сделал выпад, и его клинок, без сомнения, проткнул бы мне сердце, если бы я вовремя не поднял ногуи не ударил бы его тяжелым ботинком со всей силы в пах. Я по собственному опыту знаю, как это больно, однако боец на ринге должен уметь не обращать внимания на боль. Подобный удар очень болезненный, но неопасный. Такие вещи были неведомы этому мерзавцу. Он испустил стон, зашатался и выронил клинок, чтобы схватиться обеими руками за больное место.

Я моментально завладел обеими шпагами, своей и его, но не спешил с ним разделаться. Быстро подойдя к нему, корчившемуся от боли и зажимающему свой стручок, я обратил внимание, что он неплохо одет для обычного разбойника, но в темноте не мог различить детали его платья или черты лица.

— Скажи, кто тебя послал, — проговорил я, тяжело дыша после пережитого злоключения. И подошел ближе.

Тут я услышал стук копыт и скрип колес — экипаж возвращался. У меня было мало времени.

Бандит стонал, корчился и никак не реагировал на мой вопрос. Мне нужно было привлечь его внимание и сделать это быстро, поэтому я снова ударил его, на этот раз в лицо. От удара он отлетел назад, на проезжую часть, и тяжело приземлился на задницу.

— Кто тебя послал? — повторил я вопрос. Я постарался придать голосу внушительность.

Я рассчитывал, что, если мой первый удар в столь уязвимое место вывел его из строя, после второго удара он придет в себя. Но я ошибался.

— Поцелуй меня в задницу, жид! — выплюнул он, с шумом втянул воздух и, вскочив, побежал за экипажем.

Бежал он медленнои неловко, но продолжал бежать, и я не дотянулся до пего, когда он прыгнул или, скорее, бросился на задок экипажа, катящего к Стрэнду. Я отошел подальше от проезжей части, чтобы экипаж не смог меня сбить, хотя сомневался, что эта угроза может повториться. Он прибавил скорости, а я остался стоять, невредимый, но сбитый с толку и обессиленный.

В такие моменты человеку хочется какой-то драматической развязки, словно жизнь — это театральные подмостки. Я не мог сказать, что меня больше удивило — то, что на меня напали, или то, что, когда опасность миновала, я просто снова пошел в сторону Стрэнда. Я шел в темноте, и нападение казалось лишь плодом моей фантазии.

Если бы так! И это не была просто попытка ограбить человека, который разгуливает ночью по улицам, подвергая себя риску. Наличие экипажа говорило о том, что грабители не были бедными, отчаявшимися людьми, — иначе откуда у мелких жуликов такая дорогая вещь? Но больше всего меня пугало то, что эти люди знали, кто я, знали, что я еврей. Их послали за мной. И то, что я позволил им уйти, наполнило меня безмерным гневом, и я поклялся, что обрушу его на головы нападавших, которые были, по моему глубокому убеждению, убийцами моего отца.

Глава 12

С ясностью, которая обычно наступает наутро, я осознал всю опасность своего положения. Если нападающая сторона имела целью убить меня, их планы, естественно, позорно провалились. Если же они хотели меня запугать, должен сказать, что это им тоже не удалось. Я воспринял нападение как неопровержимое доказательство того, что моего отца убили и что люди, обладающие властью, готовы применить силу, чтобы скрыть правду о его смерти. Как человек, привыкший к опасности, я решил впредь проявлять большую осторожность и продолжать расследование.

Мои мысли были прерваны явлением посыльного, который доставил письмо, написанное незнакомой мне женской рукой. Я вскрыл письмо и, к своему полному изумлению, прочитал следующее:

Мистер Уивер!

Я уверена, вы прекрасно понимаете, какую чрезвычайную неловкость я испытываю, обращаясь к вам, в особенности притом, что мы познакомились совсем недавно. Тем не менее я все же обращаюсь к вам, потому что, хотя мы с вами едва знакомы, я вижу, что вы одновременно человек и чести и чувств и что вы столь же великодушны, сколь неболтливы. Мы говорили с вами об ограниченности средств, с которой я вынуждена мириться, находясь в доме вашего дяди. Я надеялась избавить вас от неловкости, а себя от унижения и не упомянула, насколько эта ограниченность насущна и реальна. У меня нет наличных денег, и мне докучают несносные кредиторы. Я не осмеливаюсь навлечь на себя неодобрение мистера Лиенцо, попросив его о помощи, и, поскольку мне больше не к кому обратиться, вынуждена открыться вам в надежде, что у вас найдутся средства и желание одолжить мне небольшую сумму, которую я обещаю вернуть вам серебром, как только появится малейшая возможность, благодарность же мою вы получите незамедлительно и навеки. Сумма в двадцать пять фунтов, вероятно, покажется незначительной для человека вашего положения, меня же она спасет от позора и неловкости, которые трудно передать словами. Надеюсь, вы рассмотрите мою просьбу и сжалитесь над доведенной до отчаяния.

Мириам Лиенцо

Прочитав эту записку, я испытал бурю чувств: удивление, смущение и восторг. Сэр Оуэн возместил мне сумму, потраченную на Кейт Коул, и я бы не простил себе, если бы позволил Мириам страдать от угроз ее кредиторов. Я не сомневался, что дядя не позволил бы ей отправиться в долговую тюрьму из-за столь ничтожной суммы, но верил, что у нее были причины не посвящать его в свои проблемы.

Я без промедления взял нужную сумму из потайного места, где хранил деньги, и отправил посыльного миссис Гаррисон с монетами и запиской следующего содержания:

Мадам!

Я долго буду вспоминать этот прекрасный день, так как вы предоставили мне возможность оказать вам небольшую услугу. Я прошу вас считать эту незначительную сумму подарком и никогда не вспоминать об этом. Единственное, о чем я прошу вас, — это если у вас возникнет нужда в какой-либо помощи, обращаться к

Бену Уиверу

После этого я в течение часа гадал, что за долги могла наделать Мириам и как она выразит свою благодарность. К сожалению, вскоре мне пришлось обратиться к другим заботам. На этот день была назначена моя встреча с сэром Оуэном у него в клубе, поэтому, закончив кое-какие дела в городе, я вернулся домой, чтобы умыться и переодеться в свое лучшее платье. Я чуть не решил надеть парик в стремлении быть похожим на остальных, но быстро передумал, посмеявшись над собственной глупостью. Я не был модным джентльменом, и попытки им казаться вызвали бы только осуждение. Не без гордости я напомнил себе, что, в отличие от большинства англичан, мне не нужен парик, поскольку, заботясь о чистоте, я мыл голову несколько раз в месяц и у меня не было вшей. Однако я не забыл взять с собой шпагу, хотя большинство и считает, что модный клинок является привилегией джентльмена. В самом деле, недалеко ушли те времена, когда законы королевства запрещали людям, подобным мне, носить оружие, однако, несмотря на косые взгляды, которые подчас вызывала моя шпага, я никогда не выходил из дому без нее. Она не раз послужила мне, а если кто-то и осмеливался выразить свое неудовольствие, то лишь шепотом.

Встреча с сэром Оуэном в его клубе была назначена на девять, а после злоключений предыдущей ночи мои мышцы онемели. Приглашение сэра Оуэна было прекрасной возможностью, и я отнюдь не хотел казаться неблагодарным, но, подходя, к клубу, расположенному в красивом белом доме времен королевы Анны, я гадал, для чего он, собственно, пригласил меня. Я знал, что в заведении, подобном клубу сэра Оуэна, большинство, завидев гостя-еврея, изумленно вскинут брови. Каков был у сэра Оуэна мотив? Отблагодарить за добро или нечто иное? Может быть, подумал я, у него в клубе есть враги и он решил припугнуть их, выставив напоказ свою связь со мной. Может быть, он посчитал лестным для себя иметь в круге общения человека моего калибра. А может быть, просто экстравагантный джентльмен хотел отблагодарить меня за добро, не задумываясь о последствиях. Зная сэра Оуэна, такое объяснение было вполне вероятно, поэтому я предпочел поверить в его добрую волю и решительно постучал в дверь.

Дверь почти тотчас отворил очень молодой ливрейный лакей; на вид ему было не больше шестнадцати, но он уже перенял у своих хозяев высокомерную манеру. Он осмотрел меня, без сомнения отметив смуглость кожи и отсутствие парика, и скорчил неприязненную гримасу:

— Может ли быть, что вас привело сюда какое-то дело?

— Может, — сказал я с презрительной усмешкой. Пять лет назад я, вероятно, подумал бы, не преподать ли этому наглецу урок хороших манер, но с возрастом научился обуздывать свои желания. — Меня зовут Уивер, — сказал я устало. — Я гость сэра Оуэна Нетлтона.

— Ах да, — пробубнил он с прежним выражением превосходства на лице. — Гость сэра Оуэна. Нам о вас говорили.

Это «нам», на мой взгляд, выходило за рамки допустимой дерзости. Я был уверен, что, если сказать об этом сэру Оуэну, мальчишке зададут хорошую порку за то, что причисляет себя к избранным, но решил предоставить возможность доложить о высокомерии нахала кому-нибудь другому. Я проследовал за лакеем в изысканный вестибюль, отделанный панелями из темного дерева неизвестной мне породы. На полу лежал ковер — индийский и, судя по сложности рисунка, очень дорогой. Не будучи тонким знатоком искусства, я с трудом мог судить о картинах, украшавших стены. Это были превосходно исполненные пасторали — судя по изображенным костюмам, итальянские. Очевидно, сэр Оуэн водил компанию с утонченными людьми.

Вслед за мальчиком я миновал столь же изысканную гостиную, где трое мужчин пили вино. Когда я проходил мимо, они оборвали разговор, воспользовавшись возможностью рассмотреть меня во все глаза. Я улыбнулся и поклонился им, направляясь в главную гостиную. Это было большое помещение, где стояло четыре или пять столов, несколько диванов и бесчисленное количество стульев. Добрых человек двадцать или около того занимались тут разными делами: играли в карты и настольные игры, оживленно разговаривали и читали вслух газеты. Один мужчина в углу наливал кипяток в заварной чайник. Вся мебель была высшего качества, а на стенах, декорированных деревянными панелями, висели картины в том же итальянском стиле, что и в вестибюле. У одной из стен помещался огромный камин, в котором горел слабый огонь.

Сэр Оуэн заметил нас прежде, чем мы увидели его. Баронет сидел за одним из карточных столов, с непроницаемым лицом рассматривая карты. Увидев нас, он извинился перед мужчинами, с которыми играл, и встал, чтобы поприветствовать меня.

— Уивер, как хорошо, что вы пришли. — Приветливое лицо сэра Оуэна светилось неподдельной радостью. — Как хорошо. Стакан портвейна для мистера Уивера, — прокричал сэр Оуэн, обращаясь к ливрейному лакею в другом конце гостиной.

Лакей, приведший меня, уже испарился.

Я заметил, что голоса стихли до шепота и все взоры были устремлены на меня, однако сэр Оуэн либо не замечал, с каким.подозрением на меня смотрят, либо не придавал этому значения. Он обнял меня за плечи и подвел к группе мужчин, сидевших на стульях, расположенных кругом.

— Посмотрите сюда, — почти выкрикнул сэр Оуэн, — я хочу, чтобы вы познакомились с мистером Уивером, Львом Иудеи. Как вы знаете, он помог мне в одном крайне щекотливом деле.

Трое мужчин встали.

— Надо полагать, — неприветливо сказал один из них, — вы говорите о нынешнем моменте, поскольку приход мистера Уивера спас вас от проигрыша.

— Вполне вероятно, вполне вероятно, — радостно согласился сэр Оуэн. — Уивер, эти господа — лорд Торнбридж, сэр Лестер и мистер Чарльз Хоум. — Все трое приветствовали меня с холодной вежливостью, а сэр Оуэн продолжал представление: — Уивер — смелый и отважный человек, каких поискать. Он делает честь своему народу и действительно помогает людям, а не занимается мошенничеством с ценными бумагами и рентами.

Мне часто приходилось слышать мнения, подобные высказыванию сэра Оуэна. Люди, не знавшие, что я сын биржевого маклера, часто делали мне комплименты за то, что я не имел ничего общего с финансами или еврейскими обычаями (зачастую это означало одно и то же). Я подумал, не известно ли лорду Торнбриджу о бизнесе моей семьи, поскольку мне показалось, что он воспринял эскападу сэра Оуэна со скепсисом. На вид ему было лет двадцать пять. Он имел необыкновенную наружность, будучи крайне привлекательным и уродливым одновременно. У него были широкие скулы, решительный подбородок и удивительно голубые глаза. Но вдобавок — черные, гнилые зубы и неприятная красная бородавка на носу.

— Вы чувствуете, что делаете честь своему народу? — спросил меня лорд Торнбридж, усаживаясь на стул.

Остальные тоже сели.

— Я считаю, лорд, — сказал я, тщательно подбирая слова, — что инородцы должны служить послами своего народа в принявшей их стране.

— Браво! — сказал он со смехом, который, можно подумать, был вызван как достоинством, прозвучавшим в моем ответе, так и скукой. Потом обратился к своему другу: — Было бы неплохо, Хоум, если бы ваши собратья-шотландцы думали так же.

Хоум улыбнулся, радуясь возможности высказаться. Он был ровесником лорда Торнбриджа, и, как мне показалось, они состояли, если не в дружеских, то по крайней мере в приятельских отношениях. Одет он был более модно, чем аристократ, и его приятную наружность не портил никакой недостаток. Торнбридж черпая уверенность в своем благородном происхождении, в то время как уверенность Хоума объяснялась его безупречной внешностью. И оба, как я быстро догадался, черпали уверенность в богатстве.

— Мне кажется, лорд, вы не понимаете шотландцев, — сказал Хоум без энтузиазма. — Вероятно, мистер Уивер полагает, что его соотечественники-евреи должны стараться не причинять беспокойства своим хозяевам, поскольку им хорошо известно, что хозяевам легко доставить беспокойство. Мы же, шотландцы, чувствуем себя обязанными научить англичан в таких областях, как философия, религия, медицина, да и вообще — умению вести себя.

Лорду Торнбриджу понравился остроумный ответ Хоума.

— Так же, как мы, англичане, чувствуем себя обязанными научить шотландцев…

Хоум перебил его:

— Как ходить на уроки танцев к французским учителям, лорд? Вам прекрасно известно, что все, чем гордится Англия в смысле культуры, пришло либо с севера, либо с другого берега Ла-Манша.

Лорд Торнбридж недовольно поджал губы и пробормотал что-то насчет шотландских варваров и мятежников, но не оставалось сомнения, кто был остроумнее. Торнбридж открыл рот, намереваясь сказать что-нибудь, что позволило бы ему реабилитироваться, но его перебил сэр Роберт, мужчина лет пятидесяти, сидевший с маской превосходства на лице и всем своим видом показывая, что он никогда ни в чем не нуждался:

— Что вы тогда, Уивер, скажете о шейлоках своей расы?

— Я скажу, Бобби, — вмешался сэр Оуэн, — не будем жарить нашего друга на сковородке. В конце концов, он мой гость. — В его тоне было больше желания развлечься, чем критики, и я не думал, что он действительно желал приструнить своих друзей.

— Я не считаю это поджариванием на сковороде, — ответил сэр Роберт и обратился ко мне: — Вы, без сомнения, должны признать, что многие из ваших соотечественников занимаются махинациями с целью лишить христиан их собственности.

— И их дочерей? — спросил я, надеясь уйти от этой темы с помощью юмора.

— Правда, — вступил в разговор сэр Торнбридж, — не секрет, что люди, прошедшие обрезание, отличаются ненасытным аппетитом. — Он громко засмеялся.

Естественно, я почувствовал себя неловко, но то, что подобные персоны думали о моей расе, давно не было для меня откровением.

— Я не могу говорить от имени всех евреев, как вы не можете говорить от имени всех христиан. Но среди нас есть и честные, и бесчестные люди, так же как среди вас.

— Дипломатично, но неверно, — сказал сэр Роберт. — Любой, кто потерял деньги, вложенные в ценные бумаги, знает, что виной тому стал еврей или человек, работавший на еврея.

Софистика данного аргумента взбесила меня. Я не знал, как ответить на подобный вздор, и был поражен, когда Хоум ответил вместо меня:

— Что за чепуха, сэр Роберт? Говорить, что в любой нечестной сделке виноват еврей, то же самое, как сказать, что если вы ходите в оперу, за которой стоят итальянцы-содомиты, то, следовательно, вы содомит.

— Интересная игра слов от шотландца, — сказал сэр Роберт, явно задетый замечанием Хоума. — Но я часто удивлялся вам, шотландцам. Такая нелюбовь к свинине и такая привязанность к своему кошельку… Я слышал, что вас считают одним из потерянных колен израилевых.

— Ну-ну, не будем давать мистеру Уиверу превратное представление о деловых и дружеских отношениях между джентльменами-христианами, — осторожно предложил лорд Торнбридж, пытаясь не дать страстям разгореться.

Сэр Роберт покашлял в кулак и обратился ко мне: — Я не хотел обидеть ваш народ. Полагаю, есть причины исторического характера, объясняющие, отчего вы такие, какие есть. Папы никогда не позволяли приверженцам римско-католической веры заниматься ростовщичеством, — объяснил он остальным, вероятно считая, что я знаком со всеми аспектами христианской истории, относящейся к иудеям. — И поэтому евреи с радостью прибрали к рукам этот промысел. А теперь, Уивер, похоже, ваша раса запятнала себя этой профессией. Иудеи работают в Англии биржевыми маклерами. Не собираетесь ли вы отнять у нас наше национальное достояние? Не должны ли мы попрощаться с Великобританией и поприветствовать Новую Иудею? Не превратить ли собор Святого Павла в синагогу? Не устраивать ли публичное обрезание на улицах?

— Полно, Бобби! — воскликнул сэр Оуэн. — Мне стыдно от ваших невежественных речей.

— Я искренне надеюсь, что мистер Уивер не в обиде, — сказал сэр Роберт, — но нам так редко выпадает возможность поговорить с евреем в дружеской обстановке. Полагаю, нам есть чему поучиться друг у друга в сложившихся обстоятельствах. Если мистер Уивер может развеять мои неверные представления, я не только с радостью его выслушаю, но с благодарностью избавлюсь от пелены на глазах.

Я попытался улыбнуться — было бессмысленным показывать этому человеку свой гнев. И меня определенно радовало, что его мнение встретило осуждение приятелей.

— Боюсь, мне практически нечего сказать, — начал я, — так как не могу считать себя знатоком ни в области иудейских традиций, ни в области денег. Однако могу вас уверить, что эти два понятия вовсе не синонимы.

— Никто подобного и не заявляет, — отозвался сэр Роберт. — Полагаю, мы просто хотели уяснить, чего евреи хотят в нашей стране. В конце концов, здесь протестантская держава. Не будь это для нас важно, мы бы не стали импортировать немецкого короля, а довольствовались бы тираном-папистом. Наши граждане, исповедующие римско-католическую веру, осознают свое непрочное положение, в то время как, на мой взгляд, вы, иудеи, этого не осознаете и ссылаетесь на свои особые законы, уклоняясь от присяг на должность и тому подобное. Такое впечатление, что вы сами хотите стать англичанами. И, невзирая на то что думают наши друзья на севере Британии, быть англичанином не сводится к тому, как человек одевается или говорит.

— Боюсь, в этом я вынужден согласиться с сэром Робертом, — сказал лорд Торнбридж, обращаясь ко мне. — Нисколько не завидуя манерам или образу жизни чужеземцев, я иногда удивляюсь вашему брату еврею, который поселился в Англии, но не желает присоединиться к нашему сообществу, требуя особого к себе отношения. Я знаком с большим числом людей, чьи предки были родом из Франции, Голландии или Италии, но через одно-два поколения они стали англичанами. Не уверен, что то же самое можно сказать о вашем народе, Уивер.

— В самом деле, — подхватил сэр Роберт, — допустим, некий маклер Исаак, обогатившись на бирже за счет честных христиан, решает вложить свою сотню фунтов в землю и стать сквайром Исааком. Он покупает поместье и собирает ренту, и вот уже от него зависит жалованье священнослужителей. Может ли иудей назначать священника Англиканской Церкви, или пускай лучше добрые граждане Сомерсетшира следуют учению раввинов? Когда сквайр Исаак, призванный вершить закон в своих владениях, должен рассудить спор между арендаторами, он обратится к закону Англии или к закону Моисея?

— Это вопросы, на которые я не могу ответить, — сказал я, стараясь быть спокойным. — Я не знаю, что сделает сквайр Исаак, поскольку это вымышленный персонаж. Из собственного опыта могу сказать, что мы стремимся не подчинить себе страну, которая нас приютила, а жить в мире и благодарности.

— Ну вот, — сказал радостно сэр Оуэн, — благородное высказывание благородного мужа. Я ручаюсь за честь мистера Уивера.

— В самом деле, — сказал сэр Роберт, — мистер Уивер не может считаться идеальным образчиком своего народа. Я полагаю, вы помните историю Эдмунда Веста? — Остальные кивнули, поэтому сэр Роберт стал объяснять мне: — Вест был успешным купцом, который увлекся операциями с фондами. Он задался целью уйти на покой, сколотив кругленькую сумму, — знаете, как делают многие. Его состояние было таково, что он мог бы не заниматься более сделками на бирже, но он был одержим идеей заработать сто тысяч фунтов. Имея около восьмидесяти тысяч фунтов, он вложил все деньги в ценные бумаги через брокера-еврея и с ужасом увидел, как его состояние уменьшилось на треть. Евреи почувствовали его панику и воспользовались ею. Вскоре его состояние уменьшилось вдвое, а затем еще вдвое, пока от него вовсе ничего не осталось. А если вы не верите в достоверность этой истории, — сэр Роберт пристально посмотрел на меня, — можете навестить мистера Веста в сумасшедшем доме, поскольку его утраты свели его с ума. Несмотря на то что по роду своих занятий мне часто доводилось сносить оскорбления от джентльменов, на этот раз мое терпение было на исходе. Вдобавок я был зол на сэра Оуэна за то, что он позволил обрушить всю эту клевету на меня и только посмеивался. Я даже хотел удалиться и показать этому шуту, что еврей, как любой другой человек, способен испытывать негодование и реагировать на него сообразно. Но что-то меня удержано. Нечасто мне выпадала возможность, чтобы такой человек, как сэр Оуэн, открывал мне свои мысли, и я стал думать, какой урок смогу извлечь из данной беседы. Поэтому я предпочел подавить свою гордость и задумался, как обернуть этот неприятный разговор в свою пользу.

— Все рискуют своим состоянием, вкладывая его в фонды, — наконец промолвил я. — Сомневаюсь, что в бесчестности следует обвинять евреев. Из того, что один человек продает другому в надежде получить прибыль, не следует, что продавец — злодей, — сказал я, уверенно повторяя слова дяди.

— Я, пожалуй, соглашусь с этим, — сказал Хоум. — Обвинять евреев в коррупции Биржевой улицы — то же самое, что обвинять солдата в насилии на поле боя. Люди на бирже покупают и продают. Некоторые богатеют, некоторые беднеют, и среди брокеров, конечно, есть евреи, но, как вам, сэр Роберт, прекрасно известно, их даже не большинство.

— Тем не менее, — добавил лорд Торнбридж, — многие брокеры инородцы, и озабоченность сэра Роберта, я полагаю, оправданна. Вы стали жертвой расхожего мнения, — повернулся он к своему товарищу, — что во всем виноваты исключительно сыновья Авраама. Безусловно они там есть, равно как и представители других наций, и англичане, которые не испытывают преданности ни к какой стране и могли бы пустить на ветер все национальное достояние, если бы имели такую возможность.

Сэр Роберт мрачно кивнул в знак согласия.

— Сейчас вы говорите как здравомыслящий человек, — сказал он, возбужденно взмахнув руками, — но главное зло в том, какой вред все это наносит нашейстране. Когда люди меняют реальные вещи на бумаги, они превращаются в сумасбродных, капризных женщин. Суровые мужские ценности предков забываются в угоду ветрености. Все эти ссуды, лотереи и пожизненные ренты приводят нашу страну к долгу, который мы никогда не сможем выплатить, поскольку нам наплевать на будущее. Поверьте мне, все эти еврейские махинации с ценными бумагами разорят королевство.

— По моему мнению, — заметил лорд Торнбридж, — еще больший вред бумажные деньги наносят представителям низших сословий. Зачем человеку трудиться, не жалея сил, чтобы заработать на хлеб насущный, если можно купить лотерейный билет и в мгновение ока стать богатым? Я также опасаюсь, что биржевые маклеры, — он посмотрел на сэра Роберта, — я имею в виду и маклеров, которых зовут Джон и Ричард, и тех, которых зовут Абрам и Исаак, — способствуют тому, что вскоре деньги заменят благородное происхождение и родовитость и станут единственным мерилом качества.

Здесь я увидел для себя выгодную возможность:

— Сударь, неужели евреям или кому-то еще необходимо плести заговоры, чтобы уничтожить тех, кто успешно уничтожает сам себя? Не хочу плохо отзываться об усопших, но не могу не заметить, что мистер Майкл Бальфур погиб не в результате махинаций, а по вине собственной жадности.

Сэр Роберт зло посмотрел на меня. Сэр Оуэн, Хоум и лорд Торнбридж переглянулись. Не слишком ли далеко я зашел? Возможно, Бальфур был членом этого клуба? Я почувствовал раскаяние, словно был виноват в ошибке, но тотчас вспомнил унижение, которое испытал, вынужденный улыбаться, как обезьяна, в ответ на издевательства.

Наконец, как я и ожидал, первым заговорил сэр Роберт:

— Бесспорно, Бальфура убили евреи. Вы удивили меня, Уивер, что вообще упомянули это имя.

Я открыл рот, но сэр Оуэн, не испытавший такого потрясения, как я, меня опередил:

— Как это, сэр? Весь Лондон знает, что Бальфур покончил с собой.

— Это так, — согласился сэр Роберт, — но разве могут быть сомнения, что за всем этим стоит раввинский заговор? Бальфур был связан с евреем, биржевым маклером, которого убили на следующий день.

— Я полагаю, вы неправильно все поняли, — сказал Хоум. — Я слышал, что сын Бальфура велел переехать насмерть еврея, чтобы отомстить за смерть своего отца,

— Чепуха, — покачал головой сэр Роберт. — Сын Бальфура помог бы евреям выбить стул из-под своего папаши, стоящего с петлей на шее. Нет сомнения, что в деле был замешан еврей.

Я огляделся — не смотрит ли кто-нибудь иа меня с удивлением. Я был почти уверен, что никто не знает, кто мой отец, но также было возможно, что меня испытывали. Я подумал, что лучше всего промолчать бы, но потом решил, что бояться мне нечего.

— Почему, — спросил я, — нет сомнения, что в деле замешаны евреи?

Сэр Роберт смотрел на меня с немым изумлением, остальные смущенно изучали носки своих туфель. Я почувствовал смущение и неловкость, от их смущения мне не было легче, но ничего не оставалось, как продолжать расспросы. Сэр Роберт не дрогнул под моим взглядом:

— Уивер, если не хотите быть оскорбленным, не задавайте подобных вопросов. Это дело вас не касается.

— Но мне любопытно, — сказал я. — Каким образом смерть мистера Бальфура связана с евреями?

— Хорошо, — медленно начал сэр Роберт, — он был в дружеских отношениях с брокером-евреем, как я уже вам говорил. И говорят, они затевали какую-то аферу.

— Я тоже об этом слышал, — вставил Хоум. — Тайные собрания и тому подобное. Этот еврей с Бальфуром затеяли что-то, что было им не под силу.

— Вы хотите сказать, — почти шепотом сказал я, — что верите, будто этих людей убили из-за какой-то финансовой махинации?

— Бальфур имел дело с этими злодеями, — всплеснул руками сэр Роберт, — с этими маклерами, и заплатил высокую цену. Остается только надеяться, что другие извлекут из этого урок. А теперь, извините меня, господа.

Сэр Роберт внезапно поднялся, и Торнбридж, Хоум, сэр Оуэн и я инстинктивно последовали его примеру. Он с приятелями пошел через зал, а я минуту или две стоял один, мучаясь оттого, что все присутствующие на меня смотрят. Потом сэр Оуэн подошел ко мне с широкой улыбкой на лице:

— Я должен извиниться за Бобби. Я рассчитывал, что он окажется более гостеприимным. Знаете, он не хотел вас обидеть. Возможно, он был немного разгорячен вином.

Признаюсь, я не стал проявлять чудес красноречия в попытке объяснить, что не был задет; мною руководили чувства, а не модный этикет. Я лишь поблагодарил сэра Оуэна за приглашение и удалился.

Выйдя из здания клуба, я почувствовал неописуемое облегчение. Желая избежать неприятностей, подобных вчерашней, я велел лакею вызвать экипаж и в скверном расположении духа отправился домой.

Глава 13

Нa следующий день, наскоро позавтракав черствым хлебом и чеширским сыром и запив их кружкой легкого пива, я поспешил на квартиру Элиаса. Несмотря на поздний час, мой друг все еще спал. Это было на него похоже. Как и многие другие, полагавшие, что боги одарили их умом, но не деньгами, Элиас часто спал дни напролет, рассчитывая, что таким образом ему удастся избежать осознания собственного голода и нищеты.

Я подождал, пока миссис Генри будила его, и счел за честь, что он незамедлительно бросился одеваться.

— Уивер, — сказал он, сбегая по лестнице, на ходу вдевая руку в рукав темно-синего, украшенного кружевом камзола, великолепно сочетавшегося с желто-синим жилетом. Несмотря на отсутствие денег, у Элиаса был хороший, гардероб. Он пытался закончить свой туалет, перекладывая из руки в руку толстую пачку бумаг, перевязанную зеленой лентой. — Чертовски рад тебя видеть. Полно было дел, да?

— Этот Бальфур занимает все мое время. У тебя найдется минута обсудить?..

Он посмотрел на меня с тревогой.

— Ты выглядишь усталым, — сказал он. — Боюсь, ты не высыпаешься. Не пустить ли вам немного крови, сударь, чтобы слегка вас освежить?

— Когда-нибудь я позволю тебе пустить мне кровь из чистого удовольствия видеть твое изумленное лицо, — сказал я со смехом. — Если я разрешу пустить мне кровь, можно ли рассчитывать, что я останусь жив?

Элиас смотрел на меня во все глаза:

— Я удивляюсь, как вы, евреи, вообще выжили. В отношении медицины вы недалеко ушли от диких индейцев. Если кто-то из ваших соплеменников заболевает, вы посылаете за врачом или за шаманом, одетым в медвежью шкуру?

Остроумное замечание Элиаса вызвало у меня смех.

— Я бы с удовольствием послушал о том, как вы, шотландцы, бегающие по горам нагишом в синей раскраске, более цивилизованны, чем авторы священных книг, но я надеялся, что у тебя будет время обсудить дело Бальфура. И я хотел бы также поговорить с тобой обо всех этих маклерских операциях, поскольку мне кажется, ты в этих вопросах разбираешься.

— Конечно. У меня есть что рассказать. Но если ты хочешь поговорить о ценных бумагах, для этого нет лучшего места, чем кофейня «У Джонатана». Это душа и сердце Биржевой улицы. Если только ты оплатишь экипаж, чтобы туда поехать. А потом я позволю тебе купить мне что-нибудь поесть. Или, что еще лучше, почему бы не включить все расходы в счет мистера Бальфура?

Вряд ли мистер Бальфур сможет оплатить какие бы то ни было расходы. Мистер Адельман сказал, что мне повезет, если я получу от него хоть какие-то деньги, но я не хотел гасить энтузиазма Элиаса. У меня в кармане позвякивало серебро, полученное от великодушного сэра Оуэна, и мне доставляло удовольствие оплатить завтрак друга в придачу к его доброму совету.

В экипаже по пути к Биржевой улице Элиас не умолкал, но не сказал ничего, представлявшего интерес. Он рассказал о том, как встретил старинного приятеля, как чуть не принял участия в беспорядках, о нескромном приключении с двумя шлюхами в задней комнате аптекаря. Но я слушал беззаботную болтовню Элиаса вполуха. День был прохладный и пасмурный, но воздух оставался чист, и я смотрел в окно, когда наш экипаж направлялся на восток, к Чипсайду, пока мы не свернули на Поултри. Вдалеке появился Гросерз-Холл, где размещался Банк Англии, а прямо перед нами возвысилась громада Королевской фондовой биржи. Надо сказать, это гигантское здание всегда внушало мне страх. Хотя отец не вел в нем свои дела со времени моего раннего детства, оно по-прежнему ассоциировалось у меня с гнетущей и загадочной отцовской властью. Здание биржи, перестроенное после Большого пожара^[3], уничтожившего предыдущее здание, по сути, представляло собой большой прямоугольник, внутри которого помещался-огромный открытый двор. Хотя здание имело всего два этажа, его стены были в три или четыре раза выше, чем любое другое двухэтажное здание. Над входом возвышалась громадная башня, верхушка которой уходила прямо в небо.

Много лет назад биржевые маклеры, как мой отец, вели дела в Королевской бирже; там у евреев даже была собственная «галерея», или место во внутреннем дворе, где также продавали одежду и бакалейные товары купцы, занимавшиеся торговлей с иностранными державами. Но затем парламент принял закон, запрещавший оперировать ценными бумагами в Королевской бирже, поэтому маклеры переместились на Биржевую улицу по соседству, расположившись в кофейнях, таких как «У Джонатана» и «У Гарравея». К неудовольствию тех, кто сражался против биржевых маклеров, большая часть лондонской торговли переместилась вслед за ними. Королевская биржа осталась монументом финансовой прочности Великобритании, но монумент был пуст.

Напротив, настоящая деловая жизнь Биржевой улицы протекала на нескольких маленьких боковых улочках, которые можно было обойти всего за несколько минут. На южной стороне Корнхилл, буквально напротив Королевской биржи, вы попадали на Биржевую улицу. Если идти дальше на юг мимо кофейни «У Джонатана», а потом «У Гарравея», улица заворачивала на восток, выводя на Берчин-лейн, там находился старинный банк «Сорд-Блейд» и несколько других кофеен, где можно было приобрести лотерейные билеты или страховку или совершить внешнеторговые операции. Берчин-лейн заворачивала на север и выводила вас снова к Корнхилл, на чем обход самых непонятных, влиятельных и загадочных улиц в мире завершался.

Наш экипаж попал в дорожную пробку подле Королевской биржи, и я велел кучеру остановиться у Поупс-Хед-элли, откуда мы двинулись пешком, с трудом пробираясь через толпу снующих вокруг мужчин. Если кофейня «У Джонатана» была центром коммерции, она также была ее чистейшим образчиком, и чем дальше вы от нее отходили, тем чаще вам попадались гибридные лавки, где торговали как ценными бумагами, так и более обыденным товаром. Здесь можно было встретить мясника, распространявшего лотерейные билеты, который регистрировал покупателя куры или кролика в качестве претендента на получение приза. Продавец чая убеждал, что в каждой сотой коробке его продукта спрятано сокровище в виде акций «Ост-Индской компании». Аптекарь стоял на пороге своей лавки, громко извещая прохожих, что дает недорогие советы относительно фондов.

Было бы, пожалуй, несправедливо утверждать, что улицы вокруг Биржевой были единственным местом в городе, насквозь пропитанным новыми финансовыми инструментами. Внезапная лихорадка охватила столицу в 1719 году, как раз во время нашего повествования, когда взяли да узаконили лотерею. Однако незаконные лотереи пользовались большой популярностью и раньше. Признаюсь, я и сам участвовал в лотерее, поскольку мой цирюльник регистрировал меня как претендента на приз всякий раз, когда я приходил к нему бриться. Однако мои почти ежедневные визиты к нему в течение без малого двух лет пока ничем не увенчались.

Мне и раньше встречались знаки Биржевой улицы, но теперь они приобрели для меня новое значение. Я внимательно смотрел по сторонам, словно у любого прохожего мог оказаться ключ к разгадке убийства моего отца. На самом деле прохожие плевать хотели на смерть моего отца, если на этом нельзя было заработать или потерять деньги.

Мы с Элиасом достигли Биржевой, откуда было рукой подать до кофейни «У Джонатана», где деловая жизнь, как всегда, бурлила.

Кофейня «У Джонатана», где собирались биржевые маклеры и которая была душой Биржевой улицы, показалась мне более оживленной, чем любая другая известная мне кофейня.. Мужчины собирались группами. Они неистово спорили, смеялись, а у некоторых был мрачный вид. Другие сидели за столиками, торопливо перебирая пачки бумаг и поглощая кофе. Гул стоял невероятный, и не только от разговоров. Некоторые благожелательно похлопывали приятелей по спине, другие выкрикивали свой товар: «Продаю новую лотерею, восемь шиллингов за четверть билета!», «Кто продаст ценные бумаги тысяча семьсот четвертого?», «Поделюсь потрясающим способом, как сделать деньги, с человеком, который уделит мне пять минут своего времени!», «Проект по осушке болот! Гарантированно!»

Оглядевшись вокруг, я понял, почему евреи так часто ассоциировались у христиан с Биржевой улицей: в кофейне их было в избытке. Возможно, я не видел такого скопления евреев в одном месте, помимо Дьюкс-Плейс. Однако евреи не имели численного перевеса в кофейне «У Джонатана» и уж точно не были здесь единственными инородцами. Здесь были немцы, французы, голландцы. Голландцы встречались в изобилии, уверяю вас. Кроме того, здесь были итальянцы, испанцы, португальцы и, конечно, более чем достаточно выходцев с севера Британии. Кругом сновали даже африканцы, хотя они здесь скорее всего находились в качестве прислуги, а не по финансовым делам. В зале стояла многоязыкая какофония. Бумаги переходили из рук в руки, в воздухе мелькали перья, ставились подписи, заклеивались конверты, разливайся и пился кофе. Казалось, это был центр вселенной, и я испытывал огромное уважение к людям, которые могли вести дела в таком хаосе.

Нам сопутствовала удача. Не успели мы перешагнуть порог, как трое мужчин освободили столик неподалеку от нас. Мы поспешили, чтобы опередить тех, кто ждал дольше нашего и, не дожидаясь места, вел дела стоя. Перекрикивая гам, я попросил официанта, пробегавшего мимо с подносом, уставленным грязной посудой, принести нам кофе и пирожных.

Я с удивлением смотрел по сторонам. В кофейне «У Джонатана» я не был с детства, когда отец брал нас с братом с собой, чтобы показать нам, как он ведет дела. Мы сидели молча, мучаясь частично от страха, который испытывает ребенок при виде странного поведения взрослых, частично от скуки. Теперь, придя в кофейню взрослым человеком и, в общем-то, по делу, я снова почувствовал себя маленьким, беззащитным и немного растерянным. По крайней мере, мне не было скучно.

Официант принес нам кофе и еду. Элиас, не тратя попусту время, тотчас отправил в рот пирожное.

— Ты знаешь мистера Теодора Джеймса, книготорговца со Стрэнда? — спросил он меня с набитым ртом.

— Я проходил мимо его лавки, — сказал я. Элиаса распирало от волнения.

— Непременно зайди как-нибудь внутрь. Он великий человек. Знаешь, он напечатал мой сборник стихов. Мистер Джеймс пользуется влиянием. Благодаря своим связям он добился для меня аудиенции у мистера Сиббера из Королевского театра на Друри-лейн. Тот собирается поставить мою пьесу. Это потрясающе. У меня кружится голова при одной мысли, что моя пьеса будет исполняться на сцене. Удивительно, правда?

Я не мог сдержать улыбки. Как-никак Элиас обладает разносторонними талантами.

— Я и не знал, что у тебя была пьеса для постановки на сцене. — Я с удовольствием пожал ему руку.

Он глупо захихикал.

— У меня ее и не было. Я ему скажу, что я напряженно работал. Но не слишком, поскольку я не хочу, чтобы он принял меня за одного из глупых драматургов, которые мнят себя Джонсоном или Флетчером. Я написал ее вчера, — добавил он шепотом.

— Всю пьесу за один день?

— Ну, я видел достаточно комедий, чтобы знать, как выстроить сюжет. И, несмотря на спешку, в пьесе есть немало неожиданных поворотов. Я назвал ее «Доверчивый любовник». Кто останется равнодушным к пьесе с таким веселым названием? Полно, Уивер, я считаю тебя человеком со вкусом. Позволь, я ее тебе прочитаю.

— Я бы с удовольствием послушал твое произведение, Элиас, но, признаюсь, я очень занят. Обещаю сделать это в другой раз, а сейчас мне нужна твоя помощь в деле Бадьфура.

— Конечно, — сказал он, засовывая обратно в карман пачку бумаг. — Пьеса может подождать. Она так недавно появилась на свет, что небольшой отдых ей пойдет на пользу.

Я не мог не признать, что Элиас был потрясающе сговорчивым другом.

— Спасибо, — сказал я, надеясь, что не задел его чувства, отложив знакомство с его сочинением. — Мне действительно очень нужна твоя помощь в этом деле. Я в полной растерянности. Смотри: мы имеем двоих мужчин, которые были если не друзьями, то знакомыми и которые умерли с разницей в сутки. Один из них при загадочных обстоятельствах, другой — при скандальных. Судя по разговорам в городе, я уверен, что здесь что-то не так, но не знаю, как выяснить, что именно. Я попытаюсь найти человека, который переехал моего отца, но не думаю, что сделать это будет легко.

Наш разговор был прерван официантом, который прошел мимо, звоня в колокольчик:

— Мистер Вредеман. Сообщение для мистера Вредемана.

Это было обычным делом в кофейне «У Джонатана».

Элиас не обратил внимания на помеху.

— Да, случай непростой, — согласился мой друг, сделав глоток кофе. Было видно: ему хочется поговорить о пьесе, но что-то в этом деле его привлекало.

— Похоже, — объяснил я, — кто-то не хочет, чтобы я открыл правду, скрывающуюся за этими смертями. Два дня назад на мою жизнь покушались.

Теперь Элиас меня внимательно слушал, без сомнения. Я поведал ему о встрече с экипажем, особенно подчеркнув последние слова нападавшего.

— Это не простое нападение, — заметил он, — ты говоришь, бандит знал, что ты еврей. Те, кто убил Бальфура и твоего отца, явно не желают, чтобы правда была раскрыта.

Я уже видел такой блеск в глазах Элиаса, когда он помогал мне в сложных ситуациях. По правде говоря, такой блеск появлялся у него, когда он помогал мне в ситуациях, касающихся молодых привлекательных женщин. Тем не менее было видно, что расследование вызвало у Элиаса живой интерес.

— Эти негодяи приложили немалые усилия, чтобы скрыть свои делишки, и, похоже, приложат еще большие усилия, чтобы их тайна не была раскрыта. Разоблачить их будет трудно.

— Больше, чем трудно, — вздохнул я. — Боюсь, невозможно. Я привык идти по следам, которые люди всегда по неосторожности оставляют. Теперь же я имею дело с людьми, которые были так осторожны, что не оставили никаких следов. Более того, они сумели завуалировать свои деяния. Я просто не понимаю, что мне делать.

— Да. — Элиас задумался. — Должен быть след, но не такой, какой ты обычно ищешь. Если нет свидетелей, это должен быть след от идей и мотивов. Тебе придется строить предположения, ты понимаешь, но это не проблема.

— Предположения никуда меня не приведут. — подумал, не витает ли Элиас в облаках, когда мне была необходима ясность его ума. — Когда ко мне обращается человек с просьбой найти должника, разве я строю предположения о том, где я могу его найти? Конечно нет. Я узнаю все, что возможно, о его жизни и привычках и ищу его там, где я уверен, что найду его.

— Ты ищешь его там, где ты предполагаешь его найти, поскольку ты не знаешь, что он будет там, куда тебя привела догадка. Уивер, ты строишь предположения каждый день. Тебе нужно будет строить более масштабные предположения, и только. Как тебе известно, Локк написал, что человек, который не верит в то, что нельзя просто продемонстрировать, может быть уверен лишь в том, что скоро умрет. Для твоего случая в этом, возможно, больше правды, чем мог предположить Локк.

— Элиас, это всего лишь игра слов. Такие игры мне не помогут.

— Вовсе нет. Я уверен, ты чаще действуешь, опираясь на догадки, чем тебе кажется. В данном случае тебе придется делать обоснованные предположения и действовать, как если бы они были фактами. Твоя задача — искать общее и делать выводы о частном, так как общее и частное всегда взаимосвязаны. Вспомни, что господин Паскаль пишет о христианстве. Он пишет, что, поскольку христианская вера обещает вознаграждение за соблюдение законов и наказание за их несоблюдение, а отсутствие христианской веры не обещает ни того, ни другого, здравомыслящий человек выберет христианскую веру, так как таким образом он получает максимальную возможность вознаграждения и минимальную возможность наказания. Но христианская вера не имеет отношения к тебе, и я могу предположить, что Паскаль допускал, что христианство — единственная вера, доступная здравомыслящему человеку. Подобный ход мысли — как раз то, что позволит тебе разрешить это дело, так как ты должен работать с вероятностью, а не с фактами. Если ты будешь иметь дело с тем, что вероятно, рано или поздно ты узнаешь правду.

— Ты хочешь сказать, что в данном случае я должен выбирать пути расследования случайно?

— Вовсе не случайно, — поправил он меня. — Если ты чего-то не знаешь со всей определенностью, но делаешь обоснованные предположения и основываешь на них свои действия, ты получаешь максимальную возможность узнать правду при минимальной возможности ошибки. Если не предпринимать никаких действий, ничего не узнаешь. Великие математические умы прошлого века — Бойль, Уилкинс, Гланвилл, Гассенди — выработали правила, которыми следует руководствоваться, если хочешь раскрыть эти убийства. Ты должен исходить не из того, что говорят твои глаза и уши, а из того, что считает вероятным твой разум.

Элиас, отставив чашку с кофе, теребил свои пальцы. Когда он полагал, что непогрешим, он тотчас начинал что-то нервно теребить. Я иногда удивлялся, как он решается пускать кровь у пациентов. Он так свято верил в целительную силу флеботомии, что его руки могли отказать ему от одной мысли о том, какой мощью обладает кровопускание.

Признаюсь, я даже не подразумевал, как важно то, о чем мне сказал Элиас. Я даже не понял, что он пытался помочь изменить саму систему моего мышления.

— И как узнать, когда я должен начинать строить предположения и действовать, исходя из вероятного?

— Ты недооцениваешь свой интеллект. Мне кажется, ты думаешь подобным образом все время. Но поскольку ты не образован в области философии, ты не различаешь типов мышления, которыми пользуешься. Я с радостью одолжу тебе кое-что из моих книг.

— Знаешь, Элиас, твоих умных книг я не осилю. К счастью, у меня есть ты, и ты можешь отыскать в них что-нибудь для меня полезное. Что говорит философия господина Паскаля в связи с интересующим нас делом?

— Дай подумать, — сказал он, в задумчивости посмотрев в потолок.

Должен сказать, мне никогда не приходилось скучать с Элиасом, так как он был очень разносторонним человеком.

— Есть человек, — начал он, не спеша, — после смерти которого открылось, что он разорен. Его сын полагает, что самоубийство подстроено и что разорение связано с его смертью. То есть что его убили, дабы разорить. Естественно, — задумчиво продолжал Элиас, — убийца не был обыкновенным вором. Нельзя просто так завладеть акциями, принадлежащими другому человеку. Их нужно предъявить в соответствующее учреждение и перевести на другое имя.

— Что это за учреждение? — спросил я.

— У Банка Англии монополия на эмиссию государственных бумаг, но, разумеется, есть также «Компания южных морей», «Ост-Индская компания» и другие.

— Да, в последнее время мне часто приходилось о них слышать. В особенности о банке и о «Компании южных морей». Но откуда ты об этом знаешь?

— Знаешь, я немного интересуюсь фондами. — Он с гордым видом осмотрелся вокруг, словно был хозяином кофейни «У Джонатана». — И поскольку я в своем роде завсегдатай кофеен, мне кое-что известно о фондах. Я приобрел несколько ценных бумаг, которые принесли неплохой доход, но меня преимущественно интересуют проекты.

Думаю, когда Элиас появился на свет, прожектеры и махинаторы всего мира выпили по бокалу за его здоровье и еще по одному за здоровье его родителей. За время нашей дружбы с Элиасом он вложил деньги (и потерял их) в такие проекты, как ловля сельди, выращивание табака в Индии, строительство корабля, плавающего под водой, превращение соленой воды в пресную, производство доспехов, защищающих солдат от мушкетных пуль, сооружение двигателя, который работает на паре, создание пластичной древесины и выведение съедобной породы собак. Однажды я высмеял его за то, что он вложил пятьдесят фунтов (которые взял в долг у ничего не подозревающих друзей, включая меня самого) в проект, «предназначенный сделать огромные деньги с помощью средств, которые произведут ошеломляющее впечатление, когда станут известны».

Однако, зная Элиаса как не самого разумного инвестора на свете, я тем не менее был уверен, что в финансовых рынках он разбирается.

— Если простой вор не мог лишить человека его ценных бумаг, — продолжил я расспросы, — кто мог это сделать и для какой цели?

— Допустим, — Элиас прикусил губу, — это могло быть само учреждение, выпустившее эти ценные бумаги.

Я захохотал, идея показалась мне абсурдной. Но у меня из головы не выходил старый враг моего отца, Персиваль Блотвейт, директор Банка Англии.

— Так что, скажем, Банк Англии мог организовать покушение на мою жизнь?

— Мистер Адельман! — громко возвестил мальчик, работающий в кофейне, проходя мимо нашего столика. — Мистера Адельмана ожидает экипаж!

Я наблюдал издалека, как друг моего дяди прошел через зал. За ним следовала толпа подхалимов, не отстававших, даже когда он пытался протиснуться к выходу. Я испугался. По странному совпадению он оказался в том же самом месте, где я решил выпить чашку кофе. Но, подумав, я сообразил, что это я решил выпить чашку кофе в месте, где он вел дела. Не он преследовал меня, а как раз наоборот.

Я вернулся к Элиасу, который, пока я пребывал в задумчивости, рассуждал о преступных планах самого влиятельного финансового учреждения страны.

— Возможно, банк осознал, что не способен выплатить проценты, и был вынужден избавиться от всех своих вкладчиков, — предположил он. — Не лучше ли было подделать конторские книги, чем похищать ценные бумаги? Может быть, твой отец и Бальфур имели большое количество ценных бумаг, выпущенных каким-то одним учреждением.

Я похолодел. Элиас выпустил из бутылки джинна, существование которого было отметено моим дядей как нелепость.

— Мне сказали, что такая вещь вряд ли возможна. Я не верю, что Банк Англии пошел бы на физическое устранение своих вкладчиков. Если возникает необходимость отказаться от своих обещаний, уверен, существуют более эффективные средства.

Элиас начал от волнения жестикулировать:

— Бог мой, Уивер! Чем занимается банк?

— Уж точно не убийствами.

— Правда, это не основной вид его деятельности, но почему не допустить, что убийство — одно из его средств.

— Почему ты так считаешь? — спросил я. — Не вероятней ли, что эти убийства совершены человеком или группой людей, но не являются программой компании?

— Однако, если этот человек или люди действуют по приказанию компании, боюсь, я не вижу никакой разницы. Преступником является компания. А какое значение имеет жизнь одного или двух человек в глазах такого огромного учреждения, как Банк Англии? Если смерть человека сулит огромную финансовую прибыль, что может остановить Банк Англии или иную подобную компанию от использования такого кровавого средства? Видишь ли, сама теория вероятности, которая поможет тебе узнать правду, скрывающуюся за этими преступлениями, способствовала процветанию структур, вероятно повинных в смерти твоего отца. И Банк Англии, и другие финансовые компании являются не чем иным, как крупномасштабными организованными биржевыми маклерами. А что представляет собой маклерская деятельность, как не игру с вероятностью?

— Беседуя с тобой и со своим дядей, я чувствую себя студентом-первокурсником. Не уверен, что смогу одолеть все эти теории вероятности, и государственные ценные бумаги, и бог знает что еще. — Подумав, я решил: не слишком ли рано я отбросил сказанное Элиасом? — Как твоя теория вероятности соотносится с этими компаниями?

Улыбка на лице моего друга свидетельствовала о том, что он рассчитывал на этот вопрос.

— Именно теория вероятности позволила само существование фондов. Инвестор принимает решение, опираясь на то, что вероятно, а не на то, что известно. Возьмем, к примеру, страхование. Человек приобретает страховку, понимая, что с его товаром что-нибудь может случиться. Страховая компания, со своей стороны, принимает от него деньги, полагая, что, вероятнее всего, в каждом отдельном случае ничего не случится. Поэтому если она и будет вынуждена выплатить страховку, подавляющая сумма останется в ее распоряжении. Теоретически можно допустить, что каждое за страхованное компанией судно потонет в океанской пучине и страховая компания разорится, но такое мало вероятно. Поэтому наши богатые друзья из страховых компаний крепко спят по ночам.

У меня было такое чувство, что я чего-то недопонимал в объяснении Элиаса.

— Все это никак не объясняет, зачем Банку Англии идти на убийство.

Глаза Элиаса загорелись, словно две свечи, когда он снова заговорил о преступности банка.

— Ты должен размышлять с позиции вероятности. Что может служить вероятной причиной этих двух убийств? Старик Бальфур умер при загадочных обстоятельствах, а потом недосчитались огромной части его состояния. Нам точно не известно, сколько именно пропало, но если считать, что это — разница между его состоянием до разорения и после, то… выходит примерно десять тысяч фунтов. Может быть, даже больше. Ты согласен?

Я сказал, что согласен.

— Эти фонды скорее всего были представлены либо акциями одной из коммерческих компаний, либо государственными ценными бумагами, выпущенными Банком Англии. В обоих случаях это должны были быть акции без права передачи. То есть, дабы сменить владельца этих акций, необходимо официально передать собственность на эти бумаги в соответствующей компании или в Банке Англии в специально отведенные для этих операций часы. Я не могу просто завладеть бумагами старика Бальфура и провозгласить, что они принадлежат мне. Либо он сам, либо его наследники должны переписать их на мое имя.

— Мне кажется, я начинаю тебя понимать. Простой вор не смог бы воспользоваться этими бумагами, поэтому убийца должен быть человеком, связанным с компанией. Потому что только такой человек мог бы получить выгоду от этих акций.

— Совершенно, верно, — сказал Элиас.

— Но это не дает ответа на вопрос, какова здесь роль самого учреждения. Разве убийца не может быть просто клерком, работающим в компании, человеком, который может переписать украденные акции на свое имя или имя своего сообщника?

— Хорошее умозаключение. — Элиас улыбнулся несколько снисходительно. — Ты сказал мне, что Бальфур и твой отец что-то вместе затевали незадолго до смерти. Из состояния твоего отца ведь ничего не пропало, никаких ценных бумаг? Поэтому, я полагаю, речь не идет о простом убийстве с целью ограбления. Бальфур и твой отец знали что-то или планировали какое-то предприятие или махинацию, и это сделало их опасными в глазах очень влиятельных людей. Ты смотришь на смерть Бальфура и на смерть отца отдельно друг от друга. А если предположить, что эти смерти связаны, тогда мотив преступления — нечто большее, чем просто деньги. А значит, это заговор, а заговоры предполагают власть.

Я молчал какое-то время, осмысливая быстрые переходы Элиаса от одного умозаключения к другому. Я не до конца верил в то, что он сказал, но меня восхищала его способность строить версии на основании беспорядочных, как мне казалось, фактов.

— О каком заговоре, по-твоему, может идти речь? Элиас закусил нижнюю губу.

— Дай мне шиллинг, — сказал он наконец. Он в нетерпении протянул руку, не обращая внимания на мое удивленное лицо. — Ну же, Уивер, давай сыграем. Положи шиллинг на стол.

Я достал из кошелька шиллинг и бросил на стол. Элиас подхватил его на лету.

— Бедный шиллинг, — заметил он. — Что с ним произошло?

Шиллинг был действительно бедный. У него спилили края, так что он потерял свою форму и большую часть изначального веса.

— Его урезали, — сказал я. — Это происходит с каждый вторым шиллингом в королевстве. Ты что, хочешь сказать, что компании урезают шиллинги?

— Не совсем. Я просто хотел дать наглядный пример того, чем они вообще занимаются. Наши шиллинги урезают и спиливают, а добытое таким образом серебро переплавляют и продают за границей. Вот шиллинг, в котором осталось, вероятно, три четверти изначального металла. Он по-прежнему шиллинг? В общем-то, да, поскольку нам необходимо средство обмена, обеспечивающее бесперебойное функционирование экономики. — Он зажал монету между большим и указательным пальцами. — Этот урезанный шиллинг является метафорой, если хочешь, того, что стало с ценностью в нашем королевстве.

Я сделал вид, что не заметил, как он украдкой положил монету к себе в карман.

— Поэтому появились банкноты, — заметил я. — По крайней мере отчасти, насколько я могу судить. Если серебро изымается из обращения и хранится в безопасном месте, его символический эквивалент является надежным эталоном ценности. Символ представляет реальность, и твое беспокойство по поводу этих новых финансовых механизмов беспочвенно.

— Но что бы произошло, Уивер, если бы серебра не оказалось? Если бы серебро заменили на банкноты, на обещания? Сегодня ты привык, что крупную денежную сумму можно обменять на банкноту. Возможно, завтра ты вообще забудешь, что когда-то имел дело с реальными деньгами. Мы будем обменивать одни обещания на другие, и ни одно из них никогда не будет исполнено.

— Даже если бы такая нелепая вещь случилась, какой от этого вред? В конце концов, серебро обладает ценностью, потому что все договорились, что оно обладает ценностью. Серебро не продукты питания, имеющие ценность сами по себе. Если мы все договоримся, что банкноты обладают ценностью, почему они представляют меньшую ценность, чем серебро?

— Серебро есть серебро. Монеты спиливают, потому что серебро можно вывезти в Испанию, или Индию, или Китай и обменять на что-то другое. С банкнотой этого сделать нельзя, потому что обещание может быть гарантировано только там, где оно было дано. Разве ты не видишь, Уивер, что финансовые учреждения преследуют цель лишить наши деньги ценности и заменить их обещанием ценности. Потому что, контролируя это обещание, они будут контролировать все наше богатство.

— Это и есть твой заговор? Ты хочешь сказать, что одна из этих компаний замышляет получить контроль над всем богатством в королевстве?

Элиас наклонился ко мне.

— Речь идет не об одной из компаний, — сказан он тихим голосом. — Речь идет обо всех них. В отдельности или вместе — это не имеет значения. Они увидели, каким могуществом обладает бумага, и хотят его использовать.

— И ты полагаешь, мой отец и старик Бальфур каким-то образом помешали этим тайным планам?

— Скорее всего им стало известно о какой-то части всей грандиозной аферы. Система кредитов подобна паутине — ты ее не видишь, пока не угодишь в нее. А паука ты не видишь, пока он не зависнет над тобой, готовый к атаке. Я не знаю, Уивер, кто паук. Но я уверен: именно паук убил твоего отца. Деньги побуждают действовать, и деньги дают власть. Где-то в нашем королевстве есть люди, которые создают деньги, и эти люди убили твоего отца. Мы пока не знаем почему, а возможно, и они сами этого не знают.

— Скажи мне, Элиас, я не могу понять: если ты считаешь, что фонды по сути своей губительны, почему ты инвестируешь в них?

— В этом-то и проблема, — выдохнул он. — В наше время просто необходимо инвестировать в фонды. Посмотри вокруг. Ты полагаешь, все эти люди пришли сюда из любви к биржевым операциям? А что еще можно сделать с деньгами? Деньги делают деньги, и все мы попадаем в паутину к пауку, даже те, кто понимает ее механизм. Мы не в состоянии ничего с этим поделать.

— Но пока так и непонятно, к какому заговору имели отношение мой отец и старик Бальфур.

— Уивер, мы не можем добыть факты из воздуха. Я только хочу, чтобы ты понял: этим компаниям есть что терять и они не станут колебаться, если кто-то встанет у них на пути.

— Если ты так хорошо осведомлен в подобных делах, — сказал я, с трудом заставив себя повести речь на тему, на которую мне было трудно говорить, — можешь мне сказать, что тебе известно о джентльмене по имени Персиваль Блотвейт? Он занимается фондами и поэтому, без сомнения, является одним из главных врагов отечества.

К моему изумлению, Элиас внезапно оживился:

— Блотвейт, директор Банка Англии? Чертовски хороший человек для диссентера. По крайней мере, умеет быть благодарным. Я оказался поблизости, когда во время представления аддисоновского «Катона» у Блотвейта случились желудочные колики. К счастью, я смог вовремя пустить ему кровь и, можно сказать, спас его от неминуемой смерти. В благодарность он одарил меня двадцатью гинеями.

— Твоя подозрительность насчет сильных мира сего, — заметил я, — заметно уменьшается, когда они платят тебе за добро.

— Да, это так! — заносчиво воскликнул Элиас. — Многие вельможи сочли бы ниже своего достоинства заплатить хирургу, который был послан им самой судьбой. Блотвейт — хороший человек, утверждаю я.

Несмотря на то, — прибавил он, помолчав, — что облечен властью и, возможно, бесчестен и безнравственен.

— Мне явно придется нанести визит этому чертовски хорошему, бесчестному и безнравственному больному, — пробормотал я, — поскольку он давнишний враг моего отца.

— Ты простишь меня, если я не составлю тебе компанию? Не хочу, чтобы такой могущественный человек плохо обо мне говорил в высшем обществе.

— Я тебя понимаю, — сказал я. — Возможно, ты посвятишь это время дополнительной шлифовке «Доверчивого любовника».

— Великолепная мысль. Может быть, послушаешь несколько особенно пикантных сцен?

Я допил кофе и встал.

— Мне бы очень этого хотелось, но дело не терпит отлагательства.

Я расплатился и вышел, а Элиас остался сидеть за столом, склонившись над пьесой.

Глава 14

Aргументы Элиаса, основывающиеся на вероятности, показались мне и удивительными и соблазнительными, и мне не терпелось найти им применение. Ожидая такого случая, я решил все же использовать более проверенные средства, которые служили мне верой и правдой долгое время.

Мне было известно, что Герберт Фенн — негодяй, переехавший моего отца и, как я полагал, пытавшийся также переехать меня, — работал в пивоварне «Якорь». Поэтому именно туда я и отправился в поисках злодея. Сидя в экипаже, я думал, что проезжаю не мимо различных районов города, а мимо разных миров, которые вместе составляли этот великий город, — миров, где обитали богатые и привилегированные, бедняки и преступники, ремесленники и попрошайки, модники и модницы, иностранцы и британцы и, разумеется, биржевые дельцы.

За последние два дня я близко познакомился с миром биржевых дельцов, пытаясь разгадать, кто убил моего отца и старика Бальфура, и размышляя о том, каковы могли быть мотивы этих убийств. Элиас во главу угла ставил заговор и интриги. Я считал его идеи слишком фантастическими, но тем не менее собирался встретиться с человеком, который переехал на улице моего отца. Нельзя сказать, что я ждал этой встречи с нетерпением, а после посещения кофейни «У Джонатана» я чувствовал себя раздраженным и сердитым, не уверенный, что смогу сдерживать эмоции.

Трудно сказать, что я почувствовал, когда начальник над извозчиками уверил меня, что Берти Фенн уже давно не работает в их пивоварне.

— Он переехал какого-то старого еврея, — объяснил он. — Как он мне сказал — случайно, и почему бы ему не поверить. На кой только мне держать парня, который давит людей, и не важно, случайно или нет. Евреев или нет. — Помолчав, он добавил: — Давить людей насмерть — не годится, и я прогнал его. Именно так я и сделал, не заплатив ему ни пенни.

— Ты знаешь, где найти Фенна? Он покачал головой:

— Не могу сказать. Думаю, где-нибудь, где более снисходительно относятся к тому, когда переезжают старых евреев. Вы судебный пристав? Нет, едва ли, от вас пахнет не так противно. Кроме того, никто не позволит ему сделать такие долги, чтобы его искал судебный пристав. А на что вам Фенн?

— Старый еврей, которого он переехал, был моим отцом.

— Выходит, вы…

— Молодой еврей. По крайней мере моложе. — Я протянул ему свою визитную карточку. — Если услышишь, где он может быть, дай мне знать. Я щедро заплачу за любые сведения.

Я направлялся к выходу, когда он окликнул меня:

— Подождите, сэр еврей. Вы до этого ничего не говорили о деньгах. Понимаете, мы же не можем давать в обиду своих. Если не пожалеете немного серебра, уж я себя в обиду не дам.

Я протянул ему полшиллинга:

— Это чтобы развязать тебе язык. Скажешь что-нибудь полезное, дам еще.

— Полшиллинга? Правду говорят, что вы прижимистый народ. Пожалуй, надо быть повежливее, а то еще приставите нож да сделаете обрезание бедняку.

— Ты можешь просто сказать, что тебе известно?

— Ладно. Ему не понравилось, что получил пинка, и он хвалился, что ему наплевать, мол, его ждет другое место. У мистера Мартина Рочестера. «Буду работать у мистера Мартина Рочестера», — сказал он. Мистер Мартин Рочестер так не относится к своим людям, сказал он. Будто этот мистер Мартин Рочестер утирал задницу самому королю.

— Кто этот Мартин Рочестер? — спросил я.

— Так в этом-то все и дело, не ясно? Никто о нем и понятия не имеет, но Фенн считает, что тот второй мессия, — Он ухмыльнулся. — Или первый, это как посмотреть.

— Он еще что-нибудь говорил? Что-нибудь говорил об этом Рочестере?

— Говорил. Тот, мол, покруче Джонатана Уайльда. Подумать только! Человек, о котором никто не слыхал, круче самого великого ловца воров! Конечно, он прихвастнул, так как я дал ему пинка И все такое. Но, думаю, этот Рочестер — какой-нибудь франт из новеньких, который нанял Фенна кучером или вроде того.

— Сколько времени прошло после несчастного случая?

— Несколько дней. Я его выгнал вскоре после разбора дела в мировом суде.

— Можно предположить, что Фенн знал этого Рочестера до несчастного случая?

— Можно так сказать, хотя мне было на это наплевать.

— У Фенна есть семья, друзья, кто-нибудь, кто мог бы знать, где его найти?

— Он работал у нас, итолько, — пожал плечами начальник над извозчиками. — Мне он не нравился. Да он никому у нас не нравился. Я нисколько не пожалел, когда смог отправить его восвояси. Нрав у него был буйный. Никогда не подчинялся приказам. Чуть что, ругался почем зря. Никто из парней не ходил с ним в пивную. После работы отправлялся бог его знает куда.

Я дал ему полкроны, взяв обещание, что он свяжется со мной, если узнает что-то новое. Судя по выражению его лица, он несколько изменил свое мнение о щедрости евреев.

Я заглянул в трактир и заказал обед, состоящий из холодного мяса и эля. Я оторвался от трапезы, когда в трактир вбежал человек со встревоженным лицом и спросил, нет ли среди посетителей Арнольда Йенса. Его послали сказать, громко сообщил он, что сын Йенса поранил в школе руку, что у него перелом и хирург опасается за его жизнь. Человек в задней комнате вскочил и бросился к выходу, но не успел он выйти, как два судебных пристава схватили его и объяснили, что с его сыном все в порядке, но что они были вынуждены пойти на обман, дабы препроводить его в долговую тюрьму. Это была низкопробная уловка, к которой я сам неоднократно прибегал, и всегда с большим сожалением. Наблюдая через окно, как уводят беднягу, я невольно вспомнил о деньгах, которые взяла у меня в долг Мириам, и мое сердце наполнилось гордостью оттого, что я спас ее от подобной участи.

Я заставил себя не думать о кузине и сосредоточиться на сведениях, которые мне удалось получить. Фенн быстро сменил службу в пивоварне на службу у великого Мартина Рочестера, который могущественнее самого Джонатана Уайльда. Я от всей души надеялся, что это неправда, поскольку мне не нужен был еще один могущественный враг.

Остаток дня и ночь я провел, размышляя о том, что делать дальше. На следующее утро я решил разыскать клерка старика Бальфура, Дарбле. Я припомнил, что, по словам Бальфура, того можно застать в кофейне «У Джонатана», и, памятуя опыт предыдущего дня, послал слугу миссис Гаррисон в кофейню с запиской Дарбле, в которой сообщал, что мне необходимо поговорить с ним по делу. Слуга вернулся через час с ответной запиской, в которой Дарбле говорил, что будет в кофейне до конца дня и что ждет моих распоряжений.

Я нанял экипаж и вновь проделал путь к Биржевой улице, к гудящему улью кофейни «У Джонатана». Подобные места, очевидно, формируют приятные привычки, поскольку, едва я переступил порог и на меня обрушились звуки, запахи и зрительные образы этого приюта коммерции, мне сразу захотелось выпить чашку крепкого кофе, присоединившись к сотне других мужчин, которые, совершая свои сделки, пили этот напиток в большом количестве.

Я попросил показать мне мистера Дарбле, и мальчик-слуга указал на столик, за которым двое мужчин склонились над документом.

— Вам нужен бык, — сказал мальчик, используя жаргон биржи.

Быком именовался человек, хотевший купить ценные бумаги, тогда как медведем — хотевший продать.

Глядя на этих людей, было нетрудно догадаться, кто есть кто. Спиной ко мне вполоборота сидел мужчина лет пятидесяти, на худом и бледном лице которого годы оставили свой отпечаток. Немного табаку пристало к его носу, изрядно изъеденному сифилисом. Его платье модного покроя свидетельствовало о желании выглядеть джентльменом, но ткань, из которой был пошит его костюм в черно-красных тонах, весь испачканный табаком, и даже его парик были низкого качества.

Его собеседник-медведь был лет на двадцать моложе, с довольным, без малейшей задней мысли, лицом. Он ловил каждое слово, сказанное Дарбле, раскрыв рот, будто слабоумный.

Я подошел к ним поближе, чтобы, оставаясь незамеченным, можно было слышать их разговор.

— Полагаю, вы согласитесь, — сказал Дарбле голосом, удивительно высоким для взрослого мужчины, — что это самый надежный способ защитить ваши вложения.

— Но я не понимаю, почему вообще требуется защищать вложения, — ответил его собеседник, который скорее недоумевал, чем возражал. — Разве шанс не есть суть лотереи? Я должен идти на риск потерять, чтобы иметь шанс выиграть.

Дарбле сложил губы в снисходительную улыбку:

— Вы не испытываете судьбу, защищая свои вложения. Билеты вам обойдутся в три фунта каждый, и, если вам попадутся пустышки, потраченная вами сумма будет выплачена в течение тридцати двух лет. Вы правы, это незначительные вложения. Я просто предлагаю вам дополнительную страховку ваших лотерейных билетов в два процента на десять лет.

— Но это лишь шанс? — спросил мужчина. — Никакой гарантии?

Дарбле кивнул:

— Так же, как вы, мы стремимся сохранить дух лотереи. Можно застраховать лотерейные билеты, купив лотерейную страховку. Каждый проигрышный билет дает вам шанс на дополнительный доход всего за шиллинг за билет. Я полагаю, вы согласитесь, что это значительно повышает ваши шансы выиграть, не повышая риск проигрыша.

Его собеседник покачал головой:

— Вы делаете предложение, от которого невозможно отказаться, сэр, а я считаю себя азартным человеком. — Он бросил на стол несколько монет. — Пять застрахованных билетов.

Мужчины договорились о новой встрече, чтобы переписать номера билетов, и, пожав Дарбле руку, его собеседник направился к выходу из кофейни. Во время их разговора я стоял за спиной Дарбле. Оставшись один за столом, он сказал, не оборачиваясь:

— Поскольку вы так внимательно следили за нашим разговором, могу предположить, что у вас ко мне дело.

Я сделал шаг вперед, чтобы он мог меня видеть, и сказал:

— Да, можете. — Затем назвал свое имя и напомнил, что просил о встрече в записке, посланной ранее.

Дарбле привстал, чтобы поклониться:

— Чем могу служить, сэр? Хотите купить или продать?

— Скажем, если бы я хотел купить, — медленно произнес я, оттягивая время, чтобы лучше узнать Дарбле, прежде чем нажимать, — что бы вы могли мне предложить? — Я сел за стол напротив него, пытаясь имитировать выражение лица человека, который только что вышел.

— Все, что имеется в продаже, разумеется. Назовите, какая ценная бумага вам нужна, и я добуду ее в течение двух дней.

— Значит, вы продадите мне то, чего у вас нет?

— Разумеется, мистер Уивер. Вам еще не доводилось совершать биржевых сделок? Тогда вам повезло, что вы обратились ко мне, так как, уверяю вас, не всякий будет служить вам так же честно, как я. Вдобавок нелегко встретить такого же опытного человека, как я. Скажите, что вас интересует, сэр, и обещаю, что доставлю вам нужную вещь в течение разумного времени. В противном случае я верну вам ваши деньги с наилучшими пожеланиями. Ни у кого пока еще не было повода назвать меня «хромой уткой», — сказал он с гордостью, употребив биржевое словечко, обозначавшее человека, который продал то, чего не смог достать. — Я также полагаю, вы будете приятно удивлены, узнав, что я беру достаточно скромное вознаграждение за свои услуги. Могу я поинтересоваться, как вы узнали мое имя?

— Я узнал его от Уильяма Бальфура, — ск;азал я, — и мне нужна информация, а не ценные бумаги.

Дарбле втянул и без того впалые щеки, взял понюшку табаку и аккуратно сложил руки на столе.

— Боюсь, вы меня неправильно поняли. Я не торгую информацией. Это дело приносит мало прибыли и связано с большим риском.

— Я лишь ищу справедливости, мистер Дарбле, в отношении вашего бывшего хозяина. Младший Бальфур обратился ко мне за помощью, будучи уверен, что за смертью его отца что-то кроется. Он подозревает, что это могут быть какие-то биржевые махинации.

— Я отвергаю само такое предположение, — сказал Дарбле. — Теперь, если позволите, меня ждут дела.

Он принялся вставать из-за стола, но я взглядом заставил его сесть на место.

— Мне кажется, вы меня не поняли, сударь. Мистер Бальфур объяснил мне, что в отцовском наследстве недостает большой суммы денег и что эта недостача ничем не объясняется. Как бывший клерк мистера Бальфура, вы должны были быть первым, кто мог это заметить. Однако вы не заметили этого. Ваше объяснение?

— Если вы меня обвиняете, делайте это прямо, — заносчиво сказал Дарбле. — Уверяю вас, я не могу объяснить пропавшие деньги из наследства Бальфура. Единственное объяснение — азартные игры, чрезмерное пьянство, жизнь не по средствам и к тому же три дорогие любовницы, ни одну из которых не стоило, по моему мнению, содержать. Я удивлен, что мистер Бальфур послал вас по такому глупому поводу. Он, как никто другой, презирал своего отца за расточительство. Мистер Бальфур — я имею в виду старшего Бальфура — когда-то был трудолюбив и успешен, но с годами решил, что заслужил право тратить нажитое. Глядя, как состояние тает, сын возненавидел отца.

Я кивнул, думая о том, насколько сильно отличалась версия Бальфура.

— И все же вы сказали молодому мистеру Бальфуру, что, на ваш взгляд, в наследстве его отца недоставало некоторых ценных бумаг.

— Я этого не говорил. Кто вам сказал такую нелепость? — Дарбле не стал дожидаться ответа: — Недостающие ценные бумага… Мой бывший хозяин, безусловно, мог потерять важные документы, но, к счастью, в его делах поддерживал порядок я, а не он. Только благодаря моим усилиям он не разорился окончательно и так долго держался на плаву. В конце концов он практически был разорен и, вы знаете, не смог вынести позора. В этой истории все предельно ясно. Надеюсь, кому-то она послужит хорошим уроком. — Дарбле сложил руки на груди, довольный мудростью своего высказывания.

— Не скажете — может быть, в обстоятельствах смерти Бальфура вам что-то показалось подозрительным?

— Ничего подозрительного, — категорично заявил Дарбле.

— На кого вы теперь работаете, мистер Дарбле?

— Я предложил свои услуги миссис Бальфур и теперь привожу в порядок ее дела. Эта глупая женщина хранила свои деньги в золоте и драгоценностях. Я убедил ее, что инвестиции в фонды более выгодны.

— Не скажете, что могла бы унаследовать миссис Бальфур, если бы ее муж не разорился?

На лице Дарбле появилось презрительное выражение.

— Ничего, — сказал он. — У миссис Бальфур было отдельное от мужа состояние. Она ничего бы не унаследовала. Она испытала стыд за разорение мужа, но на ее финансовом положении это никак не отразилось.

То же самое мне было известно от Бальфура, но, поскольку их версии случившегося расходились, я хотел услышать, как Дарбле характеризовал финансовые договоренности между супругами.

— Понятно. Где я могу вас найти, если мне понадобится задать еще вопросы относительно этого дела?

— Позвольте мне быть с вами откровенным, сударь. У меня нет никакого желания встречаться с вами ни там, где я работаю, ни там, где я живу. Я участвовал в этом разговоре только из уважения к усопшему мистеру Бальфуру. Он был добрым человеком, хоть и вел себя глупо. Я ничего не могу вам более сообщить, поэтому не вижу причин для новой встречи.

— Тогда позвольте поблагодарить вас за помощь.

Я встал и поклонился, прежде чем вновь окунуться в хаос кофейни «У Джонатана». Протискиваясь сквозь толпу, я пытался осмыслить состоявшийся разговор. Если старшего Бальфура ограбили, не кому иному, как Дарбле, было удобнее всего совершить кражу. Подозрения Элиаса насчет заговора и махинаций могли касаться этого клерка, у которого, как я понимал, имелась прекрасная возможность ограбить своего хозяина. С другой стороны, лишь младший Бальфур считал, что его отца ограбили. Кто-то из них лгал. Если лгал Дарбле, значит, вор именно он. Такой человек мог скрывать преступление, чтобы защитить собственную репутацию.

Нет, если я не вникну в механизмы самой Биржевой, мне далеко не уйти. Поэтому я решил воспользоваться библиотекой, имевшейся в кофейне, и направился к стеллажам, где нашел огромные залежи трудов, понять содержание которых мне было совершенно не под силу. Хозяева не боялись обидеть своих клиентов, так как во многих брошюрах биржевые маклеры назывались мерзкими евреями и инородцами, соблазняющими англичан своими ловкими финансовыми фокусами. Я откладывал в сторону сочинения, казавшиеся мне чересчур специализированными, например «Описание жалоб новой „Ост-Индской компании" к старой», или посвященные слишком сложным для моего понимания вопросам, например «Письмо сельского джентльмена своему городскому другу о новом законодательстве». Название этого труда было длиннее, но я запомнил только начало, так как от одного слова «законодательство» мой мозг переставал работать.

Даже когда я был мальчиком, мне не давались сложные книги. Учителя не могли понять, отчего я не справлялся с книгами, которые мои сверстники усваивали с легкостью. Когда я читал, слова на странице расплывались, а мои мысли были далеки от учебы. Нельзя сказать, что я вообще не любил читать. Мне доставляли удовольствие романы и приключения. Я просто не хотел читать то, что в меня впихивали по учебе.

Вероятно, по этой причине я остановился на тонкой брошюре страниц в тридцать, которая показалась мне посильной и к тому же интригующей. Брошюра была озаглавлена «Секреты Биржевой улицы, или Преступления расы злодеев по имени „биржевые маклеры" и правда об их преступных операциях» и выпущена недавно издателем Наумом Брайсом. Его имя было знакомо мне по некоторым романам, которые я читал. Как раз то, что нужно, решил я, — история Биржевой улицы, написанная в приключенческом стиле.

Взяв в руки этот небольшой буклет, я устроился за столом и начал читать. Меня разочаровало то, что в книге было больше брани, чем фактов, и не было ничего приключенческого. Книга обличала национальный долг, коррупцию в парламенте и зависимость страны от биржевых сделок. К своему удивлению, на страницах книжицы я обнаружил упоминание о моем отце, скрытом под инициалами «С. Л.», о котором было сказано, что этот злополучный представитель еврейской расы, биржевой маклер, ежедневно очищает карманы честных англичан на Биржевой улице, суля им несказанное богатство.

Столкнуться с клеветой на собственного отца непросто. Я и раньше встречал свое имя в печати, и не единожды, и это, уверяю вас, каждый раз было неприятно, поскольку твои личные дела становились достоянием общественности. Здесь же имена были напечатаны не в газете, которую прочел и выбросил, а в брошюре, которая могла храниться в библиотеке долгое время. Я понимал, что обвинения автора носили гиперболический характер и были направлены против биржевых маклеров в общем, но то, что мой отец изображался как видная фигура, стало для меня неожиданностью. Я также узнал другие имена. В книге упоминались «махинации Н. А.» — надо полагать, Натана Адельмана. Много было сказано о «подлости П. Б.» — не трудно заключить, Персиваля Блотвейта, давнего врага моего отца. По мнению автора, этот мерзавец при помощи хитрых уловок манипулировал фондовыми рынками, извлекая для себя пользу и ничуть не тревожась, что этим разоряет других людей и всю страну. Я подумал, что для читателя, живущего вдали от столицы, такие люди, как мой отец, Адельман и Блотвейт, представлялись вымышленными персонажами романа. .

Мои размышления были прерваны, когда я заметил подле себя низкорослую круглую фигуру Натана Адельмана, который смотрел на меня с кислой улыбкой на лице.

— Пришли сюда по стопам своего отца? — спросил он, склонившись над столом.

Это был совершенно другой человек, по сравнению с тем, которого я видел в его экипаже или в гостях у моего дяди. Здесь он был в своей стихии, и хаос, который окружал нас, придавал ему силу. Несмотря на маленький рост, Адсльмап выглядел выше, более могущественным, более уверенным, И в этом не было ничего удивительного, поскольку все вокруг обращались с ним словно с монархом в своем маленьком королевстве. Позади него собралась толпа маклеров. Все хотели урвать несколько минут его внимания, и я был горд, что великий финансист отвлекся ради меня от насущных дел. Я не принимал это на свой личный счет, поверьте, но внимание Адельмана к моей персоне свидетельствовало, что я не зря терял время и не гонялся за призраками.

Я поздоровался, и он ненароком спросил, что я читаю.

— А, — сказал он, глядя на заголовок. — Боюсь, автор не очень высокого мнения обо мне. Так же как и о вашем отце, между прочим.

— Вы верите в то, о чем он пишет? В разрушительную силу жадных маклеров?

— Я полагаю, дело не в жадности брокеров, а в жадности книготорговцев, — сказал Адельман, заложив руки за спину и слегка покачиваясь.

— По-вашему, автор клевещет на вас и на моего отца. А что скажете насчет Персиваля Блотвейта?

— Блотвейт. — Благодушие вмиг улетучилось, словно жир из кролика на вертеле. — Он заслуживает критики. Это ловкий плут, и он не дает нам жить спокойно,

— Полагаю, вы так говорите не потому, что он директор Банка Англии и, следовательно, враг вашей «Компании южных морей».

— Компания не моя, но, как вы правильно заметили, у меня есть к ней интерес. Я поддерживаю Компанию, поскольку считаю, что ее деятельность достойна похвалы, а не из-за своей принадлежности к ней.

— Ваша преданность похвальна, но я не знаю, как далеко она может зайти. В этой брошюре есть некоторые убедительные доводы. Я не верю в то, что биржевая деятельность порочна по самой своей сути, но меня убеждает аргумент, что жадность в любой ее форме, а в данном случае имеется в виду маклерская деятельность, может наносить огромный вред. Возможно, от обмана в сделках купли-продажи до убийства всего лишь один шаг.

Тон Адельмана резко изменился.

— Я вижу, вы не послушались моего совета, мистер Уивер. Вы хотя бы догадываетесь, какой вред всем нам может нанести один еврей, который кричит об убийстве?

Наш разговор был прерван краснощеким джентльменом, на вид лет двадцати пяти, который появился в центре кофейни. Его парик съехал набок, он тяжело дышал от бега, однако сумел прокричать оглушительным голосом:

— Я только что из Гилдхолла! Никто не покупает лотерейные билеты! Нет спроса на лотерею! Настоящая катастрофа!

Стая мужчин вскочила со своих мест, и все закричали одновременно. Несмотря на дикий хаос, я разобрал одно имя, которое повторялось снова и снова. Дарбле.

Я посмотрел в сторону его столика и увидел, что его окружила толпа желающих продать свои билеты.

— Вы все еще желаете купить билеты, сэр? Возьмите мои! Отдам по хорошей цене!

Дарбле спокойно разбирался с каждым, внимательно смотрел на то, что ему предлагают, и беспощадно торговался.

Адельман тихонько хихикал:

— Не могу поверить, что эта уловка все еще работает. Обратите внимание: все, кто сейчас обступил мистера Дарбле, намного его моложе. Они новички на Биржевой улице.

— Вы хотите сказать, что человек, сделавший объявление, в сговоре с Дарбле?

— Конечно, — кивнул Адельман. — Он создает панику, простаки верят, что лотерейных билетов было продано недостаточно. Все эти люди продают себе в убыток, а Дарбле получает солидную прибыль. Это примитивный брокерский трюк, но, как мы видим, он по-прежнему приносит плоды тем, кто имеет дерзость поступать немыслимо глупо.

Я наблюдал за толчеей с безучастным интересом.

— Вы готовы к подобному? — спросил Адельман, отрывая меня от созерцания. — Вы не разбираетесь во всех этих маклерских хитростях, и непонятно, зачем вам все это. Почему бы вам не подумать над моим предложением относительно работы со знакомыми мне джентльменами?

— Я думаю над вашим предложением, мистер Адельман, и я ценю ваше внимание, можете быть уверены. Но и вы меня поймите. Я должен узнать, что на самом деле случилось с моим отцом. Это самое меньшее, что может сделать сын. В особенности, — прибавил я, отметая любые возможные возражения, — если речь идет о сыне, которому есть в чем раскаиваться. А теперь, когда мы выяснили, зачем мы занимаемся тем, чем занимаемся, не могли бы вы сказать, сударь, что вам известно о человеке по имени Мартин Рочестер?

Мне хотелось бы, чтобы по выражению лица Адельмана можно было сказать, что он что-то скрывает, но ничто его не выдало. На его лице по-прежнему была маска заинтересованности, он не вздрогнул, не сузил зрачков. Подозреваю, он долго тренировался не проявлять внешней реакции. Адельман изо всех сил скрывал, о чем он думает.

— Впервые слышу это имя, — сказал он. — Кто это и какое отношение он может иметь ко мне?

— Вы никогда не слышали этого имени? — спросил я с недоверием.

Я вспомнил, что Элиас говорил о вероятности, и мне пришло в голову: если я полагаю, что мой отец был убит, я должен вести себя так, будто все события вокруг убийства связаны между собой. Рочестер нанял на работу человека, который переехал моего отца,, а передо мной был Адельман, который хотел, чтобы я прекратил расследование этого события. Разве не логично предположить, что Адельман, по крайней мере, знает Рочестера?

— Сударь, вы, возможно, самый известный и самый информированный человек на бирже, — продолжал я, — как могло случиться, что вы никогда не слышали об этом человеке?

— Я слышал о нем, — сказал Адельман со слабой улыбкой, — я имел в виду, что он не стоит внимания. Вы неправильно поняли мою манеру выражаться, подхваченную при дворе. Приношу свои извинения. Что же касается этого Рочестера, имена таких незначительных людишек вылетают из головы.

— Что же незначительного вы слышали о нем? Кто он?

Он пожал плечами:

— Маленький человек на бирже. Более ничего. Маклер.

Маклер. Мартин Рочестер был маклером, а человек, убивший моего отца, у него в услужении. Начальник над извозчиками в пивоварне «Якорь» сравнил Рочестера с Джонатаном Уайльдом, который был не маклером, а главой воровского мира. Вероятно, Элиас был прав, говоря, что на Биржевой улице царит коррупция, поскольку этот Мартин Рочестер был и финансистом и вором в одном лице.

— А я слышал, — решил я прозондировать зыбкую почву, — что он едва ли не всемогущ.

— От кого вы слышали подобную ерунду?

— От человека, который убил моего отца, — сказал я не задумываясь.

Адельман сморщился. Я понял, что так он хотел выразить презрение, будучи мастером скрывать свои чувства.

— Не буду долее задерживаться, — произнес он. — Если вы водите знакомство с подобными людьми, не хочу быть причисленным к ним. Позвольте сказать вам одну вещь, Уивер: вы плаваете в опасных водах.

— Может быть, мне нужна страховка, — сказал я с усмешкой.

Адельман воспринял мою шутку со свойственной ему серьезностью:

— Никакая компания вас не застрахует. Вы непременно утонете.

Я хотел было отпустить еще одну колкость, но взял и задумался над его словами. Человек, с которым я разговариваю, не уличный хулиган, над чьими угрозами можно посмеяться. Один из самых богатых и влиятельных людей в королевстве не пожалел времени на разговор со мной, чтобы отвадить меня от расследования. К этому нельзя было относиться легкомысленно, от этого нельзя было отшутиться. Я понятия не имел, почему его беспокоило мое расследование и какую роль он мог играть в смерти моего отца и Бальфура-старшего. Однако я не мог не придавать значения тому факту, что человек с таким положением подошел ко мне в публичном месте, чтобы поговорить о моей судьбе.

Очень медленно я поднялся из-за стола и выпрямился во весь рост, нависнув над Адельманом, как над карликом. Мы стояли друг против друга как два бойца на ринге, оценивая друг друга перед схваткой.

— Вы угрожаете мне, сударь? — сказал я после паузы.

Он удивил меня безмерно тем, что нисколько не испугался. Он не просто сделал вид, что не обращает внимания на мой рост и гневное выражение лица. Ему действительно было все равно.

— Мистер Уивер, различие между нами в происхождении, состоянии и образовании так велико, что ваш вопрос, заданный в столь враждебной манере, не делает вам чести. Вы должны понять, что я снизошел до разговора с вами как с равным, а вы злоупотребили моей щедростью. Нет, я не угрожаю вам. Я хотел дать вам совет, поскольку вы не видите и не желаете видеть путь, на который вступаете. На Биржевой улице, сударь, не выясняют с помощью кулаков, кто сильнее, как на ринге. Это даже не шахматная игра, где все фигуры выставлены на доске и оба игрока видят их, а более сильный игрок видит лучше. Это лабиринт, сударь, в котором человек видит лишь на несколько футов. Вы никогда не знаете, что вас ждет впереди, и никогда не можете быть уверены, откуда пришли. Есть люди, которые стоят над лабиринтом, и, пока вы пытаетесь выяснить, что находится за ближайшим поворотом, они наблюдают за вами свыше и со всей ясностью видят путь, который вы ищете. Они не позволят вам выйти из лабиринта. Прошу вас: не делайте глупостей. Я не хочу сказать, что ваша жизнь в опасности. Ничего такого драматического. Но даже если ни одно из ваших подозрений не оправдается, то, производя расспросы, вы можете перейти дорогу людям, которые непосредственно не повинны в смерти вашего отца, однако ваше расследование может вывести их на свет, которого они избегают. Эти люди могут и будут вам препятствовать. Вы никогда не увидите их рук и никогда не поймете, как они передвигают фигуры. Вы ничего не добьетесь.

Я не опустил головы.

— Вы — один из этих людей?

— Должен ли я вам отвечать, если это так? — улыбнулся он. — Может быть. Мне нечего терять.

— Такие люди, — сказал я тихим голосом, который был едва слышен в гуле кофейни, — покушались на мою жизнь два дня назад. Если вам известно, кто они, скажите им, что я не отступлю.

— Ума не приложу, кто мог бы пойти на столь омерзительный поступок, — сказал он поспешно. — Мне жаль, что так произошло. Уверяю вас, ни один деловой человек не пойдет на что-либо подобное. Вы, должно быть, стали жертвой врага, которого нажили из-за какого-то другого дела.

Я ничего не ответил на это предположение, которое вполне могло оказаться справедливым. Адельман немного смягчился:

— Сударь, я действительно отношусь к вам с большим уважением. Несмотря на всю вашу грубость, я желаю вам успеха. Вы показываете миру пример, что не все евреи — омерзительные попрошайки или опасные махинаторы. Уверен, ваш отец желал бы, чтобы вы применили свои таланты для собственного обогащения и укрепления семьи, а не теряли бы времени, будучи на побегушках у дурака и наживая врагов, которых вы никогда не узнаете и которые могут нанести вам непоправимый вред.

Я холодно поблагодарил мистера Адельмана за его добрые пожелания и стал наблюдать, как он непринужденно вступил в разговор с группой мрачного вида джентльменов. Какое-то время я тупо глядел перед собой, размышляя над услышанным, а затем вернулся к брошюре, хотя сосредоточиться на чтении мне было трудно. Поэтому я начал думать о вещах, которые мне только что стали известны.

Мой ум перескакивал с одного на другое, и я стал наблюдать за людьми в кофейне, пытаясь догадаться, кто из них знает, кто я и что ищу. Кто из них мог бы сказать что-нибудь полезное, но не стал бы этого делать, поскольку, если тайна будет раскрыта, какие-нибудь акции могут понизиться на десять пунктов? Интересно, что бы сделал мой отец? Сказал бы он правду, раскрыл бы ужасное преступление, если бы это означало потерю огромных денег? А мой дядя? А я сам?

Мне больше нечего было делать в кофейне «У Джонатана». Однако я подумал, что следует здесь бывать регулярно, пока не завершится расследование. Усталый и расстроенный, я отправился домой, где рассчитывал выспаться.

Однако, войдя, я с изумлением услышал, как мне показалось, голос моего дяди, доносившийся из гостиной. Я нерешительно подошел ближе, удивляясь, что могло привести его ко мне, но голос у него был веселый и беззаботный. Мне даже показалось, что миссис Гаррисон смеется.

— Мне кажется, сейчас не время интересоваться акциями «Ост-Индской компании», — говорил дядя, когда я вошел в гостиную. Моя квартирная хозяйка и дядя сидели с картами в руках за маленьким столиком, на бархатной столешнице которого высились стопки мелких монет. — Я также не могу симпатизировать «Компании южных морей». Государственные ценные бумаги, выпущенные Банком Англии, — вот, сударыня, самое лучшее вложение капитала. — Он сделал глоток шоколада из приготовленной для него чашки.

— Мистер Лиенцо, вы так образованны в этих вопросах, — сказала она, хихикнув, словно юная девушка; никогда прежде я не слышал от нее подобных звуков. — Но, боюсь, в данный момент вы потеряли свои вложения. — Она выложила карты на стол. — Вы должны мне четыре пенса, сударь, — объявила она таким тоном, что стало ясно: она имеет виды на моего дядю.

За последние несколько дней я умственно перенапрягся и не мог допустить, чтобы подобные глупости продолжались.

— Дядя, — сказал я громко, проходя в комнату, — не ожидал видеть вас здесь.

— Мистер Уивер, — проворковала миссис Гаррисон, — как же это вы скрывали от меня, что у вас такой очаровательный дядя?

— Скрывал, поскольку знал, что вы попытаетесь обыграть его в карты. Теперь секрет раскрыт.

Мой дядя прочистил горло и поднялся с места. Он пощипывал бородку, а выражение его лица менялось, словно он искал, какое именно лучше всего подойдет к случаю.

— Бенджамин, нам нужно срочно поговорить. — Он отвесил поклон миссис Гаррисон. — Сударыня, благодарю вас. Вы были так добры. Если заинтересуетесь фондами, дайте мне знать, и я порекомендую вам честного человека, который удовлетворит все ваши желания.

Миссис Гаррисон сделала реверанс:

— Вы слишком добры, сударь.

— Поговорим у меня в комнатах, дядя? — предложил я.

— Конечно.

С пачкой бумаг в замшевой папке он проследовал за мной по узкой, крутой лестнице миссис Гаррисон. Когда мы добрались до верха, я заметил, что дядя вспотел и тяжело дышит. Отворив дверь, я пригласил его сесть и открыл бутылку кларета, который, я надеялся, его освежит.

Держа бокал обеими руками, он в задумчивости смотрел прямо перед собой.

— Я уже немолод для подобных упражнений, но все еще умен, чтобы произвести впечатление на самого себя, — сказал он с улыбкой. Внимательно посмотрел на меня.и увидел, что я не улыбнулся в ответ. — Тебе не интересно, что я хочу тебе сообщить?

— Мне интересно все, дорогой дядя, что помогло тебе превратить мою квартирную хозяйку в кокетку.

Он улыбнулся:

— Любит она поговорить, правда? Но что в этом дурного — быть вежливым с дамами? Напротив, одна польза. Я всегда говорил это Аарону, и, надеюсь, тебе это тоже не повредит. Но я пришел поговорить о деле, связанном со смертью Самуэля, и узнать, как оно продвигается.

— Боюсь, не очень продвигается. Я начинаю терять надежду, — сказал я и сел напротив. — Я о многом узнал, у меня появилось много подозрений, но не уверен, имеют ли они отношение к нашему делу. И, боюсь, никогда не узнаю. Сомневаюсь, что расследование вообще приведет хоть к какому-то результату.

— Ты слишком легко теряешь надежду, — сказал он. — И пока ты теряешь надежду, я, Бенджамин, добился кое-какого успеха, — сказал он, побарабанив пальцами по пачке бумаг на столе рядом. — Теперь я знаю, почему твоего отца убили.

Глава 15

Я посмотрел на дядю в изумлении.

— Да, — повторил он, с довольным видом постукивая пальцами по бумагам. — Полагаю, теперь я знаю, почему убили твоего отца. Теперь мы ближе к разгадке того, кто это сделал.

Я поставил на стол бокал и наклонился вперед, но не сказал ничего.

— После нашего разговора, — продолжил он, — я решил вновь просмотреть бумаги брата в поисках того, какие именно инвестиции он делал в последнее время, что вел себя так скрытно. Я подумал: вдруг он случайно ввязался в какой-нибудь скандальный проект и зачинщики убили его, чтобы скрыть свое вероломство? Я искал и ничего не находил, и это убедило меня, что такого рода инвестиции были маловероятны. Твой отец был слишком хитер, чтобы ввязаться в какой-нибудь сомнительный проект. И тут меня осенило: искать надо не вложение, которое он сделал, а скорее вложение, которого он не сделал. И когда я стал просматривать другие бумаги, я обнаружил вот это.

Он раскрыл папку И достал рукописные страницы, сорок или пятьдесят, исписанные размашистым, витиеватым почерком моего отца.

— Что это?

— Это называется «Заговор бумаг, или Правда о „Компании южных морей"». Похоже, это памфлет, который твой отец хотел опубликовать.

— Мой отец хотел это опубликовать? — спросил я с удивлением.

Дядя тихо засмеялся:

— Ну да. Он написал четыре или пять небольших работ, все по вопросам финансов, и все напечатаны анонимно, как это принято. Две-три его брошюры были приняты с энтузиазмом. Кстати, некоторые памфлеты он написал по поручению Банка Англии, так как считал, что это учреждение полезно для национальной экономики.

Я был в совершенной растерянности.

— Банк Англии, — повторил я почти шепотом. — Он защищал Банк Англии? Ничего не понимаю.

— Что тебя так удивляет? — спросил дядя. — Твой отец был умным человеком, и он изучал банковские системы других стран, в особенности Голландии. Он пришел к заключению, что Банк Англии может обеспечить наилучшую безопасность национальных финансов.

Меня поразил тот факт, что отец мог потратить свое время на то, чтобы написать нечто полезное другим.

— Почему он вообще взялся за такой проект? Какая ему от этого была польза?

Дядя покачал головой:

— Для твоего отца не было ничего более приятного, чем убеждать других в своей правоте.

Я кивнул. Я видел, как он это делал сотни раз во время обедов и других мероприятий. Его попытка убедить в чем-то весь мир теперь была более понятна. Но если этим объяснялось его желание опубликовать свои взгляды, почему он хотел опубликовать именно эти взгляды, оставалось непонятным.

— Дело не во враге, не в Персивале Блотвейте, директоре банка? — осторожно спросил я.

— Блотвейт, — повторил дядя с таким видом, будто я сказал что-то бессмысленное. — Что тебе о нем известно?

Ничего не выражающее лицо дяди меня испугало. Если он ведет себя, будто между отцом и Блотвейтом ничего не было, что еще он может столь же искусно скрывать? Я вспомнил, что, когда я был маленьким, дядя с отцом часто спорили по поводу лукавства. Дядя гордился тем, что занимался импортом контрабандных товаров, и часто играл роль лукавого Иакова по отношению к моему отцу, который был стоиком Исавом.

— Ты всегда боишься, — сказал однажды дядя отцу, — потому что ты не умеешь обманывать. В финансовых делах обмануть легко. Во-первых, все эти трудные термины и тому подобное, и, во-вторых, часто люди ослеплены собственной жадностью. Но обмануть таможенного инспектора, чье благополучие полностью зависит от его способности найти контрабанду, — вот это настоящее искусство.

Я легко представлял, как дядя может обмануть таможенного инспектора. Он обладал простодушием, которое покоряло любого. Однако впервые у меня закралось подозрение, не пробовал ли он свои обманные чары и на мне; совершенно не обязательно, впрочем, что с какой-либо дурной целью. Возможно, дядя скрывал какой-то секрет, не имеющий отношения к расследованию.

— Как я мог не знать о Блотвейте! — сказал я тоном, который не оставлял сомнения, что меня не провести. — Он мучил отца, он изводил меня, когда я был маленьким. Прежде чем начать это расследование, я не исключал, что он повинен в том, что случилось с отцом.

— Я удивлен, что тебе, известно о проблемах, которые были у Самуэля с мистером Блотвейтом. Он редко говорил о тех случаях, когда выглядел в невыгодном свете. Так, говоришь, ты встречался с Блотвейтом?

— Встречался, и этих встреч было достаточно, чтобы понять, что Блотвейт — сумасшедший. Я бы не стал иметь с ним ничего общего. Поэтому я удивлен, что отец защищал банк.

— Проблемы с мистером Блотвейтом имели место много лет назад, — объяснил дядя. — Они носили чисто личный характер и не имели ничего общего с банком. Самуэль не изменил своего отношения к банку только из-за того, что один из его директоров желал ему зла.

— Это сочинение написано в поддержку Банка Англии? — спросил я.

— Да, оно поддерживает банк, но, что еще более важно, раскрывает правду о «Компании южных морей». Ты сам все прочтешь. Главных мыслей здесь три. Во-первых, «Компания южных морей» в последнее время становится все более влиятельной, несмотря на то что ее торговля в южных морях, для чего собственно она и получила патент, приносит ей совсем небольшую прибыль.

Я обдумал сказанное:

— Да, но ты мне уже говорил об этом. Вряд ли какая-либо организация пошла бы на истребление тех, кто посмел высказать то, что у всех на уме.

— Ты прав, — сказал дядя, — но это еще не все. — Он стал перелистывать страницы. Думаю, не потому что искал что-то, а скорее находя успокоение от созерцания почерка брата. — Твой отец полагал: кто-то подвергает риску безопасность «Компании южных морей», пуская в оборот поддельные акции, что возможно лишь с помощью людей, работающих в самой компании.

Я не совсем понимал смысл такого подлога.

— Если бы это было так, разве компания не стремилась бы положить этому конец?

— Конечно, но она стремилась бы это сделать без шума. Твой отец написал, что, если компания не способна урегулировать собственные дела, ей нельзя доверять миллионы фунтов, принадлежащих нации.

Я невольно вспомнил слова Элиаса о том, как вероятностный подход заставил его заподозрить участие акционерной компании. Теперь выходило, что мой отец действительно вовлек себя в нечто опасное, что могло бы объяснить существование заговора, о котором говорил Элиас.

— Вы считаете, что моего отца убила «Компания южных морей», дабы не дать ему обнародовать существование поддельных акций?

— Не уверен, что сформулирован бы так прямо. — Он развел руками. — Но думаю, что существует взаимосвязь между его смертью и этими сведениями.

Я взял папку и стал листать страницы.

— Полагаю, — сказал я рассеянно, — мне придется нанести визит в «Компанию южных морей».

Дядя засмеялся:

— И как ты себе это представляешь? Ворвешься туда, потрясая рукописью, и потребуешь рассказать о смерти отца? Это одно из самых влиятельных учреждений в королевстве, и его могущество постоянно растет. К нему следует относиться со всей серьезностью.

— Вы говорите, словно мой друг Элиас. Он считает, подобные компании способны на все.

— Не стоит недооценивать могущества и подлости биржевых дельцов. — В его голосе прозвучало нечто предостерегающее, и мне стало не по себе.

— Ваш брат, если не ошибаюсь, был биржевым маклером, — сказал я.

— Я не имел в виду, что работа с ценными бумагами предполагает коррупцию сама по себе, но такая деятельность зачастую приводит к коррупции. А могущества достаточно, чтобы эта коррупция стала опасной. Твой друг прав — следует соблюдать осторожность.

— А что ваш друг мистер Адельман? — спросил я. — Он не может нам помочь? Раз он связан с «Компанией южных морей», он мог бы порассказать много интересного.

— У нас с мистером Адельманом очень хорошие деловые отношения. Я знаю ему цену и отношусь к нему с уважением. Однако сомневаюсь, чтобы он стал раскрывать внутренние секреты Компании ради нашего желания добиться справедливости. Не знаю, пойдет он на это или нет. И хотелось бы это выяснить, не подвергая себя опасности.

— Предположим, — стал я размышлять вслух, — отца убили из-за того, что он хотел напечатать эту брошюру, но мы по-прежнему не знаем, почему убили Бальфура и какая связь существовала между ними. Неужели совершенно невозможно поговорить с Адельманом на эту тему? Разумеется, не надо спрашивать открытым текстом, убивал он этих людей или нет. Но можно ведь завести разговор и поосторожней.

— Ой, сомневаюсь, — покачал головой дядя. — Адельман не глупец, он прекрасно поймет, в чем дело. Не стоит сердить этого человека без особой нужды.

Я вздохнул, но был согласен с его доводами:

— Понимаю. Было бы неплохо, если бы мы знали обо всем этом чуть побольше. На мой взгляд, все наши подозрения пока далеки от истины. Я понимаю то, что вы и Элиас сказали мне об этих компаниях и об их могуществе, но убить человека из-за коммерческой сделки… Это просто в голове не укладывается. Здесь люди планируют и осуществляют убийства как часть сделки. Это своего рода коммерческое убийство.

Дядя кивнул.

— Очень может быть, — сказал он. — Масштаб этой сделки беспрецедентен. Если верить «Заговору бумаг», — он указал на папку, — «Компания южных морей» собирается предложить казначейству три миллиона фунтов безвозмездно в обмен на разрешение держателям определенных государственных облигаций обменять их на акции «Компании южных морей». Иначе говоря, они собираются склонить людей обменять ценные бумаги, из-за которых у государства такой огромный национальный долг, на пустые обещания «Компании южных морей». Представляешь себе масштаб такого обмена? Три миллиона фунтов только за разрешение. Каковы должны быть доходы, если они так охотно расстаются с такой громадной суммой? Возможно, это самая крупномасштабная коммерческая сделка за всю историю. Нет сомнения, что люди, которые рассчитывают на получение такой прибыли, способны на убийство, чтобы защитить свои интересы.

В задумчивости я сдавил рукой виски:

— Мне даже не представить таких громадных сумм. Кому нужно так много? Где предел для подобных людей?

Дядя помрачнел:

— Боюсь, перед нами новый тип человека и новый тип богатства. Когда богатство было связано с владением землей, оно имело предел. Слишком большими земельными угодьями трудно управлять. Но теперь, когда появились бумажные деньги, больше денег — значит просто больше, и все. Во Франции, знаешь, где свои трудности и своя финансовая мания, есть слово «миллионер», означающее человека, чье состояние исчисляется миллионами. Миллионами! В это трудно поверить, но достаточное число людей носит этот титул.

— Как же нам выйти на след людей с такими деньгами и такими амбициями?

— Мы их обязательно найдем, — заверил меня дядя. — Начать следует с простого утверждения, что две эти смерти связаны. Потребуется время, чтобы выяснить, почему и каким образом. Но думаю, мы должны двигаться вперед малыми шагами.

— Понимаю. — Я откинулся на стуле и стал думать, как задать вопрос, на который, как я понимал, он отвечать не хотел. — Скажите, — наконец решился я, — что же все-таки произошло между отцом и Блотвейтом.

Он покачал головой:

— Это было давным-давно и сейчас не имеет значения. Твоего отца нет, и уверяю, мистер Блотвейт и думать забыл о тех давних неприятностях. Он теперь старый холостяк, и его интересует только коммерция.

— Но я хотел бы знать. Если я должен выяснить, что произошло с моим отцом, не следует ли мне знать о нем больше?

— Следует, — сказал дядя. — Но ты должен понять, каким он был в последнее время, ане когда ты был маленьким мальчиком.

— Я бы хотел знать правду, — сказал я угрюмо.

— Хорошо, — кивнул дядя, — но ты должен учитывать, что отец был тогда молод. Он долго зарабатывал себе репутацию на Биржевой и, как многие — а особенно люди, которые заботились о своих семьях, — очень хотел добиться успеха. Возможно, в то время он не так часто думал о прибыли людей, которым оказывал услуга, как в последние годы.

— Он каким-то образом обманул Блотвейта? Дядя слегка кивнул:

— Он продал Блотвейту большой пакет акций, стоимость которых катастрофически упала через несколько дней после сделки. Твой отец уж слишком настойчиво советовал Блотвейту совершить покупку, и, когда стоимость упала, тот обвинил твоего отца.

— Отец знал, что стоимость упадет? Дядя пожал плечами:

— Кто может знать что-то наверняка, Бенджамин, когда речь идет о ценных бумагах? Тебе это известно. Но у него были подозрения.

— И за это Блотвейт возненавидел моего отца?

— Да. Блотвейту потребовалось несколько лет, чтобы оправиться от потерь, но он оправился и стал еще богаче. А забыть про твоего отца никак не мог. Он регулярно появлялся в кофейне «У Джонатана», смотрел на него с грозным видом, посылал ему загадочные угрожающие записки. Он справлялся о Самуэле, посылал ему приветы через дальних знакомых. Блотвейт хотел, чтобы у отца сложилось впечатление, будто он постоянно наблюдает за ним. Но потом, затратив столько времени и сил на преследование твоего отца, Блотвейт сам стал маклером. Время на Биржевой не прошло для него даром. Он начал продавать и покупать, чтобы добиться успеха, и теперь он один из директоров Банка Англии. Я уверен, он, как никто другой, хотел бы забыть историю с твоим отцом, поскольку она выставляет его глупым и слабым.

Не могу сказать, что я поверил в это. Можно сказать, я не поверил. Ненависть не проходит так легко, тем более такая ненависть, какую испытывал Блотвейт.

Взгляд дяди блуждал по комнате. Он больше не хотел говорить на эту тему.

— Оставь себе это, — сказал он, пододвинув ко мне папку. — Ты должен прочитать, что написал твой отец.

Я кивнул:

— Наверное, не стоит это печатать.

— Никто не знает, что текст у нас. И мы не должны никому говорить. Это обеспечит нам безопасность.

Я согласился, но подумал, что мы можем продолжать расследование, как раньше. Я спросил, у кого мой отец печатался ранее, и дядя назван имя Наума Брайса с Муэр-лейн. Я вспомнил, что именно он значился издателем брошюры, которую я читал в кофейне «У Джонатана».

— Мне пора идти, — сказал дядя и медленно встал, бросив взгляд на папку, будто боялся оставлять ее у меня.

Я тоже встал.

— Я позабочусь о его бумагах,

— Это слова твоего отца из могилы, и я надеюсь, он скажет нам — может быть, непрямо, — кто это сделал.

А потом дядя вдруг взял и обнял меня. Он обхватил меня и прижал к себе, и я, к своему изумлению, почувствовал на щеке его слезы. Он отпустил руки, как раз когда я тоже хотел его обнять.

— Ты хороший человек, Бенджамин. Я рад, что ты вернулся. — Затем он отворил дверь и стал с удивительной живостью спускаться по крутой лестнице.

Я заперся и вновь налил себе кларета. Понимая, что меня ждет много дел, я зажег сальную свечу и сел за стол, намереваясь углубиться в чтение, но не мог сосредоточиться. Я был взволнован расставанием с дядей, но это не помешало мне понять, что он не хотел, чтобы я встречался с Персивалем Блотвейтом, человеком, который стал заклятым врагом моего отца. Возможно, дядя верил, что вражда между ними давно прошла. Возможно, конфликт имел громадный масштаб только в детском воображении, но я сомневался, что такая вражда могла исчезнуть.

Было бы хорошо, если бы твердая решимость приносила покой, но такое случается редко. Я не мог решить, как быть с этим человеком. В прошлом мне приходилось иметь дело с людьми столь же влиятельными, как Блотвейт, но всякий раз они обращались ко мне сами. Прежде мне никогда не приходилось стучаться в дверь к джентльмену, чтобы требовать от него ответов на мои вопросы. Прежде в своих расследованиях я двигался сверху вниз. Теперь же я был внизу и, глядя наверх, мучительно размышлял, какие средства есть в моем распоряжении для получения нужных сведений. Вероятно, член совета директоров Банка Англии сочтет мой визит бесцеремонным. Но если, как говорил Элиас, новые финансы стерли, в числе прочего, и социальные границы, моя бесцеремонность могла служить хорошим примером.

Глава 16

Я провел вечер, бродя по тавернам и пивным в надежде узнать что-нибудь о Берти Фенне — кучере, сбившем моего отца. Никто из моих знакомых не смог мне сказать ничего полезного. Большинство никогда о нем не слышало. Некоторые слышали, но почти никто не знал о его связи с загадочным Рочестером. Никто не знал, где его можно было найти, но я распространил слух, что готов щедро заплатить за любые сведения. Я отдавал себе отчет в том, что человек, которого я ищу, может узнать об этом. Он либо спрячется еще надежнее, либо начнет сам искать встречи со мной.

Потеряв надежду узнать что-либо, я устроился с кружкой пива в таверне «Бедфорд-армз» на Литтл-Плаза в Ковент-Гардене. Эта сырая крошечная дыра была прибежищем местных шлюх и бандитов, многие из которых промышляли воровством. Поэтому когда я в одиночестве сел за столик в углу со своей кружкой, они не спускали с меня глаз. Иногда в подобных местах я натыкался на знакомых и бывал не прочь составить им компанию, но на этот раз у меня не было настроения общаться с приятелями. Меня беспокоило слишком много загадок, которые я тщетно пытался разрешить.

Главной из них была рукопись моего отца и то, что из нее следовало. Неужели философские рассуждения Элиаса оказались правдой? Неужели «Компания южных морей» — уважаемое, имеющее правительственную концессию предприятие — действительно могла пойти на убийство, чтобы продолжать свою коммерческую деятельность? Я по-прежнему считал это малореальным, но не мог полностью отбросить подозрения Элиаса, особенно в свете утверждений, прозвучавших в «Заговоре бумаг». Впрочем, объяснений в рукописи было мало, и гораздо больше возникало новых вопросов. Даже если отец нажил смертельного врага в «Компании южных морей», мне было необходимо выяснить, как со всем этим связан старший Бальфур. А для этого я должен был понять, какая связь существует между Берти Фенном, который сбил моего отца, и его новым хозяином Мартином Рочестером.

Другим обстоятельством, занимавшим мои мысли, была черноглазая красотка, только что вошедшая в таверну с явным желанием подцепить мужчину, который угостит ее вином. Не хотелось бы, чтобы мои читатели думали, будто при виде этой девушки я забыл о Мириам. Это совсем не так. Скорее наоборот, я думал о доступных радостях, зная, что чары Мириам недостижимы. Двадцать пять фунтов, которые я послал своей кузине, могли купить мне немного благодарности, в то время как за несколько шиллингов, потраченных здесь, я мог получить гораздо больше благодарности, причем гораздо быстрее.

Я хотел было поднять бокал в честь этой чаровницы, но в тот же миг дверь распахнулась и в таверну ворвалось полдюжины вооруженных пистолетами мужчин. Я инстинктивно схватился за рукоять шпаги, но понял, что мне ничего не угрожает, поскольку во главе шайки был не кто иной, как Джонатан Уайльд. Его подручный Абрахам Мендес осмотрел зал и указал на жалкого типа, который сидел с парой шлюх в задней части таверны. Если Мендес и заметил меня, то не подал виду. Он отшвырнул несколько стульев, преграждавших ему путь, и направился к своей добыче.

Этому старику — одна кожа да кости и клочки седых волос — ничего не оставалось делать, как допить свой эль и дожидаться Мендеса и остальных. Может быть, он утаил добычу от Уайльда, как Кейт Коул, или, может быть, просто стал слишком старым, чтобы приносить прибыль Уайльду, и его не имело смысла держать в качестве вора. Не важно почему, но теперь Уайльд отдаст его в руки правосудия, того будут судить и неминуемо осудят. Великий ловец воров получит свою награду, а то, что вор был схвачен в общественном месте, пойдет на руку героическому борцу с преступностью.

Двое мужчин под началом Мендеса подхватили покорную жертву под мышки и поставили на ноги. Уайльд держался поодаль и осматривал помещение, вероятно пытаясь угадать настроение в таверне, и наши взгляды встретились. Я думал, что он отведет взгляд, но он подошел ко мне и заговорил:

— Доброй вам ночи, мистер Уивер.

Он низко поклонился, самодовольно ухмыляясь, будто ему известно что-то очень забавное. Будто мы оба знали один и тот же анекдот.

Я поднял свою кружку в знак приветствия, но по выражению моего лица было понятно, что я не собираюсь пить в его честь.

— Надеюсь, ваше расследование проходит успешно, — сказал он с фальшивой радушностыо.

Я не сомневался, что он имеет в виду дело сэра Оуэна, поскольку был сам связан с ним, хоть и непрямо, донеся на беднягу Кейт. Именно это так его забавляло? То, что он отправил женщину на верную смерть за преступление, которое совершил я?

— Убийство — такое запутанное дело, — продолжал он.

— Ваши обвинения против Кейт свидетельствуют, что это самое запутанное дело в мире.

Он тихо засмеялся:

— Вы не так меня поняли. Я говорю не о деле Кейт Коул. Я говорю о вашем нынешнем расследовании. Как я уже сказал, очень запутанное дело. Некоторые полагают, что, если преступника не поймают по горячим следам, его вообще никогда не поймают. Но я верю в ваши способности.

Я открыл рот, но ничего не смог сказать.

Он не обратил внимания на мою растерянность. Увидев, что его люди ждут, Уайльд снова поклонился и повел свой отряд из таверны.

Как только ловец воров скрылся из виду, таверна ожила. Для ее постояльцев этот арест не был простым развлечением, он затрагивал их жизненные интересы. Я слышал, как люди вокруг говорили, почему Уайльд выбрал именно этого человека, почему этот старый осел позволил себя арестовать и почему каждый из присутствующих был уверен, что с ним никогда не случится подобного.

Когда я оторвал взгляд от напитка, то увидел, что черноглазая красотка сидит на расстоянии нескольких столиков и всячески пытается привлечь мое внимание. Я отвернулся, поскольку мое амурное настроение испарилось вместе с Уайльдом — и не из-за тирании, с которой тот правил своим войском (сказать по правде, я привык к подобным сценам). Мне не давали покоя слова, произнесенные Уайльдом. Как он узнал, что я расследую смерть отца? И — что, может быть, еще важнее — зачем он сказал мне, что ему об этом известно? Я убеждал себя, что причиной тому лишь деловое соперничество, но у Уайльда было слишком плутовское выражение лица, чтобы поверить в подобное объяснение. Не знаю почему, но, без сомнения, мое расследование что-то для него значило. Если это так и если верить интуиции, то, прежде чем я узнаю, кто убил моего отца, я буду вынужден столкнуться с самым опасным человеком в Лондоне.

Я решил не тянуть более с визитом к Персивалю Блотвейту в его городском доме на Кавендиш-Сквер. Я не стал писать ему льстивого письма с просьбой принять меня, а решил использовать более прямую тактику, которая, к моему удивлению, превзошла все ожидания. Я просто пришел к нему домой сразу после обеда и отдал свою карточку лакею в потрепанной одежде, который попросил меня подождать в тесной гостиной. В комнате явно не хватало окон, а тот свет, что проникал, терялся из-за мрачных красно-коричневых тонов меблировки и криво развешенных по стенам строгих портретов пуритан — без сомнения, предков Блотвейта. Я не нашел никаких книг, с которыми можно было бы скоротать время, и, не найдя другого занятия, стал ходить взад-вперед по комнате. Я думал, что моя ходьба поднимет тучи пыли со старого ковра, но обстановка Блотвейта была хоть и старой, но чистой.

Скромность дома меня удивила, поскольку, занимая пост члена совета директоров Банка Англии, Блотвейт должен был быть сказочно богат. И хотя его жилище едва можно было назвать убогим, я ожидал увидеть что-нибудь пошикарней — нечто грандиозное, просторное, солнечное, с классическими колоннами, дорогой мебелью и слугами в блестящих ливреях. Вероятно, подумал я, у пожилого неженатого мужчины, всецело посвятившего себя работе, нет возможности или желания позаботиться об удовольствии.

Однако я заметно воспрянул духом, когда через три четверти часа мою ходьбу по комнате прервало появление хорошенькой служанки. Девушка была немного полноватой, но полнота ее радовала взгляд. На ней было платье с глубоким вырезом, вероятно, чтобы радовать сладострастные взоры ее хозяина. У нее были волосы цвета светлой соломы, прекрасные карие глаза и молочно-белая кожа, покрытая веснушками. Сначала она не заметила моего присутствия, но, оказавшись посредине комнаты и увидев меня, вскрикнула от неожиданности.

— Господи помилуй, — сказала она, прижав руку к груди. — Прошу прощения, сэр. Я вас не заметила. Я и понятия не имела, что вы здесь, иначе я не стала бы проходить, знай я, что в гостиной посетитель и все такое. Но в обход идти далеко, и, когда в комнате никого нет, я не вижу в этом большой беды. Хотя, если мистер Блотвейт узнает об этом, он шкуру с меня спустит.

Я улыбнулся и отвесил поклон:

— Бенджамин Уивер, к вашим услугам.

— Ох, — выдохнула она, будто хорошо одетые мужчины никогда не рассыпались перед ней в любезностях. Она смотрела на меня во все глаза, но потом, возможно вспомнив о своем месте, потупила взор. — Я Бесси, — присела она в реверансе и залилась краской, что доставило мне немалое удовольствие. — Я прачка.

Странно, что холостяк вроде Блотвейта держал женскую прислугу, если, разумеется, ему не было нужно от нее что-то еще помимо стирки и уборки. Коли Бесси наняли на таких условиях, решил я, подобная девушка могла оказаться мне весьма полезной.

— Тебе нравится работать у мистера Блотвейта, Бесси? — Я подошел поближе к хорошенькой маленькой прачке.

— Да, нравится. — Она закивала с несколько излишним энтузиазмом, будто боялась, что я мог на нее пожаловаться, если решу, что она не совсем довольна.

— Что он за человек?

Она открыла от удивления рот. Понимала, что я ее испытываю, но не могла взять в толк, в чем именно.

— Я не знаю, как ответить на такой вопрос. Но он прекрасный человек. — Она подняла глаза, словно неожиданно вспомнила что-то. — Сэр, лучше я пойду. Если мистер Стоктон, дворецкий мистера Блотвейта, увидит, как я разговариваю с джентльменом, мне не поздоровится, это точно.

— Да, это было бы нежелательно. Но я хотел бы увидеться с тобой, Бесси, снова. Почему бы нам не договориться о встрече в таком месте, где тебе не надо было бы думать о мистере Стоктоне. Что ты об этом скажешь?

Снова ее лицо, и шея, и грудь очаровательно залились краской. Она сделала глубокий реверанс и быстро выпрямилась.

— Да, сэр, я бы этого хотела.

— Насколько ты этого хочешь? — спросил я, достал шиллинг из кошелька и положил в ее ладонь. Я взял ее руку в свою и сжал в кулачок, нежно погладив ее пухленькие пальчики.

— Очень хочу, — прошептала она.

— И я тоже очень этого хочу. — Я отпустил ее руку и погладил ее личико. — Беги, Бесси, пока мистер Стоктон не пришел тебя искать.

Она сделала реверанс и убежала.

Я не такой человек, который пожалел бы потратить шиллинг-другой, чтобы завоевать сердце прачки в доме джентльмена. Однако меня занимали не только телесные удовольствия. Мне показалось нелишним завести союзника в доме Блотвейта, а если при этом она еще и красавица, тем лучше.

Минут через десять после бегства Бесси в комнату вошел неопрятный лакей и возвестил, что Блотвейт меня примет. Я вышел вслед за ним из гостиной, миновал коридор и остановился у закрытой двери. Лакей постучался, отворил дверь, и я вошел в тесную комнату, обставленную так же мрачно, как и гостиная.

В кабинете было больше света, но это не делало его светлее, так же как, несмотря на очевидную чистоту комнат, я не мог избавиться от чувства, что мои шаги поднимают тучи пыли. Стены были скрыты книжными полками, тома на них были подобраны по размеру. На полу у полок в беспорядке стояли стопки бухгалтерских книг, разрозненные листы валялись на полках и были втиснуты между страницами книг.

Обстановка кабинета Блотвейта была тщательно продумана для того, чей дом свидетельствовал, что он не придает значения внешнему виду. Он был очень крупным человеком, но за огромным письменным столом не выглядел глупо, как взрослый, усевшийся на детский стульчик. Он восседал с величественным видом, как и подобало тому, кто был, в конце концов, одной из видных фигур финансового мира Лондона.

Блотвейт сидел неподвижно, погрузившись в работу. Скромный черный парик и черное платье окутывали его огромную фигуру, словно дождевая туча. Рука, запачканная чернилами, лихорадочно бегала от бумаги к бумаге, словно он боялся, что не успеет переделать всю работу. В своем маниакальном усердии он казался мне одновременно и полоумным, и злодеем, человеком, который с равным успехом мог заказать убийство моего отца и пролить чернила на колени.

Он вроде бы мало изменился со времен моего детства. Я запомнил его громадным, с непомерно маленькими ртом, носом, глазами на широком пухлом лице. Теперь он казался скорее отталкивающим, чем внушающим страх. Но я знал, что, если бы он встретился мне на улице или даже если бы я увидел его издали, я застыл бы от ужаса,

Бегло взглянув на меня, Блотвейт отодвинул локтем мешавшие ему бумаги и набросился на следующий документ. Кипы бумаг покрывали всю поверхность стола. Некоторые страницы были целиком исписаны мелким почерком, на некоторых было всего по несколько слов. Я не мог представить, как человек, играющий столь важную роль в руководстве Банка Англии, мог жить в таком хаосе.

— Мистер Уивер, — наконец произнес он, отложил перо и посмотрел на меня. Старые часы, такие же широкие, как их хозяин, и в половину его ростом, начали хриплый звон, но Блотвейт продолжал, чуть повысив голос: — Садитесь, пожалуйста. Полагаю, вы изложите свое дело без каких-либо проволочек.

Садясь на казавшийся шатким стул перед столом, я заметил, как Блотвейт потянулся за листом бумаги, лежавшим на самом краю. Сделал он это естественно, но в то же время осторожно; тем не менее действие привлекло мое внимание, так же как и лист бумаги, который он закрыл рукой. Не знаю, что там было написано неразборчивым почерком, но в тот момент, когда Блотвейт отодвинул документ от меня подальше, в глаза бросилось не то какое-то слово, не то мысль или фраза. Свободной рукой он взял ближайший фолиант и накрыл им документ. Потом обернулся ко мне.

Увидев, что я за ним наблюдаю, он недовольно прищурился.

— Я в вашем распоряжении, — сказал он отрывисто. — Я отвел четверть часа для этой встречи, но оставляю за собой право прервать ее, если решу, что наш разговор непродуктивен.

Я не мог сказать определенно, но казалось, мое присутствие заставляло его нервничать. Мне было приятно оттого, что он меня боится, как когда-то в детстве я боялся его. Теперь мы были с ним на равных или, по крайней мере, почти на равных. Во всяком случае, он решил, что в его интересах меня выслушать.

— А что вы подразумеваете под продуктивностью нашей беседы? — сказал я, намеренно стараясь быть кратким.

Блотвейт непонимающе заморгал, как загнанное животное:

— А какие у меня могут быть ожидания? Это вы попросили о встрече.

Мне был неприятен его холодный, изучающий взгляд, и я поспешил переменить тему:

— Я здесь, мистер Блотвейт, так как расследую обстоятельства смерти моего отца.

Его лицо оставалось невозмутимым, но он что-то записал на листке бумаги.

— Странно, что вы пришли ко мне, — сказал он, не поднимая глаз. — Вы полагаете, я сведущ в управлении наемными экипажами?

Меня задела его реплика. Я понял, что, несмотря на все мои усилия казаться важным, я по-прежнему чувствовал себя маленьким мальчиком в присутствии Блотвейта, будто он был старшим родственником или учителем. Я понял, что, заставляя его нервничать, чувствован себя скорее хулиганом, чем сильным человеком. У меня ничего не выйдет, если всякий раз, когда он бросит неодобрительный взгляд, я буду съеживаться от страха. Я непроизвольно выкатил грудь и решил вести себя с ним так, как повел бы с любым другим человеком.

— Ничуть, — сказал я с некоторым раздражением, — но, насколько мне помнится, вам кое-что известно о моем отце.

Он снова поднял голову:

— Мы оба работали на бирже, мистер Уивер, занимаясь каждый своим делом. Я пришел на похороны вашего отца только из вежливости.

— Но вам было что-то известно о нем, — настаивал я. — Так говорят.

— Я понятия не имею, что вы слышали и чего вы не слышали…

— Тогда я вам скажу, — сказал я, довольный, что взял инициативу в свои руки. — Мне стало известно, сударь, что вы пристально следили за жизнью и деятельностью моего отца. Что вы были в курсе всех его дел, знали круг его знакомств, были осведомлены обо всех его поступках. Мне лично известно, что однажды какое-то время вы испытывали интерес к делам и поступкам его детей, но впоследствии этот интерес переместился на самого отца.

Он улыбнулся, приоткрыв непомерно большие неровные зубы.

— Мы с вашим отцом были врагами. Я вижу, вы не забыли. Несмотря на то что эта вражда прекратилась давным-давно с моей стороны, разумнее полагать, я знаю, что ваши ближние не столь великодушны. — Он молчал какое-то время. — Я следил за вашим отцом на случай, если бы он попытался причинить мне вред. Этого не произошло.

— Я надеялся, — продолжал я, — что, поскольку вы хорошо разбирались в делах моего отца, у вас могли бы быть какие-нибудь соображения о том, кто желал причинить ему вред.

— Почему вы решили, что кто-то желал причинить ему вред? Насколько мне известно, его смерть произошла в результате несчастного случая.

— Насколько мне известно, это не так, — ответил я и рассказал ему о подозрениях Уильяма Бальфура.

Блотвейт слушал, как студент на лекции. Он что-то записывал, пока я говорил. Похоже, он обдумывал противоречивые аспекты моего повествования. Когда я закончил рассказ, его настроение изменилось. Он счел рассказ забавным, качал головой и снисходительно улыбался своим крошечным ртом.

— Если Бальфур-сын только вполовину глупее Бальфура-отца, он глупец вдвойне. Послушайте, у меня нет презрения к бедности. Если у человека ничего не было с самого начала и ничего не оказалось к концу жизни, он такой же, как большинство людей на земле. Некоторые разбогатевшие люди смотрят с презрением на тех, кто беден, или на тех, у кого с самого начала не было ни гроша. Но я отношусь с презрением к тем, кто был когда-то богат и стал беден. У меня тоже были трудные времена, вы об этом, разумеется, знаете, но настоящий коммерсант может преодолеть временные трудности. Бальфур потратил все на сомнительные удовольствия и ничего не оставил семье. И я презираю его за это.

— Мне кажется, подозрения его сына небезосновательны, — сказал я. И, помолчав, добавил: — Не берусь обсуждать достоинства самого сына.

Он теребил краешек листка бумаги.

— У вас есть какие-нибудь доказательства этих подозрений?

Я решил пока никаких сведений не выдавать.

Я пришел, дабы узнать, что известно Блотвейту, а не как он будет реагировать на то, что мне уже известно.

— Будь у меня доказательства, — сказал я, — мне бы не требовалась ваша помощь. В данный момент у меня есть только подозрения.

Он склонился ко мне, словно хотел показать, что теперь я всецело завладел его вниманием.

— Признаюсь, у меня была личная антипатия к вашему отцу. Это сущая правда. Тем не менее в деловых вопросах я его уважал, как уважаю любого, кто поддерживает Банк Англии. Поэтому я готов сделать все, что в моих силах, дабы помочь вам. Таким образом я оказываю честь всем, кто уважает Банк Англии. Не скажу, что поверил в вашу фантастическую историю с заговорами, убийствами и пропавшими акциями, но, если вам необходимо провести расследование, я никоим образом не стану препятствовать.

Будет лучше, решил я, если я покажу, что ценю его так называемое великодушие.

— Благодарю вас, мистер Блотвейт.

Он в задумчивости поглаживал свой подбородок.

— Меня также возмущает тот факт, что кто-то может безнаказанно убить представителя вашей расы, — продолжал он. — Нет нужды говорить, что мы, диссентеры, почти так же гонимы, как вы, евреи. Я не вправе допустить, чтобы человек мог убить другого, не страшась наказания, поскольку его жертва не принадлежит Англиканской Церкви.

— Я уважаю ваше чувство справедливости, — осторожно сказал я.

Он откинулся на спинку стула и сложил руки на своей широкой груди.

— К сожалению, мне не известно ничего такого, что могло бы вам помочь. Могу лишь сказать одно: за несколько недель до несчастного случая до меня дошли слухи о вашем отце. Говорили, что каким-то образом он стал врагом «Компании южных морей».

Я пытался изобразить на лице умеренный интерес, хотя в голове у меня крутились тысячи вопросов, ни один из которых я не мог сформулировать. То, что до Блотвейта дошли слухи о вражде между отцом и Компанией, ничего не доказывало, но подтверждало важность рукописи, которую обнаружил мой дядя.

— Расскажите все, что вы слышали.

— Боюсь, мне больше нечего рассказывать, — сказал он и развел руками. — Люди не критикуют Компанию открыто, мистер Уивер. Она слишком влиятельна. Я только слышал, что ваш отец планировал сделать что-то, что могло бы нанести «Компании южных морей» вред. Я так и не узнал, что это был за план и какой вред намеревался нанести Компании ваш отец.

— А от кого вы это слышали?

— Не могу сказать, — покачал он головой. — Это было давно. Я тогда не придал этому значения. Деловые люди часто обмениваются информацией мимоходом. Жаль, что я не обратил на это внимания.

— Мне тоже жаль.

— Если мне станет что-нибудь известно, я с вами непременно свяжусь. Могу дать один совет. Если вы действительно полагаете, что вашего отца убили, вам необходимо выяснить, что он мог сделать, чтобы разгневать «Компанию южных морей». Затем нужно выяснить, какие действия могла предпринять Компания.

— Что мог сделать человек, чтобы вызвать ее гнев? Блотвейт развел руками — не знаю, мол.

— Не могу сказать, сударь, как думают руководители «Компании южных морей». Если бы кто-то угрожал их прибыли, стали бы они его преследовать? Не могу сказать. Но думаю, у вашего отца не было большего врага на момент его смерти.

— Иными словами, вы полагаете, что Компания послала своих агентов убить человека, который угрожал их прибыли?

— Я этого не говорил, — холодно возразил Блотвейт. — Я лишь сказал, что директора «Компании южных морей» — амбициозные люди. Я не знаю, на что они способны пойти, дабы защитить свои амбиции.

Я не поверил равнодушию, с каким он намекал на преступность Компании. Во времена моего детства Блотвейт зарекомендовал себя искусным заговорщиком, и он не поднялся бы так высоко, если бы не научился быть хитроумным. Его осторожность в оценке Компании свидетельствовала о том, насколько он хотел, чтобы я поверил в его доводы.

— Эти амбиции, — сказал я тем же непринужденным тоном, что и Блотвейт, — угрожали Банку Англии, не так ли? Ведь «Компания южных морей» — ваш самый опасный конкурент. Я полагаю, вам бы пошло на пользу, пролей я свет на неблаговидные действия Компании.

Лицо Блотвейта помрачнело, и на какое-то мгновение передо мной был человек, которого я знал в детстве, — огромный, решительный, суровый до ужаса.

— Думаю, вы заходите слишком далеко, — сказал он грозным шепотом. — Вы полагаете, что я могу нанести вред какому-то предприятию из корыстных интересов? Вы пришли искать моей помощи, и я рассказал вам, что знаю. Я нахожу ваши выпады необоснованными и оскорбительными.

— У меня не было намерения оскорбить вас, — сказал я примирительным тоном, но, вероятно, мои слова прозвучали так, будто я огрызался.

Он только покачал головой, показывая, что моя попытка исправить положение была неловкой. Теперь наш разговор стал напоминать диалог из пьесы — все, что мы говорили, было фальшью, но мы продолжали играть свои роли.

— Вы можете быть свободны, — тихо сказал он, скорее намекая, что его ждут дела, чем показывая, что оскорблен моими обвинениями. — Время нашей встречи истекло. Желаю удачи в вашем расследовании. Если мне попадется что-нибудь интересное для вас, я сообщу.

Я поднялся и откланялся. Собрался было уходить, когда он меня окликнул:

— Не знаю, к каким результатам может привести ваше расследование, Уивер, но если вам доведется узнать что-либо о «Компании южных морей»… — он остановился, чтобы подобрать слово, — …порочащего характера, прошу вас прийти ко мне, прежде чем вы обратитесь к кому бы то ни было. Обещаю, что банк щедро вознаградит вас за понимание.

Я снова поклонился и вышел из кабинета.

В коридоре я сразу почувствовал облегчение и решил впредь держаться от Блотвейта подальше. Однако в данный момент я не мог себе этого позволить. Он подтвердил то, что мне было уже известно, а именно что мой отец стал врагом «Компании южных морей». Сам по себе этот факт не доказывал убийства, но подтверждал, что мне следует продолжать расследование. Блотвейт выказал желание оказать помощь в моем деле если это будет во вред «Компании южных морей». Я радовал себя мыслью, что, если вина Компании или ее агентов будет очевидна, у меня есть могущественный, хоть и опасный союзник.

У самого выхода я остановился и спросил сутулого мужчину средних лет, не знает ли он, где Бесси, но тот меня выпроводил:

— Идите своей дорогой. — И показал зубы, как у козла. — У Бесси и без таких, как вы, в голове ветер.

Я скромно поклонился и вышел на улицу. Но, покидая дом, я был полон решимости прийти сюда снова, и уже не так официально.

Глава 17

Нa следующий день Элиас пришел ко мне с визитом. Его распирало от радости, он был готов сам себя обнять. Он начал рассказывать новости, едва переступив порог.

— С моим собратом по перу приключилась неприятность, — радостно сказан он. — Некий болван по имени Крогер, который должен был написать пьесу для Сиббера, взял и умер, не окончив работу. Умер бесповоротно. Мою пьесу приняли и собираются сыграть на следующей неделе.

От души поздравив друга с удачей, я потянулся за графином, чтобы отметить событие, но Элиас успел меня опередить и уже протягивал наполненный бокал. Мы выпили за его успех, и Элиас устроился в одном из моих кресел.

— Разве часто бывает, что пьесы ставятся так быстро? — спросил я.

— Очень редко, — сказал он, — но Сиббер такой человек, который всегда стремится показать что-то новое в начале сезона. А когда он послушал моего «Доверчивого любовника», ему чрезвычайно понравилось. В немалой степени, как я понимаю, это объясняется тем, что графа Фопворта я создал будто специально для Сиббера. Когда я читал пьесу — а поверь, прочитать пьесу целиком самому, стараясь передать все нюансы, нелегкое дело, — он все время перебивал меня на репликах Фопворта словами; «Мне кажется, в этой сцене что-то есть» или «Это был восхитительный поворот». Главное — писать не просто хорошие пьесы, а писать пьесы с ролями для директора театра. Я так доволен собой, что вот-вот лопну от гордости.

Я слушал довольно долго, как он рассказывал о мистере Сиббере, о Королевском театре на Друри-лейн, об актрисах, которые ему там нравились, и о других подобных вещах. Элиас сказал, что будет чрезвычайно занят в связи с предстоящими репетициями, но по-прежнему будет рад помочь в моем расследовании чем сможет. Я рассказал ему о встрече с Блотвейтом и спросил, не доводилось ли ему слышать о Мартине Рочестере — человеке, у которого теперь работает убийца моего отца. Элиас помотал головой.

— Ума не приложу, как мне его отыскать, — пожаловался я. — Человек, которого никто не видит, работающий на человека, которого никто не знает. Может быть, если наведаться в кофейню «У Джонатана», разузнаю что-нибудь стоящее.

Элиас улыбнулся:

— Ты уверен, что потратишь время с пользой?

— Не уверен. Просто мне показалось, что это лучшая возможность, — сказал я улыбаясь, — изучить общее, чтобы узнать частное.

Он одобрительно закивал:

— Очень хорошо, Уивер. В отсутствие достоверных сведений ты ищешь вероятность. Для тебя еще не все потеряно.

Элиас поднялся с кресла и нетвердой походкой дошагал до графина, к его разочарованию оказавшегося пустым.

— Что скажешь, Уивер, если мы отправимся куда-нибудь и отметим мой успех? Пойдем в бордель по твоему выбору, обсудим со шлюхами теорию вероятности…

Я заметил, что он жадно оглядывает мои полки в поисках еще одной бутылки вина.

— Я бы с удовольствием, — сказал я, — но мне необходимо продолжать расследование.

— Я так и подозревал, — сказал он, не без труда выговорив слово «подозревал».

Потом он прочитал несколько монологов из своей комедии, и, хотя он позабыл почти все слова, я отбил ладони, аплодируя. Потом он объявил, что его ждут дамы сердца и менее занудные парни, чем я, с которыми можно повеселиться. После нескольких попыток он таки нашел дверную ручку и в конце концов удалился.

Я выслушал, как Элиас, грохоча, спустился по лестнице миссис Гаррисои, и снова сел за письменный стол с намерением заняться отцовской рукописью. Отчего-то я не был удивлен, что понять письменную речь моего отца было так же трудно, как устную. Вот, например, как он начал свое сочинение:

Для нас не является секретом, что в последние годы растет ропот, даже протест против усиливающегося могущества определенных групп с Биржевой улицы, — групп, которые поставили целью и стремятся к уничтожению всего, что было сделано в интересах королевства, противопоставляя себя тем, кто желает процветания нации.

После этого первого предложения я решительно погрузился в малопонятный юридический разбор, полный гневных обвинений против «Компании южных морей» и славословий в адрес Банка Англии. Некоторые пассажи были для меня более интересны, чем другие. Я внимательно вчитывался в те места, где отец упоминал заговор в самой компании: «Этот подлог стал возможен только при содействии определенных элементов внутри самой „Компании южных морей". Компания представляет собой кусок тухлого мяса, кишащего червями».

Я провел над рукописью не менее часа в попытке найти место, где отец изложил бы свои идеи более или менее доходчиво и сжато. Оставив всякую надежду на это, я решил, что, дабы понять эти вопросы, нужно не морщить лоб над бумагой, а переместиться в сам очаг пожара. Поэтому я надел свои лучшие жилет и камзол, тщательно причесал волосы и завязал их узлом и, аккуратный и подтянутый, вышел из дому. Я направился в кофейню «У Джонатана», где намеревался провести несколько часов среди воротил финансовых рынков Лондона. Если я должен разобраться в их интригах, думал я, мне нужно лучше понять, что собой представляют биржевые маклеры.

В кофейне царила та же толчея, что и накануне. И хотя это было не столь приятное место по сравнению с борделем, куда приглашал меня мой нетрезвый шотландский друг, я пришел к выводу, что на бурлящей жизнью Биржевой улице тоже есть на что поглядеть. Я сел за столик, заказал кофе и стал листать свежие газеты.

Я слушал, как люди кричали, споря о достоинствах той или иной акции. Кто-то громогласно возвещал о намерении купить. Кто-то о намерении продать. Я слышал разговоры на всех существующих языках и по крайней мере на одном мертвом языке. Несмотря на весь этот хаос, я понял, что начинаю понимать кое-что, и мне доставляло удовольствие находиться здесь и немного чувствовать себя евреем-маклером. Было что-то заразительное в здешней суете, где происходили важные события, где кто-то приобретал целое состояние, а кто-то терял все. Мне прежде доводилось бывать во многих кофейнях, где горячо спорили о писателях и актрисах или о политике. Здесь же спорили о деньгах, а результатом этих споров были богатство или бедность, слава или бесславие. Споры в кофейне биржевых маклеров превращались в богатство, слова—в могущество, а планы — в реальность или в то, что выглядело как реальность. Я вырос в мире, где царили сила и страсть. Теперь я оказался среди совершенно иных людей, в чужой стране, где правили не те, кто сильнее, а те, кто умнее и удачливее.

Спустя примерно три четверти часа я заметил клерка моего дяди, мистера Сарменто, в окружении незнакомых мне людей, которые с жаром обсуждали свои дела. На столе было разложено множество бумаг, и некоторые внимательно их читали. Это продолжалось какое-то время, а потом все с довольным видом разошлись.

Сарменто ничем не выдал, что заметил меня, но, когда он закончил свои дела, свернул бумаги и подошел к моему столику.

— Могу я к вам присоединиться, мистер Уивер? — спросил он бесстрастным тоном и с непроницаемым лицом.

В нем ничего не осталось от щенка, который скакал за мистером Адельманом в доме моего дяди. Передо мной был человек, который смотрел на жизнь как на череду больших или меньших испытаний.

— Буду чрезвычайно рад, — сказал я с напускной вежливостью.

— Не могу представить, что могло привести вас в эту кофейню, — сказал он рассеянно, — Думаете заняться фондами?

— Да, — холодно сказал я. — Собираюсь вот переквалифицироваться в брокера.

— Вы шутите, а на мой вопрос так и не ответили. Я отхлебнул кофе.

— А вы как думаете — зачем я здесь, мистер Сарменто?

Было видно, что вопрос поставил его в тупик.

— Я не думал, что у вас хватит смелости говорить об этом открыто. Я никогда не позволял себе обсуждать дела мистера Лиенцо, но надеюсь, вы будете тактичны ради него. Надеюсь, вы не забыли, из какой вы семьи.

По выражению лица Сарменто было трудно понять, что у него на уме, но выглядел он удовлетворенным, словно ему удалось решить трудную головоломку.

— Что вам известно об этом деле? — спросил я осторожно. Я подумал, что, может быть, мне удастся выудить из него что-нибудь, сам не зная что. Единственное, что я знал наверняка, — это то, что он не доверяет мне так же, как я не доверяю ему. И этого было достаточно, чтобы не останавливаться.

— Уверяю вас: я знаю достаточно. Возможно, даже больше, чем положено.

— Я бы тоже очень хотел знать больше, чем мне положено, — сказал я как можно спокойнее.

Сарменто также улыбнулся. Улыбка вышла кривой и нелепой, как у человека, который был от природы лишен способности радоваться.

— Я не верю, что вы решитесь на это. Знаете, мистер Уивер, что я думаю? Я думаю, что ваши амбиции не соответствуют вашим способностям.

— Весьма благодарен за столь лестное мнение обо мне. — Я слегка поклонился.

— Что это с вами? Неужели мы будем уподобляться англичанам с их вежливостью? Нам это не по стати, все эти «вы делаете мне честь» и «я к вашим услугам» — сплошная чушь. Мы говорим, что у нас на уме.

Мысль, что я веду себя как англичанин, что выдаю себя за того, кем не являюсь, полоснула, как серпом. А подумав, что Сарменто принадлежит к моей расе, я едва ли не устыдился. Это было странное чувство, поскольку я привык воспринимать себя как еврея в глазах англичан, привык слушать, что англичане вокруг меня говорят о евреях, и думать, как я должен реагировать на их слова. И еще одно. За последние десять лет я редко думал о себе как о еврее по отношению к другим евреям. Слова Сарменто заставили меня пережить новое чувство, заставили меня защищаться, будто я был членом какого-то клуба и хотел, чтобы его туда не принимали.

— О чем вы хотели бы поговорить, мистер Сарменто? — наконец сказал я.

— Расскажите, о чем вы тогда беседовали в экипаже мистера Адельмана.

Я сжал руки, делая вид, что погрузился в размышления. Я действительно погрузился в размышления, но мне хотелось произвести впечатление умного человека, тогда как на самом деле я был в растерянности.

— Сначала, сударь, вы говорите о моих делах с мистером Лиенцо, теперь интересуетесь моими делами с мистером Адельманом. Вас интересуют все мои дела или есть такие, которые не вызывают вашего интереса?

— Дела? — спросил он изумленно. — У вас дела с мистером Адельманом?

— Я не говорил, что мы пришли к согласию, — сказал я. — Мы лишь обсуждали деловые возможности. Но вы не ответили, с какой стати вас так интересуют мои дела.

— Вы неправильно меня поняли, — запинаясь, сказал Сарменто, вдруг решивший быть подобострастным. — Я просто поинтересовался. Можно сказать, я обеспокоен. Адельман может оказаться не тем, за кого вы его принимаете, Я не хочу, чтобы вы пострадали.

— Вы говорите о страданиях? Всего несколько дней назад я видел, как вы лебезили перед мистером Адельманом, а теперь советуете держаться от него подальше. Я вас не понимаю.

— Я, сударь, в отличие от вас, хорошо знаю Биржевую улицу. Не стоит пренебрегать этим. Такие люди, как мистер Адельман и ваш дядя, — это деловые акулы, искушенные в искусстве обмана и лести.

Я неожиданно распрямился, испугав мистера Сарменто.

— Что вы сказали о моем дяде?

— С вашим дядей, сударь, шутки плохи. Надеюсь, вы это понимаете. Возможно, вы видите в нем доброго пожилого господина, но, уверяю вас, это чрезвычайно честолюбивый человек. И именно его честолюбие вызывает во мне восхищение и желание подражать.

— Объясните, что вы имеете в виду, — потребовал я.

— Полно. Я знаю, что вы теперь погрузились в семейное дело. Дядя бросил вам под ноги несколько монет, и вы охотитесь за ними, как собака. Но даже вам должно было показаться странным, что вашего дядю связывает такая нежная дружба с человеком, которого ненавидел ваш отец.

Дядя бросил мне под ноги монеты? Мой отец ненавидел Адельмана? Мне не терпелось узнать больше, но я боялся выдать себя вопросами.

— Не играйте со мной, — наконец сказал я. — И советую следить за своим языком, когда говорите с человеком, который может без колебаний вырвать его.

— У меня нет времени для игр, Уйивер. — Он умышленно исказил мое имя. — Уверяю вас, со мной тоже шутки плохи. Вы не на ринге, и вам не удастся убрать с дороги неугодных вам людей грубой силой. Если вам, сударь, угодно соревноваться на Биржевой улице, вашими противниками будут люди, подобные мне, и у нас есть более грозное оружие, чем кулаки.

Он смотрел на меня с полным равнодушием, словно с ним за столом сидел не живой человек, а какой-то овощ. Ни в его поведении, ни в лице не было ничего угрожающего.

— Признаюсь, я не понимаю, о чем вы говорите, сударь, — сказал я после паузы. — Похоже, вы хотите меня напугать, но я все не возьму в толк, отчего вы таквраждебны.

Сарменто снова попытался изобразить нечто, подобное улыбке.

— Если вы не намереваетесь быть мне врагом, я не намереваюсь вам угрожать.

— Чего вы боитесь? — спросил я. — Боитесь, что я займу ваше место в конторе у дяди? Боитесь, что я могу жениться на Мириам? Боитесь, что я вызову вас на драку? Давайте без обиняков.

— Я считаю ваши насмешки неприемлемыми, — сказал он без особой злобы, не меняя тона. — Советую вам быть со мной осторожнее. Как, впрочем, и с вашим дядей, и с его друзьями.

Я не успел ничего ответить. Сарменто встал из-за стола, оттолкнул какого-то низкорослого брокера, мешавшего ему пройти, и направился в центр толпы. Я не совсем понял, что означают намеки насчет моего дяди, но то, что он предостерег меня насчет Адельмана, чрезвычайно меня обеспокоило, ведь совсем недавно в доме у дяди он открыто перед ним заискивал.

Движимый любопытством, я встал и направился к выходу, где увидел, как Сарменто уходит. Подождав немного, я пошел за ним; тот направился на север, в сторону Корнхилл-стрит. На оживленной улице я мог незаметно идти за ним следом. Он шел быстро, лавируя среди толп людей, пришедших на Биржевую по своим делам.

Он повернул на запад, где Корнхилл-стрит пересекается с Треднидл-стрит и Ломбард-стрит. Здесь было не столь многолюдно, поэтому я остановился, чтобы бросить монетку уличному попрошайке, и продолжил преследование на более безопасном расстоянии.

Корнхилл-стрит перешла в Поултри-стрит, и Сарменто свернул направо, на более оживленную Гросерз-элли. Я выждал немного и пошел за ним по улице к Гросерз-Холлу, где, насколько я помнил, располагался Банк Англии. Сарменто направился к массивному зданию, которое, подобно Королевской бирже, было памятником архитектурных излишеств ушедшей эпохи. Сарменто поспешил к экипажу, стоящему напротив Гросерз-Холла. Чтобы приблизиться незамеченным, я подошел к группе джентльменов неподалеку и стал, имитируя деревенский акцент, рассказывать, что потерялся и не знаю, как пройти к Лондонскому мосту кратчайшим путем. Возможно, лондонцы не самый общительный народ на свете, но они просто обожают объяснять дорогу. Пока пять джентльменов спорили, чей путь самый короткий, экипаж тронулся с места и медленно проехал мимо. Я увидел, что Сарменто увлеченно беседовал с человеком, у которого было широкое лицо с несоразмерно маленькими чертами. Его крошечный нос, рот и глаза казались еще меньше из-за огромного черного парика, почти упиравшегося в крышу кареты и ниспадавшего крупными локонами. Это лицо я видел совсем недавно и в любом случае смог бы узнать без труда. Я был в совершенной растерянности, наблюдая, как Сарменто уезжал в экипаже вместе с Персивалем Блотвейтом.

Глава 18

Я не мог более делать вид, что мои подозрения в отношении Блотвейта вызваны детским страхом. Он закрыл какую-то бумагу у себя на столе — не хотел, чтобы я ее видел. Само по себе это еще ничего не значило. Бумага могла касаться личных финансов, или шлюх, или интереса к мальчикам. Было бы странно, если бы на столе у такого человека, как Блотвейт, не нашлось ничего, что стоило бы скрывать от потенциального врага. Но контакт с Сарменто, клерком моего дяди, — это совсем другое дело. Блотвейт поддерживал тайную связь с моей семьей, и мне было необходимо выяснить, чем это объяснялось.

Приключения моей разбойничьей юности научили меня многому полезному для раскрытия преступлений, и настало время использовать свои навыки взломщика. Мне было давным-давно известно, что нет ничего более полезного для незаконного проникновения в чей-то дом, чем глупая влюбленная девушка. Поэтому я сочинил милое любовное письмецо, которое отослал, обернув вокруг шиллинга. У меня не было сомнений, что хорошенькая прачка Бесси не останется к нему равнодушной. Получив через час желаемый ответ, я стал потирать от нетерпения руки.

Затем я отправился на Гилберт-стрит, где, к своей радости, обнаружил, что Элиас уже вернулся с пирушки, но спал так крепко под воздействием выпитого вина, оставившего багровые следы на его зубах и языке, что нам с миссис Генри потребовалось не менее получаса, чтобы привести моего друга в сознание. Он лежал на спине, в парике, съехавшем ему на брови, почти полностью одетый; сон застиг его в тот момент, когда он пытался выпростать одну руку из рукава камзола. Туфли и чулки были забрызганы грязью, которая размазалась по простыням миссис Генри. Галстук, ослабленный, но не развязанный, был весь в бурых пятнах от мясного соуса.

Когда он наконец пришел в подобие сознания, миссис Генри с деланым отвращением покинула комнату. При свете двух тусклых свечей я наблюдал, как мой друг открывает и закрывает рот, будто кукла-марионетка на Варфоломеевой ярмарке.

— Черт, Уивер! Который час?

— Думаю, около девяти.

— Если только не случился пожар, я буду очень зол на тебя, — проворчал он, пытаясь принять сидячее положение. — Что тебе нужно? Ты ведь видишь: я праздную.

— Есть работа, — сказал я напрямик, рассчитывая, что моя резкость поможет ему проснуться. — Мне нужно проникнуть в дом Персиваля Блотвейта, директора Банка Англии.

Элиас покачал головой из стороны в сторону:

— Ты с ума сошел.

Он с трудом встал на ноги и, спотыкаясь, прошел через всю комнату к тазу, наполненному водой и прикрытому куском симпатичной материи. Он снял камзол и жилет, а затем, сдернув кусок материи с тазика, начал плескать воду себе на лицо. Даже в темноте было видно, что его бриджи запачканы травой.

Он обернулся ко мне, его лицо блестело от воды.

— Ты хочешь пробраться в дом Блотвейта? Бог мой, зачем тебе это?

— Он что-то скрывает. Элиас покачал головой:

— Если хочешь, можешь вламываться к нему в дом. Мешать не стану. Но зачем тебе нужен я?

— Я собираюсь попасть в дом с помощью симпатичной служаночки, и мне нужен кто-то, кто бы ее развлек, пока я буду рыться в бумагах Блотвейта.

— Насколько симпатичной? — заинтересовался Элиас.

Через час он привел себя в порядок, переоделся, поправил парик и потребовал угостить его кофе. Поэтому мы направились в его любимую кофейню «У Кента», битком набитую философами, поэтами и драматургами, ни у кого из которых не было за душой ни фартинга. Надо полагать, местным служанкам стоило немалого труда выколотить плату из этих самодовольных умников, но, несмотря на бедность завсегдатаев, кофейня имела весьма процветающий вид. В этот вечер почти все столики были заняты и повсюду слышались оживленные разговоры. У всех на устах был новый театральный сезон. До меня доносились нелестные мнения о пьесах и авторах и восторги красотой некоторых актрис.

— Объясни мне еще раз, чего ты добиваешься, вламываясь в чужой дом. — Элиас нерешительно поднес чашку с кофе ко рту, как слуга, предлагающий блюдо.

— Он что-то скрывает. Он знает больше, чем говорит, и ручаюсь, мы найдем то, что нам нужно, у него в кабинете, возможно прямо на рабочем столе.

— Даже если там что-то было во время твоего визита, он, вероятно, спрятал это подальше.

Я покачал головой:

— Блотвейт не похож на человека, который полагает, что кто-то осмелится к нему проникнуть.

— Если бы это было так, — сказал Элиас, вздохнув. — Ты отдаешь себе отчет, что за взлом дома полагается виселица?

— Только если это взлом с целью ограбления. Если же мы проникаем в дом ради девушки-прелестницы, в Англии не найдется человека, который осмелился бы нас осудить, а тем более обвинить.

Элиас улыбнулся, одобряя мою находчивость:

— Это правда.

Мой друг явно ожил, и, несмотря на то что сейчас, вероятно, был не лучший момент спрашивать у него совета, я не смог удержаться и поинтересовался о том, что он наверняка знал.

— Что ты, — начал я, — можешь мне сказать по поводу страхования?

Он удивленно поднял одну бровь.

— Отправит ли купец торговое судно, не застраховав его? — продолжил я.

— Только если купец — круглый остолоп, — сказал он, не спросив, с какой стати меня это интересует.

— Речь о вдове моего двоюродного брата, — принялся смущенно объяснять я. — Она была довольно богатой, когда выходила замуж. Братец вложил все деньги в дело моего дяди. Его корабль, в который, собственно, и были вложены почти все деньги, пропал без вести, как и ее доля. Но если бы судно было застраховано, кто-то получил бы эти деньги.

— Интрижка с симпатичной вдовушкой! — чуть не закричал Элиас. Теперь он точно проснулся. — Боже мой, Уивер, почему я ничего об этом не знаю?! Ты должен рассказать мне о ней все.

— Она живет в доме у моего дяди, — сказал я, взвешивая, как много поводов дать ему для насмешек. — Насколько я понимаю, она хотела бы жить самостоятельно, но у нее нет на это средств.

— Вдова… — задумчиво сказал он. — Я обожаю вдов, Уивер. Они никогда не скупятся на ласки. Вдовы — щедрый народ, и я им аплодирую. — Он заметил, что мне это не понравилось, и прекратил шутить. — Это грустная история? — спросил он.

— Я хотел бы ей помочь, но не знаю как.

— Если она хорошенькая, я готов помочь! — воскликнул, он, но потом успокоился. — Ты, верно, подозреваешь, будто дядюшка удерживает то, что по праву принадлежит ей?

— Не думаю, что он присвоил себе что-нибудь, что ему не принадлежит, — сказал я. — Но мне больно думать, что он держит ее в своем доме как узницу, пользуясь вещным правом.

— Ты считаешь, твоему дяде можно полностью доверять? — спросил он.

У меня не было ответа, даже для самого себя. Посмотрев на часы, я объявил, что нам пора идти. Я расплатился и вызвал экипаж, который высадил нас в нескольких кварталах от дома Блотвейта. Оттуда мы дошли пешком до Кавендиш-Сквер; ночью на площади было темно и безлюдно, как на кладбище. Мы с Элиасом незаметно проскользнули к черному входу, где в одиннадцать часов нас должна была ждать Бесси. Она растерянно посмотрела на Элиаса (в то время как он посмотрел на нее с восторгом) и тем не менее впустила нас в дом.

— Все спят, — тихо сказала она. — А этот джентльмен здесь зачем?

— Бесси, — прошептал я, — ты чудесная девушка, и твоя красота не оставила меня равнодушным, но сейчас мне необходимо взглянуть на кабинет мистера Блотвейта. Я не собираюсь ничего оттуда брать, просто посмотрю. Если хочешь, можешь пойти с нами и, если тебе что-нибудь не понравится, можешь поднять тревогу.

— Кабинет мистера Блотвейта? — сказала она упавшим голосом.

— Вот тебе полкроны, — сказал я, вложив монету в ее руку. — Когда мы закончим, получишь еще столько же, если будешь умницей.

Она посмотрела на монету в ладони, и ее обида растворилась под тяжестью денег.

— Ладно, — сказала она. — Но я не хочу иметь с этим ничего общего. Идите сами, и, если вас поймают, я скажу, что прежде никогда вас не видела.

Получилось не совсем то, на что я рассчитывал, но делать было нечего. Я сказал, что, если нам придется уходить в спешке, я пришлю ей вторые полкроны утром. Заключив сделку, мы отправились в кабинет.

От наших теней узкая комната, темная даже в дневное время, приобрела особенно зловещий вид и стала напоминать исполинский гроб. Направившись к письменному столу, я на ходу зажег несколько свечей, но тусклый мечущийся свет лишь усилил чувство тревоги.

В то время как я пытался создать приемлемые условия для поиска, Элиас бродил по комнате, рассматривая книги на полках и изучая безделушки Блотвейта.

— Подойди сюда, — шепотом сказал я. — Не знаю, сколько у нас времени в запасе, но я хочу покинуть место преступления как можно скорее.

Я собрал несколько свечей вместе и начал просматривать на столе огромные залежи документов, разбросанных в беспорядке, словно их ветром надуло.

Элиас подошел к столу и взял в руки один листок. Блотвейт писал мелким неразборчивым почерком. Разобрать, что написано в этих бумагах, было нелегким делом.

Он поднес листок к свече, будто угроза огня могла заставить того выдать секреты.

— Что мы ищем? — спросил Элиас.

— Не могу сказать точно, но что-то, что он хотел скрыть. Что-нибудь имеющее отношение к моему отцу, или к «Компании южных морей», или к Майклу Бальфуру.

Мы оба начали перебирать бумаги, стараясь класть их на прежнее место. На столе царил такой хаос, что меня не беспокоило, заметит ли Блотвейт, что в его бумагах рылись. Если он не сможет доказать, что это моих рук дело, я могу быть спокоен.

— Ты не сказал, какая она из себя, твоя вдовушка, — сказал Элиас, водя пальцем по неразборчивым строчкам.

— Занимайся делом, — пробормотал я, хотя, сказать по правде, от звука его голоса я успокоился. Мы были в напряжении, я следил за каждой тенью на стене и застывал при малейшим скрипе.

Элиас не обиделся на мое замечание:

— Я могу заниматься делом и обсуждать вдовушек одновременно. Я постоянно так делаю, когда оперирую. Поэтому скажи мне: она очаровательная еврейка со смуглой кожей, темноволосая, с симпатичными глазками?

— Да, — сказал я, сдерживая улыбку. — Она очень симпатичная.

— Другого от тебя и не ожидал, Уивер. У тебя всегда был неплохой вкус. — Он протянул мне бумагу, на которой были заметки о каком-то кредитном проекте банка, но тот, решил я, вряд ли представляет для нас интерес. — Подумываешь о браке? — спросил он шутливо, переходя к стопке бумаг, перевязанной толстой тесьмой. Он развязал узел и начал просматривать бумаги. — Размышляешь, не завести ли свой дом, семью?

— Не понимаю, почему моя симпатия к этой женщине так тебя забавляет? — сказал я сердито. — Ты влюбляешься три раза в две недели.

— И поэтому шутки меня не задевают. Сам видишь. Все привыкли, что я влюбляюсь. А ты, такой хладнокровный, крепкий, отважный, — другое дело.

Я поднял руку. Донеслось какое-то поскрипывание, похожее на шаги. На несколько минут мы оба замерли в мерцающем свете свечей. Было слышно только наше дыхание и тиканье огромных часов Блотвейта. Что бы мы делали, войди Блотвейт со свечой в руке, в халате, обернутом вокруг его громадного тела? Он мог бы рассмеяться, выгнать нас, высмеять. Но точно так же он мог бы отдать нас в руки мирового судьи и, пользуясь своей влиятельностью, отправить нас на виселицу как взломщиков. В уме пронеслись разные варианты — от насмешек, надменности и мрачного смеха до тюрьмы, страданий и эшафота. Я дотронулся до рукояти своей шпаги, потом проверил пистолет. Элиас наблюдал за этим — он знал, что это значит. Я был готов убить Блотвейта, убежать, навсегда покинуть Лондон. Я не отдал бы себя в руки правосудия за эту эскападу и не позволил бы Элиасу познать ужасы тюремного заключения. Я решил действовать так, как считал необходимым.

Звук не повторился, и через какое-то время, в течение которого я не мог до конца поверить, что опасность миновала, я подал сигнал, что можно продолжать.

— Не могу тебя понять, — сказал Элиас, чтобы в очередной раз приободрить меня, да и себя тоже. — Проводить столько времени среди своих единоверцев… Не думаешь ли ты вернуться в родное лоно? Переехать в Дьюкс-Плейс и стать старейшиной в синагоге? Отрастить бороду и все такое прочее?

— Почему бы и нет?

Мысль вернуться в Дьюкс-Плейс приходила мне в голову не как решение, а как вопрос. Я спрашивал себя: как это будет — жить там, быть одним из евреев, а не единственным евреем, которого знают мои знакомые?

— Могу лишь лелеять надежду, что когда ты обратишься в правоверного, то не забудешь вовсе друзей своей бурной юности.

— Можешь принять нашу веру, сказал я. — Думаю, операция может оказаться болезненной, хотя я не помню, чтобы испытывал какой-то дискомфорт.

— Только взгляни на это. — Он помахал передо мной листком бумаги. — Это Генри Апшо. Он должен мне десять шиллингов, а ведет дела с Блотвейтом на двести фунтов.

— Перестань заниматься сплетнями, — сказал я. — Мы не можем оставаться здесь дольше, чем нужно.

Прошло около двух часов, и мы оба начали нервничать, думая, насколько глупа была наша затея изначально, когда одна бумага привлекла мое внимание не тем, что на ней было написано, а потому, что она показалась мне знакомой. У нее был оторван угол, так же как на документе, который Блотвейт пытался от меня спрятать.

Я осторожно взял ее в руки и увидел «К. Ю. М.» в верхней части страницы. Мое сердце учащенно забилось. Ниже было написано: «фальшивка?» — и еще ниже: «предупр. Лиенцо». Имел ли он в виду, что получил предупреждение от моего отца, или что он предупредил моего отца, или что он воспринял смерть моего отца как предупреждение?

Ниже на странице он написал: «Рочестер», а еще ниже: «Контакт в К. Ю. М. — Вирджил Каупер».

Я подозвал Элиаса и показал ему бумагу,

— Может, он сделал эти записи после вашей встречи? — спросил он.

— Я ничего не говорил ему о Рочестере, — сказал я. — И я понятия не имею, кто такой Вирджил Каупер. Поэтому даже если он сделал эти записи после нашей встречи, это доказывает, что он знает что-то, что не говорит мне.

— Но возможно, это только его домыслы. Они ничего не доказывают.

— Да, верно, но, по крайней мере, у нас есть новое имя. Вирджил Каупер. Думаю, это кто-то из «Компании южных морей» и он может нам что-нибудь рассказать.

Я достал листок бумаги и записал имя, а потом взялся снова изучать стопки бумаг. Элиасу все это порядком наскучило, и он перешел к изучению стоявших на полках гроссбухов Блотвейта, но обнаружил в них лишь множество ничего не говорящих имен, цифр и дат.

Какое-то время, будучи в приподнятом настроении от находки, мы работали эффективно и молча. Но Элиас был не способен долго хранить молчание.

— Ты так и не ответил на мой вопрос, — сказал он. — Ты бы женился на этой вдовушке, если бы она согласилась выйти за тебя?

Хотя Элиас подтрунивал надо мной, в его голосе звучало что-то необычное — какая-то грусть и одновременно некая радость, словно он был на пороге чего-то нового и необыкновенного.

— Она никогда не выйдет за меня, — сказал я наконец. — Поэтому нет смысла отвечать на твой вопрос.

— Думаю, ты уже на него ответил, — сказал он с нежностью.

Я избавил себя от дальнейших вопросов, наткнувшись на черновик письма, адресованного человеку, чье имя я не мог разобрать. Я бы не обратил на него внимания, если бы не заметил одно имя в середине страницы. «Сарменто ведет себя как сущий идиот, но об этом позже». Это было единственное упоминание клерка моего дяди, которое мне встретилось. Замечание вызвало у меня улыбку, и мне отчего-то стало приятно, что мы сходимся во мнении относительно личности Сарменто.

Мои размышления были прерваны звуком шагов из коридора. Мы бросились раскладывать бумаги по местам и гасить свечи. Наша паника прекратилась, когда мы увидели Бесси, которая вбежала в кабинет, приподняв юбки.

— Мистер Блотвейт проснулся, — задыхаясь сказала она. — Подагра не дает ему спать. Я должна приготовить ему чашку горячего шоколада, а потом он собирается спуститься вниз. Так что давайте мне мои полкроны и убирайтесь.

Я отдал ей монету, а Элиас тем временем загасил оставшиеся свечи. Я только мог надеяться, что пройдет достаточно времени, прежде чем Блотвейт спустится в кабинет, и тот, кто будет зажигать свечи, не заметит, что воск мягкий и теплый.

Бесси в тишине провела нас по лабиринту коридоров к черному входу.

— Не вздумайте снова сюда прийти, — сказала она мне, — если только не захотите чего другого. У меня нет времени заниматься интригами деловых людей. Мне такие вещи ни к чему.

Она сделала реверанс и закрыла дверь, и мы с Элиасом оказались на улице. Был поздний час, и я вынул свой пистолет, чтобы всякий, кто хотел бы напасть на нас, прежде подумал.

— Удачно провели время? — спросил Элиас.

— Думаю, да, — сказал я. — Мы знаем, что Блотвейту известно о фальшивых акциях «Компании южных морей» и что он связывает с этим моего отца. И у нас есть новое имя — Вирджил Каупер. Знаешь, Элиас, у меня такое чувство, что мы хорошо поработали и что сведения, которые мы получили сегодня у Блотвейта, окажутся для нас самыми полезными.

Я не понял, был Элиас со мной не согласен или просто хотел вернуться домой и лечь спать.

Глава 19

Я принял решение посетить здание «Компании южных морей» на следующий день, но сначала я хотел навестить дядю и рассказать ему о своих приключениях вдоме Блотвейта. Я еще не был уверен, хочу ли я ему рассказывать о Сарменто, но мне надоело играть в кошки-мышки. В любом случае я скажу ему, что директор Банка Англии дал ясно понять, что его интересует мое расследование.

Признаюсь, желание повидаться с дядей в немалой степени было вызвано желанием снова увидеть Мириам. Мне было интересно, как скажутся на наших отношениях те двадцать пять фунтов, что я ей одолжил. Такого рода долг мог бы вызвать неловкость, и я был намерен сделать все от меня зависящее, чтобы избежать такой неловкости.

Складывалась забавная ситуация: если бы я больше знал о хорошенькой вдове Аарона, вполне возможно, я бы вернулся в лоно семьи раньше. И хоть я шагал, напевая про себя веселую песенку, я совсем не был уверен в своих намерениях. Вопреки распространенному мнению о вдовах, я не был человеком, который мог посягнуть на добродетель женщины, бывшей мне близкой родственницей и живущей под защитой моего дяди. С другой стороны, что мог предложить такой человек, как я? С моими едва наскребавшимися несколькими сотнями фунтов в год мне было нечего предложить Мириам.

По дороге к дому дяди, когда я вышел на Берри-стрит с Грей-Хаунд-элли, из задумчивости меня вывел внезапно появившийся передо мной нескладный нищий. Это был еврей-тадеско — так мы, иберийские евреи, называли выходцев из Восточной Европы. Он был средних лет, но выглядел вне возраста, как человек, который постоянно недоедает и надрывается от тяжкого труда. Мои читатели могут даже не догадываться, что существуют различные категории евреев, но мы различаемся в зависимости от страны нашего происхождения. Сюда, в Англию, первыми, еще в прошлом веке, прибыли мы, иберийские евреи. До недавнего времени мы превосходили по численности наших сородичей-тадеско. Благодаря возможностям, которые дала Голландия нашим изгнанным предкам, большинство евреев, занимающихся бизнесом и брокерским делом, — выходцы с Иберийского полуострова. Тадеско же часто притесняли и угнетали в странах, откуда они бежали, и они прибывали в Англию, не имея профессии или образования. Поэтому большинство нищих и старьевщиков были выходцами из Восточной Европы. Однако нет правил без исключений: так, есть и богатые тадеско, например Адельман, а среди иберийских евреев немало бедняков.

Должен сразу сказать: у меня не было никаких предубеждений относительно тадеско из-за их другой наружности и другого языка, но люди, подобные этому лоточнику, вызывалиу меня чувство неловкости. Я полагал, что они выставляют нашу расу в неприглядном свете, и стыдился их бедности, невежественности и беспомощности. Этот человек был настолько худ, что кости проступали сквозь серую, пергаментную кожу. Черное, чужеродного покроя платье висело на нем, словно он просто закутался в простыню. У него была длинная борода, как принято у его соотечественников, на голове кипа, из-под которой торчали жидкие кудельки. Он стоял передо мной, глупо улыбаясь, предлагая на ломаном английском купить перочинный ножик, или карандаш, или шнурок, и у меня возникло непреодолимое и странное желание ударить его, стереть с лица земли, чтобы он исчез навсегда. В тот момент я был уверен, что именно подобные люди, чья внешность и поведение отвращают англичан, повинны в том, что другие евреи испытывают трудности в Англии. Если бы не эти шуты, на которых таращат глаза англичане, я не испытал бы такого унижения в клубе сэра Оуэна. Я бы не сталкивался с таким множеством препятствий, мешающих мне узнать, что произошло с отцом. Но я знал, что дело не в этом бедняке, что вовсе не такие, как он, вызывают у англичан ненависть, они лишь служат поводом для ненависти. Он был отверженным, он был странно одет, его речь оскорбляла слух, и он не имел никаких шансов влиться в лондонское общество даже в качестве иностранца. Лоточник вызвал у меня ненависть к самому себе, потому мне и захотелось его ударить. Я это понял, зная, что ненавижу его по причинам, не имеющим к нему никакого отношения. Я поспешил прочь, надеясь, что, как только он скроется из виду, исчезнут и чувства, которые он вызвал в моем сердце.

Я отошел уже довольно далеко, когда услышал, как он прокричал мне вслед:

— Мистер! Я вас знаю.

Это еще больше усилило мою ненависть. Я подумал, что у меня, члена одной из самых влиятельных в Лондоне еврейских семей — хотя я нечасто так думал о себе, — не может быть ничего общего с этим нищим. Я сжал кулаки и повернулся к нему.

— Я вас знаю, — повторил он, показывая на меня пальцем. — Вы…— Он покачал головой, тщетно пытаясь найти нужные слова. — Вы делаете вот так, да? — Он сжал кулаки и поднял их на уровень глаз, а потом изобразил несколько быстрых ударов. — Вы — великий человек, Лев Иудеи, правильно? — Он сделал несколько шагов вперед, неистово кивая, при этом его борода раскачивалась взад-вперед, как спятивший волосяной маятник. Он коротко, отрывисто хохотнул, будто ему вдруг стало смешно, что он не знает английского языка. Потом, положив руку на сердце, он достал что-то со своего лотка и протянул мне. — Пожалуйста, — сказал он, — от меня.

Когда он протянул мне песочные часы своей костлявой рукой, я понял, что если я видел в нем то, что ненавидел в себе, — он видел во мне то, чем хотел бы гордиться. Это неутешительный и унизительный вывод, потому что человек в такой момент видит себя бедным, необразованным и слабым. Я взял песочные часы, швырнул ему на лоток шиллинг и со всех ног припустил прочь, Я знал, что шиллинг — огромная сумма для тадеско, но он бросился за мной, держа монету в руке.

— Нет, нет, нет, — повторял ои. — Возьмите от меня. Пожалуйста.

Я обернулся. Он стоял, прижав одну руку к сердцу, другой протягивая монету.

— Пожалуйста, — повторил он.

Я забрал у него монету и снова бросил ее на лоток. И прежде чем он отреагирует, в свою очередь прижал руку к сердцу.

— Пожалуйста.

Мы кивнули друг другу, выражая общность, смысл которой я до конца не понял, а затем я двинулся по направлению к Кинг-стрит.

Я шел быстро, стараясь стереть из памяти встречу с лоточником, а увидев издали дом дяди, почти побежал. Слуга Исаак отворил дверь только после того, как я постучал несколько раз. Но, даже отворив дверь, он пытался загородить мне путь своим иссохшим телом.

— Мистера Лиенцо нет, — сказал он строго. — Он на складе. Вы можете повидать его там.

Он был каким-то зажатым и немного испуганным.

— Что-то случилось, Исаак?

— Нет, — поспешно сказал он. — Но вашего дяди нет дома.

Он попытался закрыть дверь, но я не дал ему это сделать.

— Миссис Мириам дома?

При упоминании этого имени лицо Исаака резко изменилось, и я, отстранив его, прошел в вестибюль, где услышал возбужденные голоса, переходящие в крик. Один из них явно принадлежал Мириам.

— Что там происходит?

— Миссис Мириам ссорится, — сказал он с таким видом, будто сообщал чрезвычайно полезную для меня информацию.

— С кем? — спросил я.

Но в этот момент дверь гостиной распахнулась и оттуда вышел Ной Сарменто, угрюмей обычного. Он остановился в растерянности. Было видно, что он не ожидал увидеть нас обоих так близко от места ссоры.

— Что вам угодно, Уивер? — спросил он таким тоном, будто я ворвался в его собственный дом.

— Здесь живет моя семья, — сказал я, как мне казалось, воинственно.

— И вы теперь проявляете заботу о семье, получив кругленькую сумму серебром, — сказал он со злобой.

Он выхватил из рук Исаака свою шляпу, который держал ее наготове без всякой просьбы, и вышел через уже открытую дверь. Исаак задвинул засов за ним в тот момент, когда Мириам вышла из гостиной. Она хотела что-то сказать Исааку, но остановилась, увидев меня.

Я мог лишь предположить, что она нашла мое присутствие забавным, так как она улыбнулась про себя.

— Добрый день, кузен, — сказала она. — Не желаете ли чаю?

Я сказал, что выпил бы чаю с большим удовольствием, и мы удалились в гостиную, где стали ожидать, пока служанка не принесет нам чайные принадлежности.

Мириам все еще была под воздействием ссоры с Сарменто — ее смуглое лицо раскраснелось, а глаза блестели подобно изумрудам. В этот день на ней было платье особенно красивого синего цвета, который был, как я догадался, ее любимым.

Я сразу заметил, что она расстроена, но старалась это скрыть за улыбками и вежливыми словами. Расспросив меня о погоде и о том, чем я занимался после нашей последней встречи, она достала необычайно красивый веер и. принялась обмахиваться им чересчур энергично.

— Итак, — сказал я, думая, что по крайней мере трудности с Сарменто помогут сгладить вопрос с деньгами, которые я ей одолжил. Я хотел было развлечь ее непринужденной болтовней, но решил, что с такой женщиной, как Мириам, это ни к чему не приведет, если я буду изображать фривольность. — Если мистер Сарменто досаждает вам, могу ли я помочь?

— Да, — сказала Мириам и отложила веер. — Я бы хотела, чтобы вы как следует побили его.

— Вы имеете в виду — в карты? Может быть, в бильярд?

Ее лицо оставалось совершенно спокойным, словно мы обсуждали оперу.

— Лучше бы дубиной.

— Думаю, мистер Сарменто будет достойным противником в поединке, — сказал я рассеянно.

— Но не с вами.

Я немного растерялся. Мириам явно со мной флиртовала. От нее не скрылось, что я нахожу ее привлекательной, и я решил, что мне лучше не терять голову. Я не мог забыть, что она ссорилась, а слуга изо всех сил пытался утаить это от меня. Кем бы я ни был для этой семьи, мне не доверяли.

— Вы правы, — сказал я, не глядя на нее. — Против меня ему не выстоять, как, впрочем, и против вас, Мириам. Вы его выбили с ринга.

— Надеюсь, навсегда, — сказала она едко.

Служанка вкатила столик с чайными принадлежностями, и Мириам ее отослала. Тем временем я решил говорить с Мириам прямо, терять мне было нечего.

— Не хотите рассказать о вашей ссоре с мистером Сарменто? — спросил я, когда она наливала мне чай.

— У англичан такая прямолинейность считается невежливой, — улыбнулась она.

— Я живу среди англичан, но не обязан соблюдать все их обычаи.

— Понятно, — сказала она, протягивая чашку чаю. Я не успел попросить Мириам не класть мне сахара, поэтому принял из ее рук сладкую смесь.

— Мистера Сарменто интересовало мое разрешение просить моей руки у мистера Лиенцо, — сказала она. — Это было очень неловко, уверяю вас. Я не привыкла к такой прямолинейности. Мистеру Сарменто, как и вам, не мешало бы поучиться английским обычаям.

— Как это было? — спросил я тихо, спокойно и безучастно.

— Мистер Сарменто сказал, что собирается говорить с мистером Лиенцо и что хочет заранее поставить меня в известность. Я сказала, что не имею ни малейшего представления, о каком деле он может говорить с мистером Лиенцо. Он сказал, что я слишком благовоспитанна и что мне прекрасно известно, о каком деле идет речь. Я разволновалась и поправила себя, сказав, что не знаю ни о каком его деле, которое могло бы меня интересовать. Он рассердился и сказал, что с моей стороны глупо не желать выйти за него замуж. Мы обменялись еще несколькими замечаниями на эту тему, довольно громкими, как я думаю. Потом он вышел. Вы это сами видели.

— Уверен, дядя не одобрит его поведения. Вы ему расскажете?

Какое-то время она молчала.

— Не думаю. У Сарменто хорошие перспективы в бизнесе, а мой свекор от него зависит. Я дала ему знать о своем отношении к нему со всей ясностью, поэтому не вижу причин, быть мелочной, если он не станет мне более досаждать.

— Вы более великодушны, чем следовало бы, но я восхищен вашим отношением, — сказал я. — Я сделал глоток сладкого чая и пожалел, что это не был какой-нибудь более крепкий напиток. — Вы доверяете мистеру Сарменто? Я хочу сказать, он работает у дяди, но у него собственные дела на бирже.

Она поставила чашку и пристально посмотрела на меня:

— Что вам известно о его делах? — Ее лицо стало холодным и безжизненным.

— Я провел много времени на Биржевой улице и видел его там неоднократно, занимающимся делами, о которых я мало осведомлен.

Мириам улыбнулась так, что мне стало не по себе.

— Ваш дядя — его работодатель, но не собственник. Нет ничего необычного, что человек в положении мистера Сарменто занимается собственными делами, когда у него имеется такая возможность.

— Почему Исаак не хотел, чтобы я узнал о ссоре? — спросил я. Кажется, этот вопрос крутился у меня в голове, но я не собирался его задавать.

Если Мириам и была удивлена вопросом, то не показала этого.

— Исаак — хороший слуга. Он не хочет, чтобы семейные дела вышли наружу. Ссора между мужчиной и женщиной, не связанными узами брака, может вызвать пересуды, особенно если попадет на злые языки.

— Это так, — согласился я, но мне было неприятно, что Мириам исключила своего заблудшего кузена из семейного круга.

Она замолчала, и в этой паузе я почувствовал себя неловко. Мне показалось, Мириам испытывала своего рода удовольствие от моей неловкости. Она мило улыбалась и наконец прервала тишину:

— Вы пришли со светским визитом или у вас дело к мистеру Лиенцо?

Не могу объяснить почему, но после этого вопроса я почувствовал себя легко и непринужденно. Я сел поудобнее.

— Наверное, немного того и другого.

— Надеюсь, больше первого, чем второго, — сказала она с улыбкой. — А раз вы явились со светским визитом, не желаете ли пройтись со мной, — предложила она. — Мне очень хочется посмотреть кое-что на рынке, и я была бы рада, если бы вы составили мне компанию.

Я не мог отказаться от предложения, поэтому мысленно, решил перенести визит в «Компанию южных морей» на следующее утро. Мириам удалилась, чтобы привести себя в порядок перед выходом, и вновь появилась примерно через четверть часа. Она нерешительно вошла в гостиную, слово дитя, которое вызвали для наказания. В руке у нее был конверт.

— Я должна обсудить с вами одно дело, мистер Уивер. Не знаю, как объяснить вашу щедрость, которую вы проявили, прислав мне такую значительную сумму. И не хочу вас обидеть, но, судя по приложенной записке, я думаю, произошло какое-то недоразумение. Из вашего письма следует, что я обратилась к вам с просьбой. Я не могу знать, почему вы так решили. Несмотря на то что я действительно несколько стеснена в средствах, боюсь, я не могу принять дар, явно предназначенный не мне.

Она протянула мне конверт, который я машинально опустил в карман.

— Вы хотите сказать, — начал я недоверчиво, — что не присылали мне записки с просьбой одолжить вам эту сумму?

— Боюсь, я даже не понимаю, о чем вы говорите. — Она опустила глаза, чтобы скрыть краску, залившую ее лицо и шею. — Я не посылала никакой записки.

Я так часто имел дело с ворами и преступниками, что безошибочно видел, когда кто-то неискушенный во лжи пытается лгать. У Мириам были причины не принимать от меня денег, и я не стану заставлять ее объясняться. Я также не стану показывать, что не поверил ей.

— Простите, что причинилвам неудобство. Боюсь, какой-то шутник нас разыграл. Забудем об этом.

Мириам благодарно улыбнулась исказала, что желает посетить рынок на Петтикоут-лейн. Но когда мы прибыли туда, было уже поздно и большую часть скоропортящихся продуктов убрали. Поэтому на рынке не было особой сутолоки, но он не был и пуст. Люди вокруг нас, по преимуществу еврейские женщины, сновали от прилавка к прилавку. Разносчики бойко предлагали свой товар на испанском, португальском, английскоми даже на языке тадеско — странной смеси древнееврейского и немецкого.

Я увидел, как целеустремленность Мириам придает некий порядок окружающему хаосу. Не спеша она переходила от одного прилавка к другому, изучая то отрез хлопка, то шелковой ткани. Многие купцы, в особенности мужчины средних лет, покоренные красотой Мириам, зазывали ее, когда она проходила мимо. Она кивала каждому, но останавливалась, только когда хотела внимательнее ознакомиться с товаром.

— Мистер Лиенцо предпочитает, чтобы я делала все покупки здесь, — объяснила она мне. — Он хочет, чтобы деньги оставались у своих.

— Он очень предусмотрителен, — заметил я. Сначала она промолчала, но в ее глазах появился озорной блеск.

— Иногда мне кажется, слишком предусмотрителен. Вам не кажется, что можно перегнуть палку в преданности своей общине? Если мы хотим, чтобы нас приняли в Англии, нам необходимо научиться вести себя как англичане.

— Нас никогда не примут здесь, — сказал я с горячностыо, которая удивила меня самого. Мне казалось, я относился к этому вопросу спокойно, но, когда она задала вопрос, слова сами вырвались помимо моей воли. — Это чужая страна. Мы никогда не станем англичанами, и наши дети никогда не станут англичанами. Если мы примем англиканскую веру, наши потомки будут евреями, которые перешли в Англиканскую Церковь. Мы такие, какие мы есть.

Мириам рассмеялась, словно я сказал что-то остроумное.

— Для отступника вы, кузен, слишком обеспокоены этими вопросами.

— Может быть, именно отступничество дает возможность задуматься над вещами, которые иначе скрыты, — сказал я, пожав плечами.

Торговец обратился к Мириам на португальском, предлагая ей посмотреть на его коллекцию безделушек для украшения дома, но она жестом дала понять, что они ее не интересуют, и сказала несколько дружеских слов на его родном языке.

— Возможно, вы правы, — сказала она мне. — Но все равно мистер Лиенцо мог бы вести себя немного более… — она задумалась, подбирая нужное слово, — по-английски, я думаю. Ему необязательно носить эту бороду. Другие не носят бороды. С ней он выглядит так несовременно.

— Не согласен, — сказал я. — Это подчеркивает, что он человек независимый.

— Вы тоже независимый человек, — сказала Мириам, — но вы не носите бороды.

Я засмеялся:

— Независимость можно выражать по-разному.

Мириам снова остановилась, чтобы погладить рулон индийской ткани. Она рассмотрела ткань на свет, а потом приложила к лицу. Материя была цвета морской волны, и этот цвет, как я заметил, ей очень нравился.

— Вам очень идет, — радостно сказал торговец.

— Благодарю вас, мистер Энрикес, — сказала она рассеянно. — Но, боюсь, я не могу себе этого позволить.

— Я отпущу в кредит, — с готовностью сказал он. Мириам посмотрела на меня. Может быть, потому что она обратилась ко мне с просьбой, а потом отказалась от нее, она не хотела, чтобы я видел, как она берет товар в кредит. Она вежливо поблагодарила торговца и пошла дальше.

— Вы никогда не спрашивали себя, что я делаю со временем? — неожиданно спросила она.

— Не совсем понял, что вы имеете в виду, — сказал я.

На самом деле я задавался таким вопросом, но лишь на манер мужчины, который считает женщину привлекательной. Я думал, как она очаровательна, когда шьет, или играет на клавесине, или говорит по-французски.

— Вы не думали, что я делаю, дабы занять себя чем-нибудь?

— Полагаю, то же, что обычно делают состоятельные женщины, — пробормотал я, чувствуя себя необычайно глупо. — Берете уроки музыки, живописи и иностранных языков. Учитесь танцевать. Ходите в гости. Читаете.

— Только книги, приличествующие молодым дамам, естественно, — сказата Мириам, когда мы огибали группку детей, мчавшихся по рынку, не обращая никакого внимания на людей и предметы, с которыми сталкивались.

— Естественно, — согласился я.

— Я полагаю, вы потрясающе осведомлены о том, что собой представляет обычный день состоятельной женщины, — сказала она. — А каков ваш обычный день, Бенджамин?

Я остановился от неожиданности.

— Что вы имеете в виду? — глупо спросил я.

— Чем вы занимаетесь в обычный день? Неужели я задала такой трудный вопрос? Я спросила мистера Лиенцо о его ежедневных делах и получила скучный ответ о грузах и конторских книгах и составлении всяких писем. Надеюсь, ваша жизнь не так скучна?

— Мне она не кажется скучной, — сказал я осторожно.

— Тогда, может быть, расскажете мне об этом?

Я не мог этого сделать. Мой дядя никогда бы мне не простил, расскажи я его невестке о том, как мне приходится драться с мошенниками и доставлять в тюрьму разорившихся должников.

— По роду занятий я помогаю людям, когда им нужен тот, кто мог бы разыскать их вещи, — медленно начал я. — Иногда я ищу людей, иногда предметы. Поэтому большую часть времени я провожу в поисках. — Я был в восторге от того, как обтекаемо мне удалось описать то, чем я занимаюсь.

Она рассмеялась:

— Я надеялась, вы опишете этот процесс более подробно. Но если вы считаете, что это не слишком благопристойная тема, чтобы обсуждать ее с молодой женщиной, я понимаю ваши чувства. — Она озорно улыбнулась. — Мы можем поговорить о чем-нибудь другом. Скажите, вы собираетесь жениться?

Я не мог поверить, что у нее хватит смелости задать такой нескромный вопрос. Но она задала его, и довольно смело. Она знала, что ведет себя неблагопристойно, но это ничуть ее не волновало. Казалось, ей доставляет удовольствие нарушать правила хорошего тона в моем присутствии. Я не знал, считать ли это хорошим для себя знаком, или она принимает меня за такого грубияна, который не поймет разницы.

— Есть женщины, которыми я, скажем так, восторгаюсь, — сказал я. — Но в данное время у меня нет планов на женитьбу.

— Понятно. — Она продолжала улыбаться, забавляясь моей неловкостью. — Наверное, приятно быть мужчиной и ходить куда пожелаешь.

— Да, приятно, — сказал я, довольный, что так быстро нашел галантный ответ, — но в конечном итоге мы ходим туда, куда хотят пойти женщины, которыми мы восторгаемся. Поэтому мы не настолько свободны, как вам может показаться.

— Надеюсь, вы женитесь удачно, кузен. — Ее голос был очень ровным. — Женитесь на богатой. Это вам мой совет.

Слова вырвались помимо моей воли:

— Этому совету последовал ваш покойный муж.

— Да, — сказала она. — Но я надеюсь, вы лучше позаботитесь о состоянии своей жены, чем это сделал Аарон с моим. Думаю, он не виноват, что пропал в море, но было бы лучше, если бы вместе с ним не пропала моя независимость. А тот, кто осмелится покуситься на оставшиеся у меня свободы, разве он не злодей?

Я не совсем ее понял:

— Вы имеете в виду мистера Сарменто? Мириам хотела что-то сказать, но передумала.

— Я закончила с покупками, — сказала она. — Мы можем вернуться домой. Я знаю, вас ждут дела.

Мы направились в сторону Хаунд-Дитч.

— Вы можете как-нибудь пригласить меня в театр, — предложилаона.

Мое сердце сильно заколотилось в груди.

— Для меня нет большего удовольствия. Вы думаете, дядя не станет возражать, если вы пойдете в театр со мной?

— Возможно, такая идея и не придется ему по нраву, — сказала она, — но в прошлом он разрешал, при условии, что у меня будет защита от тамошних опасностей. Думаю, на вашу защиту можно положиться.

— Конечно, я не позволю, чтобы с вами случилось что-то плохое.

— Рада это слышать.

Мы были недалеко от дома дяди, и, поворачивая на Шумейкер-лейн, я заметил большую толпу в конце улицы. Может быть, человек двадцать стояли полукругом, улюлюкали и смеялись, как мне показалось, со злобой. Я оценил состав толпы: судя по всему, люди там были из низших слоев и обозленные.

— Мириам, — сказал я, взвесив положение, — вы должны остаться в безопасном месте. — Неподалеку, в какой-то сотне футов, на Хай-стрит была лавка модистки. — Идите в эту лавку и оставайтесь там. Если там есть мужчина, пошлите его за констеблем.

Она сделала недовольное лицо:

— Надеюсь, вы не думаете, что я неспособна…

— Полно! — скомандовал я сквозь сжатые зубы. — Ступайте в эту лавку. Я приду за вами.

Я смотрел ей вслед, когда она повернулась ко мне спиной и направилась в сторону Хай-стрит.

Любому жителю Лондона известно, сколь опасной может быть толпа. Никто не знает, когда она соберется, по если вдруг собирается, подобно грозовой туче, то может взорваться шквалом страха и насилия, а может тихо взять и рассеяться. Бывало, бунты начинались из-за сущего пустяка, например из-за ареста мелкого воришки. Однажды я видел, как собралась толпа, чтобы не отдавать парня, которого схватили за кражу часов. Не могу сказать, как и почему это началось, но в ожидании констебля толпа начала терзать этого беднягу. Его кидали туда-сюда, словно дохлого пса на параде в день вступления лорд-мэра в должность. Со зла и отчаяния этот парень дал сдачи и мощным ударом в челюсть свалил с ног одного из своих мучителей. В ответ толпа набросилась па него, а кто-то, под влиянием всеобщего возбуждения, схватил камень и швырнул в окно лавки стекольщика. Шум разбитого стекла был подобен спичке, брошенной в стог сена. Мужчины и женщины стали бить друг друга без разбора. Подожгли дом. Маленького мальчика чуть не растоптали насмерть. А через полчаса толпа исчезла, как стая саранчи, съев все без остатка. Даже карманник и тот исчез.

Не раз видев бунты в Лондоне, я знал, что приближаться к толпе следует с осторожностью, поскольку любой пустяк мог ее воспламенить. Подойдя ближе, я услышал аплодисменты и смех и увидел, что толпа окружила старого тадеско, который подарил мне песочные часы. Огромный мужчина с бритой головой и густыми, висячими ярко-соломенными усами схватил старика за бороду. По виду он был чернорабочим, его одежда была из дешевой шерсти, оборванная и в пятнах. Сквозь прорехи виднелось грязное мускулистое тело. Я подошел ближе. Чернорабочий потянул за бороду сильнее, и тадеско зашатался, отрываемый от земли вцепившейся в него рукой.

— Прекратите! — закричал я, протискиваясь сквозь толпу.

Я чувствовал, что воздух пропитан ненавистью, насилием и яростью. Долгие годы тяжелого малооплачиваемого труда ожесточили этих людей, и теперь они были готовы выместить свою злобу на бедняке-тадеско. До благородных джентльменов из клуба сэра Оуэна им было как до луны,но они слышали те же истории о том, будто евреи разорили страну, отняв богатства у англичан, и стремятся превратить протестантскую державу в иудейскую. Я слышал о подобных нападениях, но никогда их не видел. По крайней мере, таких, как это. Я знал, что этим людям придется не по душе мое вмешательство, и постарался не показывать своего страха.

— Отпусти его, — сказал я чернорабочему-усачу. — Если он совершил преступление, пошлите за констеблем.

Усач выполнил первую часть моей команды. Злобно усмехнувшись, он разжал руку, и старик упал на землю. Я видел, что он в сознании и не сильно побит, но лежал неподвижно, словно мертвый. Может быть, он выучился этому в Польше, или в России, или в Германии, или в какой-нибудь другой варварской стране, откуда он бежал в поисках убежища в Англию.

— Констебль ни к чему, — грубо сказал мне рабочий. — Мы сами разберемся с евреем-вором.

— Что сделал этот человек? — потребовал я.

— Он распял нашего Христа! — воскликнул усач, обращаясь к толпе, которая наградила его приветственными возгласами и смехом. Некоторые кричали, чтобы я шел своей дорогой, но ни я, ни усатый не обращали на них внимания. — Но кроме этого, — продолжил верзила смягчившимся голосом, — он пытался залезть мне в карман. Вот так.

— У тебя есть свидетели?

— Еще бы, — сказал он, кривляясь, — вот эти добрые люди. Они всё видели.

В толпе снова раздался смех и приветственные крики. К ним добавились предложения обвалять еврея в смоле и перьях, распять, разорвать ему нос и, что было трудно объяснимо, сделать ему обрезание.

Я поднял руку, призывая толпу успокоиться, надеясь, что на них подействуют уверенные жесты. На какое-то время мои надежды оправдались.

— Потише, друзья, потише, — сказал я. — Я не стану препятствовать правосудию. Но дайте мне послушать, что скажет лоточник.

Я нагнулся и помог старику встать. Он смотрел вокруг жесткими, налитыми кровью глазами. Думаю, я ожидал, что у него будут дрожать губы, как у ребенка, готового расплакаться, но он скорее напоминал человека, стоящего на морозе в легкой одежде, зная, что не способен побороть стихию и ему ничего не остается, кроме как терпеть.

— Скажи мне правду, старик, — сказал я. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить твое положение. Ты пытался залезть в карман к этому человеку?

Он повернулся ко мне и возбужденно затараторил на языке, которого я не понимал. Не сразу до меня дошло, что это древнееврейский, но с очень странным акцентом. Даже если бы старик говорил с четкостью оратора, мне трудно было бы его понять; из его сбивчивой речи я сумел вычленить лишь несколько слов: «Lo lekachtie devar» — «Я ничего не брал».

Он увидел, что я не понимаю его, и перестал говорить на древнем языке, снова перейдя на язык жестов. Он положил руку на сердце и сказал:

— Я ничего не взял.

Это меня не удивило. Что еще он мог сказать? По правде говоря, я не исключал того, что он мог совершить преступление. То, что он добрый старик, еще не означало, что он не мог попытаться залезть в чужой карман. Не знаю, может быть, то, как он говорил, или выражение его глаз, или то, как он отчаянно-серьезно держался, убедило меня, что он не виновен. Это объяснялось не только моим желанием защитить его от безумной толпы — я поверил ему, как поверил бы, если бы он сказал, что над нами светит солнце.

— Этот человек, — возвестил я со всей строгостью, на какую был способен, — говорит, что ничего не пытался украсть. Произошло простое недоразумение. Поэтому расходитесь по своим делам, а он пусть идет по своим.

Толпа застыла, и на какой-то момент мне показалось, что я победил. Но вскоре я понял, что теперь началось соревнование, — не между человеком и безумной толпой, а между двумя людьми.

— Это тебе надо заняться своим делом, — сказал мне усач визгливым голосом. — Иначе мы можем легко разобраться как с одним, так и с вами обоими.

Он двинулся прямо на меня, и я понял, что пора отбросить хорошие манеры. Я вынул из кармана заряженный пистолет и натренированным движением взвел курок большим пальцем.

— Расходитесь, — сказал я, — пока все целы.

Я подался назад, схватив старика за руку и прижав его к себе.

Толпа шагнула вперед, словно подчиняясь приказу. Противостояние резко изменило свою природу. Это не были люди, которыми двигал гнев или ярость. Они сделались подобны стае диких зверей, посланных за добычей и уже не способных изменить курс.

— Ты не можешь застрелить всех нас, — сказал усатый с презрительной усмешкой. Он обязан был проявить храбрость, поскольку пистолет был нацелен ему в грудь.

— Это так. Но кто-то должен умереть первым, и мне кажется, им будешь ты. А когда закончатся пули, у меня, как видишь, есть при себе шпага. В конце концов вы победите, не сомневаюсь. Толпа получит старого лоточника. Вопрос не в том, кто выиграет в схватке, а в количестве пострадавших.

Усатый помолчал какое-то время, а потом сказать старику, что в другой раз такое ему не сойдет с рук. Потом развернулся и, громко сетуя на то, что англичан притесняют в своей собственной стране, пошел прочь. Через минуту толпа рассеялась, словно все очнулись ото сна. Мы с тадеско остались одни. Он смотрел на меня остекленевшими глазами.

— Я благодарю вас, — сказал он тихо. Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, но я видел, что он весь дрожит и едва сдерживает слезы. — Вы дать мою жизнь. — Его безделушки рассыпались под ногами и были похожи на детские игрушки, опрокинутые сильным порывом ветра.

Я покачал головой, выражая несогласие с его словами и чувствами, кипевшими у меня в груди.

— Они бы тебя не убили. Так, попугали бы немного.

Он покачал головой:

— Нет, вы дать мою жизнь.

Со спокойным достоинством он нагнулся, чтобы собрать свой товар. Мне стало очень грустно, и я положил несколько серебряных монет на его лоток — не знаю, сколько шиллингов или фунтов, — и хотел пойти к лавке модистки за Мириам, но, обернувшись, увидел, что она стоит позади меня.

По ее лицу было трудно сказать, напугана она сценой насилия, свидетельницей которой оказалась, или восхищена моим поведением в этой ситуации, или же чувствует облегчение, оттого что никому не причинено вреда.

— Почему вы не в лавке? — резко спросил я. Возможно, слишком резко, но чувство реальности покинуло меня.

Она засмеялась, пытаясь скрыть за смехом свою растерянность.

— Я подумала, что, наверное, это моя единственная возможность увидеть Льва Иудеи в бою.

Мое сердце все еще билось учащенно, и я должен был контролировать свои эмоции, чтобы не взорваться.

— Мириам, я не смогу пойти с вами ни в театр, ни еще куда-нибудь, если не буду уверен, что вы послушаетесь меня в случае опасности,

— Извините, Бенджамин. — Она кивнула, возможно впервые подумав об угрозе серьезно. — Вы правы. В следующий раз я вас послушаюсь. Обещаю.

— Надеюсь, следующего раза не будет.

Когда я обернулся посмотреть на старика, тот уже подобрал все рассыпанное и собрался отправиться в свою жалкую лачугу, которую называл домом, чтобы поскорее забыть о случившемся.

— Они привыкли к худшему, — сказала Мириам. — А не к тому, чтобы их вытаскивали из костра. Ваш друг запомнит этот день как самый светлый в своей жизни.

Не зная, что ей ответить, я сказал, что оставаться здесь дольше опасно. Мы поспешили подальше от толпы, и я проводил ее до дому без приключений.

Оставшись один, я вспомнил о ее конверте с возвращенными мне деньгами, которых она якобы не просила. Меня удивило, что конверт был легким. В нем явно не могло быть даже одной монеты из тех, что я посылал. Я вскрыл конверт и обнаружил в нем казначейский билет Банка Англии достоинством в двадцать пять фунтов.

Я сложил банкноту и поместил ее в кошелек, но меня мучили вопросы. Почему Мириам не вернула серебряные монеты, которые я ей дал? И если у нее действительно нет денег, откуда взялась эта банкнота?

Глава 20

Я был сильно взволнован случившимися со мной в этот день происшествиями и к тому же для дел был поздний час, поэтому вместо посещения «Компании южных морей» я решил прогуляться. Я шел без всякой цели, уклоняясь от попрошаек на Лондон-Уолл и у больницы Бедлам, где томились в неволе потерявшие разум и куда, как я опасался, мог попасть и я сам, если в ближайшее время мне не удастся пролить свет на все эти странные события.

Я зашел в таверну, заказал холодного мяса и кружку эля и провел час-другой в приятной беседе с дружелюбным барменом, который помнил меня по тем дням, когда я выступал на ринге. Выйдя на улицу и вдохнув пахнущий дымом вечерний воздух, я понял, что нахожусь на Фор-стрит, неподалеку от Муэр-лейн, где была лавка Наума Брайса, издателя моего отца. Вдохновленный мыслью, что могу провести время с пользой, я бодрым шагом направился на Муэр-лейн и нашел нужную лавочку под вывеской, на которой были изображены три черепахи.

В разгар дня это просторное помещение, должно быть, заливал солнечный свет, но, так как надвигался вечер, повсюду были для удобства чтения расставлены зажженные свечи. Помещение было узким и длинным, стены сплошь скрыты книжными полками, в задней части комнаты — винтовая лестница, ведущая на второй этаж стеллажей. На меня обрушился крепкий запах кожи, воска и цветов. У конторки клерка стояли многочисленные вазы с тюльпанами.

Миновав несколько листавших книги покупателей — пожилого джентльмена и симпатичную девушку лет семнадцати с пожилой дамой, которую я принял за ее мать, — я подошел к конторке. Клерк оказался юношей лет пятнадцати или около того, — возможно, он был учеником. Что бы я ему ни сказал, понял я, это будет для него не столь увлекательно, как наблюдать за молодой девушкой, листающей книгу.

— Мистер Наум Брайс здесь?

Юноша пробудился от своих грез и сказал, что сейчас вернется.

Вскоре ко мне вышла полная женщина средних лет, даже в молодые годы вряд ли отличавшаяся особой красотой, но бывшая когда-то по-своему привлекательной. В руках у нее была стопка рукописей. Она положила ношу и обернулась ко мне с приветливой улыбкой. Она была одета в черное, как подобает вдове, а волосы были аккуратно убраны под скромным, возможно чересчур большим, капором.

— Могу я вам чем-то помочь? — спросила она.

— Я хотел поговорить с мистером Наумом Брайсом, — начал я.

— Мистер Брайс покинул нас немногим более года назад, — сказала она, неловко улыбаясь. — Я миссис Брайс.

Я вежливо поклонился:

— Сожалею, сударыня. Не могу сказать, что имел честь знать вашего мужа, но тем не менее я опечален.

— Вы очень добры, — сказала она.

Я сказал, что хотел бы поговорить с ней с глазу на глаз, и мы уединились в дальнем конце лавочки, где были не видны покупателям.

— Меня, сударыня, интересует, не обращался ли к вам на предмет публикации своего сочинения некий мистер Самуэль Лиенцо.

Миссис Брайс наморщила лоб:

— Мистер Лиенцо, вы говорите? Я давно о нем не слышала.

— Так вы его знаете? — спросил я с надеждой.

— Да, конечно, — кивнула она. — Насколько я помню, муж напечатал несколько его брошюр, но это было уже довольно давно. Ничего в последние годы. Знаете, мистер Брайс считал, что он стал писать в слишком мрачных тонах и все больше о Банке Англии и парламентских мерах. Мистер Брайс предпочитал более легкие темы.

— Но вы недавно печатали работы, касающиеся Биржевой улицы. Например, э-э, «Раскрываем секреты Биржевой улицы»; кажется, в этом году.

— Да, это правда, — засмеялась она. — Но, знаете, подобного рода разглагольствования о биржевых маклерах всегда хорошо продаются. Мистер Лиенцо хотел напечатать серьезный материал, а у мистера Брайса духу на это не хватало. Он предпочитал вещи более развлекательного характера. Романы, пьесы, приключенческие истории. После того как мне пришлось взять дело в свои руки, я попробовала несколько раз связаться с этой политической чепухой, но, кроме хлопот, это мне ничего не принесло. Неудивительно, что мой муж отказался от этого.

— У вас нет никаких соображений, — спросил я, — к какому издателю мог бы обратиться мистер Лиенцо?

— Да. — Она мрачно кивнула. — Знаю, он обращался к Кристоферу Ходжу, его лавочка была неподалеку от нас, на Граб-стрит. Но что касается этого несчастного…— начала она, но я не позволил ей продолжить, так как в этот момент по винтовой лестнице стал спускаться франтоватый молодой джентльмен, сопровождающий молодую красивую даму. Я не часто бывал сражен красотой так, чтобы это служило помехой в моих делах. Но здесь был особый случай, поскольку этой красивой дамой была Мириам.

Я едва сдерживал волнение оттого, что вижу ее второй раз за день, но решил не спешить — не стоит подходить к ней, чтобы выразить свой восторг. Она переоделась, и теперь на ней было очаровательное зеленое платье с корсажем цвета слоновой кости и белой нижней юбкой в черный горошек, на голове — дивный капор в тон платью; ни дать ни взять нарядная уважаемая лондонская дама, из тех, что ей так нравились. Ее спутник выглядел франтом в бархатном камзоле с золотыми пуговицами, сильно расклешенном от колен и обильно украшенном золотым кружевом. Его длинный парик темного цвета был явно изготовлен умелыми руками лучших куаферов, а галстук из муслина, обернутый вокруг шеи, выгодно оттенял угловатые, резкие черты его красивого бледного лица.

Мириам находилась в компании богатого джентльмена.

Зная, что нас не видно, я указал на ее спутника и перебил миссис Брайс.

— Бог мой, — вымолвил я, не повышая голоса, — мне кажется, я знаю этого джентльмена. Если не ошибаюсь, мы учились в одном колледже в Оксфорде. Но, убей бог, не могу припомнить его имя.

— Это мистер Филип Делони, — сообщила миссис Брайс.

— Точно! — щелкнул я пальцами. — И часто он здесь бывает?

— Боюсь, мистер Делони не большой книгочей. Он имеет привычку использовать мою лавку для тайных встреч с молодыми дамами и иногда покупает случайно выбранные книги, чтобы, как я понимаю, заручиться моим молчанием.

— Да, наш Делони всегда был распутник еще тот. И много дам он сюда приводит?

— Когда я была молоденькой, я бы сказала, что много. Теперь, когда я стала вдовой, мне так не кажется. Возможно, для человека его ранга он приводит сюда немало дам. — Миссис Брайс тихо засмеялась. — Мне кажется, он очень хорош собой, — прибавила она шепотом.

— О сударыня, он и сам рассказал бы вам много на эту тему, — сказал я, наблюдая за тем, как Делони сопровождает Мириам к выходу из лавочки. Я повернулся к миссис Брайс. — Благодарю вас за помощь. Но я должен спешить, чтобы не упустить случай возобновить знакомство. — Я откланялся и направился к выходу.

Я обрадовался, увидев, что парочка удалилась на значительное расстояние от лавочки, и я мог не опасаться, что меня заметят. Делони поцеловал руку Мириам и что-то ей сказал, но я не расслышат, и помог ей сесть в наемный экипаж. Он подождал, пока экипаж не скроется из виду, и направился в сторону Фор-стрит. Я шел следом, пока он не сел в другой экипаж.

Я решил разузнать побольше об этом джентльмене, и, когда экипаж тронулся, я бросился за ним бегом, щадя больную ногу, чтобы поберечь здоровье. Дорога была ровной, а экипаж двигался медленно из-за скопления транспорта, поэтому догнать их было нетрудно. Стараясь не шуметь, я запрыгнул на заднюю подножку.

Прижавшись к качающейся стенке экипажа, я стал размышлять, зачем сделал то, что сделал. Конечно, мне нравилась Мириам, но симпатия не толкает человека на такие отчаянные поступки. Я решил, что расследование обстоятельств смерти отца влияет на все стороны моей жизни, толкая меня на неожиданные действия. Но даже при этом я не мог утверждать, что думал о расследовании, когда бросился следом за щеголем, который осмелился целовать руку Мириам. В этот момент я хотел лишь знать, кто этот человек и что за власть он имеет над женщиной, о любви которой мечтал я сам.

Я без труда держался на подножке, поскольку после травмы на ринге в течение нескольких лет перепробовал много разных профессий, включая работу ливрейным лакеем. Правильнее сказать, я изображал из себя ливрейного лакея, обхаживая богатую семью из Бата. Я планировал втереться к ним в доверие, а потом при первой возможности безжалостно их обобрать. Однако вскоре я понял, что одно дело грабить людей незнакомых и совсем другое — красть драгоценности у милейшей леди, которую в течение месяца сопровождал в поездках по городу. Поэтому я решил добиться расположения старшей дочери и исчезнуть однажды ночью, взяв лишь несколько фунтов на необходимые расходы.

Опыт езды на задней подножке научил меня, как вести себя с кучером, который обернулся и меня увидел. Прижавшись головой к задней стенке экипажа, чтобы не потерять шляпу, свободной рукой я лостал из кармана шиллинг и показал его кучеру. Затем я приложил палец к губам, давая понять, что мне нужно его молчание. Он показал два пальца — это означало, он просит два шиллинга. В ответ я показал три пальца, давая ему понять, что готов щедро заплатить за его молчание. Улыбнувшись, возница поехал дальше; его улыбка говорила, что он ничего не скажет, даже если его станут пытать.

Экипаж подъехал к окрестностям Королевской биржи, а затем повернул на запад, в Чипсайд. Я даже подумал, что человек в экипаже собирается на службу в собор Святого Павла. Однако у мистера Делони были более легкомысленные планы: он направлялся в весьма известный «Шоколадный дом Уайта», самое модное в городе игорное заведение.

Заведение Уайта находилось в довольно приятном здании на Сент-Джеймс-стрит, неподалеку от рынка Ковент-Гарден. Внутри я никогда не был, так как давным-давно потерял интерес к игре. Я оставил этот досуг, когда отказался от не вполне честных методов зарабатывать себе на пропитание. В мои молодые годы заведение Уайта не считалось модным, а после возвращения в Лондон я в него не заходил.

Когда экипаж остановился, я спрыгнул с подножки и спрятался в тень, ожидая, пока Делони не расплатится с кучером и не войдет внутрь. Затем я вышел из тени и, как обещал, дал вознице три шиллинга, напомнив ему, что он никогда меня не видел. Он кивнул и уехал.

Сумерки сменились темнотой. Я стоял, не зная, что мне следует делать, когда войду внутрь. Я ничего не знал об этом «Шоколадном доме» и не хотел привлекать к себе внимание. Заведение пользовалось популярностью у богатых, модных и привилегированных, и, хотя я не боялся таких людей, я знал, что ничего не выйдет хорошего, если я вломлюсь туда и буду совать свой нос повсюду, пока не найду нужного мне человека.

Темные улицы жили своей жизнью; вокруг меня сновали люди, включая немалое число шлюх, наводнивших эту часть города. Мне следовало быть поосторожнее: когда я стоял, глупо озираясь по сторонам, я почувствовал, как в спину мне уперлось острое лезвие.

Нападавший не нажимал сильно, лезвие, возможно, слегка поцарапало кожу, но не более того. По ощущению это была скорее всего шпага, а не нож. Что предполагало большее расстояние между кончиком лезвия и рукой, сжимавшей его. Это было мне на пользу.

В течение долгой секунды я оставался неподвижен, пока не услышал, как бандит сказал:

— Гони кошелек, и останешься невредим.

По голосу было понятно, что это совсем мальчик, не старше двенадцати-тринадцати лет, и, хотя я не мог повернуть головы, чтобы его увидеть, я был уверен, что легко справлюсь с малолетним негодяем, который едва ли умел обращаться с оружием, явно украденным. Я сделал резкий шаг вперед и вправо, а потом, чтобы обмануть его, резко прыгнул влево. Пока он наносил удар в пустое место, я схватил его за запястье и сжимал до тех пор, пока видавшая виды ржавая шпага не упала на землю. Не спуская с него глаз, я поднял оружие, затем заломил его руку назад и прижал мальчишку к стене.

Разбираясь с парнем, я заметил, что за моими действиями не без интереса наблюдали два джентльмена, однако в тот момент я не мог уделить им внимания. Меня всецело занимал этот воришка, который, как я и предполагал; был чрезвычайно молод. Кроме того, он был худ, плохо одет и от него очень дурно пахло.

— Тебе что-то нужно в моем кошельке, так? — спросил я.

Должен признать, что его самообладание произвело на меня впечатление.

— Ага. А что у тебя есть?

Я отпустил его, сделал шаг назад и открыл кошелек.

— Вот два пенса, — сказал я. — Я хочу, чтобы ты выполнил мое поручение. Выполнишь его хорошо — получишь шиллинг.

Он медленно повернулся ко мне:

— Хорошо, сэр. Дайте взглянуть на деньги. Один из наблюдавших джентльменов закричал:

— Вы ведь не собираетесь его отпустить, нет?

— Если вам так хочется, чтобы его арестовали, почему вы не пришли мне на помощь? — отозвался я.

— Меня не интересовал его арест вообще. Мне было нужно, чтобы вы его арестовали. Я сделал ставку на это.

— Не хнычь, — вмешался его приятель. — Ты проиграл, Гарри. Теперь плати.

Вот таких джентльменов можно встретить у «Шоколадного дома Уайта».

Я снова повернулся к мальчику, снабдив его адресом Элиаса и короткой запиской. Он убежал, а я стал надеяться, что он вернется за шиллингом, не удовольствовавшись двумя пенсами. Я рассчитывал, что Элиас будет дома, полагая, что после недавнего празднования у него в карманах пусто и по крайней мере в течение недели он будет проводить вечера у миссис Генри. В ожидании малолетнего грабителя я не сводил глаз с двери заведения, чтобы не пропустить мистера Делони, если тот выйдет. Я также смотрел по сторонам, не желая попасть впросак во второй раз. Казалось, прошла целая вечность, пока я шагал взад-вперед по Сент-Джеймс-стрит, наблюдая, как по мере сгущения сумерек прохожие в районе Ковент-Гардена приобретали все более подозрительный и неприглядный вид. Наконец спустя час появился Элиас, за которым следовал мальчик.

— Где мой шиллинг? — потребовал малолетний грабитель.

— А где мой шиллинг? — вторил ему Элиас. — Мне полагается вознаграждение за подобное упражнение.

Я бросил шиллинг мальчишке.

— А шпага? — спросил он.

— Ты станешь использовать ее для грабежа, а учитывая твои способности, скоро закончишь свои дни на виселице.

— По крайней мере она не даст мне помереть с голоду, — сказал он дерзко.

— Справедливо, — согласился я и бросил ему его оружие. Поймать его было несложно, но он не поймал, и шпага ударилась о землю.

Я повернулся к Элиасу:

— Мне пришло в голову заглянуть к Уайту, и я решил, что лучшего компаньона, чем ты, для этого не сыскать.

Он захлопал в ладоши, как ребенок.

— Великолепная новость! Уверен, ты понимаешь: в заведении Уайта нужны деньги. Или скажем иначе, — сказал он с ухмылкой, — у одного, вероятнее всего, есть деньги, но деньги потребуются обоим.

— Я плачу, — заверил я его.

— Служить тебе, Уивер, одно удовольствие. Позволь познакомить тебя с главной игорной академией Лондона.

Я уплатил небольшую входную плату за нас обоих, и мы окунулись в игорный мир Лондона: Места, подобные заведению Уайта, с их атмосферой безрассудства, радости и ожидания, представляют собой Биржевую улицу в миниатюре. Действительно, за карточным столиком за один вечер можно выиграть или, вероятнее того, проиграть столько же, сколько за целый биржевой сезон.

Несмотря на то что вечер едва наступил, в заведении Уайта была уже уйма искателей удовольствий, сидевших группами вокруг больших карточных столов, разбросанных по всему залу. Играли в фараон, или в ломбер, или в более простые карточные игры. Бросали игральные кости и испытывали судьбу другими способами, которые я не совсем понимал. Б помещении стоял густой запах табака, крепкого пива и пропитанной потом одежды. Зал наполнял гул слишком громких и слишком оживленных разговоров, в который иногда вклинивались крики ликования или стоны отчаяния. Миловидные юные дамы — вероятно, оказывавшие и другие услуги — разносили посетителям всяческие напитки, среди которых, впрочем, я не заметил шоколада, давшего название заведению. И ведь это был лишь главный зал. Я знал, что у Уайта были еще небольшие залы для частных компаний, игр с крупными ставками и свиданий с дамами.

— Теперь, — сказал Элиас, — расскажи, что привело тебя сюда. Мало вероятно, что ты решил поправить свои финансы, положившись на удачу.

Я решил ничего не говорить Элиасу о Мириам. Мне надоело слушать его рассуждения о вдовах и красавицах еврейках. Поэтому я сказал ему, что оказался здесь, идя по следу джентльмена, показавшегося мне подозрительным.

— А почему этот человек показался тебе подозрительным?

— Он выглядел странно, — ответил я раздраженно, осматривая зал.

— В таком случае тебе придется следить за половиной жителей Лондона, — пробормотал Элиас, которого явно не удовлетворила моя отговорка. — Ну ладно, — сказал он, — для меня это может оказаться хорошей возможностью дать тебе урок философии, ибо где еще, как не в игорном заведении, можно наглядно продемонстрировать законы вероятности.

— Если эти законы настолько очевидны, почему так много людей проигрывает?

— Потому что они глупцы и не хотят учиться. Или ими, как мной, руководят страсти, а не рассудок. И все же у нас есть инструменты победить судьбу. Знаешь, эта новейшая философия меня просто восхищает. Впервые после сотворения мира у нас появилась возможность научиться думать о том, что мы видим. — Он помолчал немного. — Как бы это лучше продемонстрировать? — спросил он сам себя вслух.

Потом он извинился и исчез на короткое время, после чего вновь появился с джентльменом, изъявившим желание принять участие в простой игре на удачу, Это был человек неопределенного возраста, с впалыми щеками, сидевший, ссутулясь, за столиком, где поместилось бы только четверо. Он ограждал от нас рукой оловянную кружку с пуншем, словно опасался, что кто-то из нас на нее покусится.

— Этот джентльмен согласился сыграть с нами, — сообщил мне Элиас. Затем он обратился к нашему другу: — Сколько вы хотите получить за простую игру в монетку?

— Пятьдесят процентов, — пробубнил мужчина, — ставка — фунт. — Он отпил пунша.

— Очень хорошо. Дай мне фунт, Уивер.

Фунт! Он рисковал моими деньгами, но я не хотел с ним спорить при постороннем. С неохотой я протянул ему монету.

— Теперь наш друг подбросит монету, а ты должен угадать, прежде чем она приземлится, как она упадет — орлом или решкой.

Не успел я возразить, как монета уже была в воздухе; и я сказал: «Орел». Человек поймал монету, но Элиас попросил его не разжимать руку.

— Как ты оцениваешь свои шансы угадать?

— Я полагаю, один к двум.

— Совершенно верно.

Он кивнул игроку, тот разжал руку, и я обнаружил, что угадал правильно, выиграв тем самым десять шиллингов. Медленно и с неохотой он открыл свой кошелек и отсчитал десять монет.

— Теперь мы повторим все снова, — объявил Элиас.

Он жестом велел мужчине снова подбросить монету, и я снова сказал: «Орел». Я опять угадал правильно.

Элиас усмехнулся, словно своей удачей я был обязан его мудрости:

— Два раза подряд ты правильно поставил на «орла». Уменьшаются ли твои шансы на удачу, если в первый раз ты угадал правильно?

— Конечно нет.

— Ты полагаешь, у тебя те же шансы угадать правильно тысячу раз подряд, загадывая каждый раз «орла»?

— Мне кажется, я понимаю. Шансов, что выпадет «орел», меньше, чем что выпадет или «орел», или «решка». Но, в конце концов, у монеты лишь две стороны, и каждый раз может выпасть или одно, или друroe. Хотя подозреваю, что чем дольше подбрасывают монету, тем больше шансов, что выпадет одинаковое число «орлов» и «решек».

— Правильно, — сказал он. — Теперь возьмем твои деньги и начнем играть в карты. Игра та же самая, но будем угадывать, какая выпадет карта, черной или красной масти. — Элиас достал из своего камзола колоду карт, хорошенько перетасовал ее ипоказал мне.

Наш компаньон достал карту и попросил меня угадать. Я сказал:«Красная». Он перевернул карту, и она действительно оказалась красной масти. С отвращением он протянул мне десять шиллингов.

— Бог мой, Уивер. Да ты самый везучий из всех живущих на земле людей.

— Я тоже так думаю, — промолвил наш друг. Затем он поклонился и растворился в толпе.

Элиас с грустью наблюдал за его бегством:

— Удирает, как заяц! Однако думаю, он дал нам хороший урок. Теперь ответь: можно ли продолжать ставить на красное, как в случае с «орлом»?

Я задумался.

— Количество раз, что выпадет желаемая карта, ограничено лишь случаем, однако в колоде определенное число карт черной и красной масти.

— Точно, — сказал Элиас, явно довольный моим ответом. — Еще совсем недавно даже опытные игроки всегда прикидывалишансы как один к двум, не беря в расчет, какие карты уже были взяты из колоды. Но мы научились думать по-другому, оценивать вероятность. Если из колоды уже взяты две карты черной масти, шансы становятся ниже, чем один к двум. Если из колоды взяли двадцать карт черной масти и пять красной, шансы, что выпадет карта красной масти, увеличиваются с каждым разом. Для меня это совершенно очевидно, но двести лет назад никому этого и в голову не приходило — можешь себе представить, никому. Даже сегодня это не приходит в голову большинству игроков, но ты, Уивер, должен это понимать, если хочешь перехитрить тех, кто стоит за этими убийствами. Поскольку угадывать мотивы поведения людей мало чем отличается от того, чтобы угадывать, какой стороной упадет монета или какой масти будет карта. Просто нужно определить, что вероятно, и действовать в соответствии с этим предположением.

— А пока мне нужно не упустить вон того джентльмена. — За одним из игорных столов я увидел Делони. На его лице не было большой радости, и я мог только предположить, что ему выпали не те карты, на которые он рассчитывал. — Его-то я и искал, — сказал я.

— Черт! — вырвалось у Элиаса. — Зачем тебе понадобился Филип Делони?

— Ты его знаешь?

— Конечно. Он из тех, кто считает своим долгом посещать все самые модные развлечения. По простому стечению обстоятельств там же бываю и я. Несколько раз он пытался вовлечь меня в свои прожекты. Помнится, в одном случае речь шла о строительстве сети каналов, которые должны были связать столицу с остальными частями острова. Но он никогда не вызывал у меня большого доверия.

— Должно быть, его прожекты были совсем сомнительными, если ты не клюнул, — заметил я.

— Я хорошо его знаю. Никогда ничего не покупай у человека, который не способен управлять собственными делами. Как может такой предложить что-то стоящее?

— Может быть, ты представишь меня? — предложил я.

— Тебе придется мне дать несколько шиллингов.

— Для чего?

— Чтобы мне было чем занять себя, пока ты будешь беседовать с этим подозрительным мотом.

Я отдал Элиасу свой выигрыш, и он подвел меня к Делони, который сидел с пунцовым от досады лицом. Элиасу не сразу удалось привлечь его внимание. Наконец Делони взглянул в его сторону, и Элиас поприветствовал его поклоном:

— Мистер Делони, надеюсь, вам сегодня везет с картами,

— Ничего подобного, Гордон, — проворчал он. — Сегодня удача от меня отвернулась.

— Позвольте мне, — продолжал Гордон, не обращая внимания на настроение Делони, — представить вам моего друга мистера Бенджамина Уивера.

Делони промычал что-то вроде приветствия, потом снова посмотрел на меня:

— Вы, случайно, не тот парень, которого я видел на ринге?

Я отвесил поклон:

— Это было давно, но я действительно выступал на ринге как боец.

— Вы теперь почистили перышки, не так ли? Стали джентльменом, как я вижу. Может быть, окажете мне услугу и вырубите этого парня?

Делони кивнул на маленького мертвенно-бледного человека преклонных лет, стоявшего с колодой карт в руках. Они играли в какую-то неизвестную мне карточную игру. Делони должен был угадывать численное значение определенного количества карт. И, судя по его собственным словам, угадывая он плохо.

— Послушайте, Гордон, — обратился он к Элиасу, но Элиас уже ускользнул к столу, где играли в нарды, и присоединился к группе молодых щеголей. — Послушайте, — обратился Делони ко мне, — у вас, случайно, не найдется лишняя гинея?

— Полагаете, удача вернется к вам?

— Именно так. Одолжив гинею, вы окажете, мне большую услугу как джентльмен джентльмену. Буду считать удовольствием вернуть вам долг в любое удобное вам время.

Я невольно улыбнулся такому неожиданному решению считать меня джентльменом, но ничего не сказал и, приняв веселый вид, протянул ему гинею. На лице Делони выразилось удивление, даже подозрение той легкостью, с которой я отдал деньги. Но он взял монету и тотчас выложил ее на стол.

Человек начал раздавать карты, а Делони стал говорить, нужна ли еще одна карта, или он хочет, чтобы колоду перетасовали. Не могу сказать, что я понял смысл игры, но я понял, что означает выражение его лица, когда человек бросил короля поверх остальных карт и забрал гинею.

Делони пожал плечами и направился прочь от стола, давая понять, что хочет, дабы я следовал за ним.

— Всякий раз, когда делаешь большие ставки, возникают подобные затруднения. Знаете ли, такое обычно не планируешь и не берешь с собой достаточно денег, чтобы оплатить все расходы. Полагаю, вы согласитесь, мистер Уивер, что долг в две гинеи для меня не большее бремя, чем долг в одну гинею, и, если вы будете настолько любезны, что одолжите мне эту сумму, я сочту за большую честь угостить вас стаканчиком пунша.

Я понял, что мне не удастся поговорить с этим человеком, не пожертвовав монетой. Я протянул ему свою последнюю гинею, не осмеливаясь прикинуть, сколько всего у меня осталось денег. Он улыбнулся, держа монету в руке, словно оценивая ее вес, а затем подозвал проходящую мимо девушку и заказал два стакана пунша.

— Я считаю себя своего рода физиономистом, — сказал он, — и вижу, что вы человек чести. Дайте мне вашу руку, сэр. Я рад нашему знакомству.

Я пожал его руку:

— Так же как и я. Как вы правильно заметили, я новичок в светском обществе, и мне необходим опыт такого человека, как вы, который, как видно с первого взгляда, хорошо знаком с подобными вещами.

— Вы преувеличиваете мои заслуги. Но мне нравится проводить время в заведениях, подобных этому. Это такое прекрасное развлечение, даже когда проигрываешь.

— Боюсь показаться нескромным, но вы, должно быть, располагаете крупным состоянием, чтобы позволить себе проигрывать в подобном месте.

Он вновь поклонился:

— Льщу себя тем, что не стеснен в средствах.

— Думаю, я тоже не стеснен в средствах, — рискнул я, — но человек всегда должен стремиться к большему. Хотя у меня нет желания зарабатывать деньги трудом. Знаете, мистер Делони, больше всего мне хотелось бы найти себе хорошенькую женушку, у которой, кроме прочего, было бы и хорошенькое состояние.

Делони улыбнулся:

— У вас неплохая наружность. Не вижу причин, мешающих вам найти такую женушку.

— Да, но отцы девушек и прочие родственники… Они всегда хотят, чтобы их дочери вышли замуж за богатого. А я, уверяю вас, хоть и не стеснен в средствах, но далек от богатства.

— Вдовы, — сказал Делони, — вдовы — то, что вам нужно. Как вам известно, они сами распоряжаются своими деньгами. И вдобавок не скованы такими строгими моральными узами, как незамужние девушки. Хотя, поверьте, мне удавалось разбивать и подобные оковы.

Он весело рассмеялся, открыв моему взору рот, полный зубов, которые мне захотелось увидеть рассыпанными по полу. Не для этого ли мерзавца Мириам занимала у меня деньги, нужные ему для игры? Мысль была настолько унизительной, что ничего, кроме гнева, не вызывала. Но мне было необходимо еще многое выяснить у Делони, и я засмеялся вместе с ним, хотя во мне горело желание дать ему по зубам.

В это время появилась наша девушка с двумя стаканами пунша. Она присела в глубоком реверансе, чтобы мы могли насладиться видом ее пышной груди, выступавшей из корсажа ее платья. Делони был настолько захвачен этим зрелищем, что даже не дрогнул, когда она объявила, что пунш стоит шиллинг за стакан. Он протянул ей гинею, которую девушка ухватила своими длинными изящными пальчиками.

— Если позволите оставить монету себе, — проворковала она, — обещаю, что вы не пожалеете.

Делони провел костяшками пальцев по ее подбородку.

— Я возьму сдачу, милая, но обязательно найду тебя перед уходом и думаю, нам удастся договориться.

Она захихикала, будто Делони сказал что-то остроумное, и нехотя отдала девятнадцать шиллингов.

Я отпил из стакана, наблюдая за тем, как она растворилась в толпе. Возможно, пунш стоил слишком дорого, но рома они не жалели, и напиток был горячим и приятно успокаивающим. После нескольких таких стаканчиков любой мог с готовностью променять свой дом на партию виста.

Делони уже осушил большую часть своего стакана и улыбался каким-то мыслям.

— Вдовы, — сказал я, надеясь возобновить интересующую меня тему. — У вас нет на примете такой вдовушки? — Я старался не выдать своего волнения.

— Да у меня их несколько. Вот только что я выманил денежки у одной из них. Такая хорошенькая и такая доверчивая. Это очаровательная еврейка, которая верит, что я освобожу ее от оков ее шейлока. — Он помолчал. — Насколько мне помнится, вы и сами принадлежите к древней иудейской расе. Не так ли? Надеюсь, вы не в обиде, что я покоряю сердца ваших женщин.

Я заставил себя весело засмеяться:

— Если вы не в обиде, что я покоряю сердца дам-христианок.

Он тоже засмеялся:

— О, этих хватит на всех. — Он сделал большой глоток пунша. — Я изобрел потрясающий способ убедить ее снабжать меня крупными суммами.

Я не мог скрыть разочарования, когда он замолчал.

— Прошу вас, продолжайте, — сказал я.

— Я не могу открывать этот секрет каждому. Но вы поверили мне. И справедливости ради вам я могу сказать.

Элиас выбрал самый неудобный момент, чтобы прервать наш разговор. С ним был не кто-либо, а сэр Оуэн Нетлтон.

— Посмотри, Уивер. Я нашел нашего общего знакомого.

Баронет похлопал Элиаса по спине.

— Я вижу его, исключительно когда он пускает мне кровь, — сказал сэр Оуэн, обращаясь ко мне..Потом он обернулся и увидел моего компаньона. — А, мистер Делони.

Делони поклонился, ничего не сказав, но лицо его побледнело, а губы задрожали.

— Сэр Оуэн. Всегда рад видеть вас, сэр. — Он допил залпом пунш, полстакана, что, по моему мнению, могло бы свалить с ног человека и более крупного, чем он, и сказал, обращаясь ко мне: — Могу я знать, где вы проживаете, сэр, чтобы я мог засвидетельствовать мое почтение?

Я протянул ему свою визитную карточку, он поклонился и исчез.

— Не вправе давать вам советы по выбору компаньонов, — сказал сэр Оуэн, — но надеюсь, вы не слишком доверились этому человеку.

— Мы впервые встретились сегодня. А вы давно его знаете, сэр?

— Он часто бывает в заведении Уайта и в других игорных домах, которые я тоже посещаю. И с ним никто не желает иметь дела, так как в этом городе нет человека, которому он не был бы должен. Речь идет о его долгах, хотя термин «брать в долг» вряд ли применим в данном случае, и о его липовых проектах.

— Вы говорите «липовые проекты»? — переспросил Элиас. — Не просто глупые и неосуществимые?

— Когда касается Делони, все — лишь сплошной обман:выведение цыплят от коров, превращение Темзы в огромный пирог со свининой. Делони придумывает подобные проекты и продает акции по десять или двадцать фунтов за штуку, а потом смывается, оставляя свои жертвы с красивым документом И кучей проблем на руках.

— Надо же. А я дал ему в долг две гинеи, — сказал я смиренно.

Сэр Оуэн рассмеялся:

— Мне он должен в десять раз больше. Потому и ретировался так быстро. Пропали ваши деньги, поверьте мне. Скажите спасибо, что отделались так дешево.

— Где он живет? — спросил я. Сэр Оуэн снова рассмеялся:

— Понятия не имею, где может жить подобный человек. Его место в сточной канаве. Коли собираетесь выбить из него свои деньги, могу предложить вам десять процентов, если вам удастся получить и мои. Но думаю, вы только потеряете время. Эти деньги утрачены навсегда.

Я поговорил еще немного с сэром Оуэном. Потом он извинился и устремился вслед за девушкой, которая ранее предлагала свои услуги Делони. Элиас попросил у меня еще денег на игру, но я не мог позволить себе более тратиться, поэтому сказал, что нам обоим пора по домам спать.

Глава 21

Вэто утреннее время, когда наносить светские визиты или заниматься светскими делами было еще слишком рано, жизнь в лондонском финансовом центре уже била ключом. В небе не было ни тучки, и солнце светило так ярко, что я невольно зажмурился, выйдя из экипажа. Я задержался на подножке, пораженный зрелищем улицы, представлявшей собой океан париков на головах мужчин, снующих из лавочки в лавочку, из кофейни в кофейню, из банка к уличным торговцам, предлагающим купить лотерейные билеты по сниженной цене.

Здание «Компании южных морей» на Треднидл-стрит, неподалеку от Бишопсгейт, было огромным. Вестибюль, отделанный резным мрамором и украшенный портретами в натуральную величину, наводил на мысль о вековых традициях. Глядя на фасад, мало кто мог догадаться, что компания была учреждена менее десяти лет назад и что она так и не достигла цели, ради которой была создана, а именно торговли с Южной Америкой. Суета в вестибюле, какая-то подозрительная и лихорадочная, делала «Компанию южных морей» похожей на кофейню «У Джонатана», не более чем продолжением Королевской биржи, а людей, совершавших сделки в Компании, — похожими на биржевых маклеров, но иного ранга. Если биржевая деятельность — настоящее финансовое преступление, как полагают многие, то несомненно перед нами был настоящий рассадник коррупции в королевстве.

Похожей на улей «Компанию южных морей» делало ощущение безотлагательности. Эта организация, как сказал мистер Адельман, готовилась заключить важную сделку с министерством. Как я понимал, сделка могла обойтись в миллионы фунтов. Миллионы фунтов — кто мог представить себе подобную сумму? Заключению сделки, безусловно, будет препятствовать Банк Англии, чье не менее грандиозное здание находилось не более чем в получасе ходьбы отсюда. Я не знал, смогу ли в «Компании южных морей» найти что-нибудь, что пролило бы свет на загадочную смерть моего отца, но надеялся, что мне поможет имя, которое я нашел на столе мистера Блотвейта, — Вирджил Каупер. Я не имел ни малейшего понятия, кто такой Вирджил Каупер или чем он мог мне помочь, но продолжал повторять про себя это имя, словно молитву или заклинание, оберегающее от зла.

Я стоял, раздумывая, как поступить, а перед моими глазами, подобно огромной реке, протекала деловая жизнь «Компании южных морей». Наконец я решил спросить у кого-нибудь, куда мне идти, но в этот момент увидел подозрительного человека, который вошел через парадный вход и направился в дальнюю часть вестибюля. В нем не было ничего особенного, кроме того, что он отличался высоким ростом и уродливым лицом и был плохо одет. Случайно наши взгляды встретились, и в течение секунды мы смотрели друг на друга. В этот миг я понял: передо мной тот, кто напал на меня на Сесил-стрит, когда я убегал от безумного возницы.

Мы оба замерли, разделенные морем людей, не зная, что предпринять. Просто схватить его я не мог: он находился слишком далеко. Он, вероятно, думал, удастся ли ему сбежать. Ему нечего было бояться, так как с точки зрения закона я мало что мог сделать. Я не мог привести его к мировому судье, поскольку у меня не было свидетеля, который мог бы подтвердить мои показания. Но я мог его хорошенько побить. И если он знал, кто я такой, у него были все основания думать, что я не стану колебаться. Я размышлял недолго, но казалось, прошла целая вечность, пока мы смотрели друг на друга. Я вспомнил страх, который ощутил в тот вечер. Мне казалось, я знал, что испытал мой отец перед тем, как погибнуть под копытами лошади, и во мне возникло неистребимое желание расквитаться со злодеем. Неожиданно я бросился вперед, грубо расталкивая других посетителей.

Он был ближе к выходу, чем я, и тоже готов броситься наутек. Как бандит, он, вероятно, привык убегать от констеблей и сторожей и двигался быстро, грациозно лавировал. Толпы пришедших в «Компанию южных морей» с целью купить или продать, вложить или обменять не обращали никакого внимания на двух людей, бежавших один за другим через переполненный вестибюль, и я едва обращал на них внимание, поскольку мои глаза были прикованы к жертве, как у хищника во время охоты, который не сводит глаз с одного животного в стаде.

Он добежал до выхода, я почти настиг его, но поскользнулся на мраморных ступенях и налетел в дверях на дородного джентльмена. Оказавшись снаружи, я осмотрелся, но мерзавца нигде не было. Я хотел было спросить у прохожих, не видели ли они высокого, уродливого верзилу, но потом понял, что на улицах Лондона такой вопрос не имеет смысла, поскольку описанию этому соответствовал каждый второй. Поэтому я оставил всякую надежду поймать громилу и вернулся в «Компанию южных морей».

То, что человек этот заходил в здание Компании, лишь подтверждало предположение Элиаса, что за преступлениями стоит одно из могущественных финансовых учреждений. Иначе что бы делал в подобном месте человек, напавший на меня на пустынной улице? По всей видимости, его наняли для каких-то гнусных целей. Вернувшись в «Компанию южных морей», я, возможно, окажусь в самом центре злодеяний, в самом логове преступников, убивших двух человек и покушавшихся на мою жизнь. Сжимая рукоять шпаги, скорее чтобы приободриться, чем рассчитывая применить ее в деле, я вновь вошел в вестибюль компании, осмелившейся соперничать с Банком Англии.

Я поднялся по ступеням и спросил у джентльмена, который производил впечатление местного работника, где я могу найти человека по имени Вирджил Каупер. Он пробормотал, что тот работает в отделе регистрации сделок, и направил меня на следующий этаж. Там я нашел тесное помещение, в котором около дюжины клерков корпели над работой, суть которой осталась для меня загадкой. На каждом столе возвышались громадные стоики бумаг. Клерки брали по очереди бумаги, делали на них какие-то пометки, записывали что-то в гроссбухи, клали бумаги в другую стопку и потом начинали все сначала. Я спросил у писца, сидевшего ближе к двери, где мистер Каупер, и он указал на стол, стоявший у задней стены.

Я не представлял, что мог дать разговор с Каупером, но мне казалось, наша встреча должна быть чрезвычайно важной! Я узнал его имя и нашел его здесь. Я следовал советам Элиаса и оценивал вероятность, и это, в свою очередь, привеломеня к человеку, чью связь с Блотвейтом. я надеялся прояснить.

Увидев Каупера, я забыл о скоротечной погоне в вестибюле. Это был сорокалетний мужчина с изможденным, обвислым лицом и грубыми, мозолистыми руками, испачканными чернилами. Серый строгий костюм делал его желто-серое лицо и бесцветные глаза еще более безжизненными. Несмотря на умный взгляд и кажущуюся честность, он производил впечатление человека, не оправдавшего подаваемых в юности надежд, и теперь на нем стояла печать неудачника. Он подошел к рубежу, когда будущее сулит лишь ту же монотонную работу и то, чего боятся все, включая меня самого, поэтому я тотчас проникся к нему симпатией.

— Не могли бы вы уделить мне несколько минут, сударь? — сказал я. — Мне необходимо обсудить одно дело.

Недавно я узнал, что клерки, особенно в торговых предприятиях, все чаще испытывают преданность компании, в которой работают. В 1719 году это было вовсе не так. Клерк в «Компании южных морей» с радостью использовал все, что давала его должность, дабы заработать несколько лишних фунтов, и я намеревался воспользоваться такой склонностью.

— Дело, вы говорите? — мягко переспросил меня мистер Каупер. — Всегда рад обсудить дело. Объясните, пожалуйста, суть вашего дела.

Я протянул ему свою визитную карточку. Он бегло взглянул на нее и убрал.

— Это дело личного характера, — тихо сказал я.

— Тогда давайте пройдемся, — сказал он. Он встал, и мы стали спускаться по лестнице в вестибюль. Я начал было излагать суть своего делат но он прервал меня:

— Еще не сейчас, сударь.

Когда мы оказались в вестибюле, он направился к противоположной стене.

— Здесь мы можем поговорить в относительной безопасности, при условии, что будем продолжать ходить взад-вперед. Так никто не сможет подслушать нашу беседу незаметно.

Я кивнул, подивившись столь изощренной мере предосторожности и подумав, что мистер Каупер сам ее изобрел. Однако вскоре я заметил около дюжины пар или небольших групп, которые делали то же, что и мы, а именно передвигались взад-вперед, каждая группа по своей траектории, словно бильярдные шары неторопливо катались по игровому полю.

— Итак, чем могу быть вам полезен, сударь? — спросил он с изысканным подобострастием.

Действительно, чем? Обрадовавшись, что мне удалось выйти на след этого человека, следуя своей интуиции и определяя вероятное, я не подумал, что делать с мистером Каупером, когда я его найду. Судя по записям, которые я нашел на столе Блотвейта, Каупер что-то знал о подделках, но я даже не был в этом уверен. Впрочем, я знал, что он работает в отделе регистрации сделок и, следовательно, имеет доступ к полезным сведениям.

— У вас есть доступ к данным о владельцах акций? — спросил я.

— Постольку поскольку, — сказал Каупер, стараясь не повышать голос. — Боюсь, эта компания не лучшим образом организует свои архивы.

— Я хотел бы узнать, — начал я осторожно, — владеют ли определенные люди акциями Компании,

Каупер погладил подбородок.

— Это может оказаться нелегко сделать. Чем свежее записи, тем выше шанс их найти. Что касается более ранних записей, здесь я не могу вам ничего обещать.

Готовность, с которой Каупер откликнулся на мое предложение, выглядела подозрительной. Он явно в чем-то замешан, нужно только узнать в чем.

— Полагаю, записям, которые я ищу, не больше года. Я хотел бы знать, владели или нет два человека, имена которых я назову, акциями «Компании южных морей». Если владели, то я хотел бы знать, каким именно количеством акций, когда те были куплены и были потом проданы или нет. Сможете это выяснить?

Он улыбнулся:

— Уверен, я могу оказать вам такую услугу. На это понадобится кое-какое время, возможно неделя. Но, безусловно, это можно выяснить.

— Сколько будут стоить ваши услуги?

Каупер задумался, и мы едва не столкнулись с парой невероятно толстых мужчин, которые что-то живо обсуждали, не в пример нам. Они так весело смеялись, что не замечали, куда идут.

— Полагаю, пять гиней за каждое имя будет достаточно.

Я пожалел, что затеял сделку. Названная цена была настолько высока, что я не представлял, как можно ее снизить до приемлемого уровня. В конце концов мы сошлись на восьми гинеях за оба имя, что все равно было непомерно дорого.

Мы с Каупером едва успели заключить сделку, когда я заметил Натана Адельмана, или, правильнее было бы сказать, меня заметил Натан Адельман. Он спускался по лестнице, не сводя с меня глаз. Каупер поспешно попрощался и исчез в толчее, а я остался дожидаться Адельмана.

— Доброго вам дня, сударь, — поприветствован его я.

— Я вижу, мне не удалось убедить вас не тратить понапрасну время, — вкрадчиво сказал Адельман. Он продолжал стоять на ступеньке и мог смотреть мне прямо в глаза, не вытягиваясь. — Ну, если вы задались целью любопытствовать, я постараюсь, по крайней мере, не дать вам причинить никакого вреда. Я собираюсь пообедать, — сказал он, — может быть, составите мне компанию? В забегаловке напротив превосходно готовят свинину. — Он пристально посмотрел на меня, словно хотел проверить, какой будет моя реакция на запрещенную пищу.

Мы прошли по Бишопсгейт и свернули на Лиден-холл-стрит, где у Грин-Маркет и нашли нужную забегаловку. Мы негласно договорились о вежливом перемирии и по пути говорили на тривиальные темы: о погоде, радовавшей в последнее время, о сенсациях нового театрального сезона, об оживлении на бирже.

Я вошел за ним в набитую людьми прокуренную харчевню, где за шиллинг подавали пережаренные отбивные и кружку несвежего эля. Мы заняли столик, и Адельман заказал две порции. Через несколько минут мальчик принес две тарелки с жирным жареным мясом, капустой и ломтем бледно-желтого хлеба, подкрашенного, грубого и ломкого, совсем непохожего на настоящий белый хлеб, который делают из муки мелкого помола.

— Расскажите, как идет ваше расследование, — сказал Адельман, макая хлеб в жирный мясной соус.

Далеко не впервые меня угощали свининой, после моего бегства из дому я неоднократно ел свинину без каких-либо угрызений совести. Однако в том, что Адельману непременно требовалось пожирать мясо свиньи у меня на глазах, было что-то настолько отталкивающее, что мне сразу расхотелось есть.

— Идет своим чередом. — Я обмакнул кусок хлеба в соус и положил его обратно на тарелку.

Адельман засмеялся с набитым ртом.

— Рад слышать. Надеюсь, клерки в «Компании южных морей» оказывают вам посильную помощь.

— Вот если бы посильную помощь оказывала мне вся Компания…

Адельман продолжал поглощать пищу.

— Вы еще не обращались ко мне ни с какой просьбой.

— Вы дали мне ясно понять, что не намерены помогать мне ни в чем.

Он взглянул на меня:

— Не любите свинину? Я полагал, вы более современный человек. — Он покачал головой и улыбнулся. — Ваша глупость в отношении рациона питания имеет ту же природу, что и ваша глупость в отношении расследования. Я надеялся отвратить вас от пути, порожденного племенной невежественностью. Но если я не могу воспрепятствовать вашему расследованию, я надеюсь хотя бы ограничить вред, который оно наносит королевству.

Это мне показалось чересчур очевидным. Он хотел сбить меня с пути, значит, все, что говорит Адельман, необходимо тщательно просеивать.

— Очень хорошо, — сказал я, приготовившись проверить его новый настрой. — Что вы можете сказать мне о Персивале Блотвейте?

Адельман опустил вилку.

— Блотвейт? Какое отношение Блотвейт может иметь к вам?

— Полагаю, мой отец имел к нему отношение. А также, — добавил я, рассчитывая на какую-нибудь реакцию, — он дал мне ясно понять, что будет содействовать моему расследованию.

Адельман фыркнул с отвращением:

— Он будет содействовать вам до тех пор, пока это будет подрывать репутацию «Компании южных морей». Позвольте мне рассказать вам поучительную историю, мистер Уивер. Как вы помните, четыре года назад, когда Претендент предпринял свою самую отчаянную попытку захватить остров и сесть на престол, восстановив династию Стюартов, стали ходить слухи, что его карета приближается к Лондону. Возможно, сударь, вы также помните, какую панику вызвал этот слух. Услышав, что Претендент может спокойно въехать в город как монарх, многие решили, что война закончилась поражением и что король Георг будет вынужден бежать. В действительности восстание в Шотландии было подавлено, но эти слухи не были простым вымыслом, порожденным страхом. Свиту, а также карету с гербом Претендента нашли на дороге, ведущей в Лондон.

— Не понимаю, какое это имеет отношение ко мне.

— Ничего удивительного, — сказал Адельман. — Но скоро поймете. Когда слух о приближении Претендента дошел до Биржевой улицы, цены на акции резко упали. Все, у кого были ценные бумаги, старались продать их по любой цене, так как боялись, что, если Претендент захватит престол и станет королем вместо Георга, бумаги потеряют всякую ценность. Не хочу сказать, что все, кто покупал во время кризиса, были преступниками. Среди них были и патриоты, включая меня самого. Мы верили в способность его величества противостоять вторжению. Но мистер Блотвейт скупал ценные бумаги в большом количестве и сделал себе огромное состояние, когда выяснилось, что вторжение было мистификацией, и цены на акции нормализовались.

— Ваше отношение к тому, что считать преступлением, очень изменчиво, — заметил я. — Вы сказали, что тоже покупали,когда цены упали.По-вашему, он подлец, потому что купил больше, чем вы?

— Нет, он подлец, потому что он и организовал панику, — сказал Адельман, положив в рот кусок отбивной. — Блотвейт нанял кареты, велел людям изображать из себя Претендента и его свиту, а сам сидел и ждал, когда начнется паника на рынке. Это был ловкий план, и благодаря ему человек, который был просто состоятельным, стал поистине богатым.

Я не стал выражать никаких чувств, надеясь, что это подтолкнет Адельмана рассказать что-нибудь еще.

— Все это напоминает ложную тревогу, поднятую мистером Дарбле по поводу лотереи, — вежливо заметил я.

— Полагаю, разница лишь только в масштабе. Мистер Дарбле мог расстроить планы нескольких инвесторов. Мистер Блотвейт мог погубить целую нацию. Признаюсь, в моих словах есть горечь, поскольку, когда газеты клеймят биржевых маклеров, они, как правило, бросают камни в мой огород. А я просто коммерсант, который с радостью служит своей стране. Блотвейт — вот кто действительно преступный биржевой делец. Этот человек готов погрузить в хаос — и уже погружал — финансы целой страны, чтобы добиться преимущества на бирже. Теперь решайте, будете ли вы доверять такому человеку.

— Чего вы хотите от меня, мистер Адельман?

— Я лишь хочу дать вам совет. Продолжайте свое расследование, мистер Уивер. Его уже обсуждают в кофейнях, но не так бурно, как можно было ожидать. Я говорю: продолжайте его, проявляя всю свою настойчивость и вызывая по возможности больше шума.

А потом можете сидеть и ждать, как ваш друг мистер Блотвейт, когда цены на бирже упадут. А когда они упадут, можете скупать в больших количествах. Если повезет, вред, который вы нанесете, не будет продолжительным, а вы разбогатеете.

— Что вам известно, — спросил я с нарочитой небрежностью, — о поддельных акциях «Компании южных морей»?

Подобно герою Овидия, мистер Адельман мгновенно переменился. Он вскочил и, схватив меня за руку, угрожающе, но едва слышно прошипел:

— Никогда не говорите о подобных вещах! Вы не представляете, какой вред вы способны причинить. Такие слова подобны магическому заклинанию. Если их произнести вслух в неподходящем месте, они могут погубить королевство. — Адельман немного успокоился. Он сел на место. — Простите мою горячность, но есть вещи, в которых вы ничего не понимаете., Я не могу сидеть сложа руки и смотреть, как вы губите то хорошее, что было создано нами.

— Бы говорите, что служите стране, но ничем не отличаетесь от Блотвейта, который преследует личную выгоду. Я твердо уверен: то, о чем вы попросили меня не упоминать, в действительности существует. Я намерен продолжать эту линию расследования, поэтому можете с тем же успехом рассказать мне все, что вам известно.

— Это не более чем злые слухи, — сказал Адельман после недолгого раздумья, — пущенные Блотвейтом. Такая же мистификация, как с каретой Претендента. Насколько мне известно, он выпустил поддельные акции, чтобы придать достоверность своему вымыслу. Но, поверьте мне, это лишь уловка, с помощью которой он стремится подорвать доверие к нашей компании. Вы, мистер Уивер, лишь орудие в руках тех, кто к этому стремится.

— А что вы скажете, если я сообщу вам, что мой отец верил, будто поддельные акции существуют — и выпускаются кем-то внутри «Компании южных морей»?

— Я скажу, что вас кто-то вводит в заблуждение. Ваш отец был слишком проницательным маклером, чтобы поверить в такой неправдоподобный слух.

Я выждаk какое-то время, надеясь, что у Адельмана сдадут нервы.

— У меня есть доказательство, — наконец сказал я.

Я решил не уточнять, есть ли у меня доказательство существования поддельных акций или того, что в их существование верил отец.

— Какое доказательство? — Лицо Адельмана под белым париком стало пунцовым.

— Могу лишь сказать, что доказательство это довольно веское.

Я несколько преувеличивал свое доверие к отцовскому сочинению. На самом деле ничего, кроме высокопарной риторики, я в нем не увидел. Но я полагал, что рукопись давала мне бесспорное преимущество перед Адельманом и хотел использовать его полностью.

— Что это? — требовательно спросил Адельман. — Поддельная акция? — Он произнес эти слова почти беззвучно, одними губами. — Если речь об этом, уверяю вас, это всего лишь подделка. Ничего подобного не могло выйти из «Компании южных морей». Что бы это ни было, оно преследует цель убедить вас в том, чего на самом деле нет и быть не может.

— Подделка подделки? — Я готов был рассмеяться. — Обман в обмане? Как мило. Вероятно, противники фондовой биржи правы, говоря, что это — дьявольщина.

— Назовите цену вашего доказательства. Забудьте на миг мои слова, что оно ничего не доказывает. Я готов заплатить, чтобы остановить распространение слухов.

Надеюсь, я не разочарую моего читателя, если скажу, что на мгновение я задумался, прикидывая, какую можно было бы назвать цену. Чем таким я был обязан отцу, что могло бы помешать отказаться от платы за то, что я и так пытался сделать все эти годы — забыть его? Что ожидал Адельман услышать, когда просил назвать цену? Тысяча фунтов? Десять тысяч фунтов? Может, следовало уточнить, прежде чем отказаться?

Я всегда испытываю некоторое разочарование, когда понимаю, что не способен совершить зло или действовать по расчету, даже если это в моих интересах. Возможно, чтобы скрыть внутренний конфликт, я напустил на себя возмущенный вид.

— Моя цена? Моя цена — это ответ на вопрос, кто убил моего отца и Бальфура и почему. Другой цены быть не может.

— Черт вас возьми! — Он резко бросил нож и вилку на стол.

Признаюсь, я наслаждался этим мигом власти и не видел причины отказывать себе в этом удовольствии.

— Вы сказали — черт меня возьми? Не соблаговолите ли вы встретиться со мной завтра на рассвете в Гайд-парке?

Кровь отлила от лица Адельмана, и оно стало такого же цвета, как его парик.

— Уверяю вас, сударь, я не участвую в дуэлях. Это варварский обычай, и практикуется он среди равных. Вам должно быть стыдно, что вы осмелились предложить подобное.

— Дуэль — вещь опасная, — согласился я, — но бросать оскорбление прямо в лицо человеку, мистер Адельман, не менее опасно. Признаюсь, мне надоело, что вы пытаетесь препятствовать моему расследованию. Я не отступлю от своей цели. Меня нельзя купить. Я прекращу расследование, когда найду ответы на все вопросы, и не раньше. Если мне придется при этом вывести на чистую воду «Компанию южных морей», Банк Англии или кого-либо еще, кто имел отношение к этим смертям, я сделаю это не колеблясь.

Я встал и посмотрел сверху вниз на этого важного человека, который, может быть впервые за много лет, не знал, что ответить.

— Если желаете продолжить данный разговор, вы знаете, где меня можно найти. Всегда к вашим услугам.

Я повернулся и вышел, довольный собой. Впервые после того, как я начал искать правду, стоящую за смертью отца, я почувствовал, что обладаю какой-то силой.

Я желал поскорее вернуться домой, так как встреча с Адельманом меня необычайно утомила. Но мои мечты снять обувь и выпить стаканчик вина рухнули, когда я увидел свою домовладелицу, ожидавшую меня на пороге. По ее лицу я понял, что отдохнуть мне удастся не скоро. Я заметил, что у нее встревоженный и усталый вид. Если бы не собственная усталость, я также мог бы заметить страх в ее впавших глазах и необычайную бледность.

— Мистер Уивер, в гостиной вас дожидаются какие-то мужчины, — сказала она прерывающимся голосом.

— Какие-то мужчины, — пробормотал я. — Надеюсь, это джентльмены не христианского вероисповедания, миссис Гаррисон? Может быть, индийский раджа со своей свитой решил почтить меня визитом?

Она молитвенно сложила руки.

— Они в гостиной.

За несколько секунд, что отделяли меня от гостиной, в моей голове пронеслось множество вариантов. Может быть, пришел констебль, чтобы арестовать меня за убийство Джемми? Войдя в гостиную, я увидел пятерых довольно прилично одетых мужчин, но их злобные глаза свидетельствовали, что и платье и парики были обманчивыми. Трое сидели на диване, нагло расставив ноги. Двое стояли позади дивана: один из них теребил в руках китайскую вазу миссис Гаррисон; другой поглаживал выпуклость в кармане камзола, где, без всякого сомнения, лежал пистолет.

Это были не люди констебля.

— Ах, — сказал человек с вазой в руках. Он поставил ее на место с такой силой, словно хотел, чтобы она раскололась. — Вот наконец пожаловал и сам великий мистер Уивер. Мы вас ждали весь день. Это несколько невежливо, вы так не думаете?

Миссис Гаррнсон не стала заходить вместе со мной в гостиную, но осталась в прихожей, чтобы ей было слышно, что происходит.

Я не имел ни малейшего представления, кто эти люди, но их присутствие меня заинтриговало. Я понимая, что мне может грозить серьезная опасность, но мне казалось, что я вскоре узнаю нечто важное о загадочных смертях, которые расследовал.

— Если у вас ко мне дело, — сказал я строго, — изложите его. Если нет — уходите.

— Только послушайте его, — сказал один из сидевших па диване, — он думает, что может указывать нам, что делать.

— Мистер Уивер, — сказал главный, — мы пришли, чтобы отвести вас на встречу. Наш хозяин приглашает вас намести ему визит. И чтобы вы не потерялись, он попросил вас к нему доставить.

— А кто ваш хозяин?

— Вы это узнаете в свое время, — сказал главный. — Если не станете сопротивляться, вам не причинят вреда. У нас достаточно сил, да и пистолеты есть тоже, чтобы не позволить вам выкинуть какую-нибудь штуку.

Миссис Гаррисон за моей спиной пронзительно взвизгнула. Я повернулся к ней.

— Не бойтесь, — сказал я. — Эти люди причинили вам какой-нибудь вред?

Она помотала головой.

— И не причинят. — Я обратился к главному: — Пойдемте.

Будь я одни, я, может, и решился бы на применение силы, но рисковать безопасностью миссис Гаррисон я не мог. Безусловно, она была малоприятной женщиной, но мой долг не позволял мне ввязываться в потасовку, в которой она могла пострадать.

— Экая галантность, — заметил один из мужчин, когда они выводили меня из дома миссис Гаррисон.

Увидев ожидающий экипаж, я прибавил шагу, чтобы поскорее закончить этот инцидент. На улице посмотреть на странную процессию собралась небольшая толпа, и я про себя подумал, что, по крайней мере, мне нечего бояться при таком количестве свидетелей. Но не успел я так подумать, как почувствовал резкую боль в затылке. Боль парализовала все мои чувства. Во времена моих выступлений мне часто приходилось получать удары в голову, но одно дело, когда соперник бьет тебя кулаком в лицо, и другое — когда тебя бьют сзади твердым предметом. Боль была неописуемая в буквальном смысле этого слова, она была тупой и пронзительной, горячей и холодной одновременно. «Этого не может быть, — подумал я, — так больно не бывает».

Инстинктивно я схватился за место, откуда исходила эта нестерпимая боль. Я не должен был этого делать, поскольку другой мужчина тут же нанес мне сильный удар в живот. У меня перехватило дыхание. Я согнулся и почувствовал еще один удар, в поясницу, который свалил меня с ног.

Мне казалось, что, если только я смогу перевести дыхание, я встану на ноги и измолочу этих людей. Но едва я оказался на земле, меня снова ударили по лицу и в бок, и, прежде чем я смог оказать сопротивление, я почувствовал, как мне заломили назад руки и связали веревкой. До того как мне на голову накинули полотняный мешок, я успел увидеть лица зевак, которые смотрели, как меня избивают прямо перед собственным жилищем. Никто из них не пришел мне на помощь, и я старался запомнить лицо каждого, чтобы побить всех, кто наблюдал за моим несчастьем с таким трусливым равнодушием. Я слышал, как кто-то сказал, что сходит за констеблем, но мне это уже ничем не могло помочь.

Меня резко поставили на ноги и прижали к стенке экипажа. Я почувствовал, как дюжина рук ощупывает меня в поисках оружия. Вынули пистолет, шпагу и ножи. Меня швырнули в экипаж, где я упал на сиденье.

Я безуспешно пытался избавиться от пут, но не потому, что надеялся освободиться. Мне была непереносима мысль, что мои захватчики считают, будто я покорен. Вскоре я устал биться, как пойманная на крючок форель. Толку от этого было мало, а получать новые удары мне не хотелось. Пытаясь убедить себя успокоиться, я почувствовал, как экипаж тронулся с места, и дал себе зарок, что еще до заката солнца отомщу за этот гнев и унижение.

Глава 22

Я сидел молча, погруженный в свои мысли и переполненный гневом и болью, а экипаж все катил и катил по дороге. Мои похитители тоже молчали. Сидя в темноте, я гадал, кто мог организовать это нападение. Я было подумал, что это дело рук «Компании южных морей», но разве организаторы тайного заговора, унесшего две человеческие жизни, могли допустить такую оплошность и позволить похитить человека, жестоко избив его на глазах толпы? Но если это не дело рук «Компании южных морей», кому еще понадобилось поступать со мной так жестоко и для чего?

Наконец экипаж остановился, меня вывели наружу и заставили пройти небольшое расстояние. Я услышал, как открылась дверь, и меня втолкнули в какой-то дом. Тотчас с моей головы сняли мешок, и я увидел, что нахожусь в богато убранном доме. Стены украшали картины на классические темы. Сюжеты отображали не добродетели Плутарха, а скорее излишества «Сатирикона» Петрония Арбитра. Не стану вгонять моего читателя в краску, описывая позы гипсовых статуй и фигур на полотнах в этой комнате.

Сопровождавшие меня вели себя как дети в ожидании родительского наказания. Они не сводили с меня глаз, хотя мои руки были по-прежнему крепко связаны за спиной.

Меня привели в гостиную и велели сесть. Сопровождавшие отошли от меня, но остались в комнате. Кто-то подошел сзади и разрезал связывающую мои руки веревку. Я хотел было тотчас вскочить, но потом решил выяснить обстановку, прежде чем предпринимать какие-либо действия. Комната была обставлена в восточном стиле, ее украшали китайские вазы ивосточные картины. На одном из полотен в массивной золотой раме была изображена сцена коронации турецкого султана. Я старался запомнить как можно больше, не зная, что может быть важным, а что нет. Единственное, что я зная четко: человек, велевший привести меня сюда, будет моим врагом. Если, конечно, он оставит меня в живых.

Тот, кто разрезал веревку на моих руках, зашел спереди, и я увидел, что это был великий ловец воров собственной персоной. Подволакивая ногу, он приблизился, чтобы обменяться со мнойрукопожатием. Джонатан Уайльд был лет на десять меня старше, но вид имел необыкновенно моложавый. Глядя на его широкое лицо, человек незаинтересованный сказал бы, что оно выражает искреннюю веселость, но, поскольку я совсем недавно испытал на себе его «шутки», мне оно казалось зловещим.

За Уайльдом следовал его адъютант, Абрахам Мендес. Он стоял с каменным лицом, ничем не выдавая, что помнит наш разговор на ступенях синагоги Бевис-Маркс. Насколько я понимал, в его задачу входило бросать грозные взгляды на все, что движется. То, что он меня знает, никак не влияло на его поведение.

— Мистер Уивер, рад снова вас видеть. — Уайльд схватил мою руку и стал ее ожесточенно трясти, словно хотел придать какое-то дополнительное значение даже этому простому жесту вежливости. — Я должен извиниться за доставленное вам неудобство. Я велел своим людям обращаться с вами повежливей, но ваша репутация, должно быть, навела на них такой ужас, что они утратили над собой всякий контроль.

После нашейвстречи в таверне «Бедфорд-армз» я знал, что рано или поздно мне придется встретиться с Уайльдом снова, но не мог понять, чего он хотел добиться в данном случае. Для чего было меня избивать, если это вызовет лишь желание отомстить обидчикам? Для чего было завязывать мне глаза, если всему Лондону известно, что Джонатан Уайльд живет в недавно купленном просторном доме в Грейт-Олд-Бейли?

Уайльд велел своим людям выйти из комнаты и сел в жесткое кресло с огромными подлокотниками. Мендес обошел вокруг и встал за его спиной, смотря на меня холодным взглядом, от которого бросало в дрожь. Я не понимал, как Мендес мог с такой легкостью совмещать две роли — грозного бандита и приветливого еврея-соотечественника.

— Снова прошу прощения, — тихо сказал Уайльд, — за это недоразумение. Надеюсь, оно не оставит у нас неприятного осадка. Могу я предложить вам стакан вина, которое поможет вам успокоиться? — Он, прихрамывая, подошел к графину, стоящему на столе в центре комнаты, всячески демонстрируя, что желает сам наполнить мой бокал, не обращаясь к слугам.

— Не откажусь от стакана вина.

Я осторожно переменил положение своего избитого тела, пытаясь сесть поудобнее. Этот разговор был подобен бою на ринге.Мне придется преодолеть боль и быть настороже, несмотря на то, что мое тело молило о капитуляции,

Уайльд налил вина, протянул мне бокал с величайшим почтением ивернулся на свое место.

— Нам так о многом надо поговорить. Удивительно, не правда ли, что нам не удается встречаться чаще?

Я сделал глоток и обнаружил, что действительно немного успокаиваюсь. Я выпрямился, преодолевая пульсирующую боль в голове, и смело встретил злодейский взгляд Уайльда.

— Боюсь, мистер Уайльд, меня мало что может удивить и мало что может вывести из равновесия. Понимаю, что у вас, вероятно, не было намерения причинить мне вред, но он был причинен, и поскольку я нахожусь не в самом хорошем расположении духа, извольте, пожалуйста, сообщить, что у вас ко мне за дело, если оно, конечно, есть.

— Очень хорошо, мистер Уивср, я тоже очень занятой человек. — Он сел. — Мне бы хотелось, чтобы между нами установилось взаимопонимание, так как нам так легко стать соперниками. В конце концов, мы ведь занимаемся одним делом. Однако, поскольку мне удалось достигнуть неоспоримых успехов в ловле воров, боюсь, вам не на что здесь рассчитывать. Но для вас остаются богатые возможности по сбору долгов, охране джентльменов и даже расследованию ужасных преступлений, вроде того, что было совершено в отношении вашего отца.

— Что вам известно об этом? — спросил я, по возможности не выдавая своего волнения.

Он покачал головой, словно его удивила глупость моего вопроса:

— Уверяю вас, сударь, в этом городе мало что происходит, о чем я бы не знал.

— Тогда вы могли бы мне сказать, кто убил моего отца, — парировал я.

— Увы, — покачал он головой, — как раз эта информация ускользнула из поля моего ярения.

— Тогда, возможно, поле вашего зрения не так широко, как вы хотели бы это представить.

Он неодобрительно сощурился:

— Не делайте поспешных выводов, сударь. Мне говорили о вашей поспешности и о вашей вспыльчивости тоже. Скажите мне, мистер Упвер, — это правда, что, когда вы были моложе и разъезжали по большой дороге, отнимая у людей их ценности, вы пользовались необыкновенной благосклонностью у слабого пола? Я слышал, вас называли «джентльменом Беном» и что вас любили даже те дамы, которые отдавали вам свои кольца и драгоценности. Что однажды вам даже пришлось отговаривать дочь богатого купца, которая хотела бежать с вами.

Меня не должно было удивлять, что ему известны подобные вещи. Я действительно пользовался другим именем, когда промышлял на большой дороге. И поскольку в городе жили мои знакомцы с тех недобрых лет, Уайльд неизбежно должен был знать о моем прошлом. Что касается меня, после переезда в Лондон я ни с кем не говорил о том времени. У меня были секреты, о которых не знал даже Элиас.

— Мне неинтересно обсуждать ошибки моей юности. Он снова ухмыльнулся:

— Вам нечего стыдиться прошлого. Я слышал, однажды, когда ваш приятель-разбойник был груб с дамой, которую вы хотели ограбить, вы хладнокровно выстрелили из пистолета прямо ему в лицо и убили его на месте.

Я почувствовал некоторое облегчение, так как Уайльд пересказывал слухи, преследовавшие меня долгие годы. Не потому, что мне льстило, что эти подвиги приписывались мне, а потому, что до Уайльда дошли вымышленные истории, которые ходили давным-давно. До него доходили не все сведения.

— Пистолет дал осечку, — сказал я, — никто тогда не пострадал, а человек, о котором вы говорили, был за свои преступления повешен в Тайберне.

— Надеюсь, вы сами его сдали и получили кругленькую сумму. Полагаю, глупо наблюдать за казнью своих врагов, не получая иного вознаграждения, кроме удовольствия видеть их на эшафоте.

Я вглядывался в его лицо, пытаясь угадать, что будет дальше. Но его елейная улыбка ничего не говорила.

— Боюсь, ход ваших мыслей ускользает от меня, сэр.

— Вы хотите сказать, что не понимаете цели нашего разговора. Я намеревался обсудить ход расследования смерти вашего отца.

— Попробую угадать, — сказал я с сарказмом. — Вы хотите, чтобы я прекратил расследование.

Уайльд расхохотался, как смеется великодушный патрон над глупостью своих подчиненных.

— Нет, мистер Уивер. Совсем наоборот. Я хочу, чтобы вы его продолжали.

Я терпеливо ждал объяснений.

— Я хочу, чтобы вы не вмешивались в сферу, которую считаю своей, — продолжал Уайльд. — Народ относится к моим успехам с восторгом, и я не потерплю в этом деле никакой конкуренции с вашей стороны. Поскольку ловля воров — дело малоприятное, я уверен, вы найдете для себя другую работу. Поэтому я хочу, чтобы ваше расследование этих смертей закончилось успешно, так как это откроет перед вами новые возможности и нам больше не придется составлять друг другу конкуренцию. — Он посмотрел на меня испытующе. — Заметьте, я не дал ходу этому неприятному делу с Кейт Коул.

Я сделал глоток вина.

— Что ж, тем лучше, — сказал я с деланым безразличием.

По правде, его масленые речи только усилили боль в голове, и я не хотел говорить ничего, что могло бы продлить этот разговор сверх необходимого.

— Да, вся эта история с Джемми плохо выглядит, — радостно продолжал Уайльд. — Плохо не то, что он мертв. Я давно уже ему не доверял и сам бы сдал его в скором времени. Жаль, что я не получу никаких денег за его смерть, но я получу деньги за Кейт, поэтому мне безразлично. Возможно, вы задаетесь вопросом, не испытываю ли я к вам неприязни из-за того, что вы вторглись в мою сферу. Уверяю вас: я не таю зла. Обещаю, что ваше имя не будет упомянуто на процессе Кейт.

— Рад это слышать, — пробормотал я.

Не скажу, что меня удивило намерение Уайльда послать Кейт на виселицу, но меня тревожило его равнодушие. Он хотел казаться очаровательным или угрожающим?

— Я ожидал, что вы будете рады, — сказал он. — А теперь вернемся к более насущным делам. Я хочу вам помочь.

— Не буду этому препятствовать. — Наверняка Уайльд знал, что его напыщенные заверения в дружбе не могли меня одурачить. Я не видел выгоды прикидываться, что я одурачен больше, чем он мог предполагать. — Честно говоря, я не верю вам, мистер Уайльд, и был бы крайне удивлен, если бы вы ожидали, что я вам поверю. Может быть, вы просто скажете мне, чего, собственно, хотите? А то мне не терпится вернуться домой, чтобы привести себя в порядок после нашей встречи.

Он положил руку себе на грудь:

— Вы раните меня, сударь. — Он застыл в таком положении, но внезапно передумал: — Нет, вы меня не раните. Конечно, вы не раните меня. Говорил же я о своем намерении послать Кейт на виселицу, так что не вижу причин, почему вам не считать меня махинатором. Я действительно махинатор, и дьявольски хороший. На самом деле у меня есть собственные причины желать успеха вашему расследованию, раскрытию правды, связанной с этими убийствами. Мое дело процветает благодаря ворам, которыми кишит этот город, но убийство — это совсем другое дело. Убийству я потворствовать не буду. Это вредит моему бизнесу. Если у человека пропали часы, это одно дело, но когда против богатых коммерсантов плетут заговор — совсем, совсем другое.

— Почему тогда вы ждали, пока я не начал расследование? Если эти убийства вас так волнуют, почему вы сами не займетесь этим делом?

— Потому что пока вы не начали расследование, никто не думал, что это были убийства. Пока народ доволен, я тоже доволен. Но заверяю вас, Уивер, раз вы взбудоражили общественное мнение, вы должны добиться успеха. Если не добьетесь, будет плохо нам обоим.

— Какая чепуха! — Я не мог не рассмеяться, хотя смех отозвался болью в ребрах и в голове.

Уайльд тоже рассмеялся.

— Вам придется в это поверить. У меня есть свои причины. Я желаю вам успеха. Но если вы сами этого не хотите, можете не принимать моих советов и моей помощи. В городе нет лучше информированного человека, и я могу знать то, что может вам помочь. Можете задавать мне любые вопросы, сударь. Любые.

Я обдумал его предложение.

— Где я могу найти Берти Фенна — человека, который переехал моего отца?

Уайльд развел руками:

— Я не знаю, где его можно найти, но слышал, его теперь нанял некий Мартин Рочестер — явный преступный элемент, держится особняком. Говорят, с ним шутки плохи.

— Я уже несколько раз слышал имя Рочестер. Складывается впечатление, что все о нем знают, но никто не знает его. Загадка какая-то.

— Но вы взялись за загадочное дело, разве не так?

— Тогда, если вы хотите мне помочь, вы могли бы прояснить некоторые загадки, а не давать мне новые. Расскажите все, что знаете о Рочестере, — чем он занимается, где живет, кто еще на него работает.

Уайльд только пожал плечами:

— Увы! Рочестер — очень скрытный человек. Я не знаю, где он работает или кто на него работает, кроме Фенна. Я ловлю воров, сударь, и не могу знать мира биржевых маклеров, к которому относится Рочестер. Эти биржевые дельцы — сам дьявол. У них все шиворот-навыворот. С ними никогда ничего невозможно понять.

Я вздохнул. Эти постоянные насмешки над биржевымимаклерами меня огорчали. Не потому, что я хотел их защитить, но потому, что они оскорбляли память о моем отце. Подобные слова были у всех на устах, а это было хуже, чем беспочвенные и бесполезные обвинения.

— Тогда вам нечего мне сказать? Для человека, который знает все, это немного.

Я начал подниматься, И даже это невинное движение насторожило Мендеса. Уайльд вскинул руку. Было непонятно, к кому из нас двоих относился этот жест.

— Возможно, у меня нет нужных вам сведений. Но до меня доходят слухи, и я буду рад поделиться ими с вами.

Я не стат скрывать своего скептицизма.

— Пожалуйста, — сказал я, снова садясь.

— Насколько я понимаю, Рочестер организовал убийство вашего отца и Майкла Бальфура. Не знаю почему, но знаю, что он нанял Берти Фенна. Кроме этого, сударь, насколько я понимаю, мистер Рочестер каким-то образом связан с «Компанией южных морей». Думаю, правду об этих убийствах надо искать в Компании.

— Странно, — сказал я, — сколько людей указывают на «Компанию южных морей», но больше никто ничего сказать не может.

Уайльд посмотрел на меня с некоторым любопытством:

— Не могу ничего сказать о других людях.

— Какая у вас связь с Персивалем Блотвейтом? — потребовал я.

— С Блотвейтом? — Либо мой вопрос действительно его удивил, либо он был превосходным актером. — Директором Банка Англии? Какая у меня может быть с ним связь?

— Именно это меня и интересует.

— Никакой. Думаю, никакой и не будет, если только однажды его не обворуют.

— Тогда скажите, откуда ваши подозрения относительно Компании, — сказал я.

— Знаете, карьеры губятся шепотом. Один мошенник что-нибудь мне скажет, потом какая-нибудь шлюха что-нибудь добавит. Я складываю это вместе. Иногда у меня нет возможности задавать вопросы, я могу только слушать.

Я не знал, что еще можно спросить. Я не хотел сейчас гадать о мотивах Уайльда, но, если он хотел мне помочь, я должен был воспользоваться этой помощью.

— Что вам известно о человеке по имени Ной Сарменто? — спросил я.

Уайльд мог отрицать свои связи с Блотвейтом, но, если клерк моего дяди был мошенником, Уайльд почти наверняка о нем знал.

На его лице ничего не отразилось.

— Я не знаю его.

— Очень хорошо. Ваши люди избивают меня и силой привозят сюда, чтобы я получил ваше дружеское напутствие. Я правильно вас понимаю, мистер Уайльд?

— Полно, Уивер. Я уже принес свои извинения. Я рассказал вам все, что мне известно о Рочестере и о причастности «Компании южных морей». Вы и сами должны потрудиться.

— Тогда сейчас и начну. — Я стал подниматься. — Благодарю за то, что уделили мне время, мистер Уайльд, — сказал я мрачно, стараясь держаться ровно. Я не хотел давать Уайльду удовольствие видеть меня выведенным из строя. — Не знаю, до какой степени могу полагаться на ваше обещание, но хочу вас уверить, что встреча с вами многое мне прояснила.

— Рад это слышать. Знаете, мистер Уивер, мое предложение остается в силе. Если решите работать у меня, для такого человека всегда найдется достойное место.

— Ваше предложение так же заманчиво, как и тогда, когда вы впервые его сделали.

— Да, кстати. Вот что я еще хотел сказать. Насчет Кейт Коул. Я не мог не заметить, как вас передернуло, когда я говорил, что ее повесят. Полагаю, вы относитесь к тем несчастным, которыми движут чувства. Это ужасно. Я подумал: если мысль о том, что ее повесят, вам так неприятна, я мог бы и спасти ее от виселицы..

— А что взамен? — спросил я.

— Взамен, — сказал он, — вы окажете мне какую-нибудь услугу. По моему выбору. Когда я к вам обращусь.

Я верил, что он может спасти ей жизнь. Такой человек, как Уайльд, пользуясь своим влиянием и властью, мог прекратить судебный процесс, так же как и отправить ее на виселицу, если бы захотел. Но я не знал, какую цену он мог назначить за очищение моей совести. Я не знал, что могло означать быть должником Уайльда, не говоря о том, как вернуть этот долг. Я стал думать о его предложении с точки зрения теории вероятности, с точки зрения риска и вознаграждения, с точки зрения способности Уайльда играть человеческими жизнями, словно бы речь шла о биржевых операциях. В конце концов я принял решение, о котором впоследствии неоднократно сожалел. Мой страх перед Уайльдом перевесил мою тревогу за судьбу Кейт. Я ничего не сказал, но, мысленно представив Кейт на виселице, решил, что смогу пережить чувство вины, если жизнь Кейт оборвется таким образом.

Я предпочел обойти молчанием предложение Уайльда, поэтому он сказал:

— Очень хорошо. Тогда я велю мистеру Мендесу отвезти вас домой.

Я бросил взгляд на своего старого знакомого, который все это время стоял практически неподвижно.

— Да, пожалуйста, — сказал я, стараясь не выказывать чувств. — Полагаю, именно это мне необходимо.

Оказавшись в экипаже, какое-то время мы с Мендесом сидели молча.

— Вы понимаете, — наконец повернулся он ко мне, — что я не могу вернуть вам ваше оружие, пока мы не приедем.

— Если бы я захотел причинить вам вред, мистер Мендес, мне не потребовалось бы оружие. Скажите, — я резко поменял тон, — вам нравится работать на Уайльда? Когда к вам относятся как к мамелюку?

Мендес рассмеялся:

— Мне нравится моя работа у мистера Уайльда.

Я задумался над его ответом, пытаясь сосредоточиться, но каждое неровное движение экипажа отзывалось болью в недавних ранах.

— Полно, Мендес. Будем откровенны друг с другом. Допустим, Уайльд хороший хозяин, но все равно он хозяин. Несмотря на его доверие к вам, вы навсегда останетесь для него лишь евреем.

— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать. Для Уайльда любой человек не более чем то, что он умеет делать. Я не составляю исключения. Пока я хорошо ему служу, он относится ко мне хорошо.

— Мы с вами из одной среды, — продолжал я, — прошу вас подумать об этой обшности и сказать мне правду.

— Правду?

— Да. Я знаю, мы никогда не были большими друзьями, но нас связывает нечто общее. Вы продолжаете считать себя евреем из Дьюкс-Плейс в большей степени, чем я. Вы ходите на службу в синагогу, и я уважаю ваше стремление поддерживать тесную связь со своим народом. Может быть, эта общность поможет вам быть со мной честным.

— Может быть, это вы должны быть честным со мной, сударь. Что вами движет?

— Мной? Почему вы спрашиваете? Я хочу найти человека, который убил моего отца. Как видите, нетрудно попять, что мною движет.

— Но только вам было наплевать на своего отца, пока он был жив. Я, кстати, встречался с ним довольно регулярное нашем квартале, в то время как вы боялись и нос туда показать.

Мне нечего было ответить на эти обвинения, так как они были справедливыми. Я говорил себе, что его слова ничего не значат, что Мендесу ничего не известно, как отец со мной обращался, и что человек с таким характером, как у меня, долго этого терпеть не мог. Но эти доводы не убеждали даже меня самого, потому что я бежал из дому не обуреваемый гневом и возмущением или в поисках справедливости. Я бежал из дому с украденными у отца деньгами.

Мы ехали молча, пока экипаж не остановился.

— Приехали, мистер Уивер. — Он протянул мне мои кинжалы, шпагу и пистолет и выразил надежду, что они будут использоваться во благо моего здоровья. — Желаю успехов в вашем расследовании, — сказал Мендес, когда я выходил из экипажа. — Мистер Уайльд желает вам того же. Вам трудно в это поверить, но уверяю: это так.

У меня немного дрожали ноги, когда я встал на булыжную мостовую, а после темноты в экипаже яркий дневной свет ослепил меня, как если бы я только что проснулся после вчерашнего перепоя. Хромая к дому миссис Гаррисон, я думал обо всем, что мне удалось узнать за этот день. К сожалению, я был как никогда далек от разгадки.

Глава 23

Я находил интриги Уайльда грубыми и варварскими, но, несмотря на всю пх топорность, я не понимал его игры. Многие подталкивали меня в сторону «Компании южных морей», и подозревать, что все эти люди сговорились, означало признать, что и мой дядя участвовал в этом сговоре. Мысль об этом вселяла ужас, но в свете полученных сведений такую возможность нельзя было полностью исключать. Почемудядя умалчивало Блотвейте, чья причастность к этому делу стала очевидной? Знал или не знал дядя о связи Сарменто с Блотвейтом? И почему дядя поддерживал дружеские отношения с Адельманом, человеком,игравшим важную роль в «Компании южных морей», если факт того, что компания причастна к смерти моего отца, был неоспорим?

Но больше всего меня беспокоил вопрос, в чем был интерес Уайльда. Я не имел представления, какую выгоду мог получить фатоватый ловец воров вроде Уайльда от разоблачения «Компанииюжных морей». Несмотря на его речи о необходимости наказать убийц, успех моегорасследования мог представлять для него серьезную угрозу, поскольку многие жители Лондона, как показал пример сэра Оуэна, былиготовы заплатить более значительную сумму честному человеку за розыск украденной у них вещи, чем платитьменьше вору, который, собственно, и украл ее у них. У меня было два объяснения поведения Уайльда: либо он хочет с помощью интриг убрать меня с дороги, либо по неизвестным мне пока причинам «Компания южных морей» представляет для него такую угрозу, что он готов пойти на риск в будущем, дабы разоблачить Компанию сейчас. У меня не было никаких предположений относительно того, что общего может иметь Компания с таким скользким типом, как Уайльд. И если он так боялся «Компании южных морей», почему он не дал мне сведений, с помощью которых я мог бы нанести ей вред?

Утомленный, страдая от побоев, нанесенных людьми Уайльда, я переступил порог дома миссис Гаррисон с желанием наконец выспаться. Было бы неправдой, скажи я, что боль утихла. Напротив, она скорее усилилась, хотя ее нельзя было назвать острой. По прошлому опыту я мог определить, насколько сильной была травма. В данном случае я знал, что в течение нескольких дней я буду испытывать дискомфорт, но мое здоровье вне опасности. Я решил, что обдумаю дальнейшие шаги, после того как хорошенько отдохну. Но желанный отдых, видимо, откладывался. В прихожей меня ожидала миссис Гаррисон с покрасневшими от заламывания руками.

— Мистер Уивер, сударь, вы в порядке? — Она выглядела встревоженной, я бы даже сказал, обрадованной, что видит меня, но обмануть меня нелегко, я хорошо знал цену ее кудахтанью. Такое часто бывало, особенно когда я вовремя не вносил квартплату.

— Да, миссис Гаррисои, — сказал я мягко, стараясь не волновать ее. Она не скоро забудет ужас, который испытала, когда эти громилы пришли к ней в дом. — Не стоило беспокоиться. Это были глупые люди, но безобидные.

— Я рада, что вы в порядке, — сказала она. — Я думала, они причинили вам серьезный вред. — Она замолчала.

— Вы хотели что-то еще сказать, сударыня?

— Мистер Уивер, я не могу допустить, чтобы в мой дом врывались негодяи. У меня приличный дом, сэр. Я закрывала глаза на то, что вы еврей и все такое, сэр. Не все бы пошли на это, — добавила она поспешно. — Но я не могу допустить, чтобы бандиты, вооруженные кинжалами, и пистолетами, и бог знает чем еще, врывались в мой дом и угрожали мне и моим слугам, сэр.

— Я понимаю, миссис Гаррисон, — сказал я успокаивающе. — Это не повторится. Произошла досадная ошибка. Такое могло бы случиться с любым другим джентльменом.

— Любым другим джентльменом? — переспросила она. — Прошу прощения, сударь, но я вам не верю. — Она замолчала. — Мистер Уивер, я вынуждена просить вас покинуть мой дом. Я вынуждена. Я не могу позволить, чтобы подобные люди врывались сюда, и пугали меня до смерти, и причиняли вред если не мне, то моим постояльцам. Вы должны покинуть этот дом до заката солнца, мистер Уивер.

— До заката?! — вскричал я. — Я понимаю ваши чувства, миссис Гаррисон, и не обижаюсь, но до заката мне не успеть. Мне не найти нового жилья так скоро, и позвольте вам напомнить, что я оплатил проживание до конца квартала.

— Я верну вам деньги. Не беспокойтесь по этому поводу. Но я настаиваю на вашем отъезде, сударь.

Она продолжала заламывать руки. Я мог бы либо обольстить, либо запугать ее, чтобы она изменила свое решение, но нельзя было отрицать, что мои приключения подвергли ее опасности. Я не испытывал большой любви к своей домовладелице, но не простил бы себе, если бы мои враги причинили ей вред. То, о чем она меня просила, было для меня неудобно, но не невыполнимо, и правильно было. бы исполнить ее просьбу.

— Хорошо, сударыня, — сказал я. — Я больше не причиню вам беспокойства.

Она вздохнула с облегчением:

— Благодарю вас, мистер Уивер. Мне действительно очень жаль.

Я подумал, что она начнет рассыпаться в бесконечных извинениях, и поднял руку:

— Не стоит утруждать себя, миссис Гаррисон. Я все понимаю. Вы не должны пренебрегать собственной безопасностью.

— Благодарю вас, сударь. О мистер Уивер, сэр, я забыла вам сказать, что наверху вас дожидается еще один джентльмен. Я сказала ему, что не уверена, хотите ли вы, чтобы кто-то оставался ждать вас наверху, и что неизвестно, когда вы можете вернуться, но он не обратил внимания на мои слова и…

Не говоря ни слова, я повернулся и бросился наверх, доставая на ходу пистолет, который только недавно вернулся в мой карман. Я не имел представления, кто это мог быть. Возможно, Уайльд выполнил свой план не до конца. Возможно, мне предстояло встретиться с «Компанией южных морей» или даже агентом Блотвейта. Я остановился на секунду перед дверью, подняв вверх пистолет, потом распахнул ее и вошел в комнату, целясь в человека, сидящего лицом ко мне.

— Похоже, у тебя был нескучный день, — спокойно сказал Элиас. — У старухи чуть припадок не случился. Мне удалось усмирить ее немного, пустив ей кровь.

Могу я послать счет мистеру Бальфуру? — Элиас сделал паузу. — Знаешь, ты можешь опустить пистолет. Я последовая его совету, а потом тяжело упал в кресло.

— Нет такого недомогания, которое бы не отступило от потери крови, — пробормотал я. — Странно, но люди, потерявшие руку или ногу, не ощущают себя более здоровыми по сравнению с нами, у которых руки и ноги на месте.

— Смеешься, — радостно сказал Элиас, — но, если бы я пустил тебе кровь, ты бы моментально почувствовал себя лучше. Расскажешь, что случилось? Выглядишь ты ужасно.

Я коротко поведал ему о злоключении с Уайльдом, стараясь не упускать важных деталей. Элиас от удивления открыл рот:

— Неожиданный поворот. Зачем Уайльду настраивать тебя против «Компании южных морей»? Какая связь может быть между торговой компанией и человеком, подобным Уайльду?

Я Покачал головой, внезапно почувствовав жажду. Я пожалел, что не держал у себя питьевой воды, но это была непозволительная роскошь.

— Нe знаю. — Я вздохнул и почувствовал боль в ребрах. — Он упомянул о фальсификации, но, если Уайльд был замешан в фальсификации акций, зачем он указал мне на Компанию? Мое расследование могло бы раскрыть эту махинацию.

Элиас кивнул в задумчивости:

— Может быть, он хочет отвлечь тебя от Компании?

Я не понимал хода его мыслей, и мой взгляд стал рассеянным.

— Уайльд дьявольски хитер, — продолжал Элиас. — А что если он наводит тебя на Компанию потому, что знает, что ты ему не доверяешь? Может быть, он утверждает, что Компания — его враг как раз потому, что она — его союзник? Я закрыл глаза.

— Это запутанное дело, но я не верю, что, даже если Компания была бы настолько вероломной, что подстроила убийство двух известных коммерсантов, она окажется настолько безрассудной, что свяжется с Уайльдом. Может, эти люди и злодеи, но они не глупцы.

— Я знаком с некоторыми и обнаружил, что они так же подвержены буффонаде, как и люди других профессий.

— Если Уайльд связан с Компанией, почему он раскрылся только сейчас? Почему он обратился ко мне? В этом есть определенный риск. Я не понимаю, какой смысл ему, «Компании южных морей» или Блотвейту давать мне сведения по крупице и просить действовать на их основании? Из всего этого можно заключить, что они действуют порознь и что каждый, снабжающий меня информацией, считает по крайней мере одного из остальных своим врагом. Как-то все это совсем непонятно, Элиас, но, если я веду расследование, основываясь не на фактах, а на догадках, полагаю, что у того, кто убил моего отца и Бальфура, есть и другие враги и что все они пытаются использовать мое расследование в своих целях.

— Может быть, все они составляли какой-то заговор, который развалился. Может быть, заговорщики разошлись во взглядах и каждый стал преследовать свои интересы. Трудно сказать. Что тебе удалось выяснить в «Компании южных морей»?

Я рассказал Элиасу о встрече с клерком Каупером.

— Пока не услышу, что он сумел разузнать, на этом фронте делать пока нечего. Может быть, стоит тем временем нанести визит мистеру Бальфуру?

В конце концов, он поручил мне расследование. Надо держать его в курсе.

— Я полагаю, выборочно, — сказал Элиас.

— Безусловно. Никто не должен оставаться вне подозрений, Элиас, а Бальфур человек странный. Может быть, если на него нажать, он расколется.

— Отличная мысль.

— Но прежде мне предстоит решить более насущные вопросы, например найти ночлег. Миссис Гаррисон отказала мне в квартире из-за того, что люди Уайльда ворвались в ее гостиную.

— Неприятная новость. Куда ты думаешь отправиться?

— Вероятно, какое-то время побуду у дяди, пока не подыщу что-нибудь. Он неоднократно говорил, что члены семьи должны помогать друг другу.

Я ничего не сказал Элиасу о мучающих меня подозрениях относительно дяди. Я не мог объяснить, почему мысль о возможной причастности члена моей семьи так мучила меня. Но если дядя что-то утаивал, лучшим способом выяснить это было переехать к нему.

Потом Элиас осмотрел раны, нанесенные подручными Уайльда, все время подчеркивая, что выздоровление ускорится, если он пустит небольшое количество крови. Однако я не согласился. Когда он окончил осмотр, я собрал все свои силы, чтобы преодолеть боль и отправиться на поиски дяди. Я нашел его в пакгаузе, где он изучал какие-то гроссбухи у себя в конторке. Я испытывал волнение, обращаясь с подобной просьбой, ибо опасался, что дядя может счесть, что я злоупотребляю его добротой. Я ошибался.

— Займешь комнату Аарона, — сказал он, немного подумав. Затем он снова склонился над своими гроссбухами, давая понять, что дело окончено.

— Благодарю, дядя, —сказал я после небольшой паузы.

Он поднял голову от стола:

— Тогда увидимся вечером.

Получив испрошенную любезность, хоть и в стиле отмеренного наказания, я возвратился в дом миссис Гаррисон, чтобы собрать вещи и взять с собой все необходимое, прежде чем покинуть этот дом навсегда.

Сборы заняли больше времени, чем я думал, и расставание оказалось гораздо грустнее, чем я мог предположить. Глупо было с моей стороны не проявить должной осторожности и не положить документ в сейф, или спрятать, или замаскировать от чужих глаз. Мне казалось, что достаточно было просто положить его под стопку других бумаг на моем письменном столе, но я заблуждался. Поэтому я отправился к дяде с чувством унизительного стыда, оттого что вынужден ответить на его щедрость признанием, что отцовская рукопись — возможно, самое убедительное доказательство того, что к смерти моего отца причастны силы Биржевой улицы, — исчезла.

Глава 24

Я сидел в кабинете дяди, смотря на дымящуюся кружку подогретого вина со специями на столе около меня. Я уже перенес большую часть своих вещей в отведенную мне комнату на втором этаже. Я уже оценил свое жилье со стратегической точки зрения. Комната Мириам находилась на третьем этаже. Поэтому, если мне и не нужно было проходить мимо ее комнаты, ей было нужно проходить мимо моей. Я только не знал, насколько решительная она вдова.

Тем временем я стал обдумывать события дня. Исаак слишком подогрел вино. Пытаясь удержать в руках горячую кружку, дядя уже расплескал изрядно вина на свой коричневый камзол. Впрочем, похоже, это его особенно не волновало, так же как его не взволновало то, что я потерял единственный экземпляр «Заговора бумаг».

— Было бы лучше, если бы рукопись осталась у нас, — сказал он, пожав плечами, — но эти люди убили твоего отца, чтобы заставить его молчать, поэтому ты еще легко отделался — у тебя только украли бумаги.

Чтобы признаться дяде, мне потребовалось немало отваги и две порции горячего вина. Мне было тяжело признаваться в пропаже, так как я чувствовал свою вину перед семьей, подобную вине, которую я испытывал, убежав из дому. Но дядя Мигель только проявил озабоченность, расспросил о моих ранах и вознес хвалу Богу за то, что они оказались несерьезными. Я пытался представить себя на его месте и гадал, что бы я чувствовал, но не мог понять, почему его так мало заботит исчезновение рукописи.Мне хотелось бы избавиться от подозрений, которые только усилились из-за его сдержанной реакции, но единственное, что приходило мне на ум, — это что ему стало безразлично, найду я убийцу отца или нет, если ему это вообще было небезразлично.

Он сидел напротив, глядя на меня с тревогой, осторожно касаясь пальцами горячей серебряной ручки кружки.

— Боюсь, что твое расследование становится слишком опасным.

Боль во всем теле стала постепенно утихать. Ноги и шея одеревенели, а в голове стучало.

— Я уже не могу остановиться, — сказал я, надеясь переубедить его. — Разве последние события не подтверждают наши подозрения?

— Наша семья перенесла слишком много утрат, — сказал он, качая головой. — Я не могу подвергать тебя опасности.

— Не понимаю. Вы хотели этого расследования. Что-то случилось, что вы передумали? Мистер Адельман переубедил вас?

Он засмеялся.

— Адельман, — сказал он, будто одного этого имени было достаточно, чтобы объяснить его смех. — Ты думаешь, Адельман может так легко меня в чем-то убедить?

— Не знаю, — пробормотал я. Мне вспомнились слова Сарменто о том, что мой отец ненавидел Адельмана. И я вспомнил, как-дядя угощал его в тот шабат. — Дядя, мы не можем прекратить расследование только потому, что это опасно.

— Именно поэтому мы идолжны прекратить его. Потому что это опасно. Но, — он поднял руку вверх. — ты лучше разбираешься в этих делах, чем я. Я не вправе советовать тебе, что делать дальше или как обеспечить твою собственную безопасность. Я просто хотел сказать, Бенджамин: я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось по моей вине.

Я больше не мог молчать.

— Почему вы поддерживаете дружеские отношения с Адельманом — человеком, который был врагом моего отца?

Он хотел засмеяться, но передумал, словно боялся меня обидеть. Вероятно, он был прав.

— Кто тебе сказал, что они были врагами? — Он не стал дожидаться ответа. — У нас с мистером Адельманом были общие дела с момента его приезда в эту страну. Твоему отцу не нравилось, что Адельман принимаеттакое участие в «Компании южных морей», и не скрывал своих чувств, но они не были врагами. Они всего лишь сохраняли дистанцию.

Возможно, я неправильно понял дядю. Возможно, он просто не хотел, чтобы я подвергался риску. Дядя, в отличие от моего отца, не был трусом, но я знал, что он осторожен, дорожит своим положением в общине и всегда хочет хорошо выглядеть в глазах бдительных соседей-христиан. Его тревога делала мою подозрительность неуместной.

Желая сменить тему, я прочистил горло и сделал большой глоток вина, которое немного остыло и стало приятно теплым.

— Вы не будете возражать, если я свожу Мириам в театр?

Он нервно заерзал на стуле.

— Не уверен, что театр — лучшее развлечение для такой дамы, как Мириам. Может быть, какое-нибудь другое светское развлечение, — предложил он.

— Вы слишком ее опекаете, — заметил я.

— Она выросла в этом доме и вышла замуж за моего сына. Я чувствую огромную ответственность за нее.

— Ответственность не пускать ее в театр?

— Оберегать ее от неприятностей, — поправил он. — Ты знаешь, Бенджамин, какого сорта люди наводнили театр. И понимаешь, насколько деликатная вещь репутация дамы. Чтобы ее погубить, достаточно, чтобы заметили, как ты разговариваешь не с тем человеком. Я уверен, ты этого не желаешь.

— Естественно, нет, — сказал я, нервничая.

Дядя Мигель внимательно следил за мельчайшими изменениями на моем лице.

— Буду прям с тобой, Бенджамин. Я заметил, что ты проявляешь определенную симпатию к Мириам. Я не говорил с ней на эту тему, но думаю, что, вполне возможно, она чувствует по отношению к тебе то же самое. Тебе известно, что у нее есть другие поклонники, но не думаю, чтобы кто-либо из них ей нравился. И, как я уже сказал, я желаю ей счастья. Но я не настолько глуп, чтобы позволить ей выйти замуж по любви за человека, который не может ее обеспечить.

— Я понимаю, — сказал я, кивая и в душе желая, чтобы этот разговор никогда не начинался.

— Было бы неправильно рассматривать тебя в качестве поклонника в твоем теперешнем состоянии, но это можно изменить. Возможно, тебе будет интересно знать, что мне по-прежнему нужен агент в Леванте. После смерти Аарона я так и не нашел подходящего человека. Тебе бы пришлось много путешествовать, но это прекрасная возможность хорошо заработать как для себя лично, так и для семьи. И, как ты знаешь, Мириам имеет сотню в год, что вполне достаточно, чтобы зажить собственным домом.

— Мириам имеет сотню в год? — чуть не выпалил я. Может быть, содержать роскошный дом на эти деньги было бы и трудно, но для женщины, у которой не было необходимости заботиться о пище и крове, это была огромная сумма. Я не мог представить, зачем Мириам потребовалось занимать деньги и почему она пыталась сделать вид, что никогда не обращалась с подобной просьбой. — И она получает эти деньги? — спросил я.

— Естественно. Она получает деньги ежеквартально. В последний раз — буквально несколько недель назад. Почему ты спросил?

Действительно, почему я спросил?

— Ваше предложение чрезвычайно великодушно, дядя. — Я сделал еще глоток вина и встал, тотчас почувствовав боль. — Не хочу показаться неблагодарным. Но из меня получился бы плохой торговый агент в Турции. Вы предлагаете ценную награду, но мне не удалось бы насладиться ею, поскольку она была бы от меня далека.

Мой дядя тоже встал. Он положил руку мне на плечо:

— Может быть, Бенджамин, я не самый наблюдательный человек, но все же я кое-что замечаю. Мириам по каким-то причинам решила не ехать с Аароном. Не уверен, что она примет то же решение в случае с тобой. В любом случае, надеюсь, ты обдумаешь мое предложение. Оно остается в силе независимо от того, женишься ты или нет. Мне бы очень хотелось, чтооы ты занялся семейным делом.

Я поклонился дяде, ответив формальной вежливостью на его искреннее великодушие. Но у меня не было никакого желания заниматься торговлей с турками в тюрбанах, и еще меньше мне хотелось играть роль моего покойного кузена.

На следующий день, когда я проснулся, мое тело иыло от побоев, под правым глазом набух кровоподтек. Я спустился вниз, но дядя уже ушел в пакгауз, поэтому я завтракал один с двумя дамами. Тетя спросила, не возобновил ли я выступлений на ринге. Мириам смотрела с подобием ужаса.

После завтрака я прошел за Мириам в гостиную, где она стала листать газету. Я почувствовал в ее манере холодность, что, вероятно, можно было бы сказать и обо мне. Я знал, что не имел права осуждать ее за то, что у нее был любовник, но я тем не менее осуждал. Думаю, я хотел, чтобы она сделала что-нибудь такое, отчего мое возмущение прошло бы или, наоборот, усилилось. Я твердо знал только, что любил ее и что ее интрижка с беспринципным мошенником доставляет мне страдания.

— Похоже, вы становитесь членом семьи по-настоящему, — сказала она.

— Дядя великодушно позволил мне пожить здесь, пока у меня трудные времена.

Она перевернула страницу.

— Он чрезвычайно великодушен. Я посмотрел на нее с удивлением:

— Мириам, я вас чем-то обидел? Она оторвалась от газеты.

— Вам знакомы правила вежливости?

Может быть, она узнала, что я следил за Делони? Но если бы она узнала, разве посмела бы смотреть мне в лицо? Вряд ли.

— Не думаю, сударыня.

— Тогда, — сказала она, — вы с ними не знакомы.

Я не намеревался играть с ней в подобные игры.

— Если вы так полагаете, — сказал я, — могу лишь надеяться, что вы объясните мне мои прегрешения, чтобы у меня была возможность исправиться.

— Вы слишком хороши, — сказала она, снова погрузившись в чтение газеты.

У меня было очень много неотложных дел, поэтому я просто поклонился и вышел. Я решил, что настало подходящее время нанести визит Бальфуру, и без лишних проволочек отправился к нему домой, однако его квартирная хозяйка сообщила, что он больше у нее не проживает.

— Джентльмен живет теперь у своей матери, — сказала она. — Я думала, что хорошо знаю такой тип людей, и была уверена, что придется обращаться к судебному приставу, дабы получить причитающуюся мне квартплату. Но не далее чем три дня назад он заплатил все, что был должен, и попросил упаковать его вещи и отослать их к его матери. Так он сказал. Так я и сделала.

Я взял новый адрес Бальфура и поблагодарил ее за услугу. Потом я нанял экипаж и отправился к его матери в ее дом на Тоттенхем-Корт-роуд. Лакей продержал меня добрый час в опрятной гостиной, прежде чем Бальфур вошел в комнату, делая вид, будто что-то ищет. Он положил то, что искал, в карман и соблаговолил обратить на меня внимание. Я заметил, что он уже побывал у портного, поскольку вместо добротного, но сильно поношенного платья на нем было новое, хорошо пошитое. На нем был коричневый камзол, под которым виднелся красный жилет, богато расшитый золотом. Сорочка была сшита из тончайшего белоснежного шелка, и даже его парик, по стилю похожий на старый, был тщательно подобран и уложен. Бальфур был новым человеком, и его платье свидетельствовало об этом.

— Что вам нужно? — спросил он, словно не знал, что я его жду, и только что увидел. Он подошел к книжной полке и сделал вид, будто ищет какую-то книгу. — Как вы смели явиться сюда с подбитым глазом и видом уличного хулигана!

Я подумал, не продемонстрировать ли ему, как себя ведет уличный хулиган, но решил не отвлекаться от дела.

— Я пришел, чтобы сообщить вам о ходе расследования.

Он топнул ногой, но не повернулся:

— Какая скука! Я же просил вас не приходить сюда.

— Если вам угодно, мы можем продолжить обсуждение нашего дела в кофейне.

— Дела?! — Он обернулся ко мне с выражением презрения, которое, без сомнения, репетировал много часов перед зеркалом. — Вам это не кажется непостижимо бесцеремонным? А с чего вы решили, позвольте поинтересоваться, что у нас с вами общее дело?

— Вы, мистер Бальфур, наняли меня, — сказал я, стараясь говорить без раздражения.

Бальфур фыркнул:

— Допустим, я совершил такую нелепость. Теперь я об этом сожалею. Мы с матушкой помирились, и у меня отпала необходимость заниматься такими омерзительными вещами, как биржевые маклеры и евреи.

Он нервно озирался, стараясь подобрать решающее слово, чтобы поставить точку в нашем разговоре, но я не собирался отпускать его так легко. Я не знал, почему он решил оставить дело, впрочем, мне было все равно, однако у него могли быть полезные для меня сведения.

— Скажите, — начал я, словно мы вели приятную беседу, — у вашего отца были какие-нибудь дела с «Компанией ложных морей»?

— Не знаю и не хочу знать! — сказал он раздраженно. — Я должен потребовать…

Я не дал ему возможности потребовать чего-либо:

— Мистер Бальфур, я пришел к заключению, что мой отец действительно был убит, но у меня нет доказательств, связывающих его смерть со смертью вашего отца. Если вы хотите узнать правду, мне необходимо по крайней мере ваше содействие.

— Мой отец был глупцом, — сказал он. — Хитрым купцом, и не более того. Никому не имело смысла его убивать. Уходите, Уивер.

Я медленно встал.

— Вас больше не интересуют цепные бумаги, украденные у вашего отца?

— У вас все сводится к деньгам. Так, Уивер? Скажите, вы слышали о еврее, который упал с балкона театра на Друри-лсйн и разбился насмерть? Директор преподнес бедной убитой матери мешочек с серебром в знак соболезнования. Но еврейка сказала: «Вы мне должны полшиллинга, так как Исаак видел только половину пьесы. Верните половину стоимости билета». — Он рассмеялся, но смех был неестественным. Я стоял молча.

Бальфур посмотрел на меня и направился к двери.

— Как любой другой ремесленник, вы можете представить счет за выполненную работу. А теперь вы должны меня извинить — у меня дела.

Я гадал, насколько сильно можно нажимать па Бальфура и что я могу таким образом выиграть. Восстановление дружеских отношений с матерью, видимо, окончательно положило конец и его намерениям узнать правду о смерти своего отца. Был ли я теперь для него помехой? Напоминанием об ужасном времени, когда его будущее было туманным? Или ему стало что-то известно, о чем он не хочет говорить мне? Возможно, отношения между его и моим отцом вовсе не были дружескими, как я полагал. Бальфур был слаб: он утерял независимость, его богатство находилось в руках матери, к которой он не испытывал любви. Эта мать, насколько я мог догадываться, не простит Бальфуру его вновь обретенного богатства. Мне нечего было терять, и я решил идти напролом:

— Мне наплевать на то, что мое расследование может причинять вам какие-либо неудобства. Вдобавок позвольте напомнить вам, сударь, что я расследую дело об убийстве, и, если вам что-либо известно, вы обязаны мне это сообщить. Если вы отказываетесь это сделать здесь или в другом удобном для вас месте, возможно, суд его величества придется вам более по нраву?

Бальфур внимательно посмотрел на меня и с решительностью, на которую, я полагал, он не был способен, проигнорировал мою угрозу.

— Убирайтесь из моего дома, Уивер. Я более не желаю иметь с вами дела.

— Очень хорошо. — Я встал, зажав свою шляпу под мышкой. — Я вижу, вы не желаете оказать мне содействия. Ваше дело, но могу вас уверить, что теперь я лично заинтересован в раскрытии обстоятельств смерти вашего отца и буду продолжать расследование.

— Честно говоря, вы можете катиться ко всем чертям, Уивер. Мне нет никакого дела. Но я требую, чтобы вы убрались с моего пути.

Я улыбнулся и подошел к нему. Приблизился вплотную и, не сводя с него глаз, угрожающе склонился над ним:

— А как вы намереваетесь остановить меня, если я вас не послушаюсь, мистер Бальфур?

Когда Бальфур вновь обрел дар речи, он заикался.

— Обещаю, подобная грубость в другой раз не сойдет вам с рук. — Он поспешно отступил и, задев стену, испуганно вздрогнул. — Вы думаете, что вы единственный человек в Лондоне, который может постоять за себя? Если вызвать вас на дуэль ниже достоинства джентльмена, то вы думаете, нет других способов разделаться с таким подонком? Не испытывай моего терпения, еврей! Убирайся вон!

— Мы еще встретимся, — сказал я, надевая шляпу. — Когда мне надобится задать вопросы.

Я оставил Бальфура в немом изумлении. Он сцепил руки и, вероятно, благодарил Всевышнего, что никто не присутствовал при нашей ссоре, Что касается меня, я не скоро был готов простить этого труса, который втянул меня в опасное дело, потерял к нему интерес и теперь стал помехой. Мой гнев был так силен, что не дал бы мне покоя весь день, если бы я не предпринял каких-либо шагов. По пути домой я зашел к судебному приставу, который меня не знал. Назвав вымышленное имя, я выписал ордер на арест Бальфура за неуплату пятидесяти фунтов. Я знал, что арест ничего не принесет. В суде ордер моментально выбросят. Но мне было приятно думать, в каком Бальфур будет смятении, когда его арестуют в публичном месте и посадят в долговую тюрьму, пока юристы во всем не разберутся.

Устраивая судебный арест Бальфуру, я не знал, что по иронии судьбы похожая участь была уготована и мне. Идя по улице и пытаясь догадаться, что скрывалось за грубостью Бальфура, я заметил человека, который шел за мной, держась на расстоянии двадцати футов. Как только я его заметил, я сразу понял, что он следит за мной, поэтому ускорил шаг, протискиваясь между женщиной, катившей тележку с овощами, и торговкой устрицами, громко предлагавшей свой товар. Боковым зрением я видел, что преследовавший меня старался не отставать. Это был необычайно высокий человек, около шести с половиной футов, и чрезвычайно худой. Одет он был аккуратно, как уважаемый торговец или слуга младшего ранга. Его лицо было недавно и тщательно выбрито. Сказать по правде, он был совершенно не похож на негодяев, работавших на Уайльда, но по какой-то причине этот парень преследовал меня, и, хорошо помня о недавнем злоключении с экипажем, я решил, что он может представлять для меня опасность.

Стараясь оторваться от него, я проскользнул в узкий переулок, оканчивавшийся, насколько я помнил, тупиком. Сначала футов сто он шел прямо, а потом резко заворачивал и заканчивался через двадцать футов. Переулок тонул в грязи, так как жители окрестных домов выплескивали сюда через окна содержимое своих ночных горшков. Крысы с визгом разбегались, когда я пробирался через нечистоты, налипавшие на мои башмаки и чулки. Изо всех сил я старался представить, что меня не беспокоит окружающая вонь. Я не имел права поддаться отвращению, так как груды экскрементов и лужи мочи могли стать моими союзниками при условии, что мой преследователь окажется более брезглив.

Так оно и вышло. Он медленно свернул в переулок, и его тонкие кожаные башмаки, в отличие от моих более грубых, тотчас промокли. Я слышал, как он медленно пробирается вперед, тихо ругаясь. Так как я был за поворотом, я не видел его, но слышал каждый его шаг, который он делал, с трудом преодолевая отвращение. Я услышал, как он поскользнулся. Раздался всплеск, а потом град проклятий. Будь он знаком, как я, с районом Ковент-Гарден, он бы понимал, что переулок этот никуда не выводит и что я жду его за поворотом. Но он продолжал медленно идти вперед, борясь с подступавшей рвотой, натыкаясь на крыс и страдая от промокших насквозь ног. Наконец он завернул за поворот и, ничего не видя в темноте, сделал несколько шагов вперед. Именно этого я и ждал.

Я спрыгнул сверху, где завис между узкими стенами в распоре, дожидаясь преследователя, который прошел внизу и меня не заметил. Я приземлился прямо позади него, обрызгав нечистотами нас обоих, достал пистолет и направил его в лицо парня.

— Итак, мой облитый дерьмом друг, сказал я с усмешкой, — ты скажешь мне, кто ты и почему ты шел за мной. Иначе останешься здесь гнить, пока дождь не смоет твои останки.

Он хотел упасть на колени, но потом передумал и стал качаться из стороны в сторону, сложив в мольбе руки:

— Не убивайте меня, мистер Уивер, сэр. Это мое первое задание, и я только хотел сделать все по правилам.

Необычайно удивленный, но продолжая быть настороже, я велел ему сказать, кто он и почему преследовал меня.

— Я работаю на судью Данкомба, сэр. Мировой судья послал меня за вами. Это мое первое задание как констебля, сэр.

— А чего судья от меня хочет? — спросил я, продолжая помахивать пистолетом перед его лицом, но скорее рассеянно, чем угрожающе.

— Он вызывает вас в суд, — пробормотал бедный констебль со слезами на глазах. — Вы арестованы.

Судья Джон Данкомб был аномальным явлением в продажной судебной системе Лондона. Конечно, он брал взятки и, если имелась хоть малейшая возможность пополнить свой доход при вынесении вердикта, никогда от них не отказывался. Однако, в отличие от многих других продажных судей, в тех случаях, когда взятку уплатить не могли, он не увиливал от своих обязанностей и не проявлял неоправданной жестокости, вынося приговор. Не будучи связан взяткой, он судил справедливо, а зачастую даже мудро. О Джоне Данкомбе говорили, что коррупция судопроизводства — его профессия, а справедливость правосудия — его удовольствие.

Я не знал, из корыстного интереса или из удовольствия Данкомб вызвал меня в суд на Грейт-Харт-стрит. Я ожидал своей участи вместе с констеблем, пока судья Данкомб не вызвал нас, осыпаемых насмешками шлюх и воров, к себе.

Суд проходил в большом помещении в первом этаже дома, где на втором этаже судья жил. Вероятно, прежние хозяева устраивали здесь балы или другие развлечения, но теперь здесь можно было увидеть лишь низы лондонского общества. Судья восседал за огромным столом в дальнем конце комнаты в окружении констеблей, клерков и слуг. На столе громоздились стопки бумаг, было разбросано несколько юридических справочников, и стояла большая бутылка портвейна, из которой он частенько наполнял свой бокал. Был разгар дня, и поэтому зал суда наполняли не самые закоренелые мерзавцы. Обычно утром перед судьей Данкомбом представали проститутки, пьяницы, ночные разбойники, взломщики домов, грабители и другие преступники, приведенные ночным патрулем.

В течение дня судья Данкомб рассматривал их дела, например дело бродяги, которого он приговорил к нескольким неделям работ в Брайдвелле, или брал показания под присягой, или рассматривал более крупные дела по мере их возникновения.

Данкомб был пожилымчеловеком с тяжелым подбородком, маленькими глазками и огромным бородавчатым носом. Почти все зубы у него выпали, и рот ввалился, что придавало тому вид пустого ранца, выглядывавшего из-под пожелтевшего парика. Я видел, но не слышал, как он разговаривал со стоявшей перед ним женщиной. Она была молода и грязна, а ее лохмотья едва прикрывали интимные места. Данкомб задавал вопросы с каменным лицом. Она отвечала, всхлипывая. Наконец судья вынес какое-то решение, и женщина, упав на колени, стала громко благодарить Господа. Один из констеблей подошел и увел ее, а она сердечно восхваляла Данкомба. Я надеялся, что ее радость принесет мне удачу.

— Мистер Бенджамин Уивер? — громко произнес он.

Данкомб обвел взглядом зал суда, пока его глаза не остановились на мне. Он ничем не показал, что хорошо меня знает. Я часто бывал у него в суде в качестве свидетеля, когда приводил пойманных воров, а также дабы получить ордер и констебля для ареста. Но Данкомб не жаловалловцов воров и полагал, что я так же бесчестен, как большинство из тех, кто занимается данным промыслом.

— Выйдите вперед, — произнес он нараспев. — Но не приближайтесь слишком близко.

Я подошел к столу, стараясь не обращать внимания на смех вокруг.

— Как вы умудрились так испачкаться? — спросил он. — Вы довольно часто бывали в этом суде, но впервые явились помазанный нечистотами.

— Ваша честь, когда я шел по улице, я обнаружил, что меня преследуетнезнакомец. Не зная, что он служитель этого суда, я подумал, что моя жизнь в опасности. Я искал убежища в переулке, который, к сожалению, известен своей грязью.

Он мрачно посмотрел на меня:

— Вы всегда убегаете от незнакомых людей, мистер Уивер?

— Это Лондон, ваша честь. Кто, кому дорога жизнь, не убегает от незнакомцев?

Расслышавшие мой ответ одобрительно засмеялись. Даже судья слегка фыркнул.

— Я вызвал вас из-за некой Кейт Коул, которая должна предстать перед судом через две недели за убийство. Ваше имя всплыло в связи с этим делом, и меня попросили взять у вас показания.

Я надеялся, что мое лицо не выразило потрясения, хотя я почувствовал себя так, словно меня снова ударил сзади по голове один из головорезов Уайльда. Мне было приятно думать, что я оставил преступную жизнь, оттого что не мог мириться с ее безнравственностью. И хотя это отчасти было правдой, безусловно верно и то, что, занимаясь ловлей воров, я не подвергал себя опасным случайностям правовой системы. Не хочу показаться неуважительным по отношению к джентльменам судьям, но не открою секрета, если скажу, что наша правовая система, которой так восхищаются во всех европейских странах за ее строгость и быстроту, на самом деле ужасна и ни один человек — ни виновный,ни невинный — не хотел бы предстать перед ней.

Итак, мои страхи были отнюдь не напрасными. Даже если бы я никогда в жизни не слышал о Кейт Коул или не имел ни малейшего представления, о чем говорит судья, это никоим образом не могло бы гарантировать, что я не закончу свою жизнь с веревкой на шее в Тайберне. Мне следовало проявлять осмотрительность и внимательность.

— Мне нечего сообщить, — сказал я, изображая на лице утомление и растерянность. — Мне ничего не известно об этом деле.

Дело было запутанное, и, хотя у меня не было никакого желания давать ложные показания, другого выбора не оставалось. Скажи я правду, я бы поставил под угрозу анонимность сэра Оуэна, которую обещал охранять. В данный момент единственное, что я мог сделать, — это попытаться выиграть время.

— Вы никогда не слышали о Кейт Коул? — недоверчиво спросил судья.

— Никогда, — сказал я.

— Тогда я не буду тратить напрасно свое время, не так ли?

В этот момент я понял, что вопрос все-таки финансовый. Данкомб не отказался бы так быстро от допроса, если бы стремился к правосудию, а не к звону монет. Меня не обрадовало это открытие. Если Данкомбу заплатили, то взятка, которую я мог предложить, а он мог бы принять, не помогла бы мне ничем. Негласное правило продажного правосудия гласило, что брать взятки следовало от всех заинтересованных лиц, но принимать решение — в пользу более влиятельного. Я не мог тягаться с Уайльдом в этом отношении.

— Я так и укажу; вы отрицаете, что вам известна эта персона или ее преступления, — сказал Данкомб. — Однако должен сообщить, что ее дело будет заслушано в Олд-Бейли ровно через две недели и что вас могут вызвать на процесс как свидетеля защиты. Вы не должны покидать Лондон до начала процесса, поскольку вас снова могу вызвать в данный суд. Вы поняли меня, мистер Уивер? Я кивнул:

— Полагаю, я вас отлично понял, ваша честь.

— Тогда советую вам принять ванну.

На этом Данкомб меня отпустил, и я, дружески похлопав по плечу несчастного констебля, покинул здание суда с чувством уныния. Я представил себе процесс над Кейт Коул и как я стою на свидетельской скамье. Солгать человеку, подобному Данкомбу, не проблема, но я не смог бы дать ложные показания на процессе в Олд-Бейли по обвинению в убийстве. Если дело дойдет до этого, я буду вынужден сказать правду, поэтому следовало сообщить сэру Оуэну, какой оборот приняли события.

Данкомб сказал, что меня могут вызвать в качестве свидетеля защиты. Это означало, что мое имя назвал не Уайльд, а Кейт. Уайльд не был заинтересован в защите женщины, за которую в случае обвинительного приговора мог получить сорок фунтов. Но я не понимал, как могла Кейт узнать мое имя и чего она добивалась, вовлекая меня в процесс, даже не повидавшись со мной. Она, безусловно, поняла, что я не хочу, чтобы мое имя упоминалось на процессе, и ради этого готов на многое. Также вполне возможно, что это Уайльд упомянул мое имя, чтобы настроить меня против Кейт. Может быть, он надеялся, что сможет одним махом отправить на виселицу Кейт и погубить мою репутацию? Я не знал, что думать. Элиас советовал опираться на вероятность, а не на факты. Но чтобы опираться на вероятность, должна быть хоть какая-то логика. В данном случае я никакой логики не находил.

Глава 25

Как только я помылся и переоделся, стараясь не привлекать особого внимания слуг в дядюшкином доме, я послал записку сэру Оуэну, в которой просил его о встрече в местной пивной. Он прислал ответ, и несколько часов спустя я сидел напротив него, спокойно потягивая пиво.

Сэр Оуэн, однако, не выглядел спокойным. От его сердечного добродушия, знакомого мне по предыдущим встречам, не осталось и следа. Его плотно сжатые губы говорили о нервном напряжении, и он постоянно оглядывался на дверь.

— Все это неприятно, — сказал сэр Оуэн, — Вы обещали мне, Уивер, что мое имя не будет замешано в этом деле, — В задумчивости он гладил пальцем ручку пивной кружки.

Я был все еще напряжен, но пытался произвести впечатление спокойного, уверенного в себе человека. Я обнаружил, что, подобно актеру на сцене, могу своим поведением воздействовать на людей, с которыми разговариваю.

— Я обещал сделать все, что возможно, и намерен сдержать обещание, но перед судом я не могу лгать, иначе меня самого могут обвинить а убийстве. Сэр Оуэн, дело приобрело неожиданный для нас обоих оборот, и я полагаю, было бы благоразумным приготовиться к тому, что мне, возможно, придется назвать ваше имя в суде. Я уверен, что при правильной подготовке вы сможете избежать серьезного ущерба…

— Ваша обязанность — защищать тех, кто вас нанимает, — проворчал он, не поднимая взгляда. — Вы должны это делать, чего бы вам это ни стоило. Может, хотите еще денег?

— Полно, сэр Оуэн, меня удивляют ваши обвинения. Я честно выполнил все свои обязательства.

— Интересно, — сказал он в задумчивости, — как вы объясняете, что эта женщина вдруг смогла назвать ваше имя? Вы мне говорили, что она не знает, кто вы и где вас искать. — Он выпрямился и сделал большой глоток из кружки.

— Это правда, — сказал я, — хотя похоже, что Уайльд прознал об этом. Могу только предположить, но кажется, за всем происходящим стоит Уайльд.

— Уайльд! — сплюнул в сердцах сэр Оуэн. — Он нас погубит. Я был глупцом, когда доверился вам, Уивер. Вы, скажу я вам без обид, вспыльчивый евреи, который думает не головой, а кулаками. Если бы вы никого не застрелили, ничего этого не случилось бы.

Я не мог более терпеть эти внезапные и неприятные обвинения сэра Оуэна. Он относился благодушно к тому, что я застрелил Джемми на улице, пока это не нарушало его покоя.

— Вы правы. Если бы никого не убили, не было бы и дела об убийстве. Но нужно прибавить — будь вы осторожнее со своими бумагами, ничего этого не случилось бы.

Я полагал, что мои слова разозлят его, возможно, выведут из себя, но мои обвинения лишь заставили сэра Оуэна вспомнить о своем положении. Он сел очень прямо и холодно посмотрел на меня.

— Вы забываетесь, — сказал он тихо. — Вы навлекли на свою голову большие неприятности, и на мою тоже, суя нос куда не следует. Откуда нам знать — вдруг за этим неожиданным поворотом дела с шлюхой стоит «Компания южных морей»? Компания, несомненно, любым способом хочет заставить вас молчать. А все из-за вашего вынюхивания, расследования смерти отца. Неужели нельзя было подождать, пока не закончится это дело со шлюхой?

Я открыл рот, чтобы возразить, но остановился и задумался о том, что сказал сэр Оуэн.

— Откуда вам известно об этом деле? — спросил я спокойно, надеясь, что успешно скрываю свои чувства.

Я внимательно наблюдал за сэром Оуэном, ища признаки растерянности, но на его лице было лишь раздражение.

— Кто в Лондоне не знает, что вы раскапываете самоубийство Бальфура? Ни для кого не секрет, что вы навлекаете проблемы на «Компанию южных морей». Лично я опасаюсь, что вы навлекаете проблемы на свою голову, а заодно и на мою. Что вы за человек, если не признаётесь, кто ваш отец! Мы разговаривали с влиятельными людьми о Лиенцо, а вы даже слова не сказали. Вы хотели поставить меня в неловкое положение в моем собственном клубе, Уивер? Вы этого хотите?

— Если вы оказались в неловком положении, — спокойно сказал я, — вы сами в этом виноваты.

Сэр Оуэн стиснул зубы.

— Вы безответственный мошенник и не смейте втягивать меня в свои грязные делишки! Я вам этого не позволю, иначе окажусь в канаве вместе с вами.

Видя, что сэр Оуэн распаляется все больше, я решил, что лучше дать ему выговориться, не обращая внимания на его нелестные высказывания о евреях вообще и обо мне в частности, пока он не выдохнется. Наконец он немного успокоился.

— Я поговорю с людьми, пользующимися влиянием. Может быть, мне удастся сделать что-нибудь, чтобы вас не вызывали на этот процесс. А пока вы должны дать мне слово, что, если вас вызовут, вы не назовете моего имени и не упомянете меня никаким иным образом в связи с убийством этого… Джемми.

— Сэр Оуэн, — сказал я спокойно и негромко, — мы должны сделать все, что возможно, дабы не доводить дело до этого, но я не могу дать вам такого обещания. Я буду держать язык за зубами, пока это будет безопасно. Может быть, мне не придется называть вашего имени. Может быть, суд сочтет не важным, по чьему поручению я искал Кейт. Но если меня спросят, чье поручение я выполнял в тот вечер, я не смогу молчать. Нельзя ли рассказать вашей будущей жене, мисс Деккер, о небольшой части вашего прошлого, чтобы подготовить ее к возможным неприятным слухам?

Тут я сделал ошибку. Сэр Оуэн сжал кулаки и напряг челюсть, Он долго смотрел на меня в изумлении.

— Что вы можете знать о чувствительности утонченных дам? — прошипел он. — Вам знакомы только шлюхи да шваль подзаборная.

Мне следовало проявить больше деликатности к человеку в его положении, но я не мог найти в своей душе сочувствия к сэру Оуэну, учитывая его обличительный тон. Я сделал для него все, что мог, и даже больше, Если он рассчитывал, что из верности к нему я пойду на виселицу, он, мягко говоря, заблуждался,

— Разве в вашем Евангелии не сказано, сэр Оуэн, — спокойно поинтересовался я, — что лишь безгрешный может бросить камень?

Он смотрел на меня во все глаза.

— Нам больше не о чем говорить, — сказал он и поспешно удалился.

Паника сэра Оуэна несколько сбила меня с толку, но не привела в уныние. В конце концов, ему грозил публичный позор, который мог расстроить его женитьбу. Я чувствовал, что он отчасти прав. В немалой степени я сам был виноват в сложившемся положении. Но меня более заботило, как эта злополучная цепь событий началась и что я мог сделать, дабы все исправить. Мне казалось логичным, что именно благодаря Джонатану Уайльду я оказался втянутым в процесс Кейт Коул, но оставался вопрос, почему сэр Оуэн предположил, что неприятности у меня и у баронета возникли по вине Компании. Я не мог не учитывать такую возможность.

Я полагал, что только один человек мог объяснить мне все это, и я снова отправился в Ньюгетскую тюрьму, чтобы повидаться с Кейт Коул.

Я прошел сквозь ужасающие ворота тюрьмы, и за несколько монет охранник провел меня в Пресс-ярд, где находилась комната Кейт. Надзиратель объяснил, что Кейт попросила не впускать никаких посетителей, но несколько шиллингов решили эту проблему.

Комната оказалась на удивление приятной. В ней была удобная на вид постель, несколько стульев, стол, бюро и гардероб, небольшое окно пропускало свет, но недостаточный, чтобы в комнате было светло даже в разгар дня, поэтому множество дешевых сальных свечей коптило стены. Вокруг были разбросаны графины и пивные кружки, куски недоеденного мяса и зачерствевшие корки белого хлеба. Кейт от души тратила деньги.

Но несмотря на то, что она делала, покупки как порядочная женщина, она не умела жить в соответствии с этим статусом. На ней была новая одежда, без сомнения купленная на деньги, которые я ей оставил, но запятнанная едой и напитками, измятая, словно Кейт спала прямо в ней, и ужасно пахнущая. Кейт не избавилась от вшей, которых подхватила, ночуя в Коммон-сайд, и они бегали по ее коже, как пешеходы по оживленной улице.

Кейт выразила немалое неудовольствие, увидев меня на пороге своей комнаты. Она встретила меня угрюмой ухмылкой, обнажив сломанные зубы, и тотчас отвернулась, не желая смотреть мне в лицо.

На пороге появился надзиратель.

— Желаете чего-нибудь? — спросил он.

— Бутылку вина, — прошипела Кейт. — Он платит, — ткнула она в меня пальцем.

Тот вежливо закрыл дверь.

— Ну, Кейт, — начал я, взяв один из деревянных стульев и повернув его к ней лицом, — разве так следует относиться к своему благодетелю? — Я сел и, тихонько отодвинув ногой неприкрытый ночной горшок, стал дожидаться ее ответа.

— Мне нечего вам сказать, — надула она губы, как ребенок.

— Не могу понять, отчего ты на меня сердишься. Разве я не устроил тебя удобно, избавив от проблем?

Кейт медленно подняла глаза:

— Вы не избавили меня от виселицы. И от Уайльда тоже. Если пришли сюда за этим, можете катиться к черту, потому что другого выбора у меня не было. Вот так.

— Что ты хочешь сказать, Кейт?

— Это был Уайльд, он сам. Он заставил меня выдать вас. Я ничего не хотела говорить, но сначала Уайльд сказал, что вы хотите, чтобы меня повесили, а когда я сказала, что это неправда, он сказал, что меня обязательно повесят и что у него больше влияния на судью, чем у вас. Вот что случилось, и делайте с этим что хотите.

Я задумался, пытаясь разобраться в том, что сказала Кейт. Кейт тяжело дышала, словно речь отняла у нее все силы. Думаю, часть этой речи была отрепетирована — она знала, что я приду.

По крайней мере, я уже кое-что выяснил. В процесс Кейт меня втянул Уайльд. Это не означало, что Уайльд стоял за убийством Бальфура и моего отца. Но это означало, что он лгал, утверждая, что не станет бороться со мной как с конкурентом, пока я буду выступать против «Компании южных морей».

Я запутался в паутине многочисленных, не связанных друг с другом фактов. Возможно, мой метод был порочен. Элиас критиковал меня за то, что я рассматривал каждый факт по отдельности. Но как установить связи между несопоставимыми элементами?

Я пришел к Кейт побеседовать об Уайльде, но, возможно, следует говорить с ней о чем-то другом, поскольку центральная загадка моего расследования — Мартин Рочестер. По всей видимости, он нанял человека, который переехал моего отца. Складывалось впечатление, что каждый па Биржевой улице что-нибудь о нем да слышал. Но самым интересным мне показались утверждения Уайльда, великий ловец воров изо всех сил старался убедить меня в преступности Рочестера, снабжая в то же время бесполезными сведениями. И вот передо мной Кейт, которой было кое-что известно о делах Уайльда и которая не испытывала любви к своему хозяину. Может быть, мне удастся у нее узнать, какую роль Рочестер играл в этих преступлениях.

Появился надзиратель с бутылкой вина. Он затребовал немыслимую цену в шесть шиллингов, которую я уплатил, поскольку это было легче, чем вступать в дебаты.

Кейт выхватила у меня бутылку, откупорила ее и как следует приложилась к горлышку. Вытерев рот тыльной стороной руки, она посмотрела на меня, размышляя, предложить мне выпить или нет. Вероятно, она решила, что, раз нанесла мне столько вреда, такими мелочами дело все равно не поправить, и оставила вино себе.

Я позволил ей сделать еще глоток, прежде чем заговорил.

— Ты знаешь человека по имени Мартин Рочестер?

— У! — взвизгнула она, как придавленная крыса. — Теперь это уже Мартин Рочестер? Не скажу, что он мне нравится. Он причинил мне достаточно неприятностей.

— Значит, ты его знаешь? — спросил я поспешно. Мое сердце было готово разорваться от волнения.

Неужели я наконец нашел того, кто знал этого таинственного человека?

— Конечно знаю, — лениво сказала Кейт. — Он такой же негодяй, как Уайльд, но вдвое его умнее, А Рочестер-то здесь при чем?

Я не мог поверить в свою удачу. Я был изумлен, что Кейт говорит о знакомстве с ним так запросто.

— Пока не знаю, — честно сказал я. — Но я уверен, что, если смогу его найти, это облегчит жизнь нам обоим. Что ты можешь о нем сказать?

Кейт открыла рот. Она хотела что-то сказать, начала даже производить звуки, но спохватилась, и ее губы сложились в плотоядную ухмылку.

— Вы мне не сказали, зачем вам этот Рочестер.

— А ты его откуда знаешь? — потребовал я. — Что тебе о нем известно?

— Я его хорошо знаю. Даже отлично.

— Ты с ним встречалась? — спросил я. — Ты знаешь, где его можно найти?

— Конечно, я с ним встречалась. Но его нельзя найти, если он этого не хочет. Это точно. Он занимается торговлей бумагами. Он там главный.

— Ты можешь что-нибудь мне сказать, что помогло бы его найти?

Она покачала головой:

— Только то, что лучше вам его найти, пока он не нашел вас.

— Можешь его описать?

— Думаю, могу.

— Тогда опиши.

Кейт посмотрела на меня, и ее глаза вспыхнули. Я понял, что у нее появилась мысль, которая показалась ей чрезвычайно умной.

— А что если я сделаю это после того, как меня освободят? — Она улыбнулась испачканными вином губами.

— Я готов заплатить за любую информацию, которая поможет мне найти Рочестера.

— Да уж конечно, вы готовы заплатить, но я-то по-прежнему гнию в тюрьме. Вы мне все талдычите, что вам надо, но, если я буду давать все, что вам надо, я ничего не получу и уж точно попаду в Тайберн. Поэтому теперь составьте список всего, что Baм надо, и я его выполню, когда выйду из Ньюгетской тюрьмы.

— Кейт, — сказал я, чувствуя, как во мне закипает гнев, — мне кажется, ты не понимаешь, насколько это важно.

Я подумал об интересе Уайльда к моему расследованию и о его попытках втянуть меня в процесс Кейт. Между этими двумя фактами должна быть какая-то связь, но я не знал какая. Рочестер стоял за убийством моего отца и был как-то связан с Уайльдом. Мне казалось, что, если я узнаю об этом больше, я разгадаю многие загадки, которые не давали мне покоя.

Но Кейт была равнодушна к моим проблемам.

— Мне наплевать на твои проблемы, и я уверена, что в моих проблемах виноват Уайльд. И я знаю, что между Уайльдом и Рочестером нет ничего общего, поэтому Рочестер мне ничем не поможет.

Я пытался урезонить ее еще в течение четверти часа, но все было напрасно. Я подумал, не выгнать ли ее из комнаты, в которую она попала благодаря мне, но решил, что это ничего мне не даст. Поэтому я ушел, решив, что попытаюсь еще раз позже, когда найду более весомые доводы, чтобы заставить ее разговориться.

На следующий день пришла записка от Вирджила Каупера с предложением встретиться «У Джонатана». Я прибыл за четверть часа до назначенного времени, по он уже сидел за столом за чашкой кофе.

— Что вы выяснили? — спросил я, садясь напротив. Он едва взглянул на меня:

— Нет данных, что Самуэль Лиенцо когда-либо владел акциями «Компании южных морей».

Не могу сказать, что эти сведения сильно меня удивили. Учитывая известное мне отношение отца к «Компании южных морей» и к Банку Англии, меня бы удивило обратное.

— Однако, — продолжал он, — иначе обстоит дело с мистером Бальфуром. У него было акций на сумму более двадцати тысяч фунтов.

Я не имел понятия, насколько состоятельным человеком был Бальфур, но двадцать тысяч фунтов — огромная сумма, чтобы инвестировать ее в одну компанию. Если бы компания разорилась, инвестор тоже был бы разорен.

— Вы сказали «было», — произнес я, размышляя вслух. — А на момент смерти у него их не было?

— Мне ничего не известно о времени его смерти, но записи показывают, что мистер Бальфур приобрел акции два года назад и продал их через четырнадцать месяцев, то есть около десяти месяцев назад. За этот период акции значительно выросли в цене и принесли ему неплохую прибыль.

Если Бальфур продал акции десять месяцев назад, его операции с «Компанией южных морей» совершались за десять месяцев до его смерти. Каким образом тогда его так называемое самоубийство связано с Компанией? — Кому были проданы акции? — спросил я.

— Ну как же, сэр. Акции были проданы «Компании южных морей», — радостно сообщил мне Каупер.

Мне не повезло. Будь акции проданы другому человеку, можно было бы отследить, кому именно. Опять все упиралось в «Компанию южных морей», и опять я не знал, что делать дальше.

— Мне встретилось еще одно имя, — сказал Каупер. Он криво улыбнулся, как вор на улице, предлагающий за полцены дорогой носовой платок.

— Еще одно имя?

— Связанное с одним из указанных вами имен.

— И что это за имя?

Он провел указательным пальцем вдоль своего носа:

— Это будет вам стоить еще пять фунтов.

— А если это имя ничего мне не скажет?

— Тогда, я полагаю, вы напрасно потратите пять фунтов.

Я покачал головой, но отсчитал деньги. Каупер быстро спрятал их в карман.

— Имя, которое мне встретилось, тоже Лиенцо. Мириам Лиенцо. Указанный адрес — Брод-Корт, Дьюкс-Плейс.

Я с трудом сглотнул:

— Это единственный человек с именем Лиенцо, которого вы нашли?

— Единственный.

Я даже не стал в тот момент ломать голову, что бы это значило, что Мириам держала акции «Компании южных морей». Пока Каупер не ушел, мне было необходимо выяснить все, что касалось отца и Бальфура.

— Может ли быть иная возможность, — спросил я, — в отношении другого человека, Самуэля Лиенцо?

— Какая возможность? — Он издал короткий смешок и стал вяло изучать содержимое своей чашки.

Я не знал, как сформулировать свою мысль.

— Ну, например… он полагал, что у него были акции, когда их у него не было.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, — сказал Каупер. Он хотел отхлебнуть из чашки, но у него дрожали губы.

— Тогда попробую выразиться более определенно. Может ли быть, что он был владельцем поддельных акций «Компании южных морей»?

— Это исключено, — поспешно сказал он. — А теперь, прошу прощения, — Он принялся вставать из-за стола.

Я не собирался позволить ему уйти. Я схватил его за плечо и заставил сесть обратно. Возможно, я немного перестарался. Он поморщился, когда я силой усадил его на скамью.

— Не играйте со мной, мистер Каупер. Что вам известно?

Он вздохнул и сделал вид, что мое воинственное настроение оставило его совершенно равнодушным.

— О «Компании южных морей» ходят разные слухи, но ничего определенного не говорят. Мистер Уивер, сжальтесь. Я могу потерять место только за то, что обсуждаю возможность существования подобного. Я не хочу более говорить об этом. Вы даже не понимаете, какому риску я подвергаю себя, разговаривая с вами.

— Вам известно что-нибудь о Мартине Рочестере? — потребовал я.

Его лицо побагровело.

— Я уже сказал вам, сударь, что не буду говорить на эту тему.

Я порадовался в душе, так как Каупер только что невольно выдал мне больше, чем я надеялся. По его мнению, фальшивые акции и Мартин Рочестер были связаны между собой.

— Какая сумма может изменить ваше решение?

— Никакая. — Он вскочил и направился к выходу из кофейни.

Я остался сидеть за столиком, смотря на гудящую вокруг толпу и не зная, что делать дальше. Неужели «Компания южных морей» убила Бальфура, чтобы заполучить свои двадцать тысяч фунтов? Очевидно, нет, поскольку я только что узнал, что он сам продал свои акции компании. Более того, если их операции были столь масштабными, как предполагал мой дядя, и измерялись миллионами, двадцать тысяч были незначительной суммой для такого солидного учреждения. Может быть, я что-то упустил из виду? Что если их интересовали не деньги, а разорение человека? Я все время предполагал, что Бальфура убили из-за денег, а моего отца по другой причине, связанной с кражей состояния Бальфура. Теперь стало очевидно, что эти предположения были ошибочны или, по крайней мере, сомнительны.

Мои мысли прервал служивший в кофейне мальчик: проходя мимо, он выкрикивал имя некоего джентльмена, для которого у него было сообщение. Мне пришла в голову великолепная идея, и я немедленно попросил подать бумагу и перо. Я написал короткую записку, подозвал мальчика и сунул ему в руку несколько пенсов.

— Передай эту записку через четверть часа, — попросил я его. — Если никто не объявится, порви ее.

— Конечно, мистер Уивер. — Он глупо ухмыльнулся и собрался улизнуть.

Я схватил его за руку. Не слишком сильно, но достаточно, чтобы остановить его.

— Откуда ты знаешь мое имя? — спросил я, отпуская его руку. Мне не хотелось его испугать.

— Вы знаменитый человек, сэр, — объявил он, довольный своей осведомленностью. — Знаменитый кулачный боец.

— Не слишком ли ты молод, чтобы видеть меня на ринге? — спросил я частично сам у себя.

— Я не видел вас на ринге, но я о вас слышал. А потом мне на вас указали.

— Кто на меня указал? — спросил я, с усилием сохраняя спокойствие.

— Мистер Натан Адельман, сэр. Он попросил дать ему знать, когда я вас увижу. Хотя записки у него для вас не. было. — Его голос вдруг стих, — вероятно, он сообразил, что Аделъман, возможно, не хотел, чтобы я знал об этом. Он решил поправить дело с помощью еще одной улыбки.

Я дал ему еще несколько пенсов.

— За труды, — сказал я, надеясь, что деньги помогут ему поскорее забыть о промахе.

Мальчик убежал, дав мне возможность обдумать то, что он сказал. Адельман хотел знать, когда я появлюсь «У Джонатана». В этом не было ничего дурного. Я пришел к выводу, что Адельман был прав, когда говорил, что даже люди, которым нечего скрывать, будут препятствовать моему расследованию. Я не знал, имел ли Блотвейт, как мой отец, подозрения насчет фальшивых акций «Компании южных морей», но я отлично понимал, что одни только слухи об этом могли нанести серьезный урон Компании, настолько серьезный, что Вирджил Каупер боялся даже слушать об этом.

Через четверть часа мальчик появился, как и обещал, и стал громко звонить в колокольчик.

— Мистер Мартин Рочестер, — выкрикивал он. — Записка для мистера Мартина Рочестера.

Мне эта затея казалась гениальной. Я не рассчитывал, что Рочестер окажется здесь, что он так легко выдаст себя, учитывая, сколь тщательно он скрывался, но я думал, что-то из этого выйдет. И я не ошибся.

Не могу сказать, что все разговоры стихли. На самом деле многие продолжали беседовать, не обращая внимания на выкрики мальчишки. Но некоторые перестали разговаривать. Я наблюдал, как люди замолкали в середине переговоров, не закончив фразы и открыв рот, как сбитые с толку бараны. Я видел, как некоторые шептались, некоторые в растерянности чесали себе голову, а некоторые оглядывались, ища того, кто ответит на призыв мальчишки. Мальчик, обходивший зал, привлек к себе не меньше внимания, чем известная актриса, которая бы расхаживала обнаженной в мужском клубе.

Мальчик закончил обход, пожал плечами и вернулся к своим обязанностям. Маклеры, которых отвлек мой эксперимент, постепенно вернулись к своим делам. Но несколько минут спустя я увидел человека, который встал со своего места и направился к мальчику.

Это был любовник Мириам, Филип Делони.

Я видел, что он спросил что-то у мальчика и вышел. Я встал и подошел к мальчику, который собирал грязную посуду со столов.

— Что сказал этот человек?

— Он хотел узнать, кто послал эту записку, мистер Уивер.

— И что ты ему сказал?

— Я сказал, что это вы, сэр.

Я засмеялся. А почему, собственно, и не сказать?

— И что он?

— Он хотел прочитать записку, но я ему сказал, что порвал ее, — как вы просили.

Я не мог винить мальчишку за его честность, Я поблагодарил его и покинул кофейню «У Джонатана».

Когда я вышел на улицу и направился в сторону Биржевой улицы, в лицо мне ударил сильный ветер. Почему Делони интересовался Мартином Рочестером? Простое ли это совпадение, что он связан с Мириам — и в то же время каким-то образом с человеком, который, судя по всему, виновен в смерти моего отца? Я не мог с уверенностью ответить на этот вопрос. Но я подумал, что не могу более считать, будто мой интерес к кузине Мириам отвлекает меня от работы. Я уверился, что ее любовник имеет какое-то отношение к смерти моего отца.

Я бродил по улицам, пока не оказался вблизи Граб-стрит, где, как сказала миссис Наум Брайс, владелица книжной лавки, должен был находиться магазин Кристофера Ходжа, который печатал брошюры моего отца. Я зашел в пивную на Граб-стрит, чтобы узнать нужный адрес, но человек за стойкой покачал головой.

— Магазина больше нет, — сказал он. — И Ходжа тоже больше нет. Пожар. Он погиб в огне. Мальчишки-ученики получили ожоги. Могло быть даже хуже, скажу я; по крайней мере, это случилось, когда он распустил остальных по домам.

— Пожар, — повторил я. — Когда это случилось? Человек за стойкой поднял глаза к потолку, припоминая.

— Где-нибудь три, может, четыре месяца назад, — сказан он.

Я поблагодарил его и направился к Муэр-лейн, чтобы снова повидаться с вдовой мистера Брайса. Она вышла из задних комнат и заулыбалась, увидев меня. Я попросил поговорить без свидетелей, и она провела меня в небольшую гостиную, где я устроился на стареньком протертом канапе. Она села в кресло напротив и распорядилась принести нам чаю.

— Чем могу служить вам, сударь? — спросила миссис Брайс.

— Я хотел кое-что уточнить. Видите ли, мне показалось довольно странным, что вы посоветовали мне обратиться к мистеру Кристоферу Ходжу с Граб-стрит, тогда как и магазин мистера Ходжа, и сам мистер Ходж сгорели несколько месяцев тому назад.

Миссис Брайс в нерешительности то открывала, то закрывала рот.

— Вы меня удивляете, — наконец сказала она. Вы раните меня, сэр, предполагая, что я могла обмануть вас. Если бы я была мужчиной, я бы вызвала вас за подобную оплошность. Но поскольку я женщина, я вынуждена делать вид, что вы меня не знаете и что ваши оскорбления относятся к другому человеку, — человеку, которого не существует.

— Я готов искренне извиниться, если составил неправильное суждение.

— Уверяю, мне не нужны извинения. Я лишь хочу, чтобы вы зря не заблуждались. Насколько я помню, сударь, когда вы спросили, кто издатель сочинений мистера Лиенцо, я назвала Кристофера Ходжа, поскольку он действительно опубликовал несколько брошюр мистера Лиенцо. Я хорошо знала мистера Ходжа, так как он был близким другом моего мужа и моим. После смерти мистера Брайса мистер Ходж помогая мне в делах. Я знала и о его гибели, которая меня необычайно взволновала. Должна вам заметить, что я не сообщила вам о смерти Кита Ходжа только потому, что вы перебили меня, дабы узнать о мистере Делони, а затем неожиданно удалились. Если я опустила какие-то интересующие вас детали; вы должны понимать, сэр, что сами тому виной, поскольку удалились с такой поспешностью.

Я встал и отвесил поклон:

— Вы правы, миссис Брайс, я действительно очень спешил. — Я снова сел.

— Это не важно. Как я уже сказала, я только хотела прояснить для вас ситуацию. Хотя, — проговорила она, едва сдерживая улыбку, — меня удивляют ваши обвинения в обмане. Когда мистер Делони вчера зашел в мою лавку, я спросила его, удалось ли вам с ним побеседовать. Когда я назвала ему ваше имя, он заверил меня, что никогда не учился с вами в одной школе, а потом употребил на ваш счет такие эпитеты, которые я не решусь произнести вслух. Видите, сударь, с моей точки зрения, выходит, что это вы меня обманули.

Мне оставалось лишь рассмеяться, что я и сделал от души. Я снова встал и поклонился миссис Брайс:

— Вы преподали мне урок, мадам. Благодарю вас. Она лишь очаровательно улыбнулась мне, как умеют улыбаться вдовы.

— Должна сказать, ваш ответ удивил меня. И мне интересно узнать, почему вы решили обмануть меня относительно мистера Делони.

— Миссис Брайс, — начал я, — буду с вами откровенен, но надеюсь, вы простите, если я буду так же осмотрителен. Меня наняли, чтобы выяснить, была ли смерть мистера Лиенцо действительно вызвана несчастным стечением обстоятельств. У меня есть подозрение, что это не так и что его смерть была связана с определенными сведениями, которыми он обладал и которые хотел обнародовать. В моем распоряжении была рукопись его сочинения, которую я утратил, и я хотел выяснить, не пытался ли мистер Лиенцо напечатать ее до своей смерти. Если я ввел вас в заблуждение или если мне показалось, что вы ввели меня в заблуждение, — это объясняется лишь тем, что мое расследование требует крайней осмотрительности и недоверчивости.

Миссис Брайс открыла от удивления рот.

— Вы хотите сказать, — начала она, — что мистер Делони имеет к этому какое-то отношение?

Я не хотел делиться своими подозрениями, поэтому сказал, что в случае с мистером Делони мои подозрения не оправдались.

— Что касается пожара в лавке мистера Ходжа, — продолжал я, — вам ничего не показалось подозрительным, учитывая, что вы были с ним близко знакомы?

Миссис Брайс покачала головой:

— Нет, несмотря на то что его смерть чрезвычайно расстроила меня, я не усмотрела никакого злого умысла в этом несчастье. Все это было необычайно печально, и только. Неужели вы подозреваете, сэр, что магазин был подожжен, а мистер Ходж убит, чтобы не допустить публикации сочинения Лиенцо? Это невероятно.

— Я тоже так думал, — сказал я, — до недавнего времени. Не могу утверждать, что эти предположения являются правдой, но это вполне возможно, сударыня.

— Полагаю, сначала необходимо выяснить, был ли этот текст в лавке, когда случился пожар. Так вышло, что после его смерти я взяла его дела на себя. Он просил об этом в своем завещании. Большая часть материалов сгорела, но кое-какие конторские книги уцелели. Если желаете, мы могли бы взглянуть на них.

Я поблагодарил миссис Брайс,и мы отправились в ее кабинет, где она вручила мне полдюжины конторских книг, от которых исходил запах гари и плесени. Они были исписаны мелким, но разборчивым почерком Ходжа, и во второй раз за последнее время я испытал неприятное чувство, разбирая записи, сделанные человеком, которого, вполне возможно, лишили жизни. Вместе мы изучали книги в течение двух часов и пили чай. Миссис Брайс объясняла мне записи и говорила, какие издания продавались хорошо, а какие плохо, какие нравились ее мужу, а какие не очень. Наконец, после того как нам пришлось зажечь несколько свечей, поскольку уже смеркалось, миссис Брайс нашла в одной из книг запись: «Лиенцо — заговор бумаг».

— Вот н неоспоримое доказательство, — тихо сказал я, глядя на запись.

Миссис Брайс долго ничего не говорила.

— Это не доказывает, что кто-то убил мистера Ходжа, — наконец сказала она. — Но тем не менее вы бы оказали мне неоценимую услугу, если бы перестали заходить в мой магазин.

Глава 26

Вернувшись в дом дяди, я обнаружил, что старый Исаак, слуга, ждал меня, чтобы вручить только что доставленную большую посылку.

— От кого это? — спросил я у Исаака. Он покачал головой:

— Мальчишка, который принес посылку, не сказал, сэр. Он отдал ее мне, протянул руку за монетой и убежал, не ответив на мой вопрос.

Я был в нерешительности. Анонимные посылки пугали меня, и мне не нравилось, что игроки, которые играли в эту игру, нашли меня в доме дяди.

Я осматривал посылку, когда вошла Мириам и весело поздоровалась со мной. Однако выражение моего лица ее встревожило.

— Вас что-то беспокоит?

Я почувствовал себя неловко, когда она пристально посмотрела на мой подбитый глаз, но по крайней мере ее прежняя холодность исчезла. И этого было для меня достаточно.

Я показал ей посылку. Она только пожала плечами.

— Откройте, — сказала она.

Затаив дыхание, я начал развязывать упаковку. Мириам с интересом смотрела, как я вскрываю посылку, где обнаружил удивительные вещи. Внутри был костюм и билет на бал-маскарад, который давали вечером в Хеймаркете. К костюму прилагалась записка:

Сэр!

Вы приглашаетесь посетить бал у мистера Хайдеггера сегодня вечером, где получите ответы на многие волнующие вас вопросы. Когда все присутствующие скрыты под масками, никто не испытывает стеснения в разговоре. С нетерпением жду встречи с вами в месте, где я надеюсь проявить себя.

Друг

Мириам попыталась заглянуть в записку, но я поспешно сложил и убрал ее.

— Как интригующе! — сказала Мириам. — Почти как в романе.

— Даже слишком, — сказал я, доставая костюм. Возможно, тайный корреспондент надеялся отвести от меня подозрения, выставив в столь нелепом виде, так как это был костюм лоточника-тадеско. Костюм состоял из лохмотьев и обвислой шляпы, а также лотка, к которому были прикреплены несуразные безделушки. Маска скрывала только верхнюю часть лица. На ней были прорези для глаз, расположенные над бутафорскими, злобно выпученными глазками и непомерно огромным носом. Копна фальшивых рыжих волос должна была замаскировать собственные волосы, а спутанная накладная борода — нижнюю часть лица.

— У кого-то абсурдное чувство юмора, — заметил я.

— Это помогает установить, кто послал костюм?

— Не очень, — сказал я в задумчивости, — если только это не дело рук моего друга Элиаса.

— Пойдете на бал? — спросила Мириам.

Ее голос звучал взволнованно, было видно, что она находит всю затею захватывающей, как в приключенческом романе. Ей и в голову не приходило, что это могла быть опасная ловушка.

— Да, конечно пойду, — сказал я.

Однако я не собирался подчиняться условиям, навязанным мне анонимным покровителем. Поэтому я послал за Элиасом, который прервал репетицию своей пьесы, чтобы встретиться со мной на Брод-Корт.

Мы с Мириам сидели в гостиной, хотя она практически со мной не разговаривала. Я погрузился в раздумья, а она читала книгу стихов. Несколько раз она хотела что-то мне сказать, но потом передумывала. Мне бы хотелось, чтобы она сказала, что у нее на уме, но мои мысли были так заняты новой загадкой, что я не мог сформулировать вопрос, Поэтому я молчал, пока Исаак не ввел в комнату Элиаса. По его лицу было видно, что он хотел отпустить какую-то остроту насчет жителей квартала, но, заметив Мириам, придержал свой язык, сраженный ее красотой.

— Уивер, — сказал он, — я вижу, было мудро с твоей стороны ничего не рассказывать о красоте твоей кузины. Подобные сокровища должны держаться в тайне, иначе их могут похитить. — Он отвесил низкий поклон Мириам.

— Но вас, сэр, он не утаивал, — сказала Мириам. — В частности, он говорил, что у него есть большой и надежный друг Элиас, на которого он может положиться как ни на кого другого в мире.

Элиас снова поклонился, сияя от гордости. Мириам улыбнулась, довольная собой.

— Он также сказал мне, что его большой друг — вольнодумец, способный на любую ложь, чтобы обмануть простодушного человека.

— Бог мой, Уивер!

Она засмеялась.

— Может быть, он этого не говорил, просто я сама пришла к такому выводу.

— Сударыня, вы неправильно меня поняли, — сказал Элиас в отчаянии.

— Элиас, — резко сказал я, — у нас срочное дело, и время работает против нас.

На лице Элиаса появилась шаловливая улыбка.

— Что произошло, мой печальный еврейский друг?

Я подумал, что в сложившихся обстоятельствах было бы лучше, если бы Мириам нас покинула. Она была не в курсе наших дел, и я не имел ни малейшего намерения посвящать ее в них.

Как только Мириам вышла, я показал Элиасу записку и приглашение.

— Что ты знаешь об этих балах?

— Ты шутишь, — сказан он, — маскарады у Хайдеггера — самая модная вещь. Я бы стыдился, если бы не посещал их регулярно. Приглашения достаются только самым большим модникам. — Он достал два билета из своего бумажника. — Я иду туда сегодня в компании с мисс Люси Дастон, молодой честолюбивой дамой. У нее небольшая, но важная роль в комедии, которая в скором времени произведет фурор на Друри-лейн.

— Ты действительно пойдешь туда, — сказал я с улыбкой, — но вместо красивой актрисы у тебя будет другой компаньон, в обществе которого ты не соскучишься. — Я снова улыбнулся. — И у меня есть для тебя соответствующий костюм. — Я продемонстрировал костюм, который прислали вместе с приглашением.

Элиас посмотрел на него с ужасом:

— Боже, Уивер, ты шутишь! Думаешь, я откажусь от вечера с прелестной Люси, чтобы разгуливать по дому Хайдеггера в костюме бородатого нищего? Мне никогда уже не удастся приблизиться к подобной красотке. Похоже, всякий раз, как я влюбляюсь в актрису, она исчезает, а я остаюсь с одной из девок Уайльда. Я вижу, ты не понимаешь, какой вред будет причинен моей конституции, если мне не удастся завлечь в постель эту девушку.

Я положил руку ему на плечо:

— Должен сказать, я тобой восхищен. Ты приходишь сюда с билетом и, уверен, с костюмом, который я могу взять в долг. Я думаю, мы прекрасно проведем время.

Элиас взял костюм и стал рассматривать маску.

— Сказать по правде, Люси не обладает твоим остроумием, — сказал он мрачно, — но компаньон ты, признаюсь, суровый. Никто из моих друзей не осмелится попросить у меня ничего подобного.

— Именно поэтому тебе нравится проводить время в моем обществе, — сказал я улыбаясь.

— Твой дядя, вознаградит мои усилия, когда мы поймаем убийцу?

— Уверен. Если ты еще не успеешь обогатиться с доходов от пьесы, твоя помощь в этом деле сделает тебя богачом.

— Великолепно! — воскликнул Элиас— Давай теперь поговорим о твоей кузине-вдовушке.

Как хорошо известно уважаемому читателю, в то время, к которому относится мое повествование, маскарады были на пике популярности. Но до тех пор, пока сам однажды не посетишь такой маскарад, трудно до конца представить, что же это такое. Вообразите себе огромный красивый зал, играет чудесная музыка, в изобилии разносят превосходные яства, а вокруг расхаживают сотни странно одетых мужчин и женщин.

Анонимность делает женщин раскованными, а мужчин еще раскованней, и скрытое под маской лицо позволяет обнажить те части ума и тела, которые обычно скрывают в общественном месте.

Вдобавок никто из гостей не говорит обычным голосом, предпочитая особый, маскарадный писк. Итак, чтобы получить картину этого собрания, представьте Хеймаркет, наполненный писклявыми панами и молочницами, дьяволами и пастушками и, конечно, бесчисленными черными домино. Это идеальный костюм для мужчин, любящих атмосферу маскарада, но лишенных воображения, желания или же чувства юмора, чтобынарядиться пастухом, арлекином, монахом или каким-нибудь другим модным персонажем. Под чудесные звуки итальянского струнного оркестра эти одинаковые фигуры, закутанные в черное, в масках, скрывающих верхнюю часть лица, двигались по залу, подобно волкам, кружившим вокруг раненого оленя. На мне тоже был такой черный наряд. Сначала я хотел надеть костюм Элиаса. В соответствии со своим вкусом мой друг намеревался нарядиться Юпитером. Мы даже зашли к нему на квартиру примерить костюм, но оказалось, что одеяния олимпийского бога слишком тесны для меня, поэтому мы отправились приобретать маскарадное домино.

Элиас отвел меня к портному, с которым был в дружеских отношениях. Иначе говоря, в данный момент он не был его должником. Ателье портного славилось маскарадными костюмами. Войдя, мы увидели двух джентльменов, приобретающих домино. Пока шла примерка, я сообщил Элиасу последние новости, включая самую неприятную — что старый Бальфур владел акциями «Компании южных морей» на двадцать тысяч Фунтов.

— Неудивительно, что он оказался разорен, — сказал Элиас, когда я надевал черное домино и завязывал капюшон. — Потерять такую сумму. Невообразимо.

Я надел на лицо маску и посмотрел в зеркало. Я был похож на огромного черного призрака.

— Но мой человек в «Компании южных морей» сказал, что Бальфур продал акции задолго до смерти.

Элиас теребил рукава, как он обычно делал, когда задумывался.

— А этот человек не сказал, кому были проданы акции?

— Никому, — сказал я, снимая домино. — Они были проданы обратно Компании.

Я вышел из примерочной, чтобы расплатиться за костюм. Элиас покраснел, словно ему было нечем дышать. Я знал, что ему надо сказать мне что-то конфиденциальное, но приходилось ждать, пока я расплачиваюсь, а портной заворачивает костюм. Когда мучительное ожидание окончилось и мы вышли на улицу, где из-за шума можно было говорить, не опасаясь, что нас услышат, Элиас наконец выдохнул:

— Тебе не известно, Уивер, что нельзя просто так продать акции компании? Акции — это не безделушка, которую можно вернуть в лавку.

— Если бы Каупер хотел продать мне заведомо ложную информацию, разве он не придумал бы что-нибудь более правдоподобное?

— Но ты поверил, — заметил он, огибая медленно идущих старушек. — Впрочем, я принимаю твой аргумент. Возможно, он хотел вызвать у тебя подозрения.

— Я сойду с ума, — сказал я, — если всякий раз должен буду подозревать, что люди говорят мне неправду, дабы я узнал, что они говорят неправду. Вот раньше врали для того, чтобы тебе поверили, и кому это мешало?

— Твоя проблема, Уивер, — сказал Элиас, — в том, что ты слишком дорожишь ценностями прошлого.

Отобедав и выпив бутылку вина, мы отправились на маскарад. Большую часть вечера я провел, фланируя по залу, иногда разговаривая с Элиасом, но в основном стараясь держаться от него на расстоянии, чтобы нельзя было догадаться, что еврей-лоточник прибыл со мной и, более того, что у него вообще есть компаньон, который может прийти на помощь, если понадобится. Тем не менее я не отходил далеко от Элиаса, чтобы слышать его разговоры. Стараясь быть неприметным, я взял бокал вина у мальчика, разносившего напитки, и был сражен, когда великолепно сложенная женщина в костюме римской богини подошла к Элиасу и спросила писклявым маскарадным голосом из-под маски, полностью скрывавшей ее лицо:

— Вы меня знаете?

Когда Элиас в ответ пропищал тот же вопрос, богиня сказала:

— Думаю, да, кузен. Должна сказать, все только и говорят о вашем костюме.

Не в силах сдержаться, я подошел и схватил ее за руку.

— Боже мой, Мириам, — прошептал я нормальным голосом, — что вы здесь делаете?

Она была в замешательстве, но вскоре пришла в себя.

— Вы меня удивляете, — сказала она, пытаясь рассмотреть мое лицо под капюшоном, — почему вы одели такой оригинальный костюм?

Я пропустил ее вопрос мимо ушей.

— Дядя знает, что вы посещаете подобные увеселения? — спросил я ровным голосом.

Она засмеялась, но было видно, что мой вопрос ее обидел.

— Как вы знаете, он допоздна занят у себя в пакгаузе. А миссис Лиенцо всегда ложится спать рано, и перед уходом я ее не видела.

— Вы ели здесь что-нибудь? — спросил я. Ее глаза засверкали под маской.

— Это нелепо, Бенджамин. Вам-то какое дело, соблюдаю я кошер или нет? Вы-то уж точно не соблюдаете.

— Вы должны отправиться домой, — сказал я. — Этот бал не место для леди.

— Не место для леди? Да здесь все самые модные леди города.

Элиас нагнулся, просунув между нами свою огромную рыжую бороду:

— Тут она права, Уивер.

Струнный оркестр заиграл какую-то веселую мелодию, и, удивив самого себя не менее, чем Мириам, я взял кузину за локоть и, не спрашивая у нее разрешения, повел ее танцевать. Я изумлялся своему поступку, поскольку не был хорошим танцором и, увидев, как десятки пар грациозно закружились под музыку, едва не замер столбом. Танцы были уделом натур утонченных, а не деятельных, к которым относился ваш покорный слуга. Я надеялся показать Мириам, что не совсем лишен талантов джентльмена, но опасался, что получится обратное.

Я успокаивал себя мыслью, что у меня был кое-какой опыт. Когда я выступал у мистера Ярдли, он заставлял всех своих бойцов брать уроки танцев, полагая, что таким образом человек приобретает живость, необходимую на ринге и самому сильному бойцу.

— Даже главный деревенский силач, — говорил он, — способный разорвать вас пополам, ничего не сможет сделать, если вы будете прыгать и кружиться вокруг него.

Не знаю, как Мириам расценила мое внезапное решение пригласить ее на танец (маска почти полностью скрывала ее лицо), но от удивления она приоткрыла рот. Не говоря ни слова, мы начали танцевать. Я чувствовал себя неуклюжим и неловким, и было видно, Мириам старалась изо всех сил не спотыкаться из-за моих неловких па. Тем не менее я ее вел, а она не сопротивлялась и даже, я бы сказал, получала от танца удовольствие.

— Знаете, — наконец сказала она, улыбаясь под маской, — у меня уже был партнер по танцам на этот вечер. Вы нанесли ему публичное оскорбление.

— Посмотрим, осмелится ли он меня вызвать, — проворчал я, стараясь удерживать равновесие. — Кто он, этот ваш партнер? — спросил я после паузы, хотя хорошо знал ответ.

— А вас это разве касается, кузен?

— Думаю, да.

— А я думала, вы решили пойти со мной танцевать, чтобы вместе провести весело время. Вы хотите испортить веселье, изображая строгого отца?

— Я бы не стал портить веселья, — сказал я, едва не столкнувшись с полной дамой в арабском костюме, — если бы ответственность за ваше благополучие не входила в мои обязанности мужчины и родственника.

— Я никогда не чувствовала себя более благополучной, — уверила она. — Мне редко выдается возможность проявить свои танцевальные способности. А что может быть для этого лучше, чем маскарад?

Я продолжал, хотя знал, что это испортит танец:

— Вы рискуете своей честью и честью семьи, приехав сюда без разрешения дяди и общаясь с неизвестными ему мужчинами.

Мириамнапряглась. Она хотела шутить, изображать свободную женщину, которой безразлично, что о ней думает свет, но я был решительно намерен разрушить эту иллюзию. Я рассердил ее, но я действительно боялся за ее репутацию. Судя по тому, что рассказал мне Элиас о Делони, с которым она общалась, я даже не был уверен, не пострадала ли ее честь. Я подозревал, что Делони где-то здесь, и желал, чтобы он подошел ко мне, дабы предъявить свои права на партнершу. Таким образом я бы показал Мириам, что человек, подобный мне, может защитить ее честь, а пустая болтовня щеголя ничего не стоит.

Наконец она прервала молчание:

— И вы читаете мне нотацию о непослушании? Вы ушли из семьи, почти навсегда, когда были моложе меня. Вы верили, что способны найти свой путь в жизни. И вы отказываете мне в подобном выборе?

Она задавала такие трудные вопросы, что мне ничегоне оставалось, как продолжать танцевать.

— Это нелепо. Вы леди идолжны понимать, что дороги, открытые для мужчины, невозможны для вас. Мужчине многое позволено, о чем женщина даже не может помышлять. Мужчина может рисковать. Странно, что вам пришло в голову, будто вы можете позволить себе такие же вольности, как я.

— Итак, раз мне не позволены многие вольности, я должна отказывать себе даже в том, что позволительно?

Мириам вырвалась от меня и бросилась прочь в середине менуэта. Ее гнев привлек внимание публики, и я поспешил за ней, пытаясь как-то сгладить наш уход. Несмотря на растущее внутри раздражение, я догнал ее, когда она стремительно шла по залу в развевающихся от быстрой ходьбы одеяниях римской богини, и провел ее сквозь толпу одетых в одинаковые черные домино мужчин. Мы были у большой чаши с пуншем, когда кто-то другой отвлек внимание публики своей неприличной или смешной выходкой, избавив нас тем самым от публичного позора.

— Мириам, — начал я, не зная, что сказать дальше. Она отвела глаза под маской, но я продолжил: — Мириам, вы, конечно, понимаете, что я забочусь лишь о вашей безопасности.

Ее взгляд смягчился, и она немного успокоилась.

— Я прекрасно понимаю ваши мотивы, но не думаю, что вы понимаете мои. Вы хоть имеете представление, что маскарад значит для женщины? Я могу быть смелой, раскованной и кокетливой или вести себя по-мужски и демонстрировать свою ученость, и при этом никто не знает, кто я. Моя репутация не пострадает. Где еще можно пользоваться подобной свободой и не запятнать своего имени?

С ее аргументами нельзя было не согласиться, но я не собирался признаваться в этом. К счастью, наш разговор был прерван господином, одетым в венецианском стиле. На нем была птичья маска с длинным клювом и разноцветный костюм.

— Мириам? — спросил он писклявым маскарадным голосом.

Мириам застыла, не зная, как реагировать. Поэтому я ответил вместо нее.

— Дама в данный момент занята, — резко сказал, я, обращаясь к этому мужчине.

Ни маска, ни искаженный голос не скрыли его от меня. Я узнал в нем Делоии, в то время как он меня не узнал.

— Послушайте! — громко сказал он своим естественным голосом. — Вы — грубиян. Спорю, что, если бы я мог видеть ваше лицо без маски, вы бы не осмелились наносить оскорбления.

Я шагнул вперед и, нагнувшись, ухватил клюв его маски.

— Мое лицо вам знакомо, Делони, — прошептал я. — Меня зовут Бенджамин Уивер, и я к вашим услугам в любое время. Надеюсь, вы вернете мне долг, прежде чем вызвать на дуэль. Никто не станет сражаться, имея на совести долг чести.

Он пошатнулся и отступил назад, словно я его ударил. Мне было жаль, что Мириам избрала этого слабака своим кавалером.

— Идемте, — сказал я ей. — Я посажу вас в экипаж и отправлю домой.

Она взглянула на своего кавалера, чья птичья маска позорно обвисла, но ничего не сказала. Мы покинули Хеймаркет, и я велел дворецкому нанять для нас экипаж. Мы молча стояли, пока не подъехал экипаж и дворецкий не спрыгнул с подножки.

Мириам подошла к двери и обернулась:

— Я ехала сюда в надежде приободриться, а уезжаю посрамленная.

— В следующий раз, когда будете искать приключений, — покачал я головой, — надеюсь, вы посоветуетесь со мной. Мы выберем что-нибудь восхитительное, но без ненужных интриг.

На мгновение мне показалось, что я завоевал ее доверие, что она все поняла и с уважением относится к моей заботе, но, когда она посмотрела на меня, я понял, что ошибся. В ее глазах был один лишь гнев.

— Вы неправильно меня поняли. Я бы хотела верить вам, — сказала она. — Я бы хотела верить, что вас заботит моя безопасность и моя репутация.

Я изумленно покачал головой. Не понимая даже того, в чем допустил промах, я принялся анализировать свои слова и поступки. Я показал себя отважным и властным. Я не давал повода мне не доверять.

— Что вы хотите сказать?

— Я знаю, что вам нужно, — сказала она едва слышно. Под маской я увидел ее глаза, полные слез. — Я знаю, зачем вы в доме мистера Лиенцо, и знаю, в чем заключается ваше расследование. Ему не дают покоя деньги по страховке за пропавшее судно Аарона, — деньги, которые он отказывается отдать мне и которые принадлежат мне если не по закону, то по правде. Вы можете погубить меня, если хотите, и получить вознаграждение за свои труды. Я не могу больше скрывать, что считаю вас злодеем. — Она стремительно села в экипаж и велела кучеру трогаться.

Я даже не побежал за экипажем. Застыл на месте в каком-то странном оцепенении, размышляя над тем, что я мог такого сказать или сделать и что могли означать ее слова.

Но долго размышлять я не мог: Элиас оставался один, в костюме разносчика-тадеско, и кто-нибудь мог подойти к нему, думая, что он — это я. Я выбросил Мириам из головы и поспешил обратно.

В мое отсутствие с Элиасом ничего не случилось. Он был в хорошем расположении духа, хотя немного возбужден. Он угощался пуншем.

— А вот и ты, — защебетал он. — Я не знал, до какой степени ты плохой танцор, но твоя кузина мне понравилась. Она — девушка с характером.

— В этом-то и проблема, — пробормотал я и снова отошел от него, надеясь, что тот, кто пригласил меня на бал, вскоре проявится. Я несколько устал от костюмов и танцев.

Элиас устремился к группе нимф, я же не спускал с него глаз ни на секунду. Мне было противно, когда люди таращились на его костюм и хихикали, но, с другой стороны, он настолько бросался в глаза, что его было хорошо видно отовсюду. Элиасу нравилось, что его костюм еврея-лоточника привлекает всеобщее внимание, и с удовольствием танцевал с разными Хлоями, Филидами, Фебами и Дориндами. Я же держался на расстоянии, не выпуская из виду Элиаса и всех, кто к нему приближался. Я не собирался заводить знакомств и был удивлен большим количеством дам, которые подходили ко мне с вопросом, не знают ли они меня. Я не был лишен тщеславия, но трудно гордиться своей внешностью, когда на тебе бесформенная черная одежда и маска, скрывающая лицо. Тем не менее эти дамы были настойчивы, и мой ответ «Я так не думаю, сударыня» на их вопрос «Я вас знаю?» не препятствовал продолжению разговора с их стороны. Вскоре я понял, что ответ «Конечно нет!» служил моим целям гораздо эффективнее, и я снова мог спокойно следить за проворным кружением Элиасовых ног и рук.

Был уже поздний час, толпа начала редеть; и я стал думать, что, возможно, наши враги каким-то образом распознали хитрость или что наши друзья все же не решились проявить себя. Элиас отвешивал прощальный поклон прекрасной султанше, когда к нему подошли четверо мужчин в черных домино и после коротких переговоров повели его за собой. Должен сказать, что, хотя конституция Элиаса не подходила для драки с крепкими мужчинами, он не потерял присутствия духа и, видимо, непоколебимо верил, что я начеку. Не оборачиваясь, чтобы проверить, вижу ли я, что происходит, Элиас кивнул и последовал за мужчинами.

Меня обеспокоило то, что двое мужчин шли впереди, а двое позади Элиаса, так что мне было бы нелегко добраться до него, прими дело серьезный оборот. Тем не менее я пошел за ними, стараясь оставаться, насколько возможно, незаметным. Они вывели его из зала в коридор. Выждав, я повернул за угол, но их не увидел. Я догадался, что они пошли по лестнице. Я тоже стал подниматься по ступеням, тихо и осторожно. Через минуту я нагнал их. Они шли молча. Я тоже двигался беззвучно, иначе они могли бы меня увидеть, стоило им только обернуться.

Мы поднялись, как мне показалось, на самый верхний этаж, где они исчезли в темном коридоре. Горело несколько свечей, дававших вместо света лишь смесь тьмы и тени. Я старался двигаться бесшумно, но не отставать от быстро идущих впереди меня людей, которые были едва видны в полумраке. Черные домино сливались с тенями, но рыжая борода Элиаса блестела в свете свечей.

Наконец они остановились в конце коридора, в торцовой комнате. Думая, что они одни, они даже не закрыли за собой дверь, и я незаметно подошел совсем близко.

Люди в домино окружили Элиаса.

— У нас есть для вас сообщение, — сказал один мужчина со смутно знакомым деревенским выговором.

— От кого? — спросил Элиас.

Я невольно улыбнулся тому, как забавно он имитировал мой голос.

Человек, который говорил до этого, подошел ближе к Элиасу.

— От тех, кто хочет, чтобы ты не совал свой иос в чужие дела, — сказал он.

Одним плавным движением он схватил толстую дубинку, стоявшую у стены, и со всей силой ударил тупым концом в живот Элиасу.

Мой друг рухнул, как подрезанный парус, но его беспомощность не остановила злодеев. Вскоре у всех у них в руках были палки, и они начали было безжалостно охаживать Элиаса по спине и бокам, пока я не поспешил к нему на помощь. Думаю, они считали, что перед ними Бенджамин Уивер, и спешили вывести из строя опытного бойца прежде, чем тот опомнится. Я же только видел, что мой друг, доверивший мне свою безопасность, непомерно страдает.

Я сбросил маску, пора было выходить из укрытия. Не дав нападавшим опомниться, я схватил одного из самых крупных бандитов сзади за шею и приложил головой о кирпичную стену. Удар вывел его из строя, но трое оставшихся поняли свою ошибку и в растерянности смотрели на меня, держа наготове дубинки.

— Кто вас послал? — потребовал я.

— Те, кого вы рассердили, — сказал один. Возможно, видя, что я готов драться, и учитывая, что их товарищ валяется на полу, в крови и без сознания, они не решались нападать. Их нерешительность подарила мне бесценное преимущество, на которое я не рассчитывал при встрече, с тремя вооруженными людьми. Как обычно, я сам тоже был вооружен. При мне не было шпаги, так как ее было бы затруднительно носить под маскарадным костюмом, но у меня был пистолет. Однако, учитывая, что нападающих было трое, а выстрел я мог сделать только один, я решил, что было бы глупо размахивать пистолетом. Кроме того, я всегда считал, что пистолет годится только на самый крайний случай. У меня не было желания кого-либо убивать, если можно было этого не делать. Учитывая, что через несколько недель будет слушаться дело Кейт Коул, мне не хотелось бы привлекать к себе лишнего внимания.

Я нагнулся и быстро схватил дубинку, которую выронил оглушенный мною бандит. При этом я не сводил глаз с остальных. Мой маневр будто сломал лед, и, пытаясь наверстать упущенное, один из них ударил дубинкой стонущего от боли Элиаса по колену. Боюсь, я не обманул его ожиданий, поскольку двинулся вперед, чтобы не допустить нового ущерба Элиасу. Вскинув дубинку в левой руке, правой я что есть сил ударил бандита в голову. Удар вышел удачным, по через миг по моей спине замолотили дубинки. Я еще не совсем оправился от побоев людей Джонатана Уайльда и на миг потерял сознание. Я выронил дубинку, но пришел в себя, не успев упасть. Опершись для устойчивости рукой о стену, я увидел, что человек, которого я ударил, сидит на полу, потирая голову, забыв о своем оружии.

Рывком я схватил его дубинку и бросился с ней на двух оставшихся мерзавцев. Мне удалось отогнать их от Элиаса, но вскоре я понял, что допустил ошибку. До этого они держались вместе, и я мог быстро разделаться с ними по очереди. Теперь же преимущество было на их стороне, так как один мог ударить меня сзади, а другой атаковать спереди.

Я переменил положение, пытаясь добраться до угла, откуда мне было бы легко выбраться, но где нападающим было бы труднее меня достать. В итоге я справился, но теперь мне угрожала новая опасность. Человек, которого я только что сбил с ног, успел подняться, и в свете луны, пробивавшемся через окно, я увидел, что в руке у него пистолет, нацеленный на меня.

— Брось дубину, жид, — сказал он, — а не то станешь кормом для свиней.

Он явно не знал, с кем имеет дело, если думал, что его угроза на меня подействует. Держа дубинку в левой руке, правой я нащупал в кармане свой пистолет и вынул его плавным движением. В темноте я увидел вспышку на дульном срезе напротив и, подчиняясь инстинкту самосохранения, тоже выстрелил. Поступок вполне разумный, но как тут же выяснилось, излишний, поскольку пистолет противника дал осечку и вспыхнул у него в руке. Тот закричал, скорее от гнева, чем от боли, и бросил оружие. В этот момент пуля из моего пистолета попала ему в плечо. Его отбросило назад, словно сильным ударом, отшвырнуло к окну, и он ударился о стекло, которое, как я подозреваю, было треснутым. Я не видел, что было потом, так как следил за другими нападавшими, но слышал, как он взвизгнул от ужаса, сползая по крыше, и упал на землю с довольно большой высоты.

Обернувшись, я увидел, что противники обратились в бегство, оставив своего товарища, который так и не пришел в сознание. Я хотел броситься за ними в погоню, но моим первым долгом было помочь Элиасу, который неподвижно лежал на полу. Взяв свечу с подсвечника, я посветил в лицо Элиаса. На коже не было никаких повреждений, и он явно дышал, хотя дыхание было тяжелым и прерывистым. Я перевернул его и увидел, что глаза его открыты и что он морщится от боли.

— Сделай мне кровопускание, — прошептал он, слабо улыбаясь. — Но сначала поймай этих негодяев.

Я верил Элиасу-хирургу, к тому же он не стал бы проявлять излишнего героизма, будь его жизнь действительно в опасности. Поэтому я схватил дубинку и стремглав помчался вниз по лестнице. Нападавших и след простыл.

На улице вокруг выпавшего из окна собралась толпа, и я с трудом протиснулся сквозь нее, чтобы посмотреть, жив ли он. Он был мертв. Он лежал на боку, изо рта и из раны от моей пули сочилась кровь. Смерть изменила черты его лица, но, несмотря па это, я узнал его. Именно этот человек напал на меня на Сесил-стрит поздно ночью, именно он сбежал от меня из вестибюля «Компании южных морей».

Мне было жаль, что я его убил. Нет, возможно, не совсем так. Мое сердце учащенно билось, кровь толчками бежала по венам, но я не чувствовал раскаяния или вины. Однако мне было жаль, что он не сможет уже ответить на кое-какие вопросы. Теперь мне оставалось найти его сообщников и заставить их говорить, если они не хотят разделить участь своего товарища.

Сбыться моим планам помешало прибытие констеблей. Это была худшая парочка мерзавцев из всех, кому в этом городе доверяли вершить правосудие. Я знал обоих, они были из суда Данкомба. Но я никогда не пользовался их услугами, когда было нужно кого-то арестовать, так как они имели репутацию злодеев, склонных к насилию ради самого насилия. Один был толстым и низкорослым, с омерзительными красно-сиреневыми прыщами по всему лицу. Другой выглядел менее противно, он был, в сущности, вполне обычным парнем, за исключением узких глаз, источавших жестокость.

— Кто-нибудь знает, кто застрелил этого человека? — громко спросил толстый.

— Я знаю, — вперед вышел мужчина. На нем не было маскарадного костюма, но по голосу я узнал в нем одного из нападавших. Он указал на меня. — Вот этот человек, — сказал он тоном, которым обычно заказывают у торговки устрицами порцию на два пенса. — Я все видел, могу повторить под присягой. Это было хладнокровное убийство.

— Посмотрим, как ты повторишь это под присягой, — сказал я, когда констебль двинулся ко мне. — Буду рад, когда тебя вздернут.

Я был настолько зол, что мог лишь расточать проклятия. Не было никакого смысла убегать от констеблей, поскольку нападавшие знали мое имя и меня все равно нашли бы. Я подумал, что у меня есть свидетель, который мог бы прояснить это дело. Но потом я осознал, что неизвестно, тде скрываются остальные заговорщики, и что Элиас остался лежать наверху один, совершенно беззащитный. Я поспешил к нему, но констебли схватили меня.

— Вы никуда не пойдете, — сказал кровожадный.

Я сопротивлялся. Я мог бы вырваться, если бы собрался с силами, но я устал и был расстроен. И я боялся за своего друга, которому могли перерезать горло, пока он лежал там, наверху, совершенно беспомощный. Мое слабое сопротивление только разозлило констеблей, и они заломили мне руки назад. Я осмотрел толпу, ища помощи, ища кого-нибудь, кто мог бы замолвить словечко в мою пользу. И увидел только Ноя Сарменто — он стоял в отдалении и безучастно наблюдал за происходящим своими запавшими глазами. Наши взгляды встретились, и мне даже не пришел в голову вопрос, что он здесь делает. В минуту отчаяния я лишь подумал, что он работает на моего дядю и что он, естественно, должен мне помочь. Но он отвернулся, и на его лице отразился стыд.

Нападавший на меня человек говорил о чем-то с одним из констеблей, видимо продолжая свою клевету.

— Этот человек — преступник, — сказал я, указывая на моего обвинителя, — мой свидетель наверху, он ранен, его жизни угрожают сообщники этого типа.

Если вы не можете меня освободить, помогите моему другу. Он на верхнем этаже.

Убийство действует на толпу странным образом. Никто в толпе, как вы понимаете, не хотел никому помогать, но все хотели увидеть что-нибудь ужасное, что-нибудь, о чем можно было бы рассказать собутыльникам в пивной. Поэтому сообщение о том, что есть еще одна жертва, заставило большую часть толпы ринуться в здание. Я надеялся, что присутствие этих людей обеспечит Элиасу достаточную защиту.

— Кто-нибудь знает этого человека? — спросил один из констеблей у оставшихся, указывая на мертвого.

— Я его знаю, — раздался голос. Вперед вышел пожилой мужчина. Он опирался на старую трость, треснутую и обшарпанную, готовую сломаться под тяжестью ее владельца. — Этот мерзавец погубил мою племянницу, — сказал он. — Он грабитель и вор. И мне нисколько не жаль видеть его мертвым.

— Как его зовут? — спросил констебль.

— Никто не знает его имени, — сказал мой обвинитель, злобно взглянув на старика. — Не обращайте внимания на старика, он мелет чепуху. У него не все в порядке с головой.

— Это у тебя не все в порядке.с головой, — ответил старик. — Я вообще не знаю, кто ты такой.

— Так как его зовут? — снова спросил констебль у старика.

— Этот мерзкий подлец — Берти Фенн, вот кто он. Констебли увели меня. Я беспокоился за Элиаса, но мне доставляла удовольствие мысль, что я убил человека, который задавил моего отца.

Глава 27

Я вновь предстал перед Джоном Данкомбом, и вновь по делу об убийстве, что не ускользнуло от внимания судьи. Иногда, если речь шла о таком серьезном преступлении, Данкомб мог созвать суд среди ночи. Убийство — опасное преступление, и нельзя было допустить, чтобы обвиняемые сбежали. Когда же они сбегали, допустившие это судьи подвергались строжайшей проверке.

Слух о моих подвигах уже обошел улицы, и в зале суда кроме небольшой группы обычных завсегдатаев собралось около дюжины зевак — вполне внушительная аудитория для ночного представления.

Судья осмотрел меня своими мутными, покрасневшими глазами. Он был небрит, а парик съехал на сторону. Темные круги под глазами говорили, что он не выспался. Думаю, он был вовсе не в восторге оттого, что его вытащили из постели в столь поздний час, дабы рассмотреть дело убийцы, которого он сам отпустил недавно на свободу.

— Похоже, я был слишком мягок с вами, когда вы предстали перед судом в прошлый раз, — прошамкал он беззубым ртом, тряся дряблыми щеками. — Я не повторю своей ошибки вновь.

Если Данкомб был настроен отправить меня в Ньюгетскую тюрьму, чтобы поскорее вернуться в постель, то, на первый взгляд, желание вершить правосудие принуждало его соблюдать все положенные процедуры.

— Мне сказали, — обратился он к суду, — что есть свидетели того, как этот человек совершил убийство. Пусть свидетели предстанут перед судом.

Наступила тишина, затем раздался знакомый голос:

— Я свидетель.

Я почувствовал неописуемое облегчение, увидев, как вперед пробивается Элиас. Приближаясь к судье, он пошатывался и спотыкался. Было видно, что каждое движение причиняет ему боль. Он выглядел изможденным и смешным, так как на нем все еще был костюм еврея-попрошайки. Маски на нем не было, и он предстал перед публикой без парика и с бритой головой. Лицо было невредимо, но я заметил, что он держится за бок, превозмогая боль.

— Погибший был одним из четверых мужчин, напавших на меня без всякой причины, — начал Элиас дрожащим голосом. — Этот человек, Бенджамин Уивер, пришел мне на помощь, и, когда он пытался меня защитить, один из нападавших выстрелил из пистолета. Защищаясь, мистер Уивер сделал то же самое, и стрелявший получил по заслугам за свое злодейство.

Слух об убийстве облетел суд. Мое имя было у всех на устах, так же как и подробности заявления Элиаса. Я почувствовал, что общественное мнение было на моей стороне, но знал, что желание толпы освободить меня не могло подействовать на такого человека, как Данкомб.

— Констебль мне сообщил, что отнял у вас пистолет, из которого был сделан выстрел, — сказал судья, — так что этот факт подтвердился. Однако на месте преступления был еще один человек, который заявил, что было совершено преднамеренное убийство. Это так?

— Да, ваша честь, — сказал констебль.

— Это был один из напавших на меня, — сказал Элиас, — он лгал.

— А почему эти люди напали на вас, сэр? — спросил Данкомб.

Элиас молчал. Он оказался перед сложной дилеммой: сказать все, что знает, и выдать наше расследование суду и, возможно, нашим врагам или по возможности молчать, надеясь, что небольшая порция правды меня спасет.

— Я не знаю, почему эти люди напали на меня, — наконец сказал Элиас. — Я не первый человек в Лондоне, на которого напали незнакомцы. Полагаю, им были нужны мои деньги.

— Они пытались отнять у вас деньги? — продолжал судья. Он испытующе смотрел на Элиаса, его лицо сложилось в отрепетированную гримасу строгой проницательности.

— У них не было времени, — объяснил Элиас. — Вскоре после того, как эти люди вынудили меня пойти с ними, мистер Уивер пришел ко мне на помощь.

— Ясно. А вы знакомы с мистером Уивером? Элиас не сразу ответил.

— Да, мы с ним друзья. Я думаю, он увидел, что на меня напали, и вмешался, чтобы меня освободить.

— И где они на вас напали?

— На маскараде у мистера Хайдеггера в Хеймаркете.

— Я так и понял по вашему наряду. Вы хотите сказать, сэр, что эти четверо мужчин напали на вас посреди бала-маскарада?

— Они увели меня с бала на верхний этаж, где я оказался беззащитным.

— И вы пошли с этими незнакомыми мужчинами?

— Они сказали, что у них для меня важное сообщение, — сказал Элиас неуверенно. Это было больше похоже на вопрос.

— Объясните мне снова, как мистер Уивер появился на месте событий.

— Мистер Уивер, мой друг, очевидно, заподозрил неладное и последовал за мной. Когда на меня напали, он вступился.

— Очень похвально, — сказал судья. — И довольно удобно, я бы сказал. Есть другие свидетели происшедшего? — спросил он.

В ответ в толпе лишь зашептали.

— А вы что можете добавить, мистер Уивер?

Не имело смысла говорить, что человек, которого я застрелил, убил моего отца. Подобные сведения вряд ли способствовали бы оправдательному приговору. Я полагал, что история, рассказанная Элиасом, выглядела чрезвычайно правдивой. Однако у меня почти не было надежды, что Данкомб отпустит меня на свободу. Я убил человека при неясных обстоятельствах. Судебное расследование было неизбежно, если только я не скажу что-то такое, что могло бы вызвать симпатию судьи. Я подумал, что, вероятно, даже мой дядя не мог бы освободить меня, дав взятку, если дело пошлют на расследование. Когда человек попадает в Ньюгетскую тюрьму, Данкомб уже ничего не может сделать. Нужно было дать взятку до вынесения приговора, чтобы повлиять на его решение. Всем было известно, что Данкомб не отпускает услуги в кредит.

— Я лишь только хотел помочь мистеру Гордону, — объяснил я. — Когда я увидел, что угрожают его безопасности, а может быть, и жизни, я поступил, как положено настоящему товарищу… Да любой другой на моем месте поступил бы так же! Я сожалею, что погиб человек, но думаю, вы со мной согласитесь, что Лондон небезопасный город, и было бы несправедливо, будь человек лишен возможности защитить себя и своих друзей от преступников, которые наводнили улицы и даже, как в данном случае, проникли на собрание высшего общества.

Моя речь произвела впечатление на публику, если не на Данкомба. Аудитория взорвалась аплодисментами и возгласами «ура», которые судья прервал, ударив молотком по столу.

— Благодарю вас за страстную речь, которая, признаюсь, не произвела на меня никакого впечатления. Не в моей компетенции судить, виновны вы или нет. Моя задача лишь определить, нуждаются ли изложенные факты в дальнейшем расследовании. Учитывая подтверждающий характер показаний вашего приятеля, неопровержим факт нападения на вас. И хотя я не одобряю применения силы, приводящей к смерти, было бы странно, если бы я отправлял под суд людей, которые защищали собственную безопасность или безопасность других невинных людей. Поэтому я отпускаю вас, сэр, с условием, что, если обнаружатся новые обстоятельства дела, вы будете вновь вызваны на допрос.

Толпа встретила известие одобрительными возгласами, и я, обуреваемый чувством облегчения и недоумения, бросился к Элиасу, чтобы выяснить, как он себя чувствует.

— По правде говоря, неважно, — ответил он, — и мне потребуется несколько дней отдыха, но не думаю, что я серьезно ранен.

Я с нежностью похлопал его по плечу:

— Мне очень жаль, что я втянул тебя в такую историю.

— Полагаю, ты найдешь способ отблагодарить меня, — сказал он с притворным жеманством.

Я улыбнулся, радуясь, что Элиас побит несерьезно и не держит на меня зла.

— И полагаю, эта награда будет каким-то образом связана с твоей кузиной.

— Как только ты совершишь обрезание, — сказал я Элиасу, — она твоя.

— Вы страшные люди, — вздохнул Элиас— Но скажи мне, почему судья вынес решение в нашу пользу? Мне показалось, что свидетельские показания были чрезвычайно скудны,, и ты сам признался, что застрелил этого парня. Я опасался, что расследования тебе не миновать.

Я только покачал головой. Единственное объяснение, которое приходило на ум, — это то, что кто-то заплатил судье. Но я не имел ни малейшего понятия, кто мог заплатить Данкомбу достаточную сумму, чтобы он отпустил на свободу потенциального убийцу. Это был опасный поступок, который мог навлечь большие неприятности на голову судьи, поскольку речь шла о серьезном преступлении, на которое он посмотрел сквозь пальцы. С другой стороны, дело было спорным, и, если судье пришлось бы оправдываться перед своими патронами, он мог бы сказать, что рассудил дело как самооборону. Тем не менее стратегия Данкомба не помогала мне понять, кто заплатил большие деньги и почему.

— Могу лишь предположить, что какой-то незнакомый друг или, быть может, незнакомый враг вступился за меня, — сказал я Элиасу, размышляя вслух.

— Враг? С чего враг будет проявлять такую щедрость?

— Возможно, было бы лучше предстать перед судом и рассказать, что нам известно, чем разгуливать на свободе и снова пасть жертвой их махинаций.

— Ты умеешь успокоить друга, Уивер. Оказалось, что нам с Элиасом не пришлось долго гадать, кто наш благодетель. Как только мы вышли из дома судьи в прохладу ночи, я увидел прямо перед входом роскошный экипаж. Дверца его отворилась, и оттуда вышел не кто иной, как мистер Персиваль Блотвейт. .

— Полагаю, вы мой должник, мистер Уивер, — сказал Блотвейт своим тусклым голосом. — Если бы мои враги из «Компании южных морей» прибыли сюда первыми, уверен, они бы не пожалели никаких денег, чтобы начать расследование. До суда они бы дело не допустили — слишком опасно позволить такому человеку, как вы, рассказать публично все, что он знает. В Ньюгетской тюрьме на вас свалилась бы куча неприятностей, например тюремная лихорадка, драки с другими заключенными и тому подобное. Думаю, живым я бы вас уже не увидел.

— Одна мысль об этом, без сомнения, вселила в вас ужас, — скептически заметил я,

Блотвейт пришел мне на выручку, только чтобы воплотить в жизнь свой собственный план, и я не мог заставить себя почувствовать никакой благодарности.

— Как вам известно, я хотел, чтобы вы добрались до сути этого дела. Думаю, вы подошли совсем близко, так как ваши враги стали значительно смелее. Поздравляю.

Я открыл рот, чтобы ответить, но мой раненый друг Элиас оттолкнул меня, чтобы поприветствовать Блотвсйта и отвесить ему низкий поклон:

— Большое удовольствие снова видеть вас, сэр. Мне давно не приходилось иметь честь служить вам.

Блотвейт в изумлении смотрел на костюм Элиаса:

— Вы знаете этого бродягу, Уивер?

Я с трудом сдержал улыбку.

— Этот джентльмен — мистер Элиас Гордон, — сказал я, — который был ранен сегодня ночью, оказывая мне услугу. Полагаю, он также оказывал услуги и вам. Медицинского характера, если я не ошибаюсь.

Блотвейт развел руками:

— Так вы — тот хирург-ирландец, который лебезил вокруг меня однажды в театре.

— Именно так, — подтвердил Элиас с удивительным раболепием.

Однажды я был свидетелем, как он втайне дал тройную дозу слабительного джентльмену за то, что тот назвал его по ошибке ирландцем. Но от человека с таким достатком, как Блотвейт, Элиас был готов сносить и худшие оскорбления.

— Надеюсь, — снова обратился ко мне Блотвейт, — вы воспользуетесь купленной мною свободой.

— Ценю ваше участие, — сухо сказал я, — но мне кажется, вы знаете больше, чем говорите, мистер Блотвейт, и мне не нравится, когда со мной играют.

— Я лишь знаю, что «Компания южных морей» каким-то образом замешана в этом деле, так же как этот негодяй Джонатан Уайльд, но не знаю, как именно. Остальное мне не известно.

— А Мартин Рочестер?

— Да, и Рочестер тоже. Определенно.

Я едва сдерживал гнев. Почему никто ничего не говорит об этом фантоме?

— Вы имеете представление, где я могу его найти? — спросил я.

Блотвейт смотрел на меня в удивлении:

— Где вы можете найти Рочестера? Похоже, я вас переоценивал, Уивер. Я думал, вы уже поняли это сами.

— Понял — что? — почти закричал я.

Маленький ротик Блотвейта сложился в улыбку:

— Что такого джентльмена, как Мартин Рочестер, не существует.

Я почувствовал себя будто человек, просыпающийся в незнакомом месте, не понимая, где он находится и как сюда попал. Что за чепуха — Мартина Рочестера не существует? Кого же я искал? Я справился с нахлынувшими на меня эмоциями и попытался сформулировать вопросы:

— Нет человека на бирже, который бы не слышал о нем. Как может быть такое, что Мартина Рочестера не существует?

— Он просто видимость биржевого маклера, — снисходительно объяснил Блотвейт. — Он — ширма, за которой скрывается какой-то человек или люди. Чтобы узнать, кто убил вашего отца, не надо искать Мартина Рочестера, необходимо выяснить, кто он.

Мне было необходимо обдумать это открытие. Теперь стало понятно, почему никто его не знал. Но каким образом этот несуществующий человек мог совершать биржевые сделки с таким числом людей и оставаться неизвестным?

— Боже, — прошептал я сам себе, — как это низко. Я заметил, что Элиас перестал жеманничать.

— Это преступление, о котором я тебя предупреждал, — сказал он. — Наш противник состоит из бумаг. Преступление — бумага, и преступник — бумага. Одни лишь жертвы реальные люди.

Я не разделял философского ужаса Элиаса. Я по-прежнему верил в такие вещи, как вопросы и ответы, и мне очень хотелось думать, что обман можно разоблачить, как бы ловко тот ни был замаскирован.

— Бумажный человек, — сказал я вслух. — И вы не знаете, кто он на самом деле?

— Это может быть один человек или целый клан. Я поражен, что вы теряли время в поисках человека из плоти и крови, вместо того чтобы дойти до сути этого дела. Может, мне стоит попытаться продать вас обратно судье, если он хоть что-то заплатит?

— Безотносительно к тому, кто этот человек, — сказал Элиас, — разве нам не стоит узнать о нем больше? Какое он имеет отношение к «Компании южных морей»?

Блотвейт бросил на нас сердитый взгляд:

— Вы даже этого не выяснили?

Я вспомнил слова Каупера. Я спросил его о Рочестере сразу же после вопроса о поддельных акциях. «Я сказал вам, сударь, что не стану говорить на эту тему». Напрашивался лишь один вывод.

— Рочестер — это тот, кто выпускает поддельные акции, — сказал я Блотвейту.

Он внимательно посмотрел на меня и медленно кивнул.

— Вы еще можете пригодиться, — сказал он.

Я проигнорировал его сдержанную похвалу. Я не собирался вести себя как пес, которого можно потрепать по голове.

— Вы знаете, где меня найти, если вам что-нибудь потребуется, — сказал Блотвейт.

Затем он сел в экипаж, и экипаж медленно отъехал, оставив нас с Элиасом в полном недоумении.

Мы с Элиасом встретились на следующее утро. Он шел неуверенной походкой, что свидетельствовало об еще не утихшей боли, в остальном же выглядел вполне нормально. Он сказал, что у него неотложное дело в театре, но все оставшееся время он готов посвятить мне. Мы устроились в кабинете моего дяди, пили чай и старались не вспоминать о беде, которая едва миновала пас вчера ночью.

— Я не знаю, что делать дальше, — сказал я. — В этом деле замешано столько людей, и у меня так много подозреваемых, Не знаю, как со всем этим справиться. С кем следует встретиться, какие вопросы задавать.

Элиас засмеялся:

— Ты столкнулся с типичной проблемой заговоров. Есть люди, которые не хотят, чтобы ты раскрыл правду об этом деле. Но есть другие люди, которые скрывают свои частные тайны и мелкие преступления. Когда имеешь дело с заговором, становится чудовищно трудно распознать, где злостное преступление, а где банальная ложь.

Я кивнул:

— Вчера ночью Блотвейт подтвердил мое подозрение, что Рочестер, или кто бы ни стоял за ним, торгует поддельными акциями. Несколько человек предположили, что именно Рочестер стоял за гибелью моего отца. Что ж, очень может быть — если отец представлял угрозу распространению поддельных акций, Поэтому, очевидно, Рочестер организовал покушение на мою жизнь и на твою тоже.

— Очень логично, — сказал Элиас.

— Мы также знаем, что Рочестер пойдет на все, чтобы остаться нераскрытым, но нам, чтобы завершить расследование, необходимо вывести Рочестера на свет. Если мы не можем отыскать Рочестера — а похоже, что это именно так, — может быть, мы сможем отыскать его другие жертвы.

Элиас захлопал в ладоши:

— Думаю, ты на верном пути.

— Может быть, — улыбнулся я, — нам удастся найти его врагов, людей, которые имеют на руках фальшивые акции или вступали с ним в какие-то конфликты. Когда я попытался передать через мальчишку сообщение в кофейне «У Джонатана», многие вскинули головы, заслышав имя Рочестера.

— Не думаю, что тебеудастся допросить каждого брокера на бирже, — заметил Элиас.

— Если не брокеров, то, может быть, тех, кто у него покупал? Как ты сказал: тех, кто понятия не имеет, что их обманули. Поскольку, Элиас, эти люди не знают, что их обманули, то они и не знают, что им следует бояться. — Мое сердце учащенно забилось. Наконец я нашел решение. — Мы должны их найти. Они приведут меня к Рочестеру.

Трудно было сказать, что произвело на Элиаса большее впечатление — моя идея или мой энтузиазм.

— Боже мой, Уивер! На твоем лице вдохновение. Я тебя не узнаю.

Я поделился своей идеей, а Элиас помог мне с деталями. Потом мы поехали в контору газеты «Дейли адвертайзер» и поместили объявление следующего содержания:

Все,

кто когда-либо покупал акции у мистера Мартина Рочестера

или продавал акции ему,

приглашаются посетить

кофейню мистера Кента на Питер-стрит,

рядом с Блумсбери-Сквер,

в этот четверг, между двенадцатью

и тремя часами пополудни,

где получат компенсацию за потраченное время.

Закончив дело, мы вышли на улицу, чтобы разойтись по домам. Мы оба прикрыли носы носовыми платками, проходя мимо бедняка, толкавшего тележку с гнилой бараниной.

— Это смелый ход, — пробормотал я, стараясь поскорее оставить ужасную вонь позади.

— Согласен, — сказал Элиас. — Думаю, он должен быть успешным. Ваши враги, сударь, знают, кто вы и чем занимаетесь. Они сумели заставить вас прийти к ним, они сумели найти вас. Теперь, сударь, ваша очередь выявить их слабости. Этот мошенник Рочестер изо всех сил старается скрыть свою личность, но никто не может быть неуловимым. Он совершал ошибки, и мы вскоре узнаем, какие именно.

— Иначе и быть не может, — возбужденно согласился я. — Думаю, эта его фальшивая личина не рассчитывалась на такое тщательное расследование, которое мы предпримем.

Элиас кивнул.

— До тебя начинает доходить смысл теории вероятности, — сказал он. — Предполагая, что обязаны существовать жертвы, ты выяснишь, кто преступник.

— Если бы у нас была рукопись отца…— Я только сейчас понял, что значила потеря этого документа. — Будь она у нас в руках, мы бы такой муравейник могли разворошить…

— Так ты уже разворошил, — заметил Элиас. — Поэтому ее и украли.

Он был прав. Мне было необходимо научиться думать, как он, если я собирался осилить своих противников.

Додумавшись поместить объявление, я переполнился восторгом от осознания собственной находчивости и сгорал от нетерпения рассказать дяде. Дверь дядиного кабинета была приоткрыта, и я надеялся, что он не занят. Но вскоре оказалось, что я ошибался. Из кабинета доносились голоса, и я собирался уйти, чтобы вернуться в более удобное время, но что-то меня насторожило. Один голос принадлежал Ною Сарменто, и, хотя я не испытывая симпатии к этому человеку, меня не удивило, что он разговаривал с дядей. Меня поразил другой голос, так как он принадлежат не кому иному, как Абрахаму Мендесу, подручному Джонатана Уайльда.

Я быстро отошел от двери, слишком быстро, так как услышал лишь несколько слов из их разговора, но я не мог находиться там, где меня могли обнаружить и обвинить, что я шпионю за своими родственниками.

Я вышел из дома и стал ждать на улице, прохаживаясь взад-вперед в течение часа, пока не увидел, как Сарменто и Мендесвыходят из дома вместе. Справедливости ради следует сказать, что они вышли из дома одновременно, поскольку между ними не было ничего похожего на взаимодействие. Просто они покидали одно и то же место в одно и то же время.

Я пошел к ним навстречу, прежде чем они разошлись.

— Эй, джентльмены! — воскликнул я с показной веселостью. — Приятно видеть вас обоих, особенно вас, мистер Мендес, выходящими из дома моего дяди.

— Что вам нужно, Уивер? — спросил Сарменто с кислым лицом.

— И вас, мистер Сарменто, — продолжал я, охваченный гневом. — Вас, милый друг мистер Сарменто. Я не видел вас с тех самых пор… Когда это было? А, вспомнил: после маскарада вы юркнули в толпу, как раз после неудачного покушения на меня. Как вы поживаете, сэр?

Сарменто что-то с отвращением прокудахтал, будто я сказал нечто непристойное в хорошем обществе.

— Я вас не понимаю и не хочу понимать, — сказал он, — и не собираюсь терять время на человека, который несет чепуху.

Он резко повернулся, дабы с достоинством удалиться, и направился прочь, но несколько раз оборачивался посмотреть, не преследую ли я его. Он выкручивал шею, пока не повернул за угол и не скрылся из виду.

Я хотел броситься ему вдогонку, но Меидес стоял на месте, словно ждал, что я заговорю с ним о деле, которое его привело. Без всякого сомнения, я мог побеседовать с Сарменто, когда мне было удобно, с Мендесом было иначе.

— Рад видеть вас в таком приподнятом настроении, сэр, — сказал он. — Надеюсь, расследование идет успешно.

— Да, — сказал я, хотя мое хорошее настроение улетучилось. — В данный момент меня занимает один любопытный вопрос. А именно: что вы делали в доме моего дяди?

— Нет ничего проще, — сказал он. — Я приходил по делу.

— Подробности, мистер Мендес, подробности. Какое у вас может быть дело?

— Просто у мистера Лиенцо на руках оказалась некая модная ткань, которой наше чересчур ревностное правительство не позволяет торговать. Он доверил мне этот товар несколько месяцев назад, и поскольку я нашел покупателя, то хотел лишь заплатить вашему дяде то, что ему причиталось.

— А. какую роль играл в этом деле Сарменто?

— Он доверенное лицо вашего дяди. Как вам известно. Он работал с вашим дядей, когда я приехал.

Вы ведь, — добавил он с усмешкой, — не подозреваете дядю в чем-нибудь неподобающем? Мне бы не хотелось, чтобы вы порвали с ним отношения, как когда-то с вашим отцом.

Я напрягся от этих слов, которые, я был уверен, имели своей целью меня разозлить.

— На вашем месте, сударь, я бы поостерегся. Не пытаетесь ли вы проверить, ровня я вам или нет?

— Я не собирался вызвать ваш гнев, — елейным голосом сказал он с напускным миролюбием. — Мои слова вызваны беспокойством. Видите ли, я прожил здесь много лет, видел, как страдал ваш отец, потеряв сына, который пал жертвой гордыни. Думаю, как его, так и вашей.

Я хотел ответить, но не знал, что сказать, и он продолжил:

— Хотите, сэр, я расскажу вам одну историю про вашего отца? Думаю, вы сочтете ее занятной.

Я стоял молча, не зная, что он может рассказать.

— За два или три дня до несчастного случая, который стоил ему жизни, он пришел ко мне домой и предложил солидную сумму денег за выполнение его поручения.

Он хотел, чтобы я задал вопрос, и я его задал:

— Какого поручения?

— Оно показалось мне странным, поверьте мне. Он хотел, чтобы я доставил сообщение.

— Сообщение, — повторил я. Я не мог скрыть растерянности.

— Да. Это было настолько странно, что я, стараясь быть тактичным, объяснил мистеру Лиенцо, что доставлять записки ниже моего достоинства. Он смутился и объяснил, что опасается, будто кто-то может причинить ему вред. Он подумал, что такой человек, как я, может доставить сообщение, не подвергая себя опасности и не привлекая внимания.

Его рассказ задел меня больше, чем я ожидал. Мендеса наняли выполнить поручение, которое мог выполнить я, если бы не порвал отношений с отцом. Отец нуждался в человеке, на чью силу и смелость он мог бы рассчитывать, но он не обратился ко мне, возможно это ему даже в голову не пришло. А если бы он обратился, как бы я к этому отнесся?

— Я доставил записку адресату, — продолжал Мендес, — который в то время находился в кофейне Гарравея на Биржевой улице. Человек открыл записку и пробормотал лишь: «Черт, Компания и Лиенцо в один день». Вы знаете, кто был получателем записки?

Я не сводил с него глаз.

— Человек, о котором вы спрашивали у мистера Уайльда. Персиваль Блотвейт.

Я облизал пересохшие губы.

— Мистер Блотвейт написал ответ? — спросил я. Мендес кивнул, довольный собой:

— Мистер Блотвейт попросил передать вашему отцу, что он благодарит его за честь, которую тот оказал ему, сообщив эти сведения, и что он, Блотвейт, будет держать их в тайне, пока не обдумает.

— Уайльд отрицал, что ему что-либо известно о Блотвейте, и вдруг вы рассказываете мне эту историю. Я должен верить, что вы противопоставляете себя Уайльду? Скорее всего этот разговор между евреями — часть его плана.

— Столько загадок! — улыбнулся Мендес. — Если бы вы лучше учились в школе, у вас бы, возможно, хватило ума создать какой-то порядок из этого хаоса. Хорошего вам дня, сэр. — Он приподнял шляпу и ушел.

Я стоял, обдумывая его слова. Мой отец искал контакта с Блотвейтом, человеком, который тайно встречался с Сарменто. Мой дядя встречается с Сарменто и Мендесом. Что все это могло значить?

Я не мог больше ждать и решил все выяснить. Я снова вошел в дом и смело поднялся в кабинет дяди. Он сидел за столом, изучая какие-то бумаги, и широко улыбнулся, увидев меня.

— Добрый день, Бенджамин, — радостно сказал он. — Какие новости?

— Я думал, вы мне расскажете, — сказал я, не скрывая раздражения. — Например, можно начать с дел, которые вы ведете с Мендесом.

— С Мендесом, — повторил он. — Я говорил тебе, какие у меня с ним дела. Он просто хотел расплатиться со мной за ткани, которые для меня продал. — Он внимательно следил за моим выражением лица.

— Я не понимаю, зачем вам иметь дело с таким человеком, — сказал я.

— Может быть, — ответил он, слегка ожесточившись. — Но тебе и незачем понимать мои дела, так?

— Думаю, не так, — возразил я. — Я провожу расследование, которое связано с таинственными делами вашего брата. У меня возникли подозрения относительно хозяина Мендеса. Думаю, у меня есть, право знать о том, что вызывает у меня беспокойство.

Дядя поднялся со своего кресла, чтобы посмотреть мне в глаза, будучи на одном со мной уровне.

— Не могу не согласиться, — сказал он осторожно. — Но я бы предпочел, чтобы ты делал это не в таком обвинительном тоне. Что именно тебя беспокоит, Бенджамин? Что я в сговоре с Джонатаном Уайльдом и пытаюсь вовлечь тебя… сам не знаю во что? Вспомни, кто я.

Я сел и сказал себе успокоиться, не желая раззадоривать дядю. Возможно, он был прав. У него давние связи с Мендесом. Не мог же я просить его прервать эти связи, потому что мне не нравится ни Мендес, ни его хозяин.

— Думаю, я погорячился, — наконец промолвил я. — Я вовсе не хотел осуждать ваше поведение, дядя. Я просто не знаю, кому можно доверять. И я никому не доверяю, в особенности тем, кто связан с Джонатаном Уайльдом. Меня чрезвычайно заботит, что вы ведете дела с Мендесом. Вы можете думать, будто у вас старые деловые связи, но меня не удивит, если у него на уме кое-что другое.

Мой дядя тоже успокоился. Он сел в кресло и расслабился.

— Я знаю; ты делаешь все, чтобы раскрыть тайну этих смертей, — сказал он. — Меня восхищает твое упорство, но нельзя забывать, что, стараясь восстановить справедливость по отношению к умершим, нам нужно оставаться среди живых. Я не могу бросить свои дела из-за этого расследования.

— Я понимаю, — вздохнул я. — Но Уайльд, дядя. Не думаю, что вы отдаете себе отчет, насколько он опасен.

— Думаю, он действительно опасен, когда речь идет о воровстве и тому подобном, — сказал дядя примирительно. — Но в нашем случае речь идет о текстиле. Тебе повсюду мерещатся заговоры, Бенджамин. Тебе все кажется подозрительным.

Я задумался над его словами. Элиас отметил, что опасность расследования заговора заключается в том, что все злодеяния скрыты в одинаковой степени. По всей видимости, я придавал слишком большое значение делам, которые мой дядя вел с Мендесом.

— У меня никогда не было никаких дел с Уайльдом, — продолжат он. — И мистер Мендес всегда вел себя достойно. Мне понятна твоя озабоченность, но я не мог отказаться получить причитающиеся мне деньги, оттого что тебе этот человек не нравится. Но если хочешь, я прекращу дела с ним, пока не закончится расследование.

— Я бы был чрезвычайно благодарен.

— Вот и хорошо, — сказал он радостно. — Я рад, что мы разрешили эту проблему. Я знаю, ты не хотел проявлять излишней суровости, но был немного резок. Ты, конечно, не хочешь бросать свое расследование, но, может быть, стоит отложить его на несколько дней и собраться с мыслями?

Я кивнул. Возможно, подумал я, он и прав. Несколько дней отдыха пошли бы мне на пользу. Но так или иначе, другого выбора у меня не было. Я не знал, что делать, пока не принесет какие-нибудь плоды данное мной объявление.

Полагая, что напряжение спало, дядя встал и налил нам обоим по бокалу портвейна, которого я не без удовольствия отведал. Когда бокал опустел наполовину, я осознал, что ничего не сказал дяде о своей затее с объявлением в «Дейли адвертайзер» и что у меня не было намерения это делать. Не то что я не поверил дяде, когда он объяснил, какие дела его связывают с Мендесом, но у меня не было убежденности, что я поверил ему целиком и полностью. Он мог оказаться жертвой обмана, как любой другой человек, а его упорное желание вести свои дела так, как он считал нужным, могло в определенных вещах играть роль шор.

Я разговаривал с дядей радостно и с удовольствием, но предпочитал умалчивать о многом, например о моих подозрениях в отношении Сарменто, о своенравном и непонятном поведении Мириам, о покушении на мою жизнь и об объявлении, которое я разместил, а также о рассказе Мендеса насчет связи моего отца с Блотвейтом. Мне не хотелось верить, что поведение дяди объясняется чем-то иным, нежели долгой привычкой потакать своим прихотям, но в данном случае моя сдержанность казалась неуютно мудрой.

Я жил в мучительном ожидании следующего четверга, когда выяснится, кто откликнется на мое объявление. Я не знал, что предпринять в моем расследовании, и у меня не было никакого желания браться за новое дело. Я бесконечно перебирал в уме известные мне факты и наблюдал за тем, как бледнеют синяки на моем лице. Я делал записи, составлял списки и чертил графики, дабы лучше понять сложные обстоятельства расследования, что, однако, не приблизило меня к разгадке.

Я корил себя за то, что не дочитал отцовское сочинение до конца и не понял, в чем его суть, когда имел такую возможность. Я убедил себя, что там содержались все ответы и что, даже если это не так, в рукописи отец рассказывал, хоть и непрямо, об обстоятельствах своей смерти. Теперь этот текст был мне недоступен.

По приглашению. Элиаса я провел одно утро на репетиции в театре на Друри-лейн, где был совершенно сбит с толку. Когда я просмотрел одну сцену из комедии Элиаса пятнадцать раз подряд и выучил каждую роль наизусть, комедия показалась мне остроумной, а игра актеров блестящей. Элиас ходил по сцене с важным видом, словно он был директором театра, показывая актерам, как следует стоять и как следует произносить текст. Когда я уходил, он вручил мне экземпляр пьесы, которую я позже прочел и нашел восхитительной.

Вторую половину дня я провел с тетушкой Софией, сопровождая ее в светских визитах, и познакомился со знатными иберийскими еврейками из Дьюкс-Плейс. Некоторые из них были весьма молодыми и вовсе не замужними. Проведя несколько мучительных часов за безуспешными попытками изъясняться на португальском, я подумал, не решила ли тетушка подыскать для меня жену.

Не желая дать моему расследованию остыть в ожидании четверга, я несколько раз посетил сэра Персиваля в его доме, но каждый раз его слуга отказывал мне во встрече. Несколько раз я оставлял для директора Банка Англии записки, но они оставались без ответа. Я очень хотел узнать подробности сообщения, которое мой отец, по словам Мендеса, послал своему старому неприятелю, но Блотвейт, вероятно, решил более не иметь со мной дела.

Размышляя о том, как исправить это положение, я тем временем занимался более приземленными делами. Распространился слух о том, что я переехал в Дьюк-Плейс, и люди стали обращаться ко мне за помощью в мой новый дом. И в ожидании, как я надеялся, успешного отклика на наше объявление я занялся поиском нескольких должников.

Мои отношения с Мириам оставались по-прежнему натянутыми, в особенности после ее странного обвинения на маскараде. Я несколько раз пытался заговорить с ней, но она старательно меня избегала. Однажды после молчаливого завтрака в обществе Мириам и тетушки я проследовал за ней в гостиную.

— Мириам, — начал я, — скажите, почему вы сердитесь на меня? Я не понимаю, в чем я вас обманул.

Единственное объяснение, которое приходило мне на ум, — это что она сердилась на меня из-за того, что я раскрыл ее связь с Делони. Но поскольку я никому ничего не сказал и не использовал этих сведений ей во вред, мое открытие не могло считаться предательством.

— Мне нечего вам сказать, — заявила она и собралась уходить.

Я схватил ее за запястье, по возможности осторожно.

— Вы должны поговорить со мной. Я перебрал в уме все, чем мог бы вас обидеть, и не нашел ничего.

— Не пытайтесь меня обмануть. — Она вырвала свою руку, но не ушла. — Я знаю, зачем вы здесь, в этом доме, и знаю, какова природа вашего расследования. Неужели из-за нескольких гиней, обещанных вашим дядей, а может быть, и мистером Адельманом, стоит обманывать меня, втираясь ко мне в доверие? Я думала, вы вернулись в семью из-за более благородных причин, чем выставить ее в неблаговидном свете.

Она выбежала из комнаты. Возможно, я бы побежал за ней, будь я способен сказать что-либо разумное. Но я ничего не понимал и подумал, что вряд ли когда-либо пойму причины ее поведения. В тот момент я еще не знал, что следующий разговор с Мириам прояснит не только почему она сердилась на меня, но и многое другое.

Наконец наступил четверг. Похолодало, и наутро, когда в воздухе пахло снегопадом, я отправился в кофейню Кента. Я пришел за час до указанного в газете времени, чтобы устроиться и осмотреться, прежде чем начнут приходить люди по объявлению. Я назвал себя и устроился за столиком, намереваясь почитать газеты, пока меня не спросят, но не мог сосредоточиться на чтении. Должен сказать, что после событий на маскараде я чувствовал тревогу, так как понял, что преступники ни перед чем не остановятся, чтобы защитить себя, и в определенной степени рисковал, публикуя открытый вызов в «Дейли адвертайзер». Однако я знал, что Элиас был прав, говоря: если я буду следовать только по оставленным ими следам, они будут предугадывать все мои мысли. Наконец я придумал что-то, чего они не могли ожидать.

Каждые несколько минут я отрывался от газеты, чтобы посмотреть, не спрашивает ли кто-нибудь меня, и обратил внимание на мрачного господина за одним из столиков. Перед ним лежала газета, но было видно, что он ее не читает. Этот господин был аккуратно одет, но из-за его манеры носить парик, из-за того, как висел на нем камзол, и в особенности из-за того, что он не снял толстые кожаные перчатки в помещении, он выглядел странно и привлекал внимание. У меня возникло ощущение, что, если снять с него парик и прямо посмотреть ему в лицо, я увижу, что мы уже встречались.

Чувствуя себя самоуверенным и, возможно, слишком возбужденным от кофе мистера Кента, я подошел к столику и сел. Я тотчас узнал этого человека. Я узнал тяжелый, жестокий и тупой взгляд, а также безжизненный левый глаз, утопавший в желтоватом гное. Он не знал, как реагировать на мой прямой вызов, и делал вид, что погружен в чтение.

— Как ваша рука, мистер Арнольд? — спросил я.

Он не был похож на прежнего головореза, у которого я так грубо отнял любовные письма сэра Оуэна. Он был чист и аккуратен, хотя печать бандита никуда не исчезла. Я мог с уверенностью сказать, что он боится меня, и не напрасно. Мы оба знали, что я не колеблясь применю силу, подобную той, что применил ранее.

Я пытался припомнить, какую руку я проткнул тогда ножом, правую, или левую, так как именно ее мне хотелось бы схватить. Арнольд воспользовался моим раздумьем, вскочил со своего места и, запустив в меня стул, чтобы замедлить мое движение, бросился к выходу. Я бросился за ним спустя несколько секунд, но этих секунд ему было вполне достаточно. Когда я оказался на улице, его нигде не было видно. Терять мне было нечего, и я побежал наугад, надеясь, что мне повезет. Но удача от меня отвернулась, и после четверти часа безуспешных поисков я отказался от погони и вернулся в кофейню.

Хорошо, что я был занят этой неприятной встречей с мистером Арнольдом, потому что, когда я вернулся, освеженный и всклокоченный, я увидел, что официантка разговаривает с молодой дамой. Я услышал, что дама спрашивает обо мне. Если бы она вошла в кофейню и увидела, что там сижу я, она, конечно, ушла бы прежде, чем я бы ее заметил. Я стоял на пороге, тяжело дыша и машинально отряхивая пыль с камзола, и тут наши глаза встретились.

По моему объявлению пришла Мириам.

Глава 28

Машинально копируя мои движения, Мириам начала обтирать руки о кринолин своего платья. Она посмотрела на меня. Посмотрела на дверь. У нее было немного шансов сбежать, но, как это бывает, когда человек испытывает смятение, такая абсурдная мысль, безусловно, пришла ей на ум.

Я попросил девушку отвести нас в отдельный кабинет и заказал бутылку вина. Мы оказались в небольшой опрятной кабинке, где из мебели были только стол и несколько разнородных стульев вокруг него. Комната явно предназначалась для деловых встреч, и меня это обрадовало. Со стены на нас смотрели грубо исполненные портреты королевы Анны и Карла Второго. Не было никакого сомнения, что мистер Кент привержен политике тори.

Мириам сидела не шевелясь на своем стуле. Я наполнил бокал вином и поставил перед ней. Она обняла тот своими изящными ручками, но не стала поднимать и подносить ко рту.

— Я не ожидала увидеть вас здесь, кузен, — тихо сказала она, не поднимая глаз.

Я не стал, подобно Мириам, скромничать в отношении вина. Сделав большой глоток, я сел и попытался решить, следует ли мне смотреть на нее или лучше отвести взгляд.

— Какое вы имеете отношение к Рочестеру? — наконец произнес я.

Я надеялся смягчить тон, чтобы мой голос звучал спокойно и выражал озабоченность и простое любопытство. Вопрос прозвучал как обвинение.

Она опустила бокал и встретилась со мной взглядом. У нее был вид испуганного и озлобленного приходского попрошайки.

— Какое вы имеете право говорить со мной подобным тоном? Я пришла по вашему объявлению в газете. Не вижу в этом никакого преступления.

— Но убийство является преступлением, и очень тяжким. Именно в связи с убийством я и разыскиваю мистера Рочестера.

У нее перехватило дыхание. Она привстала, но села на место. Она оглядывала комнату в поисках чего-нибудь, что могло бы ее успокоить, но не нашла ничего.

— Убийство? — выдохнула она наконец. — Что вы хотите сказать?

— Я объясню вам все, ничего не утаивая, Мириам, но вы должны рассказать мне, что вам известно о Рочестере.

Она медленно покачала головой, и я наблюдал, как закачался ее зеленый в горошек капор.

— Я знаю о нем так мало. Я купила у него, точнее сказать, через него акции. Собственно, и все. — Она сделала глоток вина, причем очень решительно.

— Акции «Компании южных морей», — произнес я. Она кивнула.

— Как вы купили эти акции? Для меня очень важно знать все подробности. Вы виделись с ним, были с ним в переписке, разговаривали с его слугой? Мне важно это знать.

— Да и рассказывать, собственно, нечего, — сказала она. Она царапала шероховатую поверхность стола ногтями. — У меня не было с ним непосредственного контакта. У меня был посредник.

— Филип Делони.

— Да. Я поняла, что вам известно, что мы… — Ее голос сошел на нет.

— Что вы любовники? Да. А также что он игрок и мелкий маклер.

— Он покупал и продавал акции для меня в кофейне «У Джонатана», — тихо сказала она. — У меня не много денег, и я пыталась изыскать дополнительные средства, чтобы жить самостоятельно.

Я невольно рассмеялся. Элиас был бы в восторге, услышав эту историю, в которой переплелись чувства и деньги, о любви, которая продается и покупается на бирже. Мириам посмотрела на меня в изумлении, и я прекратил веселье; смех был скорее истерическим.

— Какого рода отношения у Делони с Рочестером?

— Насколько мне известно, не очень близкие. Филип пытался его отыскать и не смог.

— А для чего он его искал? И для чего, собственно, вы пришли сюда сегодня?

— Филип договорился с Рочестером о покупке акций «Компании южных морей» на мое имя. И на свое имя тоже.

— Но почему? У вас есть связь, хоть и странная, с Адельманом. Для чего вам понадобился посредник для покупки акций?

— Мистер Делони сказал, что Рочестер может достать акции со скидкой, на пятнадцать и даже двадцать пунктов ниже, чем рыночная цена. Я знала от мистера Адельмана, что вскоре акции должны вырасти в цене, поэтому, с учетом скидки, я надеялась выручить достаточно денег, чтобы уехать из дядиного дома. Но Филип устал ждать, и ему было нужно обратить свои акции в наличные деньги. Согласно договоренности, мы не должны были продавать акции в течение года с момента приобретения, это и давало нам скидку. Но Филипу было нужно серебро. Он пытался разыскать Рочестера, чтобы узнать, как он может обменять акции на серебро, Мне неизвестен характер их переписки, но знаю, что она его очень расстроила. Он практически ничего не рассказывал мне об этом, сказав только, что акции теперь — ничтожные бумажки. Поэтому, увидев объявление в газете, я решила, что смогу что-нибудь узнать.

— У вас есть, так сказать, в наличии акции «Компании южных морей»?

— Естественно, — кивнула Мириам.

— Прекраснейшая новость! — потер я руки.

— Прекрасная новость? Почему вы считаете, что мои акции — хорошая новость для вас?

— Покажите мне акции, и я все объясню.

Мы в спешке покинули кофейню, велев девушке записывать имена всех, кто будет меня спрашивать. Мы вернулись в дом на Брод-Корт, и Мириам пригласила меня в свой будуар, где протянула мне золотую шкатулку филигранной работы, в которой лежала толстая пачка пергаментной бумаги. Сначала я просмотрел более тонкие документы — акции проектов, в основном строительства двух новых мостов через Темзу. Элиас неоднократно обманывался подобными проектами, поэтому я сразу понял, что они собой представляли.

— Думаю, мистер Делони ввел вас в заблуждение. Это всего лишь пустые обещания.

— Ввел в заблуждение? — Мириам смотрела на бумаги, не веря своим глазам. — Куда же тогда делись деньги?

— Полагаю, проиграны в карты. — И я неожиданно для себя самого задал вопрос, который не осмеливался вымолвить: — Для этого воришки вы хотели взять у меня в долг двадцать пять фунтов?

— Я отдала ему все деньги из своего содержания и обещала отдать будущие выплаты, — сказала она тихо. — У меня ничего не осталось за душой после приобретения вот этого.

Рука Мириам дрожала, когда она достала акции «Компании южных морей». Это были внушительные документы, написанные на прекрасном пергаменте красивейшим почерком. Они выглядели настоящими для всех, кто их видел.

Тем не менее я был совершенно уверен, что они поддельные.

Я знал, что Рочестер продавал поддельные акции, и я знал, что Делони имел дело с Рочестером. Труднообъяснимая скидка, которую получила Мириам, только укрепила мои подозрения.

Я не был особо сведущ в ценах на акции, но было ясно, что у Мириам не было наличных денег. Она потратила не менее пятисот или шестисот фунтов за акции, которые стоили не более пяти или шести фартингов. Мне было нелегко говорить, что она потеряла свои сбережения.

— Я уверен, что эти акции не что иное, как подделки, — мягко сказал я.

Она взяла их из моих рук и с удивлением на них смотрела. Я догадывался, о чем она думала. Они выглядели совершенно как настоящие. Ее обманули с акциями проектов, но эти выглядели официальными, солидными, серьезными.

— Вы ошибаетесь, — наконец сказала она. — Если бы они были поддельными, я не получала бы дивидендов, а я их получила в прошлом квартале.

У меня мороз по коже прошел. Я медленно опустился на диван в комнате Мириам и постарался осмыслить только что услышанное. Выплата дивидендов! Тогда акции не поддельные, и если она купила их у Рочестера, значит, Рочестер продавал только подлинные акции. В конце концов, Вирджил Каупер, клерк из «Компании южных морей», сказал мне, что видел имя Мириам в реестре Компании. Я сжал кулаки, пытаясь понять, что означают эти дивиденды, выплаченные Мириам. И не означает ли это то, чего я больше всего боялся: что Рочестер вовсе не преступник и что я все это время ошибался.

Я снова взял бумаги у Мириам. Я внимательно изучал пергамент, ища что-то, чего сам не знал, какое-нибудь доказательство их поддельности, словно я мог бы сразу узнать его, окажись оно у меня перед глазами. Я боялся, что обязан своему невежеству этим мигом — мигом разоблачения моей глупости. Теория вероятности Элиаса привела к провалу.

Мириам снова взяла у меня бумаги и положила их обратно в шкатулку.

— Как они могут быть поддельными? — спросила она, не догадываясь, что сказанное ею опустошило меня. — Будь они подделками, неужели такой маклер, как ваш отец, не определил бы этого сразу?

Я отвлекся от своих страданий:

— Мой отец? Он их видел?

— Да, он зашел однажды, когда я вынимала их из шкатулки. Я, должно быть, размечталась о том, какой дом смогу арендовать, когда продам их. Он попросил разрешения взглянуть на них, и я не осмелилась ему возразить. Я попросила его никому не рассказывать о моих тайных планах, и, мне показалось, он меня понял.

— Что он сказал?

— Он вел себя странно. Он посмотрел на меня заговорщически, словно мы оба знали какой-то секрет, и сказал, что я могу рассчитывать на его молчание. Признаюсь, он меня удивил — я боялась, что он выдаст секрет вашему дяде, просто из удовольствия. — Она опустила глаза, почувствовав прилив стыда за то, что оскорбила моего отца. — Простите, — сказала она.

Меня это не беспокоило. Даже если бы она сказала, что мой отец оказался тайным мусульманином, мне было бы все равно. Я схватил ее руку и покрыл поцелуями. Спустя несколько часов, вспоминая об этом, я буду смеяться над собой, поскольку в этот момент я не думал о Мириам как о красивой женщине. Она была посланницей хороших новостей. Мой отец видел акции. Несмотря на то что я плохо изучил его рукопись, не прочел ее достаточно тщательно, чтобы запомнить, но прочел я достаточно, чтобы понимать природу акций Мириам и каким образом оказалось, что ей уплатили дивиденды.

Более того, я понял, что вовсе не был глупцом и что философия Элиаса сослужила хорошую службу, даже лучшую, чем я мог надеяться.

Мириам высвободила руку и едва подавила смешок.

— Либо вы сумасшедший, либо самый переменчивый человек на свете. В любом случае прошу вас прекратить слюнявить мою руку.

— Прошу прощения, сударыня! — вскричал я, — Но вы только что сообщили мне очень хорошую новость, и я вам безумно благодарен.

— Но в чем она заключается? Разве может быть какая-нибудь связь между этими акциями и вашим отцом? Какое отношение он мог иметь… — Она не договорила. Кровь отхлынула от ее лица, и рот приоткрылся от удивления и ужаса. — Вы ищете мистера Рочестера. Это связано с вашим отцом, так? Мистер Сарменто был не прав.

Только тогда до меня дошло, что Мириам ничего не знала. Я так увлекся своим расследованием, что полагал, будто всем известен его характер. Но Мириам ничего не знала. Она гадала, о чем мы говорим с дядей в его кабинете и почему я переехал в его дом.

Я кивнул. Теперь мне стало понятно, что странное поведение Мириам вызвано ничем не подкрепленными догадками, ее собственными упражнениями в теории вероятности.

— А вы думали, я расследую другое дело, да? Сарменто сказал вам что-то. Поэтому вы на меня сердились. Вы думали, я провожу расследование в отношении вас. В отношении ваших финансов и связи с Делони.

Она медленно опустилась на диван и медленно поднесла руку ко рту.

— Как Филип мог позволить втянуть себя в нечто столь ужасающее?

— Именно это я и должен выяснить. Вполне возможно, что он действовал заодно с Рочестером, чтобы обмануть вас и, кто знает, сколько еще других людей. А возможно, он сам был обманут и не хотел причинить никому вреда.

— Но как он мог быть обманут? Он сам подделывал акции. — Она показала на акции абсурдных проектов. — Я знала, что они были поддельными, когда их покупала. Мне они обходились в пять фунтов, и я была не в силах отказать ему в этом.

— Как вы заметили, акции «Компании южных морей» отличаются превосходным качеством. Вероятно, мошенник превзошел себя. Но сейчас у нас нет времени заниматься Делони. Разберемся позже. Сейчас мы должны отнести эти акции в «Компанию южных морей».

Мириам закрыла рот рукой.

— Это, наверное, опасно. Если они узнают, что у нас фальшивые акции, они нас в порошок сотрут.

— Они знают, что мы не сами подделали эти акции. Я уверен, у них накопились подозрения в отношении Рочестера и его подделок. Но до настоящего времени у меня не было доказательств, что подделки существуют. Я думаю, они заплатят вам за них хорошие деньги, поскольку желают уничтожить все доказательства их существования.

— Не лучше ли было бы попытаться продать акции, чем идти на риск, предъявляя их в «Компании южных морей»?

Я покачал головой:

— Нельзя оставлять их у себя. Чем быстрее вы избавитесь от них, обменяв на наличные деньги, тем меньшей опасности будете себя подвергать. Боюсь, я навлек на вас опасность, Мириам, и на всех своих домочадцев, поскольку весь мир знает, что я расследую причины смерти Самуэля Лиенцо, а теперь всему миру известно, что Самуэль Лиенцо — мой отец. Кто бы ни изготовил фальшивые акции, ему известно, что часть этих акций принадлежит Мириам Лиенцо. Нам необходимо срочно от них избавиться.

Я позволил Мириам взять две акции, а остальные взял сам. Затем мы вышли на улицу, наняли экипаж и отправились в сторону биржи.

— Вы волнуетесь, — сказал я, когда мы подъезжали к Треднидл-стрит.

Ее руки слегка дрожали.

— Я боюсь, что случится нечто ужасное, — сказала она. — Что я потеряю все свои сбережения. Вы так мало мне рассказали.

— Мириам, вы не совершили ничего плохого. Вас обманули, и, насколько я могу догадываться, некоторые очень богатые люди готовы заплатить вам за то, чтобы вы никому не рассказывали об этом обмане. У меня есть свои дела в «Компании южных морей», но я готов оказать вам помощь.

Она кивнула, скорее, как мне показалось, покорившись, чем успокоившись. И вот мы вошли в здание. Я провел Мириам в контору, где я уже бывал раньше, и спросил мистера Каупера, но один из клерков сказал мне, что Каупер не приходил на работу несколько дней.

— Я не видел его уже почти неделю, — пробормотал он. — Странно. Он всегда приходил на работу регулярно.

— Тогда я хотел бы поговорить с кем-то другим по неотложному делу.

— Что это за дело? — Судя по надменному тону, мой голос клерку не понравился. Тем лучше.

— Речь идет о поддельных акциях «Компании южных морей». — Я протянул ему одну из акций Мириам.

Можно подумать, я взял и вонзил кинжал прямо в сердце этого клерка — такой был эффект. Другие клерки подняли свои перья, не дописав фразы. Кто-то уронил кипу бухгалтерских книг на пол. Мужчина, с которым я разговаривал, резко отодвинул стул, пронзительно скрипнув ножкой по полу.

Он встал и внимательно посмотрел на бумаги.

— Ах, это, — сказал он с нервным смешком. — Конечно. Подобная ошибка, знаете ли… — Он прочистил горло. — Я тотчас вернусь, — неожиданно сказал он и выбежал в коридор.

Мы стояли и ждали под пристальными взглядами сотрудников «Компании южных морей», пока не вернулся первый клерк и не велел нам следовать за ним.

Клерк шел так быстро, что Мириам с трудом за ним поспевала. Складки ее платья хлопали, как крылья. Несколько раз он останавливался шагах в пятнадцати от нас, поторапливая следовать за ним по коридору и два пролета вверх по лестнице, где он завел нас в приватный кабинет. Посредине комнаты стоял большой стол, на улицу выходило несколько окон. Предложив нам отдохнуть, он удалился, хлопнув за собой дверью.

Мириам смотрела на меня.

— Что теперь будет? — спросила она дрожащим голосом.

— Не надо бояться, — сказал я, несмотря на то, что и сам был слегка напуган. — Думаю, все идет хорошо. Мы привлекли их внимание. У нас преимущество. Они могут попытаться запугать нас, Мириам, вы должны быть готовы к тому, что с вами могут говорить грубо. Но будьте уверены: я не позволю причинить вам никакого вреда.

Боюсь, мои слова скорее напугали ее, чем успокоили. Мириам побледнела, медленно опустилась на стул и начала нервно обмахиваться веером. Я принял спокойную позу, но сел лицом к двери, приготовившись ко всему. Было мало вероятно, что «Компания южных морей» попытается применить ко мне насилие в своем собственном здании, но полностью отвергать такой возможности я не мог.

— Вы должны помнить, — начал я, надеясь успокоить ее, — что преимущество на вашей стороне. Они могут попытаться убедить вас в обратном, но помните: они на все готовы, дабы заручиться вашим молчанием.

Я опасался, что это могло оказаться правдой.

Прошло больше часа, и я видел, что с каждой минутой Мириам становилась все более озабоченной. Несколько раз она прерывала молчание. Один раз — чтобы предположить, будто о нас забыли, в другой — что мы могли бы просто уйти.

— Не могут же они быть настолько грубы, чтобы запереть нас в этой комнате и забыть. Вероятно, нам не стоит терпеть такое непочтительное отношение. Пойдемте.

— Уже поздно, — покачал я головой. — Мы не можем вернуть события вспять. Лучше пойти на конфликт сейчас, пока у нас есть преимущество неожиданности.

Я выбрал неправильные слова, так как Мириам начала нервно теребить выбившуюся нитку на рукаве своего платья. Я испугался, что так она распустит все платье целиком.

Наконец дверь резко распахнулась и в комнату ворвался толстый пожилой человек с красным лицом, размахивая акцией Мириам. На нем был огромный темный парик, подчеркивавший поросячий цвет лица.

— Кто принес это сюда? — требовательно возопил он, хлопнул дверью и бросил документ на стол.

Мириам вздрогнула, словно ее ударили.

— Акция принадлежит этой даме, — сказал я. — Кто вы, сэр?

— Кто я, не ваше дело, Уивер. Меня волнует эта бесстыдная попытка скомпрометировать «Компанию южных морей» и поставить под удар благосостояние нации. Вы надеялись, — продолжил он, глядя прямо в глаза Мириам, — будто можете спокойно принести эту дрянь в «Компанию южных морей», рассчитывая, что мы не узнаем фальшивку? Нам известно, что у вас есть еще такие же фальшивки, низкая шлюха. Где они?

Мириам встала, и я подумал, что она сейчас даст ему пощечину. Не помню, почему я не позволил этой достойной женщине наказать этого мерзавца по заслугам. Но я вмешался.

— Подлец! — вскричал я, вставая между ними. — Как ты смеешь разговаривать с дамой в подобном тоне! Не будь ты жирным пудингом, я бы надрал тебе задницу прямо сейчас. Ты прекрасно знаешь, что эта дама не изготовила фальшивку сама. Если бы твои проблемы крылись в одной практичной вдовушке, как бы тебе повезло!.. Не знаю, чего ты добиваешься, нанося оскорбления женщине, к которой должен относиться с большим почтением, но ты прекрасно понимаешь, что я не потерплю такого отношения к даме, которая находится под моей защитой.

— Не думай обмануть меня своими грубыми уличными россказнями! — завопил человек прямо мне в лицо. — Эта женщина виновна в подделке акции, и я намерен отдать ее под суд.

Это была страшная угроза. Я не сомневался, что Компания смогла бы купить обвинительный приговор, если бы захотела отправить ее на виселицу.

Мириам повернулась ко мне. Она была сильной женщиной, но я видел, что угроза ее напугала. Ее глаза увлажнились, а пальцы задрожали.

— Вы говорили, нам ничего не угрожает… — начала она.

— Не беспокойтесь, — сказал я тихо. — Он не осмелится обратиться в суд.

— Я вижу, что ты, Уивер, сообщник этой нечистой. Лучше ей побеспокоиться, так же как и тебе. Ты что думаешь, что компания, за которой наблюдает сам король, одним из директоров которой является сам принц Уэльский, позволит себе стать жертвой такого мелкого выпада?

— Нет сомнения, что Компания уже пала жертвой выпада, — ответил я, — невзирая на ее покровителей. Вопрос в том, кто кому нанес выпад. Вам прекрасно известно, сударь, что миссис Лиенцо не имеет никакого отношения к подделке акций.

— Что касается тебя, Уивер, — сказал он со злостью, — я не сомневаюсь, что ты сыграл не последнюю роль в этом гнусном деле, и не успокоюсь, пока не увижу тебя на виселице!

— Мне неизвестно ваше имя, — сказал я в ответ, — и мне неизвестна ваша должность, но я знаю, кто вы на самом деле, и это я заставлю вас заплатить за убийство.

— Меня — заплатить за убийство? Да вы сошли с ума! Насколько мне стало известно, это вы совершили убийство. Неужели ты думал, что, открыто выступая против нас, ускользнешь от нашего внимания? Мне известно, что тебя вызывают в суд его величества по делу Кейт Коул, и мне известно, что ты замешан в убийстве того негодяя. Наша компания решительно настроена на то, чтобы ты предстал перед судом.

Я был ошеломлен. Я не мог поверить, что этот человек высказывался столь откровенно. Он признавался в связи — только вот в какой? Означало ли это, что Компания была заодно с Уайльдом? Что Компания практически признавала, что стоит за смертью моего отца? Я ничего не понимал и, ощущая себя загнанным в ловушку зверем, с трудом подавлял желание наброситься на этого человека и избить его до крови.

Мириам молча наблюдала. У нее было лицо как у ребенка, родители которого ссорятся у него на глазах. Мне было жаль, что ей пришлось испытать такой страх, но в данный момент я ничего не мог поделать.

— Вы допустили ошибку, — сказал я представителю «Компании южных морей», — сделав меня своим врагом.

Он громко засмеялся, и моя ярость возросла, так как я ничем не мог напугать его, кроме грубой физической силы. Но неожиданно мне в голову пришла одна мысль.

— Если хотите, чтобы я замолчал, вы можете это сделать здесь и сейчас. Вся ваша болтовня ничего не стоит, так как уверяю: как только я выйду из этого здания, весь мир будет знать об этих поддельных акциях.

— Возможно, мы поспешили. — Я не заметил, как Натан Адельман вошел в комнату. Он стоял на пороге с веселым выражением лица. — Возможно, миссис Лиенцо только жертва, а не преступник.

Я тотчас раскусил их игру. Адельман должен был играть роль сочувствующего.Мириам вздохнула, с облегчением, но я знал, что она не так глупа, чтобы ее можно было так легко обмануть.

— Не вмешивайтесь, Адельман, — сказал человек, — вы не знаете, о чем вы говорите.

— Думаю, знаю. Мириам, вы просто хотите обменять эти акции на наличные деньги, так?

Она медленно кивнула.

— Я вижу, что вас обманули, и я скажу, что мы сделаем. Компания готова заплатить вам триста фунтов за эти акции. Вас это удовлетворит?

Я видел, что по неопытности Мириам была готова принять это скудное предложение. Я не мог этого допустить.

— Адельман, — сердито сказал я, — мы что, по-вашему, дурачки безмозглые? Вам прекрасно известно, что, если бы это были настоящие акции, их можно было бы продать на открытом рынке за цену, по крайней мере вдвое превышающую ваше предложение.

— Вы кое-что узнали о фондовой бирже, Уивер. Приятно видеть, что вы все-таки сын своего отца. Действительно, акции «Компании южных морей» продаются как минимум по двести. Но это ведь фальшивые акции, их ценность определяется стоимостью бумаги, то есть они практически ничего не стоят. На мой взгляд, триста фунтов за бесценок — неплохое предложение.

— То, что есть у нас с Мириам, стоит гораздо дороже, — сказал я, — поскольку теперь у нас есть доказательства того, что в обороте находятся поддельные акции «Компании южных морей». Как это скажется на стоимости акций на рынке, когда слух распространится, Адельман? Ваши попытки превзойти банк провалятся. И не думайте использовать на нас ваши фирменные штучки. Мы подготовились, оставив образцы этих поддельных акций в полудюжине разных мест, — соврал я. — Если мы не заберем их в определенный срок, наши помощники сделают их достоянием гласности. Вы не можете ни запугать нас, ни уничтожить эти акции, не погубив свою компанию.

Мы с Мириам посмотрели друг на друга и кивнули, словно отрепетировали все заранее. Я был восхищен тем, с какой уверенностью она себя вела — скрещенные на груди руки, гордая осанка, высоко поднятый подбородок. Она почувствовала, что баланс сил изменился.

Компаньон Адельмана чуть не плюнул от злости, видя все это.

— Как вы смеете угрожать «Компании южных морей»? — прорычал он.

— Не более чем Компания смеет угрожать нам. Позвольте сделать вам встречное предложение. Эта женщина подпишет документ, в котором поклянется никогда не разглашать то, что ей известно о поддельных акциях, и передаст вам все поддельные акции, которые у нее есть. Она сделает это в обмен на пять тысяч фунтов.

Мириам не сдержалась и ахнула при упоминании этой суммы, которая намного превышала все ее ожидания. Она не понимала, что огромное, по ее меркам, богатство было мизерной суммой для Компании, которая собиралась в ближайшее время предложить правительству миллионы фунтов как безвозмездный дар в обмен на право вести определенный бизнес.

— Пять тысяч фунтов? Вы с ума сошли, сударь? — прорычал сердитый человек.

Адельман вел себя более дипломатично, и от меня не ускользнуло, что он обрадовался такой низкой цене избавления от проблемы.

— Очень хорошо, Уивер. Мириам, вы согласны подписать такой документ? Если вы нарушите обещание, вы нарушите договор с Компанией и будете ей должны пять тысяч фунтов. Обещаю, Компания взыщет долг через суд.

Дама справилась с волнением.

— Я принимаю ваши условия, — сказала она спокойно, хотя, как мне показалось, была готова петь от облегчения и радости.

— Теперь, — обратился Адельман к Мириам, — не могли бы вы подождать снаружи, пока мы закончим дела с мистером Уивером?

Не успела она покинуть комнату, как неприятный человек начал кричать на меня:

— Вы бросаете нам вызов, полагая, что мы до вас не доберемся?! Уверяю вас, Уивер, наша Компания может вас уничтожить!

— Как вы уничтожили моего отца, Майкла Бальфура и Кристофера Ходжа, книготорговца?

— Чепуха! — сказал Адельман, взмахнув рукой. — Вы ведь не думаете, что Компания организовала эти преступления? Сама мысль об этом абсурдна.

Я подумал, что он прав, но не отвел глаз.

— А кто тогда?

— Странно, я думал, вы уже узнали это, — сказал он спокойно. — Мартин Рочестер.

Я понял, что они меня проверяют, стараясь выяснить, что мне известно.

— А кто такой Мартин Рочестер?

— А это, — сказал Адельман, — нам не терпится узнать, так же как и вам. Мы только знаем, что это псевдоним неумелого поставщика поддельных акций. Это мелкий мошенник, который обманул небольшую группу людей, в основном женщин, таких как миссис Лиенцо, которые не разбираются в биржевых сделках.

— Это ложь, — сказал я. — Рочестер — нечто большее, чем мелкий мошенник, и я уверен, он обманул не только небольшую группку дам в белых перчатках. Мириам получала дивиденды, а это означало, что кто-то помогал Рочестеру подделывать не только акции, но и записи в реестрах. Когда мой отец увидел ее акции, он сразу понял, что они обозначали. Он написал: «Этот подлог стал возможен только при содействии определенных элементов внутри самой „Компании южных морей". Компания представляет собой кусок тухлого мяса, кишащего червями». Скажите, — сказал я с улыбкой, — а что случилось с мистером Вирджилом Каупером?

— Мы не следим за нашими клерками! — с неожиданной злобой рявкнул представитель «Компании южных морей». — Мне плевать на ваш глупый вопрос.

— Так чего вы от меня хотите? Какие последуют новые угрозы? Должен ли я ожидать новых нападений и краж, с помощью которых вы рассчитываете охранять вашу тайну?

Адельман переглянулся со своим компаньоном и сказал:

— Вы правильно поняли, что мы желаем сохранить это дело с акциями в тайне, но мы не собираемся вас запугивать. И мне ничего не известно о нападениях и кражах.

— Вы хотите, чтобы я поверил, будто вы не пытались препятствовать выходу в свет сочинения моего отца, в котором говорилось о поддельных акциях?

Они снова переглянулись.

— До настоящего момента, — сказал Адельман, — я не знал, что ваш отец намеревался написать такое сочинение. Не поверю, что он мог совершить такой безрассудный поступок. Если вы видели такую вещь, это еще одна подделка.

Я не знал, стоит ли даже рассматривать подобную возможность. Рукопись выглядела подлинной, я узнал почерк отца. Да и дядя распознал бы подделку. Однако мои враги были искусными специалистами по подделкам. И пожар, в котором погиб Кристофер Ходж, издатель отца, был неподдельным. И единственный экземпляр рукописи украл у меня со стола неподдельный вор. Кто-то отчаянно старался уничтожить все следы этого документа.

— У меня есть убедительное доказательство, что рукопись была настоящей, — объявил я.

— Это доказательство было подброшено, — устало сказал Адельман, — чтобы ввести вас в заблуждение.

Я покачал головой. Не верю.

— Вам нечего больше сказать, что помогло бы мне отыскать убийц моего отца?

— Мы здесь не для того, чтобы вам помогать, Уивер, — сказал со злобой неприятный человек.

Адельман жестом велел своему компаньону замолчать.

— Боюсь, нечего, мистер Уивер. Кроме того, что наши враги используют вас. Я подозреваю, это рука Банка Англии.

— Чепуха! — прошипел я.

Я слишком долго занимался этим делом, чтобы поверить, будто меня с самого начала сбили с пути. Тем не менее я не мог полностью отбросить слова Адельмана, и это наполнило меня гневом — на самого себя, на Адельмана и на всех остальных, чьи имена приходили мне на ум.

— Я вас предостерегал, как вы помните, — продолжал Адельман. — Мы сидели «У Джонатана», и я сказал вам, что вы окажетесь в лабиринте, но те, кто затеял игру, будут наблюдать за вами и сбивать с толку. Вот это и случилось. Все, что вы с таким трудом узнали, оказалось ложью.

— Чепуха! — вскричат я, надеясь заставить прекратить их лгать силой своей убежденности. — Я узнал, что «Компания южных морей» столкнулась с фальшивыми акциями, и это не ложь. Я узнал, что этот Рочестер, который, без сомнения, убил моего отца, стоит за этими фальшивками.

— Вероятнее, что этот Рочестер хоть и мерзавец, но не имеет никакого отношения к смерти вашего отца, — мягко сказал Адельман. — Наши враги хотели, чтобы вы думали иначе, чтобы вы обнародовали существование поддельных акций.

— Я в это не верю, — сказал я непреклонно, словно усилием воли мог рассеять подобные мысли. Мне хотелось схватить Адельмана за горло и душить его, пока он не скажет правду. Мне казалось, что так можно было добиться правды.

— Можете верить во что хотите, по, если вы ищете убийцу своего отца, вы должны признать, что вас сбили с пути. Не сердитесь на себя. Наши враги умны и богаты, и это наши общие враги, поскольку они стремятся причинить вред и нам и вам. В конце концов, вы действительно думаете, что «Компании южных морей» настолько нужна поддержка населения и парламента, дабы вести свои дела, что она готова связать себя с такими презренными и преступными делами, скомпрометировать себя убийством, мистер Уивер, рискуя потерять дело, которое должно служить благу нации и обогащению ее директоров?

У меня не было ответа. Я не мог заставить себя поверить в его слова, но не знал, как их опровергнуть.

Адельман увидел выражение моего лица и решил, что я побежден.

— Итак, мистер Уивер, таково положение дел. Не обязательно быть союзником Компании, но это не означает непременно быть ее врагом. Если у вас возникнут вопросы, можете обращаться ко мне. Мне бы хотелось, чтобы вы более не устраивали подобных сцен и не повторяли таких опасных и лживых утверждений. Вы были эффективным агентом мистера Блотвейта и Банка Англии. Если наша откровенность может сделать вас менее опасным для нашей репутации, тогда мы пойдем на это. — Он отворил дверь. — Желаю вам хорошего дня, сэр.

Глава 29

Мириам была в восторге от своего приза, однако я не мог разделить ее радости. Я позволил ей поблагодарить меня за помощь и посадил ее в наемный экипаж, а сам отправился в таверну, чтобы обдумать сложившуюся ситуацию. Если мне и удалось что-то узнать с начала моего расследования, так это то, какие финансисты умелые обманщики. В данный момент я оказался в плену навязанных ими иллюзий и не мог с уверенностью сказать, что было на самом деле, а что лишь казалось. Лгали ли люди из «Компании южных морей» прямо мне в лицо, чтобы скрыть свои преступления, или я стал жертвой махинаций Блотвейта, чьей целью было уничтожить конкурирующую компанию? И если Блотвейт сознательно меня обманывал ради уничтожения «Компании южных морей», не мог ли он желать смерти моего отца, Бальфура и Кристофера Ходжа? Может ли быть, что Банк Англии — компания, чей оборот составлял миллионы фунтов икоторая обслуживала государственные обязательства, — был способен ради сохранения своих прибылей на подобные преступления? Я заключил, что в такой же степени, как и «Компания южных морей». А если моим врагом был Банк Англии, а не «Компания южных морей», тогда я все это время искал Рочестера не там?

Я попытался отогнать одолевавшие меня сомнения, вернувшись в гущу расследования. Я вернулся в кофейню Кента, чтобы узнать, не приходил ли кто-нибудь по объявлению, и получил два имени и два адреса. Ни один не оказался полезным, так как оба принадлежали людям, которые надеялись выманить у меня деньги, делая вид, будто обладают информацией, которой у них на самом деле не было. Покидая второй дом, я раздумывал, что же делать дальше. Я не мог просто вернуться в дом к дяде, не мог бездействовать. Я зашел в ближайшую пивную и быстро выпил, продолжая думать.

Мне требовалось найти Рочестера или того, кто называл себя Рочестером. Я знал двоих людей, которые могли вывести меня на этого человека или этих людей. Поскольку Джонатану Уайльду я не доверял, я решил заставить второго человека сказать то, что мне было нужно. Не допив эля, я поднялся и отправился в Ньюгетскую тюрьму, чтобы в очередной раз встретиться с Кейт Коул.

Мне нечего ей было предложить, чтобы заставить говорить, и со стыдом признаюсь, я не отвергал полностью применения силы, дабы склонить Кейт к сотрудничеству. Я еще точно не знал, как именно собирайся это сделать, но намеревался не покидать ее камеры, пока она не расскажет мне все, что ей известно о Мартине Рочестере.

Войдя в Ньюгет, я решительно направился к камере Кейт и забарабанил в дверь. Ничто, никакие ее ухищрения не помешают мне узнать то, что мне нужно.

Когда дверь открылась, я оказался лицом к лицу с упитанным парнем с узкими глазками и ртом, запачканным красным вином. Сначала я смутился оттого, что так грубо барабанил в дверь Кейт, когда у нее был гость, но момент для хороших манер был неподходящий. Не обращая внимания на парня, я надавил на дверь — она открылась, но я увидел не Кейт, валяющуюся в грязи как свинья, а другую женщину, такую же упитанную, как мужчина, ипару упитанных детишек, которые обедали за небольшим столиком.

Мое смущение вернулось. Я не мог ошибиться дверью, это была камера Кейт.

— Где женщина, которая была здесь? — спросил я примирительнымтоном.

— Понятия не имею, — ответил мужчина и, видя, что я не собирался ничего больше говорить, захлопнул дверь.

Для судебного разбирательства в Олд-Бейли было еще не время, поэтому вряд ли ее увели в суд. Может быть, она продала свою комнату, потому что ей нужны были наличные деньги?

— Где Кейт Коул? — потребовал я у первого надзирателя, которого мне удалось отыскать. — Мне нужно ее видеть.

— Боюсь, вы не сможете се увидеть, — сказал надзиратель, — а даже если вы ее увидите, она не сможет увидеть вас. Будучи мертвой и все такое.

— Мертвой?! — вскричал я. Я почувствовал… трудно это описать… слабость. Мне казалось, что повсюду вокруг меня смерть. Что мои враги знают все, что знал я. Они предугадывали моипланы еще до того, как я их задумывал. — От чего она умерла?

— От удушья.

— Но ведь суда еще не было, — возразил я.

— Вы не поняли, сэр. Она повесилась в своей шикарной камере сама.

— Самоубийство? — Я не мог представить, что человек, подобныйКейт, способен испытывать такое отчаяние, чтобы совершить самоубийство. А даже если бы это было так, разве не стала бы она дожидаться результатов судебного процесса, прежде чем потерять последнюю надежду? — Вы уверены, что это самоубийство?

— Так сказал коронер.

Я думал, какие еще можно задать вопросы, чтобы догадаться, кто мог это сделать.

— Ее кто-нибудь навещал незадолго до смерти?

— Вроде нет, насколько я знаю.

— А кто-нибудь другой может знать?

— Вроде нет, насколько я знаю. Я положил ему в руку шиллинг:

— А теперь знаешь?

— Нет, — сказал он, — и спасибо за вашу щедрость.

Теперь убийств было четыре. Кейт Коул не повесилась. С точки зрения теории вероятности Кейт Коул скорее бы жила, чтобы плюнуть в глаза своему палачу, чем покончить с собой. Нет, Кейт попала в ту же паутину, чтои мой отец, Майкл Бальфур и Кристофер Ходж, книготорговец. Сейчас, как никогда раньше, я понимал, что Элиас был прав. Новые финансовые инструменты породили неограниченную власть в масштабах, которые я даже не мог себе представить. Я искал человека или, возможно, группу людей, которые сидели где-то, планировали грязные дела и, возможно, даже осуществляли их с леденящим бессердечием. Теперь я был уверен, что в ответе был не один человек и даже не одна группа людей. Было слишком много связей, слишком много различных преступлений. У слишком большого числа людей было слишком много власти и знаний, но никого нельзя было привлечь к ответственности за их преступления, поскольку они прятались в бесконечных лабиринтах обмана и вымысла. Это был, как написал мой отец, заговор бумаг, которые позволяли этим людям процветать. Они наносили свои вымыслы на банковские билеты, а весь мир читал их и верил им.

Под ложечкой у меня подсасывало и кружилась голова, поэтому я зашел в таверну подкрепиться. Однако, сев за столик, я понял, что не хочу есть, и заказал кружку густого эля. А потом, вероятно, я заказал вторую кружку. После четвертой кружки, выпитой на пустой желудок, моя печаль превратилась в угрюмость. Мне было жаль, что я не моложе на десять лет, что виноват в смерти Кейт Коул, что застрелил Джемми, что отвернулся от семьи. В таком настроении я наконец вернулся в дом дяди на Брод-Корт. Я удобно устроился в темной гостиной рядом с бутылкой мадеры и стал пить вино, пытаясь в очередной раз осмыслить все увиденное.

Я сидел в темноте, потеряв счет времени, но меня вывел из оцепенения звук шагов. Кто-то спускался по лестнице. Я занимался своим ремеслом достаточно долго, а до этого бывал в худших переделках, чтобы понять: этот «кто-то» старается производить как можно меньше шума. Я поставил бокал на стол и медленно встал. Подойдя к двери, откуда была хорошо видна лестница, я увидел Мириам, крадущуюся вниз по ступеням. На ней был плащ поверх платья. Она подняла подол намного выше лодыжек, чтобы легче было идти, не создавая шума.

Я отошел назад, пока она не миновала гостиную, бесшумно отперла входную дверь — видимо, не без практики — и выскользнула во двор.

Через минуту я последовал за ней и увидел, что она села в экипаж, поджидавший в нескольких ярдах от входа в дом дяди.

Экипаж поехал по улице, а я бросился вдогонку, по мере сил щадя раненую ногу. Я вскочил на заднюю подножку так же, как когда следил за Делони. Под покровом лондонской темной ночи не было необходимости платить кучеру за проезд. Я нагнулся, чтобы ему не было меня видно, и оставался в таком положении. Экипаж ехал в сторону Спиталфилдз. Я надеялся, что поездка будет недолгой, так как без плаща я быстро продрог.

Вскоре экипаж остановился на Принсес-стрит, и Мириам поспешно вошла в трактир. Я отметил не без облегчения, что по крайней мере это пристойное заведение, но тревога меня не покидала. Я немного подождал, потирая руки, чтобы согреться, и вошел, держась ближе к двери, на случай, если Мириам все еще у входа. У входа ее не было. Это было уютное местечко с горящим камином. За столиками сидели купцы среднего достатка и несколько дам. Я внимательно огляделся, но Мириам нигде не увидел. Я подошел к человеку за стойкой, дал ему монету и узнал, что она с джентльменом в комнате на втором этаже.

Я поднялся по лестнице и нашел указанную комнату. Дверь была заперта, но выглядела недостаточно крепкой, и я без труда мог бы ее взломать, если бы потребовалось. Я прижал ухо к двери и услышал голоса, но слов разобрать не мог. Открылась дверь другой комнаты, и я отпрянул, изображая дурачка, но мой маскарад не удался, поскольку джентльмен, вышедший в коридор, посмотрел на меня крайне подозрительно, проходя мимо, и спустился вниз.

Я с трудом мог представить, как я буду торчать здесь всю ночь, прячась в коридорах и вызывая подозрительные взгляды посетителей, поэтому я избрал другую стратегию. Короче говоря, я повернул ручку двери, та подалась, и дверь со скрипом отворилась.

Мириам и Делони стояли напротив друг друга. Трудно представить, как я обрадовался, увидев обоих с красными от гнева лицами, а не, как я опасался, в любовных объятиях. Оба замолчали, когда я вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

— Уивер, — вскричал Делони, — что за произвол!

— Что вы здесь делаете? — заикаясь спросила Мириам.

Мне было неприятно видеть ее в столь неловком положении, но еще более неприятно было думать о том, чем мог закончиться их конфликт, поэтому я подложил горькую пилюлю Делони.

— Вы просили меня выждать четверть часа, прежде чем войти, так? — спросил я Мириам. — Я вошел слишком рано?

Мириам не знала, как реагировать на мою уловку, но реакции и не требовалось.

— Что все это значит? — обратился к ней Делони. — Вы настолько мне не доверяете, что привели с собой этого грубияна? Я этого не потерплю.

— Вы этого не потерпите? — Я двинулся вперед, и Мириам отошла с дороги. Я сразу понял, что она порвала с Делони, так как не остановила меня и не смягчила моего наступления. — Так чего вы не потерпите, Делони? Мысли о том, как вы обманом выманили деньги у этой женщины, или о том, что вы связаны с убийцей?

— С убийцей, — повторил он. — Выбирайте слова осторожнее, сударь, иначе вам придется узнать мой гнев.

— Если собрать вместе всех джентльменов этого города, которые обрадуются возможности узнать ваш гнев, они не вместятся в здание оперы, сударь. Этот ваш гнев — пустые слова, которые меня не испугают. Я не стану терпеть никаких увиливаний. Я должен зпать, какие у вас отношения с Мартином Рочестером.

— Я впервые слышу это имя.

Я не ожидал, что он будет лгать столь нагло, и разъярился оттого, что он рассчитывал так легко меня обмануть. Я схватил его за ворот камзола и прижал к стене. Позади я услышал робкий протест Мириам, но потом она успокоилась.

— Мне известно, что у вас с ним были дела. Вы мне о них расскажете.

Он покорно вытянул руки, и по его опущенному взгляду я понял, что у него не было сил сопротивляться.

— Я покупал для него акции. Это все.

Я отпустил его и отошел немного назад, но недалеко, чтобы он чувствовал опасность, исходящую от меня. Из опыта я знал, что иногда близость действует так же эффективно, как физическая сила.

— Как вы вели с ним дела?

— Мы никогда не встречались, но однажды я получил от него письмо, в котором он писал, что ему известно, что я заинтересован заработать денег на бирже.

— Ваши фальшивые проекты, — сказал я.

— Проекты, да. Он сказал мне, что может продать мне акции «Компании южных морей» со скидкой. Мне было нужно найти покупателя и переслать деньги, а акции обеспечит он.

— Кому еще, кроме Мириам, вы их продали?

— Никому, — помотал он головой.

— А для чего вы его искали? Почему обратились к курьеру, когда я послал записку для Рочестера?

— Я сам купил несколько акций. Потом у меня возникли подозрения, что что-то неладно. Сначала мною двигало желание приобрести акции по дешевке. Потом я начал думать, как ему удалось все это устроить. Потом я попытался связаться с ним, но он исчез.

— Очень хорошо. Теперь вы отведете меня туда, где находятся эти акции, и покажете их мне.

Я подумал, что если у меня на руках будут другие поддельные акции, это даст мне преимущество перед «Компанией южных морей». Но я сразу понял, что никаких поддельных акций от Делони я не получу.

— Есть обстоятельства, которые затрудняют это. Он стиснул зубы, словно глупость его отговорки причиняла ему боль. Но почему он лгал? Потому что не хотел расставаться со своими акциями? Вряд ли, поскольку теперь ему было известно, что акции фальшивые, Был только один ответ, не выходящий за пределы вероятности.

— Вы никогда не покупали акций для себя, — сказал я с уверенностью..

Он покачал головой — отчасти с облегчением, отчасти со стыдом оттого, что правда открыта.

— Нет, не покупал.

Мириам глядела на него в изумлении, но он не смотрел ей в глаза. Я догадывался, что он солгал ей, сказав, что вложил крупную сумму, — дабы убедить ее последовать его примеру.

— Вы сказали, что не продавали акции никому, кроме Мириам, — заметил я. — Почему? Если эта махинация была так прибыльна, почему вы не пошли дальше?

— Мне не удалось найти других покупателей, — сказал Делони запинаясь.

— Конечно. — Теперь мне все стало ясно. Я не был единственным человеком, который взвешивал возможности. — Ваши фальшивые проекты сделали ваше имя предметом насмешек у людей со средствами. Вы не смогли найти инвесторов, и это помешало планам Рочестера, поскольку люди стали говорить о приобретении акций со скидкой как о вашем очередном мелком мошенничестве. Когда Рочестер узнал о вашей репутации, построенной на фальшивых проектах, он понял, что связь с вами только повредит его планам, и он порвал с вами.

Делони не возражая, и я понял, что догадался правильно.

— Вы знали, что акции поддельные, когда продавали их Мириам, так? — объявил я, проверяя вслух мою теорию. — Вы знали, что они такие же фальшивые, как и глупые проекты вашего собственного изобретения. Мириам передала вам шестьсот фунтов, хотя вы знали, что ей нужны эти деньги, дабы обосноваться в собственном доме.

Делони попятился, но отступать было некуда.

— Она могла продать акции самостоятельно. То, что они поддельные, не уменьшает их цены.

Я приблизился к нему вплотную:

— Мартин Рочестер убил моего отца и вдобавок женщину, которую я пытался защитить. Если вы знаете, кто он или где его можно найти, лучше будет, если вы мне скажете сейчас. Если вы утаите хоть какие-то сведения, клянусь: я буду мстить вам так же безжалостно, как ему.

— Я сказал уже, что не знаю, — взвизгнул он. — Если бы я знал, где его найти, разве побежал бы я за мальчиком-посыльным «У Джонатана»?

Это правда, что Делони искал Рочестера и знал, где его найти, не больше, чем я. Больше взять с этого человека было нечего. Исключительно чтобы продемонстрировать свою мужественность перед Мириам, я решил унизить его еще раз. Я отступил на шаг, выхватил шпагу и приставил клинок к его горлу:

— Верните мне две гинеи, которые я дал вам в долг, поверив в вашу добросовестность.

Я видел, что он приготовился солгать в очередной раз, но не решился. Дрожащими руками он достал кошелек и извлек из него две монеты, которые с трудом положил на стол.

Я убрал оружие.

— Уходите и не попадайтесь на глаза мне или кому-либо из членов моей семьи.

Делони не посмел даже взглянуть на Мириам. На ватных ногах он подошел к двери, открыл ее и исчез.

Я закрыл дверь и повернулся к Мириам. Она сидела, закрыв лицо руками. Сначала я подумал, что она плачет. Вероятно почувствовав мой взгляд, она подняла голову. На ее лице была растерянность, гнев и, возможно, даже стыд, но слез на нем не было.

Я подвинул стул поближе к ней.

— Зачем вы пришли сюда? — спросил я по возможности мягко.

— Какое право вы имеете требовать у меня ответа? — резко сказала она, но потом решила, что ее гнев неуместен. Она вздохнула и выпрямилась, — Я хотела узнать правду. Я хотела узнать то, что вы хотели узнать: обманывал ли он меня сознательно, был ли он заодно с Рочестером. Думаю, мне не удалось бы узнать правду, если бы вы не появились.

— Для таких людей, как Делони, ложь — вторая натура. Он всего лишь мошенник, которым движет глупая жадность.

К моему ужасу, Мириам приняла оскорбление на свой счет, но не рассердилась.

— Поймите, Бенджамин, когда вы загнаны в угол, любой выход кажется хорошим. Я знаю, было глупо с моей стороны довериться ему, но наши отношения доставляли мне удовольствие, давали ощущение свободы. Впервые в жизни я сама принимала решения.

— Было бы у вас ощущение свободы, если бы он вас обрюхатил? — грубо спросил я.

Мириам задохнулась от возмущения.

— Как вы смеете бросать такие обвинения? — вскинула она голову.

— Я ни в чем вас не обвиняю, но мне хорошо известны манеры мужчин, подобных Делони.

— А также вдов, подобных мне? — требовательно спросила она.

— Извините, — сказал я, хотя мне тяжело далось это слово. — У меня нет права поучать вас. Скоро вы станете самостоятельной женщиной и сможете принимать те решения, которые считаете правильными.

Однако я не совсем верил в то, что говорил. Судя по решениям, принятым Мириам, с трудом верилось, что она сможет вести свои дела умело.

Мириам подняла бровь. Казалось, она читала мои мысли.

— Вам не стоит беспокоиться, что я продам свое небольшое состояние первому встречному джентльмену. Я не собираюсь выходить замуж за таких алчных глупцов. Думаю, человека, за которого я хотела бы выйти замуж, не существует.

Я сделал глубокий вдох:

— Возможно, человек, который вам нужен, знаком с обычаями как нашего народа, так и с обычаями англичан. Человек, который может помочь вам войти в английское общество, защищая от его излишеств и пороков.

Мое сердце бешено колотилось в последовавшей тишине.

Мириам нервно смотрела на свои руки.

— Не представляю, где я могла бы найти такого человека, — сказала она с поспешностью, — и не думаю, что вы можете мне чем-нибудь помочь.

— Могу, — мягко возразил я, — поскольку такой человек сидит перед вами. — Признаюсь, мой голос дрожал.

Она смотрела на меня с изумлением, словно не представляла, что я способен сказать подобное, хотя мне казалось, что я сказал то, чего она ожидала. Она поднялась со стула, пытаясь собраться с мыслями. Наконец она встала и одарила меня нервной улыбкой.

— Думаю, лучше будет, если мы оба сделаем вид, будто этого разговора не было. Нам следует вернуться в дом вашего дяди.

Я встал и мужественно посмотрел ей в лицо:

— Мириам, если я вас обидел…

Она встретила мой взгляд более смело и уверенно, чем можно было ожидать.

— Обида не имеет значения, — сказала она почти шепотом. Я слушал ее слова, но не сводил глаз с ее милых, улыбающихся губ. — Вы, должно быть, знаете, что очень мне нравитесь. Я вами восхищаюсь и считаю вас очень достойным человеком, но вы не можете даже допускать мысли о том, что я когда-нибудь смогу выдержать то, что вы предлагаете. В «Компании южных морей» сказали, что вы убили человека, а сегодня здесь вы сами сказали о женщине, которая погибла, несмотря на вашу защиту. Вы достали шпагу и приставили клинок к горлу Филипа так, словно проделывали это тысячу раз и словно могли убить его как ни в чем не бывало. — Она отвела глаза. — Я вам не подхожу, Бенджамин.

Мне нечего было сказать. Не было слов, с помощью которых я мог бы возразить на эти слишком справедливые жалобы. Мы принадлежали одному кругу, но мои решения ставили меня намного ниже этой женщины. Я выбрал свой собственный путь, и, поскольку нельзя было отменить то, что совершено, я мог поступать только в соответствии с той жизнью, которую сам выбрал.

Я наклонился и нежно поцеловал Мириам в губы.

Я был ослеплен. Она стояла неподвижно, не отпрянула от меня, не придвинулась ко мне, но закрыла глаза и ответила на мой поцелуй. Я задохнулся от ее сладкого дыхания и цветочного аромата ее духов. Никогда прежде я не целовал подобную женщину — состоятельную, с положением, умную и с юмором. Этот поцелуй распалил меня.

Я подался вперед, и все испортил. Мириам словно очнулась, открыла глаза и отодвинулась от меня всего на несколько шажков, но этого было достаточно, чтобы между нами выросла стена неловкости. Не знаю, как долго мы стояли и молчали. Я смотрел на нее, она на меня. Я слышал только шаги в коридоре и собственное дыхание.

— Дядя предложил мне место, — сказал я. — Я мог бы заняться торговлей в Леванте. Я могу быть другим, не таким человеком, которого вы боитесь. Если я совершил ошибку, уйдя из отцовского дома, я могу исправить эту ошибку.

Мириам охнула, почти неслышно, будто поперхнулась воздухом. Ее глаза увлажнились, помутнели, как стекла, которые запило дождем. Она несколько раз моргнула, пытаясь удержать слезы, но слезы ее не послушались и потекли по лицу.

— Этого не может быть. — Она покачала головой. — Я не хочу выходить замуж за Аарона дважды. Я не вынесу ваших попыток стать им ради меня. Я себя возненавижу. — Она смахнула слезы рукой. — И вас тоже возненавижу.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась, и она отвернулась от меня и открыла дверь.

У меня не было сил окликнуть ее. У меня не было сил пошевелиться, чтобы удержать ее. У меня не было доводов, чтобы опровергнуть ее слова. У меня было только горячее сердце, а одного этого, я знал, было недостаточно для света и для Мириам. Я смотрел, как она спускается вниз и протягивает человеку за стойкой монету, чтобы он нанял ей экипаж.

Мне ничего не оставалось, как позвонить в звонок и велеть принести бутылку вина, с помощью которого я надеялся смыть вкус губ Мириам.

На следующее утро моя голова и сердце болели с одинаковой силой, но эта боль заставляла меня действовать.

Я снова отправился в дом Блотвейта, полный решимости, что на этот раз я поговорю с ним, желает он этого или нет. Я ждал у дверей несколько минут, пока не появился его обшарпанный слуга. Он взглянул на меня, узнав человека, которому было отказано полдюжины раз.

— Мистера Блотвейта нет дома, — сказал он.

— Разве мистер Блотвейт не сказал тебе, что для меня он всегда дома? — сказал я, протискиваясь мимо него. — Думаю, ты будешь рад, что я не принял отказ серьезно.

Я уверенно двинулся вперед, быстро, но без особой спешки, однако слуга опередил меня и загородил мне дорогу. Мне это надоело, и я его отпихнул, на этот раз довольно сильно, и он ударился о стену. Больше он не был мне помехой, и я направился в кабинет Блотвейта. Я постучал один раз и открыл дверь. Тот сидел за письменным столом, блестя бритым черепом. Парик висел позади на крючке, а Блотвейт неистово писал что-то на листе бумаги, двигая бледной, покрытой венами головой вверх-вниз.

— Уивер. — Он на миг поднял голову, не переставая писать. — Вторглись силой, да?

— Да, — сказал я, подошел к столу и встал рядом. Я но стал садиться.

Блотвейт еще раз поднял голову и наконец отложил перо.

— Вы недалеко уйдете, если будете позволять слугам и другим мелким людям, преграждать вам дорогу. Надеюсь, вы не сильно зашибли бедного Эндрю, но даже если сильно, пусть это вас не тревожит.

— Вы хотите сказать, — проговорил я запинаясь, — что приказали вашему слуге не впускать меня, ожидая, что я войду силой, чтобы увидеться с вами?

— Не то чтобы ожидая, но определенно надеясь. У меня привычка испытывать людей, с которыми я имею дело. Пожалуйста, не стойте передо мной. Вы похожи на охотничью собаку. Садитесь и расскажите то, что собирались мне рассказать.

Я сел, слегка озадаченный.

— Вы не были до конца честны со мной, мистер Блотвейт, — начал я.

Он пожал плечами.

Я воспринял это как разрешение продолжать.

— Мне стало известно, что незадолго до смерти мой отец послал вам записку. Я хочу знать ее содержание. Я также хочу знать, почему вы умолчали об этом.

Блотвейт надул губки. Трудно было понять, улыбался он или хмурился.

— Как вам это стало известно?

— От того, кто доставил записку. Он кивнул.

— В записке были сведения, которые, как он полагал, могли нанести большой вред «Компании южных морей». Он предлагал оставить наши споры и предать эти сведения огласке.

— Сведения касались поддельных акций «Компании южных морей»?

— Естественно.

Я вонзил ногти в ладонь.

— Вы знали о поддельных акциях с самого начала и ничего мне об этом не сказали. Вы обещали рассказать мне все, что вам известно, но утаили этот факт. Почему?

— Я полагал, что так будет лучше в моих интересах, — улыбнулся Блотвейт,

— Мистер Блотвейт, недавно у меня была очень неприятная встреча в «Компании южных морей». Агенты Компании убеждали меня, будто все мои подозрения на их счет основаны на сфабрикованных данных — сфабрикованных врагами Компании, то есть Банком Англии и в частности вами. Меня чрезвычайно беспокоят эти заявления, сэр, а ваше нежелание делиться со мной сведениями лишь усугубляет это беспокойство. Я снова должен спросить вас: почему вы не желаете делиться со мной сведениями?

— Признаю, я был не до конца откровенен с вами, мистер Уивер. Я обещал сообщать вам сведения, которые могли помочь в вашем расследовании. Я этого не сделал. Вы меня раскусили. Я сообщил вам сведения, которые хотел, чтобы вы знали, не более того.

— Но почему? — потребовал я. — Вы хотите вывести «Компанию южных морей» на чистую воду или нет?

— Конечно хочу. В этом нет сомнения. Но так, как этого хочу я, сэр. В соответствии с моим собственным планом.

Я замолчал, раздумывая, стоит ли применить силу в отношении человека с таким положением, как Блотвейт.

— Сударь, я хочу видеть записку, которую вы получили от моего отца.

— Боюсь, это невозможно. Я ее уничтожил.

— Тогда будьте так добры, скажите мне, что в ней говорилось, и как можно точнее.

Он сдержанно улыбнулся:

— Судя по вашему вопросу, у вас есть собственные догадки о ее содержании. Может быть, поделитесь со мной?

Я сделал глубокий вдох.

— Полагаю, — сказал я, пытаясь говорить ровным голосом, — что может быть только одна причина, которая заставила бы отца обратиться к вам после стольких лет, после всех этих неприятностей, которые были между вами. Он считал, что ему грозит опасность, и он обращался к вам за помощью, потому что угрожавшие ему были врагами Банка Англии. Таким образом он надеялся, что, помогая вам, обезопасит себя.

— Очень умно. Вы точно угадали содержание записки.

— И какую помощь вы предложили? — выдохнул я.

— Увы, — сказал Блотвейт, изображая на лице подобие раскаяния. — У меня практически не было времени обдумать важность записки вашего отца, как его постигла столь ужасная участь.

Я поднялся. Я понял, что я получил от Блотвейта все, что было возможно. Я также понял, почему он сказал мне только то, что сказан, но не более. Я собрался выйти из кабинета, но остановился и обернулся.

— Интересно, — сказал я, — что вас связывает с мистером Сарменто?

Блотвейт рассмеялся в очередной раз.

— Сарменто, — сказал он, словно декламируя первое слово стихотворения. Потом он взял в руки перо. — Мои взаимоотношения с мистером Сарменто такие же, как с вами, сударь. — Он посмотрел на меня долгим взглядом, прежде чем продолжить: — Иными словами, он делает для меня то, что мне от него нужно. Желаю вам удачного дня, сударь.

Блотвейт вернулся к своему документу, а я вышел в коридор с осознанием того, что мне надо поторапливаться, если я не хочу его поколотить.

Глава 30

Была пятница, и дядя вернулся из своего пакгауза рано. Я встретился с ним в гостиной, и мы выпили по бокалу мадеры. Вино помогло мне успокоиться после разговора с Блотвейтом и вдобавок придало смелости задать дяде неприятные вопросы. Он был добр ко мне, дал мне кров, предложил денег и помогал в расследовании. И тем не менее у меня не было уверенности, что я могу ему доверять. Также я не понимал, почему он утаивает от меня сведения. Я даже не знал его мотивов.

— Незадолго до смерти, — начал я, — мой отец связывался с Блотвейтом. Вы знали об этом, сэр?

Я смотрел дяде прямо в глаза, чтобы ему было труднее лгать. Я наблюдал за выражением его лица и видел, что он испытывает неловкость. Он отвел глаза, стараясь уйти от моего испытующего взгляда, но я не позволил ему сделать это.

Он молчал.

— Вы знали, — повторил я. Он кивнул.

— Вы знали, какую роль сыграл Блотвейт в его жизни и в жизни моей семьи. Вы видели этого отъявленного негодяя на похоронах отца. И тем не менее ничего мне не сказали. Я должен знать почему.

Дядя долго молчал, прежде чем ответить.

— Бенджамин, — начал он, — ты привык говорить что хочешь, никого не бояться. В мире, в котором ты живешь, тебе бояться некого. Я живу иначе. Мой дом, мое дело, все, что я имею, у меня могут отнять, если я прогневаю не того человека. Займись ты коммерцией, как я, ты бы разбогател, но вдобавок понял бы, как опасно быть богатым евреем в этой стране. Нам запрещено владеть недвижимостью, определенные виды бизнеса для нас закрыты. Несколько столетий они вынуждали нас заниматься их финансами и ненавидели нас за то, что мы делали с их же позволения.

— Но чего вы боитесь?

— Всего. Я не более нечестен, чем любой коммерсант-англичанин. Я привожу небольшие партии контрабандной ткани из Франции, я иногда продаю их через сомнительные каналы. Такова природа коммерции, но если эти вещи станут известны, то наша семья, да и вся община окажутся под угрозой. — Он вздохнул. — Я ничего не сказал о Блотвейте, потому что боялся его гнева.

Он прятал от меня глаза. Я не знал, как ответить.

— Но вы же хотели, — проговорил я наконец, — чтобы я узнал правду о смерти моего отца.

— Хотел, — поспешно отозвался он. — Конечно, я хочу этого. Бенджамин, мистер Блотвейт не убивал твоего отца. Но я знаю, что он за человек. Он мстителен и предан своему делу. Больше всего на свете я бы желал, чтобы ты держался от него подальше, чтобы ты узнал, кто убийца, не переходя ему дорогу.

— А как насчет Адельмана? Вы не отзывались о нем плохо тоже из страха перед ним?

— Я должен быть осторожен с ними обоими, сам понимаешь. Но еще я хочу восстановить справедливость по отношению к Самуэлто. Знаю, ты считаешь меня трусом, но я вынужден балансировать, как канатоходец. Я хочу справедливости и сделаю все, чтобы убийцы Самуэля понесли наказание. Если при этом тебе и остальным я буду казаться трусом — что ж, пусть так. Другого пути я не знаю.

Это признание в трусости прозвучало с неким своего рода достоинством, которое не могло не вызывать симпатии. Образцом для подражания дядя не выглядел, но мне казалось, я его понимал.

— Тогда между нами, — сказал я, — поскольку вы знаете, что мне можно доверять. Что вы думаете об Адельмане? И о «Компании южных морей»?

Он покачал головой:

— Теперь я не знаю, что и думать. Когда-то мне казалось, что Адельман человек чести, но эти его махинации говорят об обратном. Скажи, что думаешь ты.

— Что я думаю? Я думаю, Адельман хочет мне внушить, будто все эти преступления состряпаны Блотвейтом. А Блотвейт сообщает мне только то, что считает нужным, дабы я продолжал расследовать деятельность «Компании южных морей».

— Потому что само расследование, не обязательно раскрытие правды, наносит вред Компании?

— Точно. Блотвейт сообщал мне ровно столько, чтобы я мог двигаться дальше. Не удивлюсь, если отцовская рукопись, которую вы мне дали, тоже была подделкой.

— Это не подделка, — уверил меня дядя. — Я знаю почерк Самуэля.

— Позвольте мне задать еще один вопрос, — продолжал я, надеясь, что, видя мое доверие, он почувствует себя более раскованно. — Сарменто. Вы знали, что у него свои дела с Блотвейтом?

Дядя рассмеялся:

— Конечно. Всем это известно. Блотвейт нанял его следить за Адельманом, но Сарменто действует настолько грубо, что только глупец этого не видит.

— Почему тогда Блотвейт продолжает пользоваться его услугами?

— Потому что, — сказал дядя с усмешкой, — если Адельман осторожен с Сарменто, возможно, он не осторожен с кем-нибудь другим. Даже если у Блотвейта нет никого, кроме Сарменто, тот, несмотря на всю свою глупость, напоминает о присутствии Блотвейта.

Мы сделали по глотку вина и долго молчали. Я не знал, что чувствует дядя. Думаю, я с трудом понимал, что я сам чувствую.

— А что если расследование так ни к чему и не приведет? — спросил он. — Что если ты так и не узнаешь, кто все это совершил да и был ли здесь вообще злой умысел?

— От проигрыша никто не застрахован, — сказал я. — Мои враги могущественны. Проигрывать я не хочу, но, если придется, я не должен впадать в отчаяние.

— Ты не думал о моем предложении? — тихо спросил он.

Яобдумывал ответ. В отношении заговора, приведшего к смерти отца, дядя был в моих глазах, считай, оправдан — но не в отношении состояния Мириам. И я решил его испытать.

— Допустим, дядя, я принял ваше предложение и женился на Мириам. А если со мной что-то случится? Что станет с Мириам?

Дядя напрягся. Этот вопрос напомнил ему о гибели его сына. Возможно, было ошибкой даже предполагать такое.

— Я понимаю причины твоей тревоги. Это хорошо, что ты думаешь о подобных вещах, но Мириам всегда желанна в этом доме.

— Но разве у нее нет права жить самостоятельно? А что насчет вас? Разве потеря судна с товаром не станет катастрофой для вашего финансового положения?

— Это было бы для меня катастрофой во многих отношениях, но только не в финансовом. Я всегда страхую свои товары, чтобы не пострадать, если произойдет какой-нибудь несчастный случай. — Он поставил свой бокал на стол. — Ты хочешь знать, что произошло с состоянием Мириам? — В его голосе была холодность, которой я не слышал с момента, когда мы начали это расследование. — Ты хочешь знать, сколько монет окажется у тебя в кармане, если ты на ней женишься?

— Нет, — сказал я тихо. — Вы меня неправильно поняли. Простите, что не оказал вам чести своей прямотой. Меня интересует, что случилось с состоянием Мириам не ради моих интересов, а ее.

— Ради ее интересов? — спросил он. — Почему тебя это интересует? Эти деньги у меня. Она их получит, если снова выйдет замуж.

— А если она не выйдет замуж? Он засмеялся:

— Тогда я буду хранить эти деньги для нее, пока она живет в моем доме. Если она будет не замужем к моменту моей смерти, я устроил так, что ее деньги будут храниться в трасте.

— Почему вы не отдаете ей эти деньги? — спросил я.

— Эти деньги формально ей не принадлежат, — покачал он головой. — Аарон вложил их в товары, а когда судно пропало, я получил страховку. Теперь трудно сказать, чьи это деньги. Но Мириам никогда не будет ни в чем нуждаться, пока остается под моей опекой или пока не выйдет замуж за человека, которого я одобрю.

— А если ей не нужна ваша опека, — продолжал я, — или она захочет выйти замуж за человека, которого вы не одобрите?

— Бенджамин, ты подозреваешь меня в низости? Думаешь, я ограбил вдову моего сына ради нескольких тысяч фунтов?

К моему облегчению, в его голосе не было негодования. Он так был уверен в правильности своего поступка, что не воспринимал подобные обвинения серьезно.

Тем не менее я воспринимал их серьезно. Поскольку он был виновен, но не в злом умысле.

— Я не допускал мысли, что у вас был злой умысел, — сказал я. — Я полагаю, вы взяли себе право решать за Мириам.

— А теперь это право берешь на себя ты?

Его голос опять стал сердитым. Я затронул какое-то чувствительное место.

— Я никогда этого не сделаю, — сказал я, — но я опасался, что вы не станете ее слушать. Я надеялся, что вы выслушаете меня.

— Это глупо с ее стороны, — сказал дядя, — Мириам давно живет в моем доме. Если я сделал что-то, что ей не нравится, я сделал это ради ее блага.

— Как вы можете решать такие вещи вместо Мириам? — спросил я. — Вы с ней когда-нибудь советовались?

— Глупо советоваться с женщинами по такому поводу, — ответил он. — Ты узнал, что я забрал деньги Мириам, и решил, что я сделал это из жадности? Я поражен, Бенджамин. Возможно, теперь ты обвиняешь меня в отсутствии либеральности, но я много раз видел, как женщины тратят состояния. Я лишь хочу сохранить деньги Мириам в целости и сохранности для нее самой и для ее детей. Если дать ей право распоряжаться деньгами, она потратит их на платья, экипажи и дорогие развлечения. Женщинам нельзя доверять в подобных вопросах.

Я покачал головой. Он явно плохо знал свою невестку, если так говорил о ней.

— Есть женщины, которые так бы и поступили, но только не Мириам.

Он засмеялся, смягчившись:

— Когда у тебя будут жена и дети, мы поговорим снова на эту тему.

Он поднялся и вышел из комнаты. Я не понял, хотел ли он этим показать, что разговор окончен или что он сдался.

Дядя ни о чем меня не просил, так как обещал, что ни о чем просить не будет, но наверняка предпочел бы, чтобы я прервал свое расследование на время шабата. Я так и сделал, чтобы выказать уважение к его дому, а вдобавок мне требовалось обдумать все последние события. Разговора насчет Мириам он не продолжал, я тоже предпочитал отмалчиваться. У меня не хватало мужества обсудить наш конфликт. По крайней мере пока. Странно, что я переехал к дяде, надеясь, что он окажется человеком, каким никогда не был мой отец. Наверное, я ожидал от него слишком многого, иными словами, что он будет по всем вопросам думать так же, как я. Однако я несколько успокоился, узнав, что он не дает деньги Мириам не из злого умысла, а из-за предрассудков в отношении ее пола.

Дядя мудро решил не приглашать ни Адельмана, ни Сарменто на вечернюю трапезу в пятницу. Однако он пригласил соседей: супружескую чету, примерно одного возраста с дядей и тетей, и их сына с женой. Я был рад компании, поскольку мне было необходимо отвлечься, а присутствие женщин освобождало меня от тяжелой необходимости вести разговор с Мириам.

После молитвы в синагоге на следующий день я снова встретился с Абрахамом Мендесом. Для меня было странно, что человек, который казался тупым головорезом в присутствии своего хозяина Джонатана Уайльда, при других обстоятельствах умел вести себя в обществе. Я сам удивился, что мне стало приятно, когда я увидел, как он направляется в мою сторону.

Мы с Мендесом обменялись традиционным для шабата приветствием. Он справился о самочувствии домочадцев, а потом обратил свое внимание на меня:

— Как идет ваше расследование, если не секрет?

— Разве, говоря о подобных вещах во время шабата, мы не нарушим законы Божьи? — спросил я.

— Нарушим, — согласился он, — но воровство — тоже нарушение этих законов, поэтому лучшене касаться наших грехов.

— Расследование идет из рук вон плохо, — пробормотал я. — И если вам безразлично, расстроит это Бога или нет, то, может быть, вам небезразлично, что это расстраивает меня. Я не в настроении обсуждать данную тему.

— Очень хорошо. — Он улыбнулся. — Но если желаете, я могу сказать о ваших трудностях мистеру Уайльду. Возможно, он сумеет оказать помощь.

— Даже не вздумайте! Мендес, мне пока трудно судитьо степени ваших злодеяний, но что касается вашего хозяина, сомнений у меня нет. Пожалуйста, не упоминайте при нем моего имени.

Мендес отвесил поклон иудалился.

Вернувшись в дом дяди, я понял, что по-прежнему сторонюсь Мириам. Мы оба старательно избегали друг друга после нашего неудачного разговора. В субботу после синагоги Мириам объявила, что у нее болит голова, и провела оставшуюся часть дня в своей комнате. Не скрываю, что я испытал облегчение.

Поздно вечером, поднявшись наверх, я обнаружил ее в коридоре у своей комнаты. Ома ждала меня.

— Бенджамин, — сказала она мягко.

Дядя с тетей спали на верхнем этаже. Они могли услышать наши голоса, если мы не предпримем меры предосторожности.

Я не знал, следует ли подойти к ней поближе или отойти подальше. Стоять неподвижно было глупо, но легче, чем принять какое-то решение.

— Мне надо вам что-то сказать, — прошептала она, почти неслышно.

Я сделал шаг вперед, протянув руку. Она отступила на шаг.

— Это касается вашего отца.

Я весь напрягся и замер как вкопанный. Но слишком много я пережил, чтобы теперь пугаться.

— Что это?

— Я должна вам кое-что сказать, что-то важное. Ваш отец…— Она замолчала и, сжав губы, глубоко втянула воздух носом, как матрос, прежде чем броситься в море. — Ваш отец не был хорошим человеком.

Я едва не рассмеялся. На самом деле впору было загоготать, но я был слишком растерян.

— Думаю, мне это известно.

— Вы не поняли, — закусила она губу. — Однажды вы сказали мне, что чувствуете вину, испытываете раскаяние, считаете, что совершили ошибку. Может быть, вам стоит думать так. Может быть, вы совершили ужасиую ошибку, убежав из дому, и еще большую, когда не вернулись домой. Но все это не означает, что вы были не правы, во всяком случае не в полной степени. Вы можете корить себя, если хотите, но он тоже виноват.

Я непрерывно качал головой, едва замечая, что делаю это.

— Ваш отец знал, где вы были. Ему стоило только прочитать газету, чтобы узнать, где вы выступали. Он мог прийти к вам, но не сделал этого. Он не сделал этого, потому что не умел быть добрым. Я видела его с вашим братом. С Жозе он обращался так же жестко, как с вами, но, в отличие от вас, был в большей степени удовлетворен его поведением. Ваши воспоминания о нем — не вымысел, а правда. Вероятно, то, что делало его хорошим коммерсантом, делало его плохим отцом. Но я думаю… — У нее сорвался голос. — Вы излишне себя корите, — произнесла она. — Вы этого не заслужили.

От ее слов я будто заледенел. На меня обрушилась такая буря чувств, что я совершенно в них запутался.

— Я хочу, чтобы мы оставались друзьями, Бенджамин, — сказала она после паузы, вероятно, чтобы прервать мое молчание. — Понимаете?

Я молча кивнул.

— Тогда завтра мы можем разговаривать, как прежде.

Она улыбнулась так мило, так робко. Я думал, мое сердце разорвется. Затем она поднялась вверх по лестнице, оставив меня одного в коридоре, где я стоял, пока снизу не донесся бой часов. Тогда я пошел в свою комнату, качаясь, как пьяный.

Было около часа пополудни, когда я подошел к дому сэра Оуэна, и был приятно удивлен, узнав, что он проснулся, был полностью одет и готов меня принять через четверть часа после моего появления. В отличие от неприятного человека, каким я видел его в последний раз, он снова был самим собой.

— Уивер, — радостно закричал он, входя в гостиную, — рад вас видеть! Чем вас угостить? Бокал вина?

— Нет, благодарю вас, сэр Оуэн, — сказал я, наблюдая, как он налил себе портвейна. Я был так возбужден, слишком обескуражен, что не рискнул даже пригубить вина.

— Я слышал, этот ваш шотландский хирург, Гордон, собирается ослепить Королевский театр на Друри-лейн новой комедией. Как вы знаете, я никогда не пропускаю новой комедии, а тем более когда комедия написана человеком, который вылечил меня от триппера. Передайте ему, пожалуйста, что я буду на премьере.

— Я полагаю, было бы еще лучше, если бы вы пришли на авторский бенефис, — сказал я с теплотой.

Если я собираюсь добиться чего-либо от сэра Оуэна, он не должен догадываться о моем состоянии. Он засмеялся.

— Ну, если оно того стоит, я готов прийти в театр еще раз. Знаете ли, я всегда считал своим долгом посещать авторские бенефисы. Это самое малое, что человек может сделать, дабы поддержать хорошую пьесу.

— Он будет счастлив услышать об этом. — Я помолчал немного, сэр Оуэн тоже умолк, задумчиво болтая утренний портвейн в бокале. — Я пришел, чтобы сообщить вам новость, которую, я думаю, вам следует знать, — сказал я. — Я подозреваю, что Кейт Коул была убита.

— Убита! — Он чуть не выронил бокала. — Бог мой, сударь, я слышал, она повесилась. — Он хотел поставить бокал на стол, но передумал и сделал большой глоток.

Меня поразило, что он вообще слышал об этом.

— Значит, вы уже знали?

— Да, конечно, — сказал он. Он осушил бокал и наполнил его вновь. — Вы уверены? Нет? Видите ли, предстоящее судебное расследование причиняло мне большое беспокойство. И, знаете ли, у меня есть кое-какие связи. Я получил записку от друга, который знаком с комендантом Ньюгетской тюрьмы. Он сообщил мне о ее смерти и ясно дал понять, что женщина повесилась. Я был поражен, когда вы сказали об убийстве.

— На самом деле я лишь подозреваю, что это убийство, — признался я, — в связи с другим делом, которым я обеспокоен.

— Что это за дело? — спросил он. — Насчет вашего отца? Каким образом эта женщина с ним связана?

— Трудно сказать, — сказан я. — Мне едва удается сложить все вместе. В деле замешано столько игроков.

Сэр Оуэн прищурился:

— Я могу вам чем-нибудь помочь? Вы знаете, у меня есть кое-какие связи, и если вам что-нибудь нужно, только попросите.

Такие друзья, как сэр Оуэн, не могли не внушать мне отвращения. Он был готов пожертвовать мной, когда на его репутацию грозило упасть пятнышко, а теперь, когда бояться ему было нечего, предлагал пустить в ход всю свою влиятельность.

— Вы очень добры. — Я задумался. Сэр Оуэн мог обладать любым количеством позорных недостатков, но это же не повод, чтобы не воспользоваться его связями. — Не хотелось бы втягивать вас в это дело — я на собственном опыте убедился, сколь оно опасно. Однако есть одна вещь, с которой вы могли бы мне помочь, оказав этим неоценимую услугу. Вам доводилось когда-нибудь слышать такое имя — Мартин Рочестер?

— Рочестер… — повторил он и задумался. — Имя вроде бы знакомое, но кто это — убей бог, не помню. Может, я слышал его в каком-нибудь игорном заведении… — Он потер глаза и отпил из бокала. — Он связан со смертью этой потаскухи?

— Да, — сказал я. — Думаю, Рочестер распорядился ее убить, поскольку она могла опознать его. Видите ли, я выяснил, что Рочестер — это псевдоним человека, который совершил несколько ужасающих преступлений. Если я узнаю, кто это, я смогу их наконец раскрыть.

Сэр Оуэн отпил из бокала.

— Это трудно?

— Рочестер очень умен. У него есть как друзья, так и враги, которые заметают его следы. Когда используют вымышленное имя из удобства, это нормально, но с Рочестером все обстоит иначе. Он создал вымышленного человека, — сказал я, размышляя вслух, — своего рода образ биржевого маклера, подобно тому как бумажные деньги являются образом серебра.

— Похоже, дело очень запутанное, — весело проговорил сэр Оуэн. — Не могу сказать, как я рад, Уивер, что эта шлюха больше не доставит нам неприятностей. Я хотел бы вас отблагодарить. Возможно, если бы вы рассказали побольше об этом Рочестере, я мог бы и помочь. А то столько людей приходится встречать или слышать о них — всех и не упомнишь.

Я не знал, как много хотел бы рассказать сэру Оуэну.

— Мне трудно представить, при каких обстоятельствах вы могли бы встретиться, — сказал я наконец. — Он маклер-аферист, который каким-то образом связан с «Компанией южных морей».

Похоже, сэр Оуэн что-то припомнил. Он наморщил лоб и поднял глаза к потолку.

— И все это как-то связано с делом Бальфура и вашего отца?

— Да.

— Могу я спросить, — нагнулся он ко мне, — при чем тут Рочестер?

— Точно не знаю, — осторожно сказал я. — Могу только сказать, что это имя часто называют в связи с этими двумя смертями, и, пока я не найду его и не поговорю с ним, мне не удастся узнать больше.

— Поскольку, похоже, это законченный злодей, я лишь могу пожелать вам удачи. А возможно, это ему следует пожелать удачи. Я поражен вашими способностями в подобных делах.

— Вы слишком добры, — сказая я и отвесил чинный поклон.

Неожиданно сэр Оуэн щелкнул пальцами, в глазах его зажегся радостный блеск.

— Бог мой, вспомнил! Как вам известно, все в городе говорят о вашем расследовании. Естественно, всякий раз, когда речь заходила на эту тему, я с интересом слушал, поскольку наши судьбы тесно переплелись в последнее время. И сейчас, когда я стал об этом думать, я вспомнил, что имя Рочестер было названо в одном из таких разговоров. Я помню, в каком контексте, ибо имя для меня было совершенно новое. Один человек, с которым я не знаком, говорил о нем — черт! если бы я помнил, что он сказал, — но он назвал это имя в связи с другим именем. Еврейское имя. Как же это… Сардино? Нет, скорее, Салмоно? Что-то, мне кажется, похожее на название рыбы.

— Сарменто? — сказал я тихо.

— Точно! — щелкнул он пальцами. — Был бы рад сказать что-нибудь еще, но, бог мой, больше я ничего не запомнил. Надеюсь, это вам хоть как-то поможет.

— Я тоже на это надеюсь, — сказал я и вежливо удалился.

Задание предстояло не из приятных, но я должен был его выполнить. Поэтому я отправился на квартиру к Сарменто неподалеку от Темз-стрит, почти у самого собора Святого Павла. Он снимал комнаты в довольно приятном, хоть и простоватом доме, который находился неудобно далеко от дядиного пакгауза.

Когда домовладелица провела меня в гостиную, я обнаружил, что там уже есть один посетитель, который, видимо, поджидал другого квартиранта, поскольку это был священнослужитель Англиканской Церкви. Он был молод и, видимо, только что окончил учебу, так как производил впечатление человека, недавно рукоположенного в сан и полного энтузиазма. Мне приходилось иметь дело со служителями Церкви. Как правило, это были тихие, вежливые люди или же необузданные натуры, вспоминавшие о религии, лишь когда им было абсолютно необходимо выполнять свои обязанности. В обоих случаях мне казалось, что Англиканская Церковь породила систему, позволявшую ее служителям воспринимать свое положение на манер конторских клерков, то есть как средство заработать деньги, и всё.

— Доброе утро, сударь, — сказал он, широко и радостно улыбаясь.

Я пожелал ему доброго утра и сел. Он достал из кармана часы и посмотрел на них.

— Я ожидаю мистера Сарменто уже довольно долго, — сказал он. — Не знаю, когда он придет.

— Вы ожидаете мистера Сарменто? — спросил я, не скрывая удивления.

Я понимал, что это было невежливо, но сказал так вполне сознательно — непотому, что мне не нравились священники, но потому, что хотел вынудить его сказать больше, чем он намеревался. Священник воспринял мою невежливость по-своему.

— Он мой добрый знакомый и прилежный ученик, — улыбнулся он. — Я советовал ему написать мемуары. Мне кажется, что истории вновь обращенных чрезвычайно вдохновляющие.

Моему удивлению не было предела.

— Боюсь, я вас не понимаю. Вы хотите сказать, что мистер Сарменто — выкрест?

Священник покраснел:

— Бог мой, надеюсь, я не выдал никакого секрета. Я понятия не имел, что его знакомые не знали, что он был иудеем. Пожалуйста, не ставьте это ему в упрек. — Он нагнулся и понизил голос, будто собирался поведать какой-то секрет. — Уверяю: его обращениесовершенно искреннее, и по опыту знаю, что вновь обращенные всегда самые благочестивые христиане, им ведь приходится думать о религии не так, как нам.

Признаюсь, я был поражен, возможно даже напуган. Одно дело — соблюдать ритуалы с пятого на десятое, как это делал я, но даже нарочито игнорирующему традицию Адельману не хватало мужества серьезно думать о переходе в другую религию. Мои читатели-христиане, возможно, не понимают, что если приверженцы различных христианских конфессий (скажем, англикане, паписты, пресвитериане или диссентеры) могут с равным успехом считать себя британцами, то иудей — это одновременно и национальная, и религиозная принадлежность. Для еврея переход в другую религию — это отказ от самого себя, причем до ужаса всеобъемлющий. Это означало не «я больше не буду таким», по скорее «я никогда таким не был». В этот момент я понял, что Сарменто способен на все.

— Когда совершилось обращение? — спросил я, с трудом изобразив вежливую улыбку.

— Не более полугода назад, я уверен, — радостно сказал он. — Но задолго до этого мистер Сарменто приходил ко мне за наставлениями. Как многие его соплеменники, он не сразу отбросил старые предрассудки. Подобные вещи часто требуют длительной работы.

Я не понял, что он имел в виду, и не успел подумать, так как в этот момент в гостиную вошел Сарменто. Он остановился у двери и в удивлении посмотрел на нас. Он ничего не сказал, видимо оценивая понесенный урон. Наконец обратился ко мне:

— Уивер, что вы здесь делаете?

— Я пришел поговорить с вами по делу, сударь. — Признаюсь, я наслаждался его растерянностью. — Но если вы предпочитаете сначала поговорить с вашим исповедником…

Сарменто открыл рот, потом снова закрыл. Он знал, что преимущество на моей стороне, и ненавидел меня за это. Возможно, он ненавидел священника тоже.

— Мистер Норбет, — наконец вымолвил ои, — не хочу показаться невежливым, по мне необходимо поговорить с мистером Уивером наедине.

Казалось, оскорбление ничуть не задело священника, но, возможно, ему было неловко оттого, что он сказал лишнее. Он улыбнулся ивстал, взяв свою шляпу.

— Я приду, в более удобное время, сударь, — Он поклонился нам обоим и исчез.

Я даже не пошевелился, чтобы встать со своего стула. Сарменто стоял. Я наслаждался властью, которую давала мне его растерянность.

— Я не знал, что вы принадлежите Англиканской Церкви, — сказал я спокойным и непринужденным тоном. — Что об этом думает мой дядя?

Сарменто сжимал и разжимал кулаки.

— Вы застали меня врасплох, Уивер. Вы правильно думаете, что ваш дядя ничего не знает. Не думаю, что он смог бы это понять, но я обрел дом в Церкви и не позволю судить меня вам, человеку, которому вовсе неведомо религиозное чувство.

— Я отлично помню, — сказал я насмешливо, — как вы упрекали меня в том, что я слишком похожу на англичанина в своих речах. «Мы так не говорим», — говорили вы мне. Вы хотели запутать меня своим обманом?

— Именно так, — резко сказал он.

— Хотелось бы знать: вы с такой же легкостью и других обманываете? Поймите, сударь, я пришел сюда не затем, чтобы обсуждать с вами религиозные вопросы. Мне все равно, во что вы верите и кого почитаете, хотя мне не все равно, что вы играете в игры с совестью моего дяди. — Он хотел меня перебить, уверен, чтобы сказать что-то оскорбительное, но я не позволил ему этого сделать. — Я пришел спросить вас, сударь, почему вы были в толпе зевак давеча, после маскарада.

— С какой стати, — резко сказал он, — я должен отвечать на ваши оскорбительные вопросы?

— С такой, — сказал я, вставая и поворачиваясь к нему, — что я хочу знать, были вы замешаны в убийстве моего отца или нет.

Его лицо посерело. Он отпрянул, словно я ударил его по лицу. Он был похож на марионетку в кукольном театре в Смитфилде. Его рот беззвучно то открывался, то закрывался, а глаза вылезли из орбит. Наконец он обрел дар речи и начал лопотать:

— Вы же не думаете… вы не можете допустить, что… — Потом что-то в нем щелкнуло, как в шестеренке механизма. — Для чего мне было бы убивать Самуэля Лиенцо?

— Так что вы делали в толпе зевак на Хеймаркет? — потребовал я.

— Если вы подозреваете всех, кто был в толпе, — сказал он запинаясь, — вам придется потратить немало времени, чтобы переговорить с каждым. И какое отношение эта толпа имеет к убийству вашего отца?

— Толпа меня не интересует, — сказал я грубо. — Я подозреваю вас.

— Полагаю, многие в королевстве сильно удивятся, узнав, что, по еврейскому поверью, каждый, кто обращается в христианство, совершает убийство.

— Не изображайте передо мной ненавистника евреев, сударь. — Я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу. — Мне эта риторика слишком хорошо знакома, чтобы считать ее оскорбительной, особенно когда она исходит из ваших уст. Что вы там делали, Сарменто?

— Как вы думаете, что я мог там делать? Искал Мириам. Я знал, что она подвергает себя риску с этим подлецом. Я хотел удостовериться, что он не посмеет сделать ничего порочащего ее репутацию. Случайно нас разъединили, и я оказался в толпе, окружившей человека, которого вы убили. Я видел, как вас схватили констебли, но я мало что мог для вас сделать. Трудно быть вашим защитником, когда столь нелестно о вас думаешь.

— Вы уверены, что это единственная причина, приведшая вас на Хеймаркет в тот вечер?

— Естественно, я уверен. Прекратите ваши докучливые вопросы.

— Ваше присутствие там никак не связано с моим расследованием?

— К черту ваше расследование, Уивер! Мне плевать, что вы расследуете — «Компанию южных морей» или деньги Мириам. Почему бы вам не перестать совать всюду свой нос?

Я понял причину его беспокойства.

— Мириам сказала вам, что, по ее мнению, я расследую ее финансы?

— Ну да, — сказал он с гордостью, словно не понимал значения этих слов. — Это я ей сказал, что дядя нанял вас, дабы выяснить, что произошло с ее деньгами.

— Зачем вы ей это сказали?

— Я полагал, что так оно и есть. На бирже тогда еще не начали судачить о вас, о «Компании южных морей» и о прочем. Я не видел другой причины, по которой дядя стал бы выказывать к вам такое расположение.

— Зачем вы преследуете Мириам, Сарменто? Разве не ясно, что она не благоволит к вам? Вы что, надеетесь покорить ее?

— Это не ваше дело, она никогда не согласится на брак с таким головорезом, как вы. Я покорю ее, если она даст мне еще один шанс.

— Еще один шанс для чего? — спросил я.

— Вернуть ее деньги! — чуть не сорвался он на крик. — Она попросила меня управлять ее инвестициями, и сначала все шло хорошо. Но затем я допустил несколько глупых оплошностей.

— Сколько вы потеряли? Он покачал головой:

— Более сотни фунтов. — Он тяжело вздохнул, и это вышло комично. — После этого она отказала мне в праве заниматься ее финансами. Один глупый шаг, одна глупая оплошность, и биржа лишила меня всяких надежд, одним махом. Она доверила свои деньги Делони. Я пытался предостеречь ее, говорил, что он распутный мошенник, но она и слушать не хотела.

— Меня она послушала, — сказал я. — Я разоблачил Делони.

Сарменто охнул от удивления:

— Где теперь ее деньги? Я могу снова получить их.

— Ее деньги и ее сердце — разные вещи. Кажется, вы об этом забыли.

Сарменто рассмеялся:

— Можете верить, если хотите.

Жестом я оборвал его смех. Я пришел сюда не затем, чтобы обсуждать чувства Сарменто к Мириам.

— Меня интересует более важный вопрос, а именно: каковы ваши отношения с Рочестером?

— С Рочестером? — переспросил он. — А какие у меня с ним могут быть отношения?

— Что вам о нем известно? — потребовал я, повысив голос и сделав шаг вперед.

Сарменто задрожал.

— Ничего мне о нем не известно, Уивер. Он маклер. Я слышал его имя, вот и все. Никаких сделок между нами не было.

Я ему верил. Сарменто был неприятным типом, но не умел ничего скрывать. Трудно было представить, что он мог лгать мне в этом вопросе, и лгать убедительно. Я отступил на несколько шагов, давая ему понять, что не собираюсь причинить ему вред.

— Я пришел к вам потому, что один мой знакомый сказая, будто слышал, как вы говорили обо мне в связи с Рочестером, — сказал я.

Неожиданно лицо Сарменто расплылось от удовольствия, словно он давно ждал удобного момента сказать мне то, что собирался сказать.

— Думаю, я и вправду мог упомянуть ваше имя. Тогда говорили о вашем расследовании и бились об заклад, останетесь вы в живых или нет. Один господин предложил поставить на то, что вы не доживете до конца декабря. Я поставил пятьдесят фунтов на то, что вы все еще будете живы.

Эта новость действительно меня изумила.

— Польщен вашим доверием, — сказал я рассеянно.

— Не за что. Я просто уравнивал шансы, как меня учили на бирже. Видите ли, Уивер, это идеальное пари. В любом случае выигрыш мне гарантирован.

— Скажите, — сказал я, открывая дверь, — я живу среди христиан уже десять лет, но мне ни разу не приходило в голову стать одним из них. Что вас заставило пойти на такой шаг?

— Вы живете среди них, — сказал он, собираясь выйти из гостиной. — Я хочу сделать то же самое.

Глава 31

Весь оставшийся день и большую часть следующего я провел, пытаясь определить, что делать дальше. Я решил, что с меня достаточно теории. Поэтому в понедельник вечером я надел старое, поношенное платье, поскольку в этот вечер мне не нужно было выглядеть джентльменом. Мне не повезло, так как, выходя из дому, я натолкнулся на тетю, и она бросила на меня такой уничтожающий взгляд, что я не смог сдержать улыбки и сказал, что объясню все позже. Я направлялся в «Смеющегося негра» в Уоппинге, где не бывал с того дня, когда мне удалось заполучить письма сэра Оуэна у Квилта Арнольда.

После всех попыток Адельмана убедить меня, будто я обманывался насчет «Компании южных морей», я осознал, что ни в чем не могу быть уверен, и меня начало беспокоить, что я излишне полагался на свою способность наделить смыслом сведения, вовсе смысла лишенные. В связи с этим я отклонился от своего маршрута, дабы повидаться с Элиасом, надеясь, что застану его дома. Несмотря на то что час был еще не поздний, в особенности для человека с такими привычками, как у Элиаса, мой друг не только был дома, но готовился ко сну. Работа над постановкой пьесы совершенно измотала его, но он уверил меня, что готов выслушать все новости по делу. В ночной рубашке и колпаке, он пригласил меня в свои комнаты, где мы откупорили бутылочку бордо.

— Я прочёл твою комедию, — сказал я, — инахожу ее восхитительной.

Его лицо засияло от гордости.

— Благодарю, Уивер.Я доверяю твоему мнению.

— Нет сомнений, ее ждет успех, — сказал я.

Он расплылся в довольной улыбке, наполнил мой стакан и спросил, что мне понравилось в особенности. Какое-то время мы обсуждали «Доверчивого любовника», а потом Элиас снова спросил меня о расследовании. Я рассказал все, что произошло за последнее время, включая наши деловые отношения с Мириам, встречу в «Компании южных морей», смерть Кейт Коул и даже столкновение с Сарменто.

Элиас внимательно слушал, не пропуская ни одной детали.

— Я поражен, — сказал он, когда я окончил свой рассказ, — Эта история показывает, насколько преступно обманчивы наши новые финансовые инструменты. Каждый следующий шаг заставляет лишь сомневаться в правильности предыдущего.

— В данный момент я мало в чем уверен. Возможно, «Компания южных морей» действительно мой враг, но также возможно, что все это время Блотвейт просто мною манипулировал. Возможно, что Уайльд планирует меня забить, но также вероятно, что он просто хочет нагреть руки на моем расследовании. Рочестер может быть как его партнером, так и его врагом. А поскольку Кейт мертва, я не знаю, как подобраться к Рочестеру.

— Что ты намерен предпринять? — Элиас всматривался в мое лицо с особым вниманием. По его взгляду я понял, что он изучает его с медицинской точки зрения.

— Навещу «Смеющегося негра», — сказал я. — Поищу человека Уайльда; может быть, мне удастся что-нибудь выведать.

— Зачем тебе человек Уайльда? Разве мы не убедились, что наш преступник — Рочестер?

— Не думаю, чтобы Уайльд играл в этом преступлении первую скрипку, но он проявил достаточный интерес к моему расследованию, и было бы удивительно, если бы он не утаивал от меня что-нибудь важное — не потому, что он замешан в этих убийствах, но потому, что по каким-то причинам ему выгодно, чтобы я продолжал расследование.

Элиас потер нос, поддразнивая меня.

— Откуда у тебя такая уверенность, что Уайльд не замешан в этих убийствах? Поскольку мы знаем, что имя вымышленное, разве не логично предположить, что Рочестер может быть не кем иным, как Уайльдом? В конце концов, кто еще лучше подходит для такого опасного дела, как распространение фальшивых акций Компании?

— Естественно, я думал об этом, — кивнул я, — но так ничего не складывается. Уайльд хотел, чтобы я продолжал расследование. Он подталкивал меня в сторону «Компании южных морей». Даже если предположить, что он дал мне ложные или неполные сведения, мы не можем сбрасывать со счетов такой простой факт, что он не стал меня останавливать. Кроме того, для Джонатана Уайльда не представляет никакого труда сделать так, чтобы меня арестовали или даже убили.

— Правда, — заметил Элиас, — тебя просто избили на улице.

Я задумался над замечанием Элиаса.

— Зачем Уайльду надо было избивать меня на людях, а потом пытаться очаровать в приватной беседе? — спросил я, частично самого себя, частично моего друга. — Он объяснил, что подчиненные ослушались его приказа, но им прекрасно известно, что бывает с теми, кто не подчиняется приказам хозяина.

— Я тебя понимаю, — пробормотал Элиас— Он хотел, чтобы окружающие видели, что его люди напали на тебя.

— Я тоже так думаю, — сказал я. — Но зачем? Может быть, потому что он боится Рочестера. Он хочет, чтобы я продолжал делать свое дело, но чтобы все думали, будто мы с ним не в ладах.

— Если он боится рассказать тебе то, что ему известно, поскольку Рочестер тут же поймет, что информация получена от Уайльда, можно предположить, что Уайльд знает то, чего не знает никто больше.

— Именно поэтому, — сказал я, — мне нужно встретиться с человеком Уайльда, Квилтом Арнольдом, тем, который шпионил за мной в кофейне Кента, когда я ждал, кто откликнется на наше объявление. Если мне удастся узнать, зачем Уайльд посылал туда Арнольда, мне станет более понятно, какую роль играет Уайльд,а это приблизит меня к Рочестеру.

— Ты действительно научился думать, как философ, — улыбнулся Элиас.

Я поболтал вино в своем бокале.

— Может быть. Но обещаю, что, когда найду Арнольда, я стану думать, как боксер. Я устал от этого дела, Элиас. Мне необходимо разрешить его как можно быстрее.

— Я прекрасно понимаю твои чувства, — сказал он, потирая раненое колено.

— Надеюсь, мне удастся его разрешить, Твоя философия позволила мне зайти столь далеко, но я не вижу, куда она может привести меня еще. Вероятно, будь я в большей степени философом, я бы давно покончил с этими неприятностями.

Элиас опустил глаза. Он казался взволнованным.

— Унвер, мы порой только и делаем, что подшучиваем друг над другом, но… Когда ты дрался на ринге, ты был лучшим бойцом, каких только видел этот остров. Вероятно, только благодаря нашему шотландскому шестому чувству я поставил в тот вечер на твоего противника, поскольку лишь безумец мог так поступить. Как боксер ты превратил спорт, который был уделом безмозглых животных, в искусство. Когда ты занялся поимкой воров, ты превратил ремесло, которое было уделом преступников и недоумков, тоже в искусство. Если философия перестала приносить плоды, возможно, причина не в том, что ты достиг предела в понимании философии. Я думаю, похоже, философия исчерпала свои возможности, и тебе следует полагаться на свой инстинкт боксера и ловца воров.

Мое лицо пылало от удовольствия, пока я слушал Элиаса. Он не часто говорил подобное, и его слова придали мне уверенности.

— Мой инстинкт говорит, что я должен найти того, у кого могут быть нужные сведения, и выбить их из него смертным боем.

Элиас улыбнулся:

— Доверься своему инстинкту.

Окрыленный словами друга, я покинул его дом и отправился к «Смеющемуся негру». Я сел за столик в задней части зала, откуда была хорошо видна дверь. Я задул свечи вокруг, чтобы не было видно моего лица на случай, если Арнольд посмотрит в мою сторону первым. Однако его нигде не было видно. Мне пришлось отогнать несколько шлюх и игроков, и скоро по залу стали шептаться, что в углу сидит мерзкий тип, который пьет недостаточно много, чтобы удовлетворить хозяина.

К одиннадцати часам стало ясно, что Арнольд не придет. Я расплатился и вышел. Не успел я отойти от кабака и на несколько шагов, как из темноты на меня бросилась тень. Возможно, я ждал возможности применить силу, но я выхватил шпагу и ударил ею по чьему-то плечу, прежде чем понял, что нападавшие были мальчишками, которые позарились на мой кошелек. Они не имели никакого отношения ни к убийцам, ни к Уайльду, ни к «Компании южных морей». Никакого заговора, просто ночной Лондон. Я отер клинок, смеясь над собственной паникой. Остальной путь мне удалось проделать без приключений.

В дневное время заведение «Бесстыжая Молль» представляло собой сырую дыру, в которой находили приют сонные пьянчуги да перешептывающиеся между собой воры, однако ночью оно полностью преображалось. Сразу за дверью меня встретила сплошная стена потных, нездоровых тел, и я с трудом протиснулся внутрь. В воздухе стояла вонь блевотины, мочи и табака. Посетителей «Бесстыжей Молль» с трудом можно было назвать весельчаками, ибо никто не ходит в кабак ради веселья. Туда ходят, чтобы забыться и обратить свои несчастья в бесчувствие. Тем не менее они делали вид, что получают от этого какое-то удовольствие. До меня доносились сотни разговоров, визг и нервный смех женщин, звуки разбиваемого стекла, и где-то в задних комнатах скрипач царапал смычком по расстроенной скрипке.

Я пробирался сквозь толпу, мои ноги хлюпали в какой-то жиже, чьи-то бесчисленные пальцы ощупывали мое тело. Я крепко держал шпагу, пистолет и кошелек, и мне удалось добраться до стойки, сохранив все это при себе. У стойки Бесстыжая Молль радостно отпускала джин пинтами и с таким же наслаждением собирала за них пенни.

— Бен, — закричала она, увидев меня, — не ждала тебя увидеть здесь в такое время. У тебя проблемы? У меня есть лекарство для таких случаев, всего пенни за пинту.

Я не был настроен отвечать на шутки Молль. Настроение у меня было скверное, а нечистоты Флит-Дитч в ту ночь воняли особенно тошнотворно.

— Что ты знаешь о человеке по имени Квилт Арнольд? — спросил я как можно тише.

Молль недовольно сморщилась, краска на ее лице потрескалась, как земля под палящими лучами солнца.

— Ты же знаешь: сейчас не лучшее время задавать подобные вопросы. Мне ни к чему, чтобы мои постояльцы думали, что я на них доношу.

Я одарил Молль гинеей. У меня не было времени выуживать у нее сведения с помощью более мелких монет.

— Дело не терпит отлагательства, Молль, иначе я бы не стал тебя беспокоить.

Она взяла монету в руку, оценивая вес золота. Оно обладало силой, несравнимой с ценной бумагой или банковским билетом. Ее неудовольствие вмиг улетучилось.

— Квилт никчемушный подонок, но не. убийца, скажу я, нет. Близок к Уайльду, работает на него. По крайней мерс так было. Путался с девкой, о которой ты меня спрашивал на прошлой неделе, с Кейт Коул, которая повесилась в Ньюгете.

— Ты знаешь, где его можно найти?

Она знала. По крайней мере она знала несколько возможных мест, к сожалению расположенных в разных концах города. Незаметно я передал ей еще одну гинею. Я злоупотребил ее доверием, задавая вопросы в присутствии толпы людей, и был готов щедро заплатить Молль за беспокойство.

В ту ночь я заглянул еще в пару местечек, но Арнольда там не было. Усталый и подавленный, я отправился домой спать. На следующий день я возобновил поиски и застал его около полудня за обедом в таверне, которая, по словам Молль, была его излюбленным местом в дневное время. Он сидел за столом, отправляя в рот жидкую овсянку, не заботясь, что в рот попадало немного, а на одежду с избытком. Напротив него сидела худосочная уличная девка, явно нуждавшаяся в пище. Она была так худа, что могла, опасался я, отойти в мир иной в любую секунду. Она не сводила голодных глаз с тарелки Арнольда, но он не обращал на нее никакого внимания.

Я постарался не попадаться ему на глаза, когда нанимал частный кабинет на первом этаже. Человек за стойкой безучастно принял шиллинг как плату за то, чтобы закрыть глаза на дальнейшие события. Я подошел к Арнольду сзади и выбил из-под него стул. Он тяжело рухнул на пол вместе с тарелкой. Его компаньонка вскрикнула, а я усугубил удивление Арнольда, наступив ему на левую руку, обернутую в грязную тряпицу. Он взвыл пронзительно и отчаянно. Его подруга зажала рот ладонью, сдерживая крик. Я подхватил ошеломленного Арнольда под мышки, поволок по коридору и швырнул в нанятую заранее комнату. Я запер дверь и положил ключ в карман. Комната была идеальной: темная, маленькая и слабо освещенная, с окном слишком маленьким, чтобы в него могли пролезть воры, а значит, Арнольду через него не улизнуть.

От ужаса у него выпучился единственный глаз, но он не вымолвил ни слова. Однажды я уже убедился, что в душе он не тот головорез, каким хотел казаться, и мне был знаком такой тип людей. Поэтому я знал, что сделать, чтобы заставить его говорить. Рассчитывая силу, поскольку был взбешен, я приложил его об стену. Боюсь, все-таки слишком сильно, так как после удара головой о кирпич его здоровый глаз закатился и он рухнул на пол.

Я сходил к стойке, закрыв дверь на ключ, и принес две кружки пива. Я заметил, что шлюха уже сидит за столиком с другим мужчиной и не обратила на меня никакого внимания. Человек за стойкой посмотрел на меня с полнейшим равнодушием, блюдя своеобразный этикет. Я решил взять это местечко на заметку — мне нравилось подобное ведение дел.

Я снова вошел в комнату и плеснул пивом в лицо Арнольду. Он заворочался, словно пробуждался от приятного сна.

— Бог мой. — Он утер эль с лица.

— Надеюсь, мне не придется тебя убивать, — сказал я. — Я даже надеюсь, мне не придется причинять тебе слишком сильной боли, но ты должен будешь мне помочь, чтобы мои надежды сбылись.

Он тер свой здоровый глаз так неистово, что я стал бояться, как бы он его не выковырял.

— Я знал, что от вас добра не жди, — пробормотал он.

— Ты правильно заметил, — сказал я. — Начнем с простого ответа. Зачем ты был в кофейне Кента, когда я пришел туда по своему объявлению?

— Просто зашел выпить чашку кофе, — сказал он кротко.

Мне следовало быть более изобретательным, но пока я решил наступить ему на раненую руку, дабы он быстро сообразил, что шутить я не намерен. На повязке выступила свежая кровь и какая-то коричневатая жидкость, к которой я счел за лучшее не присматриваться.

— Думаю, руку ты потеряешь, — сказал я, — а может быть, и жизнь, если будешь продолжать в подобном духе. Не исключено, что гниение толком развиться и не успеет — если сыграешь в ящик раньше. Так, может, скажешь, что ты делал у Кента?

— Отпустите меня, — сказал он еле слышно. — Это мой последний шанс. Уайльд доверял мне. Теперь мою работу делает этот еврей Мендес. Я должен все поправить. — Он побледнел, и я боялся, что он потеряет сознание.

— Что ты там делал? — повторил я.

— Меня послал Уайльд, — наконец сказал он. Потом его вырвало прямо на платье.

Меня не удивило, что за всем этим стоял Уайльд, но мне было необходимо понять, почему Уайльд был заинтересован в моем расследовании.

— Почему? — продолжал я. — Что именно Уайльд велел сделать?

— Он велел наблюдать за вами. — Арнольд тяжело дышал, ему было трудно говорить. — Дать ему знать, если кто-нибудь будет вам мешать.

Я не ожидал такого ответа.

— Что? Ты хочешь сказать, Уайльд тебя послал, чтобы ты ему сообщил, если кто-нибудь на меня нападет?

Арнольд попытался отодвинуться от меня подальше и заполз в самый угол.

— Ну да, клянусь. Он хотел знать, не побеспокоит ли вас кто-нибудь. А еще — кто придет на встречу с вами. Он сказал, чтобы я посмотрел, не узнаю ли я кого-то из них, а если не узнаю, чтобы описал их внешность. Он велел, чтобы я не попадался вам на глаза, а когда я попался, я испугался и убежал.

— Кого он ожидал там увидеть? — резко спросил я.

— Не знаю, он не сказал.

— Кто убил Майкла Бальфура и Самуэля Лиенцо?

Я полагал, прямой подход будет наиболее эффективным для человека в положении Арнольда. Сначала он только застонал и снова сказал: «Бог мой», но я подошел к его руке, и он опомнился.

— Рочестер, — сказал он наконец. — Мартин Рочестер.

Я с трудом подавил приступ отчаяния:

— А кто такой Мартин Рочестер?

Он посмотрел на меня, и в его взгляде смешались мольба и недоверие.

— Рочестер — это Рочестер. Что еще за вопрос!

— У него есть другое имя?

— Если и есть, я его не знаю, — покачал он головой.

— С трудом верится, что этот человек ворвался в дом Майкла Бальфура и инсценировал его самоубийство. Кто ему помогал?

Арнольд явно не хотел отвечать на этот вопрос, его взгляд умолял меня не настаивать, но я был неумолим, и он понял, что я скорее убью его сам, не дожидаясь, пока это сделает в отместку Рочестер.

— У него есть свои парни. Берти Фенн, которого вы знаете, вы ж его убили, и все такое. Есть еще трое: Кит Манн, Толстый Билли — который на самом деле вовсе не толстый, просто кличка такая — и третий — как зовут, не знаю, рыжий. Я держусь от них подальше. Иногда мы видимся, ну, случайно, только я их почти не знаю и к этим убийствам ничего-никак.

— Где я могу их найти?

Арнольд назвал несколько пивных, таверн и питейных заведений, в которых они могут быть, но, поскольку он не знал этих людей близко, у него не было уверенности.

Я посмотрел на него, подавленного, избитого, несчастного. Уже второй раз я оставлял его в таком состоянии. Я подумал, что он этого заслуживает. Он был человеком Уайльда, и он играет свою роль в этом преступлении. И все же было немного жаль видеть его совершенно разбитым.

Я бросил на пол несколько шиллингов и сказал, что он может обратиться ко мне, если захочет когда-нибудь служить более великодушному хозяину, чем Уайльд. Я не надеялся, что он уйдет от Великого ловчего воров, и он никогда бы этого не сделал, но я полагал, что, сделав это предложение, покажусь более великодушным, чем был на самом деле.

Я нашел их до наступления сумерек в сомнительной таверне вблизи рынка Ковент-Гарден. Они сидели вместе, пили и о чем-то громко спорили. Их было трудно понять — отчасти из-за сильного деревенского акцента и отчасти потому, что они были в стельку пьяны. Должно быть, я устал, так как позволил им заметить меня первыми. Я прошел в заднюю часть зала, чтобы посмотреть, кто там сидит, когда услышал, как опрокинулись стулья, и увидел, как трое мужчин ринулись к выходу. Я видел их, когда входил в таверну, но принял их за обычных жалких пьянчужек. Я понял, кто они такие, лишь когда они бросились наутек, увидев меня. Одного из них я узнал — это был человек, обвинявший меня после хеймаркетского маскарада.

Двоим удалось сбежать, но один замешкался, и я его догнал, хотя и с трудом, превозмогая отдававшую в бедро острую боль от старой раны в ноге. Все же я схватил парня и бросил его на грязный пол, и он сильно ударился головой.

Я хорошо знал подобные места и не сомневался, что вокруг меня соберется толпа, но мешать мне никто не станет. Так и было, поэтому я спокойно продолжал свое дело. Ударив его головой об пол несколько раз, я решил, что теперь он готов меня слушать и пора начинать.

— Как тебя зовут?

— Билли, сэр, — задыхаясь сказал он жалобным голосом, как уличный мальчишка-попрошайка. Действительно, он выглядел молодо, на вид ему можно было дать лет семнадцать, но, возможно, это объяснялось его маленьким ростом и весом.

— Толстый Билли? — спросил я.

Он кивнул.

— Толстый Билли, — сказал я, — ты ответишь на мои вопросы, иначе тебя станут называть Дышащий Билли, и поверь, новое прозвище будет таким же ироничным, как старое. — Моя угроза только поставила его в тупик, и мне пришлось сжать ему горло, не настолько сильно, чтобы он не мог говорить, но достаточно сильно, чтобы он понял серьезность моих намерений. — Как на самом деле зовут Мартина Рочестера?

— Клянусь, я не знаю, сэр, — прохрипел он. Его глаза выпучились, и он стал похож на рыбу. Но я не знал, меня он боится или же последствий ответа на мой вопрос.

— Как он выглядит? — Я сжал его горло чуть сильнее.

— Мы его никогда не видели. Мы получаем от него сообщения. Кит получает. И он посылает нам деньги, но мы его никогда не видели. Может, Кит видел. Я не знаю. Мы вообще не должны о нем говорить.

Я немного ослабил хватку.

— Ты убил Майкла Бальфура?

Он ничего не сказал, только в ужасе смотрел на меня. Из носа струйкой бежала кровь. Боюсь, более чувствительных из моих читателей могли уже утомить описания сцен насилия, но уверен, они поймут, что подобные меры неизбежны, когда приходится иметь дело с такими людьми. Поэтому я лишь скажу, что послышался хруст, потом крики, и Толстый Билли охотно сообщил мне, что он действительно убил Майкла Бальфура с помощью своих троих дружков. Они подпоили слуг и, избавившись от возможных свидетелей, силой надели на него петлю и повесили. Насколько я мог судить, слуги боялись, что раскроется их неблаговидная роль, и молчали.

Когда я сидел на нем верхом, сжимая его горло, больше всего мне хотелось спросить, принимал ли он участие в убийстве моего отца. Фенн был мертв, но откуда мне знать, что Толстый Билли не принимал участия? Я сдавил его горло сильнее от одной только мысли об этом, но понимал, что для мести сейчас не время. Приятели Толстого Билли могли вернуться, возможно с подмогой, а мне нужно было еще многое узнать.

— Ты украл что-нибудь? — требовательно спросил я.

— Ничего! — с негодованием воскликнул он, словно счел вопрос оскорбительным. Он был способен вытащить человека из собственного дома и повесить его, но не был способен украсть.

— Вам ничего не велели найти? Акции, к примеру?

Он попытался потрясти головой.

— Мы никакого отношения к ним не имели. Тем не менее он о них знал.

— Кто должен был забрать акции? Он снова попытался потрясти головой.

— Я не должен был об этом слышать. Мне не нужны проблемы.

— Толстый Билли, мне кажется, у тебя уже проблемы.

Должно быть, он согласился с этим, поскольку назвал имя. Если бы Толстый Билли сделал это секундой позже, я бы ничего не узнал, так как на пороге появились его двое приятелей с пистолетами в руках. Послышался женский крик, и мужской тоже, и люди бросились к дверям, что было, на мой взгляд, нелогично, потому что вооруженные мужчины были в дверях. Я схватил Толстого Билли и загородился его тщедушным телом как щитом. Я не знал, станут ли его дружки стрелять в него, но даже такая ненадежная защита могла бы задержать свинцовую пулю.

Я присоединился к толпе, которая отбросила головорезов от дверей, и выждал, пока между мной с Толстым Билли и двумя бандитами с пистолетами наготове не образовалось пустое пространство. Изо всех сил, несмотря на острую боль в ноге, я швырнул в них Билли. Они потеряли равновесие, но не упали. Тогда я воспользовался заминкой и, выбежав из таверны, затерялся в толпе, собравшейся у выхода; чтобы поглазеть на побоище.

Проникнуть в дом не составило никакого труда. В прошлом я проникал в дома бессчетное число раз, но сейчас, делая это ради правосудия, а не с целью ограбления, я испытывал восторг. Дом был больше, чем те, куда мне приходилось проникать прежде. В нем было четыре этажа и множество комнат, в которых могла спать моя жертва. Я пробирался по дому, стараясь не попасться на глаза слугам, которые двигались по коридорам, словно тени, размахивая свечами, будто призванными меня выловить.

Первая спальня, куда я проскользнул, явно была не его. Постель уже была занята. Увидев в темноте силуэт пожилой женщины и услышав, как она бормочет во сне, я вышел и проверил другую спальню. Я заглянул в четыре комнаты, прежде чем нашел еще одну спальню. На этот раз она была пуста, но я узнал камзол, висевший на крючке у двери. Я сел и стал ждать, надеясь, что он не будет кутить всю ночь и что он не уехал из Лондона. Чем скорее он придет, тем скорее исполнится правосудие.

У меня в кармане были песочные часы на полминуты, которые подарил мне бродячий торговец-тадеско. Перед самым выходом из дядиного дома мне пришло в голову взять их с собой. Мне понравилась идея, что подарок тадеско может найти применение. Если когда-нибудь я снова его увижу и расскажу, как его часы помогли мне, ему будет приятно.

Я переворачивал часы несколько раз, пока ждал в темноте. Стул, на котором я сидел, оказался на редкость жестким и неудобным, и у меня разболелось бедро, но я терпел боль, зная, что близок к разгадке. После того как Толстый Билли проболтался об украденных акциях и рассказал, кто украл их у старшего Бальфура, я ощутил радость успеха. Истинный смысл того, что узнал, я понял только позднее. До этого момента я был уверен лишь в существовании поддельных акций, теперь же я точно знал, что Бальфура убили из-за них. Возможно, я не понимал мотивов всех игроков в моей драме, но теперь в этом не было необходимости. Бальфура и моего отца убили, поскольку они хотели рассказать всем о поддельных акциях. Все, что мне было нужно, — это настоящее имя Рочестера.

Каждая минута в темной комнате тянулась бесконечно, но теперь я знал, что я делаю, и больше не блуждал бесцельно, и эта уверенность помогала мне терпеть. Я переворачивал часы. Смотрел, как сыплется песок, и снова переворачивал часы.

Он вернулся непоздно, не было еще и одиннадцати. Я услышал скрип ступеней и шарканье ног, когда он лениво поднимался по лестнице. Я слышал, как он что-то пробормотал, не то про себя, не то обращаясь к слуге, а потом он медленно и неуверенно повернул дверную ручку. В руке у него была свеча, и он зажег лампу на столике у двери. Комната осветилась мягким оранжевым светом, и, обернувшись, Бальфур увидел меня, сидящего на его стуле с пистолетом, нацеленным. прямо на него.

— Заприте дверь и подойдите поближе, — спокойно сказал я.

Он открыл рот, дабы что-то сказать, выразить свое возмущение, но, увидев мое лицо в тусклом свете свечи, не отважился. Я заранее отрепетировал особое выражение лица для него: холодное, жестокое, беспощадное. Он запер дверь и повернулся ко мне:

— Я вот думаю иногда, Бальфур: если бы человек был болваном — скажем, самым большим болваном, каких видел свет, — знал бы он о своем идиотизме или такой дурак не способен догадаться, что он дурак? Думаю, вы можете помочь мне разрешить эту загадку.

Нацеленный на него пистолет и безжалостное выражение моего лица заставили его проглотить язык, но вынести оскорбления он не мог.

— Уивер, я понятия не имею, что вы здесь делаете, но прошу вас прекратить это безобразие.

Песочные часы стояли на столике рядом со стулом, на котором я сидел. Не сводя глаз с Бальфура, я перевернул их левой рукой.

— У вас есть полминуты, — холодно сказал я, — чтобы назвать настоящее имя Мартина Рочестера, иначе я вас застрелю. Мне кажется, вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы сомневаться в серьезности моих слов.

Я ожидал, что он окажется слабаком, но не думал, что до такой степени. Он рухнул на колени, словно у него ноги подкосились. Он открыл рот, чтобы просить о пощаде, но не мог вымолвить ни слова.

Я решил не проявлять ни малейшего милосердия. Он не дождется от меня никакого знака, что я способен проявить снисходительность, видя его отчаяние. Полминуты на песочных часах истекли. Я взвел курок и прищурился, чтобы защитить глаза от вспышки пороха.

От ужаса он потерял дар речи. Думаю, в глубине души я ему сочувствовал, сам себе в этом не признаваясь. Нам всем снились сны, в которых с нами происходит что-то ужасное и мы пытаемся закричать, но не можем издать ни звука. Бальфур был объят именно таким ужасом. Он глотал воздух, будто в горле у него застряла кость, и наконец ему удалось, широко открыв рот, исторгнуть пронзительный вопль:

— Я не знаю!

Вопль такой громкий, словно он вложил в него всю силу своих легких. Какое-то время мы оба молчали — сперва оглушенные его криком, а затем напуганные последовавшей тишиной. Возможно, потому, что ему удалось произнести эти слова, возможно, потому, что тридцать секунд истекли, а он был в живых, сам не знаю почему, — но он наконец обрел дар речи.

— Я не знаю, кто он, — сказал он тихим голосом. — Клянусь. Никто не знает.

— Но вы украли для него акции «Компании южных морей», принадлежащие вашему отцу. — Это не был вопрос.

Его голова упала, как безжизненный череп у скелета, который я однажды видел на Варфоломеевской ярмарке.

— Откуда вы это узнали? — тихо спросил он.

— А кто еще мог это сделать? — Пускай лучше думает, что я пришел к этому выводу аналитическим путем, чем объяснять, что я выбил эти сведения у одного слабака. — Если они исчезли, кто-то должен был их взять. У кого были все возможности сделать это, кроме вас? В конце концов, акции потеряли бы свою ценность, если их не перевести на другого человека. А перевести их было невозможно, так? Они были фальшивыми и не нужны никому, кроме тех, кто хотел их уничтожить, а именно — Рочестеру или «Компании южных морей». Я предполагаю, что за их кражей стоял Рочестер. Потом через своего человека в Компании он изменил записи, чтобы выглядело так, будто ваш отец продал свои акции задолго до смерти.

Бальфур опередил мой вопрос:

— Он прислал мне банковский билет через посыльного, на сто фунтов, за то, что соглашусь сделать это. Еще триста фунтов были обещаны после того, как он получит акции. Мои отец уже был мертв, но прежде я понятия не имел, что они планировали убийство. А после того как они его убили, ничего нельзя было изменить. Я ни пенни от него не получил, почему было не воспользоваться возможностью?

Мне показалось, Бальфур убеждал скорее себя, нежели меня, ища оправдания. Я заметил, как менялось выражение его лица: вместо напускного стыда на нем появилась надежда, как у человека, который верит, что он будет прощен.

— Если вникнуть в суть дела, я не сделал ничего плохого.

— Кроме того, что были подручным убийц вашего отца, — сказал я. — Хотелось бы вновь вернуться к вопросу о вашем идиотизме. Видите ли, Бальфур, я ничуть не сомневаюсь, что вы не принимали непосредственного участия в убийстве вашего отца. Я считаю, для этого вы слишком малодушный человек.

Не могу выразить, с каким удовольствием я произносил эти оскорбительные слова. Он ощетинился, услышав обвинение в малодушии, но вряд ли стал бы утверждать, будто достаточно смел, чтобы пойти на отцеубийство.

— Я полагаю, вы неплохо нажились на смерти своего отца и были пособником его убийцы. Чего я не понимаю, так это зачем вы просили меня отыскать человека, который убил вашего отца. Вы велели мне обратить особое внимание на пропавшие акции. Получается, вы наняли меня, чтобы я вас и разоблачил. Зачем вы это сделали?

— Затем, — прошипел он, разозленный моей наглостью, — что я не верил, будто вам удастся когда-либо узнать то, что вы узнали! Я чувствовал себя в безопасности.

— Это не объясняет — зачем, Бальфур. Зачем?

— К черту вас, Уивер, грязный еврей! Я не стану отвечать на ваши вопросы. Стоит мне позвать слуг, и они откроют дверь, скрутят вас и отведут в суд.

— Вы уже их звали, слуги вас не услышали. Знаете, эти городские дома так крепко построены, такие толстые каменные стены и крепкие двери.

— Тогда я буду ждать. Я не верю, что вы можете меня застрелить. Я буду ждать, и, клянусь, ваша рука устанет прежде, чем мне надоест ждать.

Я улыбнулся и убрал пистолет в карман.

— Вы правы, сударь. Я не стану в вас стрелять. Пистолет лишь прибавляет ситуации драматизма. Я скажу вам, что я действительно намерен сделать. Я сломаю вам пальцы, один за другим. Я буду задавать вам один и тот же вопрос и ломать очередной папец, не получив ответа. Я дам вам десять шансов, или у вас не останется ни одного целого пальца на руках. С пальцами на ногах я связываться не стану, они менее чувствительны к боли. Однако в этой комнате полно предметов, с помощью которых можно размозжить ноги. Думаю, колени тоже. Скажем, все, что можно сломать, будет сломано, а я не получу ответа на интересующий меня вопрос. Тогда останется только ваш череп. Вас найдут бездыханным, как тряпичную куклу, и никто не будет знать, что с вами случилось.

Бальфур изо всех сил старался не зажмуриться.

— Но, — радостно добавил я, — по-моему, всего этого не понадобится. Знаете, что я думаю? Что вам будет довольно и одного сломанного пальца. Проверим мое предположение на практике? Или вы ответите на мой вопрос?

Бальфур молчал, как мне показалось, целую вечность. Я понимал, о чем он мог думать. Он искал способ избежать ответа на мой вопрос. Он думал, как избежать кары человека, которого будет вынужден выдать. Думаю, он оценивал ситуацию с разных точек зрения, но в данный момент мог думать только о том, как избежать мучений. Он решил, что о мучениях, которые предстоят ему в будущем, успеет подумать потом.

— Мне заплатили, чтобы я вас нанял, — сказал он наконец. — Это был человек, который не знал, что я отправил акции отца Рочестеру. Он нанял меня, считая, что будет естественным, если я закажу такое расследование. Это была не моя идея нанять именно вас. Я просто хотел на этом заработать. Подумал, что если можно еще немного заработать на смерти отца, зачем отказываться. Я не верил, что вы когда-нибудь узнаете о моем участии.

— Кто этот человек, что нанял вас? — спросил я. Не знаю, какое имя могло бы меня удивить. Если бы он сказал, что это прусский король, архиепископ Кентерберийский или набоб Бенгалии, я бы не удивился.

Бальфуру заплатил Джонатан Уайльд, чтобы он нанял меня провести расследование.

Я встал и взглянул на Бальфура — тот явно колебался, какое выражение изобразить на лице: униженной мольбы или праведного гнева.

— Рочестер заплатил вам обещанные деньги? Бальфур помотал головой:

— Нет, он их так и не прислал.

— Очень хорошо.

Я ударил его по лицу со всей силы. Я хотел, чтобы у него осталась отметина на память о нашей встрече, чтобы каждый раз, когда его будут спрашивать, откуда она, его ложь напоминала ему о собственной порочности и трусости.

Глава 32

Следующие два дня были для меня мрачными. Я узнал столько всего, я раскрыл великий заговор, как и предсказывал Элиас. И все это, как ни странно, с помощью философии. Я знал, кто убил моего отца, почему и каким образом. Но Рочестер был неуловим. Он с самого начала знал, что переходить дорогу «Компании южных морей» — опасное занятие, и принял все меры к тому, чтобы враг никогда не нашел его.

Я исчерпал все возможности, но не смог даже, пошатнуть замка, который Мартин Рочестер воздвиг для своей защиты. Я было подумал снова приняться за его троих подручных, но убедил себя, что этого делать не стоит. Рочестер так тщательно прятался, что вряд ли раскрыл бы свое настоящее имя наемным убийцам, которые могли продать его при первой же возможности. Более того, громилы Рочестера были осведомлены о том, что я знаю, кто они, и скорее всего скрылись из города, по крайней мере на ближайшие несколько недель.

Мне требовалось поговорить с Элиасом, но он был занят последними приготовлениями к постановке своей пьесы. Он должен был срочно переписать несколько сцен, но уверил меня, что Рочестер никуда не денется. После премьеры я мог всецело рассчитывать на его помощь.

Не зная, как скоротать время, я просиживал все дни в кофейне «У Джонатана», пил слишком много кофе и надеялся, что мне удастся услышать что-нибудь интересное. Сарменто больше не попадался мне на глаза, а дядя случайно упомянул, что обеспокоен тем, что клерк уже третий день не показывается в пакгаузе. Я посчитал не своим делом сообщать ему то, что мне стало известно.

Мы с Мириам полностью отдалились друг от друга после нашего короткого поцелуя. Ее попытка тогда, в коридоре, наладить отношения была смелой, но жест доброй воли, даже такой искренний, не мог покончить с неловкостью, которую мы испытывали при встрече друг с другом.

Днем перед премьерой элиасовской пьесы мы сидели в гостиной дяди. После той встречи на постоялом дворе мы впервые остались наедине, и я обнаружил, что могу выносить ее присутствие, лишь постаравшись полностью выбросить из памяти тот инцидент. Она, напротив, чувствовала себя спокойно, углубившись в роман под названием «Чрезмерная любовь». Я листал сочинения о Банке Англии и финансовых компаниях и другие брошюры, которые попадались под руку, украдкой бросая на нее взгляды. Я почти ничего не понимал из прочитанного, И занятие это было бесполезным. Я надеялся найти какое-нибудь упоминание о Рочестере, но знал, что не найду ничего.

Я смотрел, как Мириам читает, изучал удовольствие на ее лице, когда ее глаза скользили по строчкам этого глупого романа.

— Мириам, — сказал я, прервав молчание, — вы действительно решили не выходить за меня замуж?

Она подняла голову, посмотрев на меня со страхом, но, вероятно, увидела что-то забавное в моем лице и не могла не рассмеяться. Она смеялась не надо мной, а над абсурдностью того, что между нами произошло. Она смеялась так заразительно, что я тоже засмеялся. И так мы смеялись вместе, заражая друг друга, пока у нас не заболели животы.

— Вы нелепо прямолинейны, — наконец сказала она, задыхаясь от смеха.

— Думаю, это правда, — согласился я, отсмеявшись. — Поэтому буду с вами прям, — сказал я серьезно. — Какие теперь у вас планы? Что вы собираетесь делать со своими деньгами?

Она зарделась, словно ей было неловко говорить о деньгах. Возможно, только об этих деньгах.

— Мне нужно найти кого-нибудь, кто бы помог мне, кого-то, кому я могла бы доверять. Наверное, я их вложу во что-нибудь. Если сделать все правильно, я смогу получать с них пять процентов, а на эти деньги, да с моим вдовьим наследством в придачу, сумею-найти какое-нибудь приличное жилье.

Я почувствовал разочарование и стыд. Я был разочарован, что Мириам переедет в свое жилье и станет независимой. Пока она подчинялась дяде, мне казалось, что добиться ее легче. Теперь она окажется действительно выше меня. Мне стало стыдно от своего эгоизма.

Я приготовился произнести речь, хотя не знал, что сказать, — и до сих пор не знаю, — но судьбе это не было угодно. Открылась дверь, и в комнату вошел Исаак с карточкой на серебряном подносе.

— К вам посетитель, мистер Уивер, — объявил Исаак. — Дама.

Я посмотрел на карточку — на ней красивым шрифтом было напечатано: «Сара Деккер».

— Она сказала о цели своего визита?

— Мне показалось, она хочет нанять вас, — ответил Исаак.

Браться за новое дело мне не хотелось, но расследование ввело меня в огромные расходы, и я подумал, что не мешало бы немного подзаработать. Вдобавок я уже где-то слышал имя Сары Деккер. Я не мог вспомнить, где именно я его слышал, но был уверен, что кто-то упоминал его совсем недавно,

Мириам извинилась и вышла, а Исаак ввел посетительницу. Я обрадовался, что не отказался ее принять, поскольку она была необычайно хороша собой. У нее были блестящие золотистые волосы, красивые брови и круглое личико с правильными чертами. На ней было платье цвета слоновой кости с синей нижней юбкой и такого же цвета капор. Она обладала благородными манерами, но было видно, что чувствовала она себя неловко, нанося визит такому, как я, господину и в таком районе, как Дьюкс-Плейс. Я предложил ей сесть и спросил, не желает ли она выпить чего-либо. Она отказалась.

— Меня привело к вам трудное дело, — сказала она. — Долгое время я думала, что ничто не может улучшить мое положение, но, когда мне вас рекомендовали, мистер Уивер, я подумала, что вы моя последняя надежда.

Я поклонился:

— Если я могу вам чем-то помочь, сочту за большую честь служить вам.

Она улыбнулась, и я почувствовал, что ради такой улыбки готов служить ей всем, чем только мог.

— Мне неловко говорить об этом, сэр. Я надеюсь, у вас хватит терпения выслушать меня.

Мне вскоре было нужно отправляться в театр, но я сказал ей, что она может не спешить.

— Дело касается сэра Оуэна Нетлтона. Полагаю, вы его знаете.

Я кивнул:

— Да, я должен с ним встретиться в театре сегодня вечером.

— Вы считаете его человеком чести?

Это был деликатный вопрос, и на него следовало отвечать осторожно.

— Я считаю сэра Оуэна джентльменом, — сказал я.

— Вы выполняли поручение для него, правда? Он упоминал вам мое имя?

Теперь я вспомнил, откуда мне было знакомо ее имя. Сэр Оуэн говорил, что собирается жениться на Саре Деккер.

— Сэр Оуэн говорил о вас в самых лестных словах, — сказал я. — Могу я поинтересоваться, почему вы спрашиваете?

Она покачала головой.

— Боюсь, я не смогу объяснить, — сказала она. — Я надеялась, что вы сможете с ним поговорить и убедить его объясниться. Не знаю даже, что еще можно предпринять. Я говорила с юристом, но никакого преступления сэр Оуэн не совершил. Мой брат сказал, что вызовет его на дуэль, но я знаю, что сэр Оуэн лучше владеет шпагой, чем мой брат, и я не вынесу, если с братом что-нибудь случится из-за меня.

— Мадам, — сказал я, — вы должны мне объяснить, в чем именно ваша проблема. Вы и сэр Оуэн порвали отношения?

— В том-то все и дело, — сказала мисс Деккер, — что между нами не было ничего, что можно порвать. Я встречала его несколько раз в обществе, беседовала с ним, но мы едва знакомы. Однако он говорит направо и налево, будто мы собираемся пожениться. Я не понимаю, для чего он это делает. Все, кто знаком с ним, считают, что он вполне здрав во всех других отношениях.

— Он наносил вам визиты? Пытался увидеться с вами в свете?

— Нет. Он только публично говорит о нашей помолвке.

Я искренне сожалел, что мисс Деккер отказалась от угощения, поскольку сам остро нуждался в подкреплении сил.

— Ничего не понимаю, — сказал я, — он говорил мне о вас в самых лестных словах. У меня не было никаких сомнений, что ваша с ним помолвка дело решенное. Более того, он даже поделился своим опасением, что помолвка может показать его в невыгодном свете, поскольку его жена скончалась совсем недавно. Может быть, эта его фантазия насчет женитьбы на вас… не вызвана ли она горем недавней утраты?

— Но сэр Оуэн никогда не был женат. Он говорит об усопшей жене, и никто не знает, как реагировать, ведь у сэра Оуэна не было никакой жены.

— Вот так-так! — воскликнул я. «Что же я тогда искал для него?» — чуть было не сказал я вслух. — Для чего сэру Оуэну рассказывать подобные небылицы? У вас есть какие-нибудь соображения?

Мисс Деккер покачала головой:

— Вы должны понять, мистер Уивер, что я не знаю и уже не хочу ничего знать. Его ложь наносит вред моей репутации. Она отпугивает джентльменов, которых мой отец считает достойными поклонниками. Но он отказывается что-либо предпринять, а мой брат не видит другого выхода, кроме применения силы. Я надеялась, что более холодная женская голова могла бы найти какое-то иное решение, например обратиться к посреднику наподобие вас. Только бы это прекратилось. Мне не пристала связь с таким человеком, как сэр Оуэн, он ведь не более чем обычный биржевой маклер.

— Не более чем что? — вскочил я со стула. Мисс Деккер в страхе отпрянула.

Я опустился на место.

— Я не хотел напугать вас, но я никогда не слышал, как бы это сказать… я не знал, что сэр Оуэн имеет дело с фондами.

Она кивнула:

— Он этого не афиширует, опасаясь, что это может повредить его репутации, но все знают. Мне кажется, я слышала, что, когда он занимается брокерскими операциями, он пользуется фальшивым именем, как будто это может защитить его репутацию от позора маклерства.

Я затаил дыхание:

— Какое имя он использует?

— Не знаю, — сказала она, — но надеюсь, вы понимаете, что я не хочу иметь ничего общего с этим человеком. Вы можете мне помочь?

Я позвонил в колокольчик и, встав, принялся ходить по комнате взад-вперед.

— Я помогу вам, мадам. Уверяю вас в этом. Вошел Исаак, и я попросил его подать мне плащ, так как я собирался уходить тотчас.

Мисс Деккер была в растерянности. Она достала веер и начала нервно обмахиваться.

— Я обидела вас чем-то, мистер Уивер?

— Мадам, не обращайте внимания на мое возбуждение. Вы сообщили мне очень важные сведения, касающиеся одного дела, которым я занимаюсь.

— Ничего не понимаю, — пролепетала она. — Так вы поговорите с сэром Оуэном?

— Обязательно. — (Вошел Исаак и помог мне надеть плащ.) — Я сделаю так, что он никогда больше не будет упоминать вашего имени. Даю вам слово.

Я попросил Исаака проводить мисс Деккер, а сам направился в театр, куда, как я знал, должен был отправиться и сэр Оуэн в поисках вечернего развлечения.

Глава 33

Когда я приближался к театру на Друри-лейн, мне пришло в голову, что у меня нет никаких доказательств, чтобы вызвать констебля, но мне не терпелось призвать сэра Оуэна к ответу. Он убил Кейт Коул, потому что она могла его опознать, и, по всей видимости, готов пойти на новое убийство, чтобы сохранить свою тайну. В конце концов, терять ему было нечего. Если его поймают, его могут повесить лишь однажды, независимо от количества жертв на его совести.

Мое сердце учащенно билось, а мысли путались. В моем воображении сэр Оуэн был в моих руках, и я бил его снова и снова, пока он не признавался в своих злодеяниях, пока не начинал молить меня о прощении за содеянное. Но мне не следовало поддаваться эмоциям, ведь если бы я напал на баронета без какого-либо повода с его стороны на глазах толпы перед театром, последствия для меня могли быть ужасающими. Но какой у меня еще был выбор? Я мог отдать его в руки «Компании южных морей», сказав, что этот человек и есть изготовитель фальшивых акций. У меня, впрочем, не было уверенности, что они его накажут. Им было бы достаточно выслать его из страны, взяв обещание держать язык за зубами. Конечно, были другие варианты. Я мог погубить репутацию сэра Оуэна, напечатав памфлет и выведя его на чистую воду как убийцу и маклера. А если эти средства окажутся неэффективными, я знал немало головорезов, которые с радостью согласились бы причинить ему более существенный вред в обмен на доброе слово, несколько шиллингов и обещание содержимого кошелька, найденного на теле сэра Оуэна.

Я с радостью отметил, что театр был полон, — отчасти это объяснялось заявленными на первую часть представления немецкими фокусниками и канатоходцами. Несдержанная половина зрителей находила удовольствие в том, чтобы с улюлюканьем забрасывать немцев тухлыми овощами, тогда как другая половина с удовольствием наблюдала за этим зрелищем. Ради Элиаса я надеялся, что зрители окажут комедии более теплый прием, чем тот, который они оказывали соотечественникам своего короля. Когда я прибыл в театр, первая часть представления уже окончилась, и зрители занимались светским общением в ожидании «Доверчивого любовника».

Партер был заполнен как представителями низшего лондонского сословия, которые не могли себе позволить билетов дороже, так и молодыми джентльменами, которые, ценя предоставляемую партером свободу, приходили веселиться и безобразничать.

Темпераментом сэр Оуэн не уступал этим юнцам, однако в его возрасте подобные вольности считались непозволительными. Человек его ранга, без сомнения, не пойдет в партер. Я протиснулся сквозь толпу в первый ярус, довольно грубо, как мне показалось, расталкивая всех, кто попадался на пути. Игнорируя правила приличия, я заглядывал во все ложи подряд. Проходы были заполнены джентльменами и щеголями, дамами и кокетками, мало или вовсе не заинтересованными в происходящем на сцене; они увлеченно обсуждали последние сплетни и пользовались возможностью покрасоваться друг перед другом. Театр был и остается сегодня модным местом, где можно завязать новые знакомства и повидать знакомых. То, что там, внизу, актеры и актрисы играют для их удовольствия, было лишь приятным дополнением, а для некоторых, напротив, досадной помехой.

Мне нужно было соблюдать осторожность, чтобы подойти незаметно, но, должно быть, моя нервозность и выражение лица выдали меня, так как тот, кого я искал, увидел меня в ту же секунду, когда я увидел его. Он был в ложе напротив с еще одним джентльменом и двумя модными дамами. Наши взгляды на миг встретились, и я тотчас понял: он знает, что мне все известно и что я не намерен позволить мельнице нашего малоэффективного правосудия перемолоть это дело в своих жерновах.

Я ринулся через вестибюль, насколько это было возможно в толпе, и смело вошел в ложу сэра Оуэна. Должно быть, я представлял собой ужасную картину: платье растрепано, волосы взъерошены, лицо красное от бега. Компаньоны баронета смотрели на меня с ужасом и изумлением, словно к ним в ложу ворваяся тигр. Одна из дам, миловидная женщина с волосами цвета меди, одетая в черное с золотом платье, закрыла рот рукой.

— Какая неожиданность, — запинаясь произнес сэр Оуэн. Он встал и начал нервно стряхивать с себя пылинки. — Разве мы договаривались о встрече? — спросил он, понизив голос. —Вероятно, я забыл. Простите меня. Мы не могли бы встретиться в другой раз?

— Мы встретимся сейчас, — сказал я, не обращая внимания на его попытки избежать скандала. — Вашим друзьям лучше знать, кто вы на самом деле.

Я знал, что напугал женщину в черном с золотом платье. Она засунула в рот свои обтянутые перчаткой пальцы ипокусывала их. Другой джентльмен, скрюченный подагрой, слишком старый для молодой дамы, которую сопровождал, был напуган не меньше, чем представительницы слабого пола. Он делал вид, будто высматривает кого-то среди зрителей, бормоча себе под нос, что мошенника нигде не видно.

— Полно, Уивер. — Сэр Оуэн нервно переводил взгляд то на меня, то на своих друзей. — Мы можем обсудить все это позже. Я приду к вам утром.

— Да, — сказал подагрический старик, который осмелел, видя самообладание сэра Оуэна. — Соглашайтесь.

Я не придал его словам никакого значения.

— Сэр Оуэн, — прошипел я, с трудом обуздывая гнев, — вы пойдете со мной сейчас же!

— Пойти с вами? — спросил он удивленно. — Вы с ума сошли, Уивер, если думаете, что можете приказывать мне. Куда я с вами пойду?

— В «Компанию южных морей», — сказал я.

Я вовсе не собирался вести его туда, но мне было важно, чтобы он знал: мне известно о его связи с этим учреждением.

— Вряд ли! — хохотнул он. — Я полагаю, лучше держаться подальше от подобных мест. Уверяю вас.

— И тем не менее, — сказаля, — вы пойдете со мной туда.

Сэр Оуэн попал в ловушку и прекрасно это понимал.Он отчаянно пытался выпутаться и не знал как.

— Вы забываетесь. Я — джентльмен, и я в компании джентльмена и дам. Если у вас ко мне дело, для этого есть свое время и место. В данный момент я не намерен терпеть вспыльчивых евреев. Уходите, я посещу вас, если сочту нужным.

В этот миг я чувствовал только всепожирающую ярость. Признаюсь, читатель, я едва не схватил за горло этого напыщенного негодяя и не задушил на месте. Я не мог стерпеть такого обращения со стороны злодея, повинного в смерти моего отца, Думаю, гнев отразился на моем лице, и сэр Оуэн его увидел. Он понял, что творится у меня на душе, и знал, что он на волосок от гибели.

Одним словом, он побежал.

Хорошо, что сэр Оуэн не был молодым или прытким, и поэтому, несмотря на сильную боль в ноге, я мог за ним угнаться. Он нырнул в толпу, грубо оттолкнув несколько джентльменов и дам, и думаю, именно в тот миг, поведя себя на публике столь бесцеремонно, он решил, что обратного пути нет. Иначе как бы он оправдал такое поведение? Эта мысль только ожесточила его, и он с усиленной грубостью расталкивал людей на своем пути, стремясь к выходу, словно это были врата к освобождению. Я же, напротив, старался вести себя обходительно, но, без сомнения, и на мне лежит доля ответственности за некоторые из тех синяков и шишек.

Комедия «Доверчивый любовник» началась, но стычка на ярусе уже привлекла внимание партера. В первой сцене Элиаса главный герой и его друг громко жаловались друг другу на свои неудачи в любовных отношениях, но даже я, занятый погоней, не мог не уловить ноты отчаяния в голосах актеров, которые почувствовали, что внимание зрителей отвлекло что-то, не имеющее никакого отношения к их игре.

Я не знал, куда бежал сэр Оуэн, как, подозреваю, не знал этого и он сам; вскоре он оказался в конце галереи, где не было никаких ступеней. Идти было некуда. Позади него был я, а под ним, в тридцати футах внизу, — сцена. Охваченный паникой, он достал из кармана жилета богато украшенный золотом и жемчугом пистолет. Мой пистолет тоже был при мне, но я не решался стрелять в таком многолюдном месте.

Увидев у него в руках оружие, ближайшие к нам дамы истошно завизжали, и по театру волной начала распространяться паника. Я слышал внизу топот ног. Половина партера глядела вверх, а вторая половина пыталась протиснуться поближе, дабы рассмотреть, что происходит. Понимая безнадежность своего положения, сэр Оуэн решил красноречием защититься от осуждения публики.

— Уивер, — закричал он, — почему вы преследуете меня? — Он обращался к зрителям, которые стали успокаиваться. Сэр Оуэн упер ладонь в бедро и выпятил грудь. Возможно, он подумал, что, если все внимание приковано к нему, ему следует изображать трагика. — Этот человек умалишенный. Ему место в Бедламе, а не в театре.

— Ваше место уж точно не здесь, — сказал я спокойно, — такая плохая игра не пристала даже Друри-лейн.

Эта острота вызвала смех у публики, но вконец разозлила сэра Оуэна.

— Не забывайте, кто перед вами, — прошипел он, размахивая пистолетом, — и как ко мне положено обращаться!

Зайдя в тупик, я решил, что будет лучше выложить все карты на стол и посмотреть, что будет.

— Как вы и предполагали, — во всеуслышание произнес я (во времена моих выступлений на ринге я научился форсировать голос), — мне стало известно, что вы есть тот самый Мартин Рочестер, пресловутый мошенник и биржевой маклер. Следовательно, мне известно, что вы ответственны за несколько убийств, а именно: Майкла Бальфура, Кейт Коул, уличной девки, вероятно, Кристофера Ходжа, книготорговца, и, конечно, моего отца Самуэля Лиенцо.

По залу прошел гул. «Как? Сэр Оуэн и есть Мартин Рочестер?» Я видел, как внизу молодые люди показывали на него пальцами. Знакомые дамы утратили дар речи от изумления. У всех на устах было два слова: «убийство» и «маклер».

Сэр Оуэн ответил на это обвинение как нельзя плохо. Он был загнан в тупик, ничего не мог придумать. Я вывел его на чистую воду перед всем Лондоном. Возможно, если бы он сказал, что все это ложь, и высмеял мои заявления как абсурдные, он сохранил бы имя и репутацию, по крайней мере на этот вечер. Но он повел себя как человек, доведенный до последнего градуса отчаяния. Он в меня выстрелил.

После выстрела наступила тишина, в воздухе запахло порохом. Каждый, включая несчастных актеров на сцене, проверял, цел ли он. Мне повезло, что сэр Оуэн не был метким стрелком и промахнулся, однако ливрейный лакей, стоявший позади меня в десяти футах и глазевший на наш спор с баронетом, оказался менее удачлив. Свинцовая пуля попала ему прямо в грудь. Он зашатался и сел. С немым изумлением он смотрел на кровавое пятно, расползавшееся по его ливрее. Это выглядело так, будто кто-то опрокинул бутылку вина на скатерть и никто не знал, что делать. С четверть минуты он разглядывал свою рану, а затем, не проронив ни звука, повалился и отошел в мир иной.

Стало очень тихо, лишь со сцены доносились голоса актеров, несмотря ни на что произносивших свои реплики. Однако эта тишина длилась недолго. Миг — и люди бросились к выходу, спасаясь от обезумевшего сэра Оуэна; закипела настоящая паника. Я бросился вперед, сам не зная еще, что предприму. Возможно, я хотел избить его до потери сознания и отволочь к мировому судье. Сказать по правде, у меня не было плана, и я не знал, что буду делать дальше.

Сэр Оуэн истерически попытался съездить мне по лицу горячим после выстрела пистолетом, но я с легкостью увернулся и нанес точный удар в его толстый живот. Как я и ожидал, он согнулся от боли и выронил свое ставшее бесполезным оружие. Но он не сдался. Он был в отчаянии и собирался биться, пока не освободится от меня или пока у него не кончатся силы.

Баронет отступил на шаг и потянулся за своей шпагой. Я тем временем обнажил свой клинок и уже был готов. Однако я ошибался, полагая, что на этом поприще у меня будет явное преимущество. Я бросился вперед, рассчитывая нанизать его на шпагу, как на вертел.

Сэр Оуэн сделал первый выпад, проворный и умелый, целясь мне в грудь. Этот негодяй, выходит, не терял времени даром и оказался искусным фехтовальщиком. Признаюсь, я испытал легкое чувство страха, поспешно отражая удар и пытаясь выработать какую-нибудь стратегию. Я тотчас понял, что сэр Оуэн может оказаться достойным противником и что я себя переоценил, ибо не всеми видами искусства самообороны владел в равной степени.

Несмотря на переполнявшую его ярость, сэр Оуэн держал шпагу с уверенностью и орудовал ею изящно, впрочем его удары не причинили мне большого вреда. Я мог бы даже сказать, что шпага была продолжением его руки, но будь это так, шпага должна была бы быть толстой и неуклюжей. Поэтому правильнее будет сказать, что его рука стала продолжением его легкого и утонченного оружия, которое позволило сэру Оуэну двигаться грациозно и напористо.

Не в таких обстоятельствах мог бы я получить удовольствие от поединка с умелым противником, готовым на убийство. Заверяю вас, уважаемый читатель, что выбор стратегии — непростое дело, когда вынужден отмахиваться клинком в театре, переполненном людьми, с паническими воплями спешащими к выходу.

Сэр Оуэн предпринял еще одну атаку, снова метя мне в грудь, но внезапно изменил свое намерение и нацелился в ногу, очевидно стремясь лишить меня подвижности. В самый последний момент мне удалось отразить его выпад и нанести ответный удар ему в бок, целясь под правую руку. Я надеялся, что ему не удастся парировать, но для человека его комплекции он двигался с удивительной быстротой, успешно уклоняясь от моих выпадов.

Я вынужден был признать, что он владел шпагой превосходно, но, взглянув ему в лицо, я не нашел там удовольствия, которое обычно испытывает человек, демонстрирующий свои таланты. На его лице было лишь желание убить. Я думал, что волнение сэра Оуэна даст мне явное преимущество, но этого не случилось. Он сделал еще один выпад, на этот раз целясь в руку, державшую шпагу. Я переместил слишком много веса на свою больную ногу, и боль пронзила все тело. На мгновение я утратил контроль, и этого было достаточно, чтобы сэр Оуэн воспользовался моей растерянностью. Проворно крутанув своей шпагой, он выбил у меня мою. Та описала дугу и с лязгом ударилась оземь футах в пятнадцати.

Я подумал, что теперь онбросится бежать, но ярость и страх затмили его разум. Никогда прежде не видел я такого лица, ужасающего и комичного одновременно, красного, почти багрового. Лишь губы его были так плотно сжаты, что побелели. Он смотрел на меня, сузив глаза, вдоль поднятого клинка.

— Вы погубили меня! — прорычал он, но его голос был едва слышен в суматохе.

Он был решительно настроен пронзить меня насквозь — я в этом ни капли не сомневался. Думаю, я мог бы убежать. Мог бы остаться невредимым, но мне была непереносима мысль о бегстве от этого злодея, на поиски которого я затратил столько сил. Поэтому я сделал то, чего он не мог ожидать от безоружного человека в здравом уме, чей противник вооружен шпагой. Я бросился на него, превозмогая острую боль в ноге.

Замешкавшись на секунду от удивления, сэр Оуэн вскинул шпагу мне навстречу, но я не помышлял о самоубийстве. Вспомнив трюк, усвоенный в уличных драках, я упал наземь и ухватил его за ноги, пытаясь повалить, словно кегли.

Сэр Оуэн выронил шпагу и упал навзничь. Он высвободился, попятился назад, как рак, и снова вскочил на ноги в одно время со мной. Оказавшись у ограждения, он ухватился за перила для большей устойчивости и приготовился нанести удар. В данный миг мы были просто двумя мужчинами, сошедшимися в яростном поединке, невзирая на разницу в общественном и материальном положении. Без преувеличения могу сказать, мой читатель, что в подобном бою, где все решали сила кулаков, мускулы и желание справедливости, ленивый, упитанный баронет не мог устоять против меня.

Сэр Оуэн замахнулся — и промазал.

Едва не упав, он прислонился к ограждению. Снова замахнулся, безрассудно и бесцельно, а потом неистово замолотил кулаками по воздуху. Моего ответного удара было достаточно, чтобы уже утративший равновесие баронет отлетел назад и, оглушительно голося, рухнул с высоты тридцати футов на сцену, где актеры отважно продолжали играть пьесу Элиаса. Держались они мужественно — этого у них не отнимешь, — но, думаю, даже самые дисциплинированные актеры не смогли бы притвориться, будто не заметили приземления посреди сцены рухнувшего с небес увесистого баронета.

Я стоял, тяжело дыша. Сердце учащенно стучало, а ноги дрожали. Я не представлял, что делать дальше. Через несколько секунд, показавшихся мне вечностью, мне пришло в голову проверить, жив ли сэр Оуэн.

Я перегнулся через ограждение посмотреть, что с сэром Оуэном — мертв он, без сознания или, возможно, невредим и готов к бегству, но прежде чем я успел что-либо разглядеть, меня схватили и повалили на пол бесчисленные руки. Я более не был обвинителем сэра Оуэна. Я более не был человеком, который встал между безумцем с пистолетом в руках и невинными зрителями. Теперь я был евреем, который напал на баронета, а возможно, и убил его.

Меня удерживали двое плотных джентльменов. На вид они были довольно крепкими, но, вероятно, я мог бы вырваться, если бы захотел. Однако рано или поздно мне все равно придется предстать перед законом, и у меня не было желания подвергать себя риску при попытке к бегству.

Вокруг бесновалась толпа. Кто-то бежал, чтобы взглянуть на тело сэра Оуэна на сцене внизу. Другие бродили туда-сюда с видом потерянных животных. Женщина с волосами цвета меди, в черном с золотом платье, которая сидела в ложе с сэром Оуэном, пронзительно визжала, а молодой джентльмен пытался ее успокоить. Она громко рыдала какое-то время, а потом стала всхлипывать все тише и тише. Молодой человек мудро повел ее ближе к выходу, чтобы отвезти прочь из театра.

— Будьте так любезны успокоиться, мисс Деккер, — сказал он. — Вам не следует волноваться.

Я вытаращил глаза. Я ничего не мог понять.

— Деккер, — произнес я вслух. — Сара Деккер?

Один из людей, которые меня удерживали, посмотрел с недоумением. Он явно находил мой вопрос странным и неуместным.

— Что из этого?

— Вы знаете ее? — спросил я. — Знаете эту женщину?

— Да, — сказал он, недоуменно наморщив лоб.

— Это была Сара Деккер? — спросил я.

У меня потемнело в глазах и подкосились ноги.

— Да, — повторил он с раздражением. — Она собиралась замуж за человека, которого вы пытались убить.

Мне ничего не оставалось, как дать им меня увести.

Глава 34

Я полагал, что предстану перед мировым судьей в тот же вечер, но этого не случилось. Возможно, требовалось вызвать слишком много свидетелей различного положения и ранга, а час был уже слишком поздний. Во всяком случае, джентльмены, которые меня задержали, передали меня в руки констеблей, а те — заперли на ночь в Поултри-Комптер. К счастью, я имел при себе достаточно серебряных монет, чтобы выторговать отдельную камеру в Мастерз-сайде и оградиться от тюремных ужасов, ибо Коммон-сайд пользовался репутацией самой омерзительной и вонючей тюрьмы на свете.

Моя камера была мала, в ней стоял запах плесени и пота. Из мебели имелись только сломанный деревянный стул и жесткий соломенный тюфяк. Реши я на нем устроиться, мне пришлось бы делить его с полчищем вшей. Я сел на стул и попытался обдумать свои дальнейшие действия. Поскольку я не знал, какие обвинения мне предъявят утром, трудно было выработать какой-то план действий. Многое будет зависеть не только от состояния сэра Оуэна, но также от свидетелей, которых приведут констебли.

Положение мое было ужасным, и у меня не было другого выхода, как попросить дядю заплатить мировому судье, чтобы предотвратить судебное расследование. У меня вовсе не было уверенности, что взятка поможет. Если сэр Оуэн мертв, меня, без сомнения, обвинят в убийстве. Никакая взятка не поможет судье изменить свое решение, если речь идет о нападении на человека такого положения, как сэр Оуэн. Но если баронет всего лишь ранен, я мог надеяться на то, что судебного процесса удастся избежать.

Я вызвал надзирателя и попросил принести бумагу и перо, а потом отправить записку. Я не был уверен, что мне хватит денег, учитывая непомерную дороговизну в тюрьме, но оказалось, что цена не имела значения.

— Я могу продать вам бумагу и перо, — сказал мужчина маленького роста с жирной кожей, пытаясь убрать редкие волосы с глаз, — но отослать ничего не могу.

— Не понимаю, — сказал я, все еще пребывая в оцепенении. — Почему?

— Приказ, — сказал он, будто одно это слово могло все объяснить.

— Чей приказ?

Никогда не слышал, чтобы в тюрьмах не разрешали заключенным отсылать записки. Или чтобы надзиратели отказывались заработать этим немного денег.

— Мне не велено говорить, — сказал он стоически. Он начал ковырять что-то у себя на шее.

Думаю, в моем голосе прозвучало искреннее недоумение.

— Это касается всех заключенных?

— Конечно нет, — засмеялся он. — Другие джентльмены вправе посылать столько записок, сколько захотят. Как еще я могу заработать себе на хлеб? Это касается только вас, мистер Уивер. Вам не разрешается посылать записки. Так нам велели.

— Я хочу поговорить с начальником тюрьмы, — сказал я сурово.

— Конечно. — Он продолжал ковырять кожу на шее. — Он будет завтра днем. Не думаю, что вы задержитесь здесь так долго, но если задержитесь — можете поговорить с ним.

Я стал перебирать свои возможности. Можно было сломать этому парню шею — приятный, спору нет, метод получить нужное, но едва ли самый мудрый. Я решил несколько умерить кровожадность.

— Если отошлете мою записку, получите щедрое вознаграждение.

— Меня уже щедро отблагодарили, — улыбнулся он, — чтобы я этого не делал. Так принести вам бумагу и перо?

— Кто заплатил вам, чтобы не отсылать моих записок? — потребовал я.

— Я не могу сказать вам этого, сэр, — пожал он плечами.

Этого и не требовалось, я сам догадался.

— Вы действительно хотите быть связанным с таким человеком, как Уайльд? — спросил я у охранника.

— Видите ли, — улыбнулся он, — занимаясь определенным ремеслом, неизбежно приходится быть связанным с мистером Уайльдом. Вы разве сами не понимаете?

Мне вспомнились слова дяди: «Мистер Мендес говорит, что в определенных ремеслах неизбежно приходится иметь дело с Уайльдом».

— Передавайте привет мистеру Мендесу, — пробормотал я.

Он улыбнулся, обнажив гнилые зубы:

— Вы все понимаете, не так ли? Мне даже жать, что приходится спорить с вами, сэр. Но Уайльд еще умнее, мне кажется.

Я отослал неблагоразумного надзирателя и принялся ходить по камере, не в силах поверить в свое невезение. Меня лишили связи, чтобы я не смог отправить записки, которую я так хотел послать. Если меня лишили возможности связаться с дядей, значит, тот, кто это устроил, сделает все, чтобы я предстал перед судом. Вряд ли этого могла желать «Компания южных морей». Если мне суждено предстать перед судом, я должен опасаться за свою жизнь, так как «Компании южных морей» было что терять в случае судебного разбирательства. С другой стороны, Банк Англии многое бы выиграл, поэтому я предположил, что за моей изоляцией стоит Блотвейт.

Этой ночью я не спал. Но я и не думал о том, что со мной случилось и что я узнал. Я сидел на шатком деревянном стуле и пытался выбросить все это из головы. Но мне не удавалось избавиться от образа хорошенькой Сары Деккер. Если это действительно была Сара Деккер, кто же тогда приходил ко мне днем и что этот визит означал? Как говорил Адельман, я оказался в лабиринте и не мог видеть ни вперед, пи даже назад. Единственное, что было известно, это где я нахожусь — а находился я в ловушке.

На следующее утро меня отвели к мировому судье. Я предстал перед судьей Данкомбом в его доме на Грейт-Харт-стрит.

— Я поражен, — сказал он, и было очевидно, что он говорит правду. — Опять мистер Уивер, и опять по делу об убийстве. Знаете, сэр, я должен вас немедленно изолировать, пока вы не истребили все население столицы.

При слове «убийство» у меня перехватило дыхание. Признаюсь, сложившееся положение вызывало у меня ужас, так как не сулило, по меньшей мере, ничего хорошего.

— Должен ли я понимать, что сэр Оуэн скончался, ваша честь?

— Нет, — объяснил Данкомб. — Врач сказал, что раны сэра Оуэна несерьезны и что он полностью поправится. Речь идет о другом человеке, лакее Дадли Роуче. Вот он скончался. Скажите мне, мистер Уивер, вас обрадовало или разочаровало известие о том, что сэр Оуэн вскоре поправится?

— Признаюсь, я испытываю смешанные чувства, — смело сказал я, — но, пожалуй, я скорее рад, что он жив, так как это дает возможность заставить его признаться в совершенных им преступлениях. Надеюсь, его будут охранять, чтобы он не сбежал.

— Мы здесь для того, чтобы обсуждать ваши преступления, — презрительно сказал мировой судья, — а не преступления баронета.

Я держался прямо и говорил уверенно.

— Я уверен, свидетели происшедшего скажут, что сэр Оуэн стрелял в меня и напал на меня первым. Это он застрелил лакея, который пал невинной жертвой его безумства. Я лишь защищался и хотел задержать человека, чьи преступления ужасны. То, что он пострадал, чистая случайность.

— Судя по тому, что мне известно от констеблей, — сказал судья, — это не так. Похоже, это вы напали на сэра Оуэна, и, если он яростно защищался, его можно понять. Коли вы угрожали ему, а он был вынужден защищаться, в убийстве человека повинны вы, а не сэр Оуэн. Вы разве не согласны с этим?

Я был категорически не согласен, о чем и сказал ему. Данкомб задал мне бесчисленное множество вопросов о происшедшем, и я ответил на них, как мог, не упоминая фальшивых акций «Компании южных морей». Я лишь сказал, что мне стало известно о нескольких преступлениях, совершенных Мартином Рочестером, и что сэр Оуэн был этим Мартином Рочестером. Так же как тогда, в театре, это известие вызвало немалое удивление. Данкомб изумленно уставился на меня, а люди в помещении суда стали громко перешептываться. Наконец судья ударил своим молотком и восстановил подобающий порядок.

— Если вы знали, что это именно тот человек, о которым вы говорите, — спросил он меня, — почему вы не получили ордера на его арест?

Этот вопрос меня удивил, и я не мог ничего ответить. Я опасался, что Данкомб может принять мое замешательство как знак того, что уличил меня во лжи.

Мне казалось, что допрос длился несколько часов, хотя на самом деле это было, наверное, не так. Затем Данкомб приступил к опросу свидетелей. Я бы никогда не пожелал моему читателю испытать то, что испытал я, слушая бесконечные подробности моей стычки с сэром Оуэном. Достаточно сказать, что более дюжины человек выступило в качестве свидетелей и никто из них не высказался в мою защиту.

Столкнувшись с произволом нашей судебной системы, я имел причины для беспокойства, поскольку, если кто-то непременно хотел привлечь меня к суду, у меня было мало шансов избежать этой участи. Не без самоосуждения думал я о гибели этого ни в чем не повинного лакея. Он пал жертвой ярости сэра Оуэна, которую спровоцировал я. Теперь я знал, что спровоцировал его, будучи обманутым. Кто-то постарался изо всех сил сделать так, чтобы я поверил, будто сэр Оуэн мне лгал. Кто-то подослал мне самозванку, которая убедила меня с помощью лжи, что сэр Оуэн мошенник. Я больше не знал, чему верить.

Данкомб допрашивал свидетелей больше четырех часов. Я был настолько измотан, что и думать не мог о том, какой приговор вынесет мировой судья. Я не видел причин, которые помешали бы ему отправить меня под суд, а такая перспектива приводила меня в ужас. Наконец, заслушав всех свидетелей, судья объявил, что готов вынести вердикт.

Я искал какие-нибудь знаки в его поведении, которые позволили бы мне угадать, что меня ждет, до того как решение будет объявлено, но по суровому, хладнокровному виду судьи ничего понять было нельзя.

— Мистер Уивер, без всякого сомнения, вы опасный и несдержанный человек. Очевидно, что вы вывели сэра Оуэна из себя, но вы не вынуждали его доставать оружие или применять его столь неосторожно. Полагаю, вы можете дать мне повод пожелать, чтобы в будущем сэр Оуэн оказался более метким стрелком, но это не тема, которая нас беспокоит здесь сегодня. Если сэр Оуэн пожелает подать на вас жалобу за нападение, тогда, боюсь, вам снова придется предстать передо мной в скором времени. От души желаю, чтобы вы разобрались в своем конфликте сами. Вы можете идти.

Позднее я осознал, что должен был ощутить облегчение, но в тот момент я был слишком сбит с толку. Я не понимал, что означал его вердикт. Можно было лишь предположить, что Данкомб получил за меня взятку. Но от кого? Неужели кто-нибудь сообщил дяде, что я попал в беду? И если это так, почему его не было видно в суде?

Я протиснулся сквозь толпу, желая лишь поскорее выбраться из этого страшного здания, пока мировой судья не передумал. Позже Элиас сказал мне, что он был там и схватил меня за руку, когда я проходил мимо, но я этого не помню. Я пробивался сквозь толпу с тупой решительностью быка, пока не выбрался на свободу и не вдохнул влажный и вонючий лондонский воздух. Несмотря на стоявшую в тот день особую вонь, и тучи, и ненастную погоду, я наслаждался этим воздухом. В тот момент я испытывал облегчение, а знание того, что оно быстротечно, делало его еще слаще.

Моя греза длилась не более минуты, а когда мир вокруг приобрел свои очертания, как это бывает, когда протрешь глаза, я сразу узнал экипаж и мальчика-слугу из Ост-Индии, принадлежавшие Натану Адельману. Я стоял и смотрел на карету, выпучив глаза, пока Адельман не высунул голову из окна и не пригласил меня сесть внутрь.

Я смотрел молча. Вымолвить хотя бы звук и то было выше моих сил.

— Я вижу, день удался. — Он не улыбался, но сиял от удовольствия. — Этот Данкомб — крепкий орешек. но в конце концов он принял верное решение. Садитесь, Уивер.

— Я безмерно удивлен, — сказал я, залезая в экипаж, — видеть вас моим союзником. Я думал, Компания обрадуется моему краху.

Я сел напротив великого финансиста, и экипаж тронулся в неведомом мне направлении.

Адельман улыбался, словно мы собирались на приятную прогулку за город. И вправду этот маленький толстый человечек выглядел как настоящий джентльмен.

— До вчерашнего вечера мы действительно были бы рады видеть ваш крах, но ситуация изменилась, и вы должны быть благодарны, что нам удалось договориться с судьей прежде, чем это сделали бы наши друзья из Банка Англии. Они определенно сделали, бы все, чтобы вы предстали перед судом.

— Конечно, — кивнул я. — Мне бы пришлось объяснить свои действия и публично рассказать об участии сэра Оуэна в подделке акций «Компании южных морей».

— Совершенно точно. Я действительно благодарен вам, так как с вашей помощью мы узнали, кто скрывался под именем Мартина Рочестера. Теперь он не сможет причинить Компании никаких проблем.

Я глубоко вздохнул:

— Я более не уверен, что сэр Оуэн и Мартин Рочестер одно и то же лицо. Я лишь знаю, что кто-то сделал все возможное, дабы убедить меня в этом.

Адельман смотрел на меня с удивлением:

— Я не сомневаюсь, что сэр Оуэн — это он. Уверяю, Компания в этом ничуть не сомневается. И похоже, у других тоже нет в этом сомнения.

— Почему вы так считаете? — спросил я.

— Сэр Оуэн, — сказал он медленно, — мертв.

Без ложного стыда признаюсь, в этот момент у меня все поплыло перед глазами, и я схватился за подлокотник сиденья.

— Мне сказали, что его раны несерьезны.

Я не понимал слов Адельмана. Если сэр Оуэн умер, почему мне не было предъявлено обвинение в убийстве?

— Раны, которые он получил в результате падения, не были серьезными, — объяснил Адельман. Он говорил спокойно, без всякого волнения, почти успокаивающе. — Но он получил другие раны. Когда он выходил от врача сегодня утром, на него напал бандит, который безжалостно вонзил нож ему в горло. Через несколько минут сэр Оуэн скончался.

Трудно сказать, что я почувствовал — гнев или восторг, страх или радость.

— Кто был этот бандит? — спросил я.

— Злодей сбежал. — Он улыбнулся и посмотрел на меня с неприкрытым лукавством. Мне хотелось сказать, что в его взгляде было злобное коварство, но, по правде говоря, в нем читалось лишь какое-то мальчишеское озорство. Адельман хотел, чтобы я знал, что «Компания южных морей» ликвидировала сэра Оуэна. — Удивляюсь, как ему удалось скрыться при таком скоплении людей, — сказал он с притворной улыбкой. — У сэра Оуэна было много врагов, и думаю, мы никогда не узнаем правду об этом преступлении.

— Согласен, — отозвался я, говоря больше выражением лица, чем словами. — Мы многого никогда не узнаем, теперь я начал это понимать.

— Однако при сэре Оуэне были обнаружены бумаги, неопровержимо свидетельствующие о том, что именно он был Мартином Рочестером. Среди них был даже черновик письма к одному из директоров «Компании южных морей». — Адельман протянул мне несколько сложенный страниц.

Я развернул страницы, исписанные неразборчивым почерком, и быстро их просмотрел. Похоже, что Адельман не врал мне. «Теперь у меня одно желание — это позволить Компании осуществить ее план, — говорилось в письме. — В обмен на тридцать тысяч фунтов я покину этот остров навсегда и никому не расскажу о том, что здесь произошло».

Я вернул письмо.

— Почерк похож на руку сэра Оуэна, насколько я могу судить, — сказал я. — Значит, речь действительно идет о подделке.

— Теперь можете успокоиться. Человек, убивший вашего отца, наказан.

Я покачал головой:

— Как к вам попало это письмо?

— Мы не могли позволить себе рисковать.

— Понимаю, — сухо сказал я.

— Я полагаю, вы не думаете, что его убила «Компания южных морей», — сказал Адельман с широкой улыбкой. Он хотел убедиться, что у меня не осталось никакой неясности. Однако на моем лице отразилось смятение, вызванное скорее моральными соображениями, чем фактами. — Уивер, — сказал он в ответ на это, — я думал, вы будете рады, что правосудие свершилось.

У меня в животе замутило. Я должен был понять, что это неприятное дело завершилось, но никак не мог поверить.

— Хотелось бы верить, — тихо сказал я. — Насколько я понимаю, сэр, вы по-прежнему намерены отрицать свою причастность к нападению на него?

Лицо Адельмапа покраснело.

— Не стану вам лгать, мистер Уивор. Мы принимали меры, которые считали неприятными, поскольку верили, что от них зависит благополучие нации. Когда «Компания южных морей» получит разрешение парламента начать свой проект по снижению национального долга, уверяю, на всей территории королевства будут аплодировать нашей изобретательности в помощи нации и нашим инвесторам.

— И вам самим, я уверен. Он улыбнулся:

— Мы слуги народа, но собственное обогащение для нас также важно. А если можно сделать и то и другое, не вижу препятствующих тому причин. В любом случае острая необходимость вынудила нас поступать так, как нам менее всего хотелось. Мы сожалеем по поводу нападения на вас на улице и на маскараде у Хайдеггера. Уверяю, мы не хотели причинить вам вреда. Нашей целью было лишь убедить вас, что дальнейшее расследование этого неприятного дела будет стоить вам слишком дорого. Теперь я вижу, что эти нападения лишь подхлестнули вас. В свое оправдание могу сказать, что я выступал против насильственных мер в ваш адрес, но я не имею решающего голоса в Компании.

На какое-то время я потерял дар речи, но вскоре обрел голос, хотя мог говорить только стиснув зубы. У меня пересохло во рту.

— На меня нападал тот же человек, что переехал моего отца. Вы ведь не ожидаете, что я поверю…

— Мы можем только предположить, — перебил меня Адельман, — что сэр Оуэн имел дело с теми же бедолагами, которые работали и на нас. Естественно, таких бедолаг можно подкупить и внедрить своего человека в их шайку. Бандит, которого вы убили, убийца Самуэля, на нас не работал. Уверяю вас. Что касается остальных, думаю, сэр Оуэн перекупал наших людей и использовал их в делах, подобных этому. Тем не менее я должен извиниться перед вами за те неудобства, которые мы вам причинили. Думаю, мы многим вам обязаны. Впрочем, вы тоже нам многим обязаны. Как вы избавили нас от пагубного мошенника, так мы спасли вас от последствий вашего поведения и освободили из лап тех, кто хотел бы довести ваше дело до суда. Нет надобности говорить, что вам угрожала виселица. Не пора ли восстановить дружеские отношения?

— Уверен, — сказал я, — что для этого мне потребуется обещать хранить молчание.

— Это так. Думаю, мы не просим слишком многого. В конце концов, вы раскрыли имя убийцы вашего отца. Вы ведь к этому стремились. А злодей сполна получил наказание за свои преступления. Думаю, ваша репутация от этого лишь выиграет. Кроме прочего, мы готовы заплатить вам тысячу фунтов акциями Компании. Полагаю, это более чем дружеское предложение.

Я покачал головой:

— Почему я должен вам верить, мистер Адельман? Разве вы не говорили в здании «Компании южных морей», глядя мне прямо в глаза, вещи, которые были заведомой ложью. Вы говорили, что Банк Англии обманул меня, что вам ничего не известно о причастности Рочестера к смерти моего отца.

Адельман вздохнул, и его двойной подбородок заколыхался.

— Полноте, тогда ложь была необходима. Теперь такой необходимости нет.

— Это слова. Откуда мне знать, что это правда? Ваше слово немногого стоит. Вы это доказали. И теперь хотите, чтобы я вам поверил? На каком основании я должен вам верить?

— Вы должны захотеть поверить, мистер Уивер, — улыбнулся он. — Это и есть основание.

— Как новые финансы, — заметил я. — Они работают, лишь пока мы верим, что они работают.

— Да, мир изменился. Либо вы меняетесь вместе с ним и процветаете, либо грозите кулаками небесам. Я предпочитаю первое. А вы, мистер Уивер? Что вы предпочитаете?

Я подумал, что мне не следует быть должником «Компании южных морей» и что принципиальный человек не пошел бы на подобную сделку. Но мне были нужны деньги. Одна моя половина хотела попросить большего. Почему бы не попросить большего, если обещание стоит не дороже бумаги, на которой оно напечатано, но его можно обменять на настоящие деньги, при условии, что таковые имеются. В конце концов я принял предложение и хранил их секрет, пока это было важно, а возможно, даже дольше. Думаю, сейчас не имеет никакого значения, если об этом кто-то узнает. А в свете несчастья, которому вскоре суждено было постигнуть «Компанию южных морей», думаю, вряд ли кого будет волновать, что когда-то среди убийц и их жертв имели хождение фальшивые акции.

Глава 35

На следующий день Элиас заявил, что отказывается со мной разговаривать, обвинив меня в провале своей пьесы. Руководство театра Друри-лейн сообщило, что не собирается показывать ее во второй раз. У Элиаса даже не будет бенефиса. Он не заработал на пьесе ни пенни.

После нелицеприятных многочасовых объяснений, уговоров и посулов серебра Элиас согласился с тем, что, по всей видимости, я пришел в театр не с целью сбросить человека с балкона на сцену, но настаивал на своем праве пребывать в скверном расположении духа. Кроме того, он потребовал немедленно дать ему в долг пять гиней. Я был готов к такого рода просьбе, зная, до какой степени Элиас зависел от сборов от бенефиса. Я и сам не снимал с себя ответственности за провал «Доверчивого любовника» и хотел загладить свою вину, как мог. Я протянул другу конверт.

Он открыл его и с изумлением посмотрел на содержимое.

— Ты немало пострадал в ходе этого расследования, — сказал я. — Я подумал, было бы справедливо поделиться с тобой вознаграждением. Адельман дал мне взятку в тысячу фунтов акциями. Ты получаешь половину, и вместе мы разделим удачи или неудачи «Компании южных морей».

— Кажется, я ненавижу тебя уже не так, как сегодня утром, — сказал Элиас, рассматривая акции. — Дотяни моя пьеса до бенефиса, я бы и то получил куда меньше. Ты не забудешь, что акции нужно перевести на мое имя?

— Думаю, я познакомился с этими процедурами достаточно хорошо. — Чтобы привлечь его внимание, я взял у него из рук акции. — Однако мне по-прежнему нужна твоя помощь, так как остались кое-какие нерешенные вопросы. Боюсь, меня кто-то безжалостно использовал, и я не знаю кто.

— Я полагал, твои приключения подошли к концу, — рассеянно сказал Элиас, делая вид, будто его не беспокоит, что я забрал у него акции. — Злодей мертв. Чего еще ты добиваешься?

— У меня остались сомнения, — сказал я. И поведал ему о визите женщины, представившейся Сарой Деккер, и о том, как она рассказала мне о нечестности сэра Оуэна. — Именно тогда я пришел к заключению, что сэр Оуэн и есть злодей, стоявший за этими преступлениями.

— И теперь ты сомневаешься.

— Сомневаюсь. Это правильное слово, — сказал я.

— Разве это слово не характеризует наше время как нельзя лучше? — многозначительно поинтересовался Элиас,

— Я был бы рад, если бы это слово не характеризовало как нельзя лучше весь прошлый месяц. Эта женщина представилась Сарой Деккер, чтобы я уверился, будто сэр Оуэн — это Мартин Рочестер. Но если она лгала и у нее были другие мотивы, откуда мне быть уверенным, что сэр Оуэн в действительности Рочестер?

— Зачем его было бы убивать, не будь он виновен? По-твоему, либо «Компания южных морей», либо кто-то еще, причастный к этим преступлениям, ликвидировали его, чтобы он не мог рассказать, что ему известно?

— Это так, — согласился я, — но что если убийца сделал ту же ошибку, что и я? Что если убийцу сэра Оуэна ввели в заблуждение так же, как меня? Если «Компания южных морей» давно знала, что сэр Оуэн — это Мартин Рочестер, почему они не разобрались с ним раньше?

Загадка заинтересовала Элиаса. Он скосил глаз и задумчиво поковырял землю носком туфли.

— Если кто-то хотел, чтобы ты поверил, будто сэр Оуэн и есть Мартин Рочестер, почему было просто не написать тебе письмо? Зачем было подсылать симпатичную девушку, которая изъяснялась намеками? Зачем весь этот сложный спектакль, чтобы склонить тебя к выводам, которые были нужны тому, кто составил этот план?

Об этом я уже думал.

— Если бы мне просто сообщили, что сэр Оуэн — это Мартин Рочестер, я бы стал докапываться. А так мне не было сказано, что сэр Оуэн и есть преступник, я открыл это сам. Именно открытие подтолкнуло меня к действию. Если бы я начал расследовать обвинение, я бы делал, это тихо и незаметно. Думаю, кому-то было нужно привести меня в ярость. Махинатор знал, кто скрывается под именем Рочестера, но по какой-то причине ему было нужно убрать сэра Оуэна. Я должен узнать, кто этот махинатор.

— Ты можешь этого никогда не узнать, — сказал Элиас, забрав свои акции у меня из рук. — Но бьюсь об заклад, ты можешь догадаться. По всей вероятности, можешь.

Он был прав. Я мог догадаться.

Мне потребовалось несколько дней, чтобы решиться на это. Но я должен был понять события, описанные на этих страницах. И лишь один-единственный человек мог прояснить мне многое из того, что произошло. У меня ие было желания искать с ним встречи пли иметь с ним дело, но, если я хотел знать правду, никто другой не мог мие помочь. Поэтому я набрался смелости и отправился с визитом к Джонатану Уайльду. Мне почти не пришлось ждать. Войдя в гостиную, он приветствовал меня улыбкой, за которой могла скрываться как веселость, так и тревога. По правде, он был так же не уверен во мне, как я в нем, и эта его неуверенность придала мне большей смелости.

— Как мило, что вы заглянули. — Он налил мне портвейна, а затем, хромая, прошел через всю комнату к своему трону, абсолютно уверенный в собственном могуществе. Как всегда, Абрахам Мендес молча стоял на своем посту за спиной хозяина. — Полагаю, ко мне вас привело дело. — Широкое, квадратное лицо Уайльда расплылось в улыбке.

В ответ я притворно улыбнулся:

— В некотором роде. Я бы хотел, чтобы вы помогли мне кое-что прояснить, поскольку я не понимаю многого из того, что произошло в последнее время. Я знаю, что вы в некоторой степени имели отношение к усопшему баронету и что вы тайно пытались контролировать мои поступки. Но я не могу попять вашей роли и ваших.мотивов.

Он сделал большой глоток портпейиа.

— Почему вы решили, что я расскажу вам об этом, сударь?

Я задумался па секунду.

— Потому, что я попросил, — сказал я, — а также потому, что ваши подручные грубо со мной обошлись и вы у меня в должниках. В конце концов, если бы все пошло по-вашему, я гнил бы сейчас в Ньюгетской тюрьме. Однако, несмотря на ваши попытки изолировать меня, когда я находился в тюрьме Комптер, как видите, я вышел победителем.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — сказал он не очень убедительно. Он не ставил своей целью убедить меня.

— Никто, кроме вас, не мог помешать мне послать записку в ночь моего заточения. Свяжись Банк Англии с судьей Данкомбом раньше, вердикт был бы другим. Вы не пошли бы на серьезные расходы, как банк, но попросить надзирателей оказать вам такую небольшую услугу для вас не составляло никакого труда. Поэтому, как я уже говорил, вы мой должник, мистер Уайльд.

— Вероятно, мне следует быть с вами откровенным, — сказал он после долгой паузы. — Я ничего не теряю. В конце концов, то, что я вам скажу, нельзя будет, использовать в суде, так как у вас нет свидетелей. — Он бросил взгляд на Мендеса, скорее ради меня. Он хотел, чтобы я не думал, будто могу рассчитывать на дружескую услугу соотечественника. — В любом случае, — продолжил он, — если вы настолько догадливы, может быть, поделитесь со мной своими догадками.

— Я расскажу вам, сударь, то, что я знаю. Я знаю, что вы были лично заинтересованы в продолжении моего расследования. Могу лишь предположить, что это объясняется тем, что вы желали гибели сэра Оуэна, который, как вы знали, был Мартином Рочестером. Вероятно, когда-то ранее вы и Рочестер были партнерами.

Уголки рта Уайльда чуть дрогнули.

— С чего вы это взяли?

— С того, что не могу придумать, что еще могло бы вас связывать с сэром Оуэном, а поскольку сэр Оуэн желал продавать и распространять фальшивые акции, ему было не обойтись без вашей помощи. В конце концов, в определенных промыслах рано или поздно приходится иметь дело с мистером Уайльдом. Разве не так?

Я взглянул на Мендеса, и мне стало приятно, что он едва заметно кивнул.

— Это всего лишь догадка, — сказал Уайльд.

— Да, но очень вероятная. Вы послали Квилта Арнольда следить за мной, когда я поместил объявление в «Дейли адвертайзер». Он сказал мне, что раньше пользовался у вас большим доверием и что вы ему велели проследить, кто придет на встречу со мной. Он должен был либо узнать пришедших, либо описать их. Тогда получается, что, поскольку в прошлом мистер Арнольд пользовался у вас большим доверием, он должен был быть более осведомлен о сделках с фальшивыми акциями. Поэтому он мог узнать того, кто когда-то покупал акции, или вы могли его узнать по описанию Арнольда. Сами по себе эти детали ни о чем не говорят, но, взятые вместе, не допускают другого толкования.

Уайльд кивнул:

— Вероятно, вы стоите большего, чем я предполагал, мистер Уивер. Да, вы правильно догадались. Около года назад сэр Оуэн поделился со мной своим планом пустить в оборот фальшивые акции «Компании южных морей». В свое время он имел отношение к прародительнице «Компании южных морей» — компании «Клинок шпаги», в результате чего был неплохо осведомлен об их внутреннем устройстве. Но ему потребовались люди со связями в преступном мире, поскольку без таких связей план его было не осуществить, так что он мудро обратился ко мне. Он предложил мне довольно щедрый процент, и вскоре мы заключили договор. Как вы понимаете, это была сложная операция. Он тщательно скрывал свою личность ото всех, так как справедливо боялся «Компании южных морей». Так появился Мартин Рочестер. С помощью моих людей на улице и агента внутри Компании…

— Вирджила Каупера, — предположил я.

— Его самого, — подтвердил Уайльд. — И вот когда все было готово, мы приступили к работе.

— Но позже захотели выйти из дела, — сказал я. — Вы велели Квилту Арнольду глядеть в оба, не появятся ли на вашей территории люди из «Компании южных морей». Вы знали, что они полны решимости, и боялись их, так?

Он кивнул:

— Через какое-то время я начал понимать, насколько участие в этом деле опасно. Я попадал в зависимость от другого человека, а я к такому не привык. Осознав, что собой представляет «Компания южных морей», я понял, как опасно оказаться ее врагом. Когда операция только начиналась, я думал, что тамошние директора — это сборище жирных, ленивых джентльменов, но вскоре я понял, что лучше держаться от Компании подальше, поскольку, если бы им понадобилось меня уничтожить, они бы это сделали. Я не мог тягаться с ними. Поэтому я стал искать способ освободиться от этих уз.

— Однако, — предположил я, — сэр Оуэн знал о вас слишком много. Донеси вы на него, его месть была бы ужасной.

— Совершенно верно. — Уайльд сиял от радости, что он такой умный. — Мне нужно было найти способ устранить его так, чтобы он не подозревал моей причастности к этому. Это было примерно в то время, когда мы с сэром Оуэном разошлись и ему стило известно, что ваш отец и Майкл Бальфур раскрыли правду о поддельных акциях. Насколько я могу догадываться, мистер Бальфур обнаружил, что владеет поддельными акциями, и обратился к вашему отцу за помощью. Когда сэру Оуэну стало известно, что ваш отец намеревается опубликовать эти сведения, он нанес смертельный удар, слишком сокрушительный на мой вкус, поскольку в моем деле, сударь, главное — это скрытность. Я знал, что он организовал убийство вашего отца, Бальфура и книготорговца. Я также знал, что сэр Оуэн хранил документ, в котором ваш отец подробно описывал свидетельства существования поддельных акций. Me могу сказать, зачем он хранил эти бумаги. Возможно, он думал, что сможет, если понадобится, использовать их против Компании. Во всяком случае, я велел Кейт Коул выкрасть у него этот документ. Дело яйца выеденного не стоило, ведь сэр Оуэн славился поистине легендарной любовью к шлюхам. А потом я распустил слух, призванный намекнуть ему, что за этой кражей, возможно, стоял я. Понимаете? Возможно. И в то же время я распустил другой слух — что не имею к этому никакого отношения. Я не мог позволить себе нажить такого врага, как он. Я просто распускал слухи, дабы у него возникло некоторое недоверие ко мне, но не такое сильное, чтобы он принял против меня какие-либо меры. Итак, мистер Уивер, если человек потерял что-то в этом городе и желает вернуть пропажу, но не доверяет Джонатану Уайльду, к кому этот человек обратится? У него был небольшой выбор.

— Бог мой, — выдохнул я, — письма, которые он велел мне вернуть от Кейт Коул, были записями моего отца?

— Это действительно так. Он еще носил при себе какие-то сентиментальные письма своей покойной супруги, но мне они были не столь интересны. Выкрав у него обличающий его документ, я вынудил его обратиться за услугами к сыну его жертвы и просить вернуть ему доказательство этого преступления. Я не имел оснований полагать, будто ему известно, что вы сын Самуэля Лиенцо, так что опасаться от вас ему было нечего. Я надеялся, что, найдя украденные письма, вы их прочтете, но я ошибался.

Мне все равно было непонятно, почему Уайльд не позволял мне так долго раскрыть тайну сэра Оуэна и его ответственность за гибель моего отца.

— Почему ваши люди не вскрыли печать на конверте? — спросил я. — Почему вы создали так много трудностей, когда я пытался вернуть документы?

— Нужно было, чтобы мои люди не догадывались, какую роль играют. Я не мог им полностью доверять. Никогда не мог быть уверен, что мои ребята не выдадут меня сэру Оуэну, если вдруг прижмет. Поэтому у вас и возникли проблемы при поиске документов. Смерть Джемми была досадной ошибкой, ну да что тут поделаешь! В любом случае, не исключая возможности, что вы броситесь выполнять поручение сэра Оуэна со всей вашей твердолобой совестливостью, я решил дополнительно подстраховаться — попросил этого дурака Бальфура в обмен на чертовски высокое вознаграждение в пятьдесят фунтов обратиться к вам за услугами. Вы, вероятно, удивлялись, что он потерял всякий интерес к поискам убийцы своего отца. На самом деле ему было наплевать на отца и его смерть с самого начала. И наконец, когда Бальфур предположил, что смерть вашего отца — результат какого-то страшного заговора, вы проглотили приманку. Я пытался подталкивать вас в верном направлении, но это было нелегко. Но теперь вы понимаете, почему я вынужден был обращаться с вами так грубо на глазах у свидетелей. Требовалось, чтобы сэр Оуэн поверил, будто я пытаюсь отвратить вас от расследования. Мне также нужно было застраховаться на тот случай, если вас вынудят публично рассказать о своих действиях. Я был уверен, что вы обнаружите связь с «Компанией южных морей», поэтому я ничем не рисковал, упоминая ее в нашем с вами разговоре.

Хитрости, над разгадкой которых я так долго бился, становились ясными.

— По той же причине, — предположил я, — сэр Оуэн разговаривал со мной публично в парке Сент-Джеймс. Ему было нужно, чтобы вам сообщили, что он заключил договор с вашим главным конкурентом. Вероятно, он хотел показать, что с ним шутки плохи.

Уайльд кивнул:

— Мы оба с сэром Оуэном вынуждены были пользоваться вашими услугами по тем же самым причинам. Естественно, он сделал больше ошибок, чем я, и вы подобрались к нему совсем близко. И ему пришлось попробовать убрать вас со своего пути.

— А когда вы узнали от мистера Мендеса, что я пребываю в угнетенном состоянии, вы послали ко мне подставную Сару Деккер, чтобы направить меня на след сэра Оуэна.

— Откуда вы знаете, что это сделал я?

— У кого, кроме Джонатана Уайльда, имеется наготове труппа из актрис-шлюх?

— Действительно, у кого?

Какое-то время я сидел молча.

— Потрясающе! — сказал я наконец, — Но вы определенно выиграли.

— Конечно, — добавил он, — была и другая возможность. В ходе вашего расследования сэр Оуэн мог погубить вас. В результате я не потерял бы своего нынешнего врага, но устранил бы врага будущего.

— А может, убийство сэра Оуэна — это ваших рук дело? — сказал я. — Может, вы просто выставили его главным организатором этой аферы, а потом убили, чтобы он не сказал правды.

— Должно быть, вы переутомились, если полагаете, что мне одному по плечу организация такого преступления. На мой взгляд, смерть сэра Оуэна скорее похожа на дело рук одной из этих компаний, которые наносят удары дерзко, но тайно. На мой стиль вовсе не похоже. Я предпочитаю делать такие дела тихо и тайно.

— Как со мной, — заметил я.

— Совершенно верно. Видите ли, мистер Уивер, на мой взгляд, я вам ничего не должен. Сказав это, я подумал, что мы могли бы сосуществовать. Но сказал я это, только чтобы усыпить вашу бдительность. Я не думаю, что мы сможем сосуществовать, и мы непременно столкнемся рано или поздно. Позвольте мне еще кое-что добавить, так как я заметил, что вы трепетно относитесь к вопросам . справедливости. Трое людей, работавшие на сэра Оуэна, — те самые, которые убили Майкла Балъфура, — ждут судебного расследования в Ньюгетской тюрьме, пока мы с вами здесь разговариваем. Они сидят не за убийство, но за другие тяжкие преступления, которые я смог подстроить и которые тянут на виселицу. Эти люди представляют угрозу нашему городу. Думаю, вы со мной согласитесь, что не только я получу пользу от их уничтожения, но и весь Лондон. — Он хихикнул. — В конце, полагаю, мы с «Компанией южных морей» действовали согласно, хоть и не сговариваясь. У нас были одни и те же цели, и каждый по-своему стремился к одному и тому же. Я организовал разоблачение сэра Оуэна, используя вас в качестве инструмента. Они в свою очередь организовали его физическое уничтожение. На самом деле я до определенной степени зависел от их желания устранить его, так как ни Компания, ни я не могли подвергать себя риску, что он раскроет вещи, о которых ему было известно. — Уайльд в задумчивости поглаживал подбородок. — Возможно, я преувеличивал, говоря, что мы с Компанией преследовали одну цель, так как я направлял их, и довольно успешно. На самом деле я манипулировал Компанией так же мастерски, как манипулировал вами.

Я знал, что он говорит правду, но поймал себя на желании, вопреки доказательствам, поверить, будто это сделал Уайльд, поверить, что я неправильно понял подмигивания и кивки Адельмана. Уайльд влиятелен, но все-таки он человек, а человека можно уничтожить в одно мгновение. «Компания южных морей» — это абстракция, которая может убивать, но ее убить невозможно. В своем алчном стремлении распространять бумажные ценности она сочетала в себе все то, о чем говорил Элиас. Она была безжалостной, жестокой, невидимой и вездесущей, как самибанковские билеты.

Мне не хотелось думать об этом абстрактном преступнике, к тому же передо мной сидел живой преступник из плоти и крови.

— Думаю, — сказал я после паузы, — я буду радоваться, когда увижу вас на виселице.

Я видел, что мое высказывание потрясло Уайльда. Возможно, он привык к тому, что может предугадать каждый мои поступок и каждое мое слово.

— Вы дерзите, сударь. А мне казалось, вы научились относиться ко мне с уважением. Думаете, вам под силу меня одолеть? Вы один. Уписр, — сказал он, — а у меня легион солдат.

— Это так, — сказал я уже на пороге, — но они вас ненавидят и когда-нибудь погубят.

Глава 36

Я начал это повествование с целью рассказать о приключениях, которые произошли в моей жизни, но оказалось, что я поведал на этих страницах только одну историю. Возможно, как сказал бы Элиас, по деталям можно судить об общей картине.

Недели через три после нашей встречи с Уайльдом я прочел в газете, что тело Вирджила Каупера обнаружили выброшенным на берег Темзы. Коронер заключил, что он свалился в воду, будучи пьяным. Я расспросил людей, но все считали, что его смерть — результат нелепой случайности, из чего я сделал вывод, что бумажные заговорщики лишили жизни еще одного человека, оставаясь безнаказанными.

Что касается меня, мое пребывание в качестве гостя в доме на Брод-Корт стало неудобным. Адельман перестал ухаживать за Мириам, но довольно часто заходил с деловыми визитами. Я с трудом смотрел в глаза человеку, который был непосредственно причастен к заговору, едва меня не погубившему. Мой дядя остался равнодушен к тому, что сделали Адельман и Компания, за исключением того, что в конце концов они выступили против убийцы моего отца. Возможно, я судил слишком строго тех, кто лишил жизни такого преступника. Каковы бы ни были обстоятельства его смерти, сэр Оуэн, насколько я знал, убил четверых человек, в том числе и моего отца. Нет, я не был возмущен грубостью, с которой «Компания южных морей» вершила свое правосудие. Меня беспокоило что-то другое. Безразличие ее правосудия. Им было не важно, что сэр Оуэн — преступник; единственное, что имело для них значение— это что он представляет угрозу Компании. Их наказание не имело отношения к людям, у которых сэр Оуэи отнял жизнь, но касалось прибыли, которой он угрожал. Какую выгоду может принести смерть? Какой процент принесет лишение жизни человека? Это была своего рода спекуляция кровью, биржевая операция посредством убийства.

Каждый год в конце октября мы с Элиасом встречаемся в какой-нибудь таверне, чтобы отметить годовщину смерти сэра Оуэна. Мы назвали ее Днем Мартина Рочестера. Это был наш личный праздник, на котором мы не радовались, но напивались. Мы вспоминали наши приключения, и я часто записывал сказанное из страха, что могу забыть. Эти неряшливые записи послужили основой данных мемуаров, которые я на этом заканчиваю.

Еще до нашей первой встречи Элиас отбросил мечты о театре, но его перо не лежало без дела. Он написал несколько томов плохих стихов, а в более поздние годы своей жизни написал несколько ставших популярными романов и мемуары под вымышленным именем. Что касается Мириам, она вскоре переехала на великолепную квартиру неподалеку от Лестер-Филдз, где с радостью наблюдала, как акции Компании приносят ей доход.

В отличие от нас, она продала свои акции почти на самом пике их стоимости и теперь в полной мере наслаждается независимостью, о которой мечтала.

К сожалению, такие вещи недолговечны, и так долго желаемая независимость Мириам рухнула в результате неудачного брака, о котором я не буду здесь рассказывать за отсутствием места исмелости.

И Адельман, и Блотвейт пережили потрясения, вызванные крахом «Компании южных морей», и продолжали плести козни и заговоры до конца своей жизни. Что касается Джонатана Уайльда, нет нужды упоминать об ужасающем конце его жизни, однако прежде, чем правосудие свершилось и ему приладили пеньковый галстук в Тайберне, он прожил довольно долго инавлек на меня гораздо больше неприятностей, чем те, о которых я рассказал на этих страницах. Мне приятно сознавать, что неприятности, которые ему причинил я, были куда серьезнее ине оставляли возможности для ответного удара.

Что касается меня, я вел чересчур много разных дел, чтобы рассказать о них в этой книге. Могу лишь сказать, что расследование, связанное с поддельными акциями «Компании южных морей», навсегда изменило методы моей работы.

По настоянию дяди я поселился в Дьюкс-Плейс, на новой квартире неподалеку от Кросби-стрит. Элиас жалуется, что каждый раз, приходя ко мне в гости, вынужден рисковать своей крайней плотью. Насколько мне известно, когда он умер, его крайняя плоть была на месте. Я живу в этом районе по сей день, и, хотя у меня нет ощущения своей полной принадлежности, все же здесь я вписываюсь чуть лучше, чем в любом другом районе столицы.

Как раз в пивной неподалеку от моего нового дома мы с Элиасом и встречаемся, чтобы вспомнить о преступлениях Мартина Рочестера. Я часто вспоминаю ту первую годовщину, потому что осенью 1720 года произошло событие, вошедшее в историю как «Крах „Компании южных морей"». Все только и говорили о крахе, и давние слова Элиаса об опасности этих новых финансовых инструментов стали звучать пророчески.

Вскоре после событиЙ, описанных в моей истории, парламент дал разрешение «Компании южных морей» на осуществление ее плана,и держатели государственных ценных бумаг толпами ринулись обменивать свои твердые сбережения на туманное обещание дивидендов от Компании. После каждого такого обмена стоимость акций «Компании южных морей» повышалась. Она взлетела так высоко, как мало кто мог предугадать. Мои акции стоимостью пятьсот фунтов стали стоить свыше пяти тысяч фунтов. По всей территории королевства люди с небольшими сбережениями вдруг разбогатели, как лорды. Это была эпоха роскоши, неумеренности и богатства. Это была эпоха, когда скромный лавочник или купец вдруг обнаруживал себя живущим в большом особняке и разъезжающим в золоченом экипаже, запряженном шестеркой крепких коней. Мы питапнсь олениной, пили старое доброе бордо и танцевали под аккомпанемент самых дорогостоящих итальянских музыкантов.

Затем, летом 1720 года, Лондон очнулся и сказан: «С какой стати эти акции так высоко взлетели?» — и будто зачарованные новые богачи враз пожелали обратить свои бумаги в нечто более основательное. Одним словом, они бросились продавать, а когда они начали продавать, цены резко упали. Мои акции стоимостью пять тысяч фунтов опять стоили пятьсот фунтов. Обладатели несметного богатства, просыпаясь, обнаруживали, что едва лине разорены. Несметное число инвесторов, купивших акции по уже высокой цене, разорились полностью.

Нация взывала к справедливости, к отмщению. Требовала голов директората «Компании южных морей» — насадить их на колья и выставить вдоль Лондонской дороги. Однако нация не понимала, и так и не поняла до сих пор, что дух спекуляции, вызванный магами с Биржевой улицы, неистребим. Что до справедливости и отмщения, то эти возвышенные принципы, к которым взывали жертвы «Компании южных морей», — не более чем товар, который можно купить или продать на бирже.

Историческая справка

Крах «Компании южных морей» в 1720 году — реальное событие, в англоязычном мире больше запомнившееся как первый обвал на фондовой бирже, которым завершились годы неразберихи и злоупотреблений на лондонских финансовых рынках. Для Великобритании начала XVIII столетия биржевые операции, государственные ценные бумаги и лотереи были в новинку, а неопределенность, связанная с этой новизной, создала своеобразную субкультуру Биржевой улицы. Некоторые мыслители, среди которых можно назвать такого известного, как Даниэль Дефо, и другие, оставшиеся анонимными пли забытыми, изображали финансовые рынки как либо нечто беспросветно дурное, либо нечто удивительное, сулящее щедрый подарок или же разорение. Эта атмосфера изменчивости породила массу брошюр и трактатов о новом финансовом порядке. Поздние исследователи обратились к этим сочинениям при изучении, в частности, аферы «Компании южных морей» и ее краха, а также всей финансовой системы Великобритании XVIII столетня в целом. В последние пять лет наблюдается возросший интерес среди историков, литературных критиков н социологов к финансовым потрясениям той эпохи. Можно предположить, что такой интерес объясняется экономической нестабильностью нашего времени.

Этот роман родился в ходе моей работы над докторской диссертацией в Колумбийском университете. Меня заинтересовал вопрос, как британцы XVIII столетия видели самих себя сквозь призму денежных отношений. Проведя годы в архивах за чтением памфлетов, поэм, пьес, газетных статей и забытых всеми романов, я не нашел источника, который рассказал бы мне то, что я хотел знать о новых тогда финансовых инструментах. Потому я и написал этот роман.

Я ставил своей целью отобразить в нем как неукротимый энтузиазм, так и всепроникающую тревогу того времени,которое непосредственно предшествовало краху «Компании южных морей».

Большей частью персонажи этогоромана абсолютно вымышленные, иногда, правда, являясь собирательнымиобразами исторических фигур, описываемых в произведениях XVIII столетия и в исторических документах. Такого человека, как Бенджамин Унвер, в реальности не было, но на создание этого персонажа меня вдохновил мемуар Даниэля Мендосы (1764—1836), который приписывает себе изобретение того, что он назвал «научным методом бокса», и который позднее стал профессиональным сборщиком долгов. Джонатан Уайльд и его подручные Мендес и Арнольд были реальными людьми, однако я взял на себя смелость во многом изменить их характеры. В период с середины 1710-х годов вплоть до его казни в 1725 году Джонатан Уайльд контролировал преступность в Лондоне, и вообще он является первым признанным королем преступности Нового времени. Еще совсем недавно имя Джонатана Уайльда было хорошо знакомо по обе стороны Атлантики, но XX векпородил такое количество колоритных преступников, что образ Великого ловца воров несколько померк и наших глазах.

Что касается языка романа, я пытался воссоздать ритм прозы XVIII столетия, хотя мне пришлось пойти на большие уступки ради удобочитаемости. Моей целью было создать ощущение речи той эпохи, не загружая читателя отличительными особенностями стиля, которые нам сегодня показались бы унылыми или утомительными.

И наконец, я хотел бы коснуться собственно денег.Деньги в Британии XVIII столетия выглядели следующим образом: двенадцать пенсов равнялись одному шиллингу, пять шиллингов составляли одну крону, двадцать шиллингов — один фунт, а двадцать один шиллинг — гинею. Первые читатели моего романа часто спрашивали, как эти деньги соотносятся с современной валютой.К сожалению, не существует прямой математической формулы, с помощью которой можно было бы точно перевести цены тех времен в современные. Во многом это объясняется тем, что разные общественные классы пользовались деньгами по-разному. Бедный чернорабочий в Лондоне мог заработать двадцать фунтов вгод. На эти деньги он мог кормить семью хлебом, пивом и изредка мясом, покупать недорогую одежду и снимать недорогое жилье. Модный светский джентльмен мог потратить в два раза большую сумму за один вечер на развлечения, не опасаясь показаться экстравагантным. Бенджамин Унвер говорит, что зарабатывал от ста до ста пятидесяти фунтов вгод. Это солидный заработок представителя среднего класса, в особенности если у человека нет семьи. Однако, чтобы носить модную одежду, развлекать гостей из высшего общества, содержать штат прислуги и разъезжать вшикарном экипаже, едва хватило бы пятисот фунтов в год. Ценность денег наиболее ярко выражается в том, что можно на них купить. В Лондоне XVIII столетия то, что можно купить на деньги, зависело от социального положения покупателя.

Благодарности

Советы многих ранних читателей значительно обогатили этот роман, и хотелось бы поблагодарить Пола Будница, Мэри Пат Данливи, Мэтью Гримма, Сыо Лайзик, Майкла Зайделя, Эла Сильвермана, Брайана Стокса и Хлою Уитни за их внимательную критику. Особенно хотелось бы поблагодарить Лори Гвен Шапиро за ее советы, ободрение и щедрость духа: она пестовала данный проект как свой собственный, и без ее помощи эта книга могла бы никогда и не состояться. Большое спасибо Джозефу Ситарелле, предоставившему несметный кладезь данных об одежде XVIII века. Также я в долгу перед Келли Уошберн и фондом «Партнершип фор джуиш лайф».

Я многим обязан кафедре английского языка Университета штата Джорджия, где меня не только вдохновили заняться XVIII веком, но с искренним энтузиазмом поддерживали в моей работе. Также хотелось бы поблагодарить кафедру английского языка и сравнительного литературоведения Колумбийского университета за многие годы поддержки, финансовой и научной.

Никаких слов не хватит, чтобы выразить благодарность Лиз Дархансофф и всем в агентстве «Дархансофф и Веррилл», которые стояли за меня стеной с самого начала работы над романом. Мой редактор Йон Карп, совмещая функции повивальной бабки и рулевого, успешно провел нашу книгу через все стадии роста, ловко минуя подводные камни. Также хотелось бы поблагодарить Энн Тодофф, Джин-Изабель Макнатт и Энди Карпентера из издательства «Рэндом хаус».

И наконец, по причинам, перечислить которые здесь невозможно, да и не нужно, я благодарю мою жену Клодию Стокс, моего дорогого друга Годо Лисса, а также всю семью.

Дэвид Лисс Ярмарка коррупции

Историческое примечание

В ходе работы над романом я усердно старался как можно точнее отобразить терминологию и концепции, характерные для британской политической жизни начала XVIII столетия, но тем не менее привожу следующие сведения для читателей, которые хотели бы получить справку или восстановить исторический контекст.

Хронология основных событий, приведших к всеобщим выборам 1722 г.

1642–1649 Период гражданских войн в Англии между роялистами, сторонниками Карла I, и парламентаристами, сторонниками парламента, протестовавшими против католицизма короля и требовавшими, чтобы государственная власть основывалась на протестантских идеалах.

1649 Казнь короля Карла I.

1649–1660 Период междуцарствия, когда страной одновременно с парламентом правил Оливер Кромвель, а позже – его сын Ричард.

1660 Реставрация монархии, армия поддерживает возвращение сына Карла I, Карла II. Новый король формально считался протестантом, но его подозревали в симпатии к католицизму.

1685 После смерти Карла II королем становится его брат Яков II, открыто выражающий свою приверженность католицизму. От предыдущего брака у Якова две дочери-протестантки, но теперь он женат на Марии Моденской, католичке.

1688 У Марии Моденской рождается сын, которого тоже называют Яковом. Парламент, опасаясь начала новой католической династии, приглашает Вильгельма Оранского, мужа старшей дочери короля, Марии, занять трон вместе с женой. Яков II спасается бегством, парламент объявляет о его отречении.

1702 Королевой становится Анна, младшая дочь Якова II.

1714 В соответствии с Актом парламента о престолонаследии, после смерти Анны корона передается курфюрсту Ганноверскому, дальнему немецкому родственнику Анны, который становится Георгом I.

1715 Первое серьезное якобитское восстание, возглавленное Яковом Стюартом, сыном Якова II, теперь известного как Претендент.

1720 Крах «Компании южных морей», вызвавший первый в Англии обвал на фондовом рынке. В результате корпоративной жадности и потворства парламента страна впадает в глубокую экономическую депрессию. Растут якобитские симпатии.

1721 После того как Георг стал королем, впервые проходят всеобщие выборы, которые часто расцениваются как референдум о его пребывании на троне.

Основные политические термины

Тори. Одна из двух главных политических партий. Они ассоциировались со старыми деньгами, богатством, основанным на землевладении, с сильной Церковью и сильной монархией. Тори яростно препятствовали внесению в закон изменений, которые способствовали бы продвижению протестантов, не принадлежавших Англиканской церкви, но в особенности католиков и евреев. После вступления на престол Георга I тори лишились власти.

Виги. Вторая главная политическая партия – виги, ассоциировалась с новым богатством, не основанным на землевладении, с фондовым рынком, нонконформистским протестантизмом, с выступлениями против мирской власти Церкви и в поддержку власти парламента в противовес королевской.

Якобиты. Так называли людей, считавших, что корона должна быть передана свергнутому Якову II, а позже его наследникам (от латинского имени Якова – Jacobus). Якобиты часто маскировались под тори, а тори часто подозревались в якобитских симпатиях. Шотландия и Ирландия были мощными центрами поддержки якобитов.

Претенденты. Свергнутого Якова II и позже его наследников называли претендентами. Претендент в этом романе – Яков Стюарт, сын Якова II и потенциальный Яков III. Он также известен под именем Шевалье де Сен-Жорж.

Право голоса. Современному читателю непросто разобраться, кто имел право голоса в Великобритании XVIII столетия, а кто нет. Избирательные округа включали две единицы: районы и графства. Чтобы иметь право голоса в одном из графств, человек должен был получать годовой доход не менее сорока шиллингов в год со своего имущества (во времена, когда вышел закон, за триста лет до событий, описываемых в романе, эта сумма представляла значительное богатство). Условия голосования отличались в зависимости от района. В некоторых районах правом голоса пользовались широкие категории граждан, в некоторых узкая группа людей голосовала втайне от всех. В сельской местности было принято, что крестьяне голосовали по указанию землевладельцев.

Глава 1

После публикации первого тома своих мемуаров я приобрел известность, какая была мне доселе неведома и какую мне трудно было даже представить. У меня нет намерения жаловаться или сетовать на сей счет, ибо у человека, добровольно отдавшего себя на суд публики, нет причин сожалеть о знаках внимания. Напротив, он должен быть благодарен, если публика обратит на него свой переменчивый взор, – о чем могут свидетельствовать бесчисленные тома писателей, прозябающих в безвестности.

Не скрою, мне было приятно, что читатели тепло отнеслись к воспоминаниям о моей юности, однако кое-что вызвало у меня удивление. Я был поражен тем, что люди, прочитавшие несколько страниц «Заговора бумаг», стали считать себя моими близкими друзьями, которым позволительно делиться со мной своими мыслями. Не вижу ничего дурного, если кто-то принял мои слова близко к сердцу и решил поделиться со мной своими соображениями, однако, признаюсь, меня смутило, что многие сочли позволительным комментировать любой из аспектов моей жизни, совершенно игнорируя правила приличия.

Спустя несколько месяцев после публикации моего скромного опуса я ужинал в компании и за столом рассказывал об одном особо злостном преступнике, которого я намеревался привлечь к суду. Молодой человек, которого я видел впервые, обращаясь ко мне, сказал, что этому парню следовало бы поостеречься, если он не желает такой же участи, как выпала Уолтеру Йейту. При этом он загадочно улыбнулся, словно у нас с ним был какой-то общий секрет.

Мое удивление было столь велико, что я не проронил ни слова. На какое-то время я вовсе забыл об Уолтере Йейте и не представлял, что по прошествии стольких лет это имя все еще значимо. Тем не менее оказалось, что покуда я не вспоминал об этом бедняге, другие о нем помнили. Не далее как две недели спустя другой, тоже незнакомый мне господин, комментируя трудности, с которыми я столкнулся в одном деле, сказал, что мне следует решить его подобно делу с Уолтером Йейтом. Произнося это имя, он многозначительно подмигнул, словно то был тайный пароль, делавший нас заговорщиками.

Меня не обижает то, что эти люди ссылаются на события из моего прошлого. Однако меня ставит в тупик та легкость, с какой эти господа говорят о том, в чем совершенно не смыслят. Мне трудно передать недоумение, которое вызывают у меня эти люди. Как они вообще могут упоминать при мне об этом инциденте, принимая во внимание то, что им известно, не говоря уже о том, что веселость их тона совершенно неуместна. Не станет же человек, пришедший на цирковое представление или в зверинец, шутить по поводу клыков тигра?

Поэтому я решил, что должен написать вторую книгу своих воспоминаний хотя бы для того, чтобы развеять иллюзии относительно этой истории из моего прошлого. Я не желаю больше слышать, как имя Уолтера Йейта произносят игривым или заговорщическим тоном. Этот человек, насколько мне известно, не совершил ничего, что делало бы его предметом насмешек. Поэтому искренне и решительно заявляю, что я, вопреки расхожему мнению, вообще не применял никакого, а тем более чрезмерного, насилия по отношению к мистеру Йейту. Кроме того, могу развеять еще одно заблуждение. Я не избежал самого сурового наказания за его убийство благодаря влиятельным связям в правительстве, как полагают многие. Ни одна из этих легенд не является правдой. Я даже не подозревал о существовании этих слухов, поскольку раньше ничего о них не знал. Теперь же, после публикации нескольких историй из моей жизни, я стал всеобщим другом. Тогда позвольте мне оказать дружескую услугу и рассказать правду об этой истории. По меньшей мере, это положит конец досужим разговорам.

Уолтер Йейт скончался от удара по голове железным прутом всего за шесть дней до начала сессии суда королевской скамьи, поэтому, к счастью, у меня было мало времени обдумывать свое положение после ареста, пока я дожидался судебного процесса. Признаюсь, можно было бы провести это время с большей пользой, если бы я действительно верил, что меня осудят за преступление, которого я не совершал, а именно за убийство человека, с которым я был едва знаком до его смерти. Я должен был бы верить в это, но не верил.

Я был столь самонадеян, что порой даже не слушал того, что говорилось на моем собственном процессе. Вместо этого я всматривался в толпу, собравшуюся в открытом зале суда. В тот день моросило, и февральский воздух был холодным, но это не помешало толпе зрителей до отказа заполнить грубо сколоченные скамьи, чтобы, сутулясь под дождем, смотреть на процесс, вызвавший интерес у прессы. Зрители закусывали апельсинами, яблоками и пирожками с бараниной. Они курили трубки и нюхали табак. Они справляли нужду в горшки, расставленные по углам, и бросали раковины от устриц под ноги жюри. Они перешептывались, вскрикивали и качали головами, словно наблюдали за марионетками, которые разыгрывали грандиозный спектакль, устроенный для их удовольствия.

Вероятно, мне должно было льстить такое внимание публики, но слава меня не утешала. Во всяком случае, когда не было ее, женщины, которую мне более всего хотелось бы видеть в столь печальный для меня час. Если меня осудят (а мне это представлялось исключительно в романтическом свете, ибо я верил в свое осуждение не больше, чем в то, что меня выберут лорд-мэром), я хотел бы, чтоб она пала мне в ноги, рыдала и говорила, что раскаивается. Я хотел бы чувствовать ее мокрые от слез губы на своем лице. Хотел бы, чтоб она сжимала мои руки своими распухшими от заламывания пальцами, умоляла меня о прощении и просила меня клясться ей в любви сотни раз. Я знал, что все это было фантазиями, порожденными моим разгоряченным воображением. Она не придет на процесс, и она не придет проститься со мной перед казнью. Она не может прийти.

Вдова моего кузена, Мириам, женщина, на которой я хотел жениться, шесть месяцев назад вышла замуж за человека по имени Гриффин Мелбери, готовившегося выступить кандидатом от тори на выборах, которые должны были вскоре состояться в Вестминстере. Перейдя в Англиканскую церковь и будучи женой человека, намеревавшегося стать видной фигурой оппозиции, Мириам Мелбери не могла себе позволить посещать процесс, на котором рассматривалось дело еврея, наемного головореза, с которым ее больше не связывали родственные узы. В любом случае трудно представить, что она способна броситься мне в ноги или, сотрясаясь от рыданий, осыпать мое лицо поцелуями. Тем более это было маловероятно теперь, когда она отдала свою руку и сердце другому человеку.

Итак, в момент кризиса я думал не о нависшем надо мной смертном приговоре, а о Мириам. Я винил ее, словно она была причиной этого нелепого судебного процесса. В конце концов, если бы она вышла за меня, я перестал бы ловить воров и не попал бы в ситуацию, приведшую к столь печальному итогу. Я винил себя за то, что не стал добиваться ее руки более настойчиво, хотя любой мужчина счел бы три предложения руки и сердца достаточным доказательством своей решимости.

Итак, пока судья, представлявший корону, пытался убедить жюри вынести мне обвинительный приговор, я думал о Мириам. Однако, несмотря на одолевшие меня любовные чувства и меланхолию, я, оставаясь мужчиной, не мог не думать и о женщине с желтыми волосами.

Вероятно, нет ничего удивительного, что мои мысли переключились на другую женщину. В течение шести месяцев после свадьбы Мириам я предавался – не для того, чтобы забыться, а чтобы усилить горечь потери, – различным порокам, налегая в первую очередь на распутство и выпивку. Жаль, я не был игроком, ведь многие мужчины полагают, что этот порок утешает не хуже двух выбранных мною, а может быть, и лучше. Но, заплатив в прошлом слишком высокую цену за просаженные в игорном доме деньги, я не получал удовольствия от созерцания того, как чьи-то жадные руки загребают кучку серебряных монет, еще недавно принадлежавших тебе.

Выпивка и женщины. На них я мог рассчитывать. Ни от того, ни от другого не требовалось особого качества, ибо я не был расположен к большой разборчивости. Тем не менее женщина, сидевшая на краю одной из скамей, в тот мрачный час привлекла мое внимание, как ничто иное. У нее были бледно-желтые волосы и глаза цвета самого солнца. Не красавица, но вполне миловидная, а вздернутый носик и острый подбородок придавали ей дерзкий вид. Без претензии казаться светской дамой, она была одета как женщина из среднего класса, аккуратно, но без шика или намека на последнюю моду. Она в большей степени полагалась на природу, чем на портного, и глубокий вырез корсажа ее платья открывал взорам ослепительную грудь. Одним словом, встретив ее в питейном заведении или в таверне, я нашел бы ее восхитительной, но это не объясняло, почему она должна была привлечь мое внимание на процессе, где мне грозила смертная казнь.

Возможно, причина заключалась в том, что она не отводила от меня взгляда. Ни на одну секунду.

Конечно, другие тоже на меня смотрели. Мои дядя и тетя смотрели на меня с жалостью и, возможно, с осуждением. Мои друзья смотрели на меня со страхом, враги – с ликованием, незнакомые люди – с безжалостным любопытством, но эта женщина не сводила с меня страждущего и полного отчаяния взгляда. Когда наши глаза встречались, она не улыбалась и не хмурилась, а смотрела на меня так, словно мы прожили вместе всю жизнь и понимали друг друга без слов. Посторонние, должно быть, думали, что мы были мужем и женой или любовниками, но, насколько я мог судить – а рассудок мой не был на высоте в последние шесть месяцев беспробудного пьянства, – я никогда ее прежде не встречал. Загадка ее взгляда беспокоила меня в большей степени, чем загадка, как я оказался на процессе по обвинению в убийстве докера, о котором я впервые услышал за два дня до своего ареста.

Дождь усилился, и капли стали замерзать, когда прокурор, пожилой человек по имени Лайонел Энтси, вызвал Джонатана Уайльда. В то время, в 1722 году, этот знаменитый преступник все еще считался единственным оплотом в борьбе против мародерствующих армий воров и грабителей, наводнивших столицу. Мы были давними конкурентами в охоте за ворами, так как наши методы кардинально различались. Я полагал, что, помогая честным людям вернуть утраченные ими вещи, вправе рассчитывать на солидное вознаграждение за свои труды. Естественно, я не всегда придерживался высоких моральных принципов. Мне приходилось выслеживать неуловимых должников, пользоваться умениями, которые я приобрел в свою бытность кулачным бойцом, чтобы проучить жуликов (если они, на мой взгляд, этого заслуживали) или чтобы устрашить кого следовало. Тем не менее я никогда не причинял никакого вреда тем, кто не заслуживал, по моему мнению, грубого отношения. Бывало – и это знали, – я даже отпускал должника, всякий раз находя подходящее оправдание для своего заказчика, если мне рассказывали правдивую историю о голодающей жене или больных детишках.

Уайльд, напротив, был безжалостным мерзавцем. Он посылал своих воров красть вещи, а затем продавал эти самые вещи их владельцам, которые притязали на то, что являются единственными жертвами Лондона. Признаюсь, эти методы были намного прибыльнее, чем мои. Даже карманники в Лондоне платили дань Уайльду. Ни один убийца не мог скрыть свои запачканные кровью руки от всепроницающих глаз Уайльда, пусть даже великий охотник за ворами сам заказал убийство. Принадлежавшие ему суда завозили контрабанду во все порты страны, и у него были агенты во всех странах Европы. Биржевые маклеры боялись совершать сделки без его ведома. Одним словом, это был чрезвычайно опасный человек, который не испытывал ко мне большой любви.

Итак, мы были конкурентами, и сталкиваться нам приходилось не раз, но, надо сказать, эти столкновения носили скорее сдержанный, чем ожесточенный характер. Как два пса, мы кружили друг вокруг друга, более склонные лаять, чем кусаться. Несмотря на это, я не сомневался, что Уайльд не упустит возможности погубить меня. Поскольку он сделал карьеру, лжесвидетельствуя перед любым судом, готовым его слушать, я лишь ждал, какие обвинительные доводы он выберет и в какие слова облечет.

Мистер Энтси направился к свидетелю, прихрамывая и сутулясь под ледяным дождем. Ему можно было дать от пятидесяти лет до ста. Он был костляв, как сама смерть. Кожа на лице обвисла, как пустой бурдюк. Маленькая голова терялась в огромной массе его камзола. Намокший под дождем парик сидел криво и был в таком ужасном состоянии, что я подумал, не приобретен ли тот в Холборне, где за три пенса можно купить поношенный парик, достав его наугад из коробки. Он не потрудился побриться в то утро, как, возможно, и в предыдущее, и на его морщинистом лице, подобно сорнякам, пробивалась густая седая щетина.

– Итак, мистер Уайльд, – произнес он высоким дребезжащим голосом, – вас вызвали сюда, чтобы вы охарактеризовали мистера Уивера, поскольку вас считают знатоком по части криминальных дел, если хотите – знатоком философии преступности.

– Мне бы хотелось считать себя таковым, – сказал Уайльд с таким сильным деревенским акцентом, что присяжные наклонились вперед, будто это могло им помочь лучше понять его.

Уайльд, на которого даже дождь не осмеливался литься, держался прямо и смотрел на мистера Энтси почти с жалостью. Мог ли такой старый крючкотвор, как Энтси, вызвать что-то помимо презрения у человека, равнодушно посылавшего своих подручных на виселицу, дабы получить от государства причитающиеся сорок фунтов?

– Сэр, вас считают самым успешным борцом с ворами в городе. Это так?

– Это так, – сказал Уайльд с гордостью. В те годы он входил в средний возраст, но в своем отлично сшитом костюме и в прекрасном парике по-прежнему выглядел статным и энергичным. У него было обманчиво доброе круглое лицо, а большие глаза и сердечная простодушная улыбка моментально вызывали симпатию и доверие. – Меня называют генералом среди охотников за ворами, и я ношу этот титул с гордостью и честью.

– И именно в этой связи вы знакомы со многими сторонами преступного мира, так?

– Совершенно верно, мистер Энтси. Большинство людей понимают, что, если они потеряли что-то ценное или хотят найти злоумышленника, совершившего преступление, не важно, насколько гнусное, им следует обращаться ко мне.

Я подумал, что некоторые люди умеют использовать любую возможность, чтобы укрепить свою репутацию.

Уайльд хотел отправить меня на виселицу и вместе с тем получить хвалебные отзывы о себе в печати.

– Таким образом, вы считаете себя осведомленным о преступных делах в нашем городе? – задал вопрос Энтси.

– Я занимаюсь своим делом уже много лет, – сказал Уайльд. – Не многие преступные дела ускользают от моего внимания.

Он не упомянул: его осведомленность о преступных делах объясняется тем, что организовывали их он сам или его агенты.

– Расскажите нам, будьте так добры, – проговорил Энтси, – о причастности мистера Уивера к смерти Уолтера Йейта.

Уайльд медлил. Я пожирал его взглядом. Со всей страстью, но беззвучно я внушал ему, что меня не осудят и что если он впутает меня в это дело, я этого так не оставлю. Мой взгляд говорил: «Только попробуй, и ты сделаешь шаг к собственной гибели». Уайльд внимательно посмотрел на меня и слегка кивнул. Значение его кивка я не понял. Потом он повернулся к Энтси.

– Мне об этом почти ничего не известно, – произнес он.

Энтси открыл рот, но не сразу понял, что полученный ответ был не тем, на какой он рассчитывал. Он зажал нос большим и указательным пальцами, словно хотел выжать из своей головы ответ Уайльда, как изготовитель сидра выжимает сок из яблока.

– Что вы имеете в виду, сударь? – спросил он срывающимся фальцетом.

Уайльд улыбнулся:

– Только то, что мне ничего не известно об обстоятельствах, связанных со смертью Йейта, или о предполагаемом участии в этом Уивера. Я знаю лишь то, о чем прочитал в газетах. Моя цель – раскрыть правду, скрывающуюся за всеми страшными преступлениями, но я не могу знать все. Хотя, поверьте, я к этому стремлюсь.

Все зрители суда королевской скамьи могли видеть по кислому выражению лица Энтси, что он ожидал от Уайльда совсем другого. Возможно, лекции об опасности, которую я представляю для Лондона. Рассказа о моих прошлых преступлениях. Списка зверств, в которых я давно подозревался. Но у Уайльда был другой план, и это сбивало меня с толку.

Энтси поднял голову и скорчил гримасу. Он сделал глубокий вдох, отчего его грудь приняла размер почти нормальный для мужчины, и оскалил зубы в подобии улыбки.

– Вы не считаете Уивера опасным человеком, вполне способным убить любого незнакомца, даже без причины? И соответственно, способным убить Уолтера Йейта тоже? Разве мы не можем утверждать: вам определенно известно, что именно он убил Уолтера Йейта?

– Напротив, – жизнерадостно сказал Уайльд, подобно учителю анатомии, которого попросили объяснить, как работает дыхательная система. – Я считаю Уивера честным человеком. Между нами нет дружбы. По правде сказать, между нами нередко возникали трения. Если могу позволить быть откровенным, я считаю Уивера никудышным охотником за ворами, который оказывает плохую услугу государству и тем, кто платит ему деньги. Но то, что он слабоват в своем ремесле, не означает, что он порочный человек. Вы станете называть порочным сапожника за то, что он делает туфли, которые жмут? У меня нет оснований считать, что Уивер повинен в этом преступлении более, чем кто-либо другой. Насколько могу судить, он столь же виновен, как и вы.

Энтси повернулся к судье, Пирсу Роули, который смотрел на Уайльда с таким же изумлением, что и обвинитель.

– Ваша честь, – жалобно пропищал Энтси, – это не те показания, на которые я рассчитывал. Мистер Уайльд должен был говорить о преступлениях и жестокости Уивера.

Судья повернулся к свидетелю. Как и Энтси, он был глубоким стариком, но благодаря круглому лицу и красным щекам смотрелся намного лучше. Энтси выглядел так, будто жил впроголодь, судья, напротив, будто ел слишком много. Он был толстым и пузатым, как младенец, от пива и жареного мяса.

– Мистер Уайльд, – обратился Роули к свидетелю, – вам придется предоставить мистеру Энтси показания, которые он хотел услышать.

Я не ожидал от него таких слов. Я плохо знал Роули, но все же встречался с ним в прошлом как свидетель, когда давал показания против людей, которых отдавал в руки правосудия, и он производил впечатление справедливого и честного человека, насколько это было возможно для человека его профессии. Он брал взятки не часто, и то чтобы гарантировать приговор, который собирался вынести и без финансовой поддержки. Мне казалось, что к своей роли защитника интересов обвиняемого он относился серьезно, и в определенной степени я почувствовал облегчение, узнав, что он будет председательствовать на моем процессе. Теперь оказалось, что мой оптимизм был безосновательным.

– Прошу прощения, ваша честь, – сказал Уайльд, – но я не могу отвечать за его ожидания. Поклявшись говорить правду, я должен говорить правду.

В ситуации было что-то комичное. Уайльд уважал клятвы не более, чем француз – чистое белье. И несмотря на это, он предпочитал навлечь на себя гнев обвинителя и судьи, но не говорить обо мне плохо. Уайльду, который провел в судах намного больше времени, чем я, наверняка было хорошо известно о темпераменте Роули. Он не мог не знать, что судья относится к своему положению более чем серьезно и не простит оскорбления своей власти. Защищая меня, Уайльд подвергал риску себя и свое ремесло, так как вряд ли Роули станет относиться к нему дружелюбно на последующих процессах. Поскольку лжесвидетельство в суде было главным источником его дохода, настроенный против него судья мог серьезно осложнить ему жизнь.

Энтси понимал, что происходит, не более, чем я. Он утер мокрое от дождя лицо.

– Учитывая то, что свидетель отказывается говорить правду, я больше не желаю его слушать, – сказал старик. – Вы свободны, мистер Уайльд.

Я поднялся.

– Прошу прощения, ваша честь, но у меня не было еще возможности задать вопросы свидетелю.

– Никаких больше вопросов этому свидетелю. – Роули ударил своим молотком.

Уайльд спустился с подиума и подмигнул мне. Я только глупо таращил глаза.

Моя желтоволосая поклонница утирала слезы рукавом накидки и была не одинока в своем возмущении. Зрители живо отреагировали свистом и улюлюканьем. Некоторые запустили в нашу сторону яблочными огрызками. Я не был настолько популярной у толпы фигурой, чтобы она не могла снести нанесенное мне оскорбление, но она хорошо различала несправедливость, и ни один простолюдин в этом городе не будет сидеть спокойно, если перед его глазами вершится подобное. Во всяком случае, так было в то время, когда работы хватало не всем, а хлеб дорожал. Однако Роули было не впервой иметь дело с подобными вспышками неудовольствия, и он снова ударил молотком, на этот раз так властно, что наступила тишина.

Меня было не так легко успокоить. Дело в том, что в нашей судебной системе обвиняемому не предоставляют защитника, ибо предполагается, что защищать его будет судья. Однако слишком часто обвиняемый имеет дело с нерасположенным к нему судьей и остается без защиты. До сих пор у меня не было причин жаловаться на несправедливость системы, так как я желал видеть людей осужденными, чтобы получить вознаграждение, ну и, конечно, дабы свершилось правосудие. Теперь я оказался в положении, когда не мог вызывать своих свидетелей и задавать им вопросы или защищаться иным образом. Складывалось впечатление, что Пирс Роули, человек, которого я знал лишь отдаленно, был намерен меня погубить.

Затем Энтси вызвал Спирита Спайсера, о котором я раньше никогда не слышал, иначе вряд ли мог бы забыть такое колоритное имя. Он был молоденьким рабочим пареньком, и, видимо, из самых низов. Спайсер надел лучшее, что у него было, но тем не менее блуза его была порвана в нескольких местах, а на штанах красовались такие пятна, что мало-мальски уважающий себя человек не счел бы возможным их носить. По случаю суда он коротко остриг волосы, вероятно тупым лезвием, и выглядел так, словно только что вынул голову из зерновой мельницы.

Путем длинной череды вопросов (без сомнения, помогших ему прийти в себя после неудачи с Уайльдом) Энтси выяснил, что Спайсер был в уоппингских доках в день смерти Йейта и, по его утверждению, явился свидетелем драки и самого убийства.

– Я видел там этого человека, – сказал Спайсер, указывая на меня. – Это он убил того парня, Йейта. Он его ударил. Вот. И потом убил его. Убил его одним ударом.

– Вы в этом уверены? – задал вопрос Энтси.

В его голосе звучал триумф. Его свидетель говорил то, что он хотел. Дождь поутих. Жизнь налаживалась.

– Уверен, как ни в чем другом, – сказал Спайсер. – Это сделал Уивер. В этом нет сомнения. Я стоял близко и все видел и все слышал. Я слышал, что сказал Уивер, прежде чем он это сделал. Я слышал его злобные проклятья. Вот.

Старый крючкотвор посмотрел на него в явном недоумении, но продолжил:

– И что же сказал мистер Уивер?

– Он сказал: «Вот что ждет тех, кто вызовет гнев человека по имени Джонсон». Ну да, так он сказал. Яснее ясного. Джонсон. Это имя он и сказал.

Я понятия не имел, кто был этот Джонсон, как, по-видимому, и Энтси. Он хотел что-то сказать, но передумал. Отвернувшись от свидетеля, он объявил, что у него больше нет вопросов, и сел на свое место.

– Джонсон, – повторил Спайсер.

– Мистер Уивер, – обратился ко мне судья Роули, – вы не хотели бы задать несколько вопросов свидетелю?

– Я рад узнать, что мистер Спайсер включен в список свидетелей, которым я могу задать вопросы, – сказал я.

Я тотчас пожалел о своих словах, но меня немного утешило то, что они вызвали смех у публики. Было видно, что Роули настроен против меня, но я наивно полагал, что его отношение вскоре переменится. Пока я в течение недели пребывал в тюрьме, у меня было не много возможностей, чтобы расследовать смерть Йейта, но я попросил своего друга Элиаса Гордона походить по городу и навести кое-какие справки и теперь был совершенно уверен: то, что нам удалось выяснить, скоро положит конец этому фарсу.

Я посмотрел в ту часть зала, где сидел Элиас, и он радостно кивнул, при этом его тонкое лицо зарделось от удовольствия. Настало время нанести смертельный удар и покончить с дискредитацией правосудия.

Я встал со своего места, стряхнул лед с камзола и подошел к свидетелю.

– Скажите мне, мистер Спайсер. Вы когда-нибудь встречали человека по имениАртур Гростон?

Меня бы не удивило, если бы Спирит Спайсер покраснел, побледнел или задрожал. Меня бы не удивило, если бы он стал упираться и отрицать, что знает Гростона. В этом случае я бы давил на него, пока он не признается. Но Спайсер не думал ни упираться, ни раскаиваться, насколько можно было судить по его лицу. Он широко и добродушно улыбнулся, и стало понятно, что парень готов услужить любому, кто будет добр и заговорит с ним.

– Ну да, я встречался с мистером Гростоном. И не раз.

Легкость, с которой он признался в этом, несколько меня озадачила, но, несмотря на это, я продолжал:

– В течение вашего знакомства не предлагал ли мистер Гростон вам когда-нибудь деньги взамен на услугу?

– Ну да, так и было. Мистер Гростон очень великодушный. Это так, и он заботится обо мне, потому что его кузина – подруга моей матери, сэр. Он считает своим долгом заботиться о семье, сэр. Он считает меня своей семьей, поэтому и заботится обо мне.

Я улыбнулся парню. Мы все были здесь друзьями.

– Как бы вы описали услугу, о которой вас попросил мистер Гростон?

– Я бы описал ее как великодушную и добрую, – сказал Спайсер.

Здесь публика разразилась смехом, а Спайсер широко улыбнулся, полагая, что он любимец публики, а не клоун.

– Позвольте мне задать вопрос несколько иначе, – сказал я.

Энтси медленно поднялся со своего места.

– Ваша честь, мистер Уивер зря тратит время суда с этим свидетелем. Я прошу вас отпустить его.

Роули обдумывал просьбу Энтси и, насколько мне показалось, был готов ее удовлетворить, но толпа, почувствовав предубеждение, зашипела. Сначала шипение было едва слышным, но вскоре набрало силу, и суд королевской скамьи стал похож на серпентарий. На этот раз не было никаких яблочных огрызков, что, по всей вероятности, взволновало судью. Шипение предвещало бурю. Не желая провоцировать бунт, Роули сказал, что я могу продолжить, но велел поторапливаться, поскольку суду предстояло также рассмотреть и другие дела.

Я начал все сначала.

– Позвольте мне не лукавить, – обратился я к Спайсеру, – чтобы не выводить из терпения судью. Известны ли вам случаи, когда мистер Гростон платил людям за свидетельские показания в суде?

– Конечно. Он ведь маклер по этим, показаниям. Что еще он должен делать?

Я улыбнулся:

– А получили ли вы деньги за то, чтобы сказать, будто видели, как я ударил и убил Уолтера Йейта?

– Да, сэр, – сказал Спайсер, радостно кивая. – Он и раньше платил мне за подобные услуги, но впервые заплатил целых полкроны за то, чтобы я сказал то, что только что сказал.

Зрители громко перешептывались. Перед ними разыгрывалась неожиданная драма. В одно мгновение я полностью разрушил позицию обвинения. Мои дядя с тетей пожали друг другу руки и победоносно закивали. Элиас едва удерживался, чтобы не вскочить со своего места и не поклониться зрителям, поскольку именно его трудами нам удалось получить эти сведения. Женщина с желтыми волосами радостно захлопала в ладоши.

– Таким образом, – я заглянул в глаза каждому судебному заседателю, – вы хотите сказать, мистер Спайсер, что на самом деле не видели, чтобы я причинил вред Уолтеру Йейту, и сказали, что видели это, лишь потому, что вам заплатил за это известный маклер по свидетельским показаниям?

– Ну да, – сказал Спайсер. – Это, как говорят, и ежу понятно.

Я воздел руки к небу, изображая праведный гнев.

– Почему же вы, – спросил я, – получив деньги за то, чтобы сказать, будто видели, что я убил мистера Йейта, теперь признаете, что ничего не видели?

Спайсер задумался.

– Ну, – сказал он, – мне заплатили, чтобы я сказал, что я видел что-то, но мне не заплатили, чтобы я сказал, что я этого не видел. Я сделал, что от меня требовалось.

Проведя несколько лет на ринге, я знал кое-что о ритме зрелищ, поэтому выдержал паузу, прежде чем продолжить:

– Скажите, мистер Спайсер, вы слышали когда-нибудь о лжесвидетельстве?

– Конечно, – сказал он радостно, указывая на жюри. – Это вот эти люди.^[4]

– Лжесвидетельство, – объяснил я, выждав, когда стихнет смех в зале, – это преступление. Поклясться говорить правду на судебном процессе и потом говорить заведомую ложь – это преступление. Вы не считаете себя виновным в этом преступлении?

– Конечно не считаю. – Он махнул рукой. – Мистер Гростон все мне объяснил. Он сказал, что это такое же богохульство, как если актер говорит богохульные слова, выступая на сцене. Это не по-настоящему.

Когда я закончил задавать вопросы свидетелю, мистер Энтси снова принялся за Спайсера.

– Вы видели, как мистер Уивер убил Уолтера Йейта?

– Да, видел! – радостно объявил он.

И посмотрел в мою сторону, словно ожидая вопроса от меня, дабы мог сказать, что не видел.

Затем Энтси вызвал другого свидетеля, человека средних лет по имени Кларк, который тоже сказал, что видел, как я совершил это преступление. Когда мне дали возможность задать вопросы ему, он сопротивлялся немного дольше юного Спайсера, но тоже в конце концов признался, что получил деньги от маклера по свидетельским показаниям Артура Гростона, дабы сказать, что видел то, чего не видел. Я мог только сожалеть, что закон не позволяет обвиняемому вызывать свидетелей, потому что мне очень хотелось узнать, кто заплатил мистеру Гростону за подобные свидетельские показания. Однако полученные мной сведения, как мне казалось, сделали свое дело, а с Гростоном можно будет разобраться позже. У короны не было против меня других улик, за исключением двух свидетелей, признавших, что они ничего не видели, кроме монет у себя на ладони.

Поэтому, взглянув на желтоволосую женщину, я подумал, что моя жизнь вне опасности. Мистер Энтси хорошо поработал, что доказывало: возраст не является преградой для человека, перед которым стоят цели, достойные молодых, – но улики против меня рассыпались в прах. Тем не менее, когда пришло время обращения судьи к присяжным, я понял, что был слишком самонадеян и что, вероятно, излишне верил в иллюзию, называемую правдой.

– Вы услышали многое, – сказал достопочтенный Пирс Роули, обращаясь к присяжным, – и многое из того, что вы услышали, носит противоречивый характер. Вы слышали свидетелей, которые говорили, что они что-то видели, а потом, как по волшебству, заявляли, что ничего не видели. Вы должны решить, как отгадать эту загадку. Поскольку я не вправе сказать вам, как это сделать, я лишь скажу, что стоит верить самому рассказу, а не его опровержению. Вы не знаете, заплатили этим свидетелям за то, чтобы они сказали, будто видели что-то, или за то, чтобы они сказали, будто ничего не видели. Мне ничего не известно о маклерах по свидетельским показаниям, но хорошо известно о злостных евреях и о том, на какие ухищрения они способны, дабы заполучить свободу. Мне известно, что раса лжецов может с помощью звонкой монеты сделать лжецом честного человека. Я надеюсь, вас не обманут дешевые трюки и вы не позволите этой алчной расе губить души христианских мужчин, женщин и детей в Лондоне и думать, что они могут убивать безнаказанно.

На этом присяжные удалились, чтобы вынести свое решение.

Это августейшее собрание отсутствовало не более получаса.

– Каково ваше решение? – спросил судья Роули.

Старшина присяжных медленно поднялся со своего места. Он снял шляпу и причесал пальцами влажные редеющие волосы.

– Мы считаем мистера Уивера виновным в убийстве, как вы и велели, ваша честь. – Головы он так и не поднял.

Толпа завопила. Я не сразу понял, был то вопль радости или возмущения, но вскоре увидел не без удовольствия, что толпа приняла мою сторону. В воздух снова полетели огрызки и мусор. В задних рядах мужчины вскочили со своих мест и кричали о несправедливости, папизме и абсолютизме.

– Вы желаете что-либо сказать, прежде чем будет оглашен приговор? – обратился ко мне судья, пытаясь перекричать шум.

Было видно, что он хотел побыстрее покончить с этим делом и как можно скорее удалиться, не утруждая себя наведением порядка в зале. Должно быть, я слишком замешкался с ответом, так как он ударил молотком и сказал:

– Очень хорошо. Учитывая тяжесть и жестокость преступления, я не вижу причин для снисходительности, в особенности когда евреи заполонили город. Я не могу стоять, опустив руки, и одобрительно кивать, ведь это было бы все равно что позволить представителям вашей расы убивать христиан, когда им это вздумается. Я приговариваю вас, мистер Уивер, к повешению за самое ужасное из всех преступлений – убийство. Приговор будет приведен в исполнение в ближайший день казни, через шесть недель.

Он снова ударил молотком, поднялся и вышел из зала суда в сопровождении четверых судебных приставов.

Через мгновение еще двое приставов взяли меня под стражу, чтобы препроводить назад в Ньюгейтскую тюрьму. Я был осужден за убийство и приговорен к смертной казни. Мне случалось совершать преступления, включая тяжкие, но незаконность этого приговора заставила меня рассвирепеть. Мой друг Элиас Гордон выкрикивал со своего места, что несправедливость будет наказана. Дядя кричал мне, что использует все свое влияние, дабы изменить мою судьбу. Я их почти не слышал. Слышал слова, но не понимал их смысла.

Я очнулся, когда приставы стали меня уводить, схватив за обе руки. Мышцы моего тела напряглись, и я даже подумал, не попробовать ли мне вырваться. А почему бы и нет? Я был сильнее их. Какую силу может иметь закон в отношении меня после того, как со мной так несправедливо поступили?

Но тут прямо перед нами возникла она – женщина с желтыми волосами. Ее хорошенькое личико раскраснелось, по щекам струились слезы.

– О, Бенджамин, – запричитала она, – не покидай меня! Я без тебя умру!

В это было трудно поверить, поскольку она прожила без меня всю свою жизнь и выглядела вполне крепкой и здоровой. Тем не менее силу ее чувств было трудно объяснить. Она бросилась ко мне, обвила мою шею руками и стала осыпать поцелуями лицо.

При иных обстоятельствах – скажем, если бы меня только что не осудили на смерть – я был бы в восторге от внимания такой милой дамы. Теперь же я лишь раскрыл рот от изумления. Приставы оттолкнули женщину, и она разрыдалась, крича о творящейся несправедливости. А потом повернулась, и это было потрясающе естественное движение, которому мог бы позавидовать любой акробат на Варфоломеевской ярмарке. Ее белоснежная грудь, изрядно выступающая из глубокого выреза лифа ее платья, коснулась руки одного из моих охранников.

Покраснев от восторга и, возможно, от неловкости, пристав замер. Женщина тоже остановилась. Она слегка наклонилась, но этого было достаточно, чтобы ее грудь прижалась к его руке. Пристав в изумлении уставился на свою руку и на плоть, которой она касалась. Другой пристав тоже смотрел, сгорая от зависти к своему компаньону, которому привалила неожиданная удача прикоснуться к женской груди. В момент всеобщего замешательства с ловкостью вора-карманника женщина вложила что-то в мою руку. Правильнее сказать, там было несколько предметов, а вскоре я более точно понял, что их два. При соприкосновении они издавали резкий металлический звук и были тверды и остры на ощупь.

Я знал, что это, даже не глядя. Я держал в руках подобные вещи и даже пользовался ими в юности, когда зарабатывал свой хлеб, нарушая закон. Это были отмычка и напильник.

События нескольких последних дней разворачивались так быстро и так неожиданно, что я перестал что-либо понимать, но значение этих двух вещей понял точно. Я знал: кто-то так истово желает, чтобы я был осужден и приговорен к повешению, что готов идти на любые нарушения закона.

Но кто-то столь же истово желает меня освободить.

Глава 2

Как я оказался в столь ужасающем положении? Я даже не знал, с чего начать распутывать эту головоломку, но был уверен, что мои несчастья каким-то образом связаны с услугами, которые я оказывал мистеру Кристоферу Аффорду, англиканскому священнику, служившему в церкви Святого Иоанна Крестителя в Уоппинге.

Пребывая в меланхолии после того, как Мириам вышла замуж за христианина, я забросил свои дела. В течение нескольких месяцев я вообще не работал, предпочитая проводить время в пьянстве и распутстве или в мрачных раздумьях, а иногда сочетая и то и другое. Поэтому, получив три записки с пометкой «срочно» от своих кредиторов, я решил: пора сделать то, что я сам себе обещал сделать давным-давно, а именно выйти из ступора и приняться за дела. Итак, я надел темное платье и чистую сорочку. Я смыл сонливость со своего лица, зачесал назад волосы, связав их на затылке черной лентой, наподобие парика и, наняв экипаж, отправился на Йорк-стрит, где мистер Аффорд назначил мне встречу.

Отправляясь к нему в то утро, я не подозревал, что спустя тридцать лет опишу свои поступки на бумаге, но если бы я знал об этом, то обратил бы большее внимание на нескольких развязных парней, окруживших меня, как только я вышел из экипажа в Вестминстере. Этим четверым парням было суждено стать своего рода предзнаменованием, хотя они этого не подозревали.

Они окружили меня, скорчив насмешливые улыбки. Я принял их за вездесущих воришек, наводнивших улицы после краха «Компании южных морей», унесшего с собой богатство нации. Но они были преступниками иного сорта.

– Ты кто, виг или тори? – прорычал один из них, на вид самый крупный и, возможно, самый пьяный.

Я знал, что близятся шестинедельные выборы и что кандидаты заранее вербуют сторонников, устраивая буйные вечеринки в тавернах, где люди из низших слоев, как эти, не имевшие права голоса, могли урвать свою долю спиртного. Причина щедрости политиков была вполне ясна. Они рассчитывали, что их неотесанные гости станут вести себя так, как вели себя эти парни, а именно в грубой форме агитировать за их партию.

Поскольку дело было ранним утром, я мог только предположить, что громилы еще не ложились спать. Я осматривал их небритые лица и поношенную одежду и прикидывал, какой вред они могут мне причинить.

– А вы кем будете? – спросил я в свою очередь.

Их главарь засмеялся:

– Почему я должен тебе отвечать?

Я достал из кармана пистолет, который всегда носил с собой, и направил его в лицо главаря.

– Потому что вы начали этот разговор, и я хочу узнать, насколько он вас интересует.

– Прошу прощения, сэр, – промолвил он, значительно преувеличивая мое положение. Он снял шляпу и, прижав ее к груди, начал кланяться, как турок.

На меня это раболепие не произвело никакого впечатления.

– В какой вы партии? – спросил я снова.

– Вигов, если позволите, сэр, – ответил другой мужчина. – Кем еще нам быть, если не вигами. Мы ведь рабочий люд, как вы видите, а не лорды, как ваша честь, чтобы быть тори. Мы были в таверне, где за выпивку заплатил мистер Хертком, виг от Вестминстера. Поэтому мы теперь виги и готовы ему услужить. Мы вовсе не желали вам вреда.

Мне было глубоко наплевать на вигов и на тори, я ими особо не интересовался, но все-таки мне было известно, что партия вигов представляла новые деньги и не придавала большого значения Церкви и что ей были нужны сторонники вроде этих парней.

– Убирайтесь вон, – сказал я, размахивая пистолетом.

Они побежали в одну сторону, я пошел в другую. Через минуту я забыл о происшествии и стал думать о предстоящей встрече с мистером Аффордом.

Я не был знаком со многими священниками, но благодаря литературе я представлял их маленькими благодушными человечками, проживающими в аккуратных, но ничем не примечательных домиках. Я удивился, увидев роскошный дом, в котором жил мистер Аффорд. Люди, избирающие религиозную стезю, редко имеют виды на будущее либо потому, что вышли из бедных семей, либо потому, что были младшими братьями, которые, по существующим строгим правилам, лишались права наследства. Но в данном случае речь шла о священнике, который один занимал роскошный дом на модной улице. Трудно было сказать, сколько в доме комнат и каких, но вскоре я узнал, что кухня была отменного качества. Когда я постучал в парадную дверь, краснощекий слуга сказал мне, что я не могу войти через парадный вход.

– Идите по черной лестнице, – сказал он.

Меня расстроило подобное обращение, и я готов был дать отпор, но потом решил, что не стоит принимать это близко к сердцу. Полагаю, таким раздражительным я был вследствие злоупотребления вином накануне. Тем не менее я подавил злость и направился к боковому входу, где полная женщина, у которой руки были толще, чем икры моих ног, направила меня к большому столу, стоящему в углу. За столом уже сидел мужчина, из бедняков, не старый еще, но дряхлеющий, с седоватыми волосами, без парика: на голове с редеющими, коротко остриженными волосами, кроме широкополой соломенной шляпы, ничего не было. Одежда на нем была простая, из неокрашенного полотна, но новая. Единственным украшением служил оловянный значок грузчика, приколотый справа на груди. Сам не знаю почему, но, будучи незнаком с этим человеком, я сразу подумал, что эту одежду ему купил мистер Аффорд, причем недавно – возможно, для этой встречи.

Вскоре на кухне появился еще один человек, в черной одежде с белым шарфом, которую обычно носят священнослужители. Он вошел крадучись, заглядывая в комнату, как приглашенный к обеду гость. Увидев меня, он притворно улыбнулся.

– Бенджамин! – воскликнул он с большим энтузиазмом, будто мы хорошие знакомые. – Проходите, проходите. Рад, что вы смогли прийти, как я просил, несмотря на неожиданность просьбы.

Он был высокого роста, полный, если не сказать толстый. Лицо было впалым и напоминало серп луны. На нем был парик с бантом сзади, новый и тщательно напудренный.

Признаюсь, меня немного разозлило такое вольное употребление моего имени. Я видел человека впервые и не ожидал подобной фамильярности. Подозреваю, если бы я стал называть его Кристофером или просто Китом, ему бы это вряд ли понравилось.

– Считаю честью нанести вам визит, сэр, – сказал я, слегка поклонившись.

Он жестом указал на стол:

– Проходите, присаживайтесь. Присаживайтесь. Ах да. Куда делись мои хорошие манеры? Бенджамин, этого парня зовут Джон Литтлтон. Он проживает в моем приходе и на себе испытал милосердие церкви. Кроме этого, он хорошо знает приход и его жителей. В последние дни он мне много помогал, и я подумал, что он может оказаться полезным и вам тоже.

Я повернулся к парню, как его назвал священник, чтобы дружески пожать ему руку.

Он с готовностью ответил на мое рукопожатие, возможно почувствовав облегчение оттого, что по сравнению с нашим хозяином я оказался более открытым человеком.

– Приятно познакомиться, – сказал он радостно. – Бенджамин Уивер, я видел вас на ринге. И не раз. Я видел, как вы задали жару тому ирландцу, Фергюсу Дойлю, и как намяли бока тому французу, не помню его имени. Но самый лучший матч, скажу я вам, сэр, был, когда вы дрались с Элизабет Стоукс. Она была лучшей среди женщин-бойцов. Таких больше нет.

Я сел рядом с мистером Литтлтоном.

– Жаль, что бойцовское искусство среди женщин теперь в упадке. Нынче их заставляют сжимать в кулаках монеты во время матча, чтобы не выцарапали друг другу глаза. Та, что разжимает кулаки и теряет монету, признается побежденной.

– Да, зрелище не то. Вот Элизабет Стоукс могла уж врезать так врезать. – Он повернулся к мистеру Аффорду. – Вот была баба! Злобная, как одноногая крыса, и быстрая, как намазанный маслом итальяшка. Я даже подумал тогда, мистеру Уиверу с ней не справиться.

– Да уж, не поздоровилось мне, – сказал я весело. – Когда дерешься с женщиной, всегда возникает одна и та же проблема. Если проиграешь, стыда не оберешься. Если выиграешь, никакого почета, ибо считается, что победить женщину пара пустяков. Мне вообще надо было отказаться от этого боя, но подобные схватки всегда делают хорошие сборы. Устроители не могли упустить такого прибыльного дела, да и мы, бойцы, тоже.

– Хотелось бы только, чтобы девушки тоже выступали раздетые до пояса, как мужчины. Было бы на что посмотреть, если бы у них титьки болтались туда-сюда. Прошу прощения, мистер Аффорд, – добавил он.

Розовое лицо Аффорда покраснело.

– Ну, – сказал он, потирая руки, будто готовился взвалить на себя штабель древесины, – не подкрепиться ли нам прежде, чем приступить к делу? Как вы на это смотрите, мистер Уивер? Можно предложить вам крепкого темного эля? Это любимый напиток тех, кто усердно трудится.

– В последнее время я трудился не так усердно, как следовало бы, – сказал я, – но эля выпью с неменьшим удовольствием.

После выпитого накануне вина у меня, как водится, раскалывалась голова, и кружка горячего эля мне совсем не помешала бы.

– Я думал, он так и не предложит, – тихо, словно по секрету, сказал мне Литтлтон. – Я чуть не умер от жажды, пока мы вас ждали.

Аффорд позвонил в колокольчик, и вошла девушка-служанка, с огромными руками. Ей было от силы шестнадцать, она сутулилась, и, судя по ее лицу, природа не была к ней особенно щедра. Но у нее был веселый нрав, и она нам мило улыбалась. Она выслушала наставления мистера Аффорда и вскоре вернулась с кружками, наполненными элем, который почти не давал пены.

– А теперь… – сказал мистер Аффорд, садясь к нам за стол. Он достал симпатичную табакерку из китовой кости. – Не желает ли кто-нибудь щепотку табаку? – спросил он.

Литтлтон покачал головой:

– Я предпочитаю трубку. – Он тотчас достал упомянутый прибор и начал набивать его травой из миниатюрного кожаного кисета.

– Боюсь, мне придется попросить вас воздержаться в моем присутствии, – сказал Аффорд. – Я не переношу вони горящего табака. Он ядовит и чреват пожаром.

– Неужели? – сказал Литтлтон. – Ладно, тогда уберу.

Вероятно, дабы продемонстрировать свое превосходство, Аффорд превратил нюханье табака в целое представление. Он зажал щепотку пыли между указательным и большим пальцами и начал нюхать, с важным видом поднося ее по очереди к каждой ноздре. Затем он постучал себе по носу и чихнул три или четыре раза. Наконец он отставил свою игрушку и победоносно посмотрел на нас, демонстрируя, что на его лице не осталось ни пылинки табака.

Я всегда находил ритуал нюханья табака чрезвычайно скучным. Мужчины красовались друг перед другом, соревнуясь, кто может вдохнуть больше табака, кто лучше всех чихает, у кого самый красивый разрез ноздрей. Аффорд тоже явно красовался, но обнаружил, что зрители не способны в полной степени оценить его искусство.

Он нервно закашлял и ухватил за ножку серебряный, начищенный до блеска бокал с вином.

– Полагаю, вам интересно узнать, какое задание вы будете для меня выполнять. Я прав?

– Конечно, я готов выслушать ваши пожелания, – сказал я, прилагая усилия, чтобы изобразить уверенность. После нескольких месяцев безделья механизмы моей машины по ловле воров нуждались в смазке.

Я взглянул на мистера Литтлтона. Он смотрел на свою быстро пустеющую кружку эля, что давало мне возможность внимательно изучить его лицо. Мне показалось, что я где-то видел его раньше, но не мог вспомнить где, и это не давало мне покоя.

– Боюсь, сударь, я оказался в трудном положении, – начал Аффорд. – В очень неприятном положении, из которого я не могу выйти сам, а отыскать помощь, как вы поймете, дело непростое. Я многократно читал в своей церкви проповеди. О, простите, я забыл. Как иудей вы, возможно, незнакомы с церковными ритуалами. Видите ли, во время нашего богослужения священник часто выступает с длинной речью – ну не слишком длинной, я надеюсь, – затрагивая религиозные или нравственные проблемы, которые, по его мнению, являются важными для его прихожан.

– Мистер Аффорд, я знаком с концепцией проповеди.

– Конечно, конечно, – сказал он, несколько разочарованный, что я лишил его возможности закончить свое определение. – Я так и знал. В любом случае в последние месяцы я посвящал свои проповеди теме, очень близкой моему сердцу и очень близкой сердцам моей паствы, ибо большинство моих прихожан – это трудовой люд из низших слоев рабочих. Как вы понимаете, это мужчины, чья работа оплачивается понедельно, и для них утрата заработка на несколько дней или неожиданная болезнь, требующая расходов на врача, может привести к полному обнищанию. Я воспринимаю их жизнь как свою, сударь, и выступаю от их имени. Я выступаю за право трудовых людей этого города получать достойную заработную плату, чтобы они могли достойно содержать свои семьи. Я выступаю против жестокости тех, кто обрекает своих работников на столь жалкое существование, что соблазнительность быстрого заработка гнусными преступлениями, грех прелюбодеяния и пьяное забытье растлевают их тела и души, да, тела и души. Я выступаю против всего этого.

– Как мне кажется, вы выступаете против них в данный момент, – заметил я.

Мистер Аффорд снова удивил меня своей покладистостью. Он засмеялся и по-дружески похлопал меня по плечу.

– Вы должны простить, если я слишком много говорю, Бенджамин, но, когда речь идет о бедняках и их благополучии, я могу говорить без конца.

– Ваше неравнодушие заслуживает восхищения, сэр.

– Это лишь мой христианский долг, и мне бы хотелось, чтобы другие члены моей церкви не забывали об этом. Но, как уже сказал, я отношусь к жизни бедняков как к собственной жизни и говорю о несправедливостях, с которыми они сталкиваются. Я полагал, что поступаю добродетельно и правильно, но, оказывается, не всем по вкусу мои речи, включая людей из самых низов, тех самых, которым я пытаюсь помочь.

В этом месте Аффорд сунул руку за пазуху и достал мятый листок бумаги.

– Прочитать вам это, Бенджамин? – спросил он многозначительно.

– Я умею читать, – сказал я ему, пытаясь изо всех сил не показывать своего раздражения. Меня не часто принимали за человека, который настолько необразован, что не знает даже грамоты.

– Конечно. Я знаю, представители вашей расы отличаются образованностью.

Он протянул мне записку. Неровным, дрожащим почерком на ней значилось:

Мистер Афорд!

Будь ты проклят и будь дважды проклят ты гад. Твоя глупая болтовня всем надоела поэтому заткнись или мы заставим тебя заткнуться спалив твой дом у тебя на глазах а если это не подействует мы перережем твое горло и ты будешь истекать кровью как свинья. Брось болтать о бедняках или мы тебе покажем что значит жить в бедности и это будет последнее что ты увидишь прежде чем отправишься в ад ты гад и свинья. Мы тебя предупредили и это последнее предупреждение пока мы тебя не прибили.

Я отложил записку.

– В свое время мне приходилось слушать рассуждения представителей моей религии, с которыми я не был целиком согласен. Однако подобная реакция кажется мне чрезмерной.

Аффорд грустно покачал головой:

– Не могу описать шок, который я испытал, получив это письмо, Бенджамин. То, что, меня, человека, решившего посвятить свою жизнь бедным, осыпают бранью их же собратья, не важно, насколько мало их число, удручает меня безмерно.

– Да и страшно ведь, – предположил Литтлтон. – Насчет поджога и перерезания горла. Все это наведет страх на кого угодно. Я бы спрятался в подвале, как наказанный ребенок.

Все это, без сомнения, навело страх на мистера Аффорда. Священник покраснел и прикусил губу.

– Да. Видите ли, Бенджамин, сначала я подумал, что если люди столь сильно противятся моим проповедям, мне, вероятно, следует их прекратить. В конце концов, несмотря на то, что мне есть что сказать, я не считаю себя настолько оригинальным, чтобы подвергать себя риску ради моих убеждений. Однако, поразмыслив, я спросил себя, не трусость ли это. Я подумал, не более ли достойно найти автора записки и призвать его к ответу. Естественно, я не буду продолжать проповеди на эту тему, пока все не разрешится. Это, я полагаю, было бы неблагоразумно.

Неожиданно я почувствовал, как оттаивают замерзшие механизмы моей профессии. Мне пришла на ум дюжина людей, которым я мог бы задать вопросы. Я подумал о тавернах, которые стоило бы посетить, о нищих, которые могли бы многое рассказать. Предстояло так много сделать для выполнения задания мистера Аффорда, и я был готов действовать не столько ради него, сколько ради себя.

– Если все делать правильно, найти автора будет несложно, – уверил я его.

Уверенность в моем голосе приободрила нас обоих.

– Очень хорошо, сударь, очень хорошо. Мне сказали, что вы знаток подобных дел. Мне сказали, что, если я хочу узнать, кто послал письмо, а я лишь хочу, чтобы его арестовали, следует обращаться к Джонатану Уайльду. Но говорят, вы единственный можете найти человека, когда никто не знает, где его искать.

– Ваша уверенность делает мне честь.

Не скрою, его слова были мне приятны, поскольку мне пришлось немало потрудиться, чтобы завоевать такую репутацию. Я кое-чему научился, когда, вопреки всем препонам, выяснил причины смерти моего отца, связанной, как выяснилось, с мощными финансовыми механизмами, которые управляют этой страной. Главное, что я узнал: философия, на которой основываются самые чудовищные финансовые махинации, называемая теорией вероятности, может с успехом применяться в моей работе по ловле воров. До того как с ней познакомиться, я не знал иного способа поимки преступников, кроме как опрашивать свидетелей или выбивать сведения при помощи силы. Благодаря теории вероятности я научился размышлять о том, кто мог бы совершить преступление, каким мог быть мотив и какой следующий шаг мог бы сделать преступник. Благодаря этому новому удивительному подходу мне удавалось найти преступников, которые иначе вряд ли попали бы в руки правосудия.

– Возможно, вы гадаете, почему я попросил Джона присоединиться к нам, – сказал Аффорд.

– Да, это правда, – согласился я.

– Я познакомился с Джоном во время работы с бедняками в моем приходе. И он неплохо знает людей, среди которых может быть и автор этого послания. Я подумал, он мог бы оказать вам помощь, когда вы будете исследовать берлоги несчастных, населяющих Уоппинг.

– Я не хочу ввязываться в такие дела, – сказал Литтлтон, обращаясь ко мне, – но мистер Аффорд был добр ко мне, а долг платежом красен.

– Итак, – Аффорд осушил свой бокал и отставил его в сторону, – думаю, мы все обговорили. Естественно, вы будете держать меня в курсе дела. А если у вас возникнут вопросы, надеюсь, вы известите меня запиской, и мы договоримся о времени, чтобы обсудить проблему.

– Вас разве не интересует, – спросил я, – сколько будут стоить услуги, о которых вы просите?

Аффорд засмеялся и стал нервно теребить пуговицу своего камзола.

– Естественно, вы получите небольшую плату. Когда дело будет кончено, тогда и посмотрим.

Так люди с положением мистера Аффорда привыкли расплачиваться с ремесленниками. Было не принято просить об оплате до выполнения работы, а потом они платили столько, сколько сами хотели, и тогда, когда хотели. Сколько сотен плотников, ювелиров и портных сошли в могилу бедняками, в то время как богачи, на которых они работали, крали у них открыто и законно! Я не собирался принимать подобные условия.

– Я прошу, мистер Аффорд, чтобы мне немедленно уплатили пять фунтов. Если на выполнение задания потребуется больше чем две недели, я попрошу дополнительную оплату, и тогда вы скажете мне, готовы ли уплатить сумму, которую я назову. Однако, исходя из предыдущего опыта, если мне не удастся разыскать человека в течение двух недель, маловероятно, что его вообще можно найти.

Аффорд перестал откручивать пуговицу и бросил на меня суровый взгляд.

– Пять фунтов – это огромные деньги.

– Я знаю, – ответил я. – Именно поэтому я и желаю их получить.

Он прочистил горло:

– Должен сообщить вам, Бенджамин, что не привык платить ремесленникам за их услуги вперед. С вашей стороны невежливо просить меня об этом.

– У меня не было намерения быть невежливым или неуважительным по отношению к вам. Просто я веду свои дела таким образом.

Он вздохнул:

– Очень хорошо. Вы можете зайти сюда попозже. Мой лакей Барбер выдаст вам деньги. А теперь, мальчики, вам, очевидно, надо многое обсудить, и вы можете занимать эту комнату так долго, как хотите, но при условии, что не задержитесь здесь больше часа.

Литтлтон, старательно разглядывавший свою кружку с элем, поднял голову.

– Мы не мальчики, – сказал он.

– Что ты сказал, Джон?

– Я сказал, что мы не мальчики. Вы не намного старше Уивера, а я по возрасту мог бы быть вашим отцом, начни забавляться с девками рано. Что соответствует правде, если вас это интересует. Поэтому мы не мальчики, понятно?

Аффорд кисло улыбнулся в ответ. Улыбка была такой снисходительной, что ранила сильнее, чем критика.

– Ты прав, Джон.

Он встал и вышел из комнаты.

Во время разговора я вспомнил, почему мне знакомо имя Литтлтона. Лет десять назад он прославился как главный агитатор среди рабочих на военно-морских верфях Дептфорда. Газеты много писали тогда о беспорядках, вызванных его рабочим объединением.

С незапамятных времен рабочие на верфях привыкли уносить домой остатки пиломатериалов, которые они называли опилками и которые они продавали или обменивали. Эти щепки были большим подспорьем к их заработкам. Когда Литтлтон работал на верфях, военно-морское ведомство пришло к выводу, что огромное число рабочих распиливало древесину на щепки, которые уносились домой, и что в связи с этим ежегодно верфи несли существенные убытки. Было отдано распоряжение, запрещающее рабочим выносить опилки с территории верфей, при этом заработную плату им не увеличили. Мера военно-морского ведомства, нацеленная на борьбу с хищениями, в значительной степени снизила доходы рабочих и сэкономила большие средства для самого ведомства.

Джон Литтлтон был среди самых активных противников этой меры. Он сформировал объединение рабочих на верфи, и они заявили, что либо им разрешат выносить с верфи опилки, либо верфи лишатся рабочих. Они демонстративно набрали опилок и прошли мимо многочисленных представителей военно-морского ведомства, взвалив трофеи на плечи, при этом улюлюкая и оскорбляя их. Именно отсюда произошло выражение «носить стружки на плече», что означает дерзить вышестоящим.

На следующий день, когда Литтлтон и его товарищи пытались вынести свою добычу с верфи, они столкнулись не только с чиновниками, осыпающими их оскорблениями, но и с группой головорезов, нанятых военно-морским ведомством, чтобы сломить неповиновение рабочих. Рабочие были избиты, а головорезы получили в свое распоряжение опилки. Все отделались, можно сказать, легко – синяками или проломленным черепом. Все, кроме Джона Литтлтона, которого затащили обратно на верфи, безжалостно избили и, привязав к штабелю древесины, оставили на произвол судьбы почти на неделю. Если бы не дождь, он умер бы от жажды, пока его не нашли.

Этот инцидент вызвал бурный общественный протест, но напавшие на Литтлтона остались безнаказанными. Бунт на военно-морских верфях прекратился, как прекратилась и карьера Литтлтона в качестве рабочего агитатора.

Литтлтон попросил служанку наполнить свою кружку и осушил ее одним глотком.

– Теперь, когда мы остались одни, я вам расскажу то, что вам нужно, и чем скорее вы найдете этого парня и получите свои пять фунтов, тем лучшего мнения будете о своем друге Джоне Литтлтоне. Если повезет, дело разрешится завтра, и тогда можете жить спокойно, как жена, чей муж вылечился от сифилиса.

– Тогда расскажите, что знаете.

– Прежде всего надо уяснить, что приход Аффорда не здесь, а в Уоппинге – церковь Иоанна Крестителя. Он там не живет, район не соответствует его стилю жизни, и он не желает жить в такой вонючей дыре. За несколько шиллингов в неделю он нанял викария, который выполняет большую часть работы по приходу. Это сущий раб, готовый подчиниться любым прихотям Аффорда. До последнего времени викарий читал и воскресные проповеди, но Аффорд вдруг заинтересовался положением бедняков, как он нас называет, и стал выполнять эту работу сам.

– Как это может помочь мне найти человека, написавшего письмо? – спросил я.

– Ну, вы должны понимать, что среди докеров растет недовольство. – Он с гордостью показал на свой значок докера. – Их лишили старых привилегий, а новых не дали. Люди, припрятавшие немного табака или чайного листа у себя в карманах, получают по семь лет каторги, и им говорят, что им еще повезло избежать виселицы. И теперь, когда из общего котла брать запрещено, заработная плата осталась прежней. Поэтому они злы, как собака, которой вставили в задницу зажженную свечу.

– Зажженную свечу, говорите?

Он улыбнулся:

– И с которой капает воск.

Я понимал, что Литтлтон не собирался ввязываться во все это, так как ситуация слишком напоминала его проблемы на верфях. Таково было положение всех рабочих на всем острове. Традиционная форма компенсации товарами и материалами была у них отнята, а заработная плата оставалась прежней. Меня удивляло, что, учитывая, как он пострадал за попытки отстоять права рабочих, он позволил втянуть себя в дела Аффорда. Но я знал, что голодный человек часто забывает о своих страхах.

Однако я не видел логики в истории, которую рассказал Литтлтон. Если мистер Аффорд хочет помочь рабочим, почему они сердятся на него?

– Головоломка, да? Раньше мы, докеры, получали работу, которую могли найти, но потом этот табачный барон, Деннис Догмилл, все прекратил. Он велел нам объединиться и явиться к нему всем вместе. Сказал, что хочет нанять целую бригаду, чтобы не терять время, нанимая каждого по отдельности. Так появились бригады, которые вскоре превратились в группировки, ненавидевшие друг друга сильнее, чем Догмилла. Думаю, это и было его целью. Вы его знаете, этого Догмилла?

– Боюсь, не знаю.

– Не стоит бояться, что не знаете его. Скорее, стоит бояться, если его знаете. Он сын самого богатого табачного купца в этой стране. Но он не такой, как отец. Что бы он ни делал, он не может продать столько товара, сколько продавал его отец, и это приводит его в бешенство. Я сам видел, как он избил грузчика до полусмерти за то, что тот работал не так усердно, как того хотел Догмилл. А мы стояли и смотрели, Уивер, и никто не хотел вмешаться, хотя мы превосходили его числом. Но если ты сделаешь шаг в его сторону, потеряешь свой значок. Твоя семья останется без хлеба. И еще кое-что. Об этом трудно говорить, но у меня было такое чувство, что нам, двадцати мужчинам, его не одолеть. Он очень крупный и сильный, но дело не в этом. Он злой, если вы понимаете, что я хочу сказать. И его злость какая-то порочная.

– И он стоит за этими группировками? – спросил я.

– Не прямо, но он знал, что делал, когда разъединял нас. Теперь существует множество группировок, враждующих друг с другом. Самые многочисленные – это группировки Уолтера Йейта и Билли Гринбилла, которого зовут Гринбилл-Билли из-за его смешных губ.^[5]

– Прозвище не связано с именем?

Литтлтон снял шляпу и почесал почти безволосую голову.

– С именем тоже связано. Но, одним словом, Гринбилл-Билли – страшный человек. Говорят, он приказывал убивать людей, которые хотели возглавить рабочие объединения. И рабочих, которые хотели перейти к другому главарю, тоже. Он не терпит конкурентов кроме Догмилла. Я подозреваю, он не хочет, чтобы Аффорд совал свой нос в эти дела, так как они его не касаются. Он считает, что нечего святоше мешать своей вонючей палкой дерьмо грузчиков. Священник хочет, чтобы группировки объединились против Догмилла. В таком случае Гринбилл-Билли превратится из влиятельного человека в доках в крупицу дерьма в большой навозной куче.

– А другие группировки готовы объединиться, забыв о разногласиях? – спросил я.

Он покачал головой:

– Как раз наоборот. Они конкурируют друг с другом. Теперь Догмилл контролирует весь док целиком и нанимает бригаду, согласную работать за меньшую плату. Поэтому заработная плата становится все меньше и меньше, а борьба за эти крохи – все более и более ожесточенной.

– Вы считаете, что за письмом стоит Гринбилл-Билли?

– Может быть, да, а может быть, и нет. Я в группировке Йейта и знаю, что он не пойдет на такое. Он хороший человек, этот Йейт. Молодой, но умный, как свинья, сбежавшая с Варфоломеевой ярмарки. И старается все делать по справедливости. И у него самая симпатичная женушка, какую я видел. Сам бы не отказался от такой женушки, скажу я вам. Она пару раз тоже взглянула на меня. Я понимаю, что немного старше Йейта, но все еще нравлюсь дамам. Когда я раздет до пояса, вид у меня как у молодого, и меня не удивит, если симпатичная молодая женщина захочет позабавиться на стороне, если понимаете, что я имею в виду.

Мы отклонились, и я предпринял попытку вернуть его к теме разговора.

– Тогда стоит поговорить с Гринбилл-Билли?

Литтлтон щелкнул пальцами:

– Именно это я и хотел предложить. Он любит проводить время в таверне «Гусь и колесо» на Олд-Гравел-лейн, неподалеку от склада древесины. Я не говорил, заметьте, что это он послал записку, но если это не он, возможно, он знает кто.

– Вы сказали обо всем этом мистеру Аффорду?

Он подмигнул:

– Не обо всем.

– Почему?

– Потому что, – сказал он шепотом, – Аффорд – лошадиная задница, вот почему. И чем меньше он знает, и чем больше он напуган, и чем чаще он слоняется туда-сюда, тем больше эля и хлеба мне достается, не говоря уже о монетах. Буду с вами откровенным, так как мне не хочется, чтобы вы услышали это от кого-то другого и чтобы вы не думали обо мне плохо. Я ему говорил не звать вас сюда. Я говорил, что Англиканской церкви ни к чему, чтобы евреи вмешивались в ее дела. На самом деле я хотел, чтобы он немного помучился. Иначе у меня живот подведет от голода. Сейчас зима, и для докеров нет никакой работы. Я еле-еле зарабатываю на пропитание, сгоняя крыс с кораблей в доках. Это несправедливо, что грузчик со значком, как я, пал так низко. Ну вот. Приходит ко мне Аффорд, просит помочь ему и предлагает деньги и еду. И эту одежду тоже он дал. Доить его гораздо лучше, чем ловить крыс, и я вовсе не хочу, чтобы эта жила иссякла слишком быстро, как вы понимаете. Хотя он думает, что облагодетельствовал меня и теперь я должен плясать под его дудку.

– Прекрасно понимаю. – Я достал кошелек, достал оттуда шиллинг и протянул ему.

– Ну ладно, – сказал он, хитро улыбнувшись и показав крепкие желтые зубы, – именно столько попросил бы любой на моем месте. Можете считать, что нашли во мне друга, настоящего друга. Если хотите, я могу отвести вас в таверну «Гусь и колесо» и показать Гринбилла. Он не мой приятель, и я не хотел бы, чтобы он меня видел, ноя могу показать вам его. При условии, что вы купите мне там что-нибудь выпить.

Было похоже, что я смогу разрешить дело за день или два; как раз то, что нужно для возвращения к прежнему рабочему ритму.

– Буду премного благодарен, – сказал я Литтлтону. – А если окажется, что этот Гринбилл и есть наш поэт, или если он выведет меня на его след, получите еще один шиллинг, обещаю.

– Приятно иметь с вами дело, – сказал он. Потом взял пустую кружку и сунул ее в мешок, лежавший возле стула, на котором он сидел. – Это моя, – объяснил он, – или такая же, как моя.

Я пожал плечами:

– Уверяю, мне нет никакого дела до кружек мистера Аффорда.

– Вот и отлично, – сказал он. Потянулся через стол, взял мою кружку с недопитым элем, осушил ее и положил в свой мешок. – Вы очень добры.

Глава 3

Как только судья Роули огласил приговор, я знал, что мне не разрешат вернуться в относительно удобную комнату, которую я занимал в Мастерс-сайд. Эта привилегия обошлась мне недешево, но того стоила, поскольку уберегала от опасного общения с заключенными в общих камерах. Однако люди, приговоренные к повешению, должны были, невзирая на их имущественное положение, содержаться в особых камерах, предназначенных для этих несчастных, к числу которых теперь принадлежал и я. Хотя я понимал, что меня ждут не самые лучшие условия, я совершенно не был готов к суровости, с какой обошелся со мной судья. Когда меня привели в камеру, расположенную в темном, мрачном подземелье Ньюгейтской тюрьмы, один из надзирателей велел протянуть мне руки, чтобы надеть наручники.

– Зачем это? – спросил я.

– Чтобы вы не сбежали. Судья распорядился, и мы выполняем.

– Как долго меня собираются держать в наручниках? – спросил я.

– Полагаю, пока не отправят на виселицу.

– Но это будет только через шесть недель. Разве не жестоко держать человека в наручниках без всякой причины?

– Надо было думать об этом прежде, чем убивать того парня, – сказал он.

– Я никого не убивал.

– Тогда надо было думать об этом прежде, чем вас схватили за то, чего вы не делали. А теперь протяните руки. И не думайте сопротивляться, замечу я, иначе, чтобы надеть наручники как следует, придется вас оглушить. У меня огромное желание дать вам по башке, если не будете делать, как вам велят, и тогда я смогу сказать своим ребятишкам, что дрался с самим Беном Уивером.

– Если желаете обменяться ударами, – предложил я, – приму ваше предложение с удовольствием. Но, подозреваю, мысль о честном бое вам чужда.

Крепко зажав в ладони подарки симпатичной незнакомки, я протянул руки и позволил мерзавцу надеть на меня наручники. Потом меня заставили сесть на деревянный стул, стоящий посреди комнаты. Здесь мне на ноги надели кандалы и закрепили их цепью на крюке, торчавшем из пола. Я мог сдвинуться не более чем на несколько футов.

Когда надзиратели ушли, у меня появилась возможность осмотреться. Помещение было не такое уж маленькое – около пяти футов в ширину и десяти в длину. Кроме стула, на котором я сидел, в комнате имелись грубый тюфяк, до которого едва доставала цепь, больших размеров горшок для справления нужды (судя по размеру, опорожнять его собирались не часто), стол и маленький камин, незажженный, несмотря на холод. На самом верху одной стены было маленькое и очень узкое окошко, чуть выше уровня земли. Окошко едва пропускало дневной свет, и через него вряд ли можно было выбраться наружу: сквозь прутья не смогла бы пролезть даже кошка.

Я сделал глубокий вдох и тотчас пожалел об этом: воздух оказался невыносимо спертым от скученности заключенных в соседних камерах, а также от тех, кто уже давно отправился в мир иной. В ноздри ударила вонь переполненных и давно не опорожнявшихся нужников. К ней примешивался запах блевоты, крови и пота.

Звуки тоже не утешали. По каменному полу процокали крысиные коготки, а прямо в ухо, не дав мне времени приспособиться к новому окружению, вгрызлась вошь. Где-то вдали всхлипывала женщина, а кто-то рядом смеялся как сумасшедший. Моя камера, одним словом, представляла собой мрачное место, так что не прошло и двух минут после ухода надзирателей, как я начал планировать побег.

Я не был мастером побегов, но в молодые годы мне не раз приходилось проникать в дома после того, как травма ноги прервала мою карьеру кулачного бойца. Поэтому я кое-что знал об отмычках. Я взвесил на ладони устройство, которое вложила мне в руку симпатичная незнакомка, словно его вес мог объяснить, как им пользоваться. Вес ничего мне не объяснил, но я не мог допустить, чтобы усилия дамы оказались напрасны. Правда, я понятия не имел о том, кто она и почему мне помогала, но решил, что лучше все это выяснить на свободе.

Поэтому я сосредоточил свое внимание на замке кандалов. Мои руки были соединены в запястьях, и я не обладал гибкостью, свойственной домушникам, но мне не мешал страх быть пойманным, поэтому вскоре после упорной работы я сумел вставить отмычку в замок. Какое-то время понадобилось, чтобы нащупать пружину, и еще чуть больше времени, чтобы ее отжать, но мне удалось привести в действие спусковой механизм менее чем за четверть часа. Как восхитительно звучало бряцанье металла, как музыкально лязгали цепи и кандалы! Мои руки теперь были свободны. Потерев запястья и насладившись вновь обретенной свободой, я принялся за освобождение ног.

Сделать это было немного сложнее, поскольку работать приходилось под неудобным углом, через пятнадцать минут в комнате наступили сумерки, и мои пальцы, не привыкшие к такой тонкой работе, устали. Но вскоре мне удалось избавиться от кандалов.

Однако радоваться было рано. Я мог теперь свободно двигаться по камере, но не мог из нее выйти. Более того, если бы меня застали без кандалов, я тотчас оказался бы еще в более ужасном положении. Теперь надо было действовать быстро. В сгущающихся сумерках я оглядел камеру. Наступление темноты, естественно, было мне на руку, так как в сумерках поймать меня было сложнее. Однако темнота усиливала мою меланхолию.

Почему все это случилось со мной? Как оказалось, что меня приговорили к виселице за преступление, которого я не совершал? Я сидел, опустив лицо в ладони. Я был готов разрыдаться, но тотчас заклеймил себя позором за малодушие. Я освободился от оков, и я был полон сил. С деланой решимостью я сказал себе, что эта тюрьма недолго будет моим обиталищем.

– Кто это там гремит? – услышал я голос, искаженный толстыми стенами темницы.

– Я новенький, – сказал я.

– Я знаю, что ты новенький. Слышал, как тебя привели. Я спрашиваю, кто ты, а не как давно ты здесь. Мужчина ты или дохлая рыба? Когда мамочка угощала тебя свежим пирогом, тебе не терпелось узнать, с маком пирог или со сливами, а не когда она поставила пирог в печку.

– Меня зовут Уивер, – сказал я.

– И за что они тебя упекли?

– За убийство, к которому я не имею никакого отношения.

– Ну, это неудивительно. Только невиновные оказываются здесь. Не было еще случая, чтобы люди, попавшие сюда, совершали то, в чем их обвиняли. Кроме меня. Я совершил это, говорю как честный человек.

– И за что же вас упекли?

– За то, что я отказывался жить по закону, установленному узурпатором-иностранцем, вот за что. Этот лжекороль, захвативший трон, отнял у меня все, а когда я попытался вернуть отнятое, оказался за решеткой и жду виселицы.

– Что значит, король отнял у вас все? – спросил я по инерции.

– Я служил в армии королевы Анны, но когда немец захватил трон, он решил, что мы слишком консервативны, и распустил нас. Всю свою жизнь я был воякой и не знал другого ремесла, поэтому оказался без средств к существованию. Как еще я мог заработать на жизнь?

– И как?

– Грабя на большой дороге тех, кто был за Ганноверов.

– И вы уверены, что все ваши жертвы были исключительно сторонниками короля Георга?

Он засмеялся:

– Возможно, не всегда, но я могу отличить экипаж вига от экипажа тори. Я пытался заработать на жизнь и честным путем. Но не мог найти работы, улицы кишат умирающими с голоду. Умереть с голоду я не хотел. Одним словом, меня поймали с украденными часами в кармане, и теперь меня повесят.

– Это не тяжкое преступление, – сказал я. – Они могут смягчить приговор.

– Только не мне. Меня схватили в питейном заведении, и констебль слышал, как я произносил тост за настоящего короля.

– Да, это вряд ли можно назвать благоразумным, – заметил я.

– А заведение называлось «Белая роза».

Всем известно, что белая роза – символ якобитов. Глупо было посещать подобное место, но люди, нарушавшие закон, часто были глупцами.

Я знал, что Шевалье пользовался симпатией среди воров и бедняков. Мне часто приходилось бывать в компании людей из низших слоев, которые с удовольствием поднимали бокал за сына свергнутого короля, но подобные тосты обычно не принимались всерьез. Люди, подобные моему собеседнику, потерявшие работу после гонений на тори, часто занимались разбоем на большой дороге или контрабандой и образовывали банды якобитского толка, называя разбой революционной справедливостью.

Я пишу этот рассказ через много лет после описываемых в нем событий и знаю, что многие мои читатели слишком молоды, чтобы помнить восстание сорок пятого года, когда внук свергнутого монарха подошел к самому Лондону. Теперь угроза якобитов кажется не более серьезной, чем со стороны огородных пугал или домовых. Но мои юные читатели не должны забывать, что во времена, описываемые в моих записках, Претендент был фигурой более реальной, чем бука из детских сказок. В 1715 году он едва не добился успеха, а после этого были многочисленные заговоры с целью вернуть его на престол или поднять восстание против короля. Пока я сидел в тюрьме, надвигались всеобщие выборы, первые после того, как Георг I занял престол. Эти выборы, по мнению многих, должны были выявить, насколько англичане любят или ненавидят немецкого монарха. Поэтому тогда нам казалось, что Претендент может напасть в любой момент и с помощью оружия вернуть себе отцовский трон.

Якобиты, сторонники сына свергнутого Якова II, видели в этом событии прекрасную возможность, какая не выпадала им в течение семи лет, захватить престол для своего кумира. После краха «Компании южных морей» в 1720 году ненависть к правительству и менее открытая ненависть к королю нарастали. С компанией рухнули и бесчисленные проекты, питательной средой которых были взвинченные цены на фондовом рынке. В одно мгновение поверглась в прах не одна компания, а целая армада компаний.

Когда финансовый крах волна за волной обрушился на наши берега, страну захлестнули нехватка продовольствия и снижение заработков, подобно пожару на сеновале. По мере того как богачи в одно мгновение становились нищими, недовольство правительством иностранного монарха росло и переливалось через край. Позднее говорили, что если бы Претендент въехал в Лондон один, без армии, сразу после биржевого краха, он был бы коронован, не пролив ни капли крови. Это может быть так или не так, но уверяю моих читателей, что ни до, ни после мне не приходилось видеть такой сильной ненависти к правительству, как в те дни. Жадные члены парламента изо всех сил пытались защитить директоров «Компании южных морей». Лучше бы они защищали собственные доходы от биржевых махинаций. Но от этого негодование народа еще больше росло. Летом 1721 года люди направились к парламенту, требуя справедливости. Разгневанная толпа разошлась только после того, как был троекратно зачитан Закон о мятеже. С приближением выборов виги, занимавшие ключевые места в правительстве, поняли, что могут лишиться власти, и бытовало мнение, что, если бы тори получили большинство голосов, король Георг недолго бы удержался на престоле.

Сейчас я пишу эти строки, обладая пониманием политической ситуации, которого у меня не было в то время, но я хорошо знал о ненависти народа к королю и его министрам-вигам, и мне было понятно, почему политические пристрастия этого грабителя сослужили ему такую плохую службу. Воры, контрабандисты и нищие в целом симпатизировали якобитам, в которых они видели таких же отверженных, какими были сами. После краха на фондовом рынке, когда невиданно огромной массе людей приходилось бороться за кусок хлеба, число воров и грабителей росло с небывалой скоростью.

– Это ужасно, – сказал я, – когда человека отправляют на виселицу за то, что он говорит то, что говорят все.

– Я тоже так думаю. Я ведь никого не убивал. В отличие от вас.

– Я тоже никого не убивал, – сказал я. – Во всяком случае, не убивал того, в чьем убийстве меня обвиняют.

Это вызвало у него смех.

– Меня зовут Нейт Лоут, – сказал он. – А как тебя зовут, я не расслышал.

Я встал на ноги. Этот Лоут своей болтовней придал мне необходимые силы. Я подошел к окну, выходящему в коридор. Естественно, на нем были решетки. Я проверил, нет ли шатающихся прутьев.

– Уивер! – крикнул я. – Бенджамин Уивер!

– Черт побери! – заорал он. – Бенджамин Уивер, боец, сидит в соседней со мной камере! Вот уж не повезло, так не повезло.

– Почему?

– Да потому, что в день казни, когда человек должен предстать во всей красе, никто и гроша ломаного не даст за беднягу Нейта Лоута. Все сбегутся посмотреть, как вздернут Уивера. Я буду им вроде закуски, возбуждающей аппетит.

– У меня нет намерения привлекать к себе внимание, – сказал я.

– Ценю твой дружеский жест, но, думаю, это от тебя мало зависит. Они слышали о тебе и сбегутся посмотреть именно на твою кончину.

Ни один из прутьев решетки не был достаточно расшатан, поэтому, взяв напильник, доставшийся мне от незнакомки, я принялся за повторный осмотр. Прутья были слишком толстыми, чтобы их можно было распилить. Для этого мне потребовалась бы вся ночь или даже дольше, а я не желал, чтобы утреннее солнце застало меня в камере. Я начал ковырять камень вокруг прутьев. Металл, из которого был сделан напильник, оказался достаточно прочным, он не гнулся и не ломался. Я взял одеяло, чтобы заглушить звуки, но лязг металла о камень эхом разносился по тюремному коридору.

– Что это еще за шум? – спросил Нейт Лоут.

– Понятия не имею, – ответил я в паузе между ударами. – Я тоже его слышу.

– Ты подлый врун, – сказал он. – Готовишь побег, верно?

– Конечно нет. Превыше всего я чту закон. Я считаю своим долгом умереть на виселице, если таков приговор.

Мне удалось углубиться на пару дюймов вокруг одного из прутьев, и он стал шататься, но пока было трудно сказать, сколько еще предстояло работы и сколько времени на нее потребуется.

– Ты насчет меня не волнуйся, – сказал он. – Я шум поднимать не стану. Я тебе уже говорил – не хотел бы, чтобы ты был рядом со мной в день казни.

– Ну, хорошо бы, чтобы это было так, но не думаю, что это возможно.

– Теперь ясно, откуда все это лязганье.

– Можешь думать что хочешь, – сказал я. – Мне все равно.

– Не сердись на собрата. Мне просто хочется поболтать.

Я с силой потянул прут, и камень стал осыпаться. Я потянул снова и начал вращать его, расширяя отверстие. Сверху на меня сыпалась пыль и прилипала к мокрым от пота рукам. Я отер руки о бриджи и снова взялся за дело.

– Эй, Уивер, ты еще здесь или тебя уже нет?

– Я здесь, – пробормотал я, – где мне еще быть?

Я дернул за решетку, и камень стал крошиться. Еще немного, и прут можно будет вырвать из стены.

– Пришли мне что-нибудь вкусное, когда будешь на свободе. Может, вина и устриц.

– Как я могу это сделать? Я в таком же положении, как и ты.

– Хорошо. Скажем, если тебе удастся выбраться отсюда, пришли мне что-нибудь. В конце концов, я не зову охрану, как сделал бы другой из вредности. Заметь, я тебе не угрожаю. Я просто говорю, что я – твой друг.

– Если мне удастся когда-нибудь отсюда выбраться, я пришлю тебе вина и устриц.

– И шлюху, – сказал он.

– И шлюху.

Еще один рывок. Камень еще больше стал осыпаться.

– И очень сговорчивую шлюху, если можно.

– Я тщательно буду отбирать кандидаток, – сказал я. – Отбор пройдут только самые преданные своему делу.

Я набрал воздуха и изо всех сил потянул за прут. Камень окончательно осыпался из стены, и я смог вынуть прут. Он был немногим более двух футов длиной, и я знал, как его применить.

– Я сделаю вид, что не слышал никакого шума, – сказал Нейт Лоут.

Я подошел к камину и исследовал дымоход. Узкий – но пролезть, на мой взгляд, можно.

– Пойду я, пожалуй, спать! – крикнул я Лоуту. – На сегодня хватит разговоров.

– Хорошего тебе сна, дружище, – сказал он. – И не забудь про обещанную шлюху.

Я согнулся и протиснулся в камин. Внутри было холодно и душно, в одно мгновение мои легкие покрылись копотью. Я вылез обратно, с помощью напильника оторвал кусок одеяла, обернул им голову, закрыв нос и рот, и снова нырнул в камин.

Я полез вверх, хватаясь за выступы и подтягиваясь. Я продвинулся всего на один-два фута, но все же это был прогресс. Проход был у́же, чем мне сначала показалось, и я едва полз. Я двигался с поднятыми руками, зажав в одной руке прут, и опустить их не было возможности. Камни врезались мне в грудь, острые края царапали кожу и рвали одежду. Кусок одеяла, которым я закрыл рот и нос, не давал мне дышать.

«А если мне не удастся отсюда выбраться? – подумал я. – Утром увидят, что меня нет, и уйдут, а мое тело будет гнить в камине».

Я затряс головой – отчасти чтобы отогнать эту мысль, отчасти чтобы освободиться от маски, закрывающей лицо. Лучше дышать копотью, чем вообще не дышать. Узел на маске вскоре развязался, и одеяло спало. Я тотчас пожалел об этом, потому что копоть забила мне рот и горло. Дышать будто бы стало еще труднее, чем прежде. Я закашлялся так, что казалось, мои легкие разорвутся, а звук, отраженный стенами дымохода, наверняка был слышен по всей тюрьме.

Однако я знал, что у меня нет другого выхода, как двигаться вперед. Я потянулся и нащупал еще один выступ. Подтянувшись, я сумел продвинуться еще на пару футов. Пот, смешанный с сажей, превратился в грязь, покрывшую мои руки и лицо, забившую нос. Один сгусток образовался прямо у ноздри, и я совершенно зря потерся носом о стену, пытаясь его стряхнуть. От этого нос еще больше забился, и дышать стало почти невозможно.

Когда оторвавшийся камень угодил прямо в свежую рану на моей груди, я подумал: мне ни за что не выбраться отсюда. По крайней мере сейчас. Нужно вернуться назад, отчиститься от грязи по мере возможности и обдумать дальнейшие действия. Однако, попытавшись двинуться вниз, я обнаружил, что обратного пути нет. Чтобы протискиваться вниз, у меня не было упора. Взявшиеся ниоткуда острые куски кирпича впивались, как гвозди, в руки и ноги. Я не мог повернуть голову, чтобы осмотреть дымоход и установить, откуда они взялись. Значит, иного выхода, кроме как двигаться вперед, у меня не было. Но вскоре я понял, что двигаться вперед тоже не могу. Я нащупал руками уступ, но подтянуться не мог – лаз был чересчур узким.

Я действительно застрял.

Мною овладела безумная паника. Картины одна другой ужаснее высветились в моем воображении, подобно вспышкам фейерверка. Меня ждала участь еще более страшная, чем определенная судьей его величества в ближайший день казни. Я извивался и проталкивался, подтягивался и изгибался, но в результате продвинулся лишь на пару дюймов.

Оставалось одно – воспользоваться железным прутом. Конечно, шуму это наделает больше, чем хотелось бы, но теперь избавление с помощью тюремщиков казалось мне желанным. Я начал колотить о стену дымохода, насколько это было возможно в столь стесненных условиях. Так как руки у меня были вверху, пыль и камни полетели прямо мне в лицо. Я, насколько сумел, опустил голову и снова ударил о стену. А потом еще раз.

Продолжалось это пять минут, или час, или два часа? Не знаю. Я потерял счет времени, отчаянно молотя прутом о стену. Я кашлял сажей, грязью и кирпичной пылью. Зажмурившись, я бил прутом снова и снова, тот болезненно вибрировал в моем кулаке. Я молил Бога, чтобы прут не упал в бездну.

Наконец я почувствовал дуновение холодного воздуха и, когда решился открыть глаза, увидел, что мне удалось проделать маленькое отверстие. Не больше яблока – но и этого достаточно. Воздух был спертым, но для человека, который не надеялся, что вообще будет дышать, он казался благоуханным. Я стал работать с утроенной силой.

Вскоре отверстие было достаточного размера, чтобы сквозь него можно было протиснуться. Я двигался медленно, потому что в помещении, куда я попал, было не светлее, чем в дымоходе. Протиснувшись, я обнаружил, что оказался на фут выше уровня пола. Если бы я бил стену немного ниже, я бы не выбрался.

Ньюгейтская тюрьма очень старая, и многие ее помещения не используются. Скорее всего, я попал именно в такое. Оно было просторным, вероятно, раза в три больше моей камеры. Здесь был склад сломанной мебели, штабели которой доходили чуть не до потолка. На полу был мусор, который от старости рассыпался, когда я на него наступал. Повсюду висела паутина, попадавшая мне в глаза, в рот и в нос.

Вскоре я освоился в темноте и увидел, что в комнате нет окон, но есть дверь с висячим замком, который я быстро сбил все тем же драгоценным прутом. Я попал еще в одно помещение с решеткой вместо двери, но вскоре, осмотревшись, нашел винтовую лестницу, ведущую вверх.

Поднявшись по ней, я обнаружил еще одно помещение с решеткой. Я взломал дверь, но за ней оказалась лишь следующая винтовая лестница. И потом еще один этаж, а за ним еще один. Я не мог радоваться, что удаляюсь от земли, но, по крайней мере, удалялся от своей камеры.

Наконец я оказался в большом помещении. Оно тоже было темным и нежилым. Однако в дальнем конце был виден свет. Я пошел на свет и вскоре обнаружил окно с решеткой. Любого другого человека это, наверное, привело бы в отчаяние, но я проделал такой тяжелый путь, что обрадовался окну с решеткой так, словно оно было открыто и подле него меня ждала хорошенькая девушка, чтобы помочь вылезти. Прутья на окне оказались старыми и ржавыми. Через час я с ними справился и, выбравшись в окно, оказался на крыше соседнего здания.

Шел холодный, почти ледяной дождь. Меня пробрала дрожь, когда я в темноте ступил в лужу, но я был рад дождю, так как он смывал с меня грязь. Я поднял голову к серому от туч небу и тер лицо, пока вода не смыла тюремную сажу, а мой нос не перестал чувствовать тюремную вонь.

Тело мое обрело свободу. Однако я не видел способа спуститься вниз. Обойдя крышу несколько раз, я убедился, что ни лестницы, ни чего-либо похожего на ней нет. Прыгать вниз с такой высоты и надеяться остаться в живых или, по крайней мере, не переломать ноги было глупо. Мне удалось выбраться из темницы, но я не мог найти способ спуститься с высоты трехэтажного дома, чтобы обрести безопасность.

Я знал, что медлить нельзя. Если мое отсутствие обнаружится, пока я нахожусь на крыше, меня, несомненно, поймают. Поэтому я принял неожиданное решение. Хотя по природе своей я человек скромный, я разделся догола и сделал из одежды веревку. Привязав ее к крюку, торчащему из крыши, я сумел спуститься довольно низко. Веревка заканчивалась футах в шести от земли. Я приземлился на ноги (на которых оставались туфли) и упал в ледяную воду. Ноги отозвались резкой болью, особенно левая, сломанная в той, последней, схватке на ринге, но я был цел, невредим и абсолютно свободен.

Вприхромку я отправился по холодному ночному Лондону нагишом.

Глава 4

Я хорошо понимаю, что с моей стороны жестоко держать читателя в неведении относительно того, чем закончатся мои похождения по улицам Лондона – продрогшего, голого, преследуемого всей силой закона, – но мне снова необходимо обратиться к прошлому, чтобы читателю стало понятно, как я оказался на скамье подсудимых, обвиняемый в убийстве Йейта.

Я намеревался использовать подобострастного Джона Литтлтона – грузчика, которого дал мне в помощь Аффорд, но, прежде чем отправиться по этому следу, я решил сначала проверить собственную версию. Литтлтон упомянул мистера Денниса Догмилла – торговца табаком, чья жадность привела к тому, что грузчики объединились во враждующие группы. Если Аффорд в своих проповедях защищал грузчиков и тем навлек на себя неприятности, было бы странно, если бы Догмилл ничего не знал об этом. Вряд ли он сам мог быть автором записки, которую я видел, но я предполагал, что либо он причастен к этим угрозам, либо будет решительно настроен найти того, кто это сделал, чтобы доказать свою непричастность.

Из опыта мне было известно, что торговцы табаком часто проводят время в кофейне Мура, расположенной неподалеку от доков, и поскольку в свое время я оказал мистеру Муру кое-какие услуги, то полагал, что он не откажется помочь мне в этом деле. Я послал ему записку, в которой спрашивал, бывает ли Догмилл в его заведении.

Он незамедлительно ответил, что Догмилл действительно часто наведывается к нему, хотя в последнее время стал бывать реже, поскольку занят предвыборной кампанией, агитируя за вестминстерского кандидата вигов. Он также писал, что Догмилл собирается прийти как раз сегодня во второй половине дня, чтобы встретиться со своими соратниками.

Посему я отправился в кофейню Мура, где нашел ее хозяина – чрезвычайно молодого для владельца кофейни человека, который унаследовал дело от своего отца меньше двух лет назад. Несмотря на свою молодость – ему от силы было двадцать три или двадцать четыре года, – он обладал деловой хваткой и умел подчинять свои собственные желания и интересы желаниям клиентов. Он начинал работать рано, заканчивал поздно, сам занимался уборкой, следил за варкой кофе, закупкой пива и выпечкой пирожных. Он был одет в хорошо сшитый костюм из тонкой ткани, подобающий преуспевающему предпринимателю, но одежда была помята и забрызгана, а лицо покрыто каплями пота.

– Здравствуйте, мистер Уивер, – сказал он, радушно пожимая мне руку. – Всегда рад вам помочь. Я не забыл, сколько вы сделали для меня.

Я всего-навсего нашел людей, которые задолжали ему, и заставил их уплатить долг, при этом удержав приличный процент от суммы в награду за свои услуги. Я рассматривал это не как услугу, а как работу, но не собирался делиться этой мыслью с Муром.

– Я знаю, сколько у вас дел, поэтому покажите мне нужного человека, и я не стану вас более задерживать.

– Вон он, – сказал Мур, указав на огромного мужчину, сидевшего ко мне спиной. – Тот, что крупный.

Назвать его крупным было все равно что назвать Флит-дитч дурно пахнущей. Он был массивен, и я даже по виду сзади понимал, что массу эту составляют мышцы, а не жир. Камзол буквально трещал на его широкой спине и плечах. Его шея была толще, чем мое бедро.

Напомню читателю, что в течение нескольких лет я зарабатывал на жизнь кулачным боем. В описываемое время я уже ушел с ринга, но по-прежнему был в неплохой форме. Однако передо мной был человек, по сравнению с которым я казался тщедушным слабаком. Он сидел один, склонившись над какими-то бумагами, и сжимал перо с такой силой, будто задался целью его сломать.

Я ждал, пока он обратит на меня внимание, но, поскольку он меня не замечал, я громко откашлялся.

– Простите мою назойливость, мистер Догмилл. Меня зовут Бенджамин Уивер. Не могли бы вы уделить мне минуту внимания. Я хотел бы поговорить с вами о грузчиках из доков Уоппинга.

Догмилл перестал писать и приподнял голову, но не взглянул на меня. У него было широкоскулое круглое лицо. Он выглядел человеком, который обладает недюжинной силой благодаря тренировкам и поэтому слишком много ест. Тело у подобных людей, как правило, мускулисто, но лицо может быть пухлым и мягким.

Я не знал, как расценивать его молчание, поэтому решил взять быка за рога.

– Ко мне обратился священник, некий мистер Аффорд, который получал угрозы за свои речи о необходимости улучшить условия жизни грузчиков Уоппинга. Поскольку значительная часть этих грузчиков находится у вас в услужении, я подумал, может быть, вам что-то известно об этом инциденте.

Не поднимая на меня глаз, Догмилл повернулся.

– Мур! – позвал он тоном хозяина, недовольного слугой.

Протиравший посуду владелец кофейни бросил тряпку с кружкой и подбежал к нему:

– Слушаю вас, мистер Догмилл.

– Какой-то негодяй нарушает мой покой. – Он швырнул Муру монету. – Прогони его и проучи за дерзость к тем, кто выше положением.

Догмилл вернулся к своим бумагам. Мур застыл с монетой, словно поймал бабочку и не решался ни раздавить, ни спугнуть ее. Наконец он зажал монету в кулаке и схватил меня за руку.

– Пошли, – сказал он и подтолкнул меня.

– Да, и объясни ему, Мур, – сказал Догмилл, не поднимая глаз, – что, если он вздумает заговорить со мной еще раз, я переломаю ему руки так, что ни один врач не поможет. Объясни, да подоходчивее.

Поняв, что речь окончена, Мур снова подтолкнул меня. Я хотел сказать Догмиллу, что он может попробовать переломать мне руки в любое удобное для него время, но придержал язык. Мне это вряд ли помогло бы, и я не хотел ставить в затруднительное положение Мура. Он лишь пытался сохранить свое лицо перед клиентом и, выбирая между мной и Догмиллом, сделал, безусловно, правильный выбор. Со мной он мог объясниться и знал, что я не стану таить на него зла. Догмилл же не был похож на человека, от которого можно увильнуть.

Когда мы вышли на улицу, я заметил, что лицо у него пылает.

– Мне очень жаль, мистер Уивер, но я и подумать не мог, что он вас невзлюбит. Когда мистеру Догмиллу кто-то не нравится, он может быть ужасен.

– А что насчет сломанных рук и прочего?

– Это не просто угроза. Он так обошелся с одним биржевым маклером, который его обманул. Теперь этот человек не может и пера удержать в руках. И он не церемонится с теми, кто причиняет ему неудобство. Однажды я видел, как он ударил по лицу шлюху, которая стала расстегивать ему штаны, когда он сказал, что хочет, чтобы его оставили в покое. Ударил по лицу этакими ручищами. Бедняжка, она не вынесла удара и отдала богу душу.

– Тогда, можно сказать, мне повезло.

Он покачал головой:

– Вы бы хоть сказали, что собираетесь говорить на тему, которая ему не понравится. Я бы вам посоветовал не тратить время или, по крайней мере, подойти к нему в другой кофейне. Догмилл хоть и грубиян, но платит исправно и приводит клиентов.

– Понимаю. Я поговорю с ним в другой раз.

Мур протянул монету:

– Я не могу оставить ее себе.

– Вы ее заработали, – рассмеялся я. – Я ее не возьму.

– Вы уверены?

– Полно, Мур. Вы сделали все, что могли.

Он кивнул, а потом нагнулся, зачерпнул грязи из лужи и хорошенько себя измазал. Он обернулся ко мне, улыбаясь, в грязи с головы до ног.

– Не уверен, что он слышал ваше имя или видел ваше лицо, но если я ошибаюсь, не хочу, чтобы он подумал, будто я без труда выставил за порог Бенджамина Уивера. Удачного вам дня, сэр.

Я вовсе не считал, что с Догмиллом покончено, но решил заняться людьми более сговорчивыми, чем он, и тем временем обдумать, как лучше к нему подступиться. Поэтому я отправился к Джону Литтлтону. Несмотря на то, что я всегда придерживался строгого стиля в одежде, впрочем отдавая предпочтение тонкой материи и хорошему покрою, Литтлтон сказал, что моя одежда привлечет слишком много внимания в доках, пока мы будем искать Гринбилл-Билли. Я переоделся в поношенные штаны и замызганную блузу, поверх которой надел старую шерстяную куртку. Волосы я спрятал под старую широкую шляпу и даже накрасил черной краской лицо, которое и так было смугловато по сравнению с бледными лицами британцев. Взглянув на себя в зеркало, я остался доволен. Узнать меня было трудно. Из зеркала на меня глядел настоящий уоппингский ласкар.^[6]

Мы договорились встретиться с Литтлтоном у него дома, в убогой комнатушке, которую он снимал на Бостуик-стрит, откуда мы и отправились в пивную «Гусь и колесо». До этого я видел его только за столом у Аффорда и удивился, что он оказался выше, чем я думал, и пошире в плечах. Он представлялся мне слабаком на заключительной стадии своей нелегкой жизни, но сейчас выглядел намного более крепким, одним из тех, кто отчаянно пытается сохранить моложавость.

– Не по душе мне все это, – сказал Литтлтон, когда мы пробивали себе путь среди попрошаек и любителей джина, сидевших на холоде.

Мимо нас прошел мужчина, торговавший свежеиспеченными пирожками с мясом, от которых шел пар. Литтлтон втягивал голову в плечи, и казалось, что он все время пожимает плечами.

– Я знаю, что сам предложил пойти в «Гусь и колесо», это излюбленная пивная Гринбилла, но, если меня там узнают, мне не поздоровится. Это факт.

– Можете и не заходить, – сказал я. – Вы мне помогли, и мистеру Аффорду не в чем вас упрекнуть. Вы указали мне направление, и теперь я сам разберусь.

Он принял вид обиженного ребенка.

– Я пойду. Не хочу оставлять вас одного. Но я тут подумал. Вы запросили у священника пять фунтов. На эти деньги можно купить кучу хлеба. И все это одному человеку. Если подумать, все, что вы сделали за эти деньги, – это задали мне пару вопросов и попросили привести туда, куда я указал. Конечно, пара шиллингов, которые вы мне дали, – это щедро, но, поскольку я был вашим другом все это время, не считаете ли вы, что по справедливости мне полагается половина вашего вознаграждения?

– Я думаю, вы должны быть довольны тем, что получили, и тем, что вам обещано.

– Я доволен, – сказал он, улыбнувшись в качестве подтверждения. – Но был бы еще довольнее, если бы все было по справедливости.

– Как можно говорить о справедливости, пока дело не решено?

– Ну, если все пройдет гладко, мне причитается два с половиной фунта. Вот и все.

– Скажем, я поговорю с Гринбиллом, и он окажется тем, кто нам нужен. Что будем делать? Как вы заработаете свои два с половиной фунта?

Литтлтон нервно засмеялся, пытаясь скрыть свою растерянность.

– Ну, посмотрим.

В это время мы проходили мимо темного переулка. Я сгреб Литтлтона за шкирку и втолкнул туда. Он потерял равновесие, а я тем временем выхватил пистолет и направил дуло ему в лицо.

– Мне платят за то, что я делаю. Если понадобится, я не колеблясь начиню Гринбилла свинцом. Если надо, я могу его задушить, или переломать ему ноги, или засунуть его руку в огонь. Вы способны на это, мистер Литтлтон?

К моему удивлению, он не испугался и не запаниковал, а только удивился:

– Должен отдать вам должное, Уивер, вы доходчиво объясняете. Возьму свой шиллинг и буду радоваться, что мне не надо никого поджигать.

Я убрал свой пистолет на место, и мы продолжили путь. Казалось, что Литтлтон через минуту выбросил инцидент из головы. Он вел себя как пес, который, позабыв о побоях, лежит довольный у ног поколотившего его хозяина.

– Если вас интересует мое мнение, Аффорд сам во всем виноват, – сказал он. – Со своей политикой и все такое.

Я насторожился:

– При чем здесь политика?

– Вы ведь не думаете, что он ни с того ни с сего вдруг заговорил о бедняках, так? Поскольку близятся выборы, он делает для тори все, что может.

Это был новый поворот. Я думал, что состоятельный священник просто сует свой нос в чужие дела. Но если проблемы Аффорда связаны с выборами, все может быть гораздо сложнее, чем я предполагал.

– Расскажите мне, как грузчики связаны с выборами, – попросил я.

Я недостаточно хорошо разбирался в подобных делах. Единственное, что я знал, – это что виги представляли интересы нуворишей, людей без титула и родословной, не желавших, чтобы ими управляла Церковь или корона. Тори были партией старой аристократии и приверженцев традиции, людей, которые желали, чтобы Церковь играла такую же важную роль, как прежде, чтобы власть короны укрепилась, а парламента – уменьшилась. Тори грозились покончить с коррупцией, сопровождавшей новые деньги, но многие считали, что ими движет желание разорить нуворишей, дабы состояние тех вернулось к старым семьям. Я путал партии, пока мой друг Элиас с типичным для него циничным остроумием не предложил простое мнемоническое правило: виги – это вши, а тори – тираны.

Однако меня всегда удивляло, что тори пользовались большой поддержкой у бедных и недовольных. Виги могли предложить трудовому люду гораздо больше надежд на лучшее будущее. Например, виги боролись за отмену ограничений в продвижении по службе и изменили клятву верности, которую должны давать правительственные или муниципальные чиновники. Теперь подобную должность мог занимать не только член Англиканской церкви, но любой протестант. Они ослабили власть Церкви и церковных судов, с тем чтобы Церковь не могла силой удерживать купцов, которые переросли их приходы. Тори продолжали быть оплотом традиции и противились переменам. Они призывали вернуться к временам, когда люди жили проще и были добрее, когда сильные мира сего защищали бедных. Они не имели ничего против старых поверий вроде магии и колдовства и того, что король может вылечить золотуху одним прикосновением. Виги помогали человеку поверить, что он может достичь большего, в то время как тори внушали ему гордость за то, что он англичанин.

По выражению лица Литтлтона можно было заключить, что он знает еще меньше.

– Ну, откровенно говоря, я не совсем понимаю, что движет Аффордом, – сказал он. – Что может быть проще: грузчики – это грузчики, а торговцы чаем – это торговцы чаем. Но Аффорд, видимо, считает, что это политика. Я слышал, как он говорил, что хочет, чтобы тори победили на выборах в Вестминстере, и что лучше он встретится с самим дьяволом, чем допустит, чтобы виги снова вернулись. Да вы сами знаете этих церковников. Тори обещают им вернуть былую власть, дать им право говорить нам, когда мочиться, а когда опорожняться. Ничего нет ближе сердцу священника, чем политика тори.

Я сплюнул. Ведь одним из кандидатов тори на выборах в Вестминстере был Гриффин Мелбери, муж Мириам. Я особо не вдавался в политические перипетии и, проживая вне Вестминстера, оставался безучастным к выборам, но одно я знал точно: я желал, чтобы Мелбери не победил. Почему Мириам вышла за него? Почему покинула своих единоверцев и меня, променяв на человека, который заставил ее сменить веру? Если попытки Аффорда помочь грузчикам приведут Мелбери к победе на выборах, я бы предпочел, чтобы недоброжелатели Аффорда привели в исполнение свои угрозы, а грузчики были доведены до нищеты.

Я все еще не мог примириться с тем, что Мириам вышла за этого человека. Я никогда его не видел, но в моем воображении он представлялся высоким, хорошо сложенным, мускулистым, с утонченным лицом. Наверняка он обладает истинно английским обаянием и легкостью в общении. Все, что мне было о нем известно, – это то, что он из знатной семьи землевладельцев, приверженцев тори, что его отец и дядя были членами парламента, а его два брата – священниками. До сего времени он служил в одном из карманных округов, но благодаря хорошим связям с некоторыми епископами Англиканской церкви, пользующимися влиянием в Вестминстере, решил участвовать в выборах в этом округе, возможно, одном из самых важных во всей стране.

Да, обаяния Мелбери наверняка не занимать. Ему удалось убедить Мириам обратиться в англиканскую веру. Совсем молоденькой она вышла замуж за сына моего дяди Мигеля, неприветливого малого, который погиб в море, едва узнав жену. Я познакомился с ней, когда расследовал смерть своего отца, и был уверен, что она испытывает ко мне такие же горячие чувства, как я к ней. Но вопреки тому, чему нас учат романы, мы живем в мире, где прагматизм важнее романтических идеалов. Сидя с романом на коленях, мы можем сколько угодно грезить о рае в шалаше, но подобные идеи не более чем плод воображения. В жизни все иначе. Нам необходимы пища, одежда и достойные спутники. И еще хорошо бы жить, не страшась кредиторов.

Я знал все это, но тем не менее просил руки Мириам. В ответ она сказала, что мы слишком разные люди. Я знал, что она права, но это не помешало мне повторить предложение руки и сердца. После третьего отказа я оставил попытки, считая, что настаивать глупо и унизительно.

Несмотря на это, мы продолжали видеться. Я перестал домогаться ее руки, но страсть не угасла, что было ясно без всяких слов. Она знала об этом, не могла не знать, но, несмотря на это, искала встреч со мной. Однажды вечером она пришла в дом моего дяди на авдалу – завершение субботы. Я почувствовал, что в тот вечер она была особо внимательна ко мне. В свете фигурной свечи, одурманенный сладким ароматом курений, я ощущал жар ее глаз на своем лице.

Мириам была ослепительно красива в синем платье и шляпке, из-под которой выбивались темные локоны.

Она была прекрасно сложена и хороша лицом, со смуглой кожей и изумрудно-зелеными глазами. Но если бы мне вскружила голову только ее красота, я был бы глупцом, ведь красивых и доступных женщин в Лондоне не счесть. В Мириам меня восхищали ее острый ум и чувство юмора, ее жизнелюбие. Судьба обошлась с ней жестоко. Она рано вышла замуж за молодого замкнутого парня, которого едва знала и, насколько могу судить, не любила. Спустя несколько месяцев после свадьбы он пропал без вести, но она осталась под опекой моего дяди. И несмотря на его щедрость и благожелательность, она мечтала о независимости.

Помимо своей воли Мириам оказалась в центре аферы с акциями «Компании южных морей», с которой я связывал смерть своего отца. Ей повезло гораздо больше, чем ему. Компания щедро заплатила ей за молчание. Эти деньги принесли ей независимость, хотя какое-то время она сохраняла тесную связь с родителями своего покойного мужа.

В тот вечер мы были одни. Тетя, гости и мой дядя, который желал видеть Мириам моей женой почти так же, как я, оставили нас наедине. Дядя сделал вид, что в этом нет ничего предосудительного. Мириам могла бы возразить. Она могла бы смутиться и уйти, но она этого не сделала. Она продолжала сидеть и велела принести еще вина.

В начале вечера мы сидели в противоположных концах комнаты, но странным образом оказались на одном диване. Я сказал «странным образом», но это неправда, каждое перемещение было тщательно спланировано с моей стороны. Например, я вставал, чтобы взять что-нибудь, и садился ближе к ней. Я ронял пуговицу, поднимал ту с пола и садился еще ближе к ней. После каждого перемещения я проверял ее реакцию и не встречал неодобрения.

И мы оказывались все ближе и ближе друг к другу, пока наши губы не встретились. В тот вечер я выпил лишнего, но прекрасно помню, как все началось.

Между нами оставалось лишь несколько дюймов, и она говорила о книге, которую недавно прочитала, и что было в ней интересного. Я едва слушал ее, так меня оглушили выпитое вино и страсть. Наконец, когда яне мог более сдерживаться, я погладил ее по щеке.

Она не отшатнулась, а, напротив, придвинулась ближе, потершись о мою руку, словно кошечка, и я склонился над ней и поцеловал.

Поцелуй был долгим, но потом она вскочила и отпрянула.

– Что ты делаешь? – сказала она возмущенно громким шепотом.

Я оставался на месте, чтобы ее паника не привлекла всеобщего внимания.

– Я поцеловал тебя.

– Нельзя этого делать. Ты прекрасно знаешь. Почему я опять должна тебе это говорить?

– Мириам, – сказал я, – ты должна изложить свою просьбу в письменном виде.

Она открыла рот, чтобы сказать какую-то колкость, но удержалась и долгое время пребывала в безмолвии. Я слушал собственное дыхание и стук экипажей за окном, словно это были самые занимательные звуки на свете.

– Ты прав, – сказала она таким тихим шепотом, что я не был уверен, не ослышался ли. – Ты прав, извини… И мне пора идти, – добавила она поспешно и направилась к выходу.

Я вскочил и схватил ее за руку. Не сильно, как вы понимаете, но решительно. Я не мог позволить ей уйти. Только не сейчас. Не так скоро.

– Почему ты убегаешь? Ты не хочешь уходить, так зачем уходишь?

Она покачала головой, не поднимая глаз. Было ясно, что она не останется, и я отпустил ее.

– Я бегу, – сказала она, – потому что не хочу убегать. – Она вздохнула. – Бенджамин, когда тебя пытались убить в последний раз?

Вопрос был неожиданный, и это меня насмешило.

– Не далее как две недели назад, – сказал я. – Вор, которого я выслеживал, бросился на меня с ножом. Не будь я настороже, он бы меня ранил или еще того хуже.

– Ты мог бы дать мне многое из того, что мне необходимо, – сказала она. – Я знаю, ты не обращался бы со мной как с вещью, как с неодушевленным предметом, как со служанкой. Я знаю, какой ты человек, Бенджамин. Но ты постоянно кого-то преследуешь и убиваешь, и тебя постоянно кто-то преследует и может убить.

Она замолчала, но мне было нечего сказать в свое оправдание, и мы долго сидели в тишине.

– Такая жизнь не для меня, – наконец промолвила она. – Я не могу жить с мужем, которого в любой момент могут убить, повесить или сослать на каторгу. Ты хочешь жениться на мне? Завести детей? У жены должен быть муж. Детям нужен отец, Бенджамин. Я так жить не смогу.

Что я мог ей возразить? Она была права.

Три недели спустя она прислала мне записку с просьбой зайти к ней домой в Эннз-Корт. Раньше она не присылала мне подобных записок, и какое-то время я даже тешил себя надеждой, будто она собирается сообщить мне с помощью женских намеков, что поменяла свое решение, что, хорошенько все обдумав, решила оставить былые предрассудки. И хотя мое воображение рисовало радужные картины, в действительности я не верил, что услышу от нее то, что хотел бы слышать больше всего.

Я также не ожидал услышать от нее то, что больше всего боялся услышать. Когда горничная проводила меня в гостиную, я увидел, что Мириам стоит, нервно перелистывая книгу, название которой вряд ли могла бы сказать, если бы ее спросили. Она отложила книгу и улыбнулась, как улыбается врач пациенту, которому предстоит серьезная операция. Вид у нее был утомленный, лицо осунувшееся.

– Бокал вина? – спросила она, зная заранее, что я не откажусь.

Ее тревога развеяла все мои иллюзии, и я принял бокал из ее дрожащих рук, чтобы подкрепить себя морально.

– Я еще не сообщила дяде, – сказала она, когда мы сели, – хотела, чтобы ты узнал первый. Не хочу, чтобы ты узнал об этом от посторонних.

Сейчас я говорю, что не догадывался тогда, о чем она собирается сказать, но, вероятно, это не так, поскольку помню, как я схватился за подлокотники кресла и едва не подпрыгнул.

– Я собираюсь выйти замуж, – сказала она.

На ее лице отразился ужас, но потом она собралась с духом и выдавила улыбку. Когда я думаю о ней как о замужней даме, я вижу эту фальшивую улыбку на ее лице.

Я молчал, и казалось, что прошла целая вечность. Я смотрел перед собой, размышляя. Думал о том, кого она сочла более достойным, чем я. Вспоминал время, которое мы провели вместе – как друзья, естественно. Какую радость я испытывал от общения с ней. Я вспоминал, как меня не покидала надежда, что она передумает. Теперь все надежды рухнули.

– Желаю тебе счастья, – наконец промолвил я.

Я старался говорить спокойным и безразличным голосом, полагая, что это самая достойная и самая жестокая реакция.

– Боюсь, что дядя может расстроиться, – сказала она. Она говорила слишком быстро, будто заранее приготовила слова. – Видишь ли, человек, за которого я выхожу замуж, англичанин, и его семья с незапамятных времен принадлежала Англиканской церкви. Чтобы не создавать проблем, я решила принять их веру.

Я отпил из бокала. Я пил с такой поспешностью, что вскоре почувствовал, как вино ударило мне в голову.

– Ты переходишь в другую веру?

– Да, – ответила она.

Не знаю, чего она ждала от меня, – может быть, что я начну браниться и отчитывать ее и возмущаться, требовать рассказать, что ей известно об этом человеке, или применю свои профессиональные навыки, дабы узнать о нем все, что возможно. Я открыл рот, но не смог произнести ни слова. У меня предательски исчез голос. Я прочистил горло и сделал вторую попытку.

– Почему? – тихо спросил я.

– Как ты можешь спрашивать меня об этом?

– Как? Как я могу не спрашивать? Ты веришь в то, во что он верит? Ты разделяешь его веру?

– Ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы думать, будто я приняла это решение из-за веры. Если бы я хотела принять христианство из-за веры в христианские догмы, я бы это сделала давно.

– Зачем же тогда ты переходишь в другую религию? – спросил я.

Мой голос звучал громче и жестче, нежели мне бы хотелось.

Мириам закрыла глаза.

– Я хочу быть счастлива, – сказала она.

Я был бы рад найти доводы, чтобы возразить ей, но предложить мне было нечего. Что я мог сказать ей о счастье – о счастье, которое ей собирался дать человек, совершенно мне неизвестный. Я знал, что мне следовало встать и уйти, но поскольку все равно собирался мучить себя в течение полугода, я решил, почему бы не начать прямо сейчас.

– Ты его любишь? – спросил я.

Она отвела глаза.

– Зачем ты спрашиваешь об этом? Зачем тревожить нас обоих этими вопросами?

– Потому что я должен знать. Ты любишь его?

Она по-прежнему не смотрела на меня.

– Да, – прошептала она, отвернувшись.

Мне хотелось верить, что она лгала, но я не мог. Трудно сказать, и я до сих пор не знаю, что здесь виной – ее слова или мое сердце. Единственное, что я понимал, – это то, что нам не о чем больше говорить. Она сделала смертельный выстрел, после чего поединок заканчивается, наступает время уносить убитого.

Я встал, осушил бокал и поставил его на стол.

– Желаю тебе счастья, – сказал я и удалился.

Позже я узнал имя этого человека – Гриффин Мелбери. Свадьба состоялась через две недели после нашего разговора. Церемония прошла в узком кругу, и приглашен я не был. После этого я Мириам не видел. Услышав новость, мой дядя был в отчаянии. Тетя шепотом сообщила мне, что ее имя не должно более упоминаться в их доме. Все вели себя так, словно Мириам вообще никогда не было на свете. Или старались делать вид.

Это было нелегко, так как из-за выборов я и шага не мог ступить, не услышав имени ее мужа. А всякий раз, когда я слышал это имя, я мечтал схватить Мелбери за горло и задушить.

Пивная «Гусь и колесо» оказалась больше, чем я полагал, и представляла собой вытянутое помещение с несколькими десятками столов и стойкой в задней части, причем набитое битком. Здесь были рабочие разных мастей – англичане, конечно, но также чернокожие африканцы и смуглолицые индусы, к которым можно было отнести и меня в моем нынешнем наряде. В воздухе стоял запах джина, эля и вареного мяса, смешанного с вонью дешевого табака и мочи. Шум стоял невероятный – люди кричали, пели и громко смеялись. Я не мог понять, почему Литтлтон так рвался в пивную, зная, что ему не поздоровится, если его заметят. Теперь я понял, что риск был минимален. Хозяева «Гуся и колеса» экономили на свечах как могли, и в пивной стоял полумрак. Окон было недостаточно, учитывая количество курильщиков, и в помещении было темно и накурено. Я ничего не видел на расстоянии десяти футов. Задняя часть зала, где сидели курильщики, напоминала небо со звездами, скрытое пеленой туч.

Литтлтон намекнул, что пинта джина поможет ему побороть беспокойство. Я полагал, что ему лучше оставаться в трезвом уме, но не хотел заниматься нравоучениями и принес ему желаемой отравы, невзирая на то что для этого мне пришлось перешагивать через бесчувственные тела тех, кто выпил лишнего. Когда я заказал для себя слабого пива, разливальщик едва не поднял меня на смех, будто до меня никто никогда не заказывал подобной ерунды. Лучшее из того, что он мог мне предложить, представляло собой ужасающую бурду из эля и куриного бульона.

Он подал напиток, пожирая меня взглядом.

– Если он слишком крепок для тебя, дружище, можешь разбавить своей мочой.

Я хотел ответить колкостью, но придержал язык, решив не давать волю чувствам, пока не будет кончено дело. Я поблагодарил его за заботу и направился к Литтлтону, натянувшему на глаза шляпу, чтобы его не узнали.

– Что еще вам известно о политической стороне этого дела? – спросил я, протягивая ему джин. – До этого никто не говорил о политике и партиях. Боюсь, это может все осложнить.

Он пожал плечами:

– А, это. Не знаю. У меня нет права голоса, и партии и кандидаты меня особо не интересуют. Я пойду на выборы в надежде поесть или попить или что меня поцелует хорошенькая девушка, если решит, что у меня есть право голоса. Но тори или виги мне безразличны. И те и другие думают, что знают, как поставить бедняков на место. А сами заблудятся в собственной заднице, если вас интересует мое мнение. У нас и других проблем полно.

– Например?

– Ну, например, сейчас февраль, и работы в доках мало. В это время года заходит несколько барж с углем, и никаких перспектив до весны. Мы привыкли, что нам платили больше, чем другим грузчикам, и хорошие заработки помогали нам продержаться в то время, когда работы мало. Но из-за борьбы объединений за скудную работу мы зарабатываем не больше, чем если бы отгружали яблоки зеленщикам. Да и работать стало опаснее. Вот на прошлой неделе парня задавило насмерть бочкой с углем. Ему перебило ноги. Он умер через два дня и все это время кричал не переставая.

– И как Аффорд намеревается улучшить ваше положение?

– Не знаю. Я слышал его проповеди, но ничего толком в них не понял. Он говорит, раньше богатые заботились о бедных, а бедняки работали не покладая рук, но того, что они зарабатывали, хватало на жизнь, и они были счастливы. Он говорит, вигам наплевать на то, что было раньше, мол, их интересуют только деньги и они доведут бедняков до смерти, но не дадут им прилично заработать.

– Таким образом, он хочет, чтобы вы поверили, будто тори будут лучшими хозяевами, поскольку у них больше опыта в этом деле, а виги – худшими, поскольку такого опыта у них нет. Так?

– Ну да, что-то вроде этого.

– Это правда?

Литтлтон пожал плечами:

– Говорят, Деннис Догмилл – виг, и большую часть работы мы делаем для него. Я вам так скажу: отдай все его грузчики богу душу после окончания разгрузки, он бы и гроша ломаного за них не дал, если бы знал, что в другой раз можно будет нанять новых. У него черствое сердце потому, что он виг, или потому, что он такой человек? Мне кажется, политика здесь вовсе ни при чем.

Литтлтон натянул шляпу еще глубже, явно показывая, что его больше интересует джин, чем разговоры. Я от нечего делать на протяжении доброй половины часа разглядывал людей в таверне, пока не услышал какой-то шум в задней части зала. Зажгли несколько свечей, и кто-то забрался на бочку. Это был крепкий человек среднего роста, лет сорока на вид, с узким лицом и широко поставленными глазами, отчего он выглядел удивленным или даже растерянным. Он топнул ногой несколько раз, и гомон начал стихать.

Литтлтон вышел из оцепенения, произведенного джином.

– Вот он. Это и есть Билли.

Человек, стоящий на бочке, поднял пивную кружку.

– Выпьем, – громко произнес он, – за Динги Дэнни Робертса, который умер на прошлой неделе, раздавленный упавшей на него бочкой с углем. Он был в группировке Йейта… – Толпа неодобрительно зашумела, и Гринбилл повысил голос: – И хоть он был в группировке Йейта, он был грузчиком, как мы и как они, пусть даже их возглавляет этот негодяй. Так выпьем за Дэнни. Пусть он будет последним, кого постигла подобная участь.

Грузчиков не пришлось долго уговаривать, и они осушили свои стаканы. Подождав, пока не утихнет шум, – я не мог сказать, одобряли собравшиеся его слова или нет, – Гринбилл заговорил снова:

– Я попросил вас всех собраться сегодня здесь, ребята, потому что хочу вам кое-что сказать. Хотите знать, что именно? На следующей неделе прибывает судно, груженное углем, и Йейт со своими ребятами хочет отобрать у вас работу.

Поднялся такой невообразимый гвалт, что Гринбиллу пришлось сделать паузу.

– Так вот, вы, наверное, слышали о мерзавце Деннисе Догмилле, табачном торговце. – Он подождал, пока стихнут смех и свист. – Это он придумал, чтобы мы, грузчики, враждовали друг с другом. У него это вышло так хорошо, что теперь то же самое делают все судовладельцы. «У кого из вас самая низкая цена?» – спрашивают они. Поэтому я пошел к Йейту и сказал ему, что нам надо действовать сообща. Давай прекратим вражду. Давай объединим наши группировки и вместе повысим заработок наших грузчиков. И Йейт сказал… я повторяю вам слово в слово, что он сказал. Йейт сказал: «Скорее я сгорю в аду, чем свяжусь с таким отребьем, как вы. У тебя в банде одни карманники, тряпки да педики». Вот так он сказал, ребята, и я едва удержался, чтобы не пришибить его на месте за то, что он так сказал о вас.

– Это наглая ложь, Билли, ты сам знаешь.

В середине зала, между тем местом, где мы сидели, и местом, где стоял Билли, какой-то человек взобрался на стол. Лет около тридцати, лицо гладкое и молодое. У него были свои волосы, темные и собранные в небольшой хвостик. Несмотря на невысокий рост, он был явно силен.

– Поглядите, ребята! – воскликнул Гринбилл. – Это же Уолтер Йейт. Он сошел с ума, если посмел явиться сюда. Или ему так понравилось врать, что он готов рассказывать небылицы, не важно, слушают его или нет.

У Литтлтона от удивления открылся рот, и он выпрямился. Одной рукой он сдвинул назад свою шляпу.

– Что он затеял? – прошептал он, обращаясь скорее к себе самому, чем ко мне. – Его убьют.

– Сядь на место, – крикнул какой-то человек Йейту. – Тебе нечего здесь делать.

– А Гринбиллу нечего рассказывать враки, – ответил Йейт. – Я вам не враг. Это Деннис Догмилл и такие, как он, натравливают нас друг на друга. Нам всем нужно что-то есть, поэтому мы и работаем за гроши, так как это лучше, чем не получать ничего. Припасите свои проклятия для Догмилла и его друзей вигов, которые хотят загнать вас до смерти и выбросить на свалку. Вместо того чтобы поливать друг друга грязью, мы должны сделать все, чтобы мистер Мелбери получил место в парламенте. Он обязательно нам поможет. Он защитит наши традиционные права.

Я почувствовал, как напряглись мои мускулы. Снова этот Мелбери, я не мог слышать о нем.

– Сколько тебе заплатил Мелбери за агитацию? – спросил Гринбилл. – Ни у кого из нас нет права голоса, и ты бы это знал, будь ты одним из нас. Да и зачем оно нам? Гриффин Мелбери. Если у него нет судна под разгрузку, мне на него плевать. В задницу его самого и его мамашу-потаскуху.

– И зря, – сказал Йейт. – Он мог бы помочь справиться с Догмиллом и накормить твоих детишек.

– Я заткну тебе глотку кормом для скотины, если ты сам не заткнешься! – выкрикнул кто-то.

– Твои слова пахнут слаще дурман-травы, – добавил другой. – Неужели сам Папа послал тебя рассказывать эти небылицы?

А потом кто-то запустил в него кружку с джином. Йейт ловко уклонился, и кружка попала в грудь Гринбилла.

Какая наглость! Как он посмел уклониться от удара и осквернить их любимого вождя! Наступила полнейшая тишина, и все замерли. А потом кто-то схватил Йейта за руку и стащил со стола. Толпа набросилась на него и начала избивать. Сквозь крики было слышно, как сыпались тяжелые удары кулаков. Те, кто был ближе, пинали свою жертву ногами. Другие в ярости молотили кулаками воздух. Однако не всем так повезло, и пока одни пытались протиснуться поближе и ударить Йейта, другие уже успели позабыть причину своего возмущения и принялись громить все подряд. Некоторые метались по таверне, ища, что можно разбить или украсть. Другие бросились к выходу, ища большего простора для разрушения.

Я почувствовал, что кто-то тянет меня за руку. Это был Литтлтон.

– Пора уносить ноги, – сказал он. – Спасайтесь как можете, – предложил он и растворился в толпе.

Надо было послушаться его совета, но в этом хаосе я потерял способность ясно мыслить. Таверна почти опустела, но несколько мужчин продолжали ломать мебель, бочки с элем и бидоны с джином. Повсюду слышались удары, крики и грохот пивных кружек, разбивавшихся о каменные стены. Осколки масляных ламп валялись на полу, где разлившееся пиво, к счастью, загасило огонь.

Там же, на полу, распростерся бедняга Уолтер Йейт. Он лежал на спине, похожий на перевернутую черепаху. Один мужчина крепко держал его за руки, другой поднял над его головой стул, готовый проломить несчастному череп. Трое человек стояли рядом и в качестве поддержки молотили кулаками воздух. Однако, поскольку главная арена разрушений переместилась на улицу, они то и дело в нетерпении поглядывали на входную дверь.

Сказать по правде, мне было наплевать, какой докер получит какую работу. Более того, в глубине души я считал: Йейт заслужил, чтобы ему проломили череп, за то, что он так лестно говорил о Гриффине Мелбери. Однако спокойно смотреть, как у меня на глазах совершается убийство, я не мог. Я бросился вперед, сбил с ног человека, прижимавшего Йейта к полу, и оттащил жертву в сторону как раз вовремя – стул ударился об пол и разлетелся на куски.

Увидев, что я пришел на помощь их жертве, грузчики разбежались. Я помог Йейту встать на ноги. Он выглядел оглушенным, но, похоже, серьезных увечий не получил и отделался легкими царапинами.

– Спасибо, – сказал он, – подталкивая меня к выходу. – Не думал, что сыщу друга среди ребят Гринбилла.

– Я не имею отношения к ребятам Гринбилла. И хотя я не ожидал встретить вас здесь, мне нужно с вами поговорить. Если вам размозжат голову, мне не удастся этого сделать.

Я перевернул стол, стоявший рядом с дверью, чтобы укрыться от полудюжины мужчин, которые еще оставались в пивной. Кроме тех двоих, которые чуть не убили Йейта, остальные наслаждались сокровищами таверны в отсутствие хозяина. Точнее говоря, они угощались джином из бидонов и набивали карманы ножами и прочей утварью. Через несколько минут они или уснут, или станут еще агрессивнее.

Те двое видели, как мы спрятались за столом. Они посмотрели на мужчин, занятых джином. Они пытались принять решение.

– Меня зовут Уивер, – торопливо сказал я Йейту. – Я выполняю поручение священника по имени Аффорд. Он попросил меня найти человека, который посылал ему письма с угрозами. Он считает, вы можете что-нибудь знать, так как это, вероятно, связано с Догмиллом и вашими проблемами.

– Будь проклят этот Догмилл, да и Аффорд тоже! Напрасно я ввязался в это дело. Одни заговоры, тайны и интриги. А расплачиваются за все докеры.

Я хотел спросить, о каких заговорах, тайнах и интригах он говорит, но вовремя заметил, что агрессия взяла верх над опьянением. Четверо мужчин, угощавшихся джином, бросились в нашу сторону, как разъяренные быки.

Йейт сразу понял, что пора выбираться. Он распахнул дверь, и мне стало ясно, что разговор придется отложить, так как ничего хорошего снаружи нас не ждало. На улице были десятки, а может, и сотни мужчин, тузивших друг друга и тех, кто попадался им под руку, вышибая двери и сбивая с ног женщин. Один из них взял где-то факел и бросил его в дом напротив. К счастью, тот не долетел до цели и упал на каменные ступени, не причинив вреда никому, кроме другого бунтовщика.

Не успели мы выйти из таверны, как двое мужчин напали на Йейта, и было бы странно, избавив от смерти однажды, снова обречь его на смерть. Мне пришлось вмешаться и нанести мощный удар одному из нападавших. Тот пришелся в висок, и я не без удовлетворения отметил, что мужчина упал. Но на смену первому нападающему бросились сразу двое, и я едва успевал отражать их удары.

Я поднял голову и увидел кирпич, зажатый в чьих-то побелевших от напряжения пальцах и нацеленный мне в голову. Не знаю, как бы я избежал этого определенно смертельного удара, если бы Йейт, отбивавшийся от другого грузчика, не вскинул руку и не заставил нападавшего выронить кирпич. Я свалил это животное одним ударом в лицо и поблагодарил Йейта, на которого теперь смотрел благосклонно. Пусть он с восторгом говорил о муже Мириам, что для меня было худшим оскорблением, но теперь нас связывало братство борьбы.

Я не растерял навыков профессионального бойца и, несмотря на боль в раненой ноге, заставившей меня в свое время уйти с ринга, успешно отбивался от нападавших. В то же время я оглядывался вокруг в поисках выхода для себя и Йейта. Такого выхода я нигде не видел. Нападавшим не было счета. Не успевал я свалить одного, как ему на смену являлся другой. Йейт был молодцом, но, так же как и я, едва отбивался от нападавших.

Я сражался за свою жизнь, но не мог не заметить, что бунт приобрел политический оттенок. Группы докеров под предводительством противника Йейта, Гринбилла, скандировали: «Нет якобитам!», «Нет тори!», «Нет папистам!» Ничего странного, что бунт приобрел характер протеста, – перед выборами-то, – но меня удивило, что все случилось так стремительно.

Однако у меня были более насущные дела, поскольку, несмотря на то, что многие докеры были заняты скандированием и битьем стекол, другие проявляли упрямую приверженность драке, и не драке вообще, а именно с нами. Трудно сказать, как долго продолжался этот бой. Думаю, не менее получаса. Я наносил удары и отражал удары. По моему лицу струились пот и кровь. Но я продолжал драться. Как только казалось, что я отбил все удары, находился новый нападающий. Сначала я старался не выпускать из виду своего компаньона, но потом на это не стало хватать сил. Я едва отбивался от ударов. Однажды я набрался сил и оглянулся узнать, как там дела у докера, и с удивлением обнаружил, что его нет поблизости. Либо ему удалось скрыться, либо толпа нас разделила. Скорее всего второе. Сам не знаю почему, но мысль об этом вселила в меня ужас. Я спас Йейта, а он спас меня. Я чувствовал ответственность за его благополучие. Я переместился, чтобы сменить угол обзора, но его нигде не было видно. Меня охватила паника, словно я потерял ребенка, за которым мне поручили присматривать.

– Йейт! – позвал я, перекрикивая вопли и стук кулаков.

Никто не отозвался.

И вдруг все разом прекратилось. Секунду назад я дрался и звал Йейта, и вдруг наступила тишина, а я махал кулаками в воздухе и кружился в ожидании следующего неизвестного нападающего. Толпа обступила меня кольцом на расстоянии футов пяти. Я чувствовал себя как зверь, попавший в ловушку, на которого смотрели со страхом и опаской. Я тяжело дышал, согнувшись пополам, пытаясь собраться с мужеством и задать вопрос, почему я в центре внимания.

Затем появились два констебля и схватили меня за руки.

Я позволил им это сделать. Я не сопротивлялся. Когда меня арестовывали, я в изнеможении склонился и услышал незнакомый голос:

– Это он. Он самый. Грязный цыган, который убил Уолтера Йейта.

После этого меня увели к мировому судье.

Глава 5

Лондон после того, как сгущаются сумерки, не место для людей слабых, не говоря уже о тех, кто полностью лишен одежды. Но я сбежал из самой ужасающей тюрьмы во всем королевстве, и у меня на ногах были туфли. Если бы не наличие обуви, мое положение было бы столь же плачевно, сколь и унизительно, поскольку я шел на юг, а значит, мой маршрут проходил неподалеку от Флит-дитч. На этих улицах прохожий мог наступить на экскременты, или разлагающийся труп собаки, или какой-нибудь обрубок человеческого тела, выброшенный хирургом. Однако человека, только что сбежавшего из темницы и едва не оставшегося заживо замурованным в узком дымоходе, вряд ли станет тошнить, если он наступит босыми ногами на кучу дерьма или на ампутированную руку, в особенности учитывая, что под ледяным дождем можно отмыться. Что касается моей наготы, то вдобавок к холоду и сырости было еще и темно – наилучшее обстоятельство для побега из тюрьмы, – а кроме того, я не сомневался, что в этом городе, который я так хорошо знал, в темноте можно оставаться невидимым.

Однако оставаться невидимым можно было лишь какое-то время, все же мне требовалась одежда, и чем скорее, тем лучше, так как, несмотря на то, что радость от вновь обретенной свободы придавала мне невиданную бодрость, словно я выпил дюжину чашек кофе, я чувствовал, что замерзаю и что у меня немеют руки. От холода у меня стучали зубы, и я дрожал так сильно, что опасался потерять равновесие и упасть. Мне претила мысль отбирать у кого-либо то, в чем я так нуждался, но необходимость в одежде перевесила какие бы то ни было угрызения совести. Кроме того, я не собирался лишать человека всей одежды и оставлять его в положении, в каком на данный момент пребывал сам. Я намеревался найти кого-нибудь, кого можно было бы тем или иным способом убедить поделиться со мной частью своего изобилия.

Когда человек выходит из тюрьмы, и особенно если он оттуда бежит, он по-новому видит знакомые вещи. Двигаясь на запад, а затем на юг, я вдыхал запах Флит, словно это был чистый деревенский ручей. Крики разносчиков пирогов, торговцев курятиной и девушек, продававших креветки, снова и снова повторяя: «Свежие креветки, креветки, креветки!» – звучали пением тропических птиц. Неряшливые надписи на стенах, которые я не замечал раньше, типа «Уолпол, к черту тебя!», и «Дженни Кинг – потаскуха и шлюха», и «Если вам нужна овчина, посетите миссис Роз в заведении „Два епископа“», теперь казались мне диковинными письменами на неведомом языке. Однако странная новизна окружающего не могла притупить чувство холода и голода. Я был на грани голодного обморока, и крики торговцев пирогами, маринованной рыбой и печеной репой сводили меня с ума.

Мое путешествие по этой малоприятной части города начало приобретать характер странного, зловещего кошмара. Раз или два я наталкивался на посыльного или на попрошайку, которые улюлюкали мне вслед. Однако хорошо это или плохо, но в таком городе, как наш, где нищета стала обычным делом, мало кто удивляется при виде человека без одежды, которого принимают за очередную несчастную жертву нависшей над страной нищеты. Мне попадалось множество нищих, которые не стали просить у меня подаяния, но по отсутствующему выражению их глаз я понял, что они считают меня более благополучным, чем они, поскольку я был хорошо упитан. Несколько жриц любви предложили мне свои услуги, но я объяснил, что в данный момент у меня нет с собой денег.

Неподалеку от Холборна я увидел мужчину, лучшим образом отвечавшего моим целям. Это был человек из среднего класса, который изрядно выпил и оставил своих друзей в пивной, отправившись на поиски дешевой любви. Для стоящего на ногах, пусть и нетвердо, выпивохи найти дешевую любовь легко, в том числе и потому, что он привлекает внимание женщин, которые охотно избавят его от кошелька, часов или парика.

Этот прохожий – обрюзгший, промокший до костей, перешагнувший срединный рубеж своей жизни, – нетвердой походкой направлялся в сторону темноволосой женщины, которая имела столь же печальную наружность. Можно было сказать, что я оказывал ему услугу, препятствуя вступлению в интимную связь с существом, которое могло бы вызвать у него лишь отвращение, будь он трезв. И я был более чем уверен, что она лишила бы его части имущества, одарив взамен тем, что было вовсе нежелательно. Я вышел из тени, схватил его за плечи и затащил в темный переулок.

– Боже милосердный, помогите! – выкрикнул он прежде, чем я успел зажать ему рот.

– Замолчи, пьяный идиот, – прошептал я. – Ты разве не видишь, что я пытаюсь тебе помочь?

Мои слова произвели эффект, на который я рассчитывал. Он замолчал, задумавшись, как этот абсолютно голый незнакомец мог ему помочь. Пока он пребывал в раздумье, я снял с него камзол, шляпу и парик.

– Постойте! – закричал он, но это ему не помогло.

Он встал, возможно намереваясь преследовать меня, но поскользнулся на какой-то грязной жиже и упал. Все еще голый, но с трофеем под мышкой я бросился прочь. Я собирался воспользоваться украденными вещами, но на короткое время, ибо намеревался украсть одежду у другого человека, но это случится чуть позже.

Спустя полчаса я наконец был под крышей, рядом с восхитительно горячей печкой, и занят жаркой беседой.

– Или ты сделаешь, как я велю, или ты безмозглый дубина, – говорил я, обращаясь к лакею, крепкому парню лет восемнадцати.

Он бросил взгляд через кухню, где на полу лицом вниз лежал дворецкий. Из его уха тонкой струйкой текла кровь. Я обратился к нему с таким же предложением, но он сделал неправильный выбор.

– Я и двух недель тут не проработал, – сказал он с сильным северным акцентом. – Мне говорили, что бандиты могут вломиться в дом. Сотни голодных оборванцев просили подаяния, и очень настойчиво, но прежде мне и в голову не приходило, что увижу грабителя своими глазами.

Уверен, я представлял собой ужасающее зрелище, в камзоле на голое тело, с париком, едва прикрывающим мои собственные волосы, в шляпе, надетой поверх него набекрень, и промокший до нитки. Я украл парик, полагая, что, когда обнаружится мой побег, станут искать простоволосого брюнета, а не джентльмена в парике. Однако я был похож на джентльмена не больше, чем закованный в кандалы африканец, которого только что привезли в Ливерпуль.

– Парень, если не сделаешь, как я велю, света белого тебе не видать.

Чтобы выглядеть более грозно, мне следовало пододвинуться к нему ближе, но вместо этого я сделал несколько шагов назад, чтобы быть поближе к печке.

Однако он не заметил моих передвижений.

– Не вижу причин рисковать шкурой ради него, – сказал лакей, кивнув в сторону другой комнаты.

– Тогда отдай мне свою одежду, – сказал я.

– Но она же на мне.

– Тогда тебе придется сначала ее снять, – предложил я.

Он смотрел на меня, выпучив глаза и ожидая дальнейших разъяснений, но, поняв, что их не будет, тяжело вздохнул и, недовольно ворча себе под нос, будто я был его отцом, заставлявшим его пойти накормить свиней, начал расстегивать пуговицы и развязывать завязки. Закусив нижнюю губу, он снял с себя всю одежду, кроме рубашки, и бросил ее мне. Взамен я бросил ему свой недавно приобретенный камзол, отяжелевший от влаги. А сам надел его ливрею, приятно сухую, однако вшей на ней было больше, чем хотелось бы.

Я не ставил целью обмануть его хозяина, ибо обман продлился бы не больше секунды. Но я рассчитывал, что, увидев меня в ливрее своего слуги, он растеряется и станет более сговорчивым. Кроме того, ливрея послужит мне отличной маскировкой в дальнейшем, когда я покину этот дом.

После того как слуга надел мой камзол, я связал его веревкой, которую нашел на кухне.

– В доме есть другие слуги? – спросил я, жадно впиваясь зубами в найденную буханку хлеба.

Хлеб был вчерашним и черствым, но мне казался замечательно вкусным.

– Только девушка, которая убирает, – сказал он. – Она целомудренна, и я не сделал ничего такого, чтобы оскорбить ее честь.

Я поднял бровь.

– Где она сейчас? – спросил я с набитым хлебом ртом.

– У нее сегодня выходной. Она навещает свою мать, которая нянчит детей одной знатной дамы, что живет неподалеку от Сент-Джеймса. Она вернется не раньше чем через два часа.

Я подумал, не лжет ли он – естественно, о времени возвращения девушки, а не о ее целомудрии, – но решил, что он не посмел бы меня обмануть. Не желая расставаться с хлебом, я зажал его зубами, нашел кухонную тряпку и заткнул слуге рот. Потом я велел ему следить за объявлениями в ежедневной газете на предмет утери камзола, парика и шляпы. Было бы милосердно вернуть вещи их владельцу.

Я быстро расправился с хлебом, нашел пару яблок, одно из которых съел, а другое положил в карман и решил, что пора приступать к делу. Дом был не очень большим и имел обычную планировку, поэтому найти того, кто был мне нужен, не составило труда.

Я нашел судью Пирса Роули в ярко освещенном кабинете с красными занавесками, красными подушками и красным турецким ковром. Сам Роули был в халате и ночном колпаке, тоже красного цвета. Без судейских регалий я с трудом его узнал. Я принял это за хороший знак. Думаю, меня тоже было трудно узнать в моем наряде, и я намеревался удивить его. Он сидел ко мне спиной, так, чтобы пламя в камине максимально освещало письменный стол и бумаги на нем. В комнате горели свечи, а рядом с подносом с яблоками и грушами был поставлен графин с вином чудесного красного цвета; судя по аромату, это был портвейн. Я с удовольствием выпил бы бокал-другой, но мне было необходимо сохранять трезвость ума.

Подойдя ближе, я увидел, что Роули прижимает к груди толстый фолиант. Он спал. Признаюсь, у меня возникло желание отомстить ему. Схватить его за горло, чтобы он проснулся и встретил кошмар собственной смерти. Жестокость такого эксперимента мне казалась привлекательной, и судья, безусловно, этого заслуживал. Однако я понимал, что убийство не принесет мне ничего, кроме чувства удовлетворения.

Я встал напротив и принялся покашливать, пока он не проснулся. Его отечные веки задрожали и затрепетали, щеки задвигались. Он вытер слюни рукавом халата и потянулся за вином.

– В чем дело, Доз? – рассеянно спросил он, но, коснувшись губами серебряного кубка, поднял на меня взгляд и увидел, что это не Доз. Он выпрямился, позабыв о вине, и оно пролилось ему на колени. – Уивер, – прошептал он.

– Мистер Доз временно нетрудоспособен, – сказал я, – а ваш дворецкий, не знаю его имени, разбил себе голову.

Он откинулся на спинку кресла.

– Вы сбежали, – сказал он с легкой улыбкой.

Я посчитал бессмысленным подтверждать то, что и так было очевидно.

– Вы сделали все, чтобы присяжные вынесли обвинительный приговор, – сказал я. – Почему?

– Спросите у присяжных, – резко ответил он, с такой силой прижимаясь к спинке кресла, словно надеялся ее выдавить. От натуги его щеки раздулись, как крылья, и он стал больше похож на маскарадную маску, чем на человека.

– Нет, я должен спросить это у вас. Вас не интересовала правда о смерти Йейта. Вам непременно нужно было, чтобы вынесли обвинительный приговор, и вы без колебаний отправили меня на виселицу. Я хочу знать почему.

– Убийство – это тягчайшее преступление, – сказал он очень тихо. – Оно должно быть наказано.

– Так же, как попытка убийства. Именно так, а не иначе я рассматриваю ваше отношение ко мне.

Роули перестал корчиться, будто внезапно решил проявить смелость и не трусить.

– Можете думать что хотите. Дело ваше, но я к этому никакого отношения не имею.

Я подошел ближе.

– Позвольте мне констатировать очевидный факт, сэр. Повесить меня можно только однажды. Приговор был оглашен. Если я снова окажусь за решеткой, то меня, несомненно, ожидает самая ужасная участь независимо от того, что произойдет между нами. Вы должны отдавать себе отчет, что в данный момент закон не может ограничивать мои действия. – Я нагнулся над ним. – В своих усилиях наказать меня с помощью закона вы поставили меня вне закона, и, что бы я ни совершил, мне теперь нечего терять. А теперь я повторю свой вопрос, если позволите. Почему вы так хотели, чтобы мне был вынесен обвинительный приговор?

– Потому что я думал, что вы виновны, – сказал он, отвернувшись.

– В это невозможно поверить. Вы слышали, как свидетели признались, что им заплатили за то, чтобы они сказали, будто видели то, чего на самом деле не видели, чего и видеть не могли, поскольку этого не было. Вы предпочли закрыть глаза на лживость свидетельских показаний. Вы приказали присяжным закрыть глаза на лживость свидетельских показаний. Я требую, чтобы вы объяснили почему.

Поскольку я предполагал, что его честь будет упорствовать, я захватил с собой из кухни нож. Теперь я достал его и, не дав судье возможности гадать, собираюсь я им воспользоваться или нет, вонзил острие в его щеку под левым глазом. Я не собирался причинять серьезного вреда, а хотел только продемонстрировать, что я человек дела, а не слов.

Он схватился за рану обеими руками. Надо сказать, она была пустяковой, несмотря на кровотечение. Цирюльник и тот наносит более серьезные раны при бритье.

– Вы выкололи мне глаз! – закричал он.

– Это не так, – сказал я, – но я вижу, что возможность ослепнуть вас огорчает. И я на самом деле выколю вам глаз, если вы не ответите на мой вопрос. Возможно, вы не поняли, что я не располагаю лишним временем. Надеюсь, вы простите меня, если я начну терять терпение.

– Черт с вами, Уивер. У меня не было выбора. Я сделал для вас все, что мог.

Он скорчился на кресле, зажимая порез обеими руками, будто опасался, что истечет кровью, если не будет закрывать рану всеми десятью пальцами.

– Почему у вас не было выбора?

– Черт побери, – проворчал он. Казалось, он не обращается ни к кому конкретно. Затем снова повернулся ко мне. – Смотрите, Уивер, вам удалось освободиться. Этого самого по себе достаточно. Если вы человек разумный, то, вместо того чтобы тратить зря время, вам следует убраться отсюда подальше. Не стоит сердить этих людей.

– Каких людей? Кто велел настроить присяжных против меня? – потребовал я.

Молчание. Но я занес над ним кухонный нож, и он стал более многословным.

– Черт возьми! Я не допущу, чтобы меня искалечили из-за него. Не настолько мне дорог этот человек. И зачем только я в это ввязался! Но поскольку грядут всеобщие выборы, никто не может оставаться нейтральным.

Я напрягся:

– Как, снова выборы? Какое отношение ко всему этому имеют выборы?

– Это Гриффин Мелбери, – сказал он. – Гриффин Мелбери велел мне это сделать. Прошу вас, не говорите, что я вам сказал. Этот человек может быть опасным врагом, и я не хочу подвергать себя риску.

Его слова настолько удивили меня, что я едва не выронил нож. Посмотрев на руки, я увидел: нож я сжимаю с такой силой, что пальцы побелели.

Гриффин Мелбери. Вестминстерский кандидат тори. Человек, женившийся на Мириам.

– Расскажите мне все, – сказал я. – Ничего не утаивая.

– Мелбери назначил мне встречу, как только узнал, что мне выпало вести ваше дело. Необходимо, сказал он, чтобы вас признали виновным и повесили. Все ценности тори, включая сильное влияние Церкви, сильную монархию, контроль за новым богатством и либеральными идеями, – все это зависело от выполнения его приказа. Он недвусмысленно дал понять, что, если я не выполню своего долга, после следующих выборов у власти окажется достаточно тори, чтобы лишить меня места.

Я знал, что большинство судей – политические фигуры и зависят от одной из двух политических партий. Я также знал, что эти люди не видят ничего дурного в том, что их политические связи влияют на принимаемые ими решения. Однако я не мог понять, почему тори так страстно желали, чтобы меня осудили за это преступление. Как моя казнь могла быть связана с политикой тори? Единственное, что приходило мне на ум, – что Мелбери все это придумал, так как для него это был вопрос чести. Поскольку я никогда не встречался с Мелбери, ничем ему не мешал и не досаждал, трудно было поверить, что он затаил такую страшную злобу на меня только потому, что я когда-то ухаживал за женщиной, ставшей его женой.

– Но почему? – спросил я.

– Откуда я знаю, – раздраженно ответил Роули, словно я был ребенком, который спрашивал, почему небо синее. – Я не знаю. Он не сказал. Он не желал говорить. Я требовал ответа, но он только угрожал. Вы должны поверить, что мне вовсе не доставляло удовольствия делать то, что я сделал. У меня не было другого выхода.

– Какое я имею отношение к этому? Я никак не связан с тори.

– Откуда мне знать, если Мелбери ничего не объяснил? Я думал, вы знаете больше, чем я. Если бы я мог изменить ход сегодняшнего процесса в суде, я бы его изменил. Мне вовсе не нравится, что из-за вас или из-за него моя репутация пострадала. Я поступил так, поскольку мне не оставалось ничего другого.

Долгое время я сохранял молчание, не слыша ни потрескивания огня в камине, ни тиканья часов, ни тяжелого дыхания Пирса Роули, который перестал зажимать свою давно подсохшую рану и теперь закрыл руками лицо, по которому катились слезы. Он был жалок.

– Покажите мне ваши банкноты, – сказал я.

Роули убрал руки с лица. Когда я угрожал его жизни, он корчился и дрожал, но теперь, когда я угрожал его богатству, в нем проснулся лев.

– Я полагал, вы не унизитесь до кражи, – сказал он спокойно.

Его голос звучал ровнее, и я подумал, что либо он слишком дорожит своими деньгами, либо изображал труса, чтобы предотвратить более серьезное наказание.

– Меня признали виновным в уголовном преступлении, – сказал я. – Я уверен, суд не терял времени даром и успел посетить мое жилище и конфисковать мое имущество. Теперь у меня нет ни дома, ни денег. Поскольку вы сыграли главную роль в том, чтобы меня признали виновным, я полагаю, будет справедливым, если вы компенсируете мои убытки. Итак, где вы храните банкноты?

– Я вам этого не скажу, Уивер. Я не позволю себя ограбить. Не позволю вам.

«Я вам этого не скажу». Должно быть, он потерял ум. Надо было ему сказать, что у него нет банкнот. Я угрожающе поднял нож, но на Роули это не оказало никакого действия.

– Эта небольшая рана, которую вы мне нанесли, доказывает, что вы не способны на бессмысленную жестокость, – сказал он. – Вы могли бы причинить мне больший вред, но не сделали этого.

В этот момент из кухни донесся какой-то шум. Затем я услышал вопль женщины. Служанка, чья честь была в безопасности в присутствии лакея, вернулась раньше времени и нашла своих товарищей в плачевном положении. Я не мог дольше оставаться в доме судьи.

– Банкноты, – сказал я. – Быстро.

Он выдавил улыбку:

– Думаю, ничего не выйдет. – Я видел, как расширились зрачки его глаз, когда он собрал всю свою смелость, чтобы бросить мне вызов. – Видите ли,Уивер, ваша репутация вам вредит. Вы можете угрожать шпагой или пистолетами и даже пускать их в ход, когда вам грозит опасность или когда вы сталкиваетесь с опасными противниками. Я всего лишь старик и представитель закона, беззащитный в собственном доме. Я не верю, что вы можете причинить вред такому беззащитному человеку, а угроз я уже слышал от вас достаточно. Я сказал вам то, что вас интересовало, несмотря на огромный риск с моей стороны. А теперь убирайтесь отсюда, если это еще возможно, так как я не дам вам ни пенни, ни фартинга. Если вы считаете, что вам полагается компенсация, спрашивайте у Гриффина Мелбери.

Я обдумал его слова, а потом бросился к нему со скоростью, которая удивила меня самого. Одной рукой я схватил его правое ухо, а другой – отрезал довольно значительную его часть. Я показал ему окровавленный кусок, прежде чем бросить на письменный стол, где он шлепнулся на стопку писем. От изумления Роули онемел и застыл. Он не отводил глаз от комочка плоти на письменном столе.

– Где вы храните банкноты? – снова спросил я.

К моей радости, у мистера Роули оказалось более четырехсот фунтов в передаваемых векселях, не считая двадцати или около того фунтов наличными. Мне удалось забрать их и покинуть дом, прежде чем служанка вернулась с подмогой. И хотя эти деньги не могли компенсировать тот вред, который он мне причинил, все же я испытывал чувство удовлетворения от того, сколь значительная сумма перешла из его владения в мое.

У меня не было ясного представления, как лучше использовать полученные от Роули сведения. У меня не было плана действий, и я не знал, где найти надежное укрытие. Однако я знал, куда пойду в первую очередь.

Глава 6

До сего времени я имел слабое представление о жизни ливрейного лакея, но по пути к Блумсбери-сквер мне улыбались проститутки, меня приветствовали другие мужчины, тоже одетые в ливрею и обращавшие внимание на нехватку кое-каких деталей в моем гардеробе. Меня дразнили рассыльные, а подмастерья приглашали пропустить с ними по стаканчику. Ливрейный лакей находится на самой грани между привилегированными и неимущими и знает, ибо живет в обоих лагерях, что будет предметом насмешек и тех и других, если осмелится перейти эту грань.

Я старался избегать подобных насмешников, как мог, ибо не был уверен, что буду выглядеть достаточно убедительно вблизи. Большинство ливрейных лакеев были моложе меня, хоть и не все, но возраст не был самым важным фактором, который мог меня разоблачить. Парик, еле налезавший мне на голову, беспокоил меня куда больше, невзирая на то, что мне с трудом, но удалось запихать под него собственные волосы. Тем не менее парик сидел странно, на самой макушке, и я знал, что при близком рассмотрении он не выдержит никакой критики.

К дому моего друга Элиаса Гордона я подходил с некоторым волнением. Я мог только предположить, что мое бегство уже обнаружено, а любой, знакомый с моими привычками, знал, что Элиас, часто помогавший мне в расследованиях, вероятно, будет первым, у кого я буду искать пристанища. Если за его домом следили, то можно было предположить, что следили за домом моего дяди, а также за полудюжиной домов моих близких друзей и родственников. Но из всех моих знакомых я мог полностью довериться только Элиасу, причем не только с точки зрения обеспечения моей безопасности: он мог рассмотреть проблемы, с которыми я столкнулся, трезво и беспристрастно.

Хоть и хирург по профессии, Элиас был в большей степени философом. Когда я пытался расследовать тайну, окружавшую смерть моего отца, именно Элиас объяснил мне, как работают тайные пружины великих финансовых учреждений нашего королевства. Что еще важнее, он познакомил меня с теорией вероятности, которая была основным философским механизмом, приводившим в действие финансовую машину, и научил пользоваться ею при расследовании преступлений в тех случаях, когда не было свидетелей и доказательств. На этот раз проблемы у меня были намного серьезнее, но я надеялся, что Элиас посоветует, как мне быть.

Итак, я решил рискнуть и наведаться к нему, положившись на то, что меня будет трудно узнать в ливрее, на живость своего ума и на, увы, несколько уменьшившуюся, но все же вполне еще надежную физическую силу. Я убеждал себя, что, если только в засаде меня не ждет маленькая армия, отразить нападение я должен без особого труда.

Дождь лил не так сильно, как когда я бежал из Ньюгейта, хотя полностью не перестал. На улицах было темно и мокро. Подойдя к дому Элиаса, я заметил двоих мужчин на посту. Втянув голову в плечи, они пытались защититься от моросящего дождя. Оба были примерно моего возраста, и ни один не отличался атлетическим телосложением. Они были одеты в темные костюмы, приличествующие людям среднего сословия, короткие парики и небольшие шляпы – все это насквозь промокшее. Костюмы не были ливреями, но напоминали их.

Я не мог понять, кто они такие, но они явно не были ни констеблями, ни солдатами. Однако они были хорошо вооружены. У каждого в руке было по пистолету, и, судя по размеру их карманов, там лежало запасное оружие. У меня, напротив, не было никакого оружия, кроме кухонного ножа, который я спрятал под камзолом.

Я хотел избежать встречи с этими мужчинами и войти через заднюю дверь, но один из них заметил меня и окликнул.

– Эй, ты, парень, – сказал он. – Чего тебе здесь надо?

– У меня дело к мистеру Джейкобу Монку, который здесь проживает, – сказал я, назвав имя одного из постояльцев. Я говорил с сильным йоркширским акцентом, надеясь таким образом сбить их с толку.

Мужчины подошли поближе.

– И какое у тебя дело к этому Монку? – спросил меня тот, который меня окликнул.

– У меня к нему записка. – Я подошел поближе.

– От кого записка? – Он отер мокрое от дождя лицо.

Я ответил, не задумавшись ни на секунду.

– От хозяйки, – сказал я, надеясь, что он не знает: Монк – семидесятилетний старик, которого вряд ли интересуют любовные интрижки.

– А кто твоя хозяйка?

Я ухмыльнулся и закатил глаза, как это не раз при мне делали наглые ливрейные лакеи.

– А это не вашего ума дело. Так я вам и сказал. Да и кто вы такие, чтобы задавать такие вопросы?

– Эти холуи мнят себя джентльменами, – сказал один из постовых. – Мы служащие таможни, вот мы кто, а ты – лизоблюд. Не забывай это.

– Ступай, неси свою записку, милорд, – сказал другой. – Прошу прощения, что отвлекли от выполнения такого важного задания. Я себе не прощу, если помешаю счастью мистера Монка с твоей коварной хозяйкой.

Я хмыкнул и улыбнулся ему, а потом постучал в дверь. Несмотря на изображаемую заносчивость, во мне усиливалась тревога. Таможенникам полагалось контролировать соблюдение акцизных норм. С какой стати на поиски сбежавшего из Ньюгейта убийцы послали людей, чьей обязанностью было выслеживать контрабандистов и нарушителей таможенных правил? Я не видел в этом никакого смысла, но это лишь означало, что мое дело еще сложнее, чем я мог предположить.

Я услышал, как поворачивается дверная ручка, и моя тревога усилилась: домовладелица Элиаса, миссис Генри, меня непременно узнает, а рассчитывать на ее молчание я не мог. Она всегда была очень хорошо расположена ко мне, но теперь всем известно, что я убийца. Кроме того, я знал, что найдутся такие, кто не одобрит моего поведения в доме мистера Роули.

К счастью, мои тревоги были напрасны. Миссис Генри открыла дверь, посмотрела на меня так, словно видела впервые, и спросила, по какому я делу. Я повторил то, что сказал патрулю, и она пригласила меня войти.

Я думал, она задаст мне какие-нибудь вопросы или будет умолять вернуться в тюрьму и довериться закону и Господу Богу, но она ничего этого не сделала. Она только устало улыбнулась и показала на лестницу.

– Тогда следуйте наверх. Вы найдете его там.

Элиас отворил дверь, как только я постучал. На секунду зрачки его глаз расширились, а потом он схватил меня за руку и втащил в комнату.

– Ты ума лишился, если пришел сюда. Там внизу люди, которые тебя дожидаются.

– Я знаю, – сказал я. – Двое таможенников.

– Таможенников? При чем здесь они?

Он хотел сказать что-то о моих преследователях, но передумал и вместо этого подошел к буфету, где стояли бутылка вина и несколько немытых стаканов. Комнаты, которые занимал Элиас, были приятными, но не очень аккуратными. Повсюду были разбросаны старая одежда, книги, бумаги и грязная посуда. На его письменном столе горело несколько свечей, и, по-видимому, до моего прихода он работал. Будучи хорошим хирургом, Элиас отдавал предпочтение литературному труду и уже испробовал свое перо на поприще драматургии и поэзии. В данное время, по его признанию, он работал над вымышленными записками экстравагантного шотландского хирурга, в которых описывались его приключения в социальном лабиринте Лондона.

– Без сомнений, тебе пришлось многое пережить, – сказал он, – но, прежде чем мы это обсудим, я должен поставить тебе клизму. – У него в руках был цилиндр величиной с мой указательный палец, коричневого цвета и по виду жесткий, как камень.

– Что ты сказал?

– Клизма, – с готовностью объяснил он, – очищает желудок.

– Я понимаю. Но, сбежав из самой ужасной тюрьмы в королевстве, я не намерен отмечать свое освобождение, сидя в твоем присутствии на горшке, чтобы затем предъявить его содержимое для анализа.

– Клизма никому не доставляет удовольствия, но дело совсем в другом. Я изучал этот вопрос и пришел к заключению, что это самое лучшее средство, даже лучше кровопускания. В идеале нужна комбинация мочегонного и слабительного, но, подозреваю, ты не захочешь применять все три средства сразу.

– Поразительно, как хорошо нас знают наши друзья, – заметил я. – Ты видишь меня насквозь, на что не способны посторонние, и понимаешь, что у меня нет ни малейшего желания испражняться, мочиться и блевать одновременно.

Он поднял руку:

– Давай на время отложим этот вопрос. Я пекусь о твоем здоровье, как ты знаешь, но вижу, что не могу убедить тебя испробовать превосходное медицинское средство. Полагаю, ты не станешь отказываться от стакана вина.

– Не могу объяснить почему, но это предложение нравится мне гораздо больше предыдущего.

– Нет необходимости язвить, – сказал он, наливая мне бокал розоватого вина. Протягивая мне его, он, казалось, впервые обратил внимание на мою ливрею. – Тебе идет форма, – сказал он.

– Пока что костюм меня не подвел.

– Где ты его взял?

– Отнял у лакея Пирса Роули.

Он выкатил глаза от удивления:

– Уивер, только не говори, что был там.

Я пожал плечами:

– Мне показалось это хорошей идеей.

Он закрыл лицо рукой с таким видом, будто я разрушил какой-то его план. Потом он встал и глубоко вздохнул:

– Надеюсь, ты не наделал там глупостей.

– Конечно нет, – сказал я. – Но я отрезал судье ухо и забрал у него четыреста фунтов.

Странно, но это ужасающее признание успокоило его. Он снял со стула бриджи в винных пятнах и сел.

– Тебе надо покинуть страну, и, естественно, как можно скорее. Может быть, Соединенные Провинции? Ты не забыл, что у тебя там брат? Или можно уехать во Францию.

– Я не собираюсь покидать страну, – сказал я, подняв с ближайшего ко мне стула женский корсет. – И не подумаю бежать: не хочу, чтобы люди поверили, будто я убийца. – Я бросил этот предмет женского туалета на бриджи и сел на стул.

– Какая разница, что подумают люди? Даже если тебе удастся доказать, что ты не убивал этого Йейта, тебя все равно повесят за то, что ты отрезал ухо судье королевской скамьи и украл у него четыреста фунтов. Закон не прощает подобных вещей.

– Он не прощает и судебной коррупции. Уверен: как только люди поймут, что Роули был подкуплен и мне не оставалось ничего другого, все обвинения против меня будут сняты.

– Ты сошел с ума, – сказал он. – Разумеется, обвинения сняты не будут. Нельзя попирать закон, сколь ни были бы справедливы мотивы и логичны объяснения. Здесь не может быть и речи о справедливости. Это государство.

– Посмотрим, что можно делать и чего нельзя, – сказал я с уверенностью, которой у меня вовсе не было.

Он задумался.

– Четыреста фунтов – огромная сумма, – сказал он. – Ты уверен, что тебе понадобятся все деньги?

– Полно, Элиас.

– Знаешь, ты мне должен тридцать фунтов. И поскольку тебя должны вот-вот отправить на виселицу, думаю, ты согласишься, что теперь самое время напомнить о долге. Если я хочу закончить это небольшое беллетристическое произведение, над которым сейчас работаю, мне приходится принимать любую помощь.

– Послушай меня, – сказал я. – Я не могу оставаться здесь долго, я сказал таможенникам внизу, что мне нужно доставить любовную записку одному из здешних жильцов. Поэтому сейчас я уйду и буду тебя ждать через час в таверне «Турок и солнце» на Чарльз-стрит. Знаешь эту таверну?

– Знаю, но никогда в ней не был.

– Я тоже, и по этой причине я выбрал ее для встречи. И проверь, чтобы за тобой не было хвоста.

– Как это сделать?

– Не знаю. Призови на помощь свою литературную музу. Смени несколько наемных экипажей, например.

– Очень хорошо, – сказал он. – Через час в «Турке и солнце».

Я встал и поставил стакан на письменный стол.

– А как тебе удалось выбраться? – спросил он.

– Ты видел женщину, которая бросилась ко мне в объятия после того, как объявили приговор?

– Конечно видел. Очень симпатичное создание. А кто она?

– Понятия не имею, но она сунула мне в руку отмычку.

Он удивленно поднял бровь:

– Как это мило с ее стороны! И ты действительно не знаешь, кто она такая?

– Судя по исполнению, могу лишь предположить, что это девушка Джонатана Уайльда. Только у главного охотника за ворами имеется в распоряжении целый сонм красоток, в совершенстве владеющих искусством карманника. Но, знаешь, я даже не стану голову ломать, пытаясь понять, зачем ему нужно, чтобы я был на свободе, или почему он не стал свидетельствовать против меня.

– Я и сам удивился. Когда его вызвали, я был уверен, он сделает все, чтобы погубить соперника. Он не очень-то церемонился с тобой в прошлом. Только вспомнить, как он послал своих головорезов, чтобы избить тебя и унизить. И вдруг делает вид, что относится к тебе с восхищением. Все это очень странно, но, думаю, ты вряд ли собираешься у него об этом спрашивать. Я прав?

Я засмеялся:

– Угадал. Пока за мою голову обещано вознаграждение, я не планирую показываться в его таверне, чтобы узнать, не он ли оказал мне услугу, а если это так, не окажет ли еще одну. Если ответ окажется отрицательным, мне придется туго.

Элиас кивнул:

– И все же, если это он послал эту девушку, тебе следует знать почему.

– Я узнаю. Позже.

– Поскольку ты не в Ньюгейте, могу предположить, что ты нашел применение отмычке.

– Она мне очень пригодилась. С ее помощью я открыл замки на кандалах, – сказал я, – и выломал железный прут из решетки на окне, а затем пробил им отверстие в стене дымохода. Потом взломал еще несколько замков, поднялся вверх по лестнице на несколько пролетов и пролез через зарешеченное окно. Наконец спустился вниз по веревке, сплетенной из собственной одежды, и оказался на улице совершенно голый.

Он в изумлении смотрел на меня.

– Через час, – повторил он, – в «Турке и солнце».

Я проходил мимо этой таверны сотни раз и ни разу не зашел внутрь, так как она казалась мне ничем не примечательной. Однако именно ее непримечательность в данный момент меня и привлекала. В таверне за столиками сидели ничем не выделяющиеся представители среднего сословия, одетые в костюмы из толстой шерсти. Слышался громкий смех. Они были заняты тем, чем обычно заняты посетители в подобных местах, – пили, закусывали отбивными, курили трубки и тискали проходящих мимо шлюх, которые были не прочь заработать несколько шиллингов.

Я выбрал столик в темном углу и попросил принести какой-нибудь горячей еды и кружку эля. Когда передо мной поставили тарелку с отварной курицей в изюмном соусе, я накинулся на птицу с такой плотоядной жадностью, что вскоре все мое лицо было испачкано жиром.

Думаю, ливрейные лакеи не были среди постояльцев этой таверны, и на меня бросали любопытные взгляды, но дальше этого назойливость не заходила. Расправившись с едой и запив ее элем, я впервые серьезно задумался над тем, как выбраться из ужасного положения, в котором оказался, – безусловно, самого худшего за всю мою жизнь. До того как пришел Элиас, мне не удалось придумать ничего существенного. Элиас сел ко мне за стол и втянул голову в плечи, словно опасался, что кто-нибудь бросит в него яблоко. Я велел принести ему эля, и это его слегка взбодрило.

После первого глотка он был уже готов к обсуждению.

– Объясни мне еще раз, почему ты не хочешь бежать из страны.

– Если бы я действительно убил Йейта, – сказал я, – то бежал бы охотно и с радостью. Стал бы эмигрантом. Но я никого не убивал и не собираюсь проводить оставшуюся часть жизни в роли изменника, боясь въехать в страну, которая всегда была моим домом, – и все потому, что кто-то захотел, чтобы было именно так.

– Этот «кто-то» хотел отправить тебя на тот свет. Если ты жив, значит, ты победил своих врагов.

– Мне этого мало. Мне нужна справедливость. По крайней мере, я должен понять, почему все это произошло, так что, рискуя жизнью, я останусь в Лондоне и выясню это. Это мой долг перед Йейтом.

– Перед Йейтом? Я думал, ты впервые с ним встретился за час до его смерти.

– Так оно и есть, но за этот час мы стали друзьями. Во время драки он спас мне жизнь, и я сделаю все, чтобы его смерть не осталась безнаказанной.

Он вздохнул и устало провел руками по лицу.

– Расскажи, что тебе известно.

Я уже рассказывал ему, как встречался с мистером Аффордом и мистером Литтлтоном, но вновь напомнил об этом, а также поведал о своей недавней встрече с Роули.

Элиас был удивлен не меньше меня.

– Почему Гриффин Мелбери хотел отправить тебя на виселицу? – спросил он. – Боже правый, Уивер! Надеюсь, ты не наставил ему рога? Потому что, если проблема в том, что ты спишь с его женой, я буду разочарован.

– Нет, я не сплю с его женой. Я не видел Мириам почти полгода.

– Ты сказал, что не видел ее. Может быть, ты посылал ей любовные письма?

– Ничего подобного, – помотал я головой. – У нас не было никакого контакта. Едва ли Мелбери вообще известно, что я когда-то просил руки его жены. Трудно поверить, что она стала бы рассказывать ему о своих бывших поклонниках, и уж тем более – так, чтобы возбудить его ревность.

– Знаешь, этих женщин никогда не поймешь. Они способны на самые невероятные поступки. Разве миссис Мелбери не удивила тебя, когда взяла и перешла в христианство?

Я отвел глаза. Мириам действительно удивила меня, причем до такой степени, что я до сих пор не мог опомниться. Поскольку я возобновил контакт со своими родственниками, в основном с дядей и его семьей, и вернулся в наш район, Дьюкс-Плейс, я вскоре оказался вовлечен в жизнь общины своих единоверцев, скорее в силу привычки, чем из наклонности. Я регулярно посещал богослужения по субботам, молился в синагоге на все религиозные праздники и все больше находил для себя трудным нарушать древние законы питания. Я не был еще готов соблюдать эти законы буквально, но у меня вызывало тошноту, когда я видел, как ели свинину, или устриц, или говядину, тушенную в молоке, или даже птицу, которую мне подали в этой таверне. Мне было неприятно ходить с непокрытой головой. Я откладывал работу в пятницу вечером или в субботу, если это было возможно. Время от времени я сидел в кабинете дяди за древнееврейской Библией, пытаясь припомнить полузабытый язык, который я учил в течение стольких лет в детстве.

Не буду утверждать, что я становился правоверным иудеем, который соблюдает все положенные законы, но я обнаружил, что чувствую себя более комфортно, соблюдая некоторые из них. И, не отличаясь от других людей и будучи эгоистом, я полагал, что все остальные думают так же, как я, включая Мириам. В конце концов, она же посещала синагогу, помогала тете готовиться к праздникам. Насколько мне было известно, она всегда соблюдала шабат и правила питания, даже когда переехала из дома дяди. Так почему она неожиданно перешла в христианскую церковь?

Сначала я думал, что она это сделала, дабы ублажить Мелбери, которого я представлял себе масленым и елейным смазливым аристократом, чья родословная была более внушительной, чем его средства. Но потом мне в голову пришла другая мысль. Мириам неоднократно говорила, что завидует моей способности выглядеть как англичанин. Я знал, что она хотела этого, но это было невозможно, поскольку она была еврейкой. Ирония ситуации заключалась в том, что я, будучи евреем, не мог быть англичанином, а мог только выглядеть как англичанин. Но для Мириам как для еврейки все было иначе.

Стоит только вспомнить некоторые поэтические произведения, и все станет понятно. В поэзии всегда есть «еврей» и всегда есть «дочь еврея» или «жена еврея». Данный трюизм, возможно, в большей степени очевиден в знаменитой пьесе мистера Гренвиля «Венецианский еврей»: стоило только хорошенькой дочке Джессике уйти от отца-злодея и броситься в объятия своего любовника-христианина, как она избавилась от всех оков ее иудейского прошлого. Выражаясь языком естественных наук, Мириам как женщина была не более чем тело в орбите самого могущественного человека, с которым она связала свою судьбу. Вступление в брак с христианином не только позволяло ей стать англичанкой, но и делало это необходимым. Когда случалось, что евреи женились на англичанках, каждый из супругов сохранял прежнюю религию. В случае с еврейкой это было невозможно, потому и не произошло.

Однако Элиаса в большей степени занимал вопрос, почему Мелбери желал причинить мне вред.

– Если ты ничего плохого ему не сделал и если ты не ошибаешься и его жена не спровоцировала ненависти с его стороны, почему он мог желать тебя уничтожить? И что еще более важно, как он мог велеть Пирсу Роули вести себя подобным образом?

– Что касается последнего, думаю, Роули обязан чем-то тори, а Мелбери – какой-нибудь патрон. Судья ясно дал понять, что в преддверии выборов люди должны проявлять свою лояльность и вести себя соответственно.

– Это точно. – Элиас гордо вскинул голову. – Я забыл, что ты, Уивер, не интересуешься политикой, поэтому твои слова – полная чушь. Роули ничем не обязан тори. Он – виг, сударь. Да, виг. И всем известно, что он связан с Альбертом Херткомом, оппонентом Мелбери на грядущих выборах.

– Я знаю, кто такой Хертком, – сказал я угрюмо, отпив из своей кружки, хотя на самом деле мне это имя было знакомо только потому, что я слышал, как кто-то в таверне вслух читал о нем статью в газете за несколько дней до моего ареста. – Роули утверждал, что мой арест и казнь были почему-то чрезвычайно нужны тори. Почему?.. – Я осекся, вспомнив, что именно говорилось в статье, которую я тогда услышал. – Подожди. Этот Хертком, кандидат вигов, не связан ли он с Деннисом Догмиллом, торговцем табаком, которого так ненавидят докеры?

Элиас кивнул:

– Удивлен, что тебе это известно. А Догмилл – патрон Херткома, и поэтому Хертком провел несколько законопроектов в пользу торговли табаком в целом и Догмилла в частности. Кроме того, он доверенное лицо Херткома на выборах.

Я хлопнул рукой по столу.

– Давай испробуем твою чудесную теорию вероятности и посмотрим, что нам известно. Священник выступает за права грузчиков, которые разгружают табак для Догмилла, и угрозами его вынуждают прекратить проповеди. Затем убивают главаря рабочего движения, а меня арестовывают за убийство. На процессе судья, виг, делает все, чтобы признать меня виновным, но, когда его припирают к стенке, сваливает всю вину на тори. Подойдя к месту, где мои преследователи рассчитывали меня обнаружить, я сталкиваюсь с людьми из таможенного ведомства, в чьи обязанности входит искать контрабандные грузы, а не беглых убийц. Зная о тотальной коррупции среди таможенников, которые, как говорят, кормятся из рук самых влиятельных купцов, мне кажется, я могу применить теорию вероятности и определить личность злодея.

– Деннис Догмилл, – выдохнул Элиас.

– Точно. Я бы с радостью увидел, как он болтается на веревке, после того как так грубо обошелся со мной, когда я пытался с ним поговорить. Это он. Никто другой не желал смерти Уолтера Йейта, никто другой не пользовался таким влиянием, чтобы отправить за это преступление на виселицу невинного человека, и к тому же никто другой не хотел бы настроить меня против Гриффина Мелбери.

Элиас внимательно наблюдал за моим лицом.

– Ты, вероятно, разочарован, – сказал он, – обнаружив, что скорее всего Мелбери здесь ни при чем.

Я отметил про себя, что он прав, но не хотел доставлять ему удовольствие, признаваясь в этом.

– С чего ты взял?

– Полно, Уивер, ты был не в себе последние полгода после того, как узнал, что эта твоя симпатичная кузина приняла христианскую веру и вышла замуж за Мелбери. Я подумал, что тебе доставило бы удовольствие, если бы ты смог доказать, что он преступник. В конце концов, если бы Мелбери повесили, миссис Мелбери была бы свободна для нового брака.

– У меня полно других забот, кроме сердечных дел, – вяло возразил я. – Буду довольствоваться тем, что можно сказать с определенностью: мой враг – Деннис Догмилл.

На самом деле я вовсе не был доволен и еще не вполне отказался от мысли, что Мелбери все же так или иначе связан с этим делом или что я смогу их как-то связать.

– У Догмилла репутация безжалостного и свирепого человека, – сказал Элиас, – но если это он убил Йейта, почему ему понадобилось обвинить именно тебя, а не кого-то другого? В доках полно людей из низшего сословия, людей, которые не способны сказать ни слова от собственного имени или защитить себя, не говоря уже о том, чтобы иметь мужество бежать из Ньюгейта. Зачем выбирать человека, который, как ему наверняка известно, будет отчаянно сопротивляться?

– Согласен, – качнул я головой, – это выглядит довольно странно. Я не имел возможности узнать побольше об этих угрожающих письмах. Меня арестовали в самом начале моего расследования, поэтому не похоже, что Догмилл хотел заставить меня молчать, ибо сказать мне пока было нечего. Должно быть, здесь и таится разгадка. Если я узнаю, почему Догмилл так на меня взъелся, то смогу доказать свою невиновность.

Он скептически нахмурил брови:

– И как ты собираешься это сделать?

– Завтра навещу Аффорда – не скажет ли он что-нибудь новое. Есть еще кое-какие люди, с которыми мне надо будет встретиться. Но прежде всего мне нужно выспаться.

– Тогда я тебя оставлю. – Он встал и надел шляпу, но потом повернулся ко мне. – Еще один вопрос. Кто этот Джонсон, о котором говорил парень, который свидетельствовал против тебя?

Я покачал головой:

– Совсем забыл об этом. Его имя ничего мне не говорит.

– Очень странно. Этот молодой парень, Спайсер, старался создать впечатление, будто ты как-то связан с этим Джонсоном.

– Мне тоже так показалось, но я не знаю человека с таким именем.

– Не знаешь, так узнаешь, – сказал он и, как впоследствии оказалось, был прав.

Мы договорились, в какой таверне встретимся на следующий день. Он был готов уйти, но остановился и вынул из кармана небольшой сверток.

– Я принес клизму и рвотное средство. Надеюсь, ты проявишь благоразумие и воспользуешься ими.

– Мне действительно необходимо выспаться.

– Ты будешь спать лучше, если очистишь организм. Уивер, доверься мне. В конце концов, я представитель медицины.

Сказав это, он удалился, а я в изумлении смотрел на его щедрый подарок.

Глава 7

Когда я попросил комнату на ночь в «Турке и солнце», на меня посмотрели с любопытством. Из-за моей ливреи, должно быть, заключили, что я сбежал от злого хозяина, но, поскольку я заплатил вперед и наличными, мне не стали задавать никаких вопросов и провели в комнату относительно дружелюбно.

Я не собирался использовать медикаменты Элиаса, но долго не мог успокоиться и все-таки решил их испробовать. Признаюсь, промучившись около часа или чуть больше, я почувствовал необыкновенную легкость и сразу уснул. Сон был более долгим и глубоким, чем я мог надеяться, хотя во сне меня мучили кошмары – чудовищная смесь из тюрем, виселиц и побегов. После очистки организма я попросил приготовить мне горячую ванну, чтобы смыть с тела тюремных паразитов, однако довольно скоро их сменили местные собратья.

После медицинских процедур я был неимоверно голоден и утром с большим аппетитом съел завтрак, состоявший из хлеба и теплого молока. После этого, не снимая ливреи, я отправился к мистеру Аффорду, надеясь, что он сможет пролить хоть какой-то свет на мои проблемы. Идя по улицам при свете дня, я испытывал странное ощущение. Я был на свободе, но не был свободен. Мне надо было скрываться, пока… Собственно, я и сам не знал, до каких пор. Мне казалось, что я должен доказать свою невиновность, но я уже это сделал.

Я был не способен обдумывать все эти затруднения сразу, мои мысли путались. Но нужно было занять себя делом, а Аффорд, как мне казалось, мог знать что-то, что могло бы мне помочь. Когда слуга священника открыл дверь, я понял, что впускать меня в дом не собираются. Со стороны мы были похожи на собак, оценивающих друг друга. Оба противника были готовы перегрызть друг другу глотку в борьбе за расположение хозяина.

– Мне нужно поговорить с мистером Аффордом, – сказал я.

– А кто ты такой, что тебе надо с ним поговорить?

Этого я, естественно, сказать не мог.

– Это не имеет значения, – сказал я. – Дай мне с ним поговорить. Обещаю, твой хозяин скажет, что ты сделал правильно.

– Я не стану впускать в дом незнакомого человека только потому, что он раздает обещания, – сказал он. – Назови свое имя или проваливай. Думаю, тебе придется сделать и то и другое.

Я не мог допустить, чтобы важная для меня встреча не состоялась из-за этого парня, который слишком серьезно относился к своим обязанностям.

– Мне не придется делать ни того ни другого, – сказал я и, грубо оттолкнув его, прошел в дом.

До этого я был только в кухне и понятия не имел, в какой из комнат можно найти мистера Аффорда, но услышал голоса в коридоре и направился туда. Слуга шел следом, пытаясь ухватить меня за руку, как неопытная комнатная собачка, подкусывающая хозяина.

Я ворвался в комнату, где Аффорд сидел и пил вино с молодым человеком – на вид не старше двадцати пяти лет. Молодой человек тоже был одет в строгое черное платье священника, но было видно, что одежда дешевая. Оба посмотрели с удивлением, когда я распахнул двери. Кроме удивления на лице Аффорда был страх. Он вскочил со стула, расплескав вино, и попятился.

– В чем дело? – спросил он.

– Прошу прощения, сэр, – сказал слуга. – Этот негодяй оттолкнул меня и ворвался в дом прежде, чем я смог его остановить.

– Извините, но это было вызвано необходимостью, – сказал я Аффорду. – Я должен срочно поговорить с вами, а обычные средства мне в данный момент недоступны.

Аффорд смотрел на меня в полном недоумении, пока что-то не встало на место у него в мозгах и он не узнал меня, несмотря на мой костюм.

– А, да, конечно. – Он откашлялся, как актер на сцене, и стал оттирать пятно у себя на бриджах. – Прошу прощения, мистер Норт, – сказал он, обращаясь к своему гостю. – Мы продолжим разговор в другой раз. Я свяжусь с вами, может быть, завтра.

Когда гость и слуга ушли, Аффорд подошел ко мне на цыпочках, словно этого требовала секретность встречи. Он осторожно взял мою руку и наклонился ко мне.

– Бенджамин, – сказал он шепотом, – я рад вас видеть.

– Не думаю, что разговаривать шепотом так уж необходимо, – сказал я тише, чем говорю обычно, словно заразившись от Аффорда, – если только слуга не подслушивает под дверью.

– Сомневаюсь, – сказал Аффорд теперь очень громко и на цыпочках направился к двери, расправив руки, словно птица крылья. – Я знаю, можно рассчитывать, что Барбер будет вести себя как подобает его положению. Можно даже не проверять. – Сказав это, он резко открыл дверь, но в коридоре никого не было. – Ну вот, – сказал он, снова затворив дверь. – Видите? Все тихо. Нет необходимости беспокоиться. Хотя причин для беспокойства, как я понимаю, у вас немало. Но давайте на время забудем тревоги. Выпейте бокал вина, оно укрепит ваш дух. Вы ведь пьете вино, я надеюсь? Многие люди из низшего сословия не пьют вина.

– Я пью вино, – заверил его я, подумав, что мне понадобится выпить довольно много, чтобы вынести эту беседу.

Взяв у него из рук бокал, я сел (он не предложил мне сесть и, похоже, был не очень доволен, когда я сел без приглашения, но мне сейчас было не до таких мелочей) и, кивнув на дверь, спросил:

– Кто это был?

– А, это мистер Норт. Викарий моего прихода в Уоппинге. После того как я стал получать угрожающие письма, проповеди снова читает он. И что, удалось вам выяснить автора этих писем?

Я посмотрел на него с изумлением:

– Надеюсь, вы понимаете, сэр, что я был занят вещами иного рода.

– Да, конечно. Понимаю. Но я также понимаю, что вы дали мне обещание. И обещание остается в силе, несмотря на то, что его исполнение оказалось труднее, чем мы предполагали. Как можно продвинуться по службе, если уклоняться от исполнения задания, которое взяли на себя?

– В данный момент меня больше волнует, как не оказаться на виселице, а не мое продвижение по службе. Однако я как раз намерен заняться вашим делом, поскольку уверен, что, если найду автора этих писем, я лучше пойму причину моего собственного затруднительного положения.

– Едва ли это подходящая причина для выполнения работы, за которую я вам заплатил. Разве удовлетворение от самого труда – недостаточный стимул? В любом случае я бы хотел узнать, о каком затруднительном положении вы говорите?

– Мое затруднительное положение заключается в том, что меня признали виновным в убийстве, которого я не совершал, – сказал я очень медленно, словно так он мог лучше меня понять. – Подозреваю, что меня судили за убийство этого человека из-за того, что я попытался выяснить, кто написал эти письма.

– О нет! – воскликнул он. – Очень хорошо, сэр. Очень хорошо. Убийство, которого вы не совершали. Мы поиграем в эту игру, если вам так хочется. Можете на меня в этом положиться.

– Никакой игры нет, сэр. Я не причинял Уолтеру Йейту ни малейшего вреда и не имею представления, кто это сделал.

– Может быть, он – автор этих ужасных писем? Может быть, какой-то неизвестный – это ведь мог быть кто угодно – проломил ему череп, совершив таким образом акт возмездия?

– Насколько мне известно, мистер Аффорд, Уолтер Йейт не имел никакого отношения к этим письмам.

– Почему тогда вы обошлись с ним так жестоко?

– Я уже говорил вам, что это не я. Но если я узнаю, кто его убил, то узнаю и кто посылал вам эти письма.

Аффорд в задумчивости почесал подбородок:

– Ну, раз вы полагаете, что ваше расследование поможет найти моего недоброжелателя, думаю, такой расход вашего времени будет разумным. Хорошо, можете этим заниматься, если не будете упускать из виду ваши истинные цели.

К этому моменту я успел осознать, что реагировать на слова Аффорда – пустая трата времени, и решил действовать по своему плану, всяко будет больше толку.

– Вы не получали больше подобных угроз?

– Нет, но я ведь больше не выступал с проповедями и этой уловкой убедил автора записок, будто он добился свой цели.

Я вряд ли мог отличить уловку от правды, но, возможно, виной тому была моя собственная невосприимчивость.

– Мистер Аффорд, у вас были какие-нибудь особые отношения с Уолтером Йейтом? Нет ли у вас оснований полагать, что между этим человеком и записками, которые вы получали, может быть какая-нибудь связь?

– Йейт был самым приятным из этих парней. Знаете, я встречался с ним раз или два, и, хотя его восхищало мое великодушное участие в судьбе грузчиков, он, похоже, не верил, что мои речи могут ему помочь. Видите ли, эти люди не имеют представления о силе слова. Для них риторика – все равно что магия: абстрактная вещь, которую нельзя потрогать руками. Но между нами никогда не было близких отношений, если вас это интересует.

– А как насчет Билли Гринбилла?

– Этот далеко не такой приятный. Он не хотел со мной встречаться, а когда я посылал к нему своего человека, он его оскорблял.

– Расскажите мне, – сказал я наконец, – о вашем отношении к предстоящим выборам.

Он посмотрел на меня с любопытством:

– Я и не предполагал, что вас это может интересовать. У евреев нет права голоса, как вы знаете.

– Я знаю, что у евреев нет права голоса, а тем более у сбежавших уголовных преступников. Я спрашиваю о вашем отношении, а не о моем.

– Я большой поклонник тори. Этим все сказано. Я верю, что грузчики будут жить лучше при тори, чем при вигах, так как виги заинтересованы только в том, чтобы выжать из людей все соки и выбросить их как тряпки, когда они больше ни на что не годятся.

– И вы хотите, чтобы грузчики это поняли и поддержали мистера Мелбери?

– Именно так. Мелбери хороший человек. Он верит в сильную Церковь и власть землевладельцев.

– Но какой ему толк от поддержки грузчиков Уоппинга? Они не могут голосовать. И даже если бы могли, Уоппинг находится далеко от Вестминстера, на противоположном конце города.

Он улыбнулся:

– Им не надо голосовать, сэр, чтобы их присутствие чувствовалось. Если я настрою этих парней в пользу Мелбери, я не только окажу услугу тори, но и лишу вигов их оружия.

Теперь я все понял. Грузчики должны были стать громилами для Мелбери. По крайней мере, этого добивался Аффорд. Они могли устрашать людей на избирательном участке, а если будет необходимо, то и устроить бунт. Желание Аффорда помочь им объяснялось лишь необходимостью сделать так, что если докеров и станут использовать, пусть это будут тори.

Я был нелестного мнения об этом плане, но не имел желания ни читать Аффорду нотации на этические темы, ни рассказывать о том, как эти самые грузчики скандировали лозунги против якобитов, папистов и тори, что доказывало: усилия его пока пропадают втуне. Вместо этого я вернулся к более насущным вопросам.

– Сэр, вам не приходило в голову, что письма, которые вы получали, исходили от Денниса Догмилла? В конце концов, этот торговец табаком выигрывает больше всех, если объединения рабочих развалятся. Я встречался с ним только один раз, и это была короткая встреча, но мне показалось, что он вполне способен на угрозы.

Аффорд захихикал:

– Мне не нравится мистер Догмилл. Общеизвестно, что он виг, но должен обратить ваше внимание на то, что он также иоанновец.

Я понятия не имел, о чем он.

– Иоанновец?

– Это значит, что он посещал колледж Святого Иоанна в Кембридже, где учился и я, только в более ранние годы. Возможно, когда я показывал вам письмо, вы не обратили внимания на многочисленные ошибки, но мне его безграмотность, естественно, бросилась в глаза, поэтому, поверьте мне, человек из колледжа Святого Иоанна не мог написать такого.

Я вздохнул:

– Очень может быть, что он написал так специально, дабы обмануть вас, или письмо написал для него человек, который не имел чести посещать ваш колледж.

Он покачал головой:

– Я точно слышал, что Догмилл – иоанновец, поэтому то, о чем вы говорите, непостижимо. – Он поднял руку. – Подождите! Сейчас я припоминаю, что его исключили из колледжа Святого Иоанна. Да, точно. Его исключили за какую-то жестокую выходку. Может быть, вы и правы насчет него.

– Что за жестокая выходка?

– Точно не знаю. Насколько я понял, он жестоко поступил с одним из своих преподавателей.

– Человек, который жестоко поступил с преподавателем, определенно может написать угрожающее письмо с массой ошибок, – уверенно сказал я.

– Да, это, конечно же, возможно.

– И поскольку, на мой взгляд, он не станет пачкать свои руки такими вещами, как убийство грузчика, не знаете ли вы, кто мог служить его орудием? Нет ли у него связи с каким-нибудь бандитом? С человеком, который был бы всегда при нем?

– Я едва ли способен ответить на этот вопрос, так как недостаточно хорошо знаю Догмилла. Как вы думаете, может ли закон покарать меня за то, что я впустил вас в дом?

Я видел, что он начинает беспокоиться, и решил сменить тему.

– А кто такой этот ваш мистер Норт? – спросил я, как бы подводя итог беседе.

– О, он тоже иоанновец. Именно по этой причине я взял его к себе викарием. На иоанновца всегда можно положиться.

– Я имел в виду совсем иное. Как вы думаете, он знает, кто я? И можно ли рассчитывать на его молчание?

– Что касается того, знает ли он вас, трудно сказать. Он был знаком с вами до того, как начались ваши проблемы? Я сначала не узнал вас в этом новом наряде. Но про другого человека сказать трудно. Будет ли он держать язык за зубами? Я велю ему, и он, естественно, выполнит приказ. Не зря же я плачу ему тридцать пять фунтов в год, а человек, у которого четверо детей, не станет рисковать источником своего дохода.

– Я должен задать вам еще один вопрос. Во время процесса один из лжесвидетелей, дававших показания против меня, упомянул некоего мистера Джонсона. Вы не знаете человека с таким именем?

Он резко замотал головой:

– Никогда о нем не слышал. На самом деле никогда. Это же очень распространенное имя, так зовут тысячи людей.

– Я надеялся, что вы знаете какого-нибудь мистера Джонсона, имеющего отношение к вашим письмам или к мистеру Йейту.

Он снова мотнул головой:

– Нет, не знаю. Я ведь уже сказал вам.

Не могу сказать с определенностью, что он лгал, но и полной уверенности, что он говорит правду, у меня тоже не было. Поэтому я решил, как говорится, не сжигать мосты. Эта загадка пока ничего для меня не значила. У меня не было ни малейшего представления, какую роль мог играть мистер Джонсон в этих событиях. Я встал и поблагодарил священника за уделенное мне время.

– Если у меня будут новости или возникнут вопросы, я вас навещу. Попросите своего слугу быть помягче со мной в следующий раз.

– Не думаю, что моя гостиная – лучшее место для наших встреч, – сказал он. – Что касается слуг, было бы нелепо, если бы я не велел им охранять меня от нежелательных посетителей.

– Тогда придется сделать исключение, – сказал я.

Что касается мистера Норта, викария на службе у Аффорда, я подумал, что будет полезно поговорить с ним немедля. Аффорд полагал, что достаточно выступать с проповедями в церкви своего прихода вУоппинге, но Норт там жил и, следовательно, мог лучше знать, что происходило в среде докеров. Поэтому я нанял экипаж и отправился туда, рассчитывая, что он вскоре появится дома. Чтобы узнать, где он живет, мне пришлось спросить у нескольких человек, но вскоре я получил нужные сведения и отыскал его дом.

Дорога была не самая приятная. Улицы здесь были не мощеные, и помои текли широкой бурой рекой. Стояла невыносимая вонь от гниющих отходов и фекалий, что не мешало резвиться на улице ребятишкам. Пьяные мужчины едва стояли на ногах. Попадались и едва стоявшие на ногах женщины, у некоторых на руках были грудные дети. Если младенец плакал, он получал от мамаши несколько капель джина для успокоения.

Ливрейные лакеи попадали в этот район не часто, и мое появление вызвало немалое любопытство. Дети в рваной одежде таращили на меня глаза, а женщины поджимали губы и бросали косые взгляды. Но, как надменный ливрейный лакей, я не обращал на них никакого внимания и продолжал свой путь, стряхивая грязь и навоз, которые летели в меня.

Однако, проходя по этим улицам, я узнал и кое-что более интересное. Мой побег из Ньюгейта стал широко известен и оброс невероятными подробностями. Едва ли у дневных газет было достаточно времени, чтобы написать об этом событии, но бродячие торговцы предлагали самодельные листовки и горланили баллады о моих приключениях. Я узнал о них самым неимоверным образом, а именно услышав балладу «Старина Бен Уивер сбежал», исполняемую на мотив «Молодая красотка к монаху пришла». Я тотчас взял у торговца листок и прочитал текст, представляющий собой полную чепуху. Там был еще и рисунок, изображающий человека, сходство которого со мной сводилось к тому, что у него были руки, ноги и голова и он сигал нагишом с крыши Ньюгейта, будто огромная кошка, способная спрыгнуть с любой высоты и остаться невредимой. Как стало известно, что я сбежал голым? На этот вопрос я не мог ответить, но знал, что слухи в Лондоне распространяются по каким-то своим особым каналам и остановить их распространение невозможно.

О моей встрече с мистером Роули тоже было написано, но в этих листовках, предназначенных для бедняков из низших слоев общества, мое поведение преподносилось как акт возмездия угнетенного по отношению к угнетателю. Мне это, несомненно, понравилось, так же как и описание моего побега, в котором звучали восхищение и удивление. В листовке говорилось, что Бенджамин Уивер взломал две дюжины дверей, победил целое полчище стражников, несмотря на то, что сам был безоружен, а у стражников были ружья и шпаги. Он прыгал с огромной высоты (и взбирался тоже!). Никакие замки не были для него помехой. Ни один констебль не мог с ним справиться. Он обладал недюжинной силой, был акробатом и мог совершить побег откуда угодно. Иногда фантазия автора заходила слишком далеко. Меня изображали сражающимся с армиями злостных вигов и продажных парламентариев, не говоря уж о неистовых папистах, подстрекаемых Римом.

И хотя мои приключения описывались в чудовищно преувеличенном виде, я льщу себя надеждой, что, если бы немногим позднее не появился некий Джек Шеппард, прославившийся тем, что сбегал из тюрьмы полдюжины раз и самыми невероятными способами, о моих подвигах вспоминали бы и по сей день.

Мне было, безусловно, приятно, что обо мне говорят с восхищением, но моя радость омрачалась одним обстоятельством. Слава стоила дорого, поскольку торговец балладами сообщил, даже не подозревая, с кем говорит, что за мою голову объявлено вознаграждение – сто пятьдесят фунтов. Мне было лестно, что меня оценивают столь дорого, но я чувствовал бы себя намного счастливее, если бы мог надеяться, что меня оставят в покое.

Мистер Норт жил в одном из лучших домов на Куин-стрит, хотя даже самый лучший дом на Куин-стрит выглядел плачевно. Здание потрескалось и разваливалось. Крыльцо наполовину разрушилось, и пользоваться им было небезопасно. Большая часть окон, выходящих на улицу, была заделана кирпичом, чтобы не платить налог на окна. Домовладелица указала мне его комнаты. Он занимал две комнаты на третьем этаже этого шаткого строения. Я застал его дома вместе с женой и четырьмя детьми, издающими самые ужасающие звуки. Мистер Норт встретил меня у дверей. Теперь я мог рассмотреть его более внимательно, чем прежде, и увидел, что его черный камзол ветхий и весь в заплатках, белый галстук в пятнах, а парик не напудрен и не расчесан. Короче говоря, он был жалким представителем своей церкви.

– Не вы ли были сейчас у Аффорда? Что вам надо? – спросил он довольно неприветливо, видимо, из-за моей ливреи.

Я подумал, что смотреть с презрением на, как он полагал, лакея с его стороны было свинством. Но я пришел не для того, чтобы завязывать с ним дружеские отношения.

– Я прошу вас уделить мне немного времени, – сказал я. – Если возможно, я бы хотел поговорить с вами наедине.

– По какому делу?

Его раздражительность делала его старше, чем он был в действительности. Он хмурил брови и скалил зубы, как кусачая собака.

– По неотложному и важному делу, о котором я могу говорить только наедине, так, чтобы ваша хозяйка не пряталась по углам, подслушивая нас. – Я улыбнулся в ту сторону, откуда доносилось ее шарканье.

– Если желаете, чтобы я уделил вам время, – не унимался он, – я должен знать больше.

– Это касается мистера Аффорда и его причастности к серьезному преступлению.

Вряд ли что-либо иное произвело бы больший эффект. Он тотчас проводил меня в заднюю крошечную комнату, служившую, по-видимому, спальней ему и всем его домочадцам. В комнате ничего не было, кроме большого матраса на полу, разбросанной повсюду одежды и нескольких стульев, сколоченных из разрозненных деталей. Он вышел, сказал что-то жене – что именно, я не расслышал, – снова вошел и закрыл за собой дверь. При закрытых дверях я почувствовал себя неловко в этой тускло освещенной комнате, где стоял запах пота и усталости.

– Ну, теперь говорите.

– Что вам известно о связи мистера Аффорда с Уолтером Йейтом и табачным коммерсантом Деннисом Догмиллом?

– А это при чем? – сощурился он.

– Вы можете ответить на вопрос?

Он пристально посмотрел на меня, а потом у него глаза полезли на лоб:

– Да вы – Уивер!

– Мое имя не имеет значения. Ответьте на мой вопрос, пожалуйста.

Он попятился, словно испугался, что я могу его ударить. Я его понимал, учитывая то, что писали газеты о моем побеге из тюрьмы и про обрезание уха.

– Аффорд сказал мне, что нанял вас, чтобы вы нашли того, кто посылал ему эти письма. Должно быть, вы очень заинтересованы в продолжении расследования, если готовы искать автора угроз и дальше, хотя и прячетесь от правосудия.

– Я прячусь от правосудия из-за этого расследования, – сказал я. – Я никого не убивал и убежден, что, если смогу найти того, кто посылал эти записки, я выйду на настоящего убийцу и восстановлю свое доброе имя.

– Боюсь, мне нечем вам помочь. Меня не посвящали в дела мистера Аффорда, да я никогда и желания не имел в них участвовать, поскольку нахожу его проекты нереальными, а взгляды нелепыми. Уверен, он внушал вам, будто помогает рабочему люду из одного христианского милосердия, однако мистер Аффорд делает это исключительно потому, что полагает: если бедняки довольны, ими легче управлять.

– И вы с ним не согласны.

– У меня не такое положение, чтобы соглашаться или не соглашаться, – сказал он, – поскольку я сам бедняк. Образование, полученное в одном из наших университетов, дает знания, но не приносит богатства, а тем более мудрости. – Он задумался. – Могу я предложить вам что-нибудь выпить? У меня нет ничего особенного, но человека, чья жизнь висит на волоске, должно быть, мучит жажда.

Я отказался от предложения, предпочтя продолжить беседу.

Он прочистил горло:

– Тогда позвольте, я сам что-нибудь выпью. Этот разговор меня взволновал, и у меня пересохло в горле.

Он вышел из комнаты, взял у жены оловянную кружку с элем, при этом поцеловав ее в щеку и прошептав ей что-то нежное на ушко. Потом он улыбнулся, вернулся в спальню и закрыл дверь.

– Не знаете ли вы, – спросил я, – были ли у мистера Аффорда дела с Гриффином Мелбери?

– С Мелбери? – повторил он, отпивая из кружки. – Кандидатом тори в парламент? Вполне возможно. Они оба тори, поэтому неудивительно, если у них есть общие дела, но ничего конкретного сказать не могу. Однако могу с уверенностью заявить, что, насколько я понимаю, у мистера Мелбери весьма достойные намерения, если понимаете, что я имею в виду, а это может не нравиться мистеру Аффорду.

– Боюсь, я вовсе не понимаю, что вы имеете в виду.

– Я имел в виду, что Аффорд… как бы это сказать… разочарован нынешним монархом.

Признаюсь, я не был столь сведущ в политике, чтобы полностью понять намеки Норта.

– Прошу вас, сэр, не надо стесняться. Говорите прямо, иначе мне трудно вас понять.

Он усмехнулся:

– Не знаю, как сказать еще более ясно. Мистер Аффорд скорее всего якобит. Он поддерживает старого короля. Теперь понятно?

– Это неудивительно, так как он тори. Мне казалось, что тори и якобиты одно и то же.

– Ба, – сказал он, – это как раз то, в чем пытаются убедить нас виги. На самом деле это разные вещи. Тори желают реставрации власти Церкви, как в прежние времена. Они представляют старые деньги, былую власть, привилегии и все такое. По сути, они противоположны вигам, которые выступают за ограничение власти Церкви и всякие свободы. С другой стороны, якобиты хотят реставрации на троне сына Якова Второго. Вы знаете, что Яков Второй был вынужден покинуть страну, спасая свою жизнь, лет тридцать пять назад?

– Я что-то слышал об этом, – сказал я скромно.

– Да, Яков был католиком, а парламент не допустил бы, чтобы католик занял трон. Поэтому Яков бежал, а теперь есть люди, которые хотят, чтобы этот род вернулся к власти. Очень вероятно, что мистер Аффорд среди этих людей.

– Но если Аффорд – якобит, а якобиты не являются тори, почему он поддерживает Мелбери, кандидата тори?

– Эти якобиты, как правило, маскируются под тори. И если тори выиграют на предстоящих выборах, якобиты будут определенно рассматривать это как знак того, что людям надоели виги и наш нынешний король. Вестминстер имеет на выборах особое значение – из тамошних жителей самая большая доля по всей стране имеет право голоса. Результаты выборов в Вестминстере могут определить судьбу всего королевства, и поэтому Аффорд так стремится повлиять на их исход.

– И это как-то связано с его интересом к судьбе грузчиков?

– Думаю, он понял, что эти бедняки продают себя кучке бессердечных вигов. Потому он решил, что их гнев можно обратить против этих самых вигов и на пользу якобитскому вторжению. Он подумал, что этих грузчиков можно превратить в солдат Претендента.

– А если бы якобитские планы мистера Аффорда были раскрыты, – заметил я, – пришлось бы назначать в этот приход нового священника.

Норт пожал плечами:

– Это правда. Но я не собираюсь становиться предателем ради маловероятной перспективы занять место Аффорда. Если бы его арестовали, я скорее всего вовсе остался бы без работы. Я лишь говорю то, что считаю правдой, а именно, что Аффорд хочет использовать грузчиков в интересах Претендента.

– Судя по тому, что я видел, они настроены против папистов и тори и вовсе не проявляют никаких якобитских симпатий.

– Думаю, Аффорду пока не удалось завоевать их доверие, чтобы выявить их политические симпатии или узнать, до какой степени они могут быть податливы. Уверен, вы прекрасно знаете, что бедные, несчастные и отчаявшиеся склонны проявлять симпатию к якобитам не потому, что они надеются, что Шевалье будет лучшим королем, чем Георг, а потому, что они несчастны при нынешнем короле Георге. Поэтому им, естественно, кажется, что при новом монархе будет лучше. Думаю, именно это обстоятельство и собирается использовать мистер Аффорд. Буду признателен, если вы умолчите, что слышали все это от меня.

– Полно. Разве можно бояться этих людей. Они пытаются получить престол уже почти тридцать пять лет, а результатов никаких. Насколько они опасны?

– Пусть они и не получили престол, но за тридцать пять лет, поверьте мне, кое-чему научились, а именно как действовать в подполье и как себя защитить. Знайте: они повсюду – скрытые от глаз, со своими шифрами, паролями и тайными знаками. И не забывайте, что за свои убеждения все они могут угодить на виселицу. Они до сих пор живы только благодаря своему умению скрываться от любопытных глаз. Послушайте моего совета, Уивер: держитесь от них подальше.

– А что может со мной случиться? Чего еще мне бояться в моем положении?

Он засмеялся:

– Я вас понимаю.

– А что насчет Мелбери? Вы говорите, он ничего не знает об этом плане?

– Не могу сказать, что он знает и чего не знает. Я даже не могу с определенностью сказать, что Аффорд – якобит. Может быть, это просто устойчивый слух. Зная о Мелбери не много, скажу только, что он вряд ли поддержал бы подобный план. Мне он кажется превосходным образчиком оппозиционного политика, но не человеком, замышляющим измену. Естественно, это лишь мои предположения, основанные на небольшом опыте знакомства с Мелбери, но он представляется мне ярым защитником Англиканской церкви, которому вряд ли понравится, если страна попадет в руки папистов.

– Естественно. А вы сам – тори?

– Я не принадлежу ни к одной из партий, – сказал он. – Политика предназначена либо для тех, кто зарабатывает себе на жизнь подобной деятельностью, либо для тех, кому не надо зарабатывать себе на жизнь. К сожалению, я не отношусь ни к одной из этих категорий. Я служу священником в большом приходе и получаю за это тридцать пять фунтов в год. У меня нет времени на размышления о том, кто в парламенте, а кто в оппозиции королю. И помимо прочего, у меня нет права голоса, поэтому мое мнение ничего не весит. Тем не менее я считаю, что Церковь должна быть сильной, и, следовательно, мне близка позиция тори.

– Вы знаете человека по имени Джонсон? – спросил я. – Может быть, он как-то связан с Аффордом, а может быть, и нет.

– Когда я был мальчиком и жил в Кенте, у нас был сосед Джонсон, но он погиб во время пожара лет пятнадцать назад.

– Думаю, мне нужен другой Джонсон.

Он пожал плечами:

– Это распространенная фамилия, но мне она ни о чем не говорит. И в окружении Аффорда никакого Джонсона я тоже не припомню… Вы уверены, что не желаете выпить?

– Уверен, – сказал я.

– Может быть, вы голодны? Насколько я понимаю, в вашем нынешнем положении нелегко найти время, чтобы утолить голод. У нас с женой нет ничего особенного, но мы будем рады поделиться с вами тем немногим, что у нас есть.

– Не хотелось бы злоупотреблять вашим гостеприимством, – сказал я. И задумался.

Я не мог понять, почему человек такого скудного достатка столь настойчиво и совершенно бескорыстно предлагает еду и питье незнакомцу, за которым охотится правосудие. Впрочем, корысть могла быть. Мне неожиданно пришло в голову, что, может быть, он шептал жене на ушко вовсе не нежные слова.

Меня так и подмывало ударить Норта в лицо за его предательство, но что толку? Более того, с его стороны никакого предательства не было. Он меня не знал и ничем мне не был обязан. Для него я был лишь сбежавший убийца, и если человек с четырьмя детьми и мизерным жалованьем может, лишь исполнив свой гражданский долг, получить сумму, вчетверо превышающую его годовой доход, нельзя его за это осуждать. Так поступил бы любой на его месте.

Я отвернулся от него, распахнул дверь и бросился со всех ног через переднюю комнату, напугав супругу мистера Норта и его детей. Вероятно, супруга знала, в чем дело, так как попыталась преградить путь спешному исчезновению из ее дома ста пятидесяти фунтов, обещанных за беглого преступника. У меня не было времени церемониться с представительницей слабого пола, и, оттолкнув ее, я устремился вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через две или три ступени.

С лестничной площадки я заметил двоих констеблей, входящих в дом, с пистолетами наготове. Они едва успели взглянуть вверх, как я спрыгнул прямо на них, разметав в стороны, как кегли. Где-то неподалеку вскрикнула домовладелица, но я не обратил на это внимания, надеясь, что она не станет совершать никаких геройских поступков – например, бить меня по голове ковшиком.

Пока констебли не пришли в себя, я воспользовался их растерянностью и тем, что на них не было париков. Я схватил их за волосы и ударил головами друг о друга с такой силой, что они надолго потеряли всякую способность соображать. Уложив обоих, я завладел их пистолетами и выбежал на улицу.

Там вовсю лил холодный дождь, порывами налетал ледяной ветер. Погода была на моей стороне, поскольку вокруг ничего не было видно. Пистолетами я обзавелся, однако ливрея больше не могла служить мне прикрытием.

Я мог только надеяться, что следующий визит окажется более благоприятным, чем предыдущий. Во время процесса оба свидетеля, дававшие показания против меня, признались, что делали это за деньги, полученные от Артура Гростона, поэтому я решил послушать, что скажет он сам.

После своего ареста я попросил Элиаса разузнать все, что было возможно, через свои связи с юристами столицы. Несмотря на то, что он не был громилой и боялся иметь дело с людьми из низов, он поборол свои страхи и выяснил: никого не удивило, что нашлись свидетели, которые могли предоставить доказательства моей вины. Мы оба изумились, так как нелегко найти свидетелей того, чего не было. Напрашивался единственный вывод: они получали деньги. И я послал Элиаса проверить около дюжины известных поставщиков ложных свидетельских показаний.

Избранный мною метод был прост. Элиасу предстояло как бы озаботиться наймом свидетелей, которые дали бы показания в мою защиту. Мы исходили из того, что если кто-то из поставщиков уже заплатил свидетелям за показания против меня, он будет вынужден отказать нам, если не желает навлечь на свою голову гнев тех, кто его нанял. Из всех, к кому обращался Элиас, только Гростон ему отказал, так что стало ясно: Гростон-то нам и нужен.

Этот достойный муж держал неподалеку от Чик-лейн лавку канцелярских товаров, где продавались перья, бумага, записные книжки, а также сенсационные памфлеты и романы. Было очевидно, что основной доход приносила его побочная деятельность, которой он вовсе не скрывал. На окне его лавки красовалась вывеска «Показания».

Я приближался к лавке с осторожностью, не исключая того, что служащие таможенного ведомства могли предугадать этот мой шаг, хотя я давно понял, что тонкое искусство розыска подвластно не многим. Искусный охотник за ворами должен предугадывать движения своей добычи. Эти ребята могли действовать, только когда добыча уже загнана.

Внутри я нашел тесное, захламленное помещение с пыльными стопками бумаги. Пространство для посетителей было маленьким, не более десяти футов в длину и пяти в ширину, и отделялось от внутренних комнат прилавком.

Я знал Гростона в лицо, но мы не были знакомы. Он был моложе, чем обычно бывают владельцы лавок, – лет от силы двадцати пяти на вид, худощавый, но крепкий. Он не носил парика, и его собственные волосы свисали тонкими прядями. На его остром подбородке была трехдневная щетина. Обычно я не делал поспешных выводов, основываясь на внешности человека, но, глядя на этого скользкого типа, каждый раз испытывал неприязнь.

– Добрый день, – сказал он, не вставая из-за стола, где сидел с бокалом разбавленного красного вина. – Чем могу служить? Вас интересует товар материального или нематериального свойства?

– Мне нужны показания, – сказал я, – и, судя по надписи на окне, я могу приобрести их здесь.

– Да, конечно. Скажите, что вас беспокоит, и я сделаю все, чтобы помочь вам решить ваши проблемы.

Я подошел к прилавку, и меня сразил неприятный запах. От мистера Гростона пахло немытым телом, а неподалеку стоял ночной горшок, которым пользовались совсем недавно, судя по исходящему из него пару. Этого было достаточно, чтобы особо не церемониться с господином лавочником.

– Речь идет о смерти, – сказал я. – Об убийстве.

Он пожал плечами:

– Такие вещи то и дело случаются, сэр. Не стоит придавать им слишком большое значение.

– Мы с вами думаем одинаково, – сказал я. – Но мне нужны свидетели, чтобы снять обвинение с моего друга.

– Вы даже не представляете, – сказал мне мистер Гростон, – как легко человек с моими способностями может найти людей, которые случайно вспомнят, как видели то, чего никто и не подозревал, что они видели. Вы должны мне дать необходимые сведения, а я найду для вас этих свидетелей.

– Очень хорошо, – сказал я. – Человека, о котором идет речь, зовут, скажем, Элиас Гордон. Его обвиняют в убийстве человека по имени Бенджамин Уивер.

Гростон вскинул брови:

– Вот это да: Уивер мертв! Давно не слышал такой хорошей новости. – Впервые за время разговора он поднял голову и встретился со мной взглядом. Я только предполагал, что он тоже знает меня в лицо, но он тотчас понял, что допустил ошибку. – Ой! – сказал он.

– Да. А теперь побеседуем, мистер Гростон. Для начала вы скажете мне, кто вас нанял, чтобы вы нашли свидетелей на мой процесс.

Он хотел бежать, но я вовремя вскочил и схватил его за руку.

– Я не стану отвечать на ваши вопросы.

– Может быть, вы измените свое решение, – сказал я, – если я засуну вашу голову в этот ночной горшок и буду держать там до тех пор, пока вы не захлебнетесь в собственном дерьме.

Не дожидаясь, пока он обдумает предложенный вариант, я перебрался на его сторону прилавка, одной рукой ухватил его за жирные волосы, а другой с силой пригнул его голову вниз, к горшку. Осуществить задуманное, однако, было не так просто – я же не хотел измазаться в его дерьме, – но в итоге мне удалось опустить его голову в горшок и держать ее там минуты две, при этом ни одной капли фекалий не попало на мой костюм.

Когда я почувствовал, что он фактически перестал сопротивляться, я вытащил его голову из горшка и повалил его на пол. Я предусмотрительно отошел немного назад на случай, если бы он вздумал отряхиваться, как собака, разбрызгивая дерьмо во все стороны. Но Гростон только тяжело дышал, кашлял и тер глаза.

– Мерзавец, – прохрипел он, – ты с ума сошел, так со мной обращаться?

– Возможно, это немного грубовато, но мне ничего не стоит повторить. Спрашиваю еще раз: кто заказал этих свидетелей?

Он смотрел на меня, не зная, что делать, но когда я шагнул к нему, он решил, что лучше все рассказать.

– Черт тебя побери, – заорал он, – я не знаю, кто это! Просто человек, которого я раньше не видел.

– Не верю, – сказал я.

Приблизившись, я схватил его за волосы и снова ткнул головой в горшок. На этот раз я держал ее в горшке немного дольше, чем это было необходимо. Он бился, дрожал и толкался, но я не отпускал его, пока не почувствовал, что сопротивление слабеет. Тогда я отпустил его голову и повалил Гростона на пол.

Выпучив глаза, он кашлял отвратительной слизью. Попытался что-то сказать, но зашелся в кашле. Его едва не вырвало. Наконец он обрел голос:

– Иди ты к черту, Уивер! Ты чуть меня не утопил.

– Если ты не станешь отвечать на мои вопросы, – сказал я, – мне будет наплевать, останешься ты в живых или нет.

Он затряс головой:

– Я уже сказал, что не знаю, кто он. Я никогда его раньше не видел. Это был обычный человек. Не высокий, не низкий. Не молодой, не старый. Не приятный, не противный. Я вообще плохо его помню. Кроме того, что он щедро заплатил, и этого было достаточно.

Я снова схватил его за волосы и потащил к горшку.

– На этот раз ты так легко не отделаешься.

– Не надо! – завопил он. – Не надо! Я сказал! Я рассказал все! Хочешь, чтобы я придумал имя? Я придумаю, если ты меня не отпустишь.

Я отпустил его и вздохнул. У меня было впечатление, что он говорит правду. Возможно, я догадывался об этом с самого начала и только воспользовался возможностью наказать его.

– Кто такой Джонсон? Оба свидетеля ссылались на него.

Он грустно покачал своей измазанной дерьмом головой.

– Я не знаю, кто он. Человек, заплативший мне, только велел, чтобы свидетели сказали, как вы упоминали это имя – чтобы складывалось впечатление, будто вы его агент.

Я приблизился к нему, и он снова завопил:

– Не трогайте меня! Я больше ничего не знаю! Это все, что я знаю! Я все сказал! Больше мне ничего не известно! Кроме…

– Кроме чего?

– Он сказал – если вы придете сюда и будете о нем расспрашивать, дать вам кое-что.

Я был изумлен.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что сказал. – Гростон встал и утер лицо, при этом фекалии потекли вниз по его шее. – Мне это показалось странным. Я спросил, с какой стати вы придете сюда, если, по всей вероятности, вас должны вздернуть. Он сказал, что всякое бывает, и, если вы действительно придете, я должен дать вам кое-что. Они увядали, но он дал мне денег, чтобы я покупал каждый день новую, на всякий случай.

– О чем ты говоришь? Увядали? Новую?

Он засуетился, ища что-то под прилавком, бормоча про себя, что не покупал новую ни сегодня, ни вчера, но где-то одна должна быть. Я внимательно следил за каждым движением Гростона, опасаясь, что он достанет оружие, но мои опасения были напрасны. Наконец он нашел то, что искал, и протянул мне дрожащей рукой.

– Вот, – сказал он. – Возьмите.

Мне было необязательно это брать. Не это было важно. Важна была сама вещь, ее смысл. Мне оставили белую розу. Та, которую мне протягивали, была увядшая и засохшая, но она не потеряла своей силы. Белая роза.

Символ якобитов.

Глава 8

В тот вечер Элиас застал меня не в самом лучшем расположении духа. Мы снова выбрали таверну, в которой раньше никогда не бывали. В таверне было шумновато, что объяснялось большим скоплением горластых пьяниц, по виду в основном бакалейщиков, которые любили громко смеяться без причины, петь, фальшивя, и отплясывать сумасшедшую джигу с пухлой и не первой молодости женой трактирщика. Мы с Элиасом склонились за нашим столом, словно это могло спасти нас от клубов табачного дыма, окутавшего помещение.

– Белая роза, – сказал он. – Это плохо.

– Почему якобиты меня преследуют?

– Сомневаюсь, что это они. Скорее всего кто-то хочет, чтобы ты подумал, будто они тебя преследуют. Якобиты не любят играть в игры. Они действуют тихо и наносят удар незаметно. Я думаю, это обман.

– Или это все же якобиты – оставили розу специально, чтобы я решил, будто это обман, и не стал подозревать их.

– Нельзя исключать и такой возможности, – кивнул он.

– Выходит, я узнал только, что узнавать нечего.

Он покачал головой.

– А если бы было что узнать, – спросил он, – это тебе помогло бы?

– Вероятно, придется снова навестить Роули. Если я отрежу ему второе ухо, может быть, на этот раз он скажет мне правду.

– Это чрезвычайно опасный план, – сказал он, – и, к счастью, неосуществимый. Я слышал, что для поправления здоровья он отправился в свой загородный дом. Так что Роули для тебя недоступен.

– Кроме того, уверен, его хорошо защищают.

– Это точно. Как все запутано! Знай мы с самого начала, что этот твой Аффорд – якобит, я бы тебе посоветовал никогда с ним не связываться.

Я пожал плечами:

– Белая роза, ну и что. Не вижу большой разницы. Насколько я теперь понимаю, половина населения страны – якобиты. Одним больше, одним меньше – не имеет значения.

– Речь не о каком-то грабителе, который поднимает стакан за здоровье короля. – Тут он провел рукой над своим стаканом, повторив тайный знак шотландских якобитов: так они пьют за Претендента, когда опасаются, что поблизости могут быть ганноверские шпионы. Это означало «король за морем». – Аффорд – священник Англиканской церкви, Уивер. Если он якобит, тогда, вероятно, он имеет очень хорошие связи на самом верху.

– Откуда взяться якобитам в Англиканской церкви? Претендента же не любят именно потому, что боятся, как бы он не вернул католичество!

– Да, но среди англикан есть и тяготеющие к Риму, не считающие, что имеют право выбирать монарха. Многие отказались приносить клятву верности новому королю после того, как отец Претендента покинул трон. Когда-то они имели огромное влияние в Англиканской церкви и теперь полагают, что никто, кроме Претендента, не сможет им это влияние вернуть.

– Похоже, Норт полагает, что, несмотря на свои симпатии, в действительности Аффорду нечего предложить, кроме пустословия. Сомневаюсь, чтобы якобиты доверились такому человеку.

– Трудно сказать. Может быть, у него есть что-то, что им нужно. Или мистер Норт испытывает такую неприязнь к Аффорду, что видит одни лишь слабости там, где, возможно, скрываются достоинства. Знаешь ли, якобиты уцелели потому, что особо себя не рекламировали. Поэтому у меня вызывает недоверие эта роза. Эти люди подобны иезуитам. Они маскируются. Они действуют исподтишка. Они проникают в тыл противника.

– У меня и так полно проблем! – рассмеялся я. – Не хватало еще, чтобы я озирался в поисках тайных иезуитов.

– Вполне вероятно, что именно их и следует опасаться в первую очередь, судя по развитию событий.

– Нет, в первую очередь мне нужно обелить мое имя, независимо от того, кто против кого плетет интриги или кто будет нашим королем на следующий год. Но мне это представляется едва выполнимым.

Он покачал головой:

– Послушай, если хочешь это обсудить, я готов, но тебе вряд ли понравится то, что я собираюсь сказать. Я об этом долго думал и пришел к выводу, что ты ничего не добьешься. По крайней мере, если будешь продолжать подобным образом.

– Ты так думаешь? – спросил я сухо. Он нашел кровоточащую рану и посыпал ее солью.

Поднятая бровь свидетельствовала о том, что он заметил мое недовольство, но не собирался идти мне навстречу.

– Послушай меня, Уивер. Ты привык расследовать дела в надежде узнать правду. Ты стремишься узнать, кто украл такую-то вещь или кто причинил вред такому-то человеку, и, когда тебе удается это выяснить, твоя миссия окончена. Но обнаружение правды в этом случае не поможет. Предположим, тебе удастся доказать, что за смертью Йейта стоит Деннис Догмилл. И что дальше? Судам на правду плевать – сам видел. Ты собираешься поведать свою историю газетам? Ее напечатают только газеты тори, и тот, кто не склонен верить в ее правдивость, будет вынужден поверить, но только потому, что так велит политическая газета. Весь день ты колесил по городу в надежде узнать что-то, что может лишь навредить тебе. Ты только подвергал свою жизнь опасности, и больше ничего.

Я покачал головой:

– Если ты снова предложишь бежать из страны, я скажу, что не собираюсь этого делать.

– Именно это я бы и хотел предложить, но все равно ведь бесполезно, так что не стану. Вместо этого предлагаю рассмотреть оригинальный подход. Так как в данном случае раскрыть и доказать правду недостаточно, ты должен придумать, как использовать обнаруженное. Ты не победишь, если просто докажешь, что не убивал Йейта: ты уже сделал это в суде, и результатов никаких. Ты ничего не достигнешь, если укажешь на того, кто в действительности убил Йейта: власти предержащие ясно показали, что им плевать на правду. Вместо этого ты должен сделать так, чтобы Деннис Догмилл сам захотел, чтобы твоя репутация была восстановлена, и тогда ты сможешь диктовать ему свои условия.

Мое дурное расположение духа исправить было трудно, но, признаюсь, слова Элиаса меня заинтриговали.

– Как это сделать?

– Надо найти что-нибудь такое, что он хочет скрыть, – и прийти к соглашению.

Вот это мне уже понравилось; я сразу приободрился.

– Ты хочешь сказать, что нужно его шантажировать?

– Можно сказать и так, во всяком случае, я это имел в виду. Он должен быть поставлен перед выбором: либо исправить то, что он сделал, либо его ждет крах.

– Ты предлагаешь его запугать?

– Ты же с ним встречался. Вряд ли ты заставишь его подчиниться, отрезав ему ухо, при его-то буйном нраве. Мне кажется, тебе необходимо узнать, чего он боится. Ты должен искать не того, кто убил Йейта, а причину, почему Догмилл захотел, чтобы за преступление был наказан ты. Либо тебе что-то известно, либо он думает, что тебе известны какие-то опасные для него сведения. Не зря же он предпринял такие усилия, чтобы тебя уничтожить. Ты должен выяснить, что это такое, и использовать это против него.

– Не вижу большой разницы между тем, что ты предлагаешь, и тем, что я уже делаю.

– Может, большой разницы и нет. Но с твоими методами ты подвергаешься огромной опасности. Как долго ты намерен носить эту ливрею? Я уверен, мистер Норт уже сообщил все, что ему известно.

– Надо будет достать новую одежду.

– Согласен, – сказал он многозначительно. – Но какая одежда тебе нужна?

Я обреченно вздохнул:

– Подозреваю, у тебя уже есть план.

– Наверное, ты догадался по моему тону, – радостно сказал он. – Видишь ли, боюсь, что, если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, твои поимка и арест – лишь дело времени. Мне кажется, я придумал, как можно избежать столь печального исхода. – Он выдержал театральную паузу, прихлебнув из стакана. – Помнишь, в прошлом году на Варфоломеевой ярмарке мы видели выступление некоего Исаака Уотта?

Я вспомнил тот пьяный день, как мы стояли в густой, дурно пахнущей толпе и смотрели на удивительно ловкого маленького человека, показывавшего свои удивительные фокусы зрителям, которые жадно ловили каждое его движение.

– Ты имеешь в виду парня, у которого исчезали монеты, а вместо них появлялись куры и все такое? При чем здесь он? Кто теперь вспомнит об этом фокуснике?

– Послушай меня минуту. После представления я заинтересовался искусством фокусов. Секреты как таковые меня особенно не занимали, сам же я показывать фокусы не собирался. Скорее, мне было любопытно узнать принципы, лежащие в их основе. В книгах я прочел, что все фокусы основываются на принципе отвлечения внимания. Мистер Уотт делает так, что ты не можешь не смотреть на его правую руку. Это позволяет ему использовать левую руку совершенно безнаказанно. Поскольку никто не следит за его левой рукой и не смотрит на нее, она может делать все, что угодно, на самых на глазах у зрителей.

– Очень любопытно, не спорю, и, если бы наше благословенное королевство не стремилось всей своей мощью свести меня в могилу, я бы разделил твой интерес к данному предмету. Но при сложившихся обстоятельствах я не вижу, как это может помочь мне, – сказал я.

– Полагаю, мы должны скрыть, что ты используешь принцип отвлечения внимания. Мы потратим эти четыреста фунтов, которые ты украл, на то, чтобы приобрести для тебя новую одежду, парики и приличное жилье. Ты возьмешь себе новое имя и сможешь безопасно вращаться среди городской элиты – никому же и в голову не придет искать Бенджамина Уивера в этих кругах. Ты сможешь встретиться с человеком, который видел тебя до этого дюжину раз, и он подумает только, что ты ему кого-то смутно напоминаешь.

– А если мне будет необходимо допросить кого-нибудь с пристрастием? Вдруг этот новый прифранченный я усомнится, стоит ли расквашивать человеку нос?

– Полагаю, усомнится. Поэтому ты, настоящий ты, также будешь появляться время от времени – в Смитфилде, в Сент-Джайлзе, в Ковент-Гардене и в Уоппинге, во всех самых злачных районах города. Как ты понимаешь, ожидается, что отчаявшийся человек будет скрываться именно в таких местах.

Признаюсь, я начал терять интерес к тому, что мне казалось очередной философской блажью Элиаса, но неожиданно меня осенило.

– Они будут так заняты поисками моей правой руки, что им и в голову не придет посмотреть, какие шалости проделывает левая.

Он кивнул с глубокомысленным видом:

– Я вижу, ты понял.

– Ба! – воскликнул я и ударил кулаком по столу. – Элиас, ты заслужил выпивку, – сказал я, пожимая ему руку с большим воодушевлением. – Мне кажется, ты придумал то, что нужно.

– Мне и самому так казалось, но я рад, что ты тоже так считаешь. С чего ты собираешься начать?

– Пожалуй, начну с того, что попрошу здесь комнату на ночь.

Затем я велел принести мне перо и бумагу, и мы вместе составили список из дюжины таверн, которые мы знали, но где не знали нас. Мы договорились, что будем встречаться раз в три дня в это время в каждой из таверн по очереди. Естественно, Элиас будет следить за тем, чтобы не привести за собой хвост.

– Что касается завтрашнего дня, – сказал я, – встречаемся под вывеской «Спящий ягненок» на Литтл-Картер-лейн.

– А что там будет? – спросил он.

– Там будет правая рука. И мы подумаем, какую перчатку на нее надеть.

Я попросил Элиаса встретиться со мной в мастерской портного по имени Свон. Я пользовался его услугами долгое время, считая его достаточно искусным в своем деле и добросердечным (он не слишком нажимал на меня в отношении оплаты кредита) с той поры, когда он обратился ко мне, где-то за год или полтора до описываемых событий, сказав, что нуждается в моих услугах. Оказалось, что его сын проводил время в компании друзей не в самом лучшем районе столицы, а именно в Уоппинге, неподалеку от доков, и выпил лишнего. По этой причине он, в отличие от приятелей, не успел сбежать вовремя, когда их компанию атаковали флотские рекрутеры.

Как известно моему читателю, подобное редко случается с парнями из среднего класса, начинающими ремесленниками, поэтому мистер Свон предпринял усилия, чтобы отыскать и освободить своего сына, но все было напрасно, повсюду ему говорили, что сделать ничего нельзя. Подобные уверения ложны, они означают одно: не имеет смысла что-либо делать, дабы избавить от королевской службы на море сына портного. Если бы Свон был аристократом с годовым доходом в пятьсот или шестьсот фунтов, тогда очень многое можно было бы сделать. При сложившихся обстоятельствах от отца лишь отмахнулись, заверив, что парня не найти и что служба на флоте пойдет ему только на пользу.

Выполняя поручение опечаленного отца, я обнаружил, что отнюдь не все потеряно. В частности, я связался с джентльменом из министерства военно-морского флота, которому я когда-то помог вернуть похищенное из его дома серебро. Он навел справки, и парень был найден и освобожден буквально за несколько часов до выхода судна из порта.

Шесть месяцев спустя я посетил мистера Свона, намереваясь заказать новый костюм. Он был еще более услужлив, чем прежде. Тщательно снял с меня мерки, настаивал на выборе самой тонкой материи и угощал меня закусками и напитками, пока я ждал. Когда я пришел за заказом, он сообщил, что я могу получить тот бесплатно.

– Такая щедрость излишня, – сказал я ему. – Вы заплатили мне за работу и больше ничего не должны.

– Это не так, – сказал Свон. – Недавно я узнал, что корабль, на котором должен был нести службу мой мальчик, попал в шторм и все, кто был на борту, утонули. Поэтому наш долг перед вами намного больше, чем вы полагали.

Благодарность, которую он испытывал по отношению ко мне, заставляла меня ему доверять. Можно было бы предположить, что мистер Свон, как и все другие, не останется равнодушным к ста пятидесяти фунтам, обещанным за мою голову, но он уже доказал, что ценит преданность больше, чем деньги, и считает себя моим должником. Я мог ему довериться, если вообще мог довериться кому-либо.

Я послал Свону записку, известив о своем визите, поэтому он встретил меня у входа и провел в дом. Мой портной был невысок и худощав, в преклонных годах, с длинными ресницами и пухлыми губами, которые, казалось, расплющились от постоянного зажимания портновских булавок. Несмотря на свое безупречное мастерство, он уделял мало внимания собственной наружности и носил старые камзолы и рваные бриджи, интересуясь лишь тем, как выглядят его клиенты.

– Ваш друг уже здесь, – сказал он. – Попросите его перестать докучать моей дочери.

Я кивнул, едва поборов желание улыбнуться.

– Должен еще раз поблагодарить вас, сэр, за то, что вы согласились помочь мне в этом деле. Не знаю, что бы я делал, если бы вы отказались.

– Я никогда бы вас не предал. Я сделаю все, что в моих силах, дабы помочь вам восстановить ваше честное имя, мистер Уивер. Я сделаю все, что вы попросите. Не стану скрывать, настали трудные времена. После краха «Компании южных морей» люди перестали покупать новую одежду столь часто, как прежде, но это не может помешать оказать помощь другу.

– Вы очень добры.

– Но в данный момент меня тревожит судьба моей собственной дочери.

Мы вошли в мастерскую, где с бокалом вина за столом сидел Элиас и мило беседовал об опере с хорошенькой пятнадцатилетней дочкой Свона – темноволосой и темноглазой девушкой, с личиком круглым и румяным, словно яблочко.

– Потрясающее зрелище, – говорил он. – Итальянские певцы издают трели. Невероятные декорации, изумительные костюмы. Вы обязательно должны это когда-нибудь увидеть.

– Она обязательно это увидит, – сказал я ему, – и, чтобы не лишать ее удовольствия, ты больше ничего не станешь рассказывать ей об опере, Элиас.

Он бросил на меня недовольный взгляд, но спорить не стал.

– Вот и хорошо. – Он потер руки. – Раз мы все собрались, можно приступать.

Свон отослал дочь и закрыл двери.

– Вы должны лишь дать мне указания, и я все выполню. – Он с отвращением ощупал мою ливрею длинными, очень тонкими пальцами.

– Вот что мы хотим, – начал Элиас. Он встал из-за стола и начал ходить взад-вперед по комнате. – Тщательно все взвесив, я решил, что мистер Уивер должен производить впечатление человека со средствами, недавно вернувшегося на наш остров из Вест-Индии, где у него имеется плантация. Скажем, его отец всегда интересовался политикой, и вот он вернулся на родину, о которой практически ничего не знает, и решил, что тоже займется политикой.

Я согласно закивал.

– Неплохая маскировка, – сказал я, полагая, что отсутствие у героя знаний о жизни в Англии поможет скрыть мою собственную неловкость в светском обществе. – А что насчет одежды?

Элиас хлопнул в ладоши:

– Это и есть самое главное, Уивер. Наш дорогой мистер Свон должен проявить чудеса портновского искусства. Если справитесь, Свон, обещаю шить свои костюмы только у вас.

– Трудно представить что-либо более многообещающее, – заметил я, – чем получить заказчика, который никогда не оплачивает счетов.

Элиас прикусил губу, но промолчал.

– Чтобы Уивера не узнали, его персоне следует привлекать как можно меньше внимания. Значит, одежда должна быть модной и свидетельствовать о его положении, но ни в коем случае не бросаться в глаза. Я хочу,чтобы, взглянув на Уивера, человек подумал, что видел ему подобного сотню раз и сыт этим зрелищем по горло. Вы понимаете, что я имею в виду, Свон?

– Прекрасно понимаю, сэр. Я к вашим услугам.

– Рад это слышать! – воскликнул Элиас. – Чтобы спрятать мистера Уивера от простых зрителей, мы можем опираться на те же принципы, что используют фокусники. Можно сделать так, чтобы люди, которые видели его бессчетное число раз, его не узнали. Что же до остальных, которые будут искать его, опираясь только на общее описание внешности, – они его и подавно не узнают.

– Вы правы, сэр, – кивнул Свон. – Вы совершенно правы. Благодаря своей профессии я давно заметил, что когда люди встречаются, они обращают внимание на одежду, на парик, на внешний лоск и формируют свое мнение, бросив на лицо только самый беглый взгляд. Однако выбрать одежду, отвечающую нашим задачам, будет нелегко. Я имею в виду, что нелегко будет попасть точно в цель. Полагаю, мы должны быть предельно осторожны.

После этого они начали говорить о том, чего я совершенно не понимал. Они говорили о материи и о крое, о выработке ткани и о пуговицах. Свон разворачивал образцы материи, которые Элиас с презрением отвергал, пока не была найдена ткань, которая его наконец удовлетворила. Он изучал нити, кружева и пуговицы. Он изрыл несколько бадей пуговиц. Элиас оказался не меньшим экспертом в этих вопросах, чем сам Свон, и они проговорили на понятном лишь им языке не менее часа, прежде чем мой гардероб был выбран. Что лучше подойдет для камзола – шелк или шерсть? Какой лучше выбрать цвет – синий или черный? Естественно, синий, но какого оттенка? Бархат, но только не этот! Конечно, этот бархат не подойдет (на мой взгляд, он ничем особым не отличался от того, который они находили вполне подходящим). Вышивка. Вышивки должно быть вот столько – не больше и не меньше. Думаю, Элиас получал такое же удовольствие от выбора моего нового гардероба, как если бы заказывал одежду для самого себя.

– Теперь обсудим твои парики, – объявил Элиас, когда выбор одежды был сделан по их общему согласию. – Этот вопрос также требует особой тщательности.

– Сэр, брат моей жены – мастер париков, – сказал Свон. – Мы можем поручить дело ему.

– Ему можно доверять?

– Полностью. Ему можно полностью доверять, но это и не требуется. Он же не должен знать, кто такой мистер Уивер или что он чем-то отличается от любого другого клиента.

– Боюсь, что придется ему сказать, поскольку нам нужны особые парики, такие, под которые можно спрятать собственные волосы мистера Уивера.

– Может быть, проще побрить голову? – предложил я.

Конечно, я не мог сравниться с Самсоном, но, признаюсь, мне нравились мои кудри, которые придавали мне мужественный вид. Но жизнь мне нравилась еще больше, и из двух зол я бы с большим удовольствием выбрал ножницы парикмахера, чем петлю на виселице.

– Этого делать нельзя, – сказал Элиас, – так как время от времени ты должен будешь появляться в качестве Бенджамина Уивера, и если тебя увидят в парике или с бритой головой, все будут знать, что в другое время ты скрываешься под другой личиной, и станут тебя искать среди мужчин, которые носят парик. Лучше всего, если ты будешь выглядеть как обычно, чтобы никому даже в голову не пришло заглядывать под шляпу плантатора из Вест-Индии.

Мне нечего было возразить, и мы пришли к заключению, что ничего не остается, как довериться родственнику Свона.

Мистер Свон начал снимать мерки, а Элиас продолжал делиться своими мыслями о том, что мне следует делать, дабы исполнить его план.

– Естественно, тебе потребуется новое имя. Лучше, чтобы оно звучало как христианское, но не слишком.

– Может быть, Майкл? – предложил я, вспомнив об английской версии имени моего дяди.

– Слишком иудейское, – сказал Элиас, взмахнув рукой. – В вашем иудейском писании есть Майкл.

– Как тебе нравится имя Иисус? – предложил я. – Это имя должно быть не слишком иудейским.

– Я предложил бы Мэтью. Мэтью Эванс. Вот имя, которое не производит впечатления ни слишком редкого, ни слишком распространенного. Как раз то, что нам нужно.

У меня не было возражений, и в этот момент силой ума Элиаса был рожден новый человек по имени Мэтью Эванс. Не самый приятный способ появления на свет, но другие варианты были еще хуже.

Свон предупредил меня, что придется ждать несколько дней, пока первый костюм будет готов. Однако он сказал, что на время ожидания может снабдить меня простым, незамысловатым костюмом, какие я носил в обычное время (он как раз работал над таким костюмом для другого клиента и подогнал его под мою фигуру). Наконец я мог снять ливрею, но при этом возрастал риск, что меня могут узнать, поскольку в новой одежде я был намного больше похож на самого себя.

Затем портной отвел нас в мастерскую своего родственника, где я заказал два модных парика. Мастер предложил подстричь мне немного волосы, чтобы парик сидел лучше, но так, чтобы со стороны не было заметно. Мастер сказал, что он будет работать денно и нощно, чтобы парики были готовы как можно раньше. Осталось совсем недолго ждать до того момента, когда Мэтью Эванс впервые предстанет перед миром.

Тем временем мне нужно было подобрать себе жилье, так как я считал небезопасным оставаться на ночлег в одной харчевне дольше, чем день-другой. Поэтому я нашел новый ночлег, и хотя хозяин отнесся подозрительно к отсутствию у меня багажа, я рассказал историю о переезде и утерянном багаже, которая его вполне удовлетворила, в особенности когда я пообещал уплатить за ночлег вперед, а за еду – сразу после трапезы.

Так, вновь обретя сносную крышу над головой, я принялся изучать политику, начав с посещения Флит-стрит, где я приобрел несколько популярных газет. Но о политике мне удалось узнать намного меньше, чем о собственной персоне, так как я обнаружил, что не было более популярной темы, чем Бенджамин Уивер. Наши британские газеты считают своим долгом осветить популярную тему, и каждый писака полагает ниже своего достоинства разделять чье-либо мнение, поэтому меня не должно было удивить обилие статей обо мне. Я и ранее встречался с подобными журналистскими эскападами. Однако я был поражен тем, с какой свободой использовалось мое имя и как мало правды было в тех статьях. Человек испытывает странное чувство, когда его превращают в метафору.

Каждый из авторов использовал меня как средство выразить собственные политические убеждения. Газеты вигов сокрушались, что такой ужасный преступник, как я, смог совершить побег, и клеймили проклятых якобитов и папистов, которые помогли мне сбежать. Виги изображали меня бунтовщиком, составившим заговор с самим Претендентом, дабы убить короля, хотя детали заговора упоминались лишь вскользь. Даже мне, человеку не искушенному в политике, было ясно, что виги пытаются превратить возникшее затруднение в политическое орудие.

То же самое можно было сказать и о тори. Их газеты изображали меня героем, который пытался доказать свою невиновность в продажном суде вигов. То, что я взял инициативу в собственные руки, когда правительство предало меня, было достойно похвалы. Поскольку виги были известны своей терпимостью в отношении евреев (что было не более чем побочным продуктом более широкой религиозной терпимости), а тори – нетерпимостью, мне показалось интересным, что ни одна из партий не упоминала моей принадлежности к иудейской расе.

Однако самым интересным было объявление, которое я нашел в газете «Постбой». В объявлении было написано:

Мистер Джонатан Уайльд извещает, что им найден короб пропавшего полотна и что он желает вернуть его владельцу. Если этот джентльмен покажется в таверне «Синий хряк» в ближайший понедельник в пять часов пополудни и будет держаться правой стороны, он получит ответ на многие интересующие его вопросы.

Конечно, в тексте был скрытый смысл, так как моя настоящая фамилия Льенсо на испанском языке означает «полотно», а мое имя на иврите значит «сын правой руки». Я сразу же расшифровал текст. Уайльд, мой давний враг, величайший представитель преступного мира столицы, человек, который вопреки всем ожиданиям выступил в мою защиту на суде, хотел со мной встретиться.

Без сомнения, я вскоре узнаю о его планах, но я не намеревался входить в его логово неподготовленным. Я решил избрать иной путь.

Глава 9

Из тайного послания Джонатана Уайльда следовало, что он желал меня видеть в ближайший понедельник, но я обнаружил его объявление в четверг и не намеревался ждать так долго, чтобы получить ответы на свои вопросы. Я был по-прежнему убежден, что симпатичную девушку с желтыми волосами, которая так искусно снабдила меня инструментами, сыгравшими решающую роль в моем побеге, послал он, но доказательств у меня не было никаких. Я интуитивно чувствовал это, а также мне было известно, что Уайльд часто пользовался услугами симпатичных девушек в своих делах. Но даже если он был организатором моего побега, я ни на секунду не сомневался, что его не оставят равнодушным сто пятьдесят фунтов, обещанных за мою голову. Он вряд ли мог рассчитывать на то, что я войду в таверну «Синий хряк», откуда он вел свои дела, расположенную напротив Литтл-Олд-Бейли, в двух шагах от того места, где должна была состояться моя казнь, и отдам себя в его руки. В прошлом Уайльд не раз меня обманывал, и даже его добрых слов на суде было недостаточно, чтобы начать доверять ему теперь.

Я решил узнать о его намерениях в отношении меня иным способом. Я посетил мясную лавку в той части города, где меня не знали, и приобрел несколько кусков отборной говядины, которые были завернуты, как я успел заметить, в газеты, повествующие о знаменитом злодее Бенджамине Уивере. Затем я просидел в таверне дотемна, а после этого отправился в Дьюкс-Плейс, где я когда-то жил и где не бывал уже более двух недель. Было странно вновь оказаться в привычной обстановке, где говорили по-английски с сильным акцентом и по-португальски, а также иногда на языке тадеско, выходцев из Восточной Европы. Повсюду разносился аромат кушаний, приготовляемых к шабату, который наступал следующим вечером. В воздухе стоял густой аромат корицы и имбиря и не столь приятный запах капусты. Старьевщики, лоточники и торговцы фруктами громко зазывали покупателей. Все это было слишком хорошо мне знакомо, так как я находился всего в нескольких шагах от дома, в котором проживал до недавнего времени. Скорее всего комнаты мои были разорены представителями закона, так как государство должно было получить компенсацию за то, что обвинило меня в совершении преступления. Я страстно желал пойти туда и посмотреть на то, что осталось от моего дома, но понимал, что делать этого не следовало.

Вместо этого я нашел нужный мне дом, который плохо охранялся, без труда пробрался через окно, выходившее в переулок, и поднялся по лестнице в нужную мне комнату. Запертая дверь тоже не представляла для меня серьезного препятствия, поскольку, как известно моему читателю, я умело пользуюсь отмычкой.

В большей степени меня беспокоили лай и рычание за дверью. Однако мне было известно, что нужный мне человек баловал своих собак, кормил их лакомыми кусками и ласкал, как ребятишек. Скорее всего эти звери никогда не пробовали человеческой плоти. По крайней мере, я делал ставку на это.

Я открыл дверь, и твари бросились на меня – два огромных мастифа цвета темного шоколада. Однако я был к этому готов и протянул сверток с мясом. Если ими и двигал порыв защитить свою территорию, то, заполучив сверток и принявшись пожирать мясо вместе с бумагой, собаки о нем забыли. Я же, в свою очередь, закрыл дверь и устроился на стуле, стараясь вести себя так, словно находиться с ними в одной комнате для меня совершенно естественно. Я давным-давно выучил, как следует вести себя с собаками. Они удивительным образом чувствуют ваше настроение и реагируют на него. Если проявить страх, они на вас бросятся, но не станут нападать на человека, который спокоен и невозмутим.

Пока я устраивался, купленное мною мясо кончилось, и теперь главная сложность заключалась в том, как справиться с проявлениями собачьей благодарности. Одна из собак улеглась на спину, подставив живот для почесывания. Другая положила голову мне на колени и не сводила с меня глаз, пока я не начал чесать ей уши.

В такой обстановке, окруженный разнеженными животными, я провел два долгих часа ожидания, пока не услышал, как повернулась дверная ручка. Было неясно, заметил ли он, что замок вскрывали. Так или иначе, он вошел в комнату, держа перед собой свечу, и окликнул собак, которые радостно бросились встречать хозяина, позабыв обо мне.

Как только он закрыл за собой дверь, я приставил к его шее пистолет.

– Не двигайся!

Последовало восклицание, похожее на смех:

– Если пистолет даст осечку, тебе придется иметь дело и со мной, и с собаками.

Я приставил второй пистолет к его ребрам.

– Бьюсь об заклад, оба не дадут осечки. Что скажешь?

– Можешь застрелить меня, если хочешь. Все равно собаки перегрызут тебе горло, и живым ты отсюда не выйдешь, – сказал Абрахам Мендес, преданный телохранитель Уайльда.

Как и я, он был евреем из Дьюкс-Плейс, где мы оба выросли. Несмотря на этот факт, мы не были друзьями, но между нами существовало некое взаимопонимание, и я предпочитал иметь дело скорее с ним, чем с его хозяином.

– Я уже испытал свирепость твоих зверей.

– Послушай, Уивер, ты можешь не бояться моих собак, но хотя они еще не разорвали тебя на куски, не сомневайся, что они это сделают, если я дам команду или если ты причинишь мне вред. Однако демонстрация силы ни к чему. Достаточно одного моего слова, и ты умрешь, разорванный на куски. Если я не произнес этого слова, это говорит о том, что я предпочитаю видеть тебя живым и невредимым. Ты должен был понять после выступления Уайльда на суде, что мы не желаем тебе вреда. Тебе незачем бояться ни его, ни меня.

– На процессе не было речи о ста пятидесяти фунтах награды.

– Его не интересует эта награда, так же как и меня, – сказал он. – Даю слово.

Я не был склонен верить слову человека, который сколотил немалое состояние на даче ложных показаний, но другого выхода у меня не было, и я сложил оружие.

– Мои извинения, – пробормотал я. – Но ты, надеюсь, понимаешь, это было продиктовано необходимостью.

– Само собой разумеется. Я бы сделал то же самое.

Мендес зажег две лампы и позвал собак. Если они и чувствовали вину за то, что предали своего хозяина, то никак это не показывали. Мендес тоже не подал виду, что разочарован доверчивостью своих животных. Он достал из кармана сушеное мясо, которое не шло ни в какое сравнение с предыдущим угощением, но они были довольны.

Было странно видеть, как этот огромный, некрасивый человек, с руками такой силы, что могли бы запросто размозжить собачий череп, проявлял столько нежности к простым животным. Однако я давно понял, что люди не являются цельными натурами, в чем нас пытаются уверить сочинители романов, а скорее состоят из множества противоречивых склонностей. Мендес мог любить этих животных всем сердцем и в то же время, не раздумывая, хладнокровно разрядить пистолет в голову человека, вина которого заключалась в том, что он не нравился Джонатану Уайльду. Только одному Мендесу подобное поведение могло казаться естественным.

– Портвейну? – предложил он.

– Благодарю.

У меня промелькнула мысль, что вино может быть отравлено. Однако отравлять было не в духе Мендеса. Скорее, в его духе было бы натравить на меня собак, и, поскольку он этого не сделал, я решил, что пить вино вполне безопасно.

Он пошел мне навстречу, протягивая оловянный кубок, вдруг выскользнувший у него из руки. Когда тот ударился о деревянный пол, я понял, что кубок был пуст. Я также понял, что это был отвлекающий маневр.

Мендес стоял со мной рядом, приставив к моему горлу длинный и чрезвычайно острый нож. Он надавил на лезвие, и я шагнул назад, чувствуя, как нож прорезает мою кожу. Мендес наступал, и вскоре я оказался прижатым к стене.

– Охранять, – тихо сказал он.

Сначала я не понял смысла сказанного, но затем догадался, что это была команда собакам. Они подошли и встали рядом со мной, раздвинув лапы. Они смотрели на меня и рычали, но не двигались с места, ожидая команды Мендеса.

Лезвие скользнуло по моей шее на четверть дюйма, и я почувствовал, как раздвигается кожа. Порез был неглубоким, но достаточным, чтобы выступила кровь.

– Я решил простить оскорбление, – сказал Мендес. Я чувствовал его дыхание на своем лице, горячее, с резким запахом. – Насколько я понял, ты полагал, что наставлять на меня пистолет было необходимо, что без этого тебе не обойтись. Я вполне могу это понять, поэтому решил, что следует тебя простить. Но я не могу забыть оскорбление, Уивер. Ты наставил на меня пистолет и угрожал мне. И теперь ты должен за это заплатить.

– Как я должен заплатить?

Я произносил слова медленно, чтобы кожа, по возможности, не двигалась и лезвие не врезалось глубже.

– Извинись, – сказал он.

– Я уже извинился, – заметил я.

– Ты извинился из вежливости. Теперь ты должен извиниться из страха. – Он смотрел мне прямо в глаза, не отводя взгляда. – Тебе страшно?

Конечно, мне было страшно. Я знал, что Мендес непредсказуем и жесток. Одного факта, что этими качествами обладает человек, приставивший нож к моему горлу, было достаточно, чтобы испытывать страх. С другой стороны, он говорил так вызывающе, что я не мог позволить себе капитулировать – не мог сделать ему такого подарка.

– Мне тревожно, – сказал я.

– Этого недостаточно. Я хочу услышать, что тебе страшно.

– Мне беспокойно.

Он прищурился:

– Насколько беспокойно?

– Довольно беспокойно.

Он выдохнул:

– И ты сожалеешь?

– Конечно, – сказал я. – Я сожалею, что угрожал тебе пистолетом.

Он убрал нож и отошел.

– Думаю, этого достаточно. Иначе, принимая во внимание твою необъяснимую гордость, мы весь день так простоим. – Он повернулся ко мне спиной – думаю, чтобы показать свое доверие, – и нашел тряпицу, которую бросил мне, вероятно, чтобы я стер кровь с шеи.

– А теперь, – сказал он, поднимая с пола оловянный кубок, – давай действительно выпьем портвейну.

Вскоре мы сидели друг напротив друга, с раскрасневшимися от жара камина лицами, и беседовали, словно два приятеля.

– Я говорил Уайльду, что ты вряд ли придешь на встречу с ним, – сказал Мендес с довольной ухмылкой, – но он утверждал, что как только ты увидишь объявление, прибежишь. Похоже, он был прав. На самом деле он хотел только сообщить тебе кое-что, а в твоем нынешнем положении найти тебя нелегко.

У меня не было никаких сожалений по этому поводу. Бывало, когда Уайльду надо было со мной поговорить, он посылал своих людей, которые избивали меня и приводили к нему силой.

– И что же он хотел мне сообщить?

Мендес откинулся на спинку стула с таким довольным видом, какой бывает у сельского сквайра, только что закончившего вечернюю трапезу.

– Имя человека, который навлек на твою голову все эти несчастья.

– Деннис Догмилл, – просто сказал я, рассчитывая, что это немного собьет с него спесь.

Он выпрямился, не в силах скрыть своего разочарования.

– Ты умнее, чем полагал Уайльд.

– Уайльд полагает, что умнее его никого нет, поэтому меня не удивляет, что он меня недооценил. Тем не менее я буду признателен, если ты расскажешь, что вам известно.

Он пожал плечами:

– Боюсь, нам известно не многое. Мы знаем, что ты крутился вокруг грузчиков в Уоппинге. Последние несколько месяцев Догмилл боролся с рабочими объединениями, даже когда науськивал их друг на друга. Этот Йейт причинял ему немало хлопот, а убить докера легче, чем крысу.

– Это мне известно. Почему он обвинил в убийстве именно меня?

– Уайльд надеялся, – сказал Мендес, – что ты нам это объяснишь.

Я почувствовал горькое разочарование. Однако если Уайльду было известно, что в моих несчастьях повинен Догмилл, наверняка он знал что-то еще.

– Если бы так!.. Думаю, в этом и кроется ключ к разгадке всей истории.

Мендес окинул меня скептическим взглядом:

– Полно, Уивер. Скажи правду.

– Почему ты решил, что я не говорю правды?

– В газетах намекали, что ты не испытываешь преданности нынешнему королю.

Я громко рассмеялся:

– Да виги просто пытаются сколотить на этом конфузе политический капитал. Один из их судей и вынес мне столь ужасающий приговор вопреки свидетельским показаниям. Надеюсь, ты не настолько безрассуден, чтобы верить в то, что пишут политические газеты.

– Не то чтобы я верил в это, но все же кое-какую пищу для ума статьи дают. Уивер, надеюсь, ты не ввязался в какой-нибудь якобитский заговор?

– Конечно нет. Неужели я похож на сумасшедшего, способного на государственную измену? С чего мне желать, чтобы трон занял какой-то Яков Третий?

– Признаюсь, это выглядит маловероятно, но в наши дни происходит немало странных вещей, да и заговоры повсюду.

– Ничего не могу сказать на этот счет. До недавнего времени я бы не смог объяснить тебе разницу между тори и вигами или между тори и якобитами. Меня больше заботит, как спасти свою шкуру, чем как восстановить на троне свергнутого монарха, и я не хочу, чтобы сменилось правительство, которое было столь благожелательно к нашему народу.

– Мне казалось, ты должен симпатизировать вигам, поскольку человек, женившийся на твоей хорошенькой кузине, является кандидатом от тори. Было время, когда ты вбил себе в голову, что хочешь на ней жениться, Разве не так?

Я бросил на него испепеляющий взгляд:

– Не шути с огнем, Мендес.

Он поднял вверх свою огромную руку:

– Успокойся, приятель. Я ничего не имел в виду.

– Неправда. Ты имел кое-что в виду. А именно: ты хотел подколоть меня, чтобы посмотреть, как я отреагирую. Только попробуй сделать это еще раз, и я тебе покажу, несмотря на твоих собак, что со мной подобные шутки не пройдут.

Он кивнул с серьезным видом, и на его огорченном лице даже отразилось некое подобие раскаяния.

– Тогда нам лучше вернуться к теме нашего разговора. Почему именно тебя решили отправить на виселицу за смерть Йейта?

– У меня нет ни малейшего понятия. Казалось бы, кто угодно другой послужил бы куда более удобным кандидатом в жертвы. Значит, Догмилл выбрал меня по причине, связанной каким-то образом с моим расследованием.

И я рассказал ему о деле, которое поручил мне мистер Аффорд.

– У Аффорда были проблемы с докерами, – сказал Мендес, – кроме того, он известный якобит, но этого явно недостаточно, чтобы Догмилл захотел отправить тебя на виселицу. Ты говоришь, что ничего не выяснил об этих письмах, однако вполне логично предположить, что Догмилл думает, будто тебе удалось что-то выяснить, и он этого так боится, что предпочитает видеть тебя мертвым.

Я покачал головой:

– Почему бы тогда не всадить мне нож в спину? Почему было не отравить мою пищу, когда я сидел в тюрьме в ожидании суда, или не велеть охраннику задушить меня, когда я спал? Тебе прекрасно известно, Мендес, что существуют сотни способов убить человека. Даже тысячи, если этот человек сидит в Ньюгейтской тюрьме. Организация судебного процесса и подкуп судьи, чтобы он надавил на присяжных, кажется мне не самым действенным из всех них. Не уверен, что то, что сделали со мной, было лишь попыткой заставить меня молчать.

Он задумчиво изучал содержимое своего стакана.

– Возможно, ты прав. Тем не менее Догмилл действительно хотел, чтобы все это случилось с тобой. Уайльд считает, что ты представляешь угрозу для Догмилла, и он хочет предложить тебе защиту в обмен на некоторые сведения. Но ты заявляешь, будто тебе ничего не известно. Это плохие новости, Уивер, потому что, если у тебя нет ничего против Догмилла, тебе придется быть в бегах до конца своих дней, а с учетом обещанных за твою голову ста пятидесяти фунтов этот конец может, к сожалению, наступить очень скоро.

– Почему Уайльд предлагает мне защиту? Что он имеет против Догмилла? – спросил я.

– Ну, это другой вопрос. Как правило, Уайльд поддерживает вигов, но не в данном случае. Догмилл уже давно держит под контролем доки. В доках можно ворочать большими делами, но туда не сунешься, пока там Догмилл. На него работают слишком много парламентариев, и таможня у него в кармане.

– Я знаю. Мне уже пришлось иметь дело с парой таможенных офицеров, которые меня выслеживали. Разве не странно, что таможенники выполняют поручения купца, занимающегося импортом?

– Странно, но весьма удобно. Половина работников таможни получает от него взятки. Когда его суда заходят в порт, эти парни выгружают значительную часть содержимого трюмов до того, как является настоящий инспектор, который оценивает стоимость товара. Они называют все это «утряской». Таким образом, Догмилл платит пошлину лишь с малой толики своего товара.

– Давать небольшие взятки – это одно дело, но использовать вооруженных людей с таможни – совсем другое. Где гарантии, что за каждым моим шагом не будут следить?

Мендес пожал плечами:

– Это дерзко, но не удивительно. У Догмилла достаточно средств, чтобы подкупить, кого он пожелает, включая многих членов палаты общин, жадных до денег. Его рабы в парламенте недавно протолкнули закон, предусматривающий значительное снижение пошлин для купцов, торгующих табаком, если те выплачиваются в течение шести месяцев. А это в первую очередь означает, что богачи будут платить гораздо меньше по сравнению с купцами, которым приходится брать деньги в долг и продавать свой товар прежде, чем они смогут заплатить пошлину. Таким образом, он обманывает государство дважды.

– Ты не находишь, что Уайльд лицемерит, осуждая подобный обман?

– Я бы не сказал, что он его осуждает. Думаю, он им скорее восхищен. Я просто хотел, чтобы ты знал, с каким врагом имеешь дело. Будь уверен, Уивер, Догмилл – настоящий мерзавец. Найдется не много негодяев, перед которыми спасует Уайльд. Заметь, Уайльд пасует не перед его могуществом – он боится его ярости. Этого человека исключили из Кембриджа за то, что он издевался над своим преподавателем. Однажды Догмиллу надоело, что преподаватель заставлял его зубрить латынь или какую-то подобную глупость, и он высек его плетью, как простого слугу. Я слышал о трех случаях, когда он забил человека насмерть просто кулаками. И каждый раз мировой судья расценивал происшествие как самооборону, поскольку Догмилл утверждал, что на него напали. Но мне известно от надежного свидетеля, что одной из жертв Догмилла был нищий, просивший подаяние на хлеб. Догмилл набросился на беднягу и бил до тех пор, пока не расколол ему череп.

– Полагаю, я смогу справиться с человеком, который нападает на нищих.

– Я в этом не сомневаюсь. Я лишь предупреждаю тебя, что он злобен и непредсказуем. Достаточная причина, чтобы Уайльд желал от него избавиться.

– Ну, поскольку Уайльд владеет целой контрабандистской флотилией, он хочет избавиться от Догмилла и для того, чтобы получить больший контроль над доками.

– Это точно. Несколько лет назад по просьбе Уайльда я переговорил с несколькими наиболее влиятельными членами приходских советов, после чего стало ясно, что никто не осмеливается противостоять Догмиллу. Кроме того, он недвусмысленно дал нам понять, что, если мы вздумаем вмешиваться в его дела, нам не поздоровится.

– И Уайльд выступил в мою защиту, поскольку мог при этом делать вид, что ему ничего не известно об участии Догмилла в смерти Йейта.

– Точно.

– И поэтому он послал женщину с отмычкой.

Мендес насторожился:

– Уайльд говорил мне о женщине. Он сказал, что это ты все устроил. Он сказал, что она действовала грубо, но профессионально.

– Полно, Мендес. Думаешь, я поверю, что эту женщину послали не вы с вашим хозяином?

– Уайльд любит похвалиться, и я один из немногих, перед кем он может хвалиться не стеснясь. Если он не хвалился, что организовал это, можешь быть уверен, что это не его рук дело.

– Я тебе не верю, – сказал я.

Он пожал плечами:

– Хочешь – верь, хочешь – не верь. Я не стану тебя переубеждать, но признай: если Уайльд оказал тебе эту услугу, ему нет никакого смысла это отрицать.

Бесспорно, в его рассуждении была логика.

– Тогда кто это сделал?

– Я не знаю. Но полагаю, что, найдя эту женщину или того, кто ее послал, ты сможешь узнать, чего так боится Догмилл.

Я задумался над его словами.

– Что тебе известно о человеке по имени Джонсон? Один из лжесвидетелей на суде сказал, будто я работаю на него.

– Это имя ни о чем мне не говорит, – покачал головой Мендес.

– А что ты знаешь о молодчиках Догмилла? Ведь не станет же могущественный табачный купец убивать докеров своими руками. У него должны быть подручные для такой черной работы.

Мендес снова покачал головой:

– Я и сам так думаю, но никогда не слышал о таких людях. Это покажется странным, но, похоже, он действительно убивает докеров собственными руками. Догмилла не страшит насилие. Он получает от него удовольствие, и, если ему было не доверить свои преступления какому-то громиле, он вполне мог убить Йейта собственными руками.

– А мог и не убивать, – заметил я.

– Это правда, – усмехнулся он. – Выходит, я мало что знаю.

Мы замолчали. Похоже, нам не о чем было больше говорить.

– Ну хорошо. – Я допил вино и поднялся. – Спасибо, что уделил мне время.

– Спасибо, что покормил моих зверей, – сказал он.

– Еще один вопрос. – Я повернулся к нему лицом. – Город кишит людьми, желающими получить вознаграждение за мою голову. Не мог бы Уайльд как-то приструнить своих?..

– Вряд ли, – сказал он. – Уайльд не станет поддерживать тебя открыто. Вот имей ты сведения, которые могли бы помочь уничтожить Догмилла, тогда он, не исключено, и пошел бы на это. Он не хочет оказаться между двух огней – представителями закона – с одной стороны и Догмиллом – с другой. Достаточно того, что он не будет тебя активно разыскивать. А с громилами, которые будут стараться тебя перехитрить, ты и сам как-нибудь справишься, я уверен.

– Можно предположить, что если мне удастся уничтожить злостного врага Уайльда, он будет у меня в долгу.

– Ты уже у него в долгу.

– Это почему?

– Потому что он отказался ловить тебя за вознаграждение.

– А ты считаешь, он бы меня действительно поймал?

– Я бы поймал, – сказал Мендес без намека на добродушную шутку. – Но ты не бойся. И вот еще что… я готов пойти дальше Уайльда. Это должно остаться между нами, но, если тебе понадобится помощь, можешь на меня рассчитывать.

Я вгляделся в его глубоко посаженные глаза.

– С какой это стати?

Он вздохнул:

– Я тебе говорил: когда мы только начали копаться в делах Догмилла, я отправился на разведку, чем навлек на себя его гнев. У меня была тогда собака, прекрасный пес по кличке Блэки. Не пойми меня неправильно, эти две – отличные собаки. – Он прервал свой рассказ, чтобы погладить псов, дабы они не чувствовали себя забытыми. – Да, это отличные собаки, но Блэки был настоящим другом. Я брал его с собой в таверны. Он ходил со мной повсюду. Несмотря на то, что у него было сердце ягненка, один его вид наводил страх на всех наших врагов. И вот однажды он исчез.

– Думаешь, он попал к Догмиллу?

– Я точно это знаю. Неделю спустя я получил анонимную записку, автор которой описывал в деталях, как плохо Блэки выступил на ринге для собачьих боев в Смитфилде. Имя Догмилла не упоминалось, но известно, что он любит кровавые схватки, и смысл послания был ясен. Догмилл давал понять, чтобы мы держались от него и его дел подальше. Он потрудился навести о нас справки и узнал, что я привязан к своей собаке. Уайльду потребовалось все его красноречие – ну и вдобавок меня держала дюжина человек, – чтобы убедить меня не убивать этого подонка. Но он пообещал, что час Догмилла настанет, поэтому, Уивер, я сделаю все, что в моих силах, дабы этот час настал как можно скорее.

– Как ему удалось увести собаку у тебя из-под носа?

– Помнишь парня, который разъезжал повсюду с Уайльдом, смешного такого ирландца О'Нейла по кличке Луковка?

– С ярко-оранжевыми бакенбардами? И что с ним стало? – спросил я, понимая, что с ним не стало ничего хорошего.

– За несколько шиллингов Луковка сдал беззащитное животное Догмиллу. Я его не пощадил. Не стану щадить и Догмилла. Если тебе понадобится моя помощь, Уивер, только дай знать.

Глава 10

В оговоренный день я посетил мистера Свона, который пошил мой первый костюм, а также прилагающиеся к нему сорочки, чулки и нижнее белье. Свон взял на себя смелость забрать мои парики у своего родственника. Он также уверил меня, что к концу недели пошьет мне еще два костюма. Я подозревал, что он работал денно и нощно, собираясь и дальше жертвовать сном.

Полагаю, я должен был облачаться в новые одежды с благоговейным чувством, но, по правде говоря, я оделся, придавая этой мирской церемонии значения не больше, чем обычно. Однако признаюсь, мне нравился мой новый наряд. Я с удовольствием разглядывал камзол из темно-синего бархата, с большими серебряными пуговицами. Сорочка была оторочена прекрасным кружевом, бриджи первоклассно скроены. Я примерил первый парик, густо завитой и составлявший значительный контраст с моими собственными волосами, которые я обычно зачесывал назад и подвязывал лентой. Лишь только взглянув в зеркало, я понял, что выгляжу по-новому. Сказать по правде, я едва себя узнал.

Я обернулся к Свону и спросил, сколько должен столь искусному портному.

– Нисколько, мистер Уивер. Нисколько, – ответил он.

– Это чересчур, – сказал я. – Вы сделали мне одолжение, оказав эту услугу. Я не могу допустить, чтобы вы оказывали ее бесплатно.

Свон покачал головой.

– Вы сейчас не в таком положении, чтобы предлагать плату там, где этого не требуется, – сказал он. – Когда вы разрешите возникшие перед вами трудности, тогда, возможно, придете ко мне, и мы обсудим счет.

– По крайней мере, – предложил я, – позвольте мне компенсировать вам стоимость материи. Мне невыносима мысль, что вы несете такие расходы ради меня.

Мистер Свон, хотя и был щедрым человеком, все же не смог не признать справедливость такого предложения и поэтому принял деньги, хоть и с тяжелым сердцем.

В своем новом костюме я отправился в город, чтобы заняться делами Мэтью Эванса. Мне и раньше приходилось выдавать себя за джентльмена, это не было чем-то для меня новым, однако теперь причина была совершенно иной и требовался совершенно иной уровень игры. Прежде я принимал обличье родовитого щеголя на час или два, и обычно для посещения плохо освещенного места, к примеру, кофейни или таверны. Никогда прежде не доводилось мне заниматься подобным обманом при ярком дневном свете и продолжительное время – то есть, если быть честным перед собой, несколько недель, а то и месяцев.

Теперь я был в полной готовности начать длительную игру, и первое, что требовалось, – это найти жилье для нового героя. Изучив объявления в газетах, я выбрал приличный дом на Вайн-стрит. Помещения были вполне удобными, но одного удобства мне было мало. Мне нужны были комнаты, где хотя бы одно из окон выходило в проход между домами или в глухой переулок. Окно должно было располагаться не очень высоко, чтобы через него можно было попасть в дом или выбраться наружу. Одним словом, мне требовалось покидать квартиру и возвращаться в нее так, чтобы об этом никто не знал.

В доме, который я нашел, имелась анфилада из трех комнат на втором этаже. Одно окно как раз выходило в глухой проулок, а кирпичная кладка была достаточно неровной, чтобы я мог беспрепятственно покидать свое жилище и возвращаться в него через окно.

Так же как и хозяин таверны, где я ночевал, домовладелица была удивлена отсутствием у меня багажа, но я объяснил, что лишь недавно прибыл из Вест-Индии, отослав багаж заранее. К моему ужасу, он все еще не прибыл, и я вынужден довольствоваться лишь самым необходимым. Мой рассказ возбудил в ней как сочувствие, так и говорливость, и она поведала мне о трех разных случаях, когда ее жильцы теряли багаж.

Признаюсь, комнаты на Вайн-стрит не отличались особой элегантностью, и, если бы моей единственной целью было получить максимум удовольствия от моей новой роли, я бы подыскал другое жилье. Комнаты были ободранными и пыльными. Тряпье, которым затыкались щели, плохо защищало от сильного сквозняка: попавший внутрь снег растаял, проморозив тряпье насквозь. Мебель была старой, многие предметы – поломаны или могли вот-вот сломаться. Турецкие ковры, которых в доме было в изобилии, протерлись почти до дыр.

Тем не менее эти убогие комнаты меня более чем устраивали: их главное достоинство заключалось в месте расположения и удобстве. Кроме того, домовладелица, по всей вероятности, и не догадывалась, что ее комнаты выглядят убого. Проводя для меня экскурсию, она говорила о них с таким видом, будто во всей столице не сыскать более элегантного жилья, и я не имел никакого желания разуверять ее в этом заблуждении.

Дама эта, миссис Сирс, была типичной француженкой. Я не разделяю общепринятого предубеждения, что все французы неприятные люди, но эта дама не делала чести своей расе. Она была низкорослой, как ребенок, и фигурой напоминала яйцо. Красные щеки и то, как ей с трудом удавалось удерживать равновесие, наводили на мысль, что она увлекается выпивкой. Все это мало бы меня тревожило, не испытывай она жгучего желания вести со мной разговоры. Когда я только обсуждал с ней условия, она соблазнила меня в том числе и заявлением, что в ее доме имеется небольшое собрание книг, которыми могут пользоваться жильцы, если будут обращаться с книгами бережно и ставить их на место. Теперь, обретя впервые за несколько дней комфортабельное жилье, я подумал, что было бы чрезвычайно приятно провести час-другой в тишине и покое с увлекательным томом в руках. К сожалению, этот клад охранял дракон словоблудия, которого сначала нужно было убить.

– О, мистер Эванс, – громко сказала она с неприятным акцентом, характерным для людей ее национальности, – я вижу, вы такой же любитель словесности, как и я. Позвольте мне познакомить вас с моей небольшой библиотекой.

– Я не могу позволить себе злоупотреблять вашим временем, – сказал я.

– Это вовсе не злоупотребление, – сказала она и, нахально ухватив меня за локоть, потащила вперед. – Однако сначала вы должны рассказать мне о жизни на Ямайке. Я слышала, это странное место. У меня есть кузина, которая живет на Мартинике, она говорит, там очень жарко. На Ямайке жарко? Я полагаю, там должно быть жарко.

– Довольно жарко, – уверил ее я, стараясь припомнить все, что читал и слышал об этих местах. – Воздух там чрезвычайно нездоровый.

– Я так и знала. Я знала. – Хотя мы уже стояли перед книжными шкафами, она не отпускала меня. Более того, еще крепче ухватила меня своими толстыми пальцами. – Это не место для симпатичного мужчины. Здесь гораздо лучше. Мой муж, знаете, был англичанином, как и вы, но его нет в живых. Его нет в живых уж около десяти лет.

Я хотел было сказать, что, вероятно, это были самые лучшие десять лет с момента его рождения, но придержал язык.

– Говорят, вы холостяк, это правда? Я слышала, у вас тысяча в год дохода.

Где она могла слышать, что у меня такой невообразимо огромный доход? Однако слухи вряд ли могли мне навредить, и я решил их не опровергать.

– Мадам, я обычно не обсуждаю подобные вещи.

Наконец она отпустила мой локоть, но схватила за руку.

– Со мной вам не надо стесняться, мистер Эванс. Я не стану к вам хуже относиться из-за вашего богатства. Конечно не буду. Я знаю пару девушек, очень милых барышень, должна заметить, и с немалым приданым, которые могли бы украсить вашу жизнь. А что если они мои кузины? Что если это так?

Я не знал, что сказать в ответ, но подумал – раз уж попал в капкан этой болтливой дамы, надо извлечь из ситуации хоть какую-то пользу.

– А что, – спросил я, – вы слышали об этом Уивере, который наделал столько шуму?

– О, это ужасный человек, – сказала она. – Ужасный человек. Еврей, поэтому неудивительно, что он способен на убийство и насилие. Вот у меня есть его изображение, – сказала она и тотчас принесла из соседней комнаты листовку, повествующую о моем побеге из тюрьмы.

Эту листовку я еще не видел, но мой портрет на ней был не лучше, чем на других, которые попадали мне в руки. Она ни за что не узнала бы меня по этому портрету, ибо на нем я напоминал себя не больше, чем ее собственное отражение в зеркале.

– Судя по тому, что я читал, – отважился я, – мнение о том, хорош он или плох, зависит от политических пристрастий.

– Я не интересуюсь политикой, – сказала она. – Я совершенно ничего не понимаю в этих английских партиях. Эти названия – виги и тори, – от них у меня начинает кружиться голова. Я только знаю, что хочу, чтобы его поймали как можно скорее, не то он снова может на кого-нибудь напасть. А ведь он может напасть не только на мужчину, понимаете?

– Неужели?

– Ну да. Он необыкновенно жесток по отношению к женщинам. Я не могу чувствовать себя в безопасности на улицах, пока он разгуливает на свободе. Он может запросто напасть на меня и повалить.

Я смерил ее взглядом.

– Вполне возможно, – сказал я, давая ясно понять, что разговор окончен.

Как было запланировано, мы с Элиасом встретились в следующей таверне из нашего списка. Когда я пришел, он был уже там и, возможно, хотел мне польстить, но при моем приближении не обратил на меня никакого внимания. Только когда я подошел совсем близко, он на мгновение остановил на мне свой взгляд, и сначала его зрачки сузились, а потом он широко улыбнулся.

– Мэтью Эванс! – радостно воскликнул он. – Я рад тебя видеть. – Он смерил меня оценивающим взглядом, будто я был дорогой проституткой, и улыбнулся, радостно, едва ли не глуповато. – Должен признать, у тебя превосходный вкус в одежде.

– Ты очень великодушен.

– В самом деле, мы должны выбрать время и отметить мою гениальность. Твоя наружность выше всяких похвал. Я совершенно уверен, что являюсь величайшим мыслителем нашего времени.

– Зная тебя, чувствуешь то же самое, – заверил я.

– Ты иронизируешь, но не знаешь того, что именно сегодня я показал первую часть моей рукописи «Веселые приключения Александра Кларена, хирурга» очень известному издателю с Граб-стрит, и он полагает, она может пользоваться спросом. Он считает, что у нее есть все основания стать столь же популярной, как повести о Робинзоне Крузе или Молль Флендерс.

– Желаю тебевсяческих удач, – сказал я, – но ты простишь меня, если я признаюсь, что твои литературные опыты не занимают мои мысли в первую очередь?

– Конечно, конечно. Я знаю, ты, как всегда, занят самим собой. Если хочешь говорить о том, что интересует тебя, а не меня, о твоих проблемах с правосудием и прочем таком, я, разумеется, пойму.

Мы велели принести нам поесть и выпить, и через несколько минут Элиас перестал охать по поводу моей наружности.

– Хорошо, – сказал он, – если мы должны говорить о тебе, давай этим займемся. Пора начинать действовать.

– А как?

– Я обдумал несколько возможностей. Прежде всего, я надеюсь, ты читал политические новости.

– Читал. И хотел узнать твое мнение.

– Как и ожидалось, твой побег наделал много шуму, и теперь каждая из сторон хочет его использовать в своих целях. Надо подождать и посмотреть, что будет. Тем временем, я полагаю, Мэтью Эванс должен появиться в свете.

– С какой целью?

Элиас был крайне удивлен.

– Я полагал, мы все обсудили, – сказал он. – Разве не ради этого мы затеяли всю возню с новой одеждой?

– Это так, но, должен признаться, чем больше я думаю об этом плане, тем меньше в нем понимаю. Я выдаю себя за Мэтью Эванса, чтобы иметь возможность действовать беспрепятственно.

– Совершенно верно.

– Но что именно я должен делать? Не могу же я интересоваться собственными делами, если выдаю себя за другого человека. Что вообще Мэтью Эванс будет делать?

– Я думал, ты знаешь. Ты должен подобраться поближе к Деннису Догмиллу и выудить у него сведения, с помощью которых его можно запугать. А потом ты начнешь действовать.

– Разве это не наивно? Ты полагаешь, если я сумею напроситься к нему домой на стаканчик красного вина, мне удастся выведать его секреты?

– Конечно нет. Ты будешь действовать как обычно – расспрашивать слуг, заглядывать в его бумаги, все, что делают, когда ведут расследование. В то же самое время уже в собственном обличье ты сможешь искать ответы в доках.

Когда Элиас впервые выдвинул свой план, тот показался мне заманчивым, но теперь, несмотря на все разглагольствования моего друга, выглядел совершенно бесполезным.

– Как насчет Гриффина Мелбери? – наконец спросил я.

– При чем тут он? – удивленно поднял бровь Элиас.

– Разве не следует узнать и его поближе?

– Уверен, ты отдаешь себе отчет, что это абсурдно. Если ты выдаешь себя за приверженца вигов из Вест-Индии, зачем тебе знакомство с Гриффином Мелбери? Более того, какой толк в этом знакомстве? Совершенно очевидно, что твой враг – Догмилл, а не Мелбери.

– Роули указывал на Мелбери. Может быть, Мелбери сможет мне помочь, если решит, что у нас одна цель – уничтожить Догмилла.

– Я вижу тебя насквозь, Уивер. Единственное, чего ты добиваешься, – это подобраться поближе к миссис Мелбери. Не думай, что я этого не понимаю.

– Ты ошибаешься. Было бы лучше, если б это не касалось никого, кто с ней связан, но обстоятельства дела от меня не зависят, и я должен использовать все возможности. Если мне удастся разрешить свои затруднения, не встречаясь с ней, тем лучше для меня.

Не знаю, насколько я сам верил в то, что говорил. Даже теперь затрудняюсь сказать.

– Хорошо. Допустим, это так. Пожалуйста, продолжай.

– Ты знаешь, я не испытываю симпатии к Мелбери, но должен заключить, что, если я хочу добиться успеха, необходимо, чтобы он тоже добился успеха. Я хочу, чтобы он был избран в парламент, и я буду помогать ему в этом. Когда он станет членом парламента, у него будет возможность разоблачить судебную несправедливость и вывести Догмилла на чистую воду.

– А почему он станет это делать?

– Потому что ненавидит Догмилла. Кроме того, мы с ним станем друзьями, – сказал я с самодовольным видом.

– Похоже, ты думаешь, что это очень просто.

– Мне кажется, еще совсем недавно ты утверждал, что мне необходимо подружиться с этим чудовищем Догмиллом. Однако после недолгой встречи с этим человеком, а также из всего, что я о нем слышал, очевидно, что любые попытки с моей стороны завести с ним знакомство вызовут лишь его неудовольствие, а этого как раз следует всеми мерами избегать тому, кто ищет его расположения. С другой стороны, все говорят, что Мелбери человек разумный. Подружиться с ним намного легче. Если я буду ему помогать, если буду действовать против Догмилла как нашего общего врага, разве он не отблагодарит меня взамен? Более того, восстанавливая честь человека, так подло использованного вигами, он продвигает свою карьеру и свою партию. Не думаю, что он откажется мне помочь, после того как я объясню ему, что со мной произошло.

– Возможно, – тихо сказал он.

Трудно сказать, чем объяснялась его неуверенность – слабостью предлагаемого плана или раздражением, что не он его придумал.

– Я хочу познакомиться с Мелбери, – повторил я. – Он будет моим другом, а Догмилл – моим врагом. У тебя нет идеи, как мне это сделать?

– Верится с трудом, что ты сумеешь пренебречь своими чувствами к его жене. Знакомство с ним и попытки заслужить его дружбу были бы ошибкой.

– Я имею право на ошибку, – сказал я.

Элиас тяжело вздохнул и картинно закатил глаза.

– Знаешь, я только что прочитал, что в таверне «Улисс» близ Ковент-Гардена послезавтра в восемь утра устраивается завтрак для сторонников мистера Мелбери. Страшно рано, я знаю, но, если хочешь, можешь туда наведаться.

– Нет, это не подходит. Я не знаю, что говорить, и сразу же себя выдам.

– Ты думаешь, все, кто посещает подобные встречи, наделены необыкновенной проницательностью? Большинство – просто пустозвоны, которые хотят почувствовать себя важными. Если не будешь знать, что сказать, можно критиковать коррупцию вигов или их олигархию. Всегда можно сказать, что Церкви грозит опасность, или об ужасных веротерпимых вигах, которые лишь немногим лучше атеистов. Можно возмущаться махинациями «Компании южных морей» и ее продажных директоров. Если желаешь прослыть тори, нужно быть брюзгой, а если желаешь прослыть вигом, нужно быть оппортунистом. Все остальное – одно позерство.

Я оценил свои существенные, но в конечном счете ограниченные средства.

– Сколько мне нужно будет заплатить за посещение?

Он рассмеялся:

– Тебе заплатить? Да ты, я вижу, ничего не понимаешь в политике. Это мистер Мелбери за все платит. Ты уже заплатил! Политики и без того продажны, не хватало, чтобы они просили избирателей оплачивать избирательную кампанию. Вот почему, я полагаю, выборы стали так дороги в последнее время. Мне говорили, что сотню лет назад можно было попасть в Вестминстер, имея пять фунтов в кармане. В наши дни можно считать, что тебе повезло, если расходы не превышают тысячи фунтов.

– Почему это так дорого стоит?

– Потому что есть возможность заработать большие деньги в будущем и потому что, если ты сэкономишь, твой соперник не станет скромничать. Человек, который хочет заседать в парламенте, должен не жалеть денег на закуски, напитки, развлечения и симпатичных девушек. А закон о семилетии только ухудшил положение. Избираясь раз в три года, нельзя позволить себе тратить огромные деньги на избирательную кампанию. Теперь, когда срок полномочий продлили до семи лет, нельзя позволить себе не делать этого. Приз слишком ценный.

– И поскольку выборы так дорого обходятся, означает ли это, что любой человек может прийти на завтрак тори, объявить, что ему нравится мистер Мелбери и наслаждаться пивом с сосисками?

– В некоторых случаях так и бывает, особенно в провинции: кандидат арендует таверну на весь день и угощает всех, кто приходит. Однако данный завтрак предназначен только для сторонников. Требуется лишь написать его доверенному лицу на выборах и сообщить, что ты желаешь встать под знамя Мелбери. Но при этом ты объявишь себя тори и лишишься всякой возможности подружиться с Догмиллом, а также, вероятно, всякой возможности общаться с ним по-дружески. Тебе нужно это хорошенько обдумать, Уивер. Если ты действительно веришь, что дружба с Мелбери поможет тебе достигнуть твоих целей, это одно, но готов ли ты к риску угодить на виселицу ради угощений мужа Мириам?

– Я тебе уже объяснил свои доводы. Ты с ними не согласен?

– Разумеется, не согласен. Посмотри на себя, Уивер. Ты несколько лет ухаживал за этой женщиной, несколько месяцев напивался из-за нее до бесчувствия. И ни разу она не сказала тебе ни одного слова в поддержку.

– Сказала, – ответил я, чувствуя, как во мне закипает гнев.

– Слова, одни слова. Она для тебя недоступна. Она вышла замуж за другого. Хотя, сказать по правде, она никогда не была для тебя доступна. Она никогда бы не оставила свою благополучную и беззаботную жизнь ради брака с охотником за ворами, и ты это знаешь. Ты всегда это знал. Поэтому ее замужество не является препятствием для твоей любви. Твоя любовь от этого становится еще крепче.

Элиас был моим лучшим другом, поэтому я решил его не бить. Я даже не стал произносить обидных слов, которые вертелись у меня на языке, – мол, не ему, с его уличными девками и служанками, читать мне лекции о любви. Несмотря на гнев, я знал: он сказал все это, потому что хотел мне помочь. И он знал, что рискует. Я заметил, как у него дрожали руки.

– Мой интерес к Мелбери не имеет ничего общего с его женой, – повторил я. – Я хочу использовать его для своих целей.

Он покачал головой:

– Не сомневаюсь, но для этого необходимо несколько условий. Ты должен подружиться с Мелбери, потом он должен победить на выборах и вдобавок захотеть использовать свои новые полномочия, чтобы спасти тебя. Он может посчитать, что это слишком много для человека, который когда-то ухаживал за его женой.

– По правде, дружба с Мелбери – только часть моего плана.

– Поделишься со мной остальным? – спросил он, как ревнивая жена.

Я вздохнул:

– Мы знаем, что Догмилл – человек необузданного нрава. Я планирую сделаться не только другом Мелбери, но и врагом Догмилла. Если он меня будет ненавидеть, презирать, он не сможет не поддаться этим чувствам. Он раскроется, а я смогу что-нибудь выведать. Не один, так другой способ должен привести меня к успеху.

– Ты сумасшедший! – изумленно вытаращил глаза Элиас. – Минуту назад ты говорил, насколько опасно вызывать его неудовольствие. Почему же теперь собираешься из кожи вон вылезти, но его спровоцировать?

– Потому что, – сказал я, – если он бросится на меня в атаку, то потеряет равновесие, и это даст мне отличную возможность выведать его секреты. Если он затевает против меня заговор, я буду знать, как он это делает.

Элиас посмотрел на меня долгим испытующим взглядом.

– Возможно, ты прав, но это также может привести тебя к гибели.

– Посмотрим, у кого будет больше пороху, у меня или у Догмилла. Но первым делом я должен завести дружбу с Мелбери.

– Мне не нравится твой план, но, надо признать, в нем есть логика. Хорошо, будь по-твоему. Придется проделать дополнительную работу, поскольку я уже распустил слухи, что мистер Эванс – виг, то есть сделал так, чтобы газеты напечатали пару строк. Но все это можно легко исправить, ведь газеты не впервые допускают подобные ошибки.

– Что-то еще стало известно о мистере Эвансе с твоей помощью?

– Да так, одна-две детали. Чтобы тебе успешно пользоваться новым обличьем, люди должны иметь какое-то представление о том, кто ты, и я кое-что предпринял в этом отношении. Какой из меня, спрашивается, лекарь, если бы я не мог распустить в Лондоне пару слухов. Герой моего небольшого романа, Александр Кларен, тоже мастер распускать слухи. Ну, ты знаешь, как это делается. Одному шепнешь на ухо, другому… Только сегодня вечером я написал довольно забавную сцену, в которой он посещает жену барристера и она оказывается сестрой женщины, с которой он когда-то…

– Элиас, – сказал я, – когда мне не будет угрожать смертельная опасность, я с огромной радостью узнаю обо всех эксцентричных поступках мистера Кларена. Но до этого момента я не хочу больше ничего о нем слышать.

– Надеюсь, если когда-нибудь меня осудят за убийство и мне придется спасать свою жизнь бегством, я не буду так мрачно к этому относиться. Ну, хорошо, Уивер. Я сообщил, что ты недавно прибыл и устраивался на новом месте, но теперь готов появиться в свете. Ты холостяк, преуспевающий делец из Вест-Индии с годовым доходом в тысячу. Может, больше.

– Ты неплохо поработал. Моя квартирная хозяйка уже в курсе моего дохода.

– Сплетни не единственный мой талант, сэр. Я также пишу умные повести. Но об этом я говорить не стану.

– Холостяк с тысячей в год дохода. Мне придется вспомнить весь свой бойцовский опыт, чтобы отбиваться от барышень.

– Звучит увлекательно, но не забывай, что твоя цель – снова стать Бенджамином Уивером. Надеюсь, ты не захочешь запятнать свою репутацию до того, как это произойдет. Так вот, чтобы как следует вжиться в роль, тебе нужно знать свою биографию. Вот здесь ты найдешь литературное сочинение, прочесть которое, надеюсь, не откажешься.

Он протянул мне конверт, открыв который я обнаружил три листка, исписанные аккуратным мелким почерком Элиаса. На самом верху значилось: «История Мэтью Эванса, эсквайра».

– Советую тебе ознакомиться с тем, что я написал. Конечно, можешь вносить изменения, если пожелаешь, но в твоих интересах выучить наизусть факты твоей новой биографии. Если хочешь сделаться врагом Догмилла, просто замени вигов на тори, все остальное можно не менять. Это не так увлекательно, как приключения мистера Александра Кларена, но сойдет. Выучи хорошенько.

– Обязательно.

Я изучил первую страницу, которая начиналась словами: «После пяти лет бесплодного брака миссис Эванс просила Господа дать ей сына, и ее мольбы были услышаны. Холодной декабрьской ночью она произвела на свет двух мальчиков-близнецов Мэтью и Джеймса. Однако Джеймс умер от лихорадки, не достигнув годовалого возраста». Я понял, что на этих страницах содержалось больше сведений, чем мне, вероятно, требовалось, но, заглянув в текст далее, нашел интересные подробности табачного бизнеса Эванса. Несмотря на все свои литературные излишества, документ был бесценным.

– Спасибо тебе большое.

– Не за что, не за что. – Элиас прочистил горло. – Возможно, тебе также следует знать: я позаботился, чтобы слух о твоем прибытии на наш остров достиг журналистских кругов, поэтому не удивляйся, если прочитаешь о себе в газетах. Все это будет способствовать твоему триумфальному дебюту в Хэмпстеде.

– В Хэмпстеде?

– Через четыре дня в Хэмпстеде состоится ассамблея. – Он достал из кармана билет и выложил его на стол. – Если желаешь предстать перед светским обществом, лучшего места для этого трудно представить. Это самое приятное и яркое событие всей недели.

– Событие недели. Я могу отказаться?

– Смейся, коли хочешь, но ты должен туда пойти, если мистер Эванс желает познакомиться с нужными людьми, чтобы начать выполнять задуманное.

– Там обязательно будут те, кто может знать Бенджамина Уивера в лицо.

– Возможно. Могу лишь сказать: не знай я, что это ты, я бы никогда тебя не узнал, а если и узнал бы, то не сразу. Вероятно, я бы подумал, что где-то уже тебя видел, и все. Помни, это отвлечение внимания. Поскольку никто тебя там не ожидает увидеть, никто и не увидит. Они увидят только то, что мы хотим, чтобы они увидели.

– Ты там будешь?

– При обычных обстоятельствах я бы и помыслить не мог пропустить такое событие, но из-за меня тебя могут узнать, а это совершенно недопустимо. Кроме того, я отдал тебе свой билет.

– Ты очень щедр.

– Это правда, – сказал он. – Но хотел бы заметить, что ты должен мне два шиллинга – цену билета.

Глава 11

Я не сообщил Элиасу о своих планах на следующее утро, так как знал: он сказал бы, что я слишком рискую. Возможно, я не хотел с ним спорить, возможно, я не хотел допустить, чтобы его аргументы оказались сильнее моих. Поэтому я вернулся в свои комнаты, изучил биографию, которую он написал для Мэтью Эванса, внес некоторые изменения и обдумал свою стратегию.

Я был у дверей шикарного дома Догмилла на Кливленд-стрит вскоре после десяти утра. Я пребывал в сильнейшем волнении, но тщательно пытался это скрыть. Я просто постучал в дверь и вручил свою визитную карточку необычно высокорослому слуге. Слуга взял карточку затянутыми в перчатки руками и изучал ее какое-то время с видом ростовщика, оценивающего предлагаемое ему ювелирное изделие.

– Обещаю вам, он пожелает со мной встретиться, – сказал я.

– Обещать любой может, – сказал он. – Мистер Догмилл очень занят.

– Уверен, у него найдется время поговорить с собратом по табачной торговле, – сказал я.

Упоминание о моем замечательном бизнесе возымело действие. С видом человека, смирившегося с неминуемым, слуга провел меня в небольшую приятную комнату, где мне предложили сесть в мягкое кресло с высокой спинкой, по всей видимости, французского происхождения. Слуга не мог сказать ни когда появится мистер Догмилл, ни сколько времени он сможет мне уделить. Я кивнул, смиренно сложил руки на коленях, уставился в пол и, став изучать тонкий узор на турецком ковре, запутался в переплетении синих и красных нитей. Напротив того места, где я сидел, над мраморным камином висел портрет пожилого полного человека и его пожилой полной жены. Вероятно, родители Догмилла?

Приблизительно через полчаса я встал и начал ходить по комнате. Я всегда терпеть не мог, когда меня, как говорится, мариновали в прихожей, теперь же, когда я выдавал себя за другого и явился с визитом к человеку, повинному, судя по всему, во всех моих несчастьях, долгое ожидание давалось еще более тяжко. А вдруг Догмилл сразу меня узнает? Маловероятно. Возможно, именно он повинен в моей погибели, но мы не были знакомы. Он не знал меня настолько хорошо, чтобы узнать в новом обличье. По крайней мере, так я себе внушал.

Наконец двери отворились, и это отвлекло меня от картины разоблачения и гибели, которую рисовало мое воображение. Я обернулся, вероятно, слишком поспешно, но вместо надменного слуги, пришедшего, чтобы отвести меня к хозяину, я увидел перед собой хорошенькую барышню. Очень высокую, почти с меня ростом, но не слишком полную или нескладную, как это часто бывает с высокими женщинами. Напротив, темные волосы цвета вина и светло-карие глаза делали ее чрезвычайно привлекательной. У нее были правильные тонкие черты лица, однако ее нос, красивый, но крупный, скорее подошел бы мужчине, а не женщине. Несмотря на это, она показалась мне очаровательной, и я поспешил поклониться.

– Доброе утро, мадам, – сказал я.

– Джордж мне сказал, что вы ждете здесь уже довольно долго. Я подумала, может быть, я могу вам что-нибудь предложить, чтобы скоротать время. – Она грациозно протянула мне крошечный томик в одну восьмую долю листа. Едва взглянув, я понял, что это пьесы Уильяма Конгрива. Как следовало понимать то, что она выбрала для меня книгу пьес такого легкомысленного автора? Она ведь могла предложить мне сочинения, скажем, Отуэя.^[7]

– Меня зовут Мэтью Эванс, – представился я, все еще испытывая некоторую неуверенность, произнося этот псевдоним.

– Очень приятно, сэр. Я Грейс Догмилл, сестра мистера Догмилла.

– Прошу вас, посидите со мной. Это сделает ожидание более приятным. Мне очень нравится мистер Конгрив, но беседа с вами доставила бы мне большее удовольствие.

Я был нарочито прямолинеен, возможно, даже грубоват. Я не ожидал, что она согласится, но она согласилась. Как истинная леди, она оставила двери открытыми, подошла и села напротив меня.

– Благодарю вас за компанию, – сказал я, смягчив тон.

Моим первым порывом было вызвать антипатию Догмилла, оскорбив его сестру. Но теперь у меня были другие планы.

– Должна признаться, сударь, у меня странная привычка проверять, когда возможно, посетителей, приходящих к брату. Он чрезвычайно непоследовательно посвящает меня в свои дела. Иной раз ищет у меня совета, иной раз вовсе отказывается говорить со мной. Когда это случается, мне приходится узнавать о его делах самой.

– Не вижу ничего предосудительного в том, что вы предлагаете побеседовать человеку, который ничем другим не занят. В особенности если речь о человеке, который недавно прибыл в этот город и почти никого здесь не знает.

– Неужели? – сказала она, и ее губы сложились в очаровательную улыбку. – Откуда вы родом, мистер Эванс?

– Я только недавно приехал с Ямайки, – сказал я. – Мой отец купил плантацию на этом острове, когда я был маленьким мальчиком. Теперь, когда дела не требуют постоянной заботы, я вернулся на родину, о которой почти ничего не помню.

– Надеюсь, кто-нибудь покажет вам все интересное, – сказала она.

– Я тоже на это надеюсь.

– Мне повезло, у меня большой круг знакомых, – сказала она. – Может быть, мы попросим вас присоединиться к нам во время одной из наших экскурсий.

– Я был бы счастлив, – ответил я.

И это было правдой. Мисс Догмилл оказалась удивительным созданием, она была необыкновенно прямолинейна и при этом не казалась непристойной. Я знал, что необходимо проявлять осмотрительность, иначе могло бы статься, что она мне понравится гораздо больше, чем это было бы благоразумно.

– Вы занимаетесь торговлей табаком на Ямайке? – спросила она.

– Откуда вы это знаете? – поднял я брови. Она засмеялась:

– Вы в Лондоне недавно, никого не знаете, но приходите с визитом к моему брату. Мне показалось, это логичное предположение.

– И вы не ошиблись, мисс Догмилл. Я действительно торгую табаком. Это основная культура на плантации.

Она прикусила нижнюю губу:

– Мистер Догмилл непременно сообщит вам, и, возможно, не самым вежливым образом, что ямайский табак уступает виргинскому, которым он в основном торгует.

– Возможно, мадам, мнение вашего брата звучит нелестно, но даже у бедняков должен быть табак, а они не всегда могут себе позволить покупать виргинский или мэрилендский.

Она засмеялась:

– Я вижу, вы философ.

– Я вовсе не философ. Я человек, которому наскучило жить вдали от цивилизации и который захотел приобщиться к светской жизни Лондона.

– И вам нравится то, что вы видите, мистер Эванс?

Мне кажется, я понял ее намек, и встретился с ней взглядом.

– Да, очень, мисс Догмилл.

– Спасибо, что развлекла моего посетителя, Грейс, – прозвучал голос за моей спиной, – но теперь можешь вернуться к своим делам.

В дверном проеме стоял Догмилл. Он казался еще крупнее, чем когда сидел в кофейне мистера Мура. Он и тогда показался мне огромным, но теперь мне бросились в глаза его руки, которые были абсурдно велики. Его шея была шире, чем моя голова. Разговаривая с Элиасом, я похвастался, что не отступил бы перед ним на ринге, но теперь знал, что никогда бы не захотел помериться силами с этим великаном.

Однако я был в восторге, увидев на лице Догмилла недоумение и нетерпение. Презрение, с которым он встретил меня в кофейне, теперь обернулось в мою пользу, так как было понятно: он не помнит, что мы раньше встречались. В этот момент я почувствовал боль в ноге, которую повредил на ринге, из-за чего мне пришлось оставить карьеру кулачного бойца. Она мне напомнила, насколько я слаб и беззащитен по сравнению с этим геркулесом.

– Сэр, я Деннис Догмилл, – сказал он. – Полагаю, дело, которое вы хотели со мной обсудить, не касается моей сестры.

Я встал, чтобы поклониться мистеру Догмиллу, не отрывая глаз от его холодного лица. Передо мной стоял человек, повинный, как у меня были основания полагать, во всех моих бедах. Передо мной стоял человек, который убил Уолтера Йейта и сделал так, чтобы вина пала на меня. Передо мной стоял человек, который убедил судью вынести на суде такой приговор, чтобы меня повесили за преступление, совершенное им самим. Думаю, невзирая на его рост и силу, больше всего я должен был хотеть ударить его, сбить с ног и бить ногами до бесчувствия, но вместо этого я чувствовал лишь холодное равнодушие, сравнимое с чувством, которое испытывает врач, сталкиваясь в первый раз с новой болезнью.

– С сожалением должен сообщить, сэр, что пока у меня к вам такого дела нет, но не теряю надежду, что в будущем это станет возможно.

Он смотрел на меня во все глаза, словно не верил своим ушам. У него было широкое лицо, которое могло бы быть мальчишеским, если бы не тяжелый, мрачный взгляд. Он был определенно привлекательным мужчиной, но, насколько я мог судить, не пользовался большой популярностью у женщин. Есть такой тип мужчин, которые, несмотря на свою внешнюю привлекательность, необъяснимым образом источают грубость и жестокость. Догмилл принадлежал к этому типу, и, признаюсь, я был готов отказаться от своего плана.

– Соизвольте следовать за мной, – резко сказал он. Я улыбнулся, еще раз поклонился мисс Догмилл и последовал за ее братом в смежную комнату, где сидел еще один джентльмен, листая газеты и прихлебывая из бокала на серебряной ножке. Догмилл посмотрел на него с отвращением.

– Я полагал, мы закончили наше дело, – сказал Догмилл.

Джентльмен поднял голову. Он был молод, лет двадцати пяти. В его наружности было нечто женственное, а выражение лица несколько растерянное, трудно сказать, временно или постоянно. Он улыбался, но не смотрел в глаза.

– О, я тут просто листал газеты, – сказал он, явно смущенный. – Я не ожидал, что вы вернетесь так скоро. – Он наконец заметил меня и встал, чтобы поклониться. У него был такой вид, словно он надеялся, что я помогу ему выйти из неловкого положения. – Альберт Хертком к вашим услугам.

Из политических газет мне было известно, что Хертком – член парламента, виг и конкурент Мелбери на выборах. Тори называли его простаком, пляшущим под дудку Догмилла. Глядя на его простое открытое лицо, было трудно с этим мнением не согласиться.

Я поклонился в ответ.

– Мэтью Эванс, – сказал я. – Насколько мне известно, вы снова боретесь за место в палате общин под знаменем вигов.

Он поклонился еще раз.

– Да, для меня это большая честь, – сказал он. – Надеюсь, я могу рассчитывать на ваш голос, сэр.

– Вы никоим образом не можете рассчитывать на него, – сказал Догмилл. – Он только что прибыл из Вест-Индии, и у него нет здесь никакой собственности. Следовательно, он не может голосовать на этих выборах.

– Тогда, возможно, на следующих выборах, через семь лет, – сказал он и рассмеялся, словно сказал нечто необыкновенно смешное.

– Поживем – увидим, – весело сказал я.

– Очень хорошо, очень хорошо.

– Не могли бы вы, мистер Хертком, оставить нас с мистером Эвансом наедине, – не скрывая раздражения, предложил Догмилл.

– О, конечно, конечно, – сказал он, не обращая внимания на раздражение Догмилла. – Я просто хотел обсудить эту речь, которую вы мне дали. Знаете, она грандиозна. Чрезвычайно грандиозна. Просто сама грандиозность, как мне кажется. Но я хотел бы прояснить пару моментов, которые, видите ли, не совсем мне понятны. Вы ведь знаете – что хорошего, если я буду произносить речи, смысл которых мне непонятен?

Догмилл смотрел на Херткома с таким видом, будто тот говорит на некоем загадочном языке американских аборигенов.

– Вы произносите эту речь только через две недели, – наконец сказал он. – Полагаю, за это время вы все же докопаетесь до смысла. Если не докопаетесь, мы можем обсудить это позже. Поскольку в последний месяц у нас вошло в привычку встречаться каждый день, вероятнее всего, мы будем продолжать это делать.

Хертком засмеялся:

– О да, вероятнее всего. Знаете, Догмилл, не стоит быть таким язвительным. Я просто хотел задать пару вопросов.

– Тогда зададите их завтра, – сказал Догмилл и положил свою массивную руку на плечо Херткома. Достаточно настойчиво, но негрубо он стал подталкивать члена парламента к выходу, но вдруг остановился и вернул его обратно. – Одну минуту. – Он отпустил Херткома и указал пальцем, длинным, толстым и неестественно пухлым, напоминающим крикетную биту, на пустой графин для вина. – Это вы выпили?

Хертком был похож на ребенка, которого поймали на краже пирогов.

– Нет, – сказал он смиренно.

– Черт вас побери! – выругался Догмилл, не обращаясь ни к Херткому, ни к кому-то конкретному.

Потом он позвонил в колокольчик, и почти тотчас явился тот же слуга, что открывал мне дверь.

– Джордж, разве я не велел наполнить этот графин?

– Да, мистер Догмилл, – кивнул слуга. – Велели, но на кухне такая кутерьма, полка сломалась, и вся посуда попадала, вот я и решил помочь мисс Бетти навести порядок. Кастрюли-то свалились прямо на нее, и она ушиблась.

– Ты можешь строить планы, как залезть под юбку Бетти, в свое свободное время, но не красть время у меня, – сказал Догмилл. – В следующий раз делай то, что велят, иначе узнаешь, что значит моя немилость. – Затем он повернулся и с непринужденностью, с какой обычно люди закрывают двери или берут книгу с полки, пнул бедного слугу ногой в зад.

Я выражаюсь здесь буквально. Мы же часто говорим о том, как кто-то кого-то пнул ногой в зад, выражаясь фигурально. Никто никогда ничего такого не делал. Я даже видел, как подобные сцены разыгрывают в комедиях, и отчасти юмор заключается в самой абсурдности такого действия. Пусть мой читатель поверит мне, что ничего комичного в этом нет. Догмилл ударил слугу довольно сильно, используя свою ступню в качестве орудия. Лицо слуги исказилось от боли. А поскольку мы не предполагаем, что подобное возможно в буквальном смысле, в этом поступке было что-то крайне жестокое, зверское, что приводит на ум мальчишек, которые мучат котят или щенков.

Слуга вскрикнул от боли и споткнулся, но я был уверен, что моральная боль была сильнее, чем физическая. Его унизили в присутствии незнакомца и хорошо знакомого ему человека. Меня он может больше и не увидеть, а с Херткомом должен был видеться каждый день. Каждый день он должен будет видеться с членом парламента, чей взгляд – добрый, спокойный или какой угодно – будет напоминать ему об этом унижении. Я был уверен, что, если ему суждено прожить еще сорок лет, всякий раз, вспоминая об этом моменте, он будет заливаться краской.

Мне приходилось раньше видеть, как хозяева жестоко обращаются со слугами, иногда хуже, чем с животными. Но увиденная здесь жестокость вызывала у меня желание отомстить. «Какие механизмы я привел в движение?» – гадал я, вглядываясь в жестокое лицо Догмилла. Но мысль отказаться от плана ни разу не пришла мне в голову. Скорее всего это Догмилл убил Уолтера Йейта и устроил так, чтобы меня повесили за это преступление. Он может унизить всех слуг в королевстве, но я от него не отстану.

– Ну что же, – сказал Хертком, – пожалуй, я пойду.

Догмилл жестом показал, что он его не удерживает, и закрыл за ним двери. Затем он нетерпеливо махнул рукой, приглашая меня сесть.

– Что касается моей сестры, – сказал он так, будто продолжал прерванный разговор, – не принимайте ее болтовню за нечто большее, чем чепуху, взятую из романов, которые она читает в изобилии. Она со всеми так разговаривает, чем навлекает на свою голову всякие неприятности, но, несмотря на это, она хорошая девушка. Она очень хорошая девушка, и не поздоровится тому, кого я поймаю на том, что он злоупотребляет ее доверием. Если думаете, что вы джентльмен и это помешает мне сделать с вами то же, что я сделал со своим слугой, вы будете неприятно удивлены. Меня ничто не остановит, если речь идет о благополучии моей сестры.

В его голосе чувствовалась нежность, что немало меня удивило, и хотя мисс Догмилл мне понравилась, я подумал, что любовь ее брата к ней можно использовать, чтобы манипулировать им.

– Уверяю, мой зад вполне обойдется без вашей ноги, – сказал я. – Я нашел общество мисс Догмилл восхитительным, и не более того.

Он сжал губы:

– Я не просил вас давать оценку обществу моей сестры, к тому же это не может иметь никакого отношения к делу, по которому вы пришли. Итак, чем я могу вам помочь, мистер Эванс?

Я повторил ему то, что сказал его сестре, а именно, что я недавно прибыл в город и что занимаюсь торговлей табаком.

– Ямайский табак негоден даже для паршивых псов. Кроме того, никогда не слышал вашего имени даже в связи с этим мерзким ямайским сорняком. Кто ваш закупщик?

– Мистер Арчибальд Лейдло в Глазго, – сказал я не задумываясь, используя имя, которое взял из написанной Элиасом художественной биографии. Я был рад, что он, во-первых, насытил свой документ подобными деталями, а во-вторых, что я потрудился внимательно с ним ознакомиться. Могу представить, как бы я иначе запинался и мямлил. – Не знаю, насколько известно его имя на юге, но мне сказали, что он важный человек на севере Британии.

Лицо Догмилла сделалось красным, как норфолкское яблоко.

– Лейдло! – вскричал он. – Да он настоящий пират! Он посылает лодки к своим судам, когда они еще в море, и разгружает товар, чтобы не платить пошлины.

Сильно сказано, подумал я, учитывая рассказ Мендеса о том, что Догмилл делает то же самое. Но я хорошо знал, что люди склонны видеть чужие недостатки и не замечать свои собственные.

– Я никогда с ним лично не встречался и ничего не слышал о его методах. Я просто привык продавать ему свой товар.

– И напрасно, – сказал он, – не следует продавать свой товар кому попало, и возьмите за правило наводить справки о людях, с которыми ведете дела.

Что-то меня встревожило. Несмотря на то, что я сидел на расстоянии более шести футов от него, я вдруг ощутил безотчетный страх за свою безопасность. Я не привык испытывать страх перед другими мужчинами, но что-то в его позе, в том, как были напряжены его мускулы, делало его похожим на пороховую бочку, готовую вот-вот взорваться.

Мне от него ничего не добиться, если он почувствует мою тревогу, поэтому я одарил его широкой улыбкой коммерсанта, которого заботит лишь его торговля.

– Вы совершенно правы, сударь. Мне часто бывало нелегко найти закупщика в Лондоне, где доки заполнены табаком из Виргинии и Мэриленда. Именно поэтому, прибыв сюда, я решил заняться этим делом. Поскольку известно, что вы самый уважаемый закупщик табака в городе, я надеялся, что смогу получить от вас несколько советов о том, как вести себя в этом деле.

Догмилл снова побагровел:

– Мистер Эванс, я не знаю, как ведутся дела на Ямайке или на других малоразвитых территориях его величества, но могу вас уверить, что в Лондоне не принято делиться коммерческими тайнами с конкурентами. Неужели вы полагали, что придете ко мне и я научу вас, как выудить денежки у меня из кармана?

– Я не рассматривал дело с этой точки зрения, – сказал я. – Насколько мне известно, вы не торгуете ямайским табаком, поэтому я не считал себя вашим конкурентом.

– Я не торгую ямайским табаком, потому что он отвратителен, и прилагаю все усилия к тому, чтобы он не попал в порты Лондона, поскольку он чертовски дешев. Боюсь, я ничем не могу вам помочь.

– Если вы уделите мне немного времени, чтобы я мог объяснить… – начал я.

– Я и так уделил вам слишком много времени. Возможно, вам неизвестно, но в этой стране имеется общественный институт под названием парламентские выборы, и поскольку я являюсь доверенным лицом мистера Херткома, которого вы только что видели, в данный момент у меня еще меньше времени, чем обычно. Поэтому должен пожелать вам удачного дня.

Я встал и сдержанно поклонился.

– Благодарю вас за то, что уделили мне время, – сказал я.

– Да, да, – отозвался он и углубился в изучение каких-то бумаг на своем столе.

– Должен заметить, сударь, что вашим словам недостает духа братства. Вы сказали, что не знаете, как ведут дела на Ямайке, поэтому отниму у вас еще минуту, чтобы сообщить: на Ямайке представители одного ремесла, даже те, кого вы считаете, как сами выразились, конкурентами, понимают ценность самого ремесла по сравнению с частными интересами его представителей.

Естественно, я нес чепуху. Я знал о том, как ведут дела на Ямайке, не больше, чем как ведут дела в самых отдаленных частях Абиссинии, но я вошел в роль и не собирался отказывать себе в удовольствии.

– Прежде чем набивать карманы, мы совместными усилиями укрепляем саму отрасль, – продолжал я, – и пожинаем плоды наших усилий.

– Да, да, – повторил он. Его перо скользило по бумаге.

– Я слышал, сударь, ваша торговля сократилась после смерти вашего отца. Я подумал, может быть, большая открытость могла бы восстановить былую славу вашей семьи.

Догмилл не поднял головы, но перестал писать. Было видно, что я нанес удар в уязвимое место. Я едва сдерживал радость оттого, что попал в цель. Можно было уйти, но я не был еще готов.

– Неужели вы хотите сказать что-то еще, мистер Эванс? – спросил он.

– Еще один вопрос, – признался я. – Вы не возражаете, если я нанесу визит вашей сестре?

Он посмотрел на меня изучающим взглядом.

– Возражаю, – наконец произнес он. – Категорически возражаю.

Глава 12

В тот вечер, прежде чем вернуться домой и лечь спать, я повидался с Абрахамом Мендесом и попросил его о двух услугах. Первая из них носила благотворительный характер, но выполнить ее сам я не рискнул. Я не забыл добросердечного Нейта Лоута, чья камера находилась по соседству с моей и который был настолько любезен, что не стал звать охранника во время моего исчезновения из Ньюгейта. Поэтому я дал Мендесу несколько монет и попросил его обеспечить Лоута продуктами и напитками, а также обществом, о котором он просил. О второй услуге, с которой я обратился к Мендесу, я расскажу чуть позже.

Вернувшись в свои комнаты, несколько часов перед сном я провел за чтением политических газет, которые купил днем, в надежде овладеть языком тори. Несмотря на уверения Элиаса, я сомневался, что человек настолько неискушенный в политике, как я, мог бы сойти за приверженца тори. С другой стороны, я знал, что мое положение богатого купца из Вест-Индии компенсирует любые мои ошибки, а мое невежество было частью избранного мной образа. Они могут смотреть на меня, ухмыляться и думать: неужели этот парень возомнил, что может запросто вступить в наши ряды? Маловероятно, что они посмотрят на меня и заключат, что я переодетый беглый преступник, который хочет понять, почему с ним обошлись столь несправедливо.

Я прибыл в таверну около восьми часов утра. Таверна находилась на востоке от Ковент-Гардена, и из нее открывался прекрасный вид на избирательную площадку, устроенную на площади. Хотя до выборов было еще больше недели, площадь уже напоминала ярмарку, только без пожирателей огня и канатоходцев. Мужчины, одетые в зеленое с белым (цвета Мелбери) или в синее с оранжевым (цвета его оппонента, Альберта Херткома), ходили по площади с плакатами или раздавали листовки. Тут же расхаживали симпатичные девушки, готовые агитировать за того или другого кандидата. Уличные торговцы толкали свои тележки в толпе, и, естественно, вокруг сновали многочисленные воры, которых всегда особенно привлекают подобные события. В прохладном воздухе стоял запах жареной свинины и портящихся устриц.

Я вошел в таверну и назвал свое имя джентльмену, сидевшему у входа. Он внимательно изучил длинный список, составленный мелким почерком, и пропустил меня внутрь. Я сел за свободный столик, но вскоре ко мне присоединились вновь прибывшие господа самого преуспевающего вида. Многие были знакомы друг с другом, но некоторые, как и я, держались поодиночке. После того как разнесли по первой кружке слабого пива и свежий белый хлеб, я почувствовал себя более непринужденно.

Слева от меня сидел тучный мужчина, который, по его словам, занимался импортом восточных товаров. Он превозносил Мелбери за честность, преданность Церкви и готовность выступить против продажности вигов. Во всем этом я вскоре смог убедиться и сам, ибо, после того как мы закусили, я заметил джентльмена приятной наружности, который пробирался сквозь толпу в центр зала, здороваясь по пути то с одним, то с другим. Без всякого сомнения, это был Мелбери, и мое сердце упало. Вот человек, победивший меня в поединке, который я считал самым для себя важным. Я никогда прежде его не видел, и, несмотря на то, что он показался мне заурядным, без какого-то ни было блеска или намека на гениальность, он необъяснимым образом производил впечатление человека достойного – почему-то именно это слово пришло мне на ум, – и я ощутил себя по сравнению с ним незначительным и никчемным.

Когда он начал говорить, я почти не слышал его слов, настолько внимательно изучал его фигуру, лицо и манеру держаться. Но поняв, что речь подходит к концу, я заставил себя выйти из оцепенения и послушать хотя бы заключительные слова.

– Я не могу сказать, что все избиратели Вестминстера должны голосовать за меня, – объявил кандидат в заключение, – а только те, которым ненавистна коррупция. Если кто-то из вас, джентльмены, не возражает, что вашими деньгами набивают карманы нечистые на руку члены палаты и их ставленники, если вам доставляет удовольствие видеть, как разрушается и ослабевает Церковь, и если вы допускаете, что ограниченные люди с мелочными амбициями должны определять будущее нашей страны, руководствуясь личной жадностью и стяжательством, тогда вы, безусловно, должны голосовать за мистера Херткома. Никто из присутствующих здесь вас за это не осудит. Я благодарен Создателю, что живу в свободной стране, где каждый может сделать собственный выбор. Однако если вам больше по душе человек, который будет бороться с коррупцией и безбожным деизмом, который будет прилагать все усилия, чтобы восстановить былую славу страны, какую она знала до того, как появились биржевые маклеры, долг и позор, то я призываю вас проголосовать за меня. И если вы собираетесь поступить именно так, я приглашаю вас выпить еще по стаканчику пива за наше великое королевство.

Затем мой новый друг импортер принялся восхвалять речь Мелбери, словно тот был вторым Цицероном. Следовало признать: муж Мириам обладал красноречием и был не лишен личного обаяния, но меня ослепляла зависть.

– Вы должны знать, – сказал мой сосед по столику, – он необычайно хорош в личной беседе. Очень жаль, что каждый избиратель в Вестминстере не может провести хотя бы пяти минут, беседуя с мистером Мелбери. Уверен, это бы все решило, ибо, если вам доводилось слышать выступление мистера Херткома, вы знаете, что он просто болван. А мистера Мелбери, напротив, отличают остроумие и интеллект.

– Придется поверить вам на слово, – сказал я, – поскольку я никогда с ним не встречался.

Импортер понял намек и пообещал представить меня до окончания завтрака. Не прошло и минуты, как он вытащил меняиз-за стола и новел в дальний конец зала, где сидел мистер Мелбери, занятый беседой с угрюмого вида молодым человеком.

– Простите, мистер Мелбери, сэр, я хотел представить вам одного господина.

Мелбери поднял голову и одарил нас улыбкой политика. Не могу не отдать ему должное, сделал он это фантастически хорошо, поскольку на короткий миг я был обезоружен и увидел в нем мужчину приятной наружности, с решительными скулами, с некрупным, но мужественным носом и живыми голубыми глазами. Некоторые мужчины знают, что привлекательны, и напускают на себя высокомерный вид, Мелбери же, напротив, производил впечатление человека, пребывавшего в гармонии с собой и с окружающим миром, и эта уверенность придавала ему силу и обаяние. На нем был модный завитой парик и приятный синий костюм. Но его главным достоинством была ослепительная белозубая улыбка, излучавшая дружелюбие, которое вызвало во мне чувство обиды. Признаюсь, даже моя неприязнь к этого человеку начала затухать, хотя я отчаянно этому сопротивлялся.

– Да, здравствуйте, сэр, – сказал он импортеру, явно его не припоминая. Скорее всего они виделись один раз, когда его представили в таких же обстоятельствах, как теперь меня.

– Прекрасная речь, мистер Мелбери, прекрасная. А, да. Сэр, это – мистер Мэтью Эванс, который недавно вернулся к нам из Вест-Индии и живо интересуется политикой тори.

Мелбери взял мою правую руку обеими руками и пожал ее.

– Очень рад это слышать, мистер Эванс. Кажется, все в городе только и говорят о вас, и я рад познакомиться со столь популярной личностью, в особенности если это к тому же и сторонник нашей партии. Как правило, люди, возвращающиеся из Вест-Индии, поддерживают вигов, и мне приятно иметь дело с исключением.

В его манере общения я заметил некоторую холодность. За его обаятельной улыбкой и приятным лицом скрывалось равнодушие, и я сразу обрадовался: это помогало мне лелеять свою неприязнь и обиду. Однако в мою задачу не входило ни выискивать в Мелбери недостатки, ни разоблачать тщательно скрываемую чопорность, нередко встречающуюся у представителей старых семей. Моей задачей было понравиться ему, сделать его своим союзником, чтобы использовать его поддержку после того, как он выиграет выборы.

– Мой отец был тори, а мой дед воевал за короля. – Я подумал, что немного роялистского наследия мне не повредит. Подобная деталь должна была вызвать его симпатию. – Большую часть своей жизни я провел на Ямайке, и до сегодняшнего времени у меня не было особых возможностей участвовать в политике.

Он улыбнулся, но я знал, что улыбка была неискренней.

– Когда вы прибыли в Англию?

– Только месяц назад.

– Тогда я от всей души приветствую вас в нашей стране. А чем вы занимались на Ямайке, мистер Эванс?

– Мой отец купил там плантацию, и я с детских лет помогал ему, а когда плантация начала приносить стабильный доход, я передал бразды правления надежному племяннику. Теперь я решительно намерен пожинать плоды многолетних трудов, вернувшись на родину своих предков. И хотя я прожил в Вест-Индии всю свою сознательную жизнь, климат там чрезвычайно нездоровый, и я обнаружил, что мне гораздо больше подходят британские умеренные температуры.

– Вполне объяснимо. В вас есть что-то удивительно британское, если можно так выразиться. Я уверен, вы знаете, что выходцы из Вест-Индии пользуются репутацией людей, лишенных обходительности, поскольку там нет наших частных школ и преимуществ нашего общества. Я чрезвычайно рад, что вы развеяли этот миф.

В ответ я поклонился. Я смотрел на себя со стороны, как я обмениваюсь любезностями с человеком, который увел у меня любимую женщину. Он говорит банальности, я лгу.

– Боюсь, мне пора идти на следующую встречу, – сказал он, – но я был рад знакомству с вами, сэр, и надеюсь, наши пути вновь пересекутся. – Сказав это, он вышел из таверны на улицу.

Я вышел следом.

– Сэр, позвольте отнять у вас еще минуту. Мне нужно поговорить с вами наедине.

– Прошу прощения, но не сейчас, – сказал он и ускорил шаг, сопровождаемый своим агентом.

Я подумал, что его, вероятно, постоянно преследуют люди вроде меня и что он научился мастерски от них отделываться.

Однако неожиданно путь ему преградили трое парней грозного вида в некрашеных блузах и кепи, натянутых на глаза. У одного в руках был сине-оранжевый флаг.

– Голосуй за Херткома или будь проклят! – выкрикнул самый высокий из них Мелбери в лицо.

Тори выпрямился во весь рост и выпятил грудь.

– Боюсь, я не могу этого сделать, – сказал он, – потому что я Гриффин Мелбери.

Мне было понятно его чувство достоинства, однако он избрал не самую лучшую тактику. Для его собственной безопасности было бы лучше согласиться голосовать за Херткома, но Мелбери не мог стерпеть такого ни секунды. Это вызвало у меня невольное восхищение, смешанное с завистью и обидой, хотя я понимал, что он ведет себя глупо.

– Не заливай, какой ты Мелбери, – сказал другой головорез. – Мелбери – якобитский дьявол, а я сразу узнаю якобитского дьявола, когда вижу.

– Я – Мелбери, и я не якобит и не дьявол, так что едва ли вы сумели бы распознать того или другого. Но знайте, мой друг, что вы наслушались небылиц вигов и что вас используют люди, которые не желают вам добра.

– Ты лжешь, – сказал самый крупный парень, – и сейчас ты услышишь, как я врежу тебе в ухо.

Полагаю, нельзя было осуждать Мелбери за трусость, из-за того что он непроизвольно съежился и поднял руки для защиты. В конце концов, перед ним стояли трое грубых головорезов, потерявших голову в пылу выборов, которые еще не начались и в которых у них не было шансов участвовать. А как он мог защитить себя? Ну, например, он мог бы выхватить шпагу и приставить клинок к горлу самого высокого хулигана.

Лично я считал этот способ вполне подходящим. Мой клинок блеснул на солнце, когда я выхватил шпагу и приставил ее к горлу хулигана. Я нажал с достаточной силой, но не так, чтобы брызнула кровь. Я решил обойтись без крови.

Главный головорез застыл с поднятой головой и натянувшейся кожей на шее. Двое других отступили.

– Вы, парни, не похожи на избирателей, – сказал я, – хотя ваше желание принять участие в выборах, несмотря на отсутствие права голоса, похвально. Должен заметить, избиение одного из кандидатов едва пойдет на пользу вашей партии. – Я сдвинул клинок на дюйм. – Разбегайтесь, – скомандовал я.

Они послушались команды и разбежались.

Мелбери стоял как вкопанный, его взгляд затуманился, ослабевшие руки дрожали. Я предложил ему вернуться в таверну и выпить, прежде чем продолжить путь. Мелбери кивнул. Он послал агента вперед на место следующей встречи, а я открыл дверь, чтобы пропустить кандидата внутрь. Мы нашли столик в темном уголке. Затем я подошел к стойке и велел подать нам бутылку крепкого портвейна.

Снова садясь к нему за стол, я рассчитывал выяснить результат предшествующих событий. Мелбери мог возненавидеть меня за то, что я проявил смелость там, где он не смог. Или он мог проникнуться ко мне дружескими чувствами в благодарность за то, что я спас его от хулиганов. Мне повезло, он выбрал второе.

– Мистер Эванс, я благодарен, что ваше дело было настолько срочным, что вы решили следовать за мной. – Он потер ладонь о неровную поверхность стола. – Без вашей помощи я был бы совершенно беззащитен.

Упиваясь своим успехом, я заметил, что чувство обиды на этого человека если не совсем исчезло, то, по крайней мере, ослабевало по мере того, как росло возбуждение от победы. Я вел себя решительно, и моя решительность была вознаграждена. Тот факт, что я проявил бесстрашие, а он струсил, был вдвойне приятен.

– Мне кажется, эти парни были грозными больше на словах, чем на деле, но тем не менее я счастлив, что мог быть вам полезен, несмотря на тривиальность ситуации.

Подоспело наше вино, и я наполнил его бокал по края.

– Я готов выслушать все, что вы хотели мне сказать, мистер Эванс. – Мелбери поднял бокал дрожащей рукой.

– Тогда буду с вами откровенен, поскольку знаю, насколько драгоценно ваше время, – начал я. – У нас с вами общий враг, и его зовут Деннис Догмилл. Как агент Херткома и тайный вдохновитель Херткома в его стремлении удержать свое место в парламенте, Догмилл будет стоять между вами и местом в палате общин. Как человек, который монополизировал всю торговлю табаком в Лондоне, он будет стоять между мной и моей торговлей.

– Могу себе представить, насколько, должно быть, тяжело заниматься коммерцией в городе, где делами заправляет такой негодяй, как Догмилл, – сказал Мелбери. – У вас есть какие-то предложения, как можно улучшить ситуацию? Я не выношу этого человека и буду всемерно помогать вам, чтобы с ним покончить.

Я почувствовал, что в отношении Мелбери к Догмиллу есть что-то еще, кроме того, что он сказал.

– Мне лишь известно, что он преступник, худший из худших. Мне дали понять, что он постоянно подкупает таможню, в результате чего таможенники заботятся больше о его делах, чем о делах короны. Таможенные инспектора отчитываются перед ним, а таможенные офицеры фактически являются его личной гвардией.

– То, что вам дали понять, всем хорошо известно, – сказал Мелбери. – Все знают о вопиющей грубости мистера Догмилла, и о таможне, и о том, как Хертком сделал все, что было в его силах, в палате общин, дабы Догмилл мог держать таможню на коротком поводке.

– Неужели нельзя что-то с этим сделать? – спросил я. – Конечно, газеты тори могут написать об этом преступном поведении. Если бы избиратели в Вестминстере знали…

– Избиратели Вестминстера знают, и им наплевать, – сказал Мелбери с раздражением. – Вы видели этих людей, которые мне угрожали. Почему они это сделали? Потому что они виги в душе? Не думаю. Вероятно, они не смогли бы объяснить вам разницу между вигами и тори, даже если бы речь шла о спасении их жизни или о кружке эля, в зависимости от того, что для них важнее. Для них, как и для большинства избирателей, это вроде театра или зрелища. У кого больше злодеев? Чьи злодеи ужаснее? У кого более симпатичные девушки, раздающие поцелуи избирателям? Эти выборы не более чем ярмарка коррупции, и не стоит удивляться, что люди типа Херткома стремятся превратить парламент в еще одну арену. Тем временем политика становится грязной игрой, а Церковь и корона – предметами шуток, и королевство приходит в упадок.

– Вы правы, королевство приходит в упадок, – согласился я, зная, что это главная тема тори, – и мы должны положить этому конец. Одно дело, когда нанимают хорошеньких девушек, чтобы они целовали избирателей, другое дело, когда Хертком потакает прихотям директоров «Компании южных морей». Ничто так не возмущает людей, как тот факт, что их кошельки пусты, поскольку махинации «Компании южных морей» привели к краху на рынке, а виги при этом защищали виновников. Почему видные тори не говорят о том, что Хертком продолжает раздавать привилегии коррупционерам вроде Догмилла, которые превратили таможню, орган, призванный регулировать его доходы, в его собственную армию?

Мелбери вздохнул:

– Вот в чем дело, Эванс. В палате общин не один представитель тори мечтает вновь быть избранным, и у них, скажем, есть друзья среди импортеров в Лондоне, или в Ливерпуле, или в Бристоле. Видите ли, не исключено, что не только у вигов имеются договоренности с таможней, и если человек изживает врагов в одном месте, может оказаться, что у него появились враги совсем в другом.

– Вы обещаете бороться с коррупцией, а сами поощряете ее! – вскричал я со страстностью, которая поразила даже меня самого.

Я боялся, что Мелбери рассердится, но кандидат не обиделся. Он лишь похлопал меня по плечу и улыбнулся:

– Я никогда не смирюсь с ней, но в частной жизни мне приходится с ней мириться, а выступить открыто на публике я не могу, поскольку мне нужно сохранять дружеские отношения с определенными людьми, чтобы получить это место в парламенте. Мужайтесь, мой друг! Наше дело победит, и мы решительно вышвырнем людей, подобных Деннису Догмиллу, из нашей жизни, очень решительно. Но не с этого нам следует начинать борьбу. Нам многое предстоит сделать, нам, тори. Если мы победим на этих выборах, если мы вновь займем места в палате общин, не вижу причин, почему мы не сможем восстановить положение Церкви в нашей стране. Только подумайте, сколько преступлений рассматривалось в церковных судах, которые теперь рассматриваются в судах гражданских, если вообще рассматриваются.

– Это отвратительно, – сказал я как мог более пылко.

– Эти омерзительные виги, со всеми их новыми деньгами, и нонконформистами, и евреями, они готовы купить и продать каждый клочок нашего королевства любому, у кого толстой кошелек. Вот голландец хочет купить – отдайте ему казначейство. Вот ирландец, скопивший состояние на фондовой бирже, – продадим ему наши законы. Всему этому надо положить конец. Мы обязаны отнять власть у низких, жадных людей и вернуть ее короне, которой она должна принадлежать.

– Я совершенно с вами согласен, сэр. Вот почему я хочу, чтобы Догмилла обуздали. Без него Хертком победить не сможет.

– Он будет обуздан, обещаю вам, и он, и его продажные друзья виги. Я рад, что вы подняли этот вопрос. Если вам удастся узнать что-то еще о нашем враге, надеюсь, вы придете и расскажете мне. Может быть, в следующий раз мы сможем публично рассказать о том, что вы обнаружили.

– Благодарю вас, мистер Мелбери, – сказал я, поднимаясь.

– Это я должен вас благодарить, Эванс, – сказал он. – Вы мне нравитесь, сударь. Вы мне очень нравитесь, и уверяю вас, я не забуду об услуге, которую вы оказали мне сегодня. Вы увидите, что я ценю друзей.

Я поклонился в ответ.

– Однако, – прибавил он, – быть моим другом означает навлечь на себя гнев Догмилла. Вы должны решить, готовы ли вы заплатить подобную цену.

– Можете не сомневаться, я от него не отстану, – сказал я.

Часом позже я снова встретился с тремя головорезами, как уже делал раньше в то утро, в грязной таверне в Смитфилде. Мистер Мендес сдержал свое слово и нашел для меня этих парней – мелких воришек и разбойников в услужении у Уайльда.

– Как обещал, – сказал я вожаку, – вот второй шиллинг за ваши труды.

– Вы ничего не говорили о шпагах, приставленных к моему горлу, – пожаловался он. – Вы говорили, что просто вмешаетесь и не дадите мне причинить вред этому Мелбери. Про шпагу ничего не было сказано. Я подумал, что вы один из этих аристократов, ну, знаете, которые любят развлекаться с такими, как мы, и что вы точно меня проткнете. Я чуть штаны не намочил.

Я тотчас понял, что речь идет о дополнительной плате, но посчитал, что претензии необоснованны, однако я также знал, что проявить щедрость никогда не помешает.

– Тогда держи еще полшиллинга, – сказал я, открывая кошелек. – Если бы ты действительно намочил штаны, получил бы больше.

Он сунул монету в карман.

– Бог ты мой, если б я знал. Я бы кувшин проглотил, прежде чем идти на дело.

Глава 13

Во время нашей следующей встречи с Элиасом я рассказал ему о визите к Догмиллу. Он качал головой и пил вино с одинаковым рвением.

– Ты с ума сошел, – сказал он. – Я по-прежнему считаю, что идти на конфликт с подобным человеком – прямая дорога к гибели.

– Он первым пошел на конфликт со мной, – заметил я.

– И что ты теперь собираешься делать? Подожжешь его дом?

– Если бы это понадобилось для достижения моей цели, поджег бы без всяких колебаний. Но поскольку, вероятно, это не решит моих проблем, думаю, пока подожду. Но, полагаю, пришло время показать мистеру Догмиллу, что Мэтью Эванс не потерпит дурного отношения к себе.

Если Элиас не был в большом восторге от моего посещения Догмилла, он, без всякого сомнения, не одобрил бы того, что я намеревался сделать далее, но моего врага нельзя было сразить мягкими методами. Я уже достаточно хорошо знал Догмилла, чтобы понять: человек он далеко не мягкий и плохо переносит, когда ему перечат или бросают вызов. Поэтому я подумал, что, если хочу спровоцировать его, мне нужно бросить ему вызов, и лучше всего сделать это публично.

У меня вошло в привычку регулярно просматривать газеты, и в одном из изданий вигов я обратил внимание на заметку, где говорилось, что мистер Хертком устраивает аттракцион с гусем в Сент-Джеймс-парке. Я не сомневался, что мистер Догмилл непременно там будет, и рассматривал это событие как прекрасную возможность укрепить нашу взаимную антипатию.

Жаль, думал я, мне придется надевать тот же костюм, что был на мне, когда я посещал Догмилла, но, поскольку одежда моя была неброской, он, я мог надеяться, и не заметит, что я не сменил одежды. Я посмотрел на себя в зеркало и пришел к выводу, что выгляжу законченным английским джентльменом. Поэтому я нанял экипаж и отправился в парк, где вскоре смешался с несколькими десятками сторонников вигов.

Несмотря на необычно теплую для этого времени года погоду и отсутствие дождя, объявленное событие не привлекло много народу. Большинство, как и я, не были одеты для верховой езды, но несколько мужчин были во всеоружии. Должен признаться, я никогда не был большим поклонником жестоких игр, которые англичане устраивают с животными, а аттракцион с гусем был одной из самых низменных забав подобного рода. Упитанного гуся подвешивали за ноги высоко на ветке дерева, его шею обильно смазывали жиром. Участники должны были пронестись под гусем на всем скаку и ухватить его за шею. Человек, которому удавалось ухватить гуся и сорвать его с дерева, а чаще всего оторвать ему голову, уносил домой приз.

Подойдя ближе, я увидел, что среди собравшихся было несколько дам, приветствовавших наездника, который проехал под гусем и с силой дернул его за шею. Увы, ему не удалось удержать шею, обильно смазанную жиром. Птица издала крик боли, но не встретила сострадания.

Пока готовился следующий наездник, я увидел, что и Догмилл, и Хертком стояли среди мужчин, не принимавших участия в состязании. У Догмилла был тоскливый вид, как у голодного человека, который смотрит на свежеиспеченный пирог, поставленный остужаться.

Однако первым меня заметил Хертком. Вспомнив, что видел меня дома у Догмилла, он, должно быть, подумал, что я близкий друг его доверенного лица.

– О, да это мистер Эванс, если не ошибаюсь, – сказал он, радостно пожимая мне руку. – Очень рад снова вас видеть, сэр, действительно очень рад. Я слышал, вы тоже торгуете табаком, как наш мистер Догмилл.

– Точнее говоря, ямайским табаком. А я слышал, что вы защищаете интересы табачного торговца в парламенте.

Он залился краской, словно я назвал его красавцем или смельчаком.

– О, я действительно сделал кое-что для табачного бизнеса. Уверяю, мне пришлось сражаться, чтобы не допустить прохождения этого ужасного законопроекта, запрещавшего включать в табак древесину и грязь. Представляете, насколько увеличились бы цены, если бы купцы, такие как вы, должны были гарантировать, что в фунте табаку нет ничего, кроме самого табака.

– Ужасающе, – сказал я.

– А когда хотели отнести табак к предметам роскоши и взимать налог, я боролся против этого, как бешеный пес, да-да. Я кричал, что табак не роскошь, а необходимость, ибо люди готовы тратить свои денежки на табак в первую очередь и только во вторую – на хлеб, а иногда лишь потом – на пиво. И так как он помогает нашему рабочему населению оставаться здоровым и крепким, для нашей страны было бы катастрофой, если бы народ не мог позволить себе покупать продукт в достаточном количестве.

– Вы меня вполне убедили, поверьте.

Он радостно засмеялся:

– Благодарю вас, сэр. Я тешу себя надеждой, что мои речи в палате звучат вполне убедительно. – Он осмотрелся вокруг. – Вам нравится состязание, сударь?

– Если быть откровенным, мистер Хертком, мне никогда не нравились забавы, в которых с живыми существами обращаются столь жестоко.

Он хохотнул.

– Это всего лишь гусь, он годится только в пищу, это ведь не какая-то комнатная собачка.

– Разве это означает, что его можно подвешивать на дереве и мучить?

– Я об этом никогда не задумывался, – признался он. – Пожалуй, это ничего не означает. Тем не менее уверен, что гусь создан для удовольствия человека, а не наоборот. Не хотел бы я жить в таком мире, где все устроено для удобства гусей.

– Конечно, – сказал я вполне добродушно, – существует различие между тем, как вести себя для блага гусей, и тем, как вести себя так, чтобы это обнажало нашу жестокость.

– Да, было бы чертовски хорошо это знать. – Он рассмеялся. – Мне кажется, сударь, вы бы скорее выбрали в парламент гуся, а не меня.

– Думаю, вы не ошибаетесь, – сказал мистер Догмилл, который приближался к нам, расталкивая всех на своем пути. – Я слышал, мистер Эванс – сторонник тори. Это делает странным его визит ко мне домой, а его появление здесь выглядит еще более странно.

– В газетах было написано, мистер Догмилл, что на это событие приглашались все желающие.

– Тем не менее всем понятно, что подобные события предназначены для избирателей, а точнее, для избирателей, поддерживающих определенную партию. По крайней мере, так принято на цивилизованных территориях его величества. Короче говоря, ваше присутствие, сэр, здесь нежелательно.

– Право! – сказал Хертком. – Мне нравится мистер Эванс. Не хотелось бы, чтобы он покинул нас в расстроенных чувствах.

Догмилл пробормотал что-то себе под нос, не обращая внимания на кандидата. Вместо этого он повернулся ко мне:

– Повторяю, сударь, я не понимаю, что вам здесь нужно, если только вы не пришли сюда шпионить.

– Событие, о котором можно узнать из газет, не требует шпионов, – сказал я. – Я слышал о жестоких играх с использованием животных, но ни разу ни одной не видел и хотел увидеть собственными глазами, насколько низко может пасть праздный ум.

– Полагаю, у вас в Вест-Индии нет кровавого спорта. Я понятия не имел, и меня мало интересовало, есть или нет кровавый спорт в Вест-Индии.

– У нас там и без того хватает проблем, и нам не требуется дополнительная жестокость для развлечений.

– Думаю, немного развлечений может сгладить жестокость. Нет ничего приятнее, чем наблюдать за схваткой двух зверей. И для меня получаемое удовольствие важнее, чем мучения зверя.

– Мне кажется прискорбным, – сказал я, – мучить живое существо только потому, что кто-то назвал это спортом.

– Если бы вам, тори, дать власть, – сказал Догмилл, – то церковные суды осудили бы нас за наши развлечения.

– Если развлечение следует осудить, – сказал я, вполне довольный своей находчивостью, – не имеет значения, делает это религиозный или светский суд. Не вижу ничего плохого в том, что аморальное поведение судится институтом, который помогает нам быть нравственными людьми.

– Только глупец или тори может осуждать развлечения за аморальность.

– Это зависит от развлечения, – сказал я. – Мне кажется, это глупость – поощрять любое поведение вне зависимости от того, сколько страданий оно вызывает, лишь потому, что кто-то где-то считает его приятным.

Думаю, Догмилл не удовлетворился бы одним презрением в ответ на мое замечание, если бы свидетельницей нашего разговора не стала дама с симпатичными золотистыми локонами, выбивающимися из-под широкополой шляпы, щедро украшенной перьями. Она окинула изучающим взглядом меня, а потом моего соперника. Затем обмахнула себя веером, оттягивая время и разжигая наше любопытство по поводу того, что она собиралась нам сказать.

– Признаюсь, – сказала она Догмиллу, – я должна согласиться с этим джентльменом. Я считаю подобные увеселения ужасающе бесчеловечными. Бедное создание, вынести столько страданий, прежде чем умереть!

Лицо Догмилла стало пунцовым, и было видно, что он невероятно смущен. У меня не было полной уверенности, что человек такой физической силы и темперамента может снести подобное словесное оскорбление, тем более что его роль доверенного лица кандидата не позволяла ему предпринять в отношении меня более решительные меры. Именно по этой причине я решил не останавливаться.

– Вас, безусловно, отличает незаурядный ум, – сказал я, поклонившись, – раз вы понимаете низость данного развлечения. Надеюсь, вы разделяете мои опасения.

Она улыбнулась мне:

– Я их действительно разделяю, сэр.

– Мне хотелось бы, чтобы вы знали, что мистер Гриффин Мелбери тоже разделяет мои опасения, – прибавил я, рассчитывая, что мои слова еще больше разозлят Догмилла.

Мой расчет оправдался.

– Сударь, – сказал он мне. – Следуйте за мной.

Как джентльмен я должен был согласиться, отказаться значило взбесить его еще больше. Естественно, я отказался.

– Я бы предпочитал обсуждать эти вопросы здесь, – сказал я. – Не вижу причин, по которым вопросы обращения с гусями нельзя было бы обсуждать публично. Это ведь не вопросы любви или денег, которые требуют уединения.

Догмилл остолбенел от изумления. Не думаю, что кто-то хоть раз в жизни дразнил его подобным образом.

– Сударь, я желаю говорить с вами наедине.

– А я желаю говорить с вами на публике. Ума не приложу, что делать, поскольку наши желания совершенно противоположны. Может быть, положение частичного уединения удовлетворит нас обоих.

Дама с золотистыми локонами прыснула со смеху, и для Догмилла это было подобно удару ножом в спину. Думаю, если бы на ее месте был мужчина, то Догмилл, невзирая на его обязанности на этом светском мероприятии, ударил бы ее по лицу не колеблясь.

– Мистер Эванс, – наконец вымолвил он, – это собрание сторонников мистера Херткома. Поскольку вы таковым не являетесь и к тому же проявили грубость, агитируя за тори, я прошу вас удалиться.

– Я не сторонник вигов, но мне чрезвычайно симпатичен мистер Хертком, и я поддерживаю его от всего сердца во всех его других начинаниях. Что касается лестных слов, сказанных мной в адрес кандидата тори, я не вижу в этом ничего предосудительного. Точно так же, посещая одно из мероприятий мистера Мелбери, я не колеблясь могу сказать, насколько приятным нахожу мистера Херткома.

Хертком улыбнулся и чуть было не поклонился мне, но потом передумал. Он понял, что больше не может поддерживать меня открыто.

– Я слышал, – продолжил я, – что вы чрезвычайно несдержанный человек. Кроме того, я сам видел, как вы варварски вели себя по отношению к своему слуге. Всем известно, насколько вы недобры к бедным и нуждающимся. Теперь я вижу, что вы недобры к животным, что, вероятно, даже еще хуже, поскольку они не могут сами выбрать свой жизненный путь. Глядя на нищего, невольно задаешься вопросом, насколько он сам виноват в том, что его жизнь не сложилась более благополучно. Но разве бедная птица могла сделать выбор, который привел ее к столь ужасающему концу?

– Никто, – вымолвил Догмилл охрипшим от гнева голосом, – никогда не говорил со мной так.

– Не могу отвечать за то, что делали или не делали другие, – спокойно сказал я. – Могу лишь отвечать за себя. Мне было бы стыдно называться тори и англичанином, если бы я смолчал при виде подобного поведения.

Лицо Догмилла приобрело все немыслимые оттенки красного цвета. Он сжал кулаки и топнул ногой. Вокруг нас собралась толпа, словно мы были боксерами в поединке, и я полагал, что такой исход был вполне вероятен.

– Кто вас сюда позвал? – наконец спросил он. – По чьему приглашению вы прибыли сюда, чтобы испортить наше развлечение? Кто-нибудь спрашивал ваше мнение насчет обращения со скотом? Мне не приходилось еще иметь дело с подобной невоспитанностью, и я полагаю, ваши высказывания выдают ваше деревенское невежество. Если бы кто-то посмел разговаривать со мной в подобной манере, то, не будь я доверенным лицом в важной избирательной кампании, я бы не колеблясь поступил с ним так, как он этого заслуживает. Но я раскусил ваш план. Вы явились сюда, чтобы спровоцировать меня, чтобы газетам тори было о чем написать. Я не дам им такого повода.

Я посмотрел на мистера Догмилла, на собравшихся и снова на Догмилла.

– Вы очень разгорячены, – сказал я спокойно. – Я полагал, мы с вами просто беседовали, но теперь вижу, что вы оскорбляете меня самым грубым образом. Легко говорить о том, что бы вы сделали, если бы могли. Труднее сказать, что вы собираетесь сделать прямо сейчас. Вы сказали, что вызвали бы меня, если бы могли. А я вам скажу, что вы бы меня вызвали, если бы были мужчиной. Если желаете извиниться передо мной, сударь, можете послать ко мне в мои апартаменты на Вайн-стрит. Засим желаю вам хорошего дня и надеюсь, что вы научитесь более учтивым манерам.

Я не обернулся, чтобы увидеть его смятение, но думаю, оно было велико, поскольку услышал, как дама с золотистыми локонами ахнула от изумления, а может быть, от ужаса.

Достигнув определенного успеха в продвижении своих интересов в качестве мистера Эванса, я решил, что настала пора для Бенджамина Уивера заняться расследованием причин собственного краха. Идея Элиаса о том, что я стану появляться в менее привлекательных районах города, показалась мне в относительно безопасной обстановке таверны замечательной. Однако, пробираясь по улицам Уоппинга, я думал, каким же надо было быть глупцом, чтобы отважиться на столь опасную авантюру. Любая группа жаждущих награды негодяев могла схватить меня и затащить в ближайший мировой суд. Правда, чтобы сделать это, они должны были знать меня в лицо и узнать при встрече. Я надеялся, что темнота на улицах и натянутая на глаза шляпа относительно надежно меня защитят, по крайней мере до того момента, когда я буду готов, чтобы меня увидели.

Кроме того, я не имел выбора. Мне предстояли дела, которые были не под силу человеку положения Мэтью Эванса. Поэтому я бодро подошел к нужному дому, постучался и спросил миссис Йейт. Разговаривая с домовладелицей, я низко наклонил голову, но изнуренное создание, у которого едва хватило сил, чтобы повернуть ручку двери, не обратило на это никакого внимания. Она не спросила ни как меня зовут, ни по какому делу я пришел. Она лишь показала наверх, когда я назвал имя женщины. У меня возникло подозрение, что ей было не впервой посылать мужчин в эти комнаты. Может быть, в отсутствие заработка мужа миссис Йейт была вынуждена зарабатывать на жизнь проституцией. Я гадал, как она отреагирует на мое появление. Если бы я мог задать нужные вопросы и уйти, слухи о моем визите быстро бы распространились, а план Элиаса был бы исполнен без риска для моей жизни.

Ступени на лестнице были поломаны и выглядели ненадежными. Повсюду валялись старая одежда, стопки газет или пустые бадьи из-под пива. Я бы не хотел выбираться из этого места в спешке.

Нужная мне дверь находилась на третьей площадке, и, когда я постучался, ее тотчас открыла необыкновенно красивая женщина, маленького роста, но чрезвычайно хорошо сложенная. На ней было свободное платье, которое не могло скрыть ее прелестей. Волосы, выбивающиеся из-под чепца, были необыкновенно светлые, почти белые. Черты округлого лица – тонкие и правильные. Она была больше похожа на куклу, чем на живую женщину.

– Я вас знаю? – спросила она.

У нее был нежный, успокаивающий голос, но он дрожал, когда она говорила. Ее глаза, такого глубокого серого цвета, что казались почти черными, блуждали, словно она боялась посмотреть мне прямо в лицо.

– Прошу вас, позвольте мне войти, и я все объясню, – сказал я в ответ.

Я думал, что потребуются более убедительные аргументы, но, к моему удивлению, она сделала шаг назад и впустила меня внутрь.

В полутемной комнате, освещенной одной лампой, царили беспорядок и грязь. Пахло старым пивом и кислым вином. Еще более едкий запах источала старая, грязная одежда. Спотыкаясь, я прошел к дряхлому стулу, у которого вместо ножек были приделаны палки из разномастной древесины, и сел, повинуясь вялому взмаху ее руки.

– Теперь вы меня узнаете? – спросил я, встав так, чтобы свет от единственной лампы падал мне на лицо.

Она посмотрела на меня и опустилась на старую бочку, приспособленную служить стулом.

– Узнаю, – сказала она. – Теперь узнаю, и меня не удивляет ваш приход. Я знала, что вы должны были прийти.

– Я не убивал вашего мужа, – сказал я, подняв вверх руки, сам не зная зачем. Наверное, чтобы показать, что у меня добрые намерения. – Я не был с ним знаком, и у меня не было никаких причин желать ему вреда.

– Я знаю, – тихо сказала она, смотря в пол. – Я никогда не думала, что это вы. Я была на процессе и все слышала.

– Рад это услышать, потому что я был бы очень огорчен, если бы вы думали, что я виновен. Вы должны знать, что у нас с вами одна цель. Мы оба хотим справедливости для вашего мужа.

– Справедливости нет, – покачала она головой. – Мир неправильно устроен, мистер Уивер. Теперь я это хорошо знаю. Когда-то я думала иначе, но это было глупо. У такой женщины, как я, шанса нет. И у Уолтера его тоже не было. Раньше я думала, что есть. Я думала, судья Роули был добр к Уолтеру, оказав ему такую услугу. Но теперь я вижу, он такой же бесчестный, как мы все.

Я наклонился вперед:

– Не понимаю вас, мадам. Какую услугу оказал Роули вашему мужу?

– Какую услугу? Он спас его от виселицы, вот что он сделал. Всего полтора года назад, сэр, когда Уолтер предстал перед Роули по обвинению в краже табака. Этот Догмилл сказал, что Уолтер взял на два шиллинга, хотя он не делал ничего такого, чего не делали бы все, кто работал на судне. Он собирал золотую пыль, как они называют чайные листья, выпавшие из бочки. Ну, может, раз или два залез туда рукой, так что такого? Так было заведено с незапамятных времен, как он всегда говорил. А потом Догмилл позвал констеблей, и они его увели, а месяц спустя состоялся суд, и ему грозила смертная казнь. Его хотели повесить, да, повесить за понюшку табаку, который он соскреб с палубы судна, стоимостью два шиллинга.

Я заморгал, будто это могло разрешить мое недоумение.

– Роули встал на сторону мистера Йейта?

– Ну да, сэр. Догмилл подослал тысячу свидетелей, говоривших неправду. Они говорили, что Уолтер был плохим человеком, который только хотел воровать и не хотел работать. Но Роули позаботился об Уолтере, как он должен был позаботиться, если по закону, о вас, но он этого не сделал.

Итак, в данном случае Роули отнесся к своим судейским обязанностям более серьезно, чем на моем процессе, но удивительно, что по делу Уолтера Йейта он выступил против представителя вигов, в частности Догмилла, в то время как он выступил против меня именно из-за Догмилла. Означало ли это, что тогда он в меньшей степени зависел от политики, или в преддверии выборов его обязательства перед партией были сильнее, чем его обязательства перед законом?

– Вы не знаете, почему судья отнесся так ко мне?

– Я вообще ничего не знаю. По крайней мере теперь. Когда Уолтера освободили, я подумала, что в мире существует справедливость. У нас тогда были два маленьких сына, и мой муж был на свободе и чист перед законом. Но это длилось недолго. Оба сына умерли, а у новорожденного нет настоящего отца. И все потому, что Уолтера убили, и никому нет дела, кто это сделал.

– Мне есть дело, – сказал я.

– Только потому, что вы хотите спасти свою шкуру. Нет, не возражайте. В этом нет ничего зазорного. Если бы его смерть вас не касалась, отчего бы вам было тревожиться.

Я заглянул в ее угольно-серые глаза:

– Уолтер Йейт спас мне жизнь. Если бы он не проявил отвагу в последние минуты своей жизни, меня бы тоже теперь не было в живых. Для меня найти его убийцу важнее, чем собственная безопасность.

Она вяло кивнула с таким видом, будто ей в сотый раз говорят, что ее муж спас мне жизнь.

Я принял отсутствующее выражение на ее лице за разрешение продолжить расспросы.

– Мистер Йейт говорил вам когда-нибудь, почему, на его взгляд, Догмилл решил наказать за кражу табака именно его? Как вы сами говорите, это делают практически все докеры.

Она засмеялась:

– Да это очевидно, не так ли? Уолтер хотел сплотить людей, чтобы Догмилл не мог их больше обижать. Он хотел заключить мир с Гринбиллом и добиться повышения заработной платы, а Догмилл не мог этого допустить. Я ему говорила, лучше бы он заботился о своей семье, а не о докерах, а он говорил, что обязан выполнить свой долг. Они были ему важнее, чем мы, и вот что он получил. Я так и знала. Есть вещи, которыми должны заниматься большие люди, обычные люди не должны их касаться.

– Вы имеете в виду рабочие объединения?

Она кивнула.

– Он упоминал что-нибудь еще, чем следует заниматься только большим людям? К примеру, вы не заметили, не проявлял ли ваш муж интереса к политическим вопросам?

– Как-то раз он сказал, что мечтает заработать столько денег, чтобы платить налоги и получить право голосовать.

– Он был как-то связан с нынешними выборами?

Она низко наклонила голову, чтобы мне не было видно ее лица.

– Я об этом не слышала.

Я помолчал, пытаясь собраться с мыслями.

– Вы не знаете, что стало с его группировкой после его смерти? Докеры присоединились к Гринбиллу или нашли себе нового вожака?

Миссис Йейт снова подняла голову, и даже в полумраке, царившем в комнате, было видно, как ее лицо залилось краской. Она открыла рот, собираясь что-то сказать, но не успела.

– Они никогда не присоединятся к Гринбиллу, – воскликнул мужчина, отвечая вместо нее, – потому что у них новый вожак.

Я чуть не подскочил. В темном дверном проеме, освещаемом светом дешевой сальной свечи, падающим на него сзади, стоял высокий человек крепкого телосложения. Я почти сразу узнал в нем Джона Литтлтона, который теперь выглядел гораздо увереннее, чем на кухне Аффорда.

Я приподнялся и приветствовал его поклоном.

Он кивнул.

– Будьте уверены, – сказал он весьма беспечно, – ребята Йейта выстоят и против Гринбилла, и против Догмилла тоже.

– И чьи они теперь, эти ребята?

Он самоуверенно засмеялся:

– Как – чьи? Литтлтона. Кроме того, Литтлтону теперь принадлежит кое-что еще из того, что раньше принадлежало Йейту. – Он весело мне подмигнул. Не важно, как он стал вожаком группировки докеров, но это сделало его новым человеком.

Миссис Йейт встретилась со мной взглядом, в котором был немой призыв к пониманию. Я попытался придать своему лицу выражение сочувствия, но, боюсь, на нем отразилось лишь равнодушие.

– Пойди в другую комнату, милая, – сказал Литтлтон вдове. – Ребенок заворочался, ему нужна мама.

Она кивнула и вышла, тихо закрыв за собой дверь.

– Рад вас видеть в добром здравии, – сказал Литтлтон, усаживаясь.

Позади него я заметил ряды плетеных клеток, которые предназначались, насколько я мог рассмотреть в полумраке, для крыс. Я вспомнил, что Литтлтон говорил, как зарабатывает ловлей крыс. Теперь я понял, что он использует простую уловку: запускает своих крыс в дом и нанимается их изловить, что умелый человек легко делает с помощью одного свиста. Так, вылавливая одних и тех же крыс по десятку раз, можно совсем неплохо заработать.

– Рад видеть вас таким процветающим, – сухо сказал я.

– Так и есть, – сказал он. – Найдутся люди, которые будут считать, что я поступил жестоко, заняв место Уолтера Йейта как вожака его группировки и рядом с его хорошенькой женой. Но кто-то должен был вмешаться. Видите ли, я не мог допустить, чтобы докеров прибрал к рукам Гринбилл-Билли. Разве Йейту такое понравилось бы? Вряд ли. А как я мог допустить, чтобы какая-нибудь грубая скотина прибрала к рукам Анну?

– Вы удивительно великодушны, – сказал я сухо.

– Я вижу, какие мысли вертятся в вашей хитрой еврейской башке, Уивер. Вы думаете, я помог избавиться от Йейта, чтобы получить эту женщину и занять его место, что я пройдоха, который ни перед чем не остановится, чтобы получить то, что ему не принадлежит. Но вы были там и знаете, что это неправда. Я ничего не имел против Йейта, но мне всегда нравилась его жена. А чтобы стать вожаком группировки, я никогда даже не помышлял, пока ребята сами не попросили меня об этом. И правильно сделали. Мы сидели в одном кабачке в доках и обсуждали, что делать дальше. Один парень встал и предложил, не испытать ли нам судьбу и не объединиться ли с Гринбиллом. Но его побили, вот что я вам скажу. Потом встал другой и сказал, что я должен стать их вожаком, что из всех один только Джон Литтлтон знает кое-что о рабочих объединениях. Скажу вам, Уивер, я прослезился.

– Звучит очень трогательно.

– Вы можете насмехаться, если хотите, но это на самом деле было очень трогательно. Думаете, мне было легко? Меня однажды чуть до смерти не забили за то, что я стоял во главе рабочего объединения, и я поклялся никогда больше этого не делать. Единственное, чего я хотел, – это заработать несколько шиллингов, чтобы купить себе ужин да кружку пива. Но это сильнее меня. И если на этот раз меня забьют до смерти, так тому и быть. Вот что я решил. Поэтому можете забыть о своих подозрениях.

– Я не говорил, что подозреваю вас в чем-то.

– А я бы подозревал на вашем месте, – сказал он с дьявольской улыбкой. – Я бы подумал, что этому чертову жеребцу нужны девка и бабки. Но думать так не надо, потому что я не имею никакого отношения к тому, что случилось с беднягой Йейтом, упокой Господь его душу.

– Кстати, не знаете случайно, кто это сделал?

– Конечно знаю, черт его побери! Деннис Догмилл, кто же еще? Пока Гринбилл стоит в сторонке и посмеивается, так как у его группировки больше шансов получить работу, или, по крайней мере, он так думает. Но, обещаю, пройдет совсем мало времени, и эти двое сцепятся. Догмилл сделает с Гринбиллом то же самое, что с Йейтом. Это только вопрос времени.

– Допустим, это Догмилл убил Йейта. Вряд ли ведь он сам явился в доки и ударил Йейта металлической трубой. Кто это сделал?

– Я бы не стал отвергать такой вариант. Очень даже может быть, что это его рук дело, хотя ничего об этом не слышал.

– А что этот Гринбилл? Мог он сговориться с Догмиллом?

Литтлтон прыснул со смеху.

– Это вряд ли, мой друг. Они оба рады-радешеньки, что Йейт мертв, но сговориться об исполнении такого гнусного дела – это вряд ли. Кстати, я вот подумал, что-то ничего не слышно о Гринбилле за последнюю пару недель.

– Может, он скрывается?

– Очень может быть.

– А где он может скрываться?

– Да где угодно. В любом подвале или на любом чердаке. Если есть кому приносить еду и выпивку, так ему и не надо показываться, так?

– Но если он неповинен в смерти Йейта, почему он боится показываться?

– А кто его знает, может быть, повинен, а может быть, нет. А может, дело вообще в другом. Я лично думаю, он боится, что с ним будет то же, что с Йейтом. Может, он думает, Догмилл хочет разделаться сними обоими, тогда с группировками будет покончено.

– Полагаю, мне стоит его поискать. Если он подозревает, что Догмилл хочет с ним разделаться, у него должны быть на то причины. Нет идей, где мне начать поиски?

– Ну, можно попробовать поспрашивать в «Гусе и колесе». Там собираются ребята Гринбилла. Хотя они вряд ли что скажут, если он не хочет, чтобы его нашли. А вот что они охотно сделают, это дадут вам по голове и отведут к мировому судье, чтобы получить вознаграждение. Но вы знаете, на что идете.

– Знаю.

– Ну а если я что узнаю о Гринбилле, дам вам знать. Как с вами связаться?

Я засмеялся:

– Я сам найду вас через какое-то время. Тогда и расскажете новости.

Он тоже засмеялся:

– Вы можете мне доверять больше, чем думаете.

Я кивнул, но если бы верил в подобные слова, то меня давно бы уже не было на свете.

Глава 14

Я надеялся, что найду этого Гринбилл-Билли, который, по всей видимости, был пособником моего истинного врага. В тот момент я полагал, что это Деннис Догмилл, но поскольку с ним я разобраться не мог, то решил довольствоваться возможным.

Я дождался ночи и отправился в доки, в таверну «Гусь и колесо». К счастью, таверну освещало лишь несколько свечей. Воздух был спертым от вони немытых тел и дурно пахнущих ртов. Тошнотворный запах джина пропитал столы, скамьи, грязный пол и даже стены. Только аромат табака делал пребывание в этом помещении возможным.

Я подошел к человеку за барной стойкой, необычно высокому и узкоплечему, с носом, сломанным не один раз. Не испытывая особой любви к напитку, я все-таки попросил джину, чтобы не привлекать к себе внимания, и, когда передо мной поставили оловянную кружку, осторожно пригубил. Даже по пенни за пинту, бармен все равно разбавлял джин водой.

Протягивая монету за выпивку, я спросил у бармена:

– Ты знаешь Гринбилл-Билли?

Он неодобрительно посмотрел на меня:

– Все знают Билли. Кроме тебя, а значит, он тебе не нужен.

– Думаю, он бы так не сказал. Он бы тебя поблагодарил за то, что помог его найти. Где я могу его отыскать?

Он презрительно фыркнул:

– Нигде, если его спрашивают такие, как ты. Чего тебе надо? Ходишь, задаешь вопросы. Ты помощник констебля? Хочешь сделать из нас дураков?

– Ну да, – сказал я. – Именно за этим я сюда и пришел. В особенности, чтобы сделать дурака из тебя. Думаю, мне это вполне удалось.

Он прищурился:

– А ты, я вижу, за словом в карман не лезешь. Знаешь что, скажи, как тебя зовут и где тебя можно найти, и если я увижу Билли, а я не знаю, увижу его или нет, скажу ему, что ты его ищешь. Идет?

– Не идет. Так я его никогда не найду. – Я бросил пару шиллингов в кружку с джином и вернул ее бармену. – Должен быть другой способ.

– Гм… Ну, я не знаю. Последнее время его не видно. Говорят, он прячется. То ли скрывается от правосудия, то ли еще от кого-то. Может, его баба знает.

– А где ее найти?

– Скорее всего лежит на спине, – сказал он и весело рассмеялся собственной шутке. Посмеявшись вдоволь, он успокоился. – Ее зовут Люси Гринбилл. Живет в подвале дома на углу Перл и Силвер. Билли там не живет, и они не муж и жена, по крайней мере с точки зрения закона, но она взяла его фамилию, будто они на самом деле женаты. Она уж точно должна знать, где он, лучше, чем кто-либо другой.

– Лучше, чем ты, это уж точно, – сказал я.

– Я сделал все, что мог. Кстати, как твое имя? На случай, если он спросит.

Я вспомнил, как Элиас говорил о том, что мне пойдет на пользу, если меня будут видеть в подобных местах.

– Мое имя Бенджамин Уивер, – сказал я.

– Где-то я это имя уже слышал, – сказал он.

Я пожал плечами и направился к выходу, немного разочарованный тем, что моя слава была ограниченной и что он не узнал меня сразу.

– Разрази меня гром! – воскликнул он через какое-то время. – Да это же Уивер, еврей. Уивер-еврей здесь!

Не знаю, услышал ли кто-нибудь его слова в этом гуле, но, выйдя из таверны, я замедлил шаг, только удалившись от нее на три квартала.

Держась по возможности темных и занесенных снегом улиц, я дошел до дома, где, по словам бармена, жила Люси Гринбилл. Я не стал стучаться в дверь отчасти потому, что не был уверен, выдержит ли она. Это был один из тех старых домов, которые чудом уцелели после Большого пожара 1666 года. Уцелевшие дома были на грани разрушения. Пешеходы проходили мимо на свой страх и риск, поскольку кирпичи сыпались с фасада, как блохи с собаки.

Я резко открыл дверь и попал в омерзительное помещение, где валялись старые объедки, стоял неопорожненный ночной горшок и всюду был рассыпан всяческий мусор. Оно освещалось одной-единственной лампой. Гробовую тишину нарушали только снующие среди мусора крысы. Казалось, что дома никого не было, но я не хотел рисковать. По этой причине, а также чтобы мои глаза привыкли к темноте, я двигался очень медленно. Вскоре я нашел лестницу и стал по ней спускаться.

Здесь все мои попытки сохранять тишину рухнули, поскольку двигаться бесшумно по этим старым скрипучим ступеням было невозможно. Легче было бы спускаться по лестнице из сухих хлебных корок, и, как я и опасался, меня услышали. Внизу кто-то зашевелился. Я увидел свет и почувствовал запах дешевого масла.

– Это ты? – услышал я женский голос.

– М-м, – подтвердил я.

Спускаясь, я увидел, что убранство нижних комнат было ничем не лучше, чем наверху. Повсюду валялись мусор, рваные газеты и кучи грязного белья.

Подвал представлял собой одну довольно небольшую комнату. Пол был земляной, мебели почти не было, за исключением старого соломенного тюфяка, стула и стола без ножек, на котором стояла масляная лампа. Миссис Люси Гринбилл лежала на матрасе совершенно, должен признаться, голая.

Дабы мой читатель не подумал, что эта повесть становится такой же непристойной, как скандально известные произведения мистера Клеланда,^[8] я замечу, что особой привлекательностью Люси не отличалась. Она была слишком худа, кожа да кости, причем, несмотря на худобу, кожа была обвислой. Ее глаза были огромны. На более живом лице они могли бы быть красивы, но у нее они глубоко запали, как у человека, злоупотребляющего джином. У этого бедного создания были все признаки людей, ставших рабами этого отвратительного напитка. Нос сморщился и расплющился, кожа стала сухой и безжизненной. Она была больше похожа на смерть, чем на соблазнительницу. Но даже будь она краше собой, думаю, ее поведение свело бы на нет то, что дала природа. Она выискивала вшей на своей одежде, сваленной по одну сторону ее голого тела. Засовывала в рот найденную вошь, щелкала зубами и выплевывала окровавленные чешуйки.

– Пошевеливайся, Тимми, – сказала она.

– Тимми, – повторил я. – Не сомневаюсь, мистер Гринбилл удивится, услышав, что вы лежите без одежды в ожидании какого-то Тимми.

Люси вскочила и была готова закричать, но я знал, что делать. Я спрыгнул с лестницы, бросился к ней на матрас и закрыл ей рот ладонью. Травмированную ногу пронзила острая боль, но я закусил губу и был решительно настроен не показывать слабости.

– Насколько я понимаю, вы попали в неловкое положение, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал грозно, а не расстроенно. – Я позволю вам одеться, но вы пообещаете, что не станете устраивать шума. Как вы видели, я двигаюсь быстро, и, если вы меня не послушаетесь, я тотчас приму меры. Прежде чем издать какой-либо звук, подумайте, желаете ли вы продолжить наше дело, которое, обещаю, не причинит вам никакого вреда, одетой или раздетой.

Я не стал дожидаться ответа. Я отпустил ее и бросил ей платье, которое она поспешно надела. Теперь, когда мы чувствовали себя более удобно, она подошла к безногому столику и дрожащей рукой потянулась к оловянной кружке, которая, судя по резкому запаху, была наполнена джином.

– Что вам надо? – спросила она, сделав глоток, достаточный, чтобы свалить с ног мужчину моего телосложения и роста.

В свете масляной лампы я мог лучше рассмотреть ее лицо. Скулы были решительными, а нижняя челюсть слабая, из-за чего казалось, что нижняя часть ее лица была подвешена к верхней и болталась, как пустой бурдюк. Когда она заговорила, я увидел, что во рту у нее осталось не много зубов, да и те были либо обломаны, либо спилены до корня. Левую щеку прорезал глубокий шрам, которого я не заметил, когда вошел. Шрам был в виде буквы «ш» и сделан широким клинком.

– Кто это сделал? – спросил я.

– Мой муж, – вызывающе сказала она, словно не было ничего удивительного в том, что муж вырезает буквы на теле своей жены.

– Зачем он сделал это?

– Чтобы пометить меня как шлюху, – сказала она с гордостью. – А теперь говорите: что вам надо?

– Мне нужно узнать, где я могу повидать вашего достопочтенного мужа. – Я обнаружил, что машинально поглаживаю ноющую голень, и тотчас убрал руку. – Найти его нелегко.

– Он убьет вас за то, что вы сюда явились, а если причините мне вред, будет еще хуже. Кто вы, в конце концов?

– Меня зовут Бенджамин Уивер, – сказал я.

– О, Иисусе, спаси меня! – закричала она и отступила. Она прижала к груди свою оловянную кружку с джином, словно принимая одного спасителя за другого. – Вы пришли его убить, так?

Я сделал шаг вперед.

– Зачем мне это делать?

– Вы всех убиваете. Вы убиваете докеров. Все говорят, что вы – человек Денниса Догмилла и вы убиваете всех, кто против него.

– Не стоит слушать всех. Это не самый надежный источник. Если Билли хочет противостоять Догмиллу, лучшего друга, чем я, ему не найти.

– Тогда зачем он вам? Вы же не ищете его, чтобы стать ему другом.

– Я хочу задать ему кое-какие вопросы.

– А если он не захочет отвечать?

– Рано или поздно большинство отвечает на мои вопросы.

– Как Артур Гростон?

У меня по телу побежали мурашки. Я тотчас забыл о боли в ноге. Откуда жене Билли Гринбилла известно о моих делах с торговцем свидетельскими показаниями?

– Что тебе о нем известно?

– То, что он мертв. То, что вы его убили.

Я пожал плечами, пытаясь скрыть свое замешательство.

– Когда я в последний раз видел Гростона, он был вполне здоров. Кто тебе сказал, что я его убил?

– Матерь божья, да это все знают. Говорят, вы держали его голову в ночном горшке, пока он не задохнулся.

– Я действительно окунал его голову в дерьмо, но он был жив.

– И вы думаете, я после этого скажу, где Билли?

– Я его все равно найду, – сказал я. – Поверь моему слову. Если ты мне поможешь его найти, получишь вознаграждение за свои труды.

Она сделала еще глоток, на этот раз более скромный, из своей кружки.

– Какое вознаграждение?

– Во-первых, – сказал я, – я ничего не скажу ему про Тимми. Во-вторых, я дам тебе денег.

– Сколько? – прищурилась она.

Я подумал, что не стоит жадничать. В конце концов, это были деньги судьи. Более того, я знал, что только значительная сумма может пересилить ее страх перед Гринбиллом.

– Пять шиллингов, – сказал я.

С таким же успехом я мог предложить ей сокровища инков. Она зажала свой рот рукой, а другой оперлась о стену.

– Покажите, – прошептала она.

Я высыпал монеты из кошелька на ладонь и протянул ей. И она предпочла мое серебро своему хозяину. Если она и заметила какие-то параллели с тем, как вели себя определенные персонажи в ее священном писании, то никак этого не показала.

Билли Гринбилл, как она мне сказала, жил на чердаке дома на Кингс-стрит – неподалеку, в нескольких кварталах. Я решил, что спешить смысла нет: у меня не было желания наносить визит Билли и его друзьям, пока они не легли спать. Поэтому я нашел тихое местечко у реки, где и стал ждать, не выпуская из рук пистолета. Меня никто не побеспокоил, хотя несколько раз я слышал приближающиеся шаги.

Вскоре после полуночи я подошел к указанному Люси дому и осторожно открыл замок отмычкой. Как я и надеялся, в доме было темно и тихо. Я поднялся вверх по лестнице, стараясь делать это по возможности неслышно.

На самом верху, у входа на чердак, я вынул шпагу и проверил дверь. Она, к счастью, не была заперта. Я повернул ручку и открыл дверь.

Горела одна свеча. Будь света побольше, я бы поступил осмотрительнее. Но я открыл дверь и вошел, прежде чем понял, что меня ждет. Полдюжины мужчин со шпагами и пистолетами наготове вовсе не спали, а поджидали меня, сидя на стульях. Они улыбались.

Дверь за мной закрылась.

– Уивер, – сказал один из них. – А я гадал, почему тебя не было так долго.

Я посмотрел на него. Он был моим сверстником или чуть старше. Небритый и толстогубый, он походил на странную помесь рабочего и утки.

– Гринбилл-Билли, – сказал я.

– К вашим услугам, или, может быть, наоборот, ты к моим.

Один из его парней встал и взял у меня шпагу и оба пистолета. Они не потрудились проверить, нет ли у меня другого холодного оружия, спрятанного на ногах.

– Значит, – сказал я, – Люси велели сказать, чтобы я пришел сюда.

– Точно. Мы тебя ждем уже несколько дней и, поверь, рады, что ты пришел, потому что нам осточертело сидеть в этой комнате.

– И теперь вы намерены схватить меня и получить вознаграждение?

– Это предпочтительнее, но если надо будет тебя убить, мы это тоже сделаем.

– Зачем? – спросил я. – Какой вам смысл с этим связываться?

Гринбилл ухмыльнулся, и даже в темноте было видно, что зубы у него в ужасном состоянии.

– Какой смысл, ты говоришь? Сто пятьдесят фунтов, вот какой смысл. Обещаешь, что будешь вести себя тихо-тихо, когда мы поведем тебя к мировому судье, чтобы получить свое вознаграждение?

– А что если я не стану обещать?

– Если не пообещаешь, мы все равно отведем тебя туда, разбив тебе голову в кровь, а можем и не разбивать. Может, пойдешь и не будешь рыпаться?

Я пожал плечами:

– Я уже однажды сбежал из Ньюгейта, не сомневаюсь, что смогу это сделать еще раз.

Он засмеялся:

– Ты, я вижу, в себе уверен. Но это их проблемы, а не мои. Поэтому давай собирайся.

Я пришел к заключению, что плох тот ловец воров, которому нужно оружие, чтобы защитить себя. Иметь оружие, конечно, предпочтительнее, но если, чтобы спасти себе жизнь, нужны кулаки, раздумывать не приходится. Ко мне подошли двое, намереваясь, как я понимаю, схватить меня за руки. Я сделал вид, что позволю им это сделать, но, когда они приблизились ко мне на нужное расстояние, я схватил их руки и зажал у себя под мышками, а затем нанес резкий удар локтями. Я столкнул обоих головами, и они повалились навзничь.

Билли времени не терял. Он навел на меня пистолет, а я схватил одного из его соратников, который понял, что ситуация меняется для него к худшему, и направлялся к выходу. Я ухватил его за плечи и повернул в сторону Билли, превратив труса в свой щит. Либо Билли поспешил, либо ему было наплевать, но он выстрелил в плечо своего товарища.

Мне это было только на руку, поскольку в считаные секунды я разделался с тремя из шести парней. Я мог только надеяться, что и дальше мне будет везти. Выстрелив, какое-то время Билли был беззащитен. Я бросился к нему, но один из его дружков прыгнул мне на спину, пытаясь свалить меня с ног. Это был не самый удачный прием в смертельной схватке, но тем не менее он позволил Билли подбежать к двери. Мой противник сидел у меня на спине, сдавив мне горло рукой. Я с силой ударил его о стену, но он не ослаблял хватки, а, наоборот, сдавливал мне горло с удвоенной силой. Я повторил тот же маневр, стараясь приложить его головой. На этот раз удар был достаточно сильный, и парень сполз с моей спины на пол, присоединившись к своим раненым собратьям.

Билли и его уцелевший товарищ исчезли из виду. Либо они спасались бегством, либо отправились за подмогой. Ждать, пока они поднимут суматоху, я не мог. Но я не мог упустить и такую прекрасную возможность узнать хоть что-то. Один из тех, у кого было разбито лицо, лежал, свернувшись, на боку и хныкал. Я пнул его ногой, давая понять, что не намерен вступать в переговоры.

– Зачем я нужен Билли? – спросил я.

Он ничего не ответил, и, поскольку времени у меня было в обрез, пришлось прибегнуть к более эффективному методу. Я поставил ногу ему на горло и повторил вопрос.

– Я не знаю, – сказал он дрожащим голосом, давясь слюной и пеной. Вероятно, я выбил ему зубы или повредил язык. – Из-за денег.

– Из-за денег? Вознаграждение?

– Да.

– Билли убил Йейта?

– Нет, это ты его убил.

– Кто такой Джонсон?

Я так много раз задавал этот вопрос, что не надеялся получить ответ, но то, что услышал, меня удивило.

– Я не знаю его настоящего имени, – сказал он.

– Но ты его знаешь?

– Естественно, я его знаю. Его все знают.

– Нет, не все. Расскажи.

– Ну, он, естественно, агент Претендента на трон. Никто не знает его настоящего имени, но все называют его так.

– Кто его так называет? Кто?

– В питейных заведениях. Когда пьют за здоровье настоящего короля, пьют за его здоровье тоже.

– И какое отношение он имеет ко мне?

– Твои дела тебе должны быть лучше известны, чем мне.

С этим трудно было не согласиться.

Внизу послышались шаги и свисток ночного сторожа. Я не мог больше терять времени с этим парнем и поспешил вниз, удостоверившись, что Билли не устроил мне там засаду. Но он предпочел отправиться в более безопасное место. Придется найти иной способ его отыскать. Кроме этого, у меня были другие заботы. К примеру, мне хотелось знать, почему тот, кто нанял Артура Гростона, чтобы предоставить свидетелей на процессе, вознамерился создать впечатление, будто я агент Претендента. Теперь я понимал, что обвинение меня в убийстве Йейта было лишь частью огромного заговора, в результате которого мое имя и мою жизнь предполагалось уничтожить безвозвратно.

Едва избежав смерти и плена, я решил дать себе передышку от приключений, но, вернувшись на Вайн-стрит, обнаружил, что мой день на этом не завершился. Меня ждала записка с ошеломительным известием.

Я не придал особого значения словам жены Гринбилла, но, как оказалось, напрасно. Записка была от Элиаса, получившего сведения от знакомого хирурга. Коронер попросил друга Элиаса осмотреть тело Артура Гростона, которого нашли мертвым. Убийство совершил предположительно Бенджамин Уивер.

Глава 15

В записке Элиас предлагал встретиться за завтраком. Я понял, что он считает ситуацию неотложной, если готов даже на ранний подъем, поэтому я немедля отправился в назначенное время на встречу. Увы, он не был столь же пунктуален, и когда наконец появился, я допивал третью или четвертую чашку кофе.

– Прости, что заставил тебя ждать, – сказал он, – но я вчера лег ужасно поздно.

– И я тоже, – сказал я. – Попал вчера в засаду в довольно неудобное время.

– Да, надо же. Неприятно, должно быть. Послушай… гм… Эванс, странная получается ситуация с этим Гростоном. Как тебе известно, он был убит, и все знают, что ты, то есть Уивер, что-то имел против него.

– Но меньше, чем тот, кто его нанял. И теперь трудно будет узнать, кто именно. Как он был убит? Уж не захлебнулся ли в ночном горшке?

Элиас недоверчиво посмотрел на меня:

– Признаюсь, за всю мою практику хирурга такого вопроса мне еще никто не задавал. Нет, насколько мне известно, он не захлебнулся в дерьме. У тебя есть причины предполагать, что это было так?

Я решил не посвящать его в подробности.

– Тогда как он умер?

– Ну, у меня есть друг, которого часто приглашают коронеры Лондона и Вестминстера осматривать трупы, если есть подозрение на убийство. Когда его позвали осмотреть тело Гростона, он решил сообщить мне, помня о нашей дружбе. Тело было не в лучшем состоянии, поскольку пролежало довольно долго, прежде чем было обнаружено. Тем не менее хирург установил, что Гростона несколько раз ударили по лицу тяжелым предметом, а затем, когда он упал, на всякий случай задушили. Это было довольно жестоко.

– И твой друг решил сообщить тебе об этом только потому, что я упомянул Гростона на процессе?

– Нет, не только. Видишь ли, подле тела нашли записку. Он переписал ее для меня.

Он протянул мне листок, на котором было написано:

«Я бинжимин уивер еврей сделал это благослови бог короля якова и папу и грифина мелбери».

Я отдал записку Элиасу.

– Ты должен поблагодарить своего друга, что он исправил так много ошибок в моем письме.

– Бог мой, ты можешь быть серьезным? Все это вовсе не весело.

Я пожал плечами:

– Не думаю, что Гростон мог еще что-нибудь мне сообщить, поэтому, признаюсь, я не слишком огорчен его смертью. Что касается записки, трудно представить, что кто-то поверит, будто я сочинил эту чушь. Тот, кто это написал, должен быть удивительным тупицей.

– Или? – сказал Элиас.

Я заерзал на стуле, когда до меня дошло, что он имел в виду. Записка была слишком глупа, слишком абсурдна, чтобы кого-то убедить.

– Или удивительно умна, как мне кажется. То есть ты считаешь, что ее мог составить как умный тори, так и жестокий виг?

– Конечно, никто, кроме самых доверчивых тупиц, не поверит, что ты мог написать записку, благословляющую Папу. Никакой заговорщик, а тем более папист, этого не сделает. Но что если Гростона убили, чтобы создать иллюзию заговора?

– Следовательно, его убили тори и обставили дело так, будто это сделали виги, чтобы навредить тори. Это чрезвычайно тонкая игра.

– Возможно, слишком тонкая для тори. В конце концов, это всего лишь политическая партия, а члены партии, как правило, не связывают себя с делами такого уровня и размаха.

Я понял, на что он намекает.

– Якобиты?

– Ш-ш-ш, – резко прервал он меня. – Не произноси это слово так громко в моем присутствии. Не забывай, я – шотландец и легкая мишень для обвинений. Но ты прав, они вполне могут стоять за всем этим. Виги и тори способны, конечно, немного поскандалить и повозмущаться, и дело может даже принять серьезный оборот, если страсти накалятся, но на такое хладнокровное убийство они не способны, даже во время выборов. А вот некоторые из якобитских заговорщиков могут пойти дальше. Если они считают, что поражение вигов на выборах может вдохновить французов на финансирование вторжения, будь уверен, они готовы найти уйму желающих разбить головы сотням таких Гростонов и не упустят возможности.

– При чем здесь я? Якобиты никогда не были друзьями иудеев. Тебе это не кажется странным? Вигов всегда критиковали за чрезмерную терпимость к евреям и нонконформистам, а тори всегда возмущались, что евреи и диссентеры захватили слишком много власти.

– Едва ли это означает нечто большее, чем умение извлекать выгоду в любых обстоятельствах, – сказал он. – Пирс Роули, ставленник вигов, сделал все, чтобы тебя несправедливо обвинили, а ты бросил ему вызов своим побегом. Никто не мог этого предвидеть, но ты невольно стал козырем в кампании против вигов. А ты знаешь англичан. Если они решили возненавидеть евреев, а через минуту решили их полюбить, то ничего странного они в этом не находят.

– Будь прокляты эти интриги, – пробормотал я. – Сначала белая роза, которую дал мне Гростон, а теперь это…

Я рассказал Элиасу о своей встрече с Гринбиллом и его бандой, а также о признании одного из докеров, что Джонсон – известный якобит.

– Похоже, – сказал задумчиво Элиас, – что кто-то хотел связать твое имя с якобитами еще до того, как судебный процесс приобрел политический характер. Кому это было нужно? Уж точно не якобитам.

– Да, – сказал я. – Мой враг должен ненавидеть меня и якобитов в равной степени.

– И мы снова возвращаемся к Деннису Догмиллу, – заметил он. – И снова даже не знаем, почему он желает тебе зла. Мы так ничего и не знаем о женщине, которая помогла тебе совершить побег. Перед нами столько вопросов, Уивер, на которые мы не знаем ответов.

– Мне это тоже не нравится. Ума не приложу, что делать дальше.

Он пожал плечами:

– Можешь уповать на то, что они больше никого не убьют от твоего имени.

– Как бы не так, – сказал я. – И я даже знаю, кого они убьют.

Его зрачки расширились.

– Свидетелей, которые давали показания против тебя на процессе?

Я кивнул.

– Но зачем? От них-то какой вред?

– Не знаю, но их можно убить без труда, а обвинить в убийстве меня.

– Уивер, похоже, ты не отдаешь себе отчета о масштабе своих проблем. Это нечто большее, чем смерть докера. Здесь пахнет настоящим антигосударственным заговором. Якобиты собирают силы и используют тебя в качестве ширмы. Ты должен пойти в министерство и рассказать все. Они тебя защитят.

– Ты с ума сошел? Правящая партия и осудила меня на смерть, и привела в действие все эти механизмы. Насколько я могу судить, правительство и хотело, чтобы все подумали, будто я связан с якобитами. И даже если за всем этим не стоят влиятельные виги и если я все же решу обратиться к ним теперь, откуда мне знать, что меня не обвинят в заговоре? Они с радостью вздернут меня в Тайберне и будут подсчитывать голоса, даже не сочтя за труд разобраться, кто виноват, а кто нет. Ты сам прекрасно знаешь, что для них важнее извлечь выгоду из создавшегося положения, чем восстановить справедливость.

– Да-да. В этом ты прав. Они будут рады тебя вздернуть, чтобы потом сказать: «Вот заговорщик-якобит. Мы доказали, что угроза была реальной». Так что ты собираешься теперь делать?

– Найти свидетелей первым и ждать, когда придет убийца.

Мне не хотелось вновь обращаться за помощью к Мендесу, но обстоятельства сложились так, что выбора у меня не было. И поскольку под угрозой была не моя жизнь, а жизни других людей, я решил, что проявлять гордыню неуместно. Поэтому я написал ему и попросил встретиться у него дома вечером. Ответ я попросил отослать в заранее выбранную мной кофейню. Когда я зашел проверить почту, оказалось, что Мендес прислал ответ. Он писал, что считает небезопасным встречаться у него дома, и предлагал мне нанять отдельную комнату в какой-нибудь таверне по моему выбору и сообщить ему место и время встречи. Я немедля сделал, как он просил, и послал ему записку, но никак не мог успокоиться, ибо не понимал, почему он считал опасным встречаться у него дома. Неужели кому-то стало известно о нашей предыдущей встрече? Неужели мой враг следил за Мендесом?

Чтобы выяснить это, надо было ждать. Когда пришло время, я снял костюм Мэтью Эванса и вылез через окно в переулок между домами. Было бы проще и намного безопаснее перемещаться в костюме джентльмена, тем более что газеты писали, что Уивера видели в некоторых неблагополучных частях Лондона. Но хотя Мендес и проявил себя как самый надежный союзник, я не собирался поверять ему все свои секреты.

Я был рад, что проявил осторожность, так как вскоре обнаружил, что доверял мистеру Мендесу, вероятно, больше, чем следовало. Когда я вошел в нанятую комнату, он ждал меня, но был не один.

Рядом с ним стоял Джонатан Уайльд.

До того как он встретил свою судьбу на виселице, едва ли Уайльд был так близок к смерти, как в тот момент, включая и знаменитую историю, когда Блускин Блейк вонзил свой клинок ему в горло. Я молниеносно захлопнул за собой дверь и выхватил из кармана пистолет. Еще секунда, и я готов был разрядить его в голову Уайльда.

Но я не сделал этого. Очевидно, меня остановило лицо Уайльда, выражавшее полнейшее спокойствие. Это означало, что либо Уайльд не собирается причинять мне вред, либо он настолько подготовлен причинить мне вред, что бояться ему нечего. В любом случае мне не хотелось увеличивать и так многочисленные неприятности еще одним убийством, и я колебался.

– Уберите пушку, – сказал он, отхлебывая из пивной кружки. – Если бы я хотел вас схватить, то уже сделал бы это. Однако мне от вас больше проку, если вы будете на свободе, а не в кандалах. И ошибаетесь, если думаете, что сто пятьдесят фунтов могут вскружить мне голову.

Я опустил пистолет и подошел к столу. Мендес уже протягивал мне кружку с элем.

– Тебе нечего бояться, – сказал он.

– Тогда почему ты не сказал мне, что приведешь его с собой? – спросил я Мендеса, по-прежнему не решаясь сесть.

Мендес молчал. В присутствии Уайльда он не принадлежал себе, а был марионеткой ловца воров. Я ничего от него не добьюсь.

– Он ничего не сказал, – ответил Уайльд, – потому что иначе вы бы не пришли.

Это было правдой, но, на мой взгляд, не объясняло предательства. Однако винить было некого, кроме самого себя. Как мне ни хотелось доверять Мендесу, я знал, что он человек Уайльда, и не было ничего удивительного в том, что он привел на встречу своего хозяина. Единственное, что было непонятно, – зачем.

Уайльд выглядел таким спокойным и непринужденным, что любой человек, одолеваемый тревогой, должен был рядом с ним ощущать себя полным ничтожеством. Этот великий вор обладал удивительной способностью внушать уважение к себе, и я, хотя прекрасно знал, чего он стоит, не был бы исключением, если бы не проявлял осторожности. Поэтому я напряг все мускулы, чтобы не поддаться его странному обаянию.

– Давайте не будем утруждать себя этими придирками. – Я держался прямо, стараясь тоже выглядеть уверенным, однако слабая улыбка на губах ловца воров говорила о том, что мне это не вполне удавалось. – Ваше участие в моих проблемах изрядно меня нервирует после вашего выступления в суде.

– Неужели? – спросил он. Черты его лица были настолько резкими и заостренными, что, мне казалось, они могли обрушиться под давлением его улыбки. – Вам было бы спокойнее, если бы я высказался о вас нелестно, чего вы, без сомнения, ожидали?

– Определенно, это меня не удивило бы.

– Простите, если я вас удивил, но мне казалось, вы должны скорее чувствовать благодарность. Я отставил в сторону все наши расхождения, чтобы оказать вам услугу. Было время, когда мы с вами боролись за один и тот же приз или, что еще хуже, были конкурентами. Но в этом деле я ваш искренний друг.

– У меня нет сомнений, что вы поступили так потому, что это вам выгодно. Мистер Мендес сообщил мне, что вы не испытываете особой любви к Деннису Догмиллу и будете в восторге, если я причиню ему вред.

– Это так. У меня возникли подозрения о его причастности, как только я услышал о смерти Йейта. Мендес сказал мне, что вы ничего не знаете о женщине, которая передала вам воровские инструменты. Это правда?

– Я до сих пор уверен, что это вы организовали, – сказал я, будучи не так в этом уверен.

Он засмеялся:

– Можете верить, если хотите. Вы, наверное, страшно разозлились, полагая, что я принял такое деятельное участие в вашем освобождении. Однако, поверьте, я в этом вовсе не участвовал.

– Тогда не понимаю, что вам нужно, – покачал я головой. – Зачем вы пришли сюда?

– С единственной целью, Уивер, а именно предложить вам помощь. Поверьте, я не являюсь другом тори, это всем известно, но Догмилл и его комнатная собачка Хертком – просто наказание для моего бизнеса. Да я поддержу хоть кардинала Уолси, если он выступит против Херткома и сделает Догмилла своим врагом. Я полагал, что в этой выборной гонке нет места никому, кроме этих негодяев, но тут появляетесь вы, и ситуация становится намного интереснее. Мне на руку, что вы мечетесь по городу, устраиваете стычки с хулиганами и ищете правду. Поэтому я рад вам помочь.

Я горько усмехнулся:

– Если я провалюсь, тем лучше. А если я добьюсь успеха, вы будете считать меня своим должником.

Он слегка наклонил голову в знак согласия.

– Уивер, вы всегда производили впечатление здравого человека. Я не сомневаюсь, что услуга, оказываемая сейчас, принесет плоды в будущем. Поэтому я пришел узнать, чем могу вам помочь. Может быть, вам нужны деньги?

Я сердито нахмурился. Я не мог допустить, чтобы Уайльд предлагал мне деньги, как щедрый дядюшка.

– Мне не нужны ваши деньги.

– Они тратятся ничуть не хуже, чем любые другие, уверяю вас. Что касается ваших финансов, похоже, ваши методы отъема денег у судей оказались действенными. Однако должен заметить, Роули всегда был покладистым. Мне жаль, что из-за вас он был вынужден уйти в отставку для поправления здоровья.

– Я его также всегда считал надежным. Почему он поступил так со мной?

– Это выборы, – мягко заметил Уайльд. – Даже когда выборы проходили каждые три года, это было довольно опасно. Теперь, когда выборы проводятся через семь лет, награда слишком велика, и люди готовы пойти на крайние меры, чтобы поддержать свою партию или, правильнее сказать, свои интересы. Роули сделал лишь то, что потребовал Догмилл. Ничего другого здесь нет.

– Не знаю, – сказал я.

Уайльд повернулся к Мендесу:

– Похоже, нашего друга испортило общение с людьми из «Компании южных морей». Он склонен искать во всем скрытые причины. Вы не восстановите свое честное имя, если будете искать заговоры и интриги. Ответ на поверхности, поверьте. Это жадность Догмилла, и больше ничего.

– И что я могу с этим сделать? У Догмилла власть над всеми судьями в Вестминстере.

– Не знаю, что и сказать, – произнес Уайльд, хитро улыбаясь. – А что вы делаете с этим сейчас? – Я промолчал, и тогда он добавил: – Я имею в виду, кроме того, что убиваете парней вроде Гростона.

Я нервно заерзал:

– В связи с этим я и хотел встретиться с Мендесом. Я не убивал Гростона.

– И пальцем его не трогал, наверное.

– Он получил по заслугам, но не более того. Но тот, кто убил Гростона, наверняка попытается разделаться с двумя свидетелями, которые дали показания против меня на процессе.

Он кивнул:

– Мендесу не составит труда их найти. Хотите с ними поговорить, когда мы их найдем?

– Да, – кивнул я. – Я не позволю, чтобы их убили только для того, чтобы мои враги могли приписать мне еще несколько убийств. Кроме того, всегда остается надежда, что они могут сказать что-то важное.

– Тогда мы займемся их поиском прямо сейчас, – пообещал Уайльд.

Потом мы обсудили, как лучше со мной связаться.

– Мы можем вам еще чем-то помочь? – спросил он после этого.

Я сожалел, что доверился этим людям, но я оказался в чрезвычайно затруднительном положении. Впоследствии мне придется расплачиваться за это.

– Нет, – сказал я. – Достаточно и того, что вы собираетесь сделать.

Глава 16

Как и обещал Элиас, известие о предполагаемом прибытии Мэтью Эванса появилось в «Лондон-газет» и в некоторых других важных изданиях, и пока пресса вигов клеймила Бенджамина Уивера как убийцу, а пресса тори защищала его как оклеветанную жертву, торговец табаком и сторонник тори совершал свой блестящий дебют. От моего имени злодеи убивали людей, а я по-прежнему скрывался от правосудия и вынужден был подчиняться правилам маскарада, что вдруг показалось мне чуть ли не легкомысленным.

Тем не менее я сам избрал этот путь, и мне не оставалось ничего другого, как продолжать свою игру. В тот вечер я прибыл в Хэмпстед ровно в десять. Я специально решил приехать пораньше, чтобы меня заметили.

Сам зал, овальной формы и увенчанный куполом, был великолепен. Сверкающие позолоченные люстры, ярко-красная мебель, столы, уставленные закусками, и сияющий пол из белой плитки. В зале уже собралось довольно много публики, так что мое появление не бросилось в глаза. В одном конце зала играли музыканты, и пары весело кружились под музыку. Народ теснился вокруг банкетного стола, уставленного кексами с изюмом, нарезанными грушами, креветками, фаршированными черносливом, и множеством других яств. Вокруг другого стола было еще больше народу. Там стоял пунш, и мужчины подходили, чтобы налить себе и своим дамам. В дальнем конце зала была дверь, ведущая в комнату для игры в карты, где уединились и развлекали себя пожилые дамы, сопровождавшие своих дочерей и подопечных, пока те веселились. Такого уединения не требовалось для пожилых мужчин, и они наравне с молодыми искали партнерш для брака или, по крайней мере, делали вид, будто их интересуют подобные поиски.

Я обошел зал дважды, прежде чем услышал, как меня окликнули по имени, вернее, по моему вымышленному имени. Оно прозвучало дважды или трижды, прежде чем я отозвался, поскольку я еще не привык к нему и был удивлен. Кто мог знать меня здесь по имени? Обернувшись, я увидел, что это не кто иной, как Гриффин Мелбери, стоящий в окружении небольшой группы людей.

– А, мистер Эванс, – сказал Мелбери, сердечно пожимая мне руку.

Он по-прежнему излучал патрицианское спокойствие, на которое я обратил внимание во время нашей предыдущей встречи, хотя мне казалось, что я заслужил его доверие при помощи своей небольшой хитрости. Я ответил на рукопожатие и заставил себя изобразить удовольствие.

Мне действительно пришлось заставлять себя это сделать. Прикосновение к его руке вызвало у меня глубокое отвращение. Я пожимал руку, которая дотрагивалась до Мириам, причем так, как может дотрагиваться только муж. Мне внезапно захотелось ударить его, наброситься на него с кулаками, но я знал, что это желание было сколь иррациональным, столь и неуместным. Поэтому я улыбнулся, хотя губы меня не слушались, и улыбка вышла натянутой.

– Рад вас снова видеть, Мелбери.

– А я гадал, придете вы или не придете. Вы ведь в городе недавно, и я хотел бы познакомить вас кое с кем.

И началась головокружительная череда представлений – священнослужителям и старым денежным мешкам, сыновьям графов и герцогов. Я не смог бы повторить все эти имена и через минуту после того, как они были названы, не то что через столько лет. Однако среди них были люди, знакомство с которыми мне сразу показалось интересным.

Сначала он отвел меня в дальнюю часть зала и представил человеку, с которым я уже был знаком.

– Это, – сказал мне Мелбери, – мой злейший враг мистер Альберт Хертком.

Я пожал руку Херткому, и он мило мне улыбнулся.

– Мы с мистером Эвансом уже знакомы. Не смотрите так удивленно, сэр, – сказал он мне. – Не надо полагать, что мы с мистером Мелбери должны быть неучтивы только потому, что боремся за одно место в парламенте. В конце концов, мы с вами можем быть дружелюбны по отношению друг к другу, хотя принадлежим к разным партиям.

– Я вовсе не считаю, что партия должна довлеть над всем, что делает человек, но, признаюсь, я удивлен, что вы в таких прекрасных отношениях.

Мелбери засмеялся:

– Я рад, что все не так мрачно и что у меня нет необходимости ненавидеть человека только потому, что он стремится к той же награде, что и я.

– Слава богу, – сказал Хертком, – я никогда не испытывал враждебности к человеку, даже если это так называемый политический враг. По моему мнению, враг – это всего лишь человек, который находится ко мне в оппозиции, и только.

– А как другие люди определяют это слово? – спросил я.

– О, я уверен, намного более жестко. Но мне это безразлично. Политик – это, в конце концов, не доктор и не ритор.

– Да, но вам приходится выступать с речами, – заметил я.

– Конечно. В палате общин не обойтись без речей, но дело, знаете, не в словах. Дело в мыслях, которые слова выражают. Вот что важно.

– Отличный совет, – сказал Мелбери. – Буду об этом помнить, когда займу место. Ха-ха.

Мелбери извинился и потянул меня прочь с чуть излишней силой.

– Какой дурак, – сказал он мне шепотом, когда мы отошли подальше. – В жизни не встречал большего болвана. Чистильщик сапог и то умнее. Только подобный идиот может иметь покровителем Догмилла.

– Ему вы говорили другое, – сказал я, наслаждаясь тем, что уличил его в лицемерии.

– По правде говоря, я испытываю к мистеру Херткому нечто подобное симпатии. Он человек простой и абсолютно безвредный. Антипатию у меня вызывает его агент мистер Догмилл.

Трудно было представить более удачный случай, чтобы продолжить разговор на интересующую меня тему.

– Мне кажется, что он сам не испытывает большой любви к Догмиллу.

– Меня это не удивляет. Трудно представить человека, менее достойного любви. Скажу вам, я его не переношу. Не отрицаю, моя мечта – служить палате общин в Вестминстере. Я патриот, мистер Эванс, в истинном смысле этого слова. Мною движет желание принести пользу моему королевству и моей Церкви. Я лишь желаю, чтобы люди, чьи семьи создали нашу страну, старые семьи, чьи отцы пролили кровь, защищая нашу землю, вновь заняли достойное место. Я не в силах смотреть на то, как настоящих англичан лишает власти кучка евреев, биржевых маклеров и атеистов. Но когда я добьюсь победы и займу место, особое удовольствие мне доставит то, что Догмилл лишится своей власти. Я хочу уничтожить его, стереть в порошок.

Я не пытался скрыть свое удивление.

– Я уважаю ваш состязательный дух, сэр, но мне кажется, ваши чувства переходят обычную для политики грань.

– Может быть. Признаюсь, я склонен испытывать сильную ненависть. Я испытываю ненависть не ко многим людям, но тех, кого ненавижу, ненавижу страстно, причем некоторые заслуживают этого, а других я ненавижу, надо признаться, без видимой на то причины. Но Догмилл – это особый случай. Я потерял деньги, доверяя «Компании южных морей», как многие из нас. Но среди директоров компании были друзья семьи Догмилла, и он с помощью Херткома укрыл их, использовал все свое влияние в палате общин, чтобы защитить этих преступников. Я вас спрашиваю, сэр: разве это не достойно презрения, когда человек использует государственную власть только для того, чтобы позаботиться о благополучии своих друзей?

– Меня восхищает сила ваших чувств, – сказал я, хотя был уверен, что эта ненависть объяснялась чем-то еще, кроме причастности Догмилла к коррупции вигов.

– Вы даже представить не можете силу моих чувств. Поверьте, бывают дни, когда работа полностью меня изматывает, но мысль о том, чтобы разбить вдребезги надежды Догмилла, вселяет в меня такую энергию, словно я проспал десять часов кряду.

– Неужели причиной подобного гнева служит только то, что он велел Херткому защитить людей из «Компании южных морей»?

В это было трудно поверить. Этому гневу должно было быть еще какое-то объяснение, и, узнав его, я смог бы продвинуться в своем деле.

– Разве этого недостаточно? Он мерзавец, сэр, гнуснейший мерзавец. Я скорее умру, чем проиграю ему.

– Я уважаю вашу целеустремленность, сэр, и, обещаю, буду делать все, что в моих силах, чтобы вы заняли место, достойное вас, – выдержав паузу, сказал я.

– Я ценю это, мистер Эванс, по-настоящему ценю. В данное время, должен вам сказать, самое важное, как вы можете мне помочь, – это отдать за меня свой голос.

– Боюсь, этого я сделать не могу. Вы забыли, что я приехал в страну совсем недавно.

– Мне кажется, – сказал он, – вы забыли, что устроились на новом месте жительства задолго до того, как сами приехали, и, поскольку вы уплатили все причитающиеся налоги на это жилище, полагаю, вы найдетесвое имя в списке избирателей, как это и должно быть.

Было очевидно, что Мелбери использовал свое влияние, чтобы мое имя было включено в списки. Не верилось, что я был единственным избирателем, которого он внес в списки незаконно. Если ему удалось включить в списки сотню человек, это могло сыграть решающую роль в случае небольшого разрыва между отданными голосами.

– Как вам удалось это сделать? – спросил я.

– Ничего особенного. У меня достаточно знакомых среди людей, которые ведают подобными делами, и некоторым из них я задолжал несколько фунтов карточных долгов. Если я задолжал человеку небольшую сумму, он более склонен пойти мне навстречу, поскольку это делает меня более склонным уплатить долг. Все довольно просто.

– Никогда не слышал, чтобы долги чести использовались столь эффективно, – сказал я, – но я от всей души отдам за вас свой голос.

Он улыбнулся, пожал мне руку и повел обратно к своим друзьям. К Херткому присоединились Деннис Догмилл и его сестра, и теперь они стояли и разговаривали втроем. Мне показалось, что мисс Догмилл обрадовалась, увидев меня.

– О, да это мистер Эванс, торговец табаком, поддерживающий тори, – сказала она.

– Любитель гусей, – сказал Догмилл с непринужденностью, характерной только для выходцев из богатых семей. Его слова звучали одновременно и легкомысленно, и сдержанно. – Для тори вы довольно часто бываете в компании вигов.

– На Ямайке мы не придаем такого значения партиям, – объяснил я.

– Провести столько лет на солнце, – сказал Догмилл, – этим объясняется смуглость вашей кожи.

Я добродушно засмеялся, полагая, что это разозлит его больше, чем если бы я показал, что задет. Я даже почувствовал невольное родство с Мелбери. Нас объединяло то, что мы оба ненавидели этого мерзавца.

– Да, в тамошнем климате на солнце никто не жалуется. Вы привыкли к здешнему климату и даже представить не можете, в какую жару мне приходилось объезжать поля и проверять работу.

– Разве вы не укрывали лицо, – спросила мисс Догмилл, – как, я слышала, там принято?

– Дамы всегда укрываются от солнца, – сказал я, – и многие мужчины тоже, но для меня ощущение тепла солнечных лучей – одно из удовольствий, которое дарит климат родного острова, и зачастую я разъезжал по своей плантации в одних только бриджах.

Не хотелось бы создавать впечатление, будто я всегда разговаривал так смело с дамами, но, когда она задавала вопрос, я увидел в ее глазах шаловливый огонек и понял: она хочет, чтобы я подразнил ее брата. Меня не надо было просить дважды, и хотя она залилась краской, но незаметно мне подмигнула, давая понять, что вовсе не обиделась.

– А кость в нос вы себе не вставляли, как делают туземцы? – спросил у меня Догмилл. – Я бывал в колониях много раз и понял, что в местах, где стоит такая жара, что можно сварить яйцо в песке, английские нормы приличия едва применимы. Но поскольку они применимы здесь, я вынужден предупредить мистера Эванса, дабы он впредь не ставил себя в неловкое положение своей невежественностью, ибо считается неприличным в обществе дам говорить о том, что кто-то разделся до бриджей.

– Не будь таким болваном, – ласково сказала мисс Догмилл.

Однако ее брат побагровел, а его массивная шея напряглась от гнева. Мне даже показалось, что он готов ударить меня или ее, сказать было трудно. Вместо этого он улыбнулся ей.

– Нельзя называть брата болваном, если им движет забота о сестре. Я больше сведущ, чем ты, дорогая, в том, что касается правил пристойности, хотя бы потому, что живу на этом свете дольше, чем ты.

И хотя, находясь в обществе Догмилла, я испытывал жгучее желание отвечать какой-нибудь колкостью на любую его реплику, в этом случае мне сказать было нечего. В его голосе звучала неожиданная доброта, и я понял, что, несмотря на грубость его поведения, несмотря на преступления, которыми он запятнал свои руки, несмотря на жестокость, с которой он обошелся с Уолтером Йейтом, и заставил меня предстать перед судом вместо себя, он по-настоящему любил свою сестру. Если бы у меня не было подозрения, что я тоже неравнодушен к его сестре, мне следовало бы подумать, как лучше использовать эту его слабость.

Оркестр заиграл новую мелодию. Мисс Догмилл бросила взгляд через мое плечо и увидела, что зал наполнился танцующими парами. Мне показалось, я заметил в ее глазах мечтательный блеск.

– Может быть, тогда я могу пригласить вас на танец, – предложил я.

Она даже не взглянула на брата. Протянула мне руку, и я повел ее танцевать.

– Боюсь, мистер Догмилл не питает к вам слишком большой симпатии, – сказала она, когда мы заскользили под звуки приятной музыки.

– Надеюсь, это не побуждает вас не питать слишком большой симпатии ко мне, – сказал я.

– Пока нет, – весело сказала она.

– Рад это слышать, потому что я уже питаю к вам симпатию.

– Мы едва знакомы. Надеюсь, вы не начнете клясться в любви еще до окончания танца.

– А я ничего не говорил о любви. Я недостаточно хорошо вас знаю, даже для того, чтобы вы мне понравились. Но мне кажется, я знаю вас достаточно хорошо, чтобы питать к вам симпатию.

– Довольно необычное заявление. Однако должна признать, мне оно нравится. Вы необыкновенно честны, мистер Эванс.

– Я стремлюсь всегда быть честным, – сказал я, испытывая угрызения совести, поскольку никогда в жизни не лгал столь бессовестно женщине, которая мне нравилась, выдавая себя за другого человека и делая вид, что у меня есть средства, которых на самом деле у меня не было.

– Это не всегда может идти вам на пользу. Знаете, дамы только о вас и говорят. Сезон уже в самом разгаре, и появление нового человека со средствами не могло пройти незамеченным. Если вы будете честны с ними со всеми, непременно наживете себе врагов.

– Мне кажется, человек может быть честным, оставаясь добрым.

– Я знаю не многих, кому это удавалось, – сказала она.

– Думаю, вашему брату следует этому учиться.

– Тут вы абсолютно правы. Не знаю, почему он вас невзлюбил, сэр, но его поведение по отношению к вам оскорбительно.

– Если это как-то повлияло на ваше согласие потанцевать со мной, с радостью вынесу колкости тысячи братьев.

– Сейчас вы, сударь, не очень-то похожи на честного человека.

– Тогда дюжины братьев. Ни братом больше.

– Не сомневаюсь, сэр, вы дадите им достойный отпор.

– Вы давно живете вместе с братом? – спросил я, пытаясь перевести разговор в практическое русло.

– О да. Моя мать умерла, когда мне было шесть лет от роду, а отец умер двумя годами позже.

– Сочувствую, что вы так рано лишились родителей. Могу себе только представить, насколько велико было ваше горе.

– Не хочу показаться бесчувственной, но мое горе было не столь велико, как вам кажется. Родители отправили меня в пансион в очень раннем возрасте, а до этого и днем и ночью я была на попечении няни. Когда родители умерли, я поняла, что не стало людей, с которыми я была физически связана, но я знала их едва лучше, чем знаю вас сейчас.

– Ваш брат намного вас старше. Надеюсь, он оказался более нежным родителем.

– Нежность не самая сильная его сторона, но он всегда был добр ко мне. Я не знала жизни в семье, пока не умерли родители. Он по-прежнему держал меня в пансионе, пока там не сказали, что я слишком взрослая, но я всегда приезжала домой на праздники, и Денни всегда мне был рад. Он даже навещал меня в пансионе три-четыре раза в год. После того как я окончила обучение, он сказал, что, если я хочу, он поселит меня отдельно в собственном доме, но ему хотелось бы, чтобы я поселилась у него. Однажды он был по-настоящему очень добр ко мне, и я этого никогда не забуду.

– Всего один раз? – спросил я.

– Ну, один раз в особенности. На самом деле много раз. Буду с вами откровенна. В детстве я была склонна к полноте. Да, да. И девочки в школе меня дразнили.

В это было трудно поверить, так как она была необыкновенно хорошо сложена.

– Несомненно, теперь вы несправедливы к мисс Догмилл.

– Честное слово, до шестнадцати лет я была очень толстой. Потом я заболела лихорадкой и пролежала в постели больше месяца. С каждым днем у лекаря было все меньше надежды, что я выздоровею, и каждый день Денни сидел со мной рядом и держал меня за руку. Он был не в силах говорить, даже когда я обращалась к нему, он просто сидел рядом молча.

Я не мог разделить ее восхищение человеком, чьей главной заслугой было безмолвное сидение у постели умирающей сестры, но умолчал об этом.

– Вследствие подобных событий часто развивается особая близость, – почтительно сказал я.

– Потом я выздоровела через какое-то время, и болезнь даже пошла мне на пользу. Оказалось, что стройная фигура нравится мне больше, чем кексы с тмином. А Денни с тех пор стал меня чрезмерно опекать. Не знаю, предпочла бы я жить с ним в одном доме, если бы не тот ужасный месяц.

– И вам нравится жить с ним в одном доме?

– О да, очень нравится. Дом достаточно большой, чтобы встречаться друг с другом только тогда, когда мы этого хотим. Несмотря на то, что в делах коммерции и политики Денни может быть суров и даже жесток, он заботливый и благосклонный брат.

– Значит, он не из тех братьев, которые стремятся поскорее выдать своих сестер замуж?

– Нет-нет. Заниматься моими семейными делами было бы для него слишком обременительно. Он сделал слабую попытку выдать меня замуж за мистера Херткома, но мой брат лучше, чем кто-либо, знает, какой тот простак, и хотя с политической точки зрения этот брак был бы выгоден, он не стал его форсировать.

– Могу только посочувствовать мистеру Херткому, что столь ценный приз выскользнул у него из рук.

– Не думаю, что у него были хоть какие-то шансы получить приз, но он вбил себе в голову, что влюблен в меня, и время от времени докучает мне любовными признаниями, которые я нахожу абсурдными и нелепыми. Не понимаю, почему мужчины продолжают докучать даме, когда она ясно дала понять о своем отношении. Это самая неприятная вещь на свете.

Я содрогнулся, вспомнив, сколько раз предлагал руку и сердце Мириам.

– Возможно, джентльмену приходится проявлять настойчивость, поскольку дамы бывают робки.

– Мистер Эванс, кажется, я попала в больную точку, – сказала она. – Некая дама отвергла ваши многочисленные предложения? Может быть, какая-нибудь красавица мулатка дала вам отпор под кокосовой пальмой?

– Я лишь защищал свой пол от несправедливых нападок, – сказал я. – Что бы было, если бы мужчины не вставали на защиту друг друга?

Музыка смолкла, и я увидел, что мисс Догмилл улыбается моему софизму.

– Прежде чем вернуть вас вашим друзьям, – отважился я, – должен у вас спросить: не позволите ли вы мне нанести вам визит домой?

– Приходите, пожалуйста, я сделаю все, чтобы вы чувствовали себя непринужденно, но должна напомнить, что это также и дом мистера Догмилла, а он, возможно, не будет рад вашему визиту.

– Возможно, он еще изменит свое мнение обо мне, – сказал я.

Она покачала головой, и на ее лицо легла тень грусти.

– Вряд ли, – сказала она, – это вряд ли возможно. Он не меняет своего мнения. Никогда и ни по какому поводу. Упрямство – главное проклятие его жизни.

Когда мы присоединились к небольшой группе, я увидел, что мистер Мелбери увлечен разговором с дамой, которую мне было не видно из-за его спины. Я не придал этому значения, но, когда я подошел ближе, Мелбери повернулся и положил руку мне на плечо.

– А, Эванс. Я хотел вас кое с кем познакомить. Это моя жена.

Вспоминая об этом позже, я не мог объяснить, почему мне в голову не пришло, что Мириам может быть на балу. Было вполне логично предположить, что она явится туда вместе с мужем. Однако эта мысль ни разу не пришла мне на ум. Я настолько привык не видеть Мириам, что мысль о встрече лицом к лицу казалась мне совершенной нелепостью.

Она протянула мне руку, но едва взглянула мне в лицо и, естественно, не узнала меня. Она бы так меня и не узнала, взглянув и тотчас забыв, если бы я не стал смотреть на нее пристально, заставив ее посмотреть прямо мне в глаза. Зачем я это сделал? Почему я не позволил нам просто разойтись? Точно сказать не могу. Отчасти потому, что я действительно хотел, чтобы она меня заметила. Я хотел, чтобы она увидела, что со мной стало. Но были и более практические соображения. Лучше, если она узнает меня сейчас в моем присутствии, когда у меня есть возможность наблюдать за ее реакцией. А что если она проснется посреди ночи и вдруг поймет, кто был человек, который обманывал ее мужа? Будучи вне моего контроля и поля моего зрения, она могла представлять огромную опасность для моей маскировки.

Поэтому я смотрел на нее пристально, не мигая, пока она не обратила на меня внимание. Сначала она не заметила ничего особенного, но через какое-то время ее губы задрожали и раздвинулись. Она хотела что-то сказать, но смогла лишь изобразить кривую улыбку.

– Очень приятно с вами познакомиться, мистер Эванс. Мой муж сказал, что вы очень ловко расправились с хулиганами-вигами.

Я чуть не покраснел при упоминании о моем невинном обмане. Наверное, она полагала, что я применил всю свою бойцовскую сноровку, дабы спасти ее мужа. А может быть, ее удивило совпадение. Несмотря на все это, я уверял себя, что Мириам не раз была свидетелем того, как быстро я действовал, когда улицы Лондона становились небезопасными, и вряд ли догадывалась о том, что стояло за этим инцидентом.

– Я только сделал так, чтобы уличные хулиганы особо не задерживались, – сказал я.

– Как… – Она замолчала и посмотрела на меня, словно ждала от меня помощи. Увидев, что помощи не будет, ей пришлось начать сначала. – Как вы находите Англию?

– Она мне очень нравится, – заверил я.

– Мистер Эванс – редкий человек, – сказал ей муж со счастливой улыбкой. – Он торговец табаком, который поддерживает тори.

Улыбка была искренней и сентиментальной. Так улыбается любящий муж. Мне хотелось ударить его молотком по лицу.

– Торговец табаком, который поддерживает тори, – повторила Мириам. – Я и не подозревала, что такое бывает.

Повисла неловкая пауза, и я не знал, что делать, поэтому поступил, наверное, самым нелепым образом. Я повернулся к Мелбери.

– Сэр, – сказал я, – могу я положиться на ваше доброе расположение и пригласить вашу жену на танец?

Он посмотрел на меня в изумлении, но не мог найти доводы, чтобы отказать.

– Конечно, – сказал он, – если она хочет. Она неважно себя чувствовала. – Он повернулся к ней. – Ты хочешь танцевать, Мэри?

Мне показалось, что Мелбери придумал эту уловку на ходу, чтобы дать Мириам возможность отказаться, но я был уверен, что она ею не воспользуется.

– Я себя чувствую хорошо, – тихо промолвила она.

Он улыбнулся улыбкой политика:

– Тогда пожалуйста.

И мы пошли танцевать.

Не знаю, сколько времени прошло, пока мы не отважились заговорить. Не могу сказать, что значил для нее этот танец, но я не мог поверить, что держу ее в своих объятиях, ощущаю ее запах, слышу ее дыхание. Я почти поверил, что это было не мимолетное мгновение, а настоящая жизнь и что Мириам была моей. Неожиданно предложение Элиаса покинуть страну показалось мне привлекательным. Я мог бы взять с собой Мириам. Мы бы поехали в Объединенные провинции, где жил и вполне преуспевал на коммерческом поприще мой брат. И тогда мы с Мириам могли бы танцевать каждый день, если бы захотели.

Но я не мог утешаться такими иллюзиями долгое время. Я не уеду из страны. И я знал, что Мириам со мной никуда не поедет.

Мне было больно оттого, что я мог утешаться иллюзиями только миг, поэтому я начал довольно резко.

– Мэри? – сказал я.

Она не подняла на меня глаз.

– Он так меня называет.

– Полагаю, имя Мириам звучит для него слишком по-еврейски.

– Ты не имеешь права меня осуждать, – прошипела она. А потом прибавила уже более мягко: – Что ты здесь делаешь?

– Пытаюсь восстановить свое доброе имя, – сказал я.

– Втираясь в доверие к моему мужу? Почему?

– Это сложно. Лучше тебе не знать.

– Лучше мне не знать? – повторила она. – Ты же понимаешь, что я буду вынуждена рассказать ему все.

Мне потребовалась вся моя воля, чтобы продолжать танцевать, делая вид, что ничего не случилось.

– Ты не можешь этого сделать.

– Думаешь, у меня есть выбор? Он избирается в парламент. Мне показалось странным, что в газетах твое имя стало связываться с его партией, но теперь я поняла, что это часть твоей махинации. Ты можешь плести любые заговоры, но если твой обман раскроется, разразится скандал, который его уничтожит, а я этого не допущу. Ты собираешься замарать его своими преступлениями, уродованием судей и убийством торговцев свидетельскими показаниями?

– Судья получил по заслугам, ни больше ни меньше. И думаю, ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понять: я никого не убивал. Что касается моей связи с партией твоего мужа… Ты что, думаешь, я стал героем тори, чтобы завоевать у тебя большее доверие? Я это сделал потому, что судья, который вынес несправедливый приговор, занимает важное место в партии вигов. Я не стремился к славе, которая следует теперь за мной по пятам, я просто не собирался оставаться в тюрьме.

– Это вряд ли поможет мистеру Мелбери, если станет известно, что его связывает особая дружба с преступником.

– Мне плевать на мистера Мелбери и на возможный скандал. Если ты расскажешь ему, кто я, знаешь, что случится? Он будет вынужден отдать меня в руки закона. Я сбежал из Ньюгейта не потому, что мне пришлись не по вкусу тамошние условия. Я совершил побег потому, что они собирались повесить меня за шею и оставить болтаться, пока я не умру. Именно это и случится, если меня поймают. Ты так печешься о репутации мистера Мелбери и совершенно не беспокоишься за мою жизнь.

Она молчала какое-то время.

– Я об этом не думала, – сказала она. – Почему ты поставил меня в такое положение? Зачем тебе надо было приходить сюда?

– Поверь, я не собирался ставить тебя в неловкое положение. Единственное, что мне надо, – это выяснить, кто убил Уолтера Йейта и кто велел судье сделать так, чтобы присяжные признали меня виновным. Как только я это выясню и докажу, я смогу вернуться к своей обычной жизни. А пока я должен делать то, что должен.

– Не понимаю, почему для этого тебе обязательно проводить время с Гриффином Мелбери.

– Тебе и не надо понимать.

– Если ты затеял что-то против него, я тебе этого никогда не прощу.

– Послушай, откуда столько скепсиса? Я скажу тебе кое-что, если тебе станет от этого легче. Мой настоящий враг – Деннис Догмилл, я в этом более чем уверен. С помощью твоего супруга я пытаюсь получить то, что мне нужно, от Догмилла. А вследствие этого выиграет и Мелбери. Поверь, я не желаю ему зла.

– Я верю тебе. Мне хотелось бы также верить, что, не желая ему зла, ты не допустишь, чтобы ему был причинен вред.

– Мириам, мое собственное благополучие для меня важнее, чем его, несмотря на то, что оно важно для тебя.

– Не называй меня так. Это неудобно.

– Тогда Мэри.

Она вздохнула:

– Ты должен называть меня миссис Мелбери.

– Я не буду называть тебя так, – сказал я. – До тех пор, пока тебя не разлюблю.

Она отпрянула от меня, и если бы я не держал ее крепко, она бы убежала. Я не мог этого допустить, и после некоторой борьбы она, похоже, поняла, что, сбежав от меня в гневе, погубила бы меня навсегда.

Поэтому она предприняла другую тактику.

– Если ты скажешь мне это еще раз, я уйду, а ты объясняйся как хочешь. Я, сударь, замужем и не могу быть объектом вашей любви. Если у вас есть хоть какое-то ко мне расположение, прошу принять это во внимание.

– Я приму это во внимание и не буду говорить о степени моего расположения до тех пор, пока ты не сможешь этого понять.

– Я слышала, что ты немало расположен также к мисс Грейс Догмилл.

Я не мог не рассмеяться, услышав это.

– Не ожидал, что ты станешь ревновать.

– Речь идет не о ревности, – сказала она холодно. – Я полагаю, непорядочно ухаживать за молодой женщиной, какая бы репутация у нее ни была, не имея серьезных намерений.

Я решил не выяснять, что она имеет в виду, говоря о репутации мисс Догмилл. Возможно, я понимал, что она права. Это действительно было непорядочно с моей стороны – добиваться ее расположения. О какой честности по отношению к даме шла речь, если я даже не мог сказать ей своего имени?

– Мы с мисс Догмилл отлично понимаем друг друга, – сказал я, пытаясь не казаться слишком жестким.

– Я наслышана о ее способности достигать взаимопонимания с джентльменами.

Музыка кончилась, и мне пришлось прекратить танец. Мы с Мириам обменялись колкостями. Мы боролись и наговорили друг другу много обидного. И хотя Мириам все еще была замужем, я испытывал радость от того, что добился значительных результатов.

Глава 17

На следующий день я отправился в соседнюю кофейню и погрузился в ставший уже привычным ритуал просмотра газет, дабы узнать, что обо мне пишут. В газетах вигов было полно рассказов о том, как Бенджамин Уивер убил Артура Гростона, что, по их мнению, было частью заговора, организованного Претендентом и Папой. Я мог бы посмеяться над подобными обвинениями, если бы не понимал, что большинство англичан, которые слышали о них, вовсе не считали их абсурдными. Не было более страшного пугала, чем Папа и его планы лишить англичан свобод и установить абсолютную монархию по образу и подобию той, что существовала во Франции.

Газеты тори негодовали. Они писали, что только виг или глупец – а по их мнению, это было одно и то же – мог поверить, будто записка подлинная и что Уивер мог оставить написанное им признание рядом с трупом. Анонимный автор утверждал, что в прошлом состоял со мной в переписке (это было вполне возможно) и что мои почерк и стиль изложения куда изысканнее почерка и стиля автора записки. Он утверждал, что кто-то, но не говорил кто, желает, чтобы все думали, будто речь идет о заговоре против короля, в то время как на самом деле это был заговор против тори.

То, что я стал известной личностью и что обо мне писали в газетах, было само по себе довольно необычно. Еще более странно было видеть, как меня превратили в шахматную фигуру в политическом поединке. Я бы назвал себя пешкой, но двигался я куда менее очевидно. Скорее, я был слоном, который скользит по шахматной доске под углом, или конем, перепрыгивающим сразу через несколько клеток. Мне было неприятно ощущать, как чьи-то невидимые пальцы давят на меня, когда я хочу сделать ход. С одной стороны, мне несколько льстило, что партии борются за право привлечь меня на свою сторону или, наоборот, считать меня своим врагом. С другой стороны, то, что от моего имени убивают людей, пусть и не самых достойных, было отвратительно.

Таков был ход моих мыслей, когда я заметил мальчика лет одиннадцати или двенадцати, выкрикивавшего имя, которое мы с Мендесом выбрали для связи.

– Я не буду спрашивать вашего настоящего имени, – сказал он, когда я дал ему на чай, – но спрошу, не ждете ли вы сообщения от мистера Мендеса.

– Жду.

Он подал мне лист бумаги, я протянул ему монету, и дело было улажено. Я развернул записку и прочел следующее:

Б. У.

По вашей просьбе я навел справки и узнал, что оба интересующих вас человека проживают в одном доме, принадлежащем некой миссис Винтнер, на Кау-кросс, в Смитфилде. Так мне сказали, но должен предупредить, что источник сам подошел ко мне и дал эти сведения с подозрительной готовностью. Короче говоря, вас могут заманить в западню. Решайте сами. Ваш и т. п.

Мендес

Я в задумчивости смотрел на записку: мне почему-то показалось, что человек, который хочет заманить меня в западню, был сам Уайльд. Тем не менее я решил, что при должной осторожности справлюсь и с западней. Поэтому я вернулся в дом миссис Сирс и снова превратился из Эванса в Уивера. Затем отправился в Смитфилд, где после недолгих расспросов нашел дом миссис Винтнер на Кау-кросс.

Какое-то время я покружил вокруг дома, пытаясь выяснить, нет ли за ним слежки. Ничего подобного я не заметил. Конечно, враги могли затаиться внутри, но это, как говорится, мне будет суждено узнать, только когда я войду.

Я постучался, и дверь открыла старушка, в которой едва теплилась жизнь, но очень веселая. После короткого разговора я выяснил, что оба господина, Спайсер и Кларк, дома, и уверился, что даже если бандиты или констебли ждут меня в засаде, старушка понятия об этом не имеет. Она показалась мне простой доброй женщиной, не способной на обман.

Поэтому, следуя объяснениям, я поднялся на четвертый этаж и подождал перед дверью, прежде чем постучаться. Не было слышно ни скрипа половиц, ни шороха одежды. Не чувствовалось запаха скопления тел. Снова мне показалось, что я могу смело входить в комнату, не опасаясь нападения. Я постучался, и мне велели войти.

Войдя, я обнаружил, что меня ждет Гринбилл-Билли.

– Не убегайте, – быстро сказал он, протянув руку, словно это могло остановить меня. – Кроме меня, здесь никого нет. А после того, как вы поколотили моих ребят, я оставил всякие попытки схватить вас своими силами. Я лишь хочу с вами поговорить.

Я посмотрел на Гринбилла, пытаясь разгадать его намерения по выражению лица, но лицо у него было такое узкое, а глаза так широко посажены, что от природы оно постоянно выражало изумление. Я знал: вряд ли мне удастся прочесть на его лице что-либо еще. Но я также знал, что если он хочет со мной поговорить, это будет на моих условиях.

– Если хочешь поговорить со мной, пойдем в другое место.

Он пожал плечами:

– Мне все равно. Куда мы в таком случае пойдем?

– Узнаешь, когда придем на место. Не говори ни слова, пока я не обращусь к тебе.

Я потянул его за руку, и он встал. Он был широк в кости, но удивительно легок и совершенно не сопротивлялся. Я повел его впереди, чтобы иметь возможность контролировать его телодвижения; мы спустились по лестнице, прошли через кухню миссис Винтнер, где пахло вареной капустой и черносливом, и вышли через заднюю дверь в узкий переулок. Никто за нами не следил, и никто не собирался на меня нападать, поэтому я потащил Гринбилла на Кау-кросс. Мой подопечный шел бодро, улыбаясь, но ничего не говорил и ни о чем не спрашивал.

Я вывел его на Джонс-стрит, где мы довольно быстро нашли экипаж. Мы ехали молча, и вскоре экипаж доставил нас к кофейне в Хаттон-Гардене. Я втолкнул Гринбилла в кофейню и тотчас попросил отдельную комнату. Когда принесли напитки – а мне и в голову не приходило спрашивать у него что-либо, не угостив сначала, – я решил продолжить наш разговор.

– Где Спайсер и Кларк? – спросил я.

Он тупо ухмыльнулся:

– В этом-то и дело, Уивер. Они мертвы, мертвее не бывает. Мне сегодня об этом сказал один из моих парней. Они лежат наверху в публичном доме в Ковент-Гардене. При них записки, в которых сказано, что это твоих рук дело.

Какое-то время я молчал. Вполне вероятно, что Гринбилл выдумал эту историю, но было непонятно зачем. Возникал вопрос, как он узнал и почему решил сообщить мне об этом.

– Продолжай.

– Ну, прошел слух, что Уайльду понадобилось найти этих двоих, и не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кто именно хотел с ними встретиться. Поэтому, когда я услышал, что они убиты, я решил устроиться у них в комнатах и подождать вас. Не для того, чтобы схватить и получить вознаграждение, этого я больше не стану пытаться делать, обещаю. Нет, и хотя я когда-то пытался вас надуть, теперь я рассчитывал просить вас о помощи.

– Чем я могу тебе помочь?

– Я не хочу, чтобы меня убили. Вы что, не видите, Уивер? Люди, которые вам не по душе, или те, что причинили вам вред, были убиты вскоре после суда, и их убийство списывают на вас. Когда я поджидал вас в засаде, мне показалось, что следующим буду я.

В его словах была определенная логика.

– И чего ты от меня хочешь? Чтобы я тебя защитил?

– Да нет, ничего такого, клянусь. Не думаю, что мы сможем долго терпеть друг друга. Я лишь хотел узнать, что вам известно, что вы думаете и поможет ли это мне остаться в живых, или же придется ради этого уехать из Лондона.

– Мне кажется, тебе и так многое известно. Как были убиты Спайсер и Кларк?

Он покачал головой:

– Такие подробности мне неизвестны. Знаю только, что они убиты и что это должно было выглядеть как ваших рук дело. Больше ничего. Впрочем… – Он задумчиво посмотрел вдаль.

– Бог мой, Гринбилл, ты не на сцене. Не изображай при мне героя драмы, иначе я вспорю тебе живот.

– Да мне незачем тянуть время. Я как раз собирался сказать. Кроме записки у трупов нашли одну белую розу. Если понимаете, что я имею в виду.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но вот чего я не понимаю – как тебе это стало известно, если не ты убил их, а может, заодно и Гростона с Йейтом.

– У меня ведь кругом уши. У меня есть преданные ребята, которые рассказывают мне о том, что мне следует знать.

Я улыбнулся:

– Откуда ты знаешь, что я не делал того, о чем сказано в записках?

– Концы с концами не сходятся. Вы охотились за мной, чтобы узнать, что мне известно. Очень не похоже, что это ваших рук дело.

– Тогда чьих это рук дело?

Он снова покачал головой:

– Никаких идей на этот счет. Как раз хотел спросить у вас.

Я всматривался в его лицо, пытаясь понять, до какой степени он лжет, ибо был уверен, что он не до конца честен. Тем не менее не было причин не продолжать разговор.

– Не могу доказать, но я совершенно уверен, что за смертью Йейта и другими смертями стоит Деннис Догмилл. Насколько мне известно, никто другой не желал так смерти Йейта и паники, в которой можно было бы обвинить якобитов, а вместе с ними заодно и тори. Догмилл убирает Йейта и продвигает на выборах своего человека, Херткома.

– Ба! – Он хлопнул в ладоши. – Я так и знал, что это он, подлец. Он давно, знаете, точит зуб на нас, главарей группировок. Не удивляюсь, что он прикончил Йейта. Но разве не странно, что он не прикончил меня первым, как более влиятельного и все такое?

– Мне непонятна его логика. Я думал, ты должен быть в курсе дел Догмилла. Ты ничего об этом не слышал?

– Ничего, – сказал он. – Все тихо. Я ничего не слышал, поэтому я так и удивился тому, что вы сказали. Поверьте, я слежу за ним и его делишками. Не скажу, что я любил Йейта, но он был докером, как и я, и если Догмилл решил от нас избавиться, я хочу это знать.

– У него была причина желать зла скорее Йейту, чем тебе?

– Знаете, Йейт был девкой в штанах. Он понятия не имел, как дать отпор Догмиллу. Что касается меня, я знал, как проявить твердость. Я умел сказать «нет», когда нужно было сказать «нет», и он понимал мои слова, когда они выходили у меня изо рта и достигали его ушей. Я – главный человек в доках, Уивер. Я забочусь о докерах и посылаю Догмилла к черту в ответ на его запрет собирать рассыпавшийся табак или запрет на перерыв, чтобы перевести дух. Не понимаю, почему он разделался с Йейтом, а не со мной.

Я не знал, были аргументы Гринбилла чистым хвастовством или содержали долю истины.

– Так ты не знаешь, почему гнев Догмилла был направлен именно на Йейта?

Он покачал головой:

– Ничего не понимаю. Йейт дал слабину, это так. Догмиллу было бы выгодно, чтобы все докеры были под руководством Йейта. Теперь все они подчиняются мне, и вряд ли он этому рад. А потом, как бы он мог это сделать? Йейта убили, когда он был в окружении моих парней. Никто из наших не видел, как он это сделал. Никто из наших не видел Догмилла, а, уж поверьте, мы бы такого не пропустили.

– Наверняка у него есть агент для столь грязной работы.

– Я о таком не слыхивал, – сказал Гринбилл. – Поверьте, между нами было множество неприятнейших столкновений, но ни разу он не появлялся с помощником. Он думает, что отлично справляется собственными кулаками, а если надо кого убить, может сделать это и сам. А всякие там помощники – это на него не похоже, так я думаю.

Хорошо, подумал я, что моя жизнь от его мнения не зависит. С трудом верилось, что Догмилл пойдет на риск и будет в открытую заниматься такими черными делами. Но было странно, что он никогда не нанимал помощников.

– А как вышло, что Уайльд наводил для вас справки и все такое? – спросил меня Гринбилл. – Я слышал, он также замолвил за вас слово на суде. Вы что, теперь с ним друзья?

– Это было бы преувеличением. Мы с Уайльдом не друзья, но, похоже, он не особо жалует Догмилла. Он предложил мне помочь найти Кларка и Спайсера, но больше я не собираюсь прибегать к его помощи.

– Это довольно мудро. Не хотите, чтобы он вас сдал властям за вознаграждение?

– Только подлец способен на это, – сказал я.

– Не очень лестная характеристика, но возражать не стану. Остается неясным, что вы будете теперь делать. Приметесь за Догмилла? – спросил он с надеждой. – Вот была бы месть! Если он сделал то, что вы говорите, ему следует перерезать глотку.

Похоже, Гринбиллу хотелось сделать из меня личного наемного убийцу. Я бы отомстил Догмиллу, а у Гринбилла не осталось бы ни соперников, ни начальников в табачной торговле.

– Для этого у меня нет ни средств, ни желания.

– Но вы же не можете позволить ему разрушить вашу жизнь и безнаказанно позорить ваше имя.

Я решил, что нет смысла продолжать этот разговор. Было ясно, что Гринбилл ничего не может мне рассказать, а от его попыток уговорить меня на убийство толку было еще меньше. Я подумал, не предложить ли ему сделать это самому, но потом решил, что он, чего доброго, согласится, а от мертвого Догмилла мне было мало пользы. Поэтому я встал с места и сказал, что Гринбилл может допивать свой эль и удалиться, когда того пожелает.

– И это все? Значит, вы не поступите с Догмиллом как подобает мужчине?

– Если ты имеешь в виду свое предложение – нет.

– А как насчет меня? Оставаться мне в Лондоне или нет?

Я уже был у двери.

– Не вижу никакого смысла уезжать.

– Если останусь, Догмилл меня не убьет?

– Может, и убьет. Но меня это мало заботит.

Я не питал любви к этим двум людям, давшим против меня показания на процессе, но известие об их смерти не принесло мне особого удовольствия. Меня сильно тревожило, что убийца посчитал возможным возложить вину на меня. Я не был склонен доверять такому человеку, как Гринбилл, но его уверенность, что Догмилл не тот, кто мне нужен, сбивала меня с толку.

Развеять мои сомнения мог только один человек. Поэтому я дождался темноты и, одевшись в свой обычный костюм, а не в костюм мистера Эванса, покинул дом миссис Сирс через окно и отправился к мистеру Аффорду.

На этот раз слуга по имени Барбер впустил меня сразу. Он окинул меня таким ледяным взглядом, что я сразу понял – визит затягивать не стоит, ибо было очевидно: если бы он знал, кто я, не преминул бы сообщить в ближайший мировой суд. То ли в соответствии с желанием своего хозяина, то ли против него, этого я не знал.

Аффорд сидел в гостиной с бокалом портвейна и книгой на коленях. Я был почти уверен: его только что разбудили, сообщив о моем визите.

– Бенджамин, – сказал он, кладя в сторону тоненькую книжицу, – вы узнали, кто автор писем? Поэтому вы и пришли?

– Боюсь, у меня нет новостей по этому делу.

– Чем вы занимаетесь? Я старался быть с вами терпеливым, но вы ведете себя непростительно легкомысленно.

Я протянул ему статью из газеты, сообщавшей об убийстве Гростона.

– Что вам об этом известно? – спросил я.

– Меньше, чем вам, я полагаю. Я не интересуюсь подобными отвратительными преступлениями. Возможно, если бы вы больше интересовались поисками автора писем, а не расхаживали по городу, убивая всех этих низких людишек, мы оба от этого только выиграли бы.

Я сделал несколько шагов по комнате и снова обратился к нему:

– Давайте будем откровенны друг с другом, мистер Аффорд. Гростона убили в рамках якобитского заговора?

Он покраснел и отвернулся.

– Откуда я могу это знать?

– Полно, сударь. Всем известно, что вы симпатизируете якобитам. Я слышал, что люди, которые пользуются настоящим влиянием в этом движении, сторонятся вас, но я в это не верю. Было бы неплохо, если бы вы просветили меня на этот счет.

– Сторонятся меня, правда? С чего вы взяли, что я как-то связан с этим благородным и справедливым движением?

– Меня не интересуют игры, будьте уверены. Если вам что-то известно, прошу вас, расскажите мне.

– Я ничего не могу вам рассказать, – сказал он с притворной улыбкой, показывающей: он знает больше, чем говорит.

Что же делать? Он не сомневался, что был участником большой игры, но правил, по которым в нее играют, не знал. Мне приходилось иметь дело с ворами и убийцами, с богатыми землевладельцами и влиятельными людьми. Однако якобиты казались мне особенными. Они не были людьми, способными на обман, лишь когда это было необходимо, они жили в паутине обмана, прятались по темным углам, скрывались под маской, появлялись и исчезали незаметно. Я не мог тягаться с ними в мастерстве. Однако я мог тягаться с Аффордом, а мое терпение было на исходе. Поэтому я решил проучить его, показать ему, что случается, когда я теряю терпение. Одним словом, я отвесил ему оплеуху.

Совсем несильную. Но по выражению его глаз можно было подумать, что его ударили топором. Его лицо покраснело, а глаза увлажнились. Я подумал, что он заплачет.

– Что вы делаете? – спросил он, закрывая лицо руками, словно это могло защитить его от следующего удара.

– Я бью вас по лицу, мистер Аффорд, и ударю вас снова, и с большей силой, если вы не прекратите увиливать. Вы должны понять: весь мир желает моей смерти, и это произошло из-за дела, в которое вы меня втянули. Если вам что-то известно, лучше расскажите, не испытывайте мое терпение.

– Не бейте меня, – сказал он, съежившись, как побитая собака. – Я расскажу все, что хотите. Господи помоги! Мне почти ничего не известно. Посмотрите на меня, Бенджамин. Я похож на мастера шпионажа? Я похож на человека, который пользуется авторитетом влиятельных заговорщиков?

Сказать по правде, он не был похож на такого человека.

Должно быть, он почувствовал мое сомнение в его способностях, ибо тяжело вздохнул и опустил руки.

– Мне кое-что известно, – сказал он и закивал, словно вынуждая себя продолжить. Одной рукой он осторожно потрогал свое лицо там, где кожа покраснела. – Действительно, мне кое-что известно, поскольку, возможно, я имею симпатии, о которых лучше не говорить вслух. Даже здесь. Но на Флит-стрит есть одна кофейня, где собираются люди, разделяющие подобные взгляды.

– Мистер Аффорд, насколько мне известно, в этом городе чуть ли ни на каждом углу есть кофейни, где собираются люди, разделяющие подобные взгляды. Не могли бы вы быть немного конкретнее?

– Вы меня не поняли, – сказал он. – Это не какое-то там питейное заведение, где каменщики накачиваются джином и думают, что понимают что-то в политике. В этом месте, которое называется «Спящий медведь», собираются важные люди. Кто-нибудь из них наверняка скажет вам то, что вы хотите знать.

– Вы можете дать мне имя человека, к которому я могу обратиться?

Он покачал головой:

– Сам я там никогда не был. Такие, как я, туда не ходят. Но я слышал, что там принимаются все важные решения. Придется вам, Бенджамин, действовать самостоятельно. И теперь, прошу вас, ради бога, оставьте меня. Я сделал для вас все, что мог. Больше не просите у меня ничего и не беспокойте меня.

– Сделали для меня все, что могли? – сердито повторил я. – Единственное, что вы для меня сделали, – это просунули мою голову в петлю, втянув меня в свои якобитские интриги.

– Я и представления не имел, что вы можете попасть в такую беду! – вскричал он. – Мне и в голову не приходило, что эти люди запугивали меня из-за моих политических пристрастий.

– Может быть, и так, – сказал я, – но вы не предложили мне помощи. Вы просто глупец. Вы ввязались в дела, в которых ничего не смыслите. Таких людей всегда выводят на чистую воду.

– Конечно, конечно, – пробормотал он.

Я подумал, что его слуга Барбер наверняка отправился за подмогой, поэтому предпочел покинуть дом как можно быстрее.

Уже спустились сумерки, когда я отыскал кофейню «Спящий медведь», помещавшуюся на первом этаже симпатичного домика в тени собора Святого Павла. Внутри было светло и оживленно. Почти все столики были заняты, за некоторыми сидели большие компании. В основном посетители были среднего достатка, некоторые побогаче. Все ели, пили и оживленно беседовали. Я не заметил иных представительниц слабого пола, кроме костлявой старухи, которая прислуживала посетителям.

Хотя мое простое платье как нельзя лучше подходило к обстановке, тем не менее все глаза тотчас устремились на меня, и выражение их было совсем не дружелюбным. Но меня трудно смутить холодным приемом, и я направился к стойке, где стоял необыкновенно рослый пожилой мужчина, и попросил чего-нибудь освежающего.

Он сверкнул глазами и подал напиток. С уверенностью могу сказать, ему послышалось, будто я попросил чего-нибудь «гадкого», ибо предложенный напиток был прогорклым, теплым и на вкус напоминал помои. Невзирая на качество напитка, я повернулся к бармену, рассчитывая завязать с ним разговор, но по выражению его глаз понял, что он не любитель поболтать, поэтому взял свою пинту и сел за свободный столик.

Я сидел за столиком, обхватив кружку руками и не решаясь пить, чтобы не навредить здоровью. Некоторые посетители возобновили прерванные разговоры, но говорили шепотом. Я чувствовал, что речь идет обо мне. Другие смотрели на меня с неодобрением.

Так продолжалось около четверти часа, пока ко мне не присоединился один из посетителей. Он был лет на десять старше меня, хорошо одет, с густыми бровями белого цвета и в такого же цвета парике, слишком длинном и вышедшем из моды.

– Вы кого-то ждете, приятель? – спросил он меня с сильным ирландским акцентом.

– Я зашел с улицы отдохнуть, – сказал я.

Он доброжелательно мне улыбнулся, подняв густую бровь.

– Знаете ли, здесь по соседству довольно много мест, где можно отдохнуть. Как вы уже, вероятно, заметили, вам здесь не рады. Надеюсь, вы меня понимаете? Я вдруг вспомнил, в харчевне «Три валлийца», дальше по улице, подают прекрасную тушеную баранину и подогретое вино с пряностями, изумительно согревающее в такой холод. Уверен, там вас ждет теплый прием.

Я посмотрел по сторонам.

– Уверен, хозяин «Трех валлийцев» оценил бы вашу похвалу. Но это ведь общественное место. На вывеске снаружи написано, что это общественная кофейня. Почему же я не могу перекусить здесь?

– Люди, которые сюда приходят… как бы вам сказать… приходят сюда постоянно, а таких, которые не бывают здесьпостоянно, нет.

– Но когда-то каждый из этих людей должен был прийти в первый раз. Их встречали так же, как меня?

– Вероятно, они пришли с другом, который уже часто здесь бывал, – весело сказал он. – Полно, вы наверняка слышали, что есть кофейни, где собираются определенные группы. Никто здесь не желает вам зла, но будет лучше, если вы допьете свой напиток и найдете более подходящее для себя место. «Тушеная баранина» звучит так заманчиво.

Я ничего бы не узнал, покинув это место, но и оставаться там, где меня игнорировали, тоже было бесполезно. Я решил, что этот мужчина – моя единственная надежда узнать что-то для себя полезное.

– По правде, – сказал я, – я пришел сюда, так как слышал, что здесь собираются люди, придерживающиеся определенных взглядов. Иначе говоря, я искал людей, разделяющих такие же политические взгляды.

Он снова улыбнулся, на этот раз менее искренне.

– Не знаю, где вы могли такое услышать. В Лондоне огромное число таверн, где собираются люди, у которых общие политические взгляды. Что касается данного места, мы не принимаем незнакомцев и не разговариваем с ними о политике. Надеюсь, вы меня понимаете? Не знаю, что вы ищете, приятель, но здесь вы этого не найдете. Никто здесь не будет с вами разговаривать или отвечать на ваши вопросы. Никто не предложит вам здесь присоединиться к беседе. Вполне возможно, что, как вы говорите, вы пришли сюда, чтобы найти единомышленников. Если это так, желаю вам удачи и надеюсь, наши пути вновь пересекутся. Также вполне возможно, что вы, сударь, – шпион. Но вы определенно не хотите, чтобы вас раскрыли как шпиона в подобном месте. Не хотите, ведь так?

– Скажите мне, – сказал я, понимая, что теперь мне было нечего терять, – среди тех, кто здесь собирается, есть человек по имени Джонсон? Мне очень хотелось бы с ним встретиться.

Я намеревался говорить тихо, но мой голос звучал громче, чем я ожидал, и человек за соседним столом хотел вскочить, но его собеседник заставил его снова сесть, положив ему руку на плечо.

– Я не знаю никакого Джонсона, – сказал мой ирландский друг, словно никто из нас не заметил взволнованность человека за соседним столиком. – Вы пришли не по адресу. Я прошу вас уйти, сэр. Вы вносите смятение среди моих друзей, а это ни к чему.

Несомненно, допивать напиток смысла не было, поэтому я встал и удалился, сохраняя достоинство, хотя мне редко приходилось отступать столь позорно.

Я был чрезвычайно расстроен. Что-то наверняка должно было последовать за моим визитом, но мне дали резкий отпор, и я не узнал ничего полезного. Я проклинал себя и свое невезение, шагая по Патерностер-роу. Я потерял бдительность, поддавшись чувству гнева, и не заметил двоих мужчин, пока они не выскочили из переулка и не схватили меня за руки. Я тотчас узнал в них таможенных офицеров, поджидавших меня у дома Элиаса.

– А вот и он, – сказал один из них, – наш еврей собственной персоной.

– Похоже, удачный выдался вечерок, – отозвался другой.

Я попытался вырваться, но они держали меня крепко, и я понял, что придется ждать какого-нибудь благоприятного случая, если таковой подвернется. В конце концов, их было только двое и они не могли не отвлечься хотя бы на секунду во время пути туда, куда они намеревались меня отвести. По ночам на улицах Лондона встречается множество препятствий, способных отвлечь внимание моих конвоиров, что мне и требовалось. Я знал, что рано или поздно их может отвлечь какой-нибудь посыльный, или воришка, или проститутка. Один из них мог поскользнуться на лошадином помете или споткнуться о труп собаки.

Однако мои надежды вскоре рухнули, когда к двум конвоирам присоединились еще двое, появившиеся из темноты. Пока двое держали меня, третий заломил мне назад руки, а четвертый связал их обрывком веревки, выбранным за его прочность.

Мне пришлось бы туго, не случись непредвиденное обстоятельство. Из темноты вышел ирландец из кофейни в сопровождении не менее дюжины своих друзей грозного вида.

– В чем дело, джентльмены? – спросил ирландец.

– Тебя это не касается, дорогуша Джой, – сказал один из таможенников, используя оскорбительное для ирландцев прозвище. – Убирайся!

– Меня это очень даже касается, и я требую ответа. Отпустите этого человека. На этой улице мы хозяева, и никто никого не может здесь хватать без нашего ведома.

– Мы и тебя схватим, если не уберешься, – сказал таможенник.

Это было смелое заявление, учитывая, что на каждого таможенника приходилось трое или четверо противников, причем таможенники не были похожи на опытных бойцов. Небольшая армия ирландцев, почувствовав слабость таможенников, обнажила шпаги, все одновременно. Таможенники предпочли разбежаться, что было мудрым шагом, с моей точки зрения.

Я сделал то же самое. Нырнул в темный переулок, а потом в следующий и петлял до тех пор, пока не перестали слышаться крики таможенников. Я был рад вовремя подоспевшей помощи, но не имел никакого желания выяснять, почему они решили меня освободить. Не исключено, что они узнали меня и решили сами получить вознаграждение. Но, возможно, таможенные офицеры не нравились им еще больше, чем незнакомцы. Я решил не рисковать, выясняя это.

После моего побега из Ньюгейта прошло уже несколько недель. Не считая встречи с таможенными офицерами в ночь побега у дома Элиаса, у меня не было других столкновений с государственными службами, из чего я сделал вывод, что они не могли напасть на мой след. Я достаточно хорошо замаскировался и мог не опасаться властей, если только какому-то из их представителей неожиданно не повезет и он не выйдет на меня случайно.

Однако таможенники устроили мне засаду у «Спящего медведя». В кофейне я провел не более получаса, а значит, маловероятно, чтобы кто-то из постояльцев узнал меня и послал записку таможенникам, а те бы успели вовремя прибыть и ждать меня у выхода. И это было еще менее вероятным, если учитывать, что именно посетители кофейни освободили меня от конвоя. Следовательно, только мистер Аффорд, направляя меня в «Спящего медведя», мог предпринять действия, в результате которых я должен был лишиться свободы. Несмотря на то, что я был потрясен происшедшим, я знал, что мне надо действовать, и действовать быстро. Аффорд не так прост, как я думал, и я решил не откладывать и узнать все, что можно, той же ночью.

Я ждал до двух или трех часов ночи, пока улицы не опустеют, а в домах не погаснут последние огни. Затем отправился в дом мистера Аффорда и взломал окно на кухне, через которое и проник внутрь. Окно оказалось выше, чем я думал, но я спрыгнул, ничего себе не повредив, но наделав шума. Я выждал какое-то время – убедиться, что моя неуклюжесть никого не разбудила. Стоя неподвижно, я чувствовал, как о мою ногу терлись кошки, по крайней мере две или три, и я надеялся, что если кто-то услышал шум, то подумал, что это кошки, а не посторонний.

Когда прошло достаточно времени, или, точнее говоря, когда мне надоело ждать, я распрямился, молча попрощался со своими новыми приятелями из семейства кошачьих и шагнул в темноту. Я хорошо помнил, где расположен кабинет Аффорда, поэтому вскоре нашел нужную комнату, несмотря на то, что двигался на ощупь.

Я плотно закрыл за собой дверь и зажег пару хороших восковых свечей. Теперь в комнате было достаточно света, и я мог начать поиски, хотя и сам не знал, что именно ищу. Тем не менее я стал просматривать бумаги в его книгах, ящиках и на полках. Вскоре стало понятно, что я на правильном пути. Через несколько минут я нашел большое количество писем, представлявших собой непонятный набор букв, по всей видимости шифр, разгадать который было совершенно невозможно. Однако само наличие таких бумаг говорило о многом. Кому, кроме шпиона, может понадобиться шифр? Находка придала мне решимости, и я окунулся в работу с новой энергией.

Мой энтузиазм был вскоре вознагражден. Просмотрев за неполный час все бумаги, папки и книги и не обнаружив ничего существенного, я решил проверить более толстые тома, стоявшие у Аффорда на полках. Не найдя ничего, я уже собирался бросить это занятие, когда наткнулся на книгу, которая была легче по весу, чем предполагал ее размер. Внутри она была полая, и, открыв ее, я нашел около дюжины листков, на которых вычурным почерком был написан текст следующего содержания:

Сим удостоверяю получение от ___ суммы в размере ___, которую обязуюсь вернуть вместе с причитающими процентами в размере ___ годовых.

К. Яков

Король Яков, сам Претендент на престол. Аффорд с ведома Претендента собирал средства для якобитского восстания. Эти расписки, подписанные будущим монархом, были в распоряжении священника для того, чтобы он мог выдавать их кредиторам. Я взял бумаги в руки и стал их внимательно изучать. Конечно, это могли быть фальшивки, но зачем человеку притворяться, что у него на руках документы, из-за которых его могли казнить? Единственный вывод, который напрашивался, – это что Аффорд действительно был агентом Претендента. Более того, он не был беднягой, обуреваемым манией величия, как думали все. Вовсе нет. Человек, хранивший такие расписки, должен был входить в круг доверенных лиц Шевалье. Глупость и бестолковость Аффорда были лишь прикрытием хитрого и умелого агента.

Когда я держал в руках эти расписки, мне в голову пришла причудливая мысль. Никто, кроме меня, не знал, какое высокое положение занимает Аффорд среди якобитов. Это, без сомнения, заинтересует правительство намного больше, чем преследование простого ловца воров за убийство, которое, как всем известно, он не совершал. Я мог бы попробовать обменять эти сведения на свою свободу. Эта мысль была мне не по душе, так как никто не любит предателей, но я не питал любви к Аффорду, принимая во внимание, что именно из-за его махинаций оказался в столь плачевном положении. Безусловно, мой монарх заслуживал большей преданности. Меня могли обвинить в том, что, не сообщив известные мне сведения, я совершил непростительную халатность.

– Или проявил преданность истинному королю.

Должно быть, я говорил вслух, настолько меня поразило сделанное мною открытие. Я не видел и не слышал, как в комнату вошли люди. Я был глуп и неосмотрителен, поддавшись связанным с открытием соблазнам. Обернувшись, я увидел перед собой троих: Аффорда, ирландца из «Спящего медведя» и еще одного мужчину. Я никогда его раньше не видел, но мне показалось знакомым его худое лицо, впалые щеки и крючковатый нос. На вид ему было около тридцати, может быть, чуть больше. Несмотря на скромное платье и недорогой завитой парик, в его осанке было что-то величественное.

– Не сомневаюсь, – сказал ирландец, – вы не обменяете человеческую жизнь на свое благополучие.

– Предположение носит исключительно гипотетический характер, – сказал Аффорд. Он шагнул вперед и взял у меня из рук расписки. – У Бенджамина не будет возможности рассказать кому-либо то, что он узнал.

Ирландец покачал головой:

– Да, он не сможет рассказать кому-либо об открытии, это правда. Однако не хочу, чтобы он подумал, что мы хотим причинить ему вред.

– О нет, – сказал третий человек повелительным тоном. Он будто чеканил каждое произнесенное слово. – Нет, я слишком ценю мистера Уивера и даже мысли не допускаю действовать ему во вред.

И тут я узнал его; я видел это лицо сотни раз на листовках, в газетах, в памфлетах. В одной со мной комнате, на расстоянии не более пятнадцати футов, стоял сам Претендент, сын свергнутого короля Якова II, человек, который должен был стать Яковом III. Я не знал, как совершаются революции и перевороты, но знал совершенно точно, что если он осмелился ступить на английскую землю, положение его величества (нынешнего) короля Георга было поистине шатким.

Я находился в частном доме в обществе самого Претендента и, по всей видимости, двух высокопоставленных якобитов. Никто не знал, что я здесь. Мне запросто могут перерезать горло, а тело выбросить, засунув в ящик. Однако меня в тот момент в большей степени заботила не собственная безопасность, а соблюдение этикета. Одним словом, я не знал, как правильно обращаться к Претенденту. Подумав, я решил, что, может быть, более безопасно сделать вид, будто я его не узнал.

Аффорд лишил меня такой возможности.

– Вы с ума сошли? Он видел его величество. Мы не можем позволить ему уйти.

Ирландец на секунду закрыл глаза, словно пытался разгадать величайшую тайну.

– Мистер Аффорд, я должен попросить вас подождать снаружи. Оставьте нас одних.

– Должен напомнить вам, в чьем доме вы находитесь, – ответил он.

– Пожалуйста, выйдите, Кристофер, – сказал Претендент.

Аффорд поклонился и вышел.

Как только он закрыл дверь, ирландец весело мне улыбнулся.

– Я пришел к заключению, – сказал я, – что вы тот, кого называют Джонсоном.

– Я пользуюсь этим именем, – сказал он. Он налил мадеры мистера Аффорда в три бокала и, подав бокал Претенденту, вручил мне мой и встал напротив. – Не сомневаюсь, вы уже поняли, что с нами его величество король Яков Третий.

Не имея опыта в подобного рода вещах, я поклонился Претенденту:

– Это большая честь, ваша светлость.

Он кивнул в знак одобрения:

– Я слышал о вас много хорошего, сэр. Мистер Джонсон держал меня в курсе ваших действий. Он сообщил мне, что вы пали жертвой правительства этой жирной немецкой свиньи, узурпировавшей власть.

– Я действительно оказался чьей-то жертвой.

Лучше не говорить, что я оказался жертвой его собственных махинаций. Подобные высказывания не способствуют укреплению дружеских отношений.

Он покачал головой:

– Мне показалось, у вас имеются какие-то подозрения. Позвольте уверить вас, что они беспочвенны.

– Я был о вас лучшего мнения, мистер Уивер, – сказал Джонсон. – Виги хотят, чтобы вы поверили, будто мы сплели против вас заговор, и вы наивно в это поверили. Уверен, вы помните, что свидетели на процессе, нанятые, чтобы дать показания против вас, намекали на вашу связь с загадочным незнакомцем по имени Джонсон. Вам нужны другие доказательства того, что виги пытались сделать вас агентом якобитов и, соответственно, козлом отпущения? Этого не случилось благодаря вашему побегу.

Ему было нечем возразить. Действительно, кто-то хотел изобразить меня якобитом.

– Я с интересом следил за судебным разбирательством вашего дела, – продолжал Джонсон, – что я всегда делаю, когда речь идет о полезном и созидательном, можно сказать, героическом члене нашего общества, которого стирают в порошок продажное правительство и его слуги. Могу вас уверить, что никогда ни его величество, ни его агенты не желали причинить вам какой бы то ни было вред. То, чему вы стали свидетелем, не что иное, как заговор вигов, ставящий своей целью уничтожить их врагов, обвинив в этом их соперников, и изменить ход избирательной кампании, отвлекая избирателей от финансового скандала, организованного в высших кругах партии вигов.

Я взглянул на Претендента.

– Не знаю, могу ли говорить с вами откровенно, – сказал я.

Он засмеялся снисходительно и доброжелательно:

– Вы можете говорить все, что захотите. Всю свою жизнь я был то по одну сторону заговора, то по другую. Мне не повредит выслушать еще одну точку зрения.

Я кивнул:

– В таком случае мне кажется, что к смерти Гростона и лжесвидетелей, которых он нанял для процесса, причастны агенты якобитов.

Он негромко засмеялся:

– За кого вы нас принимаете? С чего нам желать зла этим людям или вам? Записки, оставленные на месте преступления, не что иное, как тщательно спланированный фарс. В них говорится, что вы совершили эти чудовищные преступления во имя истинного короля. Но они составлены таким образом, чтобы было понятно, что это не так, создавая впечатление, будто это якобитский заговор с целью разоблачения вигов. На самом деле это не что иное, как заговор самих вигов. Все подозревают нас, но это не так. Что вы такого сделали, мистер Уивер, о чем нам следовало бы знать или бояться, чтобы убить троих, нет, четверых людей с единственной целью – причинить вам страдания?

– Я не могу ответить на этот вопрос, но я также не понимаю, зачем это нужно вигам.

– Тогда, хотите, я объясню? – спросил Джонсон.

Я сделал большой глоток вина и наклонился вперед.

– Извольте, я буду рад.

– Мистер Аффорд нанял вас найти людей, которые нарушали его покой и препятствовали осуществлению традиционных свобод в качестве священника Англиканской церкви. Он не помышлял, что вы окажетесь в гнезде гадюк, но это не имеет значения, поскольку вы оказались в таком положении. Но люди, которые хотели, чтобы мистер Аффорд замолчал, – это те же люди, которые хотят уничтожить вас, а именно Деннис Догмилл и его ручной пес Хертком.

– Но почему? Я постоянно думаю об этом, но так и не понял, зачем Догмиллу это нужно.

– Разве ответ не очевиден? Вы пытались выяснить, кто послал письма мистеру Аффорду. Если бы вы обнаружили, что это дело рук Догмилла, он был бы уничтожен, Хертком был бы дискредитирован, а виги проиграли бы выборы в Вестминстере. Чтобы этого не случилось, он устранил препятствие, этого беднягу Йейта, и обвинил в преступлении врага. Признаюсь, дело приобрело политический оттенок, чего не случилось бы, если бы не мои усилия придать делу гласность. Этим, собственно, наше участие в ваших делах и ограничивается. И если я поощрял симпатизирующие нам газеты в их желании превозносить ваши заслуги, а они того стоят, и указывать на опасности, исходящие от вигов, а они вполне реальны, вряд ли меня можно в этом винить.

– Если якобиты мои друзья, почему Аффорд пытался погубить меня сегодня вечером?

Претендент покачал головой:

– Это досадная ошибка. Он испугался, что вы слишком близки к тому, чтобы узнать то, чего вы не должны были знать, и предпринял самостоятельные шаги. Когда мне сказали об этом, я велел мистеру Джонсону принять меры, чтобы вы не попали в руки вигов.

– Что и было сделано по мере наших возможностей, – сказал Джонсон.

Я кивнул, признавая справедливость его слов.

– Значит, вы достаточно мне доверяете, чтобы согласиться с интерпретацией фактов? – продолжал Джонсон.

Теория Джонсона отвечала требованиям логики, но все же не была убедительна. Неужели Догмилл был настолько глуп, что верил, будто я безропотно пойду на виселицу? Насколько я мог судить, несмотря на жестокость и вспыльчивость, он был умен и расчетлив и мог предположить, что я не смирюсь с уготованной мне участью.

– Мне кажется, все не так просто, – сказал я.

Джонсон покачал головой:

– Возможно, вы незнакомы с принципом, который называется лезвием Оккама и гласит, что самая простая теория всегда оказывается самой правильной. Вы можете посвятить всю оставшуюся жизнь поиску истины, если захотите, но я выложил перед вами все карты.

– Очень возможно, что вы правы. Я сам не раз приходил к тому же заключению, но мне необходимо это доказать, чтобы принять правду и убедить в ней других.

– Жаль, но, возможно, вы не сможете этого сделать. Догмилл – коварный зверь, и он просто так не отступит. Вы уже представали перед законом и убедились, что суд не стремится к справедливости. В свете этого, боюсь, вы поставили перед собой благородную цель, но она неминуемо приведет вас к гибели. – Он сделал паузу, чтобы сделать глоток вина. – Но у вас есть другой путь.

– Разве?

– Я бы хотел предложить вам служить мне, – сказал мне Претендент. – Завтра до наступления ночи я тайно переправлю вас из страны. Многое нужно сделать на континенте, а вы сможете действовать, не опасаясь закона. Что скажете? Не пора ли оставить ваши благородные попытки заставить продажную систему признать справедливость? Не лучше ли способствовать установлению нового порядка, основанного на справедливости и честности?

– Не сочтите за оскорбление, ваша светлость, но я не могу действовать против существующего правительства, – сказал я очень сдержанно.

– Я уже слышал подобные заявления, – сказал он. – Меня всегда изумляло, что даже люди, подобно вам ставшие жертвой злодеев, не спешат отвернуться от этих самых злодеев.

– Вы боитесь, что вас назовут предателем, – сказал Джонсон. – Но разве это предательство – служить человеку, который является вашим истинным монархом? Уверен, вы достаточно хорошо знаете историю королевства и вам не нужна лекция, я лишь напомню, что истинный монарх был лишен трона кучкой кровожадных вигов, которые обошлись бы с ним так же, как с его отцом, великим королем, которому отрубили голову. Теперь из-за фанатичной ненависти к вероисповеданию короля, которая вам, как человеку, исповедующему иудаизм, должна казаться особо отвратительной, они отдали корону немецкому князьку, не имеющему никаких корней на Британских островах, который даже не говорит по-английски и единственным достоинством которого является то, что он не католик. Разве те, кто поддерживает вигов, не настоящие предатели?

Я тяжело вздохнул. Не могу сказать, что я не испытывал искушения. В прошлом веке это королевство пережило столько потрясений и переворотов, что еще один переворот казался вполне вероятным. Если Претенденту выпадет удача и он получит трон, а я свяжу свою судьбу с ним, разве меня не ждет вознаграждение за мои услуги, причем очень солидное? Но этого было недостаточно.

– Мистер Джонсон, я ни в коей мере не могу считать себя политическим философом. Единственное, что я могу сказать: эта страна оказала моим соотечественникам необыкновенно теплый прием, и противодействие правительству этой страны было бы проявлением крайней неблагодарности даже несмотря на то, что отдельные его представители желают мне зла. Я с пониманием отношусь к вашему движению и уважаю ваши убеждения, но, к большому сожалению, я не могу выполнить то, о чем вы меня просите.

Претендент покачал головой:

– Ничего страшного, мистер Уивер, такова человеческая природа. Вы скорее готовы жить в рабстве у знакомого вам хозяина, чем воспользоваться шансом получить свободу с новым хозяином. Печально, что такой человек, как вы, не может сбросить оковы рабства. Со своей стороны, я не таю никакой обиды. Когда я займу свой законный трон, я попрошу вас прийти ко мне. Для вас найдется место.

В ответ я поклонился, и Претендент вышел из комнаты.

Джонсон покачал головой:

– Его величество более великодушен и чуток, чем я, ибо скажу вам прямо, что считаю ваше решение неразумным. Я подозревал, что вы можете отказаться, но его величество пожелал сделать вам предложение, и оно было сделано. Возможно, вы еще измените свое решение. Теперь вы знаете, где найти наших собратьев, поэтому можете не делать секрета, если решите вступить в наши ряды. Тем временем могу лишь просить вас никому не рассказывать, что вы здесь видели и слышали. Если вы не желаете встать на нашу сторону, я целиком завишу от вашей признательности за то, что мы сохранили вам свободу.

Он замолчал, и в тишине было слышно наше дыхание и тиканье напольных часов.

– И это все? – недоверчиво спросил я. – Вы позволите мне уйти?

– Я не могу препятствовать вам, по крайней мере применяя средства, которые считаю неприятными. Через несколько часов его величество покинет эти берега, поэтому вы не сможете причинить вред, сообщив об увиденном, хотя я просил бы вас этого не делать. Могу лишь пожелать вам удачи в ваших поисках справедливости, сэр, так как знаю: какие бы смелые поступки вы ни совершили, они будут служить интересам истинного короля.

Это казалось невероятным, но мистер Джонсон собирался отпустить меня, несмотря на то, что у меня были сведения, с помощью которых я мог погубить мистера Аффорда, хотя и не мог подтвердить их документально. Выходя из дома, я был как никогда осторожен, но никто не бросился на меня из темноты с намерением перерезать мне горло, и единственное затруднение, с которым мне пришлось столкнуться по дороге домой, был поиск наемного экипажа.

Засыпая, я не переставал изумляться тому, что Аффорд позволит мне ходить по той же земле, что и он, после того как мне стали известны определенные факты. Однако вскоре я узнал, что он не собирался этого делать. Мне стало известно, что на следующий день после моей встречи с Джонсоном Аффорд покинул страну, сославшись на здоровье, и поселился в Италии. Точнее говоря, он уехал в Рим, в город, где проживал Претендент.

Глава 18

В первый день шестинедельной избирательной гонки я решил отправиться в Ковент-Гарден, чтобы посмотреть на церемонию открытия. Часто на подобных процессиях царит праздничная атмосфера, как на параде лорд-мэра, и ничто не предвещало, что на этот раз будет иначе.

Я написал записку Элиасу и попросил его составить мне компанию. Поскольку мы отправлялись в общественное место, я предпочел на этот раз не быть ни Уивером, ни Эвансом, а снова надел ливрею слуги. Прошло уже довольно много времени после того, как я пользовался этим костюмом в последний раз, и я решил, что мне ничего не угрожает, если снова надену его на короткое время.

Сначала мы встретились в таверне: мне не терпелось обсудить с другом сведения, которые мне недавно удалось получить. Однако, когда мы встретились, оказалось, что Элиас не в духе.

– Сожалею, что вообще придумал этого Мэтью Эванса, – сказал он мне. – Я и шагу не могу ступить, чтобы кто-нибудь из моих пациентов не упомянул, что он самый интересный человек в Лондоне. Я ставил клизму одной симпатичной девушке, дочке герцога между прочим, так она только и говорила о Мэтью Эвансе. Она видела его в театре. Она видела его на балу. На своего бедного лекаря она вообще не обращала никакого внимания.

– Девушка с голой попкой не обращает на тебя внимания, а ты винишь в этом меня?!

Он кашлянул в кулак, чтобы не рассмеяться.

– Ладно, давай поговорим о твоих делах. Есть какие-нибудь новости?

– Есть, – сказал я и начал рассказывать обо всем, что произошло.

Он смотрел на меня, не веря своим ушам.

– Претендент был в Лондоне! Мы должны тотчас сообщить об этом.

– Я обещал не делать этого.

– Естественно, обещал. А что ты еще мог сказать? «Я собираюсь вас выдать, поэтому, пожалуйста, отпустите меня». Твое обещание не имеет значения в данном случае.

– Для меня имеет. К тому же он уже уехал, поэтому какой в том толк?

– В этом есть толк. Если он идет на такой риск, что приезжает сюда, это значит, что восстание неизбежно и он заручается поддержкой своих сторонников. Министры должны знать об этом.

– Министры каждый день готовятся к неизбежному восстанию. Они прекрасно обойдутся и без наших сведений. Я не собираюсь рисковать своей жизнью, чтобы сообщить правительству, которое намерено меня казнить, что оно должно готовиться к кризису, к которому оно и без того готовится.

– Может, ты и прав, – в задумчивости сказал Элиас. – Черт побери! Жаль, я не смогу рассказать об этом своим приятелям. Я бы мог приобрести популярность в кофейнях города.

– Придется обойтись без такой популярности, ладно?

– Конечно, – смиренно сказал он. – Но твой рассказ в корне все меняет. Несмотря на то, что тебе было сказано в доме Аффорда, ты в опасности, в ужасной опасности. Эти якобиты терпели тебя, так как ты был им нужен. То, что ты разнюхал их дела, раскрыл секретные источники финансирования вторжения и узнал о тайных визитах Претендента в Англию, – все это должно их тревожить. Пожалуйста, соблюдай крайнюю осторожность, иначе можешь кончить, как Йейт или эти свидетели с твоего процесса.

– Что ты предлагаешь?

Он тяжело вздохнул:

– Послушай, Уивер. Сказать по правде, тебе нельзя доверять никому из этих людей. Если этот ирландец Джонсон добр к тебе, это еще не значит, что он говорит правду.

– Понимаю. Но он мог бы причинить мне вред и этого не сделал.

– Только потому, что, на его взгляд, ты можешь ему пригодиться, если будешь на свободе. Если все обернется иначе, он причинит тебе вред, и еще какой.

– Знаю.

– Тогда ты должен понять, что все эти якобитские интриги тебя только отвлекают. Ты ведь пытаешься узнать, кто убил Йейта и почему.

– Я не должен этого делать?

– Думаю, должен. Но только ради достижения цели, но это – не конечная цель.

– Насколько я понимаю, конечная цель – это политика.

Он улыбнулся:

– Вижу, ты кое-чему все-таки научился.

Когда мы добрались до Ковент-Гардена, на площади уже собрались толпы избирателей и зевак. Многие держали в руках вымпелы цветов своих кандидатов, большинство пришли просто поглазеть. Толпа была плотной, а люди были одновременно веселы и сердиты, что характерно для лондонской толпы. Люди радовались развлечению, но их всегда необъяснимым образом возмущало, что развлечение было не таким занимательным, как они рассчитывали, что оно не избавляло их от бедности, или голода, или зубной боли.

Когда мы прибыли, кандидаты тори только появились на площади, а виги уже находились там. Я видел, как в воздух взметнулись сотни вымпелов, когда Мелбери подходил к подиуму, а также в его сторону полетело немало яиц и фруктов. Пока он выступал с короткой речью, казалось, тори получили преимущество; я видел, как несколько сторонников вигов исчезли в толпе, и боялся даже представить, какие мучения их ожидали.

Элиас посмеивался над моим изумлением.

– Ты раньше не видел церемонии открытия выборов?

– Кажется, видел, – сказал я, – но мне всегда казалось, что это нечто вроде спектакля. Поскольку у меня самого нет права голоса, я не придавал всему этому политического значения. Теперь, когда я смотрю на все другими глазами, это сумасшествие кажется мне абсурдным.

– Это и есть абсурд.

– Тебя не беспокоит, что нация выбирает своих лидеров подобным образом? Здесь не менее опасно, чем на Варфоломеевой ярмарке или на параде лорд-мэра.

– Нет особой разницы между этим представлением и кукольным театром, за исключением того, что здесь дубасят по голове не кукол, а живых людей. Но, по крайней мере, здесь собрались тысячи людей, которые могут повлиять на ход выборов. Тебе больше по душе такой город, как Ват, где членов парламента выбирает маленькая кучка людей, которые, попивая портвейн и закусывая цыпленком, решают, кто лучше набьет их животы?

– Я не знаю, что мне больше по душе.

– А мне больше нравится это, – сказал он. – По крайней мере, не скучно.

Итак, не без некоторой доли жестокости выборы начались. Как странно, подумал я, что все мои надежды связаны с человеком, которого я когда-то ненавидел, даже не будучи с ним знаком. Однако в моих интересах было, чтобы победу одержал Гриффин Мелбери. Поэтому я немало обрадовался, когда на следующее утро узнал в кофейне результаты голосования в первый день. Мистер Мелбери получил двести восемь голосов, а мистер Хертком – сто восемьдесят восемь. Человек, которого я презирал, представлявший интересы партии, к которой у меня не было доверия, выиграл первый день выборов, и хотя я не должен был желать ему ничего хорошего, судьба распорядилась так, что мне пришлось радоваться его победе.

Через два дня, в течение которых Мелбери опережал вигов, Мэтью Эванс получил записку, которую я счел восхитительной. Мистер Хертком лично приглашал меня присоединиться к его друзьям, среди которых была и мисс Догмилл, и провести следующий вечер в театре. Я подумал, что мисс Догмилл была не из тех женщин, которые имеют смелость начать переписку с мужчиной, хотя мне было бы приятно, если бы она пренебрегла правилами хорошего тона. Я тотчас написал ответ мистеру Херткому, сообщив ему, что я с радостью принимаю его приглашение.

Кандидат вигов появился у меня в комнатах одетый в костюм изумительного синего цвета, украшенный огромными золотыми пуговицами. Он робко улыбался, и я предложил ему перед выходом вина. Если он и был огорчен победой Мелбери в первые три дня выборов, то не показывал этого.

– Надеюсь, сударь, никаких гусей у вас нет, – со смехом сказал он, вспоминая события двухнедельной давности.

– Уверяю, есть только те, что ходят на свободе, – ответил я.

Я понял, что Хертком, изнывающий под игом мистера Догмилла, был в восторге, что я бросил вызов его хозяину. Возможно, до этого он никогда не встречал человека, который бы так возмутительно смело вел себя по отношению к последнему, и его доброе ко мне отношение было единственной формой протеста, которую он мог себе позволить. Или, может быть, он был шпионом Догмилла. В любом случае я знал, что для достижения моих целей мне нужно с ним подружиться, проявляя при этом особую осмотрительность.

– Не думаю, сударь, чтобы мистер Догмилл одобрил то, что я провожу свое свободное время в компании человека, симпатизирующего тори, но мы ему ничего не скажем.

– У меня нет привычки сообщать мистеру Догмиллу о своих делах, – сказал я.

– Вот и хорошо. Все складывается как нельзя удачно. В любом случае мисс Догмилл нравится ваше общество, и, поскольку мне нравится общество мисс Догмилл, я не вижу ничего плохого в том, чтобы удовлетворить ее желания, если вы меня понимаете.

У меня не было такой уверенности. Но я понял, что мистеру Херткому нравилась Грейс Догмилл, а она дала ему ясно понять, что не намерена придавать их отношениям юридический статус. Почему тогда он согласился позвать меня? Можно было предположить, что он не рассматривал меня в качестве соперника. Или у него на уме было что-то иное, более важное, чем амурные дела.

– Если вы позволите мне быть откровенным, – сказал я, – я заметил, что, хотя он ваше доверенное лицо и вы вместе работаете, вы не испытываете особой симпатии к мистеру Догмиллу.

Он засмеялся и замахал руками:

– О, знаете, нам не обязательно быть друзьями. Наши семьи связывают давние связи, а как доверенное лицо кандидата на выборах он просто великолепен. Без него у меня не было бы шансов на победу… Я человек бесхитростный, – продолжал он, – а Догмилл умеет лавировать в опасных водах. У этих тори сильные позиции в Вестминстере, и если Догмилл прав, речь идет о чем-то большем, чем просто место в парламенте. Если мы проиграем, страна будет захвачена якобитами.

– Вы верите, что это правда?

– Я не знаю, правда ли это, – сказал он, – но я верю в это. – Он замолчал и многозначительно посмотрел в свой бокал.

– Каковы тогда ваши убеждения, сэр? – дружелюбно поинтересовался я.

Он снова засмеялся:

– О, знаете, обычные для вигов убеждения. Меньшая роль Церкви и все такое. Защита людей с новыми идеями от старых денег. Служение королю, наверное. Есть еще пара других, но я сейчас их не помню. Видите ли, человек не всегда может делать в парламенте то, что хочет.

– Это из-за Догмилла? – спросил я.

– Говоря откровенно, мистер Эванс, я бы хотел расстаться с Догмиллом, после выборов, конечно. Я говорю вам это по секрету. Меня удивляет, что я вообще решился это сказать, но вы мне нравитесь. Я никогда раньше не видел, чтобы кто-то осмеливался перечить Догмиллу.

Я засмеялся:

– В нем есть что-то такое, что заставляет ему перечить. В меня будто дьявол вселяется.

– Будьте осторожны. Он страшно несдержан. В прошлом году, когда я только начал готовиться к этим выборам, я собрался сказать Догмиллу, что не хочу, чтобы он был моим доверенным лицом. Я еще не успел ничего сказать, как он побагровел, топнул ногой и начал бегать по комнате взад-вперед. Он держал в руке бокал с вином, так он так сжал его, что раскрошил на мелкие кусочки. Он истекал кровью, но даже не заметил этого.

– И что вы сделали?

– Я ничего не мог сделать, – сказал он. – Догмилл смотрел на меня дикими глазами. С его руки стекала кровь, смешанная с вином. Он снова и снова повторял: «Что вы говорите, сэр?» Он говорил это таким голосом, что сам дьявол содрогнулся бы. Я мог только покачать головой. Он рывком открыл дверь, оставив кровавый отпечаток, и мы никогда не возвращались к этому вопросу. Я никому об этом не рассказывал.

– Я польщен вашим доверием.

– А я восхищен вашей смелостью. Могу только надеяться, что вы не поплатитесь за это. – Он допил вино из бокала, показывая, что разговор окончен. – А теперь забудем неприятные темы и займемся вечерними развлечениями.

Когда мы приехали в театр на Друри-лейн, меня ожидало знакомство с полудюжиной молодых людей и девушек. Я представился, мне назвали имена, но, сказать по правде, я не запомнил ни одного, даже имен молодых дам, которые были все симпатичные. Я не сводил глаз с мисс Догмилл.

На ней было очень идущее ей платье голубого цвета с безупречно скроенным лифом. Ее темные волосы были красиво уложены под широкополой шляпкой того же цвета, что и платье. Она была лучшей девушкой в королевстве, и я обрадовался, когда она взяла меня за руку и позволила повести ее в театр.

– Я рад снова вас видеть, мисс Догмилл, – сказал я.

– Мне очень приятно, что я являюсь источником вашей радости, – сказала она.

Я заметил, что мистер Хертком, который вел оживленную беседу с одним из молодых людей, бросал в нашу сторону многозначительные взгляды. Я опять не понял, чего он хотел от меня, и, несмотря на его добрые слова, был решительно настроен проявлять осторожность на его счет. Но если бы он пожелал ухаживать за мисс Догмилл, ему бы пришлось состязаться с мистером Эвансом.

Я был доволен собой, хотя, по правде, кое-что меня заботило. Прогуливаясь по театру в красивом костюме и модном парике, ведя за руку ослепительно красивую молодую даму, я упивался своей ролью. Я был Мэтью Эвансом, преуспевающим холостяком, предположительно в поисках невесты. Я стал предметом сплетен незамужних светских дам. Когда мы поднимались по лестнице в свою ложу, я слышал, как шепотом называли мое имя: «Это мистер Эванс с Ямайки, про которого я тебе говорила. Похоже, Грейс Догмилл зацепила его».

Но, несмотря на все эти восторги, я постоянно напоминал себе, что живу в ужасной лжи. Если бы мисс Догмилл знала, кто я на самом деле, она бы оцепенела от ужаса. Я был евреем, зарабатывавшим на жизнь кулаками, беглецом, разыскиваемым за убийство, человеком, желающим уничтожить ее брата. Было бы жестоко, ужасно жестоко позволить ей влюбиться в человека, за которого я был вынужден себя выдавать. Я понимал это. Но я был так очарован пребыванием в этом мире, который прежде был для меня недоступен, что не хотел слушать тревожный голос совести.

А что если именно такие чувства соблазнили Мириам? Может быть, дело было вовсе не в Мелбери и в его достоинствах, а в Лондоне, в христианском Лондоне? Если бы я мог стать Мэтью Эвансом, с его деньгами и положением, с его репутацией в обществе, пошла бы она за меня? Я и сам не мог ответить на этот вопрос.

Мы заняли свои места в ложе, и я бросил взгляд на сцену, где уже играли пьесу Аддисона «Катон». Хороший выбор во время избирательной кампании, поскольку в пьесе изображался государственный деятель, который предпочел общественную добродетель модной в то время коррупции. Без сомнения, директор театра намеревался привлечь большое количество зрителей на этот спектакль и преуспел в этом. Однако, с другой стороны, такая актуальная тема могла разогреть общественные страсти, что и случилось.

Не прошло и десяти минут с начала представления, как мистер Бартон Бут, исполнявший роль Катона, начал произносить обличительную речь против коррупции в сенате. И кто-то в партере выкрикнул:

– Коррупция в сенате? Нам об этом ничего не известно.

Это вызвало взрыв смеха в зрительном зале, и, в то время как бесстрашный трагик продолжал слова своей роли, другой человек выкрикнул:

– Мелбери – наш Катон! Он единственный здесь добродетельный человек!

Я поднял голову. Мистер Мелбери сидел в ложе напротив. Он поднялся с места и поклонился под восторженные приветствия публики.

Актеры на сцене перестали играть, дожидаясь, когда зрители вновь обратят на них внимание. Я понял, что ждать им придется долго.

– Мелбери, будь ты проклят! – выкрикнул другой голос. – Будьте прокляты вы, проклятые папские якобитские тори!

Наблюдавший за происходящим Хертком побледнел и втянул голову в плечи. Меньше всего на свете ему хотелось, чтобы разгоряченная толпа зрителей, симпатизировавших тори, узнала его. Трудно было осуждать его за это. Увидев, что в нашу сторону полетели фрукты, я взял мисс Догмилл за руку.

– Думаю, мне следует отвести вас в более безопасное место.

Она добродушно засмеялась, наклонившись ко мне.

– О, мистер Хертком, пожалуй, прав, что желает остаться незамеченным, но нам не о чем беспокоиться. Возможно, мистер Эванс, в Вест-Индии зрители не бывают столь необузданны, но здесь это в порядке вещей.

Теперь зрительный зал раскололся на два лагеря. Один лагерь выкрикивал проклятья в адрес мистера Мелбери, другой – в адрес мистера Херткома. Знаменитый комик Друри-лейн, мистер Колли Сиббер, вышел на сцену, надеясь успокоить волнение, но за свои труды получил лишь несколько яблок, метко брошенных ему в голову. Было видно, что лагерь сторонников Херткома проигрывал, ибо их крики заглушались возгласами сторонников Мелбери.

А потом я услышал нечто, что потрясло меня до глубины души.

– Благослови господи Гриффина Мелбери, – выкрикнул кто-то, – и благослови господи Бенджамина Уивера!

Похоже, похвалы Джонсона в мой адрес в газетах тори возымели действие. Вскоре весь зал скандировал: «Мелбери и Уивер!», напрочь заглушив остатки сторонников Херткома, словно мы оба претендовали на место в парламенте. Мелбери встал и помахал рукой публике. Его лицо сияло от радости одержанной победы. Хертком закрыл лицо руками. Скандирование сопровождалось топаньем ног, и вскоре все здание закачалось в безумном ритме буйствующей толпы.

– Вы уверены, что нет повода для беспокойства? – спросил я мисс Догмилл.

Я не раз был свидетелем неистовства театралов и чувствовал, когда толпа могла стать опасной. Мелбери перестал махать рукой и пытался успокоить зрителей, но они не обращали на него внимания. В воздухе, подобно фейерверку, мелькали фрукты, бумага, обувь и шляпы. Публика была на грани настоящего бесчинства.

– Нет, – сказала мисс Догмилл дрожащим от волнения голосом, – теперь я вовсе в этом не уверена. Действительно, я начинаю опасаться за безопасность мистера Херткома, а возможно, и за собственную.

– Тогда идемте, – сказал я.

Остальные члены компании тоже не возражали, и мы покинули помещение довольно поспешно, но без паники, вместе с большинством других зрителей, занимавших ложи. Если хулиганы в партере намеревались разрушить театр, путь они это делают в одиночестве. Люди вполголоса сетовали на неуправляемость низших слоев, с чем Хертком выражал сердечное согласие, яростно кивая, но при этом закрывал лицо носовым платком.

Поскольку наше вечернее развлечениезакончилось раньше, чем мы планировали, возник вопрос, куда отправиться. Был необыкновенно теплый для этого времени года вечер, и по всеобщему согласию было решено поужинать на свежем воздухе в Сент-Джеймс-парке. Туда мы и направились, где насладились говядиной и теплым пуншем, греясь у специально зажженных для этой цели факелов.

Хертком изображал горе с мастерством, достойным трагиков Друри-лейн. Несмотря на то, что он бросал взгляды на мисс Догмилл не менее двух-трех раз каждую минуту, он нашел сочувствие у одной из ее компаньонок, бойкого миниатюрного создания с мышастыми волосами и длинным тонким носом. Ее нельзя было назвать самой симпатичной девушкой в городе, но она была чрезвычайно дружелюбной, и мне показалось, Хертком находил ее все более и более привлекательной с каждым выпитым бокалом пунша. После того, как он обнял ее за талию и начал кричать, что милая Генриетта (хотя ее звали Харриет) его единственная пассия и самая лучшая девушка в королевстве, я перестал беспокоиться за его душевное состояние.

Когда Хертком впал в восторженный ступор и был в безопасности, я позволил себе расслабиться и насладиться вечером. Участвуя в беседе, я нашел компаньонов мисс Догмилл приятными, но ничем не примечательными. Никто особенно не вдавался в подробности моей жизненной истории, поэтому я, удовольствия ради, в течение вечера прибавил к ней несколько красочных деталей. Разгоряченный вином и едой, горящими в саду факелами и близостью мисс Догмилл, я почти убедил себя, что это моя жизнь, что я Мэтью Эванс и что мне не придется снимать маску. Теперь я знаю, что был слишком самонадеян, ибо разоблачение должно было наступить, и довольно скоро.

Возможно, если бы я отдавал меньшую дань напиткам, я бы не допустил этого, но после трапезы я оказался наедине с мисс Догмилл в ее экипаже. Она предложила довезти меня до дома, и я был уверен, что другие тоже поедут, но мы оказались в темноте экипажа одни.

– Вы живете неподалеку от меня, – сказала она. – Может быть, вы хотели бы зайти вначале ко мне и подкрепиться?

– С удовольствием, но, боюсь, ваш брат не одобрит моего визита.

– Это и мой дом тоже, – мило сказала она.

Дело приобретало деликатный оборот. У меня давно возникли подозрения, что мисс Догмилл, возможно, не была, скажем так, самым строгим стражем своей добродетели, и хотя я не принадлежал к тем мужчинам, которые противятся соблазну Венеры, она слишком мне нравилась, чтобы позволить ей скомпрометировать себя, пока я выдавал себя за другого человека. Естественно, я не намеревался раскрывать ей свое настоящее имя, но опасался, что, если отвергну ее предложение, могу показаться слишком щепетильным или, что еще хуже, равнодушным к ее чарам. Ничего не оставалось делать, как принять ее предложение.

Мы тотчас прошли в гостиную и, после того как служанка принесла графин с вином, снова оказались одни. В камине пылал жаркий огонь, и были зажжены два канделябра, но мы тем не менее оставались в тени. Я предусмотрительно сел напротив мисс Догмилл, которая устроилась на диване, и сожалел только, что плохо вижу ее красивые глаза, когда мы разговаривали.

– Я недавно узнала, что вы встречались с моим братом, когда он устраивал состязание с гусем, – сказала она.

– Я редко вел себя столь вызывающе, – признался я.

– Вы загадка. Будучи тори, по приезде в город вы ищете поддержки у известного вига. После того, как он вам отказывает, возможно, не самым вежливым образом, вы наносите ему визит, зная, что это приведет его в ярость.

– Мое поведение вызывает у вас гнев? – спросил я.

Она засмеялась:

– Нет, оно меня забавляет. Я люблю своего брата, и он всегда был добр ко мне, но, знаю, он не всегда добр к другим людям. Например, бедный Хертком. Он обращается с ним, как с пьяным дворецким. Не могу не улыбаться, видя человека, который не боится дать ему отпор. Но это меня удивляет.

– У каждого бывают свои причуды, – сказал я вместо объяснения. – То, что я вступился за несчастного гуся, казалось мне в тот момент правильным. Это вовсе не означает, что я не съем лакомый кусок этого гуся на ужин с превеликим удовольствием.

– Знаете, мистер Эванс, – сказала она, – я не встречала еще человека, который бы так мало говорил о себе.

– Вы не правы. Разве только что я не изложил вам свое мнение по поводу гуся и человека?

– Безусловно, однако меня больше интересует человек, чем гусь.

– Мне не нравится говорить о себе. По крайней мере, в присутствии более интересной персоны, например вас. Мне гораздо интереснее узнать больше о вас, чем слушать, как я говорю о том, что мне и без того хорошо известно.

– Я вам рассказала о своей жизни. А вы скрытничаете. Я ничего не знаю о вашей семье, друзьях, вашей жизни на Ямайке. Большинство людей, которых кормит земля, обожают говорить о своих поместьях и владениях. Вы не сказали ничего. Мне кажется, если бы я спросила вас о размере вашей плантации, вы бы не смогли ответить.

Я через силу улыбнулся:

– Вы не похожи ни на одну из знакомых мне дам. Вы желаете, чтобы вас утомляли скучными подробностями.

Мисс Догмилл сидела молча какое-то время. Потом она сделала глоток вина и медленно поставила бокал на столик. Было слышно, как серебряная ножка стукнула о дерево.

– Скажите мне правду. Почему вы пришли к моему брату? – наконец спросила она. Ее голос был строгим и суровым. Я знал: что-то изменилось.

Я изо всех сил старался не показывать, что заметил тревожную перемену в ее тоне.

– Я думал стать агентом по закупкам ямайского табака, – сказал я, повторив неоднократно сказанную ложь, – и надеялся, что ваш брат даст мне несколько советов.

– Сильно в этом сомневаюсь.

– Как выяснилось, ваши сомнения пошли бы мне на пользу, если бы я знал о них до своего визита.

– Но результат вашего посещения мистера Догмилла не мог вас удивить. Слава моего брата как безжалостного дельца должна была дойти до Вест-Индии. В Виргинии едва ли найдется фермер, который не боится его. Вы что, хотите сказать, будто никогда не слышали, что он вовсе не благороден в этом отношении? Вы могли бы обратиться к другому агенту, помельче, который наверняка дал бы вам отличные советы.

– Я хотел обратиться к самому могущественному, – поспешно сказал я – а успехи вашего брата свидетельствуют о его талантах.

Я думал, она задаст мне еще один трудный вопрос, но ошибался.

– Я вас почти не вижу, – сказала она. – Даже когда нагибаюсь вперед.

Я должен был сказать: «Поскольку уже так темно, я должен идти». Но я этого не сделал. Вместо этого я сказал:

– Тогда я сяду на диван рядом с вами.

Так я и сделал. Я сел рядом с мисс Догмилл, чувствуя восхитительное тепло ее тела, поскольку нас разделяло всего несколько дюймов. Не успев сесть, я посмел взять ее за руку. Было такое ощущение, что мой разум оцепенел, а мной целиком овладели мои низшие инстинкты. Желание прикоснуться к ее коже затмило все другие желания.

– Весь вечер я мечтал взять вас за руку, – сказал я. – С той минуты, как впервые вас увидел.

Она ничего не сказала, но не убрала руку. Даже в темноте я разглядел лукавую улыбку на ее лице.

Я ждал поощрения с ее стороны, но мог обойтись и без него.

– Мисс Догмилл, должен вам сказать, что вы самая красивая женщина, которую я встретил за многие годы. Вы очаровательны, и живы, и привлекательны во всех отношениях.

Она не выдержала и засмеялась.

– Это следует воспринимать как настоящий комплимент, – сказала она, – поскольку вы пользуетесь репутацией знатока женщин.

Мое сердце учащенно забилось в груди.

– Я? Репутацией? Я здесь совсем недавно, чтобы иметь репутацию.

Она собиралась что-то сказать, но передумала. Вместо этого она подалась вперед, да, именно так, и поцеловала меня. Мои руки обвили ее стан, и мы слились в восхитительном страстном поцелуе. Все мои планы держаться от нее подальше были забыты, и трудно сказать, до какой степени мы потеряли бы разум, если бы два обстоятельства не положили конец нашим восторгам.

Второе и наименее неприятное из них заключалось в том, что дверь резко открылась, и в комнату ворвался мистер Догмилл с примерно полудюжиной своих друзей с обнаженными шпагами.

Первое же заключалось в том, что за секунду до того, как наше уединение было так грубо нарушено Догмиллом и его товарищами, мисс Догмилл прервала поцелуй и прошептала что-то мне на ухо. Она сказала:

– Я знаю, кто вы, мистер Уивер.

Трудно представить более неудобный момент для того, чтобы Деннис Догмилл и его друзья ворвались в комнату, и я решил, что все это было не иначе как тщательно спланированной ловушкой. Потеряв голову от страсти, я сокрушался, что теперь вынужден намертво сразить брата дамы своего сердца, если не хочу вновь возвратиться в Ньюгейтскую тюрьму.

Я вскочил на ноги и стал осматривать комнату в поисках оружия, с помощью которого можно было победить столько противников, но ничего не нашел.

– Прочь от моей сестры, Эванс! – закричал Догмилл.

Эванс. Он назвал меня Эвансом. Значит, он здесь не для того, чтобы засадить Бенджамина Уивера в тюрьму. Он пришел, чтобы защитить честь сестры. Я с облегчением вздохнул, ибо вышибать из кого-либо дух не требовалось.

– Черт побери, Денни! – вскричала мисс Догмилл. – Что ты здесь делаешь?

– Помолчи. Поговорим позже. И прекрати ругаться. Это недостойно леди. – Затем он повернулся ко мне. – Как вы посмели, сударь, поставить под удар честь моей сестры в моем собственном доме?

– Как ты узнал, что он здесь? – спросила Грейс.

– Мне не понравилось, как он смотрел на тебя на балу, и я велел Молли сообщить мне, если он здесь появится. А теперь, – сказал он мне, – мы больше не потерпим вашей грубости. Мы все джентльмены, которые знают, как следует поступить с человеком, пытавшимся изнасиловать женщину.

– Изнасиловать! – вскричала Грейс. – Это нелепо. Мистер Эванс вел себя как джентльмен во всех отношениях. Я сама его пригласила, и он не совершил ничего предосудительного.

– Я не спрашивал твоего мнения о том, что предосудительно, а что нет, – сказал Догмилл. – Юная леди в твоем возрасте не всегда понимает, когда мужчина ведет себя с ней непристойно. Тебе не о чем беспокоиться, Грейс. Мы с ним разберемся сами.

– Это большая смелость с вашей стороны привести с собой всего шесть человек, – сказал я. – Менее отважный привел бы целую дюжину.

– Язвите сколько угодно, но сила на моей стороне, а не на вашей. Можете поблагодарить меня, что получите только четверть того, что заслуживаете в качестве наказания.

– Вы в своем уме? – сказал я, видя, что он зашел слишком далеко. Человек, за которого я себя выдавал, мистер Эванс, не мог ответить иначе. – Вы можете наказать меня, но сделать это как джентльмен. Я не позволю вам обращаться с собой как со слугой, только потому, что вы привели с собой небольшую армию. Если желаете сказать мне что-то, говорите как человек чести, а если хотите сразиться со мной с оружием в руках, я готов сразиться с вами в Гайд-парке в любое удобное для вас время, если вы не побоитесь.

– В чем дело, Догмилл? – спросил один из его друзей. – Ты нам сказал, что какой-то подлец беспокоит твою сестру. Похоже, этот джентльмен здесь по ее приглашению и требует более уважительного отношения.

– Замолчи, – огрызнулся Догмилл, но такой аргумент никого не убедил.

Остальные стали перешептываться в недоумении.

– Мне это не нравится, Догмилл, – снова сказал тот же человек. – Ты вытащил меня из-за ломберного стола, когда мне улыбалась удача. Это подло – лгать и говорить, что сестра в опасности, когда никакой опасности нет и в помине.

Догмилл плюнул этому человеку в лицо. Речь шла не о каком-то символическом плевке, а о массивном клейком сгустке слюны. Тот приземлился с почти комическим шлепком. Мужчина утерся рукавом камзола, его лицо приобрело цвет сливы, но он ничего не сказал.

Мисс Догмилл стояла прямо, скрестив руки на груди.

– Прекрати плеваться на своих друзей, как мальчишка-школьник, и извинись перед мистером Эвансом, – сказала она строго. – Может быть, он простит тебе эту вспышку гнева.

Я посмотрел на мистера Догмилла и лучезарно ему улыбнулся. Естественно, чтобы поддразнить его. Я знал, что у него связаны руки. Любой мужественный человек вызвал бы меня на дуэль, но он не мог позволить себе ничего компрометирующего до окончания выборов.

Догмилл был похож на кота, загнанного в угол истекающей слюной гончей. Он перебирал в уме возможные варианты. Он пытался найти выход из затруднительного положения, но ничего не приходило на ум.

– Убирайтесь. Сочтемся, когда окончатся выборы.

Я снова улыбнулся.

– Нужно быть негодяем, чтобы не принять великодушно предложенные извинения, – сказал я, обращаясь к присутствующим, – поэтому я принимаю слова мистера Догмилла в духе доброй воли, которую они выражают. А теперь, джентльмены, не могли бы вы оставить нас с мисс Догмилл наедине.

Ее одну насмешила моя острота. На лицах друзей Догмилла отразился ужас, а мускулы мистера Догмилла напряглись до такой степени, что он мог свалиться на пол в припадке.

– Или, – предложил я, – может быть, мне лучше прийти в другой раз, поскольку час уже довольно поздний.

Я поклонился даме и выразил надежду, что скоро вновь увижу ее. После этого я направился к выходу, и мужчины расступились передо мной.

Мне пришлось совершать путь от гостиной до дверей одному, и по пути я встретил симпатичную служанку с удивительно зелеными глазами.

– Ты – Молли? – спросил я.

Она молча кивнула.

Я положил ей в ладонь пару шиллингов.

– Получишь еще столько же в следующий раз, если не скажешь мистеру Догмиллу о моем визите.

Я вышел на улицу, но свободного экипажа нигде не было видно. Я вряд ли мог ожидать, что Догмилл предложит послать своего слугу на поиски экипажа, но тем не менее решил вернуться и обратиться с такой просьбой. Когда я повернулся, то увидел Догмилла, который последовал за мной на улицу.

– Не думайте, что я трус, – сказал он. – Я бы сразился с вами на любых условиях, чтобы дать вам возможность защитить то, что вы опрометчиво называете честью, но не могу себе позволить ничего, что плохо отразилось бы на мистере Херткоме, с которым я столь тесно связан. Когда выборы окончатся, я вас вызову. Тем временем советую вам держаться подальше от моей сестры.

– А если я не последую совету, что вы сделаете? Снова предложите сразиться на дуэли через шесть недель? – Мне доставляло невероятное удовольствие злить его.

Он подошел ближе с намерением испугать меня своими размерами.

– Вы испытываете меня, сударь? Я не могу себе позволить публичную дуэль, но ничто не помешает мне дать вам пинка в зад прямо здесь.

– Мне нравится ваша сестра, сэр, и я буду с ней встречаться до тех пор, пока она этого хочет. Я не намерен слушать ваши возражения и не намерен выносить вашу грубость.

Вероятно, я перегнул палку, ибо в следующий миг лежал на земле в грязи и смотрел на Догмилла, который улыбался, видя мое унизительное положение. Боль в скуле и медный вкус крови во рту говорили о том, куда пришелся удар. Я провел языком по зубам, чтобы проверить, нет ли выбитых.

По крайней мере, в этом мне повезло, так как все были на месте. Меня в большей степени удивила скорость, с которой был нанесен удар, чем его сила. Я знал, что Догмилл необычайно силен, и меня удивило, что он не стал бить изо всех сил. Когда я выступал на ринге, мне не раз приходилось получать подобные удары. Я знал, что человек, способный нанести такой молниеносный удар – я даже не успел заметить его приближение, – мог ударить гораздо сильнее. Он играл со мной.

Или, возможно, не хотел убивать, так как это было рискованно. Он думал, что я богатый купец, а убийство такого человека не могло сойти ему с рук столь же легко, как убийство бродяги или бедняка.

Именно физическая сила Догмилла представляла для меня самую большую трудность. Если бы он не был столь силен, если бы я мог запросто его одолеть, мне не составило бы труда повернуться и уйти, отказавшись от поединка. Я бы сказал себе, что это правильное решение, и больше бы об этом не думал. Но принять такое решение было труднее, зная, что он мог, скорее всего, меня победить. Поэтому больше всего я жаждал нанести ответный удар, поступить как подобает мужественному человеку. Я знал, что буду ненавидеть себя за трусость. Что буду лежать в постели без сна и думать, как я должен был, или мог бы, или хотел бы ответить на его вызов. Но я не мог этого сделать. Я убеждал себя, что не могу этого сделать. Я не мог позволить раскрыться перед Догмиллом.

Я сел и молча смотрел на него какое-то время.

– Вы перешли границу, – сказал я наконец, с трудом выговаривая слова из-за одеревеневшей челюсти.

– Можете ответить тем же, если желаете, – ответил он.

Я выругался про себя. Он знал, что мне не справиться с таким, как он.

– Мое время придет, – сказал я, пытаясь потопить стыд в мыслях о мести.

– Ваше время пришло и ушло, – сказал он.

Он повернулся ко мне спиной и вошел в дом.

Глава 19

Грейс знала, кто я. Трудно сказать, какое из одолевавших меня чувств было сильнее – досада или облегчение, что больше не придется ее обманывать. Но как она узнала и что намерена делать теперь, когда ей известно мое имя? К счастью, она сама избавила меня от мучений неизвестностью, ибо на следующее утро я получил от нее записку, в которой она спрашивала меня, не составлю ли я ей компанию, когда она будет собирать голоса. Я понятия не имел, как проводятся подобные мероприятия, и мое любопытство было велико, не говоря о других чувствах. Я тотчас написал ответ, сообщив, что с радостью составлю ей компанию.

После удара Догмилла челюсть болела, но, к удивлению, не распухла и не покраснела, поэтому я не видел причин отказываться от приглашения. Около одиннадцати подъехал экипаж, украшенный сине-оранжевыми вымпелами, цветами кампании Херткома. Однако если я надеялся оказаться в экипаже наедине с мисс Догмилл, то, к сожалению, моим надеждам было не суждено сбыться, поскольку из экипажа, радостно улыбаясь, вышел сам мистер Хертком. В соответствии с законом он должен был лично присутствовать каждый день на избирательном участке, пока шло голосование, но, поскольку выборы в Вестминстере были столь продолжительны, никто не настаивал, чтобы кандидаты испытывали подобные неудобства, и некоторые кандидаты появлялись там лишь на короткое время.

В экипаже я обнаружил мисс Догмилл, в нарядном платье оранжевого и синего цветов. Я устроился напротив нее и улыбнулся. Она тоже улыбнулась, сердечно и лукаво. Ей была известна моя тайна, и я отдал бы полжизни, дабы узнать, что она думает, но знал, что придется ждать, а она специально тянула время.

Не успел экипаж тронуться, как Хертком, не в силах скрыть удивления, сказал, обращаясь ко мне:

– Должен признаться, сударь, я немало удивлен, что вы согласились присоединиться к нам.

– А почему вы удивлены? – спросил я, в свою очередь удивленный его тоном.

– Вы по-прежнему тори, разве не так?

– Я не перешел в другой лагерь.

– И вы по-прежнему поддерживаете мистера Мелбери?

– Буду поддерживать его, пока он остается кандидатом тори.

– Почему в таком случае вы пожелали составить нам компанию? Надеюсь, вы не задумали ничего плохого?

– Нет, – пообещал я. – Я присоединился к вам потому, что желаю вам удачи, мистер Хертком, и потому, что мисс Догмилл попросила меня об этом. Вы сами говорили, что принадлежность к партии не самое главное в жизни. Кроме того, когда вас о чем-то просит такая милая дама, как мисс Догмилл, отказать невозможно.

Херткома не удовлетворили мои объяснения, но, поскольку иных не последовало, ему пришлось довольствоваться предложенными. Мне не нравился появившийся в нем дух конфронтации, но я подумал, что, возможно, в нем борются противоречивые чувства. С одной стороны, ему очень хотелось, чтобы я продолжал противостоять Догмиллу. С другой – ему хотелось, чтобы я перестал ухаживать за сестрой Догмилла, ибо сам имел на нее виды. Тем временем экипаж свернул на Кокспер-стрит и последовал в направлении Ковент-Гардена.

– А как вы определяете потенциальных сторонников? – спросил я.

– Хороший вопрос, – сказал Хертком менее тревожным тоном и с интересом. – Как они это делают?

Мисс Догмилл снисходительно улыбнулась, как учитель рисования, дающий урок дамам.

– Как вам известно, мой брат руководит избирательной кампанией мистера Херткома, поэтому он получает от своих помощников имена и адреса избирателей в Вестминстере.

– Но их, вероятно, не менее десяти тысяч. Нельзя же каждому нанести визит.

– Конечно можно, – сказала она. – Десять тысяч посещений не так уж и много, учитывая, что выборы длятся шесть недель, а желающих принять участие в агитации ради блага своей страны – сотни. Вестминстер отличается от других округов в стране, где голосованием заправляют землевладельцы. Здесь нужны действия.

Я неоднократно слышал о подобных вещах, о том, что крупные землевладельцы и сквайры в графствах диктовали своим арендаторам, как голосовать. Арендаторов, не подчинившихся приказу, могли согнать с земли и разорить. Пару раз в парламенте поднимался вопрос о тайном голосовании, но он сразу снимался с повестки. Какова ценность британских свобод, заявляли члены палаты общин, если человек боится публично признаться, кого он поддерживает.

– Не могу поверить, что столько людей готовы посвятить свое время этому делу, – сказал я.

– Но почему в это трудно поверить? – спросил Хертком, задетый за живое.

– Мне кажется, политика – особенная вещь, в основном люди интересуются политикой в корыстных интересах.

– Вы циник, сударь. Неужели вы не допускаете, что люди заинтересованы в том, чтобы победила платформа вигов?

– А в чем, собственно, заключается платформа вигов, могу я узнать?

– Не вижу смысла обсуждать с вами эту тему, – сказал он с раздражением.

– Я не ищу повода для ссоры. Мне просто интересно услышать, в чем заключается платформа вигов. С моей точки зрения, речь идет о защите интересов людей с новыми деньгами и о препятствовании любым инициативам, которые не ставят целью обогащение за счет остального мира. Если у вашей партии имеется более глубокая идеология, мне было бы чрезвычайно интересно о ней узнать.

– Вы хотите сказать, – спросил Хертком, – что партия тори не стремится к извлечению выгоды, где это возможно?

– Я никогда не рискнул бы этого сказать в отношении любого человека, связанного с политикой. Не могу сказать, что среди представителей тори нет коррупции. Однако мой вопрос касался философской основы вашей партии, а не отсутствия моральных принципов у политиков любых мастей, и меня действительно это интересует.

Было видно, что Херткому нечего сказать. Он не знал и особо не задумывался о том, что значит быть вигом в теоретическом, а не в практическом смысле. Наконец он пробормотал что-то о том, что партия вигов – это партия короля.

– Если ассоциация имеет такое большое значение, – сказал я, – могу предложить назвать партию вигов партией мисс Догмилл, поскольку этого было бы достаточно, чтобы любой разумный человек встал под ее знамена.

– Мистер Эванс пытается польстить мне, но, мне кажется, он сам уже ответил на свой вопрос. Я поддерживаю вигов, потому что моя семья всегда так делала с тех пор, как появились партии. Виги служат моей семье, а моя семья служит вигам. Не берусь утверждать, что это самая честная из партий, но уверена, что любая партия неидеальна. Приходится смотреть на вещи с точки зрения прагматизма. Тем не менее, если бы я могла сделать так, чтобы политика и политики исчезли, я бы не колеблясь это сделала.

– То есть вам не нравится система, которой вы служите? – спросил я.

– Конечно не нравится. Но партии похожи на больших кровожадных львов, мистер Эванс. Они стоят и истекают слюной и облизываются, и, если вы не будете их кормить время от времени, они съедят вас. Вы можете проявить принципиальность и отказаться ублажать зверей, но тогда львы останутся, а вас не будет.

Когда мы вышли из экипажа в Ковент-Гардене, я тотчас отвел Херткома в сторону.

– У нас с вами были дружеские отношения, – сказал я. – Неужели я сделал что-то такое, что переменило ваше отношение ко мне, сэр?

Он смотрел на меня, и его взгляд не был пуст, как обычно.

– Я не обязан быть всем другом.

– Я с вами согласен. Но поскольку вы были моим другом, мне хотелось бы знать, почему вы перестали им быть.

– Разве это непонятно? – сказал он. – Я давно неравнодушен к мисс Догмилл, а вы пытаетесь отвлечь ее внимание на себя.

– Не могу спорить, когда речь заходит о сердечных делах, но, мне показалось, я не скрывал вчера вечером, что увлечен мисс Догмилл. Возможно, вам это не нравилось, но вы не проявляли своей неприязни ко мне.

– Подумав хорошенько, я пришел к заключению, что мне это не нравится, и вы мне тоже не нравитесь, Эванс.

– Я бы отнесся с уважением к тому, что вы говорите, если бы верил вашим словам. Мне кажется, вы что-то скрываете, сударь. Вы знаете, что можете быть со мной откровенны.

Он закусил губу и отвернулся.

– Это из-за Догмилла, – наконец признался он. – Он велел, чтобы я прекратил с вами дружеское общение, сэр. Очень жаль, но это от меня не зависит. Мне сказали, что мы не должны быть в дружеских отношениях, а должны ссориться как можно чаще. Если вы можете оказать мне в этом помощь, то облегчите мою задачу.

– Помощь! – почти закричал я. – Вы просите помочь вам стать моим врагом? Этому не бывать, сэр. Я полагаю, вам пора понять, что если мистер Догмилл что-то от вас требует, не обязательно это выполнять.

Его глаза покраснели, краснота распространялась подобно чуме в Древнем Египте.

– Он меня ударил, – прошептал Хертком.

– Что?

– Он ударил меня по лицу. Ударил меня, как нашкодившего ребенка, и сказал, что на этом не остановится, если я не буду помнить, что мы должны выиграть место в палате общин, а эта цель едва ли достижима, если я буду поддерживать дружеские отношения с врагом.

– Вы не должны позволять обращаться с собой подобным образом, – сказал я злым шепотом.

– Разве у меня есть выбор? Я не могу ему перечить. Я не могу его ударить в ответ. Мне ничего не остается, как терпеть его издевательства, пока я не выиграю выборы. После этого я сделаю все, чтобы освободиться от него.

– Понимаю, – кивнул я. – Вы должны позволить ему добиться своей цели, но это не значит, что мы должны подчиняться его воле. Можете сказать, что наговорили мне кучу колкостей, а я вам, и правды он не узнает. В присутствии мисс Догмилл можете грубить мне сколько пожелаете, я не обижусь.

Мне даже показалось, что Хертком готов был меня обнять. Но он только улыбнулся широко и искренне, как младенец, схватил мою руку и долго ее тряс.

– Мистер Эванс, вы настоящий друг. После выборов, когда я разорву свою связь с Догмиллом, я докажу вам, что значит признательность Альберта Херткома.

Меня тронули его слова, хоть я и не был его настоящим другом. Я мог без колебаний погубить его, если бы это было необходимо для достижения моей цели. Я мог бы в определенных обстоятельствах ударить Херткома по лицу, несмотря на то, что смотрел на мир иначе, чем Догмилл.

Сбор голосов оказался странным и прелюбопытным ритуалом. У мисс Догмилл был листок бумаги, на котором были написаны имена избирателей. Также было указано, известны ли политические симпатии мистеру Догмиллу. В большинстве случаев они были неизвестны. Я не понимал, как можно было послать такую симпатичную девушку в столь опасную часть города, но вскоре мое недоумение было развеяно. Мы посетили лавку некоего мистера Блэксмита, аптекаря по профессии. На вид ему было около пятидесяти, и годы оставили на нем свой след. Когда мы вошли, мне показалось, что он за всю свою жизнь не видел никого прекраснее мисс Догмилл.

– Сэр, – начал с порога мистер Хертком, – вы уже приняли участие во всеобщих выборах?

– Еще нет, – ответил он. – Никто еще не приходил.

– Ну вот мы к вам и пришли, – сказал виг. – Я Альберт Хертком.

Аптекарь так сильно втянул в себя щеки, что его лицо стало из лилового красно-лиловым.

– О Херткоме я еще не слышал. А вы, собственно, кто будете?

Мисс Догмилл мило улыбнулась и сделала реверанс, демонстрируя цвета своего платья.

– Мистер Хертком – сине-оранжевый кандидат, – сказала она.

Аптекарь застенчиво улыбнулся:

– Сине-оранжевый? Думаю, это хорошие цвета. А что вы можете предложить мне за мой голос?

– Справедливость и свободу, – сказал мистер Хертком. – Свободу от тирании.

– У меня этого добра и без того хватает, не знаю, куда его девать. Может, что-нибудь еще?

– Полшиллинга, – предложила мисс Догмилл.

Аптекарь в задумчивости почесал редкие остатки волос на макушке.

– Откуда мне знать, может, другие предложат большую цену?

– Вполне возможно, а могут и ничего не предложить, – сладким голосом сказала мисс Догмилл. – Полно, сударь. Если проголосуете за мистера Херткома, я готова пойти с вами на избирательный участок прямо сейчас. Я подожду, пока вы не проголосуете, и сама вложу вам деньги в руку. – Она подошла к нему и вложила свою руку в его. – Вы хотите, чтобы я пошла с вами?

Шея аптекаря стала пунцовой, а затем краска залила его лицо и голову.

– Гильберт! – громко позвал он. Из задних комнат прибежал мальчик лет десяти или одиннадцати. – Я иду осуществлять гражданские свободы, дарованные мне Англией, – объявил старик. – Следи за лавкой, пока я не вернусь. Помни: я знаю здесь каждый пузырек. Если что-нибудь пропадет, получишь по первое число, когда я вернусь. – Потом он посмотрел на мисс Догмилл. – Я готов, ведите меня, дорогая.

Было очевидно, что продолжать сбор голосов без мисс Догмилл не имело смысла, поэтому мы с мистером Херткомом последовали за счастливой парой на большую площадь, где был устроен избирательный участок, и встали в очередь вместе с другими избирателями. Мисс Догмилл подвела старого аптекаря к учетчику голосов, который следил за доступом в кабины для голосования и распределял, кто в каком порядке будет голосовать. Хотя эти люди должны были быть неподкупны, ей не потребовалось и двух минут, чтобы убедить его прибавить данного избирателя к общему счету. Тем временем она вела оживленную беседу с аптекарем, будто для нее это было обычным делом. Хертком неловко переминался с ноги на ногу, стараясь не встречаться со мной взглядом, хотя было видно, что ему хочется поговорить. Мои попытки поговорить на какую-нибудь нейтральную тему ни к чему не привели.

Наконец аптекарь подошел к кабине для голосования. Мисс Догмилл была с ним, ожидая снаружи, мы тоже подошли поближе, чтобы слышать, что происходит внутри. Это был наилучший способ убедиться, что полшиллинга не будут потрачены зря.

Человек в кабине попросил аптекаря назвать свое имя и адрес, а затем, сверив эти сведения со списком избирателей, спросил, за какого кандидата он хочет проголосовать.

Аптекарь выглянул из палатки, бросив взгляд на платье мисс Догмилл.

– Я голосую за оранжево-синего, – сказал он.

Чиновник, отвечающий за выборы, безразлично кивнул:

– Вы отдаете голос мистеру Херткому?

– Я отдаю голос мистеру Кокскому, если он оранжево-синий. Симпатичная леди в платье такого же цвета обещала дать мне за это монету.

– Тогда Хертком, – сказал чиновник и махнул рукой, давая понять, что аптекарь может идти, дабы колесо английских гражданских свобод беспрепятственно крутилось дальше.

Аптекарь вышел наружу, и, как и было обещано, мисс Догмилл вложила ему в руку монету.

– Спасибо, дорогая. А теперь не желаете ли отделаться от этих щеголей политиков и выпить со мной чашку шоколада?

Мисс Догмилл сказала, что с радостью бы это сделала, но ее долг – продолжать сбор голосов. После встречи с ней старик стал и богаче, и счастливее.

Не все люди в списке были столь любезны. Следующий человек, которого мы посетили, торговец свечами, сообщил, что он сторонник Мелбери, и послал Херткома к черту. Для пущей убедительности он с грохотом захлопнул за нами дверь. Другой заставил нас купить обед в его забегаловке, а когда мы заплатили, утер лицо салфеткой, улыбнулся и сообщил, что уже проголосовал, а за кого, не скажет. Однако он поблагодарил за то, что мы отведали его баранины. Наконец мы нанесли визит крепкому молодому мяснику. Его руки были все в крови, словно перед самым нашим приходом он доставал внутренности только что убитого животного. Он окинул мисс Догмилл таким плотоядным взглядом, что если бы я не маскировался, то врезал бы парню за одно это.

– Вам нужен мой голос? – спросил он. – Я слышал, такие вещи не делаются даром.

– Мистер Хертком будет рад выразить вам свою признательность, – сказала она.

– Мне плевать на признательность этого костлявого парня, – сказал он. – Я хочу поцелуй.

Хертком открыл рот, но ничего не смог сказать. Грейс посмотрела на мясника.

– Очень хорошо, – сказала она. – Если проголосуете за мистера Херткома, я непременно вас поцелую.

– Тогда пошли голосовать, – сказал он, вытирая руки о фартук.

И мы снова отправились на площадь, где мисс Догмилл снова убедила учетчика пропустить ее протеже без очереди. Она не отходила от мясника, пока тот не проголосовал, оставаясь необыкновенно веселой, общаясь с человеком столь низкого положения. После голосования мясник подошел к мисс Догмилл и обнял ее за талию.

– Где обещанный поцелуй, красотка? – спросил он. – И не забудь пустить в дело язык.

Прямо там, на глазах у всех, она поцеловала его в губы. Он притянул ее к себе, пытаясь приоткрыть ее рот, и положил руку ей на грудь. Это привело толпу в полный восторг, в особенности тех, кто держал вымпелы цветов мистера Мелбери.

Грейс попыталась вырваться из его объятий, но он держал ее крепко. Он начал грубо стягивать с нее платье, словно собираясь раздеть ее посредине Ковент-Гардена. Какой-то сторонник Мелбери дико заорал: «За Мелбери!» – очевидно решив, что этот грубиян был тори, который таким образом хотел оскорбить Херткома. Ему в голову не пришло, что этот человек продал свой голос и теперь решил, что ему позволено насиловать женщину.

У меня не было желания привлекать к себе внимание, но, видя, что другого выхода нет, я бросился вперед и вырвал Грейс из тисков дикаря. Она тяжело дышала и отшатнулась назад, пытаясь в то же время привести в порядок свое платье. Мясник тем временем подошел и схватил меня. Без сомнения, на его стороне были молодость и телосложение, и он был настроен крайне решительно.

– Нет ничего слаще потаскухи от партии вигов. А ты отойди, старичок, – сказал он мне, – если тебе не нравится вкус собственной крови у себя во рту.

Наверное, стоило было поискать более мирного решения, но после стычки с Догмиллом прошлой ночью я не собирался пасовать перед этим молодчиком. Поэтому я схватил его за волосы и дернул изо всей силы, повалив на землю. Я встал ему на грудь одной ногой и стал давить, пока не почувствовал, что его ребра прогибаются. Потом я убрал ногу с груди и пинал его ногами до тех пор, пока не увидел, что он не может встать. Он мычал и делал отчаянные попытки вырваться, поэтому я пнул его еще раз, из чистого удовольствия. Потом я поставил его на ноги и толкнул в спину, чтобы придать ускорение. Парень был молодцом. Он обрел равновесие и побежал прочь не оглядываясь.

Мой поступок был встречен одобрением толпы, поэтому я поклонился в знак признательности, ибо знал, что, если не сделаю этого, толпа может быстро сменить милость на гнев. Каким-то образом весть о том, что Мэтью Эванс оказал услугу кандидату тори, разнеслась быстро, поскольку снова раздались возгласы в поддержку Мелбери. Я бросил взгляд на Грейс. Она выглядела смущенной и растерянной, но не напуганной. Однако мистеру Херткому было явно не по себе. Я понял, что на сегодня сбор голосов окончен.

Не могу найти слов, чтобы описать все разочарования того дня. Я хотел только одного – остаться с мисс Догмилл наедине и заключить ее в свои объятия и, возможно, узнать, что ей известно обо мне и что она намерена с этим делать. Вместо этого я вынужден был проводить часы в обществе своего соперника, в то время как всякие низкие типы безжалостно ее лапали. Поэтому я облегченно вздохнул, когда она сказала своему кучеру, что так как мистер Хертком живет поблизости, его следует довезти до дома первым. Это не вызвало восторга у мистера Херткома, но он не выразил вслух своего неудовольствия. После того как он вышел, мисс Догмилл предложила зайти в ближайшую кофейню, где подавали горячий шоколад, и я хранил молчание, пока мы не устроились за столиком.

– Как вам понравился сбор голосов? – спросила она, опустив глаза.

– Не очень понравился. Как ваш брат позволяет вам подвергать себя подобной грубости?

– Он не стесняется выставлять напоказ собственную грубость. Хотя, если бы он оказался там, он не проявил бы к этому мяснику такого милосердия, как вы. Я стараюсь оберегать его от наиболее отталкивающих подробностей того, с чем приходится сталкиваться женщине во время сбора голосов, иначе он запретил бы мне в этом участвовать. Я разработала массу ухищрений, чтобы он не узнал, насколько опасно может быть это занятие для женщины. Видите ли, это единственное участие в политике, которое мне дозволено, и я не хочу лишиться и этой возможности.

– А что было бы, если бы Догмилл узнал правду?

Мисс Догмилл закрыла глаза.

– Два года назад плотник, которому мой брат задолжал, потерял терпение. Это был не самый привлекательный человек на свете, но Денни должен был ему больше десяти фунтов, на которые тому надо было кормить семью. Иногда Денни не платит торговцам, просто чтобы доставить себе удовольствие, глядя на то, как они страдают и нервничают. Это был как раз такой случай. По-моему, плотник понимал, что мой брат издевался над ним, как ребенок издевается над пойманной им лягушкой. Итак, он послал Денни записку, в которой написал, что если тот не заплатит, то он получит свои деньги не мытьем, так катаньем. Он обещал, что схватит меня на улице и будет держать в заложниках, пока справедливость не восторжествует.

– Полагаю, ваш брат был взбешен.

– Да. Он пошел к плотнику, избил его жену до бесчувствия, а потом избил до бесчувствия и его самого. Потом взял банкноту в десять фунтов, плюнул на нее и засунул ее в рот плотнику. Он даже попытался протиснуть банкноту ему в горло, чтобы тот подавился собственными деньгами. Я все это видела своими глазами, так как, дабы убедить брата, что меня похитили, плотник пригласил меня к себе домой, зная, что я симпатизировала ему, и попросил быть посредником. – Она тяжело вздохнула. – Я хотела прекратить это зверство, но, если он выходит из себя, остановить его не может ничто. Я бы не хотела, чтобы он потерял над собой контроль посреди Ковент-Гардена в присутствии толпы избирателей.

– Понимаю ваши чувства.

– У меня сложилось впечатление, что вы владеете своими эмоциями гораздо лучше, и благодарю за ваше вмешательство сегодня. Не могу сказать, что мне угрожали впервые, но гораздо лучше, когда рядом есть кто-то, кто придет на помощь.

– Для меня удовольствие услужить вам.

Я был поражен, когда она протянула руку и нежно прикоснулась пальцами к моей челюсти там, куда меня ударил Догмилл.

– Он сказал мне, что ударил вас, – сказала она тихо. – Наверное, вам было трудно удержаться и не ударить его в ответ.

Я тихо засмеялся:

– Я не привык бегать от мужчин вроде вашего брата.

– Вы не привыкли к таким людям, как мой брат. Никто не привык. Но я сожалею, что вам досталось.

– Не сожалейте, – сказал я раздраженно. – Я позволил ему это сделать.

Она улыбнулась:

– Я не сомневаюсь в вашей смелости, сударь. Всякий, кому известно ваше имя, не сомневался бы. Думаю, если бы мой брат знал, кто вы, он бы тоже не решился.

– Поскольку вы затронули эту тему, я бы с удовольствием продолжил ее обсуждение.

Она отпила шоколаду из чашки.

– Откуда я узнала? Чтобы узнать это, я сделала самую удивительную вещь – посмотрела вам в лицо. Я видела вас раньше, сударь. Я всегда наблюдала за вашими поступками. В отличие от других, меня не так легко ввести в заблуждение новым костюмом и новым именем, хотя, должна признать, маскировка исполнена блестяще. Когда вы пришли повидать моего брата, я тотчас поняла, что мне знакомо ваше лицо, и не успокоилась, пока не догадалась. Мне показалось, что вы необыкновенно похожи на Бенджамина Уивера, но я не была уверена, пока не потанцевала с вами. Вы двигаетесь как боксер, сударь. Кроме того, всем известно, что вы поранили ногу, и, боюсь, травма вас выдает.

Я кивнул:

– Но вы ничего не рассказали брату.

– Поскольку за вами не пришли констебли, можно заключить, что брату я ничего не сказала.

– Вы думаете, он не догадается?

– Как он может догадаться? Вряд ли он вас когда-либо видел, ну то есть одетым в ваше обычное платье. Поэтому не вижу причины, по которой он мог бы заподозрить, что вы выдаете себя за другого человека. От Херткома он узнал, что в театре скандировали имена Мелбери и Уивера. Он ругал почем зря тори и якобитов, а также евреев и старую аристократию в целом, но ни разу не упомянул вашего имени, то есть мистера Эванса. И, уверяю вас, его ничто не сдерживало.

– По крайней мере, это радует. Но теперь, когда вы знаете, кто я, что вы намерены делать?

– Пока не знаю, – покачала она головой. Она потянулась и положила руку, затянутую в перчатку, на мою руку чуть выше запястья. – Сначала скажите мне, зачем вы пришли к нему?

Я вздохнул:

– Не знаю, следует ли мне это делать.

– Можно, я попробую угадать?

Что-то в ее тоне меня насторожило.

– Конечно.

Она отвела взгляд, а потом посмотрела прямо мне в глаза. Ее глаза были цвета янтаря, в тон ее платью. Было видно: то, что она собиралась сказать, давалось ей нелегко.

– Вы думаете, что это он убил этого человека, Уолтера Йейта, и возложил вину на вас.

Я лишился дара речи и только смотрел на нее.

– Да, – сказал я срывающимся на шепот голосом. – Откуда вы это знаете?

– Это единственное заключение, к которому я могла прийти. Видите ли, если бы вы действительно убили этого человека, в чем вас обвиняют, вам бы не был нужен мой брат. Вам не было бы нужды в переодевании. Единственное, для чего вы могли пойти на такой риск, – это чтобы доказать свою невиновность. Насколько я понимаю, вы ищете убийцу Йейта.

– Вы очень умная женщина, – сказал я. – Из вас получился бы отличный ловец воров.

Оназасмеялась:

– Вы первый человек, который мне это говорит.

– Теперь вы знаете все мои тайны.

– Далеко не все.

– Не все, это правда.

– Но я знаю, вы думаете, что мой брат связан со смертью Йейта.

Я кивнул:

– Значит ли это, что между нами вбит клин?

– Меня не радует, что моего брата обвиняют в столь ужасном преступлении, но я вовсе не исключаю возможность того, что он может быть виновен. Он по-своему очень хорошо ко мне относится, и я люблю его, но если он виновен, то должен быть наказан, вместо того чтобы отправлять на виселицу невинного человека. Я вас не осуждаю – вы пытаетесь реабилитировать себя. Вам приходится это делать. На самом деле… – Она подняла чашку и поставила ее на место. – На самом деле, – повторила она, – я думаю, ваши подозрения не лишены оснований.

У меня по коже побежали мурашки, как в театре, когда на сцене должно произойти что-то важное. Я наклонился к мисс Догмилл:

– Почему вы так говорите?

– Потому что… – Она замолчала, отвела глаза, а затем снова посмотрела на меня. – Потому что Уолтер Йейт приходил к моему брату за неделю до того, как, говорят, вы его убили.

Уже довольно долгое время я действовал, исходя из предположения, в правоте которого был более чем уверен, что Догмилл организовал убийство Йейта, поэтому, не знаю почему, это признание так удивило и восхитило меня. Возможно, это объяснялось тем, что я подошел близко к доказательству своей правоты. Хотя Элиас верно говорил, что только одно доказательство мне не поможет, я был доволен собой.

– Расскажите мне все, что знаете, – попросил я мисс Догмилл.

И она рассказала. Она объяснила, что, как я уже заметил, у нее была привычка следить за тем, кто приходит к ее брату, поэтому ее удивило, когда однажды она увидела в гостиной плохо одетого рабочего. Он не был разговорчив и сказал только, как его зовут и что он пришел к мистеру Догмиллу по делу. Он был вежлив и скован. Чувствовал себя он явно не в своей тарелке, что неудивительно, поскольку он был докером, сидевшим в гостиной самого богатого торговца табаком в королевстве.

– Мне это посещение показалось странным, – сказала мисс Догмилл, – но потом я вспомнила, что шли споры о заработной плате между рабочими объединениями и что Йейт был главой одной из таких группировок. Я подумала, что брат специально пригласил Йейта к себе домой, чтобы тот почувствовал себя неловко, будучи вырванным из привычной обстановки.

– И что вы подумали, узнав, что Йейт убит?

– Вначале ничего, – сказала она. – Я прочитала, что вы были арестованы за это преступление. Единственное, о чем я подумала, – о том, что ваша жизнь сопряжена с риском и что вам приходилось не раз прибегать к насилию. Только обнаружив, что вы преследуете моего брата, я задумалась о роли, которую он мог сыграть в этом деле. До меня дошло: то, что я приняла за смущение от пребывания в богатом доме, могло иметь совершенно иную причину. Не знаю, что именно Йейт хотел обсудить с моим братом, но думаю, если вы это узнали, это могло бы вам помочь.

– Почему вы мне все это рассказываете? – спросил я. – Почему вы встаете на мою сторону и выступаете против своего родного брата?

Мисс Догмилл покраснела:

– Он мой брат, это правда, но я не стану его защищать, если речь идет об убийстве. Тем более если за это должен расплачиваться другой человек.

– Тогда вы поможете мне узнать то, что позволит мне восстановить свою честь?

– Да, – прошептала она.

Впервые после ареста я почувствовал нечто вроде радости.

Глава 20

Я не собирался снова наведываться к вдове Йейта столь скоро, но отправился туда в тот же вечер, не желая попусту тратить время. Я был близок к какому-то важному открытию, я чувствовал это, и мне казалось, она может мне помочь. Я застал ее со спящим ребенком на руках, греющейся у горячей плиты. Литтлтон тоже был там, и его немало удивил мой визит. Он открыл дверь, держа оловянную миску, наполненную горохом с бараньим жиром, и с зажатым во рту ломтем хлеба.

– Для человека, за чью голову дают сто пятьдесят фунтов, – сказал он, не выпуская хлеб изо рта, – вы посещаете эту часть города с удивительной регулярностью.

– Боюсь, мне нужно поговорить с миссис Йейт, – сказал я и прошел внутрь, не дожидаясь приглашения.

Миссис Йейт не сводила глаз с ребенка, она качала его, ворковала и целовала. Она не подняла головы и не взглянула на меня.

– Этот младенец даже не замечает твоего присутствия. – Литтлтон выплюнул хлеб на тарелку. – Положи его да поговори с Уивером, чтобы он не мог задерживаться здесь долго. – Он повернулся ко мне. – Не хочу, чтобы эти ищейки из мирового суда заявились сюда и сказали, что мы дали вам убежище. Лично я против вас ничего не имею, но, знаете, находиться поблизости от вас в наши дни опасно. Насколько я понимаю, у вас дело, так кончайте с ним и поскорее уходите.

Я подвинул стул поближе к вдове и сел.

– Мне нужно узнать одну вещь. Мистер Йейт посещал Денниса Догмилла за неделю до того, как был убит. Вы не знаете, зачем они встречались и что обсуждали?

Она продолжала качать своего ребенка, ворковать и целовать. Литтлтон пнул ее стул ногой, но она не отреагировала.

– Пожалуйста, – сказал я. – Это важно.

– Для меня не важно, – сказала она. – Не важно, потому что я не могу сказать, чего не знаю, и они ничего не могут со мной сделать, если я ничего не знаю.

– Кто не может? – спросил я.

– Никто. Никто не может сказать, что я чего-то не сказала. Я ничего не сказала, потому что ничего не знаю.

– О чем именно вы ничего не сказали? – спросил я серьезно, но мягко.

– Ни о чем. Вы что, не слышали?

– Эй, он тебя слышал, – сказал Литтлтон. – Он слышал, как ты сказала худшую ложь со времен Адама и Евы. Женщина, скажи ему, что знаешь, иначе у нас у всех будут большие неприятности.

Она покачала головой.

Литтлтон подошел к ней и нагнулся. Он прикоснулся к ребенку.

– Послушай меня, любовь моя, они ничего тебе не сделают только потому, что ты знаешь, что знал Йейт. Но если ты не скажешь Уиверу то, что ему надо, они могут прийти и забрать у тебя ребенка и отдать его в работный дом, где он и дня не проживет без своей мамочки.

– Нет! – закричала она, прижала ребенка к груди, вскочила и отбежала в угол комнаты, словно так могла защитить его от всех зол на свете.

– Эй, это правда. Если ты ему не поможешь, он не сможет помочь тебе, и один Бог знает, что станет с твоим ребенком. – Литтлтон посмотрел на меня и подмигнул.

Я хотел ему возразить. Несмотря на огромное желание выведать ее секреты, я никак не мог согласиться на такой жестокий способ получения сведений. Но не успел я открыть рот, как миссис Йейт сдалась.

– Хорошо, тогда я скажу, – сказала она, – но вы должны пообещать, что защитите меня.

– Клянусь, мадам, если вам будет грозить беда из-за того, что вы мне расскажете сегодня, я не пожалею ни своих сил, ни своей жизни, пока не увижу, что вы и ваш ребенок в безопасности.

Это обещание, несмотря на его романтичность, успокоило ее. Она снова села на стул. Воцарилась тишина. Литтлтон начал что-то бормотать себе под нос, по всей видимости ругательства, но я поднял руку. Я знал, что она заговорит, не было нужды пугать ее еще больше.

Я был прав, так как через какое-то время она начала говорить.

– Я говорила ему, – сказала она, – я говорила ему, что это до добра не доведет, но он меня не послушался. Он думал, то, что он узнал, ценно, как золото, и если бы он понял, что с этим делать, то непременно стал бы богатым. Я знала, что он ошибается. Клянусь вам, я сказала, что он умрет прежде, чем разбогатеет. И была права.

– Что он узнал? – спросил я.

Она покачала головой:

– Он хотел встретиться с человеком из парламента. Человеком в оранжево-синем.

– Херткомом, – сказал я.

Она кивнула:

– Ага. Уолтер считал, что должен рассказать это ему, но человек не захотел с ним встречаться. А Догмилл захотел. Уолтер не доверял Догмиллу, совсем не доверял. Он знал, что Догмилл за человек, но было ясно, что либо он говорит с Догмиллом, либо ни с кем не говорит. А он мечтал разбогатеть. Поэтому он и пошел к Догмиллу.

– О чем они говорили? Что, по его мнению, могло сделать его богатым?

– Уолтер сказал, он знает, что кто-то выдает себя не за того человека. Кто-то из оранжево-синих был на самом деле заодно с бело-зелеными. Он знал имя этого человека и решил, что Догмилл тоже захочет его узнать.

Я вскочил на ноги. Если я правильно понял то, что только что услышал, я не мог бездействовать.

– Вы хотите сказать, мистер Йейт знал, что в среде вигов был шпион тори?

– Ну да, – кивнула она.

– И мистер Йейт знал имя этого шпиона?

– Он сказал, что знает. Он сказал, это важный человек. И он сказал, что оранжево-синий наделает в штаны со страху, когда узнает, что среди них есть якобит.

Литтлтон вынул изо рта трубку и выпучил глаза.

– Якобит? – спросил он.

– Он так сказал, – кивнула она. – Среди них был якобит, и он знал его имя. Не могу сказать, что разбираюсь в политике, но, я знаю, этого достаточно, чтобы отправиться на виселицу. И я знаю, что если человек выдает себя за одного, а на самом деле он якобит, он способен сделать кое-что похуже, не то что убить докера, чтобы сохранить свою тайну.

Мы с Литтлтоном с изумлением посмотрели друг на друга.

– Не просто тори, а шпион якобитов, – сказал я вслух, – среди вигов.

– Важный виг, – сказал Литтлтон. Он повернулся к миссис Йейт. – Надо было тебя послушаться, любовь моя. Есть вещи, которых лучше не знать.

– Ага, – сказала она. – После того, как мистер Догмилл сам сюда пришел, я решила, что никому больше ничего не скажу.

– Что ты говоришь? – вскричал Литтлтон. – Догмилл приходил сюда? Когда?

– Сразу после того, как я схоронила Уолтера. Он ворвался, чуть дверь не снес, сказал, что не знает, известно ли мне, что знал Уолтер, или нет, но если я что-то знаю и скажу об этом кому-нибудь, то он устроит так, что я буду лежать в могиле рядом с мужем. – Она посмотрела на Литтлтона. – Потом он схватил меня за укромное место и сказал, что бедная вдова принадлежит любому мужчине, который ее захочет, и что я должна это помнить, если хочу остаться в живых.

Я думал, что увижу гнев на лице Литтлтона, но он лишь отвел глаза.

– Закон в руках тех, у кого деньги, – сказал он тихо. – Они могут делать что хотят. Они могут брать что хотят, или, по крайней мере, так думают. – Он встал, подошел к миссис Йейт и поцеловал ее в щеку. – Тебе досталось, любовь моя. Больше этого не будет, я позабочусь.

Я позавидовал выдержке Литтлтона. Сам я вовсе не был так спокоен. С каждым днем мысль о бегстве из страны соблазняла меня все больше и больше.

Больше мне ничего не удалось узнать. Миссис Йейт не знала ни имени, ни положения шпиона. Она лишь знала, что он был важным вигом. Когда я закончил свои вопросы, она легла в постель, а Литтлтон открыл бутылку на удивление неплохого красного вина. Желание выпить пересилило его намерение поскорее избавиться от моего общества.

– Как Йейт мог узнать об этом? – спросил я.

– Не знаю, – покачал головой Литтлтон. – В доках полно парней, которые могут поднять стакан за короля за морем, но это все пьяные разговоры. Не думаю, что Йейт был связан с якобитами достаточно тесно, чтобы выведать такую тайну.

– Но выведал ведь.

– Ага, – согласился он. – И что теперь? Что вы теперь будете делать с этими сведениями, которые выжали из моей женщины?

– Не знаю, – покачал я головой, – но что-нибудь сделаю. Именно это я и искал – что-то, чего боится Догмилл. Думаю, наконец я это нашел. По крайней мере, я на правильном пути. Я уже близок, Литтлтон. Очень близок.

– Вы близки к смерти, вот что я вам скажу, – сказал он. – Надеюсь лишь, что вы не сведете в могилу вместе с собой и нас.

Глава 21

Возвратясь домой, я выпил большую часть бутылки портвейна, чтобы успокоиться, и просмотрел скопившуюся за день почту. Я стал получать приглашения на пикники, вечеринки и ассамблеи. Люди, встречавшие в газетах имя Мэтью Эванс, желали со мной познакомиться, и хотя это не могло не льстить мне в какой-то мере, я отклонял все приглашения. Я достиг, чего хотел, с помощью репутации мистера Эванса, и у меня не было желания делать его еще более заметной фигурой.

Гораздо больший интерес представляла записка от Гриффина Мелбери, в которой сообщалось, что он нанесет мне визит около десяти часов. Как раз вовремя, подумал я. Или, может быть, вовсе не вовремя, не мог решить я. Мой разум уже был затуманен вином, и я не был уверен, что смогу сформулировать вопросы, которые хотел ему задать.

Экипаж Мелбери прибыл, когда часы пробили ровно десять. Он вошел и радостно со мной поздоровался, но от угощения отказался.

– Вы слышали сегодняшний счет? – спросил он. – Сто девяносто девять за Херткома и двести двадцать за нас. Мы опережаем почти на сто голосов, а выборы начались всего пять дней назад. Я чувствую вкус победы, сударь. Я его чувствую. Говорю вам: людям в Вестминстере надоела коррупция этих вигов, продавших за большие деньги душу нации. Но не время отдыхать. Есть одно дело, мистер Эванс, и, так как вы выразили готовность помочь парии тори, я подумал, вы захотите мне помочь.

– Сочту за честь, – сказал я, пытаясь скрыть свое недоумение.

Меня вывела из равновесия не неожиданность предложения, а фамильярность, с которой Мелбери обращался со мной. Да, я желал ему понравиться, и вот он обращается со мной как с другом. Да, я желал сделать его своим союзником, и вот он им становится. Я не мог разобраться в своих чувствах. Я не любил его, но не так сильно, как мне бы того хотелось. Мелбери был чопорен, как многие представители старой знати, но он не был ни жестким, ни жестоким, ни нетерпимым, и пусть я не разделял его политических взглядов, он страстно в них верил.

Я успокаивал себя тем, что судьба была благосклонна к Мелбери и что он, похоже, выиграет место в парламенте. Я тешил себя надеждой, что, когда я открою ему свое настоящее имя и расскажу все, что мне известно о коррупции вигов, он сделает все, что в его силах, чтобы мне помочь. То, что он был чересчур самодовольным (да и, сверх того, человеком, женившимся на Мириам), не шло в счет. Итак, мы сели в его экипаж, и тот двинулся, грохоча, в сторону Ламбета.

Мелбери что-то пробормотал себе под нос, потом кашлянул и фыркнул:

– Послушайте, Эванс. Вы мне чрезвычайно нравитесь, иначе я бы не попросил вас поехать со мной, но должен вам кое-что сказать.

– Разумеется, – сказал я, чувствуя некоторую неловкость.

– Я знаю, что в колониях другие порядки и что вы не хотели никого обидеть. Уверяю, я вовсе не обиделся и не рассердился. Просто хочу дать вам дружеский совет.

– Окажите честь, – сказал я.

– Видите ли, не принято танцевать с чужими женами.

У меня схватило живот.

– Мистер Мелбери, не думайте, что я…

– Прошу вас, – сказал он с напускной веселостью. – Я не приму никаких оправданий или извинений. Я сказал вам об этом, чтобы уберечь вас от неприятностей в будущем, если вам попадется менее либерально настроенный джентльмен. Или, говоря точнее, не столь обожающий свою жену. Я вас удивил? Думаю, это не преступление, если мужчина души не чает в своей жене.

– Я тоже так думаю, – холодно сказал я.

– Насколько я понимаю, одна из причин, которая привела вас в Лондон, – это желание найти достойную жену?

– Возможно, – сказал я.

– Я считаю брак нормальным и правильным делом. Я нисколько не сожалею о женитьбе, скорее, она приносит мне новые радости каждый день. Но танцы с потаскушками из партии вигов вроде Грейс Догмилл или с чужими женами ни к чему хорошему вас не приведут. Возможно, я не прав, затеяв этот разговор, не знаю. Я лишь хотел вас предостеречь. Хотя, признаюсь, я ревную, когда дело касается моей красавицы Мэри, – сказал он со смехом.

– Прошу прощения… – начал я.

– Нет, нет, не извиняйтесь. Больше не будем говорить об этом. Забудем. Договорились?

Этот мерзавец читает мне нотации за то, что я пошел танцевать с Мириам, а сам украл ее у меня. Больше всего мне хотелось пронзить его шпагой, но только он мог спасти мою жизнь.

– Договорились, – сказал я, радуясь, что он не мог видеть мое лицо в темном экипаже.

Какое-то время он сидел молча. Мне тоже не хотелось разговаривать, но вскоре молчание начало меня тяготить.

– Могу я спросить, почему вы решили оказать мне честь своим приглашением? – спросил я наконец.

– Вы выразили желание принять участие в этой гонке, – напомнил он.

– Это так. И мое желание искренне, однако, думаю, не каждый человек, выразивший такое желание, удостаивается чести отправиться на экскурсию с мистером Мелбери.

– Вы правы, но не все желающие спасали меня от хулиганов-вигов, поэтому они мне нравятся меньше, чем вы, Эванс. У вас не занят вечер послезавтра?

– Кажется, нет, – сказал я.

– Тогда я его займу. Я устраиваю небольшой ужин, на котором вы можете встретить интересных для вас людей. Прошу вас принять мое приглашение.

Я знал, что мое присутствие будет для Мириам невыносимо, но если я хотел укрепить дружбу с Мелбери, то не мог себе позволить не принять столь великодушное приглашение. Я должен был казаться ему самым приятным человеком на свете, чтобы, когда мне придется сказать ему, что я не был с ним до конца честен в отношении некоторых вещей, например, своего имени, вероисповедания, политических пристрастий и имущественного состояния, он отнесся к этому более-менее благосклонно. Поэтому я сказал ему, что это большая честь для меня и что я непременно буду в назначенный срок.

– Очень хорошо. Думаю, вам понравится компания. Будут видные тори. Знаете, священнослужители и те, кто их поддерживает. Представители старых аристократических семей, которые оказались в тисках биржевых аферистов и продажных политиков. Обещаю, им есть что сказать в связи с последними событиями.

– Некоторые из них меня чрезвычайно озадачили, – сказал я.

Сотни раз я твердил себе, что не буду касаться этой темы, что это было бы глупо, даже опасно, но в темноте экипажа, где он даже не мог видеть мое лицо, я наивно полагал, что мне ничто не угрожает. Самым честным и непринужденным голосом, на который я был способен (и поскольку я очень старался, должно быть, он был фальшив, как позолоченный свинец), я сказал:

– Как вы относитесь к тому, что народ связывает вас с этим Уивером?

Мелбери отрывисто рассмеялся. Он ничем не выдал, что ему известно, кто я, и что он только ждал удобного момента для моего разоблачения. Я даже поверил, что Мириам не обманула моего доверия.

– С Уивером, – повторил он. – Диву даешься, с кем только тебя не связывает народ. Естественно, виги во всем виноваты. Они бесстыдно вели себя на его процессе. А газеты тори не могли упустить такую заманчивую возможность, когда она появилась.

– Так вы не чувствуете никакого сходства или близости с ним?

– Будем откровенны, Эванс. Если я могу извлечь выгоду из того, что народ связывает меня с евреем-отступником, если я могу упрочить влияние Церкви и дать отпор продажным биржевым маклерам и иноземцам, я это сделаю, но водить дружбу с этим человеком я не стану никогда. Если бы он попался мне на пути, я бы позвал констебля и получил причитающиеся мне сто пятьдесят фунтов, как любой другой.

– Даже если он невиновен, как считает народ?

– Виновен он или нет, меня не волнует, если его повесят. Вы в Лондоне недавно и не знаете многих вещей. Скажу вам, сударь, все эти ловцы воров – негодяи и подлецы. Они могут запросто отправить на виселицу невинного человека, чтобы получить небольшое вознаграждение. Джонатан Уайльд самый достойный из них. Уивер хотел убедить всех, что он честен, но дело с убийством показало его истинную суть.

Я подумал, что этот разговор должен служить мне напоминанием, когда я забуду, кто я на самом деле, и буду думать, что я Мэтью Эванс. Я никогда им не стану, и Мелбери вовсе не мой друг. Он – просто человек, от которого мне кое-что нужно.

– Все это, знаете, игра, – продолжал он. – Вы делаете так, чтобы люди считали, будто вы думаете так же, как они. Получаете их голоса и забываете о них на семь лет. Это нужно, чтобы сделать что-нибудь полезное. Не мы создали эти правила и поощряли коррупцию. Это сделали виги. Но мы должны научиться иметь с ними дело, или нам придет конец. Если я могу воспользоваться уловкой вигов, чтобы победить их с помощью их собственного оружия, я сделаю это без колебаний.

– Довольно мрачный взгляд, вам не кажется?

– Полагаю, вы видели процессию по случаю выборов.

Я сказал, что видел.

– Такова наша система, мистер Эванс. Нам недоступна эта ямайская роскошь, когда голоса опускают в кокос, который носят от хижины к хижине обнаженные красавицы африканки. В Лондоне балом правит король толпы, и мы должны порадовать его величество хорошим спектаклем, иначе он снесет наши головы.

– Вы сказали мне однажды, что выборы – это не что иное, как ярмарка коррупции. Я подумал, что вы это сказали, потому что были тогда расстроены.

Он рассмеялся:

– Нет, я сказал так, потому что мне легче думать об этом таким образом. Ярмаркой можно управлять, хаосом – нет. Возьмем, к примеру, этого еврея, Уивера. Он думает, что он мятежник, действующий против закона и против правительства. На самом деле мы все используем его, и виги, и тори – все. Он всего лишь марионетка в наших руках, чья партия дернет за веревку сильнее, в ту сторону он и повернет.

Я посмотрел в маленькое, величиной с кулак, окошко экипажа.

– Меня интересует, – сказал я, чтобы переменить тему, – какое дело нам предстоит в данный момент.

– Это деликатное дело. Надо было бы послать своего агента, чтобы уладить его, но он, к сожалению, не самый отважный человек на свете, а нам нужна отвага, чтобы иметь дело с этой группой. Речь идет о клубе избирателей, сударь, в который входят довольно решительные люди. Мне нужно завоевать этот клуб, и я это сделаю. Личное посещение может помочь делу, а если вы будете рядом, это придаст мне уверенности. Надеюсь, у вас нет возражений.

Ни малейших, заверил я его, и мы снова ехали молча, пока экипаж не остановился у кофейни на Грейвел-лейн. Мы вошли в внутрь и оказались в странном месте. Название «кофейня» используется иногда слишком свободно, в данном же случае напиток, от которого произошло название заведения, по всей видимости, не подавался никогда. Помещение было битком набито людьми из низших слоев, проститутками и скрипачами. Сильно пахло несвежим пивом и только что сваренной говядиной, ломти которой, под репой и петрушкой, красовались на каждой тарелке на всех столах.

Не успели мы войти, как из-за стола поднялся и направился к нам с чрезвычайно серьезным видом один человек. Он был одет просто, за исключением слишком большого количества кружев и серебряных пуговиц. Его длинный нос глядел вниз, а длинный подбородок – вверх. Глаза его были похожи на две изюминки.

– А, мистер Мелбери. Я вас сразу узнал, сэр, не успели вы перешагнуть порог. Да, сразу. Я ведь не раз видел, как вы выступали. Я – Джоб Хайуолл, как вы уже наверняка догадались, и я готов обсудить с вами дело.

Мелбери представил меня Хайуоллу, упомянув, что я спас его от нападения хулиганов вигов и побил мясника во время сбора голосов. Не было сомнений, что он взял меня с собой для устрашения. Но если Хайуолл и устрашился, то ничем этого не выдал.

Мы устроились в тихом уголке кофейни. Хайуолл заказал крепкого пива – по его мнению, оно лучше всего подходило для обсуждения деловых вопросов – и предложил не терять времени, поскольку, мол, ничего дороже времени на свете нет.

– Позвольте мне, сударь, повторить то, что вы уже знаете. Благодарю вас за великодушие. Я представляю клуб избирателей «Красная лиса», мистер Мелбери, самый уважаемый клуб избирателей. Если вы посмотрите на прошлые выборы, то увидите одну и ту же картину: клуб «Красная лиса» выполняет все свои обещания. Я слышал, что другие клубы дают одни и те же обещания всем партиям, участвующим в выборах, но ничего не выполняют. Клуб «Красная лиса» не из таких, сударь. Мы предлагаем наши услуги на всех выборах, начиная с правления второго Карла, и не разу у кандидата от Вестминстера не было повода сожалеть об оказанном нам доверии.

– Ваша репутация безупречна, – сказал Мелбери.

– Надеюсь, что это так, мистер Мелбери, так как «Красная лиса» делает, что обещает. Я вам обещаю от имени клуба, сэр, что вы можете на нас положиться. Мы более постоянны и надежны, чем почтовая карета, сэр.

– Я пришел не для того, чтобы обсуждать вашу репутацию, – сказал Мелбери.

– Не вижу для этого причин, сударь. Никаких.

– Мы с вами договорились в целом. Остается обсудить только цифры.

– А, – сказал мистер Хайуолл. – В цифрах-то все и дело, сударь. Можно говорить о том о сем, но суть именно в цифрах. Вы не станете этого отрицать?

– Не стану, – сказал Мелбери. – Я хочу услышать эти цифры.

– Не могу вас за это винить. И поэтому я скажу вам эти цифры. Скажу без утайки, сэр. В нашем клубе триста пятьдесят человек, и вы можете положиться, что все триста пятьдесят человек сделают так, как будет обещано. Они отдадут свои голоса, сэр, за одного человека. Мы не такой клуб, который обещает триста пятьдесят, а отдают голоса двести пятьдесят. Нет, мы предлагаем триста пятьдесят, и вы получите их, сударь, при условии, что вы согласны с цифрами.

– И какие же эти цифры, мистер Хайуолл?

– Вы должны понять, что одному человеку, сэр, одному человеку я обещаю, что эти триста пятьдесят – тори. Они тори по велению сердца и в глубине своих помыслов. Не могу вам сказать, сколько из них говорили мне, что если бы у них был выбор, они бы выбрали оказать услугу мистеру Гриффину Мелбери. Но вы знаете, как любой другой, что дело есть дело. Поэтому они отдадут услугу мистеру Херткому, который, как вы знаете, сделал нам предложение, хотя и сделают это с тяжелым сердцем.

– Я понимаю, – сказал Мелбери, немало расстроенный. – Я бы хотел знать цену этих трехсот пятидесяти тори.

– Вы можете рассчитывать на верность этих людей, сэр, этих трехсот пятидесяти человек, всего за сто фунтов.

Мелбери поставил на стол кружку с крепким пивом.

– Это большая сумма, вам так не кажется?

– Вовсе не кажется, мистер Мелбери, совсем нет. Только подумайте, что вы получаете. Неужели вы хотели бы уплатить двадцать или тридцать фунтов за такое же число, но, когда, как говорится, пыль рассеется, получить только пятьдесят голосов за ваши деньги?

– Вы просите больше чем пять шиллингов за человека. Это довольно дорого.

– Дорого, но вы платите за репутацию, знаете. За репутацию. Я не могу вам сказать, сколько нам предложил человек мистера Херткома, но, поверьте, я не могу вернуться к этим людям с меньшей суммой, чем сто фунтов, и смотреть им в глаза. Они мне скажут: «Как ты мог принять это предложение, когда мистер Хертком предлагал намного больше?» Что я им отвечу?

– Вы можете сказать им, что, поскольку они тори, их должно обрадовать, что меня выберут.

– Если бы это было главным, вы были бы правы, сударь. Но это коммерция, знаете ли.

– Предлагаю шестьдесят фунтов.

– Шестьдесят фунтов! – закричал Хайуолл истошным голосом, будто Мелбери вынул шпагу из ножен. – Шестьдесят фунтов! Вы меня шокируете, мистер Мелбери. Да, да, шокируете. Полагаю, мне придется отложить этот разговор, так как вы меня чрезвычайно расстроили своим предложением. Мне требуются кровопускание и клизма, прежде чем я смогу продолжить. Шестьдесят фунтов – самое что ни на есть оскорбительное предложение. Девяносто фунтов, и не меньше.

– Предлагаю семьдесят, – сказал Мелбери.

– Клуб «Красная лиса» стоит гораздо больше, чем семьдесят фунтов, но я уважаю вас, сударь, и поэтому приму восемьдесят фунтов в качестве компенсации нашей поддержки вас на выборах в палату общин.

И они пожали друг другу руки. Так за несколько минут мистер Мелбери получил десятую часть голосов, необходимых ему, чтобы занять желаемое место.

Завершив сделку с мистером Хайуоллом, Мелбери решил, что он провел больше чем достаточно времени в обществе лидера клуба избирателей «Красная лиса», и предложил перебраться в более подходящее для нас место. Он остановил свой выбор на кофейне Розторна на Лоу-Менс-Понд-роу, известной в городе как место встречи тори из высших слоев общества. Действительно, едва мы вошли, Мелбери обступила толпа доброжелателей, однако, в отличие от людей из низших слоев, вскоре они оставили его в покое. После того, как он обошел зал и представил меня большему количеству людей, чем я мог запомнить, мы устроились за столиком.

Он сказал, что здесь подают бордо отменного качества, и я заказал вина, последовав его совету. Мы также взяли холодного цыпленка, чтобы утолить голод.

– Сделка с клубом избирателей шокировала вас? – спросил он.

– А должна была?

– Ну, вы ведь из Вест-Индии. Полагаю, жизнь там устроена намного проще. Вы, вероятно, не привыкли получать то, что вам нужно, такими окольными путями.

– Уверяю вас, – сказал я беззлобно, – взяточничество – известная вещь в Вест-Индии.

– О, какое грубое слово «взяточничество»! К чему нам оно? Назовем это просто сделкой, а в коммерческой сделке ведь нет ничего плохого. Я лишь ценой остался недоволен. Знаете, на прошлых выборах, мне кажется, я мог бы получить те же голоса за десять фунтов. Но теперь эти клубы знают себе цену. Однако, несмотря на дороговизну, это все равно дешевле, чем лично убеждать триста пятьдесят человек прийти на избирательный участок и проголосовать за тебя.

– А есть другие, такие же деликатные методы получения голосов? – спросил я.

Мелбери подмигнул.

– Выборы еще только в самом начале, – сказал он. – Поживем – увидим. Но не забывайте, что поставлено на карту – честь, целостность и будущее королевства.

– Можно у вас кое-что спросить? – отважился я.

Весь вечер я мучился, не зная, как подступиться к этому вопросу. Я не мог придумать, как сделать, чтобы он возник естественно и органично в ходе нашей беседы. В конечном счете, я решил спросить прямо. Я же был новичком, и если мистер Мелбери считал меня невежественным выходцем из Вест-Индии, я мог извлечь для себя выгоду из его взглядов.

Казалось, он только обрадовался случаю изобразить профессора в университете современной политики.

– Я постараюсь ответить на любой ваш вопрос, – сказал он.

– До какой степени вы полагаетесь на своих сторонников, которые имеют якобитские убеждения?

Доброжелательная улыбка мгновенно исчезла с его лица. У него был такой вид, словно я уронил кусок дерьма в его тарелку. Несмотря на то, что кофейня была тускло освещена, мне показалось, он побледнел.

– Прошу вас, – сказал он, – если вздумаете произносить это слово в общественном месте и в моем обществе, делайте это шепотом. В данном месте вы можете нажить себе врагов одним лишь упоминанием, что подобные люди существуют.

– Неужели опасно даже упоминать о них?

– Опасно. Вы знаете, что Хертком и Догмилл только и ищут повод, чтобы изобразить нас кучкой предателей в услужении у ложного короля. Мы должны сделать все, чтобы не дать им в руки это оружие. – Он сделал глоток вина. – Почему вы спросили, сударь?

– Просто из любопытства.

Он наклонился ко мне и заговорил едва слышным шепотом:

– Позвольте мне откровенность, мистер Эванс. Вы мне симпатичны, сударь. Я благодарен вам за услугу, которую вы мне однажды оказали. И я всегда буду об этом помнить. Но если вы сами разделяете взгляды политического лагеря, о котором упомянули, я должен вас просить никогда со мной не заговаривать, не появляться рядом со мной, не посещать никаких мероприятий, на которых я присутствую. Прошу великодушно простить меня за, может быть, излишнюю суровость, но я не могу допустить, чтобы намек на этих безрассудных бунтовщиков причинил вред моей репутации или моим политическим целям.

– Благодарю за откровенность, – сказал я, – но могу вас уверить, что я лично не разделяю их взглядов. Я спросил, потому что часто слышу, будто эти люди находятся в союзе с тори. И хотел узнать, следует ли к этой группе относиться с почтением.

– Конечно да, но не открыто. Если они хотят отдать за меня свои голоса, я буду испытывать благодарность, но молча и не скажу ни единого одобрительного слова, чтобы у них не создалось впечатление, будто я поддерживаю их монарха, а не нашего. Не поймите меня превратно. Я считаю, его величество допустил серьезные ошибки, в особенности в том, что касается выбора министров и поддержки партии вигов, но, по мне, уж лучше протестантский глупец, чем хитрый папист.

Я понял, что лучше не задавать больше вопросов на эту тему, и думал, как бы повернуть разговор в другую сторону, но Мелбери сделал это сам.

– Встреча с мистером Хайуоллом была не самой приятной, – сказал он несколько легкомысленно. – Мы с вами заслужили немного развлечений.

Зная свои собственные наклонности, я подумал, что Мелбери предлагал найти пару сговорчивых женщин, и, признаюсь, был в восторге от такой идеи не потому, что сам этого желал, а потому, что хотел видеть подтверждение, что он был не лучшим мужем для Мириам. Вскоре я это увидел, однако пороком Мелбери оказались не женщины, а азартные игры. Он отвел меня в заднее помещение таверны, где стояло несколько столов, за которыми джентльмены играли в вист – игру, которой я, признаюсь, никогда не понимал. Однажды Элиас поклялся, что обучит меня ей меньше чем за неделю, но, так как я считал, что карты призваны лишь развлекать, такое обещание не сулило ничего хорошего.

Однако мои предпочтения не играли здесь никакой роли. Если я хотел, чтобы Мелбери относился ко мне с прежней теплотой, мне нужно было изображать из себя компанейского человека. Поэтому, когда он сел за стол на свободное место, я устроился подле него. Он представил меня своим товарищам, которые все виртуозно справлялись со стаканом портвейна и табакеркой, не выпуская при этом из рук карт.

Мелбери сразу увлекся игрой и, казалось, забыл о моем присутствии. Я чувствовал себя несколько униженным, ибо в течение нескольких минут из задушевного наперсника превратился просто в присутствующего. Он обменивался шутками с другими игроками, он бросал на стол монеты, он пил вино с большим энтузиазмом. Раз или два он повернулся ко мне и отпустил шутку, но сразу же снова забыл о моем существовании. Его нельзя было осуждать. Несмотря на то, что он торговался с Хайуоллом из-за двадцати фунтов, менее чем за час он проиграл более трехсот. В одной партии он едва не выиграл огромную сумму, но его неожиданно обошел один из соперников. Я видел, что Мелбери переживает проигрыш, но он посмотрел на деньги, как всем показалось, равнодушным взглядом и, не задумываясь, бросил новые монеты на следующий кон.

В течение часа понаблюдав, как Мелбери проигрывает больше, чем я мог мечтать заработать за два года, я посчитал благоразумным удалиться, если хотел, чтобы Мелбери по-прежнему видел во мне ценного собеседника, а не очередного подхалима.

Пока я обдумывал, как лучше сообщить о своем решении, человек, которого я раньше никогда не видел, подошел и встал у стола между Мелбери и мной. Он был средних лет, и даже в тусклом свете кофейни я мог видеть, что щетина у него на подбородке седая, худощав, с запавшими глазами и впалыми щеками. Половины зубов во рту не было. На нем было старое платье, чистое, но сильно изношенное. Он держался с достоинством, которое казалось каким-то искусственным.

– А, мистер Мелбери, – сказал он, склонившись над нами. – Рад вас видеть, сударь. Я так и знал, что найду вас здесь, и вот не ошибся.

Лицо Мелбери потемнело.

– Прошу прощения, джентльмены, – сказал он игрокам. Затем схватил этого человека за рукав камзола и потянул в сторону.

Я не знал, что предпринять, но, определенно, сидеть пешкой среди игроков в вист было глупо, поэтому я встал и последовал за Мелбери. Он сидел за столом с новым собеседником, и, подходя, я слышал, как он говорил приглушенным голосом.

– Как вы посмели прийти сюда? – сказал он. – Я дам указание мистеру Розторну впредь вас не впускать. – Он повернулся ко мне. – А, мистер Эванс. Могу я попросить вас об услуге, которую вы однажды оказали мне в Ковент-Гардене?

Моя репутация мне пригодилась.

– Это неблагосклонно с вашей стороны, сударь, – сказал мужчина Мелбери. – Вы уже запретили впускать меня в свой дом: человек должен где-то улаживать дела. А у нас с вами есть дело, которое надо уладить. Этого вы не можете отрицать.

– Если у нас и есть дело, то оно не может быть улажено в общественном месте, подобном этому, – сказал он. – Тем более когда я встречаюсь с джентльменами.

– Я тоже предпочел бы встретиться наедине, но вы сами сделали это невозможным. А что касается вашей встречи, то вести себя столь неблагоразумно можно с таким же успехом в любом другом месте.

– Не ваше дело, как я провожу свое время, – прошипел Мелбери.

– Не мое, это правда. Мне нет дела до вашего времени, можете с ним делать что хотите. А вот до ваших денег мне есть дело. Нехорошо, сударь, тратить деньги столь безрассудно, когда есть люди, которые ждут давно просроченной оплаты.

– Я должен попросить вас удалиться, – сказал Мелбери.

Мужчина покачал головой.

– Это неблагосклонно с вашей стороны, сэр. Да. Вы знаете, что я мог бы проявить больше настойчивости, но я был терпелив и добр, учитывая ваше положение. Но я не могу быть терпелив и добр бесконечно. Понимаете? – Он замолчал и бросил на меня взгляд. – Титус Миллер к вашим услугам, сэр. Могу я узнать ваше имя?

– У вас плохие манеры, – почти закричал Мелбери.

– Я полагаю, у меня хорошие манеры, мистер Мелбери, ибо им меня обучала моя бабушка. Я вежлив и почтителен, и я плачу свои долги. Не вижу ничего плохого в том, что хочу узнать имя джентльмена. И если только нет веской причины, из-за которой я не могу его знать, я считаю, что не говорить его – невежливо.

Я видел, что Мелбери не собирается сдавать свои позиции в этом вопросе и не скажет мое имя. Мне не хотелось, чтобы из-за этого разгорелся спор, поэтому я решил вмешаться.

– Я Мэтью Эванс, – сказал я.

– Мистер Эванс, вы считаете себя другом мистера Мелбери?

– Я недостаточно давно с ним знаком, но, надеюсь, могу считать себя таковым.

– Если вы его друг, вы могли бы помочь ему в некоторых щекотливых вопросах. Да, да, могли бы.

Я понял, почему Мелбери терял терпение, имея дело с этим человеком.

– Полагаю, мистер Мелбери сам решит свои дела, а если ему потребуется моя помощь, он может обратиться ко мне без вашего разрешения.

– Я не понимаю, почему человек не проявляет доброжелательности, если это возможно, – сказал Миллер, – вы же ведете себя недоброжелательно, и мне это не нравится. Я не буду говорить вам о том, в чем щекотливость дел мистера Мелбери, поскольку видно, что вы не хотите слушать. Я только хочу сказать: если вы его друг, вы ему поможете. Насколько я помню, его друзья это делали в прошлом, но, возможно, сейчас этого сделать не могут.

– Миллер, я прикажу, чтобы вас вывели отсюда силой, если вы не хотите уйти по собственной воле.

Он поднялся.

– Мне жаль, что все так обернулось, но, видимо, ничего не поделаешь. Я ухожу, сэр, но, надеюсь, вы понимаете, что наше дело приняло иной оборот. Не хочу быть недоброжелательным, но человек должен делать то, что должен.

В следующий вечер я пришел на очередную встречу с Элиасом. Я слова не успел сказать, как он встретил меня широкой улыбкой.

– Ты можешь скрываться под любым костюмом, но свою натуру тебе не скрыть.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я, усаживаясь за стол.

Он пододвинул ко мне газету тори. В ней была статья о великом герое Мэтью Эвансе, который недавно спас мистера Мелбери, когда на него напали хулиганы виги. А теперь он спасает жизнь неизвестной шлюхи, разделяющей взгляды вигов, которая торговала своей добродетелью в обмен на голоса за ее партию. Когда один клиент посчитал, что его голос стоит больше, чем думала леди, появился мистер Эванс и, не считаясь с партийной принадлежностью, обратил злодея в бегство.

Я вернул газету Элиасу.

– Я понятия не имел, что события получат такую огласку.

– Ты должен быть осторожнее с такими вещами, – сказал он. – Не стоит привлекать к себе внимание, по крайней мере не как к человеку, способному применить силу. Так тебя могут узнать.

– Это не было глупой прихотью, – сказал я ему. – Я не мог просто стоять и смотреть, как какой-то мерзавец, ослепленный похотью, хватает мисс Догмилл за грудь.

Элиас повел плечами:

– Об этом ничего не могу сказать. Ее грудь ты знаешь лучше, чем я. Тем не менее, ты должен быть осторожнее.

– Интересно, если бы Догмилл узнал об этом, он бы обрадовался, что его сестра спасена, или разгневался, что ее спас я. Ты знаешь, он относится к ней очень ревностно. – И я повторил ему историю, которую рассказала мне мисс Догмилл, о том, как ее брат расправился с ремесленником, якобы ее похитившим.

– Какая восхитительная история! – сказал он. – И весьма поучительная, как мне кажется. Пожалуй, я смогу использовать ее в своей «Истории Александра Кларена», придав ей больше драматизма. Может быть, я введу персонаж, который делает вид, что похищает девушку, с ее ведома, естественно, чтобы заставить ее отца заплатить…

– Элиас, – прервал я его, – ты что, предлагаешь, чтобы я похитил мисс Догмилл и ждал, пока ее брат не разнесет стены, как разъяренный бык?

– Нет, конечно. Ничего подобного. Я хочу использовать эту историю. Если станет известно, что ты такое сделал, эпизод в моей повести будет вторичен. А это самая прекрасная из идей, какие мне попадались. Нет, я полагаю, тебе придется придумать свою собственную историю.

– Это была моя собственная история, – сказал я.

– Тогда тебе придется придумать историю, которую я у тебя еще не украл.

И я рассказал ему обо всем, что случилось за эти богатые событиями дни.

– Я знаю этого Титуса Миллера, – сказал он. – Это скупщик долгов. Он купил пару моих долгов в прошлом, и он беспощадно, абсолютно беспощадно преследует должников. Я слышал, что однажды он проник в публичный дом, где один лавочник наслаждался свиданием с прелестной рыжеволосой шлюшкой, и отказывался уходить, пока этот лавочник не заплатил долг. Подозреваю, у Мелбери должны быть неприятные долги, если Миллер ему докучает.

– Ну, ты сам говорил, выборы в парламент дорогостоящая вещь.

– Речь идет о старых долгах. Никто не станет его тревожить по поводу затрат на выборы во время выборов. Но, насколько мне известно, он взял жену – прости, что говорю оней, – с солидным состоянием.

– Я уверен: миссис Мелбери позаботилась о раздельном имуществе, выходя замуж. Возможно, Мелбери не решается рассказать ей об этих долгах. Я видел его за игрой. Возможно, речь идет о долгах чести, о которых он боится рассказать жене. Однако долги Мелбери волнуют меня меньше всего. Лучше скажи, что ты думаешь о якобитском повороте дела.

– Да, это серьезно. Если ты докажешь, что среди вигов есть высокопоставленный якобит, ты получишь, что тебе нужно. Требуется лишь подождать и посмотреть, чем закончатся выборы. Тори пойдут на все, чтобы не дать сведениям просочиться, иначе будут выглядеть предателями. Ты знаешь, насколько легко возбудимо общество. Люди станут обвинять тори за то, что сделали якобиты. И виги тоже будут делать все, чтобы не дать сведениям просочиться, иначе они будут выглядеть неотесанными мужланами. Единственное, что тебе нужно сделать, – узнать, кто этот человек, и свобода тебе обеспечена.

– Единственное, что мне нужно сделать, – узнать, кто это? Наверное, его имя хранится в глубокой тайне.

– Думаю, да. Но если такой, как Йейт, смог это узнать, для человека с твоими талантами это пара пустяков. Кстати, ты слышал о результатах сегодняшнего голосования?

Я сказал, что не слышал.

– За Херткома – сто восемьдесят восемь. За Мелбери – сто девяносто семь. Он опережает все с большим отрывом.

– Плохие новости для Херткома.

– Боюсь, для Мелбери – тоже. Деннис Догмилл так просто не отдаст место Херткома.

– И что это значит?

– Если мне не изменяет интуиция, – сказал он, откусив кусок вареной репы, – это означает, что будет насилие. Много насилия.

Слова Элиаса оказались пророческими. На следующий день группа из сорока или пятидесяти человек появилась на избирательном участке и провозгласила, что нет свободы без Херткома. Некоторые из них разместились у кабин для голосования, и когда выходил человек, проголосовавший за тори, хулиганы дразнили его, глумились над ним и даже били. Каждого, кто голосовал за Мелбери, ждал суровый прием, и все кончилось тем, что любого, кто отваживался проголосовать не так, безжалостно избивали.

Мелбери вместе с другими видными тори города призывал привлечь армию для усмирения бунтовщиков, но суровая правда заключалась в том, что мэр, члены городского управления и подавляющее большинство мировых судей были на дружеской ноге с Деннисом Догмиллом и Альбертом Херткомом, поэтому они сообщили, что немного насилия во время выборов неизбежно и что лучше не применять силу, чтобы еще больше не подогревать страсти нарушителей порядка.

Я решил сам посетить избирательный участок и увидеть своими глазами, до какой степени там дошло насилие. Я увидел жестокость и непреклонность и понял, что Мелбери лишится многих голосов. Тот день закончился со счетом сто семьдесят голосов за Херткома и только тридцать один голос за его оппонента. Всего несколько дней подобных бесчинств могли свести перевес Мелбери на нет. Но если Мелбери не победит, мои шансы восстановить свое честное имя катастрофически уменьшатся.

Именно по этой причине, а также и по нескольким другим я внимательно наблюдал за кое-чем еще. Если я не ошибался, люди, учинявшие беспорядки, были грузчиками из группировки Гринбилла.

Глава 22

Ничего хорошего, что судьба меня постоянно сводила с таким человеком, как Джон Литтлтон, но я пришел к заключению, что ничего другого не оставалось, как обратиться к нему еще раз. Я написал ему записку и предложил встретиться в таверне на Брод-стрит в Уоппинге. Я отправился туда в собственной одежде, так как Литтлтон ничего не знал о Мэтью Эвансе, и я полагал, что так будет безопаснее. Он уже доказал, что готов помочь мне по-своему, но никогда не известно, в каком случае просьба может оказаться слишком трудной или вызвать слишком большое искушение.

Литтлтон выразил готовность встретиться со мной. Появление соперников на политической арене совершенно сбило его с толку. Его люди не знали, как на это реагировать, но многие считали, что если ребята Гринбилла бунтуют, это должно быть выгодно и что Литтлтон должен обеспечить их долю добычи.

– Стоит полная неразбериха, – сказал он мне, жадно поглощая пиво, словно весь день мучился жаждой. Под левым ухом у него был синяк, и я подумал, не подрался ли он, например, со своими ребятами.

– Что вам известно? Что все это значит?

– Что все это значит? – повторил он. – А вы как думаете, что это значит? Догмилл им заплатил, чтобы они устроили бунт против Мелбери. Дело яснее ясного.

– Но почему Гринбилл взял деньги у Догмилла? Разве он не хочет, чтобы Хертком лишился места, а Догмилл – власти?

– Вы размышляете как политик. В этом ваша беда. А нужно размышлять как докер. Им предложили денег, одного этого достаточно, но им предложили деньги, чтобы устроить беспорядки, а это еще лучше. Что же до того, правильно это или неправильно, то это не имеет никакого значения. Все просто. Гринбилл пошел и сказал своим людям, что если Мелбери выберут, это уничтожит Догмилла, а если Догмилл будет уничтожен, у них не будет никакой работы по весне. Все просто. Они должны встать на сторону своего хозяина, так как единственное, что может быть еще хуже, чем быть у него под каблуком, – это не иметь хозяина вовсе.

– И Гринбилл в это верит? Он верит, что если Догмилл не станет привозить табак, никто другой этого не будет делать?

– Единственное, что я точно знаю, – он верит в серебро, которое дал ему Догмилл, чтобы он рассказал эту историю. Если подумать, это лишь очередные слова. Это как разгрузка судна, работа, за которую Догмилл платит Гринбиллу, а Гринбилл платит своим парням. Привычная схема, за исключением того, что неожиданно свалилась работа зимой.

– Как долго они будут бунтовать?

– Думаю, еще несколько дней. Хертком и Догмилл не смогут дольше удерживать солдат. Тем временем я связался с мистером Мелбери и сказал, что у него есть выход.

– Вы собираетесь послать своих ребят драться с парнями Гринбилла?

– К этому давно шло. Почему бы не дать им волю сейчас.

Я ничего не мог поделать. Я знал, что это случится. Хотел ли я, чтобы беспорядки продолжались или чтобы они прекратились? Хотел ли я, чтобы Мелбери, человек, которого я ненавидел как соперника, праздновал победу? Конечно, он исправит многие вещи. Конечно, я мог рассчитывать, что он восстановит мое доброе имя в случае избрания. Но я не мог не испытывать удовольствие оттого, что его избиратели попрятались по домам и боятся приходить на избирательный участок. Он был слишком самонадеян. Он завладел тем, что ему не принадлежало, и теперь познает вкус поражения.

Однако мои мысли о мщении были прерваны домовладелицей, миссис Сирс, которая пришла сообщить с очень неодобрительным видом, что меня хочет видеть молодая особа. Я был в совершенном восторге, увидев, как в комнату вошла мисс Догмилл.

Я встал, чтобы поприветствовать ее.

– Я, как никогда, рад вас видеть, мисс Догмилл.

Она закрыла за собой дверь чуть не перед самым носом миссис Сирс.

– Полагаю, я достойна вашей радости, ибо у вас нет более преданного друга, сударь. – Она села, не дожидаясь моего приглашения. В моем исполнении это выглядело недружелюбно и вызывающе, но ее делало живой и беззаботной. – Я принесла нечто, что вас заинтересует. – И она положила на стол пачку писем.

Я взял одно письмо в руки и изучил его. Оно было запечатано и адресовано джентльмену в Йорке.

– Что это должно означать?

– Это письма, мистер Уивер, четыре письма, которые написал мой брат. Они адресованы джентльменам, которые, как он знает, долгое время жили на Ямайке. Лично с ними он незнаком. В письмах он их спрашивает, знают ли они Мэтью Эванса, который выращивает табак и любит соблазнять чужих сестер.

– И вы их украли для меня, – сказал я.

– Я подумала, что будет лучше, если они окажутся у вас в руках.

– Я полагаю, вы правы. Но если ответа не будет, ваш брат огорчится и напишет снова.

– Это зависит от того, как долго они останутся без ответа. Вы ведь не собираетесь вечно быть Мэтью Эвансом?

– Я нахожу в этом много преимуществ, – сказал я.

– Гм… Надо сказать, я тоже. В любом случае, если ваш маскарад затянется, вы можете попробовать написать ответы сами. Сомневаюсь, что Денни знаком с кем-либо из этих людей достаточно хорошо, чтобы узнать их по почерку. Мне кажется, он их даже не видел ни разу. Вы можете написать ему то, чего он слышать не хочет, а именно, что Мэтью Эванс уважаемый джентльмен, плантатор, который недавно уехал в Англию.

Я поаплодировал ее предложению, хотя мне на ум пришла идея получше. Но об этом чуть позже. Я встал и положил письма на письменный стол.

– Спасибо вам, – сказал я, – они спасли мне жизнь.

– Тогда вы должны мне кое-что взамен, – сказала она, вставая. – Вы должны меня поцеловать.

– Я уплачу этот долг с большим удовольствием.

Я подошел, чтобы обнять ее, но она меня отстранила:

– Мы здесь одни, и никто не нарушит нашего уединения. Нас ничто не сдерживает, кроме наших собственных желаний.

– Я тоже так думаю.

– Тогда я должна вам кое-что сказать. Я знаю, что вы человек чести, поэтому хочу, чтобы между нами не было недопонимания. Мы нравимся друг другу. Мы, насколько я понимаю, даже испытываем друг к другу чувство, которое обычно называют любовью. Но вы не будете просить меня выйти за вас замуж. Ни под влиянием любви, ни под влиянием того, что вы можете счесть своим долгом. Я не хочу выходить замуж ни за вас, ни за кого-либо другого.

– Неужели? – спросил я. – Никогда?

– Не буду столь глупа, чтобы говорить «никогда», но сейчас, по крайней мере, не хочу. Я просто хотела, чтобы вы не поняли меня превратно или не считали себя обязанным, отчего нам обоим было бы неловко.

– Для женщины из такой семьи было бы против правил выйти за человека моего положения, – сказал я с горечью, которой не ощущал.

– Это действительно так, – сказала она дружелюбно, – хотя знайте: никакие правила не заставят меня поступить против моего сердца. Если бы я захотела выйти замуж, трудно найти что-то более приятное, чем скандал по поводу свадьбы с евреем, чья профессия – ловить воров. Однако в ближайшее время я совершенно не планирую связывать себя брачными узами.

– Тогда не буду заставлять вас что-то делать против вашего желания, – сказал я.

– Кроме того, – улыбнулась она, – я не хочу выходить замуж за человека, который влюблен в жену Гриффина Мелбери. Не смотрите так на меня, сударь. Я знаю, кто она, и я видела, какое у вас было лицо, когда вы с ней танцевали.

Я отпрянул от нее:

– Мои чувства не имеют никакого значения, так как ее сердце несвободно.

– Да, я знаю. И это очень огорчительно. Но мое сердце свободно, и вы можете его занять, если пожелаете.

На этом я опущу занавес и не стану описывать ритуалов Купидона, поскольку это слишком деликатное дело и полностью зависит от воображения читателя.

Часы, проведенные с мисс Догмилл, были восхитительны и пролетели слишком быстро. После того, как она покинула мои комнаты, столкнувшись с недовольными взглядами миссис Сирс, я остался один в мрачном настроении. Я должен был испытывать радость. Эта красивая женщина была готова стать мне самым близким другом. Мне не надо было больше притворяться перед ней. И она не хотела от меня ничего, кроме моего времени и моего общества. Естественно, она не была первой девушкой, чье общество доставляло мне удовольствие после того, как Мелбери увел у меня Мириам, но она, безусловно, была самой приятной. Мне не нравилось, что я был вынужден делить свои чувства. Возможно, мне казалось, что, испытывая столь сильную привязанность к мисс Догмилл, я предал свою безнадежную любовь. Возможно, мне было жаль, что боль притупляется. Долгое время это было единственным, что у меня оставалось от Мириам. Мне было досадно, что это проходит.

Мои размышления были вновь прерваны миссис Сирс, сообщившей, что внизу дожидается мальчик, который принес записку. Он отказывается уходить, пока я не прочту ее. Я в нетерпении раскрыл письмо.

Эванс!

Я попал в затруднительное положение, и мне срочно требуется ваша помощь. Следуйте за мальчиком и не теряйте времени, иначе все рухнет. Исход выборов и судьба всего королевства в ваших руках.

Остаюсь преданным и пр.

Мелбери

Узнав о неприятностях Мелбери, я обрадовался и тут же ощутил угрызения совести, ведь этот человек считал меня своим другом. Тем не менее я напомнил себе лишний раз, что он считал своим другом не меня, а вымышленный персонаж по имени Мэтью Эванс. Он представления не имел о том, кто я, а если бы имел, то не обратился бы ко мне за помощью. Вполне возможно, что Мелбери возмутится, когда узнает, что я его обманул, и откажется мне помочь.

Я последовал за мальчиком в старый дом вблизи Мур-Филдз-стрит в Шордитче, где у дверей меня встретил не кто иной, как сборщик долгов Титус Миллер.

– А, мистер Эванс, – сказал он. – Мистер Мелбери сказал, что вы человек, на которого он может положиться, и похоже, это так и есть. Не сомневаюсь, мистер Мелбери обрадуется вашему приходу.

– Что это значит? – спросил я.

– А вы что, не видите? – спросил он. – Это касается большинства вещей, знаете ли. Большинство вещей не сложнее того, чем кажутся. Мистер Мелбери не проявил благоразумия и не придал значения некоторым своим долгам, которые я купил, поэтому я настоял, чтобы он посидел здесь немного и поразмышлял над тем, как может сказаться его несговорчивость на его шансах занять место в парламенте. Завтра, если он не проявит большего благоразумия, у меня не будет другого выхода, как отправить его в Кинге-Бенч. Это тюрьма, куда обычно помещают людей, которые отказываются выполнять свои обязательства.

Так вот в чем была причина бедственного положения Мелбери. Его посадили в дом предварительного заключения, где он пробудет двадцать четыре часа, если ему не удастся уговорить кого-то заплатить его долги. Естественно, он решил, что таким человеком может быть богатый плантатор с Ямайки.

Я всегда терпеть не мог дома предварительного заключения должников. Однако должен признаться, один или два раза мне привелось близко ознакомиться с тем, как они устроены. Мне представляется постыдным, что в нашей британской системе правосудия человека могут схватить на улице и удерживать против его воли целый день, прежде чем он предстанет перед судом. В течение этого дня он должен есть, пить и спать и за все это должен платить хозяину долгового дома, причем во много раз дороже, чем это обычно обходится. Если ужин в ближайшей харчевне обошелся бы ему в несколько пенсов, то в доме предварительного заключения тот будет стоить шиллинг или даже два. Таким образом, люди, наделавшие много долгов и пойманные, оказывались в еще больших долгах, чем прежде.

Я настоял, чтобы Миллер тотчас отвел меня к Мелбери, и мы пошли через дом, загроможденный старой мебелью, свернутыми коврами в углах, ящиками и сундуками. Это были вещи, в обмен на которые люди получали свободу.

Миллер провел меня вверх по лестнице, потом по коридору и снова вверх по лестнице. Затем он отцепил от крючка у себя на кафтане весьма увесистую связку ключей и довольно быстро нашел нужный.

Дверь скрипела, как ворота каземата, но комната оказалась вполне сносной. Она не была тесной, и в ней имелось несколько стульев, письменный стол (для человека, содержащегося в доме предварительного заключения, нет ничего более важного, чем писать письма друзьям, у которых водятся деньги) и довольно удобная на вид кровать.

Именно на ней я увидел Мелбери. Он лежал, вытянувшись во весь рост, и выглядел спокойным.

– А, Эванс. Спасибо, что пришли. – Он спрыгнул с кровати с грациозностью канатоходца и тепло пожал мне руку. – Миллер весь день заставлял меня писать письма, но я отправил только одно. Если человек не знает, к кому обратиться в трудную минуту, то он действительно беден.

Я хотел было сказать, что человек, который не знает, как выбраться из долговой тюрьмы, более подходит под определение бедного, но попридержал язык. Я также ничего не сказал о чести быть единственным человеком, к которому он обратился за помощью.

– Я пришел сразу, как получил вашу записку, – сказал я.

– Мне по душе пунктуальные люди, – сказал Миллер.

– О, оставьте нас одних, пожалуйста, – резко сказал Мелбери.

– Не вижу причин вести себя грубо, – заметил Миллер, явно обиженный. – Мы все здесь джентльмены.

– Я не намерен слушать, кого вы считаете джентльменом, а кого – нет. Идите прочь.

– Вы недоброжелательны, сэр, – сказал ему Миллер. – Очень недоброжелательны. – Потом он вышел, закрыв за собой дверь.

– Хотел бы я, чтобы этого мерзавца выпороли хлыстом, – сказал мне Мелбери. – Проходите, Эванс, садитесь и выпейте этого мерзкого портвейна, который он прислал. Ему должно быть стыдно предлагать такую дрянь за такие деньги, но все же это лучше, чем ничего.

У меня не было особого желания пить вино, получившее столь низкую оценку, но все же я составил ему компанию. Мы устроились подле камина, и Мелбери улыбнулся так, словно мы были в клубе или у него дома.

– Ну, – сказал он после долгого неловкого молчания, – как видите, я здесь застрял, и нужно, чтобы кто-то вытащил меня отсюда. Поскольку вы неоднократно уверяли меня, что хотите сделать что-нибудь полезное для тори на этих выборах, я, естественно, остановил свой выбор на вас. Нисколько не сомневаюсь: газеты вигов раздуют этот инцидент. Я совершенно уверен, что это Догмилл подговорил Миллера на подобные неблаговидные действия. Не то чтобы такой мерзавец, как Миллер, нуждался в подстрекательстве, но я чувствую здесь преступный сговор, которому можно противостоять только с помощью силы, уверяю вас. Однако, прежде всего, мы не можем себе позволить дать газетам вигов такой скандальный повод, как долговая тюрьма. Надеюсь, вы со мной согласны.

– В общем смысле, конечно, – сказал я с кислой улыбкой. – Но хотелось бы знать точнее, сколько будет стоить замять скандал.

– О, – он махнул рукой, – пустяки. Сущие пустяки. Сумма настолько мала, что мне даже неудобно вам говорить. Уверен, такой джентльмен, как вы, тратит в год вдвое больше, к примеру, на охоту. Кстати, вы, вероятно, любите стрелять. После выборов вы обязательно должны приехать ко мне в поместье в Девоншире. Там заменательные места для охоты, и многие видные члены нашей партии собираются приехать.

– Благодарю за приглашение, – сказал я, – но я бы хотел знать, какую сумму вы просите.

– Посмотрите, каким серьезным вы стали. Можно подумать, я прошу вас заложить ваше поместье. Поверьте, речь идет о мизерной сумме. Совершенно мизерной.

– Мистер Мелбери, соблаговолите назвать сумму.

– Конечно, конечно. Долг составляет двести пятьдесят фунтов, и только, не считая, естественно, мелких расходов на мое проживание здесь. Речь идет о нескольких бутылках вина и еде. Бумага и чернила тоже здесь дороги, что я считаю нелепым. Я полагаю, всего понадобится двести шестьдесят фунтов.

Я не мог поверить, что он с такой легкостью говорит о подобных суммах. Двести шестьдесят фунтов были серьезной суммой даже для Мэтью Эванса. Она составляла более четверти его вымышленного годового дохода. Для Бенджамина Уивера она означала потерю большей части денег, изъятых в доме судьи Роули. Я не представлял, как заплатить такую сумму, хотя понимал, что отказ будет означать серьезное поражение.

– Если я могу позволить себе быть откровенным, мистер Мелбери, мне говорили, что у вашей жены большое состояние.

– Вы намекаете на то, что она еврейка, сударь? – резко спросил он. – Вы на это намекаете? Что раз я женился на еврейке, то не нуждаюсь в деньгах?

– Нет, я не это имел в виду. Я только хотел сказать, что слышал – она вышла за вас замуж, имея большое состояние.

– Все полагают, что раз она еврейка, у нее должны быть деньги. Должен вам сказать, моя жизнь – не спектакль «Венецианский купец», где жене нужно лишь стащить у отца мешки с деньгами, и все будет хорошо. К сожалению, сударь, в жизни все сложнее, чем в театре.

– Я ничего не говорил о богатых отцах с мешками денег.

– Очень хорошо, – сказал он, беря меня за руку. – Простите, я погорячился. Я знаю, вы не хотели ничего дурного. Вы хороший человек, Эванс, очень хороший человек. И я уверен, понимаете, что мужчина не может хвататься за юбки жены всякий раз, когда ему грозит опасность. Что это тогда за жизнь?

Означало ли это, что я должен был отдать Мелбери все до последнего пенни, дабы избавить его от необходимости просить денег у своей жены? Эта мысль привела меня в ярость. Естественно, мне также не доставляла радости мысль, что он потратит небольшое состояние Мириам на уплату своих долгов, в то время как сам безрассудно тратил деньги на игру.

– Мне кажется, узы брака должны смягчать мужскую щепетильность.

– Слова холостяка. – Он засмеялся. – Когда-нибудь вы сами женитесь, тогда узнаете, что все гораздо сложнее, чем вам кажется. А сейчас что скажете, Эванс? Вы поможете победить вигов или нет?

Что я мог сказать?

– Конечно.

– Великолепно. Тогда надо найти Миллера и дать ему хорошего пинка.

Поскольку мы были закрыты снаружи, то нашли Миллера лишь после того, как поколотили в дверь. Мелбери с ликованием сообщил, что я подпишу вексель, а он вернется и заставит Миллера ответить за свою грубость после того, как закончатся выборы.

– Я не могу согласиться с тем, что вы называете мое поведение грубостью, – сказал Миллер. – Разве это грубо – требовать то, что принадлежит вам. А вот отказываться заплатить то, что должен, – это недобропорядочно. Но не будем больше об этом. Что касается подписи векселей, боюсь, это не пройдет. Вы видите, куда мистера Мелбери привел вексель, который он когда-то с легкостью подписал, а деньги так и не были уплачены. Мне, мистер Эванс, нужно что-то более существенное, чем ничего не значащий листок бумаги. Вот какой урок извлекла нация из краха «Компании южных морей»: обещание, написанное на бумаге, это одно, а выполнение этого обещания – совершенное другое.

– «Компанией южных морей» управляет кучка бесчестных вигов, которые не выполняют своих обещаний, – пробормотал Мелбери, явно расстроенный, что его сравнивают с директорами этой компании.

– Виги или тори, мне все равно, – сказал Миллер. – Если человек настолько недобропорядочен, что не держит своего слова, меня не волнует, к какой партии он принадлежит. А в данный момент меня лишь волнует, как я получу деньги от мистера Эванса.

Надо признать, тревога Миллера не была лишена оснований, поскольку я не собирался давать никакого векселя этому прохвосту. Так как я не был, откровенно говоря, никаким Мэтью Эвансом, подписывать вексель от его имени было бы подлогом, то есть преступлением, за которое я мог бы поплатиться жизнью. Я от души надеялся быть оправданным по делу о смерти Йейта. Что касается телесного вреда, нанесенного мистеру Роули, я полагал, что меня простят, как человека, действовавшего сгоряча и в отношении которого была допущена большая несправедливость по сравнению с тем, что совершил он. Но если бы я стал раздавать фальшивые векселя налево и направо, это было бы совершенно иное дело. Кроме того, меня могли бы обвинить в том, что я не пожелал помочь человеку, женившемуся на женщине, которую я любил.

Я прочистил горло и обратился к Миллеру:

– Вы ведь не ожидаете, что я имею при себе такую большую сумму?

– Хотелось бы надеяться, что она у вас есть. Я просто мечтаю об этом. Но что касается моих ожиданий, тут вы, безусловно, правы. Было бы странно, если бы человек носил с собой такие большие деньги без особой причины. Поэтому, я надеюсь, вы позволите мне нанести вам визит домой, скажем, через пять дней и попросить у вас сумму, которая здесь прозвучала.

– Превосходная идея, – сказал Мелбери.

Я кивнул в знак согласия. Привыкнув, что всецело завишу от успеха Мелбери на выборах, я был готов ради него на любой риск.

– Надеюсь, это превосходная идея, – сказал Миллер. – Я страстно надеюсь на это, ибо, если мистер Эванс не сможет заплатить, как мы договорились, мне придется начать все сначала, мистер Мелбери. Учитывая нынешние обстоятельства, вы не можете спрятаться у себя дома или уехать из города. Вы должны оставаться в городе и быть на виду, а следовательно, вы беззащитны. Надеюсь, вы не будете испытывать мое терпение и затевать какие-нибудь недобропорядочные игры.

– Мне хотелось бы поиграть в игру с вашей головой, Миллер. Мне хотелось бы поиграть в игру с вашей головой и с большой дубиной. Что касается вашего терпения, его я оставлю в покое.

– Это все, что я у вас прошу. Кроме этого, прошу вас не быть таким недоброжелательным.

Мелбери вел себя так, словно выпорхнул из своего любимого борделя, а не был вызволен на свободу из долговой тюрьмы человеком, с которым был едва знаком. Он взял экипаж и пригласил меня составить ему компанию.

– Надеюсь, у вас нет никаких срочных дел. Вы располагаете временем?

– Полагаю, да, – сказал я, думая лишь о предстоящем визите Титуса Миллера и как он скажется на моих финансах.

– Очень хорошо, – сказал он, – потому что есть одно место, которое я хотел бы посетить.

Место оказалось таверной «Фиговое дерево» в западной части города, в Мэрилебоун. Я уже следил за политическими событиями на протяжении нескольких недель, но даже если бы не следил, все равно понял бы, что это было местом встреч самых ярых сторонников вигов.

– Что нас привело в подобное место?

– Деннис Догмилл, – сказал он.

– Вы полагаете, разумно встречаться с ним в самом сердце его оплота?

– Я все меньше придаю значение разумному и все больше отдаю предпочтение смелому. Вы полагаете, это простое совпадение, что кучка головорезов обрушивается на избирательный участок с целью запугать всех свободолюбивых избирателей и в то же самое время этот мерзавец Миллер терзает меня с новой силой? Я вас уверяю, Догмилл и Хертком почувствовали запах своего поражения и он им не понравился. Теперь они хотят бросить наши тела в костер, принося жертву своим богам, но я этого не потерплю, о чем скажу им сам публично, в присутствии всех желающих.

– Все это очень хорошо, – сказал, – но должен снова вас спросить, разумно ли это?

– Как это может быть неразумно, когда рядом со мной мой самый отважный друг? Вигов уже проучили однажды, причем пренеприятным образом, и они знают, что с Мэтью Эвансом шутки плохи. Полагаю, сегодня самое время повторить урок.

Похоже, Мелбери решил, что приобрел в моем лице сразу банкира и оруженосца, и желает, чтобы я, как швейцарский гвардеец, бросался защищать его от опасностей, которые он сам навлекает на свою голову. Я был не в восторге от моей новой роли, но не стал просить остановить экипаж или уговаривать поменять планы.

Мы остановились у таверны, где собралась большая толпа. Собравшиеся не были людьми из низших слоев общества, которые начали беспорядки на избирательных участках. Это были уважаемые представители среднего класса: лавочники и клерки, юристы средней руки. Они не были похожи на людей, способных прибегнуть к насилию, и я с облегчением вздохнул. Я вздохнул с облегчением еще раз, увидев, что все они ждут, дабы войти в таверну. Я решил, что у Мелбери не хватит терпения дожидаться в очереди в течение нескольких часов, чтобы сказать несколько неприятных слов людям, которым было на него наплевать. Однако вскоре стало ясно, что я недооценил его решимость. Он подошел к толпе и громко объявил, что нам нужно пройти, и уверенность, с которой он это сказал, сделала свое дело. Ошеломленная и недовольная толпа расступилась. Люди раздраженно ворчали, но, не обращая на это внимания, мы прошли.

Внутри стоял пир горой. На открытом огне жарился барашек, при каждом повороте вертела от него отрезался кусок и клался на тарелку, за которой тянулось сотни жадных рук. В воздухе пахло жареным мясом, табаком и вином, пролитым на пол и образовавшим липкие лужицы. Центр таверны был освобожден от столов, и люди, которые не стремились к баранине, как голодные арестанты, собрались там кружком. Некоторые одобрительно вскрикивали, некоторые стонали и в ужасе хватались за головы.

Мелбери подтолкнул меня локтем.

– Он там, – сказал он, указывая на круг.

Он обошел вокруг, пока не нашел место, откуда, по его мнению, было удобнее всего пробраться сквозь плотную толпу. Мы были на полпути, когда я увидел зрелище, так поразившее собравшихся. Пара боевых петухов, один черный с редкими белыми перьями, другой белый с красными и коричневыми, кружились друг вокруг друга с воинственным видом. Черный двигался медленно, я увидел, что перья у него мокрые и слипшиеся. Из-за его окраски и тусклого света я не сразу понял, что они намокли от его собственной крови.

Черный петух попятился и наскочил на белого, но было видно, что его силы на исходе. Более сильный петух, не обращая внимания на небольшое ранение, легко отразил атаку и, воспользовавшись тем, что раненый соперник потерял равновесие, покружился и наскочил на беднягу. Только тогда я увидел, что к когтям петухов прикреплены лезвия, значительно усугублявшие ущерб, который могло бы нанести их природное оружие. Белый петух нанес своему сопернику удар, поставивший точку в поединке. Черный петух упал на бок и не шевелился.

Толпа завопила, и люди начали отдавать друг другу монеты. Через короткое время гам стих настолько, что кто-то рискнул заговорить. Говорящего было почти не слышно, и я не сразу понял, что это голос Денниса Догмилла.

– Через час, для вашего развлечения, мы покажем еще один матч, – объявил он. – А сейчас в утешение тем, кто поставил не на того петуха, могу сообщить, что потерпевший поражение петух был членом партии тори. Кроме того, в курятнике поговаривают, что он питал симпатии к якобитам. У нас есть и другие причины радоваться. Мы лидируем в гонке, и скоро нас ждет окончательная победа вигов и их свобод и поражение тори и их абсолютизма.

Толпа ответила на это заявление дружным смехом и стала рассеиваться. Некоторые устремились к баранине, которой по-прежнему было вдоволь на вертеле, другие к бочкам с дешевым бесплатным вином. Однако Гриффин Мелбери, безусловно, знал, что делать. Он смело направился к Деннису Догмиллу и Альберту Херткому.

– Достаточно ли ваши избиратели получили удовольствия от кровавого представления, или вы намерены продолжать использовать чернь, чтобы сделать из британских свобод посмешище?

– Вряд ли можно назвать посмешищем, когда те, кто не имеет права голоса, получают возможность выразить свое мнение собственными средствами, – сказал Хертком. – Полагаю, есть люди, которых больше устраивает, как поступают французы. Там солдаты бьют каждого, кто осмелится сказать что-нибудь лишнее.

– Не собираюсь слушать подобные небылицы, – сказал Мелбери. – Вы должны понимать, что, если ваши головорезы не утихомирятся, палата общин вынуждена будет отменить результаты выборов.

– Может быть, – сказал Догмилл, – но, поскольку есть все основания полагать, что виги получат значительный перевес голосов, а разрыв будет только увеличиваться, я даже не сомневаюсь, к какому заключению придет этот важный орган власти.

Взвешенность его слов, легкость, с которой они произносились, и уверенность в победе, которую они выражали, невзирая на тот факт, что в данное время лидировал кандидат тори, лишь еще больше распалили Мелбери.

– Вы мерзкий мошенник, Догмилл! Вы что думаете, Вестминстер – это карманный округ, который можно отдать, кому пожелаете, только потому, что у вас денег куры не клюют? Думаю, скоро вы узнаете, что британские свободы – опасный зверь, если его выпустить из клетки.

– Прошу прощения, – сказал Догмилл, – но я не позволю ни вам, ни кому другому говорить со мной в подобном тоне.

– Если вы считаете себя уязвленным, я к вашим услугам.

– Мистер Догмилл не считает позволительным защищать свою честь, пока проходят выборы, – сказал я. – Полагаю, это объясняется тем, что избиратели вигов не относятся с уважением к человеку, который ценит свое имя и свою репутацию. Я обнаружил, что если задеть мистера Догмилла за живое, он выйдет из себя и набросится на вас с кулаками, но никогда не сделает того, что приличествует человеку чести.

– Не думайте, что я про вас забыл, Эванс, – сказал он мне. – Будьте уверены: когда закончатся выборы, вы узнаете разницу между человеком, которого можно оскорблять, и решительным человеком.

– Вы меня неправильно поняли, – сказал я, – я не подвергаю сомнению вашу решительность. Человек, способный убедить людей, которых он обирает, выступить против человека, который может изменить их долю к лучшему, должен, я думаю, обладать немалой решительностью.

– Что? Вы о докерах? – Он засмеялся. – Благодарю вас за комплимент, но я не имею никакого отношения к их поведению. Вероятно, будучи новичком, Эванс, вы не понимаете особенностей жизни на нашем острове. Чернь будет любить человека, которому служит, пока он платит, и чем меньше он платит, тем больше она его будет любить. Мы можем говорить о британских свободах, но правда заключается в том, что черни нравится чувствовать бич на спине и сапог на заднице. Я не понуждал их выступать в свою поддержку. Они поступили так, как посчитали правильным, в меру своего ограниченного понимания.

– Эти ребята хорошие виги, – сказал Хертком, – и никакая агитация не сделает их тори.

– Никакие они не виги, и им вовсе не нравится, когда их топчут, – сказал я. – Вы играете в опасную игру с их свободой.

Догмилл подошел ко мне ближе.

– Вы любите рассуждать о свободе, – сказал он. – Расскажите нам о свободе африканцев, которых вы превратили в рабов и заставили работать на плантациях у себя на Ямайке. О каких свободах могут говорить они? Скажите нам, мистер Эванс, как вы цените униженных работников на своей плантации.

Я не знал, что сказать, так как никогда раньше не задумывался об этом аспекте жизни моего вымышленного персонажа, и хотя доводы в защиту рабства можно было легко найти в прессе, я не мог повторить ни одного из них, не чувствуя себя при этом глупо. Думаю, если бы порепетировать, я смог бы предложить какой-нибудь остроумный довод в защиту практики, которую, сказать по правде, ни один честный человек одобрять не может. Но было бы лучше защищать все несправедливости, существующие в мире, чем стоять, как я, растерянным и сконфуженным, давая повод Догмиллу думать, что он нанес мне мощный удар.

К моему стыду, Мелбери пришел мне на помощь.

– Человек, вложивший средства в торговлю человеческой плотью, не имеет права критиковать другого человека за то, что он участвует в этой торговле как потребитель. Ваше понимание справедливости так же искажено, как ваше понимание честных выборов. Я пришел сюда в разгар вашего пиршества, дабы предупредить вас обоих, что не намерен сидеть сложа руки и смотреть, какими грязными становятся эти выборы. Я не боюсь вас, и я не доверяю вам. Можете вызвать меня, можете не вызывать, в зависимости от вашего понимания чести. Но вы меня не победите, а если и победите, то, по крайней мере, не с помощью обмана. Или вы играете честно, или вообще не играете. Но мы вам не позволим купить место в палате общин. Не надейтесь. В Вестминстере это у вас не пройдет. Я буду стражником на мосту свободы и коррупции не допущу.

Сказав это, он резко повернулся и вывел нас из логова зверя, не дав возможности ни одному из них ответить.

Когда мы снова были в экипаже, Мелбери поздравил себя с удачной речью.

– Я ему кое-что сказал. Конечно, ему безразлично. Мои слова для него мало что значат.

– Зачем тогда было утруждать себя?

– Зачем? Затем, что я позаботился, чтобы в толпе присутствовали люди из газет тори, и они напечатают мою речь, дабы все узнали, что я не побоялся выступить в самом логове врага. Догмилл и Хертком, вероятно, смеются надо мной, считая меня глупцом, который пришел к ним со своей ханжеской речью. Но, уверяю вас, мои слова наделают шуму. Все, кто еще не определился с выбором, будут в восхищении, что я так решительно настроен бороться против коррупционеров, нанявших головорезов, чтобы помешать тори на выборах.

– И как вы предлагаете с ними бороться? Собираетесь нанять собственных головорезов?

Он посмотрел на меня так, словно я спросил, не собирается ли он поцеловать Херткома в губы. Я почувствовал, что сильно его разочаровал.

– Я оставляю подобные средства Догмиллу и вигам. Нет, я одержу победу над их злом с помощью добра. Их люди не могут бунтовать вечно. Королю придется послать солдат рано или поздно. А когда на избирательных участках станет спокойнее, избиратели в Вестминстере будут, как никогда, склонны проголосовать за меня.

Я был невольно восхищен его решимостью, но на следующий день при посещении Ковент-Гардена увидел, что люди взялись за оружие для защиты дела тори. Я мог бы оправдать Мелбери и поверить, что они действуют по своей воле, не будь мне совершенно очевидно, что их наняли. Люди, вышедшие на защиту Гриффина Мелбери, были докерами из группировки Литтлтона.

Глава 23

В то, что происходило в Ковент-Гардене, было трудно поверить. С таким же успехом можно было представить, что я находился в Лиссабоне времен инквизиции или в другой средневековой столице во время чумы. Я хотел увидеть все своими глазами и долго думал, в качестве кого – Эванса или Уивера. Я решил, что каждый прохожий не станет разглядывать своего соседа, чтобы узнать, не является ли тот беглым преступником. Эванс, с другой стороны, будучи джентльменом, мог привлекать больше нежелательного внимания у черни, устраивающей беспорядки на выборах. Поэтому победил Уивер.

Меня поражало, что несколько человек и немного звонкой монеты могли с такой легкостью повалить колосса наших хваленых британских свобод. Отдельные храбрые избиратели бросали вызов опасности, но это было безумством с их стороны. Если хулиганы слышали, за какую партию те голосовали, их вытаскивали из кабины и колотили. Тогда на них в свою очередь набрасывались с кулаками представители противоположного лагеря. Вокруг собрались зеваки, которые пришли посмотреть на развлечение. В густой толпе были торговки устрицами, карманные воры и попрошайки, и я держался в сторонке, чтобы не стать жертвой мошенников.

Осмотревшись, я узнал несколько человек из группировки Литтлтона и пришел к заключению, что Мелбери пошел по стопам Догмилла. Этот факт доставил мне некоторое удовольствие, так как, несмотря на все свои благородные слова, Мелбери был ничуть не лучше остальных.

Однако сцена беспорядков удовольствия мне не доставляла, поэтому, после того как дохлая собака, которую кто-то бросил в воздух, чуть не попала мне в голову, я решил, что пора уходить с площади. Повернувшись, вдалеке я увидел человека, который был мне знаком. Я был уверен, что видел его и его спутника прежде, но не мог вспомнить, кто он. Вдруг я вспомнил, что это были таможенные офицеры, которые чуть не схватили меня дважды.

Я в ужасе застыл на месте, уверенный, что они меня выследили и что им известно, где я живу. Потом я увидел, что они смеются и шатаются, как люди, хватившие лишнего. Они пришли не выслеживать меня, а развлечься жестоким зрелищем. Я собирался поспешно скрыться, благодаря судьбу, что заметил их первым. Но потом мне в голову пришла другая идея. Я решил пойти за ними.

Сделать это было несложно. Они зашли в таверну неподалеку от Ковент-Гардена на Грейт-Эрл-стрит, устроились в задней части зала и заказали выпивку. Я нашел темный уголок, где, сам оставаясь невидимым, отлично их видел. Я позвал бармена и спросил, что пьют эти двое почтеннейших.

– Они заказали вино, – сказал он, – но готовы платить только за самое дешевое. Наконец они выбрали дрянное красное, прокисшее еще неделю назад.

– Пошли им две бутылки вашего самого лучшего, – сказал я. – Скажи, что за вино заплатил джентльмен, который случайно услышал их заказ и ушел.

Он посмотрел на меня с недоумением:

– Так не годится. Разве они не должны знать, кто их угощает? Может, я им скажу о вашем предложении и они сами решат?

– Если скажешь им что-нибудь, я сломаю тебе ногу, – сказал я. Потом ухмыльнулся. – С другой стороны, если не скажешь, получишь лишний шиллинг.

– Тогда ладно, – кивнул он. – Похоже, мне врать придется.

– Бывает и похуже, чем когда тебе покупает вино незнакомец, – сказал я, чтобы сгладить его опасения, но зря старался. Обещание шиллинга уже сделало все, что было можно.

Я провел в темном углу около двух часов, попивая пиво и закусывая горячими булочками, за которыми послал бармена в соседнюю булочную. Наконец мужчины встали, едва держась на ногах. Они рассыпались в благодарностях перед барменом, а один подошел и пожал ему руку. Из них двоих он был более пьяным, и я сделал ставку на него.

Я встал и быстро вышел вслед за ними, чтобы не упустить из виду, но зря беспокоился. Они ушли недалеко. Стоя у таверны, они роняли монеты и поднимали их, опять роняли и смеялись. Это продолжалось не менее пяти минут, пока я ждал у входа, теряя терпение. Потом они наконец попрощались. У одного были шансы добраться до дома относительно благополучно. Другого ждала более скорбная участь.

Мне не пришлось долго ждать. Как только он свернул на немноголюдную улицу, я ускорил шаг. Мне не удалось это сделать бесшумно, но я сознательно пошел на риск, учитывая степень его опьянения. Однако он услышал мои шаги и удивленно обернулся. Он остановился и открыл рот, собираясь что-то сказать, но при помощи кулака я заставил его замолчать.

Он рухнул на землю, и его падение было смягчено только огромной дохлой крысой, на которую он уронил голову, как на подушку. Пока он лежал без сознания, я вынул пистолеты из его кармана и шпагу из ножен. Я нисколько не сомневался, что он попытается воспользоваться оружием, и решил лишить его этой возможности. Он пришел в себя и с удивлением смотрел на меня. Из губы тонкой струйкой текла кровь, которая в темноте казалась черной, как смола.

– Ты меня узнаешь? – спросил я.

Он трезвел у меня на глазах.

– Уивер, – сказал он.

– Правильно.

– Я вас не беспокоил.

– Сегодня нет, но, если помнишь, раз или два вы пытались меня арестовать.

– Мы выполняли задание.

– Понимаю. Но скажи мне, почему именно офицеры таможни посланы на мою поимку. – Я знал ответ, но хотел услышать его из уст таможенника. Тот колебался, поэтому я схватил его за волосы и рывком усадил. – Говори, – велел я.

– Деннис Догмилл приказал.

– Почему?

– Я такихвопросов не задаю, а делаю, что говорят.

Я задумался. Как получить сведения, которые могли быть для меня полезны?

– Как ты узнаёшь, что нужно сделать? Как он с тобой связывается?

– Через своего человека, – сказал таможенник. – Таможенники встречаются в таверне неподалеку от Тауэра, называется «Разбитая лампа», по четвергам вечером. Нам платят то, что причитается, и выдают задания, если есть. Иногда, если требуется что-то срочное, как, например, когда вы сбежали, нас вызывают запиской. Если ничего срочного нет, встречаемся всегда по четвергам.

Я чувствовал, что близок к чему-то важному.

– А кто этот человек?

– Не знаю, – покачал он головой. – Понятия не имею, как его зовут. Он нам платит, и все. Если хотите узнать, приходите в четверг.

Хороший совет. Но как я туда пойду, если он об этом знает.

– Где ты живешь? – спросил я. Он замялся, поэтому я дал ему пинка в ребра. – Где ты живешь? – снова спросил я.

Он застонал.

– В доме миссис Тренчард, на Друри-лейн.

– Ты знаешь, у меня есть сообщники, – сказал я. – Они уже однажды чуть не задали вам трепку и снова зададут, если ты не уедешь из города, не сказав никому ни слова. Можешь вернуться через несколько месяцев, но, если я или мои сообщники увидим тебя раньше, мы, не раздумывая, спалим дом миссис Тренчард с тобой вместе. – Я еще раз дал ему пинка, чтобы подкрепить серьезность моих слов, хотя не был вполне уверен, что это требовалось. – А теперь убирайся, – сказал я, наблюдая, как он пытается встать на ноги.

А потом я медленно удалился, всем своим видом выражая презрение. Я не узнаю, возымело мое предупреждение действие или нет, пока не приду в таверну в четверг.

Что касается Литтлтона, я хотел услышать от него лично, что его нанял Мелбери. Я не мог объяснить, что это мне дает, кроме чувства удовлетворения, – узнать, что женщина, которую я любил, вышла замуж за лжеца, – но и этого было достаточно. Утром я поджидал его у дома миссис Йейт, и когда он вышел и повернул за угол, я схватил его за руку:

– Идешь бунтовать?

Он одарил меня улыбкой:

– Неплохая для этого погода, не правда ли? Вы, наверное, видели меня и парней там. Не хуже, чем ребята Догмилла, правда? Возможно, мы не сможем заставить их уйти, но, по крайней мере, сохраним равновесие. Рано или поздно Догмиллу придется договориться о перемирии.

– Это Мелбери так думает?

Он скривился, будто проглотил что-то кислое:

– Черт бы побрал этого Мелбери. Скряга не заплатил бы, даже если бы выборы зависели от бунта. А они и в самом деле от него зависят.

– Как? – спросил я. – Если Мелбери вам не платит, почему вы тогда бунтуете? Точно не ради удовольствия досадить Гринбиллу и Догмиллу.

– Не стану отрицать, ради удовольствия тоже, но не только. Мы получаем плату – но не от Мелбери. Знаете, это рискованно. Если Догмилл захотел бы, он мог бы нас послать к дьяволу за то, что мы выступили против Гринбилла, но он этого не сделает, я думаю. Если нас не будет, в доках останутся только парни Гринбилла, а тогда они смогут требовать себе любую оплату. А так мы заработаем пару лишних шиллингов, чтобы прожить зиму, и заодно повеселимся.

– Так кто вам платит?

Он пожал плечами:

– Насколько я понимаю, дьявол. Опрятный ирландец по имени Джонсон предложил мне монет, если я приму сторону Мелбери. Мне предложение показалось слишком заманчивым, чтобы от него отказываться. В любом случае парни стали беспокойными. – Он замолчал и пристально посмотрел на меня. – Я вспомнил, разве вы не спрашивали у меня о человеке по имени Джонсон? Это он и есть?

– Нет, не думаю, – покачал я головой.

В тот вечер я сидел у себя в комнате с открытой книгой, но читать не мог. Миссис Сирс постучала в дверь и сказала, что ко мне пришел посетитель, поэтому я привел себя в порядок и прошел в гостиную, где лицом к лицу снова встретился с Джонсоном. Он поклонился и затем вежливо отпустил домовладелицу.

– Хорошие у вас комнаты, мистер Эванс.

Пока он не произнес мое имя, мне не пришло в голову, что, когда мы с ним встречались в последний раз, мистер Джонсон знал меня только как Уивера. Было очевидно, что ему известна моя тайна. Я старался соблюдать осторожность, покидая свои комнаты и возвращаясь в них, но, очевидно, недостаточно.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал я, пытаясь скрыть тревогу.

Я предложил ему вина, и он с радостью принял предложение. Я налил вина себе тоже и сел напротив него.

– Будем откровенны, – сказал я, решив, что лучше действовать напрямик. В конце концов, Джонсон, а следовательно, и все якобиты знали мою тайну. Притворство и осторожность ничего мне не дадут. – Вы раскрыли мою тайну и хотите, чтобы я знал об этом. Что вам нужно?

Джонсон добродушно рассмеялся, словно я вспомнил какой-то забавный эпизод из нашего общего прошлого.

– Вы подозрительны, сударь, хотя трудно вас за это осуждать. Вы попали в затруднительное положение. Поэтому я тоже буду откровенен, так как вы оказали мне честь своей прямотой. Насколько мне известно, вы встречались сегодня с мистером Литтлтоном.

– Это так, – сказал я нехотя, поскольку начал понимать, в чем дело.

– И спрашивали о моих делах.

Я улыбнулся:

– Я не знал, что это ваши дела, пока не спросил.

– А, – сказал он и легонько крутанул свой бокал. – Теперь знаете.

– Теперь знаю.

– Я бы попросил вас не вмешиваться в это дело. – Он поставил бокал. – Я понимаю, насколько ваши дела важны для вас, и не стану вам препятствовать, если только не буду вынужден. Но и вы должны понять, что я не могу позволить вам вмешиваться в то, что я делаю, или в то, с кем говорю.

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Я не должен разговаривать с человеком, если вы его знаете?

– Не стоит утрировать, – произнес он. – Скажу прямо. Оставьте в покое эти бунты, сэр. Оставьте в покое Литтлтона. Это не ваше дело.

– Может быть, не мое дело вмешиваться в эти бунты, но хотелось бы знать о них больше.

– Естественно. Как я уже говорил, мы вовсе не хотим, чтобы вам причинили вред или поймали. Пока вы на свободе и боретесь с Догмиллом, вы приносите большую пользу нашему делу. Я желаю, чтобы вам удалось восстановить свое доброе имя, выведя Догмилла на чистую воду как можно быстрее. Это то, что нам нужно.

– То же самое нужно мне, уверяю вас.

Он негромко засмеялся:

– Конечно. Я говорю о стратегии, а вы говорите о своей жизни.

– Вы правы. И не следует винить меня за то, что я хочу понять механику этих бунтов. Мои проблемы непосредственно связаны с этими выборами, я должен делать все, чтобы понять механику сил, действующих против меня.

– Конечно. Но мы не будем ставить ваши цели выше, чем собственные.

– На это я не рассчитываю. Но не понимаю, почему вас так беспокоят мои расследования. Я никому не собираюсь рассказывать, что мне удалось узнать.

– Пока это так. Но вот что я скажу вам, мистер Уивер. Вы не должны знать ничего, что могло бы сделать вас нашим врагом в будущем.

Я кивнул. Джонсону нравилось, что я ношусь по городу, устраивая неприятности вигам. Но ему не нравилось, что я могу доказать свою невиновность, а потом раскрыть все, что мне известно о якобитах. Я уже отверг их предложение сотрудничества, и Джонсон опасался, что, если мне удастся восстановить свое доброе имя, я расскажу вигам все, что мне известно о нем и его связях.

– Я ваш должник, – сказал я. – Вы помогли мне сбежать от таможенных офицеров, и я этого не забуду.

– И вы ничего не расскажете о нас, когда будете в безопасности?

Я покачал головой:

– Пока не знаю. Не могу решить, что важнее: личная честь или национальная измена.

Ему не понравились мои слова, но он постарался не показать этого.

– Вы видите, что я был прав. Вы не должны знать того, что вам знать не следует. – Он резко поднялся. – Надеюсь, я выразился достаточно ясно.

Я тоже встал:

– Пока ясно. Не могу сказать, что я до конца понимаю, о чем вы меня просите.

– Тогда скажу еще яснее. Я ни о чем вас не прошу, но вы должны понять, что мы не какая-то кучка воров, которых можно перехитрить. Пока мы оставили вас в покое, сэр, так как вы стали довольно популярной фигурой и действия против вас могут навлечь на нас проблемы. Но знайте: если вы будете представлять для нас угрозу, мы не колеблясь вас уничтожим.

Слова мистера Джонсона оказались всего лишь благими намерениями, так как на следующий день влиятельные друзья мистера Догмилла не смогли больше делать вид, что они не замечают беспорядков в городе, и поставили солдат в Ковент-Гардене. Если бы солдаты атаковали бунтовщиков, это, без сомнения, привело бы к еще большему насилию, поскольку те, кто любит устраивать погромы, убивать и грабить, не любят, когда на их гражданские свободы покушается самый злой зверь, а именно регулярная армия. К счастью, применили иную стратегию и расставили солдат на площади задолго до рассвета. Поэтому, когда докеры пришли на площадь и увидели, какой их ждет прием, они ретировались, довольные, что сумели продержаться более чем полнедели.

К этому времени лидирующее положение Мелбери серьезно пошатнулось, но были все основания полагать, что оно поправится, так как люди в Вестминстере были недовольны вмешательством Догмилла. Использование бунтовщиков было смелой попыткой вигов покончить с лидерством тори. Однако положение последних лишь укрепилось. Теперь я ничуть не сомневался: как только Мелбери займет место в палате общин, он сделает все от него зависящее, чтобы помочь моему делу и уничтожить своего заклятого врага.

Так как наступил четверг, я стал готовиться к посещению таверны, о которой говорил таможенный офицер. Это было связано с определенным риском. Я мог только надеяться, что он последовал моему совету и покинул город из страха испытать мой гнев. Тем не менее я собирался предпринять кое-какие предосторожности. Прежде всего я решил, что будет лучше, если я отправлюсь туда как Мэтью Эванс, а не как Бенджамин Уивер. Если таможенник проболтался, его друзья будут искать беглого преступника, а не хорошо одетого джентльмена. Конечно, поскольку они будут искать именно меня, то скорее смогут узнать меня под маской. Несмотря на это, я был готов пойти на риск.

Однако, несмотря на всю свою решительность, я не был уверен, что смогу узнать в этой таверне что-то важное. Мне уже было известно, что Догмилл давал взятки таможенникам. Все знали об этом, и всем было безразлично. Что в таком случае я надеялся узнать? Прежде всего, личность агента, который расплачивался с таможенниками. Этот человек мог быть главным громилой Догмилла, исполняющим его самые жестокие приказы. Во мне теплилась слабая надежда, что этим вечером я установлю личность того, кто забил Уолтера Йейта до смерти.

Я сел в темном углу, заказал кружку пива и постарался не привлекать к себе внимания. Это было не особенно трудно, так как таможенники были заняты своими делами.

Они начали собираться в восемь часов, как им было велено. Я хорошо понимал, как их использовали, ибо подобные уловки по отношению к рабочему люду были широко распространенной практикой. В редких случаях они получали плату в восемь, как им обещали, но чаще денег не выплачивали до одиннадцати, поэтому им ничего не оставалось, как пить и закусывать, чтобы скоротать время ожидания. Человек, запаздывавший с выплатой, получал от хозяина таверны небольшое вознаграждение за свои труды.

Часа через два у меня стало кончаться терпение, и я уже собирался уходить, но увидел, что мое терпение вознаграждено. Почти сразу после десяти появился человек, встреченный радостными возгласами таможенников. Они выпили за его здоровье, а когда деньги были розданы, выпили еще раз. Они даже угостили его кружкой пива и обращались с ним как с королем, а не как с мелкой сошкой, исполняющей приказ своего хозяина.

Это был Гринбилл-Билли. Главарь рабочего объединения был в услужении у человека, против которого он, по его словам, боролся.

Теперь наш разговор с Гринбиллом приобрел для меня иной смысл. Он спрашивал у меня, что мне известно о роли Догмилла, не для того, чтобы получить сведения, а чтобы оценить мою осведомленность. Он подстрекал меня отомстить Догмиллу не потому, что надеялся, будто я это сделаю, а чтобы иметь возможность отрапортовать своему хозяину о моей готовности к подобным поступкам.

Я наблюдал за тем, как он общается с таможенниками. Он позволил им угостить себя и выпил с ними несколько кружек, но явно куда-то спешил. Несмотря на уговоры остаться, он пожелал им доброй ночи и удалился. Я не терял времени и вышел из таверны вслед за ним. На мое счастье, он не взял экипажа, а отправился туда, куда ему было нужно, пешком. Я мог бы пойти за ним, чтобы узнать, куда он идет. Я мог бы встретиться с ним позже, в более удобное для себя время и на своих условиях. Но я устал ждать и откладывать. Я решил действовать не дожидаясь.

Когда Гринбилл свернул в переулок, я подбежал к нему и руками, сложенными домиком, ударил в затылок. Я надеялся, что мне повезет – он упадет лицом вниз и не сможет меня рассмотреть. На этот раз мне действительно повезло. Он рухнул ничком в сточную канаву, куда опорожнялись ночные горшки, где валялись дохлые собаки, недоеденные крысами, яблочные огрызки и устричные раковины. Я вмял его голову в жидкий грунт, думая, как сделать, чтобы он меня не узнал. Наконец я сорвал с его шеи галстук и завязал ему глаза. Удерживая коленями его руки за спиной, я крепко затянул повязку и только после этого перевернул его.

– Ты был такой самоуверенный в таверне с таможенниками, – сказал я, имитируя ирландский акцент. Так я надеялся не выдать себя и создать впечатление, будто напавший – агент якобитов. – Теперь ты не такой уверенный, так, парень?

– Может, и нет, – сказал он, – но в таверне мне не завязывали глаза и я не барахтался в дерьме. Трудно быть самоуверенным при таких обстоятельствах.

– Ты будешь барахтаться в еще худшем дерьме, приятель. Я за тобой следил и теперь знаю твой маленький секрет.

– Какой именно? У меня их уйма. Вряд ли тебе удалось выведать их все.

– Тот, что ты в услужении у Догмилла. Думаю, если это станет известно, грузчики переменят свое отношение к тебе.

– Ну и что из того, – сказал он. – По крайней мере, Догмилл будет вынужден найти мне работенку получше. Думаешь, напугал меня такой ерундой? Да мне от этого только польза. Так что давай иди и делай свое черное ирландское дело, дорогуша Джой. Посмотрим, кто от этого выиграет, а кто ничего не получит, кроме миски вареной овсянки за свои труды.

Применив прием, которым я овладел, когда зарабатывал на жизнь менее достойным образом в качестве бойца, я перевернул его, схватил за руку и стал заламывать ее назад, пока он не завыл от боли.

– Овсянку едят шотландцы, – сказал я, – а не ирландцы. Что касается моего черного дела, то выламывание рук – это сущий пустяк по сравнению, с тем, что у меня на уме. А теперь, когда ты понял, что я не собираюсь шутить, ты ответишь на мои вопросы. Или хочешь, чтобы я еще раз подтвердил свою серьезность? – И я еще раз с силой надавил на его руку.

– Что? – завопил он. – Задавай свои чертовы вопросы.

– Кто убил Уолтера Йейта?

– А ты как думаешь, болван? – рявкнул он. – Я и убил. Свалил его железным ломом и убил, как он того заслуживал.

Я не мог проронить ни слова от изумления. Я так долго искал ответ на этот вопрос, что не мог поверить в услышанное. Признание. Признание вины. Мы оба понимали, что я ничего не могу с ним сделать. Без подтверждения двух свидетелей признание не имеет ценности в суде, даже если бы мне удалось найти честного судью. Тем не менее для меня было важно, что я наконец узнал ответ на этот главный для себя вопрос.

– Ты сделал это по приказу Догмилла? – спросил я.

– Не совсем. Не всегда все просто.

– Я не понимаю.

Он вздохнул.

– Догмилл велел позаботиться о Йейте. Ну, я о нем и позаботился. Не знаю, хотел он, чтобы я его убил, или нет. Я даже не знаю, заметил ли он, что Йейта убили. Он только знал, что человек, который ему мешал, исчез, и этого было для него достаточно. Догмилл – торговец, и ему безразлично, живы мы или мертвы. Мы для него не люди, а сброд, который можно смести с пути или раздавить, ему все равно. Главное, чтобы мы не тревожили его покой.

– Но ты убил Йейта без угрызений совести.

– Ты говоришь, без угрызений совести. Ты не учитываешь, что я вынужден был это сделать, чтобы сохранить свое место. Вот и все. В этом нет ничего хорошего и ничего плохого. Это работа, за которую платят.

– Но почему Бенджамин Уивер? – спросил я. – Почему Догмилл решил свалить вину на него?

Если мой вопрос и заставил его заподозрить, что он в руках Уивера, виду он не подал.

– А этого я сказать не могу. Я и сам удивился. С этим человеком я бы не стал шутить ни за что на свете. Но я никогда об этом Догмилла не спрашивал. У него, наверное, на этот счет свои соображения, вот и спроси у него.

– А Артур Гростон, торговец свидетельскими показаниями, и люди, которые дали показания против Уивера на процессе? Их тоже убил ты?

– Догмилл велел сделать так, чтобы выходило, будто это дело рук еврея. Я так и сделал. Просто выполнил, что он велел. Сам я ничего против них не имел.

Я ничего не сказал. Наступила тишина, и в ночной тишине было лишь слышно, как мы тяжело дышали. Я оказался в трудном положении. Привести этого человека к мировому судье или к констеблю я не мог, так как путь правосудия был для меня закрыт. Надеяться, что найдется честный судья, который честно расследует это дело, было глупо. Поэтому я мог либо убить Гринбилла и свершить собственное правосудие, либо отпустить его, невзирая на совершенные им преступления, что, возможно, даст мне шанс восстановить мое честное имя. Первое доставило бы мне большее удовольствие, второе представлялось более практическим.

Если я его отпущу, он может оказаться для меня недосягаемым, и случись, что меня поймают и повесят за совершенное им преступление, воспоминание об этой минуте будет самым горьким воспоминанием в последние дни моей жизни.

Я отпустил его.

– Беги, – сказал я тихо, почти шепотом. – Беги и скажи своему хозяину, что ты для него сделал. И скажи ему, что я приду за ним.

– Но кто ты? – спросил Гринбилл. – Агент Мелбери или Претендента? Или обоих? Я должен буду ему это сказать.

– Можешь ему сказать, что скоро справедливость восторжествует. Ему не уйти от меня, от нас, – прибавил я для пущего страха.

Я отпустил его и отошел, давая возможность Гринбиллу встать на ноги. Рука, над которой я поработал, висела плетью. Он оперся о грязную землю другой рукой. Встав на ноги, он развязал повязку здоровой рукой и бросился наутек. Я смотрел ему вслед в глубокой печали. Не зная еще всех фактов, я думал, будто мне откроется что-то, что сделает все ясным и понятным. То, что мне открылось, было полной противоположностью. Мне открылись мрачные приказы и трусливые поступки. И я совершенно не знал, что мне делать дальше.

Глава 24

На следующий вечер, в пятницу, я собрался на ужин к мистеру Мелбери по его приглашению. Не без горькой иронии я подумал, что, не будь я беглым преступником, с большим удовольствием я в этот вечер посетил бы дом моих дяди и тети, чтобы отпраздновать день субботний. Вместо этого я должен был ужинать с женщиной, которая когда-то была их невесткой, а теперь принадлежала к Англиканской церкви.

Я надел лучший из костюмов, пошитых мистером Своном, и отправился в дом мистера Мелбери, куда прибыл точно в назначенное время. Однако мистер Мелбери был занят, и меня попросили, что называется, остудить мои пятки в гостиной. Спустя некоторое время появился мистер Мелбери в сопровождении пожилого человека в одежде священнослужителя. Человек опирался на трость и передвигался с большим трудом, производя впечатление чрезвычайно слабого здоровьем.

Мистер Мелбери встретил меня улыбкой и тотчас представил своему гостю, оказавшемуся не кем иным, как знаменитым Фрэнсисом Аттербери, епископом Рочестерским. Даже я, человек, следивший за событиями, связанными с Англиканской церковью, не более чем за событиями, связанными с содомией в Италии, слышал об этом светиле, имевшем репутацию одного из самых ярых поборников восстановления былых привилегий Церкви и ее влияния. Зная об этом, я почувствовал себя скованным, поскольку не имел представления, как положено себя вести с человеком такого высокого ранга. Я поклонился и пробормотал что-то насчет того, что для меня большая честь познакомиться с его светлостью. Епископ выдавил улыбку, посмотрел на меня скептически и, хромая, удалился.

– Рад снова вас видеть, – сказал Мелбери. Он протянул мне бокал красного вина, не поинтересовавшись, желаю ли я его. – Простите его светлость за неразговорчивость. Его мучит подагра, и вы, наверное, знаете, у него недавно умерла жена.

– Нет, я не знал об этом. Сожалею. Он великий человек, – прибавил я, зная, что так считают в кругах тори.

– Да, надеюсь, он будет в лучшем расположении духа во время обеда. Он прекрасный собеседник, когда чувствует себя хорошо. А теперь, пока не собрались остальные гости, нам с вами нужно кое-что обсудить. Некоторое время назад я с интересом прочитал о вашем приключении. Тот инцидент на избирательном участке, сударь, прибавил нам немалое число голосов. Вы теперь приобрели известность как табачный торговец тори и стали воплощением различий между двумя нашими партиями. То, что вы спасли сестру Догмилла, стало всеобщим достоянием и было высоко оценено. И тот факт, что вы бросились на защиту агитатора вига, принесло большую пользу вашей собственной партии. – Он остановился, чтобы перевести дыхание. – Однако я подумал об этом как следует, и мне непонятно, как вообще оказалось, что вы собирали голоса для Херткома.

– Я не участвовал в сборе голосов, – объяснил я, чувствуя себя как школьник, которого поймали на шалости. – Я присутствовал при этом. В конце концов, мы с мисс Догмилл друзья.

– В политике не может быть друзей, – сказал мне Мелбери. – Вне партии и, уж конечно, во время выборов.

Мне не надо было огрызаться, но Мелбери и его убежденность, что моя жизнь подчинена служению ему, стали меня тяготить. То, что он вовлек меня в историю с этим сборщиком долгов Миллером, разозлило меня не на шутку. И я убедил себя, что только размазня не станет показывать своего возмущения в подобной ситуации.

– Не исключено, что в политике не может быть друзей, – сказал я спокойно. – Но хочу напомнить, что я не являюсь кандидатом на выборах в палату общин и могу водить дружбу с кем хочу.

– Хорошо, – вежливо согласился Мелбери, вероятно поняв, что перегнул палку. – Мне только не нравится, что вы поддаетесь уловкам врагов, даже несмотря на то, что враг использует для этой цели свою симпатичную сестру.

– Что? – воскликнул я. – Вы хотите сказать, что мисс Догмилл проявляет интерес к моему обществу, только чтобы оказать услугу своему брату?

Мелбери снова засмеялся:

– Конечно. А вы что думали? Может ли быть какая-то иная причина, по которой она неожиданно воспылала чувствами к человеку из лагеря врагов ее брата как раз во время выборов? Полно, сударь. Вы знаете, что мисс Догмилл красивая женщина с солидным состоянием. В Лондоне бесчисленное множество мужчин стремятся к тому, чего вы достигли с такой легкостью. Думаете, нет причины для вашего успеха?

– Думаю, причина есть, – сказал я несколько возбужденно, хотя сам не мог объяснить своей горячности. Я лишь знал, что, как бы это ни было нелепо, меня задело оскорбление, нанесенное Мэтью Эвансу. – Причина в том, что я ей нравлюсь.

Думаю, Мелбери почувствовал, что зашел слишком далеко. Он положил руку мне на плечо и добродушно рассмеялся:

– Ничего удивительного. Я только хотел сказать, что вы должны соблюдать осторожность, сударь, чтобы мистер Догмилл не смог использовать вашу привязанность к его сестре в своих интересах.

Он вовсе не это хотел сказать, но я не видел смысла спорить и решил дать ему возможность достойно ретироваться.

– Я понимаю, что за человек Догмилл, – сказал я. – Я буду вести себя с ним крайне осторожно.

– Очень хорошо. – Он налил себе еще вина и одним залпом выпил половину бокала. – Я пригласил вас сегодня, мистер Эванс, так как из разговоров с наиболее важными членами нашей партии выяснил, что они о вас почти ничего не знают. Так как вы в Лондоне недавно, я подумал, что для вас это будет отличная возможность завести полезные знакомства.

– Вы очень добры, – сказал я.

– С этим трудно не согласиться. Тем не менее я хотел вас кое о чем попросить взамен. Когда мы с вами только познакомились, вы что-то говорили относительно рабочих в доках и их связи с мистером Догмиллом. Возможно, не выслушать вас тогда было неразумно с моей стороны, поскольку выяснилось, что эти докеры стали главными действующими лицами в бунтах против нас. Я готов выслушать вас теперь.

Он проявлял великодушие, изъявляя желание выслушать меня, но я плохо себе представлял, что я могу сказать. Одной из трудностей моего положения как вымышленного персонажа была необходимость что-то срочно придумывать, и удерживать все свои выдумки в памяти я не мог.

– Я даже не знаю, что еще я могу вам сказать, – начал я, пытаясь припомнить, что уже говорил ему: что-то, насколько мне помнится, о том, что Догмилл платит таможенникам. – Вы мне тогда сказали, что всем известно то, о чем я говорю.

– Не сомневаюсь. Не сомневаюсь. Тем не менее хочу вам сказать, что треть срока выборов уже прошла. Поскольку бунты прекратились, я должен буду восстановить свое лидирующее положение, но мне хотелось бы иметь что-нибудь про запас на всякий случай. Поэтому, если у вас есть что сказать, прошу вас, скажите.

Я уже был готов признаться, что мне нечего сказать, или повторить то, что уже говорил о Догмилле, но неожиданно мне в голову пришла другая мысль. До сих пор я во всем поддерживал Мелбери, и он, надо признать, ценил мою преданность. Но так же, как мужчина начинает презирать женщину, которая не оказывает ему сопротивления, Мелбери, как мне показалось, стал относиться ко мне с пренебрежением, поскольку я соглашался со всем, о чем он меня просил. Поэтому я решил прибегнуть к некоторым женским уловкам.

Я покачал головой.

– Я бы хотел сказать вам больше, – сказал я, – но делать это было бы преждевременно. Могу лишь обещать следующее, сударь. У меня есть сведения, которые могут погубить Херткома, но, боюсь, эти сведения могут причинить вред также и вам. Мне нужно уточнить кое-какие детали, чтобы сказать определенно, что виноват Хертком, а не кто-то другой.

Мелбери осушил свой бокал и снова наполнил, даже не взглянув, нужно ли было освежить мой бокал (в чем я, признаюсь, крайне нуждался).

– Что вы имеете в виду? Это может погубить Херткома и причинить вред мне? Я совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

– Я и сам еще не совсем понимаю. Поэтому и прошу вас подождать, пока я не буду иметь достаточно сведений.

Он посмотрел на меня искоса:

– Вы говорите, как цыганка-гадалка, мистер Эванс. Сплошь туманные посулы.

– Я скажу вам больше, когда смогу.

Он помрачнел:

– Черт побери, Эванс, говорите же, иначе узнаете, что значит перечить мне.

Я повернулся к нему лицом и не отводил глаз.

– Тогда, полагаю, мне придется узнать, что значит перечить вам. Видите ли, мистер Мелбери, я слишком чту вас и партию тори и не хочу сообщать вам нечто, что может навредить больше, чем помочь. Я скорее смирюсь с вашей немилостью, чем послужу источником неприятностей.

– Бог с ним! – махнул он рукой. – Думаю, лучше позволить вам поступать, как считаете нужным. Вы уже сослужили немалую службу моей кампании одним тем, что оставались самим собой. Но, надеюсь, вы дадите мне знать, если вам понадобится моя помощь.

– Непременно так и поступлю, и с большой благодарностью, – сказал я.

Казалось, между нами снова воцарилась непринужденность, но я этому полностью не верил. Мелбери находился в странном возбуждении. Несмотря на то, что бунты прекратились, а тори по-прежнему лидировали по количеству голосов, у него были веские причины для беспокойства.

Его рука уже была на ручке двери, когда он неожиданно остановился и обернулся ко мне.

– Еще одна вещь, – сказал он. – Я знаю, это деликатное дело, поэтому скажу, что собираюсь, и забудем об этом. Вам не понравилось, когда я предположил, что у мисс Догмилл могут быть иные мотивы. И это понятно, поскольку вам нравится эта дама. Я хочу сказать, даже если ее помыслы чисты, а моральные устои безупречны, вы не должны забывать, что она находится под влиянием своего брата, а возможно, даже выполняет его хитроумные инструкции. Она может причинить вам огромный вред, даже не подозревая об этом. Прошу вас проявлять осмотрительность.

Я уже проглотил немало его замечаний относительно мисс Догмилл и больше не желал их слушать. Я попытался скрыть свое негодование, но почувствовал, как мое лицо залилось краской.

– Я буду помнить о вашем предостережении.

– Если забудете о нем, то запомните это: я знал ее, когда она была ребенком, и могу поклясться на любой библии на ваш выбор, что она была неимоверно толста.

Я заключил, что Мириам ознакомилась со списком гостей, так как она не выразила никакого удивления, увидев меня за столом. Однако она бросила на меня испепеляющий взгляд. Он был такой мимолетный, что могло показаться, будто ее пронзила зубная или какая-то другая острая боль. Но я прекрасно ее понял. Она хотела сказать, что мне не следовало принимать приглашение ее мужа.

Мне действительно не следовало этого делать. Прояви я больше уважения к ее покою и к ее невысказанным желаниям, может быть, и в моей жизни было бы больше гармонии. Скорее всего мисс Догмилл стала бы занимать все больше места в моем сердце, по мере того как Мириам его освобождала. Я по-прежнему испытывал боль, смотря на Мириам. Я по-прежнему изнывал от восхищения, видя, как она смеется, или держит нож, или стряхивает пылинку с рукава. Все эти милые мелочи были по-прежнему полны непостижимого очарования, но перестали быть убийственными. Я мог смотреть на Мириам и не сгорать от желания напиться до бесчувствия. Я был способен вынести ее чары. Я мог даже думать с нежностью о них, и о ней, и об обещании любви, которая казалась такой возможной, что иногда ее отсутствие удивляло меня в не меньшей степени, чем отсутствие своих рук или ног.

Но обещанию не суждено было сбыться. Я понял это давно и пришел, чтобы в этом убедиться. И хотя я понимал, что могу продолжать жить и любить, мне было невыносимо грустно оттого, что я с этим смирился. Эта грусть была даже сильнее той, которую я чувствовал каждый день, пребывая в безутешном горе. Сидя за этим столом, я окончательно понял, что все мои надежды, связанные с Мириам, рухнули. Ее муж никуда не исчезнет, как я в глубине души надеялся. Наконец я увидел вещи в реальном свете. Она была замужней дамой и христианкой, а я сидел за ее столом на ее званом ужине, выдавая себя за того, кем я не был, ставя под угрозу ее семейное благополучие. Она имела право бросать на меня испепеляющие взгляды. Она имела право даже запустить в меня кастрюлю с вареной курицей. Мне хотелось сказать ей об этом, но я понимал, что и это желание продиктовано собственным эгоизмом, а не заботой о ее покое.

В тот вечер за столом было около дюжины гостей, видных тори и их жен. Ужин проходил оживленно. Все с интересом обсуждали выборы, включая роль загадочного мистера Уивера. Эта тема вызывала особый интерес. Поскольку вино лилось рекой, менее внимательные гости не заметили или не придали значения тому, что тема не доставляла удовольствия хозяевам. Никто из присутствующих, казалось, не вспомнил, что Мириам когда-то исповедовала иудейскую религию.

– Мне все это кажется совершенно невероятным, – сказал мистер Пикок, экспансивный агент Мелбери на выборах. – То, что негодяй еврей, человек, которого, по нашему мнению, стоит повесить вне зависимости от того, повинен он в убийстве или нет, должен был стать выразителем дела нашей партии.

– Его вряд ли можно назвать выразителем, – сказал мистер Грей, пишущий статьи для газет тори. – Он мало говорит. За него говорит толпа, и это хорошо, поскольку всем известно, что этих евреев понять невозможно из-за их нелепого акцента.

– Возможно, вы путаете акцент евреев в жизни и каким его изображают комики на сцене, – сказал архиепископ, который, по всей видимости, был в лучшем расположении духа, чем до обеда. – Мне приходилось встречаться с евреями, и, могу сказать, многие из них говорят с испанским акцентом.

– Вы хотите сказать, что испанский акцент не нелеп? – спросил мистер Грей. – Для меня это новость.

– Многие евреи вообще говорят без акцента, – сказал Мелбери строго, оказавшись в щекотливом положении, ибо должен был защищать свою жену, всем сердцем надеясь, что никто из гостей не вспомнит о ее происхождении и не догадается, что он вынужден играть роль защитника.

– Акцент здесь вовсе ни при чем. Все дело в самом Уивере. Тебе, Мелбери, не может нравиться, что его имя постоянно связывают с твоим.

– Мне нравится, что он прибавляет мне голосов. Сказать по правде, – сказал он с сарказмом, – он приносит мне больше голосов бесплатно, чем люди, которым я за это плачу.

Мистер Пикок залился краской:

– Голоса нам, бесспорно, нужны, но любой ли ценой? Мистер Догмилл получает голоса для своего кандидата, посылая на избирательные участки бунтовщиков.

– Вы, я полагаю, – сказал епископ, – не станете утверждать, что мистеру Мелбери вредит, что толпа боготворит его, как она боготворит Уивера? Что вы хотите, чтобы он сказал? «Боготворите меня, но перестаньте боготворить того, другого, которого вы любите»? Увидите, как толпа отнесется к подобному заявлению.

– Но если мистеру Мелбери придется ответить за свое попустительство, – сказал Грей, – это может впоследствии обернуться проблемами. Если по окончании выборов станет ясно, что вы одержали убедительную победу, придется отречься от этого еврея. Вы ведь не хотите, чтобы ваши враги в палате общин использовали это против вас.

– Мистер Грей, возможно, прав, – признал епископ. – Когда вы будете выступать против привилегий, которыми пользуются евреи, диссентеры и атеисты, в то время как Англиканская церковь страдает, вы не захотите, чтобы это оружие попало в руки ваших врагов. Вы не захотите, чтобы вам сказали – странно, мол, слышать подобные слова от человека, получившего место благодаря еврею-убийце.

Не стану утверждать, что я сумел полностью скрыть, как неприятен мне этот разговор, но, несмотря на испытываемую неловкость, я бы ни за что не поменялся местами с Мелбери или Мириам. По крайней мере, я был под маской. Люди за столом оскорбляли их открыто и жестоко, по всей видимости не отдавая себе в том отчета. Я видел, что сомнительное прошлое жены было для мистера Мелбери тяжелым бременем. При каждом упоминании Уивера или евреев он вздрагивал и краснел. Чтобы скрыть неловкость, он постоянно отхлебывал из своего бокала. Что касается Мириам, с каждым замечанием она становилась все бледнее. Трудно было сказать, отчего ей было больше неловко: от стыда, от сочувствия ко мне или оттого, что ее муж становился все более и более раздраженным.

Вскоре за столом возникла новая тема. Мириам откинулась на спинку стула с заметным облегчением. Ее муж сидел по-прежнему неподвижно, с неестественно прямой спиной. Он так сильно сжимал нож в руке, что его пальцы стали малиновыми. Он кусал губы и скрипел зубами. Я подумал, что он не сможет оставаться долго в таком положении, но он смог продержаться более получаса, пока гости не поняли, что их хозяин сердит и угрюм, после чего за столом воцарилась неловкая тишина. Мы сидели, испытывая мучительную неловкость, минут десять и мрачно ели десерт, пока слуга не задел вазу с фруктами и полдюжины груш не рассыпалось по полу.

Мелбери стукнул кулаком по столу и повернулся к жене.

– Что, черт побери, происходит, Мэри? – закричал он. – Разве я не велел уволить этого увальня две недели назад? Почему он разбрасывает груши по полу? Почему он все еще здесь? Почему? Почему?

Каждое «почему?» сопровождалось ударом по столу, отчего тарелки, бокалы и серебряные приборы подпрыгивали, словно началось землетрясение.

Мириам смотрела на него в изумлении. Она покраснела, но не отвела глаз. Ее губы задрожали, и я знал, что она хотела ему ответить, но, вероятно решив, что ему вряд ли понравятся ее слова, промолчала. Она молчала, а он продолжал стучать по столу, повторяя свой вопрос. Бокалы звенели, серебро бряцало, и еще несколько груш упало на пол. Но он все стучал и повторял одно и то же слово, пока я не подумал, что сейчас сойду с ума от душившей меня ярости.

А потом я услышал голос, который сказал:

– Достаточно, Мелбери.

Я был немало удивлен, поняв, что сам сказал эти слова. Я стоял на ногах, мои руки висели вдоль тела. Я говорил громко и четко, но без гнева. Однако мои слова возымели действие, ибо Мелбери перестал стучать и кричать и посмотрел на меня.

– Достаточно, – повторил я.

Престарелый епископ дотронулся до руки Мелбери.

– Сядьте, Гриффин, – сказал он мягко.

Мелбери не обращал внимания на епископа. Он смотрел на меня, и, что удивительно, в его взгляде не было и намека на гнев.

– Да, конечно, я сяду.

Мы оба сели на свои места.

Он посмотрел на гостей и отпустил шутку о том, что жены слишком мягки с прислугой, и все старались, как могли, чтобы неприятный инцидент был поскорее забыт. К концу ужина, когда мужчины и женщины разошлись в разные комнаты, мне показалось, инцидент был полностью забыт.

Но я не забыл ничего.

На следующее утро, к своему немалому удивлению, я получил записку следующего содержания:

Мистер Эванс!

Мне трудно представить, с какими трудностями вы сталкиваетесь в вашем тяжелом и опасном положении, но в то же время мне трудно поверить, что эти трудности могли вынудить вас принять неуместное приглашение моего мужа. Тем не менее вы это сделали и стали свидетелем того, что мой муж вел себя не вполне достойно. Зная, что вы человек с обостренным чувством справедливости, я провела бессонную ночь в страхе, что вы можете предпринять какие-нибудь необдуманные поступки в связи с поведением мистера Мелбери. В целях предотвращения таких поступков я считаю необходимым встретиться с вами и обсудить известные вам события. В четыре часа пополудни я буду у Монумента в память о Большом пожаре. Если вы желаете мне покоя, вы придете, чтобы встретиться с вашим другом.

Мириам Мелбери

Я подумал, что, по крайней мере, она не подписала свое письмо «Мэри». Естественно, я буду там, не смогу не прийти. Я не знал, чего она боялась. Что я побью ее мужа? Что вызову его на дуэль? Или было что-то еще? Вдруг она испугалась, что я узнаю о нем что-то, чего она не хотела, чтобы я знал?

Я не знал, чем себя занять до встречи, а выходить мне не хотелось. Я был у себя, когда в дверь постучалась моя домовладелица и сказала, что внизу меня ждет посетитель.

– Какой посетитель? – спросил я.

– Не самого лучшего вида, – сказала она.

Ее впечатление оказалось верным, ибо за ней в комнату проследовал мистер Титус Миллер.

Он вошел и стал оглядываться по сторонам, будто оценивал, подойдут ли помещения для его собственных целей.

– Вы удобно устроились, – сказал он, как только за миссис Сирс закрылась дверь. – Я вижу, вы очень удобно устроились.

– А что, простите, есть причина, по которой я не могу жить в удобстве?

– Возможно, я знаю одну-две причины, – сказал он. Он взял в руки книгу, которую я позаимствовал из собрания миссис Сирс, и смотрел на нее так, словно держал в руках драгоценный камень. – Находите время на книги и всякую там изящную словесность, как я вижу. Вы, конечно, хозяин своего времени, или были им, по крайней мере. Но я пришел по делу, а мы еще не начали говорить о нем. Так? Возможно, бокал вина нам обоим не повредит, чтобы чувствовать себя менее скованно. – Миллер положил книгу.

– Я не чувствую себя скованным, – сказал я. – Но едва ли тот факт, что я согласился заплатить долги друга, дает вам право разговаривать со мной в подобном тоне и вести себя нагло.

– Вы, конечно, можете думать что хотите. Я не буду столь недоброжелательным, чтобы мешать вам это делать. Но я бы очень хотел выпить бокал вина, мистер… Впрочем, я не стану называть вас Эвансом, поскольку это не настоящее ваше имя, но и не стану называть вас вашим настоящим именем, поскольку вы можете расстроиться, если я назову его вслух.

И вот это случилось. Думаю, я знал, что это рано или поздно произойдет. Я не мог скрываться под маской до бесконечности. Кто-то должен был догадаться. Конечно, мисс Догмилл догадалась, и Джонсон тоже, но они не собирались мне вредить. У меня не было уверенности, что Миллер будет столь же благожелателен.

Я повернулся к нему лицом.

– Боюсь, я не понимаю, что вы хотите сказать, – беспомощно сказал я, теша себя бесплодной надеждой, что смогу найти выход из этого ужасного положения.

Миллер лишь покачал головой, давая понять, что мои увертки бесполезны.

– Конечно понимаете, а если делаете вид, что не понимаете, то я могу пойти и все объяснить констеблю. Полагаю, он меня поймет как нельзя лучше.

Я налил себе вина, но не предложил Миллеру.

– Если бы вы хотели сообщить что-то констеблю, вы это давно бы уже сделали. Из чего следует, что вы предпочитаете иметь дело со мной. – Я сел, не предложив это сделать ему, и он остался стоять, переминаясь с ноги на ногу. Мне оставалось довольствоваться лишь такими крошечными победами. – Может быть, лучше вы скажете, чего вы хотите, Миллер, а я вам скажу, выполнимо это или нет.

Если он и рассердился, что ему не предложили сесть, то никак этого не показал.

– Насчет того, выполнимо это или нет, не может быть вопроса. Я не собираюсь просить у вас ничего невозможного, и нет необходимости объяснять, что последует, если вы откажетесь это сделать.

– Давайте не будем сейчас говорить о последствиях, а поговорим о самой просьбе.

– Я вижу, вы настроились на деловой лад. Больше не корчите из себя напыщенного щеголя. Вы что, действительно полагали, что в этом щегольском наряде вас никто не узнает? Я вас сразу узнал. Может, эти уловки и могут обмануть простого человека, но только не меня, с моей проницательностью. Я прежде часто вас встречал и всегда наталкивался на презрение, хотя я лишь делаю свое дело.

Я нагнулся вперед:

– Вы несете всякую чушь, которую никто не намерен слушать. Можете идти домой, Миллер, и сожалеть о напрасно потраченном времени. Но я не позволю вам отнимать время уменя. Говорите, сколько вы хотите.

Если я его оскорбил, он не подал вида.

– Тогда просьба выражается в сумме двести шестьдесят фунтов долга мистера Мелбери, как было договорено, и добавим, скажем, двести сорок фунтов для меня лично. Итого: вся сумма составит пятьсот фунтов.

Услышав сумму, я едва сдержался, чтобы не всыпать ему, как он того заслуживал.

– Пятьсот фунтов огромная сумма, сударь. С чего вы решили, что она у меня есть?

– Я могу лишь предполагать, но, поскольку вы вызвались заплатить двести шестьдесят фунтов за мистера Мелбери, я вынужден прийти к заключению, что, хоть это и большие деньги, они у вас не последние. В любом случае из газет я узнал, что мистер Эванс пользуется популярностью в Лондоне. Не сомневаюсь, что человек вашего положения может пожертвовать небольшой частью своего дохода с плантации.

– Вы предлагаете мне взять деньги в долг у доверчивых джентльменов, со всеми вытекающими последствиями?

– Мне все равно, где вы возьмете деньги, сударь. Но взять их где-то вам придется.

– А если я откажусь?

Он пожал плечами:

– Я всегда могу стребовать долг с Мелбери. Он так или иначе заплатит, поскольку не может себе позволить сидеть в долговой тюрьме до окончания выборов. Что касается вас, если я не смогу получить двести сорок фунтов от вас, то знаю, что в крайнем случае я смогу получить сто пятьдесят от короля. Если вы понимаете, что я имею в виду.

Я отхлебнул вина.

– Я понимаю, что вы зловредны, – сказал я.

– Можете понимать как хотите, сударь, но джентльмен должен заботиться о своих делах, а именно это я и делаю в данный момент. Никто не скажет, что я делаю что-то помимо этого, и никто не может меня упрекнуть.

– С этим вряд ли можно согласиться, – сказал я, – как раз наоборот. Что касается самой суммы, то вы понимаете, что она очень велика и собрать ее будет непросто. Мне нужна неделя.

– Это невозможно. Это недоброжелательно с вашей стороны – просить меня об этом.

– Тогда сколько времени, по-вашему, достаточно, чтобы собрать такую сумму?

– Я приду через три дня, сударь. Три дня, я говорю. Если у вас не будет денег, боюсь, мне придется принять меры, которые нежелательны ни для вас, ни для меня.

Миссис Сирс видела, как этот мошенник входил ко мне. Заметит ли она, если он отсюда не выйдет? Однако, несмотря на всю заманчивость этого варианта, я не готов был пойти на преступление столь вопиющее, чтобы сохранить тайну, которая переставала таковой быть. Миллер узнал меня. Рано или поздно кто-то еще узнает. И возможно, этот кто-то будет менее милосердным и придет не ко мне, а прямиком к констеблям. Мне ничего не оставалось, как позволить Миллеру уйти и использовать три оставшихся дня с максимальной пользой.

Я надолго затих, перебирая варианты, и Миллер, должно быть, догадался, о чем я думаю, поскольку он побледнел и занервничал.

– Ну, мне пора, – сказал он, устремившись к двери. – Но через три дня я вас навещу. Можете быть уверены!

Что ж, события придется форсировать. Времени в моем распоряжении было не так много, как хотелось бы, но я рассчитывал управиться.

Я прибыл к Монументу за четверть часа до назначенного времени, но Мириам уже была там, укутанная в накидку с капюшоном. Капюшон закрывал лицо, чтобы ее нельзя было узнать, а возможно, чтобы нельзя было узнать меня. Однако даже в этой одежде, скрывающей ее фигуру и лицо, я узнал ее сразу.

Она не видела меня, и поэтому я остановился и смотрел, как вокруг нее кружились и таяли снежинки, опускаясь на сукно ее накидки. Я подумал, что она могла быть моей женой, если бы… Но никакого «если бы» и быть не могло. Я вдруг понял это со всей ясностью и горечью. Единственное «если бы», которое пришло мне на ум, было «если бы она этого захотела», но она не захотела, и сознавать это было особенно горько.

Она обернулась, услышав мои шаги, приглушенные только что выпавшим снегом. Я взял ее руку в перчатке.

– Надеюсь, с вами все в порядке, мадам.

Она позволила мне держать ее руку, пока позволяли рамки приличия, а потом отобрала награду. Такова была вся история наших взаимоотношений в миниатюре.

– Благодарю, что встретились со мной, – сказала она.

– Разве я мог не прийти?

– Мне трудно сказать, что вы думали. Я лишь знаю, что мне нужно было поговорить с вами, и вы были настолько добры, что выполнили мою просьбу.

– Всегда к вашим услугам, – сказал я. – Полно, почему бы нам не выпить по чашке шоколада или по бокалу вина?

– Мистер Уивер, я отношусь к дамам, которые не могут посещать таверны или кофейни ни с каким другим мужчиной, кроме своего мужа, – сказала она строго.

Я едва удержался от колкости.

– Тогда пройдемся и поговорим на ходу, – сказал я. – Глядя на ваш капюшон, все будут думать, что вы моя тайная любовница, но, видимо, с этим ничего нельзя поделать.

Благодаря капюшону я не увидел отвращения, которое, без сомнения, отразилось на ее лице.

– Я сожалею, что вы стали свидетелем того, как мистер Мелбери потерял контроль над собой вчера вечером.

– Я сожалею, что это произошло, – сказал я, – но, если этому было суждено произойти, я не сожалею, что стал этому свидетелем. Он часто теряет над собой контроль?

– Не часто, – сказала она тихо.

– Но это уже случалось раньше?

Она кивнула под капюшоном, и по тому, как она это сделала, я понял, что она плачет.

О, как я ненавидел Мелбери в тот миг! Я оторвал бы ему руки! Разве эта леди не страдала всю свою жизнь, не переходила из семьи в семью, от одного попечителя к другому, пока не обрела финансовой независимости в результате случайных событий. Я был изумлен, когда она пожертвовала этой независимостью ради человека, подобного Мелбери, но она пошла на риск, как бывает в жизни каждого из нас. То, что ей пришлось страдать, было невыносимо.

– Он с вами дурно обращался?

– Нет, – покачала она головой, – не со мной.

Она не была еще готова рассказать мне все, но я знал, что смогу заставить ее говорить.

– Расскажите мне, – попросил я.

– Он бьет вещи, – сказала она. – Разбивает их вдребезги. Зеркала, вазы, тарелки и бокалы. Иногда он бросает их в мою сторону. Не совсем в меня, понимаете, но в мою сторону. Это уже достаточно неприятно.

Я сжал кулаки.

– Я этого не вынесу, – сказал я.

– Но вы должны. Именно из-за этого я хотела с вами встретиться. Я знала, что вы не успокоитесь, пока не узнаете правду, поэтому я пришла рассказать правду. Но вы не должны нас больше беспокоить. Гриффин не идеальный человек, но хороший. Он хочет принести пользу стране и покончить с коррупцией, в которой погрязло наше правительство.

– Мне плевать на коррупцию, – сказал я, – меня волнуете только вы, Мириам.

– Прошу вас не обращаться ко мне столь фамильярно, мистер Уивер. Это недопустимо.

– А допустимо, чтобы вы страдали от мучений тирана?

– Он не тиран. Он обычный мужчина, у которого есть свои слабости, как у вас всех. Просто некоторые из его слабостей бросаются в глаза.

– Такие, как азартные игры, – сказал я. – И долги.

Она кивнула:

– И они тоже.

– Тогда вы сделали правильно, разделив имущество, иначе его долги разорили бы вас.

Она ничего не сказала, и я понял, что мои подозрения оправдались.

– Он уже разорил вас?

– Деньги были нужны, чтобы получить место в палате общин, – сказала она. – Он проиграл так много в карты, что у него не осталось денег на выборы, а он очень рассчитывал выставить свою кандидатуру, и его партия тоже рассчитывала. Он наделал долгов. Сказал, что, как только его выберут, он сможет вернуть деньги. Поэтому, как видите, очень важно, чтобы он получил это место, иначе мы будем действительно разорены.

– И это хороший, добродетельный человек, который намерен покончить с коррупцией?

– Он не единственный человек в этом городе, поддавшийся соблазну азартных игр.

– Это так, но если бы он срезал кошельки, он бы тоже не был единственным, кто повинен в этом преступлении в Лондоне. Тем не менее он бы не стал от этого более добродетельным.

– Не вам судить о добродетели, – сказала она.

Я заглянул ей в глаза, но она отвернулась от меня.

– Прости меня, Бенджамин. Мистер Уивер. Это было жестоко и несправедливо. Что бы о вас ни говорили, я знаю, превыше всего вы цените истину. Но, стремясь к истине, вы часто совершаете неблаговидные поступки, и сами это знаете. Но от этого вы не становитесь плохим человеком. И мистер Мелбери тоже не становится.

– Есть одно различие. Мне приходится делать некоторые вещи, за которые вы меня осуждаете, потому что они часть моего профессионального долга. Не думаю, что мистер Мелбери считал своим долгом погубить собственное состояние и состояние своей жены, играя в вист.

– Это жестоко.

– Разве? Вы говорите о разорении. Что вы имеете в виду?

– То, что сказала. У нас не будет денег, не будет кредита. Если он не выиграет место в палате общин и не получит защиты, которой пользуются члены парламента, и если кредиторы потребуют вернуть долги, нам даже жить будет негде. Родители мистера Мелбери давно скончались, у него нет братьев и сестер, и он уже давно получил у своих дальних родственников все, что мог. Он должен стать членом парламента. Он может принести там большую пользу. И… – она запнулась, – …и только это может нас спасти. Я не знаю, чего вам надо, или чего вы хотите от него, или чего вы надеетесь достигнуть, делая мистера Эванса его закадычным другом. Но вы должны понимать, что играете не только его жизнью, но и моей тоже. Он должен выиграть это место. Он должен его получить.

– И вы думаете, я хочу помешать ему в этом? Вы должны знать, Мириам, что я поставил все на победу вашего мужа на выборах. Мой враг – Догмилл, а не ваш муж. Не могу сказать, что я в восторге от этого, но я тоже больше всего хочу, чтобы он получил это место.

– Почему вы этого хотите?

– Потому что, когда он будет избран, я надеюсь, он использует свое влияние, чтобы помочь мне.

Мириам отвернулась от меня.

– Он не сделает этого, – сказала она тихо.

– Почему? Почему вы так думаете? Он не знает, кто я. Он не может знать, что я не Мэтью Эванс. Так?

Она покачала головой:

– Нет, он этого не знает. Но он не станет вам помогать, в особенности когда узнает, что вы обманули его своим маскарадом.

– Но он поймет, что это было необходимо.

– Он ничего не поймет, – сказала она резко. – Вы что, не понимаете, как он вас ненавидит? Не Мэтью Эванса, а Бенджамина Уивера. Он ненавидит Бенджамина Уивера.

Этого я не мог понять.

– Почему он меня ненавидит?

– Потому что знает, что когда-то мы значили что-то друг для друга, и ревнует. И потому что мы исповедовали одну религию. Он боится, что я снова сменю веру. При каждом упоминании вашего имени его охватывает гнев. Он не может вам простить, что вы добавили ему голосов и невольно помогли ему на выборах и что проникли в нашу жизнь и в наш дом.

– Я не совершил ничего неблагородного с вашей жизнью и вашим домом.

– Мистер Мелбери так не думает. У него навязчивая идея, что я уйду ночью из дому и убегу с вами.

– У меня такая же навязчивая идея, – сказал я.

– Вы можете быть серьезным хоть иногда?

– Простите. Но зачем вы рассказали ему о нас?

– Он хотел знать, были ли у меня любовники между двумя замужествами. Я не хотела говорить, но и лгать тоже не хотела, и он узнал, что вы для меня значили. Я не собиралась ничего ему говорить, но он умеет сделать так, что люди рассказывают ему то, что хотели бы скрыть.

– Понимаю. Вероятно, при этом он бросает в вас вещи. Вы разве не видите, Мириам, что он жестокий собственник? Вы разве не видите, что у него черное сердце? Возможно, он не имеет склонности к злодейству, но ничто так не способствует низости, как долги. Вы говорите, что он принесет много пользы в палате общин, но если полагаете, что для человека, стоящего на краю разорения, совесть будет важнее, чем кошелек, то, к сожалению, заблуждаетесь.

– Как вы так можете говорить? – вскричала она.

– Как я могу? Мелбери говорит, что парламент спасет его от долгов, но вам прекрасно известно, что члены парламента ничего не получают за свою службу. Единственный способ, с помощью которого можно получать деньги в палате общин, – это продавать привилегии и заводить друзей среди людей влиятельных и жестоких.

– Вы готовы погубить мистера Мелбери из принципа, но готовы ли вы также пожертвовать и мной ради своих принципов?

– Нет, никогда, – сказал я. – Я отдам вам последнее. Но вы должны знать. Я видел достаточно, чтобы не сожалеть о гибели Мелбери. Сам я не предприму никаких шагов, чтобы погубить его, я сдержу свой гнев. Но и защищать его я не буду и не стану ему служить.

– Тогда нам больше не о чем беседовать, – сказала она.

– Да что вы такое говорите!

– Вы с ума сошли? – сказала она. – Он мой муж! Я обязана быть ему предана. Вы говорите так, будто он всего лишь ваш соперник. Но вы должны понять, что теперь не можете мне быть никем, кроме друга, а вы эту роль отвергаете. Вы готовы на все, чтобы добиться справедливости в вашем понимании. Но пострадает не только мистер Мелбери, но и я тоже.

– Чего же вы в таком случае от меня хотите?

– Вы должны обещать, что ничего не сделаете такого, что может причинить ему вред.

– Я не могу. Я уже обещал, что не буду стремиться причинить ему вред, но не стану его защищать. И если он окажется на пути к достижению моих целей, я не стану его щадить, зная о нем то, что знаю.

– Тогда вы мне вовсе не друг. Прошу вас оставить в покое меня и моего мужа. Я понимаю, что вы должны время от времени встречаться с ним, будучи в маске, но, если вы снова придете в мой дом, я расскажу ему, кто вы.

– Вы это сделаете?

– Я не хочу выбирать между вами, но, если буду вынуждена, я выберу своего мужа.

Глава 25

Мой обман должен был вскоре раскрыться, поэтому мне ничего не оставалось, как действовать. Мириам ясно дала понять, что ее муж помогать мне не станет. Сборщик налогов Миллер знал, кто я, и я не мог рассчитывать, что он будет молчать, как обещал.

Конечно, все это не было для меня неожиданностью. Я знал, что меня могут разоблачить прежде, чем я обрету свободу, поэтому у меня давно созрел один план. Я даже пошел на риск и связался с Элиасом, попросив его встретиться со мной в кофейне. Он не был в восторге от моей просьбы, но в конце концов согласился, как я и думал.

Покончив с этим, я связался со всеми, кто должен был знать о моем плане. Потом я взялся за врученные мне Грейс письма, которые Догмилл хотел послать людям, прожившим на Ямайке долгое время, и написал на них ответы, отвечавшие моим целям.

Грейс была ключевой фигурой в моем плане, и мы встретились с ней за чашкой шоколада в кофейне, чтобы я мог все ей объяснить. Она с готовностью приняла мой план, но я тем не менее не мог полностью на нее положиться, так как собирался действовать против ее брата.

Она прибыла в кофейню на Чарльз-стрит раньше, чем я, и выглядела обворожительно в платье винного цвета с лифом цвета слоновой кости. Все мужчины, а также и женщины не сводили с нее восхищенных глаз, когда она отхлебывала шоколад из чашечки.

– Простите, что опоздал, – сказал я.

– Вы ничего не пропустили. Я только приступила.

– Не многие дамы отважились бы пить шоколад в кофейне в одиночестве.

– Я сестра Денниса Догмилла, – пожала она плечами, – и делаю, что мне нравится.

– Даже по отношению к Деннису Догмиллу? – спросил я, садясь за столик.

Она пристально на меня посмотрела и потом кивнула:

– Даже по отношению к нему. Насколько жестоко вы собираетесь с ним поступить?

– Не больше, чем требуется. Ради вас, – прибавил я. Она взялась за чашку, но не поднесла ее ко рту.

– Он останется в живых?

Я громко рассмеялся, что могло показаться довольно грубым, учитывая серьезность вопроса. Но я не собирался его убивать.

– Я не настолько глуп, чтобы стремиться к идеальной справедливости, как я ее понимаю. Мне нужны мое имя и свобода. Если виновные могут быть наказаны, тем лучше, но у меня нет иллюзий.

Она улыбнулась:

– Нет, иллюзий у вас нет. Вы видите все ясно.

– Не все.

Теперь засмеялась она. Ее красивые зубы запачкались шоколадом.

– Вы имеете в виду меня, насколько я поняла. Вы хотите знать, что будет с Грейс Догмилл, когда все это закончится.

– Это интересный вопрос. В первую очередь, правда, меня волнует, смогу ли я избежать петли и получить свободу. Но и это мне интересно тоже.

– Даме моего положения не пристало водить дружбу с таким человеком, как вы.

– Понимаю, – сказал я. – Мне уже приходилось слышать такое мнение прежде.

Она снова улыбнулась:

– Но если у меня что-то пропадет, мне придется обратиться к вам за помощью. А я так неаккуратна со своими вещами.

Итак, я заручился полной поддержкой мисс Догмилл. Теперь мне ничего не оставалось, как ждать, когда настанет пора принимать соответствующие меры в связи с письмами, которые я отправил. Ждать слишком долго было бы неразумно. Одних суток было достаточно, чтобы породить, как я рассчитывал, тревогу и гнев. Если ждать больше, возможны непредсказуемые последствия. Если ждать меньше, чувства могут не достигнуть нужного накала. Однако это были очень тревожные сутки, и я чувствовал бы себя намного лучше, если бы у меня было занятие. К счастью, мне предстояло выполнить еще одно задание – если и не вполне разумное, то, по крайней мере, достаточно оправданное. В связи с этим мне нужно было вновь встретиться с Абрахамом Мендесом.

Он ответил на мою записку, и мы встретились в тот же вечер в таверне на Стэнхоуп-стрит вблизи Ковент-Гардена. Когда он увидел меня, на его лице появилась странная улыбка. Возможно, он думал, что, разделавшись с моими неприятностями, я перестану относиться к нему и к его хозяину с презрением. Если он так думал, то плохо меня знал. Тем не менее Мендес согласился исполнить мою просьбу, как я и надеялся, и я ушел из таверны с надеждой, что все получится, как я хочу.

Как я и ожидал, на следующий день я получил записку. То, что я прочел, мне очень понравилось.

Эванс!

Я знаю, кто вы. Обещаю, вам не удастся осуществить никаких ваших планов. Если вы прекратите свой фарс и уедете из Лондона, то можете еще остаться в живых.

Догмилл

Я тотчас написал ответ, предложив Догмиллу встретиться тем же вечером в таверне неподалеку от Уайтхолла. Я выбрал эту таверну, зная, что она пользуется популярностью у вигов, и подумал, что там он будет себя чувствовать более спокойно и уверенно. Именно это мне и требовалось. Получив ответ с подтверждением, я закончил последние приготовления и подкрепил силы стаканчиком портвейна.

Я пришел почти на полчаса позже, так как мне было нужно, чтобы Догмилл пришел первым. Я не сомневался, что он придет задолго до назначенного времени, но не хотел пугать его или застать врасплох. Я вошел в таверну и спросил хозяина, где я могу найти мистера Догмилла. Как я и ожидал, он сказал, что я могу найти его в одной из задних комнат.

Войдя в комнату, я увидел, что мистер Догмилл сидит за столом. Подле него сидел Хертком. За ними, скрестив руки на груди, стоял не кто иной, как мистер Гринбилл. Меня удивило, что Догмилл позвал другого человека для устрашения, но, возможно, он не хотел рисковать сам. Еще больше меня удивило, что он позвал Гринбилла, связь с которым прежде тщательно скрывал. Я мог только заключить, что Догмилл не собирался оставлять меня в состоянии, в котором я был бы способен рассказать о чем-либо.

Они пребывали в сильном возбуждении. Я улыбнулся Догмиллу и Херткому.

– Добрый вечер, джентльмены, – сказал я, затворяя за собой дверь.

Догмилл бросил на меня гневный взгляд:

– Будьте поосторожнее, если не хотите расстаться с жизнью.

– Я буду чрезвычайно осторожен, – сказал я, сел за стол, налил себе вина и отхлебнул из бокала. – Очень неплохо. Знаете, никогда бы не подумал, что в таком местечке держат такое неплохое бордо.

Догмилл выхватил бокал у меня из рук и швырнул им в стену. К его огромному разочарованию, бокал не разбился, но вино расплескалось, запачкав мистера Гринбилла, который изо всех сил делал вид, что его достоинство не задето.

– Где моя сестра? – потребовал Догмилл.

Я посмотрел на него с удивлением:

– Ваша сестра? Понятия не имею.

– Разрешите мне задать ему вопрос, мистер Догмилл, – сказал Гринбилл, шагнув вперед.

Догмилл не обратил на него никакого внимания.

– Мне известно, кто вы, – процедил он сквозь зубы. – Я написал кое-кому из джентльменов с Ямайки. – У него в руках были письма, которые я сам написал. – Мне сообщили, что вы использовали имя Мэтью Эванса и прежде, хотя это не настоящее ваше имя. Вы мошенник по имени Джереми Бейкер, зарабатывающий на жизнь, похищая молодых девушек и требуя выкуп за их возвращение. Один из этих джентльменов, получив мое письмо, прибыл в Лондон, чтобы предупредить меня. Получив эти сведения, я решил узнать, где находится моя сестра, но ее никто не видел уже два дня.

Я взял бокал, который, по всей вероятности, принадлежал Догмиллу, и вылил его содержимое на грязный пол. Затем вновь наполнил бокал и сделал глоток.

– Таким образом, вы избавили меня от необходимости сообщать вам неприятные известия. Теперь мы можем прийти к полюбовному соглашению.

Догмилл ударил по столу с такой силой, что я подумал, тот развалится на части.

– Никакого соглашения не будет. Вы вернете мою сестру, а потом я оторву вам голову.

Хертком положил руку на плечо Догмилла:

– Почему бы не попробовать в духе доброй воли договориться с этим парнем.

– Отлично сказано, Хертком.

– Не вздумайте играть, приятель, – сказал он с раздражением. – Я сдерживаю мистера Догмилла ради его сестры, а не ради вас. Вы обманули мое доверие.

– Ваше доверие не такая уж драгоценная вещь, чтобы им дорожить, – сказал я.

Хертком открыл рот, но ничего не сказал. Мне показалось, он готов был заплакать, и, признаюсь, я почувствовал угрызения совести из-за того, что разговаривал с ним так, но я играл роль и собирался играть ее до конца.

Догмилл сделал глубокий вдох и повернулся ко мне:

– Вы должны понять, Бейкер, что имеете дело не с тем человеком.

– Это, – сказал я, – и есть, по-вашему, «в духе доброй воли» договориться?

– Да, – проговорил он, – и я скажу вам всю правду. Вы не получите от меня ни пенни. Ни фартинга. Я не позволю, чтобы такой низкий человек, как вы, принуждал меня заплатить за то, чтобы вернуть мою сестру. Я могу предложить вам кое-что другое. Если моя сестра вернется домой невредимой, я дам вам день, прежде чем начну принимать меры. Если у вас есть разум, вы успеете убраться отсюда, ибо, если я вас найду, я разорву вас на куски. Это самое большее, что я могу вам предложить.

Я покачал головой:

– Должен вам сказать, я представлял нечто иное, когда связывал вашей милой сестре руки за спиной и вставлял ей кляп в рот.

Гринбилл, стоявший за спиной Догмилла, едва сдержал ухмылку. Несмотря на его преданность хозяину, он был бы не прочь применить силу против молодой женщины, если бы выпала такая возможность.

Я думал, что снова понадобится помощь Херткома, чтобы удержать Догмилла. Но Догмилл не сдвинулся с места.

– Вы можете надеяться на что угодно, но не получите ничего. А теперь решайте, хотите вы проститься с жизнью, а заодно и с мечтой разбогатеть, или нет.

– Большинство людей, – сказал я, – готовы расстаться с несколькими фунтами, если это спасет жизнь человека, которого они любят. И угроза нависла над вами, а не надо мной. Пора это понять.

– Вы думаете, у меня ничего нет в арсенале, кроме пустых угроз? – сказал он. – Вы имели дело с малой толикой моего гнева, если помните. Вы узнаете, что значит мой гнев. Он обернулся к Херткому. – Пусть мистер Грегор войдет.

Хертком встал и вышел. Вскоре он вернулся с высоким джентльменом в кудельках. Он улыбнулся и сел.

– Вам, я полагаю, знаком этот джентльмен? – сказал Догмилл.

– Знаком, – ответил я, поскольку этим джентльменом был Элиас Гордон.

– У мистера Грегора имеется ордер на ваш арест за кражу бумаг из его дома на Ямайке. Как видите, вы у меня в руках.

– Вы намерены сделать то, о чем он говорит, мистер Грегор?

Элиас заметно нервничал, но был собой доволен. В его игре было что-то драматическое, и он наслаждался своей ролью.

– Полагаю, вы знаете, что я намерен сделать, – сказал он.

Я действительно знал, поскольку он уже это сделал. Он убедил Догмилла, что Грейс грозит опасность. Я хотел, чтобы дело разрешилось как можно скорее, и Элиас пошел с этой целью к Догмиллу.

– Видите, у вас нет выбора, – сказал Догмилл. – Вам придется делать, что я велю, или вам конец.

– Ладно, – сказал я, – раз так сложилось, мы могли бы пойти на компромисс. Я могу воздержаться от финансовых требований, учитывая положение, в котором оказался. Что вы скажете, если я верну вам сестру в обмен на кое-какие сведения? Я прошу не так уж много.

Он моргал, пытаясь понять суть моего предложения.

– Какие сведения? – спросил он.

– Сведения, касающиеся Уолтера Йейта, – сказал я.

Гринбилл залился краской, и что-то непонятное промелькнуло на лице Догмилла.

– Что я могу об этом знать?

– Думаю, – пожал я плечами, – что-то вы должны знать, если вам дорога ваша сестра.

– Почему вас это интересует? – спросил он.

– Чистое любопытство, – сказал я, отхлебывая вина. – Если вы расскажете, почему велели его убить и еще кое-какие детали, я отпущу вашу сестру. Все просто.

– Я велел его убить? – повторил Догмилл. – Да вы, должно быть, с ума сошли.

– Должно быть. – Я допил вино и поставил бокал. – Тогда я пошел. Если передумаете, оставьте мне здесь записку в течение двух суток. Если я от вас ничего не получу, скорее всего вы никогда больше не увидите мисс Догмилл. – Сказав это, я направился к выходу.

Гринбилл двинулся ко мне, чтобы преградить путь.

– Я не позволю вам уйти, – сказал мне Догмилл. – Не позволю вам удерживать мою сестру. Вы не уйдете отсюда, пока не скажете, где она. Можете говорить о двух сутках, если вам угодно, но так или иначе, сударь, дело кончится сегодня.

Я снисходительно улыбнулся:

– Вы ошибаетесь, если думаете, будто я действую в одиночку. Полагаю, мистер Грегор может подтвердить, что я очень изобретателен.

– Он удивительно изобретателен, – сказал Элиас. – Вы бы слышали, как он говорит.

Догмилл взглянул на него и снова обернулся ко мне. Он прикусил губу, пытаясь сообразить, что сказать, дабы заставить меня остаться в комнате на его условиях, а не на моих, но ничего не мог придумать. Пока мой план работал без осечек.

– Говорите, что вам надо, – наконец сказал он, – и молитесь, чтобы остаться в живых.

– Очень великодушно. А теперь должен вам сообщить, что, если я не вернусь в назначенное место в назначенное время, мои сообщники должны перевезти мисс Догмилл в неизвестное мне место. Если я не вернусь в течение одного дня, они должны будут освободить мисс Догмилл от тягот земной жизни. Поэтому вы можете подвергнуть меня пыткам в надежде узнать то, что хотите, но, думаю, я продержусь до первого контрольного времени, о котором сказал. А после этого вы никогда не сможете найти вашу сестру, если я этого не захочу. Поэтому, сударь, уберите своего пса с моего пути. Или вы отнесетесь ко мне с уважением сейчас или в другой день, но угроз я не потерплю.

Гринбилл смотрел на меня, а Догмилл смотрел на Херткома. Хертком смотрел на свои туфли.

Наконец Догмилл вздохнул:

– Черт с тобой, мерзавец. Я скажу то, что ты хочешь, но это ничего тебе не даст. Если вздумаешь использовать эти сведения против меня, ничего не выйдет. В суде показания одного свидетеля не имеют веса, а показания такого типа, как ты, вообще ничего не стоят.

– Может быть, – сказал я, снова садясь за стол, – но это моя забота, а не ваша. Я просто хочу услышать, что вы можете сказать о своей роли в деле Уолтера Йейта. Даю слово: если будете со мной откровенны и честны, вы увидите свою сестру живой и невредимой уже сегодня вечером.

Наконец Догмилл сел за стол, а Хертком скромно присоединился к нему. Что касается Гринбилла, то он остался у двери. У него был вид гуся, ожидающего наступления Рождества.

– Вы велели убить Уолтера Йейта, и этот приказ исполнил ваш друг Билли, – начал я. – Это так?

Догмилл выдавил улыбку:

– С чего вы это взяли?

Я улыбнулся в ответ:

– Билли сказал. Несколько дней назад я свалил его с ног и, изобразив ирландский акцент, задал пару вопросов. Он с готовностью предоставил ответы.

– Мне совершенно все равно, что говорит этот мерзавец, – вставил Хертком. – Поверьте, джентльмены не занимаются убийствами или предательством. Это удел таких, как вы.

– Если вы так переживаете, Хертком, могу сказать: я сожалею, что ранил ваше нежное сердце, – сказал я, – но ваше сердце здесь ни при чем. Джентльмены гораздо более грубые натуры, чем вы полагаете.

Догмилл тем временем бросал испепеляющие взгляды на Гринбилла. Я представлял, что творилось в его буйном уме вига. Почему Гринбилл не рассказал об этом странном ночном допросе? Это подвергло Догмилла риску, и я не сомневался, что Догмилл в свою очередь едва ли станет защищать Билли.

– Не знаю, что вам наговорил этот болван, но, поверьте, о кончине Йейта ему мало что известно. Не буду скрывать – он причинял мне беспокойство, но я лишь попросил Билли утихомирить его. Я не давал никаких конкретных указаний.

– Не сомневаюсь, вы знали, что убийство может быть одним из способов.

– Я об этом никогда не думал. Я никогда не спрашивал, да мне, в общем-то, было безразлично. Да, честно говоря, мне и сейчас безразлично. Не понимаю, вам-то какое дело?

– Есть на то причины, поверьте. Вы хотите сказать, что Билли никогда ничего вам не говорил об этом деле?

– Мы говорили о нем. Что вам до этого? Хотите внести сумятицу сказками, в которые никто не поверит? Думаете, если не можете заставить меня заплатить выкуп за сестру, так получится выудить у меня деньги, чтобы не допустить скандала? Если вы так думаете, то плохо меня знаете.

– Я вас знаю достаточно хорошо, – сказал я. – Мне интересно, какие у вас были мотивы. Почему вы приказали убить Йейта?

– Я попросил Гринбилла убрать Йейта с моих глаз, – поправил он, – потому что парень был помехой и создавал проблемы. Он и его рабочее объединение со своими общинными идеями представляли угрозу моей коммерции.

– А теперь скажите, это правда, что Йейт узнал о существовании шпиона-якобита среди вигов?

Полагаю, мне еще раз удалось озадачить Догмилла не на шутку.

– Откуда вы это взяли?

– Ваша проблема в том, что у вас нет никакого уважения к рабочим. Для вас они не лучше животных, которых можно загнать, замучить и прикончить. Но в отличие от животных эти люди умеют говорить. Слушая их, можно многое узнать.

– Возможно, но я не намерен слушать лицемерные речи от похитителя женщин.

– Я предпочитаю думать о себе как о человеке, который перераспределяет богатства, – сказал я, наслаждаясь своей ролью. – Но вы ушли от ответа. Вы думаете, Йейт знал о якобитском шпионе?

– Он пришел ко мне и сказал, что ему известно о таком. Он хотел денег в обмен на его имя. Иными словами, он был подлым вымогателем, как вы сами.

– Вам удалось прийти к соглашению с мистером Йейтом?

– Естественно, нет. Я не имею дел с вымогателями.

– Разве? Даже когда это ваши люди? Разве не вы велели присутствующему здесь мистеру Гринбиллу послать угрожающие письма священнику по имени Аффорд?

– А вы неплохо осведомлены, – сказал Догмилл, – хотя все равно не понимаю, какая вам польза от этих сведений. Да, я велел ему послать пару записок этому якобитскому священнику, который вмешивался не в свое дело. Что из этого?

– Это не имеет значения. Вернемся к вопросу о заговорщике среди вигов. Вас устраивало, что вы никогда не узнаете, кто он?

– Я не верил, будто Йейту что-то известно. Он хотел выудить у меня денег, и только.

– Но тем не менее вы велели его убить.

– Это вопрос терминологии. Если я пошлю своего человека приобрести мне новую табакерку, вы станете меня обвинять, что этот человек убил невинного, дабы украсть у него то, что я велел купить? Итак, вы задали свои вопросы. Теперь моя очередь. Когда я увижу свою сестру?

Я промолчал.

Он шагнул вперед:

– Послушайте. Я удовлетворил вашу просьбу. Теперь вы скажите мне то, что я хочу знать. Когда я увижу свою сестру?

Должно быть, я молчал слишком долго, ибо он ударил кулаком по столу.

– С меня достаточно, – сказал он. – Если вы думаете, что я так просто позволю вам уйти отсюда и буду надеяться, что вы вернете мне сестру невредимой, вы глубоко заблуждаетесь. Я хотел получить у вас сведения силой, но, поскольку я не могу пойти на такой риск, мы с вами отправимся к мировому судье. И скоро вы поймете, что молчание вам не поможет.

– Возможно, – весело сказал я. – Но какие обвинения вы можете предъявить мне в мировом суде? У вас нет никаких доказательств, что я похитил вашу сестру.

– У меня есть эти письма, – сказал Догмилл, бросив их на стол.

Я почувствовал, что наступило время раскрыть карты.

– Эти письма могут сказать и больше и меньше, чем вам кажется. – Я взял их со стола и протянул Догмиллу. – Прошу, взгляните на них еще раз. Думаю, если вы посмотрите на все четыре одновременно, вы заметите кое-что, чего до сих пор не замечали.

Догмилл посмотрел на письма, а затем Хертком. Оба покачали головами. Они ничего не увидели.

– Наверное, я перестарался, – сказал я. – Обратите внимание на почерк.

И тогда у Догмилла глаза полезли на лоб. Он внимательно изучал одно письмо за другим.

– Они написаны одной рукой. Это сразу не бросается в глаза, но рука одна и та же.

– Это я написал эти письма, – сказал я. – Это фальшивки. Джентльмены, к которым вы обращались, не получали ваших писем.

– Это чепуха, – запинаясь, сказал Догмилл. – Мистер Грегор может это подтвердить.

Элиас встал и подошел ко мне, полагая, что это поможет ему избежать столкновения с кулаками Догмилла.

– Мистер Грегор, – объяснил он, – тоже не совсем тот, кем кажется, и находится здесь, дабы засвидетельствовать нечто совершенно иное. Поэтому, как вы видите, здесь два человека, которые могут подтвердить то, что здесь было сказано. Ваше положение намного труднее, чем вы могли предположить.

Я ухмыльнулся:

– Ваша милая сестра была настолько добра, что передала мне письма, которые вы написали вашим ямайским знакомым, а мой друг мистер Гордон любезно согласился изобразить человека с Ямайки, которого вы никогда в глаза не видели. Естественно, мисс Догмилл цела и невредима, и ей не угрожает никакая опасность. Она мой союзник, а не жертва. Я попросил ее не показываться вам на глаза несколько дней, чтобы дать мне возможность разыграть эту комедию. Она гостит у своей кузины на Саутгемптон-роу. Можете не сомневаться: она переехала туда добровольно и без всякого принуждения с единственной целью – помочь мне осуществить мой план.

– Но почему она это сделала?

– Потому что она мне симпатизирует.

– Она симпатизирует обманщику, хотя я не представляю, кто вы на самом деле. Вы якобитский шпион? Тот, кого называют Джонсоном?

Я рассмеялся:

– Отнюдь, поверьте, ничего настолько выдающегося.

– Тогда скажите, кто вы и чего вы хотите. Мне уже порядком надоел этот маскарад.

Я слегка нагнулся вперед, снял шляпу и сорвал парик. Мои натуральные волосы рассыпались по плечам.

– Вы использовали свое влияние, чтобы я был незаслуженно обвинен. Теперь вы используете свое влияние, чтобы это обвинение снять.

Гринбилл узнал меня первым.

– Мне и раньше казалось, что где-то я вас уже видел, – сказал он. – Это Уивер.

Догмилл открыл от удивления рот.

– Уивер, – повторил он. – У нас под носом все это время. – Он взглянул на Гринбилла и снова перевел взгляд на меня. Потом улыбнулся. – Мне кажется, у вас небольшая проблема, Уивер. Видите ли, если вам нужны показания для вашей реабилитации, вам не хватает одного человека, поскольку вы сами не можете выступать свидетелем по обвинениям против вас. Показания вашего друга тоже вам не помогут, если он не сможет их подтвердить. Ваш голос не может быть принят во внимание, так как вы заинтересованное лицо. Поэтому я бы на вашем месте продолжал скрываться и держался бы от меня подальше. Думаю, я завершу вечер тем, что отведу вас в мировой суд, получу солидное вознаграждение и забуду вас навсегда. Моя сестра может быть увлечена вами, но это вряд ли спасет вас от виселицы.

В этот момент дверь открылась, и, как было заранее оговорено, в комнату вошел Абрахам Мендес. В руках у него не было оружия, но из карманов торчали пистолеты. Он хотел произвести впечатление, и, принимая во внимание его огромную фигуру и хмурый вид, это ему удалось.

– Не спасет, но это сделают мои показания. Я слышал все, что было сказано, и, боюсь, у вас проблемы, Догмилл, поскольку имеются два человека, готовые подтвердить обвинения Уивера, и никакие суды вигов на свете теперь не смогут закрыть глаза на правосудие.

Я не мог сдержать самодовольной улыбки.

– Ваше положение не так прочно, как вам казалось.

– Мендес, – сердито сказал Догмилл. – Значит, это хитрости Джонатана Уайльда?

– Мистер Уайльд не возражает. Но Уивер попросил меня заглянуть, и я решил оказать ему личную услугу.

– Как видите, дело приняло неожиданный оборот, – сказал я. – Думаю, вы будете выглядеть в суде довольно жалко, учитывая, что мистер Уайльд, главный ловец воров, посылает своего оруженосца, дабы дать показания против вас.

– Все это печально, – заметил Мендес, – очень напоминает трагедии в театре. Когда все это раскроется, мистер Мелбери получит преимущество.

У Гринбилла дрогнули губы. Он понял, что ему придется пожертвовать собой ради прихотей своего хозяина.

– Вы подлые дворняги, – сказал он. – Да я задушу вас голыми руками.

– Что касается меня, – объявил я, – то мне надоело слушать, как вы злоупотребляете словами.

Он ухмыльнулся:

– А я это делаю специально. Это сбивает с толку таких, как вы.

– Я не чувствую себя сбитым с толку, – сказал Мендес. – И ты с этим согласишься, когда встретишь свой несчастный конец с петлей на шее.

– Единственный несчастный конец – это твоя задница, жидяра, – сказал он и навел свой пистолет на Мендеса, намереваясь уничтожить моего ценного свидетеля.

Хертком и Догмилл закричали и были правы, ибо неразумно палить из пистолета в тесном помещении, если тебе не все равно, в кого попадет пуля. Элиас в ужасе открыл рот. Насколько я понимал, Гринбиллу было все равно, а нам нет, и поэтому мы все упали на пол, все, кроме Мендеса, который проявил полное равнодушие к перспективе получить пулю в грудь. Однако свинец, выпущенный дрогнувшей рукой, пролетел мимо цели и попал в стену, подняв облако пыли и дыма, а также щепок.

Мы все вздохнули с облегчением, но дуэль на этом не закончилась. Видя, что Гринбилл сделал свой выстрел, Мендес достал из кармана пистолет и выстрелил намного успешнее, чем его противник. Гринбилл попытался увернуться от пули, но либо Мендес был более искусным стрелком, либо ему больше повезло, но его противник упал на пол. Вскоре из его шеи натекла целая лужа крови.

Он зажимал рану рукой.

– Помогите, – задыхаясь, сказал он. – Черт вас всех побери. Пошлите за хирургом.

Какое-то время мы стояли не шевелясь. Никто из присутствующих не испытывал особой симпатии к Гринбиллу. Мендесу было безразлично, что человек, который только что пытался его убить, отправится к праотцам. Догмилл, должно быть, понял, что этот мерзавец ему полезнее мертвый, чем живой. А я, со своей стороны, считал, что он получил по заслугам.

– Никто не собирается послать за хирургом? – наконец сказал Хертком.

– Какой смысл? – сказал Догмилл. – Он умрет прежде, чем придет хирург.

Элиас только сейчас пришел в себя.

– Я хирург, – вспомнил он и бросился к лежащему человеку.

– Нет. – Догмилл встал между Элиасом и Гринбиллом. – Вы уже достаточно причинили вреда для одного вечера. Не вмешивайтесь.

– Он действительно хирург, – сказал Мендес с заметной скукой. – Он не лжет. Дайте ему пройти.

– Я допускаю, что он не лжет, – сказал Догмилл, – но ему придется пройти мимо меня, чтобы оказать помощь этому человеку.

Элиас посмотрел на меня, но я не хотел вмешиваться. Доказательств против Догмилла у нас было с избытком, а что касалось докера, он получил по заслугам.

Гринбилл, изнемогающий от боли, понял, что Догмилл не даст ему шанса остаться в живых. Он попытался что-то сказать, но не смог. Его дыхание стало хриплым и влажным. Минуты три или четыре мы стояли молча, слушая булькающее дыхание Гринбилла, а затем наступила тишина.

Было странно просто стоять и ждать, пока человек не умрет. Я подумал, не успокоить ли его. Я подумал, не сказать ли умирающему, что жена ему неверна. Но я не стал этого делать, а когда он умер, я вдруг подумал: может, он был лучше, чем мне казалось? Может, это я был плохим, поскольку ничего не сделал, чтобы спасти ему жизнь, какой бы непутевой она ни была?

– Я рад, что с этим покончено, – сказал Догмилл, которого, по всей видимости, не мучили никакие угрызения совести.

– Как это ужасно – стрельба, и умирающие… – сказал Хертком. – Догмилл, вы мне говорили, что не будет никаких жертв.

– Только справедливые, – с раздражением сказал Догмилл. Он окинул взглядом комнату. – Будем откровенны, – сказал он мне. – Вы угрожали мне, я угрожал вам, негодяй самого низкого пошиба мертв и лежит у моих ног. Я предлагаю перейти в другое помещение, где меньше убитых, открыть бутылку вина и обсудить, как мы разрешим эту проблему.

Что еще можно было сказать?

– Согласен.

Поскольку дело непосредственно затрагивало мистера Литтлтона, я послал ему записку. Я отвел ему кое-какую роль на этот вечер, и мы договорились, что он придет, если понадобится. Хотя он был важным участником, Догмилл, конечно, не мог допустить его к переговорам. Он сказал, что не может на равных разговаривать с докером. Ему было достаточно уже того, что он разговаривает на равных с ловцом воров и обвиненным в убийстве. Я, со своей стороны, считал кощунственным, что такое обвинение бросал мне в лицо человек, ответственный за убийство, в котором обвиняли меня. Но, видя, что он теряет позиции, я решил, что ничего не добьюсь, продолжая этот спор. В конце концов Догмилл согласился на присутствие докера в комнате при условии, что тот будет стоять. Литтлтон не обиделся. Для него огромным удовольствием было видеть, как Догмилла загналив угол. Он согласился бы остаться, даже если бы его попросили стоять вверх ногами.

Остальные сидели за столом, а хозяин таверны, которому Догмилл дал два шиллинга, чтобы тот не спешил звать констеблей, принес бутылку Канарского. Со стороны мы были похожи на старых приятелей.

– Как я понимаю, – начал Догмилл, – мистер Гринбилл обошелся с мистером Уивером крайне жестоко, и, сожалея, что дело дошло до применения насилия, я вместе с тем рад, что правда раскрылась буквально у меня на глазах. Пресса сделала мистера Уивера популярным героем, и я считаю единственно правильным, если мы все вместе объявим, как Гринбилл обманул мое доверие и доверие всего света, заставив поверить, будто Уивер совершил это преступление. Он и нас непременно убил бы, если бы Мендес не проявил храбрость.

– Вот-вот, – сказал Хертком. – Я думаю, это прекрасное решение наших проблем. Просто прекрасное.

– И все возвращается к тому, как было, – резко сказал Литтлтон с другого конца комнаты. – Мне это не очень нравится.

Мендес ничего не сказал, но встретился со мной взглядом и покачал головой, словно мне нужны были дальнейшие инструкции, что, естественно, было не так.

– Оплату можно повысить, – сердито сказал Догмилл Литтлтону. – Распорядиться об этом несложно. И хочу вам напомнить, что если бы не было Денниса Догмилла, то не было бы нужды разгружать его суда, поэтому не стройте грандиозных планов.

– Вы можете отправиться к дьяволу, сэр, – сказал Литтлтон, – Лондону все равно будет нужен табак. Это уж как пить дать. Так что не думайте, что меня можно напугать намеками на ваше благосостояние.

– Был бы признателен, если бы вы перестали браниться, – сказал Догмилл.

– Мистер Литтлтон, – вступил я, прежде чем докер успел сказать очередные дерзкие слова, – вы можете быть уверены, что вы и ваши ребята добьетесь справедливости до того, как мы покинем эту таверну. Так или иначе.

– Благодарю вас, мистер Уивер.

– Позвольте мне сделать предложение, – обратился я к Догмиллу. – Я согласен, что вину следует возложить на мистера Гринбилла. В конце концов, он убил четверых людей, можно сказать, по собственной инициативе. Конечно, я бы хотел увидеть вас на виселице за ту роль, которую вы сыграли, но я не настолько наивен, чтобы надеяться, будто мне это удастся сделать, и не уверен, что хочу рискнуть и попытаться. Поэтому я не стану угрожать вам петлей, которая нависла над моей шеей в последнее время. В качестве угрозы я использую нынешние выборы. Как только мое честное имя будет восстановлено, я смогу говорить свободно. А поскольку газеты тори уже проявили ко мне благосклонность, есть уверенность, что они набросятся на сведения, которые я могу им предложить.

– И вы не станете этого делать при определенных условиях?

Я не хотел, чтобы мистер Хертком снова получил место в парламенте, но я также не хотел, чтобы мерзавец Мелбери попал в парламент после того, как я узнал о его обращении с Мириам. Если Догмилл потеряет Херткома, вместо него найдется другой человек. Я был бессилен разорвать эту цепь коррупции, но мог попытаться сделать хоть что-то.

– Я буду хранить молчание до окончания выборов. Если это будет в интересах общества, я могу выступить позднее, но не ранее, чем произойдет окончательный подсчет голосов.

– Неприемлемо.

Я пожал плечами:

– У вас нет выбора, сударь. От вас зависит, буду я сейчас молчать или буду говорить. То, что случится потом, не в вашей власти.

Он смотрел на меня с удивлением, но было видно, что ему нечего возразить против этой логики. Он мог заставить меня молчать, только убив, но он, очевидно, оставил попытки причинить вред Бенджамину Уиверу.

– А что взамен? – спросил Догмилл.

– А взамен я хочу, чтобы вы ответили на кое-какие вопросы. Если в результате не откроется никаких новых преступлений, я сделаю то, что обещал, и мы все можем уйти отсюда с сознанием чистоты перед правосудием.

– Очень хорошо. Задавайте ваши вопросы.

– Во-первых, мне важно знать, почему вы избрали меня, чтобы обвинить в смерти Йейта. Вы могли бы найти другую жертву. Надеюсь, я не льщу себе, полагая, будто всем известно или, по крайней мере, должно быть известно, что я не отношусь к людям, которые смиренно наденут петлю себе на шею. Почему вы избрали меня в качестве своей жертвы?

Догмилл засмеялся и поднял бокал в знак одобрения.

– Я сам себе задавал этот вопрос. Видите ли, это произошло случайно, вот и все. В тот день вы были в доках, замаскированный под ласкара, и Гринбилл подумал, что вы ласкар и есть. Когда он вас увидел, то подумал, что вы идеальный человек, на которого можно списать убийство. Когда я узнал, кто вы такой на самом деле, было уже поздно отказываться от обвинений. Нам ничего не оставалось, как продолжать преследование и надеяться на лучшее.

– Но вы не только надеялись на лучшее. Вы использовали свое влияние, чтобы добиться обвинительного приговора.

Он покачал головой:

– Вы ошибаетесь. Насколько мне известно, никто не просил судью Роули поступить с вами столь несправедливо. Если хотите правду, я бы предпочел, чтобы он этого не делал, ибо его предвзятость была столь очевидна, что могла пойти нам во вред. Лично я предпочел бы, чтобы вас оправдали и нашли другого обвиняемого. Или скорее всего о жертве вскоре бы забыли, и дело закрылось бы само по себе.

– Тогда почему Роули так поступил?

– Я не знаю. Вскоре после того, как вы отрезали ему ухо, он уехал в свое поместье в Оксфордшир и на мои письма не отвечал. Если бы не выборы, я бы поехал туда сам и послушал, что он скажет.

Я не мог поверить в то, что слышал.

– А женщина, – спросил я, – которая передала мне отмычку?

– Я ничего не знаю об отмычке.

Я стиснул зубы. Что все это значило? Я начал свое расследование с двух основных предположений: что меня выбрали в качестве жертвы с какой-то целью и что человек, который сделал этот выбор, контролировал действия судьи Роули. Теперь оказывалось, что оба предположения были ошибочными, и, несмотря на то, что, к счастью, мои проблемы с правосудием скоро будут улажены, я не приблизился к раскрытию правды.

– Если то, что вы говорите, правда, я должен еще кое-что выяснить. Я действовал, исходя из предположения, что вы приняли меры против Йейта, так как он знал, будто некий видный виг связан с якобитами.

– Это не предположение, – сказал Литтлтон, – это сущая правда.

Догмилл вздохнул.

– Он утверждал, что у него есть такие сведения, это правда. И поэтому я велел Гринбиллу сделать так, чтобы он замолчал. Однако у меня вовсе не было уверенности, что Йейт не врал. Он не представил никаких доказательств и, вполне вероятно, просто хотел заработать на моей тревоге. Где, по-вашему, такой человек мог встретить видного вига и узнать, что он якобит?

Я едва не подскочил на стуле, ибо знал ответ. Он поразил меня своей очевидностью. Я слишком долго не задавал себе этого вопроса и не обращал внимания на факты, которые лежали на поверхности.

– Йейт знал этого вига, это совершенно точно, – сказал я, – и, мне кажется, я тоже знаю, кто он. Я это выясню, как только мы закончим с нашими делами здесь. Мне нужно покинуть Лондон на несколько дней. По моем возвращении, полагаю, ваша продажная система разрешит нависшие над моей головой проблемы, связанные с правосудием. Если этого не произойдет, обещаю: вы об этом будете горько сожалеть.

Мендес согласился взять на себя вызов констеблей, поскольку в качестве человека Джонатана Уайльда он мог использовать свое влияние и оградить нас от неприятностей. Он ходил с гордым видом, упиваясь своей значимостью, пока мы ожидали прибытия представителей мирового судьи. Он отхлебывал вино и закусывал холодным цыпленком, которого велел себе подать, и бросал взгляды на Догмилла, будто тот был новой картиной, которую Мендес только что повесил на стену.

В конце концов торговец табаком не вынес этого.

– Почему вы на меня так смотрите?

– Должен сказать, мистер Догмилл, – сказал он, – я подумал, что мистера Уайльда чрезвычайно обрадует такой поворот событий. Вы с ним давние недруги, но теперь можете стать друзьями. И мы будем счастливы иметь такого славного друга, как мистер Хертком, в палате общин.

– Что я слышу? – закричал я. – Мендес, я вас попросил помочь не для того, чтобы вы заполучили для Уайльда члена парламента, которым можно командовать, как захочется.

– Может, вы и не собирались этого делать, но все равно так вышло. Нам теперь известно нечто компрометирующее о мистере Догмилле, а Хертком – человек Догмилла. А это значит, что теперь мистер Хертком тоже человек Уайльда. – Он повернулся ко мне. – И ничего не говорите. Я вытащил вашу шею из петли, Уивер. Вы ведь не будете против, если за свои труды я кое-что получу.

Наступило молчание. Я так привык прибегать к помощи Мендеса, что, признаюсь, совершенно забыл, кем он является на самом деле. В тот момент мне подумалось, что лучше бы я провел остаток своих дней в ссылке, чем отдавать в руки Уайльда члена парламента от Вестминстера. Я позволил самому опасному человеку в Лондоне сделаться еще опаснее.

Мендес, почувствовав, что присутствующие в ужасе, сиял, как влюбленная девица.

– И еще одна вещь, – сказал он Догмиллу. – Несколько лет назад у меня была собака, которую звали Блэки.

После этого он достал свой пистолет и ударил Догмилла по голове.

Торговец табаком повалился на пол. Мендес обернулся к Херткому:

– Этот грязный ублюдок перешел мне дорогу. Дело было три года назад, но я не забыл. Видите, он валяется на полу с окровавленной головой? Видите? Так вот, не забудьте, мистер Хертком. Не забудьте, что случается с тем, кто переходит мне дорогу.

Прибытия констеблей мы ждали в молчании.

Глава 26

Я отправился в Оксфордшир на почтовом дилижансе. Это было длительное путешествие даже при благоприятных обстоятельствах, однако судьба не подарила мне таких благоприятных обстоятельств. Почти все время не переставая лил дождь, и дороги были в ужасающем состоянии. Я путешествовал под видом Мэтью Эванса, так как не был уверен, что весть о моей невиновности успела достигнуть провинции с такой же быстротой, как я сам, и опасался ареста. Однако на моем пути были не только трудности, связанные с правосудием. На полпути к цели моего путешествия дилижанс застрял в грязи и перевернулся. Никто не пострадал, но нам всем пришлось добираться пешком до ближайшей харчевни и искать новый дилижанс.

На путешествие, которое могло бы занять день, у меня ушло почти три, но в конце концов я прибыл в поместье судьи Пирса Роули и постучал в тяжелую дверь его дома. Я вручил слуге свою визитную карточку, то есть карточку Бенджамина Уивера, так как не собирался вводить в заблуждение этого представителя закона. Нет необходимости даже говорить моему читателю, что меня тотчас впустили.

Я ждал не более пяти минут, пока не пришел мистер Роули. На нем был большой ниспадающий на плечи парик, закрывавший его уши, поэтому не было заметно увечья, которое я ему нанес. Сразу бросилось в глаза, что у судьи утомленный вид и что он выглядит намного старше, чем когда я видел его в последний раз. Несмотря на его грузность, у него были ввалившиеся щеки.

К моему удивлению, он поклонился и предложил мне сесть.

Я почувствовал себя неловко и оставался стоять долее, чем приличествовало джентльмену, которому предложили сесть.

– Понимаю, – сказал судья, – или вы пришли убить меня из мести, или вы что-то узнали.

– Я что-то узнал.

Он негромко засмеялся.

– Не уверен, этот ли ответ я хотел услышать.

– Не могу сказать, что я привез хорошие новости для вас.

– Я знал, что это рано или поздно случится. Я знал, что преследование ни к чему хорошему не приведет и что ваш побег тоже ни к чему хорошему не приведет. Но не всегда выбор зависит от самого человека. И даже когда зависит, часто он делается с большим трудом.

– Это вы послали женщину с отмычкой, – сказал я.

Он кивнул:

– Это служанка моей сестры. Милая девушка. Я могу устроить вам свидание, но, боюсь, она покажется вам не такой любящей, как когда-то.

– Естественно. Почему вы это сделали? Вы приказали меня уничтожить, и вы же помогли мне совершить побег. Почему?

– Потому что мне была невыносима мысль, что вас могут повесить за преступление, которое вы не совершали. Но мне приказали обвинить вас и приговорить к смерти. Это был приказ, и, если бы я его ослушался, мне бы пришел конец. Вы должны поверить, что мне было легче встретить собственный конец, чем совершить убийство, поскольку я считал убийством то, что мне велели сделать. А потом мне в голову пришла эта идея. Я подумал: если вы сможете совершить побег из тюрьмы, то покинете страну, а я исполню приказ. Мне и в голову не пришло, что вы решите мстить.

– Теперь, зная то, что знаю, я сожалею, что обошелся с вами так жестоко.

Он дотронулся рукой до своей головы:

– Я это заслужил.

– Не знаю, что вы заслужили, но думаю, заслужили лучшего – вы же пытались сказать мне правду. Отправить меня на виселицу вам приказал Гриффин Мелбери. Вы мне тогда сказали правду. А я был уверен, что вы лжете. Я считал, что вы, пользуясь моей неосведомленностью, пытались направить меня на своего врага, поскольку вы виг, а он тори. Но на самом деле вы сказали мне правду.

Он кивнул.

– И он мог отдать вам такой приказ, потому что он якобит, так же как и вы.

Он снова кивнул:

– После вашего ареста он убедил влиятельных людей в наших кругах, что вы представляете опасность для нашего дела. Я не могу назвать вам их имена, скажу только, что они ему поверили, ибо Мелбери умеет убеждать. Итак, мне пришел приказ, которого я не мог ослушаться, поэтому я попытался сделать что мог для вашего спасения.

– Почему Мелбери хотел, чтобы меня повесили?

– Разве это не очевидно? – улыбнулся он. – Потому что он вас ревновал и боялся вас. Ему было известно, что вы ухаживали за его женой, и ему казалось, что вы его подозреваете в действиях против Ганноверов. Он боялся, что из любви к его жене вы начнете интересоваться его делами, откроете его политические связи и выведите его на чистую воду. Когда Аффорд вас нанял, Мелбери был вне себя от гнева и страха. Он был уверен, что вы узнаете о его связи со священником и расскажете об этом всему свету. А потом вас арестовали, и он не мог не использовать возможность избавиться от вас навсегда.

– Если якобиты хотели причинить мне вред, почему они меня пощадили и даже позволили стать их героем?

– После процесса, когда толпа встала на вашу защиту и когда Мелбери не смог объяснить причин своей ненависти к вам, с его мнением перестали считаться. Он хотел, чтобы вы были уничтожены, но не нашел поддержки в рядах своей партии. Он был в ярости. Считал, вы сделаете все, чтобы уничтожить его за его верность истинному королю.

– Но это же безумие. Я никогда бы не узнал о его истинных пристрастиях, если бы он не устроил мою травлю.

Роули пожал плечами:

– Это злая ирония, полагаю, но вряд ли безумие. Мы все делаем что можем, дабы защитить себя.

– Как было и с Йейтом. Мне кажется, я теперь понимаю, почему он был оправдан, когда предстал перед вашим судом.

– Он знал мой секрет. Не могу сказать точно, как ему это стало известно, но мы, родовитые люди, иногда проявляем недостаточную осторожность в окружении людей, стоящих ниже нас, а некоторые из нашего круга просто ведут себя глупо. Пара неосторожных слов обошлась мне слишком дорого.

– И вскоре они будут дорого стоить Мелбери, – сказал я.

– Доказать, что он входит в круг сторонников короля в изгнании, будет очень непросто. Он тщательно скрывает свои связи.

– Это правда. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то заподозрил, что Мелбери поддерживает старого короля.

Роули засмеялся:

– Да и оснований для этого нет. Думаю, он его не поддерживает. Но у Мелбери в последние годы возникли финансовые трудности, и год назад он заключил сделку. Он согласился стать сторонником короля Якова в обмен на средства для своей избирательной кампании. Должен сказать, что среди членов нашей организации есть такие, которым надоело бесконечно оплачивать его игорные долги, и мистер Мелбери стал для нас в некотором роде обузой.

– Но в его руках власть, – заметил я.

– Конечно. Если его выберут в палату общин, а, похоже, так оно и будет, у него действительно будет некоторое влияние. Я не мог открыто отказаться выполнить его приказ, когда он велел обвинить вас в преступлении, поэтому я сделал, что был в силах сделать.

– И что вы будете делать теперь?

Он посмотрел на меня:

– Это зависит от вас, сударь.

– Думаю, вы правы, – согласился я.

У меня не было времени обдумать последствия своего визита. Я не ожидал, что Роули станет с такой готовностью отвечать на мои вопросы. И эта его готовность заставила меня искать решение, которое не привело бы к его казни как изменника.

– Я предлагаю, сударь, – сказал я наконец, – чтобы вы покинули страну. Мое доброе имя в настоящий момент должно быть уже восстановлено в результате других обстоятельств, и мне не требуется ваше признание. Как вы понимаете, я не могу позволить, чтобы вы сохранили должность и продолжали исполнять волю ваших продажных хозяев. Но я также не могу позволить, чтобы вы были наказаны смертью за то, что совершили, поскольку вы пощадили меня. Я понимаю, что вы оказались в трудном положении и сделали то, что было в ваших силах.

Роули кивнул. Должно быть, задолго до моего приезда он знал, что проиграл, ибо я не услышал из его уст ни одного возражения.

– А что будет с Мелбери?

Действительно, что будет с Мелбери? Я не мог допустить, чтобы человек, который обошелся со мной столь жестоко, остался безнаказанным. Но я также не мог допустить, чтобы Мириам разделила позор, когда откроется, что он предал короля. Если он будет арестован и осужден как предатель, она не вынесет позора.

– С Мелбери я разберусь, – сказал я.

Роули подмигнул, показывая, что понял меня. Потом он спросил, не останусь ли я на ночь в качестве его гостя, и я счел, что отказаться было бы невежливо. Он угостил меня великолепным ужином и достал прекрасное вино из своих погребов. Я покинул его дом поутру, испытывая немалые угрызения совести за то, что фактически отправил этого человека в ссылку из его родной страны. Я долгое время считал его беспринципным подлецом, но теперь понял, что подлость подлости рознь.

Глава 27

Когда я вернулся в Лондон, все газеты писали о том, что я полностью оправдан в деле об убийстве Уолтера Йейта. Газеты тори обвиняли суды вигов. Газеты вигов обвиняли тори в подстрекательстве рабочего люда к бунту. Никто не обвинял меня, чем я был вполне удовлетворен.

Беспорядки в Ковент-Гардене утихли. Виги, понимая, что выглядят глупо в свете разоблачений, связанных с моим именем, не были склонны использовать крайние методы давления на избирателей. Догмилл продолжал кампанию как мог и в результате проиграл Мелбери всего двести голосов. По крайней мере, Уайльду не достался член парламента. Догмилл вернулся к своим торговым делам. Хертком вернулся к праздной жизни.

После своего возвращения я не часто виделся с мисс Догмилл. Одно дело, когда ее видели в городе в обществе джентльмена, который, как она знала, был Бенджамином Уивером. Совсем другое, когда ее видели в обществе Бенджамина Уивера. Я понимал, что мы из разных миров, и не искал с ней встречи. Она сама пришла ко мне несколько месяцев спустя и сказала, что потеряла часы. Несколько недель я искал пропажу по ее поручению, пока она не сообщила мне, что нашла часы за диваном.

Мелбери не стал членом палаты общин. После его избрания, летом, разразился большой скандал. Обнаружилось, что епископ Рочестерский, тот самый, с которым я познакомился в доме Мелбери, возглавлял якобитский заговор. Мистера Джонсона, чье настоящее имя было Джордж Келли, выследили королевские курьеры. Они ворвались в его жилище, и ему пришлось держать оборону, отбиваясь от полудюжины курьеров, держа шпагу одной рукой, а другой сгребая свои бумаги и бросая их в камин. Так имена многих заговорщиков навсегда остались в тайне. Однако многие все же были арестованы и опозорены. Не сомневаюсь, что Мелбери был бы среди них, будь он жив.

Через месяц после окончания выборов Мелбери погиб, выходя поздно ночью из игорного дома. На другое утро его нашли лежащим в грязной канаве с огромной раной на голове. Мировой судья установил, что ограбления не было, поскольку все вещи остались при пострадавшем. Свидетели показали, что в тот вечер Мелбери много пил, и коронер рассудил, что с равной вероятностью он мог сам упасть и удариться или же его могли ударить. Несмотря на все признаки насилия, суд постановил, что причиной смерти был несчастный случай.

Я пытался увидеться с миссис Мелбери, чтобы принести ей свои соболезнования, но она меня не приняла. Могу лишь предположить, что она винила меня в смерти своего мужа, ибо отослала обратно одну из моих записок, написав на ней второпях, что не будет со мной разговаривать никогда.

Благодарности

Хочу выразить огромную признательность Фрэнку Огроману за приобщение меня к миру избирательных кампаний XVIII столетия. Хочу также поблагодарить Джима Джоплинга и Джона Пипкина за комментарии и советы при оценке первых черновых вариантов рукописи романа.

Как всегда, я в долгу перед сотрудниками издательства «Рэндом-Хаус», и в особенности перед Деннисом Амброузом, а также, в очередной раз, перед моим редактором Джонатаном Карпом, чей юмор, мудрость и проницательность так облегчают мой труд. Никаких слов не хватит, чтобы выразить благодарность моему агенту Лиз Дархансофф за помощь и дружбу.

Я просто обязан выразить на бумаге признательность моей семье, жене, Клодии Стокс, за помощь, поддержку и терпеливое выслушивание читок, и нашей дочери Элеоноре, по соображениям настолько очевидным, что было бы глупо их излагать. И поскольку не принято заканчивать книгу, не выразив благодарности хотя бы одному животному, я просто обязан поблагодарить Тики, который всегда поднимал меня к завтраку – его, не моему.

ДЭВИД ЛИСС Торговец кофе

1

Густая жидкость колыхалась в чашке, темная, горячая и неаппетитная. Мигель Лиенсо взял чашку в руки и поднес ее так близко к лицу, что чуть не обмакнул нос в эту похожую на деготь жидкость. Держа кружку неподвижно, он вдохнул аромат всей грудью. Резкий запах земли и прелых листьев ударил в нос; вероятно, нечто подобное должен хранить аптекарь в треснутой фарфоровой банке.

— Что это? — спросил Мигель и, пытаясь побороть раздражение, надавил на кутикулу большого пальца ногтем другого большого пальца.

Она знала, что он спешит, так зачем было тащить его сюда из-за подобной чепухи? На ум приходили замечания, одно ядовитее другого, но Мигель не дал им воли. Не то чтобы он ее боялся, но довольно часто замечал за собой, что готов идти на жертвы, лишь бы не вызвать ее недовольства.

Он поднял глаза и увидел, что Гертруда восприняла его молчаливое истязание кутикулы с усмешкой. Он знал эту неотразимую улыбку и что она означала: Гертруда была необычайно довольна собой, а когда она так улыбалась, Мигель просто не мог не разделить ее довольства.

— Это нечто исключительное! — сказала она, жестом указывая на его чашку. — Попробуйте.

— Попробовать? — Мигель взглянул на черную жидкость с подозрением. — Она похожа на мочу дьявола, что само по себе, конечно, исключительно, но у меня нет ни малейшего желания узнать, какова она на вкус.

Гертруда наклонилась к нему так близко, что почти коснулась его руки:

— Сделайте глоток, и потом я все вам объясню. Эта моча дьявола сделает нас обоих богатыми.

Всего лишь часом ранее Мигель почувствовал, как кто-то схватил его за руку.

Прежде чем обернуться, он перебрал в уме все возможные и не предвещающие ничего хорошего варианты: конкурент или кредитор, брошенная любовница или ее разъяренный родственник, датчанин, которому он продал эти якобы многообещающие балтийские фьючерсы на зерно. Еще совсем недавно встреча с незнакомцем сулила новые возможности. И купцы, и дельцы, и женщины — все они искали общества Мигеля, чтобы получить у него совет или заручиться дружбой, борясь за его гульдены. Теперь же он лишь мечтал узнать, в каком новом обличье предстанет перед ним несчастье на этот раз.

Ему и в голову не пришло остановиться. Он был частью толпы, которая образовывалась каждый день, когда колокола на Ньиве-Керк звонили в два часа пополудни, что служило сигналом к окончанию торгов на бирже. Сотни маклеров высыпали на Дам, огромную площадь в центре Амстердама. Толпа растекалась по переулкам, улицам и набережным каналов. На Вармусстрат, улице, служившей кратчайшим путем к самым популярным тавернам, стояли лавочники в широкополых кожаных шляпах, защищавших их от сырости, идущей от Зюйдерзее. Перед ними громоздились мешки со специями, свертки материи, бочки с табаком. Портные, сапожники и модистки приглашали прохожих заглянуть к ним в лавки; торговцы книгами, перьями и экзотическими безделушками громко расхваливали свой товар.

Вармусстрат превратилась в сплошной поток черных шляп и черных костюмов, который разбавлялся вкраплением белых воротничков, манжет и чулок и сиянием серебряных пряжек на туфлях. Торговцы толкали тележки, груженные товаром с Востока и из Нового Света, мест, о которых никто и представления не имел сто лет назад. Как школьники, обретшие свободу после уроков, торговцы возбужденно обсуждали свои дела на десятке различных наречий. Они смеялись, говорили громкими голосами и жестикулировали; они не давали проходу ни одной молодой девушке. Они хватались за свои кошельки и опустошали лавки, оставляя их владельцам взамен лишь монеты.

Мигель Лиенсо не смеялся, не наслаждался выставленным перед ним товаром и не хватал податливых продавщиц за мягкие места. Он шел молча, опустив голову, защищаясь от накрапывающего дождя. По христианскому календарю было 13 мая 1659 года. Расчеты на бирже производились двадцатого числа каждого месяца, что давало торговцам полную свободу делать все, что им заблагорассудится, вплоть до двадцатого числа, когда сводились балансы и деньги наконец переходили из одних рук в другие. Сегодня был неудачный день для фьючерсов на бренди, и у Мигеля оставалось меньше недели, чтобы поправить положение, иначе к его долгам прибавится еще одна тысяча гульденов.

Еще тысяча. Он уже был должен три тысячи. Когда-то он зарабатывал вдвое больше за год, но полгода назад цены на сахар упали, и состояние Мигеля резко уменьшилось. А потом он стал делать ошибки одну за другой. Он хотел вести себя как голландец и не считать банкротство позором. Он пытался внушить себе, что все это чепуха, что все это продлится недолго и он все исправит, однако поверить в эту сказку было все труднее. Как долго? Пока не осунется его широкоскулое мальчишеское лицо? Пока в его глазах не исчезнет возбужденный блеск коммерсанта и его взгляд не станет тусклым и пустым, как у игрока в азартные игры? Он поклялся, что с ним этого не случится. Что он не станет одной из этих потерянных душ, обитающих на бирже и живущих от одного расчетного дня до другого, с трудом зарабатывающих на то, чтобы продержаться на плаву еще один месяц, и верящих, что потом все будет иначе.

Почувствовав, как чьи-то пальцы сжали его руку, Мигель обернулся и увидел перед собой опрятно одетого голландца из среднего сословия, на вид не старше двадцати. Это был крепкий широкоплечий молодой человек со светлыми волосами и лицом скорее смазливым, чем приятным и мужественным, несмотря на длинные усы.

Хендрик. Фамилии никто никогда не слышал. Подручный Гертруды Дамхёйс.

— Приветствую вас, Еврей, — сказал он, не отпуская руку Мигеля. — Надеюсь, день для вас складывается удачно.

— У меня всегда все складывается удачно, — ответил Мигель, выворачивая шею и пытаясь удостовериться, что за ним никто не шпионит.

Маамад, правящий совет португальских евреев, запрещал евреям общаться с «неподобающими» неевреями, и, несмотря на столь предательски расплывчатое определение, Хендрика, в его желтом камзоле и красных бриджах, с трудом можно было принять за человека "подобающего".

— Мадам Дамхёйс послала меня разыскать вас, — сказал он.

Гертруда и раньше прибегала к такой уловке. Мигель, знала она, не мог рисковать, чтобы его увидели на такой многолюдной улице, как Вармусстрат, в компании с голландкой, в особенности с голландкой, с которой его связывали дела, поэтому она послала за ним своего подручного. Репутация Мигеля все равно страдала, но Гертруда могла добиться своего, оставаясь невидимой.

— Скажите ей, что у меня нет времени на столь приятное времяпрепровождение, — сказал он. — По крайней мере сейчас.

— Конечно, есть. — Хендрик широко улыбнулся. — Какой мужчина может сказать «нет» мадам Дамхёйс?

Мигель не входил в их число. По крайней мере это давалось ему с трудом. Ему трудно было отказать как Гертруде, так и кому бы то ни было, включая самого себя, если речь шла о чем-то увлекательном. Мигель не был создан для скорби, неудача шла ему так же плохо, как костюм, пошитый не по размеру. Он каждый день с трудом заставлял себя играть роль осмотрительного человека в преддверии краха. Он был уверен, что ему, как и другим бывшим тайным иудеям, послано проклятие: в Португалии он привык лгать, делать вид, будто исповедует католическую веру, будто ненавидит евреев и уважает инквизицию. Он не видел ничего дурного в том, что обманывает окружающих. Обман, даже если это был самообман, сходил ему с рук слишком легко.

— Поблагодарите вашу хозяйку и передайте ей мои сожаления.

С приближением расчетного дня и грозящих новых долгов, ему придется умерить развлечения, по крайней мере на время. Утром он получил очередную записку. Анонимный автор криво нацарапал на клочке бумаги: "Мне нужны мои деньги". За последний месяц Мигель получил не менее полудюжины подобных записок. "Мне нужны мои деньги". "Подожди своей очереди", — мрачно подумал Мигель, открывая очередное письмо, однако его обескуражили беспардонный тон и неровный почерк. Только сумасшедший мог послать такую записку без подписи. Иначе как, спрашивается, Мигелю искать автора, даже если бы у него были эти деньги и если бы он решил использовать то немногое, что у него осталось, на такую глупую цель, как выплата долгов?

Хендрик в недоумении смотрел на Мигеля, словно не понимал его из-за сильного акцента.

— Сегодня не подходящий день, — сказал Мигель более решительно.

Он избегал слишком категоричного тона, обращаясь к Хендрику, так как однажды видел, как он приложил мясника головой о булыжную мостовую на площади Дам за то, что тот продал Гертруде протухший бекон.

Хендрик смотрел на Мигеля с жалостью, с какой человек из среднего сословия смотрит на человека более высокого общественного положения.

— Мадам Дамхёйс велела сообщить вам, что сегодня подходящий день. Она сказала, что хочет кое-что вам показать и что, увидев это, вы всегда будете делить свою жизнь на время до сегодняшнего дня и время после него.

Он представил, как она снимает одежду. Это был бы приятный раздел между прошлым и будущим, ради которого, безусловно, стоило поменять сегодняшние планы. Но Гертруда любила водить за нос. Вероятнее всего, единственным, что она снимет, будет ее шляпка. Однако избавиться от присутствия Хендрика не представлялось возможным, а заниматься делами, тем более неотложными, когда по пятам за тобой бредет этот голландец, было нельзя. Так уже случалось раньше. Он будет следовать за Мигелем из одной таверны в другую, по улицам и набережным, пока Мигель не сдастся. Он решил, что лучше всего покончить с этим сразу, поэтому вздохнул и сказал, что готов идти.

Решительно кивнув, Хендрик повел их со старинной, мощенной булыжником улицы по горбатым мостикам в новую часть города, окруженную полукольцом трех широких каналов — Херенграхт, Кайзерсграхт и Принсенграхт, — а затем в сторону Йордана, быстрее всего строящегося района, где повсюду слышались удары молота по наковальне и зубила о камень.

Хендрик провел его вдоль набережной канала Розенграхт, по которому, рассекая туман, спешили в доки груженные товаром баржи. По обеим сторонам канала, с темной водой, обсаженного дубами и липами, высились новые дома новых богачей. Было время, когда Мигель снимал большую часть такого красивого дома из красного кирпича, с остроконечной крышей. А потом рост производства сахара в Бразилии превзошел все ожидания Мигеля. На протяжении долгого времени он играл на бирже, делая ставки на низкий уровень производства, но вдруг бразильские фермеры наводняют рынок невиданным урожаем — и в одно мгновение цены рушатся. В одно мгновение успешный биржевой делец стал банкротом, живущим на подачки брата.

Когда они свернули с главной улицы, Йордан потерял свое очарование. Район, в который они попали, был новым, еще тридцать лет назад здесь простирались сельскохозяйственные угодья, но дома уже имели обветшалый вид. Вместо булыжных мостовых — грязь. Хижины, слепленные из соломы и хвороста, притулились к приземистым домам, почерневшим от копоти. Улицы сотрясались от лязганья ткацких станков, на которых с восхода до глубокой ночи не переставали трудиться ткачи в надежде заработать столько, чтобы прокормиться еще один день.

В моменты слабости Мигель боялся, что сделается таким же нищим, как эти бедняги из Йордана, что, погрязнув в долгах, потеряет всякую надежду на избавление от нужды. Останется ли он, потеряв все до гроша, самим собой, или ему суждена бесцельная жизнь, как у этих попрошаек и неудачников трудяг, мимо которых он сейчас проходил?

Он уверял себя, что этого не произойдет. Настоящий коммерсант никогда не впадает в уныние. Человек, который вел жизнь тайного иудея, всегда найдет выход из положения. Если, конечно, не попадет в лапы инквизиции.

Но он напомнил себе, что в Амстердаме не было инквизиции. Был только маамад.

Но что он делает здесь с этим загадочным голландцем? Почему он позволил себе подчиниться, хотя у него были неотложные дела?

— Куда вы меня ведете? — спросил Мигель в надежде найти повод оправдать себя.

— В одно убогое место, — сказал Хендрик.

Мигель хотел возразить, но было уже поздно. Они пришли.

Хотя в отличие от голландцев Мигель не был склонен верить в предзнаменования, впоследствии он вспоминал: все это началось в месте, носившем название "Золотой телец", что явно не сулило ничего хорошего. По крутой лестнице с очень низкими пролетами они спустились в подвал и оказались в маленьком помещении, рассчитанном максимум на тридцать человек, но куда набилось не менее пятидесяти. Тошнотворный дым от дешевого вест-индского табака и торфяных печей заглушал вонь пролитого пива и вина, старого сыра и немытых тел полусотни человек — сорока мужчин и десяти шлюх, — выдыхавших луково-пивной перегар.

Внизу лестницы дорогу загораживал тучный мужчина, чья фигура чрезвычайно напоминала грушу. Почувствовав, что кто-то хочет его обогнуть, он всем тучным телом подался назад, исключая любую возможность пройти мимо него. В одной руке он держал пивную кружку, в другой — трубку. Он крикнул что-то невнятное собутыльникам.

— Убери с дороги свою толстую задницу, парень! — сказал ему Хендрик.

Человек обернулся, бросив на них сердитый взгляд, и отвернулся.

— Дружище, — снова обратился к нему Хендрик, — ты как застрявшее дерьмо у меня в заднице! Не вынуждай меня применить слабительное, чтобы убрать тебя с дороги.

— Можешь нассать себе в штаны, — отозвался тот и разразился хохотом, глядя на своих друзей.

— Парень, — сказал Хендрик, — обернись и посмотри, с кем ты так грубо разговариваешь.

Человек обернулся, и, когда он увидел Хендрика, радостная улыбка слетела с его давно не бритого лица.

— Прошу прощения, — сказал он, стянул с головы кепи и поспешил прочь с дороги, неуклюже врезавшись в толпу своих друзей.

Хендрика не удовлетворила такая покорность. Стремительный, как щелчок хлыста, он бросился на мужчину и ухватил того за грязную рубашку. Пивная кружка и трубка покатились по полу.

— Скажи, — сказал Хендрик, — сломать тебе шею или не ломать тебе шею?

— Не ломать, — поспешно предложил пьяница. Он взмахивал руками как птица крыльями.

— А что скажет наш Еврей? — обратился Хендрик к Мигелю. — Ломать или не ломать?

— Оставьте его в покое, — устало сказал Мигель.

Хендрик отпустил мужчину.

— Еврей говорит, что тебя надо оставить в покое. Помни это, парень, когда в другой раз тебе захочется запустить в еврея дохлой рыбой или гнилой капустой. Еврей спас твою шкуру сегодня, причем без всяких на то оснований. — И, обращаясь к Мигелю, он сказал: — Нам сюда.

Одного кивка Хендрика было достаточно, чтобы толпа расступилась перед ними, как Красное море — перед Моисеем. В дальнем конце таверны Мигель увидел Гертруду, которая сидела за барной стойкой, хорошенькая, как тюльпан на навозной куче. Когда Мигель направился в ее сторону, она обернулась и улыбнулась ему. Улыбка была широкой, лучезарной и неотразимой. Он не мог не улыбнуться в ответ, чувствуя себя глупым мальчишкой, как всегда бывало в ее присутствии. Она обладала каким-то порочным обаянием. Проводить время с Гертрудой было все равно что в постели с женой друга (чего ему не приходилось делать, ибо адюльтер считался одним из самых тяжких грехов и ему не встретилось еще ни одной женщины, которая подвигла бы его на такое). Гертруда всегда источала атмосферу чего-то запретного и недосягаемого. Возможно, это объяснялось тем, что Мигелю никогда не доводилось проводить так много времени с женщиной, с которой он не был связан постелью.

— Мадам, я польщен тем, что вы пожелали встретиться со мной, но боюсь, я не располагаю в данный момент временем для подобных удовольствий.

— Приближается расчетный день, — сказала она с сочувствием.

Гертруда покачала головой, и в этом жесте было нечто материнское и одновременно насмешливое.

— Это так. И мне необходимо многое уладить.

Он хотел рассказать ей все: что дела складывались не лучшим образом и что, если он не придумает какой-нибудь хитроумный ход, к его долгам добавится еще одна тысяча. Но он не стал этого говорить. После шести жестоких, безжалостных и парализующих волю месяцев Мигель научился жить банкротом. Он даже подумывал, не написать ли ему небольшой трактат на эту тему. Первое правило гласило, что никогда нельзя вести себя как банкрот и никогда нельзя никому рассказывать о своих проблемах без надобности.

— Хорошо, посидите со мной минутку, — сказала она.

Он хотел отказаться, так как предпочитал стоять, но сидеть с ней рядом было намного соблазнительнее, чем стоять поодаль. Он кивнул, прежде чем осознал, что принял решение.

Нельзя сказать, что Гертруда была красивее других женщин, хотя она определенно обладала красотой. На первый взгляд в ней не было ничего особенного. Преуспевающая вдова лет тридцати пяти, царственно высокая, все еще красивая, в особенности если смотреть на нее с некоторого расстояния или выпив изрядно пива. Но, несмотря на то что ее лучшие времена прошли, она не растеряла обаяния и от природы обладала гладким округлым лицом северянки, цвета голландского масла. Мигель видел, как юноши моложе ее лет на двадцать бросали на Гертруду вожделенные взгляды.

Хендрик, появившийся из-за спины Мигеля, согнал с места мужчину, сидевшего рядом с Гертрудой. Пока Хендрик выпроваживал парня, Мигель занял его место.

— У меня буквально несколько минут, — сказал он ей.

— Я думаю, вы уделите мне чуть больше времени. — Она наклонилась и поцеловала его в щеку там, где кончалась его модная короткая бородка.

Когда она поцеловала его в первый раз, они были в таверне, и Мигель, который никогда до этого не дружил с женщиной, а тем более с голландкой, решил, что обязан отвести ее в заднюю комнату и задрать ей юбки. Мигель не в первый раз оказался в ситуации, когда голландка давала ему понять о своих желаниях. Голландкам нравились его непосредственность, улыбчивость и большие черные глаза. У Мигеля было округлое лицо, нежное и молодое, но недетское. Голландки иногда просили разрешения потрогать его бороду. Такое случалось в тавернах и музыкальных салонах, да и прямо на улице в менее фешенебельных частях города. Они говорили, что хотят потрогать его бороду, аккуратно подстриженную и ухоженную, но Мигель знал, что на самом деле им нравится его лицо, — с кожей мягкой, как у ребенка, но решительное, как у мужчины.

Однако Гертруда никогда не позволяла себе ничего большего, чем прижаться губами к его бороде. Она давно дала понять, что не имеет ни малейшего желания, чтобы ей задирали юбки, по крайней мере это относилось к Мигелю. Эти голландки могли целовать кого хотели и когда хотели и делали это куда смелее, чем португальские еврейки, когда те целовали своих мужей.

— Видите, — сказала она, указывая на толпу, — несмотря на то что вы давно живете в этом городе, я могу показать вам нечто новое.

— Боюсь, ваш арсенал новинок скоро истощится.

— По крайней мере вы можете не беспокоиться, что вас здесь увидит этот ваш иудейский совет.

Это было правдой. Евреям не позволялось вести дела с иноверцами в тавернах, но какому еврею из Португалии придет в голову выбрать для этого такую грязную дыру? И все же не стоило терять бдительности. Мигель быстро осмотрел помещение на предмет шпионов маамада: евреев, одетых как голландские рабочие, подозрительных людей, сидящих поодиночке или парами, не прикасающихся к еде, людей с бородами, так как бороды, коротко остриженные ножницами, чтобы было похоже на выбритое лицо, носили исключительно евреи (Тора запрещала сбривать волосы на лице, но не подстригать бороды, а поскольку бороды вышли в Амстердаме из моды, даже намек на бороду выдавал еврея).

Гертруда погладила руку Мигеля почти с нежностью. Свободные отношения с мужчинами нравились ей превыше всего. Ее муж, которого она называла самым жестоким из злодеев, умер несколько лет назад, но она все еще праздновала свою свободу.

— Этот мешок сала за стойкой — мой кузен Криспин, — сказала она.

Мигель взглянул на мужчину: бледный, тучный, с опухшими веками, ничем не отличающийся от десятков тысяч других жителей этого города.

— Благодарю за предоставленную возможность лицезреть вашего жирного родственника. Надеюсь по крайней мере, я могу попросить его принести кружку наименее омерзительного пива, чтобы заглушить вонь?

— Никакого пива. Сегодня у меня для вас есть кое-что получше.

Мигель и не пытался сдержать улыбку:

— Кое-что получше? Вы выбрали это место, чтобы я наконец познал ваши тайные чары?

— У меня много тайн, можете не сомневаться, но не тех, о которых вы думаете. — Она сделала знак кузену, он кивнул с серьезным видом и исчез в кухне. — Я хочу, чтобы вы попробовали новый напиток — бесподобное удовольствие!

Мигель посмотрел на нее с изумлением. Он мог бы быть сейчас в одной из полудюжины таверн и говорить о шерстяной ткани, меди или древесине. Он мог бы трудиться не покладая рук, чтобы поправить состояние своих счетов, найти какую-нибудь сделку, в которой никто, кроме него, не распознал бы выгоды, или уломать какого-нибудь пропойцу подписать фьючерс на бренди.

— Мадам, я полагал, вы понимаете, что у меня уйма неотложных дел. У меня нет времени для удовольствий.

Она придвинулась еще ближе и посмотрела ему прямо в лицо. На мгновение Мигелю показалось, что она собирается его поцеловать. Не просто едва коснуться щеки, а подарить настоящий поцелуй, страстный и обжигающий.

Он ошибся.

— Я пригласила вас сюда не просто так, вы увидите, что я предлагаю вам нечто неординарное, — сказала она, наклонившись к нему так близко, что он мог чувствовать ее приятное дыхание.

А потом ее кузен Криспин принес то, что изменило его жизнь.

В двух керамических чашках, от которых шел пар, была жидкость чернее кагора. В тусклом свете таверны Мигель взял двумя руками щербатую чашку и сделал первый глоток.

Жидкость была удивительно горькой, Мигель никогда еще не пил ничего подобного. Она немного напоминала на вкус шоколад, который ему довелось попробовать однажды несколько лет назад. Возможно, он подумал о шоколаде только потому, что оба напитка были горячими и темными и подавались в толстых керамических чашках. Этот напиток имел менее богатый вкус, был резче и проще. Мигель сделал еще глоток и поставил чашку. Пробуя шоколад, он из любопытства выпил две чашки напитка и пришел в такое возбуждение, что даже после свидания с двумя вполне сносными шлюхами почувствовал необходимость посетить своего врача, который привел его организм в равновесие с помощью рвотного и слабительного.

— Этот напиток приготовлен из плодов кофе, — сказала Гертруда, гордо сложив руки на груди, словно изобрела его сама.

Мигель сталкивался с кофе пару раз, но только как с товаром, которым торговали купцы из Ост-Индии. Для торговли на бирже необязательно знать природу товара, а только потребность в нем. Иногда, в разгар торгов, даже это было необязательно.

Он напомнил себе о необходимости благословить чудесные дары природы. Некоторые евреи отворачивались от своих друзей-иноверцев, когда молились о благословении пищи или питья, но Мигелю молитва доставляла удовольствие. Ему нравилось произносить слова молитвы публично в стране, где его не преследовали за то, что он говорит на священном языке. Ему хотелось бы, чтобы возможность благословлять вещи выпадала чаще. Когда он произносил слова молитвы, это наполняло его головокружительной радостью; он представлял, что каждое слово на древнееврейском языке, произнесенное открыто, было ударом ножом в живот какого-нибудь инквизитора.

— Это новая вещь, совершенно новая, — объяснила Гертруда, когда он закончил молиться. — Напиток возбуждает не чувства, а интеллект. Поклонники кофе пьют его за завтраком, чтобы обрести бодрость, и вечером, чтобы дольше бодрствовать. — Лицо Гертруды стало серьезным, как у кальвинистских проповедников, выступающих с самодельных помостов на городских площадях. — Кофе отличается от вина или пива, которые пьют для веселья, или чтобы утолить жажду, или потому, что это просто приятно. От кофе жажда только усиливается, кофе вас не развеселит, а что касается вкуса, скажем откровенно, он любопытный, но никак не приятный. Кофе — это нечто… нечто более важное.

Мигель достаточно давно был знаком с Гертрудой и знал многие ее маленькие слабости. Она могла веселиться всю ночь напролет и пить наравне с мужчинами, она могла бросить все дела и, как девчонка, бродить босиком за городом, однако к деловым вопросам подходила со всей мужской серьезностью. Такую деловую женщину было бы немыслимо представить в Португалии, но в Голландии такие женщины были хоть и редки, но никого не шокировали.

— Вот что я думаю, — сказала она, и ее было едва слышно из-за гвалта, который царил в таверне. — От пива и вина человека клонит в сон, но кофе делает его бодрым, а голову ясной. Пиво и вино возбуждают плоть, но от кофе человек теряет интерес к плотским утехам. Человека, который пьет плоды кофе, интересуют исключительно его дела. — Она замолчала, чтобы сделать еще глоток. — Кофе — это напиток коммерции.

Сколько раз, когда Мигель занимался делами в тавернах, его разум мутнел от очередной кружки пива? Сколько раз, обрабатывая ведомости цен за неделю, он мечтал о том, чтобы иметь возможность сосредоточиться еще на часок? Отрезвляющий напиток — это именно то, что нужно торговому человеку.

Мигеля охватило возбуждение, он заметил, что нетерпеливо постукивает ногой по полу. Он перестал слышать и видеть то, что происходит вокруг. Во всем мире осталась только Гертруда. И кофе.

— А кто его сейчас пьет? — спросил он.

— Точно не знаю, — призналась Гертруда. — Слышала, что где-то в городе есть кофейня, туда ходят турки. Так говорят, но сама я там не бывала. Не слышала, чтобы кто-то из голландцев пил кофе, если только его не прописывает врач. Но слухи распространяются быстро. В Англии уже открылись таверны, где подают кофе вместо вина и пива и где собираются торговые люди, чтобы обсудить дела. Эти кофейни стали своего рода биржами. Такие таверны неминуемо должны открыться здесь тоже, ибо где еще коммерцию любят так же, как в Амстердаме.

— Я правильно понял, что вы хотите открыть таверну? — спросил Мигель.

— Таверны — чепуха! Мы должны стать их поставщиками. — Она взяла его за руку. — Спрос будет огромным, и если мы подготовимся как следует, то заработаем кучу денег.

От запаха кофе у него закружилась голова и его охватило острое желание. Точнее, это было не желание. Это была жадность. Гертруда задела его за живое, и Мигель чувствовал, как ее возбуждение передалось ему и стало разрастаться у него внутри. Это было подобно панике или ликованию, или чему-то в этом роде. Ему хотелось вскочить с места. Результат ее убежденности или последствия выпитого кофе? Если кофе вселяет в человека такое беспокойство, как он может быть напитком коммерции?

И все же кофе — потрясающий напиток; если надеяться, что никто другой в Амстердаме не планирует извлечь выгоду из этого нового продукта, именно кофе может спасти его от разорения. В течение этих шести ужасных месяцев Мигелю иногда казалось, что он грезит наяву. Его жизнь заменил жалкий суррогат. Это была бескровная жизнь тени. Способен ли кофе вернуть ему подобающее место в жизни?

Он любил деньги, сопровождающие успех, но еще больше он любил власть. Он гордился, что пользуется уважением на бирже и во Влойенбурге, на острове, где поселилась община португальских евреев. Он любил устраивать роскошные обеды, невзирая на их стоимость. Ему доставляло удовольствие давать деньги на благотворительность. Вот деньги для бедняков — пусть они купят еды. Вот деньги для беженцев — пусть они найдут кров. Вот деньги для ученых в Святой земле — пусть они работают, чтобы приблизить приход мессии. Мир мог стать лучше, потому что у Мигеля были деньги и он не жалел их.

Таким был Мигель Лиенсо, а не жалким неудачником, над которым насмехаются дети и толстые кумушки. Он не мог больше выносить беспокойные взгляды, которые на него бросали другие маклеры, спешившие прочь, словно опасаясь, что его неудачи заразят их, подобно чуме. Ему были невыносимы и сочувственные взгляды, которые на него бросала хорошенькая жена брата, чьи увлажненные глаза говорили о том, что она находила свое несчастье схожим с его несчастьем.

Возможно, он достаточно настрадался и Господь, слава Тебе, предоставил ему эту возможность. Может ли он в это верить? Мигель был готов согласиться со всем, что предлагала Гертруда, но за последние месяцы он слишком много раз проигрывал, повинуясь ложной интуиции. Браться за это дело было бы безрассудно, особенно при таком партнере, связь с которым делала его беззащитным перед маамадом.

— Как так получилось, что это магическое зелье до сих пор не завоевало популярности в Европе? — спросил он.

— Все когда-то начинается. Прикажете ждать, — сказала она заговорщически, — пока какой-нибудь другой предприимчивый коммерсант не выведает его секрета?

Мигель отодвинулся от стойки и сел прямо.

— Скажите, что вы предлагаете.

Он с жадностью ждал слов Гертруды, но та не спешила, и Мигель был готов заговорить, не дождавшись ответа.

— Я определенно решила заняться торговлей кофе, — потерла руки Гертруда, — и у меня есть кое-какой капитал, но я не знаю, с чего начать. Вы деловой человек, и мне нужны ваша помощь и ваше партнерство.

Одно дело называть эту отважную вдовушку своим другом наедине, выпивать и играть в азартные игры с ней, представлять ее интересы на бирже и порой совершать для нее небольшие сделки, невзирая на запрет маамада оказывать маклерские услуги иноверцам под страхом отлучения. И совсем другое дело — выступать в качестве ее делового партнера. Некоторым евреям такое необычное партнерство сошло бы с рук, но Мигель не мог рассчитывать на удачу без денег и положения, которые могли бы его защитить.

Когда-то Мигель не воспринимал серьезно неодобрение совета, но в последнее время маамад стал приводить свои угрозы к исполнению. Он рассылал своих шпионов, которые выслеживали тех, кто нарушал Шаббат или ел нечистую пищу. Он изгонял тех, кто, как ростовщик Алонсо Алферонда, нарушал его строгие правила. Он преследовал таких, как бедняга Бенто Спиноза, который проповедовал такие ереси, что никто даже не понимал, что это ересь. Кроме того, у Мигеля был враг в совете, который, безусловно, только и ждал удобного случая, чтобы нанести удар.

Риск был немалый. Мигель прикусил губу, чтобы сдержать улыбку. Он справится с риском, если пообещает себе не думать о нем слишком часто.

Мигель начал постукивать по стойке. Он был готов действовать немедленно. Он мог тут же начать устанавливать связи с нужными людьми на всех основных биржах Европы. Он мог скупать кофе бочками и перевозить его из порта в порт. В этом был весь Мигель Лиенсо; он совершал сделки, устанавливал связи и договаривался. Он не откажется от возможности из-за того, что фанатики и лицемеры говорят ему, что они знают лучше мудрецов, что хорошо, а что плохо.

— Как нам лучше это сделать? — сказал он, наконец осознав, что его молчание длилось несколько минут. — Торговлей плодами кофе занимается Ост-Индская компания, и нам нечего рассчитывать на то, чтобы конкурировать с ними. Я не понимаю, что вы предлагаете.

— Я и сама не понимаю! — Гертруда в волнении всплеснула руками. — Но что-то я предлагаю. Мы должны что-то предпринять. Мне не помешает тот факт, что я не знаю, что предлагаю. Как говорится, даже слепой может наткнуться на рай. Вас тревожит приближение двадцатого числа — у вас есть долги? Я предлагаю вам разбогатеть. Новое многообещающее предприятие, с помощью которого вы поправите свои дела и ваши нынешние долги покажутся вам совершеннейшей ерундой.

— Мне нужно время, чтобы обдумать все это, — сказал он, хотя ничего подобного ему не было нужно. Человеку не часто выпадают такие возможности, и было бы непростительно глупо с его стороны испортить все из-за своего нетерпения. — Обсудим это еще раз после двадцатого. Через неделю.

— Неделя — это долгий срок. За неделю люди делают состояния. Империи возвышаются и падают за неделю.

— Мне нужна неделя, — мягко повторил Мигель.

— Ну, неделя так неделя, — дружелюбно сказала Гертруда. Она знала, что настаивать бесполезно.

Мигель понял, что теребит пуговицы на камзоле.

— А теперь я должен идти, у меня неотложные дела.

— Прежде чем вы уйдете, позвольте дать вам одну вещь, это поможет вам обдумать наше предприятие.

Гертруда дала знак Криспину, который тотчас появился и поставил перед ней мешок из грубой шерсти.

— Он задолжал мне кое-что, — объяснила она, когда ее кузен отошел подальше. — Я согласилась принять это в счет долга и хочу, чтобы у вас было то, о чем стоит подумать.

Мигель заглянул в мешок, в котором было дюжины две пригоршней коричневатых зерен.

— Кофе, — сказала Гертруда. — Я велела Криспину приготовить зерна для вас, поскольку знаю, что португальский идальго вряд ли станет сам обжаривать плоды кофе. Вам остается размолоть их в муку и смешать с горячим молоком или сладкой водой, а потом, если хотите, отфильтровать гущу или просто дать ей осесть. Не пейте много гущи, если не хотите возбудить свой кишечник.

Мигель позволил ей снова его поцеловать, а затем, протиснувшись сквозь толпу, вышел наружу и вдохнул прохладный, влажный вечерний воздух. После вони "Золотого тельца" соленый морской воздух казался изумительно чистым, как миква, и он шел, подставив лицо моросящему дождю, пока мальчик лет шести не стал тянуть его за рукав и рассказывать что-то жалостливое о своей маме. Мигель бросил мальчику полстювера, уже вожделея богатство, которое принесет ему кофе, — освобождение от долгов, собственный дом, возможность еще раз жениться, детей.

Через минуту он уже корил себя за то, что увлекся фантазиями, учитывая неудачи, которые принес этот день. Еще тысяча гульденов долгу. Он уже был должен три тысячи разным людям из Влойенбурга, в том числе пятьсот гульденов своему брату, которые занял после краха на рынке сахара. Он позволил совету по делам о банкротстве в ратуше урегулировать его долги христианам, но с евреями из общины требовался отдельный расчет.

Начался прилив, и вода, переполнив Розенграхт, разлилась по улицам. Скоро она доберется до темного, как пещера, подвала в доме брата, где в последнее время ночевал Мигель. Такую цену платили жители города, построенного у воды на сваях, однако теперь Мигель не обращал особого внимания на подобные неудобства, беспокоившие его, когда он только приехал в Амстердам. Он почти не замечал запаха дохлой рыбы, исходящего от каналов, или хлюпанья под ногами, когда шел по сырой земле. Дохлой рыбой пахли деньги Амстердама, а хлюпанье под ногами было его музыкой.

Благоразумный человек тотчас бы отправился домой и написал записку Гертруде, объяснив, что работать с ней было бы слишком рискованно и неминуемо привело бы его к краху. Однако благоразумие не избавит его от долгов, а крах и так навис над ним. Всего несколько месяцев назад пакгаузы на канале были заполнены его сахаром и он расхаживал по Влойенбургу с гордо поднятой головой, изображая из себя бюргера. Он почти пережил утрату Катарины и был готов вновь жениться и иметь сыновей. Свахи не давали ему прохода. И вот теперь он погряз в долгах. Его положение в обществе упало ниже некуда. Он получал угрожающие записки от человека, который явно был сумасшедшим. Как он может изменить свою судьбу, если не отважится на что-нибудь дерзкое?

Он рисковал всю жизнь. Неужели он изменит себе из-за страха перед маамадом, людьми, которым поручили хранить закон Моисея, но которые ценили свою власть больше слова Господа? В законе ничего не говорилось о голландских вдовах. Так почему Мигель должен отказаться от возможности сколотить состояние с помощью одной из них?

Еще не поздно было заняться делами, но он был настолько возбужден, что решил: ничего хорошего из этого не выйдет, и отправился в синагогу Талмуд-Тора на дневную и вечернюю молитвы. Ставшая уже привычной служба успокоила его нервы, как вино со специями, и после нее он чувствовал себя обновленным.

Дом брата был неподалеку от синагоги, и Мигель шел по набережной канала, стараясь избегнуть встречи как с уличными ворами, так и с ночным патрулем. В тишине было слышно, как крысы перебегают по деревянным мосткам, переброшенным через сточные канавы. «Кофе», — повторял он еле слышно. Ему не понадобится недели, чтобы дать ответ Гертруде. Ему лишь требовалось время, чтобы убедить себя: задуманное ими предприятие не приведет его к полному краху.

Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

Мое имя Алонсо Родриго Томас де ла Алферонда, и я познакомил европейцев с напитком, который называется кофе, то есть можно сказать, что я ввел его в обиход в Европе. Возможно, я немного преувеличиваю, ибо кофе, без всякого сомнения, нашел бы путь к сердцам и без моей помощи. Лучше сказать так: я был повитухой, облегчившей его переход от неизвестности к славе. И вы снова мне возразите, ибо человеком, который это сделал, был Мигель Лиенсо. Какую же тогда роль сыграл Алонсо Алферонда в триумфе этого великого плода? Гораздо большую, чем многие думают, уверяю вас. Тем же, кто считает, что я принес один лишь вред, что я мешал, ставил палки в колеса и препятствовал, а не помогал, могу сказать одно: мне известно больше, чем моим очернителям. Я был там, а вот вы, по всей вероятности, не были.

Мое настоящее имя Авраам, так звали моего отца и его отца. Все первенцы в семье Алферонда тайно давали своим первенцам имя Авраам, когда иудеи пользовались тайными именами, а до этого, когда Иберией правили мавры, они носили имя Авраам открыто. Большую часть жизни я мог произносить свое имя вслух только в темном помещении и только шепотом. Тот, кто относится к моим поступкам с недоверием, должен это помнить. Кем бы вы были сегодня, спрашиваю я тех, кто судит меня строго, если бы ваше имя было тайной, если бы раскрытие этой тайны стоило бы жизни вам, вашим друзьям и родным?

Я родился в португальском городе Лиссабоне в семье евреев, которым не было позволено исповедовать иудейскую веру. Их называли новыми христианами или новообращенными, поскольку наших предков вынудили принять католическую веру под страхом лишения имущества, а то и жизни. Во избежание пыток, разорения, а иногда даже смерти мы ходили в католические храмы, но в тайных синагогах, устраиваемых в темных подвалах поочередно в разных домах, молились как иудеи. Молитвенники были для нас редкими и драгоценными книгами. Днем человек мог мерить свое богатство золотом, но в сумраке этих темных комнат мы мерили богатство страницами и знаниями. Не многие среди нас умели читать на древнееврейском те несколько книг, что у нас были. Не многие знали молитвы на религиозные праздники или день субботний.

Мой отец знал их, во всяком случае некоторые из них. Он провел раннее детство на Востоке и вырос среди иудеев, которым не запрещалось законом исповедовать их религию. У него были молитвенники, которые он с удовольствием давал взаймы. У него было несколько томов вавилонского Талмуда, но он не знал арамейского и поэтому не мог их читать. Тайные иудеи в Лиссабоне попросили его научить их читать на священном языке, научить их субботним молитвам, научить их поститься в дни поста и пировать в праздничные дни. Он научил их есть на открытом воздухе во время Суккота и, конечно, научил их пить и веселиться во время Пурима.

Скажу откровенно, мой отец не был ни праведником, ни мудрецом, ни святым. Совершенно не был. Я говорю об этом открыто и думаю, что это не оскорбит его имени. Мой отец был обманщиком и плутом, но обман и плутовство в его исполнении были великолепны и вызывали восхищение.

Поскольку он был сведущ в нашей вере — напоминаю, он был вовсе не ученым, а обычным человеком с образованием, — тайные иудеи Лиссабона относились к нему куда терпеливее, чем если бы он не был в ней сведущ, ибо он привлекал к себе больше внимания, чем следовало новому христианину. В какой бы ситуации ни оказывались купцы, готовые потратить пару лишних монет, мой отец мог предложить им эликсир, продлевающий жизнь, или снадобье, повышающее половую силу, или лекарство от любой болезни. Он знал фокусы с картами, шарами и игральными костями. Он был жонглером, канатоходцем и акробатом. Он умел дрессировать собак, чтобы они складывали и вычитали несложные числа, и дрессировать кошек, чтобы те танцевали на задних лапках.

Будучи врожденным лидером, отец привлекал подручных, зарабатывающих на жизнь искусством развлекать людей фокусами и трюками. Он командовал целой армией карточных шулеров, игроков в кости, пожирателей огня и глотателей шпаг. Под знаменем моего отца также собирались те, кто зарабатывал на жизнь, просто выставляя на обозрение то, чем их наградила природа. С раннего детства меня окружали карлики и гиганты, чудовищно толстые или страшно высокие люди. Я играл в игры с мальчиком-змеей и девочкой-козой. Когда я подрос, у меня появился нездоровый интерес к одному человеку, которого знал мой отец. У него была анатомия одновременно и мужчины и женщины. За несколько монет этот несчастный был готов продемонстрировать, как прелюбодействует сам с собой.

Когда мне было лет десять, однажды поздно ночью к отцу пришел мальчик постарше, которого я знал по синагоге, Мигель Лиенсо. Он был проказником; и к трюкачам и диковинным людям из компании моего отца его тянуло столь же сильно, сколь к знаниям, которые мой отец мог ему дать. Я назвал его проказником, ибо ему доставляло удовольствие не подчиняться власти, и, когда я знал его в Лиссабоне, более всего ему нравилось водить за нос свою семью и даже саму инквизицию.

Этот Лиенсо был из семьи, которую можно назвать относительно искренними новыми христианами. Таких было много, людей, которые, либо искренне веря, либо желая избежать преследований, полностью становились христианами и избегали тех из нас, кто желал жить как евреи. Отец Лиенсо был удачливым торговцем, которому было что терять в случае гнева инквизиции. Возможно, как раз по этой причине Мигель с готовностью посещал наши тайные богослужения и усердно учился тому, чему его мог научить мой отец.

Более того, пользуясь связями своего отца с представителями старых христиан, этот молодой Лиенсо получал сведения об инквизиции. У него был талант собирать слухи, и он был в восторге, если ему удавалось кого-то своевременно предупредить. Я знаю полдюжины семей, которым удалось бежать ночью за несколько часов до прихода инквизиции, и все потому, что Лиенсо умел подслушивать, оставаясь незаметным. Думаю, он все это делал из желания справедливости в этом мире, но также и потому, что ему доставляло удовольствие совать свой нос в чужие дела. Через несколько лет я снова встретил его в Амстердаме. Он меня не узнал и даже не помнил, что спас мою семью. Я же всегда буду помнить его доброту, хотя некоторые настаивают на обратном.

Мигель пришел нас предупредить, после того как вызвался помочь нашему священнику отдраить его личные комнаты при церкви (он всегда вызывался на такую неблагодарную работу в надежде разузнать что-нибудь) и случайно подслушал разговор между этим негодяем и инквизитором, который заинтересовался моим отцом.

Итак, под покровом ночи мы покинули дом, в котором я родился. За нами последовали многие наши друзья. Среди нас были евреи и христиане, мавры и цыгане, и мы побывали в таком количестве городов, что я их все не назову. Несколько лет мы прожили на Востоке, и мне посчастливилось провести месяц-другой в священном городе Иерусалиме. От его былой славы осталась лишь тень, но в моей несчастной жизни бывали такие моменты, когда воспоминание о тех днях, прогулках по улицам древней столицы моего народа, посещение места, где когда-то стоял священный храм, поддерживали меня, утратившего смысл жизни. Если будет на то воля Господа, слава Тебе, когда-нибудь я вернусь в это святое место и проведу там остаток дней своих.

Во время нашего путешествия мы посетили и Европу. Мы побывали в Лондоне, где от воспаления мозга умер мой отец. Мне тогда было двадцать пять, я был взрослым человеком, но с другой предрасположенностью, чем отцовская. Мой младший брат Матео хотел возглавить армию изгоев, и я знал, что у него для этого подходящий характер. Несмотря на многолетние скитания, я по натуре не был скитальцем. Я знал несколько трюков с картами и игральными костями, но до Матео мне было далеко. Единственное, чего мне удавалось добиться от собаки, — это подставить мне живот, а от кошки — чтобы она запрыгнула ко мне на колени. Мой отец всегда говорил, что для евреев важно жить как евреи и среди евреев. Я вспомнил, что, когда я был в Амстердаме несколькими годами раньше, евреи в этом городе пользовались свободами, невиданными в других местах христианского мира.

Итак, я пересек Северное море и оказался в большой общине португальских евреев. И меня там приняли, по крайней мере поначалу. Поэтому я и пишу эти мемуары. Я хочу объяснить, почему меня несправедливо изгнали из круга людей, которых я любил. Я хочу рассказать всем, что я вовсе не злодей, как многие думают. И я хочу изложить на бумаге правдивые факты относительно Мигеля Лиенсо и его участия в торговле кофе, поскольку на меня обрушивается много обвинений именно в этой связи, причем обвинений несправедливых. Я хочу описать свою жизнь в Амстердаме, причины моего отлучения от общины, свою жизнь после этого, а также ту роль, которую я сыграл в делах Лиенсо.

Не отрицаю, что я научился незаметно прятать карту и заставлять игральную кость лечь так, как мне хотелось, прежде чем я научился ходить, но ручаюсь, на этих страницах вы не найдете никакого плутовства. Я буду как человек-медведь, свирепый мужчина из нашей труппы, с которым мы вместе путешествовали долгие годы. Я сниму перед вами одежду, чтобы вы увидели меня во всей естественной наготе. Если читатель пожелает, он может даже вырвать клок моей шерсти, чтобы убедиться: тут нет никакого обмана.

2

Гертруда не могла понять, что мешает Мигелю вести с ней совместные дела. Она сочувственно улыбалась, когда он говорил ей о своих страхах, но в конце концов была практически убеждена, что его сопротивление объясняется странным еврейским упрямством, так же как, например, отказ есть кальмаров или нежелание обсуждать дела в субботу днем, тогда как в субботу вечером они это делали с удовольствием.

Мигель не хотел, чтобы она считала его глупым или упрямым. Когда он порой допускал небольшие нарушения закона, например пил нечистое вино или работал, совсем немного, во время Шаббата, она удивлялась, как он мог это делать и в то же время заявлять, что печется о соблюдении закона. Он не знал, как ей объяснить, что только цадик, или святой, может претендовать на то, что соблюдает все законы, что стремление человека их соблюдать делает его ближе к Господу, слава Тебе.

Хотя Мигель рассказал Гертруде о своем прошлом, она все равно не понимала, как он жил в Лиссабоне тайным иудеем, лишь смутно представляя себе, кто он есть на самом деле. Если это было действительно так ужасно, спрашивала она, почему некоторые из евреев все же остались там?

Действительно, почему? Потому что они всегда там жили, на протяжении столетий. Потому что там была их семья, их работа. Некоторые остались потому, что у них не было денег, некоторые потому, что у них их было слишком много. Рассказы о свободе веры в Амстердаме или на Востоке казались такими же эфемерными, как обещание прихода мессии.

Многие новые христиане приняли католицизм с подобострастным пылом, и отец Мигеля относился к их числу. Не то чтобы он был глубоко верующим, но он глубоко верил, что убедит всех окружающих в своей искренности, если не будет пропускать церковные службы, будет публично заявлять о еврейских предрассудках, будет делать денежные пожертвования Церкви. Новые христиане волей-неволей жили одной общиной, и отец Мигеля хотел, чтобы его сыновья держались подальше от вернувшихся к старой вере. Он говорил: "Мои предки предпочли сменить веру, а не быть выселенными, и я буду уважать их выбор".

Возможно, чтобы досадить отцу, возможно, потому, что это было опасно, Мигель еще мальчиком начал тайно посещать религиозные собрания. Старшие поощряли и хвалили его, без слов давая понять, что они тоже невысокого мнения о его отце. Мигелю нравилось чувство сопричастности к чему-то значительному и то, что он делал что-то запретное и в то же время праведное.

Младший брат Мигеля, Даниель, понимал, что между отцом и братом существуют разногласия, и использовал их на пользу себе. Каждый день разными способами он показывал отцу, что не намерен возвращаться к старой вере и приносить общине одни несчастья, в отличие от некоторых. Отец и без того благоволил Даниелю, поскольку тот больше походил на его род. Мигель же был удивительно похож на отца своей матери. Даниель всегда был худым, как старший Лиенсо, и угловатым, со слишком большими для его лица глазами и слишком маленькими для его тела руками. Мигель был похож на мужчин из рода матери — крепких, красивых, которые обращали на себя внимание. Именно к таким мужчинам старший Лиенсо всегда относился с презрением.

Когда отец узнал, что Мигель посещает тайные синагоги, он назвал его предателем и дураком. Он запер Мигеля в комнате на неделю, дав ему вина, немного фиников, две буханки хлеба и ночной горшок, который был слишком мал для столь длительного заключения. Позже Мигель поразится злой иронии этого выбора наказания, ибо его отец будет арестован инквизицией, посажен в тюрьму и погибнет на допросе, якобы случайно. Его выдал другой новообращенный, который под пытками был готов назвать любое имя, будь оно христианское, иудейское или магометанское.

Когда это случилось, Мигель не жил дома уже три года. Он ушел из дому после разрыва с отцом из-за женитьбы на женщине со слишком маленьким приданым. Отец Мигеля категорически запретил ему жениться. Мало того что у Катарины практически не было денег, в ее семье были известные иудаисты, что могло принести одни лишь несчастья всем им. Кроме всего, он считал, что она слишком красива.

— Я не позволю тебе жениться на женщине, которая красивее той, на которой женился твой отец. Это очень непочтительно, — сказал он Мигелю.

Мигель не придавал большого значения приданому и считал совершенно нормальным жениться на красавице. Помимо красоты Катарина обладала добрым нравом. Ее семья была чрезвычайно верующей, а ее дядя был известным талмудистом в Дамаске. Она знала древнееврейский лучше любого мужчины в Лиссабоне. Она знала службу и могла содержать дом в соответствии со Святым Писанием. Отец Мигеля плюнул на пол, когда Мигель объявил, что они тайно поженились.

— Ты пожалеешь, что ослушался меня, — сказал он. — И ты пожалеешь, что женился на женщине, которая умеет читать. Я не желаю с тобой разговаривать, пока ты не придешь и не попросишь у меня прощения.

Четыре месяца спустя, когда Катарина внезапно умерла от лихорадки, они разговаривали в последний раз.

— Слава Господу, с этим покончено, — сказал Мигелю отец после похорон. — Теперь мы можем женить тебя на ком-нибудь, кто принесет семье что-нибудь хорошее.

Через две недели Мигель сел на борт корабля, направлявшегося в Соединенные провинции.

Пока Мигель осваивался в Амстердаме, его отец и брат продолжали заниматься экспортом вина, фиников и соли, а потом инквизиция арестовала старшего Лиенсо, и все было кончено. По португальским законам Церковь имела право конфисковать имущество обвиненного инквизицией, поэтому жертвами часто становились богатые купцы. После того как отец Мигеля внезапно скончался во время допроса, его обвинили посмертно — и семейное предприятие прекратило свое существование. Даниель сохранил какие-то крохи имущества, записанного на его имя, и ему ничего не оставалось, как покинуть Лиссабон, последовать за братом и другими тайными иудеями, массово уезжавшими в Амстердам.

Маамад приветливо встретил Мигеля, когда тот приехал в Амстердам; наставники помогли ему прочнее овладеть священным языком, обучили его службе и объяснили праздники. Несмотря на горе утраты Катарины, эти первые несколько недель были наполнены волнующими и интересными событиями. И хотя он предпочел поскорее забыть свое обрезание, даже это кровавое событие по-хорошему волновало. Однако очень скоро он обнаружил, что помощь совета имеет свою цену. Парнассы — люди, из которых состоял маамад, — контролировали абсолютно все, и члены общины либо должны были подчиниться их закону, либо их изгоняли.

Через два дня после встречи с Гертрудой Мигель пришел на занятие по изучению Торы в синагогу Талмуд-Тора. Здесь маамад выступал во всем блеске. Разные учебные группы постоянно встречались в уединенных кабинетах под крышей синагоги. Евреи, недавно бежавшие из Иберии и спасшиеся от инквизиции, ничего не знавшие о своей вере, кроме того что она была у них в крови, учились, как себя вести, как молиться, как жить по еврейским правилам. В другом кабинете собирались мудрецы, хахамы, спорившие по поводу таких тонкостей Талмуда, которые Мигелю никогда было не постичь. Он входил в группу людей, которые, как и он, приехали несколько лет назад, но желали приобщиться к религии своих предков. Они читали на древнееврейском еженедельные отрывки из Торы, пытаясь понять их смысл, а хахам-наставник давал пояснения к Талмуду.

Мигель любил эти занятия. Он ждал их всю неделю. У него не было возможности читать Тору дома так часто, как ему хотелось бы, он даже пытался посещать занятия рано утром хотя бы один или два раза в неделю. То время, что у него было, он не всегда использовал мудро. Поэтому такие занятия имели двойную ценность. На короткое время он мог забыть о неминуемом наступлении расчетного дня и о том, что купленные сгоряча фьючерсы на бренди только усугубят безнадежность его долгов.

В коридоре синагоги Талмуд-Тора после занятия Мигель остановился со своим другом Исайей Нунесом, чтобы продолжить дебаты по поводу интерпретации особенно трудного грамматического оборота. Нунес в основном торговал с Левантом, но в последнее время занялся импортом португальских вин. Продегустировав перед занятием чересчур много образцов, он спорил на повышенных тонах. Его голос отражался от высоких сводов почти пустой синагоги, когда они медленно шли к выходу.

Нунес был крупным мужчиной, дородным, но не толстым. Ему не было еще тридцати, а он уже завоевал авторитет в области торговли с Левантом. Мигелю нравился молодой торговец, однако есть предел симпатии, которую может испытывать вдовец и почти банкрот к человеку молодому и преуспевающему. Нунесу везло с прибыльными сделками, он делал осторожные инвестиции, получая неприлично высокую прибыль, у него была красивая и покорная жена, родившая ему двоих сыновей. Но невзирая на свой успех, Нунес был не способен получать удовольствие от того, что он делал. Когда он рос, его родственники один за другим попали в руки инквизиции, и его обуяла тревога. Он считал, что его успех — только иллюзия, игры дьявола, цель которых — вселить в него большие надежды, чтобы потом уничтожить их.

Они шли в потемках, так как в общей зале горело лишь несколько свечей. Нунес был увлечен своими разглагольствованиями, половина из которых была полной чушью. Он приводил доводы, менял позицию, извинялся за путаницу и потом требовал, чтобы Мигель с ним соглашался. Вдруг он остановился и согнулся.

— Черт, я сломал палец на ноге! — закричал он. Как большинство евреев из Португалии, он бранился как католик. — Мигель, помоги мне!

Мигель нагнулся, чтобы помочь приятелю.

— Ну, пропойца, и обо что ты умудрился удариться?

— Ни обо что, — прошептал Нунес. — Это уловка. Ты что, не понял?

— Нет.

— Тогда, полагаю, я придумал неплохую уловку.

— Теперь, когда мы выяснили, что ты дурачил меня и никакого пальца на ноге вовсе не ломал, — сказал Мигель тихим голосом, — может быть, объяснишь, для чего ты это сделал?

— О святая Дева Мария, — закричал Нунес, — как больно! Помоги мне, Мигель!

В тусклом свете нескольких свечей Мигель увидел, что Нунес закрыл глаза и сосредоточился.

— В темноте у двери прячется какой-то человек, — сказал Нунес тихо. — Он следит за тобой.

Мигель напрягся. Человек, который прячется в темноте и следит за тобой, не может предвещать ничего хорошего. Не раз случалось так, что разгневанный кредитор похищал его и заточал в какой-нибудь промозглый подвал в таверне, пока он не соглашался послать за причитающимися деньгами или, чаще всего, пока ему не удавалось уговорами вернуться на волю.

Потом ему на ум пришла другая мысль. Эти странные записки, которые ему присылали. "Мне нужны мои деньги". Он почувствовал, как по спине побежали мурашки.

— Ты видел, кто это был? — спросил он Нунеса.

— Я его видел мельком, и, если мне не изменяют глаза, это был Соломон Паридо.

Мигель посмотрел в сторону выхода и увидел фигуру, прячущуюся в темноте.

— Боже правый! Что ему надо?

Парнасе был его заклятым врагом после неприятного инцидента двухлетней давности, закончившегося тем, что он отказался выдать свою дочь замуж за Мигеля.

— Ничего хорошего, это уж точно. Когда тебя поджидает парнасс, это всегда плохо, а когда ко всему это еще и Паридо, ничего хуже быть не может. А если Паридо поджидает Мигеля Лиенсо, трудно представить более неприятную ситуацию. Честно говоря, я не хочу, чтобы он видел нас вместе. У меня и без того полно проблем, не хватало еще, чтобы парнасс совал свой нос в мои дела.

— Какие у тебя могут быть проблемы? — мрачно сказал Мигель. — Тебе бы мои.

— У твоего брата ведь с ним дела, так? Почему ты его не попросишь, чтобы Паридо оставил тебя в покое?

— Честно говоря, мне кажется, мой брат потворствует этому, — с горечью сказал Мигель.

Мало того что ему приходилось зависеть от младшего брата, но дружба Даниеля с парнассом была в особенности невыносима. Он не мог избавиться от ощущения, что Даниель сообщал тому все, о чем говорил или что делал Мигель.

— Давай вернемся внутрь, — предложил Нунес. — Подождем, пока он пройдет.

— Не хочу доставлять ему такого удовольствия. Я, конечно, рискую, но думаю, твой спектакль никого не обманул. Мы должны по правде сломать тебе палец. Если он пожелает осмотреть твою ногу, тебя обвинят в том, что ты солгал в синагоге.

— Я пошел на риск ради тебя. Ты должен проявить хоть какую-то благодарность.

— Ты прав. Если он осмотрит твою ногу и обнаружит, что она цела, мы скажем, что здесь произошло великое чудо.

Они вышли во двор, и Мигель не удержался и посмотрел в угол, где прятался Паридо. Однако парнасса там уже не было.

— Ничего хорошего, когда тебя подстерегает Паридо, — заметил Нунес, — но когда он шпионит за тобой, а потом исчезает, это еще хуже, чем я предполагал.

У Мигеля и без того хватало страхов, чтобы его приятель подливал масло в огонь.

— Скоро ты мне скажешь, что четверть луны не предвещает ничего хорошего.

— Четверть луны — плохой знак, — согласился Нунес.

Мигель сдавленно засмеялся. Что парнасс от него хотел? Он не мог припомнить, чтобы открыто нарушил какие-нибудь религиозные законы в последнее время, хотя его могли видеть на улице в компании Хендрика. Маловероятно, что общение с неподобающими неевреями могло послужить причиной подобной слежки. У Паридо было на уме что-то другое. Мигель не догадывался, что именно, но был уверен, что это не сулит ему ничего хорошего.

Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

Поначалу переезд в Амстердам оправдал все мои надежды. После прозябания в грязи и убогости Лондона, этой гнилой столицы гнилого острова, Амстердам показался мне самым чистым и красивым местом на свете. Англия стала неспокойной страной, с ее революциями и цареубийствами. Когда я жил там, мне довелось встретиться с человеком по имени Менассей бен Израиль, который прибыл из Амстердама, чтобы убедить английского короля, воина-священника Кромвеля, разрешить английским евреям переехать туда. Менассей так описывал Амстердам, что он представал в воображении как рай с домами из красного кирпича.

Вначале так и было. Местный маамад, верховный еврейский совет, тепло встречал всех вновь прибывших. Он находил добрых людей, которые давали нам приют, пока мы не находили собственное жилье. Совет сразу мог оценить, каково наше понимание традиций и священных законов нашего народа, и нас начинали обучать в тех областях, в которых мы были невежественны. Талмуд-Тора, великая синагога португальских евреев, давала возможность учиться людям с любым уровнем знаний.

Я прибыл в Амстердам с несколькими монетами в кошельке и мог позволить себе заняться коммерцией, хотя не знал, какую сферу выбрать. Однако вскоре я нашел то, что было мне по душе. На бирже появился новый вид торговли. Продавалось и покупалось то, что никому не принадлежало и чем на самом деле никто не намеревался владеть. Это был рискованный вид торговли, который назывался фьючерсами. Подобно азартным играм, человек оказывался в выигрыше или в проигрыше в зависимости от того, вырастет или упадет цена товара. Если маклер угадывал правильно, он зарабатывал больше денег, чем если бы в самом деле покупал или продавал. Если маклер угадывал неправильно, цена ошибки могла быть чудовищной, поскольку он не только терял вложенные деньги, но кроме этого должен был возместить разницу между покупной и окончательной ценой. Я сразу понял, что это занятие не для робких и даже не для просто отважных. Это занятие для удачливых, а я всю жизнь учился создавать свою удачу.

На этом поприще я не был одинок. На бирже существовали группы, называемые торговыми объединениями, которые ловко манипулировали рынками. Объединение могло пустить слух, будто собирается купить, скажем, шерстяные ткани английского производства. Биржа, заслышав, что большая группа людей планирует покупку, реагировала, и цена, соответственно, подскакивала. Однако на самом деле объединение намеревалось продать, и, как только цены на шерсть достигали приемлемого уровня, объединение реагировало соответственно. Как поймет мой проницательный читатель, объединения играли в непростую игру, поскольку эти люди вынуждены были по большей части поступать в соответствии с пущенным ими же слухом, иначе никто не стал бы им верить.

Вскоре я стал своего рода поставщиком слухов. Я заставлял товары исполнять милые танцы под мою дудочку и при этом с помощью разных уловок оставался невидимым. Если желаете, можете проверить игральные кости, уважаемый сэр. Вы увидите, что в них нет ничего особенного. Скажешь слово в одном месте, а слух дошел до другого места. Я тут, естественно, ни при чем. Но в любом случае на один товар делали ставки, а на другой — нет. Дельце оказалось вполне прибыльным.

Вскоре после переезда я сталпроводить свободное время в небольшом игорном заведении, принадлежавшем человеку по имени Хуарес. Маамад строго запрещал азартные игры, но на практике многие запретные вещи дозволялись, если делать их незаметно. Хуарес держал симпатичную маленькую таверну, в которой собирались португальские евреи. Там подавались еда и напитки, приготовленные в соответствии с нашими священными законами, и в заведение не допускались проститутки, поэтому парнассы решили его не беспокоить.

Среди мужчин, с которыми я играл в карты, был один купец лет на десять меня старше, по имени Соломон Паридо. Он не любил меня так же, как я не любил его. В чем была причина? Трудно сказать. Наше знакомство не сопровождалось каким-либо неуважением или же обидой, требующей мести. Просто бывает, что двое мужчин в силу разницы в характерах не могут находиться рядом друг с другом, как магниты, которые отталкиваются в разные стороны. Я считал его слишком угрюмым, он считал меня слишком кипучим. Несмотря на то что работа и религия часто сводили нас вместе, видеть друг друга не доставляло удовольствия ни одному из нас. Мы могли находиться в одной комнате, и вдруг без всякой на то причины он бросал на меня сердитый взгляд, а я нагло улыбался в ответ. Он мог что-то сказать насчет обманщиков, желая уколоть меня намеком на моего отца. Я в ответ говорил об идиотах, зная, что его единственный сын был от рождения слабоумным.

Вероятно, вы скажете: "Как ты можешь, Алферонда, быть таким жестокосердным и насмехаться над чужим горем?" И будете, безусловно, правы. Это действительно жестоко, но Паридо вызывал во мне жестокость. Возможно, будь он чуть добрее, я мог бы относиться к нему с сочувствием. Я мог бы тогда увидеть, что его богатство — огромный дом, полный ковров, картин и золотых кубков, льстящий его самолюбию экипаж, запряженный четверкой, его спекуляции на бирже, приносящие успех только благодаря огромным вложениям, — все это дано ему как небольшое вознаграждение за печаль семейной жизни. Я мог бы увидеть, что его богатая одежда — это маска, за которой он скрывает свою меланхолию. Я мог бы посмотреть на его обильные пиры — с дюжинами гостей, бочек вина, головок сыра и стадами зажаренных животных — новыми глазами, поскольку был бы приглашен на такой пир и увидел, какое удовольствие он получает, играя роль хозяина. Но я никогда не получал написанных красивым почерком приглашений посетить дом Паридо. Мои друзья их получали, я вас уверяю, и я слушал их восторженные рассказы. Однако в великолепном доме Паридо не нашлось места для Алферонды. С какой стати тогда Алферонде отводить Паридо место в своем не менее великодушном сердце?

Однажды вечером судьба свела нас за одним карточным столом. Я выпил тогда слишком много вина и, видя, что Паридо проявляет любезность ко всем игрокам, кроме меня, не смог побороть желания смухлевать хотя бы чуть-чуть.

Если человек мухлюет, чтобы самому выиграть, он неминуемо вызывает у всех подозрение. Но если он обманывает только затем, чтобы проиграл другой, он скорее найдет союзников, чем врагов. Чем с большим презрением относился ко мне Паридо, тем больше я старался, чтобы удача в игре от него отвернулась. Карта, о которой он мечтал, оказывалась в руках у другого или, если другого выхода не было, у меня в рукаве. Когда ему казалось, что он близок к победе, его надежды разбивались вдребезги. Он несколько раз бросал подозрительные взгляды в мою сторону, но мои выигрыши были достаточно скромны. Потому какой был с меня спрос?

Думаю, все могло бы на этом и закончиться. Он проиграл в тот вечер несколько гульденов, ничего особенного.

Такой человек, как Паридо, никогда не ставит на карточный стол больше, чем готов потратить в качестве платы за хорошо проведенное время. Однако несколько месяцев спустя дело приняло другой оборот.

Я знал, что Паридо и его торговое объединение планировали аферу с сетубалской солью. Цена на нее не повышалась какое-то время, и, соответственно, ее экспорт сократился. Поэтому цена должна была неминуемо возрасти, однако Паридо и его товарищи решили вызвать ее повышение, не дожидаясь, когда это произойдет само собой. Я узнал об этом от хозяина таверны, одного из тех, кому я платил за услуги, и увидел возможность сам извлечь кое-какую выгоду из этой ситуации. Я утверждаю, что никогда ничего не предпринимал с единственной целью — насолить Паридо. Я не любил его, как он не любил меня, однако это не имело значения, когда речь шла о торговле. Я хотел получить прибыль. И только.

Объединение Паридо начало распространять слух о том, что последние партии сетубалской соли продаются по более высокой, чем ожидалось, цене. Они рассчитывали, что на бирже начнется лихорадка и люди начнут покупать, чтобы сохранить существующие низкие цены. Они рассчитывали получить прибыль от продажи соли из своих запасов и опционов или ставок на повышение цены. Когда они начали продавать соль по новой цене, я со своими агентами тоже стал продавать, наводнив рынок, чтобы заработать на разнице в цене. Мой метод позволил мне использовать их махинации и получить значительный доход. Он имел и неизбежный побочный эффект: их торговля стала невыгодной, а их опционы повысились в цене лишь незначительно. Но это была цена, которую они заплатили за надувательство.

Занимаясь подобными махинациями, я всегда действовал через подставных лиц, однако Паридо при помощи своих обширных связей, которыми он чрезвычайно гордился, выследил меня. На следующий день на бирже он подошел ко мне сзади и сказал:

— Ты перешел дорогу не тому человеку, Алферонда. Я сказал, что не понимаю, о чем идет речь. Отец научил меня всегда все отрицать.

— Я не верю ни одному твоему слову. Ты обогатился, разрушив мой план, и я понес убытки. Я сделаю все, чтобы такой гнусный жулик, как ты, получил по заслугам.

Я рассмеялся в ответ на его угрозы, как обычно делал в подобных случаях. На самом деле проходили месяцы и даже годы, и я забыл о его словах. Он по-прежнему относился ко мне с неприязнью. При удобном случае он говорил обо мне плохо, но, насколько мне было известно, никогда не предпринимал против меня ничего серьезного. Возможно, как я впоследствии понял, он действовал против меня в сделках, которые оказывались для меня неудачными, но, возможно, на то была воля судьбы. Мне казалось, он не преминул бы приписать себе в заслугу любую постигшую меня неудачу.

А потом его избрали в маамад. Как богатый купец и парнасс, он был одним из самых влиятельных людей в нашей общине. У меня не было причины праздновать его избрание, но у меня также не было причины подозревать, что он использует свое новое положение, дабы нанести мне сокрушительный удар.

3

На кухне Ханна чуть не лишилась пальца, нарезая спаржу. Она задумалась, и нож, который служанка не точила в течение нескольких месяцев, выскользнул из рук и сильно ударил по пальцу. Однако тупое мокрое лезвие лишь слегка ободрало кожу.

Ханна подняла голову, чтобы посмотреть, не заметила ли Аннетье. Девушка терла сыр, напевая какую-то песенку, что было неудивительно, поскольку она опять прикладывалась к вину. Если бы она заметила промах Ханны, то не преминула бы что-нибудь сказать. Например: "Только посмотрите, какая вы неловкая" или: "Надо же, она и с ножом не может управиться". Она бы сказала это со смехом, наклонив свою хорошенькую головку, как будто смех и наклон головы могли окрасить дружелюбием любой поступок. Ханна сделала бы вид, что это так и есть, подавляя желание запустить в девушку половиной головки сыра.

Ханна слизала каплю крови кончиком языка и бросила спаржу в миску, где ее смешают с сыром и черствым хлебом, дабы испечь пирог наподобие тех, что они ели в Португалии. Однако в Лиссабоне были другие овощи и другой сыр. Аннетье находила пироги отвратительными и называла их вредными. Это относилось ко всем продуктам, к которым она не привыкла, будучи родом из Гронингена.

— Когда-нибудь, — сказала она, теперь глядя на Ханну, — ваш муж заметит, что вы готовите что-то вкусное, только когда его брат приходит к ужину.

— Двоим много не съесть, — ответила Ханна, изо всех сил стараясь не покраснеть, что ей почти удалось. — Трое могут съесть гораздо больше.

Этому она научилась у матери, но слова ее были особенно справедливы по отношению к мужу. Если бы Даниелю позволили, они бы питались только хлебом, черствым сыром и соленой рыбой — словом, самой дешевой пищей. И он сам велел, чтобы она готовила что-нибудь на ужин, когда с ними ел его брат, вероятно, чтобы Мигель не подумал, будто он скупец, хотя Мигель давно это знал.

Но ей нравилось кормить его как следует. Мигель плохо заботился о себе, и она не хотела, чтобы он ходил голодным. Кроме того, в отличие от Даниеля он, казалось, ценил еду и относился к ней скорее как к удовольствию, а не как к насущной необходимости поддержать силы. Он всегда благодарил ее и хвалил ее блюда. Он делал ей мелкие комплименты, замечая, что немного мускатного ореха придало сельди замечательный вкус или что соус из чернослива, которым она полила яйца, удался ей как никогда.

— Нужно тушить морковь с черносливом и изюмом, — сказала Аннетье, видя, что Ханна решила передохнуть.

— Я устала.

Она вздохнула для убедительности. Ей было неприятно признаваться в слабости перед девушкой, но теперь, когда она вынашивала ребенка, это должно было быть простительным. Должно-то должно, но мало толку думать о том, как должно быть. Например, разве должна жена португальского идальго находиться в душной, практически без окон кухне и резать спаржу вместе со служанкой? Однако он так пожелал, и она будет это делать. Она испытывала мрачное удовольствие, содержа этот дом в порядке и делая себя неуязвимой в его глазах.

После переезда в Амстердам Даниель разрешил ей нанять несколько слуг, но вскоре узнал: оказывается, в Голландии принято, чтобы жены, даже жены самых важных берен, трудились по дому вместе со служанками. В бездетном доме было не принято держать более одной служанки. Даниель обрадовался, что можно сэкономить, и уволил всю прислугу, оставив одну девушку помогать Ханне по дому, отдав той предпочтение, как католичке.

— Вы устали, — повторила недовольно Аннетье и пожала плечами.

Ханна немного говорила на голландском, а Аннетье еще меньше знала по-португальски, так что их общение сводилось к минимуму. Но и этого минимума оказалось многовато. Ханна, глупая, глупая Ханна, поначалу слишком доверилась девушке. Она поверила ее милой улыбке, ее добродушному нраву и ее глазам цвета морской волны. Пока они трудились бок о бок, как равные, скребя стены, драя крыльцо, проливая пот на кухне, Ханна полюбила девушку и открылась ей. Аннетье учила Ханну голландскому, как могла, и терпеливо старалась освоить португальский. Она научила Ханну, как нужно скрести ступени парадного крыльца (чего в Лиссабоне никто никогда не делал), как выбрать лучший товар на рынке на площади Дам и как понять, добавил ли булочник мел в тесто, чтобы сделать хлеб белее.

Ханна стала считать девушку своим единственным настоящим союзником. У нее было не много подруг среди других еврейских женщин во Влойенбурге, да и времени на дружеские отношения оставалось мало, если учесть, насколько она была занята работой по дому. Она должна была скрести полы, стирать одежду, готовить еду. Завтрак до зари, обед, когда Даниель приходил домой с биржи, а это могло быть в любое время от двух до шести, и обед должен был всегда быть готов, и потом легкий ужин в зависимости от того, когда он обедал. Кроме этого, он приглашал гостей на Шаббат и Гавдалу. Иногда, если были приглашены друзья или коллеги, он надзирал, как Ханна и Аннетье готовят еду, давая глупые советы и мешаясь под ногами.

Ханну за всю ее жизнь никогда еще не заставляли столько трудиться. В Лиссабоне ее просили шить и штопать одежду и помогать готовить по праздникам. Она присматривала за детьми старших родственников, ухаживала за больными и престарелыми. Но ничего подобного ей делать не приходилось. Через неделю Аннетье нашла ее в углу, содрогающуюся от таких сильных рыданий, что ее голова чуть не билась о кирпичную стену. Девушка умоляла ее сказать, что случилось. Но с чего начать? Что было не так? Амстердам. Евреи. Молитвы. Синагога. Кухня. Уборка. И Даниель. Все было не так, но об этом нельзя было говорить вслух, поэтому она дала себя успокоить, принести горячего вина и спеть песенку, будто ребенку.

А потом она начала рассказывать Аннетье все свои секреты. Как она без ведома мужа ходила к колдунье, жившей за городом, чтобы та своей ворожбой помогла ей забеременеть. Она рассказала о причудах и страхах Даниеля, о его холодности. Например, он никогда ни при каких обстоятельствах не мог полностью снять всю одежду. Она рассказала Аннетье, что, сходив на горшок, он потом многократно подходил к нему, чтобы понюхать.

Она много чего рассказала девушке, и теперь об этом жалеет. Даже в момент откровенности она знала, что рассказывает слишком много. Возможно, именно потому она это и сделала. Говорить о запретном, просить о помощи в делах, в которых нельзя помочь, — все это было слишком восхитительно. И это, скорее всего, ее погубит.

— Пойдем завтра? — спросила Аннетье, словно угадав ее мысли.

— Да, — сказала Ханна.

Эти тайные походы поначалу были волнующими, приятными и долгожданными, возбуждающими, как возбуждают запретные вещи. Теперь они превратились в тягостную обязанность, которой нельзя было избежать, не столкнувшись с искоркой в глазах служанки, как бы говорившей: "Делай, как я велю, иначе расскажу твоему мужу то, о чем ему не следует знать". Вслух ее угроза прозвучала лишь однажды, когда Аннетье рассердилась на Ханну за отказ дать ей какие-либо деньги сверх тех десяти гульденов, что Ханна тайно платила служанке каждую неделю плюс к тому, что платил ей муж. Того одного раза было достаточно. Теперь хватало лишь намека. "Не хочу говорить то, о чем лучше молчать", — бросала она своей хозяйке. Или: "Иногда я боюсь, что сболтну лишнего, и, если ваш муж поблизости, лучше нам не говорить об этом".

Ханна снова посмотрела на тупой нож. Будь она в Лиссабоне, она могла бы просто всадить нож в сердце девушки и покончить с этим. Кто стал бы задавать вопросы, умри служанка в доме богатого купца? Но в Амстердаме, с его политикой равенства классов и деловой культурой, домашней хозяйке не сойдет с рук смерть служанки. Не то чтобы Ханна действительно могла совершить убийство, как сильно ни ненавидела бы. И все же лучше, когда есть выбор.

Сегодня Даниеля беспокоили зубы. Она поняла это, когда сели ужинать. Он запустил пальцы обеих рук в рот и выискивал там неизвестно что. Он проделывал это по ночам тоже, часами напролет, не обращая внимания на то, что задевает ее своими локтями.

После нескольких месяцев она посоветовала ему показаться врачу, что было рискованно, ибо Даниель обижался, когда она ему что-либо советовала. Если бы у него горели руки и она посоветовала бы опустить их в ведро с водой, он бы сердито посмотрел на нее и предпочел сгореть. Чтобы смягчить совет, она облекла его в забавную историю:

— Жена Херонимо Хавеса рассказала мне, что опытный цирюльник, который работает неподалеку от Дамрака, удалил больной зуб у ее мужа. Она говорит, он впервые почувствовал себя человеком за последние пять лет.

Даниель пошел к врачу, но вернулся с тем же больным зубом, с которым ушел утром из дому.

— Этот тупица запросил пятнадцать гульденов за удаление пяти зубов, — сказал он. — Три гульдена за зуб. За пятнадцать гульденов человек должен получить новые зубы, а не лишаться старых.

Теперь, сидя за столом, Даниель, похоже, был готов ковырять в зубах ножом, в то время как Мигель благословлял вино. Мигель благословлял все, что они ели, все, что только не двигалось. Насколько она могла судить, он был готов благословлять и собственные экскременты. Когда они ужинали одни, Даниель быстро проборматывал молитву на древнееврейском — или только некоторые слова, если не помнил остальных. Иногда он вовсе забывал помолиться. Он никогда не молился, когда ел один, когда не на кого было производить впечатление или некого было учить. Мигель, напротив, всегда благословлял свою пищу. Она видела, как другие жители Влойенбурга произносили благословение на древнееврейском, и слова часто казались ей злыми, страшными или чужими. Всякий раз, когда Мигель произносил молитвы, он выглядел радостным, будто вспомнил что-то хорошее. Всякий раз эти странные слова звучали по-новому, он не мямлил и не запинался, как другие, а говорил отчетливо, по-ораторски. Она слышала поэзию незнакомого языка, модуляции и повторения определенных звуков. И она знала, что все было бы по-другому, будь ее мужем не Даниель, а Мигель.

Это не было пустой фантазией, плодом ее непрестанных раздумий над тем, что Мигель намного красивее и крепче своего брата. Даниель был худым и выглядел бедняком, одетым в одежду купца. Мигель был плотным, розовощеким и сильным. Хотя Мигель был старшим братом, он выглядел моложе и здоровее. Его большие черные глаза не бегали нервно, как у Даниеля, а блестели от восторга и любопытства. Его лицо было круглым, одновременно нежным и сильным. Она часто спрашивала себя, каково было бы выйти замуж за человека, который любит смех, а не презирает его, который любит жизнь, а не смотрит на нее с подозрением.

Вот же ирония судьбы! Она знала, что ее отец мечтал породниться с семьей Лиенсо и хотел, чтобы его дочь вышла замуж за старшего брата. Ханна не была знакома ни с одним из братьев, поэтому ей было все равно. А потом старший брат неожиданно женился на бедной девушке наперекор семье, и отец Ханны выбрал младшего Лиенсо. Когда жена Мигеля умерла через четыре месяца после свадьбы, Ханна уже была замужем за Даниелем.

Что значили бы для нее эти молитвы, будь она замужем за Мигелем? Даниель почти ничего не знал о службе. Он ходил в синагогу, потому что этого ожидали от него парнассы и особенно его друг Соломон Паридо (которого Ханна недолюбливала из-за его недоброго отношения к Мигелю). Он довольно часто освобождал ее от скучной обязанности посещать синагогу, но теперь, когда она носила его ребенка, заставлял ее сопровождать его, дабы продемонстрировать всему сообществу свою мужскую состоятельность. Почти все желали ему сына, чтобы было кому произнести кадиш над ним, когда он умрет.

Он ни разу не говорил с Ханной наедине об иудейской религии, пока они не стали готовиться к переезду в Амстердам. Ее отец и трое братьев были правоверными тайными иудеями, но никто ей об этом не говорил до свадьбы. Накануне свадьбы, когда ей было всего шестнадцать, отец объяснил, что, поскольку ее мать славилась своим болтливым языком, он считал, что Ханна унаследует эту типичную для женщины предательскую черту, и решил не доверять дочери правду. Для блага семьи ей позволили считать себя католичкой, молиться как католичке и ненавидеть евреев как католичке. Теперь, когда ей предстояло выйти замуж за этого чужого человека, выбранного без ее ведома (он дважды приходил на ужин, и, как заметил ее отец, Ханна вежливо улыбалась в ответ на его вымученные, с плотно сжатыми губами улыбки, больше напоминавшие болезненную гримасу), отец решил посвятить ее в семейную тайну.

Тайна: она не тот человек, каким привыкла себя считать; даже зовут ее по-другому.

— На самом деле ты не Бернарда, — сказал ей отец. — Ты Ханна, как и твоя мать. С этого момента ты должна называть себя Ханной, но только не публично, иначе ты выдашь всех нас, а я надеюсь, ты не сделаешь такой глупости.

Не может быть, что она еврейка. Как она может принадлежать к народу, который приносит в жертву детей и отравляет воду в колодцах? Несомненно, ее отец ошибался, и ее муж исправит эту ошибку. Поэтому она только кивнула и решила не думать об этом.

Но как можно было об этом не думать? Отец скрывал от нее даже ее настоящее имя, и теперь она должна выполнять какие-то непонятные ритуалы, которые отец объяснил в спешке и раздраженно, заверив, что на все ее глупые вопросы ответит муж, если у нее только хватит смелости спросить. Она не спрашивала, а тот ничего не объяснял. Позднее она услышала дикие истории: будто бы только обрезанные могут попасть в Царствие Небесное (означало ли это, что женщинам навсегда отказано в вечной жизни?), будто бы весной можно есть только пресный хлеб, будто бы из мяса обязательно выпускать всю кровь.

Накануне свадьбы отца Ханны мало заботила ее осведомленность или способность соблюдать законы, его заботило только ее молчание.

— Полагаю, теперь твой длинный язык — забота твоего мужа, — сказал он, — но, если ты попадешь в руки инквизиции, надеюсь, у тебя хватит ума выдать его семью, а не свою собственную.

Иногда Ханна сожалела, что ей не представилась возможность выдать ни одну ни другую семью.

Она сразу поняла, что ужин не предвещает ничего хорошего. Аннетье уронила часть пирога на стол и чуть не вывалила остальной дымящийся пирог Даниелю на колени.

— Научись себя вести, девушка! — резко сказал Даниель на малопонятном кому-либо голландском языке.

— Научись прикладывать свои губы к моей круглой попке, — ответила Аннетье.

— Что ты сказала? — потребовал Даниель. — Что она сказала? Я не понимаю ни слова из-за ее чудовищного акцента.

Она действительно говорила по-голландски с сильным северным акцентом и еще больше усиливала его, когда говорила дерзости, но Даниель использовал это в свое оправдание. Он практически не говорил по-голландски, хотя прожил в стране уже два с лишним года. Он ничего не понял из того, что она сказала, но увидел, как Мигель давится от смеха, и этого было достаточно, чтобы его настроение вконец испортилось.

Мигель, который, как Ханна была убеждена, прикладывал свои губы ко всем местам тела Аннетье, попытался смягчить неловкость, расточая похвалы блюдам и вину, но хозяина стола эта лесть ничуть не тронула.

— Я слышал, — сказал Даниель, — тебе грозят большие убытки с этим твоим бренди.

Даниель никогда не относился к своему брату с симпатией. Между ними всегда существовало соперничество. Когда они были маленькими, отец сказал им, что в семье Лиенсо братья никогда не ладили друг с другом, с тех пор как их прапрадедушка убил своего брата в ссоре по поводу того, кто должен заплатить по счету в таверне. Когда он видел, что мальчики весело играют вместе, он напоминал им о семейной традиции. Мигель лишь старался по возможности избегать брата, но Даниель был более агрессивен, а в последнее время стал особенно язвителен. Возможно, он стеснялся того, что у Мигеля были финансовые проблемы, возможно, он жалел, что одолжил ему столь крупную сумму, а возможно, дело было в дружбе Даниеля с Соломоном Паридо.

Ханна до конца не понимала отношений, связывавших ее мужа и парнасса, но они возникли практически сразу, как только Лиенсо прибыли в Амстердам. Член общины всегда брал под свое покровительство вновь прибывших (к Даниелю обращались с такой просьбой, но он отказался, заявив, что от беженцев так странно пахнет в доме), и в случае Даниеля это был Паридо. Через несколько месяцев они стали работать вместе: Паридо воспользовался португальскими связями Даниеля в области торговли — сначала вином, а потом финиками, солью, оливами и даже сушеными лимонами. В тот первый год она подслушала один разговор, естественно совершенно случайно, в котором Даниель сетовал, что у него уже есть жена, к тому же еще и бесплодная, а у Паридо — дочка на выданье и что породнить семейства было бы чрезвычайно выгодно, причем обоюдно. Именно тогда они задумали породниться посредством Мигеля.

Если бы эта свадьба состоялась, как было задумано, возможно, отношения между братьями смягчились бы, но все вышло как нельзя хуже. Ханна не расстроилась. Ей не нравилась невеста, и она считала, что Мигель мог найти кого-нибудь получше. Но после всех этих неприятностей Даниель решил, что может разговаривать с братом в любом тоне, а после убытков Мигеля на рынке сахара он и вовсе потерял всякую меру. Мигель, со своей стороны, по крайней мере соблюдал приличия.

Выслушав, как брат отчитывал его за фьючерсы на бренди, он только отпил вина и слабо улыбнулся:

— Расчетный день еще не наступил. Посмотрим, как все сложится.

— Как я слышал, тебе грозит еще одна тысяча долга, а то и больше.

Даниель дал Мигелю взаймы полторы тысячи гульденов, когда у того начались неприятности, и, хотя Даниель не говорил о долге прямо, он знал сотни способов напомнить о нем косвенно.

Мигель снова улыбнулся, но промолчал.

— А что ты скажешь, — не унимался Даниель, — о торговле кофе.

Улыбка застыла на лице Мигеля, вмиг став безжизненной и фальшивой, словно ему попалось мясо с горечью и он ищет укромное место, куда его можно было бы выплюнуть.

— С чего ты взял, что меня интересует торговля кофе? — спросил он.

— Потому что когда ты пришел вчера ночью, то разбудил меня — шатался пьяный по дому и что-то бормотал насчет кофе.

— Я ничего подобного не помню, — сказал Мигель, — но, видимо, это обычное дело — люди никогда не помнят, что говорили в пьяном виде.

— Почему тебя интересует кофе?

— Он меня не интересует. Я был в плохом настроении и принял кофе как лекарство. Скорее всего, я удивлялся вслух его целительной силе.

— Я не рекомендую тебе заниматься торговлей кофе, — сказал Даниель.

— У меня нет таких планов.

— Ты поймешь, что это более капризный товар, чем тебе кажется. В конце концов, это всего лишь лекарство, которое изготавливают несколько аптекарей и выписывают несколько лекарей. Что тебе может принести торговля таким непопулярным товаром?

— Ты совершенно прав.

— Торговля товаром, который никому не нужен, только доведет тебя до нищеты.

Мигель со стуком поставил бокал на стол; вино расплескалось, и несколько капель попало ему на лицо.

— Ты что, оглох? — Он потер глаз, куда попала капля вина. — У тебя что, уши в зубах? Ты не слышал, что меня не интересует торговля кофе?!

— Я только хотел объяснить свою точку зрения, — сказал угрюмо Даниель, перекладывая еду у себя на тарелке и дожидаясь, когда ее температура станет такой же, как у него во рту, и он мог бы есть без труда.

— Кстати, — сказал Мигель через какое-то время, — твоя решимость меня даже заинтриговала. Почему кто бы то ни было должен остерегаться торговли кофе?

Но теперь Даниель не хотел продолжать разговор на эту тему.

Они провели остаток ужина практически в полном молчании, Даниель не поднимал взгляда от своей тарелки, а Мигель обменивался взглядами с Ханной так, чтобы этого не заметил ее муж. Если он и задумывался о том, что мог бы оказаться ее мужем, то никогда этого не показывал, но всегда был добр с ней. Мигель редко бывал дома и приходил только ночевать в свой сырой подвал, поэтому им нечасто удавалось побеседовать без присутствия ее мужа, но в те редкие моменты он говорил с ней сердечно, будто они старые друзья и он дорожит ее мнением.

Однажды она даже отважилась спросить у него, почему он спит в подвале. Когда он только к ним переехал, Даниель поселил его в маленькой комнате без окон на третьем этаже. Такие комнаты в Голландии называют кельями священника. Но Мигель пожаловался, что в комнате слишком жарко и дымно, если топить печь торфом, и слишком холодно, если не топить. Ханна подозревала, что были и другие причины. «Келья» находилась прямо над комнатой, где они спали с Даниелем. По утрам в субботу, после того как они с мужем соблюдали традицию супружеских обязанностей (одно из немногих древнееврейских правил, которое Даниель стремился соблюдать, по крайней мере пока она не забеременела), Мигель выглядел смущенным и чувствовал себя неловко.

Итак, теперь он жил в сыром подвале и спал на постели из досок, такой короткой, что даже невысокий человек мог уместиться в ней, лишь свернувшись калачиком. Ночью во время прилива вода из каналов переливалась через окна и заливала пол, но все равно ему эта комната нравилась больше, чем «келья», по крайней мере когда он не поднимался тайком в комнату Аннетье на чердаке.

В конце безрадостного ужина их спас стук в дверь. Оказалось, что это парнасс сеньор Паридо. Он вошел и отвесил низкий поклон. Как и Даниель, он одевался на португальский манер, и, хотя Ханна с детства привыкла видеть мужчин в одежде ярких цветов и в больших шляпах, в Амстердаме это казалось ей немного неуместным. По крайней мере у Паридо был приличный портной, и его одежда в красных, золотых и ярко-синих тонах сидела на нем гораздо лучше, чем на ее муже. Паридо был широкоплечим и крепким, с суровым лицом и тусклыми глазами.

От него исходила меланхолия, причину которой Ханна не могла понять, пока не встретила его на улице; он вел за руку своего сына — слабоумного. Мальчик был одного с ней возраста, но издавал звуки, как обезьяна, которую она однажды видела в цирке. Это был единственный сын Паридо, а жена была уже не в том возрасте, чтобы родить ему другого.

Грусть Паридо не трогала Даниеля. Ханна сомневалась, замечает ли он ее вообще. Даниель видел только огромный дом, дорогую одежду, деньги, которые тот давал на благотворительные цели. Паридо был одним из немногих амстердамцев — и евреев, и неевреев, — кто имел собственный экипаж. У него также были собственные лошади, которых он держал в конюшне на окраине города. В отличие от Лиссабона, пользоваться экипажами в Амстердаме не разрешалось и на каждую поездку требовалось получить разрешение мэрии. Но, несмотря на непрактичность экипажа, Даниель был в восторге от его блестящей позолоты, мягких сидений и завистливых взглядов, которыми его провожали прохожие. Даниель жаждал этого — зависти. Он хотел стать предметом всеобщей зависти и думал лишь о том, как этого достигнуть.

Даниель приветствовал парнасса со всей помпезностью, на какую был способен. Он чуть не упал, вставая из-за стола и спеша отвесить ответный поклон, затем сказал Ханне, что он и сеньор Паридо удалятся в парадную гостиную. Служанка должна принести им вина, бутылку его лучшего португальского, и больше они не хотят ее видеть, а тем более слышать ее колкости.

— Может быть, старший сеньор Лиенсо пожелает составить нам компанию? — предложил Паридо.

Он погладил бородку, по моде коротко подстриженную и слегка остроконечную, как на портрете, изображавшем его тезку.

Мигель оторвался от недоеденной тушеной сельди. Он ответил на поклон Паридо едва заметным кивком. Теперь же Мигель смотрел на него с удивлением, будто не понимал слов, сказанных по-португальски.

— Я уверен, у моего брата были свои планы на то, как провести свободное время, — сказал Даниель.

— Что-то вроде этого, — согласился Мигель.

— Пожалуйста, составьте нам компанию, — повторил свое предложение Паридо, его голос звучал необычно мягко.

Мигелю ничего не оставалось, как согласиться, чтобы не показаться невежливым. Он резко кивнул, словно хотел стряхнуть что-то с волос, и трое мужчин удалились в парадную гостиную.

Ханна взяла в привычку подслушивать, несмотря на намерение повиноваться супругу. Год назад она застала Аннетье, когда та, в лучших традициях голландских служанок, прижимала ухо к тяжелой дубовой двери, ведущей в парадную гостиную. Оттуда раздавался гнусавый голос Даниеля, из-за толстых стен слов было не различить. Сейчас она не вспомнит, что именно девушка подслушивала. Разговаривал Даниель с купцом или с деловым партнером. Может быть, с тем отвратительным портретистом, который, улучив момент, когда Ханна была одна, попытался ее поцеловать. Когда она стала сопротивляться, он сказал, что ему это безразлично и что в любом случае на его вкус она слишком пухлая.

Ханна вошла в прихожую и обнаружила там Аннетье, прильнувшую щекой к двери с таким рвением, что ее поносного цвета чепец съехал набок.

Ханна прижала руки к губам. Она сделала серьезное лицо:

— Ты не должна подслушивать.

Аннетье повернула голову на секунду без тени улыбки на своем бледном голландском лице.

— Нет, — сказала она. — Я должна. — И продолжила свое дело.

Ханне ничего не оставалось, как самой приложить ухо к двери.

Она услышала приглушенный голос Паридо.

— Я надеялся, что у меня будет возможность поговорить с вами, — сказал он.

— У вас была такая возможность вчера вечером. Я видел вас в Талмуд-Торе.

— Почему ему не быть в Талмуд-Торе? — спросил Даниель. — Он ведь парнасс.

— Пожалуйста, Даниель, — сказал Паридо тихо.

Наступила пауза, и затем парнасс начал снова:

— Сеньор, я должен сказать вам следующее. Долгое время отношения между нами были сложными. После истории с Антонией вы послали мне записку, в которой приносили извинения, в тот момент я не придал им значения. Теперь я сожалею, что был холоден с вами. Ваше поведение было безрассудным и опрометчивым, но не злонамеренным.

— Я соглашусь с подобной оценкой, — сказал Мигель после паузы.

— Я не рассчитываю, что мы сразу станем большими друзьями, но мне бы хотелось, чтобы отношения между нами были менее напряженными.

Небольшая пауза, бульканье наливаемого вина. Затем:

— Мне было особенно неловко, когда вы выставили меня перед маамадом.

Паридо засмеялся:

— Признайте же, что мои обвинения были справедливыми, да и в любом случае вам не грозило серьезного наказания. Мои обязанности парнасса требуют, чтобы я служил примером для общины, и в вашем случае я пытался проявить милосердие из симпатии к вашему брату, а не жестокость от обиды на вас.

— Странно, что это не приходило мне в голову.

— Вы видите? — сказал Даниель. — Он не желает покончить с враждой.

Паридо, казалось, не обращал на него внимания:

— Мы сердились друг на друга на протяжении двух лет. Я не могу рассчитывать, что мы станем друзьями только потому, что я этого хочу. Я лишь прошу вас не усугублять враждебность и сам поступлю так же, и, может быть, через какое-то время мы сможем доверять друг другу.

— Я ценю ваши слова, — сказал Мигель. — Я был бы счастлив, если бы наши отношения улучшились.

— Когда мы встретимся в следующий раз, — продолжал Паридо, — мы встретимся если не как друзья, то по крайней мере как соотечественники.

— Согласен, — сказал Мигель более сердечно. — Благодарю вас за ваш шаг.

Ханна услышала поскрипывание, кто-то шел к двери, и она не могла долее оставаться в прихожей.

Женщин не посвящали в дела коммерции, но она знала: Паридо сделал многое, чтобы навредить Мигелю. Мог ли тот верить столь неожиданному предложению дружбы? Ханне пришли на ум детские сказки о ведьмах, которые завлекали детей к себе в избушку обещанием сластей, или о домовых, соблазняющих жадных путешественников золотом и драгоценными камнями. Она хотела предупредить Мигеля, но ему, наверное, не требовалась ее мудрость. Мигель мог сам распознать колдунью или домового. Его нелегко обмануть.

4

Хотя у Мигеля были более неотложные дела, он посетил букинистическую лавку неподалеку от Вестеркерк и отыскал там перевод английской брошюры, описывающей достоинства кофе. Автор превзошел Гертруду в своем энтузиазме. Он утверждал, что именно кофе чуть не остановил эпидемию чумы в Англии. Кофе укрепляет здоровье, и те, кто его пьет, становятся крепкими и толстыми. Он помогает пищеварению и лечит чахотку и другие болезни легких. Он является прекрасным средством от поносов и даже дизентерии, известны случаи, когда он излечивал желтуху и любые воспаления. Кроме всего этого, по словам англичанина, он наделяет человека потрясающей силой ума и способностью сосредоточиться. В ближайшие годы, писал автор, человек, который не пьет кофе, не сможет выдержать конкуренции с тем, кто воспользовался его секретами.

Позднее в своей подвальной комнате Мигель боролся с желанием запустить оловянным кувшином в стену. На чем остановить выбор — на кофе или на бренди? Можно ли заниматься и тем и другим? Торговля бренди тянула его вниз как камень, привязанный к тонущему человеку, но кофе может оказаться той вещью, которая позволит ему всплыть.

Дабы успокоиться, он обратился к своей библиотеке, что делал все чаще в последнее время. После переезда

в Амстердам Мигель увлекся испанскими приключениями, переводными французскими романами о любви, интригующими рассказами путешественников и более всего сальными криминальными историями. Из всех повествований об убийцах и ворах Мигель предпочитал рассказы о приключениях Очаровательного Петера, хитроумного бандита, который давно уже дурачил глупых богачей в Амстердаме и окрестностях. Гертруда первой познакомила его с приключениями этого ловкого негодяя, который, по ее мнению, вместе со своей женушкой Марией воплощал сущность голландского хитроумия. Она с удовольствием читала эти книжки — иногда вслух своему телохранителю Хендрику, иногда всей таверне, и слушатели смеялись и улюлюкали и поднимали тосты за удачливого вора. Были эти истории правдивыми или выдуманными, как в случае с Дон Кихотом, или тут что-то среднее?

Сначала Мигель оставался к ним равнодушен. В Лиссабоне его не интересовали мрачные рассказы об убийцах и казнях, а теперь, когда он изучал Тору, у него было что читать. Но Очаровательный Петер покорил его сердце. Мигеля восхищало, как этот бандит превозносит собственную двуличность. Новообращенным в Лиссабоне приходилось быть двуличными, даже тем, кто искренне принял католицизм. Нового христианина в любой момент могла предать очередная жертва инквизиции. У Мигеля вошло в привычку лгать, скрывать о себе факты, есть свинину на людях — словом, идти на все, чтобы его имя ни у кого не сорвалось с уст под пытками. Обман тяготил его, но Петер наслаждался своей двуличностью. Мигель был восхищен этими рассказами, поскольку, как и Очаровательный Петер, хотел быть плутом, но не лжецом.

Теперь он пытался отвлечься, читая один из своих любимых рассказов о богатом бюргере, который был околдован красотой женушки Марии и хотел наставить рога Петеру. Пока Мария отвлекала внимание бюргера остроумной беседой и другими искусными способами, Петер со своими людьми вынес из его дома все ценные вещи. Выставив бюргера из собственного дома в чем мать родила, Петер и Мария открыли кладовые для жителей деревни и устроили пир. Так Петер по-своему восстановил справедливость.

Закрыв книжку, Мигель по-прежнему думал о бренди и кофе.

Днем он получил письмо от ростовщика Алонсо Алферонды, с которым, соблюдая осторожность, поддерживал дружеские отношения. Алферонда имел репутацию человека, с которым было опасно не считаться, что могли бы засвидетельствовать дюжины слепых и хромых должников в Амстердаме, однако Мигелю было трудно связать покалеченных жертв Алферонды с толстопузым весельчаком, чья доброта, казалось, не знала границ. Узнай только маамад, что Мигель водится с этим недоброй славы изгоем, тяжкой кары было бы не избежать, но общество Алферонды было слишком приятным, чтобы от него отказываться. Даже в изгнании он умудрялся получать интересные сведения, которыми был всегда готов поделиться.

Несколько месяцев назад Мигель рассказал ему об одном дошедшем до него слухе, и Алферонда вызвался навести справки. Теперь он утверждал, что узнал нечто важное, и просил о встрече. Это всегда было непростым делом, требовавшим особых мер предосторожности. Мигель написал Алферонде и предложил встретиться в кофейной таверне, которую нашел через людей, занимавшихся торговлей с Ост-Индией.

Мигель лишь знал, что таверна расположена где-то к востоку от Влойенбурга, в районе Плантаж — саду со скульптурами, расчерченном бесконечным лабиринтом дорожек. Широкие дорожки пересекались с тропинками, по которым гуляли как богатые, так и бедные горожане. Городские власти постановили, чтобы на этой зеленой территории не возводили никаких постоянных зданий, поэтому все строения там были деревянные, которые можно было быстро разобрать, если бы этого потребовали городские власти. В хорошую погоду по вечерам Плантаж становился местом увеселений для тех, у кого водились деньги и имелась склонность к такому времяпрепровождению. В садах играли оркестры скрипачей и флейтистов. На хорошо освещенных дорожках предприниматели устраивали столики и подавали пиво, колбаски, селедку или сыр. В хижинах на обочине мужчина мог приобрести удовольствия более чувственного характера.

Мигель с трудом отыскал место встречи, несколько раз спрашивая дорогу у других трактирщиков. Наконец он дошел до искомого заведения — убогой деревянной хибары, построенной наспех и не обещавшей защитить даже от ливня. Дверь была заперта, но хозяин расположенного по соседству борделя уверил, что Мигель не ошибся адресом, и тот решительно постучал.

Почти тотчас дверь приоткрылась, и Мигель увидел темнокожую физиономию турка в желтом тюрбане. Человек стоял молча.

— Это кофейная таверна? — спросил Мигель.

— Кто вы? — резко спросил турок на ломаном голландском.

— Это закрытое заведение? Я не знал.

— Я не сказал, что это так. Я не сказал, что это не так. Я лишь спросил, кто вы.

— У меня нет уверенности, что мое имя вам что-то скажет. Я Мигель Лиенсо.

Турок кивнул:

— Друг сеньора Алферонды. Проходите. Друзья сеньора Алферонды всегда найдут здесь радушный прием.

Друг сеньора Алферонды? Мигель думал, что Алферонда и не слышал никогда о кофе, а он известная личность среди магометан. Мигель прошел за турком в здание, которое внутри было столь же непримечательно, как и снаружи. На влажном земляном полу стояли грубые стулья и столы. На него сразу обрушился аромат кофе, намного более сильный и острый по сравнению с ароматом в таверне кузена Гертруды. Полдюжины скамей были заполнены необычными людьми. Здесь были турки в тюрбанах, голландские моряки, мешанина из иноземцев и один еврей. Алонсо Алферонда сидел за столом и разговаривал с высоким турком в бледно-голубом одеянии. При приближении Мигеля он шепнул что-то турку, и тот исчез.

Алферонда поднялся, чтобы поприветствовать Мигеля, но, когда он встал, стало еще заметнее, насколько он невысок. Он был пузатым, широколицым, с большими глазами, прятавшимися за густой, черной с проседью бородой. Мигель не мог поверить, что многие трепещут перед этим коротеньким и толстым человечком. Однажды ночью они возвращались с попойки из таверны около доков. Двое разбойников выскочили из темного переулка, размахивая ножами, намереваясь отобрать у них кошельки. Один взглянул на Алферонду, и оба разбойника бросились наутек, как испуганные кошки.

— Я удивился, когда ты назначил встречу здесь, — сказал Алферонда. — Я понятия не имел, что ты любишь кофе.

— То же самое могу сказать о тебе. Я только недавно узнал о кофе ихотел посмотреть, что представляет собой кофейная таверна.

Алферонда жестом предложил сесть:

— Ничего особенного, но кофе у них хороший, а поскольку спрос невелик, то запас почти никогда не кончается.

— Но запасы иногда кончаются?

— Случается. — Ростовщик внимательно посмотрел на Мигеля. — Торговлю кофе контролирует Ост-Индская компания, и, поскольку спрос на кофе в Европе невелик, компания импортирует небольшое количество. Закупаются плоды кофе в основном на Востоке. А почему тебя интересуют запасы?

Мигель оставил вопрос без внимания:

— Я забыл, ты ведь жил на Востоке. Конечно, ты знаком с кофе.

Тот развел руками:

— Алферонда жил повсюду, и у него повсюду знакомые, вот почему он всем нужен.

Мигель улыбнулся, поняв намек:

— У тебя есть сведения?

— Отличные сведения.

Мигель попросил Алферонду проверить дошедший до него слух о том, что Паридо собирается заняться торговлей китовым жиром. Он сомневался, стоит ли ввязываться в это дело, поскольку конфликтовать с парнассом в вопросах коммерции было опасно. Однако Мигель убеждал себя, что ему нужны только сведения. Принимать решение было необязательно.

— Ты был прав насчет Паридо, — начал Алферонда. — У него есть шпион в Ост-Индской компании.

Мигель поднял бровь:

— Я думал, это даже ему не под силу.

— Компания не так могущественна, как тебе может казаться. Золото действует на сотрудников компании так же, как на других людей. Паридо стало известно, что они планируют закупить большие запасы китового жира для продажи в Японии и Китае. Но они терпеливо ждут, пока цены не снизятся, так как им известно, что производство китового жира в последнее время постепенно увеличивается. Паридо тайком накапливает запасы китового жира на других биржах — немного в одном месте, немного в другом, ну ты понимаешь — и рассчитывает наводнить рынок и снизить цены, не вызывая при этом подозрений. Тем временем он и его объединение также скупает опционы на право покупки, которые позволят им гарантировать текущие низкие цены.

У Мигеля буквально челюсть отвисла.

— Его трудно назвать моим другом, но я поражен. В какой-то момент Ост-Индская компания решит, что цены достаточно выгодны, чтобы покупать и заполнять свои склады, и, когда это произойдет, цены пойдут вверх. Тем временем у объединения Паридо есть опционы, позволяющие им покупать по искусственно заниженной цене, а потом продавать по новой, повышенной.

Торговые объединения постоянно манипулировали рынками, но этот план, с покупками на других биржах и созданием соблазнительного для покупателя рынка, превосходил все, о чем Мигель когда-либо слышал.

— Как ты узнал об этом?

Алферонда погладил свою бородку.

— Нет ничего, о чем нельзя было бы узнать. Ты слышишь слухи о китовом жире, я задаю кое-какие вопросы, и вскоре все выясняется.

— Когда состоится эта сделка?

— В следующем месяце, где-то между этим расчетным днем и следующим. Вряд ли мне нужно тебе что-либо говорить, но, как друг, я должен предупредить, чтобы ты действовал осторожно. Ты можешь воспользоваться плодами предприятия Паридо, если захочешь. Он рассердится, что ты сорвал куш его руками, но не наноси ему урон, который он никогда тебе не простит.

— Думаешь, я совсем пустоголовый, если читаешь мне лекции на эту тему, — сказал Мигель добродушно.

— Я так не думаю, но мне не хотелось бы видеть, как из-за нетерпения твои планы пойдут прахом. Ладно, я уже купил китового жира по низкой цене и советую тебе сделать то же самое как можно скорее.

— Придется подождать до расчетного дня. Я надеюсь получить несколько монет.

Турок поставил перед ними по маленькой чашечке. Это были самые маленькие сосуды для питья, которые Мигель видел в своей жизни. В них была черная и густая, как грязь, жидкость.

— Что это? — спросил Мигель.

— Это кофе. Разве ты не пробовал его раньше?

— Пробовал, — сказал Мигель, беря чашку в руку и поднося ее к масляной лампе, — но он был совершенно другим.

— Это кофе, приготовленный по-турецки. Они доводят его до кипения три раза в медной посуде, чтобы сделать темнее и извлечь самую сущность напитка. В их родной стране имеется целая церемония подачи кофе. В Амстердаме ни у кого нет времени на ритуалы. Осторожно. Не взбалтывай гущу.

— Когда я пил его раньше, — сказал Мигель, скептически разглядывая напиток, — он был сварен с молоком. Или со сладким вином. Точно не помню.

— Турки считают, что кофе с молоком вызывает проказу.

Мигель рассмеялся:

— Надеюсь, это не так. Как я вижу, ты знаток кофе. Что еще ты можешь мне рассказать?

— Я могу рассказать тебе о Калди, козопасе из Абиссинии.

— Боюсь, меня не интересуют козопасы.

— Этот тебе будет интересен. Он жил довольно давно и пас своих коз в горах Абиссинии. Однажды он заметил, что его козы более оживленные, чем обычно. Они скакали, вставали на задние ноги и блеяли. Несколько дней Калди наблюдал за ними, а они становились все оживленнее. Они бегали, играли и скакали, когда им пора было спать. Они прыгали и блеяли, вместо того чтобы есть. Калди был уверен, что в коз вселился демон, но он собрал все свое мужество и последовал за животными, надеясь, что ему удастся увидеть врага хоть одним глазом. На следующий день он увидел, что козы подошли к странному кусту. Поев плодов с этого куста, они снова принялись скакать. Калди сам попробовал несколько зерен и вскоре не мог побороть желания прыгать и скакать вместе с козами… В это время мимо проходил благочестивый человек. Он спросил Калди, почему тот скачет со своим стадом. Калди объяснил, что съел плод с куста и ощутил невиданную энергию. Благочестивый человек, который оказался человеком занудным, взял с собой несколько плодов. Ему не давал покоя тот факт, что ученики засыпали на его лекциях, поэтому он приготовил напиток из зерен и напоил им своих учеников. Скоро он прославился на весь магометанский мир как человек, который мог читать лекции с восхода до заката и его ученики при этом не засыпали. Мигель какое-то время сидел молча.

— Очень интересно, но я хотел узнать о том, как обстоят дела в торговле кофе сейчас, а не среди абиссинских козопасов.

Алферонда приподнял одну бровь:

— Никакой оживленной торговли кофе за пределами Востока не существует, и ее контролирует Ост-Индская компания. Для всех прочих мало что остается.

— Да, но ты говоришь о Востоке. Может быть, кофе станет популярным здесь, в Европе. Например, я не люблю спать. Мне это кажется тратой времени. Если вместо этого я смогу пить кофе, я буду очень рад.

— В конце концов тебе придется спать, — сказал Алферонда, — но я тебя понимаю. Люди, которые пьют кофе, ценят его превыше всего. Я слышал от турков, что женщина может потребовать развода, если муж не обеспечивает ее достаточным количеством кофе. Кофейные таверны на Востоке странные заведения. Кроме кофе там подают сильные снадобья, например экстракт мака, и люди ходят в такие места в поисках плотских удовольствий.

Мигель посмотрел вокруг:

— Ничего подобного я здесь не вижу.

— Турки не одобряют присутствие женщин в таких общественных местах, как кофейная таверна. В подобных местах удовольствия, за которые вы платите, предоставляют мальчики, а не женщины.

— Это довольно странно, — сказал Мигель.

— Для нас — да, но им это нравится. В любом случае держи меня в курсе по поводу своего интереса к кофе. Если я смогу быть чем-то полезен, можешь на меня рассчитывать. Но соблюдай осторожность. Кофе — это напиток, который возбуждает великие страсти в людях, и, если относиться к нему недостаточно серьезно, ты рискуешь выпустить на свободу великие силы.

Мигель допил остатки напитка, проглотив немного гущи со дна. Она неприятно осела во рту.

— Ты второй человек, который предостерегает меня по поводу кофе, — сказал он Алферонде, утирая рот рукавом.

Ростовщик вздернул голову:

— Ненавижу быть вторым. Кто же первый?

— Ты не поверишь, но это мой брат.

— Даниель? Если он отговаривает, это достаточное основание, чтобы заняться этим. Что он сказал?

— Только, что это опасно, — сказал Мигель. — Он откуда-то узнал о моем интересе. Он говорил, будто я бормотал что-то спьяна, но я в это мало верю. Более вероятно, что он опять обыскивал мою комнату.

— Я не стал бы обращать внимание на его предостережение. У твоего брата, прости меня, мозгов не больше, чем у слабоумного сына Паридо, которого тот запирает на чердаке.

— Мне это показалось странным, — сказал Мигель. — Может быть, он как-то узнал, что я думаю заняться торговлей кофе, и хочет отговорить меня назло. Ему не нравится, что я путаюсь с его служанкой.

— Она хорошенькая. Тебе она нравится?

Мигель пожал плечами.

— Наверное. Мне нравится ее внешность, — сказал он рассеянно.

На самом деле он считал ее дерзкой, но она первой начала флирт, а Мигель с ранних лет знал, что мужчина никогда не отказывает пылкой служанке.

— Но не такая хорошенькая, как ее хозяйка, да? — сказал Алферонда.

— Это правда. Моему брату не нравится, как я с ней разговариваю.

— Да? — Лицо Алферонды расползлось в широкой улыбке. — А как ты с ней разговариваешь?

У Мигеля было такое чувство, что он попал в ловушку.

— Она приятная, симпатичная и с живым умом, но Даниель ничего этого не ценит. Мне кажется, ей доставляет удовольствие разговаривать со мной время от времени.

Алферонда поднимал и опускал брови и раздувал ноздри.

— По-моему, раввины поступили совершенно правильно, аннулировав заповедь, запрещающую адюльтер.

— Не смеши меня, — сказал Мигель, отворачиваясь, чтобы скрыть краску на своем лице. — Я испытываю к ней жалость.

— Насколько я знаю, Мигель Лиенсо любит иметь дело с хорошенькими девушками и обычно не сожалеет об этом.

— Я не собираюсь укладывать в постель жену своего брата, — сказал он. — В любом случае она слишком добродетельна, чтобы это допустить.

— Может быть, Господь, слава Тебе, поможет, — сказал Алферонда. — Когда мужчина жалуется на добродетельность женщины, это означает, что либо он уже ее поимел, либо жаждет это сделать. Я считаю, это хороший способ отомстить брату за его несносный характер.

Мигель хотел возразить, но потом передумал. Оправдывается тот, кто виновен, а он ничего плохого не сделал.

Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

Я относительно успешно играл на бирже какое-то время, когда купец-тадеско обратился ко мне с предложением, которое показалось мне одновременно соблазнительным и выгодным. В последние годы тадеско, или евреи из Восточной Европы, становились все более и более заметными в Амстердаме, и это отнюдь не радовало маамад. Хотя среди португальских евреев хватало нищих, среди нас были также и богатые купцы, которые могли позволить себе тратиться на благотворительность. Наша община заключила договор с властями Амстердама, что мы будем жить обособленно, сами заботиться о нуждающихся и не будем обузой для столицы. Таким образом, мы заботились сами о себе, но среди тадеско почти не было богатых людей, а подавляющее большинство жило на грани нищеты.

То, что мы носили бороды и яркую одежду, отличало нас от голландцев, но мы гордились этим различием. Но как аккуратно мы ни стригли бы бороды и какие скромные костюмы ни надевали бы, португальского еврея сразу узнавали повсюду в городе. Однако маамад считал, что наши коммерсанты исполняют роль послов. Нашими пышными нарядами мы словно хотим сказать: "Обратите на нас внимание. Мы отличаемся от вас, но мы достойные люди, чтобы жить вместе с вами на вашей земле". Более того, глядя на бедных членов нашей общины, они могли подумать: "Ага, эти евреи кормят и одевают своих нищих, освобождая нас от обузы. Не такие они и плохие".

Итак, проблема тадеско. Они прослышали, что Амстердам — рай для евреев, и хлынули в наш город из Польши, Германии, Литвы и других мест, где подвергались жестоким преследованиям. Я слышал, что в Польше издевательства отличались немыслимой жестокостью: мужчин заставляли смотреть, как мучают их жен и дочерей, маленьких детей завязывали в мешки и бросали в огонь, мудрецов заживо закапывали с убитыми членами семьи.

Естественно, парнассы с сочувствием относились к этим беженцам, но они привыкли к благополучной жизни в Амстердаме и, как разжиревшие богатеи в любой стране и любого вероисповедания, не хотели жертвовать своим покоем ради благополучия других. Их опасения не были беспочвенными, и они не могли допустить, чтобы улицы Амстердама заполонили евреи-попрошайки, евреи-разносчики и еврейки-проститутки. Голландцы в подобном случае, естественно, аннулировали бы свой великодушный договор. Маамад пришел к заключению, что справиться с общиной тадеско будет легче, если ограничить ее рост.

Существовало несколько планов достижения этой цели, но все они сводились к тому, чтобы не допускать докучливых чужаков к иберийским деньгам. Предполагалось, что это сделает Амстердам менее привлекательным, чем города, где преуспевали их соотечественники. Поэтому, например, евреям-тадеско не разрешали записывать своих детей в школы, которыми управляли португальские евреи. Они не могли занимать ведущего положения в португальских синагогах. Их мясные продукты считались нечистыми и не допускались в дома португальцев, поэтому их мясники не могли торговать с нами. Маамад даже объявил, что благотворительная помощь тадеско, оказанная без ведома одного из официальных благотворительных советов, будет караться отлучением от общины. А советы полагали, что лучшая благотворительная помощь, которая может быть оказана, — это посадить бедняг на корабль, идущий из Амстердама, дабы отбить у них всякую надежду ухватить пару стюверов своими жадными руками.

Все это мне было известно, но я особо об этом не думал, когда ко мне обратился член общины тадеско. Он сказал мне, что многие беженцы, спасаясь от притеснений в странах, где они жили, смогли вывезти несколько драгоценных камней, зашитых в одежду. Не желаю ли я стать посредником в продаже таких камней португальским торговцам? Он предложил, чтобы я договорился о немного более высокой цене, объяснив, что камни принадлежат несчастным скитальцам, которые хотят начать жизнь заново, а себе за труды взял лишь часть причитающихся за сделку комиссионных. Так я смог бы заработать несколько гульденов и сделать доброе дело, которое снискало бы мне благосклонность Господа, слава Тебе.

Несколько месяцев я занимался этим делом каждую свободную минуту. Бутылка вина, улыбка, замечание о важности благотворительности, и вскоре большинство торговцев драгоценными камнями были готовы дать за камень на несколько гульденов больше, если это поможет бедной семье насладиться мирным Шаббатом. Все шло прекрасно, пока однажды, придя домой, я не нашел адресованную мне записку, написанную каллиграфическим почерком по-испански. Меня вызывали на маамад.

Я не сильно расстроился. Рано или поздно каждый из нас оказывался перед этим советом: слух о съеденной нечистой пище или о забрюхатевшей голландской посудомойке. А сам совет был не лучше кучки старых кумушек, которые желали услышать лишь несколько успокаивающих слов. Я знал, что мой давний враг Соломон Паридо был теперь членом совета, но мне не приходило в голову, что он станет использовать свое влияние для подлых целей.

Однако именно это он и сделал. Он сидел с прямой спиной в своем отделанном кружевом костюме и бросал на меня сердитые взгляды.

— Сеньор Алферонда, — сказал он, — вы прекрасно осведомлены о постановлении совета, запрещающем оказывать помощь тадеско без ведома благотворительных советов синагоги.

— Конечно, сеньор, — сказал я.

— Тогда почему вы заманили представителей нашей нации, законопослушных людей, в ваши отвратительные махинации по продаже драгоценных камней?

— Мои отвратительные махинации, как вы изволили выразиться, помогают беднякам. И в то время, как вы прямо дали нам знать, что не хотите, чтобы мы бросали монеты нищим тадеско, вы не говорили, что запрещаете нам торговать с ними.

— Разве это не то же самое, что бросать монеты, когда вы намеренно просите купцов заплатить большую цену, чем они обычно запрашивали, чтобы продавец мог взять эти деньги и тратить их, как ему заблагорассудится?

— "Как заблагорассудится", — заметил я, — часто значит купить хлеб.

— Это не ваша забота, — сказал другой член совета. — Существуют благотворительные советы, которые заботятся о том, чтобы эти люди не голодали.

Проступок был несерьезный, но Паридо хотел выставить его в самом мрачном свете. Он сделал так, что другой парнасс был настроен против меня. Он вынудил меня говорить сердито. И, несмотря на то что я все это видел, я все равно не мог не рассердиться. Я не сделал ничего плохого. Я не нарушил никаких священных законов. На самом деле я выполнил заповедь о благотворительности. И теперь я должен понести наказание за то, что поступил, как велит Тора? Вероятно, именно этот вопрос настроил их против меня. Никому не нравится, когда на обозрение выставлено его лицемерие.

После такого допроса парнассы попросили меня подождать снаружи. А через час с лишним позвали войти и объявили вердикт. Мне велели просить людей, чьим посредником я выступал, аннулировать предложение о продаже. Иначе говоря, они должны были выкупить свои камни.

Я видел людей, чьим посредником выступал. Они были бедны, одеты в лохмотья, сломлены лишениями и отчаяньем. Многие потеряли родителей, или детей, или жен от рук поляков или казаков. Идти к ним и просить вернуть деньги, которых у них уже, естественно, не было, поскольку они их потратили, чтобы не остаться голодными и нагими, казалось мне не только абсурдным, но и безнравственным. Полагаю, так и было задумано. Чтобы аннулировать сделки, я должен был выкупить эти камни за свои деньги, и Паридо знал, что я откажусь это делать.

Совет убеждал меня изменить свое решение, но я поклялся, что никогда не подчинюсь такому неразумному требованию. Тогда парнассы заявили, что я вынудил их пойти на крайние меры и у них нет иного выхода, как наложить на меня черем, или запрет, то есть изгнать меня из общины.

Запрет накладывался на членов общины часто. В основном он длился день или неделю, но иногда был постоянным. Как, например, в моем случае. Вдобавок Паридо недвусмысленно дал понять тадеско, что, если они допустят меня в синагогу, им придется поплатиться за свою доброту. Всем маамадам всех общин по всему миру он разослал письма с подробным, в сгущенных красках, описанием моих преступлений. Я стал изгоем с клеймом Каина, и идти мне было некуда.

Они сделали из меня злодея. И мне не оставалось ничего другого, как стать им.

5

Мигель познакомился с Гертрудой приблизительно за год до того, как она предложила ему вместе заняться торговлей кофе. Они встретились в таверне «Флибот» на Вармусстрат, которая находилась так близко от биржи, что торговцы считали таверну ее продолжением и местом, где можно было заключать сделки после закрытия биржи. Заведение принадлежало голландцу, но посетителям-евреям подавали напитки, соответствующие их правилам питания. Мальчики из португальских евреев отвечали за то, чтобы посуда, предназначенная для евреев, держалась отдельно и мылась в соответствии с еврейским законом, а время от времени являлся раввин и инспектировал кухни. Он ходил по помещениям с видом генерала, заложив руки за спину, открывал дверцы шкафов и заглядывал в бутыли. Хозяин брал чуть ли не двойную плату за пиво и вино, но евреи коммерсанты с готовностью переплачивали ради возможности совершать сделки в голландской таверне с чистой совестью.

Мигель продолжал беседу с торговцем сахаром после закрытия биржи. Они заняли столик и были готовы говорить часами, потребляя при этом напитки с голландской энергичностью. Торговец сахаром был одним из добродушных голландских коммерсантов, видевших в евреях, с их странными обычаями и верой, восхитительную загадку. Влойенбург был полон таких людей, которые приходили, чтобы изучать древнееврейский язык или иудейскую теологию, отчасти потому, что это помогало им лучше понять их собственную религию, но также и потому, что голландцев странным образом влекли к себе иноземцы. Строгий запрет маамада вести споры с иноверцами на религиозные темы делал Мигеля только еще более неотразимым, и голландец заказывал кружку за кружкой с явным намерением сломить оборону Мигеля. В конце концов он оставил попытки, объявив, что ему пора домой, если он не хочет навлечь на свою голову гнев жены.

Разгоряченному пивом Мигелю не хотелось возвращаться в одинокий дом, и он остался за столом, чтобы выпить еще и неспешно выкурить трубку хорошего табака. Вокруг него оживленно разговаривали, он слушал вполуха в надежде случайно вызнать что-нибудь полезное для себя. Вдруг он услышал нечто, выведшее его из оцепенения.

— …конец "Индийскому цветку", — сказал кто-то с пылом, характерным только для изрядно выпившего голландца. — Вынесли трюм подчистую, осталась кучка матросов без капли соображения, перепуганных до усрачки.

Мигель обернулся. У него были акции "Индийского цветка", собственно, довольно много акций. Борясь с опьянением, он пытался вспомнить, сколько именно им было вложено. Пятьсот гульденов? Семьсот? Не так много, чтобы погубить человека в его тогдашнем положении, но вполне достаточно, чтобы считать потери ощутимыми, особенно если учитывать, что ожидаемая прибыль уже была инвестирована.

— Что вы сказали? — спросил Мигель. — "Индийский цветок"?

Тут он увидел говорящего, седого мужчину средних лет, с лицом бывалого матроса. Его приятели принадлежали к более грубому типу голландцев, завсегдатаев таверн в районе доков.

— "Индийский цветок" захвачен пиратами, — сказал Мигелю старший. — Во всяком случае я слышал, что это были пираты. Все они на службе у испанской короны, вот что я вам скажу.

— Как вы это узнали? — спросил Мигель.

Он переплел пальцы, которые плохо его слушались из-за избытка выпитого, но голова уже начала проясняться.

— У меня есть приятель на "Триумфе пальмы", — объяснил мужчина, — которая сегодня днем вошла в док. Он мне и рассказал.

Сегодня днем. Значит, никто еще не знает. Он мог бы еще избежать ущерба.

— У вас личный интерес к этому кораблю? — спросил один из компаньонов пожилого мужчины. Он был моложе других, и море оставило на его лице меньший след.

— А если это так?

Он не собирался нападать. Они оба испытывали друг друга.

— Возможно, я могу оказать вам услугу, — сказал видавший виды торговец. — Завтра слух разойдется, и эти ваши акции сгодятся, только чтобы задницу подтирать. Но сегодня за них можно еще что-то выручить.

— Чуть больше, чем стоит то, чем подтирают задницу, — пояснил его приятель.

— Что за них можно получить сегодня?

Махинаторов Мигель распознавал сразу, но махинации были в крови, текущей по венам этого города, и только глупец отказался бы слушать.

— Если продадите за пятьдесят процентов, я готов избавить вас от обузы.

Мигель не хотел терять половину своих вложений, но терять все он не хотел еще больше. И все же что-то его настораживало.

— Если корабль разграблен, зачем вам эти акции?

— Я их продам, разумеется. Завтра, когда откроется биржа, я сбуду их за семьдесят пять или восемьдесят процентов. До того как слух дойдет до биржи, я от них избавлюсь.

— Тогда почему я сам не могу это сделать? — спросил Мигель. — Выручить восемьдесят процентов гораздо лучше, чем пятьдесят.

— Можете, — сказал мужчина. — Но где гарантия, что слух не опередит вас? Кроме того, вас знают на бирже, и если вы будете продавать — это нанесет вред вашей репутации. Я веду свои дела в Гааге, поэтому моя репутация здесь не пострадает.

Мигель задумался. Он не мог не принимать во внимание и моральную сторону вопроса. Продать акции этому человеку все равно что намеренно продать незнакомцу то, что не имеет никакой ценности. Разве не говорят мудрецы, что человек, укравший у другого хотя бы самую малость, так же грешен, как убийца? С другой стороны, любые инвестиции связаны с риском. Когда Мигель покупал акции, он не знал, что корабль будет захвачен пиратами, но раз тот был захвачен, может быть, так было и суждено. Конечно, Господь знал о судьбе корабля, но Мигелю и в голову не приходило, что Господь, слава Тебе, его обманул. Какая разница, если кто-то знает наперед?

Маклер почувствовал нерешительность Мигеля:

— Делай как хочешь, еврей. Я пробуду здесь еще час-другой. Если хочешь провернуть сделку, лучше поспешить.

Прежде чем Мигель успел ответить, он услышал новый голос:

— Поспешить так, чтобы этот человек не успел узнать правду.

Женщина говорила, словно актриса со сцены. Она стояла руки в боки, выпятив вперед внушительную грудь, вызывающе глядя на мужчин.

В черном с желтым платье она походила на пчелу, причем очень симпатичную, хотя и была немного старше женщин, которые обычно нравились Мигелю. Мигель не мог решить, кто перед ним — девица легкого поведения или мегера.

— В чем заключается правда? — осторожно спросил Мигель, в котором крепло недоверие к этим махинаторам.

Против этих побитых жизнью мужчин выступила красивая женщина, уверенная в себе и решительная. Мигель тотчас решил, что она вызывает в нем гораздо больше доверия, чем этот моряк и его товарищи.

— В том, что корабль, о котором они говорят, цел и невредим, — сказала она. — И им это отлично известно.

Мужчины за столом переглянулись.

— Мы с вами встречались, мамаша? — спросил старший. — Вам следует хорошо подумать, прежде чем обвинять человека публично, наносить вред его деловой репутации и прочее. Иначе, — добавил он, взглянув на своих товарищей, — он, а также его друзья могут обидеться и отшлепать вашу круглую попку.

— Вы меня знаете. Я Гертруда Дамхёйс, а вы были тем добрым незнакомцем, рассказавшим мне о крушении "Милости ангела", корабля, акциями которого я владела. Вы были настолько добры, что купили у меня акции за полцены. А потом через несколько недель корабль пришел в порт — строго по плану и с полным грузом.

— Вы ошибаетесь, — сказал старший.

— Я не могу гарантировать, что все слухи, которые до меня доходят, правдивы, — одновременно с ним сказал маклер.

Поняв, что они себя выдали, компания одновременно поднялась из-за стола и бросилась к выходу.

— Бежать нам за ними или вызвать ночной патруль? — спросил Мигель.

Гертруда Дамхёйс покачала симпатичной головкой:

— Я точно не побегу, задрав юбки, в темноте за шайкой негодяев, которые собьют меня с ног одним ударом.

Мигель засмеялся, почувствовав внезапный прилив дружеских чувств и благодарности:

— Мне показалось, вы были только что необычайно храбры.

Она улыбнулась. Улыбка была широкой, обворожительной и жемчужно-белоснежной. У Мигеля перехватило дыхание, словно он увидел что-то запретное.

— Легко быть храброй в окружении нескольких дюжин мужчин, которые не потерпят, чтобы на женщину напали. Другое дело — преследовать воров в темноте. — Она вздохнула и приложила ладонь к своей груди. — Видит бог, я не отказалась бы от стаканчика. Вы видите, я вся дрожу. — Она протянула дрожащую руку.

За кружкой пива Гертруда объяснила, что эти люди зарабатывали на жизнь тем, что узнавали имена людей, которые вложили деньги в определенные корабли, а потом выслеживали их и делали так, чтобы инвесторы могли случайно услышать разговор. После этого было совсем нетрудно убедить расстаться с акциями даже самого недоверчивого человека.

— Их жертвы губит необходимость решать поспешно, — сказала ему Гертруда. — Решение было необходимо принять тотчас или терпеть убытки. Мне была невыносима мысль, что я могла избежать бедствия, но мне не хватило смелости принять решение. Как они говорят, терпеливая собака ест кролика, а нетерпеливая остается голодной.

Мигель был покорен естественностью, с какой вела себя Гертруда, — по-мужски и одновременно обольстительно. Она объяснила, что ее муж, который не сделал для нее ничего хорошего при жизни, оставил ей после смерти солидное состояние. Большая часть средств была помещена в различные предприятия, но тем не менее у нее было несколько гульденов, которыми она могла сама распоряжаться.

После того вечера у них вошло в привычку курить и выпивать вместе, но многое в жизни вдовы оставалось неведомо Мигелю. Она мало говорила о себе, Мигель даже не знал, в какой части города она живет. Она просила Мигеля выступать ее посредником, но все сделки были незначительными, хотя в ее распоряжении явно имелись куда большие средства. Иногда она исчезала на несколько недель, никогда не предупреждая Мигеля об этом заранее и никогда не объясняя свое отсутствие после возвращения. Она постоянно флиртовала с Мигелем, наклонялась к нему близко при разговоре, демонстрируя свои прелести в глубоком вырезе платья, интриговала его разговорами, сладострастными и туманными.

Однажды в летнюю ночь, после того как они выпили слишком много пива, а потом промокли под дождем, Гертруда наклонилась к нему и прошептала в ухо какую-то милую чепуху. Он крепко поцеловал ее в губы, ударившись зубами о ее зубы, когда пытался просунуть руку в вырез платья. Гертруда высвободилась из неловкого объятия и сказала какую-то колкость, но было ясно, что Мигель перешел границу и она не потерпит повторения подобного. При следующей встрече она подарила Мигелю небольшой томик "'t Amsterdamsch Hoerdom", путеводитель по проституткам и борделям города. Мигель поблагодарил ее со смехом, но на самом деле почувствовал унижение большее, чем при банкротстве, и поклялся себе, что никогда впредь не станет жертвой ее амурных уловок.

А потом был еще Хендрик, мужчина лет на пятнадцать ее моложе. Гертруда почти всегда держала его при себе. Иногда в тавернах он сидел отдельно, пока она вела деловые разговоры, но никогда не выпускал ее из виду, как дремлющий сторожевой пес. Кто он ей: любовник, слуга или еще кто, — Мигель не мог понять. Она сама ничего не говорила, уклоняясь от ответов столь искусно, что Мигель давно перестал их задавать.

Часто при встрече Хендрик появлялся незаметно, окинув Мигеля взглядом, прежде чем отправиться по своим делам. Однако в его отношении не было никакой злобы. Он называл Мигеля Евреем, полагая, что это остроумно, или выказывая таким образом дружеское расположение. Он часто хлопал Мигеля по спине, всегда чуть сильнее, чем это делают друзья. Но когда они сидели втроем и Мигель задумывался или погружался в свои проблемы, именно Хендрик пытался его отвлечь. Хендрик мог спеть какую-нибудь неприличную песню или рассказать непристойную историю, часто нелестную для него, например, как он однажды чуть не утонул в лохани с конским навозом. Если бы нечто подобное случилось с Мигелем, он бы никогда не рассказал этого, даже чтобы развеселить самого Мессию.

Мигеля возмущало, что Гертруда отказывалась объяснять, какие отношения связывают ее с Хендриком, но видел, что эта женщина тщательно оберегает свои секреты и что с этим приходится считаться. Она понимала, что их дружба, узнай об этом маамад, могла причинить Мигелю серьезные неприятности, и редко появлялась в тавернах, где собирались евреи, или, если того требовали дела, делала вид, что они с Мигелем незнакомы. Конечно, пару раз видели, как он с ней разговаривал, но, будучи женщиной, она оставалась невидимой для представителей его народа. Если они и обращали на нее внимание, то принимали ее за его девку. Над ним даже подшучивали, что ему по вкусу перезрелые голландки.

6

Мигель был на площади Дам за четверть часа до полудня, когда открываются ворота биржи, и биржевой гул уже отражался от стен окружающих зданий. Городские власти ограничили время торговли на бирже с полудня до двух часов после полудня, поскольку гильдии жаловались, что гул мешает торговле во всем Амстердаме. Мигель считал такие меры абсурдными. Гул биржи был финансовым возбудителем, он заставлял людей опустошать свои кошельки. Если торговые часы биржи увеличить вдвое, город становился бы вдвое богаче каждый день.

Мигелю нравилось возбуждение, которое охватывало площадь всякий раз перед тем, как открывались ворота биржи. Разговоры утихали. Дюжины мужчин были похожи на спортсменов, готовых броситься вперед, как только прозвучит сигнал.

Повсюду на площади уличные торговцы предлагали хлеб, пироги и безделушки в тени грандиозных достопримечательностей, монументов голландского величия: огромного и внушительного здания ратуши, похожего скорее на собор, и маленького в сравнении с ним здания Весовой палаты. Вдоль всей улицы Дамрак выстроились торговцы рыбой, громкими голосами зазывающие покупателей; девицы легкого поведения, пытающиеся подцепить любвеобильных инвесторов; ростовщики, в нарушение закона, выискивающие отчаянно нуждающихся и готовых рискнуть; продавцы фруктов и овощей, толкающие тележки по лабиринту из коммерсантов, готовых потратить свои недавно заработанные деньги на все, что блестит, выглядит аппетитно и ярко. Продавцы дружелюбно шутили с коммерсантами-толстосумами, а женщины соблазняли мужчин на покупку такими непристойными речами, что Мигель, заслышав их, краснел.

У маклеров и биржевых дельцов черные костюмы, подобные мигелевскому, были по-прежнему на пике моды среди голландцев. Возможно, это объяснялось влиянием кальвинистской аскетичности. Проповедники реформатской церкви задавали тон моде, и считалось, что пышность и яркость в одежде лишь потворствуют тщеславию, поэтому мужчины в Амстердаме носили скромные черные костюмы, но оживляли их тонкой тканью, дорогим кружевом, шелковыми воротничками и шикарными шляпами. Море из черных костюмов иногда разбавлялось иберийским евреем, одетым в красное, синее или желтое, или непокорным голландцем католиком, который мог носить одежду любого цвета. В других странах местные жители таращили глаза на иноземцев, одетых по-другому, но в этом городе было так много иноземцев, что на необычную одежду смотрели скорее с восторгом, чем с осуждением. Мигель считал голландцев самым любознательным народом, в котором протестантская вера сочеталась с деловой жилкой.

Рассматривая толпу, Мигель обратил внимание на недовольного мужчину, который направлялся прямо к нему. Он подумал, что, возможно, это мелкий торговец, повздоривший с покупателем, но, когда Мигель отошел в сторону, незнакомец по-прежнему не сводил с него глаз.

Мужчина подошел и улыбнулся, обнажив рот, полный гнилых зубов.

— Вы не узнаете меня, Лиенсо?

Услышав голос, Мигель успокоился. Он действительно знал этого человека. Это был Иоахим Вагенар. Иоахим, который когда-то одевался, как аристократ, в бархатные костюмы и тонкое кружево, теперь был в тесном кожаном кепи, какие обычно носят крестьяне, запятнанном камзоле из грубого сукна и мешковатых, рваных бриджах. Когда-то пахший духами и подстригавший усики, теперь он источал запах мочи и пота, как нищий.

— Иоахим, — сказал Мигель после паузы, — я вас сначала не узнал.

— Меня это не удивляет. — Иоахим снова растянул губы в подобие улыбки. У него всегда были плохие зубы, но теперь несколько сломанных до этого зубов выпали, а те, что остались, были обломаны у краев. — Время меня не пощадило.

— Я слышал о ваших потерях. Мне очень жаль, — ответил Мигель, говоря так быстро по-голландски, что сам себя едва понимал. — Я сам понес большие убытки, — поспешно добавил он, словно оправдываясь.

В конце концов, это он уговорил Иоахима вложить все его деньги в неудачные фьючерсы на сахар, надеясь, что, если он найдет достаточно инвесторов, ему удастся удержать высокие цены. Однако эти усилия были не более чем мешки с песком на пути наводнения, и цены все равно упали. Убытки Иоахима были несравнимо меньшими, чем у Мигеля, но и его состояние было меньше тоже, поэтому его крах наступил раньше.

— Какую чудесную одежду вы носите! — Иоахим окинул его взглядом с головы до ног и провел рукой по своему лицу. Щетина была такой неровной, словно он пытался бриться тупым лезвием. — Они оставили вам одежду, — сказал он. — Мою одежду забрали. Заставили продать ее им.

О ком он говорил? О кредиторах, ростовщиках? Мигеля похищали несколько раз и насильно удерживали в тавернах, пока он не соглашался заплатить долги. Ему приходилось переживать унижение, когда разгневанный торговец вином сбивал с него шляпу и та падала в грязь. Его запугивали и оскорбляли, он сталкивался с необузданной яростью. Но его не заставляли продавать свою одежду.

Трудно даже предположить, что может произойти с таким странным человеком как Иоахим. Он был сыном владельца рыбной лавки, разбогатевшего во время тюльпаномании тридцать лет тому назад. Он вырос с убеждением, что зарабатывать на жизнь трудом — удел глупцов и что вместо этого можно покупать и продавать. Но при этом единственное, что он знал о бирже, — это какие таверны находились по соседству, и в результате полностью зависел от маклеров в своих решениях. Что делать с деньгами, он понимал не многим лучше самого последнего пьянчужки и трясся над своими сбережениями, сердился, когда приходилось терять стювер то здесь, то там, и относился с подозрением к тому способу зарабатывать деньги, который сам избрал.

— Биржа похожа на погоду, — сказал ему как-то Мигель. — Можно увидеть признаки скорого дождя, но затем выглянет солнце.

— Да, но что с моими гульденами? — спрашивал его Иоахим, потеряв жалкие пятьсот гульденов в ост-индской сделке, когда все сложилось не совсем так, как предполагал Мигель.

Мигель делано засмеялся:

— Куда девается ветер после того, как он подул вам в лицо?

Он чуть не добавил, что человеку, который задает подобные вопросы, лучше всего забрать свои деньги с биржи и заняться обычной торговлей. Мигель считал, что Иоахим не подходит для этого нового типа коммерции, но, с другой стороны, у Мигеля было не так много клиентов, чтобы ими разбрасываться.

Теперь Иоахим стоял перед Мигелем, тяжело дыша, как собака, прямо ему в лицо. Впереди раскрылись ворота биржи, и маклеры устремились внутрь, некоторые от нетерпения расталкивали друг друга локтями, как озорные мальчишки.

Хотя все были заняты своими делами, Мигель волновался, что его могут увидеть с этим жалким человеком. Амстердамские власти запретили евреям выступать посредниками для неевреев, и, несмотря на то что маамад грозился наказывать за этот проступок отлучением от общины, это был второй, самый часто нарушаемый закон (первым был закон, запрещающий маклерам совершать сделки с целью получения выгоды и для себя, а не только для своих клиентов). Тем не менее человек в положении Мигеля должен был соблюдать особую осторожность, ибо мог быть обвинен в преступлении, которое другим сошло бы с рук. Разговор с Иоахимом надо было заканчивать.

— Мне жаль, что на вас обрушились все эти неприятности, но сейчас я не располагаю временем, чтобы поговорить об этом. — Мигель попробовал шагнуть назад.

Иоахим кивнул и сделал шаг вперед:

— У меня есть к вам деловое предложение. Я хочу попытаться компенсировать свои потери. Возможно, как вы говорите, в том, что случилось, не было злого умысла.

Мигель растерялся. "Не было злого умысла". Неужели этот человек осмелился обвинить Мигеля в обмане, в том, что убытки Мигеля на сахаре были уловкой, дабы заполучить у Иоахима его пятьсот гульденов? Дня не проходит, чтобы маклер не дал кому-нибудь неправильного совета, и те, кому он стремится служить, иногда разоряются. Люди, неспособные рисковать, не должны играть на бирже.

— Я хочу, чтобы вы вернули то, что мне причитается, — настаивал Иоахим.

И тут Мигель понял, кто посылал ему странные записки. Он понял, кому принадлежит этот неровный, нервный почерк.

— Это вы посылали мне эти записки.

— Я хочу, чтобы вы вернули мои деньги, — подтвердил Иоахим. — Я хочу, чтобы вы помогли мне их вернуть. И не меньше, чем вы мне должны.

Мигель больше слышать не мог о долгах. Он просчитался, и только. Они оба пострадали. На этом нужно поставить точку.

— О каких деловых отношениях можно говорить, когда вы посылаете подобные записки? Как я должен это понимать?

Иоахим молчал. Он смотрел на Мигеля, как собака — на человека, который ее ругает.

Мигель сделал еще одну попытку.

— Мы поговорим об этом, когда я буду свободен, — сказал он Иоахиму, нервно озираясь в страхе быть увиденным шпионами маамада.

— Я понимаю, что вы занятой человек, — развел руками Иоахим. — У меня, как вы видите, полно свободного времени.

Мигель бросил взгляд в сторону биржи. Каждая минута, проведенная здесь, могла означать потерянные деньги. А что, если человек, которому он мог бы сбыть свои фьючерсы на бренди по вполне приемлемой для него цене, сейчас покупал эти акции у кого-то другого?

— Однако я спешу, — сказал он Иоахиму. — Поговорим позже. — Он снова шагнул назад.

— Когда?!

Вопрос был задан с такой решимостью, что скорее походил на приказ. В нем была такая страстность, словно Иоахим крикнул: «Стоп». Лицо того изменилось тоже. Теперь он смотрел на Мигеля сурово, как мировой судья, объявляющий вердикт. В мясных рядах несколько человек остановились и посмотрели в их сторону. У Мигеля бешено заколотилось сердце.

Иоахим продолжал идти с ним рядом по направлению к площади Дам.

— Как вы собираетесь со мной связаться, если не знаете, где меня искать?

— Это правда, — согласился Мигель, глупо хихикнув. — Как непростительно беспечно с моей стороны. Поговорим в понедельник, после закрытия биржи, в таверне "Поющий карп".

Это была небольшая тихая таверна, в которую Мигель заходил, когда ему нужно было выпить и что-то обдумать.

— Хорошо-хорошо! — радостно закивал Иоахим. — Я позабочусь, чтобы все было сделано как надо. Можно все вернуть назад. А теперь пожмем руки как деловые люди.

Но Мигель не намеревался дотрагиваться до Иоахима ни за что на свете, поэтому он поспешил прочь, притворившись, будто не слышал. Нырнув в толпу у входа в биржу, Мигель отважился оглянуться и, не увидев Иоахима, решил передохнуть, прежде чем войти. Биржевые дельцы проходили мимо, устремляясь к воротам, некоторые приветствовали его. Мигель поправил шляпу, глубоко вдохнул и прошептал на древнееврейском молитву, возносимую при получении плохих новостей.

7

Не двигаться на бирже с места было ошибкой. Как только Мигель остановился, на него набросилась дюжина маклеров самого низкого пошиба, испытывая степень егоплатежеспособности.

— Сеньор Лиенсо! — кричал едва знакомый Мигелю человек в нескольких шагах от него. — Я хотел поговорить с вами о поставках меди из Дании.

Другой отталкивал первого:

— Уважаемый сеньор, вы единственный, кому я могу это сказать, но у меня есть сведения, что цены на корицу сильно изменятся в ближайшие несколько дней. Но пойдут ли они вверх или вниз? Хотите это узнать, пойдемте со мной.

Молодой маклер в португальской одежде, которому на вид было не больше двадцати, пытался вытащить его из толпы:

— Я хочу вам рассказать, насколько вырос рынок сиропа за последние три месяца.

После тягостной встречи с Иоахимом у Мигеля не было настроения общаться с этими мусорщиками. Среди них были представители всех народов, их сплачивала нужда, которая не требовала единого языка или происхождения, достаточно было желания выжить, готовности перепрыгивать с одного обрыва над пропастью на другой. Мигель пытался пробиться сквозь толпу, чтобы двинуться дальше, когда увидел, что к нему идет его брат в сопровождении парнасса Соломона Паридо. Ему было крайне неприятно, что Даниель и Паридо видят его в столь недостойной компании, но теперь, когда его уже увидели, скрываться было поздно. Все зависит от того, как себя держать.

— Господа, господа, — обратился он к окружающим его неудачникам, — боюсь, вы приняли меня не за того человека, который мог бы вести с вами дела. Всего вам доброго.

Он пошел прочь, чуть не натолкнувшись на брата, который теперь находился всего в нескольких футах от него.

— Я тебя искал, — сказал Даниель, который после сахарного кризиса даже не смотрел в сторону Мигеля на бирже. Теперь он стоял рядом, наклонившись к нему, чтобы не перекрикивать окружающий гул. — Однако я не предполагал, что найду тебя в компании людей столь никчемных.

— Что вы хотите, господа? — спросил он, обращаясь главным образом к Паридо, который стоял молча.

Что-то в последнее время парнасс стал попадаться на его пути чаще, чем хотелось бы Мигелю.

— Мы с вашим братом обсуждали ваши дела, — поклонился ему Паридо.

— Господь и вправду наградил меня, если двое таких значительных людей нашли время, чтобы обсудить мои дела.

Паридо сощурился:

— Ваш брат сказал, что у вас трудности.

Он попытался улыбнуться, но от этого не стал менее угрюмым. Мигель холодно посмотрел на него, не зная, что ответить. Если этот болван брат опять говорил о кофе, он задушит его прямо в центре биржи.

— Не думаю, — сказал он, — что мой брат так хорошо осведомлен о моих делах, как он думает.

— Я знаю, что ты по-прежнему получаешь письма от этого еретика Алферонды, — сказал Даниель небрежно, словно ему было неведомо, что он раскрыл сведения, из-за которых на Мигеля может быть наложен черем.

Паридо покачал головой:

— Ваша переписка меня не интересует. Ваш брат, насколько я понимаю, желает вам помочь и считает, что не стоит посвящать посторонних в дела семьи.

— В этом я с вами согласен, — осторожно сказал Мигель.

Что означало такое великодушие? Действительно, гнев Паридо немного остыл после того, как Мигель потерял деньги в результате сахарного кризиса. Паридо больше не подходил к дельцам, с которыми разговаривал Мигель, и не советовал им найти маклера почестнее. Он больше не выходил демонстративно из комнаты, когда туда входил Мигель. Он больше не отказывался разговаривать с Мигелем, когда Даниель приглашал парнасса к ужину.

Но даже после разорения Мигеля Паридо находил способы навредить ему. Например, он и его друзья, стоя на площади Дам, открыто дразнили и высмеивали Мигеля и показывали на него пальцами, словно школьники. И теперь он набивался в друзья?

Мигель не скрывал своего недоумения, но Паридо только пожал плечами:

— Полагаю, мои действия развеют все ваши подозрения. Пойдемте со мной, Мигель.

Мигелю ничего не оставалось, как согласиться.

Проблемы с парнассом у Мигеля начались после того, как, последовав совету Даниеля, он решил взять в жены единственную дочь Паридо, Антонию. Это случилось около двух лет назад, когда Мигель был успешным торговцем, и тогда казалось, что, во-первых, Антония была достойной ему парой, а во-вторых, что брак с ней укрепит позиции его семьи в Амстердаме. Даниель уже был женат и не мог породниться с семьей Паридо, а Мигель мог. По мнению кумушек Влойенбурга, он слишком долго не женился во второй раз и ему надоели охотившиеся за ним свахи. Кроме того, у Антонии было солидное приданое и деловые связи Паридо.

У него не было причин не любить Антонию, но она не трогала его сердца. Она была красивой женщиной, но общение с ней не доставляло ему особого удовольствия. До встречи с ней он увидел ее портрет, который ему очень понравился, но, несмотря на поразительное сходство, художник на портрете изобразил ее более живой, чем она была в действительности. Сидя в гостиной Паридо, он пытался вести беседу с девушкой, которая не встречалась с ним взглядом, не спрашивала ничего не относящегося непосредственно к еде или напиткам, подаваемых слугами, и отвечала на его вопросы не иначе как: "Да, сеньор" или "Нет, сеньор". Вскоре Мигелю пришло на ум подразнить ее вопросами, затрагивающими теологию, философию и влойенбургские интриги. Тогда реакция была чуть более занимательной: "Я не знаю, сеньор".

Он понимал, что не следует издеваться над своей будущей женой, но ничего более занимательного придумать не мог. Интересно, каково это — быть женатым на такой скучной женщине? Конечно, можно сделать из нее что-нибудь более отвечающее его интересам, приучить ее говорить, что она думает, иметь свое мнение, даже выучить ее читать. В конце концов, предназначение жены — это производить на свет сыновей и содержать дом в порядке. Альянс с патроном брата будет благоприятен для его дел, а если она вовсе ни на что не годна, то в Амстердаме полно проституток.

Мигеля, который был полон решимости выполнить обещанное, Антония обнаружила в комнате своей служанки. У него были спущены бриджи, у той задраны юбки. Шок, который перенесла Антония, увидев голую задницу Мигеля, был неописуем. Она вскрикнула и упала в обморок, ударившись головой о косяк двери.

Женитьба, естественно, расстроилась, но позора можно было бы избежать, и Мигель считал, что дело приобрело скандальный оборот по вине Паридо. Мигель написал ему длинное письмо, в котором просил прощения за то, что злоупотребил его гостеприимством и невольно поставил его в неловкое положение:

Я не могу просить Вас не думать более об известных событиях или вычеркнуть их из памяти. Но я могу просить Вас поверить, что я не хотел причинить вреда ни Вам, ни Вашей дочери. Я могу лишь надеяться, что наступит день, когда у меня будет возможность выразить степень как моего уважения, так и моего раскаяния.

Паридо в ответ написал несколько резких строчек:

Никогда больше не обращайтесь ко мне. Мне нет дела до вашего уважения, так же как и до вашего скудного раскаяния. Теперь мы с вами враги во всем.

К восторгу кумушек Влойенбурга, письмо не поставило точку в конфликте. Вскоре обнаружилось, что служанка беременна, и Паридо публично настаивал, чтобы Мигель взял на себя заботу по обеспечению незаконнорожденного. Община приняла сторону Паридо и сочувствовала ему — не его же застали со спущенными бриджами, — и в течение целой недели пожилые женщины улюлюкали и плевали вслед Мигелю, а дети швыряли в него тухлыми яйцами. Мигель отрицал обвинения. Из опыта ему было кое-что известно о репродуктивных ритмах, и он знал, что ребенок не мог быть от него. Он отказался платить.

Горя желанием мести, а не справедливости, Паридо настоял, чтобы Мигель предстал перед маамадом, куда Паридо еще не был избран. Совет привык разбирать дела об отцовстве, и его дознаватели установили, что отцом ребенка был сам Паридо. Потерпев публичное унижение, он не показывался на людях около месяца, выжидая, пока новый скандал не утихнет. В течение этого времени, полагая, что Антония никогда не сможет найти себе мужа в городе, где все знали, что она видела Мигеля Лиенсо с голым задом, он выдал дочь за своего племянника, купца средней руки в Салониках.

Все знали, что Мигель собирался жениться на Антонии Паридо, что помолвка расстроилась, что Паридо выступил с обвинениями, которые обернулись против него. Но кое о чем не знал никто.

Пока маамад рассматривал его дело, Мигель не сидел сложа руки, поскольку Паридо был влиятельным человеком, которого скоро изберут в совет, а Мигель — лишь начинающим коммерсантом. Так что он наведался к шлюшке-служанке и провел собственное дознание. Сперва она отпиралась, но потом признала, что не может назвать имя отца. Она не могла этого сделать, потому что никакого ребенка не было. Беременной она сказалась потому, что нуждалась в деньгах, ведь ее выгнали на улицу.

Мигель мог бы убедить ее рассказать правду, но что, если Паридо наплюет на этот его жест? В итоге Мигель пообещал девушке, что если она скажет дознавателям, будто ребенок от Паридо, то будет щедро вознаграждена за беспокойство.

Так что Паридо выдал девушке сотню гульденов и отпустил на все четыре стороны. Мигель мог снова ходить по улицам Влойенбурга, не опасаясь нападок бабушек и детей. Однако старые опасения сменились новыми. Узнай Паридо о вероломстве Мигеля, он бы его не пощадил.

Огромная открытая биржа простиралась перед ними, не отличающаяся по своей архитектуре от любого другого торгового центра в Европе. Амстердамская фондовая биржа представляла собой гигантский прямоугольник высотой с трехэтажный кирпичный дом, с навесом по внутреннему периметру. Центр был открыт всем стихиям, включая дождь, который моросил в данный момент, такой мелкий, что его было не отличить от тумана. Внутри прямоугольника и под навесом, поддерживаемым толстыми, мощными колоннами, собралось множество мужчин, чтобы перекрикиваться на голландском, португальском, латинском или других европейских и неевропейских языках, покупать и продавать, торговать слухами и пытаться предсказать будущее. По традиции каждый участок биржи был отведен под свой тип торговли. Вдоль стен торговали драгоценными камнями, недвижимостью, шерстяными тканями, китовым жиром и табаком. С маклерами общались торговцы товарами из Ост-Индии, Вест-Индии, Прибалтики или Леванта. В менее престижном некрытом центре собирались торговцы вином, красками, медикаментами, торговцы английскими товарами. Ближе к южному краю собирались торговцы бренди и сахаром.

Мигель регулярно встречался с испанцами, немцами и французами. Не столь часто он имел дело с турками и даже выходцами из Ост-Индии. Непонятно почему, но за последние пятьдесят лет этот город стал центром мировой торговли, куда съезжались купцы со всех стран. Здесь вообще по логике вещей не должно было быть города. Местные жители любили говорить, что Бог создал мир, а голландцы создали Амстердам. Построенный на болоте, с портом, куда мог зайти только самый опытный лоцман (и то, если ему сильно повезет), лишенный каких-либо природных богатств, кроме сыра и масла, Амстердам стал великим городом только благодаря решимости его жителей.

Паридо шел молча несколько минут, но Мигель не мог избавиться от впечатления, что парнассу доставляло удовольствие тянуть время.

— Я знаю, что долги висят на вас тяжким бременем, — наконец заговорил Паридо, — я знаю, что вы занимались фьючерсами на бренди. Вы делали ставку на то, что цены будут повышаться. Но до закрытия сделок осталось два дня, и совершенно очевидно, что они останутся такими же низкими, как сейчас. Если я не ошибаюсь, ваши убытки должны составить около тысячи пятисот гульденов.

Так, речь идет о бренди, а не о кофе, слава Тебе, Господи. Но что Паридо об этом известно и почему это его беспокоит?

— Скорее, около тысячи, — сказал он как можно спокойнее. — Я вижу, вы очень хорошо осведомлены о состоянии моих дел.

— На бирже трудно утаить какие-либо секреты от человека, который хочет их узнать.

Мигель нервно засмеялся:

— Но зачем вы хотите узнать мои секреты, сеньор?

— Как уже говорил, я хочу, чтобы наши отношения были менее напряженными и чтобы вы поверили мне — поверили, что я не стану использовать свое влияние парнасса против вас, и убедились, что я действую в ваших интересах. Что касается насущной проблемы, я знаю одного покупателя, француза, который избавит вас от ваших фьючерсов.

Раздражение вмиг исчезло. Вот она удача, на которую Мигель не мог и надеяться. Основываясь на слухах о грядущих сокращениях поставок, полученных из надежного источника, Мигель купил фьючерсы на бренди, рассчитывая на семидесятипроцентную маржу, уплатив только тридцать процентов стоимости в качестве первого взноса, при этом его шансы потерять или выиграть оставались такими же, как если бы он инвестировал всю сумму целиком. В расчетный день, если цена бренди вырастет, он получит прибыль такую, как если бы инвестировал большую сумму, но, если цена бренди упадет, что, по-видимому, было неизбежно, его долг намного превысит его вложения.

Покупатель — это как раз то, что ему нужно, подарок небес. Избавление от этого долга было бы знаком того, что удача вновь к нему вернулась. Может ли он действительно поверить, что его недруг из лучших побуждений вознамерился подарить Мигелю решение его самой насущной проблемы? Откуда взялся покупатель на эти фьючерсы, если каждому известно, что они принесут одни лишь долги?

— Не могу представить, чтобы нашелся кто-то, француз или кто-либо еще, настолько сумасшедший, чтобы купить мои фьючерсы на бренди, когда рынок обернулся против них. Цена бренди существенно не изменится за те несколько дней, что остались до расчетного.

"Если только, — подумал Мигель, — тут не задумало вмешаться торговое объединение". Сколько раз Мигель терял, когда ему казалось, что наметилась новая тенденция в ценах, а впоследствии узнавал, что стал жертвой заговора объединения.

— Цена может измениться, но может и не измениться. — Паридо пожал плечами. — Достаточно того, что он желает купить то, от чего вы хотели бы избавиться.

Не успев ответить Паридо, Мигель услышал свое имя, которое выкрикивал мальчик с ярко-рыжими волосами и прыщавой кожей. Неприглядный юноша размахивал письмом и снова выкрикнул имя Лиенсо, перекрывая шум. Мигель подозвал его и вручил монету за доставку письма. Он сразу узнал почерк Гертруды и отошел в сторону, прежде чем вскрыть письмо.

Сеньор!

Я надеюсь, цены на бирже складываются для вас удачно, но прибыль, которую вы получите, ничтожна в сравнении с богатством, которое может принести вам кофе. Пока вы занимаетесь своими ежедневными делами, пусть дух этого удивительного плода оживит ваш дух и увеличит ваши прибыли. Желаю вам этого как ваш друг.

Гертруда Дамхёйс

Паридо ухмыльнулся:

— Похоже на женский почерк. Надеюсь, вы не позволяете себе отвлекаться на интриги в часы, отведенные для работы. Вы человек любвеобильный, но эти ворота открыты лишь два часа в день.

Мигель натянуто улыбнулся:

— Никаких интриг здесь нет. Как и ничего важного.

Паридо потер нос:

— Тогда сделаем то, что важно. Найдем этого торговца и попробуем все уладить.

Они протиснулись сквозь толпу в южный конец биржи, где торговали бренди. Некоторые купцы пришли за заказами, некоторые — чтобы продать то, что привезли их корабли, но в основном люди покупали опционы и фьючерсы, то есть торговали товаром, которым не намеревались владеть и который даже в глаза не видели. Это был новый вид коммерции, когда биржа превращалась в огромный игорный дом, где результат определялся не случаем, а спросом на рынках в разных странах мира.

Раньше Мигель полагал, будто владеет особым талантом угадывать этот самый спрос. Он дорожил своими связями с самыми влиятельными купцами из Вест-Индии и мог покупать сахар по великолепным ценам и продавать его еще более выгодно. Краснокирпичные пакгаузы на Броуверсграхт ломились от его товаров, и любой на бирже знал, что, если человек интересуется сахаром, ему следует обращаться к Мигелю. Но потом удача отвернулась от Мигеля, и те запасы сахара сошли на нет.

В углу, где шла торговля бренди, Паридо представил Мигеля щуплому низкорослому французу — не выше ребенка, с грустным пухлым лицом и носом, похожим на грецкий орех. На нем было жабо, вышедшее из моды пятьдесят лет назад, и красный кафтан, в амстердамском климате ставший почти коричневым.

— Не судите по одежде, — прошептал Паридо, беря на себя роль великого мудреца биржи. — Глупцов можно одурачить побрякушками и яркими цветами, но кто не знает, что цыпленок вкуснее малиновки?

Этот француз, которого Мигель принял бы за небогатого парня из среднего сословия, со смешным акцентом заявил, что хочет заключить сделку. Он протянул руки к Мигелю.

— Вы тот человек, у которого есть на продажу фьючерсы на бренди, — сказал он на ломаном голландском. — Я бы хотел поговорить об этих ваших фьючерсах, но не думайте, что со мной можно быть настырным, месье, иначе сделка не состоится.

— Я всегда веду свои дела как человек чести, — заверил его Мигель.

Его сердце выпрыгивало из груди, когда он объяснял французу, что имеет фьючерсы на сто семьдесят бочек бренди. Он старался говорить ровным голосом, чтобы не давить на потенциального покупателя. Ситуация исключала какой бы то ни было нажим.

— Так вот что у вас есть! — вскричал француз, как ужаленный. — Ба, да это меньше, чем я ожидал. Мне нужно больше, но и это, впрочем, сойдет. Шестьсот гульденов — это больше, чем вы ожидали, но я вам их заплачу.

— Что за абсурдное предложение?! — ответил Мигель.

И это действительно было так, но по причинам, о которых Мигель предпочел бы умолчать. Француз, должно быть, лишился ума, чтобы заключать сделку, которая обрекает его на убытки. Или он знает какой-то секрет, на котором Мигель мог бы заработать. Но так как Мигель вложил чуть больше пятисот гульденов, предложение нельзя было просто так отклонить, оно все же сулило небольшую прибыль вместо значительных убытков.

— Я не продам меньше чем за шестьсот пятьдесят, — сказал он.

— Тогда вы не продадите их вовсе. У меня нет времени, чтобы торговаться, как у вас принято в Голландии. Или мы заключаем эту сделку, или я найду другого человека и предложу ему ту же цену. Он наверняка будет более благодарным.

Мигель улыбнулся, извиняясь, и повел Паридо прочь.

— Само собой разумеется, вы примете его предложение, — объявил Паридо.

Вот вкусный червяк, а рыбой был Мигель. Червяка можно съесть, но хочет ли он, чтобы его поймали на крючок?

— Это несерьезно, — сказал Мигель, потирая большой палец об указательный; он нюхом чуял: что-то здесь не так. — Почему ему так нужны эти фьючерсы? Будет умнее не продавать их вовсе, так я смогу получить прибыль из секрета, который он знает.

— Прибыль на бирже — это сокровище гоблинов, которые превращают уголь в алмазы, а потом снова в уголь. Надо извлекать прибыль там, где это возможно.

— Я предпочитаю более смелый подход, — сухо сказал Мигель.

— Иногда хорошо быть смелым, иногда благоразумным. Подумайте. Что мы знаем об этом французе? Может быть, эти фьючерсы нужны ему для какой-то собственной махинации, из которой вы не можете извлечь прибыли. Может быть, он лишь хочет расстроить планы своего недруга, скупая то, что нужно другому человеку. Может быть, он сумасшедший. Может быть, ему известно, что цена вырастет в три раза. Вы этого не знаете. Единственное, что вы знаете, — это что, если вы сейчас продадите ваши фьючерсы, вы избавите себя от долга и даже немного заработаете. Именно так создаются состояния: понемногу и с большой осторожностью.

Мигель отвернулся. Не у многих были такие связи на бирже, как у Паридо, и, если тот решил положить конец давней вражде, эта сделка станет первым шагом в дружеских отношениях, которые помогут Мигелю избавиться от долгов. Может ли Паридо ухудшить положение Мигеля у всех на виду? Но, с другой стороны, вражда длилась почти два года, и Мигель чувствовал что-то зловещее в этом неожиданном альтруизме.

Интуиция подсказывала ему отклонить предложение, придержать фьючерсы и посмотреть, какую цену предложит рынок. Но мог ли он доверять своей интуиции? Возможность избавиться от проклятых фьючерсов была соблазнительной. Он мог бы завершить месяц с прибылью. А в следующем месяце — заняться торговлей китовым жиром, которая гарантировала прибыль, и начать кофейное предприятие. Возможно, это переломный момент в его судьбе.

Принимая важное решение, от которого, возможно, зависело его будущее, он спросил у себя, какой вопрос первым приходит на ум в подобных обстоятельствах: что бы предпринял Очаровательный Петер? Проигнорировал бы Паридо и послушался своей интуиции? Или подчинил бы свою волю человеку, который еще вчера был его врагом, а сегодня изображает из себя друга? Мигель знал, что Петер никогда не упускал возможностей. Не лучше ли сделать так, чтобы человек, задумавший обман, поверил, что его план удался, чем вывести его на чистую воду. Петер последовал бы совету Паридо.

— Я согласен на эту сделку, — наконец сказал Мигель.

— Это единственно правильное решение.

Возможно, так оно и было. Мигелю следовало радоваться. Возможно, радость придет через несколько часов, когда он почувствует неописуемое облегчение оттого, что наконец избавлен от этих проклятых фьючерсов. Он произнес благодарственную молитву, но, понимая, что ему повезло, все же не мог избавиться от горечи во рту. Его трудности разрешились, но только благодаря человеку, который еще две недели назад с радостью зашил бы его в мешок и бросил в Амстел.

А может быть, действительно Паридо хотел лишь прекратить размолвку. Мигель повернулся к парнассу и поклонился в знак благодарности, но лицо его было мрачным. Паридо понял, что это означало. Если окажется, что это ловушка, Мигель будет мстить.

Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

Трудно объяснить моему читателю-христианину, что значит черем, или отлучение, для португальского еврея. Для тех из нас, кто жил под гнетом инквизиции, или в таких странах, как Англия, где наша религия была запрещена, или в турецких городах, где ее едва терпели, жизнь в Амстердаме казалась преддверием райской. Мы могли свободно собираться и соблюдать наши праздники и ритуалы, изучать наши тексты при свете дня. Для нас, людей, принадлежавших малочисленному народу, лишенных земли, которую мы могли бы назвать своей собственной, просто возможность жить, как мы хотели, была блаженством, за которое я никогда, ни на один день, не переставал благодарить Господа, пока я жил со своими братьями в Амстердаме.

Конечно, были и такие, которым было все равно, когда их изгоняли из общины. Некоторые были рады оставить жизнь, которую считали слишком добропорядочной и строгой. Они смотрели на наших христианских соседей, которые могли есть и пить что хотели, для которых Шаббат, даже их Шаббат, был просто очередным днем, и думали, что подобные свободы есть освобождение. Но большинство из нас знало, кто мы такие. Мы были евреями, и способность маамада лишить человека его отличительной черты, его чувства собственного достоинства и принадлежности вселяла ужас.

Соломон Паридо сделал все, чтобы я был изгнан, но, по правде говоря, я мог уехать в дальние страны и поменять имя. Никто бы не знал, что я тот самый Алонсо Алферонда из Амстердама. Я умел обманывать, лучше, чем кто-либо другой.

Так я и собирался сделать. Но не сразу. У меня были планы относительно Паридо, и я не хотел уезжать, не приведя их в исполнение.

8

Ханна полагала, будто знает, что такое кофе. Однако она не могла взять в толк, почему Даниель не хотел, чтобы Мигель торговал им, или почему Мигель думал, что кто-то захочет его покупать. Мигель и Даниель говорили о кофе с подозрительностью, и вот в подвале Мигеля она нашла мешок с зернами цвета сухих листьев, издающими странный резкий запах. На вкус зерна были твердыми и горькими, но она все равно разжевала их, несмотря на боль в зубах. Она не понимала, кому нужна такая омерзительная гадость.

Она подумала, что, наверное, нехорошо рыться в вещах Мигеля, но она же не собиралась говорить о своей находке мужу. Мигель никогда ничего не рассказывал ей о своей жизни, а как иначе она смогла бы что-то узнать, если бы не взяла инициативу в свои руки. Только при помощи собственных ухищрений она узнала о его долгах и проблемах с Паридо и о странных угрожающих записках, которые он получал. Аннетье, которую Ханна иногда посылала следить за Мигелем издали, рассказала, что он водит странную дружбу с хорошенькой голландской вдовой. Один раз Аннетье даже привела Ханну к таверне, и та своими глазами увидела вдову через окно, гордую и уверенную в своей важности. А что эта женщина сделала такого важного, кроме того, что вышла замуж за богатого и пережила его? В другой раз, когда они оба явно изрядно выпили, он привел вдову домой, думая, что Ханна с Даниелем были приглашены на ужин одной из торговых ассоциаций. Вдова смотрела на Ханну, пока та не залилась краской, и они с Мигелем поспешили вон, хохоча, как дети. Ханна подумала, что, если Мигелю нужна была женщина-подруга, он мог бы найти кого-нибудь поумнее и остановить свой выбор на той, что жила в одном с ним доме.

Она снова открыла мешок с кофе и зачерпнула пригоршню зерен, а они сыпались обратно, проскальзывая между пальцами. Может быть, стоит съесть больше, чтобы привыкнуть к их горькому вкусу. Когда однажды Мигель предложит ей кофе, она засмеется и скажет: "Ах, кофе, как это восхитительно!" — а потом засунет в рот целую горсть зерен с таким видом, будто горечь эта ей знакома с рождения; впрочем, насчет горечи — чистая правда. Она осторожно взяла еще одно зерно и раздробила его зубами. Потребуется немало времени, пока она действительно сочтет кофе восхитительным.

Тем не менее в нем все же было что-то приятное. После разгрызенного третьего зерна она решила, что ей нравится вкус кусочков кофе во рту. Кофе казался ей не таким уж горьким и даже почти приятным.

Она чувствовала себя виноватой, роясь в вещах Мигеля и поедая его тайные зерна, и, возможно, по этой причине Аннетье застала ее врасплох, когда Ханна поднялась из подвала. Аннетье удивленно подняла свои узкие брови.

— Нам скоро пора идти, сеньора, — сказала она.

Ханна надеялась, что она забудет. Какое ей вообще дело, пойдут они ли нет? Она знала ответ: в этом была служанкина сила. Это давало ей возможность управлять Ханной, получать от нее еще несколько гульденов, когда ей было нужно, заставлять Ханну отворачиваться, когда Аннетье флиртовала с голландским парнем, вместо того чтобы заниматься работой.

Такое место было и в их районе, но Ханна не отваживалась туда ходить, учитывая толпы людей на Бреестрат и на широких тротуарах на их стороне Верверсграхт. Обычно они ходили в район доков, неподалеку от Вармусстрат, кружа по кривым улочкам и пересекая горбатые мостики. Только оказавшись далеко от Влойенбурга и на приличном расстоянии от площади Дам, в узких переулках самой старой части города, Ханна решалась обнажить голову — и то трепеща от страха, что ее могут увидеть вездесущие шпионы маамада.

Она никак не могла привыкнуть к тому, что в Амстердаме ей надо закрываться. В Лиссабоне ее лицо и волосы были не более приватными, чем верхняя одежда, но, когда они переехали в этот город, Даниель сообщил ей, что никто, кроме него, не должен видеть ее волосы и что она должна закрывать лицо, когда выходит из дому. Впоследствии она узнала, что в иудейском законе ничего не говорится о том, чтобы женщины прятали свои лица. Этот обычай был позаимствован у евреев из Северной Африки.

По дороге Ханна исподтишка сгрызла еще несколько кофейных зерен, отправляя их в рот, когда Аннетье обгоняла ее. Съев их около дюжины, Ханна решила, что они все же приятные и даже вселяют уверенность. Увы, но с каждым съеденным зерном ее тайные запасы иссякали.

Когда они почти дошли, Аннетье помогла ей надеть простой белый чепец, и ее сразу стало трудно отличить от голландки. С открытым лицом и свободными волосами Ханна шла по улице, выходящей на Аудезейдс-Форбургеал — канал, названный в честь старой городской стены. Наконец они пришли. Несколько домов объединили, чтобы создать красивое пространство, впрочем не шедшее ни в какое сравнение с Лиссабоном, и, хотя улица находилась не слишком далеко от самых опасных районов Амстердама, здесь было тихо и спокойно. Канал был обсажен высокими дубами, и по набережной прогуливались мужчины и женщины в воскресном платье. Собралась небольшая группа мужчин в ярких костюмах: синего, красного и желтого цветов, — невзирая на неприязнь реформатской церкви к ярким цветам. На их женах были платья, украшенные драгоценными камнями, с блестящими шелковыми лифами, и сверкающие чепцы. Они громко разговаривали, смеялись и прижимали руки к плечам.

Вслед за Аннетье Ханна поднялась на четвертый этаж в пустую комнату, превращенную в святилище. Через большие окна проникал мягкий, просеянный сквозь тучи свет, но в церкви было еще светлее от бесчисленных бездымных свечей, зажженных в канделябрах. Она смотрела на образы: Христос на кресте, святая Вероника с погребальным саваном, святой Иоанн в пустыне. Когда-то они давали ей успокоение, чувство принадлежности, но теперь, глядя на них, она испытывала неловкость, будто святые сговорились с Аннетье; казалось, они подмигивают и ухмыляются, когда проходишь мимо.

Амстердамские власти не запретили в городе католическую веру, но допускали ее, только если службы велись частным образом и если церкви не выглядели как церкви снаружи. Внутри они могли быть украшены сколь угодно богато, и состоятельные коммерсанты-католики не скупились на пожертвования. Церковь также служила как убежище. Хотя католическая служба была официально разрешена, папистов не очень любили в народе: память об испанском гнете еще не стерлась. Однажды Ханна видела, как отца Ханса, священника этой церкви, преследовала на улице толпа ребятишек, забрасывая его навозом.

Ханна нашла место на первом уровне, так как народу в церкви было не очень много, и начала успокаиваться. Ей нравился знакомый звук органа, и она дала себе волю помечтать. Она думала о своем ребенке, это должна быть девочка, решила она. Накануне она видела сон, и во сне ребенок был красивой девочкой. Обычно сны — глупые иллюзии, но этот больше походил на пророчество. Какое счастье было бы иметь маленькую дочку. Она настолько погрузилась в грезы, что почти физически чувствовала ребенка на руках, но, когда священник начал читать молитвы, ее видение рассеялось.

Вероятно, было ошибкой искать успокоения в старой религии, но Аннетье уговорила ее сходить один раз, а потом у нее уже не было выбора. К тому же все эти мужчины, скрывавшие от нее правду или говорившие ей маленькую толику правды, не имели права так с ней поступать. Разве могла она сама решить, хочет быть еврейкой или нет? Она не могла выбирать религию, как не могла выбрать себе лицо или характер. Пока она сидела, вполуха слушая молитвы, отражающиеся эхом от стен комнаты, ее недовольство Даниелем усиливалось. Ну что за безобразие — велеть ей отныне молиться по-новому, но не объяснить, как это делается! И она должна терпеть такую несправедливость? Некоторые женщины говорят мужьям, что у них на уме. Стоит только выйти на улицу, как встретишь голландку, которая бранит мужа за пьянство или лень. Ей-то, Ханне, за что вся эта напасть? Она так увлеклась, что не заметила, как шлепнула себя по бедру.

После службы, когда они спускались по лестнице, служанка весело болтала, но у Ханны не было настроения поддерживать пустую болтовню. Она хотела поскорее выбраться, пойти домой или куда-нибудь еще. Она говорила себе, что должна радоваться хорошему расположению духа Аннетье. Девушка была очень дружелюбной, когда ей удавалось добиться своего. Довольная, что отвела Ханну в церковь, она была необыкновенно милой. Но отчего, спрашивала себя Ханна, кладя в рот кофейное зерно, ее должно беспокоить, мила ли ее служанка?

Эту несправедливость Ханна не потерпит. Она вряд ли пойдет против воли мужа, но служанка — другое дело. Угрозы рассказать Даниелю о ее тайных походах в церковь были чепухой. С какой стати Даниель поверит служанке? В его глазах она мало отличалась от собаки.

Они вышли из церкви и пошли по Аудезейдс-Форбургвал вместе с другими прихожанами. Ханна позволила себе удовольствие раствориться в толпе на несколько сладких минут, но затем решила, что время игры в свободу истекло.

— Подай мне мою шаль, пожалуйста, — сказала она служанке.

Она сказала это слишком быстро, слова прозвучали как приказ. И только через шаг-другой она поняла, что Аннетье отстала и стоит позади нее, улыбаясь.

— Быстрее, — сказала Ханна. — Меня могут увидеть.

— Женщина не должна прятать свое лицо от людей, — сказала Аннетье, шагнув назад. — Тем более такая хорошенькая, как вы. Давайте прогуляемся.

— Я не хочу прогуливаться.

Резкие слова были готовы сорваться с языка Ханны, но она не собиралась сдерживаться. Служанке нравилось дразнить ее, дерзить ей, испытывать силу своей власти, но только потому, что Ханна позволяла это. Что будет, если Ханна откажется делать так, как та хочет?

— Дай мне шаль, — потребовала Ханна.

— Не глупите. Я думаю, мы должны всем показать, какая вы красавица.

— Моя красота, — сказала Ханна, — останется при мне. Дай мне мои вещи.

Аннетье шагнула назад. Она покраснела, и Ханна даже испугалась, что служанка закричит. Вместо этого она рассмеялась:

— Тогда подойдите и возьмите.

Она подхватила свои юбки и побежала по Стофстег, в обратную сторону.

Ханна застыла столбом от изумления. Девушка свернула направо и исчезла из виду. Ханна оказалась в двух шагах от Влойенбурга — одна, без сопровождения, и ей было нечем прикрыть голову и лицо. Что она скажет Даниелю? Что на нее напали на улице? Что какой-то хулиган сорвал с нее шаль, оставив посредине улицы ни с чем?

Может быть, служанка только дразнила ее. Может быть, она ждет у поворота на Кустраат, ехидно улыбаясь. Что же делать? Бежать и дать служанке насладиться ужасом на ее лице? Или идти медленно, сохраняя достоинство?

Она пошла, но пошла быстро. Зайдя за поворот, увидела толпы гуляющих нарядных мужчин и женщин, играющих в мяч детей и бродячих жонглеров, показывающих свою ловкость на набережной канала за несколько мелких монет. Аннетье не было.

Потом она услышала голос служанки и ее смех. Та была по другую сторону канала и шла в сторону Зедейк. Аннетье взмахнула шалью, словно победным стягом, потом снова побежала.

Ханна подхватила свои юбки и бросилась вдогонку. Ей не приходилось еще так напрягать силы, и, когда она поднималась по крутым ступеням моста через канал, ей было больно дышать. Мужчины останавливались и смотрели на нее с изумлением, дети кричали ей вслед что-то неразборчивое.

Аннетье замедлила шаг, подождав, пока Ханна не перешла на другую сторону канала, а потом снова побежала по Зедейк на юг, в сторону Ньивмаркта. Что она задумала? В этой части города им точно не миновать нападения. Но нападению Ханна будет только рада. Она представила, как возвращается домой окровавленная и в синяках, как все сочувствуют ей, а не осуждают. Итак, она последовала за служанкой, которая все бежала и бежала без оглядки. А потом остановилась. Ханна остановилась тоже. Обернувшись, она увидела, что Аннетье идет в ее сторону, а потом она посмотрела в сторону Весовой палаты. Палата находилась в северном конце квартала Ньивмаркт и служила разделительной чертой между чистой и нечистой частями города, между бедными и богатыми. Это было неподходящим местом для жены еврейского купца.

Увидев, что хозяйка остановилась, Аннетье громко засмеялась и побежала в обратную сторону. Ханне показалось, что с небес обрушился горячий дождь, но потом поняла, что ее лицо заливают слезы, и прокляла себя за слабость. Но она не сразу осознала, что ее слезы вызваны не страхом или печалью, то были слезы гнева. "Пусть бежит, — подумала она, глядя, как убегает маленькая стерва. — Беги быстрее, иначе я задушу тебя, если поймаю".

На какое-то время она даже потеряла связь с реальностью, настолько живо представила, как ее руки обвивают тонкую шею Аннетье. Когда она очнулась от видения, ее внимание привлекло одно лицо. У Весовой палаты стояла женщина в красно-черном платье с глубоким вырезом, обнажавшим ее привлекательную грудь. На голове сбоку была пристроена маленькая задорная шляпка, которая не скрывала копну густых каштановых волос. Женщина разговаривала с несколькими мужчинами очень серьезного вида. А вот она серьезной не выглядела. Не похоже, что она вообще способна быть серьезной.

Ханна смотрела на женщину так долго и так пристально, что та повернула голову. Ханна сразу узнала ее. Это была подруга Мигеля, вдова.

Женщина обернулась и встретилась со взглядом Ханны. Она тоже узнала ее.

Вдова не только узнала ее, она без слов поняла, что Ханна выполняет некую секретную миссию. А Ханна, сама не зная как, поняла, что вдова тоже выполняет некую свою секретную миссию.

Вдова улыбнулась Ханне и прижала палец к своим алым губам, что, несомненно, означало молчание. Ханна будет видеть эту картину во сне. Она будет видеть ее всякий раз, когда закроет глаза. Эта картина стояла перед ее глазами, когда она, словно раненый солдат, возвращавшийся с поля битвы, оцепенело брела назад к тайной церкви, где Аннетье вернула ей вещи и пыталась завести непринужденную беседу, делая вид, что все это была невинная игра.

Ханна не собиралась поддерживать беседу, не собиралась прощать или не прощать Аннетье. Единственное о чем она могла думать, — это о пальце, прижатом к губам. Тогда Ханна еще не знала, что означал этот жест — приказ или обещание.

9

В понедельник биржа открылась вновь, и Мигель подходил к площади Дам, сгорая от нетерпения, отчасти потому, что хотел узнать, как обстоят его дела, отчасти потому, что выпил утром три чашки кофе. Он заслужил награду за то, что освободился от фьючерсов на бренди, и не мог устоять перед соблазнительным ароматом, который пропитал его комнату. Утром он проскользнул на кухню за ступкой и пестиком. Вернувшись в свой подвал, достал мешок, который показался ему не таким полным, как раньше. Ничего, сказал он сам себе и растолок кофе, потом смешал его со сладким вином, постоянно помешивая, в надежде, что зерна растворятся. Потом он вспомнил, что имеет дело не с сахаром или солью, и, дав гуще осесть, выпил жидкость.

Напиток оказался не так хорош, как тот, что он пил с Гертрудой, или даже тот, что пробовал в турецкой таверне, но тем не менее ему понравилось сочетание горького и сладкого. Сделав глоток, он наслаждался тем, как кофе омывает его рот, подобно поцелую. Он понюхал чашку и рассмотрел ее содержимое при свете масляной лампы. И, не допив, уже знал, что захочет добавки.

Наливая кофе, он чуть не рассмеялся в голос. Приготовив себе чашку кофе, всего одну и довольно плохо — он же пробовал кофе, который был намного лучше, — он тем не менее не мог побороть желания выпить еще чашку. Гертруда была права. Она напала на нечто, что принесет им богатство, если только они найдут способ действовать быстро и решительно. Но как? Как, как, как? Мигель так разволновался, что швырнул туфлю, она ударилась о пол на другом конце комнаты с глухим стуком.

— Кофе, — пробормотал он.

Но на сегодня он достаточно выпил кофе. Его ждет много дел.

Мигель остановился у ратуши — огромного дворца, построенного из белого камня на деньги купцов. На всей территории Соединенных провинций не сыщешь ни одного куска мрамора, однако интерьеры ратуши были отделаны мрамором, бесчисленными тонами мрамора, а кроме того, повсюду были золото и серебро, стены украшены картинами, полы из паркета и керамической плитки устланы прекрасными коврами. Однажды Мигелю довелось побывать в ратуше, и он видел и банк, и залы суда, и тюрьму. Прохаживаясь по помещениям, открытым для широкой публики, он гадал, какая роскошь может скрываться за дверями частных комнат. Но, лично познакомившись с тайнами, скрывающимися за дверями совета по делам о банкротстве, он перестал видеть в ратуше какое-либо очарование.

Мигель поднял голову и заметил прямо перед собой тень. Он моргнул несколько раз, и фигура приобрела более четкие очертания: это был человек небольшого роста, пузатый, с длинными волосами и аккуратной бородкой. На нем были небесно-синий костюм и такого же цвета шляпа с очень широкими полями, натянутая на глаза с тяжелыми веками: Алонсо Алферонда.

— Лиенсо! — вскричал он, будто они встретились по чистой случайности, и, обняв Мигеля за плечи, продолжал свой путь, увлекая Мигеля за собой.

— Вы с ума сошли, подходить ко мне в подобном месте? Нас могут увидеть.

— Нет, я не сошел с ума, Мигель, я ваш самый что ни на есть ярый благожелатель. У меня не было времени на канитель с записками и мальчиками-посыльными. Сделка с китовым жиром: Паридо устраивает ее сегодня.

— Сегодня? — Теперь Мигель тянул Алферонду за собой. Они свернули в узкий переулок за Ньиве-Керк.

— Сегодня? — повторил он, когда они остановились в сыром и темном переулке. На них воинственно воззрилась крыса. — Что значит — сегодня? Почему вы говорите — сегодня?

Алферонда подошел поближе и принюхался:

— Вы пили кофе?

— Какая разница, что я пил.

Алферонда снова принюхался:

— Вы смешивали его с вином, верно? Так вы только напрасно расходуете зерна. Смешивайте кофе с подслащенной водой.

— Какая вам разница, хоть бы я смешивал его с кровью Христа? Расскажите о китовом жире.

Ростовщик засмеялся:

— Да после кофе вы просто дьявол. Не смотрите на меня так. Я расскажу вам, что знаю. Мой осведомитель в Ост-Индской компании, румяный коротышка, который должен мне сорок гульденов, прислал сегодня утром записку.

— Не надо всех подробностей. Говорите по сути.

— По сути — сделка с китовым жиром произойдет сегодня.

Мигель почувствовал резкую боль в голове, словно туда попала пуля из мушкета.

— Сегодня? Но я еще не купил фьючерсы на китовый жир. Я ждал расчетного дня. — Он плюнул на землю. — Теперь все планы рухнули, всего один день оставался. Я бы купил эти фьючерсы завтра утром.

— Забудьте о фьючерсах на минуту. — Алферонда покачал головой. — Вы так долго торговали пустыми бумажками, что забыли о торговле реальными товарами. Купите китовый жир — не фьючерсы, а реальный товар. Вероятно, вы забыли,но в остальном мире все еще торгуют по старинке. Тогда к закрытию биржи вы сможете продать то, что купили, и получить солидный куш. Все просто.

Мигель засмеялся и схватил Алферонду за плечи:

— Вы правы. И действительно, все просто. Спасибо, что предупредили.

— Да не за что. Всегда рад помочь друзьям.

— Я знаю, — сказал Мигель и пожал ему руку, как принято у голландцев. — Вы хороший человек, Алонсо. Маамад этого не знал и поступил с вами несправедливо.

Теперь Мигель сгорал от нетерпения остаться одному и начать работу на бирже. Гертруда была права: кофе — это напиток торговли. Выпитый утром кофе, к тому же усиленный жадностью, подгонял его лучше любого кнута.

— Прежде чем вы убежите, — сказал Алферонда, — позвольте спросить вас кое о чем. Я слышал, что Паридо помог вам продать фьючерсы на бренди, петлей висевшие у вас на шее.

— Да, это так. А что?

— Что? Вы еще спрашиваете? Я скажу вам, Мигель, что Соломон Паридо не забывает вражды. Если он вам помог, значит, у него есть какой-то новый план, и вам следует быть настороже.

— Думаете, такие мысли не приходили мне в голову? Паридо из Салоник, а я из Португалии. Он рос как еврей, а должен был прикидываться католиком. Ему не одолеть меня в хитроумии.

— Меня он одолел, — с горечью сказал Алферонда. — Возможно, он не такой увертливый, как тайные иудеи, но за ним сила маамада, а это грозное оружие. Не списывайте его со счетов с такой легкостью, подумайте, чего вы можете лишиться. Вам никогда уже не переступить порог синагоги на Йом-Кипур, никогда не посетить пасхальный седер, никогда не поприветствовать невесту-Шаббат. А ваша коммерческая деятельность? Вы хотите, чтобы она вовсе расстроилась, чтобы ваши коллеги боялись иметь с вами дело? Если собираетесь заняться кофейной торговлей, мой друг, держите ухо востро с Паридо и не дайте ему расстроить ваши планы.

— Конечно, вы правы, — с нетерпением сказал Мигель.

— Не верьте в ложные дружеские жесты, — предостерег его Алферонда.

— Я понял.

— Хорошо. Тогда желаю удачи в ваших сегодняшних делах.

Мигель не нуждался в удаче. Он знал то, чего другие не знали. И у него был кофе.

Проходя под высокими сводами арки, ведущей на биржу, Мигель закрыл глаза и прошептал полузабытую молитву, прося Бога поддержать его усилия в этот день. Господь, слава Тебе, не оставил его. Мигель был в этом уверен, или почти уверен.

Встреча с Алферондой заняла всего несколько минут, но после бурного открытия ворот страсти слегка улеглись. В расчетные дни на бирже собирались все торговцы, чтобы проверить состояние своих счетов и застраховаться от возможных потерь. За первые четверть часа работы биржи большинство уже узнало, что им было необходимо узнать.

Мигель поспешил в северо-западную часть биржи, где нашел знакомого голландца, который вел торговлю с Московией и у которого можно было купить китовый жир. Текущая цена была тридцать семь с половиной гульденов за четверть тонны, и Мигель приобрел пятьдесят четвертей за почти тысячу девятьсот гульденов — сумму, которую он не мог позволить себе потерять, в особенности учитывая, что он покупал в долг.

Потом Мигель прошелся по бирже, постоянно поглядывая на часы и на дальнюю часть площади. Он совершил небольшую сделку, купив по дешевке древесину у торговца, которому были срочно нужны деньги, и поговорил с несколькими друзьями. Потом он заметил, как пятеро голландцев в черных костюмах проследовали к тому месту, где торговали китовым жиром. Это были молодые, круглолицые и гладко выбритые самоуверенные мужчины, у которых на лицах было написано, что они привыкли совершать сделки на крупные суммы, им не принадлежащие. По ним сразу было видно, что это агенты Ост-Индской компании. Все разговоры смолкли, все взгляды были прикованы к ним.

Пятеро начали одновременно. Они громко выкрикивали название товара, хлопали в ладоши в знак согласия и переходили к следующей сделке. Через несколько секунд Мигель услышал, как кто-то объявил, что покупает по тридцать девять гульденов за четверть тонны. Посыпались предложения на голландском, на латыни и на португальском: "Покупаю сто четвертей по сорок с половиной". Кто-то другой кричал: "Продаю по сорок".

Сердце Мигеля колотилось от возбуждения. Как и говорила Гертруда, кофе, подобно духу, овладел его телом. Он ясно слышал каждый выкрик, он моментально высчитывал каждую новую цену с предельной точностью. Ничто не ускользало от его внимания.

Зажав квитанцию в руке, он угадывал настроение толпы с неведомой до этого ясностью. Он наблюдал десятки подобных лихорадок, и ему казалось, что он понимает течение торговых рек. Каждая новая цена меняла течение реки, и внимательный человек, чей ум был усилен этим потрясающим напитком, мог видеть все эти изменения. Теперь Мигелю стало понятно, почему он терпел поражения. Он всегда думал о будущем, а теперь понял, что переоценивал его. Важен был только настоящий момент. Цена сегодня поднимется благодаря лихорадке, но завтра она упадет. Поэтому только настоящий момент имел значение.

Сорок два гульдена за четверть тонны. Сорок четыре гульдена. И цена продолжала расти. Сорок семь.

Он всегда задавался вопросом: как узнать, когда следует действовать? Чтобы знать, когда цена достигла своего максимума, требовались удача, сноровка и прозорливость. Лучше было продать непосредственно перед тем, как цена достигнет апогея, чем сразу после этого, поскольку цены падают быстрее, чем растут, и опоздание на мгновение может уменьшить прибыль или увеличить убытки. Сегодня он точно будет знать, когда наступит нужный момент.

Мигель подошел ближе, чтобы лучше видеть лица торгующихся. Он искал признаки паники. Он заметил, что пятеро агентов Ост-Индской компании отстраняются от хаоса, который сами посеяли. Без их участия торги вскоре потеряют свой накал и цена начнет падать. Прозвучало предложение купить пятьдесят четвертей по пятьдесят три гульдена. Пора было действовать.

"Пора! — скомандовал кофе. — Давай!"

— Пятьдесят четвертей, — громко выкрикнул Мигель, — по пятьдесят три с половиной гульдена.

Толстый низкорослый маклер по имени Рикардо, еврей из Влойенбурга, ударил Мигеля по рукам, признавая сделку. И все было окончено.

Его сердце бешено колотилось. Он затаил дыхание, когда цена начала падать: пятьдесят гульденов, потом сорок восемь, сорок пять. Он продал точно в нужный момент. Задержка в несколько секунд стоила бы ему несколько сотен. Все терзающие его сомнения, вялость и подавленность были забыты. С помощью кофе он прогнал их, как раввин изгоняет демонов с помощью Торы.

Мигель чувствовал себя так, словно только что прибежал из Роттердама. Все произошло невероятно быстро, в каком-то кофейном дурмане, и теперь закончилось. Несколько безумных минут принесли ему восемьсот гульденов чистого дохода.

Он был готов смеяться. Он словно очнулся от ночного кошмара, говоря себе, что страхи не настоящие, что ему нечего больше бояться. Долг, который так долго его терзал, был унесен ветром и перестал его беспокоить.

Неожиданно для себя Мигель схватил за плечи молодого маклера, недавно приехавшего в Амстердам из Португалии.

— Мигель Лиенсо вернулся! — закричал он. — Ты понимаешь? Прячь свои денежки подальше, молодой человек. Теперь на бирже стало опасно. Разве можно тягаться с Мигелем Лиенсо?!

Он посмотрел на часы: до закрытия биржи оставалось недолго. К чему мелочиться. Нужно было отпраздновать успех. Самый ужасный период его жизни закончился. Несчастного должника Лиенсо больше не существовало, наступала новая эра процветания. Он снова рассмеялся, не обращая внимания на молодого маклера, поспешившего прочь от него, будто Мигель мог его ударить, не обращая внимания на группу голландцев, смотревших на него, как на безумца. Они ничего не значили. Он не забыл того, кто посылает удачу, и воздал хвалу Господу, слава Тебе, за то, что поддержал его и позволил добиться успеха.

И вдруг, словно в ответ на его молитву, его осенила мысль.

Она пришла на ум столь неожиданно и с такой силой, будто и вправду упала с неба, а не родилась у него в голове. Это снизошло на него. Это был подарок.

Мигель забыл о деньгах, заработанных на китовом жире. Он забыл о долгах и о Паридо. В этот момент он ясно понял, как кофе принесет ему богатство.

Мысль парализовала его. Он понял, что если сможет донести эту идею до других, то станет несметно богатым. Не просто зажиточным или процветающим, а несметно богатым. Он сможет жениться на ком пожелает и наконец восполнить то, чем был до сих пор обделен. Он воспитает детей в иудейской вере и даст им образование. Им не придется быть торговцами и зарабатывать на хлеб тяжким трудом, как приходилось ему. Дети Мигеля Лиенсо будут джентльменами, рантье, кем пожелают, а свободное время смогут посвятить изучению Торы, а если это будут дочери, смогут выйти замуж за выдающихся ученых. Его сыновья будут чтить закон и жертвовать деньги на благотворительность, станут членами маамада и будут править справедливо, а мелким людишкам, вроде Паридо, место будет на задворках еврейского общества.

Ему нужно было собраться с мыслями, ибо они были путаными и беспорядочными. Стоя посреди биржи среди потока торговцев и маклеров, проплывавших мимо него, как паруса под ветром, он мысленно повторил свой план, дабы убедиться, что способен донести его до других во всем величии замысла. Он учинил сам себе безжалостный допрос, как на суде маамада. Если бы его вдруг ударили по голове и он, потеряв сознание, проспал до следующего дня, он хотел быть уверенным, что и тогда мог бы вспомнить эту идею так же легко, как собственное имя.

У него была идея. Он ее понимал. Она была его. Он мог начинать.

С прямой спиной, медленным шагом — Мигель вспомнил, как однажды видел убийцу, идущего на эшафот, построенный на площади Дам, — он направился в ту часть биржи, где собирались купцы, ведущие торговлю с Ост-Индией. Там среди еврейских купцов он отыскал Исайю Нунеса.

Для молодого человека Нунес уже добился значительных успехов. У него были бесценные связи в голландской Ост-Индской компании, благодаря которым он черпал новости и слухи, а также, без сомнения, и свой доход. Он получал товары, о которых другие торговцы даже не могли мечтать. Причем делал он это довольно часто, и всякий раз у него было виноватое лицо, как у человека, прячущегося под кроватью у любовницы в то время, как муж обыскивает комнату.

Несмотря на свой слабонервный характер, Нунес непринужденно разговаривал с группой торговцев, большинство из которых были на двадцать и более лет старше его. Мигель удивлялся, как в его друге сочетаются столь противоположные качества — тревожность и рвение. Когда цена на сахар упала, Нунес был единственным из друзей Мигеля, кто предложил свою помощь. Он дал взаймы семьсот гульденов без процентов, и Мигель вернул долг через несколько недель из средств, одолженных у Даниеля. Нунес мог дрожать от страха, что привлечет внимание Паридо, он мог лезть из кожи вон, чтобы избежать расследования маамада, но в трудную минуту проявил смелость.

Мигель подошел к своему другу и сказал, что им нужно поговорить. Нунес извинился перед собеседниками, и они с Мигелем отошли в тихий уголок, в прохладную тень.

— О Мигель, — сказал Нунес, — я слышал, тебе повезло с китовым жиром. Уверен, кредиторы уже строчат тебе письма.

Мигель не переставал удивляться, как быстро распространяются слухи. Торги состоялись всего несколько минут назад.

— Благодарю за то, что ты рад моему маленькому успеху, — сказал он с усмешкой.

— А ты знаешь, что цены на китовый жир вздулись благодаря Паридо? За всем этим стояло его торговое объединение.

— Правда? — спросил Мигель. — Мне повезло, что я наткнулся на его махинацию.

— Надеюсь, что это не нарушило его махинацию. Иначе тебе не поздоровится.

— Мы теперь с ним друзья, — сказал Мигель.

— Да, я слышал. Странно все это. С какой стати Паридо будет тебе помогать? На твоем месте я бы держал ухо востро. — Нунес умолк, взглянув на часы на биржевой башне. — Ты пришел испытать свою судьбу на восточном рынке в последние минуты работы биржи?

— У меня есть проект, для осуществления которого мне нужен человек с твоими связями.

— Ты знаешь, что можешь на меня положиться, — сказал Нунес, хотя и без теплоты, на которую рассчитывал Мигель.

Вероятнее всего, Нунес будет избегать излишних контактов с недругом Паридо, хотя парнасс и сам объявил о конце вражды. Мигель не знал, с чего начать, и не придумал ничего лучше, чем задать прямой вопрос:

— Что ты знаешь о плодах кофе?

— Плодах кофе, — задумчиво повторил Нунес. — Некоторые торговцы с Ост-Индией получают их из Мокки, и в основном ими торгуют на Востоке, где турки пьют их отвар вместо вина. Они не пользуются большой популярностью в Европе. Что касается этой биржи, в основном кофе покупают торговые агенты для Лондона и немного для Марселя и Венеции. Насколько я припоминаю, в последнее время он приобрел определенную популярность при иностранных дворах.

Мигель кивнул:

— Я слышал, что некоторые проявили интерес к кофе, но это дело деликатное. Не знаю, как объяснить, но есть люди, которые хотели бы, чтобы торговля кофе не развивалась.

— Я понимаю, — уклончиво сказал Нунес.

— Тогда позволь мне быть откровенным. Я хочу знать, можешь ли ты импортировать зерна кофе для меня в больших количествах, вдвое больше того, что поставляется в настоящее время за год. И я хочу знать, можешь ли ты держать эту операцию в тайне от всех.

— Конечно, это возможно. Думаю, в год поставляется около сорока пяти баррелей, в каждом около шестидесяти фунтов. В настоящее время кофе продается по полгульдена с небольшим за фунт, то есть тридцать три гульдена за баррель. Вам требуется девяносто баррелей, так? Чуть меньше трех тысяч гульденов?

Мигель постарался не думать, насколько огромна эта сумма.

— Правильно.

— Объемы ограничены, но думаю, я смогу получить девяносто баррелей. Я поговорю со своими людьми из Ост-Индии и поручу им поставить вам эти объемы.

— Но потребуется строжайшая конфиденциальность. Надо, чтобы даже матросы не знали, какой груз они везут. Сколько убытков может принести одно неосторожно сказанное слово…

— Это нетрудно. Я велю своим торговым агентам вписать в судовую декларацию название какого-нибудь другого товара, более распространенного. Это довольно частая практика. Как бы я продержался столько времени в коммерции, не умей хранить подобные секреты?

Мигелю хотелось захлопать в ладоши от радости, но он сдержался. "Будь спокоен, — велел он себе. — Делай равнодушный вид, будто эти планы интересуют тебя постольку-поскольку".

— Звучит заманчиво. После того как я сделаю заказ, сколько времени понадобится, чтобы товар был доставлен на склад в Амстердаме?

Нунес задумался:

— Для верности мне потребуется два месяца, максимум три. Плюс некоторое время на то, чтобы собрать нужное количество. И, Мигель, я буду держать язык за зубами здесь, но не могу ручаться за сохранение тайны, если речь идет о компании. Как только мои агенты начнут покупать кофе в больших количествах, кто-нибудь узнает об этом, и цены пойдут вверх.

— Понимаю. — Он чуть не сказал "не важно", но вовремя осекся. Лучше не раскрывать слишком многого. Нунесу можно доверять, но это не означало, что ему следует знать больше необходимого. — Мой покупатель учитывает это.

Нунес огладил коротко подстриженную бороду.

— Мне кажется, компания опять заинтересовалась кофе. В порту Мокка, откуда поступает кофе, полно кораблей с Востока. Корабли не успевают загружать.

— Но ты говоришь, что можешь достать то, что мне нужно?

— Компания любит накапливать запасы. Я тебе больше скажу: как ты, возможно, знаешь, по турецким законам за вывоз живого кофейного дерева грозит смертная казнь. Турки не хотят, чтобы кто-то, кроме них, выращивал и торговал кофе. Всем известно, какой это коварный народ, но, поверь, они невинные овечки в сравнении с голландцами. Морскому капитану по имени ван дер Брок удалось тайком вывезти кофейное дерево, и теперь компания начала выращивать кофе на собственных плантациях на Цейлоне и Яве. Она рассчитывает производить достаточно кофе, чтобы добиться равновесия с восточными торговыми партнерами. Но для этого нужно все подготовить.

Мигель кивнул:

— Когда придет время собирать урожай, компания захочет уже иметь рынок сбыта в Европе.

— Совершенно верно. Не буду спрашивать о твоих планах, но мне кажется, мы могли бы заключить договор. Я буду сообщать тебе все новости об этом товаре, какие услышу, если ты будешь иметь меня в виду как первоочередного поставщика и если это останется между нами.

— Согласен, — сказал Мигель.

Они ударили по рукам. Нунес явно почувствовал, что сможет заработать на этой сделке, поверил Мигелеву чутью.

Мигель не мог припомнить, когда он был настолько взволнован в последний раз. Даже когда он узнал, что в последнюю минуту цена на бренди выросла, и, если бы он не продал свои фьючерсы, смог бы заработать четыреста или пятьсот гульденов, ему было все равно. Какое значение могут иметь столь мелкие суммы? Через год он станет одним из самых богатых людей среди португальцев в Амстердаме.

Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

После того как я был изгнан из общины, большинство моих друзей и партнеров отвернулись от меня. Многие предали меня из-за страха перед маамадом, другие потому, что были стадом, которое ни на минуту не допускало, что черем наложен на меня несправедливо. И, если быть откровенным, как я обещал, были и такие, кто полагал, будто я обманул их или злоупотребил их доверием, и ликовали, что с Алферондой покончено.

Люди, которые были должны мне деньги, отказывались платить, будто решение маамада отменяло все гражданские законы и личную честь. Старые деловые партнеры возвращали мои письма, не распечатывая. Из-за Паридо я остался без средств к существованию, и хотя у меня были кое-какие сбережения, я знал, что надолго их не хватит.

Не могу точно вспомнить, как получилось, что я начал ссужать деньги под проценты. Вопрос — здесь, обещание — там; и вот, проснувшись однажды утром, я понял, что стал ростовщиком. Тора не одобряет ростовщиков, но в Талмуде говорится, что можно обойти закон, чтобы выжить, а как иначе я мог выжить, если те, кто отвечает за соблюдение закона, несправедливо отняли у меня средства к существованию.

В Амстердаме таких, как я, было немало. Мы специализировались на разных сословиях, как таверны. Один ростовщик обслуживал ремесленников, другой — торговцев, третий — лавочников. Я решил никогда не иметь дела с евреями, ибо не хотел идти по этой дорожке. Я не хотел навязывать свою волю соотечественникам, чтобы они потом не говорили, будто я действовал против них. Я ссужал деньги голландцам, и то не всем. Так вышло, что я ссужал деньги самым отвратительным из них: ворам и бандитам, преступникам и ренегатам. Сам я не выбрал бы столь низкое сословие, но человеку надо зарабатывать на хлеб, и я попал в такую ситуацию помимо своей воли.

Я знал, что мне придется быть злодеем, если хочу, чтобы мне возвращали деньги. Ибо я ссужал деньги тем, кто зарабатывал свой хлеб, забирая то, что им не принадлежит, и у меня не было никакой уверенности, что мой капитал будет более неприкосновенным, чем кошелек пешехода или сейф хозяина лавочки. Единственным способом заставить этих людей выполнить их обещания было внушить им страх перед последствиями невыполнения.

К сожалению, Алонсо Алферонда не злодей. Он не способен быть грубым, жестоким и безжалостным, но недостаточная жестокость компенсируется у него хитростью.

Хочу сообщить в связи с этим, что со мной шутки плохи. Когда в канале нашли тело безымянного нищего, было нетрудно пустить слух, что это тело глупца, который решил, что можно не заплатить Алферонде. Когда нищий ломал руку или терял глаз в результате несчастного случая, при помощи нескольких монет он был готов рассказать каждому, что лучше бы ему было вернуть долг Алферонде своевременно.

Хотя, как мне кажется, Господь, слава Тебе, наделил меня добрым лицом, источающим дружелюбие, вскоре все воры в Амстердаме дрожали, едва завидев меня. Сердитого взгляда или поднятой брови было достаточно, чтобы золото текло рекой.

Когда мне попадался должник, действительно неспособный заплатить, я делал так, что он верил, будто впервые в жизни Алферонда решил проявить милосердие, однако это милосердие крайне хрупко и ненадежно, и даже нельзя помыслить, чтобы им злоупотребить. Такой вор обычно возвращал долг прежде, чем положить кусок хлеба себе в рот.

С помощью небольших хитростей я легко одурачивал подобную публику. По природе своей воры — простой и легковерный народ, верящий в чудовищ и великанов-людоедов. Некоторые, когда платили мне, верили, будто мне известно содержание их кошелька и местонахождение их жалких тайников, словно я колдун, а не ростовщик. Я ничего не делал, чтобы разуверить их. Алферонда не глупец.

Я знал, что евреи во Влойенбурге говорили обо мне в нелестных выражениях, но я также знал, что невинен перед Господом, — по крайней мере насколько невинным может быть человек, ссужающий деньги ворам.

10

Мигель и Гертруда встречались в "Трех грязных псах", таверне близ доков, где швартовались огромные корабли, груженные товарами со всего света. День был теплым и на удивление солнечным, и Мигель остановился посмотреть на корабли, сверкающие в отраженных от воды бликах. Некоторые были великанами, пришедшими из заморских портов, судами, чьи капитаны молились на коленях, когда их лоцманы маневрировали в предательских водах амстердамской бухты. Владеть таким кораблем было замечательно, но, с точки зрения голландцев, не столь замечательно, как владеть меньшими по размеру флиботами — небольшими проворными кораблями, которыми было легче управлять меньшей командой и которые вмещали больше груза, чем громоздкие корабли других стран. Отчасти благодаря этим морским чудесам голландцы занимали ведущее положение не только в торговле, но и в транспорте, ибо кто не пожелает доставлять свои товары в трюмах голландских судов, когда это сокращает расходы в три раза.

Евреи в таверне "Три грязных пса" бывали редко. В основном ее посещали рабочие и хозяева складов, и Мигель знал, что, если встретит там кого-нибудь из своих единоверцев, тому наверняка тоже есть что скрывать. Гертруда, чей муж был когда-то совладельцем одного из этих гигантских зданий на Броуверсграхт, бывала в этой таверне регулярно.

Окна в "Трех грязных псах" располагались странно высоко, под потолком, и яркие солнечные лучи пересекали полутемное помещение под прямыми углами. Большинство столиков было занято, но давки в таверне не было. Мужчины сидели за столами небольшими группами. Рядом с дверью кто-то громким голосом читал вслух газету, около дюжины мужчин слушали и выпивали.

Гертруда сидела в задней части таверны, в серой юбке и синем корсаже она выглядела скромно и неброско. Сегодня она пришла в таверну не веселиться, а по делу и не надела яркого платья, чтобы не привлекать внимания. Она курила трубку и сидела рядом со своим телохранителем, Хендриком, который прошептал что-то заговорщически, увидев Мигеля.

— Добрый день, Еврей, — сказал голландец с почти неподдельной сердечностью. От него можно было ожидать чего угодно. Он мог вести себя как злодей, а через минуту быть добрейшим человеком на свете. — Присоединяйтесь. И как мы умудрялись обходиться без вас все это время? Без вашего общества мы пересохли, как пустыня.

Мигель сел. Знание о своем грядущем богатстве боролось в его душе с неприятным ощущением, что Хендрик смеется над ним.

— У вас радостный вид, — сказала ему Гертруда. — Надеюсь, месяц окончился для вас удачно.

— Невероятно удачно, мадам. — Мигель не смог сдержать улыбку.

— А я надеялась, эта улыбка означает, что у вас есть твердые планы заняться со мной коммерцией.

— Возможно, и это тоже, — ответил Мигель. В присутствии Хендрика он не рискнул бы назвать даже свое имя или день недели. — Но лучше мы не будем говорить об этом сейчас.

— Ой, что это? — Хендрик с улыбкой наклонился, приставив ладонь к уху. — Кто-то меня зовет? Ну, тогда я оставлю вас вдвоем, ибо коммерция меня совсем не интересует. Коммерция — удел евреев, а у меня полно христианских дел.

— Увиваться за юбками или пить?

Он засмеялся:

— Это я скажу только своему Создателю.

— Тогда увидимся завтра, — сказала ему Гертруда, легонько пожимая ему руку.

Хендрик с трудом встал, и его качнуло так, что он чуть не свалился на Гертруду. Он ухватился за край стола, чтобы не упасть.

— Да будут прокляты эти чертовы полы, эй, Еврей. Я говорю, да будут они прокляты. — Он замолчал, словно ждал, пока Мигель не проклянет полы.

Женщина, которая видит своего слугу или любовника в таком виде, обычно сердится или краснеет от стыда, но Гертруда даже не посмотрела в его сторону: ее внимание привлекла история из газеты, которую читали вслух. Она не видела, как Хендрик с трудом сделал несколько шагов в сторону двери и развернулся так быстро, что чуть не упал, но удержался на ногах, ухватившись за плечо Мигеля.

Дыхание у этого крепкого мужчины было на удивление свежим, принимая во внимание тот факт, что он пил пиво и закусывал луком, но усы лоснились от жира, и Мигель отпрянул, уклоняясь от неприятной близости.

— Когда мы виделись в последний раз, — прошептал он Мигелю прямо в ухо, — после того как я вышел, ко мне приблизился человек и спросил, знаю ли я вас. Думаю, это был еврей, как вы. Спросил, не хочу ли я оказать ему кое-какую помощь.

Мигель взглянул на Гертруду, но она не обращала на них никакого внимания. Она смеялась над чем-то забавным в газете, и почти все посетители таверны смелись вместе с ней.

— Думаю, это был какой-то жулик, решивший обмануть и меня и вас, — солгал Мигель.

Кто бы это мог быть? Паридо? Его шпион? Даниель? Иоахим, выдающий себя за еврея?

— Я так и подумал. Кроме того, я не стану обижать друга моего друга. Это не по-моему.

— Рад это слышать, — прошептал Мигель.

Хендрик еще раз похлопал его по плечу, на этот раз гораздо сильнее, почти ударил, и пошел прочь, шатаясь и натыкаясь на столы.

Мигель подумал, что следовало бы поблагодарить Хендрика за сведения и за то, что он, как выразился, не стал его обижать. Однако Мигель не собирался благодарить таких, как Хендрик, за то, что они не причинили вреда.

— Итак, прекрасная дама, — сказал Мигель, чтобы привлечь внимание Гертруды, — нам есть что обсудить, не так ли?

Она повернулась к Мигелю, и на ее лице было удивление, словно она забыла, что кто-то сидел за ее столиком.

— О сеньор, я сгораю от нетерпения услышать, что вы хотите мне сказать. — Гертруда сжала руки. У нее подергивался левый глаз. — Очень надеюсь, что вы думали о кофе так же часто, как и я.

Мигель заказал пива, а Гертруда достала маленький кожаный мешочек со своим любимым табаком.

— Так и было, — сказал он. — Вы соблазнили меня своим предложением.

— Неужели? — просияла она.

— Я уснуть не мог, думая об этом.

— Никогда не подозревала, что мои идеи так на вас подействуют.

Мальчик-прислужник поставил перед Мигелем кружку с пивом.

— Давайте обсудим детали.

Гертруда набила трубку, зажгла ее с помощью масляной лампы и наклонилась к нему.

— Обожаю обсуждать детали, — сказала она хрипловатым голосом. Она затянулась и выпустила клубы дыма. — Но не буду делать вид, будто удивлена, что вы согласились. Я с самого начала знала, что не ошиблась в вас.

Мигель засмеялся:

— Прежде чем продолжить, я хотел бы кое-что прояснить. Если я вступаю в дело с вами, то хотел бы знать, на каких условиях.

— Условия будут зависеть от вашего плана. У вас ведь есть план, не так ли? Без хорошей идеи какой толк от моего капитала.

Мигель засмеялся вполне искренне, но на самом деле его радость была намного больше, чем он показал. У Гертруды есть капитал. Именно это он хотел услышать.

— Мадам, я придумал план, и такой хитроумный, что вы подумаете, будто я сошел с ума. Эта моя идея… — Он покачал головой. — Я сам с трудом верю.

Гертруда отложила трубку. Она оперлась обеими руками о стол и наклонилась к Мигелю:

— Так расскажите мне все.

И Мигель ей все рассказал. Он говорил о своей идее с ясностью, которая его самого удивила, — от деталей подготовки и нескольких уровней выполнения плана до окончательного завершения, чрезвычайно сложного и одновременно потрясающе простого. Его речь лилась легко, возможно из-за пива, но он ни разу не запнулся, не замялся и не споткнулся. Он говорил, как оратор, и, не закончив всех объяснений, уже знал, что завоевал ее.

После того как он закончил, Гертруда сидела молча какое-то время. Наконец она очнулась:

— Поразительно. — Она отхлебнула пива. Отхлебнула еще раз и подняла голову. У нее был такой вид, будто она только что проснулась. — Вы превзошли мои самые смелые ожидания. Думаете, это возможно? Я имею в виду масштабы, не могу представить…

Мигель улыбался как идиот. Его жизнь менялась у него на глазах. Сколь часто приходится человеку глупо наблюдать, как меняется его жизнь, не понимая, что изменения обязаны повседневным вещам! А если человек стоит на пороге величайших свершений благодаря его собственному плану и точно знает, что они начинаются в этот самый момент, — этим стоит насладиться.

Она ударила по столу, не очень сильно, но с достаточной силой, чтобы задребезжала пустая кружка Мигеля.

— Господи боже, этот ваш план… у меня нет слов.

— Однако… — Мигель прочистил горло, прежде чем продолжить, стараясь не улыбаться. В конце концов, тема была серьезная. — Однако потребуются деньги. Этот момент необходимо прояснить.

Минуты этой он ждал со страхом. Гертруда просто хотела произвести впечатление, или в ее распоряжении действительно есть достаточный капитал? Без денег они бессильны что-либо сделать.

Она взяла его за руку, осторожно, словно боясь, что, если она ее выпустит, рука упадет и разобьется.

— Я достаточно долго была сама себе хозяйкой, чтобы понять: капитал лишь одна составляющая коммерции. Не думайте, что, если я вкладываю деньги, вы должны от этого пострадать. Я предлагаю пятьдесят процентов. Даже если бы у меня был капитал всего мира, без вас я бы ничего не смогла сделать. Разве не так принято поступать в Амстердаме, разве не это сделало Амстердам великим городом? Мы правим миром, потому что мы придумали акционерные компании, корпорации и торговые ассоциации, чтобы делить риски. — Она сильно сжала его руку. — И богатство.

— Дело в том, — неуверенно начал Мигель, — что я не могу ничего предпринимать от своего имени, поскольку на мне висят некоторые долги. Если эти мелочные кредиторы узнают о деле, они станут мне докучать, и нам это помешает.

— Значит, мы будем пользоваться моим именем, непорочным, как у дитя. Какая разница, какое имя использовать.

— Конечно, — согласился он. — Мы должны договориться о степени единения и обещать держать наше дело в тайне от всех, включая наших близких друзей.

— Вы имеете в виду Хендрика. — Гертруда засмеялась. — Он не способен понять даже такой сделки, как покупка сливового пирога. Я бы не рискнула утомлять его мозг ничем подобным, даже не будь это тайной. Не стоит беспокоиться на этот счет. Даже если бы он узнал о нашем плане, даже если бы он понял его, он бы никому не сказал. Трудно отыскать более преданного человека.

Он задумался, не зная, как сформулировать еще одно свое опасение.

— Мы еще не говорили о том, каких вложений требует этот план, и о масштабе ваших возможностей.

— Мои возможности ограничены, — согласилась Гертруда. — Сколько нам потребуется?

Мигель говорил быстро, желая покончить с самой трудной темой:

— Полагаю, чтобы осуществить наши планы, потребуется не более трех тысяч гульденов.

Он выжидал. На три тысячи гульденов человек может жить припеваючи в течение года. Могли у Гертруды быть такие деньги? Муж оставил ей кое-какое состояние, но могла ли она легко собрать три тысячи гульденов?

— Это не просто, — сказала Гертруда, подумав, — но это возможно. Когда понадобятся деньги?

Мигель пожал плечами, изо всех сил стараясь скрыть свое ликование:

— Через месяц.

Лучше всего было вести себя так, будто сумма в три тысячи гульденов не представляла ничего необычного. Фактически, видя, как легко она согласилась на эту сумму, он сразу же пожалел, что не запросил больше. Попроси он четыре тысячи, можно было бы пустить дополнительные деньги на уплату долгов и чувствовать себя немного свободнее, что, в конце концов, представляло собой вполне законные издержки.

Гертруда очень серьезно кивнула:

— Я переведу средства на ваш счет в банке биржи, чтобы вы могли начать действовать и чтобы ни одна душа не знала, что мы с вами связаны.

— Я знаю, что никому из нас не нравится, когда суют нос в чужие дела, но, поскольку мы теперь партнеры, а не просто друзья, хотелось бы кое-что прояснить.

— Меня это не удивляет, — радостно сказала Гертруда. — Вы хотели бы узнать, как я смогу собрать такую значительную сумму так скоро.

Она сказала это весело, чтобы Мигель не почувствовал и намека на горечь. В конце концов, вопрос был вполне уместен.

— Поскольку вы подняли этот вопрос, не буду скрывать, что меня это интересует.

— Я не закапывала в погребе клада, — сказала Гертруда. — Я предполагаю продать часть моих вложений. На это уйдет несколько недель, чтобы получить лучшую цену, но я могу собрать нужную сумму, не разоряя себя.

— Вы хотите, чтобы я выступил в качестве вашего посредника?

Она хлопнула в ладоши:

— Я была бы чрезвычайно рада, это избавило бы меня от уймы хлопот. — Потом она прищурилась. — Но все же поступим иначе. Я знаю, вы опасаетесь этого своего злостного совета. Стоит ли открыто делать то, что может выдать наше партнерство?

— Я бы не назвал совет злостным, он скорее чересчур усердный, но я с вами согласен. У вас есть на примете кто-то другой?

— Я позабочусь об этом сама. — Гертруда запрокинула голову и посмотрела в потолок. Потом она снова посмотрела на Мигеля. — Должно быть, сам Господь свел нас вместе, сеньор. Я благоговею перед вами.

— Скоро весь мир будет благоговеть перед нами, — сказал он.

План Мигеля, плод его ума, был настолько прост, что он не понимал, как это не пришло никому в голову раньше. Конечно, для осуществления плана требовались определенные условия. Человек должен действовать в определенный момент жизни товара, и он знал совершенно точно, что наступал нужный момент в жизни кофе.

Прежде всего Мигель организует крупную поставку кофе в Амстердам, такую крупную, что кофейный рынок, до настоящего времени специализированный и чрезвычайно узкий, будет наводнен. В город поступит девяносто баррелей. Никто не будет знать о прибывшем грузе. Поэтому на первом этапе важен элемент неожиданности. Пользуясь своим преимуществом, Мигель скупит большое количество фьючерсов, гарантирующих ему право продавать по заранее определенной цене, примерно по тридцать три гульдена за баррель.

Когда дойдут слухи о поступлении большой партии кофе, цена на него упадет — и Мигель получит значительный доход от разницы в цене. Но эти прибыли только возбудят его аппетит, как небольшая закуска перед предстоящим пиршеством. К этому моменту Мигель с Гертрудой уже наймут агентов, которые будут работать на десятке самых важных товарных бирж Европы: в Гамбурге, Лондоне, Мадриде, Лиссабоне, Марселе и в других городах, тщательно отобранных Мигелем. Каждый агент будет знать лишь свое задание, но не тот факт, что является частью большего плана.

Через несколько недель после прибытия их груза в Амстердам вся Европа узнает, что рынок кофе наводнен, и цены на всех биржах упадут. Тогда агенты начнут действовать. Они начнут скупать кофе по искусственно заниженной цене. И все они начнут действовать одновременно. Эта часть плана была настолько гениальна, что Мигель даже не мог думать о ней, не опорожнив предварительно мочевой пузырь. Если бы до Лондона дошел слух, что кто-то хочет скупить весь кофе в Амстердаме, цена в Лондоне подскочила бы — и покупать кофе стало бы невыгодно. Поэтому Мигель считал, что самым сильным элементом его плана была одновременность. Прежде чем кто-то успеет сообразить, что произошло, он будет владельцем всего кофе в Европе. Он сможет диктовать любые цены и ставить любые условия импортерам. У них с Гертрудой будет то, к чему все стремятся и что редко кому достается, — монополия, вещь, благодаря которой создаются немыслимые состояния.

Сохранение монополии потребует определенной сноровки, но они, вероятно, с этим справятся, по крайней мере на какое-то время. Ост-Индская компания, импортирующая кофе, будет мешать Мигелю контролировать цены, но ей это удастся, только если она значительно увеличит поставки кофе на европейский рынок. Конечно, у компании есть плантации на Цейлоне и Яве, но пройдет несколько лет, прежде чем на них удастся собрать достаточный урожай, а опустошить склады на Востоке означало бы пожертвовать намного более важным направлением торговли. Какое-то время у компании не будет мотива что-либо предпринимать, и она будет наблюдать и выжидать. Она будет выращивать кофе и копить его запасы. Только накопив запасы, которые превысят контролируемые им объемы, компания нанесет удар.

Ну и пусть, подумал Мигель. Прежде пройдет пять, десять, а может быть, и пятнадцать лет. Компания обладает терпением паука, и, когда она решится действовать, Мигель и Гертруда будут уже несметно богаты.

Возможно, задолго до этого маамаду станет известно о партнерстве Мигеля и Гертруды. Но что он сможет сделать, когда Мигель пожертвует десятки тысяч гульденов на благотворительность? Всего через несколько месяцев Мигель будет обладать богатством, о котором большинство людей даже не мечтают, а он познает его вкус. Этот вкус будет упоительным.

Мигель настолько увлекся, что когда, уже лежа в постели, вспомнил, что совершенно забыл о встрече с Иоахимом Вагенаром, то почувствовал лишь легкое сожаление.

Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

Я слишком много говорю о себе. Знаю, знаю. Я просмотрел написанные мной страницы, и что я там увидел, кроме Алферонды и Алферонды? Однако мои читатели наверняка мне возразят: "Дорогой Алонсо, что может быть интереснее твоей жизни и твоих взглядов?" Вполне справедливо, дорогие читатели. Вы убедили меня своими благосклонными доводами. Но есть другие вещи, о которых стоит написать, и в первую очередь то, из-за чего я начал эти мемуары. Прежде всего это кофе.

Не так давно, во времена моего детства, кофе, как и другие экзотические порошки или сушеные зерна, можно было найти лишь в пахнущем плесенью шкафу аптекаря. Его давали в малых дозах при болезнях крови и кишечника. Тогда считали, что в больших количествах это яд. Даже сейчас, когда этот эликсир захлестывает Европу наподобие темного прилива, аптекари предостерегают его любителей, пытаясь сохранить свое влияние. Они говорят, что, если употреблять это лекарство в больших количествах, оно приведет к слабости. Оно высушивает кровь и приводит к импотенции и бесплодию. Не слушайте их. Я вас уверяю, кофе ни к чему подобному не приводит. Я употребляю кофе в больших количествах, и моей крови мог бы позавидовать человек вдвое моложе меня.

К этому несчастному напитку, чье предназначение сделать нас лучше, всегда относились неоднозначно. Сначала он получил известность на Востоке, где его удивительные свойства восприняли с подозрением. Магометанская вера запрещала употребление алкоголя, поэтому люди на Востоке не знали напитков, которые меняли характер человека. Около ста лет назад в Египте наместник царя созвал главных имамов, чтобы решить, запрещен или разрешен кофе в соответствии с правилами питания, изложенными в их священных писаниях. Один имам заявил, что кофе подобен вину и поэтому его следует запретить. Но как было можно соглашаться или спорить, ибо все эти благочестивые люди никогда не пробовали вина и могли только гадать. Они знали, что вино делает человека сонным. Но кофе, напротив, бодрит. Следовательно, кофе не мог быть подобен вину.

Другой имам кричал, что кофе черного цвета, а обжаренные зерна похожи на грязь. Магомет запрещал есть грязь, значит, кофе следует запретить. Третий говорил, что, поскольку огонь очищает, в процессе обжаривания зёрна кофе перестают быть нечистыми и, напротив, очищаются от всего, что было в них нечистого. В результате они могли только сказать, что кофе ни запрещен, ни разрешен. Они сочли, что кофе мекруб, то есть нежелателен.

Конечно, они ошибались. Слово «нежелательный» вовсе не подходит к кофе. Все стремятся приобрести его силу, а когда он только появился, были люди, хотевшие приобрести богатство, которое он сулил. Одним из таких людей был, конечно, Мигель Лиенсо, благодетель моих юных дней. Как добр он был по отношению к нашей семье, предупредив вовремя об инквизиции, когда никто другой не подумал нас спасать! Разве он это сделал из выгоды? Нет, никакой выгоды в этом не было. Он сделал это из любви? Мы были едва знакомы. Он сделал это, я уверен, потому что он справедливый человек, которому доставляет удовольствие разрушать планы злодеев.

Я не хотел ставить его в неловкое положение, поэтому, когда подружился с Лиенсо в Амстердаме, не стал напоминать ему о добре, сделанном для моей семьи. Вместо этого я иногда совершал с ним небольшие сделки, составлял ему компанию в тавернах и харчевнях и учился с ним вместе в синагоге Талмуд-Тора, пока не был отлучен.

Встречаясь, мы разговаривали о разных пустяках. А потом однажды он сказал мне, что хочет заняться торговлей кофе. Я знал о кофе, поскольку несколько лет прожил на Востоке. Я знал, что человек, который пьет кофе, вдвое сильнее, вдвое мудрее и вдвое хитрее, чем человек, который его не пьет. Я знал, что кофе обостряет ваш ум.

Я знал и другие вещи. Я знал вещи, о которых не был готов рассказать своему другу сеньору Лиенсо. Не потому, что я желал ему неудачи. Вовсе нет. Напротив. Я не поделился с ним секретами потому, что желал ему удачи. Вдобавок у меня были все основания полагать: это новое кофейное предприятие — именно то, что мне нужно.

11

Кофе. Это был огонь, который питал сам себя.

Мигель с холодными от сырости ногами сидел в своем подвале и пил кофе чашку за чашкой. Он писалписьма маклерам и торговцам всех бирж, которые были ему известны. Естественно, пройдет несколько недель, прежде чем он получит ответы, но ответы будут. Он просил ответить как можно скорее и обещал щедрые комиссионные.

Все было так, как говорил Алферонда. Он не спал полночи, перечитывал свои письма, рвал их и писал заново. Он выучил порцию Торы, заданную на неделю, и знал, что блеснет в своей синагогальной группе. Он перечитал восемь повестей об Очаровательном Петере.

На следующий день он чувствовал себя разбитым, но, если это цена производительности, он был готов ее заплатить. В любом случае утренний кофе погасил долги, набранные кофе, выпитым накануне вечером.

Мигель слышал, что Паридо и его торговое объединение понесли значительные убытки — иначе говоря, не получили барыши, на которые рассчитывали, — из-за того, что Мигель вмешался в торги китовым жиром. Однако при встрече на бирже Паридо не подал виду, что сердится.

— Я слышал, ваш месяц окончился удачно, — сказал парнасс.

Однако, несмотря на радостные слова, его голос звучал так, будто он говорил о смерти друга.

Мигель широко улыбнулся:

— Могло быть и лучше.

— То же самое могу сказать о своем месяце. Вы знали, что ваши махинации с китовым жиром принесли мне изрядные убытки?

— Мне очень жаль, — сказал Мигель. — Я понятия не имел, что вы связаны с этим, иначе не решился бы участвовать в торгах.

— Это вы мне так говорите, а на самом деле все это довольно сомнительно, — сказал Паридо. — Несколько человек шепнули мне на ухо, что ваша махинация с китовым жиром была пощечиной.

— На вашем месте я бы не позволил моему брату шептать вам что-либо на ухо. Его несвежее дыхание сразило бы и лошадь. Если не верите в мою честность, поверьте, по крайней мере, в мою осторожность. С какой мне стати вызывать ваше неудовольствие, намеренно выступая против вас?

— Я не знаю, что вынуждает человека поступать тем или иным образом.

— Я тоже. А вы знаете, в последний момент цена на бренди подскочила. Вероятно, вы об этом знать не могли, хотя кое-кто мог бы шепнуть мне кое-что на ухо, если б захотел.

Паридо нахмурился:

— Уж не думаете ли вы, что я обманул вас с вашими фьючерсами?

— Все это довольно сомнительно, — сказал Мигель.

Паридо хихикнул:

— Возможно, мы сравняли счет. Вы потеряли на бренди меньше, чем я потерял на китовом жире, но ваши убытки для вас важнее, чем мои убытки для меня.

— Это правда, — согласился Мигель.

— Позвольте мне задать вам один вопрос. Как оказалось, что вы приняли участие в торгах китовым жиром? Вы полагаете, это чистое совпадение?

Мигель не знал, как ответить, но Паридо заговорил прежде, чем молчание стало слишком заметным:

— Вам кто-то посоветовал вступить в торги китовым жиром?

Словно Очаровательный Петер подсказал ему имя. Ну конечно. Почему не сказать?

Назвать его имя не было предательством, поскольку он был вне досягаемости Паридо.

— Я получил записку от Алферонды. Он советовал мне купить китовый жир, по его собственному почину.

— И вы ему поверили, человеку, которого мы изгнали из общины?

— Я подумал, у него нет причин мне лгать, и когда я сам навел справки о товаре и обстановке на бирже, то заключил, что совет был хорошим.

Паридо в задумчивости почесал бороду:

— Я предполагал, что так может случиться. Рекомендую вам, Лиенсо, больше не иметь никаких дел с ним. Если требуется, заплатите ему агентское вознаграждение, но избавьтесь от него. Этот человек представляет опасность для любого, кто с ним соприкасается.

Мигель не мог поверить в свою удачу, что ему так легко удалось избежать гнева Паридо. Конечно, тот был недоволен тем, что потерял деньги, но, вместо того чтобы тратить гнев на Мигеля, решил обвинить во всем Алферонду.

Тем временем оказалось, что получить деньги за китовый жир труднее, чем он предполагал. После расчетного дня, когда на его счет в биржевом банке не поступило никаких денег и когда он начал получать письма от московского агента относительно причитающихся ему тысячи девятисот гульденов, Мигель решил, что пора начать разыскивать свои деньги. Он нашел Рикардо, маклера, которому продал акции, в таверне, пользующейся популярностью среди португальских евреев. Тот был уже пьян и выглядел так, словно больше всего на свете хотел бы находиться у себя в постели или, по крайней мере, подальше от Мигеля.

— Как поживаете, Лиенсо? — спросил он и направился прочь, не дожидаясь ответа.

— О, я был очень занят, Рикардо, — сказал Мигель, следуя за ним. — Осуществил несколько сделок, заработал несколько гульденов. Видите ли, дело в том, что, когда человек зарабатывает несколько гульденов, он рассчитывает, что эти гульдены появятся на его счете в биржевом банке.

Рикардо обернулся:

— То же самое говорят ваши кредиторы.

— Ба! — воскликнул Мигель. — Вы сегодня остры на язык. Можете острить сколько угодно, но не забудьте заострить перо, прежде чем выписать мне денежки.

— Поскольку вы в Амстердаме всего пять лет, — сказал спокойно Рикардо, — и еще не научились искусству вести дела, позвольте я вам кое-что объясню. Поток денег подобен потоку воды в реке. Можно стоять на берегу и подгонять воду, но это вряд ли вам поможет. Вы получите свои деньги, когда придет время.

— Когда придет время? Человек, у которого я взял в долг, чтобы приобрести этот китовый жир, другого мнения о том, когда придет время.

— Вероятно, не стоило брать еще один кредит, когда нечем отдавать. Я полагал, уж это вы должны были усвоить.

— Да какое право вы имеете читать мне нотации о кредитах, когда сами не заплатили мне! Кто ваш мерзкий клиент, который виновен в задержке?

Рикардо фыркнул под неряшливыми усами.

— Вы прекрасно знаете, что я этого не скажу, — проговорил маклер. — Я не позволю вам создавать проблемы для моих клиентов и для меня тоже. Не нравится, как я веду дела, так сами знаете, что делать.

Мигель оказался загнанным в угол. Будь Рикардо голландцем, можно было бы обратиться в совет биржи или в суд, но маамад не поощрял того, чтобы евреи улаживали свои разногласия публично. Напротив, маамад предпочитал улаживать такие дела сам, но Мигель не хотел выносить проблему на рассмотрение совета. Паридо мог настроить маамад против Мигеля из мести, и тогда у него не будет никаких способов защиты.

— Мне не нравится ваш тон, Рикардо, — сказал Мигель. — Обещаю, этот инцидент не украсит вашу репутацию.

— Вам ли говорить о репутации… — ответил маклер и, развернувшись, пошел прочь.

Несколькими днями позже Мигель рано вышел из дома своего брата и пошел по Херенграхт. Красивые широкие улицы были обсажены липами, на которых только что распустились листья. По обеим сторонам канала высились огромные дома, символизирующие процветание, которого добились голландцы за последние полвека. Громадные здания из красного кирпича, построенные так добротно, что для заделки швов им не требовалась смола, покрывавшая огромное количество домов в городе. Эти дома были отделаны богато и пышно. Мигелю нравилось рассматривать украшения на фронтонах, гербы или другие символы источника богатства владельцев: сноп пшеницы, корабль с высокими мачтами, африканский дикарь в цепях.

Впереди него брел нищий, спотыкаясь как пьяный. Он был грязен и весь в лохмотьях. Большая часть левой руки отсутствовала, — видимо, он потерял руку недавно, так как рана была свежей и выглядела ужасающе. Мигель, который всегда был добр, возможно излишне добр к городским нищим, почувствовал прилив щедрости. А почему ему не быть щедрым? Благотворительность считалась одним из мицвот, а через несколько месяцев горсть стюверов будет для него сущим пустяком.

Он полез за кошельком, но что-то его остановило. Мигель почувствовал на себе чей-то испепеляющий взгляд и обернулся. В нескольких шагах от него стоял Иоахим Вагенар с кривой усмешкой на лице.

— Не дайте мне вас остановить, — сказал он, подойдя ближе. — Если вы в порыве великодушия хотели дать пару монет этому бедняге, было бы непростительно помешать вам. Человек, у которого есть липшие деньги, не должен стесняться благотворительности.

— Иоахим! — воскликнул Мигель, изо всех сил пытаясь изобразить радость. — Какая встреча!

— Приберегите свое лживое радушие, — сказал Иоахим, — после того как грубо нарушили нашу договоренность.

Мигель призвал на помощь свой непринужденный тон, с помощью которого убеждал людей купить то, что они не хотели покупать.

— Неудачное стечение обстоятельств помешало мне прийти. Все это было крайне неприятно, и уверяю, я предпочел бы вашу компанию обществу этих господ.

— Даже представить трудно такие ужасные обстоятельства, — сказал Иоахим тоном фигляра. — Такие ужасные обстоятельства, которые помешали вам не только выполнить обещание, но даже послать записку с предупреждением, что не сможете прийти.

Мигелю пришло в голову, что ему следует побеспокоиться об этой встрече посреди улицы. Если его заметит шпион маамада, Паридо может начать официальное расследование. Оглядевшись, он не заметил вокруг никого, кроме домашних хозяек, служанок и нескольких ремесленников. На этом пути нечасто попадались люди из его общины, и он решил, что можно продолжать разговор, по крайней мере еще несколько минут, не слишком рискуя.

— Должен вам сказать, что никакие деловые соглашения между нами в данный момент невозможны, — произнес он, стараясь смягчить свой голос. — Мои финансовые возможности крайне ограничены, более того, если быть откровенным, у меня огромные долги.

Ему было трудно говорить эти слова человеку столь жалкому, но в данных обстоятельствах правда казалась ему наилучшей стратегией.

— У меня тоже долги — я задолжал булочнику и мяснику. Оба угрожают, что примут меры, если я с ними не рассчитаюсь. Поэтому пойдемте на биржу, — предложил Иоахим. — Мы можем вложить деньги в какой-нибудь подходящий торговый корабль или другую махинацию, которую вы придумаете.

— О каких инвестициях вы говорите, если не можете заплатить за хлеб? — спросил Мигель.

— Вы одолжите мне деньги, — с уверенностью ответил Иоахим. — Я верну вам долг из моей доли прибыли, что должно мотивировать вас делать инвестиции более осмотрительно, нежели в прошлом, когда вкладывали чужие деньги.

Мигель остановился.

— Мне жаль, что у вас сложилось превратное впечатление, но вы должны понять, что я тоже потерпел значительные убытки в той злосчастной сделке. — Он набрался храбрости. Лучше сказать, чем иметь дело с бредовыми идеями Иоахима. — Вы говорите о своих долгах, но мои долги таковы, что их хватило бы, чтобы купить вашего булочника и мясника, вместе взятых. Сожалею, что вы в затруднительном положении, но, право, не знаю, чем могу вам помочь.

— Вы собирались подать этому нищему. Почему вы отказываетесь подать мне? Из простого упрямства?

— Горсть стюверов вам поможет, Иоахим? Если это так, возьмите их от всего сердца. Я полагал, такая сумма будет для вас оскорбительна.

— Будет! — резко сказал он. — Несколько стюверов взамен пятисот гульденов, которые вы у меня отняли?

Мигель вздохнул. Как жизнь может дарить такие надежды и такую скуку в одно утро?!

— Мое финансовое положение несколько расстроено в настоящее время, но через полгода я смогу предложить вам больше — смогу помочь вам осуществить этот ваш план и сделаю это с радостью.

— Полгода? — Голос Иоахима стал визгливым. — Вы бы согласились валяться на вонючей соломе и питаться помоями полгода? Моя жена Клара, которой я обещал хорошую счастливую жизнь, продает пироги на улице за Ауде-Керк. Через полгода она станет шлюхой. Я пытался отправить ее к родственникам в Антверпен, но она и слышать не хочет об этом дрянном городе. Вы думаете, мы можем ждать полгода?

Мигель подумал о жене Иоахима, Кларе. Он встречался с ней раз или два, она произвела на него впечатление сильной и разумной женщины и, безусловно, была намного красивее мужа.

Мысль о симпатичной жене Иоахима смягчила Мигеля.

— У меня с собой почти нет денег, — сказал он. — Впрочем, в другом месте у меня их тоже почти нет. Но я могу дать вам два гульдена, если это поможет решить ваши насущные проблемы.

— Ничтожные два гульдена — это только для начала, — сказал Иоахим. — Я буду считать это первым взносом в счет компенсации пятисот гульденов, которые я потерял.

— Сожалею, если вы полагаете, что пострадали, но меня ждут дела. Я не могу больше с вами разговаривать.

— Какие такие дела? — спросил Иоахим, загораживая ему путь. — Какие могут быть дела без денег?

— Могут, поэтому в ваших интересах не мешать мне.

— Как вы можете быть настолько жестоки ко мне? — сказал Иоахим, переходя на португальский с сильным акцентом. — Человеку, который потерял все, нечего больше терять.

Некоторое время назад, когда отношения между ними были более доверительными, Мигель сказал что-то о себе на португальском и был удивлен, когда Иоахим ответил ему на том же языке. Потом он засмеялся и сказал Мигелю, что в таком городе, как Амстердам, никогда нельзя думать, что твой собеседник не понимает языка, на котором ты говоришь. Возможно, Иоахим перешел на португальский, дабы показать, что между ними существует опасная связь, что он осведомлен о порядках, принятых у португальских евреев, в том числе о влиятельности маамада. Означал ли переход на португальский угрозу, намек на то, что если Иоахим не получит желаемого, то сообщит совету, что Мигель служил посредником для иноверцев?

— Меня нельзя запугать, — сказал Мигель на голландском и выпрямил спину.

Иоахим толкнул Мигеля. Несильно — это был скорее жест пренебрежения, небольшой толчок, заставивший Мигеля шагнуть назад.

— Я думаю, — сказал Иоахим, пародируя акцент Мигеля, — что вас можно запугать.

Мигель растерялся. Достаточно того, что Иоахим пугал его маамадом, угрозы физического насилия Мигель не потерпит. Но что он мог сделать? Ударить его? Бить сумасшедшего само по себе опасно. Более того, Мигель не мог рисковать и идти на прямой конфликт с голландцем. Маамад изгонит его из общины, не колеблясь. В Лиссабоне Мигель бы не задумываясь избил этого ненормального до крови, но здесь ему остается только беспомощно стоять.

Почувствовав нерешительность Мигеля, Иоахим обнажил свои гнилые зубы в зверином оскале.

Мигель почувствовал, что на них смотрят прохожие: опрятно одетый еврей спорит о чем-то с нищим. Будь они среди португальцев-католиков, проявляющих свое любопытство открыто, эта странная пара была бы окружена толпой служанок и крестьянок, которые смотрели бы на них с нескрываемым весельем, утирая запачканные мукой руки о фартуки, смеялись и отпускали бы шуточки, словно этот спор затеян для их развлечения, наподобие кукольного театра. Но здесь, среди голландцев, принявших близко к сердцу интроспективную доктрину реформированной Церкви, любопытствующие вежливо отводили взгляд, словно подсматривать за чужой жизнью было постыдным. Безусловно, у них хватало и своих забот.

— Мы понимаем друг друга, — сказал Иоахим. — Я возьму эти два гульдена.

Мигель сделал шаг назад, но считал, что это было значительным отступлением.

— Вы ничего от меня не получите. Я проявил доброту, а вы отплатили мне дерзостью. Держитесь от меня подальше, не то вонючая солома и помои покажутся вам величайшей роскошью на земле.

Мигель развернулся и зашагал по направлению к бирже, стараясь идти как можно быстрее, несмотря на то что ноги его стали тяжелыми, а колени плохо гнулись, надеясь своей решительностью смягчить неловкость ситуации. Он мысленно переживал инцидент снова и снова. Надо было дать несчастному два гульдена. Надо было дать не два, а десять. Сделать что угодно, чтобы он ушел.

— Будь проклята моя гордость, — пробормотал он.

Сумасшедший может сказать что угодно и кому угодно, включая маамад. Если Паридо узнает, что Мигель служил посредником для иноверца, все его заверения в доброй воле рассеются как дым.

Еще совсем недавно Мигель мог бы даже ударить Иоахима, невзирая на возможные последствия. Но теперь ему было что терять. Он не вправе рисковать своими новыми планами из-за какого-то раздосадованного неудачника. Хорошо бы утопить Иоахима в канале.

12

Ханна любила ходить на рыбный рынок в часы работы биржи, так как дорога туда шла через площадь Дам, и порой она могла видеть издали Мигеля. Он не замечал ее, занятый разговором с каким-нибудь важным торговцем, всегда уверенный в себе, потирающий в задумчивости свою короткую бородку. Иногда он смеялся и похлопывал собеседника по спине. Она никогда не видела Мигеля таким непринужденным, как на площади Дам, и ей хотелось верить, что этот приятный и довольный собой человек и есть настоящий Мигель, чувствующий себя как дома в тени роскошного здания ратуши и знаменитой биржи и каким он снова станет, лишь только освободится от долгов и от ига своего брата.

Даниель пристрастился к сельди после их приезда в Амстердам и требовал подавать ее трижды в неделю, тушеную или в соусе с изюмом и мускатным орехом, а иногда жаренную в сливочном масле с петрушкой. У продавцов на рыбном рынке были сотни способов продать тухлую селедку, но Аннетье знала все их хитрости. Она могла сразу определить, не натерты ли самые аппетитные на вид образцы растительным маслом, не подкрашены ли, не подсолены ли, чтобы скрыть запах гниения. Купив рыбу, женщины перешли через площадь Дам, чтобы приобрести овощи и, поскольку Даниель был, как никогда, щедр в то утро, фрукты на десерт после ужина. Занимаясь покупками, Ханна то и дело поглядывала в сторону биржи, не зная, когда выпадет случай и она увидит Мигеля в лучах его финансовой славы.

После посещения церкви Аннетье была необычно добра к ней. Она ничего не знала о мимолетной встрече Ханны с вдовой и не догадывалась, почему Ханна вернулась такая печальная. Девушка привела ее домой и напоила горячим вином, щедро сдобренным гвоздикой. Она приготовила листовую капусту для улучшения крови, но если улучшение и наступило, по Ханне этого было не видно. Аннетье шутила с ней, дерзила, тыкала пальцами ей в бока и по очереди то целовала, то щипала ее щеки, но ничто не помогало. В конце концов девушка смирилась с новым, унылым настроением Ханны и объявила, что не собирается тратить время, пытаясь развеселить такую мрачную и безучастную особу.

Ханне хотелось рассказать ей. Ей хотелось рассказать кому-нибудь, но она не собиралась больше делиться своими тайнами со служанкой, поэтому ничего ей не сказала. Ночью она лежала без сна, вспоминая тот нехороший взгляд, и пару раз даже хотела разбудить Даниеля — или просто толкнуть его, поскольку он часто не спал из-за зубной боли, — и признаться ему во всем. Он бы ее не выгнал, по крайней мере не тогда, когда она носит его ребенка. Тем не менее она хранила молчание. Она подумала, не рассказать ли Мигелю. В конце концов, вдова была его подругой, но она и помыслить не могла, как ему объяснить, что она делала в той части города.

Долгими ночами она неустанно повторяла про себя, что никто не должен знать. Если она будет молчать, никто ничего не узнает и никаких последствий не будет.

Успокаивали ее лишь кофейные зерна. Она снова спустилась в подвал к Мигелю и набрала горсть в фартук. Одну горсть. Как надолго этого хватит? Поэтому она взяла еще одну горсть, а потом еще полгорсти, чтобы в ближайшее время уж точно не пришлось опять спускаться в подвал. Зерен в мешке уменьшилось, но Мигель вряд ли заметит. Если он занимался торговлей кофе, он достанет себе еще без труда. Насколько она могла судить, мешок был совершенно новый.

Когда она и Аннетье вернулись во Влойенбург с тяжелыми корзинами, наполненными рыбой и морковью, она пожевала свои зерна, стараясь делать это медленно, чтобы растянуть удовольствие. Но хотя она съела десяток зерен или больше, страх не покидал ее, и она подумала, что, вероятно, ее страхи столь велики, что даже кофе не под силу их одолеть.

Она едва замечала, куда они шли, и Аннетье, пользуясь ее рассеянностью, повела ее по узкой старинной Хогстрат, где булыжник был красным от крови поросят, которыми торговали мясники в лавках, расположенных по обеим сторонам улицы. Ей, бесспорно, доставляло удовольствие, что свиная кровь попадет в еврейский дом. Ханна старалась обходить затвердевшие лужи, но, когда они прошли полпути, ее внимание отвлек чей-то пристальный взгляд, обжигающий, как горячее дыхание хищника. Она не осмеливалась обернуться и свободной рукой схватила руку Аннетье, полагая, что ее намерение ясно: надо спешить. Но оказалось, что это не так. Аннетье почувствовала что-то неладное, остановилась и обернулась. Ханне ничего не оставалось, как тоже обернуться.

Красивая как картинка, к ней подходила вдова, улыбаясь на свой неотразимый манер. Она не смотрела, куда идет, но ее природная грация не давала ей ступать в лужи крови и топтать падаль. За ней следовал ее телохранитель, молодой, светловолосый и угрожающе красивый. Он держался позади, и его взгляд не упускал ничего.

— Дорогая, — обратилась вдова к Ханне, — вы понимаете мой язык? — Она повернулась к Аннетье. — Девушка, твоя сеньора понимает?

Ханна была слишком напугана, чтобы лгать или вообще отвечать. У нее закружилась голова от резкого запаха свиной крови. Наверняка вдова хотела потребовать у нее что-то за свое молчание, и, если Ханна не сможет ей этого дать, она погубит ее, ее мужа и ее ребенка. Чтобы спасти себя, Даниель с ней разведется. Может быть, он сумеет восстановить свою репутацию в общине, поступив жестоко с женой, осквернившей его имя. А что тогда делать Ханне? Отдать себя и своего ребенка на милость какого-нибудь монастыря?

— Она вполне понимает, — сказала Аннетье, даже не пытаясь скрыть свою растерянность. Она знала вдову и не могла взять в толк, какое дело у нее могло быть с Ханной. — Но язык у нее не приспособлен, чтобы произносить звуки голландской речи.

Несмотря на свою испорченность, Аннетье оказалась на высоте. Если Ханна не могла говорить, разговор не должен был затянуться. Вдова вынуждена была говорить ясно и прямо:

— Очень хорошо, дорогая, просто кивайте, если понимаете меня, и качайте головой, если не понимаете. Вы можете это сделать, дорогая?

Ханна кивнула.

— Вы смелая девушка, знаете, и красивая, чего не может скрыть даже эта уродливая одежда. Как жаль, что такую красоту приходится прятать. Сеньор Лиенсо часто говорил, какая вы красивая и как его брату повезло, что ему досталась такая красивая жена.

Ханна не знала, следует ей кивать или нет. Ей казалось нескромным подтверждать свою собственную красоту. Но ее обрадовало, что Мигель считал ее красивой.

Не в силах побороть искушение, она достала из-под фартука одно из оставшихся зерен кофе, грязное от уличной пыли. Зажав его в руке, прижала руку ко рту, словно в испуге, и незаметно отправила его в рот. Жевать еще рано, сказала она себе и стала наслаждаться ощущением зернышка во рту. А потом — не удержалась и раскусила. Ничего страшного, если она будет жевать осторожно.

— В воскресенье. — Аннетье повторяла слова, которые Ханна пропустила. Она перебирала в уме, что это могло бы означать. — У Весовой.

— У Весовой, — любезно подтвердила вдова. — Мы с сеньорой видели друг друга. Разве не так, дорогая?

Ханна снова кивнула: это была отличная возможность заняться более крупными кусками кофейного зерна.

— Я видела, как вы бежали за своей служанкой. Не могу представить, что такого она могла сделать, чтобы хозяйка побежала за ней, но, полагаю, это не мое дело.

— Уверена, шалости юности давно вами забыты и поэтому непонятны, — не удержалась Аннетье.

— Какая остроумная судомойка. Я оставлю без внимания твои колкости, только чтобы объясниться быстрее. — Она посмотрела на Ханну. — Я хотела сказать, что в то утро пробыла довольно долго у Весовой. Я видела вас, когда шла по Аудезейдс-Форбургвал, и видела, из какого дома вы вышли. Я знаю, что будет, если станет известно, что вы были внутри. — Она протянула руку и легонько прижала ладони к животу Ханны. Всего на секунду. — Я только хотела просить вас быть более осторожной. Вы меня понимаете?

Ханна снова кивнула.

— Почему ее должно волновать ваше беспокойство, старая женщина? — напористо спросила Аннетье.

Вдова чуть растянула губы в улыбке:

— Вы, очевидно, не знаете, кто я такая. Едва ли сеньор Лиенсо говорил вам обо мне, и, должно быть, вас беспокоит то, что мне известно. Пожалуйста, знайте, что вам нечего меня бояться. У меня много достоинств, дорогая сеньора, но самый мой большой талант — это умение хранить тайны. Можете спать спокойно, зная, что я не скажу об увиденном ни одной живой душе — ни сеньору Лиенсо, хотя он мой хороший друг, ни даже моему дорогому Хендрику.

Хендрик поклонился Ханне.

— Все, что я прошу в обмен, — начала Гертруда, но осеклась. — Нет, не в обмен. С вами я не буду заключать сделку; я не хочу, чтобы вы думали, будто мое молчание нечто вроде драгоценной вещи, которую можно легко разбить. Я сохраню вашу тайну, но попрошу вас об одной услуге, милая. Можно мне вас попросить?

Ханна кивнула и проглотила последний остававшийся во рту кусочек кофе.

— Я очень рада. Видите ли, я хотела бы попросить вас не рассказывать о том, что вы видели. Ни сеньору Лиенсо, ни вашему мужу, ни вашим друзьям, ни даже этой милой девушке, от которой вы зависите. Я полагаю, нам обеим будет лучше забыть, что мы видели друг друга в тот день. Вам так не кажется?

Еще один кивок.

— Как я рада. Можно я вас поцелую? — На этот раз Гертруда не стала дожидаться кивка. Она склонилась и прижалась своими мягкими губами к вуали Ханны, и Ханна почувствовала тепло ее губ через вуаль. — Будь жизнь устроена иначе, уверена, мы могли бы стать подругами. Жаль, что это невозможно, но знайте, я всегда буду желать вам добра. Прощайте, моя дорогая.

Гертруда повернулась и пошла к Хендрику, который отвесил дамам очередной поклон.

— Господи, — громко сказала Аннетье, — надеюсь, сеньор не трахается с этой сморщенной старухой.

Ханна пошла прочь быстрым шагом. Аннетье постояла немного, глядя, как расстояние между ними увеличивается, и поспешила за своей хозяйкой.

— Ей-богу, — сказала Аннетье, — расскажите мне, о чем это она говорила.

Ханна смотрела прямо перед собой. Группа женщин, толстых матрон, прошла мимо, косясь на вуаль Ханны.

— Теперь уже можно говорить, — настаивала Аннетье. — Ничего плохого не будет.

— Я не буду говорить об этом, — сказала Ханна.

Ей казалось, что вдова — колдунья, наложившая на нее чары, и что, если она ослушается колдунью, не избежать проклятия. Откуда ей знать, что вдова не колдунья?

— Не глупите, — продолжала настаивать Аннетье. — Если старая шлюха так сказала, это вовсе ничего не значит. Она не узнает, о чем мы говорили.

— Если я хочу, чтобы она хранила молчание, я тоже должна хранить молчание.

— Странная логика. — Аннетье щелкнула языком. — Я хочу знать ее тайну.

Ханна остановилась. Она посмотрела Аннетье прямо в лицо:

— Мой ребенок в опасности. Я прошу тебя никому ничего не говорить. Ты должна пообещать мне.

Аннетье легкомысленно засмеялась:

— Ничего я не должна. Я намного опаснее для вас, чем эта вдова. И я не буду давать никаких обещаний только потому, что вы просите.

Ханна не отвела взгляда. На этот раз она не даст себя запугать:

— Ты дашь мне слово и сдержишь его.

Аннетье перестала смеяться. Ее улыбка исчезла с лица, как коготки прячутся в кошачьей лапке.

— Вы хотите, чтобы я дала слово? Даю слово, что, если вы не будете рассказывать мне свои секреты, я расскажу то, что мне известно, вашему мужу. Вот что я обещаю. Будете скрывать от меня свои дела впредь, пожалеете об этом, — сказала она. — Перестаньте смотреть на меня, как щенок, пойдемте.

Ханна беспомощно кивнула. И все же она выиграла, разве нет? Аннетье требовала, чтобы Ханна впредь не скрывала от нее секреты, но не требовала выдать этот секрет. Служанка уступила.

Вероятно, ее, Ханны, воля все же что-то значит. Но что делать с вдовой? Ханна не хотела скрывать что-либо от Мигеля, но у нее не было другого выбора. В любом случае вдова была его подругой. Может быть, она приготовила Мигелю какой-то сюрприз. Может быть, она втайне от него помогала ему в какой-то сделке. Да, это было похоже на правду. Она помогала Мигелю за его спиной и скрывала это от него, чтобы не ранить его гордость. Все будет хорошо, мысленно повторяла Ханна снова и снова, пытаясь сама поверить в это.

13

После неудачного дня ничто не казалось столь привлекательным, как уединение в подвальной прохладе Даниелева дома. Грустно было называть этот подвал своим жилищем, но по крайней мере там можно было отгородиться от внешнего мира.

Минуло уже две недели с лишним, а потенциальные агенты всё молчали. Конечно, прошло еще недостаточно времени, но по истечении двух недель можно было уже ожидать каких-то вестей. Он повторял себе: "Не жди ответов раньше чем через две недели", но в душе надеялся, что ответ придет раньше.

Чтобы успокоиться, ему нужно несколько свечей и бокал вина или, пожалуй, лучше немного кофе. По дороге Мигель заглянул в книжную лавку и нашел там новое приключение Очаровательного Петера и его женушки Марии. В брошюре было всего восемнадцать страниц, поэтому в лавке он лишь бегло пролистал ее, не желая портить себе удовольствие.

Мигель получил еще одну записку от своего московского агента. Тот писал, что у него слишком много долгов и на него нажимают кредиторы. Он вынужден требовать то, что должны ему, и, если Мигель не выполнит обязательств, он будет вынужден принять меры.

Конечно, меры могут быть приняты. И хотя Мигель оставлял без внимания подобные письма, в случае с голландцем это было рискованно: тот мог привлечь его к суду. Этого в данный момент Мигель никак не мог допустить, поскольку лишь начал приводить свои дела в порядок. Итак, он провел весь день в поисках Рикардо, но безрезультатно. Он окончил день во «Флиботе», выпивая в компании с Исайей Нунесом.

— Что ты знаешь о Рикардо? — спросил он своего друга.

— Ничего, чего бы не знал ты. Он биржевой маклер средней руки.

— Ты знаешь, кто его клиенты?

— Один из немногих талантов Рикардо — то, что он умеет держать язык за зубами. Он пользуется популярностью у людей, которые не спешат заплатить. Не думаю, что Рикардо рискнет тебя обмануть, но очень может быть, что пройдет месяц, а то и больше, прежде чем он заплатит. Я слышал, что однажды он покрывал своего клиента больше года.

Мигель не намеревался ждать больше года.

— Я бы дал ему в глаз, если б не опасался, что он побежит жаловаться в маамад. Меньше всего мне нужны проблемы с советом, когда я задумал это кофейное предприятие.

— Ты по-прежнему вынашиваешь этот проект? — Нунес обвел глазами зал.

Мигель почувствовал, как по его спине пробежали мурашки.

— Конечно.

— Может быть, сейчас не самое лучшее время, — промямлил Нунес как-то нерешительно.

Мигель склонился к нему:

— Что ты хочешь сказать? Что не сможешь достать обещанного? Ей-богу, если не можешь сам, скажи, кто может.

— Конечно, я могу достать обещанное, — поспешно сказал Нунес. — Я не даю обещаний, которые не могу выполнить. Даже Ост-Индская компания мне не помешает.

Пустое хвастовство, конечно.

— Я абсолютно уверен, что Ост-Индская компания не задумываясь сделает все, чтобы помешать мне, — сказал Мигель, — но надеюсь, ты задумаешься.

Нунес нервно вздохнул:

— Я просто подумал, что сейчас, когда ты заработал немного денег на китовом жире и почувствовал себя более уверенно, было бы несвоевременно вкладываться в предприятие, сопряженное с таким риском. Почему ты не позаботишься о своей безопасности?

— Мой брат тоже пытался разубедить меня, — сказал Мигель.

— Я не пытаюсь тебя разубедить, — уверил его Нунес. — Если думаешь, что твой брат подговорил меня, ошибаешься. Сам знаешь, я о нем не слишком высокого мнения. Не будь он другом Паридо, у него бы не было и двух стюверов, чтобы заплатить за хлеб. Просто я не хочу, чтобы ты потерпел убытки в рискованном предприятии.

— Делай то, за что я тебе плачу, — сказал Мигель так громко, что его друг съежился.

По дороге домой он пожалел о своих словах, сказанных Нунесу. Мигель потерял много денег и тяжело переживал эту утрату. Его друзья не зря за него беспокоились, и он сказал Нунесу не всю правду о грядущем кофейном предприятии. Он найдет Нунеса завтра, загладит вину, купив ему пару кружек пива, и проблема будет исчерпана.

Войдя в дом брата, Мигель понял, что его планам на тихое уединение не суждено осуществиться. В гостиной сидел Даниель и курил трубку, рядом сидела Ханна, погруженная в свои мысли и не замечающая мужа.

— Нам нужно поговорить, — сказал Даниель с настойчивостью, которая совсем не понравилась его брату. — Мне нужно сказать тебе кое-что. Жена, оставь нас.

Ханна взяла свой стакан с подогретым вином и прошла в кухню, украдкой взглянув на Мигеля. На секунду их взгляды встретились, но она первой отвела глаза. Она всегда так делала.

Даниель встал, чтобы поздороваться с братом. В руках у него были бумаги, похожие на письма.

— Это пришло тебе сегодня.

Мигель взял письма. На первый взгляд в них не было ничего примечательного, но Мигель уже узнал почерк на одном письме: Иоахим.

— Вот это, — сказал Даниель, заметив, что Мигель нахмурился. — Судя по почерку, писал голландец. Меня удивляет, что ты получаешь подобную корреспонденцию, тем более в моем доме. Это писал человек, для которого ты был посредником? Ты знаешь, что подобные отношения с неевреями запрещены.

Мигель проверил, не было ли письмо вскрыто, но Иоахим запечатал его простым воском, а значит, письмо с легкостью могли открыть и запечатать снова.

— Не вижу ничего плохого в том, чтобы получать письма по месту жительства. — Вскоре он будет контролировать торговлю кофе во всей Европе, поэтому сам этот разговор ниже его достоинства. — Хочешь сказать, что тебе никогда не приходилось иметь дела с голландцами? Все твои сделки, начиная с банковских услуг и кончая торговлей картинами, были только с евреями?

— Конечно нет. Не утомляй меня нелепостями. Но, мне кажется, это письмо другого характера, и я хочу знать его содержание.

— Я тоже, но я его еще не читал. — Он наклонился к брату. — Не уверен, что и ты можешь сказать то же самое… Напомню, что мы уже не в Лиссабоне, — сказал Мигель после паузы. — Здесь не требуется следить за каждым шагом брата.

— Дело не в этом. Я требую, чтобы ты открыл это письмо в моем присутствии с тем, чтобы его содержание стало известно общине.

Известно общине? Неужели Даниель сошел с ума и полагает, что Паридо посадит его в маамад?

— Может, тебе его еще и перевести? — спросил Мигель. — Что тебе больше по нраву португальский или испанский?

— Ты укоряешь меня за то, что я не владею языком иноверцев?

— С чего ты взял? Давай продолжим разговор на древнееврейском. Я уверен, ты превзошел меня в знании этого языка.

Даниель стал заливаться краской:

— Мне кажется, ты забываешься. Теперь открой письмо, пожалуйста, если тебе нечего скрывать.

— Мне нечего скрывать, кроме того, что обычно не разглашает деловой человек, — ответил Даниель, не в силах удержаться от слов, которые не мог позволить себе произносить. — Моя переписка касается только меня.

— Моя жена ждет ребенка. Я не позволю, чтобы странные голландские письма нарушали ее покой.

— Конечно. — Мигель опустил голову, чтобы скрыть насмешливую улыбку. Покой жены Даниеля, конечно, никоим образом не зависел от голландских писем, приходящих в его дом. — Если хочешь, — предложил он, зная, что ведет себя вызывающе, — я буду направлять всю свою корреспонденцию в какую-нибудь таверну. Пусть ее хозяин заботится о покое своей жены.

— Нет, — сказал Даниель излишне поспешно. — Не надо. Вероятно, мне не стоит вмешиваться в твои дела. У человека должно быть право поступать, как он считает нужным.

— Какое великодушие, — сказал Мигель, стараясь, чтобы его слова не звучали слишком саркастично.

— Я интересуюсь твоими делами из чистого любопытства. Знаешь, из братского любопытства. Например, мне хотелось бы побольше узнать об этом кофейном предприятии, о котором ты говорил.

Мигель был на грани паники:

— Я же говорил тебе, никаким кофе я не занимаюсь.

— Будем откровенны друг с другом. Я уверен, в моем доме на эту тему говорить безопасно.

— У меня нет таких планов, — сказал Мигель, выходя из комнаты, — но, если ты видишь в торговле кофе хорошие перспективы, я, пожалуй, подумаю.

Мигель прошел через кухню, где Ханна и Аннетье сосредоточенно перекладывали морковь и лук-порей с места на место, делая вид, будто готовили обед, а не подслушивали у дверей.

Спустившись к себе в подвал, он зажег несколько свечей и растер немного кофейных зерен в ступе пестиком, которые он не вернул на место на кухню и которых еще не хватились, и подогрел немного вина. Только налив смесь в чашку и поставив ее отстояться, он открыл письмо от Иоахима.

Сеньор Лиенсо!

Признаю, что во время нашего последнего разговора я был излишне горяч. Тем не менее полагаю, вы согласитесь, что мой гнев оправдан и что вы действительно должны мне больше, чем готовы признать. В связи с этим примите мои сожаления. Спешу сообщить, я рад, что мы можем заняться делом, которое послужит нашим взаимным интересам. Остаюсь к вашим услугам,

Иоахим Вагенар

Он отпил из чашки. Но кофе сейчас показался ему горьким, как пиво. Судя по всему, Иоахим спятил куда сильнее, чем Мигель мог предположить. Неужели он ничего не понял из их разговора?

Свернув письмо, он сжег его, а потом разобрал другие письма. Еще одно письмо от московского торговца, который теперь, видимо, решил писать дважды в день. Мигель не мог набраться храбрости и ответить на его назойливые просьбы. Он взял в руки новую книжечку, но сейчас приключения Очаровательного Петера не увлекали его.

Заслышав шаги на лестнице, он отложил брошюру. Подумал, что увидит Аннетье, чья глупость лишь еще больше разозлила бы его, но вместо прислуги увидел спускающуюся в подвал Ханну. У нее в руке была коптящая свеча, и она вглядывалась в тускло освещенную комнату.

— Вы здесь, сеньор? — тихо спросила она.

Мигель не знал, как ответить. Ханна никогда прежде не спускалась к нему в подвал, а в то, что она вошла без стука, он просто не мог поверить. Он мог быть раздет. Он вспомнил, что не закрыл дверь, и, возможно, Ханна увидела в этом знак готовности принять гостей. Он решил, что не допустит такой ошибки еще раз.

— Я здесь, сеньора. — Он поставил чашку с кофе и подошел к подножию лестницы. — Я вам нужен?

— Я почувствовала странный запах, — сказала она, спускаясь еще ниже. — Я хотела убедиться, что все в порядке.

Никакой запах, кроме пожара и рвоты, не мог вызвать подобной реакции. Виновником был, бесспорно, кофе. Получив кофейные зерна от Гертруды, Мигель привык к аромату кофе, но допускал, что новичку запах мог показаться странным.

— Ой, пол мокрый, — заметила Ханна. — Вы что-то разлили?

— Это вода из канала, сеньора. Наводнение бывает каждый вечер.

— Я знаю, — тихо сказала она. — Меня беспокоит, что вы можете заболеть.

— Я чувствую себя хорошо, сеньора. И лучше спать в сырости, чем в душной комнате без окон. Я справлялся у врача.

— Меня заинтересовал запах. — Она говорила сбивчиво, словно выпила слишком много вина.

Подумав, он решил, что говорит она как-то более свободно, раскрепощенно. Казалось, она хочет сказать что-то еще, но не может решиться. Он знал, что ей доставляет удовольствие его общество, что ей нравится коситься на него и болтать с ним. Но спускаться к нему в подвал — неужели она открыла в себе новые грани смелости?

— Не стоило беспокоиться, сеньора. Так пахнет всего лишь новый вид чая. Извините, что он вас побеспокоил.

— Новый вид чая! — вскрикнула она, словно именно это и хотела услышать.

Но Мигеля было трудно обмануть. Скорее, она увидела какую-то возможность. Ханна спустилась еще ниже и стояла теперь в нескольких дюймах от воды.

— Даниель говорит, что чай — это пустая трата денег, а я его обожаю.

Мигель заметил, что шарф, прикрывающий голову Ханны, немного сполз и из-под него выбился густой черный локон. Лишь недавно приобщившись к иудейским порядкам, она, вероятно, не чувствовала силу закона, воспрещающего замужней женщине показывать волосы какому-либо мужчине, кроме своего мужа. Когда Мигель только приехал в Амстердам, этот запрет показался ему странным, но теперь он настолько привык к нему, что едва ли был бы шокирован сильнее, обнажи она перед ним свою грудь, большую и представляющую для него явный интерес.

По правде сказать, эта прядь волос подействовала на него крайне возбуждающе.

— Быть может, вы захотите попробовать его как-нибудь, — сказал Мигель торопливо, что выдавало его неловкость.

Его бросило в жар и пульс участился. Он не мог отвести взгляда от этого локона. Он представлял, каким тот мог быть на ощупь — гладким и в то же время упругим. Он почти ощущал его запах. Знала ли она, что обнажила волосы? Едва ли. Он хотел как-то намекнуть, чтобы она могла исправить ошибку, до того как Даниель ее обнаружит, но если он скажет, что она сделала, это может напугать ее до смерти.

— Я с удовольствием угощу вас этим чаем как-нибудь в другой раз, — сказал он. — Надеюсь, вы закроете дверь, когда будете выходить.

Ханна поняла намек:

— Извините, что потревожила вас, сеньор.

Она стала подниматься по лестнице.

Он хотел позвать ее, сказать, что вовсе она его не потревожила. Он не мог позволить ей уйти, чувствуя себя глупо. Но он точно знал, что этого ему делать не следовало. Пусть чувствует себя глупо. Пусть не вздумает приходить еще раз. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Мигель вернулся к письменному столу и допил напиток. Он не даст себе думать о ней. У него хватало других проблем, чтобы его терзали мысли о жене своего брата. Лучше подумать о том, как устранить Иоахима Вагенара.

Мигель не нашел никакого решения, хотя и не мог уснуть, размышляя над проблемой. Спустя несколько часов после того, как все в доме затихло, он проскользнул в мансарду к Аннетье и разбудил ее. Только доведя себя до полного бессилия, он наконец обрел покой.

Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

Поскольку Мигель Лиенсо заинтересовался этим удивительным плодом, я встретился с ним в небольшой кофейной таверне вПлантаже, принадлежавшей турку, которого я называл Мустафой. Было это его настоящее имя или нет, я не знал. Так звали турка в пьесе, которую я как-то раз видел, и этот человек напомнил мне того вымышленного магометанина. Если ему и не нравилось, как я его называю, мне он об этом не говорил.

В тот день, когда я встречался с Лиенсо, мне посчастливилось попробовать необычный деликатес, приготовленный Мустафой. Я сидел и наслаждался напитком; вскоре появился Мигель. Он послушался моего совета относительно китового жира, и торги сложились для него удачно.

— Я слышал, вам повезло, — сказал я и дал знак Мустафе принести еще чашечку своего напитка. — Вам повезло, что у вас есть такой друг, как Алферонда.

— Торги сложились действительно удачно, но денег я еще не получил, — сказал Мигель. — Маклер, который купил жир, этот Рикардо, отказывается мне платить.

Я знал Рикардо, возможно, лучше, чем его знал Мигель, и был очень удивлен:

— Что? Он вам ничего не заплатил?

— Ничего. Он обещал заплатить через месяц или позже. А тем временем меня донимает мой московский агент, требуя вернуть то, что я взял у него в долг.

— Я, например, всегда говорю, что нужно платить долги, но я к этим вопросам не могу относиться объективно.

Мустафа поставил кофе перед Мигелем. Напиток, желтый, как жидкое золото, был подан в белой чашечке не больше пустой яичной скорлупы, и в чашке его было совсем мало, настолько он дорог и редок. Естественно, ничего этого я не сказал Мигелю. И платить собирался сам.

— Что это? — спросил он у меня.

— Вы думаете, есть только один сорт кофе? У кофе, как и у вина, имеются сотни разновидностей и ароматов. Сотни народов по всему миру пьют кофе, и в каждой стране свои предпочтения и свои сорта для гурманов. Моему турецкому другу удалось достать небольшое количество этого сокровища из Ост-Индии, и я убедил его поделиться с нами.

Мигель понюхал осторожно, как кошка, и, произнеся благословение, поднес чашечку к губам. Он наморщил лоб.

— Любопытно, — сказал он. — У него более мускусный запах, чем у кофе, который я пробовал раньше. Но в то же время он не такой густой. Что это?

— Это называется обезьяний кофе, — сказал я. — У них в тропических лесах есть животное, которое поедает кофейные зерна. По правде сказать, оно поедает самые лучшие плоды, и местные жители пришли к заключению, что самый ароматный напиток можно приготовить из помета этих созданий.

Мигель поставил чашку на стол:

— Он сделан из обезьяньих экскрементов?

— Я бы не стал формулировать так прямо, но в общем-то да.

— Алонсо, как вы могли подсунуть мне такую гадость? Кроме того, что это отвратительно, это нарушает законы питания.

— Почему?

— Это продукт, полученный из обезьяны, а мясо обезьяны есть нельзя.

— А что насчет обезьяньих экскрементов? Я не слышал о запрете на них.

— Если нельзя есть ее мясо, как можно есть ее экскременты?!

— Не знаю, — сказал я, пожав плечами. — Но я знаю, что курица — это мясо, но ее яйца — не мясо и не молоко. А значит, мудрецы полагали: то, что выходит из чрева существа, не то же самое, что само существо.

Мигель отодвинул чашку.

— Вы привели убедительные доводы, но мне кажется, с меня хватит напитка из дерьма.

Я улыбнулся и отхлебнул из своей чашки.

— Я слышал, что помощь Паридо оказалась не так ценна, как можно было надеяться.

— Да, — сказал он. — Бренди. Неизвестно, запланировал ли он, чтобы я потерпел убытки, или изменение цен оказалось для него неожиданностью.

— Конечно, он это запланировал. Паридо ненавидел вас в течение двух лет, и, когда он неожиданно объявляет себя вашим другом и действует от вашего имени, вы теряете деньги. Я не верю в случайность, Мигель. Это его рук дело.

— По крайней мере на торгах китовым жиром я несколько облегчил его карман.

— Может быть, — заметил я, — но если вы взяли эти деньги у него из кармана, в ваш карман они не попали.

— Вы хотите сказать, что клиент Рикардо — Паридо, это он отказывается мне заплатить?

— Все не так просто. Возможно, Паридо просто пользуется своим влиянием, не давая вам получить деньги. Я советую вам нажать на Рикардо посильнее. На маамад вам его не вызвать, но можно найти другие способы, чтобы он сдался.

— Вы что-нибудь посоветуете?

Я пожал плечами:

— Если мне что-нибудь придет в голову, я вам скажу.

— Это вряд ли мне поможет. Такое впечатление, что все уходит у меня из рук. Я заработал деньги на китовом жире, но не могу их получить. Я хочу заняться торговлей кофе, но все меня отговаривают.

— Кто вас отговаривает?

— Исайя Нунес и мой брат.

— Нунес дрожит, когда слышит, как его дерьмо падает в ночной горшок. Не заразитесь от него трусостью. Что касается Даниеля, для него Паридо важнее, чем его брат.

— Что вы хотите этим сказать?

— Возможно, Паридо знает о вашем кофейном предприятии и не хочет, чтобы вы занялись тем, что принесет вам успех. Вы должны действовать быстро и не отступать от намеченной цели.

— Я и не собирался действовать иначе, — сказал он. Именно это я и хотел услышать.

14

На кухне Аннетье нарезала лук, а Ханна чистила рыбу, источавшую кислый запах. Она воткнула нож в мягкий сероватый рыбий живот, преодолевая сопротивление волокон, и дернула вверх с излишней силой. Рыба легко разделилась, и Ханна выбросила внутренности в деревянную миску. Аннетье обычно делала из требухи бутсепот, используя ингредиенты, которые разрешены евреям; она называла это блюдо джудспот.

— Я тут думала о вашей встрече с этой старой вдовой, — сказала Аннетье.

Ханна не отрывала взгляда от требухи. У нее в фартуке было несколько кофейных зерен, но она не хотела трогать их испачканными рыбой пальцами. Но кофе ее манил. Прошло несколько часов, а она не съела ни одного зернышка. Несколько часов. Ее запасы иссякали, но после постыдного посещения подвала Мигеля прошлым вечером она решила довольствоваться тем, что у нее оставалось.

— Вы не должны ничего говорить сеньору Лиенсо, сеньору Мигелю Лиенсо, я имею в виду. Конечно, вы знаете, что не надо ничего говорить мужу.

— Я тоже об этом думала, — призналась Ханна, — и не совсем уверена, что должна молчать. Эта женщина говорит, что они друзья. Он должен знать, что она скрывает какие-то секреты.

— У людей должны быть свои секреты, — сказала Аннетье на этот раз более дружелюбно. Она добавила щепотку корицы в миску с луком. — У вас есть свои секреты; и вам лучше, и вашему мужу лучше, и всем остальным лучше, если вы их будете хранить при себе. Почему у вдовы не может быть своих секретов?

Когда-то она промолчала бы, но в последнее время все как-то изменилось.

— Но мы не знаем, что она скрывает. — Она потрогала пальцем мясо под рыбьей кожей. — А что, если она желает ему зла?

— Я уверена, она не замышляет ничего такого, о чем нам следует беспокоиться, а если бы даже и замышляла, мы все равно ничего не можем сделать. Вы ведь не хотите, чтобы она выдала ваши секреты?

Ханна задумалась.

— Но сеньор Мигель не такой, как мой муж. Ему можно доверять, он не проболтается.

— Вы этого не знаете. Вы его не знаете, сеньора, как я его знаю.

Ханна закрыла глаза.

— Наверное, не знаю.

Аннетье откусила луковицу, будто это было яблоко, и стала жевать с открытым ртом. Ханна много раз просила ее не есть лук. Узнай Даниель, что служанка часто угощается их продуктами, он лопнет от злости.

— Он думает, вы странно себя ведете. Он сказал мне, что вы приходили к нему в подвал вчера вечером и у вас шарф съехал с головы так, что видны были волосы.

Ханна покажет ей съехавший набок шарф, когда будет душить ее этим шарфом.

— Я не знала, что шарф сполз, пока не вышла от него.

— Я думаю, ему это показалось возбуждающим, — сказала Аннетье с набитым луком ртом.

— Я почувствовала странный запах, идущий из подвала, — сказала она.

— Я и сейчас чувствую какой-то омерзительный запах. Вы не должны ему говорить. Он вас предаст. Ему его дурацкая религия важнее, чем вы, это точно. Он считает вас глупой, и, если вы с ним заговорите, он увидит, что был прав.

— Почему он должен подумать, что я глупа, когда я пытаюсь ему помочь?

— Не надо этого делать. Он предаст вас просто ради удовольствия. Я говорю, ему нельзя доверять. Если вы ему скажете, я буду считать, что вы предали меня. Ясно?

— Ясно, — тихо отозвалась Ханна.

Она не могла думать ни о чем, кроме кофе у себя в фартуке.

Письма стали приходить все одновременно. Мигель сидел у себя в подвале, освещенном двумя масляными лампами, и открывал пришедшие за день письма без всякой надежды. Но вот оно, письмо от кузена друга, который жил теперь в Копенгагене. Он не понимал, зачем Мигелю надо покупать в определенное время в определенный день, но все равно готов это сделать и согласен на предложенные комиссионные.

Чтобы отметить это событие, Мигель приготовил чашку кофе и стал читать остальные письма. Писем от других потенциальных агентов не было, но на следующий день он получил письмо от давнего знакомого из Марселя и от мужа троюродной сестры из Гамбурга. На следующей неделе пришло еще три письма, а через неделю еще четыре. И наверняка будут еще письма. Дело было почти сделано. Оставался один главный вопрос, который нужно обсудить с Гертрудой.

Она снова пригласила его в Плантаж. Мигель предложил кофейную таверну, но Гертруда отказалась.

— В жизни есть много других вещей помимо кофе, — сказала она. — Не забывайте, что я голландка, а мы любим пить пиво, и помногу. Ночами корпеть над бухгалтерскими книгами — это удел евреев.

Они шли по обсаженным деревьями дорожкам, освещенным яркими факелами, было светло как днем. Навстречу шли нарядно одетые пары, зажиточные бюргеры с хорошенькими или обычными женами, молодые пары, пришедшие посмотреть на светскую жизнь, хорошо замаскированные воры. В Лиссабоне такие искатели удовольствий были бы представителями старых аристократических семей, но здесь это были люди, разбогатевшие недавно, торговцы с биржи и их прелестные жены, дочери торговцев.

Мигель взял Гертруду под руку, они шли как муж и жена. Будь у него жена, взял бы он ее на прогулку по зеленым дорожкам Плантажа? Нет, она бы осталась дома с детьми, а он все равно прогуливался бы под руку с Гертрудой.

Гертруда удивленно посмотрела на него и улыбнулась; казалось, больше всего на свете ей нравилось гулять со своим другом в такие вечера. На ней было одно из ее самых красивых платьев, темно-синее с красным.

— Как обстоят дела? — спросила она. — Расскажите мне все восхитительные подробности. Поведайте мне чудесную сказку о нашем неминуемом богатстве.

— Все идет хорошо, — сказал Мигель. — Как только вы переведете деньги на мой счет, дорогая, я смогу заплатить моему ост-индскому поставщику за кофе. После этого до прибытия товара нам надо будет удостовериться, что все наши агенты готовы и что мы ничего не упустили в нашем плане. По моим подсчетам, на это уйдет два месяца.

— Два месяца, — задумчиво повторила она. — Два месяца — и мы достигнем всего, что вы запланировали? Вы так об этом говорите, словно ждете форель на ужин.

— Что ж, я люблю форель.

Он посмотрел на нее. Она была взволнована, и при свете факелов лицо казалось совсем молодым.

Они остановились у грубо сколоченной сцены, где актеры изображали приключения "морских нищих" — повстанцев, которые победили испанских тиранов и завоевали свободу для Соединенных провинций. Мигель так и не потрудился выучить имена этих знаменитых героев и названия главных сражений, но Гертруду представление сразу захватило. Они смотрели с четверть часа, и Гертруда хлопала в ладоши и одобрительно кричала вместе с другими зрителями. Она ликовала как девчонка, когда герои рассказывали о чудодейственной буре, спасшей город Лейден от испанцев. Потом она решила, что с нее достаточно, и пошла дальше.

— Мне будет еще необходимо связаться с нашими агентами на биржах, — продолжил он через какое-то время.

— Вы отобрали агентов?

Мигель кивнул:

— В настоящее время у меня есть агенты в Марселе, Гамбурге, Вене, Антверпене, Париже и Копенгагене. Кузен моего друга сейчас в Роттердаме, но планирует вернуться в Лондон, и в ближайшее время я с ним договорюсь. В Амстердаме я смогу провернуть дело сам. Однако может возникнуть несколько проблем.

— Только несколько, — задумчиво сказала Гертруда. — Это великолепно. Это просто великолепно. Я думала, будут бесчисленные проблемы, но вы так все отлично организовали. С меня словно груз свалился.

Мигель улыбнулся. Он смотрел на ее губы, пытаясь понять, нет ли на ее лице иронической улыбки.

— Тем не менее, возможно, вы хотите узнать, какие это проблемы.

— Я вам полностью доверяю, но, если хотите рассказать об этих проблемах, я, конечно, выслушаю.

Мигель прочистил горло.

— Меня беспокоит, смогу ли я найти агентов на иберийских биржах: в Лиссабоне, Мадриде и, возможно, в Опорто. Я не занимался торговлей там, а многие мои бывшие деловые партнеры перебрались в более безопасные страны. По сути, все мои партнеры в Марселе, Гамбурге и Антверпене беженцы, как и я, которых я когда-то знал по Лиссабону.

— Вы не можете завести новых партнеров? Мне кажется, вы легко устанавливаете связи.

— Я изучаю эту возможность, но все не так просто. Имея дело с этими странами, приходится скрывать свое имя и свою веру. Если такие вещи станут известны, ничего не выйдет: любой тамошний житель, и не важно, кто он, тайный иудей или нет, побоится иметь дело с евреем. Узнай о таких планах инквизиция, и он будет наказан по подозрению в иудейских симпатиях.

— Да уж, веселые дела.

— Инквизиция финансируется за счет конфискации имущества тех, кого она обвиняет. Поэтому купцы — особо лакомый кусок для инквизиторов.

— Мы можем обойтись без этих бирж? Сколько бирж вообще нам необходимо?

— Возможно, мы могли бы обойтись без Опорто или даже без Лиссабона, хотя это рискованно. Но без Мадрида нам не обойтись. Кофе приобрел некоторую популярность при испанском дворе, зерна для которого закупают через мадридскую биржу. Если мы потеряем Мадрид, весь проект провалится.

— Что же нам делать? — Ее голос был высоким и молодым, словно она хотела проверить Мигеля, насколько серьезны его опасения.

— В мире коммерции всегда имеются обходные пути и махинации. Все дело в нападении и защите. Есть такие волшебные приемы, с помощью которых большие проблемы можно превратить в золотые возможности.

— Не сомневаюсь, что вы знаете свое дело, поэтому не буду волноваться, пока вы не скажете, что следует волноваться.

Мигель хотел повернуть налево, но Гертруда потянула его направо. У нее явно был какой-то план, но она не говорила о нем, а только загадочно улыбалась.

— Как скоро, вы думаете, деньги будут переведены на мой счет? — спросил он.

— Не лучше ли подождать? Если ситуация с Мадридом не разрешится, а мы тем временем закупим товар, разве мы не понесем убытки?

— Этого не случится, — заверил он ее — и себя.

Они подошли к деревянному дому, заметно отличавшемуся отделкой от своих соседей. Гертруда провела его внутрь, и они оказались в хорошо освещенном помещении, обставленном крепкой деревянной мебелью. Там бродили, пошатываясь, около дюжины пьяных голландцев и примерно столько же симпатичных девушек в облегающих платьях разносили кружки с пивом и нашептывали что-то своим клиентам на ухо. Гертруда привела его в бордель.

— Что мы здесь делаем? — спросил он.

— О, я подумала, что вы немного одиноки, а я слышала такие сказки об одной местной девушке, от которых залилась краской, и решила, что вам нужно проверить товар самому.

— Я думал, — сказал он нарочито серьезным голосом, — что мы проведем вечер вместе и будем обсуждать наши деловые вопросы.

— Можете представить, что вы со мной, если хотите, — сказала она. — Что касается деловых вопросов, я полагаю, мы закончили нашу беседу.

К Мигелю подошла женщина и взяла его руку. Она была небольшого роста и худенькая, но с очаровательным округлым личиком и полными губами.

— Это, наверное, господин, о котором вы говорили, — сказала она, обращаясь к Гертруде. — Он действительно очень мил.

— Сеньор, это прелестное создание зовут Агатой, и надеюсь, вы будете с ней так же добры, как мне хотелось бы, чтобы вы были добры со мной.

Мигель засмеялся:

— Если бы я знал, насколько должен быть добр!..

Гертруда пожала плечами.

— Я полагаю, прежде чем принять ваш щедрый подарок, мы должны закончить наш разговор. — Он улыбнулся девушке, чтобы она не обиделась.

— Вы сильный мужчина, если способны думать о делах в присутствии двух красавиц, — заметила Агата.

— Я лишь должен знать, когда можно ожидать перевода денег, и на сегодня мы можем забыть о делах.

— Очень хорошо, — вздохнула Гертруда. — Вижу, от вас так легко не отделаешься. Нашей Агате просто повезло, говорят, ей нравятся решительные мужчины. Я смогу перевести деньги до конца недели, если это необходимо.

Мигель украдкой бросал взгляды на красивые карие глаза Агаты, но тотчас повернулся к Гертруде:

— Так скоро? Они уже у вас есть?

Гертруда сдержанно улыбнулась:

— Уж не считаете ли вы, что мои слова были пустой болтовней? Вы просили меня собрать деньги, и я это сделала.

— Так почему же вы ничего мне не сказали? Собрать такую сумму дело вовсе не простое. Вы не считаете, что это стоит отпраздновать?

— Считаю. Разве мы не уже празднуем?

Мигель достаточно долго занимался коммерцией и понимал, когда ему лгут, причем беззастенчиво. Он застыл, боясь пошевелиться, лихорадочно думая. Зачем Гертруде лгать? Могли быть две причины: на самом деле у Гертруды не было денег или у нее были деньги, но из источника, отличного от того, о котором она говорила раньше.

Мигель потерял счет времени и очнулся от своих раздумий, лишь когда почувствовал, что обе женщины смотрят на него с удивлением.

— Так вы можете перевести их на этой неделе?

— Именно это я и говорю. Отчего вы так помрачнели? У вас есть деньги и у вас есть женщина. О чем еще может мечтать мужчина?

— Больше ни о чем, — сказал он, освобождая руки и кладя их на обе аппетитные попки.

Обычно он не позволял себе подобных вольностей с Гертрудой, но она позволила себе вольность с ним, так почему бы ему не ответить тем же. И сегодня он не будет больше думать о том, почему Гертруда лжет. Мало ли какие у нее свои причины и свои секреты. Мигель мог с этим смириться.

— Мне кажется, сеньор предпочел бы вас, а не меня, — сказала Агата, обращаясь к Гертруде.

Что-то промелькнуло на лице вдовы.

— Я думаю, ты скоро узнаешь, дорогая, что нравится сеньору. У него особая репутация.

Агата отвела Мигеля в одну из задних комнат, и вскоре Мигель обнаружил, что вообще перестал думать как о лжи Гертруды, так и о том, что она могла скрывать от своего близкого друга.

Среди писем, полученных на следующий день, Мигель обнаружил благоприятную записку от своего потенциального агента во Франкфурте. Он с удовлетворением прочитал письмо, а потом открыл следующее — от торговца с Московией. Тот вежливо объяснял, что Мигель по-прежнему должен ему около тысячи девятисот гульденов и что, поскольку у Мигеля в прошлом возникали проблемы, он не может позволить себе сидеть сложа руки. "Я вынужден требовать немедленной выплаты половины данного долга, в противном случае, боюсь, у меня не будет другого выхода, как просить суд решить, каким способом я могу взыскать деньги". Суд означал бы еще одно публичное унижение перед советом по делам о банкротстве, а вдобавок разглашение как его связи с Гертрудой, так и кофейного плана.

Мигель выругался, выпил чашку кофе и начал поиск в тавернах. В этот день удача ему сопутствовала, так как он нашел Рикардо в третьей по счету таверне. Тот сидел один и мрачно пил пиво.

— Не слишком много дел сегодня? — спросил Мигель.

— Что касается дел, — ответил Рикардо, не поднимая головы, — не суйте свой нос в чужие дела.

Мигель сел напротив него.

— Вы ошибаетесь. Это мои дела, сеньор. Вы задолжали мне кучу денег, и если думаете, что я буду это молча терпеть, то ошибаетесь.

Рикардо наконец удостоил его взглядом:

— Не надо меня пугать, Лиенсо. Вы не посмеете обратиться в голландский суд — на вас тут же обрушится гнев маамада. А мы с вами оба знаем, что если вы обратитесь в маамад, то, вполне вероятно, его решение будет не в вашу пользу, а значит, ваши деньги заморозят на несколько месяцев, а то и лет. У вас нет другого выбора, как терпеливо ждать. Поэтому убирайтесь, пока вы не разозлили меня и я не устроил вам еще больше трудностей.

У Мигеля пересохло во рту. На что он рассчитывал, идя сюда? Рикардо был прав: напугать его Мигелю нечем, за исключением разве что публичной огласки.

— Наверное, я попытаю счастья в маамаде, — сказал Мигель. — Если я не получу своих денег, хуже мне уже не будет, но я смогу использовать слушания как публичную трибуну и выведу вас на чистую воду. Кроме того, я выведу на чистую воду вашего хозяина тоже. И чем больше я об этом думаю, тем больше мне нравится эта идея. Другие парнассы слушают его лишь потому, что уверены в его порядочности. Узнай они о его махинациях, и он потеряет всю власть.

— Понятия не имею, о чем вы говорите, — сказал Рикардо, но вид у него был встревоженный. — Я сам себе хозяин.

— Вы работаете на Соломона Паридо. Только он мог организовать подобный произвол, и я намерен вывести его на чистую воду. Если причитающиеся мне деньги не поступят на мой счет завтра до закрытия биржи, можете быть уверены, я буду искать правосудия.

Мигель ушел, не дожидаясь ответа, в полной уверенности: он сделал все, что мог. Однако к закрытию биржи на следующий день никаких денег на его счет не поступило. Мигель понял, что выхода у него нет. Он не мог позволить себе судебного разбирательства и ревизии своих капиталов, поэтому перевел чуть больше девятисот гульденов из средств Гертруды на счет агента. Он подумает, как компенсировать эти деньги, в другой раз.

15

Биржа бурлила и кипела вокруг Мигеля, пока он искал агента Ост-Индской компании. Не далее как полчаса назад молнией разлетелся ошеломительный слух: мощное торговое объединение собирается продать большую часть принадлежащих ему акций Ост-Индской компании. Довольно часто, когда объединение намеревалось купить, оно распускало слухи об обратном, и тогда цены понижались. Люди, которые инвестировали с целью быстрого получения прибыли, сразу же избавлялись от своих акций.

Мигель достаточно давно занимался биржевой торговлей, чтобы научиться использовать такие слухи с пользой для себя. Не имело значения ни то, насколько слухи обоснованы, ни то, что объединение планировало в действительности — продавать или покупать. Богатства Востока были столь велики, что цены на акции Ост-Индской компании всегда восстанавливались после их падения, и только глупец упустил бы случай купить их во время паники. Мигель подкрепился утром тремя чашками кофе. Он давно не чувствовал себя таким бодрым и решительным. Паника случилась как нельзя кстати.

Расталкивая толпу, протискивались те, кто хотел купить или продать, выкрикивая имена своих агентов, и обычная какофония биржи превратилась в форменный пандемониум. У пузатого коротышки-голландца случайно сбили с головы шляпу, но он лишь посмотрел ей вслед и побежал дальше, предпочитая потерять вещь стоимостью несколько гульденов, чем рисковать потерей нескольких тысяч. Торговцы алмазами, табаком, зерном и прочим подобным товаром, не одобрявшие спекуляции облигациями, лишь качали головами.

Акции Ост-Индской компании продавались, исходя из процента от их номинальной стоимости. При открытии биржи утром этот процент составлял чуть больше четырехсот. Мигель нашел маклера и выложил пятьсот гульденов, которых у него не было, купив акции, когда их цена упала до трехсот семидесяти восьми процентов. Он уверил агента, что тот найдет деньги на его биржевом банковском счете, хотя прекрасно знал, что не может себе позволить тратить эти деньги на собственные сделки.

Получив акции, Мигель отошел в сторонку, чтобы наблюдать за изменением цены. Он заметил Соломона Паридо, который тоже, по-видимому, покупал акции компании. Увидев Мигеля, он подошел к нему.

— Эти объединения, — громко сказал парнасс, стараясь перекричать гвалт, — без них не было бы рынка. Они, как прилив, не дают торговле застаиваться.

Мигель кивнул. В данный момент парнасс интересовал его гораздо меньше, чем продавцы, выкрикивающие свои цены. Акции снова упали в цене и продавались теперь по триста семьдесят четыре.

Паридо положил руку Мигелю на плечо:

— До меня доходят слухи, сеньор Лиенсо, что ваши дела снова в порядке и что у вас есть какой-то план.

— Иногда человеку не хочется быть предметом слухов, — сказал Мигель с улыбкой, которая, как он надеялся, была искренней. — Возможно, сейчас не самый лучший момент, чтобы говорить об этом. — Он показал на толпу участвующих в торгах акциями Ост-Индской компании. Он слышал, как кто-то назвал цену триста семьдесят шесть.

— Не обращайте на это внимания. Акции Ост-Индской компании повышаются и понижаются так быстро, что не имеет никакого значения, покупаете вы или продаете и когда именно, сегодня или завтра. Вы ведь не оскорбите парнасса своим нежеланием поговорить с ним из-за всей этой суеты.

Мигель слышал, как объявили цену триста восемьдесят один, что было больше, чем он заплатил, но недостаточно, чтобы продавать.

— Но когда-то мне и делами заниматься нужно, — сказал он как можно спокойнее.

— Странно, что вы не хотите узнать предмет этих слухов. По моему опыту в маамаде я знаю, что, если человек не спрашивает, в чем его обвиняют, он несомненно виновен.

— Это на заседании маамада, но не на бирже, когда человек пытается заниматься своими делами. К тому же меня ни в чем не обвиняют.

— И тем не менее, — сказал Паридо.

Цена снова упала до трехсот семидесяти девяти, и Мигель забеспокоился. Не стоит волноваться, внушал он себе. Он столько раз наблюдал такие падения во время биржевой суматохи. Это продлится всего несколько минут. Он может пока продолжить этот нелепый разговор с Паридо, но только недолго. И все же он не мог до конца успокоиться.

— Тогда расскажите мне, что вы слышали, — сказал Мигель.

— Что вы затеяли новое предприятие. Что-то связанное с торговлей кофейными зернами.

Мигель махнул рукой:

— Всюду слухи о кофе, куда ни плюнь. Может быть, придется действительно заняться этими зернами, чтобы не разочаровывать тех, кто так усердно распускает слухи.

Выкрикивали новые цены продажи — триста семьдесят восемь, триста семьдесят шесть.

— Так вы не занимаетесь торговлей кофе?

— Хотелось бы, сеньор. Я мечтаю заняться торговлей, которая представляет большой интерес для таких людей, как вы и мой брат.

Паридо нахмурился:

— Вы знаете, что лгать парнассу — ужасный грех, который карается черемом.

Негодование, усиленное выпитым кофе, овладело Мигелем, и он не смог сдержаться:

— Вы мне угрожаете, сеньор?

— В прошлом долгое время мы не доверяли друг другу. Так, Лиенсо? Я плохо о вас отзывался, но не забывайте, что и вы плохо отзывались обо мне. А я хотел простить вас за то, как вы поступили с моей дочерью и с ее служанкой и ее ребенком.

— Ребенок не мой, и вы это знаете, — сказал Мигель.

— И не мой, — сказал Паридо с ехидной улыбкой. — И ничей. Мне известны ваши маленькие хитрости с этой распутной девкой. Несколько монет, и она во всем мне призналась. Мне это стало известно больше года назад. И тем не менее я не давал хода этим сведениям. Я не использовал их, чтобы навредить вам, и теперь уже не смогу использовать: как я объясню, что знал такую важную вещь и молчал все это время? Разве это недостаточное доказательство, что я вам не враг?

Мигель не мог ничего придумать в ответ.

— Вы поступили очень благоразумно, сеньор, — сказал он охрипшим голосом.

— По-моему, будет правильнее сказать «великодушно», но я не хотел бы, чтобы мое великодушие было превратно истолковано. Вы ведь не истолкуете его превратно?

"О чем он, черт побери, говорит?"

— Нет.

— Вот и хорошо. — Паридо похлопал Мигеля по спине. — Я вижу, вы расстроены. Продолжим этот разговор в другой раз. Если вас не интересует кофе, не будем возвращаться к этой теме. Но если я узнаю, что вы солгали мне, что вы отвергли предложенную дружбу, знайте, что пощады не будет.

Мигель повернулся и услышал, как была названа цена покупки четыреста два. Что происходило после цены в триста семьдесят восемь? Мигелю ничего не оставалось, как продать по этой цене, чтобы не рисковать и не потерять все, если бы цена снова упала.

В течение двух дней цена возросла до четырехсот двадцати трех, но Мигелю не удалось заработать на торгах. Хорошо еще, что он не понес убытков.

Исайя Нунес был пьян. Даже очень пьян, как заключил Мигель. Он выглядел мертвецки пьяным и засыпал на ходу. Они сидели в таверне «Флибот» и пили жидкое провансальское вино. У Мигеля было такое чувство, что он начал утомлять своего друга.

— Он подходит и говорит о дружбе, а сам делает все возможное, чтобы обескуражить меня и помешать мне заниматься торгом.

Нунес поднял одну бровь:

— Лучше тебе держаться подальше от Паридо.

— Спасибо за совет, — сказал Мигель, — но я не искал его общества. Они с моим братом чуть ли не на каждом шагу твердят мне о кофе, и в то же время им как будто ничего не известно о моих планах.

— Я тебе говорил держаться подальше от кофе.

— Не надо мне держаться подальше от кофе. Мне бы отделаться от Паридо и моего брата. И мне нужны несколько человек в Иберии.

— Да, я слышал, таких теперь трудно найти.

— У тебя должны быть связи, — предположил Мигель.

Нунес приподнял голову:

— Что ты, собственно, имеешь в виду?

— Я имею в виду, ну, допустим, ты знаешь кого-нибудь, кто мог бы выступить моим агентом в Иберии. Так я буду очень признателен, если ты напишешь этому человеку и предупредишь, что я с ним свяжусь.

Нунес покачал головой:

— Что ты делаешь, Мигель? Сам же говоришь, что тебя преследует Паридо, что он сует свой нос в твои дела, — и ты вовлекаешь меня в это дело? Я не хочу рисковать и навлечь его гнев. Мне даже его предупреждения хватило бы. Он меня в лицо едва знает, и я бы не хотел знакомиться с ним ближе.

— Ты уже вовлечен, — напомнил ему Мигель. — Ты отвечаешь за то, чтобы мой кофе был доставлен в Амстердам.

— Я жалею, что согласился на это, — сказал он. — Не проси меня больше ни о чем.

— Ты не сведешь меня со своим человеком в Лиссабоне?

— У меня нет человека в Лиссабоне. — И Нунес осушил стакан.

Четыре дня спустя Мигель страдал оттого, что ему требовалось помочиться на борту баржи на конной тяге по пути в Роттердам. Гертруда не лгала, когда говорила, что кофе вызывает частое мочеиспускание. И вот пожалуйста, у него полный мочевой пузырь, а помочиться негде, кроме как в воду канала. На борту были женщины, и, хотя голландец сделал бы свое дело не задумываясь, Мигель не мог заставить себя обнажить свой, не совсем обычный, член перед всеми. Ему не хотелось, чтобы группа незнакомых голландок глазела и показывала пальцами на его обрезанную деталь анатомии.

До Роттердама остался час, сказал он себе. Его бывший деловой партнер Фернандо де ла Монес вскоре покинет этот город и отравится обратно в Лондон, где он жил, как и в Лиссабоне, тайным иудеем. Никакие деньги не заставят Мигеля снова молиться в темных комнатах, изображая невежественное подобие еврейских ритуалов и зная, что внешний мир скорее лишит вас жизни, чем разрешит это тайное и лишенное достоинства богослужение. В своих письмах Фернандо сообщал, что не все так уж плохо в Лондоне. Деловые люди, писал он, знают, что он и его соотечественники евреи, но это их особо не тревожит, если только не афишировать религиозных обрядов.

Длинная ярко-красная баржа, которую ровно тянули несколько лошадей, цокая копытами по набережной канала, везла еще человек двенадцать. Баржа была плоской, больше похожей на плот, чем на лодку, но крепкой и с надстройкой посредине, где пассажиры могли укрыться от дождя. Мигелю доводилось путешествовать на более крупных судах на конной тяге. Некоторые из них были такими большими, что вмещали будку, где пассажирам продавали пиво и печенье. Однако это судно было недостаточно велико для подобных удобств.

Мигель не обращал особого внимания на других пассажиров. Он укрывался от мелкого моросящего дождя под навесом и пытался отвлечься от проблемы переполненного мочевого пузыря повестью о приключениях Очаровательного Петера. Это приключение, которое он перечитывал многократно, рассказывало о жестоких землевладельцах, отнявших урожай у своих арендаторов. Петер и Мария выдали себя за регентов, желающих купить землю, и, войдя в доверие к землевладельцам, ночью ограбили их и раздали крестьянам то, что тем принадлежало.

До конца плавания Мигель успел дважды перечитать брошюру, а высадившись на сушу, в первую очередь отправился искать уединенное место, где можно было бы справить насущную нужду. Решив наконец проблему, он с легкой душой отправился в город. Во многих отношениях Роттердам был уменьшенной, более аккуратной версией Амстердама. Он бывал здесь достаточно часто, чтобы не заблудиться, и без труда нашел таверну, в которой Фернандо назначил ему встречу. В этой таверне он встретился со своим другом, и они обсудили детали задания, которое Фернандо предстояло выполнить на лондонской бирже. Фернандо удивился, когда Мигель объяснил, что все сделки должны произойти в определенное время, но, несмотря на это, согласился, когда Мигель уверил его: то, что от него требуется, никоим образом не бросит тень ни на него лично, ни на небольшую еврейскую общину в Лондоне.

Был уже поздний час, когда они закончили, и Мигель принял приглашение Фернандо переночевать в Роттердаме, где посетил вечернюю службу в маленькой синагоге, а утром сел на баржу, направляющуюся в Амстердам. Он устроился на деревянной скамье и закрыл глаза, думая о том, что еще предстоит сделать, дабы можно было сказать: все готово для осуществления его кофейного предприятия. Утро было прохладное, и он уснул, а потом проснулся оттого, что громко разговаривал во сне. Он не знал, как долго спал, и сконфуженно огляделся вокруг — кто-то мог слышать, как он кричал. Он не увидел никого из знакомых и почти успокоился, но что-то привлекло его внимание. Он пригляделся. В задней части лодки он увидел пару хорошо одетых господ, занятых неспешной беседой. Мигель отважился только на быстрый взгляд, но и того было достаточно, чтобы заметить их бороды. Разумеется, очень коротко подстриженные, но все же бороды. У одного из них была особенно смуглая кожа, а растительность на лице напоминала грибок, идущий до середины шеи. Любой голландец сбрил бы такие волосы. Только у еврея могла быть такая борода, причем у еврея, который изо всех сил старается не выглядеть как еврей.

Было совершенно очевидно, что это шпионы маамада.

16

Когда баржа прибыла в Амстердам, Мигель прошел немного вперед, чтобы посмотреть, пойдут ли двое мужчин следом, однако после короткого совещания, сопровождавшегося кивками, оба направились в сторону биржи. Мигель постоял у канала, смотря на затянутое тучами небо, а потом купил грушу у старухи с тележкой. Груша была какая-то рыхлая и по вкусу напоминала корень петрушки, и Мигель, раз откусив, бросил фрукт на дорогу. Женщина поспешила прочь, толкая виляющую тележку, делая вид, что не замечает неудовольствия Мигеля, а двое грязных мальчишек набросились на недоеденную грушу. Мигель не мог избавиться от гниловатого привкуса во рту. Поразмыслив, он решил, что отправляться на биржу все равно поздно, и пошел домой.

Шпионы вывели его из равновесия, и он постоянно озирался, ища на людных улицах соглядатаев, скрывавшихся под видом нищих, слуг и бюргеров. Так не может продолжаться, говорил он себе, нельзя до конца своих дней шарахаться от каждой тени. Ему удалось почти успокоиться, переходя через мост, ведущий во Влойенбург, когда он увидел Ханну. Несмотря на головную шаль, Мигель тотчас узнал ее, рядом с ней шла Аннетье. И — Иоахим Вагенар.

Иоахим увлек их в тихий уголок. Он не вел себя угрожающе и казался спокойным. Случайный прохожий мог бы не заметить ничего странного, хотя то, что женщина в головной шали разговаривает с таким оборванцем, было необычно.

Аннетье первой заметила Мигеля. Она обрадовалась и глубоко вздохнула, при этом ее грудь колыхнулась в корсаже красивого синего платья, сочетавшегося по цвету с ее симпатичным чепцом.

— О сеньор Лиенсо! — вскрикнула она. — Спасите нас от этого сумасшедшего!

Мигель спросил на португальском, обращаясь к Ханне:

— Он причинил вам вред?

Ханна помотала головой.

Вдруг Мигель почувствовал близкую вонь. Вероятно, сменился ветер. Мигель был ошеломлен. Голландцы были излишне, даже патологически, чистоплотными людьми. Они мылись чаще, чем требовалось для того, чтобы содержать тело в чистоте, не нанося вреда здоровью. Иоахим оставил эту привычку, и от него воняло хуже, чем от самого неумытого португальского крестьянина. Это были не только запахи немытого тела, от него пахло мочой и блевотиной. И — Мигель не сразу это понял — пахло гнилым мясом. Отчего человек может источать запах гнилого мяса?

Он потряс головой, пытаясь очнуться от парализующего действия этого запаха.

— Идите домой, — сказал он Ханне. — Никому ничего не рассказывайте. И не давайте девушке распускать язык. — (Хозяйка со служанкой начали отступать в сторону.) — Пусть она придержит язык, — сказал он, обращаясь к Ханне, — иначе потеряет работу. — Он повернулся к Иоахиму. — Отойдите назад.

Слава богу, Иоахим послушался. Женщины проскользнули, прижимаясь к стене, чтобы максимально увеличить расстояние между ними и голландцем. Оказавшись на свободе, они пошли быстрым шагом.

— Идемте, — скомандовал Мигель. — Через мост. Быстро.

И снова Иоахим послушно выполнил приказание, как слуга, которого хозяин застал за чем-то неблаговидным. Мигель посмотрел по сторонам, чтобы убедиться, не видел ли кто-нибудь из знакомых это уличное происшествие. Он прошептал слова благодарственной молитвы Господу, слава Тебе, за то, что шпионы не пошли за ним следом и что беда случилась в часы, когда все, кто мог желать ему зла, были заняты своими делами на бирже.

Перейдя через мост на другую сторону канала Хаутграхт, Мигель повел Иоахима к небольшой рощице на берегу канала, где можно было поговорить незамеченными.

— Неужели в вас не осталось ничего от вас прежнего? Как вы посмели приблизиться к жене моего брата?

Мигель переместился на подветренную сторону от Иоахима, чтобы вонь не чувствовалась так сильно. Иоахим стоял с опущенной головой. Он смотрел на уток, клевавших что-то на земле у них под ногами, не обращая на людей никакого внимания.

— Почему вы решили, что я подошел к жене вашего брата? Я подошел к вашей шлюхе тоже, не забывайте об этом, — сказал он. — Она очень соблазнительная, сеньор. Думаете, она примет меня? Она похожа на такую, которая примет кого угодно.

Мигель задержал дыхание.

— Не смейте никогда больше беспокоить никого из членов моей семьи. Чтобы я впредь не видел вас во Влойенбурге.

Тихого, уступчивого Иоахима теперь будто бы никогда и не существовало, а был только этот рассерженный Иоахим.

— Ну и что будет? Ну, скажите, сеньор, что вы сделаете, если увидите, как я рассказываю вашим соседям на улице разные истории? Ну, скажите, что вы сделаете?

Мигель вздохнул:

— Вы, вероятно, хотите чего-то. Не пришли же вы во Влойенбург потому, что вам больше нечего делать?!

— На самом деле мне больше нечего делать. Я предложил вам заняться какой-нибудь коммерцией вместе, но вы отвергли мое предложение и сделали из меня посмешище.

— Никто не делал из вас посмешище, — сказал Мигель после паузы. — Что касается коммерции, я так и не понял, чего вы хотите. Вы хотите, чтобы я включил вас в какое-то предприятие, но я не знаю в какое. Я даже понятия не имею, чего вы, собственно, хотите, и у меня слишком много дел, чтобы тратить время, пытаясь угадать.

— В этом все дело. У вас много дел, а у меня никаких дел нет. Я подумал, может быть, жена вашего брата и ее хорошенькая служанка тоже не знают, чем себя занять. Наши проповедники говорят, что все зло в мире оттого, что у людей слишком много свободного времени. Люди не знают, чем заняться, думают слишком много и совершают дурные поступки, вместо того чтобы думать и совершать хорошие поступки. Мне пришло в голову, что я смог бы помочь вашей семье, дав возможность сделать благое дело через благотворительность.

— Мне казалось, что спасение через добрые дела — это принцип католиков, а не реформатской Церкви.

— Вы, евреи, такие умные. Все-то вы знаете. Тем не менее благотворительность важная вещь, сеньор. По-моему, вы ничего не сделали для осуществления нашего совместного предприятия, и в отсутствие других возможностей я вынужден был обратиться к благотворительности. Десяти гульденов будет достаточно, чтобы я на долгое время покинул Влойенбург.

Мигель отпрянул, почувствовав отвращение. Вонь, исходящая от Иоахима, была невыносима.

— А если у меня нет десяти гульденов? — Он сложил руки на груди, не намереваясь уступать.

— Если у вас нет денег, сеньор, всякое может случиться. — Иоахим омерзительно улыбнулся.

"Отвага и экономность — достоинства, которые не всегда сочетаются друг с другом, — сказал себе Мигель, открывая кошелек, — и мудрый человек знает, когда следует подчиниться обстоятельствам. Даже Очаровательный Петер, вероятно, решил бы, что отплатит в другой раз". Однако Мигель не был уверен, сможет ли в данный момент его гордость побороть философию Петера.

Он подумал, не дать ли Иоахиму больше десяти гульденов. Вверенные ему Гертрудой средства значительно уменьшились. Какая разница, если они уменьшатся еще немного? Что, если заплатить Иоахиму сто гульденов или даже двести? Возможно, увидев деньги, Иоахим удовлетворится столь малым. Конечно, человек в его положении не откажется от ста гульденов.

Вероятно, разумный человек, которого когда-то знал Мигель, исчез, но вдруг деньги смогут воскресить его? Вдруг он как женщина из старой сказки, которой была нужна лишь волшебная туфелька или волшебное кольцо, чтобы к ней вернулась былая красота? Может быть, если дать Иоахиму возможность помыться, хороший обед, мягкуюпостель и надежду на будущее, он проснется?

— Если бы вы обратились ко мне как порядочный человек, — наконец сказал Мигель, — и скромно попросили денег, я бы помог вам. Но после ваших выходок у меня нет такого желания. Уходите. Если я увижу вас здесь опять, я вас побью до бесчувствия.

— Знаете, почему от меня так ужасно воняет? — спросил Иоахим громким и визгливым голосом. Не дожидаясь ответа, он полез в карман и достал кусок чего-то серого и скользкого.

Через несколько мгновений Мигель понял, что ему не почудилось: оно шевелится.

— Это кусок гнилой курятины. Я положил его в карман, чтобы оскорбить вас и ваших женщин. — Он засмеялся и бросил мясо на землю.

Мигель отпрянул.

— Вы не поверите, как быстро бедняк узнает, где можно купить червивое мясо и кислое молоко. Пустой желудок надо чем-то наполнить, хотя моей привередливой женушке не по душе тухлые продукты. Подойдите. — Иоахим шагнул вперед и протянул правую руку, скользкую от мяса. — Пожмем руки в знак нашей дружбы.

— Уходите. — Мигель не хотел показывать отвращения, но он ни за что не дотронется до его руки.

— Я уйду, когда захочу. Если вы не пожмете мою руку как человек чести, это меня оскорбит. А если меня оскорбить, я сделаю нечто, что нанесет вам непоправимый вред.

Мигель до боли стиснул зубы. У него не было сил гадать, когда этот сумасшедший Иоахим решит поведать о своих несчастьях перед маамадом. Но если дать глупцу деньги, это тоже не поможет. Он их пропьет и потребует еще. Мигелю следует не давать ему ничего и надеяться на лучшее.

— Уходите, — тихо сказал Мигель, — пока я не перестал сдерживать свой гнев.

Мигель отвернулся, не желая слышать ответа, но последние слова Иоахима звучали у него в ушах по дороге домой:

— А я только начал сдерживать свой гнев.

Войдя, Мигель хлопнул дверью так, что задрожал весь дом, а с ним и Ханна. Она сидела в гостиной и пила горячее вино. Аннетье пыталась привести ее в чувство — требовала, чтобы она успокоилась, хотя Ханна не проявляла никаких признаков беспокойства. Также Аннетье утверждала, что не хочет хлопать ее по щекам, но будет вынуждена.

Ханна знала, что он придет к ней. Придет и успокоит ее, попытается утешить и попросит молчать, как просила об этом вдова. Именно этого они от нее хотели, и вот уж что-что, а хранить молчание она, кажется, могла.

Через несколько секунд он вошел в комнату. Он грустно улыбнулся, стараясь казаться непринужденным. Его черный костюм был в беспорядке, будто после потасовки, а шляпа сидела криво. Кроме всего прочего его глаза покраснели, как будто он плакал, во что Ханна не могла поверить. Он знала, что иногда, когда он был очень рассержен, у него краснели глаза, словно в молоко просочилась кровь.

Мигель сурово посмотрел на Аннетье, молча велев ей выйти. Ханна с трудом сдерживала улыбку. Наконец кто-то отважился быть жестким со служанкой.

Но когда Аннетье встала, Мигель пошел вслед за ней. Ханна слышала, как в передней Мигель шептал ей что-то быстро по-голландски. Она не могла разобрать слов, но поняла, что он давал ей инструкции, что-то объяснял и просил, чтобы девушка повторила сказанное.

Мигель вернулся, сел в кресло напротив Ханны и пригнулся к ней поближе. Теперь он казался более опрятным. Вероятно, он привел в порядок одежду в передней или поправил шляпу перед зеркалом. Исчезнувшая жизнерадостная красота была восстановлена.

— Надеюсь, с вами все в порядке, сеньора.

— Да, со мной все в порядке, — тихо сказала она.

Она испугалась собственного голоса. Она очень долго думала о том, что скажет и что ответит, и теперь удивилась тому, что вообще говорит вслух.

— Этот человек сказал вам что-нибудь?

Она покачала головой:

— Ничего существенного.

Это была правда. Говорил он тихо, по-португальски, с сильным акцентом. Но его слова были столь бессмысленны, что их было трудно понять. Он говорил о своих страданиях, о которых мог бы поведать любой нищий, и слушать его было тяжело из-за ужасного запаха, исходившего от его тела.

Мигель откинулся назад, пытаясь изобразить непринужденность:

— Вы хотели что-нибудь у меня спросить?

Конечно, подумала она. "Можно мне взять еще немного кофейных зерен?" Ее запас иссяк сегодня утром, и она планировала попастись в тайном мешке Мигеля до его возвращения, но служанка не оставляла ее одну, а потом эта встреча с нищим на улице. Она не ела кофе целый день, и так страстно его жаждала, что у нее разболелась голова.

— Я не понимаю, — сказала она после паузы.

— Вы не хотите узнать, кто он?

— Я полагала, сеньор, — сказала она осторожно, — он нищий. А больше знать мне не нужно. — У нее и без того было достаточно секретов.

— Да, это так, — сказал он ей. — Он действительно нищий.

В воздухе повисла какая-то недоговоренность.

— Но вы с ним знакомы?

— Ничего серьезного, — поспешно сказал Мигель.

Какое-то время она сидела молча, чтобы показать ему: она совершенно спокойна.

— Не хочу ничего выведывать. Я знаю, как мой муж не любит, когда я пытаюсь что-либо выведать, но хотелось бы понимать, не опасен ли для меня этот нищий. — И потом прибавила, не выдержав его молчания: — Стоит нам рассказать об этом моему мужу?

— Нет, — сказал Мигель. Он встал и начал ходить по комнате. — Вы не должны говорить об этом ни мужу, ни кому-либо другому. Не стоит придавать этому инциденту слишком большого значения. Он этого не стоит.

— Я не понимаю вас, сеньор, — сказала она, изучая плитки на полу.

— Этот нищий просто сумасшедший. — Мигель всплеснул руками. — В Амстердаме бесчисленное множество таких несчастных. Вы никогда его больше не увидите, поэтому нет нужды тревожить вашего мужа.

— Молюсь, чтобы вы были правы. — Ее голос прозвучал так жалобно и тихо, что она сама себя возненавидела.

И в этот момент вошла Аннетье с большим плоским блюдом, на котором стояли две чашки какой-то темной жидкости. Они дымились, как две большие трубы. Служанка поставила поднос и, прежде чем удалиться, с негодованием посмотрела на Мигеля.

Мигель засмеялся, когда она ушла:

— Она думает, что я собираюсь вас отравить. Что бы сказала вдова?

— Здесь две чашки, сеньор. Вы слишком умны, чтобы отравить и себя тоже.

Мигель наклонил голову:

— Это новый чай, аромат которого вы почувствовали тогда вечером. Он приготовлен из лекарственного плода, который растет на Востоке. — Он снова сел. — Этот чай обостряет ум.

Ханне не очень-то хотелось, чтобы ее ум обострялся. Ей казалось, она и так все понимает достаточно хорошо. Если только напиток не наделял знанием и мудростью, ей от него было мало пользы.

— Вы тоже его пьете, но мне не кажется, что сеньор нуждается в обострении своего ума.

Он засмеялся:

— Напиток доставляет особое удовольствие.

Он подал ей чашку. Ханна взяла чашку обеими руками и понюхала. Аромат был знакомым, как что-то пригрезившееся во сне. Потом она отхлебнула и узнала знакомый вкус. Перед ней был кофе — восхитительный, восхитительный кофе — как подарок небес.

Теперь она поняла. Его надо пить, а не есть. Она ела то, что следовало пить. В жидком виде он наполнил ее таким теплом и покоем, какого она не знала много лет.

— Изумительно! — выдохнула она. И это было действительно так. Кофе заполнил пустоту внутри нее, как любовь, как она ее себе представляла, когда была моложе. — Изумительно! — снова прошептала она и отхлебнула еще, скрывая выступившие на глазах слезы.

Мигель снова засмеялся, на этот раз не столь высокомерно:

— Когда я попробовал его в первый раз, я чуть не сплюнул, таким горьким он показался. Странно, что вам сразу понравилось. Надеюсь, вы говорите это не только из вежливости.

Она помотала головой и отхлебнула из чашки совсем чуть-чуть, чтобы он не видел, как она пьет залпом. Ей хотелось бы выпить всю чашку сразу и попросить еще, но она не могла позволить, чтобы он видел, как ей нравится напиток, о котором ей вообще не полагалось знать.

— Я забыла о вежливости, — сказала она.

Какое-то время они сидели молча, прихлебывая кофе и избегая встречаться взглядами, пока Ханна не смогла дольше хранить молчание. Словно что-то оборвалось у нее внутри, какие-то путы. Ей захотелось встать, ходить по комнате и говорить. Она не встала, но наконец отважилась что-то сказать:

— Мне кажется, вы хотите меня отвлечь, сеньор. Вы угощаете меня этим новым чаем, чтобы я забыла о странном незнакомце, который заговорил со мной?

Она чуть не закрыла рот рукой. Не следовало говорить ничего подобного. Это была дерзость, за которую отец ее хорошенько бы отшлепал. Но сказанного не воротишь, посмотрим, что будет дальше.

Мигель посмотрел на нее, и что-то отразилось в его лице, что-то, от чего Ханне стало приятно.

— Я не собирался вас отвлекать. Я хотел вас поддержать.

— Очень мило с вашей стороны, — сказала она, изумившись своей смелости прежде, чем слова сорвались с ее уст. Неужели она потеряла способность сдерживаться? Неужели в нее вселился какой-то демон?

— Вы считаете, что я ухожу от ответа, — сказал он, смотря на нее как на некое новое открытие естествоиспытателей, — но я расскажу вам все. Видите ли, этот человек ужасный злодей. У него есть дочь, которую он хочет выдать за старого и скупого купца, самого худшего из скупцов. Он устроил так, чтобы молодого человека, в которого она была влюблена, похитили пираты, но тот узнал об этом и бежал. Дочь бежала с ним вместе. И вот, зная, что я друг молодых влюбленных, скупец пытается заставить меня выдать место, где они скрываются.

Ханна засмеялась, и так громко, что на этот раз ей пришлось прикрыть рот рукой.

— Эта ваша трагедия отлично смотрелась бы на сцене.

На мгновение ей захотелось, чтобы ее отец или кто-нибудь другой дал ей хорошего шлепка. Как она осмелилась говорить столь дерзко? Однако она это сказала. История Мигеля напомнила ей пьесы, которые она изредка смотрела в Лиссабоне. Некоторые мужчины водили своих жен в еврейский театр здесь, в Амстердаме, но Даниель считал, что это неподобающее развлечение для женщины.

Она качала ногой, которая напоминала голубя, охотящегося за крошками у прилавка булочника. Она поняла, что кофе — напиток, действующий не на ум, а на тело. И на язык. И от кофе ей хотелось говорить о разных вещах: "Я нахожу вас чрезвычайно привлекательным. Как бы хорошо было, выйди я замуж за вас, а не за вашего холодного брата".

Ничего этого она не сказала. Все же отчасти она могла себя контролировать.

— Вы мне не верите, сеньора?

— Вы, должно быть, считаете меня необыкновенно глупой, если полагаете, что я поверю в ваш рассказ.

Слова вырвались у нее сами собой. Родители учили ее всегда быть кроткой. Ее муж тысячу раз намекал без слов, что ожидает от нее кротости, и ничего больше. Тем не менее она никогда не чувствовала себя кроткой, но прежде никогда не забывала вести себя кротко.

Это все кофе, сказала она себе. Мигель, умышленно или нет, околдовал ее, а может быть, и себя тоже. Как скоро они начнут осыпать друга оскорблениями или бросятся другу в объятия?

Кофе был не виноват. Напиток околдовал ее не больше, чем бокал вина. Он делал ее решительной, в то время как вино успокаивало. В этой дерзости, этой бойкости ее языка виновато не колдовство, а она сама. Кофейный напиток только вывел наружу ее дурное поведение.

Поняв правду, она осознала многое, но только не обещание, которое дала сама себе: она будет бойкой на язык и дерзкой всякий раз, когда выдастся возможность.

Однако сегодня же ей пришлось пережить самую ужасную встречу в своей жизни, и никакое на свете количество ни кофе, ни вина не сможет смягчить тот ужас, который она испытала. Она была очарована и одновременно взбешена попытками Мигеля обмануть ее.

— Я знаю, что мир устроен не так, как в пьесах, и что скупцы не отдают возлюбленных своих дочерей в руки пиратов. — Она сделала паузу. — Тем не менее можете на меня положиться. Я не выдам вашего секрета.

Мигель откинулся назад и посмотрел на Ханну так, будто видел ее впервые в жизни. Он смотрел на ее лицо, шею; его взгляд скользил по выпуклостям грудей, скрытых под платьем с высоким воротом. Мужчины часто думают, будто женщины не догадываются, что изучает их взгляд, но на самом деле женщине это прекрасно известно, как если бы взгляд оставлял отпечатки, подобно пальцам.

Конечно, он смотрел на нее и раньше. Она чувствовала, что ему нравятся ее лицо и фигура, но этот взгляд был совсем иным. Мигель и другие подобные ему мужчины редко думали о женщинах, которые им нравились или с которыми они ложились в постель. Женщина была предметом, ее поглощали, как пищу, а иногда ею восхищались, как картиной. Сейчас Мигель увидел в ней нечто большее, и мысль об этом приводила ее в восторг.

— Я вам доверяю и верю вашему обещанию хранить молчание, — сказал он, — поэтому скажу вам правду. Человек, которого вы встретили, затаил на меня злобу за постигшее его несчастье, в котором я не был повинен, и хочет меня погубить. Он знаком с порядками нашей общины достаточно хорошо, чтобы знать: с помощью слухов меня можно погубить ничуть не менее верно, чем с помощью дел. Поэтому вы должны молчать о том, что произошло.

Он доверил ей правду, но она по-прежнему предавала его своим молчанием.

— Тогда я буду молчать об этом, — сказала она едва слышно, почти шепотом.

— Сеньора, — Мигель беспокойно заерзал, — прошу, чтобы ваше молчание распространялось на вашего мужа. Я понимаю, узы брака — особые узы, но в данном случае чрезвычайно важно, чтобы ваш достойный супруг ничего не узнал.

Ханна допила кофе. На дне чашки оставалась гуща. Не зная, следует ее пить или нет, и полагая, что спрашивать было бы невежливо, она поставила чашку.

— Я лучше всех знаю, что следует и чего не следует говорить моему достойному супругу. Я ничего ему не скажу. Но вы мне должны кое-что обещать.

Он поднял бровь:

— Конечно.

— Что вы позволите мне выпить кофе еще раз, — сказала она. — Вскоре.

— Для меня пить кофе с вами огромное удовольствие, — сказал он сердечно.

Она изучала его лицо. "Будь я служанкой или девушкой из таверны, он бы меня сейчас поцеловал. Но я жена его брата. И он никогда меня не поцелует. В нем слишком много чести. Конечно, — подумала она, — если только я не поцелую его первой". Но об этом нельзя было даже помыслить, и она залилась краской от собственной смелости.

— Ну что ж, — сказала она со вздохом, — я позову служанку, пусть унесет чашки, а то куда это годится, если мой муж придет домой и обнаружит, что в его отсутствие мы уединились тут вдвоем и распивали запретные напитки.

Она насладилась удивлением на лице Мигеля и лишь через несколько секунд позвонила в колокольчик.

17

Мигель подумал, что он многое узнал о женщинах и о Ханне в тот день. Он и представить себе не мог, какой сильный дух скрывается за ее тихой внешностью. Он ожидал от нее худшего — что она разболтает о случившемся каждой кумушке во Влойенбурге. Казалось неизбежным, что глупая женщина будет бегать со сплетнями, как собака с куском мяса, который стащила с кухонного стола. Теперь он верил, что на ее молчание можно положиться. Он не мог объяснить, почему угостил ее кофе или почему доверил ей то, что хотел скрыть от Даниеля. Его подмывало поделиться с ней чем-нибудь, каким-нибудь секретом, чтобы она почувствовала возникшее между ними доверие. Возможно, это было достаточно веское основание, возможно, нет, но желание довериться ей было столь велико, что побороть его он не мог.

Мигель покачал головой и выругал себя. Неужели у него недостаточно проблем помимо нежелательных интриг? А ведь случись что с Даниелем, он познакомится с Ханной поближе. Человек ведь может умереть от разных причин: от болезни, несчастного случая, в результате убийства. Мигель на минуту представил, как тело Даниеля достают из канала: глаза широко открыты, кожа синевато-белая. Он почувствовал угрызения совести оттого, что такая картина ему приятна, но еще сильнее возбуждали его мысли о том, как освободить Ханну из неволи ее одежды.

Разве кофе не должен был подавлять подобные мысли? Но даже кофе не мог сравниться с удовольствием, которое он получал, беседуя с Ханной. Он всегда считал ее просто хорошенькой простушкой, очаровательной, но пустой. Теперь он знал, что все это показное, только способ ублажить мужа. Интересно, сколько еще женщин изображают из себя глупышек, дабы не привлекать внимания своих мужей?

Мысль о том, что мир населен хитрыми и двуличными женщинами, не успокоила его, поэтому он произнес свои дневные молитвы, добавив благодарственную молитву Господу, слава Тебе, за то, что избавил его от Иоахима, не дав тому оповестить все население Влойенбурга о его делах.

Вскоре Мигель узнал, что его благодарность была преждевременной.

Он полагал, что ему повезло: безрассудная выходка Иоахима произошла, когда мужчины из Влойенбурга были заняты своими делами в городе. Однако он не принял в расчет женщин, которые сидели в своих гостиных или стояли на кухнях, не сводя глаз с улицы в надежде, что небеса развеют их скуку, послав для развлечения какой-нибудь скандал. Грубое поведение Иоахима не осталось незамеченным: за ним наблюдали с крылечек и из окон, а также из боковых улочек. Жены и дочери, бабушки и вдовы видели всё и с радостью сообщали об этом друг другу и своим мужьям. К моменту, когда Даниель вернулся домой, едва ли во всем Амстердаме нашелся бы еврей, который не знал, что Ханне и ее служанке угрожал какой-то незнакомец и что Мигель прогнал его прочь. За ужином все только и говорили об этом происшествии. Брат Мигеля молчал, словно набрал в рот воды, и попытки Ханны наладить хоть какую-то беседу не имели никакого успеха.

Потом Даниель незаметно спустился в подвал. Он уселся на расшатанный стул, подняв ноги, чтобы не замочить их, и сидел молча достаточно долго, чтобы усугубить неловкость, которую они оба и без того испытывали. Он едва смотрел на Мигеля, усердно ковырял пальцем во рту и порой издавал всасывающие звуки. Наконец он вынул палец изо рта:

— Что тебе известно об этом человеке?

— Тебя это не касается. — Слова звучали неубедительно даже для самого Мигеля.

— Разумеется, меня это касается! — Даниель редко повышал голос на Мигеля. Он мог важничать, читать нотации и выражать свое недовольство, но избегал гнева. — Знаешь ли ты, что эта встреча так расстроила Ханну, что она отказывается даже рассказать о ней? Да что могло так напугать мою жену, чтобы отбить у нее охоту сплетничать?

Мигель почувствовал, как его собственный гнев утихает. Он попросил Ханну не выдавать его секрета, и она выполнила обещание. Он не мог себе позволить беспокоиться о том, что нарушен покой в доме брата. В конце концов, Даниель только думает, что жена расстроена.

— Мне жаль, что Ханна испугалась, но сам знаешь, я не допустил бы, чтобы она пострадала.

— А эта глупая служанка. Когда я спрашиваю, что случилось, она делает вид, будто не понимает меня. Она отлично понимает мой португальский, когда я плачу ей жалованье.

— У тебя больше опыта с этой лексикой, — предположил Мигель.

— Перестань валять дурака, Мигель.

— А ты, младший брат, перестань разыгрывать из себя отца, — парировал Мигель.

— Уверяю, я не разыгрываю из себя твоего отца! — раздражительно ответил Даниель. — Но я играю роль отца своего нерожденного сына, а также роль мужа — роль, которая многому тебя могла бы научить, если бы ты не порвал договора с сеньором Паридо.

Мигель был готов наговорить грубостей, но сдержался. Он знал, что в данном случае недовольство брата имело свои преимущества.

— Я действительно сожалею, что у сеньоры была неприятная встреча. Ты знаешь, что я никогда бы намеренно не подверг ее опасности. Моей вины здесь никакой нет.

— Все только об этом и говорят, Мигель. Не могу тебе сказать, сколько раз люди начинали говорить шепотом, когда я приближался. Я не потерплю, чтобы у меня за спиной судачили о моих делах, обсуждали, как мою собственную жену пришлось спасать от какого-то сумасшедшего, который напал на нее по твоей вине.

Возможно, в этом и заключалась причина его гнева: Даниелю не нравилось, что именно Мигель спас Ханну от сумасшедшего.

— Мне всегда казалось, что у тебя есть более серьезные заботы, чем пересуды наших кумушек.

— Можешь насмехаться, если хочешь, но такое твое поведение опасно для всех нас. Ты поставил под угрозу не только безопасность моей семьи, но весь наш народ.

— Что за бред? — возмутился Мигель. — О какой угрозе нашему народу ты говоришь? К твоей жене и к Аннетье пристал какой-то сумасшедший. Я его прогнал. Не понимаю вообще, где тут пища для скандала?

— Мы оба знаем, что все не так просто. Сначала я узнаю, что у тебя какие-то дела с еретиком Алферондой. Теперь — что человека, который приставал к Ханне, видели с тобой две недели назад. До меня дошли слухи, что он голландец и что он разговаривал с тобой фамильярно. А теперь он угрожает моей жене и моему еще не рожденному ребенку.

— Ты наслушался слухов, — ответил Мигель.

— Собственно, какая разница, правда это или нет, ущерб все равно одинаков. У меня нет сомнений, что маамад отнесется к этим проступкам со всей серьезностью.

— Ты говоришь очень авторитетно от лица маамада и с позиции его устаревшей политики.

Даниель обеспокоился, словно они были в публичном месте.

— Мигель, ты заходишь слишком далеко.

— Я захожу слишком далеко? — раздраженно переспросил тот. — Потому что критикую маамад в частной беседе? По-моему, ты утратил способность отличать, где власть, а где мудрость.

— Ты не должен критиковать совет. Без его руководства наша община не знала бы, как жить.

— Маамад сыграл важную роль при становлении этой общины, но теперь он правит, не отчитываясь перед ней и не проявляя милосердия. Он угрожает отлучением за малейший проступок, даже за само сомнение в его мудрости. Мы, евреи, должны жить свободно, а не трястись от страха.

В дрожащем свете свечи было видно, как у Даниеля расширились зрачки.

— Мы иностранцы, живущие в стране, где нас презирают и только ждут предлога, чтобы изгнать. Совет защищает нас от очередного изгнания. Или ты этого хочешь? Хочешь навлечь на нас беду?

— Это Амстердам, Даниель, а не Португалия, Испания или Польша. Сколько должно пройти времени, прежде, чем маамад поймет, что голландцы отличаются от других народов?

— Разве их священники не порицают нас?

— Их священники порицают нас, но они порицают и мощеные улицы, освещенные комнаты, вкусную пищу, мягкие постели и все прочее, что может доставить удовольствие или принести покой или прибыль. Народ смеется над своими проповедниками.

— Ты наивен, если полагаешь, что нас не могут отсюда изгнать, как раньше изгоняли из других мест.

Мигель закусил губу от досады:

— Ты прячешься в этом районе вместе со своими соотечественниками, ничего не зная о голландцах, и считаешь их плохими, так как не потрудился ничего о них узнать. Кто еще ведет себя подобным образом? Амстердам полон иностранцев. Страна процветает оттого, что в ней столько иноземцев.

Даниель покачал головой:

— Я не буду говорить, что ты ошибаешься, но маамад ты не изменишь. Я по-прежнему буду вести себя так, словно над нами висит опасность, и это лучше, чем самоуспокоенность. И пока Соломон Паридо является парнассом, ты должен относиться к власти маамада с уважением.

— Благодарю за совет, — холодно сказал Мигель.

— Я еще не дал тебе совета. Мой совет — это не делать ничего, что могло бы угрожать моей семье. Ты мой брат, и я всеми силами постараюсь защитить тебя от маамада, хотя и считаю, что ты заслуживаешь его гнева, но моя жена и мой будущий сын для меня важнее.

Мигелю было нечего сказать.

— И вот еще, — сказал Даниель. Он осекся, чтобы поковырять в зубе. — Я тебе раньше об этом не говорил, — пробормотал он, не вынимая пальца изо рта, — зная, что у тебя материальные затруднения, но, как я слышал, ситуация изменилась. Речь идет о деньгах, которые я дал тебе в долг, — тысяче пятистах гульденах.

Мигель чуть не открыл рот от удивления. Говорить о долге было подобно тому, как если бы кто-то пукнул во время Шаббата за столом: все бы заметили, но никто ничего не сказал. Даниель впервые заговорил о деньгах за все это время, и молчание было нарушено.

— Мы все наслышаны о твоем успехе в торгах китовым жиром, который пришел, должен отметить, за счет других людей. Во всяком случае, я подумал, что теперь ты мог бы вернуть мне хотя бы часть долга. Будь так добр перевести завтра на мой счет тысячу гульденов.

У Мигеля пересохло во рту.

— Даниель, ты был очень добр, дав мне деньги взаймы, и я, конечно, верну тебе долг, когда смогу, но я не получил еще средства, вырученные от той сделки. Ты знаешь маклера Рикардо? Он отказывается мне платить или назвать имя своего клиента.

— Я знаю Рикардо. Мне он всегда казался благоразумным человеком.

— Тогда, может быть, ты сможешь его убедить. Если он заплатит то, что мне причитается, я с радостью верну тебе часть моего долга.

— Я слышал, — сказал Даниель, смотря в пол, — что в данный момент на твоем счете на бирже более двух тысяч гульденов. Из чего должен заключить, что слухи, которые ты распространяешь насчет Рикардо, имеют целью опорочить его репутацию, чтобы самому уклониться от уплаты долгов.

Деньги Гертруды. Как он о них узнал?

— Эти деньги получены не от Рикардо, это деньги моего делового партнера. Я полагал, что банковские счета на бирже хранятся в тайне.

— В Амстердаме мало что хранится в тайне, Мигель. Ты должен был давно это понять.

Ничто так не раздражало Мигеля, как когда Даниель изображал из себя великого коммерсанта.

— Я не могу дать тебе ничего из этих денег. Они не мои.

— А чьи?

— Это частное дело, хотя, уверен, нет частных дел, о которых вы бы не знали.

— А почему частное? Ты что, опять оказываешь посреднические услуги иноверцам? Хочешь навлечь на себя гнев маамада? Это после того, как ты разгневал сеньора Паридо?

— Я никогда не говорил, что оказываю посреднические услуги иноверцам.

— Но ты и не отрицаешь этого. Полагаю, все это связано с твоей торговлей кофе. Я тебе говорил держаться от кофе подальше, иначе это тебя погубит, но ты не желаешь меня слушать.

— Никто пока не погублен. Почему ты делаешь такие абсурдные заключения?

— Я хочу получить по крайней мере часть этих денег, пока ты их не потерял, — сказал Даниель. — Я настаиваю на том, чтобы ты перевел на мой счет тысячу гульденов. Если ты откажешься уплатить мне часть долга, когда у тебя есть деньги, я расценю это как насмешку над моей благотворительностью и лишу тебя возможности жить в моем доме.

На мгновение Мигель всерьез подумал, не убить ли брата. Он представил, как закалывает его ножом, или разбивает ему череп подсвечником, или душит его ковром. Если Даниель выполнит свою угрозу, это будет конец. Брат знал, что, если Мигель съедет и поселится отдельно, все расценят это как знак его кредитоспособности и на него набросятся кредиторы и утащат в своих хищных клювах все, не оставив ему ни крохи. Начнутся требования и обвинения — и слушания в маамаде. Не пройдет и нескольких дней, как откроются его дела с Гертрудой.

— Но могу предложить другой вариант, — сказал Даниель после паузы.

— Какой вариант?

— Я отсрочу требование вернуть мне долг в обмен на информацию о твоих сделках с кофе и, быть может, возможность участвовать в твоем предприятии.

— Почему ты не веришь, что я не занимаюсь кофе? — спросил Мигель.

Даниель удивленно посмотрел на него и отвел взгляд:

— Я дал тебе выбор, Мигель. Поступай как хочешь.

Даниель не оставил ему выбора: либо отдать тысячу гульденов, либо потерять все в ближайшее время.

— Я переведу тебе деньги, — сказал Мигель, — но знай, я возмущен твоими требованиями, так как они наносят урон моим делам и не дают мне выпутаться из долгов. Знай: я не допущу, чтобы твоя мелочность расстроила мои дела. Через несколько месяцев я освобожусь от долгов, и придет твоя очередь просить у меня подаяние.

Даниель ехидно ухмыльнулся.

— Это мы еще посмотрим, — сказал он.

На следующее утро Мигель с горечью перевел деньги на счет брата. Он чуть не подавился, давая указание клерку в биржевом банке, но ничего другого ему не оставалось.

Занимаясь в тот день делами, он старался не думать о том, что из трех тысяч гульденов, которые доверила ему Гертруда, осталось чуть больше тысячи.

Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

Мне кажется, я упоминал, что Мигель Лиенсо был несколькими годами меня старше и в детстве я не знал его близко. Но я хорошо знал его брата, и, если бы не слышал от отца, что Мигель сообразительный и ловкий мальчик, у меня бы не было особого желания лучше узнать эту семью.

Даниель Лиенсо с самого раннего детства знал свои достоинства и недостатки. Он был физически слабее других мальчиков, с которыми мы играли вместе, но значительно превосходил их в быстроте. Зная, как извлечь пользу из своих способностей, он не хотел принимать участия в играх или в борьбе, но настаивал, чтобы мы бегали наперегонки целыми днями. Он хотел играть только в те игры, в которых мог победить.

Зная, что является отцовским любимцем, он постоянно жаловался на старшего брата, не в силах смириться с тем, что Мигель старше, крупнее и опытнее.

— Мой брат тратит время на изучение еврейских книг, — говорил он нам заговорщическим шепотом, будто нас остальных отцы не водили тайно по ночам изучать запрещенные вещи при свете свечей. — Мой брат думает, что он уже взрослый мужчина, — жаловался Даниель. — Он постоянно увивается за служанками.

Даниель изучал Тору, только чтобы доказать себе, что он лучше брата. Он бегал за девчонками, не зная, что с ними делать, только чтобы доказать: он может поймать добычу, упущенную братом. То было пустым занятием. Мигель был сообразительнее Даниеля, да и дамы находили его наружность намного привлекательнее. И все же Даниель никак не мог смириться с несправедливостью, что он родился вторым.

Я помню, что, когда мне было лет двенадцать, за несколько месяцев до того, как мы бежали из Лиссабона, Даниель пришел к нам и сказал, что знает один фокус, который хочет нам показать. Его старший брат увлек судомойку в чулан у них дома, и он подумал, что было бы забавно застать их врасплох.

Конечно, это была глупая затея, но мы были детьми, и нам нравилось делать глупости. Мы пошли с Даниелем в дом их отца, поднялись на третий этаж и остановились у старой двери, криво висевшей на петлях. Даниель знаком показал, чтобы мы не шумели, и рывком открыл дверь.

Мы увидели Мигеля, сидящего на подушке с девушкой, которая была не старше его самого. Ее платье было в беспорядке — очевидно, она вела себя не так, как полагается приличной девушке. Увидев нас, они оба страшно смутились, и, по правде сказать, мы смутились не меньше их. Девушка попыталась опустить свои юбки и застегнуть лиф одновременно, и, когда это ей не удалось, она расплакалась. Она просила Деву Марию о милосердии. Она была погублена.

Мигель покраснел, но не от смущения, а от негодования.

— Оставьте нас! — прошипел он. — Можно дразнить мужчину, но только трус будет дразнить молодую женщину.

До этого нам было лишь интересно и любопытно, и мы по-детски хихикали, не зная над чем. Теперь же нам стало стыдно за свое любопытство и за суровый взгляд Мигеля. Мы совершили проступок, смысла которого по малолетству не понимали, и непонимание делало его еще ужаснее.

Мы попятились и со всех ног бросились вниз по лестнице, но я задержался, увидев, что Даниель стоит на месте. Он застыл в проходе, не давая Мигелю закрыть дверь. Я видел лишь его спину, но знал, что он смотрит во все глаза. На кого он смотрел? На Мигеля? На девушку? Я не знаю, но ни благородное возмущение Мигеля, ни слезы девушки его совершенно не тронули.

— Уходи! — велел ему Мигель. — Ты что, не видишь, девушка расстроена?

Но Даниель не сдвинулся с места. Он стоял, смотрел и слушал, как всхлипывала девушка. Он так и стоял там, застыв на месте, пока я не испугался и не убежал.

Мой читатель, возможно, думает, к чему я это рассказываю. Чтобы отчасти объяснить враждебность, существующую между этими двумя мужчинами, которая уходит корнями в далекое прошлое и, насколько я могу судить, совершенно не мотивирована.

Но таковы были отношения между братьями. И теперь мой читатель не будет слишком удивлен, узнав, что не кто иной, как Даниель Лиенсо, задолжал Мигелю более двух тысяч гульденов, вырученных от продажи китового жира. Мигель больше не был в долгу перед своим братом, напротив, он стал его кредитором, сам того не подозревая.

18

В неделю приходило по два-три письма, и Мигель засиживался допоздна, отвечая на них при тусклом свете единственной масляной лампы. Возбужденный кофе и предвкушением богатства, он трудился с торжествующей решимостью, объясняя своим агентам во всех деталях, что именно от них требуется.

Мигель не виделся с Гертрудой после своего возвращения из Роттердама, что избавляло его от объяснений по поводу растраты почти всего ее капитала. Он знал людей, которые растрачивали деньги своих партнеров. Все они без исключения немедленно признавались, словно жизнь по лжи была слишком тяжелым для них бременем. Мигелю казалось, что он мог бы жить по лжи до тех пор, пока это сходило бы ему с рук.

Тем не менее он хотел повидаться с Гертрудой и рассказать ей о том, насколько продвинулся, а также о других вещах, но Гертруды нигде не было. Она выбрала не лучшее время, чтобы скрыться. Мигель посылал записки во всевозможные таверны и заходил туда сам даже в наименее подходящие часы, но нигде ее не нашел.

Однажды он случайно натолкнулся на Хендрика, праздно стоящего неподалеку от Дамрак. Тот прислонился к стене и курил трубку, наблюдая за проходящими мимо него людьми.

— Эй, Еврей, — позвал Хендрик и дружелюбно выпустил табачный дым в сторону Мигеля.

Мигель нерешительно замер, раздумывая, стоит ли делать вид, что он никогда в жизни не видел Хендрика и не слышал о нем, но особого смысла в этом не было.

— Какие новости от мадам Дамхёйс?

— Что? — спросил Хендрик. — Вы не спрашиваете о моем здоровье? Вы ранили мои чувства.

— Сожалею, что ранил ваши чувства, — сказал Мигель.

Со временем он научился не придавать значения высокопарности Хендрика, делая вид, что воспринимает ее всерьез.

— Главное, что вы сожалеете. Но вам нужна мадам Дамхёйс, а я не льщу себе надеждой, что смогу заменить вам мадам Дамхёйс. Я не обладаю ее чарами.

Неужели ревнует?

— Вы знаете, где ее можно найти?

— Я ее не видел. — Хендрик отвернулся и выпустил большое облако дыма.

— Может быть, у себя дома? — с надеждой предположил Мигель.

— О нет. Только не дома.

— И все же я хотел бы проверить сам, — настаивал Мигель, сожалея, что ему не хватает ума и тонкости. — Где ее дом?

— Я не могу вам этого сказать, — объяснил Хендрик. — Вы, иностранцы, вероятно, не понимаете наших обычаев. Если мадам Дамхёйс не сказала вам сама, я не могу этого сделать.

— Тогда благодарю вас, — сказал Мигель, торопясь уйти, так как не желал больше напрасно тратить время.

— Если я увижу ее, — крикнул Хендрик ему вдогонку, — то обязательно передам ей от вас привет.

Такова была его удача в тот день. Подчиняясь внезапному порыву, он решил посетить кофейную таверну в Плантаже, но открывший, вернее, чуть приоткрывший дверь турок Мустафа посмотрел на Мигеля с подозрением.

— Я сеньор Лиенсо, — произнес Мигель. — Я здесь уже был.

— Сейчас вам сюда нельзя, — сказал турок.

— Ничего не понимаю, я полагал, эта таверна открыта для публики.

— Уходите, — сказал турок и захлопнул дверь.

Ханна сидела в столовой и завтракала белым хлебом с хорошим сливочным маслом и желтыми яблоками, купленными накануне вечером у старой уличной торговки, которая ходила от дома к дому и предлагала свой товар. В ее вине было больше специй, и оно было не так сильно разбавлено, как обычно. Аннетье знала, как быть бережливой в отношении вина и щедрой в отношении воды, поэтому Ханна поняла, что означает крепость вина. Служанка хотела с ней поговорить и поэтому старалась развязать ей язык.

Мигель дал ее кофе, а теперь Аннетье дала ей вина. Все вокруг потчуют ее напитками, чтобы добиться своих целей. От этой мысли ей сделалось грустно, и все равно Ханна не могла забыть восторга, который у нее вызвал кофе Мигеля. Она была рада, что узнала истинную природу этого плода; ей нравилось, что кофе делал ее оживленной и энергичной. Словно она открыла свое второе «я» или, правильнее сказать, кофе изменил ее личность. То, что было на поверхности, ушло на дно, а то, что она подавляла, выплеснулось наружу. Она забыла о сдержанности и скромности, и ей нравилось, что она освободилась от этих оков.

Возможно, впервые она поняла, какой ее всегда видел Мигель: тихой, глупой, тупой. Его не привлекали эти добродетели иберийских женщин. Ему нравились плутовки, как Аннетье или его распутная вдова. Впрочем, она тоже может быть распутной. От этой мысли она чуть не рассмеялась громко. Конечно, она не может быть распутной, но она может хотеть быть распутной.

Аннетье вышла из кухни и стояла на пороге, глядя на пустой бокал, как того и ожидала Ханна. И Даниель, и Мигель ушли по своим делам, поэтому девушка села за стол, как обычно, когда они оставались одни, налила себе вина из графина и выпила его залпом, явно не заботясь, насколько развяжется ее собственный язык.

— У вас с сеньором была вчера приятная беседа? — начала она.

Ханна улыбнулась:

— Ты не подслушивала за дверью?

Лицо Аннетье на миг стало злым.

— Вы говорили на своем языке и слишком быстро. Я не поняла ни слова.

— Он просил меня никому не рассказывать о происшествии. Уверена, тебе он сказал то же самое.

— Сказал, но мне он не дал никакого особого зелья, чтобы сделать меня послушной. Вероятно, он больше уверен в моем молчании.

— Вероятно, — согласилась Ханна. — Вероятно, ты тоже не уверена в моем молчании. Ты это хотела узнать? Ты хотела узнать, сказала ли я ему о вдове.

— Я бы и так узнала, если бы вы сказали о вдове. Это уж точно. Я по вашему лицу вижу, что не сказали, но что-то такое вы все же сделали.

Ханна промолчала. Она опустила глаза, почувствовав знакомый прилив стыда, охватывавший ее, когда она кого-то перебивала или встречалась взглядом с гостем мужа.

Аннетье подсела к Ханне вплотную и взяла ее правую руку обеими своими.

— Вам стыдно оттого, что вы говорили с сеньором наедине? — спросила она сладким голосом, глядя своими красивыми зелеными глазами прямо Ханне в глаза. — Думаю, нет ничего дурного в том, если вам нравятся такие невинные беседы. Наши женщины делают это каждый день без всякого для них вреда.

Она сжала Ханне руку. Именно такая Аннетье впервые вынудила Ханну рассказать ей свои секреты. Теперь Ханну не проведешь.

— Я не вижу ничего плохого в том, что разговаривала с ним. Я могу говорить все, что хочу и кому хочу.

— Конечно, вы правы, — ворковала Аннетье. — Забудем об этом вовсе. Мы пойдем сегодня?

— Пойдем?..

— Мы так давно не ходили, что вы забыли?

С самого начала существовал молчаливый уговор, что название места не должно произноситься вслух ни в доме, ни во Влойенбурге, ни в каком другом месте, где могли быть евреи или шпионы маамада.

Ханна перевела дух. Она знала, что рано или поздно этот разговор состоится, и, как могла, готовилась к нему. Тем не менее она чувствовала себя неготовой, даже застигнутой врасплох:

— Я не могу идти.

— Не можете идти? — спросила Аннетье. — Вы боитесь из-за этой глупой вдовы?

— Нет, — сказала Ханна. — Я не хочу рисковать. Из-за ребенка.

— Опять этот ребенок! — раздраженно сказала служанка. — Можно подумать, вы одна на свете ждете ребенка.

— Я не хочу испытывать судьбу. Господь дал мне знак, предупредил об опасности. Один раз меня чуть не поймали, и было бы глупостью пренебречь Его милосердием.

— Вас спас не Бог, — сказала Аннетье, — а я. Это я спасла вас. Бог отправит вас в ад, если вы не пойдете сегодня, и вашего ребенка тоже.

— Я в это не верю, — покачала головой Ханна.

— Вы знаете, что это правда, — недовольно сказала служанка. — Посмотрим, сколько ночей вы продержитесь, лежа без сна, зная, что, если умрете во сне, вас неминуемо ждут муки ада. Тогда вы передумаете.

— Возможно, — уклончиво сказала Ханна.

— В любом случае, — объявила Аннетье более радостным тоном, — не забудьте, что ничего нельзя рассказывать сеньору Мигелю. Вы должны хранить молчание. Обещаете?

— Обещаю.

Сказав это, она поняла, что солгала, и почувствовала странное удовольствие оттого, что это вышло так просто. Она знала, что расскажет Мигелю, хотя и не знала, когда, или почему, или какими будут последствия этого поступка, который может погубить ее.

Неделю спустя после встречи с Хендриком Мигель сидел с Гертрудой в "Поющем карпе". Она послала ему записку, в которой сообщала, что хочет его видеть, и Мигель поспешил на встречу. Когда он пришел, Хендрик рассказывал какую-то историю, и, хотя Гертруда вытянула свою хорошенькую шейку, чтобы поцеловать Мигеля, она не дала Хендрику никакого знака, чтобы тот остановился.

Хендрик говорил на голландском, быстро и с деревенским акцентом, и Мигель с трудом улавливал перипетии истории, связанной каким-то образом с другом детства и украденной бочкой солонины. Закончив, Хендрик рассмеялся, довольный собой:

— Вот это история, да, Еврей?

— Мне очень понравилось, — сказал Мигель.

— Ему очень понравилось! — сказал Хендрик, обращаясь к Гертруде. — Мило с его стороны.

Почему Гертруда не отошлет этого клоуна? Но Мигель заметил, что она изрядно выпила. Хендрик тоже был пьян.

— Теперь ваша очередь, — сказал он Мигелю. Он широко улыбался, но в его глазах была жесткость. — Расскажите историю.

Это было какое-то испытание, но Мигель не знал, как начать.

— У меня нет истории, которую я мог бы рассказать, — ответил он, — или которая могла бы сравниться с вашим рассказом о солонине.

На самом деле Мигель не мог унять волнения. У него осталась только треть денег Гертруды, и, когда придет время, ему будет нечем заплатить Нунесу. Он мог бы заставить себя не думать о потраченных деньгах, но в присутствии Гертруды это было трудно.

— "У меня нет истории, которую я мог бы рассказать", — повторил Хендрик, передразнивая акцент Мигеля. — Давай, Еврей! Не будь занудой хоть раз. Я был щедр и доставилвам удовольствие своим рассказом, а теперь сам хочу получить удовольствие. Вы не против послушать историю, мадам?

— Очень даже не против, — согласилась Гертруда. — Сеньор такой остроумный.

— Сдаюсь, — сказал Мигель, изображая добродушие. — Какую историю вам угодно, чтобы я рассказал?

— Это вам решать. Что-нибудь про ваши приключения. Можете рассказать о ваших любовных победах, или странностях вашего народа, или какой-нибудь непостижимый план покорения биржи.

Мигель не успел ответить. К Хендрику сзади подошел человек с пивной кружкой в руке и широко замахнулся, целясь ему в голову. Хендрику повезло, поскольку в этот момент он наклонился, чтобы что-то сказать Гертруде. Тяжелая оловянная кружка угодила голландцу в плечо и выскользнула из руки нападавшего, облив пивом лицо Мигеля, прежде чем упасть с грохотом на деревянный пол.

— Тысяча чертей! — сказал Хендрик на удивление спокойно.

Он мгновенно вскочил со своего места и повернулся к нападавшему, который был на голову ниже Хендрика и худым, можно было бы сказать, даже тощим, если бы не выступающий живот. Его лицо стало красным от напряжения и досады, что он промазал.

— Ты, грязный ублюдок! — заорал мужчина. — Я знаю, кто ты, и я тебя убью!

— Черт! — сказал Хендрик недовольно, будто его попросили выполнить неприятную и тяжелую работу.

Он выдохнул и сильно ударил мужчину в лицо. Это был быстрый удар, и мужчина рухнул на пол, к восторгу посетителей.

Тотчас появился хозяин таверны и с помощью прислуги уволок мужчину в сторону кухонь. Мигель предположил, что его вышвырнут через заднюю дверь в проулок. Хендрик скромно улыбнулся:

— Держу пари, этот малый меня невзлюбил.

Мигель кивнул, утирая лицо, забрызганное пивом.

— Не думаю, что возникнут какие-то проблемы, — сказала Гертруда, — но, может быть, тебе лучше уйти.

— Я вас понял, — кивнул Хендрик. — Удачного вам дня, Еврей.

После того как Хендрик удалился, они минуту-другую сидели молча, и Мигель спрашивал себя, как именно Гертруда поняла происшедшее.

— Объясните мне еще раз, почему вы с ним связались, — сказал Мигель, прервав молчание.

— У каждого могут быть враги, — неубедительно ответила Гертруда. — Он грубый человек, и у него грубые друзья, и иногда они решают свои разногласия непривычным образом.

Трудно было возразить. Мигель поймал себя на мысли, что было бы неплохо, если бы, когда Иоахим снова к нему подойдет, Хендрик оказался поблизости.

— В любом случае, — сказала Гертруда слегка заплетающимся языком, — сожалею, что вам пришлось стать свидетелем этого неприятного инцидента.

Он покачал головой:

— Где вы были все это время?

— Я никогда подолгу не задерживаюсь в одном месте, — сказала она и накрыла его руку своей. — Мне нравится навещать своих родственников в деревне. Печальна та птица, что никогда не покидает своего гнезда.

— Лучше бы вы сообщали мне, когда планируете уехать и когда планируете вернуться. Если у нас совместные дела, я должен иметь возможность найти вас.

Она погладила его руку и посмотрела прямо в глаза:

— Конечно. Я буду хорошо себя вести по отношению к вам.

Мигель убрал свою руку. У него не было настроения играть в ее игры.

— Дело не в том, чтобы хорошо относиться ко мне, а в том, чтобы хорошо относиться к нашему делу. Это не глупые женские игры.

— А я вам не какая-нибудь глупая женщина! — ответила она с железом в голосе. — Я могу быть мягкой, но я не дура, которой следует читать нравоучения!

Мигель почувствовал, что он побелел. Она никогда раньше не говорила с ним в подобном тоне. Как типичный голландский муж, единственное, чего он хотел, — это успокоить ее.

— Мадам, я последний человек на свете, который бы назвал вас дурой. Я лишь хотел сказать, что мне необходимо иметь возможность видеться с вами.

Она посмотрела на него, склонив голову набок, тонкие губы растянулись в дружелюбной улыбке, глаза широко открыты, взгляд манящий.

— Конечно, сеньор. Я виновата.

— Не имеет значения, — пробормотал Мигель. — Нам нужно обсудить более важные дела. Я получил несколько писем от наших агентов и уверен, что в самые ближайшие недели нас ждут хорошие новости.

Она отхлебнула из своей кружки.

— У нас есть все агенты, которые требуются?

— Не совсем. У нас все еще никого нет в Мадриде, Лиссабоне и Опорто. — Он изо всех сил старался не выдать тревоги, но на самом деле о контроле над рынком не могло быть и речи без Иберии. — Это проблема, — прибавил Мигель.

Гертруда изучала его.

— Как вы собираетесь решать эту проблему? — ледяным голосом поинтересовалась она.

— Если бы я мог ответить на этот вопрос, я бы ее уже решил.

— Я внесла деньги. Я сделала свое дело. Ваше дело — заставить их работать, иначе зачем вы мне нужны.

Мигель покачал головой:

— Если у вас нет уверенности в проекте, лучше скажите мне об этом сейчас. Еще не поздно отменить продажу, хотя мы потеряем премию.

Гертруда покачала головой:

— Я не хочу отменять продажу. Я хочу, чтобы проблема была решена, а если ее нельзя решить, будьте любезны честно сказать мне об этом.

— Очень хорошо, — мрачно сказал Мигель. Он не ожидал, что она займет такую позицию. — Если мне не удастся решить вопрос с иберийскими агентами в течение двух недель, мы отменим продажу.

Мигель сохранял спокойствие, но одна только мысль о том, чтобы отказаться от сделки, была мучительной. Может быть, он найдет кого-то другого, кого-то из еврейской общины, кто сможет его финансировать. Но этот план был сопряжен с другими проблемами. Ему пришлось бы все обсуждать с потенциальными инвесторами. А тогда план перестанет быть тайной. Его брат мог бы вложить деньги, если бы отношения между ними были лучше, но Даниель считал, что Мигель не способен управлять даже собственными делами. Нет, без денег Гертруды ему не обойтись.

Теперь вопрос об отмене продажи. Гертруда беспокоилась о своих деньгах, и ее недоверие раздражало Мигеля. Несмотря на то что он потерял две трети ее инвестиций, он не был человеком, который распоряжается деньгами безответственно. Ему просто не повезло.

Понимая, что Гертруда не имеет представления о планируемом объеме продаж, Мигель просто взял из головы срок две-три недели. Он сомневался, что Нунес мог бы отменить сделку через две недели или даже прямо сейчас. Но над этим затруднением можно будет подумать в другое время. Сейчас самым главным для Мигеля было вернуть доверие Гертруды.

— Две недели — достаточный срок, — кивнула она.

— Я должен удвоить усилия. — Мигель поднялся. — Не хотелось бы вас разочаровывать.

— Не думайте, что я потеряла веру. — Она потянулась и обеими руками сжала его ладонь. — Я вложила в предприятие огромную сумму и должна защищать свои деньги.

— Конечно, мадам, — сказал Мигель. — Я вас прекрасно понимаю.

Потом Мигель зашел во «Флибот», где нашел Исайю Нунеса, беседовавшего с другими купцами, с которыми Мигель был знаком. Нунес был умелым физиогномистом и, поняв, что Мигелю нужно с ним поговорить, поднял свое мускулистое тело из-за стола.

В таверне было слишком шумно, и они вышли на улицу, в прохладу раннего вечера. Оба внимательно огляделись, дабы удостовериться, что их никто не подслушивает.

— Если я захочу отменить продажу, — начал Мигель с места в карьер, — до какой даты я должен это сделать?

— Отменить? — переспросил Нунес. Его лицо помрачнело. — Что-то случилось?

— Ничего, — устало сказал Мигель. — Я не планирую ничего отменять, но один из моих партнеров нервничает и попросил меня навести справки. Кроме того, ты сам советовал мне забыть о кофе.

— Но не о нашем контракте. Можешь сказать своему партнеру, что отказываться уже поздно. Мы имеем дело не с другом и единоверцем, сам же понимаешь. Мы имеем дело с Ост-Индской компанией, а она не позволяет покупателю менять свои намерения, как бы вежливо об этом ни просили. — Нунес помолчал. — Ты знаешь, как обстоят дела. Очень не хотелось бы, чтобы ты, Мигель, поставил меня в неловкое положение.

Мигель заставил себя улыбнуться:

— Конечно.

Нунес пожал плечами:

— В любом случае я собирался послать тебе записку завтра. Я обо всем договорился, и теперь будь так любезен заплатить мне часть денег.

— Я думал, оплата по доставке, — сказал Мигель, хотя он ничего подобного не думал.

— Ты прекрасно знаешь, что это не так, — сказал Нунес и наморщил лоб с видом явного неудовольствия.

— Скажем, четверть авансом?

Нунес рассмеялся и положил руку Мигелю на плечо:

— Не смеши меня. Ты же знаешь, как делаются такие дела. Если ты переведешь половину суммы на мой счет до конца следующей недели, я буду тебе чрезвычайно признателен.

Мигель прочистил горло:

— К сожалению, у одного из моих партнеров возникли небольшие трудности — уверяю тебя, временные. Мы не сможем собрать всю сумму к следующей неделе.

Улыбка исчезла с лица Нунеса.

— Я могу заплатить тебе тысячу, — предложил Мигель. — Сумма немалая и определенно свидетельствует о серьезности наших намерений.

Рука Нунеса осталась на плече Мигеля, но теперь она давила так сильно, что Мигель был прижат к стене таверны.

— Ты с ума спятил? — спросил Нунес хриплым шепотом. — Никаких хитростей не может быть с компанией. Если я говорю, что мне нужно полторы тысячи, значит, нужна именно эта сумма, а не какой-то там символ серьезности намерений. У меня договор с ними, у тебя договор со мной, и сделка должна быть совершена по всем правилам. Если ты не дашь мне эти деньги, мне придется платить их из собственного кармана. Ты мой друг, Мигель, но ты поставил меня в ужасное положение.

— Знаю, знаю. — Мигель вскинул руки, словно моля о пощаде. — Это все мои партнеры — деньги у них есть, но они не спешат раскошелиться. Но я найду деньги до конца следующей недели, как ты просил. — Мигель решил больше ничего не говорить Нунесу, чтобы тот не напомнил снова о договорах. — Может быть, — сказал он, собираясь уходить, — замолвишь словечко насчет меня Рикардо.

— Я не стану делать за тебя твою работу, — сказал Нунес ему вслед, — и становиться между тобой и Паридо.

Как будто Мигелю было мало неприятностей за один день, он, едва переступив порог дома брата, сразу понял, что случилось что-то ужасное. Даниель сидел в передней со странным выражением лица — разочарования и удовлетворения одновременно.

— В чем дело? — спросил его Мигель. — Ты шарил…

Он не стал договаривать. Этот вопрос ни к чему хорошему не приведет.

Даниель протянул ему запечатанное письмо. Как долго брат будет донимать его насчет переписки? Но сейчас Мигель понимал, что это письмо совсем другого рода и что Даниель уже знает его содержание.

Одеревеневшими пальцами Мигель распечатал письмо и развернул сложенный втрое листок. Ему не надо было читать тщательно подобранные слова на официальном испанском, выведенные витиеватым почерком. Он знал, что там написано. Мигеля вызывали на маамад следующим утром.

19

До темноты оставалось всего несколько часов, и Мигель хотел употребить их с максимальной пользой. Угроза полного краха дышала ему в затылок, но еще был шанс вооружиться — и, может, одержать победу. Несмотря на все его проблемы с маамадом, а их было много, он знал, что одна вещь может обернуться в его пользу. Совет не выносил приговор, основываясь на одном лишь принципе. Паридо мог выступить против него, мог попытаться убедить совет принять меры, но парнассы пожелают услышать доводы. Они хотели, чтобы община процветала, поэтому были склонны принять извинения и учесть сложившиеся обстоятельства. Многим удавалось спасти свои головы, представив маамаду весомый довод.

Чтобы подготовить такой довод, Мигелю было необходимо выяснить, почему именно маамад хочет его видеть, хотя он был почти уверен, что знает, в чем дело. Без сомнения, это Иоахим нажаловался на него совету. Теперь необходимо узнать, что сказал голландец и какие против Мигеля выдвинуты обвинения. И в этом была горькая ирония. Он так стремился избежать встречи с этим сумасшедшим, а теперь вынужден сам искать его.

Однако, прежде чем он начал строить план, где можно было бы найти Иоахима, Мигель вдруг вспомнил кое-что, а именно слова Хендрика до того, как на него напали в таверне. "Можете рассказать о ваших любовных победах, или странностях вашего народа, или какой-нибудь непостижимый план покорения биржи". Гертруда поклялась, что не откроет их коммерческую тайну своему псу, так почему он об этом заговорил? И каков истинный источник ее денег? Может, это из-за нее Мигеля вызывают на совет — ее и ее длинного языка?

Не сказав ни слова Даниелю, Мигель выскочил из дому и помчался обратно в "Поющего карпа", молясь, чтобы Гертруда еще не ушла. Она ушла. Мигель навел справки у разливальщика за стойкой, который дал понять: возможно, мол, он что-то слышал о том, куда она направилась, и пара монет освежит его память. За два стювера парень вспомнил, что она отправилась на банкет в дальнем конце Блумстрат.

Мигель нашел вход в банкетный зал в верхней части скромного краснокирпичного дома. Он поднялся по лестнице и постучал. Когда мальчик-слуга открыл дверь, Мигель сказал, что пришел на званый ужин, и мальчик тотчас провел его наверх в широкую комнату, где на разномастных восточных коврах стояло шесть-семь столов темного дерева. На дверных косяках и вдоль стен были канделябры с хорошими бездымными свечами, а с потолка свешивались громадные люстры. Дюжина картин висела на стенах как попало, об удобстве их обзора явно не думали. Два больших камина у торцевых стен пылали жаром, в углу пара скрипачей неистово терзала свои скрипки, однако музыку перекрывал гул пьяных голосов.

Столы, за каждым из которых сидело по десять-двенадцать человек, были заставлены всевозможной снедью: устрицами, вареной дичью, дымящимися кастрюлями с бутсепотом, из которых торчали ноги какого-то нечистого животного, издали похожие на руки тонущего человека, отчаянно пытающегося спастись. Громоздились гигантские головки сыра и тарелки с сельдью — соленой, печеной и тушеной. Стояли чаши с горячим молоком и растопленным сливочным маслом, плавающим на поверхности; буханки белого хлеба, горы фиг и фиников, печеный пастернак и голландский салат ело из шинкованной сырой капусты и моркови. В то время как Мигель пытался спастись от гибели, Гертруда пировала.

Полногрудые девушки обходили столы, наполняя коварные кубки без ножек. Мигелю приходилось видеть такие кубки и раньше, он даже пал их жертвой; так как кубки нельзя было поставить, человеку приходилось пить намного больше, чем он мог. Веселая компания в основном состояла из мужчин, но за каждым столом сидела одна или две женщины, такие же раскрасневшиеся, пьяные и оживленные, как их компаньоны-мужчины в черных костюмах и высоких шапках, умудрявшиеся пить, курить и есть одновременно.

Одноглазый и однорукий мужчина, сидевший за ближайшим столом, заметил Мигеля. В имеющейся руке, левой, он крепко сжимал кубок, не желая с ним расставаться даже ради еды.

— Эй, вы! — громко крикнул он. — Кто позвал еврея?

До этого момента Мигель не видел Гертруды. Даже на расстоянии — их отделяли друг от друга два или три сидящих за столом мужчины — было заметно, что движения ее потеряли грациозность, а глаза стали мутными. Она с трудом поднялась со стула, опершись о стол, и нетвердой походкой направилась к двери, где стоял Мигель.

— Вам надо протрезветь! — резко сказал Мигель. — Я должен с вами кое-что обсудить. В любом случае что здесь происходит? С кем это вы пируете?

— Это гильдия пивоваров, — сказала она.

— Что за дела у вас с этими людьми? — спросил он.

— Знаете, Мигель, я могу выбирать друзей и знакомых без вашего ведома. Лучше скажите, что случилось? — У нее расширились зрачки, как у ребенка.

— Маамад. Меня вызывают на совет завтра утром.

Она громко засмеялась, и ее смех пронзительно прозвучал в пьяном гвалте.

— Вы и ваш Магомет. Так вы еврей или турок?

Он сделал глубокий вдох:

— Гертруда, мне необходимо найти ответы на некоторые вопросы. — Он почти никогда не называл ее по имени. Он вспомнил, что называл ее по имени в тот вечер, когда попытался поцеловать, и от одного воспоминания об этом почувствовал себя униженным. — Вы кому-нибудь говорили о нашем предприятии?

— Конечно, не говорила. — Она быстро покачала головой, а потом проверила, не сбился ли ее аккуратный маленький чепец, вышитый рубинами.

— Эй, еврей, — обратился к нему один из сидящих за ее столом мужчин, — верни нам нашу веселую подругу.

Гертруда, неуклюже махнув рукой, велела им оставить ее в покое.

— Вы Хендрику ничего не говорили?

— Хендрику, — повторила она. — Этому буйволу. Я бы не доверила ему даже секрета того, как утопить в канале булыжник.

Мигель собрался с духом:

— А деньги? Я знаю, что вы были не вполне честны со мной. Откуда вы взяли деньги?

— Кто сказал, что я не была честна с вами? Кто это сказал? Я в гневе. — Она потеряла равновесие и схватилась за стену, но ее продолжало слегка качать.

Мигель взял ее за руку, чтобы поддержать.

— У меня нет времени на ваш гнев. Я должен знать, откуда у вас деньги. Если вы не получили их в наследство от мужа, то откуда они у вас?

Она засмеялась, а потом закрыла рот рукой:

— Конечно же, я получила их от мужа. Этот ублюдок только и знал, что использовал меня, чтобы удовлетворить свою похоть, а о моем удовольствии никогда не думал.

Даже мертвым он продолжает меня трахать. — Ее зрачки сузились, и что-то зловещее пробежало по ее лицу. — Он оставил мне немного денег, но недостаточно, чтобы компенсировать все, что я перенесла.

В животе у Мигеля что-то перевернулось.

— Откуда вы взяли капитал?

— От проклятых детей его подлой первой жены. Они живут с теткой, его сестрой, но ублюдок назначил меня опекуншей капитала. Взвалил на меня работу по управлению доверительным капиталом и велел им, когда они достигнут совершеннолетия, вознаградить меня, как посчитают нужным. Ну не свинство ли это?

Опекуны и дети от других браков — все это имело мало смысла.

— Расскажите мне остальное.

— У меня есть некоторая свобода распоряжаться их наследством. Однако, чтобы иметь такую свободу, я должна убедить мерзкого старого адвоката в Антверпене, что вкладываю деньги на благо этих гадких детей. Это не так легко, но у меня есть кое-какой опыт в обольщении мужчин.

Адвокат в Антверпене. По крайней мере теперь Мигель знал, куда она исчезала. Задирала юбки перед этим крючкотвором.

— Итак, вы использовали средства из доверительного капитала детей вашего покойного мужа. Вы и раньше так делали?

Она кивнула:

— Иногда я их вкладывала, а иногда просто тратила. Речь идет всего-то о нескольких тысячах гульденов.

Она обкрадывала детей мужа, а когда они достигнут совершеннолетия, придет расчетный день.

— Когда они получат свое наследство?

— Старшему ждать еще три года, поэтому у меня достаточно времени, чтобы все уладить. — Она потянулась и обняла его за шею. — Вы должны мне помочь, Мигель. Вы мой единственный настоящий друг. — Она снова засмеялась, обдавая лицо Мигеля запахом дрожжей. — Не единственный, а единственный настоящий друг, а это что-то значит. Не так ли?

— Будьте осторожны, — крикнул кутила-голландец, — не то вам придется изучать иудейское Священное Писание!

Гертруда только теснее к нему прильнула, но Мигель высвободился из объятий, которые теперь его лишь тяготили.

Он сделал такой глубокий вдох, что у него даже заболело в легких, и взял ее ладонь обеими своими, не обращая внимания на язвительные замечания подвыпивших голландцев.

— Прошу вас, поймите: на карту поставлено все, что я ценю. Вы должны мне сказать, кто знает об этом?

— Никто, — покачала она головой. — Только вы и, естественно, мой адвокат. Но он будет молчать, поскольку у меня есть свои секреты и он боится меня рассердить.

Мигель кивнул. Он понял, что его богатство будет построено на краденых деньгах. Это беспокоило его, но не в такой степени, как вызов на маамад. Теперь он знал, что этот вызов никак не связан с Гертрудой и ее обманом.

Он отругал себя за то, что потратил понапрасну время. Совсем скоро стемнеет. Пора было заняться поисками Иоахима.

20

Поскольку Мигель точно не знал, где живет Иоахим, найти его хоть и представлялось возможным, но требовало времени. Тот говорил, что они с женой были вынуждены переехать в один из наихудших районов города, в убогие трущобы в тени Ауде-Керк, где сомнительные музыкальные салоны привлекали проституток, матросов и воров. Кто-то из соседей наверняка знает Иоахима; такой странный тип едва ли останется незамеченным.

Прежде чем войти в самую отвратительную часть города, Мигель достал кошелек и пересчитал деньги. Монет при себе у него было больше, чем хотелось бы иметь в подобном районе, поэтому он разделил деньги на несколько частей, оставив одну часть в кошельке, положив другую в карман и завернув третью в носовой платок.

По мере приближения к Ауде-Керк здания становились все более мрачными и обветшалыми. Люди на улицах будто принадлежали отличной от остального населения города расе. Путешественники часто писали, что одним из чудес Амстердама является отсутствие нищих. Это было неправдой, хотя Мигель знал, что по сравнению с большинством других городов Европы нищих здесь действительно мало, по крайней мере в большинстве районов города. Такие путешественники, без всякого сомнения, никогда не заходили в этот район, где они нашли бы предостаточно безногих и прокаженных.

Мигель шел быстрым шагом в толпе бедняков, мимо проституток, что сутулились на крылечках и раскачивались из стороны в сторону, как висельник, высматривая мужчин, которые пришлись бы им по душе. За короткое время Мигелю пришлось оттолкнуть не одну алчную дьяволицу, которая, вскочив с крылечка, пыталась затащить его в свое логовище.

Он собирался спросить у мужчины, толкающего перед собой тележку с овощами, не знает ли тот Иоахима Вагенара, когда увидел на углу женщину с лотком с пирогами, громким голосом предлагавшую свой товар. Несмотря на то что она была в грязном, оборванном платье и неумыта, Мигель был уверен, что встречал ее раньше. А потом он понял, откуда ее знает: это была жена Иоахима, Клара. Уже не красавица, какой он ее помнил, но все еще достаточно привлекательная для матросов, которые весело кричали ей непристойности. Один из них нетвердой, развязной походкой подошел к ней, и Мигель уже собрался вмешаться, но Клара сказала ему пару вежливых слов, и он, приподняв свою шапку, убрался восвояси.

Тогда Мигель подошел к ней.

— У вас есть пироги без мяса? — спросил он.

Он подумал, что она вряд ли его узнает, поэтому ничего не сказал такого, что могло бы его выдать.

Воротник на ее платье был порван и в желтых пятнах, но на голове красовался чепец совсем нового вида. Откуда у нее могла взяться такая вещица? Мигель вспомнил, как Иоахим поделился опасениями, что его жена может стать проституткой.

— У меня есть пирог с луком и редисом, сударь, — сказала она, глядя на него явно настороженно.

Мигель подумал, что ее настороженность обоснованна. С какой стати еврей пришел в эту часть города, чтобы поужинать?

— Звучит заманчиво.

Ему не следовало есть такую пищу. Он не знал, как она была приготовлена, да и в любом случае — лежала на лотке по соседству со свининой и другим нечистым мясом. Но маамада в этой части города не было. Если этот пирог позволит ему стать богатым, а следовательно, более праведным евреем — не имеет значения, как он приготовлен. Он откусил пирога и понял, что голоден. Ему нравилось, когда корочка была хрустящая, а овощи не переварены, — голландцы считали, что овощи не готовы, если не превратились в жижу.

— Вы сами их пекли? — спросил он.

Она украдкой взглянула на него, делая вид, что смотрит на землю:

— Да, сударь.

Мигель улыбнулся:

— Как вас зовут, милая?

— Меня зовут, — сказала она, вытянув руку так, чтобы он увидел ее тонкое оловянное колечко, — мужняя жена.

— Не очень красивое имя, — сказал Мигель, — но вы меня неправильно поняли. Если бы меня интересовало общение такого рода, я бы легко его нашел, не тратясь на пироги.

— Некоторые мужчины делают это ради забавы. — Она улыбнулась, и ее зрачки слегка расширились. — Но я вас поняла. Меня зовут Клара. Мне тоже интересно узнать, что привело вас сюда, сударь. Похоже, покупка пирога для вас средство, но не цель.

Мигель неожиданно для себя ощутил прилив интереса. Если бы не дело, которое привело его сюда, он, возможно, нашел бы способ уговорить ее продолжить разговор в приватной комнате какой-нибудь таверны. Но кем бы он тогда был? Пусть Иоахим предатель, но Мигель причинил ему, хоть и ненамеренно, вред, и не хотелось бы усугублять проблемы, наставляя Иоахиму рога.

— Я и сам толком не знаю, — сказал он. — Знаете, по правде говоря, вы не выглядите и не говорите как обычная женщина, которая продает пироги у Ауде-Керк.

— А вы не выглядите как обычный человек, который их покупает.

Мигель поклонился:

— Буду с вами откровенен. Вы красивая женщина, которая, как я думаю, привыкла к лучшей жизни. Как ваш муж позволяет вам заниматься такой торговлей?

Клара погрустнела.

— Мой муж переживает не лучшие времена, — наконец сказала она. — Когда-то мы жили в красивом доме и носили красивую одежду, но он потерял все свои деньги в результате махинаций одного из ваших соотечественников. Теперь у него, кроме долгов, ничего нет, сеньор.

Мигель улыбнулся:

— Вы знакомы с принятой у нас формой обращения. Мне это нравится. Как давно ваш муж потерял деньги?

— Несколько месяцев назад, сеньор.

Постепенно злая ирония стала исчезать. Клара начала получать удовольствие от разговора.

— И у вас по-прежнему долги?

— Да, сеньор.

— Сколько вы задолжали?

— Триста гульденов, сеньор. В прежние времена не такая уж большая сумма, но теперь значительная.

— Надеюсь, вы не откажетесь принять благотворительную помощь. — Мигель достал носовой платок, в котором были завязаны монеты. — Здесь пять гульденов.

Она улыбнулась, когда он вложил носовой платок в ее руку. Не сводя глаз со своего благотворителя, она положила маленький сверток к себе в кошелек.

— Я вам очень признательна.

— Скажите, — сказал он радостно, — где я могу найти этого вашего мужа.

— Найти его? — Ее глаза сузились, а лоб наморщился.

— Вы говорили, с ним дурно поступил один из моих единоверцев; может быть, я смогу ему чем-то помочь, к примеру найти работу или познакомить с кем-нибудь, кто может это сделать.

— Вы очень добры, но я не уверена, захочет ли он с вами говорить, и не знаю, чем вы можете ему помочь. Теперь ему просто так не поможешь.

— Что значит — теперь?

Клара отвернулась.

— Его забрали, сеньор, за то, что он отказывался работать и валялся пьяным на улице. Он теперь в Распхёйсе.

Мигель почувствовал нечто вроде ликования и мстительной радости, ибо Распхёйс был суровым местом, откуда мало кто возвращался живым и никто — невредимым. Но его привела сюда не месть, и страдания Иоахима ничем ему не помогут.

— Я должен найти его там, — сказал Мигель с излишней горячностью, у него от возбуждения задрожали руки. — Я пойду туда сейчас же.

— Пойдете сейчас, — повторила Клара. — Какое вам до него дело?

— Это не важно, — сказал Мигель, собираясь уходить, но Клара схватила его за руку. Он почувствовал, как ее острые ногти впились в его кожу.

— Вы сказали мне неправду, сеньор. Мне кажется, я вас все же знаю. Вы тот, кто погубил моего мужа.

— Это не так, — покачал головой Мигель. — Я не погубил его, меня постигла та же участь. Его дела и мои дела пострадали вместе.

Она окинула взглядом его одежду, возможно немного засаленную, но хорошо сшитую.

— И что вам от него нужно?

В ее вопросе не было страха или даже беспокойства. В нем звучало любопытство, причем живое любопытство. Она подошла к Мигелю так близко, что он почувствовал ее сладкий женский аромат.

— У меня безотлагательное дело — оно не может ждать до завтрашнего дня.

— Думаю, вы вскоре обнаружите, что Распхёйс не столь либерален в отношении посетителей, как наши музыкальные салоны, — сказала она со смехом.

— А я думаю, — сказал Мигель с бравадой, удивившей его самого, — вы обнаружите, что любое здание открыто в любое время, если у вас есть подходящий ключ.

Клара повернула голову и посмотрела так, чтобы Мигель понял: ее восхищает такая твердая решимость. Ей явно нравились сильные мужчины. Если Иоахим и был когда-то таким, то давно растерял свою силу, позволив неприятностям свести на нет его мужественность. Тем больше сочувствия вызывала такая утонченная женщина.

— Я должен идти, — сказал Мигель, осторожно высвобождая руку. — Надеюсь снова вас увидеть, — сказал он, чтобы сделать ей приятно.

— Кто знает, что нам уготовано в будущем? — опустила голову Клара.

Мигель шел уверенной походкой мужчины, который знал, что мог бы взять женщину, но предпочел этого не делать. Однако, если Иоахим будет продолжать испытывать терпение Мигеля, если он будет продолжать оскорблять и мстить, Мигелю, возможно, ничего не останется, как вновь искать встречи с Кларой. Если ему придется подбросить кукушонка в несчастливое семейное гнездо Иоахима, тогда будет видно, кто отомстил, а кто остался в дураках.

Расположенный на Хейлигевег, узкой улочке, идущей на север от канала Сингел, в старом центре города, Распхёйс стоял как памятник тому почтению, с которым голландцы относятся к труду. С улицы, мощенной старым булыжником, он мало отличался от других больших домов — тяжелая дубовая дверь, на фронтоне изображение слепого правосудия и двух узников в кандалах. Мигель какое-то время разглядывал фронтон в сумерках. Скоро совсем стемнеет, и у него не было желания разгуливать по городу без фонаря, а тем более оказаться одному на такой старой, полной призраков улице, как Хейлигевег.

Мигель постучал в дверь три или четыре раза, прежде чем угрюмый человек с лоснящимся от жира лицом открыл верхнюю створку. Ослепленный светом свечи, Мигель сел на стоящую позади него скамью, а привратник стоял и хмуро смотрел на него — низкорослый, но широкоплечий и с толстой шеей. Большая часть его носа была отрезана, и, по-видимому, совсем недавно, и воспаленная кожа блестела в тусклом сумеречном свете.

— Что вам надо? — спросил он с такой невероятной скукой, что едва заставлял себя шевелить губами.

— Я должен поговорить с одним из заключенных, находящимся здесь.

Мужчина фыркнул и издал какой-то булькающий звук. Кончик его носа еще больше заблестел в свете свечи.

— Они не заключенные. Они кающиеся. И существуют часы, когда можно и когда нельзя навещать кающихся. Сейчас нельзя.

У Мигеля не было времени на чушь. Он спросил у себя, что бы сделал Очаровательный Петер.

— Отчего же не проявить гибкость в отношении этих часов? — предложил он, зажав между большим и указательным пальцами монету.

— Думаю, вы отчасти правы. — Привратник взял монету и открыл дверь, впуская Мигеля.

Парадный зал никак не вязался с ужасами, творящимися внизу. Пол был выложен тяжелой керамической плиткой в шахматном порядке, несколько арок по обеим сторонам отделяло вестибюль от приятного внутреннего дворика. Его скорее можно было принять за сад перед каким-нибудь богатым особняком, чем за преддверие злополучно известного работного дома.

Мигель немного слышал о том, что на самом деле происходит за этими стенами, и то, что он слышал, свидетельствовало о жестокости: бродяг и нищих, ленивых и преступников — всех держали вместе и заставляли выполнять тяжкую работу. Самых неисправимых заставляли пилить рашпилем бразильское дерево, чтобы извлечь из самой сердцевины красную краску. А тех, кто не хотел выполнять эту работу, кто отказывался трудиться, ждала еще более суровая участь.

Говорили, что в Распхёйсе внизу была камера, которую называли Камерой утопленников. В нее бросали тех, кто не хотел работать. Комнату, в которой были насосы, наполняли водой. Заключенные могли спасти свою жизнь только трудом. Те, кто не мог откачать воду, погибали. Те, кто приучался ценить тяжелый труд, выживали.

Мигель последовал за голландцем, напрягая слух, чтобы услышать звук хлюпающей воды, вниз по холодным каменным ступеням и попал в камеру не самую приятную на вид, но непохожую на каземат ужасов. Пол был земляным, из мебели — несколько деревянных стульев и старый стол, у которого недоставало одной ножки.

— Кого вы ищете?

— Его зовут Иоахим Вагенар.

— Вагенар. — Голландец засмеялся. — Ваш приятель уже успел тут прославиться. Его заставляют пилить рашпилем, даже когда остальных отпускают на ночь, и, если он не исправится, в ближайшее время его ждет Камера утопленников.

— Я знаю, он тяжелый человек, но мне необходимо с ним поговорить. — Мигель вложил еще одну монету в руку голландца — колеса требуют смазки.

Привратник поставил свечу на грубый деревянный стол.

— Поговорить с ним? — переспросил он. — Это нельзя. Существуют часы, когда можно навещать, и часы, когда нельзя посещать. Прошу прощения, что забыл сказать вам это раньше.

Мигель вздохнул. Он напомнил себе, что деньги ничего не значат. Через несколько месяцев он будет смеяться над этими незначительными расходами.

Он полез в карман и извлек последнюю припрятанную монету: пять гульденов. Безносый голландец положил ее себе в карман и вышел из комнаты, заперев ее снаружи. Мигель похолодел от ужаса, а когда прошло более четверти часа и за ним никто не пришел, он начал думать, что попал в ловушку. Но потом он услышал, как отпирается дверь, и в комнату вошел голландец, толкая в спину Иоахима.

С каждым разом Иоахим выглядел все хуже. Со времени их последней встречи он потерял вес и выглядел болезненно худым. Его руки и лицо были испачканы красным от пиления бразильского дерева, и он был скорее похож на убийцу, чем на кающегося в исправительном доме.

— Вы не возражаете, если я буду присутствовать при вашем разговоре? — сказал голландец. — Я должен быть уверен, что здесь не произойдет ничего неподобающего.

Мигель возражал, но сразу понял, что удалить привратника из комнаты не удастся, и просто кивнул.

— Чем обязан вашему визиту, сеньор? — Голос Иоахима звучал ровно, лишенный какого-либо сарказма. Он играл в официальную вежливость.

— Мне нужно знать, что вы сообщили маамаду. Вы послали записку? Вы таким образом общаетесь с внешним миром? Мне нужно знать.

Губы Иоахима чуть дрогнули:

— Как сильно вы хотите знать?

— Мне нужен ответ. Скажите мне, что именно вы сообщили, каждое слово. У меня нет времени играть в игры.

— Никаких игр. Пока я здесь, вы не получите никакого ответа. Они заточили меня сюда, а я даже не знаю, как долго пробуду в заключении и какое преступление совершил помимо того, что не желаю горбатиться как раб. Итак, если вы вызволите меня из этой тюрьмы, я вам скажу все, что знаю.

— Вызволить вас отсюда? — чуть не сорвался на крик Мигель. — Я не мировой судья, чтобы выпустить вас на свободу. Как, по-вашему, я могу это сделать?

Безносый голландец кашлянул в кулак:

— Все можно устроить, если знать как. Это возможно, но не для всех, а только для тех, кто был сюда брошен не из-за преступления, а из-за какой-нибудь выходки.

Мигель вздохнул.

— Очень хорошо, — сказал он. — Говорите прямо.

— О, я полагаю, за двадцать гульденов дело будет улажено.

Мигель сам не мог поверить, что собирается дать сторожу взятку в двадцать гульденов, чтобы вызволить из Распхёйса врага, а еще недавно он был готов заплатить гораздо больше, чтобы засадить того сюда. Но Иоахим знал, почему его вызывает маамад, и за эти сведения было не жалко заплатить двадцать гульденов.

Мигель заглянул в кошелек, расстроенный тем, что привратник теперь знает: он хранит деньги в разных местах. В кошельке было немногим больше, чем требовал привратник.

Привратник пересчитал монеты:

— Что такое? Двадцать гульденов? Я сказал сорок. Вы принимаете меня за идиота?

— Один из нас точно идиот, — ответил Мигель.

Привратник пожал плечами:

— Тогда я его уведу, и на этом расстанемся.

Мигель снова открыл кошелек:

— У меня осталось только три с половиной гульдена. Либо берите это, либо останетесь ни с чем. — Он протянул привратнику деньги, молясь, чтобы этого хватило.

— Вы уверены, что у вас нет больше кошельков, или карманов, или узелков?

— Это все, что у меня есть, поверьте.

Видимо, его слова прозвучали вполне убедительно, потому что голландец кивнул.

— Проваливайте, — сказал он. — И не болтайтесь перед входом.

Они молча двинулись прочь.

— Благодарю вас, — начал Иоахим, — за вашу доброту.

— Я бы не возражал, если бы вы сгнили в этой дыре, — пробормотал Мигель, когда они проходили через внутренний дворик, — но мне нужно знать, что вы сообщили маамаду.

Они вышли на Хейлигевег, привратник закрыл за ними дверь, и скрежет замков и засовов отразился эхом на пустынной улице.

— Сначала мне нужно задать вам один вопрос, — сказал Иоахим.

— Прошу вас, у меня нет времени. Давайте займемся вопросами, относящимися к делу.

— Я как раз и хотел задать вопрос, относящийся к делу. Я хотел спросить. — Он прочистил горло. — А что такое этот маамад?

Мигель почувствовал тупую боль в затылке, и его бросило в жар.

— Не валяйте дурака! Это совет португальских евреев.

— А с чего вы решили, что я разговаривал с таким важным советом?

— Разве вы не обещали сказать мне, что вам известно?

— Обещал. И сдержал обещание. Мне ничего не известно о вашем правящем совете, хотя вот сейчас я кое-что о нем узнал. Я узнал, что вы боитесь, что я ему что-то скажу.

— Черт вас побери, жалкий пес! — прошипел Мигель.

Его пальцы сжались в кулаки, а мышцы рук напряглись.

— Вам должно быть стыдно, что понадобилась хитрость, чтобы вы вызволили старого делового партнера из такого ужасающего места, как Распхёйс. Но не думайте, что я неблагодарен. А теперь я благодарю вас, и мне пора. — Иоахим низко поклонился и скрылся в ночи.

Мигель стоял будто парализованный. Он даже не мог думать о том, как унизительно выглядел перед своим сумасшедшим врагом. Важнее было то, что его вызывал маамад, а он до сих пор не выяснил почему. Если Иоахим не доносил на него, значит, это, должно быть, дело рук Паридо. Шпионы, которых тот посылал в Роттердам, не могли видеть ничего такого, что можно было бы использовать. Или это из-за Иоахима, когда он пристал на улице к Ханне и Аннетье? Возможно, но они вряд ли смогут его отлучить, если он представит веское объяснение. Конечно, к утру он что-нибудь да придумает.

21

Мигель проснулся до рассвета. Помочившись обильно после кофе, выпитого перед сном, чтобы мозг продолжал работать и ночью, он умылся и произнес утренние молитвы с особым пылом. Он оделся, позавтракал хлебом и сухим сыром и с жадностью выпил большую чашку кофе.

Прошлой ночью он отчаянно пытался придумать, что предпринять, дабы облегчить свое положение, но в тишине подвала ему не удалось избавиться от страха, комком сидевшего в животе. Это был не простой вызов. На этот раз не будет лекций о том, как важно соблюдать законы приготовления пищи или как устоять перед чарами голландских девушек.

Способен ли он наплевать на все это, как сделал Алферонда? Вместо того чтобы оставаться в Амстердаме, ростовщик и известный мошенник Алонсо мог бы запросто поселиться где-то еще, поменять имя, осесть в другой общине. Амстердам не единственное на свете место, где живут евреи, и Мигель не обязан оставаться здесь. Однако черем будет означать гораздо больше, чем выбор между жизнью еврея где-то в другом месте и жизнью изгоя в Амстердаме. Покинуть город — значит проститься с планами кофейной торговли, проститься с деньгами, которые ему должен Рикардо. Если он останется, кредиторы, включая его лицемерного брата, накинутся на него коршунами, обглодают до костей. Даже если он переедет в город, где никто его не знает, как он будет там жить? Торговец без связей вовсе не торговец. Не стоять же ему с лотком на улице.

Мигель незаметно прошел к синагоге Талмуд-Тора. В этот ранний час Влойенбург только просыпался, и, хотя были слышны крики молочников и булочников, ему удалось перейти через мост никем не замеченным, кроме пары нищих, которые сидели и ели черствый, заляпанный грязью хлеб, провожая Мигеля подозрительными взглядами.

Маамад заседал в том же здании, где располагалась синагога, но в их помещения вел отдельный вход. На верхнем этаже, куда поднималась винтовая лестница, Мигель вошел в знакомую небольшую комнату; вызванные ожидали там своих судей. Несколько стульев было расставлено вдоль стены с арочными окнами, через которые свет раннего утра проникал в комнату, пропахшую плесенью и табаком.

В это утро других ожидающих, кроме Мигеля, не было, что его обрадовало. Он терпеть не мог поддерживать разговор с другими просителями, возмущаться шепотом и смеяться над обвинениями. Лучше ждать одному. Он ходил по комнате взад-вперед и перебирал в уме все возможные варианты: от полного оправдания до отлучения.

Он говорил себе, что самого худшего не случится. Он всегда находил способ избежать гнева совета. К тому же нельзя забывать о Паридо. Тот, конечно, Мигелю не друг, но парнассу что-то от него нужно. У Паридо с давних пор было достаточно оснований, чтобы потребовать отлучения Мигеля, но он этого не сделал. Так зачем ему требовать этого сейчас?

Мигель ждал больше часа, но наконец двери открылись и его пригласили войти. За столом в дальнем конце комнаты сидели семеро мужчин, которые должны были вынести вердикт. На стене за ними висел огромный мраморный символ Талмуд-Торы: большой пеликан кормит троих своих птенцов, поскольку конгрегация образовалась несколько лет назад от слияния маленьких синагог. Убранство комнаты свидетельствовало о богатстве элиты общины и включало роскошный индийский ковер, шикарные портреты бывших парнассов и шкаф из слоновой кости, где хранились документы. Мужчины сидели за массивным темным столом и выглядели одновременно строго и царственно в своих богатых одеждах. Человек не может стать парнассом, если он недостаточно богат, чтобы одеваться как парнасс.

— Сеньор Лиенсо, благодарим вас, что вы откликнулись на вызов. — Аарон Десинеа, возглавлявший совет, говорил с преувеличеннойсерьезностью. — Пожалуйста, — указал он на узкий и слишком низкий стул, стоявший посредине комнаты, где должен был сидеть Мигель во время разговора с советом.

Одна ножка у стула была короче других. Чтобы стул не шатался, Мигелю требовались усилия, которые отвлекали его внимание.

Десинеа, который перешагнул седьмой десяток, был старшим из парнассов, и возраст начал оставлять на нем свои разрушительные следы. Волосы из благородно-седых стали безжизненно-белыми и сухими, как осенние листья. Борода росла клочковатая и жиденькая, и всем было известно, что он почти не видел. Даже сейчас он смотрел мимо Мигеля, будто высматривал знакомого вдалеке. Однако Десинеа был членом совета долгое время. Когда кончался трехлетний срок избрания, он, как полагалось, пропускал следующие три года, а затем непременно снова переизбирался.

— Вы знакомы со всеми здесь присутствующими, поэтому я пропущу официальные представления. Я зачитаю обвинения в ваш адрес, а затем у вас будет возможность ответить на них. У вас есть вопросы?

— Нет, сеньор.

Мигель мечтал о еще одной чашке кофе, которая обострила бы его ум. Его внимание уже было рассеянно, и он с трудом боролся с детским желанием поерзать.

— Конечно. — Десинеа позволил себе слабый намек на улыбку. — Вам уже хорошо знакома процедура. — Он взял листок бумаги, но его глаза смотрели мимо. Очевидно, он заранее выучил текст наизусть. — Сеньор Мигель Лиенсо, также известный на бирже как Микаель Лиенсо, Маркус Лентус и Майкл Уивер, вас обвиняют в безответственном поведении, позорящем наш народ. Вас обвиняют в том, что вы общаетесь с опасными, пользующимися дурной репутацией и неподобающими неевреями и приводите их в наш район, где они нарушают наш покой. Желаете ли вы ответить на эти обвинения?

Мигель подавил улыбку, но не смог удержаться, чтобы не вдохнуть сладкую свежесть воздуха. Заседание можно закрывать, ибо совет не причинит ему вреда. Они не знают ни имени Иоахима, ни того, что связывает с ним Мигеля. Единственное, чего хотят парнассы, это услышать его оправдания и вынести предупреждение.

— Сеньоры, прежде чем начать, я бы хотел принести мои искренние извинения совету и всему нашему народу. Упомянутый здесь человек — это несчастный голландец, с которым, признаюсь, я когда-то был в дружбе, но уверяю вас, у меня никогда не было дурных намерений.

Ему было противно лгать в священном месте, ибо Писание гласит, что лжец не лучше идолопоклонника. Но в Писании также сказано, что Господь, слава Тебе, порицает человека, который говорит одно, а сердцем чувствует другое. Поэтому Мигелю казалось: если он будет верить всем сердцем, что его ложь оправданна, она не будет считаться таким большим грехом.

— Это несчастный человек, его постигла неудача в делах, и он разорился, — продолжал Мигель, — и, увидев, как он просит подаяние на улице, я дал ему несколько стюверов. Пару дней спустя он заговорил со мной, и, чтобы не показаться невежливым, я остановился, чтобы немного с ним поболтать. Когда я увидел его в следующий раз, он стал агрессивным и начал меня преследовать, выкрикивая разные вещи. Наконец он пришел в наш район и стал приставать к членам семьи моего брата. Тогда я поговорил с ним жестко, предупредив, что, если он продолжит вести себя столь непотребно, я буду вынужден сообщить о нем городским властям. Надеюсь, он не нарушит наш покой вновь.

— Благотворительность является одним из наших самых важных мицвот, — сказал Иосиф бен Ерушалием.

Это был состоятельный купец, который приехал в Амстердам на несколько месяцев позже Мигеля и был избран в совет, как только прошли три года — минимальный срок, в течение которого кандидат в парнассы обязан прожить как еврей. Мигель знал, что тот исполняет свои обязанности со всей суровостью, которую позволяет Закон, и беспощаден к вновь прибывшим, отказывающимся соблюдать принятые строгие правила.

— Ваша щедрость похвальна, сеньор, — продолжал бен Ерушалием, — ибо благотворительность прославляет Святое имя. Совету известно, что вы потерпели неудачу в делах, но раввины говорят, что к нищему следует относиться с добротой, ибо с ним Господь.

— Благодарю, сеньор, — сказал Мигель, хотя ему не верилось, что Господь мог быть с Иоахимом.

— Однако, — продолжал бен Ерушалием, — данный инцидент свидетельствует о том, о чем наш совет уже предупреждал вас, причем неоднократно. Ваши обширные связи с голландцами, ваше свободное владение языком, ваши дружеские отношения с ними могут привести лишь к трудностям в отношениях между ними и нашим народом. Наша община процветает только потому, что живет независимо от наших голландских хозяев. Данный инцидент с нищим может показаться незначительным, тем более что у вас не было злого умысла, но он показывает, что вы не желаете следовать рекомендациям совета не вступать в тесный контакт с этими людьми.

— Мы уже имели дело с подобной проблемой, — вступил Десинеа. — Вы систематически нарушаете постановления совета, полагая, будто лучше нас знаете, что хорошо для нашего народа.

— Точно, — продолжил бен Ерушалием. — Вы нарушаете правила маамада, думая, будто лучше других можете судить, что хорошо, а что плохо. Не имеет значения, сеньор, ищете ли вы благосклонности симпатичной голландской девушки или подаете милостыню неподобающему нееврею. И то и другое запрещено, и запрещено по веским причинам.

Мигель понял, что дело обстоит серьезнее, чем ему показалось сначала.

— Благодарю вас, что уделили время для обсуждения этих вопросов и дали мне возможность исправить свое поведение. Я удвою усилия, чтобы расценивать свои поступки в свете общего благополучия нашей общины и быть бдительнее.

— Могу только надеяться, что вы так и сделаете, — строго сказал ему Десинеа. — Вы взрослый человек, сеньор Лиенсо, а не мальчик, чьи шалости можно простить.

Слова Десинеа больно задели, но Мигель знал, что его гордость это переживет. Прилив стал утихать в конце концов. Маамад сообщил то, что хотел, высказал предупреждение.

— Не уверен, что этого достаточно. — Соломон Паридо подался вперед, словно хотел что-то рассмотреть на лице Мигеля. Несмотря на предчувствие победы, он выглядел еще мрачнее, чем обычно. Даже чувство триумфа не приносило ему радости. — Подобные предупреждения могут быть эффективны, уверяю вас, достопочтенные сеньоры, но сомневаюсь, что этого будет достаточно в данном случае.

Я друг семьи сеньора Лиенсо, поэтому с искренним беспокойством вынужден напомнить о многочисленных предупреждениях, полученных им прежде. Теперь спросим: изменили они его поведение? Зажгли в его сердце новую любовь к Закону? Прощение — дар в глазах Господа, но мы не должны прощать чересчур легко или чересчур часто, это лишь вредит общине.

У Мигеля пересохло во рту. Может быть, подумал он, Паридо только выглядит суровым, чтобы скрыть свои истинные намерения защитить Мигеля. Зачем он весь последний месяц набивался в друзья — только чтобы теперь предать? Если он хотел наложить черем, почему не рассказал, как Мигель подкупил служанку, чтобы та объявила Паридо отцом того мифического ребенка? Мигель ничего не понимал.

— Мы не знаем, как предыдущие предупреждения повлияли на сеньора, — заметил бен Ерушалием. — Поэтому разве можно с уверенностью сказать, что они неэффективны? Возможно, мы значительно изменили поведение сеньора Лиенсо и спасли его от самого себя.

— Сеньоры, ваше добросердечие похвально, однако боюсь, что щедрость может принести нашей общине больше вреда, чем пользы.

Мигель почувствовал, что стул под ним закачался. Никакой показной суровости не было. Паридо хотел крови.

— Сеньор, — сказал бен Ерушалием, — это неподобающее обвинение. Вы с сеньором Лиенсо в ссоре, но священная Тора не велит нам держать зла.

— Дело не в ссоре. Весь Амстердам знает, что я пошел на мировую, но это не означает, что я буду молчать, видя зло. У меня есть основания полагать, — продолжал Паридо, — что Лиенсо затевает сделку, которая представляет прямую угрозу этой общине.

Так вот что он задумал, мысленно произнес Мигель, чувствуя, как у него подергивается лицо. Он еще не представлял всего замысла целиком, но начал понимать его отдельные элементы. Якобы дружеские отношения позволяли Паридо утверждать, что он действует из благих побуждений.

— Это правда? — спросил Десинеа.

— Абсолютная неправда, — с трудом выдавил Мигель пересохшим ртом. — Сеньору Паридо, видимо, стоит перепроверить свой источник сведений.

— Вы можете сообщить нам подробности, сеньор Паридо? — попросил бен Ерушалием.

— Я полагаю, это Лиенсо должен сообщить нам подробности.

— Сеньор Лиенсо, — поправил Мигель.

— Члены совета не нуждаются в уроках этикета, — заметил Паридо. — Вы здесь, чтобы отвечать на наши вопросы.

— Сеньор Паридо прав, — заявил другой парнасс, Гидеон Карвоэйро. — Двое господ высказали свое мнение, но это еще ничего не значит. Сеньор задал вопрос. Мы не можем вызывать на совет человека и позволять ему выбирать вопросы, которые ему нравятся.

Паридо почти не скрывал улыбку:

— Совершенно верно. Вы должны рассказать о своем новом предприятии.

Так вот в чем дело. Паридо искал дружбы, чтобы выведать у Мигеля его планы по торговле кофе. Когда у него ничего не получилось, он ловко использовал свое положение в маамаде не для того, чтобы отлучить Мигеля, а для того, чтобы под предлогом их давней вражды узнать о его предприятии. Паридо был уверен, что теперь у Мигеля нет иного выбора, как выдать свои секреты. В противном случае ему грозит черем, так как неповиновение совету считается одним из самых серьезных преступлений. Паридо блестяще устроил свою ловушку: Мигель должен выдать свои секреты или погибнуть.

Но Мигель не собирался так легко сдаваться. Куда еврею из Салоник тягаться в мастерстве плетения интриг с бывшим тайным иудеем! Пусть Паридо узнает, что такое настоящая хитрость.

— Сеньоры, — начал он, наскоро обдумав, как сформулировать ответ, — надеюсь, вы понимаете, что человек, занимающийся коммерцией, не всегда волен отвечать на вопросы, касающиеся его дел. У меня договоры с другими купцами, которые полагаются на мое молчание. Нет нужды объяснять вам роль слухов на бирже и необходимость сохранять некоторые сделки в тайне.

— В данный момент такая роскошь, как тайна, вам недоступна, — сказал Паридо. — Маамад обязан защищать наш народ, и это куда важнее вашего желания сохранить тайну.

Мигель с трудом сглотнул. Он может погубить себя, если будет говорить слишком заносчиво, но если выберет правильный тон — будет спасен.

— Тогда, сеньоры, вынужден извиниться, но ответить я не вправе.

Десинеа наклонился вперед:

— Вынужден напомнить, что наш народ не знает более тяжкого преступления, чем отказ сотрудничать с маамадом. Какую бы торговую сделку вы ни задумали, законна она или нет, ее будет трудно осуществить, если вы навлечете на себя гнев народа.

— Сеньоры, — повторил Мигель, стараясь, чтобы его голос звучал скромно и уважительно, ибо все зависело от их реакции на то, что он сейчас говорил, — прошу вас подумать о том, о чем вы меня просите. Неужели вам нужны ответы любой ценой? В этой комнате нет ни одного человека, чей родственник или друг не погиб бы от рук инквизиции в Португалии. Этот совет был создан в надежде, что нашему народу никогда не придется вновь столкнуться с этими ужасами, но боюсь, что, хорошо изучив нашего врага, мы можем уподобиться ему.

Бен Ерушалием ударил рукой по столу:

— Советую вам думать, прежде чем говорить! — Вены у него на шее вздулись. — Вы смеете сравнивать совет с инквизицией?!

— Я лишь предлагаю подумать о цене вопросов и стоят ли ответы этой цены.

— В особенности если платить вам! — язвительно заметил Паридо.

Члены совета засмеялись. Замечание Паридо немного разрядило обстановку, но Мигель сжал зубы в отчаянии.

— Да, — сказал он, — в особенности если платить мне. Совет призван защищать благосостояние народа в целом. Совет хочет, чтобы народ процветал. Но народ состоит из людей. Я считаю неправильным, что вы просите одного из этих людей пожертвовать своим благосостоянием, дабы удовлетворить праздное любопытство общины. Я должен оставить надежду вернуть свое состояние ради того, чтобы вы знали, что я не сделал ничего дурного? Возможно, вы были бы правы, будь против меня выдвинуты конкретные обвинения, но вынуждать меня открывать коммерческую тайну, чтобы узнать, не представляет ли моя коммерция опасности для общины, — это несправедливо.

Какое-то время все молчали. Паридо хотел что-то сказать, но понял, что пылкая речь Мигеля изменила настроение совета. Он не мог слишком сильно нажимать.

— Я полагаю, сеньор Лиенсо привел серьезный довод, — наконец сказал Десинеа. — Мы не должны просить его раскрыть свои секреты, не имея на то веского основания. Подобные меры могут вызвать самую неблагоприятную реакцию в нашем народе. Более того, если бы, открыв нам сведения, сеньор причинил урон голландским деловым людям, это принесло бы нам больше проблем, чем мы можем вынести.

— Каким голландским деловым людям? — спросил Паридо. — Это мы и должны выяснить. Мы уже знаем о его малоприятных знакомых.

— Полно, сеньор. — Бен Ерушалием слегка покачал головой. — Мы все знаем, что существует некоторое различие между деловыми отношениями и неподобающими связями.

Все, кроме Паридо, согласно кивнули.

— Как мы узнаем правду, если не можем задавать вопросов?

— Вы станете разбивать сосуд, сеньор Паридо, чтобы узнать его содержимое, не учитывая ценность самого сосуда? — спросил бен Ерушалием.

— Может быть, сосуд ничего не стоит.

Десинеа с удивлением посмотрел на Паридо:

— Вы уверяли совет, что не позволите вашим личным чувствам в отношении сеньора Лиенсо повлиять на ваше решение.

— Они и не влияют, — ответил Паридо. — Я настаиваю, чтобы он рассказал совету, какой вред причинит раскрытие его планов ему самому.

— Вы можете это сделать, учитывая, что маамад умеет хранить в тайне то, что происходит в этой комнате? — спросил Десинеа.

Мигель не смог сдержать улыбку. Паридо попал в собственную ловушку, и теперь все увидят, кто из них умнее. Мигель выиграет эту схватку способом, достойным Очаровательного Петера.

— Сеньоры, — начал Мигель, — не так давно сеньор Паридо остановил меня на бирже и сказал, что ему необходимо знать о моих сделках. Тогда я отказал ему, полагая, что молчание наилучшим образом послужит моим собственным целям и целям моих партнеров. Теперь как парнасс он требует тех же сведений, утверждая, что спрашивает не ради его собственных дел, а ради блага народа. По вашим словам, все, что происходит в этой комнате, не выносится за ее пределы, но надеюсь, я не покажусь вам слишком подозрительным, если скажу: у меня нет уверенности, что каждый из членов совета будет хранить тайну.

В комнате наступило гробовое молчание. Некоторые парнассы бросали сердитые взгляды на Паридо. Другие сконфуженно отводили глаза. Десинеа изучал какое-то пятно на столе.

— Пожалуйста, выйдите, — сказал бен Ерушалием через какое-то время.

Стараясь не думать, что последует дальше, Мигель ждал, пока маамад обсудит ситуацию между собой, без посторонних. Время от времени доносился голос Паридо, но Мигель не мог разобрать слов. Наконец его пригласили вновь войти.

— Совет постановил, — объявил Десинеа, — что вы нарушили наши законы без злого умысла, но с неблагоприятными последствиями. Поэтому мы решили наложить на вас черем, подвергнуть вас изгнанию сроком на один день, начиная с заката солнца сегодня. В течение этого периода вам запрещается посещать синагогу, общаться с евреями и участвовать каким бы то ни было образом в жизни общины. По истечении указанного периода вы займете прежнее место среди нас.

Мигель кивнул. Он вышел из схватки не без шрамов, как хотелось бы, но живой.

— Позвольте мне добавить, — сказал бен Ерушалием. — Если совету станет известно, что вы ввели его в заблуждение, не ждите снисхождения. Если между вами и этим нищим не такие отношения, как вы сказали, или если вы занимаетесь неподобающей коммерцией, мы не станем слушать ваши объяснения. Вы желаете что-нибудь добавить, сеньор?

Мигель сказал собравшимся, что сожалеет о своем проступке и заслуживает наказания, и, поблагодарив парнассов за их мудрость, молча вышел.

Находиться под черемом даже один день считалось большим позором. Это станет темой для пересудов на несколько недель. После такого наказания некоторые в досаде покидали Амстердам, но Мигель не будет из их числа.

Он поспешил домой, снова и снова повторяя благодарственную молитву. Преимущество осталось за ним. Паридо выдал себя, он приготовил ловушку, но Мигель его перехитрил, одержал победу.

Да, конечно, это была временная победа. Паридо нанес удар и промахнулся. Теперь от его былой доброты не останется и следа. Более того, теперь Мигель знал, что у него есть враг, которому больше нет нужды действовать тонко или хитро, который нападет решительно и, несомненно, нанесет мощный удар.

Но почему? Почему Паридо так интересует кофейное предприятие Мигеля? Если он не хочет, чтобы Мигеля отлучили от общины, значит, его планы каким-то образом связаны с планами Мигеля, которые нарушит черем. Но поскольку Паридо не добился желаемого через маамад, он обязательно будет добиваться этого иным способом. Если прежде он не чувствовал себя ущемленным, то теперь непременно будет мстить Мигелю за сегодняшнюю победу. Не было никакого сомнения, что Паридо стал намного опаснее, чем раньше.

Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

У меня вошло в привычку нанимать несколько голландцев из низших слоев для выполнения всяких мелких поручений. Этим грубым парням красть было столь же привычно, как и людям, которым я ссужал деньги, но с этим приходилось мириться. Головорезы — Клаэс, или Каспар, или Корнелис, кто запомнит эти странные голландские имена? — помогали мне наводить страх на негодяев, которые заняли у меня деньги и не собирались отдавать долг. Уверен, что часть моих гульденов оказывалась в кошельках этих голландцев, но что поделать. Я не был склонен управлять железной рукой тирана и обнаружил, что небольшие послабления в делах такого рода способствуют своеобразной преданности.

Однажды после обеда я сидел в подвальчике сырой таверны, попивая водянистое пиво. Напротив меня сидел стареющий вор, а двое моих людей расположились позади меня с грозным видом. В такие моменты они всегда были заняты тем, что срезали кожуру у яблок острыми ножами либо строгали палки. Это избавляло меня от утомительной необходимости произносить угрозы вслух.

У меня с этим вором возникли кое-какие проблемы. Ему было около пятидесяти, и он выглядел древним стариком от своих трудов на этой земле. У него были длинные волосы, слипшиеся тонкими прядями, одежда была грязной, а кожа представляла собой паутину треснутых вен. Он занял у меня что-то около десяти гульденов — должен заметить, под довольно невысокие проценты, — чтобы возместить расходы по похоронам своей жены. Прошел почти год, а он ничего мне не заплатил и, более того, объявил, что ничего не может заплатить. Он не был одним из тех, кто заявляет, что не может ничего заплатить, поглаживая пальцами в перстнях свой большой живот, набитый хлебом и рыбой. Нет, у него действительно ничего не было. И хотя мне было жаль его, я не мог простить долг. Иначе что бы стало со мной самим?

— Наверняка у вас есть что-нибудь ценное, что можно было бы заложить, — произнес я. — Какой-нибудь предмет одежды, о котором вы умолчали, может быть, старые драгоценности. Может быть, кот? Я знаю одного ростовщика, который дал бы хорошую цену за умелого ловца мышей.

— У меня ничего нет, — сказал он.

— Вы вор! — напомнил я. — Вы можете что-нибудь украсть. Или я не совсем правильно понимаю суть вашей профессии?

— Какой я вор?! — Он вытянул руки. — Пальцы потеряли былую проворность, да и ноги уже не бегают так быстро. Лучше мне и не пытаться.

— Гм. — Я почесал бороду. — И как давно у вас это — задеревеневшие пальцы и тяжесть в ногах? Давно?

— Давно, — признался он.

— Очень давно? Скажем, больше года?

— Кажется, да.

— То есть, когда вы брали у меня эти деньги, вы знали, что не сможете вернуть долг? Я похож на благотворительный совет, который раздает пожертвования? Вы обратились ко мне, потому что слышали о моей щедрости? Скажите мне, потому что я сбит с толку.

Признаюсь, эти разглагольствования не имели никакого смысла, но я тянул время, чтобы решить, как мне поступить. Мне нечасто приходилось иметь дело с людьми, у которых ничего не было за душой и не было никаких навыков, которые я мог бы употребить себе на пользу.

— Как вы думаете, — спросил я, — что мне делать с таким, как вы?

Он задумался.

— Полагаю, — наконец сказал он, — вы должны отрезать мне оба мизинца. Я больше не могу работать вором-карманником, потому большого ущерба это мне не причинит. При этом все будут знать, что с вами шутки плохи. Мне кажется, это будет милосердным.

Я оказался в неловком положении. Как я мог не отрезать ему мизинцы, которые он сам пожертвовал, и при этом не показать себя человеком, просто не способным на подобные жестокости? Мне казалось, что он не оставил мне другого выбора, как отрезать ему пальцы, хотя, будучи человеком милосердным, я был готов отрезать только один палец. А как иначе я мог сохранить репутацию безжалостного негодяя? Не знаю, на какую темную дорожку мне пришлось бы ступить, не будь я спасен человеком, на которого меньше всего рассчитывал.

Пока я смотрел на старика, размышляя о его судьбе, прозвучал удар металла по дереву. Мы с моими голландцами обернулись и увидели в тусклом свете фигуру, стоящую горделиво, как королевский гвардеец. Это был не кто иной, как Соломон Паридо.

— Вот десять гульденов, которые он тебе должен, — холодно сказал он. — Я не позволю совершиться ничему подобному.

— Я и не подозревал, что у вас такое доброе сердце, — сказал я.

— Не могу равнодушно смотреть, как такой безжалостный зверь калечит человека. Отвратительное зрелище… но, по крайней мере, отрадно видеть, что я не ошибся, вынося вам приговор.

— Сеньор, в этой комнате плохая циркуляция воздуха, и боюсь, что от вашего ханжества мы все здесь задохнемся. Однако уверен, наш друг благодарен, что вы вмешались.

Старый вор знал, когда нельзя упускать случая, и вмешался в разговор:

— Десять гульденов — это сам долг. Вы забыли проценты.

Клаэс и Каспар посмотрели на меня, ожидая приказа. Мне не нужны были свидетели этого фарса, и я отослал их всех из комнаты. Я велел голландцам отпустить вора, дав ему пару подзатыльников в назидание, и они удалились. Я сидел лицом к лицу со своим заклятым врагом в тускло освещенном и пахнущем мускусом чулане. Я не разговаривал с Паридо с глазу на глаз после своего изгнания. Несколько раз мы обменивались колкостями на улице или в тавернах, когда наши пути пересекались, но это было на ходу.

Я подумал, что мне выпала отличная возможность отомстить. Почему бы не велеть Клаэсу и Каспару отрезать его мизинцы или дать ему пару подзатыльников в назидание? Но не такой мести я жаждал.

— Вы пришли, чтобы принести свои извинения? — спросил я.

Я жестом пригласил его сесть на один из старых стульев и зажег трубку большой лучиной от масляной лампы.

Паридо продолжал стоять, слишком важный, чтобы опустить свою задницу на стул, на котором мог сидеть такой, как я.

— Вы знаете, что это не так.

— Я знаю, что это не так, — согласился я. — Но что-то вас сюда привело. Думаю, вот в чем дело: шпионы вашего маамада выследили меня и вы решили, что это идеальное место, поскольку никто не увидит, как вы сюда вошли и вышли. Вы были готовы раскошелиться на этого старого бедного воришку, поскольку трудно найти более удобное место для разговора, и решили не упускать такой случай. Теперь, когда мы это знаем, пойдем дальше. — Я выпустил дым ему в лицо. — Что вам нужно, Паридо?

Его гордость не позволяла ему отогнать дым рукой, но я видел, что он чуть не задохнулся.

— Мне надо задать вам несколько вопросов, — сказал он.

— Тогда посмотрим, захочется ли мне на них отвечать, но ничего не обещаю. Не вижу ни одной причины, почему мне хотелось бы вам помогать или давать какие-либо сведения. Вы поступили со мной так, как ни один еврей не вправе поступить с другим евреем. Здесь вы не в маамаде и не в Талмуд-Торе, это чрево Амстердама, и если я решу не выпускать вас отсюда, никто никогда вас не найдет.

— Не надо мне угрожать, — сказал он спокойно.

Меня восхитила его смелость и развеселила его глупость, — вероятно, я переоценил свою репутацию злодея. Ему полагалось испытывать страх, но не было похоже, что он знал об этом или что его это заботило. Я лишь пожал плечами в ответ:

— Посмотрим, что угроза, а что — нет. Однако меня удивила ваша отвага. Прийти сюда, зная, что я не прощу того, что вы сделали со мной.

— Я не собираюсь оправдываться. Единственное, зачем я пришел сюда, — это узнать, посоветовали ли вы Мигелю Лиенсо участвовать в торгах китовым жиром, зная, что это нанесет мне вред, но скрыв это от него. Иными словами, использовали ли вы его как свою пешку?

Все было наоборот. Я как раз предупредил Мигеля Лиенсо об ущербе для Паридо, но последнему говорить этого не собирался.

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Потому что Лиенсо мне так сказал.

Ах, Лиенсо, подумал я. Вот пройдоха — использовать меня в своих интересах. А почему бы и нет? Наверняка

Паридо загнал его в угол, и, защищаясь, он обвинил в финансовой неудаче Паридо меня, как крестьянин винит бесов в том, что у него скисло молоко. Парнасс не мог причинить мне большего вреда, чем уже причинил. Мне не угрожала опасность. Поэтому я не обиделся на Мигеля, тот лишь проявил благоразумие. Я покачал головой:

— Не буду лгать — хотя легко мог бы — и брать на душу грех, чтобы кого-то защитить. Я не имею никакого отношения к вашим фьючерсам на китовый жир. Подозреваю, что Лиенсо защищает себя или кого-то другого, сваливая всю вину на меня.

Вы, возможно, удивляетесь, почему я не стал выгораживать Мигеля, если не обиделся на него из-за того, что он так вольно обошелся с моим именем? Почему я навлек на него гнев Паридо, когда мог взвалить всю вину на себя?

Я сделал это потому, что не хотел восстановления отношений между ними. Намного лучше, если Мигель испытывает на себе гнев Паридо.

22

Мигель решил, что лучше ему избегать встреч с другими евреями во время своего краткого изгнания. Их взгляды и шепот будут лишь отравлять вкус победы. Люди, которые подвергались временному изгнанию, скрывались у себя дома, пока не заканчивался срок и они снова могли заниматься своими делами. Они ходили крадучись, как воры, они затворяли ставни, они ели еду холодной.

У Мигеля было слишком много дел, чтобы он мог позволить себе весь день прятаться в своем подвале. Он послал Гертруде записку, в которой сообщал, что хочет с ней увидеться на следующий день. Он предлагал встретиться в "Золотом тельце". Эта отвратительная маленькая таверна, где они впервые обсуждали торговлю кофе, хоть и не отвечала его вкусам, но по крайней мере он знал, что кузен Гертруды не обслуживает других евреев, а в день черема ему нужна была скрытность. Гертруда написала ему ответ и предложила другую таверну, неподалеку от складов. Так как место обещало быть неприметным, Мигель написал, что согласен.

Написав письма своим агентам, Мигель заварил чашку кофе и сел обдумать свою самую насущную проблему: как раздобыть пятьсот гульденов, недостающих, чтобы расплатиться с Исайей Нунесом. Вместо того чтобы искать недостающую сумму, он мог бы перевести Нунесу оставшуюся у него тысячу в самом конце недели. Нунес не заметит или не сможет об этом заговорить до начала следующей недели. Не отваживаясь встретиться с Мигелем лично, когда речь идет о таком неловком вопросе, как долг, он пришлет письмо с просьбой уплатить оставшуюся сумму, а затем, поскольку Мигель оставит просьбу без внимания, пришлет еще одну записку два-три дня спустя. Мигель отправит туманный ответ, который даст Нунесу надежду, что деньги могут поступить в любой момент. Избегая встречи с другом, можно будет оттянуть выплату на несколько недель, прежде чем Нунес разозлится до такой степени, что начнет угрожать ему судами или маамадом. Ясно, что эта проблема пятисот гульденов не такая ужасная, как он себе внушил.

В таком приподнятом настроении он погрузился в брошюру об Очаровательном Петере, которую до этого прочел всего два раза. Не успел он даже вскипятить воду для второй чашки кофе, как на винтовой лестнице появилась Аннетье, и Мигелю сперва показалось, что на лице ее написано вожделение. Он не был настроен на амурные дела, но, поскольку утро выдалось свободное, подумал, что, может быть, воодушевление придет. Однако Аннетье явилась лишь сообщить, что сеньора ожидает его в гостиной.

Почему она не должна приглашать Мигеля, чтобы поговорить? Ханна раньше этого не делала, но не видела ничего неподобающего в дружеских отношениях с братом своего мужа. Даниель в это время дня был обычно на бирже, и ему не надо ничего знать, даже если бы в этом было что-то неподобающее (так все равно же нет!). И конечно, она могла рассчитывать на молчание Аннетье. Если служанка замышляла измену, в ее распоряжении имелся куда более серьезный компрометирующий материал.

Мигель вошел, одетый, как обычно, в строгий голландский костюм, и слегка поклонился. Под запавшими глазами у него набрякли темные мешки, словно он не спал несколько дней.

— Слушаю вас, сеньора, — сказал он, умудряясь звучать одновременно устало и притягательно. — Для меня ваше приглашение большая честь.

Аннетье стояла у него за спиной и ухмылялась, как сводница.

— Служанка, — сказала ей Ханна, — принеси мне мой желтый капор с синими камнями.

— Сеньора, вы не надевали этот капор несколько лет. Я даже не знаю, где он.

— Тогда тебе лучше начать его поиски, — сказала она.

Она выслушает служанку позже. Аннетье прочтет ей нотацию, скажет своей хозяйке, что не следовало с ней так разговаривать, будет ее запугивать и дразнить. Но решением этих проблем Ханна займется по мере их поступления. Сейчас же Аннетье не решится ослушаться в присутствии Мигеля.

— Слушаюсь, сеньора, — ответила она вполне убедительно раболепным тоном.

— Лучше дать ей задание, чтобы она не проводила время у замочных скважин, — объяснила Ханна.

Мигель сел.

— Она хорошая девушка, — сказал он рассеянно.

— Вам лучше знать. — Ханна почувствовала, что покраснела. — Я должна поблагодарить вас, сеньор, что вы нашли время посидеть со мной.

— Это я должен вас благодарить. Беседа с очаровательной дамой куда приятнее, чем книги и бумаги.

— Я забыла, что вам доступны подобные вещи. Я подумала, вы сидите там один в тишине, но ваше образование спасает вас от скуки.

— Как это, наверное, ужасно — не уметь читать, — сказал он. — Вам этого не хватает?

Ханна кивнула. Ей нравилась мягкость его голоса.

— Отец считал, что мне и моим сестрам учение ни к чему, и знаю, Даниель тоже так считает, если у нас родится девочка. Хотя раввин, сеньор Мортера, говорит, что дочка может получать образование, на которое у ее матери нет времени.

Она хотела положить руку на свой живот, но передумала. У нее уже рос живот, заметный под платьем, и, хотя обычно сознание этого ее успокаивало, она не хотела, чтобы Мигель видел в ней лишь женщину, вынашивающую ребенка.

— Говорят, у тадеско иначе, — продолжала она, опасаясь, что болтает глупости. — У них женщины учатся читать и им дают священные книги, ну, в переводе на обычный язык. Мне кажется, так правильнее.

У нее будто что-то оборвалось внутри, как если бы она прыгнула с моста или бросилась под колеса несущейся телеги. Конечно, Мигель не ее муж, но он брат ее мужа, и это казалось достаточно опасным.

Он удивленно смотрел на нее. Сначала ей показалось, что он рассердился, и она прижалась к спинке стула, готовясь выслушать упреки, но ошибалась. Он приподнял бровь и улыбнулся. Она поняла, что удивила его, немного насмешила и, возможно, даже восхитила.

— Я не знал, что вы так думаете. Вы говорили об этом со своим мужем? Возможно, он позволит вам немного учения.

— Я пыталась, — сказала она, — но ваш брат не желает, чтобы я говорила о вещах, в которых не разбираюсь. Он не понимает, как я могу судить о вещах, о которых не имею представления.

Мигель прыснул со смеху:

— Ему не откажешь в логике.

Ханна покраснела, но потом поняла, что Мигель насмехается не над ней, а над Даниелем, поэтому она тоже рассмеялась, и они вместе смеялись над ее мужем.

— Могу я попросить вас об одолжении? — сказала она и стушевалась от звука собственных слов.

Она не собиралась говорить об этом так скоро, но ее нетерпение росло, и она начала нервничать. Лучше сказать сейчас.

— Конечно, сеньора.

— Можно мне снова попробовать ваш кофейный чай, которым вы меня угощали?

Что ей оставалось делать? Она не отважилась украсть еще немного кофе из запасов Мигеля, которые быстро истощались, а у нее кончились зерна, которые она взяла раньше. Кроме того, теперь, когда она узнала, что кофе пьют, а не едят, она подумала, что грызть зерна не доставит ей такого уж большого удовольствия.

Мигель улыбнулся:

— С превеликой радостью, но не забудьте, вы обещали хранить молчание.

Затем, не дожидаясь ее ответа, он позвонил в колокольчик и вызвал Аннетье, которая явилась подозрительно быстро; не похоже, что она действительно перерывала сундуки Ханны. Мигель сам поговорил с ней, напомнив, как готовить напиток. Когда девушка ушла, Ханна почувствовала, как кровь прилила к лицу, но она была почти уверена, что Мигель не заметил или, что было еще лучше, сделал вид, что не заметил.

Ханна утопала в его внимании. Он улыбался ей, он смотрел ей в глаза, он слушал, когда она говорила. Как будто он ее любящий муж, подумала Ханна. Женщины в пьесах на сцене, вероятно, чувствовали то же самое, когда разговаривали со своими возлюбленными.

Но она знала, что все это одни фантазии. Как долго она сможет с ним разговаривать? Сколько времени потребуется такому умному мужчине, как Мигель, чтобы поправить свои дела и обзавестись собственным домом, оставив Ханну наедине с ее мужем? Конечно, не наедине, дай бог, у нее будет ребенок; ее ребенок, ее дочь будет ее спасением.

— Если бы вы снова женились и у вас были бы дети, вы бы позволили своим дочерям учиться? — спросила она.

— Должен признаться, сеньора, я об этом никогда не думал. Я всегда полагал, что женщинам неинтересно учиться и что они только рады этого избежать, но теперь вы открыли мне глаза.

— Тогда мы с вами одного мнения.

После переезда в Амстердам Даниель усердно трудился, изучая древний язык и Закон, и Ханна думала, что она будет делать то же самое. Если уж она, оказывается, еврейка, ей не мешало бы узнать, что значит быть еврейкой. Интересно, как к этому отнесется ее муж; наверное, обрадуется ее заинтересованности. Она обдумывала свои слова несколько дней, проигрывая разговор в уме. Наконец однажды, в субботу вечером, после мицвы супружеских отношений, она решила, что ее сонный и удовлетворенный муж никогда не будет более восприимчив к ее просьбе, чем сейчас.

— Почему меня не обучают Закону, сеньор? — поинтересовалась она.

В ответ у него лишь немного участилось дыхание.

— Я подумала, — продолжала она почти шепотом, — что я тоже могла бы научиться читать и понимать древнееврейский. И возможно, я могла бы научиться читать по-португальски тоже.

— Возможно, ты могла бы научиться превращать палки в змей и приказывать морю расступиться, — ответил он, отодвигаясь от нее.

Ханна лежала, боясь пошевелиться и стискивая зубы от злости и стыда. Вероятно, он почувствовал раскаяние за то, что закрыл тему таким образом, ибо несколько дней спустя, вернувшись вечером домой, вложил ей в руку два серебряных браслета.

— Ты хорошая жена, — сказал он ей, — но ты должна довольствоваться тем, что предназначено жене. Учение предназначено для мужчин.

— Должно быть, — сказала она, обращаясь к Мигелю, — женщинам не запрещено учиться, иначе тадеско не позволяли бы этого, у них ведь такой же Закон, как у нас, да?

— Нет, не запрещено, — объяснил Мигель. — Я слышал, что в давние времена среди великих талмудистов были женщины. Некоторые вещи прописаны в Законе, а некоторые сложились в силу обычая. Написано, что женщину можно призвать к Закону, но ее скромность обязывает отказаться. Но что есть скромность? — спросил он, будто обращался к самому себе. — Голландским женщинам это неведомо, но при этом они не считают себя нескромными.

Аннетье принесла чашки с кофе. Ханна вдохнула аромат, и у нее потекли слюнки от одной мысли, что сейчас она вкусит этот напиток. Ей нравился не столько вкус, сколько действие кофе. Будь она ученым — могла бы разгадать любое положение Закона. Будь она купцом — перехитрила бы любого дельца на бирже. Она поднесла чашку к губам и ощутила приятную горечь, вкус, который, как она осознала, напоминал ей о Мигеле. Это вкус Мигеля, подумала она, — горький и влекущий.

Дождавшись, пока уйдет Аннетье, которая бросала на нее многозначительные взгляды, Ханна заговорила снова:

— Могу я спросить, что произошло между вами и советом?

Мигель открыл от удивления рот, словно она спросила о чем-то запретном, но в то же время ему было приятно. Возможно, его восхищала ее смелость. Насколько смелой ей можно быть?

— Ничего существенного. Мне задавали вопросы о моих деловых партнерах. Кое-кому в совете не нравятся люди, с которыми я веду торговые операции, поэтому на меня наложили однодневный черем в качестве предупреждения. Для такой красивой женщины вы задаете интересные вопросы.

Ханна отвернулась, чтобы он не видел, как она залилась румянцем.

— Вы хотите сказать, что женщина не должна задавать таких вопросов?

— Напротив. Мне нравятся любознательные женщины.

— Может быть, — предположила она, — вам нравятся любознательные женщины так же, как вам нравится противостоять совету?

Мигель тепло улыбнулся:

— Возможно, вы правы, сеньора. Я никогда не испытывал особого уважения к авторитету, и мне нравится его оспаривать, не важно, будь то авторитет мужа или маамада.

Ханна почувствовала, что снова покраснела, но тем не менее не отвела взгляда.

— Когда вы были женаты, вам нравилось, если жена вам перечила? — спросила она.

Он засмеялся.

— По большей части, — сказал он. — Честно говоря, должен признаться, я склонен к авторитарности, как любой другой мужчина. Однако не вижу причины, почему мне нельзя перечить. Я мог бы последовать примеру отца и не изучать обычаи нашего народа, если бы я думал иначе, потому что именно это я больше всего люблю в учении раввинов: все должно оспариваться и ставиться под сомнение, рассматриваться со всех сторон, изучаться и подноситься к свету. Парнассы и такие как, ну как многие люди, которых я знаю, забывают об этом. Они хотят видеть вещи неизменными и никогда не спрашивают, какими они могли бы быть.

— И по этой причине — из-за того, что вам нравится все оспаривать, — вас вызвали в маамад? Мой муж говорит, что вы оскорбили священный Закон.

— Как я уже говорил, сеньора, есть закон и есть обычай. Обычай зачастую мало чем отличается от мифа. Пока я говорю парнассам то, что они хотят услышать, все в порядке.

— Что они хотят услышать? — спросила Ханна, позволив себе слабую улыбку. — Вы им солгали?

Он засмеялся:

— Совсем немного. Они не хотят слушать ничего серьезного.

— Но разве ложь — это не грех?

— Вы дразните меня, сеньора. Полагаю, это грех, но нетяжкий. Человек, занимающийся торговлей, вынужден лгать постоянно. Он лжет, чтобы извлечь выгоду из торговых сделок или создать для этого соответствующие обстоятельства. Человек может лгать, чтобы его положение казалось лучше, чем на самом деле, или хуже, чем на самом деле, в зависимости от его целей. Совсем другое дело, когда ложь наносит вред другому человеку. Ложь такого рода стала просто правилами торговли и применима по отношению к маамаду.

— Но такие правила не применимы по отношению к женщине, которая говорит со своим мужем? — Ханна хотела лишь прояснить, но поняла, что ее слова приобрели вес, который она в них не вкладывала.

— Это зависит от мужа, — многозначительно сказал Мигель.

У нее от страха защекотало в животе. Она зашла слишком далеко.

— Эта разница между законом и обычаем сбивает с толку, — быстро сказала она, надеясь вернуть разговор в более безопасное русло.

— Маамад — это политический орган, — сказал он. — Среди тадеско есть раввины, которые дают закон политикам, у нас все наоборот. Иногда они забывают о величии священной Торы; они забывают, почему мы здесь, забывают само чудо того, что мы живые евреи, а не мертвые — или не живые паписты. — Он допил свой кофе и поставил чашку. — Благодарю вас за компанию, — сказал он, — но мне нужно идти. У меня назначена встреча.

— Разве вы можете ходить на встречи, если вы в изгнании?

Он дружески улыбнулся.

— У меня полно секретов, — сказал он, — совсем как у вас.

Может быть, он все знает: о церкви, о вдове — обо всем. Глядя, как он уходит, она подумала, что должна ему рассказать. Независимо от последствий она должна ему рассказать. Тогда можно будет рассказать о вдове тоже, и ее жизнь будет в его руках. Допивая кофе, она решила, что если ее жизнь будет в его руках — это не так уж и плохо.

Первое, что увидел Мигель, войдя в "Поющего карпа", был Алонсо Алферонда; толстяк расползся по скамье наподобие жабы и тихо о чем-то беседовал с парой голландцев самого низкого пошиба. Увидев Мигеля, он встал и поспешил к нему навстречу на своих коротких ножках.

— Сеньор, — радостно воскликнул он, — я необычайно рад слышать о вашей победе!

Мигель огляделся, хотя и не был склонен беспокоиться насчет шпионов маамада в день, когда формально не являлся членом общины.

— Не ожидал вас здесь встретить.

— Я хочу угостить вас пивом, чтобы отметить вашу победу над фарисеями.

— Может быть, в другой раз. У меня сейчас назначена встреча.

— Дела в связи с кофейным предприятием? — спросил Алферонда.

— Это кофейное предприятие меня прикончит. Паридо загнал меня в угол на бирже и требовал, чтобы я рассказал о моих операциях с кофе. Я отказался — и глазом не успел моргнуть, какочутился перед маамадом.

— Да, он старая лиса, но лучший способ насолить ему — это преуспеть в вашем деле.

Мигель кивнул:

— Позвольте мне задать вам вопрос, Алонсо. Вы знаете о кофе больше, чем я; вы пьете его уже много лет. Я прочел в одной английской брошюре, что кофе подавляет зов плоти, но я угостил кофе жену моего брата, и она от него только оживилась.

— Жену брата, вы сказали? Да вы, Мигель, больший плут, чем я думал. Но я вас не осуждаю, потому что она хорошенькая и к тому же беременная. Так что вам незачем беспокоиться о нежелательных последствиях.

— Я не собираюсь наставлять рога брату. У меня и без того хватает проблем. Я просто боюсь, что кофе может усложнить наши отношения.

— Нельзя наставить рога человеку, чьей жене невозможно сделать ребенка, но мы не будем пока этого касаться. Советую вам не верить особо этим английским брошюрам. Люди напишут все что угодно, лишь бы продать свои книжонки. Вот что я вам скажу. Когда царица Савская прибыла с визитом ко двору Соломона, среди прочих подарков она привезла огромный сундук, наполненный самыми экзотическими пряностями Востока. В ту ночь, когда все во дворце уснули, царя Соломона охватило такое сильное желание, что он взял ее силой.

— Я слышал эту историю, — сказал Мигель.

— Турки говорят, что среди пряностей в сундуке были кофейные зерна и что именно они вызвали у него вожделение. На вашем месте я бы не угощал больше жену вашего брата кофе, если вы не хотите последовать примеру Соломона.

— Только в отношении его мудрости.

— Всегда мудро овладеть хорошенькой женщиной, когда можно не опасаться последствий.

— Я бы не сказал, что это мудро, но очень заманчиво.

— Так вы сознаетесь! — сказал Алферонда, радостно тыча пальцем Мигелю в грудь.

Мигель пожал плечами:

— Я сознаюсь только в том, что вижу красоту там, где она есть, и сожалею, когда ею пренебрегают.

— Боже милосердный! — воскликнул Алферонда. — Вы влюблены.

— Алонсо, да вы как кумушка-сплетница, только с бородой. Если вы закончили сочинять сказки, мне пора заняться делом.

— А вот и ваша другая любовь, голландская вдовушка, — сказал Алферонда. — Я понимаю ваше нетерпение, Лиенсо. Я бы тоже поспешил ради нее.

Гертруда пробиралась сквозь толпу и улыбалась Мигелю так, словно принимала его у себя за столом. Мигель поморщился. Он не жаждал представлять Гертруду Алферонде; лучше, чтобы они не общались друг с другом.

— Всего вам хорошего, сеньор, — сказал он и отошел.

— Эй, эй! — закричал Алферонда им вслед. — Вы разве не представите меня своей даме? — Он резво бросился к Гертруде, грациозно снял широкополую шляпу и низко поклонился. — Алонсо Алферонда к вашим услугам, мадам. Если вам когда-нибудь понадобится помощь, которую может оказать джентльмен, я надеюсь, вы позовете своего покорного слугу.

— Благодарю вас. — Гертруда широко улыбнулась.

— Уверен, мадам будет крепче спать сегодня, зная, что у нее есть защитник, — сказал Мигель, увлекая ее за собой.

— Да, хотелось бы поговорить о том, как она спит! — крикнул Алферонда, но преследовать их не стал.

— Какие у вас очаровательные друзья! — сказала она, когда они садились за стол.

Если она и испытывала неловкость за свою вчерашнюю откровенность на банкете гильдии пивоваров, то ничем ее не выдавала.

— С вами никто не может сравниться. — Он оглядел таверну и увидел, что Алферонда ушел.

Гертруда достала трубку из маленького мешочка и принялась набивать ее табаком.

— Теперь, — сказала она, — о деле. Вы узнали насчет возврата денег?

Мигель был крайне удивлен:

— У меня не было времени, чтобы этим заняться. Вы не хотите спросить, как я пережил вызов на совет?

Она прикурила трубку от пламени масляной лампы.

— Уверена, вы победили. Я верю в вас. И вы вряд ли были бы в таком хорошем расположении духа, если бы не выиграли. Теперь поговорим о моих инвестициях.

Мигель вздохнул, раздраженный, что она омрачает его победу разговором о деньгах. И зачем, спрашивается, сдалась ему эта голландка, с ее секретами и краденым капиталом?

— Я знаю, мы договорились ждать две недели, — сказала она, — но, если вы не придумали, как решить нашу иберийскую проблему, деньги необходимо вернуть.

Мигель не показывал своего беспокойства:

— Мадам, куда делся ваш авантюрный дух? Я начинаю подозревать, что вы предпочли бы вернуть деньги, а не насладиться богатством, которое они вам принесут. Не сомневайтесь, я улажу эти небольшие трудности.

— Сомневаюсь, что вы их уладите. — Она медленно покачала головой. С опущенным лицом и спадающими на глаза волосами она напоминала печальную мадонну на картине. Потом она подняла голову и усмехнулась. — Сомневаюсь, что вы их уладите, — повторила она, — потому что я, глупая женщина, нашла решение.

Слишком много событий произошло за один день, и у Мигеля заболела голова. Он положил руку на лоб.

— Я вас не понимаю, — простонал он.

— Если бы я вас так не любила, то потребовала бы дополнительные пять процентов за то, что делаю вашу работу, но я люблю вас, поэтому забудем об этом. Как говорят, хороший крестьянин сам делает дождь. Поэтому, пока вы играли в кошки-мышки со своим дурацким советом, я сама нашла агента, который будет работать на нас в Иберии.

— Вы? Вы послали агента работать в это самое пагубное место на свете? Где вы его нашли? Как мы можем быть уверены, что он нас не предаст?

— Вам незачем бояться. — Она затянулась с видимым удовольствием. — Я нашла его через своего антверпенского адвоката. Как вы знаете, Антверпен по-прежнему поддерживает связи с Испанией. Меня убедили, что я могу доверить этому агенту даже свою жизнь.

— Вашей жизни ничто не угрожает, а вот можно ли ему доверить ваши деньги? Если инквизиция заподозрит, что он работает на еврея, его будут пытать, пока он во всем не признается.

— В этом вся прелесть. Он понятия не имеет, что работает на еврея. Он уверен, что работает на красотку вдову из Амстердама. Он не может выдать того, чего не знает. Его действия не вызовут подозрения, поскольку он и сам уверен, что не делает ничего предосудительного.

Она разработала этот план, даже не посоветовавшись с ним, но он не мог найти в нем ни одного изъяна. Всего минуту назад он сожалел, что связался с ней, а теперь сразу вспомнил, почему ему так нравится эта удивительная женщина.

— Вы доверяете этому человеку?

— Я его никогда не видела, но я доверяю своему адвокату, а он говорит, что на него можно положиться.

— Какие ему даны инструкции?

— Такие же, какие вы дали другим. — Она медленно облизала губы, словно в задумчивости. — Найти агентов в Лиссабоне, Опорто и Мадриде. Они будут участвовать в торгах согласно полученным письмам, но в данном случае это будут только мои торги. Агенты должны ждать моих инструкций и по команде покупать в определенное время и в определенном месте. — Она изучала лицо Мигеля, пытаясь угадать его настроение. — У вас есть возражения?

У него не было возражений. Но тем не менее он возражал:

— Конечно нет. Я просто удивлен. Мы договаривались, что это мои планы.

Гертруда накрыла его руку своей.

— Не расстраивайтесь, — нежно сказала она. — Поверьте, я по-прежнему считаю вас гениальным, но подвернулась возможность, которую я не могла упустить.

Он кивнул:

— Вы правильно поступили. — Он продолжал кивать. — Все очень хорошо.

Возможно, он принял это слишком близко к сердцу. Какая разница, откуда взялся агент? Несмотря на все свои недостатки, Гертруда отнюдь не глупа. Мигель вздохнул. Запах дешевого табака показался ему лучше аромата духов. Неожиданная мысль пронеслась у него в голове, и он вскочил:

— Вы понимаете, что сейчас произошло?

— А что произошло? — спросила Гертруда.

Она сидела, лениво откинувшись на скамье, как удовлетворенная шлюха, которая ждет, чтобы ей заплатили.

— Перед нами стояло препятствие, которое отделяло нас от нашего богатства, и теперь этого препятствия больше не существует.

Гертруда прищурилась.

— Но нам еще предстоит расставить наших агентов по местам и надеяться, что они выполнят наши инструкции, — сказала она таким тоном, словно напоминала основные условия его собственного плана.

— Это чистая формальность, — сказал ей Мигель. — Биржевой банк может с тем же успехом предоставить нам неограниченный кредит, поскольку мы уже богаты. Остается только подождать, пока все остальные узнают то, что нам уже известно.

Он наклонился к ней и приблизился губами к ее губам почти вплотную, на что не отваживался после того злополучного вечера, когда она отвергла его поцелуй. Он забыл о череме, об Иоахиме и даже о том, что потратил ее деньги. Все это мелочи, которые можно уладить.

— Мы уже богаты, мадам. Мы уже победили.

23

Хотя всю неделю Мигель старательно избегал того угла биржи, где совершались сделки с товарами из Ост-Индии, не успел он завершить небольшую торговую операцию с перцем, как его кто-то крепко похлопал по плечу. Скорее это был даже толчок. Перед ним стоял Исайя Нунес, нетерпеливый и стеснительный.

— Нунес! — радостно воскликнул Мигель и схватил его за руку. — Хорошо выглядишь, мой друг. Надеюсь, все идет по плану в нашем дельце и можно ожидать поставку вовремя?

Нунес никогда не мог устоять перед напором Мигелева оптимизма.

— Да, все идет по плану. Ты знаешь, кофе дорожает, но я застраховал нашу цену до того, как начался рост. Ты по-прежнему будешь платить за поставку тридцать три гульдена за баррель. — Он перевел дыхание. — Некоторые держат свое слово.

Мигель пропустил колкость мимо ушей:

— И содержимое остается в тайне.

— Как я и обещал. Мои агенты заверили меня, что тара будет помечена, как ты велел. Никто не будет знать, что там на самом деле. — Он отвел глаза. — А теперь я должен выяснить другой вопрос.

— Я знаю, что ты собираешься сказать, — поднял руку Мигель. — Ты думаешь, я бы пришел и стал тебя искать, если бы не собирался с тобой расплатиться? Обещаю, ты получишь свои деньги через два дня. Максимум через три.

Нунес вздохнул:

— Ты не искал меня. Это я к тебе подошел. И ты уже давно только и делаешь, что обещаешь.

— Я должен получить нужную сумму с минуты на минуту, — солгал Мигель. — Все будет в порядке. Тебе не о чем беспокоиться.

Это Мигелю было не о чем беспокоиться. Сделка совершалась с Ост-Индской компанией, и отменить ее было нельзя. Просто Нунесу придется немного подождать свои пятьсот гульденов. Деньги у него были, поэтому ссылаться на крайнюю нужду он едва ли станет.

Мигель решил, что пора запускать следующий этап плана. Он отыскал маклера, с которым ему приходилось иметь дело прежде, и купил у него кофейные фьючерсы со сроком действия десять недель, получив тем самым право на продажу по текущей высокой цене. Мигель хотел купить фьючерсов на сумму в тысячу гульденов, но маклер не рискнул предоставить Мигелю столь крупный кредит. Ему ничего не оставалось делать, как использовать имя своего брата в качестве гаранта. В этом не было большого вреда: Мигель получит прибыль от своих фьючерсов и заплатит маклеру, так что Даниель ничего и не узнает.

— Я должен буду послать вашему брату письмо, чтобы он подтвердил свое согласие, — сказал маклер.

— Конечно. Однако мой брат имеет обыкновение не читать свою корреспонденцию по нескольку дней. Пометьте свою записку кружком на внешней стороне, и я позабочусь, чтобы он вскрыл ее в первую очередь.

Мигель велит Аннетье следить, когда придет это послание. Будет не трудно сделать так, чтобы записка не попалась Даниелю на глаза.

По завершении сделки Мигель поборол легкие угрызения совести. Конечно, нехорошо рисковать деньгами брата, но все было наготове. Он и не нуждался бы в деньгах так отчаянно, не потребуй Даниель так несвоевременно вернуть долг. Другое дело, если бы у Мигеля были проблемы, но никогда еще он не знал рынок так хорошо, как сейчас. С помощью кофе он будет создавать и формировать рынок, а не только на него реагировать. Цена на кофе понизится, потому что он этого захочет. Деньги Даниеля в надежном месте.

Он ожидал, что слухи о его фьючерсах быстро распространятся, но не думал, что настолько быстро. Через час, когда Мигель выходил из ворот биржи на площадь Дам, с ним поравнялся Соломон Паридо. Парнасс вежливо улыбнулся, не выражая никакого негодования в связи с тем, что произошло в совете.

— Надеюсь, сегодня я не нарушил никаких правил, — сказал Мигель. — Разве что появился на бирже, не поприветствовав вас должным образом. Так что в ближайшее время ожидаю очередного вызова на совет.

— Я ожидаю того же. — Паридо беззлобно засмеялся, словно он шутил с другом. — Только не думайте, что в происшедшем на заседании маамада было что-то личное. Просто я действовал должным, как мне казалось, образом.

— Конечно, — вяло согласился Мигель.

— Однако ваше сравнение маамада с инквизицией не принесет вам друзей. В этом городе слишком много тех, кто потерял родных в застенках инквизиции.

— Вы забываете, что мой отец был одним из них, и я знаю, что это такое, да и мой брат тоже. Если когда-нибудь он посмотрит на вещи с моей точки зрения, то не будет так слепо следовать за вами.

— Вы слишком строго его судите. Он лишь заботится о своей семье, а эта семья включает и вас. Думаю, он будет вами гордиться, когда узнает о вашей блестящей торговой операции с Ост-Индией.

— Моей операции? — Мигель всматривался в его лицо, пытаясь угадать, что последует дальше.

— Да. Я не подозревал, насколько вы умны, но теперь вижу ваш план целиком. Ждать, пока кофе подорожает из-за возросшего спроса, а затем поставить большую сумму, которой у вас нет, на падение цены. Да, это действительно умно.

Мигель улыбнулся. Паридо не знал ничего, кроме того, что Мигель хотел, чтобы все узнали. Однако скорость, с которой он это узнал, была ошеломительна.

— Я рад, что вы его одобряете.

— Надеюсь, не произойдет ничего такого, из-за чего цена снова вырастет через десять недель.

— Я тоже на это надеюсь, — сказал Мигель.

Ему нельзя выглядеть слишком умным или слишком самоуверенным. Пусть Паридо думает, что ему известен план Мигеля. Это лучше, чем если бы он начал докапываться.

— Вы думаете, что цена повысится, но я слышал, что, после того как я сделал ставку, за мной последовали другие, а за ними последуют еще многие. Посмотрим, что будет дальше.

— Посмотрим, — согласился Паридо, но было видно, что мысли его уже далеко.

Когда он вернулся домой, его ждала еще одна записка от Иоахима. Эта записка была написана неровным почерком пьяного человека.

В ней говорилось: "Если вы заговорите с моей женой еще раз, я вас убью. Я подкрадусь к вам сзади так, что вы не заметите, и перережу вам горло. Я сделаю это, если вы еще раз приблизитесь к Кларе". Потом две строчки были зачеркнуты, а ниже Иоахим написал: "На самом деле я могу вас убить в любом случае, чтобы насладиться местью".

Записка отличалась какой-то маниакальной простотой. Неужели его пустая болтовня с Кларой (как она могла поступить так глупо и рассказать об этом мужу?) довела ее мужа до последней черты? Он проклинал Иоахима и проклинал себя. Он не скоро почувствует себя снова в безопасности.

24

В обманчивом свете сумерек у него за спиной незаметно возник некий силуэт и снова скользнул в тень, прежде чем Мигель успел обернуться и разглядеть его. Кто-то едва различимый прятался за деревом. Что-то плюхнулось в канал позади Мигеля. Он торопился. Каждая улица приближала ужасную встречу с Иоахимом. Краешком глаза он видел ухмылку сумасшедшего, блеск лезвия ножа, быстрые руки.

Мигель был знаком со смертельной опасностью. В Лиссабоне он жил в страхе перед произволом инквизиции и перед бандами кровожадных преступников, практически безнаказанно наводнявших улицы. В последние годы в Амстердаме случались ужасные эпидемии чумы: лица мужчин и женщин становились черно-фиолетовыми, люди покрывались сыпью и умирали в течение нескольких дней. Благодаря Всевышнему, слава Тебе, в наши дни курят табак — лишь он препятствует распространению этой болезни. Смерть подстерегала повсюду. Мигель, как любой другой, умел жить со случайными угрозами жизни, но он не знал, что делать, когда за тобой охотятся.

Итак, Иоахим одержал победу, нарушив покой своего врага. Мигелю было трудно сосредоточиться даже на бирже. Он беспомощно наблюдал, как Паридо лавирует в толпе дельцов, скупающих кофейные фьючерсы в расчете на то, что цена будет продолжать расти.

Если случится что-нибудь, из-за чего Мигель не сможет контролировать цену на кофе, он потеряет деньги на своих фьючерсах, и тогда Даниель узнает, что Мигель использовал его имя и его средства. Что, если Нунес откажется поставить товар, пока Мигель не уплатит долг? Все это казалось ему тщетным, когда в любой момент он может пасть от ножа убийцы.

Мигель знал, что он не может так жить. Даже если бы Иоахим не угрожал пустить ему кровь, голландец и так причинил много вреда. Никаких сомнений: Мигелю надо с этим покончить. Он не может жить в страхе, что его подстерегает какой-то сумасшедший.

Ему потребовалось еще несколько дней, чтобы обдумать план, но, едва созрев, тот показался Мигелю в равной мере жестоким и хитроумным. План предусматривал некоторые малоприятные вещи, но, поскольку речь шла о таком человеке, как Иоахим, этого было не избежать. Мигель с самого начала вел себя неправильно. Он пытался разговаривать с Иоахимом как со здравомыслящим, словно его можно было убедить разумными доводами, но снова и снова Иоахим демонстрировал, что не способен или не желает поступать как разумный человек. Мигель вспомнил рассказ об Очаровательном Петере, в котором бандит думает, как отомстить обманщику. Имея дело с врагом, превосходящим его в физической силе, Петер нанимает еще более опасного головореза для своей защиты.

В "Поющем карпе" ему сказали, что Гертруда не появлялась там в последние три-четыре дня, а это означало, что она могла уехать и пробыть в отъезде еще несколько дней. Хендрик часто ее сопровождал, но не всегда, а Мигелю вовсе не было нужды дожидаться ее возвращения. На самом деле, подумал он, так даже лучше. К чему Гертруде знать все его дела?

Большую часть дня он прочесывал таверны, где мог быть Хендрик. Он нашел его только под вечер. Хендрик сидел за столом в окружении своих суровых друзей и курил длинную трубку, вонявшую смесью старого табака и навоза. Хендрик как-то упоминал эту таверну, но Мигель и представить себе не мог, что когда-либо переступит порог подобного заведения. Он чувствовал у себя во рту вкус гниющего дерева, из которого были сделаны столы, на сыром полу лежала грязная солома. В задней части таверны группа мужчин с интересом наблюдала, как дерутся две крысы.

Увидев Мигеля, Хендрик отрывисто засмеялся и прошептал что-то своим друзьям, которые тоже загоготали.

— Да это, черт побери, Еврей собственной персоной. Хендрик неистово затянулся и выпустил огромные клубы дыма, будто надеясь, что они поглотят Мигеля.

— Я вас искал повсюду, — сказал Мигель. — Мне нужно поговорить с вами.

— Пейте, ребята! — крикнул Хендрик своим собутыльникам. — Я должен ненадолго выйти. У меня важная встреча, как видите.

Выйдя из таверны, Мигель чуть не задохнулся от вони дохлой рыбы, которую источал канал. В городе начиналась летняя жара, а вместе с нею и вонь. Он сделал глубокий вдох ртом и повел Хендрика к переулку, от которого исходил чуть более приятный запах земли и старого пива. Они вспугнули кота с грязной белой шерстью и разорванным ухом. Он открыл свою розовую пасть и зашипел на них. Хендрик зашипел в ответ, и кот скрылся в темноте.

— Моя хозяйка уехала, а я привык к тому, что, когда нет мадам Дамхёйс, нет и сеньора.

— Она снова отправилась в Антверпен, чтобы повидаться со своим адвокатом?

— Так все-таки вы искали ее? — Он дружески похлопал Мигеля по плечу.

— Я искал не ее. — Мигель бросил многозначительный взгляд. — Просто любопытствую.

— Ха! — засмеялся Хендрик. — Вы скрывали свое любопытство, не так ли, благочестивый Еврей? У нее множество секретов: от вас, от меня, от всех. Некоторые считают, что она проста, как хлеб с маслом, но она хранит свои секреты, чтобы люди не поняли, какая она на самом деле.

— Но вы знаете правду?

Он кивнул:

— Я знаю правду.

У Мигеля скопилось множество вопросов о своем партнере, на которые он и не надеялся получить ответы. Теперь же Хендрик намекнул, что любые ответы в пределах досягаемости. Но можно ли рассчитывать, что голландец не расскажет о вопросах Мигеля? Хендрик любил выпить, и все знали, что он болтун. Этот разговор — тому доказательство.

— Расскажите только то, что мадам сама рассказала бы мне, — наконец промолвил Мигель. — Не хочу выведывать секреты, которые она хочет сохранить.

— Я вижу, вы человек осторожный, — кивнул Хендрик. — Уважаю это. Вам нравится мадам, и вы не хотели бы вызвать ее недовольство. Но я думаю, она вам все равно будет нравиться, даже если вы узнаете правду. А правда довольно скучна, и мадам запросто могла бы сказать всем, куда и когда она уезжает. Посещение адвоката, или его сестры, или вдовы ее брата не такая уж большая тайна.

— Я вас не просил говорить мне всего этого.

— Но я решил сказать, — сказал Хендрик совершенно серьезно, — потому что люблю мадам Дамхёйс всем сердцем, но она может быть жестока. Ей нравится мучить мужчин. Ей нравится сводить их с ума, а когда они сгорают от желания, прогонять их. И ей также нравится, когда они сходят с ума от любопытства. Ей нравится держать в секрете самые тривиальные вещи, нравится, когда все шепотом произносят ее имя.

— Это не преступление, — сказал Мигель, чувствуя необходимость встать на ее защиту.

Хендрик кивнул:

— Скажи вы иначе, и я бы перерезал вам горло. Я никому не позволю оскорблять мадам в своем присутствии, потому что обязан ей жизнью и даже большим. Но я говорю вам это, поскольку понимаю: вы любите ее и не станете любить ее меньше, если будете знать.

Мигель протянул руку, как принято у голландцев:

— Благодарю за доверие.

Хендрик улыбнулся и крепко пожал его руку:

— Между нами слишком долго существовала неловкость. Я хочу положить этому конец. Вы и мадам — друзья, и я тоже буду вашим другом.

Мигель обрадовался своей удаче:

— Рад слышать это, поскольку я пришел к вам с очень деликатной проблемой в надежде, что вы мне поможете.

— Вам нужно лишь рассказать мне о ней.

Мигель сделал глубокий вдох:

— Мне докучает один сумасшедший. Этот человек уверил себя, будто я должен ему деньги, что на самом деле не так, поскольку мы оба потерпели убытки в результате одной торговой операции, которая совершалась честно и в рамках закона. Теперь он преследует меня и даже начал угрожать моей жизни. Я не смог остановить его разумными доводами, и я не могу обратиться к правосудию, так как он не причинил ни мне, ни моему имуществу никакого вреда.

— Я плюю на правосудие. Правосудие вам не поможет, — сказал Хендрик, затягиваясь. — Когда вам вспорют живот, тогда вы можете обратиться к правосудию за возмещением. Но какой от этого толк? Вам нужно лишь назвать его имя, и я позабочусь, чтобы он больше не причинил никому вреда.

— Я видел, что вы человек, который знает, как постоять за себя, — сказал Мигель, с трудом подбирая слова; ему тяжело дался комплимент Хендриковой жестокости. — Я помню, как смело вы вели себя в таверне.

— Не извиняйтесь, мой друг. Я прекрасно понимаю, что, если бы за вами, евреями, не следили, такой человек, как вы, мог бы справиться с подобным делом без всякой помощи. И кто же вам докучает?

— Его зовут Иоахим Вагенар, и он живет у Ауде-Керк.

— Если он живет у Ауде-Керк, думаю, с этим человеком может случиться масса несчастных случаев, на которые никто не обратит внимания. Конечно, мы хорошо друг к другу относимся, но такие вещи стоят денег. Пятидесяти гульденов будет достаточно.

Мигель заморгал, словно цена была соринкой, попавшей ему в глаз. Как он и рассчитывал, Хендрик может уладить это дело. Конечно, Иоахим сумасшедший, но почему Мигель чувствует себя так неловко?

— Это больше, чем я думал.

— Хоть мы теперь и друзья, но я все же подвергаю себя риску, как вы понимаете.

— Конечно, конечно, — сказал Мигель. — Я не сказал, что не заплачу. Только это больше, чем я думал.

— Можете подумать без спешки. Когда решите — найдите меня.

— Я так и сделаю. А тем временем…

Хендрик усмехнулся:

— Конечно, я ничего не скажу мадам. Я вас хорошо понимаю, и теперь, когда мы знаем секреты друг друга, вы не должны беспокоиться насчет того, можно ли мне доверять.

Мигель снова пожал ему руку:

— Примите мои благодарности. Для меня огромное облегчение знать, что я могу на вас положиться.

— Рад, что могу вам услужить.

Хендрик выпустил облако дыма из трубки и вернулся в таверну.

Стал накрапывать мелкий дождь; идеальная погода для злодея, который мог укрыться в тумане и темноте. От дождя и пота одежда Мигеля промокла, он казался себе тяжелым и неповоротливым. Тем не менее после разговора с Хендриком он почувствовал облегчение. У него был выбор, он мог разработать собственную стратегию. Иоахим его не превзошел.

Может быть, подумал он, избивать Иоахима Хендрику и не нужно. Теперь, когда заказ был практически сделан, Мигель содрогнулся от его жестокости. Лучше всего было бы не доводить до этого. В конце концов, он искал Хендрика не для того, чтобы причинить вред Иоахиму, а чтобы ощутить себя более защищенным. И, лишь поговорив о возможности избиения, уже почувствовал себя легче. Он может причинить Иоахиму вред в любой момент по своему желанию, а имея такую возможность, самым правильным было бы проявить милосердие. В конце концов, милосердие — одно из семи лучших качеств Господа, слава Тебе. Мигель тоже мог постараться быть милосердным.

Он подождет. Иоахим наверняка не собирался на самом деле убить Мигеля, но, если повторит свои угрозы, ему придется узнать, что Мигель может быть не только милосердным, но и справедливым.

Он не дошел еще до Влойенбурга, когда моросящий дождь сменился ливнем.

Мигелю хотелось поскорее переодеться и сесть у огня и, может быть, немного почитать Тору. Все эти раздумья о милосердии возбудили в нем желание прикоснуться к святости Господа. Но сначала он перечитает историю о том, как Очаровательный Петер обманул жадного торговца лошадьми, историю, которая всегда поднимала ему настроение.

Войдя в дом, он снял обувь, как это принято у голландцев, чтобы не разносить по дому грязь, хотя его чулки промокли насквозь и оставляли мокрые следы на керамических плитках пола. Он сделал несколько шагов к входу в подвал, когда увидел Ханну в дверном проеме. В полумраке ее выросший живот был еще больше заметен.

— Добрый вечер, сеньора, — сказал он слишком поспешно.

Ее намерения не вызывали сомнений. Ее большие глаза, широко открытые и увлажненные, жадно смотрели на него из-под черной шали.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказала она тихим голосом.

— Вы снова хотите попробовать мой напиток? — не думая, отозвался он.

— Не сейчас, — покачала она головой. — Мне нужно что-то вам сказать.

— Может быть, мы пройдем в гостиную? — спросил он.

— Нам нельзя, — снова покачала она головой. — Нельзя, чтобы мой муж увидел нас там вместе. Он начнет подозревать.

"Подозревать что?" — чуть не спросил Мигель. Она думает, что они уже любовники? У нее такое богатое воображение, что оно не ограничивается женщинами-учеными? Мигель тоже не отказывал себе во флирте, но не имел никакого намерения доводить его до следующей стадии, с тайными встречами и прятками от мужа, погрязать в одном из самых страшных грехов. Трудно сыскать человека, который бы так ценил воображение, как Мигель, но мужчина, точнее, человек должен знать, где заканчивается фантазия и начинается реальность. Возможно, он по-новому оценил Ханну, находил ее обаятельной и симпатичной. Возможно, он даже полюбил ее, но он не будет руководствоваться этими чувствами в своих поступках.

— Мы должны говорить здесь, — сказала она, — но тихо. Нельзя, чтобы нас услышали.

— Возможно, вы ошибаетесь, — сказал Мигель, — и нам нет необходимости говорить тихо.

Ханна улыбнулась. Это была легкая и нежная улыбка, словно она жалела его, словно он был слишком глуп, чтобы понять ее слова.

Быть может, подумал он, Господь, слава Тебе, простит меня за то, что я выпустил кофе на волю. Этот напиток перевернет весь мир вверх тормашками.

— Я не ошибаюсь, сеньор. Мне нужно что-то вам сказать. Что-то, что непосредственно вас касается. — Она сделала глубокий вдох. — Насчет вашего друга, сеньор. Вдовы.

У Мигеля закружилась голова. Он прислонился к стене.

— Гертруда Дамхёйс, — едва слышно прошептал он. — Что именно? Что вы можете сказать мне о ней?

— Я точно не знаю, — покачала головой Ханна. — Простите меня, сеньор, но я даже не знаю, как сказать то, что я хочу сказать, и опасаюсь, что, сделав это, отдам свою хрупкую жизнь в ваши руки, но я также боюсь, что если не скажу — это будет предательством по отношению к вам.

— Предательством? О чем вы говорите?

— Простите, сеньор. Я пытаюсь сказать. Не так давно, на самом деле всего несколько недель назад, я увидела голландскую вдову на улице. Она меня тоже увидела. Нам обеим было что скрывать. Я не знаю, что скрывала она, но она решила, будто я знаю, и угрожала мне, если я не буду молчать. Я подумала, что от этого не будет никакого вреда, но теперь я в этом не уверена.

Мигель сделал шаг назад. Гертруда. Что она могла скрывать и какое отношение это имело к нему? Это могло быть что угодно: любовник, сделка, смущение. Какое-нибудь коммерческое предприятие. Нет, что-то не сходилось.

— А что вынуждены скрывать вы, сеньора?

Она покачала головой:

— Я не хотела бы говорить, но решила сказать. Я знаю, что могу вам доверять, сеньор. Если вам придется столкнуться с ней и вы дадите ей понять, что вам уже известен мой секрет, может быть, она не расскажет его другим и тем спасет меня от худшего. Могу я вам признаться и быть уверенной, что никто другой не узнает?

— Конечно, — поспешно сказал Мигель, хотя отчаянно желал, чтобы этого разговора вовсе не было.

— Мне стыдно, — сказала она, — но я не стыжусь признаться в этом вам. Я видела вдову, когда выходила из святого места. Это была церковь католической веры, сеньор.

Мигель смотрел на нее, и все расплывалось у него перед глазами, пока она не слилась с темной стеной. Он не знал, что подумать. Жена его собственного брата, женщина, которая ему нравилась и которую он желал, призналась, что она тайная католичка.

— Вы предали своего мужа? — тихо спросил он.

У нее сжало горло. Слез еще не было, но скоро появятся. Они висели в воздухе, как приближающийся дождь.

— Как вы можете говорить о предательстве? Мне никто не сказал, что я еврейка, до кануна моей свадьбы. Разве меня не предали?

— Вас предали? — спросил Мигель, снова забыв понизить голос. — Как вы можете так говорить? Вы живете в новом Иерусалиме.

— Кто-нибудь — вы, или ваш брат, или раввины — говорил мне когда-нибудь, что написано в вашей Торе или в вашем Талмуде, кроме того, что я должна служить вам? Когда я хожу в синагогу, все молитвы на древнееврейском, а разговоры на испанском, которых я не понимаю. Если у меня будет дочь, должна ли я растить ее, чтобы она служила капризному Богу, который не покажет ей своего лица только потому, что она девочка? Вам хорошо говорить о предательстве, когда мир дает вам все, что вы хотите. Мне он не дает ничего, и если я хочу получить какое-то утешение, неужели меня следует осуждать за это?

— Да, — сказал Мигель, хотя не верил в это, и тотчас пожалел о сказанном.

Но он был очень рассержен. Он не мог объяснить почему, но чувствовал себя уязвленным, словно она разрушила установившееся между ними доверие.

Он не видел, когда появились слезы, но они появились и блестели на ее лице. Он страстно желал прижать ее к себе, почувствовать, как ее груди прижимаются к его груди, но не мог. Вместо этого он произнес:

— Мне больше нечего вам сказать. Оставьте меня теперь, мне нужно обдумать, что делать с этими сведениями, которых я предпочел бы никогда не слышать.

Эти жестокие слова буквально застревали у него в горле; он знал, что они для нее значат. Она будет мучиться, сохранит ли Мигель ее секрет. Теперь он знал, что жена его брата папистка, и эти сведения губительны для Даниеля. Мигель мог открыть их, чтобы узурпировать положение брата в общине, или использовать для запугивания Даниеля, чтобы тот простил ему долги.

Ничего этого Мигель делать не станет. Невзирая на тяжесть ее греха, он не предаст Ханну. Тем не менее он почувствовал такой приступ гнева, что захотел наказать ее, а сделать это он мог только с помощью слов.

— Я услышал голоса. Что-то случилось?

В дверях кухни, бледный, появился Даниель. Его маленькие глазки пристально смотрели на жену, стоящую слишком близко к Мигелю, который собирался уходить.

— Это лишь твой глупый брат, — сказала Ханна, пряча лицо в тени. — Я видела, как он вошел промокший, но отказывается переодеться.

— Это не дело женщины судить, глуп мужчина или нет! — резко сказал Даниель. Он просто напомнил ей то, что она, возможно, забыла. — Однако, — сказал он, обращаясь к Мигелю, — не исключено, что она права. Не хватало еще, чтобы ты заболел чумой и заразил всех нас.

— Все в этом доме озабочены моей одеждой, — сказал Мигель как можно беззаботнее. — Пойду переоденусь, прежде чем позовут служанку, чтобы она тоже выразила свое мнение.

Ханна поспешно посторонилась, а Мигель инстинктивно обернулся и бросил взгляд в сторону винтовой лестницы. Даниель ничего не заметил — Мигель был почти уверен в этом. А что, собственно говоря, он мог заметить? Однако он, должно быть, хорошо знал весь арсенал выражений лица своей жены и понял, что вряд ли речь шла о простом совете домашней хозяйки.

Открытие того, что Ханна тайная католичка, поразило его до глубины души, и в течение нескольких часов он даже не думал о том, что она сказала ему о Гертруде. А вспомнив ее слова, он провел большую часть ночи без сна, сожалея о своей жестокости и борясь с желанием пойти к Ханне и расспросить ее. И, быть может, извиниться.

На следующее утро Ханна первой вышла из дому на крыльцо в поисках булочника, чьи крики были слышны сквозь окна, запотевшие от утренней прохлады. Ее муж еще не открыл глаза, а Аннетье еще не умылась и не начала готовить завтрак, Ханна оделась, решительно накинула на голову покрывало и вышла на улицу.

Она увидела свиную голову. Та лежала на крыльце в нескольких дюймах от двери, в луже загустевшей крови. Ее уже облепили муравьи — в таком количестве, что сперва Ханне показалось, будто голова черная и шевелится.

Ее крик разбудил весь дом, а также ближайших соседей. Мигель плохо спал и уже был на ногах. Он успел помолиться и одеться. Он трудился над недельной порцией Торы, когда ее пронзительный крик проник через крошечные оконца его подвала, и он первым нашел Ханну — стоящую на крыльце, зажимающую рукой рот. Увидев его, она упала к нему на руки, прижалась головой к его груди и затряслась в рыданиях.

Немедленно послали за врачом, который дал ей успокоительное снадобье и объяснил, что, если она проведет в покое весь день, угроза ее жизни минует. Ханна отказывалась от снадобья, говорила, что она просто испугалась, но врач не верил, что женщина может пережить подобный шок без вреда для своего самочувствия и, что еще важнее, для самочувствия ребенка в ее утробе. Даниель бросал на Мигеля грозные взгляды, но ничего не сказал, не предъявил никаких обвинений. Тем не менее Мигель не мог не признать простую истину: его отношения с братом никогда не будут прежними.

Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

Когда однажды вечером я возвращался домой после вечерней молитвы (да, не удивляйтесь, вечерней молитвы, ибо, слава богу, было несколько небольших синагог, которые не подчинялись маамаду и позволяли мне молиться вместе с остальными при условии, что я не буду попадаться на глаза), я почувствовал, как кто-то схватил меня за плечо. Я поднял голову, ожидая увидеть какого-нибудь отчаявшегося должника, который, боясь за свою жизнь, решил нанести удар Алферонде прежде, чем ударит он. Но я увидел Соломона Паридо.

— Сеньор, — сказал я, вздохнув с облегчением, — я не ожидал вашего визита так скоро.

Паридо был в нерешительности. Он не был в восторге от встречи со мной, как и я от встречи с ним. Возможно, ему эта встреча была даже больше не по душе. Мне было нечего терять, ему мешала его гордость.

— Я не думал, что стану искать встречи с вами, — произнес он.

— И все же, — заметил я, — вы крадетесь по улицам и поджидаете меня.

У меня была причина для беспокойства. Что, если он видел, как я был на службе? Но он ничего не сказал, а такую ценную карту он всяко не преминул бы разыграть. Значит, пришел я к заключению, мои друзья из маленькой синагоги в безопасности.

Паридо сжал челюсти, словно собирая свою волю в кулак, и повернулся ко мне:

— Я хочу знать о том, какие у вас с Мигелем Лиенсо планы.

Я ускорил шаг, немного. Это была маленькая хитрость, которую я усвоил так давно, что в большинстве случаев пользовался ею машинально. Когда вы меняете темп ходьбы, ваш попутчик начинает нервничать. Ему приходится думать о тривиальных вещах, и он не может сосредоточиться на чем-то более важном.

— Меня удивляет ваша самонадеянность, — сказал я. — С чего вы решили, что я открою своему врагу тайные планы, если они у меня, предположим, есть?

— Возможно, я ваш враг, как вы изволили выразиться, но Лиенсо ведь нет. Вы им манипулируете.

Я засмеялся:

— Если вы так думаете, почему вы ему это не скажете?

— Все зашло слишком далеко, он теперь мне не поверит. Я попросил его брата предостеречь его насчет вас, но сомневаюсь, что от этого будет толк.

— Я тоже сомневаюсь. Умнее было бы попросить брата посоветовать Мигелю заняться со мной совместной коммерцией. — Я ему подмигнул. — Я слышал, кто-то подложил свиную голову на крыльцо его брата. Я подумал, быть может, вы, сеньор, знаете, кто мог это сделать?

— Как вы смеете обвинять меня в таком гнусном преступлении? Послушайте, Алферонда. Если вы друг Лиенсо, остановите его. Если он станет мне поперек дороги, я его уничтожу.

— Вы думаете, — покачал я головой, — что можете уничтожить кого захотите. Думаете, что можете творить чудеса. Ваша власть парнасса окончательно вас испортила, Паридо, и вы даже сами этого не видите. Вы стали карикатурой на человека, которым были когда-то. Вы угрожаете мне, вы угрожаете Лиенсо — повсюду вам мерещатся заговоры. Мне вас жаль. Вы перестали отличать, где реальность, а где ваши фантазии.

Он выпучил глаза, и по его лицу было видно, что я задел его за живое. Это была самая старая из всех моих хитростей, но я хорошо ее знал. И часто ею пользовался. Искренность способна обезоружить даже самого непреклонного врага.

— Подумайте, — сказал я, используя полученное преимущество, — в чем вы обвиняете меня и в чем обвиняете Мигеля. Вы действительно думаете, что люди могут устраивать эти дикие заговоры? Вам не кажется, что из-за вашей подозрительности и жадности вы не только подозреваете то, чего не существует, но и наносите другим реальный вред?

— Я вижу, что теряю время, — сказал он и отвернулся.

Но я был не из тех, кто упустит рыбу, попавшую на крючок.

— Вы не потеряете время, — крикнул я ему вдогонку, — если задумаетесь над тем, что я вам сказал. Вы не правы, Паридо. Вы не правы по отношению ко мне и по отношению к Лиенсо. Еще не поздно искупить свои грехи.

Он ускорил шаг, ссутулившись, словно защищался от того, что я мог бросить ему вслед. И я бросил: я бросил ему вслед ложь, эта ложь била сильнее любого камня, потому что была очень похожа на правду.

Таким же образом вы можете заставить доверчивого крестьянина, который отдал вам последнюю монету, поверить, будто обычный человек с волосатой спиной — оборотень. Он будет бояться, а вдруг это и вправду оборотень; так что вам нужно лишь показать пальцем и шепнуть, а крестьянин сам услышит вой.

25

В тот вечер, лежа в постели, Ханна ела суп и непринужденно беседовала с мужем. И Мигель, и Даниель оба вздохнули с облегчением, хотя угроза еще не миновала. Мигель тщательно избегал Даниеля, но поздно вечером пришла Аннетье и сказала, что брат ждет его в своем кабинете. Когда Мигель вошел, Даниель что-то писал, склонившись над письменным столом при свете хорошей свечи. Еще три или четыре зажженные свечи трепетали от ветерка, дувшего в открытое окно. Даниель курил едкий табак, и у Мигеля заболела голова.

— Как себя чувствует твоя жена? — спросил Мигель.

— Я уже не опасаюсь за ее жизнь. Такой испуг, сам знаешь, может быть смертельно опасен для хрупкой женщины, особенно в ее положении. Но врач уверяет, что ребенку ничего не угрожает.

— Рад слышать. Все это ужасно.

Даниель замолчал. Он взял со стола перо и положил его обратно.

— Это действительно ужасно. Мигель, что тебе об этом известно?

Хотя добрую половину дня Мигель провел размышляя, как лучше ответить на подобные вопросы, он не знал, что сказать, дабы разрядить обстановку. Чего хотел Даниель — признания или чтобы его успокоили?

— Не могу сказать ничего определенного, — наконец сказал Мигель брату.

— Но у тебя есть идеи. — Это был не вопрос, а утверждение.

— Не скажу, что у меня нет догадок, но точно не знаю.

— Может быть, поделишься своими догадками?

Мигель покачал головой:

— Говорить тебе о моих предположениях было бы неправильно. Какой толк обвинять кого-то, если я ничего не могу доказать.

— Не можешь ничего доказать? — Даниель хлопнул ладонью по столу. — А свиная голова разве не доказательство? Не забывай, что ты живешь в моем доме и что твое поведение ставит под угрозу мою семью. Сегодня я чуть не потерял жену и ребенка. Я настаиваю, чтобы ты сказал мне о своих подозрениях.

Мигель вздохнул. Он не хотел делиться своими предположениями, но кто будет отрицать, что его вынудили это сделать.

— Ну хорошо. Я подозреваю Соломона Паридо.

— Что?! — изумленно выпучил глаза Даниель. Он забыл, что начал затягиваться, и дым медленно выходил у него изо рта. — Ты с ума сошел?

— Вовсе нет. Именно такой подлый план мог родиться в уме Паридо. И ты это знаешь не хуже меня. Он строит против меня козни, а лучшийспособ запятнать мое имя — подложить мне под дверь эту вещь, будто я сам навлек все на себя.

— Нелепо. Что за абсурдная логика! С какой стати сеньору Паридо делать что-либо подобное? Откуда такой праведный человек возьмет нечистое животное?

— У тебя есть другое объяснение этому безумству?

— Да, — сказал Даниель, важно кивнув с видом судьи. — Полагаю, ты задолжал кому-то большую сумму денег. Думаю, это может быть карточный долг или результат какой-то преступной деятельности. Поэтому человек не может обратиться в суд. Эта омерзительная вещь на пороге моего дома — предупреждение тебе: либо ты заплатишь долг, либо тебя ожидают самые неприятные последствия.

Мигель пытался сохранять хладнокровие:

— Как ты пришел к такому странному заключению?

— Очень просто, — сказал Даниель. — Ханна нашла записку, свернутую в трубочку и засунутую свинье в ухо. — Он помолчал, глядя на реакцию брата. — Она спрятала ее в карман по непонятной мне причине, но врач ее нашел и отдал мне с большим беспокойством.

Он протянул руку к книжной полке за его спиной, достал клочок бумаги и вручил Мигелю. Бумага была старая и рваная. Клочок был явно оторван от какого-то документа, использовавшегося для другой цели, и весь в пятнах крови. Мигель не мог разобрать большую часть написанного, кроме нескольких слов на голландском: "Мне нужны мои деньги", и несколькими строками ниже: "моя жена".

— Представления не имею, что это значит, — сказал Мигель, возвращая клочок.

— Не имеешь представления?

— Никакого.

— Мне придется заявить об этом инциденте в маамад, они его, несомненно, расследуют. В любом случае мы не можем сохранить его в тайне. Слишком много соседей видели страдания Ханны.

— Ты пожертвуешь собственным братом, чтобы помочь Паридо в его мелкой мести? — Мигель говорил с таким жаром, что на мгновение забыл: все обстоятельства указывали на одного виновного — Иоахима. — Я всегда сомневался в твоей преданности и всегда корил себя за то, что подозреваю, будто для тебя парнасс важнее, чем собственная плоть и кровь, но теперь вижу, что ты лишь марионетка в его кукольном театре. Он дергает тебя за ниточки, и ты танцуешь.

— Моя дружба с сеньором Паридо никоим образом не мешает моей преданности! — резко ответил Даниель.

— Но для тебя он важнее собственного брата, — сказал Мигель.

— К чему устраивать состязание. Почему я должен выбирать одно из двух?

— Потому что он устроил так, что ты должен выбирать. Ты пожертвуешь мною ради него, ни минуты не задумываясь.

— Тогда ты плохо меня знаешь.

— Думаю, знаю, — сказал Мигель. — Ответь мне честно. Если бы тебе пришлось выбирать между нами, принять сторону одного или другого — тебе хоть на минуту пришло бы в голову встать на мою сторону?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос. Это безумие.

— Тогда не отвечай, — сказал Мигель. — Не стоит беспокоиться.

— Это правда. Мне не стоит беспокоиться. К чему вообще вся эта болтовня о выборе? Сеньор Паридо был так добр к нашей семье, в особенности учитывая вред, которой ты причинил его дочери.

— Никакого вреда я ей не причинял. Была глупая ситуация, которая не имела бы никаких серьезных последствий, если бы он не позволил себе потерять голову. Я флиртовал с его служанкой, его дочь нас увидела. Зачем было поднимать столько шума из-за ерунды?

— Вред был, и непоправимый! — резко возразил Даниель. — И сеньор Паридо полон негодования из-за ущерба, причиненного его дочери. Лично я не могу его осуждать, так как ты чуть не причинил подобный вред моему нерожденному ребенку.

Мигель хотел возразить, но удержался. Было что-то еще, чего он не знал.

— Какой ущерб? — спросил он. — Она испугалась. Вот и все.

— Зря я это сказал. — Даниель отвел глаза.

— Если ты что-то знаешь, говори. Если будет надо, я узнаю у самого Паридо.

Даниель положил руку на лоб.

— Нет, не делай этого, — сказал он с настойчивостью. — Я расскажу тебе, но ты никогда ему не скажешь, что узнал это от меня.

Несмотря на страх, Мигель еле сдерживал улыбку. Даниель предаст Паридо, только если речь идет о спасении собственной шкуры.

— Сеньор не хочет, чтобы люди знали, что на самом деле случилось с Антонией. Когда она вошла в комнату и увидела тебя в непотребном виде со служанкой, то упала в обморок.

— Я знаю, — сказал Мигель раздраженно. — Я там был.

— Ты знаешь, что она ударилась головой. Но ты не знаешь, что у них с мужем в Салониках родился слабоумный ребенок и врачи говорят, что это из-за того ушиба. Теперь она может рожать только слабоумных детей.

Мигель погладил бороду и сделал глубокий вдох через нос. Антония не может рожать здоровых детей? Он не понимал связи между ушибом и его последствиями, но он же не врач, чтобы разгадывать такие загадки. Однако он знал достаточно, чтобы понять все остальное. Умственно отсталый сын Паридо был для него позором, и Антония оставалась его единственной надеждой на продолжение рода, в особенности учитывая то обстоятельство, что он выдал ее за кузена — тоже Паридо. Парнасс был гневлив от природы. Какой гнев он должен был затаить на человека, который, как он полагал, разбил его надежды на продолжение рода?

— Как давно он узнал об этом?

— Не больше года тому назад. И помни, ты не должен ему говорить, что я тебе это сказал.

Мигель махнул рукой:

— Никто мне не говорил. — Он встал со стула. — Никто мне не говорил! — повторил он намного громче. — У Паридо больше причин меня ненавидеть, чем я думал, но ты мне ничего не говорил. И ты не веришь, что эту записку послал он с самыми гнусными намерениями? Твоя верность так же абсурдна, как твои убеждения.

— Я не хочу больше слушать твоих выдумок относительно Паридо.

— Тогда нам больше не о чем разговаривать.

Мигель поспешил вниз по узкой лестнице, чуть не споткнувшись. В гневе он едва не убедил себя, что свиную голову, скорее всего, подбросил Паридо. Не было никаких сомнений, что в порыве ярости, обуреваемый искаженным чувством справедливости, парнасс мог сделать все что угодно, чтобы навредить Мигелю. Будь проклят его брат за то, что не верит в это.

В сырости своего подвала Мигель слышал знакомое поскрипывание половых досок: Даниель оделся и вышел из дому. Через четверть часа после его ухода Аннетье спустилась и протянула Мигелю письмо. Оно было адресовано Даниелю, и в верхнем углу был кружок.

Это была записка от биржевого маклера, в которой он просил Даниеля подтвердить свое согласие на сделку Мигеля. Письмо было стандартным, ничего не значащим, но один абзац в конце заинтриговал Мигеля:

Вы всегда пользовались уважением на бирже, а ваша дружба с Соломоном Паридо — это то, о чем мог бы мечтать любой. Однако, учитывая ваши недавние неудачи и слухи о несостоятельности, я нахожусь в нерешительности, принимая решение о том, достаточно ли вашей гарантии для поддержки сделки вашего брата. Тем не менее я полагаюсь на ум Мигеля Лиенсо и вашу порядочность.

Так, значит, Даниель в долгах. Теперь понятно, почему он настаивал на том, чтобы Мигель незамедлительно вернул ему деньги. Но это не важно. Мигель подделал ответ и велел служанке его отослать. Она замешкалась, и, только когда Мигель пригрозил ей, она объяснила, что сеньора хочет его видеть.

Ханна полулежала, ее голова была покрыта голубым покрывалом, кожа — бледная и влажная от испарины, но не было похоже, чтобы ей угрожала смертельная опасность. Она удобно вытянулась поверх настоящей кровати, достаточно длинной, чтобы на ней можно было лежать на спине, в отличие от мучительно короткой кровати Мигеля. Подобные Ханниной новые кровати, с высоким резным изголовьем из дуба, вошли в моду среди зажиточных голландцев, и Мигель поклялся, что купит себе такую, как только покинет дом брата.

Над кроватью не было балдахина, и Ханна с широко раскрытыми и печальными глазами лежала на виду у Мигеля.

— Мы должны поговорить коротко, — сказала она серьезно, но без упрека. — Я не знаю, куда пошел ваш брат, поэтому не знаю, когда он вернется.

— Мне кажется, я знаю, куда он пошел, — сказал Мигель. — Он пошел повидаться с Паридо.

— Может быть.

Мигель подступил ближе:

— Я только хотел сказать, что сожалею о случившемся и о вашем недомогании. Я не предполагал, что вы пострадаете. Я обещал вам, что этого не случится.

Она чуть улыбнулась:

— Ваш брат устроил слишком много ненужного шума из этого. Я действительно испугалась, но быстро оправилась. Весь день я чувствовала, что малютка шевелится, как она это обычно делает. В этом отношении у меня страха нет.

Мигель обратил внимание, что Ханна сказала «она». Осмелилась бы она говорить о девочке с Даниелем? Не устанавливала ли она этой своей репликой более тесную связь с Мигелем?

— Я очень рад, что серьезных последствий нет.

— Мне жаль, что я не смогла сделать больше. Я нашла записку, но не знаю, что в ней написано. Я ее спрятала, думая, что она может вам навредить. Ваш брат отнял ее у меня.

— Я знаю. Там не было ничего важного.

— Вы знаете, кто положил туда эту омерзительную вещь?

— К сожалению, не знаю, — покачал головой Мигель. — Я благодарен вам за все ваши усилия. Сожалею, — сказал он и набрал побольше воздуха в легкие, — что вел себя так неподобающе. Я бы хотел поговорить с вами об этом еще раз. Потом. Когда вы отдохнете.

Неожиданно для себя он взял ее руку и крепко сжал, чувствуя прохладу и гладкость ее кожи.

Он думал, что она выдернет руку, отчитает его за непростительную вольность, но она посмотрела на него так, словно этот жест преданности был самой естественной вещью на свете.

— Я тоже сожалею, что была так слаба, но я не знала ничего другого.

— Тогда мы научим вас тому, что вы хотите знать, — сказал он ей нежно.

Ханна отвернулась, зарывшись лицом в подушку.

— Я должен спросить у вас еще кое о чем, — сказал он, гладя ее руку, — а потом отдыхайте. Вы говорили о мадам Дамхёйс. Что еще вы хотели мне сказать?

Ханна оставалась неподвижной, словно не слышала его. Наконец повернулась и посмотрела на него покрасневшими глазами:

— Я даже не знаю. Она разговаривала с какими-то мужчинами, когда я ее увидела. Но я вообще глаз не поднимала. А она подумала, что я видела что-то, чего не должна была видеть.

Мигель кивнул:

— Вы знаете этих мужчин? Они выглядели евреями, голландцами или кем-то еще?

Она покачала головой:

— Я даже этого не могу сказать. Кажется, они были голландцами, но один мог быть евреем. Я не уверена.

— Вы их не знаете? Не встречали их раньше?

— Кажется, один был ее слугой, но не уверена. — Она покачала головой. — Сеньор, я была слишком напугана, чтобы их рассмотреть.

Мигелю было хорошо знакомо такое чувство.

— Я дам вам возможность отдохнуть, — сказал он. Он знал, что не следует этого делать, он велел себе этого не делать, он говорил себе, что будет об этом сожалеть, что от этого будут одни лишь проблемы. Но тем не менее сделал это. Прежде чем осторожно опустить ее руку на постель, он поднес ту к своим губам и нежно поцеловал теплую кожу.

— И благодарю вас, сеньора.

Он не стал дожидаться ответа и поспешил прочь из спальни в страхе столкнуться с братом на лестничной площадке, но этого не случилось.

Ханна закрыла глаза, не зная, что думать. Неужели Мигель ее простил? Он понял ее. Он взял ее руку и поцеловал. Могла ли она надеяться на большее? Чем же она заслужила такое милосердие? Ее рука скользнула на утешающий ее округлый живот, чтобы погладить своего ребенка, свою дочь, которую она защитит от всех зол, угрожающих им обеим.

Когда она открыла глаза, перед ней стояла Аннетье. Лицо ее было неподвижным, подбородок задран, глаза сощурены. Откуда та взялась? Ханна не слышала шагов на лестнице. У служанки была такая способность: она могла входить и выходить неслышно, как привидение.

— Вы рассказали ему, — сказала Аннетье так тихо, что Ханна едва ее слышала.

Она подумала, не солгать ли, но какой от этого толк.

— Да, — сказала Ханна. — Я решила, что важно, чтобы он знал.

— Глупая сука! — прошипела служанка. — Я велела тебе молчать.

— Ты не должна на меня сердиться, — сказала Ханна, ненавидя мольбу в своем голосе, но были вещи намного важнее, чем эта крошечная съежившаяся вещь, которую она называла своей гордостью. — Врач сказал, что мне вредно волноваться, иначе я могу потерять ребенка.

— Черт бы побрал твоего ребенка! — сказала Аннетье. — Надеюсь, он возьмет его вместе с остальными вашими дикарями евреями.

Она подошла ближе.

Ханна приподнялась, чтобы защититься:

— Он нас не предаст.

Аннетье стояла над ней, глядя своими холодными глазами, зелеными, как у злого духа.

— Даже если не предаст, думаешь, вдова оценит его молчание? Думаешь, он настолько умен, что сможет избежать невольного предательства? Ты дура, и тебе нельзя доверять ребенка. Я пришла сюда с намерением всадить нож тебе в живот и прикончить твое чертово чадо.

Ханна онемела от страха и отпрянула.

— Успокойся. Ты труслива, как заяц. Я сказала, что пришла с этим намерением, но потом передумала, поэтому лежи себе спокойно. Надеюсь, ты благодарна, что я не наказала тебя более строго. А ты надейся, что сеньор так же хорошо умеет хранить секреты, как выведывать их, потому что, если он предаст тебя, будь уверена, помогать тебе я не стану. А если будет надо, расскажу твоему мужу все, что знаю, и ты попадешь прямо к дьяволу.

Аннетье быстро вышла из комнаты. Ханна слышала, как она тяжело топала по ступеням, а потом вдалеке хлопнула дверью.

Ханна глубоко вздохнула, кровь пульсировала у нее в висках. Она боялась, но еще в большей степени была сбита с толку. Почему Аннетье так беспокоилась, чтобы Мигель не узнал о вдове? Почему это было для нее так важно?

Ханна пожала плечами. Как она раньше не догадалась? Аннетье работает на вдову.

Через два дня врач разрешил Ханне вставать с постели, но в доме царило напряжение. Никто почти не разговаривал друг с другом, а Мигель старался проводить дома как можно меньше времени. На Шаббат он напросился в гости к купцу, торговавшему с Ост-Индией, с которым он поддерживал дружеские отношения.

Но не все было так плохо. Он получил письмо от Гертруды, в котором она писала, что уехала навестить своих родственников во Фрисландии. Она собиралась вернуться в Амстердам со дня на день, а тем временем получила сообщение от своего человека в Иберии, что он нашел агентов в Опорто и Лиссабоне и теперь направляется в Мадрид, где надеется добиться успеха. Это были хорошие новости, но тем не менее они вызывали тревогу в свете сказанного Ханной. Какой секрет скрывала Гертруда от своего партнера? Мог ли он ей доверять? Мог ли он ей не доверять?

Он получил несколько записок от Исайи Нунеса, в которых с трудом скрывалось раздражение. Нунес требовал свои пятьсот гульденов, и сдерживающие его узы дружбы становились все более хрупкими. Мигель без труда состряпал ответы, в которых расплывчато обещалось, что деньги будут выплачены сию минуту.

Тем временем кофе продолжал дорожать, не без вмешательства Паридо, как полагал Мигель. Парнасс купил опционы на право покупки, ожидая роста цены, и сделал это так, чтобы все об этом знали. На амстердамской бирже этого было достаточно, чтобы повлиять на цену. Торговцы, которые раньше не обращали никакого внимания на кофе, стали делать ставки на дальнейшее повышение его цены.

Но Мигель по-прежнему не знал, что задумал Паридо. Привлечет ли тот свое торговое объединение, дабы пустить в ход опционы и купить товар в большом количестве, из-за чего добиться монополии будет намного труднее? Более того, такой ход обесценит опционы Мигеля на продажу, не только лишая его возможности вернуть долги, но, напротив, увеличивая его задолженность брату. Однако стратегия Паридо должна получить одобрение всех членов объединения, а большинство не собиралось строить свои деловые планы, основываясь на желании посрамить конкурента. Приобретение опционов на право покупки приведет к дальнейшему повышению цены, и, поскольку на рынке возникнет искусственная инфляция, объединение не сможет легко продать с прибылью. Возможно, у Паридо не будет за спиной его объединения, но, возможно, он удовольствуется мыслью о том, что Мигель потеряет свои вложения.

Днем во «Флиботе» Мигель чуть не столкнулся с Исайей Нунесом, который сконфуженно улыбнулся, как провинившийся ребенок. Целый день Мигель почти непрерывно пил кофе и был готов на все, поэтому подошел к Исайе и дружески его обнял:

— Как дела, дружище?

— Я как раз тебя искал, — сказал Нунес без тени раздражения.

— Да, а в чем дело?

Нунес рассмеялся:

— Завидую, Мигель, твоей непринужденности. Но пойдем со мной на минуту, я должен тебе кое-что показать.

Он провел Мигеля в заднюю часть таверны, подошел к окну и в тусклом свете развернул лист бумаги, который достал из кармана. Это был его договор с Мигелем.

— Не хочу быть крючкотвором, — сказал он, — но должен напомнить тебе некоторые формулировки.

Мигель был полон оптимизма, когда шагал по набережным. Он купил опционы на право продажи (хоть и незаконно, на деньги брата), Иоахим не представлял больше проблемы (можно было в любой момент обратиться к Хендрику), собрались в наличии все необходимые агенты (если можно было доверять партнеру). Но теперь в этой темной таверне кофе начал работать против него. Мигель хотел двигаться, но в комнате было нечем дышать. Слова давались ему не так легко, как прежде.

— Я знаю, что ты собираешься сказать, дружище, но…

— Послушай меня, а потом я выслушаю тебя. Это будет справедливо, не так ли? — Нунес не стал дожидаться ответа. — Ты, конечно, видишь, что здесь сказано. — Он расправил листок и указал на несколько строк, написанных аккуратным убористым почерком. — Здесь говорится, что ты выплатишь половину стоимости поставки по требованию агента, то есть меня, когда такую цену запросит поставщик, то есть Ост-Индская компания.

Мигель закивал:

— Я понимаю условия…

— Прошу тебя. Дай мне сказать. — Нунес набрал воздуха в легкие. — Ты видишь формулировку. Здесь сказано, что деньги должны быть выплачены, когда потребует компания, а не в момент поставки. Компания может потребовать платеж, когда она будет согласна продать товар и поставить его в кратчайшие удобные для себя сроки. Ты это понимаешь? Да?

— Конечно, я это понимаю, — сказал Мигель, — и намерен уплатить тебе оставшиеся пятьсот гульденов. Я знаю, что тебе пришлось заплатить аванс из собственного кармана, но не сомневайся, деньги скоро будут.

— Я не сомневаюсь. Я только хотел, чтобы ты понял условия договора, потому что есть не очень приятные новости.

Эта канитель с договором раздражала Мигеля, но теперь он понял, что Нунес к чему-то его готовит.

— Насколько неприятные?

— Надеюсь, не слишком неприятные. Подобные вещи всегда можно уладить, как мне кажется. — Он говорил ровным голосом, держал спину прямо, как человек, ожидающий удара. — Боюсь, твоя поставка задерживается.

Мигель ударил кулаком по столу:

— Задерживается? Почему? Насколько?

Нунес вздохнул:

— Нам не повезло, но, как ты знаешь, я могу размещать свои заказы только на судах Ост-Индской компании. Обещанный корабль изменил маршрут по приказу компании. Он не идет в Мокку и, следовательно, не может получить кофе. С этим ничего нельзя сделать.

Мигель обхватил голову руками. Ему казалось, что он вот-вот потеряет сознание.

— Задерживается, — прошептал он; поднял голову и схватился за край стола. Он посмотрел на Нунеса и выдавил слабую улыбку. — Говоришь, задерживается?

— Я знаю, это не предвещает для тебя ничего хорошего, но все не так плохо, как ты думаешь, — поспешно сказал Нунес. — Мой человек в компании обещает раздобыть товар. Просто это займет немного больше времени. Я попросил отсрочки платежа, но по договору, как ты сам видел, они лишь обязаны поставить товар ближайшим удобным для них судном, и компания сама определяет, что ей удобно.

— Сколько времени это займет?

У него сорвался голос, и ему пришлось повторить вопрос с вымученной улыбкой. Он не смел выдать свой страх, но у него стали отниматься руки и ноги. Пальцы онемели, а руки повисли как плети.

Нунес склонил голову набок, будто это помогало ему с подсчетами.

— Затрудняюсь сказать точно. Когда речь идет о поставке, надо предусмотреть столько деталей… Необходимо найти корабль, следующий нужным нам курсом, и убедиться, что в трюмах есть место. Знаю, что у тебя есть требования по безопасности груза, которые ты бы хотел соблюсти, а это возможно не на любом корабле. Каждую деталь надо тщательно предусмотреть.

— Конечно, я понимаю. — Мигель снял шляпу и погладил голову онемевшей рукой. — Но ты ведь можешь сказать примерно, так?

Шляпа упала на пол, и он нагнулся, чтобы ее поднять.

— Примерно, — повторил Нунес, пытаясь сохранять самообладание при виде того, как нервничает Мигель. — Учитывая обстоятельства, иногда на все эти вещи может уйти год, но я уже написал несколько писем и попросил о некоторых уступках. Надеюсь, что получу твой товар в течение двух-трех месяцев от первоначальной даты. Быть может, чуть позже.

Возникала проблема с его инвестициями, опционами, которые зависели от доставки товара. Опционами, купленными на деньги брата.

Мигель поставил тысячу гульденов на то, что цена кофе понизится, а не имея кофе, чтобы наводнить рынок, он не мог управлять ценой. Если он потеряет деньги за несколько месяцев до получения товара, ему грозит новое разорение, по сравнению с которым предыдущее будет выглядеть как небольшая неприятность. Как только станет известно, что Мигель использовал имя брата без его ведома, его собственное имя станет символом обмана. Даже если ему удастся избежать суда, путь на биржу для него будет закрыт навсегда.

— Есть еще кое-что. — Нунес вздохнул. — Кофе, как тебе известно, подорожал после того, как мы впервые заключили сделку. Теперь он стоит шестьдесят пять сотых гульдена за фунт, то есть тридцать девять гульденов за баррель. Естественно, ты знал об этом. Ты купил опционы и так далее. В любом случае тебе придется заплатить еще пятьсот десять гульденов, причем половину этой суммы, а также пятьсот гульденов долга необходимо заплатить немедленно. Или тебе придется сократить заказ с девяноста до семидесяти семи баррелей, чтобы компенсировать разницу.

Мигель взмахнул рукой.

— Очень хорошо, — сказал он. Ему уже нечего было терять, взваливая на свои плечи новый долг. — Мне нужны девяносто баррелей, сколько бы они ни стоили.

— А как насчет денег? Извини за настойчивость, но я и сам несколько стеснен, если ты меня понимаешь. Если бы не эта стесненность в собственных делах, я бы тебя не беспокоил, но в данный момент семьсот пятьдесят гульденов много для меня значат.

— Я только что разговаривал со своими партнерами. — Он знал, что несет чушь, но столько раз повторял эти слова, что был уверен: если потребуется, он мог бы повторить их даже во сне, причем убедительно. — Конечно, мне придется поговорить с ними снова. Они будут разочарованы, но они любят трудности, так же как и я.

— Так что насчет денег?

Мигель положил руку на плечо Нунеса:

— Они обещают перевести деньги на мой счет не позднее завтрашнего дня. Или послезавтра. Обещаю, ты их сразу получишь.

— Очень хорошо. — Нунес высвободился из объятий Мигеля. — Я сожалею о задержке. Подобного рода вещи, как ты понимаешь, происходят довольно часто. Уверен, что ты предусмотрел в своих планах задержку поставки.

— Естественно. Пожалуйста, держи меня в курсе событий. У меня столько дел!

Вдруг Мигелю показалось, что в таверне нестерпимо жарко, и он поспешил на воздух. Выйдя на улицу, он не заметил Иоахима, пока тот не оказался всего в нескольких шагах. Голландец выглядел хуже, чем во время их последней встречи. На нем была та же одежда, которая стала еще грязнее. Рукав кафтана был порван от манжета до плеча, а воротник запачкан кровью.

— Простите, что в последнее время мне было не до вас, — сказал Иоахим, — я был занят.

Его качало взад-вперед, а лицо было красным.

Мигель не дал себе возможность подумать, взвесить или рассчитать. Его захлестнули черные волны ненависти. Он ничего не чувствовал, кроме гнева, усиленного действием кофе, который сделал его нрав черным и злым. Он не был самим собой, превратившись в не знающего пощады зверя. Он шагнул к Иоахиму и, не останавливаясь, резко толкнул его обеими руками.

Он почувствовал, что толчок вышел сильным и метким. Его руки едва коснулись слабого тела, и Иоахим исчез, словно испарился. Мигель ощутил радость. Восторг. Он — настоящий мужчина. Одним толчком изгнал Иоахима из своей жизни.

Однако Иоахим не остался в изгнании надолго. Мигель собрался продолжить путь, но краем глаза увидел, что его враг ударился серьезнее, чем он рассчитывал. Голландец упал на бок и был похож на рыбу, выброшенную на скользкий причал.

Мигель замер на месте. Иоахим был мертв. Только мертвый мог так лежать, безвольный, недвижный и побежденный.

Он попытался стряхнуть это жуткое наваждение. Все его надежды были погублены в один миг. Что теперь его ждет? Суд и казнь, скандал и позор. Он, еврей, убил голландца, и не важно, что это был голландец из самых низов.

Потом Иоахим зашевелился. Собравшись с силами, встал на ноги, спиной к Мигелю. Успевшие столпиться зеваки, увидев его лицо, дружно ахнули, так как он сильно поранился, ударившись о кирпичную стену. Он медленно повернулся к Мигелю, чтобы показать свои раны.

Кожа на правой щеке была содрана, как и кожа на кончике носа. Раны не были серьезными, но кровоточили, и от вида крови и грязи Мигель почувствовал тошноту. Иоахим смотрел прямо перед собой и не двигался, будто стоял перед судьями. Потом он харкнул кровью, выплюнув большую часть остававшихся до сих пор во рту зубов.

— Еврей напал на этого несчастного нищего, и без всякой причины, — сказала какая-то женщина. — Я вызову стражу.

Мигеля вновь охватило отчаяние. Если его арестуют за нападение на голландца — а тому были многочисленные свидетели, которые могли подтвердить, что нападение не было ничем спровоцировано, — у маамада не будет иного выбора, как наложить черем, и на этот раз не временный. Все рухнуло.

Но Иоахим спас его. Иоахим мог его погубить, но не стал этого делать. Мигель не испытывал иллюзий по этому поводу. Он знал, что Иоахим спас его только затем, чтобы и дальше мучить. От погубленного Мигеля ему пользы мало.

— Не надо ни за кем посылать, — сказал Иоахим, медленно и с трудом выговаривая слова. Он был пьян, но вдобавок, наверное, с разбитым ртом ему было трудно говорить. — Я могу уладить это дело частным образом. — Он с трудом сделал шаг вперед и опять смачно харкнул кровью. — Мне кажется, нам лучше убраться отсюда поскорее, — сказал он Мигелю, — пока кто-нибудь не послал за стражниками, несмотря на все мои попытки вас защитить.

Он обнял Мигеля за плечи, словно они были ранеными бойцами, вместе покидающими поле битвы.

Иоахим источал запах блевотины, дерьма и мочи, но Мигель даже не дрогнул. Он не отваживался показать свое отвращение, уводя беднягу прочь от толпы.

Медленно и неспешно они направились в сторону Ауде-Керк. У Мигеля не хватало духу волноваться, что кто-то мог их увидеть. Единственным его желанием было двигаться.

Оказавшись в тени церкви, Иоахим оттолкнул Мигеля и прислонился к стене здания, найдя выемки между камнями.

— Не надо было вам на меня нападать, — сказал он, дотронулся свободной рукой до щеки и посмотрел на кровь.

— Разве вы неоднократно не угрожали убить меня? — резко ответил ему Мигель.

— Я только с вами поздоровался, а вы сбили меня с ног. Интересно, что подумал бы этот ваш маамад, если бы я сообщил о сегодняшнем инциденте?

Мигель огляделся по сторонам, словно ища какой-то помощи. Кругом были только воры, проститутки и работяги.

— Мне надоели ваши угрозы, — сказал он устало.

— Может, и так. Какое это теперь имеет значение? Вы пытались завалить мою жену. Вы напали на меня. Наверное, мне следует прямиком отправиться к этому человеку, о котором вы говорили, Соломону Паридо.

— У меня на это смелости не хватило, — устало сказал Мигель. — Я пальцем не дотронулся до вашей жены. Говорите, что вам нужно, я хочу закончить этот разговор как можно скорее.

— Мне нужно все то же самое, а именно мои пятьсот гульденов. Вы могли бы дать их мне, потому что так было бы справедливо, но у меня есть что-то, что вас интересует, и я готов принять деньги взамен этого.

— И что же это?

Иоахим утер кровь рукавом сорочки.

— Мое молчание. Вы вели дела с неевреем и попытались совершить адюльтер с женщиной-христианкой. Кроме этого, я видел вас с вашей подругой. Я знаю, откуда она получает свои деньги, и мне кажется, маамаду будет интересно узнать обо всем этом.

Иоахим мог видеть Мигеля с Гертрудой, но откуда ему знать, что Гертруда берет деньги у детей своего мужа? Это показалось Мигелю странным, но у него не было сил выяснять, как Иоахим об этом узнал; он хотел закончить этот разговор как можно скорее.

— Я не хочу обсуждать это с вами.

— С вашими возможностями, — спокойно сказал Иоахим, — думаю, вы достанете эти деньги. Можете их занять или украсть, мне безразлично, главное, чтобы они попали ко мне.

— Ваши угрозы — пустяки, они ничего не изменят.

Мигель развернулся и быстро зашагал прочь, чувствуя, что Иоахим за ним не пойдет. У него дрожали руки, и каждый шаг давался с большим трудом. В этот день ему крайне не везло, но, несмотря на это, он был почти уверен, что Иоахим не пойдет в маамад. Желай голландец погубить Мигеля — он позволил бы той женщине вызвать стражу. Но если Мигеля накажут, игра будет окончена, а Иоахиму, похоже, нравилось в нее играть. Он получал удовольствие от своих ран, он наслаждался своими угрозами. Это было единственное, что у него оставалось.

26

Мигелю была нужна Гертруда. Теперь не имело значения, какие секреты она от него скрывает, — пусть у нее будут свои секреты, как у него были свои. Ему нужны ее деньги, а не ее честность. Если он сумеет получить у нее еще тысячу гульденов, это может его спасти. Тогда он расплатится с Нунесом и купит еще опционов на продажу, чтобы противостоять опционам Паридо на покупку. Если повезет, он еще и повлияет на цену кофе. Потом вырученные деньги он потратит не на то, чтобы расплатиться с долгами, как сперва планировал, а на то, чтобы восполнить первоначальные вложения Гертруды. Этим его надежды не ограничивались. Если ему удастся получить еще тысячу или лучше тысячу пятьсот гульденов, он уладит все проблемы.

Несмотря на неудачи в прошлом, Мигель решил начать поиски с "Золотого тельца". Поспешив в это низкопробное заведение, он нашел толстого хозяина таверны Криспина практически в полном одиночестве. Тот сидел на табурете за барной стойкой, поедая с причмокиванием из миски пивной суп и запивая его изрядным количеством пива.

— Доброе утро, Криспин! — радостно приветствовал его Мигель, словно закадычного друга. — Как идут дела сегодня?

— Какого черта, кто вы такой? — Криспин посмотрел с удивлением на Мигеля, но быстро потерял к нему интерес и вернулся к своему супу.

— Мы познакомились несколько недель назад, — объяснил Мигель, стараясь не терять радостного тона. — Я был с Гертрудой Дамхёйс.

Криспин наморщил лоб:

— Хоть бы и так. — Ни с того ни с сего он взял и плюнул в собственную тарелку с супом. — Не желаю иметь никаких дел с этой чертовой стервой.

— Будем учтивыми. — Мигель шагнул вперед. — Я не знаю, что произошло между вами, но мне необходимо увидеться с госпожой Дамхёйс, и я подумал, что вы знаете, как мне ее найти, или знаете кого-нибудь, кто мог бы мне помочь.

— Откуда мне знать, где можно найти эту волчицу? Слышал, она отправилась куда-то на юг. Лучше бы сразу к чертям в пекло.

— Несмотря на разногласия, — не унимался Мигель, — вы по-прежнему родственники.

Криспин засмеялся, и его толстое тело задрожало.

— Никакая она мне не родственница. Еще чего не хватало. Мне дерьмо, которое выходит по утрам из моей задницы, роднее, чем она.

Мигель потер лоб:

— Так вы ей не родственник?

Хозяин таверны снова засмеялся, на сей раз не так сильно. На его лице промелькнуло нечто вроде сочувствия.

— Вас обманули. Мне ничего не известно ни о моем отце, ни о моей матери. У меня никого нет на этом свете и никаких кузин тоже нет. Может, к родственникам она относится получше, но мне не повезло, и я к их числу не принадлежу.

Она называла Криспина своим кузеном не однажды. Возможно, это было слово из нового тайного языка, которым она пользовалась вольно. Это не имело значения, и у Мигеля не было сил распутывать всю эту путаницу.

Он мог снова обратиться к Хендрику. Голландец дал ясно понять, что может связаться с Гертрудой, хоть и не объяснил, каким образом.

— Не знаете, где я могу найти ее подручного? — спросил он.

— Хендрика? Лучше не искать с ним встречи, а бежать от него подальше, — сказал хозяин таверны. — Я вас не понимаю, приятель. Вы не похожи на бандита, чтобы искать встречи с таким, как Хендрик, и, похоже, не понимаете, что ныряете слишком глубоко. Что вам нужно от подобной шушеры?

— Раньше я уже имел дело с Хендриком. Вы знаете, где его можно найти?

Криспин пожал мощными плечами.

Мигель понял все без слов, хотя в данных обстоятельствах предпочел бы, чтобы тот просто попросил. Он протянул хозяину таверны полгульдена.

Криспин улыбнулся:

— Слышал, у него какое-то дело в "Хромой испанской лошади", музыкальном салоне в конце Вармусстрат. Он будет там сегодня вечером, я слышал, но не очень поздно. И пробудет там недолго. Думаю, вам следует быть на месте прежде, чем часы на башне пробьют семь. Может, тогда вам удастся его увидеть, хотя лучше бы вам с ним вовсе не встречаться.

Мигель произнес шепотом благодарственную молитву и поспешил прочь, сожалея, что отправляться на биржу слишком поздно. Он не мог вынести, что деловой день пропал напрасно, и клял про себя Ост-Индскую компанию. Неужели они не могли изменить курс другого корабля, а не его? Его кофе был бы уже в пути, и ему не пришлось бы бить Иоахима.

У Мигеля не было никаких дел, и он не хотел, чтобы его кто-то видел, в особенности Иоахим. Посетив букиниста, он купил в кредит несколько брошюр и, подчинившись внезапному порыву, небольшую книжицу на самом простом португальском об основах священного Закона. Он подарит ее Ханне. Она не умеет читать, но, возможно, когда-нибудь научится.

Проведя день в тавернах за чтением увлекательных рассказов о преступлениях, он последовал совету Криспина и отправился в "Хромую испанскую лошадь". Обычно Мигель избегал подобных мест, обслуживающих публику самого низкого пошиба. Оркестрик из трех струнных инструментов играл незамысловатую мелодию, а между столиками, выискивая клиентов, расхаживали проститутки. Мигель подумал, что, вероятно, в задней части таверны имеются комнаты, и был чуть не сам готов исследовать эту территорию с одной пышногрудой красавицей, темноволосой и черноглазой. Однако ему был нужен Хендрик, и он решил, что не стоит рисковать ради сомнительной возможности подхватить триппер.

Через час проститутки поняли, что ничего от него не добьются, и перестали обращать на него внимание, лишь изредка бросая недовольные взгляды. Мигель пил одну кружку пива за другой. Он посчитал, что обязан заплатить за свое место пивом, иначе хозяин мог его прогнать.

После почти двух часов поглощения пива Хендрика все еще не было. От выпитого Мигеля тянуло в сон, и он решил, что пора уходить, если не хочет проснуться обобранным до нитки.

Он поднял пивную кружку и поставил ее на место. Его внимание привлек громкий разговор за одним из столов. Речь шла о каком-то грузе, кораблекрушении, пропавшем судне под названием "Прекрасное провидение", везшем африканских рабов на продажу.

Потом что-то произошло. Подвыпивший мужчина встал из-за стола и повернулся к матросам:

— "Прекрасное провидение"! — Он брызгал слюной. — Вы ничего не путаете?

— Ну да, — сказал один из матросов. — Его захватили пираты. К тому же ужасные испанские пираты. Кровожадные ублюдки. Худшие из всех. Мой брат был матросом на корабле и еле спасся. Тебе знаком этот корабль, приятель, или там на борту был кто-то из твоих близких?

— Мне знаком этот корабль. — Мужчина закрыл лицо руками. — Я владел его акциями. Боже милосердный, теперь я разорен. Мое состояние утонуло вместе с этим кораблем.

Мигель смотрел, открыв рот. Даже несмотря на опьянение, он понимал, что уже видел когда-то такую сцену. Она напомнила ему не только о его нынешних неудачах с кофе, но и что-то еще, что-то давнишнее. Ему казалось, что перед ним, словно в театре, разыгрывают сцены из его собственной жизни.

— Может, все не так плохо, — сказал один из матросов бодрым голосом, каким обычно говорят с испуганным ребенком. — Видишь ли, эта новость еще не дошла до биржи, и у тебя есть шанс.

Владелец акциями повернулся к говорящему. Тот один из всей компании не был похож на матроса. Его нельзя было назвать человеком состоятельным, но что-то отличало его от его приятелей.

— О чем вы говорите? — спросил владелец акций.

— Вы можете воспользоваться тем, что новость еще не успела дойти до биржи. По крайней мере я могу вам помочь. Я готов купить у вас акции за пятьдесят процентов их стоимости. Это лучше, чем потерять все.

— И продать их со скидкой завтра на бирже? — грозно сказал владелец акций. — Почему я сам не могу это сделать?

— Можете попробовать, приятель, но это рискованно. Когда все узнают, что вы избавились от акций всего за несколько часов до того, как о происшествии стало известно, вам перестанут доверять. Я, с другой стороны, нечасто бываю на бирже, и мне подобное недоверие ничем не грозит.

Мужчина молчал, но Мигель чувствовал, что тот готов согласиться.

— Могу добавить, — сказал потенциальный покупатель, — что далеко не каждый умеет продавать порченый товар с честным видом. Вы можете быть готовым продать, но не найдете покупателя, потому что не умеете себя вести как человек, которому нечего скрывать.

— Похоже, у тебя неплохо получается выдавать себя за честного человека, — сказал новый голос героическим тоном. — Но я знаю, не сойти мне с этого места, что ты негодяй.

Это был Хендрик, облаченный в черный костюм, как деловой человек. Он стоял за спиной потенциального покупателя, скрестив руки, и в его внешности не было ничего героического.

— Я знаю тебя, Ян ван дер Дейт, — заявил Хендрик, — и ты лжец и обманщик. — Он повернулся к владельцу акциями. — С вашим кораблем все в порядке, сэр. Эти люди мошенники, которые наживаются на страхах инвесторов. Они хотят ограбить вас, купив ваши акции за полцены, а потом, когда груз прибудет в целости и сохранности, сорвать куш.

Матросы и их приятель вскочили с мест и бросились к выходу. Держатель акций застыл на месте, но, похоже, готовился броситься вдогонку за мошенниками. Хендрик положил руку ему на плечо и удержал его на месте.

— Пусть убегают, злодеи, — сказал он успокаивающе. — Вы раскрыли их махинацию, но победить их в одиночку вам не удастся. Полно.

Он подвел мужчину к столику и надавил ему на плечи, заставляя того сесть.

Мигель только что стал свидетелем точно таких же событий, которые произошли, когда он встретил Гертруду и они подружились. Однако их дружба была подделкой, а все остальное — фальшью. Человек, предложивший купить его акции, не был разоблачен Гертрудой, он на нее работал. Все это было уловкой, чтобы завоевать доверие Мигеля.

Мигель быстро расплатился, стараясь остаться незамеченным. Он даже переплатил, чтобы выбраться побыстрее и без лишних разговоров. Потом пробрался к дверям и незаметно выскользнул из таверны.

На улице было прохладно. Он зажег свой фонарь, луч которого едва пробивался сквозь густой туман, наползающий с бухты. Что все это означало? Как это можно было объяснить?

Вдруг все стало ясно. Гертруда задумала какой-то план, требующий его доверия не на один вечер, а на несколько дней или недель. Потом Мигель все потерял после сахарного кризиса. Это объясняло, почему Хендрик испытывал неловкость при общении с ним. Он не понимал, что Гертруде нужно от этого еврея, оставшегося без гроша и не представлявшего для них никакой ценности.

Поэтому Гертруда создала ценность. Она придумала эту авантюру с кофе, чтобы… чтобы — что? Какую махинацию она задумала? Не может быть, чтобы Гертруда задумала получить что-то от Мигеля. Она предоставила деньги, которые, как она сама призналась, ей не принадлежали.

Возможно, они также не принадлежали детям ее покойного мужа. Мигель понял, что вся эта история выглядит сомнительно. Как он этого раньше не видел? Он, зарабатывающий на жизнь тем, что отличает правду от неправды, — хотя надо признаться, в данный момент заработок выходил довольно скудным. А кофе, который должен был спасти его от краха, оказался очередным несчастьем. Но почему? Почему Гертруда дала деньги? Зачем давать деньги человеку, чтобы довести его до полного краха?

Мог быть только один ответ. Только один человек мог хотеть потратить деньги на уничтожение Мигеля. Ему стало совершенно ясно, что Гертруда служит Соломону Паридо.

27

Мигель не верил, что утро принесет большую ясность или что серьезные проблемы могут решиться во сне. Его беспокойный сон не принес ему никаких ответов ни на другой день, ни на следующий, который был субботой. Тем не менее утром он проснулся, вспомнив одну важную деталь: когда они с Иоахимом стояли у "Поющего карпа", тот сказал что-то о Гертруде. Он отчетливо помнил запах — смесь пива, мочи и вони канала, — когда негодяй намекнул, будто ему что-то известно.

Тогда Мигель подумал, что Иоахим каким-то образом узнал о деньгах Гертруды, но теперь это казалось маловероятным. История о деньгах, принадлежащих детям мужа, была явной ложью. Правдоподобный обман имел целью объяснить происхождение денег, не совсем честное, но простительное. Вероятнее всего, деньги дал Соломон Паридо.

Но если Гертруда выполняла поручение Паридо, почему парнасс не знал деталей плана Мигеля? Может быть, Паридо решил дать Мигелю и Гертруде возможность получить монополию на кофе, а затем нанести удар, обвинив Мигеля в сотрудничестве с Гертрудой, а потом разделить полученную прибыль?

— Нет, — сказал Мигель вслух.

Он сел на своей короткой кровати, его бросило в жар, и он скинул тяжелое пуховое одеяло. Все это было бессмысленно, но кто-то изних — Гертруда, Хендрик, Паридо — ошибется и выдаст себя, а он будет наготове.

Два дня спустя Аннетье объявила, что к Мигелю пришел посетитель. Ее голос слегка дрожал, и она не осмеливалась смотреть Мигелю в глаза. Пройдя за ней в прихожую, он увидел Иоахима, стоящего на пороге с новой широкополой шляпой в руке и оглядывающего все вокруг с детским любопытством: "Так вот где живет еврей!"

— Вы совсем с ума сошли, — спокойно сказал Мигель. Иоахим был в новом костюме — откуда тот взялся?

И хотя одежда была намного проще по сравнению с той, что он носил когда-то, выглядел он аккуратно и достойно и в белой сорочке, новом камзоле и плотно облегающей шерстяной фуфайке был похож на торговца. Рана на лице лишала его всякого сходства с благородным человеком, но из-за нее он стал меньше похож на попрошайку. Кроме всего прочего он не источал, как раньше, запаха гнили.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал он спокойным голосом, который Мигель едва узнал. Неужели ванна и новая одежда излечили его от безумия? — Я уже вошел в ваш дом. Вам будет нелегко выставить меня за порог, в особенности если я подниму шум. Будет намного лучше, если я уйду тихо, закончив свое дело.

Трудно, что ли, мерзавцу было постучаться в кухонную дверь, хотя бы из вежливости? Мигель не мог позволить, чтобы его видели с этим человеком на крыльце, и ему пришлось отступить и провести злодея вниз, к себе в подвал.

Спустившись, Иоахим осмотрелся и неловко замер посредине сырого помещения. Вероятно, его удивило, что Мигель не живет в роскоши. Он сел на колченогий стул и молча смотрел на пламя масляной лампы, стоящей на столе. Наконец собрался с духом и заговорил:

— Мой рассудок был помрачен, но теперь помрачение прошло. Я предъявлял требования и рассыпал угрозы, которые, вероятно, были нелепы, в связи с чем приношу свои извинения. Я по-прежнему считаю, что вы должны мне пятьсот гульденов, которые я потерял, но не требую немедленной уплаты или уплаты всей суммы сразу. То есть я хочу сказать, что мы могли бы выработать схему выплаты, как в случае с долгом. После чего я перестану вас беспокоить.

— Понятно, — сказал Мигель, оттягивая время, чтобы обдумать ситуацию.

Очевидно, кто-то снабдил Иоахима деньгами. Этим человеком мог быть только Паридо.

— Я рад, что вам понятно. Тогда приступим к делу. Я согласен на выплату в рассрочку. Однако я хотел бы чувствовать уверенность в том, что вы вернете деньги, а для этого мне нужно знать, как вы планируете их заработать. В этом, видите ли, суть сделки. Вы мне рассказываете о своем проекте, о том, как вы собираетесь заработать деньги в ближайшие месяцы, и после того, как мне будет ясна ваша стратегия, я буду чувствовать себя уверенным, что вы выплатите мне пятьсот гульденов, скажем, в течение двух последующих лет.

Все было совершенно ясно и совершенно очевидно. Паридо нанял Иоахима, чтобы выведать планы Мигеля. Неизвестно, как Паридо это сделал, но ему удалось усмирить Иоахима. Неужели дело только в деньгах? Мигелю казалось, что было что-то еще. Иоахим вел себя с обреченностью человека, ожидавшего суда.

Мигель вдруг почувствовал радостное возбуждение. В последнее время все складывалось плохо, очень плохо, но теперь он знал, что делать. Он знал, что именно планируют другие, и, зная их планы, мог манипулировать ими для своей выгоды.

— Как я могу быть уверен, что вы не станете злоупотреблять полученными сведениями? — спросил он, оттягивая время, чтобы обдумать свои возможности. — Вы не так долго отсутствовали на бирже, чтобы забыть, как важна конфиденциальность.

— Я не хочу иметь ничего общего с биржей. Это время для меня прошло. Я хочу лишь обеспечить свою жену и жить тихой жизнью в провинции. — Он наморщил лоб. — Если вы мне заплатите, я куплю участок земли и буду его обрабатывать. Или, может быть, открою таверну в какой-нибудь деревне.

— Очень хорошо, — осторожно произнес Мигель. — Обещаю, что заплачу вам.

— Но вы должны сказать мне то, о чем я прошу, — сказал Иоахим.

Он пробежал пальцами по своим длинным волосам, недавно вымытым и гладким. Мигель решил рискнуть:

— Разве? Что вы будете делать, если я не скажу?

— Мне нужны только гарантии, что вы не обманете.

— Тогда я гарантирую, — сказал Мигель с улыбкой.

— Этого недостаточно. — Иоахим заерзал от неловкости. — Да, между нами существовали разногласия, но, как видите, я пришел к вам со всем смирением. Я готов признать свою неправоту. Я прошу у вас сущий пустяк, а вы отказываетесь.

Что могло бы удовлетворить Паридо и предоставить Мигелю немного времени? Неожиданно его осенило: это — страх. Он даст парнассу повод дрожать от страха, сомневаться в своих союзниках, смотреть в неизвестность и в будущее как на врагов.

Мигель кивал, стараясь выглядеть задумчивым.

— К сожалению, я не могу посвятить вас в подробности своего плана; кроме меня в нем участвуют другие люди, и я не имею права без их согласия выдавать сведения, которые могут подвергнуть риску весь план.

— Вы вступили в торговое объединение? — спросил Иоахим с надеждой, что ему удастся выведать хоть что-то существенное.

— Да, это своего рода объединение. Мы объединились для конкретной операции. Каждый из нас вносит свою лепту в зависимости от своих материальных возможностей или способностей, делая объединение мощнее, чем его отдельные составляющие.

Мигель почувствовал грусть. Так можно было сказать о его партнерстве с Гертрудой, по крайней мере до того, как он узнал, что она его предала.

— И что будет делать это объединение?

— Этого я вам сказать не могу, иначе нарушил бы данную другим членам клятву. Прошу вас, вы должны понять, что, как бы вы ни настаивали, я не могу раскрывать вам подробности.

— Мне необходима хотя бы какая-то информация. — Иоахим говорил умоляющим тоном. — Вы должны понять.

Мигель впервые задумался, кто же Иоахим — слуга Паридо или его раб? Такое впечатление, что он действительно боится уйти, ничего не узнав для своего хозяина. Чем мог Паридо запугать Иоахима?

— Не нарушая конфиденциальности, могу вам сказать, что операция должна принести огромные деньги. Поскольку вы не следите за событиями на бирже, я буду с вами откровенным, если вы пообещаете, что не скажете ни одной душе о том, что услышите. Вы обещаете, Иоахим?

К удивлению, Иоахим ответил не сразу, нервно сглотнув слюну.

— Обещаю, — сказал он.

— Можете поклясться вашим Богом Иисусом Христом? — спросил Мигель, поворачивая нож в ране.

— Я не даю таких клятв с легкостью, — сказал Иоахим. — Несмотря на все, что произошло, я надеюсь, что не совершу ничего нечестивого.

— Я не прошу от вас ничего нечестивого, — объяснил Мигель, широко улыбаясь. — Только принесите священную клятву сделать то, что уже пообещали сделать. Вы можете нарушить обещание. Любой человек, чья жизнь в опасности, способен нарушить клятву, данную своему Богу, несмотря на то что это считается одним из самых страшных грехов. Но если вы поклянетесь, я буду чувствовать себя спокойнее.

— Хорошо, — сказал Иоахим, глядя на луч света, пробившийся через маленькое оконце. — Клянусь Иисусом Христом, что никому не раскрою то, о чем вы мне скажете.

Мигель улыбнулся:

— О чем еще я могу просить? Тогда знайте, что задуманная нами операция должна принести огромные деньги. Такие огромные, что пятьсот гульденов, о которых вы просите, покажутся вам мелочью. И через десять лет люди будут продолжать обсуждать это. Об этом будут мечтать все начинающие биржевые маклеры.

У Иоахима округлились глаза. Он застыл на стуле, вытянувшись в струну:

— И вы больше ничего не скажете? Не скажете, о каком товаре, или о каком маршруте, или о каких акциях идет речь?

— Этого я вам сказать не могу, не нарушив своей клятвы, — солгал Мигель. — В этом деле участвуют другие евреи, занимающие высокое положение, и все мы вынуждены были принести клятву, чтобы защитить себя.

— Другие евреи, занимающие высокое положение? — спросил Иоахим.

Очевидно, он находился в услужении Паридо достаточно давно, чтобы понять: речь зашла о чем-то важном.

— Да, — сказал Мигель. Его маленькая ложь была столь коварной, что он с трудом скрывал удовлетворение. — Я связал свою судьбу с некоторыми очень важными членами нашей общины. Поэтому я не боялся, что вы обратитесь в маамад. Мне лишь не хотелось выступать в неблаговидном свете перед своими партнерами. В совете у меня есть враг, но у меня есть и могущественные покровители. — Он замолчал и наклонился к Иоахиму с видом человека, раскрывающего секреты. — Видите ли, один из членов совета участвует в моем объединении, а другой вложил в предприятие огромные средства.

Иоахим кивнул и вздохнул с облегчением. Очевидно, он получил достаточно сведений, чтобы отчитаться перед своим хозяином, не рискуя вызвать его недовольство. Он получил желаемую драгоценность.

— Этого достаточно, чтобы удовлетворить ваше любопытство, Иоахим?

— Пока достаточно, — сказал Иоахим. — Но возможно, у меня будут еще вопросы.

— Вы хотите сказать, что вам нужно подумать?

— Ну да. Мне нужно подумать.

— Вы всегда были любознательным человеком. Вероятно, с этим ничего нельзя сделать.

Мигель провел его наверх и выпустил через черный вход. Закрыв за ним дверь, он расхохотался. Теперь Мигель мог не бояться маамада. Теперь Паридо не посмеет вызвать его на допрос. Это было бы для него слишком рискованно.

28

Неделю спустя Мигель получил записку от Гертруды. Она вернулась из путешествия, у нее все было хорошо, и она предлагала встретиться позднее в этот же день в "Поющем карпе".

Увидев ее, Мигель подумал, что она необычайно красива в ярко-красном платье с синим лифом и красном капоре с синей отделкой. Ее губы были алыми, словно она их кусала.

— Я рада возвращению, — сказала она, целуя его в щеку. — Здоровье моей тетушки во Фрисландии полностью поправилось. Настолько полностью, что я стала сомневаться, была ли она в самом деле больна. А теперь, — она взяла Мигеля за руку, — расскажите мне свои новости, мой милый партнер.

Мигель жалел, что был таким доверчивым, но он видел то, что хотел увидеть. Гертруда втерлась к нему в доверие, и он по-прежнему не знал, зачем это было ей нужно.

— Я рад, что ваша тетушка поправилась.

Мигель долго обдумывал эту проблему и пришел к утешительному выводу: если Гертруда работает на Паридо, она даст ему требуемую сумму, иначе план парнасса провалился бы. С помощью этих денег Мигель покроет свои собственные инвестиции, а потом покажет Паридо, насколько глупо было полагать, что можно перехитрить человека, хорошо знакомого с проделками Очаровательного Петера. Но, несмотря на долгие раздумья, Мигель не знал, как обратиться с этой просьбой.

— Ну и хорошо, — сказала Гертруда. Она сделала большой глоток пива. — Есть новости о нашем грузе? Какие новости на бирже? Я сгораю от желания начать действовать.

— Кое-какие новости есть, — начал Мигель, — хотя хорошими их не назовешь. Вы должны понимать, что подобные вещи редко проходят гладко и по плану и что торговец должен делать все, что в его силах, дабы избежать скрытых опасностей.

Гертруда облизала губы:

— Скрытых опасностей?

— Видите ли, цена товара подвержена изменениям в течение определенного периода времени. Никто не способен предугадать в точности эти изменения, кроме случая монополии, к чему, собственно, мы и стремимся и чего еще не достигли.

— Цена на кофе выросла? — спросила она прямо.

— Да, и намного больше, чем я мог предположить. Кроме того, стоимость поставки оказалась значительно выше, чем меня уверяли. Плюс конфиденциальность, которая тоже стоит денег. Подмазал одного, подмазал другого, не успел оглянуться — и в кошельке пусто.

— Начинаю догадываться, к чему вы клоните.

— Я надеялся на ваше понимание. Видите ли, я полагаю, нам понадобятся дополнительные деньга, чтобы осуществить задуманное. Еще немного денег, и мы уберем с пути все неопределенности.

— Еще немного?

— Тысяча пятьсот гульденов, — сказал он небрежно, но, увидев выражение ее лица, подумал, что его ожидания были завышены. — Но возможно, тысяча решит наши проблемы.

— Вы сильно переоцениваете мои возможности, — сказала она. — Я рассказала вам, с каким трудом мне удалось добыть те три тысячи. Теперь вы с невозмутимым видом просите у меня еще полстолько.

— Разве я прошу деньги для собственных нужд, мадам? Нет, они нужны, чтобы гарантировать наше богатство. Вы предложили мне работать с вами, поскольку верили, что я знаю, как организовать наше предприятие. Я действительно знаю это и говорю вам, что нам нужны эти деньги, если мы хотим победить.

Мигель ожидал, что она помрачнеет и станет его критиковать, но также надеялся, что чувство юмора ей не изменит. Но она была вне себя от ярости:

— В самом начале я спросила, сколько вам потребуется денег, и вы мне сказали: три тысячи гульденов. Я дала вам эти деньги. Если бы вы сказали — четыре с половиной тысячи, я бы сказала, что это невозможно. Трех тысяч, которые я вам дала, не достаточно, чтобы решить проблемы? Эти деньги пропали?

— Не пропали, — сказал он поспешно. — Я вам обещаю. В худшем случае мы получим не так много, как планировали. Вы вернете свои вложения в целости. Я просто подумал, что, если бы у нас были дополнительные деньги, это нам очень бы пригодилось.

— Никаких дополнительных денег! — отрезала Гертруда. — И будьте так любезны говорить мне правду! Я знаю, правда дается нелегко человеку, который был тайным иудеем.

— Это уж слишком, — возразил Мигель.

— Вы сами мне это сказали — мол, вам пришлось научиться искусству обмана. Но мне не нужен обман. Мне нужна правда.

— Если человек умеет обманывать, это еще не означает, что он не может быть правдивым. Я не стану вам лгать, как и вы, я знаю, не станете лгать мне. — Вероятно, не стоило этого говорить, но он надеялся, что ему удалось скрыть иронию. — Ваши деньги в безопасности, и, хотя дополнительная сумма облегчила бы мне задачу, я смогу все уладить.

— Вот и улаживайте тогда, — сказала она, непринужденно улыбнувшись.

Гертруда помолчала. Она пила пиво и смотрела мимо Мигеля.

— Я вам верю, — наконец сказала она. — Я знаю, что вы мой друг и не причините мне вреда. Но если есть что-что, о чем я должна знать, лучше скажите, потому что, если вы причините мне вред — даже если кому-то со стороны покажется, что вы причинили мне вред, — вы должны понять, что Хендрик вас убьет и я не смогу его остановить.

Мигель делано засмеялся:

— У него не будет причин для негодования, когда все будет закончено, так же как и у вас. Теперь, когда все решено, мне лучше поспешить и заняться делами.

— Когда груз будет в порту? — спросила она.

Срок его опционов на кофе подходил через три недели. Первоначально он планировал, что кофе будет в порту через две недели после этого срока. Так не получится, но кому-либо знать об этом не обязательно. Во всяком случае учитывая то, что он задумал.

— Через месяц, — сказал он. — Может быть, раньше.

Встреча оставила у него во рту кислый вкус, но с этим ничего нельзя было поделать. На Вармусстрат он обратил внимание на двоих мужчин, которые делали вид, что не смотрят на него, — наверняка шпионы маамада. Он ничего не нарушал. Ходить по улицам не запрещалось. Тем не менее он постарался поскорее исчезнуть с их глаз и свернул в переулок, ведущий на другую маленькую улочку, по которой он снова вышел на магистраль.

Он обернулся и увидел, что шпионы по-прежнему позади него. Вероятно, они никуда не сворачивали, зная, что Мигель вернется на свой прежний маршрут. Он подобрал плоский камень и бросил его в канал, надеясь пустить «блинчики», но камень пошел ко дну, едва коснувшись воды.

Мигель поднял мешок с кофейными зернами — легкий, настолько легкий, что его было можно перебросить из одной руки в другую. Следует экономить, иначе скоро в мешке ничего не останется. Может быть, люди в турецкой кофейной таверне разрешат ему купить немного кофе для его собственных нужд?

Составив перечень стоящих перед ним проблем, Мигель пришел к следующему заключению: его кофейный план на грани краха ввиду задержки поставки и недостаточных средств; его партнер, Гертруда, не тот человек, за которого себя выдает, и, возможно, состоит в союзе с Паридо, а возможно, и нет; Иоахим, бесспорно, в союзе с Паридо, однако это обстоятельство не усложняло, а облегчало жизнь Мигеля, так как, похоже, деньги Паридо вернули Иоахиму рассудок. Мигель не мог заплатить долг Исайе Нунесу, так как использовал деньги, чтобы рассчитаться с братом и агентом Московии; он не мог получить деньги, заработанные на блестящей сделке с китовым жиром, так как маклер Рикардо отказывался платить Мигелю и даже не раскрывал имени своего клиента; Мигель ничего не мог поделать с Рикардо, поскольку обращение в голландский суд навлекло бы на него гнев маамада, а обращаться в маамад было слишком опасно из-за Паридо.

Точнее, было слишком опасно раньше.

Мигель допил остатки кофе из чашки. По крайней мере одну проблему он мог решить, причем незамедлительно.

Обойдя полдюжины таверн, Мигель отправился к Рикардо домой. Маклер был известен тем, что нанимал самую дешевую прислугу, какую только мог отыскать, и существо, открывшее ему дверь, по всей видимости, обошлось тому почти даром: это была сгорбленная и дрожащая древняя старуха, почти слепая и с трудом передвигающая ноги.

— Зачем вы пришли? — спросила она Мигеля по-голландски. — На ужин к еврею?

Мигель радостно улыбнулся:

— Конечно.

— Тогда проходите. Остальные уже едят. Еврей не любит, когда его гости опаздывают.

— Вам не приходило в голову, — спросил Мигель, следуя за шаркающей ногами старухой, — что, когда вы говорите о еврее, вы обращаетесь к другому еврею?

— Обсудите это с ним, — сказала она, — мне нет до этого дела.

Старуха провела его по длинному, отделанному нарядными керамическими плитками коридору в просторную комнату, где не было никакой мебели, кроме большого стола. Однако на стенах в избытке висели картины: портреты, пейзажи, библейские сцены. Мигель узнал один портрет, портрет Соломона, выполненный в стиле того странного художника, жившего в свое время во Влойенбурге и дававшего деньги бедным евреям, чтобы они ему позировали.

Однако натурщики были единственными бедными евреями, попавшими в этот дом. За столом, на котором, как показалось Мигелю, было довольно мало еды, собрались самые богатые выходцы из Португалии, включая Соломона Паридо. Судя по оживленной беседе, Мигель заключил, что Рикардо был более щедр в отношении вина, чем еды.

Маклер, смеявшийся над чьей-то шуткой, поднял голову и увидел Мигеля в сопровождении старой служанки.

— К вам еще один еврей, — объявила она.

— Лиенсо, — зло сказал Рикардо. — Вас-то сюда никто не приглашал.

— Вы сказали мне приходить и принять участие в вашей веселой дружеской пирушке. Вот я и пришел.

Паридо поднял бокал:

— Тогда давайте выпьем за Лиенсо. Самого опрометчивого торговца Амстердама.

Рикардо с трудом встал из-за стола:

— Пройдемте в мои личные комнаты на минутку.

Его шатнуло, и он чуть не упал, но потом собрался с духом и снова обрел равновесие. Мигель поклонился гостям и последовал за ним.

Рикардо повел его вверх по узкой лестнице, и они оказались в небольшой комнате с письменным столом, несколькими стульями и кипами бумаг на полу. Окна были плотно закрыты, и в комнате было темно. Маклер приоткрыл ставни, впустив немного света, — достаточно, чтобы они могли видеть друг друга, но не более того.

— У меня создается впечатление, — сказал Мигель, — что вы пьете вина больше, чем это полезно для представителя нашего народа. Голландцы — бездонные бочки, но вы подошли к своему пределу.

— А я думаю, — сказал Рикардо, — что вы еще больший негодяй, чем мне сначала показалось. С какой стати вы являетесь сюда, когда я развлекаю своих друзей? Надо отметить, вы никоим образом не входите в эту категорию.

— Я понятия не имел, что вы принимаете гостей. Я пытался отыскать вас в публичных местах. Если бы вы не наняли свою служанку на кладбище, она могла бы построже фильтровать посетителей.

Рикардо опустился на стул.

— Ладно, что вы хотите? Говорите быстро, но, если вы насчет этих проклятых денег, я вам скажу то же, что уже говорил: вы их получите в свое время, и не раньше.

Мигель решил не садиться. Он ходил взад-вперед по комнате, как адвокат, выступающий с речью перед бюргерами.

— Я думал над тем, что вы сказали, и считаю это чепухой. Видите ли, эти деньги принадлежат мне, и если я не могу их получить, то имею право по меньшей мере знать, кто мой должник.

Усы Рикардо дрогнули в высокомерной усмешке.

— Думайте что хотите, но мы оба знаем, что вы ничего не можете с этим поделать.

— Это вы так полагаете. Думаете, что я побоюсь вызвать гнев маамада обращением в голландский суд и что не буду обращаться в маамад, поскольку один из парнассов может настроить совет против меня? По крайней мере вы так считаете. Возможно, вам также известно о моей недавней встрече с советом и однодневном отлучении, но, поскольку разбирательство проводится втайне, вы не знаете, чем оно закончилось. Поэтому позвольте мне сказать вам следующее: мой враг на этом заседании выдал себя и его неприязнь ко мне стала очевидна другим парнассам. Этот человек не сможет настроить совет против меня.

— Очень хорошо! — по-змеиному прошипел Рикардо. — Если хотите, можете подать свою жалобу. Посмотрим, что будет.

— Благодарю за учтивость, — кивнул Мигель. — Не сомневаюсь, маамад сочтет этот случай очень интересным. Вдобавок ему будет интересно узнать, что вы пользовались защитой этого человека, отказываясь заплатить причитающиеся мне деньги. Который попадет из-за вас в неприятное положение и обрушит на вас весь свой гнев. Но, — сказал Мигель, — быть может, он вовсе и не разгневается. Как вы говорите, посмотрим, что будет.

Рикардо вскочил на ноги:

— Вы угрожаете мне, сеньор?

Мигель засмеялся:

— Конечно! Я угрожаю вам тем, что вы сами предложили мне сделать. На самом деле это вовсе не угроза, но я вижу, вы разволновались.

Рикардо поспешно кивнул, будто спорил о чем-то сам с собой.

— Вы не хотите обращаться с жалобой в маамад, — сказал он.

— Не хочу, но вы не оставляете мне другого выхода, и я это сделаю. И с удовольствием посмотрю, как вы с Паридо будете корчиться. Мне нечего терять — в отличие от вас, Рикардо. Вы можете заплатить мне, вы можете назвать имя вашего клиента, или маамад вынудит вас сделать и то и другое, но это поставит вас в неловкое положение и сделает Паридо вашим врагом. Вам выбирать, но я собираюсь завтра утром подать просьбу назначить слушание. Так что решайте быстрее.

Мигель развернулся уходить; он знал, что Рикардо не даст ему этого сделать, но его речь требовала под занавес картинного ухода.

— Подождите, — сказал Рикардо. Он медленно опустился на стул. — Подождите. Подождите, подождите, подождите.

— Я жду. Я давно жду.

— Понимаю. — Он поднял руку, призывая к молчанию. — Вот что я предложу. Я назову вам клиента, и можете сами выколачивать свой долг, но вы не должны говорить ему, что я его выдал. И вы не должны ничего говорить Паридо. Он не знает, что я использовал его имя в этом деле, и мне хотелось бы, чтобы он этого не узнал.

У Мигеля сжалось горло. Наконец он получит свои деньги. И он одержал победу, что в последнее время случалось слишком редко.

— Я согласен, — сказал он.

Рикардо вздохнул:

— Очень хорошо. Вы понимаете, что мой клиент приказал мне хранить эти сведения в тайне. Я это делал не по своей воле.

— Просто скажите мне имя.

— Я же сказал, что сделаю это. Его имя — Даниель Лиенсо. — Он хихикнул. — Если подумать, получается довольно забавно. Он это сделал из-за тысячи, которую вы взяли у него в долг, но сам должен вам вдвое больше. Он помыкал вами, потому что вы были у него в долгу, но в последнее время должником был он. Вы находите это столь же забавным, как я?

Мигель поднял стопку бумаг и швырнул ею в Рикардо. Записки, гроссбухи и корреспонденция разлетелись по комнате. Этим он хотел показать, что на самом деле не находит это столь же забавным, как Рикардо.

29

Мигель знал, что у Даниеля финансовые проблемы, но не подозревал об их тяжести. Все это презрение, все это ворчание по поводу невзгод Мигеля, когда он сам был в беде, можно было простить. Мигель мог простить и этот важный вид, и осуждающие взгляды. Но он не мог простить Даниелю, что он взял, точнее, украл деньги у брата, когда тот в них нуждался.

Но, невзирая на весь свой гнев, Мигель не мог себе позволить говорить об этом. Он не мог жаловаться, потому что, пока кофейное предприятие не разрешится тем или иным образом, он не мог съехать из дома брата, не привлекая внимания.

Несколько дней спустя Аннетье снова появилась в кабинете Мигеля с объявлением, которое могло быть шокирующим, если бы не было ожидаемым. На пороге дома был Иоахим Вагенар, который хотел его видеть.

Иоахим спускался по узкой лестнице, держась одной рукой за поручень, зажав шляпу в другой руке. Внизу он споткнулся, шатаясь как пьяный.

— Ну вот, сеньор. Круг замкнулся. Как говорится, птичка всегда возвращается в родное гнездо.

Иоахим не был настолько пьян, как могло показаться на первый взгляд. Неожиданно Мигель подумал, что Иоахим выпил для храбрости. Но для чего ему нужна храбрость? Мигель вновь перебрал в уме все возможные средства защиты.

— Это ваше гнездо? — спросил Мигель. — Едва ли.

— Не соглашусь. — Иоахим сел без приглашения. — У меня такое чувство, словно я родился в этой комнате. То есть таким, каким я стал. А каким я стал, я сам не знаю.

— Вы пришли, чтобы сказать мне это?

— Нет. Я пришел сказать, что много думал и пришел к странному заключению, что, возможно, вы мой единственный друг в настоящее время. Странно, не так ли? Когда-то мы хоть и не были друзьями, но поддерживали дружеские отношения. Затем мы стали врагами. Я почти полностью беру на себя вину за это, хотя мой гнев можно объяснить; уверен, вы это понимаете. И теперь мы снова друзья. Настоящие друзья, я имею в виду. Друзья, которые должны заботиться друг о друге.

— Как вы пришли к такому странному выводу?

— Очень просто, сеньор. У меня есть нужные вам сведения. У меня есть сведения, с помощью которых вы можете заработать кучу денег. Фактически у меня есть сведения, которые спасут вас от краха. Боюсь, вы окажетесь слишком большим глупцом и не воспользуетесь этими сведениями, но тем не менее у меня они есть, и я готов ими поделиться.

— И за эти сведения вы хотите пятьсот гульденов, о которых я так часто слышу.

Голландец засмеялся:

— Нет, я хочу часть вашей прибыли. Надеюсь, вы улавливаете суть. Я хочу, чтобы мой успех и мое состояние вновь были связаны с вашими.

— Понимаю.

Мигель сделал глубокий вдох. У него было ощущение, что все это происходит не с ним. Вот он сидит у себя в подвале и ведет переговоры с Иоахимом Вагенаром. И если бы его застали за этим, скорее всего, Соломон Паридо убеждал бы маамад, что это преступление следует простить. Он перестал что-либо понимать в этой жизни.

— Нет, — покачал головой Иоахим, — вы не понимаете, Лиенсо, но скоро поймете. Вот что я предлагаю: я согласен предоставить вам сведения, с помощью которых вы получите баснословную прибыль. Если я окажусь прав, вы дадите мне десять процентов от заработанного с помощью этих сведений — назовем это комиссионными маклера. Если я окажусь не прав, ваш долг аннулируется и вы обо мне больше никогда не услышите.

— Вы упустили одну важную деталь.

— Какую деталь?

Мигель сглотнул:

— Вы сумасшедший, и ничему из того, что вы говорите, нельзя верить.

Иоахим кивнул, словно Мигель привел какую-то мудрую библейскую цитату:

— Сейчас я прошу мне поверить. Я никогда не был сумасшедшим, я просто был несчастен. Вы можете сказать, что было бы с вами, если бы вы, сеньор, потеряли все и у вас не было бы ни денег, ни дома, ни еды? Можете поручиться, что не потеряли бы рассудок от отчаяния?

Мигель промолчал.

— Я никогда не стремился к мести, — продолжал Иоахим, — я лишь хотел получить свое, и я не могу сидеть сложа руки, видя, как один человек уничтожает другого лишь удовольствия ради. Думаю, вы знаете, что я познал крах. Я не позволю, чтобы другой человек испытал то же, что и я.

Теперь Мигель был весь внимание:

— Я слушаю.

— Вам придется не только слушать. Вам придется согласиться.

— А если я выслушаю все, что вы скажете, и не поверю вам?

— Это ваше право, но, если вы решите поверить мне и воспользоваться этими сведениями, вы заплатите мне десять процентов того, что заработаете.

— Или?

— Никакого «или» быть не может, — сказал Иоахим. — Между нами теперь не может быть никаких угроз. Я не буду заставлять вас подписывать контракт, ибо знаю, что вы рискуете, вступая в сделку с одним из нас. Я оставлю на вашей совести решать, что подобает благородному человеку.

Мигель сделал большой глоток вина. Иоахим не был больше похож на сумасшедшего. Неужели деньги Паридо изгнали демонов из его рассудка или Иоахим сам сделал это, опираясь на собственное здравомыслие и решимость?

— Я готов выслушать вас.

Иоахим глубоко вздохнул:

— У вас не найдется для меня чуть-чуть вина? Или, быть может, пива?

— Вы не в гостях, Иоахим. Говорите или уходите.

— Нет нужды вести себя столь недружелюбно, сеньор. Когда вы услышите то, что скажу, вы будете угощать меня, не скупясь. — Он снова замолчал. — Ладно. Видите ли, когда я приходил к вам в последний раз, я не был с вами до конца честен. На самом деле я выполнял поручение человека, который послал меня к вам.

— Соломона Паридо, — сказал Мигель. — Вы с таким же успехом могли бы привести его сюда. Я сразу догадался.

— Я подозревал, что вы догадались, но не сказал ему об этом. Я уже тогда стал думать, что едва ли из нашего с ним злополучного сотрудничества выйдет толк, и понял: вы хотели, чтобы он поверил в то, что вы сказали мне. Я уже начал ненавидеть его больше, чем вас, поэтому держал язык за зубами.

— Я хотел бы узнать об этом подробнее. Как вы оказались на службе у Паридо?

— Это коварный человек. Он пришел ко мне и сказал, что знает, что я преследую вас повсюду. И сказал, что знает, почему я это делаю. Он сказал, что мы могли бы действовать заодно. Он даже дал мне десять гульденов и сказал, что снова придет через неделю. Проходит неделя, и он хочет, чтобы я пошел к вам и поговорил с вами. Я сказал, что не стану этого делать, что наши отношения совсем разладились. Признаюсь, в тот момент меня интересовало только то, что он мог предложить. Но он ничего мне не предложил. Он говорит, что в таком случае я должен немедленно вернуть долг с процентами и что он больше не намерен иметь со мной дел. Я сказал, что не могу заплатить долг, и он начал пугать меня Распхёйсом. Он говорит, что знает членов городского совета и что они немедленно посадят меня за решетку и, возможно, проверят, почему меня так быстро освободили в предыдущий раз. У меня не было никакого желания возвращаться туда, как вы понимаете.

— Продолжайте.

— Итак, какое-то время я делал то, что он велел, но все время думал, что я могу сделать для себя. Оказалось, что это зависит от того, что я могу сделать для вас. Кстати, мне понравилась ваша маленькая хитрость, но он в нее не поверил. Когда я ему передал ваши слова, он сказал, что из всех бывших тайных иудеев, которых он знает, вы самый искусный лжец.

Мигель ничего не сказал.

Иоахим потер рукавом кончик носа.

— Короче, мне удалось сложить несколько фактов вместе. Вы знаете некоего Нунеса, который торгует товарами из Ост-Индии?

Мигель кивнул, впервые поверив, что у Иоахима действительно могут быть важные сведения.

— Этот Нунес работает на Паридо. Это как-то связано с поставкой кофе — напитка, который я однажды попробовал и который, кстати, мне совершенно не понравился, моча какая-то по вкусу.

Нунес работает на Паридо? Как это могло случиться? Как его друг мог его предать?

— Так что насчет этой поставки? — спросил Мигель едва слышно.

— Нунес лгал вам. Говорил, что груз задерживается, или что его невозможно получить, или какую-то другую чепуху, но все это ложь. Корабль сменился. Теперь груз на корабле, который вроде бы называется "Морская лилия" и должен прибыть, насколько я знаю, на следующей неделе. Больше мне ничего не известно, кроме того, что Паридо не хочет, чтобы вы об этом узнали, и что он хочет что-то сделать с ценами.

Мигель начал ходить по комнате, почти позабыв об Иоахиме, который смотрел на него во все глаза. Паридо и Нунес вместе! Он не ожидал, что Нунес окажется предателем, но это многое объясняло. Если Нунес — человек Паридо, он сообщил бы ему о планах Мигеля. Тогда Паридо стал бы искать способы расстроить эти планы и при этом извлечь для себя выгоду. Но Паридо знал только о кофе и о том, что Мигель сбивает цену. Вероятно, он не знал о его плане установить монополию. Мигель не понял всего замысла, но в одном был уверен: если Гертруда тоже работала на Паридо, она не рассказала ему всего, что знала.

— Вы как-то упомянули имя Гертруды Дамхёйс. Она тоже работает на Паридо? — спросил Мигель в надежде решить этот вопрос раз и навсегда.

— От нее лучше держаться подальше.

— Что вам о ней известно?

— Только то, что она воровка и мошенница. Как и ее приятель.

— Это я и без вас знаю. Какое отношение она имеет к Паридо?

Иоахим сощурился:

— Никакого, насколько мне известно. Двоим таким шакалам в одной стае не ужиться. Я лишь слышал, как он сказал, что, мол, у вас с ней какие-то дела.

Мигель вернулся на свое место. Если Гертруда не работает на Паридо, что она тогда задумала и зачем ей была нужна его дружба, завоеванная обманным путем? Возможно, Иоахим не знал всех секретов Паридо. Может быть, он нанял ее, а потом понял, что она обманывает его, так же как и Мигеля. Он не видел в этом логики, но, скорее всего, Паридо лишь отдаленно представлял, что связывает Мигеля с Гертрудой.

— А мой брат? — наконец спросил Мигель неожиданно для себя.

— Ваш брат?

— Ну да. Что вы знаете о его отношениях с Паридо? Вы слышали, как тот упоминал Даниеля Лиенсо?

— Как печально, — покачал головой Иоахим, — когда человек не может доверять даже собственному брату. Кажется, у евреев так было всегда. Только вспомните Каина и Авеля.

— Каин и Авель не были евреями, — раздраженно сказал Мигель, — они были сыновьями Адама, и, следовательно, они такие же ваши предки, как и мои.

— Постараюсь впредь не цитировать ваше Писание. Что касается вашего брата, ничего не могу о нем сказать. Знаю, он проводит много времени с Паридо, но для вас это не новость. Вы хотите знать, действует ли он против вас, но я об этом понятия не имею.

— А свиная голова? Это дело рук Паридо или ваших?

Губы Иоахима чуть дрогнули.

— Обоих, — сказал он.

Мигель замолчал. Он был оправдан. Даниель обвинял Мигеля в том, что тот навлек такие ужасы на его дом, а на самом деле виноват был парнасс.

— Как объяснить то, что Паридо имел глупость говорить обо всем этом в вашем присутствии? Может быть, он послал вас ко мне специально?

— Теоретически это возможно, — сказал Иоахим. — На вашем месте я бы тоже так подумал. Но я не понимаю, что он выигрывает, давая вам эти сведения. Как только "Морская лилия" причалит, не составит никакого труда заплатить матросу, чтобы он вскрыл бочку и сказал, что там внутри.

— Вы не ответили на первый вопрос. Почему он рассказал вам все это?

— Он мне этого не рассказывал, — отозвался Иоахим. — По крайней мере не намеревался. В конце концов, кто мог бы подумать, что полоумный голландец понимает язык португальских евреев?

Мигель невольно рассмеялся.

— В таком городе, как Амстердам, — повторил он однажды сказанные ему Иоахимом слова, — никогда нельзя предполагать, что человек не понимает язык, на котором вы говорите.

— Да, это дельный совет, — согласился Иоахим.

— Я должен хорошо обдумать все, что вы мне рассказали.

Он подумал, что все это может оказаться ложью. Еще одной уловкой Паридо. Но какой уловкой? Какая уловка стоит того, чтобы выдать Мигелю эту предательскую сеть? Теперь Мигель мог, если захочет, отдать Нунеса под суд; никто не станет упрекать Мигеля за недоверие маамаду в этом деле. Мог Паридо намеренно выдать Иоахиму такие важные сведения?

— Обдумывайте тогда, — сказал Иоахим. — Но прошу вас дать мне слово. Если вы решите воспользоваться тем, что я вам сказал, и если ваши действия принесут прибыть, вы дадите мне десять процентов того, что заработаете?

— Если окажется, что сказанное вами правда и что вы вели себя как человек чести, я сделаю это с радостью.

— Меня это устраивает.

Иоахим встал. Какое-то время он смотрел на Мигеля. Тот открыл кошелек и протянул ему несколько гульденов.

— Не тратьте все в тавернах, — сказал Мигель.

— Как я их потрачу, мое дело! — дерзко сказал Иоахим. Он остановился, пройдя половину ступеней. — Можете вычесть их из десяти процентов, если хотите.

Покончив с делом, Иоахим пожелал Мигелю хорошего дня, но Мигель последовал за ним наверх, так как не хотел, чтобы Иоахим один бродил по дому. Наверху Мигель сначала услышал шуршание юбок, а потом увидел Ханну, спешащую прочь. Овладевшая им паника почти тотчас унялась. Ханна не говорила по-голландски, поэтому могла слушать сколько угодно, все равно она ничего не могла бы понять.

Однако, когда Мигель проводил Иоахима из дому, Ханна поджидала его в коридоре.

— Этот человек, — тихо сказала она, — это он напал на нас на улице.

— Он на вас не нападал, — устало сказал Мигель, скользнув взглядом по ее выступающему животу, — но вы правы, это тот самый человек.

— Какие дела у вас могут быть с этим дьяволом? — спросила она.

— К сожалению, — сказал он, — дьявольские дела.

— Я не понимаю. — Она говорила тихо, но держала себя с какой-то новой уверенностью. — Вы думаете, что, если вам известен мой секрет, вы можете глумиться над моим здравым смыслом?

Мигель подошел к ней поближе, чтобы его слова звучали более задушевно:

— Что вы, сеньора. Я никогда бы не позволил себе этого. Я знаю, что вам все это кажется странным, но мир… — он вздохнул, — мир намного сложнее, чем вам представляется.

— Не говорите со мной так, — сказала она чуть громче. — Я не ребенок, которому нужны сказки. Я знаю, что представляет собой мир.

Как изменилась эта женщина! Его кофе превратил ее в голландку.

— Я не хотел вас принизить. Мир намного сложнее, чем даже мне казался до недавнего времени. Прежние враги стали моими союзниками, а прежним союзникам нельзя доверять. Этот странный и ожесточенный человек оказался в положении, когда он может мне помочь, и он решил это сделать. Я должен позволить ему это.

— Пообещайте, что он больше не придет в мой дом.

— Обещаю, сеньора. Я не приглашал его и не планировал, что все так обернется. И я сделаю все, что в моих силах, дабы защитить вас, — сказал он с неожиданным для себя пылом, — даже ценой своей жизни.

Он говорил напыщенно, как идальго, и сразу понял, что перегнул палку. Так говорят с любовницей, а не с женой брата. Но взять свои слова назад он уже не мог. В одно мгновение он взял на себя роль ее любовника, и теперь ему придется продолжать ее играть.

— Сеньора, у меня для вас есть подарок.

— Подарок? — Перемена в его тоне рассеяла чары.

— Да. Я сейчас принесу его.

Мигель поспешил в свой подвал и нашел книгу, которую он купил для нее: описание заповедей на португальском языке. Она не могла прочитать их без чьей-либо помощи, но он надеялся, что книга все равно ей понравится.

— Книга? — Она взяла томик в руки и провела пальцами по твердому кожаному переплету.

Мигель вдруг осознал, что она, наверное, даже не знает, что следует разрезать страницы.

— Вы смеетесь надо мной, сеньор? Вы знаете, что я не умею читать.

Мигель улыбнулся:

— Может быть, я смогу вас научить. Не сомневаюсь, что вы будете прекрасной ученицей.

В ее глазах он прочитал, что она в его власти. Он мог повести ее вниз, в подвал, и там на своей тесной короткой кровати овладеть женой брата. Нет, думать о ней как о жене Даниеля было пошло. Она независимая женщина, и он будет обращаться с ней соответственно. Что его удерживает? Мораль? Разве Даниель не заслуживал предательства после того, как присвоил деньги Мигеля?

Он был готов взять ее за руку и повести к себе вниз. Но он не успел этого сделать.

— Что здесь происходит?

Они вздрогнули, услышав грозный голос Аннетье. Она стояла на пороге гостиной, сложив руки на груди, с недоброй ухмылкой на губах. Она посмотрела на Мигеля, потом на Ханну и закатила глаза:

— Мне кажется, сеньора вам докучает. — Аннетье подошла и положила руку на плечо Ханны. — А это что еще? — Она взяла у Ханны книгу. — Вы знаете, что у вас слишком мало ума, чтобы читать книги, милая сеньора. Несомненно, она надоедлива, сеньор Лиенсо. Постараюсь, чтобы это не повторилось.

— Верни вещь своей хозяйке, — сказал он. — Ты забываешься.

Аннетье пожала плечами и протянула томик Ханне, которая спрятала его в карман фартука.

— Сеньор, я уверена, вы не хотели повысить на меня голос. В конце концов, — она хитро улыбнулась, — вы здесь не хозяин, а вашему брату может не понравиться, если ему кое-что расскажут. Будьте так добры подумать об этом, пока я отведу сеньору туда, где она вас не побеспокоит. — Она резко дернула Ханну за руку.

— Отпусти меня! — сказала Ханна по-португальски громким голосом, почти закричала. Она высвободилась из рук служанки и повернулась к ней. — Не дотрагивайся до меня!

— Успокойтесь, сеньора. Позвольте мне отвести вас в вашу комнату, пока вы не опозорили себя.

— Кто ты такая, чтобы говорить о позоре? — сказала она в ответ.

Мигель ничего не понимал. Почему служанка смеет говорить с Ханной в подобном тоне? Он вообще не подозревал, что она может разговаривать, видя в ней лишь хорошенькую девушку, с которой можно было изредка позабавиться. Теперь он понял, что здесь полно интриг — заговоров и козней, о которых он и не догадывался. Он открыл было рот, но тут на пороге появился Даниель:

— Что здесь происходит?

Даниель посмотрел на двух женщин, которые стояли подозрительно близко друг от друга. Лицо Ханны покраснело, а лицо Аннетье было искажено яростью. Они бросали друг на друга презрительные взгляды, но, услышав его голос, обернулись и замкнулись в себе, как нашкодившие дети,которых застали за опасной игрой.

— Я спрашиваю, что здесь происходит? — повторил Даниель, обращаясь теперь к Мигелю. — Она дотрагивается до моей жены?

Мигель пытался сообразить, какая ложь лучше всего помогла бы Ханне, но на ум ничего не приходило. Если он станет обвинять служанку, она может выдать хозяйку, но если он ничего не скажет, как Ханна сможет объяснить такое грубое обращение?

— Прислуга так себя не ведет, — удрученно сказал он.

— Я знаю, у этих голландцев отсутствует понятие пристойности! — закричал Даниель. — Но моему терпению пришел конец. Я слишком долго потворствовал своей жене в отношении этой безмозглой шлюхи и не желаю больше слышать никаких возражений. Служанка уволена.

Мигель пытался найти слова, которые остудили бы всех, но Аннетье заговорила первой. Она подошла к Даниелю и засмеялась ему прямо в лицо.

— Думаете, я не понимаю вашу португальскую болтовню? — спросила она его по-голландски. — Я буду трогать вашу жену, когда захочу. Ваша жена… — Она засмеялась. — Вы ничего не знаете о вашей жене, которая принимает любовные подарки от вашего брата и прячет их у себя в фартуке. И похоть не самое серьезное из ее преступлений. Ваша жена, дорогой сеньор, католичка, такая же католичка, как сам Папа, и она регулярно ходит в церковь, когда выдается возможность. Она ходит на исповедь, и пьет кровь Христа, и ест Его плоть. Она делает такие вещи, от которых содрогнется ваша чертова еврейская душа. И я не останусь в этом доме ни на минуту. Вокруг полно работы, и в христианских домах тоже, поэтому я ухожу от вас.

Аннетье резко повернулась и зашуршала юбками, как актриса в пьесе, которую она однажды видела. Она шла, высоко подняв подбородок. На секунду она остановилась на пороге.

— Я отправлю посыльного за своим жалованьем, — сказала она и посмотрела на Даниеля, ожидая его ответа.

Они стояли не шевелясь, молча. Ханна замерла, не осмеливаясь дышать, пока у нее не заболели легкие, и она стала судорожно хватать ртом воздух, как человек, долго пробывший под водой. Мигель кусал губы. Даниель застыл изваянием.

Мигель дрожал от волнения. Он испытывал подобное всего несколько раз в жизни: первый раз в Лиссабоне, когда его предупредили, что инквизиция ищет его для допроса; второй раз в Амстердаме, когда он узнал, что его инвестиции в торговлю сахаром разорили его.

Он вспоминал все, что привело к этой развязке: взгляды украдкой, тайные разговоры, кофе. Он держал ее за руку, он говорил с ней как любовник, он подарил ей подарок. Если бы он только знал, что происходит между Ханной и служанкой. Но прошлого не исправишь. Теперь двойная жизнь окончена. Можно жить обманом, но всегда наступает момент, когда обман раскрывается.

Аннетье наслаждалась неловкой тишиной. Каждая секунда этого молчания возбуждала ее. Она ждала, когда заговорит Даниель, но он лишь таращил на нее глаза в полном изумлении.

— Тебе нечего сказать, рогоносец?! — со злостью воскликнула она. — Ты дурак, дураком и останешься. — Сказав это, она прошагала мимо Даниеля и вышла из комнаты.

Даниель смотрел на жену, наклонив голову. Он посмотрел на Мигеля, который отвел взгляд. Он снял шляпу и в задумчивости почесал голову.

— Кто-нибудь понял хоть слово из того, что сказала эта потаскуха? — спросил он, осторожно водружая шляпу на место. — У нее самый ужасный акцент, который мне доводилось слышать. Ей повезло, потому что я мог бы и ударить ее, если бы понял все грубости, которые она тут наговорила, судя по ее наглой физиономии.

Мигель взглянул на Ханну, которая смотрела на пол и, насколько он мог догадываться, едва сдерживала слезы облегчения.

— Она сказала, что больше не будет у вас служить, — наконец сказал он осторожно, все еще не веря, что Ханна вне опасности. — Ей надоело служить у евреев, она хочет голландскую хозяйку, лучше вдову.

— Тем лучше. Я надеюсь, — сказал Даниель, обращаясь к Ханне, — она тебя не слишком расстроила. На свете есть другие горничные, и лучше этой, я надеюсь. Ты не будешь по ней скучать.

— Я не буду по ней скучать. Может быть, — сказала она, — в следующий раз ты позволишь мне самой выбрать служанку.

Позднее в тот же день Мигель получил записку от Гертруды, в которой она выражала озабоченность тем, что они давно не виделись, и просила о срочной встрече. Не найдя другого повода отложить встречу, Мигель написал своему партнеру, что они смогут увидеться только после Шаббата. Записка вышла такой бессвязной, что была мало понятна даже ее автору, и Мигель собрался ее порвать. Но потом передумал, решив, что чем неяснее его письмо, тем лучше. Он отослал записку, не перечитывая.

Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

Конечно, в Йордане были сотни таких домов — наспех построенных, в три-четыре этажа, с тесными комнатами, с узкими окнами, темными и дымными. Владелицей этого дома — как, впрочем, судя по всему, и других таких же — была вдова со сморщенным лицом, которая ничего не видит, но всех осуждает. В данном случае вдова со сморщенным лицом недавно сдала комнаты одной молодой девушке. Комнат было две, на одну больше, чем обычно снимала девушка, когда стала жить самостоятельно, но теперь ей платили намного больше, чем прежде. У нее была новая одежда, и она могла побаловать себя яблоками, и грушами, и сушеными финиками.

Она наслаждалась этими лакомствами, и ароматом своих духов с цибетином, и новым бельем, и лентами, когда вдова со сморщенным лицом сообщила, что к ней с визитом пришел мужчина, по виду купец. Вдове не понравилось, что девушка велела пригласить мужчину наверх, поскольку она не хотела прослыть женщиной, позволяющей молодым девушкам принимать мужчин у себя в комнатах, но была не в силах помешать этому, ибо не все люди христиане, и с этим ничего не поделаешь. Она послала мужчину наверх.

Стук в дверь, девушка просит войти. На ней новое голубое платье с вот таким вырезом — очень соблазнительным, поверьте, демонстрирующим все ее прелести. Какой мужчина устоит перед такой красотой в таком платье? Она улыбается гостю.

— Здравствуйте, сеньор, — говорит она. — Вы скучали по мне?

Но он не улыбается в ответ, и, по всей видимости, он не скучал по ней.

— Аннетье, мне нужно с тобой поговорить.

Он вошел и закрыл за собой дверь, но держался от нее на расстоянии. Этот человек знал опасности голубого платья.

— Что такое? — спросила она. — Вы не поцелуете своего старого друга?

— Мне нужно узнать у тебя кое-что.

— Конечно. Можете задавать любые вопросы.

— Скажи мне, когда ты служила у моего брата, тебе кто-нибудь платил, чтобы ты следила за тем, что делается в нашем доме?

Девушка захихикала:

— Вы хотите знать, не была ли я шпионкой?

— Да, если хочешь.

— А почему я должна вам это говорить? — нагло сказала она, кружась и шелестя юбками, как маленькая озорная девчонка.

Возможно, ей нравилось дразнить своего гостя. Возможно, она хвасталась своим, как она это называла, убранством: своей мебелью, своими лентами, разбросанными по комнате, словно их у нее были сотни, своими фруктами, которые водились у нее в изобилии. Она могла съесть яблоко или грушу когда хотела. Она могла съесть не одно яблоко и не одну грушу. Их запас никогда не иссякал. Она жила в двух комнатах — в двух! В самом новом районе города, в то время как некоторые ютились в сырых подвалах на топком острове рядом с вонючим каналом.

— Ты должна мне сказать, — произнес он более твердо, — просто потому, что я тебя прошу об этом, и все. Но если хочешь, я могу заплатить тебе за ответы, раз они требуют таких усилий.

— Если вы мне заплатите, — заметила она, — я могу дать любой ответ, который вам понравится, чтобы вы думали, что не зря потратили свои деньги. Мне нравится угождать людям, которые дают мне деньги.

Теперь она определенно говорила правду.

— Ответь мне, хотя бы потому, что я всегда был добр с тобой.

— Такая доброта… — она снова засмеялась, — такая доброта найдется в бриджах любого мужчины в этом городе, но это ничего не значит, как я думаю. Вы хотите знать, платил ли мне кто-нибудь, чтобы я за вами шпионила. Я вам скажу, что платил. С моей стороны это не будет предательством, если я скажу, по крайней мере я так думаю, потому что мне не заплатили, как обещали. И если я не получу денег, то, во всяком случае, отомщу.

— Кто тебе платил?

— Конечно, ваша вдова, — сказала она, — прекрасная мадам Дамхёйс. Она обещала мне десять гульденов, если я буду следить за вами и этой упрямой стервой, сеньорой. Вы и с ней были тоже добры?

Гость продолжал свои расспросы:

— Что именно ты должна была делать за эти деньги?

— Только следить за тем, что о ней говорят в доме. Я должна была не позволить сеньоре говорить о ее встрече с мадам. Она сказала, что вы ничего не должны заподозрить, и для этого я проявляла к вам свою благосклонность. Она еще сказала, что вы будете так же глупы, как корова, которую ведут на убой.

— Что ей было нужно? — спросил он. — Для чего она просила тебя все это делать?

Аннетье картинно пожала плечами, от чего ее прелести стали еще виднее в вырезе ее платья.

— Этого сказать не могу, сеньор. Она мне не говорила. Она дала мне несколько гульденов и обещала дать еще, но так ничего и не дала. Я думаю, эта женщина постоянно лжет. Будьте с ней осторожны. — Аннетье предложила гостю блюдо с фигами. — Не желаете отведать моих лакомств?

Торговец отказался. Он поблагодарил девушку и удалился.

Таким был последний разговор Мигеля Лиенсо с бывшей служанкой его брата. Грустно, когда все так кончается. Он и эта девушка были близки в течение многих месяцев, но истинной привязанности между ними никогда не было. Его интересовала только ее плоть, а ее интересовали его деньги. Не самое лучшее основание для отношений между мужчиной и женщиной.

Откуда Алферонда все это знает? Как он может писать о частном разговоре, состоявшемся в неприметном пансионе в Иордане? Алферонда знает потому, что слышал этот разговор, — он находился в соседней комнате и лежал на жесткой постели Аннетье.

С недавнего времени я вкушал те же лакомства, которыми она угощала Мигеля. Она сказала своему гостю то, что я велел ей сказать в случае, если он придет. Конечно, мадам Дамхёйс никогда не давала девушке никаких денег и никаких денег не обещала. Она вообще разговаривала с девушкой только один раз, когда остановила сеньору на Хогстрат.

В то время Аннетье уже была у меня в услужении, и это я хотел, чтобы сеньора Лиенсо не говорила Мигелю о вдове. То, что она в конце концов сказала ему, уже не имело значения.

30

Мигель не отвечал на записки Исайи Нунеса в течение нескольких недель и чувствовал себя вправе это делать после того, как узнал, что Нунес был в союзе с Паридо. Но потом записки стали грозить маамадом, и Мигель подумал, что стоит отнестись к этим угрозам серьезнее. Вероятнее всего, Нунес только желал, чтобы его уловка выглядела более правдоподобно, но, возможно, Паридо все же хотел, чтобы Мигель предстал перед советом. Мигель полагал, что разоблачить обман будет трудно, и он не мог этого сделать, не выдав своей связи с Гертрудой.

Оставался лишь один способ получить необходимые ему деньги. Поэтому Мигель написал короткую записку и через три часа сидел в кофейной таверне с Алонсо Алферондой.

— Буду с вами откровенен, — сказал Мигель. — Я хочу взять у вас взаймы.

Глаза его спутника сузились.

— Брать взаймы у Алферонды — опасная вещь.

— Я готов пойти на риск. Алферонда засмеялся:

— Очень смело с вашей стороны. Сколько вам нужно?

Мигель сделал большой глоток турецкого кофе.

— Тысяча пятьсот гульденов.

— Я человек добрый, со щедрой душой, но, вероятно, вы считаете меня глупцом. Принимая во внимание все ваши трудности, почему я должен вам дать такую сумму?

— Потому что, — сказал Мигель, — эти деньги помогут мне разрушить планы Соломона Паридо.

Алферонда огладил свою бороду:

— Едва ли какой-нибудь другой ответ прозвучал бы столь же убедительно.

Мигель улыбнулся:

— Значит, вы согласны?

— Расскажите, что вы задумали.

Мигель стал объяснять свой план, не раскрывая всех деталей, но Алферонда был вполне доволен тем, что услышал.

Мигель сидел в "Трех грязных псах" в ожидании Гертруды. Как все голландцы, она была пунктуальной, но не в этот раз. Может быть, ей стало известно, что Мигель знает о ее обмане. Мигель размышлял, каким образом это могло случиться. Мало вероятно, что между Иоахимом и Гертрудой была какая-то связь, и он был почти уверен, что Алферонда не мог его выдать. Неужели Хендрик заметил, что Мигель следил за ним в таверне в тот вечер? Что, если он заметил, но по какой-то причине решил пока ничего не говорить Гертруде? Или, может быть, Гертруда выжидала, чтобы посмотреть, как Мигель будет себя вести?

Наконец она появилась, ее платье было в беспорядке, и она тяжело дышала. Он никогда не видел ее в таком смятении. Сев за стол, она объяснила, что произошло. Когда она шла по Розенграхт, один человек упал и сломал ногу прямо у нее на глазах. Она и еще какой-то господин, который оказался рядом, отвели мужчину к лекарю. Всю дорогу человек кричал от боли. Случившееся потрясло ее. Она тотчас заказала пиво.

— Это наводит на мысль о том, насколько драгоценна жизнь, — сказала она в ожидании, пока принесут ее заказ. — Человек шел по своим делам, и вдруг он падает и ломает ногу. Что с ним теперь будет? Он понравится, но до конца жизни будет ходить с тростью? Ему придется отрезать ногу? Нога заживет без последствий? Никто не знает, что уготовано Богом.

— Да, это точно, — согласился Мигель без особого энтузиазма. — Жизнь полна неожиданностей.

— Бог мой, я так рада, что мы с вами это делаем. — Она сжала его руку. Прислуживающая девушка принесла пиво, и Гертруда залпом выпила половину кружки. — Я так рада. Мы разбогатеем и будем жить в роскоши. Может быть, мы умрем на следующий день или на следующий год, никто не знает. Но я уже буду богатой, и мы будем смеяться, а мой муж — смотреть на это из ада.

— Тогда нам следует поторопиться, — сказал Мигель серьезно. — Мы должны незамедлительно отправить письма. Я не могу больше откладывать. Необходимо назначить время. Одиннадцать часов утра через три недели, отсчитывая от сегодняшнего дня.

— Через три недели, отсчитывая от сегодняшнего дня? Но корабль еще не пришел в порт.

— Это должно быть через три недели, отсчитывая от сегодняшнего дня, — повторил он, отводя взгляд.

Она его предала. Он знал, что это так, но его собственное предательство отдавало горечью во рту.

— Сеньор, вы решили применить ко мне силу? — Она наклонилась и стала водить пальцем по руке Мигеля. — Если вы собираетесь навязать мне что-то, я хотела бы знать, что получу.

— Вы получите кучу денег, — сказал он, — если будете делать то, что я говорю.

— Я всегда готова делать то, что вы говорите, — сказала она. — Но я должна знать почему.

— Мне обещали, что груз прибудет к этому времени. У меня есть основание полагать, что есть другие люди, проявляющие интерес к кофе, и, если мы замешкаемся, они могут сделать так, что нам будет трудно управлять ценами, как мы планировали.

Гертруда задумалась:

— Кто эти люди?

— Люди с биржи. Какая разница, кто они?

— Меня удивляет, почему вдруг они заинтересовались продуктом, который никого раньше не интересовал?

— А почему вы им заинтересовались? — спросил Мигель. — Все происходит неожиданно. Я это видел бессчетное количество раз. Вдруг все в городе, даже все в Европе решают, что самое время покупать древесину, или хлопок, или табак. Может быть, дело в звездах. Единственное, что я могу сказать: сейчас настал момент кофе и мы оказались в числе тех, кто это понял. Если мы хотим сделать то, что запланировали, нам необходимо действовать решительно.

Гертруда помолчала.

— Вы говорите, вам обещали, что груз прибудет в определенное время, — наконец отозвалась она, — но существуют тысячи непредсказуемых причин, по которым корабль может опоздать, к примеру пираты, шторм и тому подобное. А если груз еще не прибудет, когда наши агенты начнут действовать?

Мигель покачал головой:

— Это не будет иметь значения. Я слишком давно работаю на бирже, чтобы это нам помешало. Я знаю биржу, как собственное тело, и могу заставить ее делать то, что захочу, подобно тому как двигаю своими руками и ногами.

— Вы говорите с такой уверенностью, — улыбнулась Гертруда.

— Я говорю правду. Теперь наш единственный враг — это нерешительность.

— Мне нравится вас слушать, когда вы так говорите, — она наклонилась и дотронулась до его бороды, — но вы не должны рисковать, чтобы не оказаться в положении, когда вам придется продавать то, чего у вас нет.

— Об этом не беспокойтесь. Я подготовлюсь.

— Что вы задумали?

Мигель улыбнулся и откинулся назад.

— Это очень просто. Если потребуется, я покрою свои затраты по мере того, как будет падать цена, и буду таким образом покупать те самые товары, которые пообещаю продать, но только я буду покупать их, когда цена упадет ниже той, по которой я обещал продать. Так я смогу получить прибыль с продаж и в то же время играть на понижение. Раньше я не знал, как это делается. Но сейчас я уверен, что у меня все получится.

Это была сущая чепуха. Мигель никогда бы не решился на подобную глупость, но надеялся, что Гертруда не обладает достаточным опытом, чтобы понять это.

Она ничего не сказала, и Мигель продолжал более настойчиво:

— Вы пригласили меня потому, что вам был нужен кто-то, кто разбирается в тонкостях биржи, кто-то, кто способен обойти все ее подводные камни. Я как раз делаю то, ради чего вы меня пригласили.

Она вздохнула.

— Мне это совсем не нравится, но вы правы. Я действительно пригласила вас для этого, и мне придется вам довериться. Но, — добавила она с улыбкой, — когда мы разбогатеем, надеюсь, вы будете во всем мне подчиняться и обращаться со мной как со своей любовницей.

— Я буду это делать с огромным удовольствием, — уверил ее Мигель.

— Я понимаю, что необходимо соблюдать осторожность, но нет нужды быть таким мрачным. Неужели вы потеряли способность смеяться, до тех пор пока не разбогатеете?

— Практически полностью, — сказал Мигель. — С сего момента и пока все не закончится, вам придется иметь дело только с деловым человеком. Вы сыграли свою роль, теперь пришел черед мне сыграть свою.

— Очень хорошо, — сказала Гертруда после паузы. — Я восхищена вашей решимостью и ценю ее. Тем временем мне надо отыскать Хендрика, которому нечего терять и он может веселиться. Мы повеселимся за вас.

— Пожалуйста, — грустно сказал он.

Когда-то Гертруда казалась ему самой веселой женщиной в мире, но теперь он задумал погубить ее.

Вероятно, им следовало пойти в кофейную таверну в Плантаже. Это было бы более подходящим местом, и там наверняка Иоахиму было бы легче сосредоточиться. Но они позволили ему выбрать таверну, и вот они оказались — втроем, причем двоих бороды выдавали как евреев — в крошечной комнате, битком набитой пьяными голландцами, которые глазели на них и показывали пальцами. Один голландец даже подошел и осмотрел голову Мигеля, осторожно приподняв его шляпу, и аккуратно поместил ее обратно, когда закончил осмотр.

После месяцев лишений Иоахим был готов выпить все пиво, за которое платил кто-то другой, поэтому уже через час после начала встречи у него заплетался язык и он с трудом держался на потрескавшейся скамье.

Удивительно, но Иоахим совершенно не раздражал Мигеля. Перестав, как выразился сам Иоахим, быть сумасшедшим, он проявлял подкупающее дружелюбие, которого Мигель от него не ожидал. Он смеялся шуткам Алферонды и кивал на предложения Мигеля. Он произнес тост за них и "за всех евреев", причем в его голосе не было ни следа иронии. Он вел себя с Мигелем и Алферондой как с людьми, которые взяли его на борт своего судна, когда он думал, что неминуемо утонет.

Теперь они сидели вместе, разрабатывая планы, и все трое выпили слишком много. Уже совсем скоро, всего через несколько недель, каждый из них сыграет свою роль. Это потребует от них большого напряжения, их ждут огромные трудности, но они способны это сделать.

— Мне понятно, — сказал Иоахим, — как можно покупать и продавать то, что никто не хочет покупать и продавать. Но я не понимаю, как можно продавать то, чего у нас нет. Если этот Нунес продал зерна Паридо, как мы можем влиять на цену через продажу?

Мигель хотел избежать разговора об этом, так как это было самое трудное. Ему предстояло сделать то, чего он поклялся никогда не делать на бирже. Это самая безумная вещь, на которую можно было едва отважиться даже в самом отчаянном положении.

— С помощью виндбандела, — объяснил Алферонда, используя голландское слово.

— Я слышал, это опасно, — сказал Иоахим. — Только глупцы решаются на такое.

— Верно во всех отношениях, — сказал Мигель. — Именно поэтому у нас все получится.

Виндбандел — торговля ветром. Красивое название опасного и незаконного приема, когда человек продает то, чего у него нет. Власти запретили эту практику, которая приводила к еще большему хаосу на бирже. Говорили, что человек, занимающийся виндбанделом, мог с таким же успехом выбросить свои деньги в Амстел: подобные сделки считались недействительными, если покупатель предоставлял доказательства, — и тогда продавец не просто оставался ни с чем, все было еще хуже. Однако в случае с торговлей кофе у них будет одно преимущество: покупатель, сам повинный в большом количестве недобросовестных махинаций, не осмелится оспаривать сделку.

Позднее, когда они закончили свои дела, Алферонда извинился и ушел, и Мигель с Иоахимом остались за столом одни. Странно, подумал Мигель, он сидит и выпивает с человеком, которого был готов задушить всего несколько недель назад.

Должно быть, Иоахим прочел мысли Мигеля:

— Вы ничего такого не замышляете, нет?

— Конечно замышляем, — сказал Мигель.

— Я имел в виду против меня.

Мигель рассмеялся:

— Вы полагаете, все это: эти встречи, эти планы — заговор против вас? Что мы потратили столько усилий ради того, чтобы вас уничтожить? Вы уверены, что действительно в здравом уме?

Иоахим покачал головой:

— Я не думаю, что это заговор против меня. Конечно нет. Но я не уверен, что не паду жертвой вашей мести.

— Полно, — сказал Мигель тихо, — мы не собираемся вас обманывать. Мы связали свою судьбу с вашей, и нам следует бояться вашей измены больше, чем вам нашей. Мне даже в голову не приходит, каким образом мы могли бы пожертвовать вами, как вы выразились.

— У меня есть несколько вариантов, — сказал Иоахим, — но я оставлю их при себе.

Когда Мигель вошел в прихожую, он знал, что Даниеля не может быть дома. В доме стоял полумрак и воздух был пропитан соблазнительным ароматом корицы. Ханна встречала его, стоя в дальнем конце комнаты с зажженной свечой, свет которой отражался на черно-белых керамических плитках пола.

Дело было не в том, как она одета, — на ней была обычная шаль и бесформенное черное платье, которое уже не могло скрыть растущего живота. Но в ее лице была какая-то напряженность, ее темные глаза сверкали в свете свечи, а подбородок был высоко поднят. Она стояла совершенно неподвижно, выпятив грудную клетку, что лишь подчеркивало тяжесть ее грудей, и у пьяного Мигеля от желания закружилась голова.

— Кажется, в последний раз мы с вами разговаривали, сеньор, несколько недель назад, — сказала она.

— Я планирую сделку на бирже. Это отнимает все мое время.

— Это сделает вас богатым, да?

Он засмеялся:

— Всей душой надеюсь на это.

Она смотрела на пол, как ему показалось, несколько минут.

— Я могу поговорить с вами, сеньор?

Держа свечу в вытянутой руке, как фея на гравюре, она провела Мигеля в гостиную и вставила свечу в канделябр. В комнате, где была зажжена только одна свеча, стоял полумрак.

— Мы должны нанять новую служанку, — сказала она, садясь.

— Похоже, у вас не остается времени, чтобы зажечь свечи, — заметил Мигель, усаживаясь напротив нее.

Она выдохнула, вместо того чтобы засмеяться:

— Вы подшучиваете надо мной, сеньор?

— Да, я подшучиваю над вами.

— А почему вы подшучиваете надо мной?

— Потому что мы с вами друзья, — сказал он.

Мигель почти не видел ее лица, но ему показалось, что она улыбнулась, — трудно было сказать. Что она хотела от него, приведя в эту плохо освещенную комнату? А если бы Даниель вошел сейчас и увидел, как они бросились зажигать свечи, отряхиваясь, будто вместе валялись в опилках?

Он чуть не рассмеялся во весь голос. Если он хочет добиться успеха в эту зрелую пору своей жизни, ему следует перестать мечтать о том, что невозможно. Он вышел из того возраста, когда мог пускать на ветер гульдены, которых у него не было, или инвестировать в товары только потому, что ему этого хотелось. "Я взрослый человек, — говорил он себе, — и это жена моего брата. И этого достаточно".

— Вы хотели что-то мне сказать, — сказал он.

У нее сорвался голос, когда она попыталась заговорить.

— Я хочу поговорить с вами о вашем брате.

— Что случилось с моим братом? — Его взгляд уперся в ее живот.

Она молчала в нерешительности.

— Его нет дома, — сказала она.

Когда он был мальчиком, у него с друзьями была любимая скала, с которой они прыгали в воды Тагуса. Они прыгали с высоты, превышающей рост человека в пять раз. Трудно сейчас сказать, какое это было расстояние, но в детстве оно казалось половиной пути до вечности. Мигель помнил это пьянящее и пугающее чувство свободы, словно ты умираешь и взлетаешь одновременно.

Он вдруг снова почувствовал тот же страх и возбуждение. У него защекотало в животе, и кровь прилила к голове.

— Сеньора, — сказал он.

Он встал, намереваясь ускользнуть при первой возможности, но она, вероятно, неправильно поняла его намерения. Она тоже встала и пошла к нему навстречу, остановившись всего в нескольких шагах. Он чувствовал сладкий аромат ее мускусных духов, ощущал ее горячее дыхание. Она посмотрела ему в глаза и одной рукой стянула шаль с головы, рассыпав густые волосы по плечам и спине.

Мигель чуть не задохнулся. Его тело его подведет. Только секунду назад он владел собой. Он напомнил себе, что эта красивая, жаждущая женщина уже беременна. Ее тело явственно источало тепло. Мигель знал, что стоит ему взять ее за руку, или погладить ее лицо, или дотронуться до ее волос, и все остальное не будет иметь никакого значения. Он потеряет голову в чувственном упоении. Вся его решимость будет забыта.

А почему он должен противиться этому? Разве его брат настолько хорошо к нему относился, что он не может сорвать этот недозволенный плод его гостеприимства? Адюльтер, безусловно, великий грех, но он понимал, что грехом тот назначен из необходимости поддерживать порядок в доме. Грех не в том, чтобы завлечь в постель чужую жену, а чтобы сделать ей ребенка. Поскольку это ему не грозит, никакого греха не будет, если он овладеет ею здесь, на полу гостиной.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее, наконец прижаться к ее губам. И в тот момент, когда уже был готов привлечь ее к себе, он вдруг почувствовал тревогу. Сможет ли она вернуться в постель своего мужа, не выдав того, что случилось? Эта бедная забитая девочка — она тотчас выдаст его, сама о том не ведая.

Он сделал шаг назад.

— Сеньора, — прошептал он, — это невозможно.

Она кусала губы и смотрела на свои руки, сжимавшие шаль так крепко, что та чуть не порвалась.

— Что "невозможно"? — спросила она.

"Тогда сделаем вид", — молчаливо согласился Мигель.

— Прошу прощения, — сказал он и опять шагнул назад. — Вероятно, я вас неправильно понял. Простите меня.

Он поспешно вышел из комнаты и на ощупь добрался по темному коридору до своего подвала. Там в сырости и темноте он сидел молча, прислушиваясь к каким-нибудь знакам ее гнева или облегчения, но никаких звуков не доносилось, даже скрипа половых досок. Он знал, что она с распущенными волосами стоит неподвижно в пустой комнате. И вдруг он почувствовал, как по его лицу полились горячие слезы. "Неужели я так ее люблю?" Возможно, он любил ее, но плакал он не от любви.

Он плакал не от жалости к ней и даже не от жалости к себе. Он плакал оттого, что был жесток, что позволил ей поверить в невозможное, прекрасно осознавая эту невозможность сам. Он позволил ей поверить в фантазии, отказ от которых мог убить ее. Он был жесток по отношению к несчастной женщине, которая была добра к нему. Неужели во всех остальных сферах он так же безнадежен?

31

Незадолго до полудня у ворот биржи на площади Дам нарастало возбуждение. После разговора Мигеля с Гертрудой прошло две недели. Сегодня на бирже был расчетный день, и сегодня наступал срок инвестиций Мигеля. Он стоял в толпе, ожидающей открытия больших ворот, и изучал лица окружающих: все напряженно смотрели вдаль. Голландец, еврей и иноземец — все они застыли, сжав зубы, в боевой готовности. Все, кто провел на бирже достаточно времени, чувствовали это, как чувствуют приближение дождя. Сейчас раскроются грандиозные планы, которые затронут каждого, имеющего отношение к торговле. Каждый расчетный день был напряженным, но сегодня должно произойти что-то особенное. Все это знали.

Собираясь в этот день утром, Мигель ощущал странное умиротворение. В течение нескольких недель у него от волнения сжимался желудок, но теперь он чувствовал спокойствие и решимость, как человек, идущий на виселицу. Он спал на удивление крепко, но тем не менее выпил четыре больших чашки кофе. Он хотел, чтобы кофе сделал его неукротимым. Он хотел, чтобы кофе управлял его страстями.

Он подготовился, но знал, что некоторые вещи не поддаются его контролю. Пятеро человек — и некоторые из них, не зная об этом, — должны были выполнять его волю, и он целиком зависел от того, как они сыграют свои роли. Все было так хрупко. Грандиозное сооружение могло в один миг обратиться в пыль.

Он подготовился как мог. Перед Шаббатом во время миквы он очистился и посвятил священный день молитвам. На следующий день он продолжал молиться и соблюдал пост с восхода до заката солнца.

Два краха он не переживет. На первый люди могли бы закрыть глаза и списать на невезение. Два краха уничтожат его навсегда. Ни один серьезный купец не доверит свою дочь неудачнику. Ни один деловой человек никогда не предложит Мигелю стать его партнером. Если сегодня его постигнет неудача, он должен будет попрощаться с жизнью купца.

Со вкусом молотого кофе во рту Мигель вышел из дому и вдохнул свежий утренний воздух. Он чувствовал себя скорее конкистадором, чем торговцем. По небу плыло всего несколько облаков, и легкий ветерок дул с канала. Суеверный голландец сказал бы, что ясное небо — это хороший знак, но Мигель знал, что над головой Паридо также раскинулось ясное небо.

На площади Дам Мигель ждал в непривычно тихой толпе. Не было слышно ни споров, ни смеха. Никто не начинал предварительного торга. Люди говорили шепотом.

В конце дня наступал срок как опционов Паридо на покупку, так и опционов Мигеля на продажу. Это означало, что Паридо должен был удерживать высокую цену, и чем выше будет цена, тем больше будет его прибыль. Точно так же чем ниже будет цена, тем больше будет прибыль Мигеля. Если Мигель ничего не предпримет, Паридо увеличит свой капитал, а Мигель потеряет свой. Поскольку у Паридо был груз кофе, предназначенный для Мигеля, до завтрашнего дня он не станет расставаться со своим товаром. После этого он может без спешки продавать свой запас по взвинченной цене.

— Если бы вы были на месте Паридо, — рассуждал Алферонда, — вы бы захотели использовать ваше торговое объединение. Вы могли бы распространить слух, будто это объединение планирует избавиться от своих ценных бумаг, что привело бы к падению цены. Но у вас нет такого инструмента. Он есть у Паридо.

— Почему он не может просто пустить слух, что его объединение собирается покупать, взвинтив этим цену еще больше?

— Игра со слухами чрезвычайно тонкая вещь. Если объединение прибегает к этому слишком часто, никто не станет верить слухам, связанным с ними, и ценный инструмент будет потерян. Эта торговля кофе — дело Паридо, но не его объединения. Другие члены объединения не захотят использовать такой резерв, как слух, ради него. По крайней мере если это не сулит достаточной выгоды. Однако есть другие способы, как можно использовать объединение.

— Он может велеть своим людям не обращать на меня внимания.

— Совершенно верно. Паридо исходит из того, что вы попытаетесь продать то количество кофе, которое у вас есть, делая вид, будто у вас его больше, чем на самом деле, и снижая таким образом цену. А вы тем временем будете продавать то, чего у вас нет. Он знает, что это не так просто, так как, если вы сможете вызвать бум продаж на бирже, у вас будет возможность покупать по более низкой цене то, от чего избавляются другие, и что, если кто-то оспорит продажу, вы сможете предъявить обещанное. Но он, безусловно, велит своему объединению распространить слух, что у вас якобы нет того, что вы продаете, — и никто не станет у вас покупать.

— Все так просто? — улыбнулся Мигель.

— Паридо чрезвычайно могущественный человек, — сказал Алферонда. — Он разбогател не потому, что был очень умен, а потому, что уделял внимание простым вещам. Известно, что вы работаете в одиночку, что у вас нет особой стратегии, что вы скорее следуете интуиции, чем тщательно разработанному плану. Я вижу, вы обиделись, но не можете отрицать, что это правда. Вы наделали ошибок, Мигель, но эти ошибки на сей раз вам помогут, когда вы переступите порог биржи. Паридо придется иметь дело с совершенно другим оппонентом по сравнению с тем, что он ожидает.

Часы на башне ратуши пробили двенадцать, и ворота биржи распахнулись. Все разом заговорили, и гул эхом отдался на площади Дам. Мигель протиснулся вместе с сотнями других торговцев и направился, не обращая внимания на остальное, в угол двора, где торговали товарами из Ост-Индии.

Вокруг торговцев товарами из Ост-Индии собралось больше народа, чем обычно. Многие были членами объединения Паридо. На них была яркая одежда и шляпы с перьями, как это принято в Португалии, и они вели себя как надменные идальго. Они явно оказывали услугу своему другу. Им ничего не стоило следить за торговлей кофе, ничего самим не продавать и отстранять тех, кто захотел бы откликнуться на предложения Мигеля. Именно этого они с Алферондой и ожидали.

Чуть в стороне Мигель заметил Нунеса, беседовавшего с торговцами, которых Мигель знал в лицо. Он кивнул Мигелю. Мигель кивнул ему в ответ. Время для обвинений еще не настало, сейчас Мигель сделал вид, что все в порядке. Что Нунес ожидал увидеть на лице Мигеля? Конечно, разочарование. Он знал об опционах на продажу. Тем не менее следовало продемонстрировать и некую решимость.

В открытой части двора, где собирались купцы из Гамбурга, Алферонда беседовал с группой тадеско, которых на бирже было немного. Эти длиннобородые евреи кивали своими мудрыми головами, а ростовщик что-то объяснял им пространно и, возможно, с излишними подробностями.

Мигель поднял голову и увидел перед собой Паридо.

— У меня сегодня какое-то знакомое ощущение. Вам это не напоминает тот день, когда упали цены на сахар?

— Нет. — Мигель улыбнулся. — У меня какое-то совершенно новое ощущение сегодня.

— Уж не думаете ли вы, что способны вызвать падение цен на кофе? Вас предупреждали не связываться с торговлей кофе, но вы предпочитаете поступать по-своему. Вот как все будет. Я предусмотрел ваши действия и принял меры, чтобы они не увенчались успехом. Самый лучший совет, какой я могу вам дать, — это уйти. Признайте свои убытки в конце дня. По крайней мере вы избежите публичного унижения.

— Благодарю за совет. Но могу вам пообещать, что к концу дня вы будете целовать мою задницу.

— Вы забываете, с кем разговариваете. Я лишь пытаюсь спасти то, что осталось от вашей репутации. Другой, ниже меня рангом, просто промолчал бы.

— Нет человека ниже вас, сеньор.

Паридо фыркнул:

— Вы действительно полагаете, что способны перехитрить меня?

— У меня все под контролем.

Мигелю не понравилась нерешительность в своем голосе. Паридо казался слишком уж самоуверенным. Вдруг ему известны детали плана Мигеля? Вдруг он предпринял меры, чтобы сорвать умный план Алферонды перехитрить Паридо? Вдруг Иоахим оказался изменником?

— Насколько в самом деле у вас все под контролем? — спросил Паридо.

— Я не понимаю вашего вопроса.

— Все очень просто. Если вы в самом деле настолько уверены, что добьетесь успеха и снизите цену, может, заключим пари?

Мигель посмотрел врагу прямо в глаза:

— Назовите ставку.

Паридо по глупости предлагал заключить пари. Мигель уже поставил все на кон.

— Сейчас кофе продается по семь десятых гульдена за фунт, значит, я поднял цену до сорока двух гульденов за баррель. Чтобы получить прибыль, мне достаточно удерживать ее выше тридцати восьми гульденов. Чтобы получить хоть какую-то прибыль от ваших опционов, необходимо, чтобы цена опустилась ниже тридцати семи гульденов. При цене тридцать семь и выше вы ничего не заработаете, и ваш брат будет отвечать за потерянные инвестиции.

Мигель почувствовал, что краснеет.

— Вы думали, никто не знает, как безрассудно вы использовали его имя? Думали, от меня можно скрыть хоть что-то на бирже? И вы надеетесь перехитрить меня, когда я полон решимости не дать себя перехитрить? Ваш оптимизм меня восхищает.

Это ничего не значит, убеждал себя Мигель. Он мог узнать о хитрости Мигеля от своего маклера. Это не означало, что Паридо известно все.

— Вы хвастун, сеньор, и только.

— Очень хорошо, вы увидите, что я не хвастун. Если вам удастся снизить цену до тридцати гульденов за баррель или ниже, я позволю вам купить у меня девяносто баррелей но цене двадцать гульденов.

Мигель попытался изобразить скептицизм:

— Откуда вы возьмете девяносто баррелей кофе? На всех складах Амстердама не найдется такого количества.

— Склады Амстердама таят неожиданности, которых такие люди, как вы, и представить не могут.

— Мне кажется, ваше пари одностороннее. Что вы получите, если я не смогу вас победить?

— Поскольку вы будете полностью разорены, думаю, вы ничего не должны мне, кроме самого себя. Поэтому скажем так: если вы проиграете, вы признаетесь маамаду, что солгали о своих отношениях с Иоахимом Вагенаром. Вы скажете парнассам, что обманули совет, и примете соответствующее такому серьезному обману наказание.

Черем. Соглашаться с этим было бы безумием, но, если он проиграет, ему так или иначе придется покинуть Амстердам. То, что его отлучат, не будет иметь значения.

— Я согласен. Давайте составим соответствующую бумагу, но мое обещание должно остаться между нами, на случай если бумага попадет не в те руки. Однако мне необходима какая-то гарантия. Видите ли, мне не хотелось бы выиграть пари и обнаружить, что вы занимались виндбанделом, то есть что у вас нет обещанных девяноста баррелей.

— Что вы предлагаете?

— Всего лишь следующее. Я принимаю ваше пари, и мы запишем его на бумаге. И если по какой-либо причине вы не сможете предоставить мне кофе по указанной цене, вы заплатите мне столько, сколько эти баррели стоят в данный момент. То есть, — он стал подсчитывать, — три тысячи восемьсот гульденов. Что вы скажете?

— Это пустое пари, так как я никогда не продаю то, чего у меня нет.

— Так вы согласны?

— Конечно нет. С какой стати мне соглашаться на глупое пари, по которому я должен заплатить почти четыре тысячи гульденов?

Мигель пожал плечами:

— Иначе я не согласен. Мне нужны гарантии.

— Ладно, — вздохнул Паридо, — я принимаю ваши дурацкие условия.

Он тотчас составил контракт, настояв на том, что сам напишет оба экземпляра. Из-за этого Мигелю пришлось тратить время на его чтение, дабы удостовериться, что его оппонент не придумал никаких ловушек в формулировках. Однако все оказалось в порядке, и контракт был заверен одним из друзей Паридо, стоявших поблизости. Каждый положил свой экземпляр к себе в карман. Часы на башне показали, что он потерял четверть часа. Пора было начинать.

Мигель отошел немного назад и выкрикнул на латыни:

— Кофе! Продаю двадцать баррелей кофе по сорок гульденов за баррель.

Цена едва имела значение, ибо у Мигеля не было никакого кофе. В конце концов, это же виндбандел. Цена должна была быть достаточно низкой, чтобы привлечь внимание, но не слишком низкой, чтобы вызвать подозрение.

— У меня кофе по сорок! — снова крикнул он, потом повторил свое предложение по-голландски и по-португальски.

Никто не откликнулся. Люди Паридо стали угрожающе приближаться к Мигелю, как свора собак. Мелкий маклер из Влойенбурга посмотрел на Мигеля, готовый купить, но, встретившись взглядом с Паридо, поспешно отвернулся, бормоча что-то себе под нос. Было ясно, что никто из португальских евреев не захочет навлечь на себя гнев Паридо, нарушив блокаду.

Оглядывая биржу, Мигель увидел Даниеля, прогуливающегося неподалеку. Сегодня на нем был лучший костюм, недостаточно яркий, чтобы надевать его на Шаббат, но достаточно нарядный: малинового цвета камзол и шляпа, голубая сорочка, черные бриджи и блестящие красные туфли с огромными серебряными пряжками. Он взглянул на людей Паридо, потом на Мигеля и потупил взор.

В их маленьком секторе биржи наступила тишина. Вдалеке слышались возгласы участников других сделок, но торговцы товарами из Ост-Индии молчали, все как один. Сражение началось, и зрители были уверены, что Мигель уже его проиграл. Паридо улыбнулся и шепнул что-то на ухо члену его объединения, который разразился смехом.

Мигель снова выкрикнул свою цену. Несколько голландцев посмотрели на него с любопытством, но, увидев толпу грозных евреев, не стали подходить. Мигель не мог предложить ничего такого, что соблазнило бы португальских евреев, или заставило их ослушаться Паридо, или привлекло бы христиан, не хотевших вмешиваться в то, что со стороны выглядело как поединок врагов. Мигель стоял один в центре круга, как потерявшийся ребенок.

Он снова повторил свое предложение. И снова никто не откликнулся. Паридо встретился с ним взглядом и, улыбнувшись, проговорил одними губами: "Ты проиграл".

И тут Мигель услышал, как кто-то выкрикнул на ломаной латыни:

— Покупаю двадцать по тридцать девять!

Алферонда призвал на помощь своих знакомых тадеско. Один изних, обычно занимающийся дисконтированием банкнот, вышел вперед и повторил свое предложение. Он был в черных длинных одеждах, и его седая борода качалась из стороны в сторону, когда он выкрикивал:

— Двадцать баррелей по тридцать девять!

— Продано! — крикнул Мигель.

Он не мог сдержать улыбки. Это был не обычный маклер, который надеялся, что его покупатели будут продолжать снижать цену. Но сегодня его задачей было продавать по дешевке.

— Покупаю двадцать пять по тридцать восемь с половиной, — выкрикнул другой тадеско, в котором Мигель узнал торговца необработанным золотом.

Мигель протиснулся к нему сквозь стену из людей Паридо:

— Двадцать пять баррелей по тридцать восемь с половиной, продано!

Блокада была прорвана. Началась распродажа, и Паридо знал, что остановить Мигеля, окружив его своими людьми, он не мог.

— Покупаю тридцать баррелей кофе, — выкрикнул Паридо в свою очередь, — по сорок гульденов!

Тадеско были бы глупцами, если бы не обратились к нему и не продали свой кофе, получив моментальную прибыль. Они не обещали вести себя как члены объединения

Мигеля. Они обещали прорвать блокаду, когда им сказали, что их помощь будет вознаграждена возможностью получить прибыль во время торгов. Мигель видел, что они готовы продать, и это стабилизировало бы цену для Паридо. Португальские евреи стояли и ждали, куда пойдет цена, чья группировка окажется сильнее. Преимущество было, безусловно, у Паридо. Единственное, что ему угрожало, — это массовая распродажа. Если многие ринутся продавать, он в одиночку не справится с наплывом, а люди из его объединения ради него не станут жертвовать собственными деньгами.

Наступал поворотный момент кофейной операции, и все на бирже почувствовали это.

Мигель поднял голову и неожиданно встретился взглядом со своим братом. Даниель стоял в задних рядах зрителей. Он молча шевелил губами, пытаясь прикинуть шансы массовой распродажи. Даниель отвел глаза, но Мигель не оставит его в покое. Он хотел, чтобы брат понял это. Он хотел увидеть это понимание в глазах брата.

И Даниель понял. Он знал, что, если решит в этот момент поддержать Мигеля, стать на его сторону, начать продажу дешевого кофе, план Мигеля будет реализован. Участие Даниеля качнет чашу весов в пользу Мигеля. Наконец наступил момент, когда интересы семьи могли перевесить. Даниель мог бы сказать Паридо, что ценит его дружбу, но семья — это совсем другое дело и он не может безучастно смотреть, как его брат стоит на краю гибели, причем безвозвратной гибели, когда в его силах не допустить этого.

Они оба это понимали. Мигель видел, что брат понимает. Однажды он спросил Даниеля, кого он выберет, брата или друга, но Даниель тогда не ответил. Теперь ему придется дать ответ. Тот или иной. По лицу Даниеля Мигель видел, что брат тоже вспомнил их разговор. Он увидел на лице Даниеля стыд, когда тот отвернулся, решив не принимать участие в этой сделке с кофе.

Над биржей нависла странная тишина. Конечно, в любом другом месте на земле это нельзя было назвать тишиной, но обычный оглушительный грохот биржи превратился в еле слышный гул. Торговцы столпились вокруг, словно смотрели на петушиный бой или на драку.

"Они получат удовольствие", — сказал Мигель про себя. Когда Паридо решил покупать, он тем самым дал Мигелю сигнал, что пора делать следующий шаг, шаг, которого парнасс не ожидал.

— Продаю кофе! Пятьдесят баррелей по тридцать шесть, — прокричал Иоахим.

Паридо открыл рот, отказываясь верить. Он не видел, как Иоахим появился на бирже, или, возможно, не обратил на него внимания. Сбросив свой крестьянский наряд, он был снова одет как человек со средствами и выглядел как истинный голландский маклер в черном костюме и шляпе. Никто из тех, кто не был с ним знаком, не догадался бы, что еще месяц назад он нищенствовал. Теперь его окружала толпа покупателей, на чьи жадные выкрики отвечал по очереди, без спешки, как любой другой опытный торговец на любой европейской бирже.

Этот шаг придумал Алферонда. Паридо было легко оказывать давление на торговцев родом из Португалии. Все они знали о его вражде с Мигелем, и не многие отважились бы перейти дорогу мстительному члену маамада. Алферонда знал, что сможет уговорить нескольких тадеско вступить в торги, но этого было недостаточно, чтобы обеспечить распродажу. Кроме того, большинство из них не хотели инвестировать серьезные средства в совершенно незнакомый товар или боялись слишком разозлить Паридо. Однако Иоахим мог показать голландским игрокам, что конфликт имел сугубо коммерческую природу и не был внутренним делом выходцев из Португалии. Он мог привлечь голландских торговцев, желающих заработать на этом новом продукте. Они могли постесняться вступить в стычку еврея с другим евреем за товар, о котором почти никто и не слышал. Но как только они увидят, что к торгам подключился их соотечественник, они выстроятся в очередь, боясь потерять свой шанс получить прибыль.

Другой голландец объявил о продаже. Мигель не видел его раньше. Это был незадачливый торговец, который просто хотел попытать счастья с новым товаром, но оказался под перекрестным огнем. Отчаянно желая избавиться от своего товара, прежде чем цена упадет еще ниже, он предложил свои пятнадцать баррелей за тридцать пять. Теперь Мигеля отделяли всего два гульдена за баррель от цены, которая была ему необходима, чтобы выжить, и пять гульденов, чтобы победить Паридо. Но даже если бы ему удалось снизить цену до тридцати, ему пришлось бы удерживать ее на этом уровне до двух часов, когда заканчивался торговый день.

Новый человек выкрикнул свое предложение по-голландски, но с французским акцентом. После него еще один, датчанин. Тридцать пять. Тридцать четыре. Мигелю оставалось лишь наблюдать и следить. Он продал восемьдесят баррелей, которых у него не было. Это не имело значения. Из рук в руки уже перешло больше баррелей, чем могли бы вместить все склады Амстердама.

Теперь Мигелю надо было ждать и смотреть, насколько низко упадет цена, а потом купить достаточное количество, чтобы защитить себя. Покупатель мог, если хотел, написать прошение, по которому он не будет обязан покупать кофе по высокой в данный момент цене — тридцать восемь и тридцать девять, но это едва ли волновало Мигеля. Пусть их деньги останутся при них. Сейчас имела значение только цена за баррель.

Паридо наблюдал с каменным лицом. Он перестал отдавать приказы, так как одному человеку купить все было не под силу, во всяком случае не разорившись полностью. Он сам искусственно поднял цену и прекрасно понимал, что, если выкупит достаточное количество баррелей для того, чтобы снова поднять цену до тридцати девяти, он потеряет много денег, даже невзирая на прибыль от своего опциона.

Цена начала стабилизироваться, и Мигель купил по тридцать одному и тотчас продал по тридцать. Потеря была минимальной, но это вызвало новый бум продаж.

Мигель улыбнулся Паридо, который с отвращением отвернулся. Но Мигель не даст ему уйти. Он протиснулся сквозь толпу. Он слышал предложения продать за двадцать девять и за двадцать восемь. Он посмотрел на башню с часами. Половина второго. Осталось только тридцать минут.

— Думаю, сегодня победа осталась за мной, — сказал Мигель.

Паридо обернулся:

— Еще нет, Лиенсо. Еще есть время.

— Время, может быть, и есть, но, мне кажется, вы исчерпали свой арсенал.

Паридо покачал головой:

— Вы полагаете, ваши трюки смогут вас спасти? Наслаждайтесь моментом, Лиенсо. Вы скоро узнаете, что вовсе не так умны, как вам кажется.

— Наверное, я не так уж умен. Но я действительно получил сегодня удовольствие оттого, что оказался умнее вас. Сгораю от желания получить эти баррели кофе, которые вы мне обещали, завтра в это же время.

— У вас нет денег, чтобы заплатить за них! — зло сказал Паридо. — Если посмотрите в свой контракт, вы увидите, что там сказано, — расчет должен быть произведен в течение семидесяти двух часов после сегодняшнего закрытия биржи. Откровенно говоря, я не думаю, что вы сможете достать деньги. На самом деле через семьдесят два часа в глазах маамада вы перестанете быть евреем.

Итак, Паридо решил использовать совет, чтобы избежать долгов. Совет не пойдет на это.

— Можете так думать, если хотите, но я переведу сумму на ваш счет ровно через сутки. Надеюсь, вы передадите собственность с такой же пунктуальностью, иначе вам придется соблюсти условия контракта и заплатить мне дополнительно три тысячи восемьсот.

Мигель отошел и бросил взгляд на толпу покупателей и продавцов. Цена установилась на отметке двадцать шесть, а до закрытия торгов оставалось совсем мало времени. Если цена останется на этом уровне, он заработает почти семьсот гульденов только на своих опционах и еще две тысячи на фьючерсах. Он был слишком взволнован, чтобы просто стоять и наблюдать, и поэтому решил, что пора уладить еще одно дело.

Исайя Нунес тихо разговаривал со своими знакомыми, притворяясь, будто ему нет дела до бума продаж. Мигель улыбнулся и попросил его отойти на минуту. Они удалились за колонну.

Мигель надел свою самую лучшую деловую улыбку:

— Будь так любезен перевести собственность на кофе, который ты обещал мне поставить. Мне нужны бумаги на собственность не позднее завтрашнего утра.

Нунес выпрямился, словно хотел добиться абсолютно вертикального положения по отношению к земле, а потом шагнул вперед:

— Мне жаль, что ты оказался в затруднительном положении, Мигель, но я ничем не могу тебе помочь. Я тебе говорил, что груз не прибыл, и сделать с этим ничего нельзя, несмотря на твои нужды. И, честно говоря, в любом случае ты не в том положении, чтобы требовать быстрых действий. Заставить тебя заплатить то, что ты был мне должен, оказалось трудной задачей, и мне кажется, ты непростительно злоупотребил моей дружбой.

— Странное замечание от человека, который продал предназначенные мне товары Соломону Паридо.

Нунес пытался сохранять невозмутимость:

— Не понимаю тебя. Ты говоришь как умалишенный. Я не потерплю оскорблений.

— Вы переигрываете, сеньор. Вы должны быть смущены, а не напуганы до смерти.

— Ты не можешь ничем меня напугать. — Он шагнул вперед. — Когда-то я считал тебя другом, но вижу, что ты лгун, и не желаю ничего обсуждать с тобой.

— Тебе придется обсуждать это или со мной, или в суде, — сказал Мигель. Было видно, что угроза подействовала на Нунеса. — Ты взял кофе, который я заказал, и отдал его Паридо. Потом ты солгал, сказав мне, что груз поставить нельзя. Полагаю, потом ты организовал другую поставку, но мне известно, что груз, принадлежащий мне по праву, прибыл на корабле "Морская лилия". У меня есть свидетели, которые подтвердят, что слышали, как Паридо обсуждал это дело. Если ты не подчинишься, я подам на тебя в голландский суд или отдам на суд маамада, этого я еще не решил. Возможно, я сделаю и то и другое. Я заставлю тебя не только отдать мне кофе, но и заплатить компенсацию за то, что я не получил свой заказ вовремя. — Мигель показал Нунесу контракт, который он заключил с Паридо. — Если я потеряю деньги по этому контракту, то смогу подать на тебя иск за понесенные убытки, так как, если бы ты не обманул меня, я бы, несомненно, победил. Ты понимаешь, что, как только дело попадет в суд, твоей репутации надежного коммерсанта настанет конец.

Нунес вспыхнул:

— Если я отберу кофе у Паридо, то стану его врагом. Какой мне тогда прок от моей репутации?

— А это уже твои проблемы. Если ты не переведешь на меня собственность до утра, с тобой будет покончено.

— Если я сделаю, как ты просишь, ты ничего не скажешь? Ты никому не расскажешь об этом?

— Я не обязан молчать, но сделаю это в память о нашей дружбе. Я от тебя такого не ожидал.

Нунес покачал головой:

— Ты должен понять, насколько трудно противостоять Паридо, когда он чего-то хочет. Я не осмелился отказать ему. У меня семья, и я не мог позволить себе рисковать, защищая тебя.

— Я понимаю, как он силен и влиятелен, — сказал Мигель, — и мне приходится противостоять ему точно так же. Кроме того, он не просил тебя отказаться меня защищать, он попросил тебя солгать мне и обмануть меня, и ты согласился. Я никогда не считал тебя отважным человеком, Исайя, но степень твоей трусости меня ошеломила.

Уходя, он услышал, как часы на башне пробили два. Он спросил у стоящего рядом, как закончились торги кофе: двадцать пять с половиной гульденов за баррель.

Мигель сразу подумал о том, чтобы снять роскошный дом на берегу Хоутграхта. Он свяжется со своими кредиторами и заплатит небольшие долги самым нетерпеливым из них. Теперь все будет по-другому.

И тут он увидел своего брата. Он отвернулся. Даниель стоял в двух шагах от него. Даниель пытался поймать взгляд брата, но Мигель не мог заставить себя сказать ему хоть слово. Время для примирения прошло, прощения не могло быть. Даниель сделал ставку на собственное будущее против будущего брата — и проиграл.

Мигель пошел прочь. Вокруг него толпились люди. Слух уже разошелся, и все присутствующие на бирже понимали, что Мигель одержал огромную победу. Даже если они не знали, что именно он выиграл или кого именно победил, все понимали, что перед ними торговец на вершине славы. Люди, которых он не знал даже по имени, хлопали его по плечу, или жали ему руку, или обещали связаться с ним в скором времени, чтобы обсудить проект, в стоимость которого было трудно поверить.

И тут в густой толпе он увидел худощавого, хорошо одетого голландца, который широко улыбался ему.

Иоахим. Мигель избавился от троих итальянских евреев, которые хотели поговорить с ним о фигах, пробормотав вежливые извинения и пообещав встретиться с ними в таверне, название которой тотчас забыл. Он протискивался сквозь толпу, пока не оказался перед Иоахимом, который выглядел и более значительным, и более хрупким по сравнению с тем временем, когда он пребывал в нищете и безумии. Его улыбка была не столько торжествующей, сколько грустной. Мигель улыбнулся ему в ответ.

— Я вам говорил, что сделаю все правильно, — сказал он, — если вы мне только доверитесь.

— Если бы я вам доверился, и только, — ответил Иоахим, — я бы по-прежнему пребывал в нищете. Вы одержали эту победу только потому, что я ненавидел и преследовал вас. Отсюда следует извлечь полезный урок, но, черт побери, в чем он заключается, я не знаю.

Мигель рассмеялся и шагнул вперед, чтобы обнять человека, смерти которого еще совсем недавно желал от всей души. Кто знает, может быть, он снова будет желать его смерти, и совсем скоро. Однако в этот миг ему было все равно, что сделал или что может сделать Иоахим. Ему также было все равно, знал ли кто-нибудь об их ненависти и их дружбе. Он был счастлив, что смог исправить свои ошибки и предотвратить казавшийся неминуемым крах. Мигель был готов обниматься хоть с самим дьяволом.

32

Новая служанка не говорила по-португальски, но ее вполне устраивало общение посредством знаков. У Катрин было строгое лицо, скорее простое, чем простодушное, но в сравнении со своей хозяйкой ее можно было назвать дурнушкой. Это не имело никакого значения. Теперь Мигеля не было в доме, и никого не волновало, хорошенькая служанка или простушка.

По утрам Даниель уходил из дому до того, как она просыпалась, и Ханна завтракала в одиночестве, с хлопотавшей вокруг нее служанкой. Катрин показала на графин с вином на столе. Похоже, она считала, что женщина, ожидающая ребенка, не должна ограничивать себя в вине, и Ханна пила его в изрядном количестве каждое утро в течение недели, пока не проявила волю и не отказалась. Сейчас она просто покачала головой. Когда она много пила, ребенок в ее утробе затихал, а ей нравилось, когда он толкался и выгибался. Когда он переставал шевелиться даже на несколько минут, Ханну охватывал страх. Если ребенок умрет, что сделает Даниель? Что он сделает с ней?

Она послала Катрин на рынок у площади Дам купить кофе и велела служанке готовить напиток для нее каждый день. Однажды Даниель вернулся домой раньше и впал в такую ярость, увидев, что она пьет кофе, что стал ее бить, и бил, пока она не закричала, что так он может убить ребенка. Теперь она пила кофе только в часы работы биржи, точно зная, что Даниель не придет.

Иногда она видела Мигеля на улице в новом дорогом костюме в компании с важными купцами Влойенбурга. Он выглядел довольным и помолодевшим от одержанной победы. Ханна не осмеливалась смотреть на него слишком долго. Если бы она пришла к нему в дом, если бы сказала, что хочет уйти от мужа к нему, что бы он ответил? Он бы ее прогнал. Вот если бы его грандиозный план не удался, если бы ему было нечего терять, тогда, может быть, он бы ее принял, но только не теперь.

Катрин прибралась после завтрака, и они с Ханной отправились на рынок. Девушка не умела готовить так хорошо, как Аннетье, и не так хорошо разбиралась в выборе мяса и других продуктов. Ханна и то могла бы выбрать лучше, но она молчала. Пусть выбирает испорченные овощи и тухлое мясо. Какое ей дело, если еда будет безвкусной или кислой?

Таков теперь был ее удел — бледная морковь и тухлая рыба. Это были все удовольствия, которые у нее остались. У нее был муж, и у нее будет дочь. Она молилась, чтобы дочь родилась здоровой и сильной. Этого будет достаточно. Этого должно быть достаточно, потому что ничего другого у нее не будет.

Переезжать от брата было приятно. Мигель снял красивый дом у канала, и, хотя тот был меньше дома Даниеля, ему он казался элегантнее и идеально отвечал его потребностям. Он понятия не имел, что делать со всем этим простором, но надеялся, что в скором времени в доме появятся жена и дети. Свахи уже начали стучаться к нему в дверь.

На следующий день после победы, одержанной на бирже, в свой последний день в доме брата, он выбрался из подвала, прошел через кухню и снова поднялся по лестнице на главный этаж, где увидел в гостиной Даниеля, который делал вид, что занят письмами. Даниель ничего ему не сказал. Ни одного доброго слова. В то утро Мигель сообщил ему, что съезжает, и поблагодарил Даниеля за гостеприимство. Даниель кивнул и посоветовал Мигелю проверить, что он не взял ничего ему не принадлежащего.

Но оставалось еще одно дело, которое Мигель хотел уладить до своего отъезда. Он прочистил горло и ждал, пока Даниель не поднимет голову.

— Тебе что-то надо? — спросил наконец Даниель.

— Я хотел обсудить с тобой денежный вопрос, — сказал Мигель. — Это щекотливая вещь, и не подумай, пожалуйста, что мне доставляет удовольствие говорить об этом. В данный момент мои дела в порядке, благодаря Всевышнему, слава Тебе, но мне стало известно, что ты должен мне деньги.

Даниель вскочил с места:

— Я должен тебе?! Что за чепуху ты несешь?! После того как я давал тебе приют в течение шести последних месяцев, ты будешь говорить, что я что-то тебе должен?

— Дать мне приют было великодушно с твоей стороны, Даниель, но это великодушие не может стоить две тысячи гульденов. Рикардо мне все рассказал.

— Не могу поверить, что ты способен сказать такое прямо мне в лицо! — закричал он. — Я дал тебе в долг денег, когда никто не давал, когда твое имя стало синонимом неудачи. Я приютил тебя и дал тебе кров, когда ты остался без крыши над головой. И теперь ты нагло заявляешь, что я тебе должен.

— Я не требую, чтобы ты заплатил немедленно. Я знаю, что твои финансы расстроены.

— Кто тебе сказал эту ложь? Теперь, когда у тебя в кармане завелось несколько монет, ты мнишь себя самым умным в Амстердаме. Скажу тебе, братец, из этого ничего не выйдет. Если ты обрел платежеспособность, это вовсе не означает, что я должен быть разорен.

— Я не имел в виду этого, — спокойно сказал Мигель.

— И еще скажу тебе кое-что. Эта твоя ничтожная махинация на бирже не сработала бы, если бы ты не воспользовался моим именем без моего ведома и не рисковал моими деньгами ради своих делишек. Полагаю, ты считал себя слишком умным, чтобы тебя вывели на чистую воду.

— Я посчитал это справедливым, — сказал Мигель, — поскольку у тебя хватило наглости потребовать, чтобы я вернул тебе долг, когда ты прекрасно знал, что сам мне должен.

— Я тебе этого не прощу, — сказал Даниель. — Ты заработал эти деньги, нарушив планы сеньора Паридо, планы, в которые я тоже сделал вложения. Когда ты нажился на торговле китовым жиром, я потерял, но никто не упрекал тебя за твое коварство. А твоя прибыль от этой махинации с кофе стоила кучу денег сеньору Паридо. Неужели, Мигель, ты способен зарабатывать только на махинациях и обмане, которые наносят вред другим?

— Как ты можешь говорить о махинациях и обмане, когда весь интерес Паридо к кофе с самого начала был продиктован не чем иным, как местью? Уверяю, это не деловой подход. Было бы лучше, если бы он искал возможности заработать деньги, а не разорить меня.

Даниель покачал головой:

— Я всегда знал, что ты необязательный и недисциплинированный, слишком любишь выпивку и женщин, но никогда не думал, что ты негодяй.

— Можешь тешить себя любой ложью, — с горечью сказал Мигель. — Я не стану отдавать тебя на суд маамада. Сам решай, где добро, а где зло, и поступай как знаешь.

Письма были посланы всем агентам, нанятым Мигелем: в Лондон, Париж, Марсель, Антверпен, Гамбург и на полсотни других бирж. Он не писал агентам, за которых отвечала Гертруда и которых она нашла с помощью своего адвоката. Гертруда сама отсылала им письма и не догадывалась, что они сильно отличались от писем Мигеля.

В указанный Мигелем день агентам Гертруды в Лиссабоне, Мадриде и Опорто предстояло скупить весь имеющийся в наличии кофе. Слухи о лихорадке на амстердамской бирже наверняка уже дошли до бирж других стран. После операции Мигеля цены должны были упасть, а Гертрудины агенты должны воспользоваться низкой ценой.

Гертруда появилась на амстердамской бирже в полдень. Она не была там единственной женщиной, но представительницы ее пола были все же редки, и она привлекла немало внимания, проходя по двору биржи в своей развевающейся юбке, величавая как королева. Когда Мигель только начал задумывать их план, он хотел, чтобы Гертруда пришла на биржу посмотреть на торги и стать свидетельницей рождения их богатства. Мигель больше не повторял приглашения, но Гертруда о нем не забыла.

Она лучезарно улыбалась, слегка склонив голову, что всегда сводило Мигеля с ума. И вот он Мигель, ее партнер, ее друг, ее марионетка. Она послала его выполнять свое поручение, и он его выполнил.

Однако она увидела совершенно другое. Ее партнер не покупал, а продавал. Он стоял в толпе торговцев, выкрикивавших свои цены. Мигель продал свои девяносто баррелей по частям — десять одному торговцу, пять другому. После последних событий кофе стал считаться рискованным товаром и никто не покупал его в больших количествах.

— Что вы делаете? — Она бросилась к нему, как только Мигель освободился. — Вы сошли с ума? Почему вы не покупаете?

Мигель улыбнулся:

— Несколько манипуляций и хорошо спланированные слухи — и мне удалось поднять цену на кофе до тридцати семи гульденов за баррель, поэтому я распродаю баррели, купленные у Нунеса. Я получу солидный доход, который укрепит прибыль, полученную от моих опционов. После событий последнего расчетного дня я приобрел несколько краткосрочных фьючерсов и рассчитываю получить от них солидную прибыль тоже.

— Прибыль? Опционы и краткосрочные фьючерсы? Вы лишились ума. Когда на других биржах узнают, что цены в Амстердаме не упали, мы потеряем деньги во всей Европе.

— Это меня не волнует. Агенты ничего не будут покупать. Я их уволил.

Гертруда смотрела на него с изумлением. Она хотела что-то сказать, но у нее перехватило дыхание. Она сделала вторую попытку:

— Мигель, в какую игру вы играете? Прошу вас, скажите, что происходит.

— Происходит то, — невозмутимо сказал Мигель, — что я изменил план для своей выгоды, а вы выпутывайтесь как хотите.

Гертруда потеряла дар речи и отвернулась, чтобы прийти в себя.

— Почему вы так со мной поступили? — Она щурилась и смотрела куда-то мимо Мигеля. — Почему вы это делаете?

Мигель улыбнулся:

— Потому что вы меня обманули, предали меня. Вы продолжали до сих пор думать, будто я никогда не узнаю, что наше знакомство не было случайным. Вы манипулировали мной с самого первого дня нашего знакомства. Теперь я манипулирую вами. Вы желали, чтобы это кофейное предприятие меня разорило, но я разгадал ваш план и извлек неплохую прибыль. Поверьте, не о такой прибыли я мечтал, но этого вполне достаточно, чтобы восстановить мою репутацию, расплатиться с долгами и дать мне свободу торговать так, как я хочу. Вы же связали себя обязательствами перед вашими агентами в Иберии и, насколько я понимаю, будете вынуждены заплатить им. Голос совсем не слушался Гертруду, а Мигель продолжал:

— Конечно, я верну ваш капитал. Хоть вы и желали моего разорения, я не стану вас обкрадывать. Деньги пойдут на компенсацию закупок ваших агентов.

— Мне конец, — прошептала Гертруда и схватила его за руку, словно он был свидетелем, а не виновником ее краха.

— Может быть, ваш хозяин вас спасет. Это входит в его обязанности. Подозреваю, те три тысячи гульденов были его. Естественно, этот инцидент не прошел для Паридо бесследно, и он, возможно, не будет столь щедр, как раньше. Но это не мои заботы.

Гертруда по-прежнему не могла вымолвить ни слова и только смотрела, вытаращив глаза, отказываясь поверить. Мигелю нужно было распродавать кофе, и он занялся делом.

33

Может быть, она сама этого хотела. Когда она начала вспоминать, как это произошло, ей так показалось. Она прятала книгу недостаточно хорошо, иногда кладя ее в карман фартука так, что оттуда торчал ее уголок, или под кучу шалей, и ее острые углы протыкали ткань.

Она часто брала ее в руки, листая страницы и рассматривая иллюстрации на все еще не разрезанных страницах. Она знала, что страницы следует разрезать, — это была ее личная книга, и она могла с ней делать все, что хотела, — но не знала, как это сделать, и боялась повредить ее.

Слова ничего для нее не значили. Она не могла отличить одну букву от другой, но гравюры были очень хороши и рассказывали о неведомом ей мире. Искусно нарисованные фрукты, рыба, играющий маленький мальчик. Некоторые были вовсе глупыми, как, например, корова с почти человеческим лицом, которая улыбалась по-сумасшедшему радостной улыбкой.

Они с новой служанкой Катрин мыли полы перед Шаббатом, когда Даниель появился в прихожей и прошел по чисто вымытому полу в забрызганных грязью туфлях. У него было непроницаемое лицо, его выражение не изменилось, даже когда он поскользнулся и едва удержался на ногах, схватившись за дверную ручку. Катрин пробормотала что-то себе под нос, но не подняла головы.

— Иди за мной, — сказал Даниель Ханне.

Она разогнула спину и пошла следом за ним в спальню. Книга лежала на постели. Она знала, что это когда-нибудь случится. Она ждала этого. Но, несмотря на это, у нее внутри все перевернулось, и она даже забеспокоилась о ребенке. Она сделала несколько глубоких вдохов и заставила себя успокоиться.

— Объясни мне это, — сказал Даниель, указывая костлявым пальцем на книгу.

Ханна молча смотрела на книгу.

— Ты что, не слышишь меня, жена?

— Я слышу тебя, — сказала она.

— Тогда отвечай. Видит бог, я нечасто поднимал на тебя руку, но сейчас придется, если ты будешь продолжать упрямиться. Кто-то учил тебя читать?

Она покачала головой:

— Нет.

— Откуда тогда взялась эта книга?

Хранить секрет не имело смысла. Теперь Даниель не мог причинить ему вреда. Ей казалось, Мигель хотел бы, чтобы она сказала, что ему это было бы приятно.

— От сеньора Лиенсо, вашего брата, — сказала она. — Он мне ее дал.

Лицо Даниеля налилось кровью, как при удушье.

— Мигель, — сказал он едва слышно. — С какой стати он делал тебе подарки?

Она покачала головой:

— Однажды я сказала ему, что хотела бы научиться читать, и он подарил мне эту книгу.

Даниель чуть не задохнулся. Он потер челюсть, а потом засунул большой и указательный пальцы себе в рот и начал что-то выковыривать. Потом перестал ковырять в зубах.

— Больше он тебе ничего не дал? — сердито спросил он.

Она не ожидала, что скажет это. Не может быть, чтобы она отважилась на такое. У нее не хватило бы смелости. Она не имела на это права. Нет ничего более эгоистичного, как вмешивать другого человека в свою ложь. Тем не менее она это сделала. Слова вырвались помимо ее воли.

— Этого ребенка, — сказала она, положив обе руки на свой живот. — Он дал мне этого ребенка.

Ее бросило в холод. У нее стучали зубы. У нее закружилась голова и потемнело в глазах. Что она сделала?! Какой ужасный шаг. Она чуть не бросилась в ноги Даниелю и не призналась, что сказала это назло, что никогда не оскверняла супружеского ложа. Но хотя это была правда, ее слова были бы похожи на ложь. Поэтому она и сказала их. Того, что сказано, уже нельзя было вернуть назад.

Ее муж застыл как статуя, руки его безжизненно повисли. Она думала, что он бросится на нее, начнет бить — руками или тем, что подвернется под руку. Она приготовилась защищать ребенка во что бы то ни стало.

Он мог бы выйти из комнаты, мог бы обрушить на нее проклятия. Но он ничего этого не сделал, и Ханна по-настоящему пожалела о своих словах. Не от того, что они могли означать для нее или даже для Мигеля, но от того, что они могли означать для ее мужа. Она могла представить его разъяренным, взбешенным, ожесточенным, но не сломленным и побежденным.

— Тогда у меня ничего больше нет, — сказал он тихо. — Я потерял все. Мне придется продать дом. А теперь у меня не будет и сына.

— Это дочь, — тихо сказала Ханна. — Я так задумала.

Казалось, Даниель ее не слышал.

— Я потерял все, — повторил он. — И все это из-за брата. Я здесь не останусь.

— Куда ты отправишься? — спросила она так, будто говорила с другом, которого постигло несчастье.

— В Венецию. Может быть, в Лондон. А ты отправишься к Мигелю?

— Я не уверена, что он меня примет.

С какой стати он должен? Несколько слов, сказанных со зла Даниелю, навсегда изменили жизнь Мигеля. Как она могла поступить так жестоко? И все же, если бы можно было вернуть эти слова, она бы этого не сделала.

— Он тебя примет. У него осталась какая-то честь. Завтра я попрошу маамад дать развод, а потом уеду.

Она хотела подойти, взять его за руку и сказать какие-то добрые слова, но это она сделала бы для себя, только чтобы облегчить свою вину. Она не осмелилась.

— А я уйду сейчас, — сказала она.

— Так будет лучше всего.

Пока она шла по Влойенбургу, ужас покидал ее капля за каплей. Она представляла, как Мигель прогонит ее, проклянет, захлопнет дверь перед носом. Что она будет делать? У нее не будет ни дома, ни денег, но будет ребенок, о котором нужно заботиться. Можно было бы найти монастырь, где ее примут, но она даже не знала, есть ли монастыри в Соединенных провинциях. Возможно, ей придется ехать на юг, в Антверпен, чтобы найти монастырь. Как она доберется туда? Собственных денег у нее было всего несколько монет.

Но она не будет мучить себя этими страхами. Мигель не может ее прогнать. В самом худшем случае, теперь, когда он снова стал успешным купцом, он даст ей денег, чтобы ей было на что жить. Она может уехать куда-нибудь и начать новую жизнь, может быть выдав себя за вдову. Это, конечно, не то, о чем она мечтала, но не так уж и ужасно. Перед ней — весь мир, и не ей суждено выбирать себе пристанище. Она была уверена, что любое место будет лучше того, откуда она ушла.

Мигель еще не нанял прислугу в свой новый дом и сам открыл дверь. Какое-то время он изумленно смотрел на нее, не зная, что делать, и потом пригласил ее войти.

— Я сказала вашему брату, что ребенок ваш, — сказала Ханна, как только за ней захлопнулась дверь.

Он обернулся и посмотрел на нее. Его лицо было непроницаемо.

— Он даст вам развод?

Она кивнула.

Мигель молчал. Он стоял, сжав зубы, с полузакрытыми глазами. Молчание было мучительно долгим и непонятным.

Она подумала, что в этом доме слишком много ставень закрыто, что в прихожей темно и мрачно и что белый кафель на полу кажется тускло-серым. Мигель теперь здесь жил, но не сделал дом своим. На стенах не было картин. Пыльное зеркало стояло на полу. Пахло масляной лампой, в одной из комнат горел мерцающий свет. Где-то пробили часы.

— Если я возьму вас в жены, — наконец сказал он, — вы обещаете повиноваться мне во всем?

— Нет, — сказала она и закусила губу, чтобы не дать себе расплакаться или улыбнуться.

— Даже чуть-чуть? — спросил он.

— Хорошо. Я буду повиноваться чуть-чуть.

— Вот и хорошо. Это все, что мне нужно, — сказал он и привлек ее к себе.

34

Набив желудок подвяленной селедкой с гарниром из репы и лука-порея, Мигель откинулся на спинку стула, чтобы окинуть взором «Флибот». Настал его час. Все выходцы из Португалии говорили о его великолепной, но совершенно непонятной операции на рынке кофе, настолько крошечном, что большинство вовсе не удостаивало его своим вниманием. Говорили, что Лиенсо показал себя человеком значительным. Паридо собирался его уничтожить, но Лиенсо обернул козни парнасса против него самого. Блестяще. Изобретательно. Человек, который казался не более чем безрассудным игроком, показал себя талантливым коммерсантом.

Полдюжины торговцев самого высокого ранга сидели за столом Мигеля, от души угощаясь вином, за которое он заплатил. Поклонники окружили его, как только он вошел, и Мигель с трудом мог протиснуться сквозь толпу своих новых друзей. Старшие по возрасту, до этого смотревшие на Мигеля с презрением, теперь набивались ему в партнеры. Не заинтересует ли сеньора Лиенсо торговля имбирем? Не интересуют ли сеньора Лиенсо возможности на лондонской бирже?

Сеньора Лиенсо все это чрезвычайно интересовало, но в еще большей степени его интересовал тот факт, что теперь все эти люди набивались ему в партнеры. Но, подумал он, лучше всего относиться к коммерсантам как к голландским потаскушкам. Если им сейчас отказать, они только еще больше раззадорятся. Пусть подождут. У Мигеля не было ясного представления о том, что он собирается делать с вновь обретенной кредитоспособностью. Он не был так богат, как изначально рассчитывал, но достаточно богат, и вскоре у него будет жена и неожиданно скоро — ребенок.

Он мог только посмеяться над иронией судьбы. Маамад был готов отлучить праведного человека, осмелившегося без его разрешения бросить горсть монет нищему, но разрешал Мигелю украсть жену у брата, если он сделает все по правилам. Она получит развод, а уж потом станет его. А тем временем он снял ей комнаты в небольшом аккуратном доме во Влойенбурге. Она сама наняла служанку, она пила кофе, она развлекала подруг, о существовании которых даже не подозревала, женщин, устремившихся в ее дом, когда она стала предметом такого восхитительного и ловко разрешенного скандала. И она навещала Мигеля в его новом доме. Естественно. К чему было ждать, пока будет получено официальное разрешение на брак.

Мигель много пил со своими новыми друзьями и в который раз рассказывал историю своего триумфа, словно это случилось только что. Удивление на лице Паридо, когда Иоахим начал продавать. Восторг, когда торговец-тадеско начал снижать цену. Неожиданный интерес этих незнакомцев из Леванта. Действительно ли человек, купивший у француза пятьдесят баррелей кофе, был из Ост-Индии?

Они могли бы долго петь ему дифирамбы, по крайней мере пока Мигель угощал вином, но тут появился Соломон Паридо, и разговоры утихли. Мигель почувствовал восторг и страх одновременно. Он ожидал появления Паридо. Такой влиятельный человек не мог прятаться от людских глаз, будучи побежденным. Он должен был продемонстрировать соотечественникам, что эти мелкие потери не имеют для него никакого значения.

Паридо наклонился, чтобы сказать что-то с особенной теплотой своим друзьям. Мигель думал, что парнасс останется в своей компании, делая вид, что не замечает врага, но у Паридо был другой план. Поговорив со своими друзьями, он направился к столу Мигеля. Те, кто еще минуту назад смеялся над историей поражения Паридо, теперь расталкивали друг друга, чтобы выразить ему свое уважение, однако парнасс не обращал никакого внимания на их подобострастие.

— Можно вас на минуту? — сказал он Мигелю.

Тот улыбнулся сотрапезникам и последовал за Паридо в тихий уголок. Все взоры были обращены на них, и у Мигеля было неприятное чувство, что теперь он — предмет их насмешек.

Паридо подошел и наклонился к нему.

— Поскольку я человек добрый, — сказал он тихо, — я дал вам несколько недель, чтобы вы могли насладиться своей славой. Я подумал, что было бы жестоко уничтожить вас слишком скоро.

— Кто еще из сыновей Израиля столь же мудр и великодушен, как вы?

— Можете дерзить сколько угодно, но мы оба знаем: все, что я делал, было во благо нашему народу, и я ничем не заслужил тех козней, которые вы устроили против меня. А ваш бедный брат? Он вас защищал, давал в долг деньги, когда от вас все отвернулись, а вы отплатили ему, разорив его, наставив ему рога и украв у него жену.

Мигель никак не мог, не выдав Ханну, развеять убеждение окружающих, что он наставил рога Даниелю, и потому решил: пусть думают что хотят.

— Вы с моим братом одно целое. Плетете против меня козни и стремитесь меня уничтожить, а когда ваши методы терпят неудачу, обвиняете меня в том, будто бы это я действовал во вред вам. Такому изощренному коварству позавидовала бы сама инквизиция.

— Как вы можете смотреть мне в глаза и говорить, что это я плел против вас заговоры? Не вы ли хотели расстроить мой план торговли китовым жиром и нажиться на этом?

— Я не намеревался никого разорять, а лишь хотел заработать на ваших собственных операциях. Этим каждый день занимаются все, кто торгует на бирже.

— Вам было прекрасно известно, что ваше вмешательство будет стоить мне денег, и это несмотря на мое посредничество в улаживании вашей проблемы с фьючерсами на бренди.

— Посредничество, — заметил Мигель, — в результате которого я стал еще беднее.

— Вы не желаете понять, что я не действовал против вас. Я поставил на снижение цены на бренди, и мои манипуляции в этой области могли привести к тому, что ваши фьючерсы превратились бы в долговые обязательства, поэтому я сделал что мог для вашего спасения. Когда цена на бренди поднялась в последний момент, я был так же удивлен, как и все другие. В отличие от вас, я не только ничего не заработал, но и понес убытки.

— Ничуть не сомневаюсь, что у вас были такие же самые добрые намерения, когда вы затевали против меня интригу с кофе.

— Как вы можете говорить мне такое? Это вы перешли мне дорогу в моем кофейном предприятии — вы и ваша подруга-еретичка.

Мигель рассмеялся:

— Можете называть себя пострадавшей стороной, если хотите, но это ничего не изменит.

— Отнюдь не факт — вы забываете, что у меня достаточно влияния, и, когда я представлю это дело совету, посмотрим, что станет с вашей самоуверенностью.

— А по какой причине я должен предстать перед маамадом? Потому, что я выставил вас дураком, или потому, что не дал себя уничтожить вашими интригами?

— Потому, что вы вступили в неподобающие деловые отношения с неевреем, — объявил Паридо. — Вы наняли этого Иоахима Вагенара, чтобы он умышленно вызвал падение цены на кофе. Мне стало известно, что это тот самый голландец, которого вы насильственно вовлекли в эту свою глупую аферу с сахаром и разорили. Ему не удалось наказать вас как следовало, однако, думаю, маамаду это удастся. Вы нарушили закон Амстердама и подвергли риску своих соотечественников.

Мигель всматривался в лицо Паридо. Он хотел максимально продлить этот момент, понимая, что, возможно, он станет самым важным в его жизни. Осознав, что оттягивать дальше нельзя, он заговорил.

— Когда меня вызовут в маамад, — начал он, — должен ли я сказать, что пригласил Иоахима сотрудничать со мной после того, как он пришел ко мне и признался, что вы пытались заставить его выведать мои деловые планы? Иначе говоря, вы наняли нееврея в качестве шпиона. Причем не для нужд маамада, а желая причинить вред своему единоверцу, еврею, против которого затаили злобу. Интересно, как другие парнассы отнесутся к моему рассказу? Должен ли я также сообщить, что вы вступили в сговор с Нунесом, торговцем, которому я заказал поставку, и что вы, пользуясь своим положением парнасса, заставили его пойти на предательство ради того, чтобы вы могли достигнуть своей цели? Заседание совета обещает быть весьма интересным.

Паридо покусывал нижнюю губу.

— Очень хорошо, — сказал он.

Но Мигель еще не закончил:

— Могу еще добавить о Гертруде Дамхёйс, голландке, которую вы наняли с единственной целью разорить и уничтожить меня. Как долго она работала на вас, сеньор? Думаю, около года.

— Гертруда Дамхёйс, — повторил Паридо, неожиданно обрадовавшись. — Что-то я о ней слышал. Она была вашим партнером, но потом вы ее предали.

— Нет, я лишь не позволил ей меня разорить. Однако я так и не понял, для чего вам был нужен Иоахим, если у вас уже была Гертруда. Может быть, она говорила вам не все? Может быть, она надеялась извлечь небольшую прибыль из этого предательства, а вам была несносна мысль, что человек, которого вы породили, вышел из-под вашего контроля?

Паридо рассмеялся:

— Вы правы в одном. Я не могу вызвать вас в маамад. Здесь вы выиграли. Признаюсь, я действительно просил этого вонючего голландца раздобыть о вас сведения. Но уверяю, у меня нет ничего общего с этой шлюхой, которую вы разорили. Насколько я знаю, она была совершенно честна с вами и хотела вам только помочь. А вы погубили ее.

— Вы лжец, — сказал Мигель.

— Это не так. Одна вещь мне в вас нравится, Лиенсо. Некоторые сохраняют хладнокровие в деловых вопросах. Они бессердечны по отношению к тем, кому причиняют вред. У вас, однако, есть совесть, и я знаю, вы будете по-настоящему страдать из-за того, на что обрекли своего честного партнера.

Мигель нашел Гертруду в "Трех грязных псах". Она была настолько пьяна, что никто не отваживался сесть с ней рядом. Один из постояльцев предупредил, что с ней надо соблюдать осторожность. Она уже разодрала до крови щеку мужчине, который хотел пощупать ее груди. Однако, похоже, она уже прошла агрессивную стадию опьянения, потому что, увидев Мигеля, попыталась встать и развела руки, чтобы обнять своего бывшего партнера.

— Это Мигель Лиенсо, — сказала она заплетающимся языком. —Человек, который меня погубил. Я ждала, что вы придете, и вот вы здесь. Где я вас и надеялась увидеть. Вы посидите со мной?

Мигель осторожно сел, словно опасался, что скамья может сломаться. Он посмотрел на Гертруду, сидевшую напротив:

— На кого вы работали? Я должен знать. Обещаю не использовать эти сведения. Мне это нужно знать для себя. На Паридо?

— Паридо? — переспросила Гертруда. — Я никогда не работала на Паридо. Я бы о нем вообще никогда не узнала, если бы не вы. — Она засмеялась и ткнула в него пальцем. — Я поняла, что вы так думаете. Как только вы сказали, что разоблачили меня, я поняла, что вы думаете, будто я агент Паридо. Будь я агентом Паридо, — продолжала она, — я заслуживала бы, чтобы меня погубили.

У Мигеля перехватило дыхание. Он рассчитывал услышать нечто иное.

— Вы обманным путем заставили меня поверить вам. Почему?

— Потому что я хотела стать богатой, — сказала Гертруда, стукнув ладонью по столу. — И уважаемой женщиной. И все. Ни на кого я не работала. У меня не было намерения уничтожить вас. Я только хотела заняться коммерцией с влиятельным человеком, который помог бы мне стать богатой. А когда вы потеряли деньги, я осталась с вами, потому что вы мне нравились. Я не помышляла обмануть вас. Мигель, я всего лишь воровка. Да, я воровка, но не злодейка.

— Воровка? — повторил он. — Так, значит, вы украли эти деньги, эти три тысячи гульденов?

Она покачала головой и при этом так низко наклонила голову, что Мигель опасался, что она ударится о стол.

— Я заняла эти деньги. У ростовщика. У мерзкого ростовщика. Такого мерзкого, что даже евреи выгнали его.

Мигель закрыл глаза.

— Алферонда, — произнес он.

— Да. Единственный человек, который согласился дать мне в долг требуемую сумму. Он знал, для чего мне были нужны деньги, и он знал, кто я.

— Почему он мне ничего не сказал? — спросил Мигель. — Он специально так сделал, чтобы настроить нас друг против друга. Зачем ему это было надо?

— Добрым его не назовешь, — сказала она с грустью.

— Гертруда, — он взял ее руку, — почему вы не сказали мне правду? Как вы могли позволить мне погубить вас?

Она засмеялась:

— Знаете, Мигель, милый Мигель, я вас вовсе не виню. Что бы вы могли сделать? Бороться со мной? Выспрашивать о моих планах? Вы уже знали, что я обманщица, и стремились разбогатеть во что бы то ни стало. Вас не в чем обвинить. Но сказать вам правду я тоже не могла, потому что тогда вы перестали бы мне доверять. Вы боялись, что этот ваш совет узнает, что вы ведете дела с голландкой. Стали бы вы вести дела с голландкой, которая к тому же еще и преступница? В особенности такая, как я.

— Такая, как вы?

— Я должна уехать из города, Мигель. Я должна уехать сегодня ночью. Алферонда ищет меня повсюду, и если найдет — мне не поздоровится. Вы знаете, о его зверствах ходят легенды.

— Почему вы боитесь Алферонду? Почему просто не отдать ему деньги, которые я перевел на ваш счет? Я заплатил вам три тысячи, которые вы мне давали.

— Я должна ему еще проценты — восемьсот гульденов.

— Восемьсот?! — вскричал Мигель. — У него стыда нет!

— Он ростовщик, — сказала она с грустью.

— Я поговорю с ним. Он мой друг, и я уверен, что мы договоримся. Он не может брать с вас такие проценты. Мы договоримся о приемлемых процентах, и я помогу вам их заплатить.

Она сжала его руку:

— Бедный милый Мигель, вы слишком добры ко мне. Я не могу позволить вам этого делать. Вы выбросите свои деньги на ветер и ничего хорошего не добьетесь. Может, Алферонда и ваш друг, но не мой. Он не может рисковать своей репутацией, проявляя к кому-то доброту. И разве может он быть настоящим другом, если так вас обманул? Даже если долг Алферонды будет улажен, все равно я останусь должна агентам в Иберии. Заказ был сделан от моего имени, а не от вашего, и они будут искать Гертруду Дамхёйс в Амстердаме. Если я останусь, рано или поздно они меня найдут, и тогда мне конец. Я должна уехать сегодня, но прежде я скажу вам наконец всю правду. Вы этого заслуживаете.

— Вы мне еще не все сказали?

— Нет. Есть еще кое-что. — Несмотря на опьянение, она улыбнулась своей неотразимой улыбкой, которая никогда не оставляла Мигеля равнодушным. — Вы спрашивали, что я имела в виду, сказав "такая воровка, как я". Я вам скажу. — Она придвинулась к нему ближе. — Вы должны понять, я не простая воровка. Я не краду деньги из карманов и не режу кошельки, я не граблю лавки. Вас часто интересовало, куда я отлучаюсь из города. Глупец, вы же читали все эти истории, и читали их потому, что я познакомила вас с ними. Вот как ловко я придумала.

У Мигеля перехватило дыхание.

— Что вы хотите сказать? Что вы с Хендриком?.. — У него не хватило духу закончить фразу.

— Да, — тихо сказала Гертруда. — Мы Очаровательный Петер и его Женушка Мария. Причем трудно сказать, кто есть кто. — Она засмеялась. — Боюсь, бедняга Хендрик еще больший глупец, чем вы. Но он всегда послушно делал то, что ему велели, и ему нравилось, чтобы все вокруг считали, будто это он стоит за геройскими грабежами Петера. Впрочем, какое это имеет значение. Я полагала, что, если люди будут считать Петера героем, никто его не выдаст и легенда будет мешать его поимке. Мы не рассчитывали, что план настолько удастся. Я ожидала, что люди будут рассказывать друг другу истории о наших приключениях, но и подумать не могла, что их напечатают. Половина историй, которые вы прочитали, выдумка, а другая половина — очень большое преувеличение, но они сослужили нам хорошую службу.

— А где Хендрик сейчас?

— Удрал. — Она вздохнула. — Глупый человек. Но не настолько глупый, чтобы не понимать, что значит не заплатить жестокому ростовщику. Я его не видела после печальных событий на бирже. Он был против моих отношений с Алферондой и против моих планов разбогатеть на бирже. Он не понимал, как это все работает, и считал, что мой план обречен. Боюсь, в любом случае приключения Очаровательного Петера должны закончиться.

— Как я мог поступить так с вами? — сказал Мигель и закрыл лицо руками.

— Я сама виновата. Подвергла вас риску. А эта бедняжка, жена вашего брата. Скажите ей, что я сожалею, что напугала ее тогда.

— Она скоро станет моей женой, — сказал Мигель, решивший, что должен быть откровенен до конца.

— Вот как. Что ж, не могу похвастать, что понимаю, как это все устроено у израильтян, но это не мое дело.

— Что именно увидела Ханна? Она ничего не поняла.

Гертруда засмеялась:

— Она ничего не поняла. Забавно. Она видела, как я разговариваю с Алферондой, и я испугалась, что если вы об этом узнаете, то станете подозрительным. Но, — сказала она, вставая из-за стола, — хватит болтать, сеньор. Мне пора.

— Мадам, вы слишком пьяны, чтобы отправляться из города сегодня. Позвольте отвести вас домой.

Она засмеялась и схватилась за его руку, чтобы не упасть.

— Ах, Мигель, все еще пытаетесь заманить меня в постель.

— Я лишь хочу, чтобы вы живой и невредимой…

— Ш-ш-ш. — Она прижала палец к губам. — Нам больше ни к чему рассказывать истории. Хватит историй. Я должна уехать и должна уехать сегодня ночью. А то, что я пьяна, мне поможет, а не помешает. — Но она не уходила. — Вы помните, сеньор, тот вечер, когда вы попытались меня поцеловать?

Он хотел солгать, сделать вид, что это был такой незначительный эпизод, что он о нем даже не помнит. Но он не стал лгать:

— Да, помню.

— Я сгорала от желания ответить на ваш поцелуй, — сказала она, — и не останавливаться на этом. Я не позволила вам не потому, что не хотела этого, а потому, что знала: вы будете более сговорчивым, если я стану лишь возбуждать ваш аппетит. Такая женщина, как я, должна уметь использовать свои прелести, даже если это означает не использовать их вовсе.

— Позвольте мне проводить вас домой, — снова повторил Мигель.

— Нет, — сказала она неожиданно трезвым голосом, отталкивая Мигеля. — Я сказала, что должна уехать, и уеду. Пора прощаться, иначе мы не расстанемся.

И она вышла из таверны в ночную тьму. Без фонаря. Если и была на свете женщина, способная обмануть грабителей и ночную стражу, то это была Гертруда.

Он долго сидел не шевелясь. Просто сидел и смотрел перед собой невидящим взглядом, пока к нему не подошла хорошенькая девушка и не спросила, не желает ли он чего-нибудь.

— Вина, — прошептал он. — Много вина.

Когда он выпьет вино, когда он выпьет очень много вина и перестанет понимать, что хорошо и что плохо, тогда он пойдет и отыщет Алферонду.

Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

Я, разумеется, не думал, что после одержанной Мигелем Лиенсо победы на бирже все закончится. Я победил, Паридо проиграл, и вкус победы был сладок, но оставался еще и Мигель. Я обошелся с ним жестоко, и он мне этого не простит. Я собирался одурачить его, когда он придет, заморочить ему голову всякими хитростями и фокусами, чтобы он вообще засомневался в существовании такого человека, как Алонсо Алферонда и, уж конечно, в том, что этот человек обошелся с ним плохо. Но Мигель мне всегда нравился, и вдобавок я был у него в долгу. Первоначально у меня не было намерения причинять вред ему или его друзьям. Я просто хотел использовать его как орудие, которое должно было помочь мне достигнуть своей цели, при этом дав ему возможность заработать пару гульденов.

Конечно, никакого вреда от этого бы не случилось. Что плохого в том, если кто-то пустит несколько ложных слухов, если кто-то получит несколько монет в качестве взятки, если кто-то неожиданно заработает несколько монет? Все любят фокусы и фокусников. Поэтому полуголодные крестьяне расстаются со своими заработанными тяжким трудом монетами, когда шарлатаны и цыгане останавливаются в их городках. Все на свете любят обманываться, но только когда они сознательно идут на обман.

Однажды вечером я сидел у себя дома и читал священную Тору. Заметьте, я говорю чистую правду, ибо черем ничуть не уменьшил мою тягу к учению. Вдруг раздался громкий стук в дверь внизу. Вскоре мой слуга, старик Роланд (хотя у голландцев было не принято держать прислугу мужского пола, мне нравились слуги-мужчины, и я не позволю, чтобы нация любителей сыра диктовала мне, кого нанимать), постучал ко мне и сообщил, что внизу стоит "невероятно пьяный португальский еврей", на вопрос о цели визита заявивший, что пришел убить того, кто живет в этом доме.

Я аккуратно отметил в книге место, на котором остановился, и с благоговением закрыл ее.

— Конечно, — сказал я, — впусти его.

Вскоре передо мной стоял пьяный в стельку Мигель Лиенсо, качаясь из стороны в сторону. Я велел Роланду принести нам вина. Я сомневался, что Мигель желает еще вина, судя по тому, сколько он уже выпил, но не терял надежду, что он не откажется и его сморит сон. Когда слуга вышел, я предложил гостю сесть и сказал, что готов его выслушать.

Он с трудом опустился на жесткий стул, ибо в этой комнате я принимал только посетителей, от которых мне хотелось поскорее избавиться.

— Почему вы не сказали мне, что ссудили деньги Гертруде Дамхёйс? — спросил он заплетающимся языком.

— Я ссужаю деньги такому количеству людей, — сказал я, — что, естественно, не помню их всех.

Я не рассчитывал, что эта маленькая ложь обманет его. Сам не знаю, какую цель я ею преследовал. Могу только сказать, к чему она привела. Она привела к тому, что он неимоверно разозлился.

— Черт вас побери! — закричал он, пытаясь встать со стула. — Если вы затеяли игру, я вас убью!

Я почти поверил в его угрозу, хотя при нем не было видно никакого оружия, и я ничуть не сомневался, что мне удастся отразить его пьяную атаку, если дело зайдет так далеко. Тем не менее я поднял руку, чтобы успокоить его, и подождал, пока он снова сядет.

— Вы правы. Я не сказал вам этого, поскольку мне было выгодно, чтобы вы думали, будто она в союзе с Паридо. Теперь вам известно, насколько я рад, что ваш план погубил Паридо, но вам не известно, что моя роль в этом была гораздо большей, чем вы могли бы подумать.

Мигель кивнул, будто вспомнил что-то:

— Паридо инвестировал в кофе до того, как я начал свое предприятие, так? Не он хотел расстроить мои планы, а я хотел расстроить его. Так?

— Так, — признался я. — Паридо занялся кофе на несколько месяцев раньше вас. Утаивать это от вас было не так уж легко, но я велел своему человеку в кофейной таверне не пускать вас, когда Паридо был там. Простая мера предосторожности. У Паридо, конечно, не было такого сложного плана, как ваш план добиться монополии. Он всего лишь планировал манипуляции с опционами на куплю и продажу, и когда вы начали скупать кофе, это угрожало его инвестициям, так же как в случае с китовым жиром.

Мигель покачал головой:

— Так вы заставили Гертруду втянуть меня в торговлю кофе с единственной целью досадить Паридо, а потом от нее отвернулись и предали ее?

— Мне льстит, что вы считаете меня таким изобретательным, но моя роль была гораздо скромнее. Ваша мадам Дамхёйс открыла кофе сама и вовлекла в дело вас, так как думала, что из вас выйдет хороший партнер. Узнав о вашем интересе, признаюсь, я начал его поддерживать, зная, что это нанесет вред Паридо. Время от времени я делал намеки, что Паридо плетет против вас козни. Этим, собственно, моя роль и ограничивалась.

— Как получилось, что Гертруда обратилась к вам за ссудой?

— Не знаю, насколько вы знакомы с историей этой женщины, но, должно быть, вам известно, что она воровка, а именно ко мне обращаются воры, когда им требуется большая сумма. Сомневаюсь, что она могла бы получить взаймы три тысячи гульденов у кого-то другого.

— Вы не получите этих денег. Она покинула город.

Я пожал плечами, так как меня это не удивило.

— Посмотрим. У меня есть агенты там, куда она могла направиться. Я не потерял надежды вернуть эти деньги, но если они пропали, это будет платой, которую я с готовностью отдам за поражение Паридо. Он не только потерял большие деньги, но и выставил себя дураком перед людьми. Его уже не изберут в маамад, и дни его власти сочтены. Разве это не стоит некоторых проблем, причиненных воровкой вроде Гертруды Дамхёйс?

— Она — мой друг, — с грустью сказал он. — Вы должны были сказать мне. Если бы вы мне только рассказали все, я бы ничего этого не допустил.

— А чего еще вы не допустили бы? Если бы вы знали, что попытки Паридо наладить дружеские отношения были искренними, что он первым надумал заняться торговлей кофе и что вы угрожали его инвестициям, вы бы поставили целью победить его или пошли бы на попятную? Думаю, мы оба знаем правду, Мигель. Вы интриган, но не настолько, чтобы делать то, что необходимо сделать.

— Это не было необходимо, — сказал он тихо.

— Нет, было! — Я ударил ладонью по столу. — Этот проклятый Паридо изгнал меня из общины, потому что невзлюбил меня. Он использовал благовидные предлоги для своего оправдания, но на самом деле он мелкий деспот, наслаждающийся своей властью, чтобы чувствовать себя значительным. И что с того, что он решил протянуть дружескую руку вам, брату своего партнера? Разве это прощает то зло, которое он уже совершил, и то зло, которое еще совершит? Я оказал огромную услугу нашему народу, Мигель, выбив почву из-под его ног.

— И не важно, что при этом погублена Гертруда, моя подруга?

— Она вовсе не погублена, Мигель. Она воровка и интриганка. Я знаю ей подобных. Я сам из их числа и поэтому могу сказать, что с ней всегда все будет в порядке. Она женщина с сильным характером и все еще красива. Через год она будет женой бюргера где-нибудь в Антверпене или любовницей какого-нибудь итальянского принца. Не волнуйтесь за нее. В конце концов, это я потерял три тысячи гульденов. Она могла бы заплатить хоть часть.

Мигель только покачал головой.

— Полагаю, вы злитесь из-за чего-то еще. Вы заработали деньги. Вы избавились от долгов, и вы самый популярный купец во Влойенбурге, по крайней мере в данный момент. Но вы злитесь, что не получили того богатства, на которое рассчитывали.

Он застыл от удивления. Вероятно, ему было стыдно признать, что он действительно разозлился, заработав меньше, чем надеялся.

— Может быть, вам с Гертрудой и удалось бы захватить рынок кофе в Европе, — сказал я, — но сомневаюсь. Ваш план был слишком амбициозен; Ост-Индская компания не позволила бы его осуществить. Я хотел спасти вас, пока вы не замахнулись на нечто непосильное. Если бы я не сделал этого, вы бы снова погубили себя через полгода. А теперь у вас все в порядке. Вы думаете, что раз ваш с Гертрудой план провалился, то вы не можете продолжать торговлю кофе? Чепуха. Вы, Мигель, сделали этот товар популярным, и взоры всего города направлены на вас. На этом рынке все еще можно заработать кучу денег. Вы задумали план, который бы положил конец всем вашим уловкам, на самом же деле все только начинается.

— У вас не было права обманывать меня таким образом.

Я пожал плечами:

— Может, и не было. Но вы от этого только выиграли. У вас есть деньги, вы, как я слышал, собираетесь вскоре жениться. Поздравляю вас и вашу красавицу невесту. Вы говорили, что мечтаете жениться и завести семью, и вот благодаря мне ваша мечта сбывается. Возможно, я не был вашим самым честным другом, но я всегда был вашим лучшим другом.

Мигель встал со стула.

— Человек сам должен управлять своей судьбой, он не шахматная фигура, чтобы им манипулировали. Я никогда вас не прощу, — сказал он.

Поскольку он пришел в мой дом с намерением меня убить, я подумал, что если он никогда меня не простит — это значительное достижение.

— Когда-нибудь вы простите меня, — сказал я, — и даже поблагодарите.

Но он уже ушел. Я слышал, как он торопливо сбежал по лестнице, чуть не кубарем, и пытался отыскать входную дверь. Снизу доносился звук разбитых бутылок и падающей мебели, но это не имело уже никакого значения. Когда он ушел, я велел Роланду сказать девушке, Аннетье, что она может больше не прятаться. Теперь, находясь на моем попечении, она стала еще красивее, и намного. Я знал, что лучше Мигелю не встречаться с ней в моем доме, так как ее сияющее лицо неопровержимо свидетельствовало, что как любовник я его превосхожу, а учитывая, что он переживал сложные времена, лучше было поберечь его хрупкие чувства.

35

Мигель плохо помнил расположение мебели в своем доме, вдобавок повсюду стояли сундуки и коробки с недавними покупками. Стук в дверь раздался рано утром, еще до того, как солнечные лучи успели осушить росу, но служанка, наверное, уже ушла из дому, чтобы купить свежего молока и хлеба. Мигель проснулся с больной головой и неприятным чувством, что произошло что-то ужасное, о чем он даже боялся вспомнить.

Гертруда. Он погубил Гертруду ни за что, ради мелочной мести Алферонды, направленной против человека, который искренне хотел загладить свою вину и стать Мигелю другом. Паридо оказался всего лишь купцом, желающим защитить свои вложения. Злодеем был он, Мигель.

Лучше снова уснуть и не думать больше об этом, хотя бы еще несколько часов.

Но стук в дверь не дал ему уснуть. Он сполз с постели, впервые после переезда не получив удовольствия от своей полноразмерной кровати, которая не шла ни в какое сравнение с коротким чудовищем, на котором ему приходилось спать прежде, и поспешно накинул на себя халат и надел деревянные шлепанцы. Дом представлял собой лабиринт из сундуков и стоящей как попало мебели, и он дважды споткнулся по пути к двери на кухне.

Наконец он добрался до кухни и открыл верхнюю створку двери. На него обрушились приятные ароматы раннего утра — рыбы, пива и свежеиспеченного хлеба. Запахи были такими сильными, что его замутило, и он крепко зажмурился. Когда он снова открыл глаза, то увидел перед собой осунувшееся лицо Хендрика. Голландец потерял свою шляпу, и длинные волосы прилипли к лицу. Под глазом был шрам с запекшейся кровью, рубашка в крови. Мигель почему-то сразу догадался, что это не кровь Хендрика.

— У меня мало времени, — сказал он, — поэтому не буду настаивать, чтобы вы пригласили меня войти.

— Чего вы хотите?

Он начал новую жизнь и не хотел, чтобы его видели в компании с подобным человеком. В памяти всплыл давний разговор. Не обещал ли Хендрик убить Мигеля, если тот предаст Гертруду?

Однако было непохоже, чтобы Хендрик пришел убивать.

— Я пришел получить свои пятьдесят гульденов, — сказал он, стряхивая грязь с усов.

— Не понимаю, о чем вы?

— Мы с вами заключили контракт. Сделку. Вы предложили мне деньги, а я обещал сделать за вас дело. Вчера ночью. Я нашел того человека и сделал дело.

Иоахим. Он побил Иоахима.

— Но я не просил ничего делать. Я просто интересовался, можете ли вы это сделать.

— Ну, теперь уж поздно спорить и придираться к деталям. Дело сделано, и мне нужны деньги. Тем более что они у вас есть. — Он засмеялся и закашлялся. — Человек побит, а мне нужно убраться из города поскорее, пока стражники меня не схватили.

— Я вам ничего не дам, — сказал Мигель. — Я вас ничего не просил делать.

Грозная сила, которая всегда исходила от Хендрика, вырвалась наружу. Его лицо побагровело и зрачки расширились.

— Слушайте, Еврей, вы дадите мне эти деньги, если не хотите навлечь на себя проблемы, о которых даже не подозреваете. Если меня схватят, я не премину сообщить, что это было ваше поручение, так что подумайте об этом, и побыстрее. Я знаю, вы не хотите, чтобы нас видели вместе, поэтому давайте покончим с этим.

Стоило потратить пятьдесят гульденов, чтобы Хендрик исчез, поэтому Мигель пошел и отсчитал нужную сумму монетами, полагая, что Хендрик вряд ли возьмет банкноту.

— Насколько сильно вы его побили? — спросил он, протягивая деньги.

— В этом все дело, — сказал Хендрик. Он потер рукавом шрам на щеке. — Сильнее, чем я планировал. Думаю, зачем ему оба глаза. И одного довольно.

У Мигеля пересохло во рту.

— Вы ему вырвали глаз?

— Не вырывал, — поправил его Хендрик. — Он сам вытек. Такое иногда бывает, и что проку жаловаться, если ничего нельзя поправить.

— Убирайтесь, — сказал Мигель тихо.

— Он не понял, что произошло, почему я схватил его, и повалил на землю, и стал бить ногами по лицу. Он все время спрашивал: "Почему, почему, почему?.." — как девчонка, которую трахают в первый раз. Но я ценю честность. Я сказал, пусть спросит у Еврея. Еврей ему скажет почему, так как Еврей заплатил за это.

Мигель закрыл глаза и отвернулся. Молчание показалось ему вечностью. Он повернулся к мерзавцу:

— Зачем вы это сделали? Почему вы ему так сказали?

— Потому что мадам Дамхёйс взяла с меня обещание, что я не причиню вам вреда, несмотря на то, как вы с ней обошлись. Поэтому я решил, раз я не могу причинить вреда вам, я сделаю что-нибудь другое. И вот придумал.

— Убирайтесь, — повторил Мигель.

— Я не заставлю себя ждать, можете не сомневаться. Удачи, Еврей.

Хендрик сделал вид, будто приподнял несуществующую шляпу, и бросился вприпрыжку наутек по набережной канала. Мигель стоял на пороге и смотрел ему вслед. Когда он исчез из виду, Мигель все стоял и смотрел туда, куда он скрылся.

Потом он не смог бы сказать, как долго простоял там, в безрадостном и тошнотворном молчании. Наконец он обернулся и увидел свою служанку, хлопотавшую на кухне и смущенно делавшую вид, что не замечает его, будто это обычное дело, когда по утрам мужчины стоят у открытой двери в нижнем белье и смотрят вдаль. Позднее он очнулся и, с удивлением осознав, что занимается делами на бирже, не мог вспомнить ни как туда попал, ни какие сделки уже заключил. Интересно, подумал он, не благоразумнее ли эти сделки тех, что он заключал в здравом уме. Как он мог думать о делах? Его подруга Гертруда погублена и будет вынуждена жить в изгнании до конца своих дней. Иоахим побит, и, возможно, его жизнь висит на волоске. Его брат разорен и унижен.

Он ждал, что к нему придет стража и будет задавать вопросы о его роли в этом избиении, но этого не произошло. Когда через несколько дней он отправился на поиски Иоахима, дабы принести ему подарки и удостовериться, что им занимается лучший врач, он обнаружил, что Иоахим с женой поспешно покинули город со своей долей выручки от торговли кофе, вероятно, опасаясь того, что Мигель может отнять деньги. Голландец уехал в уверенности, будто все его дружеские жесты были не более чем прелюдией к очередному предательству.

Мысль об этом тяготила Мигеля, и никакие его биржевые победы не могли облегчить этой тяжести. Однако несколько недель спустя, когда Ханна получила свободу от Даниеля, он взял ее в жены и поклялся, что не будет больше горевать. Окунувшись в радости семейной жизни, он обнаружил, что не так уж трудно забыть и Иоахима, и Гертруду и вновь получать удовольствие от занятия делами. Он успокоился. Алферонда оказался прав в одном: было бы полной глупостью бросать торговлю кофе. Слух о биржевой дуэли между Мигелем и Паридо разошелся широко, и напиток стал завоевывать популярность. Мигель видел, как торговцы, возбужденные этим чудодейственным напитком, неистово выкрикивают свои предложения на бирже. В тавернах по всему городу дельцы начали требовать, чтобы им подавали кофе вместо пива или вина. Мигель все еще мог осуществить свою мечту и заработать баснословные деньги.

После того как у Ханны родился ребенок, она обнаружила, что у нее нет времени учиться читать, как она планировала, но она не жаловалась, даже в душе. Мигель знал, что она ждала девочку, но мальчика, Самюэля, она полюбила ничуть не меньше. Они обсуждали, как сообщить Даниелю, что мальчик от него, но сделанного назад было не вернуть. Мигель любил мальчика как своего ребенка. Впоследствии, когда у них родился второй сын, названный в честь его настоящего отца, Мигель понял, что отдает предпочтение ему. Временами он упрекал себя в том, что повторяет ошибки собственного лишенного объективности отца, но ничего с этим не мог поделать. Ему оставалось заключить, что некоторые вещи заложены в человеке от природы.

Историческая справка

У большинства людей сейчас развитие бизнеса в голландский золотой век ассоциируется с торговлей картинами, которые считались скорее доставляющим эстетическое удовольствие товаром, чем предметами искусства, или с тюльпаноманией — сумасшедшей лихорадкой на рынке в 1630-е годы, так напоминающей недавний наш доткомбум с последующим крахом. Однако меня бизнес этого периода привлек своим абсолютным новаторством. Было бы преувеличением утверждать, что бизнес, каким мы его привыкли видеть сегодня, зародился в Нидерландах в семнадцатом веке, но справедливо предположить, что истоки современного бизнеса можно найти в этой эпохе и в этой стране. Голландцы разработали новые методы торговли — акционерные общества, товарные рынки, фьючерсы, акции и иные формы спекулятивной торговли: по большей части из необходимости. Окончив тяжелую и продолжительную войну с Испанией, голландцы в семнадцатом веке обнаружили, что у них нет ничего особенно ценного, кроме делового чутья, и благодаря этому коммерческому таланту сделали свою страну одной из самых могущественных в Европе.

Вдобавок данный период привлекал меня необыкновенной толерантностью голландцев. Победив испанцев-католиков, они предоставили католикам большую свободу, чем другие протестантские страны. Евреи также обнаружили, что во многих городах Соединенных провинций они могут пользоваться свободами, немыслимыми в остальной Европе. Испанские и португальские евреи, поселившиеся в Амстердаме, обнаружили, что их международные связи ценятся местными бизнесменами.

Я начал этот роман, представляя, что напишу о попытке контролировать товар, который только появился на рынке. Сначала мне показалось привлекательным написать роман о шоколаде, отчасти потому, что документы семнадцатого века, касающиеся шоколада, намного живописнее, чем документы, относящиеся к кофе, но кофе и бизнес сочетаются как нельзя лучше, и мой выбор кофе был очевидным. Как я написал в романе, кофе только начал приобретать популярность в Европе в середине семнадцатого века. К концу века кофе станет неотъемлемой частью общественной культуры практически во всех европейских столицах.

Дэвид Лисс Компания дьявола

Глава первая

В юности я не раз страдал от чрезмерной близости к игорным столам всех мастей и с ужасом наблюдал, как ее высочество Фортуна отдавала чьи-то деньги, необязательно мои, другому. Как человек бывалый, который готовился разменять третий десяток, я отлично знал, что нельзя позволять себе с головой окунаться в мир таких опасных вещей, как игральные кости и карты, этих орудий зла, — они сулят человеку надежду, а затем разбивают его мечты. Однако в редких случаях, когда кошелек мой наполняло чье-то чужое серебро, я делал исключение из этого правила. Если же этот кто-то задумал махинацию, которая гарантировала, что кость упадет или карты сложатся в мою пользу, так еще и лучше. Люди, которые придерживаются чересчур строгих моральных принципов, могут сказать, что получение преимущества столь бесчестным образом свидетельствует о том, как низко может пасть душа человека. Подобные люди сочтут, что мелкий воришка, душегуб или даже изменник родины лучше, чем мошенник за игорным столом. Возможно, так оно и есть, но я был мошенником на службе у щедрого покровителя, и это обстоятельство, по моему мнению, развеивало любые сомнения, если таковые были.

Я начинаю свое повествование с ноября 1722 года, когда прошло всего каких-то восемь месяцев после событий, связанных со всеобщими выборами, которые я описал в своем предыдущем рассказе. В начале того года грязные воды политики захлестнули Лондон, да и всю страну, и, схлынув, не сделали нас чище. Еще весной люди сражались, как гладиаторы, в услужении у того или иного кандидата, у той или иной партии, а осенью все выглядело так, будто ничего важного не произошло, а попустительство парламента и Уайтхолла продолжалось как ни в чем не бывало. Следующие выборы предстояли не ранее чем через семь лет, и люди уже не смогут вспомнить, что вызвало такой ажиотаж во время предыдущих.

Бурные политические события нанесли мне много ран, но моя репутация ловца воров в целом даже укрепилась. Обо мне писали в газетах, и хотя то, что могли обо мне сказать писаки с Граб-стрит, было по большей части совершенно непристойно, я стал знаменитостью и с тех пор не испытывал недостатка в клиентах. Безусловно, были и такие, кто предпочитал держаться от меня подальше, опасаясь, как бы предпринимаемые мною розыски не привлекли слишком много внимания, по скверному обыкновению. Но многим была по душе идея нанять человека, который бился на ринге, совершил побег из Ньюгейтской тюрьмы и не побоялся противостоять самым могущественным политическим силам во всем королевстве. Эти люди полагали, что раз парень способен на такое, он непременно найдет мерзавца, задолжавшего тридцать фунтов, узнает имя злодея, замышляющего похитить ветреную дочь, и отдаст в руки правосудия мошенника, укравшего часы.

Таковы были плоть и пиво моего ремесла, но ко мне обращались и с более необычными просьбами. Именно по этой причине я оказался в тот ноябрьский вечер в кофейне Кингсли, заведении, имевшем скверную репутацию, но в последнее время ставшем намного оживленнее. Кофейня Кингсли была игорным домом, который в прошлом сезоне приобрел популярность у бонтона и, возможно, будет пользоваться такой популярностью еще сезон или два. Жители Лондона не способны получать удовольствие от какого бы то ни было развлечения подолгу. Оно быстро им надоедает. Однако в настоящее время мистер Кингсли извлекает все преимущества, посланные ему счастливым случаем.

В дневные часы в заведении можно было выпить кофе или шоколада и почитать газету или послушать, как ее читают вслух. Однако после захода солнца только человек с железной конституцией мог внимать сухим словам. В зале было почти столько же шлюх, сколько и игроков. Причем необычайно миловидных шлюх. У Кингсли не найдешь больных или заморенных нищенок из Ковент-Гардена или Сент-Джайлса. Репортеры писали, что миссис Кингсли сама инспектировала девушек и допускала только тех, кто отвечал ее строгим требованиям. Тут же присутствовали и музыканты, игравшие веселенькие мотивчики, а неестественно худой акробат кривил свое походившее на маску смерти лицо всевозможными гримасами и изгибал свое скелетообразное тело в немыслимых позах при полнейшем равнодушии публики. Здесь подавалось посредственное вино — кларет, портвейн и мадера — разборчивым посетителям, слишком занятым, чтобы разбираться. Здесь же, что немаловажно, находилось и то, что их занимало, — игровые столы.

Мне трудно сказать, почему именно игровые столы Кингсли приобрели такую славу. Выглядели они точно так же, как в любом другом месте, но тем не менее лучшие люди Лондона давали своим кучерам адрес именно этого храма фортуны. После театра, оперы, раута или ассамблеи они направлялись именно к Кингсли. В фараона играли несколько высокопоставленных джентльменов из министерства и член палаты общин, больше известный своими щедрыми зваными вечерами, чем талантами законодателя. Сын герцога Н. проигрывал в пикет. Несколько оживленных франтов пытались обучить знаменитую комедийную актрису Нанс Олдфилд правилам игры в хазард, что, судя по всему, было непросто, ибо эта игра в кости была довольно запутанной. Великие здесь опускались, а низкие поднимались — и все это было крайне занятно, однако мои персональные склонности не имели в данном случае никакого значения. Серебряные монеты и банкноты у меня в кармане мне не принадлежали, и я не мог ими рисковать, подчиняясь собственным желаниям. Они предназначались для того, чтобы опорочить одного джентльмена, который унизил человека, по чьему поручению мне и предстояло состязаться в вероломстве и обмане.

Четверть часа я прохаживался по игорному дому, наслаждаясь светом бесчисленных канделябров и теплом, которое они давали. Зима в этом году выдалась ранней и суровой, снаружи стоял неимоверный холод, и все обледенело. Наконец, согревшись и воспрянув духом под воздействием музыки, а также смеха и заигрывания шлюх, я начал обдумывать свой план. Потягивая разбавленную мадеру, я стал искать глазами нужного мне человека, стараясь не привлекать к себе внимания. Сделать это было нетрудно — я разоделся как самый заправский щеголь, и если бы гуляки по соседству и обратили на меня внимание, они увидели бы лишь человека, желающего, чтобы его заметили, а это как ничто другое делает человека невидимым, не так ли?

На мне был камзол изумрудного цвета с золотом, расшитый до неприличия богато, жилет такого же цвета, но другого фасона, на котором сверкали медные пуговицы не менее четырех дюймов в диаметре. Бриджи были пошиты из тончайшего бархата, на туфлях было больше серебряных пряжек, чем блестящей кожи, а кружевные рукава напоминали мушкетоны в рюшах. Чтобы меня было и вовсе не узнать, на случай если встретится кто-то из знакомых, я надел массивный парик, какие были в моде в тот год у самых чванных господ.

Когда, как мне показалось, настал подходящий момент, я подошел к столу, где играл в качо нужный мне человек. Он был приблизительно одного со мной возраста, одет очень дорого, но в отличие от меня без рюшей и кричащих цветов. Его костюм был спокойного синего цвета, отделан красным кантом, со вкусом расшит золотой нитью и хорошо на нем сидел. По правде сказать, у него было привлекательное лицо, скрывающееся под париком с короткими завитками. С серьезностью ученого он посмотрел на три карты в своей руке и сказал что-то шлюхе, сидевшей у него на коленях. Она засмеялась, и я подумал, что именно так она завоевала благосклонность своего покровителя.

Это был Роберт Бейлор. Меня же нанял некий мистер Джером Кобб, которого Бейлор унизительно обыграл, причем исход игры, по мнению моего нанимателя, в большей степени объяснялся уловками, чем фортуной. Услышанная мною история разворачивалась следующим образом: проиграв значительную сумму денег, мой наниматель узнал, что Бейлор слывет игроком, который равно избегает как непредвиденности случая, так и дуэлей. Мистер Кобб, пользуясь своим исключительным правом джентльмена, вызвал Бейлора, однако Бейлор надменно извинился, не оставив ему ничего иного, как самому пойти на вероломство.

Ему понадобился человек, который мог бы служить его агентом в подобных делах, и он обратился к моим услугам — по его словам, исключительно благодаря моей репутации. Задание было простым. Согласно инструкциям мистера Кобба, я должен был сразиться с Бейлором в карты. Мистер Кобб нанял меня для этой цели, однако я не был единственным участником задуманной им игры. В нее также был вовлечен некий крупье игорного дома Кингсли, который должен был сделать так, чтобы я проигрывал когда захочу и, что еще важнее, выигрывал когда захочу. Унизив мистера Бейлора при максимальном числе свидетелей, я должен был шепнуть ему на ухо, дабы никто другой не услышал, что у мистера Кобба длинные руки.

Я приблизился к обитому красным бархатом столу, где играли в качо, и посмотрел долгим взглядом на шлюху Бейлора, а потом на самого Бейлора. Мистер Кобб рассказал мне обо всех особенностях характера своего врага, и, помимо всего прочего, мне было известно, что Бейлор не любил, когда на него смотрят незнакомцы, а франтов он ненавидел больше всего. Уставившийся на него франт не мог не привлечь его внимания.

Бейлор положил на стол все три карты, и два других игрока сделали то же самое. С самодовольной улыбкой он загреб кучку монет. Медленно поднял на меня свои узкие глаза. Освещение позволяло увидеть, что они были тусклого серого цвета и что зрачки покраснели — явный признак того, что он играл слишком долго, слишком налегал на вино и срочно нуждался в хорошем сне.

Его лицо немного портили кустистые брови и приплюснутый нос с широкими ноздрями. У него также были широкие скулы и квадратный подбородок, а его конституция говорила о том, что он отдавал явное предпочтение верховой езде, а не мясу и пиву. Все это производило впечатление властного человека.

— Смотрите куда-нибудь в другое место, сэр, — обратился он ко мне, — иначе мне придется научить вас хорошим манерам, чтобы восполнить досадную брешь в вашем воспитании.

— А ты, парень, оказывается, еще и грубиян, — сказал я, имитируя шотландский акцент, ибо, помимо франтов, как мне было сказано, Бейлор не выносил северных британцев; я был полностью экипирован, чтобы вызвать его гнев. — Я только на девчонку твою глянул. Если она тебе нужна только как грелка для колен, может, одолжишь мне ее ненадолго?

Его глаза сузились.

— Да ты не знаешь, что делать с женщиной, деревенщина, — парировал он, употребив обидное для шотландцев слово.

Я же сделал вид, будто оскорбление меня не задело.

— Я бы не позволил ей скучать, пока играю в карты. Это уж точно.

— Сэр, вы мне отвратительны, — сказал он. — Не только своими одиозными словами, но самим своим присутствием, оскорбительным для этого города и этой страны.

— Ничего не могу с этим поделать. Это ваша забота. Так вы одолжите мне девушку или нет?

— Нет, — сказал он тихо. — Не одолжу. Я вас вызову на дуэль.

Все ахнули. Я заметил, что вокруг нас собралась толпа. Около двадцати или тридцати зрителей — разодетые щеголи, отпускающие циничные шутки, и их размалеванные спутницы окружили нас плотным кольцом. Они переговаривались друг с другом возбужденным шепотом, а их веера хлопали, как крылья несметного множества бабочек.

— На дуэль, говорите? — сказал я со смехом. Я отлично знал, что он имел в виду, но делал вид, что не понял. — Если ваша честь настолько чувствительна, я помогу вам удостовериться, кто из нас двоих настоящий мужчина. На чем желаете драться — на клинках или на пистолетах? Уверяю, я отлично владею и тем и другим.

Он отрывисто засмеялся и дернул головой, будто не мог поверить, что еще существуют настолько отсталые люди, которые дерутся на дуэлях с помощью оружия.

— Я не располагаю временем для подобной грубой демонстрации варварства. Карточная дуэль, невежда, если желаешь. Знаком с качо?

— Да, это я могу. Забава для парней, леди и маленьких мальчиков, у которых еще волосы на груди не выросли, но если вам такое развлечение тоже по душе, не буду уклоняться от вашего смехотворного вызова.

Двое джентльменов, сидевших за столом, встали, уступив мне место. Я уселся и внимательно посмотрел на крупье. Это был коренастый мужчина с красным родимым пятном на носу. Его внешность полностью соответствовала описанию, которое мне дал мой наниматель мистер Кобб. Мы обменялись мимолетными взглядами. Все шло по плану.

— Еще стаканчик мадеры! — выкрикнул я, надеясь, что кто-то из разносчиков меня услышит.

Я достал из камзола изящную резную табакерку из слоновой кости и с показной неспешностью аккуратно достал щепотку омерзительного табака. Затем, обращаясь к мистеру Бейлору, сказал:

— Сколько думаешь поставить, парень? Пять фунтов? Десять для тебя многовато?

Его друзья засмеялись. Он фыркнул:

— Десять фунтов? Да ты с ума сошел? Первый раз у Кингсли?

— Я впервые в Лондоне, если вас это интересует. И что из этого? Уверяю, у себя на родине я завоевал репутацию надежного человека.

— Мне безразлично, из какой дыры Эдинбурга ты сюда явился…

— Негоже так обращаться с лэрдом Кайликина, — перебил я его, не представляя, ни где находится Кайликин, ни достаточно ли это значительное место, чтобы у него был землевладелец. Но я знал, что половина северных британцев в Лондоне утверждала, что они лэрды, и этот титул вызывал скорее смех, чем уважение.

— Мне безразлично, какое болото ты называешь домом, — сказал Бейлор. — К твоему сведению, у Кингсли не бывает ставок ниже пятидесяти фунтов. Если не можешь сделать такую ставку, убирайся и не порти воздух, которым я дышу.

— Тьфу, твои пятьдесят фунтов. Для меня это все равно что фартинг.

Я полез в карман и извлек бумажник, откуда вынул две банкноты по двадцать пять фунтов.

Бейлор изучил их на предмет подлинности, ибо фальшивые банкноты или пустое обещание разгульного лэрда Кайликина его никак не устраивали. Банкноты были выданы местным ювелиром, который имел хорошую репутацию, и мой противник был удовлетворен. Он бросил на стол две свои банкноты, которые я стал изучать, хотя у меня не было причин беспокоиться об их подлинности. Я просто хотел вывести его из себя своей неспешностью. Поэтому я рассматривал их со всех сторон, подносил к горящим свечам, тщательно изучал каждую написанную букву.

— Положи их на стол, — сказал он немного спустя. — Если ты непришел еще к заключению, то вряд ли когда-нибудь придешь, если, конечно, не попросишь о помощи какого-нибудь вашего шотландского провидца. К тому же моя репутация здесь хорошо известна, в отличие от твоей. Мы начинаем со ставки в пятьдесят фунтов, но последующие надбавки не должны быть ниже десяти фунтов. Понятно?

— Ладно. Начнем дуэль.

Я положил на стол левую руку с вытянутым указательным пальцем. Это был условленный сигнал для крупье, что я хочу проиграть эту партию.

Даже во времена, когда мне нередко доводилось играть в карты, я не находил особого удовольствия в качо, так как в этой игре слишком часто приходится принимать решения, исходя из неизвестных факторов. Иными словами, это состязание скорее в везении, чем в умении, а меня это мало интересовало. В игру играют неполной колодой — берутся лишь карты от туза до шестерки каждой масти. Всем игрокам сдается по карте, игрок делает ставку, и круг повторяется еще два раза, пока у каждого игрока не будет на руках по три карты. Туз считается низшей картой. Тот, у кого лучшие карты, выигрывает.

Мне достался туз червей. Неудачное начало в такой простой игре, где партии часто выигрываются просто более высокой картой. Я улыбнулся, словно только и ждал такую карту, и бросил десять фунтов на середину стола. Бейлор последовал моему примеру, и мой сообщник крупье сдал мне еще одну карту. Тройка бубен. Снова не повезло. Я прибавил еще десять фунтов, то же самое сделал Бейлор. Моей последней картой была четверка пик. Пропащее дело. Мы оба положили на стол по десять фунтов, и Бейлор велел мне выложить карты. Мне нечем было похвастаться, а у него было качо — три карты одной масти. Одной партией он лишил меня восьмидесяти фунтов — примерно половина того, что я мог заработать за год. Однако деньги были не мои, и мне велели их проиграть, так что жаловаться было не на что.

Бейлор грубо захохотал, как злодей из кукольного спектакля, и спросил, не желаю ли я еще больше себя унизить, сыграв еще одну партию. Я сказал, что не побоюсь ответить на его вызов, и снова дал знак крупье, что хочу проиграть. Соответственно, вскоре я потерял еще восемьдесят фунтов. Теперь я вел себя как человек, раздосадованный подобными событиями. Я что-то ворчал и бурчал и раздраженно пил вино.

— Можно сказать, — обратился ко мне Бейлор, — что вы проиграли эту дуэль. Теперь отправляйтесь восвояси. Отправляйтесь обратно на север, раскрасьте себя синей краской и больше не беспокойте наш цивилизованный мир.

— Я еще не проиграл, — ответил я. — Если, конечно, вы не трус, который обратится в бегство.

— Надо быть глупцом, чтобы бежать от легких денег. Что ж, тогда сыграем еще одну партию.

Хотя поначалу меня обуревали сомнения относительно участия в подобном обмане, я стал испытывать неподдельную неприязнь к этому Бейлору и предвкушал его поражение с огромной радостью.

— Никаких больше детских ставок, — сказал я, открывая свой бумажник и доставая оттуда банкноты на сумму триста фунтов, которые швырнул на стол.

Бейлор обдумал положение и сделал такую же ставку. Я положил на стол правую руку, загнув указательный палец, — знак, что в этот раз я должен выиграть, ибо настало время дать этому человеку испить его горькую чашу.

Я получил первую карту — шестерка треф. Неплохое начало, подумал я и положил еще двести фунтов на кучу банкнот. На какое-то мгновение я испугался, что у Бейлора могут возникнуть подозрения или опасения относительно моей храбрости, но он сам предложил поединок и не мог идти на попятную, не выглядя трусом. Действительно, он уравнял мою ставку и прибавил еще сто фунтов. Я радостно выложил еще сто фунтов.

Крупье сдал нам карты. Мне досталась шестерка пик. Я с трудом сдерживал радость. В качо три шестерки считались самой сильной комбинацией. Человек, нанятый моим покровителем, обеспечивал мою полную победу. Поэтому я прибавил еще двести фунтов. Бейлор уравнял ставку, но не стал ее поднимать. Неудивительно, если он начал волноваться. Его риск составлял восемьсот фунтов, и в случае проигрыша он понес бы значительную потерю. Насколько я знал, он был человеком со средствами, но не бесконечными. Только самые богатые лорды и купцы способны расстаться с подобными суммами безболезненно.

— В этот раз не повышаете? — спросил я. — Начинаете дрожать?

— Заткни свою шотландскую глотку, — сказал он.

Я улыбнулся, ибо знал, что у него не было никакой надежды, и мой герой-шотландец скоро узнает об этом тоже.

А затем я получил третью карту. Бубновая двойка.

Я едва поборол желание сказать крупье, что он ошибся. Он, без сомнения, хотел сдать мне третью шестерку. При такой огромной сумме денег моего покровителя, поставленной на кон, я задрожал от страха, что могу все проиграть. Однако я быстро овладел собой, понимая, что нас ждет что-то более волнующее, чем то, что замыслил крупье. Победа с тремя шестерками подозрительно смахивала бы на мошенничество, которое мы, собственно, и задумали. Мой сообщник, вероятно, сдаст Бейлору более слабые карты, и наш поединок решится более сильной картой. Проигрыш для моего противника не станет менее горьким от того, что получен не столь эффектными средствами.

Толпа, окружившая нас, стала еще гуще. Воздух разогрелся от жара тел и дыханий. Все складывалось так, как желал мой покровитель. Я взглянул на крупье, и он едва заметно кивнул. Он видел мои сомнения и разрешил их таким образом.

— Еще сотня, — сказал я, не желая ставить больше, поскольку запасы мистера Кобба начали истощаться.

Я предпочитал, чтобы у меня что-то осталось на случай, если Бейлор повысит ставку. Он так и сделал, добавив пятьдесят фунтов, после чего у меня осталось двадцать или тридцать фунтов из денег мистера Кобба.

— Сейчас мы увидим, деревенщина, кто из нас настоящий мужчина, — ухмыльнулся Бейлор.

Я тоже ухмыльнулся и выложил свои карты.

— Не такие блестящие, как хотелось бы, но, бывало, я выигрывал и с худшими.

— Может быть, — сказал он, — но не в этот раз.

Он выложил на стол карты. Качо. Причем не просто качо, а качо из шестерки, пятерки и четверки. Это была вторая лучшая комбинация в игре. Еще лучше могла быть только комбинация из трех шестерок. Я проиграл. И проиграл сокрушительно.

У меня закружилась голова. Что-то пошло не так, непоправимо не так. Я сделал все, как велел мистер Кобб. Крупье всем своим видом дал понять, что он человек Кобба. Я подавал условленные знаки. И тем не менее я должен был теперь пойти к моему нанимателю и сообщить ему, что я проиграл больше тысячи фунтов его денег.

Я взглянул на крупье, но он отвел взгляд. Бейлор смотрел на меня с таким вожделением, что я даже подумал, уж не собирается ли он пригласить меня вместо своей шлюхи проследовать в его комнаты.

Я встал из-за стола.

— Куда-нибудь собираешься, деревенщина? — спросил один из друзей Бейлора.

— Приветствую тебя, лэрд Кайликина! — выкрикнул другой.

— Еще партию? — крикнул Бейлор. — Или будем считать, что дуэль закончена и ты проиграл? — Он обернулся к своим друзьям. — Может, взять и купить на выигрыш этот Кайликин со всеми потрохами и прогнать его нынешнего хозяина прочь? Мне кажется, здесь на столе чуть больше, чем мне нужно.

Я ничего не ответил и хотел только поскорее убраться из этой кофейни, в которой стало нестерпимо пахнуть пролитым вином, потом и духами из цибетина. Я хотел, чтобы морозный ночной воздух остудил мое лицо, и обдумать, что же делать дальше. Мне было необходимо понять, почему все пошло не так, как было задумано, и придумать, что сказать человеку, доверившему мне свое состояние.

Должно быть, я шел намного медленнее, чем мне казалось, так как я едва дошел до двери, когда меня настиг Бейлор. За ним следовала вереница его друзей. Его лицо сияло, он праздновал победу. На мгновение мне показалось, что он собирается вызвать меня на дуэль, дуэль иного рода. По правде сказать, я бы был этому рад, ибо это облегчило бы мою совесть и дало возможность отомстить за себя в настоящем поединке.

— В чем дело? — спросил я его.

Я бы скорее позволил ему злорадствовать, чем стал от него убегать. Хотя меня было трудно узнать и, что бы я ни делал, это не могло запятнать мою репутацию, я тем не менее по-прежнему был человеком, не способным на бегство.

Он ничего не говорил, а только смотрел на меня. Потом наклонился, словно хотел похлопать меня по щеке, но вместо этого прошептал мне на ухо несколько слов.

— Полагаю, мистер Уивер, — сказал он, назвав мое настоящее имя, — теперь вы почувствовали, какие длинные руки у Джерома Кобба.

Глава вторая

С первыми лучами солнца я встал с постели ни отдохнувшим, ни посвежевшим. Я не мог уснуть, перебирая в памяти события вчерашнего вечера. Я силился понять, что же произошло, и представлял неприятный разговор с мистером Коббом, которому должен буду сообщить, что не отомстил за него, а, напротив, сделал его на тысячу фунтов беднее. Более того, его жертва знала о готовящейся хитрости, и Бейлор только еще раз унизил мистера Кобба. У меня было не менее дюжины серьезных гипотез, объясняющих то положение, в котором я оказался, но только одна имела какую-то логику. Однако, чтобы было понятно, почему я пришел к такому выводу, я должен сообщить моим читателям, что предшествовало описанным мной событиям.

До злосчастной игры в кофейне Кингсли я находился в услужении у мистера Кобба менее двух дней. Я получил от него записку в холодный, но ясный день и, поскольку ничто не мешало мне откликнуться на его просьбу, отправился в его дом на Своллоу-стрит неподалеку от Сент-Джеймс-сквер. Это был богатый дом в одном из новых районов столицы. Улицы здесь были широкими и чистыми, в отличие от других районов Лондона. И по крайней мере в тот момент на них практически не было нищих и воров. К сожалению, довольно скоро это отрадное состояние на моих глазах изменится.

Хотя день был ясный и приветливо светило зимнее солнышко, все же воздух был холодным, а улицы Лондона покрыты льдом и утоптанным снегом, из белого ставшим серым, а местами коричневым и даже черным. Воздух был пропитан густым тяжелым дымом. Не прошло и пяти минут, как мои легкие наполнились копотью, и вскоре я ощутил, как моя кожа покрылась слоем гари. Ранней весной, как только теплело, я всегда старался выбраться за город на день или два, чтобы проветрить легкие чистым деревенским воздухом.

Подходя к дому, впереди себя я заметил слугу с большим свертком под мышкой. На нем была расшитая золотом красная с бледно-зеленым ливрея. Он держался с высокомерием, говорившим о том, что он необыкновенно горд своим положением.

Я подумал, что ничто не вызывает такого негодования бедняков, как напыщенный слуга. И, словно мои мысли материализовались, вдруг парня окружила толпа из дюжины или больше маленьких попрошаек в лохмотьях, неожиданно появившихся из щелей между зданиями. Эти несчастные с напускным весельем принялись плясать вокруг него и всячески его дразнить, ну сущие демоны из ада. Они не могли придумать ничего более оригинального, чем выкрикивать: «Вырядился, как попугай» или «Только посмотрите на него — какой он важный». Слуга замер на месте, как мне показалось, от страха, но вскоре я понял, что ошибся. Нищие продолжали свой нелепый танец не больше полминуты, после чего слуга неожиданно ухватил свободной рукой одного из мальчишек за воротник его оборванного камзола.

Слуга был хорошо экипирован, что да то да. Его ливрея была почти по-военному хрустящей и чистой. Кроме того, у него была необычная внешность — широко посаженные глаза и слишком маленький нос по сравнению с комично пухлыми губами. Все это делало его необычайно похожим на утку, а в данный миг — на рассерженную утку.

Мальчишке, которого он ухватил за воротник, было от силы лет восемь. Одежда — такая оборванная, что, очевидно, не рассыпалась только благодаря грязи, удерживающей лохмотья вместе. Камзол был порван, и я увидел, что под ним не было рубашки. Штаны — в дырах, сквозь которые видна задница. Это могло бы выглядеть комичным на сцене и отвратительным, если бы он был взрослым. Но так как он был ребенком, его вид вызывал лишь глубокую печаль. Но самым душераздирающим были его ботинки. Они прикрывали только верхнюю часть его ног, и, когда лакей поднял мальчишку, стали видны грязные подошвы в мозолях и крови.

Остальные мальчишки, такие же оборванные и грязные, продолжали танцевать вокруг и обзываться. Теперь они бросали в лакея булыжники, на что он не обращал внимания, как гигантское морское чудовище, чью толстую кожу не могли поразить острые гарпуны. А лицо мальчика, которого он сжимал, тем временем посинело и начало дергаться, как у висельника в Ньюгейтской тюрьме.

Слуга мог запросто его задушить. Почему бы и нет? Кто станет наказывать человека, убившего воришку-сироту, паразита, заслуживающего не больше сочувствия, чем крыса. Как мой читатель узнает на последующих страницах, я не являюсь приверженцем самых строгих моральных принципов, если того требуют обстоятельства, но удушение ребенка, определенно, относится к категории вещей, которые я не могу допустить.

— Отпусти мальчишку, — сказал я.

Ни попрошайки, ни ливрейный лакей не видели, как я подошел, и разом повернулись ко мне. Я держался прямо и шел с важным видом, ибо давно узнал, что уверенный вид значит гораздо больше, чем права, сопряженные с какой-то должностью.

— Отпусти мальчишку, — повторил я.

Лакей только фыркнул в ответ, как рассерженная утка. Вероятно, увидев, что я одет просто и на мне нет парика, он заключил, что я отношусь к среднему сословию и, так как я не джентльмен, он не обязан повиноваться мне беспрекословно. Хотя он слышал в моем тоне приказ, это его не испугало. Наоборот, он разозлился еще больше и, как мне показалось, сжал мальчика еще сильнее.

Глядя на мальчика, я понял, что жить ему осталось недолго и медлить больше нельзя. Поэтому я вынул из ножен клинок и приставил его прямо к шее лакея. Я собирался его припугнуть, но при этом вовсе не собирался вести себя как болван, расточающий пустые угрозы.

— Я не позволю, чтобы мальчик задохнулся, пока ты раздумываешь относительно серьезности моих угроз. Через пять секунд, если не отпустишь мальчишку, я проткну тебя насквозь. Ошибаешься, если думаешь, что мне раньше не доводилось делать ничего подобного, и, по всей видимости, мне придется не раз поступать опрометчиво и в будущем.

Глубоко посаженные глаза лакея превратились в узкие щелки. Должно быть, он увидел по выражению моих глаз, что я не шучу, так как тотчас разжал руку, и мальчик упал на землю, где его подобрали товарищи и оттащили прочь. Почти никто из них даже не взглянул на меня, и только один услужливо поклонился, подбежав к нам поближе — достаточно близко, чтобы видеть нас, но достаточно далеко, чтобы убежать, если возникнет такая нужда.

Лакей продолжал на меня смотреть, но теперь в его взгляде была смертельная ярость. Вероятно, он думал, что если не удалось задушить мальчишку, может, получится это сделать со мной.

Я всем своим видом показал, что со мной это не пройдет, и убрал клинок в ножны.

— Не хочу пачкаться, — сказал я. — У меня даже слов нет для такого низкого существа, которое получает удовольствие, издеваясь над детьми.

Он посмотрел на мальчишек, которые теперь были на безопасном расстоянии.

— И близко не подходите к этому дому. Не знаю, как вы сюда попали, но, если приблизитесь, я передушу всех до одного. — Затем он снисходительно повернул свое утиное лицо ко мне. — Зря им сочувствуете. Это воры и злодеи, а ваши бездумные поступки только подвигнут их на новые выходки.

— Ну да. Лучше убить ребенка, чем подбодрить его.

Ярость на лице лакея сменилась еле сдерживаемым гневом, который заменял ему, как мне показалось, беспристрастное выражение лица.

— Кто вы? Что-то я не видел вас раньше на этой улице.

Я решил не разглашать свое имя, не будучи уверенным, что мой возможный работодатель хочет афишировать свою связь со мной. Вместо этого я решил назвать его имя.

— У меня дело к мистеру Джерому Коббу.

Выражение его лица снова неуловимо изменилось.

— Ступайте за мной, — сказал он. — Я служу мистеру Коббу.

Лакей изо всех сил пытался изобразить более подобающую гримасу и спрятать обиду, по крайней мере, пока не выяснит, насколько я важен для его господина. Он провел меня внутрь элегантного городского дома и попросил обождать в гостиной, где было множество кресел и диванов, обитых красным бархатом и украшенных золотым кантом. На стене висело несколько портретов в тяжелых золотых рамах. Между картинами были расставлены высокие зеркала, отчего помещение казалось наполненным светом. На стенах также располагались многочисленные серебряные бра, а на полу лежал огромный турецкий ковер тонкой работы. И дом, и район говорили о том, что мистер Кобб был человеком со средствами, а обстановка гостиной свидетельствовала о том, что он обладал определенным вкусом.

У богатых существовала привычка заставлять людей, занимающих более низкое положение, к которым, безусловно, относился я сам, бесконечно ожидать приема. Я не мог понять, почему тем, кто обладает неограниченной властью в королевстве, необходимо постоянно доказывать свое могущество. И было не ясно, хотели они доказать его мне или самим себе. Кобб не относился к подобным людям и во многом отличался от них, о чем мне вскоре предстояло узнать. Не прошло и четверти часа, как он появился в гостиной. По пятам за ним следовал его сердитый лакей.

— А, Бенджамин Уивер. Очень рад, сэр. Очень рад.

Он поклонился и жестом показал, что я могу сидеть, поскольку я вскочил со своего места, когда он вошел. Я поклонился и сел.

— Эдвард, — сказал он слуге, — принеси мистеру Уиверу стаканчик того восхитительного кларета. — Затем обратился ко мне: — Вы ведь не откажетесь от стаканчика кларета, не так ли?

— Только если он восхитителен, — ответил я.

Он улыбнулся. Мистер Кобб был крепок и улыбчив, лет за сорок, с морщинистым лицом и живыми ярко-синими глазами. Он производил впечатление веселого человека, но я давно научился относиться к веселым людям с подозрением. Иногда они действительно были такими, какими казались, а иногда за веселостью скрывали жестокость.

Как только Эдвард подал мне вино, которое действительно оказалось восхитительным и содержалось в изысканном хрустальном бокале, украшенном танцующими рыбками, Кобб устроился напротив меня в красном с золотом кресле, отхлебнул из своего бокала и закрыл глаза от удовольствия.

— Я слышал о вас, мистер Уивер, много хорошего. Говорят, вы находите потерянное. Также говорят, вы умеете превосходно маскироваться. Немаловажно для человека, о котором так много пишут газеты.

— Джентльмены могут знать мое имя, не зная меня в лицо, — сказал я. — Только очень внимательный человек может узнать кого-то в лицо в неожиданном для него месте. Правильно подобранный парик и камзол тоже помогают. Я научился подобным вещам на собственном опыте.

— Ваш опыт в подобных вещах хорошо известен. Так вот, у меня для вас есть задание, которое необходимо выполнить, оставаясь неузнанным. Все дело займет один вечер. Вы отправитесь в игорный дом, будете пить там, щипать шлюх и играть в карты на деньги, которыми я вас снабжу. Плачу пять фунтов. Что вы на это скажете?

— Скажу, что, если бы каждый мог заработать пять фунтов подобным образом, в Лондоне не осталось бы ни одного должника.

Он рассмеялся и начал рассказывать мне о Бейлоре, карточном шулере, который надул Кобба самым чудовищным образом во время игры в качо.

— Я могу смириться с проигрышем, — сказал он, — и даже могу смириться с тем, что, проиграв, выглядел глупо. Но с тем, что проиграл, как мне сказали, мошеннику, — с этим я смириться не могу. Я должен ему отомстить.

Затем Кобб объяснил мне свой замысел и сказал, что Бейлор должен быть у Кингсли на следующий вечер. Кобб уже сговорился с крупье, сдающим карты в качо, поэтому от меня требовалось только привлечь внимание к своей особе и вынудить Бейлора вызвать меня на поединок. Узнав о вкусах Бейлора, мы договорились, что мне следует нарядиться шотландцем-деревенщиной. Кобб был готов расцеловать себя от радости.

— Ловушка захлопнется так легко, — сказал он. — Жаль, я сам этого не увижу. Боюсь, мое присутствие может его насторожить, поэтому придется отказать себе в удовольствии.

Затем я поднял вопрос о денежных средствах, и Кобб сказал, что на этот счет не стоит беспокоиться. Он открыл свой бумажник, лежавший наготове, и достал внушительную пачку банкнот.

— Здесь тысяча двести фунтов, — сказал он, хотя по его виду нельзя было сказать, что он собирается отдать деньги в мое распоряжение. — Вы должны проигрывать понемногу, чтобы соблазнить его, но окончательный удар должен быть в районе тысячи. — Он по-прежнему не выпускал деньги из рук.

— Вероятно, вас беспокоит сохранность ваших денег?

— Здесь намного больше, чем я вам плачу.

— Даже в самых нелестных отзывах о моей репутации никто никогда не называл меня вором или мошенником. Даю слово чести, что буду распоряжаться вашими деньгами, как вы того желаете.

— Конечно, конечно. — И Кобб позвонил в маленький колокольчик, стоявший рядом на столике.

В комнату снова вошел лакей. На сей раз в сопровождении сурового мужчины приблизительно моего возраста, то есть лет тридцати. Либо у него был слишком узкий лоб, либо парик надвинут слишком низко, хотя первое было более вероятно, так как незнакомец обладал и другими недостатками — слишком большим носом картошкой, впалыми щеками и срезанным подбородком. Одним словом, это был чрезвычайно непривлекательный тип, являвший на пару с лакеем пример самой что ни на есть отталкивающей внешности. Я не считаю себя большим физиономистом, но их физическая непривлекательность подсказывала мне, что внешность может и вправду отражать натуру.

— Мистер Уивер, это мой племянник, мистер Тобиас Хаммонд, преданный слуга его величества в таможне.

Хаммонд нехотя поклонился. Я встал и ответил на поклон.

— Он служит в таможне его величества, — повторил Кобб.

— Понятно.

— Я просто хотел подчеркнуть его связь с таможней, — сказал Кобб.

— Хорошо, дядюшка, — ответил Хаммонд. — Полагаю, он это понял.

Кобб повернулся ко мне:

— Я не слышал ни одного достоверного сомнения в вашей честности, но, надеюсь, вы не будете возражать, если два человека засвидетельствуют, как я вверяю вашему попечению тысячу двести фунтов. Вы вернете мне эту сумму не позднее утра вторника вместе со всеми выигранными деньгами. Так как выигрыш будет получен в результате моего собственного плана, полагаю, вы не станете претендовать на процент от этой суммы.

— Разумеется. Если пожелаете, я могу вернуть деньги тем же вечером. — Мне самому хотелось вернуть их как можно раньше.

— Конечно, если только у вас не возникнет искушения их присвоить, — сказал он и засмеялся.

— Это очень большие деньги, и, естественно, такое искушение может возникнуть, однако я привык справляться со своими искушениями.

— Дядя, вы уверены, что поступаете мудро? — спросил племянник, мистер Хаммонд из таможни.

— Безусловно, — ответил Кобб.

Хаммонд недовольно сморщил свое и без того неприятное лицо.

— Можешь идти, Эдмонд, — сказал он слуге.

«Эдмонд», — подумал я. Кобб называл его Эдвардом. Когда слуга удалился, мистер Хаммонд принялся буравить меня своими злыми карими глазами.

— Как я понимаю, у этого мистера Уивера безупречная репутация, — сказал он, — но здравый человек никому не доверит такую сумму — это больше, чем можно честно заработать за многие годы.

— Сумма значительная, — согласился я, — но, если я украду эти деньги, мне придется скрываться, навсегда потерять доброе имя и лишиться дохода в будущем. Более того, если после выполнения задания пройдет слух, что мне была поручена подобная сумма и что доверие мистера Кобба не было обмануто, мой доход в будущем только увеличится. С моей стороны красть было бы крайне глупо. Однако это не мой план, а мистера Кобба. Я не напрашивался на доверие и не стану на нем настаивать.

— Если бы это были мои деньги, я бы заставил его подписать вексель, — заметил Хаммонд.

— Если бы это были твои деньги, ты мог бы поступать, как тебе вздумается. Своими деньгами я собираюсь распорядиться именно так. — Кобб говорил весьма добродушно. В его тоне не было никакой горечи, словно чувство уязвленного самолюбия было ему незнакомо. — Какой толк в бумагах, если у нас есть свидетели. Это одно и то же, кроме того, гарантия репутации мистера Уивера сильнее любой бумаги.

— Как пожелаете, сэр. — Хаммонд откланялся и удалился.

В последующие полчаса мистер Кобб рассказал мне все, что ему было известно о Бейлоре, о крупье и о том, что мне следует сказать, когда я одержу над ним победу. Я вышел от Кобба с уверенностью, что заработаю свои пять фунтов, но все же мне было немного не по себе, как, впрочем, и любому человеку, у которого при себе тысяча двести фунтов банкнотами. Мне хотелось лишь одного — выполнить задание и как можно скорее вернуться.

Выходя из дома, я заметил, что у дверей стоит лакей и наблюдает за мной. Он смотрел на меня с подозрением, будто следил, чтобы я ничего не украл по дороге. Трудно сказать, с какой стати мне было это делать, когда у меня в кармане лежала огромная сумма, доверенная хозяином этого Эдварда-Эдмонда.

Прежде чем переступить порог, я обернулся к лакею:

— Мистер Кобб назвал тебя Эдвардом, а мистер Хаммонд — Эдмондом. Так как же тебя зовут?

— Эдгаром, — сказал он, захлопнув дверь у меня перед носом.

Учитывая все, что я знал о плане, задуманном Коббом, я пришел к одному выводу: крупье выдал план мистеру Бейлору. Насколько мне было известно, он был единственным, посвященным в тайный заговор, помимо Кобба, Хаммонда и меня, а так как он раздавал карты, никто другой не мог подстроить столь плачевный результат. Он запросто мог предложить Бейлору полюбовно разделить выигрыш. Я чуть было не отправился на поиски мерзавца, чтобы выбить из него признание до возвращения к Коббу, но здравый смысл не дал мне этого сделать. Вполне вероятно, что крупье мог изменить ход игры в пользу Бейлора, но доказать это я не мог, и, прежде чем что-то предпринимать, мне были нужны дополнительные сведения. Соучастие крупье было одним из наиболее вероятных объяснений, но отнюдь не единственным. Я видел враждебность по отношению к мистеру Коббу как со стороны его лакея, так и со стороны племянника, и вполне возможно, что по крайней мере один из них также приложил к делу руку.

Выходит, чтобы спасти свою честь, у меня не было иного выбора, как пойти к мистеру Коббу, рассказать ему о случившемся и вызваться не только вернуть его деньги, но и выяснить, почему его план провалился. Я мало знал об этом человеке и не мог ручаться за его благоразумие. Возможно, он был просто несдержан в разговорах перед прислугой. Возможно, Бейлор прослышал об этом плане от друга или еще каким-то образом. Было бы неблагоразумно предпринимать какие-либо шаги, не получив дополнительных сведений.

Я постучался, лакей тотчас открыл дверь и встретил меня ухмылкой, сложив свои губы в подобие клюва.

— Еврей Уивер, — сказал он.

— Эдгар, душегуб и лизоблюд, настолько ничтожный, что никто не помнит его имени, — ответил я без обиняков, поскольку был зол, устал и не настроен играть в игры с этим человеком.

Он снова провел меня в гостиную, где на этот раз мне пришлось ждать не менее трех четвертей часа и тиканье напольных часов казалось мучительно громким. Я будто ожидал операции по удалению камней из почки — панически боялся ее, но понимал, что она неотвратима, и хотел только, чтобы все скорее началось, дабы скорее закончилось. Наконец явился Эдгар и пригласил пройти в кабинет. Мистер Кобб, одетый в спокойный коричневый костюм, выжидательно замер с улыбкой ребенка, предвкушающего леденец. В кресле напротив, зарыв нос в газету, притаился мистер Хаммонд. Он вскинул на меня глаза и вернулся к чтению, не сказав ничего.

— Полагаю, у вас есть известия, сэр, — сказал Кобб. Он сжимал и разжимал кулаки.

— Есть, — сказал я, когда он сел, — но это плохие известия.

— Плохие известия. — Улыбка исчезла. — Но деньги у вас?

Теперь мое присутствие вызвало интерес у Хаммонда. Он отложил газету и пристально посмотрел на меня. Его глаза едва выглядывали из-под завитого парика, как у черепахи из-под панциря.

— Боюсь, нет, — сказал я. — Все пошло не так, как вы планировали, сэр. Я не люблю оправдываться, но на этот раз не мог ничего изменить. Возможно, вас предал крупье, поскольку он сдал мне не те карты, а когда я проиграл, он и глазом не повел. Я долго обдумывал события вчерашнего вечера и пришел к заключению…

— Как я и предсказывал, — ровным тоном сказал Хаммонд. — Еврей украл твои деньги.

— Они потеряны в результате предательства, — ответил я, изо всех сил стараясь не выглядеть высокомерным или рассерженным, — но, уверяю вас, отнюдь не моего предательства.

— Да вам просто больше нечего сказать в свое оправдание! — выкрикнул Хаммонд.

Однако Кобб охладил его пыл взглядом.

— Если бы вы украли деньги, сомневаюсь, что вы бы пришли сюда сообщить об этом.

— Ба, — сказал Хаммонд, — он, вероятно, хочет получить свои пять фунтов вдобавок к тому, что украл. Ну и проходимец.

— Чепуха, — сказал Кобб, обращаясь скорее ко мне, чем к своему племяннику. — Однако вы, видимо, потеряли деньги, и хотя это не столь тяжкое преступление, тем не менее непростительное.

— Я проиграл их, но не могу винить в этом себя: я считаю, что был обманут и запутан. Уверяю вас, что не успокоюсь, пока мы не выясним, кто…

— Вы уверяете меня? — сказал Кобб. В его тоне послышалось что-то угрожающее. — Я доверил вам деньги, вы клялись, что не обманете моего доверия. Выходит, вашим уверениям грош цена.

— Такой результат был предсказуем, — заметил Хаммонд. — Полагаю, я и сам мог бы так поступить.

— Я не обманул вашего доверия, — сказал я Коббу, чувствуя, что теряю самообладание. Я был обманут так же, как и он, и его намеки мне не нравились. — Должен заметить, что это был ваш план, и он не сработал. Однако это не имеет значения, поскольку я решительно настроен…

— Говорите, мой план? — снова перебил меня Кобб. — Вы, оказывается, дерзкий малый, Уивер. Я этого не ожидал. Извольте, можете дерзить сколько угодно, но раз мы установили, что ущерб нанесен по вашей вине, вы обязаны признать, что должны мне тысячу двести фунтов.

— Совершенно верно, — кивнул Хаммонд. — Он должен вернуть долг немедленно.

— Вернуть долг? Сначала я должен узнать, кто похитил у вас деньги, и мне потребуется ваша помощь. Если соблаговолите уделить мне немного времени и ответить на мои вопросы, полагаю, мы узнаем, кто виноват.

— Начните с себя, — потребовал Хаммонд. — Вы клялись, что вернете деньги сегодня утром. Мы с Эдгаром слышали, как вы это говорили. Мы не потерпим ваших фокусов. Вы либо украли, либо потеряли большую сумму денег и еще собираетесь подвергнуть моего дядю допросу. Это уж слишком, если хотите.

— Боюсь, мой племянник прав, мистер Уивер, — покачал головой Кобб. — Мне грозит финансовый крах, если я пренебрегу этим долгом. Мне жаль, но я вынужден требовать вас вернуть деньги сегодня утром, как мы договаривались. Если вы не можете этого сделать, мне не останется ничего другого, как получить ордер на арест.

— На арест? — воскликнул я громче, нежели рассчитывал, так как уже с трудом сдерживал чувства. — Вы шутите.

— Я совершенно серьезен. Так вы можете расплатиться из собственных средств или нет?

— Не могу, — сказал я, и мой голос звучал жестко и решительно, как последнее слово разбойника с большой дороги на виселице. — И если бы мог, не стал бы этого делать.

Я предполагал, что Кобб будет расстроен тем, как обернулись события, но и представить не мог, что он отнесется ко мне подобным образом. Его обманул не я, а кто-то другой. Но он поставил меня в трудное положение, поскольку были свидетели, готовые подтвердить, что слышали, как я обещал вернуть Деньги, — а я их не вернул.

Такой поворот дела и требование Кобба выглядели подозрительно. Все было сложнее, чем мне представлялось. Кобб сделал так, чтобы свидетели слышали мое обещание вернуть деньги, но они не слышали, по крайней мере, насколько я мог судить, подробностей его хитроумного плана.

— То есть, по-вашему, я должен либо найти нужную сумму, либо отправиться в тюрьму, — сказал я. — Как это может быть в ваших интересах, если я не тот, кто вас обманул, а сидя в тюрьме, не смогу вернуть вам потерянных денег?

— И тем не менее вы оказались именно в таком положении, — сказал Хаммонд.

— Нет, — покачал я головой, — это не так.

Речь шла не столько о справедливости, сколько о порядке вещей. Отчего Кобб настаивал, чтобы я вернул деньги немедленно? Единственная причина, которая пришла мне на ум, повергла меня в изумление. Не оставалось ничего другого, как заключить, что крупье был заодно и с Коббом, и с Бейлором. Деньги вовсе не пропали. Это я пропал.

— Так вы хотите, чтобы я расплатился или отправился в тюрьму, — сказал я. — И все-таки мне кажется, что вы готовы предложить третий вариант.

Кобб засмеялся.

— Действительно, было бы жаль, если бы человека с вашими талантами погубил долг, который вы никогда не сможете выплатить. Поэтому я хочу позволить вам, скажем так, его отработать, как каторжники отрабатывают долги своим трудом в Новом Свете.

— Вот именно, — согласился Хаммонд. — Если не может вернуть деньги и не хочет садиться в тюрьму, он должен принять третий вариант и стать нашим слугой, связанным договором.

Я вскочил на ноги.

— Вы ошибаетесь, если полагаете, что я позволю с собой обращаться подобным образом. Вы увидите, сэр, что я не собираюсь выносить ваши уловки.

— Я скажу вам, мистер Уивер, что я увижу, — сказал Хаммонд и тоже встал. — Я вижу, что ваши предпочтения в данном деле не имеют никакого значения. Сядьте и слушайте.

Он вернулся на свое место. Я продолжал стоять.

— Прошу вас, — сказал Кобб более спокойным тоном. — Я понимаю, что вы разгневаны, но знайте, что я вам не враг и не собираюсь причинить вам вред. Я лишь хотел заручиться вашими услугами таким несколько необычным способом.

Я не собирался больше его слушать и быстрым шагом направился мимо него к выходу. На пороге, ухмыляясь, стоял Эдгар.

Позади послышался голос Кобба, непринужденный и спокойный.

— Обсудим детали, когда вернетесь. Я знаю, что вы должны сделать, и полагаю, вы это сделаете. Когда закончите, вернетесь ко мне. Боюсь, другого выбора у вас нет. Вы сами это скоро увидите.

Он говорил правду, так как выбора у меня не было. Я думал, что он у меня есть. Я думал, что это трудный выбор, но обнаружил, что мое положение гораздо хуже, чем казалось.

Глава третья

Я вышел из дома Кобба в середине утра, но меня шатало из стороны в сторону, как пьяного, словно я только что покинул пивную или публичный дом, где пировал всю ночь. Усилием воли я заставил себя собраться — у меня не было времени бить себя в грудь подобно Иову и сетовать на несправедливость. Я не знал, зачем Коббу понадобилось делать меня своим должником таким жестоким способом, но решительно хотел оставаться в неведении до тех пор, пока не освобожусь от его власти. Скажем, когда я рассчитаюсь с долгом и собью Кобба с ног, приставив клинок к горлу, вот тогда я с удовольствием выясню его мотивы. Если бы я начал выяснения под угрозой ареста, мне было бы невыносимо чувствовать себя просителем.

Тем не менее сегодня мне придется побыть именно просителем, и, с ходу исключив зависимость от Кобба, я сказал себе, что в мире существуют более благожелательные силы. Поэтому я потратился на наемный экипаж, решив, что несколько мелких монет не слишком усугубят мой чудовищный долг, и отправился в бедный и грязный район столицы, называемый Уоппингом, где мой дядя Мигель держал склад.

Улицу запрудили повозки, торговки устрицами и разносчики, так что выйти из экипажа прямо перед зданием было невозможно, и мне пришлось немного пройти пешком, вдыхая острый и соленый запах реки и почти столь же резкий запах, исходящий от нищих вокруг меня. Маленький мальчик, одетый в одну рваную рубашку, несмотря на сильный мороз, пытался продать мне креветки, вероятно стухшие еще неделю назад и испускавшие такое зловоние, что у меня стали слезиться глаза. Я не мог смотреть без содрогания на его окровавленные, покрытые угольной коркой ноги, на грязь, вмерзшую в его кожу, и из жалости бросил ему монету, решив, что только человек на грани голодной смерти может пытаться продать такие отбросы. Как только он отошел, едва заметно блеснув глазами, я понял, что попался на его удочку. По-видимому, в столице не осталось никого, кто был бы тем, кем казался.

Войдя в дядин амбар, я ожидал увидеть привычный деловой хаос. Дядя имел весьма приличный доход от импорта и экспорта, используя свои обширные связи с общинами португальских евреев, разбросанных по всему миру. Он привозил на продажу серую амбру и сироп, сушеные фиги и финики, голландское масло и сельдь, но главным образом занимался импортом испанских и португальских вин и экспортом британской шерсти. Как близкий родственник, я пользовался благами этой коммерции, получая в подарок бутылочку хорошего портвейна, мадеры или канарского вина всякий раз, когда навещал дядю.

Попадая в амбар, я неизменно видел целую армию работников, которые передвигали коробки, бочки и ящики с места на место, действуя слаженно и уверенно, словно мириады муравьев в кишащем муравейнике. Я ожидал увидеть высокие штабеля товаров, вдохнуть густой аромат пролитого вина и сладких сушеных фруктов. Но сегодня на складе трудилось лишь несколько грузчиков, а воздух, тяжелый и влажный, был пропитан запахом британской шерсти и чего-то еще более пагубного. Холодный склад был почти пуст.

Я огляделся, надеясь увидеть дядю, но вместо него ко мне подошел его помощник, работающий у него долгие годы, Джозеф Дельгадо. Как и члены моей семьи, Джозеф был португальским евреем, родившимся в Амстердаме и переехавшим в Лондон ребенком. Однако на первый взгляд он ничем не отличался от англичанина. Он одевался как человек из торгового сословия и не носил бороду. Он был хорошим малым, которого я знал с детства, и всегда имел для меня в запасе доброе слово.

— А, молодой хозяин Бенджамин! — воскликнул он.

Меня всегда забавляло, что он обращается ко мне, будто я все еще ребенок, но понимал, почему он это делал. Ему не нравилось называть меня Уивером, именем, которое я присвоил, когда ушел из отцовского дома еще мальчиком, и которое стало символом моего бунтарства. Он не мог понять, почему я отказывался вернуться к семейной фамилии Лиенсо, поэтому не употреблял ни того ни другого. По правде говоря, теперь, когда моего отца уже не было на этом свете, а с дядей и с тетей у меня установились теплые отношения, я не имел ничего против семейной фамилии. Но меня знали как Уивера, а на хлеб я зарабатывал благодаря своей репутации. Поэтому возврат был невозможен.

Я пожал его руку.

— Что-то тихо здесь стало.

— Да, — сказал он мрачно. — Действительно тихо. Как на кладбище.

Я всматривался в его видавшее виды лицо, а оно становилось все мрачнее и мрачнее. Морщины казались глубокими оврагами.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Думаю, поэтому ваш дядя вас вызвал. Так?

— Дядя меня не вызывал. Я сам пришел. — Затем, подумав над смыслом его слов, испугался самого плохого. — Ему хуже?

Он покачал головой:

— Да нет, не в этом дело. Чувствует он себя не хуже обычного. Дела идут неважно. Если бы только он мог доверить мне или еще кому-нибудь больше обязанностей… Боюсь, груз ответственности погубит его.

— Знаю, — сказал я. — Я ему уже не раз говорил об этом.

— Все потому, что у него нет сына, — сказал Джозеф. — Только на вас вся надежда, сэр.

Я покачал головой:

— Мой дядя не вынесет, если будет сидеть и наблюдать, как я гублю его дело. Я ничего не смыслю в коммерции и не имею ни малейшего желания учиться, зная, что любая ошибка будет для него пагубной.

— Но вы должны поговорить с ним. Должны убедить его больше отдыхать. Он у себя в конторе. Идите туда, дорогой мой. Идите.

Я пошел в заднюю часть здания и нашел дядю в его маленькой конторе. Он сидел за столом, заваленным конторскими книгами, картами и декларациями судовых грузов. В руке у него был оловянный кубок, наполненный густым вином, вероятно портвейном. Он смотрел в унылое окно, выходящее на Темзу, и не слышал, как я вошел.

Входя, я постучался.

— Дядя, — сказал я.

Он медленно повернулся, поставил кубок на стол и встал поприветствовать меня. Он справился с этой задачей, опираясь ослабевшей рукой на витую трость с набалдашником в виде головы дракона. Даже несмотря на трость, каждый шаг давался ему с трудом — он двигался очень медленно, будто брел по воде. Тем не менее он сердечно обнял меня и пригласил сесть.

— Хорошо, что пришел, Бенджамин. Зашел случайно, как я понимаю. А я собирался послать за тобой.

— Джозеф мне сказал. Что-то случилось?

Он наполнил еще один кубок ароматным густым портвейном и протянул мне дрожащей рукой. Хотя большую часть его лица покрывала аккуратно подстриженная борода, я заметил, что кожа была сухой и желтоватой, а глаза ввалились.

— Есть кое-что, с чем ты мог бы мне помочь. Но, как я понимаю, ты пришел по делу, так что давай сначала выслушаем тебя, а потом я расскажу о моих заботах.

Он говорил медленно, слова давались ему с трудом, он задыхался. Последние несколько месяцев он страдал плевритом — ему было трудно дышать и мучили сильные боли в груди. Иногда, к его ужасу и ужасу его близких, казалось, что он вот-вот сойдет в могилу, но болезнь отступала и дыхание налаживалось, хотя и было более болезненным и затрудненным, чем до приступа. Несмотря на то что его часто посещал модный врач с хорошей репутацией, регулярно пускающий ему кровь и выписывающий лекарства, дядя продолжал угасать. Я полагал, что ничего уже не могло ему помочь, кроме как уехать из Лондона, чей воздух в зимние месяцы был слишком грязен для человека с больными легкими. Но мой дядя и слушать об этом не хотел. Он не желал оставлять дело — мол, этим он занимался всю свою жизнь и не представляет, как жить без него. Он считал, что безделье убьет его быстрее, чем работа и грязный воздух. Насколько я знал, тетушка время от времени пыталась его переубедить, я же давно оставил такие попытки, полагая, что споры его только утомляют, а у меня не было в запасе доводов, к которымон мог бы прислушаться.

Я смотрел, как он тяжело, по-стариковски садится за свой большой дубовый стол у пылающего камина. Мой дядя не был высоким, а в последние годы округлился, как преуспевающий коммерсант-англичанин. Но после того как он заболел этим летом, его полнота растаяла, словно лед под лучами солнца.

— Ты неважно выглядишь, дядя, — сказал я.

— Не очень-то вежливо начинать с этого беседу, — сказал он, грустно улыбаясь.

— Нужно передать Джозефу больше полномочий и подумать о своем здоровье.

Он покачал головой:

— Моему здоровью уже не поможешь.

— Не хочу этого слышать…

— Бенджамин, моему здоровью уже не поможешь. Я смирился с этим, и ты тоже должен смириться. Мой долг перед семьей — оставить процветающее дело, а не ворох долгов.

— Может, позовешь Жозе, — предложил я, имея в виду своего брата, с которым не виделся с детства.

Он поднял брови, и на мгновение передо мной был прежний дядя, которого я знал до болезни.

— Ты и в самом деле волнуешься, если предлагаешь такое. Нет, я не собираюсь его беспокоить. У него свои дела и семья в Амстердаме. Он не может бросить привычную жизнь ради того, чтобы привести в порядок мои дела. Уверяю, у меня достаточно воли и сил, чтобы делать то, что я обязан делать. Что же привело тебя сюда? Во имя мира в моем доме, надеюсь, ты пришел не по просьбе твоей тети — мне и дома достаточно ее уговоров.

— Как видите, ее указания мне не потребовались. Но боюсь, сэр, я могу только усугубить ваши неприятности.

— Ты полагаешь, что не усугубишь их, не позволив помочь в том, в чем я могу помочь? Заболев, я отчетливо понял, что семья превыше всего. Если я могу тебе чем-то помочь, это доставит мне удовольствие.

Я не мог сдержать улыбку, видя его великодушие. Только человек с характером моего дяди мог обернуть дело так, будто я помогаю ему, прося о помощи.

— У меня неприятности, дядя, и хотя мне не хотелось бы утруждать вас, но, боюсь, кроме вас, мне не к кому больше обратиться.

— Я рад, что ты обратился ко мне.

Однако я вовсе не был этому рад. Много раз, подозревая, что мое финансовое положение непрочно, он давал мне понять, что готов оказать помощь. Я же, со своей стороны, взял в привычку отказываться от его предложений даже тогда, когда мне приходилось скрываться от судебных приставов, науськанных разгневанными кредиторами. Однако сейчас был другой случай. Речь не шла о том, что я жил не по средствам, — кто из людей моего положения не был повинен в подобной неосмотрительности? Я был обманут столь подло, что разрешить затруднение без посторонней помощи просто не мог. Просить денег, когда нуждаешься в них не по своей вине, было проще, но тем не менее решиться на это было нелегко.

— Дядя, — начал я, — вы знаете, что я всегда боялся злоупотребить вашей щедростью, но, боюсь, я оказался в самом неловком положении. Поймите, со мной поступили крайне подлым образом, и мне необходимы некоторые средства, чтобы раскрыть преступление, жертвой которого я стал.

Он сжал губы — то ли сочувственно, то ли от боли.

— Разумеется, — сказал он более холодно, чем я рассчитывал.

Вот человек, который не раз был готов вложить кошелек в мою руку. А теперь, когда я обратился к нему с просьбой, выказывает неохоту.

— Сколько тебе нужно? — спросил он.

— Боюсь, это большая сумма. Тысяча двести фунтов. Видите ли, один человек грозит сфабриковать иск на взыскание с меня долга. Мне необходимо расплатиться с ним, чтобы не попасть в тюрьму. На свободе я смогу раскрыть источник моих неприятностей и, надеюсь, вернуть деньги.

Я замолк, увидев, что дядя побледнел. Повисла тишина, прерываемая лишь его тяжелым дыханием.

— Понятно, — сказал он. — Я думал, речь пойдет фунтах о тридцати-сорока. Я мог бы осилить даже сотню. Но тысячи двухсот мне взять неоткуда.

Сумма была большая, но его колебание меня удивило. Ему доводилось иметь дело с куда большими суммами, он мог пользоваться значительным кредитом. Неужели он не доверяет мне?

— При нормальных обстоятельствах я бы без колебаний дал тебе столько, сколько ты просишь, и даже больше, — сказал он, и в его голосе появился знакомый мне за последние месяцы неприятный скрежет — признак того, что он взволнован. — Как ты знаешь, Бенджамин, я всегда искал возможность предложить тебе помощь и терзался оттого, что ты отказывался ее принять, но в делах моих произошла катастрофа. Именно по этой причине я собирался позвать тебя. Пока этот узел не будет развязан, я не смогу изыскать нужную тебе сумму.

— Что за узел? — спросил я. У меня защемило сердце и появилось неприятное предчувствие.

Он отвернулся к камину поправить огонь. Как мне показалось, ему было необходимо набраться храбрости начать свой рассказ. Прошла минута или около того — он ворошил поленья, и они вспыхнули с новой силой так, что разлетелись искры, — пока он снова не повернулся ко мне.

— Недавно я получил большую партию вин, очень большую партию. Как ты знаешь, я занимаюсь импортом португальских вин и в год получаю одну или две партии, которых достаточно, чтобы полностью заполнить склады. Это была именно такая партия. Как обычно, я застраховал груз, но это мне не помогло. Видишь ли, груз прибыл, как ему и полагалось, и был доставлен на таможню и зарегистрирован там. Сразу после разгрузки морская страховка перестает действовать, поскольку считается, что груз благополучно доставлен. Но он исчез.

— Исчез, — повторил я.

— Ну да. В таможне заверяют, что мой груз у них не значится. Утверждают, что мои записи поддельные. Более того, они угрожали возбудить против меня дело, если буду упорствовать. Намекали, что члены нашей общины в этой стране не могут рассчитывать на справедливость. Просто в толк не возьму! Я десятилетиями имел дело с таможенниками и, как ты понимаешь, всегда платил необходимую мзду, чтобы они испытывали ко мне добрые чувства. Никогда не слышал от них никаких жалоб насчет того, что я мало с ними делюсь. Я и понятия не имел, что они не удовлетворены моей щедростью. Вот же случилось такое!

— Они играют с вами? Удерживают ваш груз силой?

Он покачал головой:

— Нет никаких доказательств. Я разговаривал с таможенниками, которых знаю много лет и считал чуть ли не друзьями. Они не заинтересованы в моем крахе, так как привыкли к моим подношениям. Так вот, они сбиты с толку не меньше моего. Но могу сказать одно: пока этот груз не найдется, Бенджамин, я погряз в серьезных долгах. Требуют, чтобы я погасил аккредитив, и только благодаря бухгалтерским хитростям и переложениям еще не обнаружено, что я банкрот. Если бы речь шла о нескольких монетах, это не сказалось бы на моем положении, но тысячу двести фунтов мне взять неоткуда.

— А закон? — предложил я.

— Естественно, я начал официальное судебное расследование, но ты же знаешь, как работает правосудие. Сплошные проволочки, препоны и неясности. Думаю, пройдут годы, прежде чем я смогу получить какой-либо ответ.

Я обдумывал услышанное. Странно, что мой дядя оказался в долгах в то же самое время, что и я. Естественно, это не было простым совпадением. Я не сомневался, что все это было подстроено. Кобб неоднократно подчеркивал, что его племянник Тобиас Хаммонд служит в таможне.

— Могу я рассчитывать, что ты займешься расследованием этого дела с таможней, Бенджамин? Может быть, тебе удастся узнать, что произошло, и, узнав это, нам удастся добиться решения быстрее.

Я ударил кулаком по столу.

— Очень жаль, дядя, что это случилось именно с тобой. Кто-то специально сделал это из-за меня. Судя по всему, тебя разорили, чтобы я не смог получить помощь.

Я коротко поведал ему о задании Кобба, отчасти потому, что мне хотелось узнать, знакомы ли ему эти люди, и если знакомы, чтобы он рассказал мне о них. И по правде говоря, я надеялся, что после моих объяснений он не будет судить меня слишком строго за ту роль, которую я сыграл в несчастьях, которые на него обрушились.

— Я никогда о них не слышал. Могу навести справки, если хочешь. Если этот Кобб может тратить такие деньги на то, чтобы заставить тебя ему служить, он должен быть известным.

— Все, что ты можешь узнать, пригодится.

— Тем временем, — сказал он, — ты должен выяснить, чего он от тебя хочет.

Я колебался.

— Я к этому не готов. Мне невыносима мысль, что я должен стать марионеткой в его руках.

— Ты не можешь с ним бороться, не зная, кто он и почему так старается тебя обезоружить. Выдав, что у него на уме, он может также выдать секрет, как можно его побороть.

Совет был хорош, и я не мог им пренебречь. Я вынужден буду им воспользоваться. Однако я не был еще готов встретиться с Коббом. Я получил еще не все советы.

Я договорился о свидании со своим другом и постоянным помощником Элиасом Гордоном в кофейне «Борзая» неподалеку от Граб-стрит. Я думал, что застану его в кофейне с газетой и чашкой шоколада или более крепкого напитка. Однако он стоял снаружи, несмотря на снег, и горячо спорил с каким-то незнакомцем.

Человек, с которым спорил Элиас, был ниже его ростом, но шире в плечах и более крепким на вид, что было немудрено. Он был одет как джентльмен — на нем был добротный камзол и дорогой парик, перевязанный лентой, — но его лицо было красным, грудь выпячена вперед, а говорил он со злобой загнанного в угол уличного хулигана.

Элиас обладал многими добродетелями, однако в их число не входило умение ладить с уличными хулиганами или просто грубиянами. Элиас был высоким и нескладным, со слишком длинными руками и ногами даже для его стройной фигуры. Но всегда умудрялся излучать уравновешенность и добродушное чувство юмора, которые, по моим наблюдениям, так нравились дамам. То же самое можно было сказать о мужчинах и матронах, ибо, несмотря на свое скромное шотландское происхождение, он стал довольно известным в городе врачом. Его часто приглашали, когда нужно было пустить кровь, или залечить раны, или вырвать зуб, в самые высокопоставленные семьи столицы. Однако, как часто случается с людьми, которые умеют снискать расположение, он нажил при этом немало врагов.

Я поспешил к Элиасу, дабы удостовериться, что ему ничего не угрожает. Человек, зарабатывающий на жизнь кулаками, волей-неволей догадывается, что другие не любят, когда к ним относятся как к детям и слишком их опекают, поэтому я не намеревался открыто угрожать его врагу. Однако я рассчитывал, что само мое присутствие воспрепятствует опрометчивому рукоприкладству.

На улицах почти не было движения, и я без труда перешел через дорогу и вскоре стоял подле Элиаса.

— Повторяю, сударь, — сказал он, отвесив низкий поклон, отчего его завитой парик съехал ему на лоб, — я ничего не знал о вашем знакомстве с этой дамой и сожалею, что огорчил вас.

— Ты действительно будешь сожалеть, — сказал незнакомец, — потому что сперва я хорошенько отделаю тебя кулаками как уличную шваль, которой ты, собственно, и являешься, а затем сделаю так, чтобы ни одна дама или джентльмен в этом городе не пустили на порог такого гнусного интригана-шотландца.

Я прочистил горло и встал между джентльменами.

— Могу я поинтересоваться, что вызвало ваш спор?

— Не лезь не в свое дело. Я тебя знать не знаю. Если ты простой прохожий, проваливай. Если приятель этого проходимца, попридержи язык, не то тебе тоже придется узнать, что бывает, когда я зол.

— Это страшное недоразумение, — сказал мне Элиас. — Все это ужасное недоразумение. Я привязался к милой и скромной, можно сказать, очень скромной молодой леди, но оказалось, что она помолвлена с этим господином. Позволь представить тебе мистера Роджера Чанса. Мистер Чанс, позвольте представить вам мистера Бенджамина Уивера.

— Иди ты к черту, Гордон. У меня нет ни малейшего желания знакомиться с твоими друзьями.

— Но вам наверняка знакомо имя мистера Уивера, он ведь знаменитый боксер, самый искусный в боевых искусствах. Он также пользуется известностью как наемный головорез.

Я не спешил принять участие в их стычке, но Элиас, похоже, имел другое мнение.

— В любом случае, — продолжал он, — эта молодая леди, с которой я познакомился, одним словом, у нас завязались дружеские, но совершенно невинные, мне кажется, я уже упоминал об этом, отношения. Мы просто обсуждали философские принципы, представляющие интерес для пытливых молодых дам. Знаете ли, она проявила глубокое знание мистера Локка…

Его голос постепенно стихал, вероятно, по мере того, как до него доходила абсурдность собственных слов.

— Не предусматривают ли эти философские принципы необходимости снимать нижние юбки? — грубо спросил Чанс.

— Мы обсуждали вопросы анатомии, — объяснил Элиас.

— Сударь, — отважился я, — мистер Гордон извинился и объяснил, что находился в неведении. Он пользуется репутацией…

— Репутацией шельмеца! — воскликнул Чанс.

— Репутацией человека чести, и он никогда бы не позволил себе вторгнуться во взаимоотношения между мужчиной и женщиной, если бы знал, что таковые существуют.

Наверное, я никогда в жизни не говорил подобного вздора, но, чтобы уберечь своего друга, я был готов и на такое.

— Этот трус отказывается от дуэли, — сказал Чанс, обращаясь ко мне, — потому мне остается лишь побить его как собаку.

— Я не дерусь на дуэлях, — сказал Элиас. — Позвольте предложить вам медицинские услуги в качестве возмещения.

Хоть Элиас и был моим другом, я весь сжался, услышав предложение Элиаса, а Чанс уже был готов ответить на него подобающим образом, но тут нашу беседу прервал грохот. Мы все повернули головы в сторону, откуда он доносился, но ничего не увидели. Тем не менее были слышны удивленные крики прохожих, которые бежали откуда-то с Грейт-Черч-стрит. Через несколько секунд на дороге появился первый из нескольких фаэтонов.

Дороги обледенели и вдобавок были запружены пешеходами, повозками, а часто и крупным рогатым скотом, что делало их малопригодными для гонок фаэтонов. Тем не менее в этом сезоне на гонки была мода. Возможно, именно потому, что зима выдалась необычайно холодной и обледеневшие дороги были особенно опасными, это доставляло необыкновенное удовольствие беспечным и праздным молодым богачам. Я слышал, что десять невинных лондонцев было убито, а один гонщик тяжело ранен в таких состязаниях. Однако поскольку эти гладиаторы были отпрысками лучших семей королевства, ничего не делалось, чтобы их обуздать.

Когда мимо нас промчался первый фаэтон, мы с Элиасом невольно прижались к стене дома. То же самое сделал и мистер Чанс, хоть и держался на некотором расстоянии от нас, чтобы мы не подумали, будто стали союзниками в трудном положении.

Я мог лишь проклинать этот глупый спорт. Едва ли эти транспортные средства были предназначены для больших скоростей даже на сельских дорогах, где небольшой экипаж, запряженный одной лошадью и управляемый одним человеком, мог бы мчаться без риска для других. Возничий стоял в открытом экипаже и даже от небольшого толчка мог выпасть и погибнуть. Когда фаэтоны, управляемые лордами-молокососами или спесивыми юными сквайрами, проносились мимо нас, я пожалел, что никто из этих молодчиков еще не встретил заслуженную судьбу.

Когда фаэтоны скрылись из виду, мы все облегченно вздохнули, и некоторые прохожие уже были готовы отправиться по своим делам. Однако еще не все кончилось. Еще один искатель приключений с бешеной скоростью мчался в черно-зеленом фаэтоне, очевидно пытаясь догнать своих товарищей.

— Прочь с дороги, черт вас всех побери! — кричал юнец, пытаясь проехать по снова запруженной пешеходами улице.

И снова люди поспешили прижаться к домам, но один маленький мальчик, которому не было еще и пяти, потерял свою маму и остался стоять прямо на пути фаэтона.

Обычно кажется, что человек, с которым у тебя была стычка, обязательно злодей, но это часто совсем не так. Я увидел, как враг Элиаса — мистер Чанс, я обязан назвать его имя, — который стоял ближе всех из нас к ребенку, не думая о риске, бросился на проезжую часть и схватил мальчика. Он отскочил в сторону и поставил ребенка на ноги. По крайней мере, теперь он был не на самой дороге, но глупый возница летел прямо на них.

— Прочь с дороги, шельмец! — кричал он Чансу, но ему и в голову не пришло придержать лошадь. Он мчался прямо на человека, который только что спас невинного ребенка.

Чанс метнулся вбок и избежал копыт лошади, но от удара упал на землю и пополз прочь от фаэтона, однако не успел отползти. Колеса проехали по обеим его ногам. Возница обернулся, увидел, что он наделал, и принялся еще пуще нахлестывать лошадь. Прохожие с криками бросились к канавам, чтобы зачерпнуть навоза и метнуть в него. Но он ехал слишком быстро, и броски не попали в цель.

Мистер Чанс издал душераздирающий вопль, затем смолк и лежал на мостовой, как поломанная детская игрушка. Элиас бросился к нему и сначала проверил, жив ли он и в сознании ли. Убедившись, что тот жив, но без сознания, Элиас осмотрел его ноги. Он ощупал каждую по очереди. Руки его запачкались в крови, лицо потемнело от тревоги.

— На одной ноге только ушибы, — сказал он. — А вот другая сломана.

Я кивнул, старясь не думать, какую боль испытывает пострадавший, ибо я сам пережил перелом ноги — эта травма положила конец моей боксерской карьере. Именно Элиас лечил меня тогда, и, хотя многие полагали, что ногу придется ампутировать или в лучшем случае я никогда не смогу снова ходить, он полностью меня вылечил. Я сомневался, что его враг, даже если бы находился в здравом уме, мог понять, как ему повезло, что он оказался в руках именно этого хирурга.

— Помоги внести его внутрь, — крикнул он мне.

Вдвоем мы занесли пострадавшего в таверну и положили его на длинный стол. Потом Элиас написал длинный список необходимого и послал с ним мальчишку к ближайшему аптекарю. Пока мы ждали, бедняга Чанс пришел в себя и закричал от мучительной боли. Элиас дал ему немного вина, и через короткое время ему удалось произнести несколько слов.

— Черт тебя побери, Гордон, — сказал он, — если ты убьешь меня, чтобы уклониться от дуэли, тебя повесят.

— Признаюсь, именно в этом и состоял мой план, — ответил Элиас, — но теперь, когда вы его раскрыли, мне придется придумывать что-нибудь другое.

Шутка озадачила Чанса. Он пригубил еще немного вина.

— Спаси мне ногу, — сказал он, — и я прощу твое преступление.

— Сударь, — сказал Элиас, — я сверх меры восхищен вашим мужеством и тем, что вы пожертвовали собой, дабы спасти мальчика, так что обещаю: я приму ваш вызов, когда вы поправитесь, если перспектива нашпиговать меня свинцом поможет вашему скорейшему выздоровлению.

Чанс снова потерял сознание. По крайней мере, это избавило его от мучений. Вскоре мальчик-посыльный принес все необходимое, и Элиас принялся за работу, после чего пострадавший был доставлен домой. У меня не будет возможности рассказать о Чансе на страницах этой повести, поэтому сообщу любознательному читателю, что он практически полностью выздоровел, после чего послал Элиасу записку, в которой написал, что считает существовавший между ними долг полностью оплаченным. Не думаю, что этим бы закончилась история, если бы я не отговорил Элиаса послать мистеру Чансу счет на оплату оказанных услуг и компенсацию понесенных расходов. Тем не менее уверен, что Элиасу повезло.

Когда все закончилось, мы устроились в таверне. Элиас должен был успокоиться и привести свои чувства в порядок. Он потратил много сил, что всегда вызывало у него необычайный аппетит и жажду. Он с жадностью набросился на холодное мясо и хлеб с маслом, возбужденно тараторя в промежутках.

— Забавно, не так ли? Столько суеты из-за женщин. Ах, вы разбили жизнь моей жены. Ох, вы разбили жизнь моей сестры. Ах, вы разбили жизнь моей дочери. И почему они не могут оставить меня в покое?

— Вероятно, — сказал я, — ты мог бы вести себя более благоразумно, прежде чем разбивать жизнь женщинам. Для тебя это, может быть, и не имеет большого значения, а вот для мужчин, с которыми им приходится иметь дело, совсем наоборот. Подозреваю, твое присутствие ощущается долго после твоего ухода.

— Надеюсь, — ухмыльнулся он, — что это так.

— Ты отлично знаешь, что я вовсе не это имел в виду. Ты ведь не думаешь, что все эти женщины возвращаются к прежней счастливой жизни после того, как их мужьям, братьям или отцам стало известно об их похождениях. Неужели тебя это не беспокоит?

— Знаешь, Уивер, а ты зануда. Сомневаюсь, чтобы эти женщины не отдавали себе отчета в том, что делают. Если они решили немного поразвлечься со мной, почему я должен отказывать им в этом удовольствии.

Я мог с легкостью объяснить ему почему, но это было совершенно бесполезно. Элиас не мог отказать ни одной женщине, включая простушек и дурнушек. Насколько я его знал, в этом вопросе у него не было никаких тормозов, и было бы глупо надеяться, что мои объяснения могли хоть что-то изменить.

Он выжидательно посмотрел на меня, думая, что я продолжу лекцию, но, не дождавшись, проглотил большой кусок мяса и сказал:

— Слушай, Уивер, ты ведь хотел меня видеть по какому-то делу. Нас отвлекли, но теперь можно его обсудить. Лучшего времени не сыскать. — Он сделал большой глоток пива из кружки. — Полагаю, тебе нужна медицинская помощь. С радостью ее окажу, но учти, я потратил все свои наличные на медикаменты для Чанса. Оплати мой счет, и я целиком в твоем распоряжении.

Меня едва ли можно было считать человеком, у которого водятся лишние деньги, и мне не нравилось, что он сделал предложение, когда еда уже была заказана, но спорить мне не хотелось, и я молча согласился.

— Можешь меня выслушать или происшедшее выбило тебя из колеи?

— Не знаю, — ответил он. — Разве что твой рассказ будет интересным.

— На этот раз ты не будешь разочарован, — сказал я и начал рассказывать ему все по порядку, начиная с моей первой встречи с Коббом и заканчивая недавним свиданием с дядей.

Пока я говорил, Элиас перестал есть. Он смотрел то на меня, то куда-то мимо меня.

— Ты когда-нибудь слышал об этом Коббе? — спросил я, когда закончил свой рассказ.

Он медленно покачал головой:

— Никогда не слышал, что, согласись, довольно странно. Такой человек, с такими деньгами… Странно, что я никогда о нем не слышал, ибо он должен пользоваться известностью, а я знаю всех известных людей.

— По-видимому, мой рассказ тебя озадачил, ты перестал есть отбивную, — заметил я. — Согласен, рассказ мой странен, но ты слышал и постраннее. Так что тебя так озадачило?

Он отодвинул тарелку, явно лишившись аппетита.

— Как тебе хорошо известно, Уивер, я не отношусь к людям, которые живут по средствам. Поэтому Господь Бог придумал кредит, чтобы мы могли им пользоваться. И я в целом неплохо справляюсь со своими финансовыми делами.

В общем, он был прав, не считая случаев, когда мне приходилось вызволять его из домов предварительного заключения, куда он попадал за долги, о чем я ему и напомнил.

— Я обнаружил, что в последние несколько дней кто-то начал скупать мои долги. Замечу, не все, но большую их часть. Насколько могу судить, около трехсот или четырехсот фунтов невыплаченных долгов оказались в руках какого-то одного человека. А я-то все удивлялся, к чему все это и почему он не связался со мной. Кажется, теперь я понял.

— Кобб преследует моих друзей. Почему? Ты не в состоянии помочь мне вернуть ему долг, поэтому твой долг не имеет большого значения. Зачем ему нужно, чтобы ты был его должником?

Вероятно, Элиас вспомнил о своей отбивной, и к нему вернулся аппетит. Он пододвинул к себе тарелку.

— Не знаю, — сказал он, вонзая нож в мясо, — но мне кажется, было бы неплохо узнать. Лучше прежде, чем меня арестуют.

Глава четвертая

Как только я свернул на Своллоу-стрит, почти у самого дома Кобба меня окружили нищие. Их было четверо или пятеро. Это были те же оборвыши, которых я видел во время своего первого визита.

— Я тебя знаю, — сказал один.

Ему не было и десяти лет. Руки и лицо измазаны сажей и чем-то липким и коричневым, отчего его ярко-синие глаза казались еще синее.

— Это ты спас Кривого Люка от того лакея, да? — спросил он.

— Я не знал, что его так зовут, но я действительно помог мальчишке, — согласился я.

— Тогда какие у тебя могут быть дела с ними? — спросил он, кивая на дом Кобба.

Я остановился и внимательно посмотрел на парня.

— А у тебя? — И достал пару мелких монет, чтобы облегчить нашу беседу.

Он засмеялся и выхватил монеты с такой скоростью и ловкостью, что я засомневался, держал ли их вообще.

— Ну, не скажу, что у меня много дел с этим Эдгаром и его парнями. Нет, я просто люблю устраивать что-нибудь такое, из-за чего они сердятся на Эдгара, который слишком задирает нос. Он носится за нами — это правда. И бесится, когда мы к ним залезаем. Потому мы и продолжаем к ним лазать.

— А еще почему?

Он усмехнулся, обнажив гнилые зубы, как у старика.

— Ну, еще из-за денег. У них полно добра, которое легко сбыть.

— Что ты знаешь о Коббе?

— Да не очень-то много, — пожал он плечами. — Он не так часто выходит. А когда появляется, сразу садится в экипаж. Мы его пробовали дразнить, как Эдгара, но он не обращает внимания.

— А часто они принимают посетителей?

— Да не очень.

— Они не показались тебе странными?

Он задумался.

— Да нет. Странно только, что дом почти пустой. Такой большой дом, а живут в нем всего два джентльмена и один слуга. Всего один слуга, надо же. Пожалуй, и все. Живут довольно тихо.

— Ну, тогда на сегодня достаточно. — Я протянул ему свою визитную карточку. — Если заметишь что-нибудь интересное, найди меня.

Он смотрел на карточку с любопытством и полнейшим недоумением:

— Что это?

— Это карточка, — сказал я. — На ней написано мое имя и как меня найти. Если понадобится меня найти, попросишь кого-нибудь, чтобы тебе прочитали.

Он кивнул, будто я открыл ему некую священную тайну.

Под пристальным наблюдением маленьких попрошаек я постучался, и почти сразу же в дверях появился Эдгар, который окинул меня критическим взглядом.

— Удивлен, что вы так долго не появлялись.

— А теперь удивлен? — спросил я, подкрепив вопрос кулаками.

Я нанес ему удар в нос, скорее точный, чем сильный, и из носа тотчас потекла кровь. Лакей повалился на дверь, я сделал шаг вперед и ударил его в лицо прежде, чем он рухнул на пол. Удар пришелся в челюсть, и не сомневаюсь, что один или два зуба были выбиты.

Маленькие попрошайки радостно воскликнули, а я выволок лакея на крыльцо и закрыл за ним дверь. Пусть ребята делают с ним что хотят. Мне лишь нужно, чтобы никто не мешал, пока я разбираюсь с Коббом.

Я стремительно проследовал в гостиную и обнаружил там Кобба, будто он меня ждал. Повезло, что нет Хаммонда, подумал я, он-то орешек потверже. Кобб сидел, потягивая вино, и, как всегда, дружелюбно улыбался. Меня это не остановило. Я обнажил клинок и приставил к его горлу:

— Чего вы хотите?

Он глянул на клинок, но даже не поморщился.

— Это вы ворвались в дом, — сказал он. — Скорее, это я должен задать вам такой вопрос.

— Не играйте со мной, сударь, иначе вам придется отвечать на мои вопросы, лежа на полу и глядя на кончик своего носа.

— Едва ли вам стоит восстанавливать меня против себя, мистер Уивер. По крайней мере, пока я могу причинить вред вашим друзьям. Как, не сомневаюсь, вам удалось обнаружить, вы, а также некоторые из ваших союзников стали моими должниками. Я не хотел бы, чтобы кто-то из вас или все вы сгнили в долговой тюрьме. Хотя, как мне кажется, ваш дядюшка мог бы поправить положение, продав все свое имущество и оставшись нищим. Однако уверен, делать это ему вовсе не хочется. Но у него нет необходимости так поступать. Как вы понимаете, все в ваших руках.

— Чего вы от меня хотите?

— Уберите клинок, сударь, — сказал он. — Оружие вам не поможет. Вы не сумеете причинить мне вред, пока я обладаю такой силой над вами, и нет причины, мешающей нам стать друзьями. Полагаю, когда вы услышите то, что я собираюсь сказать, вы убедитесь, что я человек разумный. Не сомневаюсь, что мои методы и впредь будут вам не по душе, но поверьте, все будет намного проще, чем вам кажется.

Он был, безусловно, прав. Я не мог стоять весь день, приставив клинок к его горлу, и не мог причинить ему вред, пока он способен погубить моих друзей. Я убрал клинок в ножны, налил себе вина и сел напротив Кобба, презрительно глядя на него.

— Извольте рассказать.

— Это немудреное дело, мистер Уивер. Я искренне восхищен вами и вашими талантами и хочу, чтобы вы служили мне. Все предпринятые мной усилия имели целью заручиться, что так и будет. Надеюсь, вы простите мне эти ухищрения, но, полагаю, для меня это лучший способ получить ваши услуги, а для вас возможность понять, что вы имеете дело с необычным человеком.

— Не сомневаюсь, что предпринятые вами усилия обратить меня в вашего должника, разорить торговлю моего дяди и скупить долги мистера Гордона обошлись вам дороже и заняли больше времени, чем если бы вы просто меня наняли. Почему вы не предложили заплатить за мои услуги?

— Я предлагал, но, к моему сожалению, вы отказались. — Должно быть, он заметил мой недоуменный взгляд, потому что отрывисто засмеялся, отпил вина и стал отвечать на не заданный мною вопрос. — Не лично, как вы понимаете. Возможно, вы помните, что около двух недель назад к вам обратился некий мистер Уэстерли и предложил кругленькую сумму за выполнение услуги, но вы отказались от того и от другого. Когда стало ясно, что вас нельзя нанять для наших целей, пришлось применить более действенные меры.

Я вспомнил этого мистера Уэстерли, низкорослого, необычайно тучного человека, который мог передвигаться, только сильно размахивая руками, чтобы сохранять равновесие. Он был вежлив, почтителен и восхвалял мои таланты. Однако все это не имело никакого значения, так как то, что он просил меня выполнить, было не только невозможно, но и глупо до такой степени, что, извинившись, я выставил его вон.

— Так Уэстерли служил вам?

— Полагаю, точная иерархия не столь важна. Достаточно того, что я уже воспользовался вашим советом и попытался нанять вас, а вы отказались. Поскольку я не могу без вас обойтись, а вы не желаете продать свое время по доброй воле, мне пришлось принудить вас служить.

— И если я откажусь выполнить то, о чем вы просите, вы погубите моих друзей и меня самого?

— Мне бы этого не хотелось, но придется.

— А если я соглашусь?

Кобб радостно улыбнулся:

— Если вы выполните все, о чем я прошу, я сделаю так, что ваш долг испарится, так же как исчезнут заботы у ваших друзей.

— Мне не нравится, когда мне выкручивают руки, — сказал я.

— Было бы странно, если бы вам это нравилось, но обещаю, все будет предельно просто. Я с радостью заплачу вам тридцать фунтов за эту конкретную услугу, что, согласитесь, довольно щедрая плата. А когда вы выполните все, что требуется, и вы, и ваши друзья будете свободны от своих долгов перед нами. Все очень даже разумно. Думаю, вы с этим согласитесь.

Я ощутил приступ гнева. Я всем нутром противился тому, чтобы позволить этому человеку относиться ко мне как к своей игрушке и заставлять делать что-то против моей воли. К черту его тридцать фунтов. Однако какой у меня был выбор? Он тщательно разузнал обо мне все, что мог. И если я сам предпочитал отправиться в долговую тюрьму, чем выполнить его просьбу, то не мог позволить, чтобы мои друзья, так часто выручавшие меня в прошлом, пострадали из-за моей гордыни.

— Мне это не по душе, — сказал я, — и знайте, что после того, как я исполню все обязательства, вам лучше поостеречься и не попадаться мне на пути, так как я не могу простить подобного к себе отношения.

— Не нахожу, что это хорошая стратегия ведения переговоров. Она лишь препятствует тому, чтобы освободить вас и ваших друзей от долгов.

— Возможно, — сказал я. — Но вы должны осознавать, что заключаете дьявольскую сделку.

— Тем не менее уверен, что, как только наши пути разойдутся, вы станете относиться ко мне по-другому и поймете, что хотя я и выкручивал вам руки, но относился к вам великодушно, и не будете думать обо мне плохо. Поэтому не позволю, чтобы ваши угрозы удержали меня от моего щедрого предложения.

Видимо, у меня не было иного выбора, как подчиниться ему в настоящее время. Средства и способы выразить мое негодование найдутся позднее.

— Тогда имеет смысл напомнить мне, чего, собственно, вы хотите.

— Очень хорошо, — сказал он.

Улыбку он сдержал, но было видно, что он необычайно доволен собой. Я капитулировал. Возможно, он знал, что так будет, а возможно, не ожидал, что все пройдет так гладко. Я почувствовал сожаление. Не надо было уступать так легко, подумал я. Нужно было заставить его заплатить за победу кровью. Но тут я вспомнил об Эдгаре и успокоил себя тем, что эту победу нельзя было считать совершенно бескровной.

Кобб начал подробно объяснять мне, что я должен сделать. Естественно, он ничего не сказал, почему и тем более как это должно быть сделано. Однако не было сомнения: он желал, чтобы дело было сделано, и причем быстро.

— Если бы вы приняли предложение мистера Уэстерли, у нас было бы больше времени для планирования. Теперь мы лишены такой роскоши. Думаю, через два-три дня появится возможность, которую нельзя упустить.

Действительно, времени было мало. Я должен был выступить в роли грабителя и проникнуть в самый охраняемый во всем королевстве дом, в котором жили самые могущественные из частных персон в мире. На планирование подобных вещей требовались месяцы, а не несколько дней.

— Вы сошли с ума, — сказал я ему. — Как, по-вашему, я смогу проникнуть в этом дом? У них там повсюду охрана, собаки и бог знает что еще.

— Вы должны найти способ. Это входит в ваши обязанности, — сказал Кобб. — Ваши друзья рассчитывают на вашу изобретательность, так ведь?

— А если вам наплевать на вашего родственника и друзей, тридцать фунтов должны послужить вам хорошим стимулом. — Это был Хаммонд.

Я не заметил, как он вошел, но он стоял в дверях, глядя на меня с презрительной ухмылкой. Я не стал обращать внимания на Хаммонда и взглянул на Кобба.

— Родственника и друзей? — спросил я. — Вы преследовали кого-то еще, кроме моего дяди и мистера Гордона?

— Ха! — засмеялся Хаммонд. — Великий ловец воров еще не до всего докопался. Быть может, мистер Кобб, вы переоценили его.

— Есть еще один человек, — спокойно сказал Кобб. — Вы должны осознавать, насколько важно задуманное нами. Мы должны исключить любую возможность провала, поэтому, кроме двух упомянутых вам людей, мы также вмешались в дела…

— Подождите, сударь. — Хаммонд хлопнул в ладоши с детской радостью. На его уродливом лице эта радость выглядела гротескно. — Быть может, груз ответственности будет тяжелее, если вы не станете разглашать этих сведений. Пусть он гадает, кто следующий попадет в капкан. Так и надо сделать. Вы читали, что пишет Лонгин о возвышенном? Он замечает, что темнота страшнее любого монстра, даже самого ужасного, выставленного на свет.

— Не думаю, что в наших интересах заставлять джентльмена терзаться этим, — сказал Кобб добродушно. — А также я думаю, не стоит применять поэтическую теорию к делам человеческим. Прошу тебя, племянник, не путать жестокость и стратегию. Хотя поначалу нам пришлось выкрутить ему руки, теперь, когда все прояснилось, мы хотим, чтобы мистер Уивер был нашим другом. — Он повернулся ко мне. — Третий человек, на которого нам пришлось оказать давление, — это мистер Мозес Франко, ваш сосед и, как мне сказали, ваш особый друг.

Я почувствовал, как мое лицо залилось краской. Я и без того мучился, что из-за меня мой близкий родственник и лучший друг попали в кабалу, но нести ответственность за человека, с которым меня мало что связывало, было еще хуже. Дядя и Элиас хорошо меня знали, доверяли мне и понимали: я сделаю для них все, что в моих силах, — но осознавать, что благополучие едва знакомого мне человека висит на нитке и зависит от моей уступчивости, было нестерпимо.

— Франко! — воскликнул я. — Он мне никто. Зачем вы его впутали в это безрассудство?

Хаммонд сдавленно засмеялся.

— Никто, говорите. Вздор.

Кобб с серьезным видом легонько потер руки, как врач, подбирающий слова перед тем, как сообщить неприятное известие.

— Меня осведомили, сударь, что между вами и мисс Габриеллой Франко существует кое-какая связь. Меня неправильно осведомили?

— Неправильно, — ответил я.

В течение трех или больше лет я всем сердцем мечтал жениться на вдове своего кузена Мириам, но все кончилось плохо и без малейшей надежды на счастливую развязку. Хотя дядя Мигель желал этого союза, он тоже понимал, что крепость лежит в руинах, поэтому пытался подыскать мне партию, которая, по его мнению, благотворно скажется на моем домашнем хозяйстве и личном счастье. У меня вошло в привычку сопротивляться подобным попыткам, но иногда я наносил визит выбранной им даме, если находил ее достаточно интересной. Мисс Франко действительно была красивой женщиной с веселым характером и соблазнительной фигурой. Если бы мужчина женился на женщине исключительно из-за ее соблазнительных форм, я бы уже давно отдал себя узам Гименея. Но я полагаю, что следует учитывать также и другие соображения, немаловажным из которых является сочетание темпераментов. Я находил мисс Франко привлекательной во многих аспектах, она соответствовала моим чрезвычайно взыскательным вкусам в отношении слабого пола, но в целом скорее отвечала требованиям к менее серьезным отношениям, чем матримониальные. Не была бы она дочерью почтенного друга моего дядюшки, возможно, я бы добивался отношений, имеющих менее постоянную природу, но удерживался от этого из уважения к своему дяде и отцу дамы. В любом случае это не имело существенного значения, ибо после трех или четырех нанесенных визитов в дом Франко, признаюсь, я понял, что отец девушки мне столь же приятен, как и она сама. Потом я узнал, что в Салониках тяжело заболела бабушка юной дамы, и прекрасный ангел тотчас уехала туда ухаживать за родственницей.

Я собирался продолжить дружбу с вызывающим у меня расположение отцом, но все как-то не выдавалось возможности. А теперь, став источником его незаслуженных неприятностей, я опасался, что этот факт вряд ли будет способствовать установлению крепких дружеских связей.

— У меня нет никаких обязательств перед семьей Франко, так же как у них нет обязательств передо мной, — сказал я. — Их дела представляют для меня столь же незначительный интерес, как дела любого из моих соседей. Прошу вас не втягивать их в это дело.

— Клянусь честью, — воскликнул Хаммонд, — похоже, финансовое положение постороннего беспокоит его больше, чем дела друга! Думаю, следует оставить долги мистера Франко, скажем на всякий случай, в нашей власти.

Кобб покачал головой:

— Простите, но мой племянник имеет на это право. Возможно, если вы докажете, что являетесь нашим надежным партнером, мы его освободим в скором времени от долгов. А пока, поскольку это гарантирует нам ваше сотрудничество, долги мистера Франко останутся в нашей власти.

— Ошибаетесь, — тихо сказал я, — если думаете, что я беспокоюсь за него больше, чем за дядю. Мой дядя нездоров, и долги могут подорвать его и без того слабое здоровье. Если вы отпустите его из своего капкана, я сделаю все, что вы велите. У вас останутся в качестве гарантии Франко и Гордон.

— Признаюсь, мне известно, что он страдает плевритом, и у меня нет ни малейшего желания усугублять его страдания… — начал Кобб.

— Полно! — воскликнул Хаммонд. — Вы не можете диктовать условия, Уивер. Условия диктуем мы. Если вы не будете противиться, вашему дяде ничего не грозит. Нет нужды ссылаться на его здоровье. Вы не в том положении, чтобы торговаться, так как вам больше нечего нам предложить. Чем скорее вы выполните задание, тем скорее ваши друзья будут оставлены в покое.

Я понял, что выбора нет. Благополучие трех человек, а в случае Франко и моего дяди — и их семей, зависит от моего подчинения приказам Кобба. Тот факт, что выполнение этих приказов сопряжено с риском для моей жизни, по-видимому, ничуть не волновал моих новых работодателей. Они вели себя так, будто речь шла о выполнении пустяковой просьбы, тогда как на самом деле хотели, чтобы я проник в дом, укрепленный, как крепость, где жили люди столь могущественные и жадные, что одна мысль об этом вызвала во мне холодный ужас.

Глава пятая

Британская Ост-Индская компания вела свои дела в Лондоне в Крейвен-Хаусе, находившемся на пересечении улиц Леденхолл и Лайм. Здесь располагался не только особняк директората, но и склады, занимавшие большую территорию, ограниченную двумя упомянутыми улицами, а также Грейт-Черч-стрит на западе и Фенчерч-стрит на юге. По мере роста богатства Ост-Индской компании требовалось все больше места для хранения специй, чая, драгоценных металлов и, конечно, импортного полотна, муслина и ситца, которые пользовались необычайным спросом у жителей Британии. Сейчас, когда я пишу эти мемуары, спустя многие годы после описываемых событий, компания ассоциируется главным образом с чаем, а во времена моего детства чай относился к специям. Однако в описываемое мною время компания была известна во всем мире благодаря ее индийским тканям.

Каждый день, кроме христианской субботы, в светлое время суток в теплые месяцы можно было наблюдать постоянный поток носильщиков и возчиков, снующих с их бесценным грузом между складами компании и Биллингсгейтским доком, где разгружались и загружались корабли. Даже в холодные месяцы, когда судоходство практически прекращалось, этот муравьиный поток не иссякал, ибо самому почитаемому идолу, называющемуся прибылью, поклонялись вне зависимости от времени года.

Я был не особо сведущ в делах Ост-Индской компании, но знал следующее: Крейвен-Хаус охранялся чуть ли не армией, призванной защищать не только бесценные запасы на складах, но и сам Крейвен-Хаус. В отличие от других торговых компаний, таких как Африканская, Ливанская и, безусловно, Компания южных морей, получившая дурную славу и в стране, и в мире, Ост-Индская компания не была монополистом в своей торговле. Это была повсеместно признанная компания с историей, насчитывающей более ста лет. Серьезных конкурентов у нее практически не было, однако директора компании имели веские причины охранять свои секреты. Только глупец, причем большой глупец, мог отважиться бросить вызов такой организации. Возможно, я был способен проникнуть в дом быстро и хитроумно, но, когда человек сталкивается с силой, способнойтратить миллионы фунтов с легкостью, с какой я трачу пенни, он неизбежно обречен на неудачу.

Именно по этой причине я отказался от предложения мистера Уэстерли, когда он пришел ко мне несколько недель назад и предложил сорок фунтов (очевидно, вознаграждение снизилось по мере повышения расходов) за совершение поступка, который я счел невероятно глупым. А именно, я должен был проникнуть в Крейвен-Хаус, пробраться в кабинет одного из директоров и украсть документы, важные для предстоящего заседания совета акционеров компании. Я объяснил мистеру Уэстерли, что риск быть пойманным слишком велик, а последствия слишком серьезны.

Я вспомнил один случай, прогремевший несколько лет назад: некоему жулику по имени Томас Абрахам удалось украсть из Крейвен-Хауса шестнадцать тысяч фунтов. Он спрятался внутри здания, взял свою добычу и ждал, пока все не покинут территорию на ночь. К несчастью, он перестарался, укрепляя свою храбрость перед началом операции, и был вынужден покинуть надежное укрытие, чтобы справить нужду. Как раз во время этой злополучной, но вынужденной экспедиции он был схвачен. Мистер Абрахам был приговорен к смерти за свое преступление, но, проявив редкое великодушие, компания заменила этот приговор на пожизненные каторжные работы в одном из ее отдаленных поселений в Ост-Индии. Я не считал жизнь раба в тропиках, с жарой, болезнями, голодом и войной, такой уж большой милостью и всем сердцем желал избежать подобной судьбы.

С другой стороны, выяснилось, что мистер Кобб осознает трудности, с которыми я неизбежно столкнусь, и, желая, чтобы моя миссия увенчалась успехом, согласен пойти на определенные расходы, дабы облегчить мое проникновение в здание компании при условии, что я в каждом отдельном случае докажу их оправданность. Заручившись подобным обещанием, я отправился в путешествие, которое, как я полагал, не могло закончиться не чем иным, как катастрофой.

Покидая дом Кобба, я перешагнул через распростертое тело слуги Эдгара. Он был жив, я видел, как вздымается и опадает его грудная клетка, но маленькие попрошайки обошлись с ним довольно грубо. Прежде всего, он был совершенно гол, так как с него сорвали всю одежду, что было жестоко, ведь на улице стоял холод и земля обледенела. Во-вторых, у него вокруг глаз были раны и синяки, которых я не причинял. Я понял, что мальчишки его не жалели и били сильно. Мне никак нельзя было показывать своей слабости Эдгару, так как он не преминул бы меня за это наказать.

Я нанял экипаж, который отвез меня в Спиталфилдс, к таверне «Корона и челнок», где можно было найти человека, с которым мне требовалось срочно поговорить. В столь ранний час заняться мне было нечем, поэтому я заказал эль и сел с кружкой обдумывать ожидающие впереди неприятности. Я кипел от возмущения, и мысль о том, как меня использовали, вызывала неудержимый гнев, который не оставлял меня, даже когда я пытался думать о чем-нибудь другом. Однако признаюсь, я был заинтригован. Мистер Кобб поставил передо мной задачу, причем чрезвычайно сложную, и теперь мне было необходимо найти решение. Хотя я сказал тогда мистеру Уэстерли, что задание невыполнимо, теперь я понимал, что переоценивал трудности. Нет, оно не было невыполнимым, оно было лишь немыслимым. Однако при хорошем планировании я вполне мог справиться с тем, что от меня требовалось, и, возможно, даже легко.

Так я размышлял на протяжении двух, а возможно, трех часов, выпив пять, а может, шесть кружек эля. Признаюсь, я был не в самой своей лучшей форме, когда дверь таверны резко распахнулась и вошла группа из шести крепких молодых людей. Все они держались вокруг своего вожака. Присмотревшись к нему, я понял, что это Диваут Хейл собственной персоной — он-то мне как раз и был нужен. Он не скрывал, что расстроен, — голова повисла, плечи опущены. Его товарищи, одетые в одежду из грубого некрашеного полотна, окружили его и утешали как могли.

— В другой раз ты его достанешь, — сказал один.

— Он чуть тебя не увидел. Он поворачивал в твою сторону, но эта грязная шлюха с ребенком загородила дорогу, — сказал другой.

— Просто не повезло. Но ты его еще достанешь, — утешал третий.

Из толпы утешителей появился мрачный вожак, крепкий мужчина лет сорока с неухоженной огненно-рыжей шевелюрой и очень светлой кожей. Лицо украшали неопрятная борода и пятна, характерные для подобного цвета кожи, а также имеющие более зловещую природу. Но у него были яркие зеленые глаза, и, хотя на лице имелось множество веснушек и пятен, а также сотня шрамов, полученных в боях, он казался крепким человеком, которого так же трудно победить в горе, как Ахиллеса в задумчивости.

— Вы хорошие друзья, ребята, — сказал он своим товарищам. — Хорошие друзья и товарищи — это главное. С вашей помощью у меня в конце концов получится.

Он двинулся вперед, опираясь о стол, чтобы не упасть. С тех пор как я видел его в последний раз, он сильно сдал. Его немощность напомнила мне о дяде, и меня захлестнула новая волна грусти, ибо все, кого я знал, и всё, что я знал, приходило в упадок.

Он был широк в плечах и в груди, но похудел из-за болезни. Опухоль на шее, которую он безуспешно пытался скрыть под галстуком бурого цвета, бывшим когда-то белым, стала больше, а по пятнам на лице и руках можно было догадаться, что скрывалось под одеждой.

С большим трудом он подошел к столу с явным намерением утопить свои несчастья в пиве, но при этом внимательно осмотрелся вокруг, как хищник, который страшится большей угрозы, чем он сам. Затем он увидел меня.

К своей радости, я заметил, что его лицо немного прояснилось.

— Уивер, Уивер, рад тебя видеть, дружище. Но боюсь, ты пришел в ужасное время. Ужасное время. Все равно, садись ко мне. Денни, ну-ка принеси нам по кружечке. Вот и молодец. Садись сюда, Уивер, но прошу, не говори мне ничего грустного.

Я так и сделал и, хотя я уже выпил достаточно, не стал отменять заказа. Не успел я устроиться, как кружки, наполненные элем, появились перед нами. Я едва пригубил напиток, а Диваут Хейл жадно выпил половину своей кружки одним залпом.

— Я тебя вовсе не избегаю. Ты не думай, но время настало тяжелое, дружище, очень тяжелое. Накормишь семью, заплатишь хозяину за жилье, купишь свечей, обогреешь комнату, смотришь — и ни фартинга не осталось. Но если только заведутся хоть какие деньжата, да поможет мне дьявол, клянусь, я тебе верну все, что должен.

Я не то чтобы вовсе запамятовал, что был кредитором Диваута Хейла, но не придавал большого значения этому несущественному долгу. Я часто выполнял поручения бедняков и разрешал им платить, когда у них появлялась возможность. Большинство в конечном итоге расплачивалось то ли из благодарности за оказанную услугу, то ли из страха последствий — сказать трудно. Однако в случае с мистером Хейлом можно было скорее полагаться на первое, чем на второе. Он и его товарищи вряд ли кого бы то ни было боялись — подобных недругов они побеждали запросто.

Так или иначе, но я оказал ему хорошую услугу и теперь именно на этот факт рассчитывал. А поскольку он задолжал мне четыре шиллинга, он, возможно, более внимательно выслушает мое предложение. Около трех месяцев тому назад пропал без вести один из его людей, и Хейл попросил меня найти того. Он был его любимчиком и сыном кузена. Семья беспокоилась. Как выяснилось, причин для беспокойства не было. Парень сбежал с подавальщицей, пользующейся дурной репутацией. Парочка жила в Ковент-Гардене, наслаждаясь своим союзом и зарабатывая на жизнь древним ремеслом — очищая карманы. Мистер Хейл был разочарован и отнесся к поведению родственника с негодованием, но обрадовался, что парень жив.

— В последнее время, — сказал Хейл, — прокормить семью становится все труднее. Конкуренция со стороны дешевой материи из дальних стран, где рабочим ничего не платят, да местных ребят, что устраиваются за границами столицы, чтобы не подчиняться законам Лондонской компании. Нам платят вполовину меньше, столько, чтобы мы ноги не протянули от голода, а если что не по вкусу, полно других ребят, не таких разборчивых. Они покупают по дешевке и продают втридорога. Нас таких в Лондоне десять тысяч, десять тысяч занятых в этом ремесле. Если ничего в ближайшей время не переменится, если мы жизнь не наладим, в городе станет на десять тысяч нищих больше. Мой отец и его отец занимались этим ремеслом, и всем наплевать, станет еще одно поколение ткать ткани или нет. Главное, чтобы сейчас можно было получить их по дешевке.

Требовалось незамедлительно его успокоить.

— Я пришел не для того, чтобы выбивать долг. На самом деле я пришел предложить тебе денег.

Хейл поднял на меня глаза:

— Этого я никак не ожидал.

— Хочу дать пять фунтов в обмен на кое-что.

— Сгораю от нетерпения узнать, что может стоить такую кучу денег. — Он смотрел на меня с недоверием.

— Хочу, чтобы вы пошумели против Ост-Индской компании.

Диваут Хейл гомерически расхохотался. Ударил в ладоши.

— Уивер, когда мне опять взгрустнется, я вызову тебя. Ты исправил мое настроение. Нет ничего замечательнее, чем когда тебе предлагают пять фунтов за то, что ты хотел бы сам сделать бесплатно.

Всю свою жизнь Диваут Хейл ткал шелк. И хотя его трудолюбие и мастерство были бельмом на глазу его врагов, среди ткачей он считался вожаком. Впрочем, этот статус был столь же неофициальным, сколь и непререкаемым. Он и его сотоварищи по цеху вели войну, продолжающуюся без малого почти сто лет, против Ост-Индской компании, так как импортные товары, а именно прекрасные индийские ткани, составляли конкуренцию фланели и шелкам, которые они с таким трудом производили. Их главное средство протеста — общественные беспорядки — сослужило им в прошлом хорошую службу, и парламент не раз был вынужден уступать требованиям ткачей. Естественно, было бы глупо полагать, что ткачи могли добиться своего лишь таким образом. В королевстве, и особенно в Лондоне, было немало влиятельных людей, которые опасались, что импортные товары Ост-Индской компании способны нанести непоправимый урон британским тканям и обогатить одну компанию за счет отечественной промышленности. Таким образом, бурные выступления ткачей и интриги представителей интересов ткацкой промышленности в парламенте составляли, вместе взятые, ощутимый противовес могуществу жадных махинаторов из Крейвен-Хауса.

Улыбка начала сходить с лица Хейла, и он покачал головой:

— В прошлом мы были настроены бунтовать, но сейчас нет причин. Парламент бросил нам объедки, и на какое-то время мы довольны. Компания не давала нам повода стучаться к ним в ворота. И так как мы победили в последней битве нашей маленькой войны, затевать новую драку было бы неприлично.

— Кажется, я упомянул некий стимул, ради которого можно поступиться приличиями, — сказал я. — Пять фунтов. И само собой, списание твоего долга.

— Может, и упомянул. Чего ж не упомянуть-то. Упомянуть можно. Но не знаю, соглашусь ли я.

— Можно спросить, почему?

— Знаешь, где я был сегодня вечером с моими товарищами, которые были так добры ко мне? Я был в театре на Друри-лейн. Кое от кого — не буду говорить от кого именно, но с годами у меня возникли определенные связи — мне стало известно, что там собирается неожиданно появиться сам король. А знаешь, почему я так хотел встретиться с его германским величеством?

Сначала я подумал, что должна быть какая-то политическая причина, но потом быстро отказался от этой идеи. Ответ был очевиден. Пятна на коже Диваута Хейла и опухоль на шее были вызваны золотухой, которая у бедняков называлась королевским злом. Я сразу понял: он верит этим историям, будто одно прикосновение короля может излечить его болезнь.

— Ты же не веришь в подобную чушь! — воскликнул я.

— Еще как верю. Веками люди знали, что прикосновение короля лечит королевское зло. Я знаком со многими, которые говорят, что их родственники знают тех, кто вылечился от прикосновения короля. Мне надо стать на его пути, чтобы вылечиться.

— Знаешь, Диваут, ты меня удивляешь. Не ожидал услышать такое от тебя. Ты никогда не был суеверным человеком.

— Это не суеверие, а факт.

— Вот давай подумаем. До того, как королева Анна умерла, наш король Георг был просто Георгом, курфюрстом Ганноверским. Мог он тогда вылечить золотуху?

— Сомневаюсь.

— А Претендент? Он может вылечить золотуху?

— Не может, это точно. Он хочет стать королем, но вряд ли станет.

— Но парламент мог бы сделать его королем. Если бы сделал, мог бы он тогда тебя вылечить?

— Если бы он был королем, то мог бы меня вылечить.

— Тогда почему не направить в парламент петицию о том, чтобы тебя вылечили?

— Слушай, Уивер, я не собираюсь играть с тобой в софистику. Можешь верить во что хочешь. От того, во что я верю, тебе вреда нет. Поэтому нечего издеваться. Ты не страдаешь от этой болезни. А я страдаю. И вот что скажу тебе: человек, у которого королевское зло, способен на все, чтобы избавиться от него.

Я опустил голову.

— Ты прав, — сказал я, и мне стало стыдно, что я пытался разбить надежды больного.

— Прикосновение короля может вылечить меня, вот что я скажу. Нужно встать на пути короля, чтобы он прикоснулся к тебе. Но сделать это не так-то легко… Кстати, я слышал, что, когда ты бился на ринге, сам король был твоим поклонником.

— До меня тоже не раз доходили эти лестные слухи, но я не видел никаких доказательств тому.

— А ты искал доказательства?

— По правде сказать, не искал.

— Может, поискал бы, а?

— А какая разница-то? — спросил я.

— Прикосновение короля, Уивер. Это моя цена. Если хочешь, чтобы мои ребята пошумели у Крейвен-Хауса, поклянись: ты сделаешь все, что в твоих силах, чтобы я получил прикосновение короля. — Он сделал большой глоток пива. — Плюс пять фунтов и четыре шиллинга, о которых ты говорил.

В этом разговоре мы ходили кругами.

— К сожалению, ты ошибаешься, — сказал я, — если думаешь, что у меня есть нужные тебе связи. Ты забыл, какие неприятности я себе нажил во время последних выборов. У меня уйма политических врагов.

— Но у нас всего две политические партии, значит, если человек наживает врагов, он одновременно приобретает друзей. Закон природы, скажу я тебе, или что-то в этом роде.

Трудно сказать, чем бы закончился наш разговор, если бы его не прервал неожиданный шум — гневные возгласы, шум перевернутых стульев, глухой стук оловянных кубков друг о друга. Мы с Хейлом одновременно обернулись и увидели двух мужчин, стоящих друг против друга с красными от гнева лицами. Я узнал одного из них, невысокого крепыша со смешными кустистыми бровями, — он был ткачом из компании Диваута. Второго мужчину, который был выше ростом и такой же крепкий, я не знал. Судя по выражению лица Диваута, он был для него тоже незнакомцем.

Диваут Хейл с трудом выбрался из-за стола и направился к ним со всей поспешностью, на которую было способно его немощное и неловкое тело.

— Эй, что там такое? — решительно спросил он. — В чем дело, Фезерс?

Фезерс, тот, что был ниже ростом, отвечал Хейлу, не сводя глаз со своего противника:

— Этот мерзавец оскорбил всех нас, у которых родители приехали из Франции. Сказал, что мы паписты.

— Ничего подобного я не говорил, — сказал тот, что был выше ростом. — Думаю, этот парень пьян.

— Уверен, что это просто недоразумение,_:— сказал Диваут Хейл. — Мы не можем допустить здесь никаких неприятностей. Поэтому, что вы скажете, ребята, если я куплю вам обоим по кружке пива и мы забудем разногласия?

Тот, кого Хейл назвал Фезерсом, сделал глубокий вдох, будто готовился успокоиться. Лучше бы он готовился к чему-нибудь другому, так как его противник неожиданно нанес ему удар прямо в рот. Брызнула кровь, и Фезерс упал. Я не сомневался, что товарищи пострадавшего не преминут поквитаться с задирой, но тут раздался свисток констебля. Вошли двое мужчин в форме и остановились на месте происшествия. Я не успел удивиться, как так вышло, что они прибыли так быстро, а они уже поднимали Фезерса.

— Парень искал неприятностей, — сказал один из констеблей.

— Это точно, — согласился второй.

— Эй, подождите! — воскликнул Хейл. — А как же другой?

Другого и след простыл.

Мистеру Хейлу с трудом удалось убедить своих товарищей-ткачей остаться в таверне, пока он сопровождает жертву несправедливости к мировому судье. Его предложение вызвало бурный спор, из которого я понял, что мой друг находился не в самых лучших отношениях с несчастным мистером Фезерсом. Он тем не менее убедил остальных, что будет отличным защитником их пострадавшего собрата и что, если они явятся к мировому судье целой толпой, мировой судья может обвинить их в запугивании. Однако он попросил меня пойти с ним, так как, по его выражению, я знал кое-что о том, как работает правосудие.

Я действительно знал кое-что о правосудии, и судя по тому, что я видел, это дело показалось мне подозрительным. Констебли явились слишком быстро, а обидчик слишком быстро исчез. Тут явно что-что затевалось.

В помещении спиталфилдсовского мирового суда Ричарда Амбреда в ночное время было тихо и малолюдно. В тускло освещенной комнате находились лишь два констебля и клерк. В камине был разведен небольшой огонь, горели свечи, но их было мало, и комната больше походила на темницу. Мистер Фезерс, зажимавший свой нос платком, который был весь пропитан кровью, с изумлением поднял глаза.

— Итак, — сказал судья Фезерсу, — констебли говорят, что вы в пьяном виде напали на своего товарища. Это правда?

— Нет, сэр, я не нападал. Он оскорбил моих родителей, а когда я возразил ему, он ударил меня без всякой причины.

— Гм. Но поскольку его здесь нет, а вы есть, проще всего свалить всю вину на него.

— Есть свидетели, сэр! — громко выкрикнул Диваут Хейл, но судья и бровью не повел.

— И насколько мне известно, — продолжал судья, — у вас нет прибыльной работы. Это так?

— Нет, и это не так, — сказал Фезерс. — Я ткач, сэр. Я тружусь с другими ткачами в Спиннерс-Ярде. Вот этот человек, сэр, мистер Диваут Хейл, работает со мной бок о бок. Он меня знал еще подмастерьем, хотя я не был его учеником.

— Проще простого, — сказал судья, — привести товарища, чтобы тот сказал в твою защиту то или иное, но это не меняет того факта, что у вас нет работы и, следовательно, вы склонны к насилию.

— Это вовсе не так, — возразил Фезерс. У него от удивления округлились глаза.

— Но вы не можете доказать обратное.

— Простите меня, ваша честь, — решительно сказал я, — но мне кажется, этот человек только что доказал вам обратное. Мы с мистером Хейлом свидетели конфликта и готовы поклясться, что мистер Фезерс был жертвой, а не наоборот. Что касается его работы, мистер Хейл готов подтвердить ее наличие клятвой. Более того, не сомневаюсь, что найдется по меньшей мере дюжина других людей, которые это также подтвердят.

— Клятва ничего не значит, когда все это ложь, — сказал судья. — За долгие годы пребывания на этой скамье я научился различать, кто передо мной стоит. Мистер Джайлз Фезерс, из своего опыта я знаю, что человека, склонного к насилию и не имеющего средств к существованию, необходимо обучить ремеслу, благодаря которому он сможет жить лучше. Поэтому я заключаю вас в работный дом на Крайствелл-стрит, где вы научитесь ткать шелк, чтобы потом найти работу. Надеюсь, мне больше не придется видеть вас перед собой в подобном положении.

— Научусь ткать шелк! — вскричал Фезерс. — Да я умею ткать шелк, я собаку съел в этом ремесле. Я им зарабатываю на жизнь.

— Уведите его отсюда, — сказал судья констеблям, — и очистите зал от этих бездельников.

Думаю, если бы Хейл был в лучшей форме, он бы дал волю своему возмущению так, что сам угодил бы за решетку, но он был не в силах оказать сопротивление констеблю. Я тоже не был настроен сражаться и последовал за ним.

— Слышал я об этих штучках, — сказал он, — но мне и в голову не приходило, что подобное может случиться с одним из моих людей.

Я кивнул, так как и сам все понял.

— Что-то вроде принудительной вербовки ткачей.

— Ну да. Крайствелл-стрит — это частная организация. Владелец работного дома платит судье, который платит констеблям за то, что те без всякой причины арестовывают людей, владеющих этим ремеслом. Потом их отправляют в работный дом, якобы обучиться ремеслу. В том-то и парадокс. Все это не что иное, как рабство. Фезерс будет три месяца на них бесплатно вкалывать, а если вздумает сопротивляться — продлят срок.

— И ничего нельзя сделать? — спросил я.

— Кое-что сделать можно. Мне надо идти, Уивер. Необходимо нанять юристов и заверить свидетельские показания. Они рассчитывают, что мы глупы и не знаем своих прав. В большинстве случаев так оно и оказывается. Но не думай, они не на тех напали. Впредь подумают, прежде чем хватать моих людей.

— Рад это слышать. Э-э, понимаю, что у тебя полно других забот, и мне не хотелось снова заводить речь…

— Ты о бунте? Не беспокойся. У меня внутри все кипит от возмущения, и хорошая встряска не помешает, чтобы как-то успокоиться. А ты достань мне короля. Поклянись сделать все, что в твоих силах. Я тебе верю.

Глава шестая

И я поклялся. На мой взгляд, это было все равно как пообещать человеку, что его лотерейный билет окажется выигрышным. Даже хуже, ведь, насколько мне было известно, в лотерее, как и в любой другой азартной игре, можно смухлевать, а вот встречу с королем не подделаешь. В любом случае мое обещание решило дело. Двумя днями позже я был вечером на овощном рынке западнее Ост-Индских складов и занимался тем, что изучал капустные кочаны, продававшиеся по дешевке. Это была капуста, которую не продали днем, так что экономный и не очень брезгливый покупатель мог купить этот овощ по вполне сходной цене, если его не смущали личинки на листьях. К вечеру похолодало, я ощупывал кочаны руками в перчатках и недовольно морщился. Одет я был лучше большинства мусорщиков, что привлекало ко мне лишнее внимание, поэтому я почувствовал облегчение, когда операция началась.

За несколько минут до того, как часы пробили восемь, я услышал испуганный женский крик и понял, что мистер Хейл и его ребята исполняют свою часть договора. Вместе с другими припозднившимися покупателями, многие из которых воспользовались суматохой и удалились, не заплатив за покупки, я побежал на Леденхолл-стрит и увидел группу из тридцати-сорока ткачей, стоявших на морозе в не по сезону легкой одежде. У некоторых в руках были факелы. Другие бросали битые кирпичи, гнилые яблоки и дохлых крыс в стены, окружающие Крейвен-Хаус. Они обрушили на эти стены всевозможную критику, обвиняя компанию в том, что она третирует простых рабочих, замышляет снизить их жалованье, распыляет их рынок и восточной роскошью портит вкус британцев. Нелестные эпитеты были также высказаны в адрес Франции, поскольку не родился еще англичанин, который знает, как устроить бунт, не упоминая эту страну.

Многие справедливо критикуют британское правосудие за его инертность и нерасторопность, однако в данном случае такая медлительность была мне на руку. Чтобы разогнать толпу ткачей, констеблю пришлось бы разбудить мирового судью, обладающего достаточной храбростью, чтобы предстать перед ними и зачитать соответствующие статьи закона об охране общественного спокойствия и порядка. При таком раскладе у бунтующих был в запасе час до того, как будут призваны войска. Горькая ирония заключалась в том, что для прекращения насилия применялась сила. Такая система действовала безотказно долгие годы, да и нынешний опыт говорил о том, что достаточно выстрелить из мушкетов в одного или двух зачинщиков бунта, как остальные разбегутся кто куда.

Диваут Хейл заверил меня, что его ткачи продолжат шуметь до тех пор, пока им не будет грозить опасность. Словом, они не собираются из-за меня лезть под пули, но будут бросаться дохлыми грызунами до тех пор, пока это можно делать безопасно.

Это самое большее, на что они могли пойти по моей просьбе, а значит, я должен был проникнуть на территорию, взять то, что требовалось Коббу, и выйти прежде, чем солдаты разгонят бунтовщиков. Поэтому я поспешил свернуть на Лайм-стрит, миновав ткачей с их горящими факелами и вдохнув острый запах трудового пота, исходящий от их одежды. Здесь было совершенно темно, и поскольку все прохожие бросились смотреть на беспорядки, а охранники наверняка готовились к штурму ворот, я надеялся перелезть через стену относительно благополучно. Если бы меня обнаружили, я бы сказал, что за мной гнался разъяренный бунтовщик, видимо полагавший, что я имею отношение к компании, и раз, мол, именно «ост-индцы» оказались источником моих неприятностей, я рассчитывал на их помощь.

Поскольку мне нужно было объяснение на случай поимки, я не мог с собой взять никаких захватов, так как было бы странно обнаружить подобные приспособления у невинного прохожего. Итак, я перелез через стену без всяких замысловатых приспособлений, примитивным способом, который был в ходу у мальчишек и грабителей. Это оказалось довольно легко, в основном благодаря тому, что улица была пуста, поскольку все прохожие устремились на Леденхолл — посмотреть на беспорядки. Осматривая стену в дневное время, я обнаружил множество расщелин и трещин, послуживших отличной опорой для ног. Более всего мне мешал карабкаться тяжеленный мешок, набитый недовольно копошащейся живностью.

Несмотря на это, мне удалось взобраться на внешнюю стену, перехватив мешок из рук в зубы. На несколько секунд я замер, прижавшись к стене и осматриваясь по сторонам. Большинство охранников, как я и думал, оставили свои посты и были заняты тем, что выкрикивали ругательства в адрес ткачей, а те, в свою очередь, бросались в них падалью. Помимо криков, до меня доносился лязг металла, и я понял, что бунтовщики бьют в самодельные, из чего под руку попало, барабаны. Вот молодцы, ибо чем больше шуму и неразберихи, тем больше вероятности, что я смогу войти и выйти незаметно.

Спуститься со стены было труднее, чем на нее взобраться, но в двадцати футах южнее и ближе к складам я увидел небольшой холмик, где расстояние от верха стены до земли было в половину моего роста. По-змеиному я пополз к этому месту, чтобы спрыгнуть.

И тут меня заметили собаки. Пять или около того мастифов с драконьими головами бросились вперед, оглушительно лая. Когда они подбежали, я вынул из тяжелого мешка одного из кроликов, которых приобрел днем на рынке. И — сбросил его на землю. Кролик замер, соображая, где он находится, но, завидев собак, бросился наутек. Преимущество было на стороне кролика — в мешке он согрелся, а собаки явно замерзли на ночном морозе. Три пса погнались за добычей, поэтому пришлось сбросить второго кролика, за которым помчались оставшиеся два. Третьего кролика я приберег на будущее, когда стану уходить.

Затем я спрыгнул на мягкую землю, умело приземлившись на четвереньки. Я продолжал передвигаться на четвереньках, пока не проскользнул в проулок между складами и самим Крейвен-Хаусом. Теперь моя задача усложнялась, так как здание освещалось. Хоть я был одет как джентльмен и моя внешность не могла вызвать подозрений, я беспокоился, что клерки в здании обратят внимание на незнакомого человека. Мне только оставалось надеяться, что большая часть их уже разошлась по домам, а те, которые задержались на службе, что, как меня уверяли, было обычным делом, наблюдают за беспорядками с одинаковой долей любопытства и тревоги.

Я прокрался через сад, держась по возможности в тени, и открыл заднюю дверь, думая, что окажусь в кухне. Но меня подстерегали две неожиданности. Во-первых, помещение, в которое я попал, оказалось не кухней, а большим залом для собраний, человек на шестьдесят, а то и семьдесят, при условии, что все они будут стоять прямо и среди них не будет особо тучных. Вероятно, здесь проводилась продажа и обмен акций, а также аукционы, на которых большие партии ост-индских товаров продавались узкому кругу очень состоятельных людей. В это время суток зал был, естественно, пуст, чему я обрадовался.

Менее приятной неожиданностью было то, что к дверям оказался приделан колокольчик, звонивший, когда кто-нибудь входил.

Я бросился в дальний угол зала, спрятавшись между двумя книжными шкафами, рассчитывая, что, если кто-нибудь войдет даже со свечой, меня там будет не видно. Однако никто не появился, из чего я заключил: звон колокольчика — не достаточный повод, чтобы сюда ринулись слуги с факелами в руках. Мне бы хотелось также заключить, что в доме нет никого, кто мог бы услышать звон колокольчика, но к такому выводу мешал прийти скрип половиц у меня над головой.

Я снял верхнюю одежду, положил на пол мешок с кроликом, удостоверившись, что он туго завязан, и приготовился направиться вглубь здания. Мистер Кобб объяснил мне, как найти нужный кабинет. Он сказал, что кабинет находится на втором этаже в юго-восточной части здания. Больше он ничего не знал, и я сам должен был найти лестницу. Я прошел через зал к закрытой двери. Через щели не было видно света — хороший знак. Я нажал на ручку, обнаружил, что дверь не заперта, и быстро ее открыл. Если понадобится, я был готов сыграть роль человека, который пришел в Крейвен-Хаус по делу, а не вести себя как вор-домушник, которым я сейчас, по сути, и был.

В противоположной стене я увидел другую дверь. Она тоже была не заперта, и через нее тоже не проникал свет. Я смело открыл дверь и оказался в коридоре. Это было то, что нужно. Хоть я несколько потерял ориентацию, мне казалось, я знал, где находится главный вход в здание, — там, по моим расчетам, должна быть лестница. Я был в середине коридора, когда увидел свет. Он ослепил меня, но через несколько секунд я увидел, что ко мне приближается молодая женщина со свечой. Даже в темноте я понял, что она прехорошенькая. У нее были темные волосы, лишь отчасти скрытые капором, и большие спокойные глаза темного цвета — какого именно, я не разглядел. И хотя у меня в данное время была уйма неотложных дел, я все же не мог не отметить ее женственную фигуру, угадывающуюся под простым платьем.

— Ах, вот вы где, — сказала она. — Я решила, что из-за этих проклятых волнений вы не сможете войти, но, видимо, вы умнее, чем мне говорили.

Я уже хотел спросить, не Кобб ли ее послал, но придержал язык. Если бы в Крейвен-Хаусе у Кобба уже имелся свой человек с полной свободой действий, ему не был бы нужен я. Нет, тут было что-то другое.

— Интересно, кто это вам говорил, что я не умен?

Я увидел в полутьме, как у нее округлились глаза.

— Простите, сэр, я приняла вас за кого-то другого.

Не могу ручаться, но мне показалось, что она еще и покраснела. Видно, ей было очень неловко из-за допущенной ошибки.

Я приготовился сделать еще одно легкомысленное замечание, но вовремя осекся. Нужно, чтобы она приняла меня за клерка Ост-Индской компании, и я должен вести себя сообразно этому, а не как мужчина, увидевший красивую молодую женщину.

— Мне нет никакого дела до ваших ошибок, — сказал я и поспешил дальше с сердитым видом, что, как я полагал, было типичным для служащих Крейвен-Хауса.

— Сэр! — окрикнула она меня. — Одну минуту, сэр.

У меня не было иного выхода, как остановиться. Если бы я убежал, она бы сразу догадалась, что это кто-то чужой. Если бы на ее месте был мужчина, я, недолго думая, врезал бы ему, и он не смог бы мне больше мешать. Но у меня была слишком деликатная натура, чтобы ударить столь хрупкое существо, поэтому я обернулся и посмотрел на нее сердито, как усталый клерк, который должен сделать три срочных дела одновременно.

— Что такое?

Она протягивала свечу. Я не сомневался, что она хочет рассмотреть мое лицо, но потом сообразил: я думаю как человек, которому есть что скрывать, а она, вероятнее всего, думает как служанка.

— Я вижу, у вас нет свечи, и поскольку здесь почти везде темно, почему бы вам не взять мою. Я не хотела вас беспокоить, сэр, но из-за этих бунтовщиков опасаюсь за вашу безопасность.

Она поднесла свечу слишком близко к моему лицу, и на мгновение я был ослеплен отчасти ярким светом, а отчасти ее красотой. Мне хотелось отпустить какое-нибудь умное замечание, вроде того, что ее красота ярче свечного жира с фитилем, но я удержался, решив, что это не соответствовало тому, за кого я себя выдавал.

— Спасибо, — пробормотал я и взял свечу, думая, кем же надо быть, чтобы взять свечу у женщины в минуту опасности.

Ответ пришел сам собой — служащим Ост-Индской компании. И я поспешил туда, куда намеревался.

Хотя свеча была мне не нужна и я ее затушил, как только скрылся из виду, я был благодарен за полученные сведения, главным образом заключавшиеся в том, что дом практически пуст. Знание этого дало мне смелость действовать решительно, почти безрассудно. Я уверенно шел вперед, а найдя лестницу, поднялся наверх как человек, бывавший в Крейвен-Хаусе регулярно и на законных основаниях.

На площадке я быстро огляделся, чтобы проверить, нет ли непрошеных наблюдателей, но на верхнем этаже было столь же темно и безлюдно, как и на первом. Я уже хорошо ориентировался и быстро нашел нужный кабинет или, точнее говоря, тот, который мне казался нужным, так как у меня не было никакой уверенности, что я сделал правильный выбор. Уповая лишь на то, что так оно и есть, я вошел. В комнате было пусто, и я приготовился совершить воровство.

Ряд трудностей осложнял мое задание. Было темно, я не знал ни как выглядят искомые бумаги, ни чего бы то ни было об их владельце. У меня было крайне ограниченное время на поиски, а если меня поймают или я не найду нужных Коббу документов, последствия будут одинаково плачевными.

Мои глаза привыкли к темноте. Факелы, которыми размахивали на улице негодующие ткачи, немного освещали комнату. Не обращая внимания на крики бунтовщиков, я начал осматривать кабинет. Света было вдоволь, чтобы рассмотреть обстановку — письменный стол, несколько стульев, книжные полки, пристенные столы и так далее, — но недостаточно, чтобы прочитать издали названия книг или рассмотреть, кого изображают картины на стене. На столе лежала стопка документов, и я решил начать с них.

Кобб рассказал мне столько, сколько считал нужным, явно полагая, что лишнего мне знать не следует. Я должен был искать в бумагах мистера Эмброза Эллершо, одного из членов правления комитетов, который уехал на два дня в свое загородное поместье. Правление комитетов готовилось к квартальному заседанию совета акционеров, насчитывавшему около двухсот человек, в чьих руках была судьба компании. Каждый из членов правления отвечал за подготовку данных для доклада большому совету, а Эллершо готовил доклад об импорте индийских тканей на Британские острова и продаже запрещенных тканей на европейском рынке и в колониях. В ходе подготовки к докладу мистеру Эллершо нужно было просмотреть бесчисленные бухгалтерские записи, чтобы найти необходимые сведения.

Я должен был найти и унести его доклад. Откуда Кобб мог знать, что доклад существует в единственном экземпляре, я понятия не имел, а задавать подобный вопрос было не в моих интересах. Я не стремился усложнять и без того трудное задание. Кобб сказал, что не знает, где именно Эллершо хранит свой доклад. Было известно лишь, что он должен быть где-то в его кабинете и что он соответствующим образом помечен.

Я начал просматривать документы на столе, но мне попадалась только корреспонденция. Света было недостаточно, чтобы прочитать текст, но, поскольку его письма меня не интересовали, я особо и не старался. Я не знал, сколько времени прошло, пока я рылся в бумагах на столе. Но когда оставалось просмотреть две или три последние бумаги, часы пробили девять. Можно было рассчитывать, что ткачи продержатся еще полчаса, от силы три четверти часа, прежде чем это станет для них опасно. Я должен был найти доклад, и найти быстро.

Я собирался открыть выдвижной ящик стола, когда произошло нечто ужасное: послышался металлический лязг. Сомнений не было, кто-то поворачивал дверную ручку.

Я тотчас нырнул за письменный стол и скорчился на полу. Это было, скажем прямо, не самое укромное место. Было бы лучше спрятаться в углу, так как входящего, скорее всего, будет интересовать стол и он внимания не обратит на угол, но времени на выбор у меня не было. Я услышал, как открылась дверь, и комнату внезапно залил свет.

Возможно, я преувеличивал, так как даже оттуда, где я прятался, было видно, что свет исходил от свечи или масляной лампы, но он проникал в драгоценную темноту, которая меня скрывала. И от этого я чувствовал себя обнаженным и беззащитным.

Я надеялся, что пришедшему нужна какая-нибудь книга или документ, лежащий на столе сверху, но я ошибался. Я услышал какой-то глухой стук и понял, что свечу поставили на стол.

— Ах, — послышался женский голос.

Я поднял голову и увидел молодую женщину, которая отдала мне свечу. Она смотрела на меня с понятным любопытством.

Признаюсь, мне нередко приходилось оказываться в затруднительном положении. Выручало меня умение импровизировать. Чтобы не дать ей опомниться и вызвать охранников, которые бы отдали меня в руки ближайшего констебля, я попросил ее посветить на пол. Тем временем я незаметно достал из кармана перочинный нож и положил его под стол. Пока она держала свечу, я делал вид, что ищу что-то под столом. Затем принял более достойное положение.

— Спасибо, милая, — сказал я. — Этот нож, хоть и выглядит обыкновенным, принадлежал моему отцу, и мне не хотелось бы его потерять.

— Не надо было гасить свою свечу, — сказала она.

— Мне не повезло. Свеча погасла, а я уронил нож, сами знаете, как это бывает. Одна маленькая неприятность ведет к другой.

— Кто вы, сэр? — спросила она, внимательно разглядывая меня. — Мне кажется, я вас прежде не видела.

— Я здесь сравнительно недавно. Меня зовут мистер Уорд, — сказал я, не в силах объяснить, почему имя этого скандально известного поэта пришло мне в голову раньше других. — Я новый клерк мистера Эмброза Эллершо. Вас я тоже прежде не видел.

— Я здесь бываю регулярно. — Она поставила свечу, но продолжала рассматривать меня.

— Садитесь, пожалуйста, мисс… — сказал я.

— Мисс Глейд, — продолжила она. — Селия Глейд.

Я поклонился, и мы неловко замерли друг против друга.

— Очень приятно, мисс Глейд, — наконец отозвался я.

Кто эта женщина? Ее речь была правильной, и на служанку она не похожа. Может быть, она клерк? Неужели Ост-Индская компания придерживается таких современных взглядов?

Мое смущение отчасти было вызвано тем, что я находился в темноте рядом с невероятно привлекательной и хорошо воспитанной женщиной.

— Мистер Уорд, что привело вас в кабинет мистера Эллершо в столь поздний час? И почему вы не наблюдаете за тем, как ткачи бросаются навозом в охранников?

— Вынужден был пожертвовать этим зрелищем ради службы. Мистер Эллершо, как вы знаете, уехал из города на два дня и попросил меня просмотреть его отчет для совета акционеров. Я уже отправился домой, но вспомнил про отчет, решил вернуться за ним и просмотреть вечером дома. А потом я уронил нож и так далее. Рад, что вы оказались поблизости и помогли мне снова зажечь свечу.

Я поднял свою свечу и притронулся фитилем к ее фитилю. В этом жесте было столько эротичного, что я испугался — а вдруг вспыхнут не только фитиль и воск. Я отставил свечу на стол.

— Никак не могу вспомнить, что сказал мистер Эллершо насчет того, куда положил этот проклятый доклад… Простите за грубость, мисс Глейд.

Она звонко рассмеялась.

— Ничего страшного. Я работаю среди мужчин и слышу подобные выражения весь день. Что же до документа… — Она встала и подошла к столу; на таком близком расстоянии я ощущал аромат ее кожи. Она выдвинула один из ящиков и достала толстую кожаную папку с бумагами. — Полагаю, это и есть доклад мистера Эллершо совету акционеров. Довольно объемный документ. Боюсь, ночи не хватит, чтобы его прочитать. Советую оставить его здесь и начать читать с утра.

Я взял у нее папку. Откуда она знала, где лежит доклад? Видимо, мое предположение о женщине-клерке оправдывается.

— Утром меня ждет другое срочное задание. Но тем не менее благодарю вас за заботу. — Я встал, и она посторонилась.

С папкой под мышкой и со свечой в руке я направился к двери.

— Мистер Уорд, — окликнула она меня, — когда мистер Эллершо принял вас на службу?

Я остановился у двери.

— На прошлой неделе.

— Очень странно, что новая вакансия была открыта до заседания совета акционеров. Откуда он взял финансирование?

Я хотел было сказать, что понятия не имею, как он обеспечил финансирование, но клерк мистера Эллершо, безусловно, должен быть в курсе таких вещей. Странно, если бы он этого не знал. Естественно, я плохо представлял, что входит в обязанности клерка и тем более клерка мистера Эллершо, но мне казалось, я должен был что-то сказать.

— Мистер Эллершо еще не получил финансирование от совета и пока платит мне из собственных средств. Он решил, что лишние руки ему не помешают, пока он готовится к заседанию.

— Должно быть, вы ценный помощник.

— Во всяком случае, изо всех сил стараюсь таковым быть, — сказал я и вышел.

Я не стал терять время и гасить свечи, спускаясь по лестнице и направляясь к заднему выходу. Черт с ним, с этим колокольчиком. Я буду уже далеко, когда кто-нибудь заподозрит странность в том, что воспользовались задним выходом. По правде сказать, в этом не было ничего странного. Зачем же пользоваться передней дверью, когда перед зданием лютуют бунтовщики.

Я надел верхний камзол и взял оставленный мешок. К счастью, охранников на моем пути не встретилось, все были заняты перепалкой с ткачами. Собак тоже не было видно, но я держал последнего кролика в туго завязанном мешке, на всякий случай. До меня доносилась ругань, к которой теперь прибавились угрозы, что скоро прибудут солдаты и что с дыркой от мушкетной пули в груди будет трудно бросаться всякой дрянью.

Я нашел пригорок и вскарабкался на стену еще раз. Теперь перебраться на другую сторону было сложнее — падать с высоты десяти футов мне не хотелось, а пригорка, на который можно было бы приземлиться, с наружной стороны не было. Я стал спускаться по стене, пытаясь сократить расстояние до земли, и, когда оно стало выглядеть приемлемым, отпустил руки и спрыгнул. Приземление было не самое удачное, но и не слишком опасное. Я был цел и невредим. Развязав мешок, я выпустил кролика, который во всю прыть бросился наутек. Я последовал его примеру.

Я поспешил обратно на Леденхолл-стрит, где ткачи кричали, бросались падалью и скакали перед солдатами в красных мундирах. На лицах солдат читалось опасноесочетание скуки и жестокости. Издали я увидел, как офицер дважды глянул на часовую башню Сент-Майкла. Я знал, что он прикажет пустить в ход оружие, как только это будет можно по закону. Поэтому я разыскал Диваута Хейла и с облегчением сообщил, что дело сделано и они могут спокойно расходиться. Он кинул клич, и ткачи тотчас успокоились и стали мирно расходиться, а солдаты дразнили их, говоря, что они не мужчины, если отказываются отведать свинца.

Я был на седьмом небе от счастья, что срок моего рабства близится к концу. Поэтому не стал дожидаться утра, взял наемный экипаж, поехал на Своллоу-стрит и постучался в дом мистера Кобба. Когда Эдгар открыл дверь, я пожалел, что обошелся с ним грубо. Но не следы жестоких побоев на его лице беспокоили меня. Я, не задумываясь, снова задал бы ему взбучку, если бы он того заслужил. Я знал, что в его лице нажил врага, который не простит меня никогда.

— Уивер, — проворчал он еле внятно из-за ушибов и выбитых зубов. С опухшим лицом он стал еще больше походить на утку. — Тебе чертовски повезло, что мистер Кобб не велел причинять тебе вреда.

— Понимаю, что повезло, — сказал я. — И безмерно благодарен за такое милосердие, что бы ни было ему причиной.

Он только прищурил невредимый глаз, не поверив в искренность моих слов, провел меня в гостиную и молча удалился. Я вручил ему свой верхний камзол и перчатки. Он принял их со всем презрением, на которое был только способен.

После приключений в Крейвен-Хаусе мне казалось, что в жизни нет большего удовольствия, чем сидеть в такой теплой и светлой комнате. Во всех канделябрах на стене горели свечи, кроме того, по комнате были расставлены зажженные лампы, и у жарко натопленного камина я сразу же согрелся. Довольно дорогая привычка, подумал я, конечно, если только Кобб не ждал посетителя. Я пришел к выводу, что кто-то должен был нанести ему визит тем вечером или у него был агент, который наблюдал за тем, как идут мои дела возле Крейвен-Хауса, и сообщил ему, что я скоро прибуду.

Через некоторое время, показавшееся мне вечностью, Кобб вошел в комнату и протянул мне руку. Я машинально пожал ее, хотя следовало пренебрежительно проигнорировать этот жест.

— Вы достали его? — спросил он.

— Полагаю, да, — сказал я.

До меня вдруг дошло, что я не проверил содержимое папки. А если мисс Глейд меня обманула? Не знаю, зачем ей было бы это делать, но трудно представить, почему вообще все произошло так, как произошло.

Кобб раскрыл кожаную папку, достал несколько страниц и бегло их проглядел.

— Да. Так оно и есть. Это именно он. — Он вернул листки на место и положил папку на стол. — Отличная работа, Уивер. Вы более чем оправдали свою репутацию. В городе едва ли найдется более надежно охраняемая территория. Тем не менее вы каким-то образом туда проникли, взяли то, что требовалось, и благополучно выбрались. Я потрясен вашими талантами, сэр.

Не дожидаясь приглашения, я сел у камина и протянул к огню руки.

— Я равнодушен к вашим похвалам. Я выполнил то, о чем вы просили, теперь вы должны освободить меня и моих друзей от обязательств.

— Освободить вас? — Кобб нахмурился. — С какой стати мне совершать такую глупость?

Я вскочил на ноги.

— Не играйте со мной! Вы мне сказали, что, если я сделаю то, о чем вы просите, вы исправите вред, который мне нанесли. Я сделал то, о чем вы просили.

— Насколько я помню, я сказал, вы должны сделать все, о чем я попрошу. Вы выполнили только первое поручение. — Он оставался на месте, не обращая внимания на то, что я вскочил, сжав кулаки, и склонился над ним. — Вы должны еще многое, очень многое сделать. О нет, мистер Уивер. Наша работа еще только начинается.

Наверное, я должен был предвидеть такой оборот дел, но я его не предусмотрел. Мне казалось, Коббу нужны эти документы, и, достав их, я надеялся обрести свободу.

— Как долго вы собираетесь меня таким образом использовать?

— Дело не во времени, знаете ли. Дело в достижении намеченных целей. Мне необходимы некоторые вещи. Только вы можете их получить. Вы бы не согласились на это. Мы будем сотрудничать, пока я не достигну своих целей. Все просто.

— Я не стану больше вламываться в чужие дома ради вас.

— Конечно не станете. Ничего подобного и не требуется. Хочу поручить вам более деликатное дело.

— Что это за дело?

— Пока не могу рассказать. По крайней мере, в интересующих вас подробностях. Еще слишком рано, но вы увидите, насколько я щедр. Садитесь, садитесь. Прошу вас, сядьте.

Не знаю почему, но я сел. Возможно, из-за тона его голоса, возможно, потому, что осознал свое плачевное положение. Я не мог причинить ему вреда, не подвергая себя и остальных угрозе полного разорения. Кобб плел свои интриги мастерски, и мне требовалось время, чтобы придумать способ, как его перехитрить. Об использовании кулаков не могло быть и речи.

— Теперь вы поймете, — продолжал он, — как я щедр. Теперь вы можете себе позволить какое-то время ни на кого не работать. Я буду вашим единственным хозяином. Кроме тридцати фунтов, обещанных за это задание, я буду платить вам еще сорок фунтов в квартал — щедрая сумма. Насколько могу судить, это примерно столько, сколько вы обычно зарабатываете за такое же время, может, чуть больше. Кроме того, вам не нужно будет терзаться мыслью о поиске источника дохода.

— Мне придется терзаться мыслью о том, что я раб чужих прихотей и что жизнь других людей зависит от моих поступков.

— С моей точки зрения, это скорее стимул, а не почва для терзаний. Только подумайте об этом, сэр. Если вы преданы мне и я не должен вас понуждать, ни одному из ваших друзей ничего не угрожает.

— И как долго вам будут нужны мои услуги? — спросил я, с трудом разжимая зубы.

— Не могу этого сказать. Возможно, в течение нескольких месяцев. А может быть, в течение года или дольше.

— Больше года? — прорычал я. — Вы не можете оставить моего дядю в подобном положении на год. Верните ему его товар, и я дам свое согласие.

— Боюсь, из этого ничего не получится. Не поверю, что вы сдержите слово перед человеком, который так скверно с вами обошелся. Возможно, через несколько месяцев, когда вы докажете свою преданность, мы сможем обсудить положение вашего дяди. Тем временем он будет служить гарантией того, что вы не уклонитесь от наших целей.

— И что это за цели?

— Приходите через три дня, Уивер. Тогда и обсудим. А пока тратьте заработанные деньги и наслаждайтесь свободой. Эдмунд выдаст вам плату за сегодняшнее приключение и жалованье за первый квартал.

— Уверен, он был бы в восторге, если бы мог причинить мне вред.

— Мне нет дела до его восторгов, и если вы полагаете, что можете вызвать мой гнев, избивая его, то ошибаетесь. Поэтому прекратите это делать.

— Предложите мне лучший стимул.

— Если избивание моего лакея успокаивает ваши нервы и делает вас более покладистым, можете продолжать в таком же духе. Я буду считать, что он отрабатывает свое жалованье. И вот еще что. Полагаю, вас мучает вопрос, почему я пошел на столь крайние меры для достижения своей цели. Вам непременно захочется узнать об этих документах, мистере Эллершо и так далее. Мой вам совет — забудьте об этом, оставьте любые попытки. Эта искра может запалить большой пожар, который погубит вас и ваших друзей. Не пытайтесь узнать что-либо обо мне или моих целях. Если я узнаю, что вы пренебрегли моим советом, пострадает один из ваших друзей, дабы вы убедились, что я не шучу.

Аудиенция была окончена. Я встал и вышел в коридор, но Кобб окликнул меня.

— Да, Уивер. Не забудьте это. — Он протянул мне документы.

Я удивленно уставился на папку в его руке:

— Они вам не нужны?

— Они для меня бесполезны. Возьмите их себе, но сохраните в безопасности. Они вам потребуются через несколько дней.

У выхода Эдгар вернул мне мою одежду и положил в руку кошелек, не проронив ни слова. Мне повезло, что воры, рыскающие по улицам, как голодные привидения, не учуяли моего серебра, ибо той ночью я был бы для них легкой добычей. Я двигался как во сне и не смог бы дать отпор, не смог бы даже распознать опасность.

Глава седьмая

На следующий вечер я договорился встретиться с дядей у него дома. Пришел и Элиас, поскольку нас троих объединила одна беда; о мистере Франко — разговор особый. Мы сидели у дяди в кабинете, потягивая вино, хотя в случае Элиаса было бы правильнее сказать «поглощая», так как он с трудом балансировал между необходимостью сохранять ясность ума и количеством кларета в доме виноторговца.

— Мне не удалось ничего узнать об этом Джероме Коббе, — сказал дядя.

Он сидел, откинувшись в кресле, и казался маленьким и немощным. Несмотря на огонь в камине, он укрылся ворохом стеганых одеял, а вокруг шеи повязал шарф. Дышал он с присвистом, и я еще сильнее встревожился за его самочувствие.

— Как ты понимаешь, я навел справки со всей осторожностью, — добавил он, — но никто даже не слышал этого имени.

— А может быть, те, кого ты спрашивал, притворялись? — спросил я. — Вдруг они так боятся Кобба, что опасаются его рассердить.

Дядя покачал головой:

— Не думаю. Я бы не был купцом все эти годы, если бы не умел отличить обман или, по крайней мере, неискренность. Нет, имя Кобба действительно ничего не говорит тем, кого я спрашивал.

— А как насчет его племянника с таможни? — спросил я.

— Известно, что он там служит, что занимает хорошую должность и держится особняком. Люди, с которыми я разговаривал, слышали о нем, видели его, но больше ничего сказать не могут.

Элиас, вытиравший рот тыльной стороной руки, бодро закивал:

— Мне тоже удалось выяснить не очень-то много. Я узнал, что слуга арендовал для него дом на аукционе, предложил солидную сумму и заплатил за три года вперед, примерно полгода назад. Пожалуй, это все, что я слышал. Человек со средствами не может жить в Лондоне, не привлекая внимания общества. Раз он вынашивает коварные замыслы против тебя, пришлось мне пустить кровь из самых модных в столице рук, вырвать несколько высокопоставленных зубов и удалить камень из благороднейшей почки. Я даже имел удовольствие намазать кремом от сыпи пару самых очаровательных грудей в Лондоне, но никто не слышал ни о каком Коббе. Сам знаешь, Уивер, как обстоит дело в модном обществе. Человек с подобным богатством, причем не голословно заявленным, а подтвержденным действиями, не может поселиться в столице и не привлечь внимания. Тем не менее ему удалось избежать этого.

— Похоже, у него нет других слуг, кроме этого негодяя Эдгара, и даже кухарки нет, — заметил я. — Значит, он должен где-то питаться. Кто-то непременно должен был видеть его в городе.

— Чрезвычайно проницательно, — сказал Элиас. — Думаю, я смогу кое-что разузнать на этот счет. Удвою свои усилия. Есть один очень модный сын герцога, третий или четвертый сын, не более того, так он живет по соседству с Коббом — и страдает от очень болезненных нарывов на заднице. Вскрывая очередной нарыв, я поинтересуюсь, что он думает о своем соседе.

— Надеюсь, ты передашь нам только его ответ, избавив от прочих подробностей вашей встречи, — сказал я.

— Значит, я лишь из любви к человеческому здоровью с такой радостью смотрю на вскрытый нарыв?

— Да, — ответил я уверенно.

— Послушай, Уивер. Прости за то, что я скажу сейчас, но мне это кажется важным. Твой Кобб, несомненно, обладает властью, и он хитер. Разве повредит, если ты заручишься поддержкой другого человека, который тоже обладает властью и хитер.

— Ты имеешь в виду этого мерзавца Джонатана Уайльда? — сказал мой дядя с видимым отвращением и даже заставил себя наклониться вперед. — И слышать об этом не желаю.

Уайльд был самым известным ловцом воров в городе, но в то же время самым хитрым вором во всей стране, а может быть, и во всем мире, и, вполне вероятно, в истории человечества. Насколько я знал, никому еще не удавалось построить преступную империю такого масштаба, как Уайльду, который к тому же выдавал себя за великого слугу народа. Власти предержащие либо ничего не знали о его подлинной натуре, либо делали вид, что не знают, ибо неведение было им на руку.

Мы с Уайльдом, конечно же, являлись врагами, но в прошлом бывали вынуждены действовать сообща, и я относился с осторожным уважением к личному телохранителю Уайльда Абрахаму Мендесу — как и я, еврею.

— По правде сказать, я уже думал об этом варианте, — объяснил я. — К сожалению, Уайльд с Мендесом заняты какими-то своими темными делами во Фландрии, и они вернутся только через два-три месяца.

— Да, жаль, — сказал Элиас.

— Я так не думаю. — Дядя снова откинулся на спинку кресла. — Чем дальше держаться от этого человека, тем лучше.

— Согласен, — сказал я. — Если бы он был в Лондоне, мне бы пришлось искать, по крайней мере, его совета, а то и помощи. Это создало бы опасный прецедент. Мне доводилось действовать с ним заодно, когда наши цели совпадали, но просить его об одолжении совершенно не хотелось бы. Это означало бы отдать себя в его власть.

— Вот именно, — сказал дядя. — Тем не менее спасибо за предложение, мистер Гордон. Я ценю вашу помощь.

— Да какая уж тут помощь, — сказал он, — мое финансовое благополучие и мое будущее зависят от этого дела так же, как ваши.

— Тем не менее, — продолжал дядя, — я у вас в долгу, сэр.

Элиас встал и поклонился.

— Теперь, надеюсь, вы нас извините, но мне нужно поговорить с племянником наедине.

— О, — сказал Элиас, только теперь поняв, что похвала была лишь предлогом для смены темы. Он с тоской посмотрел на свой полупустой бокал, и в его скорбном взгляде был немой вопрос: если допить кларет залпом, будет ли это выглядеть непростительно грубо? — Конечно.

— Когда будете выходить, скажите слуге, что я велел подарить вам бутылку вина. Он знает, где ее взять.

Эти слова вернули Элиасу веселость.

— Вы слишком щедры, сэр. — Он еще раз поклонился и вышел.

Мы несколько минут посидели в тишине. Наконец я прервал молчание:

— Я так огорчен, что навлек все это на вашу голову.

— Ты ни в чем не виноват, — отмахнулся дядя. — Это тебе причинили вред, а не ты. Жаль только, что я не могу тебе помочь.

— А как же вы? Как вам пережить эти испытания?

Он пригубил горячего винного поссета, в котором было столько меда, что его аромат наполнил всю комнату.

— Не думай об этом. В моей жизни не раз случалось, что было туго с деньгами. И это не в последний раз. Опытный купец знает, как выжить. И тебе тоже необходимо выжить.

— А как же мистер Франко? Вы слышали что-нибудь о нем?

— Нет, — ответил дядя. — Вполне возможно, что он еще не знает о своих неприятностях.

— Может, лучше, чтобы и не узнал.

— Думаю, это неправильно. Возможно, он так и не узнает, что его судьба зависит от тебя, но если из-за тебя его посадят в долговую яму, полагаю, он вправе получить какое-то объяснение.

Мой дядя был прав, в мудрости ему не откажешь.

— Вы хорошо знаете мистера Франко?

— Не так хорошо, как хотелось бы. Он живет тут не так давно, как ты знаешь. Вдовец. Он и его красавица-дочь приехали из Салоников, чтобы обрести в Британии свободу. Сейчас дочь в Салониках. Я так и не понял, почему ты не добивался ее руки более настойчиво, — добавил он.

— Мы не были бы хорошей парой, дядя.

— Полно, Бенджамин. Знаю, ты все еще лелеешь надежды насчет Мириам…

— Это не так, — сказал я со всей убежденностью, на какую был способен, отчасти искренней. — С ней все безвозвратно кончено.

— По всей видимости, отношения между нами тоже порваны. Я о ней почти ничего не слышал, а сама она не дает о себе знать, — сказал он. — После обращения в христианство она полностью порвала связи с нашей семьей.

— Она порвала все связи со мной тоже.

Он посмотрел на меня скептически, не веря, что ее обращение в христианство и замужество положили конец нашей дружбе. Его недоверие было оправдано.

— Думаю, теперь ничего уж не поделаешь.

— Да, — сказал я. — Так что делать с мистером Франко?

Дядя кивнул.

— В молодости он занимался коммерцией, довольно успешно, но богачом его назвать нельзя. Потребности у него довольно скромные, и, насколько могу судить, сейчас он отошел от дел. Проводит время за чтением и беседами.

— И, — заметил я с горечью, — если ему удалось скопить только на то, чтобы жить в относительном покое, удалившись от дел, долг может разрушить этот покой.

— Именно так.

— Тогда мне необходимо поговорить с ним.

Красивый и со вкусом обставленный дом мистера Франко находился на Вайн-стрит, неподалеку от моего дома и дома дяди. Можно было предположить, что в этот час его не будет или что он развлекает гостей, но я застал его дома и одного. Он принял меня в гостиной, усадил в удобное кресло и предложил подогретого вина с пряностями.

— Рад вас видеть, сэр, — с дружеской улыбкой сказал он. — Я боялся, что после отъезда Габриеллы в Салоники наши отношения прервутся. Она должна скоро вернуться, чему я рад, так как считаю, что мужчина должен быть со своей семьей. Семья — это большое счастье для человека на склоне лет.

Я чуть не захлебнулся — ненавистью к самому себе и гневом на Кобба за то, что вынужден сообщить мистеру Франко. У него было добродушное круглое лицо, а вот брюшка, так и напрашивавшегося в пару, не было. Как и дядя, он придерживался лондонской моды и носил коротко подстриженную бороду, притягивающую внимание к его теплым, умным глазам.

Во многих отношениях он был необычным человеком. Мой дядя так хотел, чтобы я добился руки дочери мистера Франко, отчасти и потому, что в отличие от других уважаемых евреев Лондона тот не видел в брачном союзе с ловцом воров ничего оскорбительного для семьи. Наоборот, ему было приятно, что я приобрел определенную популярность среди неиудеев города, и рассматривал мой успех как знак наступления еще большей терпимости в будущем, что, на мой взгляд, было изрядным преувеличением.

— Я опасался, что, когда связь между моей дочерью и вами оборвалась… Нет-нет, не возражайте. Я вижу, вы хотите меня поправить, но в этом нет необходимости. Я знаю, что моя дочь — очаровательная и красивая женщина, и мне необязательно это слышать от вас. Я также знаю, что не во всякой очаровательной и красивой женщине каждый мужчина увидит себе подходящую супругу. Иначе мир был бы странным и нелепым местом. Никаких обид. Вы оба найдете себе прекрасную пару, и желаю вам, чтобы это случилось скорее, ибо мужчина должен познать счастье в браке.

— Вы очень добры. — Я встал и отвесил поклон.

— Насколько могу судить, вас что-то связывает с невесткой вашего дяди, — сказал он. — Возможно, эта женщина стала препятствием между вами и моей дочерью?

Я вздохнул, понимая, что этой трудной темы не избежать.

— Было время, когда я действительно хотел на ней жениться, — признался я, — но она предпочла счастье с другим. Она не может служить препятствием ни к чему в моей жизни.

— Говорят, она обратилась в христианство.

Я кивнул.

— Но, насколько я понимаю, после этого она снова овдовела.

— Вы правильно понимаете, — сказал я.

Он засмеялся.

— И, насколько я понимаю, вам не хочется, чтобы я продолжал эту тему.

— Можете обсуждать со мной любую тему, мистер Франко. Я не вправе обижаться, когда человек вашего добродушия говорит честно и с открытым сердцем.

— О, к чему такие формальности. Вы же, сэр, не ожидаете подобных формальностей с моей стороны. Когда вы и Габриелла перестали искать более серьезных отношений, я опасался, что наша дружба расстроится. От всей души надеюсь, что это не так.

— Я тоже льстил себя надеждой, что наша дружба продолжится, — сказал я, — хотя, услышав то, что я вынужден вам сказать, возможно, вы пожалеете, что вообще пригласили меня в свой дом. Боюсь, я должен быть осмотрителен и не раскрывать подробностей, но дело в том, что кое-кто хочет причинить вам вред, желая причинить вред мне.

Он подался вперед, и я вздрогнул от скрипа его кресла.

— Причинить нам вред? Что вы имеете в виду?

Я объяснил, несмотря на испытываемую неловкость, настолько ясно, насколько мог, что мои враги расстроили финансовые дела моего ближайшего окружения.

— Вероятно, из-за моих частых визитов в ваш дом они ошибочно решили, что вы входите в этот ближний круг.

— Но с моими финансами все в порядке.

— У вас есть долги, мистер Франко?

— У всех есть долги, — сказал он, и теперь его голос звучал напряженно.

— Конечно. Однако я почти уверен, что эти люди скупили ваши долговые обязательства. Если вас попросят рассчитаться по всем долгам одновременно, вы окажетесь в затруднительном положении?

Какое-то время он сидел молча, но его лицо побледнело, а пальцы, сжимавшие бокал, стали цвета слоновой кости.

— Сожалею, что навлек это на вашу голову, — сказал я, осознавая тщетность своих слов.

Он покачал головой:

— Судя по вашему рассказу, вы совершенно не виноваты. Какие, должно быть, подлецы — уповают на вашу добрую натуру, зная, что вы сами способны вынести страдания, но видеть страдания других не можете. Я действительно зол, мистер Уивер, но не на вас. Вы не сделали ничего дурного.

— Я не заслуживаю вашего сочувствия, но благодарен за него.

— Полно. Однако вы не должны скрывать от меня подробности. Кто эти ваши недруги? Чего они хотят от вас?

— Думаю, вам лучше не знать этого. Скажу только: они хотят, чтобы я оказал им услуги, которых я иначе бы не оказал.

— Какие услуги? Даже ради того, чтобы избавить меня от тюрьмы, вы не должны делать ничего, что противоречит вашим моральным принципам или законам нашего королевства.

Я решил никак не комментировать его замечание.

— Что касается услуг, полагаю, чем меньше вы о них узнаете, тем лучше.

— Возможно, вы не виноваты в том, что я оказался в затруднительном положении, мистер Уивер, но тем не менее я в него попал, и было бы несправедливо оставлять меня в неведении.

Он был, безусловно, прав, и, внушив ему необходимость хранить строжайшую тайну ради его блага и блага других, я рассказал все, что считал возможным. Мол, некто очень богатый и влиятельный решил использовать мои услуги против одного из директоров Ост-Индской компании.

— Ха! — радостно воскликнул он. — Я имел дело с Ост-Индской компанией и с их конкурентами тоже. Поверьте, я не новичок в этой игре. Мы перехитрим их.

— Это непросто, — сказал я.

Он понимающе улыбнулся.

— Вы думаете, что раз эти люди богаты и влиятельны, они неуязвимы? Но вот в чем прелесть биржи: Фортуна — переменчивая богиня, она обрушивает внезапные удары и возносит неимущих на головокружительную высоту. У людей из Ост-Индской компании нет причин меня любить, но их враждебность не причинила мне вреда. Знаете ли, в эту игру играют по правилам.

— Учитывая тот факт, что вы, я, мой дядя и мой лучший друг — все на волосок от банкротства, правила игры, вероятно, изменились.

— Похоже на то. Скажите мне тогда, кто этот человек, который желает нанести вред компании? Как его зовут? С кем он связан?

— Никто ничего о нем не знает, и лучше лишний раз не произносить его имени. Уверен, любая оплошность может привести к пагубным последствиям для вас или одного из моих друзей. Более того, меня предупредили не заводить разговоров, как этот, и я пошел на риск только потому, что считаю: вы должны знать, что против вас действуют невидимые силы. Тем не менее прошу вас — даже не пытайтесь им противостоять. Нам ничего не остается делать, как прикинуться кроткими овечками и ждать подходящего момента.

— Вы меня плохо знаете, мистер Уивер, но, вероятно, понимаете, что я держу свои обещания. Уверяю вас, я тем более не склонен нарушать слово, зная, что это может привести меня в долговую тюрьму Маршалси или куда похуже. Кроме того, я торговал, не прямо, конечно, и с британскими компаниями, которых интересовал Восток, и с голландскими, и с французскими, когда те только выходили на рынок восточных товаров. Если этот человек — игрок на ост-индской сцене, я его знаю. А у вас появится преимущество, которого прежде не было.

Я не мог ему отказать и после мучительных борений все же произнес:

— Джером Кобб.

Мистер Франко долго молчал.

— Я не слышал этого имени, — наконец сказал он.

— Никто его не слышал. Ни дядя, ни другая жертва — мой друг Элиас Гордон, хирург с обширными связями, — ничего не смогли узнать о нем. Это очень богатый человек, но в Лондоне о нем никто ничего не знает.

— Возможно, это его ненастоящее имя.

— Я думал об этом.

— Разумеется. Да, по правде сказать, мистер Уивер, дело не из легких. Прошу вас, держите меня в курсе. Если уж долговая тюрьма неминуема, хотелось бы по меньшей мере узнать об этом заблаговременно. И рассчитывайте на меня, если понадобится совет. Я знаком с этой торговлей.

Я уверил его, что непременно так и сделаю. Мистер Франко действительно мог бы оказаться неожиданным союзником в этом деле, но, прибегая к его помощи, я подвергал риску его свободу. И я не знал, насколько мог рисковать.

Глава восьмая

Мой дядя и мистер Франко оба жили в приходе Сент-Джеймс на Дьюк-Плейс. Я сам вот уже несколько лет жил в том же приходе, но на более скромной улице Грейхаунд-элли. Здесь проживало множество евреев — говорящих на португальском языке, как моя семья, и приехавших из разных стран, и евреев, которых мы называли тедеско. Сами себя они называли как-то иначе, но я не помню как. Они были выходцами из Восточной Европы — Польши, Московии и прочих мест, — и число их в королевстве постоянно увеличивалось. Это пугало португальских евреев, поскольку, хоть среди нас и попадались бедняки, тедеско были бедны все до единого. Старьевщики или уличные разносчики, они зарабатывали дурную славу всем нам.

Большинство из жильцов моего дома были португальскими евреями, и я был горд тем, что занимал лучшие комнаты. Жилье здесь стоило недорого, и я мог позволить себе поселиться в просторной трехкомнатной квартире, где было прохладно летом благодаря нескольким открывающимся окнам и тепло зимой благодаря хорошему камину. Видимо, домовладелец изо всех сил старался, чтобы я не испытывал неудобства, рассчитывая, что жилец с моей репутацией будет залогом безопасности от воров.

Мне тоже хотелось бы в это верить, но когда я вошел к себе тем вечером, освещая дорогу масляной лампой, то увидел, что кто-то сидит в кресле, сложив руки на коленях, и терпеливо ждет. Я хотел бросить лампу и схватиться за оружие, но увидел, что посетитель не настроен враждебно. Поэтому я неспешно зажег несколько свечей. Я не сводил с него глаз ни на секунду, но делал вид, что его присутствие меня не удивляет.

Когда в комнате стало достаточно светло, я повернулся и увидел крупного мужчину со знакомой улыбкой на лице. Это был мистер Уэстерли, который несколько недель назад приходил ко мне с предложением проникнуть в здание Ост-Индской компании. Теперь он сидел, сложив пухлые руки на коленях, с таким видом, будто мой дом и мое кресло представляются ему лучшим местом на свете. Лицо у него раскраснелось, а слишком пышный парик съехал на глаза, из чего я сделал вывод, что он вздремнул.

— Надеюсь, вы не имеете ничего против того, что я воспользовался вашим горшком, — сказал он. — Добавил совсем немного, но некоторым ведь не нравятся, когда их мочу смешивают с чужой.

— Это мелочь, — сказал я, — учитывая, что вы вошли в мои комнаты без спроса. Что вам надо?

— Думаю, было бы лучше, если бы вы уладили то дело иначе. А теперь, Уивер, только посмотрите, в какое положение вы сами себя загнали.

— Мистер Кобб выглядит человеком несгибаемым, — сказал я, пронзая его грозным взглядом. — Но не вы. Возможно, я смогу узнать от вас массу интересного о мистере Коббе, если приложу силы.

— Вполне возможно, — согласился он. — Но, скорее всего, вы не воспользуетесь этой возможностью. Я не отношу себя к отважным людям и, думаю, сломаюсь под пытками довольно скоро. Не терплю даже мысли о боли. Совершенно не терплю. Однако условия, не позволяющие вам ничего предпринимать против моего коллеги, распространяются и на меня. Если причините мне вред, сэр, пострадают ваши друзья.

— Вы можете бесследно исчезнуть. Кобб никогда не узнает, что я был причастен к вашему исчезновению.

— Не сомневайтесь, моим помощникам известно, где я нахожусь в данное время. Можете говорить что хотите, только вам никто не поверит. На самом деле, ради блага вашего дядюшки, вы должны молиться за то, чтобы по дороге домой со мной не случилось никакого досадного происшествия.

— Ради вашего блага, — парировал я, — советую вам молиться, чтобы я проявил благоразумие и чтобы досадного происшествия не случилось в этих стенах.

— Вы правы, — кивнул он. — С моей стороны неблагородно тревожить вас подобным образом. У меня для вас сообщение, и, зная, в каком затруднительном положении вы оказались, не хочу его усугублять. Вы не должны относиться к нам как к своим врагам, мистер Уивер. Мы глубоко сожалеем, что приходится поступать с вами таким образом. Но вы нам необходимы, а иначе заполучить вас не представлялось возможным. Вот и вся история.

— Меня не интересуют ваши заверения. Передавайте свое сообщение, и в следующий раз помните, что я умею читать. Впредь, если вам нужно что-то мне сообщить, лучше это делать письменно, а не устно.

— Это сообщение не терпит отлагательства. Я пришел напомнить вам предупреждение мистера Кобба, чтобы вы не пытались наводить справки о нем. Ему стало известно, что ваш дядя и ваш друг задавали неподобающие вопросы. Поскольку вы и мистер Гордон встречались сегодня вечером с вашим дядей, а после этого нанесли визит мистеру Франко, я вынужден прийти к заключению, что вы продолжаете интересоваться делами, которые вам советовали оставить в покое.

Я промолчал. Как им это стало известно? Ответ напрашивался сам собой. За мной следили, и делал это не Уэстерли, поскольку такой крупный мужчина не мог остаться незамеченным. За мной следовал кто-то другой. Кто же он, Джером Кобб, если у него на службе столько людей?

— Я повидался с дядей и с другом. И что из этого? Мы встречались до того, как все это началось, и будем продолжать видеться.

— Возможно, но вы обсуждали насущные дела, не так ли?

— Нет, не так.

Уэстерли покачал головой:

— Не поверю. Учитывая серьезность вашего положения, советую не только не предпринимать ничего предосудительного, но и не давать поводов подозревать вас в этом.

— Я не могу избегать своих друзей, — ответил я.

— Этого и не требуется. Но вы попросите их прекратить расспросы. — Уэстерли тяжело поднялся на ноги, опираясь на трость. — Мы знаем ваш характер и отдаем себе отчет, что эти попытки были неизбежны, поэтому на этот раз вы не будете наказаны. Теперь вы понимаете, что вам не скрыться от нашего ока. Прекратите попытки выбраться из сети. Примите наше щедрое предложение и выполните то, что от вас требуется. Чем скорее будут достигнуты наши цели, тем скорее вы обретете свободу.

Мистер Уэстерли откланялся, пожелав мне доброй ночи, и удалился.

Два дня спустя ко мне пришел Эдгар. Он молча вручил мне письмо и удалился. Его синяки немного зажили, но вид у него был по-прежнему неважный, и он не был настроен вести со мной дружеские беседы.

Вскрыв письмо у себя в комнате, я обнаружил в нем инструкции Кобба, о которых он говорил мне ранее. Мне следовало встретиться с мистером Эмброзом Эллершо из Ост-Индской компании, у которого я выкрал документ, и объяснить ему, что в ходе одного из моих расследований мне в руки случайно попал его отчет. И, подумав, что документы представляют важность для их владельца, я решил вернуть их ему.

Я не горел желанием бросаться выполнять задание Кобба, но полагал, что какое-то продвижение в этом деле лучше полного бездействия. Вполне возможно, вскоре я буду лучше представлять, что мне предстоит сделать и почему Кобб непременно хотел, чтобы это сделал именно я.

Я устроился в кофейне, где меня хорошо знали, и послал Эллершо записку, как того требовал Кобб, с просьбой послать ответ по этому адресу. Я решил, что проведу день, листая газеты и разбираясь со своими мыслями, но и часа не прошло, как тот же посыльный вернулся с ответом.

Мистер Уивер!

У меня нет слов, чтобы выразить восторг, который я испытал, узнав, что мои документы у вас. Жду вас в Крейвен-Хаусе в любое удобное для вас время и надеюсь, что у вас найдется такое время сегодня. Уверяю вас, что ваши труды и расторопность будут заслуженно вознаграждены, как это принято у друзей.

Эмб. Эллершо

Я допил кофе и тотчас поспешил на Леденхолл-стрит. Я снова направился в Крейвен-Хаус и к складам Ост-Индской компании, правда, на этот раз путь был более прямой и менее опасный. Охранник у входа, молодой парень, который, судя по акценту, недавно приехал из деревни и которому явно повезло устроиться на такое хорошее место, пропустил меня без всяких расспросов.

При дневном свете здание Ост-Индской компании оказалось старым и неприглядным. Вскоре компании станет в нем тесно, и, как мы теперь знаем, через несколько лет оно будет перестроено. Однако в ту пору оно было просторным и отличалось от обычных домов росписью на фронтоне — огромный корабль посредине и два корабля поменьше по бокам — и воротами, означавшими, что входить в здание могут лишь люди, пришедшие по делу.

Внутри здания Ост-Индской компании кипела жизнь. Туда-сюда сновали клерки, прижимая к груди папки с бумагами. Посыльные бегали от здания к складам, сверяя данные о количестве товара или объеме поставок. Лакеи носились взад-вперед с подносами, доставляя пищу проголодавшимся директорам, неутомимо трудившимся в кабинетах на верхнем этаже.

Хоть я прекрасно знал, где находится кабинет Эллершо, я спросил для проформы и поднялся по лестнице на второй этаж. Дверь была заперта, я постучал и услышал сердитое приглашение войти.

Я оказался в комнате, которую раньше осматривал впотьмах. Теперь при ярком дневном свете я увидел, что стол и книжные полки сделаны из резного дуба. Из окна открывался вид не только на склады внизу, но и на далекую реку с кораблями, доставлявшими богатство из далеких стран. Тогда в темноте я смог только рассмотреть, что на стенах висели картины в рамах, теперь при дневном освещении было видно, что на них изображено.

Наконец до меня дошло, почему Кобб так хотел, чтобы именно я, и только я доставил Эллершо пропавшие документы. Я по-прежнему не знал, что Коббу от меня нужно и куда могут завести его козни, но, по крайней мере, понял, почему выбор пал на меня, а не на кого-то другого.

На многих картинах были изображены сцены из жизни в Ост-Индии, но не на всех. Двенадцать или около того гравюр и эстампов были посвящены жизни и подвигам Бенджамина Уивера.

В них была запечатлена вся моя карьера. У Эллершо был эстамп, живописующий мои первые годы на ринге, когда мое имя получило известность. У него был эстамп, посвященный моему последнему матчу с итальянцем Габриэнелли. У него даже была абсурдная литография, изображающая мой побег в голом виде из Ньюгейтской тюрьмы, куда я попал в связи с недавними событиями парламентских выборов.

Короче говоря, мистер Эллершо был страстным почитателем Бенджамина Уивера. Выполняя различные задания, я встречал людей, которые помнили меня по рингу, и мне приятно, что многие из них вспоминают мои бои с удовольствием и проявляют ко мне особое отношение. Но никогда еще я не встречал человека, который бы коллекционировал мои портреты, как некоторые чудаки коллекционируют мумии или другие странные древности.

Эллершо оторвался от работы, и его лицо осветилось приятным удивлением.

— О, вы Бенджамин Уивер! Эмброз Эллершо к вашим услугам. Садитесь, пожалуйста. — В его голосе было странное сочетание резкости и добродушной веселости. Увидев, что я смотрю на эстампы, он заметно покраснел. — Как вы видите, мне небезызвестны ваши дела, ваши победы и поражения. Я многое знаю о Бенджамине Уивере.

Я сел напротив него и сконфуженно улыбнулся. Я испытывал неловкость от участия в этом спектакле по возвращению того, что сам украл, и от восторженности мистера Эллершо.

— Я польщен вашим вниманием и удивлен.

— О, я видел вас на ринге много раз, — сказал он. — Я даже видел ваш последний матч с Габриэнелли, когда вы сломали ногу, помните?

— Помню, — глупо ответил я, удивляясь, что он подумал, будто можно забыть такое.

— Да, никогда не забуду, как вы сломали ногу. Рад, что вы пришли. Можно взглянуть?

Признаюсь, я был ошарашен.

— На мою ногу?

— Да нет, болван, — резко сказал он. — Доклад. Дайте его мне.

Я сделал вид, что не заметил оскорбления, и протянул ему документы.

Он открыл папку и, одобрительно кивая, проглядел ее, дабы удостовериться, что ничего не пропало. Потом взял из красно-черной керамической вазы с восточным узором какую-то твердую коричневатую штуку, положил ее в рот и начал методично жевать с таким выражением, будто она была противна и одновременно неописуемо приятна на вкус.

— Очень хорошо, — пробормотал он. — Ничего не пропало, нам повезло. Иначе пришлось бы делать все заново. Когда я обнаружил пропажу, то решил, что появилась возможность увидеть, как действует Уивер в его новой ипостаси, но я не был до конца уверен, что не оставил документы в своем загородном доме. Я велел слуге поискать и ждал его доклада с минуты на минуту. И вдруг получил вашу записку. Настоящее везение. Где вы его нашли?

У меня было заготовлено объяснение, и я отвечал с уверенностью:

— Я задержал одного известного продавца краденого, у которого нашел большое количество личных вещей. Когда увидел эти бумаги, решил, что они важные и что их владелец обрадуется, если они к нему вернутся.

— Я действительно рад, — сказал он, продолжая жевать коричневый комок. — Очень хорошо, что вы решили принести их мне. Знаете ли, это большой подарок нашего острова остальному миру — наша свобода. Никакой арсенал или оружие в арсеналах во всем мире не имеет такой силы, как воля и моральный дух свободных людей.

— Я не задумывался над этим, — сказал я.

— Естественно. Скажите, что я могу предложить вам в качестве вознаграждения за ваши труды?

Я сделал вид, что задумался.

— Бумаги не имеют существенной ценности сами по себе, а я обычно беру гинею за возврат подобной вещи. Но поскольку вы не нанимали меня для розыска своих бумаг и поскольку их розыск не требовал от меня дополнительных усилий по сравнению с теми действиями, которые уже были оплачены, я, по совести говоря, не вправе требовать платы. Единственное, о чем я прошу: если в будущем у Ост-Индской компании возникнет необходимость в услугах, подобных тем, что я оказываю, не сочтите за труд обратиться ко мне.

Эллершо обдумывал сказанное мной, продолжая жевать свой странный коричневый шарик, отчего его зубы покрылись коричневым налетом. Его лицо исказила недовольная гримаса.

— Нет, так не пойдет. Совсем не пойдет. Мы не можем все так оставить.

Я думал, что он скажет что-нибудь еще, но беседа неожиданно прервалась. Он вдруг перестал говорить и сморщился, будто от внезапной невыносимой боли. Схватился за край стола, зажмурился и закусил нижнюю губу. Через несколько секунд уже казалось, что худшее позади.

— Проклятье. Мне нужно принять эмульсию. — Он потянул за шнур, болтавшийся рядом, и где-то в отдалении послышался звонок. — Какая вам нужна работа? — спросил он.

Я рассмеялся:

— К счастью, сэр, я не испытываю недостатка в людях, которые нуждаются в моих умениях. Сейчас я пришел к вам не для того, чтобы просить у вас работу. Я лишь прошу, чтобы в будущем, если возникнет необходимость, вы обращались ко мне.

— Нет, так не пойдет. Я слишком рад, что наконец встретился с вами, и не могу позволить вам уйти на таких неопределенных условиях. Я знаю, вы человек гордый, борец и тому подобное. Вы никогда не признаетесь, но, должно быть, трудно жить от заказа до заказа.

— Да вроде бы прежде я особых трудностей не испытывал.

— Конечно испытывали, — сказал Эллершо со снисходительной улыбкой. — Посмотрите на себя, сэр. Несмотря на ваш чистый костюм и все такое прочее, всем сразу видно, что вы еврей. Должно быть, для вас это ужасное бремя.

— До сих пор это было вполне переносимое бремя.

— И все же, несмотря на ужасное бремя, вы наслаждаетесь той же свободой, что и англичанин, практически как если бы вы были англичанином. Разве это не прекрасно? Свобода — это, как вы знаете, право подвергать сомнению и менять установленный ход вещей. Это постоянная революция рынка, и полагаю, не важно, о каком рынке речь — индийских тканей или краденых часов.

— Ценю ваше мнение о данном предмете. — Я с тоской посмотрел на дверь.

— Что же касается евреев, это другой вопрос. Естественно, бремя не является частью свободы. Мы должны быть свободными, невзирая на бремя. Так вот, уверен, тот факт, что вы еврей, мешает вам общаться с джентльменами. Но я, поверьте, не отношусь к подобным людям. Уверяю вас, я не придаю этому значения. Мне все равно, что вы походите на еврея или что вы пришли вернуть украденные бумаги, выглядя немногим лучше, чем нищий. Все это не имеет для меня никакого значения. Сказать вам, почему?

Я попросил его сказать.

— Потому что я видел, как вы деретесь на ринге, сэр. Я знаю, какой вы человек, даже если остальной мир плюет на вас.

— Прошу прощения… — начал я.

Он не обратил внимания на мои слова.

— Для всех вы, сэр, не более чем презренная ищейка, недостойная чистить трубы в их домах. Но я вижу в вас нечто большее. Знаете, у меня возникла идея, что с вами делать. Хотите, скажу?

Однако услышать об его идее немедленно мне не удалось, так как в эту минуту в дверь тихонько постучали, и, прежде чем Эллершо ответил, дверь распахнулась и в комнату вошла служанка с подносом в руках. На подносе стояла чашка с какой-то дымящейся жидкостью, от которой пахло грибами и лимоном. Я ни за что не стал бы это пить. Но не странный чай приковал мое внимание, а сама девушка. Ибо это согбенное и покорное создание, каким подобает быть служанке в доме, полном бесцеремонных мужчин Ост-Индской компании, была не кем другим, как мисс Селией Глейд, той смелой женщиной, которая вручила мне документы в этой самой комнате.

Мисс Глейд поставила чашку на стол перед Эллершо и сделала реверанс. Она не взглянула на меня — хотя наверняка узнала.

При дневном свете я понял, что недооценил ее красоту. Девушка была высока и удивительно хорошо сложена. Нежное круглое личико с высокими скулами, лоб высокий, губы алые. Глаза бездонно-черные, как и волосы, на фоне которых ее кожа казалась еще белее. Я с большимтрудом удержался, чтобы не смотреть на нее во все глаза, то ли от смущения, то ли от восторга.

— Может быть, хотите, чтобы Селия и вам что-нибудь принесла выпить? — сказал Эллершо. Он выплюнул остатки коричневого кома в ведро, стоящее на полу. — Вы пьете чай, сэр? У нас есть чай, можете не сомневаться. У нас есть такие сорта чая, которых вы никогда не пробовали и о которых даже не слышали. О таких сортах ни один белый человек за пределами компании никогда не слышал. У нас есть чай, который мы импортируем для собственных нужд. Он слишком хорош, чтобы его продавать на потребу публике. Вы ведь хотите попробовать такой чай, правда?

— Благодарю, — сказал я, желая лишь, чтобы девушка ушла и дала мне время подумать.

Прежде я полагал, что она служит клерком. А выходит, она всего лишь прислуга. Откуда тогда ей было так хорошо известно, где лежат документы Эллершо? И почему она с такой легкостью мне их отдала?

Эллершо не унимался:

— Конечно, вы хотите чаю. Селия, принеси господину чашку зеленого чая из Японии. Он ему должен понравиться, бьюсь об заклад. Знаешь, мистер Уивер знаменитый боксер. И знаменитый ловец воров.

Глаза мисс Глейд округлились, а щеки порозовели.

— Вор! Какие ужасные вещи вы говорите.

Ее речь больше не отличалась ясностью и четкостью, так поразившими меня при нашей первой встрече. Я даже подумал, что ошибся, приняв ее тогда за образованную женщину, но быстро отбросил эту мысль. Девушка была не той, за кого себя выдавала. И вдобавок знала, что я тоже не тот, за кого себя выдаю.

— Да нет же, глупая. Не вор, а ловец воров. Мистер Уивер выслеживает воров и отдает их в руки правосудия. Правильно, сэр?

Я кивнул и, немного осмелев, повернулся к девушке:

— На самом деле это лишь часть моей работы. Я занимаюсь раскрытием всех видов обмана.

Мисс Глейд равнодушно взглянула на меня, и виду не подав, что поняла намек.

— Уверена, что это очень хорошо, мистер Уорд, — сказала она с подобострастием, однако не преминув назвать мнимое имя, которым я представился во время ночного приключения.

— Уивер, безмозглая, — поправил ее Эллершо. — А теперь принеси ему зеленого чая.

Она сделала реверанс и вышла из кабинета.

Мое сердце учащенно билось. Я был счастлив и взволнован, что легко отделался, — но от чего отделался, не понимал. Однако сейчас не время думать об этом. Сперва я должен узнать, что Эллершо собирается мне предложить. Плохо, что я не знаю, какого предложения ждал бы от Эллершо сам Кобб. А если я сделаю что-нибудь не то? Нет, пожалуй, не стоит об этом беспокоиться — раз Кобб ничего мне не сказал, едва ли он станет выставлять претензии.

Эллершо отпил из дымящейся чашки.

— Отвратительная вещь, сэр. Совершенно отвратительная. Но должен ее принимать как лекарство, поэтому не стану жаловаться, обещаю. Хотя вкус такой, словно приготовлено самим дьяволом. — Он протянул мне чашку. — Хотите, попробуйте сами.

Я покачал головой:

— Не рискну.

— Да попробуйте же, черт побери.

Интонация была не такой грубой, как слова, но мне это все равно не нравилось. Я бы не стал терпеть подобного обращения, если бы обладал свободой, которую так восхвалял Эллершо.

— Сэр, у меня нет желания пробовать напиток.

— Полно. Великий Уивер боится попробовать отвар медицинских трав. Как низко пали великие. Я вижу, этот отвар как Давид для вашего Голиафа. Он лишил вас мужественности. Где эта служанка с чаем?

— Прошло не больше минуты, — заметил я.

— Уже встаете на сторону женщин? Вы безнравственный человек, мистер Уивер. Совершенно безнравственный. Я слышал, все евреи такие. Говорят, удалить крайнюю плоть — все равно что выпустить тигра из клетки. Но мне нравятся мужчины, которые любят женщин. А Селия, мне кажется, лакомый кусочек. Согласны? Но довольно глупостей. Вы не добьетесь успеха в Крейвен-Хаусе, если только и будете думать, как залезть под юбку служанке. Мы понимаем друг друга?

— Отлично понимаем, — сказал я.

— Хорошо. Вернемся к нашей теме. Мне это недавно пришло в голову, но скажите, мистер Уивер, как вы относитесь к тому, чтобы служить торговой компании, вместо того чтобы работать самостоятельно, как сейчас, от заказа до заказа, гадая, откуда возьмется следующий кусок хлеба?

— Я об этом не думал.

— А я вот сейчас подумал: как так случилось, что эти документы исчезли? Вы, вероятно, знаете, что недавно у наших ворот бунтовали проклятые ткачи и все охранники были заняты тем, что переругивались со смутьянами. Возможно, один из этих негодяев, воспользовавшись суматохой, проник сюда и взял документы.

Эллершо был слишком близок к правде, и я заволновался.

— Но зачем им понадобились эти бумаги? Что-нибудь еще исчезло?

Он покачал головой.

— Знаю, звучит не очень убедительно, но другого объяснения не нахожу. Даже если я ошибаюсь, факт остается фактом — у нас есть несколько десятков охранников, но нет никого, кто бы ими руководил. Сегодня этот прощелыга обыскивает на выходе грузчика, проверяет, не украл ли тот чего, а завтра они меняются местами. Словом, компания беззащитна перед халатностью и предательством тех людей, которые по долгу службы обязаны ее охранять. Вот меня только что и осенило: вы могли бы стать начальником охраны и следить за тем, чтобы охранники не наносили ущерба.

Вряд ли можно придумать что-то еще, чем я занялся бы с меньшим удовольствием, но я понимал, что должен завоевать расположение мистера Эллершо.

— Уверен, — сказал я, — бывший офицер для этого подошел бы лучше. Не отрицаю, иметь дело с ворами я привык, но я никогда никем не командовал.

— Это не имеет значения, — сказал он. — Что скажете, если в обмен на свои услуги вы будете получать сорок фунтов в год. Что скажете, сэр? Поверьте, почти столько же мы платим нашим клеркам. Это хорошее жалованье для такой должности. Может быть, слишком хорошее. Но я знаю, что с евреем лучше не торговаться. Это комплимент вашей нации, причем от всего сердца.

— Предложение очень заманчивое, учитывая стабильность работы и постоянный доход, — сказал я, решив не принимать никакого решения, не поговорив с Коббом. — Но мне необходимо подумать.

— Как вам будет угодно. Надеюсь, вы осведомите меня о своем решении. Надеюсь. Но полагаю, вы и так отняли у меня слишком много времени. У меня масса дел.

— Чай должны принести, — напомнил я.

— Что? Здесь вам не таверна, где вы можете заказывать то или это. Если хотите, сэр, служить у нас, прежде всего уразумейте, что здесь занимаются делами.

Я извинился за свою оплошность и покинул Крейвен-Хаус под испепеляющим, почти враждебным взглядом Эллершо. Я пробирался к выходу между снующими клерками, слугами с подносами, уставленными едой и напитками, и важными, как правило, но не всегда дородными мужчинами, занятыми беседой, и даже несколькими грузчиками — все они двигались с такой решительностью, как будто я попал в центр правительства, а не в контору компании. Я сожалел и в то же время был рад, что не увидел больше мисс Глейд, ибо не знал, как себя с ней вести. Но если мне придется бывать здесь регулярно, надо будет с ней что-то решать.

После визита в Крейвен-Хаус у меня не было иного выбора, как посетить мистера Кобба и дать ему полный отчет о случившемся. Эта необходимость тяготила меня. Мне претило, что я должен мчаться к хозяину, дабы сообщить, как я ему служил, и получить инструкции, как я могу услужить ему в дальнейшем. Но я в очередной раз напомнил себе: чем скорее узнаю, чего хочет Кобб, тем скорее освобожусь от него.

Однако у меня не было никакого желания встречаться с его побитым и злобным лакеем, поэтому я зашел в пивную и отправил посыльного к Коббу с просьбой встретиться со мной там. Я подумал, что раз ему так хочется обращаться со мной как с марионеткой, пусть заплатит небольшую дань и придет ко мне. Распоряжаясь им, я не более чем подслащивал — но все же подслащивал — горькую пилюлю моего рабства.

Когда я допивал третью кружку эля, дверь в таверну отворилась, и я увидел не кого-нибудь, а Эдгара, лакея. Его покрытое синяками лицо было искажено гневом. Он подошел ко мне, как рассерженный бык перед травлей, и угрожающе нагнулся. Он стоял молча какое-то время, потом протянул руку и разжал ладонь над столом. Оттуда тотчас посыпались крошечные клочки разорванной бумаги. Без всяких объяснений было понятно, что это моя записка.

— Вы, должно быть, полный идиот, чтобы посылать нам записки, — сказал он.

Я взял клочок бумаги и сделал вид, будто его изучаю.

— Очевидно.

— Никогда больше этого не делайте. Если хотите что-то сказать, вы должны прийти к нам. Никогда не присылайте посыльного из таверны. Вы меня поняли?

— Боюсь, я тебя не понял, — ответил я.

— Можете развлекаться, играя в свои игры в свободное время, — зло сказал он. — Но не когда выполняете поручения мистера Кобба.

— Какая разница, если я пошлю посыльного?

— Разница в том, что вам это не разрешено. Теперь вставайте и следуйте за мной.

— Я допиваю эль, — сказал я.

— Вы его уже допили.

Он стремительным движением смахнул кружку со стола, и она ударилась о стену, забрызгав элем посетителей, склонившихся над своими кружками. Они с удивлением смотрели на меня и на лакея в ливрее. По правде говоря, все смотрели на нас — посетители, трактирщик, шлюхи.

Я вскочил на ноги, схватил Эдгара за сорочку и швырнул его на стол. Я замахнулся, демонстрируя свои намерения.

— Ха, — сказал он. — Вы не ударите меня, так как Кобб этого не позволит. Дни, когда вы могли меня терроризировать, прошли, и вы смиренно последуете за мной, иначе ваши друзья пострадают. А теперь дай мне встать, грязный варвар, или узнаешь мой гнев.

Я хотел сказать ему, что Кобб разрешил бить Эдгара, сколько мне захочется, — пункт договора, который добрый патрон забыл сообщить слуге. Но я придержал язык, ибо не хотел выглядеть ребенком, ссылающимся на разрешение родителей. Все, что оставалось в моих силах, я сделаю сам. Поэтому я решил предоставить свои объяснения.

— Возникла одна сложность, — сказал я. Говорил я тихо и спокойно, что давалось мне с трудом. — Меня здесь хорошо знают. И все знают, что я никогда не позволю лизоблюду типа тебя обходиться со мной подобным образом. Поэтому, чтобы соблюсти конспирацию, как того желает мистер Кобб, мне ничего не остается, как ударить тебя. Ты согласен?

— Одну минуту… — начал он.

— Разве всем не должно казаться, что я не изменился?

— Должно, — сказал он.

— Тогда что я вынужден сделать?

У Эдгара сжалось горло.

— Ударить меня, — сказал он.

Я замер, думая, что, ударив лакея, когда он столь беспомощен, едва ли получу удовлетворение. А затем все же ударил — чтобы проверить. Я врезал ему по голове два или три раза, потом бросил немного серебряных монет трактирщику за беспокойство и удалился. Если Кобб и удивился, что я пришел один, без сопровождения лакея, то ничего не сказал. Более того, он ничего не сказал ни о записке, ни о посыльном, и я подумал, уж не сочинил ли все это Эдгар, пытаясь продемонстрировать мне свое влияние. Но скорее всего, Кобб не хотел открытой конфронтации. Во всяком случае, обычно стремился этого избежать.

Напротив, его племянник казался мне человеком, которому ничто не доставляло такого удовольствия, как раздор. Он тоже сидел в гостиной и смотрел на меня с такой злобой, словно я наследил по всему дому. Однако сидел он тихо, ни словом, ни жестом не выказывая своего неудовольствия. Только наблюдал за Коббом и мной, причем с невозмутимостью рептилии.

Бросив на Хаммонда холодный взгляд, я повернулся к Коббу и рассказал обо всем, что произошло между мной и Эллершо. Кобб остался чрезвычайно доволен рассказом.

— Все идет, точно как я рассчитывал. Точно. Уивер, вы прекрасно работаете, и обещаю вам, что будете вознаграждены.

Я ответил лишь:

— Насколько я понимаю, вы хотите, чтобы я поступил на службу в Крейвен-Хаус.

— Ну конечно же. Мы не можем упустить такую возможность. Вы должны делать все, что он просит. Конечно, соглашайтесь на эту должность. Но с вашей стороны было мудро взять время подумать. Так выглядит правдоподобнее. Но через день-другой вы должны явиться к нему и сказать, что принимаете предложение.

— На какой срок?

— Это сейчас не важно, — сказал Хаммонд. — Узнаете, когда мы сочтем нужным вам сказать. В настоящее время ваша задача — понравиться Эллершо и втереться к нему в доверие.

— По-моему, на этот раз мы должны кое-что объяснить, — сказал Кобб. — Не хотелось бы, чтобы мистер Уивер упустил возможности только из-за того, что мы не объяснили ему, зачем он там нужен.

— А мне не хотелось бы, чтобы наши планы рухнули из-за того, что мы открыли ему карты слишком рано, — возразил Хаммонд.

Кобб покачал головой:

— Еще опаснее оставлять такого важного агента в неведении.

Хаммонд пожал плечами, скорее снисходительно, чем уступчиво:

— Тогда говорите.

Кобб повернулся ко мне:

— Вам придется выполнить множество заданий, служа в Крейвен-Хаусе, но, пожалуй, самое из них главное — разузнать истинные обстоятельства смерти человека по имени Абсалом Пеппер.

Выходит, им все же надо, чтобы я провел расследование. Почему-то это открытие меня обрадовало. По крайней мере, я вступал на знакомую территорию.

— Очень хорошо, — сказал я. — Что вы можете о нем сказать?

— Ничего, — отрезал Хаммонд. — В этом заключается вся сложность. Нам практически ничего о нем не известно, кроме того, что Ост-Индская компания организовала его убийство. Ваше задание — узнать о нем все, что возможно: почему компания видела в нем угрозу и, если возможно, имена людей, совершивших преступление.

— Если вы даже не знаете, кто он, почему вас это интересует?

— А это, — сказал Хаммонд, — вас не касается. Это наше дело. Ваше дело — выполнять наши указания и спасать своих друзей от тюрьмы. Теперь, когда вы знаете, чем должны заняться, послушайте внимательно — как. Ни в коем случае не задавайте о Пеппере никаких вопросов. Ни в Крейвен-Хаусе, ни где бы то ни было. Даже имя его вам нельзя упоминать, разве только другой кто-нибудь сам упомянет. Если нарушите правила, я об этом непременно узнаю, и будьте уверены, наказание последует незамедлительно. Вы всё поняли?

— Я в толк не возьму, как можно узнать что-то о человеке, если нельзя никого расспрашивать.

— Это ваша забота, и, если хотите освободить друзей, вам придется хорошенько поломать голову, чтобы найти способ.

— Вы больше ничего не можете мне о нем сказать?

Хаммонд вздохнул, показывая, что я испытываю его терпение.

— Есть веские основания подозревать, что Ост-Индская компания организовала на него нападение, ночью, и, видимо, его избили до смерти. А если не до смерти, то он утонул — его сбросили в Темзу, а нашли только уже через несколько дней. Когда в конце концов тело выловили, конечности были обгрызены речными тварями, но лицо осталось почти нетронутым. По лицу его и опознали.

— Кто опознал?

— Черт побери, Уивер, откуда мне знать? Все, что нам известно, было получено из перехваченной переписки. Больше я ничего не знаю.

— Где его нашли? — спросил я. — Хотелось бы поговорить с коронером.

— Вы что, глухой? Я же сказал: больше нам ничего не известно. Я не знаю, где его нашли, где похоронили и прочих подробностей. Знаю только, что убила его компания, и мы должны узнать почему.

— Сделаю что могу.

— Уж постарайтесь, — сказал Хаммонд. — И не забудьте про ограничения. Если узнаем, что вы произнесли это имя вслух, наш договор будет расторгнут, а вы с вашими друзьями благополучно отправитесь доживать свои дни в тюрьму. Помните об этом. Теперь отправляйтесь и делайте то, что вам велели.

Я понятия не имел, как можно сделать то, что мне велели, но другого выбора у меня не было, и я отправился к себе в комнаты. Уединение не помогло мне избавиться от тревоги, но идти мне было некуда, да и незачем. Город стал казаться мне чужим и опасным.

Когда начало смеркаться, я отправился на Сент-Мэри-Экс — там находилась харчевня, где готовили блюда в соответствии с требованиями португальских евреев, — и заказал себе ужин. Я не был голоден, но решил поесть, так как надо было поддерживать физические и умственные силы. Несколько знакомых пригласили меня подсесть к ним, но я вежливо отклонил приглашения, сославшись, что хочу побыть один. Они хорошо меня знали, и, понимая, что я могу быть весел и общителен, но могу быть и задумчив, никто не вынуждал меня присоединиться к веселой компании. Я был им благодарен за это.

Не прошло и пяти минут, как в харчевню вошел джентльмен, обративший на себя внимание всех присутствующих. Это был англичанин в простом костюме и скромном маленьком парике, в руках у него был кожаный конверт. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке и растерялся, увидев вокруг столько евреев. Он переговорил с трактирщиком, и тот после некоторого колебания, помня, что я хотел уединения, указал на меня.

Англичанин поспешил в мою сторону:

— Вы мистер Уивер, да?

Я кивнул.

— Ваш домовладелец сказал, что я могу найти вас здесь.

Я снова кивнул. Наверное, парень пришел нанимать меня разыскивать какую-нибудь пропажу, и по приказу Кобба я должен буду отказаться от предложения.

Однако вскоре выяснилось, что этого не требовалось.

— Меня зовут Генри Бернис, сэр. Позвольте отнять у вас несколько минут?

Я снова кивнул, продолжая угрюмо скалиться: не хотелось, чтобы он принял меня за компанейского человека.

Какое-то время Бернис изучал меня. Он вытягивал шею, чтобы получше рассмотреть мою голову с обеих сторон.

— Не могли бы вы встать, сэр?

— Что вам, собственно, нужно?

— Да встаньте же. Мне надо на вас посмотреть.

Сам не знаю, почему я подчинился, но мне стало любопытно, и я встал. Он попросил меня покрутиться, но я отказался.

— Танцевать для вас я не стану, — сказал я.

— Бог мой. Какие танцы. Никаких танцев. Никаких прыжков или скачков. Я просто хочу удостовериться, что вы здоровы. Для защиты инвестиций. Можно взглянуть на ваши зубы?

— Вы меня еще не наняли, — заметил я. — Вы еще не сказали, чего вы хотите. И ловец воров вам не лошадь, сэр. Я не потерплю подобного отношения, даже если сам король захочет нанять меня.

— Нанять вас? Бог мой, да нет же. У меня нет ни малейшего желания вас нанимать. Какой мне прок от ловца воров?

Я сел.

— Не знаю почему, но вы, мистер Бернис, начинаете меня раздражать, и если вы не объясните, чего вы хотите, боюсь, вам понадобится хирург, чтобы вправить вам кости.

— Пожалуйста, обойдемся без угроз, — сказал он. — Я этого терпеть не могу. И никакого применения силы, пожалуйста. Всякий раз, обращаясь к насилию, вы рискуете своей безопасностью, а этого мы допустить не можем. Вы должны оберегать себя от ущерба, дорогой сэр. Прошу вас.

— Черт побери, да что вам надо?

— Вы не оскорбите меня грубыми словами, сэр. От них никакого вреда ни вам, ни мне, а если человек будет проклят за употребление грубых слов, так что из этого. Что будет в загробной жизни, не моего ума дело. Меня заботит только ваше благополучие в этой жизни. Полагаю, вы в последнее время не болели?

— Не болел, но…

— Серьезные травмы? Я знаю о сломанной ноге, из-за чего вам пришлось расстаться с рингом, но это было давно. Имели вы подобные травмы в последнее время?

— Не имел, и мне кажется…

— За границу не планируете путешествовать? Нет?

— Нет. И больше я не собираюсь отвечать на ваши вопросы, пока вы не объясните, что все это значит.

— Я хочу оценить ваше здоровье.

— Для чего?

— Простите. Разве я не сказал? Я служу в страховой конторе «Сихок». Я просто проверяю, не допустили ли мы ошибку.

— Страховая контора? При чем тут это?

— Никто ничего не знал. Видите ли, слишком много клерков, и они не общаются друг с другом. Похоже, за последние дни мы продали несколько полисов на ваше имя. Мы просто хотим разобраться, не планируется ли против нас какого-то жульничества. Но должен признать, у вас отменное здоровье.

— Каких таких полисов?! — воскликнул я.

Мистер Бернис наморщил лоб.

— Страхования жизни, естественно.

Я знал кое-что о коммерческом страховании, поскольку мой дядя часто прибегал к нему для защиты своих грузов. О страховании жизни я знал не так много, но был о нем наслышан. Мне было известно, что это своего рода азартная игра: люди делали ставки на продолжительность жизни какого-нибудь известного человека, например папы римского, генерала или короля. Я также знал, что полисы покупали для защиты инвестиций. Например, если вы купец и посылаете своего агента, который обладает определенными умениями, за границу, вы можете застраховать его жизнь, с тем чтобы, если его убьют или похитят турецкие пираты, получить компенсацию. Но я совершенно не понимал, зачем кому-то понадобилось покупать полис на меня.

— И кто покупатели?

— Не могу сказать, сэр. Я сам этого не знаю, но, признаюсь, даже если бы и знал, все равно не сказал бы — таковы правила. Я просто хотел удостовериться в состоянии вашего здоровья, которое, на мой взгляд, превосходно. Благодарю за то, что уделили мне время.

— Эй, подождите. Вы хотите сказать, что есть люди, причем много людей, которые выложили свои деньги с целью обогатиться в случае моей смерти?

— Да нет же, бог мой. Ничего подобного. Никто не инвестировал в вашу смерть. Это было бы чудовищно, сэр, совершенно чудовищно. Нет, эти люди выложили деньги с тем, чтобы не понести ущерба в случае вашей смерти. Эти деньги не пари, сэр, а защита их инвестиций в вас.

По его сбивчивому, беспомощному лепету я понял, что догадался правильно.

— И сколько таких полисов?

Он пожал плечами:

— Может, пять или шесть.

— Кто владельцы этих полисов?

— Я уже говорил, что не знаю. В любом случае мне дали понять, что владельцы полисов желают сохранить свои операции в тайне. Отношусь к этому с уважением и вам советую.

— Я, вероятно, зайду в вашу контору, — сказал я.

— Не советую, вы только потеряете время. Все операции законны, и вам скажут, что у нас есть правило не разглашать подобные вещи.

— Выходит, один человек может приобрести такой полис на другого человека и не отвечать за это? Ну и дьявольщина!

— Как это может быть дьявольщиной, если таков закон?

Его вопрос был настолько абсурден, что ответа у меня не нашлось.

Глава девятая

На следующее утро после короткого обмена записками я снова оказался в Крейвен-Хаусе. Хотя я пришел в назначенный час, мистер Эллершо был занят. Тем не менее он жестом велел мне войти. В кабинете мистера Эллершо было трое изысканно одетых джентльменов — в расширяющихся книзу камзолах тонкого сукна с рукавами, богато украшенными рюшами и щедро расшитыми у одного золотом, у другого серебром, а у третьего золотом и серебром и черной нитью. Они ощупывали тонкие индийские ситцы, передавая образцы друг другу и ежеминутно обмениваясь замечаниями.

Эллершо представил меня джентльменам. Я узнал в них самых модных людей столицы: один был наследником большого графства, другой сыном богатого землевладельца из Суссекса, а третий — молодым герцогом. Они не обратили на меня никакого внимания, даже когда Эллершо указал на гравюры на стене, отметив удивительное совпадение, что я одновременно присутствую и на гравюрах, и в его кабинете. Джентльмены, однако, продолжали изучать ткани с интересом модисток.

— Эти очень хороши, — сказал молодой герцог, — и я крайне благодарен за подарок, мистер Эллершо, но вам-то от этого какой прок? То, что мы станем это носить, положения не изменит.

— А вы попробуйте, сэр. Появитесь на публике в этой новой одежде, чтобы все поняли: вы будете носить то, что вам хочется. Породите новую манию, которая истощила бы запасы на наших складах до наступления Рождества.

— Неплохая шутка, — сказал герцог. — Заставить бомонд потратиться на одежду, которую можно будет носить не дольше месяца. Мне нравится ваша шутка.

Наследник графа засмеялся:

— Я тотчас засажу своего портного за работу и к концу недели буду щеголять в новых нарядах.

Джентльмены обменялись благодарностями и похвалами, после чего трио удалилось.

Эллершо подошел к письменному столу, взял из вазы очередной коричневый шарик и принялся жевать.

— Вы только что видели тех, кого я называю святой троицей. — Он засмеялся своей шутке. — Эти буффоны могут появиться на публике в медвежьей шкуре, как американские дикари, и через три дня в Лондоне не останется ни одного джентльмена, у которого не было бы медвежьей шкуры. У меня есть группа дам, которые служат для такой же цели. Должен вас поздравить: вы не пробыли в должности и десяти минут, а уже узнали великий секрет торговли индийскими тканями на внутреннем рынке — делаешь подарок нескольким модникам, способным устанавливать моду, и мода установлена. Газеты и месячные издания пишут о новой моде, и скоро о ней узнают в провинции, и наши ткани приобретают чрезвычайную популярность. Поверьте, модники буквально умоляют нас дать им эти ткани, и мы можем торговать по любой цене, какая нам заблагорассудится.

— Звучит заманчиво, — сказал я.

— Так делаются дела в современном мире. Вы еще довольно молоды, скажу я вам. Когда вы родились, мужчины варили собственное пиво, женщины пекли собственный хлеб и сами шили одежду. Нужда управляла коммерцией. Теперь все это можно купить, и лишь безнадежно закоснелые, самонадеянные болваны варят пиво или пекут хлеб сами. В течение моей жизни, благодаря моей службе в Индии, все изменилось. Теперь не нужда, а желания управляют коммерцией. Когда я был мальчиком, человек мог пойти на убийство ради нескольких серебряных монет, чтобы купить немного еды и накормить семью. Не припомню, когда я в последний раз слышал о подобном, зато и недели не проходит, чтобы нам не сообщали о каком-нибудь гнусном преступлении, на которое человека толкнуло желание купить новый костюм, или драгоценность, или модную шляпку, или капор для своей избранницы.

Я отметил про себя его роль в таких изменениях.

— Все объясняется ростом промышленности и богатства, мир еще не видел подобного прогресса. И этот рост не имеет пределов, как не имеют пределов способности англичанина. Или ваши способности, я полагаю.

Мы мирно уселись. Чтобы не быть заподозренным в самолюбовании, я старался не смотреть слишком часто на офорты, изображающие различные мои подвиги. Однако замечу, видеть себя, запечатленным в таком виде, было любопытно и, что уж скрывать, приятно, однако и довольно неловко.

— Итак, вы решили вступить в братство Крейвен-Хауса, служить Достойной компании, как мы говорим, — сказал Эллершо, продолжая жевать свой загадочный плод. — Это как раз для вас. Редкая возможность, Уивер. Такую возможность нельзя упустить. Полагаю, это справедливо для нас обоих. Видите ли, я вхожу в подкомитет, который отвечает за склады. Полагаю, совет акционеров не станет возражать, когда я сообщу, что мне удалось вас заполучить. А теперь давайте прогуляемся. Что вы на это скажете?

Он повел меня по коридору в маленькую комнату без окон, где молодой человек сидел за письменным столом, заваленным стопками бумаг, и строчил в огромной учетной книге. Ему было не больше двадцати, но выглядел он прилежным и серьезным, а на лбу залегли складки от усердных трудов. Телосложения он, как я заметил, был хрупкого, с покатыми плечами и удивительно тонкими запястьями. Белки его глаз испещрила красная сетка, под глазами залегли иссиня-черные мешки.

— Прежде всего должен вас представить мистеру Блэкберну, — сказал Эллершо, — а то он узнает о вас сам и придет требовать объяснений. Не хочу, чтобы это было для вас неожиданностью, мистер Блэкберн.

Молодой человек внимательно на меня посмотрел. У него было более строгое лицо, чем мне сначала показалось. В нем было нечто хищное, чему немало способствовал большой нос, походивший на острый клюв. Я подумал, какой же дорогой ценой дается ему служба: такое затравленное выражение лица обычно встречается у людей, старше его вдвое.

— Неожиданности приводят к трем вещам, — сказал он, приготовившись загибать пальцы. — Во-первых, к неэффективности. Во-вторых, к беспорядку. И наконец, к уменьшению прибыли. — Каждый раз при перечислении он зажимал палец правой руки между большим и указательным пальцем левой руки. — Я не люблю неожиданностей.

— Знаю, знаю. Поэтому сделал все, что мог, чтобы вы были в курсе дела. Это мистер Уивер. Мой сотрудник. Он будет надзирать за охранниками на территории.

Блэкберн слегка покраснел. Сначала я подумал, что он смутился, но оказалось — разгневан.

— Ваш сотрудник? — резко переспросил он. — Сейчас? Как вы можете нанимать нового сотрудника сейчас? Совет акционеров не давал санкции на эту должность, а без его санкции фонды на оплату должности не выделяются. Я ничего не понимаю, сэр. Так не положено. Ума не приложу, как все это оформить в учетной книге сотрудников.

— Не положено, это точно, — согласился Эллершо успокаивающе, — и поскольку акционеры еще не обсуждали это, мистер Уивер будет получать жалованье непосредственно от меня до дальнейших распоряжений.

— Жалованье от вас? — переспросил Блэкберн. — В Ост-Индской компании ни один сотрудник не получает жалованье от другого сотрудника. Неслыханное дело. И как прикажете мне это оформлять? Отдельной статьей? Или, может, завести отдельную книгу, сэр? Нам что, заводить новую книгу всякий раз, как члену совета в голову придет новая прихоть?

— Я думал об этом, — сказал Эллершо, — и решил, что не надо упоминать мистера Уивера в бухгалтерских книгах вообще.

Меня удивило, каким ровным голосом говорил Эллершо, учитывая, что Блэкберн был подчиненным и тем не менее требовал объяснений.

Блэкберн покачал головой и опять выставил пальцы.

— Два возражения. Во-первых, нет такого человека, который не значился бы в книгах. — Он постучал пальцами по одному из фолиантов, переплетенных в мрачную черную кожу. — Все значатся в этих книгах. Во-вторых, если мы начнем делать исключения, сочинять новые правила, когда нам захочется, тогда в этих книгах нет смысла и в моей службе тоже.

— Мистер Блэкберн, вы можете либо найти способ отобразить необычное положение мистера Уивера, который фактически находится у меня в услужении, в существующей у вас системе, или смириться с тем, что он находится вне вашей компетенции. Если выберете второй вариант, можете вовсе не обращать на него внимания, как вы не берете в расчет моего ливрейного лакея или кондитера. Выбирайте.

Данный довод, вероятно, нашел некий отклик у клерка.

— Лакея, говорите? Кондитера?

— Вот именно. Он помогает мне выполнять мои обязанности более эффективно, и я сам решил нанять его и сам решил платить ему из собственного кармана. Его не нужно учитывать вообще.

Блэкберн резко кивнул.

— Я принимаю ваше предложение, — сказал он, хотя, на мой взгляд, никакого предложения не было.

— Отличный план, Блэкберн. Просто прекрасный. И еще одна вещь. Попрошу ни с кем не обсуждать это. Если кто-нибудь спросит, просто отвечайте, что все в порядке. Едва ли кто-то станет проявлять большее любопытство, чтобы только услышать в ответ факты, цифры и таблицы, в которых он ничего не смыслит. Можете не распространяться об этом?

— Конечно, — сказал Блэкберн. — У меня нет ни малейшего желания распространяться об этом нарушении. Видите ли, мистер Уивер, вы являетесь неким нарушением, а я ненавижу беспорядок. Мне нравится, когда все правильно, предсказуемо и поддается учету. Очень надеюсь, что вы не станете причиной беспорядка.

— Я тоже так думал до этого, — ответил я, — но после вашего вопроса засомневался.

По выходу из каморки Блэкберна мы чуть не столкнулись с высоким, хорошо одетым джентльменом, по всей видимости поджидавшим нас в коридоре.

— А, Форестер, рад вас видеть, — сказал Эллершо, кладя руку ему на плечо. — Познакомьтесь с мистером Уивером. Он будет помогать мне в подкомитете по складам.

Тусклые голубые глаза Форестера задержались на руке Эллершо, лежавшей у него на плече, а потом посмотрели на меня. Было совершенно очевидно, что он не испытывает приязни к Эллершо, но обезьянья улыбка на лице моего нового патрона говорила о том, что он не замечает неприязни.

— Очень хорошо, — кивнул Форестер. — Давно пора заняться складами.

— Согласен. Если увидите Уивера, не обращайте особого внимания. Он мой человек, знаете ли. Все идет как надо.

По какой-то причине после сказанного Форестер решил изучить меня более внимательно.

— Ваш человек?

— Ну да. Нет причин для беспокойства, — ответил Эллершо и, повернувшись ко мне, добавил: — Мистер Форестер заседает в совете первый срок. Он новичок, можно сказать. Но его отец Хью Форестер был великим слугой Достойной компании. Известный человек в Индии и в Лондоне. Молодому Форестеру до него еще далеко. — И, совершенно не скрываясь, подмигнул мне.

Форестер пошел дальше, а Эллершо остался на месте. На его лице застыла глупая улыбка, словно он только что обменялся любезностями с дамой своего сердца.

— Мне нравится этот молодой человек, — сказал Эллершо. — Очень нравится. Думаю, он далеко пойдет с моей помощью.

Я был безмерно удивлен этим признанием. Выражение лица Форестера, которое с большой натяжкой можно было назвать безразличным, говорило само за себя. Неужели Эллершо не видел, что приятный молодой человек относился к нему с презрением?

Не зная, что сказать, я заметил, что ему лучше знать характеры людей, с которыми он работает.

— Что правда, то правда. Люблю проводить время с коллегами и в Крейвен-Хаусе, и вне его. Кстати, у меня дома через четыре дня собираются гости. Не желаете присоединиться к нам?

Приглашение меня изумило. Я был мелкой сошкой, можно сказать, забавой, не более чем игрушкой для Эллершо. Огромная разница между нами делала его приглашение странным и неожиданным. Я мог лишь заключить, что приглашен в качестве диковинки, дабы развлечь гостей. Тем не менее в свете инструкций мистера Кобба я не мог себе позволить отказаться. Было и еще одно соображение. Я находил Эллершо не просто интересным образчиком неприятного типа. Меня восхищала его рассеянность, и поскольку он явно замыслил выставить меня на обозрение, я планировал со всей тщательностью обозреть и его самого.

— Это слишком большая честь для меня, — сказал я.

— Чепуха. Приходите.

Я отвесил поклон и сказал, что сделаю это с удовольствием. Так я привел в движение один из самых важных этапов этой истории.

Затем Эллершо провел меня вниз по лестнице к задней двери, через которую я когда-то впервые тайно проник в Крейвен-Хаус. При свете дня территория скорее напоминала небольшой город или факторию в Ост-Индии. Здесь возвышалось три или четыре больших дома, которые прежде, как я понял, были жилыми. Их внешний вид не изменился с тех пор, как компания их приобрела, но внутри не осталось и следа от домашней жизни. Все окна на первых этажах были заложены для экономии на оконном налоге, а также из соображений безопасности. Кирпич покрылся серым налетом.

Однако на складах бурлила жизнь. Десятки людей с тележками, похожие на гигантских насекомых, сновали по территории, доставляя товары из доков и в доки Ост-Индской компании, расположенные на реке. Воздух был наполнен ворчанием, криками, отдаваемыми приказами, повизгиванием колес и скрипом деревянных повозок. Складские трубы исторгали дым, и где-то вдалеке бил молотом кузнец — видимо, чинил сломавшуюся повозку.

И разумеется, здесь были охранники. Я отличил их от рабочих, поскольку они ничего не несли и никуда не спешили — просто расхаживали по территории с подозрительностью и скукой на лицах. Время от времени какой-нибудь охранник останавливал тележку и осматривал содержимое. Я заметил, что один охранник потребовал показать ему декларацию груза, но по тому, как он держал документ, я сразу понял, что он не умеет читать.

Эллершо повел меня к самому большому зданию, расположенному посередине двора напротив открытых ворот. Тележки с грузами подвозили к задней части дома, где, как я думал, находился сухой док для погрузки и разгрузки грузов. Передняя же часть по-прежнему выглядела как жилой дом. Однако, войдя внутрь, я увидел, что от прежнего жилья остались лишь перегородки, подпирающие верхний этаж. Как и на складе моего дяди, здесь находилось бесчисленное множество ящиков, бочек и коробок. И здесь кипела такая же бурная деятельность, как на дядином складе в прежние времена, до вмешательства мистера Кобба.

— С дороги! — крикнул грузчик позади нас и прошел между мистером Эллершо и мной с ворохом коробок, выше его макушки на три или четыре головы. Если он и сообразил, к кому обратился, то и бровью не повел.

— Эй, ты! — крикнул Эллершо тучному мужчине с набухшими веками, который стоял, прислонившись к стене, и лениво наблюдал за происходящим. — Как тебя зовут, ленивый бездельник?

Тот поднял глаза с таким трудом, будто это доставляло ему боль. Он был еще не старым, но пожилым. И, судя по его виду, всю жизнь занимался тем, что его вовсе не интересовало.

— Кармайкл, сэр.

— Очень хорошо, Кармайкл. Ты на посту?

— Да, сэр, и в вашем распоряжении. — Он неуверенно поклонился, явно догадываясь, что говорит с важной персоной. — Я в вашем распоряжении, сэр, и один из охранников тоже, как заметила ваша честь.

— Да, да. Отлично. Собери-ка своих собратьев, я хочу поговорить с ними.

— Моих людей? — спросил он. — Прошу прощения, ваша честь, но я не пойму, ваша честь, что вы хотите сказать.

— Я хочу сказать, — пояснил Эллершо, — чтобы ты собрал здесь своих парней, других охранников. Пойди и собери их. Я хочу, чтобы они собрались вместе.

— То, что вы хотели сказать, ваша честь, — ответил охранник, — я понял. Но я не совсем понял как. Как именно я должен собрать своих парней?

— Я-то, черт возьми, откуда это знаю? Как обычно это делается?

— Прошу прощения, ваша честь, я не знаю, да и никто не знает. Я не знаю способа это сделать.

— Мистер Кармайкл, вы хотите сказать, — спросил его я, — что не знаете способа собрать вместе охранников, работающих на территории?

— Именно так, ваша честь, — ответил он мне.

— Как отдаются приказы или передаются новые сведения? — спросил я.

— Один говорит другому, вот как это делается.

— Все это очень плохо, — сказал я мистеру Эллершо с важным видом, играя свою роль, как того требовал Кобб. — Подобное отсутствие организации чревато самыми пагубными последствиями. — И повернулся к Кармайклу. — Вы должны обойти территорию и велеть всем охранникам, которых найдете, собраться здесь. Если будут спрашивать, скажите, что это требование мистера Эллершо из совета директоров.

Кармайкл отвесил неуклюжий поклон чуть не до земли и поспешил прочь со склада. Пока мы ждали, мистер Эллершо похвалил меня за то, как мастерски я повел себя с человеком низкого сословия, а потом попросил меня развлечь его историями из того времени, когда я выступал на ринге. Я исполнил его просьбу, а приблизительно через четверть часа вокруг нас собралось достаточно охранников, чтобы мистер Эллершо мог перед ними выступить.

Я насчитал около двух десятков охранников.

— Сколько охранников числится в списке и сколько из них отсутствует? — спросил я его.

— Понятия не имею.

Тогда я задал этот вопрос собравшимся, но они не знали ответа, равно как и мистер Эллершо.

Эллершо обратился к собравшимся.

— Парни! — прокричал он. — Вы выполняете свои обязанности плохо. Пропало кое-что из принадлежащего мне, и я этого не потерплю. Поэтому я решил назначить над вами одного человека, который организует вашу службу и выполнение обязанностей. Обещаю, теперь вы не будете бить баклуши за счет компании, ибо я нанял известного борца Бенджамина Уивера, чтобы надзирать за вами. Он не даст вам жульничать. Передаю ему слово.

Собравшиеся зашушукались. Я заметил, что они растеряны. Мне показалось, они не понимают, что значит «надзирать». Однако вскоре я уяснил, что ошибался.

— Просим прощения, ваша честь, — неуверенно начал Кармайкл, — но, может, вы не знаете, что у нас уже есть надзиратель.

Эллершо с недоумением уставился на охранников, и, словно в ответ на незаданный вопрос, вперед вышел мужчина. И самого примечательного вида. Ростом он был не менее шести футов, и комплекции внушительной. Вид у него был начальственный. Кожа — смуглая, почти черная, как у африканца, но одет он был, как одевается в такую погоду рабочий люд из англичан — костюм из грубой шерсти, толстый камзол и галстук на шее. Черты лица были грубые — широкий нос, маленькие глаза и узкий насмешливый рот. Все лицо было в шрамах, словно его хлестали по лицу плеткой. Щеки до самых глаз и даже верхняя губа были покрыты ямками и рытвинами неизвестной природы. Встретив его на улице, я, может, и стал бы гадать, откуда он родом, но здесь не было сомнения, что он выходец из Ост-Индии.

— В чем дело? — резко спросил он, проталкиваясь вперед. — Какой надзиратель за складом? Я надзиратель склада.

— Кто ты, черт подери? — спросил Эллершо. — И выглядишь как сам дьявол.

— Я Аадил. Надзиратель склада, — пробормотал он.

— Это Аадил, — пояснил Кармайкл. — Он и есть наш надзиратель склада. Зачем нам другой?

— Надзиратель склада? — заорал Эллершо. — Что за чушь!

— Я надзиратель склада, — ответил Аадил, ударив себя в грудь массивной ручищей. — Я. Все парни согласны, что я надзиратель.

— Почему же я ничего об этом не знаю? — спросил Эллершо.

Хороший вопрос, особенно если принять во внимание, что он возглавлял подкомитет по складам.

Ответа не последовало, что было воспринято Эллершо как своего рода победа.

— Ну, тогда вот что я скажу, — начал он. — Ты, — он ткнул пальцем в индуса, — ты плохо выполнял свои обязанности, и я тебя понижаю в должности. Теперь ты просто охранник. А Уивер — новый надзиратель.

Аадил сердито глядел на нас обоих, но ничего не говорил, принимая потерю статуса с восточным стоицизмом. По крайней мере, я надеялся, что этим все и кончится. Парень был явно рассержен, даже взбешен, а мне не хотелось выяснять отношения с рассерженным варваром, находящимся у меня в подчинении.

— Раз мы разрешили этот вопрос, — сказал Эллершо, обращаясь ко мне, — может быть, вы скажите несколько слов своим подчиненным.

Я смотрел на собравшихся, лихорадочно гадая, что им сказать. Я не был готов выступать с речью, но выбора мне не оставили, придется напрячься.

— Парни, — начал я, — были допущены ошибки, это правда. Но у вас непростые обязанности, которые еще и усложняются отсутствием организации.Так вот, теперь все будет проще. Я здесь не для того, чтобы вас мучить, но для того, чтобы сделать вашу работу легче и понятнее. Надеюсь, в скором времени я снова выступлю перед вами, а пока, уверен, вы будете выполнять свои обязанности максимально хорошо.

Больше сказать мне было нечего, и я сделал шаг назад. Видимо, мистер Эллершо тоже не знал, что делать, и мы долго стояли в неловком молчании. Потом один из охранников нагнулся и прошептал что-то на ухо Кармайклу, и тот громко и весело захихикал.

Эллершо тотчас сделался пунцовым и указал тростью на смеющегося.

— Эй, ты! — сердито сказал он. — Шаг вперед!

Кармайкл повиновался.

— Простите, ваша честь, — сбивчиво сказал он, видимо понимая, что перешел границу дозволенного. — Я ничего такого не хотел.

— Твои желания меня не интересуют, — сказал Эллершо. — А вот твое поведение — очень даже. Дабы показать, что под руководством мистера Уивера будет намного больше порядка, чем при этом чернокожем, считаю, этому парню следует хорошенько всыпать. — Он повернулся ко мне. — Это будет справедливо и даст вам возможность снова применить на деле ваши бойцовские умения.

Я всматривался в его лицо, надеясь увидеть, что он шутит. Но увидел лишь одну решимость. Я был растерян. Как же оправдать надежды Эллершо и тем самым надежды моего настоящего хозяина Кобба и уклониться от этого жестокого задания?

— Мне кажется, это чересчур, — отважился я.

— Чепуха, — сказал Эллершо. — Мне приходилось иметь дело с подчиненными, в том числе и в Индии. Я знаю, как поддерживать порядок.

Он вызвал двоих мужчин из толпы и велел им крепко держать мистера Кармайкла. Тот выпучил глаза от страха. Эллершо велел одному из парней дать мне толстенную палку, не меньше трех футов длиной и четырех дюймов толщиной.

— Бейте его по ягодицам, — приказал он. — И не сдерживайтесь. Это крепкая палка, удары ее не повредят.

Я взял палку, не зная, что с ней делать. Просто стоял и тупо смотрел на нее.

Эллершо, не обращая внимания на мою нерешительность, обратился к бедному Кармайклу:

— Тебе повезло. Тебя сейчас выпорет один из величайших бойцов во всем королевстве. Будешь рассказывать об этом своим внукам. — А потом, обращаясь ко мне: — Ну, давайте же.

— Мне кажется, это слишком жестоко, — сказал я. — У меня нет ни малейшего желания избивать этого парня.

— Но у меня есть такое желание, — возразил Эллершо. — Если хотите сохранить должность, выполняйте приказ.

Когда человек носит маску и выдает себя за того, кем не является, он неминуемо попадает в подобные положения, хотя и не всегда грозящие другим столь серьезными последствиями. Если бы я был свободен в своих поступках и делал то, что считал нужным, я бы отказался выполнить приказ, рискуя гневом Кобба. Отказаться от избиения невинного человека означало бы подвергнуть опасности своего дядю и своего друга. С другой стороны, совесть не позволяла мне избить человека толстенной палкой, только чтобы потешить Эллершо, жаждущего увидеть разбитые в кровь ягодицы.

Я отчаянно пытался найти выход, но нашел лишь оправдание. Я был в маске, это правда, но изображал самого себя. И по-моему, те, кто меня знал, не подумают, что я стану избивать человека, который не причинил мне никого вреда. Мистер Эллершо нанял Бенджамина Уивера, и с ним я должен вести себя естественно. Если потеряю место, я всегда смогу объяснить Коббу, что вел себя естественно, полагая этот приказ лишь некоего рода проверкой. Я надеялся, что этого будет достаточно, чтобы оградить моих друзей от беды.

Я протянул палку Эллершо.

— Думаю, в битье нет необходимости, — сказал я. — Я не буду этого делать.

— Вы рискуете своим местом, — предупредил он.

Я покачал головой:

— Я готов к такому риску.

Эллершо гневно сверкнул глазами. Я даже подумал, что он накинется на охранника сам. Но вместо этого бросил палку на землю и погрозил кулаком.

— Отпустите этого мерзавца, — сказал он охранникам, державшим Кармайкла.

Раздались радостные возгласы. Я слышал, как одобрительно называли мое имя. Эллершо хмуро взглянул на меня и на охранников.

— Ждите меня снаружи у входа, — сказал он мне, — надеюсь, вы объясните, что означает этот мятеж.

Я поклонился и пошел к выходу сквозь ликующую толпу. Видимо, они полюбили меня за мой акт неповиновения. И только индус Аадил отступил назад, зло сверкая глазами. Я со страхом ждал Эллершо, ибо не сомневался, что он меня уволит и мне придется объясняться с Коббом. Однако я ошибался. Эллершо встретил меня с улыбкой и похлопал по плечу.

— Отлично сработано, — сказал он. — Они вас полюбили и будут делать все, что вы им скажете.

Я даже потерял дар речи.

— В толк не возьму. Так вы хотели, чтобы я отказался избивать парня? А я и не понял и думал, что ослушался вас перед всеми.

— Ну да. Ослушались. Я вовсе не хотел, чтобы вы отказались, но конечный результат превосходен, поэтому не стану придираться. Пойдемте ко мне в кабинет. Нам нужно обсудить кое-какие важные вещи.

— Какие?

Он заметил, что мне явно не по себе, и засмеялся:

— Полно, Уивер. Не воспринимайте эти дела со складом слишком серьезно. Я хочу обсудить с вами истинную причину, по которой вас нанял.

Глава десятая

Мы снова поднялись по лестнице. Эллершо был вынужден держаться за начищенные до блеска поручни. После эпизода на складе у него как будто закружилась голова, он даже чуть не свалился на меня. На верхней площадке он обернулся и улыбнулся мне. Во рту у него была коричневая масса.

Отворив дверь своего кабинета, он был удивлен, увидев там человека лет сорока, плотного и круглолицего. Тот смущенно осклабился, что должно было, вероятно, означать дружескую улыбку.

— A-а, мистер Эллершо. Надеюсь, вы не возражаете, что я здесь без спроса жду вас.

— Вы! — выкрикнул Эллершо. — Вы! Как вы осмелились явиться сюда? Разве я не запретил вам этого делать под страхом смерти?

Незнакомец согнулся в неуклюжем поклоне.

— Мистер Эллершо, я с самого начала говорил, что ваш случай деликатный и что вам, сэр, необходимо строго следовать моим указаниям. И что необходимо набраться терпения. Я вижу, вы не последовали ни одному моему совету, но, если начать все сначала, думаю, мы сможем…

— Убирайтесь! — закричал Эллершо.

— Но, сэр. Вы должны верить мне, когда я говорю…

— Убирайтесь! Вон! Вон отсюда! — заорал он, а потом, к нашему удивлению, прильнул ко мне, как ребенок к матери.

От него пахло бараньим жиром и какими-то странными горьковатыми духами. Он оказался неожиданно тяжелым. Но что было самым невероятным, я почувствовал его слезы у себя на шее.

— Сделайте так, чтобы он ушел, — сказал он сквозь слезы.

Я обнаружил, что невольно похлопываю его по спине, пытаясь успокоить. Другой рукой я сделал знак непрошеному посетителю выйти. Тот на цыпочках попятился к двери и исчез.

Сквозь слезы Эллершо начал что-то объяснять, но я не разобрал. Сначала я решил не обращать внимания, но когда он повторил свое неразборчивое объяснение, я мягко сказал ему, что не понимаю его. Он снова пробормотал что-то высоким, как у ребенка, срывающимся голосом.

— Сэр, боюсь, я вас не понимаю.

К моему удивлению, Эллершо с силой оттолкнул меня. Он гневно сверкал глазами, стоя в трех-четырех шагах от меня.

— Черт вас возьми, вы что, по-английски не понимаете? Я у вас спрашиваю, не можете ли вы порекомендовать мне хорошего хирурга.

Я еле сдерживал улыбку.

— Вообще-то, я могу порекомендовать как раз такого человека.

Когда непрошеный посетитель — теперь уже, судя по всему, экс-лекарь мистера Эллершо — удалился, а я снабдил своего работодателя именем Элиаса Гордона, волнение практически утихло. Следов недавней близости не осталось. Разве что Эллершо нарочито приводил в порядок свой костюм — оправлял рукава, смахивал невидимые пылинки с камзола и тому подобное. После непродолжительного фырканья и хмыканья Эллершо позвонил в звонок и вызвал служанку — к счастью, это была не Селия Глейд — и велел ей принести чаю.

— Итак, сэр, — начал он. — Вы, должно быть, гадаете, зачем я нанял вас надзирать за охранниками, если у нас уже есть такой надзиратель.

Естественно, он имел в виду индуса Аадила, но у меня складывалось впечатление, что он понятия не имел о его существовании. Однако у меня не было уверенности, что все его предыдущие поступки не были маскарадом или что он не играл в какую-то более сложную игру.

— Я так понял, — осторожно начал я, — что существовало какое-то недоразумение, которое вы великодушно исправили в мою пользу.

Он хлопнул ладонью по столу, отчего зазвенела чайная посуда.

— Так вы думаете, что я такой дурак? Вы скоро убедитесь, сэр, что я вовсе не дурак. Я все вижу, сударь. Всё. И еще кое-что. На заседании совета акционеров, которое состоится через три недели, будет одна фракция, которая попытается лишить меня должности, выбросить на улицу. Вот так, сэр. Это после всего, что я сделал для компании.

— Я огорчен услышанным.

— Огорчен? И только? Где ваш гнев, сэр? Где оскорбленное чувство справедливости? Разве я не трудился на благо компании, едва научившись ходить? Разве я не провел юность в ужасающем климате Индии, надзирая за работой фабрики в этом зловонном аду, называющемся Бомбеем? Разве не заставляли меня вот этими самыми руками бить до смерти диких аборигенов, заметьте, не только мужчин, но также женщин и детей, за то, что они не выполняют моих распоряжений? Я все это делал, сэр, и не только это, во имя прибылей компании. И, вернувшись на наш остров, я по праву занял руководящее место в Крейвен-Хаусе и повел компанию к еще большему успеху, чем она знала прежде. И вот, когда я отдал всю свою жизнь компании, находятся люди, которые желают меня прогнать, которые говорят, что мое время вышло. У них это не пройдет. С вашей помощью я их уничтожу.

— Но кто эти люди?

Он немного успокоился.

— Этого я определить не могу. Они хитроумно скрывают и себя, и свои мотивы. Я не знаю, ни кто они, ни даже почему они хотят, чтобы я ушел, за исключением того, что они хотят своего человека на мое место. Видите ли, сэр, я не являюсь их врагом. Не думаю, что это так. Скорее, мое положение кажется им шатким, поэтому они на него и позарились. То, что они задумали погубить меня, является скорее случайным следствием их цели, а не первопричиной.

— Как вам стало известно все это?

— Слухи, сэр. Слухи. Нельзя занять такой высокий пост, как мой, не научившись слушать слухи и чувствовать их. Поверьте, я ощущаю грозу до ее прихода. Я построил свою жизнь на этом. Посмотришь здесь, кинешь взгляд туда. Крейвен-Хаус полон секретов, мистер Уивер. И всегда был таким. У каждого из членов совета директоров свой круг ответственности, но часто мы организуем тайные комитеты, задачи которых известны только его членам. Мы обожаем свои тайны, и вот уже в течение некоторого времени я чувствую, что есть какой-то комитет, который настроен против меня. Вот взять документы, которые вы нашли. Знаете, я уверен, что их украл агент этого комитета, который замыслил лишить меня должности.

— Но ведь нельзя уволить человека, отдавшего всю свою жизнь компании, из-за какого-то бухгалтерского отчета. Это мелочь.

— Может, вы и правы. Но это лишь знак гораздо более обширных планов, имеющих серьезное основание: закон тысяча семьсот двадцать первого года.

Я ответил недоуменным взглядом. В политике я смыслил мало, хоть и получил кое-какой опыт в ходе последних выборов. Я не понимал, о чем он говорит.

— Да вы совершенно невежественны, — заключил он с явной досадой. — Теперь я вижу. Ну ладно. Слушайте меня внимательно, Уивер, но не рассчитывайте, что услышите счастливую историю, ибо это история о государственных чиновниках, а о них трудно сказать что-то хорошее. Так вот, эти государственные чиновники, Уивер, только и замышляют, как бы насолить коммерсантам, как бы отнять у них денежки. Но они глупы. Иначе коммерсанты могли бы их перекупить. Итак, рассказать вам об их измышлениях?

— Расскажите.

— Придумали лечение, когда болезни нет, вот что. Итак, начиная с Рождества импортный ситец объявляется вне закона. Исключение сделано только для шейных платков, для синей ткани — в общем, для тех товаров, которые так глубоко проникли в наше общество, что парламент не решается их запретить. Негодяи из палаты общин поддержали шерстяное лобби и этих злостных ткачей шелка против нашей компании.

От мистера Хейла я знал, что богатство и влияние местного шерстяного лобби отлично сочетались с грубой силой ткачей шелка. Хейл и его товарищи устраивали бунты, демонстрации и акты насилия. Они колотили на улицах мужчин и женщин, носивших одежду из индийского набивного ситца. Они били окна магазинов, торговавших импортными ситцами. Страна неуклонно шла к отказу от тканей, изготовленных или сотканных на внутреннем рынке, но благодаря ткачам шелка любой человек, вышедший на улицу в одежде из импортной ткани, чувствовал, будто у него на спине мишень. Теперь я понял, что парламент поддался давлению со стороны производителей шерсти, которым, как объяснил Эллершо, удалось запугать кандидатов тем, что они откажут им в поддержке на недавних выборах. Таким образом, с двадцать пятого декабря я, как и всякий гражданин Британии, буду иметь право отвести к мировому судье любого, кто носит одежду из импортных тканей, и, если жертву сочтут виновной, получить пять фунтов.

Об этом поведал мне Эллершо, на все лады костеря ткачей шелка и производителей шерсти и превознося ценность импортных товаров для экономики Британии.

— Джентльмены, которых вы видели у меня в кабинете, — сказал он, — Святая троица, как я их называю, понимают абсурдность попытки убедить население покупать товары, за ношение которых их скоро будут штрафовать, но мы будем делать что можем. Мы должны продать все, что можно, когда можно и теми способами, какие только сможем придумать.

Я кивнул, не желая выдавать своих чувств.

— Итак, вот вам вся история в двух словах, мистер Уивер. Я возглавлял комитет по связям с парламентом, чьей задачей было не допустить принятия этого закона, и теперь, когда настало время подводить итоги года, принятый закон будет использован моими врагами как орудие против меня. Эти люди будут говорить, что защищают интересы компании. Возможно, они даже верят в это.

— Естественно, — сказал я, — они преследуют собственные интересы, а вовсе не интересы компании.

Он согласно закивал.

— Думаю, вы правы, сэр. Они положат меня на алтарь своих амбиций, ибо я вовсе не виноват в этом бедствии. Вы, конечно, понимаете, что у меня в парламенте были свои люди, что у меня были свои люди и в палате лордов и что я делал все, чтобы исправить положение. Но с приближением всеобщих выборов парламент струсил.

— И что же будет делать компания?

Он махнул рукой.

— Вы имеете в виду — без внутреннего рынка? Я вам скажу, что другие члены совета думают. Мы будем продолжать торговать на европейском рынке и в колониях. Они смотрят на объемы продаж на колониальном и европейском рынках за прошлые годы и полагают, что так можно предсказать объем продаж на будущее. Но они ничего не смыслят. Ткани, которые мы продавали в прошлом, покупались только потому, что они были модными на внутреннем рынке. Если британская мода перестанет быть ведущей, нельзя сказать, что станет с другими рынками.

— Как вы предугадывали, что продаваемые вами ткани останутся модными в Британии? — спросил я.

— Да это-то самое интересное. Продавая на внутреннем рынке, мы могли диктовать моду, понимаете. Скажем, маленькие черномазые в Индии производили больше белой ткани с красным узором, чем нам было надо. Нужно было только подарить такую ткань моей Святой троице или группе избранных дам. Мы могли заставить моду подчиняться нашим складам, а не затоваривать склады товарами, идя на поводу у моды. Когда рынки переместятся за границу, это будет сделать намного сложнее. По правде сказать, мы должны отменить этот закон двадцать первого года. Мы должны отобрать власть у парламента и вернуть ее туда, где ей надлежит быть.

— То есть компании? — предположил я.

— Совершенно верно. Нашей компании и другим привилегированным компаниям и тем богатым и изобретательным людям, которые стоят у руля нашей экономики. Именно им должна доставаться добыча, а не членам парламента. Слишком сильное правительство стало громоздким гигантом, который захлопывает ворота перед возможностями, покушаясь на саму суть нашей свободы. Что вернет нам утерянное? Англичанин со средствами вернет нам утерянные позиции. Спокойный и мужественный человек со здравым смыслом, с несокрушимой верой в то, что в нашей стране будущее за нами, ибо будущее принадлежит свободным людям.

Поскольку я провел большую часть своей жизни, общаясь с бедняками, с рабочими, которые трудились не покладая рук, чтобы не умереть с голоду, живущими в страхе заболеть или потерять работу, что привело бы их и их семьи к полному разорению или смерти, такое заявление показалось мне смехотворным. Я вовсе не был убежден, что члены парламента действовали исключительно из альтруистических побуждений, и закон, вызвавший такой бурный протест со стороны мистера Эллершо, казался мне вполне разумной мерой ограничения безмерной власти компании, так как он защищал рабочих Британии от иноземных рабочих и давал преимущество отечественному производителю перед иностранной торговлей. Он защищал интересы англичанина, а не иноземцев и компаний. А по словам мистера Эллершо выходило, что это преступление против самой природы — мешать компаниям, и без того немыслимо богатым, поступать, как им заблагорассудится, чтобы любой ценой стать еще богаче.

Однако я решил оставить свое мнение при себе.

— Мистер Эллершо, — начал я, — вы говорите о людях и организациях, повлиять на которые совершенно не в моих силах. Я даже не представляю, как могу вам помочь поменять курс Ост-Индской компании или парламента.

— Тем не менее, мистер Уивер, я это представляю. Причем представляю удивительно ясно. Вы станете дубиной в моих руках! Черт побери, мы отомстим этим мерзавцам, и, когда совет акционеров соберется на заседание, никто не посмеет мне и слова сказать. Вот поэтому вы должны быть на обеде в моем доме, сэр. Думаете, я не понимаю, насколько предосудительно приглашать еврея за стол. Причем не богатого еврея, что может быть еще простительно, если кому-то из присутствующих что-то от него нужно. А человека, как вы, зарабатывающего моей милостью сорок фунтов в год. Я все это знаю, сэр, но можете положиться на меня. Можете во всем положиться на меня.

Глава одиннадцатая

Я направился к мистеру Коббу уведомить его о том, что порекомендовал Элиаса. Поскольку он запретил мне общаться с друзьями, я подозревал, что его может прогневить подключение к делу моего близкого друга и собрата по несчастью. Мистер Кобб, напротив, одобрил мой поступок.

— Надеюсь, вы способны совладать своим другом, — сказал он мне. — Он должен как можно скорее выяснить, что хочет слышать мистер Эллершо, и говорить ему это. Успокойте Эмброза любым способом. Завоюйте его любовь с помощью вашего хирурга. Но не вздумайте обсуждать с мистером Гордоном другие темы. Не важно, какие вы предпримете предосторожности, я все равно узнаю о вашем разговоре.

Я ничего не сказал, ибо сказать мне было нечего.

Через несколько дней служба в Ост-Индской компании стала для меня привычной. После первого дня, когда я появился в десять утра, Эллершо сообщил мне, что я должен, как все, соблюдать рабочие часы, принятые в компании, а именно с восьми до шести. В остальных отношениях я был свободен. Я начал с того, что получил у требовательного мистера Блэкберна список всех охранников, служащих в компании. Как только я объяснил ему, что желаю установить четкий график работы, он значительно потеплел и похвалил меня за любовь к порядку.

— Что вам известно об этом индусе Аадиле? — спросил я его.

Блэкберн перебрал несколько документов, прежде чем ответить, что тот получает двадцать пять фунтов в год.

Я понял, что необходимо уточнить вопрос.

— Я имею в виду, что он за человек?

Блэкберн с недоумением посмотрел на меня и повторил:

— Он получает двадцать пять фунтов в год.

Поняв, что далеко так не продвинусь, я решил немного сменить тему. Я не забыл странную встречу с джентльменом из страховой конторы «Сихок» и подумал, может быть, мистер Блэкберн сможет помочь мне в этом деле. Поэтому я спросил его, что ему известно об этой конторе.

— Да, я их знаю. Они находятся на Трогмортон-стрит, недалеко от банка. Мистер Слейд, директор, живет над конторой. Это хорошая компания.

— Откуда вы это знаете?

Он слегка покраснел.

— Признаюсь, мои услуги пользуются спросом не только у джентльменов Крейвен-Хауса. Иногда меня нанимают различные конторы, чтобы привести в порядок их бухгалтерские записи. У меня хорошая репутация и в торговле, и в страховании. Например, в прошлом году несколько воскресений кряду я провел, приводя в порядок бухгалтерские книги в конторе «Сихок».

Вот уж и впрямь хорошая новость; но я не мог проявить нетерпения и тем насторожить Блэкберна.

— А вы не будете так добры разъяснить, как это делается? Я ничего не понимаю в бумагах и ума не приложу, как это вообще приводят в порядок бухгалтерские книги.

Никакой другой вопрос не смог бы доставить этому джентльмену большего удовольствия. В ответ я услышал скучнейшую историю, длившуюся не менее часа, но при этом узнал массу полезных мелочей, а именно что записи об операциях компании хранились на первом этаже в кабинете некоего мистера Сэмюеля Ингрэма, одного из ведущих сотрудников, отвечавшего за оценку наиболее рискованных предложений.

Получив то, что мне было нужно, я не преминул вежливо откланяться при первой же удобной возможности. Однако я заметил, что мои вопросы вызвали у мистера Блэкберна не подозрения, а скорее приязнь ко мне.

Чтобы разобраться с режимом моей новой жизни, потребовался день или два, и вскоре я вывесил график работы на главном складе. В графике указывалось, кто, когда и сколько времени работает и какую территорию должен обходить каждый охранник. Те, кто умел читать, должны были сообщить тем, кто не умел, об их обязанностях. Поначалу новая система породила некоторый испуг, но вскоре люди обнаружили, что, если каждый будет исполнять свои обязанности, им придется работать меньше часов. Неудовольствие выражал только Аадил и небольшая группа из трех-четырех мрачных парней, входивших в его близкий круг.

Несмотря на немаловажное обстоятельство, заключающееся в том, что Аадил продолжал получать на пять фунтов в год больше, чем его подчиненные, я не удивился, что мое вторжение в его маленькое королевство возмутило Аадила. Меня также не удивило, что он собрал вокруг себя последователей, — так всегда делают люди, пользующиеся влиянием. Однако меня удивило то, что его круг не ограничивался только грубыми чернорабочими. На второй день службы я пришел на склад довольно рано и обнаружил, несмотря на холод и мокрый снег, прямо перед входом в главный склад двух человек, занятых разговором. Одним был сам индус, а другим не кто иной, как мистер Форестер, молодой член совета директоров, который питал такую явную неприязнь к мистеру Эллершо. Они стояли и тихо беседовали. Аадил, высокий и крепкий, походил на титана, разговаривающего с обычным смертным.

Я не намеревался им мешать. Я не считал нужным навязываться, хотя не понимал, что общего может быть между этими двумя. Поэтому я отвернулся, сделав вид, что мне что-то надо в одном из меньших складов. Но они меня заметили. Аадил лишь взглянул на меня с явным презрением на лице, искаженном шрамами. Форестер же был скорее встревожен либо моим присутствием, либо тем, что я застал его за разговором с этим головорезом. Он побледнел и поспешил прочь, стряхивая с плаща крохотные льдинки, которые опускались и тотчас таяли.

Аадил решительно зашагал в мою сторону, похожий на разгневанного быка.

— Ничего о нем не говори, — сказал он мне. — Это не твое дело.

— Я бы не придал этому никакого значения, — заметил я, — если бы не ваша настойчивость. Коли не хотите, чтобы люди обращали внимание на ваши поступки, ведите себя как ни в чем не бывало.

— Молчи, или пожалеешь, — ответил он и зашагал прочь, с хрустом ломая тонкую корку льда, покрывавшую землю.

Чуть позже я отвел в сторонку круглого добродушного мистера Кармайкла, ставшего моим самым близким союзником среди охранников после того, как я отказался его избивать. Мне повезло, так как он пользовался немалым влиянием среди своих собратьев — рабочих склада. Когда Аадил был чем-то занят в дальнем углу, я спросил Кармайкла, что связывает индуса с Форестером.

— Ох, — сказал тот, — советую не обращать на это внимания.

— Аадил сказал то же самое.

— Вот лучше и не обращать. Он и этот мистер Форестер что-то затевают.

— И что именно?

Он осмотрелся, проверяя, не наблюдают ли за нами.

— Я не должен вам этого говорить, но, может, лучше сказать, чтобы вы задавали поменьше вопросов. Точно не знаю, что они там затеяли, но это как-то связано с третьим этажом южного склада, Грин-Хауса. Когда-то давно его купили у парня по имени Грин, оттого и Грин-Хаус.

— И что они делают на третьем этаже этого Грин-Хауса?

— Не могу сказать. Туда никого не пускают. Работают там только ребята Аадила, и всякий раз, когда что-то приносят или уносят, мистер Форестер тут как тут.

— Ты спрашивал его об этом?

— Да я лучше суну голову в пасть волка, чем буду спрашивать. Стоит лишь взглянуть на этого типа, сразу ясно, что не надо ничего спрашивать. Если дорожишь своим местом, держись подальше от всего этого.

— Разве то, что происходит на складах, теперь не моя забота? — спросил я нарочито тупо.

Он засмеялся:

— Да я здесь уж почти двадцать лет служу, мистер Уивер. И вот что я вам скажу: Крейвен-Хаус полон секретов и скрытых союзов. И жажды власти, как в пьесе какой-нибудь, даже пуще. И так всегда было. Те, что хотят пролезть наверх, плетут заговоры и подсиживают вышестоящих. Вот и все. Ничего вы не выиграете, если узнаете, что эти двое замышляют. С другой стороны, вы ничего не потеряете, если этого не узнаете. По мне, так лучше ни во что не вмешиваться и выполнять свои обязанности.

Что касается моих обязанностей, я, честно говоря, не совсем представлял, чем себя занять в течение десяти часов каждый день. Как только я составил график работы, то увидел, что контроль за его соблюдением отнимет всего несколько часов в неделю. Мне оставалось лишь время от времени появляться на складах, чтобы проверить, не спят ли охранники и не покинул ли кто свой пост. Больше я ничего придумать не мог. Я сообщил об этом мистеру Эллершо, но он лишь велел, чтобы я продолжал свою замечательную работу.

По словам Элиаса, Эллершо его не вызывал, и я счел неблагоразумным навязываться. Итак, я ходил по территории, болтал по-дружески с охранниками, слушал сплетни и надеялся, что кто-нибудь упомянет этого загадочного Абсалома Пеппера, о котором говорил Кобб. Никто ни разу не обмолвился о нем, а сам я не решался упомянуть это имя.

На второй день службы — в тот самый день, когда я стал свидетелем странного разговора между Аадилом и Форестером, — я задержался допоздна под предлогом, что мне надо проверить, как охранники делают обходы в вечернее время. Я попытался еще раз порыться в бумагах Эллершо. Но чтобы найти упоминание об одном человеке в таком огромном ворохе бумаг, требовалось громадное везение, а мне в этом деле решительно не везло. Я не смыкал глаз почти всю ночь, а в результате получил лишь головную боль, напрягая глаза при свете единственной свечи.

Однако на четвертый день произошла встреча, имевшая особое значение для описываемых событий. Поздним утром я покинул территорию складов и направился на кухню Крейвен-Хауса, где надеялся стаканом-другим вина подкрепить силы для дальнейшего исполнения своих обязанностей. Войдя в кухню, я не обнаружил там никого из слуг, кроме прекрасной мисс Селии Глейд. Я не видел ее ни разу после той встречи в кабинете Эллершо. Она ставила на поднос чашки с кофе, несомненно предназначенные для кого-то из директоров. Я улыбнулся ей и почувствовал, как в животе холодеет, словно меня сбросили с большой высоты. Эта женщина знала мою тайну или, по крайней мере, знала, что она у меня есть. Меня защищало лишь то, что я знал: у нее тоже есть тайна.

— Доброе утро, мисс Глейд, — сказал я.

Она обернулась, и меня внезапно охватил страх — страх, что я теряю власть над своими чувствами. Пришлось напомнить себе, что она просто женщина — бесспорно, очень красивая и, несомненно, удивительно умная, ну и что из этого? Разве в Лондоне мало подобных женщин? Разве у меня мало было подобных красавиц? И все же я замер как вкопанный, сознавая, что в ней есть нечто большее. Нечто большее, чем красота и острый ум. Она играла в игру, как и я, и играла в нее хорошо. Я понял, что имею дело с человеком, который способен свести на нет мои усилия.

Она сделала реверанс и уважительно опустила голову, но не сводила с меня своих темных глаз.

— Негоже обращаться ко мне так уважительно, — сказала она говором, который использовала в дневное время, в отличие от говора образованной леди, который так запомнился мне с нашей первой, ночной встречи. — Все меня тут зовут Селией, а друзья так Сели.

— А я принадлежу к вашим друзьям, Сели? — спросил я.

— Вот как? Думаю, да, мистер Уивер. Враги мне ни к чему.

Она засуетилась, нахмурив лоб от усердия, и я даже на секунду засомневался, что тогда ночью встретил именно эту женщину. Ничто в ней не говорило о том, будто она иная, нежели та, за кого себя выдает.

Я не унимался:

— Насколько мне помнится, когда мы впервые встретились, ваш голос звучал немного иначе.

— Когда я приносила мистеру Эллершо его лечебный отвар? Я тогда, наверно, забегалась или что-то в этом роде.

— Ну ладно, Сели.

— Мне надо работать, мистер Уивер, — сказала она.

Но, проходя мимо меня, она чуть не споткнулась со своим подносом, и я был вынужден поддержать ее, чтобы она не упала. В это мгновение она быстро прошептала мне на ухо две фразы. Первая:

— Они всегда слушают.

Она сказала это так тихо, что из-за дребезга фарфоровой посуды на подносе я едва мог различить слова. А потом добавила:

— «Утка и повозка» на Джайлс-стрит — сегодня вечером.

— Я не могу сегодня вечером, — прошептал я.

Она кивнула:

— Конечно. Ужин у мистера Эллершо. Тогда послезавтра?

— Послезавтра, — подтвердил я.

На мгновение она взяла меня за руку:

— Хорошо.

Мое сердце гулко стучало от радости, когда я смотрел, как она выходит из кухни. Я словно забыл, что приглашен не на тайное свидание. Меня удивило, что она знала о приглашении на ужин к мистеру Эллершо. Я не понимал, что все это значит. Не понимал, стоит ли встречаться с мисс Селией Глейд в месте, которое она выбрала. В лучшем случае я получу какое-то объяснение ее двуличия. В худшем случае попаду в ловушку.

Глава двенадцатая

Прежде чем переодеться к званому ужину, я вышел из дома и направился в дом дяди на Брод-Корт. Я нерадиво исполнял свой долг племянника со времени поступления на работу в Крейвен-Хаус: во-первых, не хотел навлечь гнев Кобба, во-вторых, был просто слишком занят, чтобы играть роль почтительного родственника. Так я объяснял все это себе, но если быть до конца честным, на то были и другие причины. Я избегал встреч с дядей, поскольку он был живым примером того, что я не умею управлять своими делами. То, что ухудшилось его здоровье, было в руках Божьих, но ответственность за ухудшение его финансовых дел лежала на мне. Сказать, что я испытывал чувство вины, было бы преувеличением, ведь я не сделал ничего, что могло бы привести к таким последствиям, но тем не менее я чувствовал себя ответственным если не за само положение, в котором он оказался, то, по крайней мере, за выход из такового. Я не придумал еще, как помочь дяде, но это никоим образом не ослабляло моего стремления найти такой способ.

Подходя к дому, я обнаружил, что положение дел было намного хуже, чем я предполагал. В вечерних сумерках несколько грубых парней выносили из дома комод. Рядом с домом ожидала телега с парой изнуренных лошадей, едва державшихся на ногах от голода и жестокого обращения. В телеге уже было несколько стульев и пара приставных столиков. Чтобы посмотреть на печальную процессию, собралась толпа зевак. За парнями следовал мистер Франко. Он то кричал им, чтобы они соблюдали осторожность и не застряли в дверном проеме, то осыпал их ругательствами, то называл мошенниками.

— Что это такое? — Я поспешил к дому и положил руку на плечо Франко.

Должно быть, он меня не слышал, ибо резко повернулся и, если бы на улице было темнее, ударил бы меня, даже не поняв, кто, собственно, стоит перед ним.

Но он понял. Увидев меня, он словно обмяк. Он покачал головой, опустив глаза.

— Кредиторы, мистер Уивер. Почуяли запах крови. Боюсь, скоро они набросятся на вашего дядю, как вороны. Худшего времени они выбрать не могли, ибо дядя ваш действительно плох.

Я повернулся и поспешил в дом, не уступив дорогу парню, который изо всех сил пытался не уронить стул, слишком тяжелый для одного человека. Я оттолкнул его, и он чуть не упал, но это не доставило мне удовольствия.

Передние комнаты были ярко освещены, несомненно, чтобы облегчить работу грузчикам кредиторов. Я взбежал по лестнице на второй этаж, где находилась дядина комната. Дверь была закрыта неплотно, я постучался и услышал голос тети Софии, приглашающий войти.

Дядя лежал в постели, но, если бы это был не его дом, я бы его не узнал. Казалось, он постарел лет на десять, а то и больше, с последнего раза, когда я его видел. Борода еще больше поседела, а волосы на непокрытой голове поредели и стали ломкими. Он лежал с открытыми глазами. Глаза ввалились и покраснели. Под глазами набухли мешки. Было видно, что каждый вдох давался ему с трудом.

— Вы послали за врачом? — спросил я.

Тетушка, сидевшая на краю постели и державшая его за руку, кивнула.

— Он уже приходил, — сказала она по-английски с сильным акцентом.

Она больше ничего не сказала, и я понял, что сказать было нечего. Возможно, врач заявил, что состояние дяди безнадежно, возможно, ему нечего было сказать. Она ни словом не обмолвилась о возможном выздоровлении, из чего я заключил, что такой надежды не было.

Я подошел поближе и присел на край постели с другой стороны.

— Как поживаете, сэр?

Дядя попытался улыбнуться.

— Неважно, — сказал он. Из груди вырывались хрипы, слова давались ему с трудом. — Однако я уже ходил по этой дорожке и, несмотря на то что она темная и петляет, всегда находил путь домой.

Я посмотрел на тетю. Она слегка кивнула, давая понять, что подобные приступы бывали и раньше, разве что не такие тяжелые.

— Мне жаль, что все так вышло, — сказал я уклончиво. Я не был уверен, знает ли он о том, что происходит внизу.

— А, ты об этом, — с трудом проговорил он, — ничего серьезного. Временные трудности. Скоро все опять будет хорошо.

— Я знаю, — сказал я ему.

Обернувшись, я увидел, что в дверях нерешительно топчется на месте мистер Франко. Я понял, что он хочет сообщить что-то срочное. Я извинился и вышел.

— Они ушли, — сказал он. — Забрали несколько вещей, но боюсь, на этом дело не кончится. Если пойдут слухи, кредиторы будут безжалостны. Ваш дядя, сэр, потеряет дом. Он будет вынужден продать свое предприятие по импорту, а учитывая его нынешнее состояние, ему придется продать его очень дешево.

Я почувствовал, как краска залила мое лицо.

— Черт их побери.

— Я уверен, вы делаете все, что можете, — сказал он. — Ваши дядя и тетя тоже знают об этом.

— А я должен идти на этот чертов ужин. Как я могу туда идти, когда мой дядя в таком состоянии?

— Раз надо, так надо, — сказал Франко. — С кем вы ужинаете?

— С Эллершо и другими шишками из компании. С кем именно, даже не знаю. Я должен послать записку и извиниться. Не могу плясать под дудку Кобба, когда дядя при смерти.

— Не делайте этого, — сказал Франко. — Если благодаря этому ужину вы приблизитесь к своей цели, уверен, ваш дядя предпочел бы, чтобы вы туда пошли, вместо того чтобы сидеть у его постели с печальным видом. Вы должны найти в себе силы выполнять свой долг. А мы с вашей тетей позаботимся, чтобы у дяди было все, что ему нужно.

— Что сказал лекарь?

— Сказал, что ваш дядя может поправиться, как это уже бывало раньше, или ему может стать еще хуже. Сказал, это самый сильный приступ из всех, что были, но что будет дальше, неизвестно.

Мы пошушукались еще несколько минут. Я попытался вкратце рассказать ему о том, что произошло за эти дни в Крейвен-Хаусе. Я старался быть краток отчасти из-за того, что хотел вернуться к дяде, но также помня, что содержание моих личных разговоров каким-то образом становилось известным Коббу. Я сказал только, что по просьбе Кобба устроился на службу в Ост-Индскую компанию, где пытаюсь навести порядок в некоторых внутренних делах. Но, поскольку планы Кобба по-прежнему не ясны, трудно сказать, приблизился я к своей цели или нет.

Пока мы разговаривали, из спальни вышла тетя. На ее лице читалось облегчение.

— Ему лучше, — сказала она мне.

Я вошел в комнату и увидел, что он действительно выглядит значительно лучше, чем полчаса назад. Ему по-прежнему было трудно дышать, но лицо было уже не такое бледное. Он сидел в постели, и выражение лица у него было как у обычного человека, а не как у человека, готового отойти в мир иной.

— Я очень рад, что вам стало лучше, — сказал я.

— И я тоже рад, — ответил он. — Мне сказали, ты застал неприятную картину внизу.

— Да, — сказал я. — Дядя, мне невыносимо все это видеть, но я не знаю другого способа покончить с этим, кроме как делать все, что просит Кобб.

— Ты должен делать все, чтобы Кобб думал, будто так оно и есть, но при этом не забывай искать преимущества.

— Боюсь, то, что случилось сегодня, только начало, — сказал я. — Разве мы можем позволить играть в игры с таким человеком?

— Разве мы можем позволить превратить тебя в его марионетку? — спросил он.

— Мы оба, — сказала тетя, — мы оба хотим, чтобы ты с ним боролся.

— Но так, чтобы он ничего не заподозрил.

Я кивнул. Его слова меня ободрили, и я сказал, что полон решимости так и поступить. Но я не мог не думать о том, что мы будем делать, когда мой дядя окажется нищим, будет разорен, лишится дома и остатков здоровья. Он не был глупцом и знал, какой сделал выбор. Однако я не был уверен, что смогу это вынести.

Я провел с семьей столько времени, сколько мог, но вскоре должен был извиниться и вернуться к себе, чтобы переодеться к ужину. Переодевшись, я нанял коляску, которая доставила меня на другой конец города. Я прибыл на место назначения с завидной пунктуальностью.

Я был не так уж удивлен тем, что дом мистера Эллершо на Нью-Норт-стрит неподалеку от Кондуит-Филдс оказался красивым. Директор Ост-Индской компании должен иметь красивый дом. Однако никогда еще я не был зван в такой дом в качестве гостя, и, признаюсь, меня неожиданно одолело мрачное предчувствие. За неимением индийских ситцев, я надел свой лучший костюм из черного с золотом шелка, по всей видимости сотканного в тесных каморках Спиталфилдса или в темных коридорах работного дома. И хотя я носил на спине плод труда обманутых и угнетенных, нельзя было не отметить, что одежда сидела на мне отменно. Как говорится, все мы дети Адама, разница только в шелке.

Вежливый, но мрачноватый лакей открыл мне дверь и провел в приемную, где я был встречен мистером Эллершо, ослепительным в своем алонжевом парике и костюме из лучших импортных тканей. Его шелковый жилет был явно, даже на мой непросвещенный взгляд, изготовлен в Индии. Удивительно тонкий цветочный узор в красных, синих и черных тонах был великолепен.

— Это очень важный вечер, мистер Уивер. Чрезвычайно важный, знаете ли. Мистер Сэмюель Турмонд, член парламента от Котсуолда, сегодня здесь. Он главный представитель шерстяного лобби, и наша задача — убедить его поддержать наше предложение в палате общин.

— Отменить закон двадцать первого года? — спросил я.

— Совершенно верно.

— И как это сделать?

— Об этом сейчас не беспокойтесь. Вам нужно только слушаться меня, и все будет хорошо. И поскольку вы последний из прибывших гостей, следуйте за мной в гостиную. Надеюсь, вы не сделаете ничего такого, за что мне было бы неловко перед моими гостями.

— Попытаюсь не разочаровать вас своим поведением, — заверил я его.

— Вот и хорошо. Хорошо.

Мистер Эллершо провел меня по лабиринту коридоров в просторную комнату, где на диванах и в креслах сидело несколько гостей с бокалами вина. Единственным человеком, которого я знал, был мистер Форестер, который мастерски сделал вид, что не замечает меня.

Я был представлен миссис Эллершо, потрясающе красивой женщине, по крайней мере лет на двадцать моложе своего мужа, но которой было, по всей видимости, не меньше тридцати пяти.

— Это мой новый сотрудник, Уивер, — сказал Эллершо. — Знаешь, он еврей.

У миссис Эллершо были такие светлые волосы, что казались почти белыми, фарфоровая кожа и удивительно яркие и живые серые глаза. Она пожала мою руку, сделала реверанс и сказала, что рада меня видеть, хотя я понимал, что это не так. Не требовалось выдающейся проницательности, чтобы понять: она недовольна моим присутствием.

Эллершо, видимо, забыл, что уже представлял меня Форестеру, а Форестер ничем не выдал, что мы встречались. Он тоже представил меня своей жене, но если мистеру Эллершо повезло с женой, о мистере Форестере этого нельзя было сказать. Хотя он был сравнительно молод и имел приятную наружность, его жена была намного его старше, фактически старухой. Кожа у нее была грубой и жесткой, зубы — желтыми и обломанными, тусклые карие глаза ввалились. Однако, в отличие от миссис Эллершо, миссис Форестер была в хорошем расположении духа. Она сказала, что рада меня видеть, и я ей поверил.

Затем я был представлен мистеру Турмонду и его супруге. Член парламента был намного старше, чем Эллершо, ему было, вероятно, лет семьдесят. Он был слаб и неловок в движениях. Ходил, опираясь на трость. У него дрожали руки, когда мы обменивались рукопожатием. Однако при этом он сохранял острый ум. Говорил он с легкостью и умно, и из всех присутствующих вызвал у меня наибольшую приязнь. Его супруга, пожилая дама, одетая целиком в шерстяные ткани,добродушно улыбалась, но говорила мало.

Поскольку званый ужин в Британии возможен только при равном числе мужчин и женщин, в пару мне была приглашена четвертая дама. Для этой цели мистер Эллершо пригласил свою сестру, пожилую особу, которая не преминула сообщить, что ей пришлось отказаться от билетов в оперу, чтобы присутствовать на ужине, и это не вызывало у нее большой радости.

Не стану утомлять читателя описанием самого ужина. Достаточно того, что мне пришлось его вынести, и поэтому у меня нет ни малейшего желания ни воскрешать его в памяти, ни вызывать у читателя чувство жалости ко мне. Как это принято, за столом в основном говорили о театре и других популярных развлечениях. Я хотел высказаться по этому поводу, но заметил, что всякий раз, когда я открывал рот, мистер Эллершо делал такое страшное лицо, что я предпочел отмалчиваться.

— Ешьте спокойно, — громко сказал мне Эллершо, выпив изрядно вина. — Я велел кухарке исключить свинину. Знаете ли, Уивер — еврей, — сообщил он остальным.

— Осмелюсь сказать, это нам известно, — сказал мистер Турмонд, шерстяной лоббист, — поскольку вы неоднократно сообщали нам об этом факте. Безусловно, евреи составляют меньшинство на нашем острове, и все же полагаю, они не такая уж редкость, чтобы привлекать подобное внимание.

— Но это же поразительно. Моя жена считает, что евреям не место за нашим столом. Правда, дорогая?

Я хотел сказать что-нибудь и перевести разговор на менее неловкую тему. Однако мистер Турмонд решил, что должен меня спасти.

— Скажите, мистер Эллершо, — произнес он громко, намереваясь сгладить неловкость от замечаний Эллершо, — а где ваша очаровательная дочь?

Миссис Эллершо стала пунцовой, а мистер Эллершо принялся сконфуженно кашлять в кулак.

— Гм. Видите ли, она не моя дочь. Я получил Бриджит в придачу к миссис Эллершо после заключения брака. Выгодная сделка, я считаю. Но девушки сейчас здесь нет.

Он явно недоговаривал и не собирался ничего объяснять. Турмонд был в отчаянии, что затронул столь деликатную тему. Он попытался разрядить обстановку, но лишь усугубил неловкость. К счастью, его жена принялась восхвалять поданного фазана, и напряжение в конце концов спало.

Когда ужин закончился и дамы удалились в другую комнату, я понял, что настал главный момент вечера. Оставшись одни, мужчины тотчас завели разговор об импорте товаров из Ост-Индии и законе, направленном против него.

— Я должен вас попросить, мистер Турмонд, — начал Эллершо, — когда мистер Саммерс, истинный патриот, представит в парламенте проект об отмене закона тысяча семьсот двадцать первого года — полагаю, это должно произойти в ближайшем будущем, — поддержать его предложение, что было бы чрезвычайно ценно.

Турмонд засмеялся. Его старческие глаза искрились смехом.

— С какой стати? Принятие этого закона было огромной победой. С какой стати я буду поддерживать его отмену?

— Потому что это было бы правильно, сэр.

— Свобода торговли, — поддержал мистер Форестер.

— Совершенно верно, — сказал Эллершо. — Все дело в свободе торговли. Вероятно, вы знакомы с многочисленными работами мистера Давенанта и мистера Чайльда о теории свободной торговли и о том, как она благотворна для всех стран.

— И Давенант, и Чайльд были непосредственно заинтересованы в торговле товарами из Ост-Индии, — заметил Турмонд, — поэтому их нельзя считать независимыми защитниками.

— Полно. Не будем придираться. Вы сами увидите, если этот ужасный закон будет продолжать действовать. Торговля ситцами может привести к сокращению небольшого числа рабочих мест, но ее отсутствие уменьшит имеющиеся средства к существованию. Я убежден, что торговля индийскими товарами имеет намного больше преимуществ, чем недостатков. А как же красильщики, рисовальщики и портные, которые останутся без работы?

— Неправомерный вопрос, сударь. Они будут зарабатывать на жизнь, крася, рисуя и занимаясь пошивом костюмов из шелка, хлопка и других тканей.

— Это совсем другое дело, — сказал Эллершо. — Такая одежда никогда не будет пользоваться тем же спросом. Рынком правит не нужда, сэр, а мода. Наша компания с незапамятных времен вводила новую моду каждый сезон. Мы вводим новые модели, или фасоны, или цвета, которые носят модники и модницы, и наблюдаем за тем, как остальные выстраиваются в очередь за новинками. Наши складские запасы, а не желания людей должны быть двигателем коммерции.

— Уверяю вас, модная одежда шьется и будет шиться и из другой материи, помимо индийских тканей, — сказал Турмонд с видимым удовольствием, — и полагаю, мода сильнее вашей способности манипулировать ею. Позвольте показать вам кое-что. Я это захватил с собой, подозревая, что разговор примет такой оборот, и не ошибся.

Он достал из кармана квадратный кусок ткани около фута в поперечнике. На синем фоне был цветочный узор, желто-красный и очень красивый.

Форестер взял ткань у старого джентльмена и принялся ее рассматривать:

— Индийский ситец, ну и что из этого?

— Ничего подобного! — вскричал Эллершо. Он выхватил ткань из рук Форестера, и через две секунды его лицо сморщила гримаса. — Ха, хитрый пес! Индийский ситец, вы говорите, мистер Форестер? Бьюсь об заклад — судя по грубости ткани, это американский хлопок, покрашен здесь, в Лондоне. Я знаю все индийские набивные ткани, какие только существуют. Этот рисунок сделан в Лондоне. Мистер Форестер новичок в торговле индийскими тканями. Только неискушенный человек мог допустить такую глупую ошибку. Индийский ситец, надо же! Что скажете, сэр? — обратился он к Турмонду.

Казалось, пожилой джентльмен был удовлетворен, по крайней мере частично.

— Можно понять ошибку мистера Форестера, ибо эта ткань так походила на индийскую.

— Этот хлопок настолько груб, что им впору дымоходы чистить! — воскликнул Эллершо. — Я говорю, Форестер — невежественный щенок. Он решительно ничего не смыслит в текстиле. На уме одна коммерция. Не обижайтесь, Форестер. Я отношусь к вам с большим уважением и все такое прочее, но даже самый умный человек может оказаться тупицей, когда дело касается текстиля.

Форестер тотчас сделался пунцовым от досады, но хранил молчание.

— Как отметил мистер Форестер, — сказал Турмонд, — американский хлопок ткут все с большим мастерством, и чем дальше, тем больше он схож с индийскими тканями. Этот образец, возможно, не обманет такого знатока, как вы, но обычную даму, желающую пошить новое платье, запросто. Даже если это не так, постоянно появляются новые изобретения, и в скором времени индийскую ткань нельзя будет отличить от американской. Наши отечественные ткани становятся все легче и все больше походят на индийские. А шерсть и хлопок можно отлично сочетать при соответствующем умении. Ошибка мистера Форестера вполне объяснима. В любом случае дни индийского импорта сочтены.

— Я с вами не соглашусь. Может, мистер Форестер и не способен отличить американский хлопок от собственного дерьма, но любую модницу или модника в Британии обмануть будет не так-то легко.

— Как я уже сказал, может быть, пока еще нельзя, но вскоре будет можно.

— И какой же стимул будет для этих изобретений? — сердито спросил Эллершо. — Если не станет индийских тканей, у текстильщиков не будет стимула повышать качество своих изделий, поскольку рынок будет принадлежать им. Знаете ли, одна конкуренция заставляет их двигаться вперед.

— Но они не могут конкурировать с индийскими рабочими, мужчинами и женщинами, которые живут как рабы, получая в лучшем случае несколько пенни в день. Даже если бы мы могли производить здесь ткани, которые нельзя отличить от индийских, они стоили бы намного дороже, так как мы должны платить нашим рабочим больше.

— Рабочие должны научиться довольствоваться меньшим, — предложил Форестер.

— Полно, мистер Форестер, как не стыдно. Люди должны есть, спать и во что-то одеваться. Мы не можем требовать, чтобы они довольствовались меньшим только потому, что моголы в Индии могут требовать этого от своего народа. Именно по этой причине нам и необходим этот закон. Разве не должно правительство вмешиваться и решать подобные задачи?

— Нет, не должно, — возразил Эллершо. — Я всю жизнь занимался торговлей индийскими тканями и хорошо уяснил, что правительство не способно решить наши проблемы. Я бы даже сказал, сэр, что правительство и представляет собой проблему. Общество, в котором существует свободная торговля, в котором предпринимателя не облагают непосильными налогами и не вставляют ему палки в колеса, и есть единственное по-настоящему свободное общество.

— О какой свободе вы говорите? — сердито спросил Турмонд. — Мне известны ваши свободы, сэр. Известно, что Ост-Индская компания держит работные дома. Вы подстраиваете так, что ткачей шелка арестовывают и отправляют в работный дом, где они трудятся, не получая вознаграждения. Пользуясь своим влиянием, вы поощряете развитие ткацких трудколоний за пределами столицы, и ткачам там платят гораздо меньше.

— И что из этого? — резко спросил Эллершо.

— Думаете, мир не видит ваших махинаций? Я даже слышал, что среди ткачей шелка есть агенты компании. Те самые люди, которым бедные рабочие доверяют в поисках лучшей доли, часто служат не им, а их угнетателям. Вы замышляете понизить заработок ткачей с тем, чтобы шелкоткачество не могло обеспечить пропитания. Вижу, вы ведете к тому, чтобы шелк было невозможно достать, и люди снова потребовали бы индийских тканей.

Я вспомнил, как один из парней Диваута Хейла был схвачен констеблем и брошен в работный дом. Теперь оказывалось, что он попал в ловушку, поставленную Ост-Индской компанией с целью уничтожить конкуренцию. И какая же участь ждала Хейла и его ткачей? Они были обычными людьми, которым надо жить, есть и кормить свои семьи. Компания существует сто лет и просуществует еще сто. Противостоять ей — все равно что смертным сражаться с богами.

Турмонд, который выпил к тому времени изрядно вина, продолжал спорить с Эллершо.

— Вы делаете что хотите, причиняете вред кому хотите и продолжаете называть себя достойной компанией? По правде говоря, лучше назовите себя компанией дьявола. Вы сковываете кандалами и уничтожаете любое творческое начало, хотите заполучить всю торговлю себе, и при этом говорите о свободе. Какая же это свобода?

— Единственно возможная, сэр. Республика коммерции, которая охватывает весь земной шар, где можно покупать и продавать без всяких тарифов и пошлин. Такова естественная эволюция вещей, и я буду бороться, чтобы этот идеал восторжествовал.

Турмонд чуть не поперхнулся вином от возмущения.

— Мир во власти людей, которых интересуют только приобретения и прибыли, должен быть воистину ужасен. Компании интересует лишь одно — сколько денег они смогут заработать. Правительство, по крайней мере, заботится о всеобщем благополучии, включая бедных и несчастных, а также рабочих, чей труд надо развивать, а не эксплуатировать.

— Вам ли рассуждать о рабочих, сэр, — вступил в разговор Форестер. — Вы владеете огромным поместьем, где основной доход вам приносит выращивание овец. А не стремитесь ли вы сократить импорт тканей ради собственной выгоды, ради ваших инвестиций в торговлю шерсти, а не ради блага рабочих?

— Это правда, я живу на доходы от шерсти, но отнюдь не вижу, почему меня должны порицать за это. Мои земли приносят мне богатство, спору нет. Но они также дают работу и средства к существованию тем, кто живет на моих землях, тем, кто обрабатывает шерсть, которую мы производим, тем, кто продает наши продукты. Товары, произведенные на внутреннем рынке, приносят пользу многим. Импортные товары приносят пользу избранным и удовлетворяют вкусы модников, но не способствуют общему благу.

— Богатство нации — вот общее благо, сэр, единственное общее благо. Когда купцы и промышленники богаты, это благословение распространяется на всех жителей страны. Вот в чем заключается правда, сэр. Она проста.

— Боюсь, нам придется ходить по кругу до скончания века, — сказал Форестер, — но вряд ли нам удастся убедить нашего друга. Не лучше ли смириться с тем, что у него своя точка зрения, а у нас своя, и жить, сознавая это.

— Да, да. Очень дипломатично, мистер Форестер, но дипломатия никуда нас не приведет. Более того, считаю, она признак слабости. Хотя верю, что у вас благие намерения. Дух дружбы и все такое.

— Вы правы. А теперь, если позволите, джентльмены, боюсь, я должен сегодня откланяться пораньше. — Форестер поднялся со своего кресла.

— У вас есть более важные дела, сэр? — спросил Эллершо, и хотя голос его был не таким сердитым, как слова, сомневаться не приходилось: он говорил со злобой притаившегося хищника.

— Нет-нет. Не в этом дело. Жена сказала, что неважно себя чувствует, и я решил, что будет лучше, если мы уйдем пораньше.

— Что значит — неважно себя чувствует? Вы намекаете на мое угощение?

— Вовсе нет, поверьте. Мы в восторге от вашей гостеприимности. Жена недавно перенесла острый катар, и боюсь, он снова возвращается.

— Неудивительно в ее возрасте. Надо жениться на молодых, а не на старых — вот что я бы вам посоветовал, Форестер, если бы вы спросили. Знаю, это ваш отец велел вам жениться на этой развалине из-за денег, но для вас было бы гораздо лучше, если бы вы ослушались его скверного совета.

Заметив, что Форестер онемел от возмущения, Турмонд вызвался остудить пыл Эллершо:

— Разница в возрасте не имеет значения, если супруги подходят друг другу.

Форестер ничего не сказал, но по его лицу было понятно, что в его случае супруги друг другу никак не подходят.

Эллершо не обращал на все это никакого внимания.

— Сядьте, Форестер. Нам надо еще многое обсудить.

— Я бы предпочел удалиться, — сказал тот.

— А я говорю, сядьте. — Он повернулся к Турмонду. — Знаете ли, парень метит на мое место в Крейвен-Хаусе. Должен бы научиться понимать, когда нужно остаться, а когда можно уйти.

Турмонду не могло понравиться, что атмосфера накаляется. Он тоже встал.

— Вероятно, мне тоже пора.

— Что это? Мятеж? Свистать всех наверх! — вскричал Эллершо.

— Уже поздно, а я старый человек, — сказал Турмонд. — Дадим хозяину покой.

— Мне не нужен покой. Вы оба, сядьте. Я буду вас развлекать.

— Вы слишком добры, — сказал Турмонд с натянутой улыбкой. Было видно, что он сыт по горло обществом Эллершо. — Боюсь, у меня был длинный день.

— Вероятно, я не ясно выразился, — сказал Эллершо. — Я настаиваю, чтобы вы остались. Мы еще не закончили дело.

Турмонд, который теперь стоял у кресла, повернулся и внимательно посмотрел на хозяина:

— Простите, сэр.

— Вы не можете уйти. Как вы думаете, зачем я пригласил на ужин этого борца-еврея? Из-за его красноречия и высокой образованности? Не будьте тупицей. Мистер Уивер, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мистер Турмонд вернулся на свое место.

— Я протестую, мистер Эллершо, — сказал Форестер. — Думаю, так нельзя.

Эллершо стукнул ладонью по столу.

— Никто не спрашивает, — прорычал он, — что вы думаете. — И вдруг его ярость улеглась, словно свечу задули. Он сказал спокойно: — Вы многое должны узнать, и я с удовольствием все расскажу. Турмонд, обещаю, это останется между нами, и прошу вас, сядьте.

Форестер сел.

Эллершо обернулся ко мне:

— Уивер, позаботьтесь, чтобы мистер Турмонд опустил свою задницу в кресло.

Я снова увидел, что мистер Эллершо уготовил мне роль бессловесного головореза, и мне эта роль совсем не нравилась. Однако было ясно: то, что происходит сейчас, отличается от стычки на складе. Если я его ослушаюсь, он не будет кивать и подмигивать. Нет, на этот раз мне надо выиграть время и посмотреть, насколько далеко зайдет это грубое животное. Я уговаривал себя, что он, безусловно, сознает: человека, отказавшегося избить охранника склада, нельзя заставить избить пожилого члена парламента.

Не придумав ничего лучшего, я поднялся со своего места и встал между мистером Турмондом и дверью. Я сложил руки на груди и попытался произвести впечатление несгибаемо сильного человека.

— Что это значит, сэр? — спросил Турмонд, запинаясь. — Вы не можете меня удерживать против моей воли.

— Боюсь, могу, сэр. Как вы можете мне помешать?

— Могу обратиться к мировому судье. И не сомневайтесь, я так и сделаю, если вы не позволите мне сейчас же удалиться.

— К мировому судье! — Эллершо засмеялся. — Форестер, он говорит о мировых судьях. Хороша шутка. Чтобы обратиться к мировому судье, вы сначала должны отсюда выбраться. Допустим, я позволю вам уйти, и, скажем, вам удастся покинуть мой дом, не получив апоплексического удара или сердечного приступа, вполне естественных для человека вашего возраста, но кто поверит в такую нелепую историю? И кому, вы думаете, сэр, больше поверит мировой судья? Ост-Индской компании, которая платит мировым судьям за то, что они отправляют ткачей в работные дома, или вам, с кем их ничего не связывает? Мировой судья, надо же!

Эллершо встал и подошел к своему гостю. Тот побледнел и задрожал. Его глаза бегали, а губы шевелились, будто он шептал молитву, хотя не думаю, что она состояла из слов.

— Я попросил вас сесть, — сказал Эллершо и с силой толкнул старика в грудь.

— Сэр! — воскликнул Форестер.

Турмонд упал в кресло, ударившись головой о деревянную спинку. Я переменил положение, чтобы лучше видеть его лицо, и заметил, что его глаза покраснели и увлажнились. Губы продолжали дрожать, но потом он справился с чувствами и обернулся к Форестеру:

— Не утруждайте себя. С этим унижением скоро будет покончено.

Эллершо вернулся на свое место и посмотрел Турмонду прямо в глаза:

— Позвольте мне быть с вами откровенным. На сессии парламента будет рассматриваться отмена закона двадцать первого года. Вы поддержите отмену. Если вы выступите за отмену закона, если выскажитесь за свободу торговли, мы одержим победу.

— А если я этого не сделаю? — с трудом выговорил Турмонд.

— Сэр, в вашем графстве есть один человек. Некий мистер Натан Таннер. Возможно, вам знакомо это имя. Меня уверили, сэр, что он победит на выборах, если с вами что-то случится. Уверяю вас, как бы это ни казалось невероятным, но он примет сторону компании. Не стану отрицать, мы бы предпочли, чтобы именно вы поддержали нас, но, если придется, мы удовольствуемся Таннером.

— Но это невозможно, — сказал Турмонд, брызжа слюной и сбиваясь на невнятицу. — Я посвятил всю жизнь защите интересов производителей шерсти. Моя репутация будет погублена. Я стану посмешищем.

— Никто не поверит такой неожиданной смене позиции, — сказал Форестер.

Эллершо не пропустил слова молодого человека мимо ушей.

— Турмонд, вам не придется беспокоиться о своей репутации или о том, как высказался здесь мой друг, чему люди поверят или не поверят. Если вы служите компании, компания, без сомнения, будет служить вам. Если вам по душе место в парламенте, мы найдем вам такое место. Если считаете, что достаточно послужили обществу, что вполне понятно после стольких лет, мы подыщем вам теплое местечко в компании. Может быть, и для вашего сына тоже, если вы проявите недюжинное рвение. Молодой мистер Турмонд, как я слышал, не может найти свое место в жизни. Говорят, он слишком часто прикладывается к бутылке. Несомненно, он не откажется когда-нибудь унаследовать синекуру своего отца в Ост-Индской компании. Думаю, это не может не радовать отца.

— Не верю своим ушам, — сказал Турмонд. — Не могу поверить, что вы можете опуститься до насилия и угроз.

— Я ценю ваше рвение, сэр, — робко добавил Форестер, — но все это чересчур.

— Закройте рот, Форестер, — сказал Эллершо, — иначе будете следующим, кто окажется в этом не самом удобном кресле. Не сомневаюсь, что мистер Уивер не проявит к вам и десятой доли жалости, которую питает к Турмонду.

Я был рад, что никто из них не взглянул на меня и что ответа с моей стороны не потребовалось.

— Вы можете верить во что хотите, — продолжал Эллершо. — Я выложил все карты перед вами. Разве не так? Но вы должны понять, что есть громадная разница между использованием силы ради освобождения и ради завоевания. Я применяю против вас силу ради свободы предпринимателя, иначе он навсегда останется рабом тирании ничтожного закона.

— Вы, должно быть, сошли с ума, обращаясь со мной подобным образом.

Эллершо покачал головой:

— Вовсе нет. Я совершенствовал свои таланты под солнцем Индии, вот и все. Я многому научился у лидеров Востока и знаю, что можно достигнуть решающей победы в разных случаях разными способами. Меня не удовлетворяет, сэр, просто попытаться оказать на вас давление и затем надеяться на лучший исход. Я поставил цель и уверяю, что не остановлюсь ни перед чем. А теперь принимайтесь за работу. Помните, что у компании много ушей в парламенте. Если я не услышу, причем в самом ближайшем будущем, что вы благосклонно относитесь к предложению отменить закон, вас посетит мистер Уивер. И он не будет так же сдержан, как сегодня.

Турмонд покачал головой:

— Я не потерплю подобных угроз.

— У вас нет выбора. — Эллершо поднялся со своего места и подошел к камину. Он достал из огня раскалившуюся докрасна кочергу. — Вы знаете, как встретил свою смерть Эдуард Второй?

Турмонд только смотрел широко открытыми глазами и молчал.

— Ему проткнули кишки раскаленной кочергой, через задний проход. Конечно, вы знаете. Все об этом знают. Но знаете, почему это было сделано? Считается, что это было справедливое наказание за его содомитские наклонности. Так полагали умы его времени. Не сомневаюсь, что его убийцы прекрасно понимали злую иронию смертельной содомии. На самом деле, сэр, он был убит подобным способом, потому что на теле не остается никаких следов. Если кочерга небольшая, и вставлена осторожно, на теле человека не будет никаких следов, по которым можно было бы определить причину смерти. Мы с вами знаем, что причины смерти короля тщательно исследуются, в отличие от смерти на ладан дышащего старика вроде вас. Кто будет разбираться в этом деле, как вы думаете?

Форестер поднялся:

— Сэр, я больше не намерен этого терпеть.

Эллершо пожал плечами:

— Идите, если хотите.

Форестер посмотрел на Турмонда, потом на Эллершо. На меня он не взглянул. Этот трус воспользовался разрешением Эллершо и, опустив глаза, вышел из комнаты.

Эллершо вернул кочергу в камин и подошел к столу. Он налил вина мистеру Турмонду и потом себе. Сев в кресло, он поднял бокал:

— За нашу новую дружбу, сэр.

Турмонд не шевельнулся.

— Выпейте, — сказал Эллершо, — вам станет легче.

Возможно, несмотря на гротеск, эти слова были восприняты как жест доброты, но что-то изменилось. Турмонд протянул руку, взял бокал и, припав к нему губами, стал жадно пить.

Признаюсь, меня страшно разочаровала его трусость. Конечно, он был стар и напуган. Как бы мне хотелось, чтобы он набрался мужества, бросил вызов мистеру Эллершо и поставил точку в этом деле. Я бы отказался причинить ему вред, что, вероятно, оборвало бы связь между мной и этим грубым животным.

— Теперь, — сказал Эллершо после неловкого молчания, — полагаю, мы покончили с делами. Вы вроде бы говорили, что хотите уйти. Пожалуйста, идите.

Услышав сигнал, я вернулся к столу и стал жадно пить из своего стакана, стараясь, чтобы рука не дрожала.

Турмонд поднялся с кресла и держался на удивление ровно. Я ожидал, что человека его возраста, пережившего такой шок, будет бить сильная дрожь, но он был лишь слегка сконфужен. Держась за дверную ручку, он обернулся и посмотрел на Эллершо. Тот помахал ему рукой. И Турмонд исчез.

Я посмотрел на Эллершо, надеясь, быть может, увидеть следы стыда на его лице. Но он встретил мой взгляд улыбкой:

— Думаю, все прошло довольно хорошо.

Я промолчал, пытаясь выглядеть равнодушным.

— Осуждаете мои поступки, Уивер? Вы же человек действия. Герой бурных схваток.

— Я не уверен, что угрозы, которые вы произносили, служат вашим интересам, — сказал я.

— Моим интересам? — сказал он, ухмыляясь. — Вы орудие в моих руках, сэр. Я не обязан перед вами отчитываться. Собрание совета акционеров на носу, и мои враги попытаются уничтожить меня. Они что-то замышляют. Я это знаю, и если я не попытаюсь изменить ход вещей, моей карьере в Крейвен-Хаусе будет положен конец. Что важнее — мое положение или прямая кишка старика?

Я решил, что лучше рассматривать его вопрос как сугубо риторический.

Он коротко кивнул, принимая мое молчание за согласие.

— А теперь ступайте. Полагаю, вы найдете выход сами. И выходите через заднюю дверь, Уивер. Думаю, моим гостям сегодня уже хватило вашего общества.

Глава тринадцатая

Я подумал, что Турмонду понадобится какое-то время, дабы привести в порядок расстроенные чувства, прежде чем встретиться с женой. Вероятно, он нашел какой-нибудь укромный уголок, где уймет дрожь и соберется с духом, чтобы радостно сообщить супруге: пора идти. Мне же было велено покинуть дом, минуя гостиную. Но куда идти?

Вдруг мне пришло в голову, что Турмонд все же может не послушаться уговоров и обратиться к мировому судье. Я был уверен, что судья не решится выдвинуть обвинения против такого высокопоставленного человека, как Эллершо, но, вполне возможно, он выдвинет обвинение против меня. Фактически Турмонд может сказать под присягой, что лично я применил к нему силу и угрожал. На его месте я бы мог такое сделать, хотя бы для того, чтобы поквитаться за попранное достоинство.

На всякий случай я решил проследить за ним и удостовериться, что он отправился домой, а не в мировой суд. Для этого мне нужно было найти выход и в темноте прокрасться к экипажу Турмонда.

Я надеялся лишь, что Турмонду потребуется больше времени, чтобы прийти в себя, чем мне на поиски выхода, ибо вскоре стало ясно, что я заблудился в громадном доме Эллершо. Свернув несколько раз не туда в тускло освещенных коридорах, я начал беспокоиться, что окончательно упущу свою добычу.

Однако после еще нескольких поворотов я услышал голоса и пошел на звук, соблюдая особую осторожность, дабы ни на кого не натолкнуться, в первую очередь на Турмонда. Я ступал на цыпочках и старался производить как можно меньше шума, приближаясь к полузакрытой двери, откуда доносились голоса. Теперь было слышно, что разговаривали шепотом. Подойдя ближе, я понял, что говорили мужчина и женщина, но только у самой двери, заглянув в комнату, я понял, что это мистер Форестер и миссис Эллершо. Они стояли обнявшись и говорили вполголоса и торопливо, как тайные любовники. Она склонила голову ему на плечо, а он объяснял, что, к его большому огорчению, должен идти.

Многое стало тут же понятно, например враждебность ко мне и Форестера, и миссис Эллершо. Они, очевидно, подозревали: мистер Эллершо для того и нанял на службу человека, умеющего раскрывать секреты, чтобы выведать их тайну. Я не знал еще как, но чувствовал, что можно обратить это открытие себе на пользу.

Я оглядел коридор в обоих направлениях и приготовился идти дальше, но в эту секунду Форестер повернул голову. Непонятно, почему он это сделал. Возможно, это было лишь прискорбной случайностью, но она могла оказаться роковой для человека, привыкшего таиться по темным углам. Форестер обернулся и встретился со мной взглядом.

— Уивер, — прошептал он. — Так я и знал.

Не видя причин красться, как вор, я выпрямился во весь рост и смело подошел. Конечно, мне вовсе не хотелось упустить Турмонда, но разумнее было решать неприятности по мере их возникновения. Я не мог позволить этому зверю вырваться из капкана только потому, что хотел поймать другую добычу.

Форестер, по правде говоря, был выше меня ростом и попытался использовать это преимущество для устрашения. Однако я сразу понял, что он не человек действия и вряд ли прибегнет к силе. Он просто хотел, чтобы я его боялся.

— Войдите в комнату, — прошипел он.

Я повиновался с таким видом, будто войти в эту комнату мне и хотелось больше всего на свете. Потом закрыл дверь и вежливо поклонился:

— Готов слушать ваши приказания.

— Не изображайте из себя щеголя, сэр. Я вижу, вы тут все разнюхиваете, словно вор. И что теперь? Побежите к хозяину рассказывать, что вы здесь видели? Чтобы навлечь на голову чудесной женщины горе, позор и тиранию? И ради чего? Ваших тридцати сребреников? Полагаю, именно столько платят таким, как вы?

— Возможно, если перестанете оскорблять мой народ, — сказал я, — вам удастся сбить меня с цели.

— Знаю, что вас с цели не собьешь, поэтому буду говорить что хочу. Этот шелковый костюм не скроет ни вашей звериной натуры, ни вашей неотесанности, поэтому не вижу причин относиться к вам как к джентльмену. Не думайте, что я хочу вас оскорбить. Я лишь хочу, чтобы, когда вы услышите о страданиях этой леди, поняли, что вы явились их причиной. Я могу лишь надеяться, что вы поступите, как ваш соотечественник Иуда, и покончите с собой.

— Не хотелось бы лишать вас удовольствия оскорблять мою натуру, мой народ и мою внешность, но должен сообщить, сэр, что мистер Эллершо не поручал мне шпионить за вами. На самом деле меня попросили покинуть дом, но так как он очень большой, я заблудился и наткнулся на вас совершенно случайно.

Я не стал обещать хранить тайну, ибо не желал вынимать пулю из пистолета, хотя бы до поры до времени.

— Конечно, он не шпионил за нами, — раздраженно сказала миссис Эллершо.

Она вышла вперед и, хотя была намного ниже, выглядела более грозно, чем ее любовник. Она держала себя прямо, грудь вперед, подбородок вздернут, лицо горит. Она расправила плечи, как боец на ринге.

— Скажите нам правду, мистер Уивер, — сказала она высоким раздраженным голосом. — Вас ведь не интересует мистер Форестер?

— Нет, — сказал я, — хотя не понимаю, почему в ваших словах столько злобы.

— Мистера Эллершо вряд ли волнуют сердечные дела, — объяснила она своему любовнику. — Видно, он и думать забыл, если вообще знал, что мужчины и женщины могут испытывать чувства друг к другу. Если бы он знал о вас, сэр, то держал бы язык за зубами, пока это было бы в его интересах. Нет, ловец воров здесь с другой целью.

— Покончим с этим! — воскликнул Форестер, словно хотел заставить меня сказать что-то, чего я не хотел говорить.

— Я не верила, что он узнает правду, но он, очевидно, узнал. Это из-за Бриджит. Сделка оказалась недостаточно прочной. Теперь он хочет окончательно положить конец угрозе, — объяснила она Форестеру и затем резко повернулась ко мне: — Вам велели обыскать мои вещи, мои бумаги? Обещаю, вы ничего не найдете. И вы ничего от меня не добьетесь. Если у вас есть хоть капелька ума, вы пойдете к мистеру Эллершо и скажете ему, что ничего не смогли выяснить о местонахождении моей дочери. Скажите ему, что вряд ли сможете это выяснить, так как вы действительно этого не узнаете. Я скорее брошусь в огонь, как делают индийские женщины, чем отдам ее ему.

Что за бред?! Я никак не мог сообразить, откуда знаю это имя, но потом вспомнил, что слышал его за ужином. Бриджит — это дочь миссис Эллершо от первого брака. Но зачем ее нужно прятать? И почему мистера Эллершо так беспокоит эта девушка, что его жена полагает, будто он нанял меня, чтобы ее отыскать?

— Мадам, — сказал я, отвесив поклон, — меня не могут не трогать ваши материнские чувства, но позвольте мне еще раз повторить, что я просто искал выход. Именно этим я был занят.

Она не сводила с меня глаз не менее минуты. На ее лице была злость и непреклонность. Потом она сказала:

— Идите прямо по коридору и поверните налево. Спуститесь вниз по лестнице, направо будет кухня. Выход там. Полагаю, черный вход вам подойдет гораздо лучше, чем парадный.

Я еще раз поклонился.

— Как вам будет угодно, — сказал я, не показывая, что именно его я как раз и искал. — Сэр, — сказал я мистеру Форестеру, неуклюже откланявшись, и поспешил прочь, следуя данным мне инструкциям. Совсем скоро я уже дышал холодным вечерним воздухом.

У меня не было времени обдумать странную встречу, которая только что произошла. Я поспешил к парадному входу, куда из конюшен подали два экипажа. Мне повезло — Турмонд еще не уехал, так что я ничего не потерял, а, наоборот, получил сведения, которые, как я надеялся, могут помочь мне развеять тьму, в которой я пребывал.

Но сейчас я должен был проследить за Турмондом, и для этой цели мне нужно было какое-нибудь высокое место, откуда я мог бы спрыгнуть на крышу проезжающего мимо экипажа. Этому я научился еще в юности, когда приходилось зарабатывать на жизнь не самыми честными способами. Крыша кареты или экипажа — отличное место для человека, который собирается сделать пассажирам сюрприз, особенно если наготове ждет помощник с лошадью, чтобы обеспечить отход.

Однако никакого удобного возвышения поблизости не наблюдалось, а незаметно проскользнуть в экипаж едва ли бы вышло. Ливрейный лакей и кучер были заняты беседой, и хотя теоретически было возможно проскользнуть мимо них незаметно и каким-то чудесным образом бесшумно открыть двери, я не мог уповать на счастливую случайность. А если бы мне и удалось попасть внутрь, что из того? Мистер и миссис Турмонд меня сразу бы заметили.

Пока я обдумывал возможные варианты, например украсть лошадь или следовать за экипажем пешком, надеясь, что он не поедет слишком быстро, из дома вышел лакей и направился в сторону экипажей. Он велел лакею и кучеру трогать, что они тотчас и сделали. Кучер сел на свое место и взял в руки поводья, а лакей устроился позади.

Прячась в темноте, я проследовал за ними прямо к парадному входу, где меня ждала нечаянная удача. Пожилой джентльмен помог своей супруге сесть в экипаж, но сам не сел. Он сказал ей несколько слов, дал инструкции кучеру и направился в сторону Теобальд-роу. Я пошел за ним, держась на безопасном расстоянии, но прекрасно слышал, как на углу Ред-Лайон-стрит он дал монету лакею, ожидавшему другого джентльмена, и попросил найти ему наемный экипаж.

Это было куда лучше, поскольку, когда пассажир был внутри, не составляло никакого труда запрыгнуть на заднюю подножку и присесть, чтобы тебя не заметили. Что я и сделал, примостившись позади кареты, которая двигалась с черепашьей скоростью по грязным улицам столицы. Я был замечен несколькими шлюхами и субъектами из низкого сословия, но кучер или не понимал смысла их язвительных замечаний, или ему было наплевать. Во всяком случае, он не обращал на них внимания, пока экипаж не остановился на Феттер-лейн. Турмонд вышел и направился в таверну «Кисть и палитра», пользовавшуюся популярностью у живописцев.

Я спрыгнул с подножки и решил немного подождать, прежде чем войти.

Кучер обернулся:

— Ну как прокатились, мистер?

Я был хорошо знаком с законами улицы, чтобы пропустить мимо ушей этот вопрос или пожадничать. Метрополис вдыхал тайны и выдыхал их разоблачения. Если я не хотел, чтобы кучер шепнул словечко Турмонду, я должен был заплатить за молчание. К моей радости, шестипенсовик решил задачу, и мы с кучером расстались друзьями.

Теперь можно было приступить к делу. Главным образом меня волновал вопрос, почему Турмонд решил посетить таверну художников-портретистов. Но ответ пришел довольно быстро, ибо я сам часто прибегал к подобной уловке. Зачем человеку идти в таверну, посещаемую людьми профессии, к которой он не имеет никакого отношения? Потому что он не хочет, чтобы его заметили.

Держась на расстоянии и уповая на удачу, я вошел в таверну вслед за почтенным Турмондом незамеченным. Он нанял кабинет в задней части зала и отдал какие-то распоряжения трактирщику. Выждав немного, я тоже подошел к трактирщику — сгорбленному мужчине приблизительно такого же возраста, что и Турмонд. Чтобы не терять времени, я протянул ему монету.

— О чем вас просил этот джентльмен? — спросил я.

— Чтобы, когда другой джентльмен спросит мистера Томпсона, я проводил его в ту комнату.

Я протянул еще одну монету.

— Есть комната по соседству?

— Есть, можно снять за три шиллинга.

Цена была абсурдной, но мы оба знали, что я заплачу не торгуясь. Меня проводили в кабинет, где я стал ждать, прижавшись к стене. Ждать пришлось недолго. Не прошло и получаса, как я услышал, что в комнату кто-то вошел. Я прижал ухо к стене, но разобрать слов не мог. Тем не менее я узнал голос посетителя Турмонда. Этот джентльмен был участником уже второго тайного свидания за сегодняшний вечер.

Мистер Форестер, директор Ост-Индской компании, пришел повидаться с мистером Турмондом, представителем шерстяного лобби. Я полагал, они пришли поговорить не о многочисленных конфликтах их интересов. Поскольку до совещания совета акционеров, которого так опасался мистер Эллершо, оставалось все меньше времени, его недругам было что обсудить.

Передо мной сразу встало множество вопросов. Говорить ли Эллершо о двойном предательстве Форестера? Или только о чем-то одном? Судя по всему, никакой выгоды мне от этого не будет. Если Эллершо, а возможно, и весь Крейвен-Хаус впадет в истерику, это не облегчит достижения моих целей, и большего доверия, чем то, которым пользуюсь у джентльмена сейчас, я не завоюю. А вот Коббу я решил рассказать только об измене миссис Эллершо. Пускай думает, будто я выполняю его указания; это обеспечит лучшую защиту для моих друзей. В то же время я был уверен, что Кобб не сможет никак использовать эти сведения, и, соответственно, я ничем не рискую, сообщая их. Не зная, кто больший злодей в данном конфликте, я не мог решить, как использовать обнаруженные обстоятельства с максимальной выгодой.

На следующее утро Эллершо вызвал меня к себе в кабинет, хотя, судя по всему, сказать ему было нечего. Кажется, он просто хотел проверить мое настроение после его вчерашних угроз Турмонду. Я, со своей стороны, молчал об увиденном. Мы поговорили немного о моих днях на ринге. Эллершо посмеялся над историями, которые я ему рассказал, а через четверть часа объявил, что я и так потратил уйму его времени и должен заняться делами, если не хочу понапрасну потратить еще и его деньги.

— Конечно, сэр, — сказал я. — Но позвольте задать вам один деликатный вопрос.

Он нехотя махнул рукой.

— Это касается дочери миссис Эллершо от предыдущего брака. Насколько я понял, с ней приключилось что-то неприятное.

Эллершо внимательно на меня посмотрел. Лицо его осталось таким же неподвижным и ничего не выражающим.

— Девушка сбежала, — наконец сказал он. — Влюбилась в какого-то мерзавца и, хотя мы пригрозили, что она не получит ни пенни, если выйдет за него замуж, тайно с ним обвенчалась. После этого мы не получали от нее никаких известий. Но не сомневаюсь, что еще получим. Они, очевидно, выждут, пока наш гнев не уляжется, и тогда явятся с протянутой рукой.

— Благодарю вас, сэр, — сказал я.

— Если думаете заработать несколько дополнительных шиллингов на поимке девушки, — сказал Эллершо, — не рассчитывайте на это. Нам с миссис Эллершо совершенно безразлично, увидим мы ее когда-нибудь или нет.

— У меня не было такого намерения. Я спросил просто из любопытства.

— Лучше направьте свое любопытство на мерзавцев в Крейвен-Хаусе, а не на мою семью.

— Конечно, — согласился я.

— Теперь что касается Турмонда. Он должен знать, что не сможет просто так от нас отмахнуться. Настало время сделать так, чтобы он нас по-настоящему боялся.

Я вспомнил, как Эллершо угрожал раскаленной кочергой, и с ужасом подумал, какие еще зверства у него на уме.

— Притом что до заседания совета акционеров остается меньше двух недель, — сказал я, — не советовал бы делать ставку на запугивание мистера Турмонда.

— Ха! — воскликнул он. — Вы ничего не знаете и ничего не узнаете. Думаете, это моя единственная стратегия? Нет, лишь одна из многих, но единственная, которая касается вас. Мои осведомители в палате общин сообщили, что он собирается поужинать сегодня со своим другом поблизости от Гейт-Уорнер-стрит. Вы должны проникнуть к нему в дом, пока он отсутствует, и ждать его возращения. Затем, когда он ляжет в постель, вы должны избить негодяя, мистер Уивер. Избить до полусмерти так, чтобы он знал: с Крейвен-Хаусом шутки плохи. Затем, сэр, вы надругаетесь над его женой.

Я стоял как вкопанный и ничего не говорил.

— Вы не слышите меня?

У меня сдавило горло.

— Я слышу вас, мистер Эллершо, но, боюсь, не понимаю. Вы ведь не можете на самом деле иметь это в виду.

— Могу. Поверьте, мне приходилось сталкиваться с сопротивлением подобных людей. В Калькутте всегда находились вожди и главари черных, которые полагали, что могут противостоять компании. Им нужно было показать последствия, и, думаю, с Турмондом следует сделать то же самое. Думаете, это тривиальное дело? От наших действий зависит будущее компании, а от нее весь мир. Компания — это опора свободной торговли. Мы с вами, Уивер, смотрим в лицо судьбе. Или мы оставим нашим детям лучшую надежду человечества на земле, или приговорим их к первому шагу в тысячелетнюю тьму. Если мы проиграем, по крайней мере, наши дети и дети наших детей смогут сказать, что мы не прожили свою жизнь напрасно. Мы сделали все, что могли.

Я поборол в себе желание сказать ему, что едва ли дети наших детей похвалят нас за избиение старика и изнасилование старухи. Вместо этого я сделал глубокий вдох и смиренно опустил глаза.

— Сэр, вы говорите не о вожде индийского племени. Вы говорите о высокоуважаемом члене палаты общин. Вы ведь не думаете, что подобное преступление останется без внимания. Но даже если бы успех был гарантирован, я не могу допустить такого варварства по отношению к кому-либо и особенно к пожилому человеку. Заверяю вас, я никогда не стану участвовать в подобном.

— Что? Кишка тонка? Я был лучшего о вас мнения. Мир, в котором мы живем, мистер Уивер, полон обмана и предательства. Либо вы бьете, либо вас бьют. Я сказал вам, что мне нужно. Вы мой слуга, поэтому должны делать то, я что велю.

И опять парадокс: поступки, которые сохранили бы мне место, вступают в противоречие с поступками, которые сохранили бы мою душу. Мне было бы достаточно сложно убедить Кобба, что я не мог заставить себя избить складского охранника. Но полагаю, даже он не стал бы требовать, чтобы я запятнал себя позорным избиением и изнасилованием, хотя бы потому, что подобные преступления не остаются незамеченными и, если бы заподозрили меня, след мог привести и к нему.

И тут меня осенило: это же неожиданная удача. У меня не было другого выбора, как отказаться от службы у Эллершо, — Кобб не мог винить меня за это. Конечно, рассчитывать на это особо не стоило, но больше мне было не на что надеяться.

Изобразив решительность на лице, я встал.

— Я не могу исполнить то, о чем вы меня просите. Я также не смогу спокойно вынести подобное, если вы поручите это задание другому.

— Если не выполните поручение, потеряете свое место.

— Предпочту потерять место.

— Вы ведь не желаете, чтобы Ост-Индская компания стала вашим врагом.

— Лучше пусть это будет Ост-Индская компания, чем моя совесть, — ответил я и направился к выходу.

— Подождите, — сказал он, вставая. — Подождите, не уходите. Вы правы. Возможно, мои методы действительно слишком грубые.

Я выругался про себя, ибо мои надежды безнадежно, если и не совсем неожиданно, рухнули. И все же я обернулся.

— Я рад, что вы передумали.

— Передумал, — сказал он. — Полагаю, вы правы. Тогда ничего жестокого. Мы что-нибудь придумаем, мистер Уивер. Это точно.

По дороге к складам я стал обдумывать сложившееся положение. Я служил то Коббу, то Эллершо, то самому себе. Одним словом, я шел по краю лезвия и, хотя не хотел иметь иного хозяина, кроме самого себя, понимал, что должен лебезить, по крайней мере в какой-то степени, если хочу когда-нибудь вырваться из этого капкана. Мне было ненавистно чувствовать свое бессилие, но, поскольку жизнь моих друзей висела на тонкой ниточке, я должен был хотя бы делать вид, что подчиняюсь.

Как вынести все это и не впасть в отчаянье? Ответ на этот вопрос заключался не в том, чтобы противиться моим так называемым хозяевам, а в том, чтобы преследовать собственные цели. Я должен узнать, что прячет Форестер на своем потайном складе. Я должен узнать, как Эллершо намеревается пережить надвигающееся собрание совета акционеров. И быть может, я должен разузнать побольше о дочери Эллершо. Вполне вероятно, эта дорожка никуда меня не приведет, но многие актеры моей маленькой драмы — чета Эллершо, Форестер и Турмонд — говорили о ней так, что это меня заинтриговало. Казалось, она вообще тут ни при чем, но я хорошо знал из опыта, что, если случайно дернуть какую-то веревочку, занавес поднимется.

Миссис Эллершо была уверена, что ее муж хочет узнать местонахождение девушки, а он сам настаивает на обратном. Мне представлялось более вероятным, что мистер Эллершо питал к девушке не совсем отцовские чувства и ее замужество было скорее бегством, чем велением сердца. Если это так, вполне естественно, что мать скрывает ее местонахождение.

Тем не менее миссис Эллершо боялась того, что ее муж узнал правду. Не того, что он узнал адрес дочери или хотел его узнать. Нет, она полагала, что существует какая-то скрытая правда, неведомая Эллершо, а значит, сведения, которыми он в данное время обладает, неверны или неполны.

Что касается Форестера, он не только ненавидел Эллершо, но имел к тому серьезные основания, главным образом из-за его связи с миссис Эллершо. Мог ли он ненавидеть мужа своей любовницы до такой степени, чтобы сговориться против него с Турмондом, просто из мести? Я в этом сомневался. Скорее, как мне виделось, Форестер затеял некое дело, успех которого зависел от краха Эллершо, а то и всей компании, хотя я понятия не имел, что это могло быть за дело. Однако я подозревал, что оно каким-то образом связано с потайным складом, о котором говорил Кармайкл, и мне просто необходимо узнать, что же там хранится.

Как обычно, Аадил не спускал с меня глаз в течение всего дня, следя за каждым моим движением с восточной непоколебимостью. Но под вечер мне все же удалось затащить Кармайкла в укромный уголок, якобы с намерением задать ему взбучку за какой-то промах.

Он был честным малым и, придя по моему вызову в заднюю часть склада, выглядел расстроенным и виноватым еще до того, как я успел сказать хоть слово.

— Выше нос, — сказал я. — Вы ни в чем не виноваты. Мне пришлось распустить этот слух, чтобы мы могли спокойно поговорить.

— Слава богу, мистер Уивер. Я о вас хорошего мнения и хочу, чтобы вы тоже были хорошего мнения обо мне.

— Так оно и есть. Вы показали себя усердным работником и хорошим проводником по складам.

— Надеюсь, таким и останусь, — сказал он.

— Я тоже, — сказал я, — ибо то, о чем я вас попрошу, не входит в ваши прямые обязанности. Я хочу, чтобы вы показали, где мистер Форестер хранит свой тайный товар, и помогли мне туда попасть.

Он отрыл рот, но ничего не сказал. Потом покачал головой:

— То, о чем вы просите, очень опасно. Я не только могу потерять место, но и нажить врага в лице этого зверя Аадила. Мне это ни к чему, да и вам тоже.

— Я понимаю, что это рискованно, но мне очень нужно знать, что хранится в том помещении, а без вашей помощи мне не справиться. Ваши труды будут вознаграждены.

— Дело не в вознаграждении. Я боюсь потерять место. Хоть вы и надзиратель над охранниками, но если Аадил или мистер Форестер захотят выбросить меня вон, без всякой платы, их ничто не остановит.

— Этого не случится, я позабочусь, — сказал я, не представляя, как именно смогу это сделать.

Я подумал, что, если Кармайкл лишится места из-за меня, я о нем позабочусь. У меня было достаточно друзей и связей, чтобы найти ему другое место, равное по статусу и доходу.

Он внимательно посмотрел на меня, вероятно оценивая, насколько мне можно верить.

— Скажу честно, мистер Уивер, я боюсь идти против них.

— Мне надо знать, что там. Если вы мне не поможете, я найду кого-нибудь другого. Но хотелось бы, чтобы это были вы, так как, мне кажется, вам можно доверять.

Он тяжело вздохнул:

— Вы можете мне доверять. Можете. Когда пойдем?

На этот вечер у меня было назначено свидание, которое я никоим образом не хотел пропустить. Поэтому мы договорились встретиться за главным складом ровно в одиннадцать следующим вечером. Несмотря на его протест, я сунул ему в руку монету, но мне показалось, что это только ослабило его решимость. Я понял, что Кармайкл хотел мне помочь, потому что я ему нравился. Если бы я стал для него просто еще одним работодателем, его доверие ко мне уменьшилось бы, а мне так необходимо было доверие, причем не только его.

Глава четырнадцатая

В тот вечер я ушел из Крейвен-Хауса на несколько часов раньше, надеясь, что моего отсутствия никто не заметит. Я был почти уверен, что, если мистер Эллершо не вызовет меня к себе, все пройдет благополучно. Что же касается моих свиданий, то я встретился с Элиасом в таверне «Две шхуны» на Чипсайде, где он заказал пива и обед, за которые, по всей видимости, предстояло заплатить мне. Когда я сел за стол, он подбирал остатки жира в тарелке последним оставшимся ломтем хлеба.

— Ты уверен, что дело не окажется для меня слишком трудным? — спросил он.

— Вполне уверен, — уверил его я.

Затем я еще раз пересмотрел план, который казался мне довольно простым и легко выполнимым, по крайней мере его часть плана. Элиас отер лицо и отправился в недолгий путь до Трогмортон-стрит, где располагалась контора «Сихок». Я заказал себе пива, пил его в течение трети часа, а затем заплатил по счету и направился туда же.

Войдя в здание, я оказался в большом зале с массивными письменными столами, за которыми трудились клерки. Слева я заметил дверь, которая, очевидно, вела в кабинет мистера Ингрэма. Я написал ему до этого записку, представившись Элиасом Гордоном, и попросил о встрече. В это время Элиас должен был находиться внутри, пытаясь приобрести страховые полисы на нескольких пожилых морских капитанов. А мистер Ингрэм должен был изо всех сил препятствовать Элиасу в их приобретении. Все это давало мне необходимое время для осуществления моего плана.

Я подошел к ближайшему клерку, сутулому пожилому джентльмену в массивных очках. Он аккуратным почерком строчил в учетной книге с таким увлечением, что не заметил, как я подошел.

— Ингрэм, — сказал я.

Он по-прежнему не поднимал на меня глаз.

— Мистер Ингрэм сейчас занят. Если желаете, можете подождать или оставить свою карточку, сэр.

— Не желаю, — сказал я тихо.

Вероятно, слишком тихо, так как он по-прежнему не обращал на меня внимания. Я же, в свою очередь, решил показать свое неудовольствие, хлопнув ладонью по его столу.

— Ингрэм, — повторил я.

На этот раз он отложил перо и почесал нос испачканным чернилами пальцем, сплющенным от многих лет сжимания пера.

— Мистер Ингрэм беседует в данную минуту с одним джентльменом, — сказал он с беспокойством в голосе.

Очевидно, его сослуживцы тоже услышали это беспокойство, ибо все перестали работать и смотрели на меня.

— Вы должны его вызвать, — сказал я.

— Мы придерживаемся здесь другого стиля работы, — ответил он.

— Измените свой стиль, раз я пришел.

— А кто вы?

— Мистер Уивер, если мне не изменяет память.

Я узнал человека, спускавшегося по лестнице. Это был не кто иной, как мистер Бернис, маленький важный джентльмен, который приходил ко мне в таверну, дабы сообщить, что моя жизнь полностью застрахована. Он поспешил мне навстречу и пожал руку. Именно он пожал мне руку, а не мы обменялись рукопожатиями — я практически не участвовал в этом процессе.

— Рад снова вас видеть, сэр. Чем мы можем вам помочь?

— Я требую, чтобы вы назвали мне имена людей, которые застраховали мою жизнь.

— Как я вам уже объяснил, мы не можем раскрывать такую информацию. Присутствует некий элемент конфиденциальности, который…

— К черту конфиденциальность! — ответил я довольно грубо; клерк даже попятился под напором моей горячности. — Вы мне их назовете.

— Сэр… — начал он.

Не могу не отдать должное бедному мистеру Бернису. Он не был крупным мужчиной, расположенным к боевым искусствам, но, несмотря на это, защищая компанию, вышел вперед и положил мне руку на плечо.

Я, в свою очередь, поднял беднягу и швырнул на стол клерка в очках. Оба упали, замельтешил водоворот рук, ног, бумаг и пролитых чернил. Я всем сердцем уповал на то, что не нанес вреда человеку, который лишь выполнял свою работу, и поклялся, что пошлю ему подарок в качестве компенсации, но сейчас у меня были более неотложные дела, чем беспокоиться о его самочувствии.

— Мне нужен Ингрэм! — заорал я и, чтобы никто не сомневался в серьезности моих намерений, подошел к другому столу и одним движением смел на пол все, что там лежало.

Как я и рассчитывал, в комнате воцарился полный хаос. Несколько клерков, один весь в чернилах, побежали к лестнице. Кругом валялись бумаги, клерки голосили кто во что горазд, включая беднягу Берниса, который наконец выпутался и жалобно звал Ингрэма. Я присоединился к хору голосов, выкрикивая имя с заметной злобой.

Мои усилия возымели желаемое действие, ибо дверь кабинета открылась и оттуда вышел мужчина. Он был роста выше среднего, но худощав, широк в плечах и крепок в груди. Ему было не меньше пятидесяти, но, несмотря на свой возраст и конституцию, а также на суматоху, представшую его глазам, он держался с достоинством.

Я заметил, что Элиас встал со своего места и медленно двинулся к двери кабинета, намереваясь ее закрыть. Нужно было сделать так, чтобы Ингрэм этого не заметил. Я шагнул вперед, агрессивно выставив указательный палец, и едва не нанес ему унизительный тычок в грудь.

— Меня зовут Уивер, — сказал я. — Несколько человек приобрели полисы страхования моей жизни. Я требую назвать мне их имена и род занятий, иначе вы за это ответите.

— Льюис, — крикнул Ингрэм одному из клерков, — сбегайте за констеблем!

Молодой человек, жавшийся у лестницы, был слишком напуган, чтобы подойти ближе; вскочив, он протиснулся мимо меня с таким видом, словно я мог его укусить, и скрылся.

Меня это не беспокоило. Констебль появится не раньше чем через четверть часа, а я не планировал оставаться так надолго.

— Все констебли мира вам не помогут, — сказал я. — Я высказал свое требование и получу ответ так или иначе.

— Вы получили ответ, — сказал Ингрэм. — Примите мои извинения, но мы не можем дать вам сведения, которые вы просите. А теперь прошу вас удалиться, пока ваша репутация не пострадала.

— Моя репутация надежно защищена, — ответил я, — а если я использую ее против вас и вашей компании, вы об этом пожалеете.

— Я еще больше пожалею, — сказал он, — если предам доверие тех, кому я служу, разгласив сведения, которые не имею права разглашать.

Мы продолжали в подобном духе еще несколько минут, пока я не заметил, что дверь в кабинет Ингрэма снова открыта. Это был сигнал, о котором мы с Элиасом договорились. Он означал, что мне пора уходить, и я ушел, грозя, что их произвол не останется безнаказанным.

Отправился я в ту же самую таверну, где мы с Элиасом до этого встретились. Заказал пива и стал ждать его возвращения. Он пришел даже раньше, чем я ожидал.

— Я удалился под предлогом кутерьмы, которую ты там устроил, — сказал он. — Но мне кажется, Ингрэм или кто-нибудь из клерков поймут, что мое посещение связано с твоим, и разгадают нашу хитрость.

— Ну и пусть, — сказал я. — Тем лучше. Сделать они все равно ничего не смогут. Не в их интересах, если узнают, что их книги так легкодоступны. Так ты достал список имен?

— Достал, — сказал он. — Не понимаю, что это означает, но вряд ли что-то хорошее.

Он вынул из кармана клочок бумаги, на котором были написаны три совершенно незнакомых мне имени:

Жан-Давид Морель

Пьер Симон

Жак Лафон

— Обратил внимание? У них есть что-то общее.

— Они все французские.

— Вот именно, — согласился он.

— Насколько знаю, французы хотят укрепиться в Индии. Возможно, для этого они предпринимают какие-то действия против Ост-Индской компании. Это понятно. Но совершенно непонятно, с чего они взяли, что их успех зависит от меня. Причем до такой степени, что решили застраховать мою жизнь.

— Это одно объяснение. Есть другое, более вероятное, как ни прискорбно.

— Они уверены, что скоро я погибну, вот и решили заработать на этом денег, — сказал я.

Элиас мрачно кивнул:

— У тебя было достаточно врагов и раньше, но думаю, Уивер, твое положение намного серьезнее, чем мы могли предполагать.

Глава пятнадцатая

Пока я притворялся перед Эллершо, скрывал факты от Кобба, вовлекал в заговор Кармайкла и оттачивал планы с Элиасом, мне и в голову не приходило, что французские мошенники могут быть настолько уверены в моей неминуемой кончине, что сделали на нее ставку. Мягко говоря, я был обескуражен. Но, как я недавно узнал в кофейне Найтли, даже самые надежные ставки не могут быть на сто процентов надежными, и я был уверен, что эти чужеземные пижоны не получат желаемого.

Мне хотелось бы провести больше времени с Элиасом. Хотя почти всё, что можно было разгадать, мы разгадали в первые пять минут беседы, есть такие открытия, которые требуют времени, нужно их выдержать, как бутылку хорошего вина, прежде чем употребить. К сожалению, роскошь медленной ферментации была мне недоступна, так как у меня было назначено свидание, и, несмотря на предчувствие, я не собирался на него опаздывать.

Я думал об этом весь день, и как только мне удалось, не привлекая внимания, покинуть Крейвен-Хаус, я направился в приход Сент-Джайлс-ин-зе-Филд. Мой читатель, конечно, знает, что это не самый благополучный район столицы. Мне приходилось много раз бывать в еще менее благополучных местах, но здесь путешественника поджидали особые трудности, ибо кривые улочки и переулки образовывали лабиринт, способный заморочить кого угодно. Тем не менее мне удалось не потеряться, а пара монет, подаренных словоохотливой проститутке, помогла найти таверну «Утка и повозка».

Для такого местоположения таверна была не лишена архитектурного изящества. Войдя, я не привлек особого внимания — разве что игроков, проституток и попрошаек, ожидавших свежих простофиль с тугими кошельками. Но я давно научился вести себя в подобных заведениях и знал, как напустить на себя грозный вид. Несчастные, промышлявшие в этих водах в поисках легкой добычи, чуяли акулу и, соответственно, держались на расстоянии.

Мне не потребовалось много времени, чтобы понять: таверна «Утка и повозка» относится к так называемым ныряльням. Рядом с кухней был выставлен огромный чан, вокруг которого толпились люди, заплатившие по три пенни за возможность «нырнуть» два или три раза в зависимости от правил заведения. В руке каждый из них держал острый нож, который использовался в качестве орудия в этой гастрономической лотерее. Те, кому повезло, накалывали на лезвие кусок мяса. Тем, кому не повезло, доставалась всего лишь морковь или репа.

Я занял стол в темном уголке, подальше от радостных и горестных возгласов, надвинул шляпу на глаза, чтобы скрыть лицо, и стал потягивать водянистый эль. Я выпил еще две кружки, дожидаясь, когда появится мисс Глейд. Признаюсь, я не сразу ее узнал. И дело тут было не в плохом освещении и не в моих притупившихся чувствах. Я не сразу ее узнал из-за одежды. По всей видимости, эта таинственная девушка могла выдавать себя не только за служанку и деловую женщину. Она выглядела как состарившаяся грязная проститутка, настолько отвратительная, что никто не захотел бы и смотреть на нее. Я подумал, что лучшей маскировки трудно придумать. Сотни этих несчастных, одряхлевших до полной профнепригодности, наводняли улицы в надежде подцепить мужчину, которому выпивка или отчаяние застили глаза до такой степени, чтобы соблазниться порченым товаром. И вот мисс Глейд предстала в оборванной одежде и с всклокоченными волосами. Загримировавшись под старуху, она закрасила несколько зубов черной краской, а остальные коричневой, что создавало отталкивающее впечатление. Но больше всего меня поразило то, как она себя держала. Я никогда раньше не замечал, что у старых проституток особая походка, а теперь увидел. Только ее темные глаза, живые, яркие и полные жадного любопытства, выдавали ее истинную натуру.

Играя свою роль, она попросила меня заказать ей джина. Некоторые посетители, конечно, посмеялись над моим выбором, но в остальном все выглядело вполне естественно. Я потерял власть над собой, а женщине повезло, что она меня нашла.

— Ну хорошо, — сказал я, чувствуя неописуемую неловкость. — Не скрою, ваш маскарад меня поразил, но это не имеет значения, так как нам нужно многое обсудить.

— Тем не менее это будет нелегко, так как мы оба не доверяем друг другу. — На ее лице из-под слоев краски, как палимпсест, проступила улыбка, ее настоящая улыбка.

— Как ни печально, но это правда, мадам. Быть может, расскажете мне о том, что вы делаете в Крейвен-Хаусе. А заодно уж и о том, как недавнее выступление ткачей расстроило ваши планы.

Что-то изменилось в ее взгляде, и я понял, что попал в точку.

— Мои планы?

— Вы сказали, увидев меня: «Так вот вы где» — или что-то в этом роде и удивились, что беспорядки у входа мне не помешали. Очевидно, вы ждали кого-то другого и поэтому говорили своим обычным голосом, а не тем, что используете в Крейвен-Хаусе. Предполагаю, если бы не это происшествие, я бы так и думал, что вы просто девушка, которая прислуживает господам в Ост-Индской компании.

— Вы слишком много предполагаете, — сказала она.

— Это правда. Но предположений было бы меньше, если бы вы посвятили меня в некоторые детали.

— А почему бы вам не посвятить меня в некоторые детали ваших дел.

Я засмеялся:

— Так мы с вами ничего не добьемся. Раз уж вы пригласили меня сюда, то, должно быть, решили, что говорить.

Она задумчиво поджала губы.

— Вы, безусловно, правы. Топтаться на одном месте толку нет. Если ни один из нас не решится заговорить, мы ничего не добьемся. По правде, мне бы очень хотелось, чтобы мы с вами оказались на одной стороне.

— А почему? — спросил я.

И я снова увидел ее настоящую улыбку.

— Дамам нельзя задавать подобных вопросов, — сказала она. — Но думаю, вы знаете ответ.

Я надеялся, что знаю. Тем не менее я не мог позволить себе доверять этой женщине. Безусловно, она обладала обаянием, красотой и чувством юмора — сочетание, перед которым я не мог устоять. А в ней эти удивительные качества смешивались таким образом, что воздействовали на меня чуть ли не магически. Все, что я в ней видел, говорило: в искусстве притворства ей нет равных, и я должен был заключить, что ее расположение ко мне столь же фальшиво, как и ее маски.

— Сударь, — сказала она, — позвольте задать вам один-единственный вопрос. Какую цель вы преследуете в Крейвен-Хаусе — навредить или помочь компании?

— Ни то ни другое, — сказал я не задумываясь. Я не был готов к этому вопросу, но понимал, что только один ответ может быть безопасным; нейтральную позицию легче поменять. — Я равнодушен к судьбе компании и не позволю, чтобы ее благополучие или неблагополучие диктовало мои поступки.

Ответ ее, видимо, удовлетворил.

— Рада слышать, ибо это означает, что нам нет нужды быть противниками. Теперь о моих делах. Вам известно, сэр, что, в отличие от других торговых компаний, у Ост-Индской нет монополии на ее деятельность? Любая компания, обладающая капиталом и средствами, может торговать с Индией.

Я засмеялся:

— Да, я слышал о таком. По-моему, это постоянная тема разговоров в Крейвен-Хаусе.

— Ничего удивительного. Ост-Индская компания всегда настороже — как бы кто не позарился на то, что она считает своим. Соответственно, она часто защищается от потенциальных конкурентов. Но порой готова и на большее — на неблаговидные поступки или даже откровенную кражу, чтобы уничтожить какое-нибудь крошечное предприятие, пожелавшее черпнуть наперстком неисчислимых богатств Востока.

— И вы представляете такое предприятие?

— Да, — сказала она. — Я служу одному джентльмену, занимающемуся торговлей, его идеи и контакты украли агенты Ост-Индской компании. Я в Крейвен-Хаусе для того, чтобы найти доказательства этого преступления и восстановить справедливость. Так же как вы, я не желаю ни причинить компании вред, ни помочь ей. Я лишь хочу исправить несправедливость.

— Сомневаюсь, чтобы в Ост-Индской компании были того же мнения, но мне это безразлично. Судьба компании меня не заботит. И если, как вы говорите, с вашим патроном обошлись несправедливо, я могу только приветствовать ваши усилия.

— Благодарю вас, сэр. Может быть, теперь настала ваша очередь рассказать что-нибудь.

— Конечно. — Я долго размышлял, после того как мисс Глейд предложила встретиться, и придумал правдоподобную историю, которая вполне отвечала моим целям. — Меня нанял один джентльмен, у которого больше достоинств, чем средств. По правде, он незаконнорожденный сын мистера Эллершо. Тот произвел его на свет около двадцати лет назад и оставил, как и его мать, без всякой помощи, на которую только и могут рассчитывать такие дети. Он безжалостно отверг призыв матери о помощи. Меня наняли отыскать какие-нибудь доказательства отцовства мистера Эллершо, с тем чтобы сын мог возбудить иск против своего нерадивого родителя.

— Мне кажется, я читала о подобном, — сказала мисс Глейд.

— Правда? — Я не мог скрыть удивления.

— Да. В одном из этих прелестных романов мисс Элайзы Хейвуд.

Я нервно засмеялся. Мужчина за соседним столиком взглянул с любопытством, не подавился ли я.

— Вы очень остроумны, мадам, но, знаете ли, писатели утверждают, будто описывают реальные истории. Поэтому нет ничего удивительного, что реальная история походит на вымышленную.

— Вероятно, вы более умны, чем убедительны, — рассмеялась она и развела руками.

— Если уж мы так подозрительны, — сказал я, — позвольте спросить у вас кое-что. Как молодая девушка так овладела искусством преображения? Вы не только гримируетесь и переодеваетесь, вы меняете голос и даже походку.

— Правда. — Она опустила глаза. — Я рассказала вам не все, мистер Уивер. Но поскольку мы зависим от доверия друг друга и, судя по всему, вы не хотите причинить мне вред, я отважусь на большую откровенность. Мой отец был евреем-ремесленником, который…

— Вы еврейка? — чуть не закричал я. Вместо крика вышел приглушенный шепот.

Ее глаза весело сверкнули.

— Вас это так удивляет?

— Да, — глупо ответил я.

— Ну конечно. Наши женщины должны сидеть дома, готовить еду, зажигать свечи и жертвовать своей жизнью, чтобы наши отцы, братья, мужья и сыновья были окружены заботой. По улицам могут ходить только англичанки.

— Я так не думаю.

— Вы уверены?

На самом деле я не был в этом уверен, так что почел за лучшее счесть вопрос риторическим.

— Нас не так уж много на этом острове. Вот я и не ожидал, что прекрасная незнакомка принадлежит к нашему числу.

— Тем не менее, — сказала она, — это так. Позвольте мне продолжить рассказ.

— Конечно.

— Как я сказала, мой отец был ремесленником, а именно искусным камнерезом. Молодым он уехал из города Вильнюса в поисках лучшей жизни. Судьба часто приводила подобных людей в это королевство, так как здесь, безусловно, лучшее место в Европе для евреев. Тут он и встретил мою мать, тоже эмигрантку, бежавшую от нищеты из местечка под названием Казимеж.

— Так вы тедеско? — спросил я.

— Вы предпочитаете так нас называть, — не без горечи сказала она. — Вы нас не любите.

— Уверяю вас, я лишен предрассудков.

— И сколько таких, как я, среди ваших друзей?

Этот вопрос был мне неприятен, и я попросил ее продолжать рассказ.

— Отчасти из-за нетерпимости англичан, отчасти из-за нетерпимости своих же братьев-иудеев заниматься прежним делом тут оказалось нелегко. Но после многих лет упорных трудов он стал зарабатывать достаточно денег, чтобы жить без нужды. Увы, когда мне было семнадцать лет, он погиб в результате несчастного случая. Мне сказали, что такое нередко в его профессии. У матери не было средств к существованию, и никаких родственников в этой стране у нас не было. Мы целиком зависели от милости синагоги, но, в отличие от вашей, она была настолько мала, что не могла обеспечить нас хлебом и кровом над головой. Моя мать, никогда не отличавшаяся сильным характером, не вынесла позора и скончалась через полгода после смерти отца. Я осталась одна на белом свете.

— Сочувствую.

— Вам не понять моего горя. Все, что я знала, исчезло. Меня ждала нищета и болезнь. Тем не менее я тщательно изучила бумаги отца и обнаружила, что некий довольно знатный человек должен ему три фунта. И я пошла через весь город пешком, подвергаясь всевозможным оскорблениям. Я решилась на все это в надежде получить долг, сознавая глупость всего предприятия, ибо, как мне было известно, подобные люди никогда не платят, если это возможно. Я предвидела грубый отказ, но столкнулась кое с чем другим. Несмотря на мои лохмотья и взъерошенные волосы, джентльмен принял меня и лично вручил серебро, выразив извинения и соболезнования. Скажу больше, узнав о моих горестях, он заплатил двойную цену. И предложил мне большее, мистер Уивер. Он предложил мне стать его компаньонкой.

Я изо всех сил пытался не выдать своих чувств.

— Вы не должны стыдиться того, на что вам пришлось пойти, дабы выжить.

— Я ничего не говорила о стыде, — сказала она, смело глядя мне в глаза. — У меня было шесть фунтов. Этих денег хватило бы, чтобы не умереть с голоду, на несколько месяцев. Но тем не менее я приняла его предложение. Я подумала, почему бы не иметь чистую одежду, крышу над головой и еду. Нечто большее, чем просто выжить. С вашей историей, сэр, я немного знакома — о ней писали в газетах. В юности, когда у вас не было ни пенни за душой, вы попали на ринг. Таким образом, вы зарабатывали своим телом. Я делала то же самое, но женщин при этом обзывают отвратительными словами. Более того, когда мужчина берет на себя заботу о женщине, удовлетворяет ее нужды, покупает одежду и пищу, дает кров, а она в ответ берет обязательства не отвечать на внимание других мужчин, в некоторых странах такие отношения называются браком. Здесь это называется проституцией.

— Мадам, я совершенно вас не осуждаю.

— Словами нет, но я вижу по вашим глазам.

Мне было нечего сказать, ибо она правильно меня поняла. Я достаточно долго скитался и знал: нельзя осуждать женщину за то, что она использовала имеющиеся у нее преимущества, дабы спастись от смерти и жизни, которая немногим лучше смерти. Ведь лишь из-за того, что мужчины стремятся повелевать женщинами, мы так поспешно оскорбляем их, когда они распоряжаются своим телом по собственному усмотрению. И все же я был разочарован. Мне хотелось, чтобы она была чиста и невинна, пусть я и понимал, что желать этого глупо. В конечном счете именно это ее стремление к свободе, ум, непринужденность, самообладание и влекли меня к Селии Глейд.

— Как и вы, я продукт того общества, в котором живу, — сказал я. — С ранней юности меня учили судить определенным образом о женщинах, которые принимали решения, подобные вашим. И теперь, став более зрелым человеком, я хочу отказаться от подобных представлений, но внутренний голос мне противоречит.

— Вы правы, — сказала она. — Я принимала решение и знала, что это лучшее решение на тот момент, но я тоже слышу внутренний голос, который мне противоречит. И не осуждайте меня, как я не осуждаю вас. Теперь вернемся к моему рассказу. Пока я была его фавориткой, я жила на широкую ногу, и ему доставляла большое удовольствие моя природная склонность к перевоплощению. Сначала он просил изображать его знакомых, потом начал покупать костюмы и заставлять меня играть разные роли — цыганку-попрошайку, арабскую куртизанку, деревенскую простушку и даже старуху. Я научилась актерскому мастерству, которое вы заметили, чтобы доставлять удовольствие этому джентльмену. Потом, как часто бывает в подобных обстоятельствах, он встретил другую, которая была моложе и интереснее меня, и она ему понравилась больше.

— Только самый большой глупец в мире мог предпочесть вам другую.

Я заметил по ее глазам, что ей приятно это слышать, но она никак не прокомментировала мой комплимент.

— Я перестала быть фавориткой этого джентльмена, имя которого называть не буду, но у него, в отличие от мистера Эллершо, каким вы его описываете, было чувство долга, и он продолжал обеспечивать меня. А потом года через два после моей отставки связался со мной и сказал, что хочет поставить мой талант себе на службу. Так как он был добр ко мне, я не могла ему отказать. Вдобавок это означало бы пожертвовать своим благополучием в будущем. Так я и попала в Крейвен-Хаус в качестве его глаз и ушей: Мне было поручено узнать все, что возможно, о противозаконных действиях компании, с тем чтобы торговать с Востоком могли все, кто этого хочет. В тот вечер, когда я вас встретила, я приняла вас за слугу моего патрона, который пришел забрать кое-какие бумаги, которые я для него скопировала, и нечаянно выдала себя.

Я хотел уже сказать, что не я один мастер плести небылицы, подходящие для романа, но понял, что это было бы жестоко. И просто сочувственно кивнул. А потом, когда ее глаза наполнились слезами, потянулся, чтобы погладить ее по руке, и перевернул бокал с ее джином. Она так и не притронулась к нему. А поскольку мы сидели далеко от камина, джин наверняка стал очень холодным, как это обычно случается с подобными напитками. Я мог представить, что она почувствовала, когда жидкость вылилась ей на колени.

— Бог мой, какой холодный! — вскрикнула она своим настоящим голосом, а не голосом старой проститутки, вскочив и принявшись вытирать пролившийся напиток.

К счастью, она не слишком промокла, и хотя посетителей позабавило происшествие, никто вроде бы не заметил, что она вскрикнула как молодая женщина, а не как старая, загнанная кляча.

— Простите, — сказал я.

И, бросившись к стойке, убедил трактирщика одолжить мне относительно сухое полотенце. После этого мисс Глейд с моей помощью села на место.

— Простите мою неловкость, — сказал я, вернув полотенце. — Видимо, я потерял голову от вашей красоты и забыл все на свете.

— Ваши слова были бы неотразимы, будь я по-другому одета, — сказала она с кривой усмешкой, но я знал, что прощен; происшествие даже помогло разрядить обстановку.

Мне нужно было многое обдумать, и я не знал, что сказать мистеру Коббу, а что утаить. Я был убежден, что история мисс Глейд выдумана, по крайней мере в той части, где речь шла о пострадавшем купце; слишком уж ее рассказ напоминал мой собственный — поиск справедливости недорогой ценой. Никто не стал бы ее осуждать — кроме сотрудника компании, конечно. И что бы она обо мне ни думала, я не относился к их числу, и она это знала.

А мисс Глейд? Если она не та, за кого себя выдает, кто же она на самом деле? У меня были некоторые предположения, ибо я не поверил, что она устраивала маскарад для своего любовника. Она не выступала в театре. Если бы это было так, она бы сказала. Так кто же мог обладать такими актерскими способностями?

Именно эти мысли кружились у меня в голове, когда я расплескал джин. В помещении было холодно, и я знал, что напиток превратился почти в лед. Я знал, что она вскрикнет и закричит своим голосом, а не притворным. Она произнесла всего четыре слова, всего несколько слогов, но мне было этого достаточно, чтобы распознать акцент. Звук «о» слишком долгий, «х» слишком короткий, еле слышный. Ее произношение не походило на свойственное уроженцам Британских островов, но оно также не походило и на акцент евреев тедеско. Я знал это произношение. Мне было достаточно нескольких слов.

Мисс Глейд была француженкой — и скрывала это. А зачем ей это скрывать, если она не шпионка французской короны, в услужении у тех, кто, как я предполагал, сделал ставку на мою жизнь?

Глава шестнадцатая

Почему французов так заботила моя деятельность в Ост-Индской компании? Я не знал, как ответить на этот вопрос, и поэтому предпочел покинуть даму при первой же возможности, чтобы спокойно обдумать новый поворот дела. Однако я заставил себя не торопиться уходить, а то, не дай бог, она еще заподозрит, что проговорилась.

Я проводил ее, а точнее сказать, она проводила меня, поскольку знала район Сент-Джайлс намного лучше, чем я, до Хай-Холборн, где я собирался нанять для нее экипаж. Пока мы шли, она стала избавляться от маскировки, например парик сложила в небольшой мешок, рваные перчатки сменила на свежие, куском ткани стерла всю краску с лица. Ее одежда по-прежнему никак не соответствовала ее красоте, а рот все так же казался щербатым, но, когда мы вышли на оживленную улицу, она уже не походила на старуху, а выглядела как красивая, но бедно одетая женщина.

— Ну, какой я вам больше нравлюсь? — спросила она.

— Позвольте мне сперва подумать, и я пришлю вам ответ в ближайшее время.

Я встретился взглядом с кучером, и он махнул нам рукой: садитесь, мол.

— Я не стану обращать внимание на ваши поддразнивания и с благодарностью приму помощь с экипажем. Но как же вы? — спросила она.

— Сначала я должен убедиться, что вы в безопасности, а потом уж позабочусь о себе.

— Мы можем поехать вместе, — игриво предложила она.

— Не уверен, что нам по пути.

Она придвинулась совсем близко ко мне.

— Уверена, мы можем устроить так, чтобы нам было по пути.

Никогда еще мне не было так трудно сдерживать свои чувства. Она смотрела на меня, чуть опустив лицо, темные глаза широко распахнуты, алые губы чуть приоткрыты, так что виден соблазнительный розовый язычок. Было бы так легко последовать за ней куда угодно и оказаться в ее объятиях. Можно было бы найти себе оправдание — что при помощи близости можно выведать ее планы. Но я знал, что все это обман. Знал, что, если поддамся ее чарам и своим желаниям, с этой минуты потеряю способность доверять своему чутью. Если бы речь шла только о моей жизни и моей безопасности, я бы с радостью бросил игральную кость и рискнул. Но жизнь моего близкого друга, доброго пожилого джентльмена и больного дяди зависела от того, как скоро я добьюсь успеха, и я не мог позволить себе бездумно взойти на, возможно, самый приятный из эшафотов, зная, что жизни стольких людей зависят от моего успеха.

— Боюсь, у меня назначено неотложное свидание, — сказал я.

— Мы можем назначить неотложное свидание в какой-нибудь другой вечер, — предложила она.

— Возможно, — с трудом вымолвил я, так как во рту у меня пересохло. — Доброй ночи, мадам.

— Подождите. — Она смело взяла меня за руку, и возбуждение охватило мое тело, словно огнем. Вероятно, она тоже это почувствовала, так как тотчас отпустила руку. — Надеюсь, — сказала она, явно подбирая слова не без труда, — одним словом… я порой… озорничаю, но надеюсь, вы относитесь ко мне с уважением. Это так?

— Конечно, мадам, — сказал я.

— Но вы так официальны. Неужели вы не можете держаться со мной более естественно?

— Мне бы этого очень хотелось, — сказал я, — но сейчас еще не время. Доброй ночи, — повторил я и поспешил удалиться.

Я сказал ей правду. Мне хотелось бы держаться с ней более естественно, но время еще не наступило. В этом не было никакой лжи. Я просто умолчал о том, что потеря осторожности с ней может закончиться для меня потерей свободы, а может быть, даже и жизни.

Я почти не спал всю ночь, пытаясь разгадать загадку, но делу это не помогло, и был необыкновенно рад видеть Элиаса в то утро. Достаточно удручающим было узнать, что французы желают моей смерти, а то, что мисс Глейд, к которой я испытывал немалую приязнь, могла принадлежать к их числу, обескураживало и вселяло мрачные мысли.

В то утро мне нужно было обсудить одно дело кое с кем из клерков Крейвен-Хауса, и после встречи я, к своей радости, увидел в вестибюле Элиаса. Он о чем-то оживленно беседовал с женщиной. Я удивился, но потом вспомнил, что он, должно быть, приходил в связи с болезнью Эллершо. Я поспешил к нему навстречу, но замер на месте, увидев, что разговаривает он не с кем-нибудь, а с мисс Глейд.

Я не слышал, о чем они говорили, но я хорошо знал эту позу. Он стоял, распрямив плечи, широко и ослепительно улыбаясь, прижав одну руку к груди, старательно изображая из себя джентльмена. Элиас преследовал добычу с уверенностью и настойчивостью истинного хищника.

Судя по всему, он сказал что-то забавное, ибо мисс Глейд зажала рот рукой, чтобы не засмеяться, — смех был неуместен в стенах Крейвен-Хауса. Я испугался, что он попробует ее очаровать, а еще больше испугался, что она им очаруется. Я сказал себе, что Элиас не способен противостоять столь сильным женским чарам, но и сам не поверил в подобное объяснение.

Соответственно, я бросился вперед, намереваясь прервать эту возмутительную сцену. Интересно, насколько мисс Глейд хорошо осведомлена? Знает ли она о нашей дружбе с Элиасом? Знает ли она, что его судьба так тесно связана с моей? Единственное, в чем я был уверен: я не хотел, чтобы она узнала что-то еще.

— Доброе утро, Сели, — сказал я, не обращая внимания на Элиаса. — Думаешь, стоит сообщать на всю компанию, что тебе понадобились услуги хирурга?

Позднее я подумал, что, вероятно, можно было избрать менее мстительный способ прервать их беседу, не намекая на то, что я узнал из ее, скорее всего, выдуманной истории. Но тогда было достаточно того, что мои слова возымели желаемый результат. Мисс Глейд залилась краской и поспешила уйти.

Элиас прищурился и сжал губы — явный признак раздражения.

— Знаешь, Уивер, это не слишком вежливо с твоей стороны.

Учитывая, что мне надо было многое ему сказать, а сделать это в данном месте не представлялось возможным, я без колебаний пошел на нарушение правил и покинул территорию, направившись в соседнюю таверну. Всю дорогу Элиас жаловался на то, что я прервал его беседу с мисс Глейд.

— Эта девушка — восхитительный самородок, Уивер. Я не скоро прощу тебе это оскорбление, так и знай.

— Поговорим об этом позже, — сказал я сердито.

— А я хочу поговорить об этом прямо сейчас, — упрямо сказал он. — Я слишком зол, чтобы говорить о чем-то еще.

Я пригнулся, чтобы не удариться головой о вывеску, которые в столице имели неприятную привычку размещаться слишком низко. Элиас был слишком раздражен, чтобы заметить ее. Я же был так сердит, что чуть не позволил ему удариться, но в конце концов схватил его за плечо и заставил пригнуться. Он не потерял равновесия и не сбился с шага.

— Надо же, — сказал он. — Это ты вовремя сделал. Но все равно не извиняет нанесенного оскорбления, Уивер. Оскорбления, я говорю. Я закажу себе что-нибудь подороже и заставлю тебя заплатить.

Мы взяли по пиву, а Элиас заказал себе хлеба и холодного мяса. Затем подкрепил свои силы щепоткой нюхательного табака, после чего снова принялся за прежнее.

— В будущем, Уивер, если увидишь меня с хорошенькой девушкой, прошу тебя…

— Твое будущее, а также мое и моих друзей зависит от того, что происходит в Крейвен-Хаусе, — сказал я довольно резко. — Что касается тебя, приказы отдаю я. Ты делаешь то, что я велю и когда я велю. И не жалуйся на это. Я не позволю, чтобы твои ненасытные аппетиты погубили нас, не говоря уж о моем дяде и мистере Франко. Ты же неспособен чувствовать опасность под самым своим носом! Тебе кажется, что твоя слабость к прекрасному полу всего лишь забавна, но в нашем случае это чревато гибелью.

Он смотрел в свой стакан, пытаясь справиться с чувствами.

— Да, — наконец сказал он. — Ты прав. Крейвен-Хаус — неподходящее место для поиска удовольствий. И ты прав, что я теряю голову, когда речь идет о женщинах, в особенности хорошеньких.

— Хорошо. — Я похлопал его по плечу, давая понять, что конфликт улажен. — Прости, что погорячился. У меня в последнее время много неприятностей.

— Нет нужды извиняться. Мне время от времени требуется хорошая взбучка. Пусть лучше ее зададут друзья, чем враги.

— Я припомню тебе эти слова, — сказал я с улыбкой, довольный, что конфликт исчерпан. — Расскажи мне о своих более пристойных приключениях.

Не знаю, стоило ему это усилий или сказывалась его непостоянная натура, но его обида была забыта и он тотчас оживился:

— Твой друг мистер Эллершо серьезно болен.

Известие было невеселое, но сообщил он его с улыбкой.

— Французская болезнь?

— Нет, — покачал он головой, — не французская, а самая что ни на есть английская. Сумасшествие.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, Уивер, он считает, что у него запущенный и прогрессирующий сифилис, хотя иногда называет его гонореей, не понимая разницы. Но у него нет ни одного симптома. Я не нашел никаких следов язв, пустул, сыпи или воспаления. Более того, я не нашел никаких следов, что они там когда-нибудь были.

— Ты уверен?

Он жадно отпил из своей кружки.

— Уивер, я провел битый час, ощупывая половой член сумасшедшего толстого старика. Не надо спрашивать, уверен ли я. Я должен выбросить это утро из головы, и как можно скорее.

— Ну и что же ты ему сказал?

— Ты знаешь, что мы даем клятву лечить пациентов, делая все от нас зависящее.

— Ну да. Так что ты ему сказал?

— Поскольку я не давал никаких клятв не делать вид, что лечу здорового человека, считающего себя больным, особенно учитывая, что это его может успокоить, я ему сообщил, что знаю кое-какие снадобья, привезенные недавно с Барбадоса, и что уверен, мол, после их приема симптомы исчезнут. Я сделал ему небольшое кровопускание, очистил желудок и оставил довольно сильное мочегонное. Когда мы здесь закончим, я напишу своему аптекарю и попрошу прислать микстуру, которая должна этого твоего мистера Эллершо успокоить. И поскольку, видимо, он верит в мое лечение, лекарство может привести его нервы в порядок. — Он показал блестящую гинею. — Он оказался довольно щедрым.

— Еще бы. Ты и дальше будешь его лечить?

— Буду делать все от меня зависящее, но он может заволноваться, когда я откажусь дать ему ртуть. А мне не хотелось бы этого делать, ведь его состояние вовсе не требует таких сильнодействующих средств.

— Делай все, что бы он ни просил. Ты должен оставаться его лекарем как можно дольше.

— Ртуть очень действенна против сифилиса, но у нее есть вредные побочные эффекты. Неэтично давать человеку лекарство, в котором он не нуждается, но которое может вызвать у него болезнь.

— А этично позволить себе провести остаток своих дней в долговой тюрьме ради защиты здоровья алчного безумца?

— Ты задал трудный вопрос, — сказал он. — Я сделаю выбор, когда придет время.

Я кивнул.

— Мудрое решение. Но посоветуйся со мной, прежде чем что-либо предпринимать.

— Конечно. А теперь, если позволишь, давай еще раз поговорим об этой девушке. Ты не подумал, что если бы я закрутил с ней любовь, я мог бы бывать там чаще, и нас было бы уже двое, а это лучше, чем один…

— Она французская шпионка, — сказал я, с резкостью пистолетного выстрела оборвав его рассуждение.

И тотчас пожалел о сказанном. Мои знания и воля Элиаса еще могли как-то усмирить его инстинкты хищника, а вот противостоять талантам этой дамы он едва ли сумеет. Я опасался, что, если она проявит настойчивость, все, что он о ней знает, будет написано у него на лице, как чернилами.

Тем не менее я начал, и мне не оставалось ничего иного, как продолжить.

— Элиас, тут какой-то французский заговор. Не знаю, самый ли это злодейский из заговоров против компании, но то, что это заговор, несомненно. Сначала мы узнаём, что какие-то французы инвестируют в мою смерть, словно в какой-нибудь биржевой фонд, а теперь я обнаруживаю, что французская шпионка собирает сведения о компании и обо мне.

Я рассказал ему о своем вчерашнем свидании с мисс Глейд и, хотя я тщательно опустил все подробности, имеющие отношение к чувствам, Элиас слишком давно был со мной знаком и слишком хорошо знал человеческую природу, чтобы не заподозрить неладное.

— Да ты, я вижу, неравнодушен к этой изменнице?

— Она была бы не против, — ответил я.

— Учитывая то, что она красива и очаровательна, тебе трудно сопротивляться.

— Я умею сохранять самообладание, — заверил я его, — и не собираюсь вступать в связь с женщиной, имеющей злой умысел. Не беспокойся на этот счет.

Минуту он разглядывал свои коротко остриженные ногти — явный признак, что собирается сказать что-то неловкое.

— Как я понимаю, ты смирился с тем, что никогда не добьешься успеха у вдовы твоего кузена.

Я удивленно покачал головой:

— Ты что, полагаешь, только мое чувство к Мириам удерживает меня от любви к шпионке-обманщице?

— Я знаю, ты давно влюблен в Мириам Мелбери, она разбила твое сердце вдребезги, но, когда ты задал этот вопрос, я понял, что, вероятно, моя теория не работает.

— Рад это слышать.

— Тем не менее ты вступил в тот возраст, когда мужчина должен найти себе жену.

— Элиас, если бы мне хотелось поговорить на эту тему, я бы навестил свою тетю Софию. Она лучший оратор и раздражает меня меньше, чем ты. Кроме того, она бы еще и накормила меня чем-нибудь вкусным. Более того, я могу упрекнуть тебя в том же самом. Ты тоже что-то не ищешь себе невесту.

— О, Уивер, я не создан для брака. А если бы и был создан для него, то мне была бы нужна женщина с большим приданым, чтобы разрешить мои финансовые затруднения. Ты же еврей, и вы должны жениться. Если хочешь знать мое мнение, жена тебе не помешала бы.

— Пожалуй, попрошу-ка я мистера Кобба отправить тебя в долговую тюрьму.

— Люди, которые говорят правду, должны выслушивать нелестные замечания.

— Это правда, и твоя доля — страдания. Предлагаю продолжить обсуждение темы французов.

Он вздохнул:

— Ну что ж, давай. Я никогда не слышал, чтобы французы посылали агентов собирать сведения против крупных компаний, но меня не удивляет, если это так. В конце концов, эти компании производят немыслимые богатства для страны, а Ост-Индская компания — инструмент разведки и экспансии. Может быть множество причин, по которым французы хотели бы проникнуть в Крейвен-Хаус.

Этим и исчерпывалась оценка положения Элиасом. Я же допил свой эль и подумал, что пора возвращаться, пока мое отсутствие не заметили. Едва ли мне грозили от этого серьезные неприятности, но в моих интересах было не привлекать к себе излишнего внимания.

По этой причине я вошел через главные ворота и направился к складам, но не успел сделать и несколько шагов, как услышал, что меня зовут.

— Мистер Уивер, остановитесь!

Я обернулся и увидел, что за мной бежит Кармайкл, придерживая на бегу свою соломенную шляпу.

— В чем дело?

— Мистер Эллершо приходил полчаса назад. Он был удручен, что никто не знает, где вас найти.

Я кивнул и отправился к главному зданию, прямо в кабинет Эллершо. Я постучал, и он пригласил меня войти. Войдя, я увидел мистера Форестера, который сидел напротив стола, а на столе были разложены образцы тканей. Я заметил, что ни тот ни другой не обрадовались моему появлению.

— Уивер, — Эллершо выплюнул несколько коричневых зернышек, которые жевал, — где вы были? Я плачу вам за работу или за безделье?

— Простите, что мы разминулись, — сказал я. — Я инспектировал склады, когда вы приходили.

— Если вы инспектировали склады, почему никто не знал, где вас найти?

— Потому что я не хотел, чтобы меня можно было найти. Инспекции имеют смысл, когда люди не знают, что их будут инспектировать.

Эллершо обдумал сказанное и медленно кивнул, продолжая жевать.

— Верно.

Форестер внимательно изучал кусок синей ткани, усердно стараясь не отводить от него глаз. Наверное, боялся, что не совладает с собой, если наши взгляды встретятся. Я подумал, что это полезная мелочь. Форестер считал, что не изощрен в притворстве.

— Что вы хотели? — спросил меня Эллершо.

— Мне сказали, вы меня искали, и я решил прийти сам, сэр, — сказал я.

— Сейчас у меня нет на вас времени, — ответил он. — Разве не видите, мы заняты делами, которые вас не касаются? Вы тоже так считаете, Форестер?

Тот по-прежнему не поднимал глаз.

— Конечно. Что может подобный человек добавить к нашему разговору.

— А я вам скажу, — выпалил Эллершо, — это слишком строгое суждение. Пусть Уивер не специалист, но у него острый ум. Вы можете что-нибудь сказать, Уивер?

— Я не знаю, о чем идет речь, — сказал я.

— Ничего для вас интересного, — пробормотал Форестер.

— Мы говорим вот об этих тканях. Видите ли, Уивер, такие ткани парламент, гореть ему в геенне огненной, разрешит нам продавать на внутреннем рынке после Рождества. Как вы видите, это чертовски мало. Теперь нам придется в Великобритании продавать в основном эту синюю ткань, — он потряс куском ситца, — и сдается мне, наша торговля станет лишь тенью нашего былого успеха.

Я промолчал.

— Вот видите, — сказал Форестер, — у него нет ни опыта в таких делах, ни интереса к ним. Не хотел его обидеть, но его мнение нам вряд ли пригодится.

— Что сейчас шьют из этой ткани? — спросил я.

— Платки, — сказал Эллершо. — Чулки, галстуки, другие аксессуары и, естественно, платья для женщин.

— Почему бы, — предложил я, — не заставить модников шить из этой материи костюмы.

Форестер громко засмеялся:

— Костюмы, говорите? Даже самые нелепые фаты не станут носить костюмы такого женского цвета. Смехотворно!

— Возможно, — сказал я, пожимая плечами. — Но мистер Эллершо заметил, что ключ к успеху — сделать так, чтобы склады диктовали моду, а не наоборот. Вы можете продать этой материи сколько угодно, так пускай компания формирует восприятие публики, а не пытается угодить уже сложившемуся восприятию. Насколько я понял, нужно лишь сделать так, чтобы модные джентльмены стали носить костюмы такого цвета, и тогда это уже не будет восприниматься нелепо. В самом деле, если повезет, уже в следующем сезоне никто даже не вспомнит, что костюмы такого цвета были непопулярны.

— Чепуха, — сказал Форестер.

— Вовсе нет, — отозвался Эллершо. — Он прав. В этом все дело. Начните рассылать записки вашим друзьям, интересующимся модой. Пошлите к ним портного.

— Сэр, это напрасная трата времени и сил, — ответил Форестер. — Никто не станет носить костюм такой глупой расцветки.

— Свет будет носить такие костюмы, — ответил тот. — Молодец, Уивер. До собрания совета акционеров остается меньше двух недель, но я, по всей видимости, спасу свою шею. А теперь отправляйтесь на рабочее место. Потом поговорим.

Я поклонился обоим джентльменам и удалился. По лицу Форестера было видно, что я лишь подлил масла в огонь, и его неприязнь ко мне только усилилась.

Тем же вечером мы с Кармайклом встретились за главным складом в назначенное время. Небо было необычно темным — затянуто тучами, сквозь которые было не видно луну. Временами шел снег. Территория хорошо освещалась, но темных углов было в изобилии, так что мы могли двигаться незаметно. Собаки к тому времени уже запомнили мой запах и не обращали на меня внимания. Мы хорошо знали время обходов и маршруты охранников, поэтому двигаться в холодной тьме незамеченными было нехитрым делом. Кармайкл привел меня в самый дальний северный конец территории Ост-Индской компании, где располагался так называемый Грин-Хаус. Здание было четырехэтажным, но узким и в плачевном состоянии. Я слышал, что его собираются снести в следующем году.

Дверь была, естественно, заперта, чтобы охранники не проникли внутрь и не поживились тем, что там хранилось. Но у меня как у надзирателя были ключи от всех складов, и мы, подождав, пока один из охранников, обходивший территорию неровной походкой, которая выдавала в нем любителя потихоньку пить пиво на службе, не удалится, пробрались внутрь.

Я заранее спрятал свечи и трут в надежном месте, и теперь в гулкой темноте обернулся к Кармайклу, его лицо подрагивало в неровном свете свечи.

— Где?

— Наверху, — сказал он. — На последнем этаже. Его не используют, ведь таскать ящики туда и обратно ужасно тяжело. Да и ступени прохудились, надо бы поосторожнее. И держитесь подальше от окон со своей свечой. Мало ли кто увидит. Кто водит дружбу с Аадилом, а кто нет, сказать трудно.

Совет был, бесспорно, хороший; я протянул ему свечу, вверяя в его руки свою безопасность. Ничего удивительного, если вдруг Кармайкл окажется не тем, за кого себя выдает, что верить ему нельзя и что он вовсе не собирается мне помогать. Я сталкивался с вероломством слишком часто, а компании, подобные этой, порождают предательство, как работные дома шлюх. Но выбор у меня был небольшой, и я пошел вперед, старясь не отставать от своего проводника.

На третьем этаже Кармайкл повернулся ко мне:

— Дальше-то и поосторожней бы.

Он поднял свечу повыше, и я увидел, о чем он говорит. Ступеньки перед нами были изношенные, осыпающиеся, и не представлялось возможным понять, какие из них выдержат вес человека, а какие нет. Впрочем, я решил, что они не могут быть такими хрупкими, какими кажутся: как бы иначе Аадил и его приспешники таскали на четвертый этаж тяжелые ящики? Тем не менее я постарался ступать за Кармайклом след в след.

Когда дошли до верхней площадки, он повел меня налево по пыльному коридору, пока мы не оказались перед дверью. Я попробовал ее открыть, но она оказалась запертой. Однако я предвидел это и достал из кармана связку отмычек, которые блеснули в свете свечи Кармайкла. Но он тоже подготовился. В тусклом свете свечи я увидел, как он ухмыльнулся и достал из кармана ключ.

— Не сомневаюсь, вы умеете справляться с этими отмычками, сэр, но с ключом все намного проще.

Я убрал отмычки и кивнул. Я держал свечу и наблюдал, как он вставляет ключ, поворачивает ручку и открывает дверь. Потом он сделал широкий жест, который, по-видимому, означал нечто большее, чем вежливость, и пригласил меня войти первым.

Я вошел, освещая свечой большую, если не сказать огромную, комнату, уставленную ящиками всевозможных размеров. Некоторые стояли штабелями чуть не до самого потолка, другие лежали тут и там, казалось в беспорядке. Все ящики были закрыты.

Я увидел железный прут и поставил свечу на пол. С ним я двинулся к ближайшему ящику.

— Подождите! — вскричал Кармайкл. — Нельзя его вскрывать. Они сразу догадаются, что мы здесь были.

— Они догадаются, что здесь кто-то был, это точно. Но они не будут знать, что это мы. Мы сюда пришли не просто взглянуть. Я должен знать, что они скрывают.

Он кивнул, соглашаясь, но без восторга, и я взломал ближайший ящик. Внутри лежали толстые рулоны ткани с ярким цветным узором. Я придвинул свечу ближе.

— Что там? — спросил Кармайкл.

Он взял ткань в руки, потер ее между пальцами, погладил, поднес к свече.

— Ничего особенного, — тихо сказал он. — Такая же ткань, как на других складах.

Мы вскрыли еще полдюжины ящиков наугад, и в них оказалась все та же индийская ткань. Кармайкл покачал головой.

— Ничего не могу понять, — сказал он. — Ради чего им таиться и разгружать эти товары тайно по ночам? Ткани как ткани.

Я стал размышлять, зачем члену совета директоров понадобилось тайно складировать товары, которые можно было с таким же успехом держать на любом другом складе.

— Может, это кража? — спросил я. — Может, они собираются продать эти товары, а прибыль положить себе в карман?

— Кража? — Кармайкл засмеялся. — Зачем? Через месяц никто эту материю не купит.

— Может, черный рынок? Может, они собираются продавать материю тайно?

Он снова покачал головой:

— Закон не запрещает продавать ситцы, он запрещает их носить. Они могут продавать ткани, если захотят, но кто их купит? После Рождества они их не смогут сбыть. В Англии ситцы из Индии ничего не будут стоить.

— И вы говорите, что это обычная ткань.

Он кивнул с серьезным видом:

— Обычный ситец.

Я решил, что не замечаю чего-то важного. Кармайкл тоже не скрывал удивления.

— Может, взглянуть на декларации, — предложил он. — Может, дело не в самих ящиках, а в том, откуда или куда направляются?

Предложение было дельное, и я собирался сказать это, но тут мы услышали, как на первом этаже открылась дверь и зазвучали приглушенные, но взволнованные голоса.

— Черт возьми, — выругался Кармайкл. — Наверное, они все-таки увидели свет в окне. Нужно выбираться отсюда.

— Как?

— Через окно. Вот это. С этой стороны на здании полно выступающих камней. Если повезет, можете забраться на крышу и притаиться.

— А вы?

— Мне нужно закрыть за вами окно. Обо мне не беспокойтесь, мистер Уивер. Я знаю эти склады как свои пять пальцев. Они меня не найдут, обещаю.

— Я не могу оставить тебя одного.

— У нас нет выбора. Нельзя, чтобы вас поймали. Пострадаем мы оба. Будьте уверены, они никогда не узнают, что я здесь был. У меня есть несколько минут, чтобы привести все в порядок, запереть дверь и спрятаться, чтобы они меня не нашли. Встретимся завтра, а сейчас вам надо удирать через это окно.

Мне не хотелось этого делать, но его план был здравым, причем Кармайкл предлагал его не из альтруистических побуждений, а потому что это было самым правильным. И он отвел меня к нужному окну. Оно было заткнуто каким-то тряпьем, но мне удалось открыть его и выглянуть наружу. Действительно, из стены выступало несколько здоровых камней. Человек, который боится высоты или не привык рисковать, наверное, испугался бы, но мне доводилось бывать и в худших переплетах, причем под дождем и под снегом.

— Я оставлю окно приоткрытым, чтобы вам было за что уцепиться, когда вернетесь, — сказал он. — Но я должен закрыть за собой дверь, так что, надеюсь, отмычки вас не подведут.

Я больше беспокоился не за отмычки, а за отмыкателя, но кое-какой опыт у меня все же был, поэтому я просто кивнул.

— Уверены, что хотите остаться?

— Так будет лучше всего. Вам пора.

Я вылез через окно и, встав на прочный, к счастью, выступ, нащупал в темноте выступающий камень и подтянулся, а потом нашел другой и вскоре на удивление легко оказался на крыше. Я прижался к крыше и лежал неподвижно, наблюдая за входной дверью. Я слышал какие-то звуки, но ничего не видел. А потом стали слышны лишь звуки ночного Лондона. Крики торговцев вдалеке, призывные или возмущенные возгласы проституток, стук копыт по булыжной мостовой. До меня также доносилось покашливание, кряхтение и ворчание охранников.

Я насквозь промок под моросящим дождем, но не двигался, пока не увидел, что несколько человек вышли из склада. С такой высоты я не мог расслышать их слов или разглядеть, кто это, но видел, что их четверо и один по габаритам был ну вылитый Аадил. Вероятно, один из них ушибся на лестнице, потому что другой помогал ему идти.

Я ждал еще несколько часов, пока не испугался, что рассвет выдаст мое укрытие. С гораздо большими трудностями и волнением я пустился в обратный путь вниз по стене и добрался до приоткрытого, как обещал Кармайкл, окна. Тут выяснилось, что мои отмычки не понадобились: дверь была хоть и закрыта, но не заперта. Было не ясно, допустил мой сообщник оплошность или решил мне помочь или недоглядели люди, которые приходили сюда с проверкой. В тот миг мне было все равно. А зря, как я позднее понял. Но тогда я об этом не думал.

Без свечи я осторожно спустился вниз по лестнице, гадая, присоединится ко мне Кармайкл или он успел улизнуть, но я его не заметил. Его нигде не было видно, и, дойдя до первого этажа, я выглянул в окно, дабы убедиться, что вокруг никого нет. Через полчаса, держась в тени и избегая охранников, я выбрался с территории компании. Дома я поспал всего час, потом было нужно вставать и встречать новый день, который принес ужасные известия.

Глава семнадцатая

После тяжелой и бесплодной ночи я был усталым и злым, поэтому не заметил мрачного настроения окружающих, когда появился на складах Ост-Индской компании. По крайней мере, не заметил его сразу. Только через несколько минут я увидел, что все охранники и рабочие мрачны и печальны.

— Что случилось? — спросил я одного из них.

— Несчастный случай, — сказал он. — Рано утром. Никто не знает, что он там делал. Никто его туда не посылал. Аадил думает, он вор. Но Кармайкл был на западном складе, где, как вы знаете, хранится чай. И произошел несчастный случай.

— Кармайкл пострадал? — с тревогой спросил я.

— Еще как, — ответил парень. — Насмерть. Ящики чая, который он хотел украсть, раздавили его, как крысу.

Чай.

Ловко придумано, ибо, чем бы ни занимались Форестер с Аадилом, это не имело никакого отношения к чаю. Никто не понимал, зачем Кармайкл ночью на складе двигал ящики с чаем, вот все и решили, что он повинен в самом распространенном преступлении — мелком воровстве, призванном как-то восполнить скудный доход.

Все знали о таких проступках и закрывали на них глаза, если человек не становился чересчур жадным. В самом деле, и охранникам, и складским рабочим платили слишком мало, так как предполагалось, что они восполнят свой доход разумной долей товаров со склада. Мол, если повысить жалованье, они не станут воровать меньше, поэтому не имеет смысла платить им столько, чтобы хватало на жизнь.

Долгое время я стоял неподвижно посреди снующих вокруг людей. Наконец, увидев проходящего мимо Аадила, я очнулся от оцепенения.

— Скажите мне, что произошло, — сказал я, схватив его за рукав.

Он взглянул на меня и засмеялся. Каким уродливым стало его и без того неприятное лицо, когда на нем появилось выражение жестокого веселья.

— Может, вы мне скажете. Это вы надзираете за охранниками.

— Право же, не будьте мелочным. Скажите.

Он пожал плечами.

— Не знаю, почему Кармайкл оказался здесь вчера ночью. Там, где не положено. Чай воровал. Может, торопился, боялся, что поймают. Думал, сойдет. А его раздавило. — Он снова пожал плечами. — Но лучше, чем если бы его повесили. Правда?

— Хочу взглянуть на тело.

Он посмотрел на меня насмешливо:

— Зачем на него смотреть?

— Потому что мне надо. Скажите, где оно.

— Его забрали, — сказал он. — Куда — не знаю. Может, коронер. Может, семья. Мне не сказали. Я не спрашивал.

Разговор дался мне с большим трудом. Я не сомневался, что это Аадил убил Кармайкла с согласия Форестера, прямого или косвенного. Но все это были лишь подозрения, догадки, которые я не мог ничем доказать, и поэтому они мало что значили. Меня волновало то, что Кармайкл действовал по моей просьбе и умер из-за этого, а я был бессилен восстановить его честное имя.

Чтобы не выдать своих чувств и чтобы никто не догадался, что мне кое-что известно, я ушел со двора и направился в Крейвен-Хаус.

Подозревал ли Аадил меня в соучастии? Он умолчал об этом, что было естественно. И все же Кармайкл решился посягнуть на святая святых — тайный склад — только после того, как я поступил на службу в компанию. Форестер знал, что я служил Эллершо, и не доверял Эллершо. Почему тогда они еще не взялись за меня? Но если они еще этого не сделали, не было никаких оснований полагать, что и не собираются.

Мне было необходимо как можно скорее выяснить, что же Форестер хранил на этом складе и, главное, почему он это делал, там ведь не оказалось ничего необычного. Не зная, как дать выход своему гневу, я не придумал ничего лучшего, чем поговорить с мистером Блэкберном.

Он был у себя в комнатушке и, сгорбленный, водил по странице пером. На мгновение поднял голову, встряхнул рукой в чернильных пятнах.

— А, Уивер. Полагаю, вы пришли узнать насчет замены выбывшего работника?

Я плотно закрыл за собой дверь.

— Нет, ничего подобного. Кармайкл был моим другом, и я не спешу никем его заменять.

Он посмотрел на меня озадаченно, такое выражение всегда появлялось у него на лице, когда он не был занят своими документами. Казалось, ему трудно представить что-то более нелепое и неупорядоченное, чем дружба или привязанность.

— Ну что ж, — наконец вымолвил он. — Несмотря ни на что, график надо соблюдать, гм? Территорию надо охранять. Было бы глупо позволить чувствам мешать нам делать то, что должно.

Было ясно как божий день: Блэкберн отчаянно хочет, чтобы я поскорее ушел, а он мог бы вернуться к своей банальной, но так захватывающей его работе. Но уходить я не собирался. По правде говоря, поскольку он чувствовал себя неловко, можно было надеяться, что он будет говорить не столь осмотрительно, как ему, возможно, хотелось бы.

— Позвольте поговорить с вами конфиденциально, — сказал я. — Дело деликатное, оно связано с не совсем правомерным использованием территории компании и ресурсов компании.

— Конечно-конечно, — сказал он.

Он отложил перо и машинально промокнул страницу, глядя на меня. Я добился его полного внимания.

— Надеюсь, я могу вам доверять, сэр. Мне бы не хотелось, чтобы мое желание исправить небрежность привело к такой несправедливости, как потеря работы. Надеюсь, вы меня понимаете, сэр. Я хочу порядка, хочу, чтобы со складов ничего не пропадало. Тем не менее, когда замешаны сильные мира сего, я иногда не уверен, что благое дело послужит вашим интересам.

Он вытянул тонкую шею, перегнулся через стол, словно черепаха, которая высовывает голову из панциря.

— Вы не должны беспокоиться на этот счет, мистер Уивер. Вовсе не должны. Обещаю, вы можете говорить со мной совершенно конфиденциально, и даю слово, что никому не скажу о нашем разговоре, по крайней мере без вашего позволения. Полагаю, этого достаточно.

Этого было не совсем достаточно.

— Очень хотелось бы так полагать, — неуверенно сказал я. — Все же я рискую. Наверное, будет лучше, если я приду в другой раз, когда буду знать больше. Да, пожалуй, так будет лучше. — Я начал подниматься.

— Нет! — Это «нет» прозвучало не как приказ, а как мольба. — Если вам что-то известно, мы должны это обсудить. Я не вынесу, если что-то пропало, если рану на теле компании не залечили и оставили гнить. Вы правы, сэр, что затронули эту тему. Обещаю, что не сделаю ничего, чего бы вы не хотели. Только вы должны мне сказать, что вы такое узнали.

Я подумал, что это очень странно. Вот клерк, который печется о компании, будто о любимой собачке или даже любовнице или ребенке. Если ничего ему не сказать, он сойдет с ума от любопытства, причем никакой личной выгоды от этих сведений ему нет, лично он ничего не выигрывает от того, что будет исправлено некое нарушение, на которое я намекаю. Он просто любит, чтобы безделушки стояли ровно — не важно, чьи это безделушки, его или кого-то другого, — и не остановится ни перед чем, чтобы исправить отклонение.

Я прочистил горло, намереваясь говорить долго, чтобы сделать для него пытку еще изощреннее.

— В начале недели Кармайкл рассказал мне об одном нарушении. Я подумал, что дело несрочное, и решил не торопиться, а теперь, как сами видите, продолжать не с кем. Сам он не считал это дело важным… надеюсь, вы меня понимаете, мистер Блэкберн. Мне кажется, мы с вами немного сходны. Я не хочу оставлять это без внимания.

Я продолжал ходить вокруг да около не только чтобы помучить Блэкберна, но и чтобы внушить ему, будто я не придаю вопросу слишком серьезное значение. Я совсем не хотел, чтобы он догадался: я уверен, что Кармайкла убили в связи с тем самым делом, о котором я собираюсь рассказать.

Он действительно внимательно меня слушал.

— Конечно-конечно, — сказал он и махнул рукой, словно хотел ускорить мое признание.

Настало время приступить к сути.

— Кармайкл сказал мне, что в одном из складских помещений, точно не помню, в каком именно, — мне казалось, что это правильная тактика, — один из членов совета директоров тайно складирует ситцы. Он сказал, что ящики прибыли поздно ночью и все было сделано так, чтобы никто не знал, где они хранятся, что в этих ящиках и в каком количестве. У меня не такое положение, чтобы задавать вопросы членам совета, но как надзирателя над охранниками меня беспокоит, когда что-то остается без надлежащего надзора.

Это обеспокоило Блэкберна тоже. Он наклонился ко мне, его руки дрожали от волнения.

— Это опасно. Очень опасно, сэр. Мои записи преследуют три цели. Три, сэр. — Он отсчитал по пальцам: — Установить порядок, поддерживать порядок и обеспечить порядок в будущем. Если некоторые считают, что они выше документов, если они берут и прибавляют по своей прихоти, тогда все это, — он показал на кипы бумаг, — все это для чего?

— Я не смотрел на дело с такой точки зрения, — сказал я.

— Но это необходимо, совершенно необходимо. Я веду дело так, что в любую минуту любой член совета может сюда прийти и узнать о компании все, что ему нужно. А если кто-то начинает делать, что ему в голову взбредет, сэр, моя работа теряет смысл. Совершенно теряет.

— Мне кажется, я вас понимаю.

— Надеюсь, что понимаете. Очень на это надеюсь, сэр. Вы должны мне все рассказать. Кармайкл сказал, кто именно из членов совета ведет себя так безрассудно?

— Нет, не сказал. Мне кажется, он этого сам не знал.

— И о каком складе идет речь, вы тоже не знаете?

И здесь я решил немного уступить. В конечном счете нужно же дать человеку хоть какую-нибудь зацепку, чтобы начать расследование.

— Мне кажется, он что-то говорил о здании, которое называют Грин-Хаусом, хотя не уверен.

— А, да. Конечно. Приобретено, если не ошибаюсь, в тысяча шестьсот восемьдесят девятом году у некоего мистера Грина, человека, тесно связанного с бывшим королем-католиком и преданного ему, а когда король бежал, мистер Грин тоже долго не задержался. Обычно Грин-Хаус использовался как склад третьестепенного значения. В самом деле, его планируется в будущем снести и на его месте построить новое здание. Если бы злоумышленник захотел что-либо спрятать, лучшего места на всей территории не сыщешь.

— Может быть, есть какие-нибудь записи, — предположил я. — Таможенные декларации и тому подобное. Что-нибудь, что пролило бы свет на то, кто злоупотребляет системой хранения и с какой целью.

— Да-да. Конечно. Именно это и следует сделать. Нельзя допускать подобные нарушения, сэр. Обещаю, я не стану закрывать глаза на такое.

— Очень хорошо. Рад это слышать. Надеюсь, вы дадите мне знать, если удастся что-нибудь выяснить.

— Зайдите ко мне попозже, — пробормотал он, открывая толстый фолиант, покрытый толстым слоем пыли. — Обещаю, я решу эту задачу.

В самом Крейвен-Хаусе среди слуг царило мрачное настроение. Все хорошо относились к Кармайклу и были опечалены его смертью. Я прошел через кухни во внутренний двор, намереваясь заняться своими прямыми обязанностями, но меня остановила Селия, дотронувшись своими нежными пальчиками до моей руки.

— Печальное известие, — тихо сказала она своим обычным голосом, а не голосом служанки.

— Да, конечно.

Она взяла меня за руку. Поверьте, я едва удержался, чтобы не притянуть девушку к себе. Ее удивительные глаза, сияющее лицо, запах ее кожи. Мое тело противилось разуму, и, несмотря на мрачное происшествие, мне хотелось ее поцеловать. Думаю, я пошел бы на такой опасный шаг, если бы в эту минуту в кухню не вошла пара мальчишек, помощников повара.

Мы молча разошлись.

Ближе к вечеру после целого дня общения с мрачно настроенными охранниками и неосуществимого желания ударить Аадила по голове, которое возникало всякий раз, когда он поворачивался ко мне спиной, я снова зашел в каморку Блэкберна, надеясь узнать что-нибудь полезное. Увы, этому было не суждено случиться.

Он был бледен, а руки дрожали.

— Я ничего не нашел, сэр. Никаких записей и никаких деклараций. Мне придется потребовать, чтобы провели инвентаризацию Грин-Хауса. Необходимо выяснить, что там хранится, и попытаться установить, как оно туда попало и для чего предназначено.

— И для кого, — добавил я.

Он понимающе посмотрел на меня:

— Совершенно верно.

— Только есть одно «но», — заметил я. — Вы действительно хотите начать общее расследование? В конце концов, если член совета пошел на такие меры, чтобы скрыть свой план, он может пойти еще дальше.

— Вы имеете в виду, он может меня уволить?

— Вполне вероятно.

— У меня превосходная репутация. — В его голосе слышалось отчаянье. — Я служу в компании шесть лет, сэр. Я долго шел к этому месту и всегда слышал в свой адрес только похвалу. Я вам больше скажу: многие члены совета не раз удивлялись, как компания вообще жила до моего появления.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь, — сказал я. — Но мне нет нужды говорить вам, сэр, что вы зависите от милости вышестоящих. Один или два предвзятых начальника могут свести на нет все, что вам удалось сделать за годы труда. Этого нельзя забывать.

— Как же нам тогда быть?

— Действовать тихо, сэр. Очень тихо. Боюсь, это все, что мы пока можем сделать. Но мы оба должны быть начеку и искать признаки предательства. Возможно, тогда нам удастся установить связь между этим нарушением и его первопричинами.

Он угрюмо кивнул:

— Возможно, вы правы. Конечно, я сделаю все, что в моих силах, чтобы узнать побольше, но последую вашему совету и буду делать это тихо, полагаясь больше на учетные книги, а не на расспросы.

Я похвалил его за решительность и ушел. Но, уже почти дойдя до главного склада, вдруг встал как вкопанный.

Одна мысль осенила меня так внезапно и с такой силой, что я чуть не бегом бросился назад, хотя бежать не было никакой нужды. Но мне было необходимо как можно скорее узнать ответ на один вопрос.

Я снова вошел в каморку Блэкберна и снова закрыл за собой дверь, что уже вошло у меня в привычку. Сел напротив его и широко улыбнулся. Мне не терпелось задать ему уйму вопросов, но я поборол свое желание. То, что меня интересовало, могло показаться ему неким беспорядком. Я знал, как ему не нравится говорить об острых углах и недостающих звеньях, и мне надо было подойти к вопросу с осторожностью.

— Сэр, — начал я, — я был на полпути к главному складу, но вдруг почувствовал острую необходимость вернуться и сказать вам, что вы меня восхищаете.

— Простите?

— Ваша любовь к порядку, сэр, и систематичности. Вот что меня в вас восхищает. Вы вдохновили меня в моей работе с охранниками.

— Я польщен вашими словами.

— Я говорю лишь то, что должен признать любой. Однако я хотел спросить, нет ли еще каких-нибудь сведений, кроме тех, что мне удалось узнать во время нашего короткого разговора.

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Я хотел узнать, не найдется ли у вас немного времени сегодня вечером. Мы могли бы встретиться в какой-нибудь таверне и поговорить о вашей философии порядка. Что вы на это скажете? Само собой разумеется, поскольку вы будете учитель, а я ученик, я с радостью оплачу ваши расходы.

Несмотря на то что Блэкберн служил компании верой и правдой, он, очевидно, сознавал, что служит объектом насмешек, и поэтому сначала бросил на меня скептический взгляд, но потом, как мне показалось, я сумел его убедить, что говорю серьезно.

— Вы ведь знаете, что это не разрешено.

— Не разрешено?

— Совет директоров запретил клеркам посещать таверны, публичные и игорные дома: было замечено, что невоздержанность плохо влияет на производительность. Если меня увидят в подобном заведении, я тотчас лишусь места.

— Не поверю, чтобы нам было совсем уж негде встретиться.

Он едва заметно улыбнулся.

— Есть одна таверна, — сказал он почти шепотом. — Можно все устроить, если правильно к этому подойти. Я знаю место, где мы можем спокойно пропустить по стаканчику.

Я вернулся на склад и наблюдал, как охранники и грузчики с хмурым видом исполняют свои обязанности. Я и сам пребывал в мрачном расположении духа, когда в три часа меня вызвал мистер Форестер. Мне совершенно не хотелось с ним видеться, так как я был уверен, что именно он повинен в смерти Кармайкла, хотя и не знал как и, честно говоря, почему. Тем не менее мне казалось, что именно он послужил причиной этого якобы несчастного случая, и мне оставалось лишь делать вид, будто мне ничего не известно. Если я хотел отомстить за смерть друга, мне нужно было играть свою роль до самого конца.

Дверь кабинета Форестера была открыта, он велел мне затворить ее и сесть.

На его лице сияла улыбка, и мне показалось, будто он натянул клоунскую маску.

— Насколько могу судить, вы служите мистеру Эллершо уже больше недели. Я не ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь.

— На довольно странных условиях, вам не кажется?

Я сделал вид, будто растерян.

— Мне трудно судить, что странно, а что нет, поскольку я нахожусь на службе короткое время. Скажу лишь, что подчас мы вынуждены соглашаться со странными условиями и как-то к ним приспосабливаться.

Он покраснел, и я отметил, что он понял мой намек на его связь с миссис Эллершо.

— Не понимаю, почему ваш благодетель решил нанять вас для надзора за охраной и платить вам из собственного кармана.

— Я не очень хорошо осведомлен о внутренней политике компании, но он член совета директоров и должен беспокоиться о компании в целом или, по крайней мере, так ему кажется. На мой взгляд, ничего странного, если такой человек принимает меры во благо компании. И, насколько я понял, человека на мою должность нельзя было нанять до заседания совета директоров. А так как мистер Эллершо полагал, что сделать это надо срочно, его поступок выглядит совершенно логичным.

— Возможно, — согласился Форестер. — Возможно, Эллершо мудрее нас всех, вместе взятых. Но мне с трудом верится в его мудрость, и мое неверие основывается на других его поступках и склонностях.

— И каких именно?

— Мне кажется, Эллершо лишился ума. Его рассудок расстроился вследствие любовной болезни. Уверен, вы слышали об этом. Всем об этом известно.

— Иногда, — сказал я намеренно уклончиво, — то, что известно всем, оказывается полной неправдой.

— Не играйте со мной в подобные игры. Не сомневаюсь, вы сами были свидетелем такого его поведения. Но даже если предпочитаете не замечать признаков его сумасшествия, вызванного французской оспой, вы видели, что он постоянно жует орех бетеля — отвратительная привычка, которой он научился у дикарей в Индии.

— Вы имеете в виду коричневые шарики, что он ест? — спросил я.

Я решил на время оставить осторожность, так как действительно ничего не знал об этом странном продукте.

— Ну да. Говорят, от них невозможно отказаться, половина населения Индии — рабы этой отравы. Говорят, она действует на человеческий организм, как кофе, только еще сильнее, и если человек однажды ее попробует, он становится ее жертвой навсегда, а кроме того, у нее есть побочное действие.

— Помешательство? — догадался я.

— Совершенно верно.

Я замолчал, обдумывая, как лучше ответить на такое заявление.

— Видимо, вы решительно уверены, что мистер Эллершо безумен, и очень хотите, чтобы я тоже в это поверил. Я рад бы угодить всем членам совета директоров, но в этом деле, боюсь, помочь вам не могу. Вы говорите, что мой благодетель безумен, но я слишком мало его знаю, чтобы утверждать подобное. Я его знаю только таким, какой он сейчас.

— Мистер Уивер, встретив незнакомого человека, который принимается выть, завидев овечье стадо, вы бы сказали, что он ведет себя странно, и для этого вовсе не надо знать историю его жизни или расспрашивать его друзей. Достаточно того, что он ведет себя странно. Точно так же нетрудно прийти к выводу на основании моих заключений, надо лишь поместить их в соответствующий контекст.

— Должен вновь повторить, что считаю ваши заключения ошибочными.

— Боже мой, разве вы сами не слышали, сэр, как он грозился проткнуть старика раскаленной кочергой? Разве это не безумие?

— Он считает, что это всего лишь стратегия, а я новичок в Крейвен-Хаусе и не могу сказать, так это или не так. Сам я не видел ничего, что позволило бы мне прийти к такому выводу. Зато я прекрасно знаю, что следует крайне осторожно относиться к подобным заявлениям, когда они исходят от человека пристрастного.

Он подался вперед и напустил на себя едва ли не покровительственный вид.

— Конечно, преимущество на вашей стороне, но мне нечего стыдится того, что произошло между мной и известной вам дамой. Не хотелось бы, чтобы вы думали, будто мои обвинения связаны с этим. На самом деле все было наоборот. Вначале я встретил леди, а потом поведение ее мужа стало вызывать у меня тревогу.

— Могу лишь снова повторить, что не вижу причин для подобных обвинений.

— Гм. А что бы вы сказали, если бы их видели? Прошу, не отвечайте. Это бестактный вопрос, мистер Эллершо ваш патрон. Я знаю, что вы человек чести и не предадите человека, который вам помогает. Но прошу помнить: ваш долг служить компании, а не одному человеку. Если вы увидите, что мистер Эллершо действует вопреки интересам компании или неспособен действовать в ее интересах, надеюсь, вы сообщите мне об этом. В итоге в этом и есть сущность компании.

— Мне казалось, сущность компании в том, чтобы делать деньги, невзирая на последствия.

— Чепуха. Слово «компания» произошло от латинского com panis, выражения, означающего «печь хлеб вместе». Собственно, этим мы и занимаемся. Мы не отдельные люди, стремящиеся к личной наживе, а скорее коллектив, который печет хлеб совместными усилиями.

— Рад был узнать, что мы заняты таким полезным и братским делом.

— Поскольку вы это узнали, прошу вас не поощрять его глупые затеи, например голубые костюмы. Вы действительно думаете, что сделаете благое дело, выставив его на посмешище?

— Я просто высказал первую пришедшую мне в голову мысль, не более того.

— Тогда вы не представляете, насколько он впечатлителен. А может, просто не хотите понять. Мистер Эллершо платит вам, и, насколько я понимаю, вы захотите сообщить ему об этом разговоре. Прошу вас не делать этого. Важно, чтобы вы понимали: я не враг ему, а друг компании, и если он решит, что я устраиваю против него заговор, пострадает вся компания. Знайте, я не замышляю ничего против него, а лишь действую на благо компании. Кто-то ведь должен занять его место, когда он уйдет.

— И полагаю, занять его место должны будете вы. Довольно интересно, ибо он не говорил, что собирается уходить. Но вы утверждаете, что действуете исключительно в интересах компании. — Я решил натянуть тетиву и выпустить стрелу. — А в чьих интересах ваша связь с его женой?

К его чести, он не отвел глаза.

— Сердечные дела не всегда подвластны воле. Вы ведь мужчина, Уивер, и должны понимать.

Я вспомнил о мисс Глейд и на какой-то миг даже проникся сочувствием к Форестеру. Но подумал о смерти Кармайкла и тотчас опомнился. Никакая сердечная грусть не может оправдать его чудовищных планов.

— Я вас уже заверял: у меня нет намерения сообщать об этом мистеру Эллершо. Что же касается нашего разговора, мне не хотелось бы послужить причиной раздора в этих стенах. А если уж совсем откровенно, мне не хотелось бы вызвать какие бы то ни было разногласия в этих стенах, в особенности пока нахожусь тут сам.

Он улыбнулся:

— Вы говорите как человек мудрый.

— Это не мудрость, а простое благоразумие. Мне вовсе не хочется лезть в какие-либо дела, кроме нашего совместного выпекания хлеба, хотя миссис Эллершо так не считает. Леди обвинила меня в том, что я будто бы веду какое-то расследование, о котором сам и понятия не имею. Чего именно, по ее мнению, мистер Эллершо хочет от ее дочери?

Он улыбнулся:

— А вы хитрец, сэр. Утверждаете, будто вас это не интересует, а сами пытаетесь выведать у меня самые что ни на есть деликатные сведения.

— Можете не отвечать, если не хотите. В конце концов, я могу спросить и у мистера Эллершо.

Он едва не вскочил с места.

— Не делайте этого. Вероятно, миссис Эллершо ошибается, и ее муж вовсе не преследует ее дочь, но, если вы заговорите на эту тему, его нездоровое любопытство можетпроснуться.

— Тогда, вероятно, будет лучше, если вы мне расскажете.

Он вздохнул:

— Вот что я могу вам рассказать. Девушка, зовут ее Бриджит Элтон, — дочь миссис Эллершо от предыдущего брака. Поразительно красивая девушка, если позволите. Очень походит на свою мать — высокая, та же удивительно белая кожа, какой я не видел больше никогда и ни у кого, те же светлые, почти белые волосы, но при этом поразительно темные карие глаза. Изумительная красавица. Куда бы мы с ней ни пришли, мужчины не сводили с нее глаз. К тому же она принадлежала к довольно знатному роду и должна была получить солидное наследство, что усиливало ее неотразимость. Но, несмотря на эти преимущества, она предпочла выйти замуж без согласия семьи. Бракосочетание было убогим и тайным, ну вы понимаете, что я имею в виду. Мистер Эллершо впал в ярость, хотя обычно едва замечал ее за обеденным столом. Он пообещал выследить и наказать девушку, поэтому миссис Эллершо делает все, что может, дабы скрыть от мужа местонахождение дочери.

— Выходит, это сугубо семейное дело, — сказал я. — Никакого отношения к выпеканию хлеба.

— Совершенно точно.

Я решил, что лучше всего сделать вид, будто я ему поверил, поэтому встал и откланялся. Я уже взялся за дверную ручку, когда он снова окликнул меня:

— Сколько мистер Эллершо вам платит?

— Мы сошлись на сорока фунтах в год.

Он кивнул:

— Для человека с нерегулярным доходом такая финансовая стабильность должна быть приятна.

Я помедлил. Может быть, он подтрунивает надо мной. Может быть, намекает, что мистер Эллершо платит мне лишь малую часть того, что я мог бы заработать, если бы занимался своим обычным ремеслом. Нет, вряд ли. Поэтому я кивнул и вышел.

Не знаю, какая муха меня укусила, но, выйдя из кабинета Форестера, я решил нанести визит мистеру Эллершо. Возможно, мне захотелось наказать человека, который, как мне казалось, был повинен в смерти Кармайкла, а возможно, я решил просто потревожить осиное гнездо и посмотреть, что выйдет. Причина не так важна: я и без того достаточно долго пускал все на самотек, а надо было действовать, если я хотел добиться каких-то результатов, даже если действия мои будут ошибочны.

Эллершо был один и пригласил меня войти, хотя был поглощен изучением каких-то длинных документов и явно не желал отрываться от этого занятия.

— Да-да. Что вам надо?

Я закрыл за собой дверь.

— Сэр, я только что от мистера Форестера, он меня вызывал.

Он оторвался от документа:

— И что?

— Мне кажется, мистер Эллершо намеревается нанести вам больший урон, чем вы думаете.

Теперь он был весь внимание:

— Объяснитесь.

— Он хотел, чтобы я рассказал ему о ваших планах и замыслах. — Я сделал глубокий вдох. — Он предупредил меня, чтобы я вам не верил, и еще сказал, что вы безумны, сэр.

— Черт возьми! — закричал он и стукнул кулаком по столу так, что чашка с чаем задрожала и чай расплескался. — Черт возьми, Уивер, разве я велел вам сплетничать с членами совета? Какая дерзость! Знаете же, что это чертово собрание акционеров на носу. Я борюсь за свое место, а вы приходите и сообщаете подобную чушь!

Признаюсь, его ярость необычайно меня удивила. Я-то чем перед ним провинился?

— Если правильно помню, — наконец отважился я, — вы говорили об устроенном против вас заговоре, который необходимо раскрыть до заседания совета. Несомненно, усилия мистера Форестера по подрыву вашей работы и репутации…

— Замолчите! — вскричал он. — Хватит пустой болтовни. Я не потерплю предательских разговоров от такой мелкой сошки. Будь мы в Индии, вас бы бросили на съедение тиграм за подобные разговоры. Да вы понятия не имеете о том, что такое компания и что значит быть частью компании.

— Как я понимаю, вы придаете большое значение совместному выпеканию хлеба, — сказал я.

— Отправляйтесь и займитесь своими обязанностями, — сказал он уже спокойнее и сдержаннее, хотя казалось, легко может снова взорваться, дай только повод. — Займитесь своими обязанностями, а я займусь своими, и не беспокойте меня больше этими теориями заговоров. Если из-за вас, Уивер, у меня будут неприятности, сейчас, когда мне есть что терять, вы пожалеете об этом, обещаю. Слушайте и найдите замену этому проклятому мертвецу. Не хватало еще, чтобы из-за дурака, на которого свалились ящики, у нас был недостаток рабочих рук.

И я отправился размышлять обо всех ошибках, которые совершил за день.

Глава восемнадцатая

В тот вечер я встретился с мистером Блэкберном в выбранной им таверне. Это было чистенькое заведение со множеством свечей и ламп в Шедуэлле, поблизости от лесного склада, то есть на значительном расстоянии от Крейвен-Хауса, и где, по мнению Блэкберна, он был в относительной безопасности. Внутри ничем не примечательные представители среднего сословия — торговцы, средней руки купцы и даже священнослужитель в очках — чинно сидели за столами, пили и закусывали. Мы с Блэкберном заняли столик поближе к камину, чтобы согреться, и вдобавок Блэкберн объяснил мне, что у камина одежда быстрее высохнет, если нечаянно обольешься. Как только мы уселись, подошла миловидная девушка, чтобы принять у нас заказ.

— Кто ты? — строго спросил Блэкберн. — Где Дженни?

— Дженни приболела, так что я вместо нее.

— Так не пойдет, — сказал Блэкберн. — Мне нужна Дженни.

— Ничего не поделаешь, — ответила девушка, — у Дженни кровавый понос, у нее из задницы так хлещет, что ей жизнь не мила. Хотите или не хотите, но придется иметь дело со мной. Вот так-то, дорогуша.

— Ну что же, видимо, придется, — сказал он с мрачным видом, — но передай ей, что мне это вовсе не нравится. Так, принеси-ка мне… черт, ты слушаешь или нет? Принеси мне кружку эля, но слушай внимательно. Сперва ты должна тщательно вымыть кружку. Вымыть и, я говорю, вытереть ее чистым полотенцем. На кружке не должно быть никакой грязи, а в эле никаких посторонних примесей. Ты должна все очень тщательно проверить, прежде чем принесешь мой заказ. Помни мои слова. Иначе будешь иметь дело с мистером Дерби.

Она тотчас повернулась ко мне, видимо решив, что после столь странного заказа лучше всего промолчать.

— А что вам принести, сэр?

— Тоже кружку эля, — сказал я, — но не буду возражать, если количество грязи на ней будет в пределах нормы.

Девушка удалилась и спустя несколько минут появилась вновь и принесла нам пиво.

Блэкберн лишь взглянул на свою кружку.

— Что это?! — вскричал он. — Что это такое? Полное безобразие! Что ты принесла, глупая неряха? Ты что, не видишь этот жирный отпечаток пальца на кружке? Слепая, что ли? Убери эту гадость и принеси мне чистую кружку.

— Да откуда ей быть чистой-то, если приходится носить кружки на голове? — спросила она.

По ее тону было ясно, что вопрос относится к категории сугубо риторических, но мистер Блэкберн воспринял его совершенно серьезно.

— Я не потерплю подобных разговоров, считаю их личным оскорблением, и это омерзительно.

— Это вы ведете себя по-хамски, не я, — ответила девушка, привычно уперев руки в боки и решительно настроенная постоять за себя.

Перепалка привлекла внимание доброй половины посетителей, а из кухни вышел дородный мужчина в фартуке, без парика, с бритой головой и протолкнулся к нашему столу.

— В чем дело? Что случилось?

— Дерби, слава богу, — выдохнул Блэкберн. — Эта нахалка подает твое пиво в неподобающих кружках и смешивает его с грязью.

На мой взгляд, он явно преувеличивал, но я решил помалкивать.

— Он ненормальный, — сказала девушка. — Это всего лишь небольшой отпечаток пальца.

Дерби стукнул девушку по голове, но не сильно.

— Принеси другую кружку, и чтобы на этот раз на ней не было ни пятнышка. — Он повернулся к Блэкберну. — Простите. У Дженни понос, а эта девушка не знакома с вашими привычками.

— Я ей все объяснил, — сказал Блэкберн.

Дерби картинно воздел руки, изображая отчаянье.

— Что с них взять! Они выросли в грязи. Для них чисто — это если в кружке не плавает кошачья голова. Пойду проверю, чтобы на этот раз все было как надо.

— Да-да. Проверь, — сказал Блэкберн. — Проверь, что она понимает: мытье сосудов для питья состоит из трех стадий — намылить, ополоснуть чистой водой, пока все мыло не будет полностью смыто, и вытереть чистым полотенцем. Причем, Дерби, вытирать нужно как внутри, так и снаружи. Внутри и снаружи. Проверь, что она это понимает.

— Проверю.

Он ушел, а Блэкберн поведал мне, что Дерби — брат мужа его сестры, и прозрачно намекнул, что помог пару раз трактирщику, когда у того было туго с деньгами. Поэтому Дерби потакал прихотям привередливого клерка и его заведение стало единственным в городе, где Блэкберн мог спокойно выпить.

— А теперь, сэр, — сказал он, — можно поговорить о деле. Я к вашим услугам, и вы только что стали свидетелем одного из самых важных принципов, которым руководствуется человек, любящий порядок. Это принцип серийности. Когда вы сообщаете собеседнику, что ваше рассуждение содержит три элемента, вы устанавливаете серийность, а с серийностью, сэр, не поспоришь. Выслушав первый пункт, он будет стремиться узнать другие пункты. Я часто и с успехом использую этот принцип и теперь делюсь им с вами.

Я выразил горячую благодарность за то, что он так щедро делится со мной своей мудростью, и острое желание продолжить знакомство с его философией порядка. Блэкберн разразился длинной лекцией, которая изредка прерывалась моими восторженными замечаниями. Он говорил больше часа, и хотя понятие серийности было и вправду интересным, оно оказалось жемчужиной в его интеллектуальной короне. Его идеи редко выходили за рамки философии почтенной матроны типа «всему свое место и все на своих местах» или «чистота — лучшая красота». Но не этими банальностями Блэкберн был примечателен. Во время разговора он передвигал наши кружки с элем, чтобы они стояли ровно. Вынимал из карманов их содержимое, раскладывал ровными рядами и убирал на место. Постоянно одергивал рукава — мол, есть некая формула, определяющая, насколько рукав сорочки должен быть длиннее рукава камзола, и эту пропорцию необходимо соблюдать всегда.

Короче говоря, я убедился в том, что давно подозревал, а именно: его тяга к порядку свидетельствует об определенном расстройстве психики, возможно вызванном гуморальным дисбалансом. Мне также стало ясно, почему, когда я пытался разговорить его о допущенных ошибках, он отказывался говорить плохо о том, что происходит в Ост-Индской компании. Вполне возможно, он был нетерпим к беспорядку, когда сталкивался с ним, но его преданность была несокрушима. У меня не было другого выбора, как развязать его язык неким иным способом.

Я извинился, сказав, что мне необходимо облегчиться, но делать это на глазах у всех не хотел. Он отнесся к моим чувствам с пониманием и одобрением. Я удалился, но не для того, чтобы отлить, а проверить другие возможности.

На кухне, куда я вошел, девушка-подавальщица ставила кружки на поднос.

— Я хочу извиниться за грубое поведение моего знакомого, — сказал я. — Он слишком озабочен опрятностью во всем, а ты, я уверен, не хотела ему зла.

Девушка присела в реверансе.

— Вы очень добры.

— Дело не в моей доброте, а в простой вежливости. Не думай, будто я одобряю такое отношение к тебе. По правде сказать, я знаю его по службе, и мы скорее не друзья, а соперники. Скажи, как тебя зовут, милая.

— Энни, — сказала она и снова сделала реверанс.

— Энни, не могла бы ты сделать мне одолжение. Естественно, я тебя отблагодарю.

Теперь она смотрела на меня насмешливо.

— Какое такое одолжение, сэр?

— Мой знакомый слишком осмотрителен, когда дело касается пива. Он никогда не перебирает свою меру, а мне необходимо, чтобы у него развязался язык. Не могла бы ты добавить немного джина в его эль? Так, чтобы он не заметил, но при этом достаточно, чтобы ударило в голову.

Она хитро улыбнулась, но тотчас опять напустила серьезный вид.

— Не знаю, сэр. Разве хорошо так поступать с джентльменом, который ничего не подозревает?

Я достал шиллинг:

— Так лучше?

Она взяла монету:

— Гораздо лучше.

Я вернулся за стол, а девушка принесла нам новые кружки с элем. Мы беседовали на отвлеченные темы, пока он потягивал эль, смешанный с джином, и через какое-то время по его речи и движениям стало понятно, что джин ударил ему в голову. Я решил испытать удачу.

— Для человека, который так ненавидит беспорядок, должно быть тяжело служить в Крейвен-Хаусе.

— Да, временами бывает, — сказал он заплетающимся языком. — Там творится полно беспорядков. То бумаги подошьют не в ту папку, то вовсе не подошьют, несанкционированные расходы. Однажды, — он понизил голос, — человека, который выносил ночные горшки, убили по дороге на службу, и той ночью горшки так никто и не вынес. А всем было наплевать. Грязные скоты.

— Ужас. Просто ужас, — сказал я. — А что еще?

— А вот что. Вы не поверите. Один из директоров, не скажу, кто именно, и предупреждаю, это лишь слухи, не знаю, правда это или нет. Но люди говорят, будто он подтирается полами своей сорочки, а потом ходит себе как ни в чем не бывало.

— Но не все же люди в компании столь отвратительны.

— Не все? Нет, конечно, не все столь отвратительны.

Пришла подавальщица с новыми кружками эля. Она весело мне подмигнула, давая знать, что повторила проделку с его элем.

— Мне кажется, я нравлюсь этой шлюшке, — сказал Блэкберн. — Вы видели, как она подмигнула? Видели?

— Видел.

— Точно, я ей нравлюсь. Но я с ней и рядом не лягу, если она сначала не помоется. Как мне нравится смотреть, мистер Уивер, когда женщины моются. Это мне нравится больше всего на свете.

Он пил и продолжал перечислять различные преступления против гигиены, о которых ему довелось слышать. Когда его язык стал совсем заплетаться, я забеспокоился, смогу ли удерживать беседу в нужных мне рамках, и решил действовать чуть более решительно, но так, чтобы не спугнуть его.

— А в других областях? Как насчет неопрятности помимо личной гигиены? Например, в ведении бухгалтерских книг.

— А, ошибки в бухгалтерии. Да пруд пруди. Повсюду, на каждом шагу. Можно подумать, у нас в Крейвен-Хаусе сонмы невидимых слуг, таких волшебных духов, прибирают за всеми. И это не только ошибки, — сказал он и подмигнул.

— Не может быть!

— Да-да. Вы, конечно, свой человек, но я слишком много болтаю.

— Но вы ведь не можете на этом остановиться. Было бы слишком жестоко начать и не закончить свою мысль. Мы ведь друзья, прошу вас, продолжайте.

— Да-да. Я вас понимаю. Это как с принципом серийности, верно? Если начинаешь, надо продолжать. Похоже, вы выучили урок.

— Выучил. И вы должны мне рассказать, что собирались.

— Вы слишком настойчивы, — заметил он.

— А вы ломаетесь, как кокетка, — сказал я как можно добродушнее. — Вы ведь не оставите меня мучиться.

— Конечно не оставлю. Наверное, все же могу вам рассказать кое-что еще. — Он прочистил горло. — Ваш патрон, чье имя не стану называть для безопасности, так вот, однажды он обратился ко мне — ему было нужно вывести из оборота компании значительную сумму для своих личных нужд и не учитывать ее в книгах. Он сказал, что казначей компании уже согласился, и теперь нужна была моя помощь, чтобы скрыть недостачу. Деньги эти требовались якобы для некоего важного проекта на благо компании, но больше он сказать ничего не мог, и я сразу решил, что под проектом имеется в виду либо игорный, либо публичный дом. Естественно, я ему отказал.

— Почему?

— Действительно, почему? Во-первых, подделывать бухгалтерские книги — это чудовищное преступление. Но насторожило меня не только это. Бывший главный казначей Хорнер неоднократно помогал вашему патрону, и его преданность была вознаграждена тем, что он отправился до конца своих дней служить в Бомбей. Чтобы избежать подобной благодарности, я решил не проявлять особой преданности. Мне кажется, климат Индии не очень мне подойдет.

— А как же эта недостающая сумма? Эллершо обошелся без нее?

— Ну что вы. Я довольно скоро обнаружил недостачу. Они попытались замести следы, но меня нелегко обвести вокруг пальца.

— И вы об этом заявили?

— В компании, где преданность вознаграждается ссылкой в самый чудовищный климат на земле, лучше придержать язык. Я предпочел замести следы так, чтобы никто никогда никаких концов не сыскал. Сам я ни за что бы не пошел на преступление, сэр, но раз преступление совершилось, решил, что сгладить кое-какие вещи не большой грех.

Я задумчиво покивал:

— Интересная история! Наверняка есть и другие.

— Ну, — сказал он, — была пара вещей, которые мне не нравились и раньше, до этого, так сказать, дела Грин-Хауса. Но говорить о тех давних делах не могу.

— Прошу вас, расскажите.

Он покачал головой.

Я решил, что пришло время нарушить приказ мистера Кобба. Тот сказал, что я не должен сам начинать разговор на эту тему, но стратегический маневр представлялся мне оправданным: разум моего собеседника был так затуманен алкоголем, что в случае необходимости я, вероятно, сумею убедить Блэкберна, будто он ослышался.

— Вы имеете в виду случай с Пеппером? — спросил я.

Он побледнел и выпучил глаза.

— Что вам об этом известно? — тихо спросил он. — Кто вам рассказал?

— Кто мне рассказал? — сказал я со смехом. — Да об этом все знают.

Он схватился за край стола.

— Все знают? Говорите, все знают? Кто рассказал? Как он об этом узнал? О, мне конец. Все кончено.

— Успокойтесь, — сказал я. — Прошу вас, мистер Блэкберн. Вы меня превратно поняли. Не понимаю, почему вас так огорчило упоминание об импорте перца.^[9]

— Так вы сказали «перец», специя?

— Ну да, я лишь хотел сказать, что Ост-Индская компания когда-то торговала исключительно перцем, а переключение на текстиль и чай было настоящим организационным подвигом.

Он перестал хвататься за стол.

— Да, конечно. — Он с жадностью отпил из кружки.

Момент настал, и упускать такую возможность было бы глупо.

— Ну да, я имел в виду специю, сэр. Специю, и ничего больше. — Я непринужденно откинулся назад и прислонился спиной к стене. — Но прошу, расскажите мне. Что именно вам послышалось.

Я рисковал и прекрасно отдавал себе в этом отчет. Я затеял опасную игру, правил которой не знал. Он мог догадаться, что я обманул его, загнал в ловушку и вынудил признаться — в чем именно, я еще не понимал, — и настроиться против меня. Или мог все же поддаться на уговоры.

Он покачал головой.

— Простите, — сказал он. — Это несущественно.

— Несущественно, — повторил я как можно более веселым тоном. — Несущественно, говорите. Отчего же вы так страшно огорчились, сэр?

— Ничего существенного, поверьте.

Я придвинулся к нему.

— Полно, мистер Блэкберн, — сказал я мягко. — Мы ведь доверяем друг другу, и вы разожгли мое любопытство. Расскажите, о чем вы подумали.

Он снова отхлебнул из кружки. Не знаю, почему он решил рассказать. Может быть, виноват был алкоголь или чувство солидарности, или он полагал, что раз уж проговорился наполовину, стоит рассказать все, чтобы затем похоронить эту историю еще надежней. Как бы то ни было, он тяжело вздохнул и отставил кружку.

— Есть вдова.

— Какая вдова?

— Месяцев пять или шесть назад я получил запечатанное письмо с клеймом совета директоров. В письме не упоминался никто из директоров, а стояла лишь печать совета. Там говорилось, что я должен оформить ренту вдове — сто двадцать фунтов в год — и не говорить об этом никому, даже на совете, поскольку это большой секрет и враги компании могут использовать его против нас. Еще в письме было сказано, что, если об этом деле станет известно, я лишусь своего места. У меня нет оснований сомневаться в правдивости этой угрозы. За выплату отвечал все тот же Хорнер, это было последнее, что он сделал в должности главного казначея, после чего отправился прямиком в этот азиатский ад. У меня не было иного выбора, как подчиниться, иначе меня ждала бы самая прискорбная участь.

— Вдову звали Пеппер?

Мистер Блэкберн облизнул губы и отвел глаза. У него пересохло горло, и он с жадностью отхлебнул из кружки.

— Да. Ее зовут миссис Абсалом Пеппер.

Несмотря на все мои усилия и еще две кружки укрепленного эля, я не смог уговорить мистера Блэкберна рассказать мне что-нибудь еще. Он знал только, что миссис Пеппер была вдовой, чье содержание совет директоров решил взять на себя. Она жила в деревне Твикенем, под Лондоном, где у нее был дом на недавно построенной улице Монпелье-роу. Больше он ничего не знал, за исключением того, что ее положение было уникальным и необъяснимым. Компания никому не выплачивала годовой ренты, даже директорам. Пеппер не имел никакого отношения к Ост-Индской компании, однако они выписали его вдове солидную ренту и относились к делу как исключительно деликатному.

Я продолжал давить на него, как только мог, но вскоре стало очевидно, что больше ему ничего не известно. Но передо мной появилась дорожка, которая могла бы привести к разгадке тайны, столь желанной для Кобба, а вполне вероятно, и к свободе моих друзей. Сам я и не чаял освободиться от этого хлопотного предприятия, но надеялся, что полученные о Пеппере сведения помогут снять бремя с моего дяди.

Когда я закончил допрос, мистер Блэкберн был слишком пьян, чтобы самому добраться до дома, — собственно, он едва мог стоять на ногах. Я посадил его в наемный экипаж и отправил домой с надеждой, что кучер довезет его куда надо за данные ему деньги, а не ограбит беднягу по дороге.

Я и сам порядком накачался пивом и соображал не вполне ясно, но час был еще не поздний, и я подумал, не нанести ли визит мистеру Коббу и сообщить ему о последних известиях. Но сначала мне нужно было обдумать положение и определить, стоит ли это делать, поэтому я вернулся в таверну, сел у камина и стал допивать последнюю кружку. Сидя так и размышляя, я отказался от своего намерения, ибо голова моя прояснилась достаточно, чтобы вспомнить: я служу мистеру Коббу не больше, чем мистеру Эллершо. Я служил самому себе, и моей главной задачей было высвободиться из этой темной паутины. Я никому ничего не буду рассказывать, пока это возможно.

Я подозвал сговорчивую юную Энни и попросил ее принести перо и бумагу, а затем написал две записки. Первая записка предназначалась мистеру Эллершо, и в ней я написал, что не смогу появиться в Крейвен-Хаусе на следующий день, так как слег с кровавым поносом — на эту идею меня вдохновила беда несчастной девушки-подавальщицы. Когда человек заболевает простудой или у него нестерпимые боли, он зачастую получает массу непрошеных медицинских советов, поэтому я придумал себе болезнь такую неприятную, что она исключала любые вопросы.

Вторая записка предназначалась Элиасу Гордону. Я просил его встретиться со мной, но так, чтобы нас никто не заметил. Я отдал послания и еще одну монету Энни, и она пообещала, что мальчик, который помогает на кухне, их тотчас доставит.

Именно в этот миг я почувствовал на себе мимолетный взгляд невысокого мужчины средних лет, который сидел, съежившись, в дальнем углу. Я видел его, когда вошел, но он не показался мне подозрительным. Я бы и сейчас не заметил ничего подозрительного, если бы он не перевел взгляд на Энни. Возможно, в этом не было ничего особенного, не более чем простое любопытство, но мои подозрения усилились, и я стал незаметно изучать этого человека.

На нем был неряшливый коричневый костюм, а старый и давно вышедший из моды парик разметался по плечам потертого камзола, как больная комнатная собачонка. Он носил маленькие очки, которые все время съезжали с переносицы. О его лице было трудно судить из-за тусклого освещения, но мне показалось, что он походит на бедного ученого. Вполне вероятно, что это была лишь маска, а на деле он шпионил на Кобба или еще на кого. С таким же успехом он мог оказаться тем, кем представлялся, просто сложившиеся обстоятельства делали меня слишком подозрительным.

Хотя верилось в это с трудом, поскольку перед ученым лежал раскрытый фолиант в черной обложке, в который он смотрел большую часть времени, ведь, ученый мог бы найти себе более освещенное место, там же, где он сидел, даже человек, которому не нужны очки, мог читать с трудом. Я заключил, что он все же шпион, правда, я не знал чей — Кобба, компании или некой третьей стороны.

Я решил оставаться на своем месте. Если он последует за мной, когда я выйду из таверны, я буду во всеоружии. Либо я от него оторвусь, либо он проводит меня до дома без всякого для меня вреда. Но если он попытается остановить посыльного, мне придется вмешаться, так как я не могу позволить, чтобы мои письма, в особенности адресованное Элиасу, попали в руки неизвестного врага.

Я опять подозвал Энни, велел ей наклониться и положил руку на ее аппетитный зад.

— Смейся, — сказал я, — будто я сказал что-то очень смешное.

К моему удивлению, она засмеялась, не задавая больше никаких вопросов.

— Прошу, не оборачивайся. Кто этот мужчина, который походит на ученого, там, в углу? Понимаешь, о ком я?

— А зачем вам это?

— Затем, что можешь заработать еще монету.

— Тогда ладно. Он здесь весь вечер сидит. Пришел тогда же, когда и вы.

— А что он пил?

— Не поверите, одно молоко. Взрослый мужик, а пьет молоко, как ребенок, даже без хлеба.

Я поверил. Мальчику, которому я доверил свои письма, безусловно, было нужно закончить какие-то дела, прежде чем отправиться в путь, и вот я увидел, что он выходит из таверны. В тот же миг ученый встал и последовал за ним. Я выждал немного, пока он не вышел на улицу, сунул серебряную монету в руку девушки и помчался вслед так называемому профессору.

Когда я вышел на Маркет-Хилл, неизвестный уже почти настиг посыльного. Земля была покрыта спрессованным снегом, и бежать по насту было бы тяжело, но я бы все равно побежал, если бы потребовалось.

— Постой! — закричал тот мальчику. — Постой, милый юноша! Мне нужно кое-что тебе сказать. Получишь вознаграждение.

Посыльный обернулся, но вместо улыбающегося безобидного малого увидел лицо, искаженное болью, — это я ударил незнакомца по затылку, отчего тот упал на грязную улицу.

— Он хотел причинить тебе вред, — сказал я посыльному. — Беги, отнеси записки. Я им займусь.

Мальчишка застыл на месте, зачарованный редким зрелищем, разворачивающимся у него на глазах. Так как злодей был обезврежен, задержка меня не тревожила. Незнакомец, хоть и был в невыгодном положении и плохо понимал, что происходит, не потерял боевого духа. Я нагнулся к нему и поставил ногу ему на кисть, на случай, если он попытается подняться. Без всяких объяснений он понял, что, если шевельнется, давление на руку только усилится.

— А теперь, сэр, скажите, кому вы служите.

— Ударить человека из университета — неслыханная вещь. Когда весь мир узнает, что это преступление совершил еврей, последствия для ваших единоверцев будут ужасающие.

— А откуда вы узнали, что я еврей?

Мужчина ничего не сказал.

— Мне безразлично, имеете вы отношение к университету или нет. Но мне не безразлично то, что вы за мной следили и хотели остановить мальчика, доставлявшего мои письма. Итак, вы скажете мне, кто ваш хозяин?

— Я ничего вам не скажу.

И я ему поверил. Кроме того, узнай я, что это Кобб, или Эллершо, или кто-то другой, я не изменил бы своих планов. Поэтому, вместо того чтобы заставить его говорить, я взял да ударил его головой о землю, и он потерял сознание. Затем я обыскал его, но не нашел ничего примечательного, кроме банкноты в десять фунтов, выданной тем же ювелиром, что использовал Кобб, когда платил мне.

Я поднял голову и увидел, что посыльный все еще не ушел, он застыл на месте от страха.

— Отдай мне письма, — сказал я. — Если нашелся один злодей, не ровен час найдется и другой. Я найду другой способ их доставить.

Мальчишка отдал мне записки и убежал, а я остался на почти пустой улице. Я держал письма в руке и смотрел на неподвижное тело незнакомца. Может быть, надо было запастись терпением, и тогда он бы рассказал мне что-нибудь. Сложно сказать, ибо через мгновение я почувствовал сильный удар в затылок, от которого упал на грязный снег. Я потерял сознание лишь на несколько секунд и быстро пришел в себя — но слишком поздно. Вскинув голову, я увидел человека, который убегал, зажав в руке мои письма.

Мгновение спустя я был уже на ногах и преследовал вора, но он успел убежать довольно далеко — крупный мужчина, который двигался с невероятной грацией. Я же после давнего перелома ноги не мог бежать так же быстро, несмотря на все свои усилия и решимость не обращать внимания на боль, и боялся, что злодею удастся скрыться.

Он повернул на Виргиния-Плантер-Хилл и приближался к Шедуэллу. Я посчитал это удачей. Улица была широкой и хорошо освещенной, но в это время суток немноголюдной. У меня была надежда, хоть и небольшая, перехватить его там.

Я бежал из последних сил, пытаясь если не догнать его, то по крайней мере не упустить из виду. Он повернул на Шедуэлл и через секунду отпрянул, едва удержавшись на ногах. В тот же миг мимо него на бешеной скорости промчался фаэтон, возница осыпал проклятиями человека, которого чуть не задавил.

А тот припал к земле, как большая кошка, когда мимо промчался еще один фаэтон, — и запрыгнул в него; возница вскрикнул удивленно, но его крик был едва слышен из-за стука копыт и скрипа колес. Жизнь, что ли, не дорога — прыгать в фаэтон на ходу? Я разозлился, ибо теперь вынужден был повторить его прыжок.

Я побежал быстрее, пропустив один фаэтон, потом еще один — их оказалось восемь или десять. Я подбегал к Шедуэллу, когда со мной поравнялся последний из участников гонки, и я был полон решимости не упустить его. В темноте я разглядел, что коляска зеленого цвета с золотыми полосками, одна из которых изображала змея. Я успел сообразить, что именно этот фаэтон несколько дней назад наехал на обидчика Элиаса и мог раздавить ребенка, если бы не вмешался этот достойный господин. Фаэтоном управлял самодовольный хлыщ, который ценил глупую гонку выше, чем человеческую жизнь. И он должен стать моим попутчиком, так как я оттолкнулся и прыгнул, искренне надеясь приземлиться внутри экипажа, а не под его колесами.

По крайней мере, это мне удалось. Я врезался в возницу, и он взвизгнул.

— Что за сумасбродство? — резко спросил он, в его расширенных зрачках отражался свет уличных фонарей.

Я встал во весь рост и выхватил у него вожжи.

— Ты идиот, чудовище и к тому же плохой возница, — сказал я. — Помалкивай, не то сброшу тебя.

Я ударил лошадь кнутом и обнаружил, что она способна бежать намного быстрее, чем позволял ей хозяин. Я понял, что ему не хватает не силы, а смелости, ибо, когда лошадь побежала быстрее, он завизжал.

— Помедленней! — крикнул он срывающимся голосом. — Ты убьешь нас!

— Однажды я видел, как ты наехал на человека и только рассмеялся! — крикнул я, чтобы мои слова было можно услышать, несмотря на стук копыт и свист ледяного ветра. — Ты не заслуживаешь жалости.

— Что вам надо? — спросил он.

— Догнать один экипаж, — сказал я, — а если позволит время, наказать тебя.

Я мчался, позабыв об осторожности, на предельной скорости, но другого выхода у меня не было. Догнал один фаэтон, возница которого посмотрел в полном недоумении на меня и сжавшегося от страха парня рядом со мной. Обогнал еще один, а потом и третий. Я подумал, что, если бы захотел, мог бы выиграть эту гонку.

Я увидел, что фаэтоны поворачивают на Олд-Грейвл-лейн и замедляют ход. Но, если я хотел перехватить письма, мне нужно было забыть об осторожности, и я не сбавил скорости на повороте. Фаэтон накренился набок, и, удерживая вожжи одной рукой, свободной я схватил несчастного лихача за шиворот и толкнул его на задравшийся борт коляски. Эффект оказался минимальным, но все же достаточным, чтобы не перевернуться, хотя мы были очень близки к этому. На повороте мы обошли еще трех гонщиков, и теперь впереди было только три.

Вероятно, лошадь обрадовалась не меньше, чем я, что нам удалось остаться в живых после моего безрассудного маневра, и побежала с удвоенной резвостью, так что расстояние между нами и экипажами впереди стремительно сокращалось. Когда мы почти поравнялись, я увидел, что двое сидят не в первом фаэтоне, а во втором. Я был готов на все, чтобы остановить его, и снова хлестнул вожжами в надежде, что лошадь послушается — или способна послушаться, если уж на то пошло. Я не знал, сколько у лошади осталось сил, но расстояние до первого фаэтона увеличилось, а до того, в котором было двое, стало сокращаться, и я почти поравнялся с ним. Я подъехал еще ближе, и теперь расстояние между нами было не больше четырех футов и не менее двух, то увеличиваясь, то сокращаясь в зависимости от неровности дороги.

Люди в фаэтоне, за которым мы гнались, что-то кричали мне, но я их не слышал, к тому же у меня не было ни желания, ни времени пытаться их понять. Я снова переложил вожжи в левую руку, а правой ухватил труса и заставил его встать на ноги.

— Возьми вожжи! — крикнул я. — Держись как можно ближе! Отъедешь — поплатишься! Если что, я всегда найду тебя по полоскам на твоем фаэтоне, но не советую попадаться мне на глаза.

Он кивнул и взял вожжи. Он боялся ехать слишком быстро и боялся ослушаться меня. Я же подобрался к краю коляски и приготовился прыгать, прекрасно зная, что прыгать нельзя. Фаэтоны мчались слишком быстро, и расстояние между ними менялось каждую секунду. За свою жизнь я совершил множество безрассудных поступков, но ни один из них не мог сравниться по глупости с тем, что я собирался сделать. Он был обречен на неудачу, грозил мне верной смертью. Но если я этого не сделаю, врагу достанутся мои записки и он узнает то, что я хотел бы скрыть. Я не мог позволить, чтобы планы мои пошли прахом, а дядя оказался в долговой тюрьме, поэтому я набрал полную грудь воздуха и прыгнул в пустоту.

Как я не погиб, изувеченный подковами и колесами, остается загадкой, но, когда я прыгнул, мой фаэтон чудесным образом накренился в сторону соседнего, придав прыжку дополнительную энергию, а тот второй фаэтон накренился в сторону моего, сократив расстояние между экипажами. Так или иначе, я приземлился в коляске моего врага, врезавшись со всей силы в возницу.

Полагая, что это и есть похититель, я оттолкнул его, выхватил вожжи и заставил лошадь резко остановиться. Лишь упершись ногами в пол экипажа, я удержался и не упал. Других пассажиров неожиданная остановка застала врасплох, и они вывалились из коляски.

Только благодаря счастливой случайности они не были раздавлены другими участниками гонки, и только из-за своей бессердечности эти лихачи даже не подумали остановиться и помочь товарищам. Как только лошадь встала, я выпрыгнул и побежал назад. Оба мужчины лежали, прижавшись друг к другу, у обочины футах в двадцати. Собравшаяся толпа отпускала в их адрес колкие замечания — люди не питали любви к лихачам на фаэтонах.

Лица у бедолаг были окровавленные, а вид жалкий, но, судя по всему, они отделались, можно сказать, одними ушибами. Однако трудно было сказать, как долго продлится их потрясение.

Я выхватил из кармана пистолет. Пошел несильный снег, и я опасался, что мой пистолет выйдет из строя из-за влаги, но надеялся, что, учитывая их состояние, они не будут думать о подобных вещах.

— Кто из вас украл мои письма? — резко спросил я.

— Мы здесь ни при чем! — крикнул один из них.

— Это один из вас. Только в вашем фаэтоне было двое. Так кто же это?

— Мы здесь ни при чем, — сказал второй. — Он правду говорит. Тот парень был сильный, как Геркулес, и у него лицо в шрамах. Он выпихнул меня в фаэтон Джонни. Мы пытались вас предупредить. Если бы вы все не испортили, мы бы его догнали.

Я молча убрал пистолет, не в силах поверить, что рисковал напрасно. Я чуть не погиб, пытаясь остановить не тот экипаж, а злодей сбежал вместе с моими письмами.

— Он был как Геркулес, — повторил второй парень, утирая текущую из носа кровь рукавом с кружевной манжетой. — Высокий чернокожий Геркулес. Я таких никогда не видел.

Зато я видел. И совсем недавно. Я поклялся, что придет день, и Аадил за все заплатит. А пока он знал слишком много моих секретов и оказался хитрее меня. Я не мог сказать, что меня больше огорчало, первое или второе.

Глава девятнадцатая

Записка, которую я отправил Эллершо, была вполне безобидной, а вот то, что я собирался сообщить Элиасу, было чрезвычайно важно. Мне следовало принять решение, притом что враг знал то же, что и я, то есть очень немного. Что лучше — затаиться и надеяться, что подвернется возможность его разоблачить? Или нанести удар первым и, может быть, взять верх? Будь у меня время и свобода, я бы предпочел первый вариант, но, поскольку я не мог отсутствовать в Крейвен-Хаусе долго, остановился на втором варианте. Буду действовать, исходя из сведений, которые получил от Блэкберна, и надеяться, что они дадут мне определенное преимущество. Поэтому я повторно послал свои записки, на этот раз с большим успехом, и попытался хоть немного поспать.

На следующее утро, убедившись, что за мной никто не следит, ранней почтовой каретой я отправился в Твикенем — в путешествие, которое заняло около двух часов, а затем провел еще пару часов в таверне в ожидании второй почтовой кареты, в которой должен был прибыть Элиас. Вполне вероятно, что предприимчивый злодей мог послать кого-нибудь следить за Элиасом, и, безусловно, Элиас мог бы не заметить слежку, поэтому я решил, что будет безопаснее, если мы поедем порознь. Как только Элиас вошел в таверну, я понял, что добрался он благополучно.

В нашем предприятии нам требовалась удача, так как я не послал записки заранее и не было никакой гарантии, что миссис Элоиза Пеппер не отправилась к кому-нибудь в гости или за покупками или вообще не уехала. К счастью, мои опасения не оправдались. Миссис Пеппер оказалась дома. Дверь нам открыла тихая некрасивая девушка лет шестнадцати-семнадцати. У нее было плоское лошадиное лицо, изрытое оспой. Она провела нас в гостиную, куда вскоре вышла миловидная женщина лет двадцати пяти в трауре, который, надо отдать должное, удивительно ей шел. Черный цвет платья сочетался с ее иссиня-черными волосами, уложенными в милый, но не слишком аккуратный пучок, и благодаря платью и локонам ее лицо казалось белее фарфора, а зелено-карие глаза удивительно яркими.

Мы с Элиасом вежливо раскланялись, причем он поклонился ниже, чем я, — это был его особый поклон, который предназначался хорошеньким вдовам с солидной рентой.

— Меня зовут Бенджамин Уивер, а это мой друг Элиас Гордон, известный в Лондоне хирург. — Я сказал это в надежде, что она подумает, будто нас привело сюда некое медицинское дело. — Прошу простить нас за вторжение, но у нас неотложное дело. Мы очень надеемся, вы не откажетесь ответить на несколько вопросов относительно вашего покойного мужа.

Ее лицо просветлело, а щеки зарделись от удовольствия. Словно она только и ждала, что в один прекрасный день в ее дверь постучатся незнакомцы и начнут задавать вопросы о ее муже. И вот наконец это случилось.

Но я заметил и некоторое колебание. Как будто ей пришлось напомнить себе, что следует соблюдать осторожность, — так ребенок напоминает себе, что следует остерегаться огня.

— Что вы хотели узнать о моем дорогом любимом Абсаломе? — спросила она.

Она прижимала к груди камзол, который чинила, но я заметил, что теперь она скомкала его и начала покачивать, будто ребенка.

— Понимаю, как вам, должно быть, тяжело говорить о его смерти, мадам… — продолжил я.

— Откуда вам понимать, — сказала она. — Только та, что была замужем за ним, может знать, что значит потерять его, моего Абсалома, лучшего из мужчин. Вот что я могу вам сказать, господа. Если именно это вы хотите знать, был ли он лучшим из мужчин, то уже получили ответ. Да.

— Действительно, нам хотелось бы знать, каким он был человеком, — сказал Элиас. — Но не только это.

Ничего не скажешь, ловкий ход. Восхваляя покойника и намекая, что мы хотим как-то отметить его заслуги, Элиас широко распахнул для нас ворота.

— Садитесь, джентльмены, — сказала она, кивком приглашая нас располагаться в довольно сносно меблированной гостиной; обстановка была не самой изысканной, но все было опрятно и сияло чистотой.

Миссис Пеппер усадила нас, а потом велела некрасивой служанке принести что-нибудь выпить. К радости Элиаса, это оказалось подогретое вино.

Я лишь пригубил. Я уже изрядно выпил до этого и не хотел, чтобы алкоголь затуманил мой разум.

— Мадам, расскажите о вашем покойном муже, о вашей жизни с ним.

— Мой Абсалом, — задумчиво начала она. Приготовившись тяжело вздохнуть, она поставила свой стакан, чтобы не расплескать вино. — Вы знаете, мой отец не хотел, чтобы я за него выходила. Он не видел в нем того, что видела я.

— И что вы в нем видели? — отважился спросить Элиас, отставляя на минуту вино.

— Он был красив. Моя мать видела это, но тоже не одобряла наш брак, так как завидовала его красоте. Абсалом был самым красивым мужчиной на свете, а также самым добрым и благочестивым. Мой отец считал, что он хочет жениться на мне из-за приданого. Надо сказать, приданого действительно хватило ненадолго, но только потому, что у Абсалома были великие планы.

— Какие именно? — спросил я.

Она улыбнулась мне нежно и в то же время жалостливо, как мог бы улыбнуться священник простаку, который спросил, кто такой Бог.

— Он собирался сделать нас богатыми, — сказала она.

— Каким образом?

— Разве не понятно? Своими мыслями, — сообщила она. — Он постоянно думал о чем-то, постоянно что-то писал. И наверняка его мысли были ценными, иначе я не получила бы ренту. Даже отец был бы доволен, если бы узнал об этом, но после того, как Абсалом потратил приданое, отец со мной не общается. Тогда он только сказал: я, мол, знал, что так и будет, но Абсалом, конечно, был прав и прощает его, глядя с небес.

— Знаете ли, — сказал Элиас, — мы пришли к вам отчасти из-за этой ренты.

Улыбка исчезла с ее лица.

— Ах, вот оно что. Тогда вынуждена сказать вам, джентльмены, что у меня и так нет отбою от ухажеров. Я к ним равнодушна. Вдова с ежегодной рентой все равно как леденец для мух. Простите меня за прямоту, но меня не интересуют ухаживанья. Я была замужем за Абсаломом Пеппером, и мысль о браке с другим для меня невыносима. Я знаю, что у вас, джентльменов, на уме. Вы считаете, что, если рента достается только вдове, это напрасная трата денег. А для меня, господа, этопрославление жизни и духа Абсалома, и я не хочу ее запятнать, отдав свою руку другому мужчине.

— Вы нас не совсем правильно поняли, — сказал я поспешно. — Я прекрасно понимаю мужчин, которые ищут вашего расположения, и рента здесь ни при чем. Но нас привело сюда другое дело. Нам бы хотелось узнать чуть больше о самой ренте. Видите ли, нас интересует ее происхождение.

Тут блаженная безмятежность, источаемая человеком, который прикоснулся к кромке платья святого, тотчас испарилась.

— Вы хотите сказать, что возникли какие-то осложнения? Меня уверили, что рента будет выплачиваться до конца моих дней. Это условие не может измениться, сударь. Не может. Знаете, один из моих ухажеров член коллегии, и хоть у него нет никакой надежды завоевать мое расположение, уверена, он сделает для меня все, что в его силах. Уверяю, он пойдет на все, чтобы не допустить подобного преступления.

— Приношу свои извинения, — вступил в разговор Элиас. — Сожалею, что мы дали вам повод волноваться. Мой друг не имел в виду ничего подобного. Мы не распоряжаемся вашей рентой и вовсе не желаем причинить вам никакого вреда. Мы просто хотели бы попросить вас объяснить, почему она была вам назначена. Почему эти деньги были выделены именно вам?

— Почему? — спросила она, приходя в еще большее волнение. — Вы спрашиваете, почему? Что в этом странного? Разве так не принято поступать у ткачей шелка?

— Как это, ткачей шелка? — вырвалось у меня, хоть я знал, что лучше придержать язык. — Они-то тут при чем?

— Как же это они могут быть ни при чем? — возразила миссис Пеппер.

— Мадам, — сказал Элиас, — мы считали, что ренту вам платит Ост-Индская компания.

Она посмотрела на меня так, будто я нанес ей невообразимое оскорбление.

— С какой стати Ост-Индская компания станет платить мне ренту? Какое отношение имел мистер Пеппер к этим людям?

Я подумал, что именно это мы надеялись узнать у нее, и видел, что Элиас тоже хотел это сказать, но, как и я, удержался. Какой толк задавать вопрос, ответ на который очевиден.

— Мадам, нас, очевидно, ввели в заблуждение, — сказал Элиас. — Не могли бы вы сказать, кто вам платит ренту?

— Я уже сказала — гильдия ткачей шелка. После смерти мистера Пеппера они прислали ко мне человека, который сказал, что Абсалом был членом этой гильдии и что я, как его вдова, имею право на получение пенсии по утере кормильца. Поклянитесь, что вы не отберете ее у меня.

— Позвольте мне объяснить, — сказал я. — Видите ли, мадам, мы представляем страховую контору «Сихок», и возникла техническая ошибка в связи с одним иском, имеющим отношение к Ост-Индской компании. Я буду стараться изо всех сил, чтобы иск не подверг вас опасности, поверьте. Речь лишь идет о приведении записей в соответствие. В любом случае мы были уверены, что рента предназначена вам, но наши записи, видимо, еще более запутаны, чем вы можете себе представить. Позвольте вас заверить: все, что вы скажете, никак не грозит вашей ренте. Вы только поможете нам улучшить управление ею.

Теперь она немного успокоилась. Достала спрятанный на груди медальон и взглянула на портрет внутри — без сомнения, портрет покойного мужа. Прошептав что-то над медальоном, она приложила палец к образу любимого, снова спрятала украшение и повернулась к нам.

— Хорошо, я постараюсь вам помочь.

— Благодарю вас, — сказал я. — Правильно ли я понял, что предоставление подобной вашей ренты — обычная практика для гильдии ткачей шелка?

— Мне так сказали, — ответила она.

Подобное было маловероятно. Сто двадцать фунтов в год вдове ткача. Занимающиеся этим ремеслом зарабатывали от силы двадцать-тридцать фунтов в год. Мне было известно, что ткачи организовывали объединения и помогали друг другу, но никогда не слышал ни о какой гильдии. Однако мне повезло, что у меня были знакомые среди них, к примеру тот же Диваут Хейл, который организовал волнения и помог мне проникнуть в здание Ост-Индской компании. Я очень рассчитывал, что он мне снова поможет, на этот раз сведениями.

— Буквально пара вопросов, чтобы окончательно все прояснить, — сказал я. — Ваш муж был ткачом шелка, правильно?

— Правильно. Так же как и вы. Вы ведь сказали, что тоже ткач. Я не ошибаюсь?

Я пропустил ее вопрос мимо ушей и не стал ее поправлять.^[10]

— Мадам, вы, должно быть, хорошо представляете, сколько зарабатывал ваш муж. Вас не удивило, что пособие в связи с его смертью во много раз превышало его годовой доход?

— Что вы. Он никогда не обсуждал со мной такие низменные вещи, как деньги, — сказала она. — Я лишь знала, что он зарабатывал достаточно, чтобы мы ни в чем не нуждались. Мой отец считал, что ткач немногим лучше, чем грузчик, но разве Абсалом не покупал мне платья и украшения, не водил меня в театр? Тоже мне грузчик.

— Безусловно, ткачи шелка различаются по уровню знания дела, — сказал я. — Скажите, какую должность занимал мистер Пеппер в шелковом ремесле, и я, возможно…

— Он был ткачом, — сказала она резким тоном, не допускающим дальнейшего обсуждения, словно я мог как-то запятнать его имя подобными вопросами. А потом добавила уже более мягко: — Он не утомлял меня разговорами о службе. Он знал, что занят тяжелым трудом, но что из этого? Он зарабатывал на жизнь, и мы были счастливы.

— А не было ли у вашего мужа, — сказал я, — каких-нибудь связей с Ост-Индской компанией?

— Никаких. Но, как я уже сказала, я не вмешивалась в дела мужа. Это было бы неподобающе. Вы говорите, что-то угрожает моей ренте?

Не хотелось огорчать такую приятную даму, и я должен был произвести на нее впечатление союзника в борьбе с возможными угрозами, ибо, если мне вновь потребовалось бы задать ей вопросы, я хотел, чтобы она отвечала охотно и откровенно.

— Надеюсь, ей ничто не угрожает, и уверяю вас, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы продолжали получать ваши деньги.

В почтовой карете на обратном пути мы с Элиасом говорили полушепотом, так как с нами ехало два пожилых торговца с необычайно суровыми лицами. Они сразу узнали во мне еврея и почти всю дорогу бросали на меня злобные взгляды. Иногда один из них обращался к своему спутнику и говорил примерно следующее:

— Как вам ехать в одной карете с иудеем?

— Мне такое всегда было не по душе, — отзывался товарищ.

— И не говорите, — говорил первый. — Это просто унизительно.

Затем они продолжали бросать на меня злобные взгляды и через какое-то время повторяли свой лаконичный диалог.

После трех-четырех подобных диалогов я повернулся к одному из джентльменов:

— Я взял за правило не выкидывать на ходу из кареты людей старше сорока пяти, но всякий раз, когда открываете рот, вы снижаете этот возраст лет на пять. По моим подсчетам и судя по вашей внешности, в следующий раз, когда вы изречете очередную грубость, я буду вправе выбросить вас из кареты не задумываясь. Что касается извозчика, не надейтесь, что он вмешается. Несколько монет, и вопрос будет улажен. Как вам известно, мы, евреи, недостатка в наличности не испытываем.

Конечно, я бы не выбросил на дорогу человека, которому было далеко за семьдесят, но угроза такого наказания заставила обоих попутчиков замолкнуть. Более того, они даже не решались на нас смотреть. Впрочем, это только облегчило наше общение.

— Элоиза и Абсалом, — задумчиво произнес Элиас, возвращая меня к насущным вопросам. — Эти имена совершенно не сочетаются. Встретил бы их в поэме, не стал бы читать.

— Вероятно, миссис Пеппер не обращала внимания на дурные предзнаменования, настолько очарована она была своим покойным мужем.

— Можно только гадать, что за человек он был, — продолжал рассуждать Элиас. — Не понимаю, какие причины, кроме его личного обаяния, были у компании, чтобы столь щедро заплатить его вдове.

— Мне кажется, это очевидно, — сказал я. — Они совершили что-то поистине ужасное и сделали все, чтобы вдова молчала.

— Интересная гипотеза, — согласился Элиас, — но есть одна загвоздка. Видишь ли, если бы компания предложила ей двадцать или даже тридцать фунтов в год, история с рентой от гильдии могла бы выглядеть вполне правдоподобной. Но сто двадцать фунтов? Даже столь ослепленная мифическими достоинствами покойного супруга вдова не может не сознавать, что подобная благотворительность — нечто исключительное. И если компания как-то повинна в смерти этого человека, зачем ей привлекать внимание такими экстравагантными поступками?

Он задал хороший вопрос, на который я не мог сразу ответить.

— Может, преступление, которое совершила компания, настолько ужасно, что они предпочитают чрезмерной благотворительностью скрыть правду. Может, вдова знает, что гильдия здесь ни при чем, но желает поддерживать миф о том, что мистер Пеппер был лучшим из мужчин.

Элиас обдумал эту гипотезу, но не пришел ни к какому здравому заключению, и мы решили, что не найдем здесь логики, пока не узнаем больше.

Вернувшись в Лондон, я отправился на поиски Диваута Хейла, рассчитывая, что он объяснит мне, какую роль играл Пеппер среди ткачей шелка, но не нашел его ни в одном из его обычных пристанищ. Я везде оставил весточку, что он мне нужен, и вернулся к себе домой, где обнаружил, что меня ожидает уткоподобный Эдгар. Его раны по большей части начали заживать, но синяк под глазом остался, и, конечно, на месте выбитых зубов зияли дыры.

— Мне нужно переговорить с вами у вас в комнатах, — сказал он.

— А мне нужно, чтобы ты убрался, — ответил я.

— Я не уйду, а вы не посмеете меня выставить — зачем вам привлекать к себе внимание в своем районе?

Он был прав, поэтому я нехотя позволил ему пройти в свои комнаты, где он сообщил: мистер Коббу стало известно из надежных источников, что я не показывался в Крейвен-Хаусе сегодня.

— По слухам, вы сказались больным, но, по мне, выглядите вполне здоровым. Никаких следов кровавого поноса не вижу.

— Может, стоит поглядеть поближе?

Он промолчал.

— Мне нездоровилось, — сказал я, — но потом я почувствовал себя лучше и решил прогуляться, чтобы проветрить голову.

— Мистер Кобб заверяет вас, что никакие хитрости с ним не пройдут. Вы будете завтра в Крейвен-Хаусе, сэр, иначе вам придется объясняться. Будьте уверены.

— Передал сообщение, теперь ступай.

— Мистер Кобб также велел узнать, не продвинулись ли вы в расследовании относительно известного вам человека.

— Нет, мне не удалось узнать ничего нового.

Я умел говорить беспардонную ложь с самым невинным видом. Я не боялся себя выдать, но, если Аадил служит Коббу и если мою туманно сформулированную записку все же расшифровали, вполне вероятно, мой враг встретился с вдовой Пеппер и знал то же, что и я. Возможно, но маловероятно. Я не понимал, какую роль играет Аадил и кому он служит, но вряд ли Коббу.

— Надеюсь, что так оно и есть, — сказал Эдгар. — Если он узнает, что вы его водите за нос, последствия будут ужасны. Я в этом не сомневаюсь, не сомневайтесь и вы.

— Убирайся. Я все понял.

Эдгар так и сделал, а я почувствовал одновременно облегчение и сожаление оттого, что на этот раз наша встреча обошлась без рукоприкладства.

Я решил, что на этом мой день завершен, и устроился со стаканчиком портвейна у камина, изо всех сил стараясь ни о чем не думать — забыть о событиях дня, его открытиях и загадках, — чтобы подготовиться ко сну. Вероятно, я вздремнул в кресле, но меня разбудил стук в дверь. Домовладелица сообщила, что внизу меня дожидается посыльный, который утверждает, что принес срочную записку.

Я неохотно поднялся, сетуя, что мой короткий покой нарушен, спустился вниз и увидел, что посыльный — еврей. Я узнал в нем мальчика с дядиного склада, а по его покрасневшим глазам знал о содержании записки, не читая ее. Тем не менее я взял ее дрожащей рукой и развернул.

Послание было от тети, писавшей на родном ей португальском языке. Видимо, в горестную минуту у нее не нашлось слов на английском. В записке сообщалось то, чего я так боялся. Мой дядя перенес еще один приступ плеврита, который оказался смертельным. Приступ был сильным и неожиданным, целый час дядя боролся, но его сил не хватило, чтобы победить болезнь. Он умер.

Глава двадцатая

Я избавлю читателя, да и себя тоже, от грустных сцен, которые мне пришлось пережить. Скажу только, что когда я прибежал в дом, там уже собрались почти все жители района, а дамы, знакомые моей тети, пытались хоть как-то облегчить ее горе. Да, мой дядя болел, и его дни были сочтены, но я вдруг понял: тетя так и не верила, что конец неминуем. Конечно, конец должен был наступить, и наступить раньше, чем ей хотелось бы, но не в этот год и не в следующий, может, года через два. И вот ее друга и защитника, спутника и отца их пропавшего без вести сына не стало. И хоть я сам не раз предавался отчаянию от одиночества, оно было несравнимо с ее одиночеством без мужа.

Люди из погребальной конторы уже унесли безжизненное тело дяди, чтобы омыть его и завернуть в саван. Я знал, что одного из них непременно попросят бдеть у тела, дабы дядя ни на секунду не оставался один. По нашей традиции тело должно быть предано земле как можно скорее, желательно в течение одного дня, и, задав несколько вопросов, я выяснил, что дядины друзья, включая мистера Франко, уже отдали необходимые распоряжения. Представитель маамада, управляющего совета синагоги, сообщил, что похороны назначены на одиннадцать часов следующего дня.

Я послал записку мистеру Эллершо, в которой сообщил, что не смогу присутствовать в Крейвен-Хаусе, объяснив причину. Вспомнив о предупреждении Эдгара, я послал записку с объяснениями и мистеру Коббу — мол, я буду нетрудоспособным день или два и, поскольку убежден, что его действия ускорили кончину дяди, советую меня не беспокоить.

Долгая ночь подошла к концу. Люди постепенно разошлись, и я остался в доме вместе с несколькими самыми близкими друзьями тети. Я попросил мистера Франко остаться, но он отклонил приглашение, сославшись на то, что считает себя относительно новым другом семьи и не хочет навязываться.

По установившейся традиции на следующее утро друзья принесли еды, но тетя моя почти ничего не съела, не считая глотка разбавленного водой вина и куска хлеба. Подруги помогли ей одеться, и все вместе мы отправились в синагогу Бевис-Маркс, величественный памятник усилиям португальских евреев сделать Лондон своим домом.

Я подумал, что, несмотря на бесконечное горе, для моей тети было утешением видеть, что синагога переполнена скорбящими. У моего дяди было много друзей среди членов нашей общины, но в синагогу пришли также представители тедеско и даже несколько купцов-англичан. Мне всегда была по душе одна особенность христианской литургии — там женщины и мужчины сидели вместе, но никогда еще я не горевал о разделении полов в синагоге, как в тот день, когда мне так хотелось быть рядом с тетушкой, чтобы поддержать и утешить ее. Возможно, я сам нуждался в поддержке и утешении, ибо знал, что тетя окружена заботливыми подругами, которые, надо признаться, знали ее гораздо лучше, чем я. Мне она всегда казалась тихой и доброй. Когда я был маленьким, у нее всегда находилась для меня конфета или печенье, когда я вырос, у нее всегда было в запасе доброе слово. Подруги лучше знали ее внутренний мир и знали, что нужно сказать, я же мучился и не мог подобрать слов.

Меня тоже окружали друзья. Когда я вернулся на Дьюк-Плейс, меня тепло встретили, и сейчас я находился среди доброжелателей. Рядом сидел Элиас. Я не сообщил ему ничего, так как не хотел, чтобы он меня видел в горе, но дядю хорошо знали в городе, и весть скоро распространилась. Должен признаться, Элиас удивил меня знанием наших традиций и не принес цветов, как сделал бы на христианском отпевании. Вместо этого он спросил у сторожа синагоги, как можно сделать взнос на благотворительность от имени моего дяди.

День был холодный и облачный, но на удивление не было ни ветра, ни дождя, ни снега, и, когда мы пошли на кладбище по соседству, казалось, погода соответствовала случаю — суровая и беспощадная, но не мучительная. Она подчеркивала наше горе, но не отвлекала от него.

Когда молитвы отзвучали, мы по очереди бросили горсть земли на простой деревянный гроб. В одном, я уверен, мы, иудеи, превзошли христиан. Не возьму в толк, почему христиане настойчиво облачают своих усопших в роскошные одежды и кладут их в затейливые гробы, словно отдавая дань религиозным предрассудкам египетских царей далеких времен. Мне кажется, что тело — неодушевленная вещь. Мы должны прославлять то неосязаемое, что покинуло нас, а не то материальное, что осталось, и показное хвастовство — не что иное, как проявление земного тщеславия, а не надежды на райскую жизнь.

Служба закончилась, и мы медленно вернулись в дом тети, где должен был начаться традиционный десятидневный траур. По иудейской традиции самого близкого родственника усопшего не оставляют одного в течение этого времени. Его навещают по несколько раз в день, приносят еду и другие необходимые вещи, с тем чтобы повседневные заботы не тревожили его. Это чрезвычайно меня пугало, так как я считал своим долгом заботиться о тетушке, но не мог не показываться в Крейвен-Хаусе и у Кобба десять дней подряд. Заседание совета должно было состояться в последний день траура, и если я собирался помочь Эллершо, а именно для этого он меня нанял, то не мог уклоняться от своих обязанностей, не подвергая опасности Элиаса и мистера Франко. Кобб мог дать мне день или два, но большее было за пределами его человеколюбия.

Я шел среди толпы друзей и скорбящих и вдруг почувствовал, как кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся и увидел Селию Глейд. Признаюсь, у меня екнуло сердце, и на короткое сладостное мгновение я забыл глубину своего горя и испытал огромную радость от того, что она здесь. И хотя вскоре мое сердце вновь наполнила печаль, на какое-то время я позволил себе не думать о тех тайнах, которые окружают эту женщину, о том, что я не знаю, ни кто она, ни чем занимается, правда ли, что она еврейка, как утверждала, служит ли она французской короне и что ей, собственно, от меня нужно. В этот миг я позволил себе думать о таких вопросах, как о простых банальностях. Я позволил себе поверить, что я ей небезразличен.

Я отошел в сторону под навес, и она последовала за мной, не убирая руку с моего плеча. Участвующие в процессии посмотрели на нас с любопытством, поэтому я свернул в переулок, который вел в открытый двор. Я знал, что там было чисто и безопасно. Она поспешила за мной.

— Что вы здесь делаете? — спросил я.

Она была в черном, и этот цвет подчеркивал черноту ее волос и глаз и белизну ее кожи. После похорон поднялся небольшой ветер, который выбил несколько прядей из-под ее черного капора.

— Я услышала печальное известие о вашем дяде. Среди евреев, как вы знаете, нет секретов. Я пришла выразить вам сочувствие. Знаю, вы и ваш дядя были близки, и я сочувствую вашей утрате.

— Странно, что вы знаете о том, как я к нему относился, хотя мы об этом никогда не говорили.

Я говорил ровным, спокойным голосом. Не могу объяснить, почему я избрал такую линию поведения, мне просто хотелось, чтобы Селии можно было доверять, и я не мог побороть в себе тяги отбросить все сомнения.

Она закусила губу, опомнилась и закрыла на мгновение глаза.

— Вы ведь знаете, мистер Уивер, что вы человек известный среди евреев, да и среди англичан тоже. Все ваши друзья и родственники были прославлены писаками с Граб-стрит. Вы вправе приписывать моему визиту злые намерения, но мне бы этого крайне не хотелось.

— А почему вам этого не хотелось бы? — спросил я, немного смягчившись.

Она снова положила мне руку на плечо, только на мгновение, — помня об обстоятельствах, о том, где мы находимся.

— Мне этого не хотелось бы потому… — Она медленно покачала головой. — Потому что я так хочу. Не могу объяснить.

— Мисс Глейд, — сказал я. — Селия. Я не знаю, кто вы. Я не знаю, что вы от меня хотите.

— Не надо, — сказала она нежно, как мать, которая успокаивает ребенка. И на короткий миг коснулась пальцами моих губ. — Я ваш друг. Этого достаточно. Остальное мелочи, которые со временем прояснятся. Не сейчас, позже. А сейчас вы знаете, что важно, знаете правду сердцем.

— Я хочу… — начал я, но она не дала мне договорить.

— Не сейчас, — сказала она. — Мы поговорим об этом позже. Ваш дядя умер, и вы должны скорбеть. Я пришла не для того, чтобы заставить вас делать что-то, или задавать вопросы, или что-то объяснять. Я пришла только из уважения к человеку, с которым не была знакома, но о котором слышала много хорошего. И я пришла, чтобы предложить то, что у меня есть, и сказать, что вы в моем сердце. Это все, что я могу сделать. Могу лишь надеяться, что этого достаточно и это не слишком много. И вы должны быть со своей семьей и своими португальскими друзьями. Если захотите сказать что-нибудь еще, вы знаете, где меня искать — на кухне.

Ее губы сложились в сардоническую усмешку, она потянулась и поцеловала меня нежно и мимолетно в губы, а потом отвернулась, чтобы уходить.

Пока мы разговаривали, солнце выглянуло из-за туч и осветило все вокруг. Мы оба обернулись и увидели фигуру, освещенную солнечными лучами. Это была женщина, высокая и статная, одетая в черное. Ее платье колыхалось на ветру, а волосы выбились из-под капора.

— Простите, — сказала она. — Я видела, как вы свернули в переулок, но не знала, что вы не один.

Я не видел ее лица, но сразу узнал голос. Это была вдова моего кузена, бывшая невестка моего дяди, женщина, на которой я мечтал жениться. Это была Мириам.

Эта женщина предпочла меня не другому, а другим. Она отвергала мое предложение руки и сердца бесчисленное количество раз. И несмотря на это, я почувствовал на миг необходимость сказать что-то, объяснить ей, что мы делали с Селией Глейд, извиниться, придумать какую-нибудь историю в качестве оправдания. Но я опомнился. Я не должен был ей ничего объяснять.

Но кое-что я все же был ей должен. Она поклялась никогда не разговаривать со мной, но все же заговорила. Мириам решила, что ей не справиться с ролью жены ловца воров, вышла замуж за члена парламента по имени Гриффин Мелбери и обратилась в англиканскую веру. На беду, Мелбери оказался серьезно замешан в скандальные аферы во время последних выборов от Вестминстера. Поначалу я был склонен против желания признать его достоинства, но постепенно открылась его истинная низменная сущность. Открылась мне, но не его жене. Мириам считала меня повинным в его крахе и смерти. Я не признавал, но и не отрицал своей ответственности, однако ей было прекрасно известно, что я никогда не был высокого мнения о нем и не сожалел о том, что с ним произошло.

Впрочем, Селия, не сознавая или предпочитая не замечать сложностей, сделала единственно верный шаг. Она подошла к Мириам и протянула ей руку.

— Миссис Мелбери, — сказала она, — я столько слышала о вас. Я Селия Глейд.

Мне хотелось спросить, что именно она слышала о Мириам. В отличие от дяди, о моих отношениях с Мириам никогда не писали в газетах. Пусть Селия велела мне слушать свое сердце, но что делать, если я не мог доверять тому, кто занимал в нем место. Она слишком много обо мне знала.

Мириам быстро пожала руку и сделала небольшой реверанс.

— Очень приятно, — сказала она и повернулась ко мне. — Я не могу прийти в дом. Я лишь хотела сказать, что сожалею о вашей утрате. Нашей утрате. Я не всегда во всем соглашалась с вашим дядей, но всегда ценила его и мне будет его не хватать. Всем будет его не хватать.

— Вы очень добры, — сказал я.

— Я говорю правду.

— Надеюсь, теперь вы снова будете со мной разговаривать, — сказал я, позволяя себе некую легкость в общении.

— Бенджамин, я… — начала она, но передумала. У нее перехватило дыхание, будто слова застряли в горле. — Именно это я и собираюсь делать, — сказала она и пошла прочь.

Я стоял и смотрел, как она уходит. Смотрел на место, где она только что стояла, и, как велела Селия, слушал свое сердце. Неужели я все еще ее люблю? Любил ли я ее? В такие минуты начинаешь задумываться о природе любви. Существует она взаправду, или это лишь порождение твоего каприза, воображения и эгоизма, состояние, вызванное призрачными и непостижимыми порывами. Такие размышления могут привести лишь к еще большему замешательству.

Селия покачала головой, словно увидела что-то очень важное и взвешивала все за и против, прежде чем сделать вывод. Потом обернулась ко мне:

— Мне кажется, зима не пощадила ее кожи. Вы тоже заметили?

Не дожидаясь ответа, она благоразумно удалилась.

В доме вино лилось рекой, и скорбящие пили его обильно, как было принято на похоронах в нашей общине. Я сбился со счета, сколько рук я пожал и сколько соболезнований принял. Я выслушал бесчисленные рассказы о том, каким добрым был мой дядя, каким щедрым, умным и находчивым, каким необыкновенным чувством юмора он обладал.

Наконец мистер Франко отвел меня в сторону, где в укромном уголке поджидал Элиас.

— Завтра ты должен забыть о горе и вернуться в Крейвен-Хаус.

— Он прав, — сказал Элиас. — Мы обсуждали это. Никто из нас не хотел бы, чтобы ты подумал, будто мы преследуем собственные интересы. Я, со своей стороны, только приветствовал бы, если бы ты бросил вызов Коббу и послал его к черту. Меня арестовывали за долги и раньше, поэтому ничего страшного, если арестуют еще раз, но мне кажется, что положение обострилось. Нанесен огромный и непростительный урон, и, возможно, тебе станет легче, если ты пошлешь Кобба к черту, но отомстить ты не сможешь.

— Вы сумеете нанести ответный удар, — сказал Франко, — только узнав, что ему надо, следуя по намеченной им для вас дороге, уверяя, будто его планы близки к исполнению, а затем неожиданно отобрать у него все. Как и мистер Гордон, я бы пошел в тюрьму с легким сердцем, зная, что совершаю благое дело, но это лишь означало бы отсрочку целей Кобба, а не его поражение.

Я кивнул. Я желал бросить вызов Коббу, побить его, вонзить клинок ему в спину, но мои друзья были правы, они смотрели в корень дела, а мой разум был замутнен яростью. Я обязан уничтожить Кобба за то горе, которое он причинил, и мог сделать это, лишь узнав, что ему надо.

— Я позабочусь о вашей тете, — сказал Франко. — Я удалился от дел и не обременен никакими заботами. Она ни в чем не будет нуждаться, мистер Уивер. Кроме того, у нее десяток, а то и больше друзей, которым ничего не известно об этих событиях и которые примут на себя заботы о ней из чувства любви. Вы хотели бы быть с ней, но в этом нет необходимости.

— Вы правы, — сказал я, — я сделаю то, о чем вы говорите, но с тяжелым сердцем. Как будет чувствовать себя тетя, если я оставлю ее, когда она нуждается во мне?

Друзья переглянулись. Затем Франко сказал:

— Знайте, что мы выполняем ее волю. Она обратилась ко мне и попросила сказать вам это. Я прошу отомстить не ради вас или нас, а потому, что об этом просит убитая горем вдова.

Я покинул дом около полуночи. Несколько друзей тети решили остаться на ночь, хотя она утверждала, что в этом нет необходимости. Она говорила, что пришло время учиться жить одной, поскольку именно так ей предстоит жить до конца своих дней.

Я уходил последним. И вот я встал, чтобы поцеловать и обнять тетю на прощание. Она проводила меня до дверей. Ее лицо осунулось, а глаза покраснели от слез, но в ней была решимость, которой я никогда раньше не видел.

— Пока всеми делами на складе будет заниматься Джозеф, — сказала она. — Но только пока.

Боюсь, я понял ее намек.

— Дорогая тетя, я не подхожу…

Она покачала головой и грустно улыбнулась:

— Нет, Бенджамин. В отличие от твоего дяди, я не буду просить тебя о том, что противоречит твоей натуре. Из чувства любви он хотел сделать тебя таким, каким ты быть не можешь. Из чувства любви я не буду этого делать. Джозеф всем займется, пока я в трауре. Когда траур закончится, я возьму дело в свои руки.

— Вы? — воскликнул я, не в силах скрыть изумления.

Она снова грустно улыбнулась:

— Ты так походишь на него. Когда мы обсуждали, что делать, когда его не станет, он говорил о тебе, о Джозефе, о Жозе. Но ни разу он не сказал обо мне. Я ведь из Амстердама, Бенджамин, а там многие женщины занимаются коммерцией.

— Голландки, — заметил я. — Но не еврейки.

— Это правда, — согласилась она, — но времена изменились, и страна другая. Для Мигеля, для всех, для тебя, Бенджамин, я была незаметной, потому что я женщина. Теперь его нет, и никто не мешает тебе видеть меня. Возможно, ты обнаружишь, что я совсем не такая, какой ты привык меня видеть всю свою жизнь.

Я улыбнулся:

— Возможно.

— Мистер Франко и мистер Гордон говорили с тобой?

— Говорили.

— Хорошо. — Она кивнула, решительно и в то же время задумчиво, будто поставила точку в некоем известном лишь ей одной рассуждении. — Ты сможешь сделать то, что должен? Сможешь вернуться к этому человеку, этому Коббу, и выполнять его распоряжения до тех пор, пока не узнаешь, кто он и каковы его планы?

Я покачал головой:

— Не уверен. Не уверен, что смогу сдержать гнев.

— Ты должен, — мягко сказала она. — Недостаточно просто причинить ему вред. Ты должен сделать большее. Поэтому ты должен отделить гнев от себя. Должен спрятать его в кладовку и запереть дверь.

— А когда придет время — отпереть, — сказал я.

— Правильно, — сказала она. — Но только когда придет время. — Потом она наклонилась и поцеловала меня в щеку. — Сегодня ты был безупречным племянником — по отношению ко мне и к Мигелю. Завтра ты должен быть безупречным мужчиной. Этот Джером Кобб погубил твоего дядю. Я хочу, чтобы ты в отместку погубил его.

Глава двадцать первая

Я бы провел еще одну бессонную ночь, если бы не страшная усталость, которая ощущалась почти физически, как непосильная ноша на плечах. Чем больше проходило времени, тем больше мое горе, печаль и гнев сменялись тупым безразличием. Я проснусь завтра, и моя жизнь будет продолжаться без особых перемен. Надо вернуться в Крейвен-Хаус — вернусь, надо поговорить с Коббом — поговорю и буду дальше выполнять его задание, вынашивая план мести.

Наутро после отдыха моя печаль усилилась, но я вспомнил свою тетю, силу ее духа, ее железную решимость выйти из дядиной тени. Она встанет во главе семейного предприятия, и она выразила готовность оказывать мне поддержку, как это делал дядя Мигель. Я восхищался ее стойкостью и был готов брать с нее пример.

Поэтому я умылся, оделся и отправился к Коббу, прибыв в его дом вскоре после семи. Я не знал, проснулся он или еще нет, но я без труда мог бы найти его спальню и разбудить, если потребуется. Дверь открыл Эдгар, ставший вдруг почтительным и сдержанным. Он отводил глаза, видимо понимая, что по крайней мере сегодня грубить мне не стоит.

— Мистер Кобб ждал вашего визита. Он в гостиной.

И я направился в гостиную. Когда я вошел, он встал и пожал мне руку, словно мы были закадычными друзьями. По выражению его лица незнакомец решил бы, что это он потерял родственника, а я пришел выразить соболезнования.

— Мистер Уивер, — начал он дрожащим голосом, — позвольте мне сказать, как я сожалею о смерти вашего дяди. Ужасная трагедия. Плеврит — это, конечно, кошмар, и врачи бессильны.

Он еще что-то промычал, но не сказал больше ничего. Мне были понятны его колебания. Он хотел сказать, что мой дядя умер от плеврита, а не из-за волнений, вызванных долгами. Однако был уверен, что подобное заявление вызвало бы мой гнев, и не решался закончить свою мысль.

— Вы хотите снять с себя ответственность, — сказал я.

— Я только хотел сказать, что ничто… — Он замолчал, не в силах подобрать нужные слова.

— Я могу вам сказать, какие мысли мне приходили на ум. Я хотел послать вас к черту и пустить дело на самотек. Я хотел убить вас, сэр, и это освободило бы меня от всех обязательств перед вами.

— Я принял меры предосторожности. Если со мной что-то случится…

Я жестом заставил его замолчать.

— Я не выбрал этот вариант. Я требую, чтобы вы освободили мою тетю от бремени, от которого страдал мой дядя. Если вы вернете ей товары, которых не мог получить дядя, и избавите убитую горем женщину от жадных кредиторов, наши договоренности останутся в силе.

Он молчал какое-то время. Наконец кивнул.

— Я не могу выполнить то, о чем вы просите, — сказал он, — но могу воздержаться от действий, сэр. Я могу приостановить сбор долгов и сделать так, чтобы кредиторы не тревожили ее, скажем, до собрания акционеров. Если нас удовлетворит ваша служба, мы освободим даму, и только ее, от обуз. Если нет, ни о каком снисхождении не может быть и речи.

По правде говоря, это было больше, чем я рассчитывал, поэтому я согласно кивнул.

— Раз уж вы пришли, — сказал Кобб, — расскажите, есть какие-нибудь успехи?

— Не испытывайте мое терпение, сударь, — сказал я и удалился.

В Крейвен-Хаусе все, с кем я вместе работал, включая мистера Эллершо, при встрече были вежливы и уважительны, но, как это случается в подобных местах, вскоре забыли о моем горе, и к концу дня все вернулось на круги своя. Несколько раз за день мне попадался на глаза Аадил, он, как и прежде, отпускал мрачные замечания в мой адрес, я тоже отвечал на свой привычный манер. Он был уверен, что я не подозреваю его в краже писем, а я не спешил его разуверять, поскольку это давало мне определенное преимущество. И вскоре я поймал себя на том, что думаю о нем так же, как до гонки на фаэтонах.

Но все же кое-что изменилось, ибо он постоянно мне напоминал о трудностях, с которыми я столкнулся, о том грузе, который давил на меня и подстегивал к решительным действиям. Я мог горевать о дяде в уединении, но мне предстояло многое сделать, а мысль о тетиной силе духа и решительности придавала мне силы.

К концу дня я нашел предлог, чтобы заглянуть в каморку мистера Блэкберна. Мне было любопытно, помнит ли он о том, что рассказал мне, и если помнит, то что именно. И еще, не держит ли он на меня зла. К моему большому удивлению, он не был поглощен бумагами, а собирал личные вещи и наводил порядок на рабочем месте.

— Мистер Блэкберн, — воскликнул я, — что происходит?

— Что происходит? — переспросил он дрожащим голосом. — Меня уволили, вот что. После стольких лет верной службы выставили за порог.

— Но за что?

— Они говорят, что мои услуги не соответствуют вознаграждению, которое я получал. Я должен уйти, так как им не нужен человек, который считает, что стоит больше, чем ему платят, но платить ему больше, чем он стоит, они не намерены. Так мне объяснили и сказали, что это мой последний рабочий день.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Я знаю, как вы цените свое место.

Он подошел поближе, опустив глаза, и сказал почти шепотом:

— Вы ничего никому не говорили о нашем разговоре?

— Конечно не говорил. Я не могу обмануть ваше доверие.

— Это не важно. Думаю, за нами следили. Думаю, нас видели вместе в таверне, и теперь я уволен.

— Мне очень жаль. Я чувствую себя виноватым.

— Мне тоже жаль. Нельзя было допустить, чтобы нас видели вместе, — сказал он, но в его голосе не было обиды; он не винил меня, а считал, что сам допустил ошибку, как если бы неловко запрыгнул на лошадь и оттого ушибся.

— Я сожалею, что явился причиной вашего несчастья, — отозвался я.

Я сказал правду, но умолчал, как ему повезло, что он потерял работу, а не жизнь, подобно другим несчастным, которые сообщали мне важные сведения.

Он покачал головой:

— И я сожалею. Сожалею, что компанию ждет крах без меня. Скажите, сэр, где они найдут человека с такими же талантами? Где?

У меня не было ответа, как не было его и у мистера Блэкберна, по лицу которого побежали горькие слезы.

— Если я могу чем-то вам помочь, сэр, — сказал я, — смело обращайтесь ко мне.

— Теперь никто мне не поможет, — пожаловался он. — Я клерк без места. Я как призрак, сударь. Живой призрак, который вынужден скитаться по свету без цели и удовольствия.

Мне нечего было на это сказать, и я оставил его, стараясь заглушить чувство вины яростью. Не я виноват, а Кобб. И Кобб ответит за это.

Вернувшись домой в тот вечер, я обнаружил ответную записку от Диваута Хейла, и не придумал никакого лучшего времяпрепровождения на службе у Кобба, чем встретиться с Диваутом. Тот сообщал, что этим вечером его можно будет найти в одной из кофеен в Спиталфилдсе, и, заглянув ненадолго к тете, я отправился туда.

Я появился вовремя. Хейл обнял меня и повел в укромный уголок.

— Что за срочное у тебя дело? — спросил он.

Он выглядел гораздо хуже, чем когда я видел его в последний раз. Видимо, его золотуха прогрессировала, как и мои заботы в Крейвен-Хаусе. Он сложил на груди покрасневшие руки и посмотрел на меня запавшими глазами в кровавых прожилках.

— Ты ведь сказал, что я срочно тебе нужен, и вид у тебя встревоженный, — продолжал он. — У тебя что, есть известия о короле?

— Нет, с этим пока все так же безуспешно, — сказал я. — Извини, Диваут, но я говорил тебе, что у меня не такие хорошие связи, как ты думаешь. Более того, я погряз в заботах с Ост-Индской компанией.

— Ничего удивительного. Ну что ж, только прошу, не забудь о своем обещании. Говори, что тебе от меня надо.

— Меня интересует один человек. Тебе знакомо имя Абсалом Пеппер?

— Конечно. — Он пробежал рукой по волосам, и огромный клок остался у него в пальцах. — Он был одним из моих ребят. Работал на ткацком станке.

Я замолчал, обдумывая его слова.

— Были ли у него какие-нибудь дела с Ост-Индской компанией?

— У него? Вряд ли. Знаешь, он не был для этого создан. Субтильный, невысокий, бледный, как девушка. И миловидный, как девушка. Некоторым женщинам теперь по нраву такие женоподобные мужчины. Что до твоего вопроса, то он не годился для дел с Крейвен-Хаусом. Мы все были готовы порвать эту чертову компанию на части, а он желал нам успеха, и все. Но он отлично управлялся со станком и был очень умен. Он был самым умным из нас, хотя не сразу скажешь. Вечно себе на уме, и в свободное время что-то записывал в маленькую книжицу. Знаешь ведь, большинство наших ребят не умеют ни читать, ни писать. Поэтому они смотрели на него, как на самого дьявола, и он относился к ним с дьявольским презрением.

— И что же он записывал в свою книжку? — спросил я.

Хейл покачал головой:

— Он не говорил, а я не догадался спросить, по правде говоря. Мы не были друзьями. Врагами тоже не были, пойми меня правильно, но и друзьями нас нельзя было назвать. Он делал свою работу и делал ее очень хорошо, но мне не нравился его гонор. Для работы — нормально, но для дружбы нет.

— А когда он умер, вы предложили его вдове компенсацию?

— Компенсацию? Ха-ха! Хорошенькое дельце. Бывает, мы выплачиваем компенсацию, когда умирает кто-то из товарищей, — если смерть связана с несчастным случаем на службе. Или еще если ребята любят этого парня. Но только не в случае с Пеппером — я слышал, он напился и утонул в реке. Думаю, скорее всего, его столкнули. Он был такой заносчивый. Может, толкнул кого-нибудь, а тот ответил.

— Значит, ваше объединение не платит его вдове ренту?

— Ренту? Шутишь, что ли? Да мы за хлеб-то с трудом платим, сам знаешь. Рента, ничего себе. Да, как я сказал, мы заботимся о своих. В прошлом году, когда умер Джереми Картер, после того как ему пальцы отрезало, мы собрали больше двух фунтов для его вдовы, но Джереми все любили, а его жена осталась с тремя малышами.

Я промолчал относительно этой суммы и той суммы, что Ост-Индская компания выплачивала вдове Пеппера.

— Что ж, я тебе ответил, а теперь твоя очередь, Уивер. В чем дело-то?

Сказать по правде, я и сам не знал.

— Слишком рано что-либо говорить.

Я тщательно подбирал слова, пытаясь решить, что можно рассказать, не слишком рискуя. Из-за опасности, нависшей надо мной и моими друзьями, мне вообще не хотелось ничего говорить, но Хейл был добр ко мне и вызывал доверие. И, что, быть может, еще важнее, поделившись с ним тем немногим, что знал, я имел шанс получить новые сведения. Поэтому я попросил его сохранять тайну и начал свой рассказ.

— В чем дело, я не знаю, — сказал я. — Но мне известно, что Ост-Индская компания решила платить его вдове внушительную ренту, приписав щедрость несуществующей гильдии ткачей шелка.

— Внушительную сумму, вот это да! — воскликнул Хейл. — Чего ж тогда бедняжка живет в нищете?

— Ты, наверное, ошибаешься. Я был в Твикенеме и видел, что дама живет замечательно для вдовы ткача, да и вообще для вдовы.

— Уивер, я и не думал, что ты такой болван. Его вдова не живет в Твикенеме. Она и мечтать не может жить в Твикенеме. Она живет в разваливающемся доме на Литтл-Тауэр-Хилл, и поверь, никакой ренты у нее нет. Зато у нее есть джин, и она считает, что ей повезло, если джина досталось много.

Мы поговорили еще немного в подобном духе, и, наконец разобравшись с дамами, я понял, что мистер Абсалом Пеппер был повинен в преступлении, которое распространено среди простолюдинов, а именно в двоеженстве. По этой причине, а также по многим другим, он начал вызывать у меня еще больший интерес.

В наемном экипаже по дороге к дому второй вдовы Пеппера Хейл никак не мог успокоиться.

— Здесь что-то не так, — сказал он с раздражением. Его голос походил на глухое рычание собаки, которая услышала едва различимые шаги. — На всем свете не сыщешь более безжалостных и скупых воров, чем Ост-Индская компания. Их ничего не интересует, кроме собственной прибыли, и если уж платят деньги так называемой вдове Пеппера, значит им нужно, чтобы она молчала. Они совершили что-то чудовищное. Наверняка они его убили, это уж точно. Сколько они ей платят?

Вопреки здравому смыслу, я назвал сумму.

— О черт, — выругался он, — поверить не могу. В голове не укладывается, что они столько платят и что она верит, будто получает эти деньги от нас. Ерунда какая-то, Уивер.

Он был, безусловно, прав. Мы с Элиасом пришли к такому же выводу. Сама сумма привлекала внимание, и было глупо пытаться таким образом скрыть преступление.

— Дама, с которой я беседовал, сказала нам, что Пеппер постоянно что-то записывал. Не оставил ли он каких-нибудь записей?

— Делать мне больше нечего — думать о записях какого-то ткача.

— Ты никогда не видел, что он записывал?

— Собственно говоря, видел, но толку от этого никакого, я же так и не выучился читать.

Увидев, что у меня округлились глаза и я пал духом, Хейл поспешно добавил:

— Да, я не умею читать, но буквы-то я знаю. Пеппер не писал буквами.

— Как это не писал буквами?

— Ну, были там и буквы, но в основном рисунки. Картинки разные.

— Рисунки чего?

— Трудно сказать, я ведь только мельком видел. Когда Пеппер увидел, что я смотрю на его записи, он сразу их убрал и грозно так зыркнул. Я попытался отшутиться, сказал, что не могу прочитать его записи, как и газету, но он не смягчился. Сказал, что я пытаюсь его обокрасть, а я сказал, что мне не нужны его бумаги и что они вообще вряд ли кому нужны.

— Но что было на этих рисунках? — снова спросил я.

— Мне удалось взглянуть лишь украдкой, — сказал Хейл, — но мне показалось, что он рисовал нас.

— Ткачей?

— Нет, не людей, а помещение или оборудование, станки. Я же говорил, взглянул я лишь мельком, но так мне показалось. Хотя не пойму, зачем кому-то понадобилось тайком рисовать ткачей и их оборудование. Кто будет смотреть на такую ерунду?

Разве что организация, которой ткачи шелка нанесли урон. Ост-Индская компания.

Хейл сказал кучеру, где остановиться. Я спрыгнул и протянул руку своему больному другу, но он покачал головой:

— Вот, Уивер, я тебя сюда привез, но дальше не пойду. Я знал бедняжку Джейн Пеппер еще девчонкой, и у меня сердце разрывается, как увижу, что с ней стало. Ее отец, упокой, Господи, его душу, был моим другом, и просто не знаю, как себя сдержать при мысли, что он за всю жизнь скопил двадцать фунтов на приданое своей девчурки. Тогда я только подозревал, что он бросает деньги на ветер, разрешив ей выйти за Пеппера, а теперь в этом не сомневаюсь. — Он снова покачал головой. — Не могу смотреть на подобное.

Я хорошо его понимал. Я и так не любил наведываться в Сент-Джайлс после наступления темноты, а от предостережений Хейла мне и вовсе расхотелось это делать. Тем не менее я последовал его указаниям и вскоре отыскал нужный мне дом. Я постучал, и дверь мне открыла очень старая женщина, одетая в лохмотья. Я сказал, что хочу поговорить с миссис Джейн Пеппер, она вздохнула недовольно, а быть может, грустно и указала на верхний этаж.

Миссис Пеппер открыла дверь. Она выглядела столь неряшливо, что я уже не мог сделать вид, будто не замечаю, как изменилось ее положение после смерти мужа. Волосы были растрепаны, а платье расстегнуто, почти не скрывая пышную грудь. И от миссис Пеппер пахло джином. По морщинам вокруг глаз, по тому, как выступали скулы на ее осунувшемся лице, можно было заключить, что джин крепко взял ее в оборот, а не она его. И все же, несмотря на нищету и безысходность, было видно, что когда-то она была очаровательной. Несомненно, Абсалом Пеппер знал толк в красоте.

— Привет, дорогуша, — сказала она. — Заходи.

Я вошел и сел, не дожидаясь приглашения, на единственный в комнате стул. Она села на кровать напротив.

— И что же привело тебя ко мне, дорогуша?

Я достал шиллинг из кошелька и протянул ей:

— Несколько вопросов. Это вам за потраченное время.

Она молниеносно выхватила монету — с такой ловкостью обезьяна ловит леденцы, которые кидает ей хозяин.

— Мое время, — сказала она твердым голосом, — стоит три шиллинга.

Я сомневался, что ее услуги оплачиваются так щедро, тем более что речь шла о сущем пустяке, но у меня не хватило духа спорить с бедняжкой, и я дал ей требуемую монету.

— Я хочу поговорить с вами о вашем покойном муже.

— О, мой Абсалом, — сказала она. — Разве найдешь человека лучше его?

Меня поразило, что обе миссис Пеппер одинаково были привязаны к мужу. Я не знал, как покойный мистер Пеппер очаровывал женщин, но был бы не прочь выведать хоть маленькую толику его секретов.

— Так он был хорошим мужем?

— Он был хорошим человеком, сударь. Самым лучшим. А хороший человек не всегда хороший муж.

В особенности если он хороший муж другой женщины, подумал я, но, естественно, умолчал об этом.

— Что вы можете сказать о нем?

— Он был добр ко мне, сэр. Очень добр. Когда мы были вместе, он не замечал других женщин. Думал только обо мне, смотрел только на меня, когда мы шли по улице. Мы могли гулять в саду Сент-Джеймс среди самых богатых господ в городе, а он никого не замечал. И он… — Она замолчала и посмотрела на меня неодобрительно. — Почему вы спрашиваете? Кто вы?

— Прошу прощения, мадам. Мое имя Бенджамин Уивер, и мне поручили узнать о делах вашего мужа, чтобы установить, не был ли кто-то должен ему деньги до его смерти.

Я знал, что это жестоко, но помочь миссис Пеппер я ничем не мог, зато мог помочь тем, чья жизнь зависела от моих трудов. Кроме того, в ее случае небольшая надежда, которую я в нее вселял, была скорее актом добра, чем жестокости.

— Деньги? От кого? Сколько?

Я воздел руки к небу, показывая, что таким маленьким людям, как мы, неведомы пути сильных мира сего.

— В самом деле я не могу сказать, ни сколько денег, ни кто должник. Меня наняла группа людей, которая вкладывает деньги в различные проекты, и они попросили меня разузнать о делах мистера Пеппера. Это все, что мне известно.

— Хорошо, — сказала она задумчиво, — у него был какой-то другой доход, помимо шелка, это точно. У него всегда водились денежки, в отличие от других ткачей. Я не должна была говорить об этом Хейлу и другим, потому что знать им это было не нужно. Они бы стали завидовать Абсалому, что он такой умный и красивый.

— А чем он занимался, помимо шелка?

Она покачала головой:

— Он мне никогда не говорил. Говорил, что мне незачем знать о таких скучных делах. Но он божился, что скоро станет богатым. А потом погиб, свалился в реку. Судьба обошлась со мной жестоко, оставив одну без гроша.

Она наклонилась в порыве отчаянья, отчего и без того едва прикрытые груди еще больше обнажились. Я прекрасно понял намек, но решил сделать вид, что не понял. Она была красивой женщиной, но ожесточившейся и сломанной, и я не мог унизиться до того, чтобы воспользоваться ее несчастьем. Возможно, это соблазнительно, но я сдержусь.

— Это очень важно, — сказал я. — Мистер Пеппер говорил вам хоть что-нибудь о своих планах? Называл имена, адреса, что-то, что могло бы мне помочь понять, над чем он работал?

— Нет, он никогда не говорил об этом. — Она замолчала и посмотрела на меня сурово. — Вы собираетесь украсть его идеи, те, что он записывал в своих тетрадях?

Я улыбнулся, словно ее вопрос был самым глупым на свете.

— Я не собираюсь ничего красть, мадам. И клянусь честью, если мне удастся узнать, что ваш муж наткнулся на что-то важное, я позабочусь, чтобы вы получили то, что вам причитается. Я здесь вовсе не для того, чтобы забрать что-то от вас, а чтобы получить сведения и, если возможно, вернуть вашей семье то, что было утеряно.

Мои слова настолько успокоили ее тревоги, что она встала и положила руку мне на плечо с нежностью, неожиданной для женщины, с которой жизнь обошлась совсем не нежно.

Она взглянула на меня так, что почему-то стало понятно: она хочет, чтобы я ее поцеловал. Признаюсь, мне это польстило, что доказывает силу ее чар, иначе с чего, удивится мой проницательный читатель, мне льстит внимание шлюхи, которой я уже заплатил да еще посулил некий достаток. Тем не менее я почувствовал, как моя былая твердость начинает улетучиваться. Не могу сказать с уверенностью, как бы дальше развивались события, если бы не произошло нечто неожиданное.

Вдова Пеппер начала гладить мое лицо, но я поднял руку, заставив ее остановиться, и приложил палец к губам, призывая к тишине. Стараясь ступать бесшумно, я направился к двери. Увы, осторожная миссис Пеппер заперла дверь, что означало потерю нескольких секунд и лишало меня преимущества неожиданности. Но делать было нечего, и, повернув ключ в замке так быстро, как только мог, я распахнул дверь.

Как я и опасался, тот, кто прятался за дверью, разгадал мои намеренья раньше, чем мне хотелось бы, и я лишь мельком увидел, как кто-то бросился вниз по лестнице, чуть не свалившись. Я ринулся за ним. Очевидно, мне недоставало изящества моего соперника, ибо спуск с лестницы занял у меня больше времени, чем у него, и, когда я был на первом этаже, он уже распахивал дверь и выбегал на улицу.

Я поспешил вслед за ним и, выбежав из дома миссис Пеппер, увидел, что шпион направляется по Тауэр-Хилл-Пасс в сторону Ист-Смитфилд. Он шел быстро, но на ровном месте я рассчитывал, что не отстану, веря в свою выносливость. Человек, который выступал на ринге, учится превозмогать себя, даже когда его силы на исходе. Мне верилось: может, и не сразу, но я непременно догоню этого соглядатая, главное — не снижать скорости.

Оказалось, что грация, которую он продемонстрировал, спускаясь по лестнице, покинула его на темных улицах. Он поскользнулся на замерзшей грязной луже и упал. Но тут же вскочил на ноги, с проворством итальянского акробата. Потом неожиданно свернул в один из темных закоулков, которыми по праву славится приход Сент-Джайлс. Здесь был целый лабиринт из неосвещенных улиц, в котором человек, не знакомый с этим районом, мог запросто потеряться. Однако мне даже не представилась возможность потеряться, так как я сразу потерял того, за кем гнался. Завернув за угол, я только услышал удаляющиеся шаги, но в каком направлении они удалялись, сказать было трудно.

Я был вынужден прекратить погоню. Решение далось мне с унынием, какое обычно приносит проигрыш, но я утешал себя тем, что немного бы выиграл, если бы догнал шпиона. Человек был выше и, без сомнения, сильнее меня, не говоря уж — проворней. И если бы я его настиг, мне сулила скорее опасность, чем какие-то сведения. У меня не было уверенности, и я не стал бы говорить это под присягой в суде, но я узнал этого человека. Я почти не сомневался.

Я был почти уверен, что за мной, а может быть, и за миссис Пеппер шпионил под дверью ее комнаты не кто иной, как Аадил из Ост-Индской компании. Он продолжал следить за мной, и я не знал, как долго смогу притворяться, что мне это неизвестно.

Помня о предупреждении Эдгара, я вовсе не хотел снова манкировать службой в Крейвен-Хаусе, но у меня была уверенность, что я близок к разгадке, а время поджимало. Поэтому на следующее утро я послал еще одну записку мистеру Эллершо, в которой сообщал, что тете понадобилась моя помощь и я не смогу вовремя явиться в Крейвен-Хаус.

Я также просил его связаться с моим хирургом, если у него возникнут вопросы. Затем написал записку Элиасу, объяснив, какие небылицы я придумал, и предоставил ему расхлебывать кашу. После этого сел в почтовую карету и поехал в Твикенем, чтобы еще раз повидаться с вдовой мистера Пеппера. Она снова приняла меня, но на этот раз не столь любезно. Вероятно, начала беспокоиться за судьбу своей ренты.

— Простите, мадам, если доставляю вам лишние хлопоты, но я должен задать еще несколько вопросов. Джентльмены из страховой конторы «Сихок» просили меня заверить вас, что вашей ренте ничто не угрожает. Мы не можем настаивать на том, чтобы вы ответили на наши вопросы, но уверен, что ваши средства будут в большей безопасности, если вы нам поможете.

Мои слова, как я и рассчитывал, вызвали у нее тревогу, и она сказала, что всеми силами постарается нам помочь.

— Благодарю вас. Вы, очевидно, отдаете себе отчет в том, что сто двадцать фунтов в год — это необычайно крупная сумма для человека с доходом, как у вашего покойного мужа. Вы не знаете, отчего гильдия проявила к вам такую щедрость?

— По-моему, вы уже спрашивали об этом. Мне не нравится то, как вольно вы обращаетесь с памятью мистера Пеппера.

— Я в самом деле уже задавал эти вопросы, — согласился я, — но вынужден задать их снова, так как не получил удовлетворительных ответов. Что касается памяти мистера Пеппера, то с помощью подобных вопросов у нас появляется больше возможностей почтить его память — они позволяют нам открыть неизвестные примеры его даровитости.

От своей-то даровитости я был в восторге: мои слова произвели желаемое действие на любящую вдову. Она была настроена по-прежнему скептически, но явно не могла упустить возможность превознести мистера Пеппера до небес.

— Я об этом знаю немного. Могу только сказать, что он постоянно что-то читал, записывал и рисовал.

Мне показалось необычным, что у ткача были книги, причем много книг. Книги стоили дорого, и ткач шелка не мог их себе позволить. Впрочем, я уже понял, что мистер Пеппер был исключением из всех правил. Не важно, что именно его интересовало, это не был праздный интерес. Это должно быть что-то, что окупило бы потраченное время и деньги.

— На какие средства он покупал книги? — спросил я.

— У него были на это деньги. Не спорю, учение было для него важно, но он бы не стал жертвовать ради него моими нуждами и желаниями.

— А что вам известно о его рисунках? — продолжал я.

— Он мне их не показывал. Он говорил, не стоит беспокоить женщину тем, что он задумал.

— Выходит, ваш муж никогда не рассказывал вам о своих интересах?

Она покачала головой.

— Вы сказали, что у него были книги. Можно мне на них взглянуть?

Она снова покачала головой:

— Когда приходил человек из гильдии ткачей шелка, он сказал, что книги, и бумаги, и все прочее принесут большую пользу гильдии, и предложил их купить за десять фунтов. Мне они были не нужны, и я решила их продать. Не знаю, может, я продешевила, но они были так добры ко мне, и было бы невежливо отказать им в такой мелочи.

— Так они все забрали?

— Я же вам сказала, — ответила она с ноткой раздражения в голосе.

Я решил, что лучше немного сменить тему.

— Скажите, миссис Пеппер… Насколько я понял, ваш муж не рассказывал вам о своих занятиях, что часто случается в семье. Но не могу поверить, что сведения не просачивались наружу через щели, как аромат супа распространяется из кухни в соседние комнаты.

Она кивнула, я ее не торопил, но в итоге она сказала только, что ей не нравится, когда запахи из кухни проникают в остальной дом.

— Не поверю, — продолжал я, — что вы никогда не слышали, как мистер Пеппер говорил о своих делах с друзьями и товарищами. Вы не представляете, как нам важно узнать о его работе. Возможно, — сказал я, многозначительно подмигнув, — все другие вопросы относительно ренты отпадут сами собой.

— Для чего вообще все эти вопросы? — Ее голос стал на несколько тонов выше, чем обычно.

— Мне бы больше всего хотелось не задавать вам этих вопросов и чтобы условия ренты остались неизменны. Вы ведь поможете мне в этом, правда?

Было ясно, что она поможет.

— Он не говорил со мной о своих, как он это называл, исследованиях, но у него был один друг, с которым он обсуждал эти вещи. Я его никогда не видела, так как его не приглашали в дом, но мистер Пеппер отзывался о нем очень высоко, как о человеке, который способен не только оценить его исследования, но оказать помощь и содействие. Они часто виделись и проводили много времени над книгами, изучая то, что хотели изучить.

— Вам известно имя этого джентльмена?

— Да, но только частично. Мистер Пеппер называл его мистер Тизер.

Я с трудом сдержал горькую усмешку. Имя «мистер Тизер» скорее подходило персонажу комедии,^[11] и я даже начал подозревать, что мистер Пеппер встречался не с джентльменом, а с дамой, и вовсе не для того, чтобы совместно изучать книги. Тем не менее мне оставалось лишь узнать об этом больше.

— Что вы можете сказать об этом мистере Тизере?

— Боюсь, очень немного. Абсалом нечасто говорил о нем, а когда говорил, в его словах звучали нотки чуть не презрения, что ли. Он превозносил проницательность мистера Тизера и в то же время смеялся над ним. Говорил, что он как дитя и что, мол, беднягой можно крутить как заблагорассудится, вот Абсалом и крутил.

— Может быть, вы случайно слышали, где они встречались?

— В этом я могу вам помочь. Однажды я слышала, как мистер Пеппер говорил с кем-то о предстоящем свидании и дал адрес дома на Филд-лейн, рядом с таверной «Виноградная гроздь», если не ошибаюсь. Не знаю, частный это дом или нет, но помню, как он давал именно этот адрес.

— А сами вы туда не ходили?

— Нет, с какой стати мне туда ходить?

Из любопытства, подумал я. Потому что ты не запомнила бы адрес, если бы тебя это не интересовало. Но я придержал язык, ибо ничего не выиграл бы, дав понять, что знаю о ней больше, чем она хотела бы. Нельзя было показывать, что мне почудилось, будто она, как ни странно, ревновала мужа к этому Тизеру.

Через какое-то время стало ясно, что миссис Пеппер больше нечего мне сказать, и я поблагодарил ее за то, что уделила мне время.

— А моя рента? — спросила она. — Ей ничего не угрожает?

У меня не было желания лишаться источника полезных, как мне казалось, сведений, поэтому я решил ответить уклончиво.

— Я буду делать все, что в моих силах, — сказал я и поклонился.

Она закусила губу от досады.

— А если я вам кое-что покажу, — сказала она. — Если я позволю вам взглянуть на это, вы действительно сделаете все, что в ваших силах, чтобы мне помочь?

— Конечно, — пообещал я, пытаясь выбросить из головы, что поступаю лицемерно.

Я не знал, почему Ост-Индская компания платила ренту этой даме, но, скорее всего, после того как я раскрою их секреты, выплаты прекратятся. Одним словом, я убеждал эту женщину помочь приблизить ее собственное разорение.

Она попросила немного подождать и вышла, а вскоре появилась вновь, держа в руках тоненькую книжицу в одну четвертую листа, обтянутую телячьей кожей. Она прижимала ее к груди, и я заметил на передней обложке большую царапину.

— У моего мужа, покойного мистера Пеппера, была одна особенность. Он не раз говорил мне, что его тетради — это его память. Ему было необходимо записывать свои идеи сразу же, как только они приходили ему в голову, иначе он боялся, что забудет и не сможет вспомнить. Он и вправду полагал, что забыл больше прекрасных идей, чем может прийти на ум целой армии людей за всю их жизнь. Поэтому тетради всегда были у него под рукой, и он постоянно что-то в них записывал. В некоторых, как он считал, содержались прекрасные идеи, а в других не было ничего ценного. Когда люди из гильдии пришли за его книгами, они сказали, что им нужны все. Но кое-что все же осталось. Вот эта тетрадь, и то лишь потому, что это книга его ошибок, неудачных идей — так он говорил. Он как-то сказал мне, что не стал бы огорчаться, если бы эта тетрадь потерялась. Я запомнила ее из-за царапины на обложке, она похожа на букву «П» — первая буква фамилии Пеппер, понимаете. Как бы то ни было, я осмелилась оставить ее себе.

Я протянул руку. Она нехотя отдала книгу мне. Страница за страницей были исписаны убористым наклонным почерком, таким мелким, что я едва мог прочитать написанное. Буквы сливались перед глазами, и от потуг разобрать написанное у меня разболелась голова. Кроме записей, как и говорил Хейл, в тетради были рисунки. Рисунки изображали оборудование и материалы для шелкоткачества.

Мистер Пеппер считал, что в книге нет ничего ценного, но я не был в этом уверен.

— Позвольте мне ее взять. Я обязательно верну.

Ей не хотелось расставаться с тетрадью, но она все же кивнула.

Уверенный, что получил все, что мог, я попрощался, в очередной раз заверив ее, что буду стоять на страже ее интересов, и поспешил в обратный путь. Увы, почтовую карету пришлось ждать дольше, чем я рассчитывал, и я вернулся в город, когда уже почти стемнело. Когда я шел по знакомым улицам к дому, тьма окутала Дьюк-Плейс.

Я страшно проголодался и подумал, не зайти ли куда-нибудь перекусить, но усталость пересилила голод, и даже если у моей квартирной хозяйки не нашлось бы для меня легкого ужина, я предпочитал закусить хлебом с сыром у себя в комнате, чем есть холодное мясо с горохом в таверне.

Я подошел уже к дому, но тут почувствовал, как на мое плечо легла тяжелая рука. Я обернулся и не скажу, что слишком удивился, увидев верного Эдгара с его презрительной усмешкой.

— Ты разоблачен, Уивер, — сказал он, по-утиному поджимая губы. — Думал спрятаться, как трус, под прикрытием дядиной смерти, но мы не такие дураки. Ты думал, мистер Кобб не раскроет твою двойную игру?

— О какой двойной игре ты говоришь, мерзавец? — сказал Я.

Я пытался изобразить возмущение, а сам лихорадочно соображал, какой именно обман они раскрыли.

Он рассмеялся, и в его смехе слышалось удовлетворение, а не радость.

— Одно дело держать нас за дураков. Совсем другое — изображать святую невинность, когда тебя ловят за руку. Ты ничего не выиграешь от этого, поэтому лучше признаться, что тебя поймали, и в другой раз быть более осмотрительным, чтобы еще больше не навредить своим друзьям.

— Еще больше навредить? Что это значит?

— Это значит, что мистер Кобб был великодушен по отношению к тебе, по крайней мере я так считаю, но твоя глупость тебе вредит. Тебе говорили, что, если ослушаешься нас, твои друзья пострадают. Стало ясно, совершенно ясно, что ты не поверишь нам, пока мы не покажем, что настроены решительно, поэтому мистер Кобб решил, что самое время показать: его слово не расходится с делом.

Я не стал долго думать — схватил этого елейного типа за галстук и скрутил тот жгутом, отчего лицо Эдгара вмиг потемнело и почти слилось с темнотой.

— Что вы сделали? — потребовал я ответа, хотя было понятно, что он не способен ответить, пока я его душу.

С сожалением я отпустил его, и мерзавец повалился на землю.

— Что вы сделали? — спросил я снова и для убедительности наподдал ему ногой.

— Это твой друг Франко, — сказал он, театрально дергая руками. — Франко арестовали. Если не будешь выполнять наши приказания, за ним последуют другие.

Глава двадцать вторая

Мой читатель сам может представить, какой ужас я испытал в эту минуту. Мозес Франко, человек, к которому я испытывал приязнь, который не причинил мне ничего плохого и желал мне только добра, был брошен в темницу из-за меня. Я уговаривал себя не терзаться так. В конечном счете это Кобб и его цепной пес Хаммонд виноваты во всем. Я никогда не желал причинить вред мистеру Франко. Однако я не до конца верил в то, что говорил. Все-таки я был неосторожен в своих расследованиях и не сообщал о находках своим непрошеным надзирателям. Я пытался служить нескольким хозяевам, но, в сущности, служил только себе, и теперь мистер Франко должен был заплатить за это.

Я хотел незамедлительно отправиться в тюрьму Флит, но час был поздний, и я не хотел тревожить тот скудный покой, на который мог рассчитывать узник. Я забылся беспокойным сном и ушел из дома рано утром, чтобы встретиться со своими мучителями. Было воскресенье, на службу в Крейвен-Хаус идти было не нужно, и я мог провести день, не притворяясь, будто служу Ост-Индской компании.

Я прибыл, когда еще не было восьми, непомерно рано, но мне было все равно, проснулись домочадцы мистера Кобба или нет. И действительно, мне хотелось разбудить их пораньше, и я специально пришел до того, как они соберутся на воскресную службу, рассчитывая, безусловно, на то, что они принадлежат к людям, которые шесть с половиной дней в неделю могут заниматься невообразимыми злодействами и верить, что те им простятся, если провести несколько часов в притворном раскаянье.

Меня удивило, что как только я позвонил в дверь, ее тотчас открыл Эдгар, полностью одетый и бодрый, облаченный в ливрею и без тени сна на лице.

— Уивер, — сказал он, — ваше появление меня почему-то не удивило.

Я оттолкнул его, а он только фыркнул в ответ на грубость. Он не сознавал, что само его существование — невыносимый факт того, что он жил в одном мире с красивыми женщинами, смеющимися детьми и резвящимися щенками, — наполняло меня отвращением, и если бы я задержался подле него чуть дольше, то не смог бы удержаться и ударил. Речь не идет о кулачной потасовке, обычной среди мужчин. Нет, если бы я задержался в коридоре еще на мгновение, я бы наступил со всей силы ему на ногу, двинул бы локтем в нос, до крови, ударил бы коленом в пах. Не знаю, что бы я еще сделал.

Я услышал мелодичное звяканье столовых приборов о фарфор и вскоре вошел в маленькую столовую. Она не могла сравниться по великолепию со столовой Эллершо и представляла собой небольшую и уютную комнату. Я предположил, что у Кобба должна быть другая столовая, где он мог устраивать званые обеды, если бы ему этого захотелось. Комната внушала чувство покоя, хотя узор на турецком ковре был в темно-синих и коричневых тонах, мебель темной, а стены такого мрачного зеленого цвета, каким бывает затянутое тучами небо в безлунную ночь. Но из больших окон струились тонкие солнечные лучи, отчего казалось, что комната затянута паутиной, а за столом собрались пауки.

Кобб и Хаммонд сидели друг против друга за прямоугольным столом, не слишком большим, чтобы помешать беседе. Снеди на столе — различного хлеба, грибов и пирогов — хватило бы на компанию в пять раз больше. Я стоял на пороге и щурился от яркого солнечного света, слуги, склоняясь над джентльменами, наполняли их тарелки всевозможными продуктами из свинины: ломтиками бекона, кружками свиной колбасы, тонкими, почти прозрачными, кусочками ветчины — и жир блестел в свете свечей. С недавних пор я придерживался правил питания, традиционных для нашего народа, однако так было не всегда. В последние годы после моего возвращения на Дьюк-Плейс и в еврейские закусочные запах свинины стал для меня неприятен, но не он вызвал во мне отвращение. Скорее, оно было вызвано тем плотоядным наслаждением, с которым эти люди ели. Глядя, как они кладут куски мяса в рот, мне показалось, что, будь их воля, они бы могли оторвать молочных поросят от груди матери и пожрать их живьем.

Кобб взглянул на меня, кивнул, запил то, что было во рту, красновато-желтоватой жидкостью, которая колыхалась в огромном хрустальном бокале. Я подумал, что это какой-то некрепкий пунш с араком.^[12]

— Уивер, — сказал он, проглотив и поставив бокал, — вот это сюрприз. Я велю слуге накрыть для вас.

— Ну это уж чересчур, — сказал Хаммонд, оторвав взгляд от тарелки, содержимое которой сосредоточенно изучал. Не такой воспитанный, как его дядя, он не стал дожидаться, пока проглотит все, что было во рту, и мелкие кусочки розовой ветчины разлетелись по столу. — У него нет никакого желания завтракать с нами, а у нас с ним. Пусть стоит там, если ему нужно что-то сказать. А еще лучше, пусть стоит там и слушает, что мы хотим ему сказать.

— Я хочу, чтобы мистера Франко выпустили из тюрьмы Флит, — сказал я.

— Представляю, что вы чувствуете, мистер Уивер, — сказал Кобб, — но вы должны понять нас. Вы не были с нами полностью откровенны.

— А мы ему еще и платили. Вот что меня так возмущает, — сказал Хаммонд. — Получается, что мы и не заставляли его выполнять наши указания. Понимаешь, дядя? Так нет, он получал деньги, и неплохие, надо заметить. И от Ост-Индской компании тоже. А теперь у него хватает наглости обвинять нас, потому что мы наказали его за то, что он не выполняет свои обязанности. Скажу, что ему еще повезло — не он будет подыхать там от тюремной лихорадки, пока парламент не примет какой-нибудь дурацкий закон об амнистии.

Кобб кашлянул в кулак.

— Вы должны войти в мое положение, мистер Уивер. Мистер Хаммонд склонен утрировать. Я не склонен. Тем не менее даже у терпеливого человека есть предел терпения. Надеюсь, вы это понимаете. Вы носитесь по Лондону, задаете вопросы, что-то узнаете и ничего не докладываете нам о своих находках. Вы даже покусились на мою собственную сеть связи, что очень прискорбно.

— Это когда ваш человек попытался украсть мои письма? — спросил я.

— Да. Вы обошлись с ним довольно грубо, и я был возмущён.

— Откуда мне было знать, что это ваш человек, а не кто-нибудь из Крейвен-Хауса? — сказал я, сознавая, что довод несколько слаб.

— Только посмотрите на него, — сказал Хаммонд. — Прямо как ребенок, которого поймали, когда он залез в кладовку, а он говорит, что просто хотел убить мышь.

Кобб откусил яблочного пирога и начал его методично жевать. Проглотив, он посмотрел на меня мрачно, будто директор школы, который отчитывает лучшего ученика ради проформы.

— Думаю, мистер Уивер, вам следует рассказать нам все, что вам удалось выяснить. И отныне я хочу, чтобы вы посылали нам регулярные отчеты. Я хочу знать в подробностях все, что касается ваших дел в Ост-Индской компании, а также вашего расследования, — даже то, что не принесло плодов. Если вы целый день допрашиваете портного, который, как вам казалось, что-то знает, и обнаруживаете, что он не знает ничего, будьте добры сообщить мне его имя, адрес, что он мог, по-вашему, знать и что ему в самом деле известно. Надеюсь, вы меня понимаете.

Я сжал кулаки и почувствовал, как кровь приливает мне к лицу, но все же кивнул. Оставались Элиас и тетя. И конечно, мистер Франко, которого я все-таки надеялся увидеть на свободе. Поэтому я последовал совету тетушки и спрятал свой гнев. Я запер его в кладовку, и придет время, когда я открою эту дверь, но это будет не сегодня.

— Боюсь, я был слишком занят, чтобы регулярно отчитываться, — сказал я вместо извинений, — но если вы предложите систему, с помощью которой я мог бы, к вашему удовлетворению, посылать вам отчеты, я, разумеется, подчинюсь. Что касается моего нынешнего отчета, надеюсь, мистер Франко будет освобожден, как только я отчитаюсь.

— Не думаю, — поспешно сказал Хаммонд, не давая дяде ответить на вопрос. — Мы не можем этого допустить. Уивер ослушался нас, и мы наказали его друга. Если мы освободим этого друга, как только Уивер исправится, у него не будет стимула быть с нами честным в дальнейшем. Он будет делать что захочет, отчитываться по принуждению и продолжать обманывать нас, пока это будет сходить ему с рук. Нет, я настаиваю на том, чтобы Франко оставался в тюрьме в качестве напоминания, что ожидает остальных, если Уиверу еще раз покажется, что он слишком умен.

— Боюсь, я вынужден согласиться с племянником, — сказал Кобб. — Я не сержусь на вас за то, что вы попытались нас обмануть. Думаю, это естественное желание. Вам не нравится положение, в котором вы оказались, и вы ищете способы выйти из него. Все это можно понять. Но теперь вы должны уяснить, что, хоть я не желаю вам зла, мне придется его причинить, если не будет другого выхода. Нет, мистер Уивер, ваш друг останется в тюрьме Флит, хотя, вероятно, не навсегда. Если по прошествии некоторого времени я решу, что вы с нами честны, я подумаю о том, чтобы отпустить его. Как вы понимаете, он должен там оставаться до тех пор, пока это будет вас беспокоить. Иначе, как сказал мой племянник, вы все равно будете поступать так, как вам хочется, вместо того чтобы делать так, как надо нам. А теперь, сэр, извольте рассказать во всех подробностях, как вы проводили свое время и что именно вы от нас утаили. Иными словами, мне не терпится услышать, что вы нашли такого интересного, что предпочли скрыть, рискуя свободой своих друзей.

— Хватит с ним цацкаться, ей-богу, — сказал Хаммонд. — Это чертово собрание акционеров уже на носу, а мы понятия не имеем, что задумал Эллершо. Не знаем ничего о Пеппере и его…

— Уивер, — перебил его Кобб, — расскажите нам все, что вам известно.

У меня не было выбора. Я стоял перед ними, как школьник, которого вызвали к доске спрягать латинские глаголы или зачитывать сочинение. И мне предстоял трудный выбор — я должен был определить, что рассказать об Абсаломе Пеппере, или вообще ничего о нем не говорить. Я чувствовал, что этот мертвый паршивец — ключ к тому, что нужно Коббу, и если мне удастся найти истину в конце этого темного и запутанного лабиринта, я смогу погубить своих поработителей. Потеряй я осторожность, они без всяких колебаний погубят меня.

Поэтому я стал отвечать вслух свой урок. Я рассказал им об Эллершо и его загадочной болезни, граничащей с безумием. Рассказал о Форестере и его тайной связи с женой Эллершо и о странном вечере в доме Эллершо. На ум приходили омерзительные подробности, с помощью которых я пытался скрыть то, что не хотел рассказывать. Я поведал о том, как меня заставляли запугивать мистера Турмонда, лоббиста производителей шерсти, об общей гнетущей атмосфере в доме мистера Эллершо и даже о печали по поводу пропавшей дочери, которую миссис Эллершо вынуждена скрывать. Я рассказал им об Аадиле — как он ведет себя враждебно и угрожающе, но не приводит угрозы в действие. В этом месте я запнулся, причем намеренно. Я припас для них кое-что еще — пускай думают, будто я колеблюсь и выдаю столь ценные сведения с большой неохотой.

— Извольте объяснить, — сказал Хаммонд, — что было в письме, которое вы послали своему другу-хирургу, и какое отношение оно имеет к вашим частым посещениям таверн, в которые ходят ткачи шелка.

— Я как раз собирался об этом рассказать. Приберег напоследок, так как уверен: в этом таится разгадка всей головоломки, по крайней мере той ее части, которая мне уже известна. Видите ли, я узнал, что Форестер держит на одном из складов тайный груз, но никто не знает какой. При помощи одного из охранников я проник на этот склад, но, когда мы там были, нас заметили. Мне удалось скрыться, но моего товарища схватили и убили, причем все выглядело так, будто он погиб в результате несчастного случая. Я почти уверен, что убил его этот индиец, Аадил.

— Прибереги молчание для другого случая, — бухнул Хаммонд. — Здесь не литературные чтения «Гондиберта».^[13] Что было на этом тайном складе? Это связано с Пеппером?

— Не знаю. Но именно это я хотел выяснить, встречаясь с ткачами. Видите ли, я сам не знаю и не понимаю, зачем это нужно было так тщательно скрывать и даже убивать ради этого.

— Выкладывай! — крикнул Хаммонд.

— Шелк-сырец, — соврал я, надеясь, что этого будет достаточно, дабы направить их по неверному пути. — Шелк-сырец из американских колоний. Форестер и группа заговорщиков внутри компании нашли дешевый способ производить шелк в колониях.

Хаммонд с Коббом изумленно переглянулись, и я понял, что попал в точку. Я заменил таинственный форестеровский склад обычных ситцев на то, о чем слышал от Диваута Хейла, — шелк, который не надо везти с Востока, своего рода святой Грааль британской ткацкой промышленности. Я лишь уповал на то, что мой обман достаточно поразит их воображение и усыпит бдительность.

Как только я закончил свой рассказ, Кобб и Хаммонд тотчас обо мне забыли. Я перестал для них существовать. Они начали спорить, причем вполголоса — явный знак, что мое присутствие стало нежелательным, — о том, что все это могло означать и что им с этим делать. Поэтому я распрощался и незаметно удалился — пусть себе ломают голову и преследуют вымышленную добычу. Что до возможных последствий моего поступка, я решил об этом не тревожиться. Если они обнаружат, что я сказал неправду, — свалю все на ткачей. Пусть Хаммонд разбирается с людьми, сплотившимися под началом Диваута Хейла, если отважится. Я был уверен, что он не отважится.

Следующим неприятным местом, которое мне предстояло посетить, была тюрьма Флит, поэтому я отправился в Клеркенуэлл — печально известный ад для должников. Это громадное здание из красного кирпича выглядело величественно, однако считалось самым ужасным местом для бедноты. Даже те, у кого были при себе какие-то деньги, могли рассчитывать лишь на сносные условия, но и тот, кто попадал сюда еще не полностью разорившимся, вскоре становился банкротом, ибо крошечный кусочек хлеба здесь можно было купить только за несусветные деньги. Так что угодивший в тюрьму должник не имел надежды выбраться на свободу, если не мог опереться на финансовую помощь друзей.

Мне приходилось раньше бывать в этом заведении, слава богу, в качестве посетителя, и, отыскав знакомого надзирателя, я без труда узнал, где находится мистер Франко.

С облегчением я обнаружил, что он смог позволить себе пристойное жилье, так как меня направили в лучшую часть тюрьмы. Я шел по сырому коридору, освещенному тусклым светом пасмурного дня, проникающим через высоко расположенные решетчатые окна. Пахло пивом, духами и жареным мясом. Здесь шла бойкая торговля — коробейники, шлюхи и разъездные торговцы предлагали свой товар всем, кто пожелает.

— Лучшее вино во Флит! — выкрикивал один.

— Свежие пирожки с бараниной! — надрывался другой.

В темном углу я увидел непомерно толстого мужчину, у которого были отрезаны губы. Он лез в лиф платья столь же омерзительной, как и он сам, женщины.

Довольно скоро я нашел указанную комнату, постучался, и дверь тотчас открыли. На пороге стоял мистер Франко с томом португальской поэзии под мышкой. Он показался мне встревоженным, глаза покраснели, а вокруг них пролегли черные круги. В остальном он выглядел, как обычно. Он приложил немало усилий, чтобы не потерять чувства собственного достоинства и выглядеть опрятным. Должно быть — учитывая обстоятельства, — героических усилий.

К моему большому удивлению и огорчению, он обнял меня. Разве я достоин этого? Было бы лучше, если б он рассердился. Его дружеское расположение мучило меня сильнее, чем терзал бы гнев.

— Мой дорогой друг Бенджамин, как хорошо, что вы пришли. Входите, пожалуйста. Простите мое стесненное положение, я постараюсь сделать все, чтобы вам было удобно.

Комната была маленькой, футов пятнадцать на пятнадцать. Из обстановки — узкая кровать и старый письменный стол. Одна ножка его была настолько короче остальных, что казалось, он опрокинется от малейшего дуновения, но свежий воздух в комнату никогда не проникал, в ней было холодно и душно, пахло потом, скисшим вином и мертвой мышью, которая разлагалась в какой-то труднодоступной щели.

Мистер Франко жестом пригласил меня сесть на единственный стул, а сам подошел к письменному столу, без сомнения самому важному предмету обстановки в подобном месте, так как за столом писались унизительные письма друзьям с просьбой о помощи. На его столе не было ни бумаг, ни книг, но были три бутылки вина, несколько оловянных кружек, а также полбуханки хлеба и большой кусок бледно-желтого сыра.

Не спрашивая, хочу ли я выпить, он плеснул вина в одну из кружек и протянул мне. Я взял кружку, и после того, как он произнес молитву над вином, мы оба выпили.

— Боюсь, — начал я, — что ни за какие деньги я не смогу вызволить вас отсюда. Мои враги считают, что вы должны находиться здесь, и, насколько могу судить, приложат все силы, чтобы так и было. Между тем они сказали, что могут выпустить вас через несколько недель, если я буду делать то, что они велят.

— Что ж, похоже, я буду вынужден задержаться тут надолго, ибо, если мое слово хоть что-то для вас значит, должен вас просить не делать того, что они велят. Бенджамин, они наказали меня, чтобы сделать вас сговорчивым. Вы не должны им уступать. Только не теперь. Делайте то, что необходимо. Я останусь здесь. Можете прислать мне несколько книг и обеспечить приемлемой едой, и со мной все будет в порядке. Могу я попросить вас об одолжении? Не могли бы вы составить список того, что мне нужно.

— Какое же это одолжение. Я сделаю это с величайшим удовольствием.

— Тогда не тревожьтесь по поводу моего заключения. Эта комната, хоть и не самая лучшая из тех, где мне доводилось жить, все же вполне сносна, а с вашей помощью я получу пищу для тела и ума. Я не вижу никаких препятствий для поддержания тела и духа, так как никто не мешает мне заниматься физкультурой. Все будет хорошо.

Меня восхитило, что он воспринимает свою участь как философ, и я был благодарен, что он попросил меня принести ему кое-какие мелочи, ибо таким образом я мог успокоить муки совести.

— Могу я что-нибудь еще для вас сделать, чтобы как-то скрасить ваше заключение? — спросил я.

— Нет. Кроме того, что можете рассказывать мне все, ничем не рискуя. Какой еще вред можно мне причинить? Наверное, находясь в заключении, я могу принести пользу и вам, и себе.

Мне трудно было с ним не согласиться, более того, я всегда опасался, что, узнав что-нибудь сам, он решит, будто обязан действовать, пренебрегая своим благополучием. Лучше уж было самому выбрать, что ему рассказать, для своего и его блага.

Итак, я рассказал мистеру Франко почти все — все, что сообщил Коббу и Хаммонду, и многое другое тоже. Я сказал ему, что подозреваю: Селия Глейд — французская шпионка. Я рассказал об Абсаломе Пеппере и его двух женах. Единственное, чего я не сказал, — это правды о том, что Форестер хранит на своем тайном складе. Отчасти я боялся, что даже здесь, за этими стенами, могут скрываться вездесущие враги, а также у меня было предчувствие, что Кобб и Хаммонд не исчерпали еще своего пагубного арсенала. Как я мог быть уверен, что они не прибегнут к жестокому, с пристрастием, допросу? И решил, что лучше держать какие-то вещи в тайне даже от друзей.

Мистер Франко с особым интересом слушал ту часть моего рассказа, где речь шла о тайне, окружающей падчерицу Эллершо.

— Именно здесь можно все выяснить, — сказал он. — Если она сочеталась тайным браком, это было сделано по правилам тюрьмы Флит.

— Это правда, — сказал я безо всякого восторга.

— Раз вы здесь, было бы разумно проверить эту линию расследования.

— Мне бы не хотелось это делать. Меня и так огорчает, что я должен заниматься расследованием внутри компании. Не хочется вторгаться в частную жизнь и навлекать несчастье на миссис Эллершо или ее дочь.

— В коммерции часто именно окольный путь приводит к цели. Вопрос был поднят, и вы говорите, что этот Форестер вроде бы что-то от вас скрывает.

— Это так, но у него нежные чувства к миссис Эллершо, и он, вероятно, скрывает, чтобы помочь ей.

— Не вижу вреда, если вы займетесь этим делом, даже если ошибаетесь. Не хочу пользоваться своим положением и давить на вас, но надеюсь, вы используете все преимущества, чтобы повлиять на тех, кто держит в руках наши судьбы.

Он был прав. Максимум, чем я рисковал, — это зря потерять несколько часов.

— Наверное, вы правы.

— Я могу сэкономить ваше время. Утром я встретил священника по имени Мортимер Пайк. Он сказал, что живет в квартале «Правила» на Олд-Бейли и, по его словам, король флитских бракосочетаний. Он с гордостью утверждает, что совершил брачных церемоний больше, чем кто бы то ни было. Не могу ручаться, что он не врет, но, вероятно, он и вправду преуспевает в этом деле. К тому же он знаком с другими священниками.

Я поблагодарил его за ценные сведения и, пробыв еще с полчаса, отправился на поиски этого слуги Гименея.

Самым поразительным в этом городе было то, что в нем существовали небольшие территории, где обычные законы, управляющие нашей жизнью, теряли свою силу. Все равно что случайно забрести в какой-нибудь район, где, если уронить предмет, он полетит вверх, вместо того чтобы упасть, или где старые молодеют, вместо того чтобы молодые старели. «Правила», густонаселенный квартал с лабиринтом улиц, окружающим тюрьму Флит, был как раз таким местом. Там нельзя было арестовать человека за долги, поэтому самыебезнадежные должники Лондона селились в этих краях, покидая территорию только по воскресеньям, когда арестовывать за долги запрещалось. По установившейся странной традиции здесь же заключались браки, включая браки несовершеннолетних, без разрешения родителей и оглашения имен вступающих в брак.

И вот я шел по улицам «Правил» под сенью собора Святого Павла, слушая, как голосят мальчишки на службе у пасторов — всех как один без гроша в кармане, лишенных сана или самозваных.

— Свадьба, свадьба, свадьба, свадьба! — выкрикивал молодой парень под вывеской лавки.

Другой дернул меня за штанину грязными руками:

— Может, женитесь, сэр?

Я засмеялся:

— На ком? Я ведь без дамы.

— Ну, это не беда, этого добра у нас навалом.

Неужели брак стал подобен пище, чем-то, к чему человек должен стремиться, почувствовав потребность, и если предложения весьма скромные, должен довольствоваться ими? Я сказал мальчишке, что ищу дом бракосочетаний мистера Пайка, и он страшно обрадовался:

— Я служу у него. Пойдемте.

Я испытывал смешанные чувства по отношению к этому виду коммерции — мне было забавно и грустно, но такова природа брака в нашем королевстве. На самом деле, говорят, что не менее трети всех заключающихся у нас браков подпольные, и это заставляет задуматься, не надо ли пересмотреть законы, регулирующие институт брака, если столько людей их нарушают. Надо сказать, что никакой справедливый закон не разрешил бы многие подобные браки — например, между братьями и сестрами или другими близкими родственниками, между людьми, которые уже состояли в браке, браки между детьми или, хуже того, между взрослым и ребенком. Однако в большинстве своем такие тайные браки заключались молодыми, которым просто не нравилась длительная церемония, предусмотренная каноническим правом.

Учитывая такую потребность, нет ничего удивительного, что проведение брачных церемоний стало широко распространенным приработком среди обедневших священников и просто должников, способных сносно изобразить из себя священника.

Трудно сказать, к какой категории относился Мортимер Пайк, но, по всей видимости, он содержал прибыльное дело в таверне «Веер королевы», расположенной в такой близости от Флит-Дитч, что вонь этой реки-помойки насквозь пропитала ее стены.

Оказавшись внутри, я понял, что в подобное место никакой человек в здравом уме не пойдет. Таверна имела плачевный вид — старые деревянные стены, низкий потолок, дымная и тесная, все вокруг грязное и липкое. Часы на стене показывали без нескольких минут девять. По закону браки должны заключаться не ранее восьми утра и не позднее полудня, поэтому время здесь застыло.

Изрядное число будущих супругов выпивало, готовясь вступить в храм Гименея, а в дальнем углу таверны, украшенном поблекшими церковными ризами, благочестивый священник проводил обряд. Я услышал его голос, еще не рассмотрев как следует сочетающихся браком, и обратил внимание, что святой отец торопится и суетится. Я не знаток христианского учения, но мне показалось, что он читает текст не совсем правильно. Это небольшое недоразумение вскоре прояснилось, когда я заметил, что у него заплетается язык, как у пьяного, а книга у него в руках являет собой не Библию, а собрание пьес Джона Драйдена, причем священник держит ее вверх тормашками.

Впрочем, эти мелкие детали ненадолго задержали мое внимание, ибо я заметил нечто еще более странное. На невесте было шикарное синее шелковое платье с золотым лифом и корсажем цвета слоновой кости. На ее грациозной шейке красовалась золотая цепочка. Она производила впечатление богатой леди. Жених же, напротив, был одет в простую одежду из некрашеного сукна, лицо его было испестрено многочисленными шрамами, и всем своим видом он производил впечатление человека грубого. В самом деле, подпольный брак был отчасти и изобретен для того, чтобы соединять брачным союзом столь неравных по положению, однако здесь было нечто большее. Невеста, элегантно одетая, но не очень миловидная, едва держалась на ногах. Ее поддерживали два парня такой же грубой наружности, как и жених. Парни пересмеивались и отпускали шутки, пытаясь удержать голову невесты прямо. Мне стало ясно, что ее напоили алкоголем или чем-то еще, и она полностью лишилась чувств.

Пьянство во время подобных событий было не редкостью даже среди священников, и все это не встревожило бы меня, если бы благочестивый священник не спросил у невесты, желает ли она, чтобы ее обет был принят, а один из свидетелей-грубиянов не нагнул ей голову в кивке, отчего все вокруг весело засмеялись.

— Я принимаю обет, — произнес пастор и повернулся к жениху.

Священник-то, допустим, мог его принять, но только не я. Не задумываясь о благоразумии или последствиях своего поступка, я бросился вперед, выхватив шпагу. Мгновение спустя я был уже среди участников церемонии, но выделялся среди них тем, что приставил клинок к горлу жениха.

— Скажешь хоть слово, тебе конец.

— Пресвятая Дева Мария, кто вы? — спросил тот, нарушив приказ, но нарушение это не было настолько серьезным, чтобы осуществить угрозу. В конце концов, я лишь хотел прервать церемонию.

— Я незнакомец, который случайно стал свидетелем похищения и насильственного бракосочетания, — сказал я.

На беду, подобные преступления были еще одним последствием той легкости, с которой заключались подпольные браки. Молодую женщину с внушительным состоянием похищали и тем или иным образом приводили в бесчувственное состояние, а на следующее утро она обнаруживала, что замужем, что над ее телом надругались, а новоиспеченный муж требует приданого.

— Насильственное бракосочетание! — воскликнул пастор с поддельной тревогой. — Господа, вы позорите меня!

— Подождите минутку, и мы сделаем так, чтобы этот наглец не совал свой нос в чужие дела, — сказал один из свидетелей, и парни грубо опустили невесту на пол, как мешок с мукой.

С нахальными ухмылками они стали надвигаться, решительно настроенные всыпать мне по первое число. Я отвернулся от жениха и пустил в ход шпагу. Я давно пришел к заключению, что лучший способ остановить злодея — это лишить его глаза, и решил таким образом избавиться сразу от двоих нападавших. Когда я выколол шпагой глаз одного из них, негодяй вскричал и упал, а его товарищ бросился наутек, не проронив ни слова.

Чтобы меня не обвинили в излишней жестокости, позвольте объяснить, что я прибегаю к подобной тактике, когда под угрозой моя жизнь, чего не было в этом случае, или когда имею дело с мужчинами, которых мало просто хорошенько побить. Тому же, кто считает меня жестоким, советую осознать, что речь о человеке, который крадет молодую женщину из семьи, опаивает ее, заставляет выйти замуж за чудовище, которое она впервые видит, насилует ее, а потом требует, чтобы ее семья выплатила приданое. Если такой человек не заслуживает, чтобы ему выкололи глаз, не знаю уж, кто этого заслуживает.

Нападавший валялся по полу, вопя от боли, а я повернулся к жениху.

— Он был лишь помощником, поэтому одного глаза вполне достаточно. Вы злоумышленник, и лишитесь обоих глаз. Увы, мой кодекс чести требует, что вы напали на меня, прежде чем я ослеплю вас с чистой совестью.

Его неумытое лицо побелело, и я понял, что он не намерен сопротивляться. Он попятился, отошел подальше от меня, подобрал с пола своего товарища и потащил его прочь со всей прытью, на какую был способен.

Я, священник и ожидающие брачной церемонии молча наблюдали за медленным исходом. Когда все было кончено, пастор сказал мальчишке:

— Хорошо, что мы потребовали заплатить вперед. — И, повернувшись к ожидающим: — Кто следующий?

Я поднял с пола бесчувственную невесту и удерживал ее, подхватив одной рукой под мышку. Не слишком удобно по отношению к леди, но другого способа не было. К счастью, дама была хрупкого телосложения.

— Я следующий, — грозно сказал я священнику. — Будете иметь дело со мной.

— Так вы сами хотите жениться на даме?

— Нет, я хочу, чтобы вы ответили по всей строгости. Как вы можете допускать такие преступления?

— В мои обязанности не входит спрашивать, почему пары желают вступить в брак, сэр. Я оказываю услугу. Это коммерция, как вы понимаете, а коммерция не разбирает, где добро, где зло. Люди должны отвечать сами за себя. Если дама не хотела вступать в брак, она должна была заявить об этом.

— Судя по всему, она не способна вымолвить ни слова в подобном состоянии.

— Тогда она не должна была доходить до подобного состояния.

Я вздохнул.

— Она тяжелая. Нет ли у вас конторы, где я мог бы ее усадить, а мы могли бы поговорить?

— У меня здесь очередь из брачующихся.

— Сначала уладим мое дело, иначе, обещаю, вы не проведете больше ни одной брачной церемонии.

Он не знал, что у меня на уме, да я и сам не знал. Но он видел, как я только что выколол человеку глаз, и догадался, что на уме у меня нет ничего хорошего, поэтому подчинился.

— Идите за мной.

Мортимер Пайк был ростом около пяти футов и лет пятидесяти на вид. Лицо его, обветренное и в морщинах, все же вызывало симпатию. Глаза, удивительно яркие и зеленые, были замутнены алкоголем, а речь и движения по той же причине заторможены.

Из-за моей ноши мы двигались медленно. Оказавшись в конторе, я тотчас усадил даму на стул. Она шлепнулась, словно огромная тряпичная кукла. Убедившись, что она не упадет на пол, я обратился к пьяному священнику:

— Мне нужно посмотреть ваши записи регистрации браков.

Он пристально на меня уставился:

— Моя главная задача, досточтимый сэр, сочетать браком тех, кто ищет счастья, а не раздавать записи. Я и помыслить не могу, чтобы оказать вам такую услугу, когда меня ожидают пары.

— Не вынуждайте меня прибегать к новым угрозам. Или того хуже — осуществить их на деле. Дайте то, о чем я прошу, и можете возвращаться к своей работе.

— Разве это работа — делать людей счастливыми? — сказал он. — Нет, это благословение. Величайшее благословение, какое только может снизойти на человека.

— Знание — тоже благословение, и я хочу, чтобы оно снизошло на меня в виде записи о регистрации брака мисс Бриджит Элтон. Надеюсь, мне удастся найти такую запись в вашей книге.

— Книге, — повторил пастор. Как только я упомянул книгу, он схватил ее и, хотя это был большой и увесистый том, прижал к груди, словно любимое дитя. — Вы должны понимать, что регистрация брака — священное и частное дело. Боюсь, показывать эту книгу кому-нибудь — против законов Божьих и человеческих. А теперь прошу прощения.

— Позвольте. — Я сжал его руку, не очень сильно, только чтобы не дать ему уйти. — Разве эта книга не предназначена для того, чтобы ознакомиться с записями, когда возникает потребность, как в моем случае?

— Многие так считают, — сказал он. — Но заблуждаются, как вы сами только что убедились.

— Вы покажете мне записи, иначе я отведу эту даму к мировому судье и сделаю все, чтобы вас повесили за сегодняшнее преступление.

— Может, если я разрешу вам посмотреть записи, вы спасете мою жизнь, а заодно дадите мне два шиллинга.

Его наглость меня восхитила, и я принял его условия.

Молодая дама меж тем стала похрапывать, и я решил, что она скоро придет в чувство. Я не мог отвезти ее домой, не зная, кто она и где живет, поэтому она оставалась при мне, пока я был занят делом.

Согласившись показать записи, Пайк подвел меня к полке, где стояли многочисленные фолианты.

— Вот уже шесть лет, мистер Уивер, я дарую счастье мужчинам и женщинам. Я наделен привилегией служить бедным, нуждающимся и обездоленным после того, как неосмотрительно вложил деньги в разведение овец. Вы не поверите, но шурин не сказал мне, что не намерен покупать овец. Я потерял деньги и не смог расплатиться по долгам. Кроме того, если уж быть честным перед Богом, скажу, что я не сразу прекратил траты после того, как случилось это несчастье. И вот из-за каких-то жалких нескольких сотен фунтов я должен был гнить в тюрьме до конца своих дней. У большинства опустились бы руки, не так ли?

— Возможно, — согласился я.

— Вы правы. У большинства. Но только не у меня. Я стал служить Господу здесь, в этом безысходном аду. А разве можно лучше служить Господу, чем совершать самое священное из таинств — бракосочетание? Разве Господь не велит нам плодиться и размножаться? В течение этих долгих лет моя жена была для меня настоящим благословением. А вы женаты, мистер Уивер?

Обоснованно сомневаясь, что мне позволят покинуть «Веер королевы», не изведав счастья супружества, я предпочел сказаться женатым.

— Очень хорошо, сударь, очень хорошо. Это написано у вас на лице. Нет ничего лучше на свете, чем быть женатым. Это корабль фортуны, которым каждый мужчина должен управлять сам. Вы согласны?

Я промолчал, опасаясь, что он снова примется уговаривать меня жениться на похрапывающей даме.

Видя, что я не отвечаю, он указал на фолианты:

— Эти книги шестилетней давности, сэр. Сотня браков в неделю, порядком накопилось имен. Когда, вы говорите, был заключен этот брак?

— Полгода назад, не больше, — сказал я.

— Ну, это просто, ничего проще. Вам нужна книга, которую я как раз держу в руках.

Увидев, что он и не думает с ней расставаться, я полез в кошелек и достал обещанные монеты. Книга беспрепятственно легла передо мной.

— Возможно, вы вспомните женщину, которую я ищу, — сказал я наудачу. — Я слышал, она отличается необычной красотой. Высокая, чрезвычайно бледная. Белокожая и белокурая. И что самое поразительное, говорят, у нее необычайно темные глаза. Вы видели такую женщину?

— Возможно, — сказал он задумчиво, — но нужда привела к тому, что мне стала отказывать память. Печально, что человек вынужден отвлекаться на мысли о том, где взять следующий кусок хлеба.

Я протянул ему еще одну монету.

— Это поможет вашей памяти?

— Еще как. Теперь могу сказать вам с уверенностью, что никогда не видел девушки, о которой вы говорите.

Поскольку девушка происходила из почтенной семьи, я был вполне уверен, что у нее должен быть хороший почерк. Эта уверенность, однако, не помогла мне сразу разобрать каракули в книге. На просмотр записей за последние полгода ушло не менее двух часов, но мои труды ничем не вознаградились. Никаких сведений об искомой даме не было. Конечно, она могла подписаться вымышленным именем, но к этому приему прибегали мужчины, стремящиеся жениться в физическом, но не вполне юридическом смысле. Мне казалось, что женщина, пусть очень молодая и влюбленная, не стала бы отказываться даже от сомнительной законности «флитского» брака.

Я захлопнул книгу, и его преподобие мистер Пайк, неизвестно где до этого прятавшийся, тотчас предстал передо мной.

— Вижу, вам не повезло, — сказал он, грустно качая головой. — Очень жаль. Надеюсь снова вас увидеть, если вам понадобятся записи о регистрации браков.

— Разумеется, — сказал я, подумав, что довольно странно предположить, будто я стану заниматься подобным на регулярной основе, как если бы меня пригласили снова посетить лавочку, торгующую нюхательным табаком или чулками.

Я взглянул на спящую женщину, решив, что можно попытаться ее разбудить и выяснить, где она живет. Но тут Пайк кашлянул у меня за спиной.

— Если позволите.

Он открыл дверь конторы, и я увидел, что в таверне выстроилась очередь из священников — целая армия неопрятных мужчин, одетых в грязные черные костюмы с желтыми шейными платками, в незапамятные времена бывшими, конечно, белоснежными. У каждого из мужчин при себе имелась книга, тома разнились по размеру и толщине, одни пасторы прижимали книги к груди, другие зажимали под мышкой, третьи держали обеими руками как подношение.

— Что это? — спросил я.

— Ха-ха, — добродушно засмеялся Пайк. — Вы думали, никто ничего не узнает, да? Слухи здесь распространяются, подобно пожару. До них всех дошел слух, что у меня посетитель, который платит два шиллинга, чтобы заглянуть в регистрационную книгу.

Я наверняка был бы более осмотрителен с деньгами, если бы не рассчитывал получить компенсацию от Кобба. Поэтому я принял грабительские условия его преподобия Пайка. Еще шиллинг за пользование помещением и еще один за свечу, чтобы освещать страницы, когда мои глаза утомились. Но должен признаться, я никогда не встречал лучшего обслуживания. Как только он увидел, что у меня пересохли губы, он тотчас распорядился принести пива, а когда у меня от голода забурчало в животе, он велел принести хлеба с сыром — естественно, все это по баснословным ценам.

В итоге я трудился часа два, чувствуя, как пыль скапливается у меня под ногтями, в носу и на языке. Я устал, но не намеревался отступать. Удача улыбнулась, когда вошел седьмой или восьмой священник — проворный мужчина со сгорбленной спиной и кривой улыбкой, который протянул мне маленькую, в четверть листа, регистрационную книгу. Я не мог поверить в неожиданную удачу. В книге четко и недвусмысленно значилось имя девушки — Бриджит Элтон.

Имя счастливого жениха тоже указывалось, но разобрать его было труднее. Я приложил немало усилий, прежде чем смог его прочесть. И сразу понял, что имя вымышленное. Ахитофель Натмег.^[14] Не требовалось особой проницательности, чтобы установить истинную личность этого джентльмена, поскольку и настоящее, и вымышленное имя были библейскими, не говоря уж о поэме Драйдена «Авессалом и Ахитофель»,^[15] причем и настоящая, и вымышленная фамилия имели отношение к торговле специями.

Я в очередной раз столкнулся с поразительной удалью Абсалома Пеппера — того самого человека, которого, как утверждал Кобб, приказала убить Ост-Индская компания. Теперь оказывалось, что он был женат на падчерице Эллершо.

Глава двадцать третья

Мне повезло: сделав неожиданное открытие, я так размахался руками, что разбудил несостоявшуюся новобрачную, которая с большим смущением сообщила мне свое имя и где она живет, объяснив, что выйти из дома ее заставили крики некой старой дамы, жалобно взывавшей о помощи. Когда она выбежала на улицу, ее схватили трое джентльменов, с которыми я недавно имел дело. Потом ее затащили в таверну, где, угрожая побоями, заставили выпить большое количество джина.

Девушка выслушала рассказ о своем спасении с благодарностью, но ехать куда-либо со мной отказалась. Разумная предосторожность, против которой трудно было возразить: будь дама более осторожной ранее, вряд ли она оказалась бы в таком щекотливом положении. Я послал записку ее семье. Через час прибыл экипаж, и кучер, передавший на словах благодарность от своего хозяина и обещание, что мой поступок будет по достоинству вознагражден, препроводил девушку в карету. Я пишу эти мемуары через тридцать лет после описываемых событий, но никакого вознаграждения до сей поры не получил. Как бы то ни было, девушка покинула дом бракосочетаний, и обуза упала с моих плеч.

Обретя свободу, я задумался о записи брака, которую только что обнаружил. В регистрационной книге был указан адрес счастливых молодоженов. Я почти не надеялся, что адрес окажется действительным, но был приятно удивлен, найдя без усилий и трудностей дочь миссис Эллершо, которую она так хотела скрыть.

В отличие от последней обнаруженной мною вдовы Абсалома Пеппера, к моей радости, дочь миссис Эллершо жила на довольно милой улице Дарем-Ярд в пристойных комнатах, но, безусловно, не идущих ни в какое сравнение с великолепием, которое окружало ее мать и отчима. Впрочем, обставлены комнаты были чрезвычайно элегантно — комоды, полки и столы из хорошего дерева, стулья с красивой обивкой и модный восточный ковер. Она и ее горничная были одеты по последней моде в платья с широкими кринолинами, а на капоре, по крайней мере у хозяйки, не было недостатка вышивки, кружев и атласных лент.

Леди приняла меня в гостиной своей домовладелицы. Служанка подала вино и села в углу, усердно склонившись над шитьем.

— Простите за вторжение, мадам, но я должен задать несколько вопросов о вашем покойном муже, мистере Пеппере.

Падчерица Эллершо, которую я вынужден был называть миссис Пеппер, хотя эту фамилию носила, похоже, целая армии женщин, заметно огорчилась при упоминании о ее покойном муже.

— Ах, мистер Пеппер. Он был самым лучшим из мужчин, сэр. Самым лучшим из них.

Мне показалось странным, что все три женщины, такие разные, говорили об одном человеке, используя совершенно одинаковые слова.

— Простите, мадам, но говорил ли когда-нибудь покойный мистер Пеппер о себе такими словами?

Она залилась краской, и я понял, что попал в цель. Меня скорее удивило бы, если бы человек с таким самомнением, сумевший жениться на трех (по крайней мере) женщинах, не страдал тщеславием.

— Мой покойный муж, — объяснила она, — был удивительным человеком, и он не был бы столь удивителен, если бы не замечал собственного превосходства.

Я отвесил поклон, привстав с места, ибо не мог не восхититься ее софистикой.

— Ему неимоверно повезло иметь такую преданную жену.

— Надеюсь, так оно и было. Но скажите, сударь, чем я могу вам помочь и почему вас интересует мой бывший муж.

Действительно, почему? Я понял, что не готов ответить сразу: беседы с предыдущими вдовами Пеппера прошли столь гладко, что я не потрудился подготовиться к этому разговору заранее. Я не знал, в каком именно свете мистер Пеппер представил себя этой даме, и потому опереться мне было не на что. Ссылаться на службу в Крейвен-Хаусе также, видимо, не следовало — упоминание мистера Эллершо только все испортит. Предыдущие вдовы — по крайней мере мне так показалось — не были особо искушенными особами, и я мог рисовать картину грубыми мазками, не теряя при этом уверенности. Но в глазах этой леди я увидел ум.

Потому я решил избрать курс, настолько приближенный к реальному положению вещей, насколько это было с ходу, без подготовки, возможно.

— Мадам, я что-то вроде частного констебля, — начал я, — и в настоящее время расследую безвременную кончину мистера Пеппера. Некоторые полагают, что его смерть — результат не прискорбной случайности, а чудовищного злодеяния.

Леди онемела от изумления, а потом велела служанке подать веер. Тотчас у нее в руке оказался изумительной красоты восточный веер, расписанный золотой и черной краской, и она замахала им с ожесточением.

— Не хочу ничего слышать об этом, — сказала она срывающимся голосом. — Я могу еще смириться с тем, что мой Абсалом покинул этот мир таким молодым по воле Провидения, но мысль о том, что на то была воля человека, мне нестерпима. Кто мог его так ненавидеть?

— Именно это я и стремлюсь узнать, миссис Пеппер. Возможно, это всего лишь предположение, но, если кто-то и в самом деле причинил вред вашему супругу, полагаю, вы должны знать правду.

Она долго молчала, а потом резко перестала махать веером и положила его на столик рядом. Она взяла мою визитную карточку и снова изучила ее.

— Вы ведь Бенджамин Уивер, — сказала она. — Мне кажется, я о вас слышала.

Я опять поклонился.

— Мне посчастливилось приобрести некоторую известность. К сожалению, не всегда братия с Граб-стрит выставляла меня в выгодном свете, но тешу себя надеждой, что в общем и целом баланс складывается в мою пользу.

Она шевелила губами, будто повторяла за мной слова.

— Я не сведуща в подобных делах, но полагаю, ваши услуги обходятся недешево. Кто же расследует смерть мистера Пеппера?

Я понял, что был прав насчет ее ума.

— Я служу и богатым, и бедным. Конечно, я не упускаю возможности заработать на пропитание, но никогда не уклоняюсь, когда надо исправить несправедливость, допущенную по отношению к беднякам.

Восхваление моих достоинств ничуть не сбило ее с толку.

— Кому же вы служите в данном случае?

Настало время проверить мой план. Либо я паду на поле брани, либо вернусь домой с победой.

— Как правило, я не разглашаю подобного, но поскольку речь идет о вашем горячо любимом муже, было бы непростительно цепляться за формальности. Меня нанял один джентльмен, имеющий отношение к производству щелка, он считает, что мистеру Пепперу, возможно, был нанесен злодейский удар.

— Производство шелка? — сказала она. — Почему этих людей заботит судьба моего мужа?

— Миссис Пеппер, простите за неделикатный вопрос, но чем занимался ваш покойный муж?

Краска снова залила ее лицо.

— Мистер Пеппер был джентльменом, — сказала она с большим трудом.

— Он не имел…

— Он должен был унаследовать отцовское поместье, — сказала она, — если бы не кучка алчных адвокатов, которые сговорились превратить его наследство в собственную кормушку. — Она продолжала бешено обмахиваться веером. — Он потратил все мое приданое на судебные издержки, но не добился справедливости, а после его смерти они осмелились отрицать сам факт тяжбы.

— Простите мне еще один неделикатный вопрос…

— Давайте договоримся. Если я не прошу вас удалиться, это означает, что я прощаю вам все ваши неделикатные вопросы. Если же я попрошу вас удалиться, значит никакого прощения больше не будет. В любом случае если вы действительно хотите восстановить справедливость в отношении мистера Пеппера, то задаете эти вопросы для моего же блага.

— Вы так добры, мадам. Что же касается моего вопроса, то я навел кое-какие справки по городу, и до меня дошел печальный слух, что ваша семья была против вашего брака.

— Некоторые члены моей семьи возражали против свадьбы, но были и союзники, которые тайком передали мне приданое, чтобы мистер Пеппер мог продолжить свою борьбу.

Я кивнул. Если миссис Эллершо была на стороне дочери в ее тайном браке, это могло по крайней мере отчасти объяснить разлад между ней и ее ужасным мужем.

— И еще один деликатный вопрос, если позволите. Могу я знать размер этого приданого?

По выражению ее лица я не сомневался, что моя аудиенция на этом закончится, но она решила иначе.

— Мне претит обсуждать подобные темы, но скажу, что речь идет о тысяче пятистах фунтах.

Услышав о такой громадной сумме, я с трудом сохранил невозмутимость.

— И эта сумма была потрачена на судебные издержки?

— Прискорбно, однако так. Эти крючкотворы ни на что не способны, кроме лжи, уловок и проволочек.

Я пробормотал какие-то сочувственные слова, чтобы скрыть неверие.

Вы не догадываетесь, почему лондонские ткачи интересуются причинами несчастного случая, который произошел с вашим мужем?

Она покачала головой:

— Даже не представляю.

— Он никогда не говорил с вами о ткацких станках? Вы никогда не видели, чтобы он делал записи на эту тему или обдумывал проекты? Ничего подобного?

— Как я уже сказала, он был благородного происхождения и боролся за свое наследство. Полагаю, вы его путаете с каким-нибудь биржевым прожектером.

— Тогда я ошибаюсь, — сказал я и поклонился в третий раз за нашу встречу.

— Что вам сказали эти люди, сэр? Почему их интересует мистер Пеппер?

Я уповал лишь на то, что она плохо разбирается в подобных делах и моя ложь ее не удивит.

— Я не спрашивал их об этом.

— Но им кажется, они знают, кто желал ему зла?

Здесь я решил пойти на изрядный риск. Если миссис Пеппер обо всем расскажет своему отчиму, пиши пропало. Я содрогнулся от мысли, что может стать с моими друзьями.

— Из уважения к вам и к вашей утрате я расскажу, но вы должны дать мне слово, что будете молчать. Существуют целая сеть каналов, по которым передаются сведения и слухи, и они сведут на нет все мои попытки восстановить справедливость, а возможно, даже поставят под угрозу мою жизнь, если то, о чем я вам расскажу, раскроется преждевременно. И хотя эти обвинения всколыхнут гнев в вашей душе, умоляю, не дайте чувствам выплеснуться наружу.

Она резко повернула голову:

— Лизи, выйди из комнаты.

Служанка замерла. Она перестала шить, но не двигалась.

— Ступай наверх, я говорю. Если через минуту не услышу скрипа ступеней, можешь искать другое место, причем не жди от меня рекомендаций.

Угроза подействовала, и девушка спешно покинула комнату.

Я отхлебнул вина, которое успело остыть, и поставил бокал на столик.

— Прошу вас не забывать, что это всего лишь предположение. Тем не менее среди столичных ткачей шелка есть люди, которые убеждены, что смерть мистера Пеппера была подстроена Ост-Индской компанией.

Вся кровь тотчас отлила от ее лица, и у нее задрожали руки. Глаза покраснели, но слез не было. И вдруг она вскочила на ноги — так поспешно, что я испугался, как бы она на меня не бросилась. Вместо этого она выбежала из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Я не знал, как себя вести. Мне что, велено уходить таким вот образом? Я позвонил в колокольчик, но никто из слуг не ответил на звонок. После тягостного ожидания, которое показалось мне бесконечным, хотя в действительности прошло не более пяти минут, миссис Пеппер снова вошла в комнату. Она не стала садиться, и я встал, чтобы встретиться с ней взглядом.

— Знаете, они принесли его сюда, — сказала она. — Они вытащили его тело из реки и принесли в наш дом. Я сжимала его холодные пальцы и рыдала над ним, пока врач не увел меня насильно. Никогда еще, мистер Уивер, я не испытывала такой печали и такой утраты. Если мистер Пеппер был злодейски убит, я хочу, чтобы вы нашли злодея. Не важно, сколько вам платят эти ткачи, я заплачу вам втрое больше. А если выяснится, что за этим стоит Ост-Индская компания, я встану на вашу сторону и заставлю их заплатить за их злодеяния.

— Даю слово…

— Ваше слово ничего для меня не значит, — сказала она. — Приходите, когда у вас будет что сообщить. Больше не тревожьте меня пустыми догадками. Это причиняет мне невыносимую боль.

— Разумеется, миссис Пеппер. Я приложу усилия, чтобы…

— Приложите усилия, чтобы убраться отсюда, — сказала она. — Пока этого будет вполне достаточно.

Глава двадцать четвертая

Не знаю, какой был час, когда я покидал дом вдовы, я только отметил, что стемнело и улицы наполнились ночными пьяными криками и визгливым смехом. Я достал часы — естественно, соблюдая предосторожности, ибо в позднее время подобный предмет мог в мгновение ока перекочевать в чьи-то ловкие руки, — и увидел, что еще не было и семи, хотя казалось, будто далеко за полночь. Я взял первый подвернувшийся экипаж и отправился домой.

У меня была масса дел. Я знал о связи мистера Пеппера с неким загадочным мистером Тизером, знал, что он был женат на трех разных женщинах, и меня бы не удивило, если бы открылись и другие факты. Но почему Пеппером так интересовался Кобб? Какое отношение имел Пеппер к Ост-Индской компании или к тому же Коббу? И какое отношение все это имело к заговору Форестера или желанию Эллершо отменить закон 1721 года? Означало ли участие в этом деле Селии Глейд, что в нем замешаны французы, или я просто натолкнулся на шпионку, одну из сотен других разбросанных по столице шпионов, которые собирали сведения и передавали их к себе на родину, где умные головы определяли их важность?

У меня не было ответов на эти вопросы, и я опасался, что не смогу их получить. Я лишь знал, что устал и что невинный услужливый человек, добряк Кармайкл, поплатился жизнью из-за всех этих тайн. Я не хотел повторения этого. Возможно, настало время перестать противиться Коббу. Мои попытки навредить Коббу и выведать его секреты для собственных целей не привели ни к чему, кроме того, что один мой друг сидел в тюрьме, и я не хотел подвергать риску других.

Эти мысли тревожили и злили меня все сильнее. Поэтому, переступив порог дома и обнаружив дожидающегося в гостиной посетителя, я не смог скрыть своих чувств.

Это был Кобб.

Меня мало беспокоило его самочувствие, но я не мог не заметить, что он плохо выглядит. Он казался напряженным и встревоженным. Как только я вошел, он поднялся и, скрестив на груди руки, нерешительно шагнул мне навстречу.

— Я должен поговорить с вами, Уивер. Это срочно.

Не могу сказать, чтобы моя злость на него улеглась, но любопытство победило. В конце концов, Эдгар был готов меня побить за то, что я послал посыльного в дом Кобба. А тут сам Кобб приходит ко мне домой.

Поэтому я пригласил его пройти ко мне в комнаты, чтобы нам никто не помешал. Я зажег свечи и налил себе бокал портвейна, не предложив ему, хотя у него дрожали руки и подергивался рот и было видно, что выпить он желал больше всего на свете.

— Ваш приход меня удивил, — сказал я ему.

— Я и сам удивлен, но что поделаешь. Я должен поговорить с вами как мужчина с мужчиной. Знаю, у вас есть причина сердиться на меня, но поверьте, я бы хотел, чтобы все было иначе. Хаммонд подозревает, что вы утаиваете от нас сведения, и я тоже так думаю. Но я пришел один и теперь умоляю — расскажите мне, что вы утаиваете. Я не угрожаю ни вам, ни вашим друзьям. Я просто прошу рассказать мне все.

— Я вам все рассказал.

— А о нем? — спросил он и потом шепотом произнес имя: — О Пеппере?

Я покачал головой:

— Мне не удалось ничего узнать о его смерти.

— А о его тетради? — Он подался вперед. — О ней вам удалось что-нибудь узнать?

— О тетради? — спросил я, довольно убедительно изображая удивление.

Кобб ничего раньше не говорил о тетради, и я решил сделать вид, что нахожусь в полном неведении.

— Умоляю. Если у вас есть хоть малейшее представление, где ее можно найти, она должна быть у меня до собрания акционеров. Нельзя допустить, чтобы она попала к Эллершо.

Он играл свою роль убедительно, и, признаюсь, я даже испытывал толику сочувствия к нему. Но лишь толику, ибо не забыл, что мистер Франко находится в тюрьме Флит и, хоть Кобб представлял жалкое зрелище в эту минуту, он все же был моим врагом.

— Расскажите мне об этой тетради. Я впервые о ней слышу. В самом деле, сударь, вы отправляете меня на поиски человека, о котором мне запрещено упоминать, а теперь, как оказалось, еще и тетради, о которой мне ничего не известно. Возможно, я бы давно уже все выяснил, если бы вы рассказали мне об этой тетради.

Он посмотрел в темноту за окном.

— Черт побери. Если вы ее еще не нашли, то вряд ли найдете.

— Допустим, Эллершо известно, что это за тетрадь и почему она важна для вас, так, наверное, он ее не упустит, если она попадет к нему в руки. А я даже не могу ручаться, что не держал ее в руках, так как ничего о ней не знаю.

— Не мучайте меня. Вы можете поклясться, что ничего о ней не знаете?

— Поверьте, не имею ни малейшего представления. — Это было не совсем так, но если Кобб и заметил это, то не подал виду.

Он покачал головой.

— Значит, так тому и быть. — Он встал. — Так тому и быть, буду молиться, чтобы так оно и было до собрания акционеров.

— Если бы вы мне рассказали, в чем дело… — предложил я.

Он либо меня не слышал, либо не хотел слышать. Отворил дверь и ушел.

Как только я появился на следующее утро в Крейвен-Хаусе, мне сообщили, что мистер Эллершо хочет меня видеть у себя в кабинете. Я опоздал на пятнадцать минут и опасался, что он станет меня распекать за несоблюдение правил, но это было не так. С ним я увидел любезного молодого человека, который держал в руках портновскую мерную ленту, а во рту рискованно зажимал несколько булавок.

— Хорошо, очень хорошо, — сказал Эллершо. — Вот и он. Уивер, позвольте Винеру снять с вас мерки. Это все, что нам нужно. Все, что нужно для совета.

— Пожалуйста, — сказал я, встав посередине комнаты; портной тотчас замахал вокруг меня своей лентой, будто оружием. — Для чего это?

— Поднимите руки, — велел Винер.

Я поднял руки.

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — сказал Эллершо. — Винер просто кудесник. Разве не так, сэр?

— Кудесник, — пробормотал он, не разжимая рта из-за булавок. — Вот и все.

— Прекрасно. А теперь ступайте, Уивер. Вам же есть чем заняться, правда?

Аадила в тот день не было видно, и я стал сомневаться, что увижу его вообще. Судя по всему, он понял, что я узнал его, когда он убегал, и больше не мог изображать просто безучастного, пусть и враждебно настроенного охранника. Он выдал себя, и хотя наверняка останется на службе у Форестера, его дни в Крейвен-Хаусе, насколько я мог судить, подошли к концу.

В тот вечер я планировал проверить последний след, оставленный неотразимым мистером Пеппером, а именно поискать мистера Тизера, на которого навела меня миссис Пеппер из Твикенема. Я уже собирался покинуть территорию компании, когда меня снова вызвал к себе Эллершо.

У него в кабинете снова был кудесник Винер. Тот оказался и вправду кудесником — умудрился уже пошить костюм по снятым утром меркам. Он протянул мне аккуратно сложенную кипу голубого платья, а мистер Эллершо наблюдал за мной, стоя в нелепой позе — демонстрируя костюм точно такого же цвета.

Я тотчас вспомнил с ужасом о своем предложении сшить мужской костюм из этой типично женской ткани. Эллершо отнесся к моей идее серьезно — это был единственный способ захватить внутренний рынок, если прочие усилия не увенчаются успехом.

— Наденьте, — сказал он, нетерпеливо кивая.

Я с удивлением посмотрел на него, а потом на костюм. Не возьмусь объяснить, насколько нелепо он выглядел и насколько нелепо я буду выглядеть с ним рядом. Эта ткань прекрасно подходила для изящных дамских капоров, но представить себе в нежно-голубом, как яйца малиновки, костюме мужчину, причем отнюдь не заядлого модника, было трудно. И тем не менее я был не вправе сказать, что мне такая перспектива не по нраву. Я не мог воротить нос, хотя с эстетической, практической, социальной и моральной точки зрения происходящее было неприемлемо.

— Вы очень добры, — сказал я слабым голосом.

— Так наденьте же его. Наденьте. Посмотрим, был ли Винер, как всегда, на высоте.

Я осмотрелся.

— Где я могу переодеться?

— О, только не говорите, что вы стесняетесь. Смелее. Давайте же посмотрим, как на вас сидит костюм.

И я разделся, оставшись в сорочке и в чулках, и натянул этот чудовищный голубой костюм. Несмотря на все отвращение, я не мог не отметить, что для вещи, пошитой столь спешно, он сидит удивительно хорошо.

Винер кружился вокруг меня, подправляя то тут, то там, и, наконец удовлетворенный, обернулся к Эллершо.

— Очень мило, — сказал он, словно хвалил не свою работу, а Эллершо:

— Действительно. Очень мило, Винер. Ваша работа, как всегда, на высоте.

— К вашим услугам.

Портной низко поклонился и удалился, повинуясь невысказанному приказу.

— Вы готовы к выходу? — спросил меня Эллершо.

— К выходу, сэр?

— Ну конечно. Эти костюмы не предназначены, чтобы ими наслаждались в уединении. Какой от этого толк, верно? Нас должны видеть. Мы выходим в свет, чтобы Лондон мог нас увидеть в этих костюмах.

— У меня важное свидание сегодня вечером, — начал я. — Если бы вы сказали раньше, но теперь не уверен, что смогу…

— Какое бы свидание у вас ни было назначено, вы должны быть только рады, что пропустите его, — сказал он с такой уверенностью, что на секунду я даже ему поверил.

— Ну, вот и отлично. Пойдемте.

Я кивнул и растянул рот в радостной улыбке, хотя был совершенно уверен, что похож на того, кто поперхнулся и вот-вот умрет от удушья.

В экипаже Эллершо объяснил, что мы направляемся в Сэдлерс-Уэллс наслаждаться едой и вниманием окружающих. Он загадочно намекнул, что меня ожидает там неприятный сюрприз, но, когда мы приехали, я не заметил в саду ничего неприятного, за исключением наших нарядов и вызываемых ими удивленных взглядов и смешков. Повсюду пылали костры, чтобы можно было ужинать al fresco^[16] на морозе, но модники предпочли оставаться внутри главного здания.

Было еще довольно рано, однако гуляк, вкушающих дорогие и не всегда качественные яства, которыми потчуют в подобных местах развлечений, собралось уже достаточно. Скажу, что наше появление привлекло всеобщее внимание, но мистер Эллершо отвечал на удивленные взгляды и смешки дружелюбным поклоном. Он провел меня к столику и заказал вина и сырного печенья. Несколько джентльменов подошли с ним поздороваться, но Эллершо отнесся к ним не слишком дружелюбно — обменялся банальностями и, не потрудившись меня представить, распрощался.

— Не совсем уверен, — сказал я, — что это была стоящая идея.

— Не беспокойтесь, молодой человек, — сказал он. — Все будет хорошо.

Мы просидели так с час или больше, слушая неописуемо бесталанных музыкантов. Я забылся в неловком оцепенении и очнулся, когда передо мной мелькнула чья-то тень. Подняв голову, я с удивлением увидел, что перед нами стоит мистер Турмонд.

— Вы оба выглядите нелепо, — сказал он.

— А, Турмонд. — Эллершо заерзал на стуле, и было видно, что он в полном восторге. — Присоединяйтесь.

— Не намерен, — сказал тот, но выдвинул стул и сел за наш стол. Он протянул руку и щедро налил себе в бокал нашего вина. Признаюсь, на меня произвела впечатление его непринужденность. — Действительно не возьму в толк, чего вы хотите добиться. Вы что, намереваетесь вдвоем, без всякой помощи, создать новую моду? Кто из щеголей станет носить такой костюм?

— Насчет этого не могу сказать, — ответил Эллершо. — Может быть, никто, а может быть, все. Но если вы и ваши единомышленники вознамерились регулировать импорт, будьте уверены, я ничуть не менее полон решимости этого не допустить. Мы живем в новом мире глобальной торговли, мистер Турмонд, и вам не удастся больше делать вид, будто происходящее в Лондоне не влияет на происходящее в Бомбее. Или, что еще важнее, наоборот.

— Вы просто болваны, — сказал Турмонд. — Думаете спастись с помощью подобной чепухи? Не получится. Даже если эти ваши костюмы вдруг станут популярными, голубая ткань продержится в моде сезон-другой, не больше. У вас будет несколько хороших лет, а потом все вернется на круги своя. Вы могли бы выиграть немного времени, но не больше того.

— С точки зрения торговли сезон или два — все равно что вечность, — сказал Эллершо. — Я дальше вперед и не заглядываю. Собственно, я живу от одного собрания акционеров до другого, и если через полгода мир провалится в тартарары, что ж, мне наплевать.

— Такая позиция нелепа, — сказал он, — как и ваши костюмы.

— Думайте что хотите, сэр. Противоборствуйте компании, если хотите. Судя по всему, только так вы можете рассчитывать на переизбрание. Но посмотрим, кто продержится дольше — Ост-Индская компания или ваша сушеная шерсть. О, посмотрите. Разве этот молодой человек не наследник герцога Норичского? А его веселые друзья, насколько мне известно, самые большие модники.

Турмонд обернулся — и раскрыл рот от изумления идаже страха. В зал входила святая троица Эллершо, его ударный состав модников — красивые и довольные собой молодые люди в сопровождении такого же количества юных дам. На каждом был костюм из голубого индийского ситца. Дамы тоже были в платьях из голубого индийского ситца, и вместе они казались огромным водоворотом небесной лазури. Все присутствующие посмотрели на них, а затем вновь обратили взгляды на нас. Я тотчас понял, что теперь нам завидуют, хотя только что насмехались.

Довольный Эллершо кивнул.

— Каждый сидящий здесь думает в эту минуту, как скорее заказать своему портному такой же костюм.

Турмонд резко поднялся из-за стола.

— Это временная победа, — сказал он.

Эллершо улыбнулся:

— Любезный сударь, я коммерсант и прожил всю свою жизнь, зная, что другой победы не бывает.

До конца вечера Эллершо был в приподнятом настроении, утверждая, что сумел переломить тенденцию и что теперь заседание совета его не страшит. По моему мнению, это был чересчур радужный взгляд на вещи, но тем не менее я прекрасно понимал причину его восторга. До конца вечера мы были в центре внимания. К нам вереницей подходили хорошенькие женщины и атлетически сложенные молодые люди, чтобы по очереди поделиться своими банальными мыслями. Поскольку мистер Эллершо купался в лучах славы, мне не составило труда извиниться и откланяться, сославшись на усталость.

Я тотчас отправился домой, чтобы переодеться во что-нибудь менее вычурное и приметное. Затем снова вышел и, наняв экипаж, спешно отправился в район площади Блумсбери, где жил Элиас.

Поскольку Кобб сделал Элиаса заложником моих поступков, я не мог подвергать его риску своим посещением, но так как Элиас теперь тоже служил Эллершо, я решил, что один раз могу рискнуть. Вдобавок я был полон надежды найти в тот вечер ответы на все оставшиеся вопросы.

Дверь отворила добрая и заботливая квартирная хозяйка Элиаса, миссис Генри; она пригласила меня войти и сесть и предложила бокал вина. Хозяйка была чрезвычайно миловидной женщиной лет сорока или чуть больше, и я знал, что их с Элиасом связывает особая дружба, если не сказать любовь. Он рассказывал ей почти обо всех наших приключениях, во всяком случае пристойных. У нее мог быть на меня изрядный зуб за то, что вечно впутываю Элиаса в свои опасные дела, но если она и злилась в душе, то виду не подавала.

— Вы очень добры, мадам, — сказал я, поклонившись, — но боюсь, не располагаю временем на удовольствия. У нас с мистером Гордоном неотложные дела, и я был бы премного вам благодарен, если бы вы его позвали.

— Я не совсем уверена, что это удобно, — промолвила она.

— О, я с удовольствием поднимусь к нему сам, миссис Генри. Не смею отвлекать вас от ваших дел…

Я не договорил, увидев, что уши миссис Генри стали красными, как спелая клубника. Поняв, что я заметил это, она деликатно кашлянула в кулак.

— Может быть, все же выпьете со мной стаканчик вина? — предложила она снова.

Я улыбнулся, показывая, что скандальное поведение Элиаса, которое я вовсе не одобрял, меня уже давно не удивляет.

— Мадам, — сказал я, — возможно, вам неловко его беспокоить, но уверяю вас, он не рассердится, если я поднимусь к нему сам.

— Я не совсем уверена, что он не рассердится, — мягко возразила миссис Генри.

— Он может сердиться, сколько его душе угодно, но иного выбора у меня нет.

Я поклонился еще раз и отправился в комнаты Элиаса.

Поднявшись, я приложил ухо к двери. Не для того, чтобы удовлетворить нездоровое любопытство, как вы сами понимаете, просто я не хотел помешать Элиасу в самую неподходящую минуту. Из-за двери не доносилось никаких звуков, которые указывали бы, подходящая минута или нет. Поэтому я постучался — довольно решительно, давая понять, что дело срочное, но не так решительно, чтобы Элиас принялся лихорадочно натягивать бриджи и сорочку и бросился наутек через окно. Насколько мне было известно, он дважды прибегал к подобной мере, пытаясь скрыться от докучливых кредиторов.

Несколько мгновений стояла полная тишина, затем послышались какие-то шорохи и скрип петель. Дверь чуть приоткрылась, и из темной комнаты выглянул настороженный карий глаз Элиаса.

— В чем дело? — спросил он.

— В чем дело? — переспросил я изумленно. — Дело в том, что у нас полно работы. Не хотелось бы прерывать твои утехи, но чем скорее мы покончим с этим делом, тем будет лучше для нас всех.

— О, конечно, я в этом не сомневаюсь, — сказал он. — Но завтра мне было бы гораздо удобнее.

Я недовольно фыркнул:

— Элиас, я, конечно, понимаю, что значат для тебя твои утехи, но пойми: сейчас их необходимо отложить. Сегодня мы должны действовать. Завтра Кобб предъявит мне новые требования, можешь не сомневаться, а я и так рассказал ему больше, чем хотелось бы. Мы должны побольше узнать об Абсаломе Пеппере и его связи с этим Тизером…

— Тише! — резко сказал он. — Не надо говорить здесь об этом. Мне известны все эти имена. Ладно, Уивер, если уж у тебя такая спешка, подожди меня в «Ржавой цепи», это за углом. Я буду там через полчаса.

Я снова фыркнул. Полчаса Элиаса могли растянуться на два часа или больше, когда речь шла о делах амурных. Конечно, он не был безответственным, просто забывчивым.

Мы с Элиасом были давними друзьями, и я хорошо его знал. Он бы не привел к себе шлюху, боясь оскорбить чувства миссис Генри (которая со временем стала привыкать к беспутному поведению Элиаса), но и женщину с положением он тоже вряд ли привел бы — она могла бы счесть его комнаты недостаточно приятными, а открытость их любовной связи компрометирующей. Значит, у него в постели наверняка была какая-нибудь актриса, или подавальщица из таверны, или дочка торговца, то есть женщина достаточно приличная, чтобы Элиас мог пройтись с ней по улице и его не освистали, но недостаточно порядочная, чтобы отказаться идти с ним куда-либо вообще. Учитывая все это, я предпринял смелый, а то и неслыханный шаг. Я налег на дверь и оттолкнул Элиаса. Не очень сильно, только лишь чтобы сломить его сопротивление.

К моему удивлению, Элиас был полностью одет, он не снял даже камзола. Должно быть, я толкнул его сильнее, чем рассчитывал, так как он попятился и упал на пятую точку.

— Ты что, из ума выжил? — завопил он. — Уходи сейчас же!

— Прости, что не рассчитал силу, — сказал я, не в силах скрыть улыбку.

Было ясно: обычной кружкой пива и отбивной не обойтись, чтобы загладить вину. Я смело повернулся в сторону спальни, но делать это не было необходимости. Дама находилась не там. Она уютно устроилась в кресле. Ее тонкие пальцы обвились вокруг ножки бокала.

Пальцы слегка дрожали, как и ее губы. Даже в тусклом свете было видно, как она пыталась напустить равнодушный вид, но ей это не вполне удавалось — на ее лице читался не то стыд, не то страх, не то гнев.

— Я бы предложила вам сесть, — промолвила она, — но я не у себя дома, чтобы играть роль хозяйки.

Я не мог вымолвить ни слова и стоял с открытым ртом как идиот, ибо в кресле сидела Селия Глейд.

Глава двадцать пятая

Я стоял как вкопанный.

Селия Глейд подняла на меня свои прекрасные глаза и улыбнулась так печально, что мое сердце учащенно забилось.

— Вы застигли меня врасплох, мистер Уивер, — сказала она.

Я резко повернулся и опрометью бросился к двери. Элиасу, который только-только успел подняться с пола, я лишь сказал, что буду ждать его внизу.

Все это обернулось так плачевно для столь многих, что у меня не было сочувствия к тем, кто испытал лишь легкое неудобство. Но, сидя в гостиной и сжимая бокал вина с такой силой, что тот запросто мог треснуть, я не мог себе простить, что грубо обошелся с миссис Генри, которая не оставляла робких попыток завести со мной беседу.

Я не видел, как Селия выходила из дома — полагаю, Элиас вывел ее через черный ход, — но через четверть часа после нашей встречи он спустился и сообщил, что готов к выходу. Мы пошли в «Ржавую цепь» и заказали пива. После этого какое-то время сидели молча.

— Прости, пожалуйста, Уивер, — начал он, — но ты никогда не показывал, что предпочитаешь…

Я стукнул кулаком по столу с такой силой, что все повернули головы в нашу сторону. Мне было все равно, лишь бы Элиас прекратил свою болтовню, пока я еще в силах сдерживаться, чтобы не ударить его.

— Ты прекрасно знал о моих чувствах, — сказал я. — Это возмутительно.

— Это еще почему? — поинтересовался он. — Если бы ты захотел, она была бы твоей. Ты сам отказался.

— Черт возьми, Элиас, я и представить не мог, что ты поведешь себя настолько глупо. Неужели ты действительно думаешь, что ее не оставили равнодушной твои чары?

— Знаешь, оскорблять меня вовсе не обязательно.

— Ты прав. — Как бы я ни был на него зол, разрушать нашу дружбу из-за этого не следовало. — Несмотря на все твои чары, знай: ей было нужно выведать, что тебе известно, и только.

— Разумеется. А мне было нужно то, что у нее есть. Думаю, это своего рода состязание, кто уступит товар, а кто останется при своем. В нашем случае она ничего у меня не выведала, а я ничего от нее не получил.

— Она постоянно находилась у тебя перед глазами, пока была в комнате?

— Нет, не постоянно. Мужчина не станет пользоваться ночным горшком в присутствии дамы.

— А твои записи по нашему расследованию все еще у тебя на столе?

— Мой почерк трудно разобрать неподготовленному человеку, — поспешно сказал он, но я заметил, что его голос задрожал. Его одолевали сомнения.

Меня сомнения не одолевали.

— Стоя у твоей двери, я произнес имена Абсалома Пеппера и Тизера.

— Значит, надо было соблюдать осмотрительность.

Я промолчал, так как в этом отношении он был, в общем-то, прав. Я смотрел перед собой, а Элиас тем временем кусал губы и потягивал эль.

— Знаешь, — сказал он, — я не хотел тебя задеть. Тебе следовало яснее дать знать о своих чувствах к ней. Наверное, я должен был внимательнее отнестись к ним, но на уме у меня было одно — как бы затащить красивую женщину в постель. Вероятно, это слабая отговорка, но лучшей у меня нет. И вполне вероятно, она совершенно не собиралась позволить увлечь ее в постель. Естественно, мы этого никогда не узнаем, но она просто согласилась подняться ко мне в комнаты. Между нами ничего не было…

— Хватит! — рявкнул я. — Дело сделано. Она слишком много знает, а у нас слишком мало времени. Значит, мы должны спешить.

— Спешить куда?

— Нам надо найти мистера Тизера. Он собирался финансировать проект Пеппера, следовательно, должен быть в курсе. И это ключ к разгадке всего дела. Могу только уповать на то, что мы найдем его раньше, чем она.

Ни один из нас не был настроен на дружескую беседу, но я заставил себя позабыть о распрях. Элиас сделал то же самое.

— Ты хорошо знаешь район?

— Знаю только, что он довольно неприглядный и лучше было бы туда вовсе не ходить. Но догадываюсь, что все равно придется.

Итак, мы отправились в Холборн и были в двух кварталах от того места, где, по мнению миссис Пеппер, можно было найти Тизера. В это мгновение из переулка выступили темные силуэты и перегородили нам дорогу. Я напрягся и схватился за шпагу, а Элиас шагнул назад, прячась за мной. Перед нами стояло человек шесть или семь, и меня бы крайне обеспокоило это обстоятельство, если бы я не почувствовал, что мужчинам недостает уверенности, с которой обычно ведут себя люди, склонные к насилию. Они выглядели скованными и неопытными и, кажется, сами нас боялись.

— Что тут у нас? — выкрикнул один.

— Похоже, парочка содомитов, — ответил другой. — Не бойтесь, грешники, ночь в тюрьме пойдет вам на пользу, у вас будет достаточно времени, чтобы молить Господа о прощении, вы еще можете спасти ваши души.

Я сомневался, что тюрьма, куда содомит заключался на ночь, может спасти чью-либо душу. Угодившего в эту зловонную дыру ожидали нескончаемые издевательства. В подобных местах сложилась традиция — самые отъявленные преступники заставляли содомитов поглощать человеческое дерьмо, и в больших количествах.

— Эй вы, — сказал я. — Я вас не знаю, и вы меня тоже. Идите своей дорогой.

— Никуда я не пойду! — крикнул тот, кто, как мне показалось, назвал нас содомитами. — Я слуга Господа, сэр, и выполняю волю Его. — Его голос дрожал, как у уличного проповедника.

— Сомневаюсь, — сказал я, догадавшись, что перед нами члены Общества реформации нравов или другой подобной организации, расплодившихся в последние годы.

Эти блюстители нравственности рыскали по ночным улицам и охотились на тех, чье поведение нарушало заповеди Господни и законы королевства, — если, конечно, речь не шла об откровенных бандитах, которые могли и сдачи дать, таких реформисты предпочитали обходить стороной. Бог знает, почему констебли и мировые судьи уполномочили этих людей быть их представителями, и вот группа религиозных фанатиков могла схватить пьяного или человека, пожелавшего воспользоваться услугами проститутки, и бросить в тюрьму, где его ожидала ужасная ночь. Я уже упоминал о кошмарной участи содомитов, но редко кому удавалось избежать жестоких побоев и унижений.

— В нашем городе существует комендантский час, — сказал реформист.

— Слышал о таком, — ответил я, — но не встречал еще никого, кто бы относился к нему серьезно, кроме фанатиков вроде вас. Мы с другом просто шли по улице и не причиняли никому беспокойства.

— Мы видели, что вы просто шли по улице, но я-то знаю, вы собираетесь заняться самым что ни на есть гнусным делом, совершить преступление, противное Господу и природе.

— Так, с меня хватит, — сказал я и обнажил шпагу.

Мужчины ахнули, словно не подозревали, что человек, идущий по своим делам, может воспротивиться таким позорным обвинениям.

— Никакой я не содомит и не делаю ничего предосудительного, — заявил я, — но обучен бойцовскому искусству. Так вот, я спрашиваю, кто из вас готов сразиться со мной?

Наступила тишина, в которой было слышно лишь их дыхание.

— Ладно, на первый раз хватит. Теперь ступайте, — сказал я и для убедительности взмахнул шпагой.

Это возымело действие — трусливые забияки от религии немедленно разбежались, а мы с Элиасом продолжили свой путь. Пройдя около квартала, мы добрались до места, о котором говорила миссис Пеппер.

Элиас огляделся:

— О черт!

— Что такое?

— Я, кажется, начинаю понимать, отчего реформисты поняли нас превратно. Если моя догадка верна, мы найдем этого мистера Тизера у Мамаши Клэп.^[17]

— Мамаша Клэп? — воскликнул я. — Так зовут содержательницу борделя? Еще более неправдоподобно, чем приятель по имени Тизер.

— Думаю, они часть одного и того же явления. Могу со всей ответственностью заявить, что у Мамаши Клэп самый знаменитый бордель для мужеложцев во всей метрополии.

Мне совершенно не хотелось посещать бордель для мужеложцев, и я был готов заявить это вслух. Но, открыв рот, подумал, что для человека, привыкшего сталкиваться со всевозможными опасностями, довольно странно давать задний ход перед тем, что не представляло никакой прямой угрозы. Возможно, мне не нравилось, как ведут себя некоторые мужчины, как не нравились, например, трусы, но они не представляли опасности для моего существования.

Я оглядел Элиаса.

— Стучи в дверь ты, — сказал я, — у тебя лучше получится завоевать их доверие.

Я думал, он обидится на меня, но он только рассмеялся.

— Наконец-то я нашел то, что наполняет душу Бенджамина Уивера страхом, — сказал он, — и возможно, способ вернуть утерянное расположение.

Элиас решительно постучал в дверь, и через мгновение его усилия были вознаграждены. Дверь распахнулась, и перед нами предстала особа, одетая как служанка, но это была не девушка. Это был мужчина, довольно рослый, в женской одежде и в парике, поверх которого был надет аккуратный маленький чепец. Все это и так было довольно нелепо, но у мужчины, ко всему, на лице была щетина, и хоть он присел в реверансе и держался чрезвычайно серьезно, выглядел комично и гротескно.

— Чем могу вам служить, джентльмены? — спросил слуга мягким, но вполне мужским голосом.

Он не собирался никого убеждать, будто он женщина. Напротив, всем своим видом он давал понять, что он мужчина, одетый как женщина, и это было чертовски забавно и нелепо.

Элиас прочистил горло.

— Мы ищем человека, которого зовут Тизером.

— А что вам от него надо? — спросил слуга более твердым голосом.

Я также заметил, что он говорит с акцентом, типичным для людей низшего сословия из района, если не ошибаюсь, Хокли-ин-зе-Хол, и это меня удивило. Я всегда считал, что содомия — занятие испорченных богачей, а тут человек из низшего сословия. Интересно, он и вправду был склонен к содомии или просто пришлось согласиться на подобную должность? Я вдруг подумал, не удерживают ли его здесь против его воли, и пообещал себе неусыпно следить за признаками подобного ужаса.

Я шагнул вперед.

— У нас к нему личное дело. Скажите, что к нему пришли посетители, остальное мы сами уладим.

— Боюсь, я не могу этого сделать, сэр. Оставьте свою карточку, и мистер Тизер, если таковой существует, найдет вас сам, если захочет.

Я заметил, что сперва он не отрицал существования этого человека, а теперь ставит это обстоятельство под сомнение.

— Он нас не знает, но дело крайне срочное. Я не собираюсь причинять никакого вреда ни ему, ни вашим друзьям. Мне просто необходимо срочно с ним поговорить. — Я протянул слуге свою карточку.

— Вы не у себя дома, чтобы распоряжаться. Так и быть, я возьму вашу карточку, но вы должны уйти.

Если бы он был простым лакеем, я бы уже давно оттолкнул его и прошел внутрь. Но мне не хотелось дотрагиваться до подобного типа, поэтому я уповал на слова.

— Я никуда не уйду. Можете впустить нас по доброй воле или попытаться нас остановить. Выбор за вами, сэр.

— Прошу называть меня «мадам», если не трудно, — сказал он.

— Мне совершенно безразлично, как вы себя называете, просто отойдите.

Тут у дверей возникла еще одна особа, на этот раз женщина и телом, и душой. Она была полной и далеко не молодой, но ее большие голубые глаза излучали вселенскую доброту. Одета она была просто, но со вкусом и производила впечатление уважаемой добродушной матроны.

— Убирайтесь. Я не потерплю больше церковной болтовни от лицемеров вроде вас. Катитесь к черту. У вас с ним больше общего, чем с нами.

Ее тирада поставила меня в тупик, и я не знал, что сказать. К счастью, Элиас, дипломат по натуре, поклонился и взял дело в свои руки.

— Мадам, мы пытались объяснить вашему слуге, что никому не собираемся причинять вреда. У нас срочное дело к мистеру Тизеру. Позвольте вас уверить, мадам, что трудно найти людей более далеких от церковной болтовни, чем мы. Мой друг иудей, а я вольнодумец, то есть любитель женщин, как вы понимаете.

Женщина внимательно изучила карточку, которую я вручил слуге, а потом подняла на меня глаза.

— Так вы Бенджамин Уивер, ловец воров.

Несмотря на неловкость, я поклонился.

— Человек, о котором вы спрашиваете, ничего не сделал. Неужели вы пали так низко, что зарабатываете деньги, охотясь за мужеложцами.

— Вы не так меня поняли, — заверил ее я. — Мне нужен этот джентльмен, чтобы получить у него сведения об одном его знакомом. Я не собираюсь тревожить ни вас, ни ваших друзей.

— Можете поклясться? — спросила она.

— Даю слово чести. Я только задам ему несколько вопросов, и все.

— Очень хорошо, — сказала она. — Тогда входите. Нельзя же держать дверь открытой всю ночь.

Я не сомневался, что это и есть знаменитая Мамаша Клэп, и она провела нас по своему заведению, подозрительно косясь, как собственница. В прошлом веке это наверняка был чей-нибудь великолепный особняк, но сейчас все тут обветшало, истрепалось. Здание пропахло плесенью, а если топнуть по ковру, наверняка поднялся бы столб пыли.

Мы следовали по лабиринтам дома за нашим Вергилием, минуя на удивление элегантные залы и хорошо обставленные комнаты. Однако люди, населявшие эти помещения, были совершенно иного рода. Мы вошли в просторную комнату, где происходило что-то вроде бала. Для кутил были накрыты столы, за которыми они могли есть, пить и беседовать. Трое музыкантов играли на скрипках, а шесть или семь пар кружились на старом покоробленном паркете. С две дюжины мужчин стояли у стен и беседовали. Я заметил, что каждая пара танцоров состояла из одного обычно одетого мужчины и одного, одетого на манер слуги, который открыл нам дверь, в женское платье.

Мамаша Клэп провела нас в дальнюю гостиную, где в камине уютно пылал огонь. Она предложила сесть и налила нам портвейна из графина. Я обратил внимание, что сама она не пила.

— Я велела Мэри отыскать Тизера. Но он может быть занят.

Я содрогнулся от мысли, чем он может быть занят. Мне показалось, что Мамаша Клэп прочитала мои мысли, так как она неодобрительно взглянула на меня.

— Вы ведь не одобряете того, что здесь происходит, мистер Уивер?

— Я не вправе что-либо одобрять или не одобрять, — ответил я, — но согласитесь, что мужчины, которые проводят здесь время, занимаются противоестественными вещами.

— Противоестественными, говорите. Для человека противоестественно видеть в темноте, однако это мешает вам освещать путь с помощью свечи или фонаря, не так ли?

— Но ведь, — вступил в разговор Элиас, причем я знал, что его пыл скорее объясняется желанием блеснуть интеллектом, чем заинтересованностью темой, — Священное Писание запрещает содомию. Однако не запрещает освещение.

Мамаша Клэп окинула Элиаса оценивающим взглядом.

— Оно действительно запрещают содомию. Но оно также запрещают блуд с женщинами. Разве не так, мистер Вольнодумец? Вы ведь, мой милый друг, не станете отрицать, что Священное Писание не одобряет и этого?

— Не стану, — согласился он.

— И разве не велел наш Спаситель, — обратилась она ко мне, — возносить немощных и убогих, принимать и давать успокоение тем, кого сильные и обеспеченные чураются?

— Все вопросы о Спасителе — к мистеру Гордону, — сказал я.

Элиас склонил голову, не вставая с места.

— Перед вами, мадам, лучшие представители. Мы сформированы моралью современного общества. Вполне вероятно, что неприязнь, которую испытывает наше общество, является случайным следствием этого времени и места, и только.

— Проще простого быть продуктом своего времени и места, — заметила она, — но разве добродетельный человек не обязан попытаться сделать большее?

— Вы, безусловно, правы, — сказал я, сдаваясь, ибо, несмотря на глубокое предубеждение, понимал, что ее слова справедливы.

Поскольку ей нечего было добавить, чтобы прояснить свое отношение к этому вопросу, а мы ни о чем не спрашивали, какое-то время все сидели молча, слушая потрескивание дров в камине. Спустя несколько минут дверь отворилась и в комнату вошел господин довольно заурядной наружности, одетый просто, как одеваются купцы. На вид ему было тридцать семь, может, тридцать восемь лет. У него было спокойное моложавое лицо, покрытое веснушками и прыщами, что обычно встречается у людей куда более юных.

— Кажется, вы хотели меня видеть? — тихо спросил он.

— Это мистер Бенджамин Уивер и его друг Элиас Гордон, — сообщила Мамаша Клэп и всем своим видом дала понять, что намерена присутствовать при разговоре.

Мы с Элиасом встали и поклонились.

— А вы, как я понимаю, мистер Тизер.

— Меня здесь знают под этим именем, — сказал он.

Он сел, и мы последовали его примеру.

— Не могли бы вы назвать нам ваше подлинное имя? — сказал я.

Он покачал головой:

— Я бы хотел сохранить его в тайне. Вы должны меня понять — я женат, и если жене и детям станет известно о моем занятии, это чрезвычайно их огорчит.

Тут он, несомненно, был прав.

— Вы, кажется, знакомы с мистером Абсаломом Пеппером.

Тизер снова покачал головой:

— Никогда не слышал о таком.

Меня охватило отчаянье. И вдруг я подумал, что если Тизер — не имя, а прозвище, Пеппер тоже мог пользоваться другим именем.

— Это человек, который интересовался производством шелка, — сказал я. — Он ходил с тетрадью и делал записи на эту тему.

— А, конечно, — сказал Тизер, оживившись и даже разволновавшись. — Мисс Аул.^[18] Вы что-нибудь знаете о ней? Где она?

— Аул, — сказала Мамаша Клэп. — Странно, мы о ней ничего не слышали уже несколько месяцев. Я даже начала беспокоиться.

— Что с ней? — спросил Тизер. — Она посылала вас разыскать меня? Я так тревожился. Она вдруг перестала приходить, и я опасался худшего. Я боялся, что ее семья раскрыла наш секрет, иначе бы она меня не бросила вот так. Хотя она ведь могла послать мне записку. Почему она не послала мне записку?

Мы с Элиасом переглянулись. Я на секунду опустил глаза, набираясь мужества, прежде чем встретиться взглядом с Тизером.

— Мужайтесь, у нас плохие известия для вас. Аула, как вы его называете, больше нет.

— Что? — воскликнула Мамаша Клэп. — Она мертва? Что случилось?

Тизер оцепенел. Он сидел неподвижно с широко раскрытыми влажными глазами. Потом обмяк в кресле, театрально прижав руку ко лбу в приступе отчаянья. Но я не сомневался, что его чувство было вполне искренним.

— Не могу поверить, что она умерла.

Путаница начала меня утомлять.

— Это довольно сложное дело, — сказал я. — Многого я и сам не понимаю, но некоторые полагают, что за этим несчастьем стоит Ост-Индская компания.

— Ост-Индская компания, — сказал Тизер, и в его словах слышался гнев и одновременно печаль. — Я предупреждал Аул, что их лучше не сердить, но она не слушала. Она никогда никого не слушала. Аул всегда поступала по-своему.

Притом что джентльмен, о котором шла речь, на момент смерти был женат не менее чем на трех женщинах и при этом общался с мужеложцами, мне нечего было возразить.

— Понимаю, для вас это тяжелый удар, — сказал я, — но тем не менее вынужден просить вас ответить на несколько вопросов.

— Почему? — спросил он, закрыв лицо руками. — Почему я должен вам помогать?

— Потому что нам поручили найти того, кто совершил это ужасное злодеяние, и призвать к ответу. Можете объяснить, почему Ост-Индская компания могла желать его смерти?

— Кто вас нанял? — спросил он. — Кто желает правосудия?

Я понял, что стою на распутье. Обратного хода не было. По правде сказать, мне надоела полуправда и обман. Надоело вести расследование наугад, я хотел ясности. Поэтому я сказал ему правду.

— Меня нанял некий мистер Кобб.

— Кобб, — сказал Тизер. — Ему-то что?

Вы даже не догадываетесь, мои читатели, сколько выдержки мне потребовалось, чтобы не подпрыгнуть на стуле. Никто в Лондоне, ни в мире коммерции, ни в высшем обществе, даже не слышал о Коббе, а мужеложец, имевший связь с троеженцем, называл имя Кобба как самое заурядное. Но я знал: чтобы завоевать доверие этого Тизера, мне необходимо вести себя уверенно и не показывать удивления.

Поэтому я покачал головой.

— Не знаю, — сказал я невозмутимо. — Кобб — просто человек, который меня нанял. Его мотивы мне неизвестны. Хотя вопрос интересный. А вы что сами думаете?

Тизер неожиданно вскочил, чуть не спрыгнул с кресла.

— Мне нужно идти. Я должен прилечь. Я хочу помочь вам, мистер Уивер. Я хочу, чтобы восторжествовало правосудие, поверьте. Но сейчас я не могу говорить об этом. Дайте мне немного времени полежать, поплакать и собраться с мыслями.

— Разумеется, — сказал я, бросив взгляд на Мамашу Клэп, ибо мне не хотелось злоупотреблять ее гостеприимством.

Она согласно кивнула.

Тизер поспешно вышел из комнаты, а мы втроем остались в неловкой тишине.

— Вы не потрудились смягчить удар, — сказала Мамаша Клэп. — Вы, вероятно, не верите, что мужеложцы способны испытывать любовь, как обычные люди.

— Разумеется, — сказал я с раздражением; Мамаша Клэп, видимо, считала, что мое неприятие содомитов — причина всех несчастий в мире. — По своему опыту знаю, что, когда приходится сообщать такое неприятное известие, невозможно быть добрым, чутким или мягким. Таково уж известие, что лучше не тянуть, а сказать как есть.

— Вижу, вы не понимаете. Аул была не просто подругой или любовницей Тизера. Аул была его женой.

— Женой? — переспросил я, стараясь говорить спокойно.

— Пусть не в глазах закона, но в глазах Господа уж точно. Обряд совершил священник англиканской церкви, человек, который легко относится к жизни и не страшится себя запятнать, как и вы, мистер Уивер.

Очевидно, она была плохо знакома с моей жизнью, но я решил простить ей это неведение.

— Выходит, мужчины здесь женятся друг на друге?

— Конечно. Один из них берет на себя роль жены, и с этого мгновения о нем говорится как о «ней», а их союз столь же серьезен и нерушим, как союз между мужчиной и женщиной.

— А союз мистера Тизера и Аул тоже был нерушим? — спросил Элиас.

— Со стороны Тизера — безусловно, — сказала Мамаша Клэп с грустью, — но боюсь, Аул отличалась более разносторонними интересами.

— Она интересовалась другими мужчинами? — спросил я.

— Более того, и женщинами тоже. Многие мужчины, которые ходят сюда, и глядеть не могут на женскую плоть, но у других это вошло в привычку, от которой они не в силах отказаться. Аул была из их числа.

— Простите за дерзость, — сказал я, — но ваши слова меня не удивляют.

— Потому что, по-вашему, все мужчины обязательно испытывают влечение к женской плоти?

— Нет, не поэтому. А потому, что мистер Абсалом Пеппер, которого вы называете Аул, был женат одновременно как минимум на трех женщинах. Он был многоженцем, мадам, а также, судя по всему, бесстыдным авантюристом. Полагаю, он хотел использовать мистера Тизера для каких-то своих целей. И вот он, должно быть, соблазнил бедного парня, чтобы размягчить его сердце и открыть его кошелек.

— Человек, — заметила Мамаша Клэп, — всегда пытается открыть чей-нибудь кошелек.

Мамаша Клэп не успела продолжить мысль — снаружи что-то загрохотало. Послышались крики — низкие мужские голоса и женоподобный фальцет. Упало что-то тяжелое, и снова крики, басовитые и требовательные.

— Боже мой! — Мамаша Клэп вскочила с резвостью, поразительной для женщины ее возраста. Она побледнела, зрачки расширились, а губы побелели. — Облава! Я знала, это когда-нибудь случится.

Она открыла дверь и бросилась прочь из комнаты. Кто-то мрачным голосом призывал всех стоять именем короля, а кто-то другой призывал всех стоять именем Господа. Я подумал, что вряд ли кто-то из них имел подобные полномочия.

— Это люди из Общества реформации нравов, — сказал Элиас. — Так вот почему они здесь околачивались — договаривались с констеблями об облаве. Мы должны отыскать Тизера. Если его арестуют, мы можем никогда его не увидеть.

Договаривать не было нужды. Если Тизера арестуют, вполне возможно, что его уже не будет в живых, прежде чем мы до него доберемся. Другие узники могут забить содомита до смерти, только бы не находиться с ним в одной камере.

Я выхватил шпагу из ножен и бросился к окну, чтобы срезать гардины. Протянул кусок ткани Элиасу, а второй повязал наподобие маски.

— Мы собираемся ограбить констеблей? — спросил Элиас.

— Ты ведь не хочешь, чтобы тебя узнали? Наверное, будет нелегко убедить лондонских джентльменов принять рвотное средство, если тебя застукают как содомита.

Его не пришлось долго уговаривать. Мгновение спустя его лицо уже закрывала наскоро сделанная маска — вроде тех, которыми я порой пользовался в дни моей юности на большой дороге, — и мы оба бросились в гущу событий.

Двое вооруженных людей в масках всегда привлекают к себе внимание, и мы не были исключением. И констебли, и содомиты смотрели на нас с одинаковым ужасом. Мы протиснулись сквозь толпу, исполнявшую странный парный танец — один партнер пытался арестовать другого, а тот сопротивлялся, — но нужного нам человека нигде не было видно.

В главном зале, где недавно был в разгаре бал, стояла кутерьма. Некоторые участники трусливо прятались по углам, в то время как другие отважно сражались, вооружившись подсвечниками и обломками мебели. Повсюду в беспорядке валялись столы и стулья, битое стекло островками блестело посреди луж пролитого вина и пунша. В зале орудовало десятка два констеблей или громил, нанятых для исполнения этой роли, а также с десяток членов Общества реформации нравов. Я подумал, что люди, так озабоченные нравами, могли бы вести себя не столь грубо. Двое констеблей прижали содомита к полу, а реформист охаживал его ногами. Группа из трех-четырех содомитов тщетно пыталась выбраться из комнаты, но констебли сбили их с ног, в то время как реформисты улюлюкали, отойдя на безопасное расстояние. Констебли были громилами и головорезами, а реформисты — трусами. Праведность всегда насаждается подобным образом.

— Тизер! — крикнул я метавшимся в панике содомитам. — Кто-нибудь видел Тизера?

Никто меня не слышал или не обращал на меня внимания. У бедняг и своих трудностей было предостаточно, а констебли еще не решили, стоит нас хватать или дать нам пройти. Никто не попытался нас задержать, ибо кругом было полно более легкой добычи. Члены Общества реформации нравов — их было нетрудно опознать, так как они боязливо съеживались, стоило нам посмотреть в их сторону, — вели себя очень показательно для тех, кто скрывает жестокость под маской религиозности. Несмотря на неистовую веру в своего Господа, они не спешили рисковать ради того, чтобы скорее предстать перед Ним.

— Тизер! — снова выкрикнул я. — Я должен найти Тизера! Я помогу ему выбраться.

Наконец один человек мне ответил. Два констебля держали его за руки, из носа его тонким ручейком струилась кровь. Парик съехал на сторону, но все еще удерживался на голове. Один из констеблей решил показать своему товарищу, насколько отвратительны эти мужеложцы. Он ухватил арестованного за мягкое место и ущипнул, будто имел дело с толстой шлюхой.

Лицо бедняги перекосилось от боли и унижения, но, увидев нас, он догадался, что мы не враги, а сочувствие в моих глазах заставило его ответить мне.

— Тизер бежал! — крикнул он. — Через парадный вход, с большим черномазым.

Я стал пробиваться к передней части дома. Двое констеблей бросились мне навстречу, чтобы преградить дорогу, но я оттолкнул их плечом, и они рухнули, освободив путь мне и скрывавшемуся за моей спиной Элиасу.

Когда мы выбрались из главного зала, поле боя осталось позади. Трое констеблей погнались вслед, но не слишком рьяно, скорее для проформы, чтобы объяснить позже, будто пытались нас схватить, но не удалось. Этим людям платили не так много, чтобы они рисковали своей жизнью. Арестовать несколько содомитов было делом пустяковым, а вот бандитов в масках лучше оставить солдатам.

У входа дежурили двое реформистов, но, завидев нас, они тотчас посторонились. Один так засуетился, что потерял равновесие и упал прямо мне под ноги, так что мне пришлось через него перепрыгивать, чтобы не споткнуться. На улице перед домом уже начала собираться толпа. Зеваки не знали, как с нами поступить, но наше появление было встречено одобрительными пьяными возгласами.

К счастью, крыльцо оказалось довольно высоким, и с него открывался хороший вид. Я огляделся и увидел их. Несмотря на темноту, я сразу узнал Тизера, его тащил за руку очень крупный человек, двигавшийся с удивительной грацией. Я не мог рассмотреть его лица в темноте, но был уверен, что похититель Тизера не кто иной, как Аадил.

Глава двадцать шестая

В Холборне полно маленьких улиц и темных переулков, которые могут на первый взгляд показаться идеальным местом, чтобы скрыться от погони, но многие из этих переулков представляли собой тупики. И даже такой смельчак, как Аадил, вряд ли желал сразиться с двумя преследователями и удерживать при этом похищенного, будучи загнанным в угол. Поэтому я ничуть не удивился, увидев, что он побежал по Кау-лейн в сторону загонов для овец. Возможно, он намеревался затеряться среди животных.

Мы с Элиасом сорвали наши маски и устремились за Тизером и его похитителем. Начался дождь, несильный, и снег тотчас превратился в жижу, а обледеневшая земля стала предательски скользкой. Мы бежали как могли быстро по этой опасной поверхности, но вскоре стало ясно, что потеряли Аадила и Тизера из виду. Элиас начал отставать, смирившись с поражением, но я не сдавался.

— К пристани! — сказал я. — Он попытается переправить похищенного по воде.

Элиас кивнул, разочарованный тем, что наша погоня еще не окончилась. Несмотря на усталость, он следовал за мной темными закоулками, пока мы не оказались на открытом месте под ночным небом возле реки. Я услышал крики торговок устрицами и торговцев пирожками с мясом, предлагающих свой товар, хихиканье проституток, пьяный смех и, конечно, призывы бесчисленных лодочников. Повторяя старую игру слов, они говорили «ученые» вместо «гребцы»^[19] и «шлюхи» вместо «весла».^[20] Получалось: «Ученые, вам нужны шлюхи?» Острота была стара, как сам город, но никогда не теряла прелести для невзыскательной публики.

Мы были теперь на пристани, битком набитой народом, где богачи смешались с бедняками, и все сходили с лодок или садились в них. Мы услышали возгласы, доносившиеся с воды. Согласно еще одной старинной традиции, стоило человеку сесть в лодку, какое-либо уважение к сословию или классу исчезало, и простолюдины могли обзывать высокородных леди и богатых джентльменов любыми непристойными словами. Даже самому королю, если бы тот соизволил переправиться через реку в лодке, не сделали бы снисхождения, хотя, думаю, он слишком плохо знал английский, чтобы понять ругательства в свой адрес.

Элиас тяжело дышал и оглядывал рассеянным взором бесчисленную толпу. Я смотрел на реку, освещенную сотнями фонарей сотен лодочников, — зеркальное отражение небесного свода, усеянного звездами, над нашими головами. Не далее пятнадцати футов от берега я увидел огромного мужчину, который сидел к нам спиной, и Тизера — лицом к нам. Между ними орудовал веслами лодочник. Тизер был в плену, ибо погрузиться в такую холодную воду, даже если умеешь плавать, равнозначно смерти. Он находился в плавучей тюрьме.

Я схватил Элиаса за руку, стащил его вниз по ступеням, затолкнул в первую незанятую лодку и следом плюхнулся сам.

— Ого, — сказал молодой широкоплечий лодочник. — Ребята покататься решили, так?

— Заткнись, — резко оборвал я его и ткнул пальцем в сторону Аадила. — Видишь ту лодку? Заработаешь монету, если ее догонишь.

Он искоса взглянул на меня, но прыгнул в лодку и отчалил. Может, он и был дерзким парнем, но дело свое знал, и вскоре мы рассекали волны. От воды пахло морем и нечистотами, волны яростно бились о борт.

— А в чем дело-то? — спросил лодочник. — Тот тип увел у вас кавалера?

— Закрой рот, приятель, — со злостью сказал Элиас.

— Приятель, говоришь? Я сейчас познакомлю тебя со своим веслом да скажу, что «шлюха» впервые дотронулась до твоей задницы.

— Сказать — не сделать, — проворчал Элиас.

— Не обращай внимания, — сказал я ему. — Эти лодочники будут говорить «черное» вместо «белое», только чтобы разозлить тебя.

— Черное и есть белое, приятель, — сказал лодочник. — Каждый дурак это знает. Только умники говорят нам, что черное, а что белое, но, если не поленимся посмотреть сами, увидим, что это не так.

Надо сказать, мы двигались со значительной скоростью, и расстояние до лодки Аадила сокращалось. По крайней мере, я думал, что это Аадил, так как в темноте при свете только наших фонарей одну лодку было трудно отличить от другой. Тем не менее я был вполне уверен в этом. Увидев, что сидящий в лодке обернулся и велел лодочнику грести быстрее, я убедился, что мы гонимся за правильной лодкой.

— Они нас заметили, — сказал я лодочнику. — Быстрее.

— Быстрее не могу, — ответил он, потеряв желание шутить.

Аадил снова обернулся, крикнул что-то лодочнику и, не получив желаемого, оттолкнул его в сторону. Я увидел, что он сам сел за весла.

Наш лодочник тоже это заметил и снова не смог удержаться от замечания.

— Что такое? — крикнул он другому лодочнику. — Ты позволишь этому парню украсть у тебя «шлюху»?

— Она ко мне вернется, — ответил тот, — и скоро ты почуешь ее на своей вонючей заднице.

— Так-то так, — не сдавался наш лодочник, — да только палка у тебя дерьмовая, и она ищет задницу, как сосунок или поблядун ищет титьку твоей мамаши.

— У твоей мамаши вообще титек нет, — не унимался другой лодочник, — тебя родил волосатый медведь, зачавший после того, как в его жопе побывал охотник-либертен, который не мог отличить жопы от мохнатки, — таким был твой отец, а может, африканская обезьяна, разве отличишь.

— А твой папаша, — крикнул в ответ наш лодочник, — был сукин сын, которого имели в жопу…

— Заткнись! — крикнул я достаточно громко, чтобы было слышно не только нашему лодочнику, но и другому тоже.

Через мгновение я услышал, что на другой лодке перестали грести, и, вглядевшись в темноту, увидел, что весла подняты. Из лодки послышался знакомый голос:

— Уивер, это ты? — В голосе слышалась надежда и насмешка, но в нем не было ничего угрожающего.

— Кто там? — спросил я.

— Это Аадил, — ответил он и облегченно рассмеялся. — Я тут из кожи вот лезу, убегаю от погони, словно за нами гонится кто-то опасный, а это всего-навсего ты.

Я растерялся.

— В чем дело? — только и мог я сказать.

Он снова рассмеялся.

— Думаю, — крикнул он нам, — пришло время поговорить более откровенно. Встретимся на берегу, найдем подходящее местечко и расскажем друг другу свои истории.

К счастью, наши лодочники догадались, что между нами произошло нечто непредвиденное, и молчали до конца поездки. Элиас бросал на меня многозначительные взгляды, но я не знал, что ответить на его немые вопросы. Я закутался в плащ, так как вдруг похолодало и начал накрапывать дождь.

Их лодка причалила первой, а я с трудом верил, что предложение Аадила не было просто уловкой. Однако он стоял у воды и терпеливо ждал, пока мы не причалим. На этом берегу было столь же многолюдно, шумно и оживленно, как и на другом, и трудно было найти более неподходящего места для беседы, но Аадил улыбнулся и отвесил низкий поклон.

— Я не был до конца честен с вами. Разумеется, и вы не были до конца честны со мной, как, впрочем, с другими в Крейвен-Хаусе, но это не имеет значения. Я вскоре понял, что вы не собираетесь причинить мне вреда. Более того, с вашим появлением всезакрутилось интересным образом. — Он взглянул на небо. — Сэр, дождь зарядил, и, если я хоть немного разбираюсь в вашей английской погоде, это надолго. Почему бы нам не найти какой-нибудь кров, где потеплее и посуше?

Мне было не до его шуток, но тоже хотелось побыстрее укрыться от дождя.

— Кто вы, черт подери?

Он снова громко рассмеялся. Казалось, смех эхом отдавался у него в груди, прежде чем вырваться наружу.

— Меня и в самом деле зовут Аадил. Аадил Вайид Али Багхат, недостойный, но обязанный нести бремя чести быть презренным слугой его блистательного величества, императора Мухаммеда Шах Назира-ад-Дина, шаха из шахов, короля из королей, могола Индии.

— Черт, — прошептал Элиас. — Индийский шпион грязного содомита.

— Насчет «грязного» не скажу, а вот шпион — это правда. Да, я агент могола. Меня послали, чтобы нанести удар, который, надеюсь, обуздает Ост-Индскую компанию. Хотите узнать больше?

Элиас потерял дар речи от удивления, как и я, но все же мне удалось выдавить несколько слов:

— Я не уверен, что хочу нанести какой бы то ни было ущерб компании. Руководство Крейвен-Хауса особой симпатии у меня не вызывает, это верно, но в мою задачу не входит разрушение компании.

— Возможно, — сказал Аадил, — вы не знаете, в чем заключается ваша задача, кто ваши враги и в чем их злой умысел.

— Не знаю, — сказал я. — Это правда.

— Тогда пойдемте со мной в ближайшую таверну, теплую и сухую, и я вам расскажу. Вдобавок угощаю ужином и вином.

— С этого и надо было начинать, — оживился Элиас.

Как еврею среди англичан, мне часто доводилось чувствовать себя изгоем в родном городе, но скоро я понял, насколько легко быть евреем по сравнению с индусом. Мы не могли и трех шагов пройти, чтобы кто-нибудь не окликнул или не остановил Аадила. Дети презрительно обзывали его черным дроздом или подбегали к нему и терли его темную кожу, проверяя, не крашеная ли. Мужчины так и норовили театрально отпрянуть, зажимая нос, хотя Аадил, в отличие от них самих, распространял чистый цветочный запах. Уличные девки окликали его, предлагая особую цену для африканца, — мол, им хотелось бы поглядеть на черный половой член.

На его месте я бы давно спятил от гнева и от всей этой болтовни, но, очевидно, Аадил давно привык и сохранял невозмутимость. Тем не менее я вскоре обнаружил, что в одном евреи и индусы схожи — какие бы предрассудки ни скрывались в его душе, коммерсант смотрит на серебро любой нации одинаково. Мы вошли в битком набитую таверну, и трактирщик бросил неодобрительный взгляд на Аадила, но его настроение тотчас переменилось, когда индус щедро отсыпал серебра за отдельную комнату, ужин и вино.

Должно быть, Аадил хорошо разбирался в тавернах, ибо мы попали в удобно обставленную комнату с двумя незаколоченными окнами, со свечами внушительных размеров и аккуратно накрытым столом. Нам подали тарелки с едой, но Аадил есть не стал, объяснив, что мясо приготовлено не в соответствии с его религией. Та же вера запрещала ему употреблять спиртные напитки.

— Запрет на спиртные напитки, вот это да! — воскликнул Элиас. — Черт, Уивер, наконец я нашел религию еще менее привлекательную, чем твоя.

Воздержание Аадила не помешало трапезе, Элиас быстро налил себе вина и начал терзать холодного цыпленка.

Все это время мистер Тизер сидел молча, сложив руки на коленях. Когда ему предложили еды, он покачал головой. Не скажу, что меня это удивило. В конце концов, он получил ужасное известие и стал свидетелем драматических событий. И все же я не понимал его бездействия в руках этого чернокожего исполина. Оставалось лишь заключить, что Тизер уже раньше имел дело с Аадилом Вайидом Али Багхатом и поэтому имел основания доверять индийскому шпиону.

Это предположение было небезосновательно, ибо, хоть мистер Тизер сидел совершенно подавленный и молчал, Аадил щедро налил вина в оловянный кубок и протянул его несчастному.

— Выпейте, сэр. Знаю, вы, англичане, считаете, что это восстанавливает силы.

Тизер взял кубок, но пить не торопился.

— Не могу поверить, что она мертва, — нараспев произнес он. — А бедная Мамаша Клэп и мои друзья — что станет с ними? Мы должны вернуться и помочь им.

Признаюсь, я не ожидал такой храбрости от мужчины, который женился на другом мужчине, но эта ночь была полна неожиданностей, и я был уверен, что они еще не закончились.

— Мы не можем вернуться, да и помочь им ничем нельзя, — сказал я. — Простите, что говорю это прямо, но такова правда. Там столько и констеблей, и этих реформистов, что мы ничего не сможем сделать, а судя по их поведению, кто-то не жалеет денег, чтобы довести дело до конца. Можно лишь надеяться, что, когда их злополучная цель будет достигнута, они отстанут от ваших друзей.

— А кто, по-вашему, стоит за этим? — спросил Аадил.

По его тону было видно, что он знает ответ и лишь хочет услышать его от меня. А отчего бы и не сказать?

— Если только я не ошибаюсь, Ост-Индская компания. Точнее говоря, какая-то фракция внутри компании, но не могу сказать, кто дергает за нити — Эллершо или Форестер.

Аадил медленно кивнул:

— Думаю, вы правы, но, возможно, о фракциях я знаю чуть больше. Расскажу вам, что мне известно и почему я здесь. Я в курсе вашего затруднительного положения, мистер Уивер, и того, что вы действуете не по доброй воле. Очень надеюсь, что, услышав мой рассказ, вы сразу поймете, что я действую во имя справедливости, и захотите помочь мне в решении моих задач.

— Во имя справедливости, — повторил я со злостью. — Вы и Кармайкла убили во имя справедливости, служа Форестеру?

Он покачал головой:

— Вы ошибаетесь. Мне нравился Кармайкл, и я бы никогда не сделал ему ничего плохого. Правда, я позволил вам думать иначе, дабы вынудить вас действовать, что и было моей целью в тот миг. В тот вечер я и вправду служил Форестеру или, точнее говоря, делал вид, что служу, и могу вас уверить, что ни он, ни я к этому преступлению не причастны.

— Теперь легко говорить об этом. А что вы, собственно, делали для мистера Форестера все это время?

Аадил усмехнулся:

— На этот счет я бы не хотел пока особо распространяться. Достаточно сказать, что, как и многие другие в Ост-Индской компании, он искал загадочный текстильный станок и прибег для этого к моим услугам. Он думает, я всецело служу компании, но это не так.

— Так вы признаете предательство.

— Никто из присутствующих, — сказал он, — не безгрешен, когда речь идет об измене Ост-Индской компании. Но не думайте, что я способен причинить вред невинному, каким был Кармайкл. Никакая цель этого не может оправдать.

— Все логично, — заметил Элиас. — Мистер Багхат прикидывался невежественным громилой — и также прикидывался, будто убил Кармайкла. Но сегодняшние события показывают, что у него благородная душа и он не враг тебе.

— Сегодняшние события также показывают, что мистер Багхат ловкий обманщик и что мы верим ему на свой страх и риск.

Я сказал это резко, не задумываясь, сам не зная, в самом деле я ему не доверял или же был возмущен тем, что меня обвели вокруг пальца. Или, возможно, мне было слишком трудно так быстро изменить мнение о человеке. Понимая, что нельзя сейчас полагаться только на свои чувства, я немного расслабился и, привстав, отвесил поклон Аадилу.

— Тем не менее, — продолжил я, — лучше всего было бы выслушать вас и принять на веру ваши слова, если это будет возможно.

Аадил тоже поклонился, показывая, что освоил британские обычаи так же, как английский язык.

— Ценю ваше великодушие.

— Мною движет скорее любопытство, чем великодушие, — сказал я без злобы. — Может быть, для начала объясните, что связывает вас с мистером Тизером и как вы так удачно оказались рядом, чтобы прийти ему на помощь.

Тизер мрачно кивнул, давая понять, что я избрал верный путь для распутывания этого дела.

— Именно ради этого джентльмена и ради Абсалома Пеппера я и прибыл на ваш остров. Прошу прощения, сэр, — повернулся он к Тизеру, — я знаю, что вы были расположены к мистеру Пепперу, но, дабы рассказать то, что мне известно, я буду вынужден отозваться о нем весьма нелицеприятно.

Тот опустил голову.

— Я всегда знал, что Аул была не той, за кого себя выдавала. Говорите, что должны сказать. От вашего молчания моя боль не станет меньше.

Аадил кивнул.

— Около двух лет назад мелкий чиновник на службе его высочества императора Мухаммеда Шах Назира-ад-Дина, да правит он и его сыновья вечно, получил письмо от мистера Пеппера. Это письмо вызвало такой интерес, что начальник чиновника решил показать его своим начальникам, а те, в свою очередь, своим, и так продолжалось, пока оно не предстало перед старшими советниками могола. В письме мистер Пеппер сообщал, что изобрел удивительный станок, который позволил бы обычным европейцам производить ситцы, подобные индийским, из хлопка, выращиваемого в американских колониях. Короче говоря, он изобрел машину, способную подорвать одну из главных монополий нашей промышленности, поскольку у нее появлялся реальный конкурент.

— Наверное, Форестер был прав, — сказал Элиас.

— Он был прав, полагая, что это возможно, а в остальном ошибался. Само собой разумеется, могол чрезвычайно заинтересовался проектом, но решил, что мудрее наблюдать за развитием событий издалека. Как вам известно, Ост-Индская компания считается частным предприятием, но имеет такие связи с британским правительством, что является чуть ли не его частью. Прямо вмешаться в это дело означало рисковать войной, причем с важным торговым партнером. Итак, могол послал агентов, а мистер Пеппер в ответ получил молчание.

Элиас кивал:

— Не дождавшись ответа от могола, Пеппер начал действовать сам.

— Именно так и было, сэр. Когда он обратился к нам, у него были только чертежи станка. Он рассчитывал получить от нас солидную сумму, чтобы не давать хода своему изобретению. Но, когда мы этого не сделали, он начал строительство рабочей модели.

— А для этого Пепперу был необходим капитал, — сказал я. — И он благодаря своим чарам женился на нескольких женщинах, и у каждой из них было приданое, которое можно было пустить на строительство станка.

— Это так, но отчасти, — сказал Аадил. — Может, Пеппер и был умником, но ему не хватало образования. Он всегда добивался своего обаянием и привлекательной наружностью, а старые привычки менять трудно. И вот ему пришло в голову, что следует искать мужчин с деньгами, которых можно было бы покорить с помощью старых уловок. Одним словом, мужчин, которые любят других мужчин.

— И он нашел меня, — сказал Тизер, нарушая молчание. — Я долгое время работал на бирже маклером, а также делал собственные капиталовложения. Аул, которого вы называете Пеппером, внушил мне, будто испытывает ко мне нежные чувства, и я ни в чем не мог ему отказать. Я дал ему больше трехсот фунтов.

— Построил он свой станок? — спросил Элиас.

— Наверное, построил бы, если бы сразу обратился к нашему другу, — сказал Аадил, — но как это и бывает с подобными бесчестными махинациями, Пепперу стало трудно продолжать их. Он должен был содержать одиннадцать домов и не отваживался бросить своих жен: если его обман раскроют, он мог угодить на виселицу. Так, в последние дни все деньги, которые ему удавалось изыскивать, уходили на то, чтобы поддерживать однажды созданную ложь. Однако он был слишком умен и слишком амбициозен, чтобы смириться с финансовыми трудностями. В конце концов он обнаружил через одного маклера, что есть лучший способ разбогатеть, чем жениться на женщинах и заводить любовные связи с мужчинами. Итак, Пеппер начал искать инвесторов. Так он встретился с человеком, с которым, как я понимаю, вы знакомы.

— С Коббом, — сказал я, почувствовав, что наконец все начало проясняться.

К сожалению, я ошибался. Тогда я еще ни о чем не догадывался.

Аадил покачал головой:

— Нет, это не мистер Кобб, хотя мы вскоре дойдем и до него и той роли, которую он сыграл. Нет, человеком, которого вы знаете и который помог финансировать план Пеппера, был купец, представитель вашей нации, некий мистер Франко.

В комнате надолго воцарилось молчание. Может быть, мне так показалось. Может быть, прошло всего несколько секунд, но для меня они длились вечность. У Тизера был растерянный вид, он явно не очень понимал, что происходит. Аадил, видимо, ожидал моего ответа, а Элиас изучал грубый деревянный пол. Он подумал то же, что и я, — что в моем собственном лагере случилось нечто ужасное: тот, кого я считал верным союзником, в действительности оказался совсем другим человеком.

Так ли это? В моей голове пронеслись сотни мыслей. Я никогда не говорил с мистером Франко о Пеппере, никогда не упоминал этого имени. А он, со своей стороны, никогда не скрывал, что занимался сделками, связанными с Ост-Индской компанией. Более того, он как-то сказал мне, что его отношения с компанией нельзя назвать дружественными и что компания всегда смотрела на его действия враждебно. Неудивительно, подумал я, ведь он поддерживал изобретение, которое сулило отнять у компании большую долю ее торговли. Странно, что Франко никогда не говорил мне об этом проекте, но, наверное, он считал, что это не имеет отношения к моему расследованию. Или, что может быть еще вероятнее, предпочитал сохранить проект в тайне, по крайней мере до тех пор, пока это безопасно для него или для меня.

Мои мысли были внезапно прерваны звоном разбившегося стекла, вспышкой света и волной жара. Нет, не просто жара. Пламени.

Что случилось? Я начал действовать, даже не осознав, что произошло, так как в комнате пылал огонь. Я вскочил и потащил Элиаса подальше от пламени, при этом какая-то отдаленная часть моего сознания говорила мне, что я видел. Кто-то бросил в окно подожженный бочонок с ламповым маслом или другой горючей жидкостью. Элиас бросился к открытому окну, чтобы выбраться наружу, но я оттащил его обратно.

— Нет! — закричал я. — Тот, кто хотел сжечь нас, все еще снаружи и надеется, что мы выпрыгнем. Нам надо бежать с другими посетителями, затеряться в толпе.

— Согласен, — сказал Аадил и потянул Тизера за руку.

Я открыл дверь и уже бросился было бежать, но замер. Мне тотчас стало ясно, что подожгли не только нашу комнату. Мгновение я тешил себя надеждой, что нападение было направлено не на нас, что мы стали несчастными жертвами обстоятельств, случайными очевидцами некоего постороннего конфликта, но тут же понял, что надеяться на это было глупо. Против нас действовали мощные силы, несомненно уготовившие нам участь сгореть заживо.

Элиас, который никогда не отличался смелостью и лелеял свою трусость, как иные мужчины лелеют добродетели, выскочил первым, и едва я переступил порог, в комнату влетел новый бочонок, ударившись о единственную не затронутую еще огнем стену. Через секунду все было объято пламенем, и я потерял из виду Тизера и Аадила.

Я замер, разрываемый чувством самосохранения и долга. Элиас не страдал от подобных противоречий и уже направлялся, смешавшись с толпой, к ближайшему выходу.

— Мистер Багхат! — позвал я. — Вы целы?

— Пока цел, — отозвался он. — Если можете, уходите. Мне к двери не пробраться. Мы попробуем выбраться через окно.

— Соблюдайте осторожность, — начал я.

— Берегите себя! — крикнул он. — Уходите, поговорим позднее.

Таким мудрым советом не следовало пренебрегать. Я протиснулся в толпу, ломившуюся к выходу. Слышались крики и возгласы, хруст ломающейся мебели и звон разбитой посуды. Густой дым наполнил помещение, и я ничего не видел. Оставалось уповать на окружающих, на то, что животный инстинкт самосохранения выведет их, а значит, и нас из этого ада. Все во мне восставало против того, чтобы довериться посторонним, но выбора не было, поэтому я двигался вперед, опустив голову, чтобы не вдыхать дым, и согнувшись, чтобы защититься от языков пламени.

Наконец мы выбрались из здания. Снаружи собрались констебли и соседи, которые пытались потушить пожар, передавая по цепочке ведра с водой. Я заметил, несмотря на страх и радость освобождения, что они совсем неплохо справляются. Спасти таверну не было никакой надежды — она, в сущности, уже сгорела дотла, — но надо было спасать окружающие здания. По крайней мере, с погодой нам повезло. После того как мы вошли в таверну, дождь усилился, и, несмотря на испуганные крики и треск горящего дерева, было слышно, как шипит вода, соприкасаясь с пламенем.

На мгновение в голове промелькнула мысль: стали бы люди, которые пытались нас убить, использовать иной метод, если бы не было дождя? Даже безжалостный убийца едва ли решится рисковать тем, чтобы сжечь полгорода. Но, видимо, подобных сомнений у них не возникало. Я видел, что уже по крайней мере полдюжины человек получили тяжелые ожоги. Они лежали на земле, взывая о помощи.

Именно там я нашел Элиаса. Пусть он не обладал львиным сердцем, но, как только опасность миновала, бросился не колеблясь на помощь страдальцам. Он склонился над молодым парнем, почти мальчиком, у которого сильно обгорели руки.

— Соберите немного снега! — крикнул он стоящей неподалеку женщине, вероятно подавальщице из таверны. — Приложите снег к руке, и пусть он не снимает его как минимум четверть часа.

И бросился смотреть, кто следующим нуждается в его услугах, увы, как он и сам сознавал, очень ограниченных, поскольку ожоги — это страшные травмы. Вдруг он застыл как вкопанный и указал на здание.

Я сразу увидел то, что его поразило, но лучше бы не видел. Из пламени, словно из собственной могилы, шатаясь, вышел Аадил. Его одежда и кожа обгорели, чулки сгорели почти полностью. Ноги покрывали ужасающие красные ожоги, лицо в саже, чернее его собственной кожи. Но больше всего меня встревожила кровь. Кровь была на его лице, руках и ногах, но главным образом на груди, и она все прибывала.

Мы с Элиасом бросились к нему и подхватили на руки. Вдвоем мы еле удержали его, чтобы он не упал на землю. Как только мы его осторожно опустили, Элиас разорвал сорочку на его груди.

— В него стреляли, — сказал он. — Судя по следам пороха на одежде, практически в упор.

— Что можно сделать?

Он промолчал и отвел глаза. Я понял, что сказать ему нечего.

— Тизер мертв, — с трудом произнес Аадил.

— Берегите силы, — сказал ему Элиас.

Он отрывисто рассмеялся:

— Для чего? Я отправляюсь в рай и не страшусь смерти, поэтому не утруждайте себя и не пытайтесь меня успокоить.

Он замолчал, чтобы откашлять сгустки крови.

— Вы сделали все, что могли, — сказал я. — Кто стрелял в вас, мистер Багхат? Вы видели?

— Я пытался его спасти, но не смог вовремя к нему пробраться.

— Кто стрелял в вас, мистер Багхат? — снова спросил я. — Скажите, кто это сделал, чтобы мы могли отомстить.

Он отвернулся, и его глаза закрылись. Я подумал, что он умер, но оказалось, силы покинули его не до конца.

— Вам нужна помощь, — сказал он. — Селия Глейд.

И с этими словами испустил дух.

Глава двадцать седьмая

Мы с Элиасом не хотели отнестись непочтительно к только что обретенному и столь быстро утерянному товарищу, но понимали, что нам не следует привлекать к себе внимание и тем более попадаться на глаза кому-нибудь из констеблей. Я слишком хорошо знал, что, невзирая на степень вины или невиновности, любое появление перед мировым судьей может закончиться продолжительным заключением в тюрьме, и мне вовсе не хотелось что-либо объяснять даже честнейшему мировому судье, если такие существуют в природе.

Одной переправы через реку на лодке с нас было достаточно, и мы наняли экипаж, который перевез нас на другой берег по мосту. Элиас заламывал пальцы и кусал губы, но в остальном владел собой и настроен был по-философски. Даже тому, кто, подобно мне, сам выбрал жизнь, часто наполненную насилием, тяжело видеть, как у тебя на глазах умирает человек, или посидеть с человеком в одной комнате и узнать, что несколькими минутами позже он сгорел заживо. Как хирург, Элиас часто имел дело с ранами, и нередко ему приходилось самому причинять боль, но видеть, как от насилия страдают невинные люди, — совсем другое, и он тяжело это переживал.

— Что это значит? — наконец спросил он. — Его последние слова насчет Селии Глейд?

Казалось, что прошло полжизни с тех пор, как я застал Элиаса наедине с ней, и у меня не было сил думать об этом сейчас. В свете всего случившегося после измена казалась сущей ерундой, и я решил относиться к ней соответственно.

— Одно из двух — либо то, что мы должны искать у нее помощи, либо должны от нее защищаться.

В темноте экипажа было видно, как он размеренно кивает.

— И что из двух, по твоему мнению?

— Не знаю. Знаю лишь, что нам срочно необходимо повидаться с мистером Франко. Нужно узнать, что ему известно об этом Тизере и изобретении Пеппера.

— Он вроде бы твой друг, — сказал Элиас. — Неужели он на службе у компании?

Я покачал головой:

— Не думаю. Скорее, он сделал какие-то вложения, возможно, знает больше, чем думает, и Кобб выбрал его первой жертвой для своего удобства и моего ужаса.

— Чтобы он не понял существующей связи и не рассказал о ней?

— Вероятно. Багхат и Тизер утверждали, что он сделал какие-то вложения в разработку станка. А станок — самое главное во всем этом безумии. Если мы сможем заполучить чертежи ткацкого устройства, мы должны отдать его Эллершо, и сделать это необходимо до полудня завтрашнего дня.

— Что? — воскликнул Элиас. — С ума сошел? Отдать его в руки компании? Ты что, не понял, какое это чудовище?

— Конечно понял, но такие компании созданы быть чудовищами. Нельзя требовать от них, чтобы они перестали быть тем, что они есть. Эллершо как-то сказал, что правительство не способно решать проблемы коммерции, наоборот, мол, правительство и есть проблема. В этом он ошибался. Компания — это чудовище, и парламент должен решать, каких размеров и какой формы должна быть клетка. Я не стану осуждать компанию за то, что она стремится получить прибыль, поэтому нет никакой разницы, дадим мы Эллершо чертежи или нет.

— Тогда зачем отдавать?

— Затем, что я точно знаю: Кобб знает о существовании чертежей станка Пеппера и страстно желает их заполучить. Поэтому мы должны найти эти чертежи. Посмотрим, кто кому станет угрожать, когда я буду держать чертежи над огнем или пообещаю доставить их в Крейвен-Хаус. Пора играть ва-банк. Мой дядя мертв. Мистер Франко гниет в тюрьме. Людей, которые могут мне помочь, убивают. Глупо надеяться, что мы выиграем, если не будем играть по новым правилам.

— Теперь Кобб угрожает только нам с тобой и твоей тете, — сказал Элиас. — Если мы не станем обращать внимания на его угрозы, ускользнем от приставов, которых он может за нами послать, он нас не остановит. Что касается твоей тети, я не сомневаюсь, что она выдержит временные неудобства, даже самые неприятные, если это поможет тебе нанести ответный удар твоим врагам.

Я улыбнулся, хотя он не мог этого видеть. Это была ужасная ночь для него и для нашей дружбы, но я отлично понял то, что он только что сказал. Он был готов встать со мною рядом, несмотря на угрозы Кобба. И он знал, что рискует гораздо большим, чем свободой. Элиас был хирургом с хорошей репутацией, к нему обращались знатные дамы и господа. И он готов был всем этим пожертвовать, чтобы встать со мною рядом и сражаться с моими врагами.

— Спасибо тебе, — сказал я. — Если повезет, все скоро разрешится. Мы будем лучше понимать, что происходит, после того, как поговорим с мистером Франко.

— Ты предлагаешь пойти поспать, пока не откроется тюрьма Флит?

Я рассмеялся:

— Конечно же нет. Мы не станем ждать. Поедем сейчас.

— Тебя не пустят к заключенному среди ночи.

— Серебро открывает любые двери и в любое время, — сказал я. — Сам понимаешь.

— Что правда, то правда, — ответил он. В его словах слышалась горечь. — Разве все это дело не лучшее тому подтверждение?

Кучер не согласился пересечь границу тюремного района, опасаясь, что мы откажемся ему заплатить, а, учитывая принятые здесь особые правила, у него не было бы законных способов взыскать с нас плату. Мы заплатили ему вперед, и это немного уменьшило его беспокойство, хотя, видимо, он никак не мог взять в толк, зачем двум мужчинам понадобилось попасть в тюрьму Флит посреди ночи.

Было уже за полночь, и после того, как я постучал в тюремные ворота, нам пришлось долго ждать, пока откроется смотровое оконце, нас изучат и спросят, чего мы хотим.

— Нам необходимо срочно повидаться с одним заключенным, — сказал я. — Мозесом Франко. Я должен поговорить с ним.

— А я тогда король Пруссии, — ответил стражник. — Никаких посетителей по ночам. Не будь вы негодяями, преследующими гнусные цели, сами бы это знали. — Он несколько раз принюхался, как собака-ищейка. — От вас воняет, как от трубочистов.

Я пропустил замечание мимо ушей, несмотря на его очевидную справедливость.

— Давайте без обиняков. Сколько стоит повидать заключенного прямо сейчас?

— Два шиллинга, — не задумываясь выпалил стражник.

Я протянул ему монеты.

— Почему бы вам не повесить грифельную доску и не писать на ней прейскурант, как на постоялом дворе? Это избавило бы посетителей от ненужных разговоров.

— Может, мне нравятся разговоры, — ответил он. — Теперь ждите, пока я не приведу вашего заключенного.

Мы прижались к скользкой каменной стене здания, пытаясь укрыться от дождя, который по-прежнему не унимался. Часом ранее мы были ему рады, но теперь, замерзшие и промокшие, пали духом. Ожидание показалось вечностью, но наконец через полчаса стражник вернулся.

— Ничем не могу вам помочь, — сказал он. — Узника отпустили. Его здесь нет.

— Нет? — воскликнул я. — Как это нет?

— Мне рассказали странную историю, и я бы вернулся раньше, если бы не остался ее послушать — подумал, что вам может быть интересно ее узнать, и дослушал все до конца. Сверившись с сегодняшним прейскурантом, я вам скажу, что интересные истории об освобожденных узниках тоже стоят два шиллинга. Так что давайте денежки и радуйтесь, что на этой неделе тюрьма не взимает плату за пустые хлопоты.

Я просунул монеты в оконце. Стражник их тотчас схватил.

— Итак, вот что я слышал. Приезжает джентльмен и сообщает, что оплачивает долги заключенного и стоимость его содержания в тюрьме. В этом нет ничего необычного. Естественно, такое случается постоянно, но в этом случае история закончилась тем, с чего началась, так как человек, который пришел вызволить заключенного, и человек, который посадил его в тюрьму, одно и то же лицо — некто Кобб. А самое интересное то, что заключенный отказывался от освобождения и не хотел идти с этим человеком. Все говорил, что уж лучше остаться в тюрьме. Но я вам скажу, у нас здесь не постоялый двор, хоть вы так и думаете, и пара надзирателей силой посадила освобожденного мистера Франко, как он ни упирался, в экипаж его освободителя.

Страх и гнев охватили меня. Только мы с Элиасом решили, что Кобб не может меня запугать ничем, к чему бы я не был готов, — и пожалуйста, он все предвосхитил. Ему было недостаточно того, что мистер Франко гниет в тюрьме, и он его похитил. Никогда еще я не был так решительно настроен нанести ответный удар, причем удар мощный. И никогда еще я не был так растерян, не зная, как это сделать.

На следующее утро, когда до собрания акционеров оставалось два дня, Элиас пришел ко мне в съемные комнаты ровно в назначенный час, а значит, был так же обеспокоен, как и я.

— Разве ты не должен быть в Крейвен-Хаусе? — спросил он. — И управлять делами оттуда?

— Управлять нечем, — сказал я. — Если я не найду чертежи станка Пеппера, ничего нельзя будет сделать. Я должен отыскать их до собрания акционеров, так как триумф Эллершо только озлобит Кобба. Но прежде всего следует освободить мистера Франко.

— И как ты это собираешься сделать?

— У меня есть кое-какие идеи, но сперва мы должны поговорить с Селией Глейд.

Элиас побледнел, а затем покраснел.

— Ты уверен, что это необходимо? В конце концов, может быть, мистер Багхат хотел предупредить, чтобы мы держались от нее подальше.

— Может быть. А может, советовал нам найти ее. Не могу упустить такую возможность, ведь это были его предсмертные слова.

— А вдруг предсмертные слова были предупреждением? Зачем зря рисковать?

— Зря — незачем. Однако лучше рискнуть, чем сидеть сложа руки. Если окажется, что она враг, мы дадим ей отпор.

— Лучше не горячиться, пока мы не узнали побольше.

— Я тебя понимаю, — сказал я. — После случившегося тебе не хочется ее видеть, особенно в моем присутствии. Знаешь, я взял на себя смелость и послал ей утром записку с просьбой прийти сюда, если может сообщить что-нибудь важное.

Элиасу было нечего сказать на это, и он отвернулся.

Следующие несколько часов мы провели, обсуждая различные способы вырвать мистера Франко из когтей Кобба, и, как мне показалось, нам пришло на ум несколько неплохих идей. Уже около полудня в дверь постучала моя квартирная хозяйка с сообщением: на улице в экипаже меня ожидает дама, которая просит спуститься вниз.

Мы с Элиасом переглянулись, но, не теряя времени, ринулись на улицу, где красовалась серебряная с черным карета. Из окна ее выглядывала роскошно одетая леди, удивительно красивая, в прекрасном шелковом платье, — несомненно, богатая светская дама. Во всяком случае, это первое, что пришло мне на ум. Второе, что мне пришло на ум: это Селия Глейд.

— О, джентльмены, я так рада, что вы смогли со мной встретиться. Вижу, не одна я решила, что сейчас в Крейвен-Хаусе делать нечего. Если вы будете настолько любезны, что согласитесь сесть ко мне в экипаж, мы можем покататься по городу и поговорить по душам. Уверена, нам есть что рассказать друг другу.

Элиас качнул головой, едва заметно, но это не ускользнуло от моих глаз. Я видел его насквозь и понимал, что его страх перед Селией Глейд не может быть порожден только словами Аадила. Скорее всего, он путал страх с угрызениями совести и избегал Селии, потому что ее присутствие напоминало ему о собственном не совсем дружеском поступке по отношению ко мне. Не стоило бы ему на подобном основании делать далекоидущие выводы.

— Почему мы должны доверять человеку, ведущему двойную игру, вроде вас? — спросил я, скорее чтобы доставить удовольствие Элиасу, чем рассчитывая получить исчерпывающий ответ.

— У меня есть все основания полагать, — ответила она, — что, когда вы сядете в мой экипаж, узнаете почему. — Она посмотрела мне прямо в глаза. — Может быть, вы и не хотите мне доверять, сэр, но тем не менее доверяете, поэтому не будем терять время на глупости.

Я шагнул вперед и открыл дверцу. В экипаже сидела мисс Глейд в роскошном платье из зеленого шелка с отделкой из кружев цвета слоновой кости. На руках были перчатки из телячьей кожи, а на голове милый капор. Но в глаза бросалась не ее прекрасная одежда, а проказливая улыбка на лице и победоносный вид. И я не мог винить ее за это, ибо она в самом деле одержала победу.

Рядом с ней сидел не кто иной, как мистер Кобб собственной персоной, связанный по рукам и ногам веревкой почти такого же цвета, как кружева мисс Глейд.

Она рассмеялась, будто в ответ на хорошую шутку.

— Ну, хотите еще что-нибудь узнать?

— Я весь внимание, — сказал я.

Мы заняли места, и ливрейный лакей закрыл за нами дверцу.

Карета тронулась. Мисс Глейд сидела, сложив руки на коленях, и дьявольски соблазнительно улыбалась. Элиас не знал, куда девать глаза, а я смотрел на Кобба. Он сидел, наклонившись вперед, скорее как военнопленный, чем как… не знаю уж, кем его следовало считать.

Как ни странно, именно он прервал молчание.

— Уивер, — сказал он, — вы должны мне помочь. Поговорите с этой безумной женщиной, поручитесь за меня. Она пугает меня пытками, тюрьмой и виселицей. Я этого не вынесу. Понимаю, вы не одобряли моих действий, но согласитесь, я был к вам добр.

Я не собирался выполнять его просьбу. Он не так грубил мне, как его племянник, это правда, но он был моим поработителем.

— Как оказалось, что эта женщина взяла вас в плен? — вместо этого спросил я.

— Не будем вдаваться в подробности, — сказала мисс Глейд. — Полагаю, вы рады, что я привезла к вам злодея, который столь сильно вам досаждал.

— И я так и не узнаю, кто вы? — спросил я.

Она снова улыбнулась, и клянусь, сердце мое едва не растаяло.

— Вы узнаете то, что хотите, но я не хочу говорить при мистере Коббе. Сейчас можете спросить у него что пожелаете, а позднее поговорим наедине.

Я повернулся к Коббу:

— Мисс Глейд права. Расскажите, кто вы и чего хотите. Я должен знать, почему вы так поступили со мной. И где мистер Франко?

— Боже правый, Уивер, вы разве не видите, что эта женщина чудовище?

— Я еще не знаю, ангел она или дьявол, но кто вы, сэр, я не сомневаюсь. Говорите, или я заставлю вас говорить.

Вы станете меня пытать после всего, что я для вас сделал?

— Я бы с радостью стал вас пытать, особенно после этих ваших слов. Что вы сделали для меня, чтобы искать у меня помощи? Вы использовали меня, сэр, сделали своей марионеткой, игрушкой и держали в неведении все это время. Вы угрожали моим друзьям, и из-за ваших махинаций погибло три человека — мистер Кармайкл, мистер Аадил Багхат, слуга могола, и один из бывших друзей Пеппера, Тизер.

Кто-то ахнул. Это была мисс Глейд, приложившая теперь затянутую в перчатку руку ко рту.

— Багхат мертв? — сказала она тихо. — Я не знала.

Я хотел вслух подивиться тому, что она чего-то не знает, но увидел, как тяжело она восприняла известие, и удержался от колкости.

— Это случилось вчера ночью, — сказал я. — В таверне в Саутуорке. Мы пытались спасти мистера Тизера, хотя это его ненастоящее имя. Он был…

— Я знаю, кем он был, — сказала мисс Глейд, — он был любовником Пеппера. Одним из них.

— Да. Мы пытались выведать у него что-нибудь, но на нас напали. Мистер Багхат погиб, спасая жизнь Тизера. Он всегда изображал передо мной грубияна и злодея, но в короткое время я узнал его истинный характер. — Я обернулся к Коббу. — Я ненавижу вас за смерть этого человека. Не важно, вы сами стреляли, приказали стрелять или это было случайностью в цепи ваших других преступлений. Я заставлю вас ответить за это.

— Его страна потеряла великого слугу, — сказала мисс Глейд без тени иронии. — И он был другом короны.

Я взглянул на нее, не в силах поверить своим ушам. Я привык к мысли, что она враг короны. Как я мог так ошибаться?

— Кто вы, Кобб? — спросил я. — Кто вы такой, чтобы убивать всех этих людей, и для какой цели?

— Я лишь слуга, — сказал он, — у меня не больше власти, чем у вас, сэр. Мной манипулировали так же, как и вами. Сжальтесь надо мной, сэр, я никому не хотел причинить вреда.

— Кто вы? — потребовал я снова.

— Достаточно, — сказал Элиас; это было первое, что он сказал с тех пор, как мы сели в экипаж. — Кто он, Селия?

Я заметил, что он обратился к ней по имени, но постарался скрыть свое недовольство.

— Агент французской короны, — сказала она. — Шпион, который действует против короля Георга и Ост-Индской компании.

— Французский шпион! — выпалил Элиас. — А мы думали, это вы французская шпионка.

На ее лице появилась легкая усмешка.

— Мне бы очень хотелось узнать, как вы пришли к такому выводу, но не теперь, сейчас займемся Коббом. Ну, скажите им, — сказала она, обращаясь к нему. — Скажите им все, что они хотят знать.

— Это правда, мистер Уивер. Я действительно служу французам, но не из-за преданности им. Видите ли, они заставили меня это делать практически так же, как мы заставили вас. Через долги. Только в моем случае угрожали не моей семье, а мне одному. Я не сомневался, что угрозы вам лично на вас не подействуют, но я не такой человек, как вы.

— Может, — повернулся ко мне Элиас, — ты не будешь ломать ему пальцы, раз он так тебе льстит.

— Я бы на его месте на это не рассчитывал, — сказал я. — Объясните, почему французская корона желала, чтобы я действовал против Эллершо.

— Не знаю, — сказал Кобб. — Они не объясняют мне причины, а только требуют.

— По-моему, это очевидно, — сказал Элиас. — Помнишь, я как-то сказал, что французы тоже засматриваются на Ост-Индию? А Ост-Индская компания для них все равно что часть британской короны, так как ее богатство увеличивает богатство нашего королевства и она занимается своего рода торговой колонизацией. Если французы смогут причинить вред Ост-Индской компании, это будет вред Британии.

— Именно так, — согласилась мисс Глейд. — И хотя сомневаюсь, что наш друг обладает столь же острым умом, как мистер Гордон, подозреваю, он говорит далеко не все. А значит, он неоткровенен, и предложение сломать ему пальцы имеет свои плюсы. Я обещала доставить этого негодяя, но не обещала, что он будет доставлен в целости и сохранности.

— Кому доставить? — спросил я.

— В Тауэр, конечно же. В королевскую тюрьму.

— Но сначала он освободит мистера Франко, — сказал я.

— Уверяю вас, — заикаясь, произнес Кобб, — он в безопасности. Не в моих силах его освободить, но ему не причинят вреда.

— Не в ваших силах? — переспросил я. — Он разве не у вас в доме?

— Да, он там, но он в руках мистера Хаммонда.

— Вашего племянника?

— Он мне не племянник, — сказал Кобб.

И наконец я все понял.

— И он вовсе не ваш подчиненный. Мистер Хаммонд — высокопоставленный французский агент, который пробрался на высокий пост в британскую таможню, а вы лишь его игрушка. Прикидываетесь, будто играете главную роль, потому что это дает Хаммонду дополнительную защиту. Так?

Кобб молчал, и его молчание подтвердило мои догадки.

— Нет ли у мистера Кобба другого имени, французского? — спросил я.

Мисс Глейд кивнула:

— Да, они зовут его Пьер Симон.

Так я и подозревал; что ж, еще одной загадкой меньше.

— Значит, вы не только служили своим хозяевам, но и о собственной выгоде не забывали? — сказал я Коббу. — С Хаммондом и Эдгаром, под французскими псевдонимами, вы застраховали мою жизнь. Явно собираясь потом, когда все кончится, убить меня и получить страховые премии.

— Ничего личного, — едва слышно прошептал Кобб.

— Что будет с мистером Франко, когда Хаммонд узнает, что Кобб арестован? — спросил Элиас.

— Он не узнает, — сказала мисс Глейд. — Мы схватили Кобба, когда он собирался покинуть страну, направляясь в Кале с важным поручением от своих хозяев. Его не хватятся по меньшей мере неделю. Хаммонд не знает, что случилось с его прихлебателем.

Экипаж остановился. Я выглянул в окно и увидел, что мы возле Тауэра. Через секунду появилось четверо хмурых солдат.

— Одну минуту, — сказала им мисс Глейд. И, обращаясь ко мне: — У вас есть еще вопросы к мистеру Коббу? Боюсь, больше поговорить с ним не доведется.

— Как вызволить мистера Франко из дома Хаммонда?

— Никак, — сказал он. — На вашем месте я бы и не пытался. Оставьте все как есть, Уивер. Вы имеете дело с людьми более могущественными, чем можете себе представить. С мистером Франко ничего не случится, если вы не будете вмешиваться.

— Что Хаммонду от него нужно? Он надеется диктовать мне условия, пока мой друг находится у него в руках?

— Хаммонд обсуждает со мной свои планы только в случае крайней необходимости. Если хотите получить ответы, боюсь, вам придется задать эти вопросы ему.

— Будьте уверены, я так и сделаю, — сказал я.

— Итак, — начал я, — кто вы?

Нас в ее экипаже стало на одного меньше после того, как Кобб был отдан в надежные руки солдат и проследовал навстречу своей судьбе в Тауэр. Без сомнения, его ожидали боль и страдания, но мисс Глейд, вероятно, это не огорчало. Она, как всегда, казалась спокойной и невозмутимой.

— Вы сами не догадались?

— То, что вы не агент французской короны, как я думал раньше, а британской короны, я догадался.

— Правильно, — согласилась она. — Уже давно нам было известно, что над Ост-Индской компанией нависла угроза с двух фронтов. Во-первых, в компанию хотели проникнуть французы, чтобы выкрасть ее секреты и, если получится, нанести ущерб. Надеюсь, вы понимаете, что мы не могли такого позволить. Поэтому мы сотрудничали с индийским моголом, который, может, и не в восторге от присутствия Британии на субконтиненте, но достаточно умен, чтобы не позволить превратить свою страну в поле битвы между европейскими державами. Таким образом, по крайней мере до определенной степени, я работала в союзе с Аадилом Багхатом. Не буду делать вид, будто он был полностью со мной откровенен, так же как и я с ним, но я знала, что он хороший человек, и в самом деле опечалена известием о его смерти. Эти французы — сущие дьяволы, которые не остановятся ни перед чем.

На ее лице промелькнула печаль, но через мгновение оно снова стало спокойным.

— Вы сказали, французы преследовали две цели, — произнес я.

— Да, — подтвердила она. — Вторая цель — это станок мистера Пеппера. Если чертежи его устройства попадут не в те руки, Ост-Индская компания понесет большой урон. Чай и специи могут приносить неплохой доход, но именно торговля тканями делает компанию великой. Без этой торговли она просто коммерческое предприятие, и не более того.

— А сейчас что она собой представляет? — спросил Элиас.

— Новое лицо империи, конечно, — ответила она. — Только представьте: британская корона ставит свое клеймо, обладает влиянием, диктует свою волю всем государствам мира, и все это без применения военной или морской мощи, ей не приходится уговаривать своих граждан покидать дома и отправляться в чужие негостеприимные земли. Ост-Индская компания показала нам путь своими коммерческими завоеваниями. Они сами финансируют развитие, содержат собственную армию, назначают собственных правителей. И в то же время британские рынки расширяются, британское влияние растет и мощь Британии усиливается. И вы в самом деле не понимаете, почему мы готовы защищать компанию практически любой ценой?

— То есть вы хотите убить плод британской изобретательности ради процветания Британской империи? — не унимался Элиас.

— Ну зачем вы так, мистер Гордон? В конечном итоге мистер Пеппер мертв и ничего не получит от воплощения в жизнь своего устройства.

— А его вдова? — спросил я и тотчас пожалел.

— Которая именно? Вы полагаете, кто-то из этих несчастных получил бы хоть грош, если бы станок Пеппера был построен? Права наследования застрянут в судах на долгие годы, и адвокаты постараются все разворовать до последнего пенни.

— Если одному удалось его изобрести, — предположил я, — удастся и другому.

— Вполне возможно и,вероятно, неминуемо, но необязательно сейчас. Мир не узнает, что такая вещь изобретена, вот никто и не подумает создавать подобное. Если идея ткать из американского хлопка ситец, подобный индийскому, никому не придет в голову, никто и не изобретет никакого станка. Задача парламента — сделать ткани дешевыми и доступными, чтобы никому в голову не приходило ничего изобретать и менять существующую систему. Многие считают, что парламент допустил ужасную ошибку, приняв закон тысяча семьсот двадцать первого года, и я отношу себя к таким людям. Однако то, что сделано, может быть пересмотрено.

— Мы ничего не упустили? — спросил я. — Мистер Пеппер был убит, и сделала это Ост-Индская компания. Не могу поверить, что в интересах правительства потворствовать такому дьявольскому беззаконию.

— Судьба мистера Пеппера неясна, — ответила она. — Вполне возможно, что компания здесь вовсе ни при чем. У него были и другие враги — жены, к примеру, и любая из них могла решить, что он злоупотребил ее доверчивостью. Может, его убили французы, пытаясь заполучить чертежи. Пока нельзя сказать, какая из этих гипотез наиболее вероятна.

Была еще одна гипотеза, о которой я не решался сказать вслух, — что не Ост-Индская компания, а само правительство решило, что не может рисковать и позволить Пепперу продолжить свою работу.

— Как ловцу воров, — сказал я, — возможно, мне стоит расследовать смерть мистера Пеппера и выяснить, кто в ней повинен. На худой конец, отдам убийцу в руки правосудия и получу внушительную награду от государства.

— Боюсь, сэр, у вас не будет на это времени. Вы будете служить кому-то другому.

— Кому?

— Что за вопрос? Мне, конечно. — Она улыбнулась широко, весело и уверенно, и эта улыбка меня обезоружила. — Я нанимаю вас, сэр, за очень щедрую плату в двадцать фунтов для выполнения нескольких заданий в интересах вашего короля.

Я отвел глаза, чтобы устоять перед ее красотой.

— Я не буду ничьей марионеткой. Никогда больше. Дни Хаммонда сочтены, и надеюсь, он скоро не сможет держать в страхе меня и моих друзей.

— Не сможет, это правда, но остались кое-какие долги. Вы можете рассчитывать на щедрость правительства, приводя свои дела в порядок на собственное усмотрение. И есть еще одно дело, сэр. События последних выборов навлекли на вашу голову уйму всяких неприятностей. Возможно, вы полагаете, что правительство не знает о ваших сношениях с Претендентом, но уверяю, о них прекрасно осведомлены в высших кругах Уайтхолла. Участвуя в беседе с ним и не сообщив о его деятельности, вы совершили измену — преступление, которое карается смертной казнью.

Элиас начал говорить, прежде чем я успел открыть рот.

— Будь я проклят! Плохо же вы знаете Уивера. Если полагаете, у вас выйдет подчинить этого джентльмена при помощи угроз, вы еще глупее, чем я думал.

Она улыбнулась ему — мило и понимающе.

— Поверьте, я вовсе не угрожаю. — И повернулась ко мне: — Никакой угрозы, так как опасность миновала. Я напомнила вам о недавних перипетиях, сэр, не для того, чтобы поставить вас в неловкое положение, но чтобы сообщить то, что вам доселе было неизвестно. После встречи с Претендентом ваши враги в Уайтхолле утверждали, что вы слишком опасны и что повстанцы рано или поздно склонят вас на свою сторону, что вас следует наказать в назидание. Я говорю вам все это не для того, чтобы себя возвеличить, но чтобы показать: я была вашим доброжелателем задолго до того, как мы встретились. Я убедила мистера Уолпола, первого лорда казначейства, чье влияние огромно, не трогать вас, заверив, что человек с вашими талантами и честностью еще послужит своему королевству.

— Вы вступились за меня? — спросил я. — Почему?

Она пожала плечами:

— Может быть, я знала, что этот день наступит. Может быть, верила, что так будет правильно. Может быть, потому, что понимала: вы не предатель, просто оказались между двух зол, и хоть и не выступили против Претендента, встать под его знамена отказались.

Я покачал головой:

— Право, я не знаю, что сказать.

— Вам и не нужно ничего говорить. Выслушайте просьбу. Ваш король призывает вас на службу, мистер Уивер. Вы уважите это? Ваше чувство справедливости не может не привести вас в наш стан, особенно когда вы услышите, что мы просим вас сделать.

— И что же?

— Мы хотим, чтобы вы проникли в дом Хаммонда и освободили вашего друга мистера Франко. Это будет не слишком трудно, учитывая, что Кобба нет. Они не могли себе позволить, чтобы слуги мешали им в делах, поэтому в доме, кроме вашего друга, еще только два человека. Сударь, освободите его, а за свою службу вы получите двадцать фунтов вознаграждения, плюс будет восстановлен порядок в ваших финансовых делах и делах ваших друзей.

— Необычайно щедрое предложение, — заметил я, — особенно если учесть, что вы предлагаете заплатить за то, что я бы и так охотно сделал.

— Однако ваше задание имеет еще один аспект. Вас не удивило, что мистер Кобб бросил все свои дела здесь и отправился во Францию? Мы нашли у него тетрадь, в которой, по его утверждению, в закодированном виде содержались копии чертежей ткацкого станка Пеппера. Тетрадь была уничтожена, но нам стало известно, что единственный сохранившийся оригинал чертежей находится у Хаммонда. Это небольшая книжица в кожаном переплете, содержащая разные схемы и чертежи. Она должна быть под охраной. Освободите вашего друга, а заодно найдите чертежи и верните их нам.

— Почему я должен идти на такой дополнительный риск? — спросил я. — Я хочу освободить друга, а на Ост-Индскую компанию мне плевать.

Она улыбнулась:

— Даже если позабыть, что вы в долгу перед вашим королевством, едва ли вы смиритесь с тем, что чертежи станка останутся в руках тех, кто причинил столько вреда вашим друзьям. Французы ответственны за все эти несчастья, им нужны были эти чертежи больше всего на свете, и вот они у них. Разве не стоит их лишить такого удовольствия?

Я кивнул.

— Вы правы, — сказал я. — Вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понять: я не смогу забыть, что я ваш должник, и не допущу победы французов. Я достану эти чертежи.

— Вы получите свое вознаграждение, когда их доставите, — сказала она.

Я ничего не ответил, прекрасно понимая, что придется обойтись без этих двадцати фунтов. Я не знал, кто заслужил чертежи, но уже представлял, кому я их отдам. Если бы мисс Глейд знала, что я задумал, она бы, несомненно, сделала все, чтобы меня остановить.

Глава двадцать восьмая

Элиас сидел у меня в комнате, споро приканчивая бутылку портвейна, которую я открыл только утром. Он устроился в моем самом удобном кресле, положив ноги на стол, за которым я обычно ел.

— Мне все это не нравится, — сказал он.

— Я и не сомневался, — ответил я.

Я вышел из спальни в темных бриджах и темной рубашке. Накинул темный камзол, возможно слишком тонкий для такой погоды, но отлично подходящий к моей фигуре. Холод, в отличие от громоздкого платья, стесняющего движения, я мог перетерпеть.

— Мне кажется, ты не хочешь идти, — сказал я. — А если бы и пошел, не знал бы, как себя вести. И хоть тебе нравятся приключения, ты должен понимать — всегда есть риск, что тебя схватят, а отправляться в тюрьму тебе, скорее всего, совсем не захотелось бы.

Он убрал ноги со стола.

— Ты прав, — согласился он, — но там полно злодеев. Чем мне себя занять до твоего возвращения?

— Можешь подождать здесь, если хочешь.

— Но я допил твое вино, — поспешно объяснил он.

— Знаешь, это не последняя бутылка.

— Да? Тогда я останусь.

Весь день стоял страшный холод, но, на удивление, с наступлением ночи немного потеплело и, хотя я был одет не по погоде, мороз мне особо не докучал. Темное небо заволокло тучами, время от времени шел мокрый снег, и моя шляпа вскоре промокла, а грязь на лондонских улицах превратилась в отвратительную скользкую жижу. При других обстоятельствах я, вероятно, ступал бы осторожно, обходя грязь, отбросы или разлагающийся труп животного, но в ту ночь я ни на что не обращал внимания и был полон решимости.

Я молча молился, прося удачи. Собрание акционеров должно было состояться на следующий день, и если я сейчас не освобожу мистера Франко и не завладею чертежами станка Пеппера, все пропало. Чтобы осуществить задуманное, я должен был проникнуть в дом, который занимали Кобб и Хаммонд. В прошлом мне доводилось проникать в чужие дома, но с гнездом французских шпионов я имел дело впервые. Я был уверен, что они приняли особые меры, вплоть до ловушек, чтобы защититься от непрошеных гостей, и не хотел рисковать. Поэтому мне нужна была помощь тех, кто уже раскрыл тайный код.

Свернув на Спарроу-стрит, я остановился и огляделся по сторонам. Даже те, кто был хорошо со мной знаком, вряд ли узнали бы меня в эту минуту. Я прижался спиной к зданию, надвинув шляпу на глаза и спрятавшись в тени, что было несложно, поскольку тень была повсюду вокруг. Не было еще и десяти часов, и на улице было бы совершенно темно, если бы не свет из окон домов или от фонарей проезжающих экипажей. И хотя улицы нельзя было назвать безлюдными, случайный прохожий или кучер кареты не могли быть для меня большой помехой. Во всяком случае, я на это надеялся.

Я достал из кармана кошелек и уронил его, специально выбрав камень, к которому не пристала грязь или снег. Как я и рассчитывал, несколько монет с мелодичным звоном высыпалось из кошелька.

Через мгновение я был окружен не менее чем дюжиной темных фигур.

— Отойди от кошелька, старый козел, не то испробуешь моего сапога.

— С превеликим удовольствием отойду, — ответил я, — тем более что это не мой кошелек, а твой.

Я поднял голову и посмотрел прямо в лицо уличного мальчишки по прозвищу Кривой Люк.

— Будь я проклят, — сказал другой мальчишка. — Не иначе тот самый парень, что надавал пару раз этому задавале Эдгару!

— Он самый, — сказал Кривой Люк и внимательно осмотрел меня, словно лакомство, присланное в подарок врагом, который неоднократно пытался его отравить. — Значит, звон монет был приманкой. Так, что ли?

— Так, — признался я. — Мне надо с тобой поговорить. Можешь поговорить и делать что захочешь. Можешь помочь мне, можешь отказаться. Кошелек все равно твой.

Кривой Люк кивнул одному из своих товарищей, сопливому мальчугану, которому на вид было не больше семи или восьми. Когда тот подошел ближе, я увидел, что он старше, но очень худой. Он рванулся вперед, схватил кошелек и вернулся на место.

— Мы тебе нужны для чего-то? — спросил Кривой Люк.

— Нужны. После нашей первой встречи я спросил у вашего приятеля Эдгара, почему он так вас ненавидит. Он сказал, что вы воры — можете залезть в дом и вылезти непойманными.

Мальчишки засмеялись, громче всех смеялся Кривой Люк.

— Да, это ему не по душе, — согласился Люк. — Это выводит его из себя.

— Они очень гордятся тем, что их дом неприступен, — сказал я с намеком.

Люк понимающе кивнул.

— Точно. Мы стащили парочку вещей, спорить не буду, но скорее ради забавы. Больше не получалось — они всегда дома, да еще любят палить в нас из мушкета почем зря. Но мы все равно устраиваем рейды, словно дикари-индейцы, и они не знают, как мы к ним попадаем.

— Мне нужно пробраться внутрь, — сказал я, — и я хочу узнать ваш секрет.

— Но это же наш секрет.

— Это так, но у меня тоже есть парочка секретов. Может, обменяемся?

— А что за секреты?

Я улыбнулся, так как понял, что он заинтересовался.

— Мистер Кобб уехал. Мистер Хаммонд тоже скоро уедет. Не сомневаюсь, что через день после исчезновения мистера Хаммонда придут кредиторы и приберут дом к рукам. Но если кое-какие сметливые молодые люди будут знать, когда точно действовать, они смогут гулять по дому и брать, что им захочется, безнаказанно.

Люк переглянулся с парой своих товарищей.

— Вы не врете?

Я протянул Люку карточку.

— Если вру, знаешь, где меня найти. Я дам тебе пять фунтов, если я вру. Я пришел просить вас о помощи, молодой человек, и надеюсь, что вы не оскорбите мое великодушие неверием.

Он кивнул.

— Я кое-что о вас знаю, — сказал он. — У меня нет причин думать, что вы врете, а если ошибаетесь, обещайте исправиться. Так что я принимаю ваше предложение.

Он обернулся к товарищам, они серьезно покивали. Я не льстил себе надеждой, что они согласились с оценкой Люком моего характера. Скорее они сгорали от нетерпения прибрать к рукам ценности богатого дома.

— Так ты мне покажешь? — спросил я.

— Ага, покажу. И надеюсь, вы не так уж дорожите одеждой, что на вас надета, а то скоро она будет совсем негодной.

Человек, который, как я сам, совершил побег из самой знаменитой тюрьмы в Лондоне, вряд ли станет огорчаться, если порвет бриджи, зацепившись за гвоздь, или испачкает руки гарью. Больше всего я боялся, что тайный ход, подходящий для мальчишек, окажется слишком узким для взрослого мужчины, но мои опасения не оправдались. Люк повел меня к небольшому дому по соседству с Коббовым. Я сразу понял, что это пансион, чистый и респектабельный, куда оборванцев вроде моего приятеля Люка на порог не пускали.

— А теперь слушайте меня внимательно, сэр, так как это наш фокус, и, если вы его испортите, вам несдобровать. Мы пользуемся им уже несколько месяцев, и хозяин заведения ни звука от нас не слышал. Обещаете ступать осторожно?

— Обещаю.

— Так когда дом опустеет?

— Завтра к заходу солнца, — сказал я, — если все пойдет, как я думаю, мистер Хаммонд, Эдгар и все, кто имеет к этому дому хоть какое-то отношение, будут в бегах и сюда не вернутся. Конечно, — добавил я, — если никто из них не попадется мне на глаза сегодня.

— А если все пойдет не так, как вы думаете? — спросил Люк.

— Тогда мне придется вмешаться. Стоит мне кое-что шепнуть об их секретах, и с ними будет покончено.

— Вы насчет того, что они французские шпионы? — спросил Люк.

Я открыл рот от изумления.

— Откуда ты знаешь?

— Не забывайте, я ведь был в этом доме. И я кое-что видел и кое-что слышал. Да и буквы я знаю.

В пансионе имелась дверь, ведущая в подвальный этаж. Я мог бы справиться с замком, но он оказался старым и нехитрым, и я позволил Люку открыть его в знак уважения к нему как хозяину территории. Люк дал мне на удивление краткие и четкие инструкции. Путь был свободен, он попрощался, и мальчишки тотчас исчезли из виду.

Оказавшись в подвале, я закрыл за собой дверь и по просьбе Люка снова запер, чтобы хозяева ничего не заподозрили. Потом сел на ступени и сидел там минут десять, ожидая, пока мои глаза не привыкнут к темноте. Сквозь щели в дверях проникало немного света, и, присмотревшись, я смог различить ориентиры, которые мне дал Люк.

Я спустился по ступеням и начал осторожно двигаться по грязному полу погреба. В дальнем углу, как было обещано, я обнаружил старую ветхую полку, на которой ничего не стояло, кроме таких же старых керамических кувшинов. Я снял кувшины и легонько потянул полку на себя. За ней была дыра в стене, о которой сказал Люк, прикрытая доской.

Я опасался, что мне придется пробираться ползком, но оказался в ровном, прохладном туннеле, по которому можно было идти, лишь слегка пригнувшись. Он был таким широким, что, будь у меня при себе свеча, можно было бы не касаться стен. Я гадал, откуда мог взяться подобный туннель, и только много лет спустя, когда я рассказывал друзьям эту историю, один джентльмен, знаток исторической географии города, все мне объяснил. По его предположениям, большой дом, в котором жили Хаммонд и Кобб, был построен человеком, чья ревнивая и сварливая жена хотела жить только в отдельно стоящем доме. И вот этот джентльмен поселил свою любовницу в доме, в котором теперь пансион, и по ночам, когда жена спала, они с любовницей могли беспрепятственно переходить из одного дома в другой. Когда жена спрашивала слуг, не выходил ли хозяин из дому, они без задней мысли говорили, что он никуда не отлучался.

Я не сомневался, что когда этот джентльмен пользовался туннелем, у него, в отличие от меня, хватало ума взять с собой свечу. Я также подозревал, что в те далекие дни стены были значительно чище, возможно, их даже регулярно чистили. Теперь же за ними давно никто не ухаживал, и Люк был прав, предупреждая, что мой костюм пострадает. Всякий раз, натыкаясь на стену, я чувствовал, как на одежде становится все больше грязи. Я слышал, как разбегаются крысы, и чувствовал прикосновение паутины. Но это была всего лишь грязь, а человек, который живет в большом городе, привыкает к подобному. Я дал себе слово не беспокоиться о таких мелочах.

Путь по туннелю занял минут десять, хотя, будь у меня свет, на это ушло бы не больше минуты или двух. Я шел, вытянув вперед руку, и наконец нащупал еще одну доску, которую, согласно наставлениям Люка, сдвинул в сторону; установленная на направляющих, она двигалась легко. Я шагнул вперед и задвинул доску обратно. Мне было не видно, встала ли она на место, но я услышал характерный щелчок. Люк был прав. Если не знать, что это дверь, догадаться было невозможно.

Мои проводники предупредили, что я окажусь в кладовке. Поэтому очень осторожно, чтобы ничего не уронить, я пошел в сторону двери, открыл ее и вышел в тускло освещенную кухню.

В этом доме кухня располагалась в подвальном этаже, по замыслу первоначального хозяина. Для меня это не имело значения. Я осмотрелся и, стряхнув с одежды самую неприемлемую грязь, стал подниматься по лестнице.

Перед тем как войти в туннель, я слышал, что караульный объявил одиннадцать часов, поэтому было резонно предположить, что большинство в доме спит. Однако у меня не было ни малейшего представления, кто составлял это самое большинство. Вряд ли Хаммонд и Эдгар без посторонней помощи могли удерживать в доме мистера Франко против его воли. С другой стороны, я прекрасно понимал, что удерживают моего друга не физические оковы. Я вот, например, был вынужден выполнять приказы Кобба без видимой постороннему наблюдателю угрозы. Скорее всего, и с мистером Франко так же. Если в доме только эти двое, я смогу исполнить задуманное без кровопролития. Другое дело, если здесь будут вооруженные люди, служители французской короны. Тогда не исключено применение насилия и мои надежды на успех будут невелики. Узнать это можно было только одним способом, поэтому, осторожно повернув дверную ручку, я направился в основную часть дома.

Дом был большой, и хотя мисс Глейд говорила, что французы во избежание лишнего риска не могли позволить себе держать прислугу, мне с трудом верилось, что в доме нет дворецкого, посудомойки, прачки и повара. Тем не менее никого из них я не нашел. Я осмотрел первый этаж как можно быстрее, рассчитывая каждый шаг и бесшумно открывая и закрывая двери. Никто не проснулся, никто не двигался, и никаких звуков не доносилось сверху.

В комнате, которая, как мне представлялось раньше, была кабинетом Кобба, я тщательно все осмотрел в поисках чертежей, о которых говорила мисс Глейд, но маленькой книжицы в четверть листа, какими обычно пользовался Пеппер, нигде не было. Было видно, что в кабинете навели порядок, и никаких личных документов мне на глаза не попадалось. Конечно, я только что проник в дом через тайный ход и не мог быть уверен, что книгу не спрятали в каком-нибудь укромном месте, но мои возможности были ограничены темнотой и необходимостью сохранять тишину. Мне казалось, что, как только Хаммонд будет у меня в руках, я найду способ отыскать спрятанную книгу.

Обыскав первый этаж, я двинулся наверх, гадая, где спит Эдгар. Слуги, как правило, не занимают комнаты на верхнем этаже. У меня было две гипотезы, почему сделали подобное исключение. Во-первых, Эдгар был единственным слугой в доме, и ему следовало находиться по соседству со своими хозяевами (а теперь — хозяином), на случай если что-то понадобится ночью. Однако я больше склонялся ко второму варианту, что Эдгар вовсе не был слугой, во всяком случае в обычном понимании. Иными словами, он был агентом французской короны, как и его хозяева. Если это так, мне нужно соблюдать с ним особую осторожность.

Подъем по ступеням занял у меня уйму времени, но я добрался до верхнего этажа благополучно и вовремя. Мне казалось, что на втором этаже должно быть три анфилады, и я повернул налево, держась за стену, пока не наткнулся на первую дверь. Я медленно повернул дверную ручку, но, несмотря на все мои старания, раздался скрип — едва слышный лязг металла о металл, но мне он показался громче пушечного выстрела.

Готовый к худшему, я отворил дверь и заглянул внутрь. Это была гостиная, судя по всему обитаемая, так как я увидел книги, полупустой бокал с вином, бумаги на столе. Поэтому я продолжил поиск и открыл следующую дверь, на этот раз более удачно. Было тихо, и я вошел в комнату и приблизился к постели. В постели кто-то был, мне показалось, что там лежит какая-то бесформенная масса. Я рискнул и зажег свечу. Масса зашевелилась и перевернулась, но не проснулась. Я облегченно выдохнул. Это был мистер Франко.

Для пущей безопасности я прикрыл дверь. Жаль, что приходилось будить друга таким варварским способом, но иного пути не было. Я закрыл ему рот ладонью. Приготовился его потрясти, но этого не понадобилось. Его глаза широко раскрылись.

Я не знал, хорошо ли он меня видит, поэтому поспешил шепнуть несколько ободряющих слов:

— Не кричите, мистер Франко. Это я, Уивер. Кивните, если меня поняли.

Он кивнул, и я убрал руку.

— Простите, что пришлось вас напугать, — сказал я едва слышно. — Иного выхода не было.

— Я понимаю, — сказал он и сел. — Но как вы здесь оказались?

— Настает решающая минута, — сказал я. — Послезавтра эти люди не будут представлять для нас опасности. Они уже не представляют для нас опасности, но не знают об этом. Но, чтобы победить их, я должен найти то, что представляет для них огромную ценность.

— Чертежи станка, — сказал Франко.

— Так вы знаете?

Он кивнул.

— Они не скрывали, что им нужно. Я опасался, что они убьют меня, когда получат искомое, поэтому можете представить, как я рад вас видеть.

— Почему они вообще вас тут держат?

— Вы знаете, кто эти люди?

— Французские шпионы, — сказал я. — Недавно узнал.

— Именно. Превыше всего они хотели сохранить это в тайне, но Хаммонд, видимо, узнал, что их вот-вот раскроют. Он боялся, что вы тогда сразу призовете на помощь дипломатических курьеров или кого-то из британского правительства. Хаммонд боится вас, сэр. Опасается, что ситуация вышла из-под контроля и теперь ничто не мешает вам его уничтожить. Поэтому он взял меня в заложники.

— Но как он вас удерживает?

— Он угрожает моей дочери, сэр. Говорит, у него есть агенты в Салониках, которые могут причинить ей вред. Я не мог рисковать Габриеллой и вынужден был рисковать вами. Прошу, простите меня.

Я положил руку ему на плечо.

— Полно. Ваша дочь — еще одна невинная жертва, и я бы не вынес, если бы вы подвергли ее риску ради меня. Вы здесь из-за меня — не возражайте. Я не несу ответственности за то, что сделали эти люди, но допустил, чтобы вас взяли в заложники, поэтому отвечаю за это.

— Вы здесь, так что считайте, уже ответили, и вполне достойно.

— Когда мы снова будем у себя дома на Дьюк-Плейс, а эти негодяи — на виселице или в Тауэре, поговорим об этом. А пока я должен найти чертежи и освободить вас. Вы знаете, кто есть в доме и главное где?

Он кивнул.

— Кажется мистер Хаммонд невысокого обо мне мнения, поскольку не счел нужным соблюдать при мне осторожность. Я слышал, как он говорил своему слуге Эдгару, что держит маленькую тетрадь с чертежами всегда при себе. Насколько я понимаю, это затрудняет положение.

— Затрудняет, но, с другой стороны, и облегчает. Значит, мне не надо терять время на напрасные поиски. Итак, кроме нас с вами, Хаммонда и Эдгара, кто еще в доме?

— Никого. Их только двое.

— Где они спят?

— Эдгар — в следующей анфиладе. — Он показал налево. — Они полагают, что я под надежным наблюдением, что, конечно, не так. Хаммонд спит в большой спальне на третьем этаже. Это направо от лестницы. Открыв дверь, вы окажетесь в гостиной, а вторая дверь ведет в спальню. Днем Хаммонд хранит тетрадь в кармане жилета. А где он хранит ее ночью, не знаю.

— Это меня мало заботит, — сказал я. — Главное, что знает он. Как вам кажется, вы можете уйти незаметно?

— Думаю, да, — сказал он, но не очень уверенно.

— Боитесь, что у меня ничего не выйдет? — сказал я. — Боитесь, что они меня перехитрят и, если вы сбежите, они отыграются на вашей дочери?

Он кивнул.

— Тогда ждите здесь, — сказал я. — Вам будет все слышно. Только прошу вас спрятаться, пока я за вами не приду. Мне понятно ваше желание защитить свою дочь, и уверен, вы понимаете мое желание защитить вас.

Он снова кивнул.

Я пожал ему руку. Этот человек вел себя так, как мне всегда хотелось, чтобы вел себя мой отец, чему, увы, не было суждено сбыться. Он поддержал меня, когда умер дядя, когда я потерял человека, который был мне больше чем отец. Мистер Франко не был воином и, возможно, не был даже смельчаком, но я уважал его от этого не меньше. Он не был создан для тягот, выпавших на его долю, но стойко справлялся с ними. Он не жалел себя и беспокоился лишь о дочери. Он щадил мои чувства больше, чем свои. Как я мог его не уважать!

Мы обнялись, и я двинулся дальше, полный решимости довести дело до конца.

Мистер Франко был в безопасности, и я отправился в комнату Эдгара. Я осторожно открыл дверь и прошел через гостиную. В комнате царил такой порядок, что она производила впечатление нежилой. Я открыл следующую дверь с еще большей осторожностью и шагнул в темноту.

Как и в гостиной, в спальне почти не было мебели, и она казалась нежилой. Я направился к постели, собираясь зажать Эдгару рот так же, как мистеру Франко, только, возможно, на этот раз погрубее. Но мне не удалось этого сделать, так как постель оказалась пуста. Кровать была расстелена, но в ней никого не было. Это могло означать только одно: Эдгар знал, что я в доме.

Я собрался броситься назад в комнату Франко. Несмотря на его тревогу за дочь, моей главной задачей было вывести его из этого дома невредимым. У этих французских шпионов не будет времени на месть. Или их схватят, или они пустятся в бега. Габриелле ничего угрожает.

Но, повернувшись, я увидел перед собой темный силуэт. Я сразу понял, что это Эдгар. Он стоял, раздвинув ноги, в одной руке у него был пистолет, в другой кинжал.

— Тупица-еврей, — сказал он, — я слышал, как ты вошел. Медведь и тот наделал бы меньше шуму.

— Большой медведь или маленький? — спросил я.

— Думаешь, сможешь выпутаться?

Я пожал плечами:

— Почему бы и нет.

— В этом твой главный недостаток, — сказал он. — Ты слишком самоуверен и не допускаешь мысли, что кто-то может быть умнее тебя. Теперь отвечай, зачем ты сюда пришел. За чертежами?

— За тобой, — сказал я. — Побывав у Мамаши Клэп, я понял, что меня обуревают желания, которых я не в силах побороть.

— Пустая болтовня тебе не поможет. Я знаю, ты пришел за чертежами станка. Думаешь, мне нужен Франко? Он может прятаться или бежать, если хочет. Лучше, если бы сбежал. Меня интересует, кто тебя послал. Что известно британским агентам? Кобба схватили или ему удалось бежать? Можешь ответить здесь, иначе я отведу тебя наверх. Мы разбудим Хаммонда, а он уж найдет способ вызнать то, что ему надо.

Я ничего не мог сказать об умении мистера Хаммонда допрашивать. Но меня страшно обрадовало, что Эдгар сам сказал именно то, что я хотел узнать. А именно — что Хаммонд все еще спал.

— Тебе кто-нибудь говорил, — сказал я, — что ты удивительно похож на утку? Дело в том, что я всегда любил уток. Когда я был маленьким, один добрый родственник принес мне утку в подарок. И вот через столько лет я встречаю тебя, точную копию той утки, и думаю, нам не остается ничего другого, как стать друзьями. Полно, давай бросим оружие и найдем какой-нибудь прудок, где я буду есть хлеб с сыром на бережку, а ты славно порезвишься в воде. Я поделюсь с тобой хлебными крошками.

— Заткни свой грязный рот, — грубо ответил он. — Ты ответишь Хаммонду на все его вопросы, если у тебя в ноге будет свинцовая пуля.

В этом я не сомневался.

— Минуточку. В жизни уток есть три момента, которые чрезвычайно важны для нашей нынешней ситуации. Во-первых, утки на удивление заботливые и нежные мамаши. Во-вторых… — начал я, но договаривать не было необходимости.

Первого было достаточно, ибо я воспользовался советом мистера Блэкберна, которой просветил меня относительно риторической силы перечисления. Я сказал Эдгару, что в моем перечислении будет три пункта, и он ждал оставшиеся два. Так у меня появилась возможность удивить его кое-чем.

На этот раз я удивил Эдгара, лакея и французского шпиона, мощным ударом в живот. Конечно, я бы с большим удовольствием ударил его в нос или в рот, чтобы потекла кровь и вылетели зубы, но в ударе в живот есть одно преимущество — получивший его человек сгибается пополам. А значит, даже если он выстрелит, стрелять он будет вниз, а не вперед.

Но он не выстрелил, и хотя не выпустил пистолет из рук, я сумел завладеть им прежде, чем Эдгар упал. Я положил пистолет в карман и, когда лакей попытался подняться, ударил его ногой, на этот раз по ребрам. Он откатился по скользкому полу на несколько дюймов и выронил кинжал, которым я тут же не преминул воспользоваться, чтобы срезать несколько кусков шнура с балдахина Эдгаровой кровати. Как догадался мой читатель, привыкший мыслить практично, шнуром я связал Эдгару ноги и руки. По ходу дела я еще несколько раз ударил его в живот, не из жестокости, а чтобы он не смог позвать на помощь, пока я не вставил ему в рот кляп.

Наконец я отрезал кусок ткани и использовал его как раз для этой цели. Когда Эдгар был полностью обезврежен, я выпрямился и склонился над ним.

— Самое смешное в том, — сказал я, — что ты уверял, будто болтовня мне не поможет. Что касается твоей дальнейшей судьбы, не вижу необходимости что-то еще делать. Ты, вероятно, задаешься вопросом, сообщу ли я королевским курьерам, что ты здесь. Отвечу — нет, не сообщу. Кривой Люк и остальная братва будет в доме завтра, они решат, что с тобой делать.

Эдгар застонал и стал извиваться, пытаясь высвободиться, но я ушел, не глядя на него.

Еще один этаж и еще одна спальня. Все прошло быстро и гладко. Как я и думал, Хаммонд спал, и справиться с ним было несложно. Я схватил его одной рукой за подбородок, а другой приставил кинжал Эдгара к его груди и чуть надавил, чтобы проколоть кожу и выступила кровь, не более того. Хаммонд скривился от боли.

— Отдайте мне чертежи, — сказал я.

— Ни за что. — Его голос оставался спокойным и ровным.

Я покачал головой:

— Хаммонд, вы сами меня выбрали. Вы знали, кто я такой, когда втягивали в свои махинации. Значит, понимаете, что я сделаю. Я отрежу вам пальцы, выколю глаза и вырву зубы. Не думаю, что вы вынесете подобные муки. Я считаю до пяти, и потом увидим.

Я бы исполнил обещания, и он, должно быть, знал это, так как даже не стал ждать, пока я начну считать.

— Под подушкой, — сказал он. — Не имеет значения, если вы заберете оригинал. Хорошая копия уже за пределами страны, а значит, текстильная монополия Ост-Индской компании и Англии в прошлом.

Я не стал ему говорить, что копию перехватили, — пусть думает, что его миссия завершилась успешно. Я отложил кинжал, грубо схватил Хаммонда за лицо и достал из-под подушки маленькую книжицу в кожаной обложке. Точно такую же я уже видел. Как сказала одна из вдов Пеппера, именно такие тетради он любил, а пролистав книжицу и увидев чертежи и прочие наброски, я понял, что нашел искомое.

Однако Хаммонд вдруг проявил недюжинную силу. Он вырвался и бросился в другой конец комнаты. Я убрал книгу в карман и достал пистолет, но в темноте не мог поручиться за точность выстрела. Это удручало меня, но, с другой стороны, несколько успокаивало, если Хаммонд бросился за пистолетом.

Я двинулся вперед, чтобы лучше видеть противника. Он стоял в темноте, ночная сорочка ниспадала складками, подобно бесплотному нимбу привидения. В его глазах застыл ужас. Он поднял руку, и на мгновение мне показалось, что у него в руке пистолет. Я едва не выстрелил, но потом увидел, что он держит не оружие, а маленький стеклянный пузырек.

— Можете застрелить меня, если хотите, — сказал он, — но это мало что изменит. Видите, я уже мертв.

Пузырек упал на пол. Думаю, Хаммонд хотел бы услышать, как драматично разобьется стекло, но прозвучал лишь глухой стук.

Меня не раз называли циником, и, возможно, с моей стороны было негуманно подозревать, будто он лишь притворился, что выпил яд. Но доверять ему я не был склонен.

— Вы хотите что-нибудь мне сказать, прежде чем предстанете перед Создателем? — спросил я.

— Ты тупица, — зло сказал он. — Непонятно, что ли? Я принял яд, чтобы не говорить ничего ни тебе, ни кому-нибудь еще.

— Конечно, — сказал я. — Как я сам не догадался. Может, пока есть еще время, вы попросите прощения? Похвалите мои добродетели?

— Уивер, ты сам дьявол. Только чудовище может глумиться над умирающим.

— А что еще мне остается, — сказал я, продолжая держать его на мушке. — Я не вправе рисковать. Может, вы морочите мне голову и никакого яда не принимали. Я не способен на хладнокровное убийство. Приходится ждать и наблюдать. Вот и подумал, вдруг вам захочется поговорить напоследок.

Он покачал головой и упал на пол.

— Мне сказали, он действует быстро, — сказал он. — Не знаю, есть ли время на разговоры. Я ничего не скажу о наших планах, чего мы хотели достигнуть и что нам удалось. Может, я и трус, но не предам свою страну.

— Вашу страну или новую французскую Ост-Индскую компанию?

— Ха, — сказал он. — А вы правы. Время, когда с честью служили своему королю, ушло. Теперь мы служим компаниям, созданным на основе его концессии. Я не могу говорить о своей стране, но о вашей скажу. Как вас одурачили.

— И как же? — спросил я.

Но мистер Хаммонд не мог ответить, поскольку был уже мертв.

Глава двадцать девятая

Итак, мистер Франко обрел свободу. С обманом и аферами было еще отнюдь не покончено, в этом я не сомневался, но французы остались в прошлом, и мистер Франко мог больше не беспокоиться за себя или свою дочь. Однако Элиаса, мою тетю и меня самого все еще могли посадить в долговую тюрьму.

Мистер Франко отправился домой в экипаже и предложил мне ехать с ним, но я отказался. Был поздний час, мои физические и духовные силы на исходе, а следующий день обещал быть еще тяжелее, но, прежде чем отправиться отдохнуть, я должен был сделать еще одну остановку. Через день все разрешится, но, чтобы разрешилось так, как я хотел, мне нужно было подготовиться особенно тщательно.

Поэтому я нанял экипаж и отправился на Рэтклиф-хайвей. Еще не рассвело, и было так тихо, что обычный шум Лондона скорее напоминал жалобное повизгивание. Я вошел в ту самую таверну, где клерк мистер Блэкберн поведал мне столько важного. По-настоящему я понял всю важность его сведений только в последние часы.

Я нашел трактирщика, который, как мне помнилось, был шурином Блэкберна. Он меня узнал, и, преодолев его естественную подозрительность, я сумел выведать, где найти его родственника. Он объяснил, что не в его правилах давать чей-либо адрес без разрешения, но он не видит большой беды в том, чтобы сообщить, где Блэкберн служит. Оказалось, что славный клерк временно трудоустроился у довольно известного пивовара, который нанял его, чтобы привести в порядок бухгалтерские книги. Трактирщик любезно сообщил мне, что мистер Блэкберн отдает работе все силы, поэтому его можно застать в конторе уже в семь утра.

Я позавтракал с добрым малым, утолив голод еще горячим хлебом, купленным у булочника по соседству, и тарелкой изюма и орехов, которые запил кружкой пива, а потом отправился на Нью-Куин-стрит, где нашел Блэкберна в маленькой конторе без окон, в окружении стопок бесчисленных учетных книг. Он выглядел довольным, как никогда.

— Вот как, мистер Уивер, — сказал он, привстал и поклонился с безопасного расстояния. — Видите, сэр, я как кошка, которая всегда приземляется на четыре лапы. Пусть компания пытается опорочить мое имя, но истина выйдет наружу, и добрые люди, которым я нынче служу, скажут правду.

— Он потрясающий клерк! — шутливо крикнул один из его сослуживцев.

— Наши книги никогда еще не были в таком порядке, — отозвался другой.

Я понял, что Блэкберн нашел место, где его умения и странности будут оценены по достоинству, и перестал терзаться из-за того, что он лишился работы.

— Рад слышать, что вы довольны.

— Чрезвычайно доволен, — подтвердил он. — Эти книги, сэр, сущее бедствие. Цифры будто разметало ураганом ошибок, но я все поправлю. Должен сказать, я счастлив, что трудности вызваны не чем иным, как ошибками и невежеством…

— Прискорбным невежеством, — добавил один из сослуживцев.

— А не злым умыслом, — договорил Блэкберн, понизив голос. — Здесь нет никакого надувательства, никаких тайных расходов и хитростей, скрывающих преступление.

— Кстати, о тайных расходах, — сказал я. — Помните, вы как-то говорили, что мой патрон велел вам замаскировать в учетных книгах растрату и вы отказались, а потом обнаружили, что сумма все равно потрачена?

— Отлично помню, — сказал он. — Но почему-то не помню, что рассказывал вам об этом.

Я решил не напоминать обстоятельства.

— Скажите, какая это была сумма?

Он задумался ненадолго.

— Полагаю, большего вреда, чем уже причинен, они нанести не могут.

И он сказал. И тогда мои догадки подтвердились, и я был убежден, что все понял. Оставалось проверить еще одну гипотезу, и тогда день покажет, обхитрил я своих врагов или они оказались еще умнее, чем я мог себе представить даже сейчас.

После этого я отправился в Спиталфилдс, где барабанил в дверь, пока ее наконец не отворила некая кроткая особа, то ли служанка, то ли дочь, то ли жена, я так и не понял. Я объяснил, что у меня очень срочное дело, которое не терпит отлагательства. Она объяснила, что люди, которые мне нужны, отдыхают, а я возразил, что то, с чем я пришел, стоит больше, чем сон. Наконец мой напор пересилил ее доводы, и она впустила меня. Я расположился в тускло освещенной неряшливой гостиной, без освежающих силы напитков, и пытался побороть сон.

Наконец Диваут Хейл появился в дверях. На нем был халат и колпак, и хотя тусклый свет во многом скрывал последствия золотухи, недовольства столь ранним пробуждением он скрыть не мог.

— Бог мой, Уивер, что могло принести тебя сюда в такой час? Если ты не привел короля, я даже слушать ни о чем не хочу.

— Короля нет, — сказал я, — но есть королевское богатство. Сядь, и я расскажу тебе ровно столько, сколько нужно, чтобы ты понял.

Он сел напротив, ссутулившись и дыша с явным трудом. Тем не менее вскоре от его сонливости не осталось и следа. Он с интересом выслушал мой рассказ о том, что до сих пор я держал в тайне. Я поведал ему, насколько Пеппер оказался умнее, чем они могли предположить, как он изобрел ткацкий станок, способный подорвать всю торговлю Ост-Индской компании, и как французские, британские и даже индийские агенты из кожи вон лезли, чтобы завладеть его чертежами, — и каждый в интересах своей державы.

— Мне сказали, — объяснил я, — что я должен отдать эти чертежи британской короне, так как в интересах страны, чтобы Ост-Индская компания оставалась сильной. Я считаю себя патриотом, Хейл, но главное, что я люблю в нашей стране, — это народ, устои, свободы и возможности, а не торговые компании. Я горд тем, что помог разрушить планы французов, но все же опасаюсь, что бразды правления королевством будут переданы людям, которых интересуют только деньги и прибыль.

— Так что ты собираешься делать с этими чертежами? — спросил Хейл.

— Я передам их мужчинам и женщинам, которые служат королевству не интригами, а своим трудом. — Я полез в карман, достал тетрадь Пеппера и протянул ее Хейлу. — Отдай это ткачам.

Хейл ничего не сказал. Он пододвинул поближе масляную лампу и полистал тетрадь.

— Ты ведь знаешь, я не умею читать.

— Помогут те, кто умеет. Думаю, потребуется время, чтобы расшифровать все, что здесь написано. Но ты со своими ткачами разберешься, и тогда вы сможете диктовать свои условия. Только будь добр поделиться богатством с товарищами, не стань тем, кого ты презираешь. Записи Пеппера могут обогатить несколько поколений, так обещай, что будешь управлять этим богатством, руководствуясь щедростью, но не жадностью.

Он кивнул.

— Хорошо, — сказал он, задыхаясь. — Хорошо, Уивер. Может, это не принесет богатства, пока я жив, но я постараюсь… А скажи, ты не хочешь сам получить долю этого богатства?

Я рассмеялся:

— Если ты разбогатеешь и захочешь сделать мне подарок, мы можем это обсудить. А так — нет. Я не собираюсь вступать с тобой в долю. Я попросил тебя об услуге, как ты помнишь, — помочь мне в одном деле, которое я совсем не хотел выполнять, но был вынужден. Ты мне помог и попросил кое-что взамен, то, чего я не мог пообещать. Я даю тебе это вместо того, чего я сделать не смог, и надеюсь, мы квиты.

— На этих условиях принимаю, — сказал он, — и благослови тебя Бог.

До следующей встречи оставалось не так много времени на сон, но я не собирался им жертвовать. Я послал записку Элиасу, в которой просил его прийти ко мне в одиннадцать часов утра, чтобы мы не опоздали к полудню на собрание акционеров. Я еще не придумал, что скажу мисс Глейд, когда она потребует тетрадь. Возможно, скажу правду. Больше всего мне хотелось бы дать ей то, что она просила, дабы увидеть, осталось ли в ней хоть что-то, не связанное с интригами или махинациями.

Она приехала в половине одиннадцатого. К счастью, проспав около часа, я успел встать и одеться. Возможно, я был и не в лучшей форме, но в меру сил приготовился отвечать.

— Вы проникли в дом? — спросила она.

Я улыбнулся, пытаясь воспроизвести ее собственную улыбку.

— Мне удалось освободить мистера Франко, но чертежей я не нашел. Эдгар ничего не знал, а Хаммонд покончил с собой. Я, как мог, обыскал его комнаты и даже весь дом, но тетради нигде не нашел.

Она вскочила, и ее юбки взвились, как листья в ветреный осенний день.

— Тетради нигде не нашел, — повторила она не без скепсиса.

— Не нашел.

Она стояла и смотрела на меня, руки в боки. Может быть, изображала гнев, а может, и в самом деле была разгневана, но она казалась такой потрясающе красивой, что мне захотелось признаться ей во всем. Я подавил это желание.

— Вы что-то скрываете, — промолвила она.

Я встал, глядя ей в глаза.

— Мадам,простите, что вынужден отвечать столь банальным образом, но кто бы говорил. Вы обвиняете меня в том, что я скрываю от вас правду? А когда вы не скрывали от меня правду? Когда не лгали мне?

Лицо ее немного смягчилось.

— Я старалась быть с вами честной.

— Вы хотя бы действительно еврейка? — спросил я.

— Конечно, — сказала она со вздохом. — Неужели, по-вашему, я стала бы это выдумывать, только чтобы вас обезоружить?

Неожиданно одна мысль пришла мне в голову.

— Если вы та, за кого себя выдаете, — спросил я, — почему говорите с французским акцентом, когда за собой не следите?

И снова мимолетная улыбка. Вряд ли мисс Глейд нравилось, когда ее выводят на чистую воду, но она не могла отказать мне в проницательности.

— Все, что я говорила вам о своей семье, правда, только я не сказала, что провела первые двенадцать лет жизни в Марселе. Могу добавить, что там таких евреев, как я, такие евреи, как вы, любили не больше, чем здесь. В любом случае какое значение имеет такая мелочь?

— Возможно, никакого, если бы вы не скрыли ее от меня.

Она покачала головой:

— Я скрыла ее от вас, зная, что французы — источник ваших неприятностей, и не желая, чтобы вы подозревали, будто я имею к ним отношение. Сказать вам всю правду я не могла, вот и хотела скрыть то, что вы могли бы неверно истолковать.

— И этим вынудили меня подозревать.

— И смех и грех, верно?

Достигнув молчаливого согласия, мы вернулись на свои места.

— А другая история? — спросил я. — Про смерть вашего отца, про долги и про вашего покровителя?

— Тоже правда. Я только не сказала, что этот покровитель был довольно высокопоставленным слугой короны, а с тех пор поднялся еще выше. Это он заметил мои таланты и предложил мне послужить стране и королю.

— В том числе соблазняя моих друзей?

Она опустила глаза.

— Вы действительно думаете, что я уступила бы мистеру Гордону, дабы получить нужные сведения? Может, он и хороший друг и верный соратник, но устоять перед женщинами неспособен. Я могла бы воспользоваться его слабостью, но, уважая вас, не стала бы расстраивать дружбу, уступив его желаниям.

— Какую дружбу? — спросил я. — Нашу с Элиасом или нашу с вами?

Она широко улыбнулась.

— И ту и другую. А теперь, когда мы все прояснили, давайте поговорим о тетради, которую вы, может быть, все же нашли.

Я замялся. Даже если поверить ее словам — к чему я был-таки склонен, — я все равно не желал, чтобы тетрадь оказалась у Ост-Индской компании. Селия была убеждена в своей правоте и этой убежденностью оправдывала желание заполучить чертежи Пеппера, но мое чувство справедливости заставляло меня воспротивиться.

— Вынужден повторить, что я не нашел чертежей.

Она закрыла глаза.

— Видимо, вас не тревожит то, что французы могут построить станок.

— Тревожит. Всем сердцем желаю, чтобы их планы пошли прахом, но я патриот, мадам, а не слуга Ост-Индской компании. Правительству не следует защищать компанию от гениального изобретения, так я считаю.

— Не могу поверить, что вы способны на такое предательство, — сказала она.

Ее лицо побагровело, исказилось гримасой гнева. Речь шла не просто о проекте, в котором она принимала участие. Было видно, что мисс Глейд предана своему делу. Для нее было чрезвычайно важно, чтобы чертежи попали в руки британского правительства и ни в чьи другие, и она не могла не понимать, что я этому препятствую.

— Это не предательство, — сказал я тихо. — Это справедливость, мадам, и, не будь вы столь фанатично преданы своим хозяевам, вы бы это увидели.

— Это вы фанатик, мистер Уивер, — сказала она, немного смягчившись; я позволил себе надеяться, что, даже не одобряя моих поступков, она понимает: они продиктованы верой в справедливость. — Я-то надеялась, вы поверите мне, поверите, что я действительно знаю, как правильно. Вижу, вы никому не верите. Что еще печальнее, вы ничего не понимаете в современном мире.

— А вы ничего не понимаете во мне, — сказал я, — если полагаете, что, желая угодить вам, я захочу угодить и Ост-Индской компании. Мне приходилось страдать, мадам, и я знаю, что лучше пострадать за правое дело, чем получить леденец в награду за то, что несправедливо. Продолжайте себе охотиться на изобретателей, коли хотите, — я не сумею этому помешать, — но вы ошибаетесь, если думаете, что я стану в этом участвовать по доброй воле.

Ее губы искривила усмешка.

— Вы служили Коббу не по доброй воле, сэр. Вот что понимают в вас слуги вашего короля — вы будете сражаться, и сражаться беззаветно, за дело, в которое не верите, чтобы защитить людей, которые вам дороги. Не думайте, что мы это забудем.

— Но не забывайте также, к чему это выкручивание рук привело: Кобб сидит в темнице, а мистер Хаммонд мертв. Те, кто заставлял меня исполнять их волю, плохо кончили.

Она снова улыбнулась, на этот раз широко, и покачала головой.

— Самое грустное, мистер Уивер, в том, что вы мне всегда очень нравились. Думаю, все могло бы быть по-другому, если бы я нравилась вам. Я говорю не о желании, сэр, какое мужчина испытывает к шлюхе, чье имя даже не потрудился узнать, а о чувствах, которые я испытывала к вам.

И она ушла. Победно взмахнула юбками и удалилась, произнеся эти слова, как нельзя лучше подходящие для финальной сцены трагической пьесы. Она произнесла свою реплику так убедительно, что я и вправду поверил, будто никогда больше ее не увижу, и пожалел если не о своем поведении, то о своих словах. Однако, как оказалось, я видел мисс Селию Глейд не последний раз. Более того, не последний раз в тот самый день.

Элиас прибыл с опозданием всего на полчаса, что по его меркам было верхом пунктуальности. Даже к лучшему, что он припозднился: я успел худо-бедно привести в порядок свои чувства и стряхнуть грусть, одолевшую меня после ухода мисс Глейд.

Я не дал Элиасу засиживаться, и вскоре мы наняли экипаж до Крейвен-Хауса.

— Как мы попадем на собрание акционеров? — спросил он. — Разве нас пропустят?

Я засмеялся:

— Кому придет в голову посещать подобное собрание без дела? Нелепая идея. Что может быть утомительней и скучнее для широкой публики, чем собрание в Ост-Индской компании?

В целом я был прав, хотя в последние годы такие собрания стали вызывать у публики неподдельный интерес и освещаться в газетах. В 1723 году, однако, даже самый отчаявшийся репортер мог рассчитывать найти сенсационную новость скорее в самой захудалой кофейне Ковент-Гардена, чем на заседании совета Крейвен-Хауса. Но если бы такой репортер оказался на сегодняшнем собрании, его усердие окупилось бы с лихвой.

Как я и предвидел, никто нас ни о чем не спрашивал. Мы оба были одеты как джентльмены и ничем не выделялись среди полутора сотен мужчин в темных костюмах, заполнивших зал заседаний. Единственное, что нас отличало от других, — мы были моложе и не такие дородные, как большинство.

Собрание проводилось в зале, специально построенном для таких ежеквартальных встреч. Я уже бывал в этом зале, и тогда он произвел на меня грустное впечатление пустого театра. Сейчас же он был полон жизни — пусть вялой и неторопливой. Некоторые члены совета проявляли к происходящему особый интерес. Они сновали туда-сюда, переговариваясь друг с другом. Но большинство откровенно клевали носом. Один из немногих молодых людей был занят тем, что заучивал наизусть стих на латыни. Некоторые закусывали снедью, которую прихватили с собой, а компания из шестерых смельчаков принесла несколько бутылок вина и оловянные кружки.

В передней части зала была устроена платформа, а на ней подиум. Когда мы входили в зал, какой-то член совета разглагольствовал о достоинствах одного губернатора колонии, чья добропорядочность подвергалась сомнению. Этот губернатор к тому же оказался племянником одного из крупных акционеров, и страсти если не накалились, то в значительной степени разогрелись.

Мы с Элиасом заняли места в заднем ряду, и он тотчас откинулся на спинку кресла и надвинул шляпу на брови.

— Терпеть не могу тягомотину, — сказал он. — Разбуди меня, если случится что-нибудь интересное.

— Можешь уйти, если хочешь, — сказал я, — но если остаешься, не спи, а то я заскучаю.

— Или, скорее всего, заснешь. Скажи мне, Уивер, что, по-твоему, должно случиться?

— Я и сам толком не знаю. Возможно, все, что мы делали, останется без последствий, но я ожидаю своего рода кульминации. Самое главное, судьба мистера Эллершо висит на волоске. Форестер выступит против него, и даже если рука Селии Глейд не будет видна, даже если махинации Кобба окажутся ни при чем, я хочу увидеть собственными глазами, чем все обернется.

— И ради этого ты не даешь мне спать? — спросил он. — И ты называешь это дружбой.

— Заманивать в постель женщину, которая мне нравится, тоже не по-дружески, — отметил я.

— Слушай, Уивер, мы же договорились больше об этом не вспоминать.

— Только когда мне от тебя что-нибудь надо. Тогда непременно вспомню.

— Ну и свинство! И как долго это будет продолжаться?

— До конца твоих дней, Элиас.

— Ты сказал, до конца моих дней, а не твоих. У тебя есть секрет долгожительства, которого я не знаю?

— Есть. Не тащить в постель женщин, к которым расположены твои друзья. Можешь как-нибудь попробовать.

Он хотел что-то сказать, но я поднял руку.

— Подожди, — сказал я. — Я хочу послушать.

Член совета акционеров, который, видимо, исполнял роль распорядителя, объявил, что мистер Форестер из совета комитетов хочет выступить перед собравшимися с важным сообщением.

Видимо, сей достойный джентльмен назвал бы важным и сообщение о длине гвоздей, которыми сколачивают ящики, — судя по тому, что никто не обратил на его объявление особого внимания. Спящие продолжали спать, гуляки — пировать, болтуны — болтать, а студент продолжал зубрежку. В отличие от них, мое внимание было приковано к подиуму.

— Джентльмены, — начал Форестер, — боюсь, сегодня я должен высказаться о двух важных вещах. Одна, если мы примем правильное решение, сулит компании безоблачное будущее. Другая более неприятная, и мне вовсе не хотелось бы говорить о ней, если бы я не считал это своим долгом. Начнем с приятного.

Форестер подал знак слуге, которого я раньше не видел, и тот вынес лаковую шкатулку, расписанную золотыми, красными и черными красками, явно восточного изготовления. На крышке была ручка в виде слона. Форестер поднял крышку и отдал ее слуге. Из шкатулки он достал плотный рулон ткани. Держа рулон в руке, он вернул шкатулку слуге, который тотчас удалился. Видимо, никакой нужды в шкатулке на самом деле не было, но Форестер вообще склонялся к театральности и явно вознамерился устроить целый спектакль.

— Я держу в руке будущее Ост-Индской компании, — объявил он. — Нет нужды говорить, что за всю историю нашей организации мы не испытывали такого удара, как когда парламент принял закон, фактически запрещающий торговлю индийскими тканями на внутреннем рынке. Остается всего несколько недель до того, как мы будем вынуждены перекрыть нашим согражданам доступ к таким тканям. Несмотря на попытки расширить рынок нескольких видов тканей, которыми нам торговать разрешено, компании, по правде сказать, не удалось существенно парировать этот удар шерстяного лобби, и в скором времени мы можем столкнуться с уменьшением поступлений. Об этом я скажу чуть позже.

Уж конечно скажет: Форестер хотел возложить всю вину на плечи Эллершо, и если только Эллершо не сможет убедительно заверить, что добьется отмены закона, ему несдобровать.

— Случившееся в парламенте, безусловно, ужасно, — говорил Форестер, — более того, до нас дошли слухи, что в будущем нас ждет нечто еще более ужасное. Мы все слышали об этом. Говорят, есть новый станок, который способен ткать из американского хлопка точную копию индийской ткани — такую же легкую, удобную и элегантную. Безусловно, красильная промышленность не стояла на месте все эти годы, и большая часть индийских тканей, которые пользуются популярностью в нашем королевстве, красится здесь, так что потребитель не увидит никакой разницы между настоящей индийской тканью и тканью из американского хлопка. Конечно, эксперты Крейвен-Хауса могут найти незначительные отличия, но только не рядовые потребители. Такой станок означал бы конец торговли тканями с Востока.

Сказанное расшевелило публику. Раздался свист и крики «нет». Элиас, до этого изображавший скуку, встрепенулся.

— Он знал об этом с самого начала, — прошептал он.

— Джентльмены, я должен сказать вам две вещи. Во-первых, такой станок действительно существует. Я видел, как он работает.

Вскинулись крики, и ему пришлось ждать, пока зал не успокоится. Наконец он мог продолжить, но из-за громкого гула его было плохо слышно.

— Да, это так. Станок существует. Во-вторых, должен вам сказать, что это не минута поражения, а минута славы. В станке всегда видели погибель компании. Это так, но только если он нам не принадлежит. Если он наш, мы можем использовать его к собственной выгоде. А это, друзья мои, означает богатство, которого мы и представить не можем.

Теперь все слушали его с большим вниманием.

— Только представьте. Мы продолжаем торговать с Индией. Вся наша инфраструктура там, а вся Европа только и мечтает об индийских тканях. Но мы перестаем расширять производство в Индии, а вместо этого инвестируем в производство североамериканского хлопка. Мы получаем хлопок из Америки, ткем его на собственных станках, которые принадлежат Крейвен-Хаусу, сами организуем окраску и продаем ткань на внутреннем рынке. Вместо противостояния отечественной текстильной промышленности мы вплетаемся в нее, если позволите такую игру слов. Конечно, производители шерсти не оставят нас в покое, но они не смогут больше обвинять нас в том, что мы отнимаем хлеб у местных рабочих. Напротив, мы создадим новые рабочие места и станем идолами для тех, кто ищет работу. А поскольку станки будут принадлежать нам, рабочие не смогут диктовать условия оплаты их труда. С этими новыми станками мы станем, джентльмены, текстильными монополистами, торгуя индийскими тканями на зарубежных рынках, а тканью из американского хлопка — на внутреннем.

Зал наполнился возбужденными голосами. Люди вскакивали с мест, тыкали пальцами, махали руками, кивали или качали головами. Насколько я мог понять, всех взволновало услышанное.

Я же не знал, как все это понимать. Выходит, сделанное мною — напрасно. Компания уже завладела станком, она будет извлекать из него прибыль и закабалит лондонских рабочих. Радоваться я мог лишь тому, что не только Кобб и его французские хозяева проиграли битву за станок, но также Селия Глейд и ее британские хозяева. Компания обыграла и тех и других.

После нескольких минут хаоса, когда Форестер безуспешно пытался восстановить порядок в зале, я услышал громкий крик:

— Постойте! Подождите!

Это был Эллершо. Он вошел в зал с уверенностью, какой я никогда в нем не замечал. На нем был новый чистый и аккуратный костюм, и хоть он ступал неуклюже, вид у него был важный, чуть ли не царственный.

Эллершо поднялся на возвышение и направился к подиуму.

— Вы должны подождать, — сказал ему Форестер. — Я еще не закончил.

— Закончили, — сказал Эллершо. — То, о чем вы говорите, имеет слишком большое значение, чтобы закончить обсуждение, ссылаясь на регламент.

— Может быть, и так, — со злостью сказал Форестер, — но продолжать обсуждение не будет человек, лишившийся, как всем известно, рассудка в результате постыдной болезни.

Присутствующие ахнули, и по многочисленным кивкам и шушуканью я понял: слух о том, что Эллершо лишился рассудка от сифилиса, был широко распространен. И тут наконец я начал осознавать злодейскую гениальность Эллершо.

— Говорите, всем известно? Мне это неизвестно, равно как никому из медиков, которые потрудились меня осмотреть, в отличие от глупого мошенника, который распространяет недобрые слухи. Да вот я вижу в этом зале хирурга, который меня осматривал. Я имею в виду вас, сэр! — Он указал на Элиаса. — Встаньте и скажите господам, есть ли у меня недуг, который может привести к помутнению рассудка.

Элиас не хотел вставать, но Эллершо продолжал настаивать, и окружающий гул недовольства показался мне угрожающим.

— Тебе лучше это сделать, — сказал я.

Элиас поднялся и прочистил горло.

— Я осматривал этого джентльмена, — объявил он. — И не обнаружил никаких признаков болезни, о которой здесь говорилось, да и никакой другой болезни, которая могла бы привести к помрачению рассудка.

Присутствующие снова зашептались, и Эллершо восстановил порядок, ударив о трибуну толстенной книгой, как председательским молотком.

— Вот видите! — воскликнул он. — Слухи беспочвенны. А теперь, если позволите, перейдем к обсуждаемому вопросу, а именно к ситцу, произведенному на станке, о котором говорит Форестер. — Он повернулся к названному джентльмену. — По меньшей мере вы должны позволить нам изучить эту ткань. Вы говорите, она так же хороша, как индийский текстиль, но мы не можем принять подобное утверждение на веру — а что, если это грубая тяжелая материя, которую отвергнет публика? Сто раз уже говорили, что изобретен новый станок, который положит нам конец, но до сих пор ни один из них гроша ломаного не стоил.

Форестер попытался остановить Эллершо, но дородный мужчина оттолкнул его и ухватил рулон ткани своими большими руками. Он осмотрел ткань, потер ее пальцами, посмотрел на свет и даже понюхал ее. Потом надолго задумался.

— Даже вы, сэр, человек, который стоял на моем пути, должны признать, что это точно такая же ткань, — сказал Форестер срывающимся от волнения голосом. — Вы можете назвать хоть одно отличие?

Эллершо покачал головой.

— Нет, сэр, не могу, — ответил он.

Однако я знал, что самое интересное еще впереди, так как не слышал в его голосе уступки. Мне показалось, что Эллершо скрывал улыбку, а когда заговорил, его голос звучал громко. Это был не частный разговор, он говорил, словно актер на сцене.

— Я не могу назвать отличия, — добавил он, — потому что это индийская ткань, болван. Вы только зря отняли у нас время всей этой чепухой.

Зал снова зашумел, но Форестер попытался восстановить порядок.

— Если образец так схож с оригиналом, что даже великий знаток Эллершо не может их различить, разве это не свидетельствует о ценности материи?

Теперь Эллершо громко и отрывисто рассмеялся:

— Вас одурачили, сударь. Кто-то пошутил над вами. Я вам говорю, это индийская ткань. Если бы вы были настоящим человеком Крейвен-Хауса, если бы прослужили столько лет в Индии, сколько прослужил я, вы бы это знали. — Он раскрутил рулон фута на два и продемонстрировал залу. — Джентльмены, даже не прикасаясь к ней, разве вы не видите, что Форестер ошибается?

В зале наступила тишина, все пристально рассматривали ткань. Что именно они должны были видеть? Вот уж понятия не имею. Потом кто-то выкрикнул:

— Эту ткань красили в Индии! Я знаю этот рисунок.

— Да-да! — воскликнул кто-то другой. — Ни одна красильня на этом острове не сможет повторить такого рисунка. Это индийская ткань.

Все словно с ума сошли. Будто прозрели, а те, кто не прозрел, делали вид. Они показывали пальцем и смеялись. Улюлюкали.

В отличие от Форестера, Эллершо удалось быстро их утихомирить. Видимо, в зале осознали важность случившегося. Форестер по-прежнему стоял на возвышении, но выглядел растерянным и смущенным. У него пылало лицо, дрожали руки и ноги, и казалось, что больше всего на свете ему хотелось убежать от этого унижения, но побег означал бы еще большее унижение.

Как такое могло случиться? Я вспомнил об Аадиле, индийском шпионе, который делал вид, будто служит Форестеру. Несомненно, этот провал — его рук дело. Форестер мечтал о станке, который подорвал бы торговлю с Индией. Индийский шпион ответил тем, что саботировал планы Форестера. Он делал вид, будто приобретает местные ткани, а на самом деле это был просто индийский текстиль. Он знал, что минута разоблачения придет.

— Друзья, друзья, — произнес Эллершо, — призываю вас к порядку. Все это вовсе не смешно, а скорее поучительно. Мистер Форестер прав в том, что до нас доходили слухи об этих новых станках, и он прав, что проявил бдительность. Можно ли винить его в том, что какие-то нечистоплотные мерзавцы обманули его, стремясь извлечь выгоду из его невежественности? Мистер Форестер напомнил нам, что мы должны оставаться начеку, и за это мы ему благодарны.

Меня поразило, как быстро Эллершо взял все в свои руки. Зал взорвался одобрительными возгласами и аплодисментами, и, к моему большому удивлению, Форестер смог удалиться с честью. Скорее всего, он будет вынужден выйти из состава совета, но, по крайней мере, он сохранил некое подобие достоинства.

Как только Форестер удалился, Эллершо снова вернулся на трибуну.

— Знаю, что сейчас не моя очередь выступать, но раз уж я здесь, позвольте мне сказать несколько слов.

Ведущий заседание бодро закивал. Эллершо был теперь героем. Даже если бы он попросил разрешения поджечь зал, ему бы позволили.

— Джентльмены, я говорил правду, когда призывал к бдительности относительно этих новых станков, но, возможно, я себя перехвалил. Как видите, я был бдителен. И слухи о подобном станке не беспочвенны. Действительно, существуют чертежи такого станка. Конечно, он не способен производить ткань, идентичную индийской, но это уже шаг в том направлении. Полагаю, что в интересах нашей компании не дать такому станку хода, иначе последующие станки будут более совершенными и рано или поздно станут представлять угрозу нашим рынкам. Именно по этой причине мне с большим трудом удалось завладеть единственной сохранившейся копией чертежей такого станка. — Он достал из кармана небольшую книгу в четверть листа.

Даже с заднего ряда, где мы сидели, было видно, что это та самая тетрадь, которую я отдал Дивауту Хейлу сегодня утром.

— Мне известно, что в последнее время моей работой были не совсем довольны, — продолжал Эллершо. — Многие считают, будто я сделал не все, чтобы сорвать планы шерстяного лобби и не допустить принятия закона, который, безусловно, затруднит наше существование на долгие годы. Я считаю, что это не так. Я не прекращал ни на минуту борьбу против этого закона, но выше головы не прыгнешь, у производителей шерстяных тканей тесные связи с парламентом, которые насчитывают не один десяток лет. Уверен, мы отыграем потерянные позиции, а пока нам многое предстоит сделать для расширения рынков, которые еще для нас открыты, и упорно охранять наши права и привилегии. Полагаю, не дав ходу этому изобретению, я доказал свою состоятельность.

Публика была с ним явно согласна, так как раздались одобрительные возгласы и крики «ура». Эллершо купался в лучах славы, а когда наконец вновь установилась тишина, был готов к заключительному аккорду.

— Не подумайте только, что все это я сделал один. У меня были помощники, и теперь мне хотелось бы их поблагодарить. У нашей компании появился новый защитник, человек, который изменил интересам производителей шерсти и встал на нашу сторону при рассмотрении вопроса в парламенте. Прошу любить и жаловать мистера Сэмюеля Турмонда. В течение долгого времени он служил интересам производителей шерсти, однако на последней сессии тайно трудился на благо нашей компании и теперь обещает использовать все свое влияние, чтобы этот одиозный закон был отменен.

Турмонд поднялся и помахал шляпой, радостно улыбаясь. Я не узнавал того непреклонного старика, на которого Эллершо обрушил свои угрозы. И опытного интригана, который тайно виделся с Форестером, тоже не узнавал. Передо мной стоял умный человек преклонных лет, который хотел прожить в покое остаток жизни и обезопасить своего сына, о котором упомянул тогда Эллершо. Махинация с якобы изготовленными в Англии тканями, направленная против Форестера, осуществлялась не без помощи Турмонда. До меня дошло, что угрозы против старика и конфронтация в Сэдлерс-Уэлл были специально подстроены для меня и Форестера. Я наконец понял, что само мое присутствие в Крейвен-Хаусе предназначалось для Форестера. Ему внушали, будто его планам угрожает человек со стороны, и таким образом отводили подозрения от Турмонда, сосредоточив их на мне. Форестера убедили, будто его план осуществляется, и вынудили нанести удар — с тем, чтобы он потерпел неудачу, освободив сцену для победоносного Эллершо.

В зале воцарился радостный кавардак. Эллершо пожимал всем руки, а члены совета хлопали Турмонда по спине, приветствуя его как героя. Мне это показалось странным, так как он приобрел это положение, предав своих старых соратников. Напрашивался вопрос: что помешает ему предать махинаторов из Крейвен-Хауса? Возможно, это не имело значения, подумал я. Ведь Эллершо как-то сказал, что все они живут от квартала до квартала, от одного собрания совета до другого. Что значит возможное в будущем предательство в сравнении с сиюминутным успехом?

Я почувствовал невероятное отвращение ко всему происходящему и уже собирался сказать Элиасу, что с меня достаточно, но тут увидел, что Турмонд обменивается рукопожатием с человеком, которого я никак не ожидал здесь встретить. Это был не кто иной, как Мозес Франко.

Тысячи мыслей пронеслись у меня в голове, пока я пытался сообразить, почему он здесь и почему он явно в дружеских отношениях с Турмондом и несколькими другими работниками компании. Потом я заметил, как он извинился и направился к главному входу. Он открыл дверь и тотчас закрыл ее за собой, но я успел разглядеть, что кто-то ждал его снаружи. По одежде и манере держаться я догадался, что это была Селия Глейд.

Я извинился перед Элиасом и, ничего не объясняя, ринулся сквозь толпу. В этот миг Эллершо схватил меня за плечо и, увидев мое удивление, улыбнулся. Никогда прежде я не видел его таким самонадеянным и самодовольным.

— Хоть я не поблагодарил вас публично, не думайте, будто я ценю ваш вклад меньше, чем помощь мистера Турмонда, — сказал он.

Я не стал отвечать на его колкость и продолжил двигаться к цели. Наконец мне удалось выбраться из зала, и я стал осматриваться по сторонам. На мою удачу я увидел тех, кто был мне нужен. Они направлялись по коридору к маленькой конторе, которая, как я знал, недавно опустела. Либо они не ожидали, что их могут обнаружить, либо их это особо не беспокоило, так как они не закрыли за собой дверь и я увидел, как мисс Глейд протянула мистеру Франко кошелек.

— А это что за измена? — спросил я так громко, что они вздрогнули от неожиданности.

— А, мистер Уивер, — весело сказал Франко, и я заметил, что теперь он говорит без обычного акцента. — Я так рад вас видеть, когда все это наконец закончилось. Не обойдется, наверное, без взаимных обвинений, но заверяю вас, что я ваш должник, сэр, и что испытываю к вам лишь уважение и почтение.

Должно быть, мое выражение лица удивило его, так как он обернулся к мисс Глейд.

— Разве ему еще не сказали?

Дама залилась краской:

— Боюсь, мне еще не представилось такой возможности.

— Вы шпион? — выпалил я.

Мисс Глейд дотронулась до моего плеча.

— Не гневайтесь на него. Если и винить кого-то, то меня.

— Не сомневайтесь, я так и сделаю. Как вы посмели так надругаться над моими чувствами и привязанностями? Вы и представить себе не можете, как я терзался, когда Франко попал в тюрьму. А теперь оказывается, что он шпион, у вас в услужении.

Франко поднял руки вверх, словно сдаваясь, забыв при этом, что в одной руке сжимает только что врученный кошелек. Но он дрожал не от страха, а лишь залился краской стыда, и мне стало ясно, что он действительно сожалеет о своем предательстве. Это искреннее сожаление так меня обезоружило, что я стоял как вкопанный, не зная, что сказать или сделать.

Мисс Глейд решила сжалиться надо мной.

— Не вините мистера Франко, — сказала она. — Его, так же как и вас, вынудили помимо воли выполнять приказы Кобба.

— К сожалению, когда я прибыл в Лондон, то наделал много глупостей, в том числе финансировал разработку мистером Пеппером его станка. Потому-то я обратил на себя внимание Кобба. Он сумел скупить мои долги, как и долги ваших друзей, после чего потребовал, чтобы я втерся в доверие к вашей семье.

— Ваша дочь тоже была шпионкой? — спросил я, не в силах скрыть своего отвращения.

— Нет, — сказал он. — Упаси боже, я не мог заставить такого ангела обманывать вас, поэтому она ничего не знала. Однако позвольте мне сказать, что, если бы вы действительно понравились друг другу, я бы не стал возражать против вашего брака.

— Вы слишком добры ко мне, — сказал я с горечью.

Он покачал головой.

— Когда я увидел, что между вами отношения не складываются, я отослал ее в Салоники, подальше от этого безумия. Мне жаль, сэр, очень жаль, что вынужден был обманывать вас. Могу только надеяться, что, узнав все до конца, вы немного смирите ваше негодование.

— Вместо того чтобы злиться на мистера Франко, — сказала мисс Глейд, — лучше бы поблагодарили его. Заботясь о вас, он связался с министерством и решил перейти на нашу сторону.

— Это правда, — сказал Франко. — Я знал, что Кобб — злодей, а вы честный человек, и вот, отправив дочь в надежное место, я рискнул своей безопасностью и решил работать не против, а во благо своей новой родины. К сожалению, по условиям моего задания я не мог ничего вам сказать.

— Но почему?

Мисс Глейд засмеялась:

— Вы человек слишком твердых убеждений, на вас нельзя положиться в подобных делах, когда неочевидно, что есть добро, а что зло. Мы знали, что вы никогда не станете служить французам по доброй воле и, если придется выбирать, поможете своему королевству. Но мы сомневались, можно ли вам доверять, если возникнет противоречие между вашим представлением о том, что нужно королевству, и нашим.

Я презрительно фыркнул:

— И поэтому вы играли со мной как с куклой.

— Мы не хотели этого, — сказал Франко жалобно.

— Мистер Уивер, вы не мальчик и должны понимать: мы не всегда делаем то, что хотим, и порой вынуждены жертвовать своими желаниями во имя чего-то более важного. Если бы я узнала, что мое правительство так меня обмануло, я бы приняла это. Лучше уж так, чем если бы они проиграли.

— И это ваш выбор, — сказал я. — Но не мой. Я не верю, что правительство поступает правильно, поддерживая эту компанию. Двум медведям в одной берлоге не ужиться, и настанет время, когда один захочет другого загрызть.

— Возможно, когда-нибудь министерство и не поладит с Крейвен-Хаусом, — сказала мисс Глейд, — но в данное время мы не ладим с французами, а французы желают уничтожить Ост-Индскую компанию, чтобы подорвать наше влияние за границей. Политики не могут делать только то, что нравственно, правильно и справедливо для всех и всегда. Приходится делать то, что целесообразно в данное время, и выбирать из двух зол меньшее.

— Неважный способ управлять страной. Вы ничем не лучше управленцев компании, которые живут от одного квартала до другого.

— Другого способа не существует, — сказала она. — Любой другой способ обречен на неудачу.

Помолчав, она обратилась к Франко:

— Мне кажется, вы объяснились вполне успешно. А теперь не будете так добры оставить нас, чтобы мы поговорили с глазу на глаз?

Он поклонился и опрометью бросился из комнаты. Мисс Глейд закрыла дверь и повернулась ко мне. На ее лице сияла очаровательная белозубая улыбка.

— Итак, — сказала она, — вы сердитесь на меня?

— Вы говорите так, словно нас связывают тесные отношения и мой гнев вас огорчает. Но вы для меня предательница и интриганка.

Она покачала головой:

— Я вам не верю. Вы сердитесь, но не считаете меня ни предательницей, ни интриганкой. Задето ваше самолюбие, так как я перехитрила вас, но полагаю, хорошенько все обдумав, вы смените гнев на милость. Конечно, если вы уже этого не сделали. Мне кажется, я вам нравлюсь больше, чем вы хотите признать.

Я промолчал, так как мне не хотелось ни признаваться, ни лгать. Потом спросил:

— Значит, по-вашему, Багхата убили французы. Кармайкла тоже они убили? А Пеппера?

— Что касается Кармайкла, как нам стало известно, это мог сделать один из людей Эллершо.

— Что? — воскликнул я. — И вы позволите, чтобы это сошло ему с рук?

— Вы должны понимать, что поставлено на карту. Идет борьба за мировое господство, за создание империи, какой еще не видел мир. Это приз, к которому стоит стремиться, но еще важнее, чтобы он ни в коем случае не достался врагу. Вы что, хотите, чтобы французы господствовали в Европе и мире? Вы забыли, как хорошо живется нашему народу под властью Англии и здесь, и в колониях? Рассказать вам о жизни в католических странах на континенте?

— Мне известно об этом, — сказал я.

— Я ненавижу Эллершо и не меньше вашего хочу, чтобы он был наказан за свои злодеяния, но это война, причем такая же настоящая и с такими же серьезными последствиями, если не большими, как та, когда огромные армии встречаются на поле битвы. Если необходимо терпеть таких мерзавцев, как Эллершо, приходится их терпеть. Так короли вынуждены мириться с чудовищами, из которых иногда выходят прекрасные главнокомандующие.

— Значит, он не будет наказан?

— Его нельзя наказать. Даже если бы у нас были доказательства, а их у нас нет, выступать против него было бы нецелесообразно. — Она ухмыльнулась. — Только, пожалуйста, никакой самодеятельности. Если с мистером Эллершо произойдет несчастный случай, министерство не оставит это без внимания и защищать вас не станет. Вы должны искать иной способ наказать его.

Я не понимал, что означают ее слова, но мне показалось, что она чуть ли не читает мои мысли. Я отвернулся и заложил руки за спину.

— А как насчет Абсалома Пеппера? Его кто убил и будет ли убийца наказан?

— Я заметила, вы отвернулись, когда спрашивали, — сказала она. — Вы не доверяете себе?

Во мне боролись тревога и восхищение, но я не мог не ответить на выпад. Я повернулся к ней:

— Кто его убил?

— Мне кажется, вы знаете ответ, — сказала она и улыбнулась.

Эта ее улыбка бесила меня — и лишала воли.

— Если бы я знал, думаете, я бы не постарался восстановить справедливость?

— Полагаю, вы так и сделаете.

— И вы меня остановите?

Она покачала головой.

— Нет.

— И министерство не будет возражать?

— Министерство не узнает.

Я внимательно посмотрел на нее, пытаясь понять, нет ли здесь подвоха.

— И тем не менее не станете меня останавливать?

— Не думайте, что моя преданность слепа. Я пойду на все, чтобы не дать Франции заполучить власть, к которой стремится Англия, но прекрасно понимаю, что представляют собой такие компании. Вы были правы, спрашивая, что произойдет, когда они станут слишком могущественными, и я согласна с вами: лучше урезать их могущество, пока у нас есть для этого оружие. Поэтому можете делать, что считаете нужным, а я как официальное лицо закрою на это глаза. Однако знайте, что как лицо неофициальное я вас поддерживаю.

Моему удивлению не было предела.

— Вероятно, мисс Глейд, у нас больше общего во взглядах на справедливость, чем мне до этого казалось.

— Можете в этом не сомневаться. Я знаю, вы поступаете так, как считаете нужным, и поскольку я с вами согласна, буду помогать, чем смогу. Что касается ваших долгов и долгов ваших друзей, министерство урегулирует этот вопрос. Однако я не могу выплатить вам обещанных двадцати фунтов. — Последнюю фразу она произнесла игривым тоном.

— Постараюсь перенести этот ущерб.

— Ущерб будет больше, так как я надеюсь, вы купите мне милую безделушку в знак признательности. И любви, — сказала она и взяла меня за руку.

Я не хотел казаться — или быть — излишне скромным, но не мог до конца доверять этой женщине. Более того, я даже не был уверен, что она не предаст меня вновь. Именно по этой причине я не ответил на ее заигрывание с большим воодушевлением, хотя мне очень хотелось этого.

Она почувствовала, что я колеблюсь.

— Полно, мистер Уивер. Неужели вы способны ухаживать только за женщинами вроде миссис Мелбери? Из-за приверженности правилам приличия она вас отвергла. Я думала, вы должны быть в восторге от того, что встретили женщину не только одной с вами крови, но еще и сходных наклонностей.

— Вы очень дерзки, — сказал я и понял, что помимо воли широко улыбаюсь, так же как и она.

— Если говорить правду наедине с близким по взглядам человеком — это дерзость, что ж, я виновата. Знаю, из-за всего, что произошло между нами, у вас могло сложиться нелестное представление обо мне, — сказала она более спокойно. Она взяла мою руку с нежностью, которая удивила меня и показалась восхитительной. — Может быть, вы придете ко мне, когда ваша обида уляжется, и мы сможем начать все сначала.

— Может быть, я так и сделаю.

— Вот и договорились, — сказала она. — Но не слишком затягивайте, иначе мне придется самой вас искать. Возможно, меня могут попросить разыскать вас более официально, так как, поверьте, у министерства есть все причины одобрить мое прежнее ходатайство за вас. Все только и говорят об Уивере и о том, как бы убедить его поступить на королевскую службу.

Я убрал руку.

— Не думаю, что смогу служить королю в таком качестве. Как вы правильно заметили, я не склонен поступаться моральными принципами в угоду целесообразности.

— Может настать время, когда королевству понадобятся от вас услуги, не противоречащие вашим принципам. Надеюсь, вы не вовсе откажетесь от этой идеи.

— Могу я навестить вас не только в связи с этим делом?

— Конечно, и чем быстрее, тем лучше, — сказала она.

Я знаю, чем мог бы закончиться этот разговор, будь мы в более подходящем месте, но тесная контора в Крейвен-Хаусе во время собрания акционеров показалась мне не лучшим храмом для почитания богини любви. Поэтому мы расстались, уверенные, что вскоре встретимся вновь. Она не сомневалась, что наши отношения возобновились с ее победы. Я отправился на поиски Элиаса, чтобы сообщить ему новости, чуть не подпрыгивая на ходу.

Глава тридцатая

Сидя в экипаже, Элиас продолжал качать головой.

— Как ты не догадался, что Франко шпион?

— У меня не было ни малейшей причины для подозрений. Его поступки были искренни, и он вел себя естественно, не как человек, который что-то утаивает.

— И куда теперь?

— Осталось сделать одну вещь, — сказал я. — Хотя бы для собственного удовлетворения.

Мы отправились в таверну «Метатели», где Диваут Хейл мирно попивал пиво со своими ребятами. Я думал, он сбежит, испугается, что я буду его искать, но он только улыбнулся, когда я вошел. Он отослал своих товарищей, и мы подсели к нему за стол. Я представил Элиаса, и они заговорили о золотухе. Элиас принялся блистать познаниями перед стариком и блистал, пока мне не надоело.

— Достаточно, — сказал я, стукнув кулаком по столу. — Ты думал, я не узнаю о твоей хитрости?

— О чем? — спросил Хейл не очень убедительно.

— Тогда давай начистоту. Ты предал меня и своих ткачей. Я дал тебе книгу, которая поставила бы Ост-Индскую компанию на колени, а ты отдал ее Эллершо. Зачем ты это сделал?

Он опустил глаза, не в силах скрыть стыда.

— Не суди меня строго. Это все из-за моей болезни. Я говорил тебе, как мне нужно исцеление, и я обменял на него книгу. Я говорил с людьми из компании, и они уверили меня, что за книгу я получу аудиенцию у короля. Это всего лишь книга, Уивер. Что она может значить для человека, который и читать-то не умеет. Не станешь ведь ты винить больного, если он обменял то, что даже понять не может, не то что воспользоваться, на то, что может спасти ему жизнь.

— Конечно, я не могу винить тебя за это. Твое решение хоть и неправильное, но понятное. — Я отхлебнул из кружки. — Но вот чего я не понимаю: как ты узнал, кому именно эта книга нужна больше всего? В Ост-Индской компании много работников и много директоров. Почему ты отдал ее именно Эллершо?

Он пожал плечами:

— Не знаю. Совпадение, наверное.

— Нет, это не совпадение, — сказал я. — Ты уже давно служишь Эллершо, так?

— Конечно не так. Это смешно.

— Разве? Поначалу я не мог ничего понять, но когда узнал, что некоторые ткачи шелка работают на Ост-Индскую компанию, я должен был догадаться, что ты предложишь свои услуги. Ведь ты сам сказал — я, мол, так хочу излечиться, что на все готов. Когда сегодня на собрании акционеров Эллершо показал книгу, я понял, что это твоих рук дело. Она была ему не нужна, чтобы уничтожить соперника, но позволила разыграть впечатляющую сцену перед советом. Ты предал будущее своего дела за благодарность директора Ост-Индской компании.

— Эй, потише, — шикнул на меня Хейл.

— Как? — воскликнул Элиас. — Твои ребята не знают, что ты кормишься у компании?

— Конечно знают, — сказал он поспешно. — Деньги есть деньги, и не важно, кто их дает — хоть Ост-Индская компания. Конечно, это не совсем удобно, но ничего не поделаешь, они привыкли.

Я поднялся из-за стола.

— Эй, послушайте, ткачи. Вы и правда знаете, что мистер Хейл в услужении у Ост-Индской компании?

Все головы повернулись ко мне. Думаю, меня заклеймили бы как подлого клеветника, если бы Хейл не поднялся и не зашаркал к выходу так быстро, как позволяла ему болезнь. Полдюжины ткачей бросились за ним. Далеко Хейлу не уйти, оставалось лишь догадываться, что они с ним сделают, когда догонят. Он был несчастным больным стариком, который продал тех, кто ему доверял, за ложную мечту о чудесном исцелении. Ему придется нелегко, я не сомневался в этом, но также знал, что Хейл выживет, и примет свою награду — королевское прикосновение, — и поймет, сколь призрачна была его надежда.

Мы с Элиасом решили, что лучше сменить таверну, и перебрались в заведение по соседству. Мы устроились с кружками пива и продолжили беседу.

— Молодец, что догадался о предательстве Хейла, — сказал он, — но, к сожалению, Уивер, слишком поздно, и это мало что меняет. У меня такое чувство, что все повторяется.

Я поднял бровь.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, все это уже было, — сказал он. — Ты ведешь расследование, и становится ясно, что какие-то мощные силы пытаются тобой манипулировать, и ты, несмотря на все свои усилия, в конце концов снова оказываешься в положении, когда тобой манипулируют. Хоть кто-то из самых злостных негодяев и бывает наказан, но при этом власти предержащие получают то, что им нужно. Тебя это не беспокоит?

— Конечно беспокоит.

— Как это можно упредить? — спросил он. — Как сделать так, чтобы подобное не случалось столь регулярно?

— Думаю, это возможно.

— Тогда почему ты этого не сделал?

Я посмотрел на него и улыбнулся.

— Кто сказал, что я этого не сделал? — Я допил пиво и отставил кружку. — Когда вокруг столько шпионов и интриг, я знаю, что есть люди, которые, стоит мне потерять бдительность хотя бы на короткое время, не преминут этим воспользоваться. Имея дело с такими могущественными людьми, нужно отдавать себе отчет, что твои возможности ограниченны, но мне кажется, я сделал все, чтобы расстроить их планы.

— Это как? — спросил он.

— Допивай и увидишь.

Мы взяли экипаж до Дарем-Ярда, где постучали в знакомую дверь, и снова увиделись с Бриджит Пеппер, дочерью жены Эллершо. Она была главной, как я теперь знал, среди тех, кого я называл вдовами Пеппера. Нас пригласили войти, и мы недолго ждали, пока в гостиную не вошла сама добропорядочная женщина.

— Добрый день, мадам, — сказал я. — Ваш супруг дома?

— Что за злая шутка? — спросила она. — Вам отлично известно, что он умер.

— Я думал, что мне это было отлично известно, — сказал я Элиасу, но так, чтобы она тоже слышала. — Это был один из немногих фактов, которые сообщил мне Кобб, но потом я начал сомневаться. Учитывая, что вокруг было столько обмана, как я мог быть уверен, что Пеппер на самом деле мертв? А если Кобб лгал мне? Или Коббу солгали? Зная теперь, что среди его людей был предатель, я склоняюсь к последнему.

— Так Пеппер не умер?

— Нет, это было частью договора, который он заключил с Ост-Индской компанией. Он должен был прекратить работу над чертежами. В компании знали, что он не смог бы воспроизвести их собственными силами, поскольку, как объяснила одна из его вдов, стоило ему записать какую-нибудь мысль, она тут же вылетала у него из головы. А взамен ему было позволено оставаться мужем вот этой молодой леди. Возможно, что-то еще. Думаю, новая жизнь за границей. Вы, должно быть, по-настоящему его любите, — сказал я, повернувшись к Бриджит Пеппер, — если остались с ним, несмотря на его, так сказать, неумеренность.

— Не понимаю, зачем вы порочите его память и причиняете мне страдания, — сказала она. — Он мертв. Мертв.

— Как вы полагаете… — сказал я, достал из кармана одну вещицу и показал ей. — Как вы полагаете, может эта вещь вернуть его из могилы?

Широко улыбаясь, я протянул «вдове» тетрадь с чертежами станка Пеппера.

— Что же тогда было у Эллершо? — спросил Элиас, когда мы направлялись вглубь дома.

— Первая тетрадь, которую я получил от леди из Твикенема, — сказал я. — Очень схожая с этой по форме и по содержанию, и трудно было догадаться, что чертежи в ней неполные. Если бы не маленький изъян на кожаной обложке, царапина в форме буквы «П», я бы ни за что их не отличил.

В дальней комнате мы увидели мистера Пеппера с книгой и бокалом вина. Он встал, чтобы поприветствовать меня.

— Признаюсь, — сказал он, — я лелеял слабую надежду, но это была всего лишь слабая надежда. Вы и вправду удивительный человек.

Но удивительным был не я. От Пеппера исходило такое тепло, такая доброта и такое умиротворение, какого я еще ни в ком не встречал. Он был действительно хорош собой, но на свете много красивых мужчин. В нем было что-то еще, и хотя я знал, что это обманчиво, но от этого оно не становилось менее удивительным и неопровержимым. Вроде вспышки молнии, которая все равно восхищает, как бы ты ее ни боялся.

Я протянул ему тетрадь:

— Вам следует перебраться в другую часть королевства. Ост-Индская компания вряд ли обрадуется, если вы попробуете осуществить свои планы.

— Нет. Как вы правильно догадались, мы заключили договор. О моей смерти должны были широко оповестить, чтобы обезопасить меня от французов. Министерство организовало сложнейшую комбинацию, чтобы французские шпионы перехватили письма, в которых говорилось, как компания организовала мое убийство.

— А мистер Эллершо, — догадался я, — заключил эту сделку со стороны компании, позволив вам жить счастливо с его падчерицей, обеспечив изрядным приданым и забыв о ваших других, скажем так, особенностях, в обмен на чертежи.

Миссис Пеппер положила руку на плечо мужа.

— Можете не ходить вокруг да около, — сказала она. — Я знаю, каким кружным путем пришлось моему Абсалому пройти, прежде чем мы встретились. Я не сержусь на него за то, что ему пришлось сделать, и теперь, когда мы вместе, я готова забыть о его прошлом.

— Но потом, — предположил я, — Эллершо передумал. Он не мог рисковать и решил избавиться от вас, мистер Пеппер. Тогда на помощь пришла миссис Эллершо и спрятала вас. Потому она и решила, что я охочусь за ее дочерью по поручению мужа. Не знаю, слышала ли она о других увлечениях мистера Пеппера, но если и слышала, это беспокоило ее не больше, чем ее дочь.

Пеппер похлопал жену по руке и улыбнулся мне. Он источал обаяние и похоть.

— Должен заметить, поскольку горжусь этим, что моя достойная супруга принесла целых два приданых. Мы договорились, что убедим миссис Эллершо, будто ее муж категорически возражает против нашей свадьбы. И она выплатила приданое, а потом такую же сумму заплатил мистер Эллершо. Неплохой план, как мне кажется.

Он не стал ждать моей похвалы, а принялся листать тетрадь.

— Да. Недурно. Очень недурно. Иногда меня осеняет. Порой мне кажется, что лучше меня никого нет. — Он замолчал и посмотрел на меня. — Но я не понимаю, почему вы не оставили тетрадь себе. Этот проект не принесет плодов в ближайшие годы, и я не могу предложить вам никакой награды.

— Мне не нужны эти чертежи и не нужна награда, — сказал я. — Я ничего не понял в ваших чертежах, извлечь из Них какую-то пользу выше моих возможностей. Буду с вами откровенен, мистер Пеппер. Хоть мы с вами раньше не встречались, я проследовал за вами по всему городу и обнаружил, что человек вы ужасный. Получаете то, что хотите, и плюете на чувства тех, кого раните.

— Довольно жестоко, — сказал он добродушно. — Но многие с вами не согласятся.

— Может быть, — сказал я. — Не скажу, что испытываю к вам приязнь, но считаю, что человек, который изобрел такой станок, должен воспользоваться плодами своего изобретения, каким бы негодяем он ни был. Если бы я оставил чертежи себе, это было бы воровством. Вдобавок я считаю, что вы нанесете меньше вреда человечеству, если не будете испытывать финансовых трудностей. Наконец, я хочу, чтобы Ост-Индская компания получила по заслугам, и мне кажется, вы достаточно искусный интриган, чтобы воплотить эти платы в жизнь.

— Очень благородно с вашей стороны.

— Нет, мною движет ненависть, — сказал я. — Хочу, чтобы они знали: их усилия затрачены напрасно. Столько сил — на то, чтобы не дать человеку усовершенствовать технику, не позволить людям хоть как-то контролировать покупаемый товар. Эллершо и иже с ним думают, что весь мир принадлежит им, но им принадлежит лишь их компания. Со мной плохо обошлись, мистер Пеппер, и больше всего мне хочется отомстить тем, кто так поступил со мной. Не надеюсь, что это случится в ближайшем будущем, но я буду тихо радоваться, зная, что посеял семя. Семя, которое даст всходы в будущем.

Он улыбнулся и положил тетрадь в карман.

— Тогда большое вам спасибо, — сказал он. — Я использую ее по назначению.

В экипаже на обратном пути Элиас рассмеялся:

— А он действительно испорченный человек.

— Они все испорченные. Мы все испорченные. Каждый по-своему. Мы прощаем это себе и, возможно, тем, кого любим, но с радостью порицаем в других.

— Очень философское замечание.

— А у меня сегодня философское настроение.

— Тогда вот о чем стоит задуматься, — сказал он. — Странно выходит: связывается человек с этими компаниями, действует из мести и злобы, как ты сейчас, а в итоге оказывается самым нравственным. Вот что жадность с людьми делает.

Я не сомневался в его правоте. В тот день я нанес удар по жадности и, не буду скрывать, ощущал удовлетворение, но я знал: это было все равно что бороться с грозой. Допустим, даже найдется некий очень тонкий инструмент, способный измерить эффект от подобного удара, но гроза-то как бушевала, так и будет невозбранно бушевать, сея разрушения, а мир так и не узнает, что кто-то потратил силы, возможно все свои силы, пытаясь укротить ее мощь.

О романе

Впервые на русском — очередная книга о приключениях Бенджамина Уивера, бывшего знаменитого боксера, а теперь лондонского частного детектива, уже знакомого читателю по бестселлерам «Заговор бумаг» и «Ярмарка коррупции».

Даже такому мастеру перевоплощений, как Уивер, нелегко потягаться с таинственным Джеромом Коббом, который шантажом заставляет его исполнять одно, казалось бы, нелепое поручение за другим: сперва проиграться в карты, затем — выкрасть секретный отчет из кабинета высокопоставленного чиновника могущественной Ост-Индской компании. Пойти на попятную Уивер не может: на кону жизнь и благополучие его близких. Но кража — лишь первый ход в смертельно опасной игре — в игре, в которой сплелись тайные заговоры, корпоративное соперничество и даже международный шпионаж…

Дэвид Лисс умеет стимулировать воображение читателя как никто другой, и «Компания дьявола» — новое тому подтверждение.

Kirkus Reviews

Точность проработки исторических деталей поражает, голос рассказчика — завораживает.

The Denver Post

Элис Клэр Лунный лик Фортуны

Посвящается М. Д.

Спасибо.

Лик Фортуны,

Тайный, лунный,

Вечно изменяясь,

Либо прибывает,

Либо убывает…

«Кармина Бурана»

ПРЕЛЮДИЯ

Мертвая, она была узором из черного, белого и красного на редкой, сухой, полегшей июльской траве.

Черным был цвет тонкого шерстяного монашеского платья, совсем нового. Спереди на подоле еще не появились заплаты, которые говорили бы о годах, проведенных в коленопреклоненных молитвах. Подрубленная кромка юбки сзади была ровной и аккуратной – неосторожные прикосновения каменных ступеней еще не попортили ее.

Белым был цвет вимпла и барбетты, что обрамляли лицо монашенки, хотя вимпл уже не прилегал к шее и подбородку – он был сорван.

Белым был также цвет кожи, очень-очень бледной. Белым было лицо, застывшее в отчаянном ужасе, и это выражение останется на нем до тех пор, пока плоть не исчезнет навеки. Белыми были непристойно открытые бедра и колени – вздернутые вверх платье и нижняя юбка уже не скрывали их. Несчастная девушка лежала с разведенными белыми ногами и в своей смерти выглядела бесстыдной. Казалось, кто-то постарался придать ее телу красивый вид: раскинутые руки повторяли линии ног.

Красным был цвет крови.

Очень много крови.

Горло монашенки было рассечено точным ударом – здесь поработал тот же любитель симметрии, что укладывал ее тело. Разрез начинался точно под правым ухом и заканчивался под левым. На шее, чуть ниже маленького, слабого подбородка, он расширялся.

Обнаженные шея и горло были залиты кровью, несколько тонких струек просочились на воротник платья и впитались в шерстяную ткань.

Кровь была и на белых ногах. Много крови. Она мерцала на темных волосах лобка, пятнала внутренние стороны бедер.

Утреннее солнце поднималось над горизонтом. Сероватый рассвет набирал силу, делая черное более черным, а белое более белым, контраст между ними становился все разительнее. Солнечный свет упал на темно – красную кровь, и капли ее засияли, как драгоценные камни. Возможно, как рубины, яркие, ослепительные, подобные тем, что были вставлены в золотой крест, лежавший неподалеку от пораженного ужасом мертвого лица.

Утро набирало силу. Где-то поблизости закукарекал петух. Он кричал настойчиво, словно решил наконец быть услышанным. Зазвонил колокол, и вслед за его призывом раздались звуки жизни – люди начинали свой день.

Новый день.

Первый в бесконечной череде дней, которых мертвая женщина уже не увидит.

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ричард Плантагенет, тщетно пытаясь уделить внимание двум вещам одновременно, окончательно вышел из себя. Он запустил в слугу оловянную кружку, до половины наполненную элем, вскочил с кресла, ринулся вперед и споткнулся о край каменной плиты, выступающей из пола.

Его яростные проклятья эхом отозвались среди балок потолка и обрушились на людей внизу. Все умолкли. Ни у кого из присутствовавших не осталось сомнений в расположении духа короля-избранника.

– Все хорошо, сир? – отважно спросил один из духовников.

– Хорошо? – зарычал король, прыгая на одной ноге.

Схватившись руками за ушибленную ногу, он попробовал умерить боль, но у него ничего не получилось – Ричард был в сапогах.

– Нет, Абсолон, не хорошо!

Король замолчал, словно суммируя все причины своего недовольства. Он свирепо нахмурил рыжеватые брови и попытался сосредоточиться. Епископ Абсолон отступил на шаг, опасаясь худшего. Однако, вместо того чтобы дать волю своему гневу, Ричард поборол его, вернулся к креслу, сел и сказал необычайно мягко:

– Пожалуйста, Абсолон, продолжай.

Когда священник пустился в бесконечно долгие объяснения, почему коронация Ричарда должна состояться так скоро и почему каждая мельчайшая деталь должна быть столь исчерпывающе оговорена, несколько человек, стоявших ближе всех к новому королю, заметили, что он хотя и убрал письмо из Англии под тунику, но не забыл о нем. Короткие сильные пальцы Ричарда то и дело возвращались к письму, нащупывая его под тканью и теребя, – так человек в опасности перебирает четки.

Если бы кто-либо из священников, окружавших Ричарда и надоедавших ему своими предложениями, просьбами и требованиями, знал его получше, эти движения короля вряд ли показались бы ему странными. Ведь письмо было от его матери. Алиенора Аквитанская, недавно освобожденная из ее, по общему признанию, комфортного заточения и впервые за последние пятнадцать лет по-настоящему свободная, находилась сейчас в Англии, где готовила почву для прибытия своего любимого сына.

Ни Алиенора, ни Ричард, как бы страстно ни желали этого, не ожидали, что Ричард унаследует трон отца. В самом деле, кто бы мог такое предположить? Ведь Ричард был вторым из четырех выживших сыновей Генриха II и Алиеноры, а его старший брат не только процветал, но и пользовался особым расположением отца. Вера Генриха II в старшего сына была столь велика, что он поспешил короновать его, хотя сам по-прежнему оставался на троне. Казалось, Ричард должен был удовольствоваться Аквитанией, перешедшей к нему от матери. Неплохое наследство. Если не считать того, что правитель Аквитании был герцогом. А не королем.

Однако юный король скончался. В возрасте двадцати восьми лет, полный энергии, свойственной всем Плантагенетам, обладавший отменным здоровьем, он нежданно-негаданно свалился в горячке, от которой так и не оправился.

Генрих II, оплакав наследника и любимца, был вынужден смириться с крушением своих замыслов – замыслов, которые он столь долго вынашивал, – обеспечить династии надежное будущее. Доведенный до отчаяния враждой с сыновьями, терзаемый вечно вмешивающейся во все женой, которая, вместо того чтобы постоянно напоминать трем воинственным принцам об их сыновних обязанностях, на деле поощряла их козни против отца, король неохотно признал Ричарда – кровинушку Алиеноры, черт бы его подрал! – своим наследником. Наследником английского престола.

Спустя шесть лет Генрих II умер.

Последняя зима его жизни была ужасной. Генрих оградил себя от жены и ее бесконечного дьявольского вмешательства, заперши Алиенору в Винчестере и приставив к ней стражу, но он не мог поступить так же с наследником, как бы ему этого ни хотелось. Помимо всего прочего, у Ричарда была своя армия. Он вступил в союз с Филиппом II Августом, и эти двое изводили Генриха, бесчинствуя по всему северу Франции.

Уже этих вещей было достаточно, чтобы омрачить душу любого, даже короля. Тем более короля. Долгие зимние переезды в чудовищных условиях привели к тому, что у Генриха образовался анальный свищ, последовало гнойное воспаление, и он задержался во французском Ле-Мане, пытаясь поправить здоровье. Именно здесь Ричард и Филипп атаковали его и заставили бежать из города. Мирный договор был унизительным для Генриха, а когда он узнал, что его младший сын Иоанн присоединился к брату и французскому королю, к глубокой печали добавилась безысходная горечь.

Генрих вернулся в свой замок Шинон совершенно разбитым. К тому же его мучила такая боль, что он не мог ни ходить, ни спокойно сидеть. Для подписания мирного договора его пришлось выводить под руки. Гнойник вскрылся, молниеносно последовало заражение крови. Генрих скончался в четверг шестого июля, и те, кто знал истинную причину смерти не очень хорошо, говорили, что умер он от разбитого сердца.

В разгар жаркого лета 1189 года Ричард Плантагенет стал королем Англии. Он родился на английской земле – Алиенора, много путешествовавшая, не позволила беременности убавить эту ее активность и разродилась Ричардом во время краткой остановки в Оксфорде, – но с детства лишь изредка посещал Англию. Ричард с трудом говорил по-английски и имел смутное представление о том, что это за земля и что за люди там живут. Родным краем была для него Аквитания; родным домом – двор в Пуатье; само имя, под которым его знали во Франции, было Ричард Пуатевен.

Самым главным сейчас было не столько продемонстрировать Ричарду его новое королевство, сколько продемонстрировать подданным их нового короля. За личностью, способной выполнить эту задачу, не пришлось ходить далеко. Энергичная, даже более энергичная, чем обычно, даром что пятнадцать с лишним лет провела в заточении, предельно искренняя в своей преданности сыну, беззаветно к нему привязанная, – Алиенора на шестьдесят восьмом году жизни взялась за подготовку вступления Ричарда на престол.

У нее было мало времени. Ричард должен был прибыть в Англию в августе – сейчас он как раз находился на другом берегу Канала. Предполагалось, что его коронация состоится в начале сентября; говорили, что третьего. Возможно, спешка была причиной того, что обычное благоразумие покинуло Алиенору. Ко всеобщему удивлению, а может быть, даже ужасу, она объявила, от имени Ричарда, человечного и свободолюбивого, что двери английских тюрем распахиваются и все те, кто ожидает суда или наказания, обретают свободу.

Возможно, этот ход был обдуманным риском. Рисковать в игре было типично для Алиеноры. И типично для Ричарда.

Если все пройдет гладко, в английское общество до самого дна – в буквальном смысле – просочатся сотни искренне благодарных освобожденных узников, распространяя весть о том, какой мудрый у них новый король и какой он добрый христианин. Да и в самом деле, большинство из них оказалось в тюрьме не за какие-нибудь страшные грехи, а всего лишь за нарушения суровой и бесчеловечной «Лесной ассизы».

Но если задуманное не удастся, если хоть один отпущенный преступник осквернит великий подарок – полученную свободу – и возьмется за старое, то как отзовутся на это подданные? Не станут ли говорить, что Ричард – глупец, наивно верящий, будто стоит освободить преступника и его благодарность сразу обернется честностью? Не станут ли говорить – с еще большим уроном для короля, – что новое правление, обещавшее так много, началось под несчастливой звездой?

Да. Именно так они и скажут.

Так и скажут. Более того – уже сказали.

Потому что задуманное не удалось.

В письме из Англии, которое Ричард то и дело нащупывал под тканью туники в тот жаркий июльский день на севере Франции, Алиенора сообщала о необычайно жестоком убийстве, совершенном совсем недавно в одной из областей этого проклятого нового королевства, которое он вот-вот должен унаследовать. Область носила название Уилд.

Уилд. Что это еще за Уилд? Что означало его название? И главное, где, ради Бога, он расположен? Его мать упомянула какой-то город. Что-то начинающееся на «Тон». Тон… – а дальше? Какое-то место, к которому она питала особый интерес. Место, которое она хорошо знала – что бы это знание ни означало, – потому что там был женский монастырь. Некое аббатство, вроде ее любимого бенедиктинского Фонтевро. Что же такое она говорила о нем? Будто бы им управляет, как и Фонтевро, женщина.

«Божьи подметки! – воскликнул про себя Ричард. – Аббатство, возглавляемое женщиной!»

Его подмывало достать письмо и перечитать сообщение более внимательно. Но Абсолон продолжал бубнить, а за ним выстроились еще три епископа, желающие высказать собственные мнения. Плюс ко всему ожидался папский легат – он должен был появиться позднее.

Ричард вздохнул, пытаясь сосредоточиться на том, о чем говорил священник. Но это давалась королю с трудом: его отвлекала левая рука Абсолона, которой тот с жаром жестикулировал, отвлекала плохо подровненная борода епископа с одним выбившимся волосом, торчащим отдельно от всех остальных, отвлекали желтые зубы старика.

Со двора донеслось радостное ржание. Лошади тут же ответила другая. Кто-то рассмеялся, но смех быстро смолк. «Мои люди собираются на охоту», – подумал Ричард.

Он снова встал. Сошел с высокого кресла, на этот раз осторожно перешагнув через выступающий край плиты. Учтиво поклонился Абсолону, который стоял с открытым ртом, демонстрируя несколько гнилых зубов.

Ричард хотел было пробормотать извинения, но передумал и покинул зал, не сказав ни слова.

В конце концов, он был королем.

Ричард так и не выехал со своими людьми. Во всяком случае, он выехал не на охоту и не с охотниками, чье мальчишеское возбуждение так мешало королю сосредоточиться на нескончаемой болтовне Абсолона. Вместо этого Ричард призвал одного из оруженосцев и нескольких зрелых мужей, среди которых были два рыцаря, и направился в лес, так погнав своего коня, что свите пришлось приложить немало усилий, дабы не отстать. Они проскакали несколько миль, а затем, когда его люди ослабили поводья и, перейдя на шаг, направили коней вдоль бегущей через лес речушки, Ричард оставил их.

Он спешился, привязал коня и уселся на травянистом берегу, благоухающем дикими цветами. Когда конь начал щипать сочную зелень, Ричард наконец вернулся к письму матери.

Факты были ужасны. Молодую монахиню, проведшую в послушничестве менее года, изнасиловали и убили, перерезав горло, а тело бросили на тропе, и любой прохожий мог его увидеть. Бедное невинное дитя – на самом деле женщине было двадцать три года, но мать короля любила звучные фразы – зарезали без каких-либо причин, если только не считать причиной ограбление. Неподалеку от трупа был найден крест с драгоценными камнями – судя по всему, убийце помешали, и он, испугавшись, выбросил добычу.

Место убийства вряд ли могло быть менее подходящим. Жертва принадлежала к общине аббатства Хокенли, расположенного всего в нескольких милях от города Тонбридж. Здесь проходит, пересекая реку, главная дорога, соединяющая Лондон с Гастингсом, а значит, ужасные слухи, которые достигли города из аббатства, распространятся и до Лондона, подобно пожару на пшеничном поле. В Лондоне слухи дойдут до власть имущих, а те не замедлят обсудить их, дать оценку и вынести соответствующее решение.

– Пойдут сплетни, – проворчал Ричард. – Без сплетен никогда не обходится. Как бы мне это дело пресечь? И кто, Бога ради, посоветует мне, что делать с этим варварским краем?

– Сир?

Ричард повернулся на обращение, подумав, что он ушел достаточно далеко и свита не могла его услышать. Перед ним стоял мужчина зрелого возраста – один из рыцарей, – и, когда Ричард посмотрел на него, тот опустился на колено.

– Встань, муж мой! – раздраженно сказал Ричард. – Здесь грязно.

– О да… Так и есть. – Мужчина покорно посмотрел на свое промокшее колено. – Почти новые штаны. Теперь придется чистить, – тихо произнес он. Впрочем, недостаточно тихо.

– Тронут, – лаконично сказал Ричард.

Мужчина вздернул голову.

– Сир, прошу вас, я не имел в виду… Конечно, я надел бы для вас самое лучшее! Я только хотел сказать, что…

– Неважно. – Ричард отмахнулся от извинений. Он пытался вспомнить, кто этот человек и почему его стройная фигура и привлекательное, мужественное лицо кажутся такими знакомыми…

– Как тебя зовут? – резко спросил он.

Мужчина опять опустился на колено. На то же самое колено, заметил Ричард. Это его слегка развеселило. Либо мужчина всегда опускался на это колено, либо он не хотел испачкать обе штанины.

– Жосс Аквинский, сир, – ответил рыцарь, вертя в руках свою шапку. Сделав неловкое движение, он уронил ее. Вот досада! Шапка тоже выглядела совсем новой и была сделана по самой последней моде. Эта деталь Как-то не увязывалась с обликом мужчины. Вероятно, он попытался принарядиться, зная, что окажется в компании придворных.

– Итак, Жосс Аквинский, – величественно произнес Ричард. – Я пытаюсь вспомнить, как и когда мы познакомились, но у меня что-то не получается. Ты не просветишь меня?

– Это было много лет назад, сир, – с готовностью ответил мужчина. – Ничего удивительного, что ваша светлость не помнит. Ну да, ведь мы были мальчишками, всего лишь мальчишками, и вы сами были очень молоды, и ваши братья тоже, я имею в виду молодого короля, да пребудет с ним Господь, и Жоффруа. Бог мой, Жоффруа было всего пятнадцать! А вы, сир, вряд ли были годом старше. Что до нас, пажей и оруженосцев, думается, я принадлежал к числу самых старших, хотя мне было немногим больше тринадцати.

Уже не заботясь об одежде, Жосс переменил положение тела, чтобы его не такой уж немалый вес приходился на оба колена, и продолжил:

– Это было в семьдесят третьем, сир. В том году вы и молодой Генрих справедливо возвысили голос против вашего отца, да пребудет с ним Господь…

– Аминь, – набожно отозвался Ричард.

– …Когда он отказался предоставить вам больше самостоятельности в разного рода делах, особенно в управлении вашими собственными поместьями, и…

– Мы сражались вместе! – Память вернулась к Ричарду, принеся с собой в полном объеме картины, звуки, деяния и сильные чувства шестнадцатилетней давности. – Мы наткнулись на разведывательный отряд моего отца, и Генрих сказал, что мы должны уносить ноги, поскольку ты и другие оруженосцы слишком молоды и мы не вправе вовлекать вас в столь безрассудное предприятие при таком неравенстве сил, а ты…

– А я и другие парни сказали, что мы останемся с вами, что мы хотим драться, что мы только и мечтаем о возможности пролить кровь, и…

– И потому мы неожиданно атаковали их, разоружили и спешили четырех разведчиков, а остальные удрали…

– Четырех? – спросил Жосс Аквинский с комической миной, и его полные губы изогнулись в усмешке. – Сир, я поставлю свою жизнь, что их было шестеро. – Он посмотрел на Ричарда. – По меньшей мере шестеро.

– Шестеро, говоришь? – Ричард тоже улыбнулся. – А может, их было семь? Или восемь?

– Хороший был денек, – задумчиво проговорил Жосс, усаживаясь на корточки.

– Да уж.

Король внимательно посмотрел на рыцаря, машинально заметив, что вода из грязной лужи пропитала седалище его штанов и узорчатую кайму туники.

– Я никогда не забываю лиц, – сказал он. – Я совершенно точно знал, что раньше встречался с тобой, Жосс.

Рыцарь опустил голову.

– Сир.

Несколько секунд оба были неподвижны, словно внезапно превратились в живописное полотно. В иллюстрацию на тему рыцарской жизни: верный слуга, склонив голову, ожидает приказаний своего повелителя. Своего короля.

Только король в данном случае не отдавал приказаний, он размышлял. «Вот, – думал Ричард, – возможно, я и получил ответ на туманную мольбу о помощи, которую послал в небеса прямо перед тем, как здесь возник этот человек из прошлого».

Усилием воли Ричард освободил себя от всяких мыслей, решив стать просто сосудом для Божьего волеизъявления.

Мгновение спустя он уже полностью уверился, что получил послание, которого так ждал.

Ричард наклонился и легонько коснулся плеча Жосса Аквинского.

– Аквинский! – начал он торжественно, но продолжил менее формально – Жосс. Ох, да встань же ты наконец, муж мой, у тебя вся задница в луже!

Жосс вскочил и тут же склонился в полупоклоне; оба сразу заметили, что Жосс был чуть ли не на голову выше короля.

– Жосс, – продолжил Ричард, – ты местный? Нормандского происхождения, ведь так?

– Мое родовое поместье лежит в Аквине, сир. Близ города Сент-Омер, немного южнее Кале.

– Аквин? – Ричард поспешно покопался в памяти, пытаясь понять, слышал ли он когда-либо об этом местечке, и решил, что нет, не слышал. – А… знаю. А как насчет Англии, нашего нового королевства по другую сторону пролива? Ты знаком с Англией?

– С Англией?! – отозвался Жосс примерно с той же интонацией, с какой кто-нибудь другой мог сказать: «С этим свинарником?!»

Затем, словно тут же пожалев, что его ответ не слишком тактичен – ведь этот земной престол был совсем недавно унаследован человеком, стоявшим сейчас перед ним, – он продолжил с явно фальшивым энтузиазмом:

– С Англией, да. В самом деле, сир, я знаю Англию довольно хорошо. Видите ли, моя мать была англичанкой. Она родилась и выросла в Луэсе – это город на юго-востоке, – и когда я был совсем юным, она требовала, чтобы я изучал ее страну, язык, обычаи и все такое прочее. – Он задумчиво улыбнулся. – Никто не мог сказать «нет» моей матери, сир.

– Я знаю таких матерей, – проговорил Ричард с чувством. – Итак, Англия и англичане не вызывают у тебя страха?

– Я бы этого не сказал, сир, нет, определенно не сказал бы. – Жосс нахмурил брови. – Неведомое всегда граничит со страхом. Ну, может, это не вполне страх, скорее – опасение. Или даже не опасение, а…

– Разумная доля осторожности? – подсказал Ричард.

– Именно. – Теперь Жосс улыбнулся во весь рот, и Ричард заметил, что его зубы были гораздо лучше, чем у епископа Абсолона.

Затем, словно вспомнив, с чего начался разговор, Жосс поинтересовался:

– Сир, почему мы говорим об Англии?

– Потому что я хочу, чтобы вы отправились туда, – просто ответил Ричард.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Жосс прибыл ко двору Ричарда Пуатевена ради теплых воспоминаний о прошлом, а вовсе не ради надежд на будущее. Для него было вполне достаточно – так он, по крайней мере, думал – находиться в обществе этих жизнерадостных и деятельных людей и ощущать, как неиссякаемая энергия Ричарда пронизывает весь двор до такой степени, что ты никогда, ни в какой момент времени даже представить не можешь, как твоя судьба повернется на следующий день.

В периоды, когда от двора не требовалось срочно собирать манатки и мчаться сломя голову вслед за Ричардом в какой-нибудь отдаленный уголок его владений, жизнь в Аквитании радовала изобилием впечатлений. С раннего детства Ричард ожидал, что унаследует этот богатый живописный край, он хорошо изучил его обычаи и теперь вовсю поощрял среди своих придворных любовь к музыке, пению и поэзии трубадуров и свободомыслие, столь характерные для его матери. Он был воистину сыном своей матери, и богатые круги пуатевенского двора верноподданно вторили нравам и привычкам их обоих.

Выехав из Гастингса на пыльную, переполненную народом лондонскую дорогу, Жосс задумался о том, какая разительная перемена произошла с ним, и всего лишь оттого, что он подчинился внезапной прихоти и примкнул тогда в Нормандии к рыцарям, выехавшим с Ричардом. Он не льстил себя мыслью, что Ричард выбрал его для столь затруднительного и деликатного поручения из-за каких-то особых достоинств, которыми он обладал; лишь неисправимый себялюбец мог подумать такое. Ведь королю даже пришлось напомнить, кто такой Жосс!

Нет, он просто оказался в нужном месте в нужный час.

«Все дело в том, – признался себе Жосс с должной скромностью, – что тот ангел– хранитель, который взялся направлять мои стопы, хорошо справился со своей работой».

Жосс, без сомнения, был крайне доволен доверенным ему делом. Ричард подробно изложил ему все обстоятельства происшествия – настолько подробно, насколько мог, потому что у него самого на руках было всего лишь первое и пока единственное сообщение королевы Алиеноры. Что особенно поразило Жосса, так это искренняя тревога Ричарда при мысли, что освобождение заключенных – его великодушный жест – пошло не так, как было задумано, и будет неправильно понято.

«Помни, – обратился к себе Жосс, пуская коня галопом, чтобы обогнать тяжело нагруженную повозку, поднимавшую облака удушливой пыли, – помни: ты с самого начала считал эту затею довольно дурковатой. Помни, что ты согласился с тем августинским каноником из Йоркшира – как его звали? Вильям Ньюбургский? – который, по слухам, заметил, что благодаря так называемому милосердию этого нового короля на головы многострадальной публики обрушились тучи паразитов, чтобы совершить еще более страшные преступления в будущем».

Впрочем, должно быть, король и его добродетельная матушка не так хорошо знали подонков, обычно томящихся в английских тюрьмах, как знал их Жосс. Самого Жосса ничуть не удивляла мысль, что один из отпущенных преступников вернулся на прежнюю дорожку; в сущности, удивляться следовало тому, что за старое не принялись все поголовно.

Долгий ясный день тянулся нестерпимо медленно, и Жосса мучили жара, пыль и жажда. Он взмок от пота и чувствовал себя отвратительно. Ближе к вечеру Жосс уже стал подумывать о том, как было бы хорошо, если бы он оказался где угодно, но только не перед королем в тот самый миг, когда Ричард задумал отправить своего доверенного агента расследовать убийство.

«Ах, останься я в Аквитании, – думал Жосс, подбадривая измученного коня на пологом длинном подъеме к Верхнему Уиллу, – я сейчас наслаждался бы покоем в тенистом дворцовом саду, рядом был бы кувшин вина, я вдыхал бы благоухающий воздух, мой слух ласкала бы музыка, а впереди меня ждали бы вечерние увеселения. И чертовски хороший ужин. А потом я отправился бы на поиски и непременно настиг бы ту очаровательную вдовушку, ту самую, с загадочной улыбкой и неотразимой ямочкой на щеке…»

Нет, лучше не предаваться таким фантазиям, ведь в отсутствие Жосса вдовушка наверняка уже подставила свою соблазнительную ямочку кому-нибудь другому.

И Жосс стал думать о своих собственных землях. Об Аквине, крепком родовом гнезде. Быть может, приземистые здания и внутренний двор, окруженный толстыми стенами, не отличались изяществом, но они были надежны. Массивные дубовые ворота были снабжены железными засовами.

В грозные времена на просторном дворе могли укрыться не только члены семьи, но и большинство крестьян, которые имели полное право искать защиты у своего господина. Не то чтобы это случалось часто. Аквин, спрятанный в одной из складок долины реки А, стоял в стороне от проезжих дорог, и опасности обходили его.

Занятый мыслями о братьях, невестках и многочисленных племянниках и племянницах, Жосс с удивлением обнаружил, что находится на вершине пологого холма, подъем к которой был таким долгим и утомительным. Натянув поводья, он окинул взором открывшуюся перед ним долину реки Медуэй. Где-то левее, на окраине величественного Уилденского леса, стояло аббатство Хокенли, конечный пункт его путешествия. Еще не ведая о существовании Жосса, аббатство уже поджидало его. Аббатство и аббатиса. Когда Ричард рассказывал Жоссу об аббатисе, он явно испытывал благоговейный трепет. Неожиданная близость монастыря и его настоятельницы заставила Жосса собраться с мыслями; выпрямившись в седле, он пришпорил задремавшего коня и, перейдя с шага на рысь, поскакал по дороге, ведущей к Тонбриджу.

Жосс решил не появляться в аббатстве, пока не выяснит, что говорят об убийстве местные жители. Пока не узнает, к каким выводам пришло местное общество. Пока не поймет, прав ли был Ричард, полагая, что вина ложится на одного из этих чертовых отпущенных преступников. Жосс вынужден был признать, что последнее представлялось ему вполне правдоподобным. Именно так решил бы он сам, если бы не был произведен в следователи и тем самым не лишился права на поспешные и поверхностные суждения.

Тонбридж остался почти таким же, каким Жосс запомнил его после краткого пребывания больше десяти лет назад, разве что город стал более оживленным и многолюдным. Прекрасный замок, возвышавшийся над переправой через реку Медуэй, до сих пор принадлежал семье человека, который его отстроил. Этого человека звали Ричард, он был лордом Бьенфэт и Орбек и правнуком Ричарда I Бесстрашного, герцога Нормандии. Лорд Бьенфэт и Орбек сражался рядом со своим кузеном Вильгельмом, тоже герцогом Нормандии, в битве при Гастингсе. Когда Вильгельм Завоеватель взошел на английский трон, он наградил родственника и соратника поистине по-королевски: замки Тонбридж и Клер в графстве Суффолк выглядели жалкими крохами на фоне двух с лишним сотен других английских поместий, подаренных Ричарду.

То ли из-за желания выдержать стиль, то ли от нехватки воображения, но семья владельцев замка с энтузиазмом следовала новейшей моде называть каждого старшего сына именем его отца. Непросвещенный путник, прибывший в Тонбридж и желающий навести справки о его владельце, мог совершенно спокойно употребить имя Ричард. Нынешний лорд Тонбриджа, Ричард ФицРоджер, унаследовал владения своего отца в 1183 году и теперь, шесть лет спустя, Жосс видел явные признаки того, что семья продолжала процветать.

Когда Жосс въехал в город, движение на дороге застопорилось. Из убогой повозки, запряженной мулами, вывалилось содержимое одного из тюков – нечто, выглядевшее и пахнувшее, как скверно дубленые кожи. Два юнца, по-видимому, виновные в случившемся, на глазах теряли как способность управлять мулами, так и способность соображать. Пускаясь в объезд среди общей неразберихи, Жосс призадумался, насколько быстро будет восстановлен порядок и какое наказание ждет юнцов за устроенный ими беспорядок. Возможно, им повезет и они отделаются лишь парой крепких оплеух.

Тонбридж и окружающие земли принадлежали могущественной семье, и в этом был большой плюс: закон и порядок поддерживались здесь, в общем-то, лучше, чем в иных, не так хорошо управляемых районах королевства. Жосс был не прочь узнать, что лорд и его помощники предпринимают по поводу убийства в Хокенли. Ведут ли они собственное расследование? А если говорить о самом Жоссе, не лучше ли будет, если он придержит свои намерения при себе и утаит, что прибыл прямо от нового короля?

Да, решил Жосс. Несомненно, так будет лучше.

Он даже вообразить не мог, что вызвало бы большее возмущение и большую неприязнь лорда и хозяина Тонбриджского замка, чем появление некоего выскочки, возомнившего, будто он знает о местных нравах и обычаях больше, чем человек, здесь родившийся и выросший. Выскочка и к тому же – чужак! Жосс не питал особых иллюзий, что английское происхождение его матери придаст ему большой вес в этих местах.

Он вспомнил тактику, которую обычно применял в своих путешествиях, и, поискав, нашел самый посещаемый постоялый двор. Он располагался в пятидесяти– шестидесяти шагах от реки. Высокие ворота, выходившие на улицу, были широко открыты, и Жосс мог видеть внутренний двор. По всем признакам, стойла были в процессе чистки; поздновато, пожалуй, день уже клонился к вечеру, но хорошо, по крайней мере, то, что у гостиничной прислуги руки наконец дошли и до конюшни.

Узколицый человек тащил через двор на вилах добрый пук соломы. Жосс спросил его о комнате, и тот озабоченно кивнул. Положив вилы и взяв коня Жосса под уздцы, человек показал на дверной проем в противоположном конце двора. Каменный порог был стерт чуть ли не до основания тысячами пар ступавших на него ног. За порогом, посреди длинного прохода, выложенного каменными плитами, стояла дородная женщина, уже слегка перевалившая за возраст, который можно было бы назвать средним. Женщина, наделенная богатейшими формами, выкрикивала приказания двум девушкам, застывшим в благоговейном страхе:

– …И не копайтесь здесь целый день, у меня для вас еще полно работы! Да?

Сообразив, что «Да?» адресовано ему, Жосс произнес:

– Я полагаю, мадам, вы в состоянии предложить мне еду и комнату на ночь.

Толстуха оглядела его с ног до головы.

– Не из местных, что ли?

– Нет, не из местных.

Жосс подивился, как женщина догадалась об этом. Ему не часто приходилось изъясняться по-английски, однако он был уверен, что говорит без сильного акцента.

– Так я и подумала.

Женщина кивнула, словно поздравляя себя с удачной догадкой. Показав покрасневшей от работы рукой на его тунику, она объяснила:

– У нас здесь нет таких ярких красок, это уж точно. При том что мы совсем недалеко от Лондона и ихние вкусы нам хорошо известны.

Женщина окинула его лицо своими проницательными светло-карими глазами.

– Я бы сказала, вы странствовали в южных краях.

– И сказали бы правильно. – Жосс провел рукой по узорчатой кайме туники. – Мне и самому нравится эта работа.

– Гм… – Теперь женщина смотрела на него искоса, словно бы давая понять, что такая изящная ткань не совсем подходит для мужчины.

– Что ж, жилье у меня найдется, да, найдется. Заплатите вперед. Имейте в виду, я не жалую чужаков, которые при первых лучах солнца растворяются, словно облачко в небе, не оплатив счетов!

«Чужак. А что я себе говорил?»

Жосс улыбнулся и потянулся за кошельком.

– И сколько же вы хотите?

Его комната была вполне пристойной, хотя в ней стояли еще две узкие лежанки. Если бы постоялый двор распахнул свои двери большему числу гостей, Жоссу пришлось бы делить комнату с соседями. Не то чтобы это его сильно беспокоило. Главное, чтобы не храпели.

Одна из девушек принесла лохань и кувшин с теплой водой – вряд ли ее можно было назвать горячей, – и Жосс принялся смывать с себя дорожную пыль. Затем, в силу того, что он провел в пути уже несколько дней, Жосс позволил себе роскошь поспать часок. Как профессиональный солдат, он обладал способностью засыпать мгновенно, по мысленному приказу, и сейчас это пришлось кстати – гостиницу наполняли шум и гам суматошного вечера, а дорога снаружи казалась переполненной повозками со скрипучими колесами и людьми, для которых изрекать слова означало изрыгать звуки.

Проснувшись, Жосс почувствовал себя намного лучше. Приказав себе быть настороже, готовый к любымнеожиданностям, он спустился вниз, чтобы начать знакомство с местными жителями.

– По мне, так нет смысла отпускать всех воров, убийц, насильников и прочий сброд. Да, спасибо, сэр, я не прочь повторить. – Повинуясь вопросительному взгляду Жосса и его пальцу, указывающему на пустую кружку, мужчина подтолкнул ее к мальчишке-разливальщику чтобы тот плеснул туда эля. Мужчина был первым человеком, с которым заговорил Жосс, и, надо признать, он не слишком нуждался в поощрении, чтобы разглагольствовать дальше. Ублаготворенный еще несколькими глотками эля, он мог бы поведать немало любопытного.

– Знаете, я прямо так и сказал жене. – Мужчина откинулся к стене и уселся поудобнее, словно готовясь к долгой беседе. – Глупо думать, что люди возьмут и изменятся, верно? Я хочу сказать, разок украл – вор навсегда, вот как я говорю.

– Что ж, можно посмотреть и с этой стороны, – согласился Жосс. – Но ведь мы сейчас говорим об убийстве, не так ли? Разве можно сказать наверняка, что монашку убил один из отпущенных преступников? Ведь большинство из тех, что оказались на свободе, попали в тюрьму за мелкие преступления. Как я слышал, за нарушения «Лесной ассизы».

Мужчина посмотрел на Жосса с нескрываемой жалостью.

– Хотел бы я знать, кто еще пошел бы на такое грязное дело. Думаю, все ясно как день, так ведь?

– Да, полагаю, что так, – ответил Жосс, хотя ничего подобного он не полагал.

– Скажите мне, разве есть что-нибудь еще, больше похожее на правду? – продолжал мужчина, оживляясь предметом их разговора. – Один из этих мерзавцев чувствует, как нежданная свобода ударяет ему в голову. Ударяет в голову и в другие части его тулова, если вы понимаете, о чем я говорю. – Собеседник искоса бросил на Жосса хитрый взгляд и приложил палец к носу. – Он натыкается на молоденькую особу, которая имеет обыкновение бродить в полном одиночестве глубокой ночью. Не в силах устоять, мерзавец набрасывается на нее, задирает юбку, обнажает ее гладкую юную плоть, ее полные белые бедра, а затем совершает свое греховное дело.

Глаза мужчины вылезли из орбит от похоти, он несколько раз шумно сглотнул, отчего выпуклый кадык на его тощей шее заходил ходуном.

– Она начинает вопить и звать на помощь, и тогда мерзавец перерезает ей горло, чтобы заставить заткнуться и чтобы она потом не смогла показать на него пальцем. Вот и все, сэр, так оно и случилось.

Мужчина сделал солидный глоток, рыгнул и добавил:

– Как пить дать.

– Пожалуй, вы верно схватили суть. – Жосс справился с чувством неприязни и тоже откинулся к стене – за компанию. – Что ж, раз так, полагаю, милосердие короля Ричарда здесь не очень приветствуется. Особенно теперь, когда произошло это жестокое убийство.

– Не знаю ничего ни о каком короле Ричарде, – произнес мужчина. – Король Генрих, тот да, в свое время он делал все как надо, и его королева – чудесная женщина. Жаль, что уже не они держат в руках вожжи, вот что я вам скажу.

– О короле Ричарде отзываются весьма высоко.

– Кто это о нем отзывается? – вскинулся собеседник. – Никто о нем ничего не знает. Во всяком случае, в этих краях. Спросите любого. – Мужчина сделал широкий жест рукой, словно пытаясь обнять всех посетителей пивной. – Он темная лошадка, вот кто он такой!

– Мэтью прав, – сказал какой-то человек, только что появившийся и ждавший, когда его обслужат. Сидевшие по соседству завсегдатаи кивнули и одобрительно забурчали. – Конечно, хорошо, что королева Алиенора пустилась разъезжать по стране, рассказывая нам, какой прекрасный король из него выйдет, и я не виню ее за это, он же как-никак сын и все такое прочее.

– Да благословит Господь королеву Алиенору, – произнес кто-то, и несколько голосов отозвались хвалебным эхом.

– Но мне кажется, все это дело с отпуском преступников не было продумано от начала до конца. – Новый посетитель склонился к Жоссу словно опасаясь недоброжелательных ушей. – Пока что нет доказательств, и я не из тех, кто осуждает человека до того, как тот хотя бы предстанет перед судом…

– Хотя бы будет арестован, – послышался еще один голос, потонувший во взрывах грубого хохота.

– …Но ведь довольно подозрительно, не правда ли? Тихая мирная община, я имею в виду Хокенли, ни беспорядков, ни насилия уже столько лет, что и не сосчитать, и вдруг двери всех тюрем страны распахиваются настежь, и тут же какую-то монашку, занятую своими делами и ни для кого не представляющую угрозы, находят изнасилованной и убитой, да еще с перерезанным от уха до уха горлом, как у забитой свиньи! – Он скрестил на груди руки, словно подчеркивая бесспорность своего заключения. – Я не знаю, кому еще понадобилось убивать монахиню.

«И в самом деле, кому?» – подумал Жосс.

– Спору нет, для нового короля, тем более для темной лошадки, как вы заметили, совсем неплохо начать правление с жеста милосердия, – заговорил Жосс, нащупывая почву. – С истинно христианского жеста, добавлю я. В конце концов, разве не осуждал наш Господь тех, кто не посещает больных и узников?

Несколько наиболее набожных завсегдатаев перекрестились, и кто-то пробормотал: «Аминь».

– Посещать – это одно, – мрачно прозвучал новый голос. – Но умно ли, даже для христианина, отпускать их на все четыре стороны?

– И вряд ли это великодушно по отношению к нам, – заявила толстуха, которая сдала Жоссу комнату. Она только что появилась за стойкой и начала наливать эль в огромный кувшин. – Я имею в виду, по отношению к нам, женщинам. Мы не сможем спокойно лежать в своих постелях по ночам, зная, что этот изверг шастает на свободе. И кто станет следующей жертвой? Уж не я ли? – Женщина окинула пивную широко раскрытыми глазами, словно опасаясь, что в следующую секунду убийца и насильник выскочит и набросится на нее. – Вот что я хочу сказать!

– Он должен совсем дойти до ручки, чтобы решиться на такое, – тихо заметил кто-то позади Жосса в расчете на то, что хозяйка не услышит его слова. Однако сидевшие поблизости мужчины услышали; кто-то сдавленно захихикал.

– Сначала ему пришлось бы поискать эт-самое, – донесся хриплый шепот. – Разве что она перднула бы, и это навело бы его на цель.

– А если бы он нашел цель, то понял бы, что этой дорожкой ходили многие, – добавил кто-то. – Ах, старая добрая Матушка Энни! Ясное дело, она заработала деньжат на это заведение не тонким шитьем и не торговлей вразнос на тонбриджском рынке.

– Она торговала за тонбриджским рынком, – сказал тот, кто начал этот разговор. – Лежа на спине в кустах!

Жосс присоединился к общему хохоту. Вряд ли Энни совсем уж не слышала эти непристойности, но, судя по всему, она не возражала. Возможно, благопристойное ремесло содержательницы постоялого двора, которым она теперь занималась, не полностью вытеснило желание от случая к случаю возвращаться к старой профессии. Жосс окинул Энни взглядом. Она по-прежнему была привлекательна, даже несмотря на некоторую великоватость. В любом случае, да сопутствует ей удача.

Жосс отодвинулся от стойки и присел на скамью, тянувшуюся вдоль трех стен пивной. Вечерняя компания была уже навеселе – да почему бы и нет в конце концов, день был пыльный и жаркий, а что может быть лучше хорошего глотка эля, чтобы охладить разгоряченное горло? – и Жосс стал прислушиваться к разговорам, звучавшим вокруг него.

«Можно подумать, что в этих краях раньше не было ни одного убийства, – проворчал он про себя некоторое время спустя. – Неужели случившееся здесь – такая уж редкость!»

Тонбридж был оживленным городом, впрочем, он всегда отличался живостью. На городской рынок стекался народ самого разного толка, и еще здесь протекала река, и пролегала главная лондонская дорога, которая шла прямо через город. А в нескольких милях начинался Уилденский лес, в котором, как каждому было известно, происходили всякие странные вещи. Даже Жосс, чье детское очарование Англией осталось в десятках миль позади, знал о мрачной репутации леса. Так всегда бывало со старинными местами – многочисленные прежние обитатели наделяли эти места своими тайнами и легендами, и в нынешние времена никто уже даже не пытался отличить правду от вымысла.

Аббатство Хокенли располагалось на окраине Уилденского леса. Может быть, люди в пивной правы и это убийство – просто-напросто дело рук отпущенного преступника, который набросился на первую встретившуюся на его пути женщину, а затем скрылся под сенью великой лесной чащи?

Может быть.

«Однако я послан сюда вовсе не за тем, чтобы выносить свои решения, – сказал себе Жосс. – Мое дело – положить конец этой прискорбной истории, бросающей тень на первые дни правления короля Ричарда. А удастся ли мне преуспеть в этом – одному лишь Господу Богу известно».

Жосс пробыл в пивной еще час, медленно потягивая эль из своей первой и единственной кружки. Ему не хотелось, чтобы новые порции одурманили его рассудок, хотя соблазн был велик – Матушка Энни, чем бы она ни занималась, когда светильники были задуты и никто не смотрел в ее сторону, отлично знала, как обращаться с пивом.

Постепенно компания начала расходиться. Несколько человек надрались основательно, однако большинство выпило ровно столько, сколько нужно для веселья. И лишь у немногих нашлись добрые слова в адрес нового короля – с точки зрения Жосса, это было весьма прискорбно.

Насколько верно сплетни в пивной отражают взгляды людей? Можно ли по этим сплетням судить о том, что у всех на уме? Или же штука в том, что более образованные и рассудительные люди просто придержали свои мнения при себе?

Последнее предположение давало слабый проблеск надежды, но, едва оно пришло в голову, Жосс тут же отбросил его. Конечно, что и говорить, на свете встречаются мудрые и осмотрительные мужи, но, вне всякого сомнения, их слишком мало. А вся огромная масса народа – тех самых англичан, на которых начинание Алиеноры и Ричарда должно было произвести впечатление, – как раз и была представлена теми людьми, что собрались в пивной сегодня вечером.

Сделав это безрадостное заключение, Жосс перешел к составлению перечня действий на следующий день. Как быть – остаться в Тонбридже и еще порасспрашивать всех вокруг? Но тогда его присутствие и интерес к происшествию могут быть замечены семейством Клеров, обитающим в замке. Хотел ли этого Жосс?

Нет. Если он хочет оправдать надежды Ричарда, то должен оставаться в тени. Действовать незаметно. Если бы Ричард хотел публичного расследования, он не поручил бы его чужаку вроде Жосса, а просто направил бы Клерам письмо с просьбой разобраться в этом деле.

Жосс отодвинул пустую кружку, встал, кивнул на прощание немногим оставшимся выпивохам и вышел. Поднявшись в свою комнату, он с облегчением обнаружил, что две лежанки остались незанятыми. Жосс стянул сапоги, разделся, обнаженным скользнул в постель и натянул легкое одеяло.

Потом задул масляную лампу и закрыл глаза.

Он знал, чем займется завтра утром. Он перевалит через гряду холмов и найдет аббатство Хокенли. Одну из монахинь аббатства жестоко убили, и теперь Жосс был готов побывать на месте преступления.

Люди, с которыми он говорил и которых слушал сегодня вечером, поставили, сами того не замечая, множество вопросов, но их поспешная, упрощенная версия того, что произошло с монашкой, не содержала в себе ответов. Жосс позволил вопросам некоторое время покрутиться в голове, он поворачивал их и так, и сяк, менял местами, примеряя разные догадки.

Однако для догадок было еще рано. Слишком рано.

Усилием воли Жосс отбросил все мысли, повернулся на другой бок и очень быстро заснул.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Мертвую монахиню звали Гуннора. Ее тело перенесли в аббатство, и лекарка сделала все возможное, чтобы скрыть, как несчастная умерла. На Гуннору снова надели вимпл, страшной раны на горле уже не было видно, однако требовалось куда большее мастерство, чем то, которым обладала сестра, чтобы изменить выражение смертного ужаса на лице женщины.

Аббатиса Элевайз вышла из монастырской церкви после третьей службы у тела девушки. Ей хотелось, чтобы родители убитой монашенки поторопились и сообщили, как поступить с телом. Крышку гроба уже плотно закрыли – слава Богу! – но в такую жаркую погоду вся церковь, более того, все аббатство казались пропитанными зловонием смерти.

«Это плохо для нашего духа, – твердила себе Элевайз, быстро шагая по внутреннему двору. – Надо что-то делать».

Разумеется, к родителям, пребывающим в скорби, следует относиться с тактом и сочувствием, всегда исходя из того, что они действительно скорбят, хотя в данном случае, решила Элевайз, за это поручиться нельзя. Она отметила их странное настроение еще тогда, когда договаривалась с ними о поступлении Гунноры в обитель. «Я не нажимала на них и не настаивала, чтобы они приняли какое-нибудь решение, – думала Элевайз. – Возможно, потрясенные внезапной смертью Гунноры, они и сами еще не знают, что лучше – забрать тело дочери домой или оставить здесь, с сестрами в Боге».

Однако были и другие, о которых аббатисе приходилось думать. Элевайз отвечала за живущих в обители монахинь, не говоря уже о монахах, размещающихся неподалеку, а также за тех горемык разного звания и достатка, которые, в силу тех или иных причин, находили временный кров в Хокенли, и она не могла позволить, чтобы сам воздух, которым они дышали, был до бесконечности отравлен присутствием смерти. К тому же, если смотреть на вещи практически – а Элевайз прекрасно удавалась эта практическая точка зрения, – чем скорее Гуннора будет достойно похоронена, тем быстрее все смогут забыть ужас убийства и вернуться к обыденной жизни.

Склонив голову, Элевайз покинула залитый солнцем внутренний двор, прошла в тени крытой галереи и открыла дверь, которая вела в небольшую комнату – здесь она управляла делами монастыря. И не только монастыря, а всего аббатства Хокенли, поскольку в ее подчинении были не только монахини, но и небольшая группа монахов, что жили возле святого источника в четверти мили отсюда, в небольшой долине.

Элевайз занимала свой пост уже пять лет. Она была уверена, что создана для аббатства – ложная скромность не относилась к чертам ее характера, – и также знала, что аббатство создано для нее.

С хмурым выражением лица аббатиса села за длинный дубовый стол, который ценой больших усилий и затрат взяла с собой из прошлой жизни, и, сосредоточившись, начала размышлять о жизни и смерти покойной Гунноры из Уинноулендз.

Если говорить о строительстве большого аббатства, то аббатство Хокенли было возведено недавно, настолько недавно, что до сих пор было счастливо избавлено от плотников, каменщиков и бесконечных толп ремесленников, которые порой становились такой же неотъемлемой частью монастырской жизни, как монахи и монахини. Строительство началось в 1153 году по прямому распоряжению будущей королевы Англии Алиеноры Аквитанской, и началось оно благодаря настоящему чуду, случившемуся прямо здесь, на этом самом месте.

Давным-давно, в незапамятные времена слово Хокенли обозначало не более чем горстку лачуг, выросших под сенью деревьев на опушке великого Уилденского леса. Лес был безлюдным, и многие верили, что в нем обитали привидения. Рассказывали истории о странных звуках, доносившихся из древних кузен, в которых человек трудился еще до того, как история начала свое движение, и не один путешественник, заблудившийся в лесу и оказавшийся на давно позабытой тропе, рассказывал потом о призрачном отряде римских солдат, явившихся, чтобы промаршировать по роще прямо сквозь березовые стволы…

С тех пор как римляне покинули свои старые кузни, польза от леса была невелика, разве что свиней откармливали буковыми орешками и желудями, в изобилии усыпавшими землю по осени. Единственное время в году, когда лес можно было назвать многолюдным, приходилось на семь недель от осеннего равноденствия до праздника святого Мартина – окрестные жители сгоняли в лес скот для откорма, чтобы потом забить животных и сделать запасы на зиму.

Как-то раз, в жаркий день начала лета, в это таинственное и пустынное место пришла группа французских торговцев; направлявшихся из Гастингса в Лондон; их одолел загадочный недуг. Еще пересекая Канал, они почувствовали недомогание, но, уверившись, что это всего лишь «mal de mer» – морская болезнь, – продолжили свой путь в Лондон. К тому моменту, когда торговцы достигли горных кряжей возле долины Медуэй, пятеро уже не могли идти дальше. Они бредили, их била лихорадка, они страдали от мучительных болей в конечностях, а у двоих появились опухоли в паху. Их товарищи, в страхе перед опасностью подцепить заразу, нашли для несчастных приют в убогой деревушке Хокенли, а затем покинули компаньонов.

Французы уже готовы были отдать себя в руки Всемогущего Господа, когда, к их изумлению, они начали выздоравливать. Все это время они пили воду из маленького источника в низине неподалеку от того места, где их оставили товарищи, – источника, вода которого была красноватой и соленой на вкус. Один из торговцев, болезнь которого протекала легче, чем у остальных, взял на себя тяжкий труд приносить собратьям по несчастью воду из низины, и ему было видение. Его по-прежнему трясла лихорадка, голова раскалывалась от боли, перед глазами стоял туман, – и тем не менее ему показалось, что над берегом, из которого выбивался источник, возникла женщина. Облаченная в голубые одежды, она держала в тонких белых руках лилии. Женщина улыбнулась торговцу, и ему послышалось, что она хвалит его за преданную заботу о товарищах; а еще женщина сказала, что если поить их водой из этого источника, то лучше снадобья и не сыщешь.

Как и следовало ожидать, торговцы стали рассказывать эту историю всем и каждому. Наиболее предприимчивые слушатели отправлялись в Хокенли, и вскоре началась бойкая торговля склянками с чудесной водой. Церковь, встревоженная, с одной стороны, явным недостатком почтения к подлинному чуду, а с другой – утратой потенциальной прибыли, без промедления вмешалась в дело и возвела над источником постройку – Святыню, а рядом с ней поставила скромные жилища для монахов, призванных ее оберегать.

Молва о чудесном явлении Девы Марии на неприметной полянке возле далекого Уилденского леса достигла знаменитого аббатства Фонтевро, возвышающегося на берегу Луары, поблизости от Пуатье, родного города Алиеноры. Привязанность Алиеноры к Фонтевро разожгла в ней желание создать подобную обитель где-нибудь еще, и во время своего бракосочетания в 1152 году она уже задумала возвести первое английское аббатство по типу Фонтевро.

Синхронизм – странное явление, в нем есть некая внутренняя сила, которая часто порождает неодолимую веру в то, что определенные вещи вызваны к жизни с умыслом. Так это было и для Алиеноры, которая впервые ощутила «настояние» Фонтевро назвать новую общину в Хокенли в честь материнской обители – а разве нет умысла в том, что и Фонтевро было посвящено Пресвятой Деве? – в тот самый момент, когда, обвенчавшись с Генрихом, она получила власть, чтобы осуществить задуманное.

Аббатство Хокенли поражало своим великолепием; Алиенора и община Фонтевро позаботились об этом. Церковь и жилище монахинь, расположенные на вершине хребта, были спроектированы французским архитектором и построены французскими каменщиками; тимпан над центральным входом в церковь был настоящим шедевром.

Подобно многим своим товарищам по ремеслу, главный каменщик обратился за разрешением использовать в тимпане тему Страшного Суда и таковое разрешение получил. Впоследствии лишь немногие, взирая на творение мастера, оставались не тронутыми его мощью.

В центре тимпана был изображен Христос во всей его славе, с поднятой вверх пронзенной правой рукой. Лицо Спасителя выражало глубокую печаль и суровую строгость. Справа к нему приближались праведники, их вела Святая Дева Мария, Святой Петр мягко подталкивал блаженных сзади, а солнце, луна и звезды изливали на них божественный свет благочестия. Ангелы радостно трубили в трубы, возвещая праведникам о великой награде – вечно находиться в присутствии Бога.

Слева от Христа толпились осужденные на вечные муки.

Если бы обещанного райского блаженства оказалось недостаточно, чтобы убедить грешника встать на путь истинный, то изображение ада в тимпане аббатства Хокенли, несомненно, довершило бы дело. Царство сатаны, в понимании главного каменщика, было местом невообразимых мук, где каждому из семи смертных грехов было выбрано соответствующее наказание. Гордыня была запечатлена в образе нагого, если не считать короны, короля, которого два демона с вилами заставляли идти по раскаленным углям; Похоть – в виде пышной женщины, чью грудь грызли крысы, в то время как змеи заползали в ее промежность. Обжорство, разжиревшее и толстозадое, было засунуто вниз головой в бочку с экскрементами; лицо Гнева искажали ярость и мучительное страдание, череп Гнева был вскрыт, и горбатые черти сосали его мозг. Зависть и Алчность, поглощенные бессмысленным поиском чужих сокровищ, могли бы и оглянуться, тогда они поняли бы, что с них вот-вот живьем сдерет кожу четверка демонов с веревками и острыми ножами в длинных когтистых лапах. Лень, погруженную в глубокий сон на куче хвороста, связывал клыкастый дьявол, в то время как другой черт уже поджигал ее погребальный костер.

С похвальной тактичностью основатели аббатства, наряду с привезенными французами, наняли также и местных рабочих. Искусные английские резчики по дереву, используя твердый черешчатый дуб, украсили интерьер церкви. В Сокровищнице, под замком, хранилась вырезанная английским мастером из моржовой кости статуэтка, изображающая снятие Иисуса с креста: тело Христа поддерживал Иосиф Аримафейский; говорили, что это – тайный дар самой Алиеноры. Святыня в долине также была окружена любовным вниманием, и даже простые жилища монахинь и монахов были достаточно уютными.

Новое аббатство должна была возглавлять аббатиса.

Против такого новшества выступила серьезная оппозиция, в которой не последнюю роль играли монахи из долины. Но прецедент уже имел место, и ни где-нибудь, а в Фонтевро. Основанное бретонским реформатором Робером д'Арбрисселем, который среди прочих революционных идей исповедовал веру в высшую власть женщины, Фонтевро сто лет назад одержало победу в битве за право иметь аббатису. Надо отдать д'Арбрисселю должное: разве не верно, что женщины, из-за их опыта в воспитании детей и ведении домашнего хозяйства, – куда более справные организаторы, чем мужчины? И должно ли кого-нибудь удивлять, что навыки, которые требуются от женщины благородного происхождения, управляющей огромными поместьями мужа, прекрасно подходят для того, чтобы руководить аббатством?

У оппозиции в Хокенли с самого начала было мало шансов на успех, да и эти сошли на нет, когда Алиенора лично посетила аббатство. Королеве были представлены несколько старших монахинь, чей темперамент и жизненный опыт позволяли возглавить новое аббатство, и Алиенора сделала выбор со свойственной ей решительностью и быстротой. Первая аббатиса достойно оправдала ожидания королевы, так же как и вторая. В 1184 году, когда возникла необходимость назначить четвертую аббатису, традиция уже прочно вошла в силу. Алиенора выделила время в своем плотном распорядке, чтобы посетить Хокенли и ознакомиться с «коротким списком» монахинь, претендующих на главную роль в аббатстве, а затем, потратив несколько минут на беседы с кандидатками, сделала выбор.

Тридцатидвухлетняя Элевайз Уэрин была столь же очарована королевой Алиенорой, сколь Алиенора – ею. Сразу после своего назначения Элевайз решила, что будет самой полезной, самой деятельной аббатисой, какую когда-либо знало аббатство.

Эта решимость была продиктована прежде всего похвальным стремлением не подвести королеву, не дать ей повода, даже на мгновенье, пожалеть о своем выборе.

Но также и гордыней.

Элевайз ясно осознавала, что гордыне нет места в душе монахини. И разве не вспоминала она о наказании, уготованном Гордыне, каждый раз, когда входила в церковь и поднимала глаза к изображению Страшного Суда в тимпане? Однако разум ее – еще одно качество, которое монахиня должна сдерживать, особенно когда оно вступает в войну с послушанием и смирением, – имел свои резоны: «Отныне я не просто монахиня. Я – аббатиса, и община из почти сотни сестер, пятнадцати монахов и двадцати братьев-мирян зависит от меня, а вдобавок к тому – все миряне этого маленького, но процветающего уголка».

«Если гордыня поспешествует хорошей работе, – заключила Элевайз, – я буду гордой». Ее решимость не подводить королеву и саму себя, несомненно, послужит благоденствию общины. Если же гордыня станет позорным пятном на ее душе и в результате Элевайз придется долгую вечность бродить обнаженной по раскаленным углям, – что ж, это всего лишь цена, которую следует заплатить.

Может статься, какая-нибудь добрая душа помянет ее в своих молитвах или закажет по ней мессу, а то и две.

Жосс получил указания, как добраться до аббатства Хокенли. Они были весьма туманными, но достаточно точными, – он понял это, достигнув вершины холма. Отсюда он мог видеть высокую двускатную крышу церкви, и теперь доехать до Хокенли не составляло труда.

Приближаясь ко входу в аббатство, Жосс огляделся. Слева лес почти подошел к дороге, но справа деревья и кустарник были выкорчеваны. Часть свободной земли возделывалась, часть использовалась как пастбище. Когда Жосс проезжал мимо овец, животные встревожено подняли головы. Он заметил привязанную к шесту козу и крупного козленка, резвящегося возле нее. Вдалеке, где расчищенная земля вновь уступала место лесу, он увидел горстку хижин, над одной из них в неподвижном утреннем воздухе поднимались тонкие колечки дыма.

Пастбище переходило в узкую долину, и там Жосс разглядел крышу небольшой постройки, над которой, ближе к краю, возвышался массивный крест. Рядом виднелся еще один домик, длиннее и ниже первого. Из того, что Жоссу говорили об общине Хокенли, он заключил, что это и есть святой источник Богородицы и жилище монахов.

Впереди показались внушительные ворота аббатства. Когда Жосс подъехал к окружающей обитель стене, из домика за воротами, имевшего вид небольшой башенки, вышла монахиня и потребовала, чтобы всадник назвал свое имя и дело, которое его сюда привело.

Жосс был готов к этому.

Когда останавливаешься на постоялом дворе в торговом городе, никто не требует от тебя подтверждения твоей личности, но если ты намереваешься въехать в монастырь, дело принимает совсем другой оборот.

Сунув руку за пазуху туники, Жосс извлек бумаги, которые ему вручил секретарь короля Ричарда. На одной из них стояла личная печать короля.

Для привратницы этого оказалось достаточно. Она неуклюже присела, что можно было принять за реверанс.

– Нисколько не сомневаюсь, что вам нужна аббатиса Элевайз, – заявила монахиня. – Вы найдете ее там. – Она показала на окруженный галереей двор, прилегающий к церкви аббатства. – Попросите одну из них показать вам дорогу.

Под «ними», сообразил Жосс, подразумевалась группа из трех монахинь, плавно скользивших от галереи к церкви.

Благодарно поклонившись привратнице, он спешился и, ведя коня под уздцы, приблизился к монахиням. Первая из них, осторожно и неумело приняв поводья, увела его коня, еще одна согласилась проводить к аббатисе.

Оглядываясь по сторонам, но так, чтобы это было не особенно заметно, Жосс последовал за ней.

– Как вас представить? – тихо спросила его проводница.

Жосс назвал свое имя.

С легким жестом извинения сестра обогнала его, пересекла внутренний двор и, пройдя галереей, открыла дверь в ее конце. Она что-то проговорила единственной обитательнице комнаты, но голос монахини был слишком тих, чтобы Жосс сумел разобрать слова. Наклоном головы она пригласила Жосса войти, затем, сочтя свою задачу выполненной, боком проскользнула мимо него и закрыла снаружи дверь.

Когда монахиня доложила о пришельце, аббатиса Элевайз лишь подняла голову. Теперь Жосс стоял перед ней, а она, сидя совершенно спокойно, внимательно изучала его. Лицо аббатисы, обрамленное белым крахмальным вимплом под черным покрывалом, было очень выразительным – четко очерченные брови, большие серые глаза, широкий рот, казалось, готовый расплыться в улыбке…

Однако аббатиса и не думала улыбаться.

Если бы Жосс не знал, что подобное невозможно, он почти поверил бы, что Элевайз ждала его. На ее спокойном лице не было ни тени удивления, а в глазах – вопроса.

– Жосс Аквинский, – произнесла Элевайз, видимо, повторив слова монахини. – И что же вам здесь угодно, Жосс Аквинский?

Он вручил ей бумаги, предоставив им ответить за него.

Возможно, королевская печать произвела на аббатису Элевайз такое же сильное впечатление, как и на привратницу, тем не менее она никак не проявила этого и, развернув письмо, подтверждавшее подлинность печати, прочитала его от начала до конца.

Затем, свернув и разгладив письмо крупными и удивительно сильными руками – Жосс почему-то всегда представлял руки монахинь непременно белыми и тонкими, больше подходящими для молитв, чем для раскалывания грецких орехов, – аббатиса снова подняла на него глаза.

– Я так и полагала, что рано или поздно кто-то должен приехать. Кто-то вроде вас. Не сомневаюсь, вы хотите, чтобы я рассказала вам все, что мне известно о Гунноре из Уинноулендз.

– Да, мадам.

Правильно ли так обращаться к аббатисе? Если и нет, она, кажется, не возражала.

Лицо аббатисы, суровое от какого – то внутреннего напряжения, неожиданно смягчилось, и на какой-то миг на нем почти проступила улыбка.

– Прошу вас, мой господин рыцарь, садитесь. Могу я угостить вас чем-нибудь? – Элевайз протянула руку к маленькому медному колокольчику. – Думаю, – теперь улыбку нельзя было не заметить, – вы проделали большой путь от двора короля Ричарда.

– Я ехал не прямо оттуда. – Жосс улыбнулся в ответ, придвинул указанный аббатисой стул и уселся. – Но подкрепиться никогда не мешает.

Жосс обладал еще одной привычкой воина: ни в каком случае не отказываться от предложенных еды и питья – ведь никогда не знаешь, когда их предложат еще.

Аббатиса Элевайз позвонила в колокольчик и попросила монахиню, явившуюся на ее зов, принести эля и хлеба. Когда еду поставили перед Жоссом – хлеб оказался горячим и необыкновенно вкусным, тут же был и ломтик какого-то острого сыра, Жосс предположил, что козьего, – аббатиса заговорила:

– Гуннора была с нами немногим меньше года, и я не могу сказать, что ее вхождение в нашу общину было совсем уж успешным. Во время нашей первой встречи она выглядела набожной, с жаром говорила о своей уверенности в призвании. Но… – Черные брови аббатисы шевельнулись навстречу друг другу. – Чего-то не хватало. Все это звучало не совсем искренне. – Элевайз посмотрела на Жосса, и на ее лице снова появилась едва заметная улыбка. – Вы, конечно, попросите объяснить, что я имею в виду, но, боюсь, я не смогу это сделать. Скажу только, что характер Гунноры, в общем и целом, не подходил для монашеской жизни. Она говорила правильные вещи, но они шли не от сердца. Посему Гуннора не могла стать своей среди нас, и, понимая это, она, естественно, не была здесь счастлива.

Тут же поправив себя, Элевайз добавила:

– Точнее, не казалась счастливой, поскольку Гуннора не доверяла свои мысли ни мне, ни, насколько мне известно, кому-либо из сестер.

– Понятно.

Жосс пытался мысленно набросать портрет мертвой монахини, но у него ничего не получалось. Что-то не соединялось. До этого момента она была всего лишь мертвой монахиней. Теперь, неожиданно, она стала личностью. Не очень счастливой личностью.

– У нее были близкие подруги? – спросил Жосс скорее для того, чтобы сказать хоть что-нибудь, нежели чем искренне желая действительно узнать о подругах. В самом деле, разве это имело какое-нибудь значение?

– Нет. – Аббатиса не поколебалась ни на секунду. – Думаю, нет, не было. До тех пор пока…

Ее прервал стук в дверь, и почти в тот же миг на пороге появилась толстая монахиня лет пятидесяти.

– Аббатиса Элевайз, мне так неловко врываться к вам, но… Ой! Простите!

Залившись багровой краской от смущения, монахиня попятилась из комнаты.

– Позвольте представить вам нашу лекарку, сестру Евфимию, – спокойно сказала аббатиса. – Евфимия, вернись, это Жосс Аквинский.

Жосс встал и поклонился.

– Он прибыл к нам от двора Плантагенета. Он хочет знать, что мы можем сообщить ему о бедной Гунноре.

– Да? – Глаза сестры Евфимии расширились. – Зачем?

Аббатиса Элевайз посмотрела на Жосса, безмолвно спрашивая, следует ли ей говорить или Жосс сам все объяснит. Не получив никакого ответа, она заговорила:

– Затем, Евфимия, что королю Ричарду вдвойне важно знать, какие мотивы привели к этому убийству. С одной стороны, Гуннора принадлежала к нашей общине в Хокенли, а мать Ричарда, королева Алиенора, очень благоволит нашей обители. С другой стороны, для того чтобы восславить доброе и милосердное имя нашего нового правителя, из тюрем было освобождено множество заключенных, так вот, похоже, один из них и совершил насилие над нашей сестрой.

Жосс не помнил, чтобы какая-либо из этих двух причин была обозначена в королевских бумагах. Его мнение об аббатисе Элевайз росло.

Сестра выглядела теперь еще более подавленной.

– Аббатиса, как раз насчет бедной девочки мне и надо с вами поговорить! Только… – Она многозначительно посмотрела на Жосса.

– Я подожду за дверью, – сказал он.

– Нет, – произнесла аббатиса Элевайз тоном, говорящим о том, что она давно привыкла к выполнению своих указаний – Что бы ни сказала Евфимия, я должна буду повторить это вам. Лучше, если вы услышите все из ее собственных уст. Итак, Евфимия?

Жоссу было жалко несчастную сестру, которая, совершенно очевидно, не ожидала и не хотела присутствия в комнате кого-либо, кроме аббатисы.

– Это не просто, – уклончиво проговорила она.

– Убеждена, что не просто. – Аббатиса была непреклонна. – И все же, пожалуйста, попытайся.

– Я знаю, мне не следовало делать этого, – запричитала сестра. – То, что я совершила, навсегда останется на моей совести. Я не могу больше нести этот груз, правда не могу, поверьте! Я должна рассказать кому-нибудь. Я исповедуюсь и буду наказана, пусть так, это будет лишь облегчением! Что бы мне ни велели сделать, я сделаю охотно и с радостью, каким бы ни было суровым наказание!

– Довольно, – сказала аббатиса, когда сестра наконец остановилась, чтобы перевести дух. – Итак, что именно тебе не следовало делать?

– Не следовало осматривать ее. Я хотела как лучше, поверьте, но в любом случае я позволила любопытству взять над собой верх.

– И как же это произошло? – терпеливо спросила аббатиса. – Я думаю, тебе лучше объяснить все по порядку, Евфимия. Ты говоришь о Гунноре?

– Конечно! Разве я не сказала? Я как раз начала обряжать ее, и… Ох, просто ужас! Я как увидела эту огромную рану на ее бедном горлышке, так прямо зарыдала, вот что я вам скажу!

– Ты все сделала хорошо, – произнесла аббатиса. Ее голос потеплел. – Эта работа не из приятных.

– Да уж! В общем, когда я омыла верхнюю половину тела, то подумала, что должна… – Сестра в нерешительности запнулась.

– Продолжай, Евфимия, – проговорила аббатиса. – Я уверена, наш гость знает о жестоком насилии, совершенном над нашей покойной сестрой. Ты говорила, что начала омывать ее раны и ссадины, оставленные изнасилованием, и…

– В том-то и дело! Не было никакого изнасилования! – перебила ее сестра.

– Что? – вырвалось одновременно у Жосса и аббатисы.

– Как же не было? – продолжила аббатиса. – Ее бедра и промежность были в крови.

– Должно быть, вы ошибаетесь, – мягко заговорил Жосс. – Это вполне естественно, ваша работа была крайне тяжелой…

– Нет, не ошибаюсь, – с достоинством ответила Евфимия. – Может быть, я многого и не знаю, сэр, но уж в женских половых органах я разбираюсь. Прежде чем прийти в монастырь, я была повитухой и видела на своем веку больше влагалищ, чем вы – горячих ужинов! Ах! – Запоздало вспомнив где она находится, сестра Евфимия снова вспыхнула и прижала руку ко рту. – Простите меня, аббатиса Элевайз, – пробормотала она. – У меня и в мыслях не было говорить непристойности.

– Конечно, не было, – милосердно согласилась Элевайз. – Ты объясняла нам причину твоего знакомства с интимными деталями женской анатомии.

– Ну да. То есть, понимаете, девственная плева была все еще там. Целая. – Евфимия умолкла, но никто не заговорил. – Когда Гуннора умерла, она была virgo intacta, аббатиса. Никто не насиловал ее ни тогда, ни когда бы то ни было.

– А кровь? – спросил Жосс. – Откуда же взялась кровь?

– Я думаю, из горла, – тихо ответила Евфимия. – Тот, кто это сделал, зачерпнул крови, натекшей из разрезанной шеи, и испачкал ее… испачкал Гуннору внизу. А потом оставил так – с задранной к животу юбкой, с голыми ногами, покрытыми кровью.

В комнате воцарилось молчание. Все задумались о сказанном.

Затем заговорила аббатиса:

– Кто-то убил Гуннору и сделал так, чтобы мы подумали, будто он к тому же изнасиловал ее.

– Потому что, – добавил Жосс, – убийство – это одно, а убийство с изнасилованием – другое. Это разные преступления.

Аббатиса подняла глаза, и их взгляды встретились. Медленно кивнув, она сказала:

– Да, совсем разные преступления.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

– Теперь, если позволите, аббатиса Элевайз, – начал Жосс, когда сестра Евфимия удалилась в больничный покой и они снова остались одни, – я был бы признателен, если бы вы рассказали мне все, что можете вспомнить о последних часах Гунноры.

Элевайз было интересно, действительно ли Жосс хотел, чтобы его речь звучала так высокопарно. Приглядевшись, она заметила неловкость, с которой он сидел, подавшись вперед, на своем стуле, и решила не судить его строго. Жосс нервничал – возможно, в женском монастыре он чувствовал себя не в своей тарелке, с некоторыми это случалось, особенно с мужчинами, – и его волнение выражалось в чересчур официальной манере речи.

К тому же он был великоват для изящного маленького стула, на котором сидел. По правде говоря, это был вовсе и не стул, а, скорее, скамеечка. Конечно, для женщины хрупкого телосложения она вполне подходила, однако вряд ли могла справиться с задачей выдержать высокого широкоплечего мужчину.

«Мне вполне по силам сделать так, чтобы он почувствовал себя непринужденно», – подумала Элевайз. Утвердившись в этой мысли, она изобразила на своем лице выражение, которое ее покойный муж обычно называл «деспот после хорошего обеда». Благосклонно улыбнувшись гостю, Элевайз заметила, что он на мгновение встревожился, а затем неуверенно улыбнулся в ответ.

О Боже! Наверно, милый старый Иво был прав насчет «деспота».

– Что вы знаете о распорядке дня в женском монастыре, мой господин? – начала она. – Я спрашиваю потому, что без хорошего знания нашей жизни вам будет трудно обнаружить какие-либо странности в последние дни жизни Гунноры.

– Понимаю. Мне известно только то, мадам, что ваши часы определены каноническими службами и что в ваших молитвах вы ходатайствуете перед всемогущим Господом за весь род людской.

Это было хорошо сказано, и аббатиса склонила голову в знак одобрения.

– В самом деле, мы подчиняемся расписанию служб все двадцать четыре часа в сутки. Наш устав, как и в великом аббатстве Фонтевро, создан по бенедиктинскому образцу, хотя есть и некоторые существенные изменения. Однако мы отличаемся от строго закрытых орденов в том смысле, что молитва в стенах монастыря – не единственное наше занятие. Мы служим общине и иными способами.

– Когда меня пригласили пройти к вам, я увидел, как одна из сестер обучала какого-то мужчину передвигаться на костылях, – сказал Жосс. – И, возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, я слышал плач младенца.

«Наблюдательный человек этот Жосс Аквинский, – подумала Элевайз, – заметить так много за считанные секунды, необходимые, чтобы пройти от ворот к галерее».

– Вы не ошиблись. У нас есть больничный покой, это длинная пристройка позади церкви. Сестра Беата, которую вы видели, ухаживает за бывшим браконьером, он лишился ноги, попав в ловушку для человека. У нас также есть исправительный дом для раскаявшихся блудниц. Возможно, сэр, вы удивились бы, если бы узнали, как много бывших распутниц, познав материнство, захотели вернуться к целомудренной жизни.

– Я рад это слышать. – Жоссу показалось, что в ее голосе сквозит обращенный к нему укор, о чем аббатиса на самом деле и не помышляла, поэтому он поспешил добавить: – Мне не хотелось бы, чтобы вы подумали, будто я проявляю излишнее любопытство, аббатиса Элевайз. Я упомянул о младенце только потому, что мне было странно услышать такие звуки…

«…В женском монастыре», – повисло в воздухе невысказанное окончание фразы.

– Прошу вас, нет никакой необходимости в объяснениях. – Аббатиса снова улыбнулась ему, на этот раз более искренне. – Одна из женщин, которые вверили себя нашим заботам, родила на прошлой неделе. Трогательный плач ее ребенка иногда и нас застает врасплох.

– Больница, исправительный дом… – сказал Жосс, немного расслабившись. – У вас в Хокенли много работы.

«Больше, чем вы полагаете», – подумала аббатиса с гордостью. Не будет ли еще большей гордыней, если она расскажет ему и об остальном? Наверное, будет. Но ведь она хочет поведать не о себе, а о сестрах, которые выполняют тяжелую работу и потому заслуживают признания.

– Еще у нас есть дом для престарелых и немощных монахов и монахинь, а также небольшой дом для прокаженных.

Последние слова Жосс воспринял точно так же, как воспринимали их все, кто слышал об этом впервые, и аббатиса сказала то, что всегда говорила, успокаивая слушателя:

– Не беспокойтесь, сэр. Дом для прокаженных изолирован от общины, и мы счастливы, что три наши сестры по их собственной доброй воле решили уединиться с больными. Они, а также те из страждущих, кто находит в себе силы, присоединяются к духовной жизни общины, проходя особым коридором, закрытым для всех остальных, в отдельную часовню, которая примыкает к приделу нашей церкви. Опасность заразиться здесь не больше, чем где-либо еще, возможно, даже меньше, поскольку наши сестры отлично распознают первые симптомы проказы. Если у них возникает хоть малейшее сомнение, человека помещают в отдельную комнату, пока… Нет, не будууглубляться в лекарские подробности. В общем, пока сестры не уверятся в обратном.

Жосс тряхнул головой. Собственно, он тряс ею уже несколько секунд, пока текла речь Элевайз.

– Аббатиса, вы неверно поняли меня. Мой отклик на ваши слова был вызван не опасением и не ужасом. – Он умолк и потом поправил себя: – Во всяком случае, не столько этими чувствами, сколько… Я не могу утверждать, что защищен от страха перед недугом более, чем кто-либо другой. Но что действительно промелькнуло у меня в голове, так это мысль о том, какое тяжелое бремя работы несете вы и сестры. Какая ответственность лежит на ваших плечах!

Аббатиса внимательно смотрела на Жосса, но не могла обнаружить ни тени неискренности, ни намека на лесть, ни стремления расположить ее к себе.

– Мне и монахиням очень помогают братья-миряне, что живут с монахами у Святыни, – сказала Элевайз. – Они хорошие люди. Необразованные, но сильные и работящие. Они избавили нас от необходимости изматывать себя тяжелым трудом.

– Я не слышал о них, – удивился Жосс. – Мне говорили только про монахов, которые заботятся об источнике со святой водой.

– Они действительно заботятся о нем.

Аббатиса старалась, чтобы ее голос звучал нейтрально. Нет необходимости открывать этому проницательному гостю, что одной из самых неотвязных ее проблем были пятнадцать монахов, живущих в долине, которые, похоже, возомнили, что если они обретаются так близко от благословенного источника Пресвятой Девы, то аура святости снизошла и на них, а потому все остальные должны преклоняться перед ними. Эта святость, в которую уверовали монахи, служила им защитой от тяжелой работы. Как выразился брат Фирмин, они были «Мариями», служащими Господу, или, в данном случае, его Святой Матери, а Элевайз и ее монахини – «Марфами»; ведь именно к Марфе некогда были обращены слова: «…Ты заботишься и суетишься о многом…»

Обо всем этом аббатиса умолчала и продолжила:

– Теперь вы понимаете, мой господин, почему у нас есть больничные покои и дома для страждущих?

– Да, понимаю. Ведь рядом с аббатством располагается целебный источник.

– Именно так. По преданию, тот самый первый заболевший торговец, которому явилась Святая Дева… Вы в курсе этой легенды? – Жосс кивнул. – Торговец рассказал, что Богоматерь похвалила его за то, что он приносил воду из источника страдающим от лихорадки товарищам, и еще поведала, что это лучшее лечение.

– Значит, монахи обихаживают источник, – подвел итог Жосс.

– Да. Они удовлетворяют непосредственные нужды тех, кто приходит за водой. Предоставляют крышу от солнца и дождя, а если холодно – согревающий огонь. Предлагают лавки, на которых можно отдохнуть, или скромное жилище для тех, кто хочет остаться на ночь. Набирают воду в кувшины и разливают ее в кружки пилигримов. А также дают духовное наставление тем, кто в нем нуждается.

Жосс поймал ее взгляд. Аббатиса знала, что он скажет, еще до того, как Жосс произнес:

– Похоже, в отличие от ваших монахинь, их жизнь не слишком обременена заботами.

Он сумел уловить то, что она так старательно пыталась от него скрыть.

«Я должна быть еще более осторожной, чтобы не дать своему возмущению вырваться наружу», – строго сказала она себе.

– Монахи трудятся самозабвенно, – произнесла аббатиса, стараясь, чтобы ее слова звучали искренне.

Жосс по-прежнему внимательно смотрел на нее, и в его карих глазах отчетливо виделось сочувствие.

– Я не сомневаюсь в этом.

Некоторое время оба молчали. Именно в эти мгновения Элевайз почувствовала, что между ними начала зарождаться симпатия.

Затем Жосс Аквинский произнес:

– Аббатиса, вы нарисовали совершенно четкую картину жизни в аббатстве Хокенли. Думаю, теперь я готов вновь просить вас рассказать мне все, что вам известно о последних часах Гунноры.

Элевайз откинулась на спинку кресла и несколько секунд молчала, мысленно вернувшись в тот самый день. Без сомнения, это был запоминающийся день, ведь он оказался последним в жизни Гунноры на земле, предвестником ее ужасной ночной гибели, и все же – такой незапоминающийся.

– Как я уже говорила, Гуннора была с нами меньше года, – начала аббатиса. – Это означает, что она все еще была послушницей. Мы предпочитаем, чтобы во время первого года в монастыре сестра проводила больше времени в молитвах, чем в практической работе общины. Нам важно, чтобы наши монахини надежно утвердились в духовной жизни аббатства. Пред ними лежат искушения, им предстоит суровая жизнь, и мы хотим вооружить их для этих испытаний, помогая им укрепиться в Боге.

– Я понимаю, – ответил Жосс. – Это звучит разумно. Кроме того, год – совсем небольшой срок.

– Действительно, небольшой. Послушница должна многому научиться.

Жосс повернулся на хрупком стуле, пытаясь закинуть ногу на ногу, и вновь перед аббатисой мелькнуло видение мощной энергии, жестко сдерживаемой волей. Стул издал протестующий скрип. Жосс замер, потом медленно и осторожно поставил ногу на пол.

Не без усилия вернувшись к разговору, аббатиса услышала его слова:

– Ранее вы высказали мысль, что Гуннора не очень подходила для жизни в монастыре. Не могли бы вы пояснить это?

– Я вовсе не хотела выступать в роли судьи, – поспешно ответила Элевайз. Но, Бог свидетель, именно в этой роли она и выступила! – Мне лишь кажется, что Гуннора больше остальных сопротивлялась постулатам монашеской жизни.

Выражение лица Жосса по-прежнему оставалось вопросительным.

– Бедность, послушание, целомудрие, – проговорила аббатиса. – Сестрам бывает трудно привыкнуть к этому. Молодые женщины – они приходят к нам, когда им еще нет двадцати лет, или когда им чуть больше двадцати, – должны победить естественные плотские наклонности. Женщинам постарше, которые вступают в орден после того, как побывали женами состоятельных мужей, очень тяжело спать на кровати из досок и носить простое черное платье. Многие, если не все, считают, что постоянное, не допускающее вопросов повиновение – тяжелый крест… – Аббатиса на мгновение умолкла. – Гуннора, да пребудет с ней Господь, не имела проблем с целомудрием, зато она никогда не прекращала сражаться с бедностью и послушанием. Она столь часто нарушала устав, что я покривила бы душой, если бы сказала, что за эти двенадцать месяцев она добилась хоть каких-то успехов. – Элевайз встретила взгляд Жосса. – Скоро она должна была дать свой первый постоянный обет. Я не собиралась разрешить ей это, сэр. Я хотела сказать Гунноре, со всей мягкостью, на которую способна, что пока не считаю ее готовой…

Аббатиса опять заколебалась. Не будет ли предательством по отношению к монастырю, если она продолжит? Но Гуннора мертва, и чтобы выяснить, почему и каким образом ее убили, этот человек должен знать всю правду. Она тихо добавила:

– Но, по мне, она вообще не была готова к монашеству и не стала бы монахиней – никогда.

Жосс никак не откликнулся на эти слова. Но аббатиса знала, что он услышал и понял всю значимость сказанного ею. Молчание длилось несколько минут, затем Жосс спросил:

– Ее последний день, вероятно, также был отмечен нарушениями Устава?

– Возможно, хотя вовсе не обязательно, что все они доходят до моего сведения, если только я сама не становлюсь их свидетелем. Гуннора присутствовала на всех службах, внешне она ничем не отличалась от остальных сестер, но чувствовалось, очень сильно чувствовалось, что мысли ее витали где-то далеко. – Аббатиса наклонилась к Жоссу, пытаясь выразить то главное, что она увидела в Гунноре, и что имело бы значение для человека, не знавшего девушку. – Сэр, она находилась здесь по собственной воле, и тем не менее нельзя было отделаться от ощущения, что Гуннора считает свое присутствие в монастыре великим, щедрым подарком для всей общины. Когда дела шли хорошо, – неверно было бы сказать, что такого никогда не было, – у нее появлялось особенное выражение, что-то вроде высокомерной улыбки, как будто она заявляла: «Вот вам! Я могу сделать это, если пожелаю!» Но если кто-нибудь из старших сестер высказывал ей хотя бы мягкое порицание, Гуннора выслушивала его с лицом, словно вырезанным из камня. В самой ее неподвижности сквозило возмущение.

Жосс кивнул.

– У солдат это называется безмолвным неповиновением.

– Именно!

Выражение было как нельзя более точным.

– Я помню, вы сказали, что у нее было несколько подруг.

– Да, хотя, честно говоря, сама идея дружбы здесь не приветствуется. Какие-то особые отношения между монахинями порицаются, ведь двум или трем задушевным подругам очень легко забыть об остальных и не обращать внимания на потребность в общении более робких сестер. Тем не менее то, что вы говорите, по сути верно. Гуннору редко можно было увидеть в комнате отдыха, и не к ней первой обращалась монахиня, нуждающаяся в компании для прогулки за пределами аббатства. По моему разумению, в дни, предшествовавшие ее смерти, она проводила большую часть времени в убежище собственных мыслей, именно там она предпочитала находиться.

– Что же произошло, чтобы она переменилась? – поинтересовался Жосс.

– Появилась еще одна девушка, желающая стать монахиней. Она и Гуннора почувствовали симпатию друг к другу, хотя трудно понять, почему, ведь они были такие разные. Элвера – очаровательная юная девушка, и я до сих пор теряюсь в догадках, что привело ее сюда: призыв Господа или романтическое стремление покрасоваться в монашеском одеянии, подавая святую воду благодарным больным.

Аббатиса встретилась взглядом с Жоссом и ответила на его улыбку.

– Это случается довольно часто, сэр. Из огромного числа девушек и женщин, каждый год желающих присоединиться к нам, по крайней мере четверть со временем приходит к выводу, что призвание существовало только в их воображении.

– И как же вы с ними поступаете?

В голосе Жосса звучала искренняя заинтересованность. По всей видимости, ему доводилось командовать воинскими подразделениями, а значит, он не мог оставить без внимания такие деликатные вопросы управления людьми.

– Каждый, кто стучит в нашу дверь, может войти. Но сначала все те, кого мы принимаем, должны пройти шестинедельный испытательный срок, в течение которого они вольны покинуть нас в любой момент. При абсолютной непригодности испытательный срок занимает не более двух недель. По истечении шести недель оставшиеся с нами становятся будущими послушницами, и начинается их обучение тому, что должна знать монахиня. Шесть месяцев спустя они дают несколько простых обетов и становятся послушницами. Если после года все складывается благополучно, они дают первый из постоянных обетов.

– А какой срок, аббатиса, вы даете Элвере?

Элевайз позволила себе усмехнуться.

– Может быть, она не дотянет и до конца сегодняшнего дня.

– Не разрешайте ей уйти, пока я не поговорю с ней! – быстро проговорил Жосс. – Если, конечно, позволите.

– Да, пожалуйста.

Аббатиса не сочла нужным спросить, зачем Жоссу понадобилось беседовать с Элверой. Она не сомневалась, что гость скажет это сам, и оказалась права.

– Вы говорите, они дружили? – Аббатиса кивнула. – Получается, что женщина, которую на протяжении почти двенадцати месяцев вполне устраивала ее собственная компания, внезапно сблизилась с новенькой, причем эта новенькая явно не годилась ей в подруги. Когда у вас появилась Элвера?

– Почти месяц назад. Она и Гуннора знали друг друга немногим более недели.

– Слишком мало для возникновения столь странной привязанности.

– Истинно так. Тем не менее мне даже приходилось напоминать Гунноре, что она не должна столь явно искать общества этой девушки. А утром того самого дня, когда она погибла, я услышала, как Гуннора и Элвера смеялись.

– Смеялись…

То, как Жосс произнес это слово, наводило на мысль, что он превратно понял аббатису.

– Мы не запрещаем смеяться, – спокойно объяснила Элевайз. – Только всему есть место и время, не так ли?

– Несомненно.

– Рядом с больничным покоем, под окнами комнаты, в которой скорбящий муж сидит возле умирающей жены… – вряд ли это место для девичьего хихиканья.

– О нет. Конечно, нет. – В голосе Жосса послышалось возмущение. – Во всяком случае, Гунноре следовало лучше владеть собой, ведь она пробыла у вас достаточно долго.

– Да.

Этот случай, незначительный, но весьма досадный, думала Элевайз, – хорошая иллюстрация того, что она пыталась высказать. Гуннора придерживалась только собственных правил. Она жила по ним и, казалось, даже не замечала нужды окружающих.

Жосс что-то пробормотал. Поймав на себе взгляд аббатисы, он сказал:

– Вы отчитали их за этот смех?

– Это сделала не я. Сестра Беата кинулась к Гунноре и Элвере, чтобы утихомирить их и увести подальше от больничного покоя, но сестра Евфимия уже услышала шум. Я так поняла, что она позволила себе сказать что-то резкое. Сэр, она беззаветно заботится о пациентах. И о репутации больницы.

– Я не сомневаюсь в этом. А что произошло дальше в этот день?

– Лицо Гунноры приняло самое каменное из всех каменных выражений, и в том, с каким страданием она удалилась от Элверы и от всех нас, было, в сущности, нечто драматическое. Поразительно… – Казалось, Элевайз была удивлена собственным признанием. – Гуннора обладала редким даром. Человек, обвиняющий ее в чем-то, всегда испытывал чувство собственной вины. Даже тогда, когда Гуннора – как, например, в этом случае – была абсолютно не права. И каждый, кто выговаривал ей, пытался найти себе какое-то оправдание.

– Значит, в тот вечер она ни с кем не говорила?

– Думаю, что нет. Я не могу ручаться за весь вечер, поскольку я не могла все время находиться рядом с ней. Но я сидела возле нее за ужином, потом мы были вместе в комнате отдыха, но Гуннора решительно отвергала любые попытки втянуть ее в разговор. Казалось, она почувствовала облегчение, когда колокол позвал нас на Повечерие, и сразу после службы она отправилась спать.

– Монахини не разговаривают после отхода ко сну?

– Нет. Никогда. В спальне монахиням не разрешается общаться друг с другом.

«Даже не буду объяснять, почему», – подумала Элевайз.

– И никто не встает, не ходит, не покидает спальню?

– Нет. Для зова природы каждой монахине отведено место за занавеской.

– Ах… – Жосс слегка покраснел. – Аббатиса, я приношу свои извинения за вопросы, которые затрагивают столь деликатные стороны общинной жизни. Но…

– Я понимаю, что они необходимы. Продолжайте.

– Услышал бы кто-нибудь, если бы одна из сестер покинула свою постель? Вышла из спальни?

Аббатиса задумалась.

– Я бы ответила, что да, но я могу ошибаться. Наши дни такие долгие, что большинство из нас мгновенно крепко засыпает, пока колокол не призовет нас сначала в полночь на Утреню, а потом, на рассвете, – на Час первый.

– В полночь Гуннора была на службе?

– Да. А на Час первый она не появилась, это вызвало тревогу, и начались ее поиски.

– Значит, она ушла вскоре после полуночи. – Жосс прикрыл глаза – возможно, чтобы лучше представить картину. – Давайте предположим, что, задумывая ночное путешествие, она вернулась на свое место после полуночной службы и приложила усилия, чтобы не заснуть. Скорее всего, она лежала полностью одетой, чтобы избежать риска поднять шум, если бы пришлось снова одеваться. Заметил бы кто-нибудь, если бы все так и произошло?

– Нет. У нас нет привычки подглядывать друг за другом в спальне. К тому же свечи задуваются, как только мы возвращаемся туда после службы.

– Итак, Гуннора дождалась, когда все уснули, бесшумно прошла через спальню, миновав всех спящих сестер…

– Не всех. Кровать Гунноры третья от двери.

– Понятно. Она открыла дверь, и…

– Нет, дверь и так была открыта. Ночь выдалась душная, и мы предпочли оставить дверь распахнутой, чтобы в спальню проникало хоть немного свежего воздуха.

– Ага… Хм… – Жосс снова прикрыл глаза. – Аббатиса, можете ли вы мне позволить осмотреть спальню изнутри?

Элевайз знала, что он попросит об этом. И ответила просто:

– Да.

Она догадалась, что Жосс собрался предпринять. Он попросил аббатису, чтобы в этой длинной, пустой сейчас комнате была восстановлена обстановка той ночи. Она выполнила его просьбу – подперла дверь тем же самым камнем, опустила пологи нескольких первых каморок. Чистота и безукоризненный порядок в комнате порадовали ее; аббатиса была довольна, что сегодня ни одна сестра не оставила свою постель небрежно заправленной. Она показала Жоссу, где спала Гуннора. Он шагнул внутрь соседней каморки и вновь опустил полог.

– А сейчас, аббатиса, не будете ли вы любезны… – сказал он.

Элевайз приблизилась к кровати Гунноры. Было тревожно находиться там, где девушка провела свои последние, одинокие часы. Она сняла обувь и помедлила, считая до пятидесяти. Потом как можно тише подняла полог, проскользнула под ним, на цыпочках пробралась через спальню и вышла.

Как и все монахини, она знала, что третья ступенька деревянной лестницы порой скрипит, поэтому шагнула со второй сразу на четвертую. Затем, по-прежнему с максимальной осторожностью, спустилась вниз.

Спустя несколько минут, когда она уже обувалась, вверху на лестнице показался Жосс.

– Я не слышал вас, – сказал он. – Мои глаза были закрыты. Я позвал вас, но вы не ответили, поэтому я понял, что вы уже снаружи. Я не слышал ни звука, – повторил он, – хотя я-то уж точно не спал! Я прислушивался к вашим шагам.

– Я знаю.

Элевайз почувствовала какое-то странное возбуждение от этого маленького открытия – оказывается, любая монахиня имеет прекрасную возможность покинуть спальню незамеченной!

– Что дальше? – спросила она.

Лицо Жосса помрачнело, и он хмуро сказал:

– Теперь, пожалуйста, покажите мне, где ее нашли.

Аббатиса повела его к задним воротам монастыря. Они выходили на тропинку, которая, извиваясь, вела вниз, в долину. Жосс и Элевайз прошли всего несколько ярдов, как впереди завиднелись крыши постройки над источником и домика монахов. Вскоре они свернули на менее протоптанную тропинку, которая спускалась все круче, по мере того как они приближались к долине.

Аббатиса не была здесь с тех пор, как нашли Гуннору

– Она лежала там, – показала Элевайз. – Прямо у тропинки. Под открытым небом, что было странно.

– Да, – согласился Жосс. – Легко вообразить, что тот, кто убил ее, кем бы он ни был, постарался бы спрятать тело. Если бы убийство обнаружили позже, это явно было бы ему на руку – ну, скажем, у него было бы больше времени, чтобы исчезнуть.

– Тело не просто не было спрятано, – медленно проговорила Элевайз. – Тут нечто большее. Все выглядело так, будто убийца определенно знал, что мы найдем Гуннору. Она была… подготовлена, – это было лучшее слово, которое аббатиса смогла подобрать.

– Подготовлена, – повторил Жосс.

– Руки и ноги были раскинуты так, чтобы тело походило на звезду… – Ох, как же тяжело было это вспоминать! – Такое впечатление, словно кто-то очень постарался, чтобы форма была по возможности более совершенной.

– Чудовищно, – пробормотал Жосс. – Бесчеловечно и ужасно.

Аббатиса не хотела продолжать, но знала, что должна рассказать остальное.

– Ее юбки были откинуты к голове очень аккуратно. Я сразу заметила это. – Поняв, что она пропускает нечто важное, Элевайз добавила: – Не я нашла ее. Гуннору обнаружили два брата-мирянина, буквально через несколько минут после начала поисков. Я как раз шла сюда, когда услышала их крик. Я оказалась третьим человеком, увидевшим ее.

– Понимаю. – В голосе Жосса слышалось сочувствие. – Но продолжайте, вы говорили о юбках.

– Да. – Она сглотнула. – Верхняя и нижняя юбки были откинуты вместе. Их словно сложили трижды. Первую складку сделали на уровне колен, вторую – на уровне бедер, третья легла поперек живота. Как вы уже знаете, вся нижняя половина тела Гунноры была обнажена. И испачкана кровью.

Голос аббатисы дрожал. Она стиснула зубы, уповая, что Жосс не будет спрашивать ни о чем, пока к ней не вернется самообладание. А он и не спрашивал. Вместо этого Жосс медленно прошелся по тому месту, где была найдена Гуннора. Даже Элевайз, видевшая все собственными глазами, уже не могла показать, где именно лежала мертвая девушка. Небольшое количество крови, просочившееся в траву, давно смешалось с землей. Множество сапог и башмаков затоптали место преступления. Аббатиса не могла понять, что Жосс собирался извлечь из своего длительного осмотра. Может, он просто давал ей время прийти в себя.

Наконец Жосс подошел к аббатисе и стал рядом.

– Я слышал что-то о кресте, украшенном драгоценными камнями, – тихо сказал он.

– Да, они нашли его здесь, у изгиба тропинки. – Элевайз показала рукой.

– Изнасилование, которого не было, и украденный крест, который остался возле трупа… Непонятно, почему. Разве только какая-то случайность… Ведь убийцу никто не преследовал.

– Из наших – никто, – подтвердила Элевайз. – Возможно, его видел кто-то еще.

– Кто-то, кто предпочитает не трубить на всех углах, что он присутствовал здесь глубокой ночью?

– Совершенно верно.

– Хм, – сказал Жосс. И, пройдя несколько шагов, снова. – Хммм…

– И вот еще что, – обратилась к нему аббатиса. – Насчет креста…

Жосс повернулся и настороженно посмотрел на нее.

– Что?

– Это не был крест Гунноры. Действительно, он был очень похож на ее крест, такая же оправа, и рубины такого же размера и цвета. Но Гуннора отдала мне свой крест несколько месяцев назад и попросила вместо него крест из простого дерева.

– Да? Зачем?

Объяснить не составило труда:

– Чтобы демонстрировать свою бедность, я полагаю.

Очень показной жест, подумала тогда Элевайз, и пользы от этого обмена никакой, поскольку Гуннора особо попросила Элевайз сохранить для нее крест в надежном месте. Было бы гораздо убедительнее, если бы она попросила аббатису продать чудесную вещицу и использовать выручку для бедняков.

– Значит, когда Гуннора умерла, на ней не было ее собственного драгоценного креста?

– Нет.

Тот крест по-прежнему лежал в укромном месте в комнате Элевайз, она недавно проверяла. А теперь и второй, найденный возле Гунноры, был там же, вместе с первым.

– Деревянный крестик все еще был на ее шее, но каким – то образом он соскользнул под лопатку. Вероятно, лишь другой монахине пришло бы в голову поискать его там.

– Изнасилование, которого не было, – задумчиво повторил Жосс, – и теперь кража, которой не было.

Он пристально посмотрел на Элевайз.

– Аббатиса, похоже, единственное, с чем мы остались, это – убийство.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Они шли бок о бок вверх по склону холма, возвращаясь к аббатству. Жоссу не приходилось слишком укорачивать шаг, – Элевайз была высокой женщиной.

С этой стороны аббатство не представляло собой такой уж неприступной крепости. Что же, вполне понятно, подумал Жосс. Ворота, сквозь которые он вошел в монастырь, смотрели на дорогу, и даже в том случае, если дорога была малоезжей, хозяйства такого размера и такой значимости, как аббатство Хокенли, обычно подчеркивали свою внушительность высокими стенами и крепкими воротами, которые по ночам запирались на замки и засовы.

Отсюда, из зеленеющей долины, чье спокойствие недавно было нарушено злодеянием, аббатство выглядело менее грозным, а его ворота, продолжал размышлять Жосс, вряд ли представлялись серьезным препятствием для того, кто вознамерился бы проникнуть внутрь. Впрочем, и это было понятно – часть общины жила внизу, в долине, и им, вероятно, требовался более свободный доступ на главную территорию.

В любом случае, это было пищей для размышлений.

Пока они приближались к воротам, Жосс продолжал вглядываться в аббатство. Теперь, когда он побывал внутри, он уже мог детально представить, как там располагались отдельные постройки. Отсюда, впрочем, как и с дороги, было видно, что самое высокое здание – это церковь; вдоль одной ее стороны тянулось, как Жосс теперь знал, больничное крыло. К другой стороне примыкала длинная постройка, в которой монахини спали. Она была немного выше, чем больничное крыло. Жосс вспомнил короткую лестницу, по которой ему и аббатисе пришлось пройти, чтобы оказаться у двери. Жосс заключил, что должна быть еще одна лестница, ведущая из спальни прямо в церковь, – для того чтобы сестры, услышав призыв колокола, могли прямо из постелей отправиться на ночную службу.

Постройки, с трех сторон окружавшие внутренний двор, включали, как Жосс хорошо помнил, маленькую комнату аббатисы, а также, судя по всему, трапезную и исправительный дом. Когда он въезжал в главные ворота, конюшня и строения, более всего похожие на мастерские и кладовки, были справа; слева располагался домик привратницы.

Теперь он изучал остальные здания. Расположенные возле задней стены аббатства, они возвышались перед ним. Слева от церкви, совсем близко от нее, стояли два здания. Одно, казалось, было просто пристроено к церкви; другое, поменьше, располагалось отдельно, там, где боковая и задняя стены аббатства соединялись, образуя угол.

Судя по уединенности здания, это был дом для прокаженных. Если так, то оттуда закрытый проход должен был вести к той части церкви, которая предназначалась исключительно для нужд прокаженных и ухаживающих за ними сестер. Жосс горячо надеялся, что ему никогда не придется вести расследование в этой части обители.

Довольный тем, что он составил мысленную схему зданий аббатства, Жосс вновь вернулся к убийству.

После нового признания аббатисы его мозг заработал с удвоенной силой. Богатый крест, оставленный на месте преступления, – нет, заранее предназначенный для того, чтобы он остался там, так как мертвой женщине этот крест не принадлежал, – мог означать только одно: кто-то еще раз попытался спутать все факты. Сделать так, чтобы убийство Гунноры выглядело как неудавшийся грабеж, равно как убийца приложил все силы, чтобы преступление походило на изнасилование.

Жосс все больше убеждался в том, что человек, перерезавший горло девушки, явно не был мелким подонком, выпущенным из местной тюрьмы. Если только не предположить, что в стенах тюрьмы содержался кто-то с куда более изощренным умом, чем у заурядного браконьера, мелкого карманника, овцекрада или пьяницы, позволившего кулакам взять верх над здравым смыслом.

«Моя работа здесь окончена, – думал Жосс, когда они с аббатисой достигли монастырских стен. – Я мог бы вернуться в Тонбридж, сообщить местным властям о моих находках, и от домыслов о милосердном жесте короля Ричарда, приведшем к жестокой смерти, не останется и следа. Местные власти, так же как и я, признают, что это убийство – нечто гораздо большее, чем просто грабительское нападение, совершенное в минутном порыве и случайно закончившееся смертью».

Однако Жосс хорошо знал, что ему пока еще не время возвращаться в Тонбридж. Насколько основательнее была бы выполнена его задача, насколько более достойными похвалы были бы его действия, если бы он мог указать не только на то, кто не совершил это преступление, но и на то, кто совершил его.

Что ж, если он намерен идти до конца – и эту мысль поддерживало все его существо, – то следующий шаг ясен. Неприятный шаг, ввиду стоящей жары тем более неприятный, но – совершенно очевидный.

– Аббатиса Элевайз…

До этого момента они шли молча. Жосс еще отметил про себя, что монахини вообще – замечательные попутчицы, если нужно что-нибудь обдумать. Особенно – он немного повернулся, чтобы взглянуть на аббатису – вот эта, чей высокий лоб и проницательные глаза так ясно свидетельствуют об интеллекте.

– Да, – отозвалась она, легким наклоном головы поблагодарив Жосса за то, что он учтиво остановился, пропуская ее в ворота.

– Аббатиса, я должен просить вас разрешить мне одно дело… К великому сожалению, это крайне необходимо. – Он умолк. Боже, правильно ли это? Необходимо ли это? Уже не в первый раз Жосс пожалел, что у него нет необходимого опыта. Как бы он хотел, чтобы его крещение в купели расследования состоялось раньше, а не сейчас.

Но даже если Жосс и ощущал себя новичком в раскрытии жестоких преступлений, ему было не занимать здравого смысла и логики, которые подсказывали ему то, о чем он собирается просить, очень важно. И, прежде чем он смог передумать, Жосс сказал:

– Мадам, я должен увидеть тело.

Элевайз ответила не сразу, но Жосс обратил внимание, что она неожиданно свернула в сторону церкви. Над входом он увидел великолепный резной тимпан.

– С тех пор как ее нашли, прошло около двух недель, – сказала аббатиса.

– Да, я знаю.

– И сейчас июль, сэр. Необычно жаркий июль.

– Да, это так.

Они стояли перед церковными дверями. Аббатиса внимательно смотрела на него, загораживаясь рукой от яркого солнца. Жосс выдержал ее пристальный взгляд, совладав с искушением стыдливо опустить голову, как если бы его поймали на непристойных мыслях. Он не мог прочитать выражение ее лица: казалось, оно просветлело. Улыбки, растягивавшей полные губы Элевайз и создававшей ямочки на щеках, сейчас не было, и только по ее отсутствию он понял, что уже привык считать улыбку характерной чертой аббатисы.

Он был уже готов повторить свою просьбу и объяснить ее причины, но тут аббатиса протянула руку и приподняла тяжелую щеколду.

– Я покажу вам дорогу, – спокойно сказала она.

Жосс последовал за аббатисой вниз по короткой лестнице, ведущей в церковь. Она преклонила колени, он сделал то же самое, затем Элевайз прошла нефом мимо тщательно отгороженного помещения, судя по всему, боковой часовни – часовня для прокаженных? – потом, не доходя пяти шагов до алтаря, повернула налево и открыла другую, совсем маленькую дверцу. За ней также была лестница, но уже не широкая, с низкими каменными ступенями, а узкая и крутая винтовая, сделанная из дерева.

Когда аббатиса открыла ту маленькую дверь, запах, едва заметный в церкви, усилился десятикратно.

Она осторожно спускалась по лестнице. Над ее плечом Жосс видел мягкое сияние свечи. Они вошли в низкий склеп, сводчатый потолок которого поддерживали массивные каменные колонны. Внезапно у Жосса возникло ощущение, что он погребен глубоко под землей и весь камень, оказавшийся наверху, давит на него своим невообразимым весом. Пещерный ужас пронзил Жосса, он почувствовал легкое покалывание, словно все маленькие волоски на его спине и шее встали дыбом.

– В склепе всегда очень холодно, даже сейчас, в середине июля. – Спокойный голос аббатисы вернул Жосса к реальности. – Мы решили, что лучше всего положить Гуннору здесь, пока мы ждем от ее семьи указаний насчет похорон.

Это она могла бы и не объяснять. Жоссу тоже было бы трудно сосредоточиться на богослужении, ощущая рядом безмолвное и зловонное соседство. Правильно – а для его целей тем более правильно, – что Гуннору положили в холодном склепе.

Он сглотнул и сделал шаг по направлению к гробу, стоявшему на простых похоронных носилках. Гроб был сбит из необтесанных досок, не столько пригнанных друг к другу, сколько грубо сколоченных. Крышку прибили шестью гвоздями. Жосс огляделся в поисках какого-нибудь инструмента, чтобы вытащить их – глупец, и как он не подумал об этом раньше! – и уже собирался объявить, что он сходит и найдет что-нибудь подходящее, как аббатиса молча показала ему на угол. Тот, кто сколачивал гроб, оставил несколько досок и аккуратно сложил их под лестницей.

Жосс выбрал увесистую планку – вероятно, отвергнутую из-за ее толщины – и, стараясь соразмерять силы, чтобы не свалить гроб с носилок, принялся бить снизу толстым концом доски по краю крышки, пока не образовалась щель, куда можно было просунуть тонкий конец. Аббатиса, практичная женщина, осознав нелегкость задачи, подошла к изголовью гроба и придержала его.

Теперь Жосс мог прибегнуть к тяжести собственного тела. Налегши на доску, он надавил изо всех сил. Послышался зловещий скрип. Доска начала гнуться. Краем глаза Жосс заметил, что аббатиса крепче ухватила гроб, будто предугадала следующее движение и приготовилась к нему. Переместив руки ближе к краю рычага, Жосс глубоко вдохнул, напряг мышцы и снова навалился на доску.

Гроб накренился и едва не свалился с носилок, но аббатиса удержала его. Не было никакой нужды проверять, была ли последняя попытка успешной: запах все сказал за себя.

Аббатиса прикрыла лицо широким рукавом и, взяв Жосса за руку, потянула к дальней стене склепа.

– Через некоторое время губительный воздух рассеется, – спокойно объяснила она.

Это было разумно. Оказалось, что склеп хорошо проветривается, пламя свечи колебалось в едва заметном потоке воздуха. Стоя рядом с аббатисой, Жосс осмотрел гроб. С того края, где он поработал рычагом, крышка приподнялась на ладонь. Теперь ее было легко снять.

Когда запах умерился – или он действительно стал слабее, или я просто привык к нему, печально подумал Жосс, – они с аббатисой подошли к гробу и столкнули крышку.

В сущности, он не знал, что ожидал увидеть. Жосс видел мертвые тела и раньше, видел их во множестве, видел отвратительные увечья, нанесенные войной, видел распухшие трупы, пролежавшие слишком долго на залитом солнцем поле сражения, видел полусгнившую плоть, кишевшую личинками мух. Он был готов ко всему.

Хотя тело Гунноры уже начало разлагаться, смерть все же не сильно изменила его. Белые руки и лицо – единственная видимая плоть – имели зеленоватый оттенок; на правой руке, лежавшей поверх левой, кровеносные сосуды обесцветились.

Кто-то закрыл веки Гунноры, но искаженный ужасом рот более чем восполнял то выражение, которое могло быть в мертвых глазах.

– Она умерла в муках, – пробормотал Жосс.

– Именно так, – тихо ответила аббатиса. – Вам надо увидеть рану, ставшую причиной смерти.

И снова бесстрастный голос Элевайз подействовал на него успокаивающе.

– Да, конечно, – сказал Жосс.

Он смотрел, как ее быстрые проворные руки откидывают покрывало и развязывают барбетту покрывавшую ровный лоб, ощупывают концы вимпла, аккуратно приколотые к коротким волосам Гунноры.

Аббатиса приспустила вимпл и уложила его на холодной груди мертвой монахини.

Глазам Жосса открылась страшная рана, пересекавшая горло Гунноры.

На мгновение его охватила слабость, тяжелая каменная плита под ногами внезапно вздыбилась, став опасным и ненадежным склоном. Жосс заставил себя собраться. «Гуннора мертва, – сказал он себе твердо. – Мертва. Лучшая услуга, которую я могу ей теперь оказать, – это найти ее убийцу».

Подавшись вперед, он склонился над трупом. Рана тянулась от одного уха к другому – ровный симметричный разрез, безжалостно рассекший кровеносные сосуды и дыхательное горло. «Теперь можно только гадать, от чего она умерла, – отстранений подумал Жосс, – от потери крови или от удушья». Он внимательно осмотрел края раны. Любопытно…

Жосс видел много людей, убитых или раненных мечом, и обычно он мог легко определить, правую или левую руку использовал нападавший, особенно если тот искусно владел мечом. Рана всегда была глубже с той стороны, на которую пришелся удар, – вся тяжесть оружия обрушивалась на это место.

Но разрез на тонкой шее Гунноры был таким же ровным, таким же совершенным, как лунный серп. Кто-то нанес удар необычайно аккуратно. Даже артистично. Как странно!

Это наблюдение подсказало ему взглянуть на руки Гунноры. Жосс закатал широкие рукава, пытаясь свернуть их так же аккуратно, как аббатиса покрывало и вимпл. Пусть он и распорядился нарушить упокоение мертвой девушки, но во всяком случае он должен был выказать уважение. Жосс ощущал на себе взгляд аббатисы, однако она не вмешивалась. Почувствовав, что его усилия оценены по достоинству, Жосс склонился над руками Гунноры.

На левом запястье виднелась маленькая царапина. Ранка была давнишней; корочка частично отвалилась, и Жосс подумал, что этого не произошло бы, если бы царапина была нанесена в момент убийства. Ногти были обкусаны, ногтевая кожица на указательном пальце правой руки казалась содранной, наверное, при жизни эта ранка особенно досаждала Гунноре. Иных повреждений на руках не было.

– Взгляните, аббатиса, – сказал Жосс. – Взгляните на ее руки.

Аббатиса осмотрела кисти Гунноры и произнесла:

– Она не пыталась бороться.

– Совершенно верно. Если бы она сопротивлялась, пытаясь отвести от себя нож, на руках остались бы следы.

Жосс нахмурился, пытаясь разобраться, что это значит. Может, в момент нападения Гуннора была без сознания? Или спала? Или… или что?

Или нападавший был не один.

Жосс снова взялся за рукава, отдернул их еще выше, внимательно осмотрел руки Гунноры и… увидел то, что искал.

– Взгляните, – обратился он к аббатисе.

На белой коже виднелись маленькие синяки, два на правой руке, четыре – на левой.

Не задумываясь над тем, уместно ли то, что он делает, Жосс подбежал к аббатисе, встал позади и схватил ее руки.

– Вы видите? Ее держали, вот так, сзади. Настолько крепко, что от пальцев остались синяки.

– Один человек держал Гуннору, а другой перерезал ей горло, – сказала Элевайз с бесконечной скорбью в голосе.

Стоя позади аббатисы и все еще сжимая ее руки, Жосс вдруг почувствовал, как она словно бы обмякла. Затем, словно одновременно осознав неприличие их позы, оба сделали по шагу – он назад, а она вперед. Руки Жосса опустились, и он был готов принести извинения, когда аббатиса заговорила.

– Вы хотите и дальше осматривать труп? – быстро спросила она.

«Труп», – заметил Жосс. Наверно, легче упоминать Гуннору как труп.

– Думаю, нет. Я вполне удовлетворен словами вашей лекарки, что была создана лишь видимость изнасилования.

Жосс заметил, что аббатиса облегченно вздохнула.

Он медленно обошел вокруг гроба. Несомненно, было что-то еще, что ему нужно было проверить, но что? Жосс рассеянно взглянул на аббатису. Она поправила облачения мертвой девушки, подложила под ее скрещенные руки простое деревянное распятие, разгладила покрывало, чтобы оно лежало безукоризненными складками…

Ага, вот что.

– Могу я взглянуть на ее ноги?

Вопрос, появившийся в глазах аббатисы, так и не прозвучал. Вместо этого она приподняла край юбки Гунноры, обнажив маленькие ступни в узких кожаных туфельках.

Подошвы были холодными. Дотронувшись до одной из них пальцем, Жосс почувствовал влажность. Ну да, ведь она ушла глубокой ночью. Конечно, ее туфли могли быть мокрыми от росы. Он осмотрел ступни, затем лодыжки. Кожа была чистой.

– Ее тело обмывали? – спросил он.

– Разумеется. Ведь оно было в крови.

– Да, конечно. Я имею в виду ноги. Ступни.

Элевайз пожала плечами.

– Не могу сказать наверняка. Полагаю, что да.

Жосс почувствовал, что аббатиса преодолела свое нежелание задать следующий вопрос:

– Почему это важно?

– Я вот думаю, аббатиса… Я думаю об этом постоянно… Что монахиня могла делать глубокой ночью за пределами своей спальни? За пределами монастыря? Как далеко лежал ее путь? Она встретила свою смерть поблизости от аббатства, это верно, но шла ли она отсюда или возвращалась обратно? Я спросил о ее ногах, потому что хочу знать, не сходила ли она с тропинки. А ведь если бы ее путь лежал дальше Святыни, ей пришлось бы это сделать, и тогда она неизбежно должна была бы пройти по высокой траве. Я ожидал, что найду какие-нибудь следы на ее ногах, на подоле. Уж наверняка ее туфли промокли бы насквозь.

Аббатиса несколько раз кивнула.

– Да, да! Вы правы – тропа тянется только до Святыни и дома монахов, и еще до маленького пруда, который за Святыней. Та тропинка, на которой нашли Гуннору, гораздо уже. По ней мало ходят.

Итак, ответ на один из вопросов был найден. Какую бы задачу ни ставила перед собой Гуннора той ночью, она не уходила далеко. Но, как и в любом другом деле об убийстве, ответ на один вопрос порождал новые. Закончила ли она то, что собиралась сделать? Или была убита раньше?

Жосс отметил, что аббатиса снова поправила одеяние Гунноры. Затем она подошла к нему, и некоторое время они стояли, молча глядя на мертвую девушку.

Жосс понимал, что больше он ничего здесь не узнает. Пришло время оставить Гуннору наедине с вечностью. Жосс шагнул вперед, поднял крышку и положил ее на гроб. Вставив гвозди в оставшиеся после них отверстия, он с помощью доски снова заколотил гроб и вернулся к аббатисе.

Только после этого, словно дождавшись беззвучного разрешения, они направились к выходу и поднялись по винтовой лестнице.

– Я старалась устроить так, чтобы кто-нибудь всегда находился рядом с телом, – сказала Элевайз, когда они вышли из церкви, столь же пустой, как и ранее. – Но это все длится уже очень долго. Я видела, что бдения угнетающе действуют на моих сестер. Когда они, сменяя друг друга, сидели возле бедной Гунноры, ужас события просто заволакивал их разум. – Аббатиса слегка пожала плечами. – В общем, я больше не настаиваю на этом.

– Мудро, сказал бы я, с вашего позволения, – ответил Жосс. – Возможно, ощущение того, что она покинута, что никто из семьи не пришел за телом, лишь усиливает мучительность боли.

– Вы правы, мой господин. Ведь то, что до сих пор нет ответа, это странно, не так ли? Разумеется, я послала сообщение сразу же, и отсюда до поместья родителей Гунноры, самое большее, один день пути. Я знаю, что мое письмо получено, посыльный доложил мне об этом.

– А он сказал, как было воспринято известие? То есть, я уверен, что для домашних Гунноры это было большое потрясение, но…

– Посыльный – это был один из братьев-мирян – сказал, что отец действительно выглядел потрясенным. Странность в том, что, по словам брата-мирянина, этот человек был потрясен еще до того, как брат успел сойти с коня.

– Иначе говоря, вы полагаете, он все понял в мгновение ока? Догадался, что всадник, прискакавший на загнанной лошади из аббатства, где живет его дочь, принес плохую весть?

– Возможно. – Аббатиса нахмурилась. – Да, быть может, все так и было. Однако не странно ли…

Жосс выждал паузу.

– Что вы хотели сказать? – Элевайз опять пожала плечами.

– У брата-мирянина сложилось впечатление, что отец так и не понял, о чем идет речь. Посыльный взял на себя труд повторить свою новость в присутствии двух домашних слуг.

– И во второй раз тоже не последовало никакого ответа?

Аббатиса едва заметно улыбнулась, словно даже она с трудом верила в то, что предполагала.

– Это и есть самое странное во всей истории. Отец, как сказал брат-мирянин, простоотмахнулся от него. У посыльного создалось стойкое впечатление, что отец был озабочен чем-то еще и эта страшная новость о дочери – лишь досадная помеха.

– Помеха… – эхом откликнулся Жосс. – Да, странно… Вы полностью доверяете словам посыльного? Он не из тех, кто приукрашивает историю ради красного словца?

– Ни в коей мере! – с жаром воскликнула аббатиса. – Брат Савл – замечательный человек, надежный, достойный доверия и очень наблюдательный.

Она остро взглянула на Жосса, словно спрашивая: а иначе зачем же мне было посылать именно его?

– Прекрасно. Тогда давайте спросим себя, почему отец воспринял новость о смерти дочери – более того, об убийстве дочери – лишь как досадную помеху, отвлекающая его от более важных дел?

– Дел, которые и без того огорчили его, – добавила Элевайз.

– Да. Именно так.

Они отошли от церкви и стояли теперь в тени галереи. Жосс был уверен, что аббатиса, как и он, наслаждалась возможностью дышать чистым теплым воздухом. Элевайз направилась было к дверям в левом крыле здания, но остановилась и жестом пригласила Жосса следовать за ней.

– Давайте подумаем над этим по пути к трапезной, – сказала она.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Дневная трапеза – все тот же превосходный хлеб, на этот раз поданный к овощной похлебке, содержащей несколько кусочков баранины, – проходила в тишине, нарушаемой лишь мелодичным голосом монахини, читающей Евангелие. Это была притча о талантах. Жосс решил, что для него она имеет особый символический смысл. Призыв использовать свои таланты пришелся ко времени, и его пошатнувшаяся было уверенность в своих силах возросла, когда Жосс напомнил себе, что, несмотря на неопытность, он довольно сообразителен и мозги у него в порядке.

Вот как раз мозгам он и дал работу, поедая овощи с бараниной.

Жосс внимательно оглядел собравшееся общество, стараясь, чтобы его интерес остался незамеченным. Шестьдесят восемь монахинь размещались за длинным главным столом, еще семнадцать сидели за столом поменьше, отделенным от основной трапезной перегородкой. Итого, восемьдесят семь женщин вместе с аббатисой и монахиней, читающей Евангелие. Плюс, напомнил он себе, три монахини, которые избрали уединение в больнице для прокаженных, и, возможно, десять или двенадцать сестер, дежурящих в больничном покое, пока остальные принимают пищу. Значит, приблизительно около сотни.

Может ли одна из них быть убийцей?

Рассматривая женские лица, он не мог заставить себя поверить в это. Жосс мог разглядеть почти всех женщин – лишь одна или две сестры склонились над своими тарелками, и их лица не были видны за покрывалами. Ни у одной не было выражения, которое нельзя было бы назвать спокойным и довольным, если не сказать безмятежным. Перед Жоссом были женщины всех возрастов: от принявших постриг монахинь средних лет и старше, которые носили черные покрывала, до юниц в белых покрывалах послушниц – лишь одна из них, казалось, едва перешагнувшая порог своего двадцатилетия, была в простом черном одеянии, говорившем о том, что эта девушка поступила в монастырь совсем недавно. Может, она и есть та самая «неподходящая» Элвера, подумал Жосс, которая подружилась с погибшей монахиней? Из всех женщин, которых Жосс видел здесь, только она проявляла какие-то признаки огорчения; кожа вокруг ее глаз была красноватой. Жосс перехватил ее быстрый, брошенный в его сторону взгляд; девушка тотчас опустила глаза, едва заметив, что он изучает ее.

Жосса растрогало, что хоть кто-то проливает слезы по Гунноре.

К тому времени, когда трапеза закончилась и он встал, чтобы присоединиться к молящимся монахиням, Жосс уже определенно решил, каким будет его следующий шаг.

Аббатиса Элевайз, казалось, ничуть не удивилась, когда Жосс, выходя вместе с ней из трапезной, объявил о своем намерении увидеть семью Гунноры, если только аббатиса поведает ему, где приблизительно находится их дом.

– Я сообщу вам, – сказала Элевайз. – Проводите меня до моей комнаты, и я расскажу, где они живут и как туда добраться. Полагаю, – добавила она, обернувшись, – что вы последовательны в ваших шагах.

Когда они очутились в тишине маленькой комнаты настоятельницы, Жосс проговорил:

– Могу я задать вам еще один вопрос, аббатиса?

Она опустила голову, что он расценил как разрешение.

– Несколько монахинь во время дневной трапезы сидели отдельно… Я не смог понять, почему.

Элевайз улыбнулась.

– Вы спрашиваете себя, есть ли этому какое-нибудь страшное объяснение? Думаете, они впали в немилость из-за какого-то отвратительного поступка? Или, возможно, заражены от пациентов чумой или сифилисом?

– Ничего подобного! – запротестовал Жосс, впрочем, не слишком искренне.

– Они – сестры-девственницы, – спокойно ответила Элевайз. Все следы веселья исчезли с ее лица. – Как и в аббатстве Фонтевро, наша община разделена. У нас есть отдельные жилища для монахинь, в зависимости от того, какую жизнь в Боге выбрали сестры. Большинство предпочитает более легкий путь – тот, что принят в монастыре Марии Магдалины. Многие из нас жили полной жизнью в миру и не считают себя достойными пребывать с одним лишь Богом. Но те сестры, жизнь которых в миру была безупречной, те, которые, даже перед тем как надеть покрывало монахини, жили тихо, скромно и целомудренно, могут избрать уединение в доме Пресвятой Девы, где они и проводят свои дни и большинство ночей в созерцании и единении с Богом.

Жосс чистосердечно кивал, хотя какая-то часть его разума недоумевала: что же это за жизнь?

– И такие монахини, я имею в виду сестер-девственниц, не присоединяются к вам даже во время еды?

– Устав гласит, что для них лучше всего не прикасаться к тем, кто одной ногой остался в миру. Они молятся отдельно от нас в часовне, живут в отдельном помещении; их маленький дом примыкает к часовне Пресвятой Девы.

Взгляды Жосса и Элевайз встретились, и, предугадав следующий вопрос, аббатиса сказала:

– У Гунноры не было никаких контактов с кем бы то ни было из сестер-девственниц. Будьте уверены, ни одна из них даже не слышала о существовании Гунноры.

«А значит, – казалось, добавила она, – вы можете вычеркнуть этих семнадцать женщин из вашего списка подозреваемых».

Словно услышав это, Жосс со всей серьезностью сказал:

– Благодарю вас, аббатиса Элевайз. Я поступлю именно так.

Она попрощалась с Жоссом в своей комнате, пожелав ему безопасного путешествия и Божьей помощи. Затем, с приятным чувством того, что заслужил ее одобрение, несмотря на некоторые особо назойливые вопросы, Жосс вышел и направился в конюшню.

Там трудилась одна из монахинь. Поверх ее платья был повязан передник из мешковины. Засученные рукава платья демонстрировали мышцы, которыми гордился бы любой моряк. Монахиня вычищала навоз – она управлялась с вилами легко и ритмично, что говорило об их длительном знакомстве.

– Я накормила вашего коня, – сказала монахиня, когда Жосс поприветствовал ее и объявил, что должен ехать. – Вычистила его и все такое прочее. Полагаю, он и не думал, что сегодня снова придется работать. Сами увидите, какой он резвый. – Монахиня улыбнулась, показывая отсутствие нескольких зубов сбоку. – Я хотела, чтобы ваш конь присоединился к нашей компании. Он выглядел бы среди них как король.

Жосс посмотрел в сторону загона, на который показала монахиня. Его коренастый, дружелюбный на вид конь вопросительно поднял голову. Рядом стояли изящно сложенный, но коротконогий пони – слишком маленький для сестер, за исключением самых хрупких из них, – и мул. Жосс понял, что сестра имела в виду.

– Благодарю вас за заботу о нем, – сказал он.

В любой другой конюшне Жосс предложил бы монету или две, но в женском монастыре такое казалось неуместным. Он решил отплатить комплиментом.

– У вас опрятная конюшня, – заметил Жосс, – и в ней чудесно пахнет, сестра…

– Сестра Марта, – подсказала монахиня. – Благодарю вас, сэр рыцарь.

– Жосс Аквинский, – добавил он.

Она снова улыбнулась.

– Я знаю. Знаю также, зачем вы здесь, и могу предположить, куда вы сейчас направляетесь.

Улыбка исчезла с лица монахини, она придвинулась к нему ближе, лицо ее было напряжено.

– Найдите его, сэр. У меня не было огромной любви к Гунноре, Господь накажет меня за недостаток милосердия, но ни одно создание не заслуживает такой участи.

Он перехватил взгляд ее честных голубых глаз.

– Я сделаю все, что в моих силах, сестра Марта. Даю вам слово.

Энергично кивнув, словно соглашаясь, что слово рыцаря ей подойдет, сестра Марта вновь принялась вычищать конюшню.

Поместье отца Гунноры располагалось примерно в восемнадцати милях к юго-востоку от Хокенли. Выехав через час после полудня, Жосс прибыл на место уже в сумерках. Усадьба находилась недалеко от города Ньюэнден, и можно было заночевать там. Этим вечером Жосс намеревался увидеть родной дом Гунноры, собрать как можно больше впечатлений, а затем вернуться на постоялый двор. Семье он представится утром.

Еще в пути Жосс подумал, что в его интересах лучше не привлекать к себе внимания. Он остановился и спешился. Вытащил из дорожной сумы легкий и видавший виды плащ, а вышитую тунику, сняв с себя, убрал в суму. Держа плащ на вытянутых руках, Жосс критически осмотрел его. Действительно, весьма поношен, но все еще подозрительно хорошего качества. С легким вздохом он бросил плащ на дорогу и втоптал в пыль. Затем отряхнул и надел. Накинул капюшон, так чтобы тень падала на лицо: дневное солнце было сильным.

Инструкции аббатисы оказались точными, и Жосс легко нашел дорогу в Уинноулендз, лишь однажды ему пришлось обратиться за помощью.

«Странно, – подумал Жосс, покидая группу домишек, где он переговорил с пожилым человеком, натужно крутившим рукоятку колодезного ворота. – Когда я въехал во двор, старина показался вполне дружелюбным. Я уже подумал, что он вот-вот предложит мне воды. Но, как только я упомянул Уинноулендз, он переменился в лице».

Решив не обращать внимания на суеверия старика, возможно, и придурковатого, и сохранять свежесть рассудка, Жосс двинулся дальше.

Поместье Уинноулендз, которое он видел перед собой, явно процветало. Здесь, на склоне холма, что поднимался к северу из обширных болот, земля была плодородной и могла использоваться по-разному. На густых зеленеющих лугах паслись стада коров; ближе к болотам, там, где трава становилась реже, кормились отары овец. Пахотная земля казалась хорошо обработанной и выглядела плодородной, и садики были ухоженными и аккуратно огороженными. Группами стояли несколько домов. Осмотрев один, который был четко виден с дороги, Жосс отметил, что его крытая камышом крыша выглядит вполне надежной. На двух-трех небольших участках близ домов росли капуста, морковь и лук; еще на одном участке кто-то выращивал крошечные розовые цветы. В огороженном загоне свинья и поросята копались рылами в грязи. Несомненно, здешние места позволяли жить в достатке. Этот край должен быть счастливым.

«Почему же тогда здесь такая гнетущая атмосфера?» – размышлял Жосс, медленно проезжая мимо.

Те несколько человек, которых он видел, – и почему их так мало? где все остальные? – казалось, едва замечали чужестранца, очутившегося среди них. Не странно ли это само по себе? Жосс проехал несчетное число миль по разным землям, и постоянным свойством самых разных людей, которых он встречал – особенно сельских жителей – было их любопытство. Что ж, это можно понять. Они ведут свою тихую жизнь и, возможно, никогда не выезжают за границы поместья, в котором родились и где, в свое время, окончат дни. Год за годом Жосс видел одно и то же выражение лиц. Чужестранец – всегда редкость. Кто-то обязательно беззастенчиво разглядывал его; о возможном происхождении Жосса и цели его путешествия обитатели иных краев рассуждали и спорили днями, если не неделями после его отъезда.

Но эти люди, продолжавшие трудиться на земле Уинноулендз, были поглощены собственными мыслями. Не будет большой неточностью назвать их удрученными, подумал Жосс. А если дело в том, что они вместе с семьей скорбят по умершей? Возможно. Но, несомненно, столь сильное проявление скорби выглядит довольно странно, – чтобы так горевать, нужно хорошо знать покойную. А эти крестьяне, работающие на полях, – имели ли они хоть какое-нибудь представление о Гунноре, кроме самого общего знания, смутного и отдаленного? Знания, ставшего еще более смутным за последний год ее жизни.

«И разве аббатиса Элевайз не сказала, что посланный ею брат обнаружил глубокую печаль этих людей еще до того, как передал им новость об убийстве?» – размышлял Жосс, приближаясь к поместью.

Нет. Что-то еще произошло здесь. Что-то настолько страшное, что затронуло всех людей, благополучие которых зависит от поместья Уинноулендз. И что бы это ни было, оно предшествовало смерти Гунноры.

На вершине небольшого холма он натянул поводья. Напротив, по ту сторону дороги, было главное здание поместья Уинноулендз. В золотистом свете вечера Жосс пристально разглядывал дом Гунноры.

Построенный на века, он, без сомнения, принадлежал богатой семье. Дом отличался внушительными размерами. Из внутреннего, окруженного стеной двора массивные каменные ступени вели ко входу на первый этаж, где, по-видимому, был большой зал. В западной части дома угадывалась солнечная комната, виднелась и домашняя часовня. Две пристройки с башенками на крышах свидетельствовали о том, что когда-то здание было расширено – возможно, чтобы создать пространство для растущей семьи. Под жилыми помещениями располагался большой подвал со сводами; его узкая дверь была приоткрыта, и в темных глубинах Жосс смог разглядеть изобилие запасов.

Из-за дома вышел мужчина в короткой кожаной куртке и шоссах, заправленных в крепкие башмаки.

Он выкрикнул несколько слов, отвечая кому-то невидимому в доме. Судя по всему, от него требовали подбросить дров в очаг, поскольку мужчина исчез в подвале и вскоре появился с корзиной поленьев.

Очаг? В такой жаркий день?

«Там готовится еда», – подумал Жосс. Кто-то внутри решил заняться ужином для хозяина. Но, продолжая наблюдать, Жосс обратил внимание на клубы дыма, выходящие из отверстия в крыше. От уже разведенного огня, что поддерживается весь день для приготовления пищи или нагрева воды, поднимается не такой дым. Это был дым от огня, только что разведенного.

Значит, кто-то приказал человеку в куртке развести огонь. Хотя день все еще был таким жарким, что Жосс чувствовал капельки пота, стекавшие по спине, даже когда он сидел неподвижно.

Жосс услышал цокот копыт – откуда-то справа приближался всадник. Мужчина в куртке тоже услышал эти звуки и начал спускаться вниз по ступеням, чтобы встретить посетителя. Жосс заставил своего коня бесшумно отступить на несколько шагов, чтобы укрыться за выступом холма. Это не было мудрым решением – ведь Жоссу как раз и следовало наблюдать за поведением обитателей Уинноулендз. Спешившись, он пробрался вперед, чтобы получить возможность заглянуть сверху во внутренний двор.

Вновь прибывший был стройным молодым человеком, изысканно одетым по последней моде. Он укоротил свою тунику до середины бедер, срезав богато украшенную кайму, и сделал по бокам большие разрезы, открывавшие взору его мускулистые ягодицы, обтянутые очень узкими шоссами. На ногах у него были мягкие кожаные туфли с вытянутыми носами, явно не подходящие для верховой езды. Желтые волосы были аккуратно подстрижены, на высоком лбу идеально ровно лежала челка, из которой выбивался лишь один старательно уложенный завиток. Гость сказал что-то мужчине в куртке – должно быть, это главный слуга, подумал Жосс, – и мужчина покачал головой. Молодой человек наклонился с коня и заговорил более громко. Жосс смог уловить несколько слов: «…должен увидеть его… именно так… проделал весь этот путь… ты не имеешь права запереть эту дверь передо мной!»

Ответ пожилого мужчины прозвучал так же громко, даже более громко, чем слова молодого человека, – фактически он прокричал:

– Я очень хорошо знаю, зачем вы здесь, и это знает хозяин! Говорю вам, юный сэр, он не хочет видеть вас!

– Я увижу его! Это мое право!

– Вас пустят, когда хозяин будет здоров и захочет этого, ни секундой раньше! Сейчас вам лучше уйти, прежде чем хозяин услышит и выйдет сюда, чтобы вышвырнуть вас!

Молодой человек рассмеялся, издав серию неприятных, неестественных звуков.

– Он? Выйдет сюда? Ха! Если он отважится на такое, Уилл, это будет первый выход за очень долгое время, и ты прекрасно знаешь об этом!

– Я не пущу вас, Милон, так что нечего здесь околачиваться. – Мужчина в куртке – теперь было ясно, что его зовут Уилл, – шагнул в сторону молодого человека, и даже с далекого расстояния Жосс смог увидеть угрозу в его лице. – Убирайтесь! Вам скажут, когда здесь возникнет необходимость хоть что-нибудь вам сказать.

Милон яростно рванул поводья и развернул своего коня. Взглянув на Уилла, он произнес:

– Ну подожди, грязная скотина! Я еще вернусь!

Уилл некоторое время стоял, наблюдая, как тот, пришпорив коня и подняв клубы пыли, бешеным галопом помчался туда, откуда появился, а затем, скривив лицо в гримасе отвращения, плюнул вслед молодому человеку.

Жосс подождал, пока Уилл скроется внутри, дал ему несколько минут на тот случай, если он выйдет опять – как ни поверни, у него не было ни малейшего желания объясняться с Уиллом именно здесь и сейчас, – после чего сел на коня, спустился с холма и направился в Ньюэнден, где ему предстояло переночевать.

Он вернулся на следующее утро.

Вечером Жосс нашел комнату в приличной гостинице, съел хороший ужин, и ему даже принесли горячую воду, чтобы он мог смыть дорожную пыль и пот. Теперь он оделся наилучшим образом как эмиссар аббатисы Хокенли. Жосс и Элевайз договорились, что он выступит именно в этой роли и, таким образом, у него будет веская причина повидать отца Гунноры. Жосс должен был заявить, что в аббатстве настоятельно желают знать, каковы намерения отца в отношении тела его дочери.

Он прискакал к главному дому и уже был готов объявить о своем прибытии, когда из подвала вышел тот самый слуга, Уилл.

– Сэр? – обратился он, взглянув на Жосса из-под руки, прикрывавшей его глаза от солнца.

– Я Жосс Аквинский, – ответил Жосс. – Прибыл из Хокенли по делу личного характера, которое должен обсудить с хозяином Уинноулендз. Я могу видеть его?

Уилл некоторое время смотрел на него, затем медленно покачал головой. Но то не было отказом в просьбе Жосса; скорее, Уилл так выразил свое отчаяние от ситуации в целом.

– Да, дело плохо, – сказал он со вздохом. – Я пытался надоумить его, легонько надоумить, конечно, напомнить, что надо принять решение, послать весть. Вряд ли кому в аббатстве нравится, что у них осталось тело, которое они не могут ни отправить домой, ни похоронить. Мне и самому не понравилось бы такое. – Следовало отдать Уиллу должное, он сформулировал дилемму с восхитительной краткостью. – Но, сэр, это не так-то легко. Он не хочет слушать меня. Он вообще никого не хочет слушать. Он…

Уилл почесал затылок, словно подбирая слова, которые могли бы обрисовать состояние его хозяина.

– Помешался? Повредил рассудок? – предположил Жосс, надеясь, что его прямота не обидит Уилла.

Но тот и не думал обижаться, наоборот, он принял слова Жосса с видимым облегчением.

– Да! Повредился в уме. Да, сэр. Так и есть. Он, правда, и телом поврежден, но тому уже много лет. А сейчас дела еще хуже. Да, сэр, конечно же, гораздо хуже. – Уилл снова печально покачал головой. – Это повреждение в его голове, сэр, вот с чем труднее всего иметь дело. То есть, разве я, в моем положении, могу указывать ему, что надо делать? Нет, сэр, не могу. Но кто-то ведь должен указать? Ох, неправильно все это. Вообще все неправильно.

На этот раз его горестное качание головой продолжалось довольно долго.

Наконец Жосс спокойно спросил:

– Могу я сойти с коня?

В тот же миг, взглянув на него, Уилл засуетился.

– Ох, виноват, сэр, как же я виноват! Конечно, конечно. Вот. Позвольте мне помочь.

Он подскочил, взял коня под уздцы, и Жосс спешился.

– Я привяжу его здесь, в этом миленьком тенистом месте. – Уилл был сноровистым человеком и, продолжая говорить, действовал очень умело. – Потом сниму седло и принесу воды. Ну что, мой добрый приятель? – Он с нежностью похлопал коня по шее. – Держу пари, ты не откажешься!

Когда конь был пристроен, Уилл вернулся к Жоссу. Словно бы все обдумав именно за эти последние секунды, он, судя по всему, принял решение.

– Если желаете, сэр, можете войти вместе со мной и повидать хозяина, – сказал он твердо. – Это не причинит ему вреда. Хуже, чем сейчас, ему уже не будет. Да, похоже, что и лучше тоже…

Лицо Уилла поникло.

– Хороший человек он был, сэр, по-своему, конечно, но очень хороший, – сказал слуга искренне. – Не дайте ввести себя в заблуждение. У него есть свои недостатки, как и у всех у нас, но он никогда не был совсем уж плохим.

С этой сомнительной характеристикой, эхом отдававшейся в голове, Жосс последовал за Уиллом в залу, чтобы встретиться наконец с хозяином Уинноулендз.

Было ясно, что отец Гунноры умирал. Кровать, на которой он лежал, была придвинута к огромному очагу – настолько близко, насколько это было возможно, при том что зала была прогрета солнцем и огонь в очаге еще не зажигали. Он едва пошевелился, когда Уилл тихо спросил:

– Сэр Алард? Вы проснулись?

Затем Уилл сообщил о Жоссе, кивнув в его сторону. На Аларде была отороченная мехом накидка из плотной шерстяной ткани, поверх которой лежало еще и покрывало. Шею облегал воротник полотняной рубахи, достаточно чистый. Возможно, дни Аларда были сочтены, но те, кто ухаживал за ним, преданно выполняли свою работу.

Его лицо было бледно-серым, без какого-либо намека на цвет. Оно было неестественно худым, отчего крупный нос еще сильнее выступал вперед. Запавшие глаза, и без того темные, сейчас выглядели еще темнее, чем обычно. Когда Жосс присмотрелся к полумраку залы после солнечного сияния снаружи, он подумал, что голова хозяина похожа на голый череп.

– Что вам нужно, Жосс? – спросил Алард из Уинноулендз голосом, трескающимся на каждом слове.

– Я прибыл из Хокенли, сэр Алард, от аббатисы Элевайз. Она хотела бы знать, какие будут распоряжения в отношении тела вашей покойной дочери Гунноры.

– Моей покойной дочери Гунноры, – повторил Алард.

К изумлению Жосса, в его словах сквозила едкая, насмешливая ирония.

– Моей покойной дочери…

Наступила тишина. Затем Алард произнес, на этот раз спокойно и невыразительно:

– С Гуннорой делайте что хотите. Похороните ее вместе с монахинями. Раз она пожелала быть с ними в жизни, предоставьте ей остаться с ними в смерти.

– Благодарю вас, сэр, – ответил Жосс. – Аббатиса Элевайз и сестры с облегчением примут ваше решение. – Он помедлил. – Сэр, могу я…

– Убирайтесь.

Слова, произнесенные все тем же невыразительным тоном, повисли в воздухе.

Поскольку Жосс остался там, где стоял, Алард приподнялся, впился в него сверкающими черными глазами и закричал:

– Убирайтесь!

Не успел Жосс сдвинуться с места, как у Аларда начался кашель. Сначала обычный, он стремительно усилился до неистовых долгих раскатов. Уилл расторопно поднес к подбородку Аларда кусок льняного полотна, и тут же брызнула кровь. Выстиранная и разглаженная ткань с застарелыми следами крови мгновенно покрылась новыми пятнами. Жосс, беспомощный и ошеломленный, смотрел, как хозяин Уинноулендз выгоняет из себя то, что осталось от его легких.

Через некоторое время Уилл вышел к Жоссу, который стоял, подпирая стену дома на солнечной стороне.

– Жаль, что вам пришлось увидеть это, – сказал он, подойдя ближе.

Кустарник, растущий напротив подвала, источал аромат лаванды. Жосс вдыхал приятный свежий запах.

– Да уж, – ответил Жосс. – Как долго он в таком состоянии?

– Болезнь развивалась медленно, – отозвался Уилл. – Сначала был просто кашель. Он исчезал, но приходил снова, постепенно усиливаясь, а затем стал мучить постоянно. Хозяин ослаб, ему не хотелось есть… А прошедшей зимой он начал кашлять кровью.

Жосс хорошо знал: это верный признак того, что жить осталось недолго.

– Он бы ушел раньше, – сказал Уилл, – только хозяин очень сильный. То есть, он привык считать, что очень силен. В нем было так много силы, что он тратил ее направо и налево, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Понимаю. – Жосс часто видел подобное в других людях.

– Кроме того, он еще не может уйти. – Уилл искоса взглянул на Жосса, будто прикидывая, сколько семейных тайн можно открыть этому чужаку.

– Не может? – переспросил Жосс, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно, без всякой заинтересованности.

Скользнувшая по лицу Уилла улыбка показала, что его не так-то просто провести. Тем не менее он продолжил:

– Нет. Он не может умереть, пока сам не решит, что пора.

– Как это – решит?

– Он хорошо знает, что недолго протянет в этом мире, тем более когда по обе стороны постели стоят священник и лекарь с вытянутыми лицами и только об этом и говорят. Подготовь свою душу, говорит священник, хорошенько исповедуйся, как следует устрой свои земные дела, чтобы заслужить похвалу на небесах. Но это не так-то легко сделать, сэр, правда ведь?

– Да, правда, – согласился Жосс. Его подмывало сказать: «Жизнь вообще нелегка», – но он счел разумным промолчать, чтобы Уилл не отклонился от темы разговора.

– А ведь о живых тоже надо подумать, не только о похвале на небесах, разве не так? Живым тоже кое-чего надо.

– Верно.

– Знаете, год назад, ну, почти год, все выглядело так просто, – сказал Уилл, доверительно наклонившись к Жоссу.

– До того как Гуннора ушла в монастырь? – предположил Жосс. Время, во всяком случае, совпадало.

– Да, так. Но причина вовсе не в этом. – Уилл снова покачал головой. – Прямо скажу вам, сэр, я рад, что я простой человек. У меня есть мой домик, у меня есть женщина и все такое прочее. Мой домик не настолько мой, чтобы я мог его кому-то оставить, а все прочее, что у меня есть, я, по большей части, ношу на себе.

– Понимаю, – сказал Жосс, и это действительно было так. Наконец-то он начал понимать, к чему ведет разговор. Картина постепенно прояснялась.

– Их было две, – неожиданно заявил Уилл. – Гуннора старшая, а еще была Диллиан. Чудесная девушка, но вторая по рождению. Стало быть, Гуннора была первой на выданье. Что ж, сэр Алард поступил по всем правилам и по справедливости, когда предложил ее в жены. Но, сэр, она отказалась! Отказалась наотрез, и никакие угрозы, никакие убеждения, никакие наказания в мире не заставили бы ее изменить решение. Вот сэр Алард и заявил: «Убирайся! Убирайся к своим монашкам! Ты мне больше не дочь!» Тогда, понятное дело, пришла очередь Диллиан. Вы же не скажете, сэр, что старшую сестру обошли? Правда не скажете? И никто не скажет, раз ей предложили, а она ответила: «Нет, спасибо большое, я лучше стану монахиней».

– Нет, не скажу.

– Вот Диллиан и вышла за этого лорда Брайса вместо Гунноры. – Внезапно Уилл замолк, его лицо опечалилось. Через мгновение он справился с собой и продолжил: – Простите меня, сэр, это свежая рана, понимаете. Я все еще вижу, как она подъезжает к дому, зовет меня, смеется, шутит, проказничает, это часто бывало, а потом, конечно, прекратилось, все закончилось, когда она вышла за этого… – Уилл снова горестно покачал головой. – Естественно, все говорят, то был несчастный случай. Она упала с коня, и это чистая правда, и я знаю, что есть свидетели, которые все подтвердят, чистые, добрые души, они никому не хотят вреда, просто говорят то, что было. Но зачем она села на эту здоровенную зверюгу и помчалась галопом? Вот что я хочу понять! И я знаю его, сэр, я знаю этого Брайса. Прямо скажу вам, я не виню мисс Гуннору за то, что она отказала ему. Ах, если бы только у моей милой Диллиан хватило мудрости сделать то же самое, но… мы имеем, что имеем. – Уилл глубоко и порывисто вздохнул. – Женская душа – потемки, разве нет? Так было, и, думаю, так будет всегда.

К этому замечанию, с которым Жосс был вполне согласен, добавить было нечего. Из уважения к печали Уилла он некоторое время помолчал. В любом случае, спешить было некуда. Особенно сейчас, когда Жосс начал постигать, что здесь произошло. Когда он понял или решил, что понял причину невзгод в Уинноулендз.

И причина эта – не смерть старшей дочери, малопривлекательной женщины, чей уход в монастырь, по сути, никого не огорчил. Причина – в смерти ее сестры. «Ах, если бы только у моей милой Диллиан хватило мудрости…» Милая Диллиан, с ее смехом, ее проказами…

– Значит, он потерял обеих? – Жосс наконец нарушил молчание.

– А? – Казалось, Уилл забыл, что Жосс еще здесь. – Да. Одну за другой. Между кончинами и недели не прошло. – Еще один глубокий вздох. – Нет больше дочерей. Нет наследницы, которая удачно вышла бы замуж за хорошего человека. – Уилл поднял голову и встретил взгляд Жосса. – И каждый вздох хозяина угрожает стать последним. Что будет со всеми нами, сэр? Вот что я хотел бы знать!

– Да-да, – рассеянно сказал Жосс.

Мысли роились в его голове. Несмотря на угнетающие обстоятельства, он чувствовал даже некоторое возбуждение, потому что догадки его оказались правильными.

Жосс быстро обрисовал в уме дилемму сэра Аларда. Обе дочери умерли, одна сразу после другой. Других детей нет. Диллиан, по всей видимости, не оставила наследника. А тут еще зять – по общему мнению, как дал понять Уилл, хорошо если просто несчастный муж, но, возможно, именно он – виновник смерти своей юной жены. Человеку такого сорта тесть вряд ли оставит свое несомненное богатство.

Неудивительно, что крестьяне поместья выглядели столь угрюмыми и подавленными. Жосс по собственному опыту знал: нет более верного пути к упадку духа, чем неуверенность в будущем.

При том что вопрос наследования земель Уинноулендз был не решен и решения не предвиделось, будущее каждого в этом поместье рисовалось в самых неуверенных тонах.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Уилл, занятый собственными тревогами, едва поднял голову, когда Жосс равнодушно спросил, где он мог бы найти лорда Брайса. Слуга дал краткие инструкции, которые, однако, позволяли легко найти дорогу и были предельно точны, но потом запоздало заметил, что Жосс вряд ли найдет хозяина дома: по слухам, Брайс Родербриджский уехал в Кентербери.

– Хотя вы, скорее всего, найдете там его брата. – Уилл шмыгнул носом, что вполне можно было расценить как нескрываемое презрение. – Молодой господин Оливар обычно где-то здесь. – Уилл хитро взглянул на Жосса. – Надо думать, присматривает за владениями.

Уилл повернулся и зашагал к подвалу, чтобы продолжить работу. Подозревая, что больше он здесь ничего не узнает, Жосс сел на коня и направился на поиски одного или, если повезет, обоих братьев Родербриджских.

Поместье Родербридж примыкало к Уинноулендз с южной и восточной сторон. Брайсу принадлежали пастбища на гребнях холмов и пашни на склонах, но большая часть его владений приходилась на болота. Должно быть, у него немало овец, размышлял Жосс, иначе он не стал бы состоятельным человеком. Английская шерсть снискала превосходную репутацию на рынках Франции, а также в Нижних землях; на овечьей шерсти делались целые состояния, и, взглянув на недавно достроенную усадьбу, Жосс подумал, что Брайс Родербриджский с успехом делает свое.

Неудивительно, что Алард мечтал о союзе с этим человеком, размышлял Жосс, едучи по дороге к дому. Конечно, Алард мог кидать алчные взоры на обширные пастбища во владениях Брайса, но ведь они не только и не просто соседи – хозяин Родербриджа принадлежал к тому разряду мужей, которых любой отец был бы рад найти для своей дочери. Дело, конечно же, в деньгах и положении Брайса. Имело ли для Аларда значение, что другие качества соседа могли сделать его менее желанным? Знал ли он об этих качествах хоть что-либо, помимо сплетен прислуги?

Да. Знал. Гуннора рассказала бы ему. Разве нет? Возможно, во время какого-нибудь из многочисленных долгих споров между разъяренным, неумолимым отцом и упрямой дочерью она так и выпалила: «Я не выйду за него, он скотина!»

А может быть, она ничего и не рассказала. Ведь Диллиан не нуждалась в уговорах, чтобы выйти замуж за этого человека.

«Здесь уж наверняка говорили об этом», – думал Жосс, въезжая в тенистый двор Родербриджской усадьбы. Он надеялся найти здесь кого-нибудь, кто расскажет ему все.

– Эй! – крикнул он, все еще сидя в седле. – Господин Брайс? Господин Оливар?

Некоторое время никто не отвечал, хотя Жоссу показалось, что он слышит какое-то движение внутри дома.

– Эй! – крикнул он опять.

– Иду, уже иду! – послышался женский голос, неожиданно громкий в тишине жаркого дня. – Не могу же я делать две вещи одновременно, этот дурак мальчишка погубит все, если я не скажу ему точно, что делать, вы посчитаете, что он еще наберется ума, но вот вам мое мнение, некоторые рождаются глупыми и глупыми остаются. Итак, сэр, что я могу для вас сделать?

Женщина начала говорить еще в доме, и бурное словоизлияние продолжалось все время, пока она шла к Жоссу. Женщина была в годах, довольно грузная, она передвигалась, сильно прихрамывая, так что при каждом шаге ее резко заносило вправо. На ней были простое коричневое платье и чистый белый передник, о который женщина вытирала натруженные руки.

Горячо надеясь, что словесный поток свидетельствует о приветливом отношении к путникам, Жосс ответил:

– Я прибыл, чтобы увидеться с Брайсом Родербриджским. – И добавил, импровизируя: – Хочу выразить мое сочувствие по поводу смерти его жены.

Жесткое, обветренное лицо женщины, выражавшее оживленное любопытство, мгновенно обмякло, опечалившись.

– Да-да, – тихо пробормотала она. Потом глубоко вздохнула и повторила: – Да…

Жосс подождал. Может быть, мягко подсказать?

– Я приехал из Уинноулендз, – начал он, – и я…

– Этот несчастный старик! – воскликнула женщина. – Сначала Диллиан, затем Гуннора! Если эта двойная трагедия не сведет его в могилу, хотела бы я знать, что еще может свести его туда! Как он, сэр?

– Не в лучшем виде. Он…

– И лучшего вида уже не будет! Как не будет лучшего вида ни у кого из тех, кто имеет несчастье зависеть от него. Хозяина дома нет, – сказала она, резко возвращаясь к реальности. – Он уехал в Кентербери, сэр.

Никакого объяснения не последовало. «Да и в самом деле, разве она обязана объяснять?» – подумал Жосс, поэтому повторил с едва заметной вопросительной интонацией:

– В Кентербери?

– Да. Очистить свою душу перед святыми братьями, честно покаяться, принять наказание и заказать по ней мессу; да не оставит Господь ее душу.

– Аминь, – отозвался Жосс.

Интересно, за что Брайс должен понести наказание? Однако спрашивать об этом было рискованно – женщине могло показаться, что Жосс, если он действительно был в курсе дел своего «старого друга», должен был бы пользоваться большим доверием с его стороны.

– Осмелюсь предположить, после этого ему станет намного легче.

Женщина бросила на него быстрый взгляд, словно прикидывая, что он знает на самом деле и что всего лишь предполагает. После неловкой паузы, в течение которой глубоко посаженные глаза женщины с тревогой изучали его, она, судя по всему, приняла объяснения Жосса за чистую монету.

– Ну что ж, осмелюсь и я сказать то же самое, – неохотно согласилась она. – Никто не знает, как такие вещи влияют на человека, вот что я вам скажу.

Еще один долгий оценивающий взгляд. Жосс изо всех сил старался, чтобы выражение его лица было мягким и одновременно серьезным; именно так, он полагал, должен выглядеть огорченный друг семьи, который приехал, чтобы засвидетельствовать свое почтение.

Видимо, это убедило ее окончательно. Повернувшись к дому, она крикнула:

– Осси! Выходи оттуда! Живо!

Тут же на пороге появился парень – слишком быстро для того, кто занят каким-нибудь делом, а не подслушивает под дверью. Лет четырнадцати, долговязый, прыщеватый, с неряшливыми прядями засаленных волос, спускавшимися на низкий лоб, – воплощение ранней юности.

– Прими у благородного мужа животное, – приказала женщина. – И присмотри, чтобы оно было в порядке! – «Оно»! Судя по всему, женщине в голову не приходило задуматься, есть ли у лошадей пол. – А затем возвращайся к печке. И смотри там, чтоб не пригорело, иначе сам знаешь, кто будет чистить сковороду!

– Нет, Матильда, не знаю.

Глядя на Жосса, парень ухмыльнулся, и Жосс заметил, что один из его передних зубов сломан и потемнел; несомненно, вскоре он будет причинять мучения, если уже сейчас не начал болеть. Жосс спешился и отдал парню поводья.

Затем, резко кивнув, словно говоря: «Проходите сюда», Матильда провела Жосса в прохладную залу родербриджской усадьбы.

– Может, выпьете немного эля, сэр? – предложила она, направляясь к длинному столу, на котором наготове стоял оловянный кувшин, прикрытый тряпицей. Гостеприимный дом.

– Да, благодарю.

Матильда наполнила кружку, поднесла и постояла рядом, наблюдая, как Жосс пьет.

– Такая духота сегодня, – заметила она. – Вы издалека?

«Хочет разузнать побольше», – отметил про себя Жосс.

– Прошлой ночью я остановился в Ньюэндене.

– Гм… И что, нашли там место, где можно преклонить голову без того, чтобы на нее сразу же забрались насекомые? – Жосс не успел ответить, как Матильда задала новый вопрос: – Вы хорошо знали мою леди Диллиан?

– Я не знал ее, – честно ответил Жосс. – Я знал Гуннору. – А вот это было уже не столь честно. По сути, это было совсем нечестно.

– Гуннору… – Матильда задумчиво кивнула. – А ведь Гуннора-то ушла в монастырь, вот ведь как.

– Да, в аббатство Хокенли. Я знаю его аббатису. – По крайней мере, хоть это было правдой. – Сюда я приехал прежде всего для того, чтобы обсудить с сэром Алардом вопрос о погребении тела его несчастной дочери.

– Ага! И он наверняка ответил вам: «Делайте что хотите», – воскликнула Матильда с обезоруживающей проницательностью.

– Да, примерно, – согласился Жосс. А затем наугад сказал: – Как печально, что они так и не помирились до того, как она умерла.

– Да уж, да уж. – Похоже, он взял правильное направление. – Никому не следует умирать в раздоре с родней, сэр, не правда ли?

– Несомненно, – рассудительно подтвердил Жосс.

– И заметьте, не то чтобы вина целиком лежала на нем. Гуннора была трудной девочкой. Не хотела бы я взять на себя заботу о ней, нет, не хотела бы. А вот Диллиан была другая. – Морщинистое лицо женщины смягчилось.

Жосс подумал, что Матильда была в той стадии оплакивания, когда человеку крайне необходимо безостановочно говорить об усопших и возносить им хвалы, как если бы это могло иметь вес в деликатном деле последнего суда. Такие разговоры – словно нескончаемая молитва о тех, кто пребывает в Чистилище.

Но он пришел не для того, чтобы обсуждать Диллиан. Во всяком случае, не только ради этого.

Когда Матильда остановилась, чтобы перевести дух – а делала она это не слишком часто, – Жосс кротко спросил:

– Гуннора была… – дай подумать… – на два года старше?

– На четыре. – Матильда проглотила наживку. – Но, полагаю, вы дали бы еще больше. Как посмотреть, ее и пожилой можно было назвать. Не забывайте, тяжелые обязанности легли на нее очень рано, ведь ее мать умерла, когда она была совсем девчонкой.

– Да, – произнес Жосс, кивнув так, будто все об этом знает. – Для юной девушки всегда нелегко потерять мать.

– То-то и оно. – Матильда доверительно наклонилась к нему. – Она была странным ребенком, даже до того, как это случилось. И она никогда не позволяла отцу баловать себя, не то что ее сестра. Я не удивилась бы, если бы узнала, что она винила его и его богатство за смерть матери. То есть, это было бы понятно. Леди Маргарет не следовало рожать второго ребенка, но – что уж тут поделаешь! – мужчине нужен наследник, вот и все дела. Только родился не сын. Родилась Диллиан. – Матильда глубоко вздохнула. – Диллиан никогда не винила его, но, с другой стороны, когда умерла мать, она была совсем маленькой, ей еще и года не исполнилось. Диллиан вообще не помнила леди Маргарет, она знала мать только по рассказам. А вот Гуннора явно винила отца, раз уж она взялась отвергать все, что бы от него ни исходило. По этой же причине, ясное дело, она отказала и сэру Брайсу. Во-первых, предложение опять шло от отца – а на такое она никак не могла согласиться, – во-вторых же, для нее вроде как ничего не менялось. То она была дочерью богача, а то стала бы женой богача. Но ведь именно это, как она полагала, и свело в могилу ее несчастную мать!

Да. Объяснение звучало убедительно. Впрочем, из уст столь наблюдательной женщины иного и не могло прозвучать.

– Бедная Гуннора, – пробормотал он.

– Бедная? – Матильда склонила голову набок, словно размышляя. – Да уж. Погибнуть от руки убийцы… Но, сэр, если бы она вышла замуж за лорда Брайса, то вполне могла бы умереть так же, как ее сестра. Получается, что Диллиан умерла вместо нее.

А это, подумал Жосс, увидев, как лицо старой женщины вспыхнуло гневом, было, по мнению Матильды, непростительно.

– Как умерла Диллиан? – спросил он.

Если Матильда и удивилась, что Жосс не знает этого, то не подала виду.

– Они, то есть Диллиан и Брайс, опять ругались, – тихо сказала женщина. – Они всегда ругались. Ну, начал-то, конечно, он…

Матильда коротко взглянула на Жосса, будто прикидывая, как он отнесется к тому, что служанка хулит своего хозяина. Жосс ободряюще улыбнулся.

– Мне неловко говорить об этом, – осмелев, продолжила она, явно не желая, чтобы «неловкость» помешала ее рассказу, – только Диллиан совсем изменилась, когда вышла за него замуж. У хозяина-то нрав крутой, он всегда делает то, что ему хочется. Такой уж он человек, привык, что ему все подчиняются. К тому же он намного старше Диллиан. Хозяин думал, стоит лишь ему сказать «Прыгай!» – и она будет прыгать. Ее настроения его не интересовали, он их в грош не ставил. Поначалу-то Диллиан ладила с хозяином, прямо-таки изо всех сил старалась угодить ему. Не подумайте, сэр, я правда считаю, что она любила его, по крайности, думала, что любит, а это, по сути, сводится к одному и тому же. Но он ей ни в чем не потакал – все уступки и примирения шли только от нее. И вот, когда Диллиан начала прекословить хозяину, тут все и началось. – Еще один вздох. – Диллиан была потрясена, когда поняла, что он собой представляет. А когдаона переменилась, это потрясло и хозяина. Началось с ругани, а потом он принялся колотить ее. Сколько раз я лечила порезы и синяки моей бедной девочки! И еще, – Матильда быстро огляделась, желая убедиться, что они действительно одни, – он стал брать ее силой. Ну, вы понимаете. – Жосс опасался, что понимает это слишком хорошо. – Он хотел ребенка, хотел и все. Сына. А бедняжке Диллиан… нет, ей тоже хотелось ребенка, ей не хотелось того, от чего дети рождаются, во всяком случае, с ним. Вот из-за этого они и поссорились в то утро. Она выбежала из спальни в одном покрывале, прямо в нем и выбежала, повсюду клочья ее волос, на бледных щеках следы его ладоней, там, где он хлестал ее по лицу, она кричит: «Я не останусь здесь с тобой! Я тебя ненавижу!» Скатывается по ступенькам во двор, и тут, как назло, первая лошадь, которую она видит, – это конь хозяина, он так и стоит там, где встал, когда сэр Брайс вернулся с утренней прогулки. Хозяин вставал очень рано, сэр, он любил ездить верхом по утрам. Когда возвращался – завтракал, а затем поднимался к Диллиан…

– Понимаю.

– Диллиан подводит коня хозяина к посадочной колоде, закидывает голую ногу ему на спину, хватает поводья и колотит его по брюху своими острыми маленькими пятками. Ну, ясное дело, конь стоит там себе, размышляет, позволю сказать, о своих конских делах, предвкушает, что скоро ему дадут поесть, и вдруг какая-то вопящая малютка начинает его колошматить. Конечно, ему это не нравится. Он задирает голову, пытается брыкаться, затем мчится к воротам, но там не останавливается и несется дальше. Диллиан удерживалась на нем до ближайшей канавы, сэр. Он-то, конечно, перепрыгнул, а вот она свалилась.

Печальный голос Матильды умолк. Жосс ясно представил себе происшедшее, увидел маленькую фигурку в покрывале, увидел маленькие ноги, пытающиеся обхватить бока коня, слишком большого и сильного для всадницы.

– Она… Все произошло быстро? – спросил он. Ему показалось очень важным убедиться, что Диллиан не мучилась.

– Да. Как говорят, в мгновение ока. Она сломала себе шею. Ее, бедную, принесли домой на носилках. Положили прямо здесь, у очага.

Жосс посмотрел туда, куда показывала Матильда.

– А Брайс? Как он воспринял это?

– Поначалу рассердился. Вопил насчет ее глупости, а когда до него дошло, что она умерла, впал в отчаяние. Он хороший человек, сэр, по-своему, конечно, но совсем неплохой, – сказала Матильда искренне, повторив, даже не подозревая об этом, слова Уилла об Аларде. – Он вспыльчив, как и все в его семье, думает о своих нуждах гораздо больше, чем о чьих-нибудь еще, ну так что? Вы мне покажите человека, который был бы устроен по-другому!

Жосс мог бы привести несколько примеров, но благоразумно промолчал.

– Теперь он горько сожалеет. Взял все бремя вины на себя, говорит, что не должен был так грубо обращаться с ней, мол, если бы он не распускал руки и был добрее, Диллиан не выбежала бы из дома и осталась жива. Вот почему он и поехал в Кентербери. Само собой разумеется, человек его породы, человек действия, полный энергии, не почувствует, что смыл пятно греха с души, пока кто-нибудь не выбьет из него это. Я ничуть не удивлюсь, если именно сейчас его хлещут плетями и монахи отвешивают ему удары сильными праведными руками. – По виду Матильды, она ничуть, не сожалела об этом, скорее наоборот.

Заметив, что кружка Жосса опустела, она потянулась за кувшином и налила ему еще немного эля.

– Благодарю, – сказал Жосс. Затем, после небольшого глотка, спросил: – А лорд Оливар здесь? Может, я передам сообщение прямо ему?

– Передали бы, если бы он был здесь. Но его нет. Он тоже уехал в Кентербери.

– Что, на его совести тоже чья-то смерть? – игриво спросил Жосс, и Матильда улыбнулась в ответ.

– Нет. Он поехал за компанию со своим братом. Дабы удостовериться, что тот в своем раскаянии не зайдет слишком далеко. По крайней мере, он хотел бы, чтобы все мы думали так. – Матильда подмигнула Жоссу. – На деле, наш юный лорд Оливар не упускает возможности съездить в город. Кровь у него больно горяча, если вы понимаете, о чем я говорю. – Она подмигнула еще раз. Жосс подумал, что он-то уж точно знает, о чем говорит Матильда.

– Да, понимаю.

Он выпил еще немного эля. Варево было хорошим. И к тому же прохладным из-за того, что стояло в зале. Жосс еще раз прогнал в уме всю беседу. Он узнал немало нового, но могли бы он выудить что-нибудь еще из этого словоохотливого источника?

Возможно, что и мог бы.

– Значит, после смерти обеих, и Гунноры, и Диллиан, у сэра Аларда наследника не осталось. – Жосс рискнул коснуться новой темы. – И как ты думаешь, он оставит свое поместье Брайсу?

Матильда яростно закачала головой.

– Нет уж, он не из таких. Кровь гуще воды, и, как бы то ни было, до него наверняка уже дошли слухи. Люди, знаете ли, любят посудачить, а уж в этих краях, сэр, всем известно, что Брайс был скор на расправу, когда дело касалось жены. Сэр Алард любил Диллиан, по-своему, но любил. Нет, думаю, теперь все перейдет к Эланоре и этому ее никчемному новому мужу.

– Вот как!

Эланора? Жосс удержался от вопроса. Надо полагать, Матильда не разочарует его и все скажет сама. Старая служанка оправдала его надежды.

– Сэр Алард всегда был в окружении женщин, – сказала она с грустной улыбкой. – Две дочери. Две сестры. Разве что одна из сестер умерла. Вторая же растила, как и брат, девочку, только одну. А чтобы плохие дела стали еще хуже, дочка только что вышла замуж за такого человека, как Милон Арсийский. Ее глупая мать позволила ей! Спрашивается, зачем?!

Милон. Милон? Да! Жосс снова увидел молодого человека в очень узких шоссах, с непослушным завитком на лбу. Значит, он женился на племяннице Аларда! Теперь ясно, зачем приезжал к старику. Неудивительно, что Уилл показал ему на дверь.

Жосс подумал, что мог бы расширить свое знакомство с семьей Гунноры, нанеся визит кузине и ее мужу. Хотя сейчас было неясно, принесет ли это какую-нибудь пользу, разве что пополнятся его знания об окружении Гунноры. Он стал размышлять, как выяснить, где можно найти Эланору и Милона, а Матильда продолжала:

– Сэр Алард любит Эланору, да, любит. Ее трудно не любить. Такая славная малышка, красивая, веселая.

– Больше похожа на Диллиан, чем на Гуннору. – Жосс посчитал, что такое замечание выглядит вполне безобидно.

– Да, пожалуй, хотя доброты Диллиан в ней нет. За ее смехом и беспечностью бьется какая-то бессердечная жилка, уж я-то знаю. Она никогда не упускала своего. Будьте уверены, Эланора всегда была где-то поблизости, когда сэр Алард раздавал свои щедроты. Да уж, коли дело доходило до подарков, он не делал разницы между ней и собственными дочерьми. Когда он сделал для своих девочек те кресты, то, не мешкая, заказал такой же для Эланоры. А теперь она вот-вот унаследует все. – Матильда покачала головой, словно эта внезапная и неожиданная улыбка фортуны была для нее совершенно непостижима. – Что ж, удачи ей, вот что я вам скажу. Не сомневаюсь, что этот глупый юный пустоцвет, за которого она вышла замуж, спустит все с удвоенной скоростью.

Неожиданно Матильда громко рассмеялась.

– Возможно, ей не помешал бы добрый совет, – сказал Жосс, увидев благоприятную для себя возможность. – Нечто подобное случилось когда-то и в моей семье, – придумал он на ходу. – Не исключено, что я смог бы чем-то помочь.

Матильда долго смотрела на него. Затем сдержанно произнесла:

– Может, и смогли бы, сэр. Только Эланоры нет дома. Она уехала, примерно с месяц назад. Говорят, живет у мужниной родни, Где-то по дороге к Гастингсу.

– Ах вот как!

Жосс почувствовал, что в Матильде зародилось подозрение. Может, она уже сожалеет о своей общительности? Вдруг она подумала, что он замышляет какой-нибудь хитростью завладеть долей состояния Аларда из Уинноулендз? Этого Жосс не мог сказать наверняка, но рассудил, что настал удобный момент напомнить Матильде, откуда и зачем он прибыл. Он поставил пустую кружку на стол и поднялся со скамьи.

– Я должен идти, – сказал Жосс. – Мне очень жаль, что я не застал сэра Брайса. Спасибо за эль, Матильда, он чудесно освежил меня для долгой поездки обратно в Хокенли. Аббатиса с нетерпением ждет новостей, которые я ей везу.

Его уловка удалась. Лицо Матильды прояснилось, и она вскочила со скамейки, на которой сидела, чтобы проводить его до дверей.

Мальчишка Осси поставил коня Жосса в углу двора. Заметив посадочную колоду, Жосс вдруг снова увидел мысленным взором Диллиан, вскочившую на коня мужа и умчавшуюся к своей смерти.

Удаляясь от дома, он долго чувствовал на своей спине пристальный взгляд Матильды. Когда поместье Родербридж осталось далеко позади, Жосс испытал огромное облегчение.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Жосс достиг аббатства Хокенли поздно вечером. Он не спешил. С одной стороны, было слишком жарко, а с другой – ему многое нужно было обдумать.

Когда он подъехал к воротам – они оказались запертыми, – поблизости никого не было. Но затем, услышав звук копыт, из конюшни вышел один из братьев-мирян и поспешил снять толстую цепь. По всей видимости, он узнал всадника – что было как нельзя кстати, хотя и неожиданно, так как Жосс не узнал его, – взял поводья, помог Жоссу спешиться и сообщил, что сестры находятся на службе.

Сердце Жосса упало. Он устал, проголодался, хотел пить и, по крайней мере, пять последних миль с нетерпением ждал того момента, когда усядется с аббатисой в ее прохладной маленькой комнате и во всех подробностях расскажет о семье бедной Гунноры из Уинноулендз, а аббатиса Элевайз, предложив ему хлеб и кружку восхитительного прохладного вина, будет слушать с неизбывным вниманием.

Конечно, картинка с самого начала казалась весьма далекой от реальности, но человеку позволено мечтать.

Не зная, как убить время, Жосс вдруг подумал, что, возможно, именно сейчас – самый удобный момент для того, чтобы спуститься в долину и взглянуть на святой источник.

Он выбрал тропу, по которой они с аббатисой шли накануне. Солнце стояло еще довольно высоко, и по случаю жары зверюшки и насекомые в высокой траве по обеим сторонам тропинки не проявляли никаких признаков активности, хотя, когда Жосс остановился, чтобы прислушаться, он различил далекое приглушенное жужжание, словно где-то в тени тысячи пчел были заняты своей невидимой работой.

В этот раз Жосс не стал сворачивать с главной тропы, и спустя несколько минут он уже стоял перед небольшой, но довольно прочной постройкой – жилищем монахов. Низкая и тесная мазанка под соломенной крышей располагалась в глубокой тени. Три ореховых дерева раскинули над ней свои ветви, усиливая сумрак. Как и в аббатстве наверху, здесь тоже никого не наблюдалось – наверное, монахи были на службе вместе с сестрами.

Любопытство овладело Жоссом, и он заглянул в приоткрытую дверь. Пол жилища был земляным, на нем стоял грубо сколоченный стол, по обе длинные стороны которого шли скамьи. Спальные места отделялись занавесками, но по причине дневного времени занавески были подвязаны кверху. Само помещение также было разделено – вероятно, для того, чтобы принявшие постриг монахи спали хоть чуть-чуть, но отдельно от братьев-мирян. И те, и другие использовали для ночлега тонкие соломенные тюфяки, а вид аккуратно сложенных покрывал говорил, что они вряд ли давали тепло, впрочем, мягкостью покрывала тоже были обижены. Даже сейчас, в середине жаркого лета, в комнате чувствовалась сырость и присутствовал слабый запах плесени. Наряду с плесенным ощущался и другой, еще более неприятный запах. Либо монахи поставили свой несессариум не очень далеко от домика, либо стоящая днем жара усиливала запах навоза, примешанного к глине, которой были обмазаны стены.

Должно быть, думал Жосс, выходя из помещения, зимой здесь еще хуже, особенно для тех монахов, которые имеют несчастье страдать от недуга, порождаемого сыростью, – боли в суставах. Здесь, внизу, в этой тенистой долине, поросшей высокой травой, в непосредственной близости от источника, воздух никогда не бывает сухим.

Он подошел к примитивно сделанной, накренившейся постройке, примыкавшей к Святыне. Внутри он увидел скамейки, очаг, сейчас погашенный и вычищенный, и деревянную полку, на которой стояли грубо вылепленные глиняные чашки и кувшины. Здесь тоже спали на соломенных тюфяках, но они были скатаны, аккуратно связаны и сложены под одной из лавок. Жосс отметил, что к пилигримам, прибывающим в Хокенли, здесь относились с должным вниманием, но при этом не допускалось ни малейших признаков роскоши. Это и неудивительно, ведь странники, которые приходили сюда как смиренные просители, с честными и набожными сердцами, несомненно, ничего лучше и не ожидали. Разве исцеляющая сила святой воды – не достаточный дар?

Услышав приближение Жосса, из-за постройки вышел брат-мирянин в длинном коричневом платье с поддернутым подолом. Рукава засучены, ноги босы. В руках он держал метлу. Казалось, он тоже знал, кто такой Жосс. Так или иначе, брат-мирянин не попросил Жосса изложить свое дело и не предложил ему, как пилигриму, святой воды. Вместо этого, одобрительно кивнув, он просто сказал:

– Вам, наверное, хочется осмотреть Святыню Богородицы изнутри? Идите вперед, сэр, там никого нет, и вам не помешают.

После чего брат-мирянин вернулся к своей работе – продолжил выметать мусор, накопившийся позади постройки.

Жосс прошел по утоптанной тропинке к Святыне. Хотя он не представлял, что именно ищет, у него было ясное ощущение, что он должен быть предельно внимателен, любая мелочь могла оказаться важной.

Несколько секунд Жосс постоял снаружи, глядя на высокий деревянный крест на крыше и изучая, как построена Святыня. Судя по всему, источник бил из маленького, но глубокого отверстия в земле, а сама постройка состояла всего из двух стен и кровли, роль оставшихся стен выполняли каменные склоны, ограждавшие источник. Рукотворные стены были такими же, как и в домике для монахов, – легкий каркас, обмазанный глиной и навозом, – но здесь они были еще укреплены каменными столбами.

Деревянная дверь под прочной по виду притолокой была приоткрыта.

Жосс толкнул ее и ступил во влажную прохладу Святыни.

Свет проникал сюда только из дверного проема, и, стоя на пороге, Жосс почти перекрывал его доступ. Он подождал, пока глаза привыкнут к полумраку, и шагнул вперед. Земля под его ногами была так же убита, как земляной пол в домике монахов, но что до каменных стен, то казалось, будто рука человека никогда не касалась их, и в результате создавалось приятное впечатление первозданности Святыни, словно бы все вокруг говорило: это – место Святой Девы, мы лишь ухаживаем за ним.

Вода просачивалась из расщелины в глубине Святыни, из того места, где соединялись две каменные стены. За те несчетные годы, что она поднималась и извергалась из земли, образовался водоем. Тихое журчание воды усыпляло и расслабляло, и на какой-то момент Жоссу захотелось прислониться к стене и отдохнуть.

Но нет. У него есть работа.

Он прошел вперед и заметил несколько ступенек, ведущих к краю водоема. Высеченные в скале ступени были влажными от испарений и к тому же – Жосс понял это, когда начал спускаться, – чрезвычайно скользкими. Чтобы удержаться, он оперся рукой о каменную стену, и у него возникло мимолетное чувство единения с бесчисленными посетителями Святыни, которые, как и он, потеряв равновесие, хватались за тот же самый выступ.

Жосс остановился на третьей снизу ступеньке и посмотрел на статую Святой Девы.

Это был единственный элемент Святыни, созданный человеческой рукой. Кто-то поработал на славу, чтобы элемент получился очень хороший. Мастер вырезал статую из какого-то темного дерева. Святая Дева возвышалась над источником, ее ступни были на уровне глаз посетителей, а протянутые к ним руки с обращенными вверх ладонями словно говорили: «Приди и испей моей целебной воды». Стройный, грациозный силуэт был искусно задрапирован в платье с капюшоном. Святая Дева стояла, склонив голову, на ее устах была сдержанная, но доброжелательная улыбка, а над головой сиял нимб – совершенный круг, подчеркивающий святость.

Не сводя с нее глаз, Жосс тем не менее отметил, что основание, на котором стояла статуя, было сделано с большим умом: его форма вторила форме нимба, а поверхность казалась зеркальной. Все выглядело так, будто, всматриваясь в водоем, Пресвятая Богородица могла видеть свое, окруженное нимбом лицо с улыбкой, которую она посылала себе самой.

Это был оригинальный и впечатляющий замысел. Спустившись еще на две ступени, Жосс присмотрелся получше. Основание было врезано в скалу, из которой оно выступало на четыре или пять ладоней; чтобы удержать вес деревянной скульптуры, под него были подведены подпорки, сверху не видимые. Основание было сделано из того же темного дерева, что и статуя, но его поверхность покрывал тонкий слой серебра. Хрупкие босые ноги Святой Девы составляли приятный контраст блестящему металлу. Жосс поймал себя на том, что рассматривает пальцы ее ног, и без особого удивления обнаружил, что улыбается.

Да, Святыня – это поистине впечатляюще место, решил Жосс, поднимаясь по каменным ступеням. Легко понять, какое благоговение она вызывает в людях. Легко поверить, что сама Пресвятая Богородица вдохновила людей на создание этого целительного убежища. Поддавшись благоговейному чувству, Жосс остановился на верхней ступени, еще раз обернулся, чтобы посмотреть на Святую Деву, и, упав на колени, начал молиться.

Элевайз доставляло беспокойство, что во время вечернего богослужения она никак не может сосредоточиться, такая неспособность была ей не свойственна. И дело не в том, что она не могла заставить свой мозг сфокусироваться на чем-то, дело в том, что ее мысли никак не фокусировались на молитве. Решительным усилием воли она отправила множество требующих ее внимания дел на задворки сознания и заставила себя слушать пение хора.

Позже, покидая церковь, аббатиса вдруг ощутила прилив сил, и, словно в этом и заключалась божественная награда за ее старания, мозг неожиданно обрел утраченную было способность. Когда она пересекала двор, направляясь к галерее, из конюшни вышел брат Майкл и сообщил, что Жосс Аквинский вернулся в аббатство, но пошел вниз, в долину, чтобы увидеть Святыню.

Поблагодарив его, Элевайз медленно прошествовала к тенистому местечку в западной части галереи и, опустившись на каменную скамью, которая шла вдоль стены с внутренней стороны, начала упорядочивать свои мысли.

У Жосса наверняка есть новости, которые он должен ей сообщить. По меньшей мере, он принес весть от отца Гунноры. Но явно будет и что-то еще.

Аббатиса давно пришла к заключению, что Жосс Аквинский не относится к числу людей, которые удовлетворяются тем, что им уделяют собеседники; он ни за что не удовлетворится, если есть хотя бы малейшая возможность вызнать что-нибудь еще.

«А я? – подумала она. – Что могу сообщить ему я?»

Теперь, получив возможность вернуться к делам, которые так настойчиво требовали ее внимания в церкви, аббатиса расположила их в порядке важности.

Самым главным, по ее мнению, был вопрос о новенькой, Элвере, которая за те дни, что прошли после смерти Гунноры, довольно сильно изменилась. Поначалу перемены были не столь заметны, но внезапно темп их резко увеличился, а за последние сутки юная девушка и вовсе стала совершенно другим человеком.

Я могла бы понять это, думала Элевайз, если бы изменения произошли сразу, как только мы узнали о смерти Гунноры. В конце концов, они, похоже, симпатизировали друг другу. Что может быть более объяснимо, чем состояние Элверы, потрясенной горем и ужасом от убийства подруги? Хотя Элвера не производила впечатления девушки, нуждающейся в чьей-либо помощи, – Элевайз сказала бы, что совсем наоборот, – но кто знает? Вполне может быть, что как раз перемены, произошедшие в жизни Элверы в стенах аббатства, и заставляют ее вести себя так странно, вселяют в нее чувство полной растерянности, вызывают необходимость в успокаивающем влиянии других сестер, которые более уверены, более надежны в религиозной жизни.

Но если это и вправду так, тогда Элвера, несомненно, привязалась бы к той из сестер, которая демонстрировала спокойную уверенность. Девушка ее умственных способностей – а ведь ясно, что Элвера обладала значительным интеллектом, – не выбрала бы Гуннору.

Оставив это интригующее наблюдение, Элевайз вернулась к вопросу об изменившемся поведении Элверы.

Нет, все не совсем так. На протяжении недели, а то и больше, последовавшей за убийством, Элвера оставалась прежней. Конечно, она была испугана, как и все остальные, но если бы от Элевайз потребовалось дать оценку ее поведения, она сказала бы, что, скорее, отклик Элверы на убийство был меньше ожидаемого, а никак не больше. Да, она подавила в себе смешливость, это верно, однако у Элевайз сложилось впечатление, что то было сделано для формы – в страшные дни после смерти Гунноры никто из сестер не позволил себе улыбки.

Теперь все изменилось. Сейчас Элвера выглядела бледной и подавленной, ее гладкий детский лобик был постоянно нахмурен. Словно бы она, размышляла Элевайз, наконец осознала, что произошло.

Так ли это? Что, просто запоздалое потрясение? Элевайз встречалась с подобным явлением, такое случалось с людьми и после серьезного ранения, и после тяжелой утраты.

Элевайз медленно покачала головой. Нет, тут другое, она была абсолютно уверена в этом, хотя и боролась с соблазном принять такое объяснение и больше не думать о состоянии Элверы. Нет. Что-то еще произошло и расстроило Элверу. Что-то, что случилось после смерти Гунноры.

Уже сутки Элвера находилась в смятении. И ровно сутки назад Жосс Аквинский ворвался в их жизнь, а потом столь же внезапно исчез из нее. И ведь всем в аббатстве было хорошо известно, зачем он приехал и куда направился.

Совпадение было слишком явным, чтобы от него можно было отмахнуться. Очевидно, Элверу встревожило нечто, связанное с самим Жоссом, или, что еще более вероятно, с возложенным на него поручением навестить семью Гунноры.

Почему то или другое стало поводом для ее огорчения?

И почему именно Элвера из всех прочих? Самая юная в сестринской общине, прибыла сюда последней, единственный человек, которого можно было бы назвать другом Гунноры… Элевайз отмахнулась от тревожного предчувствия.

«Что-то я стала чрезмерно впечатлительной, – сказала она себе. – Я позволяю своему воображению уноситься куда-то с мыслью о тайне, интриге, загадке, в то время как Элвера, вполне вероятно, страдает оттого, что приняла происшедшее близко к сердцу. В конце концов, то, что у нас случилось, действительно ужасает. Плюс ко всему вполне понятные опасения. Поскольку она девушка умная, то давно уже догадалась, что рано или поздно ее позовут на беседу с человеком, прибывшим расследовать обстоятельства смерти Гунноры. А ведь верно, – вспомнила Элевайз. – Жосс сам объявил, что хочет поговорить с девушкой. Когда я заметила, что, вполне вероятно, Элвера не задержится в аббатстве надолго, он сказал: «Не разрешайте ей уйти, пока я не поговорю с ней!» До его отъезда случай так и не представился, но зато сейчас – времени хоть отбавляй».

Поднявшись со скамьи, Элевайз покинула галерею и прошла к задним воротам монастыря. По тропинке она дошла до места, с которого открывалась долина внизу, и заметила знакомую фигуру, поднимающуюся к аббатству.

Улыбнувшись самой себе, она вернулась в аббатство. По дороге к своей комнате она позвала одну из послушниц:

– Сестра Анна.

Сестра Анна неловко сделала реверанс.

– Да, аббатиса?

– Будьте любезны, найдите новенькую, Элверу – я думаю, она с сестрой Беатой в огороде. Когда найдете, попросите прийти ко мне.

– Кого?

Элевайз покорно напомнила себе, что сестра Анна – не самая умная из женщин.

– Элверу, сестра Анна. – Сдержав мгновенное раздражение, аббатиса заставила себя улыбнуться: – Если вы будете так добры.

На лице сестры Анны одновременно отразились любопытство и легкое потрясение. Вызов к самой аббатисе – дело серьезное. И чтобы послали за новенькой! Что же она натворила? Элевайз могла лишь вообразить те ужасные догадки, которые роились сейчас в голове сестры Анны.

Нет, хватит. По аббатству и так уже распространилось достаточно сплетен и пересудов. Взглянув на монашенку, Элевайз спокойно произнесла:

– Это дело не должно интересовать никого, кроме Элверы и меня, сестра Анна. Теперь идите.

– Да, аббатиса. – Сестра Анна казалась немного пристыженной. – Простите, аббатиса.

Элевайз проследила, как та поспешила к выходу. Ее белое покрывало развевалось, крупные ноги так и неслись, стуча большими деревянными башмаками. Для сестры Анны особый путь служения Господу в общине Хокенли проходил через огород. Что ж, подумала Элевайз, выращивание крупной, сочной капусты – не менее важно и, без сомнения, более приятно для Бога, чем проведение большей части дня в бесплодных раздумьях о мотивах некой невинной новенькой.

Отбросив мысли о капусте сестры Анны и свои собственные грустные размышления, аббатиса повернулась и направилась в свою комнату. Она не сомневалась, что Жосс станет искать ее здесь. Будет интересно понаблюдать за выражением Элверы, когда они встретятся лицом к лицу.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Элевайз устроилась за своим дубовым столом, и почти сразу появился Жосс – ей пришлось ждать лишь несколько минут. Она наклонила голову в ответ на его приветствие и еще не успела пригласить Жосса сесть, как он объявил, что видел отца Гунноры и получил его разрешение похоронить Гуннору в Хокенли.

– Слава Богу, – с облегчением прошептала Элевайз. Мысленно она уже погрузилась в детали заупокойной службы и даже стала выбирать место погребения, когда вдруг осознала, что Жосс должен сообщить ей кое-что еще.

– Извините, – сказала аббатиса с едва заметной улыбкой. – У вас, наверное, есть и другие новости?

Жосс рассказал обо всем.

– Ее сестра тоже умерла, да еще как злосчастно! – воскликнула аббатиса. Она не могла припомнить, что когда-нибудь слышала о существовании у Гунноры сестры. Поступлением Гунноры в обитель занимались ее отец и тетя. Отец, как она помнила, хоть и ослаб от долгой поездки, тем не менее сумел найти в себе достаточно сил, чтобы строго выговаривать и даже грубить сестре и дочери на протяжении всего их короткого визита.

– Как там сэр Алард? – спросила Элевайз.

– Умирает, – ответил Жосс. – Чахнет от гнили в легких. Боюсь, что долго он не протянет.

– Раз обе его дочери мертвы, не осталось никого, кому он мог бы оставить свое состояние.

Аббатиса тут же одернула себя: не следовало сразу переходить к практическим делам, надо было сказать хотя бы несколько слов о несчастном больном старике, чьи страдания неизмеримо увеличились с новой тяжелой утратой, уделить пусть минутку короткой, сочувственной молитве.

Однако Жосс ничего не заметил.

– Я собирался спросить вас, – продолжил он, – заходил ли когда-нибудь разговор о том, что сэр Алард может завещать деньги аббатству? Я понимаю, что было приданое, и все же интересно знать, не намеревался ли он заручиться благосклонностью небес, щедро одарив монастырь?

– Конечно, сэр Алард обеспечил Гуннору приданым, но со стороны могло возникнуть ощущение, что он это сделал крайне неохотно.

Аббатиса вспомнила сцену, которая произошла именно здесь, в ее комнате. Тогда, год назад, сэр Алард выглядел тяжело больным, настолько больным, что Элевайз подумала, разумно ли было с его стороны предпринять столь трудное путешествие. Однако он был не из тех людей, к кому аббатиса могла обратиться с подобными словами, даже если бы ей подвернулась такая возможность. Сэр Алард с трудом вошел в комнату, опираясь на массивную палку и тетю Гунноры, швырнул на стол небольшой мешочек монет, пожелал Элевайз и ее монахиням успехов с Гуннорой и тяжело зашагал прочь.

– Нет, о завещании и слова сказано не было. – На секунду аббатиса задумалась. – Полагаю, такое вообще не могло произойти. Особенно если учесть, что, скончавшись, его дочь перестала принадлежать нашей общине.

– То есть его не назовешь человеком, способным на щедрый жест? – заметил Жосс.

Элевайз поколебалась, не желая говорить плохо об умирающем человеке. Но в словах Жосса была правда. И, кроме того, аббатиса не склонна была считать, что мнение Жосса о ней изменится, если она выскажет все начистоту.

– Именно таким было мое впечатление.

– Хм… – Жосс нахмурился.

Элевайз спокойно ждала, понимая, что рано или поздно он поделится с ней своими мыслями.

– Похоже на то, что поместье и деньги скоро перейдут к племяннице, – наконец произнес Жосс. – У нее новый муж, молодой повеса, который, как мне кажется, будет только рад прибрать к рукам состояние дяди своей жены.

– Вы повстречались с ними?

– Нет. Племянница, как мне сказали, живет у мужниной родни, Где-то по пути к Гастингсу. Однако я видел его самого. Мужа. – Жосс хмыкнул. – Не могу сказать, что был так уж сильно впечатлен.

– Вы не считаете, – задумчиво проговорила Элевайз, – что для племянницы, которая вот-вот унаследует поместье дяди, несколько бессердечно не быть с ним рядом, когда он умирает?

– Вот именно! – горячо поддержал ее Жосс. – На мой взгляд, самое меньшее, что она могла бы сделать, – это выказать хоть какое-то уважение, даже если она не в силах проливать искренние слезы сочувствия.

Элевайз уже собиралась расспросить Жосса о том, какое впечатление произвела на него семья Гунноры и что происходит в поместье, но тут она вспомнила о более срочном деле.

– Я бы не хотела прерывать вас, сэр Жосс, но я вызвала сюда Элверу, чтобы вы могли с ней поговорить.

Несколько секунд Жосс смотрел на нее непонимающе, а затем воскликнул:

– Ну конечно же! Новенькая юница, одна из подруг Гунноры.

– Вы обмолвились как-то, что хотели бы ее увидеть.

– Да, действительно. – Он улыбнулся. – Благодарю вас, аббатиса.

– Но до ее прихода я должна сообщить вам, что последнее время Элвера ведет себя странно.

– Странно?

– Она подавлена, очень бледна, глаза воспалены, будто она совсем не спит.

– Да, я и сам заметил, глаза у нее красные.

«В самом деле? – подумала Элевайз. – Никогда, ни на одно мгновение я не должна забывать, как вы наблюдательны, Жосс Аквинский».

– Думаете, она огорчена из-за подруги? – спросил он.

– Возможно. Я сказала себе, что это наиболее вероятное объяснение.

– И тем не менее себя вы не убедили. – Снова улыбка. – Почему же, аббатиса?

– Потому что ее переживания, сэр Жосс, начались лишь после того, как здесь появились вы.

Их взгляды встретились, и аббатиса поняла, что они думают об одном и том же.

– Значит, не убийство так опечалило ее, а его расследование, – тихо проговорил Жосс.

– Именно так.

В этот момент послышался звук приближающихся шагов, и тут же в дверь постучали.

– Войдите, – сказала Элевайз.

Дверь приоткрылась. В проеме появилась голова сестры Анны.

– Элвера здесь, – сказала она, отступив в сторону и пропуская свою подопечную. – Проходи, проходи, девица. Она тебя не съест!

Элевайз заметила, что Жосс отодвинулся назад, чтобы его не было видно за открывшейся дверью. Для сестры Анны и особенно для Элверы все выглядело так, будто Элевайз была одна.

Элвера шагнула в комнату. Сестра Анна последовала за ней.

– Благодарю вас, сестра Анна, – произнесла Элевайз.

– Ох! Но… – пока Анна придумывала предлог, чтобы остаться, Элевайз добавила: – Я уверена, что ваши обязанности требуют вашего неустанного внимания.

Сестра Анна одарила Элверу прощальным взглядом, затем повернулась и вышла, с преувеличенным старанием закрыв за собой дверь.

Элвера стояла перед Элевайз. Несколько секунд аббатиса изучала ее побелевшее лицо и застывшую в напряжении фигуру. Да, определенно, с девушкой что-то не так. Может, она нездорова? Или у нее что-то болит? Но в таком случае разве она не пожаловалась бы на недомогание?

Существовал только один способ выяснить причину этой перемены.

Продолжая смотреть в глаза девушке, Элевайз произнесла:

– Элвера, здесь присутствует человек, который хотел тебя видеть. Перед тобой Жосс Аквинский, он прибыл непосредственно от нашего нового короля. Его светлость приказал ему расследовать убийство Гунноры.

Первое, что сделала Элвера: она зажмурилась и замотала головой, словно надеясь, что, отрицая присутствие Жосса, тем самым заставит его исчезнуть. Затем ее глаза медленно открылись, и Элвера повернулась, чтобы оказаться лицом к лицу с Жоссом.

«Смелости ей не занимать», – подумала про себя Элевайз, а вслух сказала:

– Элвера, как подруга Гунноры ты, вероятно, сможешь помочь сэру Жоссу, рассказав ему обо всем, что ты заметила в последние дни жизни Гунноры. Например, беспокоило ли ее что-нибудь. Или, быть может, она посвятила тебя в какие-нибудь свои тайные опасения.

– Или тайные надежды, – вставил Жосс. Элевайз заметила, что он ласково посмотрел на девушку. – Не волнуйтесь, Элвера, я прекрасно понимаю, что вы, должно быть, очень расстроены потерей вашей хорошей подруги, тем более при таких обстоятельствах, однако…

– Она не была моей подругой! – Элвера разрыдалась. Она судорожно стиснула руками свое черное платье в том месте, где оно свободно ниспадало на округлившиеся груди. Черный головной убор из плотной шерстяной ткани, который сделал бы невзрачной любую другую девушку, не мог скрыть очарования лица Элверы, прелестного даже в ее теперешнем состоянии. – Я едва знала ее! Я была здесь только неделю, когда она умерла! Мы вовсе не были близки!

– Конечно, Элвера, все правильно. – Ничего правильного здесь не было, но Элевайз знала, что они вряд ли добьются от девушки чего-нибудь путного, если немедленно не прекратят ее истерику. – Я обращаюсь к тебе просто как к члену нашей общины – можешь ты чем-нибудь помочь?

– Почему вы спрашиваете меня? – Девушка снова вспыхнула. – Все эти старые монахини уже давно сплетничают обо мне, все говорят: не странно ли, что Гуннора и я были так близки? Наверняка они знали друг друга раньше! Видели бы вы, как они выпучили глаза, когда сестра Анна понеслась через свой капустный огород, чтобы вызвать меня сюда! – Она замолкла, чтобы сделать передышку, а затем добавила дрожащим голосом: – Ни за кем из них не послали, чтобы королевский следователь мог задать им свои ужасные вопросы! – На ее мертвенно-бледном лице выступили капли пота.

Теперь Элевайз точно знала, что творилось с Элверой: девушка была смертельно напугана.

Впрочем, страх там или не страх, однако новенькой было не позволительно говорить с аббатисой таким тоном.

– Элвера, ты забываешься, – холодно проговорила Элевайз. – Не тебе ставить под сомнение мои действия. Ты приняла на себя обязательство быть послушной.

– Я… – В душе Элверы продолжалась отчаянная борьба. Было видно, что она очень хотела бросить в лицо аббатисе дерзкий отказ, но что-то остановило ее. Опустив глаза, Элвера поборола свой порыв и с учтивой скромностью сказала:

– Да, аббатиса.

Ее поведение было столь явно фальшивым, что все это казалось почти забавным.

Встав со стула, Жосс обошел стол и встал рядом с Элевайз.

– Были вы подругами или нет, – сказал он спокойно, – однако несколько сестер заметили, что вы с Гуннорой хорошо поладили. Вы смеялись вместе. Порой она искала вас, и…

– Она не искала меня!

– Элвера, мы знаем, что искала, – мягко возразила Элевайз. – Вы обе искали друг друга. Это факт. Бессмысленно отрицать вещи, которые привлекли к себе внимание и стали предметом разговоров нескольких человек.

– Ну и что?! Не моя вина, если она искала меня. – В голосе Элверы послышались торжествующие нотки. – Разве не так?

– Так, – согласился Жосс. – Полагаю, что так

– Она ни с кем не подружилась, пока была здесь, – продолжала Элвера с видом человека, нашедшего выход и помчавшегося к нему со всех ног. – Она была одинока. А ко мне она приставала потому… – Внезапно угрюмая хмурость омрачила юное лицо, но затем так же быстро Элвера просветлела. – Потому что я была новенькой! – закончила она.

– Ты и была новенькой, – эхом отозвалась Элевайз.

– Да! Новенькой и не настроенной против нее, как все остальные!

– Ты не можешь оскорблять сестер подобным образом, – возразила Элевайз. – Никто не был настроен против Гунноры. То, что она ушла в себя, было ее собственным выбором.

«Боже мой! Я сужу ее, – подумала аббатиса. – И, что еще хуже, выношу ей приговор перед этим испуганным ребенком».

Словно поняв, почему Элевайз внезапно умолкла, Жосс заговорил:

– Элвера, посмотрите на все это с другой стороны. Гуннора верила, что вы ее подруга, ей нравилась ваша компания, ваша веселая беззаботность. Возможно, вас утешит мысль, что вы сделали ее последние дни счастливыми, и…

– Нет!

Одно-единственное слово вырвалось из уст Элверы, но так, словно и оно причинило ей невыразимое мучение. Элевайз и Жосс увидели, как девушка снова закрыла глаза. Только сейчас две слезинки навернулись из-под век и скользнули вниз по бледным щекам.

Жосс выглядел растерянным. Он не знал, как продолжить разговор. Элевайз чувствовала себя не более уверенно, но в ее собственной комнате и в ее собственном аббатстве именно ей следовало что-либо предпринять.

– Элвера, я понимаю вашу боль, но вы должны рассказать нам все, что могло бы помочь делу, – сказала она мягко. – Постарайтесь сосредоточиться и вспомнить тот последний день. Кое-кто слышал, как вы и Гуннора смеялись возле больничного покоя, и сестра Евфимия…

– Она в ярости выскочила из больницы и дала нам хороший нагоняй, – мрачно проговорила Элвера. – Особенно Гунноре, потому, что та была старше меня. Но мне тоже досталось. От сестры Евфимии. Она заявила, что я дитя и что мне надо еще подрасти.

– Не будем об этом сейчас, – сказала Элевайз. – Ты еще встречалась с Гуннорой в тот день?

– Конечно. В трапезной, во время служб, да и в других местах аббатства.

– Я имела в виду, встречалась ли ты с ней наедине?

Вне всякого сомнения, девушка сразу же поняла, о чем идет речь!

– Нет. – Элвера подняла голову и посмотрела Элевайз прямо в глаза. На ее лице появилось выражение странного самодовольства. – Вы же сказали ей, что мы не должны встречаться. Разве не так?

– Это было в другой день! – воскликнула Элевайз. Элвера хорошо знала и это. Ох, кажется, разговор пошел по кругу! – Мы уважаем твои чувства, Элвера, и знаем, каково тебе приходится сейчас, но…

– Нет, не знаете. – Элвера говорила так тихо, что Элевайз еле слышала ее. – Вы не можете этого знать.

– Мы хотим помочь вам, – сказал Жосс. – Мы должны найти убийцу, Элвера. Он должен предстать перед судом и быть наказанным за это преступление.

Элевайз хорошо понимала, что Жосс пытался успокоить девушку, приободрить ее – только так, соединив усилия, они могли изобличить убийцу.

Но когда Элвера снова подняла голову, она не выглядела ни успокоенной, ни ободренной. Неожиданно девушка стала на десять лет старше.

– Я знаю, – тусклым голосом произнесла она.

А затем, не дожидаясь разрешения, повернулась и тихо вышла из комнаты.

Элевайз сидела, уставившись на закрытую дверь. Она услышала, как Жосс, стоявший рядом, шевельнулся и направился к своему стулу.

– Что вы думаете обо всем этом? – спросил он.

– Она напугана.

– Да, несомненно.

– Она знает намного больше, чем сказала нам.

– Она ничего нам не сказала!

Элевайз почувствовала его разочарование.

– Мне очень жаль, сэр Жосс. Как мы убедились, встреча с ней оказалась исключительно бесполезной.

– Эта девушка сообразительна, – сказал он задумчиво. – Не так сообразительна, как считает она сама, но и не из тех, кого можно вынудить раскрыть свои секреты только потому, что кто-то, облаченный властью, приказывает это сделать.

– Я сделала все, что могла, – кротко молвила Элевайз.

Жосс улыбнулся.

– Да, конечно. И я благодарен вам, аббатиса. – Он снова нахмурил свои густые брови. – Но почему она отрицает их дружбу? Вы верите этому удобному объяснению, что все попытки сближения шли от Гунноры, а Элвера просто не противилась им?

– Ни на секунду не верю. Во-первых, такого просто не было – если уж на то пошло, я видела собственными глазами, что зачинщицей была Элвера. А во-вторых, Гуннора не принадлежала к тому типу женщин, которые добиваются расположения кого бы то ни было.

– Хм… Зачем же лгать?

– Она ужаснулась, когда увидела, что вы прячетесь за дверью, – заметила Элевайз.

– При моем появлении многие ведут себя точно так же. – На лице Жосса появилась веселая улыбка. – Впрочем, говорят, в юности я был хорошеньким.

Как ни абсурдно, даже непристойно было желание рассмеяться, но Элевайз еле подавила его в себе. Сосредоточившись, она произнесла:

– Вы заметили выражение лица Элверы, когда предположили, что она сделала счастливыми последние дни Гунноры? И как она посмотрела, когда вы заговорили об убийце Гунноры?

Жосс кивнул.

– Да, продолжайте.

У Элевайз возникло ощущение, что Жосс уже знает, какими будут ее следующие слова, и тем не менее она закончила свою мысль:

– Полагаю, сэр Жосс, что наша маленькая Элвера несет бремя вины.

Еще раз кивнув, он добавил:

– И необычайно тяжелое бремя.

Между Повечерием и Утреней, когда большинство сестер спали первым сном, тем сном, лишенным всяких сновидений, который влекут за собой утомительная дневная работа и чистая совесть, одной из них в спальне не было.

Как и Гуннора в ночь своей смерти, она проскользнула к выходу и спустилась по лестнице, осторожно перешагнув третью ступеньку. Стараясь держаться в тени деревьев, она пробралась к задним воротам, отодвинула засов и очутилась на тропинке.

Тонкая, изящная девушка откинула уродливое головное покрывало, и на упругих, волнистых волосах, еще не плененных вимплом и барбеттой, заиграл нежный лунный свет. Ступая по невысокой траве, она вдыхала полной грудью, словно была счастлива от ощущения свободы, от того, что вырвалась из заточения монастырских стен и хотя бы на короткое время оказалась вне поля зрения вечно подглядывающих, сплетничающих монахинь.

В том, как она выбирала дорогу, не было неуверенности. Случайный наблюдатель наверняка подумал бы, что она приходила сюда и раньше, и оказался бы прав. Для любого в аббатстве, кто хотел встретиться с чужаком наедине, тайно, ночью, вне монастырских стен, это был единственный путь. А онаждала таких встреч. О, как она их ждала! Она жаждала их. Почему? Для этого были тысячи причин.

Приближаясь к месту встречи – небольшой полянке, хорошо спрятавшейся среди подлеска в стороне от тропинки, – она перешла на бег. Только бы он пришел! Он должен! Ведь сегодня – день недели, в который он всегда ждет.

Она свернула с тропинки и стала пробираться через кустарник. Остановилась. Нежно произнесла его имя и прислушалась.

Ни звука.

Пройдя в заросли еще дальше, она позвала снова.

Некоторое время она стояла, насторожив слух, и наконец различила звук шагов.

Она обернулась. Ее лицо озарила улыбка облегчения и любви.

Когда он приблизился, она шагнула в его объятия.

ВТОРАЯ СМЕРТЬ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Жоссу предложили кров в том домике в долине, где останавливались приходившие к источнику пилигримы. Как он и ожидал, здесь не было особенно уютно, но пол недавно подметали, и солома в его тюфяке оказалась вполне свежей.

То ли из-за распространившихся слухов о недавнем убийстве, то ли в силу каких-то иных причин, но сейчас Святыню никто не посещал. За все долгие летние дни сюда явилось лишь несколько пилигримов, чтобы набрать чудесной воды. И, разумеется, никто не изъявил желания остаться на ночь.

Жосс испытывал едва ли не раздражение при мысли о том, что какой-нибудь мужчина (да пусть даже женщина) позволил вздорному, суеверному страху встать между ним и возможным исцелением от досаждающих ему болезней и напастей. Какая чушь! Даже последний идиот в королевстве мог бы понять, что это преступление не было случайной вспышкой насилия. Кто бы ни расправился с Гуннорой, он каким-то неведомым образом был вовлечен в ее тайную запутанную жизнь.

Нет, поправил себя Жосс. Конечно, сторонние люди не в состоянии понять этого. Ведь его догадки не мог бы разделить никто, кроме аббатисы, а она – в этом Жосс не сомневался ни минуты – не стала бы сообщать о них кому-либо еще.

Нет. Для внешнего мира это убийство оставалось тем же, чем оно казалось с самого начала. Случайным злодеянием, совершенным отпущенным на волю преступником.

Мысленно подстегивая себя, Жосс поклялся удесятерить усилия и доказать обратное, раз и навсегда.

Стараясь расположиться как можно удобнее в своем убогом прибежище, он закрыл глаза и заставил себя расслабиться.

Спал он плохо. Ему не давали покоя картины насилия, встававшие перед его мысленным взором, и убежденность в том, что внутри его тюфяка обитают живые существа. Существа, которые, помимо всего прочего, решили поживиться его кровью. Поэтому Жосс почувствовал облегчение, когда тусклый сероватый рассвет окрасил на востоке небо.

Он встал, почесываясь, вышел во двор и зашагал в расположенную неподалеку уборную, скрытую за забором из штакетника. Делая свое дело, он задержал дыхание. По-видимому, с тех пор, как здесь вырыли эту яму, прошло довольно много времени, и ее содержимое уже приближалось к самому верху. Затем он подошел к корыту с водой, стоявшему возле задней стены жилища. Окунув голову, Жосс прополоскал свои коротко остриженные волосы, затем плеснул воды на шею. Это помогло ему окончательно проснуться, хотя он не почувствовал, что стал намного чище. Он заметил на запястьях несколько неровных кругов, состоявших из мелких красных точек. Этих следов от укусов, по его глубокому убеждению, не было, когда он ложился спать.

Что-то я становлюсь неженкой, укорил себя Жосс, разглядывая открывшийся перед ним пейзаж, детали которого постепенно прояснялись в свете начинающегося дня. Вытряхивая воду из ушей, он подумал: блохи, вши, жесткий тюфяк, постоянный запах дерьма – какое это имеет значение для бывшего вояки? Я слишком избалован роскошью двора, слишком долго наслаждался чистотой и сладкими ароматами аквитанских дам. Нужно привыкать к здешним обстоятельствам.

Жосс все больше убеждался в том, что за пределами тесного мира женского монастыря англичане пахли довольно дурно.

Ход его мыслей прервался, потому что взгляду открылся какой-то предмет, лежавший на тропинке. Той, что была поуже и вела к пруду.

На той самой тропинке, где нашли Гуннору.

Не тратя времени, чтобы поднять тревогу, Жосс бросился туда. Он бежал со всех ног, и все равно какое-то глубокое внутреннее чувство подсказывало ему – слишком поздно.

Она лежала ничком на берегу пруда, и ее лицо и плечи были под водой. Просунув руки под мышки, он оттащил тело от берега, потом перевернул на спину и приник щекой к полураскрытому рту.

Никаких признаков дыхания.

Ее лицо было мертвенно-бледным, губы посинели. Чуть высунувшийся язык выглядел распухшим. Перевернув ее на грудь, он с силой надавил руками на спину в области легких. Как-то раз он видел, как одного утопленника спасли именно таким образом: сдавливание выжало воду из тела и увело несчастного от гибели, мужчина начал кашлять, извергнул ил из гортани и вдохнул живительный воздух…

Но тот человек провел под водой лишь две – три минуты, а эта девушка, эта несчастная девушка лежала в пруду – Жосс вынужден был посмотреть фактам в лицо – уже несколько часов.

Вне всякого сомнения, она была мертва.

Жосс сел на корточки, вглядываясь в знакомые черты. Он почувствовал, как по его щекам побежали слезы, и смахнул их рукой. Рассеянно подумал, что у ее волос рыжеватый оттенок. Они такие вьющиеся, упругие… Было бы печально в назначенный день коротко остричь их, чтобы надеть барбетту и вимпл. Жосс не заметил этого вчера… Ну конечно, не заметил. Вчера на ней было черное головное покрывало будущей монахини.

Он снял с себя тунику и накрыл ею голову и верхнюю часть тела девушки. А затем, полуобнаженный, отправился к аббатисе Элевайз с вестью о том, что Элвера утонула.

Если аббатиса и была удивлена, что какой-то раздетый мужчина срочно хочет видеть ее перед Заутреней, она не подала вида.

Когда Жосс добрался до монастыря, он нашел одну из сестер, дежуривших ночью в больнице, и кратко рассказал ей о сути своего неотложного дела. Вскоре из спальни сестер вышла Элевайз. Безукоризненно одетая, она спустилась по лестнице, принеся с собой едва уловимый аромат лаванды.

«Поистине, аббатиса – исключение из общего правила, – отвлеченно подумал Жосс. – Она благоухает, как аквитанская дама».

– День добрый, сэр Жосс, – приветствовала она его. – Как мне сказала сестра Беата, это вы нашли ее?

– Да, леди.

– Она утонула?

– Да. Утонула.

Аббатису охватила та же ужасная мысль; Жосс мог прочитать это в ее глазах. Она обернулась, но сестра Беата уже скрылась в больнице, всем своим видом показывая, что утонувшие новенькие – не ее забота, во всяком случае, не тогда, когда на ее попечении находятся больные и страждущие.

– Вы думаете, она сама совершила это над собой? – тихо спросила Элевайз.

Жосс пожал плечами.

– Не знаю. Возможно.

Аббатиса медленно склонила голову.

– Мы оба отметили вчера ее душевное состояние, – произнесла она все тем же спокойным, сдержанным тоном. Но Жосс видел, как дрожат ее руки, как нервно сжимает она свои сильные пальцы.

Будто осознав это, она сложила руки, спрятав кисти в рукавах.

– Мне следовало побыть с ней, успокоить ее, – проговорила Элевайз. – Если она оборвала свою собственную жизнь, в этом виновата я.

Жоссу захотелось встряхнуть ее. Сказать, что, в конце концов, каждый мужчина и каждая женщина на этой Божьей земле сами отвечают за себя. Что если душа настойчиво стремится к саморазрушению, это ее собственный выбор.

Но вместо этого он только произнес:

– Если Элвера оборвала свою собственную жизнь, аббатиса, значит, ее жизнь пошла столь ужасно вкось, что она сама посчитала недостойным продолжать земной путь. А за это, согласитесь, вы не можете винить себя.

Некоторое время Элевайз не отвечала. Затем, едва слышно вздохнув, она произнесла:

– Нужно, чтобы ее тело принесли в аббатство.

– Не сейчас. – Жосс словно со стороны услышал в своем голосе настойчивые нотки. – Я лишь мельком осмотрел ее. Давайте вернемся туда вместе. Возможно, там найдется что-то, о чем нам следовало бы знать.

Аббатиса пристально смотрела на Жосса. Казалось, она не слышала его, и Жосс подумал, что Элевайз не в себе. Но вдруг она резко встряхнулась и сказала:

– Конечно. Показывайте дорогу.

Аббатиса свернула с тропинки, прошла к жилищу братьев-мирян, и Жосс расслышал, как она сообщила одному из них о новой смерти.

– Немного погодите и следуйте за нами, – сказала она. – И захватите что-нибудь, на чем можно перенести тело.

Брат бросил взгляд на Жосса, тихо произнес несколько слов и исчез внутри помещения. Вскоре он появился снова, держа в руках коричневую накидку, и кивнул в сторону Жосса.

Аббатиса подошла к Жоссу и передала ему накидку.

– От брата Савла с наилучшими чувствами, – сказала она.

– Простите, что предстал перед вами в таком виде, – запоздало извинился Жосс, одеваясь. – Я прикрыл своей туникой ее лицо.

Аббатиса кивнула. И затем в молчании они направились к Элвере.

Именно аббатиса Элевайз заметила пятна на горле Элверы, и только лишь потому, что Жосс из деликатности предоставил ей развязать ворот накидки и обнажить мягкую, молочного цвета кожу.

Жосс внимательно осмотрел руки девушки. Правая, которая подверглась воздействию воды, была безжизненно белой и сморщенной, но левая в воду не попала, она оставалась на сухой земле, и что-то здесь смущало Жосса. Он хотел было поделиться своими соображениями с аббатисой, как вдруг увидел, что Элевайз чем-то поражена.

– Что? – спросил он. – Что такое?

Элевайз указала рукой.

У Элверы была длинная, тонкая, изящная шея. На горле, на небольшом расстоянии друг от друга, ясно вырисовывались два отпечатка больших пальцев. А на нежной коже позади и чуть ниже каждого уха – по два ряда других пальцевых следов.

Элевайз наложила свои пальцы на эти отпечатки. Кто бы ни совершил преступление, его руки были гораздо больше.

– Ее задушили, – тихо произнес Жосс. – И я бы сказал, что сделал это мужчина.

Аббатиса гладила поврежденную шею так нежно, будто пыталась утишить причиненную девушке боль.

– Задушили, – повторила она. Затем, подняв глаза, встретила взгляд Жосса. – Да поможет мне Господь, но я очень, очень рада. Я так боялась, что она убила себя, – быстро сказала Элевайз.

Жосс понял, что она имела в виду. Но он также знал и другое (даже недолгого общения с аббатисой было достаточно, чтобы это предположить): очень скоро она осознает смысл только что произнесенных ею слов.

Ему не пришлось долго ждать. У аббатисы перехватило горло. Она замерла, затем прижала руки к лицу и сквозь них прошептала:

– Что я говорю?! О Господь мой Всевышний, прости меня!

Он смотрел на нее, полный сочувствия, и не знал, что делать; казалось, самое лучшее – не делать ничего, притвориться, будто ничего не заметил. Жосс с горечью усмехнулся – едва ли это возможно.

Через некоторое время он заговорил:

– Аббатиса, я не хочу мешать вам, но брат Савл…

Она опустила руки. Ее лицо было мертвенно-бледным, а в глазах была такая боль, что у Жосса сжалось сердце.

– Благодарю вас за напоминание, – очень тихо сказала она.

С видимым усилием Элевайз овладела собой. Она склонилась над телом Элверы и, словно заботясь о спящем ребенке, поправила тунику Жосса на голове девушки. Затем, поднявшись, обернулась, чтобы взглянуть на тропинку, ведущую к святыне.

– Брат Савл уже идет сюда, – сказала она почти обычным голосом.

Жосс тоже обернулся.

– Да, вижу.

Вдруг он вспомнил о великом множестве следов на том месте, где была найдена Гуннора, следов, уничтоживших все признаки, которые мог оставить убегающий убийца. Жосс быстро подошел к Савлу и коротко переговорил с ним. Затем, чувствуя на себе взгляды Савла и аббатисы, начал медленно продвигаться по тропинке в обратном направлении.

Низкая трава на тропинке высохла, земля окаменела, и шансов найти здесь хоть что-нибудь было немного. Но Жосс заметил, что высокая трава между тропинкой и прудом примята – словно чья-то нога, оступившись, скользнула вбок, на более рыхлую землю у воды.

Едва смея надеяться, Жосс опустился на колени и двинулся дальше на четвереньках.

Очень осторожно он раздвинул высокую траву. И увидел совершенно отчетливые следы ног. Кем бы ни был убийца, он оставил на мягкой земле три… четыре… пять следов. Возможно, он оглядывался, не в силах отвести глаза от того, что оставалось позади него, и не заметил, что бежит не по тропинке. Но он определенно бежал, в этом не было никаких сомнений. Пятки не оставили следов, зато мысы глубоко впечатались в рыхлую почву, как будто человек отталкивался от земли изо всех сил.

Жосс внимательно осмотрел следы.

И постепенно разрозненные части головоломки начали соединяться в цельную картину.

Он встал и пошел к аббатисе, махнув рукой Савлу: теперь брат мог подойти к ним. Пусть сколько угодно людей месят здесь землю – лишь бы они не затоптали следы, найденные Жоссом на берегу пруда. По крайней мере, до тех пор, пока он не придумает способ запечатлеть их форму.

Элевайз поднималась по склону к аббатству позади Жосса и Савла, которые тащили Элверу на носилках. Казалось, ни для того, ни для другого их печальная ноша не была слишком тяжелой. «Может, это те же носилки, на которых принесли Гуннору?» – рассеянно думала Элевайз. Мужчины – Савл держал носилки возле головы Элверы, Жосс возле ног – были погружены в горестные размышления.

Они миновали ворота. Брат Савл повернулся к Элевайз.

– В больницу, аббатиса?

Она кивнула.

– Да, в больницу. Но подождите, Савл, я спрошу сестру Евфимию, где именно мы положим ее.

Аббатиса обогнала мужчин, и тут же сестра Евфимия вышла ей навстречу. Энергичным кивком – Элевайз хорошо знала, что Евфимия всегда справлялась с горем, прибегая к нарочито показной деловитости, – сестра показала на крохотную боковую нишу, не более чем углубление в стене, отгороженное занавесками.

– Туда, пожалуйста, – распорядилась она.

В этой же нише сестра Евфимия обряжала Гуннору.

Мужчины внесли тело Элверы и положили на узкую лежанку. Они уже повернулись, чтобы уйти, когда Элевайз сняла с трупа тунику Жосса и молча вернула ему. Несколько мгновений Жосс внимательно смотрел на аббатису, но она не смогла прочитать выражение его лица. Затем, со своим обычным коротким поклоном, Жосс вышел.

«Я не заслужила его почтения, – подумала Элевайз. – Во всяком случае, сегодня утром – уж точно».

В ней все еще гнездилось сильное чувство вины. Аббатиса испытывала острую необходимость выполнить какую-нибудь неприятную работу, заставить себя, милости ради, сделать что-нибудь такое, что она ненавидела.

Глубоко вздохнув, она обратилась к Евфимии:

– Несправедливо, сестра, что вы одна должны нести это бремя – обряжать еще одну юную жертву. Если разрешите, я помогу вам.

Распахнутые глаза сестры Евфимии выдали ее изумление.

– О, аббатиса, но ведь вы… – Евфимия внезапно умолкла.

Она не привыкла подвергать сомнению слова настоятельницы, хотя и знала о брезгливости Элевайз.

– Очень хорошо, – наконец сказала она. – Сначала нужно снять с несчастной девочки одежду – она вся мокрая почти до пояса. Для похорон мы наденем на нее сухую.

Аббатиса заставила свои непослушные руки взяться за работу. Евфимия приподняла мертвую девушку, а Элевайз распустила завязки на черном платье и стала стягивать его с остывшего тела. Пятна на шее Элверы приняли синевато – серый оттенок, они четко вырисовывались на сухой коже. Когда обнажилась грудь, Евфимия тихонько вскрикнула.

– Что такое? – спросила Элевайз.

Евфимия не ответила. Вместо этого она обеими руками ухватилась за ворот платья, быстро – гораздо быстрее, чем это делала Элевайз – спустила его к ногам девушки, затем развязала нижнюю рубашку и сняла ее тоже.

Положив свои руки на живот девушки над лонной костью, Евфимия нахмурилась, задумалась на мгновение, а затем начала оглаживать низ живота.

– Аббатиса, – обратилась она к Элевайз, – я должна провести внутреннее обследование. Извините, но это необходимо.

Элевайз уже открыла рот, чтоб возразить, но осеклась, кивнула в знак согласия и отвернулась. Она не могла заставить себя смотреть на это.

Спустя некоторое время раздался голос Евфимии:

– Можете открыть глаза, я закончила.

Элевайз с облегчением увидела, что Евфимия накрыла Элверу от плеч до бедер куском ткани. Не глядя на Элевайз, сестра заговорила:

– Элвера была беременна. Месяца три как, может, немного больше. Я подумала об этом, когда увидела ее грудь. Потемневшие соски – верный знак. У юных девушек они обычно нежно-розовые, особенно у рыжеволосых, как она. Но когда я ощупала ее живот, я поняла, что это так и есть. Я знаю, что такое увеличившаяся матка.

Элевайз, потрясенная до глубины души, молча взирала на Евфимию.

Неправильно истолковав ее взгляд, Евфимия добавила:

– Аббатиса, я совершенно уверена. Нет никаких сомнений.

– В вас я нисколько не сомневаюсь, – с трудом проговорила Элевайз. Внезапно у нее пересохло во рту. – Три месяца, вы сказали?

– Может, больше. Матка возвысилась над лонной костью.

Элевайз рассеянно кивнула. Две недели в ту или иную сторону не играли большой роли. Решающим фактом – во всяком случае, для Элевайз – было то, что Элвера переступила порог монастыря уже беременной. И беременности этой было, по меньшей мере, два месяца.

– Она… Она знала? – спросила она.

– О да. – Евфимия с чувством кивнула. – Не могла не знать, если только не была совсем уж наивной, в чем я сильно сомневаюсь. – Она с нежностью взглянула на тело. – Ах ты, маленькая болтушка… Да, такой уж она была. Мне не раз приходилось выговаривать ей за беспечность, пусть даже она пробыла у нас всего ничего. Но я бы не сказала, что она была затворницей, ничего не знающей о жизни. Женских дел у нее уже не было месяца два или три, грудь побаливала, мочилась она куда чаще, чем обычно. Вероятно, не раз и не два она чувствовала сильное недомогание, ее тошнило, порой накатывалась усталость…

Элевайз прекрасно помнила симптомы раннего этапа беременности.

– Да, все бывает именно так…

Она напряженно вспоминала, пытаясь воссоздать в малейших подробностях мотивы, которыми Элвера объясняла свой приход в монастырь. Как теперь понимала Элевайз, эти мотивы были насквозь фальшивыми. Хотя некоторые детали ускользали, две врезались в память прочно: Элверу не интересовали мужчины – девушка сама подчеркнула это, повторив свои слова, – и она даже вообразить не могла, что когда-нибудь у нее будут дети.

Эти два утверждения, в свете нового открытия, оказались чистейшей ложью.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Жоссу не терпелось поговорить с Элевайз, но он сознавал, что из уважения к ней не должен отрывать аббатису от обряжания покойной. Это дело, как он отчетливо видел, было ей совсем не по душе, однако Жосс хорошо понимал, почему она делает это. Понимал ее чувство вины. Разве он, тот, который расчесывал блошиные укусы и беспокойно вертелся во сне в сотне шагов от места, где нашли Элверу, не испытывал такую же жгучую боль?

Чтобы занять чем-нибудь время, он вернулся к жилищу в долине, где снова надел свою тунику. Возвращая накидку брату Савлу, Жосс поблагодарил его и спросил, не найдется ли здесь чего-нибудь, чтобы сделать слепок.

– Слепок? – с сомнением в голосе переспросил Савл.

Жосс объяснил. Лицо Савла просветлело, и, коснувшись рукава Жосса, он объявил:

– Идите за мной.

Савл подвел Жосса к маленькому сараю, пристроенному к задней стене домика. Здесь было много всякой всячины: битая посуда, лавки, ожидающие починки, оставленные посетителями вещи. И – свечи. Длинные обетные свечи. А в корзине на полу – сотни свечных огарков.

– Брат Савл, вы умнейший человек! – воскликнул Жосс. Схватив корзину, он готов был нестись сломя голову вниз по тропинке, когда Савл снова коснулся его рукава. На сей раз, не сказав ни слова, лишь едва заметно улыбнувшись, он вручил Жоссу кремень.

Жосс обнаружил, что сделать удовлетворительный слепок – совсем не легкая задача. Оказалось, что это чертовски сложная работа, требующая немалого количества расплавленного воска даже для того, чтобы заполнить хотя бы переднюю половину отпечатка. В конце концов, ему даже пришлось разжечь небольшой костер на сухой земле. Наконец слепок был готов. Тщательно затоптав костер и оставив не использованные огарки в сарае, Жосс направился в аббатство, чтобы доложить обо всем Элевайз.

К этому времени аббатиса уже покинула больницу. По словам сестры Евфимии, она уединилась в своей комнате. Бережно неся слепок, аккуратно завернутый в кусок ткани, Жосс направился к ней.

Элевайз сидела за своим столом, облокотившись на его хорошо отполированную поверхность. От побледневшей, потрясенной женщины, которая, закрыв лицо руками, стояла на коленях перед мертвой девушкой, не осталось и следа. Аббатиса выглядела как всегда. Спокойная, сдержанная, чуть-чуть чопорная. Готовая к любым сюрпризам, которые может преподнести день. Но Жосса, который видел ее в минуты страдания, не могло обмануть внешнее спокойствие Элевайз. И он поймал себя на том, что аббатиса, с ее слабостями, нравится ему еще больше.

– Итак, аббатиса, вы и сестра Евфимия обрядили Элверу – сказал он, с поклоном принимая ее приглашение сесть. Жосс почувствовал, что смертельно устал, хотя день едва успел начаться.

– Да. Сестра Евфимия полностью поддерживает предположение, что Элвера умерла в результате удушения руками, – произнесла аббатиса бесцветным голосом.

Жосс колебался. Сообщить ли ей то, что занимало его больше всего? Он встретил взгляд Элевайз. Ему показалось, она читает его мысли. Неожиданно аббатиса отвернулась, устремив взор в какую-то точку слева от себя. Это будет нелегко, подумал Жосс, когда, последовав за ее взглядом, обнаружил, что единственное, что там можно было увидеть, – это голую каменную стену.

«Несмотря ни на что, я должен рассказать ей все, что знаю, – решил Жосс. – Даже если у аббатисы нет желания обсуждать подобные вещи».

– Она не убивала себя, – медленно начал он. – Аббатиса, нет никаких сомнений: это не наши действия довели ее до смерти. Мы в любом случае обязаны были поговорить с ней, у нас не было выбора. Она дружила с Гуннорой, а мы по-прежнему…

– Как вы можете говорить такое? – процедила Элевайз сквозь зубы. – Что это не мы довели ее до смерти? Хорошо, она не опускала голову в воду и не топила себя, это я допускаю! Но неужели вы думаете, что она глубокой ночью, одна, покинула бы наш безопасный монастырь и с риском для жизни отправилась в кромешной тьме в уединенное место, если бы мы не заставили ее сделать это?

– Это не мы заставили ее! – Голос Жосса зазвучал громче. – Аббатиса, подумайте сами! Если она была невиновна и чиста совестью, почему, ради всего святого, наши безобидные вопросы так огорчили ее? А они были безобидными, и вы знаете это так же хорошо, как и я. Никто из нас не запугивал бедного ребенка.

– Но мы… я… я знала, что она уже была чем-то встревожена! Я должна была воспрепятствовать этой беседе! Тогда она осталась бы в безопасности, в спальне, и этот второй убийца лишился бы своей жертвы!

Жосс вскочил.

– Второй убийца? Нет, аббатиса, не похоже на то! Две монахини из одной и той же общины жестоко убиты в течение нескольких недель, и вы утверждаете, что здесь нет никакой связи?

– Связь, конечно, есть, но я не верю, что они были убиты одной и той же рукой. – Голос аббатисы звучал неуверенно, она выглядела так, словно ее собственное заключение удивляло ее.

– Но ведь… – Жосс не верил своим ушам. Проглотив раздражение, он произнес: – Вы можете пояснить свои слова?

– Я сомневаюсь, что убийцей был один и тот же человек, – проговорила Элевайз и умолкла. Затем с заметным усилием продолжила: – Сэр Жосс, обратите внимание на то, как были совершены убийства. Гуннору держали сзади, пока второй нападающий перерезал ей горло. Очень точно и аккуратно. Потом Гуннору положили на землю, задрали юбки к талии, симметрично развели руки и ноги. Ее бедра они испачкали ее же собственной кровью, чтобы преступление легко было спутать с актом насилия. С другой стороны, Элверу задушили. Голыми руками. Мы оба видели отпечатки больших и указательных пальцев, мы знаем, что этот человек не воспользовался каким-либо оружием. – Брови аббатисы поползли вверх, словно что-то неожиданно пришло ей в голову. – Возможно, – робко добавила она, – тот факт… что он не принес с собой никакого оружия, означает… что убийство не было преднамеренным.

– Вы хотите сказать, что ее задушили в порыве исступленной ярости? – задумался Жосс. – Да, может быть. Однако нет никаких причин считать, что преступник не был тем же человеком, который убил Гуннору. Поверьте, аббатиса, это должен быть один человек.

Как заставить ее отказаться от столь нелогичной цепочки умозаключений?

– Давайте предположим, что Элвера была каким-то образом причастна к гибели Гунноры. Это кажется весьма правдоподобным, ведь и вы и я заметили подавленность Элверы, когда я начал ее расспрашивать. Она пришла на свидание со своим приятелем-сообщником и выплеснула на него весь свой страх и весь ужас от того, что королевский следователь задает ей вопросы. Могу представить, как она говорит ему: «Тебе хорошо, ты не отсюда, здесь никто не знает о твоем присутствии. О тебе не сплетничают, тебя не осуждают, тебе не нужно сдерживать себя, отвечая на вопросы людей, которые знают об этом деле гораздо больше, чем тебе хотелось бы!» В истерике она кричит, что еще чуть-чуть, и она не выдержит. «Ты убил ее, – восклицает она, – а проходить через все это приходится мне!»

Разгоряченный своим красочным описанием, Жосс подался вперед, и маленький стульчик под ним зловеще скрипнул. Жосс не обратил на это внимания.

– Она сказала ему, что должна сознаться, – продолжал он с жаром. – Сказала, что любое наказание лучше, чем эта пугающая неизвестность. Она плачет, громко сетует, а ему страшно, что в любую минуту ее кто-нибудь услышит. «Ш-ш!» – предостерегает он. Она не обращает внимания. «Замолчи!» – шипит он и набрасывается на нее. Она борется, открывает рот, чтобы закричать, и тут он хватает ее за горло. Он еще не понимает, что произошло, а Элвера уже мертва. Она выскальзывает из его рук, падает, ее голова оказывается под водой. На его совести уже две смерти. Он поражен ужасом, теперь его очередь паниковать. Он убегает прочь, остановившись лишь для того, чтобы бросить быстрый взгляд через плечо. Затем исчезает.

Элевайз помедлила с ответом, чтобы удостовериться, что Жосс больше ничего не хочет добавить. Затем глубоко вздохнула и произнесла:

– Правдоподобно. Весьма. Но чем вы можете это доказать?

– Первое. Следы на ее шее. Их симметрия. Чтобы наложить руки так аккуратно, требуется такой же острый глаз, как и в случае с Гуннорой. Я имею в виду расположение ее тела.

Лицо аббатисы приобрело скептическое выражение, поэтому Жосс поспешно добавил:

– Второе. Я нашел следы. – Он снял кусок ткани с воскового слепка и осторожно положил его на стол.

Аббатиса внимательно осмотрела появившийся перед ней предмет.

– Это мыс башмака, – заметила она.

– Я нашел с полдюжины таких следов, они идут один за другим, на довольно большом расстоянии друг от друга.

Она кивнула.

– Отсюда ваш вывод о человеке, поспешно убегающем прочь?

– Да, и еще…

Нет. Слишком рано. Он должен представить ей все факты и то, как он их обнаружил.

– Аббатиса, я полагаю, Элвера представилась здесь, в Хокенли, как незамужняя девушка?

Глаза аббатисы широко раскрылись. Вопрос удивил ее.

– Да, хотя… Да. А что?

– Она не была ею. Ну, о том, что она не была девственницей, я могу только догадываться. Но я знаю, что она была замужем. На ее левой руке, у основания третьего пальца, – отчетливый след. Совсем недавно она носила обручальное кольцо.

Жосс ожидал, что новость поразит аббатису. Ничего подобного. Вместо этого она проговорила:

– Замужем? Значит, один вопрос разрешен, но вместе с тем появилось много других.

– Вы подозревали об этом?

Она подняла на него глаза.

– Элвера была беременна, – сказала она. – Сестра Евфимия говорит, уже три месяца как. Естественно, я размышляла об обстоятельствах зачатия. Думала: почему она выбрала столь странный для себя путь – уход в монастырь, – если знала о том, что зачала? По крайней мере, теперь известно, что отцом был ее муж. Хотя едва ли это может нам как-то помочь, ведь у нас нет ни малейшего представления о его личности.

Жосс спокойно возразил:

– Такое представление у нас есть.

Когда ее брови вопросительно поползли вверх, он дотронулся до воскового слепка.

– Как вы можете это знать? – спросила Элевайз.

Жосс провел рукой по удлиненному мысу отпечатка.

– Знать, возможно, и не знаю, но могу выдвинуть вполне вероятное предположение. Потому что я видел человека, который носит подобные башмаки. Они – обычное явление в модных кругах Лондона, но, полагаю, здесь люди не следуют придворному стилю.

– Действительно, это так, – признала Элевайз. Она все еще хмурилась, как будто не могла полностью согласиться с ним. – Допустим, этот след был оставлен тем башмаком, который вы видели. И кто же, по вашему мнению, его владелец?

– Его зовут Милон Арсийский, – произнес Жосс. – И я предположу также, что знаю личность девушки, которая лежит сейчас мертвая в вашей больнице. Я уверен, что это его жена. Эланора, племянница Аларда из Уинноулендз, кузина Гунноры.

– Ох, это уже слишком! – воскликнула аббатиса. – Часть отпечатка ноги – даже не целый отпечаток! – плюс палец, на котором, как вы утверждаете, недавно носили обручальное кольцо, – и вы представляете мне сразу и убийцу, и его жертву! Сэр Жосс, я очень хотела бы поверить вам, но не могу!

Тогда, подумал он, я должен вас заставить. Но как?

– Аббатиса, могу я получить ваше разрешение на то, чтобы осмотреть личные вещи Элверы? – попросил он. – Не пройдете ли вы со мной к ее постели в спальне?

– У монахинь мало личных вещей, – ответила Элевайз. – Умоляю, скажите, что вы надеетесь там найти?

Две вещи, мог бы ответить Жосс. Но промолчал. Вместо этого он уклончиво произнес:

– Все, что может помочь.

Она внимательно посмотрела на него. И затем сказала:

– Хорошо. Идемте.

Кровать Элверы располагалась примерно в середине спальни. Жосс вновь увидел аккуратно сложенные покрывала, подвязанные кверху тонкие занавески. Как аббатиса и говорила, здесь мало что свидетельствовало о личных вещах.

Жосс наклонился и заглянул под кровать, больше похожую на тонкую доску. Пусто, даже не так много пыли. Монахини содержали свое жилище в чистоте. Он поднялся, просунул руку под тонкий соломенный тюфяк. Опять ничего. Жосс уже начал думать, что Элвера спрятала их где-нибудь еще. Но ведь она должна была…

Его рука наткнулась на маленький сверток Что-то тяжелое, завернутое в кусок полотна. Жосс вытащил сверток и положил на кровать. Развернул ткань. Перед ним, слабо мерцая в утреннем свете, лежали обручальное кольцо и крест с драгоценными камнями.

Вернувшись в комнату Элевайз, они сравнили крест Элверы с крестом Гунноры и с тем, который был найден возле ее тела. Три креста были одинаковыми на вид, за исключением того, что рубины на кресте Гунноры и том, который был найден возле нее, были больше, чем рубины на кресте Элверы. Этого и следовало ожидать, подумал Жосс, раз Гуннора была дочерью Аларда из Уинноулендз, а Элвера – Эланора – всего лишь его племянницей.

– Элвера назвалась вам ложным именем и сообщила ложную биографию, – сказал он Элевайз, которая держала крест Элверы в руках. – На самом деле она была Эланорой, женой Милона. Этот крест подарил ей дядя, заодно с теми, которые он подарил дочерям.

В его голове, подобно эху, звучали слова Матильды: «Сэр Алард любит Эланору, да, любит. Ее трудно не любить. Такая славная малышка, красивая, веселая…» У него промелькнула тревожная мысль: кому поручат сообщить умирающему старику, что, после гибели обеих дочерей, его очаровательная и жизнерадостная племянница тоже мертва?

«Боже правый, не мне! – взмолился он мысленно. – Прошу Тебя, ради Твоего милосердия, не мне!»

Элевайз положила крест, взяла в руки обручальное кольцо и попыталась надеть его на средний палец.

– Слишком маленькое для меня, – заметила она. – Может, попробовать надеть его на палец мертвой девушки, как вы думаете?

– Если вам угодно, – ответил Жосс. – Хотя, мне кажется, в этом нет смысла.

Аббатиса положила кольцо рядом с тремя крестами.

– Этот – Гунноры, – сказала она, показывая на один из них. – Этот – Элверы. Точнее, Эланоры. А этот? – она указала на крест, который был найден неподалеку от тела Гунноры.

– Он может принадлежать только ее сестре, Диллиан, – ответил Жосс. – Хотя одному только Богу известно, как он очутился там, где его нашли.

Элевайз посмотрела на Жосса. Полный решимости взгляд ее серых глаз заставил его смутиться.

– Богу это, безусловно, известно, – спокойно сказала она. – Но выяснить все должны именно мы.

Жосс попытался собраться с мыслями, расположить факты, роившиеся в его голове, хоть в каком-нибудь порядке. Порядке, который позволил бы понять их сущность.

Через некоторое время он заговорил:

– Отец Гунноры умирает. У него есть две дочери, одна из них ушла в монастырь и, вероятно, будет лишена права унаследовать хоть что-нибудь из его бесспорного состояния. Ее сестра, Диллиан, вышла замуж за человека, выбранного Алардом из всех прочих претендентов как исключительно подходящего для одной из его девочек. Диллиан должна унаследовать большую часть, но вдруг она умирает, не оставив детей, а ее муж, кажется, приложил руку к ее гибели, хотя и косвенно. Итак, кому Алард может оставить свое состояние? Вероятнее всего, Гунноре, ведь теперь она – единственная, кто у него остался. Но есть еще племянница, которую, как мы поняли, щедрость дяди никогда не обходила стороной. Она даже получила крест, который был всего лишь немногим меньше тех, что он подарил собственным дочерям.

Увлекшись ходом своих мыслей, Жосс оперся руками о стол Элевайз и наклонился над ней.

– Аббатиса, а если предположить следующее? Племянница понимает, что вполне может стать наследницей, и вдруг этот юный щеголь, ее муж, нанося визит дяде жены, чтобы проверить, насколько этот дядя близок к смерти, обнаруживает, что он подумывает об изменении завещания? Подумывает о том, чтобы восстановить в правах дочь, которая отвергла его и обратилась к Господу? Как бы в этом случае поступил алчный и неразборчивый в средствах молодой человек?

– Пока это только предположение, что он алчный и неразборчивый в средствах, – уточнила аббатиса.

– Да, возможно. Но разве не у него величайший в мире мотив разделаться с Гуннорой? Чтобы его жена, племянница Эланора, унаследовала все?

– Возможно.

– Аббатиса, есть два главных мотива для убийства – вожделение и жажда денег. Кажется, никто не питал страсти к Гунноре. Помните, вы сами сказали, что ее не смущал обет целомудрия, к тому же мы точно знаем, что она не была изнасилована, и она никогда… – Жосс умолк, пытаясь найти более деликатный способ выразить свою мысль. – Никогда не вкушала плодов любви. – Он заметил, как губы аббатисы судорожно дернулись. – Она умерла девой, – невозмутимо продолжил Жосс. – Значит, если вожделение можно отбросить, остаются только деньги.

– Вы слишком упрощаете! – запротестовала Элевайз. – И как бы убедительно ни выглядело ваше объяснение на первый взгляд, что вы скажете о деталях?

– Каких, например? – спросил он.

– Ну, скажем, как он уговорил Гуннору покинуть монастырь той ночью? И почему она не узнала в Элвере свою кузину Эланору?

– Кто говорит, что не узнала? – возразил Жосс. – Ведь Элвера сама жаловалась – и не где-нибудь, а именно здесь, в этой комнате, – на сплетни монахинь: якобы она и Гуннора больно уж хорошо меж собой поладили – любой подумает, что девушки знали друг друга раньше. Так это и неудивительно. Они действительно знали друг друга раньше.

– Почему же Гуннора не сообщила, что Элвера замужем? – спросила Элевайз.

– Ох…

«В самом деле, почему?» – задумался Жосс.

Вдруг он услышал слова Матильды: «…этому ее никчемному новому мужу». Элвера была беременна всего три месяца. Впрочем, столь малый срок вряд ли может служить неоспоримым доказательством, и все же… Пылкий юный муж наверняка не пропускал ни одной ночи, немудрено, что Элвера понесла вскоре после свадьбы…

Жосс торжественно объявил:

– Потому что Гуннора ничего не знала. Элвера и Милон поженились после того, как она ушла в монастырь. И к тому же Элвера сняла обручальное кольцо.

Элевайз медленно кивнула.

– Как вы узнали о кресте? – внезапно спросила она.

– Элвера должна была спрятать его где-то здесь. На ней не было креста, когда она умерла.

В голосе аббатисы послышалось нетерпеливое раздражение.

– Как вы узнали, что у нее был крест?

– Если она действительно была Эланорой, у нее непременно должен был иметься крест. И я знал, что он у нее был, – я видел.

– Видели?!

– Ну, не совсем. Скорее, предположил. Помните, когда мы говорили с ней, она сжимала ткань своего платья. Вот так. – Жосс показал. – Тогда я думал, что это всего лишь волнение. Только позже мне пришло в голову, что, возможно, она стискивала свой талисман, спрятанный под одеждой.

Выражение лица Элевайз стало отстраненным, будто она напряженно размышляла.

– Вы очень убедительны, сэр рыцарь, – сказала она наконец. – Но я опять же требую доказательств. О нет, не подтверждения личности Элверы – полагаю, нам следует признать, что вы правы.

– Мы можем это проверить, – с готовностью отозвался Жосс. – Я могу вернуться к моей всеведущей знакомой в поместье сэра Брайса и расспросить об Эланоре. Или съездить в поместье Милона к родственникам, с которыми, как мне сказали, она живет.

– А что если вы найдете ее целой и невредимой?

– Тогда я буду вынужден признать, что ошибался.

– Вы не ошибаетесь, – тихо сказала Элевайз. – Боюсь, вы не найдете никакой Эланоры. Это Элвера, и она лежит, мертвая, в моей больнице. – Аббатиса нахмурилась. – Но одних этих установленных фактов мало, чтобы доказать, кто убил моих монахинь, сэр Жосс. И я не знаю, где нам искать доказательства.

– Я найду Милона, – просто ответил он. – Я поеду прямо сейчас в его поместье. Если его там нет, – Жосс был почти уверен, что молодой человек будет находиться где угодно, только не дома, – тогда я поищу его где-нибудь еще.

Аббатиса взглянула на него с недоумением.

– Англия – большая страна, – проговорила она. – В ней великое множество пустынных и уединенных мест, где может скрыться беглец.

– Пока еще он не убежал, – ответил Жосс.

И раньше чем аббатиса успела спросить, почему Жосс так уверен в этом, он откланялся и пошел за своим конем.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

По дороге в Родербридж Жосс решил, что ему следует нанести визит сэру Аларду. Он хотел получить от старика подтверждение что тот действительно подарил драгоценные кресты дочерям и племяннице. Может, это не так уж необходимо, размышлял Жосс, приближаясь к поместью Уинноулендз, но все же он не должен упускать доказательства, добыть которые не составляет особого труда. Если, конечно, он намерен убедительно разрешить все дело, подкрепив фактами теорию, существующую пока только в его голове.

Однако, приехав в Уинноулендз, он узнал, что сэр Алард накануне скончался. Пока Жосс, страдая от жары, медленно возвращался в аббатство Хоккенли, Алард из Уинноулендз проиграл свою затяжную битву со смертью.

Жосс понял это. Понял еще до того как ему сообщили о кончине. Здесь все изменилось. Владения сэра Аларда и прежде не были приветливым краем. Но если раньше несколько крестьян, которых видел Жосс, выглядели лишь понурыми и огорченными, теперь перед ним открылись признаки трагической безысходности. Рядом с какой-то лачугой неподвижно сидел мужчина; он разглядывал свои большие, бесполезно свесившиеся между коленей руки, с необычайным вниманием, словно обстоятельства стали такими ужасными, что все, свойственное нормальной жизни, внезапно прервалось. Из другого жилища, с виду находившегося в лучшем состоянии, до Жосса донесся плач женщины, настолько исступленный, что ему показалось, она была близка к истерике.

С точки зрения установленных обычаев наследования, здесь был простой случай, выражающийся девизом «король мертв, да здравствует король!»: когда новый лорд наследует своему отцу, жизнь тех, кто зависит от поместья, не подвергается особым изменениям, ну разве что самым незначительным. Но вот если нового лорда нет…

Услышав приближение Жосса, во двор вышел Уилл и сообщил печальную новость.

– Он умер, – глухо произнес он. Даже не уточнив, о ком говорит. – Прошлым вечером это было, перед ужином, а он так хотел отведать пирога…

На глазах Уилла блеснули слезы, но он быстро сморгнул их. Жосс, которому и прежде доводилось наблюдать, как часто незначительные, досадные мелочи усиливают горечь утраты, мягко произнес несколько сочувственных слов.

– Он начал кашлять, потом хлынула кровь, – стал рассказывать Уилл. – Она шла, не останавливаясь. Хозяин вроде как задыхался, не мог вдохнуть. Что ж, это ясно как день, ему просто нечем было вдыхать, вся его грудь прогнила. – Он засопел, вытер нос тыльной стороной ладони и тихо продолжил: – Я поддерживал его, пока он не ушел. Приподнимал, как всегда делал, пока он уже не мог больше дышать. Потом я взял его за руку. Вскоре я понял, что он умер. Я оставил его там на всю ночь. Укутал, получше устроил на кровати. Очаг пылал вовсю, свеча тоже горела, я не стал ничего гасить… Потом, утром, я послал весть. Священник уже приходил, – добавил он деловито.

Жосс кивнул. Он заметил, что Уилл и сам выглядит плохо. Осунулся, кожа пожелтела, нездоровый взгляд. Похоже, он провел слишком много времени у постели больного господина и сильно надышался зараженным воздухом. Молясь о том, чтобы преданный слуга сам не стал жертвой губительной болезни, Жосс спрыгнул с коня и неловко похлопал несчастного по плечу.

– Я уверен, ты сделал все возможное, чтобы он ушел как можно более спокойно, – сказал он, надеясь, что его слова утешат беднягу. – Ни об одном человеке не заботились лучше, Уилл, в этом я не сомневаюсь.

– Я делалэто не ради того, чтобы получить от него что-то! И плевать, что там на этот счет говорят! – неожиданно взорвался Уилл. – Делал ради него, – добавил он уже спокойнее. – Ради наших старых времен. Мы с моим господином прошли долгий путь.

– Да, Уилл.

Стараясь говорить так, словно он просто поддерживает учтивую беседу, Жосс поинтересовался:

– Он ведь оставил тебе немного, правда? Это справедливая награда за твою преданность.

Слуга бросил на него быстрый оценивающий взгляд.

– Да, он оставил мне прилично, благодарю вас, сэр, – ответил Уилл натянуто, и Жосс уловил невысказанное продолжение: «если это вас касается».

– Священник был здесь первым сегодня утром, как я уже сказал вам. Он пришел вместе с той сестрой хозяина. У них уже было завещание, и они прочитали его.

– Правда? – Жосс притворился, что занят распутыванием гривы своего коня.

– Да. Все пошло племяннице, кроме нескольких маленьких сумм туда и сюда, так, как они и ожидали. Мать девицы была очень довольна, могу вам сказать.

– А юный господин Милон Арсийский? Как он воспринял это?

Еще один подозрительный взгляд. Жосс слишком поздно осознал, что не должен был называть молодого человека по имени.

– Странно, что вы помните, как его зовут, – обронил Уилл небрежно, что, однако, не обмануло Жосса ни на мгновение. – Ну, сэр рыцарь, он это вообще никак не воспринял, потому что его здесь не было.

– Не было? Это просто удивительно, ведь он, казалось бы, так стремился разузнать о намерениях дяди своей жены.

Уилл пожал плечами.

– Может, и так. Хотя мать девушки приехала почти сразу, как я уже сказал. Думаю, она успела рассказать новость дочке.

Жосс сомневался в этом. Но он имел преимущество перед Уиллом: слуге неоткуда было узнать, что Элвера мертва, а Милон, если Жосс был прав на его счет, затаился где-то в лесу неподалеку от Хокенли.

– Я должен ехать, – сказал он слуге. – Сожалею по поводу смерти твоего хозяина, Уилл. – Их взгляды встретились. Во всяком случае, эти слова, сказанные на прощание, были глубоко искренними.

– Благодарю вас, сэр, – ответил Уилл.

– Я собираюсь нанести еще один визит в Родербридж, – добавил Жосс, разворачивая коня. – Возможно, на этот раз я найду сэра Брайса дома. Всего доброго, Уилл.

– До свиданья, сэр.

Выезжая со двора, Жосс чувствовал на своей спине тяжелый взгляд Уилла, брошенный из-под набухших век. И это не было приятным ощущением.

По дороге в Родербриджу реки Родер, в том месте, где мелкая вода стремительно неслась над каменистым дном, Жосс заметил коня и спешившегося всадника. Конь был превосходным, а элегантная туника мужчины и его туфли из мягкой кожи свидетельствовали, что он был весьма состоятельным человеком. Голова мужчины была обнажена, и по его темным волосам от левого виска бежала седая прядь, сходящая за ухом на нет. Жосс как раз подумал о том, что именно в этом изгибе реки должен отлично ловиться лосось, когда вдруг до него донеслись всхлипывания.

Мужчина прижимался лбом к шее коня, пальцы его сильных рук впивались в гриву.

Вся его фигура красноречиво говорила об отчаянии, плечи мужчины содрогались от безысходности страданий. Он не мог видеть Жосса, находившегося выше на дороге.

Жосс почувствовал себя виноватым, будто он появился здесь намеренно, чтобы полюбопытствовать насчет чужого горя. Этот человек специально выбрал безлюдное место. Конечно же, ему сильно не повезло, что кто-то оказался на пустынной дороге, нарушив его уединение.

Не желая, чтобы человек испытал неловкость, обнаружив, что за ним следят, Жосс поспешил проехать мимо, пока мужчина не поднял взгляд.

Как и в прошлый раз, Матильда вышла из дома в Родербридже, чтобы встретить Жосса.

– Хозяин вернулся, но дома его нет, – доложила она.

– Да? А скоро ли он вернется?

– Может, и скоро. – Матильда бросила на него оценивающий взгляд. – Пошел покататься. Хочет побыть один, так он сказал. Тоскует по госпоже. Как и подобает доброму христианину, он совершил покаяние, но, кажется, этого мало. – Она глубоко, порывисто вздохнула. – Конечно, он оправится, но, похоже, тут нужно время.

Рыдающий человек у реки. Да, подумал Жосс, разумеется, это был Брайс. Бедняга.

– Я хотел бы знать, где находится Милон Арсийский.

– Да, вы спрашивали и раньше, в тот раз, когда были здесь.

Кажется, Матильда не слишком торопилась поделиться информацией.

Но сейчас у Жосса было наготове объяснение.

– Я прибыл из Уинноулендз, – начал он, – где…

– Он помер наконец, – перебила она его. – Да не оставит Господь его душу.

– Аминь, – отозвался Жосс.

В этих местах новости путешествуют быстро, подумал он.

– А как ты узнала?

Она пожала плечами.

– Жена Уилла рассказала все матери Осси. Сказала, что Уилл совсем расстроился, не хотел оставлять тело старика. – Она бросила на Жосса проницательный взгляд. – Могу себе представить, скоро у него будет куда больше причин для расстройства. У него и у всего народа, оставшегося в Уинноулендз. Вам уже сказали, да? О том, что теперь произойдет?

– Да. Уилл сообщил мне, что сэр Алард оставил все племяннице, и что мать девушки сразу оказалась там, чтобы послушать условия завещания.

Кажется, Матильда сумела справиться со своей скрытностью, и теперь ей явно хотелось поболтать. Сплетничание о смерти и завещании соседа, очевидно, привлекало ее гораздо больше, чем выслушивание рассуждений Жосса.

– Как я уже сказала, это их расстроит, точно расстроит, – произнесла она, кивая в подтверждение своих слов.

– Ты имеешь в виду, что поместье перейдет к племяннице сэра Аларда?

– Не к ней. Она, вообще говоря, неплохая девушка. Конечно, взбалмошная, очень любит всякие удобства и слишком уж готова перелезть через головы других, чтобы получить то, что хочет. Но это не так уж необычно в наши дни, верно?

– Да, верно, – признал Жосс.

– Нет, все неприятности будут из-за Милона Арсийского, – мрачно напророчила Матильда. – Между ушами у него воздух и ничего более. Не думает ни о чем, кроме последней моды, лучших вин и самых изысканных блюд. – Она покачала головой, крайне довольная своей оценкой. – Вы считаете, у него хватит мозгов управлять таким огромным поместьем, как Уинноулендз? Да у него нет ни знаний, ни ума, чтобы хотя бы спросить совета у тех, у кого есть и то и другое. Для большинства это будет просто крах. – Она снизу вверх взглянула на Жосса, сузив проницательные глазки. – Помяните мои слова, сэр, народ в Уинноулендз не зря беспокоится.

– Да, – пробормотал Жосс. – Бедный Уилл.

– И все же, – продолжала Матильда с еще более важным видом, – можно посмотреть на дело и со светлой стороны, вот что я вам скажу! Когда юная Эланора узнает о завещании, она будет вне себя от счастья. Ах, что за новость сообщат этому юному созданию, а?

– А она все еще не дома? – обронил Жосс.

– Сколь я знаю, еще не дома. Вообще, они живут за следующим холмом, то есть Эланора и эта мелкая светлость Милон. Опрятная усадьба, небольшая, но довольно изящная. Имейте в виду, это сразу после моста. Правда, я слышала, никого из семьи там сейчас нет. Думаю, Эланора все еще у своей новой гастингской родни. А он… Что ж, может, он туда к ней и уехал.

– Значит, у родни. И эта родня живет в…

Матильда сообщила Жоссу, где их найти, излагая сведения столь кратко, что он вынужден был попросить ее объяснить подробнее. Было совершенно ясно, что ей не терпится поскорее вернуться к любимой теме о том, как восхитительно для девушки, еще не достигшей двадцати лет, унаследовать целое состояние. О, если бы только все это досталось ей, Матильде, и будь ей двадцать, как бы она распорядилась богатством! Боже, у нее были бы драгоценности и чудесные наряды, ей не пришлось бы чистить и готовить, и она не проводила бы свою жизнь, прислуживая другим людям, это уж точно.

– Ну конечно, не проводила бы, – поддакнул Жосс, сомневаясь, однако, что она его услышала. Постаравшись удалиться как можно быстрее – что ему, впрочем, удалось не сразу, – он направился к воротам. Неожиданно Матильда очнулась от своего сна наяву и крикнула:

– Вы скажете им, сэр рыцарь?

– Скажу им что? – спросил он, хотя знал, каким будет ее ответ.

– О наследстве, конечно! И о смерти несчастного старика, – добавила она, тщетно пытаясь принять подобающее случаю скорбное выражение.

Жосс заколебался. Потом сказал:

– О нет. Не думаю, что это будет уместно. Я для них посторонний, вряд ли мне пристало сообщать такие новости.

Матильда странно посмотрела на него. Опасаясь, что она вот-вот спросит, почему, будучи посторонним, он так далеко зашел в семейные дела, Жосс опередил ее. Быстро попрощавшись, он пришпорил коня и направился на поиски дома мужниной родни Элверы-Эланоры.

Ее там не было.

Кто бы ни выдумал историю о затянувшемся визите Эланоры к родственникам мужа, он никак не предвидел, что найдется человек, который явится с проверкой. Слуга, вышедший навстречу Жоссу, сначала объявил, что Эланоры здесь нет, а затем сказал, что должен пойти спросить хозяйку, так как, вполне возможно, она назначила визит, но не сообщила прислуге. Когда он вернулся, с ним была не только хозяйка, но также сам хозяин и три или четыре домочадца. Родня Милона, отвлеченно заметил Жосс, была создана по иной выкройке, чем Милон. Трудно было поверить, что это флегматичное, закованное в броню благоразумия семейство произвело на свет такого утонченного желтоволосого юношу.

Мало того, что здесь не было Эланоры, так никто ничего и не знал о каком-нибудь ее предполагаемом визите. Хозяин и хозяйка, в недоумении обменявшись сердитыми взглядами, повторили это несколько раз. Насколько им было известно, Эланора Арсийская была совершенно счастлива, живя дома с мужем, и собиралась там и остаться.

Жосс понимал, что оказался в глупом положении – несколько членов семьи поглядывали на него так, словно перед ними стоял едва ли не полный идиот, – и к тому же он испытывал неприятное чувство вины: ему было неловко слушать, как они радостно говорят о живой Эланоре, когда он знал, что она мертва. Жосс сказал, что сожалеет о своей ошибке, извинился за причиненное всем беспокойство и откланялся. Затем поспешил прочь и отправился в долгий обратный путь.

Он вернулся в Хокенли, когда сумерки уже превращались в ночь. Ему было жарко, его одежду покрывала грязь, он зверски проголодался и был измотан до предела; сейчас он ни на что не годился, только бы поесть да поспать. Брат Савл участливо взял на себя заботы о Жоссе. Он не стал задавать никаких вопросов, лишь коротко поведал о том, что произошло в Хокенли после отъезда Жосса.

– Бедная девочка лежит в том же склепе, куда положили сестру Гуннору, – сказал он, поставив перед Жоссом большую деревянную тарелку, доверху наполненную дымящейся ароматной тушенкой. – Аббатиса просидела с ней весь день.

Жосс услышал озабоченность в его голосе.

– Она тяжело переживает это, – заметил он.

Брат Савл горестно покачал головой.

– Как и все мы, сэр. Как и все мы. – Нахмурив брови, он посмотрел в сторону Святыни. – К тому же все эти печальные события отбивают у людей желание приходить за водой. Это неправильно. Многие, страдающие от недугов, нуждаются в исцелении, а сейчас эти ужасные смерти отпугивают их.

Столь печальное следствие совершенных убийств огорчает брата Савла больше всего, подумал Жосс. Взглянув на него, он заметил, что доброе честное лицо брата покрылось от горя морщинками.

– Мы найдем человека, ответственного за все это, Савл, – сказал Жосс мягко, – и заставим его предстать перед правосудием. Это я тебе обещаю.

Савл обернулся, посмотрел на Жосса, и на какой-то миг улыбка смягчила его черты.

– Да, сэр. Я знаю, что так и будет.

Жосс почувствовал, как от мысли, что в него так верят, в его душе разгорается теплый огонек удовольствия.

И в этот огонек Савл подлил еще немного масла, сказав:

– Аббатиса тоже знает это.

Жосс спал десять часов и проснулся, чувствуя себя намного бодрее. Должно быть, во сне его мозг напряженно работал: проснувшись, он точно знал, что делать дальше.

После завтрака, приготовленного Савлом, Жосс спустился по тропинке туда, где были найдены две монахини. Сначала он постоял на одном месте, потом на другом, медленно обошел полный круг, внимательно изучая все, что было поблизости от этих мест. Затем, придя к определенному решению, Жосс начал очень тщательно осматривать рощицу рядом с тропинкой.

С тех пор, как выяснилось, что Милон, по крайней мере, два раза, а возможно, и больше, приходил по ночам в тихую долину, Жосс считал вполне вероятным: молодой человек должен был иметь укрытие. Возможно, не так много людей приходило сюда по ночам; скорее всего, думал Жосс, здесь вовсе никого не бывало. И все же вряд ли человек с недобрыми намерениями был настолько самонадеян, чтобы стоять на открытом месте.

Очень медленно Жосс прошел по тропинке, напряженно вглядываясь в каждый ярд. Его глаза искали малейшие признаки того, что здесь ступала чья-то нога. Ничего… Ничего! Раздосадованный и разочарованный, Жосс готов был вернуться, когда совсем рядом с тем местом, где низкий кустарник начинал густеть, он кое-что увидел.

Мне следовало поискать это раньше, подумал он. Молодой человек был сообразителен: он выбрал путь через гибкий кустарник. Но не настолько сообразителен, чтобы проверить, не оставил ли он следов.

Пробираясь через густую листву, Жосс отклонился в сторону, чтобы не задеть две маленькие, обломанные ветки – единственный знак того, что здесь прошел Милон. Возможно, их придется предъявить как доказательство его теории.

Когда молодой человек сошел с тропинки, он стал менее осторожным, и обнаружить его следы оказалось легче. Пройдя с пятнадцать шагов, Жосс вышел на крошечную полянку, окруженную кустарником. Низкая трава здесь была вытоптана, и кто-то соорудил простенькое укрытие из сломанных ветвей. Наверно, одно из своих ночных бодрствований Милон провел под дождем.

Какой-то предмет привлек взгляд Жосса. Что-то маленькое, почти спрятавшееся под опавшими листьями. Опустившись на колени, Жосс расчистил это место и увидел две створки устричной раковины, соединенные вместе. Приподняв верхнюю створку, он увидел под ней крошечную жемчужину.

Что-то подобное он видел и раньше. Порывшись в памяти, Жосс вдруг увидел свою старую няню, читающую молитву после женитьбы младшего брата Жосса. Она молилась за плодовитость четы и, когда закончила, вложила в устричную раковину одну жемчужинку. Это сработало. Первенец – сын невестки Жосса – пришел в мир одиннадцать месяцев спустя, а вскоре последовали две девочки и еще один мальчуган.

Те двое, молодожены, встречались здесь-часто, думал теперь Жосс. Пробираясь в темноте, рука об руку, они ложились на голую землю и занимались любовью. Кто из них принес сюда жемчужину? Милон, с нетерпением ожидавший ребенка, чтобы унаследовать состояние, на которое он надеялся, или Эланора, страстно влюбленная в своего молодого мужа и желающая угодить ему своей беременностью?

Как и с невесткой Жосса, амулет сработал.

Неожиданно Жосса охватила глубокая печаль. Он положил устричную раковину обратно в тайник. Над маленькой лесной полянкой витал дух тех двух юных влюбленных, и впервые Жосс почувствовал отчетливое неприятие того, что должен был сделать.

Но если мои доводы верны, Эланору убил Милон, напомнил он себе. И они оба были настолько алчными и завистливыми, что замыслили убийство Гунноры.

Твердо решив сочувствовать лишь тем, кто этого заслуживает, Жосс снова вышел на тропинку.

Он нашел спокойное место у пруда, в каких-нибудь пятидесяти шагах от обнаруженного им тайного укрытия, и сел на берег, чтобы подумать. Им владело стойкое убеждение, что Милон все еще где-то поблизости; он должен быть здесь, ведь у него срочное дело в аббатстве.

Как заключил Жосс, только одна вещь со всей определенностью связывала Милона с убийством Эланоры и, следовательно, Гунноры. И она – хотя Милон не мог знать об этом – лежала в полной безопасности в комнате аббатисы Элевайз. А где эта вещь могла находиться, по мнению Милона? Вне всякого сомнения, то был ужасный для него миг, когда он понял, что ее нет на теле жены. А в самом деле, почему ее там не было? – промелькнула у Жосса мысль. Он был уверен, что за день до смерти, когда он задавал Эланоре свои вопросы, она носила талисман под платьем. Почему же она сняла его той ночью? Аккуратно завернула вместе с обручальным кольцом, спрятала под матрас…

Впрочем, сейчас это не столь важно.

Итак, Милон обнаружил пропажу. Понял: Эланора оставила крест в монастыре. И, скорее всего, предположил, что она спрятала его в том единственном месте, которое монахиня может расценивать как личную территорию, – в своем спальном уголке.

Милон должен вернуться за ним! Конечно! И быстро, до того как кровать Эланоры будет отдана другой новенькой, которая может обнаружить то, что там спрятано. Будь я на его месте, я бы не мешкал ни минуты, подумал Жосс. Ведь крест раскрывает подлинную личность Элверы, и как только становится известно, что она – Эланора Арсийская, Милон сразу же оказывается вовлеченным во все это дело.

Жосс вспомнил о двух других крестах, принадлежавших Гунноре и Диллиан. Наверняка Милон каким-то образом заполучил крест Диллиан. Может быть, после смерти Диллиан крест остался у ее тети, тещи Милона? Похоже, что так, ведь эта женщина была единственной оставшейся в живых родственницей Диллиан, не считая Эланоры, у которой уже был ее собственный крест. Как бы то ни было, каким бы путем он ни заполучил его, Милон хорошо знал, что с ним делать. Оставить возле тела Гунноры, как будто его уронил убегающий в панике грабитель, и все это для того, чтобы те, кто найдет ее, подумали, что монахиня убита при ограблении.

Но они так не подумали. Потому что аббатиса Элевайз знала: этот крест не мог принадлежать Гунноре – и тогда, и сейчас крест девушки находился у аббатисы.

У Жосса начали путаться мысли. Мне нужно что-нибудь предпринять, решил он. Что-нибудь положительное и, хорошо бы, полезное, чтобы заполнить предстоящий день.

После недолгих раздумий он решил отправиться в Тонбридж. Может быть, задав несколько вопросов, он узнает что-нибудь о Милоне. Молодого человека, с его изысканным нарядом и бросающейся в глаза стрижкой, не так-то легко не заметить. Казалось маловероятным, что Милон рискнул остановиться в городе на постоялом дворе, но, с другой стороны, ему нужно что-то есть. А в Уилденском лесу что-то не видать заведений, торгующих снедью.

Поскачу в Тонбридж, подумал Жосс. Угощу себя хорошим обедом и несколькими кружками превосходного эля Матушки Энни.

А вечером, когда начнет темнеть, вернусь сюда и дождусь Милона.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В Тонбридже было полно народу. Жосс понял, что сегодня базарный день.

Вся торговая жизнь маленького городка сосредоточилась вокруг церкви. Подняв глаза, Жосс заметил, что в недалеком прошлом она была надстроена – явное свидетельство растущего благосостояния города. С трех сторон церковь окружали прилавки; создавалось впечатление, что их владельцы и продавцы прижались к стенам из песчаника, уповая на высшее покровительство. Слышались болтовня и смех, покупатели торговались с продавцами и сплетничали друг с другом; обменяться новостями было не менее важно, чем приобрести новые товары и домашнюю скотину.

Интересно, говорят ли здесь об убийствах в аббатстве? – подумал Жосс.

Конечно, говорят! Он ни минуты не сомневался в том, что эти преступления стали главной темой пересудов. А все, о чем говорилось здесь, с большой вероятностью будет повторено в более влиятельных лондонских кругах.

Пообещав себе, что он представит королю исчерпывающее объяснение, как только сможет это сделать, Жосс быстро зашагал через рынок

Во многих палатках продавалась местная продукция, включая домашний скот, который был выставлен поодаль. Было немало палаток ремесленников, где Жосс, если бы пожелал, мог купить себе новый пояс или красивую деревянную скамеечку для дойки. Вдобавок, по причине близости города к главному торговому пути из Гастингса и Уинчелси в Лондон, в нескольких палатках продавались более экзотические товары. Тончайшие ткани, пряности, сверкающие драгоценные изделия с бриллиантами, которые, Жосс был уверен, не пройдет и месяца, потеряют свой блеск.

Уловив какой-то острый аромат, тотчас перенесший его в Лангедок, Жосс решительно повернулся спиной к соблазнам базара, и, работая локтями, двинулся через толпу к мосту.

Гостиница тоже была битком набита. Матушка Энни занималась своим тяжелым ремеслом – подавала еду и напитки.

Она встретила Жосса так, словно он был постоянным посетителем, который по каким-то неведомым причинам давно не заглядывал.

– А вот и вы, сэр! – воскликнула она. – Ну и как вы теперь? Хорошо, я надеюсь? Кружку эля в такой жаркий день? Вот! Отличная мысль!

Жоссу было интересно, не с таким ли самозабвенным энтузиазмом приветствовала она своих клиентов, когда в поте лица занималась своим прежним ремеслом? Если так, его ничуть не удивляло, что она заработала достаточно денег, чтобы открыть гостиницу.

– Все хорошо, благодарю вас, госпожа моя, – сказал он, как только смог вставить слово. – И спасибо за превосходный эль. Между прочим, я проголодался за десятерых.

– Что желаете? – Спрашивая, она уже наливала эль следующему посетителю. – Сегодня у меня огромный выбор, как всегда бывает по базарным дням.

– Да, вижу.

Жосс посмотрел на большие деревянные тарелки соседей: карп под соусом, угорь, тушеная баранина, зайчатина, что-то очень похожее на пирог с дичью… Судя по окружающим, пироги шли особенно хорошо.

– Порцию пирога, пожалуйста.

Энни нагрузила пирогом тарелку, проворно отрезала ломоть хлеба, положила его сверху на поджаристую корочку пирога и затем с грохотом поставила блюдо перед Жоссом.

– Ешьте, – сказала она, разглядывая его с ног до головы. – Мужчина с таким красивым и мощным телосложением, как у вас, регулярно нуждается в хорошем угощении. – Она наклонила голову, устремив на Жосса многозначительный взгляд. – Это если не говорить о других аппетитах.

Ему только показалось, или она действительно вопросительно подняла бровь?

Что ж, если и так, если даже он и впрямь не прочь быстренько с ней перепихнуться, сейчас было не время. Она все еще смотрела на него. Какую бы плату ни взыскало с Энни бывшее ремесло, едва ли оно неблагоприятно повлияло на нее. Ее кожа все еще была свежа; она сохранила большинство своих зубов, и у нее действительно была прекрасная грудь…

Когда Энни удалилась – движения ее округлых бедер, казалось, говорили: «Ты не знаешь, чего лишился!» – Жосс огляделся, чтобы понять, нет ли здесь кого-нибудь, кого он встречал раньше. Ему показалось, что в дальнем углу он увидел Мэтью. Покончив с едой, Жосс направился туда, чтобы побеседовать с ним.

Перед ним действительно был Мэтью.

– Доброе утро, незнакомец! – приветствовал он Жосса. – Пришел, чтобы купить чего-нибудь на базаре? Или чтобы продать своих птичек?

Мэтью расплылся в улыбке. Он шутил – одеждой Жосс совсем не походил на куровода.

– Пришел, чтобы найти кое-кого, – ответил Жосс.

– И кого же?

Разве может повредить делу, если он спросит кое-кого из посетителей, не видели ли они Милона? Пусть даже молодой человек узнает, что Жосс идет по его следу, – вряд ли это станет для него сюрпризом. Если, конечно, Жосс прав насчет его вины.

А у Жосса не было ни малейших сомнений на этот счет.

– Молодой человек, совсем еще юнец. Стройный, одет по последней моде, желтые волосы, стриженные челкой, на лбу – локон.

Мэтью пробормотал что-то вроде: «чертовски хорошенький паренек». Затем его бровь изогнулась от напряженной сосредоточенности, и он заговорил:

– Знакомая внешность, да, точно знакомая. Думается, я и вправду видел похожего парня, но это было уже сколько-то времени назад.

– Точно?

– Гм… Точно. Он проскакал верхом мимо меня по дороге на Касл-Хилл. Парень направлялся к вершине холма.

Каслхиллская гряда, вспомнил Жосс. Между Тонбриджем и Хокенли. Если память Мэтью не подводит, это действительно стоящая новость.

– Конечно, я дал весьма смутное описание, – заметил Жосс, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно. – Наверное, под него подошел бы десяток молодых людей. Прибывшие в замок гости из Лондона, проезжие торговцы…

– Парень, о котором я думаю, вовсе не торговец и не гость в замке, – ответил Мэтью со всей определенностью.

– Почему вы так уверены?

– Потому что он не появлялся вблизи замка, да и на рынке тоже. – Мэтью вздохнул, будто спрашивая: «Ну разве это не очевидно?» – Как я сказал, он скакал по дороге в холмах. Тогда он попался мне на глаза в первый раз. А во второй раз он крался по задворкам дома пекаря. Тогда я подумал, что он голодный.

– Значит, вы видели его дважды.

– Ну, дважды. – Мэтью взболтал остававшийся в кружке эль – его там было на полпальца. – Иссушающая это работенка – вспоминать разные разности, – заметил он.

Жосс перехватил взгляд парня за стойкой. Отпив из принесенной кружки, Мэтью продолжил:

– Еще несколько местных видели его, этого вашего хорошенького юнца. Мы славно посмеялись. – Вспомнив о чем-то, он захихикал.

Даже ради собственного спасения Жосс не смог бы догадаться, что они нашли такого забавного.

– Над чем?

– Над его туфлями! – захохотал Мэтью. – Ему приходится вдевать эти дурацкие мысы в стремена точно так же, как добрая хозяйка вдевает нитку в иголку!

Стараясь, чтобы голос не выдал его волнение, Жосс спросил:

– И как давно это было?

Бровь Мэтью опять изогнулась.

– Гм… Надо поразмыслить. Это был не последний базарный день и не предпоследний. Или все-таки последний? – Жосс ждал. – Это было две недели назад, – наконец решительно объявил Мэтью. – День туда, день сюда.

– Так туда или сюда?

– Гм… Ну, туда. Или сюда. В общем, день или два.

Давить на него дальше было бессмысленно.

В любом случае, подумал Жосс, я получил сведения, в которых нуждался. В момент убийства Гунноры Милон Арсийский находился где-то поблизости.

– Я полагаю, вы узнали бы парня, если бы увидели его снова? – спросил Жосс с безразличием в голосе. Вполне вероятно, ему понадобится свидетель присутствия Милона в Тонбридже.

– Ну это зависит…

– От чего?

Напустив самодовольный вид, говорящий о том, что он не хотел бы быть обвиненным в беспечном обращении с истиной, Мэтью произнес:

– Во-первых, от стрижки. Я обратил на нее больше внимания, чем на его лицо. И от туфель, о них я уже говорил. И еще от туники. Чистая морозилка для задницы, вот что такое его туника. – Он ухмыльнулся. – В общем, если юнец заявится сюда в том самом виде, я узнаю его. Но опять же, если он наденет старый плащ и накинет капюшон, так и знайте – он может весь вечер носить мне эль, и я его не узнаю. Понимаете, к чему я клоню? – напористо спросил Мэтью, словно отчаявшись доказать свою честность. – С этими чужаками все очень не просто.

– Конечно, не просто. – Жосс вынужден был согласиться, что доводы Мэтью не лишены смысла. – Что ж, спасибо, что уделили мне время. – Незаметно для окружающих Жосс положил на стол несколько монет. – Это на тот случай, если вы не будете уверены в третий раз, – заметил он.

– Да, да, такая вероятность есть всегда. – Грязная лапа Мэтью выскользнула, как крыса из мусорной кучи, и монеты исчезли. – Премного благодарен, сэр.

Уверенный, что сделал все возможное, чтобы обеспечить будущее сотрудничество Мэтью – если в нем возникнет необходимость, – Жосс расплатился по счету и вышел.

Он вернулся на базар. Прокладывая путь мимо рядов палаток, он не увидел никого, хотя бы отдаленно похожего на Милона, пусть даже переодетого в плащ с капюшоном. Прекратив свои попытки и с облегчением повернувшись спиной к колышущимся, толкающимся толпам, Жосс отправился обратно в Хокенли.

Он остановился на вершине холма. День был жаркий, солнце нещадно палило с ясного голубого неба, а на долгом утомительном пути к аббатству было не так много тенистых мест. Позволив коню свободно пастись в прохладе на зеленой лужайке под дубом, Жосс расслабился в седле и окинул взглядом путь, который уже проделал.

С высоты хорошо просматривались очертания местности. В эти вечерние часы видимость была хорошей. Далеко на севере Жосс смог различить линию холмов. Его взгляд скользнул с запада на восток, по течению реки Медуэй, и спустился вниз, в долину. Несколько секунд он разглядывал величественный замок, возвышающийся над мостом. Городок Тонбридж, изнутри казавшийся многолюдным и оживленным, отсюда, с этой вершины, выглядел маленьким и незначительным. Всем своим существованием он был обязан тому, что в этом месте река пересекалась с главной дорогой.

Со всех сторон вокруг города на четко выделяющемся пространстве, ограниченном с внешней стороны лесом, были сельскохозяйственные владения; сейчас, в середине лета, наносные земли давали обильный урожай зерна, фруктов и хмеля.

«Ничего удивительного, что на базаре столько народу», – подумал Жосс, натягивая поводья и поворачивая коня на дорогу.

Ему нужно было как-нибудь убить время. Дорога на Хокенли огибала огромный выступ Уилденского леса. Внезапно приняв решение, Жосс нашел место, где подлесок был более редким – возможно, здесь пролегла тропа барсука или оленя, – и поехал туда, наклоняясь под деревьями.

Даже теплым июльским вечером под пологом ветвей было прохладно и сумрачно. Жосс легко мог понять, откуда пошла зловещая репутация леса. Пробираясь через чащу, которая становилась все более и более непроходимой, он боролся с настойчивым желанием оглянуться.

Здесь преобладали дубы, смешанные с березами и буками. Жосс предположил, что некоторые из этих исполинов простояли столетия. Их массивные стволы были непомерно широки в обхвате, а ветви, соединяясь высоко над землей, образовывали плотный купол, не пропускавший солнечный свет. Многие деревья были увиты густым плющом, который внизу, у земли, смешивался с ежевикой, орешником, остролистом, боярышником, и все это превращалось в сплошные заросли.

Кое-где Жосс видел следы хорошо проложенных дорог. Возможно, некоторые из них, судя по высоте обочин, были такими же древними, как старые дубы. Были ли это останки дорог, сотворенных римлянами, – прямых, основательных, проложенных на века? Или это то, что осталось от путей железной старины, протоптанных людьми еще до того, как началась история? Людьми, которые знали лес как брата, понимали его природу и могли проникать в самое его сердце; людьми, поклонявшимися дубу как богу, именем которого они творили неописуемое насилие.

А если верить некоторым рассказам, они творили его и по сей день…

Жосс, уже и так исполненный тревоги, решил, что сейчас – не самый подходящий момент, чтобы позволить воображению разгуляться.

Выехав на опушку, он натянул поводья и огляделся по сторонам. Впервые с тех пор, как Жосс оставил солнечный свет внешнего мира, ему попались свидетельства присутствия человека. Не то чтобы их было много – всего лишь горстка убогих, примитивно построенных лачуг, не более чем каркасы из жердей, покрытые ветками и дерном. От дождя в них еще можно спрятаться, а на большее они не годились. Когда-то здесь жгли древесный уголь, но с тех пор прошло изрядно времени: участки земли, на которых разводили костры, уже не были голыми, они покрылись маленькими зелеными ростками – природа начала брать свое.

Жосс спешился, привязал коня и приблизился к самой большой из лачуг. Наклонив голову, он вошел внутрь. Недавно здесь горел костер. Положив руку на угли, Жосс почувствовал слабое тепло. На земляной насыпи лежал тюфяк, набитый папоротником. Причем срезанным совсем недавно.

Это мог быть кто угодно, уверял себя Жосс, садясь на коня. Всякие беглецы и скитальцы знали о старых лачугах. Скорее всего, это лишь простое совпадение, что кто-то пришел сюда и залег на несколько дней, пока тепло, обдумывая свой дальнейший маршрут.

Не обязательно это был Милон Арсийский.

Но, выезжая во внешний мир – трудно сыскать более привлекательную перспективу, сказал себе Жосс, – он не мог удержаться от мысли, что это явно был Милон.

Жосс рассказал аббатисе о том, что задумал. Он заметил, как Элевайз восприняла его слова, еще до того, как она сумела скрыть свои чувства: аббатиса не хотела, чтобы он это делал.

– Не беспокойтесь, – тихо проговорил он. Не дерзко ли с его стороны предполагать, что она волнуется? – Я смогу справиться с мастером Милоном. А он, вполне вероятно, даже не явится! – Жосс попытался рассмеяться.

– Он убийца, – возразила Элевайз так же тихо. Казалось, никто из них не хотел говорить о подобных вещах вслух в священных стенах монастыря. – Он прибегнул к убийству – если, конечно, вы правы. А совершив такое однажды, думаю, он не затруднится совершить это снова.

Жосс удивился ее проницательности: перед ним была монахиня, жизненный опыт которой позволял ей проникнуть в сознание убийцы.

– И в самом деле, аббатиса, часто наблюдалось, что после первого раза убивать становится легче. – Внезапно он осознал, о чем они говорят. – Но мы говорим только об одном убийстве, а ведь их было два!

– Да, были две смерти. – Аббатиса посмотрела на него. – Но мы пока не знаем, что обе жертвы погибли от одной и той же руки.

«Нет, знаем!» – хотелось ему закричать. Жосс сдержал свой порыв.

– Убил он обеих или нет, аббатиса, я твердо решил, что надо предпринять, – заявил он.

– Я знаю. – Она слабо улыбнулась. – И могу понять. Но, сэр Жосс, разрешите мне, по крайней мере, послать с вами несколько братьев-мирян?

– Нет, – тотчас ответил он. Жосс любил действовать в одиночку. – Вы очень добры, аббатиса, но в нашем случае главное – соблюдать тишину. Малейший намек на то, что его ждут, – и Милон удерет.

Элевайз раздраженно фыркнула.

– Я не предлагаю вам отряд сплетничающих монахов, жалующихся на свои больные кости и ноющих, что их вытащили из кроватей, хотя, возможно, некоторым из них не помешало бы принести такую жертву. Нет. Я предлагаю, чтобы вы приняли помощь брата Савла и, может быть, еще одного человека по его выбору. Не сомневайтесь, он знает, кто может подойти.

– Уверен, что так и есть. – Жосс высоко ценил брата Савла. – Но… – Он уже готов был отказаться, когда вдруг ему пришло в голову, что в словах аббатисы есть резон. Милон, испуганный тем, что будет обличен как убийца Гунноры, без колебаний убил во второй раз. Несмотря на то, что женщина, которую он должен был устранить ради своей безопасности, была его собственной женой. При таких обстоятельствах может ли навредить, если во время бодрствования Жосса рядом с ним будет Савл? Нет, Жоссу и впрямь понравилась эта идея.

– Благодарю вас, аббатиса, – сказал он. – Могу я спросить брата Савла, согласен ли он?

Жосс подумал, что сейчас Элевайз снова заговорит о втором брате. Но, словно поняв, что она добилась от Жосса всех возможных уступок, аббатиса просто кивнула и ответила:

– Я сообщу брату Савлу. А сейчас, сэр Жосс, вы должны поесть. Я уже распорядилась, чтобы вам приготовили. По крайней мере, я должна быть уверена, что вы отправились на вашу ночную работу не на пустой желудок.

Милон Арсийский, сын заботливых родителей, баловень матери, которая потворствовала ему больше, чем другим, более достойным сыновьям, пребывал в кошмарном сне.

Этот кошмар не имел ничего общего со страхом перед величественным и зловещим Уилденским лесом, в котором Милон прятался и который грозил свести его с ума – по крайней мере, молодой человек пытался убедить в этом самого себя. И он не имел никакого отношения к необходимости, вставшей перед беглецом: выживать за счет хитрости. Буханка хлеба, украденная там, жирный жареный цыпленок, украденный здесь, яблоко, сорванное, когда никто не смотрел в его сторону, и оказавшееся гнилым лишь наполовину, – все эти ловкачества были для Милона маленькими триумфами, о которых ему нравилось вспоминать.

Довольно часто ему удавалось уверить себя, что он вполне сносно заботится о собственной персоне.

Порой он забывал об истинном кошмаре. Однажды целое утро Милон был счастлив. Лежа на животе над ручьем на краю леса, всматриваясь в чистую прозрачную воду и пытаясь поймать пальцами ускользающую серебряную рыбку, он мысленно вернулся в ту жизнь, к которой привык. А когда встал и очистил свою промокшую, испачканную и сильно изношенную тунику, он уже почти с радостью подумал о том, что будет в обед на столе.

И в тот же миг память проснулась – это было мучительно больно.

Его мозг все чаще отстранялся от боли. Милон ощущал, что не помнить становится все легче и легче. Как приятно – продолжать в мыслях жить на этой чудесной земле, где всегда вот-вот наступит обеденное время и Эланора ждет его.

Эланора.

Рыжие волосы – сильные, непокорные, полные жизни… Как и она сама – страстная, энергичная… Ее любовная пылкость и его любовный жар так совпадали, что вся семья и друзья говорили: какая они прекрасная пара, как подходят друг другу. И тогда они отворачивались и хихикали.

Этот их взаимный физический голод они обнаружили сразу. Но были и другие совпадения, которым понадобилось чуть больше времени, чтобы выйти на поверхность. Например, их общее представление о том, что им должно принадлежать. И если это «что» не преподносилось им на блюдечке, они оба готовы были протянуть руки, чтобы схватить.

Какой ясный ум был у его Эланоры! Какой прекрасной она была сообщницей! Как веселились они вместе! Пока…

Нет.

На этом его мозг переставал работать. Отказывался продолжать воспоминания.

Когда такое случалось, Милон возвращался к своему ручью и занимался чем-нибудь полезным, например, чистил и точил свой нож. Или пробирался в свое укромное место. Но там ему зачастую приходилось переживать новую атаку ужаса.

Однажды ночью, вскоре после того, как он впервые пришел сюда, той ночью, с ясным небом и бриллиантовым светом луны, он увидел поблизости человека. Он подумал, что увидел человека, постоянно поправлял себя Милон. Человека в длинном белом одеянии, который держал в руке нож в виде серпа. Человека, который разговаривал с деревьями.

Прижавшись к стене своего убогого убежища, дрожа, побелев от страха, Милон наблюдал за человеком, мелодично и монотонно говорившим что-то, обходя опушку.

Когда человек наконец приблизился к лачугам, Милон зажмурил глаза. От ужаса все внутри него перевернулось. Он обхватил голову руками.

А когда, по прошествии нескольких минут, показавшихся вечностью, Милон собрал крохотные остатки мужества и поднял глаза, человека уже не было.

Это был сон, сказал он себе тогда – и говорил себе много раз позже. Всего лишь сон.

Но иногда, когда Милон был особенно изнурен и подавлен, когда лунный свет лился сквозь листву ветвей, чернеющих на фоне ночного неба, ему казалось, что он видит человека снова.

И каждый раз эта жуть длилась немного дольше.

Пока Милону удавалось побеждать ужас. Если он сосредоточивал свои мысли на прошлом, в котором сияло солнце, и люди были добры к нему, он еще мог прогнать ужас прочь.

Порой Милон вскакивал на ноги и спрашивал себя, что он тут делает. Да, здесь довольно мило, в этом даже есть небольшое приключение – пожить какое-то время одному в собственном лесном лагере, но почему бы не отправиться домой? Почему бы не вернуться к Эланоре, ждущей его в своей постели, к Эланоре, с ее белоснежной грудью и гладкими, округлыми бедрами, столь же готовой к любви, как и он сам, с влажными губами, томно разведенными ногами и руками, зовущими его…

Но, конечно, Эланора не ждала его. Ни в постели, ни где бы то ни было еще.

И он не мог идти домой. Было что-то, что он должен сделать, что-то важное.

С неимоверным усилием, сосредоточившись, Милон заставлял себя вспомнить, что именно.

Но каждый раз сделать это становилось все труднее и труднее. Сегодня, лежа возле потока, когда несколько солнечных лучиков, сумевших проникнуть через листву деревьев, согревали его спину, он вообще не смог сосредоточиться. Вода была такой холодной, такой чарующей, стремительно несущейся над дном, что…

Думай!

Нет.

Да! ДУМАЙ!

Неохотно, со стоном, Милон напряг мысли. Но когда сумел вспомнить – тут же взмолился, чтобы ему больше не удавалось это никогда.

И все-таки он должен сделать это – прежде чем нашептывающая ужас темнота и волшебный, призрачный, чудесный мир, в котором он привык находить от нее спасение, станут его единственной реальностью.

Он должен сделать это немедленно.

Сегодня ночью.

Тогда он сможет пойти домой, и Эланора примет его в своей постели.

Когда Милон пришел, Жосс и брат Савл прятались в рощице уже большую часть ночи.

Была очередь Жосса караулить. Заметив тонкую фигуру, осторожно приближающуюся по тропинке к пруду, Жосс сначала подумал, что ему опять мерещится. Такое уже случалось в эти долгие часы. Но то не было игрой света. То был Милон.

Он хорошо двигается, отвлеченно подумал Жосс, – плавно, молча, используя все возможные прикрытия, держась самой глубокой тени. И к тому же он выбрал пасмурную ночь. Жосс подивился умелости молодого человека – когда он увидел его впервые, Милон, с его остроносыми туфлями и причудливым нарядом, произвел впечатление пустого, беспомощного дурачка. В голове Жосса промелькнула мысль каким же должно быть отчаяние, чтобы развить подобные навыки выживания! Навыки, которые включают последнее, страшное средство спасения – убийство, если кто-то преграждает путь.

Жосс бесшумно вернулся к маленькой опушке и поманил Савла, который лежал на земле. Во всяком случае, когда Жосс позвал его, Савл не спал. Он встал, вопросительно приподняв брови. Жосс кивнул, показывая на тропинку, и пошел назад к рощице, чувствуя, как Савл неслышно идет за ним.

Они стояли бок о бок у тропинки, скрытые глубокой тенью огромного дуба.

Милон, решивший использовать ту же тень как еще один темный участок пути, шагнул прямо на них.

Когда руки Жосса сомкнулись вокруг него, молодой человек издал вопль ужаса. Сдерживая его сопротивление – Милон пытался дотянуться до пояса, где у него несомненно был нож, – Жосс почувствовал к нему минутную жалость. Красться в одиночестве, в страхе – и вдруг кто-то хватает тебя! Неудивительно – юное сердце колотилось так сильно, что Жосс ощущал его биение.

Должно быть, Савл увидел оружие Милона – он внезапно выбросил вперед руку. Жосс понял, чтоМилон и Савл схватились не на шутку, они рычали от усилий, и вскоре Савл поднял что-то в воздух.

Это был нож. С длинным, довольно широким и зловеще сужающимся к концу лезвием.

Нож был обоюдоострый и заточенный – Савл испытал его на волосках своего предплечья – до губительного предела.

У Жосса не было сомнений, что он смотрит на то самое оружие, которое рассекло горло Гунноры. В тот же миг жалость к молодому человеку исчезла, будто ее никогда и не было.

– Милон Арсийский, если я не ошибаюсь, – мрачно произнес Жосс, заведя руки юноши за спину и крепко схватив его запястья. – И что же вы делаете здесь глубокой ночью?

– У вас нет права задерживать меня! – закричал Милон тонким от страха голосом. – Я возвращаюсь в свой лагерь. Я не сделал ничего плохого!

– Ничего плохого? – в ту же секунду Жосс почувствовал такую ярость, что резко вывернул кисти юноши, заставив его закричать.

Брат Савл проговорил:

– Ну же, ну же, полегче.

Жосс немного ослабил хватку.

– И где этот лагерь? – спросил он.

– Там, в лесу, – ответил Милон. – Где жгут уголь.

– Да, я знаю это место. И что же там делаете вы?

– Я пришел в эти места, чтобы встретить друга, – ответил Милон с удивительным достоинством. К нему возвращалось мужество. – А вы, кем бы вы ни были, – он попытался повернуться, чтобы взглянуть на Жосса, – не имеете права удерживать меня.

– У меня есть все права, – сказал Жосс. – Брат Савл и я находимся здесь по просьбе аббатисы Хокенли. Еще четверть мили, мой милейший юноша, и вы перелезли бы через стену монастыря.

– Я? – Попытка Милона изобразить невиновность была явно неубедительной.

– Да, вы. И вы это хорошо знаете. – Жосс поколебался, но лишь на мгновение. Затем проговорил: – Наверное, это было тяжело – представлять себе прекрасную юную новобрачную, укрывшуюся внутри этих стен и притворяющуюся, что хочет стать монахиней.

Все еще удерживая Милона, он почувствовал его мгновенное напряжение. Но Милон оказался лучшим актером, чем Жосс мог предположить. Он кротко ответил:

– Чтобы жена – моя жена – стала монахиней? Я полагаю, вы ошибаетесь, сэр. Моя жена не сделала бы такой глупости, особенно сейчас, когда она действительно моя жена. – В его голосе нельзя было не услышать намека на их любовную близость. Почувствовав себя более уверенно, Милон добавил: – Если бы вам, сэр, было известно, кто я такой, вы, скорее всего, искали бы меня в моем собственном доме. И я совершенно убежден, вам сказали бы, что моя жена гостит у моих родственников, неподалеку от…

– Неподалеку от Гастингса. Да, именно это там мне и сказали.

Милон театрально вздохнул, словно вопрошая: «Что же еще вам нужно?»

– Раз так, могу я продолжить свой путь?

– Я ездил к вашей родне в Гастингс, – ответил Жосс бесстрастно. – Они ничего не знают о визите. Эланоры Арсийской там нет, и ее там никто не ожидает.

– Вы заехали не туда! – закричал Милон. – Дурак! – Он снова начал вырываться. – Езжайте назад, сэр! Я укажу вам правильное место, и тогда вы сможете поехать и проверить! Она будет там, моя малышка Эланора. Она будет сидеть на солнце во дворе и ждать моего возвращения. Она сама прекрасна, как солнечный день. Знайте – ни у одного мужчины на свете не было более прелестной жены. – Извернувшись, он приблизил лицо к Жоссу. – А в нашей постели, сэр, когда свечи погашены… Скажу вам только одно – мы не смыкали глаз ни одной ночи с того момента, как поженились. Теперь, уверен, вам не понадобятся дальнейшие подробности, чтобы вы составили свою собственную картину!

Он бредит? Жосс почувствовал странное беспокойство, словно рядом с ним был не только злодей, но и сумасшедший.

– Хватит, Милон! – приказал он. – Это не принесет вам пользы. Ваша жена, Эланора Арсийская, пришла в монастырь, чтобы стать послушницей. Она рассказала о себе вымышленную историю и назвалась Элверой. Там она словно бы случайно встретила свою кузину Гуннору, которая, раз Диллиан мертва, стояла между ней и состоянием Аларда из Уинноулендз.

– Нет! – запротестовал Милон. – О нет!

– Вы оба, действуя заодно, – неумолимо продолжал Жосс, – замыслили жестокое убийство Гунноры и совершили его. Когда я прибыл сюда, Эланора испугалась, и из страха, что она выдаст вас, вы задушили ее.

Находясь в тесной близости с человеком, который безжалостно погубил двух беззащитных женщин, Жосс внезапно пришел в ярость. Тряся Милона, как терьер крысу, он закричал:

– Ты ублюдок! Ты вонючий ублюдок и убийца!

Вопя от боли в скрученных за спиной руках, Милон извивался, как рыба на крючке. Внезапно он освободился от хватки Жосса, повернул к нему взбешенное лицо и завизжал:

– Не называй меня так!

После чего рухнул на землю и горько зарыдал.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Несколько секунд Жосс и брат Савл просто смотрели на него. Потом Савл сказал:

– Полагаю, нам лучше доставить его в аббатство, сэр. Здесь, в долине, нам негде держать преступника взаперти.

«Преступника». Да, подумал Жосс, он и есть преступник, отныне и навсегда.

– Поможем ему подняться, – сказал он, и они с Савлом взяли Милона за руки. Когда они поднимали его, Жосс услышал, как затрещала тонкая шелковая ткань рубашки. Снова Жосса захлестнула мучительная смесь чувств: ведь Милон когда-то так гордился своей внешностью, был так внимателен к модным нарядам. А теперь – только посмотрите на него! В бледной предрассветной мгле он являл собой жалкую фигуру – грязную, отвратительно пахнущую. Его вызывающе укороченная туника была покрыта травяными пятнами, рукава рубашки почти оторваны…

Рассердившись на себя – ведь перед ним был дважды убийца! – Жосс в очередной раз решил, что должен побороть свою жалость.

Милон сник, он больше не сопротивлялся и двигался, словно во сне. Крепко держа его, Жосс и Савл направились в аббатство.

Когда они закрыли за Милоном дверь, уже начало светать. Савл предложил поместить его в крайнюю келью подвала под больницей – пустующую, но с надежным замком.

Пока они спускались по ступенькам в подвал, молодой человек хранил молчание. Но когда влажная тьма окутала их, он испустил тонкий пронзительный визг. Ужасный звук! Жосс почувствовал, как волосы на его голове встают дыбом.

– Зажгите свет, брат Савл, – скомандовал он хрипло. – Мы не можем запереть его в кромешной тьме, как скотину.

Савл зажег факел и вставил его в железную скобу на стене коридора.

На двери кельи, в которую поместили Милона, было лишь маленькое решетчатое окошко на уровне глаз. Немного тепла и утешающего света могло к нему проникнуть.

– Там чисто? – спросил Жосс Савла, поворачивая тяжелый ключ.

– Да, сэр. Конечно, сэр, – ответил Савл, и в его голосе прозвучал легкий упрек. – Аббатиса Элевайз не позволяет убираться кое-как. Ни в одном помещении в пределах аббатства.

Жосс коснулся его руки, безмолвно извинившись и за предположение, что келья могла быть грязной, и за вытекающее отсюда обвинение, что брат Савл в этом случае поместил бы туда узника.

Узник.

Это слово крутилось у него в голове.

– Если я больше ничем не могу быть вам полезен, сэр, – сказал Савл, тщетно пытаясь побороть зевоту, когда они вышли из подвала, – может быть, я пойду и прикорну несколько часов?

– Что? – Его слова заставили Жосса очнуться от беспокойных раздумий. – Да, брат Савл, конечно. И спасибо за компанию и за вашу помощь сегодня ночью.

Савл наклонил голову.

– Не скажу, что это было приятно, сэр, но всегда пожалуйста. – Он замолчал, однако Жосс был уверен, что брат Савл хотел сказать что-то еще. – Он виновен, сэр Жосс? Без тени сомнения?

– Не мне судить его, Савл, – тихо ответил Жосс. – Он предстанет перед судом. Что до меня, то никаких сомнений у меня нет.

Брат Савл кивнул. Затем печально произнес

– Этого я и боялся. Его повесят.

– Он – и это почти наверняка – убил двух юных женщин! Монахинь, которые не сделали ему ничего плохого. Они всего лишь мешали ему получить наследство!

– Я знаю, сэр, – с достоинством произнес Савл. – Только вот…

Он не закончил. Вздохнув, как будто все это было за пределами его понимания, он поднял руку в знак прощания и направился к жилищам в долине. А Жосс, после минутного колебания, вошел в галерею и опустился на пол, намереваясь дождаться аббатисы.

Как он хорошо понимал, ему предстояло ждать долго. Но никакого другого занятия он просто не мог придумать.

Элевайз увидела его, когда шла к себе после Заутрени.

Он устало сидел в углу, образованном двумя стенами галереи. Ему было страшно неудобно, тем не менее он крепко спал.

Его худое лицо было бледным, от носа к уголкам рта бежали глубокие морщины. Густые брови нахмурены, будто даже во сне он был обеспокоен и рассержен. Бедняга, подумала аббатиса. Какую ночь ему пришлось пережить!

Когда она входила в церковь на службу, ей уже сообщили, что Милон Арсийский схвачен. Брат Савл поговорил с братом Фирмином, и тот сразу передал новость аббатисе.

Потребовалось почти все ее самообладание, чтобы не покинуть церковную службу, хотя другая, земная часть ее существа – не такая уж маленькая часть – настаивала, чтобы Элевайз шла прямо в подвал и требовала от убийцы ответа.

Однако сейчас аббатиса была рада, что заставила себя молиться. Величие, мощь и сама атмосфера церкви аббатства трогали ее в большей степени ранним утром, и утешение и силы, которые она черпала тогда, тоже были наибольшими. Возможно, поэтому на Часе первом, на Заутрене, она чувствовала себя ближе всего к Богу. Она часто думала, что в эти утренние часы все было так, словно Господь наслаждался невинностью мира, когда новый день только-только начинается. Может быть. Он, как и аббатиса – если такое сравнение не слишком кощунственно, – стремился отпраздновать непорочность утра до того, как те, кто населяет их владения, такие огромные у Бога и такие маленькие у нее, получат возможность запятнать его.

Чувствуя духовный подъем, чистый и сильный от общения с Богом, она прошла галереей, приблизилась к Жоссу и мягко тронула его за плечо.

Жосс моментально проснулся, его рука дернулась туда, где он, несомненно, обычно носил меч. Он гневно вскинул глаза.

Увидев, кто перед ним, Жосс расслабился.

– Доброе утро, аббатиса.

– Доброе утро, сэр Жосс.

– Вам уже сказали. – Это было утверждение, а не вопрос.

– Да, сказали. Вы и брат Савл хорошо потрудились. Поздравляю с точностью вашего предсказания. Вы говорили, что Милон вернется за крестом, и он вернулся.

– Мы не знаем точно, зачем он пришел. – Говоря это, Жосс широко зевнул, запоздало вспомнив, что надо бы прикрыть рот рукой.

– Простите, аббатиса.

– Все в порядке. Когда мы поговорим с ним?

Жосс встал, почесал отросшую за день щетину.

– Может быть, прямо сейчас?

Аббатиса не сознавала, что ждет ответа, затаив дыхание. С великим облегчением – она не думала, что могла бы вынести промедление – Элевайз ответила:

– Очень хорошо.

Когда они спускались по ступенькам в подвал, аббатиса почувствовала, что Жосс снова напрягся. Она уже была готова заговорить, как вдруг поняла, что слышит какой-то шум.

Может быть, он встревожил Жосса? Аббатиса не удивилась бы. Это был ужасный звук. Такой издает животное, попавшее в капкан, страдающее от боли и еще сильнее – от отчаяния.

Словно бы тоже нуждаясь в дополнительном источнике света в этом, неожиданно ставшим ужасным месте, Жосс вынул факел из крепления в стене и, держа его в левой руке, открыл дверь временной тюрьмы, после чего он и Элевайз вступили в келью.

Аббатиса увидела его сразу. Он сидел, съежившись, в дальнему углу. Когда свет факела пал на молодого человека, его лицо смягчилось в улыбке, но только лишь на мгновение. Увидев, кто стоит рядом с аббатисой, он тихо застонал и прижался к стене, словно пытался спрятаться.

Обернувшись, Элевайз заметила, что Жосс встал спиной к закрывшейся двери кельи. Его поза говорила о готовности дать отпор, если узник решится на враждебные действия. В свете факела лицо Жосса было суровым; сейчас аббатиса видела перед собой воина, посланника короля, призванного сделать все необходимое, чтобы подозреваемый в убийстве не смог совершить побег.

Молодой человек – как она знала, Милон Арсийский – сидел, прижав колени к груди и уронив голову. Шагнув вперед, Жосс сказал с мягкостью, чрезвычайно удивившей аббатису:

– Милон, встаньте. Здесь аббатиса Элевайз. Вы должны выказать ей уважение.

Юноша медленно встал, как ему было велено. Впервые Элевайз встретилась лицом к лицу с мужем покойной Эланоры Арсийской, известной в общине как Элвера.

Она не ожидала увидеть столь исхудавшего бледного молодого человека. Его изысканная и модная одежда была покрыта грязью и порвана, а в глазах застыло выражение, которое, хотя аббатиса и не могла прочитать его, вселяло ужас.

И этот человек, совершенно очевидно, недавно плакал.

Не придумав ничего лучше для начала, Элевайз спросила:

– Вы убили вашу жену, Милон?

Она услышала за своей спиной короткий возглас – видимо, Жосс не одобрял такие прямолинейные методы ведения допроса, – но после напряженной паузы Милон медленно кивнул.

– И почему это случилось? – продолжила она все тем же спокойным тоном.

– Я не хотел, – прошептал Милон. Он всхлипнул, вздохнул и вытер рукавом мокрый нос. Подняв на Элевайз глаза с расширившимися от тусклого освещения зрачками, он быстро заговорил:

– Она пришла ко мне, понимаете, той ночью, в наше секретное место. Она всегда приходила туда по средам. В такие ночи я обычно ждал ее в постели, которую сам сделал для нас в зарослях, расчистив кустарник. Мы лежали вместе до самых первых лучей, потом она бежала обратно в спальню и притворялась спящей, когда колокол звал на Утреню.

– На Заутреню, – машинально поправила Элевайз.

– Правда? – неожиданно для этой страшной кельи он улыбнулся. – Эланора называла это Утреней.

– Просто она была еще непривычна к жизни в монастыре.

«Боже Всемогущий, как же это трудно!» – подумала аббатиса.

– Итак, Милон, она пришла к вам той ночью. И вы… Какое-то время вы провели вместе.

– Мы занимались любовью, – ответил Милон. – Мы занимались любовью много раз, с тех пор как поженились. – На его лице снова появился отсвет улыбки. – А до того – всего один раз. Только мы никому ничего не сказали. А потом – много-много раз, потому что мы стали мужем и женой и нам было можно. Она была беременна. – В голосе Милона отчетливо послышалась гордость. – Вы знаете это, аббатиса?

Элевайз кивнула.

– Да, Милон. Знаю.

– Носить ребенка так скоро после замужества – это было великолепно, правда ведь? – поспешно продолжил он. – Конечно, она ничего не сказала Гунноре. Даже не сказала, что мы женаты. Поэтому, кроме меня, здесь не было никого, с кем Эланора могла бы поболтать о том, как она счастлива, как взволнована. – Милон нахмурился. – Это было грустно. Эланора хотела рассказать все людям. Она любит делиться с кем-нибудь, если случается что-то хорошее. Вот почему ей так трудно живется… так трудно жилось в аббатстве. – Он оглянулся, будто внезапно вспомнив, где находится. – Жилось здесь, – добавил он шепотом.

Элевайз подумала: заметил ли Жосс путаницу в голове Милона между прошлым и настоящим? Обернувшись, чтобы взглянуть на него, она увидела, что суровое выражение на лице Жосса смягчилось. К ярости и гневу примешалась жалость.

Да, мысленно вздохнула аббатиса. Он тоже заметил. Как и я, он разрывается между осуждением юноши за то, что он сделал, и жалостью к его пошатнувшемуся умственному состоянию. Но сейчас нельзя позволить жалости побороть справедливость.

– Ребенок – ваш и Эланоры – был бы богатым? – продолжила аббатиса. – Он – или она? – родился бы состоятельным?

Милон снова закивал.

– Да! Да! Он родился бы в сорочке, это уж точно! Вот в чем все дело, понимаете? – Он нетерпеливо переводил взгляд с Элевайз на Жосса, будто призывая их понять. – Сначала мы думали о нас, не буду это отрицать, думали, как несправедливо получилось, что, когда Диллиан умерла, старый дурак надумал изменить завещание и оставить все Гунноре. А она не хотела этого! – Милон широко развел руки, словно восклицая: «Подумать только!» – Вот в чем глупость-то! Она презирала богатство и все, что с ним связано! Поэтому Гуннора и пришла сюда – это было частью ее замысла. Она собиралась…

В этот момент Жосс прервал его.

– Для вас была невыносима мысль, что состояние дяди жены в конце концов перейдет к аббатству Хокенли, разве не так? Поэтому вы и убили ее.

– Нет! – Вопль, сорвавшийся с уст Милона, был наполнен такой болью, что Элевайз начала осознавать: все это время была права все-таки она.

– Нет никакого смысла продолжать говорить «нет», когда мы… – в бешенстве начал Жосс, но Элевайз перебила его:

– Сэр Жосс, вы позволите?

С видимым усилием он заставил себя замолчать.

Аббатиса повернулась к Милону.

– Значит, Эланора назвала себя Элверой, поселилась в монастыре и встретилась с кузиной. Как она объяснила ей свое появление?

Милон улыбнулся.

– Она сказала Гунноре, что это – пари. Будто я поставил золотую монету, что ей не удастся одурачить всех и каждого, заставив поверить, что она всерьез захотела стать монахиней. А она утверждала, что сможет и, более того, докажет это мне. Конечно, она сказала, что это не продлится слишком долго, что вскоре она притворится, будто передумала, и уйдет. И уж, ясное дело, до того, как они начнут обстригать ее волосы!

«Его смех – задорный, счастливый, словно в целом мире у него нет никаких забот – почти так же страшен, как его стоны», – подумала Элевайз.

Доверчиво заглянув ей в глаза, Милон добавил:

– У нее восхитительные волосы, правда?

К счастью для Элевайз, которая уже не в силах была продолжать, в разговор вмешался Жосс.

– И Гуннора поверила в эту глупую шутку? – В его голосе звучало недоверие. – Разве это не задело ее как глубочайшее неуважение к аббатству? Ведь она сама уже готовилась дать первый из своих постоянных обетов.

«Гуннора не собиралась делать этого», – подумала Элевайз. И она начала понимать, почему.

– Да, поверила, – сказала аббатиса со вздохом. – Гуннора приняла эту историю за чистую монету. Она верила всему, что ей говорила Эланора. Правда, Милон?

– Правда, – ухмыльнулся он. – Так и было. Честно говоря, она тоже, как и Эланора, думала, что это забавно.

– Все время, пока Эланора была здесь, она преследовала гораздо более темные цели, – заявил Жосс. – Вы и ваша жена с самого начала хотели убить Гуннору.

– Говорю вам, все было не так! – закричал Милон. – Мы хотели всего лишь подружиться с ней, хотели ей понравиться, чтобы, получив деньги отца, она отдала бы их нам, а не в аббатство.

– Вы полагали, что нуждаетесь в них в большей степени? – спросила Элевайз с сарказмом в голосе.

Милон повернулся к ней.

– Нет. – Он выглядел задетым. – Не из-за этого.

– Тогда почему? – спросил Жосс.

И опять Милон по очереди посмотрел на них. Встретив взгляд его измученных потемневших глаз, Элевайз подумала, что так же смотрят дикие животные, загнанные охотниками.

Затем, неожиданно обнаружив в себе остатки гордости, Милон встал и расправил плечи. Подняв подбородок, он со спокойным достоинством произнес:

– Потому что я – его сын.

В холодном маленьком помещении воцарилось мертвое молчание.

Спустя вечность Жосс повторил:

– Его сын…

В голове Элевайз внезапно родилась одна важная мысль. Глупость, конечно, подумала она, слишком уж много поставлено на карту.

– Ваш брак незаконен, если сэр Алард и в самом деле ваш отец, – сказала она. – При двоюродном родстве браки запрещены.

Милон опустил глаза.

– Я знаю. Но Эланора… она не догадывалась, что я сын Аларда. Я не хотел огорчать ее, ведь мы так сильно любили друг друга. Наш брак был единственным выходом. Понимаете, нам никогда не разрешили бы быть вместе, если бы мы не поженились. Поэтому я никогда не говорил ей, кто я в действительности.

– Но сэр Алард-то ведь должен был сказать! – запротестовал Жосс. – Боже великий на небесах, тебе следовало быть более ответственным, ты не должен был позволить такой союз, как бы сильно эти двое ни хотели соединиться!

Милон подождал, пока буря утихнет («Жосс доведен до крайности, если уж он решился на богохульство, – отметила про себя Элевайз, – хотя причина его недовольства вполне понятна»), и затем ответил:

– Алард не мог сказать ей, поскольку сам ничего не знал.

– Тогда как же вы можете быть столь уверены? – мягко спросила Элевайз.

– Мне сказала моя матушка, – объяснил Милон. – Когда она умирала, я был единственным, кого она хотела видеть рядом. – По его лицу скользнула быстрая ироничная улыбка. – Это не очень понравилось моим братьям, но они и без того всегда завидовали мне. Понимаете, я был другой. Если уж на то пошло, я и выглядел иначе. И я всегда был любимцем моей матушки. Даже когда они все сговаривались против меня, она неизменно была на моей стороне. – Милон глубоко вздохнул, затем, словно вернувшись в настоящее, продолжил: – Ей недолго оставалось жить, все так говорили, поэтому я сделал как она просила и поднялся в ее комнату. – Его нос сморщился. – Там плохо пахло. Она плохо пахла. Мне там не понравилось, и я хотел уже вернуться к Эланоре, когда матушка прошептала, что я должен пойти и отыскать моего отца. Я сказал: «Хорошо, я приведу его», – но она схватила меня за руку и объяснила, что не имеет в виду его. Она имела в виду моего настоящего отца.

– Должно быть, для вас это было страшным потрясением, – сказала Элевайз ровным голосом.

– О да! – согласился Милон. – Конечно, хотя, когда это дошло до меня, я все понял. Я сообразил, что это объясняет многое из того, что происходило в моем детстве. Потом мне стало интересно, и я попросил матушку рассказать мне о нем. О моем отце.

Элевайз представила эту картину. Умирающая женщина, спешащая открыть любимому сыну столь долго таимый секрет. И сын, внимающий не из-за любви, а потому что ему стало «интересно».

Милон продолжал:

– Она сказала: «Иди и найди его. И получи от него свое наследство». Знаете, она была очень опечалена. Она всегда была печальной, но я не знал, почему – до того самого момента. Из того, что она рассказала – а для женщины, которой вот-вот предстоит умереть, она рассказала много, поверьте, – я понял: она вообразила, что если родит ребенка от богатого человека, пусть даже они и не женаты, это хоть как-то укрепит ее в жизни. А когда этот ребенок оказался сыном, что ж, надежда переросла в уверенность, ведь у старика до тех пор были одни дочери. Только у матушки ничего не получилось. Ей так и не удалось рассказать Аларду обо мне. Он возвращал ее письма нераскрытыми. Матушка рассудила: он не хочет, чтобы его жена, леди Маргарет, узнала, что он спал с другой женщиной. Она, то бишь матушка, не стала настаивать. Она сказала мне, что не рискнула поднять большой шум – ее муж мог обо всем узнать. А она переспала с Алардом всего один раз!

«Что за история, – думала Элевайз. – Боже Всевышний, что за история алчности и бесчестия!» Но эта история была рассказана еще не до конца.

– Значит, ваша мать поручила вам забрать то, что, как она полагала, принадлежало вам по праву, – предположила аббатиса. – Рассказав, куда вы должны направиться, она предоставила вам открыться самому. И убедить сэра Аларда, что вы его сын.

– Да, все так. – Милон едва заметно улыбнулся. – Страшновато, правда? Я имею в виду, если, как сказала матушка, он лишь однажды лег с ней в постель, то помнил ли он об этом? Думаю, вряд ли. И если бы я сказал ему, а он отказался поверить, что тогда? Я бы упустил свой шанс, и он наверняка вышвырнул бы меня и приказал своему проклятому слуге, чтобы я никогда больше не переступал порог его дома. У меня не было доказательств, понимаете?

– Да, конечно, да, – пробормотала Элевайз.

– Оставалась только одна возможность – жениться на Эланоре. Это было лучшее, до чего я додумался, – продолжал Милон. – Либо она, либо вообще ничего, так я рассудил. Гуннора никогда не смотрела на мужчин, Диллиан погибла по вине Брайса, вот я и стал искать пути к племяннице моего отца.

Он умолк. Молчание длилось несколько минут. Затем Милон заговорил снова:

– Но, понимаете, я влюбился в нее. Дело было теперь не в деньгах, или не только в деньгах. – Его взгляд встретился со взглядом Элевайз. – Я всей душой полюбил ее.

Для Жосса это было уже чересчур.

– Полюбил так сильно, что наложил руки на ее шею и задушил! – взорвался он. – Хорошенькая любовь!

Скорее всего, Жосс не видел, что Милон плачет. А Элевайз видела.

– Вы можете рассказать, что случилось? – мягко спросила она. – В ночь, когда умерла Эланора?

Милон обратил к ней свое залитое слезами лицо.

– Как я уже говорил, мы занимались любовью. Осторожно, потому что она была беременна. Но все равно это было, как всегда, прекрасно. Затем, уже после, она стала рассказывать мне об этом человеке. О сэре Жоссе. – Казалось, Милон забыл, что Жосс находится в келье. – Она боялась его, боялась вопросов о Гунноре, она хотела, чтобы я позволил ей уйти со мной, прямо оттуда, из леса. Но я сказал: нет, если бы она ушла со мной, было бы только хуже, единственное спасение – держаться до конца и все отрицать. Тогда Эланора сказала, что она больше не может, что она устала и измучилась, что она нуждается во мне, а я рассердился, потому что мы были уже у цели, мы почти добились своего, мой отец должен был вот-вот умереть, она унаследовала бы его состояние, и мы могли бы уехать и жить счастливо всю жизнь!

«Жить счастливо всю жизнь, – подумала Элевайз. – Как в волшебной сказке. Ничего удивительного – этот юный муж и его жена действительно были детьми».

– Итак, вы рассердились на Эланору, – молвила она. – И потеряли самообладание.

– Когда она сказала, что хочет рассказать ему все, я испугался! Ну подумайте, как бы это выглядело! Он никогда не поверил бы, что я не убивал ее, и ни один из вас не поверил бы!

– Но вы действительно убили Эланору, – ледяным голосом произнес Жосс. – Вы задушили ее.

Милон безысходно вздохнул.

– Да, я знаю! Я не хотел, это все моя горячность. Я только пытался остановить ее громкий плач. Но я имею в виду не Эланору. Я говорю не об Эланоре!

Элевайз услышала в себе слабый – очень слабый – голосок торжества. Я знала это! – подумала она. Знала! Интересно, о чем думает сейчас Жосс?

– Эланора, – пробормотал Милон, улыбаясь своим мыслям. – Вы знаете, она моя жена, – произнес он, обращаясь к келье. – Моя любящая, умная, очаровательная жена. У нас будет ребенок. Скоро, очень скоро я пойду к ней домой, она возьмет меня в постель, и мне снова будет тепло. Она зажжет все свечи и прогонит мрак. И ночного человека тоже.

Элевайз заставила себя не слышать его.

«Понял ли Жосс? – думала она. – Знает ли он, пока я еще не спросила Милона, каким будет его ответ?»

– Милон, – мягко заговорила она. – Милон, послушайте меня. Если вы говорили не об Эланоре, то что вы имели в виду?

– Что я имел в виду? – переспросил Милон, словно разговаривая с неразумными детьми. – То, что я не убивал Гуннору.

Элевайз отошла в сторону, предоставив Жоссу задавать вопросы.

«У меня не хватит для этого душевных сил, – думала она, слушая поток жестоких слов, обрушившийся на человека, который и так был уже сломлен. – К тому же я знаю, что, даже если сэр Жосс будет задавать свои вопросы до самого Рождества, Милон не изменит свой рассказ. Потому что он говорит правду. Нам придется поискать убийцу Гунноры где-нибудь еще».

– Вы предлагаете нам поверить, – говорил Жосс с беспощадным сарказмом, – что, хотя вы и признали, что вместе с Эланорой задумали отлучить Гуннору от ее наследства, вы тем не менее невиновны в ее убийстве? В то время как мы знаем, что в момент ее смерти вы были поблизости. Она была убита в нескольких ярдах от вашего укромного уголка. И на руках Гунноры остались следы в тех местах, где Эланора держала ее, и горло ей перерезали именно вы, вашим проклятым ножом! Милон, не делайте из нас глупцов!

– Это правда! – закричал Милон в четвертый раз. – Когда мы нашли ее, она была уже мертва!

– Вы хотите сказать, что вы и ваша жена, ее кузина, черт побери, нашли Гуннору лежащую с перерезанным горлом, и ничего для нее не сделали?

– Она была мертва! Что мы могли сделать?

– Вы могли сбегать за помощью! Найти живущих при Святыне братьев! Прийти в аббатство и предупредить аббатису! Хотя бы прикрыть бедную девушку! Да все что угодно!

– Но вы бы подумали, что мы убили ее! – запротестовал Милон.

Внезапно Элевайз вспомнила, как выглядело тело Гунноры, когда ее нашли. Уж очень аккуратно были подвернуты юбки. Не раздумывая, она сказала:

– Это Эланора поправила одежду. Она подвернула юбки Гунноры точно так, как монахиню приучают застилать постель, а потом испачкала кровью ее бедра. Правильно?

Милон повернулся к ней. Его лицо стало пепельно-серым. В глазах застыл ужас.

– Да, аббатиса, – ответил он. – Ей стало плохо от всего этого. Нам обоим стало плохо. Но Эланора сказала, что если мы изобразим, будто Гуннору изнасиловали, тогда, даже если кто-нибудь подумает на нас, ну, якобы это мы убили ее, то он откажется от такой мысли, потому что мы хотели только ее денег. Ведь если ее изнасиловали и затем убили, то уж, конечно, это сделали не мы.

Элевайз задумчиво кивнула.

– Благодарю вас, Милон, я понимаю.

Жосс с недоверием покачал головой.

– Эланора сделала это? – он спросил недоверчиво. – Кузина Гунноры? Подвернула юбки несчастной и обрызгала Гуннору ее же собственной кровью? Боже милостивый, что за девушка она была?

– Девушка, доведенная до отчаяния, – проговорила Элевайз.

Девушка, которая, вспомнив инструкции, полученные в монастыре – «всегда застилайте постель именно так, откиньте край покрывала, откиньте еще раз, вот, теперь хорошо», – попыталась умиротворить в смерти свою кузину, аккуратно подвернув ее одежду.

– А крест? – спросил Жосс. – Он не принадлежал Гунноре, но он не принадлежал и Эланоре. Крест Эланоры был поменьше. Вы бросили его рядом с телом?

– Да.

– Вы принесли его с собой? А откуда, скажите на милость, он у вас взялся?

– Я не приносил его! Это был крест Гунноры! Это должен был быть ее крест. Она носила его на шее. Эланора сказала, что возьмет его себе, потому что рубины на нем были лучше, чем на ее кресте, но я не разрешил. Ну, после моих слов она сразу поняла, что это было бы глупо. Если бы Эланора показалась с крестом Гунноры, это привело бы людей прямо к нам. Поэтому мы просто бросили его… – Милон усмехнулся. – Вот за крестом я и вернулся. За крестом Эланоры. Его не было на ней, когда я… Она не надела его той ночью, а если надела, то я не нашел его. Я собирался поискать еще раз возле нашего секретного места, а затем пройти по тропинке до спальни. Не то чтобы я очень надеялся найти его там. Я собирался прийти в аббатство и попытаться проникнуть в спальню, чтобы взглянуть на ее постель. – Внезапно Милон сник. – Я должен был забрать его, – продолжил он усталым голосом. – Если бы крест Эланоры попал вам в руки, вы сразу узнали бы, кем она была. А затем пришли бы прямо ко мне.

Жосс отвернулся от Милона, затем подошел к двери кельи, встал рядом, скрестив на груди руки, прислонился к стене и принялся разглядывать грязный пол.

Элевайз, не отрываясь, смотрела на Милона. Казалось, он был удивлен неожиданным прекращением допроса. Взглянув сначала на аббатису, затем на Жосса, Милон спросил:

– Что теперь со мной будет?

Элевайз бросила взгляд на Жосса, но, похоже, он не собирался отвечать. Поэтому она сказала:

– Вы останетесь здесь до прибытия шерифа и его людей. Затем вас под стражей переведут в городскую тюрьму и в установленном порядке будут судить за убийство.

– Это не было убийством, – сказал Милон почти шепотом. – Я не хотел убивать ее. Я любил ее. Она носила нашего ребенка.

И он снова зарыдал.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Жосс и аббатиса направились в ее комнату. Казалось, никто не хотел первым нарушить молчание.

«Испытывает ли аббатиса те же чувства, что и я?», – думал Жосс. Взглянув на ее лицо и опущенные плечи – признак слабости, столь не свойственной Элевайз, – он предположил, что так оно и есть. Жосс ощущал… Ему не удавалось подобрать слово, чтобы определить пылающее в нем чувство. Это была смесь поистине не сочетающихся друг с другом элементов. Гнева – да, гнев по-прежнему душил его. Но еще и досадной, с каждой минутой растущей жалости. И – мучительной вины. Несмотря на то, что Жосс сопротивлялся этому последнему чувству, снова и снова вызывая в памяти печальные картины мертвых тел, он никак не мог избавиться от непрошеной мысли, что, награждая Милона тычками и грубо бросая его в келью, он вел себя как громила.

А все из-за рыданий. Ах, как жалобно он плакал, черт побери! В сущности, это и плачем нельзя было назвать – Жосс никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так плакал. Тихий, высокий, пронзительный звук – такой издает ветер, проносясь через тонкий тростник.

И хотя келья и подвал остались далеко позади, Жоссу казалось, что он все еще слышит плач Милона.

Когда они приблизились к комнате аббатисы, Жосс, скорее для того, чтобы заглушить в себе отзвук рыданий, сказал:

– Я по-прежнему думаю, что он сделал и то, и другое. Я имею в виду, убил Гуннору, а затем Эланору Что бы он ни говорил.

Он услышал, как аббатиса недовольно хмыкнула.

– Нет, – категорично возразила она. – Хотя я первая соглашусь, что, если бы он был повинен в обеих смертях, это решило бы все дело, тем не менее это не так.

– Как вы можете быть настолько уверены? – раздраженно спросил Жосс.

«Бог мой! Какая упрямая женщина!»

– Я… – Аббатиса медленно обошла вокруг своего стола, так же медленно села и жестом пригласила Жосса сделать то же самое. У него возникло подозрение, что она использует время, чтобы собрать свои доводы воедино, и это его насторожило.

– Все неправильно, – произнесла она наконец. – Я могу представить, как он обхватил руками шею Эланоры и слишком сильно сжал пальцы. Он испуган, назовем это так, и он в отчаянии, потому что его хитроумный замысел разваливается на глазах. К тому же, по его собственному признанию, он злится на Эланору. Он не владеет собой. Только что они занимались любовью, а это делает людей чувственно уязвимыми, особенно молодых.

Жосс удивился, сколь непринужденно аббатиса рассуждает на эту тему. И столь же удивился ее точности в выборе слов.

Он почувствовал, что она наблюдает за ним. В ее больших глазах появился оттенок иронии. Словно она прекрасно знала, о чем он подумал.

– Однако, – продолжала она, – как я ни стараюсь, я не могу поверить, что он хладнокровно провел ножом по горлу Гунноры и оставил этот ужасный разрез.

– А я могу! – запальчиво возразил Жосс.

Так ли это? Теперь, когда аббатиса заставила его реально взглянуть на вещи, Жосс начал сомневаться, действительно ли он верит в виновность Милона или ему просто удобно, что юноша убил обеих женщин? Ведь это избавило бы Жосса от необходимости искать второго убийцу.

Прервав его размышления, аббатиса поинтересовалась:

– Не желаете подкрепиться, сэр Жосс? Сейчас время завтрака.

Он взглянул на нее.

– А вы?

Ее ясные серые глаза встретили его взгляд.

– Нет, но я намереваюсь заставить себя поесть. – На мгновение она нахмурила свой высокий лоб. – И вам, и мне нужны силы, а без пищи их у нас не прибавится. – Аббатиса едва слышно вздохнула. – Это дело еще не закончено.

После завтрака Жосс вернулся в жилище в долине и, растянувшись на своей жесткой постели, почти мгновенно заснул. Он пробудился от того, что кто-то похлопал его по плечу. Над ним возвышался брат Савл, а рядом, весь расхристанный и покрытый дорожной грязью, стоял Осси.

– Мне не хотелось беспокоить вас, сэр Жосс, – сказал Савл, – но этот посланник говорит, что дело срочное.

Жосс сел, потирая глаза. У него было ощущение, словно кто-то бросил в них горсть мелкого сухого песка.

– Благодарю вас, Савл, – ответил он, неловко поднимаясь на ноги. – Доброе утро, Осси.

– Утро, сэр, – буркнул паренек, и, сорвав с головы слишком большую для него шапку, начал вертеть ее в руках.

– У тебя есть для меня сообщение, – напомнил Жосс.

Осси сосредоточенно нахмурился и произнес:

– Мой господин Брайс Родербриджский передает послание сэру Жоссу Аквинскому временно проживающему с сестрами-монахинями в Хокенли.

Он сделал паузу, затем продолжил:

– Мой господин говорит, что сэр Жосс наносил ему визиты дважды, когда моего господина не было дома. Не угодно ли будет сэру Жоссу попытаться в третий раз, когда мой господин здесь? – Осси нахмурился еще сильнее. – Когда мой господин там, у себя дома, – поправился он.

Жосс улыбнулся пареньку.

– Спасибо, Осси. Ты очень хорошо передал сообщение. Да, я приеду.

Осси улыбнулся.

– Я побегу и передам хозяину, – сказал он, поворачиваясь, чтобы уйти.

– Я поеду следом, – крикнул Жосс ему вдогонку.

Савл все еще пребывал в нерешительности, в его глазах зажегся огонек любопытства.

– Брат Савл, не принесете ли вы мне воды, чтобы я мог умыться и побриться? – попросил Жосс. – Кажется, я должен совершить еще одно путешествие.

Он довольно быстро проделал уже знакомый ему путь до Родербриджа. Погода переменилась, стало немного прохладнее. Для прогулки верхом утро было просто чудесное.

Пересекая реку, где Жосс тактично отвернулся от горевавшего Брайса, он задумался – как несчастный поживает сейчас? Смирился ли он с жестокой смертью жены? Начал ли верить, что для искренне покаявшегося всегда есть прощение? Жосс всей душой надеялся на это. Виды на то, чтобы оказаться в гостях у человека, пребывающего в столь бедственном состоянии духа, в каком Брайс был в тот день, представлялись не очень радостными.

Жосс достиг поместья Родербридж и въехал во двор. На этот раз его встретила не Матильда, а неизвестный темноволосый мужчина. Он был хорошо одет – простая, но явно приличного качества туника, добротные шоссы, крепкие башмаки. Мужчина походил на Брайса, но если на голове Брайса отчетливо выделялась белая прядь, волосы этого человека были сплошь темными.

«Это, наверное, его брат. Как же его зовут? Ах, да, точно так».

– Добрый день, мой господин Оливар, – заговорил Жосс. – Я прибыл по приглашению вашего брата Брайса. Я – Жосс Аквинский. Он послал за мной в аббатство Хокенли, где я проживаю с монахами в долине, и…

Темноволосый человек улыбнулся.

– Я знаю, кто вы, – перебил он. – Пожалуйста, сэр Жосс, входите. Осси присмотрит за вашим конем. Осси!

У паренька было тяжелое утро, подумал Жосс. Осси появился из конюшни с метлой в руках, кивнул Жоссу и увел его коня. Темноволосый мужчина подождал, пока с этим будет покончено, затем повернулся к Жоссу.

– Заходите. После дороги вам нужно освежиться.

Он поднялся по ступеням в залу и, поведя рукой, указал на кресло, где Жосс сидел раньше, когда говорил с Матильдой. Служанки нигде не было видно. Скорее всего, с возвращением домой хозяина и его брата у нее прибавилось дел на кухне.

– Имеете ли вы какое-нибудь представление, мой господин Оливар, почему ваш брат хотел меня видеть? – спросил Жосс, скорее для того, чтобы поддержать разговор, чем из желания что-либо узнать. И так ясно, что, раз Брайс послал за Жоссом, он, вне всякого сомнения, вот-вот появится и все объяснит лично.

Темноволосый мужчина снова улыбнулся, будто развеселившись от какой-то известной только ему шутки. Предложив Жоссу кружку эля, он сказал:

– Я думаю, сэр Жосс, что должен развеять заблуждение, в котором вы каким-то образом очутились. – Мужчина поднял кружку, сделал глоток и пояснил: – Я не Оливар, я – Брайс.

В ту же секунду у Жосса возникло глупое желание возразить: нет, неправда, не может быть, я видел Брайса у реки, он был в глубочайшей печали после смерти своей юной жены!

Жосс сдержался. Совершенно ясно, что он совершил ошибку. Пришел к поспешным выводам, исходя из чисто случайного наблюдения. Глупец!

Но если перед ним действительно Брайс, то кем же был тот рыдающий человек? Жоссу бросилось в глаза их несомненное сходство. Вполне вероятно, что они братья.

– Примите мои извинения, мой господин Брайс.

Брайс покачал головой, все еще улыбаясь.

Жосс продолжил:

– Если вы не сочтете это дерзостью, могу я спросить, похож ли на вас ваш брат Оливар?

– Все говорят, что похож, хотя, признаться, сам я этого не вижу. Но, как бы там ни было, мы оба темноволосые. Только у него седая прядь, вот здесь. – Брайс провел рукой над левым ухом. – Она появилась, когда ему было пятнадцать лет. Мы с ним охотились, и он неудачно упал с лошади. Лекарь говорил, что седина – результат нервного потрясения, но я всегда сомневался в этом. Нужно нечто большее, чем падение с лошади, чтобы потрясти нервы моего брата, сэр Жосс.

– Ах… Ох… Да, понимаю… – Жосс напряженно размышлял, стараясь, чтобы его междометия и реплики не звучали невпопад. Человек, который легко переносит встряски? Возможно, да, если речь идет о физической выносливости. Но мужчина, которого Жосс видел у реки, несомненно, был потрясен. Он горевал так сильно, что, казалось, никогда не найдет утешения.

Похоже, сердце Оливара Родербриджского разрывалось от тайного горя, о котором не знал даже его старший брат.

– Я попросил вас нанести мне визит, – сказал Брайс, – в связи с тем, что я хотел бы сделать пожертвование аббатству Хокенли.

– Вы? – с некоторым усилием Жосс собрался с мыслями.

– Да. Я собирался нанести визит аббатисе Элевайз, но здесь, в Родербридже, есть дела, требующие моего присутствия, а я и так уже отсутствовал некоторое время.

– Понимаю.

– Я был у святых братьев в Кентербери, – продолжал Брайс. – На меня наложили епитимью.

– Да, я знаю. – Жосс почувствовал необходимость признать это. Не было смысла заставлять этого человека и дальше наказывать себя, сообщая подробности постороннему.

Но, оказалось, Брайс хотел рассказать о себе.

– Я действительно любил Диллиан, – произнес он, подавшись вперед и устремив на Жосса взгляд карих глаз. – У нас были трудности, как бывает, вне всякого сомнения, у каждой вступившей в брак пары. Вы женаты? – Жосс покачал головой. – Порой Диллиан была своенравной и слишком легкомысленной, она не обращала внимания на действительно важные вещи. Но я тоже виноват. Осмелюсь сказать, что я был слишком стар и серьезен для нее, да пребудет с нейГосподь, и признаюсь, что я не всегда был к ней добр.

Он рассказывает свою историю, подумал Жосс, с легкостью, которая предполагает признание вины. Если так, эти рукоприкладствующие монахи делают свою работу хорошо.

– Как мне говорили, она умерла от несчастного случая, – заметил Жосс.

– Да, от несчастного случая. Я знаю. Но именно мой опрометчивый и поспешный гнев довел ее до этого. Я исповедался и принял епитимью. – Брайс мрачно улыбнулся, словно вспомнил что-то неприятное. – Знающие люди сказали мне, что посыпать и дальше голову пеплом – все равно что потакать собственным слабостям. Поэтому мне следует только носить власяницу по воскресеньям.

На этот раз его улыбка была открытой и непринужденной. Может быть, Брайс намеренно старался очаровать собеседника, подумал Жосс, хотя он не мог не признать, что Брайс пришелся ему по душе. К тому же, если лорд Родербриджский добыл прощение самого Господа за то, что послужил причиной трагической смерти жены, то кто такой Жосс, чтобы продолжать осуждать его?

– Вы говорили о даре аббатству, – напомнил он.

– Да. Я объяснял, почему я попросил вас приехать ко мне. Я действительно не в состоянии отправиться в Хокенли, но вряд ли это достаточный мотив для того, чтобы я мог просить аббатису прибыть сюда. Поэтому, сэр Жосс, я и обратился к вам.

Это было разумно.

– У меня нет никаких возражений, – ответил

– Хорошо. В этом случае давайте перейдем к делу. Покойная сестра моей жены, Гуннора из Уинноулендз, получила бы большую часть состояния ее отца, если бы она и старик прожили немного дольше. Он лишил ее наследства, когда она ушла в Хокенли. Алард хотел, чтобы Гуннора вышла замуж за меня – это был бы удачный союз, обе семьи видели в нем выгоду, и я не был против. Но она не приняла меня, сэр Жосс. Каждому, кто был готов ее выслушать, она кричала, что для нее жизнь монахини предпочтительнее брака со мной. В каком-то смысле она очернила мое имя. По крайней мере, я воспринял это именно так. Но у нее были на то свои причины.

Брайс говорил легко, и Жосс не заметил ни малейшего намека на обиду или возмущение.

– Именно этим она объяснила свой уход в монастырь, – пробормотал он, обращаясь отчасти к самому себе. – Видит Бог, она могла придумать что-нибудь поосновательнее. Алард сделал своей наследницей Диллиан, – теперь он снова обращался к Жоссу, – но когда Диллиан погибла, Аларду пришлось опять задуматься о завещании. Сначала он назначил наследниками племянницу Эланору и ее глупого мальчишку-мужа, но мне сказали, что Алард готовился переменить это решение. Думаю, вполне вероятно, что даже после смерти Гунноры он передал бы часть своего состояния Хокенли. Однако вмешалась смерть, и его неисправленное завещание осталось в силе. Все унаследует Эланора. Хорошие новости ожидают ее по ее возвращении из гостей!

Здесь, в Родербридже, еще не знали о смерти Эланоры. Да и на самом деле, как они могли бы узнать, если для всего мира второй жертвой в Хокенли была новенькая по имени Элвера? Кто же, подумал Жосс, унаследует состояние Аларда? Милон, коль скоро он был мужем Эланоры? Но разве уже утратил силу древний закон, дошедший до нас из далекого прошлого, что преступник не может извлечь выгоду из своего преступления?

Ответ на вопрос о наследстве пока оставался делом будущего.

– Я хочу, – говорил Брайс, – сделать дар аббатству, чтобы хоть в какой-то степени возместить то, что оно получило бы от отца моей покойной жены, проживи он на день или два дольше. Я делаю этот дар по собственной свободной воле, хотя, должен сознаться, добрые братья из Кентербери раз-другой намекнули мне об этом.

– Уверен, что так и было, – пробормотал Жосс.

Брайс протянул руку к небольшой кожаной сумке, висевшей у него на поясе.

– Пожалуйста, сэр Жосс, передайте это аббатисе. С наилучшими пожеланиями от Брайса Родербриджского, во имя сестры Гунноры.

– С радостью. – Жосс протянул руку, и Брайс опустил в нее сумку. Она была очень тяжелой.

– Есть ли новости в деле поимки ее убийцы? – спросил Брайс, вновь усаживаясь и поднимая свою кружку. – Вы, как я слышал, назначены расследовать это убийство нашим новым королем?

– Да, это так.

– Я все недоумевал, почему Ричард Плантагенет озаботился этим деревенским убийством, и наконец заметил связь, – продолжал Брайс. – Как я подозреваю, ваша задача – просто убедить нас всех, что Гуннора не была убита кем-то из отпущенных преступников, которых вышвырнули из тюрем графства.

– Никто из них не убивал ее, – подтвердил Жосс. – Я знал это с самого начала.

– Именно так. И я не могу представить, чтобы кто-нибудь, обладающий хоть толикой здравого ума, поверил бы в обратное. Местные преступники могут быть мерзавцами и закоренелыми негодяями, но вряд ли они убийцы.

Жосс улыбнулся.

– Верно. Однако беда в том, сэр Брайс, что рядовой обыватель, пропивающий с трудом заработанные деньги в местной пивной, не обладает этой толикой.

Брайс рассмеялся.

– Итак, вы остаетесь здесь, чтобы удовлетворить собственное любопытство?

– Именно.

«И я все еще так далек от этого», – устало подумал Жосс.

Он осушил свою кружку, думая, что ему, пожалуй, пора подниматься и ехать обратно в Хокенли, – не хотелось оказаться на темной дороге с кошельком, набитым золотом, за пазухой, – как вдруг ему в голову пришла одна мысль. Возможно, он так и не догадался бы спросить об этом, если бы в течение часа, а то и двух они с Брайсом не наслаждались неторопливой беседой об окончании дней Генриха Второго и не обсуждали вероятность хорошей жизни в правление его сына. Жосс подумал, что это вывело их на новый уровень близости. Или, быть может, дело было в эле и превосходном обеде, который приготовила Матильда.

В любом случае, он пошел напролом.

– Ваш брат Оливар… – начал он.

– Мой брат… – Брайс вздохнул, вытянул ноги вперед и стал разглядывать свои туфли. Словно тоже почувствовав расположенность к разговору на более личные темы, он добавил: – Мой бедный, страдающий брат.

Так, значит, он знал о горе Оливара?!

– Страдающий? – невинно поинтересовался Жосс.

– Именно. Он оплакивает ее каждую минуту своего бодрствования. Рухнули все его надежды, рухнуло все, чего он ждал и о чем молился три года, а то и больше. – Брайс опять вздохнул. – Я виню ее, хотя знаю – неправильно говорить плохо о мертвых. Но она всегда была холодной как лед. Всегда все рассчитывала, причем до такой степени, что никто никогда не знал, насколько честны ее действия. Что касается меня… мне грустно признать это, но я обычно подозревал обратное. О, она была себе на уме. Не могу понять, в чем была ее привлекательность, но она действительно была привлекательной женщиной, это уж точно. Он обожал ее.

– Рухнули его надежды? – Жосс не имел ни малейшего представления, о чем говорит Брайс. Оливар лелеял в душе тайную любовь к Диллиан? Мечтал – хотя, конечно, безнадежно, – что когда-нибудь добьется ее? Да нет же, все совсем не так – никто бы не назвал Диллиан холодной как лед; как раз наоборот. И если бы Брайс говорил о своей покойной жене, разве мог он быть таким непочтительным?

– Да. – Брайс нахмурился. – Я думал, вы знали. Думал, вам все рассказали. – Он стал еще мрачнее. – Нет, конечно, они не могли рассказать вам. Они не знали. Никто не знал, за исключением нас троих.

– Троих…

«Брайс, Оливар и…»

– Они держали это в секрете от всех, – продолжал Брайс. – Я сам узнал только потому, что Оливар доверился мне. Думаю, он испытывал неловкость, ведь она отвергла меня. Не то чтобы я возражал! – Он отрывисто рассмеялся. – Была задета лишь моя гордость. Как я рассказывал раньше, меня готовили ей в мужья, но, откровенно говоря, я никогда по-настоящему не любил ее.

– Троих… – опять повторил Жосс.

Если бы он не выпил столько эля! Именно в тот момент, когда мозги были нужны ему сильнее всего, в них плавал туман.

– Ну да. – Темные глаза Брайса опять вперились в него. – Мой брат. Естественно, я. И она.

Словно у Жосса могли еще оставаться сомнения, он пояснил:

– Гуннора.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Полностью отдавая себе отчет, что новая тема заставит его гостя сидеть и слушать достаточно долго, Брайс поднялся и в очередной раз наполнил кружку Жосса.

– До нашей встречи, – обратился он к гостю, – сложилось ли у вас какое-нибудь впечатление о Гунноре из Уинноулендз?

Жосс, аккуратно и, как он надеялся, незаметно отодвинув полную кружку за пределы своей досягаемости, задумался.

– Отчасти да, – ответил он. – Из того, что мне рассказали, я смог заключить, что она была замкнутой, недружелюбной и своекорыстной.

– Как проницательно, – пробормотал Брайс. – В ней все это и было. Я знал ее с раннего детства. Земли моего отца граничили с землями Аларда, и две семьи неизбежно существовали в условиях некоторой близости. Гуннора была на несколько лет моложе меня, и тем не менее именно с ней я учился танцевать, именно ей я подпевал, когда нас приглашали спеть родителям наши детские песенки.

– Вам она не нравилась, – предположил Жосс.

– Не очень. Я уважал ее, потому что она была умна и, когда направляла свой ум на дело, искусна. Но… – Густые брови Брайса поползли вниз, на его лице появилось выражение напряженного раздумья. – Она всегда излучала какое-то высокомерие, будто в глубине души думала: «Я лучше, чем вы, но присоединяюсь к вашим бессмысленным занятиям только потому, что как раз сейчас мне нравится это делать».

Брайс взглянул на Жосса.

– Она могла быть жестокой. Одна из женщин нашего дома, служанка ее отца, влюбилась в конюха – красивого, но безмозглого парня, который был на несколько лет моложе, – и он отверг ее. Гуннора, притворяясь, что утешает бедную, униженную женщину, сказала, что особе в ее летах и с ее внешностью лучше привлекать внимание мужчин своего возраста.

– Без сомнения, разумный совет, – заметил Жосс.

Брайс мрачно улыбнулся.

– Верно. Если не считать того, что она не удовольствовалась этим. Она стала предлагать служанке подходящего, по ее мнению, мужчину – полуслепого старого дурака, жирного и вонючего, законченного бездельника. Сказала, что за ним нужно ухаживать, но Кэт – служанку звали Кэтрин – вполне справится с этой работой.

– Немного бессердечно.

– Более чем! Если бы вы видели этих двух мужчин: один – сама привлекательность, второй – сама мерзость. Гуннора ясно дала понять Кэт – она считает, что Кэтрин выглядит так же, как тот мерзкий старик.

– Я начинаю понимать, что вы имеете в виду, – произнес Жосс. Это было похоже на ничем не оправданное злобствование. – А Гуннора? Она была красивой? – Жосс видел ее после смерти, и ее черты казались достаточно правильными. Но мертвое лицо не может подсказать, каким оно было в жизни, когда его оживляли десятки самых разных чувств.

– Она могла бы быть очень красивой, – ответил Брайс. – Густые темные волосы, безупречная кожа, большие темно-синие глаза, как и у ее сестры. Но подбородок слишком маленький. Само по себе это вряд ли уменьшало ее привлекательность, но в сочетании с поджатыми губами эффект был слишком сильным, чтобы его не заметить.

– Вы хорошо ее изучили, – заметил Жосс.

И снова мимолетная улыбка.

– Подразумевалось, что она станет моей женой.

– Однако она любила вашего брата и не любила вас.

Брайс задумался.

– Мой брат определенно любил ее. А вот что касается Гунноры… – Казалось, он не мог подобрать слова.

– Когда все это началось? – пришел ему на помощь Жосс. Ему часто доводилось наблюдать, что люди рассказывают истории лучше, если побудить их начать сначала.

– Ну что ж, когда ей исполнилось восемнадцать, отец объявил ей, что наступило время официально объявить о нашей помолвке. К тому времени мой покойный отец уже давно убедил меня, что этот брак в моих интересах: коль скоро я унаследую Родербридж, союз с Гуннорой объединит наше поместье с Уинноулендз. Это была здравая мысль, и я все прекрасно понимал. Что касается женитьбы на Гунноре – у меня все равно не было каких-то особенных чувств к кому бы то ни было. Не было никакой другой женщины, которую я бы любил, но даже если бы и была, это не сыграло бы существенной роли. И, как я уже говорил, Гуннора была умна, привлекательна и сообразительна. – Он искоса взглянул на Жосса. – Что еще мужчина может ждать от своей жены?

– И в самом деле, – пробормотал Жосс.

– Однако Гуннора не согласилась. Она вела себя так, будто для нее вся эта помолвка – невероятный сюрприз, чего на самом деле просто не могло быть. Она заявила, что не желает выходить за меня замуж, а когда от нее потребовали объяснений, ответствовала, что как муж я ей совершенно не нравлюсь. Для Аларда этого оказалось недостаточно. Он начал целую кампанию, чтобы заставить ее изменить решение. Алард запирал ее в комнате, угрожал поколотить, отнимал ее восхитительные наряды и оставлял вместо них негодное старье, но все это она принимала с каким-то восторгом самоистязания, подобно мученице, перед которой выкладывают орудия пыток. Гуннора была достаточно смышленой, чтобы понять: если она будет вести себя так, словно наказания удовлетворяют ее извращенное упрямство, вместо того чтобы заставить повиноваться, тогда они, скорее всего, быстро прекратятся. Что и произошло. Алард был простой человек, бедный дурачок, не чета его старшей дочери.

– И вы думаете, что все это время настоящей причиной отказа была ее любовь к вашему брату?

Брайс озадачился.

– Не знаю. Похоже на то, если посмотреть. То есть, понятно, ее разговоры о нежелании стать женой и игрушкой богатого человека – да, я был богатым человеком, к тому времени мой отец уже умер – ничего не значили. Было что-то еще. Она изучила меня достаточно хорошо, чтобы понимать: я не стану превращать ее в игрушку! – неожиданно воскликнул он. – Возможно, я не любил Гуннору, но я уважал ее. И жизнь богатого человека, уверяю вас, лучше, чем что-либо другое.

– Вам не нужно убеждать меня, – ответил Жосс. – Почему же она не сказала, что хочет выйти замуж за Оливара? Если он, конечно, просил ее об этом?

– Он просил, бессчетное число раз. Но Гуннора каждый раз заявляла, что отец не согласится с этим, так как ее мужем должен стать либо старший сын-наследник, либо – никто.

– Так и было?

Брайс пожал плечами.

– Не знаю. Думаю, да. В любом случае, мне надоела вся эта неприятная история. Однажды летним вечером я пригласил Диллиан на прогулку под луной. Это случилось после семейного праздника, где все мы выпили слишком много, чтобы оставаться благоразумными. Она выглядела так прелестно, левкои источали такой сладкий аромат… И соловьи пели только для нас… – Неожиданно Брайс умолк. При этом воспоминании на его лице появилась улыбка. – Я еще не понял, что происходит, а мы уже целовались. Думаю, это была в основном ее инициатива, хотя, наверное, не по-рыцарски так говорить. – Улыбка снова осветила его лицо. – Она была чудесной девушкой, сэр Жосс, я не смог устоять. Не скажу, что очень старался. Наша женитьба казалась счастливым разрешением, и мы поженились. Остальное вы знаете.

Улыбка внезапно погасла. Брайс повернулся к очагу, чтобы подкинуть дров. Заметив, как ссутулились его широкие плечи, Жосс почувствовал, что было бы слишком жестоко настаивать на продолжении этой части истории.

Выждав, по его мнению, достаточное время, он спросил:

– И затем Гуннора пришла в Хокенли?

– Нет, – сказал Брайс со вздохом. – Она ушла раньше. По ее словам, это был единственный способ прекратить нападки отца. «Я собираюсь стать монахиней, – сказала она ему. – Тогда я не буду отвечать ни перед кем!» Алард заметил, что в таком случае ей придется отвечать перед Богом и аббатисой, но Гуннора заявила, что уж насчет этого она позаботится.

– А что почувствовал Оливар, когда женщина, которую он любил, захотела стать монахиней?

– Он сказал мне, что она делает все лишь затем, чтобы избежать брака со мной, – ответил Брайс. – Право, когда оглядываешься назад, все это выглядит довольно глупо. Если бы она немного подождала, у нее не было бы причин беспокоиться, потому что я женился на ее сестре. В любом случае, ее замысел был таков: остаться в Хокенли на год, а затем, когда придет время первого из постоянных обетов, заявить, что она передумала. Она решила начать свою жизнь в обители как монахиня, полная набожности и энтузиазма, а затем мало-помалу становиться все менее дружелюбной и все менее послушной. Она была совершенно уверена, что если будет действовать таким образом, аббатство крайне обрадуется, увидев ее спину

Да, подумал Жосс, она в этом преуспела. Причем блестяще.

– Затем она собиралась вернуться и найти Оливара?

– Таков был замысел. Она догадывалась, что произойдет здесь в ее отсутствие. Понимала, что я, наверное, женюсь на Диллиан. Может быть, она даже знала, что Диллиан весьма нравится эта идея. Вероятно, она придумала приключение с монастырем для самой себя, решив, что ничего не теряет.

Жосс откинулся на спинку кресла. Боже милосердный, думал он, Гуннора действительно была своекорыстной! Как много человеческих жизней было вовлечено – причем глубоко вовлечено – в ее интриги? Ее отец, сестра, Брайс, Оливар. Не говоря уже об аббатисе Элевайз и монахинях, которые радушно приняли Гуннору, поверили в ее призвание и делали все возможное, чтобы помочь ей привыкнуть к религиозной жизни.

Не так уж удивительно, вдруг подумал Жосс, что кто-то перерезал ей горло.

– А сейчас она мертва, – продолжал Брайс, – и мой брат баюкает свое разбитое сердце.

– Ваш брат дома?

– Был. Он ездил со мной в Кентербери, знаете ли, и был надежной опорой во время моих разнообразных суровых испытаний. Потом Оливар проводил меня домой. Но до конца он так и не умиротворился. Думаю, во время нашего пребывания в Кентербери он нашел так же много утешения, как и я, возможно, даже больше. Новая часовня Святого Томаса выглядит очень трогательно – вы видели ее?

– Пока нет.

– Рекомендую побывать там, особенно тем, кто в печали. Как бы там ни было, Оливар сказал, что должен вернуться. Я одобрил его решение – человек должен искать утешения везде, где он может найти его.

– Аминь, – отозвался Жосс.

Наступило недолгое, задумчивое молчание. Размышляя над услышанным – насколько это позволяли выпитые кружки эля, – Жосс твердо знал, что должен спросить что-то еще. Что же?

Он заставил себя ни о чем не думать, сейчас это было совсем нетрудно. И – образ вспыхнул в его сознании. Да! Он вспомнил!

– У вашей жены был крест, украшенный рубинами? – спросил Жосс.

– Да. Алард подарил такие им обеим, почти одинаковые. И меньшего размера – кузине Эланоре.

– Могу я взглянуть на крест Диллиан?

Брайс удивился.

– Если хотите. Пойдемте со мной.

Он прошел к лестнице в конце залы и отдернул гобелен, который висел над входом. Спиральная лестница, вырубленная глубоко в стене, вела на верхний этаж. Последовав за Брайсом в сводчатый проем, Жосс оказался, по всей видимости, в спальне хозяйки, просто, но уютно обставленной. Кажется, здесь убирали не слишком старательно. Покрывало, лежавшее поверх шерстяного матраса, было разглаженным и выровненным, но в углу валялись две маленькие туфельки из мягкой кожи; одна из них стояла как полагается, зато вторая лежала на боку. Деревянный сундук был чуть-чуть приоткрыт, и из него выглядывала яркая шелковая ткань с узорчатой каймой, возможно, шаль. Казалось, комната была покинута совсем недавно и ожидала возвращения госпожи.

Это производило странное щемящее впечатление.

– Она держала свои драгоценности здесь. – Брайс поднял потертую бархатную коробочку обшитую стеклянными бусинами. – Безвкусная вещица, но для Диллиан она была дорога. Диллиан говорила, что это подарок ее старой няни. Я купил ей вот что. – Брайс показал на вместительную, красиво отделанную серебряную шкатулку, стоящую на полу позади сундука. – Она очень мило поблагодарила меня и сказала, что будет держать там перчатки.

Улыбаясь, он открыл бархатную коробочку.

Внутри было жемчужное ожерелье, брошка с сапфирами, янтарные бусы, четыре или пять колечек, а также золотой венец, который украшали два сердечка, выполненные крошечными жемчужинами.

– Я подарил ей это на свадьбу, – объяснил Брайс, коснувшись пальцем венца.

Кажется, он уже забыл, зачем они с Жоссом пришли сюда.

Но Жосс помнил. И для него не было никакого сюрприза в том, что креста в коробке не оказалось. Жосс прекрасно знал, где эта вещь находится сейчас.

– Креста нет, – заметил он.

Брайс вздрогнул.

– Что? Боже, вы правы!

Он принялся копаться в драгоценностях, словно крест мог быть спрятан под ними. Затем отшвырнул коробку, схватил серебряную шкатулку, выбросил перчатки, перевернул и начал трясти.

– Не волнуйтесь, мой господин Брайс, – поспешил сказать Жосс. Серебряная шкатулка не была предназначена для такого обращения. – Я убежден, что знаю, где находится крест с рубинами.

Брайс с взбешенным лицом повернулся к нему

– Так почему вы заставили меня подниматься за ним сюда?

– Приношу свои извинения. До сего момента я не был уверен в этом до конца. – Ложь, но Брайсу совсем не обязательно было знать об этом. – Крест нашли рядом с телом Гунноры, и мы – аббатиса Элевайз и я – считаем, что это тот самый крест, который принадлежал вашей покойной жене.

– Но у Гунноры был свой, такой же, я говорил вам! Разумеется, ее крест лежал рядом с ней!

– Нет, свой она отдала аббатисе на хранение.

Брайс задумчиво качал головой.

– Крест Диллиан? Диллиан? Найден рядом с Гуннорой? Это какая-то бессмыслица!

Жосс так не думал.

– Кто еще знал, где она хранила свои драгоценности?

– О, любой, кто был знаком с ней достаточно хорошо. Ее сестра. Служанка. Я, конечно.

– А кузина? – Жосс едва осмелился спросить.

– Эланора? Пожалуй, да. Полагаю, что так. Она довольно часто приезжала в Родербридж, и они с Диллиан часами сидели здесь, в этой комнате. – Брайс поднял золотой венец и принялся вертеть его в руках. – Она носила его поверх покрывала. Она была такой прелестной… Такой страстной…

Жосс узнал все, что ему было необходимо. Теперь его настойчивым желанием было как можно быстрее вернуться в Хокенли. Он и так задержался здесь дольше, чем следовало. Нужно было поторопиться, чтобы успеть в аббатство до наступления темноты.

Брайс все еще был погружен в воспоминания. Жосс почувствовал себя виноватым – ведь именно его присутствие стало причиной грустной задумчивости Брайса, именно его вопросы вновь причинили ему боль недавнего прошлого.

– Мой господин Брайс, – сказал Жосс, – сожалею, но должен покинуть вас. До Хокенли долгий путь, а с вашим даром я хотел бы прибыть туда засветло.

Брайс обернулся.

– С даром? О да. Конечно.

Затем, вспомнив о привитых в детстве манерах, он предложил:

– Позвольте мне проводить вас к вашему коню. Могу я предложить вам что-либо освежающее, чтобы поддержать вас в вашей поездке?

Я и так принял больше, чем нужно, подумал Жосс. Хотя его голова была удивительно ясной.

– Благодарю вас, но все-таки нет.

Сев на коня, он наклонился и протянул Брайсу руку.

– Благодарю вас, мой господин. Я прослежу, чтобы крест вашей покойной жены вернулся к вам.

Брайс кивнул.

– И я благодарю вас.

Когда Жосс уже развернул коня, Брайс крикнул:

– Вы найдете человека, который убил Гуннору?

И Жосс ответил:

– Думаю, я уже сделал это.

Всю дорогу до Хокенли Жосс думал: «Это должен быть он! Как я и говорил, Гуннору убил Милон. Все сходится! Он с самого начала знал, что должен будет представить убийство кражей или насилием, или и тем и другим вместе, а потому поручил Эланоре добыть крест Гунноры, чтобы потом бросить его возле тела. Но Эланора пошла еще дальше – может быть, она думала, что завладеть крестом Гунноры в Хокенли очень сложно, – и украла крест Диллиан, перед тем как покинуть дом. Наверное, это было довольно легко – посетить комнату ее покойной кузины».

Проклятье! Жосс вспомнил, что должен был спросить Брайса, приезжала ли к нему Эланора после смерти Диллиан.

Конечно, приезжала, решил Жосс. Как иначе могло случиться, что крест Диллиан оказался рядом с трупом ее убитой сестры?

Эти двое были умнее, чем я думал, заключил Жосс. Может быть, Милон и Эланора и походили на детей, которые обожгли руки, заигравшись с огнем мира взрослых, но они устроили целое представление! Как тщательно они подготовили первое убийство! И какое жестокое! Отвернулась ли Эланора, когда Милон перерезал горло ее кузине? Повлиял ли ужас пролитой крови на хватку, сжимавшую кисти Гунноры? Не ослабли ли руки, когда Эланора зашаталась, едва теряя сознание?

Он никогда не узнает этого.

Обратив мысли к вещам практическим – как ему убедить аббатису, что его версия происшедшего верна? – Жосс пришпорил коня и галопом поскакал в Хокенли.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Элевайз присела внутри Святыни в долине, пристально вглядываясь в изображение Девы Марии.

Она все еще чувствовала последствия нервного потрясения. Сестра Евфимия пыталась оставить ее в больничной постели, пока Элевайз не окрепнет, но аббатиса решительно ответила, что предпочитает пойти помолиться.

Лекарка полагала, будто Элевайз имеет в виду церковь аббатства – то есть она будет поблизости, и в случае необходимости сестра сможет помочь ей, – однако Евфимия ошибалась.

Элевайз не могла сосредоточиться на молитве. Она чувствовала себя как-то странно. Голова была столь легкой, что, казалось, аббатиса могла без всяких усилий подняться к потолку, или, вылетев через дверной проем, проплыть над деревьями. И ее все еще сильно подташнивало.

– Очень неприятный порез, – говорила Евфимия, промывая указательный палец на правой руке Элевайз. – Что же вы делали, аббатиса, милая?

– Я проверяла, насколько острое лезвие, – ответила Элевайз, что в точности соответствовало действительности.

– Ох, Господи! Ох, Господи Боже мой! – Евфимия считала, что аббатисе следовало быть более разумной, и с этим нельзя было не согласиться. Просто все случилось так неожиданно…

– В следующий раз, аббатиса, проверяйте ножи на том, что не чувствует боли! – посоветовала Евфимия.

Элевайз чувствовала боль, это уж точно. Очень сильную боль. Евфимии не без труда удалось остановить кровотечение – подушечка пальца Элевайз была рассечена надвое. Аббатисе пришлось сидеть несколько минут, подняв руку над головой, чтобы остановилась кровь, пока сестра Евфимия соединяла края разреза. Потом сестра наложила лечебную мазь из конской мяты, которая жгла, как адское пламя, и туго перевязала всю кисть, наказав Элевайз не забывать держать ее повыше, на левом плече.

Помнить об этом и впрямь не составляло никакого труда: как только рука опускалась, кровь в ране начинала пульсировать так неистово, что боль усиливалась десятикратно.

Именно из-за потери крови аббатиса чувствовала сильную слабость, – во всяком случае, так объясняла Евфимия.

– Слабость, – бормотала Элевайз. – Слабость…

Эта слабость осложняла все дело. Возможно, Евфимия права и мне следует лечь? Не на больничную койку, я бы не смогла это вынести, – но на мою кровать в собственной спальне? О нет! Аббатисы не позволяют себе поступать так, даже с рассеченным надвое пальцем. Аббатисы держат спину ровно, с достоинством сохраняя спокойствие и авторитет. Лежать на кровати? Еще чего!

Ее взгляд остановился на статуе Девы, и она приказала себе не быть такой немощной. Аббатисе показалось, что Святая Дева слегка наклонила голову – неужели она смотрит на меня?! – но, приглядевшись получше, Элевайз поняла, что ошибается. Она подумала, не начались ли у нее видения.

– Аве Мария… – приступила она к молитве.

Но слова, которые аббатиса произнесла, наверное, много тысяч раз, отказывались приходить. Как и утешение, которое она находила в них.

Зажав порезанный палец другой рукой, она прикрыла глаза и стала ждать в покойной тишине пустой Святыни возвращения Жосса.

Спустя какое-то время она услышала, как он входит в Святыню. Услышала звук шагов на ступеньках. Это должен быть Жосс, ведь монахи и братья-миряне носят мягкие сандалии.

– Вы вернулись, – сказала она и услышала несколько невнятных слов, выражающих согласие.

Она открыла глаза и начала поворачиваться, чтобы взглянуть на Жосса, но от этого движения почувствовала такую тошноту, что тотчас остановилась. Ей показалось, что стены Святыни кружатся вокруг нее, как волчок. Она опять закрыла глаза.

Аббатиса услышала, что Жосс приблизился и сел рядом с ней на узкую скамью.

К ее смутному удивлению – она обнаружила, что сейчас все ее чувства были смутными, – какое-то время она не могла вспомнить, куда он ездил. Потом в ее памяти всплыл образ посыльного. Да. Верно. Прибежал какой-то мальчик, он задыхался от спешки, его слова путались. Мальчик объявил, что должен увидеть сэра Жосса Аквинского. Он принес сообщение – Брайс Родербриджский приглашал сэра Жосса навестить его. Интересно, что все это значило?

– Вы нашли лорда Брайса в добром здравии? – спросила она.

Какое-то время Жосс не отвечал. Затем голосом, который она никогда раньше не слышала, сказал:

– Да, Брайс снова стал прежним. Он исповедался, принял суровое наказание и получил прощение.

В этих словах было такое отчаяние, что сердце аббатисы наполнилось жалостью.

Открыв глаза, Элевайз очень осторожно повернула голову влево.

Судя по гладкой коже лица, этому мужчине не было и тридцати, но он выглядел намного, намного старше. Не только из-за бросающейся в глаза седой пряди, переплетавшейся с темными волосами. И не из-за тяжелой осанки усталого, сдавшегося человека. Старыми были его глаза. Темные глаза с невидящим взглядом, набухшими веками и мрачными кругами, будто покрытыми грязной черной пылью.

Неудивительно, что об исцелении Брайса он говорил с такой безнадежной завистью. Аббатиса не сомневалась, что перед ней – человек, страдающий так сильно, переносящий такие адские муки, что радость прощения должна казаться ему столь же недостижимой, как луна.

Кто он? Очевидно, кто-то, знакомый с Брайсом Родербриджским. Но все по порядку.

Очень спокойно и очень тихо она сказала:

– Вы пришли, чтобы помолиться, мой друг?

Обращение аббатисы зажгло огонек надежды в глазах мужчины, но, едва появившись, огонек тут же исчез.

– Я не могу молиться, – ответил он глухо. – Я пытался. Другие тоже пытались молиться со мной. Монахи самой священной обители в Англии делали для меня все, что было в их силах. Бесполезно. Для меня недоступно спасение.

– Нет человека, для которого недоступна любовь Господа, – продолжала аббатиса все тем же тихим голосом. – Таково послание нам Христа: искренне раскаявшись, мы можем быть прощены.

Наступило молчание.

Казалось, он не собирался нарушить его. Аббатиса продолжила:

– Не помолитесь ли вы со мной? Наша Пресвятая Дева здесь – видите? – услышит вас.

Это помогало многим, даже в самой нижней точке их падения. Там, наверху, в аббатстве и здесь, внизу, в Святыне, Элевайз сталкивалась, казалось бы, с безнадежными случаями. Она спокойно беседовала с падшими, внимательно выслушивала потоки слов о жизни, которая пошла вкривь и вкось, признания в одном плохом поступке, который с ужасающей неизбежностью вел к следующим, пока уходящая вниз спираль грехов не выходила из-под контроля, а затем, когда все слова были исчерпаны, слышались рыдания, и аббатиса начинала помогать падшим в их долгом и трудном пути наверх.

Да. Ей доводилось видеть мужчин и женщин, которые оказались далеко за пределами любви Господа и тем не менее возвращались в лоно Церкви.

Она изучала темноволосого мужчину. Он медленно поднял голову, и его печальные глаза остановились на статуе Девы. Едва заметная улыбка на мгновение оживила его красивые черты, но затем исчезла. Лицо мужчины потемнело, и он хрипло сказал:

– Здесь, в этом самом месте, как нигде больше, я не могу молиться. Она… Святая Дева… смотрит на меня, как той ночью. Она знает, что произошло. Она знает, что без меня Гуннора все еще была бы жива.

Он повернулся к Элевайз. Его руки неожиданно схватили аббатису за плечи с поразительной силой.

– Она пообещала мне! – закричал он. – Пообещала! Это было в ту самую ночь. После всех этих лет ожидания она сказала мне… Я не торопил ее, не отговаривал от того, чтобы она ушла к вам, и все-таки чувствовал, что это было неправильно. Вы радушно приняли ее, правда ведь? Верили, что у нее действительно есть призвание, хотели, чтобы она стала хорошей монахиней! А все это время монастырь был для нее всего лишь местом, где она могла бы спрятаться, пока все не уляжется и Брайс не женится счастливо.

В голове Элевайз крутились десятки вопросов, но сейчас, когда эта страдающая душа была готова вылить всю свою боль, время было неподходящее.

Она ответила:

– Да, мы радушно приняли ее.

Мужчина уронил руки.

– Я знаю. Я с самого начала это понял. Вы хорошая женщина, слишком хорошая для…

Слишком хорошая для Гунноры? Мужчина резко замолчал, судорожно удерживая себя от этого предательства.

– Нам нужно было рассказать им всем. Я имею в виду, дома, в самом начале, – продолжил он. – Нет, это было бы нелегко, ведь отец заставлял ее выйти замуж за Брайса, но я верю, что мы смогли бы уговорить его. Он сам считал себя добрым отцом. Не думаю, что он упорно настаивал бы на своем, когда все остальные хотели, чтобы все было иначе. Но Гунноре не надо было отступать! – Мужчина взглянул на Элевайз. – Какое-то время, в начале, я очень волновался. Я боялся, что ей и в самом деле понравится быть монахиней, и я был в ужасе, что она решит остаться в Хокенли. Ведь тогда я потерял бы ее…

Элевайз заметила, что, говоря, он перебирал пальцами край своей туники – сжимал, растягивал, теребил с такой силой, что в некоторых местах ткань уже пришла в негодность. Эти непрестанные движения выдавали его глубокое волнение.

В первый раз аббатисе стало страшно.

Не думай о себе, приказала она своей дрожавшей душе, думай о нем.

Это помогло.

– Она знала, как сильно вы любили ее? – спросила Элевайз. Мужчина не говорил о любви, но она была совершенно уверена, что имеет полное право предположить это.

– Конечно! Я говорил ей снова и снова!

– А она отвечала на вашу любовь?

– Да! Да! – Затем после паузы: – Думаю, да. Однажды она сказала: ей кажется, будто она любит меня. Но ее чувство могло усилиться! – Мужчина говорил очень быстро, словно хотел защититься от возражений, выдвинуть которые у Элевайз не было никакой возможности. – Было достаточно, что она начинала любить меня! Разве нет?

– Конечно. – Это был единственно возможный ответ.

– Мой брат сказал, что я глупец, – продолжал он. – Брайса нисколько не задевало, что Гуннора не хотела выходить за него. Он никогда не мог понять, почему я так сильно люблю ее. Но ведь мы выросли вместе. Как и все остальные, я считал, что она выйдет замуж за Брайса, но всегда надеялся – вдруг что-нибудь случится… Да простит меня Господь, но как-то раз я поймал себя на том, что жду его смерти, ведь тогда она вышла бы за меня. Смерти моего родного брата! – Из его глаз полились слезы.

– Порой у всех у нас бывают дурные мысли, – сказала Элевайз, – но в действительности мы не имеем в виду ничего подобного, разве не так? Ведь вы никогда не хотели, чтобы ваша мимолетная тайная надежда на смерть брата стала реальностью, правда? И если бы он действительно умер, вы были бы глубоко и искренне опечалены.

– Да! Да! Конечно, да.

– Ну что ж, – Элевайз улыбнулась ему, надеясь ободрить, – Бог смотрит в наши сердца, и вы знаете об этом. Воздайте ему за это хвалу.

Мужчина медленно кивнул.

– Да, то же мне говорили монахи в Кентербери. – На долю секунды лицо мужчины просветлело, но затем им снова овладела какая-то страшная мысль, и он печально возразил: – Нет, Христос и его Святая Мать не поймут, как все получилось с Гуннорой.

Вознеся краткую молитву, Элевайз глубоко вздохнула и ответила:

– Я думаю, что я это уже поняла. Почему же не довериться Им – вдруг Они поймут тоже?

В аббатстве Жоссу сказали, что аббатиса Элевайз молится. Не найдя ее в церкви, он поспешил вниз, в долину, и по какой-то неведомой причине приблизился к Святыне очень тихо.

Дверь была приоткрыта. Подойдя, он заглянул внутрь.

Внизу, у подножия лестницы, на скамье, стоявшей на единственном ровном здесь месте, сидели Элевайз и Оливар.

Инстинктивно он хотел броситься к ним, так как какое-то неясное чувство – он не стал копаться в нем – подсказывало, что аббатиса в опасности.

Жосс заставил себя остановиться. Он стоял совершенно неподвижно, прислушиваясь.

Элевайз возложила туго перевязанную руку на кисти Оливара. Она наклонилась к нему, и Жосс услышал конец ее фразы: «…довериться Им – вдруг Они поймут тоже?»

Несколько мгновений Оливар не отвечал, и во время этой краткой паузы Жосс с тревогой подумал: что этот человек делает здесь? Он пришел, чтобы оплакать Гуннору в самом близком к месту убийства святилище? Или – ужасная мысль! – Оливар каким-то образом узнал, что Милон виновен в смерти его возлюбленной, и пришел, чтобы найти его и отомстить?

Элевайз – какая же умная женщина! – кажется, успокоила его. Оливар расслабился, и Жосс подумал, что, быть может, аббатиса убедила его – молитва за душу Гунноры лучше, чем охота за ее убийцей, и…

Оливар снова заговорил. Жосс начал вслушиваться.

– Мы условились встретиться здесь, в Святыне, в час перед рассветом, – сказал он. – Она должна была присутствовать с сестрами на Утрене, а потом вернуться в спальню. Как только она поняла бы, что все заснули, она поднялась бы и выскользнула. Я сказал ей, что буду ждать с полуночи – совершенно не важно, сколько мне предстояло ждать до ее прихода, я просто не хотел, чтобы она пришла первой. Я пробрался сюда, пока вы были на вашей службе.

– Должно быть, вы долго бодрствовали, – сказала Элевайз мягко.

– Да, но я был так счастлив при мысли, что увижу ее опять, что не обратил на это никакого внимания. Прошли уже месяцы с тех пор, как мы виделись последний раз. Мы смогли увидеться здесь лишь после того, как ее глупая кузина забавы ради тоже ушла в монастырь. Понимаете, я дал Эланоре письмо для Гунноры. Я много написал там, рассказал о своей любви. Наверно, я написал даже слишком много. Но не думаю, что это имело значение, – письмо было только для глаз Гунноры. Эланора не умела читать. Как, впрочем, и Гуннора. По крайней мере, она читала не бегло. Я полагал, что зря потратил время. – В его голосе послышались едва различимые веселые нотки. – Затем она – Гуннора – сделала так, как я ей посоветовал, и оставила для меня короткий ответ, спрятав его в щели вон в той стене. – Он махнул рукой по направлению к выходу.

Жосс, опасаясь, что кто-нибудь из них может обернуться, быстро подался назад.

– И из этой записки вы узнали, что она придет, – проговорила Элевайз.

– Да. В своем письме я написал, что год заканчивается, настало время осуществить наш замысел и объявить, что она покидает монастырь. Я надеялся, что она назначит точную дату, чтобы я мог ждать ее за воротами аббатства. Мы могли бы сразу же найти священника и попросить его поженить нас. Тайная встреча здесь, глубокой ночью… – это было совсем не то, чего я ожидал. Я не хотел, чтобы встреча была такой секретной. Будто мы стыдимся чего-то.

– Итак, вы ждали, и наконец она пришла? – спросила аббатиса.

– Да. – В его глухом голосе зазвучало волнение, и Оливар поспешно продолжил:

– О, я не могу вам передать, как чудесно было видеть ее снова! Я обвил ее руками, прижал к себе, пытался поцеловать.

Наступило короткое молчание.

– Пытались?

Жосс подумал, что именно это спросил бы и он сам.

– Она не разрешила мне. Ну, по крайней мере, в губы. – Оливар отрывисто рассмеялся. – Гуннора сказала, что она все еще монахиня, что я должен выказать должное уважение и только лишь по-братски поцеловать ее в щеку. Это было смешно, потому что она не слишком походила на монахиню – на ней, правда, было головное покрывало, но оно было плохо укреплено, а вимпл, вместо того чтобы закрывать горло, был заткнут за ворот рясы. Я сделал вид, что нахожу это забавным, то, что она не целует меня, но на самом деле я так не думал. То есть, не то чтобы мы были – ну, вы понимаете – близки ранее, но мы обменивались поцелуями. Очень страстными, трепетными поцелуями.

Жоссу, который знал теперь о Гунноре гораздо больше, было трудно в это поверить. Страсть в женщине, подобной этой? Возможно, она хорошо умела притворяться.

– В любом случае, это было неважно, – говорил Оливар. – Потому что очень скоро мы стали бы мужем и женой и могли бы и целоваться, и заниматься всю ночь любовью, если бы пожелали. Поэтому… – Его голос прервали всхлипывания. Быстро взяв себя в руки, он заговорил снова: – Поэтому я спросил: «Как скоро это случится? Когда ты уйдешь из монастыря?» И тогда она сказала мне… Сказала, что передумала насчет замужества… Сказала, что вообще не настроена быть чьей-то женой…

Элевайз прошептала несколько слов, но Жосс не смог их разобрать.

– Да, я знаю. – Теперь Оливар рыдал. – Я не мог поверить, вы правы. Я сказал: «Возлюбленная, это я, Оливар! Ты не должна становиться женой Брайса. Он женился на твоей сестре, помнишь?» Я не сказал ей, что произошло с Диллиан, я знаю, это было нехорошо, но я не осмелился. Гуннора могла рассудить, что это еще одна причина остаться здесь – в конце концов, она могла подумать, что они опять будут заставлять ее выйти замуж за Брайса, раз он стал вдовцом. «Это мы должны пожениться, – сказал я, – ты и я, как мы и задумали!» И… – Голос его опять прервался. – Она стояла вон там, на верхней ступеньке. – Оливар махнул рукой, показывая назад. – Она заявила, что решила остаться в аббатстве подольше. Или же, если это не удастся, она уйдет отсюда и заставит отца восстановить ее в правах, а потом поселится в Уинноулендз в одиночестве. Потом она повернулась ко мне спиной и сделала изящный маленький реверанс перед статуей Девы.

Оливар остановился, собираясь с духом, чтобы закончить свой мрачный рассказ.

– Я стоял позади Гунноры и пытался повернуть ее лицом ко мне. Не знаю почему, но я подумал, что если бы я смог заставить ее поцеловать меня – не настойчиво, поймите, я не хотел принуждать ее, – тогда она хоть чуточку возбудится и вспомнит, как чудесно все было для нас раньше, когда мы обнимались.

Наивный бедняга, подумал Жосс. Какая призрачная надежда!

– И вот… И вот… Я дотронулся до ее плеча и сказал: «Гуннора, единственная любовь моя, ты не хочешь обнять меня? Умоляю!» Она вырвалась из моих рук и ответила: «Нет, Оливар, не хочу. Я собираюсь помолиться». Потом, – его рыдания стали громче, каждый стон словно разрывал его на части, – потом она начала спускаться по ступенькам, почти танцуя, словно хотела сказать: «Видишь, как я счастлива? Видишь, как мне нравится быть монахиней, молиться перед Святой Матерью?»

Казалось невероятным, чтобы он смог продолжать.

Но ему не пришлось. Рассказ продолжил тихий голос Элевайз.

– Она танцевала на этих скользких ступеньках и оступилась, правда? – Жосс увидел, как молодой человек кивнул. – Это так просто, – сказала Элевайз. – Испарения от источника. Влага оседает на камнях и делает их опасными, как лед.

Наступило долгое молчание. Жосс начал думать, закончит ли кто-нибудь из них эту историю – хотя была ли в этом нужда, если они оба, казалось, прекрасно знали, что случилось дальше? – но тут Элевайз снова заговорила.

– Вы пытались удержать ее, не так ли? – Еще один кивок. – Я знала. Мы видели маленькие синяки на ее руках. Мы подумали сначала, что кто-то держал ее, пока другой человек…, впрочем, неважно. Кто-то действительно удерживал ее, но эти следы остались от ваших рук, пытавшихся уберечь ее от падения.

– Да. – В его односложном ответе было столько надломленности и боли, что Жосс готов был заплакать. – Но это не помогло. Она уже споткнулась, и я не смог удержать ее. Она выскользнула из моих объятий, пролетела по воздуху а затем… затем…

– Ударилась о статую, – закончила Элевайз за него. – По ужасной, роковой случайности край основания пришелся на ее горло. Ведь так?

– Да. – Оливар тер глаза, как наказанный ребенок, плачущий от несправедливости. – Я прыгнул вниз, посмотреть, не ранена ли она. Не знаю, чего я ожидал. Она лежала совершенно неподвижно. Я подумал, что она ударилась головой и потеряла сознание. Затем я перевернул ее и увидел…

Элевайз обвила Оливара рукой, и он оперся на нее. Его большое тело сотрясалось от рыданий.

– Там было так много крови! – всхлипывал Оливар. – Она была повсюду – на этом ужасном основании статуи, на полу под ней. Кровь намочила черное платье Гунноры, и я не знал, что делать. Помню, я подумал, что не должен оставлять ее здесь, нельзя, чтобы кровь ее жизни стекала в воду святого источника, поэтому я поднял Гуннору и понес наверх. Кажется, я хотел отнести ее к сестрам, но не уверен… Все было так смутно, и еще это лезвие, убившее ее… Гуннора становилась все тяжелее. Я почувствовал страшную слабость и положил тело на тропинке, но там было грязно. Я подумал, что будет очень плохо, если в рану на ее бедной шейке попадет грязь. Поэтому я понес Гуннору по менее протоптанной тропинке, там было чище, а по краям была влажная трава, вот в траву я и положил ее. Я принес для нее крест ее сестры, это был подарок к нашему обручению – я знал, что у Гунноры больше нет креста, она собиралась отдать его аббатству. Не думаю, что Диллиан возражала бы – насколько я знаю, она в любом случае оставила бы его Гунноре. Я знал, где она хранила свой крест, в той старой шкатулке, я поднялся в ее комнату и взял его. Прошло совсем немного времени после ее смерти – все были в ужасном состоянии, и, как я и надеялся, никто не заметил, что я сделал. В ту ночь я принес его с собой. Когда я пришел, чтобы встретиться с Гуннорой.

Оливар умолк. Жосс понял – в своих воспоминаниях он вернулся к тому времени, когда эта ужасная смерть еще не случилась, и теперь не хотел продолжать рассказ. Наконец он заговорил снова.

– После того как она… В общем, потом я вернулся к Святыне и вытер всю кровь. Это священное место, и я знал, что нельзя осквернять его. Ох как долго все это длилось! Я снял рубашку и использовал ее как тряпку, но мне приходилось вновь и вновь зачерпывать воду, чтобы намочить ее. Было очень мало света, горело лишь несколько свечей, и я не мог понять, хорошо ли я все сделал. В конце концов, мне оставалось просто уйти. Я хотел вернуться к ней. Там, в темноте, она была совсем одна.

Элевайз сказала что-то ласковым, успокаивающим голосом. Жосс видел, как Оливар быстро кивнул.

– Я сказал: «Я вернулся, Гуннора», расстегнул цепочку и надел крест на ее шею, – тихо продолжил он. – Он так чудесно выглядел на черном фоне ее платья. Я опустился возле нее на колени и долго стоял так, просто смотрел и смотрел. Потом я убежал.

Элевайз покачивала его, еле слышно напевая что-то, будто успокаивала ребенка, проснувшегося от ночного кошмара.

– Все, все, – звучал ее тихий голос. – Вот вы и высказались. Все уже позади. Все позади, все…

Они долго молчали.

Оливар спросил:

– Ее похоронили?

– Да, – ответила Элевайз. – Она уютно лежит в своем гробу, где уже ничто не причинит ей вреда.

– Она уже у Бога?

Жосс уловил замешательство Элевайз. Заметил ли его Оливар?

– Я думаю, что скоро она там будет, – ответила Элевайз. – Мы молились за ее душу и продолжим служить по ней мессы. Мы сделаем все возможное, чтобы она недолго оставалась в чистилище.

– Она была хорошая! – возразил Оливар. – У нее не много грехов, пятнающих ее душу, аббатиса. Скоро она будет на небесах.

– Аминь, – прошептала Элевайз.

Затем, склонившись над темноволосой головой, лежавшей на ее плече, она начала громко молиться о покойной сестре аббатства – Гунноре из Уинноулендз.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Когда Элевайз закончила молиться о Гунноре, Оливар встал и огляделся вокруг с таким видом, словно не очень хорошо понимал, где находится. Затем, вспомнив, медленно опустился на землю и закрыл лицо руками. Послышался его голос, от звука которого сердца Элевайз и Жосса готовы были разорваться.

– Она ушла, – прошептал он. – Что же здесь осталось для меня?

Силы окончательно покинули его. Жосс и Элевайз, не зная, что предпринять, полудовели, полудотащили Оливара до аббатства и препоручили сестре Евфимии. Увидев крайнее отчаяние несчастного, она дала ему глоток маковой настойки с толикой драгоценного корня мандрагоры.

– Ему лучше всего поспать, – сказала она. – Во всяком случае, сейчас. Боюсь, единственное, что в моих силах, – это дать ему немного блаженного забвения. – На ее круглом озабоченном лице появились морщинки. – Помните, это лишь временное решение, – добавила она серьезно. – Когда он проснется, в его бедной душе ничего не изменится к лучшему.

Сестра Евфимия отвела для Оливара уголок в покое, где он мог лежать за тонкими занавесками, хоть немного отгороженный от звуков и запахов других больных. Одна из сестер-сиделок поставила у его изголовья плоскую чашу с расцветшими розами, и вскоре их сильный аромат распространился в воздухе.

– Розы хороши от печали, – заметила сестра Евфимия, одобрительно кивнув. Когда Оливар погрузился в расслабляющий сон, она несколько минут стояла рядом, а затем, ласково коснувшись рукой его плеча, удалилась.

Чуть раньше в покой пришел брат Фирмин и объявил, что пришел помочь больному, хотя сестра Евфимия не просила о помощи. Он принес чашу воды из источника. Брат Фирмин выждал, пока Оливара уложат в постель, а потом, заметив, что он уснул, послал одну из сестер принести скамейку, которую поставил в ногах кровати.

– Я останусь здесь, – объявил он сестре Евфимии. – Да, сестра, я очень хорошо понимаю, что молодой человек уснул. Но, мне кажется, ему хоть немного поможет, если кто-то будет возле него.

Потом, аккуратно поставив чашу целебной воды рядом с розами, он сел, закрыл глаза и приготовился к бодрствованию. Его губы зашевелились в безмолвной молитве.

Жосс отыскал брата Савла и попросил его отправиться в Родербридж. Нужно было известить Брайса, а, по мнению Жосса, на сей раз ситуация позволяла, чтобы такое поручение выполнил кто-нибудь другой. Как Жосс догадывался, для аббатисы Элевайз было предпочтительнее, чтобы он остался в аббатстве. Смущаясь, он попытался внушить это брату Савлу, но тот, коснувшись руки Жосса, остановил его:

– Не нужно объяснений. Я понимаю.

Аббатиса Элевайз, сестра Евфимия, брат Фирмин, брат Савл, неизвестная ему сестра, которая принесла розы, – все они были полны сочувствия и готовности помочь, все предлагали свои умелые руки и быстрые ноги, все спешили выполнить любую просьбу, зачастую еще до того, как эта просьба была произнесена вслух.

В первый раз Жоссу пришло в голову, какое это хорошее место – аббатство Хокенли.

– Как вы узнали обо всем? – спросил Жосс аббатису.

Они снова были в ее комнате. Элевайз сидела, выпрямившись, на своем месте, но Жосс подозревал, что выглядеть как обычно стоило ей огромных усилий. Она повернулась и взглянула на него. Подняла перевязанную руку помахала ею, затем, скривившись, опустила на колено.

Жосс недоверчиво покачал головой.

– Вы поранили палец о край основания статуи? Желая убедиться, что он достаточно острый, чтобы рассечь чье-то горло?

– Да.

– Аббатиса Элевайз, как же это безрассудно!

– Хотя бы вы не начинайте! Я уже получила выговор за свою безответственность от сестры Евфимии, премного благодарна.

Она была тронута и возмущена одновременно. Сейчас, уже лучше понимая ее, Жосс видел, что эта трогательность не была намеренной; он решил, что сочувствие вызывало само сочетание бледного, но решительного лица с этим проклятым мотком ткани на руке.

– Болит? – мягко спросил он.

– Да.

Могу себе представить, подумал он. Ее рука сильно болела еще до того, как мы тащили сюда полубессознательного мужчину. Одному Богу известно, как наше маленькое приключение может повлиять на нее.

Он вспомнил первый заданный им вопрос.

– На самом деле, я имел в виду не это. – Лучше сменить тему, подумал он, и поговорить об Оливаре и Гунноре, чем рисковать подорвать ее мужество жалостью. Вместе с тем он не мог не замечать ее состояния: лицо Элевайз побледнело, на высоком лбу под накрахмаленным белым полотном головного покрывала выступили капельки пота. – Я действительно хочу знать, что заставило вас подозревать иное, когда я делал все возможное, чтобы убедить вас в виновности Милона. Когда я настаивал, что Милон бесстыдно лжет и что убил Гуннору именно он.

– Я спустилась вниз, чтобы поговорить с братом Фирмином о возобновлении нашей помощи пилигримам, – начала она. – О богослужениях, о раздаче целебной воды. Понимаете, жизнь должна идти своим ходом, но с тех пор как произошли эти убийства, у нас было очень мало посетителей. Пока мы не откроем наши двери нуждающимся, бессмысленные страдания будут продолжаться. Когда я спустилась в долину, то подумала, что сейчас – самое подходящее время посетить Святыню. Я провинилась, позволив мирским заботам препятствовать моим молитвам, – строго закончила она.

Жосс был готов уверить ее, что Бог, несомненно, простит это, но что-то в выражении лица Элевайз заставило его передумать.

– Да-да, конечно, – пробормотал он.

Аббатиса взглянула на Жосса так, будто его вежливая реплика прозвучала не слишком убедительно. К счастью, она не стала развивать разговор в этом направлении.

– Я вошла в Святыню и встала на колени, чтобы помолиться перед статуей Божьей Матери. Я заметила, что основание сияет так, словно кто-то недавно надраил его. – Элевайз наклонила голову. – Я знаю, что должна была сосредоточиться на моих молитвах Пресвятой Деве, но, как я упоминала, в последнее время я стала очень невнимательной.

– Такое можно понять, – заметил Жосс. – Разве может быть иначе после двух подозрительных смертей ваших монахинь?

– Это – самое время для аббатисы еще усерднее молиться о помощи!

– Боже мой! Она не была расположена к взаимопониманию. И, возможно, не хотела, чтобы кто-то освободил ее от собственных обвинений.

– Продолжайте, – сказал он. – Вы подумали о том, как сильно блестит основание статуи.

– Да. Я встала, вгляделась и заметила под ним какие-то пятна, прямо в том месте, где основание соединяется со стеной. Я дотронулась до одного из пятен. Оно было сухим и напоминало коросту. Я окунула кончик пальца в святую воду и потерла это место. Мой палец окрасился – я была почти уверена в этом – кровью. Я потерла еще раз, уже более основательно, и у меня не осталось никаких сомнений.

– То есть, вы начали догадываться о том, что, скорее всего, там произошло?

– Да. Я думала о ступеньках, об очень скользких ступеньках, и перед моим мысленным взором предстала ужасная рана на шее Гунноры. Я вспомнила тот совершенно симметричный порез. Он с самого начала приводил меня в недоумение. А вас?

– И меня тоже.

– Я хочу сказать, если кто-то наносит такой удар, пусть даже сообщник удерживает жертву он вряд ли сможет сделать столь совершенный разрез.

– Наверняка не сможет, – сказал Жосс. – Рана возникла в результате падения на круглый край основания. Ведь достаточно острый, правда?

– О да, – сказала аббатиса с чувством. – Я легонько провела по нему пальцем и почти отсекла подушечку. Мы обязаны проследить за этим. Я должна пойти и сказать брату Савлу, чтобы Святыню закрыли до тех пор, пока мы все не исправим, а ему следует немедленно отправиться к кузнецу.

Аббатиса привстала, словно собралась сию же минуту бежать в долину.

– Я сам прослежу за этим, – поспешно пообещал Жосс. – Даю слово, аббатиса.

Кажется, она продолжала сомневаться.

– Мое слово, – повторил он.

Элевайз наклонила голову в знак согласия и поглубже уселась в своем кресле.

– Понимаете, эта кромка основания острее любого лезвия, – сказала она. – По каким-то причинам мастер обрезал серебряное покрытие так, чтобы оно выступало за край деревянной платформы. Всего лишь чуть-чуть. Но этого оказалось достаточно, чтобы рассечь плоть и сухожилия.

– При падении Гунноры само движение набрало значительную силу, – добавил Жосс. – Ступеньки достаточно высокие, а она упала с самого верха. Прямо на этот опасно острый круг металла. – Он вздрогнул.

Наверное, Элевайз заметила это.

– Невыносимо думать о такой кончине, вы согласны? И только представьте этого несчастного Оливара, пытающегося отмыть кровь. Обвиняющего себя в смерти женщины, которую он так преданно любил.

– Единственное логическое объяснение его чувства вины – в том, что именно он просил Гуннору о свидании в Святыне, – сказал Жосс.

– Не думаю, что было именно так. Когда мы разговаривали с ним в Святыне, Оливар сказал, что их тайное свидание проходило не так, как он хотел. «Я не хотел, чтобы встреча была такой секретной», – вот что он сказал. У меня сложилось впечатление, что они условились о ней еще до того, как Гуннора пришла в Хокенли, – договорились, что в один прекрасный день они встретятся и Гуннора покинет обитель. Только, думается мне, Оливар представлял себе, как он приедет за ней к главным воротам и церемонно возьмет ее руку в свою. Я почти уверена, что встреча у Святыни – ее предложение.

– Почему же она изменила решение? – спросил Жосс, хотя на самом деле особенно и не ждал ответа. – Оливар – красивый мужчина, состоятельный, что, вероятно, еще более важно, и Гуннора нисколько не сомневалась в его любви.

Элевайз посмотрела на него, иронически изогнув бровь.

– Разве вы не помните, что я сказана вам во время нашей самой первой встречи?

Сказанное ею тогда, по большей части, было просто честными ответами на вопросы, и ответов этих было довольно много. И тут Жосс, кажется, понял, что аббатиса имеет в виду.

– Вы сказали, что Гуннору, по-видимому, не слишком беспокоит обет целомудрия.

– Именно. – Элевайз подалась вперед, словно горячо ожидая его понимания. – Я замечала это и раньше в юных женщинах – и не только в юных, – которые приходят в монастырь. В миру они не ставят под сомнение устои мира; они знают, в чем заключается долг женщины как жены. И не важно, нравится им это или нет. Но здесь, когда они надевают покрывало послушницы, все неожиданно меняется. Некоторые женщины, в тот самый день, когда они присоединяются к нам, осознают, что отныне всегда будут спать в одиночестве, и, уверяю вас, для них это становится огромным облегчением. Гуннора, я подозреваю, испытала именно такое чувство. Она не хотела быть чьей-либо женой. Ни женой Брайса, которого она никогда не любила, ни, как она обнаружила, женой Оливара.

– Кого же она любила? – спросил Жосс. От слов аббатисы у него голова пошла кругом. Интересно, говорила бы она так же свободно, если бы не страдала от последствий потрясения.

– Кого она любила? – Элевайз откинулась на спинку кресла. – А любила ли она вообще? Я не уверена в этом. Я задала тот же вопрос этому несчастному юноше, и он сказал, что в ответ на его многочисленные признания она один раз – всего один! – сказала, будто думает, что любит его.

Более чем глупо – так упорно добиваться любви, промелькнуло в голове у Жосса. Но вслух он этого не сказал.

– Ее смерть была несчастным случаем. Это просто и понятно, – решительно произнес он после недолгого молчания. – Не думаю, что Оливара нужно подвергать аресту и что он должен предстать перед судом, поскольку вижу, что вопроса о его ответственности за эту смерть просто не возникает. Кроме того, учитывая пятна крови под основанием, мы сможем доказать, что там произошло на самом деле. Вы согласны, аббатиса?

– Да, Жосс. Конечно, да.

Он рассеянно отметил, что аббатиса впервые назвала его просто по имени.

– Полагаю, нам нужно будет представить отчеты об этих двух смертях церковным и светским властям, – продолжала она, – но, как и вы, я чувствую, что Оливар невиновен. Он не виноват в смерти Гунноры. – Нахмурившись, аббатиса на секунду умолкла. – Но можем ли мы надеяться, что когда-нибудь убедим его в этом?

– Мы должны! – воскликнул Жосс в ужасе. – Жизнь бедняги не будет достойной продолжения, если мы не сделаем этого!

Спокойные серые глаза смотрели на него с грустным сожалением.

– Вы думаете, он когда-нибудь найдет ее достойной продолжения – без Гунноры?

– Конечно! Он молод, а она не заслуживает того, чтобы по ней горевать! Она…

– Каждый заслуживает того, чтобы его оплакивали, – тихо сказала аббатиса. – Да, я знаю, что вы думаете о ней, хотя вы даже ни разу не видели ее. – В словах Элевайз не было порицания. – Я чувствую то же самое. Она была холодной и расчетливой, она использовала людей и не была достойна ни любви, ни преданности Оливара. Но он думает иначе. Он ждал Гуннору несколько лет, и его любовь стала еще сильнее, несмотря на отсутствие какого-либо поощрения с ее стороны. Подумайте, он даже не видел ее до той самой ночи – год, а то и больше! – пока она была с нами.

– Я не могу этого понять, – признался Жосс. Он посмотрел на аббатису. – А вы?

– Я тоже… – Она подперла голову здоровой рукой и стала растирать пальцами висок. -…Не совсем. Но это не имеет значения.

– Голова болит? – с сочувствием спросил Жосс.

– Немного.

Жосс встал, обошел вокруг стола.

– Почему бы вам не лечь? – предложил он. – Вы потеряли много крови, вы раскрыли убийство, которого не было, вы страдаете от боли в пораненном пальце и в голове. Не думаете ли вы, моя дорогая аббатиса Элевайз, что сейчас самое время признать: вы – всего лишь человек и нуждаетесь в хорошем, продолжительном сне.

Она подняла голову, и Жосс подумал, что аббатиса собирается отчитать его за дерзость. Но, к его изумлению, она рассмеялась.

– Не понимаю, что здесь смешного, – сказал он немного обиженно. – Я только старался помочь.

– О Жосс, я знаю! – К Элевайз вернулась серьезность. – Не думаю, что вы и эта старая курица Евфимия оставите мне хоть малейший шанс остаться сегодня на посту. Поэтому сдаюсь. Должна признать, что мысль спокойно прилечь где-нибудь, в приятной прохладе и с холодной повязкой на лбу, смоченной настоем лаванды из запасов сестры Евфимии, все более и более притягательна… – Она встала, но слишком быстро, и… начала падать. Жосс подхватил ее.

– Я же говорил вам, – сказал он прямо в ухо, скрытое вимплом и покрывалом.

– Мне следует притвориться, что я не слышала, – ответила аббатиса, наваливаясь на него всем своим весом – только сейчас Жосс заметил, какая она высокая и широкоплечая, – и он помог ей дойти до больницы.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Коронация Ричарда Плантагенета, второго из оставшихся в живых сыновей Генриха II и Алиеноры Аквитанской, состоялась в Вестминстерском аббатстве третьего сентября 1189 года.

Новый король Англии Ричард I через пять дней должен был отпраздновать свое тридцатидвухлетие.

Он находился в стране всего две недели, но даже в день необычайно пышной и длительной церемонии его одаренный ум была занят, главным образом, мыслями о том, когда он сможет уехать снова.

Двумя годами ранее мусульманский правитель Саладин отвоевал у франков Иерусалим и Акру. Ги де Лузиньян, король Иерусалима, намеревался вернуть отнятые земли, но было ясно, что возвращение Гроба Господня – не та задача, с которой он мог справиться в одиночку. Ричард Плантагенет был готов – более чем готов – прийти на помощь и начал собираться в крестовый поход. Однако история, составлявшая свое расписание событий в заморских краях, сделала это без учета надобностей Плантагенетов: вражда и бесконечные интриги между Ричардом, его отцом и братьями помешали Ричарду отправиться в крестовый поход на восток.

И вот теперь, когда он стал королем, все это осталось позади. Еще прежде чем надеть на голову корону, он потребовал провести смотр кораблей. А по другую сторону пролива его ждал собрат по оружию, друг и союзник Филипп Август Французский.

Тридцать пять лет пребывания Генриха II на троне сделали Англию сильным королевством. В отличие от своего сына и наследника он всесторонне разобрался в вопросах хорошего управления страной и сумел достичь выдающихся успехов в процессе объединения земель уже потому, что имел умных и знающих помощников. Небольшая группа управляющих всецело разделяла задачу сделать страну более мощной. И платежеспособной. Когда Генрих умер, он оставил в Казначействе значительную сумму – ходили слухи, что там было около ста тысяч марок.

Великолепная коронация Ричарда откусила изрядный кусок от этого пирога. И тем не менее то, что осталось, множество королей сочло бы более чем приличным наследством.

Королей, которые не грызут удила от нетерпения отправиться на войну.

Увеличение доходов было единственной целью Ричарда. Его новое королевство, которое он едва знал, было для него не более чем огромным банком, в котором, по счастью, на его счету оказалась хорошая сумма. Так или иначе, его требования были приемлемыми для подданных, а разделяло ли большинство из них фанатичное убеждение короля, что Святая земля должна быть вырвана из рук неверных, было ему глубоко безразлично. Важнейшим делом для него было добыть как можно больше денег, и как можно быстрее; однажды он пошутил, что продал бы Лондон, если бы нашел покупателя.

Многие не поняли, что это шутка.

В эти лихорадочные дни нового правления создавалось впечатление, что все выставлено на продажу. Даже цвет страны – знающие и преданные советники Генриха – не был освобожден от поборов, их заставили платить, и очень немалые деньги, за сомнительную привилегию испытывать на себе благосклонность нового короля. Должностных лиц, находившихся ниже на социальной лестнице, сбрасывали с постов, расчищая место для тех, кто заплатит за свое назначение. В стране с иронией поговаривали, что все, для кого деньги были тяжелым бременем, теперь освобождены от него. На этом невероятном, раскинувшемся по всей стране рынке было вполне возможно приобрести привилегии, титулы лордов, графов и шерифов, замки и даже города. Такова человеческая природа: появилось множество людей, более чем готовых быстро подняться, опираясь на свое богатство, вместо того чтобы идти благородным, но трудным путем, опираясь на свое достоинство.

Ричард осуществил свою ближайшую цель: деньги текли на нужды крестового похода, как великая Темза – через новую столицу.

Но какой ценой?

Жосс Аквинский по всем правилам доложил королю о смертях в аббатстве Хокенли, хотя король, по вполне понятным причинам, похоже, не помнил, кто такой Жосс и о чем он говорит. Жосс застал его в середине августа, когда, только что прибыв в свое королевство, Ричард вновь знакомился со страной и людьми, которых не видел с раннего детства.

– Хокенли? – переспросил он, когда Жосс наконец сумел протиснуться через толпу людей, жаждущих внимания короля. – Хокенли? Мертвая монахиня?

Жосс напомнил ему некоторые наиболее важные факты. Он говорил, опустившись на колено, склонив голову в знак уважения, и… – его слова потонули в гуле голосов, раздававшихся повсюду. Странствующий двор Ричарда обустраивался в своем новом обиталище с обычной шумной суматохой.

Жосс почувствовал, как сильные руки схватили его за плечи. Король рывком поднял его на ноги.

– Встань, муж мой, и говори так, чтобы я мог тебя слышать! – зарычал он нетерпеливо. – Что там еще насчет освобожденных из тюрем убийц?

Жосс пересказал все сначала, и на этот раз до короля дошло.

– Ах, да, полное женщин аббатство, где был найден чудодейственный источник! – воскликнул он. – В самом деле, сэр Джон…

– Жосс, – пробормотал Жосс.

– …Кажется, припоминаю, что… – Ричард грозно воззрился на Жосса, словно пытаясь выудить из него побольше информации.

Как раз в этот момент главный советник Ричарда Уильям де Лоншан проскользнул к королю и, стоя на цыпочках, так как был на добрую голову ниже своего повелителя, начал настойчиво и тихо говорить что-то ему на ухо.

Жосс ждал, что король прогонит Лоншана, посоветовав дождаться своей очереди. Двор уже роптал насчет привилегированного положения Лоншана, которого, как говорили, король хочет назначить лордом-канцлером. А ведь этот человек был сыном беглых крепостных!

Однако Ричард не прогнал его. Вместо этого взмахом царственной руки он прогнал Жосса.

Уходя прочь, слишком раздраженный, чтобы выказывать подобающее уважение, Жосс удивился, когда, уже у выхода, почувствовал на своем плече чью-то руку.

Перед ним стоял Уильям де Лоншан.

– Я знаю, по какому делу вы здесь находитесь, Жосс Аквинский, – сказал он негромко. – Я прослежу, чтобы король услышал о вашем успехе.

Жосс намеревался ответить, что справится сам, без чьей-либо помощи, но внезапно передумал.

В самом деле, разве от него убудет, если он получит поддержку человека, который вскоре станет лордом-канцлером? Нет! Едва ли!

Ну и что из того, что этот человек не отличался благородным происхождением? Глядя на него сверху вниз, Жосс должен был признать, что Лоншан не выглядел как достойный кандидат на столь высокую должность. Тем не менее, справедливо рассудил он, если любой человек проследит свою родословную достаточно далеко, он вполне может найти крестьянские корни.

Это относилось и к королю. Разве его прославленный предок, Вильгельм Завоеватель, не был внебрачным сыном дочки дубильщика?

– Благодарю вас, сэр, – ответил он, отвешивая Лоншану учтивый поклон. Он поколебался – следует ли рассказать Лоншану о результатах расследования? И решил, что следует.

– Я все время чувствовал, что первая смерть так или иначе была внутрисемейным делом, – начал он, – но…

Лоншан поднял руку:

– Сэр Жосс, в этом нет необходимости. – Он почти незаметно улыбнулся. – Мне уже известна эта история.

– Откуда? – спросил Жосс.

Казалось, Лоншан вдруг стал выше ростом; не намного, конечно, но при его размерах любая малость была кстати.

– Мне рассказала моя леди королева.

– Королева Алиенора?

– У нас есть другая королева? – поинтересовался Лоншан с кривоватой улыбкой.

– Ох, нет, конечно, нет.

Королева Алиенора? Неужели она, да благословит ее Господь, взяла на себя труд следить за событиями в Хокенли? Со всем, что должно быть сейчас у нее в голове, она еще помнила и об этом мелком провинциальном деле, конечно, незначительном, раз стало ясно, что преступником не был заключенный, отпущенный милостью ее сына.

Да. Должно быть, так

– Я в долгу у ее величества, – произнес он, кланяясь так низко, как будто сама Алиенора стояла перед ним.

– Как и все мы, – пробормотал Лоншан, – как и все мы.

Затем, учтиво кивнув примерно в сторону Жосса, он засеменил обратно к королю.

Жосс уже не ожидал услышать что-нибудь от Лоншана или от короля. Но он ошибался.

Вскоре Жосса известили, что он приглашен на коронацию нового короля.

Впоследствии Жосс любил говорить, что в коронации Ричарда I с самого начала были заметны некоторые странности. Не то чтобы Жосс был знатоком коронаций, – эта была единственной, на которой он присутствовал за всю свою долгую жизнь, – но в любом случае фраза о странностях служила хорошим началом рассказа, которому суждено было повторяться вновь и вновь.

Первой случившейся тогда странностью было то, что, несмотря на ясный день, люди видели, как в Вестминстерское аббатство, размахивая крыльями, влетела летучая мышь. Дерзкая – как вам это понравится! – она не удовольствовалась облетом самых темных уголков огромного здания, а устремилась прямо в главный неф собора. Она быстро нашла то священное место, где с горделивой осанкой восседал избранный король, облаченный в роскошное одеяние, с мистическими символами монархии в руках, и стала кружить вокруг благородного чела, пока один из присутствовавших прелатов, очнувшись от изумления, не замахал на мышь широкими рукавами с такой силой, что та едва не обронила малоаппетитное свидетельство испуга, и наконец не прогнал ее прочь.

– Летучая мышь! – ужасались зрители, шушукаясь вокруг Жосса ничуть не хуже женщин, сплетничающих у колодца. – Это знак! Зловещий знак!

Против собственной воли – черт побери, летучая мышь была всего лишь диким животным, ни хорошим и ни плохим! – Жосс поймал себя на том, что вспоминает слова из Ветхого Завета: «Все животные пресмыкающиеся, крылатые, ходящие на четырех ногах, скверны для вас» [Лев. XI, 20]. Бог сказал так об одном из Его собственных созданий! Творение ночи, темноты, тайных мест и – «скверна»…

В аббатстве послышалось нестройное приглушенное бормотание, оно становилось все громче, по мере того как люди повсюду пытались приуменьшить силу зловещего предзнаменования, читая «Отче наш».

Несмотря на все стремление мыслить разумно, Жосс присоединился к ним.

На долгой церемонии в Вестминстерском аббатстве для королевы Алиеноры не было отведено специального места; она не пошла туда. И это, подумал Жосс, было еще одной странностью коронации короля Ричарда.

Говорили, она отказалась присутствовать, потому что была в трауре по мужу, покойному королю Генриху

В трауре?

Формально так и было, должен был признать Жосс, Генрих умер лишь несколько месяцев назад. Но каждый знал, как королева относилась к нему! Еще бы, он посадил ее под замок – в течение последних шестнадцати лет Алиенора была узницей в собственном доме! Они ненавидели друг друга, и уж она-то наверняка была счастлива избавиться от его присутствия.

К тому же Алиенора неустанно работала на благо своего сына. Говорили, что последние несколько недель у нее не было ни дня отдыха – настолько она старалась всеми возможными способами заставить Англию радостно встретить нового короля. Разве не было, по меньшей мере, неожиданным ее отсутствие в тот самый момент, когда ее сын надевает корону?

Но, какими бы ни были истинные причины, Алиеноры там не было.

Оглядывая собравшуюся толпу, Жосс с растущим изумлением отметил, что здесь вообще не было ни одной женщины.

На коронации Ричарда присутствовали только мужчины.

Что ж, думал он, вновь стараясь мыслить здраво, это мужчины, которые обладают в государстве определенной властью, так почему же Ричарду не пригласить их без жен? А возможно, король думает, что если его родная мать не склонна присутствовать на коронации, то и ни одной другой женщине в королевстве не следует даровать такую привилегию.

Жосса очень интересовало – а что аббатиса Элевайз из Хокенли сказала бы обо всем этом?

Примерно через неделю после коронации – столько времени потребовалось, чтобы справиться с похмельем; в пользу короля Ричарда можно было сказать, по меньшей мере, то, что он умел закатывать пиры, – Жосс отправился домой в Аквин.

По возвращении в сельское захолустье после столь разнообразных приключений он неизбежно должно был ощутить спад душевных сил; Жосс предвидел это и заранее приготовился. Или думал, что приготовился. Хотя, когда он переправился через реку А и поскакал по аллее, ведущей к дому, он действительно стремился к тишине и покою.

Вдали показались длинные низкие крыши огромного внутреннего двора, крытые шифером верхушки часовых башен на двух внешних углах, которые блестели в лучах заходящего солнца. На пастбищах по берегам реки паслись тучные коровы, в полном спокойствии шумно жующие свою жвачку. Крестьяне, бредущие домой в тяжелых башмаках, кивали ему; некоторые, узнав Жосса, почтительно дергали за клок волос. Родной дом.

Жосс пришпорил коня, и он с неохотой пошел рысью. Жосс проехал через деревушку, раскинувшуюся возле огромного поместья. Миновал церковь, проехал по дороге, ведущей к воротам, и… вот он дома!

Ворота были закрыты. Вполне естественно, ведь уже почта наступили сумерки, и никто не знал, что Жосс едет домой, тем не менее он ощутил легкое раздражение.

Жосс наклонился и постучал кулаком по массивным дверям с железным засовом.

– Откройте! Откройте, это я, Жосс Аквинский!

После довольно продолжительного стука маленькое окошко рядом с воротами открылось, и он увидел рассерженное лицо старшего эконома.

– Что вам надо? – буркнул он. Затем, увидев, кто перед ним, залился краской, пробормотал извинения и закрыл окошко; очень скоро главные ворота распахнулись. Между этими двумя действиями Жосс слышал, как дворецкий кричал, отнюдь не таким радостным голосом, как Жосс мог бы ожидать:

– Это сэр Жосс! Хозяин приехал домой!

Его братья, жены его братьев, его племянники и племянницы встретили Жосса достаточно тепло. Дети, по крайней мере те из них, которые уже достаточно подросли, радостно поздоровались с ним, а вот грудные малютки, конечно же, не обратили на него ни малейшего внимания. В доме не было наготове жирного теленка, поэтому Жосса накормили вкусной курятиной и дичью, а брат Ив раскупорил бочонок вина, припасенный, по его словам, именно для такого особенного случая.

Домочадцы вежливо слушали, как Жосс рассказывал им о жизни с Ричардом Плантагенетом, в подходящие моменты издавая «ох!», «ах!» и «надо же!» Они должным образом ужаснулись, внимая рассказу об убийствах в аббатстве, и были дипломатично сдержанны, когда зашел разговор о намерении нового короля выкачать из королевства все – и даже больше, – чтобы как можно скорее ринуться в Святую землю и выдворить неверных.

Но в тот самый момент, когда Жосс закончил свой волнующий рассказ об одном из ярких событий, он понял, что здесь все иначе. Он был бы счастлив, если бы ему задали хоть один вопрос, касающийся его жизни, прежде чем беседа перешла на другие темы. Об урожае. О поле в низине реки, которое всегда затопляется во время ливней. О слабом теленке пятнистой коровы. О намерениях хорошо поохотиться осенью. О сломанной лодыжке младшего брата, о сумасшедшей матери самой старшей невестки и – помилуй их, Господи! – о геморрое священника и нерегулярном стуле одного из младенцев.

А две последние темы за ужином!

Я забыл, уныло думал Жосс, ложась в постель на третью ночь своего пребывания дома, я забыл, какая здесь, в деревне, тихая жизнь и какие у всех мелкие заботы.

Но затем, справедливости ради, он поправил себя. Может быть, и мелкие, однако не лишенные значения. Аквин был большим поместьем, и Жосс хорошо знал, что успешное ведение хозяйства требовало добросовестной работы всех его четверых братьев и было жизненно необходимо не только для благополучия и обогащения непосредственных владельцев поместья, но и для огромного числа крестьянских семей, зависевших от них.

В конце концов, подумал Жосс, это я решил уехать. Никто не выгонял меня, это был мой собственный выбор – испытать судьбу при дворе Плантагенетов. И едва ли мою бедную семью можно винить в том, что жизнь здесь, в Аквине, не может сравниться с жизнью, полной разнообразия и приключений.

Когда в ту спокойную ночь он наконец смог заснуть, Жоссу приснилось, что Ричард Плантагенет прислал ему огромный крест, украшенный рубинами, и приказал сопровождать королеву Алиенору в Фонтевро, где она сошла со своей лошади, надела белый головной убор и черное покрывало и превратилась в аббатису Элевайз. В ужасе от того, что ему придется сообщить Ричарду о превращении его матери в кого-то еще, Жосс погнал своего коня вниз по холму так быстро, что у коня выросли крылья, он сбросил Жосса, превратился в огромную летучую мышь и, замахав крыльями, улетел прочь.

Жосс проснулся мокрым от пота. Его била сильная дрожь. И в этот момент в его голове начал рождаться новый замысел…

Несколько месяцев он не приступал к его осуществлению. Оправдывая промедление, Жосс убеждал себя, что, если уж он нарушил спокойствие домочадцев своим возвращением, то было бы справедливо пожить здесь подольше и отблагодарить их за хлопоты. Дабы уменьшить чувство вины за то, что он оказался непрошеным гостем в собственном доме – хотя окружающие всеми силами старались уверить Жосса в обратном, – он брался за все, что, по его мнению, могло им помочь. Однако вскоре стало ясно, что его братья и их слуги гораздо лучше справлялись с задачами, которые требовала жизнь в большом загородном поместье.

А то, что он владел мечом лучше, чем все они вместе взятые, едва ли могло принести существенную пользу.

Впрочем, охота на кабана удалась на славу. И еще была хорошенькая вдова – свояченица одного из братьев, мужа которой оспа унесла слишком много лет назад, чтобы это могло по-прежнему причинять ей сильную боль, – и как-то ноябрьским вечером, когда занавеси колыхались от сквозняков и все потеснее уселись вокруг большого пылающего очага, она была очень даже не прочь кокетливо поболтать с Жоссом…

Наступило и прошло Рождество.

А затем, в феврале нового, 1190 года, когда Жосс уже приучил себя к мысли покинуть родной дом и вернуться ко двору нового короля, ему доставили сообщение.

Брат Ив встретил уставшего и промокшего гонца и привел его к Жоссу.

С глазами, круглыми от волнения и любопытства, Ив прошипел:

– Он прибыл от самого короля!

Жосс отвел посланника в сторону, и тот достал из-под туники свиток с печатью, удостоверяющий, что он действительно прибыл от Ричарда, который сейчас находится в Нормандии.

Как следовало из послания, король желал видеть Жосса Аквинского, чтобы лично выразить ему благодарность за раскрытие убийств в аббатстве Хокенли.

Жосс не без труда вернул на место отвисшую челюсть, вспомнил о хороших манерах и проводил посланника на кухню, приказав слугам накормить, напоить и обогреть его.

Затем он поднялся в свою комнату и стал ломать голову – почему, после стольких месяцев, король вдруг захотел поблагодарить его.

Он получил ответ неделей позже, как только объявили его имя, и он снова преклонил колено перед королем.

Рядом, в кресле, лишь чуть менее изысканном, чем у Ричарда, грациозно сидела мать короля.

Ранее Жосс видел ее всего несколько раз, и это было очень давно. Быстро прикинув в уме, он решил, что с тех пор прошло лет двадцать, а то и больше.

Пожилая королева достойно несла свои годы. Должно быть, ей около семидесяти, подумал Жосс. Глаза Алиеноры были, как и раньше, живыми и ясными, а ее кожа, пусть несколько загрубевшая после многих лет, проведенных в путешествиях, все равно оставалась достаточно гладкой. Лицо сохраняло остатки прежней легендарной красоты, и было совсем нетрудно понять, почему безвестный германский школяр, растрогавшись, сочинил: «Если бы мир от моря до Рейна был моим, я отказался бы от него с радостью, лишь бы заключить в объятия королеву Англии…» [Кармина Бурана, песня 10]

Королева была одета безукоризненно и в соответствии с последней модой: головное покрывало и маленькая корона крепились к красивой льняной барбетте, рукава платья из тяжелого шелка были такими длинными, что едва не подметали пол. День выдался холодный, поэтому на королеве был подбитый мехом плащ, складки которого, подобно одеялу, укутывали ее ноги.

Польщенный, восхищенный и смущенный тем, что находится в присутствии женщины, которую боготворил всю жизнь, Жосс привстал, сделал шаг вправо и склонился перед ней, низко опустив голову.

Он почувствовал, как кто-то легко коснулся его плеча. Подняв взгляд, Жосс увидел, что Алиенора, подавшись вперед, протянула ему правую руку, обтянутую перчаткой. Исполненный благоговения, он бережно взял руку королевы и поцеловал ее.

– Моя мать попросила меня высказать тебе, Аквинский, личную благодарность за службу, которую ты сослужил нам прошлым летом, пока мы готовились к нашей коронации, – сказал Ричард.

Жосс заметил, что Плантагенет испытывает трудности в выборе местоимений, словно еще не решив, использовать ему единственное число или множественное. Что ж, наверное, не так легко привыкнуть быть королем, снисходительно подумал Жосс.

– Любая служба, которую я могу сослужить для вашего величества, сир, доставляет мне только радость, – ответил он.

На привлекательном широком лице Ричарда появилась улыбка, которую король тут же согнал.

– Аббатство Хокенли особенно дорого сердцу моей матери, – продолжал он, – из-за его сходства с материнской обителью в Фонтевро, куда моя мать желает в скором времени уйти на покой, дабы…

– Я еще не ухожу на покой, – прервала его королева Алиенора. – И я очень хотела бы, Ричард, чтобы ты не говорил обо мне, как будто меня здесь нет.

Она бросила взгляд на короля, и Жосс заметил в ее взоре смесь укора, снисходительности и нежности – так смотрят матери на своих любимых сыновей. В глазах Алиеноры, подумал он, даже такой король, как Ричард, не мог бы сделать ничего предосудительного.

– Мой господин Аквинский, – обратилась к нему королева, – я слышала о твоем усердии в Хокенли и благодарна за твое участие в раскрытии преступления, грозившего расстроить добрый ход вещей в нашем аббатстве.

– Я был не один, моя леди, – поспешил сказать Жосс, словно намекая на то, что похвалу следует воздавать тому, кто этого заслуживает. Ведь на самом деле не он, а Элевайз раскрылаубийство. Убийство, которое не было убийством.

– Я знаю, – произнесла Алиенора, – и, поверь, я уже выразила мою признательность аббатисе Элевайз, высоко оценив ее действия. Она чудесная женщина, мой господин, не правда ли?

– Чудесная женщина, – эхом откликнулся Жосс.

Он пытался представить Элевайз накануне визита королевы. Волновалась ли она? Трудилась ли не покладая рук двадцать четыре часа в сутки, чтобы быть уверенной в совершенстве каждой малейшей детали?

Нет. Это не было похоже на аббатису. Жосс слегка улыбнулся. Гораздо более вероятно, что Элевайз искренне сказала бы: «Аббатство настолько хорошо, насколько наши усилия позволяют это сделать. Мы не можем работать еще лучше. Пусть королева увидит нас такими, какие мы есть».

– Ты улыбаешься, сэр Жосс?

Может быть, ей почти семьдесят, подумал Жосс, но ее голос все еще обладает силой вызвать в мужчине трепет.

– Простите меня, моя леди, – сказал он, – я думал об аббатисе Элевайз.

– И твои мысли были таковы, что вызвали у тебя улыбку?

Жосс заставил себя посмотреть королеве в глаза.

– Самую малость, ваше величество. Хотя уверяю вас, леди, я не имел в виду ничего неуважительного.

– Конечно, нет, – спокойно сказала Алиенора. – Возможно, тебе будет интересно узнать, что аббатиса также, говоря о тебе, не смогла сдержать улыбки.

Королева знала – должна была знать! – что ему хотелось услышать, о чем говорили эти две сильные женщины. Почему упоминание о Жоссе Аквинском заставило Элевайз улыбнуться? Но Алиенора, по-прежнему полная озорства, лишь помахала перед носом Жосса этим лакомым кусочком и тут же убрала. Королева не собиралась ничего ему рассказывать.

Ричарду, очевидно, наскучила их беседа о людях и событиях, о которых он не имел никакого представления. Он барабанил рукой по подлокотнику кресла, бубнил себе под нос какую-то песенку; наконец, не в силах больше сдерживать свою неутомимую энергию, король вскочил, потянулся и сказал:

– Моя леди мать, почему просто не сказать ему?

– Мой сын не очень любит сидеть и слушать, пока другие беседуют, – сказала Алиенора с легкой иронией. Она снова взглянула на Ричарда любящими глазами. – Особенно когда разговор не касается вооружений, боевых коней, кораблей или плаваний в заморские края.

Ричард вспыхнул, потом – все-таки она была его матерью и, возможно, единственным человеком на свете, перед кем он сдерживал свою горячность, – произнес:

– В нашем английском королевстве есть много домов и поместий, которые мы можем пожаловать нашим подданным, если они захотят заплатить справедливую цену. – Остановив взгляд на Жоссе, он вдруг отбросил заранее заготовленные фразы и перешел на более дружеский и неформальный тон: – Какого ты мнения об Англии, Жосс? Тебе она понравилась?

– Сир, я видел лишь малую часть, – ответил Жосс. – И я был занят делом некоторой важности…

– Да, да, да, я знаю все это. – Ричард нетерпеливо взмахнул рукой, словно отгоняя слова Жосса. – Но Англия красивая страна, не так ли? Во всех этих лесах хорошая охота, здесь неплохой климат.

С языка Жосса готово было сорваться: «Неплохой климат? Должно быть, вам чертовски повезло, сир, в те несколько месяцев, что вы провели здесь!» – но он промолчал. Несмотря на свое дружелюбие, Ричард все же был королем.

Все еще не понимая, зачем его вызвали, – хотя уже и начиная догадываться, – Жосс кротко ответил:

– Мне очень понравилось то, что я увидел в Англии, сир. Воспоминания моего детства сослужили хорошую службу, а впечатления, полученные мной во время последнего посещения, тем более убедили меня, что это – страна, в которой я мог бы жить счастливо.

Мудро ли это? Ведь всем известно, что король собирается в крестовый поход; может, было бы более дипломатично просить о разрешении отправиться вместе с ним?

«Но я не хочу этого, – подумал Жосс. – Всемогущий Господь, я уже достаточно навоевался!»

– Мой сын желает наградить тебя в знак нашей благодарности за твою помощь в разрешении хокенлийского дела, – вмешалась Алиенора. – Он желает…

– Хочешь получить английскую усадьбу, Жосс? – спросил Ричард. – Есть несколько превосходных поместий – кстати, иные из них лежат не столь далеко от Хокенли, – которые я в полном праве дарить, пусть даже Клеры вцепились в те края, словно клещи в кошачью… – Он остановился, бросив взгляд на мать. – Э-э… в кошачье ухо. Что скажешь, а? Возможно, это будет скромное поместье, ведь ты у нас холостяк, но зато за разумную цену.

– Ричард, – спокойно произнесла его мать. – Мы согласились, что это должен быть подарок, разве не так?

Ее ударение на слове «подарок», подумал Жосс, лишний раз подчеркивает, насколько чуждо Ричарду это понятие.

– Ну что ж, пусть будет подарок, Жосс, в виде небольшого поместья, – сказал Ричард. Благожелательное выражение на его лице сменилось более серьезным. – Полагаю, оно должно быть недалеко от Лондона, чтобы мне было легче тебя вызывать, когда я в Англии, или чтобы до тебя без труда могли добираться те люди, которые будут заниматься моими делами в мое отсутствие. Кто знает, – добавил он, театрально всплеснув руками, – вдруг случится какое-нибудь новое событие, которое поставит под угрозу мир в том уголке нашего королевства?…

Ага, подумал Жосс, вот она, цена.

Был ли он готов ее заплатить? Хотел ли он за драгоценное вознаграждение в виде поместья – пусть даже маленького поместья – стать человеком короля Ричарда? Человеком, на которого Ричард сможет положиться, который будет ждать его указаний и который, когда возникнет в том необходимость, ринется в бой ради короля?

Ричард отправляется в Святую землю, подумал Жосс. Без сомнения, он намеревается остаться там и воевать до тех пор, пока Святой город не будет вырван из рук неверных и снова не окажется у христиан.

Одному Богу известно, как долго все это продлится.

«Он нуждается в таких людях, как я, – с неожиданной ясностью подумал Жосс. – А я недавно обнаружил, что больше не чувствую себя своим в моем собственном доме, и потому нуждаюсь в том, что он мне предлагает. Должен признать, я нуждаюсь в этом намного больше, чем он – во мне».

Жосс почувствовал, что Ричард наблюдает за ним и ждет его ответа. Так же как и Алиенора.

– Ну? – поторопил его Ричард. – Принимаешь ли ты эти условия, Жосс Аквинский?

Их взгляды встретились.

– Да, сир. С радостью и сердечной благодарностью.

– Прими благодарность также и от нас, – тихо проговорила Алиенора.

Но Ричард уже кричал, чтобы принесли вина, и, возможно, он не расслышал ее слова.

ТРЕТЬЯ СМЕРТЬ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Ранним туманным пасмурным утром, когда наступившая весна была больше похожа на середину зимы, из дома тихо вышел мужчина и направился по хорошо знакомой ему тропе. Он шел, не останавливаясь. Неподвижный влажный воздух, казалось, окутывал его ноги, словно пытаясь удержать. Человек медленно шел к тому месту, где он впервые в безысходном отчаянии оплакивал Ее.

Это место он посещал столь много раз, что уже не мог сосчитать.

Вокруг не было ни души. В этом году весна задержалась, и появление новой зелени все еще было далеким обещанием. Мир словно застрял в прошлом, замерев в своем круговом движении, и воздух был наполнен духом смерти. Канавы и ямы заполняли осенние листья; в полях высились старые сухие стебли прошлогоднего урожая. Голые ветки деревьев еще не покрылись первыми, робкими листиками. В домах, утешая домочадцев, по-прежнему горели очаги. Сила и власть прибывающего солнца, опаздывающего со своим приходом, не могли спасти от холода.

Земля медленно приходила в себя после долгого зимнего сна. Скоро, скоро придет настоящая весна.

Для мужчины время казалось безжалостно остановленным Ее смертью. Перед его глазами проходили недели и месяцы, но мозг не воспринимал то, что видели глаза. Всегда была и будет предрассветная серость июльского утра, когда он в ужасе бежал от того, что произошло с единственным существом в мире, которое он по-настоящему любил.

За мужчиной преданно ухаживали круглолицая монахиня и старый монах. Сестра смотрела на него одновременно жалостно и сердито и обращалась с ним как с упрямым ребенком, который, прекрасно зная, что для него хорошо, все же отказывается это принять. Тщетно она умоляла его встать и выйти на прогулку в яркий солнечный день или съесть вкуснейшее, укрепляющее блюдо, – как же он может ждать, что ему станет лучше, если совсем не заботится о себе?

Монах, которого, как узнал мужчина, звали брат Фирмин, верил не в хорошую еду и не в долгие прогулки, а в любовь к Господу. И в святую воду из источника, которую приносил пациенту каждое утро. Пациент выпивал ее больше для того, чтобы уважить старого монаха, чем из-за веры, что она хоть немного поможет.

Аббатиса также не забывала его. Каждый день она уделяла ему время, приходила в больницу или же усаживалась рядом с ним перед вечерней трапезой, когда ее работа была окончена. Часто она просто тихо сидела возле него, либо читая молитвы, либо совсем молча. Или, если он приветствовал ее, хоть немного оживляясь, она разговаривала с ним. Не то чтобы ему приходилось отвечать; аббатиса просто кратко сообщала ему о тех событиях дня, которые, как она думала, могут вызвать у него интерес. Рассказывала о споре с неким капризным посетителем Святыни, о выздоровлении больного пациента, однажды поведала даже о мирной кончине самого старого монаха в доме для престарелых.

И хотя мужчина редко произносил в ответ хоть слово, аббатиса не покидала его.

Может быть, размышлял он, его случай безнадежен. Ни один из разнообразных методов лечения не принес ему никакой пользы. Впоследствии он подумал, что, возможно, пришел к своему решению еще до того, как эти добрые люди начали прилагать усилия, чтобы помочь ему. В конце концов, ему начало казаться бессердечием принимать их заботу, исполненную самых добрых намерений, в то время как он знал, что уже ничто не поможет ему. И однажды он объявил себя исцелившимся. Встал с кровати, сказав, что она нужна им для более тяжелых случаев. Вошел с ними последний раз в церковь, где брат Фирмин, в отличие от сестры Евфимии поверивший во внезапное исцеление, молился Всевышнему с сердечной благодарностью за благословенное чудо.

Потом Оливар ушел.

Но Элевайз знала. Аббатиса Элевайз знала. Когда он пришел к ней, чтобы сообщить, что покидает аббатство, аббатиса, слава Богу, не пыталась остановить его. Будто бы что-то в ней говорило: «Мы, мои монахи, мои монахини и я, сделали все, что могли. Если ты снова хочешь обрести себя, только Бог может помочь тебе. Теперь ты в Его руках».

Он опустился перед ней на колени и шепотом попросил благословения. Аббатиса едва слышно вздохнула, словно прочла, что таилось в его сердце. Потом он почувствовал прикосновение ее пальца к своей голове. Она начертила крест на его лбу и сказала тихо: «Господь с тобой, Оливар».

И отдала ему крест Гунноры.

Он вернулся домой к Брайсу, так как это было единственное место, куда он мог направиться. Брайс все время старался развеселить его и заставить забыть о горе. Милый старина Брайс. Оливар улыбнулся при воспоминании о брате. Брайс был растерян. Он всегда терялся, столкнувшись с чувством, слишком глубоким для его понимания. Он даже предложил отправиться в паломничество. «Мы могли бы пойти в Сантьяго! Мы могли бы дойти даже до Священного города, если неверные впустят нас! – восклицал он. – Как тебе такая идея, Оливар? Разве это не прекрасно – уехать отсюда прочь, скакать вместе по дорогам, встречать новых людей, видеть восхитительные пейзажи? Мне этого очень хочется! Мне страстно хочется этого, правда! Я поеду куда угодно, если это поможет тебе».

В аббатстве ему рассказали и о том, другом деле, с сумасбродной кузиной Гунноры Эланорой. Оливару было жалко их обоих, ее и глупого мальчишку мужа. Они были жадными, завистливыми, это верно, но кто бы ни вообразил, что они убили Гуннору, что Эланора держала ее, пока Милон орудовал ножом, он был не прав. Оливар не сомневался, что Милон не способен на убийство. Во всяком случае, на безжалостное и расчетливое убийство, хотя он и задушил Эланору в горячке яростной ссоры.

За это Милон предстал перед судом.

Аббатиса и тот высокий рыцарь, посланный расследовать эти смерти, дали показания. Не слишком охотно – так, по крайней мере, говорили в народе. Они не осуждали Милона, а лишь честно ответили на вопросы, которые им были заданы. И пытались, как могли, говорить в его пользу.

Но правда была достаточно скверной, и Милона приговорили к повешению. За убийство. Он убил Эланору, свою прелестную, очаровательную юную жену. Он признал все, и приговор был вынесен. Милон взывал к Творцу, умолял о прощении, кричал, что он не хотел ее убивать, что ее смерть была ужасной случайностью, что он отдал бы все, свою собственную жизнь, лишь бы увидеть ее живой, смеющейся и танцующей с ним.

Оливар сочувствовал ему. И хотя он вынужден был признать, что его возлюбленная Гуннора не была женщиной, склонной к веселью или танцам, – она не отличалась легкомыслием – однако он также без раздумий отдал бы свою собственную жизнь, лишь бы она снова была жива.

Но законы природы здесь бессильны. И законы Бога – тоже.

Когда Милона повесили и похоронили, Брайс решил оставить все эти горестные события позади.

Несмотря на потерю жены, несмотря на гибель ее сестры в результате несчастного случая, гибель, которая опустошила душу его родного брата, несмотря на то, что этот ублюдок, кузен его жены, умер от руки палача за убийство собственной жены, Брайс вернулся к нормальной жизни, что многие называли недопустимой спешкой.

Они не правы, думал Оливар. Они не знали Брайса. Не понимали его прямую, простую натуру. Пусть ему не хватает сентиментальности, пусть его можно считать поверхностным… Нет, поправил он себя, на самом деле Брайс не был поверхностным. Он был практичным, твердо стоящим на земле человеком с не слишком развитым воображением. Но он был хорошим человеком. Через какое-то время он мог бы снова жениться, хотя, конечно, никакая невеста не принесет ему то, что было бы у него, если бы Диллиан не умерла раньше своего отца. Не так много отцов владеют поместьями, подобными Уинноулендз.

К короне перешло целое состояние. И ходил слух, что новый король Ричард собирался наградить частью имения и дома того высокого рыцаря…

Так или не так, мне все равно, думал Оливар, приближаясь к реке. Пусть рыцарь извлечет из этого выгоду. В Уинноулендз никто не был по-настоящему счастлив. Во всяком случае, во времена Аларда. Пусть этот рыцарь, если сможет, добьется лучшего. Я уже… меня уже не интересуют подобные вещи.

Он вышел к воде неподалеку от отмели, где по весне резвятся лососи, и сел на мокрую траву. Он и Гуннора часто приходили сюда, вот почему это стало его особенным местом.

Оливар всегда думал, что Гуннора имела какие-то намерения в отношении его брата. Брайс, старший сын в Родербридже, должен был обручиться со старшей дочерью Аларда из Уинноулендз. Оливар, любивший ее все жизнь, сколько себя помнит, вынужден был смотреть, как Брайс и Гуннора сидят рядом за столом на праздниках или вместе танцуют. Затем, совершенно неожиданно, появился крошечный проблеск надежды. Незадолго до ее восемнадцатого дня рождения, во время которого, как все ожидали, должно было быть объявлено о помолвке, она стала искать общества Оливара.

– Я не хочу выходить за твоего брата, – сказала она. Прямо здесь, у реки, на этом самом месте. – Я не люблю его. Я думаю, он не сделает меня счастливой.

Оливар пытался прочитать выражение ее темно-синих глаз.

Почему она говорит об этом ему? Почему она взяла на себя труд разыскать его здесь?

Возможно ли… возможно ли, что она не любила его брата, потому что любила другого?

Его?

Он шагнул вперед. Он не коснулся ее – о нет, нет, это было не тогда, – и напряженное молчание продолжилось.

Леди не должна говорить первой о таких вещах, он прекрасно знал это. Знал всегда. Поэтому его сердце колотилось, а во рту пересохло так, что он едва мог вымолвить слово. Вдруг он заговорил.

Он сказал, просто, смущенно:

– Леди, как вы думаете, можете ли вы полюбить меня?

Она не ответила, просто скромно опустила глаза.

– Я люблю вас, Гуннора, – поспешно продолжил он, – я всегда любил вас! Вы согласитесь выйти за меня?

Она подняла голову. Встретила взгляд его полных отчаяния глаз. И на долю секунды в ее глазах он увидел странное чувство.

Триумф.

Но когда это прошло и он наконец с невыразимой радостью заключил ее в объятия, Оливар совершенно забыл об этом.

Он согласился с ее замыслом без раздумий. Он помогал ей и одобрял ее на каждом шагу. Казалось, это был очень хитрый замысел! Она спрячется за крепкими стенами женского монастыря, пока Брайс благополучно не женится на ком-нибудь еще, и тогда появится для Оливара, который назовет ее своей невестой. Восхитительная идея! И очень правильная. Алард мог не разрешить Гунноре выбрать мужа, но вряд ли он оспорил бы набожное намерение своей дочери стать монахиней.

Год, который Оливар должен был провести без нее, стал нескончаемой мукой. Раньше, хотя она была вне его досягаемости, он находил сомнительное утешение в том, что хотя бы регулярно видел ее. Разговаривал с ней, слышал ее голос, наблюдал за ее изящными манерами. Но, будучи награжденным величайшим призом – ее любовью, – потерять Гуннору за стенами Хокенли было невыносимо.

В ту ночь, когда Оливар отправился на встречу с ней, он был взволнован и взбудоражен. Он не мог есть целую неделю, страх порождал головную боль, которая приходила без предупреждения и вонзалась сбоку в мозг подобно кинжалу. Пока боль не отпускала, он лежал в темноте возле кадки и поднимал голову, лишь когда рвота выворачивала его наизнанку.

Наконец после долгого ожидания они встретились. Оливар держал ее за руки, думал поцеловать, думал – после года, прожитого врозь, она будет такой же пылкой и страстной, как он.

Он уже все понял, когда она не захотела поцеловать его в губы. Понял, только не мог поверить в это.

Она… нет, даже самому себе он не мог произнести эти слова: «предала его». Даже тогда, пребывая в ужасном, отчаянном разочаровании, он не мог заставить себя упрекнуть ее. Она ошибается, сказал он себе вместо этого. В эту ночь, увидев меня после столь долгой жизни с добрыми сестрами, она лишь думает, что не хочет видеть меня. Это просто нервное потрясение! Я не должен торопить ее. Мне следует проявить больше благоразумия. Больше терпения.

Все будет хорошо. Скоро она вспомнит, как мы любим друг друга. И все будет так, как мы задумали.

Но так – не получилось.

Потому что она упала с этих ступенек и погибла. И вместо всех радостей и удовольствий, которые моя жизнь предлагала мне с той поры, я должен был умереть вместе с ней.

Прошло довольно много времени. Оливар медленно поднялся. Развернул прочный мешок, который принес с собой, и положил на траву. Войдя в мелкую воду возле берега, выбрал несколько больших камней, самых тяжелых, какие только мог поднять. Наполнил ими мешок, встал и, стиснув зубы от усилия, потащил его по заросшему травой берегу.

Здесь, невидимое с тропы, было место, где сильное стремительное течение вымыло дно, образовав глубокий черный омут. Оливар аккуратно затянул мешок, затем, использовав крепкую веревку, привязал его к своему запястью. Это отдалось болью в его худом теле, но вряд ли сейчас такие неудобства могли иметь значение. Он постоял немного, думая о Ней. О том, как Она улыбалась в те чудесные, бесконечные, солнечные дни долгого лета, когда будущее, совершенно неожиданно, так много пообещало ему. О ее губах, которые он целовал. О выпуклости ее упругой юной груди. О ее глазах, в которых, как теперь было понятно, он никогда не умел читать. О ее длинных темных волосах.

Гуннора.

Моя любовь. Моя утраченная любовь.

Он надел на шею ее крест. Зажав его в руке, Оливар в последний раз взглянул на мир. На противоположном берегу на ветвях юной ивы появился едва заметный зеленый пушок. Кажется, после бесконечно долгого ожидания весна все-таки может прийти.

Оливар задумчиво улыбнулся. Весна. Что ж, даже если бы она уже была здесь, для него это не имело бы никакого значения.

Подняв глаза к безбрежному небу, устремив взор туда, где, как ему говорили, был рай небесный, он пробормотал последнюю молитву за Нее, а затем за самого себя.

Господи, будь милосерден.

Господи, прости.

И, пожалуйста, дорогой мой Господь, дай надежду, что когда-нибудь мы с ней соединимся.

С этой мыслью он прыгнул.

Тяжелый мешок сделал свое дело.

Через секунду вода сомкнулась над головой Оливара, и он исчез.

ПРИМЕЧАНИЯ

Аквитания (лат. Aquitania), историческая область на юго-западе Франции, территория между Пиренеями и рекой Луарой. В древности – римская провинция. В средние века – герцогство. В 1137 г. в результате брака Алиеноры Аквитанской, наследницы последнего герцога Аквитанского Гильома де Пуатье, с французским королем Людовиком VII Аквитания стала частью Франции. В результате второго брака (1152 г.) Алиеноры Аквитанской, с Генрихом II Плантагенетом, Аквитания вошла во владения английских королей из династии Плантагенетов. В результате Столетней войны англичане были изгнаны из Гиени (так с XIII в. называлась Аквитания), а в 1453 г. она была окончательно присоединена к Франции.

Алиенора Аквитанская (1122-1204), дочь герцога Аквитанского Гильома де Пуатье, внучка первого трубадура Прованса Гильома IX Аквитанского, королева Франции, супруга французского короля Людовика VII (1137-52). После расторжения брака в 1152 г. вышла замуж за графа Генриха Анжуйского, который в 1154 г. стал королем Англии – Генрихом II Плантагенетом. От первого брака у Алиеноры Аквитанской было несколько дочерей, от второго – четыре сына, среди которых король-трубадур Ричард I Львиное Сердце.

Поддерживая притязания старших сыновей, Алиенора Аквитанская вместе с ними подняла мятеж против Генриха II Плантагенета. Усобица длилась около двух лет. Победу одержал Генрих II Плантагенет. Алиенора Аквитанская попала в плен и провела последующие 16 лет в заточении. В 1189 г. Ричард вернул матери свободу, Алиенора Аквитанская уехала во Францию и провела последние годы жизни в бенедиктинском аббатстве Фонтевро, где и скончалась в возрасте 82 лет.

Барбетта, женский головной убор эпохи средневековья (XII-XV века), возникший в эпоху крестовых походов как подражание головному и шейному покрытию рыцарских доспехов. Представляла собой ленту, которая проходила под подбородком, концы ее соединялись на затылке или макушке. На основе барбетт были созданы головные уборы католических монахинь.

Вильям Ньюбургский (1136-1208?), английский историк и хронист XII в.

Вимпл, женский головной убор эпохи средневековья (XII-XV века), состоявший из двух покрывал – верхнего и нижнего, закрывавшего грудь, шею и подбородок.

Генрих II Плантагенет (Генрих Анжуйский) (1133-89), английский король с 1154 г., первый из династии Плантагенетов. Сын английской королевы Матильды и французского графа Жоффруа Анжуйского. Держава Генриха II Плантагенета состоявшая из французских владений (Нормандия, Анжу, Мэн, Турень, Пуату), а затем, благодаря браку с Алиенорой Аквитанской, Аквитании (1152) и Англии, получила название Анжуйской державы. Владения Генриха II Плантагенета во Франции равнялись половине ее территории, а сам он во Франции был сильнее французского короля. Его царствование имело большое значение для истории Англии. Опираясь на поддержку рыцарства, свободного крестьянства и городов, Генрих II Плантагенет подавил феодальные смуты, распустил наемные отряды баронов, срыл их замки и таким образом создал основы крепкой централизованной власти. С этой же целью Генрих II Плантагенет провел ряд реформ (судебная, военная, лесная), укрепивших королевскую власть. В 1173 г. столкнулся с мятежом своих сыновей и их матери Алиеноры, из которого Генрих II Плантагенет вышел победителем. Однако мятежи сыновей (Генриха, Жоффруа, Ричарда) продолжались и в дальнейшем.

Ги (Гвидо) де Лузинъян (1159/60-94), король Иерусалима, король Кипра, граф Аскалона, граф Яффы. Знатный французский рыцарь, Ги де Лузиньян женился в 1180 г. на сестре иерусалимского короля Болдуина IV Сибилле и в 1186 г. сам стал королем. В 1187 г. в битве при Гаттине был взят в плен Саладином. В 1195 г. Ричард Львиное Сердце отдал ему только что завоеванный Кипр, где он и скончался. Потомки его царствовали в Кипре до 1473 г.

Робер Д'Арбриссель (ок. 1045-1116), французский проповедник, ок. 1100 г. основал в Фонтевро, западная Франция, двойной монастырь (для женщин и мужчин), который возглавила аббатиса. Робер Д'Арбриссель первоначально посвятил свое апостольство тем мужчинам и женщинам, которые были вытеснены на обочину сословно организованного христианского мира как «бедняки» и «грешники». Со своими кающимися грешниками и грешницами Робер Д'Арбриссель обошел, проповедуя, всю Францию.

Кармина Бурана (Carmina Burana, XIII в.), сборник озорных песен странствующих школяров-вагантов, рукопись которого была обнаружена в 1803 г. в баварском городе Бенедиктбейрен (название памятника происходит от латинизированного варианта наименования города). Известна одноименная кантата немецкого композитора Карла Орфа (1895-1982), написанная на тексты этого сборника.

«Лесная ассиза», указ короля Англии 1184 г., по которому все леса Англии были объявлены собственностью короля и подлежали его неограниченной юрисдикции.

Несессариум (лат. necessarium – необходимый, потребный, нужный), уборная.

Ричард Плантагенет (Ричард I Львиное Сердце) (1157-99), английский король с 1189 г., из династии Плантагенетов. Третий сын Генриха II и Алиеноры Аквитанской. Большую часть жизни провел вне Англии, в континентальных владениях английской короны. Ричард получил прекрасное образование, знал много языков (но не английский), был поэтом и ценителем поэзии, физически сильным, храбрым, необузданным человеком, талантливым администратором и искателем приключений. Во время третьего крестового похода 1189-92 захватил остров Кипр и крепость Акру в Палестине. Убит во время войны с Францией.

Саладин (Салах-ад-Дин) (1138-93), египетский султан с 1175 г. Основатель династии Айюбидов. Возглавлял борьбу мусульман против крестоносцев.

Уинчелси, ныне городок в восточном Суссексе на юге Англии, в средневековье – крупный морской порт. Входил в «Пять портов» – группу портовых городов в графствах Кент и Суссекс на берегу Ла-Манша (первоначально Дувр, Гастингс, Сандвич, Ромни, Хайт, позже к ним добавились Уинчелси и Рай), которые пользовались особыми привилегиями в сборе пошлин.

Уильям де Лоншан (? -1197), лорд-канцлер Англии (1189-97) и великий юстициарий (верховный судья), епископ Эли. Начинал простым клерком в королевской канцелярии, присоединил к своему имени частицу «де», чтобы претендовать на дворянство. Умный, хитрый и ловкий царедворец, оказывал Ричарду немаловажные услуги. Взойдя на престол, Ричард привез его в Лондон, где Лоншан начал торговать владениями короны. Значительная часть денег при этом оседала в руках Лоншана и его многочисленных родственников. В конце концов Алиенора и Ричард были вынуждены отстранить его от деятельности, изгнать и конфисковать награбленное имущество. Через некоторое время Лоншан ухитрился вновь втереться в доверие к Ричарду, но править Англией ему больше не дали. И он, и его родственники мирно скончались и сохранили часть богатств.

Филипп II Август (1165-1223), французский король с 1180 г. из династии Капетингов. Выдающийся государственный деятель, сочетавший в себе таланты политика и полководца. Существенно увеличил королевские владения. После смерти Генриха II Филипп Август, создав видимость примирения с Англией, в 1190 г. отправился в третий крестовый поход совместно со вторым его сыном, королем Ричардом Львиное Сердце (единственный в средневековой истории случай, когда английский и французский короли хоть какое-то время сражались под одними знаменами). Сразу после падения Акры 13 июля 1191г. Филипп быстро отправился назад, чтобы в отсутствие Ричарда беспрепятственно интриговать в свою пользу. Тот попытался вернуться во Францию, но по пути был захвачен в плен императором Леопольдом Австрийским, которому Филипп даже платил, чтобы Львиное Сердце как можно дольше оставался в заточении. Вырвавшись в 1194 г. из плена и горя желанием отомстить, Ричард повел широкую и очень успешную для англичан военную кампанию против Филиппа Августа, и лишь смерть английского короля в апреле 1199 г. прервала цепь его побед.

Фонтевро, духовный орден, основан Робером из Арбрисселя, который в конце XI века построил несколько монастырей, в том числе один близ Фонтевро (департамент Мэна и Луары). Орден имел четыре отделения – для девиц и вдов, для больных, для кающихся женщин и для совершающих богослужение священников. Во главе даже мужских монастырей стояла аббатиса, как заместительница Пресвятой Девы Марии. Строгое обособление полов, постоянное безмолвие и в высшей степени умеренная жизнь составляли главное содержание правил ордена. Папа Пасхалий II утвердил орден в 1106 году.

Шоссы, предмет одежды, длинные, плотно облегающие ноги разъемные штаны-чулки (XI-XV века).

Элис Клэр «Пепел стихий»

Ричарду и Линди Хилльер,

хозяину и хозяйке нынешнего Аквина

Estuans interius

ira vehementi

in amaritudine

loquor mee menti

factus de material,

cinis elementi,

similis sum folio,

de quo ludunt venti.

Carmina Burana: cantiones profanae

Изнутри сжигаемый

Гневом небывалым,

С горечью посетовал

Я душе усталой:

«Прах стихий и пепел —

Вот мое начало.

Я несусь по ветру,

Словно листик малый».

Кармина Бурана, песня 11, «Изнутри сжигаемый…»

ПРЕЛЮДИЯ

Ссылка на карту Аббатства Хокенли и Юго-Восточной Англии:

В полночь в глубоком безмолвии леса раздался звук, которому там неоткуда было взяться.

Мужчина поднял голову и постарался сдержать хриплое, затрудненное от напряжения дыхание, чтобы прислушаться.

Подождал.

Тишина.

Поплевав на руки и готовясь вновь приняться за работу, он усмехнулся. Это все его воображение. Или, может, какая-то ночная тварь, совсем безобидная, покинула свое жилище. А его волнение плюс все эти мрачные россказни о Великом лесе довершили дело.

Покачав головой и дивясь собственной глупости, он возобновил свое занятие. Мешок уже стал приятно увесистым; еще немного, и…

Снова послышался тот же звук.

На этот раз он длился дольше.

Мужчина выпрямился. От изнурительного труда на лбу выступили капли пота; неожиданно спина похолодела, а влажная кожа покрылась мурашками. Как прозрение, в голове мелькнуло: «Не в добрый час я здесь оказался». В душе словно проснулось какое-то темное и древнее воспоминание. С мучительным страхом он осознал, что лесные заросли — неподходящее место для пребывания в полночь. Никто не отваживался ходить сюда в это время, и на то были очень веские причины.

Мужчина решительно оборвал эти страшные мысли, прежде чем они лишат его самообладания. Осторожно положил топор, которым рубил толстые корни и комель поваленного дуба, выбрался из ямы, вырытой им под величественным вековым деревом, собрался с духом и пополз, прячась в зеленом ковре стелющихся растений, в ту сторону, откуда доносился таинственный звук.

Потому что если кто-то дурачится, развлекаясь за его счет, — что ж, он даст ему понять: это совсем не смешно. А если Сиф и Юэн (проклятье на их глаза!) подкрались и следят за ним — за ним, мозгом всей затеи! — тогда он им покажет, он…

Звук стал громче, он упрямо нарастал, так что мужчина уже не мог не замечать его и не мог уверить себя, что это розыгрыш Сифа и Юэна.

Сиф и Юэн не сумели бы издать подобный звук. И вообще, с трудом верилось, что какой-либо человек был способен на это.

Мужчина остановился и замер на месте. А в тот миг, когда монотонное, странное, жуткое бормотание, казалось, подмяло и поглотило его, он перестал не только двигаться, но и думать.

…И вдруг почувствовал, что улыбается. Ах, но какая славная песня! Похоже на церковный гимн, на чудесную мелодию, исполняемую монастырским хором, только еще лучше. Словно поют ее не мужчины и женщины, а далекие холодные звезды.

Почти не осознавая, что делает, мужчина снова стал двигаться вперед. Только теперь он больше не пробирался тайком через заросли — очарованный, он подчинился призыву, который вряд ли был доступен его пониманию. Расправив плечи, высоко держа голову, он шагал мимо древних деревьев, через молодую зеленую поросль, к открытому пространству, которое видел впереди.

И вдруг остановился как вкопанный.

Широко распахнув глаза, с пересохшим ртом, он, не отрываясь, смотрел на невероятное зрелище. Полная луна сияла прямо над поляной, и место действия, словно нарочно, было залито ее ярким светом. В бесконечном изумлении мужчина водил глазами из стороны в сторону.

Раньше он никогда не верил этим россказням! Отмахивался от них, как от бестолковой болтовни глупых старух. Таких, как его родная мать. А позже — жена, что вечно пыталась отговорить его от вылазок в великий Уилденский лес, особенно по ночам. Она ворчала без остановки, пока не получала доброго тумака. Но даже когда он лупил ее — в этот, последний раз он сломал ей нос, — она продолжала бухтеть. Мол, не ходи туда, это опасно, мало ли что может случиться, а что если вдруг…

Ха! Он ей покажет! Ей и остальным! Они сразу заткнутся, когда узнают, что он тут обнаружил!

Но в любом случае, даже если в старых легендах и есть доля правды, на деле все оказалось совсем не так. Разве он не стоит здесь в эту самую минуту? Разве не видит все своими собственными глазами?

Ладно, он им растолкует! Провалиться ему на этом месте! Уж он…

Внезапно мужчина ощутил устремленный на него взгляд. Ощутил столь явственно, словно его ударили. Хвастливые мысли внезапно оборвались, и одно-единственное слово пронзило его оцепеневший разум. Оно сорвалось с уст, как вопль агонии: «НЕТ!»

Повернувшись, он помчался прочь от поляны, перепрыгивая через кусты ежевики и кочки густой жесткой травы. Он бежал, тяжело дыша, хватая ртом воздух, спотыкаясь, и слышал за спиной звуки погони.

На бегу мужчина украдкой бросил быстрый взгляд через плечо.

Никого.

Никого? Но он же слышал!

Изо всех сил напрягая мышцы ног, мужчина продолжал бежать. О Боже, но теперь ОНО — они? — казалось, было повсюду вокруг него. Бесшумно, тайком, зловеще ОНО окружало его таким ощущением угрозы, что его хриплые вздохи и всхлипывания превратились в возгласы ужаса.

И он по-прежнему никого не видел!

Сердце бешено колотилось, ноги и легкие были словно в агонии, но мужчина все подгонял и подгонял себя. Сколько он пробежал — полмили, милю? — он понятия не имел. Деревья стали тоньше. Ах, ну да, конечно! Еще чуть-чуть — еще совсем немного! — и он окажется на открытом месте — на травянистой опушке этого страшенного леса, в чистом холодном сиянии луны…

Впереди забрезжил свет. Мужчина бежал, изнемогая от отчаяния, а мир за пределами леса безмятежно спал. Когда мужчина миновал последние деревья-исполины, он даже смог увидеть крест над церковью аббатства Хокенли.

«Боже, помоги мне, Боже, помоги мне, Боже, помоги мне», — бормотал мужчина до тех пор, пока слова не потеряли смысл. Внезапно он оказался на опушке, и после темноты под кронами деревьев ему показалось, что от луны было светло, как днем.

Ах, слава Богу. СЛАВА БОГУ!

Теперь он спасен, и…

Но что это? Где-то рядом, совсем близко — тонкий свист… Ближе, еще ближе…

Боль от вонзившегося в тело дротика была сильной, но короткой. Оружие бросили с беспощадной точностью, острый наконечник пронзил сердце.

Мужчина был мертв еще до того как ударился о землю.

СМЕРТЬ В ТРАВЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В маленькой комнате — рабочем кабинете и святая святых аббатисы Хокенли — Элевайз подалась вперед, чтобы вновь наполнить кружку своей гостьи.

— Могу я предложить вам еще немного? — спросила она. — Этот напиток хорошо восстанавливает силы, а я думаю, что вам…

Она запнулась. Едва ли учтиво напоминать собеседнице, что той не помешает укрепить свои силы.

— Ты имеешь в виду, что мне предстоит долгое и утомительное путешествие, а я уже далека от первого цветения юности? Ах, аббатиса, как ты права и в том, и в другом!

Женщина невесело рассмеялась и подвинула кружку.

— Да, налей мне еще. Это ваше питье восхитительно.

Облегченно вздохнув, аббатиса выполнила просьбу.

— Рецепт сестры Евфимии, — пояснила она. — Наша больничная сестра знает толк в целебных травах. Это вино она делает из бальзамника, тимьяна и меда. Оно пользуется успехом у ее пациентов.

— Не сомневаюсь.

Взглянув на аббатису, гостья продолжила:

— Я даже осмелюсь предположить, что кое-кто из них не прочь продлить свой недуг, чтобы подольше получать этот щедрый дар сестры Евфимии.

— Может быть, — согласилась Элевайз. — Хотя, честно признаться, самое любимое лекарство здесь — наша драгоценная святая вода.

— Ах да, святой источник.

Пожилая женщина вздохнула.

— Ты знаешь, сегодня утром я собиралась помолиться в Святыне Пречистой Девы Богородицы внизу, в долине. Но боюсь, у меня нет на это времени.

Аббатиса Элевайз не хотела выглядеть бестактной и назойливой, хотя знала, как ее гостья относится к общине в Хокенли, особенно к чудотворному источнику, которому аббатство было обязано своим существованием. В конце концов, именно благодаря настойчивости этой дамы их монастырь и был столь велик. И еще в большей степени ее заслугой было то, что аббатство возглавляла женщина.

— Неужели вы не можете выделить хотя бы полчаса? — мягко спросила Элевайз. — Неужели мир не подождет вас, моя леди, хотя бы раз в кои-то веки, пока вы заняты чем-то исключительно ради собственного удовольствия?

Гостья с грустью посмотрела на аббатису. Усмехнувшись, королева Алиенора ответила:

— Нет, аббатиса. Боюсь, мир слишком нетерпелив.

В маленькой комнате воцарилось короткое и, как показалось Элевайз, дружеское молчание. Украдкой взглянув на собеседницу, она заметила, что Алиенора закрыла глаза. Королева откинулась на спинку массивного деревянного, похожего на трон кресла — конечно же, кресло принадлежало Элевайз, но аббатиса охотно примостилась на маленьком стульчике, чтобы предоставить гостье наибольшие удобства, которые только мог позволить монастырь. Элевайз подумала, что лицо королевы, все еще прекрасное, было немного бледным.

«Даже если у нее нет времени посетить Святыню, — решила Элевайз, — мы должны хотя бы накормить ее перед отъездом». Бесшумно поднявшись, она подошла к двери, открыла ее и поманила пальцем стоявшую в ожидании монахиню.

— Да, аббатиса? — взволнованно, отозвалась сестра Анна. Как и все монахини, она понимала, что визит матери короля — большая честь для аббатства. Любовь к Алиеноре в общине была столь велика, что сестра Анна — как и любая другая — прошла бы босиком по раскаленным углям, если бы на то была воля королевы.

Элевайз предостерегающе поднесла палец к губам.

— Тише. Королева отдыхает, — шепотом сказала она. — Сестра, не могли бы вы сходить в трапезную и попросить сестру Базилию приготовить легкий завтрак? Королева выглядит такой усталой, — добавила она, отчасти обращаясь к самой себе.

— Я сделаю это с радостью! — прошептала в ответ сестра Анна. — Бедная леди! Еще бы, все эти переезды, да к тому же в ее возрасте! Знаете, ей бы лучше…

— Завтрак, сестра… — терпеливо напомнила Элевайз.

— Да, аббатиса. Простите, аббатиса.

Сестра Анна покраснела и спешно удалилась.

Элевайз вернулась в маленькую комнату, бесшумно закрыв за собой дверь. Почти все, что она делала, аббатиса делала тихо, со спокойным изяществом, о котором сама и не догадывалась. Даже большая связка тяжелых ключей не звенела у нее на поясе — во время ходьбы аббатиса придерживала ее рукой, не давая ключам ударяться друг о друга.

Когда Элевайз снова уселась, королева Алиенора открыла глаза и взглянула на нее.

— Ты слишком велика для этого стульчика, — заметила она.

— Мне удобно, — солгала аббатиса. — Моя леди, я взяла на себя смелость распорядиться, чтобы для вас приготовили угощение. Даже если вы должны покинуть нас, проведя здесь всего лишь одну ночь, у вас ведь найдется хотя бы несколько минут, чтобы поесть, перед тем как вы продолжите путь?

Алиенора улыбнулась.

— Ты очень заботлива, — проговорила она. — Что же, несколько минут, конечно, найдется. — Она поменяла положение в кресле, поморщившись от боли. — Твоя монахиня была права. Я слишком стара для всех этих обязанностей.

— О, простите, — поспешно произнесла Элевайз. — Ей не следовало говорить так непочтительно.

— Непочтительно? Нет, аббатиса, я уловила в ее словах только доброту.

Почувствовав мягкий укор, Элевайз сказала.

— Я лишь имела в виду, что нам не следует болтать о том, как Вашему величеству угодно распоряжаться своим личным временем.

Даже для Элевайз эта маленькая речь прозвучала напыщенно и раболепно, поэтому ее ничуть не удивило, что Алиенора неожиданно рассмеялась. Подняв глаза на королеву, Элевайз смущенно улыбнулась и повторила:

— Простите.

— Итак, мне следует принять к сведению, — проговорила Алиенора, — что в моем бесконечно любимом уединенном пристанище, так удобно расположенном между Лондоном и побережьем, аббатиса, — она встретила взгляд Элевайз, — между прочим, также любимая мною, вдруг начинает говорить, как какой-нибудь льстивый подданный, ищущий моего покровительства. — Резко подавшись вперед, королева произнесла: — Элевайз, пожалуйста, никогда не становись похожей на других.

Не совсем понимая, что королева имеет в виду, аббатиса тем не менее ответила:

— Да, моя леди. Хорошо. — Послышался робкий стук в дверь. Элевайз сказала: «Войдите!», — и в комнату проскользнула послушница из трапезной с большим оловянным подносом в руках.

— Еда для Ее святейшества, — прошептала девушка.

— «Величества» вполне достаточно, — спокойно заметила Алиенора. — Я не папа римский, я просто королева. — На мгновение она нахмурилась. — А теперь — королева-мать, — добавила Алиенора едва слышно.

В течение последних суток Элевайзиспытывала непреодолимое желание задать королеве десятки вопросов, но удобный случай так и не представился. Она смогла узнать лишь самое основное. Сейчас, наблюдая за тем, как королева стремительно уничтожает аппетитную и красиво поданную еду — сестра Базилия положила на край подноса веточку цветущего шиповника, — Элевайз дождалась, когда последний кусочек хлеба исчезнет вместе с последней каплей подливки, и лишь после этого спросила:

— Вы думаете, брак будет удачным, моя леди? Алиенора вытерла губы и откинулась на спинку кресла.

— Удачным? — Она слегка пожала плечами. — Это зависит от того, аббатиса Элевайз, что ты подразумеваешь под словом «удачный». Если ты имеешь в виду, будет ли этот союз плодотворным, я могу лишь сказать, что молюсь об этом день и ночь. Если же ты хочешь знать, будут ли мой любимый сын и его молодая жена наслаждаться обществом друг друга, то вот мой ответ: я глубоко сомневаюсь в этом.

— Ах, — тихо молвила Элевайз. Поразмыслив, она поняла, что сказать ей больше нечего.

— Но без этого союза никак нельзя! — воскликнула Алиенора. — Едва я увидела Беренгарию, я сразу поняла, что она совсем не идеальная невеста для Ричарда. Только что я могла поделать? — Она развела тонкие, отягощенные массивными кольцами, руки, повернув их ладонями вверх. — Уже почти два года Ричард — король Англии, хотя он и провел за это время на родине не больше четырех месяцев.

Алиенора яростно сжала правую руку в кулак и ударила по длинному рабочему столу, который стоял перед креслом Элевайз.

— Крестовый поход, вечно крестовый поход! — почти закричала она. — Сначала мой сын оттолкнул от себя подданных этой позорной продажей должностей, затем понесся во Францию, чтобы принять суму и посох пилигрима! Устроил короткую передышку, пока делал смотр судам своего бесчисленного флота, — и отправился в Святую Землю! — Большие темные глаза Алиеноры сверкали от гнева. — Элевайз, у него не возникло ни тени мысли, ради чего он оставляет правление страной на кого-то другого! Ни малейшего беспокойства, хотя еще до его отъезда пошли сплетни, что он и не собирается возвращаться! Что он бесконечно далек от того, чтобы посвятить себя великому делу управления Англией! Что его честолюбивый замысел — стать следующим королем Иерусалима!

— О нет! — воскликнула Элевайз.

На самом деле эти слухи не были для нее в новинку; они достигали аббатства и раньше, даже не раз. Были пересуды и похуже: кое-кто мрачно поговаривал, что правление короля Ричарда с того самого дня, как он взошел на трон, было настолько неразумным, что возникают сомнения в ясности его рассудка. Что король страдает от какой-то загадочной болезни, которая губит и тело его, и разум и, вероятно, убьет короля раньше, чем закончится крестовый поход. Элевайз твердо решила, что не будет доводить эти слухи до ушей королевы.

Разумеется, не будет — прекрасные глаза Алиеноры и так полыхали яростью.

— Почему, ну почему он настаивает на этом походе? — продолжала Алиенора. — Какое дело обыкновенному англичанину до того, кто управляет Святым Городом?

— Я убеждена… — начала было Элевайз.

Алиенора пристально смотрела на нее.

— Элевайз, не пытайся сказать, что у тебя нет ни капли сомнения, — прервала она. — Конечно, весьма похвально придерживаться мнения, что городом Нашего Господа должны править исключительно христиане. Но я не могу поверить, что ты действительно считаешь, будто стремление вернуть Иерусалим стоит всех этих усилий. А расходы, аббатиса?! Не говоря уже о страданиях, потерях, лишениях… О смертях!

Лицо королевы побледнело и осунулось, словно она воочию представила, что именно может случиться с ее любимым сыном.

Элевайз придвинулась к ней.

— Ваш сын — великий человек, моя леди, — мягко произнесла она. — Необыкновенно храбрый и искусный воин, даже если… — она умолкла.

— Даже если это все, что он есть? — спросила Алиенора.

— Но какой человек! — в отчаянии от своей оплошности Элевайз вложила в эти слова всю искренность, на которую была способна.

— Видишь ли, Элевайз, — продолжила Алиенора, словно не заметив растерянности аббатисы, — Ричард — мужчина до мозга костей. Он, как ты сама сказала, воин. Его место в армии. Его место — во главе армии, чтобы вести ее к победе!

— Аминь, — отозвалась Элевайз.

— Конечно, и я участвовала в крестовых походах, — проговорила Алиенора, смягчаясь. — Когда была замужем за этой вздорной старой бабой, Людовиком Французским.

— Ну и ну… — пробормотала себе под нос Элевайз.

Следовало ли ей слушать это? Не измена ли это — внимать, как один монарх хулит другого, даже если тот другой уже умер?

— Давно это было, в тысяча сто сорок седьмом году, — заговорила Алиенора, и задумчивая улыбка осветила ее лицо. — Прекрасное было время. Людовик не хотел, чтобы я ехала, но что он хотел и чего не хотел — это никогда не имело значения. — Она звонко рассмеялась. — А знаешь, Элевайз, ведь один молодой и богатый сарацинский эмир хотел на мне жениться! Возможно, я приняла бы его предложение, если бы Людовик не тащился следом. — Королева вздохнула. — О чем я говорила? Ах, да! Лихорадка крестового похода. Понимаешь ли, моя дорогая, — она вытянула руку и довольно ощутимо похлопала Элевайз по плечу, словно стремясь удостовериться, что та внимательно слушает, — я вижу это так: есть гораздо более значимые вещи, которыми Ричарду следует заняться. Освобождение Святой Земли бледнеет по сравнению с важнейшими вопросами сохранения короны.

— Но теперь, благодаря усилиям Вашего величества у короля Ричарда есть жена, — заметила Элевайз.

— Да, это так, — согласилась Алиенора. — Ах, что это была за поездка! — Но затем, словно поток ее мыслей сменил направление, она заговорила совсем о другом: — Естественно, Ричард не мог жениться на Алисе Французской, как бы сильно король Филипп ни настаивал на том, чтобы выдать за него свою сестру. Пусть они были обручены, Ричард все равно не взял бы Алису в жены. Это и стало причиной ссор между Ричардом и Филиппом, когда они отправились в Святую Землю.

— Да, конечно, — быстро проговорила Элевайз.

Королеве не было необходимости бередить старые раны, объясняя, почему Ричард не мог жениться на Алисе; Элевайз все знала. Но Алиенора тем не менее продолжала:

— Она была порченым товаром, эта Алиса. Другой мой муж, покойный король Генрих, соблазнил ее, и она забеременела, хотя тому маленькому бастарду, который появился на свет, хватило благоразумия покинуть сей мир.

Яростное негодование и оскорбленная гордость отчетливо отразились на лице пожилой женщины.

«О, моя леди, — подумала Элевайз, — не огорчайте себя воспоминаниями о том, что уже далеко в прошлом!»

— Неподходящая невеста для моего сына, — произнесла Алиенора, с видимым усилием овладев собой. — Пусть даже церковь, как мне сказали, разрешила союз между Алисой и Ричардом, но чтобы мужчина женился на отвергнутой любовнице родного отца — по мне, это отдает инцестом.

— Я понимаю, — ответила Элевайз. Тактично пытаясь сменить тему, она спросила: — А что Беренгария Наваррская, моя леди? Она действительно так прекрасна, как о ней говорят?

— Прекрасна? — королева задумалась. — Нет. Она довольно бледна и невзрачна. Когда я приехала ко двору ее отца в Памплону и впервые взглянула на Беренгарию, признаюсь, я была немного разочарована. Но много ли значит внешность? Кроме того, выбор был невелик — Ричард связан кровным родством с большинством юных девушек из королевских семей Европы, и Беренгария — одна из немногих, кто годится ему в жены. В любом случае, он отзывался о ней с симпатией — Ричард видел ее на рыцарских турнирах у короля Санчо, в которых участвовал несколько лет назад, — и посвятил Беренгарии немало прелестных стихов. Даже если она не красавица, она добродетельна и образованна.

Наступила короткая пауза, словно они обе подумали об одном и том же: добродетель и образованность едва ли способны сделать женщину привлекательной для Ричарда Львиное Сердце. На мгновение их взгляды встретились. Алиенора тихо сказала что-то, слишком тихо, и Элевайз не была уверена, что точно расслышала слова королевы. Но ей показалось, что это было: «Не люблю женщин, которые ничего собой не представляют».

— Потом вы провезли ее через весь юг Европы, чтобы она встретилась со своим женихом, — поспешила заметить Элевайз, дабы нарушить неловкое молчание. — Боже мой, что это, наверное, было за путешествие! Говорили, вы пересекли Альпы в середине зимы?

— Да, — ответила Алиенора не без гордости. — И я должна отдать Беренгарии должное — ни слова жалобы, даже когда наш путь был действительно ужасен. Снег, пронизывающий холод в жилищах, вши, несоленая пища, всевозможные опасности большой дороги — Беренгария перенесла все это молча, с высоко поднятой головой. В отличие от большинства наших сопровождающих, могла бы я добавить! Они-то все без исключения охали и стонали, напоминая толпу слезливых престарелых дам.

— А когда вы наконец встретились с королевским отрядом в Сицилии, был уже пост, поэтому свадьба не могла состояться, — добавила Элевайз, пересказывая то, что королева ей сообщила ранее.

— Я передала Беренгарию под опеку моей дочери Иоанны и сказала, что девушка должна выйти замуж за Ричарда во время следующей стоянки на Кипре, — продолжала Алиенора. — Надежные люди сообщили мне, что они поженились весной.

— Я желаю им счастья, — сказала Элевайз.

— Как и я, — с жаром согласилась Алиенора. — Как и я.

— А теперь вы возвращаетесь во Францию, Ваше величество?

Элевайз показалось разумным увести Алиенору от размышлений о том, что шансы на удачный брак ее сына были, видимо, невысоки.

— Да. Но не раньше завтрашнего дня. Сегодня я остановлюсь у моей близкой подруги Петрониллы де Севери. Точнее, Петрониллы Дюран — теперь я должна называть ее так, потому что недавно у нее появился муж. — Королева помедлила. — Молодой муж. И я должна признать, как это ни больно, у этого брака столь же мало шансов быть счастливым, как и у брака моего сына.

Неловкость и удивление Элевайз от откровенности Алиеноры исчезли. Теперь она чувствовала лишь глубокое уважение королевы. Разве Алиенора не говорила раньше, что Хокенли — одно из ее любимых мест? Если королева считала так потому, что только здесь, в уединении аббатства, она могла открыто говорить о своих заботах, — что ж, лучшее, что Элевайз была в состоянии сделать — это участливо и тактично внимать ей.

— Вы подчеркнули молодость мужа вашей подруги, — сказала она. — По-вашему, это может повлиять на брак?

— О да, — ответила Элеонора. — Петронилла — богатая женщина, отец очень хорошо обеспечил ее, но даже те из нас, кто любит ее искренне, не смогли бы назвать Петрониллу привлекательной. Она высокая, худая, с невыразительным лицом и с губами столь тонкими, что они почти исчезают, когда женщина стареет. А дорогая Петронилла действительно стара.

— Какая у них разница в возрасте? — спросила Элевайз.

— Полагаю, Петронилле сорок два. Возможно, больше. А Тобиас Дюран вряд ли старше тридцати. Или даже моложе.

— О Господи! — машинально проговорила Элевайз.

— В самом деле «о Господи», — согласилась Алиенора. — К тому же все говорят, что он красивый мужчина — высокий, статный.

— Но раньше он жил в бедности? — предположила Элевайз. Казалось, не было иных причин, которые могли побудить такого мужчину жениться на невзрачной женщине намного старше его.

— Ты снова права, — королева вздохнула. — Я сомневаюсь, что она сможет удержать его. Скорее всего, она слишком стара, чтобы родить ему сына, а лишь это смогло бы обеспечить его постоянство. Хотя, раз он получил доступ к ее богатству…

Алиенора не закончила свою мысль. Но в этом не было необходимости.

«Какой печалью может обернуться жизнь человека, соединившегося узами брака с неподходящим партнером, — размышляла аббатиса. — А с другой стороны, какое счастье, если выбор удачен!»

Элевайз вспомнила своего покойного мужа. Иво тоже был красавцем, высоким и широкоплечим, как этот авантюрист Тобиас. А каким веселым!

В ее памяти вдруг ожило воспоминание. Они с мужем вынуждены были терпеть бесконечный визит одного из дальних родственников Иво. И вот однажды супруги тайком выскользнули из собственного дома, прихватив с собой еду и питье, и направились к реке, чтобы провести там, в полном уединении несколько блаженных часов. Иво разделся и полез в воду, а когда обсыхал на берегу, пчела ужалила его в левую ягодицу.

— Что это тебя так развеселило, аббатиса? — Ледяной тон королевы тотчас вернул ее к реальности.

Вспомнив, о чем они с Алиенорой только что говорили, Элевайз поспешила объяснить свою улыбку. К счастью, образ благородного рыцаря, лежащего на животе, пока жена извлекает из его зада пчелиное жало, развеселил и королеву.

— Я вспоминаю, что, когда я назначала тебя аббатисой, ты упомянула о своем замужестве, — сказала Алиенора. — Очевидно, это был счастливый брак?

— Да.

— И у тебя, кажется, были дети?

— Да.

— Дочери?

— Сыновья. Двое.

— А… — Королева оборвала себя.

Некоторое время обе женщины, королева и аббатиса, сидели в молчании. Элевайз подумала, что, быть может, Алиенора тоже вспоминает о своих сыновьях.

Вскоре снова послышался стук в дверь. Элевайз поднялась, чтобы открыть, и перед ней предстала монахиня-привратница. Вытянув шею, чтобы хоть мельком взглянуть на королеву, сестра Эрсела доложила:

— Аббатиса, за королевой прибыл кортеж. Мужчина говорит, что он Тобиас Дюран и что он приехал со свитой, дабы сопроводить Ее величество к нему домой.

— Со свитой, — пробормотала королева. — Неужели он не понимает, что у меня уже есть свита? Две свиты лишь поднимут вдвое больше пыли.

— Вероятно, его прислала леди Петронилла, — проницательно заметила Элевайз. — Наверно, ей очень хотелось произвести впечатление на Ваше величество видом ее прекрасного молодого мужа во всем великолепии, во главе отряда его собственных людей.

Алиенора посмотрела на нее.

— Думаю, ты опять права, — сказала она.

Сестра Эрсела с порога наблюдала за ними.

— Скажите Тобиасу Дюрану, что мы немедленно присоединимся к нему, — распорядилась Элевайз.

— Да, аббатиса.

И, взглянув на прощание на королеву, сестра Эрсела поспешила прочь.

Элевайз встала рядом со своей царственной гостьей, готовая помочь, если возникнет необходимость, но стараясь не слишком показывать это.

Однако Алиенора и не пыталась скрыть, что нуждается в помощи. Она просто сказала:

— Дай мне руку, Элевайз. От такого долгого сидения у меня все тело затекло.

Когда они медленно вышли из комнаты и через внутренний двор направились туда, где Тобиас и его отряд уже смешались с сопровождающими королевы, Алиенора наклонила голову к Элевайз и тихо сказала:

— Благодарю тебя, аббатиса.

Не было никакой необходимости спрашивать, за что. Элевайз ответила:

— Это я благодарна вам, моя леди.

— Я вернусь сюда, — сказала Алиенора, — и если мой распорядок позволит, я пробуду с вами намного дольше, чем день и ночь.

— Аббатство в вашем распоряжении, — ответила Элевайз. — Ничто не может доставить нам большего удовольствия, чем видеть Ваше величество в качестве нашей гостьи.

— И мне ничто не может доставить большего удовольствия, — проговорила Алиенора. — Но еще не время делать то, что мне нравится.

Когда обе женщины приблизились к ожидающим их дамам, мужчинам и лошадям, Элевайз почувствовала — в этом не было никаких сомнений, — что королева горячо пожала ей руку.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Элевайз постояла немного, наблюдая, как процессия медленно исчезает вдали, спускаясь вниз по дороге. Как и предсказывала Алиенора, все эти всадники действительно подняли такой столб пыли, что стало трудно дышать. Элевайз отложила возвращение в стены аббатства, решив глотнуть немного свежего воздуха, и быстрыми шагами направилась по тропинке, ведущей в лес.

Тепло раннего июня заставило полевые цветы распуститься, и нежный сладкий аромат, казалось, наполнял воздух. Где-то рядом пел дрозд. Ах, как прекрасно жить! Элевайз расправила плечи и, энергично размахивая руками, ускорила шаг. Приблизившись к первым деревьям на опушке, она решила, что далеко не пойдет — в лесу всегда было слишком сумрачно и прохладно, даже в июне солнечные лучи не проникали сквозь густые заросли. Она лишь прогуляется немного вокруг, милю или около того, не больше, а потом…

Она почти наступила на него.

Отпрянула, отдернув подол широкого монашеского одеяния, чтобы не замочить его в крови, залившей молодую зеленую траву, она прижала руку ко рту и еле сдержала возглас ужаса.

Мужчина был мертв. В этом не могло быть сомнения. Он лежал лицом вниз, и длинное древко дротика торчало из его спины. Судя по углу наклона, острие, глубоко вошедшее в тело, должно было пронзить сердце.

На нем была простая одежда селянина. Штаны из грубой ткани не подходили по размеру, а туника была покрыта заплатами и заштопана. Причем заштопана аккуратно — мелкие стежки явно были нанесены умелой и заботливой рукой.

«Наверно, у него есть жена, — подумала Элевайз. — А может, любящая мать. Бедная женщина будет горевать, когда узнает! Если это жена, ее ждет потеря супруга и кормильца. Печальный день наступит для нее, кем бы она ни была».

Немного придя в себя, аббатиса задумалась о том, что этот человек мог делать на окраине леса? И долго ли он был здесь? Неужели, пока она и ее монахини несколько дней занимались своими обычными делами, этот несчастный лежал мертвым менее чем в полумиле от аббатства?

Элевайз наклонилась, коснулась его шеи и не могла не заметить грязь. В засаленных волосах копошились вши — но разве они не оставили бы тело, если бы мужчина был мертв довольно долго? Несомненно, этих маленьких кровопийц привлекает только свежая, незастывшая кровь… Тело сохранило видимость тепла, но Элевайз поняла, что причиной тому лучи солнца, падающие сквозь ветви деревьев. Она осторожно приподняла одну из раскинутых рук мужчины: трупное окоченение, настигающее мертвых, уже началось.

Значит, он умер прошлой ночью?

Элевайз стояла над телом, хмурясь все больше и больше. Потом она резко повернулась. Спеша в аббатство, она думала: «Я должна найти помощь. Я должна известить шерифа. Этими делами обязан заниматься он».

Вскоре Элевайз почти бежала — не слишком достойный способ передвижения для аббатисы, но она не обращала на это внимания. Элевайз думала: как удачно, что об этой смерти — этом убийстве — не стало известно во время визита королевы Алиеноры. Иначе поднялся бы переполох, и королева и аббатиса лишились бы возможности насладиться их маленьким уединенным tete-a-tete.

Вслед за этой мыслью пришла другая: едва ли уместно радоваться таким вещам, когда человек лежит мертвый, жестоко убитый. Стыд и раскаяние прибавили скорости ее движению. Элевайз подобрала юбки и бегом помчалась по тропинке к аббатству.

* * *

Шериф Гарри Пелем был личностью крайне неприятной.

Пока он разглагольствовал по поводу убийства, аббатиса изо всех сил сдерживала раздражение.

Во-первых, ей приходилось выслушивать его мнение, излагаемое столь высокопарно, как будто только он один мог быть прав, а она, всего лишь женщина, не могла внести никакого весомого вклада в расследование. Во-вторых, Элевайз было трудно терпеть само его присутствие в ее комнате.

Он был здоровяком. Приземистым, коренастым, с грудью, напоминавшей бочонок. Его короткие ноги, казалось, едва могли поддерживать вес остального тела, облаченного в потертую кожаную накидку поверх туники. Он то и дело выпячивал грудь, привлекая внимание к следам былых битв, покрывавшим крепкую кожу накидки, словно хотел сказать: «Смотрите! Вот каким опасностям подвергает меня мой долг! Вот какие удары дубин и выпады мечей должен был я отразить!»

Очевидно, его было нелегко уговорить оставить у ворот меч и нож. Элевайз рассказали, как сестра Эрсела добилась этого. Вышедшая из себя, похожая на курицу с взъерошенными перьями, она настаивала на своем и кричала Гарри Пелему, что, вне зависимости от того, шериф он или нет, никто не внесет оружие в святую обитель Господа.

Еще одна наблюдательная монахиня — больничная сестра Беата, которая всегда была очень внимательна, — также сообщила аббатисе, что меч Гарри Пелема был чем-то испачкан, а его нож выглядел так, словно им недавно резали мясо.

«И этот бестолковый человек, — думала Элевайз, слушая его громогласные рассуждения, — наш единственный защитник закона и порядка. Может быть, он весьма деятелен… Он должен быть таким, — поправила она себя, — раз он назначен Клерами в Тонбридже, а они конечно же не потерпят расхлябанности среди своих служилых, но… о, какой же он болван!»

— Само собой, — говорил Гарри, раскачиваясь на деревянном стульчике, так что его задние ножки протестующее скрипели, — само собой, Хамм Робинсон был известным преступником. Что до меня, я совсем не удивился, что кто-то наконец прикончил его, о нет, ничуть, ха, ха, ха!

Даже ради спасения собственной жизни Элевайз не смогла бы признать это забавным. Она холодно переспросила:

— Преступник, шериф? И что он натворил?

Гарри Пелем потянулся к аббатисе, словно собирался поведать ей тайну. В складках, пролегших между крыльями его мясистого носа и щеками, виднелись точки угрей, а в бровях и волосах надо лбом белели жирные масляные хлопья.

— Ну, сестра, он же был браконьер!

— Браконьер, — повторила она. — Да, шериф, это действительно опасный человек.

Пропустив мимо ушей иронию, Гарри Пелем кивнул:

— Именно, сестра, опасный, даже отчаянный, все так.

Он замолчал, словно не зная, как продолжить. Элевайз не сомневалась, что шериф размышляет, сколько можно добавить вранья к тому, что он хочет рассказать. Снова приблизившись — аббатиса предпочла бы, чтобы он этого не делал: запах, исходивший от шерифа, никак нельзя было назвать свежим, — Гарри Пелем заговорил:

— Несколько раз я почти настигал его, да, было дело. Выслеживал его, поверьте, по всему этому старому лесу.

Он махнул рукой через плечо, показывая большим пальцем куда-то в сторону.

— Эх, но он был хитрый малый! Пробирался через кустарник как какой-нибудь дикий зверь, бесшумно и ловко. Думаю, он знал здешние места как свои пять пальцев. — Гарри Пелем покачал головой. — Мне так и не удалось сцапать его!

— Вероятно, он слышал, как вы приближаетесь, — сдержанно заметила Элевайз.

Шериф бросил на нее быстрый взгляд.

— Да, все может быть. А может, мне даже здорово повезло, что я так и не схватил столь отчаянного типа, как он! Очень может быть, я не сидел бы здесь, беседуя с вами, сестра, если бы это произошло!

— Да, — пробормотала Элевайз, — уверена, это была бы небывалая битва.

Она внимательно посмотрела на широкие плечи Гарри Пелема.

— Шериф, кажется, вы говорили, что он был могучего телосложения? — спросила Элевайз бесхитростно, подняв на него невинные глаза. — Я видела его только мертвым, поэтому мне трудно судить.

Некоторое время шериф только повторял: «гм…» и «ха!», затем едва слышно проворчал что-то.

— Что вы сказали, шериф? Я не совсем поняла.

— Я сказал, что он был достаточно крупным, — прорычал Гарри Пелем.

— А-а…

Элевайз опустила голову, чтобы спрятать улыбку. Затем, снова посерьезнев, спросила:

— Он был убит брошенным в спину дротиком. Оружие настигло его в тот миг, когда он убегал из леса, так?

Снова послышалось недовольное ворчание. Шерифа явно возмущало, что у аббатисы были какие-то сведения об этом деле, пусть даже самые незначительные. Он неохотно ответил:

— Да. Так все и было.

— И, исходя из этого, вы рискнули предположить, что он был убит… как вы сказали, шериф? Лесным народом?

— Да, Лесным народом. Здесь их так называют.

— И вам известно наверняка, что эти люди были в лесу прошлой ночью?

— Точно. Сейчас июнь, в этом все дело! Они всегда приходят сюда в июне. — Шериф насупился. — Ну, время от времени. Во всяком случае раньше приходили.

— Понятно.

Слова шерифа показались Элевайз слабым доказательством вины неведомого, до сих пор ни в чем не подозреваемого племени, даже если прежде эти люди в определенное время года располагались лагерем почти у порога аббатства.

— Но что если… Простите меня, шериф, если вам кажется, что я ставлю под сомнение ваши действия. Это лишь оттого, что убийство было совершено так близко, и…

— Что если один из этих людей повстречается с вами, сестра? — перебил ее шериф. — Да, понимаю. — Покровительственная улыбка скривила его мокрые губы. — Обратитесь ко мне, — сказал он важно. — Дабы утешить вас, могу сказать: я сделаю все, чтобы вы и ваши добрые сестры могли спокойно спать ночью в своих постелях!

— Вы очень любезны, — произнесла Элевайз. — Как я уже говорила, шериф, вы были в лесу, я правильно поняла? А вы нашли доказательства того, что этот самый Лесной народ недавно побывал здесь?

— Ну, я…

Шериф вновь сердито насупился. Скорее даже разозлился. Элевайз подумала, что хмурый взгляд и сердитое выражение лица, по-видимому, означают, что Гарри Пелем собирается солгать. Или, по крайней мере, улизнуть от ответа, утаив правду.

— Знаете, сестра, нет особого смысла искать следы Лесного народа. Они хитры и осторожны, они не срубают деревья и не ломают ветви, чтобы строить жилища. Похоже, они живут прямо так, под деревьями, а то и под открытым небом. Они были здесь всегда и всегда шли своим странным путем. Кое-кто поговаривает, они были здесь еще во времена римлян. — Вспомнив свою главную цель, шериф повторил: — Нет смысла искать улики. Никакого смысла. Хотя, конечно, я послал туда некоторых своих людей.

— Не сомневаюсь.

Очень правдоподобные слова!

— И они ничего не нашли.

Это было утверждение, а не вопрос. Гарри Пелем ухмыльнулся.

— Нет. Как я и сказал.

Элевайз медленно сложила руки ладонями вместе и оперлась подбородком о кончики пальцев.

— Итак, все, что мы имеем, — это мертвый браконьер, и вы убеждены, что его убили эти Лесные люди. А раз вы не смогли разыскать их, значит, их нельзя допросить. — Аббатиса посмотрела шерифу прямо в глаза и испытала не слишком благородное чувство удовлетворения, заметив, как он заерзал на стульчике. — Следовательно, у вас нет никаких доказательств их вины помимо вашей собственной уверенности?

Гарри Пелем быстро собрался с мыслями. Нахмурившись самым угрожающим образом, он заявил:

— Мне вполне хватает моей уверенности! — Но тут же, словно осознав неубедительность этого утверждения, добавил: — Хорошо, скажите мне, кто еще совершил бы такое? Ну давайте, скажите мне!

— Совершенно не зная ни человека, ни его жизнь, я, естественно, не могу ничего сказать, — спокойно ответила Элевайз. — Но ведь это ваша работа, шериф! Разобраться, как и где жил этот мужчина, были ли у него враги, есть ли кто-нибудь, кто выиграл от его смерти…

— Ха! — выдохнул Пелем, ударяя по воздуху, как будто хотел заорать: «Да поймите же наконец!» — Я знаю, кем он был. Это был, как я уже сказал, Хамм Робинсон. У него есть жена — худосочная, забитая, глупая женщина. Хамм держал ее в ежовых рукавицах и распускал руки каждый Божий день. Одному Господу известно, почему она не удрала от него как-нибудь темной ночью… А что до того, чем он занимался, — он был браконьером. — Пелем направил свой грязный палец на аббатису. — И это я уже говорил вам!

Он шумно вздохнул и продолжил:

— Если вы спросите меня, я скажу, что весь мир был только рад избавиться от него.

— Может быть, и так! — воскликнула Элевайз. — Но он был человеком, шериф! Он жил и дышал, пока кто-то не бросил ему в спину дротик и не убил его. Разве он не имеет права на правосудие, как любой другой?

Она могла поклясться, что Гарри Пелем почти сказал: «Нет». По крайней мере, это представлялось ей весьма вероятным. На его мясистом сальном лице снова появилось высокомерное выражение.

— Говорю вам, сестра, — заявил он, — если бы я мог, то сделал бы то, о чем вы просите: взял бы да и призвал к ответу это дикое племя. Арестовал бы их всех, притащил в суд, а кое-кого вздернул бы, — если бы только это было в моих силах! Но что поделаешь, если они исчезли? — Он захихикал. — Даже я не могу посадить под замок человека, если его тут нет, верно, сестра?

Элевайз подумала, что продолжать этот разговор нет смысла. Она не могла заставить шерифа делать то, чего ему не хотелось. Ни одно из ее слов не вызвало у него угрызений совести и не побудило к действию. Она намеренно продлила неловкую паузу. Затем, поднимаясь, произнесла:

— Что ж, прекрасно, шериф. Но, прошу вас, дайте мне знать, если ваше расследование приведет хоть к какому-нибудь результату.

Осознав, что его выпроваживают — судя по выражению лица шерифа, такой поворот не слишком пришелся ему по душе, — Гарри Пелем поднялся на ноги. Аббатиса открыла дверь, и он тяжело зашагал прочь.

— Вы можете забрать ваше оружие у ворот, — сказала ему Элевайз. — Не сомневаюсь, что сестра Эрсела позаботилась о нем. Всего хорошего!

Он буркнул что-то в ответ. Это могло быть тем же «Всего хорошего!», но с равным успехом могло оказаться и чем-нибудь другим, отнюдь не столь вежливым.

* * *

Убедившись, что Пелем ушел, Элевайз вышла из комнаты и через внутренний двор направилась в больничный покой, где попросила сестру Евфимию дать ей немного драгоценного, приправленного лавандой фимиама. Несмотря на все усилия думать о шерифе только хорошее, Элевайз, чувствовала неодолимое желание очистить комнату от последствий его пребывания.

* * *

В тот же день аббатиса вернулась на тропинку, ведущую в лес. Она обнаружила, что не так-то просто забыть об этом деле. Мужчина был жестоко убит совсем рядом с аббатством, она почти наступила на его тело. Казалось, не было ни малейшего шанса предать убийцу в руки правосудия, и Элевайз не видела никакой возможности что-либо изменить. Но и сдаваться она тоже не собиралась.

«Я должна взглянуть еще раз, — думала она, направляясь к опушке. — Вдруг мне удастся найти какую-нибудь улику, которую шериф и его люди проглядели. Всемогущий Господь непременно поможет мне».

Она нашла место, где лежало тело. На траве все еще виднелись пятна крови. Аббатиса сделала несколько шагов к лесу и подумала, что могла бы попытаться отыскать следы, оставленные ногой убегающего мужчины. А убийца? Он тоже бежал по следу своей жертвы? Должно быть, какое-то время он стоял неподвижно, чтобы бросить дротик…

Элевайз шла все дальше и дальше в глубокой тени деревьев, не зная точно, что ищет, но вскоре прекратила поиски, поняв, что это абсолютно безнадежно.

Она вернулась туда, где лежал мужчина. Трава в нескольких шагах от этого места была примята. Элевайз подошла поближе, чтобы посмотреть.

Там, среди изумрудной зелени, лежал дротик.

Кто-то — шериф Пелем? — вырвал его из спины убитого и отбросил в сторону. Наконечник и несколько дюймов древка все еще были липкими от крови.

Элевайз наклонилась и подняла оружие. Осторожно вытирая его о свежую молодую траву, она вдруг ощутила непонятную, но настойчивую потребность извиниться за такое осквернение.

Затем, когда дротик стал достаточно чистым, она внимательно осмотрела его. Наконечник был высечен из кремния.

Кремний?

Большую часть жизни Элевайз провела на Южном Даунсе и потому знала о кремнии все. Как-то дождливым днем один из ее братьев скуки ради решил сделать кремниевый нож и убедился, что обивать этот камень совсем не так просто, как может показаться.

Кто бы ни сделал этот наконечник, он был искусным мастером. Изделие было безукоризненно симметричным, а его форма — необыкновенно красивой. Наконечник походил на изящный лист какого-то дерева. Сколы по его краям были совершенны.

А острие — как у лучшего ножа.

Элевайз давно знала, как испытывать остроту орудия, поэтому она проверила наконечник дротика на лужайке с одуванчиками. Листья и стебли оказались срезаны, будто их никогда там не было.

«Наконечник из кремния, — размышляла аббатиса. — Но почему же кремний — в наш век превосходного оружия из металла? Неужели несчастный горе-шериф был прав и это убийство — действительно дело рук людей, живущих в лесу? Тех, которые пользуются тем же оружием, что и их далекие предки?»

Эта мысль вызвала дрожь ужаса во всем ее теле.

«А я стою здесь, — подумала она, — в десяти шагах от леса!»

Элевайз повернулась и поспешила в аббатство.

Но, в смятении или нет, она прихватила с собой дротик. Даже если в этом деле можно было поставить точку, аббатиса все-таки решила сохранить улику.

* * *

Вернувшись в свою комнату, она обнаружила, что лавандовый фимиам еще не прогорел и в воздухе до сих пор держится запах шерифа. От всех волнений пережитого дня у нее разболелась голова.

В довершение всего была пятница. А значит, на ужин будет карп.

Сдерживая кипящее раздражение, Элевайз пробормотала:

— Терпеть не могу карпа!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Жосс Аквинский быстро оглянулся в сторону дома: он хотел убедиться, что невестка не наблюдает за ними. Потом он поднял своего племянника и посадил его на широкую спину коня.

— Но-о! — закричал малыш дрожащим от возбуждения голосом. — Пошла, лошадка!

Жосс быстро сжал ладонями маленькие острые пятки, которые так и норовили вонзиться в бока его скакуна. Гораций был добрым и сильным конем, обычно невозмутимого нрава, но ведь никогда не знаешь наперед, как даже самое спокойное животное поведет себя в ответ на такое неожиданное воздействие.

— Тише, Огюст, приятель, — поспешно сказал Жосс. — Я ведь говорил тебе раньше, что «но-о!» — совсем не то, что нужно.

— А что нужно сказать, дядя Жосс? — запищал мальчуган. — Я все время забываю.

— Ну, ты можешь сказать «хоп!», если тебе очень хочется, — разрешил рыцарь. — Но лошади, как я объяснял, отзываются и на ноги, и на руки, и на голос. Нельзя использовать что-то одно, не подумав об остальном.

— И на задницу, дядя Жосс! Ты говорил, что нужно использовать задницу, чтобы держаться крепко в седле!

Ребенок вертелся от радости, наслаждаясь непривычной для него свободой в компании своего нестрогого дяди, — ему удалось сказать слово «задница» два раза и не получить за это взбучки!

— Так и есть, — улыбнулся Жосс. — Сиди крепко в седле, говорил я, дай старине Горацию знать, что ты «на коне».

— Я хочу скакать сам, без твоей помощи! — потребовал Огюст. — Ну пожалуйста, дядя Жосс!

— Нет! — Жосс сильнее сжал поводья. — Если твоя дорогая матушка узнает, что я всего лишь посадил тебя на лошадь, она спустит с меня шкуру, — проворчал он.

— Что значит «спустит шкуру», дядя Жосс? — слух у племянника был намного острее, чем предполагал Жосс.

— Э… ну… ничего особенного. Хорошо, Огюст, дружище, сейчас один круг по двору, а потом…

— Жосс! — раздался пронзительный женский голос. — Жосс, ты думаешь, что делаешь? О, осторожно! Осторожно!

Теофания Аквинская, казалось, была вне себя. Мать не только шестилетнего Огюста, но и его младшей сестренки и грудного братишки, она была женой самого младшего брата Жосса, Аселена. Едва завидев Жосса рядом со своими детьми, она тут же норовила вмешаться.

— С парнем все в порядке! — запротестовал Жосс, придерживая Горация. Ничуть не сопротивляясь появлению на своей спине маленького наездника, даже когда тот начинал брыкаться и визжать, конь, тем не менее, мог испугаться орущей женщины.

— Заткнись, Теофания! — закричал Жосс, натягивая поводья, чтобы наклонить тяжелую голову Горация. — Разве ты не видишь, что пугаешь его?

— Что? — воскликнула Теофания. — Как ты смеешь так говорить со мной?

Очевидно, мальчуган решил, что конь дяди Жосса — неподходящее для него место, во всяком случае когда maman несется по двору с боевым кличем. Одной рукой подхватив слезающего Огюста, другой удерживая Горация, Жосс буркнул что-то себе под нос.

И вновь он недооценил остроту слуха шестилетнего мальчугана. Едва Теофания, пылая праведным гневом, стащила свое дитя с плеча Жосса, Огюст наивно спросил:

— Дядя Жосс, а что такое salope?^[21]

* * *

За все нужно платить.

В тот вечер, когда Теофания, ворча, поднялась наверх, чтобы проведать малютку, Жосс остался внизу с братьями и невестками. Он прекрасно понимал, что собравшееся общество не слишком им довольно.

«Проклятье, — думал он, подливая себе вина, — в конце концов, чей это дом? Я старший из братьев, и в моем собственном доме я могу творить все, что захочу!»

Но, разумеется, на деле все было не так просто. И Жоссу хватало здравого смысла, чтобы понимать это. Аквин — и большой, укрепленный поместный дом, и обширное поместье — по закону принадлежал Жоссу он был наследником, и собственность и титул перешли к нему пятнадцать лет назад после смерти отца, Жоффруа Аквинского.

Но Жосс всегда знал, что не создан быть землевладельцем. Он не умел обращаться ни с землей, ни с домашним скотом, за исключением лошадей; его не интересовало управление селянами, работающими на благо всех, кто зависел от Аквина. А его братья — Ив, Патрис, Оноре и Аселен — любили и понимали землю.

Как бы там ни было, едва вступив в права наследства, Жосс сразу покинул родной дом. Он оставлял его и раньше: как и множество старших сыновей, он поступил в качестве пажа в семью рыцаря, чтобы выучиться ремеслу, весьма далекому от земледелия. Он даже провел два года в Англии с родней матери, где его дедушка по материнской линии, Герберт из Луэса, оказал ему радушный прием, очевидно, справившись с потрясением от того, что его любимая Ида покинула родной дом, дабы выйти за француза. Когда дедушка был уже довольно стар, Жосс стал оруженосцем и в должное время получил шпоры — заслужил звание рыцаря.

В совсем еще юном возрасте он уже бывал в походах с самим королем Ричардом. Тогда тот еще не был королем, но теперь сделался им.

Благодаря щедрости нового правителя Жосс получил поместье в Англии. Точнее, он должен был стать владельцем поместья, после того как закончится строительство, но лишь одному Богу было известно, когда это произойдет.

И до поры до времени, стараясь сохранять терпение, покуда задержки громоздились одна на другую, Жосс снова жил во Франции. В доме, хозяином которого он был по закону, но в котором чувствовал себя скорее гостем.

И в такие моменты, как этот, — не слишком желанным.

Жосс опустился на массивную деревянную скамью, одновременно ощущая и раздражение, и растерянность.

— Я не причинил парню никакого вреда! — запротестовал он, сделав большой глоток вина.

— Может, и нет, — отозвалась его невестка Мари, жена Ива. — Но не в этом дело. Теофания ведь просила тебя не сажать Огюста на коня, а ты не стал ее слушать.

— С парнем слишком нежничают! — воскликнул Жосс. — Он до сих пор ездит верхом только на крошечном пони. Разве это дело для такого храброго мальчугана? Тут слишком много женщин, а Огюсту нужна мужская компания.

— Она у него есть, и в изобилии! — возразил Аселен; было видно, что эти слова задели его за живое. — У него есть я, у него есть дяди: Ив, Патрис и Оноре. Да еще мальчики Ива: Люк, Жан Ив и Робер. А когда малыш у Оноре подрастет и окрепнет, он тоже сможет играть с Огюстом. Здесь достаточно мужской компании, Жосс, даже для тебя.

— Что ж, может быть, и так.

Жоссу стало не по себе — он не только оказался в меньшинстве, но и почувствовал себя побежденным.

— И все же позволь мне сказать: он бы уже научился ездить на большой лошади, если бы его воспитывали как меня!

— Когда тебе было шесть, ты все еще оставался здесь и носился по округе на пони немногим крупнее, чем у Огюста, причем надоедал всем до смерти, — напомнил Ив. — И только после того как тебе исполнилось семь, ты уехал отсюда, чтобы стать пажом сэра Гая.

— Нет, в семь я уже уехал!

— Не уехал!

— Уехал!

— О, прекратите! — воскликнула Мари. — Правда, Жосс, что ты за человек? Почему в твоем присутствии разумные взрослые мужчины ведут себя как дети?

— Они мои братья, — буркнул Жосс.

— О, конечно, это все объясняет.

В голосе Мари отчетливо слышались саркастические нотки. Но она улыбалась, да-да, улыбалась Жоссу. Мари всегда относилась к нему с нежностью.

— Жоссу не следовало называть Теофанию… э-э-э… так, как он ее назвал, — благочестиво заметил Оноре. — Это было очень грубо. И очень несправедливо.

Аселен, снова впав в ярость из-за нанесенного его жене оскорбления, закашлялся.

— Мне очень жаль, — быстро вставил Жосс, до того как Аселен даст волю своему справедливому негодованию. — Просто сорвалось с языка.

— А что ты сказал ей, Жосс? — шепотом поинтересовалась Мари, пока два младших брата, кивая, соглашались, что Жоссу недостает почтительности. — Аселен не ответил мне, а Теофания вышла из себя, когда я спросила ее об этом.

— Боюсь, я назвал ее сукой, — признался Жосс. — Мне очень стыдно, Мари. Я подумываю пойти на рынок и купить для нее что-нибудь приятное — ленты там или рулон шелковой ткани, чтобы загладить вину.

— Знаешь, скорее всего, она предпочла бы, чтобы ты просто оставил в покое ее мальчика, — проницательно заметила Мари. — Хотя, что до меня, я, наверно, соглашусь с тобой. Когда ты уезжаешь, здесь всем управляют юбки.

— Ты ведь старшая из жен, — сказал Жосс. — К тому же Агнесса наверняка поддержит тебя, даже если Паскаль будет против.

Агнесса была женой Патриса, а Паскаль — Оноре. Мать больного ребенка, Паскаль была слишком занята уходом за ним, чтобы вступать в семейные споры.

— Неужели ты не можешь ничего изменить?

— Хм…

Мари задумалась.

— Может быть. Только ты ведь знаешь, какова Теофания… Когда она злится, у нее начинает болеть голова.

Мари замолкла и перекусила нитку. Округлившаяся и безмятежная по причине немалого уже срока беременности — состояния, которое, по мнению Жосса, ей очень шло, — Мари шила маленькую распашонку из тонкого льна.

— А когда у Теофании болит голова, мы все страдаем, — заключила она. — Весь дом.

— Ясно.

«Неудивительно, что я здесь чужой, — с грустью подумал Жосс. — Мои четыре брата и эта разумная женщина, старшая из невесток, — все они позволяют, чтобы ими командовала самая незначительная особа в доме. И все это — ради спокойной жизни!»

— Где сейчас Теофания? — спросил он через некоторое время.

— Кормит малютку, — ответила Мари.

— Но я думал, что она наняла…

Жосс умолк. В конце концов, это дело Теофании.

— Ты думал, что она наняла кормилицу? — Мари взглянула на него. — Ах, нет ни одной селянки, чье молоко было бы достаточно хорошо для ребенка Теофании.

— О… — отозвался Жосс.

Мари склонила голову над шитьем; Жосс тактично оставил эту тему.

«Я куплю Теофании подарок, — решил он, — и опять принесу свои извинения. Я был непростительно груб по отношению к женщине, которую должен уважать, даже если она мне не по душе. Но как только я буду прощен, я уеду».

Даже если перестройка дома в его английском поместье еще не закончена, если крыша будет протекать и в дождливые ночи ему придется спать в сарае — это все равно лучше, чем жизнь в Аквине.

Во всяком случае пока.

* * *

Король Ричард Плантагенет пожаловал Жоссу дом в английском поместье зимой тысяча сто восемьдесят девятого года в знак благодарности за определенную услугу, которую Жосс оказал новому королю.

В тот холодный январь мысли короля были заняты великим крестовым походом; Жосс часто думал, что лишь благодаря матери Ричарда, доброй королеве Алиеноре, напомнившей сыну о его обязательствах, поместье перешло к Жоссу.

Его новые владения составляли часть — и достаточно большую — богатых поместий покойного Аларда из Уинноулендза. В качестве дара Жосс получил основательно построенный, но ныне ветшающий дом. Как ему сообщили, он был возведен добрых семьдесят лет назад в некотором отдалении от главного здания, чтобы поселить там на редкость сварливую тещу. Возле дома были фруктовый сад и небольшой огород, обнесенные стеной. Дальше тянулось несколько акров пастбища, спускавшегося к быстрой речке со старыми ивами по берегам.

Это был великолепный дар. Жосс трепетал при одной мысли о своей новой собственности. Он был уверен, что это — много больше, чем справедливая плата за его преданность новому правителю, тем более что он и раньше был человеком короля. Жосс осмотрел дом вместе с главным каменщиком, которого ему всячески рекомендовал новый сосед Брайс Роттербриджский. После того как большую часть утра каменщик цокал языком и сокрушенно качал головой в обычной манере людей его профессии, он наконец объявил, что тут нужно проделать огромную работу, но, конечно, он вполне согласен с Жоссом: дом возведен на века. И в скором времени станет прекрасным жилищем.

Тогда, почти восемнадцать месяцев назад, Жосс вряд ли осознавал, как скоро наступит это «скорое время».

В течение тех месяцев, когда главный каменщик и его люди занимались домом и его пристройками, Жосс несколько раз приезжал, чтобы проверить их работу. Было интересно наблюдать, как медленно меняется облик жилища. Вначале, когда в кровле зияли щели и злые сквозняки проникали через плохо пригнанные или полностью отсутствующие двери, дух несчастной ворчливой старухи, для которой было построено это здание, казалось, все еще витал где-то поблизости. В самом же доме царила атмосфера уныния, как будто он стоял с опущенными плечами, преисполненный жалости к самому себе. Жоссу приходилось признавать, что это место навевает тоску.

Но затем, когда ремонт и обновление продолжились, ему вдруг показалось, что дом стал выше. Что он вновь гордо поднял голову и по мере того как его первоначальная красота медленно — очень медленно — стала возвращаться, начал говорить: «Смотрите! Смотрите, как я красив, как я великолепен! Достойное жилище для рыцаря, который поселится здесь!»

Однако никто не делится подобными соображениями с каменщиком. Да и не только с каменщиком. Как-то в разговоре с Брайсом Роттербриджским Жосс обронил, что дом каждый раз радушно приветствует прибытие нового хозяина. Брайс тогда расхохотался и заявил, что будет очень благодарен Жоссу, если тот не станет распространять в здешних краях вздорные чужеземные идеи такого рода.

Однажды Жосс обнаружил, что вместе с частью поместий Аларда из Уинноулендза он в придачу унаследовал и слугу. Уилл служил сэру Аларду, а потом, когда старик медленно и мучительно умирал от гниения легких, заботливо ухаживал за ним со спокойной и деловитой преданностью. В одно прекрасное утро этот самый Уилл появился собственной персоной возле нового дома, когда Жосс спорил с главным каменщиком, превращать или нет западную башенку в небольшую солнечную комнату (хотя Жосс и сам не вполне ясно представлял, зачем ему солнечная комната, он выиграл этот спор).

Терпеливо дождавшись, когда дело будет улажено, Уилл шагнул вперед, стянул шапку и сказал:

— Сэр Жосс Аквинский? Вы не помните меня, сэр, но…

— Я хорошо помню тебя, Уилл.

Жосс подошел к слуге, чтобы поздороваться с ним.

— Как ты поживаешь?

Уилл едва заметно пожал плечами. Жоссу показалось, что за прошедшее время он похудел.

— Хорошо.

Жосс усомнился в этом. В конце концов, хозяин Уилла умер, а вместе с сэром Алардом исчезли и средства к существованию.

— Понятно.

Безо всяких вступлений Уилл заговорил:

— Похоже, вам понадобятся слуги для этого дома, сэр. Я знаю здешние края, знаю людей. Если бы вы наняли меня, я позаботился бы о вас и о вашей собственности. Следил бы за вашим хозяйством, ну, когда вы в отъезде…

Несколько секунд Жосс пристально смотрел в глубоко посаженные глаза слуги. Не то что он не доверял Уиллу, совсем наоборот. Но Жосса беспокоил характер слуги, это-то и удерживало рыцаря от того, чтобы сразу нанять Уилла. Будучи человеком жизнерадостным и беззаботным, Жосс не был уверен, что сможет поладить с кем-нибудь, у кого на лице вечно такая кислая мина, как у Уилла.

— Я… — начал Жосс. Потом, после неловкой паузы, продолжил: — Уилл, я… э-э… Я хочу сказать, ты оправился от горя по сэру Аларду? Я знаю, что его смерть была для тебя тяжелым ударом, и…

К удивлению Жосса, Уилл улыбнулся. Улыбка становилась все шире, совершенно изменив обычно постное выражение лица, и наконец слуга рассмеялся.

— Почему бы вам не перейти прямо к делу, сэр Жосс? — спросил он. — Такому веселому человеку, как вы, вряд ли будет приятно держать при себе унылого типа, пекущегося о ваших нуждах, разве не так?

— Нет! Совсем нет! — начал было Жосс, но не договорил, рассмеявшись. — Да, дружище, ты совершенно прав. Так оно и есть.

Лицо Уилла снова стало серьезным.

— Сэр, скажу вам прямо, я много думал о сэре Аларде, да пребудет с ним Господь.

— Аминь, — отозвался Жосс.

— Но он ушел. Я делал для него все, что мог, и на моей совести нет ничего, что ускорило его смерть. Другое дело — при его жизни. Бывало, сэр Алард и я вздорили, но мы понимали друг друга. Он знал, что я был ему верным человеком. Думаю, поэтому он и оставил мне кое-какую малость из того, что вообще остается после человека на этой грешной земле.

— Ах…

— Но все это в прошлом, — заключил Уилл, — и жизнь должна продолжаться, так-то вот. Ну что, сэр Жосс, вы наймете меня?

— Да, — ответил Жосс, — и с превеликой радостью.

— Ха! — Уилл выглядел довольным. — А моя жена, сэр, моя Элла? Может, она вам тоже сгодится? Она добрая, чистая душа и работящая женщина. Ее руки способны к почти любой работе по дому — все равно, сбивать ли масло, прибрать ли в комнате, доить корову, вышивать или готовить вкусное жаркое.

Хлопнув Уилла по плечу, Жосс улыбнулся.

— Такой кладезь талантов не может оставаться не у дел, не так ли, Уилл?

— Конечно, сэр, ни в коем случае.

— Тогда нам лучше нанять и ее. Твою Эллу.

Рыцарь в нерешительности остановился.

— Но где же вы будете жить? — Жосс огляделся. — Не думаю, что здесь есть что-нибудь подходящее, будет лучше…

— Есть, сэр, — перебил его Уилл; он выглядел немного смущенным. — Я позволил себе смелость осмотреться вокруг и нашел маленький домик вон там, в конце улицы.

Он показал на сарай и несколько ветхих пристроек в отдалении. Жосс, который не проводил тщательного осмотра своих владений, раньше считал, что большую часть этой «улицы» было бы лучше снести.

— Там есть дом? В той стороне? — спросил он недоверчиво.

— Точно. Немного покосился, но зато в нем сухо. Бревна прочные. Надо только поработать немного. Мы с Эллой быстро приведем его в порядок. Конечно, если вы разрешите, сэр.

Жосс снова улыбнулся. За какие-то четверть часа он нашел слугу и превосходную помощницу по хозяйству, а кроме того, согласился на ремонт домика, хотя несколько минут назад даже не подозревал, что владеет им.

* * *

Теплым июньским вечером, направляясь в Новый Уинноулендз — ему очень нравилось это название, — Жосс впервые почувствовал, что возвращается домой.

Дом стоял на небольшом холме, двор перед ним окружали стены, позади тянулся огород тоже обнесенный стеной. Все эти стены казались неприступными, а само поместье с его дымком от кухонного очага, медленно плывущим на крыльях легкого ветерка, представлялось уютным и надежно защищенным.

Наконец все выглядело так, будто дом почти готов.

Жосс въехал во двор, и тотчас, словно ожидая его возвращения, из сарая появился Уилл.

— Мне отвести коня, сэр? — спросил он, приблизившись. — Элла возится на кухне. У нее живо будет готова еда для вас.

— Да, Уилл.

Жосс спешился, передав поводья Горация.

— Я только возьму свой мешок. Надо будет проверить…

— Элла позаботится обо всем. Конечно, если вы позволите ей, сэр. Чудесная прачка моя Элла, и такая ловкая с иголкой — если надо, починит все что угодно.

— Я догадывался, что так оно и есть, — пробормотал Жосс, а затем громко обратился к слуге: — Да, попроси ее, Уилл. — Он улыбнулся. — Должен признать, это так ново, когда тебя встречают с таким радушием.

— Но это же ваш дом, сэр! — удивленно воскликнул Уилл. — Разве не так должны встречать человека в его-то собственном доме?

«Мой дом», — подумал Жосс. Ах, как прекрасно звучали эти слова!

Он праздно провел вечер и после обильного ужина рано отправился спать. Его комната была выметена так чисто, что он мог бы есть прямо с пола, а заботливо приготовленная постель благоухала легким ароматом лаванды. Он также заметил под набитым соломой матрасом слой высушенных листьев пижмы: Элла постаралась на славу, чтобы его не беспокоили укусы насекомых.

Жосс спал долго и глубоко и проснулся от яркого сновидения: он яростно размахивал над головой вилами, пытаясь отогнать странных черных крылатых тварей, норовивших опуститься на высокую крышу храма.

«Ничего удивительного, что во сне была церковь», — подумал Жосс, поднимаясь. Ведь, засыпая, он вспоминал о своем друге — аббатисе Элевайз из Хокенли, которую не видел почти два года.

Жосс решил, что теперь, когда он стал хозяином Нового Уинноулендза, настало время нанести ей визит.

Элла подала ему плотный завтрак и, когда он закончил, с некоторым смущением принесла для проверки его любимую тунику. Еще вчера ее кайма была порвана — он неудачно зацепил ее шпорой. Элла не только аккуратно пришила кайму, но и счистила грязь и вывела жирное пятно от соуса.

Отдохнувший после приятной ночи, сытый, нарядный, Жосс солнечным утром выехал в Хокенли. Он пребывал в таком чудесном расположении духа, что вскоре запел.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Только через несколько дней после того как Хамм Робинсон был убит, а шериф Гарри Пелем отмахнулся от этого происшествия, аббатиса Элевайз смогла выкроить несколько минут, чтобы подумать об одном важном деле.

Должность настоятельницы требовала от нее массу времени. В общину входили почти сто сестер; кроме того, пятнадцать монахов и братья-миряне заботились о святом источнике внизу в долине и о пилигримах, которые постоянно приходили к нему. Ежедневные обязанности Элевайз сверх тех часов, что были отведены богослужениям суточного круга, оставляли очень мало времени — если вообще оставляли — на что-либо еще. И когда, как сейчас, возникала новая забота, было совсем нелегким делом найти минутку, чтобы подумать о ней должным образом.

Когда случалось что-то серьезное, требующее ее внимания, Элевайз обычно отправлялась в церковь аббатства. Там, во вселяющей благоговейный трепет тишине, она в одиночестве молилась и размышляла и обычно покидала храм уже успокоенной, обретя в душе то или иное решение. Но даже такая малость, как возможность побыть в церкви наедине со своими мыслями, выпадала далеко не всегда.

Сегодня ей сопутствовала удача — вернувшись в храм после дневной службы, она обнаружила, что там никого нет.

Элевайз подошла к алтарю, затем, укрывшись в тени одной из величественных колонн, опустилась на колени. Некоторое время она беззвучно молилась и вскоре поняла, что достаточно спокойна, для того чтобы привести в порядок свои тревожные мысли.

В данный момент ее переживания не имели ничего общего с беднягой Хаммом Робинсоном и поимкой его убийцы. Аббатису занимало другое дело, возможно, менее драматичное, но, несомненно, более близкое сердцу.

— Господи, — тихо, но внятно произнесла Элевайз, — что мне делать с Калистой?

* * *

Калиста, ныне послушница в аббатстве, первые четырнадцать лет своей жизни отзывалась на другое имя. Младенцем всего нескольких дней от роду ее нашли на пороге маленького, но принадлежавшего большой семье дома в деревушке Хокенли. Ребенок был завернут в кусок тонкой шерсти, окрашенной в пурпурно-черный цвет соком терновых ягод; на шее на тонком кожаном шнурке висел искусно вырезанный деревянный оберег. Три стороны длинного и узкого ясеневого бруска испещряли замысловатые знаки. Что это было — просто красивый узор или некая надпись на незнакомом языке, имевшая определенный смысл, никто в общине Хокенли не знал.

Тот, кто принес младенца на порог именно этого дома, знал, что делает. Хотя жившее в нем семейство Херстов было таким же бедным и невежественным, как их соседи, но у них были любящие сердца. Мэтт и его сыновья держали свиней, его жена Элисон и дочери возились в курятнике. К тому же Херсты возделывали полосы земли, причем с большим усердием, чем многие из соседей. Конечно, нельзя было сказать, что их стол ломился от еды, но все же члены этой семьи редко ходили голодными.

Херсты были людьми богобоязненными. Когда той летней ночью у их двери появился таинственный ребенок, они приняли это как долг, возложенный на них Всемогущим Господом. Они не только взяли девочку в свой дом, но и стали заботиться о ней так, словно та была их родной дочерью. При крещении младенцу дали имя Пег.

Если бы Мэтту и Элисон когда-нибудь пришла в голову идея скрыть от Пег ее странное происхождение, им сразу пришлось бы отказаться от нее, потому что Пег, казалось, сама все знала. По крайней мере она понимала, что не была их родным ребенком, хотя, по правде сказать, едва ли эта догадка требовала каких-нибудь особенных умственных усилий. Ведь Херсты, как женщины, так и мужчины, были невысокими и коренастыми, с рыжеватыми или светло-русыми волосами, розовощекими, веснушчатыми, с совсем светлыми глазами и белесыми ресницами. Пег же отличалась изяществом и гибкостью, гладкой белоснежной кожей, темными волосами и глазами цвета вечернего неба в середине лета.

Короче говоря, Пег была необыкновенной красавицей.

Однако, хотя она и осознавала свое отличие от принявшей ее семьи, Пег была послушным и трудолюбивым ребенком, без единой жалобы она делала все, о чем ее просили, и всегда была благодарна добросердечным людям, которые взяли ее в свой дом. Все свое детство она кормила цыплят, вычищала грязный, дурно пахнущий курятник, собирала яйца и ходила на рынок торговать тем, что Херсты могли позволить себе продать. Она быстро научилась готовить пищу и прибирать в доме. Но лишь когда Элисон стала привлекать ее к работе в огороде, Пег словно ожила. С тех пор, с той чудесной весны, когда Херсты обнаружили в Пег талант к садоводству, ее освободили от всех других обязанностей, и она смогла заниматься исключительно выращиванием растений.

Однако этого ей показалось недостаточно.

Когда Пег исполнилось четырнадцать лет, она появилась в аббатстве Хокенли и попросила принять ее в качестве послушницы.

У Элевайз, которая взяла себе за правило ни перед кем не закрывать двери аббатства, эта просьба вызвала сильные опасения. С одной стороны, девушка была еще очень юной. С другой — круг ее представлений о мире ограничивался пределами Хокенли: как же она, еще совсем дитя, может быть уверена, что создана для жизни в монастыре?

Но самое серьезное сомнение аббатисы было связано с тем, что она почти не видела в Пег религиозного призвания.

Элевайз делала все, чтобы его обнаружить. По опыту она знала, что порой женщины хранят свою любовь к Богу очень близко к сердцу, поэтому их чувство, подчас весьма сильное, бывает скрыто от посторонних глаз. Аббатиса провела немало послеполуденных часов, прогуливаясь и беседуя с Пег. Она также навестила Элисон Херст и задала прямой вопрос. После долгого раздумья женщина ответила:

— Девочку можно назвать верующей, здесь нет никакой ошибки, аббатиса. Я бы охотно поклялась в этом. Но вот поклоняется ли она тому же Святому Духу, что вы и я…

Элисон не договорила.

После долгих раздумий Элевайз решила, что не навредит делу, если примет Пег на испытательный срок, но с условием, что он продлится год, а не обычные шесть месяцев. Она объясняла это юностью девушки, хотя подобное объяснение не совсем соответствовало действительности. В монастыре и раньше появлялись четырнадцатилетние послушницы, многие из которых, повзрослев, становились хорошими монахинями. Истинной причиной решения аббатисы было то, что срок длиной в целый год мог дать Элевайз больше времени на разгадку тайны внутреннего мира Пег. Безусловно, девушка обладала высокой духовностью, но было ли это истинно христианским вдохновением, или христианством в каком-то ином, сходном облике… или там было что-то еще?

Это «что-то еще» Элевайз не могла определить даже для самой себя.

Таким образом, с самого начала с Пег все было совсем не так, как с другими.

* * *

Всего за несколько недель жизни в монастыре садоводческие таланты Пег нашли применение. Она стала ученицей пожилой сестры Тифены, которая вместе с сестрой Евфимией выращивала целебные травы и использовала их в укрепляющих настойках, лекарствах и мазях. Сестра Тифена с первой же встречи почувствовала к девушке искреннюю симпатию и отзывалась о ней самым лучшим образом, но Элевайз отнеслась к ее восторгам с прохладцей, поскольку сама старушка всегда отличалась некоторой свободой в своих взглядах на веру.

Как-то утром, поздней осенью, когда дел в огороде стало меньше, Пег постучала в дверь аббатисы и попросила, чтобы ее научили читать.

Элевайз, изумившись — всего лишь несколько сестер умели читать или проявляли хотя бы малейший интерес к этому, — сначала засомневалась, но, поразмыслив дня два, согласилась и даже взяла эту задачу на себя.

Пег оказалась способной ученицей. Через несколько месяцев девушка уже читала простые слова; она достигла бы этого быстрее, будь у аббатисы побольше времени на уроки. К весне Пег уже просила, чтобы ей позволили читать бесценные манускрипты, которые хранились в скриптории аббатства. Молодая сестра Бернадина, книжница и поклонница прекрасного, на попечении которой находились древние рукописи, была категорически против, но Элевайз дала свое разрешение.

С тех пор по утрам в часовне часто можно было видеть Пег, сидевшую на скамейке в углу и склонившуюся над манускриптом, и сестру Бернадину, которая возмущенно ахала и вздыхала где-то поблизости. Элевайз думала, что Пег могла бы читать весь день напролет, если бы ей только позволили, но ради душевного спокойствия сестры Бернадины, а также по той причине, что ни одной монахине, особенно во время ее испытательного срока, не разрешалась подобная роскошь, Элевайз ограничила «учебное» время Пег коротким промежутком между Часом шестым и дневной трапезой.

Однажды утром, поддавшись охватившему ее любопытству, Элевайз остановилась возле скамейки Пег и посмотрела через плечо девушки, что та читает. Это был древний и почти непонятный для Элевайз свод знаний о деревьях.

* * *

Когда испытательный срок подошел к концу, Пег повторила свою просьбу позволить ей дать обеты и вступить в общину. Элевайз все еще сомневалась, но не могла найти веские причины для отказа. В середине лета, когда Пег минуло пятнадцать, она надела белое покрывало и стала самой юной послушницей в аббатстве Хокенли.

Когда Элевайз готовила ее к первым обетам, Пег спросила:

— Аббатиса, могу я взять себе другое имя?

В первую секунду удивившись, Элевайз быстро поняла, в чем дело. Или подумала, что поняла.

— Да, Пег. «Сестра Пег» — действительно не самое благозвучное сочетание, правда?

Пег улыбнулась.

— Да. Но дело не в этом. Мои приемные родители выбрали имя по своему разумению, и я никогда не жаловалась, но… — Она на миг умолкла, а затем кротко спросила: — Я обязана указать причину, аббатиса?

Элевайз подумала, что обычно она принимает имя, выбранное каждой новой монахиней, не задавая никаких вопросов, и решила, что будет странно и несправедливо сделать исключение сейчас.

— Нет, Пег. Полагаю, нет. Каким именем ты хотела бы называться?

Девушка ответила:

— Калиста.

Весь следующий год сестра Калиста вела себя как энергичная и старательная послушница. Элевайз думала, что, наверное, точно также она провела свое детство — как послушная деревенская девочка, ухаживающая за цыплятами. Аббатису беспокоило, что жизнь в деревне могла развить лишь малую долю способностей Калисты — и, очевидно, лишь часть ее души. То же самое могло быть сказано и о ее жизни в аббатстве.

«Нет ничего, в чем я могла бы упрекнуть ее! — настойчиво повторяла Элевайз самой себе. — Она всегда пунктуальна, всегда старательна, всегда делает все, что в ее силах, чтобы угодить. Никогда не жалуется, даже когда на ее юные плечи ложится самая неприятная работа, — а ведь это гораздо больше того, что можно сказать о многих сестрах».

Почему же тогда аббатиса так тревожилась из-за Калисты?

* * *

Элевайз встала с колен, чуть не застонав от боли: она молилась целый час, отказавшись от дневной трапезы, в надежде, что, возможно, угодит Всевышнему и справедливо заслужит его помощь.

Тихо закрыв за собой тяжелую дверь величественного западного входа, Элевайз покинула церковь.

«Ох, не чувствую, что мне хоть сколько-нибудь легче! — с огорчением думала она, пересекая внутренний двор и направляясь в свою уединенную комнату. — Я все еще не могу решить, как поступить, хотя сама эта неопределенность побуждает меня к тому, чтобы постоянные обеты девушки были отложены по крайней мере до тех пор, пока это неприятное дело не будет…»

— Аббатиса! — послышался женский голос.

Элевайз обернулась. К ней спешила сестра Эрсела, на ее лице светилась широкая улыбка.

Поборов мысль о том, что сейчас ей меньше всего хотелось бы вести долгий разговор с привратницей, Элевайз сумела изобразить на своем лице ответную улыбку и спросила:

— Чем могу быть полезной, сестра Эрсела?

— Аббатиса, к вам посетитель! — выпалила сестра Эрсела. — Сначала сестра Марта еще издали увидела всадника. Мы с ней все гадали, кто бы это мог быть. А потом он подъехал и сказал, что прибыл, чтобы увидеться с вами, если это возможно. Я взяла на себя смелость ответить, что, по-моему, это возможно. Конечно, вы очень заняты, но, наверное, все-таки найдете время, чтобы принять его. Он и сейчас еще беседует с сестрой Мартой, а я сразу поспешила к вам.

Элевайз терпеливо дождалась, когда монахиня договорит, а затем спросила:

— И кто же этот «он», сестра Эрсела?

— Ох, разве я не сказала? — Привратница смущенно захихикала. — Правда не сказала? Это все потому, что я так рада видеть его снова! Знаете, он ничуть не изменился! Выглядит точно так же браво, как и раньше, а ведь прошло уже, наверное, года два с тех пор, как он приезжал к нам, и…

— Сестра Эрсела, — мягко перебила ее Элевайз.

— Это Жосс, аббатиса! — воскликнула сестра Эрсела. — То есть, наверное, мне следовало сказать «сэр Жосс Аквинский». Приехал из своего великолепного нового дома, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение!

* * *

Сидя в своей комнате в ожидании, пока Жосс наговорится с сестрой Мартой и присоединится к ней, Элевайз размышляла, какая поразительная удача в том, что рыцарь появился именно сейчас, в тот самый момент, когда ей так нужен мудрый и доброжелательный собеседник. Посторонний, но тем не менее друг. Она знала, что Жосс благоразумен и достоин доверия.

Когда до нее донесся звук тяжелых шагов за дверью, ее вдруг озарила догадка: это Небеса послали ей рыцаря! Длившиеся целый час молитвы отчаяния в конце концов были услышаны.

* * *

«Аббатиса Элевайз хорошо выглядит, — подумал Жосс, усаживаясь на тот самый шаткий стульчик, который он запомнил по своему посещению аббатства два года назад. Неужели за все это время никто так и не намекнул ей, что гостям мощного телосложения, особенно мужского пола, было бы удобнее сидеть на крепкой скамье? — У нее то же спокойное выражение лица, те же ясные серые глаза и пухлые губы».

Но, зная ее так, как знал он, — хотя ее поведение ничем не отличалось от обычного — Жосс понял: что-то беспокоило ее. Да, несомненно! Потому что, когда он бесконечно долго и подробно распространялся о своем новом доме, о своих планах, об Уилле и Элле и их разносторонних умениях, у него появилось подозрение, что на самом деле аббатиса его не слушает.

«О, неужели?» — отзывалась Элевайз. Или: «Чудесно!» Или же: «Как хорошо!» Тогда, чувствуя, что он поступает не совсем учтиво, Жосс словно бы невзначай обронил:

— В главной зале стоит отвратительный запах, думаю, там побывал вепрь.

На что аббатиса ответила:

— Ах, как это мило!

И он точно понял, что она совсем его не слушает.

Жосс придвинулся к ней и с более близкого расстояния заметил маленькие складки беспокойства меж ее бровей.

— Аббатиса Элевайз, — любезно сказал он, — это был не совсем правильный ответ.

На мгновение он раскаялся в своем поступке. Бледные щеки Элевайз едва заметно вспыхнули, и аббатиса извинилась. Не обращая внимания на ее смущение, рыцарь спросил:

— Почему вы не скажете мне, что случилось?

Она подняла на него глаза.

— Ничего особенного! Поверьте, меня волнуют всякие пустяки. В любом случае мне не следует перекладывать свои заботы на ваши плечи, ведь вы только что приехали!

— Ах… — только и сказал Жосс. Он ждал.

Через несколько мгновений аббатиса сказала:

— Это все сестра Калиста. Юная послушница.

— Ах… — повторил Жосс.

Элевайз вздохнула. Внутри нее боролись природная сдержанность и желание выговориться, чтобы облегчить душу. В конце концов, как Жосс и надеялся, стремление поговорить взяло верх.

— Да… — Еще один вздох. — Понимаете, внутренний голос подсказывает мне, что нужно отложить первый из ее постоянных обетов, но я не могу выдвинуть ни одного веского довода.

— А вы должны объяснять ваши решения? — спросил Жосс.

— Если принять во внимание мою должность — вероятно, нет. — Аббатиса слабо улыбнулась. — Но Калиста — чувствительная и умная девушка, и я знаю, что должна буду объяснить ей причину.

В маленькой комнате воцарилось молчание. Потом Жосс сказал:

— Аббатиса Элевайз, мы с вами делились тревогами и раньше, во благо нас самих и окружающих нас людей…

Он умолк в нерешительности. Следует ли ему продолжать, даже помня все то, что им пришлось пережить в прошлом?

Да. Жосс решил, что следует.

Он спокойно проговорил:

— Почему бы вам не рассказать мне о ней?

После минутного колебания Элевайз так и поступила.

* * *

Слушая аббатису, Жосс думал: «Она совершенно права, чего бы это ни стоило. Еще один год в качестве послушницы даст и девушке, и аббатисе столь необходимое им дополнительное время».

— …ну, вы понимаете, — говорила Элевайз. — А что касается ее странного поведения после убийства — что ж, это всего лишь последняя капля.

Поняв, что он упустил что-то, причем довольно важное, Жосс быстро переспросил:

— Убийства, аббатиса?

Она пробормотала что-то похожее на: «А теперь кто кого не слушает?» — и затем поведала Жоссу все те скудные сведения о смерти Хамма Робинсона, которыми владела сама.

— Я приношу сюда несчастье, — печально произнес Жосс, когда аббатиса закончила. — В прошлый раз я оказался здесь из-за кровавого преступления. Теперь я снова здесь, и, предвещая мое возвращение, опять произошло убийство.

— Людей убивают на протяжении веков, — возразила аббатиса. — Мне горько это признавать, но мы живем в жестокое время, сэр Жосс. Когда люди голодны, когда они действуют безрассудно и страшатся возмездия — все это слишком легко приводит к быстрым ударам, наносимым тяжелой рукой.

Ее слова отрезвили Жосса. Успокоенный тем, что он не превратился в жуткого спутника смерти, рыцарь кивнул.

— Но смерть Хамма Робинсона была необычной? — переспросил он. — Вы сказали, его убили дротиком?

— Да, — признала аббатиса. — Дротиком с кремнёвым наконечником. Если верить нашему другу шерифу, это наводит на мысль о людях из леса. Но, как я уже вам сказала, раз они покинули эти края, шериф отбросил любую, даже самую слабую надежду найти и наказать их.

— Может быть, какая-то дьявольская натура специально выставила дело так, словно вина лежит на обитателях леса? — предположил Жосс.

— Именно так я и подумала, — ответила аббатиса.

— Хм…

Собираясь с мыслями, Жосс нахмурился. Такое представление о Лесном народе, как назвала его аббатиса, было для него новым. Как и любой другой, он, конечно, много раз слышал старые легенды, но чтобы герои древних сказаний обрели плоть и кровь и погубили человека — пожалуй, это выглядело несколько неправдоподобно.

— Аббатиса, насчет этого Лесного люда, который…

— Сэр Жосс, нет никакого смысла продолжать! — перебила она. — Мы должны последовать примеру шерифа и признать, что расследование закончено.

— Хм, — снова отозвался он. Затем, словно вспомнив что-то, продолжил: — Аббатиса, вы говорили, что после убийства этого самого Хамма Робинсона ваша юная послушница начала вести себя… — как вы выразились? — начала вести себя странно. Но разве вы можете забыть об этом преступлении, если оно так сильно повлияло на вашу монахиню?

— Не эта смерть заставила ее вести себя странно, — решительно возразила аббатиса. — Я должна пояснить свои слова. О том же, что она как-то причастна к этому делу, не может быть и речи.

— Ах…

«Интересно, — размышлял Жосс, — отрицали бы вы это так настойчиво, если бы на деле не опасались обратного?»

— Конечно, непричастна, — продолжала Элевайз. — Просто вышло так, что… Ох, когда я пытаюсь облечь это в слова, получается так глупо и неубедительно!

— Тем не менее прошу вас, аббатиса.

— Хорошо. Видите ли, сэр Жосс, за две ночи до того как Хамм Робинсон был убит, я услышала, что сестра Калиста встала с постели. Я подумала, что она ходит во сне: определенно она не заметила, что я иду следом за ней.

— Понятно. И что она сделала?

— Она подошла к двери, тихо открыла ее и встала на самую верхнюю ступеньку снаружи.

— Вполне невинно, — ответил Жосс. — Возможно, ей просто захотелось подышать свежим воздухом.

— Во сне? — в голосе аббатисы, отчетливо прозвучали иронические нотки. — Но это еще не все. Стоя там, прямая, как тростинка, она всматривалась куда-то вдаль, поверх стены.

— Поверх стены, — повторил Жосс.

— Да. Ее глаза были широко открыты, и она тихо, почти шепотом бормотала какие-то странные слова… Это не походило ни на что слышанное мною ранее. Какое-то мурлыканье… Даже словно бы пение… — Аббатиса слегка вздрогнула от нахлынувших воспоминаний.

Жосс, вспомнив план аббатства, попытался представить себе эту картину.

— Верхняя ступенька лестницы, ведущей в спальню… Вы сказали, она смотрела поверх стены?

Аббатиса кивнула.

Рыцарь вздохнул. Он начинал понимать беспокойство Элевайз.

— Значит, аббатиса, — заговорил он мрачно, — ваша юная сестра Калиста, желая того или нет, вглядывалась в лес.

В глазах Элевайз появилась тревога.

— Именно так, — ответила она.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Снова видя перед собой Жосса, Элевайз почувствовала себя намного спокойнее. И не только потому, что он посоветовал ей, как поступить с Калистой, — скорее, для нее было подлинным наслаждением откровенно поговорить с человеком, наделенным таким глубоким здравым смыслом.

— Вы должны отложить постриг этой девушки в монахини, — решительно заявил он. — Было бы опрометчиво — как по отношению к ней, так и по отношению к общине — ввести ее в жизнь самоотверженного служения и духовной зрелости, для которой она, судя по вашим словам, еще не готова.

Жосс не только поддержал Элевайз в ее мнении, он рискнул предложить совет, весьма здравую идею, к которой аббатисе не мешало бы прислушаться.

«Наверно, я пришла бы к тому же, — размышляла Элевайз, слушая Жосса, — если бы моя голова не была постоянно занята отвлеченными понятиями духовности в ущерб повседневным, более земным вопросам».

— Что если девушке поработать под началом одной из ваших монахинь, чья вера особенно сильна, но, если позволите использовать такое слово, проста? — задумчиво сказал Жосс. — Конечно, если у вас есть такая сестра.

— Да, есть! — воскликнула Элевайз, уловив его идею. — Сестра Беата, вы с ней встречались, это наша больничная сестра. Она как раз тот человек, который нам нужен, — идеальная наставница для послушницы, которой следует более твердо укрепиться в вере, чтобы примкнуть к церковной пастве.

Но тотчас в голову аббатисы пришла другая мысль, несколько охладившая ее пыл.

— Что-то не так? — Должно быть, Жосс заметил сомнение, внезапно отразившееся на ее лице.

— О… просто сейчас в больничном покое работает другая девушка. Она с нами всего два месяца, пока мы подыскиваем для нее постоянное место. Ее зовут Эсиллт. Она появилась здесь, сопровождая свою хозяйку, очень старую больную женщину, которая приехала к нам, чтобы пить святую воду. Когда хозяйка скончалась, Эсиллт некуда было идти, и мы решили, что лучше оставить ее здесь, чем отпустить бродить в одиночестве по белому свету.

— Увы, вне этих стен — большой мир, таящий множество опасностей для юной невинной девушки, — согласился Жосс.

— Да, но дело не совсем в этом…

Элевайз заставила себя замолчать. Не было никакой необходимости обсуждать Эсиллт, как и объяснять, почему Элевайз так уверена, что та вряд ли станет подходящей компанией для послушницы Калисты. В любом случае Жосс все поймет, если когда-нибудь встретит ее.

— Я переведу Эсиллт в дом для страждущих, где обитают престарелые монахи и монахини, — решительно заключила аббатиса. — Одному Богу известно, — добавила она почти шепотом, — может, ее веселый нрав окажет там чудесное воздействие. К тому же у нее легкая рука. Эсиллт привыкла заботиться о пожилых людях. Ее покойная хозяйка хорошо отзывалась о ней, и частично по ее настоянию мы ищем для Эсиллт достойное место.

Эта идея тут же была воплощена в жизнь. Как и было задумано, Эсиллт перевели из больничного покоя в дом для престарелых монахов и монахинь, а Калиста от ученичества у мудрой, но противоречивой сестры Тифены перешла к работе под бдительным оком сестры Беаты, чья по-детски простая вера, быть может, действительно была способна сотворить столь необходимое чудо.

«Да, я должна за многое поблагодарить вас, сэр Жосс», — думала Элевайз, наблюдая, как рыцарь садится на коня. Ей пришло в голову, и не в первый раз, что Жосс Аквинский безусловно привык руководить людьми. Ему явно приходилось делать это и в куда более сложных обстоятельствах…

— Ах да, аббатиса, чуть не забыл! — Он успокоил коня, который кружил на одном месте, и с задумчивой улыбкой взглянул на Элевайз. — По дороге сюда я случайно встретил вашего друга, некого Тобиаса Дюрана. Он просил передать вам привет.

— Тобиаса Дюрана?

Аббатиса нахмурилась, потом вспомнила. Тобиас Дюран был мужем той дамы, леди Петрониллы, к которой королева отправилась из аббатства. Он приезжал за Алиенорой со своей свитой. Вряд ли после той мимолетной встречи Элевайз могла назвать его другом.

— Неужели? У него для меня какое-то известие?

«Наверное, это касается королевы, которая сейчас конечно же на пути во Францию».

— Никакого известия он не передавал, — ответил Жосс. — Только привет аббатисе Элевайз из Хокенли.

— Как это любезно с его стороны, — пробормотала Элевайз. Затем громко спросила: — Где вы, по вашим словам, его встретили?

— Я таких слов не говорил. А было это на тропе, ведущей из леса, примерно в пяти милях отсюда к северо-западу. — Жосс махнул рукой в ту сторону. — Он охотился с соколом. Сказал, что там хорошие места: деревья расступаются, и открываются поля и кустарники, где полно мелкой дичи для обучения его новой птицы.

— О, вот как… — Элевайз была несколько удивлена, ведь королева Алиенора рассказала, что Тобиас и Петронилла живут неподалеку от побережья. Стоило ли Дюрану проделывать такой путь и приезжать именно в эту часть Уилденского леса, когда, без сомнений, подходящие места для соколиной охоты можно найти не так далеко от их дома? Впрочем, это не ее дело.

— Может быть, Тобиас нанесет нам визит? — предположила она.

— Во всяком случае не сегодня. — Рыцарь развернул коня. — Когда мы повстречались, он сказал, что направляется домой.

— Но мне показалось, что вы видели его сегодня утром?

— Да, так оно и есть. — Жосс сдерживал коня, которому не терпелось пуститься вскачь. — Подожди, Гораций! Мы уже едем!

«Значит, Тобиас выехал из дома очень рано, — озадаченно подумала Элевайз. — Если только он не остановился у друзей где-нибудь поблизости… Да, должно быть, так!»

— Он был один? Я имею в виду Тобиаса, — спросила она Жосса.

— Что? — Было очевидно, что Жосса совершенно не интересовал этот разговор. — О, совсем один. Теперь, аббатиса, я должен ехать. Хорошего вам дня!

— Всего доброго, сэр Жосс. Приезжайте к нам опять.

— Приеду. — Жосс улыбнулся. — Помимо удовольствия находиться в вашем обществе, аббатиса, я заинтригован появлением тела этого бедняги, на которое вы наступили.

— Но я не… — начала она.

Однако, взмахнув на прощание рукой, Жосс уже умчался.

«Я могла бы догадаться, — думала она, направляясь по галерее к своей комнате. — Стоит в присутствии Жосса Аквинского произнести слова «подозрительная смерть» — и вы обеспечите себе удовольствие от его общества. По крайней мере до тех пор, пока убийство не будет раскрыто».

* * *

Насколько Элевайз могла судить, нововведение сразу дало хорошие результаты. У Эсиллт был звонкий и мелодичный голос, во время работы она часто пела и очень скоро стала любимицей пожилых монахов и монахинь, живущих на покое в аббатстве Хокенли. Правда, несколько наиболее ревностных и нетерпимых служителей веры возмутились, что за ними позволено ухаживать юной девице, причем даже не из общины, а одного старика глубоко оскорбила песенка Эсиллт о пареньке, его возлюбленной и о том, что они делали ясной ночью в полнолуние в канун осеннего равноденствия. Однако недовольным пришлось подчиниться большинству, полюбившему Эсиллт за бьющую через край жизнерадостность и ласковые прикосновения к дряхлым больным телам.

Впрочем, никто не знал, что именно делало ее такой веселой, да и не думал спрашивать. У всех в аббатстве было много хлопот. Эсиллт, которая для каждого находила доброе слово, которая пела, выполняя даже самые неприятные поручения, казалась даром Всеблагого Господа, посланным осветить их долгие дни.

Калиста начала работать в больничном покое, и вскоре сестра Беата поделилась с Элевайз своими опасениями. Она беспокоилась, что постоянные разговоры пациентов о новой послушнице и похвалы ее внешности могут навредить Калисте, ведь большинство тех, за кем ухаживали монахини, приходили из мира и ничего не знали о монастырском этикете, согласно которому запрещалось делать замечания личного характера. Калиста, чья красота привлекала внимание, точно маяк в ночи, получала, по мнению сестры Беаты, слишком много похвал.

Но даже сестре Беате пришлось признать, что девушка вряд ли слышала то, что ей говорили.

— По правде сказать, аббатиса, — рассказывала сестра Беата, — иногда довольно трудно заставить ее услышать хоть что-нибудь! Словно бы… — Монахиня никак не могла подобрать нужные слова, ее лицо сморщилось и стало несвойственно хмурым. — Словно бы она внимает внутренним голосам. Или, может, пению, потому что часто она начинает тихонько напевать что-то, будто вторя…

— Понимаю.

Элевайз действительно понимала, о чем говорит сестра Беата, и очень хорошо понимала. Именно эти странные мурлыкающие напевы так встревожили аббатису той ночью, когда Элевайз обнаружила, что Калиста ходит во сне.

Казалось, Калиста начала привыкать к своим новым обязанностям. Но Элевайз боялась, что под спокойной гладью скрываются невидимые течения. Течения, которые могут принести беду.

* * *

Уже в первые дни, проведенные им в Новом Уинноулендзе, Жосс обнаружил, что его впечатление о скором завершении работ было обманчивым.

Строители все еще занимались кухней, а теперь ко всему прочему возникла проблема с солнечной комнатой, которую, со всей очевидностью, мог разрешить только главный каменщик. Подразумевалось, что вина целиком лежала на Жоссе: надо же быть таким глупцом, чтобы пожелать именно это помещение в первую очередь!

Жосс пытался помочь, давал советы и даже, засучив рукава, был готов лично принять участие в отделке дома. Но почти сразу стало ясно, что в нем не нуждаются. Строители никогда не говорили этого, но сумели дать понять, что, околачиваясь там, где они работают, Жосс нарушал некое неписаное, но незыблемое правило.

Он удалился в залу, однако и здесь ему нечем было заняться!

Долгие летние дни манили его на воздух, но там ему приходилось то и дело сталкиваться с рабочими, мешая им. В полном отчаянии он вспомнил об убийстве в Хокенли и подумал: «Проклятье и адское пламя! Посмотрим, смогу ли я справиться с этим делом лучше, чем шериф!»

* * *

Прибыв вТонбридж, Жосс расспросил о шерифе Гарри Пелеме — хвала аббатисе, она назвала его имя — и узнал, что, раз сейчас полдень, шериф обедает.

К счастью, Пелем предпочитал тот самый трактир, где Жосс уже когда-то бывал. Направив коня во двор, он встретил хозяйку, матушку Энни, спешившую из одной из своих кладовых с половиной окорока в могучих руках.

— Кого я вижу! Добрый день, странник! — крикнула она, широко улыбнувшись. — И где же вы были все это время?

Жосс улыбнулся в ответ:

— По-разному, Энни, то здесь, то там. Как поживаешь?

— Прекрасно. Мы очень заняты, но как раз это мне нравится. Поесть хотите? На вертеле уже жарится кусок говядины, а вот эта ветчина — в полном соку.

Она дружески похлопала ладонью по окороку.

— Умираю с голоду, — заверил ее Жосс, — и у меня жажда, как у бедняги, заблудившегося в пустыне.

Энни подмигнула ему.

— Вы пришли куда надо с вашими аппетитами. — Соблазнительно качнув полными бедрами, она исчезла в дверном проеме кухни. Но до слуха Жосса донеслись ее слова: —…со всеми вашими аппетитами!

В трактире Жосс заказал пиво и обед. Потом быстро оглядел собравшихся, пытаясь определить, кто из них мог быть шерифом Пелемом.

Ему повезло. Вскоре в пивную вошел какой-то человек и громко крикнул:

— Шериф! У меня для вас сообщение!

Плотный, крепкого телосложения мужчина в поношенной кожаной тунике поднялся на ноги и ответил:

— Сюда!

Жосс подождал, пока вновь прибывший передаст свое сообщение и уйдет. Затем с безучастным видом подошел к шерифу, который жадно поглощал свою еду, и спросил:

— Можно?

Шериф взмахнул ножом, на острие которого была наколота ножка цыпленка.

— У нас свободная страна, — ответил он, не переставая энергично жевать. При этом изо рта у него вылетели маленькие кусочки белого мяса и, подобно крошечным снежинкам, усеяли уже покрытую пятнами тунику.

Жосс занялся собственным обедом, потихоньку наблюдая, как продвигается дело у шерифа. Он подождал, пока тот закончил, промокнул сальные губы еще более засаленным рукавом, отрыгнул, сделал основательный глоток пива, одобрительно крякнул: «Ух! Так-то лучше!» и расслабился, откинувшись на стену.

Лишь тогда Жосс начал:

— Недавно я посетил аббатство Хокенли. Там мне сказали, что один человек был убит, и что ты, шериф, прибыл, чтобы расследовать это преступление.

— Положим, что так, — настороженно отозвался Пелем.

Жосс почти расслышал беззвучное продолжение: «А тебе какое дело, чужак?»

— Добрые люди в общине Хокенли знают меня, — продолжал Жосс. — От них я услышал, что в этой смерти повинно таинственное Лесное племя. Говорят, кое-кто разумно сложил два и два и фактически на месте раскрыл преступление.

Польщенное тщеславие заставило шерифа разговориться:

— Что ж, само собой, — сказал он, доверительно наклонившись к Жоссу. — Между нами, убитый был нестоящим малым. Вор, браконьер, он, признаться, доставлял мне массу хлопот. Как бы там ни было, я понимаю дело так: он пошел в лесную чащу за дичью и наткнулся на Лесной народ. Разумеется, им не понравилось, что он влез в их тайны, вот они и бросили в него дротик. Убили прямо на месте.

— Очень правдоподобно, — согласился Жосс. — Мудрое решение, шериф! Поистине, единственное объяснение, не правда ли? Особенно если доподлинно известно, что этот Лесной народ был той ночью где-то поблизости.

— Ну… — начал шериф и заговорил более враждебно: — Эта чванливая женщина, аббатиса, вот кто мне не поверил! Мне, человеку, который живет в этих краях с малых лет! Да я цедр жизнь знал, что этот дикий люд шляется здесь — приходит, уходит, снова приходит! Скажу вам больше! Мне о них рассказывал мой старик отец, а еще раньше — его отец!

Шериф извлек языком из зубов кусочек мяса, выплюнул его на пол и прорычал:

— Женщины, а? Воображают, что смыслят во всем!

— Однако у меня несколько иное впечатление от аббатисы Элевайз, — возразил Жосс.

Это было ошибкой. Лицо шерифа побагровело от гнева, и он с подозрением спросил:

— Это она подослала вас сюда, верно? Подослала, чтобы поговорить со мной и попытаться обвести меня вокруг пальца? — Он наклонился к Жоссу. — Что ж, позвольте мне сказать вам, сэр рыцарь, кем бы вы там ни были, Гарри Пелем не потерпит, чтобы из него делали дурака!

— Я и не пытался, шериф Пелем. — Жосс встал. — Да и зачем кому-то делать из тебя дурака? — добавил он.

Работая локтями, Жосс направился к выходу, в то время как Гарри Пелем сидел с открытым ртом, видимо, соображая, было ли последнее замечание комплиментом или нет.

По пути в Хокенли Жосс задумался о смерти Хамма Робинсона.

Не то, чтобы это заняло у него много времени; сведения были такими скудными, что могли уместиться в одном предложении. И, как аббатиса Элевайз и говорила, вроде бы никто не собирался расследовать это преступление. Никто.

«Я займусь этим делом, — думал Жосс. — Навещу семью Хамма Робинсона, друзей, если те у него имелись. Осмотрю место, где его нашли. Поразмыслю над этим таинственным убийством. И лишь потом решу, следует ли принять это слишком уж очевидное, слишком уж удобное объяснение».

* * *

Приехав в аббатство, он узнал, что аббатиса находится в больничном покое и беседует с мужчиной, умирающим от изнурительного недуга. Последние часы несчастного были еще более мучительными из-за страха перед тем, что станется после его кончины с женой и многочисленными детьми.

Жосс направился в больничный покой. Дверь была приоткрыта, чтобы наполненный сладкими ароматами цветущих растений воздух проникал в помещение. Он вошел, остановился у порога и огляделся.

Да, это была аббатиса, она стояла на коленях рядом с лежащим изможденным человеком, который горячо сжимал ее руки в своих. Значит, у него большая семья? Да, похоже, что так Жосс и раньше видел, как часто люди, страдающие от страшного недуга, по-отечески заботились о своих многочисленных отпрысках. Жосс вглядывался в сосредоточенное лицо аббатисы. Она убедительно говорила что-то больному и энергично кивала, словно подчеркивая свои слова, всем существом стараясь донести до мужчины их смысл.

Жосс стоял далеко и не мог ее слышать. Интересно, чем она его утешала? Рассказывала о милосердии Господа? О райском блаженстве? Рыцарю вдруг пришло в голову, что если бы он сам умирал и был в отчаянии, он не хотел бы видеть рядом никого, кроме аббатисы Элевайз.

Рядом послышался тихий голос:

— Могу я быть вам чем-то полезна, сэр?

Обернувшись, Жосс увидел совсем юную девушку в черном одеянии монахини, на голове которой было белое покрывало послушницы. Довольно высокая, изящно сложенная, она держала себя как королева. Кожа ее тонко очерченного лица была гладкой и белоснежной, глаза — темно-синие. Несмотря на простой наряд и на то, что ее фартук из мешковины был покрыт пятнами, о происхождении которых Жоссу не хотелось задумываться, девушка была прекрасна.

Он знал, кто она, или был почти уверен, что знает.

— Сестра Калиста?

Она кивнула.

— А вы, я полагаю, сэр Жосс Аквинский.

Он одарил ее ответной улыбкой. Ни один мужчина, способный видеть, не смог бы поступить иначе.

— Да. Я приехал, чтобы поговорить с аббатисой, но вижу, что она занята.

Калиста посмотрела туда, где аббатиса Элевайз с нежностью гладила лоб умирающего.

— Она утешает его, сэр. Она рассказывает, что будет сделано для его жены и детей.

— А я думал, что она молится вместе с ним.

Взгляд больших синих глаз устремился на него.

— И это тоже. Но я полагаю, что он не сможет сосредоточиться на молитвах, пока его тревоги не будут развеяны.

«Как точно сказано», — подумал Жосс и отметил, что девушка выражала свои мысли так, словно получила образование.

— Я подожду снаружи, — сказал он.

— Если вам будет угодно, я могу составить вам компанию, — вежливо предложила девушка. — Аббатисе нравится, когда наших гостей принимают радушно.

— Очень любезно с твоей стороны, — одобрил Жосс. — Но ты уверена, что я не отрываю тебя от работы?

Снимая грязный фартук, Калиста снова улыбнулась.

— Я только что выполнила одну из моих самых неприятных обязанностей. Теперь я собиралась навестить сестру Тифену, чтобы попросить у нее травы для снадобий сестры Евфимии. Не угодно ли вам сопроводить меня, сэр?

Выйдя из больничного покоя, они спустились по ступенькам лестницы. Украдкой наблюдая за девушкой, Жосс заметил, что она научилась двигаться так же плавно, как это делают монахини. Ее руки, сейчас ничем не занятые, были согнуты в локтях, сложенные вместе ладони прятались в рукавах платья.

«Да, она и впрямь выглядит как монахиня, — подумал Жосс, — однако…»

Однако?

Он не мог точно определить, что именно беспокоило его в Калисте. Но, как Элевайз говорила ему раньше, действительно было в ней что-то такое, что…

— Обычно к сестре Тифене ходят другой дорогой, мимо главных ворот, — пояснила Калиста, нарушая молчание, — только мне нравится ходить именно здесь. С одной стороны, я могу мельком взглянуть на тимпан над входом в церковь, — она вытащила руку из рукава и показала на великолепную резьбу, изображающую Страшный Суд, — а с другой — здесь можно пройти через сад.

Они шли дальше, мимо входа в часовню Пресвятой Девы и Дома сестер-девственниц, миновали глухие стены зловещего строения без окон и дверей, которое, как Жосс уже знал, служило в аббатстве Домом для прокаженных. Он заметил, что сестра Калиста перекрестилась, когда они прошли мимо него. Он сделал то же самое.

Затем, двигаясь вдоль южной стены аббатства, они завернули за угол и оказались в саду.

Заканчивался июнь. Многие растения вошли в полную силу. Остановившись, Жосс сделал глубокий вдох. Ароматы розмарина, шалфея, мяты, лаванды и множества других цветов, чьих названий он не знал, ударили ему в голову. Он глубоко вдыхал, снова и снова, но, внезапно почувствовав головокружение, замер.

Калиста рассмеялась.

— Не очень-то мудро поступать так, сэр Жосс, — заметила она. — Как раз сейчас травы действуют особенно сильно. Вы должны обращаться с ними с уважением.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — ответил Жосс. Он осторожно шагнул вперед, и головокружение вроде бы прошло.

— Сюда, — сказала Калиста, ступив на узкую тропинку, аккуратно обсаженную с обеих сторон вечнозеленым самшитом.

— Рабочая комната сестры Тифены вон там, впереди.

Калиста вошла в небольшую постройку, чтобы взять то, зачем ее послали, а Жосс остался дожидаться снаружи. Девушка отсутствовала недолго, но этого времени ей вполне хватило, чтобы обменяться несколькими теплыми словами со своей сведущей в травах наставницей, а также чтобы чуть-чуть негромко посмеяться.

— Я думаю, ты привыкла работать с сестрой Тифеной, — заметил Жосс, когда они возвращались в больничный покой. — Ты огорчена, что теперь на тебя возложены обязанности сестры-сиделки?

— Я… — Калиста в нерешительности остановилась и бросила на него быстрый оценивающий взгляд. — Скажу вам правду, сэр рыцарь, — произнесла она, очевидно, решив в его пользу. — Я любила работать с сестрой Тифеной, она всегда была добра ко мне и щедро делилась со мной своими обширными познаниями. Когда мне сказали о моих новых обязанностях, я была расстроена. Но я монахиня и должна делать то, что мне велят.

Тронутый ее словами, Жосс сказал:

— Сочувствую тебе, дитя. Уж я-то знаю, каково подчиняться, когда веление сердца требует чего-то иного.

— Знаете?

Она остановилась и внимательно посмотрела на него.

— Да, — пробормотала она, — я верю вам.

Словно увидев в нем близкого по духу человека, Калиста улыбнулась. В ее улыбке и выражении глаз отразилась вся ее душа.

Глубоко взволнованный, Жосс тоже улыбнулся в ответ.

После недолгого молчания рыцарь спросил:

— Ты привыкла к новой работе? Ты счастлива, сестра Калиста?

— Я привыкла, и я счастлива, — ответила она. — Я говорю себе: для того чтобы стать хорошей монахиней, мне нужно научиться не слышать… как вы сказали? Веления сердца? Да. Не слышать его. И я действительно счастлива.

Казалось, к этому нечего было прибавить. В молчании, плечом к плечу они дошли до больничного покоя. Но когда Калиста остановилась, чтобы Жосс смог войти первым, она сказала:

— Благодарю вас за ваши вопросы, сэр рыцарь. В них звучала доброта.

И почти неслышным шепотом добавила:

— А я не забываю доброту.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Когда Элевайз наконец вышла из больничного покоя и смогла уделить несколько минут, чтобы поприветствовать Жосса, он понял — и ей не нужно было говорить ему об этом, — что аббатиса озабочена и крайне занята. Помимо умирающего мужчины, здесь под опекой монахинь была женщина, родившая близнецов, один из которых появился на свет очень слабым. Настолько слабым, что аббатиса торопилась послать за священником и немедленно совершить обряд крещения.

— Просто так, на всякий случай, — сказала она с едва заметной печальной улыбкой.

К тому же одному из монахов в долине пришлось лечить нарыв на ноге, и брат Фирмен попросил аббатису прислать еще кого-нибудь им в помощь, — установившаяся чудесная погода способствовала тому, что к источнику святой воды прибыла целая толпа пилигримов.

— Разве брат Фирмен не понимает, насколько вы и ваши сестры заняты своими собственными делами? — с мягким укором заметил Жосс.

На мгновение в серых глазах аббатисы вспыхнул гнев и так же быстро исчез. Она глубоко вздохнула.

— Обязанность брата Фирмена — помогать пилигримам, сэр Жосс. Если он видит, что у него не хватает людей и он не может выполнить свои обязанности должным образом, у него есть полное право просить нас о помощи.

— Ну да, конечно, — тихо отозвался Жосс и решил не говорить того, что собирался сказать.

— Досадно, что у меня нет возможности помочь вам в расследовании убийства, — с сожалением сказала аббатиса, оглядываясь по сторонам. — Но где же брат Савл? Я хотела послать его к отцу Гилберту…

— Я и не думал обременять вас, — произнес Жосс. — Я займусь этим сам, аббатиса, и по ходу дела буду сообщать вам о своих успехах. Если позволите…

— Да, да, — ответила она, все еще оглядываясь в поисках брата Савла. — А! Вон он, я вижу его!

Аббатиса поспешила к показавшемуся вдалеке брату Савлу, размахивая рукой и окликая его. Но затем неожиданно остановилась, обернулась и крикнула Жоссу:

— Он жил в маленькой лачуге возле самой реки. Его жену зовут Мэтти, и у него были два приятеля-браконьера, их имена — Юэн и Сиф. По-моему, Сиф — двоюродный брат Хамма.

Пока Жосс благодарил ее, он успел подумать о том, как среди всего того, что аббатиса должна была держать в голове, она сумела, во-первых, добыть эти сведения, во-вторых, запомнить и, наконец, не забыть передать ему.

Замечательная женщина, эта аббатиса из Хокенли!

Спускаясь к реке, Жосс предположил, что лачуга должна находиться где-то справа.

Ближе к воде дорога стала грязной и скользкой. Река бежала из леса. Довольно широкая в этом месте, она стремительно несла над каменистым дном свои коричневатые воды. Возможно, этим оттенком их наградили торф и опавшие листья, что из века в век оседали на берегах и дне.

Местный пейзаж можно было бы даже назвать живописным, если бы не ряд жалких лачуг, беспорядочно тянувшихся вдоль дороги.

Две постройки были пусты; даже самые отчаявшиеся люди наверняка не решились бы жить в доме без крыши и с зияющими дырами в стенах. Три следующих казались довольно прочными, зато последний в ряду был не более чем пристройкой, прислонившейся к соседу. Тощая свинья и несколько жалких на вид цыплят подняли головы, когда конь Жосса прошлепал мимо по грязи. Из постройки выскочила собака на короткой ветхой веревке, пролаяла для виду несколько раз, а затем убежала обратно, поджав хвост, словно предчувствуя добрый крепкий пинок.

В одной из лачуг заплакал младенец. Он голосил до тех пор, пока его не утихомирил грубый женский голос.

Спешившись, Жосс просунул голову в дверной проем первой лачуги. На земляном полу сидел ребенок в непомерно большой рваной рубахе. Он сосал кулак, из носа у него текло, на грязных щеках виднелись мокрые полосы от слез, а рядом с маленькой попкой лежала недвусмысленного вида кучка. Никаких следов женщины с грубым голосом здесь не было.

Жосс подошел к соседней лачуге. Дверь была закрыта, через щель над ней он заглянул внутрь. Эта хибара оказалась пуста.

В третьей постройке прямо на пороге у двери сидела женщина. Судя по тому, что рядом с ней стоял битый горшок, а в ее подоле виднелась скудная кучка измазанных землей морковок и реп, было похоже, что она собирается варить овощи, хотя на самом деле женщина безучастно смотрела прямо перед собой. На ее лице лежала глубокая тень печали. Если женщина и услышала приближение Жосса, ей, очевидно, было совсем неинтересно взглянуть, кто решил нанести ей визит.

Жосс спросил:

— Ты вдова покойного Хамма Робинсона?

Женщина подняла голову, в ее глазах стояли слезы. Не так давно ее нос был сломан. Между кончиком и переносицей образовалась шишка. У нее также недоставало нескольких зубов.

— Да, — вяло ответила она.

Жосс подошел поближе.

— Я сочувствую твоей утрате, — сказал он.

Женщина всхлипнула и вытерла нос тыльной стороной руки.

— Не знаю, что теперь станется со мной, — горестно заговорила она, украдкой бросив на рыцаря быстрый взгляд. В ее голосе зазвучали жалобные интонации опытной попрошайки. — Ни кола, ни двора, нет никого, кто принес бы мне хоть немного еды, — причитала она. — Только доброму Богу известно, где я возьму пропитание на завтра.

Жосс сунул руку в привязанный к его поясу кошель и вытащил оттуда несколько монет.

— Может быть, это поможет тебе. — Он бросил деньги в подол ее платья.

Рука женщины выскользнула, и монеты мгновенно исчезли.

— Благодарю, — сказала она.

Жосс колебался. Казалось, вряд ли имело смысл спрашивать у этой удрученной, со следами побоев на лице женщины, были ли у ее мужа враги. Даже если она и знает что-то, вряд ли она скажет об этом Жоссу.

Поэтому он спросил иначе:

— Мне известно, что твой муж… э-э… работал со своим двоюродным братом Сифом. И с ними был еще один — Юэн. Это правда?

Женщина подняла на него безжизненные глаза, и внезапно в них промелькнула искра.

— Вам все очень хорошо известно, — резко ответила она. — Какое вам до этого дело?

— Женщина, возможно, тебе будет интересно узнать, что я, похоже, единственный человек в этих краях, кто хоть немного заинтересован в том, чтобы притащить убийцу твоего мужа в суд! — повысил голос Жосс, внезапно разозлившись. — Я пытаюсь выяснить о Хамме Робинсоне все, что могу, и мне надо поговорить с кем-то, кто знал его!

— Ха! Это не займет у вас много времени! Здесь есть я, но я не знаю, что пришло ему в голову, знаю только, что он ходил в лес, хотя я и отговаривала его.

Женщина с обидой фыркнула, и в ее горле забулькало. Если бы Жосс не стоял прямо перед ней, она, наверное, сплюнула бы на дорогу.

— А ведь, похоже, я была права, раз эти Лесные люди взяли да и прикончили его! — Женщина покраснела, внезапная ярость охватила ее.

— Да, я об этом слышал. Как я сказал, мне очень жаль.

Жосс сумел взять себя в руки. В конце концов, женщина недавно понесла тяжелую утрату, и ему следовало быть снисходительным к ней.

— Эти парни, Юэн и Сиф, они ходили с Хаммом в лес? — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал примирительно. — Они… э-э… охотились с ним?

Женщина пристально смотрела на него из-под полуопущенных век. Жосс заметил, что ее глаза были неопределенного блеклого цвета, а ресницы — короткими и редкими.

— Они были браконьерами. Все трое, — вызывающе произнесла она. — Вам это хорошо известно. Все вокруг знают об этом, и кто-то уже успел рассказать вам.

— Да, я действительно о браконьерстве, — признался Жосс. — Считается, что той ночью твой муж охотился, а Лесному народу это не понравилось.

— Это не их дичь. Им она принадлежала не больше, чем ему! — с горечью ответила женщина. — Парни не мешали другим добывать себе пропитание. Охота им не понравилась! Как бы не так! Тут дело не в дичи, а что до другого… — Она так и не договорила.

— Другого? — Жосс постарался, чтобы голос не выдал его волнения.

— Нет, — твердо сказала женщина. — Я не скажу больше ничего. Мой муж достаточно бил меня. Не хватало еще, чтобы один из его приятелей продолжил там, где Хамм закончил.

— Но…

— Нет.

Жоссу не оставалось ничего другого, как проследить за ее уходом. С неожиданным чувством собственного достоинства, которое в ней нельзя было и заподозрить, женщина встала, аккуратно подняла горшок, прихватила овощи из подола, вошла в дом и плотно закрыла за собой дверь.

* * *

Жосс нашел сообщников Хамма Робинсона по чистой случайности. Въезжая в лес с намерением взглянуть на место, где было найдено тело, он услышал громкие возбужденные голоса.

К сожалению, его удача не распространилась на то, чтобы он расслышал что-нибудь полезное. Едва заслышав топот коня, говорившие умолкли. Двое мужчин были не столь запуганы, как женщина, поэтому они сразу перешли в наступление.

— Эй! Что тебе здесь надо? — крикнул один.

Второй замахал толстой палкой.

— Проваливай отсюда! — грозно заорал он.

Жосс подъехал прямо к ним. Гораций был крупным конем, и рыцарь знал, что, будучи в седле, он легко возьмет верх, невзирая на толстую палку.

— Юэн и Сиф, не так ли? — крикнул он. — Друзья покойного Хамма Робинсона? Или лучше сказать, подельники-воры?

Это был выпад наугад. Тут же последовал ответ — мужчина с палкой начал угрожающе размахивать ею над головой и вопить:

— Это была его идея! Это Хамм нашел! Это Хамм заставил нас пойти вместе с ним! Я бы ни за что…

В этот момент стоявший рядом ударил его. Он яростно вонзил локоть в живот своего товарища, так что тот согнулся пополам, задыхаясь и кашляя.

— Не обращайте внимания на Юэна, — сказал Сиф, заглушая хриплые звуки, издаваемые его другом. — Он прав, сэр, это Хамм сказал, что в лесу много дичи, вот мы и пошли вместе с ним.

— Дичи, — повторил Жосс. Он был уверен, что получивший удар бедолага говорил не о дичи. Но, что бы тот ни имел в виду, Жосс не собирался это выяснять.

— У нас, как у всякого другого, есть животы, и их надо чем-то набивать, — продолжал Сиф с наигранной искренностью. — А когда здесь так много кроликов и оленей, — он показал большим пальцем через плечо в направлении лесной чащи, — нет никакого вреда, если мы добудем кое-что для себя. Вот что я скажу, сэр!

— Ясно, — ответил Жосс. — Только кто-то, очевидно, не согласился с этим. До такой степени, что хорошенько прицелился и бросил в спину твоего двоюродного брата дротик.

При этом воспоминании Сиф заметно побледнел. Побитый — Юэн — возобновил свои жалобы и стоны.

— Я говорил тебе, Сиф! — сказал он, задрожав. — Говорил тебе, да и ему тоже! Я сказал: «Хамм, если ты пойдешь туда опять и они…»

Жосс понял, что этот парень не из тех, кто схватывает все на лету. Как и в прошлый раз, слова, которые хотел произнести Юэн, так и не вылетели из его рта. Но теперь удар был настолько сильным, что сбил его с ног. Прежде чем Жосс повернул Горация и, пришпорив, погнал его рысью, он успел увидеть, как Сиф целится обутой в башмак ногой в голову упавшего товарища.

* * *

Возвращаясь в аббатство, Жосс всю дорогу размышлял, что именно незадачливый браконьер и, вероятно, мелкий вор мог найти в глубокой чаще древнего леса. Что могло быть настолько ценным, чтобы заставить не только Хамма, но и двух его подельников, несмотря на суеверия, свойственные подобным людям, отправиться в места, о которых сложено столько вселяющих ужас легенд? Это должно было быть что-то поистине поразительное.

Что бы Хамм ни обнаружил, видимо, именно это и привело его к гибели. Жосс никогда не верил, что таинственные обитатели леса пронзили человека дротиком лишь из-за пары капканов на кроликов. Скорее, Хамм случайным образом наткнулся на что-то, что они предпочитали держать в секрете.

Но что это было?

Нечто, что, по мнению Хамма, можно было легко превратить в деньги. Разумеется, ничто другое не заставило бы его рисковать, отправляясь ночью в лес. Зарытые сокровища? Клад римских монет? Ходили слухи, что в великом Уилденском лесу побывали римляне; они добывали здесь железо, проложили через непроходимые заросли хорошие дороги, следы которых можно было встретить и теперь, спустя тысячу лет. Быть может, занимаясь браконьерством, Хамм заглянул в кроличью нору под каким-нибудь вековым дубом и наткнулся на щедрый подарок, о котором и не мечтал?

Догадка. Это была всего лишь догадка. Но как бы правдоподобно она ни выглядела, у Жосса не было доказательств.

«Существует только один путь, чтобы их найти», — заключил он, въезжая в ворота аббатства.

* * *

Аббатиса Элевайз сидела на скамье под сводом галереи. Она закрыла глаза, лучи заходящего солнца падали на ее лицо. Жосс не хотел беспокоить ее, но, с другой стороны, аббатиса сама сказала, что он может докладывать ей, если найдет что-нибудь…

Он все еще пребывал в нерешительности, размышляя, будить ее или нет, когда Элевайз заговорила:

— Я не сплю. И я знаю, что это вы, сэр Жосс. Никто другой здесь не носит шпоры, которые звенят при ходьбе.

Он подошел и сел рядом с ней на узкий каменный выступ.

— Мне очень жаль беспокоить вас. Я знаю, что у вас был тяжелый день.

Аббатиса вздохнула.

— Да. Но все складывается не так уж плохо. Больной младенец был окрещен, как и его брат, и я думаю, что он пошел на поправку. Он хорошо сосет, у него появился румянец.

— Слава Богу, — молвил Жосс.

— Аминь.

Наступила небольшая пауза, затем Элевайз спросила:

— Полагаю, у вас тоже есть новости?

— Да.

Жосс коротко рассказал, что ему удалось выяснить и что, по его мнению, произошло.

— Я собираюсь посмотреть своими глазами, — добавил он, стараясь говорить беспечно. — Возможно, сегодня ночью. Железо куют, пока оно горячо. — Он попытался рассмеяться, но это вышло не слишком убедительно даже для него самого.

Аббатиса медленно проговорила:

— Вы полагаете, Хамма Робинсона убили Лесные люди, потому что он нашел что-то, что они предпочитали сохранять в тайне. И вы намерены отправиться сегодня ночью в лес, дабы выяснить, что же это такое?

— Да.

Странно, но когда она выразила мысли Жосса своими словами, его решение действительно стало выглядеть безрассудным.

— Все будет в порядке, аббатиса, я смогу о себе позаботиться.

— Конечно, сэр Жосс, — ответила она с мрачной иронией. — Я прекрасно понимаю, что у вас есть глаза на затылке и они заметят летящий в вас дротик.

Это прозвучало не слишком приятно. Жосс ощутил, как мышцы его спины непроизвольно напряглись.

— Я вооружен, — запротестовал Жосс, — и, в отличие от бедняги Хамма, буду настороже.

— Раз так, все в порядке, — усмехнулась аббатиса.

— Я должен сделать хоть что-нибудь! — воскликнул он с внезапной горячностью.

— Тише! — поспешно прошептала Элевайз. — Кто-нибудь может услышать!

— Я хочу выяснить, кто его убил и почему, — продолжал Жосс шепотом, почти таким же громким, как его обычная речь. — Я не в силах оставить это так, как есть, даже если вы считаете это возможным!

Последние слова были несправедливы, и он знал это. В ту же секунду, пожалев о них, Жосс сказал:

— Простите, аббатиса. Я знаю, что вы нашли бы убийцу, если бы это было в вашей власти.

Некоторое время Элевайз не отвечала, и Жосс уже испугался, что нанес ей жестокое, незабываемое оскорбление. Но в этот момент, коснувшись его руки, она проговорила:

— Я распоряжусь, чтобы для вас приготовили кое-что — немного пищи, воду, кремень и факел. Если вы идете ночью в лес, разумно принять меры предосторожности.

— Но…

Жосс не хотел идти, обремененный поклажей. Однако, если, помогая ему, аббатиса давала понять, что он прощен и что она тоже хочет внести свой вклад в поимку убийцы, — что ж, вряд ли у него был большой выбор. Ему оставалось только согласиться.

Рыцарь слишком высоко ценил ее дружбу, чтобы позволить чувству обиды отгородить их друг от друга.

— Благодарю вас, — ответил он покорно. — Я глубоко вам признателен.

* * *

В тот вечер Жосс поужинал с монахинями и, поддавшись внутреннему голосу, пошел с ними на службу. Вскоре рыцарь почувствовал, что вечернее богослужение действует на него необыкновенно успокаивающее.

«Так обычно бывает перед сражением, — размышлял Жосс, вслушиваясь в небесное звучание хора. — Мышцы и сухожилия натянуты, как тетива, во рту сухо, сердце бьется неровно. И вот начинается битва, и ты…»

Он оборвал себя: ему показалось не очень подходящим вспоминать об этом в храме, да еще во время пения церковных гимнов.

* * *

Жосс покинул аббатство через несколько часов. Вокруг было тихо. Когда он поднял и перекинул через плечо небольшой аккуратно сложенный мешок, который дала ему аббатиса, в окнах монастыря не было видно ни огонька.

Он достал меч и нож из углубления в стене между домиком привратницы и передней стеной аббатства, где спрятал их раньше. Вложив меч в ножны, Жосс почувствовал себя намного увереннее.

Он приоткрыл ворота, плотно закрыл их за собой и пошел по тропинке, ведущей в лес.

* * *

Луна была почти круглой, до полнолуния оставался всего день. Она давала достаточно света, чтобы Жосс мог идти, не спотыкаясь. Во всяком случае до тех пор, пока не оказался в глубокой тени деревьев. Он остановился, чтобы глаза привыкли к темноте, неосознанно пробежал рукой по ремню мешка и неожиданно коснулся чего-то. На шнурке висел небольшой предмет. Судя по его холодной гладкой поверхности, он был сделан из металла. Ощупав предмет, Жосс решил, что это маленький крестик.

«Аббатиса! — подумал он. — Это она повесила его сюда, для защиты. Благослови Господь ее доброе сердце!»

Теперь он видел так четко, как только это возможно в темноте. Искренняя признательность другу окрылила рыцаря и прибавила скорости его шагу.

Жосс двинулся навстречу темным глубинам леса.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Жосс осторожно шел, проникая все глубже и глубже в чащу. Как он ни гнал от себя дурные мысли, в голове его то и дело всплывали все страшные и зловещие истории о Великом лесе, которые он когда-либо слышал.

Под непроницаемым сводом деревьев царило безмолвие. У Жосса появилось странное ощущение, словно он находится внутри огромного живого существа, некоего мрачного создания с его непостижимыми тайнами. При некоторой доле фантазии тихие шаги Жосса можно было принять за спокойное, ровное биение сердца. А далекие звуки легкого ветерка, что покачивал верхушки деревьев, — за приглушенное, настороженное дыхание…

Жосс резко остановился, выпрямился, и, положив руку на эфес меча, громко произнес:

— Я не боюсь.

Это помогло. Немного.

Он попытался вобрать в себя мельчайшие подробности окружающей его лесной страны.

Вот дуб, вот береза и бук. Вот деревья, увитые плющом, а вот — покрытые лишайником. Иные из них за столетия своей жизни стали исполинами. Лес был древним, он был таким уже тогда, когда сюда пришли римляне. Его населяли таинственные мужчины и женщины, которые понимали язык деревьев, жили в согласии с Природой, поклонялись ей и приносили жертвы. В лунном свете они выходили на поляны и совершали обряды в ее честь, предварительно срезав золотыми серпами ветви омелы.

Поговаривали, что эти загадочные люди из далекого прошлого все еще здесь. Они все еще живут где-то в глубине необъятных пространств непроходимого леса и порой появляются, чтобы совершить ужасные злодеяния и вновь скрыться в своих неприступных зеленых крепостях…

Твердо решив не позволить новым страхам одолеть себя, рыцарь потянулся к мешку, нащупал и сжал в руке оберег. Крестик уместился в ладони. В верхней его части Жосс обнаружил петельку, сделанную из того же металла.

Остановившись, он отцепил оберег от мешка, вытащил из-под туники длинный кожаный шнурок, на котором носил распятие, данное ему при крещении, развязал узел и, продев шнурок в петлю крестика, подвесил его рядом с распятием.

Жосс продолжил путь, сжимая в руке крестик аббатисы, и неожиданно почувствовал, что стал намного храбрее.

* * *

По звездам он смог определить, что шел почти на запад. В лесных зарослях то и дело попадались довольно большие просветы, чтобы увидеть обширную часть неба, найти Плуг и Осевую звезду^[22] и по ним — направление на север. Остальное было легко.

Но будет крайне досадно, если небо закроют облака, когда он углубится в лесную чащу. Тогда ему придется оставаться там до утра.

Не слишком приятная мысль.

Примерно с милю путь был весьма легким, а потом Жосс и вовсе вышел на широкую тропу. Во всяком случае сравнительно широкую — стежки, которыми он следовал раньше, были всего лишь оленьими или барсучьими тропами. А может, и кабаньими: в тех местах, где было светлее, Жосс замечал следы копыт, разрыхливших землю по обочинам стези, что было типично для этих зверей. Теперь же тропа была настолько широка, что по ней можно было бы идти даже вдвоем.

Жосс прошел еще около полумили, и тропа разветвилась. Куда идти — налево или направо? Он заколебался и вдруг словно услышал настойчивый внутренний голос: «Иди направо!»

Что ж, ему все равно нужно было куда-то шагать.

Жосс пошел направо.

И вскоре наткнулся на кусок плетеной тесьмы. По правде, он не наткнулся, а споткнулся об нее и едва не упал.

Жосс поднял тесьму. Если только он не ошибался, это была часть силка. Видимо, его поставил Хамм или кто-то из его друзей-браконьеров.

Рыцарь задумчиво свернул свою находку и сунул в мешок.

Пройдя еще немного, он увидел впереди яркий лунный свет, что показалось ему удивительным в этом сумрачном лесу. Приблизившись, Жосс понял, что произошло: поперек тропы лежал поваленный дуб-исполин, оставивший зияющую пустоту в зеленом своде ветвей.

Жосс вышел в полосу света и обнаружил, что на земле лежало даже не одно, а два дерева. Видимо, первое упало само — его корневище, вырванное из земли, высилось над головой Жосса, а там, где росло дерево, образовалась глубокая яма. На дне ее была вода.

Другой дуб, бывший немного меньше своего собрата, казался поваленным рукой человека. Причем не очень опытной рукой — его узловатый ствол был безжалостно рассечен в нескольких местах, прежде чем главный удар заставил дерево обрушиться на землю.

Почему его повалили?

Осторожно подойдя к яме под корневищем, Жосс заглянул вниз. Там чернел провал, что-то вроде пещеры в стенке углубления… Крепко ухватившись за один из корней дуба и перекинув через плечо крестик аббатисы, чтобы не повредить его, Жосс полез вниз.

То, что выглядело как пещера, на самом деле было входом в нору. Не очень длинная, она вела прямо под срубленное дерево.

Когда дуб уже повалили, наверное, следующим делом было выкопать его корни. Кто-то преуспел и в этом. Поэтому дальше нора поворачивала вверх и выходила под ночное небо.

Жосс вылез, отряхнул землю с колен и встал во весь рост. Он решил, что, скорее всего, нашел то, что искал. Похоже, именно здесь хранились сокровища. Хамм Робинсон овладел ими, а заодно раскрыл тайну Лесных людей, которую они тщательно оберегали и потому пошли даже на убийство. Жосс собрался было покопаться в норе, чтобы проверить, успел ли Хамм полностью опустошить схрон или ему все-таки помешали, но потом неожиданно для себя отказался от этой затеи. Ведь для того, чтобы осмотреть яму, ему пришлось бы разжечь огонь, а свет, даже очень слабый, мог привлечь нежелательное внимание.

Особенно сейчас, когда, несмотря на все попытки взять себя в руки, Жосс не мог избавиться от отчетливого и тревожного ощущения, что кто-то внимательно наблюдает за ним…

Он огляделся в поисках мешка, поднял его и поспешил прочь от поваленных деревьев. Затем, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать, он зашагал по тропе, уходившей к внешнему миру.

* * *

Остаток ночи Жосс провел у монахов внизу в долине. Здесь остановилась на ночь семья пилигримов, состоявшая из супружеской четы, пожилого мужчины и ребенка со слабыми ножками. Все они брали святую воду и посещали богослужения в Святыне, молясь о чуде.

Узнав, что здесь расположились паломники, Жосс приложил все усилия, чтобы не потревожить их. Он устроился на ночлег как можно быстрее и тише и усилием воли заставил себя забыть картины мрачного, полного загадок леса. Вскоре его дыхание стало спокойным и ровным. Сэр Жосс Аквинский уснул крепким безмятежным сном.

* * *

Утром брат Савл принес ему хлеба и воды на завтрак. Семья пилигримов ушла. Брат Савл с улыбкой сообщил Жоссу, что солнце уже высоко.

Рыцарь второпях умылся, привел себя в порядок и направился в аббатство. У него были новости для аббатисы, и наверняка ей также не терпелось услышать рассказ о том, как прошло его рискованное путешествие.

Направляясь к задним воротам, что вели в аббатство из долины, Жосс увидел фигуру, спешащую к монастырю с другой стороны. Это была женщина, совсем еще молодая и одетая как мирянка. Сначала ему показалось, что девушка бежит, но, приблизившись, он с удивлением обнаружил, что она пританцовывает на ходу. Более того, девушка еще и пела — подойдя еще ближе, он смог расслышать слова веселой песенки:

— …щебет птиц возвестил: по весне он меня полюбил… — звучал ее чистый, беззаботный и счастливый голос.

Девушка почувствовала, что за ней кто-то идет, и, снова удивив Жосса, сказала, не оборачиваясь:

— Уходи! И не вздумай опять напугать меня, я слышу, как ты…

В этот момент она оглянулась, увидела Жосса, прервалась на полуслове и опустила глаза.

— Ой! Доброе утро, сэр. — В считанные секунды ее голос изменился: вместо страсти и нежности в нем теперь была просто учтивость.

— Доброе утро, — ответил Жосс.

«Интересно, она догадывается, кто я такой?»

— Ты идешь в аббатство? — спросил он.

Девушка одарила его озорной улыбкой.

— Куда же еще я могу идти? Смотрите, ведь мы почти у ворот!

Он улыбнулся в ответ. Было трудно не сделать этого.

— Должно быть, ты Эсиллт, — предположил он.

— Так и есть. А вы, я полагаю, сэр Жосс Аквинский.

— Верно.

Он задумался, в какие слова облечь свой вопрос и выяснить, откуда она возвращается, но девушка опередила его:

— Вы остановились с монахами в долине, правда, сэр? Говорят, там готовят вкусные завтраки.

— Ну, я…

Стоп! Она дразнила его!

— Сущая правда, — ответил Жосс, принимая ее игру. — Сочная свежая говядина и аппетитный соус, самый мягкий на свете хлеб и самое прекрасное французское вино.

Запрокинув голову, девушка рассмеялась.

— Раз так, почему же я не догадалась присоединиться к вам? — воскликнула она. — Что до меня — увы! — я позавтракала жидкой овсянкой, которую мы даем старикам. Понимаете, у них нет зубов. — При этом девушка обнажила свои собственные зубы, крепкие, белые и ровные.

— Ну, тебе-то овсянка, похоже, впрок, — сказал Жосс.

Она опять рассмеялась.

— Ах, это и впрямь полезная еда! — Неожиданно она посерьезнела, как будто не могла так долго шутить по поводу своих подопечных. — Знаете, сэр, мы очень заботимся о них. И дело вовсе не в том, чтобы дать им угол и ждать, когда они умрут.

— Я не думал так ни секунды, — запротестовал Жосс. — И мне хорошо известно, Эсиллт, что тебя высоко ценят за твою работу.

— Правда? — Похоже, эти слова ее обрадовали. — Благодарю вас, сэр! Я так счастлива слышать это!

В этот момент они уже вошли в ворота, и Эсиллт свернула направо, к дому для престарелых и немощных монахов и монахинь. Жосс пошел с ней.

— Хотите познакомиться с моими милыми старичками? — спросила она.

— Я… Нет, Эсиллт, не сейчас. Я должен увидеть аббатису.

Девушка искренне огорчилась, как будто для нее действительно имело значение, пойдет ли он с ней и приведет ли она гостя, чтобы для ее «милых старичков» утро сделалось еще более светлым.

— Ох…

— Я приду, — заверил Жосс. — Обещаю.

Эсиллт снова улыбнулась.

— Я буду ждать, — проговорила она и направилась к двери дома для престарелых и немощных монахов и монахинь, оставив Жосса стоять в одиночестве на дорожке.

«Интересно, — подумал Жосс. — Ведь ее слова были совсем невинны. Тогда почему я почувствовал себя так, словно очень хорошенькая и соблазнительная женщина только что сделала мне не слишком завуалированное предложение?»

* * *

Аббатиса Элевайз уже некоторое время ждала Жосса, когда он наконец постучал в ее дверь. Несмотря на то, что ей не терпелось узнать, нашел ли он что-нибудь, она сумела устоять против настойчивого желания послать за ним. Во-первых, едва ли возможно посылать за человеком такого статуса, как Жосс Аквинский, а во-вторых, если большую часть ночи рыцарь провел на ногах, он заслужил отдых.

— Войдите, — сказала аббатиса в ответ на его стук в дверь.

Элевайз окинула Жосса взглядом, когда он вошел в комнату, и с удовлетворением отметила, что с ним все в порядке, по крайней мере внешне.

— Доброе утро, сэр Жосс. — сказала она.

— Доброе утро, аббатиса.

Жосс улыбнулся, подвинул стульчик, сел и без всяких предисловий начал:

— В лесу кое-что есть. Там повален огромный дуб, рядом с ним яма и следы того, что кто-то — возможно, не один человек — выкопал ее.

— Неужели?! И вы думаете, что Хамм Робинсон нашел то, что там было спрятано?

Жосс пожал плечами.

— Трудно сказать наверняка. Хотя браконьеры и впрямь орудовали поблизости, а мы знаем, что Хамм и его друзья были браконьерами. Но с другой стороны, аббатиса, это выглядит как совпадение, вы согласны?

— Да, в самом деле. — Элевайз нахмурилась, словно ей в голову пришла неожиданная мысль. — Сэр Жосс, вы видели… я имею в виду, были ли там какие-нибудь следы Лесного народа? То есть я хочу сказать…

— Вы хотите спросить, не испугался ли я? — с усмешкой закончил он вместо нее. — Аббатиса, дорогая, я не просто испугался, я был в ужасе! В какой-то момент я окончательно убедил себя, что за мной наблюдают, и помчался из этой таинственной рощи, как если бы все демоны ада гнались за мной по пятам! — Его улыбка стала еще шире. — Но, разумеется, все это лишь плод моего воображения.

— Да, разумеется, — тихо повторилаона.

Жосс сунул руку в ворот туники.

— Да, совсем забыл. Благодарю вас за этот оберег. — Он вытащил кожаный шнурок, висевший у него на шее, и пропустил его между пальцев. — Это был ценный подарок, аббатиса. Как видите, я отцепил его от мешка и надел на себя. Он мне очень помог.

Она изумленно посмотрела на небольшой предмет, который Жосс протянул ей.

— Но я не давала вам ничего такого!

— Что? Это ведь крест, и я подумал, что… — Жосс поднес оберег к своему лицу и внимательно осмотрел его. — Оказывается, это не крест, — бесстрастно проговорил он. — Скорее, похоже на меч.

Аббатиса подалась вперед, чтобы лучше разглядеть странный предмет.

— Вы позволите?

Жосс снял с шеи оберег и передал ей вместе с маленьким золотым распятием, также висевшим на шнурке. Элевайз взяла маленький меч в правую руку и принялась внимательно рассматривать. Длиной приблизительно с ее ладонь, он был сделан из металла и украшен по всему лезвию тонким узором из завитков.

В том месте, где лезвие встречалось с узким эфесом, виднелось изображение крошечной человеческой головы с лицом, искаженным неистовой яростью.

— Что это? — Сам не зная почему, Жосс спросил это шепотом.

— Наверное, оберег. Это не настоящий нож — он слишком мал. И лезвие тупое. Думаю, он защищает от злых сил. Его берут с собой, направляясь навстречу опасности.

— Я никогда не видел ничего подобного, — сказал Жосс.

— Это напоминает изделия старых мастеров. У моего отца была старинная брошь, он нашел ее на дне реки. Она был украшена такими же завитками и кружочками.

Аббатиса говорила, рассеянно ведя пальцем по самому большому завитку. Странно, но когда она дошла до середины завитка, ей показалось, что по телу пробежала легкая дрожь. Это длилось всего мгновение, но все-таки длилось!

«Прекрати, — приказала себе Элевайз. — Сейчас не время для фантазий!»

— Если не вы дали мне оберег, — неуверенно проговорил Жосс, — тогда кто?

Ей тоже хотелось бы понять это.

— Тот, кто знал, что вы идете в лес. Более того — тот, кто хотел, чтобы вы были защищены.

Элевайз посмотрела Жоссу в глаза. Эта мысль взволновала их и в то же время встревожила.

— Аббатиса, мне нужно вернуться туда, — сказал он. — То, что я нашел вчера, — только начало. Я должен проверить, не спрятано ли там что-нибудь, и, хотя мне страшно об этом говорить, я должен выследить Лесной народ.

— Нет! — Восклицание непроизвольно сорвалось с ее уст. — Сэр Жосс, они уже убили человека, чтобы сохранить свою тайну! Если они увидят, что вы копаетесь под этим упавшим деревом, они могут…

Но то, что они могут сделать, невозможно было даже вообразить.

— Я не верю, что они причинят мне вред, — мягко возразил Жосс. — Во-первых, это я буду искать их, а не наоборот. А во-вторых…

Аббатиса перебила его:

— Вы собираетесь вернуться в лес, встать возле тех дубов и закричать: «Я здесь, Лесной народ! Идите сюда! Приходите и убейте меня!»

Это было нелепо, но она почувствовала, что вот-вот разрыдается. Впрочем, Элевайз быстро овладела собой.

Жосс смотрел на нее с едва заметным удивлением.

— Аббатиса… — мягко начал он. Но, что бы рыцарь ни собирался сказать, он, должно быть, передумал. Лишь покачал головой и пробурчал что-то невнятное.

— Что вы сказали? — спросила Элевайз довольно резко.

— Ничего.

Их взгляды встретились.

— Аббатиса Элевайз, умоляю, верьте мне, Если бы я чувствовал, что мой поход может быть опасным, я бы и не помышлял о нем.

— Ах, как бы не так!

Жосс притворился, что не расслышал.

— Я абсолютно уверен, что, если пойду туда открыто и воззову к чувству достоинства этого народа, они мне ответят. Может быть, придется всего лишь заверить их, что мы сделаем все возможное, дабы люди, подобные Хамму Робинсону, больше не вмешивались в их дела, и тогда они, скорее всего…

Какую бы нелепость он ни собирался сказать, аббатиса этого так и не услышала. Ибо, торопливо постучав в дверь, в комнату ворвалась взволнованная и раскрасневшаяся сестра Евфимия.

— Аббатиса! Сэр Жосс! — задыхаясь, воскликнула она. — Простите мое вторжение, но сестра Калиста… Она исчезла!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Оказалось, что сестра Калиста пропала уже довольно давно.

Они установили это в течение ближайшего часа, выясняя, кто видел ее последним. Девушка присутствовала на Часе третьем, тут не было никаких сомнений, это вспомнили многие монахини. Затем она работала в больничном покое, чем обычно и занималась по утрам, при этом обязательно ходила к сестре Тифене за конской мятой. Потом Калиста понадобилась сестре Евфимии: ей нужна была помощь в приготовлении сиропа для пожилой женщины, страдавшей от боли в груди и мучительного кашля.

— Я знаю, что она вернулась сюда с травами, — говорила сестра Беата, изо всех сил стараясь не разрыдаться. — Помню, как я велела ей отнести их прямо сестре Евфимии — той прямо-таки не терпелось получить их поскорее, хотя, честно говоря, ей было бы лучше заняться чем-нибудь, а не лодырничать в ожидании, пока бедная послушница сделает то или это. — По щекам сестры Беаты потекли долго сдерживаемые горькие слезы. — О, вы думаете, это я обидела ее? Вы думаете, она убежала из-за меня?

— Нет, что вы! — Элевайз быстро коснулась руки сестры Беаты. — Даже если вы сделали ей замечание, я абсолютно уверена, что оно было мягким. — Аббатиса ободряюще улыбнулась расстроенной монахине. — Сестра, вы просто не способны быть резкой.

Сестра Беата немного повеселела. Но тут же ее лицо снова омрачилось.

— А ведь сестры Калисты по-прежнему нет. Кто бы ни был в этом виноват.

— Верно, — согласилась Элевайз. — Однако мы с сэром Жоссом расспросим всех и каждого и вскоре узнаем, куда она могла деваться.

Она снова ободряюще улыбнулась сестре Беате, но при том, что главной задачей сейчас было успокоить монахинь и саму себя, аббатиса не переставала размышлять.

Элевайз послала за теми из сестер, которые могли знать хоть что-нибудь полезное. Например, вряд ли был смысл разговаривать с монахинями, обитавшими в Доме сестер-девственниц, так как они почти не покидали его; или с теми служительницами, которые преданно и в полном затворничестве ухаживали за больными проказой. Аббатиса побеседовала со всеми остальными, но никто так и не смог сообщить ей хоть что-нибудь значительное.

Когда Элевайз закончила свои расспросы, день уже клонился к вечеру. Все это время Жосс был внизу в долине, и, как ей сообщили, даже поскакал за семьей пилигримов, которые ушли этим утром, в смутной надежде, что они смогут пролить свет на исчезновение Калисты.

Рыцарь вернулся удрученным, и не было никакой необходимости спрашивать, достиг ли он успеха.

Они стали обсуждать, что делать дальше, и тут перед ними снова появилась сестра Евфимия. На этот раз она казалась не столько обеспокоенной, сколько рассерженной.

— Аббатиса Элевайз, — сказала она с непроницаемым выражением лица, — не будете ли вы так любезны пройти со мной? Одна из наших пациенток должна кое-что рассказать вам. — Сестра Евфимия еле сдерживала возмущение. — Клянусь жизнью, не могу понять, почему она не заговорила раньше, — бурчала монахиня, направляясь в больничный покой, — нет, правда не могу!

Она провела аббатису и рыцаря в покой и остановилась рядом с постелью той самой пожилой женщины, которая страдала кашлем.

— Хильда! — громко сказала она. — Я привела аббатису Элевайз и сэра Жосса Аквинского.

Если сестра надеялась припугнуть старушку, столь громогласно и величественно объявив о приходе «высоких особ», то, решила Элевайз, Евфимию ждало разочарование.

— О! Неужели? — хрипло ответила Хильда. — Как приятно принимать гостей! Добрый день, леди! Добрый день, сэр рыцарь!

Сестра Евфимия гневно закачала головой.

— Не морочь нам голову, Хильда! Будь добра, сейчас же расскажи аббатисе то, что ты только что сказала мне! Прямо сейчас, будь любезна!

Все трое терпеливо ждали, пока Хильда повернется сначала на левый бок, потом на правый, несколько раз ударит по набитой соломой подушке, откашляется, затем устроится поудобнее. Не было сомнений, что ей хотелось в полной мере насладиться вниманием таких гостей.

— Ну что же, — неторопливо начала она, шамкая своим почти беззубым ртом, — я слышала, вы ищете ту хорошенькую, синеглазую сестру в белом покрывале послушницы?

— Да! — раздраженно воскликнула сестра Евфимия. — Продолжай!

— Не надо было этой девице становиться монахиней, — заявила Хильда. — Слишком хорошенькая, как я уже сказала. Лучше бы ей по ночам согревать постель какого-нибудь храбреца, а, сэр рыцарь? — Она бросила взгляд на Жосса и закудахтала от смеха, который перешел в сильный приступ кашля.

Сестра Евфимия, тотчас превратившаяся в заботливую сиделку, пристроилась рядом с женщиной и приподняла ее, обхватив худые плечи, пока Хильда кашляла и задыхалась. Потом, когда приступ стал проходить, Евфимия дала ей выпить сначала немного воды, а затем — толику какого-то светлого сиропа.

— А-а-ах, — сказала Хильда, вновь ложась на спину, — думаю, я не задержусь в этом мире!

Она смежила веки, но затем приоткрыла один глаз и в узкую щелочку стала наблюдать за тем, как было воспринято ее представление.

— Может, вы пробудете с нами достаточно долго, чтобы успеть рассказать то, что для нас так важно? — мягко спросила Элевайз, улыбнувшись старушке.

Хильда полностью открыла глаза. Ухмыльнувшись в ответ аббатисе, она ответила:

— Да, аббатиса, наверное, пробуду.

Похоже, слова Элевайз оказали необходимое воздействие. Хильда перестала тянуть время и решительно выпалила:

— Если хотите знать, куда пошла сестра Калиста, могу сказать вам: она пошла в лес.

— В лес? — с одинаковым изумлением повторили Элевайз и Жосс.

«Впрочем, — подумала Элевайз, — чему тут удивляться? Ведь я сама была свидетельницей странного мурлыканья девушки, с которым она словно бы обращалась к Великому лесу… Или — что еще более тревожно — отвечала на его призыв к ней…»

— Что именно сказала сестра Калиста? — спросил Жосс Хильду.

— Она сказала, что не пойдет далеко, — ответила Хильда; это звучало утешительно. — И еще что-то насчет другой сестры, которая сейчас там.

— Другой сестры? — с сомнением спросила аббатиса. — Вы в этом уверены, Хильда?

Элевайз не могла вспомнить ни одной монахини, которая выразила бы хоть малейшее желание побывать в тех местах. Совсем наоборот, в представлении аббатисы благоговейный страх монахинь перед Уилденским лесом настолько велик, что они неохотно позволяли даже теням его деревьев упасть на них. Суеверие! Невежественное, упорное суеверие, вот что это такое! Ему не должно быть места в голове женщины, вручившей себя святой заботе Всевышнего! По мнению Элевайз, подобные страхи явно свидетельствовали о недостаточной вере в могущество Небесного Отца, оберегающего их.

— Да уж, уверена, аббатиса Элевайз, — настойчиво продолжала Хильда. — Как я сказала, я не очень поняла, в чем тут дело, но слышала, как та юная монашка говорила о другой сестре.

— Может быть, речь шла о сестре Тифене? — тихо обратился Жосс к Элевайз. — Она могла пойти туда, чтобы набрать каких-нибудь полезных грибов, или же поискать мухоморов, нарвать белладонны…

— Не исключено, — согласилась Элевайз. — Ведь сестра Беата и впрямь говорила, что Калисту послали к сестре Тифене за травами. И Калиста могла подумать, что сестра Тифена отправилась в лес… — Аббатиса оборвала себя и нахмурилась. — Нет, это ерунда! Что бы Калиста ни подумала, она никак не могла знать наверняка, что сестра Тифена в лесу! А если бы и пошла проверить, то давно вернулась бы обратно!

Жосс поспешно коснулся ладонью плеча Элевайз. Быстрый мимолетный жест, но ей он показался успокаивающим.

— Не волнуйтесь, — проговорил рыцарь. — У нас есть по крайней мере догадка, куда она могла отправиться. — Он взглянул на Хильду и улыбнулся старушке. — Мне несложно пойти за ней. Я найду Калисту, аббатиса!

Жосс зашагал прочь из больничного покоя. Его тяжелые сапоги издавали глухой звук, шпоры мелодично звенели.

— А-а-ах… — послышался голос Хильды. — Красивый парень, а, аббатиса?

— Он благородный и отважный человек, — ответила Элевайз с некоторой неловкостью.

— Была бы я лет на десять моложе, — вздохнула старушка. — Ну ладно, лет на двадцать, пусть так… — Она снова вздохнула. — Чего бы я только не устроила с таким мужчиной, как этот! Аббатиса, а вы не…

Что бы Хильда ни собиралась сказать, Элевайз рассудила, что ей лучше этого не слышать.

— Благодарю вас, Хильда, — перебила она старушку, — вы оказались очень полезны. А теперь, если вы меня извините, я должна заняться делами.

— Идите-идите, аббатиса.

Элевайз не могла не заметить, что, когда она уже повернулась, старушка многозначительно подмигнула ей.

* * *

Жосс пробирался через лес по тем же самым тропам и дорожкам, которыми он шел прошлой ночью, и тут ему в голову пришла неожиданная мысль. Он все взвесил, и его убежденность в собственной правоте укрепилась еще больше. Пожалуй, даже стоило вернуться в аббатство и обсудить это с аббатисой.

Он остановился.

Хильда сказала, что Калиста собиралась идти в лес вслед за другой сестрой. Но, предположим, старушка не очень хорошо расслышала ее слова. Что если она слишком поспешно пришла к заключению — и это вполне объяснимо, — решив, что Калиста имела в виду другую монахиню?

Возможно, Калиста действительно говорила, что другая ушла в лес, а Хильда на том основании, что «другими» были только монахини, истолковала эту фразу по-своему и посчитала, что речь идет об одной из сестер.

«Я-то уже понял, что кое-кто из общины Хокенли действительно ходит в лес, — подумал Жосс. — Во всяком случае она шла, видимо, оттуда, когда я встретил ее на пути к аббатству. И было это как раз сегодня утром».

Может быть, Эсиллт опять пошла в лес? И была ли она той «другой», за которой последовала Калиста?

Существовал только один способ выяснить это. Решив, что все-таки нет смысла мчаться обратно и говорить с аббатисой Элевайз прямо сейчас, Жосс поспешил углубиться в лес.

* * *

Вскоре он понял, что заблудился.

Раньше он представлял, что вечером, в едва начинающихся сумерках, ему будет гораздо легче найти дорогу, чем при свете луны прошлой ночью. Но, к несчастью, с запада пришла плотная гряда облаков. В глубокой чащобе, не видя солнца, которое могло бы указать ему путь, Жосс просто не сумел сориентироваться. Он очень быстро обнаружил, что каждая лесная тропинка в точности похожа на любую другую, а одна группа древних дубов неотличима от следующей.

К тому же начался дождь.

Не имея ясного представления о том, какая тропа уведет его дальше в лес, а какая вернет во внешний мир, рыцарь укрылся под тисом, сел, прислонился спиной к его стволу и стал ждать, пока дождь прекратится и небо очистится.

* * *

Он сидел под тисом довольно долго. Плотная листва почти не пропускала капли дождя. Но от неподвижного сидения Жосс продрог. Ему показалось, что он просидел так несколько часов. Вдруг он понял, что уже стемнело. И что дождь наконец закончился.

Жосс вышел из-под дерева и неожиданно почувствовал необъяснимую потребность выразить благодарность за его защиту. Он шагнул обратно, положил ладони на ствол и… обнаружил, что произносит какие-то слова.

«Глупец! — подумал Жосс, в тот же миг отшатнувшись от ствола. — Это всего лишь дерево! Оно не может тебя услышать!»

Вернувшись на тропинку, он пошел по ней и вскоре очутился на большой поляне. Жосс посмотрел вверх и увидел то, что заставило его вздохнуть с облегчением: совершенно безоблачное небо. Луна была полной, она плыла высоко в небе и так сияла, что было светло как днем. Рыцарь нашел Плуг и в нем — двух Указателей,^[23] по которым смог определить, где находится север.

Теперь, когда Жосс знал, как выйти из леса, ему уже не очень хотелось это делать. Действительно, он пока еще ничего не достиг, только заблудился да спрятался от дождя под деревом. Он не нашел ни Эсиллт, ни сестру Калисту, ни даже следов кого-либо из них.

Выяснив, в каком направлении он шел прошлой ночью, Жосс мысленно представил рисунок местности и под сияющей полной луной направился в самое сердце леса. На кожаном шнурке на его шее все еще висел оберег. Он вытащил его из-под туники и сжал в руке.

* * *

Никто не сказал Жоссу, что Хамм Робинсон был убит в полнолуние. Прошел ровно один лунный месяц с тех пор, как Хамм вступил в Великий лес и кто-то сразил его дротиком.

Но, быть может, для спокойствия Жосса было вовсе неплохо, что он этого не знал.

* * *

Жосс снова оказался в роще с поваленными дубами — больше благодаря удаче, чем своему умению ориентироваться. Когда он воздавал хвалу собственной сообразительности, его охватило такое же внезапное и сильное, быть может, даже более сильное чувство, чем то, что он испытал под тисовым деревом. Не понимая до конца, что с ним происходит, и со странным ощущением, словно он наблюдает за собой со стороны, рыцарь медленно подошел к большему из деревьев, вытянул руки вперед и опустил их на огромный ствол.

Сначала он ничего не почувствовал. Потом в ладонях началось легкое покалывание. Оно становилось все сильнее и сильнее, и вскоре — Жосс едва мог терпеть это — его руки охватил жар. В то же время он вдруг ощутил и душевную боль — опустошающую печаль, почти скорбь, ибо гигантское существо, лежавшее у его ног, мучительно умирало.

Жосс шагнул к дубу поменьше и повторил свои действия. На этот раз к горечи присоединился гнев.

Кто-то убил дерево, кто-то сделал это сознательно, и лес пребывал в неистовой ярости.

Жосс ощутил эту ярость. Рыцарь стоял посреди чащи, охваченный глубоким, зловещим ужасом, и дрожал от страха.

Собрав все мужество, Жосс отошел от поваленных деревьев, расправил плечи, выпрямился и ровным голосом сказал:

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох — они успокоивают меня.^[24]

Он умолк. Нет, зло не страшило его теперь. Рыцарь стоял, полный благоговения перед великим могуществом природы, и оно не было силой зла. В этом Жосс был убежден.

Успокоенный знакомыми словами псалма, рыцарь несколько раз глубоко вдохнул и начал осматривать прогалину, образовавшуюся после падения дубов.

Неподалеку от того места, где, по мысли Жосса, Хамм Робинсон, Сиф и Юэн пытались откопать клад, что-то еще нарушало покров лесной земли. Жосс не заметил этого прошлой ночью, но теперь пригляделся внимательнее, и ему в голову пришла любопытная мысль. Если он был прав насчет сокровищ, некогда принадлежавших римлянам, то разве нельзя предположить, что в этом уголке леса остались и другие их следы?

Жосс подошел поближе и увидел камни — древние, обработанные рукой человека плиты, сложенные так, что они смыкались под прямым углом… Остатки двух стен здания?

Раздвигая кустарник, Жосс прошел вдоль той гряды камней, которая более четко выступала из земли, и увидел разрыв между плитами; там, совсем утопая в почве, лежал каменный брус. Дверной проем?

Он отступил назад, чтобы лучше рассмотреть руины, и споткнулся обо что-то. Пошарив руками, Жосс понял, что это круглый камень с косым сколом.

Рыцарь прошел сначала направо, потом налево и нашел еще пять подобных камней.

Жосс был уверен, что это основания колонн. Того немногого, что он знал о римских зданиях, ему хватило, чтобы сделать вывод: эти руины некогда были храмом.

Еще раз пройдя вдоль стен, он обнаружил остатки каменного пола и мощеную дорогу, ведущую от дверного проема. Сильно разрушенная и укрытая дерном, она была едва заметна.

Найденные свидетельства явственно говорили: римляне или какие-то иные люди построили в глубине леса храм. Они копались здесь в земле — об этом Жосс слышал и ранее — и проложили дороги. Вполне можно было заключить, что они также зарыли поблизости нечто очень ценное.

«Надо бы вернуться сюда с несколькими подходящими людьми, — подумал Жосс, — принести веревки и…»

Он услышал голоса.

Тихие голоса — словно говорившие опасались, что их подслушают.

Речь звучала совсем близко.

Двигаясь как можно тише, Жосс поспешил к храму. Он присел позади разрушенной стены, наклонил ветку орешника, чтобы прикрыть голову, и стал вглядываться в ту сторону, откуда доносились голоса.

К поваленным деревьям приближались двое мужчин. Они несли что-то, похожее на лопату, и мешок. Мужчины все еще переговаривались, и по тому, как напряженно звучали их неестественно высокие голоса, Жосс понял, что они испытывают страх.

— …И вовсе я не рад, как бы не так, после всего, что, сам знаешь, произошло… — ворчал один.

— Заткнись и начинай копать, — приказал ему другой.

Оба, Юэн и Сиф, спустились в яму под деревьями и принялись выбрасывать оттуда землю.

Некоторое время Жосс наблюдал за ними. То один, то другой появлялись над ямой и снова исчезали.

А затем послышался странный шум.

Он приближался, внушая Жоссу не меньший страх, чем Юэну с Сифом.

Гудящий звук поначалу показался довольно приятным и мелодичным, словно это было пение или, возможно, монотонное бормотание. Но вскоре звук изменился. То было уже не пение, и ничего приятного в нем не осталось. Бормотание перешло в гул, он становился все громче и громче, сотрясая ночной воздух, — жуткий, нечеловеческий звук, от которого мороз пробирал по коже. Жосс вжался в землю за стеной. Ему хотелось стать незаметным, даже невидимым — это могло показаться нелепым, но он был уверен, что вокруг кто-то есть, и эти «кто-то» пристально наблюдают за ним. Холодея от ужаса, Жосс явственно ощущал на себе взгляды их глубоко посаженных глаз, взгляды, пронзающие темноту, сверлящие его, проникающие в самую его душу…

На какое-то мгновение ему стало жалко Сифа и Юэна: они стояли на открытом месте, незащищенные и уязвимые. Юэн закрыл уши ладонями. Сиф, схватив наполовину наполненный мешок и прижав его к груди, пытался принять грозный вид, но от этого выглядел лишь еще больше испуганным.

— Кто тут? — закричал Сиф. Даже эхо не прозвучало в ответ, его голос пресекся, словно кто-то закрыл огромную дверь.

— Я ухожу! — всхлипнул Юэн и, спотыкаясь, бросился напролом через заросли. Сиф помчался за ним, но как раз в этот момент гул прекратился.

Сиф замер и оглянулся по сторонам, заподозрив ловушку.

Гул не возобновился.

Тогда Сиф вернулся, снова спустился в яму, потом вылез, фыркая от усилий. Он держал в руках какой-то большой предмет. Запихав его в мешок — что было довольно трудно, — он в последний раз взглянул на поваленные дубы, взвалил набитый мешок на плечо, прихватил лопату и отправился вслед за Юэном. Жосс подождал несколько минут, пока Сиф уйдет, затем покинул свое убежище и крадучись приблизился к поверженным деревьям. Рыцарь взглянул на тропу, по которой ушли Юэн и Сиф, потом на стоявшие вокруг деревья и подумал, что глаза предают его.

Или обман зрения, или…

Нет, никаких «или». Это было просто невыносимо.

Жоссу казалось, что он видит фигуру.

Фигуру человека. Судя по изяществу очертаний, это была женщина. В белом одеянии. Она стояла, немного наклонившись вперед, с большим жезлом в правой руке.

Должно быть, всему виной были глаза Жосса, которые увидели то, что существовало лишь в его воображении. Потому что, когда он энергично потер их и посмотрел снова, в чаще никого не было.

Жосс схватился за оберег. Он ощутил, как острие меча впилось ему руку, и резкая боль вернула его к реальности.

«Это лес так действует на меня, — сказал он себе. — Молчаливые настороженные деревья, древние выработки, разрушенные сооружения и храмы давным-давно исчезнувшего народа. А тот ужасающий гул, который я только что слышал, скорее всего, лишь странный отзвук ветра в кронах деревьев».

Однако ночь была спокойной и тихой.

Никакого ветра не было.

Призвав на помощь всю свою выдержку, Жосс старался убедить себя, что найдет всему разумное объяснение; что темные волны неведомой силы, внезапно прихлынувшие из глухого леса, не имеют к нему никакого отношения. Он решил, что у него нет причин оставаться здесь дольше — несмотря на всю важность его миссии, он, пожалуй, может вернуться в аббатство. Жосс уже собирался сделать первый шаг, когда другой звук, совсем не похожий на предыдущий, пронзил лес.

Нет, не гул. И уж тем более не мелодия — ничего похожего на музыку или пение. То был вопль.

Человеческий вопль, поначалу тихий, но быстро усилившийся до визга. Дрожащий высокий звук бесконечного отчаянного ужаса.

Внезапно он перешел в стон.

А когда эхо умолкло, в потревоженном лесу снова воцарилось безмолвие.

Окончательно растеряв жалкие остатки самообладания, не обращая внимания на колючки и густой подлесок, пытавшиеся удержать его, Жосс продрался сквозь заросли и со всех ног помчался по тропинке, что вела к внешнему миру.

СМЕРТЬ В ЛЕСУ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Вернувшись в аббатство, Жосс обнаружил, что, хотя было далеко за полночь, никто в общине не спал. Факелы, ярко горевшие во внутреннем дворе, рассеивали полумрак галереи.

После зловещей тьмы в глубокой чаще леса это было настоящим блаженством.

Жосс нашел аббатису в ее комнате. Дверь была открыта. Неожиданно ему пришло в голову, что в этих волнениях и ночных тревогах Элевайз хотела, чтобы ее монахини чувствовали: она рядом. Она — с ними.

Когда Жосс вошел в комнату, Элевайз встала.

— Аббатиса, я не нашел ее, — начал рыцарь, — но я думаю…

В тот же миг она заговорила, и ее лицо озарилось радостью.

— Она здесь! Сестра Калиста вернулась! С ней все в порядке, она цела и невредима!

— Слава Богу, — тихо сказал он.

— Аминь, — отозвалась аббатиса, а затем поспешно продолжила: — Сэр Жосс, вы не поверите! Она бесконечно сожалеет, что стала причиной всего этого беспокойства и забот. По ее словам, она отправилась на небольшую прогулку в лес и потеряла счет времени! Боже мой, вы слышали когда-нибудь такую бессмыслицу?

— Потеряла счет времени… — повторил рыцарь. Ему не хотелось признаваться аббатисе, но теперь, когда он знал лес лучше, чем она, Жосс слишком ясно представлял, как подобное могло произойти.

— Где она? — спросил рыцарь, стараясь не думать о таинственных чарах леса. — Вы сказали, что сестра Калиста цела и невредима, но она не простудилась?

— С ней все прекрасно! — Широкая улыбка говорила о том, что у аббатисы Элевайз упал камень с души. — Она на коленях в церкви аббатства. Полна раскаяния и, как я уже сказала, молит Всевышнего о прощении за то, что так сильно огорчила всех сестер.

Сестер… Жосс вспомнил о важном.

— Аббатиса, возможно, мой вопрос покажется вам странным, но знаете ли вы, где сейчас Эсиллт?

— Эсиллт? — Вопрос Жосса и впрямь прозвучал странно. — Спит в маленькой спальне для сестер в доме для престарелых и немощных монахов и монахинь, — хмурясь, ответила аббатиса. — Понимаете, зачастую они и ночью нуждаются в заботе. Я абсолютно уверена, что она сейчас там.

Элевайз внимательно посмотрела на Жосса и спросила:

— А в чем дело?

— Не могли бы вы послать кого-нибудь проверить? — с нажимом сказал он. — Аббатиса, я бы не просил, если бы это не было важно!

Элевайз, казалось, справилась с удивлением.

— Да, конечно. Подождите здесь, я схожу сама.

Жосс опустился на деревянный стульчик, откинулся к стене и закрыл глаза.

Через некоторое время аббатиса вернулась. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: Жосс оказался прав.

— Ее там нет? — спросил он.

— Нет. — Элевайз нахмурилась еще сильнее, чем раньше. — Сэр Жосс, вы знаете, где она?

— Где она сейчас? Точно не знаю. Но догадываюсь, куда она ходила раньше.

Жосс коротко поведал аббатисе то, что пришло ему в голову, когда он направлялся в лес. Аббатиса задумчиво кивнула.

— Наверное, вы правы, — сказала она. — Но зачем? Почему Эсиллт нужно тайком ходить в лес? К тому же ночью!

— Если за этими посещениями скрыта какая-то тайна, они и должны быть ночными, — рассудил он. Однако, несмотря на то, что девушка была в лесу ночью, ей не удалось скрыть это от Жосса: он видел ее возвращение поутру.

— Пусть так, — нетерпеливо проговорила Элевайз. — Но с какой целью? И почему сестра Калиста может знать об этом, что бы это ни было? И зачем она поспешила следом?

— Аббатиса, случилось кое-что еще, — сказал Жосс. — И, если я не сильно заблуждаюсь, куда более страшное, чем ночные прогулки юной девушки по лесу.

Внезапно ужасная мысль охватила его. Калиста в целости и сохранности вернулась в стены аббатства, а Эсиллт — нет.

О Боже! Что если тот жуткий, протяжный, пронзительный крик принадлежал ей?

Что если именно она лежит сейчас, безжизненная, в лесной чаще вдали от главной тропы?

— Что случилось, Жосс? Что с вами? — Аббатиса трясла его. — Скажите мне! Боже Всемогущий, вы бледны как полотно!

Он встал.

— Аббатиса, когда я еще был в чаще леса, я услышал страшный вопль. Подозреваю, что убийца вновь нанес удар и что…

— Эсиллт! — Теперь ее лицо тоже стало мертвенно-бледным. — О нет! О Святой Иисус, нет! Только не…

— Это мог быть кто угодно! — закричал он, невольно схватив ее в объятия. — Боюсь, нет никаких сомнений, что было совершено еще одно нападение, но, аббатиса, совсем не обязательно, что жертвой стала Эсиллт!

Элевайз смотрела на него широко открытыми глазами.

— Мы должны пойти и проверить! — воскликнула она. — Кто бы ни стал жертвой, мы должны найти этого человека. Прямо сейчас! Все мы!

Жосс не успел даже попытаться остановить ее. Аббатиса вырвалась, выбежала из комнаты — ее одежды развевались — и позвала старших монахинь. Все приготовления были сделаны мгновенно. Деятельная даже в такой грозный момент, аббатиса собрала людей и отправила их в лес на поиски быстрее, чем, по мнению Жосса, это было возможно.

Он ждал, когда она придет и скажет, что требуется от него. Наконец Элевайз вернулась в комнату. Смахнув со лба капли пота — ночь была душной, — она спросила:

— Сэр Жосс, не согласитесь ли вы пойти на поиски вместе со мной?

Учтиво поклонившись, он ответил:

— С радостью.

* * *

Входя в лес, аббатиса Элевайз сама себе не решалась признаться, насколько рада была слышать рядом твердый шаг Жосса. Она удостоверилась, что сестра Евфимия, сестра Базилия и сестра Марта также отправились на поиски в сопровождении сильных мужчин, к тому же вооруженных крепкими дубинками. «Немногие из братьев-мирян, — подумала она, — смогут выспаться этой ночью».

Элевайз не ожидала, что в лесу, под кронами деревьев, будет царить такой непроницаемый мрак. К тому же ночь давно вошла в свои права, и луна плыла уже не так высоко в небе.

«Полная луна, — подумала аббатиса. — Снова полнолуние, и вот — второе убийство».

Чтобы отвлечься от мыслей о том, кто мог стать жертвой преступников, она обратилась к Жоссу.

— Сэр Жосс, вы понимаете, что…

Но эта фраза осталась незаконченной. Из лесной чащи им навстречу выскочила простоволосая, растрепанная и бледная как смерть Эсиллт. Ее юбки были высоко подобраны, вытянутые вперед руки, подбородок и одежда перепачканы в крови. Увидев аббатису и рыцаря, девушка закричала:

— Он мертв! О Боже, он мертв! Там столько крови! — и бросилась в объятия Элевайз.

Аббатиса прижала ее к груди и стала поглаживать, словно убаюкивая и успокаивая.

— Тише, тише, дитя, — бормотала она, осыпая поцелуями растрепанные волосы девушки, — теперь ты в безопасности. Мы никому не позволим причинить тебе вред.

Эсиллт, все еще всхлипывая, отстранилась от аббатисы, чтобы оглянуться на тропинку, по которой только что прибежала.

— Он там, — проговорила она, содрогнувшись. — Там. Лежит в кустах. И он мертв. Я знаю, он мертв!

— Кто мертв, Эсиллт? — мягко спросил Жосс.

Она резко обернулась и уставилась на него широко раскрытыми глазами, словно не узнавая. Вдруг слабая тень ее обычной улыбки коснулась губ девушки.

— Сэр рыцарь, — сказала она. — Вы ведь придете навестить моих милых старичков?

— Приду, и очень скоро, — ответил Жосс. — Обещаю.

Она кивнула.

— Хорошо. Им это понравится.

Затем, словно вспомнив о своем ужасе, девушка снова расплакалась, бормоча что-то сквозь рыдания.

— Что ты такое говоришь? — чуть повысив голос, спросила Элевайз.

Девушка покачала головой, слезы текли по ее щекам.

— Ничего, — прошептала она, — ничего…

— Эсиллт, произошло нечто ужасное, — с нажимом сказала аббатиса. — Наш христианский долг велит нам найти несчастного, на которого было совершено нападение, и сделать для него все, что в наших силах.

— Вы ничего не можете сделать, он мертв, я же говорю вам, мертв, мертв! — Эсиллт застонала. Ее била сильная дрожь, и она снова стала всхлипывать. — О Боже, это так ужасно! Я… он… вы увидите, мы…

— Тогда мы должны принести его в аббатство для достойного погребения, — произнесла Элевайз, решительно прервав Эсиллт. — Тогда — и только тогда — мы попытаемся понять, что скрывается за всем этим. — Она ласково встряхнула девушку. — Понимаешь, Эсиллт? Сейчас ты не в состоянии отвечать на вопросы, но мы обратимся к тебе позже, когда ты придешь в себя.

Элевайз хотелось понять, уразумел ли Жосс, что она пытается сделать. А также заметил ли он то же, что и она, когда Эсиллт выскочила к ним из-за деревьев.

«Нет, — сказала себе аббатиса. — Не думай об этом сейчас. Позже, когда мы окажемся в безопасности в стенах аббатства, у нас будет достаточно времени, чтобы разобраться во всем до конца».

Продолжая разговаривать с девушкой — а на самом деле не давая ей возможности говорить, — аббатиса надеялась, что тем самым поможет Эсиллт справиться с истерикой и смятением, и тогда девушка не скажет того, о чем впоследствии пожалеет.

Опасность этого существовала. Начни Эсиллт рассказывать сейчас, она могла бы оговорить себя. А уж по крайней мере в одном Элевайз была совершенно уверена: что бы девушка ни совершила, она не была убийцей.

Очевидно, Жосс считал так же, потому что сказал:

— Да, Эсиллт, сейчас никаких вопросов. Нам нужно позвать сюда людей. С ними ты пойдешь в аббатство, где о тебе позаботятся. Только скажи, где нам искать жертву, а потом ты сможешь вернуться к теплу и свету, отмыться, переодеться и отдохнуть, пока тебе не станет лучше.

Пока Жосс говорил, Эсиллт, не отрываясь, смотрела на него, а когда он закончил, девушка улыбнулась ему.

— У вас доброе сердце, сэр рыцарь, — сказала она. — Не так ли, аббатиса Элевайз?

— Верно, — согласилась Элевайз.

— Вы правда разрешите мне это? — спросила ее Эсиллт. Похоже, она уже пришла в себя настолько, чтобы вспомнить: распоряжения ей отдает аббатиса, а не Жосс.

— Конечно, — ответила Элевайз.

Жосс быстрым шагом пошел по главной тропе, зовя остальных. Вскоре он услышал ответный крик, и на поляне довольно быстро появились брат Савл, сестра Евфимия и два брата-мирянина.

Когда отзвучали громкие восклицания, выражавшие радость и благодарность Небесам за то, что Эсиллт нашлась живой и невредимой, сестра Евфимия обняла девушку, и все направилась назад в аббатство.

— Брат Савл! — позвал Жосс.

Тот остановился.

— Сэр Жосс?

— Мы должны выполнить неприятную обязанность, — сказал рыцарь.

Он бросил взгляд на Элевайз, которая хорошо понимала, о чем сейчас пойдет речь.

— Эсиллт объяснила, где найти человека, на которого напали, — продолжал Жосс. — Я думаю, брат Савл, если ты пойдешь со мной, то аббатиса сможет спокойно вернуться в…

Да, Элевайз ожидала именно этого.

— Сэр Жосс, — перебила она, — я возглавляю поиски и не вернусь в аббатство, пока мы не сделаем то, зачем пришли.

Понизив голос, чтобы брат Савл не мог расслышать, Элевайз добавила:

— Буду вам признательна, если вы вспомните, что здесь я отдаю распоряжения, а не вы!

Жосс понурился, и на краткий миг аббатису посетило чувство удовлетворения.

«Но ведь он пытался помочь! — подумала она тут же. — Он хотел уберечь меня от, вероятно — нет, определенно! — ужасного зрелища. Мне не следовало так злиться на этот порыв милосердия».

— Простите меня, — прошептала она.

Но Жосс уже шел по тропинке, и аббатиса подумала, что он вряд ли услышал ее.

* * *

Луна уже зашла, и им пришлось воспользоваться факелами, приготовленными во время спешных сборов. И все равно прошло много времени, прежде чем они нашли тело.

Эсиллт оставила отчетливые следы там, где она пробиралась через заросли кустарника. Было довольно легко найти сломанные ветви и примятый ее ногой папоротник. Но иногда девушка бежала через открытые пространства, и там задача усложнялась. Они тратили долгие минуты, отыскивая то место, где девушка выбегала на поляны.

Брат Савл первым увидел труп.

— Сэр Жосс! — позвал он неуверенно.

«Он тоже хочет уберечь меня, раз позвал только сэра Жосса», — решила Элевайз, устремляясь вперед.

Она и рыцарь оказались там одновременно. Все трое стояли неподвижно, глядя на тело мужчины.

Мертвого мужчины, в этом не было никаких сомнений. Никто не смог бы потерять так много крови и остаться в живых. Кроме того, на шее и груди зияли ужасные глубокие раны, а один удар пришелся прямо в левый глаз. Орудие, нанесшее эти раны, могло задеть мозг, сердце или легкие, приведя к неизбежной смерти.

Элевайз ощутила озноб. Ее зубы застучали, пальцы онемели. Она спрятала руки в рукава.

Брат Савл отошел в заросли кустарника, его вырвало.

Аббатиса почувствовала, как рука Жосса коснулась ее локтя. Рыцарь словно хотел подать ей какой-то знак. А потом Жосс бесстрастным голосом сказал то, что тотчас помогло аббатисе прийти в себя и не последовать примеру брата Савла:

— Неудивительно, что на девушке было так много крови. Скорее всего, она опустилась на колени, чтобы взглянуть на него, и кровь намочила ее платье, вы согласны, аббатиса?

Элевайз сглотнула.

— Э… да… действительно, сэр Жосс. Наверное, в темноте раны были не так видны, как сейчас, и она сочла необходимым посмотреть, насколько они серьезны.

«Ох, страшно даже вообразить! — подумала аббатиса. — Эта бедная девушка стоит на коленях, чувствуя, как горячая влага пропитывает ее платье, до самой кожи! Потом она протягивает руки, чтобы дотронуться до тела, и натыкается на эти страшные раны…»

— Она… э-э… она, должно быть, мгновенно поняла, что он мертв, — сказала Элевайз.

— Хм-м, — задумчиво произнес Жосс. Сейчас он тоже стоял на коленях, но, будучи благоразумнее, чем Эсиллт, выбрал место рядом с лужей крови. Он держал факел прямо над телом. — Ах, Боже мой!

— Вы знаете, кто он, — сказала Элевайз. — Разве нет?

— Да, знаю. Его звали Юэн. Он был подельником Хамма Робинсона. Браконьер и вор.

— Вы уверены?

— Да. — Жосс наклонился, чтобы повнимательнее осмотреть раны на груди, потом добавил: — Я уже видел его раньше. Он и двоюродный брат Хамма вернулись к тому месту, где они раскапывали сокровища.

«Сокровища? — Элевайз не сразу поняла, о чем идет речь. — Эти люди раскапывали сокровища? Значит, именно их Жосс видел раньше, в начале этой нескончаемой ночи, когда ушел в лес совершенно по другому делу?»

По какому же? Аббатиса поразилась, что не может вспомнить, зачем Жосс ходил в лес.

Ах, да, Калиста. Конечно, он искал сестру Калисту.

Неожиданно все это показалось ей слишком сложным для понимания.

Элевайз почувствовала, как все поплыло у нее перед глазами, и, отступив от тела и запаха крови, она прислонилась к гладкому стволу бука. Сделала несколько глубоких вдохов, затем, надеясь, что ни Жосс, ни брат Савл не заметили ее минутную слабость, сказала:

— Мы должны перенести его в аббатство. И я думаю, сэр Жосс, что должна известить шерифа Пелема о совершении еще одного убийства.

Жосс и брат Савл вдвоем несли тело из леса. Это было особенно неприятно, потому что наступало утро и даже под кронами деревьев было достаточно света, чтобы отчетливо видеть мертвого.

Жосс оценил, что аббатиса не сочла нужным поспешить вперед, как от нее требовал долг, чтобы известить и подготовить сестер в аббатстве. Вместо этого она шла рядом с телом с четками в руках, и ее губы шевелились в беззвучных молитвах.

«Ох, что за отважная женщина! — думал Жосс, и восхищение в нем мешалось с досадой. — Ведь для нее не было никакой нужды подвергаться этому ужасу, раз на поиски тела отправились мы с Савлом!»

Тем не менее аббатиса не пожалела усилий, чтобы не раз напомнить всем, кто здесь отдает приказания. И, как хороший командир, она не понуждала свой отряд делать то, к чему не была готова сама.

— Упрямая женщина, — пробурчал Жосс.

Аббатиса, бесшумно читавшая молитвы, не расслышала его. Но брат Савл, который шагал впереди и нес мертвого мужчину за ноги, обернулся и одарил Жосса едва заметной мимолетной улыбкой.

* * *

Они положили тело в склепе, холодном каменном помещении под церковью аббатства. Его пространство было разделено рядами массивных колонн, которые держали колоссальный вес всего того, что находилось наверху. Это было сырое и мрачное место.

Уже не в первый раз оно принимало недавно убитого человека.

В более ярком свете нескольких факелов Жосс убедился, что его подозрения о том, каким образом погиб Юэн, подтвердились. Потом, когда сестра Евфимия и Беата пришли подготовить тело к похоронам — крайне тягостное занятие, — Жосс поднялся в комнату аббатисы, чтобы дождаться прибытия шерифа.

* * *

— У него были родственники? — спросил Жосс аббатису, усаживаясь на деревянный стульчик.

— А? Что? — Элевайз повернулась к нему, и в какой-то миг Жоссу захотелось узнать, о чем аббатиса думала, когда он прервал ее размышления. — Родственники? У Юэна Ашера? Мне кажется… кажется, он был одинок. А столовался у своей овдовевшей матери, если это действительно тот самый человек. Но она умерла год назад. Насколько мне известно, у него не было ни жены, ни детей.

— Значит, никаких родственников, — заключил Жосс.

Ненадолго воцарилось молчание. Потом аббатиса спросила:

— Его тоже убили Лесные люди?

— Нет, — без раздумий ответил рыцарь.

— Почему вы так уверены в этом?

— Потому что… ну… Мне не хотелось бы пускатьсяв объяснения. Понимаете…

— Но…

Жосс продолжил, сделав вид, что не заметил попытки Элевайз перебить его:

— Понимаете, аббатиса, все это время я думал, что наиболее вероятный убийца — Сиф. На первый взгляд, он единственный человек, который выигрывает что-то от смерти Юэна.

— Вы имеете в виду, он теперь получит большую часть того, что они нашли в лесу?

— Да. Раз оба, и Хамм, и Юэн, мертвы, Сиф, по сути, может присвоить себе все. Вот только…

— Только что?

Напряженно думая, Жосс нахмурился.

— Только в действительности все это не так.

— Что вы имеете в виду?

Жосс поднял голову и, встретив ее взгляд, произнес:

— Вам это покажется невероятным, аббатиса, но прошлой ночью в лесу явно был кто-то еще. Кто-то третий. Я имею в виду, кроме браконьеров и Эсиллт. Ну хорошо, четвертый, если посчитать и меня. А поскольку ни Лесной народ, ни Сиф, ни я не убивали Юэна — и мы, разумеется, должны согласиться, что Эсиллт тоже не делала этого, — значит, нам остается лишь заключить, что это преступление совершил таинственный четвертый.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Как заметила Элевайз, шериф Гарри Пелем собирался произвести на Жосса такое же благоприятное впечатление, какое произвел когда-то на нее.

Едва служака вошел в комнату, Жосс уступил ему свое место. На первый взгляд это казалось любезностью, но аббатиса поняла — а до нее это конечно же сообразил и Жосс, — что шерифу придется опуститься на низкий и шаткий стульчик, в то время как рыцарь будет возвышаться над ним, небрежно опершись о стену. Пелем явно оказался в невыгодном положении.

— Это опять те проклятые безбожники, Лесной народ, помяните мое слово, — говорил Гарри Пелем, тыча по своей привычке пальцем в Жосса. — Сначала одно убийство, потом другое, и оба — ночью, при полной луне! Я спрашиваю вас, какие еще доказательства вам нужны?

— Хм-м… — отозвался Жосс.

Он бросил взгляд на Элевайз, и аббатиса подумала, что Жосс, похоже, тоже заинтересовался, сам ли шериф Пелем пришел к мысли о луне, или об этом факте — полнолунии прошлой ночью — ему доложили.

«Скорее всего, последнее», — решила она.

— Видите ли, — заявил Гарри Пелем, — они совершают всякие такие дела, когда луна полная.

— Совершают всякие такие дела, — бесстрастно повторил Жосс. — Какие же это «всякие дела», шериф?

— Ну, вы сами знаете. Обряды и прочее.

— А, понимаю. Ты очень понятно объяснил, шериф.

«Ну уж сейчас-то Гарри Пелем точно должен понять, что над ним насмехаются», — подумала Элевайз.

Однако этого не случилось. Шериф невозмутимо продолжал:

— Видите ли, это древнее… м-м-м.„племя, если вам так больше нравится, сэр Жосс… Они живут странной жизнью под открытым небом, по своим собственным законам. Всякие штуки вроде луны и тому подобного имеют для них важное значение. И, как я уже сказал доброй сестре, когда в такую же пору месяц назад был убит этот… как его там…

— Хамм Робинсон, — подсказала Элевайз.

— Спасибо, сестра.

— Аббатиса, — холодно поправил Жосс.

Гарри Пелем взглянул на него.

— Кто-кто?

— Здесь всем руководит аббатиса Элевайз, — объяснил Жосс.

В его тоне Элевайз отметила восхитительное отсутствие того, что можно было бы истолковать как снисходительное высокомерие.

— Мы должны быть более почтительны, шериф. К аббатисе следует обращаться правильно, в соответствии с ее саном.

— О… Гм…

Гарри Пелем перевел взгляд с Жосса на Элевайз, потом обратно, и на какой-то миг гнев и возмущение исказили его лицо.

— О чем я говорил? — раздраженно спросил он. — Вы вмешались, сэр Жосс, и я потерял нить.

— Боже мой! — отозвался рыцарь.

— Вы рассказывали о Лесном народе, — мягко напомнила Элевайз, сжалившись над шерифом. — Объясняли, что они живут под открытым небом, и их жизнь включает элементы поклонения явлениям природы, например, почитание луны и ее циклов.

У Гарри Пелема был такой вид, словно он не мог поверить, что сказал все это.

— Правда? — Быстро придя в себя, он продолжил: — Ну да, так оно и есть. Я уже говорил, что они, эти Лесные люди, не любят видеть чужаков на своей земле. Особенно в полнолуние. Это разозлило их, вот что! И, скорее всего, они свирепо обошлись с незваными гостями.

Он сложил на груди руки и мрачно ухмыльнулся, будто заявив: «Вот вам! Дело раскрыто!»

— Понимаю, — задумчиво проговорил Жосс. — Значит, ты утверждаешь, шериф, что есть точные описания, в которых обряды этих людей связываются с культом почитания луны, и, как следует из этих описаний, обряды настолько секретны, что чужака, который станет их свидетелем, ждет неминуемая смерть?

— Э… — Гарри Пелем почесал затылок. — Да, — сказал он решительно. — Да, так и есть.

— Что же это за обряды? — Жосс наклонился, приблизив свое лицо к лицу шерифа. — Ты можешь рассказать о них?

— Я… ну, не совсем… я…

Шериф на какое-то время умолк, ему надо было подумать.

— Разумеется, я не могу знать подробностей, — наконец ответил он, одарив Жосса торжествующей улыбкой. — Обряды держатся в тайне.

— Ах, как ты проницателен, — кротко сказал Жосс.

Гарри Пелем уже начал выпячивать грудь от распиравшей его гордости, но тут легкий сарказм Жосса все-таки пробил брешь в его самоуверенности.

— Проницателен я или нет, но я раскрыл это ваше убийство, — отрезал шериф.

— Мое убийство? — едва слышно отозвался Жосс.

— Убили наверняка они, эти подлые негодяи. — Пелем кивнул в сторону леса. — Теперь у нас уже два мертвеца, и я считаю, что мог бы просто пойти туда и сцапать большинство этих типов. Нескольких повесить, а остальным преподать хороший урок.

— Будь я на твоем месте, я не стал бы так поступать, — молвил Жосс.

— Почему же?

«Он держится так самонадеянно, — подумала Элевайз, наблюдая за шерифом. — Почти жаль, что этот бедолага вот-вот будет побежден!»

— Потому что… — Жосс бросил на нее быстрый взгляд, а затем снова повернулся к Пелему: — Потому что, даже если Лесные люди и убили Хамма Робинсона — хотя до сих пор я не услышал ничего, что хотя бы отдаленно походило на доказательства, без которых ты вряд ли сможешь кого-нибудь повесить, тем более целое племя, — я знаю наверняка, что Лесной народ не убивал Юэна Ашера.

С уст шерифа сорвалась брань, которую Элевайз не слышала уже много лет. Обычно люди не используют подобные выражения внутри монастырских стен.

— Вы болтаете вздор! — заорал он, вскочив на ноги и подавшись к Жоссу. — Как вы можете знать наверняка? — Шериф повторил это слово, явно передразнивая Жосса.

— Юэн был заколот кинжалом. И это говорит о том, что его убил совершенно другой человек, иного склада ума, в отличие от того, кто сразил Хамма Робинсона, — невозмутимо ответил Жосс. — Убийство Хамма, кто бы его ни совершил, было быстрым и четким. Со знанием дела, если можно так выразиться. Дротик бросила ловкая и опытная рука, явно привыкшая к такому оружию. Острие, как я понял, пронзило сердце?

— Ну да, — признал шериф. — И что?

— Мужчина, убивший Юэна, — а я убежден, что преступник именно мужчина, если судить по силе, с которой были нанесены некоторые раны, — пребывал в панике. Вероятно, он тоже пытался умертвить свою жертву быстро и чисто, но его первые удары оказались слабыми и недостаточно глубокими, чтобы орудие пронзило жизненно важные органы. Пока Юэн вопил и извивался у его ног, убийца, возможно, поддался ужасу и стал наносить удары снова и снова, по шее, груди, лицу, пока наконец не осознал, что несчастный уже мертв. Лишь тогда он остановился.

Шериф уставился на Жосса с открытым ртом.

— И откуда вы все это взяли? — спросил он. В его голосе послышались насмешливые нотки.

— Во-первых, раны говорят сами за себя, — ответил Жосс. — А во-вторых…

— Ну?

Жосс взглянул на аббатису.

— Нет, ничего.

Казалось, шериф собирался надавить на него, но, очевидно, передумал.

— Ладно, если это были не Лесные люди, значит, убил второй браконьер. Тот самый тип, который обычно шлялся повсюду с Хаммом Робинсоном. Его двоюродный брат.

— Сиф? — подсказал Жосс.

— Да. Сиф Миллер.

— Я не верю, что Сиф убил их обоих, — возразил Жосс. — Хотя должен признать: у него был мотив.

— Да? Не просветите ли вы нас, почему же это не Сиф? — теперь уже шериф вооружился сарказмом. — Может быть, он человек не того сорта, чтобы паниковать? Или слаб на руку, чтобы нанести такие удары?

— Не имею ни малейшего представления, — бесстрастно ответил Жосс.

«Не заглотнул наживку», — отметила про себя Элевайз.

Рыцарь меж тем продолжал:

— Я сомневаюсь в виновности Сифа потому, что он обычно вооружен ножом с очень коротким лезвием. А раны были нанесены кинжалом.

— Нож, кинжал — какая разница?

Жосс едва заметно покачал головой.

— О Боже, — пробормотал он. Затем, не дожидаясь, когда гнев шерифа закипит и вырвется наружу, пояснил: — У ножа один острый край, а у кинжала два. Сиф носит с собой самый обычный нож, который, скорее всего, использует для чего угодно — от потрошения кроликов до ковыряния в зубах. Но раны на теле Юэна Ашера совершенно ясно показывают, что было использовано обоюдоострое оружие. Вот почему Сиф вряд ли мог быть убийцей, если, конечно, не предположить, что прошлой ночью он специально взял с собой кинжал, чтобы убить Юэна. Допускаю, это вполне вероятно. Но Юэн стал жертвой внезапного приступа паники или ярости, а если Сиф вооружился этим воображаемым кинжалом заранее, это означает, что убийство было преднамеренным.

Элевайз усомнилась, что шериф смог понять все это, и она с трудом подавила улыбку, когда, снова опустившись на стульчик, Гарри Пелем пробормотал:

— Воображаемый кинжал… Преднамеренное… Паника…

Однако после недолгих размышлений шериф пришел в себя.

— Я арестую Сифа Миллера, — заявил он. — Прямо сейчас. Не важно, замышлял он убить Юэна или не замышлял, главное — что он сделал это. Пусть пока посидит в моей тюрьме и подумает о своих грехах. А потом я задам ему один-два вопроса.

Гарри Пелем поднялся, сделал несколько шагов по направлению к Жоссу и, злобно зарычав на него, словно хотел, чтобы Жосс, а не Сиф оказался допрашиваемым, заключил:

— И да поможет ему Бог, если у него не найдется хороших ответов!

* * *

Некоторое время Элевайз и Жосс слышали только многократное эхо, вызванное грохотом захлопнутой двери. Когда звук грозных шагов шерифа стих, Жосс заметил:

— Приятный парень.

Элевайз улыбнулась.

— Да уж. Я бы не хотела оказаться на месте его подчиненных-тюремщиков, по крайней мере, ближайшие несколько часов.

— У него есть жена?

— Понятия не имею. Надеюсь, что нет.

— Настоящий тугодум, — проговорил Жосс. — Из тех людей, что хватаются за первое же очевидное решение, дабы уберечься от хлопот, неизбежных в поисках истины.

— Думаю, вы правы, — согласилась Элевайз. — Или, как в данном случае, за второе очевидное решение. А это означает, что, вполне возможно, он повесит Сифа за убийство Юэна.

— Сиф браконьер и вор, и, вероятно, он заслуживает виселицы за какие-то свои преступления, но я не верю, что он убил Юэна, — медленно произнес Жосс.

— В самом деле? Ваши слова о ноже и кинжале были правдой?

Жосс улыбнулся ей.

— Вы считаете, я выдумал все это просто для того, чтобы вывести из себя шерифа Пелема?

Аббатиса тоже улыбнулась.

— Нет, я так не думаю. Но если бы вы поступили таким образом, я поняла бы вас.

— И тем не менее это правда, — сказал Жосс. — Раны на теле бедного Юэна, без сомнений, нанесены кинжалом, более того, очень острым. Их края очень ровные. Сомневаюсь, что они были бы такими, если бы орудием стал нож Сифа. Да чей угодно нож! К тому же не слишком удобно — как вы считаете, аббатиса? — носить за поясом нечто обоюдоострое.

— Пожалуй. — Элевайз задумчиво посмотрела на него. — Откуда вам известно так много, сэр Жосс? — спросила аббатиса. Ей и раньше хотелось выяснить это. — Неужели ваша жизнь была столь суровой, что вы накоротке с насильственной смертью?

Несколько мгновений он смотрел ей в глаза, словно вспоминал о чем-то. Затем сказал:

— Аббатиса, я очень долго был воином. Хорошо это или плохо, но я делал то, что мне приказывали. В то время я видел много убитых. Должно быть, не осознавая этого, я усвоил больше, чем мог предположить.

— Я… — начала она.

Опершись на стол, Жосс наклонился к ней и продолжил:

— Аббатиса, мне не хотелось бы, чтобы вы считали, будто я провел годы сражений, болтаясь вокруг раненых и убитых, разглядывая и ощупывая их раны, как какой-нибудь кровожадный злодей.

— Я не думала так ни минуты! — запротестовала она. — Я спросила только потому, что это, как и многое другое, доказывает: вы — человек, от которого ничто не ускользает. Вы наблюдательны, вы используете свой разум. Поистине, такими Бог задумал всех, — она вздохнула, — но, очевидно, этот замысел не коснулся Гарри Пелема.

— Еще бы, на его пути встал слишком твердый лоб, — мрачно ответил Жосс. — Аббатиса, как такой человек стал шерифом? Кто его назначил? Неужели они не понимают, что он глупец?

— Полагаю, назначение шерифа Тонбриджа — дело Клеров, — ответила она. — И… хотя это только слухи, сэр Жосс, поэтому, прошу вас, соответственно к ним и относитесь, но говорят, что Клеры предпочитают послушных людей, служак, не отличающихся природным умом, чтобы реальная власть оставалась в их руках.

Жосс кивнул.

— Понимаю.

Он не задал больше ни единого вопроса, не сделал ни единого замечания по этому поводу, и у аббатисы не осталось сомнений: он действительно все понял.

Элевайз встала.

— Сэр Жосс, если позволите, я бы хотела поговорить с сестрой Калистой и Эсиллт. — Она смутилась, взглянув не него. — Я знаю, вы могли бы присоединиться, но не разрешите ли вы мне для начала побеседовать с ними наедине?

— Конечно! — Жосс искренне изумился. — Я и не рассчитывал на это, аббатиса. Даже если оставить в стороне все прочие соображения, — добавил он, улыбнувшись, — вы сможете добиться от них гораздо большего, если я не буду маячить позади вас.

* * *

Элевайз направилась к дому для престарелых и немощных монахов и монахинь, а Жоссу оставалось лишь сесть на коня и отправиться в деревню, чтобы попытаться выяснить хоть что-нибудь еще насчет Юэна. Он сказал, что вернется через лес и при дневном свете еще раз внимательно осмотрит место преступления.

Элевайз собралась с мыслями и настроилась на разговор с Эсиллт.

Когда она вошла в дом для престарелых и немощных монахов и монахинь, ее, как всегда, поразили и царящая там спокойная атмосфера довольства, и благоухание цветов. По своему опыту она знала, как редко старики имели возможность жить там, где хоть одно из этих условий выполнялось, и никогда не мечтали о наличии сразу двух.

А это значило, что не всем старикам на свете повезло находиться под опекой сестры Эмануэль. Заметив бесшумное появление настоятельницы, сестра скользнула навстречу, чтобы поприветствовать ее, выполнив свой обычный поклон с непринужденной грациозностью.

— Доброе утро, сестра Эмануэль, — тихо сказала Элевайз.

— Доброе утро, аббатиса.

Голос сестры Эмануэль был низким и звучным, и даже когда она отдавала распоряжения или говорила громче обычного, чтобы ее могли услышать некоторые глуховатые старики, он никогда не усиливался до крика. Все остальные, оказываясь в ее владениях, также начинали говорить тише, но отнюдь не потому, что она настаивала на этом. Скорее, они просто, сами того не осознавая, перенимали разумную и добрую привычку сестры Эмануэль. И это имело смысл.

— Сейчас удобный момент, чтобы поговорить с Эсиллт? — спросила аббатиса, когда они с сестрой рука об руку медленно шли по длинной комнате. С каждой стороны были узкие постели, на которых лежало достаточно покрывал для зябнущих старых тел, и возле каждой стоял маленький столик для дорогих сердцу вещиц. Постели были разделены занавесями, что создавало ощущение некоторой уединенности. Но сейчас большинство «келий» были пусты. Почти все пожилые люди в это время либо сидели за большим столом в дальнем конце комнаты, либо неторопливо прогуливались, нежась в теплых лучах летнего солнца.

— Эсиллт вполне готова поговорить с вами, аббатиса, — ответила Эмануэль после паузы. — Сестра Евфимия прошлой ночью привела ее обратно. Точнее, было раннее утро, до Заутрени оставалось всего лишь два часа. Благодаря ее заботе девушка пришла в себя. Разумеется, ее вымыли и переодели в чистое. — У Эмануэль вырвался горестный вздох. — Я понимаю, что Эсиллт упала на колени перед телом и ее одежда была испачкана кровью. Ужасно…

— Действительно ужасно, — согласилась Элевайз. — Она смогла уснуть?

— Думаю, да. Я заглянула к ней перед Заутреней. Кажется, она спала.

— У вас была беспокойная ночь, — заметила Элевайз.

— Я давно привыкла к этому. Благодарю вас, аббатиса.

— Что сейчас делает Эсиллт?

— Стирает. Конечно, она очень хорошо обращается с нашими стариками, она терпелива и отзывчива, у нее всегда наготове улыбка и веселая шутка для тех, кому это нравится, но… Я подумала, что сегодня, со всем тем, что у нее в голове, будет лучше подержать ее отдельно.

— Вы правильно сделали. — Элевайз была уверена, что это решение принесло старикам не меньшую пользу, чем самой Эсиллт. — Значит, она в прачечной?

— Да.

Слегка поклонившись, сестра Эмануэль бесшумно шагнула вперед и открыла перед аббатисой дверь в маленькую пристройку, где стояли вместительные каменные емкости для стирки и кувшины для холодной воды. В очаге весело полыхал огонь, над ним висел котел с горячей водой.

Сестра Эмануэль показала на фигуру, склонившуюся над корытом. Засученные рукава обнажали мускулистые руки, с усилием отстирывавшие ткань. Элевайз кивнула в знак благодарности, и сестра Эмануэль удалилась, закрыв за собой дверь.

В небольшом помещении было очень жарко. Стояло теплое утро, и разведенный огонь в сочетании с паром от кипящей воды делал пребывание здесь почти невыносимым. Эсиллт, как можно было ожидать, обливалась потом, выполняя свою работу. И — что было совсем необычно для нее — не пела.

— Здравствуй, Эсиллт, — сказала Элевайз.

Девушка вздрогнула, уронила стираемую вещь в корыто и обернулась. Было трудно прочитать выражение ее лица, но, прежде чем она изменила его и изобразила радушную улыбку, Элевайз успела заметить, что Эсиллт выглядела виноватой.

— Доброе утро, аббатиса.

Мокрой рукой она убрала с глаз волосы.

— Может быть, нам лучше выйти на свежий воздух? — предложила Элевайз.

Эсиллт слабо улыбнулась.

— Да. Здесь немного душно, правда?

— Вы усердно поработали, — сказала Элевайз, когда, выйдя из пристройки, увидела несколько только что отстиранных, вывешенных для просушки вещей.

— Да. — Эсиллт направилась к одной из скамеек, на которых обычно сидели пожилые люди, подождала, пока Элевайз усядется, и затем опустилась рядом. — Сестра Эмануэль очень мудра. Она верит, что тяжелая работа — хорошее лекарство от… ну, от того, что заставляет меня страдать.

Это было сказано без всякой жалости к себе, но с такой болью, что Элевайз мягко спросила:

— И что же это такое, Эсиллт?

Темные глаза Эсиллт устремились на аббатису.

— Я не могу рассказать вам всего, аббатиса.

— Но, Эсиллт, ты…

Эсиллт коснулась руки Элевайз.

— Аббатиса, вы хотите спросить меня, что я делала в лесу прошлой ночью? Ведь если бы я осталась здесь, в своей постели, где мне следовало быть, тогда тот бедный человек не… Я хочу сказать, я бы не увидела… того, что я видела. — Она повернулась к аббатисе, на ее лице читалось страдание. — Я сочинила для вас историю: собиралась наврать, что ходила за полевыми цветами, чтобы сделать букетики для пожилых леди, даже хотела сорвать и прихватить с собой несколько, чтобы мои слова были убедительны… — Она посмотрела на свои руки, покрасневшие и распухшие от горячей воды. — Но я поняла, что не могу. Не могу лгать вам, раз вы были так добры ко мне.

Элевайз была поражена. Она попыталась осмыслить и то, что Эсиллт только что сказала, и то, о чем она умолчала. Похоже, девушка ушла прошлой ночью в лес по каким-то причинам, о которых не готова была сообщить.

Что же, ради всего святого, это могло быть?

— Эсиллт, — наконец заговорила Элевайз, — ты не монахиня, принявшая постриг, даже не послушница. Мы просто предоставили тебе здесь работу, иначе тебе пришлось бы уйти и встретиться с опасностями внешнего мира. Но ты делаешь свое дело на совесть. Сестра Эмануэль говорит, что у тебя дар: ты знаешь, как ухаживать за стариками и больными, и она довольна тобой. Более чем довольна!

Сестра Эмануэль всегда была немного скупа на похвалы, но Элевайз, которая сама видела, как Эсиллт справляется со своими обязанностями, не собиралась жадничать.

— Я хочу сказать, что, поскольку ты не принадлежишь к святому ордену, твое положение в аббатстве несколько иное. Конечно, ты обещала сестре Эмануэль, что будешь послушной, и, естественно, мы не должны мириться с серьезными проступками, если ты их совершишь. Но если тебе захотелось отправиться ночью на прогулку в лес, мы едва ли можем остановить тебя, если только речь не идет о твоем собственном благополучии.

Эсиллт опустила голову и принялась ковырять ноготь на левой руке. Казалось, она целиком погрузилась в это занятие. Элевайз ждала, но девушка так и не ответила.

— Эсиллт? — настойчиво проговорила Элевайз.

Наконец Эсиллт подняла глаза и посмотрела на нее.

— Я видела его, аббатиса, — прошептала она. — Он был весь в крови! О Боже!

Она закрыла лицо руками.

— Не сомневаюсь, это было ужасное зрелище. — Элевайз обняла девушку за плечи; Эсиллт вся дрожала. — Лучше не бороться с этими воспоминаниями — ужасные картины все равно будут преследовать тебя какое-то время. Поверь мне, если ты попытаешься выкинуть их из памяти, ты справишься, но это займет у тебя гораздо больше времени. — Она еще сильнее прижала Эсиллт к груди. — Ты сильная. Я знаю. Ты все преодолеешь.

На краткий миг Эсиллт прильнула к аббатисе, позволив себя утешить. Но затем снова отстранилась.

Пристально глядя в глаза Элевайз, она произнесла:

— Не будьте ко мне добры, аббатиса!

— Но…

Эсиллт заплакала. Вытирая слезы, она встала, направилась к прачечной, потом обернулась, попыталась улыбнуться и сказала:

— Берегите вашу доброту для других. Как бы сильно я ни хотела принять ее, я не могу.

Улыбка исчезла.

— Я ее не стою, — шепотом добавила Эсиллт.

Она вошла внутрь и закрыла дверь.

Некоторое время Элевайз сидела в солнечных лучах, сосредоточенно размышляя. Она испытывала сильное желание немедленно позвать Эсиллт и задать ей несколько прямых вопросов.

Но принесло бы это какую-нибудь пользу?

Не лучше ли дать Эсиллт успокоиться, прийти в себя? Боже милостивый, ведь дитя, возможно, все еще не оправилось от потрясения!

Элевайз все более и более убеждалась, что знает, почему Эсиллт была в лесу и почему она не могла — и не хотела — объяснить это. Аббатиса подумала, что Эсиллт — благородная девушка. По-своему.

Вздохнув, Элевайз встала и отправилась на поиски сестры Калисты.

* * *

Немного позже, направляясь в церковь аббатства — до Часа шестого оставалось еще полчаса, и Элевайз хотела помолиться в одиночестве, — она тщетно пыталась побороть раздражение, оставшееся от разговора с сестрой Калистой.

Несмотря на все попытки аббатисы, несмотря на брошенное в лицо девушки обвинение, что она чего-то не договаривает, Калиста упрямо повторяла одно и тоже: «Пошла погулять в лес и, очарованная цветами и деревьями, потеряла счет времени».

Опустившись на колени, Элевайз тихо начала:

— Боже Всемогущий, молю, помоги мне найти истину…

Единственное, в чем Элевайз была абсолютно уверена: пока еще она не приблизилась к истине ни на йоту.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В расследовании смерти Юэна, равно как и в поисках того, кто убил Хамма, Жосс вряд ли мог ожидать от кого-либо помощи.

Юэн действительно жил со своей вечно ноющей, всем недовольной матерью до самой ее смерти. «Кончина была прямо-таки благом для этой страдалицы, — сообщил Жоссу один старик, единственный хоть сколько-нибудь полезный источник сведений, — потому как Юэн — никчемная тварь и заноза, вот что я вам скажу».

Картина получалась следующая: оболтус рос без отца, с ворчливой и не слишком умной матерью, дома старался бывать как можно реже, за свою жизнь шагу ни для кого не сделал как в прямом, так и в переносном смысле, а скудное пропитание добывал от случая к случаю браконьерством и воровством. По словам того же старика, если бы кто-то делал за него и это, сам он и пальцем не пошевелил бы.

Но вот жизнь приняла новый оборот, думал Жосс, мысленно восполняя отсутствующие сведения. Юэн объединил усилия с Хаммом Робинсоном и Сифом Миллером в рискованном предприятии и в результате лишился жизни. Как, впрочем, и Хамм. Судя по всему, не очень-то большая потеря для мира.

«Нет, ты неправ! — сурово попенял себе Жосс. — Ты думаешь в точности как шериф Пелем. А ведь Юэн мертв. Его жестоко закололи кинжалом».

Жосс сам слышал вопли несчастного и очень хорошо понимал, что это не было ни быстрой, ни безболезненной смертью.

Последними, с кем он поговорил, были два селянина, которые гнали свиней к убогим домишкам в полумиле от того места, где жила вдова Хамма. Они почти ничего не добавили к сведениям о Юэне, за исключением одного замечания: «Видать, это Сиф Миллер и укокал его; они вечно цапались».

И повторили ту постыдную мысль самого Жосса: «Поделом им обоим, и ему и Хамму Робинсону».

«Если шериф Пелем поговорит с этими двумя, — сказал себе Жосс, поблагодарив селян и повернув коня, — то Сифа завтра же вздернут на первой попавшейся виселице».

* * *

Направив коня по тропе, ведущей в лес, Жосс принялся размышлять, как ему лучше вести осмотр места преступления, и вдруг увидел всадника.

Человек выехал из леса.

— Добрый день, сэр Жосс! — крикнул всадник, оказавшись в пределах слышимости.

Это был молодой — не более тридцати лет — человек с непокрытой головой. Хорошо одетый, он ехал на превосходном коне; искусно украшенная сбруя выглядела совсем новой. На руке мужчины, защищенной толстой кожаной перчаткой, сидела соколиха с путами на ногах; голову птицы прикрывал колпачок.

— И вам доброго дня, Тобиас, — ответил Жосс.

— Чудесное утро для соколиной охоты! — воскликнул Тобиас и гордо указал на птицу. — Мы здесь не больше часа, а она уже поймала кролика и двух полевок!

— Красивая птица, — сказал Жосс. — Какой породы?

— Это сапсан. Их еще называют соколы-пилигримы. — Тобиас натянул поводья, его конь послушно остановился, и всадник свободной рукой погладил птицу по голове. — А знаете, почему?

— Нет.

— Потому что их ловят во время перелета с тех мест, где они дают потомство.

— Ах, вот как!

«Интересно, он сознательно морочит мне голову? — подумал Жосс. — Надеется, я не спрошу, что он здесь делает? Если так, он надеется напрасно».

— Вы выехали из дома сегодня утром?

— Сегодня утром?

Минутное замешательство. Потом с широкой улыбкой:

— Нет, что вы! У меня поблизости есть друзья, славные люди, которые разделяют мои… мои увлечения. Они с радостью предлагают мне свое гостеприимство, когда я бываю в этих краях.

— Те люди, с которыми вы охотитесь?

Опять обезоруживающая улыбка.

— Охочусь? Да, сэр Жосс. — И вдруг, с поспешностью, почти заставшей Жосса врасплох, он превратился из человека, отвечающего на вопросы, в человека, их задающего: — А вы, сэр рыцарь? Куда вы направляетесь?

Так как тропа вела в чащу, ответ мог быть только один.

— В лес. Прошлой ночью там погиб человек. Его убили. Как представитель короля, я расследую эту смерть.

Жосс хорошо знал, что король Ричард и слыхом не слыхивал об этом убийстве, равно как о том, что Жосс находится в этих местах. Но открывать это Тобиасу Дюрану не было необходимости.

Однако молодой человек повел себя не так, как того ожидал Жосс. В его взгляде не появилось ни малейшей опаски. Тобиас повернул своего коня и с жаром заговорил:

— Как это ужасно! Вы должны позволить мне помочь вам, сэр Жосс! Во-первых, одна голова хорошо, а две лучше, а во-вторых — если где-то здесь было совершено убийство, вам просто опасно ходить в лес одному!

Меньше всего Жоссу сейчас нужна была компания. Он протестующе поднял руку.

— Это очень любезно с вашей стороны, Тобиас, однако я предпочитаю работать один. Простите мне мою прямоту, но люди, неопытные в таких делах, могут нечаянно уничтожить важные свидетельства. Следы, знаете ли, и все такое прочее.

Тобиас понимающе кивнул.

— Да, согласен. Вы не хотите, чтобы моя неуклюжая нога затоптала свидетельство! — Он захохотал. — Тогда я пожелаю вам хорошего дня и хорошей «охоты» и оставлю вас в одиночестве.

Он поклонился, еще раз улыбнулся и, повернув лошадь, поехал по тропинке прочь от леса.

Въезжая в лес, Жосс подумал, что было бы недостойным удручить Тобиаса, приведя его на место преступления. Конечно, тело уже унесли, но кровь все еще пятнала траву. Вряд ли это было подходящее зрелище для счастливого, жизнерадостного молодого человека, отправившегося солнечным утром на соколиную охоту.

* * *

На месте преступления Жоссу удалось найти совсем немного. Было много крови — частью она подсохла, частью просочилась в землю. Были следы борьбы — сломанные ветки, примятые кусты. Жосс подумал, что смог бы определить направление, откуда появился Юэн. Но он и так знал это, потому что сам видел, как браконьер убегал с поляны, где лежали поваленные дубы.

Вот, по сути, и все следы.

Жосс обошел место гибели Юэна.

«Он вышел здесь, — размышлял рыцарь, пройдя несколько ярдов назад, а затем вернувшись, — и сразу же кто-то набросился на него. Но с какой стороны? Сзади? Или спереди?»

Если это действительно был Сиф и Жосс заблуждался насчет ножа, значит, он должен был напасть на свою жертву сзади — ведь Жосс видел, как Сиф покинул поляну вслед за Юэном. Сиф никак не мог догнать Юэна и накинуться на подельника, оказавшись с ним лицом к лицу. Жосс еще раз осмотрел землю, но ни с какой стороны не нашлось следов, ведущих к месту убийства. Заросли были нетронуты. А единственная тропа была расширена, если не протоптана теми, кто искал, нашел и унес тело.

Итак, в каком же направлении скрылся убийца?

На Юэна напали, когда он мчался по узкой тропе, немногим шире тропинки, проложенной животными. Представив в своем воображении этот участок леса, Жосс понял, что браконьер мчался в сторону дома и оказался в зарослях, потому что хотел добраться кратчайшим путем. Однако это был не самый легкий путь, и тот, кто поджидал Юэна, вряд ли мог предположить, что тот выберет именно эту дорогу.

Но Сиф знал, куда бежит его подельник, потому что гнался за ним.

Озадаченный, Жосс опустился на поваленное дерево. И чем больше он размышлял, тем более вероятным ему казалось — как ни горько было это признавать, — что поспешное и непродуманное заключение шерифа имело под собой почву.

Сиф и Юэн вернулись в лес прошлой ночью, при полной луне, чтобы забрать последние ценности, которые они нашли в яме под дубом. После того как Хамм Робинсон так «удачно» выбыл из их компании, сокровища можно было поделить между ними двумя. Юэн испугался и убежал, а Сиф, оказавшийся храбрее, остался. Он нашел что-то еще, что-то большое и громоздкое — Жосс вспомнил, как Сиф запихивал находку в мешок.

«Конечно! — внезапно осенило его. — Так и есть! Сиф нашел последний предмет, вероятно, самый ценный, и не захотел делиться им с Юэном. Да и с какой стати, если Юэн уже убежал с перепугу? Это принадлежало Сифу и только Сифу! Должно быть, он рассудил именно так. Поэтому погнался за Юэном, заколол его и остался единственным владельцем всего, что они вырыли».

Жосс медленно поднялся, отряхнул листья с туники, отвязал от толстой ветви поводья Горация и вскочил в седло. Его самолюбие было задето, но он постарался справиться с досадой.

«Был убит человек, — строго напомнил он себе. — Преступника следует отдать в руки правосудия. Если это действительно Сиф, то шериф поступает правильно, и я, как бы мучительно это ни было, должен сказать ему, что думаю так же».

Жосс поскакал по направлению к деревушке Хокенли и далекому аббатству и решил, что следует рассказать об этих умозаключениях аббатисе.

«Пусть даже они и огорчат ее», — подумал он с грустью.

* * *

Элевайз смотрела на него с едва заметным сочувствием в серых глазах.

— Это благородно с вашей стороны — признать, что вы ошибались, — заметила она, когда он закончил.

— Что ж, полагаю, даже такой олух, как шериф Пелем, иногда может оказаться прав, — ответил Жосс, попытавшись улыбнуться.

— Вы уверены, что в данном случае дело обстоит именно так? — спросила аббатиса.

— Уверен? — Жосс посмотрел на залитый солнцем внутренний двор аббатства. — Нет. Не уверен. Но вполне логично, что Сиф — убийца. Я могу лишь заключить, что он использовал оружие, которое обычно с собой не носит и которое, я полагаю, он потом выбросил. — На мгновение рыцарь заглянул аббатисе в глаза. — Я не сомневаюсь, что шериф Пелем сообщил бы нам, если бы среди вещей Сифа нашел запятнанный кровью кинжал. Вы согласны?

— Да, пожалуй. — Аббатиса тоже посмотрела ему в глаза. — Возможно, он не поленился бы прискакать сюда, чтобы сообщить вам об этом лично.

Наступила короткая пауза.

— Я слышала, что люди шерифа действительно что-то нашли в лачуге Сифа. Если не кинжал, то что-то не менее важное, — сказала аббатиса. — Мне удалось узнать немногое, но я поняла, что речь идет о монетах и неких металлических предметах, возможно, старинной утвари. Сиф уверяет, что нашел все это под своим курятником и клянется, что не имеет никакого отношения к смерти своего приятеля.

— Монеты римские? — поинтересовался Жосс.

— Трудно сказать. — Аббатиса взглянула на него. — Думаю, те немногие, которые видели эти вещи, так далеки от знания римских монет, что не узнали бы их, даже если бы кто-то швырнул им горсть прямо в глаз.

— Хм-м…

Жоссу очень хотелось бы взглянуть на находки, но он понимал, что это вряд ли поможет в расследовании.

Он все еще залечивал рану, нанесенную его гордости признанием того, что шериф оказался прав.

— Сэр Жосс, — обратилась к нему аббатиса.

— Хм-м… Да?

— Можно согласиться, что Сиф убил Юэна. Но как вы думаете, мог ли он также убить Хамма?

Жосс встал, прошелся по внутреннему двору, затем вернулся.

«Нет, разумеется, нет. И почему я не подумал об этом?»

— Нет, аббатиса, — ответил он. — Если даже признать, что я заблуждался и что у Сифа действительно имелся кинжал, я все равно убежден, что дротиком он не обладал, не говоря уже о мастерстве так точно метать его. Дротик с кремневым наконечником… — Жосс задумался. — Я бы очень хотел на него посмотреть.

Аббатиса встала, не сказав ни слова, быстро прошла к своей комнате и тут же вернулась, неся в руке дротик с довольно длинным древком и кремневым наконечником.

— Я его тщательно почистила, — проговорила она, протягивая рыцарю оружие.

— Почему вы храните его? — спросил Жосс чуть погодя.

Элевайз пожала плечами.

— Ох, не знаю точно. Наверное, подумала, что он может пригодиться как полезная улика, хотя в этом мало смысла. — Их взгляды встретились. Аббатиса выглядела смущенной, почти пристыженной. — Нет. Это неправда. — Она вздохнула и продолжила: — Я сохранила дротик, потому что вижу в нем изделие настоящего мастера. Если забыть, что эта вещь стала орудием жестокого убийства, — Элевайз осторожно дотронулась пальцем до наконечника, — то надо признать: она очень красиво сделана!..

Жосс осмотрел наконечник.

— Да, — сказал он мягко. — Так и есть.

Жосс едва не рассмеялся и тут же осознал, насколько это было неуместно. Аббатиса вопросительно взглянула на него.

— Что такое, сэр Жосс?

— Я только подумал, что не могу представить, чтобы Сиф Миллер изготовил подобную вещь.

Слабая улыбка коснулась ее губ.

— Я тоже.

* * *

Спустя несколько минут Жосс неохотно встал и объявил, что ему пора ехать. Все это время они с аббатисой спорили о том, что делать дальше, но так и не пришли к единому мнению.

Жосс понимал, что рассказал ей не все, но не догадывался, что и она поступила так же.

В сопровождении аббатисы рыцарь пошел за своим конем.

— Я подумываю, не заглянуть ли в лачугу Сифа, — сказал он. — Конечно, мне хотелось бы сделать это тайно.

— Полагаю, это было бы интересно, — ответила Элевайз после минутного раздумья. — Но зачем? Какой в этом смысл?

— Есть одна идея… — Жосс в нерешительности остановился, но сказал все-таки о другом: — Это помогло бы узнать, побывал ли кто-нибудь там, где были спрятаны сокровища. Посвятили ли Хамм, Юэн и Сиф кого-нибудь в свою тайну.

— Но…

— Аббатиса, я все время думаю, — упрямо продолжил он, — чем римская утварь и римские монеты могли заинтересовать кучку мелких воришек? Все трое — деревенщины, родились и выросли здесь, никогда не уходили дальше чем на милю от этих мест. С чего бы эти селяне решили, что подобная находка принесет им выгоду, если они не знали ни одного человека, кто бы это купил?

«Человека, куда более умного и изощренного, чем они», — добавил он про себя.

— Человека, хорошо знающего путь к богатым мира сего. Того, кто точно представляет себе, какой тайный почитатель древнего искусства готов выложить небольшое состояние за подлинное римское серебро и золото. И, что более важно, кто не испытывает должного уважения к закону, чтобы печалиться о жизнях двух человек, загубленных при добыче этих ценностей.

Аббатиса кивнула.

— Я понимаю, — сказала она. — По сути, ваша идея хороша. Но, сэр Жосс, сокровища охраняет шериф Пелем, и, даже если вы попросите, я очень сомневаюсь, что он с радостью вручит вам один-два предмета, дабы вы наживили вашу мышеловку.

— Ох…

Жосс рассердился на себя за то, что даже не подумал об этом. Разумеется, искушенный в подобных делах продавец античных сокровищ достаточно умен, чтобы понять: в убогой лачуге Сифа Миллера ему ничего не найти.

— Мне кажется, говоря о посреднике, вы представляете в этой сомнительной роли какого-то определенного человека, — мягко поинтересовалась аббатиса.

— Да.

Как всегда, она не настаивала, а Жосс решил, что даже в разговоре с ней не хочет напрасно обвинять человека, который может оказаться и невиновным.

Рыцарь уже вдел ногу в стремя и готов был вскочить на коня, но вдруг вспомнил, что должен кое-что спросить у нее.

— Аббатиса, чуть не забыл! Вы, наверное, ничего не узнали от той девушки, Эсиллт?

— Нет, — призналась Элевайз, наблюдая, как он садится в седло. — Но как вы догадались, сэр Жосс?

— Потому что, если бы выяснилось что-то важное, вы сказали бы об этом.

— Так и есть, — признала она.

— Никаких зловещих объяснений ее присутствия в лесу той ночью?

— Вообще никаких объяснений. — Аббатиса выглядела встревоженной. Подняв голову, чтобы заглянуть Жоссу в глаза, она добавила: — Но что-то ужасное лежит на ее совести.

Рыцарь представил себе Эсиллт. Хорошо сложенная, сильная… Но достаточно ли сильная, чтобы нанести эти безжалостные удары?

Жосс был уверен, что Элевайз думает о том же.

— Нет, — сказал он спокойно. — Нет, аббатиса, я не могу поверить в это. Готов поклясться честью, у девушки доброе и любящее сердце.

— Даже в самых любящих сердцах может закипеть ярость, — возразила Элевайз почти шепотом. — Если…

Он не договорила.

— Если что? — спросил рыцарь и прочитал в ее серых глазах почти мольбу.

После короткой, но показавшейся им бесконечной паузы аббатиса ответила:

— Ничего, поверьте… Прошу вас… Вы правы.

Жосс наклонился и коснулся ее рукава.

— Надеюсь.

Но аббатиса никак не могла успокоиться.

— Я думаю… — начала она.

— Что?

Собравшись с духом, словно приняв трудное решение, Элевайз ответила:

— Кто-то еще вовлечен в это дело, сэр Жосс.

«Неужели она имеет в виду Тобиаса? — подумал рыцарь. — Вряд ли. Она ведь не знает, что в то утро его видели поблизости. Или знает?»

— Продолжайте, — попросил он.

— Сестра Калиста, — просто ответила она.

— Калиста! — Жосс совсем забыл о ней. — Ну конечно!

Поразмыслив, рыцарь понял, что ему известно только одно: когда после полуночи он вернулся в аббатство, послушница уже была здесь.

— Когда она пришла из леса?

— Калиста ждала перед церковью, когда мы выходили после Повечерия.

Значит, она вернулась приблизительно за три часа до Жосса.

— И тоже никак не объяснила свое отсутствие?

— Ну разве что рассказала эту нелепую историю о прогулке среди деревьев и о том, как она потеряла счет времени.

Жосс медленно покачал головой. Калиста, Юэн, Сиф, Эсиллт. И, если он был прав, Тобиас, поджидавший неподалеку. Тобиас, надеявшийся быстро расплатиться с браконьерами за сокровища и отправиться с ценным товаром к состоятельному покупателю. Могло быть такое? Да, вполне. Впрочем, могло и не быть.

Но, так или иначе, Калиста, Сиф, Юэн и Эсиллт точно были прошлой ночью в лесу. Что же связывает их всех между собой?

Жосс рывком натянул поводья Горация:

— Это запутанная история, — сказал он аббатисе. — Честно скажу, я в полной растерянности и не могу найти ни начала, ни конца.

Она пробормотала что-то вроде «боюсь, что…», но Жосс толком не расслышал.

— Аббатиса?

— Нет, ничего.

— Я еду домой, — объявил он не без некоторой резкости в голосе.

Если аббатиса не настроена делиться своими мыслями, нет никакого смысла настаивать.

— Если у вас будут какие-нибудь новости, вы дадите мне знать?

Она снова подняла голову и едва заметно улыбнулась ему.

— Конечно.

— А до тех пор….

Он не закончил. Пришпорив Горация, Жосс рысью поскакал в Новый Уинноулендз.

* * *

Элевайз, чувствуя душевную боль от невысказанных опасений, медленно направилась к своей комнате.

Затем, передумав, пошла в церковь.

Но сейчас она стремилась туда не для обычных молитв, а лишь для одной: аббатиса хотела просить Всевышнего о помощи в этом деле. Она вошла, села на узкую скамью у западнойстены большого здания и здесь, в атмосфере, где волнующим образом сочетались власть и покой, попыталась распутать сложный клубок своих чувств и мыслей.

Прошлой ночью ей бросилась в глаза подробность, которую Жосс явно упустил. Она заметила, что в Эсиллт, мчавшейся к ним через заросли, в Эсиллт, окровавленной, почти обезумевшей от страха, было еще кое-что необычное.

Чтобы бежать по чаще, девушка подобрала верхнюю юбку своего платья.

А под верхней юбкой — Элевайз отчетливо увидела это — на Эсиллт ничего не было.

Боже Всемогущий, не значит ли это, что Юэн, встретивший ее в лесу, напал на нее и попытался изнасиловать? А что если ему это удалось?

И тогда Эсиллт в ужасе и отчаянии выхватила у Юэна его кинжал и убила насильника. Она достаточно сильна, Бог свидетель, с ее мускулистыми руками, широкими плечами…

Склонив голову над сложенными ладонями, Элевайз горячо молилась:

— Господи, если все так и произошло, умоляю, взываю к Твоему милосердию, дай Эсиллт смелость заговорить. Ведь если она защищалась, то убийство насильника не смертный грех.

Именно это и заставляло аббатису молчать — то, что Эсиллт могут приговорить к смерти. Ведь если Элевайз ошибалась, и поступок Эсиллт расценят как смертный грех, девушку повесят за убийство.

И, значит, ее погубленная душа отправится в ад.

В тишине церкви Элевайз закрыла лицо руками, пытаясь решить, что же ей делать дальше.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Вернувшись домой, Жосс ничуть не удивился, услышав стук молотка.

«Ясное дело, еще одна задержка, — уныло подумал он. — Наверняка в эту самую минуту главный каменщик раздумывает, как бы сообщить мне, что работы в Новом Уинноулендзе не будут закончены до Рождества, причем таким образом, чтобы я не слишком рассердился».

Но все было не столь уж плохо. Каменщик пообещал, что строительство закончится всего лишь через неделю, самое большее — через две, а в остальном уютный дом Жосса уже сейчас являл собой то, о чем только может мечтать человек. Уилл вышел навстречу, чтобы принять Горация. Жосс хорошо знал, что слуга будет ухаживать за конем также заботливо, как это сделал бы он сам. Одного взгляда на опрятный и чистый внутренний двор с постройками было достаточно, чтобы увидеть: в его новых владениях все в полном порядке.

Элла хорошо потрудилась, убирая после рабочих: лишь небольшая горстка опилок пятнала каменные плиты в зале, отполированные до блеска. Элла натерла воском прекрасное дерево стола, стульев и скамеек, а в глубоких проемах окон поставила вазы с цветами.

Поздоровавшись, она спросила:

— Вы будете есть, сэр? Я тушу в горшке утку, а Уилл выдернул несколько свежих молодых луковиц, таких белых и гладких.

У Жосса потекли слюнки.

— Звучит великолепно. Да, Элла, тащи сюда еду! И поскорее!

* * *

Рыцарь наслаждался покоем в предвечерней жаре — не спал, как и приказал себе, просто отдыхал с закрытыми глазами, — когда услышал, что кто-то въехал во двор. Жосс поднялся, пересек залу, подошел к открытой двери и с верхней ступени лестницы выглянул во двор. Там Уилл беседовал с каким-то всадником, очевидно, посыльным.

Жосс сразу подумал об аббатисе, однако он не узнал посланника; было не похоже, что тот прибыл из Хокенли. Рыцарь увидел, что Уилл спешно поднимается к нему по лестнице.

— Сэр Жосс, этот человек привез сообщение от кого-то по имени Тобиас Дюран, — доложил слуга. — Он сказал, что вы знаете его хозяина, и он — то есть хозяин — приглашает вас приехать к нему и его леди.

— Неужели? — едва слышно произнес Жосс.

— Сэр?

— Спасибо, Уилл, я сам поговорю с ним.

Рыцарь спустился вниз и подошел к всаднику, который, будучи вышколенным и приученным к хорошим манерам, соскочил с лошади и отвесил Жоссу учтивый поклон.

— Передай своему хозяину и его леди, что я принимаю приглашение, — сказал Жосс.

Мужчина — на самом деле это был юноша, почти мальчик — поднял голову.

— Когда вы приедете, сэр? Я должен сообщить это моему господину.

— Скажи… — Жосс задумался. — Скажи, в конце недели.

— В конце недели, — повторил юноша. Потом добавил: — Будет лучше, если я объясню вам дорогу.

* * *

Жосс выехал в пятницу утром, но не слишком рано. Дорога к дому Тобиаса Дюрана, по словам юноши-посыльного, занимала чуть больше часа.

По пути Жосс погрузился в раздумья. С чего это вдруг Тобиас изъявил желание с ним увидеться? Рыцарь стал вспоминать, что аббатиса рассказывала ему об этом человеке. В общем-то ничего существенного. Что ж, ладно. Придется во всем разобраться самому.

* * *

Дом был великолепен. Не то чтобы очень большой, но отлично задуманный и построенный. А когда статный и преисполненный чувства собственного достоинства слуга проводил гостя внутрь, Жосс обнаружил, что дом еще и превосходно обставлен по самой последней моде.

Не вызывало сомнений, что у живущих здесь достаточно средств.

Непонятно было только, где Тобиас раздобыл деньги, чтобы оплатить все это…

Дюран устремился навстречу гостю из дальнего конца залы.

— Сэр Жосс, как я рад вас видеть! — восторженно заговорил он. — Мы в солнечной комнате, наслаждаемся теплыми лучами. Вы не присоединитесь к нам? Пол! — крикнул он слуге. — Принеси нам вина! Наполни кувшин из того бочонка, что мы открыли вчера вечером.

Жосс последовал за Тобиасом через залу, из нее — вверх по винтовой лестнице. Наверху открывалась залитая светом солнечная комната, и Жосс с легким удивлением заметил, что в ее небольшое окно вставлено стекло. Стекло!

Перед окном сидела женщина и вышивала на пяльцах. Весь ее вид выражал безмятежное спокойствие.

Как только она повернула голову, Тобиас сказал:

— Дорогая, позволь представить тебе сэра Жосса Аквинского, королевского рыцаря и хозяина поместья Новый Уинноулендз.

Затем он повернулся к Жоссу:

— Сэр Жосс, моя супруга Петронилла.

«Это весьма кстати, — промелькнуло в голове у Жосса, когда, шагнув вперед, он склонился, чтобы поцеловать протянутую ему руку, — весьма кстати, что Тобиас сразу представил ее так быстро и так четко».

Потому что иначе Жосс мог принять женщину скорее за мать Тобиаса, чем за его жену.

— Прошу вас, сэр Жосс, садитесь, — проговорила Петронилла, показывая на стул с кожаным сиденьем. — Вот сюда, на солнышко, рядом со мной.

— Благодарю вас, леди.

Тобиас стал разливать принесенное слугой вино, а Жосс, прислушиваясь к незначительным репликам, которыми они с женой обменивались, воспользовался возможностью рассмотреть Петрониллу Дюран.

У нее было худое лицо, и была она настолько костлявой, что, казалось, состояла из одних углов.

«Должно быть, ей по меньшей мере сорок пять», — подумал Жосс, стараясь быть милосердным.

Седеющие на висках волосы под гладкой накрахмаленной льняной барбеттой старили ее, как и тонкие губы, окруженные сеточкой морщин. Морщин, которые, как заметил Жосс, все без исключения бежали вниз.

«Леди Петронилла могла бы смягчить свой суровый вид, добавив немного плоти на эти кости, — пришла ему в голову мысль, — и тогда она выглядела бы на несколько лет моложе. А так…»

Если он не ошибался насчет возраста Тобиаса, тот был лет на пятнадцать моложе супруги. Возможно, Петронилла была не так уж стара, чтобы казаться его матерью, но тем не менее ей не хватало до этого совсем немногого.

— …вышивает узор, чтобы отметить наши первые три месяца в этом прелестном доме, — говорил тем временем Тобиас. — Посмотрите, сэр Жосс, какая изумительная работа! — Он показал на ткань в руках Петрониллы с изображением полевых фиалок. Пурпурный и ярко-желтый цвета составляли разительный, но приятный глазу контраст.

— В самом деле изумительно, моя леди. — Жосс поднял голову и взглянул на бледное лицо, обратив внимание на паутину мелких морщин вокруг ее глубоко посаженных глаз. — Какая работа! Должно быть, она отняла у вас много часов.

— Мне нравится вышивать, — отвечала хозяйка. Ее голос был низким и грубым, как у селянки. Она поджала губы, отчего они почти исчезли, и Жосс с некоторой жалостью отметил про себя, что эта ее типичная мина вряд ли делала Петрониллу хоть немного привлекательнее. — Это занятие всегда дарит мне наслаждение.

— Понимаю. Я…

— Петронилла была фрейлиной королевы Алиеноры, — перебил его Тобиас. — Моя жена и королева — старые подруги.

«Возможно, слово «старые» здесь не совсем к месту, — сказал себе Жосс. — Можно подумать, что королева и леди Дюран ровесницы».

— Петронилла была при дворе королевы и здесь, в Англии, и во Франции.

Слабый румянец оживил бледные, немного блестящие щеки Петрониллы.

— Я полагаю, едва ли нужно… — начала она.

— Ох, любимая, не скромничай! — снова вмешался ее муж. — Сэру Жоссу будет интересно послушать о тех днях, что ты провела в королевских кругах, ведь он сам человек короля Ричарда! Разве вам не интересно, сэр Жосс?

— Конечно, интересно, — ответил Жосс со всем воодушевлением, на которое был способен.

— Возможно, вы обнаружите, что у вас есть один-два общих друга, — продолжал Тобиас. — Да, и если я буду мешать вам предаваться приятным воспоминаниям, так и скажите!

Жосс подумал, не проверяет ли его Тобиас. Возможно, он хочет убедиться, действительно ли Жосс тот, за кого себя выдает. Не исключено, что Дюран уговорил свою жену задать гостю несколько наводящих вопросов.

Если так, Жосс был более чем готов ответить на них.

Петронилла повернулась к нему и любезно проговорила:

— Сэр Жосс, мой муж преувеличивает. Я и в самом деле имела честь служить королеве, и мне хочется верить, что мы стали друзьями. Однако я провела при дворе весьма непродолжительное время — всего несколько лет от возвращения королевы Алиеноры из ее резиденции в Винчестере до смерти моего отца.

— Я сочувствую вашей потере, — искренне сказал Жосс. — Это произошло недавно, не так ли?

— Да, — ответила Петронилла тихо. — Около шести месяцев назад.

Наступило короткое и, как показалось Жоссу, неловкое молчание.

«Возможно, это моя совесть делает молчание неловким», — подумал он.

Жосс действительно чувствовал себя несколько виноватым: он не мог отделаться от, вероятно, недостойной мысли, что теперь уж точно знает, почему молодой, полный жизненных сил и очень привлекательный мужчина вроде Тобиаса Дюрана женился на женщине с тонкими губами, пятнадцатью годами старше его.

Причина в том — иного и быть не могло, — что она унаследовала богатство своего покойного отца.

Тобиас, видимо, прекрасно понял, о чем подумал Жосс, потому что он спокойно произнес:

— Так случилось, что Перонилла искала у меня утешения в своей потере. Позволю себе скромное удовольствие вспомнить об этом. — Он одарил жену теплой улыбкой. — А после того как мы стали мужем и женой, мы вместе решили сделать дом ее отца нашим собственным жилищем.

«Как мило с вашей стороны», — подумал Жосс. Но, несмотря на иронию, его цинизм поубавился. Украдкой наблюдая за Петрониллой, он увидел, как просветлело ее лицо в ответ на улыбку мужа. Бросив взгляд на Тобиаса, Жосс не смог прочесть в его лице ничего, кроме нежности. На какой-то миг в глазах молодого человека даже блеснули слезы. Неужели чувства Тобиаса к жене, которая намного старше его, и впрямь так глубоки?

А почему бы и нет? Возможно, он на самом деле любит свою избранницу, несмотря на ее возраст.

Жосс решил, что повременит с выводами.

В любом случае — женился Тобиас по любви или ради богатства — подозрения Жосса насчет него пошатнулись.

Потому что, если Дюран получил доступ к большим деньгам — а ведь было совершенно ясно, что на этот дом потрачена лишь часть из них, — вряд ли у него возникла необходимость рисковать свободой, более того, рисковать жизнью, участвуя в воровском предприятии с Хаммом, Юэном и Сифом.

Разве что тщеславие пробудило в нем желание добыть свое собственное богатство.

Возможно ли такое? Жосс пребывал в сомнениях.

Он все еще размышлял над этим и в то же самое время вел непринужденную беседу с Петрониллой, касающуюся их общих знакомых при дворе Плантагенета, когда появился сдута, чтобы пригласить их к столу.

* * *

Еда была превосходной. Слуга Пол, все время находившийся под рукой, выполнял тихие распоряжения хозяйки и то и дело наполнял кубки Жосса и Тобиаса сладким вином. Петронилла, как заметил Жосс, пила совсем немного.

Когда они съели последние медовые печенья, что последовали за рыбой и дичью, Петронилла встала и объявила, что удалится в свою комнату, дабы немного отдохнуть. Слуга также исчез. Тобиас разлил Жоссу и себе оставшееся в кувшине вино.

— Благодарю вас, Тобиас, — сказал Жосс. Набитый живот заставил его откинуться назад. — Обед был восхитителен. У вас с женой превосходный стол.

— Да, мы неплохо живем, — согласился тот.

Жосс усиленно пытался привести свои затуманенные мысли в порядок и придумать тактичный ход, чтобы задать Тобиасу несколько хитроумных вопросов о его домочадцах, как вдруг молодой человек залпом допил вино из кубка, вскочил, словно ему надоело сидеть на одном месте, и предложил:

— Пойдемте, сэр Жосс! Давайте прогуляемся на солнце!

Жосс сумел выразить должное восхищение, когда Дюран почти с ребяческой гордостью показал ему свое хозяйство — от сараев и загонов для скота до охотничьих птиц и великолепных лошадей. Они уже возвращались в дом, но тут кто-то из слуг — судя по состоянию одежды и грязи на обуви и штанах, дворовый работник — позвал Тобиаса. Быстро извинившись, хозяин вернулся во двор.

Жосс оказался в зале в одиночестве. Он огляделся. Стены украшали гобелены, их цвета были слишком свежими и насыщенными, чтобы предположить, будто они висят здесь давно. На длинном деревянном столе, что стоял у противоположной стены, гость увидел несколько украшений. Ему бросились в глаза статуэтка мадонны из слоновой кости и деревянный триптих с искусно вырезанным распятием в центральной части и изображениями ангелов и херувимов на створках. Это была отличная работа. Жосс, знавший толк в подобных вещах, отдал триптиху должное. Глубокий синий цвет, позолота — вероятно, он стоил немалых денег.

Рыцарь оглянулся. Тобиас еще разговаривал с работником. В его распоряжении было несколько минут…

Жосс открыл деревянный сундук, стоявший под столом, и обнаружил в нем белое полотно — видимо, столовое льняное белье. Никаких римских сокровищ там не было. Он перешел к следующему сундуку и уже поднимал крышку, когда тихий голос произнес:

— Что вы делаете, сэр Жосс?

Жосс резко обернулся. В нескольких шагах от него стояла Петронилла.

Ему было нечего сказать. В голову не приходило никаких приемлемых объяснений. Жосс просто опустил голову и пробормотал:

— Леди, простите меня.

Некоторое время хозяйка не отвечала. Наконец она прервала молчание. К удивлению Жосса, Петронилла не обрушила на него поток обвинений, которых он и ожидал, и заслужил.

— Мы с Тобиасом заключили сделку, — сказала она и подошла к двери, откуда могла видеть своего молодого мужа, стоявшего во дворе. — Я знаю, сэр Жосс, что вы думаете. Это все думают. По общему мнению, лишь мои деньги могли привлечь такого прекрасного молодого человека, как Тобиас. — Петронилла повернулась к Жоссу, чтобы посмотреть ему в глаза. Ее взгляд был на удивление спокоен. — Это правда, брак со мной дал ему богатство, о котором он даже и мечтать не мог. Поймите, Тобиас сирота, его воспитывала сестра матери, пожилая тетка, которая вела свое жалкое хозяйство, не мечтая ни о блеске, ни о комфорте. — Она на миг замолкла и вдруг с неожиданной страстностью воскликнула: — Разве удивительно, что Тобиас вступил на путь бесчестья? Будьте милосердны, сэр Жосс, в жизни молодого человека обязательно должно быть что-то волнующее!

— Я… — начал гость.

Но Петронилла еще не закончила.

— Нет, сэр рыцарь! Позвольте мне договорить. Тобиас сказал вам правду — он действительно утешал меня, после того как я потеряла моего дорогого отца. Не будучи настолько глупой, как меня считаете вы и весь остальной мир, я, естественно, подозревала о его намерениях. Однако, когда он сам сказал, что будет бесконечно рад помочь мне управлять моим состоянием, и пообещал, что за это станет преданным, если не страстно любящим мужем… — Петронилла порывисто шагнула к Жоссу, и он заметил блеск в ее темных глазах. — Тобиас пообещал мне, да, пообещал, сэр Жосс, что если я соглашусь выйти за него замуж, со всеми вытекающими последствиями, то он оставит свою… оставит свою прежнюю жизнь, сойдет с пути, на котором впустую растратил юность… — Слабая улыбка на мгновение изогнула ее тонкие губы. — И я приняла его предложение.

Жосс открыл было рот, но не сумел произнести ничего, что могло бы хоть в малейшей мере выразить его чувства, и снова сомкнул губы.

— Если вам угодно, можете обыскать мой дом, — продолжала Петронилла уже отстраненным голосом. — Вы найдете много дорогих вещей, и все они — подарки от меня моему мужу. Или, коль скоро он, естественно, свободен распоряжаться ими так, как считает нужным, — подарки мне от него.

Стыд, который испытывал Жосс, начал понемногу утихать. Рыцарь понял, что в нем растет иное чувство — раздражение. Возможно, Петронилла и поверила в обещание Тобиаса исправиться, но перед глазами Жосса стояла яркая картина: окрыленный удачей молодой человек выезжает утром из леса, после того как там убили Юэна Ашера. Можно ли было поверить, что Тобиас оставил прежний путь?

— Моя леди, — сказал Жосс, стараясь говорить как можно более мягко, — ваш муж дал слово, что теперь он будет образцом порядочности. Но…

— …но откуда мне знать, что я могу ему верить? — закончила она за него.

К удивлению Жосса, Петронилла рассмеялась. Смех тут же умолк, в нем присутствовала заметная доля иронии, но все же это был смех.

— Сэр рыцарь, я следила за ним! Когда Тобиас в первый раз объявил, что отправляется на соколиную охоту, я попросила моего преданного Пола последовать за ним. — Петронилла приблизила свое лицо к лицу Жосса. — Я послала слугу шпионить за мужем! Не слишком красиво для женщины, недавно ставшей супругой, правда?

— Возможно, — кратко отозвался Жосс. — Но необходимо.

— Не было никакой необходимости! — горячо воскликнула она. — Все его поездки — даже когда он отсутствовал и день, и ночь — были невинны, словно я всегда была рядом! Соколиная охота и ничего больше! Тобиас говорил чистую правду.

— Вы больше не следите за ним? — спросил Жосс, хотя подумал, что уже знает ответ.

Петронилла долго изучающее смотрела на него. Затем ответила:

— Редко.

Она говорила правду? Или ей просто хотелось заставить Жосса поверить, что она вовсе не ослепленная страстью, ничего не замечающая жена, за которую он ее принял?

Рыцарь решил, что никогда не узнает этого.

Он увидел, что Тобиас, закончив разговор, направился к дому. Молодой супруг поднял голову, поймал взгляд Петрониллы, стоявшей на верхней ступени лестницы, махнул ей рукой и послал воздушный поцелуй. Петронилла ответила громким чувственным вздохом.

Придерживая длинные юбки, с сияющей улыбкой, осветившей ее бледное, покрытое морщинами лицо, она сошла вниз и поспешила навстречу мужу.

«Самое время уходить», — подумал Жосс.

Он последовал за Петрониллой во двор, поблагодарил хозяев и поспешил откланяться.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Элевайз не забыла о своем обещании известить Жосса, если что-нибудь произойдет. Но за исключением того, что Сиф Миллер был обвинен в убийстве Юэна Ашера и суд должен был состояться примерно через шесть недель, ничего не произошло.

Аббатиса еще раз попыталась поговорить с Эсиллт. Попробовала убедить ее пойти на мессу, но после такого предложения глаза девушки расширились от ужаса:

— Я не могу! — прошептала она.

«Не можешь, потому что совершила смертный грех?» — подумала Элевайз, обеспокоенная до глубины души.

— Исповедуйся, дитя! — воззвала она. — Что бы ты ни сделала, Господь поймет!

Но Эсиллт лишь покачала головой и отвернулась. Сердце аббатисы было готово разорваться.

* * *

Элевайз решила наведаться в тюрьму и посетить Сифа Миллера в его дурно пахнущей камере. Шериф Пелем, очевидно, не ожидавший увидеть здесь аббатису, сначала наотрез отказался впустить ее.

— Неподходящее это место для леди, да и для монахини, сест… я хочу сказать, аббатиса! — заявил он.

Но Элевайз стояла на своем.

— Нам предписано Господом посещать больных и узников, не так ли, шериф? — возразила она. — Разве сам Иисус не сказал: «…так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне»?^[25]

— Да, но… Хм… Ладно, аббатиса, но только на пару минут. — Пелем доверительно наклонился к ней. — Вы же понимаете, что он опасен! Не забывайте, он прикончил своего дружка.

Однако Элевайз, которой разрешили приблизиться к снабженной прочными засовами деревянной двери, отгораживавшей Сифа от остального человечества, не думала, что заключенный опасен. Он сидел, сгорбившись, прислонившись к влажной каменной стене, покрытой слизью неясного происхождения. Из-за кандалов вокруг лодыжек вздулись болезненные красные рубцы. Заплесневелая солома, которая покрывала каменный пол, источала гнилостный запах. Были и другие, еще более зловонные ароматы — очевидно, Сифу приходилось справлять нужду там, где он сидел…

— Сиф! — позвала Элевайз.

Он поднял голову.

— Кто здесь?

— Аббатиса Элевайз из Хокенли, — ответила она. — Ты помолишься со мной?

— Да, леди. — Сиф с трудом преклонил колени и стал горячо вторить молитвам аббатисы.

Когда они закончили, Элевайз спросила:

— Сиф, хочешь, я пришлю к тебе священника?

— Священника?

— Чтобы он исповедовал тебя, — сказала аббатиса мягко.

— Исповедовать? — Сиф все понял. — Я не убивал Юэна, аббатиса, клянусь вам! Он уже был мертв, когда я нашел его! Во имя Господа, это чистая правда!

— Я понимаю.

Говорил ли он правду? Слова звучали вполне искренне, но человек, которому грозит повешение за убийство, разумеется, будет отрицать преступление со всей убедительностью, на которую он способен.

— А как же насчет воровства, Сиф? — спросила аббатиса. — Вы трое — ты, Хамм и Юэн — копали под поваленным дубом, правильно? Даже срубили здоровое дерево, чтобы это помогло вам в поисках сокровищ. Так?

— Да, да, — пробормотал Сиф. — Боже милостивый, как бы я хотел сказать Хамму, куда ему засунуть его монеты! Прошу прощения, леди, — добавил он.

— Это Хамм нашел клад?

— Да. Он ставил капканы для дичи и всякого такого прочего и увидел, что под упавшим деревом что-то блестит. Это была монета. Он копнул глубже и понял, что этих монет там целая куча. Да не только монет! Он позвал меня и Юэна, потому что одному там было не справиться. Затем мы втроем срубили второе дерево, оно сильно мешало. Это было непросто, скажу я вам! Хамм мне кузен, то есть двоюродный брат, и мы всегда работали вместе.

— Нет, Сиф, вы всегда воровали вместе, — поправила аббатиса.

Он с тоской поглядел на Элевайз.

— Пусть так, — вздохнул он. — Но теперь они схватили меня за то, что я никогда не делал, и меня скоро повесят. — Он судорожно всхлипнул. — Ведь правда?

Если бы аббатиса могла сказать что-нибудь другое! Увы, ей пришлось согласиться. Она медленно кивнула.

Сиф снова опустился на пол и, отвернувшись, прижался к стене грязным лицом, на котором застыло отчаяние.

— Тогда, наверно, лучше позовите священника.

* * *

Прошло немногим меньше месяца. В одну из ночей, когда луна снова выросла и стала почти полной, что-то нарушило глубокий сон Элевайз.

Она села на своей узкой постели, недоумевая, что ее разбудило. Женщины спали, вокруг слышались привычные звуки: тихое бормотание, ровное дыхание, кое-кто похрапывал.

Ко всем этим звукам аббатиса давно привыкла.

Что же потревожило ее?

Она встала, выглянула за занавеску, отгораживавшую ее постель. Все было тихо. Никаких шорохов, никаких крадущихся шагов, ни единой…

Нет, кто-то все же был.

Кто-то стоял у двери спальни. Элевайз увидела, как стройная фигура сошла на две ступеньки лестницы.

Элевайз босиком поспешила к выходу, остановилась в дверях, держась за дверной косяк. Фигура была уже на третьей ступеньке, тонкие руки цеплялись за перила, напряженная поза, словно девушка всем своим существом стремилась к предмету ее жгучего вожделения.

К лесу.

Не замечая, что за ней наблюдают, Калиста запела — по воздуху снова понеслись тихие мурлыкающие звуки.

Во второй раз это поражало не менее, а возможно, даже более сильно. Глазам Элевайз открылось удивительное зрелище — яркий лунный свет разливался над зловещим мраком деревьев. Эта картина в сочетании с проснувшимися воспоминаниями о недавних событиях породила в аббатисе глубокий ужас.

Впрочем, ужас там или еще какое чувство, но Элевайз рассудила, что ночь довольна прохладная, и ни для нее, ни для Калисты нет ничего хорошего в том, чтобы стоять снаружи на ступеньках.

Разыгравшееся воображение уступило место здравому смыслу. Элевайз собралась с духом, тихо спустилась по лестнице и осторожно взяла Калисту за руку.

— Пойдем, дитя, — сказала она ласково. — Пора возвращаться в кровать. Здесь слишком холодно, чтобы гулять в одной рубашке.

Пение Калисты стало пресекаться, потом совсем стихло. Девушка глядела на Элевайз широко открытыми невидящими глазами. Казалось, она смотрит сквозь нее.

— Сестра Калиста, не пойму, ты спишь или нет? — прошептала Элевайз. Никакого ответа. Настойчиво потянув девушку за руку, аббатиса вернулась с ней в спальню и провела через всю комнату к ее постели. Калиста легла и закрыла глаза, как послушный ребенок. Элевайз поправила покрывало, потом опустила занавеску и удалилась.

Внезапно она заметила, что дверь спальни осталась открытой. Тихо досадуя на собственную беспечность, Элевайз пошла обратно.

Закрывая дверь, она снова услышала мелодичное мурлыканье.

Теперь пение звучало намного тише. Это была такая же диковинная и непонятная череда звуков, как у Калисты, но доносились они из леса.

Кто-то там, далеко, в необъятной темноте, услышал странную песню Калисты и послал ответ.

Весь следующий день аббатиса никак не могла сосредоточиться на своих обязанностях и молитвах. Она решила внимательно понаблюдать за сестрой Калистой. Вид девушки вызывал тревогу: она выглядела бледной, возбужденной, а взгляд широко раскрытых глаз казался таким же отсутствующим, как и ночью. Словом, юная послушница совсем не походила на себя прежнюю — безмятежную и улыбающуюся.

Когда Элевайз мягко спросила, хорошо ли Калиста себя чувствует и — что более важно — хорошо ли она спала, девушка недоуменно нахмурилась.

— Со мной все в порядке, благодарю вас, аббатиса, — ответила она. — Да, я спала крепко. А что?

— О, мне показалось, что ты выглядишь немного усталой, — на ходу придумала Элевайз.

Калиста с нежностью улыбнулась ей.

— Как хорошо вы заботитесь о нас, — благодарно сказала она.

Элевайз не смогла ей ответить. Ее обожгла мысль, что по крайней мере об одном члене ее маленькой общины она заботилась явно недостаточно.

Аббатиса оставила Калисту ее трудам — девушка стирала грязные лечебные повязки и развешивала отмытые ленты под яркими лучами солнца, что, по убеждению сестры Евфимии, было наилучшим способом сделать их безвредными и пригодными для использования заново, — и направилась в свою комнату.

«Похоже, — подумала Элевайз, пересекая внутренний двор, — у Калисты не осталось никаких воспоминаний о хождении во сне».

Что, однако, делало все это еще более странным.

Озабоченность Элевайз была вызвана тем, что, как аббатиса ни старалась, она не могла избавиться от леденящего душу впечатления, полученного прошлой ночью.

Порой аббатисе казалось, что она все еще слышит эхо того странного, почти нечеловеческого мурлыканья…

Но Калиста была не единственной причиной для беспокойства. Ничуть не меньше аббатису заботила Эсиллт. После убийства в лесу девушка разительно переменилась, она словно бы стала совсем другим человеком, и Элевайз постоянно терзали угрызения совести, потому что она так и не узнала, в чем дело.

Заглянув еще раз в дом для престарелых, Элевайз заметила, что Эсиллт похудела. Она по-прежнему оставалась прекрасно сложенной, сильной юной женщиной, но ее лицо осунулось. И было что-то еще… Вот, именно это. Наблюдая, как Эсиллт направляется к ней, чтобы поздороваться, Элевайз задумчиво кивнула. Эсиллт утратила свою гордую осанку, которая подчеркивала ее изящную фигуру. Теперь она двигалась так, будто на ее спину была взвалена ноша. И очень тяжелая ноша!

— Аббатиса, вы хотите поговорить с сестрой Эмануэль? — спросила Эсиллт после поклона. — Но она недавно вышла со старым братом Охозией и…

Движением руки Элевайз остановила ее.

— Нет, Эсиллт. Я хочу поговорить с тобой.

— Ох…

«Поразительно, как много чувства может быть вложено в столь краткий ответ», — промелькнуло у Элевайз.

— Может быть, ты хочешь рассказать мне… — начала аббатиса и умолкла. Ведь она и раньше пыталась добиться откровенности от Эсиллт, однако из этого ничего не вышло. Почему же она ждет, что у нее получится сейчас? Вместо того чтобы продолжить, Элевайз приблизилась к девушке, протянула руки и обняла ее.

На какой-то миг Эсиллт, кажется, откликнулась. Она приникла к Элевайз и всхлипнула.

— Ну, ну, дитя, — проговорила аббатиса. — Не плачь, ну же! — Элевайз погладила волосы девушки. — Позволь мне помочь тебе, — продолжала она тихо. — Невыносимо видеть, что ты так страдаешь, и я…

Однако минутная слабость Эсиллт уже прошла. Выпрямившись и отстранившись от Элевайз, она вытерла слезы и произнесла:

— Благодарю вас, аббатиса, но тут ничего не поделаешь.

Потом отвернулась и едва слышно добавила:

— Никто ничего не сможет поделать.

Эсиллт удалилась, и Элевайз не оставалось ничего другого, как проводить ее долгим взглядом.

Затем аббатиса отправилась на поиски сестры Эмануэль.

Та сидела на скамье рядом с очень старым человеком в монашеском одеянии. Она держала его за руку и время от времени вытирала слезы на щеках старика лоскутком безупречно чистого льняного полотна.

Увидев аббатису, сестра Эмануэль попыталась подняться, но Элевайз знаком попросила ее не вставать. Старик, казалось, даже не заметил ее появления.

Элевайз подошла и села рядом с сестрой Эмануэль.

— Что с ним? — тихо спросила она.

Сестра Эмануэль с нежностью взглянула на старика.

— Ничего плохого, поверьте. Все в порядке, — ответила она в полный голос. — Брат Охозия не очень хорошо слышит, — добавила сестра Эмануэль. — Да и видит не вполне хорошо. — Она вздохнула. — Его глаза слезятся от яркого солнца, вот и все.

Элевайз кивнула. Ей нечего было ответить.

— Ему нравится, когда лучи солнца падают на его лицо, — заметила сестра Эмануэль. — В сущности, это единственное оставшееся у него удовольствие, поэтому я стараюсь, чтобы он наслаждался им как можно чаще.

Некоторое время обе молчали. Потом сестра Эмануэль спросила:

— Вы искали меня, аббатиса?

Элевайз тоже наслаждалась лучами солнца, подставляя им свое лицо. Она с усилием вернулась к тому делу, ради которого и пришла сюда.

— Да, сестра. Я беспокоюсь об Эсиллт.

— Я тоже, — молвила сестра Эмануэль. — Она… — Монахиня нахмурилась, словно сомневаясь, надо ли продолжать, но через несколько мгновений заговорила снова: — Она прямо-таки чахнет на глазах. Не ест и, думаю, почти не спит. Не могу пожаловаться, что она стала меньше работать, наоборот, она изнуряет себя. Вот только получается у нее теперь все значительно хуже. — Сестра Эмануэль тихо вздохнула. — Не слишком милосердно с моей стороны так отзываться о том, кто, как я убеждена, пребывает в глубоком унынии… Но, аббатиса, я считаю своим долгом рассказать вам о своих наблюдениях.

— Прошу вас, — с волнением ответила Элевайз. — Продолжайте.

— Эсиллт потеряла свой дар, — печально сказала сестра Эмануэль. — Раньше в ней было какое-то радостное чувство, и оно передавалось даже таким людям, как вот он, кто едва ли может слышать или видеть. — Она показала на брата Охозию, который сидел рядом и бормотал что-то себе под нос. — Но теперь Эсиллт… — Сестра Эмануэль не договорила.

— Чахнет… — повторила за ней Элевайз.

— Что вы сказали, аббатиса?

— Это ваши слова. Но из-за чего она чахнет, сестра Эмануэль?

Сестра Эмануэль бросила на нее грустный взгляд.

— Ах, аббатиса, если бы я знала!..

* * *

Переживания и размышления не дали ничего, кроме головной боли. Во время Часа шестого аббатиса решила, что этому пора положить конец. «Надо всецело отдаться молитве и открыть свое сердце Всевышнему, — сказала она себе. — Тогда Отец Небесный ниспошлет мне стойкость и мудрость». Усилием воли Элевайз заставила себя не думать о своих собственных проблемах, и, покидая церковь аббатства, она уже точно знала, что наконец должна сделать.

Возможно, время для этого еще не вышло…

* * *

В разгар теплого праздного вечера покой Жосса был неожиданно нарушен. Рыцарь с удивлением увидел брата Савла, въезжавшего во двор Нового Уинноулендза. Он удивился еще сильнее, когда посыльный передал ему сообщение.

— Прямо сейчас? — воскликнул Жосс.

— Да, — ответил брат Савл. — Если, конечно, это не слишком неудобно.

— Почему такая спешка?

Брат Савл пожал плечами:

— Она не сказала.

— Хм-м…

«Странно», — подумал Жосс, посылая Савла вперед, чтобы тот сообщил, что рыцарь вот-вот прибудет. Он торопливо собрался, прихватил несколько вещей на тот случай, если одну-две ночи придется провести вне дома, и, все еще озадаченный — и весьма заинтригованный, — крикнул Уиллу, чтобы тот приготовил коня. Прошло совсем немного времени после отъезда Савла, а Жосс уже следовал за ним.

* * *

Рыцарь интересовался фазами луны не больше и не меньше, чем любой другой человек. Две ночи назад он заметил, что луна почти полная, но, поскольку его наблюдения были мимолетными, он не мог сказать, росла ли она или уже пошла на убыль.

По дороге в Хокенли Жосс нагнал брата Савла. Последние несколько миль пути они вели дружескую беседу, и за все это время Жосс ни разу не подумал о лунном цикле.

Как бы там ни было, осознавал он это или нет, но полнолуние выпадало именно на ближайшую ночь.

И даже если Жоссу об этом ничего не было известно, кто-то об этом знал.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— Вы предлагаете, чтобы мы что?..

Жосс с трудом верил своим ушам. Аббатиса Элевайз больна? У нее помрачение рассудка? Он внимательно посмотрел на нее, пытаясь обнаружить какие-нибудь признаки душевной болезни, но Элевайз выглядела почти как всегда. Да, ее брови были немного нахмурены, в больших серых глазах читалась решительность, однако в остальном она казалась спокойной и уравновешенной.

— Я настаиваю на том, что сегодня ночью следует отправиться в лес, — говорила она. — И, как я уже сказала, было бы неплохо, если бы вы сопровождали меня. — Аббатиса посмотрела Жоссу в глаза, и на какой-то миг тень улыбки коснулась ее губ. — Если, конечно, вы готовы к этому, сэр Жосс, принимая во внимание недавние страшные события. Разумеется, я пойму, если вы откажетесь, и мне…

— Я не отказываюсь! — С еле сдерживаемым гневом он ударил кулаком по стене ее комнаты. Боже Всемогущий, она не ведает, что творит! — Не может быть и речи о том, чтобы я позволил вам идти туда одной, и тем не менее…

— Что ж, хорошо. — Аббатиса не дала ему договорить.

— Что хорошо?

Она взглянула на него невинными глазами.

— Конечно же, что вы согласились пойти со мной!

— Аббатиса, подождите секунду! — Жосс старался соображать как можно быстрее. Необходимо было срочно подобрать правильные слова, чтобы выразить свое величайшее неодобрение. Возможно, это хоть как-то образумит ее.

Рыцарь пересек комнату и остановился, опершись руками о ее стол.

— Аббатиса Элевайз, в лесу слишком опасно! Там недавно были убиты двое мужчин, и, хотя шериф Пелем верит, что убийца надежно заперт под замком, с первой смертью по-прежнему нет никакой ясности!

— Мне это известно, — ответила Элевайз с необычной холодностью в голосе. — И все же я…

— И все же вы утверждаете, что, несмотря на это, мы оба должны отправиться в лес сегодня ночью? — Тут Жосс взорвался. — С какой целью, умоляю?! Блеснуть нашим чутьем и посмотреть, сколько времени потребуется, чтобы в наши спины угодило по дротику?

— Вы не слушали, когда я приводила тот же самый довод, пытаясь отговорить вас от похода в лес несколько недель назад, — заметила Элевайз. — Вы сказали — если я, конечно, не ошибаюсь, — что, раз вы вооружены и будете настороже, вам ничто не угрожает.

— Так и было! — ответил рыцарь с жаром.

— Тогда почему же вы не будете в безопасности теперь? — с нажимом спросила аббатиса.

— Потому что…

Жосс умолк. Да, конечно. Это был главный вопрос. И теперь, когда он понял, в чем дело, ему стало ясно, почему она вела себя так воинственно.

— Что касается меня, то я по-прежнему буду в безопасности, — ответил он после раздумья. — А вот вашим благополучием я не готов рисковать.

— Не вам принимать это решение, — возразила Элевайз ледяным тоном. — Как аббатиса Хокенли, я отвечаю за моих монахинь и моих братьев-мирян. Две из живущих в моей общине женщин страдают, глубоко страдают, и мой долг сделать все, что в моих силах, чтобы облегчить их муки.

— Предприняв это неподготовленное, отчаянное и рискованное путешествие в ночной лес! — Не выдержав, Жосс сорвался на крик.

— Да! — закричала в ответ Элевайз. — Неужели вы не понимаете, что в лесу — ключ к разгадке всего?

Жосс вовсе не был уверен в этом. Но даже если аббатиса права, он должен остановить ее в этой безумной затее. Боже Милостивый, то, что она задумала, просто невозможно!

— Если вас убьют, вашим девушкам это не поможет! — воскликнул он.

— У меня нет ни малейшего намерения быть убитой, — отвечала Элевайз. — Зачем кому-то понадобится убивать меня?

— Они убили Хамма Робинсона. — Жосс вдруг почувствовал, что говорит судейским тоном.

Аббатиса раздраженно вздохнула.

— Хамм Робинсон — это совсем другое!

— Почему же, скажите?

— Он… — аббатиса на миг умолкла, а затем продолжила гораздо более миролюбиво: — Пойдемте со мной сегодня ночью, сэр Жосс, и я докажу вам!

«Пойдемте со мной! Боже мой, она уже решилась!» Если он не согласится принять участие в этом безрассудстве и останется сегодня ночью в безопасных стенах аббатства Хокенли, аббатиса уйдет в лес одна.

— И я ничем не смогу разубедить вас? — спросил он, почти смирившись.

— Ничем.

Жосс закрыл лицо руками.

— Что ж, хорошо.

— Вы пойдете со мной?

Она спросила так, словно с трудом могла поверить в это.

Жосс опустил руки и взглянул на нее.

— Да.

Он не был уверен до конца, но ему показалось, что в глазах аббатисы промелькнуло облегчение.

* * *

Элевайз подозревала, что Жосс не сдастся, не сделав еще одну попытку отговорить ее, и не ошиблась. Он ничего не сказал ей ни за вечерней трапезой — памятуя о предстоящем ночном походе, она распорядилась, чтобы им подали по хорошей порции тушеного кролика с овощами, — ни потом, в уединении ее комнаты, где они для храбрости выпили по кружке вина. Все это время их спокойный разговор напоминал беседу хорошо воспитанных путников, которые случайно встретились в дороге.

Потом она извинилась и отправилась в церковь на Повечерие. Во время молитвы аббатиса прилагала все усилия, чтобы отрешиться от мыслей о предстоящем рискованном приключении. В этот поздний час в величественной атмосфере церкви она почувствовала неожиданный прилив отваги. Если бы к этому моменту она еще не решила, что поступает правильно, такой знак одобрения свыше, без сомнений, убедил бы ее.

«Всевышний, Ты вручил этих несчастных женщин моим заботам, — тихо шептала она. — Господи, не дай мне обмануть их ожидания». И после короткой паузы добавила: «Не дай обмануть и Твои ожидания».

Вернувшись из церкви, она обнаружила, что Жосс ждет ее во дворе. Когда она подошла, он тут же произнес слова, которые, должно быть, давно заготовил:

— Аббатиса, не будете ли вы любезны передумать?

Взмахнув рукой, она заставила его умолкнуть.

— Сэр Жосс, — спокойно сказала Элевайз, — это бесполезно.

— Но…

Он стоял очень близко и смотрел на нее сверху вниз. Наконец, словно прочитав решимость в ее глазах, рыцарь слегка пожал плечами.

— Хорошо, — молвил он, вздохнув. — Я умываю руки.

— О нет, сэр Жосс, — возразила Элевайз. — Не умываете. — А затем, прекрасно понимая, что дразнит его, добавила: — Если уж хотите произнести проповедь, как насчет того, чтобы ей быть не о руках, а о вашей собственной голове?

В ответ он лишь проворчал что-то невнятное.

* * *

Аббатиса обнаружила, что, пока она была на богослужении, Жосс не сидел сложа руки. Он запасся парой одеял, хлебом и водой, сложил все это в мешок, а на дно засунул что-то твердое, завернутое в ткань. Элевайз предположила, что это оружие, возможно, кинжал. Несколько секунд она смотрела на рыцаря, но почувствовала, что сейчас неподходящий момент напоминать о правиле, запрещающем приносить в аббатство подобные вещи.

— Вы достаточно тепло одеты? — спросил Жосс, когда они наконец вышли в путь. Было совсем темно, луна только-только начала всходить. — Воздух пока еще теплый, но позже будет холодно.

— Вполне тепло, — ответила Элевайз. У нее уже появилась подобная мысль, и она нашла минутку, чтобы зайти в спальню и поддеть под монашеское одеяние теплую шерстяную рубашку.

Жосс кивнул.

Они покинули аббатство через главные ворота.

Впереди медленно вырисовывался лес, в чьи странные и таинственные глубины им предстояло скоро войти. Элевайз заметила, что Жосс заглянул в домик привратницы, пустовавший по вечернему времени. Когда он вернулся, на левом боку у него висел тяжелый меч в ножнах.

Вид меча напугал аббатису еще больше, чем спрятанный в мешке кинжал. Ее даже охватила дрожь.

* * *

Похоже, рыцарь знал дорогу.

Элевайз шла следом. Это было оченьудачно, поскольку, при всех прочих обстоятельствах, находясь у него за спиной, она могла свободно приподнимать подол, не теряя благопристойного вида. Аббатиса могла только изумляться, как хорошо Жосс изучил стежки и дорожки Великого леса.

Луна поднялась довольно высоко. Ее света уже хватало, чтобы их путь был довольно легким. Когда Жосс в очередной раз отвел в сторону ветку зловредной ежевики, чьи колючки могли бы поранить ее щеку, аббатиса пришла к выводу, что темной или пасмурной ночью их вылазка была бы просто невозможна.

«Просто удивительно, как глаза привыкают к темноте!» — думала Элевайз. Когда они покидали аббатство, она с трудом различала во мраке смутные контуры предметов, теперь же аббатиса видела то, что их окружало, почти во всех подробностях. Вот уходит в кусты тропа какого-то маленького зверька, вот наполовину вылезшее из земли корневище огромного бука, а вон там…

Жосс остановился без предупреждения, и Элевайз налетела на него.

— Простите! — сказала она. — Но…

— Тише! — Казалось, рыцарь чувствовал себя немного виноватым, что столь бесцеремонно перебил ее.

— Все в порядке, — аббатиса тоже понизила голос. — Что там?

Жосс стоял неподвижно, медленно водя головой из стороны в сторону. Элевайз ждала. Через несколько секунд рыцарь едва заметно пожал плечами и объяснил:

— Я не знаю. Вероятно, ничего. Идем дальше?

— Да.

Она заметила, что теперь Жосс шел еще более осторожно, хотя едва ли и раньше можно было сказать, что он двигался беззаботно или шумно. Рыцарь то и дело останавливался, все так же поводил головой, и Элевайз поняла, что он прислушивается.

К чему?

О, Боже, что угодно, только не мурлыкающее пение! Нет!

Охваченная ужасом, аббатиса схватилась за деревянный крестик, висевший на шее.

Но затем где-то внутри ее существа послышался спокойный голос: «А чего ты ожидала? Ты слышала пение и знаешь, что оно доносилось из леса. Более чем вероятно, что ты услышишь его снова».

Элевайз сделала глубокий вдох, затем другой.

Это помогло. Все еще пребывая в смятении, она по крайней мере чувствовала, что может управлять собой.

Когда аббатиса снова двинулась вслед за Жоссом, у нее мелькнула мысль: а взял ли он свой оберег? Почему-то Элевайз решила, что взял.

* * *

Теперь они были глубоко в лесу. Аббатиса предположила, что они прошли мили две или даже больше. Наверное, больше. Трудно было оценить расстояние, поскольку Жосс и Элевайз то и дело останавливались, но когда они двигались, то шли довольно быстро. Вопреки всему какая-то часть души аббатисы получала даже наслаждение от ходьбы по лесу. Наверное, потому, думала она, что я уже много лет не двигалась таким образом — глубоко дыша, размахивая руками, широко ступая. Просто монахини в аббатстве так не ходят.

«Это напоминает мне наши прогулки с моим милым Иво», — подумала Элевайз.

Ее покойный муж тоже любил энергичную ходьбу. Часто, когда их суетливая жизнь позволяла передохнуть хотя бы нескольких часов, они выходили и…

— Слушайте! — раздался рядом с ней тихий голос Жосса.

— Что?

Рыцарь опять остановился. Судя по всему, узкая, извилистая, почти невидимая тропка, по которой они шли некоторое время, здесь заканчивалась. Жосс увлек аббатису в тень огромного дуба и, наклонившись к ее уху, сказал:

— Вы тоже слышите, или это лишь мое воображение?

Элевайз задержала дыхание и напрягла слух.

Тишина. Лишь шелест ветра в верхушках деревьев высоко над головой и едва уловимый далекий шорох, словно какой-то маленький зверек бежал от опасности, чтобы спрятаться в своей норе.

Она уже хотела было отрицательно покачать головой, когда вдруг услышала.

Всего лишь легкий отзвук, который мог быть просто шелестом листьев. Но затем он раздался снова, повторился, опять повторился, и каждый раз — все громче.

До них донеслось странное пение, словно кто-то загодя зловеще высмеивал утреннюю молитву, исполняемую церковным хором, хотя до рассвета оставались долгие часы. Потом мелодию подхватили другие голоса. Теперь мотив был слышен повсюду. Становясь сложнее, повторяясь, напев звучал на все более высоких тонах, наконец он сделался почти недосягаемым для человеческого слуха, и вдруг, словно обрушившись, перешел в глубокий раскатистый баритон, звучавший как далекий барабан.

Все стихло.

Элевайз почувствовала, как по ее спине бегут струйки пота. Она дрожала столь сильно, что, казалось, на голове шевелились волосы. В суеверном ужасе ей хотелось прижаться к земле, свернуться, стать крошечной и уползти в какую-нибудь темную маленькую норку, где она будет в безопасности и где они не смогут найти ее. Когда ее желание скрыться стало почти неодолимым, Жосс наклонился к Элевайз и спокойно сказал:

— Аббатиса, кажется, несмотря ни на что, вы были правы, и ответы на все вопросы, по-видимому, ждут нас впереди.

Она сумела ответить голосом, отдаленно напоминавшим ее собственный:

— Да, это так.

Видимо, Жосс понял ее состояние. Увидев, что Элевайз охвачена ужасом, он решил помочь ей справиться со страхом, потому и заговорил таким непринужденным тоном.

«Он назвал мой сан, и это помогло», — подумала аббатиса, чувствуя, как с каждой секундой к ней возвращается самообладание. В момент слабости его слова напомнили ей о ее положении, обязанностях и, самое главное о том, что она делает здесь, в глухой чаще леса, когда могла бы находиться в безопасности в своей постели.

«Ответы должны быть найдены, — сказала она себе твердо. — И мы с сэром Жоссом найдем их».

— Что мы будем делать дальше? — прошептала Элевайз.

Жосс напряженно всматривался в лежащее впереди открытое пространство. Услышав вопрос, он повернулся и зашептал в ответ:

— Мы совсем недалеко от рощи с поваленными дубами. Той рощи, где Хамм нашел сокровища. Я уверен, это место что-то значит в лесу. Мне кажется, нужно попытаться подойти поближе.

— Хорошо. Я только хотела сказать вам, что…

Но момент был неподходящим, и Элевайз быстро поняла это. Рыцарь вопросительно поднял бровь, однако аббатиса лишь покачала головой.

Жосс поправил на спине сползший мешок и уже собрался сделать первый шаг, но в нерешительности остановился. Бросив быстрый взгляд на Элевайз, рыцарь проговорил:

— Они — кем бы они ни были — могут находиться в дубовой роще. Мы должны двигаться абсолютно бесшумно.

В темноте она улыбнулась и ответила:

— Понимаю. Буду тиха как могила.

И лишь начав осторожно пробираться следом за Жоссом, подумала, что выбрала неподходящее сравнение. Нужно было использовать любое другое слово, только не «могила».

* * *

Следующая миля показалась бесконечно долгой. Повторяя движения Жосса, Элевайз шагала очень осторожно, проверяя почву, перед тем как наступить, чтобы ни одна сломанная веточка не выдала их. Это действовало на нервы.

Наконец рыцарь остановился. Они снова стояли на краю поляны, но сейчас просвет был намного больше. Выглянув из-за надежного плеча Жосса, Элевайз смогла различить два огромных поваленных дуба.

Если не считать деревьев, в роще никого и ничего не было.

Жосс прошел вперед, всматриваясь в тени, которые окружали залитую лунным светом поляну. Неожиданно он тихо вскрикнул, а когда вернулся, аббатиса увидела, что рыцарь улыбается.

— Они опередили нас, — тихо сказал Жосс, оказавшись рядом. — Они на другой поляне, там, дальше. — Он показал рукой.

Элевайз вгляделась, но ничего не увидела.

— Где?

Он взял ее за плечи и тихонько подтолкнул в нужном направлении.

— Вон там, где лес редеет. Посмотрите налево.

Элевайз так и сделала. И наконец, пытаясь разобрать хоть что-то в темноте непроходимой чащи из вековых исполинов, молодых деревьев и густого колючего кустарника, увидела то же, что видел Жосс.

Свет.

Слабый, словно горела одна-единственная свеча, или, может быть, небольшой, старательно поддерживаемый костерок. В черной пустоте леса это было странное зрелище.

Элевайз уже хотела повернуться к Жоссу и спросить, что им делать дальше, когда что-то привлекло ее взгляд.

Свет вел себя странно… На какие-то доли секунды он вроде бы исчезал, а потом столь же быстро появлялся снова. Элевайз изо всех сил напрягала взор — мелькание повторялось снова и снова.

Что это было? Может быть…

И тут она поняла.

Если хорошенько подумать, догадаться до столь очевидной причины было не так уж сложно.

Между Элевайз и источником света кто-то двигался.

Здесь, в лесу, в этой уединенной роще повсюду были какие-то создания.

И хотя аббатиса знала, что они должны быть где-то здесь — а зачем же еще они с Жоссом предприняли свой ночной поход, если не для поиска этих таинственных существ? — мысль о том, что там, на поляне, движется множество людей, заставила ее сердце бешено колотиться.

Ужас возвращался к ней со стремительностью и неумолимой силой морского прилива, накатывающегося на плоский берег. Напрочь забыв о необходимости соблюдать полную тишину, Элевайз резко повернулась и почти бегом бросилась к стоявшему неподалеку Жоссу, будто ей и впрямь угрожало наводнение.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Бесшумные, как призраки, они крались по краю дубовой рощи, прижимаясь к стволам ближайших деревьев и стараясь держаться тени.

Когда они шли мимо развалин найденного Жоссом древнего храма, он подумал: «Я еще никогда не заходил вглубь леса дальше этого места».

Помимо всех прочих тревог у него появился новый повод для беспокойства. И, как бы нелогично это ни было, именно он вызывал наибольшую тревогу.

Рыцарь думал о том, что аббатиса, больше из-за его собственных опасений, чем в силу каких-то иных причин, все же подчинилась его команде двигаться как можно тише. Если бы он не знал точно, что Элевайз идет за ним, он никогда не догадался бы об этом. Передвигаясь так, словно она была специально обучена для бесшумных ночных вылазок, аббатиса не издавала ни звука. Несколько раз Жоссу даже пришлось бороться с искушением оглянуться и удостовериться, что она все еще с ним.

К тому же, он никогда бы не предположил, что монахиня может быть так хорошо приспособлена к тяжелой физической нагрузке. Выбирая темп, Жосс не принял в расчет, что с ним женщина; это не было осознанным решением, просто такое не пришло ему в голову. Страх и предельное внимание, обнаружил он, склонны вытеснять из головы учтивость и изысканные манеры.

Она боялась? Конечно. Но разве это причина, чтобы ценить ее меньше? Жосс и сам испытывал сильный страх. Зато Элевайз не подавала виду, что ей страшно, и это само по себе было храбростью. Как однажды, давным-давно, сказал Жоссу его военачальник, где нет страха, там нет отваги.

Они почти достигли дубовой рощи. Пробираясь через плотные заросли, Жосс напряженно всматривался в поисках тропинки, хотя бы самой незначительной. Если через чащу не было никакого пути, как же они смогут попасть туда?

Однако путь был. Еле различимая дорожка, едва ли достойная названия тропинки, вела в чащу леса. Раздвигая высокий, буйно разросшийся папоротник, за которым, как обнаружил Жосс, скрывались непролазные кусты ежевики, рыцарь шел по направлению к огню.

Время тянулось медленно. Жосс и аббатиса медленно продвигались вперед, постоянно помня о необходимости хранить тишину. Наконец заросли начали редеть. Впереди Жосс уже видел ясный лунный свет.

Они приближались к роще.

Деревья на подходе к ней были древними и высокими. Они стояли достаточно далеко друг от друга, позволяя молодой поросли разрастаться под ними. Жосс с изумлением обнаружил в их расположении некую симметрию, будто когда-то очень давно, целую вечность назад, здесь разбили аллею. Словно кто-то, желая выказать почтение тропе, что вела в священную рощу, обсадил ее двойным рядом самых почитаемых деревьев…

Все без исключения деревья, отделявшие рощу от остального леса, были дубами.

Выбрав дерево с более толстым стволом, чем у его собратьев, Жосс неслышно подошел к нему. Аббатиса последовала за ним. Прижавшись к покрытой наростами коре, они вглядывались в залитое лунным светом пространство перед ними.

В течение долгого, как им показалось, времени, ничего не происходило.

Огонь, разведенный в каменном очаге в центре поляны, все еще горел. Иногда он издавал треск, который заставляло их обоих вздрагивать. Рядом лежало массивное бревно длиной в рост человека — возможно, остатки давно упавшего дерева. Жосс взглянул на него, и ему пришла в голову странная мысль, что этот кусок дерева оказался здесь не случайно. Его намеренно принесли сюда после того как, специально отмерив, отпилили и придали бревну определенную форму в соответствии с предписаниями очень древнего обряда.

Вопреки его воле в памяти всплыли слова шерифа Пелема: «Они совершают всякие такие дела, когда луна полная». И другие, еще более пугающие: «Они, эти Лесные люди, не любят видеть чужаков на своей земле. Особенно в полнолуние».

А ведь они с аббатисой как раз и есть те самые чужаки! Чужаки, собирающиеся стать свидетелями какого-то ужасного обряда. Собирающиеся вторгнуться в запретное место, хотя за подобное вторжение один человек уже был убит.

Безрассудство того, что они предприняли — точнее, того, что он позволил предпринять аббатисе, — ошеломило Жосса точно удар обуха по лбу. Обернувшись, он прошептал:

— Аббатиса, нам нельзя оставаться здесь, это…

Но, что бы он ни хотел сказать, было слишком поздно.

В роще кто-то появился.

* * *

Притаившись за дубом, они молча наблюдали за тем, что происходило на поляне. В какой-то момент аббатиса Элевайз крепко ухватилась за его локоть. Жосс не смог бы точно сказать, когда именно это произошло. Единственное, о чем он думал в то время, да и потом тоже, так это о том, что он бесконечно рад ее прикосновению. Если бы не оно, возможно, Жосс потерял бы последние остатки рассудка. Если бы не ладонь Элевайз, лежавшая на его руке, Жосс, весьма вероятно, поддался бы забурлившему в его теле страстному желанию, выбежал бы на освещенную луной поляну и стал бы умолять, чтобы ему разрешили присоединиться к обряду.

Шериф Пелем, несмотря на кажущуюся нелепость его слов, был совершенно прав.

Как он и говорил, перед изумленными взорами Жосса и аббатисы под полной луной действительно творились «всякие такие дела»…

* * *

Все началось с появления одинокой фигуры, облаченной в длинное одеяние. Это, без сомнения, была женщина, что было ясно не только по длинным седым, серебристо-белым волосам, которые спускались до самой талии, но и по тому, насколько изящно она была сложена. Женщина держала в руке пучок каких-то трав или колосьев. Поднеся к огню тонкие сухие стебли, она зажгла их и, размахивая перед собой тлеющим пучком, медленно пошла вокруг рощи. В ночном воздухе поплыли клубы дыма, неся с собой сильный и пряный аромат.

Женщина обошла рощу трижды.

Потом, бросив остатки стеблей в костер, подняла длинный прямой жезл и, ступая, словно в танце, стала двигаться вокруг костра и бревна, вычерчивая на земле какой-то рисунок.

Закончив, она подошла к краю поляны, на мгновение скрылась за деревьями и через миг появилась в лунном свете вновь, но уже не одна.

Женщина вела за руку юную девушку в длинном струящемся одеянии из полупрозрачной ткани, не оставлявшем сомнений, что под его складками на девушке ничего не было. На ее голове красовался огромный венок из листьев, трав и цветов.

Когда женщина подвела девушку к центру поляны, та остановилась и на краткий миг подняла глаза к ночному небу. Свет полной луны озарил ее лицо. Жосс и аббатиса вздрогнули от ужаса и изумления.

То была Калиста.

Жосс ощутил, как напряглась аббатиса. Хотя Элевайз даже не шевельнулась, рыцарь прекрасно понял, что она готова немедленно вмешаться в действо. Наклонив голову, чтобы прошептать ей в самое ухо, он проговорил тихо, но как можно более убедительно:

— Нет.

Элевайз поняла. Через мгновение Жосс почувствовал, что она расслабилась.

— Это не… — начала было аббатиса.

Не — что? Жосс не успел выяснить это, так как в роще опять начало что-то происходить.

Снова послышался гул, сопровождаемый однообразными, равномерными ударами барабана. Судя по тому, как этот звук подчинял сознание, Жосс решил, что, вероятно, он уже звучал некоторое время, только оставался незамеченным. Громкость стремительно нарастала, но менялся и характер музыки: она больше не походила на монотонный гул, а, скорее, напоминала чистое и гармоничное пение. И наконец, сначала споря с гулом, а затем поборов его, зазвучала мелодия, как будто вступил самый совершенный из небесных хоров.

Должно быть, в костер добавили трав, потому что дым стал более плотным, его бледные клубы распространялись по всей роще, проникая и под деревья, где стояли Жосс и аббатиса. Дым принес ароматы… чего? Шалфея, роз и чего-то еще, что напоминало елей. По мере того как дым густел или таял, вокруг костра появлялись и исчезали, словно плывя по воздуху, букеты перевязанных травой цветов: маков, белладонны и какого-то растения с большими листьями и маленькими белыми соцветиями. Жосс подумал, что это болиголов.

Пение стало громче. Наверное, где-то, невидимые за деревьями, были люди, множество людей, и…

Шум стал оглушающим, он подавлял саму способность думать. Затем с внезапностью, причинившей ушам боль, все стихло.

В полном безмолвии по залитой лунным светом поляне женщина подвела девушку к лежавшему у костра бревну. Оно тоже было украшено цветами, возле одного из его торцов стояли две высокие свечи, горевшие ровным пламенем.

Вне всякого сомнения, это выглядело как алтарь.

Женщина сделала подушку из цветов и уложила девушку на ствол головой к свечам. Затем, обойдя вокруг, встала позади нее и взяла протянутые руки девушки в свои. Этот жест казался добрым и дружественным.

Поначалу.

Но затем, когда женщина схватила запястья девушки, стало ясно: она хотела убедиться, что та не убежит.

Пение возобновилось. Сейчас звучал лишь один голос — женский, — и он доносился от алтаря.

Это пела, закрыв глаза, девушка.

Ее голос набрал силу. Она начала двигаться, извиваясь из стороны в сторону, согнув ноги в коленях и вращая бедрами. Затем, с громким криком, девушка выгнула спину и резко развела ноги.

В лунном свете появилась другая фигура, облаченная в длинное одеяние. Лицо фигуры закрывал капюшон. По росту и ширине плеч можно было догадаться, что это мужчина.

Он подошел и остановился у бревна.

Девушка, сделав быстрое движение, переместилась ближе к торцу. Так как женщина все еще удерживала ее запястья, руки девушки вытянулись, а одеяние задралось, обнажив тело от пышной груди до босых ступней. Девушка раскинула ноги по сторонам бревна. Мужчина приблизился к ней.

Он поднял край своей накидки и накрыл им живот девушки, словно пытаясь скрыть свои действия, но, как бы там ни было, не возникало никаких сомнений в том, что он делает. Девушка снова запела — невнятно, прерываясь — и вскоре умолкла. Ее тело подалось навстречу мужчине. Их движения становились все быстрее и исступленнее, и вдруг оба застыли.

Мужчина сделал шаг назад, опустил накидку, повернулся и исчез в окутавших его плотных клубах дыма.

Девушка вскрикнула. В ее возгласе, каким бы кратким он ни был, послышалось сильное, отчаянное желание. Словно в ответ на ее призыв, появился другой мужчина. Он повторил действия своего предшественника и также скрылся.

За ним последовал еще один, и еще.

С пятым — он был выше и, казалось, сильнее остальных — девушка наконец утолила свое желание. Женщина, стоявшая в изголовье, все еще удерживала ее запястья. Девушка приподнялась, запрокинула голову и издала долгий, пронзительный, торжествующий вопль, огласивший дубовую рощу и весь лес, словно победный крик ликующего животного.

Эхо растаяло и смолкло. Девушка снова опустилась на бревно. Опустошенная и обессиленная, она свесила ноги со своего деревянного ложа и, если бы женщина не держала ее крепко за руки, соскользнула бы на землю. Но женщина, полная заботливого внимания, быстро пришла на помощь. Одной рукой обняв девушку за плечи, а другой одернув скомканное полупрозрачное одеяние, она помогла ей встать.

Затем, поддерживая девушку, — та была почти без чувств, ее ноги внезапно ослабли, маленькие босые ступни еле переступали по земле — женщина увела свою подопечную из мерцающего света луны в черную тень деревьев.

* * *

Воля и разум Жосса были совершенно подавлены непонятной ему, но очень могущественной силой. Он энергично потер лицо ладонями. Затем, все еще прикрывая глаза рукой, словно пытаясь запоздало отгородиться от того, что он только что увидел, рыцарь прислонился спиной к стволу дерева, опустился на корточки, а потом уселся на землю у подножия дуба.

Через мгновение аббатиса села рядом с ним.

Жосс не мог говорить и не знал, что сказать, если бы сумел.

Тихо откашлявшись, Элевайз начала первой:

— Это не Калиста. Девушка очень похожа на нее, но это не она.

— Слава Богу! — выдохнул Жосс. Затем, помедлив, спросил: — Как вы можете быть уверены в этом?

— Вспомните ее волосы, — сказала аббатиса.

В воображении Жосса возник образ девушки, бьющейся в безудержном исступлении. Венка на голове уже нет, густые темные волосы колышутся подобно черным волнам.

Ну конечно же! Ни у одной женщины, живущей в монастыре, не может быть таких длинных и роскошных волос.

— Да, то была не Калиста, — отозвался Жосс. — Не Калиста…

Снова воцарилась тишина, плотная, душная, словно кто-то накрыл их мягким одеялом.

«Я хочу спать, — рассеянно подумал Жосс. — Очень хочу спать. Веки такие тяжелые… Я мог бы лечь здесь и проспать до рассвета. Почему до рассвета? После рассвета я тоже мог бы спать. Весь день и всю следующую ночь…»

Он широко зевнул и ощутил вес навалившейся на него аббатисы. С невероятным усилием рыцарь повернул голову. Глаза Элевайз были закрыты, губы неплотно сомкнуты, она глубоко дышала. Кажется, она спала.

«А почему бы и нет? — подумал Жосс. — Это место ничуть не хуже других. Уютное и…»

Он тоже заснул.

Но ненадолго.

Чувство самосохранения, наследие боевого прошлого, все еще присутствовавшее в нем, не покинуло Жосса и в этот нелегкий час.

Он увидел яркий сон.

Рыцарь был на поляне. Там, на открытом месте, он стоял в одиночестве в ярком свете луны. А сзади, подкрадываясь тайком, к нему приближались седая женщина и девушка с темными волосами — каждая с дротиком, и наконечники целились прямо ему в спину.

Но Жосс заметил их.

Содрогнувшись и издав хриплый звук, рыцарь проснулся. Он тяжело дышал от ужаса, все его тело было в поту.

Жосс резко повернулся — и со всего размаха ударился носом о ствол дерева.

Слава Богу! Слава Богу! Он не стоял на поляне, и два дротика не должны были вот-вот пронзить его сердце.

Вскочив на ноги, рыцарь схватил Элевайз за руку и зашептал:

— Аббатиса, проснитесь! Нам нельзя оставаться здесь! Мы…

Перед его глазами все закружилось. Жосс еле успел отвернуться, и его вырвало на росший рядом папоротник.

Когда рыцарь смог выпрямиться, он рискнул искоса посмотреть на аббатису. Разбуженная Элевайз тоже выглядела не лучшим образом.

— В чем дело? — прошептала она. — Нам нужно поспать, Жосс! Я так устала…

Рыцарь взял аббатису за руки и попытался поднять. Нелегкая задача: мало того, что Элевайз была высокой и хорошо сложенной, но она к тому же почти лишилась чувств.

— Вставайте!

Жосс встряхнул ее. Аббатиса неохотно выпрямилась, однако тут же пошатнулась и прислонилась к стволу дуба.

— О Боже мой! — прошептала она. — Что?.. — Элевайз нахмурилась, но затем, очевидно, вспомнив, где они находятся и какое зрелище совсем недавно открылось их глазам, пришла в себя. — Мы должны выбраться отсюда, — решительно заявила она, — и найти безопасное место.

Жосс направил ее к деревьям, к зарослям, через которые они пришли сюда некоторое время назад — им показалось, что прошла целая вечность.

«Мудрая мысль, — подумал рыцарь, — но как некстати, что аббатиса высказала ее так громко!».

Назад — по заросшей тропинке… Назад — через большую поляну с поваленными дубами… Назад — к тропе, по которой они выберутся отсюда и которая приведет их домой.

Жосс мог бы догадаться и раньше. Мог бы предположить: если уж ему стало плохо, то что говорить об Элевайз? Правда, он уже пришел в чувство, но аббатиса-то не пришла. Явно нет!

То обстоятельство, что Элевайз так быстро поспевала за ним, ввело его в заблуждение, и он решил, что с ней все в порядке. Так ли это?

Когда они оказались в относительной безопасности среди деревьев на другой стороне поляны с поваленными дубами, Жосс услышал тихий стон. Оглянувшись, он увидел, как Элевайз согнулась пополам. Он ничем не мог помочь ей. Элевайз выпрямилась, вытерла рот одной рукой и, махнув ему другой, крикнула:

— Не останавливайтесь! Торопитесь и найдите укрытие!

Вняв ее настойчивости, Жосс побежал. Он знал, что аббатиса следует за ним: шаг, другой, третий, четвертый — ее ноги с глухим звуком касались твердой земли.

Пробегая под деревьями, Жосс пригнулся и вдруг услышал зловещий стук.

Рыцарь остановился как вкопанный, оглянулся и увидел, как Элевайз опускается на землю под ближайшим к ней деревом.

Ее только что рвало. Вероятно, она чувствовала ужасное головокружение. В любом случае аббатиса была не в состоянии мчаться через лес, полный раскидистых деревьев с низкими ветвями.

Жосс уже пришел в себя и потому не забывал пригибаться, а вот Элевайз пока еще не успела опомниться.

Ударившись головой о толстую ветку дуба, она потеряла сознание.

Упав на колени рядом с ней, Жосс увидел, как на лбу аббатисы из-под накрахмаленного белого полотна вимпла выступила кровь. Охваченный ужасом, он сорвал вимпл и прикоснулся пальцами к шее Элевайз.

Несколько страшных секунд он не мог уловить пульс, а затем почувствовал биение. Неровное, слабое, но все же биение.

— Благодарю тебя, Господи! О, благодарю тебя, Господи! — с жаром воскликнул он.

Из глубокой тени возле тропинки кто-то ответил:

— Аминь.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Жосс поднял голову. Оглядываясь по сторонам, он всмотрелся в мрачную темноту деревьев. Никого.

Потом появилась она. Все было очень странно: только что он не видел ничего, кроме стволов деревьев и непроходимых зарослей, и вдруг, как видение, там возникла фигура.

Его сознание было затуманено. Жосс не был уверен, спит он или бодрствует.

Облаченная в длинное одеяние фигура приблизилась. Казалось, она не шла, а плыла по воздуху, словно ее поддерживало легкое облако напоенного сладкими ароматами дыма. Когда она наклонилась над Жоссом и Элевайз, ее длинные серебристые волосы коснулись лица рыцаря. Она пахла так же сладко, как дым. Аромат цветов, свежей зелени…

Женщина протянула руку с тонкими пальцами, коснулась щеки аббатисы, положила ладонь на ее лоб.

— Она ранена, — тихо сказала она.

— Она ударилась головой, — объяснил Жосс и сам удивился звучанию своих слов — его голос звучал отстраненно, словно издалека. — Когда мы бежали под деревьями, она со всего маха ударилась лбом о толстую ветку.

Ответа не последовало.

Фигура в длинном одеянии исчезла, но через какое-то время появилась вновь. Жосс догадался о ее возвращении по приближающемуся свету — женщина держала в руке зажженный факел.

Она подошла и протянула светоч Жоссу.

— Разведи костер, — прозвучал ее мелодичный голос. — Здесь, в лесу, это запрещено, если я не дала разрешения. Но сейчас я позволяю это. Женщине нужно тепло.

Жосс заметил, что она держала что-то в другой руке: это был его мешок. Наверное, он оставил его в той роще, где они наблюдали за обрядом. В свете факела на мешке что-то блеснуло, и Жосс вспомнил, что, перед тем как они с аббатисой отправились в путь, он прикрепил на лямку оберег.

— Благодарю вас, леди, — сказал он, с трудом выдавливая слова, как будто его рот был набит шерстью.

Несколько мгновений женщина смотрела на него сверху вниз. Потом произнесла:

— Я — Наставница.

Она плавно заскользила по поляне и исчезла под кронами деревьев, Жосс рассеянно подумал, что готов биться об заклад: «наставница» — это такой же титул, как и «аббатиса».

* * *

Луна зашла.

В предрассветном сумраке стремительно холодало.

И Жосс снова и снова воздавал благодарность Наставнице и ее огню.

* * *

Оставшись наедине с бесчувственной аббатисой, Жосс поспешил сделать для нее какое-нибудь укрытие. Естественно, при этом у него не было даже намерения тревожить ее, пока она сама не очнется. Только бы это произошло до наступления утра! Если Элевайз не проснется, Жоссу придется оставить ее здесь, в чащобе, и отправиться за помощью.

Это мысль была для него мучительна.

Держа факел Наставницы, он шагнул под деревья и в густых зарослях папоротника нашел неглубокую лощину с нависшими над ней ветвями орешника и остролиста. Утоптав зеленые листья папоротника, рыцарь достал из мешка одно из одеял и расстелил его, другое положил рядом. Потом вернулся к аббатисе.

Будь он в добром здравии, ему, разумеется, ничего не стоило бы отнести ее в укрытие. Но сейчас, когда Жосс все еще чувствовал тошноту и головокружение, усилие, требующееся, чтобы поднять на руки высокую сильную женщину и перенести ее на десяток шагов, едва не лишило его сознания.

Когда он укладывал ее, укутывая ноги подолом монашеского одеяния, чтобы согреть, перед тем как накрыть одеялом, Жосс на мгновение задумался, почему же он чувствует себя так плохо.

Но затем рыцарь вспомнил о ране на лбу аббатисы и отогнал все прочие мысли.

Он закрепил факел в развилке ствола орешника и в его свете наклонился, чтобы осмотреть голову аббатисы. Над бровью виднелась кровь, тонкая струйка стекала на правый глаз. Несмотря на путаницу в голове, Жосс подумал: «Вода. Мне нужна вода, чтобы омыть ее лицо».

Ему потребовалось много времени, чтобы вспомнить, что он положил в мешок флягу с чистой водой.

Теперь ему потребовалась ткань, желательно чистая. Покопавшись в мешке, Жосс нащупал кинжал, спрятанный на дне и завернутый в кусок льна. Ткань была не то чтобы совсем чистой, но она могла сгодиться. Должна была сгодиться.

Жосс протер веки и лоб аббатисы и с ужасом заметил, что кровь окрасила накрахмаленное белоснежное полотно ее головного убора в алый цвет.

«Я обязан осмотреть рану», — сказал он себе. Жосс осторожно откинул черное покрывало и развязал ленты, которые удерживали льняной чепец, покрывавший ее голову и лоб. Когда рыцарь делал это, он чувствовал необъяснимый стыд, словно совершал над Элевайз насилие. «Я должен сделать это! — строго обратился он к себе. — Из раны может идти кровь, и если это так, необходимо остановить кровотечение, прежде чем…»

Прежде чем что?

Жосс решил, что ради душевного спокойствия лучше не задумываться об этом.

Вимпл обычно завязывался на макушке, его ленты проходили под верхним покрывалом. Когда последний предмет головного убора был снят, Жосс наконец смог увидеть рану на голове аббатисы.

На левой стороне лба образовался большой желвак, начинавшийся от кромки волос и доходивший почти до брови. В центре желвака, который был размером с кулак ребенка, виднелся глубокий порез длиной в половину большого пальца Жосса. Из него медленно сочилась кровь.

Жосс вытер кровь, затем по возможности отжал ткань, оторвал длинную полоску, остаток свернул в подушечку, прижал ее к ране и твердо закрепил полоской ткани.

Потом с нежностью произнес:

— Моя дорогая Элевайз, это — лучшее, что я могу для вас сделать.

Посмотрев на нее повнимательнее, Жосс нахмурился. Это игра воображения, или аббатиса и впрямь так сильно побледнела? Возможно, бледность кажущаяся, потому что сейчас лицо обрамляло не черное покрывало поверх белого полотна вимпла, а лишь только волосы.

Жосс рассеянно заметил, что волосы Элевайз были рыжевато-золотистого цвета, коротко подстриженные, вьющиеся, чуть поседевшие на висках. Кожа ее шеи, обычно спрятанная под вимплом, была гладкой, без морщин. Почему-то, глядя на аббатису сейчас, Жосс подумал, что она выглядит значительно моложе своих лет…

Элевайз не отвечала на его пристальный взгляд, и это вызывало в нем тревогу. Жосс подумал, что мог бы сделать для аббатисы что-то более полезное, чем просто стоять и глазеть с открытым ртом. Он мог бы, например, постараться как-то согреть ее.

Жосс быстро нашел сухой хворост и кору для растопки — и то, и другое было в изобилии в этих диких, необитаемых глубинах леса — и поднес факел Наставницы к разложенным дровам. Вскоре запылало небольшое, но сильное пламя. Рядом, в пределах досягаемости, он свалил кучу веток про запас. Некоторое время Жосс внимательно смотрел на аббатису — она все еще была без сознания, — затем осторожно повернул ее на правый бок, чтобы костер был перед ней, и лег позади.

Она была хорошо укутана в собственную одежду и поверх нее — в одеяло. Жосс был уверен, что между его и ее телом — четыре или пять слоев разных тканей. И все же ему казалось, что он совершает грех.

— Я должен согреть ее, — сказал он вслух, ни к кому конкретно не обращаясь. — Я делаю все, что в моих силах, поддерживая костер и согревая ее собственным теплом. Но… но могу ли я поклясться, что не получаю от этого удовольствия?

Он усмехнулся в темноту. «Что ж, возможно, и получаю, но только самую малость».

Обвив рукой талию аббатисы и прижав ее к себе, Жосс закрыл глаза и попытался расслабиться. Даже если он не сумеет уснуть, по крайней мере он должен отдохнуть и попытаться восстановить силы.

Что бы ни случилось, они, скорее всего, ему понадобятся.

* * *

Элевайз видела сон.

Она снова была юной, на ней было струящееся шелковое платье ярко-желтого солнечного цвета, и кто-то возложил венок из цветов на ее волосы. Венок был слишком тесным, он впивался в лоб и вызывал головную боль. Но слышалось пение, были танцы, она сидела на поросшем травой берегу под огромной раскидистой ивой, и ее сыновья, оба младенцы, были у ее груди. Она была полна молока, теплого густого молока, которое в изобилии сочилось из ее сосков. Рядом был Иво, он с радостной улыбкой целовал ее и называл своей Флорой и королевой мая,^[26] а она смеялась в ответ, уверяя его, что сможет быть майской королевой лишь один день, потому что сразу после этого ей нужно будет вернуться в аббатство.

* * *

Через мгновение, как это бывает в снах, она вдруг оказалась в аббатстве Хокенли. Она стояла на коленях в церкви, с закрытыми глазами, ее руки были сложены в молитве, а сестра Евфимия дергала ее за рукав и охала: «Аббатиса, аббатиса, что случилось с вашей одеждой?» Опустив голову и посмотрев на себя, она увидела, что на ней по-прежнему желтое шелковое платье. А венок из цветов все давил и давил на лоб, усиливая боль… Элевайз открыла глаза.

Некоторое время она лежала совершенно неподвижно, пытаясь понять, где находится. Было темно. Судя по прохладе и запаху земли и зелени, она лежала под открытым небом. Перед ней догорал небольшой костер. Сейчас он был всего лишь горсткой тлеющих углей, но рядом виднелась аккуратно сложенная кучка хвороста. «Его легко разжечь заново», — подумала аббатиса сквозь дрему.

В голове пульсировала боль. Элевайз приложила к виску руку, чтобы умерить страдания. Вокруг ее лба было что-то закреплено.

А где же покрывало? Где головная лента? Где вимпл?

Ее движения потревожили Иво, который проворчал что-то и повернулся, чтобы устроиться поудобнее. Он был чудесный и теплый. Прижавшись ягодицами к изгибу его тела, Элевайз наслаждалась покоем, исходившим от милого доброго Иво, и…

Внезапно проснувшись, она с ужасом вспомнила: Иво мертв. Мертв. И похоронен много лет назад! О Боже, тогда в чьих же она объятиях?

И, что не менее важно, где она?

Элевайз заставила себя успокоиться и подумать о том, что же произошло.

Вскоре ей вспомнилось то, что она увидела на поляне. Вспомнилось, как она бежала, просто неслась во весь опор. Вспомнилось, как ее рвало. Она чувствовала себя очень плохо, у нее кружилась голова…

Вспомнился Жосс.

«Должно быть, я поранила себя, — решила аббатиса. — А Жосс, благослови его Господь, позаботился обо мне. Он перевязал рану, — она потрогала пальцами подушечку на лбу, приложенную к месту, которое казалось источником боли, — и развел костер. Укутал меня. Лег рядом, чтобы дать мне тепло».

Элевайз знала, что именно так нужно поступать в случае ранения — держать больного в тепле.

Что ж, он так и сделал, все правильно. А внезапный горячий прилив крови к ее лицу — это просто оттого, что она лежала рядом с костром. Не так ли?

Элевайз не спеша огляделась вокруг. Бледно-серый свет набирал силу — должно быть, недавно наступило утро. Аббатиса смогла различить рощу с двумя поваленными дубами. Они с Жоссом лежали на постели из папоротника на маленькой полянке среди зарослей.

Боже мой!

Должно быть, она снова пошевелилась, так как вдруг поняла, что разбудила его. Его тело во сне было расслаблено, а теперь в нем чувствовалось напряжение.

«Что же мы скажем теперь друг другу?» — подумала она.

Неловкое молчание нарушил Жосс. Своим обычным тоном, что было неожиданно, рыцарь произнес:

— Доброе утро, аббатиса. Как вы себя чувствуете?

— Голова болит, — призналась она.

— Неудивительно. Вы со всего маха врезались в дерево.

— Ох…

Она заметила, что Жосс лежит совершенно неподвижно, словно любой жест еще более усугубил бы положение дел, и без того крайне неловкое. Но почему-то ей пришлось подавить улыбку.

— Я должен был согреть вас, — заговорил он поспешно. — Я прошу прощения, но это… то есть… то, что я лег позади вас, совсем близко, — это лучшее, что я мог придумать.

— Понимаю.

Аббатиса почувствовала, что он приподнялся на локте и сейчас смотрит на нее сверху. Она обернулась — его обеспокоенное лицо действительно склонилось над ней.

— Вы все еще бледны, — проговорил Жосс.

— М-м-м…

Он тоже выглядел немного необычно. Она внимательно разглядывала его несколько секунд, а затем очень серьезно сказала:

— У вас такие странные глаза.

— Странные?

— Эти черные точки… как они называются? — Она не смогла бы вспомнить слово, даже если бы речь шла о спасении ее жизни.

— Зрачки?

— Зрачки. Благодарю вас. Ваши зрачки огромны. Они такие большие, что едва виден коричневый цвет вокруг них.

Он наклонился еще ниже и заглянул ей в глаза.

— Ваши тоже, — заключил он.

Это открытие словно бы изнурило его, и Жосс снова лег.

Через некоторое время аббатиса произнесла:

— Думаю, мы были одурманены.

— Я тоже так думаю. Я как раз пытался сложить все воедино… Головокружение, тошнота, рвота… Не знаю, как вы, а я видел невероятно яркое…

— Сновидение?

— Сновидение.

Аббатиса поняла, что он говорит с улыбкой.

— Как вы считаете, что это было? — спросила она. — Тот дурман? Что-то в дыме костра?

— Полагаю, что да. В этом… обряде, который мы видели, скорее всего, использовали какие-то никому не ведомые снадобья из трав.

— Хм…

Ей не хотелось вспоминать об обряде. Жосс от души зевнул и сказал:

— Извините. Кажется, я не могу держать глаза открытыми.

Она тоже чувствовала сонливость.

— И я.

— Может быть, нам попытаться поспать еще час-другой? — робко предложил рыцарь. — По крайней мере, пока солнце не поднимется и не начнет согревать воздух?

— Да. — Погружаясь в дрему, Элевайз рассеянно прижалась бедрами к его ногам и положила щеку на руку. — Спокойной ночи.

Жосс пробурчал что-то. Она расслышала слово «целомудрие».

— Что вы сказали? — резко спросила аббатиса.

— Ох… э-э… ничего.

— Жосс?!

— Я сказал: что бы это ни значило для обета целомудрия, — объяснил он.

Аббатисе следовало рассердиться, почувствовать себя оскорбленной, но в силу каких-то непонятных причин ей захотелось рассмеяться. Сдерживая свое желание, она возмущенно сказала:

— А кто, могу я спросить, сказал хоть слово о нецеломудренности?

Жосс начал извиняться, однако она перебила его:

— Сэр рыцарь, даже не смейте!

— Аббатиса, пожалуйста, не обижайтесь, я просто…

Но теперь она уже беззвучно смеялась, и он, будучи совсем рядом, должен был понять это.

— Все в порядке. Я дразнила вас, — сказала аббатиса.

— Как и я, — проговорил Жосс.

Она закрыла глаза.

— Перед тем как стать монахиней, я была женой, — пробормотала Элевайз в полусне.

— Правда?

— Да. — Она зевнула настолько широко, что на глаза навернулись слезы. — Что я вспоминаю с самой большой нежностью — так это не страсть в супружеской постели, а поддержку и спокойствие. — Элевайз опять пошевелилась, засыпая. — И дружбу, — добавила она почти шепотом.

Жосс что-то ответил, но аббатиса не расслышала. Она уже спала.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Когда Жосс проснулся снова, аббатисы рядом с ним уже не было. Над рощей сияло солнце. В нескольких шагов от себя он увидел коленопреклоненную фигуру в монашеском одеянии.

Глядя на аббатису, Жосс подумал, что она читает молитвы утреннего богослужения. Заутрени? Часа третьего? Это зависело от того, как долго они спали.

Элевайз уже надела вимпл и покрывало. Головной убор сидел немного неуклюже из-за повязки на лбу, но его спутница снова выглядела прежней аббатисой. Та смеющаяся, с вьющимися локонами женщина, с которой он делил лесное ложе, исчезла.

С тихим вздохом Жосс мысленно послал ей нежное прощание.

Пока аббатиса молилась, рыцарь встал, свернул одеяла и сложил их в мешок, стараясь делать все как можно тише, чтобы не беспокоить Элевайз. Костер еще горел, но, поскольку солнечные лучи проникали сквозь листву и согревали лес, в нем больше не было необходимости.

Жосс затоптал тлеющие угли, затем достал нож, аккуратно вырезал кусок дерна на краю лощины и прикрыл им ожог земли.

Он надеялся, что это понравится Наставнице.

Больше ему было нечем заняться, и он сел на траву, ожидая, когда аббатиса закончит.

Когда Элевайз приблизилась к Жоссу, он заметил, что аббатиса избегает его взгляда. Вспомнив о проведенной в лесу ночи и о том, что он не только снял значительную часть ее монашеского одеяния, но и лег рядом, прильнув к ней всем телом,рыцарь все понял.

«Мы должны оставить это позади, — решил Жосс. — Мы должны вести себя так, словно этого никогда не было».

Рыцарь встал, почтительно поклонился и проговорил:

— Желаю вам доброго дня, аббатиса Элевайз. Я полагаю, нам следует вернуться в аббатство, как только вы почувствуете, что в состоянии идти.

Она устремила на него взгляд, в котором были смешаны облегчение и благодарность, и тихо ответила:

— Да, сэр Жосс. Я в состоянии идти прямо сейчас.

Он закинул мешок на плечо, и они направились к тропинке, что вела в Хокенли.

Но тут же остановились. В нескольких шагах они увидели безмолвную фигуру в длинной накидке — Наставницу.

Она долго стояла неподвижно, внимательно разглядывая их. Ее глубоко посаженные глаза остановились сначала на аббатисе, потом на Жоссе. Рыцарь почувствовал, что должен что-нибудь сказать — почему-то ему хотелось извиниться, хотя он и не понимал, за что, — но пристальный взгляд Наставницы сковал его.

Неожиданно она спросила:

— Женщина здорова?

Аббатиса спокойно ответила:

— Я здорова.

Наставница кивнула.

— Путь, что предстоит вам, долог для раненого.

— Я смогу идти, — заверила ее Элевайз.

Наставница приблизилась к ним. Когда женщина оказалась прямо перед аббатисой, она подняла руку и коснулась повязки на голове Элевайз, потом резким движением подалась вперед и, приблизив лицо к перевязанной ране, медленно потянула носом воздух.

— Чисто, — произнесла она. — Мужчина справился с работой. — Она быстро взглянула на Жосса.

Рыцарь склонил голову.

Наставница достала кожаный мешочек, что висел у нее на поясе, полускрытый накидкой, надетой поверх белого одеяния. Найдя в нем небольшой сосуд, она вытащила затычку и протянула сосуд аббатисе.

— Выпей, — приказала она.

Рыцарь посмотрел на Элевайз. Ему передалась ее нерешительность — это было более чем объяснимо: они все еще страдали от дыма, которым надышались прошлой ночью, — но Жосс подумал, что аббатиса не решится обидеть того, кто искренне пытается ей помочь.

Словно поняв их сомнения, Наставница усмехнулась.

— От этого питья ты не увидишь пляски ночных созданий, — проговорила она. — Оно не даст тебе ощущения полета, не наполнит твой мозг безумными картинами. Питье лишь успокоит твою боль.

— Но я не… — запротестовала аббатиса.

— Фу! Не спорь! — раздраженно прервала ее Наставница.

Аббатиса снова открыла рот, чтобы возразить, но передумала, взяла сосуд и, решившись, выпила его содержимое.

— Вот и хорошо, — проговорила Наставница.

Все трое застыли в молчании. Жосс чувствовал, как, наверное, и аббатиса, что здесь, в царстве Наставницы, они должны подчиняться ее воле. Наставница, кажется, чего-то ждала.

Вскоре Элевайз улыбнулась. Радостно и одновременно удивленно она воскликнула:

— Боль прошла!

— Конечно, прошла, — ответила Наставница. Потом она повернулась к Жоссу:

— Мужчина, я чувствую твое нетерпение. Ты хочешь отвести эту женщину в ее жилище.

Наставница ждала ответа, поэтому он сказал:

— Да. Хочу.

— Всему свое время, — возразила Наставница. — Но прежде чем вы покинете мои владения, я должна многое сказать вам. — Она вытянула руки и, словно раздвигая ветви деревьев, заставила Жосса и аббатису расступиться. Затем, жестом приказав им следовать за ней, повела их по тропинке, которую Жосс в прошлый раз не заметил, — извиваясь, она вела в лесную чащу на дальней стороне поляны с поваленными деревьями.

«Почему я не заметил ее раньше?» — с удивлением подумал рыцарь. Он в недоумении покачал головой: сейчас, когда Наставница вела их по тропинке, она была отчетливо видна.

Наставница мимолетно обернулась и со странной улыбкой взглянула на Жосса. В его голове совершенно отчетливо прозвучали слова: «Ты не видел этот тайный путь, ибо так хотела я». Уже в первый раз у рыцаря появилось тревожное ощущение, что рядом с ним что-то — или кто-то, — что находится далеко за пределами его жизненного опыта и понимания.

Когда они миновали поляну, Наставница взмахом руки показала на мертвые деревья.

— Это сделали чужаки, — сказала она. — Какая гнусность!

И Жоссу показалось, что он услышал, как аббатиса пробормотала:

— Я так и думала…

* * *

Наставница завела их не слишком далеко. Примерно четверть мили они пробирались по узкой тропинке и затем вышли на поляну, через которую бежал ручей. Над ним, на более высоком берегу, стояло нечто, похожее на жилье. Каркас был сделан из согнутых и переплетенных ветвей, крышу заменял слой листьев и дерна. Внутри виднелся каменный очаг, на нем стоял горшок, в котором что-то тихо булькало.

Наставница знаком приказала им сесть на берегу, над журчащим ручьем.

Когда они усаживались, Жосс неожиданно подумал: какое завораживающее сочетание звуков — воды, бегущей над каменистым дном, монотонного бульканья в горшке — и запахов!.. Сильный травяной дух, принесенный паром из горшка, сладкий аромат цветов и свежей зелени, запах торфа, исходивший от ручья…

И какая же сила была заключена в царящей здесь атмосфере!

Наставница не села рядом. Продолжая стоять над рыцарем и аббатисой и дождавшись их полного внимания, она заговорила.

— Мы не приветствуем чужаков. — Наставница посмотрела сверху вниз сначала на Жосса, потом на Элевайз. — Они не понимают законов нашей жизни. Чужаки губят и оскверняют то, чему мы поклоняемся как святыне. Они убили священный дуб.

Жосс задумчиво кивнул.

— В той роще, где руины древнего храма, — проговорил он. — Они расставляли капканы для дичи и наткнулись на зарытые там монеты.

— Они копали под самым древним дубом, — продолжала Наставница. — Он рухнул по своей собственной воле, потому что устал и не хотел больше жить. Чужаки забрали то, что им не принадлежало, но, не насытившись тем, что столь легко покинуло землю, они убили второе дерево. — Ее лицо подрагивало от волнения, а голос был полон горечи. — Этот дуб был юным, столетия жизни лежали перед ним! Но чужаки стали кромсать его тупыми орудиями и рубили, пока он не истек кровью и не заплакал, и тогда они повергли его на землю!

— Они совершили великое зло, — тихо сказал Жосс.

— Чужаки нанесли нам обиду, — сказала Наставница, овладев собой. — А мы ничего не забываем.

— Тот человек, чужак, умер, — заметил Жосс. — Дротик был брошен умелой рукой, и он умер мгновенно.

Наставница кивнула.

— Это наше правило. Мы не хотим никому причинять боль.

— Он умер, потому что убил ваш дуб? — осторожно спросил Жосс.

Несколько секунд Наставница пристально смотрела на него сверху вниз.

— Деревья в священной роще несут на себе золотые ветви и серебряные ягоды, — ответила она. — Плоды солнца и плоды луны, чистые белые семена бога.

— Омела… — пробормотал Жосс.

Неудивительно, что Лесной народ так тяжело воспринял утрату дерева. Растущая на дубе омела — большая редкость, и вот в одночасье они потеряли два этих особых дерева. Один дуб умер сам, а другой преднамеренно срубили — и лишь для того, чтобы утолить человеческую алчность.

— Есть еще кое-что, — продолжала Наставница. Она повернулась спиной к потоку, обошла полный круг между ним и жилищем, затем, словно собравшись с мыслями, вернулась и снова обратилась к Жоссу и аббатисе:

— Вы видели наш самый тайный обряд. Он не для чужаков.

— У нас не было никаких дурных намерений, — возразила аббатиса. — Мы пришли в лес, потому что я беспокоюсь о двух моих… о двух юных женщинах, которые находятся под моей опекой. Мы наткнулись на ваше… действо в роще по досадной случайности.

Наставница внимательно посмотрела на нее.

— Никаких дурных намерений, — повторила она. — И тем не менее вы видели то, что запрещено видеть чужакам.

— Мы не… — начал было Жосс.

Но аббатиса и Наставница все еще смотрели в глаза друг другу. У Жосса внезапно возникло ощущение, что между ними протянулась незримая нить, и это означало, что, несмотря на все различие между ними, они понимали друг друга.

Аббатиса тихо спросила:

— Наставница, что это был за обряд?

Едва заметно кивнув, Наставница ответила:

— Слушай, и я расскажу тебе.

Она выпрямилась, опустила руки и вгляделась в лес, темнеющий на противоположном берегу стремительно несущейся воды.

— Нас немного, тех, кто живет в Великом лесу, в единении с ним, — начала она. — Мы переходим с места на место, живем то тут, то там. Так происходит из года в год. Мы принимаем то, что в изобилии дает нам лес, но не злоупотребляем его щедростью. И мы ограничиваем наше число, чтобы Великой Матери было легче заботиться о нас.

Она умолкла. Затем ее мелодичный голос зазвучал вновь:

— Летом, под усыпанным звездами ночным небом, каждые двести лун мы собираемся в самой древней роще, несущей серебряные ягоды, для священного обряда продолжения рода. Мы выбираем достигшую зрелости деву, которая должна принять семя племени. Если есть на то воля Матери, семя старших успешно изливается в лоно юной женщины, и в свой срок рождается новое дитя племени.

Наставница закрыла глаза и тихо забормотала заклинания, словно то, о чем она рассказывала, было настолько важным и сокровенным, что даже говорить о подобных вещах было опасно и изнурительно. Затем, собравшись с духом, она продолжила:

— Если обряд продолжения рода приводит к зарождению жизни и появляется мальчик, его со временем обучают всем тайнам, и, когда приходит его черед, он становится одним из старших в племени, чтобы породить новую жизнь, так же как когда-то был порожден он сам. Если дитя — девочка, ее отделяют от племени, и она растет вдали от нас, пока ей не исполнится шестнадцать, тогда ее оплодотворяют семенем племени.

Жосс недоверчиво покачал головой. Он с трудом мог поверить, что здесь, в этом лесу, который начинался в сотне ярдов от стен аббатства Хокенли, в нескольких милях от дорог, городов и деревень, здесь, в этом лесу, живут люди, которые все еще поклоняются древним богам и богиням и которыми повелевают солнце и луна. Люди, которых, кажется, даже в малой степени не коснулось просвещение уходящего двенадцатого столетия.

Это было почти невероятно.

До него донеслись слова аббатисы. С почтением, словно просительница, она поинтересовалась, можно ли ей задать Наставнице вопрос.

— Спрашивай, — ответила Наставница.

— Та девушка, что была там прошлой ночью, — проговорила Элевайз. — Она… Наставница, она выглядела точно так же, как одна из девушек, находящихся под моей опекой. Одна из тех, о которых я беспокоилась. — На лице аббатисы появилась мимолетная улыбка. — Беспокоилась столь сильно, что мне пришлось вторгнуться в ваш лес.

Наставница, все еще глядя в глаза аббатисе, понимающе кивнула. Затем ответила:

— Это Селена. Ту девушку, которую вы видели, зовут Селена. Она родилась шестнадцать лет назад в роще серебряных ягод, но, приведя девочку в этот мир, мать покинула его.

Отзвук старой печали омрачил лицо Наставницы. Оно потемнело, глубокие проницательные глаза сузились в зловещие щелочки, а полные губы сомкнулись, образовав жесткую линию. На какое-то мгновение Жосс воочию увидел грозное могущество этой женщины.

Пристально глядя на аббатису, Наставница продолжала:

— Мать умерла, потому что роды были слишком тяжелыми, а роды были тяжелыми потому, что в своем чреве она носила не одного, а двух детей. Две дочери, каждая — точное подобие сестры.

«Близнецы, — подумал Жосс. — Какая-то бедная женщина из этих убогих Лесных людей родила близнецов. Богу известно, рождение двойни — трудное дело даже в очень хороших условиях. Но здесь, в лесу, где нет ни удобств, ни тепла, ни даже деревенской повитухи… Как же должна была страдать эта несчастная женщина!

Вдруг Жосс понял, что Наставница наблюдает за ним. Она заговорила.

— За матерью, чужак, ухаживали лучшим образом. Не воображай, что в твоем мире, в одном из ваших огромных домов, о ней позаботились бы лучше.

Рыцарь уронил голову.

— Простите.

«Глупец!» — обругал он себя. Во-первых, за то, что забыл, насколько искусна Наставница в целебных травах и снадобьях, и в этом она, без сомнений, далеко превосходит любую селянку-повитуху. А во-вторых — за то, что упустил из виду ее явную способность читать его мысли.

— Племени был нужен только один ребенок, — продолжала Наставница. — По нашим законам, если такое случается, выбор должен пасть на старшую. Селена осталась с нами, а Калисту отдали.

— Калиста! — выдохнула аббатиса. — Так она и назвала себя!

Наставница слегка удивилась.

— Разумеется.

— Но… — Жосс знал, о чем думает аббатиса, и та продолжила именно об этом: — Но как же она узнала? Она ведь была младенцем, когда ее оставили у порога дома Элисон Херст! А они — Элисон и Мэтт — назвали ее Пег!

— Пег, — холодно повторила Наставница.

— Конечно, это не слишком благозвучное имя, — согласилась аббатиса, — особенно, если сравнивать с настоящим именем ребенка. Но они же не знали ее настоящего имени! И я не могу понять, как это удалось ей.

— Она носила свое имя на шее, — ответила Наставница.

— Но… — Аббатиса нахмурилась, потом ее лицо просветлело. — Кусочек дерева! — воскликнула она. — Да, я помню, как Элисон Херст показала мне его, когда Калиста захотела присоединиться к нам. — Она повернулась к Жоссу. — На шее младенца был кожаный шнурок, на котором висел вырезанный из дерева оберег, испещренный странными знаками. — С волнением она снова повернулась к Наставнице. — Это была какая-то надпись, которую могла понять лишь Калиста? — спросила она тихо.

— Это наше письмо, — ответила Наставница.

— Но как же ей удалось его прочитать? — недоумевал Жосс. — Она была младенцем, когда вы оставили ее у дома Херстов, а раз так, то где она смогла выучить ваши буквы?

Наставница пристально посмотрела на аббатису.

— В вашем аббатстве вы храните манускрипты?

— Да, храним.

— Древние книги, содержащие знания о природе?

— Мы… да! — Элевайз на миг умолкла, а потом с жаром продолжила: — Теперь я вспомнила! Пег — мы еще называли ее Пег, когда она впервые пришла к нам, — особенно понравился один манускрипт о деревьях! — Она подняла глаза на Наставницу. — Как раз когда она обнаружила его, она и попросила разрешения носить имя Калиста.

Наставница кивнула так, будто все это было ей давным-давно известно.

— Она нашла ключ к системе наших знаков.

— А на что эти знаки похожи? — поинтересовался Жосс. Он напряженно о чем-то размышлял.

— Там была полоски насечек на гранях оберега, — объяснила ему аббатиса.

— Я знаю! — Он поднял глаза на Наставницу. — Это огамический алфавит.

Та пожала плечами.

— Называйте как хотите. Это наш способ записи имен вещей.

— Она всегда любила проводить время на воздухе, — сказала аббатиса. — Элисон Херст рассказала мне, как Пег, когда была еще совсем крошкой, разбила свой собственный маленький садик. — Элевайз посмотрела на Наставницу. — Вряд ли это должно нас удивлять, правда? Если принять во внимание ее происхождение.

Наставница вновь пожала плечами.

— Все живущие со мной понимают наших братьев и сестер в природе. Все они — дети Великой Матери.

Аббатиса задумчиво кивнула.

— А также дети рода человеческого, — проговорила она. — Наставница, Калиста обладает даром исцелять. Недавно я возложила на нее обязанности сестры в нашем больничном покое, и то, как она ухаживает за больными, говорит о ее природных способностях.

В первый раз Наставница едва заметно улыбнулась.

— Калиста — дочь своей матери, — сказала она.

Жосс чувствовал, что в нем растет раздражение. Да, все это очень хорошо и замечательно — говорить о Калисте с такой гордостью, но есть ли у Наставницы хоть какое-нибудь право гордиться? Подумать только, чему она подвергла сестру-близнеца Калисты этой ночью!

Вспомнив — увы, слишком поздно — о способности Наставницы читать мысли, он постарался подумать о чем-нибудь другом. О чем-нибудь безобидном — цветах, деревьях…

Однако Наставница вновь подслушала его и уловила его гнев.

— Ты порицаешь наши обычаи? — сказала она ледяным тоном. — Ты, у которого нет ни знаний о лесной жизни, ни понимания ее!

Жосс поднялся, внезапно почувствовав унижение от того, что, как мальчишка, сидит у ее ног.

— Да, порицаю, — честно ответил он. — Вы привели на опушку юную девушку, заставили лечь обнаженной на бревно и стояли там, наблюдая, пока пятеро мужчин насиловали ее! Разве найдется хоть кто-нибудь, кто не станет порицать это?

Лицо Наставницы изменилось. Казалось, в ее глубоких темных глазах вспыхнуло пламя. И когда ее губы шевельнулись, приоткрыв ровные сильные зубы, она зашипела, как разъяренная змея. Жосс почувствовал, что его словно обожгло огнем с головы до ног. Первобытный ужас обуял его, и все, что он был в силах сделать, — это не упасть к ее ногам, визжа от страха и умоляя о прощении.

Но гнев Наставницы быстро угас.

Довольно мягко она сказала:

— Не было никакого насилия. Селена по своей воле исполнила этот обряд, ей было хорошо известно, что произойдет. Долгие годы она знала, что будет избрана. А я своими руками приготовила снадобье, которое возбудило ее. Разве она не выглядела жаждущей, чужак? Разве для нее обряд не закончился на более страстной, более высокой ноте, чем для любого из мужчин? К тому же сам рассуди, почему я должна желать ей вреда?

Суровые линии на лице Наставницы разгладились. Она посмотрела на аббатису, затем снова перевела взгляд на Жосса.

— Почему, ответь, я должна причинить ей боль или вред? — повторила она. — Ей, ребенку моей родной дочери?

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Наблюдая за Жоссом, Элевайз почувствовала прилив жалости. «Он ничего не понимает», — думала она. Он выглядел так, будто все еще пребывал на каком-то поверхностном уровне восприятия, где вещи представляются такими, каковы они есть, и не заключают в себе более глубинного или символического смысла.

«Но я-то понимаю», — с удивлением осознавала она. Несмотря на жизнь, проведенную в тесном мирке — сначала в домах рыцарей, потом в стенах аббатства, в отдаленном уголке ее сознания нашлось место для представления о сущности этого странного архаичного параллельного мира, на который они с Жоссом случайно натолкнулись.

В какой-то момент к Элевайз вернулось состояние прошлой ночи, и, словно во сне наяву, аббатиса увидела вереницу монотонно поющих женщин, опасливо пробирающихся по темным подземным ходам и проникающих в скалистое лоно Земли, где открывается изначальная тайна…

Открывается им. Этим женщинам.

Вздрогнув, Элевайз яростно встряхнула головой, чтобы сокрушительная волна боли от рассеченного лба захлестнула ее и прогнала видение.

«Я монахиня! — воскликнула она про себя. — Я поклоняюсь одному истинному Богу и его Святому Сыну Иисусу Христу и живу жизнью молитв и богослужений в аббатстве, посвященном Пресвятой Деве Марии! Что общего у меня может быть с Великой Матерью?»

Откуда-то из глубины души — или, возможно, это исходило от женщины, стоявшей рядом так бесшумно и напряженно — до аббатисы донеслись первые слова ответа: «Все мы связаны с Великой…»

Но Элевайз громко ответила: «Нет!», и тихий внутренний голос умолк.

Жосс что-то говорил. Не без усилий вернувшись к настоящему, Элевайз прислушалась.

— …никакой другой причины убийства Хамма Робинсона? — нахмурившись, мрачно спрашивал Наставницу рыцарь.

Невозмутимо встретив его взгляд, та в свою очередь поинтересовалась:

— Хамм Робинсон? Кто он?

— Человек, которого вы пронзили дротиком! — почти закричал Жосс.

— А, вам угодно знать, видел ли и он наш тайный обряд.

— Да.

Легкая усмешка исказила спокойное бледное лицо Наставницы.

— Видел. Он стоял там, на краю Священной рощи, и у него текли слюнки от того, что представилось его глазам. Его участь уже была предрешена, потому что он убил дуб в роще серебряных плодов. Тем не менее мы сразили бы его дважды, если бы это было возможно, за нанесенную нам двойную обиду. Да, чужак! Этот человек, — Хамм, как ты его называешь, — увидел обряд продолжения рода два лунных месяца назад.

— Вы хотите сказать, — медленно проговорил Жосс, — что несчастной девушке пришлось пройти через это дважды?

— Ты все еще не можешь понять, — в голосе Наставницы зазвучали ледяные нотки, — Селена хорошо знает о почетности своей роли. Это высшая почесть лесной жизни — быть избранной хранительницей всей нашей изначальной сущности. И естественно, она знала: если попытка не будет успешной, за ней последует другая.

— Вы говорите только об одном дополнительном обряде, — сказала Элевайз. — Почему же его не было в прошлое полнолуние?

Взгляд темных глаз Наставницы устремился на Элевайз.

— Потому что… — начала она.

Но Жосс не дал ей закончить.

— Обряд был! — закричал он. — Я был в лесу той ночью, я спрятался в роще с поваленными дубами и слышал ваше проклятое пение! Вы были там, я знаю наверняка, что были!

Аббатиса, изумленная внезапной вспышкой неуважения к чужим обычаям, почти в тот же миг с опаской подумала, как воспримет это Наставница. Очень медленно женщина повернулась и оказалась лицом к лицу с Жоссом, даже Элевайз чувствовала кипевшее в ней негодование.

Но Наставница внезапно успокоилась и ответила вполне сдержанно:

— Мы были там. Я не спорю. Но в ту ночь у нас не было обряда. — Она многозначительно посмотрела на Элевайз, словно говоря, что только женщина способна разобраться в подобных вещах. — Мы знали, что Селена понесла после первого раза. Поэтому тогда не было необходимости во втором. Однако то, что было в ней, выскользнуло. Ее лоно не удержало новую жизнь.

Даже не будь всего прочего, Элевайз поразилась бы невероятной способности распознавать так скоро, забеременела девушка или нет.

— Это очень трудно понять в первые недели, — с сомнением проговорила она. — Признаки не слишком скоро дают о себе знать.

Эти слова, кажется, позабавили Наставницу. Глядя на аббатису, она повторила:

— Признаки.

— Как же еще? — бесхитростно спросила Элевайз.

Наставница приблизилась к ней, внимательно глядя на нее прищуренными глазами.

— Есть жизнь или нет жизни. А жизнь посылает собственные лучи. — Наставница вытянула вперед руку и сложила ладонь так, что большой палец соединился с остальными, образуя подобие шара. — Сияние недавно зачатого младенца слабо, но ощутимо с того самого мига, когда его жизнь началась. — Очевидно, она заметила, что Элевайз не поняла ее, потому что, понизив голос, сказала: — А, забудь об этом. Должно быть, этот навык, как и многое другое, женщины внешнего мира утратили.

«Невероятно, — подумала Элевайз. — Просто невероятно». Если она поняла правильно, Наставница утверждала, что знала сразу же после первого обряда, что Селена понесла, но, как это часто случается, только что наступившая беременность оказалась слишком хрупкой и вскоре окончилась неудачей. Теперь, спустя два месяца, девушка забеременела вновь.

— А сейчас она беременна? — спросила аббатиса.

Наставница улыбнулась.

— Да. И на этот раз новая жизнь упругая и сильная. Это мальчик, — добавила она.

Очевидно, терпению Жосса пришел конец. С упорством возвращаясь к вопросу, который был для него самым главным, рыцарь спросил:

— Почему же вы пели тогда, той ночью? Если не было никакого обряда, чем вы занимались?

«Осторожно! — захотелось крикнуть аббатисе. — Мы на земле Наставницы, а расспрашивать столь дерзко женщину, обладающую подобным могуществом — и невежливо, и неблагоразумно!»

Кажется, Наставница услышала ее, так как повернулась к Элевайз и сказала:

— Не бойся. Я отвечу этому человеку. — Затем, обращаясь к Жоссу, произнесла: — В ту ночь в рощу пришли чужаки. — Почти неуловимая улыбка коснулась ее лица. — Чужаки помимо тебя. Мы остались здесь, чтобы наблюдать.

Во взгляде рыцаря было сомнение.

— Не ради убийства?

— Нет, — твердо ответила она. — Чужак, который как заколотая свинья истекал кровью на лесной земле, умер не от наших рук. — Она остановила на Жоссе пронизывающий взгляд. — Мы убиваем чисто. А как вы хорошо знаете, чужаку, тому мужчине, понадобилось время, чтобы умереть.

Элевайз заметила, что Жосс кивнул.

— Жосс, — прошептала она. — Что это значит?

В его устремленном на аббатису взгляде было сострадание.

— Я слышал его крики, — ответил рыцарь.

— О!

«Он слышал, как Юэн долго и мучительно умирал, — с ужасом подумала Элевайз. — Слышал предсмертные вопли несчастного… Боже Милостивый!»

— Тебя мы тоже видели, — говорила меж тем Наставница Жоссу. — Думаю, ты почувствовал это. Мы знали, что ты приходил в рощу и в ту ночь, и в предыдущую.

Усмешка рыцаря больше напоминала гримасу.

— Да. Я знаю. Я чувствовал на себе взгляды, оба раза. — Он поднял одну бровь. — Но вы не причинили вреда мне, — заметил он.

— Да, — согласилась Наставница. — Из всех чужаков в наших владениях той ночью лишь у тебя было смутное представление о том, что скрыто в стихии леса.

Жосс медленно кивнул.

— Да.

— Ты стоял возле поваленных деревьев и горевал о жизни, которой не будет.

— Да.

Элевайз тихо позвала его.

— Жосс!

Рыцарь повернулся к ней.

— Я не мог рассказать вам, — сказал он извиняющимся тоном. — Я… это… о, просто я не могу передать это словами.

— Да, — ответила она мягко. — Я все понимаю.

Жосс снова посмотрел на Наставницу.

— Так почему? — спросил он.

— Что?

— Почему вы не причинили мне вреда? — спросил он. — Я удивлялся тогда и удивляюсь сейчас. Разве в самом деле не удивительно, что вы стоите здесь, с нами, отвечаете на наши вопросы, терпите наше присутствие, хотя раньше совершенно ясно дали понять, что не рады чужакам?

Наставница показала на мешок, оставшийся на берегу ручья, там, где Жосс бросил его.

— Причина в этом.

— Из-за мешка?

Издав звук нетерпения, Наставница ответила:

— Нет, чужак, из-за того, что на нем.

Рыцарь обернулся, чтобы посмотреть. Когда он поворачивался к Наставнице, Элевайз уже знала, что он скажет.

— Оберег, — прошептал он. — Вы увидели оберег.

— Он наш, — сказала Наставница.

— Кто прикрепил его к моему мешку?

Наставница улыбнулась.

— По-твоему, кто?

— Калиста! — воскликнул он, и ответная улыбка появилась на его лице. — Это Калиста.

— Да, это так, — признала Наставница. — Похоже, тебе удалось понравиться ей, чужак, — заметила она с легкой иронией. — Калиста понимает наши знаки. Она прикрепила к твоему мешку этот оберег, меч Нуады, и тем самым сказала: «Не причиняйте ему вреда».

— О Боже, — пробормотал Жосс. Затем, словно ему в голову неожиданно пришло кое-что еще, он взглянул на Элевайз и быстро спросил: — Он все еще охраняет нас?

Наставница долго не отвечала. Она пристально посмотрела на Жосса, а затем устремила неподвижный взгляд на Элевайз.

Вместе со страхом у аббатисы возникло ощущение, что каждый дюйм ее мозга пронизан двумя тонкими лучами белого света, которые, казалось, исходили из поразительных глаз Наставницы и проникали через зрачки Элевайз.

Это было неприятное ощущение.

В тот самый миг, когда аббатиса почувствовала, что больше не может этого выносить и вот-вот закричит, умоляя сжалиться, все прекратилось.

Как ни в чем не бывало, Наставница смотрела в даль, простиравшуюся за потоком:

— Согласно древнему закону вы оба должны быть преданы смерти. Чужакам, узнавшим наши тайны, не позволено жить. — Она снова взглянула на Элевайз. — Но ты, женщина, заботишься об одной из нас, и она молит о тебе.

«Будь благословенна, Калиста», — промелькнуло в голове Элевайз.

— А ты, мужчина, — Наставница повернулась к Жоссу, — владеешь священным оберегом. — Она показала на маленький меч на мешке. — Его сила защищает от смертной кары. Я не смогла бы сразить владеющего мечом Нуады, даже если бы захотела. Нет, — добавила она совсем тихо, обращаясь почти к самой себе, — не смогла бы, не приложив огромных усилий.

Элевайз ощутила, как ее онемевшие от напряжения плечи расслабились. Жосс глубоко вздохнул.

Но Наставница еще не закончила.

— Никакое зло не придет к вам… сейчас! — неожиданно громко воскликнула она. Ее поднятая правая рука грозно указывала на Элевайз и Жосса. Затем, более спокойно, она продолжала: — Сейчас я отпускаю вас обратно в ваш мир. Но вы никому не расскажете о том, что видели. Никогда.

— Да! — согласилась Элевайз.

— Никогда, — вторил ей Жосс.

Наставница наблюдала за ними, нахмурившись, словно пребывала в глубоком раздумье. Потом выражение ее лица смягчилось, и она сказала:

— Если любой из вас обманет мое доверие, я узнаю. Не сомневайтесь, узнаю. — Элевайз была абсолютно уверена, что так и будет. — И если такое случится… — Наставница подошла к Жоссу, и, как несколько минут назад с Элевайз, пристально вгляделась в его глаза. — Если это случится, и кто-то из вас выболтает наши тайны, я убью другого.

Потрясенные, они не могли вымолвить ни слова. В голове Элевайз пронеслась одна-единственная мысль: «Как же это мудро!»

Кто-нибудь, или она, или Жосс, возможно, не устоял бы перед искушением и в одну из темных ночей шепнул о том, что видел, в чье-нибудь «чуткое» ухо. В конце концов, человеку по природе свойственно поверять кому-нибудь свои секреты. Еще со времен бедного цирюльника царя Мидаса хорошо известно, на какие мучения обречен тот, кто знает тайну и хранит ее лишь для себя одного.

Да, кто-нибудь из них мог бы вдруг почувствовать, что стоит рискнуть. Если бы речь шла лишь о собственной безопасности, которой они в этом случае пренебрегли бы.

«Но другим, — думала Элевайз, взглянув на большого, доброго, сильного мужчину, который начинал и нравиться ей, и восхищать ее. — Но другим — о Боже Всемогущий! — я бы не осмелилась так рисковать!»

И аббатиса хорошо понимала, что он — тоже.

С чувством удовлетворения Наставница кивнула. По мнению Элевайз, зная, о чем подумала аббатиса и, вне всяких сомнений, Жосс, Наставница имела полное право чувствовать удовлетворение.

Наставница подняла руки и повернула их ладонями к Элевайз и Жоссу.

— Покиньте лес, — произнесла она нараспев. — Не возвращайтесь в наши скрытые от посторонних глаз владения. Сейчас мы уходим отсюда, но мы вернемся.

Она попятилась, и неяркие изысканные цвета ее плаща начали сливаться с густой темно-зеленой листвой и ветками кустарника. Становилось все труднее разглядеть ее…

Из-за деревьев донесся ее мелодичный голос:

— Идите с миром.

Некоторое время Элевайз и Жосс стояли возле потока. Потом, нарушая обступившую их тишину, Элевайз проговорила:

— Мы желаем того же вам.

* * *

Во время их долгого и трудного обратного пути через лес Жосс несколько раз спрашивал аббатису, не устала ли она, не предпочла бы посидеть у тропинки и подождать, пока он сходит за лошадью, чтобы отвезти ее домой. А Элевайз каждый раз отвечала: «Нет, Жосс. Я могу идти».

Рыцарь беспокоился о ней. Лицо аббатисы было очень бледным, и синяк на лбу стал еще больше. Опухоль все увеличивалась, спускаясь под левую бровь и на полузакрывшийся глаз. Жосс с сочувствием подумал: она выглядит так, словно побывала в шумной стычке в пивной.

У нее все еще немного кружилась голова, особенно когда она поворачивала ее слишком быстро. Что бы Наставница ни жгла в костре прошлой ночью, действие зелья было весьма продолжительным.

Быстро обернувшись в десятый раз, чтобы проверить, успевает ли за ним аббатиса, Жосс позволил себе мысленно вернуться назад, к тем невероятным событиям, в которые они оба оказались вовлечены. И из которых — что казалось достаточным основанием для сердечной признательности и благодарности — они только что вырвались.

Нет. Неправильно. Следовало бы сказать: из которых им только что разрешили вырваться.

Боже, каким тревожным был момент там, у ручья! «Согласно древнему закону вы должны быть преданы смерти…» — так она сказала. Как бы она исполнила это предписание? Дротик в спину, как с беднягой Хаммом Робинсоном? Вряд ли, ведь Жосс и аббатиса стояли перед ней, — едва ли можно метнуть дротик в того, кто находится всего в ярде от вас. Тогда, может быть, удавка, стремительно наброшенная на шею? Или кинжал в горло? Один аккуратный глубокий порез, а потом — забвение?

Усилием воли рыцарь заставил себя остановить этот леденящий душу поток мыслей.

«Теперь мы знаем, что связывает Калисту с лесом, — принялся он размышлять на другую тему. — Ее сестра-близнец до сих пор живет с Лесным народом, а, принимая во внимание хорошо известную внутреннюю связь близнецов, можно предположить, что ей передались волнения сестры. Волнения, вероятно, усиленные обрядами, в которых участвовала Селена.

Да. Что может быть более естественным, чем желание Калисты быть с Селеной? Предложить ей поддержку, ободрить ее, хотя бы утешить. В конце концов, если бы Калиста, а не Селена родилась первой, скорее всего именно она оказалась бы на той поляне». Все это представлялась весьма вероятным.

Однако ни Жосс, ни Элевайз никогда не узнают правды. Если только аббатисе не удастся выведать что-нибудь у Калисты. Но почему-то он не верил, что Элевайз приложит к этому усилия…

Лесные люди убили Хамма Робинсона по собственным веским причинам. Жосс знал, что это преступление официально никогда не будет раскрыто, и преступник избежит правосудия. «Избежит правосудия внешнего мира, — поправил он себя, — что не одно и то же. Ведь утверждение, что бросивший дротик в Хамма Робинсона должен быть казнен, с точки зрения Лесного народа звучало бы как предложение обвинить в убийстве каждого палача в Англии».

Он обернулся, чтобы снова взглянуть на аббатису. Она шагала уверенно, как и прежде, лицо ее было спокойно. Теперь, благодарение Небесам, идти уже оставалось не так далеко.

Жосс только начал отрешаться от всех тревог, наслаждаясь воображаемой картиной хорошего ужина с одной или двумя кружками вина, когда его душевный мир пошатнулся от непрошеной мысли.

Наставница сказала, что они не убивали Юэна Ашера.

Рыцарь уже знал это, хотя, если бы она призналась в этом преступлении, новость стала бы приятным сюрпризом.

Но она не призналась.

С тихим вздохом Жосс подтянул повыше мешок, висевший на плече. Как бы он ни устал, когда они с аббатисой доберутся до Хокенли, его ждет много работы.

Это ужасное дело еще не закончено.

СМЕРТЬ В ЗАЛЕ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Подняв голову, чтобы ответить на радостные приветствия тех, кто с нетерпением ждал их в аббатстве Хокенли, Элевайз заметила, что позади стайки встревоженных монахинь стояла Калиста.

«О дитя, я непременно должна поговорить с тобой!» — подумала Элевайз, посылая девушке мимолетную улыбку.

— Аббатиса, дорогая, ваш лоб! — причитала сестра Евфимия, одновременно пытаясь добраться до раны и ощупать ее пальцем. — Повязка такая грязная! Вы сию же минуту должны пойти со мной, и я позабочусь о вас!

— Сестра Евфимия, я благодарна вам, но…

— Аббатиса! О аббатиса, ночь, проведенная в лесу, и никакой горячей еды все это время! — сокрушалась сестра Базилия, крепко ухватившись за рукав Элевайз, как будто собираясь собственноручно потащить ее в трапезную и накормить вкусным свежим хлебом и стоявшим на огне тушеным мясом с овощами.

— Аббатиса, мне нужно поговорить с вами наедине, — тихий голос сестры Эмануэль зазвучал возле левого уха Элевайз. — Дело очень срочное…

— Пожалуйста! — не выдержала Элевайз, перекрывая всеобщий гвалт. — Сестры, благодарю вас за встречу и ваше беспокойство. Вы не можете представить, как я рада вновь оказаться среди вас! Все мы в свое время пойдем молиться и воздадим хвалу Господу за его заботу. Итак. — Она стала обращаться к монахиням по очереди: — О моей ране хорошо позаботился сэр Жосс, и боль не очень сильная. Обещаю, что приду к вам в больничный покой и приму вашу помощь, как только смогу. Сестра Базилия, и сэру Жоссу и мне пошла бы на пользу горячая пища. Не будете ли вы так любезны проводить сэра Жосса в трапезную прямо сейчас? Я присоединюсь к вам через некоторое время. Сестра Эмануэль, что за…

Но сестра Эмануэль уже бесшумно ускользнула.

Мысленно пообещав себе найти ее в первую же свободную минутку, Элевайз поймала взгляд сестры Калисты и едва заметным жестом попросила девушку следовать за ней.

С великим облегчением выбравшись из группы суетящихся, преисполненных благих намерений монахинь, аббатиса поспешила в уединение своей собственной маленькой комнаты.

* * *

Когда Элевайз и Калиста оказались наедине за плотно закрытой дверью, аббатиса без всяких предисловий начала:

— Я видела твою сестру. С ней все хорошо, и она беременна.

Сестра Калиста прижала руку ко рту.

— Аббатиса, мне так стыдно! — выпалила она, не отнимая руки.

— Стыдно? — Элевайз устроилась поудобнее в своем кресле. — Почему, сестра?

— Что вы должны думать обо всем этом! — воскликнула Калиста. — Ведь Селена — моя сестра, моя плоть и кровь!

Некоторое время Элевайз размышляла.

— Калиста, мы не выбираем семью, в которой нам суждено родиться. Кем бы они ни были, какое бы место ни занимали в жизни, даже к какой вере бы они не принадлежали — поверь мне, не в наших силах повлиять на это. Тем не менее мы должны сделать собственный выбор, ведомые нашим Небесным Отцом, в надежде, что мы поступаем правильно. — Она помолчала. — Твоя сестра без какой бы то ни было ее вины, живет в обществе людей, чьи нормы очень отличаются от наших, и эти люди не обладают даром Святого Божественного света.

Внезапно на мгновение она словно снова оказалась в лесу. И мудрость веков — женская мудрость — в проницательных глазах Наставницы, кажется, еще раз покорила ее.

«Она не живет с благодатью Святого Божественного света. Но все же…»

«Сейчас я вернулась в аббатство, — твердо сказала аббатиса себе самой — или Наставнице? — Здесь все иначе».

Сестра Калиста терпеливо ждала продолжения, но, похоже, потеряла нить разговора.

Элевайз слабо улыбнулась девушке.

— Все хорошо, — проговорила она.

— О! — Калиста выглядела удивленной, как будто ожидала большего. После паузы она произнесла: — Аббатиса, я больше не увижу Селену.

— Ты не можешь быть в этом уверена, — мягко возразила Элевайз. Без сомнения, все это было очень тяжело для юной девушки. — К тому же Великий лес всего в нескольких шагах от нас!

— Да, но тянется на сотни миль, — отвечала та, — а пути Лесного народа пролегают по всей его длине и ширине.

— И все же… — начала Элевайз.

— Аббатиса, простите, что я перебиваю вас, но дело не в этом. — Калиста нахмурилась, и на ее гладком лбу появились морщинки. — Как это объяснить? — пробормотала она. Потом продолжила: — Раньше вы говорили, мне следует подождать некоторое время, перед тем как дать постоянные обеты.

— Да, — согласилась Элевайз. — Я хотела убедиться, что ты уверена в своем поступке.

Калиста улыбнулась.

— Вы были правы, аббатиса Элевайз. Я думала, что уверена, но ведь этого недостаточно, правда?

— Да.

— Но сейчас все изменилось. — Лицо девушки стало серьезным и сосредоточенным. — Это как будто… это, я думаю… — Она в нерешительности остановилась, собралась с мыслями и продолжила: — Я волновалась из-за Селены. У меня было ощущение, будто какая-то часть меня отделена и обитает в лесу, участвуя во всех делах Селены. Вот почему в тот день я ушла, чтобы найти ее. Мне необходимо было ее увидеть. О, мы были вместе лишь несколько минут — я очень долго искала ее, хотя в действительности она тоже искала меня но этого было достаточно. Я не сказала никому, где я была, только старой доброй Хильде в больничном покое: думала, что смогу незаметно уйти и вернуться до того, как кто-нибудь хватится меня. Я чувствовала, что она нуждается во мне, поверьте. Селена — я говорю о ней! Я чувствовала: ее что-то волнует, тревожит…

Элевайз постаралась успокоить девушку:

— Все это естественно в таких обстоятельствах.

Калиста устремила на аббатису благодарный взгляд.

— Я знала, что вы поймете. Но теперь все изменилось. Она больше не зовет меня. Она счастлива. Она поступила так, как хотела, и теперь ушла от меня. — Это было сказано без всякой жалости к себе. — И это значит, аббатиса, — о, это так чудесно! — это значит, я снова могу быть собой. И я готова.

Мысленно Элевайз повторила про себя эту маленькую речь, произнесенную в спешке, на одном дыхании. Готова. Означает ли это, что она готова принять обеты? Аббатиса подняла глаза на сияющее, необычайно красивое лицо, ставшее еще прекраснее, когда исчезли беспокойство и неопределенность.

«Да, ты готова, — подумала Элевайз. — Готова с Божьей помощью стать очень хорошей монахиней».

Она встала, обошла стол, чтобы оказаться рядом с Калистой, которая, ясно понимая важность момента, опустилась на колени.

Удерживая протянутые руки Элевайз, она склонила над ними голову. Аббатиса услышала, как девушка очень тихо сказала:

— Благодарю вас.

— Это мне или, скорее, общине Хокенли следует благодарить вас, сестра Калиста, — ответила Элевайз. — Мы уже оценили ваш талант ухаживать за больными. Вас любят пациенты, и уважение к вам растет день ото дня среди монахинь, особенно тех, кто также работает в больничном покое. Теперь мы можем быть уверены, что, начиная с сегодняшнего дня и впредь, вы будете с нами как одна из принявших постриг монахинь. — Элевайз помогла сестре Калисте встать на ноги и, поддавшись порыву, наклонилась и поцеловала девушку в щеку.

— О! — воскликнула Калиста. Искренняя, радостная улыбка осветила ее лицо, и она спросила: — Аббатиса, могу я пойти и рассказать новость сестре Евфимии?

Элевайз ответила:

— Конечно. — И, отдавая себе отчет, что вторит благословению Наставницы, добавила: — Иди с миром.

* * *

Жосс, насытившись превосходной едой сестры Базилии, отправился к монахам в долине и попросил брата Савла найти ему какое-нибудь спокойное местечко. Брат Савл взглянул на рыцаря с сочувствием и не заставил просить себя дважды.

Когда Жосс устраивался в тени позади дома пилигримов, Савл сказал:

— Я прослежу, чтобы вас не беспокоили, сэр Жосс.

— Спасибо, Савл.

* * *

Его разбудил не брат Савл, а топот ног.

Открыв глаза, Жосс увидел брата Майкла, с трудом ковылявшего по тропинке от аббатства. Его одеяние развевалось, он размахивал руками. Жосс, моментально проснувшись, вскочил и поспешил ему навстречу.

— Откуда вы знаете, — запыхавшись, спросил брат Майкл, — что я иду к вам?

— Предчувствие, — ответил Жосс. — Что случилось, брат Майкл?

— Я был наверху, в аббатстве, — ответил монах, — хотел взять там немного мази для одного из пилигримов, пришедшего за водой, — он два дня нес больного ребенка и надорвал спину. Это очень болезненно, да, это заставляет его ходить, перекосившись, и я подумал, что мог бы…

— Брат Майкл, — прервал его Жосс.

— Простите, сэр Жосс. Когда я был там, прискакал всадник — лошадь вся в мыле — и сказал, что должен увидеть аббатису: у него страшная новость. — Глаза брата Майкла округлились от важности собственных слов.

— И что?

— Его отправили к аббатисе Элевайз, он скрылся в ее комнате, а потом, прежде чем вы успели бы произнести «Святая Мария!», они оба вышли, и аббатиса, увидев меня, сказала: «Брат Майкл, приведите сэра Жосса!»

— И вот ты здесь, — заметил рыцарь. — Ну?

Бесхитростное лицо брата Майкла приняло озадаченное выражение.

— Что «ну»?

— Что сообщил всадник? Почему я нужен аббатисе? — Жосс изо всех сил старался быть терпеливым.

— О! А я не сказал? — Майкл улыбнулся с явным облегчением, как будто был чрезвычайно рад, что так легко мог ответить на вопрос рыцаря.

— Нет, брат Майкл, ты не сказал.

Монах наклонился к нему, его лицо стало необычайно важным:

— Еще одна смерть, — прошептал он. — Другая смерть!

* * *

Элевайз надеялась на такой же краткий послеобеденный отдых, каким успел насладиться Жосс. Увидев ставшую прежней, сияющую сестру Калисту, она со спокойной душой отдала себя в заботливые руки сестры Евфимии, и теперь рану на лбу покрывали свежие повязки. Сестра Евфимия дала ей кусок ткани, смоченной в особом растворе алтея — ее специальном средстве от ушибов, — и время от времени Элевайз, когда вспоминала об этом, прижимала его к голове.

Сестра Базилия категорически отвергла все протесты и уверения, что аббатиса на самом деле не очень голодна, и стояла над ней все время, пока Элевайз ела большую порцию горячего мяса с подливкой.

Затем, когда до Часа девятого оставался целый час, Элевайз проскользнула в свою комнату. Но, как только аббатиса уселась в кресло и с удовольствием закрыла глаза, она вдруг вспомнила о сестре Эмануэль.

«Это моя вина, — сурово обратилась она к самой себе и снова поднялась. — Умчаться вот так, провести ночь под открытым небом, вдали от надежных монастырских стен — что ж, сейчас, когда я наконец вернулась, едва ли мои монахини виноваты, что у них есть дела, которые нужно обсудить со мной».

Прижав к пульсирующему лбу компресс сестры Евфимии, Элевайз направилась в дом для престарелых.

* * *

Сестра Эмануэль стояла у кровати одной из самых пожилых обитательниц — древней, с угрюмым лицом монахини, которая на протяжении своей трудовой жизни была настоятельницей монастыря в Норт-Дауне. Она была чрезвычайно требовательной и вечно всем недовольной. Элевайз полагала, что нужно отдать должное самоотверженности сестры Эмануэль: та никогда не давала волю своему раздражению, ухаживая за старой женщиной.

— …бросить меня здесь на все утро с испачканным покрывалом на постели! — звучал высокий, скрипучий голос бывшей настоятельницы. — Знайте, в мое время все было по-другому!

Сестра Эмануэль очень тихо проговорила что-то в ответ. Поймав взгляд Элевайз, она извинилась перед старой монахиней и приблизилась к аббатисе.

— Добрый вечер, аббатиса, — она поклонилась.

— Добрый вечер, сестра Эмануэль, — Элевайз остановилась. Ее правилом было не оставлять у монахинь никаких сомнений, что она отдает себе полный отчет, каким разнообразным и сложным испытаниям им приходится подвергаться. Поэтому она мягко заговорила: — Аббатиса Мария — великий борец за совершенство, не правда ли? И поэтому не самая легкая из ваших подопечных.

— Она имеет полное право жаловаться, — ответила сестра Эмануэль. — Ее овсянка пролилась на постель, и пятно не было вычищено до тех пор, пока я не вернулась с Часа третьего.

— Это, я осмелюсь предположить, едва ли длилось все утро, — заметила Элевайз.

Сестра Эмануэль с благодарностью взглянула на аббатису, и так же быстро ее лицо приняло обычное выражение величавого спокойствия.

— Вы хотели поговорить со мной, — напомнила Элевайз.

— Да, аббатиса. — Сестра Эмануэль оглядела комнату и, заметив еще одну работавшую там монахиню, едва заметным жестом показала ей, что они отлучатся. Монахиня понимающе кивнула. Эмануэль продолжила: — Сестра позаботится обо всем. Мы могли бы выйти и присесть снаружи, аббатиса?

— Как вам угодно.

Сестра Эмануэль подвела аббатису к скамейке, где они сидели накануне. Потом, удобно устроившись, заговорила:

— Эта девушка, Эсиллт, отсутствовала. — Сестра остановилась, как будто до сих пор не была уверена, должна ли она рассказать аббатисе о странном поведении Эсиллт. Потом продолжила: — Я хорошо понимаю, что я… мы… не можем контролировать ее приходы и уходы за исключением часов работы, но… — Она замолчала.

— Но она отсутствует и тогда, когда должна работать, — закончила Элевайз вместо нее. Да. Вероятно, именно этим и объясняется испачканное покрывало, которое не привели в порядок достаточно быстро.

Сестра Эмануэль поспешно кивнула.

— Да.

— Она сейчас здесь? — спросила Элевайз.

Лицо сестры Эмануэль выдавало внутреннюю борьбу.

— Ну… аббатиса, я совершенно уверена, что-то задержало ее, и очень скоро она вернется. Я убеждена, когда она появится, будет работать с удвоенной энергией, чтобы наверстать упущенное.

— Я понимаю. — Элевайз усиленно размышляла. Как она хорошо знала, Эсиллт была подарком Небес для преданной своему делу и чрезвычайно загруженной сестры Эмануэль, и аббатиса понимала борьбу в душе сестры. Если об отсутствии Эсиллт стало бы известно, это вполне могло бы повлечь за собой наказание девушки. С одной стороны, сестра Эмануэль боялась потерять свою лучшую помощницу, но с другой — не могла позволить Эсиллт и дальше пренебрегать правилами, что на деле означало бы: дому для престарелых все равно придется обходиться без нее.

Элевайз осторожно заговорила:

— Сестра, когда Эсиллт вернется, не будете ли вы так любезны сразу прислать ее ко мне? Я не хочу присваивать себе ваши полномочия — здесь вы полностью отвечаете за все, и тем не менее, может быть, вы позволите мне вмешаться в это дело?

— С радостью! — ответила сестра Эмануэль. — Но, аббатиса, вы… — Она тотчас умолкла. Ей, самой послушной из монахинь, была совершенно чужда привычка задавать вопросы настоятельнице.

Понимая это, Элевайз спокойно проговорила:

— Я, кажется, догадываюсь, в чем тут причина, сестра Эмануэль.

— Она не находит себе места, бедная девочка, — сказала сестра Эмануэль, качая головой. — Если ей можно помочь, аббатиса… — И сестра снова оставила предложение незаконченным.

— Я молюсь, чтобы так и было, — сказала Элевайз. — Если я не ошибаюсь, сестра, и найдется средство справиться с ее бедой, права ли я, предположив, что вы будете рады, если Эсиллт продолжит работу здесь с вами и пожилыми людьми?

— О да! — воскликнула сестра Эмануэль с несвойственной ей горячностью. — Аббатиса, она лучшая работница, какая у меня когда-либо была.

* * *

Вечер был вялым из-за стоявшей, в середине лета жары. Маленькие голубые бабочки порхали над кустами розмарина — живой изгородью с южной стороны монастыря, и Элевайз, не испытывая никакого желания сидеть взаперти в своей душной комнате, опустилась на каменную скамью, которая тянулась вдоль стены.

«Эсиллт глубоко страдает, — думала она с грустью. — И, не решившись прийти ко мне со своей болью, кажется, пытается справиться с ней самостоятельно. О, но она еще так юна! И несмотря на всю беспечную самоуверенность, столь присущую ей, на самом деле она всего лишь неопытная девочка».

Покойный муж Элевайз обычно говорил: «Не ищи тревог на свою голову и не трать время, беспокоясь о том, чего, возможно, никогда не случится».

Однако аббатиса не обладала таким жизнерадостным мироощущением, всегда настраивалась на встречу с худшим из того, что могло произойти, и заранее придумывала, что делать, если это случится. Она обнаружила, что, как правило, все заканчивается благополучно. Тем не менее, принятое решение отгоняло ужасные ночные мысли, которые поедают душевный покой и отметают любую возможность уснуть.

Элевайз все больше убеждалась: самое худшее, что могло приключиться с Эсиллт, — столкновение в лесу по каким-либо еще неизвестным причинам в ночь последнего полнолуния с Юэном Ашером, удиравшим из рощи с поваленными дубами, где тот искал сокровища.

Тогда он, возбужденный и трепещущий оттого, что нашел нечто ценное, и пребывавший в паническом страхе, который заставил его почти обезуметь, был не в силах устоять против женственности и хорошо развитых форм, которые буквально свалились на него. Он набросился на Эсиллт и был готов изнасиловать ее — возможно, ему это даже удалось, бедная девочка! — и тогда она, переполненная ужасом и отвращением, выхватила его нож и вонзила в него.

И вдобавок ко всему, с грустью думала Элевайз, теперь она — бедное дитя! — вынуждена находиться здесь, зная, что другой, совершенно невиновный человек заключен в тюрьму и ожидает суда за убийство.

Что произойдет, если Сифа Миллера признают виновным — а это весьма вероятно — и отправят на казнь? Допустит ли Эсиллт, чтобы его повесили или признается во всем?

Элевайз уже знала ответ. Но это нисколько не утешало ее.

Пытаясь выбросить из головы ужасную картину — красивое женское тело, дергающееся и крутящееся на конце веревки, темнеющее лицо и вывалившийся распухший язык, аббатиса быстро встала, вернулась в свою комнату и плотно закрыла дверь.

Элевайз собиралась направиться в церковь аббатства на несколько минут тихой молитвы перед Часом девятым, когда откуда-то снаружи услышала громкие голоса, сопровождаемые топотом бегущих ног.

Аббатиса уже подходила к двери, когда кто-то начал колотить по ней. Открыв, она увидела перед собой незнакомца.

— Аббатиса Элевайз? — выдохнул мужчина.

— Да.

— Аббатиса, у вас ли сэр Жосс Аквинский, рыцарь короля, остановившийся здесь? — торопливо спросил он.

— Да. Сейчас он отдыхает внизу, в долине, где монахи заботятся о пилигримах, которые…

— Аббатиса, простите меня, но прошу вас, не могли бы послать за ним? — Отчаяние мужчины было очевидным. — Нам срочно нужна его помощь!

— Конечно, — сказала Элевайз, выходя вместе с незнакомцем наружу и оглядываясь по сторонам в поисках посыльного для Жосса. — Брат Майкл! — позвала она. — Подойдите сюда, пожалуйста. — Снова повернувшись к мужчине, она добавила: — Теперь скажите, откуда вы прибыли и что случилось?

Незнакомец наблюдал за братом Майклом, спешащим к ним из больничного покоя. Его лицо застыло в напряжении, и сначала он не отвечал.

— Кто вас прислал? — повторила Элевайз более настойчиво.

— Что? Ах, да! Я человек Тобиаса Дюрана, Я служу ему и леди Петронилле. И… о Боже! — В ту же секунду лицо мужчины сморщилось, словно его вновь захлестнул ужас произошедшего — того, что требовало помощи Жосса. — Аббатиса, нам понадобятся ваши молитвы, ваши и всех сестер.

— Почему? — спросила она.

Он сглотнул и неимоверным усилием взяв себя в руки, ответил:

— Смерть в зале.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Наблюдая, как Жосс с плохо скрываемым нетерпением ждал, когда приведут его коня, Элевайз подумала, что рыцарь не больше, чем она сама, готов к весьма трудной поездке, в конце которой ему придется встретиться с серьезной задачей.

— Может, вам отдохнуть этой ночью и выехать на рассвете? — не в силах удержаться предложила аббатиса, заранее зная, что он ответит «нет». — Мы оба надышались этим скверным дымом, и я не сомневаюсь, что все еще страдаем от дурманящего вещества, которое в нем было.

Жосс посмотрел на нее сверху вниз.

— Спасибо за заботу, Элевайз, но… — Он отвел взгляд. Затем, словно вспомнив, что они находятся в аббатстве, где нужно забыть о дружеской близости, возникшей между ними в лесу, забыть, словно этого никогда и не было, он сказал: — Я совершенно здоров, благодарю вас, аббатиса. К тому же, это мой долг — ехать, если меня вызывают.

— Очень хорошо.

Она отступила назад. Два чувства охватили ее: благодарность за его обходительность и в то же время — потребность в его теплом и дружеском участии.

Наконец сестра Марта вывела Горация из конюшни. Шкура его сияла так, словно сестра весь вечер чистила его. Она передала поводья Жоссу, и тот вспрыгнул в седло.

Элевайз встала возле стремени.

— Пришлите мне весточку, — тихо сказала она.

Их взгляды встретились, и, словно поняв ее тревогу, он улыбнулся.

— Хорошо, — произнес он. — Так я и сделаю. Или вернусь и расскажу вам все лично.

Жосс пришпорил коня и рысью выехал за ворота аббатства.

Гонец поскакал вперед: сообщить, что Жосс уже в пути. Рыцарь ехал быстро, его голова была занята всевозможными предположениями, поэтому он почти не заметил долгих миль пути.

Он въехал в окруженный стеной опрятный внутренний двор великолепного дома Тобиаса и Петрониллы Дюран. Но на этот раз гостя встретил не хозяин, а слуга Пол.

С мрачным лицом, с усталостью во взгляде он тихо сказал:

— Сюда, сэр Жосс. Тело лежит там, где упало. Посыльный, появившись из конюшен, подбежал, чтобы увести коня Жосса.

Решительным жестом одернув тунику, Жосс последовал за Полом вверх по ступеням, ведущим в дом.

После яркого солнечного света внутри казалось слишком сумрачно. Жоссу понадобилась пара секунд, чтобы ясно разглядеть ожидавшее его место происшествия.

Затем, когда глаза привыкли к полумраку, он увидел то, ради чего его вызвали.

Растянувшись в футе от короткого лестничного пролета, который соединял помост — на нем стоял обеденный стол — с главным пространством залы, лежало тело.

Длинное, одетое в лучший наряд — роскошные цвета ткани мерцали в мягком свете, — тело лежало лицом вниз и из-за крови, видневшейся на каменных плитах под ним, можно было предположить, что смерть наступила в результате ужасного повреждения головы.

Жосс тихо спросил:

— Когда это случилось?

— Этим утром, — уныло ответил Пол. — Этим самым утром… — повторил он, как будто с трудом верил собственным словам. — Они даже не сели завтракать.

Пока Пол крестился и бормотал молитву, Жосс опустился на колени и положил руку на уже похолодевший висок Тобиаса Дюрана.

Переместив руку так, чтобы ладонь оказалась подо лбом, рыцарь осторожно приподнял голову. Пышные, блестящие волосы — признак цветущего здоровья — упали на мертвое лицо, и Жоссу пришлось убрать их в сторону, чтобы увидеть рану.

Она была ужасна. Жосс подумал, что рана, глубокая и странной формы, вероятно, была нанесена каким-то тяжелым трехгранным предметом. Посмотрев вниз, туда, где покоилась голова Тобиаса, он увидел край нижней ступеньки. Лестница была построена недавно, возможно, как часть обновлений, начавшихся после свадьбы Петрониллы и Тобиаса; края ее были острыми и еще не стоптанными, подступень, ступень и боковая сторона лестницы образовывали угол совершенной формы.

— Леди Петронилла сказала, что он споткнулся о гончую, — говорил Пол дрожащим голосом. — Он… хозяин… резвился, так она сказала, спрыгнул вниз с помоста, чтобы взять ее под руку и провести к столу, а собака, возбужденная всеми этими забавами и играми, начала лаять, потом подпрыгнула и запуталась в ногах хозяина. — Слуга шмыгнул носом и вытер его рукавом. — Я слышал голоса, слышал лай, затем звук, словно упало что-то тяжелое. А потом была эта ужасная тишина… — Пол снова всхлипнул.

— И вы поспешили в залу и нашли его здесь? — мягко спросил Жосс.

— Да. — Ответил Пол, уже не скрывая слез. — У моей леди теперь разбито сердце, сэр. Она так дорожила хозяином, я не знаю, как она будет обходиться без него, правда, не знаю.

«А как насчет тебя? — подумал Жосс. — Что бы она ни собиралась делать дальше, будет ли леди Петронилле нужен преданный слуга? Или она, как многие вдовы старше определенного возраста, решит, что достаточно видела в этом мире и для нее лучше уединиться где-нибудь в стенах тихого, радушно примущего ее монастыря?»

Но сейчас, определенно, время было неподходящим для подобных вопросов даже в тайнике его собственных мыслей. Рассудив, что, возможно, для Пола будет лучше заняться чем-нибудь, Жосс проговорил:

— Пол, эта смерть стала ужасным потрясением и для тебя, и для всего дома, на самом деле — для всех нас. — Взгляд рыцаря вернулся к длинному телу элегантно одетого человека, к которому смерть пришла так недавно, что он все еще сохранял внешнее подобие жизни.

Смерть. Непоправимая. Ужасающе непоправимая.

Не без усилий Жосс взял себя в руки и снова повернулся к сокрушавшемуся слуге.

— Не сомневаюсь, что остальные слуги в доме расстроены почти так же, как ты, — обратился он к Полу. — Не мог бы ты попробовать занять их какой-нибудь работой? — Рыцарь порылся в памяти в поисках подходящих поручений. — Что Тобиас обычно делал после полудня?

Пол поскреб затылок.

— Я не так уж хорошо знаю, сэр. Его часто не бывает дома. Иногда он берет гончих и отправляется куда-то, вот что я могу вам сказать.

— Что ж, это уже кое-что. — Жосс постарался ободряюще улыбнуться. — Его лошадь, наверно, нуждается в прогулке, а затем в хорошей чистке. И даже в пораженном горем доме требуется еда. Не мог бы ты попросить слуг приготовить что-нибудь?

Пол расправил плечи и, словно сожалея о своей слабости, попытался показать Жоссу, что восстановил свой пошатнувшийся было авторитет.

— Я сделаю все, о чем вы говорите, сэр. — С небольшим церемонным поклоном, от которого у Жосса на миг защемило сердце, Пол важно зашагал прочь.

Оставшись наедине с мертвым, Жосс ощупал его голову в поисках других повреждений. Нет, больше ничего не было.

Постой-ка! Что это…

— Вы приехали, сэр Жосс, — послышался тихий голос позади него. — Благодарю вас за то, что откликнулись на мой зов.

Обернувшись, рыцарь увидел Петрониллу Дюран, стоявшую в двух шагах от него и наблюдавшую за ним.

Она уже была одета в струящееся темное траурное платье, которое стерло последние следы румянца с ее обычно бледных щек. Ее глаза покраснели, веки распухли. Поверх туго закрепленного накрахмаленного белоснежного головного убора она накинула черное покрывало. Кожа нижней части ее лица была дряблой и имела желтоватый оттенок, составляя резкий контраст с гладким льном барбетты.

Ее тонкогубый рот превратился в дугу с опущенными вниз концами, с каждой стороны которой проступили глубокие полукруглые складки; Жосс был почти уверен, что раньше их не было.

Леди Петронилла состарилась на десять лет.

Жосс встал, подошел к ней и, еще раз опустившись на колено, взял ее ледяную руку и поцеловал.

— Моя леди, я соболезную вашей утрате, — сказал он. — Если я могу что-нибудь сделать, только скажите.

Она отняла свою руку. Отвернувшись, так что он не мог видеть ее изменившееся от горя лицо, леди Петронилла со стоном воскликнула:

— Верните его!

Жосс приблизился к ней. Неужели она лишилась рассудка? Рыцарь мягко заговорил:

— Этого я не могу сделать, леди.

Она покачала головой.

— Я знаю, сэр рыцарь. Знаю. — Женщина горько вздохнула.

— Постарайтесь утешиться хотя бы тем, что он почти не почувствовал боли, — сказал Жосс. Этого было мало, он знал, но скорбящие вдовы когда-то находили успокоение в этих словах; рыцарь сам много раз повторял это ни к чему не обязывающее замечание. — Рана глубока, и смерть, по-видимому, наступила мгновенно.

Жосс не был уверен в этом, но если притворная уверенность поможет вдове, остальное едва ли имеет значение.

— Почти не почувствовал боли, — повторила она. Наступило молчание, а потом леди Петронилла сказала: — Как мало вы понимаете!

«Ах!»

— Что вы хотите сказать, моя леди?

Он встретил взгляд ее покрасневших глаз.

— Этот дом всегда был наполнен болью, — проговорила она. — И хотя мой муж лежит мертвый, эта боль никогда не утихнет.

Для вдовы это были странные слова. Она имела в виду, что смерть Тобиаса стала причиной боли? «Может быть», — подумал Жосс в недоумении, но фраза прозвучала совсем не так. Петронилла словно упоминала о какой-то другой печали, длящейся постоянно, непрекращающейся, о чем-то, что было непременной частью ее жизни.

Стараясь успокоить вдову — самый черствый человек на земле, несомненно, попытался бы утешить ее, эту мертвенно-бледную, опустошенную горем женщину с таким состарившимся лицом, — Жосс сказал:

— Леди, в вашем доме была радость! Как же так — я своими собственными глазами видел любовь между вами и Тобиасом. Почему вы говорите о боли?

Петронилла словно пожалела о своих словах: она сделала явную попытку смягчить их. Со страдальческой улыбкой, которая на ее лице выглядела еще более страшно, чем выражение отчаяния, она ответила:

— Как же вы правы, сэр Жосс! В самом деле, Тобиас и я были счастливы. Боль в его… — Она быстро взглянула на тело мужа, зажмурила глаза, потом прошептала: — Боль лежит здесь, у наших ног.

Она почти убедила его. Жосс поверил бы ей и больше не думал бы о ее странных словах, но неожиданно в его сознании всплыла вереница мыслей. Осторожно оглядевшись по сторонам, чтобы удостовериться, что они одни, он тихо сказал:

— Леди Петронилла, я полагаю, когда мы виделись в последний раз, вы сказали мне неправду. Вам бы хотелось, чтобы сказанное вами было правдой, но это не так.

Никакого ответа.

— Леди! — настойчиво произнес он. — Не будет ли облегчением снять это бремя с плеч?

Она опустила голову и сдавленным голосом спросила:

— Сэр рыцарь, что вы себе позволяете?

Если она была не готова беседовать начистоту, этого нельзя было сказать о Жоссе.

— Вы говорили мне, — начал он, предусмотрительно понизив голос, — что Тобиас сошел с «пути, на котором растратил юность». Этого от него требовала заключенная вами сделка. Он должен был стать идеальным мужем, достойным уважения настолько, насколько это подобает мужчине, вступающему в брак с такой дамой, как вы. И это, моя леди, было ложью.

Она снова не проронила ни звука.

— Не правда ли? — спросил он громким шепотом.

Петронилла повернулась к нему.

— Хорошо, да! — прошипела она в ответ. — Теперь вы довольны? Вам угодно видеть мое унижение, так же как и мое горе? Какой позор, сэр рыцарь! Какой позор!

«Унижение» было не тем словом, которое он бы использовал. Настаивая лишь на том, чтобы выяснить все, что нужно было узнать, он осторожно продолжал:

— Я знаю, что Тобиас часто посещал Великий лес. Я видел его там дважды. Он не делал никакого секрета из того, что предпочитает опушки леса, где его сокол может полетать. Но это была просто отговорка, не так ли? — Жоссу вдруг захотелось дотронуться до вдовы, дать ей какое-то утешение прикосновением, несмотря на этот допрос. — Он был в одной связке с Хаммом Робинсоном, ведь так? Хаммом и его приятелями-ворами, Юэном Ашером и Сифом Миллером. Эта троица рисковала, делала всю грязную работу и передавала Тобиасу для продажи ценные вещи, которые они находили. Ведь это правда, Петронилла?

Пока рыцарь говорил, она смотрела на него с открытым ртом, в безмолвном изумлении. Жосс мрачно подумал, что она собирается отрицать все это, скажет, что он заблуждается. Что тогда делать дальше?

Ледяным тоном она ответила:

— Я никогда ничего не слышала ни об одном из этих людей.

Что ж, у Тобиаса не было никаких причин упоминать их имена. Но, с другой стороны, Петронилла говорила так убедительно! Жосс мог поклясться, что она говорит правду! С ясным ощущением, что мчится в тупик, он все же продолжал:

— Может быть и нет, но все равно, леди, я не сомневаюсь, что Тобиас знал их. Как бы там ни было… — Он уже не был так уверен в собственной правоте. — Я мог бы доказать это, я знаю, что мог бы! И, вероятно, все еще могу. Должен быть способ отыскать предметы, которые они взяли из леса и…

Петронилла не дала ему закончить. Глубокое презрение сделало ее голос грубым. Она проговорила:

— Мой муж никогда не имел дел с мелкими воришками! — В бешенстве остановив на Жоссе взгляд, Петронилла продолжала: — Ради Бога, сэр рыцарь, он женился на богатой женщине. Что могло заставить его тайком торговать безделушками?

Это был хороший вопрос. Сосредоточенно нахмурившись, Жосс ответил:

— Знаете, я едва ли назвал бы это… безделушками…

И снова она перебила.

— Как вы можете?! — закричала она. Ее тонкие руки сплелись в порыве отчаяния. — Тело моего мужа еще не остыло, а вы здесь стоите и обвиняете его в преступлении, больше подходящем для простолюдинов, чем для прекрасного благородного юноши, каким он был!

Жосс склонил голову.

«Несчастная женщина, — подумал рыцарь, — она потрясена. Ужасное событие этого утра все еще довлеет над ней. И вот появляюсь я с моими мелкими обвинениями, думая о деле, которое для любого, кроме меня, должно показаться просто чепухой в сравнении с горем».

Почувствовав себя виноватым, Жосс поднял глаза и проговорил:

— Леди, простите меня. Мои замечания неуместны. Это дело может подождать до тех пор, пока… — Нет. Он не должен даже говорить об этом. Вложив в голос всю искренность, на которую был способен, он мягко продолжил: — Петронилла, я приехал, чтобы помочь вам. Скажите мне, если вам угодно, что я могу сделать?

Она пристально смотрела на него. Через открытую дверь на женщину падал свет, и рыцарь мог ясно рассмотреть ее лицо. Гневное, оскорбленное выражение медленно менялось, и в какой-то миг она вдруг превратилась в гордую и высокомерную знатную леди, которая с достоинством несет свою боль.

— Благодарю вас, сэр рыцарь, — отвечала она. — Здесь есть дела, с которыми я должна справиться, и решения, которые нужно будет принять…

Ее голос стал прерываться, и, наконец, Петронилла умолкла. Ее взгляд, словно влекомый необоримой силой, вернулся к телу Тобиаса. Тихо всхлипнув, она опустилась на колени, пышные юбки большими складками легли вокруг нее. Нежно прикоснувшись, словно мать к лицу спящего ребенка, она погладила густые волосы над поврежденным лбом.

— Он мертв, — прошептала она. — Мертв.

Затем, ниже склонившись над трупом, начала рыдать.

Какое-то время Жосс слушал эти разрывающие сердце звуки, затем, приблизившись к Петронилле, крепко взял ее за плечи и поднял на ноги.

— Леди, вы должны быть мужественны, — сказал он. — Давайте присядем здесь. Может, послать за каким-нибудь укрепляющим напитком, который дал бы вам силы справиться со всем, что придется вынести?

Она позволила рыцарю увести ее на несколько шагов от того места, где лежал Тобиас. Потом, обернувшись, пробормотала:

— Я не хочу покидать его.

— Вам не нужно этого делать, леди, — ответил Жосс, — мы останемся поблизости и…

Словно не слыша его, Петронилла сказала:

— Он не может покинуть меня сейчас. Он должен оставаться здесь, в моей зале, а я все время буду находиться в его веселой компании.

Ужас охватил Жосса — пугающее ощущение, что неожиданно он прикоснулся к безумию.

— О нем должны позаботиться, Петронилла, — мягко возразил Жосс. — Он не может оставаться здесь долго. Это не… — Рыцарь искал подходящее, более выразительное слово, но вскоре бросил поиски и вяло закончил: — Это не годится.

Петронилла все еще смотрела на Тобиаса и вдруг тихонько запела. Бледная улыбка осветила ее лицо.

— Пойдемте, мы подумаем вместе, где он должен быть похоронен, — быстро заговорил рыцарь. — Где-нибудь поблизости, как вы думаете? Чтобы вы могли часто бывать там и вспоминать ваши счастливые времена. Или…

Внезапно она замолкла и стремительно обернулась. Теперь все ее внимание было сосредоточено на Жоссе.

— Счастливые времена? — повторила Петронилла. Ее лицо выдавало какую-то яростную внутреннюю борьбу: она начала говорить, затем остановилась. Но когда неведомое чувство вновь обожгло ее, слова, которые она старалась удержать, полились потоком: — В этом доме была боль! — воскликнула она. — Я говорила вам это! — приблизив свое лицо к рыцарю, она продолжала: — Вы сказали, что знаете: мой муж посещал Великий лес, и вы спрашивали меня, почему. Вы хотите знать? Хотите?! — выпалила она. — Что ж, сэр рыцарь, вы узнаете! Я скажу вам, что он делал в лесу.

Она остановилась, внезапно сделав глубокий резкий вдох. Словно собираясь с силами, на несколько секунд закрыла глаза и соединила руки на груди, как будто в беззвучной молитве.

Затем абсолютно спокойно продолжала:

— Он был с женщиной. Юной и страстной женщиной, чья мягкая плоть уступила его нежным ласкам, чье влажное тело тянулось навстречу ему, чьи полные губы целовали его жаждущие уста… — Горестное рыдание вырвалось у нее, пошатнув хрупкое спокойствие. Она продолжала, перейдя на шепот: — Прекрасная женщина, способная дать ему ту страсть, которую он не получал от меня.

Жосс был потрясен до глубины души. Неужели она была права? Могла ли она знать наверняка? Он спросил:

— Как вы можете быть так уверены?

Ее лицо приняло лукавое выражение.

— Вы забыли, — ответила она. — Вы спрашивали меня, продолжаю ли я следить за ним, и я сказала…

— Вы сказали, что иногда, — закончил Жосс за нее.

Боже мой! Бедная, несчастная душа! Неужели все это время она знала, что муж ей изменяет? Неужели предубеждение Жосса, заранее решившего, что Тобиас был в одной связке с Хаммом Робинсоном, заставило неверно истолковать ее слова? Поверить, что она считала своего мужа вором, когда на самом деле единственное преступление этого красивого и привлекательного юноши в том, что он был не в состоянии устоять против прелестного личика?

«Я заблуждался, — подумал Жосс, и чувство вины вновь захлестнуло его. — И лишь из-за того, что я заблуждался, этот человек лежит мертвый в своем собственном доме. — Он бросил быстрый взгляд на Петрониллу. — Если бы я догадался раньше, — ругал он себя, — тогда, быть может, я поговорил бы с Тобиасом, убедил его в безрассудстве его поведения. Сказал бы ему, что нужно разорвать любовные цепи, которые держат его, и быть честным с женой. Верным своему обещанию. Но я этого не сделал».

Жосс обратился к Петронилле, хотя едва ли его вопрос был уместен:

— С кем же он встречался в лесу?

Петронилла выглядела удивленной.

— Вы спрашиваете меня, сэр рыцарь? При всей вашей сообразительности вы не выяснили этого?

Он покачал головой.

— Нет.

Слабая улыбка на мгновение изогнула ее тонкие губы.

— Я говорила вам — разве нет? — что Тобиаса воспитывала старая тетка?

— Да.

— Так вот. Эта тетка жила убогой жизнью скаредной старухи, единственным бриллиантом, сиявшим в ее доме, была служанка. Бриллиантом, который и сама она наверняка ценила. Девушка была юной и жизнерадостной, она обычно пела, когда выполняла свою работу, даже несмотря на то, что ее труд от рассвета до заката был тяжел, а старуха скупа на похвалу; любой мог бы подумать, что у юной служанки немного причин для песен. — Еще один вздох. — Естественно, Тобиасу она казалась неотразимой, а он был таким же для нее. Они влюбились друг в друга и стали любовниками. Прошло время, тетка заболела и, возможно, в неком порыве раскаяния за свои недобрые дела решила совершить паломничество за святой водой. Девушка привезла ее в аббатство Хокенли, где, когда Господу было угодно, Он забрал старуху к себе. — Еще одна мимолетная улыбка. — Разумеется, каждый был рад распрощаться с ней; и если даже у какой-нибудь милосердной души были добрые мысли о старухе, они упорхнули прочь через окно, как только зачитали ее завещание. Она не оставила Тобиасу ни гроша, как и другим, ухаживавшим за ней. Она оставила все свое состояние этому проклятому аббатству.

Но Жосс едва ли слушал ее. Он вспоминал. В его голове звучал голос аббатисы Элевайз:

— …она появилась здесь, сопровождая свою хозяйку… Когда хозяйка скончалась, Эсиллт некуда было идти.

— Он был влюблен в Эсиллт! — воскликнул рыцарь. — Это она была служанкой его пожилой тети, ведь так? Тобиас ходил в лес, чтобы увидеться с любовью своей юности, которую он так и не смог забыть! — Захваченный милой романтической картиной, рыцарь не подумал о том, что Петронилле едва ли все это покажется милым. Жосс поспешно сказал: — Леди, простите меня, на какой-то миг я забыл, что мы говорим о вашем супруге. Он, конечно, обманывал вас, был неверным мужем и лжецом, а это грех, тяжкий грех как против священных законов, так и против вас, леди.

Но Петронилла не слышала его. Она напевала себе под нос какую-то некстати веселую песенку, и Жоссу вдруг показалось, что он знает ее, хотя одному Богу известно, откуда:

— Он любовь подарил, щебет птиц возвестил, по весне он меня полюбил, — звучал безжизненный сухой голос.

Петронилла посмотрела на Жосса.

— Она пела это ему, вот так, и я слышала, как он тоже пел эту песенку, когда думал, что я его не слышу. Но я слышала. И понимала, что Тобиас снова был с ней. — Слезы струились по лицу вдовы, приобретшему пепельный оттенок. — Он обещал, — шепотом продолжала она, — после того как в последний раз был с ней, обещал… — Петронилла схватила рукав Жосса. — Он правда любил меня, знаете, действительно любил, и, когда я сказала, что он должен прекратить видеться с той девушкой или с кем бы то ни было, иначе я выгоню его, он обещал, что не будет… — Неожиданно черты ее лица смягчились. — Я не смогла бы выгнать его, несмотря ни на что. Я любила его слишком сильно.

Жосс погладил руку, вцепившуюся в его рукав.

— Я понимаю, леди.

Все стало совершенно ясно. Жена, будучи значительно старше мужа и зная его натуру, попыталась привязать его к себе с помощью сделки. Но все ее ухищрения привели лишь к подтверждению того, что он не способен соблюдать условия. Он нарушал их, а когда оказывался пойман с поличным, клялся исправиться — и вновь поддавался искушению вернуться к нежно любящей, сияющей от счастья юной девушке, которая его ожидала.

Любил ли на самом деле Тобиас Петрониллу? Видел ли в ней женщину — в конце концов, жену — а не только богатую покровительницу?

Сейчас это представлялось столь же сомнительным, сколь и раньше.

Но потом Жосс вспомнил лицо юноши, когда тот смотрел на свою жену, улыбался ей с такой нежностью, когда рассказывал, как он утешал ее после смерти отца и как они вместе с удовольствием обустраивали дом ее покойного отца.

«Я не знаю, — признался рыцарь самому себе. — Я просто не знаю».

— Сегодня утром он сказал мне, что опять был с ней, — тихо продолжала Петронилла. — Он едва вошел, а я уже поняла, что он ездил верхом этим холодным ранним утром. Он позвал меня за стол, чтобы позавтракать, и я заметила, как светится от счастья его лицо. — Петронилла всхлипнула, чувства душили ее. Затем, после короткой паузы, она продолжала: — Бесконечный ужас овладел мной, и я воскликнула: «О Тобиас, скажи мне, что это неправда! Скажи мне, что я ошибаюсь, что ты не был с ней!» Сначала он клялся, и я поверила ему, поверила, что все хорошо, поэтому бросилась в его объятия и прижалась к нему, и… о… и я… он… — Несколько мгновений она не могла продолжать. Затем, словно поняла, что должна, сказала с трогательным достоинством: — Он не ответил на мои объятия. Он пытался, но его руки словно оцепенели, и он отстранял свое прекрасное тело от меня! Как будто, несмотря на все усилия, не мог удержаться и сравнивал мои кости с роскошью ее теплых, мягких форм. И, почувствовав мое желание, не был способен обращаться со мной так же, как с ней. И тогда я все поняла.

Слезы уже намочили ткань ее темного платья на груди, но она не пыталась вытереть их. Жосс подумал, что остановить их было бы для нее не легче, чем оторваться от земли и полететь.

— Моя леди, я так сожалею, — бормотал он.

Она взглянула на него.

— Благодарю вас, — ответила она. — Я осмелюсь утверждать, что это достаточный повод для печали… — Она вздохнула. — Я не смогла сдержаться, сэр рыцарь. Все эти нарушенные обещания, все эти отлучки, когда он искал наслаждения с ней, а теперь — о, теперь! — он отворачивался от меня! — Она с запозданием достала из рукава крошечный кусок тонкой ткани и, хотя лоскут явно не мог справиться с задачей, начала промокать им глаза, нос, лицо. — Когда он покинул мои объятия и направился вниз по ступенькам, я подняла подставку для ног, что стояла под столом, и ударила его.

— Ударили прямо по затылку, — тихо проговорил Жосс. — Да, леди. Я знаю.

Ее неподвижный взгляд был прикован к рыцарю.

— Я убила его, — сказала она. — Так ведь, сэр рыцарь? Убила любовь моей жизни, потому что он не был честным.

Наступило долгое молчание. Жосс смотрел на мертвого мужчину, лежавшего у его ног, затем украдкой поднял глаза на искаженное болью лицо его вдовы.

Она страдала. Безутешная душа. Она будет страдать и дальше, лишившись красивого молодого мужа, и всю свою жизнь станет в одиночестве оплакивать его. Но вместе с горем она будет ощущать и вину. Удар по затылку, возможно, не убил его, но стал причиной страшного падения на угол ступени. Без сомнений, достаточно оснований, чтобы чувство вины стало невыносимым, поглотило ее душу, разум и, в конце концов, тело.

В самом деле, она была достаточно наказана.

На мгновение Жосс представил, что стало бы с ней, если бы он исполнил свой долг — вызвал шерифа. Арест, тюремное заключение, суд, и, если ее признают виновной, после ужасных долгих дней, проведенных в какой-нибудь грязной тюрьме, однажды солнечным утром ее выведут и повесят.

Нет.

Это немыслимо. А кроме того, не вернет Тобиаса.

Пока Петронилла тихо рассказывала о происшедшем, Жосс стоял слева от нее. Теперь с показной нарочитостью он начал дергать себя за правое ухо.

— Боже мой, — произнес он довольно громко, — мое правое ухо!

Через какое-то время Петронилла повернулась, чтобы взглянуть на него.

— Что с вами, сэр рыцарь?

Жосс посмотрел ей в глаза и выдержал ее пристальный взгляд, не позволяя ей отвернуться. Затем произнес очень старательно:

— Странно, но я что-то плохо слышу правым ухом. Вы знаете, леди, я не смог расслышать ни одного вашего слова с того момента, как вы вошли в залу и поблагодарили меня за приезд.

Она была поражена.

— Но… — начала Петронилла.

Он поднял руку.

— Нет, — мягко перебил ее рыцарь. — Леди, пусть все останется так.

На какой-то миг горе, потрясение и ужас исчезли с ее лица, и она стала выглядеть, как, наверно, выглядела много лет назад, до того как в ней проснулась роковая любовь к Тобиасу. Она прошептала:

— О, сэр Жосс! Есть еще в мире доброта…

Подалась вперед и легким поцелуем коснулась щеки Жосса.

Потом, расправив плечи и излучая достоинство, повернулась, пересекла залу и скрылась за дверью своей комнаты.

* * *

После ее ухода Жосс долго стоял в зале, задумчиво глядя на тело Тобиаса.

Затем тоже быстро вышел.

Оказавшись в теплых лучах вечернего солнца, он позвал Пола и, когда тот появился возле лестницы, сказал ему, что Дюран скончался в результате падения с лестницы и что из-за летней жары Полу следует поспешить, чтобы тело было как можно скорее положено в гроб и похоронено.

Хотя было достаточно поздно, Жосс решил вернуться в Хокенли. Он устал, проголодался, ему предстоял долгий путь, но тем не менее он счел, что уехать предпочтительнее, чем остаться.

Рыцарь согласился бы и на худшие условия, лишь бы только сбежать от тела и безутешной вдовы, которых он только что оставил.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Когда Жосс вернулся, аббатство Хокенли было погружено в полную темноту, что, принимая во внимание поздний час, едва ли было удивительно. Спустившись в долину, он расседлал Горация, стреножил его, чтобы тот не мог уйти далеко, затем, похлопав коня по крупу, пустил его на сочную зелень небольшого луга.

Потом рыцарь направился прямо к лежаку, который в спешке покинул, казалось, так давно. Повертевшись некоторое время, чтобы устроиться поудобнее, он закрыл глаза и вскоре крепко заснул.

Разбудивший рыцаря брат Савл предстал перед ним с хлебом, куском соленого сыра и кружкой некрепкого эля.

— Вы вернулись поздно ночью, сэр Жосс, — сказал он, когда рыцарь принялся за еду.

— Да.

— Вашего коня я отвел в конюшню аббатства, — продолжал Савл, — а там сестра Марта снова исполнит любой его каприз.

Жосс улыбнулся.

— Эта женщина умеет ладить с лошадьми.

— И особенно любит вашу, — согласился Савл.

— Спасибо, Савл, — сказал Жосс, — и за то, что позаботился о старине Горации, и за то, что принес мне завтрак.

Савл склонил голову в знак признательности.

— Сэр Жосс, я также принес сообщение от аббатисы. Она спрашивает: когда вы будете готовы, не могли бы вы…

— …прийти и увидеться с ней, — закончил Жосс, поднимаясь и стряхивая крошки. — Да, Савл. Конечно.

Рыцарь нашел аббатису за столом в ее комнате. Она подняла голову, ее лицо выражало сочувствие.

— Вы выглядите уставшим, — заметила Элевайз.

— Так и есть, — ответил он, усмехнувшись. Затем, став серьезным, рассказал ей о том, что случилось в доме Дюранов.

— Тобиас мертв! — прошептала она. — Из-за такой нелепой случайности!

Всю дорогу домой прошлой ночью Жосс решал, следует ли ему рассказать аббатисе всю правду. Теперь, глядя на нее, эту мудрую, чуткую женщину, с которой они пережили так много, он решил, что не позволит ей и дальше верить лжи.

Поэтому он рассказал, как умер Тобиас Дюран.

Элевайз молчала, и у Жосса появилось странное чувство, что у него отняли нечто очень важное. Как будто все это время он ждал от аббатисы одобрения своих действий — сокрытия причастности Петрониллы к этой смерти.

Словно он нуждался в этом одобрении.

Но, спустя некоторое время, когда молчание уже показалось Жоссу неловким, Элевайз ответила:

— Это показывает, сэр Жосс — не так ли? — как неразумно разрешать необученным собакам путаться в ногах у человека на верхней ступеньке его собственной лестницы.

Итак, рыцарь получил одобрение,которого желал.

* * *

Потом Жосс рассказал аббатисе о роли Эсиллт.

— Любовница! — ахнула она изумленно. — Боже мой, Жосс, почему мы… прошу прощения, почему я не подумала об этом? Юная девушка, такая, как она — привлекательная, статная, беспечная — что ж, разумеется, она была собой, ведь она любила и твердо знала, что любима. И вместе с ним там, в лесу, она… — Внезапно, аббатиса запнулась и с легким румянцем закончила: — Однако лучше не думать об этом, раз несчастный Тобиас мертв.

— Это милосердно, аббатиса, думать о нем с добротой, хотя он согрешил, — заметил Жосс.

Она посмотрела на рыцаря.

— Кто мы, чтобы судить? — возразила аббатиса. — И, по правде сказать, он дорого заплатил за свой грех. — Она покачала головой. — Слишком дорого… — Вдруг Элевайз замолчала, а потом в ужасе прошептала: — Эсиллт знает, что он мертв?

— Господи! — У Жосса вырвалось проклятие. — Прошу прощения, аббатиса. Я не хотел вас оскорбить…

Нахмуренная и озабоченная, она отмахнулась от его извинений.

— Я знаю это, Жосс. Знаю. Она — Эсиллт — вчера отсутствовала и, насколько мне известно, еще не вернулась. Сестра Эмануэль глубоко обеспокоена ее поведением, как, впрочем, и я. — Аббатиса одарила Жосса мимолетной нежной улыбкой. — Можно мне попросить вас еще об одном одолжении: чтобы вы пошли и поискали ее?

— Конечно. — Он улыбнулся в ответ.

— Конечно же и я помогу, — сказала она, поднимаясь. — Как только мы отслужим Час шестой, я отправлюсь вслед за вами.

* * *

Жосс, которому не нужно было ждать, пока закончится Час шестой, начал поиски Эсиллт тотчас же.

«Они встречались в лесу, эти двое влюбленных, — думал он, выходя из ворот аббатства, — на какой-нибудь поляне, возможно, не очень далеко, только чтобы скрыться от посторонних глаз».

И…

В конце концов ему не пришлось возвращаться в лес. По узкой тропинке, что огибала аббатство и вела к задним воротам, медленно шла Эсиллт.

Жосс вернулся к главному входу, развернулся и пошел без особой спешки: девушке понадобится больше времени, чтобы добраться до дома для престарелых, чем ему. Возле дальнего конца больничного покоя он остановился и стал наблюдать за задними воротами. Толстые стены надежно скрывали его.

Через несколько секунд появилась Эсиллт.

Она шла медленно, словно во сне. Голова девушки была опущена, поэтому он не мог видеть ее лица, но весь ее облик говорил о глубоком отчаянии и унынии.

Когда она поравнялась с больничным покоем, рыцарь вышел из своего укрытия и направился следом за ней. Услышав его шаги, Эсиллт подняла голову.

— Здравствуйте, сэр Жосс, — проговорила она. Ее голос звучал непривычно тихо.

— Здравствуй, Эсиллт.

Вместе они подошли к дверям дома для престарелых.

— Вы пришли, чтобы повидать моих старичков? — спросила она, и на мгновение вспыхнул слабый отсвет ее прежней жизнерадостности. — Вы обещали, что придете. А честный человек не нарушает свое слово, пока он в состоянии его сдержать.

Судорога исказила ее лицо.

— Я не забыл, — ответил он. — Я приду, Эсиллт, но не сегодня. А сейчас мне нужно поговорить с тобой.

Рыцарь взял девушку за руку, они подошли к согретым солнцем каменным скамьям и сели. Он ласково начал:

— Эсиллт, я приехал из дома Тобиаса. Я знаю о том… знаю, кем вы были друг для друга.

Она медленно кивнула.

— Да, — и затем повторила: — Кем мы были друг для друга. — Ее взгляд устремился на рыцаря. — О, добрый, милостивый Боже, значит, я была права!

Жосс обнял ее.

— Права в чем, милое дитя?

— Он мертв. Да?

Как можно мягче Жосс ответил:

— Да, Эсиллт. Боюсь, что да.

— Как это вышло?

— Несчастный случай. Одна из гончих бросилась ему под ноги, он упал и ударился головой.

Она засмеялась едва слышно и горько.

— Эти гончие! Я часто говорила ему, что их надо лучше дрессировать, они всегда… — Но, словно осознав, что это уже не имеет значения, она умолкла. Потом сказала: — Я знала. Когда он не пришел прошлой ночью, я знала.

— Вы были настолько близки? — спросил Жосс с некоторым удивлением.

— Да. Поймите, ничто иное не удержало бы его! Ничто и никогда.

— Только смерть, — тихо проговорил он.

— Только смерть.

Он ждал, точно зная, что произойдет дальше. Действительно, через какое-то время, когда Эсиллт осознала случившееся и начала понимать, что с этого момента ей придется встретиться лицом к лицу с жизнью, в которой не будет Тобиаса, силы начали покидать ее. Сраженная, она повисла на руках Жосса и зарыдала так, словно никогда уже не сможет остановиться.

* * *

Но, как всегда бывает, через некоторое время Эсиллт затихла.

А позже она рассказала все Жоссу, потому что единственное, чего она хотела и единственное, что могла делать, — это говорить о Тобиасе.

Многое рыцарь уже знал, но было нечто, о чем он даже не догадывался.

Слушая ее, Жосс подумал: существует лишь одна вещь, которая может дать ей хотя бы слабое утешение после смерти ее возлюбленного. Теперь уже ничто не причинит ему вреда, он вне досягаемости земного правосудия и наказания, и Эсиллт может сознаться, что Тобиас Дюран убил Юэна Ашера.

И что тогда, глубокой ночью в полнолуние, когда она выскочила из леса прямо на Жосса и аббатису — в крови, полураздетая, она бежала из тайного места, которое Тобиас нашел для них.

— Мы занимались любовью, — сказала она Жоссу, и это воспоминание вызвало в ней слабый огонек радости. — Мы были едины и так очарованы друг другом, что даже не слышали, как Юэн бежал в нашу сторону, продираясь через кустарник, и заметили его, только когда он оказался почти над нами. Тогда Тобиас вскочил на ноги, совсем обнаженный, такой мужественный и гордый, а этот Юэн и говорит: «Тобиас Дюран, вот те на! Что это вы здесь делаете?»

— Откуда они знали друг друга? — спросил Жосс.

Опять мимолетная улыбка.

— Когда-то Юэн продал Тобиасу сокола, но птица заболела и сдохла.

— А…

— Тогда Тобиас выхватил свой кинжал и убил его, — снова звучал ее тихий голос. — Он должен был убить его, понимаете, — убежденно продолжала Эсиллт, — потому что иначе он все рассказал бы ей, Петронилле. А Тобиас не хотел этого.

— Это едва ли удивительно, — усмехнулся Жосс. — Смышленый человек вроде Тобиаса не зарежет гусыню, несущую золотые яйца.

Несколько секунд Эсиллт молчала, стараясь понять смысл его слов, потом, повернувшись к нему, ответила:

— Нет, сэр Жосс. Вы ошибаетесь. Тобиасу нравилось быть мужем богатой женщины, конечно, нравилось. Как и любому другому, выросшему в такой жалкой нищете. Но он не хотел, чтобы Юэн Ашер рассказал обо всем Петронилле, потому что боялся обидеть ее.

— Ты хочешь уверить меня, — медленно проговорил Жосс, — что Тобиас беспокоился о жене?

— О да, — просто ответила Эсиллт. — у него было любящее сердце, у Тобиаса. В нем было место для нас обеих, для нее и для меня, только она не понимала этого.

— Нет, не понимала, — пробормотал рыцарь.

— Что?

Поскольку его замечание не было предназначено для ушей Эсиллт, он ответил:

— Нет, ничего.

* * *

Некоторое время они продолжали сидеть на каменной скамье. Рыцарь все еще обнимал девушку одной рукой. Сейчас Эсиллт, казалось, несколько успокоилась, и это побудило Жосса спросить, что она будет делать дальше.

— Наверное, пойду в Тонбридж, чтобы рассказать все шерифу Пелему. Может, он выпустит Сифа Миллера. У меня больше нет причин хранить тайну, ведь Тобиас уже вне власти закона. — На миг ее лицо омрачилось, но затем, быстро овладев собой, она улыбнулась. — Конечно, вряд ли здешний люд поблагодарит меня за освобождение Сифа. Всем здесь стало лучше с тех пор, как эти трое, Хамм, Юэн и Сиф, убрались с дороги. И все же, — она вздохнула, — нельзя же казнить человека только за то, что он негодяй и всем досаждает, правда?

— Нельзя, — согласился Жосс. — В таком случае в этом государстве на каждой виселице болтались бы повешенные.

Эта была неудачная шутка, но Эсиллт любезно посмеялась.

После паузы рыцарь продолжил:

— По правде, я хотел знать, что ты будешь делать прямо сейчас, в эту минуту? То есть, как ты собираешься распорядиться своей жизнью?

— Это сложный вопрос, сэр рыцарь. Даже не знаю.

— Тебя ценят здесь, в аббатстве, — заметил он.

— Вы думаете, мне надо стать монахиней?

— Нет, Эсиллт, Боже упаси! Конечно же нет! — воскликнул он. Сейчас ее смех зазвучал почти так же, как прежде. — Я имел в виду, что ты могла бы остаться здесь, чтобы и дальше заботиться о своих милых старичках.

Она порывисто вздохнула.

— Остаться здесь! Без него! О нет, я не думаю, что смогу.

— Моя славная девочка, — ласково заговорил Жосс. — Ты будешь тосковать по нему везде, где бы ты ни была. Но здесь, несмотря на то, что воспоминания будут более мучительными, ты будешь заниматься полезной работой и даже более того, работой, к которой у тебя, похоже, исключительная способность. Не станет ли это утешением — быть нужной? — Жосс прижал ее к себе. — И к тому же здесь ты будешь окружена знакомыми дружескими лицами, что поможет в горе.

— Они останутся моими друзьями? — изумленно спросила Эсиллт, немного отстранившись и с недоверием глядя на рыцаря. — Даже когда узнают, что я сделала?

— Да, дитя, — он легонько встряхнул ее. — Много хороших монахинь, несмотря на все то, что ты можешь подумать, в глубине души, возможно, прячут воспоминания о давней любви, даже о страсти. Скорее всего некоторые из них поймут. Я не верю, что они осудят тебя, ведь сам Господь Бог, которому они поклоняются и служат, учит нас любить друг друга. И хотя я знаю, что аббатиса порой выглядит и даже ведет себя подобно разъяренному льву, могу уверить тебя: у нее доброе сердце, и ее душа с радостью прощает.

Эсиллт внимательно посмотрела на Жосса.

— Вы говорите так, потому что знаете, — пробормотала она.

— Что? Что ты сказала?

Наконец девушка улыбнулась от всего сердца, и на ее щеках вновь появились ямочки. Рассмеявшись, она ответила:

— Нет, ничего.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Прошло много времени, прежде чем Жосс вернулся в аббатство Хокенли.

Оба убийства были раскрыты, и у него больше не было предлога для посещений. А возможность навестить аббатису просто ради дружеской беседы после той ночи в лесу приводила его в замешательство.

«Мы не были самими собой, — то и дело убеждал он себя. — Мы были одурманены против воли. Вряд ли мы должны отвечать за все, что говорили или делали под влиянием того зелья».

Но, несмотря на все свое благоразумие, Жоссу было тяжело выбросить из головы образ женщины с рыжеватыми вьющимися волосами, неожиданно показавшейся такой юной; кожа на ее шее была такой гладкой, и она прижалась к нему бедрами так, словно уже много лет была его женой…

Рыцарь отбыл во Францию, приехал в Аквин и гостил у своих родных до самого октября, чтобы отпраздновать окончание сбора урожая яблок и насладиться вместе с ними несколькими днями праздности, которые они позволили себе после тяжелого труда.

Однажды вечером после затянувшегося застолья, во время которого было подано слишком много сидра, Жосс сидел рядом со своей невесткой Мари и вдруг понял, что постоянно рассказывает ей об аббатстве Хокенли и аббатисе.

— Строгая женщина, — заметила Мари, когда его нескончаемые воспоминания наконец подошли к концу и она смогла вставить слово.

— Строгая? Нет! — воскликнул он в порыве неосознанного протеста. Но, подумав, решил, что, возможно, именно так аббатиса и выглядела в глазах тех, кто знал о ней понаслышке. — Ну, может, и правда, — поправился он. — Но в трудные времена хорошо иметь рядом такого человека.

— Вероятно, — согласилась Мари. Ребенок перестал сосать ее грудь и странно, по-взрослому тихо вздохнул. Мари взглянула на него с безграничной нежностью и любовью. — Наелась, ma petite? — спросила она ласково.

— Она прелестный ребенок, — сказал Жосс, кончиками пальцев поглаживая мягкие волосы на головке самой младшей племянницы. — Я так рад, что присутствовал при ее крещении.

— Как и следует хорошему дяде, — отозвалась Мари. Она подняла малышку к плечу и погладила маленькую спинку, младенец отрыгнул. — Ах, что за умница! Вот молодец, моя Мадолинка.

Крещение состоялось больше месяца назад. Воспоминание о нем заставило Жосса осознать, как долго он гостил у родных.

— Думаю, мне пора возвращаться в Англию, — сказал рыцарь. — Если я еще задержусь, путешествие наверняка будет более затруднительным.

Грязные, покрытые лужами дороги, больше похожие на болота, и вечная угроза осенних штормов над проливом не слишком его прельщали.

— Ты не останешься на Рождество? — спросила Мари.

Рождество! Господи, до него еще два месяца!

— Нет! — воскликнул он с горячностью. Потом, заметив, что поступил невежливо, добавил: — Поверь, Мари, ma cherie, искушение велико, но я хочу оказаться в собственном доме задолго до него.

Невестка бросила на него понимающий взгляд. Он прекрасно знал, что она многое могла бы сказать в ответ, но произнесла только: «Очень хорошо».

* * *

В необычайно теплые, солнечные дни поздней осени 1191 года Жосс возвращался в страну, которая уже начинала страдать из-за отсутствия короля.

В государство, у подданных которого зарождалось беспокойство. По крайней мере у тех из них, до кого доходили слухи, просачивавшиеся из самых верхних слоев общества.

На корабле по пути из Франции в Англию Жосс встретил купца, и едва между ними завязалась беседа, мужчина начал жаловаться:

— Противоречивые новости из Святой Земли, так говорят в высших кругах, — заметил попутчик. — Не удивлюсь, если платить за это придется всем нам. То победы, то поражения — так мне говорили.

— О, правда? — безучастно поинтересовался Жосс.

— Да. — Купец наклонился над перилами палубы, сменив положение, чтобы устроиться поудобнее. С юго-запада, против течения пролива, дул сильный ветер, и корабль прыгал, как бодрая лошадка. — Наш король Ричард, благослови его Бог, думал достичь большего, чем сумел, поэтому я склонен верить. — Он проворчал что-то, откашлялся и сплюнул в море. — Похоже, Акра до сих пор крепко стоит против нашего священного христианского войска.

Жосса занимала мысль, откуда этот человек разузнал обо всем. Даже если купец ведет дела при дворе, вряд ли он обладает магическими способностями угадывать, что происходит на другом конце мира. Или обладает? Но так или иначе Жоссу пришлось признать, что слова мужчины, как бы печально это ни было, весьма походили на истину.

— Король Ричард — великий воин и прекрасный военачальник, — отозвался рыцарь, стараясь, чтобы его фраза не прозвучала высокомерно. Путешествие через пролив могло, оказаться долгим и утомительным, и разумная доля слухов наверняка поможет скоротать время. Не стоит сразу же после отплытия так резко отказываться от беседы с единственным попутчиком.

— Да, да, я и не отрицаю этого, — нетерпеливо отозвался купец. — Но все-таки есть и другие дела, которыми король должен заниматься, разве нет? — Он бросил на Жосса хитрый взгляд. — Другие обязанности, если вы понимаете, о чем я толкую.

Жосс, разумеется, понимал.

— Вы имеете в виду женитьбу короля?

— Да, именно. Та иноземная красавица, говорят, из жаркой южной страны, где апельсины падают с деревьев прямо в руки, где солнце сжигает человеческую кожу дочерна и где женщины необузданные и страстные… — Он сглотнул и, овладев собой, продолжал спокойнее: — Так, по крайней мере, я слышал. Повезло старине королю Ричарду, скажу я вам.

Этот человек едва ли бывал в Наварре, подумал Жосс. Такое странное описание тамошнего народа совсем не соответствовало представлениям рыцаря.

— Говорят, королева Беренгария — одна из самых прекрасных женщин нашего времени, — осторожно заметил он.

— Да уж, так говорят о каждой венценосной королеве, — ответил купец. — Все-таки ради нашего доброго короля Ричарда будем надеяться, что на этот раз слухи верны, а?

— Конечно, — ответил Жосс.

Наступило недолгое и вполне дружеское молчание. Потом купец полез в большой мешок, стоявший у его ног, вынул оттуда фляжку и, откупорив ее, предложил Жоссу. Тот принял угощение с признательностью — на палубе становилось холодно, и ветер пригнал тучи колючих, заледеневших капелек дождя. Жосс выпил и почувствовал, как приятное тепло от крепкого напитка спускается по его горлу.

— Благодарю вас, — сказал он, возвращая фляжку купцу, который сделал более солидный глоток.

— За короля и королеву, — проговорил купец, поднимая фляжку. Он бросил взгляд на Жосса. — И за плод их брачной постели.

Жосс ответил с глубокой искренностью:

— Аминь.

— Давно не были в Англии? — спросил попутчик.

— Гм… Несколько недель.

— Тогда вы не знаете, что затевает братец короля, — заметил купец.

Внезапно зажегшийся в его глазах огонек намекал на то, что он горит желанием просветить своего несведущего попутчика.

— Вы говорите о принце Иоанне?

— Да, о нем.

— Что же он сделал?

Купец ухмыльнулся.

— Он решил, что король никогда не вернется, — последовал ответ. — Эти закадычные дружки, Иоанн и его единокровный брат Жоффруа, которого сделали архиепископом Йоркским, хотя, клянусь жизнью, я никогда не знал человека, менее пригодного для такой высокой церковной должности, никогда.

— Они плетут интриги — принц Иоанн и архиепископ? — Это была тревожная новость. — Я так понял, что король изгнал своего единокровного брата Жоффруа, запретив ему на вечные времена даже ступать на английскую землю.

— Да, так, и это было мудро. Знаете, он готовил такой же указ и насчет принца Иоанна, только мать, королева Алиенора, уговорила его смягчиться. — Купец чуть слышно вздохнул. — Не мое это дело сомневаться в решениях знатных и великих, но я спрашиваю себя: что у дорогой королевы было на уме, благослови Господь ее душу? Хотя материнская любовь не знает благоразумия, ведь так, сэр?

Жосс согласился, что, возможно, так оно и есть.

— И вот теперь архиепископ Жоффруа вернулся, не дождавшись позволения, и, похоже, толкует повсюду, что нелепо быть архиепископом города в стране, где не разрешено жить.

Да, подумал Жосс, это глупо. Но в свете тревожных известий как же прав был король Ричард, пытаясь удержать за пределами королевства коварных братьев, которые вечно суют нос не в свои дела. Особенно, когда он сам так далеко.

Жосс уже собирался попросить купца рассказать подробнее, что замышляют Жоффруа и Иоанн, но тот заговорил сам:

— Скажу вам, сам король споткнулся об эту лису Лоншана.

— Его регента? Подумать только! Что он сделал?

— Гордость вошла в его голову и застряла там крепко, как башмак в грязной канаве. Он ходит повсюду с презрительной миной на лице, как будто у него под носом всегда воняет. А может, так и есть, если поразмыслить хорошенько. — Купец захохотал, и Жосс присоединился к нему. — Наш дорогой принц Иоанн не единственный, кто находит его напыщенным и манерным.

— Боже мой, — пробормотал Жосс.

Купец захохотал опять. Его лающий смех вызвал ответные крики чаек, паривших поблизости.

— Вы, наверно, не слышали, что произошло между ними, Лоншаном и архиепископом, когда Жоффруа тайком вернулся в Англию? Остановите меня, если знаете, но это — славная история.

— Не слышал, — согласился Жосс. — Продолжайте.

Купец снова поменял положение, выбросив вперед ногу: качка корабля усиливалась.

— Что ж, дело было так. Когда архиепископ прибыл в Дувр, люди Лоншана поджидали его и, будучи надежными и верными слугами короля, без колебаний применили указ их отсутствующего господина. — Он ухмыльнулся. — С большим рвением, чем сам король Ричард мог бы пожелать, осмелюсь предположить! Они схватили архиепископа Жоффруа и бросили в Дуврскую тюрьму.

— Превосходный способ обращаться с архиепископом, — заметил Жосс с насмешливым неодобрением.

— Да, тут вы правы! А принц Иоанн без колебаний воспользовался этим для собственной выгоды. Притворился, что оскорблен, собрал епископов, судей и всех прочих на Чтение и убедил их, что это не дело Лоншана — так своевольно обращаться с единокровным братом короля и что его надо немедленно вызвать для объяснений и вышвырнуть с должности как можно быстрее.

— Он ушел? Лоншан ушел? — спросил Жосс.

Купец поднял палец. Очевидно, ему хотелось изложить эту историю по-своему, не торопясь и не забегая вперед.

— Подождите-ка, — сказал он, — я все расскажу вам. Лоншан, знаете ли, вовсе не дурак. У него свои шпионы, всем это известно, и его заранее предупредили, откуда ветер дует. Он заявил всем важным персонам на Чтении, что слишком болен для путешествия, а затем спрятался в Лондонском Тауэре. Епископы и все прочие решили, что его присутствиями не требуется для того, чтобы свести с ним счеты, что они и сделали. Свели с ним счеты, я имею в виду. Его выгнали, выставили за дверь, и нет ни единой души, кто бы пожалел об этом. Угадайте, что Лоншан тогда сделал? Ну-ка, угадайте! Клянусь, у вас не выйдет!

— Даже не буду пытаться, — ответил Жосс, усмехнувшись. — Расскажите.

Купец загоготал.

— Он просто-напросто сбежал из Англии, переодевшись женщиной! — воскликнул рассказчик. — Он, презирающий женский пол! Он настоящий коротышка, и из него получилась хорошенькая женщина, одетая с ног до головы в зеленый наряд!

Жосс обнаружил, что тоже смеется. Он видел Уильяма Лоншана совсем недолго, но мог представить его одетым в женское платье. Почти.

Веселье купца росло. Со смехом он продолжал:

— Только позвольте мне рассказать, что случилось дальше, дружище, и я дам вам возможность вставить слово.

— Сомневаюсь, что я смогу сравниться с вами, — заметил Жосс, но, кажется, купец его не слушал.

— Он добрался до Дувра, наша леди Лоншан, представьте, и начал заинтересованно глядеть по сторонам в поисках корабля, который доставит его во Францию. — Рассказ прервал новый взрыв хохота. — Представьте, стоит он на причале, смотрит туда и сюда, и тут появляется матрос! Только что из дальнего плавания, разумеется, страстно мечтающий о женщине, которая согрела бы его постель! И этот моряк обнимает Лоншана и говорит: «Привет, моя прелесть, не хочешь ли немного повеселиться?»

— Ха! — Жосс мог вообразить это. — И что он? Захотел повеселиться?

Купец ответил с притворным возмущением:

— Я совершенно уверен, что нет. Он совсем не такой, несмотря на все его скверные дела! — Затем, еще раз достав свою фляжку, попутчик ободряюще взглянул на Жосса и сказал: — А сейчас, сэр, ваша очередь. Расскажите мне, что нового во Франции.

* * *

Возвращение Жосса в Новый Уинноулендз стало поводом для торжества. Уилл и Элла, которые ожидали его давным-давно, потрудились на славу, чтобы радушный прием, оказанный хозяину, был безукоризненным. Более того, за время отсутствия рыцаря Уилл сумел убедить даже самых низкородных обитателей поместья в том, какой у них хороший хозяин. Жосс с удивлением обнаружил, что его радостно приветствовал каждый, кого он встречал.

Жосс сидел в своей собственной зале за кружкой превосходного меда Эллы в руке, поставив ноги на скамейку перед огромным пылающим очагом, и думал, что это замечательно — быть дома.

* * *

Он нанес визит вежливости общине в Хокенли за две недели до Рождества.

Сестра Марта вышла, чтобы забрать его коня, брат Майкл, перестав подметать, поднял голову и перекинулся с ним парой слов, брат Савл, издалека заприметив Жосса, побежал навстречу и крепко, с удовольствием пожал ему руку.

Пересекая внутренний двор и направляясь к комнате аббатисы, Жосс с радостью подумал, что здесь все выглядит так, словно он никуда и не уезжал.

Аббатиса тоже тепло поприветствовала его. Она расспросила, что рыцарь делал все это время, и внимательно выслушала рассказ о семье в Аквине и возвращении в Новый Уинноулендз. Жосс, в свою очередь, спросил ее, как обстоят дела в общине Хокенли, и она уверила его, что все идет хорошо.

После недолгой паузы он спросил:

— Эсиллт все еще здесь?

Аббатиса улыбнулась.

— Да. Я ожидала, что вы об этом спросите.

— Могу я увидеть ее?

— Конечно. Вы знаете, где ее найти.

* * *

Когда Жосс подходил к двери дома для престарелых, он услышал пение Эсиллт.

«Что ж, — подумал он, — значит, девушка вновь повеселела».

Он вошел, поспешно закрыв за собой дверь, — дул пронизывающий западный ветер — и увидел в дальнем конце просторной комнаты сестру Эмануэль, склоненную над пациентом, который вдыхал пары какого-то горячего снадобья из широкой низкой чаши. Эсиллт складывала чистые покрывала.

Она подняла глаза и заметила рыцаря.

Улыбка медленно преобразила ее лицо, когда Эсиллт, положив выстиранные вещи, подошла и поздоровалась с ним.

— Я обещал, что приду, — мягко сказал Жосс.

— Так и есть, — согласилась она. — Я знала, что однажды вы придете.

Взяв рыцаря за руку, она повела его по комнате, представляя пожилым людям и останавливаясь для беседы возле тех подопечных, кто был достаточно бодр, чтобы поговорить с незнакомцем, и проходя мимо тех, кто мог лишь кивнуть. Одна старая монахиня с добрым лицом, чьи сияющие голубые глаза, казалось, не пропускали ни малейшей детали, взяла руку Эсиллт, сжала ее и, лаская девушку взглядом, сказала Жоссу:

— Она наша радость, эта девушка. Она нежна с нами, как мать. Разве удивительно, что мы любим ее?

Вспыхнув, Эсиллт наклонилась, поцеловала пожелтевшую, в глубоких морщинах, щеку старой женщины и пробормотала что-то похожее на «О, что вы!»

Когда Жосс и Эсиллт закончили обход, они подошли к двери и остановились.

— Значит, ты решила остаться, — проговорил он.

— Да.

— Хорошее решение, Эсиллт.

— Пока, — поспешно добавила она.

— Только пока?

Девушка подняла голову, и рыцарь заглянул в ее ясные глаза. В какое-то мгновение Жосс почувствовал, что читает ее мысли. Эсиллт такая юная, пусть она обрела и потеряла одну любовь, но вне этих стен — целый мир, полный тех, кого она могла полюбить. Неужели ее будущее — остаться взаперти с этими милыми стариками, даже если никто не сможет позаботиться о них лучше?

«Нет, — с грустью подумал он, — нет». Но ни она, ни он не высказали этой мысли. Вместо этого после паузы Эсиллт просто повторила это слово:

— Пока.

* * *

Жосс вернулся, чтобы посидеть с аббатисой, которая обещала ему кружку горячего вина. Когда Жосс постучал в дверь и вошел, он уловил аромат пряностей.

— Пахнет чудесно, — заметил он, усаживаясь.

— Вино действительно чудесное, — согласилась аббатиса. Она наполнила оловянный кубок и протянула ему, затем, подняв свой, сказала: — Добро пожаловать снова.

— Благодарю вас. — Рыцарь потягивал вино. — Восхитительно!

Некоторое время они наслаждались горячим душистым напитком.

Потом Жосс осторожно заговорил:

— Боюсь, юная Эсиллт не останется ухаживать за старыми людьми навечно.

— Конечно, нет, — спокойно согласилась аббатиса. — Она выйдет замуж, заведет большую семью, вырастит детей, а потом, если на то будет воля Всевышнего, вспомнит о своем даре и вернется к работе, которую выполняет так хорошо.

— Вы думаете?

Она улыбнулась.

— Я молюсь об этом. Такая женщина, как она, всегда будет нужна.

— Гм… — Он остановился, сделал глоток, затем поинтересовался: — А сестра Калиста? Как она?

— Ах, сестра Калиста! Да. Она одна из самых юных монахинь, когда-либо давших вечные обеты здесь у нас, но я думаю, что была права, разрешив ей принять постриг. Она так счастлива, сэр Жосс!

— Я рад, — просто ответил он. За одной мыслью следовала другая, и он спросил: — Что-нибудь еще произошло вслед за тем делом, летом? Полагаю, Сиф Миллер был отпущен?

— Да, — она нахмурилась. — Не слишком великий повод для ликования, но я слышала, что едва не состоявшееся знакомство с палачом подействовало на него благотворно.

— Что вы хотите этим сказать?

— Это побудило его исправиться. — Элевайз вздохнула. — И нам остается только молиться, чтобы эти изменения в лучшую сторону сохранились навсегда. Но у меня на этот счет сомнения.

— Имейте веру, аббатиса, — с напускной строгостью заметил он.

Ее брови взлетели вверх.

— Я имею, сэр Жосс. А еще у меня есть опыт.

— Ах, да, — он склонил голову. Затем, возвращаясь к теме их разговора, спросил: — Думаю, других арестов в связи с теми двумя смертями не было?

— Тремя смертями, — поправила она.

— Да, тремя.

На какое-то время Жосс забыл о Тобиасе и бедной Петронилле в ее недавнем вдовстве.

— Нет, больше никаких арестов. Шериф Пелем был доволен выводом, что Лесные люди убили Хамма Робинсона, а Эсиллт рассказала ему, что Тобиас зарезал Юэна Ашера. Поскольку первые к тому времени уже были в сотнях миль, а второй — еще дальше от рук шерифа, он мало что может сделать.

— Все так, — пробормотал Жосс.

Внезапно перед его глазами возникла картина: красивый молодой человек с соколом на запястье выезжает из леса солнечным летним утром. «Тобиас, — подумал он, — не дал ни малейшего повода подозревать, что был не тем, за кого себя выдавал. А выдавал он себя за жизнерадостного парня, наслаждавшегося утренней соколиной охотой. Хотя лишь несколькими часами раньше он занимался любовью со своей женщиной и заколол кинжалом несчастного беднягу, который случайно помешал им». Другая мысль поразила его.

— Ну, конечно же! — пробормотал он.

— Сэр Жосс?

— Я только что думал о Тобиасе. В то утро, после того как мы нашли тело Юэна Ашера, я встретил его.

— В самом деле?

— Да. Я всегда недоумевал, что он делал там, и решил, что он, как бы это выразиться, пустил нам пыль в глаза. Тем, что он был прямо там, так близко к месту убийства, он словно пытался убедить нас, что не имеет к этому никакого отношения.

— Очень хорошая идея, — отозвалась аббатиса. — Тем более, что это сработало.

— Да. — Жосс проигнорировал ее мягкую иронию. — Но, аббатиса, причина в другом!

— В другом?

— Да. Помните, как Эсиллт была одета? Или, точнее, не одета? У нее не было ничего на голове, и…

— Да, я помню.

Жосс прочитал в ее прохладном тоне мягкий упрек: нужно ли говорить о подобных вещах? Но он знал, что делает.

— Аббатиса, а вы не задумывались, что сталось с недостающей одеждой Эсиллт? Он…

— Тобиас вернулся, чтобы забрать ее! — закончила Элевайз за него. В ее голосе слышалось волнение, вся холодность улетучилась. — Ну, конечно! Представляю, что было бы, если б рядом с телом бедняги Юэна нашли женскую одежду! Все сразу узнали бы, что накидка и прочее принадлежит Эсиллт, а потом вышли бы на Тобиаса, который был ее любовником и снял с нее все это.

— Да, да, — задумчиво говорил Жосс. Взглянув на аббатису, он неуверенно продолжил: — Я не могу не думать, аббатиса, что, может быть, это к лучшему, что все случилось именно так.

Она долго смотрела ему в глаза. Потом ответила:

— И я.

— Гм… Но иногда меня тянет рассказать кому-нибудь, что мы видели, там, на поляне. Полагаю, это исключительно оттого, что я знаю: этого делать нельзя.

— В самом деле? — Кажется, признание рыцаря ее позабавило. — А меня не тянет. — Она остановилась. — К тому же, — продолжила она спокойно, — я уже все рассказала.

— Что?

«О Боже мой! — подумал он, — неужели это правда? Неужели Элевайз нарушила клятву, данную Наставнице? И теперь между лопатками всегда будет зуд от предчувствия умело брошенного дротика с кремниевым наконечником?»

— Не пугайтесь так, Жосс, — сказала аббатиса, улыбнувшись. — Я рассказала другу, вездесущему и надежному другу, который любит меня, как любит всех нас, и не обманет мое доверие.

— Ах… О, понимаю.

Да. Конечно. Она рассказала Господу, а Он, без сомнений, уже все знал.

Аббатиса наблюдала за рыцарем.

— Вам тоже следует попробовать, — предложила она.

Их взгляды встретились.

— Возможно, я так и поступлю.

* * *

Жосс не остался в Хокенли допоздна. Темнело рано, и он хотел побыстрее оказаться возле своего собственного очага. Аббатиса вышла проводить его.

Удерживая рукой узду Горация, она сказала:

— Я еще не поблагодарила вас, Жосс, за то, что вы сделали летом.

— Я не сделал ничего особенного, — возразил он. — В том, что убийства раскрыты, нет никакой моей заслуги.

— Возможно, и так. — Элевайз казалась немного смущенной, что было необычно для нее. — На самом деле я благодарю вас не за это, а за спасение моей жизни.

Она, оказывается, помнила.

Пытаясь не обращать внимания на вспыхнувший внутри теплый огонек счастья, рыцарь ответил:

— Вы бы не погибли, Элевайз. Такая сильная женщина, как вы, не может погибнуть.

Она пожала плечами.

— Кто знает?

Затем аббатиса отпустила узду и повернулась, чтобы уйти.

Жосс крикнул ей вслед:

— Если я понадоблюсь, вы знаете, где меня найти!

Но она лишь помахала рукой в ответ.

КОММЕНТАРИИ

Алиенора Аквитанская (1122–1204), дочь герцога Аквитанского Гийома де Пуатье, внучка первого трубадура Прованса Гийома IX Аквитанского, королева Франции, супруга французского короля Людовика VII (1137–1152). После расторжения брака в 1152 г. вышла замуж за графа Генриха Анжуйского, который в 1154 г. стал королем Англии — Генрихом II Плантагенетом. От первого брака у Алиеноры Аквитанской было несколько дочерей, от второго — четыре сына, среди которых король-трубадур Ричард I Львиное Сердце.

Поддерживая притязания старших сыновей, Алиенора Аквитанская вместе с ними подняла мятеж против Генриха II Плантагенета. Усобица длилась около двух лет. Победу одержал Генрих II Плантагенет. Алиенора Аквитанская попала в плен и провела последующие 16 лет в заточении. В 1189 г. Ричард вернул матери свободу, Алиенора Аквитанская уехала во Францию и провела последние годы жизни в бенедиктинском аббатстве Фонтевро, где и скончалась в возрасте 82 лет.

Алиса Французская (ум. 1195 г.), младшая дочь Людовика VII и Алисы Шампанской. После расторжения помолвки с принцем Ричардом стала женой графа Гийома III де Понтье.

Барбетта, женский головной убор эпохи средневековья (XII–XV века), возникший в эпоху крестовых походов как подражание головному и шейному покрытию рыцарских доспехов. Представляла собой ленту, которая проходила под подбородком, концы ее соединялись на затылке или макушке. На основе барбетт были созданы головные уборы католических монахинь.

Беренгария (Бернгарда) Наваррская (ум. 1230 г.), дочь короля Санчо VI Наваррского, обвенчалась в 1191 г. с Ричардом I Львиное Сердце на Кипре. Принимала участие в вызволении мужа из германского плена. Овдовев в 1199 г., умерла бездетной во Франции в своем апанаже Мен.

Вимпл, женский головной убор эпохи средневековья (XII–XV века), состоявший из двух покрывал — верхнего и нижнего, закрывавшего грудь, шею и подбородок.

Генрих II Плантагенет (Генрих Анжуйский) (1133–1189), английский король с 1154 г., первый из династии Плантагенетов. Сын английской королевы Матильды и французского графа Жоффруа Анжуйского. Держава Генриха II Плантагенета, состоявшая из французских владений (Нормандия, Анжу, Мэн, Турень, Пуату), а затем, благодаря браку с Алиенорой Аквитанской, Аквитании (1152) и Англии, получила название Анжуйской державы. Владения Генриха II Плантагенета во Франции равнялись половине ее территории, а сам он во Франции был сильнее французского короля. Его царствование имело большое значение для истории Англии. Опираясь на поддержку рыцарства, свободного крестьянства и городов, Генрих II Плантагенет подавил феодальные смуты, распустил наемные отряды баронов, срыл их замки и таким образом создал основы крепкой централизованной власти. С этой же целью Генрих II Плантагенет провел ряд реформ (судебная, военная, лесная), укрепивших королевскую власть. В 1173 г. столкнулся с мятежом своих сыновей и их матери Алиеноры, из которого Генрих II Плантагенет вышел победителем. Однако мятежи сыновей (Генриха, Жоффруа, Ричарда) продолжались и в дальнейшем.

Кармина Бурана (Carmina Burana, XIII в.), сборник озорных песен странствующих школяров-вагантов, рукопись которого была обнаружена в 1803 г. в баварском городе Бенедиктбейрен (название памятника происходит от латинизированного варианта наименования города). Известна одноименная кантата немецкого композитора Карла Орфа (1895–1982), написанная на тексты этого сборника.

Огамический алфавит (ogham) — древний алфавит, состоявший из 20 или 25 знаков, который использовался в кельтских и пиктских надписях примерно с 4 в. н. э.

Ричард Плантагенет (Ричард I Львиное Сердце) (1157–1199), английский король с 1189 г., из династии Плантагенетов. Третий сын Генриха II и Алиеноры Аквитанской. Большую часть жизни провел вне Англии, в континентальных владениях английской короны. Ричард получил прекрасное образование, знал много языков (но не английский), был поэтом и ценителем поэзии, физически сильным, храбрым, необузданным человеком, талантливым администратором и искателем приключений. Во время третьего крестового похода 1189–1192 захватил остров Кипр и крепость Акру в Палестине. Убит во время войны с Францией.

Уильям де Лоншан (?–1197), лорд-канцлер Англии (1189–1197) и великий юстициарий (верховный судья), епископ Эли. Начинал простым клерком в королевской канцелярии, присоединил к своему имени частицу «де», чтобы претендовать на дворянство. Умный, хитрый и ловкий царедворец, оказывал Ричарду немаловажные услуги. Взойдя на престол, Ричард привез его в Лондон, где Лоншан начал торговать владениями короны. Значительная часть денег при этом оседала в руках Лоншана и его многочисленных родственников. В конце концов Алиенора и Ричард были вынуждены отстранить его от деятельности, изгнать и конфисковать награбленное имущество. Через некоторое время Лоншан ухитрился вновь втереться в доверие к Ричарду, но править Англией ему больше не дали. И он, и его родственники мирно скончались и сохранили часть богатств.

Филипп II Август (1165–1223), французский король с 1180 г. из династии Капетингов. Выдающийся государственный деятель, сочетавший в себе таланты политика и полководца. Существенно увеличил королевские владения. После смерти Генриха II Филипп Август, создав видимость примирения с Англией, в 1190 г. отправился в третий крестовый поход совместно со вторым его сыном, королем Ричардом Львиное Сердце (единственный в средневековой истории случай, когда английский и французский короли хоть какое-то время сражались под одними знаменами). Сразу после падения Акры 13 июля 1191 г. Филипп быстро отправился назад, чтобы в отсутствие Ричарда беспрепятственно интриговать в свою пользу. Тот попытался вернуться во Францию, но по пути был захвачен в плен императором Леопольдом Австрийским, которому Филипп даже платил, чтобы Львиное Сердце как можно дольше оставался в заточении. Вырвавшись в 1194 г. из плена и горя желанием отомстить, Ричард повел широкую и очень успешную для англичан военную кампанию против Филиппа Августа, и лишь смерть английского короля в апреле 1199 г. прервала цепь его побед.

Южный Даунс (Саут-Даунс), буквально «южные холмы» — возвышенность, южная часть гряды известковых холмов на юго-западе Англии (используются как пастбище).

Сандра Лессманн «Королевский судья»

Глава первая 1664 год

Стареющий вор-карманник Джек Одноглазый был на условленном месте в Уайтфрайарсе на десятом ударе колокола. Восходящая луна освещала руины бывшего монастыря кармелитов серебристым светом, позволявшим пробираться между камнями и мусором без фонаря. Здесь не приходилось опасаться нескромных глаз. В разрушенном здании, где гулял ветер, жили только нищие, не нашедшие себе другого пристанища. Где-то у хоров одного из них выворачивало от кашля. Одноглазый не обратил на это внимания. В нетерпении он потирал узловатые руки. Давно прошли времена, когда эти ловкие пальцы незаметно срезали кошельки с поясов зажиточных горожан. Орудие его ремесла пришло в негодность, и, случалось, он по нескольку дней не мог позволить себе даже кружки эля. Сознание того, что он медленно, но верно превратился в калеку, сломило профессиональную гордость жулика. Чтобы не умереть с голоду, он брался теперь за любую работу.

— Список у тебя? — спросил голос из мрака пиши в стене.

Одноглазый, вздрогнув, обернулся и пристально посмотрел на человека, закутанного в длинный плащ с капюшоном.

— Господи помилуй! Вы подкрались, как кошка. Чуть штаны не обмочил!

— Заячий хвост! Постарайся дожить до того дня, когда тебя вздернут. Ты достал имена?

— Да.

— Давай сюда.

— Сначала деньги.

Из ниши вылетело несколько монет. Он попытался их поймать, но — о позор! — безуспешно. Чертыхаясь, он опустился на колени, подобрал монеты и, внимательно их рассмотрев, удовлетворенно кивнул.

— Вы не поскупились. Не понимаю, зачем было просить меня искать эти имена? Все они записаны в протоколах. — Карманник широко ухмыльнулся. — А может, вы не хотите попасться? Что это вы тут все вынюхиваете? Что-то задумали, а?

— Тебя это не касается, любезный.

— Честно говоря, плевать мне на все. Вот ваш список.

Одноглазый залез в карман своих рваных бриджей, достал грязный лист бумаги и вложил в протянутую руку. При лунном свете написанное можно было разобрать с трудом.

— Это не все, Одноглазый. Что с цирюльником?

— Увы. Парень, давший мне имена, не помнит, как его звали. Слишком давно было дело. Кажется, и судья-то пару месяцев как помер.

Одноглазый не увидел, но почувствовал, как губы под капюшоном вытянулись в холодную улыбку.

— Не очень-то вас это огорчает, — заметил он.

— А чего мне огорчаться? — последовал невозмутимый ответ. — Каждому по заслугам.

Даже такой прожженный жулик, как Джек Одноглазый, содрогнулся, услышав этот ледяной голос. От непоколебимой решимости, звучавшей в нем, ему стало жутко.

Летняя гроза кончалась. В просвете серой пелены туч заголубело небо, но солнечные лучи почти не достигали улочек Сити, над которыми нависали высокие фронтоны домов.

Цирюльник Ален Риджуэй дал подмастерью еще несколько заданий и вышел из своей цирюльни на Патерностер-роу. Споткнувшись о кучу мусора, наметенную на улице соседом, он выругался. Требовалась особая ловкость, чтобы уберечь одежду на изгаженных мусором и навозом улицах, особеннокогда дождь превращал обычную грязь в болото.

Осматриваясь в поисках извозчика, Ален какое-то время балансировал над открытой сточной канавой посреди улицы, затем, не увидев ни одного, свернул на узкую Аве-Мария-лейн. На углу он улыбнулся и замедлил шаги. Дородная молочница как раз нагнулась, поправляя на плечах коромысло, на котором она несла ведра. Округлые груди чуть не вывалились из лифа, и Ален просто не мог удержаться, чтобы не обнять ее. Молочница не вырвалась, а только довольно прыснула, привыкнув к его грубоватым ухаживаниям.

— Но-но, мастер Риджуэй, — хохотнула она, получив торопливый поцелуй в щеку.

Хотя Алену исполнилось уже тридцать шесть лет и он являлся уважаемым членом гильдии хирургов, у него все еще не было семьи. Однако ему и в голову не приходило вести целомудренную жизнь. Молодая молочница была одной из нескольких женщин в округе, с которыми он иногда проводил время. За это он бесплатно лечил их.

Ален собрался идти дальше, как вдруг услышал за спиной знакомый голос:

— Вы неисправимы. Все тот же ловелас!

Удивленный, Ален обернулся и увидел одетого в черное мужчину, чье лицо уже тронули морщины. Возможно, священник или торговец-пуританин — строгий темный вырез его сюртука освежал лишь простой белый льняной воротничок. Но наружность была обманчива. Ален знал, что этот человек, как и он сам, католик. Они были знакомы еще со времен гражданской войны.

— Иеремия! Иеремия! Блэкшо! Но как же это? Я думал, вас давно нет на свете! С Уорчестерской битвы, если говорить точнее.

— Как видите, жив, — улыбаясь, возразил собеседник. — Но меня долго не было в Англии, я вернулся в Лондон всего два года назад.

Ален радостно улыбнулся и обнял своего пропавшего друга. Они оба служили в королевской армии полевыми хирургами. После Уорчестерской битвы, когда Ален был взят в плен парламентскими войсками, они потеряли друг друга из виду. Просто чудо, что он снова встретил старого товарища.

— Где вы живете? — живо спросил Ален.

— Сейчас «У павлина».

— Тогда мы завтра утром там и встретимся. Вы мне расскажете, как жили все это время. Я бы просил вас отобедать со мной сегодня, но, к сожалению, тороплюсь на вскрытие.

Иеремия Блэкшо вопросительно поднял брови:

— Лекция по анатомии?

— Нет, речь идет о загадочной смерти. Инспектор поручил мне сделать вскрытие.

— Понятно. Ну что ж, встретимся завтра «У павлина». Не сомневаюсь, вы можете мне рассказать не меньше, чем я вам.

И Ален, улыбаясь, пошел своей дорогой. Он заметил, как в глазах Иеремии вспыхнуло хорошо знакомое ему любопытство. Его старый друг ничто не любил так, как сложные головоломки, и обладал особым даром разгадывать их с помощью одной лишь логики.

Вскрытие проходило в заднем помещении таверны. Здесь же позже должны были состояться и слушания, на которых присяжным, ознакомившись с делом, предстояло определить причину смерти. Так было принято в Англии. Войдя, Ален обнаружил у тела троих — цирюльника, который должен был помогать ему, врача и судебного медика Джона Тернера. Уже более трехсот лет медицина подразделялась на две ветви. Цирюльники, или хирурги, получившие специальное образование и организованные в гильдии, лечили только наружные болезни, а врачи, обучавшиеся в университетах, — внутренние. Так что доктор Уилсон только издали будет наблюдать вскрытие не марая рук. Но Ален уже привык к высокомерию врачей и старался его не замечать. Ждали только судью, сэра Орландо Трелонея, который непременно хотел прийти.

Тело лежало на грубом деревянном столе возле окна. Едва Ален и второй цирюльник начали раздевать и обмывать его, как в дверях появился судья. Трелоней, невероятно высокий, с мощным скелетом, казался еще выше из-за чрезмерной худобы. Запоминающееся лицо с холодными голубыми глазами и полными губами излучало силу воли и большой ум. Светлый парик в локонах покрывал его голову словно львиная грива.

Сэр Орландо Трелоней, стараясь не смотреть на тело, остановил взгляд на ожидавших его медиках.

— Вы уверены, что хотите присутствовать, милорд? — спросил Тернер.

Трелоней кивнул. Он еще никогда не был на вскрытии и при мысли об этом чувствовал легкий холодок. В отличие от континентальных стран, где уголовное уложение императора Карла V «Каролина» предписывало составление судебно-медицинского протокола, в Англии вскрытие для установления причин смерти не являлось обязательным. Было ли совершено преступление, решали инспектора моргов, как правило, не обладавшие ни медицинскими, ни юридическими познаниями. А поскольку эти плохо оплачиваемые чиновники не получали за вскрытие никакой дополнительной оплаты, они предписывали его только тогда, когда в убийстве подозревали конкретного человека, так как в случае осуждения часть его имущества перепадала самому инспектору.

Судья Королевской скамьи сэр Орландо Трелоней сожалел о том, что Англия в этом отношении отстала. Невозможно даже представить себе, сколько одних только отравлений не было раскрыто по данной причине. Сейчас же Трелоней был лично заинтересован в тщательном расследовании, так как на столе лежал не просто труп, а тело его друга и коллеги барона Томаса Пеккема, судьи Суда казначейства.

— Можете начинать, — сказал сэр Орландо, бросив шляпу и плащ на табурет.

Он поймал на себе нерешительный взгляд Алена Риджуэя. Цирюльник уже давно знал судью и понимал, какие тяжелые времена тот переживает. Всего несколько недель назад, после выкидыша, скончалась супруга судьи, не оставив ему детей. За пятнадцать лет брака они похоронили нескольких слабеньких младенцев, и теперь сэр Орландо остался с племянницей, сварливой старой девой, давно и безуспешно пытаясь выдать ее замуж. Вопреки желанию Трелонея она вела все хозяйство.

Весть о смерти Пеккема еще сильнее поразила сэра Орландо в его горе. Неделю назад у барона начались колики, и он обратился к врачу. Скоро ему стало легче, но как-то утром случился сильнейший приступ, и вечером того же дня он умер в страшных мучениях. Внезапность смерти показалась его жене странной, и она обратилась к Трелонею за советом, полагая, что врач дал мужу неправильное лекарство. Судья информировал инспектора, который, надо сказать, сомневался в целесообразности вскрытия. Но Трелоней твердо решил довести дело до конца и сам пришел на вскрытие, пусть даже ни он, ни инспектор, ни цирюльник не знали толком, что следует искать.

Сэр Орландо заставил себя посмотреть в безжизненное лицо, как будто вылепленное из воска. Смерть изменила его до неузнаваемости. Механически он перевел взгляд на Алена Риджуэя, внимательно осматривавшего кожный покров. Трелоней знал его как даровитого цирюльника, преданного своей профессии, но явно страдавшего недостатком познаний в медицине: против большинства болезней он был бессилен.

Как завороженный, сэр Орландо смотрел на профиль Алена Риджуэя, его прямой нос и узкие губы, только чтобы не видеть тела барона. Черные как смоль блестящие волосы, где только на висках проглядывала седина, доходили цирюльнику до плеч, на подбородке и щеках, резко контрастируя с белой кожей, темнела щетина. Риджуэй дотошно рассматривал тело со всех сторон, стараясь не пропустить ни одной детали. Единственное, что бросилось ему в глаза, — сведенные пальцы ног и рук Пеккема. Очевидно, тот умер в болезненных конвульсиях.

Трелоней глубоко вздохнул. И снова на него упал тревожный взгляд свинцово-серых глаз Алена. И снова судья упрямо мотнул головой, как ребенок, который вопреки всякому здравому смыслу хочет доказать, что он не трус.

Ален, держа в тонкой руке нож, неодобрительно покачал головой и склонился над телом. Острием он сделал надрез на животе. Затем просунул два пальца в образовавшееся отверстие и отделил внутренности, чтобы не повредить их. Разрез разошелся, и под кожей стал виден желтый слой жира. Последовал второй горизонтальный надрез, так что получился крест.

Цирюльник по очереди вынул селезенку, почки, двенадцатиперстную кишку и желудок и надрезал каждый орган. В желудке находились темно-серые остатки пищи, стенки были сильно воспалены. Затем Ален вскрыл гортань и пищевод, тоже оказавшиеся красными. Врач и цирюльники пришли к единодушному мнению, что барон умер от ядовитого вещества, но не могли сказать, от какого. Перед тем как вложить органы обратно в тело и зашить его, Ален взял на пробу содержимое желудка.

Трелоней молча наблюдал за происходящим и не вмешивался в разговор. Под длинным светлым париком его лицо побледнело, как у мертвеца.

Ален невольно спрашивал себя, почему судья решился присутствовать на вскрытии друга, хотя это не входило в его обязанности. Но сэр Орландо был известен своей добросовестностью: он предпочитал разбираться во всем сам, не полагаясь на мнение других. Трелоней относился к людям, имеющим твердые принципы и сохраняющим им верность и в трудные времена. Его отец, лендлорд из Корнуолла, определил сына в школу Святого Павла в Лондоне, а затем в колледж Эммануила в Кембридже. Потом будущий судья изучал юриспруденцию в «Иннер темпле», однако гражданская война между королем и парламентом довольно быстро положила конец адвокатской карьере Трелонея. Два года он служил офицером в королевских войсках, был взят в плен и какое-то время провел в Тауэре. После казни короля Карла I к власти пришел Оливер Кромвель, учредивший в Англии республиканское правление. Будучи монархистом, Трелоней не мог признать его правительство законным и стал скромным юридическим советником без постоянного места службы. После реставрации монархии в 1660 году новый король, Карл II, вознаградил его верность, предложив Трелонею и нескольким другим юристам выступить обвинителями на процессе над убийцами короля. Трелоней стал судьей Королевской скамьи и был посвящен в рыцари, С тех пор слава о нем как о неподкупном судье, небезразличном к судьбе обвиняемых, — редкость по тем временам! — распространилась не только в Лондоне. И за это Ален глубоко уважал его.

Глава вторая

Когда сэр Орландо Трелоней пробирался домой по неосвещенным улочкам Сент-Климент-Дейнса, уже стемнело. Моросил дождь, мелкие капли неприятно падали на лицо. Трелоней пониже натянул шляпу на лоб и поплотнее закутался в плащ. Какое-то время он шел, погрузившись в глубокие раздумья, пока наконец не заметил, что идет вовсе не туда. В недоумении он остановился перед навозной кучей, на которой валялась рыжая крыса, и попытался понять, где находится, Это ему не удалось. Он испытывал мучительное чувство опустошенности, парализовавшее тело, каждое движение стоило ему невероятных усилий.

Смерть! Повсюду виднелся ее гнусный оскал, отвратительная ухмылка. Конечно, смерть не была для него чем-то непривычным. В то время с ней сталкивались постоянно. Войны, эпидемии, казни — он видел все. Никто не мог быть уверен в том, что доживет до преклонного возраста, а среди слабейших — детей — смерть пожинала обильную жатву. Да, он привык видеть, как умирают люди, а будучи судьей, и сам огласил не один смертный приговор. Но сейчас все было иначе. Утрата жены, преданной, испытанной страданиями спутницы, затем старого друга Пеккема, которого он знал со времен учебы в Темпле. Какая бессмысленная, жестокая смерть, очевидно, из-за ошибки врача или аптекаря, изготовлявшего лекарство. Но это еще предстояло проверить.

Он потерял все, что ему было дорого и близко. Теперь у него нечего отнять. Неужели он столько нагрешил, что Бог так наказывает его? Неужели отныне его удел — отчаяние одиночества? Иногда он завидовал суеверным католикам, ощущавшим присутствие своих святых, а под покровом Богоматери обретавшим защиту. В таком утешении ему, протестанту, было отказано. Какой бы неразумной ни казалась ему римская вера, в этот момент он понял, почему немногие оставшиеся в Англии католики так упорно держатся за нее.

Сэр Орландо не мог оторвать глаз от дохлой крысы, символа смерти. Пустоту в душе постепенно сменила тупая внутренняя боль, давившая на грудь. При мысли о его доме на Ченсери-лейн теплее ему не стало. Несмотря на богатую обстановку, он казался пустым и холодным. Там судью ждала только грубая племянница, недовольная жизнью и обвинявшая его в том, что он не смог выгодно выдать ее замуж.

Как во сне, Трелоней двинулся вперед и остановился, только когда громкий гул голосов пирующих бражников подсказал ему, что рядом таверна. Недолго думая Трелоней вошел и в густой пелене табачного дыма поискал глазами какой-нибудь дальний столик, собираясь заглушить боль в груди вином.

Проснувшись, он не мог понять, где находится. Кто-то грубо рылся в его одежде. Думая, что его хотят ограбить, он инстинктивно начал защищаться и замахал руками. Незнакомый голос что-то прокричал, но судья ничего не понял. Он услышал хлюпанье шагов по грязи. Когда к Трелонею вернулась способность видеть, в затуманенном вином сознании сфокусировался образ молодого человека со взъерошенными длинными волосами. Он наклонился над ним и спросил с сильным ирландским акцентом, непривычное звучание которого вселяло в Трелонея неясный страх:

— Вы ранены, сэр? Вам помочь?

Молодой ирландец положил его руку себе на плечо, чтобы помочь подняться. Беспомощный сэр Орландо решил, будто это ограбление, и уже ожидал удара кулаком или ножом. Собравшись с силами, он оттолкнул юношу, с трудом приподнялся с земли и схватился за шпагу. Но не успел он вытащить ее из ножен, как ирландец уже легко отпрыгнул, причем довольно далеко. Он закричал, гневно тряся кулаком, и в его голосе слышалась ненависть:

— Так подохни, как уличное дерьмо, проклятый англичанин! Мне-то что за дело! — и исчез в ночи.

Трелоней с большим трудом держался на ногах. Обычно он не пил и всего несколько раз в жизни напивался до бесчувствия. Лишь спустя некоторое время он смог понять, где находится. Трелоней не помнил, как вышел из таверны, как заснул по дороге. Он провел рукой по бедру и с удивлением обнаружил свой кошелек на месте. К счастью, он проснулся еще до того, как ирландский жулик успел его ограбить.

Подул легкий освежающий ветер. Трелоней поправил сбившийся плащ и плотнее закутался в теплую ткань. Сориентировавшись в темноте, он побрел по уличной грязи в направлении Ченсери-лейн. Подойдя к своему дому, он, шатаясь, постоял на пороге и, нетвердо ступая, поднялся в спальню. Племянница и слуги мирно спали. Никто не беспокоился о том, вернулся он или нет. Когда судья опустился на край кровати с балдахином и с трудом снял башмаки, на него навалилась бесконечная усталость.

Дверь тихо отворилась, и вошел заспанный камердинер Мэлори, чтобы помочь ему раздеться. Сочувствующий взгляд Мэлори так ясно свидетельствовал о жалком виде хозяина, что судья в раздражении схватил свой заляпанный грязью башмак и швырнул им в камердинера.

— Убирайся! Оставь меня одного! — зарычал он. — Оставь меня!

Мэлори молча повиновался, бросив на судью еще один печальный взгляд. Трелоней зарыдал и спрятал лицо в ладонях. Затем, как был, в верхней одежде, повалился на кровать и заснул беспокойным сном.

Его разбудил неприятный зуд во всем теле. Во сне он расцарапал себя до крови.

Был уже день. Растерянно осмотревшись кругом, Трелоней обнаружил, что предметы его одежды за ночь как будто ожили. Что-то шевелилось в складках ткани, ползало под жилетом, под рубашкой, впивалось в тело и жадно сосало кровь. С отвращением судья спрыгнул с кровати, сорвал с себя парик, одежду и бросил их на пол. Все кишело вшами.

Трелоней не мог сдержать смачного ругательства. Он ненавидел этих мелких мучителей и всегда следил за чистотой, чтобы и духу их не было. Следовательно, он мог подцепить этих паразитов только вчера в таверне — в наказание за безбожное пьянство, в котором он тщетно пытался найти забвение.

Трелоней хотел было позвать своего камердинера, как его взгляд упал на груду одежды. Он осторожно отложил лежавшие сверху рубашку и жилет и в недоумении посмотрел на плащ. Только сейчас он увидел — это был не его плащ. И тогда он понял, откуда взялись вши. Должно быть, уходя из таверны, он по ошибке захватил чужой плащ. Темнота и затуманенный рассудок не дали ему заметить ошибку. Так что во всех неприятностях виноват только он сам.

В раздражении судья позвал Мэлори, пытаясь не обращать внимания на мучительный зуд по всему телу от укусов назойливых насекомых. Но это было бесполезно. Он все время невольно расчесывал себя до крови, вся кожа покрылась царапинами.

Глава третья

Рано утром Ален отправился к «Павлину». В дверях он остановился, поискал глазами своего друга и увидел его за столиком в дальнем углу. К удивлению Алена, тот был не один и беседовал с женщиной в длинном плаще с капюшоном. Ее лицо скрывала черная бархатная маска. Женщины самых разных сословий уже давно, следуя моде, ходили по улицам в масках. С одной стороны, это им помогало остаться неузнанными, с другой — защищало кожу от ярких солнечных лучей.

Когда заинтригованный Ален подошел ближе, женщина уже уходила. Ее плащ прошелестел по руке Алена. Он уловил запах дорогих духов. А поскольку на уме у него было одно, он тут же решил, что это любовница его друга, хотя тайная связь не очень-то вязалась с обликом Иеремии Блэкшо, всегда довольно щепетильного. Кроме того, дама в маске была, судя по всему, благородного происхождения, а не заблудшей горожанкой. Это смутило его, Сгорая от любопытства, Ален подошел к столику друга и присел.

— У вас гости, как вижу. Кто эта прекрасная незнакомка?

— Откуда вы знаете, что она прекрасна? — усмехнулся Иеремия. — Вы ведь не видели ее лица.

— Зато видел нос. — Лукаво улыбаясь, Ален потеребил свой нос. — Достаточно уже грациозности ее движений и гордой посадки головы. А я всегда считал вас невосприимчивым к женским чарам.

— Ален, вы очень тонкий наблюдатель, но, к сожалению, неверно толкуете то, что видите, — отвел Иеремия подозрения своего старого товарища.

— Тогда вы еще больший глупец, чем я думал, если не оценили такую обворожительную женщину, — заявил Ален.

Он пристально всмотрелся в непроницаемое лицо друга и вздохнул. Он так и не научился читать по нему. Это было длинное узкое лицо с высоким выпуклым лбом, глубоко посаженными выразительными глазами и выступающими скулами. Нос напоминал клюв хищной птицы, от него к углам рта спускались складки, сильный острый подбородок выдавался вперед. Фигура Иеремии была так же худощава, как и лицо. Ален не сомневался в том, что тот по-прежнему вел аскетический образ жизни. Если бы не мелкие морщинки в уголках глаз, можно было сказать, что он почти не изменился. Даже в гладких темно-каштановых волосах, которые он, как и большинство мужчин, носил до плеч, не блестела седина.

— Вы помните день, когда мы виделись последний раз? — несколько печально спросил Ален.

Воспоминания о гражданской войне, от которой пострадала вся Англия, разбудили в нем тяжелые чувства.

Казнь короля Карла I после показательного парламентского процесса потрясла все основы жизни. Сын короля-мученика, нынешний король Карл II, в 1651 году при поддержке шотландцев предпринял последнюю попытку отвоевать трон. У города Уорчестера его истощенная армия сошлась с войсками Кромвеля и потерпела сокрушительное поражение.

— Я и не чаял, что вы выживете, — признался Ален. — Когда меня взяли в плен, я спрашивал о вас у кого только мог, но никто ничего не знал. Нас перевезли в Честер и там несколько недель держали в темнице.

В конце концов, мне удалось получить рекомендательное письмо в Лондон, и я начал работать у Ричарда Виземана. Через два года вступил в гильдию брадобреев и цирюльников. С тех пор у меня все прекрасно, о такой жизни я мог только мечтать. Но теперь расскажите же, как вам удалось выбраться из Уорчестера.

Иеремия отпил горячего шоколада, который они заказали на завтрак.

— Мне здорово повезло. Солдат сбил меня прикладом и велел лежать. Ночью я очнулся под горой трупов. Когда я пытался выбраться, один умирающий офицер попросил меня передать своей маленькой дочери медальон. Я с радостью согласился, так как он был католиком, как и я. Девочка жила у джентльмена-католика, в доме которого прятался король, бежавший из Уорчестера. Солдаты Кромвеля искали его повсюду, и, найди они его, ему бы точно так же отрубили голову, как и его отцу. По счастью, он нашел прибежище в доме католика, где находилось тайное укрытие для священников. Оно было так хитро расположено, что даже при тщательном обыске его невозможно было обнаружить. Так что король познал на собственном опыте, каково было нашим священникам, когда их при его деде Якове гоняли, как диких животных.

— Вы говорили с королем? — изумленно спросил Ален.

— Да, и этот человек вызвал у меня большое уважение. В изгнании он познакомился с бытом простых людей, узнал голод и лишения и перед лицом опасности сохранил удивительное мужество. У него есть все для того, чтобы быть хорошим королем.

— Как вам удалось выехать из Англии? Ведь армия контролировала все порты.

— Это действительно оказалось непросто, — признался Иеремия. — Особенно когда я выразил готовность перевезти девочку, после смерти отца оставшуюся сиротой, во Францию, к родным ее матери. Сначала я пытался уехать из Бристоля, где живет моя сестра, но не нашел надежного судна. На южном побережье мы случайно снова встретили короля, перед которым стояла та же проблема. Там его чуть не поймали. Но Господь сохранил его, и какое-то время спустя ему удалось перебраться во Францию.

— Вы все еще не рассказали мне, как это удалось вам, — нетерпеливо торопил Ален.

Иеремия скромно улыбнулся:

— Когда я убедился, что у меня нет таких средств, ради которых рыбаки или капитан какого-нибудь торгового судна были бы готовы рискнуть головой из-за беглеца-роялиста, мне пришло в голову, как можно перехитрить чиновников.

Ла-Манш кишел голландскими пиратами, английское и французское побережье подвергалось большой опасности. Как-то вечером в отдаленной бухте мы обнаружили пиратское судно. Вероятно, его загнала туда буря. Я подумал, что в округе уже заметили корабль, и решил воспользоваться этим. К счастью, тогда я уже бегло говорил по-французски. Как вам известно, я какое-то время учился в Париже. Я подучил девочку притвориться француженкой, и этот смекалистый бесенок ни разу не проговорился.

Затем я отправился в ближайшую деревню, где нас приняли за бродяг, арестовали и привели, как положено, к мировому судье. Тот, убедившись, что имеет дело с французами, нашел переводчика, через которого я объяснил ему, что мы с моей маленькой спутницей, проплывая мимо берегов Франции, были схвачены пиратами. А во время бури пиратское судно отнесло к Англии, где разбойники нас и высадили на пустынном берегу. Поскольку нас обокрали, у нас нет ни денег, чтобы вернуться во Францию, ни, разумеется, документов.

Когда мировому судье подтвердили, что на берегу видели голландцев, тот мне поверил. В принципе он должен был отправить нас в Лондон, где вышестоящая инстанция решила бы нашу судьбу. Но я рассчитывал на то, что его больше волнует общинная казна, чем закон. И оказался прав. Прикинув в уме все расходы, связанные с нашей отправкой в Лондон, он решил, что дешевле будет переправить нежелательных французов с каким-нибудь местным рыбаком через Ла-Манш. По нему было видно, как он рад от нас избавиться.

Ален закатился заразительным смехом:

— Кромвель отрубил бы ему голову. Вы просто дьявол. Иеремия!

— Небесполезно знать людские слабости.

— Так вы отправились в эмиграцию? — спросил Ален, вытирая выступившие от смеха слезы. — А что стало с девочкой?

— Я оставил ее у родных, а сам отправился в Италию изучать медицину, так как во Франции тоже бушевала гражданская война, а с меня было достаточно полей сражений и побоищ. Потом я несколько лет провел в Индии, где тоже немало узнал о местной медицине, во многом превосходящей европейскую.

Ален слушал с интересом. Он и раньше считал своего друга умным, жадным до знаний и восхищался его памятью. И понял, что Иеремия, кажется, не зарыл свои таланты в землю.

— Вы видели потом девочку?

— Да, случайно. Когда после смерти Кромвеля власть пуритан пата и наш король Карл снова взошел на трон, я через Париж решил вернуться в Англию. И там встретил ее в Лувре. Она родом из бедной, но знатной дворянской семьи, так что ей было нетрудно устроиться при французском дворе. А когда Карл попросил свою мать, которая живет во Франции, привезти ему несколько хорошеньких придворных дам, в их числе оказалась и леди Аморе Сент-Клер. С тех пор я вижусь с ней регулярно, иногда при дворе, иногда здесь, вот как сейчас, например.

Ален был заметно разочарован.

— Дама, с которой вы только что говорили, Сент-Клер? Любовница короля?

— Да, к сожалению, — со вздохом подтвердил Иеремия.

— Ах, вы ревнуете.

— Нет, лишь опасаюсь за здоровье ее души.

— Ну ничего, ее исповедник назначит епитимью, а затем отпустит грехи, даже если не одобряет ее поведения.

— А что мне еще остается!

Ален поперхнулся шоколадом, осознав смысл последней фразы.

— Она ваше духовное чадо? Вы… вы священник? — сказал он, понизив голос.

Иеремия улыбнулся, его это явно развеселило.

— Вас это удивляет?

— Если серьезно… вообще-то нет, — пробормотал Ален, еще не вполне освоившись с этой мыслью. — Вы всегда были человеком с высокими духовными запросами, и вас не интересовали плотские удовольствия. Но почему вы не ограничились медициной? Вы могли бы стать врачом милостью Божьей.

— Который, несмотря на это, беспомощно взирал бы на большинство болезней. Для меня важнее подготовить душу человека к жизни после смерти. Я отправился в Рим и вступил там в общество Иисуса.

— Так вы были в Индии миссионером. Что не помешало вам изучить местную медицину.

— Одна из моих слабостей, это верно, — признался Иеремия.

По мере того как Алену становились ясны последствия того, что рассказал ему Иеремия, он все больше мрачнел.

— Зачем вы вернулись в Англию? — спросил он с беспокойством. — Почему вы подвергаете себя такой опасности? Законы официально остаются в силе. Вас могут арестовать прямо на улице и казнить как изменника родины только потому, что вы осмелились вступить на английскую землю, будучи католическим священником, более того, иезуитом!

— Вы прекрасно знаете: этот закон после восшествия на трон нашего короля ни разу не применялся, — спокойно напомнил ему Иеремия.

— Времена могут измениться. И именно здесь, в Лондоне, где влияние пуритан все еще сильно, а население испытывает суеверный страх перед римской церковью.

— Знаю. Поэтому я живу здесь под именем Фоконе. Кроме хозяина этой таверны и католиков, которым я доверяю, никто больше и не знает, что я католический священник.

— Вам так нравится вести тайный образ жизни?

— Нет. Вы знаете, я люблю корпеть над книгами, и общество для меня не много значит. Но довольно обо мне. Расскажите о вскрытии. Вы установили причину смерти?

Ален подробно рассказал об осмотре тела и о том, к какому выводу пришли все присутствовавшие врачи.

— Вы взяли пробу из содержимого желудка? Если не возражаете, я бы ее посмотрел. Возможно, я смогу установить, действительно ли там содержится яд.

Ален с радостью согласился:

— Так пойдемте же.

Они прошли в Сити через Ладгейт — одни из семи ворот бывших городских укреплений. Богатые экипажи тех, кто приехал сюда в лавки, торгующие шелком и кружевами, запрудили Патерностер-роу, так что пробираться было нелегко даже пешеходам. Цирюльня Алена находилась в нижней части трехэтажного фахверкового дома, верхние выступающие этажи которого украшала роскошная резьба. В старой части города такие здания еще не стали редкостью. При постройке фахверкового дома сначала возводят деревянный каркас, затем полости заполняют переплетенными ивовыми прутьями, а на них наносят глину и штукатурку. Над улицей возвышался остроконечный треугольный фронтон, так что крышу из красной черепицы можно было увидеть только сбоку. Солнце отражалось в свинцовых пластинах эркерных окон, как на гранях бриллианта. Над входной дверью висела дощечка с символом гильдии цирюльников — полосатым красно-белым жезлом с подвешенным тазом для кровопускания. Подобный символ ремесла можно было увидеть перед каждой лавкой. Как правило, их роль выполняли расписанные деревянные щиты, прикрепленные к домам железными прутьями. Так люди, не умеющие читать, понимали, что можно здесь купить.

Иеремия Блэкшо прошел за своим другом на первый этаж, где ученик как раз драил пол в операционной. Это было большое помещение, обитое деревянными панелями, в центре стоял широкий деревянный стол для сложных операций, а по стенам — несколько кресел с подлокотниками, низенькая скамейка и шкаф со множеством ящичков для лекарств. На стенах висели начищенные тазы для кровопусканий, кожаные чехлы с инструментами и другие приспособления. На деревянной подставке стояли глиняные миски с мазями.

Иеремия обвел взглядом операционную, и она ему очень понравилась. Здесь царили порядок и чистота. Кроме того, он, к своему удовольствию, заметил, что Ален не позарился на скелеты людей и животных, которые кое-кто из его коллег выставлял ради вящего эффекта.

— Вот проба содержимого желудка. — Ален взял с полки небольшой пузырек.

Содержимое высохло и превратилось в серый порошок, который иезуит деревянной палочкой осторожно соскреб со дна пузырька. Он попросил цинковую миску, щипцами положил в нее тлеющий уголек из камина и поставил миску на стол.

— Осторожнее, отойдите подальше, — сказал Иеремия, прежде чем ложкой насыпать часть порошка на горячий уголь.

Образовалась тонкая струйка белого дыма.

— Чувствуете запах? — спросил Иеремия.

— Дохнуло чесноком.

— Вы говорили, у барона были сильные судороги и явления паралича, а после смерти пальцы на руках и ногах были скрючены. Все это указывает на отравление белым мышьяком. Хотя такой анализ по запаху не стопроцентен, я все же думаю, он будет полезен судье при расследовании.

— Я немедленно сообщу ему об этом, — сказал Ален.

Глава четвертая

Судья Трелоней в задумчивости вышел из аптеки и в нерешительности остановился на Патерностер-роу. Слуга спрыгнул с подножки кареты, собираясь открыть дверцу, но Трелоней кивком дал ему понять, что пока не собирается садиться.

Мастер Риджуэй жил всего в нескольких шагах, и судья решил еще раз зайти к цирюльнику. Перед дверью он остановился и прислонился к стене — вдруг все поплыло у него перед глазами. Уже целый день у него кружилась голова. Кроме того, его измучила дергающая головная боль, из-за которой временами темнело в глазах. Тело просило отдыха, но уже две ночи он не мог заснуть и чувствовал себя разбитым. С трудом он собрался с силами и зашел в цирюльню. Ален Риджуэй тепло поздоровался с судьей, но, увидев его состояние, тут же пододвинул ему стул.

— Я от мастера Блаунделя, аптекаря, — сообщил Трелоней, тяжело опустившись на стул. — Это он готовил лекарство для барона Пеккема по рецепту доктора Уэлли. Он поклялся, что в нем не было белого мышьяка, и даже показал мне рецепт, присланный ему доктором. Кажется, доктор Уэлли невиновен. Благодарю вас, что вы сообщили мне о возможности отравления мышьяком. Я попросил еще одного аптекаря провести анализ по запаху в присутствии свидетелей. Белый мышьяк при горении действительно издает характерный запах. Но откуда вам стало об этом известно?

— От друга, ученого, который много поездил по свету.

— Вы должны меня с ним познакомить. Смерть барона теперь представляется мне совсем в другом свете. Если это не ошибка врача, то убийство. Кто-то сознательно отравит Пеккема!

— Вы догадываетесь, кто бы это мог быть?

— Нет, — ответил судья, покачав головой. — За последнюю неделю я поговорил со всеми членами его семьи и слугами. И ни у кого не обнаружил мотива для убийства Пеккема. Кроме жены и детей, которые, разумеется, являются наследниками. Но я просто не могу себе представить, что это был кто-то из них.

— Вам нужно отдохнуть, милорд, — настойчиво сказал Ален. — Вы не раскроете этой тайны, если усталость лишит вас возможности ясно мыслить.

— Вы правы. Я очень устал. Но эти мучительные головные боли не дают мне заснуть. Может быть, вы пустите мне кровь?

— Мы как раз находимся в благоприятном для кровопускания знаке зодиака, — согласился Ален. — Я сегодня уже несколько раз делал эту процедуру. На прошлой неделе это было бы опасно.

Хотя Ален скептически относился к астрологии, он, как каждый цирюльник, справлялся о благоприятных сроках для кровопускания, которые приводились в специальных календарях. Ответственность за нежелательный исход операции, проведенной при неблагоприятном расположении звезд, легла бы на него. На такой риск Ален идти не хотел.

Он помог судье снять плащ и жилет и заметил, что льняная рубашка Трелонея на спине и под мышками вымокла от пота, хотя уже несколько дней стояла прохладная погода. Когда сэр Орландо засучил до локтя правый рукав, Ален дал ему палку, чтобы тот мог опереться, если у него устанет рука. Проворный ученик уже принес начищенный латунный таз.

Посмотрев на судью, который от боли закрыл глаза, Аден затянул его обнаженное плечо лежавшим наготове шерстяным жгутом и ударил иглой в выступившую вену. Темная кровь с металлическим стуком закапала в таз.

Трелоней молча вытерпел процедуру, опираясь затекшей рукой на палку. Выпустив примерно двенадцать унций крови, Ален промокнул место укола льняной салфеткой и перевязал рану. Ученик поставил миску на скамью и поспешил принести ослабевшему пациенту укрепляющее вино, стоявшее наготове в кувшине.

— Вам необходим покой, сор, — твердо сказал Ален. — Позвать извозчика?

— Нет, благодарю вас, я приехал в своей карете, — слабым голосом ответил Трелоней.

Очень медленно он поднялся со стула. Ален помог ему надеть жилет. На лбу и висках у судьи блестели капли пота. Цирюльник встревоженно смотрел, как Трелоней нетвердыми шагами шел к двери. У него возникло нехорошее предчувствие.

На следующий день в цирюльню Алена вбежал невероятно взволнованный камердинер судьи.

— Мастер Риджуэй! Вы должны немедленно пойти к нам! Мой господин тяжело болен. Скорее всего его отравили!

Сэр Орландо Трелоней проходил все круги Дантова ада, проваливался в кипящие огнем озера, блуждал по вечному льду, над которым завывал жестокий ветер. Тысячами игл холод впивался в коченеющее тело, но уже в следующее мгновение отступал перед жаром раскаленной пустыни. Горела каждая клеточка его тела, глаза, язык, горло, внутренности… Он жаждал прохлады, а кругом пылал нестерпимый жар.

Над ним склонился молодой ирландец, он смеялся над ним. В его руке полыхал коптящий факел, чье пламя лизало обнаженное тело Трелонея, плоть обугливалась. В ужасе он шумел, кричал, отбивался…

Со всех сторон к нему тянулись руки, давившие его вниз. Он боролся с несметными полчищами врагов, пока один из них не пырнул его ножом. Вместе с кровью силы оставляли его, члены становились все тяжелее, тяжелее, наконец отяжелели так, что он не мог ими пошевелить…

— Успокаивается, — услышал он знакомый голос Алена Риджуэя.

— Да, кровопускание понизило концентрацию яда в голове, — объяснил врач Хьюдж. — Это все испорченная кровь.

Сэр Орландо слышал слова, но не понимал их смысла. Чья-то рука приподняла ему голову, губ коснулась чаша. Безвольно он глотнул, хотя вкус зелья показался ему отвратительным. В нем забродил яд, он подступил к горлу и едва не задушил его. В следующий момент его вырвало, но по губам тек только пенистый желудочный сок, так как он уже давно ничего не ел.

— Слишком мало рвотного антимона, — сказал врач. — Я дам ему еще одну дозу сульфата цинка.

Трелоней слышал возражения цирюльника, говорившего, что пациент слишком ослабеет. Но врач все-таки приготовил лекарство и новую клизму.

И снова в теле сэра Орландо вспыхнуло пламя. Сознание замутилось, попыталось отделиться от страдающего тела и улететь туда, где не было боли. Там его ждала Элизабет, его тихая, мягкая Бет… скоро… скоро он соединится с ней…

Глава пятая

Ален очень не хотел оставлять больного. Но он понимал, что его силы слабеют с каждым часом и времени терять нельзя. Запыхавшись, он вбежал в постоялый двор «У павлина» и спросил у хозяина мистера Фоконе. Тот провел его в комнату на верхнем этаже, где Иеремия, увидев вошедшего друга, удивленно поднял голову от книги.

— Пожалуйста, пойдемте со мной к сэру Орландо Трелонею, — воскликнул Ален, не здороваясь. — Он тяжело болен. Доктор Хьюдж беспомощен, он дает ему лошадиные дозы всех лекарств подряд, лишь бы только сделать вид, будто он не бездействует. Но я убежден: он только убьет судью. Может быть, вы сможете ему помочь. Это справедливый, богобоязненный человек. Его смерть станет тяжелой утратой для судейства.

— Хорошо, пойдемте, — сказал иезуит, собирая вещи. — По дороге вы расскажете мне про болезнь.

— Уже в День святого Лаврентия он жаловался на головную боль и слабость. Затем у него начался озноб и поднялась высокая температура. По временам он впадает в бешенство, как настоящий безумец.

— Цвет лица?

— Очень красный! Глаза блестят, язык обложен.

— Его рвало?

— Да, один или два раза. Слуги считают, что его отравили, как барона Пеккема. Но два дня назад на коже появилась странная сыпь, и доктор Хьюдж решил, будто у него заразная лихорадка.

— Как он лечил больного?

— Сначала пустил кровь, на третий день повторил кровопускание из шейной артерии. Кроме того, давал ему рвотное и слабительное.

— Верный путь свести пациента в могилу, — язвительно заметил Иеремия.

До Ченсери-лейн они бесцеремонно продирались через толпу торговцев, наемных работников, мусорщиков, а перед домом судьи из красного кирпича встретили доктора Хьюджа.

— А, мастер Риджуэй, хорошо, что вы пришли, — сказал тот, превозмогая усталость. — Я уже сутки на ногах и срочно должен хоть немного поспать. С лордом осталась сиделка. Вы можете ее сменить. Если его состояние не улучшится, пустите еще кровь, Я зайду завтра утром.

Было заметно, что врач торопится уйти.

— Он поставил на судье крест, — прошептал Ален своему другу.

Лакей открыл входную дверь и молча пропустил их. Цирюльник знал дорогу и, движением руки отпустив слугу, провел Иеремию по лестнице с резными перилами на третий этаж. При входе в темную спальню на них дохнуло тяжелым, спертым воздухом. В комнате можно было вешать топор, так как окна были плотно закрыты, а в камине полыхал сильный огонь, как предписал доктор Хьюдж. Считалось, будто свежий воздух больным вреден. Жара должна была способствовать потоотделению, очищая тело пациента от испорченных соков, вызвавших болезнь.

Рядом с кроватью, полог которой был задернут, чтобы туда не проникла ни одна струя прохладного воздуха, сидели две женщины — сонная сиделка и девица с перекошенным ртом, не отрывавшаяся от пялец и одетая в безвкусное серое платье с простым льняным воротничком и белыми манжетами.

— Мистрис Эстер Лэнгем, племянница судьи, — прошептал Ален своему спутнику. — Странная особа! Кажется, ее совсем не волнует, что дядя при смерти.

Он поздоровался с молодой женщиной. Ее голубые глаза посмотрели на него без всякого выражения.

— Позвольте представить вам доктора Фоконе. Он изучал медицину на континенте и хотел бы осмотреть вашего дядюшку.

— Еще один врач? — спросила Эстер Лэнгем, но ее узкое лицо под строгим льняным чепцом осталось неподвижным. — Смотрите, если хотите. Не буду вам мешать.

По знаку Иеремии Ален обратился к сиделке:

— Вы можете идти. Мы пробудем с ним ночь.

Старуха благодарно поднялась и вперевалку вышла из комнаты.

Иеремия проворно перебросил свой плащ через стул, раздвинул полог кровати и посмотрел на больного. Ален слышал, как громко он выдохнул носом. Несмотря на весь свой опыт, иезуит был поражен тем, как плохо ухожен больной. Бритая голова была покрыта влажными язвами. Врач, приложив к коже едкое вещество, вызвал искусственные нарывы, которые с помощью чужеродных тел, в данном случае сухого гороха, оставляли их открытыми до тех пор, пока они не начинали гноиться. Эта процедура должна была пробудить целительные силы организма и исторгнуть болезнь. Откинув тяжелые одеяла, под которыми пациент чуть было не задохнулся, священник увидел на ступнях черные ожоги от раскаленного железа, сделанные с той же целью.

— Инквизиция так не мучает своих несчастных жертв, как эти ученые господа врачи! — сказал Иеремия сквозь зубы.

Он сел на край кровати и осмотрел больного. Трелоней лежал в полной прострации, без всякого выражения на лице, с полузакрытыми пустыми глазами и приоткрытым ртом. Сухая кожа его горела.

Иеремия осторожно развел пальцами потрескавшиеся от жара губы и вытащил язык, принявший коричневый оттенок и обложенный чуть ли не коростой. Гортань была воспалена. Грязная желтая ночная рубашка, в которую был одет больной, прилипала к телу. Несомненно, ее никто не менял. Недолго думая Иеремия разорвал ее, чтобы рассмотреть сыпь. Разной величины розово-красные пятна шли по шее, груди, животу и рукам до самых кончиков пальцев и даже по ногам до ступней. Незатронутым осталось только лицо. Осторожно Иеремия провел рукой по явно увеличенной селезенке. Несмотря на легкость прикосновения, Трелоней застонал от боли. Пульс был очень частым.

— Врач прав, это заразный тиф, — сказал Иеремия. — Тюремный тиф! Я часто видел такие пятна у заключенных Ньюгейта.

Ален с тревогой посмотрел в осунувшееся, вялое лицо судьи.

— Ему хуже, чем сегодня утром. Мне кажется, он умрет.

— Пока он еще не умер, мой друг. Но если мы не собьем температуру, он сгорит.

Не мешкая, священник спрыгнул с кровати и широко распахнул окна, впустив холодный вечерний воздух.

— Потушите огонь в камине, Ален.

Племянница судьи в недоумении смотрела, как худой, одетый во все черное человек поднял занавеси балдахина и, поскольку его друг недостаточно быстро забрасывал огонь пеплом, недолго думая вылил в камин миску воды.

— Мистрис Лэнгем, на ночь мне понадобятся несколько ваших слуг. Также чан, чтобы ваш дядюшка мог принять ванну. Нужно поменять постельное белье, убрать гардины и прокурить их в закрытом помещении. Тростниковые половики, ночную рубашку и вообще всю одежду, которая была на судье во время болезни, сжечь.

Женщинасмотрела на него, наморщив лоб:

— Вы хотите его искупать?

Слыхано ли, чтобы купали больного? Ведь вода просочится через кожу в организм и внесет испорченные вещества, которые повредят органам.

— Мадам, прежде всего пациента нужно охладить.

— Доктор Хьюдж сказал, жар ускоряет кипение соков и поэтому обладает целительным действием, — важно возразила Эстер.

— При определенных обстоятельствах так оно и есть, мадам, но когда температура слишком высока, она может причинить больше вреда, чем пользы. Я не раз видел, как от этого умирали. Я слышал, один врач из Вестминстера — Томас Сайденхэм — изучал сыпной тиф и также пришел к выводу о благотворности охлаждающей терапии. — Видя ее колебания, он прибавил: — Мадам, я вижу, вы обладаете здравым рассудком. Если вы хотите спасти пылающий дом от полного разрушения, станете ли вы подбрасывать туда горящие поленья?

— Разумеется, нет, — усмехнулась женщина.

— Вот видите! Зачем же усиливать жар больного, который и так сгорает от него?

Мистрис Лэнгем задумчиво посмотрела на стоявшего перед ней мужчину, серые глаза которого ждали ее ответа. Впервые мужчина обратил внимание на то, что у нее здравый рассудок. Горечь в ее сердце вдруг показалась ей не такой горькой, а бешенство на судью, которое она старалась подавить, несколько отступило.

— Делайте с дядей то, что считаете нужным. Я велю принести вам все необходимое.

— Благодарю вас, мадам. — Иеремия вернулся к больному. — Сколько лет судье, Ален, вы знаете? — с тревогой спросил он.

— Где-то около сорока двух. Почему вы спрашиваете?

— Этот тиф тем опаснее, чем старше больной.

Иеремия положил руку на грудь Трелонея, чтобы послушать сердце, затем ущипнул кожу. Она высохла как пергамент.

— Принесите мне вина, — твердо попросил он.

Пока три лакея возились с чаном, ставили его у кровати и выстилали чистыми простынями, Иеремия попытался влить в больного немного вина. Это оказалось трудно, он ничего не хотел глотать. Нёбо и гортань были воспалены. Бесконечно терпеливо иезуит ждал, пока Трелоней сделает несколько глотков.

Иеремии казалось, что ванну готовят слишком медленно. Лоб судьи горел, а апатия перешла в лихорадочный бред, его преследовали кошмары, он беспокойно метался по кровати и стонал. Иеремия взял у служанки, вошедшей с ворохом свежего белья, простыню, намочил ее в медленно наполнявшемся чане и вместе с Аленом расстелил рядом с судьей на кровати. Они приподняли потерявшего сознание больного и обернули его в мокрую простыню так, что открытыми остались только лицо и ступни. Простыня сковала движения Трелонея, и он перестал метаться.

Когда ванна наполнилась, Иеремия рукой попробовал температуру воды. Она не должна была быть ни слишком холодной, ни слишком горячей.

— Хорошо, кладем его, — сказал он.

Вместе с Аленом и камердинером Мэлори он поднес обнаженное тело к ванне и осторожно опустил в воду. Иеремия поддерживал судье голову, а Ален как следует вымыл его. В это время две служанки поменяли белье, убрали подушки и занавеси. Лакеи вынесли половики, покрывавшие деревянный пол.

Через Kaicoe-то время священник дал знак своим помощникам, они вынули больного из воды, вытерли чистым полотенцем и положили на свежезастеленную постель. Не скрывая опасений, Иеремия прослушал сердце Трелонея и, к своему облегчению, обнаружил, что оно бьется довольно сильно, Несмотря на это, он дал ему для подкрепления еще немного вина.

— Есть в доме простокваша? — спросил он у камердинера, не отходившего от постели хозяина.

— Думаю, есть. Пойду посмотрю, — с готовностью ответил Мэлори.

Ален в восхищении склонился над больным, лежавшим совсем тихо. Теперь он дышал глубже и спокойнее.

— Ему лучше, — радостно выдохнул он.

— Умерьте свой пыл, Ален, это только начало. Нам предстоит тяжелая ночь, — улыбаясь, заметил Иеремия.

Он велел лакеям вылить из чана грязную воду и наполнить его чистой. Недовольно ворча, они повиновались и тут же получили строгий выговор от племянницы, которая вела дом железной рукой.

— Вот ведьма, — прошептал Ален своему другу, когда Эстер вышла из комнаты. — Неудивительно, что судья никак не может отправить ее под венец.

Поскольку Трелоней успокоился, Иеремия принялся обрабатывать его раны. Он вынул горох и смазал волдыри на голове и ожоги на ступнях мазью, содержавшей ромашку и календулу, которую всегда носил с собой в баночке. Всю ночь они провели подле больного. Время от времени Иеремия терпеливо давал судье простоквашу, чтобы освежить его, и менял холодные компрессы на лбу и груди. Когда через несколько часов температура снова стала подниматься, охлаждающую ванну повторили.

Рано утром появился доктор Хьюдж. Увидев, что его предписания не соблюдены и больной лежит в прохладном помещении под легким одеялом, он начал протестовать и предупредил, что может случиться самое худшее. Иеремия убедил Эстер заплатить ему за все и распрощаться. Врач удалился без возражений и с явным облегчением, избавившись от ответственности за человека, находившегося, как он полагал, при смерти. Иеремия склонился к Алену и тихо сказал ему на ухо:

— Мне нужно на мессу в Ньюгейт. В данный момент судья вне опасности. Побудьте с ним. Я приду, как только смогу, и сменю вас.

Глава шестая

Иеремия вернулся с кое-какими лекарствами из аптеки.

— Я пытался найти кору китайского дерева, но безуспешно, — объяснил он. — Наверно, это объясняется недоверием англичан к «иезуитскому порошку», как здесь говорят. Но кора ивы тоже сгодится.

Ален отправился домой — посмотреть, как идут дела, и немного поспать.

После обеда температура снова поднялась до опасного уровня. Иеремия дал Трелонею настой коры ивы, продолжая охлаждать грудь и голову холодными компрессами. Сыпь между тем распространилась даже на ладони и подошвы и приняла темно-красный оттенок. Больной потерял всякую власть над своим телом и лежал неподвижно, в полном изнеможении. Его сознание по-прежнему оставалось затуманенным. Когда к нему обращались, он открывал глаза, но взгляд бесцельно блуждал вокруг, ничего не воспринимая. Время от времени он растрескавшимися губами произносил бессвязные слова, то плакал как ребенок, то в ужасе кричал, как будто преследуемый демонами.

Иеремия продолжал холодные обертывания, пытаясь снизить температуру. Но Трелоней был беспокоен, его пульс — быстрым и слабым, а нехватка сна полностью обессиливала больного. Иезуит постоянно успокаивал пациента, чтобы тот не чувствовал себя один на один с болезнью. Когда все уходили, священник брал четки и тихо молился, зная, что молитва соответствует сердечному ритму и поэтому оказывает успокоительное влияние даже на еретиков.

Ален раздобыл высушенный и скатанный в маленькие шарики маковый сок, и вскоре судья впал в забытье, уже не прерывавшееся кошмарами.

День за днем Иеремия и хирург сменяли друг друга у постели больного, пеленали горячее тающее тело Трелонея в мокрые простыни, чтобы охладить его, поили кислым молоком, вином и мясным бульоном, поддерживая в нем силы, пытались оградить его от всякого шума, насколько это было возможно в таком шумном городе, как Лондон.

Как-то утром пелена жара, туманившая сознание сэра Орландо, наконец начала рассеиваться и взгляд его прояснился. Он беспомощно смотрел на Иеремию, но не сразу понял, что это лицо ему незнакомо. Голос его прозвучал резко, но слабо, почти неслышно:

— Кто вы?

Подошел Ален:

— Это доктор Фоконе. Он врач.

В глазах судьи отразился ужас. Он попытался отмахнуться, но ему это не удалось.

— Нет… умоляю, дайте мне спокойно умереть… — выдохнул он.

Иеремия присел на край кровати и доверительно улыбнулся:

— Вы так торопитесь умереть? Вы грешите против Бога, призывая смерть.

— Я знаю, что умру…

— Нет, если я смогу этому помешать! — твердо возразил Иеремия. — Ваше сердце бьется сильно. У вас есть шансы оправиться от тифа. Но вы должны хотеть жить! — мягко прибавил он.

Трелоней удивленно посмотрел на него. Откуда этому человеку было известно, что он потерял всякую надежду уже много дней назад, когда его жизнь стала сплошным страданием? Врач был прав. Он грешил против Бога. Сознание того, что этому незнакомцу была важна его победа над смертью, пробудило в нем остатки воли к жизни.

— Я вижу, вы передумали, — заметил Иеремия. — Я не собираюсь вас мучить. Вам нужен покой и уход. Но вам необходимо делать то, что я скажу.

— Да, — согласился Трелоней со слабой улыбкой.

Ален протянул Иеремии чашку, и тот приподнял судье голову. Трелоней инстинктивно отпрянул. Священник угадал его мысли.

— Не волнуйтесь. Это не рвотное. Всего-навсего молоко. Вам нужно подкрепиться.

Успокоенный сэр Орландо приоткрыл губы, но пил медленно.

— Я знаю, вам больно глотать. Но это нужно выпить! — подбодрял его Иеремия. — А теперь отдохните. Вам понадобятся все ваши силы.

В конце второй недели, на святого Варфоломея, температура наконец спала. Она понизилась очень резко, сопровождаемая сильным потоотделением. Нервное беспокойство больного сменилось глубоким, спокойным сном, пульс замедлился, кожа стала прохладной и мягкой, а сыпь потускнела и пожелтела.

— Кризис миновал, — с удовлетворением отметил Иеремия.

Теперь оставалось только обтирать обливавшегося потом больного, его спину и ноги водой с уксусом, втирать мазь, чтобы не появились пролежни, и укреплять его едой и питьем. Трелоней отощал до костей и походил на призрака. Но Иеремия уверял, что тот быстро поправится, может быть, даже скорее, чем хотел бы. Он предписал ему абсолютный покой, не разрешил вставать даже в туалет, велев пользоваться горшком. Сэр Орландо не возражал, он и без того был слишком слаб, чтобы двигаться.

Долгое время ему хотелось только спать и есть. Иеремия поручил уход за ним камердинеру, но навещал судью каждое утро и сам наблюдал за процессом выздоровления. После целительного сна к Трелонею вернулись и душевные силы, и он с интересом наблюдал за человеком, вернувшим ему волю к жизни.

— Я хочу поблагодарить вас, — сказал он. — Без вас я бы уже умер.

— Не благодарите меня, — серьезно ответил иезуит. — Вся наша жизнь в руке Божьей.

— Скажите, каков ваш гонорар. Я позабочусь, чтобы его незамедлительно вам выплатили.

Иеремия покачал головой:

— Я не могу принять его, сэр. Заплатите мастеру Риджуэю, сколько ему полагается, я только помогал ему советами.

Трелоней в недоумении посмотрел на своего собеседника:

— Может, я и бредил, доктор Фоконе, но я точно помню, что за мной ухаживали вы. Я выжил, потому что поверил вам.

— И все же я не могу принять денег, милорд.

— Но позвольте мне по крайней мере дать вам «ангела».

«Ангелом» назывался золотой, считавшийся минимальным вознаграждением врачам.

— Ваше настойчивое желание вознаградить меня за труды делает вам честь, сэр, но у меня нет лицензии Королевской коллегии врачей на врачебную практику в Лондоне. Мой необычный метод, который я применил, пытаясь вас вылечить, и без того уже вызвал немало толков. Доктор Хьюдж подал в коллегию врачей жалобу на мастера Риджуэя за то, что тот якобы превысил свои полномочия цирюльника.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Трелоней. — Я позабочусь о том, чтобы у мастера Риджуэя не было никаких неприятностей. А что касается вас, то для меня не составит труда достать для вас лицензию.

— Не сомневаюсь, милорд. Но я вынужден отклонить ваше великодушное предложение, поскольку уже не практикую. Я лечил вас, поскольку мастер Риджуэй попросил меня о помощи.

Трелоней в раздражении наморщил лоб:

— Ну, как хотите, Не смею настаивать.

Иеремия наклонился над ним и осмотрел раны на голове, которые заживали хорошо.

— Я хотел поговорить с вами еще кое о чем, сэр. Я все время задавал себе вопрос, где вы могли подцепить тиф, который встречается по преимуществу в тюрьмах, на кораблях и в полевых условиях.

— Вы так точно определили именно эту разновидность тифа?

— Характерную сыпь, которая была у вас, и двухнедельный жар я до сих пор наблюдал только при заболеваниях тюремным тифом. Поэтому его еще называют сыпным тифом. Вам приходилось в последние недели бывать в тюрьме, порту или больнице?

— Нет, даже не приближался. Но мне не вполне ясно, к чему вы клоните.

— Вы могли заразиться там, где он бытует. Он распространяется в антисанитарных условиях, когда воздух отравлен и наполнен болезнетворными миазмами. Миазмы вторгаются в организм и превращают соки тела в гной. Так по крайней мере считают последователи Галена.

— Мне кажется, вы сомневаетесь в правильности этого учения.

— Ну, не я один. Парацельс уже давно отверг теорию отравленного воздуха. Лично я принимаю инфекционную теорию Джироламо Фракасторо, согласно которой некоторые болезни от одного человека к другому переносит заразное вещество. Уже Боккаччо в «Декамероне» выразил мнение, что чума передается через прикосновение к предметам, до которых прежде дотрагивался больной, через своего рода клейкий чумный яд, или чумную искру, которую можно назвать густым испарением. Судя ко всему, некоторые предметы особенно легко усваивают чумную искру — это прежде всего меха, одежда из шерсти, льна или конопли. Некоторые утверждают, что яд переносят насекомые — мошки или жучки. Тюремный тиф распространяется так же, как чума. Может быть, вы помните «черные Ассизы» в Оксфорде в 1577 году, когда судьи и присяжные после контакта с заключенными в зале заседаний умерли от тюремного тифа.

— Да, конечно. Сэр Фрэнсис Бэкон тогда тоже говорил, что их заразили заключенные. Но в последнее время у меня не было ни одного процесса, где я мог бы подцепить болезнь.

— Это очень странно, милорд, и очень меня беспокоит, — с тревогой сказал Иеремия. — Подумайте еще раз как следует. Не случалось ли с вами чего-нибудь необычного в последние недели?

Сэр Орландо сосредоточенно подумал и неуверенно посмотрел на врача:

— Единственное, что приходит мне в голову, это глупая история с плащом.

Иеремия заинтересовался:

— Расскажите.

Трелоней поведал ему о своей встрече с ирландцем и невесть откуда взявшимся плащом, кишащим вшами.

— Вот оно! — торжествующе воскликнул Иеремия. — Тюремный тиф всегда возникает в условиях, благоприятных для размножения вшей. Плащ, несомненно, принадлежал больному тифом. К нему пристал яд, заразивший вас. И я думаю, это не случайно.

— Вы хотите сказать, кто-то специально подменил мой плащ? — в ужасе спросил судья.

— Да, сэр. Я думаю, столь изощренным способом вас хотели убить.

Глава седьмая

Королевская резиденция, дворец Уайтхолл в Вестминстере, находился за излучиной Темзы. Лодка, на которой Ишемия переправился из Блэкфрайарса, причалила, и он сошел на берег. Хорошо зная дорогу, он вошел в массивное здание из красного кирпича, строившееся в течение четырех столетий. Множеством запутанных коридоров оно напоминало кроличью клетку. Здесь располагался двор Карла II. Иеремия влился в пеструю толпу разодетых в шелка и кружева придворных — они ругались, громко радовались, подхалимничали и плели интрига. Но кроме них здесь можно было увидеть и бедных дворян, и чиновников, и торговцев, и гвардейцев в форме, и вездесущих пажей.

На самом берегу Темзы находились кухни и кладовые. Оттуда доносились дразнящие ароматы жаркого, перекрывавшие тошнотворный запах клоак. Узкий проход мимо королевской капеллы и Большого зала вел в просторный двор. Через ворота Гольбейна человек попадал в немыслимый лабиринт коридоров, где находились покои придворных. Но путь к покоям, в которых жила леди Сент-Клер, Иеремии был известен.

Хотя человек в простой черной одежде разительно отличался от разряженных, увешанных лентами дам и кавалеров, на него никто не обращал внимания. Скорее всего его принимали за какого-нибудь важного купца, зашедшего принять заказ у клиента, или чиновника, идущего к канцлеру Кларендону. Дверь в комнаты Аморе Сент-Клер была открыта. Иеремия, не смущаясь, переступил порог и утонул в пестром море расстеленных образцов шелка, камки, парчи и кружев всевозможных цветов. Неудачный момент для незапланированного визита, так как, судя по всему, леди вызвала свою модистку заказать новые платья. Она сидела за туалетным столиком из полированного эбенового дерева и ждала, пока ей закончат прическу.

В центре комнаты стояла роскошно украшенная кровать, четыре столба подпирали резной балдахин. Зеленая с золотом парча гардин и занавесей гармонировала с темно-зеленой камкой на стенах. Между окнами висело огромное серебряное зеркало, под ним стоял такой же столик. На противоположной стороне консоль мраморного камина подпирали две кариатиды.

Аморе увидела легко подошедшего Иеремию, не поворачивая головы. Радостная улыбка озарила ее лицо.

— Я безутешна, мадам Франшетт, — сказала она по-французски, — но закончим после. Сейчас у меня нет времени. Это касается и вас, месье Марвье. Вы причешете меня позже.

— Но, мадам, разве вы не говорили, что вас ожидает король?

— Ни слова! Приходите через полчаса.

Маленький француз поклонился и вышел из комнаты в сопровождении посыльных, закрывших за собой дверь.

— Я могу причесать вас, мадам, если угодно, — сказал Иеремия. — Как вам известно, некогда я был цирюльником. И хотя мода с тех пор несколько изменилась, я еще помню, как обращаться со щипцами.

По привычке он говорил с ней по-французски: после возвращения короля так было принято при английском дворе. Придворные, делившие с ним изгнание, усвоили на континенте французские обычаи и привезли их с собой в Англию. За это их не очень любили горожане.

Не дожидаясь ответа, Иеремия подошел к Аморе и принялся разделять черепашьим гребнем волосы на левой стороне. Ею не смущало, что она была еще в пеньюаре с широкими рукавами, несколько похожем на платье и надетом на белую рубашку, обшитую кружевами и рюшами. Спереди пеньюар был застегнут бриллиантовой пряжкой. Даме не было зазорно принимать или позировать в таком наряде. Кроме того, он знал Аморе Сент-Клер еще ребенком и, когда они бежали из Англии, провел с ней немало дней и ночей в самых ужасных условиях. С тех пор он относился к ней как к дочери.

В жилах Аморе, наполовину француженки, текла также итальянская кровь, так что она была весьма далека от идеала красоты своего времени, которому отвечали только светлые волосы, белая кожа и голубые глаза. Черные волосы и глаза и кожа, при малейшем прикосновении солнечных лучей принимавшая кремовый оттенок, делали ее похожей на Стюартов. Во время их первой встречи Карл, считавший себя некрасивым из-за внешности южанина, пожалел маленькую темноволосую девочку и заключил ее в свое сердце как сестру по несчастью.

— Простите, что я ввалился во время вашего туалета, — извинился Иеремия, намотав черную прядь на щипцы и расправив чудесный локон. — Я лишь хотел сообщить вам, что теперь живу не «У павлина», а у мастера Риджуэя, цирюльника с Патерностер-роу в пределах городских стен. Если бы вы не настаивали на том, чтобы я был вашим духовником, а удовольствовались капуцином королевы-матери, вам бы не пришлось тратить так много сил. Вы не хотите еще раз подумать, мадам?

— Нет, мой друг, вам известен мой ответ, — мягко возразила Аморе. — Я никому не доверяю так, как вам. Кроме того, кто же позаботится о вашем достатке, если не я? Как миссионер вы получаете крохи от вашего ордена, запрещенного в этой стране. Но даже если бы здешние иезуиты имели регулярные доходы, они и тогда бы не выжили без пожертвований католической знати и посланников.

— Мне нужно не много, мадам.

— О, я знаю. Вы аскет. Вы бы умерли с голоду над вашими книгами, забыв об обеде. Но, пожалуйста, подумайте о том, что без меня вы не сможете помогать вашей пастве. — Она обернулась к нему. Черные глаза вспыхнули. — Король щедр. Каждому, кто поддерживал его в изгнании, он назначил пансион. Каждому, кроме вас, хотя вы рисковали жизнью. Он не может наградить вас, так как разразится невероятный скандал, если выяснится, что он помогает иезуиту, одному из этих «бесстыжих папских наемников». Но королю известно, что вы мой исповедник и что я даю вам деньги, которые получаю от него, и его совесть спокойна.

— Не мотайте головой, глупышка, или вся ваша прическа пойдет прахом, — улыбнулся Иеремия, знавший ее упорство. — Во всяком случае, теперь вы можете навещать меня, когда вам заблагорассудится. Цирюльня мастера Риджуэя находится совсем рядом с шелковой лавкой, где вы обыкновенно делаете покупки.

— Что за человек этот мастер Риджуэй? — спросила Аморе.

— Невозможный ловелас! Никак не могу понять, зачем он перетащит в свой дом священника, который только отравит ему сладкие часы. Но ему не терпится, чтобы я поделился с ним своими знаниями по медицине.

— Ему можно доверять?

— Да, я знаю его с гражданской воины. Это старый друг.

— Вы слишком доверчивы! — насторожилась Аморе. — Вы уверены, что он вас не подведет?

Аморе попыталась скрыть не оставлявшее ее беспокойство. Хотя, взойдя на престол, Карл несколько облегчил положение католиков в своем королевстве, ему пока не удалось убедить парламент изменить закон таким образом, чтобы приверженцы римской веры могли исповедовать ее свободно.

Иеремия завязал волосы Аморе в узел. Мягко положив руку ей на плечо, с которого съехала рубашка, он тихо сказал:

— Вы знаете, я осторожен. Не беспокойтесь.

С туалетного столика он взял заколку, украшенную жемчугом, и закрепил узел, блестевший в тон драгоценному эбеновому дереву.

— Как дела у судьи? — после паузы спросила Аморе.

Во время их последней встречи Иеремия рассказал ей, что лечит сэра Орландо Трелонея. Каждый придворный знал двенадцать судей Королевской скамьи хотя бы по именам, так что ее интерес был неподдельным.

— Ему лучше. Но его жизнь в опасности. Я уверен, его хотят убить.

Аморе вздрогнула:

— Вы серьезно? И кто же?

— Я не знаю, кто за этим стоит. Но обязательно узнаю.

Ему захотелось поделиться с ней своими умозаключениями, так как он ценил не только ее ум, но и женскую интуицию, часто позволявшую ему увидеть вещи под неожиданным углом зрения, и он рассказал ей историю с плащом и объяснил, почему считает, что подмену совершили сознательно с целью заразить судью.

В этом месте Аморе резко перебила его и в ужасе спросила:

— А вы не боитесь заразиться?

— Мадам, как я уже говорил судье, наша жизнь в руках Божьих. Кроме того, опыт научил меня, что тщательная гигиена, как правило, предохраняет от заражения. К сожалению, телесная чистоплотность, столь распространенная в Азии, пока не пользуется популярностью в Европе.

— Так вы хотите найти преступника?

— Да. Хотя единственное, за что я могу зацепиться, это тот ирландец, которого видел судья, придя в себя. Лорд вспомнил, что видел его еще в таверне, он подрался с одним из посетителей. Я уже навел справки, его зовут Макмагон. Некий студент «Иннер темпла», услышав мой разговор с хозяином, рассказал, что несколько раз видел Макмагона в Уайтфрайарсе. Там от констеблей и охранников прячутся жулики и должники. Студент вызвался провести меня туда. В норе, где время от времени ночевал Макмагон, мы узнали, что около двух недель назад он был арестован за кражу и сидит в Ньюгейте. Там-то я с ним завтра подробно и поговорю.

Иеремия поправил Аморе еще один локон на лбу и предложил взглянуть в зеркало. Она улыбнулась, зная, насколько он не одобряет ее образ жизни при дворе, все эти платья со смелыми вырезами и несусветную роскошь. Но иезуит ничего не мог изменить, ей нравилась эта жизнь, полная развлечений, и она не хотела от нее отказываться. Он мог только попытаться удержать ее от худшего. Встретившись с ним глазами в зеркале, Аморе вдруг в смущении потупила взор.

— Я кое-что должна вам сказать, — медленно выговорила она. Она молчала, но Иеремия уже понял, в чем дело. — Думаю, я в положении.

Иеремия не удивился. Она была одной из любовниц короля, и хотя Карл навещал ее не так часто, как леди Каслмейн, рано или поздно это должно было случиться.

— Вы уверены, мадам?

— Уже два месяца у меня не было недомоганий.

Он чувствовал, что Аморе боится его реакции. Она уважала его как отца и не хотела огорчать.

— Поговорим об этом в другой раз, если не возражаете, мадам, — дипломатично ответил он. — Король уже знает?

— Да. Он хочет выдать меня замуж, чтобы ребенок был законным.

— Но вы, конечно, не хотите связывать себя священными узами брака, упрямица, — пошутил Иеремия.

В этот момент за дверью послышался шум. Застучала каблуки придворных, зазвучали голоса, залаяли собаки — спаниели, почти повсюду сопровождавшие короля. Но, войдя, Карл оставил всю свою шумную свиту за порогом и закрыл дверь.

Увидев Иеремию, стоявшего возле Аморе с гребнем и лентами в руках, он удивленно воскликнул:

— Oddfish!^[27] Я знал, что иезуиты весьма талантливы. Но чтобы причесывать моих придворных дам!

Иеремия, улыбаясь, отложил гребень и ленты:

— Простите, ваше величество, мне нужно было поговорить с леди Сент-Клер, а я не хотел, чтобы она встретила вас неубранная.

Карл подошел и протянул Иеремии руку для поцелуя. К короткому бархатному жилету, открывавшему спереди рубашку из тонкого прозрачного льна, король надел своего рода широкие шаровары, напоминавшие скорее юбку в складку. Под коленями штанины собирались кружевными отворотами. Белый воротник и широкие рукава рубашки также были обшиты роскошными кружевами, спадавшими на красивые руки Карла. Пестрые атласные ленты украшали рукава и плечи. Облегающие шелковые чулки подчеркивали хорошую форму ног. Шелковые туфли с бантами и на красных каблуках и мягкая шляпа с высокой тульей, на которой покачивались душистые красные перья, дополняли его облик, и вправду достойный называться величественным.

Карл был очень высок, он возвышался над всеми своими придворными — небесполезное качество для короля, хотя в бегах оно могло выдать его ищейкам Кромвеля. В остальном же тот молодой человек, переодетый слугой, сильно изменился. Долгое изгнание не прошло для него бесследно, оставив глубокие морщины на смуглом лице, особенно заметны были те, что спускались от ноздрей к подбородку. Лицо и крупный длинный нос были тяжелыми, мясистыми. Но карие глаза под густыми черными бровями блестели живо и внимательно, а чувственные губы были необыкновенно подвижны. Верхнюю губу окаймляли элегантные усы, как будто проведенные углем. С недавнего времени Карл тоже носил парик с длинными локонами — его собственные черные волосы поседели, хотя ему исполнилось всего тридцать четыре года.

В отличие от своего красавца отца, короля-мученика, Карл был некрасив. Но его обаяние заставляло забыть все внешние недостатки, и он очаровывал не только женщин, но и многих мужчин. Даже Иеремия не мог не поддаться его шарму, хотя и огорчался — король не оправдал его надежд. Государственные дела утомляли его, и он отделывался от них под любым предлогом. Двор его считался расточительным, продажным и развращенным.

Королю не доставила большого удовольствия встреча со священником в покоях своей любовницы, но он не подал виду. Кроме Аморе, он единственный знал тайну Иеремии. Хотя в нарушение законов королевства при дворе находились католические священники, к примеру, в свите королевы и королевы-матери, исповедовавших католическую веру, Иеремия предпочитал держаться в тени, чтобы иметь возможность беспрепятственно вращаться в кругах лондонских протестантов.

— Так как вы являетесь исповедником леди Аморе, патер Блэкшо, несомненно, она уже сообщила вам новость, — чуть подумав, сказал Карл. Небрежным жестом он бросил свою украшенную перьями шляпу на табурет. — И тем не менее она не хочет замуж, чем очень меня беспокоит. И без того об этом много говорят, не только при дворе. Постарайтесь убедить ее, патер. Может быть, вас она послушает.

— Попытаюсь, сир, — поклонившись, ответил Иеремия и вышел из комнаты.

Конечно, он постарается помочь Карлу и поговорит с Аморе, но ему заведомо было ясно — она не передумает. В таких вещах она не слушала даже его. Хотя, откровенно признаться, до сих пор он не слишком пытался ее переубедить. Мысль о том, что Аморе выйдет замуж за кого-нибудь из этих самовлюбленных придворных, была ему отвратительна. Все они были как на подбор — пустые, жестокие, циничные, морально разложившиеся. Аморе же каким-то чудом удалось сохранить в этом болоте греха искренность и душевную теплоту, свойственные ей уже в детском возрасте. Может быть, это объяснялось тем, что она не была честолюбива и везде находила друзей. Ей удалось обезоружить даже известную своим вздорным нравом Барбару Палмер, леди Каслмейн, ревновавшую короля и обычно изводившую своих соперниц. Аморе Сент-Клер и леди Каслмейн связывали дружеские отношения.

Но если не за придворного, то за кого же идти замуж? За скучного провинциального дворянина или за выскочку буржуа? Немыслимо! Нет, эту проблему он в данный момент решить не мог. Нужно принимать жизнь такой, какова она есть.

Глава восьмая

Перед домом судьи Иеремия встретил студента Джорджа Джеффриса, несколько дней назад побывавшего с ним в Уайтфрайарсе. Молодой человек поинтересовался, есть ли какие-нибудь новости. Почувствовав, что студент оказался здесь не случайно, Иеремия насторожился.

— Мистер Фоконе, — ухмыльнулся Джеффрис, заметив это, — я знаю, что вы проводите расследование для судьи Трелонея. Вы хотите выяснить, кто хочет нагадить ему, а я хочу помочь вам. Все-таки ирландца вы нашли благодаря мне.

— Это верно. Но почему вас беспокоит судьба судьи?

— Ну, я не собираюсь всю жизнь прожить мелким безвестным адвокатом. И прилежной учебы тут мало. Прежде всего мне нужны связи. А что может быть полезней, чем оказать услугу судье Королевской скамьи?

Иеремия смотрел на молодого человека со смешанными чувствами. Джорджу Джеффрису было не больше девятнадцати. Очень красивый — невысокий, стройный, с тонкими чертами лица, большими светло-карими глазами и темными волнистыми волосами. Разгульная жизнь, которой, не жалея сил, предавались студенты, еще не оставила следов на его лице.

Хотя объяснение Джорджа Джеффриса звучало достаточно убедительно, постоянная бдительность призывала Иеремию к осторожности.

— Так вы хотите на меня работать?

— Вам это ничего не будет стоить, — заверил студент. — Я бы только просил вас назвать мое имя судье.

— Ну что ж. У меня и в самом деле есть для вас задание. Судья Трелоней, кажется, не подозревает, что у него есть враги. В юридических кругах вы привлечете меньше внимания, чем я. Послушайте, что говорят, и расскажите мне, если услышите что-либо подозрительное.

— Я буду весь зрение и слух, — пообещал Джеффрис, постучал по шляпе и, довольный, удалился.

Иезуит смотрел ему вслед, пока он не скрылся за углом. Он не одобрял целей студента, но это, несомненно, объяснялось его привычным недоверием к незнакомцам.

На его стук дверь открыла горничная. Девушка была явно не в себе. Было слышно, что в доме идет шумная ссора. Иеремия узнал сердитый голос судьи. В беспокойстве он прошел мимо застывшей горничной в холл, выложенный черно-белым мрамором. У подножия лестницы собрались, кажется, все домочадцы. Резкий голос Эстер звучал намного громче, чем тихие заверения камердинера. Позади в немом смущении стояли лакеи и служанки.

— Хватит! Все, тихо! — кричал сэр Орландо, стоя на лестничной площадке в ночной рубашке и халате и держась правой рукой за перила, чтобы не упасть. Его ноги дрожали от слабости, и, когда он попытался заговорить снова, голос отказал ему.

При появлении Иеремии все затихли. Не обращая ни на кого внимания, иезуит подошел к судье, шатавшемуся, как бессильный призрак, и положил его руку себе на плечо.

— Я ведь велел вам оставаться в постели! — попенял он неразумному пациенту. — Если вы не будете меня слушаться, выздоровление затянется надолго.

— Как я могу отдыхать, когда в доме все вверх дном? — волновался Трелоней, задыхаясь и хватая ртом воздух.

Незначительное напряжение совершенно обессилило его. Иеремия помог ему подняться на два лестничных марша и уложил в кровать. Затем пододвинул новый стул с подушкой и сел.

— Расскажите мне, что случилось, — спокойно попросит он.

Лицо Трелонея еще пылало.

— Моя племянница обвиняет Мэлори в краже денег из моего кабинета. Она говорит, будто видела это собственными глазами. Не могу поверить! Это Мэлори-то, которому я всегда доверял, который так ухаживал за мной все последнее время! Это… это очень больно, когда тебя предают самые близкие.

Судья был так взволнован, что ему опять отказал голос.

— Если позволите, я разберусь, в чем дело, — предложил Иеремия, вовсе не склонный по первому же слову верить в виновность камердинера.

— Боюсь, все ясно. Эстер видела, как Мэлори брал деньги, и мне ничего не остается, как уволить его.

— Позвольте мне все же расспросить их обоих, сэр.

— Конечно. Как вам угодно, доктор Фоконе.

Иеремия вернулся в холл, где Эстер продолжала осыпать камердинера проклятиями. Мэлори согнулся словно под ударами града, но, завидев на лестнице доктора, тут же спросил:

— Лорд в порядке, доктор?

— Все нормально, Мэлори. Волнение не повредило ему.

Иеремия обратился к племяннице судьи:

— Мистрис Лэнгем, ваш дядюшка попросил меня разобраться в происшествии. Расскажите мне, пожалуйста, что вы видели.

Эстер быстро задышала, явно оскорбленная тем, что кто-то позволил себе сомневаться в ее словах, но без возражений покорилась.

— Я шла из кладовой, — начала она, указывая на дверь справа, — и увидела, как Мэлори заходит в кабинет дяди. Меня удивило, что он закрыл за собой дверь и повернул ключ. Как вам известно, дядя еще очень болен и не в состоянии работать. Так что он не мог послать его туда. Так как я не могла открыть дверь, то заглянула в замочную скважину и увидела, как Мэлори достает деньги из шкатулки, той, что стоит в шкафу. Думая, что, может быть, все-таки его попросил дядя, я подождала в дверях кладовой, пока он выйдет, и прошла за ним вверх по лестнице. Но Мэлори пошел не к дяде, а в свою каморку, где спрятал деньги в сундуке под одеждой. Кто знает, сколько он уже у нас наворовал.

— Клянусь, это неправда! — с мольбой в голосе воскликнул Мэлори. — Я никогда ничего не крал у лорда.

Эстер дала ему звонкую пощечину.

— Ты смеешь называть меня лгуньей? — закричала она. — Твое счастье, что я не заявила в полицию. По тебе плачет виселица, негодяй! Но, правда, ты отделаешься всего-навсего клеймом.

У Иеремии мурашки побежали по коже. Откуда в молодой женщине столько злости, что она безжалостно призывает смерть на голову другого человека? Что озлобило ее, сделало неспособной ни на какие чувства, кроме ненависти?

— Покажите мне шкатулку, — наконец попросил Иеремия, пытаясь отвлечь Эстер от бедного Мэлори.

Она молча повиновалась, провела его в обитый темным дубом кабинет, остановилась перед шкафом эбенового дерева и открыла резные створки, за которыми находились выдвижные ящики. В одном из них стояла расписная деревянная шкатулка. Эстер приподняла крышку и вынула кожаный кошель, доверху набитый серебряными кронами.

— Вот кошель, который я нашла в сундуке Мэлори, — заявила она.

— Ясно. Будьте так любезны, мадам, закрыть дверь и запереть ее на ключ.

Иеремия вышел в холл, подождал, пока она запрет дверь, затем нагнулся и посмотрел в замочную скважину.

— Благодарю вас, мадам, можете открывать. Проведите меня в комнату Мэлори.

Эстер торжествующе прошла на верхний этаж, где жила прислуга.

— Откуда вы наблюдали, как Мэлори прятал деньги в сундук? — спокойно поинтересовался Иеремия. Он встал на указанное ею место и посмотрел в сторону комнаты. — Сделайте вид, как будто вы что-то прячете в сундук, мадам, — попросил он и внимательно проследил за племянницей. — Спасибо, достаточно. Теперь мне все ясно, — удовлетворенно заявил Иеремия. — Можно идти к судье. Идите, пожалуйста, за мной, мадам, ты тоже, Мэлори!

Сэру Орландо Трелонею стоило больших усилий остаться в постели. Он непрестанно спрашивал себя, мог ли он предотвратить прегрешение камердинера, серьезнее относясь к своему долгу хозяина дома. В конце концов, в его обязанности входит следить за нравственностью слуг и наказывать их за неблаговидные поступки. Может быть, он вел себя слишком мягко. Его жена была очень доброй женщиной и не выносила, когда он бил слуг палкой, даже если это было нужно. А он всегда считался с ее желаниями. Вздохнув, он сказал себе, что в будущем со слугами надо быть строже.

Когда Иеремия, Эстер и Мэлори вошли в спальню, Трелоней присел на кровати и выжидательно посмотрел на врача:

— Ну что, доктор Фоконе, как же, по вашему мнению, поступить с Мэлори?

Взгляд Иеремии с сочувствием скользнул по бледному лицу камердинера.

— Оставить на службе, сэр, — твердо сказал он. — Он ничего не сделал.

— Но… не понимаю…

— Мне очень неприятно говорить вам об этом, но ваша племянница лжет.

Эстер возмущенно подняла глаза:

— Как вы смеете?

Судья нетерпеливо перебил ее:

— Говорите дальше, доктор.

— Милорд, ваша племянница очень подробно описала кражу Мэлори, упомянув множество деталей, чтобы ее рассказ казался более правдоподобным. Но именно эти детали и подвели ее. С удовольствием их перечислю. Во-первых, она утверждала, что наблюдала за Мэлори через замочную скважину, так как он запер за собой дверь и она не могла ее открыть. Но когда ключ торчит в двери, то в замочную скважину ничего не видно. А даже если ключа там нет, шкаф все равно не виден, так как он стоит у боковой стены, а не напротив двери. Во-вторых, она сказала, что Мэлори спрятал деньги к себе в сундук. Да, с лестницы можно заглянуть в каморку, но сундук стоит так, что, если смотреть от двери, его закрывает кровать. Таким образом, ваша племянница не могла видеть ни того, как Мэлори крал деньги, ни того, как он прятал их в сундук. Скорее всего кошель все время оставался в шкатулке, а она просто-напросто выдумала всю эту историю.

Какое-то время судья не мог произнести ни слова. Он смотрел то на одного, то на другого, как будто пытаясь усвоить услышанное. Замерла и Эстер. Она поняла, что ее ложь разоблачили. Гнев Трелонея утих. Он чувствовал только бесконечную горечь.

— Эстер, уйди! — приказал он. — Тобой я займусь позже. Сейчас у меня нет сил.

Она молча повиновалась, но во взгляде, которым она, выходя, одарила троих мужчин, было столько злости, что судья вздрогнул.

— Боже мой, что же с ней происходит? Не понимаю, доктор Фоконе. Но я снова вам признателен. Вы спасли невиновного от незаслуженного наказания. Мэлори, прости, что я тебе не поверил. Мне сразу следовало догадаться. Попытайся в ближайшие дни не попадаться моей племяннице на глаза, не то она выместит всю свою злобу на тебе.

Мэлори вздохнул и вышел из комнаты. Иеремия задумчиво потер подбородок.

— Интересно, почему она хотела избавиться именно от того слуги, который так явно вам предан, — сказал он вполголоса. Он снова сел на стул у кровати и пристально посмотрел на судью. — Милорд, я серьезно беспокоюсь о вас.

— Но мне уже намного лучше, доктор.

— Да, с тифом вы справились, но я боюсь, что вы все еще в опасности. Кто-то желает вам смерти! И этот кто-то снова может попытаться вас убить.

— Я согласен с вами в том, что касается подмененного плаща, доктор, — согласился сэр Орландо, — но не понимаю, почему этот кто-то так все усложняет. Почему было просто не воткнуть мне нож в сердце, когда я валялся там пьяный?

— Чтобы не возбуждать подозрений, сэр. Люди постоянно заболевают и умирают. В этом нет ничего необычного. Но если судью Королевской скамьи заколют на улице, поднимется шум. Начнется расследование, и, возможно, убийца будет найден. Смерть же от тифа списали бы просто на злую судьбу. Пока мы не знаем, кто желает вашей смерти, вы должны быть очень осторожны, милорд. Позаботьтесь о том, чтобы никогда не оставаться одному, пусть камердинер спит в вашей комнате.

— Вы действительно думаете, что это необходимо?

— Я думаю, мы имеем дело с убийцей, который не только хитер, но и крайне решителен. Он выбрал момент, когда вы были беспомощны. А поскольку вы не пьяница, значит, спонтанно воспользовался представившейся ему возможностью. Я не сомневаюсь, что он и в будущем будет ждать любого проявления беспечности с вашей стороны. Вам непременно следует подумать о том, есть ли у вас враг, способный на убийство.

— Я просто не могу себе этого представить, — не задумываясь ответил сэр Орландо.

Иеремия ожидал подобного ответа. Доверчивый судья в самом деле не поможет ему в расследовании. Приступая к осмотру своего пациента, он как бы между прочим спросил:

— Вам что-нибудь говорит имя Джордж Джеффрис?

Трелоней протянул Иеремии руку, чтобы тот проверил пульс:

— Нет, первый раз слышу.

— Студент «Иннер темпла». Вы ведь тоже там учились, не так ли?

— Да, и все еще состою членом.

— Мистер Джеффрис живо интересуется покушением на вашу жизнь. Он помог мне найти ирландца, с которым я с вашего позволения завтра намерен поговорить.

— Я могу написать рекомендацию мировому судье, чтобы он выдал ордер на арест.

— Не нужно, милорд. Этот Макмагон уже сидит в Ньюгейте.

Еще раз смазав мазью хорошо заживающие ожоги на ступнях Трелонея, он накрыл его одеялом. Исхудавшее тело судьи потихоньку начинало обрастать плотью, а светлые волосы темнели. Скоро уже ничто не будет напоминать о болезни.

— Доктор Фоконе, у меня к вам просьба, — сказал сэр Орландо после осмотра. — Сегодня вы еще раз продемонстрировали, насколько при раскрытии преступления важны внимательность и наблюдательность. Я отношусь к должности судьи очень серьезно и всегда стараюсь оберегать невиновных от наветов. К сожалению, иногда я просто не знаю, как поступить, хотя интуиция говорит мне, что очевидное еще не обязательно правда.

Приведу вам пример. Почти три года назад изнасиловали женщину. С ней обошлись так ужасно, что от нанесенных повреждений она скончалась. Подобная жестокость вызвала в городе волну возмущения. Мировые судьи сбились с ног, пытаясь найти виновного, чтобы он предстал перед судом. Вскоре арестовали человека, которого в тот вечер видели с несчастной. Только на основании данного факта его осудили и повесили. Я тогда был однимиз судей и, хотя доказательства казались мне недостаточными, ничего не смог сделать, чтобы спасти его. Присяжные в любом случае осудили бы его. Преступление так потрясло людей, что требовалась искупительная жертва, чтобы они снова почувствовали себя в безопасности. И вот около года назад в этом преступлении сознался совсем другой человек. Мы все оказались виновны в законном убийстве!

Я не хочу еще раз пережить что-либо подобное. Поэтому в дальнейшем в запутанных случаях я хотел бы просить вашего совета. Вы не возражаете?

Иеремия в смущении отвернулся и сжал губы так, что они побелели.

— Вы слишком доверяете мне, судья, — попытался отказаться он.

— Как же мне вам не доверять? Вы спасли мне жизнь!

— Вы ничего обо мне не знаете.

— Я знаю, что вы умный и честный человек.

К своему смущению, Иеремия понял, что Трелоней настроен серьезно и так просто не откажется от своего намерения.

— Поскольку вы мне так доверяете, милорд, мне не остается ничего другого, как довериться вам. До того как вы посвятите меня во что-либо, я должен сделать вам одно признание.

— Что вы католик? — улыбнулся Трелоней. — Об этом я уже догадался. Это не страшно. Я не отношусь к тем людям, которые всех католиков считают врагами государства. И не требую от вас приносить клятву, противную вашей совести.

— Речь не об этом, — возразил Иеремия. — Да, я действительно принадлежу к католической церкви. Но, кроме того, я священник и иезуит!

Каждое его слово будто перекрывало воздух Трелонею. На его лице изобразился ужас. На какое-то мгновение он почувствовал глухой, вызванный сплошной клеветой страх англичан перед иезуитами, этими «элитными войсками папы, уже почти столетие выжидающими момента, чтобы правдами и неправдами вернуть Англию в лоно Римской церкви». Считалось, «ловкие шпионы и циничные заговорщики плетут тайные интриги против английской государственной церкви».

Сэр Орландо смотрел на священника как на чужого, как на врага, втершегося к нему в доверие, чтобы погубить.

— Богом проклятый иезуит! — в негодовании воскликнул он и резко отвернулся. — Ступайте! Уходите из моего дома, — с горечью продолжил он.

Он чувствовал себя обманутым и преданным. Не говоря ни слова, Иеремия вышел.

Глава девятая

Ален в нетерпении дергал шнуры лифа, пока он наконец не поддался. Гвинет Блаундель, жена аптекаря, шумно дыша и не сопротивляясь, позволила повалить себя на кровать. Ален исчез с мистрис Блаундель в своей спальне, пока ученик замещал его в цирюльне. Это случалось не в первый раз. Аптекарша, регулярно приносившая Алену ингредиенты для его мазей, всегда приходила незадолго до закрытия, когда клиентов уже не было. Это была смуглая валлийка, слегка за сорок, на которой мастер Блаундель недавно женился вторым браком. Жировые складки на лице скрывали морщины, но, несмотря на полноту, она выглядела моложе своих лет и, кроме того, обладала живым кельтским нравом.

Ален предпочитал ее всем другим женщинам, с которыми водил шашни. Незамужние девушки больше всего боялись забеременеть и в лучшем случае позволяли ему шарить под юбками. Гвинет же, как жена аптекаря, имела в своем арсенале особые средства. Он точно не знал, как она это делает, видел только, что она пользуется губкой, смоченной в лимонном соке. Но в принципе ему это было все равно.

В этот вечер, однако, их неожиданно прервали. Ален услышал голос Джона из приемной. Предупреждая хозяина, он громко сказал:

— Добрый вечер, мистер Фоконе. Вы сегодня пораньше.

Ален замер, тихо выругался и неохотно отодвинулся от Гвинет, с удивлением поднявшей голову:

— Что случилось?

— Мой друг вернулся раньше, чем я ожидал. А у него строгие моральные принципы.

— Что, твой друг — один из этих пуритан-фанатиков?

Ален принужденно улыбнулся, не желая выдавать, что Иеремия — католический священник.

— Быстрее, одевайся, — торопил он ее, натягивая штаны.

Спускаясь вниз по лестнице, он второпях оправлял рубашку. В спешке он не заметил Иеремии, поднимавшегося на второй этаж, и столкнулся с ним.

— А, Ален, вот и вы.

Хирург попытался скрыть свое смущение, обернувшись к мистрис Блаундель и представив их друг другу. Иеремия весело переводил взгляд с одного на другого. Он быстро понял, что связывает Алена и жену аптекаря. Сдерживая улыбку, он вежливо сказал:

— Для меня большая честь, мистрис Блаундель.

— Я покупаю травы и другие ингредиенты у ее мужа, — объяснил Ален. — Его аптека в двух шагах.

Гвинет хотела было попрощаться, но Иеремия остановил ее.

— Ваш супруг несколько недель назад делал лекарство для барона Пеккема, не так ли?

— Да, именно так. Несчастный барон! Был такой уважаемый судья.

— Возможно ли, что кто-то подмешал в лекарство белый мышьяк? Может быть, какой-нибудь покупатель?

— Не думаю, сэр, — покачала головой Гвинет. — Мой муж изготовил лекарство сразу же, как только посыльный принес рецепт от доктора Уэлли. Оно не оставалось без присмотра. В лавке постоянно кто-то был — либо мой супруг, либо подмастерье, либо ученики, либо я.

— Кто относил лекарство в дом барона?

— Я сама. Я часто занимаюсь этим, когда много дел.

— И в пути вы не упускали его из виду?

— Нет.

— Никто не пытался заговорить с вами или отвлечь? Пожалуйста, подумайте.

— Уверяю вас, никто не мог приблизиться к лекарству, я бы это заметила.

— Вы умная женщина, мистрис Блаундель. Раз вы так говорите, мне приходится вам верить, — вздохнув, произнес Иеремия.

Когда аптекарша вышла, Ален прошел за своим другом в спальню, которую предоставил ему после переезда. Она выходила на улицу и находилась непосредственно над его комнатой. Будучи холостяком, он не страдал от недостатка места. Джон, подмастерье, и горничная Сьюзан жили под крышей, ученик Тим спал в операционной, а вдова мистрис Брустер, служившая у Алена экономкой, занимала комнатку на третьем этаже.

Иеремия хранил свои немногочисленные вещи в сундуке. Его книги лежали стопкой на книжной полке, которую Ален заказал для него столяру как подарок к новоселью. В комнате еще стояли стол, стул, табурет и кровать с балдахином, занавеси которого на день закидывались на столбы. Для умывания служили кувшин и миска из цинка. Камин не имел никаких украшений, колосник был из простого железа. Стол с витыми ножками, за которым Иеремия работал, служил ему также алтарем. Время от времени здесь для богослужений собирались его прихожане-католики.

Иеремия ясно изложил Алену последствия, которые может иметь его приглашение. Поселить в своем доме римского священника означало нарушить целый ряд законов, которые хотя и не соблюдались, не были отменены. В любой момент их можно было вспомнить. А за укрывательство католического священника полагалась смертная казнь.

Но Ален был так же оптимистичен, как и Иеремия. Он не верил, что король, стремившийся ввести свободу совести, позволит ревнителям веры зайти так далеко.

И очень скоро он уже радовался тем немногим католикам, что приходили в его дом, мирно молились, а затем обычно оставались поболтать. Ведь, кроме всего прочего, Ален без усилий получал новых клиентов.

— Вы были у судьи? — спросил цирюльник, наблюдая, как Иеремия убирает в сундук святыни, необходимые ему для последнего причастия. Только что умер один из его прихожан.

— Да, он поправляется, и ему больше не нужен мой уход. Вы посмотрите за ним еще несколько дней вместо меня, Ален? Так ему будет приятнее.

Лицо Алена посерьезнело.

— Вы что, сказали ему правду?

— Мне пришлось. Он доверился мне. Я не мог больше водить его за нос.

— Ваше понятие о чести когда-нибудь доведет вас до виселицы. Судья может доставить вам огромные неприятности, вы же знаете!

— Вы полагаете, он это сделает?

Ален колебался:

— Нет… нет, в принципе нет.

— Думаю, он не станет себя затруднять, — ободряюще сказал Иеремия. — Кстати, я был бы вам признателен, если бы вы завтра сходили со мной в Ньюгейт.

— Вы тем не менее хотите продолжить расследование?

— Непременно! Пока убийца не найден, существует опасность, что он нападет снова. А если его нападение увенчается успехом, Трелонея, как еретика, ожидает вечное проклятие. От этого я и хочу попытаться его оградить.

Глава десятая

Ворота Ньюгейта находились всего в нескольких улицах от Патерностер-роу. Они перекинулись через Ньюгейт-стрит и были прорублены в старой городской стене. В прежние времена на воротах стояла опускная решетка на случай опасности. Шестиугольные башни по обе стороны и венец из зубцов делали их похожими на неприступную крепость. Стены, выложенные массивными каменными квадратами, почернели от угольного дыма.

Ворота использовали в качестве тюрьмы уже в Средние века. В отличие от других тюрем, где сидели в основном должники, в Ньюгейт помещали воров и убийц. Он находился в ведении шерифов Лондона и Мидлсекса, назначавших надзирателей, и считался самой страшной темницей. Уже одно название тюрьмы внушало ужас. В народе ее сравнивали с пастью дьявола.

Тошнотворный запах проникал через толстые стены и в теплое время года отравлял всю округу. Перед тюрьмой стоял позорный столб, сегодня, правда, пустовавший. Когда Иеремия и Ален проходили в ворота, служители как раз сгружали на телегу тела заключенных, умерших от тюремного тифа и других болезней, чтобы сбросить их в общую могилу на кладбище при церкви Крис-Черч.

Ньюгейт был поделен на две части. «Народная сторона» находилась в северной части ворот, где сидели бедные заключенные. В южной, «господской», стороне томились зажиточные преступники, имевшие достаточно денег, чтобы выкупить себе некоторые послабления.

Здесь нужно было платить за каждое удобство, как на постоялом дворе. Кровать стоила два шиллинга и шесть пенсов в неделю, чистые простыни еще два шиллинга. От каждого вновь прибывшего тюремщики требовали мзду. Без поддержки друзей и родных самых бедных заключенных ожидала голодная смерть, даже воды и хлеба не допроситься было без денег. Тот, у кого не было друзей, зависел от людского милосердия. Те же, что побогаче, могли играть, пировать, заказывать блюда в таверне, роскошествовать в своей камере или за один шиллинг поразвлечься с девицей. Надзиратель тюрьмы, купивший свое место за большие деньги, хотел не только покрыть расходы, но и получить прибыль. И пытался выдавить из арестантов последнее пенни.

Ален первый раз был в Ньюгейте. От ударившего в нос зловония ему стало так плохо, что он закрыл лицо носовым платком. Здесь не было ни воды для умывания, ни туалета, только ночные горшки, которые выливали по утрам. У Алена мурашки побежали по телу, еще хуже ему стало, когда он услышал ужасный шум. В тюрьме было набито почти триста человек, хотя она была рассчитана на сто пятьдесят. Но источником жутких звуков были не огрубевшие голоса арестантов, а железные цепи, которые они при ходьбе волочили по каменному полу, так как каждое утро двери камер отпирали и заключенные могли свободно передвигаться по тюрьме.

Воздух был пропитан табачным дымом, пеленами висевшим под потолком. Заключенные беспрерывно курили, пытаясь тем самым защититься от болезней. Через маленькие зарешеченные окна не проникал ни свежий воздух, ни свет, так что факелы и светильники горели целый день. Арестантам приходилось платить и за них.

Иеремия провел своего друга на второй этаж «господской стороны», где более состоятельные заключенные жили в относительном комфорте. На первом этаже находилась таверна, где можно было заказать блюда и напитки, а наверху располагалась часовня для арестантов.

В камере некоего католика, которую тот, правда, делил с другими заключенными, но где все же стояли стол и стулья, Иеремия регулярно служил мессу.

— Сколько вы платите за камеру? — с интересом спросил Ален.

— Три фунта шесть шиллингов и восемь пенсов в неделю. Камера, выходящая на внутренний двор, лучшая в Ньюгейте, стоит до тридцати гиней, — ответил торговец, сидевший за долги.

В данном случае арест служил не наказанием, а лишь предупредительной мерой, чтобы должник не сбежал. Он выйдет на свободу, только расплатившись со всеми кредиторами. Последние прекрасно понимали, что в тюрьме у него нет возможности заработать необходимые деньги. Но считалось, что должника должны выкупить друзья или родные, а до тех пор торговец тратил свои последние гроши на более-менее пристойную камеру.

Его жена привела в тюрьму на мессу детей. Иногда семья оставалась на ночь. В Ньюгейте за небольшую мзду можно было купить практически любую поблажку.

Католики растворились среди других заключенных, и Иеремия принял исповеди и отслужил мессу. Затем алтарь снова превратился в обычный стол, а серебряный подсвечник, чашу и блюдо для облаток убрали обратно в камин. Раньше святыни прятали потому, что иметь их в Англии было запрещено, но теперь надзиратель за взятку был готов терпеть «папистский» ритуал и их убирали просто от воров.

Положив алтарный камень и распятие в сумку, Иеремия твердым голосом спросил у собравшихся:

— Я ищу человека по имени Макмагон. Кто-нибудь знает, где его найти?

— Мне кажется, я знаю, кого вы имеете в виду, патер, — сказала одна женщина. — Молодой ирландец, которого привели на Вознесение.

— Да, ненормальный ирландец! — вспомнил другой. — Бушевал как сумасшедший, когда надсмотрщики обыскивали его, думая поживиться. Ничего не обнаружив, его передали другим заключенным. Те еще хуже тюремщиков. Вы ведь знаете, патер, что бывает с новичками, которые не могут давать взятки. Они набросились на него, сорвали всю одежду и вломили ему по первое число. Все думали, это его несколько отрезвит, но не тут-то было! Через два дня он набросился на тюремщика и вцепился ему в горло, даром что был в кандалах. Если бы не другие заключенные, тот бы испустил дух. Можете себе представить, что было потом. Надзиратели избили его и бросили в самую темную дыру. Если он еще не подох, вы найдете его там.

Иеремия повел Алена на другую сторону Ньюгейта, где содержались заключенные, которые не могли позволить себе никаких удовольствий. Как правило, в камерах было больше тридцати человек. Несколько арестантов делили между собой одну деревянную лавку, другие спали на половиках или прямо на полу.

Когда Иеремия и Ален проходили мимо кухни палача, им в нос ударил отвратительный, еще более мерзкий запах.

— Здесь Джек Кетч варит головы и члены четвертованных в Пече, прежде чем посадить их на кол на мосту, — объяснил Иеремия. — Иначе вороны будут рвать мясо с костей.

Повсюду бегали худые, облезлые собаки и кошки. А некоторые заключенные содержали даже свиней и кур.

Оставив позади отсек должников, через узкий проход, освещенный одним-единственным факелом, они прошли в нижнюю темницу. Сырой пол был устлан гнилыми половиками из тростника, то и дело блестели глаза крыс, снующих в поисках объедков. На каждом шагу что-то щелкало под ногами. Нагнувшись, чтобы лучше видеть в полумраке, Ален понял: пол буквально кишел вшами и бог знает какими еще насекомыми.

Скоро посетителей окружили изможденные существа, просительно тянувшие к ним заскорузлые руки. Их лохмотья кишели гадами. Многие были больны тюремным тифом — эти ничего не просили, а только обводили застенок бессмысленным взглядом. Иеремия достал из сумки несколько кусков хлеба и разделил их между несчастными, начавшими драться за них как звери. Он знал — этого слишком мало, чтобы спасти их от печальной участи. Большинство не доживут до суда.

Иеремия обратился к тюремщику, на поясе которого висела тяжелая связка ключей.

— Мы ищем человека по имени Макмагон, — сказал он и дал тюремщику шестипенсовую монету.

— Пойдемте, — ответил тот и провел их еще глубже.

Помещение без окон заполнял затхлый воздух. Тростниковые половики, устилавшие пол, уже давно потеряли свой первоначальный вид. Заключенные попадали сюда за особые проступки и не могли рассчитывать на снисхождение.

Тюремщик остановился подле неподвижно лежавшего человека и пнул его ногой. Но несчастный уже ничего не чувствовал. Он был мертв. Тюремщик равнодушно склонился над трупом и принялся снимать с него одежду. Все, что имело хоть какую-то ценность, превращалось в деньги.

— Ирландская свинья там. — Тюремщик кивнул направо. — Можете поговорить с ним, если хотите, но осторожнее. Он бешеный.

Ален быстро отвернулся от ужасного зрелища и подошел с Иеремией к заключенному, безучастно лежавшему на сыром каменном полу. Он был бос, в одних потрепанных бриджах. Его заковали в цепи так, что он практически не мог двигаться. Кроме кандалов на руках и ногах, шею ему сдавил железный ошейник, прикрепленный цепью к кольцу, торчавшему из стены.

— Должно быть, он здорово всех напугал, — заметил Иеремия, присев перед заключенным на корточки. — Ты Макмагон?

Несмотря на тяжелые цепи, молодой человек сел и оглядел посетителя ясным внимательным взглядом. Его волосы, склеившиеся от грязи, крысиными хвостами свисали на плечи. Неопрятная трехнедельная щетина покрывала бледное лицо. Его тело было таким худым, что под кожей вырисовывались кости.

— Мое имя Бреандан Мак-Матуна. Англичане называют меня Макмагон.

— Бреандан Мак-Матуна. Я правильно выговорил?

— Да. Способный ученик. Что вам от меня надо?

— Помочь тебе, сын мой, — сказал Иеремия, пытаясь несколько смягчить его.

Бреандан Мак-Матуна презрительно отвернулся:

— Зачем вам мне помогать?

— Затем, что я священник и твое спасение — мое дело.

Молодой ирландец невесело усмехнулся:

— Так вы тот самый поп, о котором столько рассказывают Вы, говорят, творите чудеса.

Но его недоверие все же растаяло. Он знал, как преданно служили своему делу миссионеры, тайком перебравшиеся в Англию. Малодушным здесь не было места, они рисковали своей жизнью.

Иеремия осмотрел заключенного с головы до ног. Даже под грязью, серым слоем покрывавшей его тело, молено было различить множество кровоподтеков. Садясь, Бреандан Мак-Матуна поддерживал правую руку. Очевидно, она была повреждена.

— Дай я посмотрю твое плечо, — мягко предложил Иеремия.

Он осторожно ощупал кости и попытался приподнять руку. Бреандан застонал от боли.

— Да, они тебя как следует отделали, парень. Вывихнуто плечо, его нужно вправить. Но сначала освободим тебя от этих варварских цепей.

Иеремия поднялся и подошел к тюремщику, ждавшему на выходе.

— Сколько вы хотите за более легкие цепи?

— Вы что! Он сумасшедший. Чуть не придушил одного нашего.

— После взбучки, которую вы ему устроили, он уже ни для кого не опасен. У него вывихнуто плечо. Кроме того, он оголодал. Судя по всему, он здорово вас напугал.

— Напугал? Не смешите меня! Ну ладно. За цепи полегче шесть шиллингов.

— И камеру получше. Я заплачу за него.

— Как хотите. Но если он еще раз поднимет шум, придется угостить его розгами.

Иеремия дал тюремщику денег. Вскоре появился один из тех заключенных, что прислуживают надзирателям. Он принес с собой инструменты и снял с Бреандана цепи. Железные браслеты глубоко врезались в тело, и теперь раны кровоточили. Прежде чем помощник наложил на него более легкие цепи, Иеремия с помощью Алена вправил плечо. Ирландец вскрикнул, чуть было не потерял сознание, но все же удержался и не упал.

Иеремия и Ален помогли ему встать и отвели в отсек повыше, там через зарешеченное окно в камеру по крайней мере проникало немного свежего воздуха. Здесь Бреандан будет делить кровать с другими заключенными, но ему все же не придется спать на голом каменном полу. Легкие цепи на руках и ногах гораздо меньше стесняли его движения. В них он мог передвигаться по тюрьме. В новой камере, кроме нескольких кроватей, стояли расшатанные табуретки. В камине горел огонь.

Иеремия достал мазь и натер ирландцу израненные запястья и щиколотки. Пристально вглядываясь в исхудавшее лицо, он спросил:

— Сколько ты уже не ел, сын мой?

— Четыре дня.

— Тогда пойдем в таверну.

Темную таверну освещали несколько тусклых светильников. Здесь можно было почти забыть, что это тюрьма. Арестанты пили и играли в кости. Беспрепятственно общались друг с другом мужчины и женщины. Опытные жулики обучали молодых искусству мошенничества, карманной кражи и взлома. Другие поучали новичков, как на суде проводится перекрестный допрос свидетелей, или помогали им найти «соломенные чучела». Так называли людей, за деньги дававших ложные показания. Как знак своего ремесла, в пряжки башмаков они вдевали соломинки.

Иеремия заказал пива. Оно было разбавлено и слишком дорого, но по крайней мере утоляло жажду, а надзиратели разносили только гнилую и вонючую воду. Иезуит раздал не весь хлеб и теперь положил оставшийся кусок перед Бреанданом, который с жадностью принялся есть.

— Почему ты здесь? — наконец спросил Иеремия.

По лицу ирландца прошла темная тень.

— Черт побери, я не знаю! Три недели назад за мной вдруг увязались трое. Они приходили в притон Уайтфрайарса, где я иногда ночую, и следили за мной в городе. Я никак не мог понять, чего им нужно, и удрал. Но они выследили меня и притащили-таки к мировому судье. Тот начал расспрашивать меня про троих, с которыми я подрался за несколько дней до этого.

— Что за трое?

— Точно не знаю, торговцы или что-то в этом роде. Во всяком случае, при деньгах и одеты прилично. У одного была шпага с дорогими ножнами.

— Почему ты с ними подрался?

— Я сцепился с ними вечером, когда они, пьяные, выходили из таверны. Один задрал меня, и я сказал ему все, что думаю. Поняв, что я ирландец, они начали меня оскорблять.

— И вместо того чтобы уйти, ты отплатил им той же монетой.

— А что, я должен просто так терпеть оскорбления? — вскинулся молодой человек. — Когда они поняли, что меня не запугать, то разошлись еще больше. Наконец один из них схватился за шпагу. Я был безоружен и испугался, что они меня просто заколют, ведь они были пьяные. Пришлось их опередить. Двоих я уложил кулаками еще до того, как они успели достать оружие. Третий, постарше, чем остальные, до тех пор он сдерживался — обнажил шпагу и пошел на меня. Но я оказался быстрее, схватил его за руку и вывернул так, что он выронил шпагу. Первые двое тем временем оправились, и я схватил его шпагу, чтобы отпугнуть их. И ушел. Они меня не преследовали, а шпагу я выбросил.

— И мировой судья расспрашивал тебя именно про этот случай?

— Да, он хотел знать, брал ли я шпагу. Я сказал, у меня не было другого выбора, так как мне угрожали.

— Понятно, — задумчиво сказал Иеремия. — Такое впечатление, что эти ребята хотят тебе отомстить. Возможно, они рассказали мировому судье совсем другую историю — будто ты их обокрал. Есть свидетели ссоры, которые могут подтвердить твои показания?

— Нет, я был с ними на улице один.

— Я попытаюсь выяснить подробнее, в чем тебя обвиняют. Может быть, и смогу тебе помочь.

Голубые глаза удивленно смотрели на Иеремию.

— Зачем вы это делаете, патер? Я никогда не смогу оплатить вам расходы. У меня ничего нет.

— У тебя есть друзья или родственники, которые могли бы поддержать тебя?

— Я всего полгода в Англии. Я хоть и жил в Уайтфрайарсе, ведь у меня не было денег на квартиру, но не жулик и не бродяга, что там живут. Они мне не помогут.

— Ты сказал, что всего полгода здесь, а уже побывал в суде, — ухмыльнулся Иеремия, повернув левую ладонь Бреандана вверх так, что стало видно клеймо под большим пальцем. Оно означало, какое именно преступление совершил его обладатель. В данном случае это было убийство.

— Драка, — объяснил Бреандан. — Тот парень неудачно ударился об угол стены и умер. Три месяца назад.

— Тебе не советовали в тюрьме воспользоваться привилегией духовного статуса?

— Да, мне говорили, что это спасет меня от виселицы.

Привилегия духовного статуса являлась законной лазейкой для тех, кто совершил особо тяжкие преступления. Раньше обвиняемые, облеченные духовным саном, имели право отказаться от светского суда и требовать суда церковного. Церковь не имела права приговаривать к смертной казни, и преступникам лишь выжигали клеймо на руке. Но привилегией духовного статуса можно было воспользоваться всего лишь раз. Веками она распространялась на церковных писцов, затем на тех, кто умел читать. Поэтому на суде проверяли, умеют ли обвиняемые читать.

— Ты умеешь читать? — спросил Иеремия. — Или тебя заставили наизусть выучить пятьдесят первый псалом?

Стремясь дать шанс и безграмотным спастись от петли, проверку проводили не очень строго. Более того, тюремный капеллан, как правило, подсказывал осужденному слова так называемого висельного стиха. Эта традиция, на первый взгляд противоречившая здравому смыслу, спасала жизнь тем, кто совершил, например, кражу и для кого безжалостный закон требовал виселицы. Опасные преступники — убийцы и грабители — этого права не имели.

— Ты можешь помочь мне в другом деле, — наконец сказал Иеремия. — Помнишь, ночью в День святого Освальда ты оказался на Литл-Шир-лейн? Ты тогда говорил с пьяным человеком, лежавшим в парадном. На нем было дорогое платье, длинный плащ и светлый парик.

Бреандан вспомнил сразу:

— Да, помню. Он махал шпагой у меня под носом. Но был так пьян, что практически не мог стоять.

— Расскажи мне подробно, что произошло до этого.

— Я шел по этой улице и увидел, как он лежит на земле лицом вниз. Над ним стоял второй человек, шаривший в его одежде. Я думал, что он сшиб его и теперь хочет ограбить, поэтому закричал, чтобы отпугнуть. Он испугался и убежал.

— Ты его знаешь?

— Да, это Джек Одноглазый, мелкий жулик, он знавал лучшие дни. Пальцы у него уже не такие ловкие. Только все это было немножко странно. Сдается мне, Одноглазый не хотел его ограбить, а как будто укрывал плащом.

— Я тебе очень признателен, сын мой, — тепло сказал Иеремия. — Ты мне очень помог.

— Правда?

— Да, этот пьяный был не кто иной, как судья Трелоней. Плащ принадлежал больному гифом, и его положили на судью, чтобы он заразился. И теперь я наконец знаю, кто это сделал. — Иеремия вдруг положил руку на лоб Бреандана. — А у тебя, я вижу, нет тифа, хот ты был внизу, с другими.

— Шесть лет назад, когда я служил во французской армии, я уже болел тифом, но с тех пор, к счастью, нет.

— Это, возможно, и объясняет дело. Я уже не один раз слышал, как однажды переболевшие тифом второй раз не заражаются.

Ален торопился. Перед уходом Иеремия положил в руку Бреандана несколько монет.

— Это поддержит тебя, мой мальчик, до моего следующего прихода.

Глава одиннадцатая

На следующий день после обеда Иеремия отправился в «Иннер темпл», одну из четырех юридических корпораций, где преподавали обычное право.

Иезуит вошел в квартал с Флит-стрит через низкие ворота. В фахверковом доме напротив располагалась таверна «У герба принца». Здесь он надеялся найти Джорджа Джеффриса. Студент говорил, что он часто бывает в этой таверне.

Иеремии повезло. Молодой человек с несколькими товарищами проводил время за игрой в кости. Перед ними на столе стояло несколько уже пустых кружек из-под эля. Джеффрис узнал мужчину в черном и помахал ему рукой. Получив свой выигрыш, он распрощался с приятелями и вышел следом за Иеремией из прокуренного помещения на свежий воздух.

— Вижу по вашему лицу — вы напали на след, — усмехнувшись, сказал Джеффрис.

— Верно. Давайте немножко прогуляемся, я вам все расскажу.

Они пошли по Миддл-темпл-лейн. Иеремия рассказал о своем посещении Ньюгейта и разговоре с Бреанданом Мак-Матуном.

— Я бы хотел просить вас проводить меня в Уайтфрайарс, поискать Одноглазого.

— Но вы ведь не собираетесь идти туда без оружия, сэр! — воскликнул Джеффрис. — Там полно всякого разбойного сброда, вы прекрасно это знаете.

— Ненавижу оружие!

— Очень неразумно. Если позволите, я захвачу шпагу. Я оставил ее в комнате, так как сегодня утром ходил в церковь Темпл. Там запрещены шпаги и плащи.

Иеремия прошел за студентом мимо библиотеки и Большого зала. Над всеми входными дверями в стены был вмурован символ «Иннер темпла» — пегас.

В комнате Джеффрис опоясался шпагой и взял еще пистолет с колесным замком.

— Я готов. Пошли.

Уайтфрайарс граничил с кварталом Темпл. Первый раз студент попал сюда из чистого любопытства. Он хотел посмотреть на бродяг, которых в один прекрасный день собирался засудить. Со временем он неплохо узнал некоторых из них, а звонкая монета позволяла ему в случае необходимости наводить кое-какие справки.

Так было и на сей раз. За деньги они узнали, где обитает Джек Одноглазый. Дом принадлежал процентщице, в основном торговавшей краденым. Она знала Джеффриса и охотно ответила на его вопросы.

— Вы ищете Одноглазого? Так это слишком поздно. Чертяка две недели как помер.

— От чего? — быстро спросил Иеремия.

— Жуткий тиф. Просто сгорел. Орал как сумасшедший.

— Тюремный тиф! — убежденно сказал Иеремия. — Вы не знаете, у него в последнее время водились деньги?

— Да, он наконец-то расплатился за квартиру. На святого Освальда, насколько я помню.

— Вы сохранили его вещи?

— Да я хотела их продать, но если вы говорите, что это тюремный тиф, так лучше сжечь.

— Непременно лучше сжечь, мадам. Мы можем их осмотреть?

Иеремия сунул хозяйке шестипенсовик.

— За шесть пенсов можете даже взять их себе. Все равно одни лохмотья! Джек был нищим.

Она провела их в комнату, где был свален всяческий хлам, и указала на кучу тряпья. Иеремия пальцами осторожно вынул несколько грязных вещей, кишевших вшами.

— У него еще что-нибудь было?

— Вот это он носил на шее. — Хозяйка взяла со стола и протянула Иеремии грецкий орех на веревке.

Скорлупа раскрывалась. Внутри находился высушенный паук.

— Старое народное суеверие, — объяснил Иеремия удивленному студенту. — Пауков носят на шее от заразы. Выходит, Джек Одноглазый знал, что рискует.

Иеремия положил амулет в карман и кивнул студенту. На пути обратно в Темпл молодой человек спросил:

— Вы думаете, Одноглазый действовал один?

— Нет. Помните, хозяйка упомянула, что у него неожиданно появились деньги. Ему заплатили за то, чтобы он подменил плащ судье Трелонею. Заказчик дал ему амулет и заверил, что все будет нормально. Но он все-таки заразился и, к сожалению, уже не сможет рассказать нам, кто его нанял.

— Когда вы собираетесь рассказать судье о своем открытии?

— Если хотите, можете сделать это сами. Скажите ему, что вас послал я.

Джордж Джеффрис посмотрел на своего спутника с явным изумлением:

— Вы не хотите рассказать это лорду сами?

— Нет. Вы ведь искали случая лично познакомиться с ним, так вот я вам даю эту возможность. Но за это хочу попросить вас об одном одолжении.

— Я в вашем распоряжении!

— Речь идет об одном молодом ирландце. Он говорит, что с ним хотят покончить из мести.

— И вы хотите его спасти! — иронически заключил Джеффрис. — Ну ладно, расскажите мне, что вам известно об обвинении, и я посоветую, как ему можно помочь.

Иеремия рассказал студенту о том, что узнал от Бреандана.

— Прежде чем что-нибудь сказать, я должен знать, кто его обвиняет и в чем именно. Дайте мне пару дней, я постараюсь кое-что выяснить, — попросил Джеффрис.

Ален попрощался с последними клиентами и уже хотел закрывать цирюльню, как в дверях показалась женщина в длинном плаще с капюшоном. Ее лицо скрывала маска, но цирюльник сразу же узнал ее.

— Миледи Сент-Клер… — пробормотал он и невольно подался назад, пропуская ее.

Аморе небрежно бросила на стул плащ и маску, которую зубами придерживала за пуговицу. На ней было простое, но элегантное платье из черного бархата. Тугой лиф со шнуровкой спереди опускался мысом, закрепленным китовым усом, так что талия казалась еще стройнее. Верхняя юбка спереди была открыта и забрана на бедра, и из-под нее виднелась нижняя юбка, украшенная черными кружевами.

— Вы мастер Риджуэй? — надменно спросила она.

Ален, еще не справившись со своим удивлением, кивнул, так как язык его не слушался.

В отличие от горожанок, демонстрировавших добропорядочность, Аморе не покрывала декольте белыми кружевами — по моде, принятой при дворе, вырез лифа позволял видеть плечи и часть груди.

Ален смотрел на нее с восхищением. Она показалась ему обворожительно красивой. Но, заметив ее презрительный взгляд, он постарался собраться.

— Чем я могу быть вам полезен, мадам?

Она едва заметно кивнула на подмастерье и ученика, тоже бросивших работу и уставившихся на посетительницу.

— Я хотела бы поговорить с вами с глазу на глаз, мастер Риджуэй, — сказала она тоном, не допускающим возражений.

Ален снова кивнул и велел Джону и Тиму помочь мистрис Брустер на кухне. Леди с интересом осмотрела операционную, а ему стало не по себе. Он начинал понимать, что она пришла не ради своего исповедника, а ради него самого.

Не глядя на него, она заговорила:

— Когда патер Блэкшо рассказал мне, что переехал к вам, я навела о вас справки. Я хотела знать, кому он доверил свою безопасность и свою жизнь. — Продолжая говорить, она подошла ближе и пристально всмотрелась в его лицо. — Патер Блэкшо заверил меня, что вы принадлежите к Римской церкви. Но это не так. Вы обманули его. Вы не католик! Вы ходите в протестантский храм. И вы приняли супрематную^[28] и светскую присягу.

Она смотрела на него пристальным взглядом. Алену трудно было выдержать его, но он заставил себя не опустить глаз.

— Я хожу в государственную церковь и причащаюсь по англиканскому обряду, как это предписывает закон, — взволнованно ответил он. — И принял обе присяги, поскольку от меня этого требовали. В сердце же я католик и верую в учение Римской церкви. И таковым полагаю остаться до гроба… Да, я тот, кого называют схизматиком, — «церковный папист». Но патеру Блэкшо это известно.

— Вы обманщик! — презрительно сказала Аморе.

— Возможно. Но моя работа значит для меня больше, чем все остальное. Я приму любую присягу, чтобы иметь возможность ею заниматься. И мне доставляет большее удовольствие помогать людям, чем сидеть в тюрьме из-за веры.

Цирюльник казался искренним, и его слова успокоили Аморе. Для нее была важнее сила его характера, чем твердость веры. Она беспокоилась за патера Блэкшо и хотела удостовериться, что он в надежных руках. Мастера Риджуэя она не знала и пришла составить о нем свое мнение и в случае необходимости принять все меры для того, чтобы он не посмел доставить неприятности своему арендатору. То, что она увидела, сначала вызвало в ней противоречивые чувства. Хотя религиозные убеждения Алена Риджуэя понять было трудно, его профессиональная репутация оказалась безупречной. Он добросовестно выполнял свою работу и нередко пользовал больных, которые не могли платить.

Тяжелое детство Аморе не дало развиться в ней высокомерию, присущему знати, к которой она принадлежала по своему рождению. После гибели в Уорчестерском сражении своего отца, графа Кэвершема, она осталась полной сиротой. Юный полковой врач Иеремия Блэкшо вызвался отвезти десятилетнюю девочку к ее родным во Францию. Он был младшим сыном лендлорда, но тогда переоделся простолюдином. Сначала Аморе возмутило недостаточное уважение к ней деревенского увальня, но вскоре его ум покорил ее. Он отучил ее от высокомерия и надменности и научил не оценивать людей по наружности или происхождению, а смотреть им в душу. Пребывание в монастыре урсулинок в Пуатье, когда там еще служил Винсент де Поль, которого называли совестью королевства, также немало способствовало ее развитию. Де Поль призывал знать к смирению и милосердию по отношению к бедным, которых он называл образом страдающего Христа. Так, воспитанницы монастыря регулярно посещали госпиталь, ухаживали за больными, мыли им ноги.

Приняв высокомерный тон, Аморе хотела испытать мастера Риджуэя. И осталась довольна. В нем не было никакого лицемерия. Его оказалось нелегко запугать, и ей это понравилось. Патер Блэкшо не зря доверял такому человеку. Она наблюдала за ним с растущим интересом. Он был значительно выше ее, очень тонкий, из-за чего казался долговязым, и слегка сутулился, как будто из-за своего высокого роста постоянно чувствовал необходимость пригнуться. Узкие подвижные руки словно созданы для его трудной работы. Аморе поймала себя на том, что смотрит на него как женщина и что он ей симпатичен. Его овальное лицо было серьезно. Глубоко посаженные глаза, необычный серо-голубой цвет которых отливал свинцом, и узкие губы усиливали несколько печальное выражение его лица. Аморе заметила это и задумалась.

Ален чувствовал себя очень неловко под ее испытующим взглядом. Она стояла так близко, что запах духов одурманивал его, он не мог оторвать взгляда от нежной кожи ее плеч и груди. Стол за спиной мешал ему отступить назад. Ее присутствие становилось нестерпимым.

— Мадам, если вы хотите подождать вашего исповедника, я попрошу экономку проводить вас в его комнату, — сказал Ален. — В противном случае прошу прощения. У меня еще много работы.

С этими словами он бежал из операционной на кухню.

Когда Иеремия вечером вернулся домой, его друг сидел один на скамейке, с взъерошенными волосами, опершись головой на руки.

— Что я наделал? — воскликнул Ален. — Как я мог?

— Что случилось? — забеспокоился Иеремия.

— Заходила леди Сент-Клер. И что же я, медведь, наделал? Я указал ей на дверь. Но она меня так взволновала, просто прижала к стене, я уже не понимал, что делаю. В этой женщине сидит черт!

— Не переживайте, мой дорогой, — засмеялся Иеремия. — Она наверняка хотела испытать вас. Хорошо, что вы сопротивлялись. Теперь она убедится в том, что у вас есть характер и вы заслуживаете мое доверие.

Ален с нескрываемой завистью посмотрел на своего друга:

— Должно быть, она очень вас любит. Вы никогда не думали…

— Нет! Я люблю ее как дочь, больше ничего. В этом мы резко отличаемся друг от друга, Ален.

— Она исполнена твердой решимости защитить вас. Страстно. Как Энн Во.

— Лучше не говорите об этом при ней. Ведь Энн Во не удалось спасти от мученической смерти своего духовника, настоятеля нашего ордена. Леди Сент-Клер охраняет меня как наседка, не напоминайте ей об опасности.

— Похоже, вам ее забота в тягость.

— Именно так. Но, может быть, когда-нибудь я буду ее за это благодарить. — Иеремия присел к Алену на скамью. — Патер Роберт Персоне как-то сказал, что твердостью веры Англия обязана мужеству женщин. И он был прав. Характер миссионерской работы у нас всегда был таков, что наша жизнь зависела от поддержки мирян-католиков. И самыми мужественными и самоотверженными защитниками проявляли себя женщины. Они предоставляли нам убежище, часто против воли мужей, и не боялись ни тюрьмы, ни смерти. Как Маргарет Клитроу, которая подверглась нечеловеческим пыткам, но не выдала священника. Может быть, забота леди Сент-Клер меня порой и тяготит, но я не считаю унизительным зависеть от опеки так называемого слабого пола.

Глава двенадцатая

— Подъехал экипаж судьи Трелонея! — прокричал ученик, выбегавший на улицу вылить из таза кровь в канаву.

Ален, перевязывая руку клиенту, которому пускал кровь, многозначительно посмотрел на Иеремию.

Сэр Орландо вошел в операционную и ждал у двери, пока уйдет клиент. Свежий цвет его лица и прямая осанка свидетельствовали о том, что он полностью оправился от болезни. Он подошел к Иеремии и произнес с искренним сожалением:

— Простите меня, патер. Я был глуп и вел себя как ребенок. Даже если вы Богом проклятый иезуит, познакомившись с вами, я узнал честного, искреннего человека. Вы не пытались меня обмануть. Поэтому я повторяю свою просьбу. Могу ли я обращаться к вам за советом в сложных случаях?

— Буду рад помочь вам, судья, хоть вы и еретик, по которому плачет ад, — согласился Иеремия.

Сэр Орландо расхохотался и протянул священнику руку.

Ален пригласил судью к ужину. Была подана мясная запеканка. Когда мистрис Брустер убрала цинковую посуду и они остались одни, Иеремия и Трелоней заговорили о Джеке Одноглазом, а Ален пошел за бутылкой вина.

— Студент, которого вы мне прислали, ловкий малый, — заметил судья. — Он, несомненно, пойдет далеко.

— Вы знаете его семью, сэр?

— Нет, мне только известно, что они родом из Уэльса.

— А тот жулик, который подменил ваш плащ? Вы когда-нибудь с ним встречались?

— Помнится, я как-то судил его в Олд-Бейли за кражу. Он воспользовался привилегией духовного статуса, получил клеймо и был отпущен. Может быть, он хотел мне отомстить.

— Вряд ли. Ему заплатили. Кто-то дал ему задание. Человек вашего положения неизбежно имеет завистников и, следовательно, врагов. Кто бы выиграл от вашей смерти? Кто бы, к примеру, занял тогда ваше место судьи?

— Предположительно один из моих братьев из Суда казначейства или палаты прошений. Это зависит только от короля. Вы полагаете, какой-нибудь тщеславный юрист пытается с помощью убийства сделать себе карьеру?

Иеремия улыбнулся на привычку судей называть друг друга братьями. Эта традиция шла от старого ордена барристеров, членом которого должен был состоять каждый адвокат, чтобы иметь возможность получить должность судьи.

— Пока у нас нет отправной точки, мы должны рассмотреть все варианты. А что ваша семья? Кто стал бы вашим наследником?

— Мое состояние унаследует Эстер.

— И станет независимой.

— Но я ее ни в чем не стесняю. Я отписал солидное приданое, ей не в чем меня упрекнуть. Я бы очень хотел от нее избавиться, она превратила мою жизнь в ад. Но все отказываются брать ее в жены, узнав ее поближе. В ней столько яда и желчи, что она оттолкнет любого. Мне очень стыдно за нее. Возможно, я был с ней слишком мягок. После истории с Мэлори я устроил ей настоящий разнос. Думаю, это было полезно.

Иеремия снова улыбнулся наивности судьи, но ничего не сказал.

Ален, молча слушая разговор, налегал на французское вино. Время шло, и он, совсем опьянев и почувствовав страшную усталость, положил руки на стол и опустил на них голову. Засыпая, он слышал, что его друг и гость, иезуит и судья, сменили тему.

— Как может человек вашего ума и ваших знаний исповедовать отсталую религию, полную суеверий? — почти сочувственно спрашивал сэр Орландо. — Что может быть у вас, справедливого и сострадательного человека, общего с этой бандой подлыхзаговорщиков, с иезуитами?

— Именно ум, о котором вы так лестно отзываетесь, и жажда знаний привели меня в общество Иисуса. Я был восхищен их открытиями в медицине, астрономии и многих других областях, не говоря уже о путевых записках тех, кто путешествовал по дальним странам. Моими знаниями я обязан общению и переписке с братьями по ордену и миссионерской деятельности в Индии. Без восприимчивости к знаниям других народов, свойственной иезуитам, я бы никогда не сумел вас вылечить. Кромвель умер от перемежающейся лихорадки, из-за сектантской узколобости отказавшись от «коры иезуитов». А теперь позвольте мне задать вам вопрос. Как может человек вашего ума, известный своей неподкупностью и справедливостью, верить дикой клевете, не удосужившись составить собственное мнение?

— Конечно, вы защищаете свой орден, — ответил Трелоней. — Но неужели вы станете отрицать, что ваш начальник был замешан в Пороховом заговоре? Ведь именно поэтому его обвинили в государственной измене и казнили.

— Патер Гарнет был невиновен. Он знал о заговоре, истинная правда. Но эти сведения сообщили ему под покровом тайны исповеди. Он не мог передать их, но сделал все, что было в его силах, пытаясь помешать покушению на короля Якова и членов парламента. Он даже просил папу обратиться к английским католикам с требованием верности и покорности их протестантскому королю.

— Иезуиты известны своим интриганством. Вы хотите сказать, такая репутация возникла на пустом месте?

— Именно так! По крайней мере, что касается английских иезуитов. Они никогда не совершали предательств. Нам запрещено вмешиваться в государственные дела. Мы здесь, чтобы оказывать духовную поддержку католикам, в которой им отказывает правительство.

У Алена затекла правая рука, и он проснулся. С улицы доносился голос ночного патруля, который выкрикивал третий час. Не веря своим глазам, Ален обвел сонным взглядом Иеремию и сэра Орландо, продолжавших спорить. Они уже добрались до Варфоломеевской ночи 1572 года, когда парижские католики устроили кровавую резню гугенотам-протестантам. Иеремия втолковывал судье, что тогда речь шла не столько о религии, сколько о деньгах, и некоторые иезуиты прятали католиков, спасая от смерти.

Ален повернул голову и снова заснул. Когда он опять проснулся, уже светало.

— …Меня не удивляет, что у вас на все есть ответ, патер, — услышал Ален голос судьи. — Должен признать, ваши аргументы весьма убедительны, я уже не знаю, что и думать.

Ален, зевая, потянулся и потер затекшую спину. С некоторым беспокойством он всмотрелся в лица собеседников, пытаясь понять, что происходит. Они проспорили всю ночь, но их открытые лица говорили о том, что они стали друзьями.

— Семья барона Пеккема пригласила меня завтра к обеду, — сказал Трелоней, когда они пили чай. — Я хотел бы просить вас пойти со мной, патер. Может быть, вы заметите что-нибудь, что поможет нам найти разгадку его смерти. Я подъеду за вами на карете.

Когда на следующий день Иеремия увидел карету, запряженную четверкой лошадей, он вышел сам, чтобы слуге не пришлось бежать за ним. Сэр Орландо был один.

— Эстер тоже была приглашена, — объяснил он, — но, поскольку за свою злобную клевету она все еще находится под домашним арестом, ей пришлось отказаться от обеда.

Мальчик на побегушках, оправдывая свое прозвище, побежал впереди кареты, прокладывая ей дорогу в сутолоке. Добравшись до Флит-стрит, лошади замедлили шаг. Выглянув в окно, Иеремия схватил Трелонея за руку и указал ему на человека, выходившего из боковой двери дома барона Пеккема:

— Милорд, вы узнаете его?

— Это не Джеффрис? Но что он делает в доме барона?

— Вероятно, он там кого-то навещал. Вот только кого?

Лакей подошел к экипажу и открыл дверцу. В выложенном мрамором холле их встретили вдова Пеккема, старшая дочь Мэри и младший сын Дэвид. Старший, Джон, учился в «Миддл темпле» и поэтому отсутствовал. Иеремия заметил, как расстроилась Мэри, увидев гостей. Здороваясь, она попыталась выдавить из себя вежливую улыбку, но у нее это не очень получилось.

Трелоней представил Иеремию как знакомого ученого, много путешествовавшего по странам континента и Востока.

— Вы обязательно должны нам об этом рассказать, — с интересом сказала вдова.

После смерти мужа у нее осталось не много развлечений. Было видно, что она скорбит по нему всем сердцем. Иеремия быстро исключил ее из круга подозреваемых. Младший сын показался ему наивным и лишенным честолюбия. Хотя кончина отца, по-видимому, мало удручала его, он не получал от нее явных выгод, так как большая часть состояния переходила старшему брату. Но Иеремии оказалось непросто составить свое мнение о дочери, закрытой и робкой девушке. Очевидно, ее что-то угнетало.

Ужин оказался роскошным. За устрицами последовали рубленая крольчатина, баранина и говяжья вырезка, на десерт подали пирог, фрукты и сыр. Иеремия привык есть вилкой, как это уже давно было принято в Италии, и ему было непросто управляться, по английским обычаям, одним ножом. Единственная вилка на столе находилась у хозяйки, которая с ее помощью разрезала мясо на маленькие порции и раскладывала их по тарелкам. Иеремия вспомнил Алена, который получал несравненно большее удовольствие от еды и, несомненно, пожалел бы, что не имеет возможности присутствовать на таком пиршестве.

После ужина хозяйка попросила дочь сесть за клавикорды и развлечь гостей. Мэри играла и пела прекрасно. Возможность поговорить с ней наедине выпала Иеремии лишь перед уходом.

— Мистрис Пеккем, когда мы вошли, мне показалось, что вы ждали кого-то еще. К сожалению, должен вам сообщить, что мистрис Лэнгем в настоящее время находится под домашним арестом и не может, в частности, принимать гостей.

Девушка побледнела:

— Что она сделала, сэр?

— Она безосновательно обвинила в краже слугу.

Мэри отвернулась, чтобы Иеремия не увидел ее лица. Но ему показалось, она испытала облегчение, как будто опасалась чего-то худшего. Он не дал ей времени оправиться и спросил прямо:

— За вами ухаживает мистер Джеффрис?

На сей раз она явно испугалась:

— О, прошу вас, сэр, не говорите никому! Мы тайно встречаемся, но очень редко.

— Ваш отец запрещал вам с ним видеться?

— Да… — после паузы призналась она. — Джордж ведь даже не адвокат. Он не может просить моей руки. Но когда-нибудь…

— …сможет. Если вы до тех пор не выйдете замуж. Не бойтесь. Я никому не скажу.

Иеремия задумчиво отвернулся. Юный студент и впрямь весьма бойко устраивал свою карьеру.

На пути домой Иеремия спросил судью:

— Вы не знаете, у барона были планы выдать дочь замуж?

— Да, он уже договорился с одним зажиточным купцом. Но после его смерти дело застопорилось.

— А как его жена относилась к этому замужеству?

— Она не была в восторге. Купец намного старше Мэри.

— Тогда, видимо, свадьба не состоится?

— Вы хотите, чтобы я это узнал?

— Да, пожалуйста, это может быть важно.

Прощаясь, Иеремия еще раз напомнил сэру Орландо об осторожности: он очень боялся очередного покушения.

Глава тринадцатая

Иеремия вышел из Сити через Ньюгейт и свернул в узкую улочку, которая вела вдоль крепостной стены и поэтому называлась Олд-Бейли. Всего в нескольких шагах от тюрьмы находилось здание суда, выстроенное в прошлом веке. Здесь судили обвиняемых Лондона и Мидлсекса, томившихся в Ньюгейтской тюрьме.

Хотя было раннее утро, начала заседания уже ожидала любопытная толпа. Номинально Главой Олд-Бейли считался лорд-мэр Лондона. Он пришел вместе с двумя городскими судьями, писцом, юридическим советником и мировыми судьями из ратуши, где они уже разобрали несколько мелких преступлений. Церемония, сопровождавшая выход лорд-мэра и других чиновников, протекала торжественно, в ней принимали участие самые знатные люди города. Но и сами процессы привлекали множество зрителей, тем более когда разбирались особо тяжкие преступления.

Иеремия пришел сюда ради Бреандана Мак-Матуны. Дела у молодого ирландца обстояли неважно. Джордж Джеффрис, как и обещал, навел некоторые справки и несколько дней назад подробно изложил Иеремии суть дела.

— Если вам интересно мое мнение, то ваш ирландский друг вас обманул, — заявил студент. — Его обвиняют в разбойном нападении. Обвинителем выступает немаловажная персона, советник сэр Джон Дин, бывший даже лорд-мэром. Как-то вечером, когда он выходил из таверны, Макмагон принялся угрожать ему ножом и требовать ценные вещи. К счастью, на выручку подоспели друзья сэра Джона. Но прежде чем удрать, ирландец успел выхватить его дорогую шпагу. Так Дин изложил эту историю мировому судье. Его друзья все подтвердили.

— Если я правильно понимаю, Макмагону грозит смертная казнь.

— Именно так!

— Неужели ему нельзя помочь?

— Много тут не сделаешь. Только невероятное везение избавит его от петли. Если речь идет о преступлении, за которое полагается смертная казнь, то обвиняемый заведомо находится в невыгодном по сравнению с обвинителем положении. Тому есть несколько причин. Во-первых, он считается виновным, пока не будет доказано обратное. Мало того, он должен сам доказать, что выдвигаемые против него обвинения необоснованны. Во-вторых, поскольку это не мелкое преступление и не имущественная тяжба, у него нет права на адвоката. Защищать себя он должен сам. В-третьих, он только на суде узнает, в чем точно его обвиняют и какие свидетели будут давать показания. Знаю, это кажется несправедливым, так как отнимает у обвиняемого всякую возможность подготовиться, но за этим стоит мысль о том, что именно непродуманная реакция подсудимого на обвинения должна убедить присяжных в его невиновности. Они как бы должны увидеть невиновность в его лице. По той же причине ему отказано и в защите. Считается, сам судья должен быть адвокатом подсудимого. Он консультирует его по правовым вопросам и следит за тем, чтобы доказательства, предъявляемые обвинителем, не вызывали сомнении.

Вы говорили, что у Макмагона нет свидетелей. Это значит, у него нет никакой возможности доказать ложность обвинений. Единственное, что он мог бы сделать, это пригласить своих знакомых. Я имею в виду уважаемых членов общины, которые подтвердили бы, что он прекрасный работник и до сих пор вел безупречный образ жизни. Но таковых у него тоже нет, поскольку, как вы говорите, он всего полгода в Англии. Хотя даже если бы такие люди нашлись, они не обязаны являться в суд в отличие от свидетелей обвинения, которые получают официальную повестку и в случае неявки подвергаются штрафу. Кроме того, свидетели защиты в отличие от свидетелей обвинения не дают присяги. Тем самым их показания, как ни крути, менее весомы.

И наконец, Макмагон уже был судим. У него на руке клеймо, свидетельствующее о том, что он убийца. Присяжные решат, что перед ними буйный, склонный к насилию человек, представляющий опасность для общественного спокойствия и порядка, то есть неисправимый преступник, имевший возможность исправиться, но не воспользовавшийся ею, а снова совершивший преступление. Выходит, подходящий кандидат для того, чтобы послужить другим примером.

— Вы хотите сказать, его казнят, чтоб другим неповадно было?

— Да. И с удовольствием объясню вам почему. Недостатки нашего судопроизводства касаются прежде всего предупреждения преступности. Для большинства преступлений, посягающих на собственность, закон предусматривает только одно наказание — виселицу. Но ведь невозможно и, более того, нежелательно с ходу вешать каждого вора. Тогда не много найдется охотников подавать в суд на преступников. Кроме того, существует опасность, что у воров будет дополнительный стимул убивать тех, кого они ограбили и кто может их узнать, раз уж наказание за кражу такое же, как за убийство. Следствием этого было бы страшное ожесточение общества.

Юридические лазейки, такие, как привилегия духовного статуса или королевские амнистии, смягчают суровый закон и дают осужденному преступнику возможность встать на путь добродетели. Их недостаток: преступники рассчитывают на то, что выйдут сухими из воды, получив лишь клеймо на руку или вовсе без наказания. К сожалению, закон не дает других возможностей. Его единственное средство — устрашение. Но оно потеряет свою силу, если время от времени не будет в самом деле устрашать. Так что приходится выбирать. И мы изредка казним осужденных, напоминая тем самым остальным, что их ждет, если они снова решатся на преступление. К сожалению, иначе обеспечить право в таком обществе, как наше, где не хватает настоящих стражей порядка, а преследование преступлений предоставлено единственно пострадавшему, невозможно.

— Вы хотите этим сказать, что Макмагон, возможно, станет таким козлом отпущения? — угрюмо заключил Иеремия.

— Если он не будет оправдан, да, — подтвердил Джордж Джеффрис. — Честно говоря, я не сомневаюсь, что так и будет. Присяжные происходят из того же сословия, что и сэр Джон. Это торговцы и ремесленники, которым важно уберечь свою собственность от ворья. Они больше поверят данным под присягой показаниям советника, чем уверениям преступника, к тому же еще и иностранца.

Существует, однако, еще возможность королевского помилования. С этой целью в конце заседания обычно составляют список возможных кандидатов, приговоренных к повешению. Но в этот список вносят только тех, кто прежде вел безупречный образ жизни и чья казнь равнозначна потере ценной рабочей силы. Кроме того, я думаю, сэр Джон употребит все свое влияние, чтобы помешать помилованию Макмагона. Он ведь раскошелился, чтобы засадить его на скамью подсудимых. Вы не можете себе представить, сколько процесс стоит истцу. Сначала нужно заплатить залог за себя и своих свидетелей, затем судебному писцу, который составляет обвинительное заключение, наконец, помощникам судьи, привратнику, секретарям, не говоря уже о свидетелях. Это в целом больше фунта. Очевидно, сэр Джон убежден, что Макмагон представляет опасность для общества. — Джеффрис вздохнул и покачал головой. — Нет, я думаю, вашего ирландца уже можно считать повешенным.

— Но вы все еще не посоветовали мне, как ему можно помочь, — настойчиво напомнил Иеремия.

— А вы, кажется, настроены решительно, — удивился студент. — Почему? Это жалкий уличный воришка, подонок общества. Да пусть его повесят — сэкономите деньги.

— Этому человеку нужна помощь, с ним обошлись бесчеловечно. Я не думаю, что он действительно сделал то, в чем его обвиняют.

— Ну ладно, если вы так настаиваете. Единственное, что вы можете сделать, это позаботиться о том, чтобы Макмагон произвел хорошее впечатление в суде. Приведите его в порядок, пусть он не выглядит бездомным отребьем. Внешний вид обвиняемого и манера держаться производят сильное впечатление на присяжных. Кроме того, попытайтесь добыть хотя бы пару его знакомых в качестве свидетелей. На том, у кого таковых не окажется, можно ставить крест.

Иеремия поблагодарил студента и попытался сделать то, что он ему посоветовал. Ему посчастливилось найти двух свидетелей, изъявивших готовность за оплату того времени, что они пропустят на работе, и вознаграждение за труды выступить на суде. Один из них был капитаном корабля, где ирландец какое-то время работал в доке, а другой владел школой фехтования и до ареста держал в помощниках Бреандана, так как тот очень ловко владел всеми видами оружия. В этой школе ирландец учил неуклюжих купеческих сынков фехтовать. Он приобрел это умение, когда в шестнадцать лет стал наемником сначала во французской армии, а затем, после Пиренейского мира, в португальской. В Англию ирландец перебрался уже позже, в поисках работы.

В день открытия судебного заседания Иеремия принес молодому человеку в тюрьму чистую одежду, одолженную ему Аленом, и мыло, чтобы помыться. Перочинным ножом священник сбрил Бреандану щетину, так как он зарос и действительно походил на бандита. Под щетиной, приятно удивившись, Иеремия обнаружил прекрасные черты, гармоничность которых привела бы в восхищение любого скульптора.

— Если бы присяжными были женщины, тебе нечего было бы бояться, сын мой, — пошутил Иеремия. — А теперь, поскольку ты опять похож на человека, к тебе и обращаться следует уважительно. Итак, мистер Мак-Матуна, я сделал все, чтобы вам помочь, но на суде все зависит от вас. Не забывайте — речь идет о вашей жизни! Проглотите вашу гордость, пока стоите перед присяжными, и не выходите из себя, если вам покажется, будто вас унижают. Если вы не сдержите ваш холерический нрав, вы погибли!

Иеремия сознательно сгущал краски, пытаясь испугать Бреандана. Может быть, так ему удастся убедить ирландского сорвиголову в необходимости быть осторожнее, смягчить его вспыльчивость, чтобы он не потерял самообладания на суде.

Вся эта подготовка к процессу, расходы на камеру и питание в Ньюгейте для Мак-Матуны, без чего тот бы умер с голоду, значительно облегчили кошелек Иеремии. А учитывая обычные расходы на бедных, которых он опекал, у него совсем ничего не осталось для себя. Но иезуит заметил, что ему не приходится ни о чем беспокоиться. С тех пор как он жил у Алена Риджуэя, каждое его желание исполнялось как по мановению волшебной палочки. Сначала иезуит даже не обращал внимания, что, когда он возвращался домой, на столе появлялся ужин. А поскольку он не был гурманом, то и не замечал, что все было наилучшего качества и роскошно сервировано, что у мистрис Брустер всегда в запасе был мешочек свежего чая, дорогого китайского напитка, которого Иеремия впервые отведал, будучи миссионером, у одного из португальских членов ордена. Удовольствие, получаемое от чая, он считал своим единственным грехом. Когда у него закончились бумага и перья и он скрепя сердце уже готов был отказаться от занятий, на следующий же день на столе лежали новые запасы. И только когда экономка как-то раз обронила странное замечание, он понял, в чем дело.

— Какая благодать, мистер Фоконе, что вы живете у нас, — радостно сказала она. — С тех пор как вы здесь, мастер Риджуэй велит покупать мне только лучшее мясо и самые свежие овощи, не говоря уже о сладостях. Видимо, дела идут очень хорошо.

Ее слова сначала раздосадовали Иеремию, а потом позабавили. В тот же вечер, когда они остались вдвоем, он подверг Алена настоящему допросу.

— Я уже давно намеревался спросить: вы нашли общий язык с леди Сент-Клер? — начал Иеремия, пытаясь поймать взгляд Алена. — Я ведь, как правило, возвращаюсь поздно, и она, приходя на исповедь, часто вынуждена дожидаться меня. Несомненно, вы беседуете.

— Ну, я не хотел бы, чтобы леди скучала.

— Ален, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Она давала вам деньги?

— Да, давала. Она сказала, что доверяет мне, и дала тугой кошелек, чтобы у вас было все, что нужно. Ее беспокоит, когда все, что она вам дает, вы тратите на милостыню и в конце концов у вас ничего не остается для себя. И я с ней согласен. Если бы вы жили так все время, вы бы уже давно подорвали свое здоровье. Чтобы помогать другим, вам нужны силы, и я позабочусь о том, чтобы они вас не оставили. Я бы делал это и без помощи леди Сент-Клер. Не скрою, я тоже не в проигрыше. Когда она приносит вам чай, у нее всегда с собой какое-нибудь лакомство для меня и остальных. Так что оставьте ей эту радость! А вы можете спокойно заниматься своими делами.

Иеремия не мог отрицать — речь Алена звучала убедительно. Он с радостью снял с себя материальные заботы, полностью предался духовным занятиям и больше не поднимал этот вопрос. Мысли Иеремии прервал знакомый голос.

— Мистер Фоконе, я так и думал, что вы придете, — поздоровался с ним Джордж Джеффрис, многозначительно улыбнувшись. — Вы хотите посмотреть, как будет вести себя ваш ирландец? Можно составить вам компанию? Я мог бы давать вам пояснения по ходу дела. — Он взял Иеремию под руку, чтобы не потерять его в толпе. — Сначала нам нужно найти место. В соответствии с английским правом процессы проходят открыто, что часто означает большой наплыв людей. Уберите деньги, я вас приглашаю!

Студент выудил из кармана несколько монет и заплатил за вход. По старинному обычаю меченосец города мог потребовать их от зрителей.

Стояла безветренная погода. Это было хорошо, так как одна половина зала судебных заседаний не имела крыши. Места для судей, присяжных и зрителей располагались на подиуме под навесом, а обвиняемые находились под открытым небом при любой погоде.

Джордж Джеффрис раздобыл для себя и своего спутника два хороших места, откуда хорошо было видно судей и присяжных, но далековато от заключенных, которые, как правило, были больны и завшивлены — еще одна причина, по которой зал заседаний частично не покрывали крышей. Для профилактики па кафедры судей еще рассыпали ароматические травы, хотя это было менее эффективно.

После того как лорд-мэр, рикордер, юридический советник, трое судей верховных судов и несколько городских советников заняли свои места, заседание объявили открытым.

Иеремия посмотрел вверх и увидел сэра Орландо Трелонея, сидевшего рядом с лордом верховным судьей Королевской скамьи, тоже одетым в ярко-красную мантию, отороченную горностаем. Только одного из них украшал не парик, а туго обтягивающая голову белая льняная шапочка, завязывающаяся ленточкой под подбородком. Она сохранилась от формы ордена барристеров. К нему принадлежали все судьи, но за последние сто лет он утратил свое значение. Места, добытые студентом, так удачно располагались, что Трелоней узнал в толпе Иеремию и ответил ему взглядом.

Когда были зачитаны комиссии, уполномочивавшие судей судить заключенных Ньюгейтской тюрьмы, члены Большого жюри, пришедшие вместе с лорд-мэром из ратуши, принесли присягу. Дело переходило в суд только после того, как они принимали соответствующее решение.

Арестованных небольшими группами привели из Ньюгейта. Кандалы, сковывавшие их руки и ноги, звенели на полу. Первым предстал перед судом полуголый, в лохмотьях, человек, обвиняемый в конокрадстве. Его ужасный вид свидетельствовал о том, что он провел в глубоких подземельях Ньюгейта не одну неделю. Он был неописуемо грязен, седые волосы лоснились от жира, кожа под склеившейся от грязи бородой имела какой-то трупный оттенок, а запах, исходивший от него, заставил присутствующих отпрянуть. Дрожа всем телом и шатаясь, он то и дело хватался за железную решетку, отделявшую его от судей и присяжных. Лихорадочный взгляд его блуждал по залу. Не было никаких сомнений в том, что арестант был болен тюремным тифом и не мог опровергнуть обвинения, выдвинутые против него владельцами украденной лошади.

Джордж Джеффрис, сидевший рядом с Иеремией, пальцами растирал листья мяты, стараясь заглушить доносившийся до них тошнотворный запах. Другие зрители держали под носом пузырьки с уксусом или камфорой.

Процесс длился не больше двадцати минут. После судебного следствия пришла очередь следующего обвиняемого. Когда завершились все процессы первой группы заключенных, присяжные удалились на совещание и к присяге были приведены присяжные для следующей группы. После чего для оглашения своего решения вернулась первая группа присяжных. Конокрада признали виновным.

— Конокрадство не подлежит привилегии духовного статуса, — заметил Джордж Джеффрис. — Его повесят, если только судья не внесет его имя в список для королевского помилования.

До обеденного перерыва были приняты решения по девяти делам.

— Сейчас судьи вместе с лорд-мэром и шерифом пойдут обедать, — объяснил студент. — В три часа заседание продолжится. Чуть ниже на улице есть таверна. Не хотите ли чего-нибудь перекусить?

— Неужели вы меня приглашаете? — удивился Иеремия. — Чего вы от меня ждете? Для вашей карьеры я вам не пригожусь.

— Вы очень недоверчивы, как я погляжу. Но я не обижаюсь. Вы мне симпатичны. Вполне возможно, в адвокатской карьере вы мне и не помощник, но вы хороший врач, а мне, может статься, когда-нибудь потребуются услуги врача.

Глава четырнадцатая

После сытного обеда сэра Орландо Трелонея начало клонить в сон. Вялым взглядом обведя роскошный зал на втором этаже здания суда, он заметил — его братья и советники тоже не прочь соснуть. Крутя в руке бокал с вином, он улавливал обрывки разговоров, не вникая в их смысл. Но вдруг кое-что привлекло его внимание.

— Советник Дин говорил со мной об этом Макмагоне, — сказал рикордер. — Он считает его отъявленным вором и бывшим наемником, ныне промышляющим разбоем. Сэр Джон хочет быть уверен, что его обезвредят.

— Понятно, — ответил лорд-мэр. — Когда его дело?

— Сегодня после обеда, милорд.

Сэр Орландо задумался. Макмагон. Уж не тот ли это ирландец, который видел, как Джек Одноглазый подменил ему плащ? Трелоней прекрасно помнил склонившегося над ним человека, когда он пришел в себя, и мертвую хватку Макмагона. Опьяневший судья очень испугался, когда его кто-то крепко схватил, он сразу же решил, что это разбойное нападение. И теперь оказывалось, его предположение не так уж далеко от истины. Мимолетная встреча произвела такое сильное впечатление на Трелонея, что ирландец даже возникал в его кошмарах во время болезни. Полезно будет еще раз увидеть терзавший его призрак, чтобы избавиться от воспоминаний.

Лорд верховный судья сэр Роберт Хайд потянулся в кресле и от души зевнул.

— Джентльмены, я думаю попрощаться с вами на сегодня. Увидимся завтра утром.

Брат из Суда казначейства и два городских советника присоединились к нему. Затем лорд-мэр обратился к Трелонею:

— Сэр Орландо, если вам также угодно удалиться, на остаток дня я могу взять председательство на себя. Трудных случаев больше не предвидится. Рикордер и юридический советник проконсультируют меня по правовым вопросам. — Видя замешательство Трелонея, он добавил: — Мне известно ваше чувство долга, но вы только что перенесли тяжелую болезнь. Всем ясно, что вам необходим отдых.

Сэр Орландо внезапно подумал, что от него хотят избавиться, и твердо решил остаться.

— Благодарю за заботу, милорд, но именно потому, что меня так долго не было, я чувствую потребность в работе. А теперь простите, я немного пройдусь по саду.

Было почти три часа, и зрители постепенно собирались во дворе. Выглянув в лестничное окно, сэр Орландо заметил в толпе иезуита. Подчиняясь какому-то импульсу, он подозвал судебного слугу.

— Видите того высокого худого мужчину в черном? — спросил он, указывая в окно. — Проведите его ко мне в сад.

— Будет исполнено, милорд.

Иеремия удивился, когда к нему подошел слуга и попросил следовать за ним. Сэр Орландо ждал его возле обсаженной травами цветочной клумбы.

— Я позвал вас, доктор Фоконе, так как хочу узнать ваше мнение по делу, которое будет слушаться сегодня, — начал Трелоней. — Поскольку лорд верховный судья удалился, мне придется взять председательство на себя. Возможно, вы знаете, что обычно мы советуемся с внешними, как правило, с заслуженными представителями общин, чтобы составить мнение об обвиняемом и решить, следует ли вносить его имя в список, предоставляемый королю для помилования. Советник, обвиняющий Макмагона в разбойном нападении, считает его неисправимым и опасным. Поскольку мне известно, что вы говорили с ним в тюрьме, я хотел спросить, разделяете ли вы это мнение.

— Сэр, возможно, Макмагон буен и драчлив, но он точно не вор, — твердо сказал Иеремия.

— Почему вы так в этом уверены?

— У него абсолютно ничего не было, когда его бросили в тюрьму. И судя по всему, до ареста он тоже голодал. Милорд, если бы он действительно был вором, ему бы не пришлось так нуждаться.

Сэр Орландо с сомнением досмотрел на Иеремию. Такой аргумент не убедил его.

— Благодарю вас. Но, мне кажется, в данном случае вы пристрастны. Ирландец ведь, конечно, католик.

— Да, католик, — подтвердил иезуит. — Но только из-за этого я бы не стал защищать его. Посмотрите на него сами, сэр. Вы убедитесь в его честности.

Так как в Олд-Бейли решались дела двух административных округов — города Лондона и графства Мидлсекс, — существовало и две группы присяжных, поскольку по закону каждый англичанин имел право подвергнуться суду земляков. После обеденного перерыва сначала привели группу заключенных из Мидлсекса, чьи дела слушали двенадцать присяжных из графства. Когда они удалились в отдельное помещение на совещание, в зал ввели пятерых арестантов из Лондона. Одним из них был Бреандан Мак-Матуна, одетый в чистую льняную рубашку и бриджи, которые дал ему Иеремия. Лицо его в отличие от других арестантов было гладко выбрито, длинные спутанные волосы тщательно убраны со лба. Запястья и щиколотки его сковали железные браслеты, соединенные цепями, но когда ирландца вызвали к барьеру, он двигался уверенно и точно, словно не чувствуя кандалов.

— Брендан Макмагон, подними руку! — потребовал писец.

— Мое имя Бреандан Мак-Матуна! — высокомерно ответил ирландец.

Писец в замешательстве посмотрел на судью Трелонея, так как, пока обвиняемый не поднял руку, подтверждая тем самым свое имя, нельзя было начинать процесс.

— Обвиняемый, вас знают под именем Брендан Макмагон или нет? — спросил сэр Орландо.

— Так меня называете вы, англичане, но на самом деле мое имя Бреандан Мак-Матуна.

— Вы должны подтвердить, тот ли вы человек, о котором идет речь в обвинении.

— Я подтверждаю это, хотя и не могу согласиться с тем, что вы, англичане, в своей надменности не можете правильно выговорить ирландское имя. Уверен, немного потренировавшись, вы бы справились, — прибавил Бреандан, прежде чем поднять руку, как требовалось.

При вызывающих словах ирландца у Иеремии волосы встали дыбом. К своему ужасу, он должен был признать, что все его усилия пошли прахом. Гордый юноша наверняка восстановит всех против себя.

Писец начал переводить обвинение, написанное на латыни, на английский язык:

— Ты, что носишь имя Брендан Макмагон, из Лондона, рабочий, стоишь здесь перед судом, так как четырнадцатого числа августа месяца на шестнадцатом году правления нашего монарха Карла Второго, милостью Божией короля Англии, Шотландии, Франции и Ирландии, защитника веры, примерно в десять часов вечера указанного дня с оружием в руках, нарушая мир Божий и нашего монарха короля, выследил в Лондоне, точнее, в приходе Сент-Энн-Блэкфрайарс, в округе Феррингдон, Лондон, сэра Джона Дина, рыцаря, и вымогал у него, угрожая его жизни, посеребренную шпагу стоимостью пятнадцать шиллингов. Что ты скажешь, Брендан Макмагон? Виновен ли ты в этом преступлении, за которое полагается смертная казнь, как написано в обвинении, или невиновен?

— Невиновен.

— Обвиняемый, как тебя следует судить?

— Я ирландец. Английский суд не может меня судить!

Писец снова запнулся, так как по закону обвиняемый должен был произнести определенные слова, признавая суд. Без этой ритуальной формулы процесс состояться не мог.

— Обвиняемый, разве вам не разъяснили, какой ответ вы должны дать? — терпеливо спросил судья Трелоней.

— Объяснили, но, дав его, я предстану перед судом, состоящим из людей, которые не будут ко мне справедливы. Это люди не моего сословия, они торговцы, как и обвинитель. Что бы я ни сказал, вы больше поверите ему, чем мне.

— Присяжные обязаны выслушать вас беспристрастно, — заверил сэр Орландо. — Преступление, в котором вас обвиняют, было совершено в Лондоне. Поэтому вы стоите перед судом, состоящим из граждан Лондона. Но прежде чем защищаться, вы имеете право отклонить двадцать присяжных без объяснения причин и еще двадцать, если сможете убедительно обосновать свой отвод. А теперь отвечайте на вопрос словами, предписанными законом, иначе вас отведут обратно в тюрьму и будут пытать до тех пор, пока вы не изъявите готовность признать суд.

В глазах Бреандана вспыхнул гнев, но он сдержался. Писец повторил вопрос:

— Обвиняемый, как должно тебя судить?

На сей раз ирландец произнес требуемую формулу:

— Да судит меня Бог и моя страна.

— Да не оставит тебя Господь, — заключил писец и записал что-то в акте обвинения.

После того как все заключенные группы произнесли эту фразу, вызвали присяжных. Писец разъяснил обвиняемым их право отклонить присяжных перед защитой. Иеремия испугался, что Бреандан воспользуется этим правом и помешает процессу, но, к его облегчению, ирландец промолчал.

Наконец предварительная процедура закончилась, и можно было приступить к слушаниям по первому делу. Когда очередь дошла до Бреандана, ему снова пришлось поднять руку. Затем вызвали главных свидетелей. Первым оказался Томас Мастерс. Бреандан сразу узнал в нем одного из тех, с кем он дрался. Этого он уложил ударом кулака. Мастерс рассказал, как однажды вечером он с сэром Джоном Дином и Джоном Хэгью пошел в таверну. Дин ушел чуть раньше, а его друзья, расплатившись, вскоре последовали за ним.

— И тут я увидел, как обвиняемый угрожает сэру Джону ножом, вероятно, чтобы его ограбить. Мистер Хэгью и я обнажили шпаги и бросились ему на помощь. Обвиняемый испугался, выхватил у сэра Джона шпагу и бросился наутек.

— Ложь! — не сдержался Бреандан. — Ссору затеяли вы!

— Обвиняемый, замолчите! — потребовал Трелоней. — У вас будет возможность высказаться по поводу обвинения.

— Но он лжет, негодяй. Я ни на кого не нападал! — воскликнул Бреандан.

Голос сэра Орландо стал тверже:

— Я не потерплю в суде сквернословия! Если вы не перестанете ругаться, я велю заткнуть вам рот.

Бреандан, стиснув зубы, опустил голову, ему стоило большого труда удерживаться от дальнейших замечаний.

— Вы видели, что обвиняемый держал в руке нож? — обратился судья Трелоней к свидетелю.

— Да, милорд, он стоял возле сэра Джона и приставил ему нож к груди.

— Будьте любезны, покажите, пожалуйста, в какой позе обвиняемый стоял возле пострадавшего. Слуга, встаньте рядом со свидетелем.

Мастерс несколько неуверенно подошел к слуге, схватил его за руку и сделал вид, будто приставил нож к ребрам.

— Верно ли, что обвиняемый именно так схватил пострадавшего, как вы показываете? — четко выговаривая каждое слово, спросил сэр Орландо.

— Да, милорд.

— Как далеко вы находились от обоих, когда заметили, что происходит?

— Шагах в двадцати, милорд. Если бы мистер Хэгью и я были ближе, мы бы не дали этому молодцу уйти.

— Вы говорили, что дело происходило в десять часов вечера, продолжил Трелоней. Разве уже не было темно?

— Да, но у таверны висел фонарь.

— А в том месте, где обвиняемый угрожал пострадавшему, тоже был свет?

— Не помню, милорд.

— Поразительно, мистер Мастерс, что вы на расстоянии двадцати шагов на темной улице смогли разглядеть, что у обвиняемого в руке был нож, хотя он стоял очень близко к пострадавшему.

— Сэр Джон сказал мне, что обвиняемый угрожал ему ножом. И мне показалось, будто я сам это видел.

Сэр Орландо велел свидетелю продолжить рассказ. Когда он закончил, вызвали магистрата, принимавшего обвинение, и привели к присяге. По его словам, обвиняемый признал, что после ссоры вырвал у сэра Джона шпагу.

— Признал ли он также, что выслеживал его и угрожал оружием, мастер советник? — спросил свидетеля сэр Орландо.

— Нет, этого он не признал. Он утверждал, будто трое мужчин затеяли ссору и, когда выхватили шпаги, он просто защищался.

— Кто привел к вам обвиняемого?

— Сэр Джон Дин, милорд. Он велел своим слугам выследить и арестовать обвиняемого.

— У обвиняемого был при себе нож или какое-либо другое оружие?

— Нет, милорд. Когда его привели ко мне, он был безоружен. Возможно, арестовавшие его слуги отобрали у него оружие.

— Обвиняемый оказывал сопротивление при аресте? — продолжал расспрашивать судья Трелоней.

— Да, милорд, они силой привели его ко мне. Его здорово избили.

— Вы говорите, что обвиняемый оказал сопротивление тем, кто его арестовывал. А они получили повреждения?

— Насколько я помню, у одного был синяк под глазом, а у другого шла носом кровь.

— Но не было ран, нанесенных оружием?

— Нет, милорд, только повреждения, обычно возникающие при драке на кулаках.

— Благодарю вас. Продолжайте!

Джон Хэгью подтвердил рассказ Томаса Мастерса, однако не мог с уверенностью сказать, видел ли у обвиняемого нож. Наконец обвинитель привел избитого Бреанданом тюремщика Ньюгейта и еще нескольких свидетелей, которые должны были подтвердить буйный нрав ирландца. Некий владелец ломбарда из Уайтфрайарса рассказал, как обвиняемый предлагал ему для продажи шпагу обвиняемого.

Тут Бреандан снова взорвался.

— Лжец, ты в глаза меня не видел! — гневно вскричал он. — Сколько тебе заплатили за клевету, подлец?

И снова сэр Орландо строго призвал его к порядку:

— Обвиняемый, я сотру вас в порошок, если вы еще раз позволите себе оскорбить суд, будьте уверены! Если хотите, можете задавать свидетелю вопросы, но придержите ваш язык!

Однако ирландец понимал, что бессмысленно расспрашивать лжесвидетеля, и промолчал. Тогда судья предложил ему оправдаться. Бреандан изложил свою версию ссоры и решительно отверг обвинение в том, будто хотел ограбить советника.

— Вы утверждаете, что справились с тремя вооруженными мужчинами, хотя сами были безоружны? — спросил Трелоней. — Как это возможно?

— Милорд, я всю жизнь был наемником. Тут научишься драться. Я бы справился и с пятью лондонцами, которые только тем и занимаются, что отращивают себе животы. Я могу пригласить свидетеля?

— Пригласите, — согласился сэр Орландо.

Слушая показания владельца школы фехтования, расхваливавшего умение ирландца владеть оружием, Трелоней рассматривал обвиняемого. Макмагон был не очень высок, изможден, изнурен голодом и резко отличался от тех упитанных горожан, которых давеча помянул. Было ясно, что человеку, так хорошо владевшему оружием, не пришлось бы голодать, если бы гордость позволила ему зарабатывать себе на жизнь нечестным путем. Мысленно сэр Орландо согласился с иезуитом. И все-таки не исключено, что в тот день ирландец, может быть, отчаявшись, отмел свои сомнения и совершил воровство.

С интересом Трелоней изучал это молодое красивое лицо, принявшее презрительное, но искреннее выражение. В нем не было ни увертливости, ни низости, это сэр Орландо увидел сразу, за время своей работы он научился читать по лицам. Этот человек, несомненно, не был вором по призванию и скорее всего не угрожал советнику оружием, а просто украл у него шпагу, когда тот зазевался. Трелоней предполагал, что уже одно наемническое прошлое Макмагона было достаточным основанием для торговцев записать его в число тех бессовестных бродяг, кого лучше всего отправлять на виселицу… Возможно, они и преувеличивали опасность такого человека для общественного порядка, но это были уважаемые горожане, и они дали присягу; их обвинения не могут быть просто сотканы из воздуха, а вот обвиняемый, начисто отрицавший факт кражи, был не очень убедителен.

Трелоней посмотрел в сторону иезуита, с тревогой наблюдавшего за ходом процесса. Судья сразу понял, что только Фоконе мог одеть и помыть обвиняемого, чтобы тот произвел наиболее выгодное впечатление на присяжных. Действительно ли он считал ирландца невиновным? Или он, римский священник, просто пытался спасти единоверца от обвинения протестантского суда?

Трелоней не сомневался, что присяжные сочтут обвиняемого виновным. Они не могли проигнорировать показания владельца ломбарда и деталь, упомянутую мировым судьей, а именно признание ирландца в том, что он взял шпагу, и у них не было оснований вопреки явным доказательствам оправдать его.

Сэр Джон Дин так составил обвинение, что участь Макмагона, если присяжные признают его виновным, была решена. Бывший лорд-мэр и верховный мировой судья, он обладал достаточными юридическими познаниями для этого и беззастенчиво использовал их. При этом ему не составило бы никакого труда так сформулировать обвинение, чтобы вор отделался более легким наказанием, как делали многие обвинители, не хотевшие марать руки кровью. Несоразмерная жестокость, проявленная сэром Джоном, навела Трелонея на мысль, что советник просто хотел отомстить и руководствовался не соображениями справедливости.

Сэр Орландо снова посмотрел на обвиняемого, вызвавшего своего второго свидетеля. В конечном счете жизнь обвиняемого находилась в руках судьи, и Трелоней решил спасти его. Им двигало не сострадание, а возмущение тем, что сэр Джон воспользовался законом для расправы с личным обидчиком.

Когда свидетели высказались, ирландец вернулся к остальным арестантам и к барьеру пригласили следующего подсудимого. После заслушивания последнего дела сэр Орландо обратился к присяжным:

— Господа присяжные, вы выслушали все показания. Теперь для вас настало время удалиться и решить вопрос о том, виновны ли обвиняемые в преступлениях, которые рассматривались сегодня, ведь вы являетесь единственными правомочными судьями… — Он изложил в нескольких словах каждое дело. — …Вы слышали, в чем обвиняется Брендан Макмагон — в разбойном нападении и краже шпаги стоимостью пятнадцать шиллингов. Что касается первого преступления, свидетели не смогли доказать, что обвиняемый был вооружен, когда украл у сэра Джона Дина шпагу, а маловероятно, чтобы невооруженный человек мог угрожать насилием вооруженному человеку, вымогая у него ценности. Вы слышали также утверждения обвиняемого, что он не совершал кражи, а лишь оборонялся. Вы должны решить, верите ли вы ему. Если да — вы должны будете признать его невиновным. Если же вы убеждены в том, что он виновен, то я хочу напомнить вам, что вы решаете вопрос о его жизни и смерти. Принимая решение, пожалуйста, подумайте, что ценнее — стоимость шпаги или человеческая жизнь. Да направит вас в вашем решении Бог.

Иеремия вопросительно посмотрел на Джорджа Джеффриса, который понимающе ухмылялся.

— Что это значит? — спросил он у студента.

— Сейчас увидите, — ответил тот и улыбнулся еще шире. — Потерпите немножко, пока не вернутся присяжные.

Джеффрису, судя по всему, доставляло удовольствие мучить своего спутника, и вряд ли можно было уговорить его сократить утомительное ожидание.

Иезуит вполуха слушал следующие три дела графства Мидлсекс. Стемнело, и слуги зажгли сальные свечи, бросавшие тревожный, таинственный свет.

С сильно бьющимся сердцем Иеремия смотрел на вернувшихся лондонских присяжных. Перечислив их имена, писец спросил, пришли ли они к единому решению.

— Да, — был ответ.

— Кто из вас будетговорить?

— Старшина.

Писец снова призвал обвиняемых к барьеру и вторично потребовал от них поднять руку в подтверждение их имен.

— Перед вами стоит Брендан Макмагон. Посмотрите на него. Что вы решили? Виновен ли он в совершении преступления, а именно разбойного нападения и кражи, в чем его обвиняют и за что полагается смертная казнь, или невиновен?

— Невиновен в разбойном нападении, виновен в краже шпаги стоимостью десять пенсов.

Джордж Джеффрис наклонился к Иеремии и шепотом объяснил ему:

— Судья Трелоней намекнул присяжным, чтобы они в своем решении разделили пункты обвинения. Они так и сделали. Закон различает крупную и мелкую кражу. За первую полагается смертная казнь, за вторую — нет. Оценив украденную шпагу в десять пенсов, то есть меньше одного шиллинга — а это и есть граница между крупной и мелкой кражей, — присяжные спасли ирландца от виселицы. Но совсем без наказания он отсюда не выйдет.

— А какое наказание полагается за мелкую кражу? — спросил Иеремия, испытав облегчение.

— Розги! — серьезно ответил студент.

Иезуит замер. Хотя Макмагон и избежал смерти, его все же ожидало наказание жестокое и мучительное, особенно для человека, чья вина заключалась единственно в том, что он защищал свою честь.

Поскольку было уже девять часов вечера, сэр Орландо Трелоней решил перенести заседание на следующее утро. Когда лорд-мэр и городские советники расходились, Трелоней подозвал слугу, которого он просил днем позвать Иеремию, и еще раз послал его в толпу зрителей с тем же поручением.

На сей раз Трелоней ждал иезуита в отдельной комнате и тщательно запер за ним дверь. Он не хотел, чтобы им помешали.

— Благодарю вас. Вы вступились за Макмагона, милорд, даже вопреки воле советника, — сказал Иеремия.

— Боюсь, это еще не конец, — с тревогой в голосе возразил судья. — Поэтому я и хотел с вами поговорить. Вы знаете, мера наказания для тех, кто признан виновным, провозглашается лишь в последний день заседания.

— Да, мне известно, какое наказание ожидает Макмагона, — сухо сказал Иеремия.

— К сожалению, это не все. Так как ваш ирландский друг не имеет ни дома, ни работы, то есть считается вором и бродягой, в принципе мой долг был бы отправить его в исправительный дом на неопределенное время. Но лондонский исправительный дом Брайдуэлл подчиняется независимому совету, куда входят лорд-мэр и некоторые члены городского совета. Только они решают, как долго осужденный останется там и каким наказаниям его следует подвергать, то есть они могут сечь заключенных столько, сколько сочтут нужным. И сэр Джон Дин — один из членов данного совета. Вы понимаете, что это значит. Направив Макмагона в Брайдуэлл, я выдам его врагу. И боюсь, для обоих это будет иметь роковые последствия. Иеремия побледнел:

— Неужели нет никакой возможности этого избежать?

— Ну, Брайдуэлл, как и все тюрьмы, переполнен, а содержание самых бедных стоит денег. Это, возможно, поможет мне избавить Макмагона от исправительного дома — при условии, что за него кто-нибудь поручится.

— Понимаю, милорд. Дайте мне время до завтра, я приведу вам такого человека.

— Вы имеете в виду мастера Риджуэя?

— Да.

Судья Трелоней удивленно поднял брови:

— Вы, кажется, на самом деле убеждены в том, что Макмагон невиновен, иначе вряд ли бы вы стали брать в свой дом вора!

«Время покажет, стоило ли доверять этому ирландцу», — думал сэр Орландо, смотря вслед уходящему иезуиту. Все-таки ему было не по себе.

Глава пятнадцатая

Оглашение приговора в последний день судебных заседаний в Олд-Бейли входило в обязанности рикордера. О Бреандане Мак-Матуне там говорилось: «…отсюда вы препровождаетесь туда, откуда вас привели, а оттуда, привязав к телеге, вас поведут из Ньюгейта в Тайберн, туловище выше ремня должно быть обнажено, вас будут сечь до появления крови».

Два дня спустя, на святых Косьму и Дамиана, приговор привели в исполнение. На улице, как всегда в подобных случаях, собралась любопытная толпа. Пришел и Иеремия, Ален вызвался пойти вместе с ним. Иезуиту не пришлось напрягать красноречие, убеждая друга поручиться за ирландца. Цирюльник был в ужасе от строгости наказания и решил, что долг милосердия велит ему избавить молодого человека от дальнейших истязаний.

Среди зевак Иеремия, к своему неудовольствию, заметил сэра Джона Дина и Томаса Мастерса. Оба были верхом, чтобы не мешаться с чернью. Судя по всему, они хотели насладиться местью, хотя та оказалась и неполной.

Когда с осужденного сняли кандалы, один из тюремщиков Ньюгейта передал его палачу. Тот подвел ирландца к стоявшей наготове телеге и рывком дернул с плеча рубаху. Бреандан хотел было воспротивиться грубому обращению, и Джек Кетч подозвал своего помощника, державшего запряженную в телегу лошадь.

— Веди себя смирно, проклятый, иначе я снова надену на тебя кандалы! — проворчал палач и сорвал с арестанта рубаху.

Его помощник веревкой привязал запястья Бреандана к жердям, прикрепленным на боковых стенках телеги, и взял лошадь под уздцы. Пока Джек Кетч расправлял пять спутанных ремней розог, на которых на одинаковом расстоянии были завязаны узелки, к нему подъехал сэр Джон Дин и кинул монету.

— Не ленитесь, палач! Всыпьте ему от души.

Джек Кетч понимающе кивнул ему и приказал помощнику:

— Давай, но не слишком быстро.

Ален с отвращением поморщился.

— Данный вид наказания не предусматривает точного количества ударов, — печально сказал он. — А значит, чем медленнее будет двигаться телега, тем больше ударов он получит. И ничего не поделаешь. Арестант полностью находится во власти палача. Дин — просто бессердечная свинья! И дался ему этот бедняга.

— Я думаю, он не может перенести, что необразованный потрепанный ирландец голыми руками без особых усилий поборол его и двух его друзей, как детей, хотя они были вооружены, — задумчиво ответил Иеремия. — Он унизил их и выставил на посмешище. Этого они никогда не забудут.

Телега тронулась, и палач взмахнул розгами. Они мелькнули в воздухе и со свистом опустились на голую спину ирландца. Тот резко дернулся, но не издал ни звука. Места, где розги коснулись кожи, тут же вздулись и покраснели. А когда удары посыпались один за другим и ремни спутались, кожа лопнула.

Бреандан до крови искусал себе губы, чтобы не кричать. Но в конце концов железная воля оставила его, и при каждом ударе он рычал от боли и гнева.

Его крики раздирали сердце Иеремии, вместе с Аленом следовавшего за телегой. Спустя какое-то время сэр Джон Дин и Томас Мастерс развернули лошадей и уехали. Судя по всему, они вполне насладились местью.

Палач, чья рука начала уставать, заметил это и поторопил помощника, так как до Тайберна было далеко, а ему следовало еще все приготовить для двух экзекуций, назначенных на следующий день.

Ноги Бреандана начали дрожать, он уже с трудом шел за телегой. Тело сильно накренилось вперед, его удерживали только веревки, привязывавшие руки к жердям. И когда наконец показалась виселица Тайберна, спина и плечи ирландца представляли собой одну сплошную рану. Джек Кетч приказал помощнику остановиться и отвязал Бреандану руки. Шатаясь как пьяный, ирландец попытался сделать шаг, но с глухим стоном упал.

Иеремия и Ален, предвидевшие обморок, подскочили и подхватили его. Не мешкая они положили руки Бреандана себе на плечи, но палач остановил их:

— Эй, вы не можете его просто так забрать. Парню придется вернуться в Ньюгейт. Он еще не заплатил за тюрьму.

— И вы отправите человека, который уже получил свое, обратно в тюрьму только потому, что он не заплатил по вашим грабительским расценкам? — в ужасе вскричал Ален. — Сколько он вам должен?

— Тринадцать шиллингов и четыре пенса.

— Вот ваши деньги, головорез!

— Благодарю вас, сэр, — ухмыльнулся Джек Кетч. — Надеюсь, у вас тоже найдутся друзья, которые столь щедро заплатят за вас, когда вы будете моим клиентом.

Его наглость возмутила Алена, но вдруг он почувствовал, словно ледяная рука схватила его за сердце и оно сжалось, как от пророчества.

Иеремия накрыл потерявшего сознание ирландца своим плащом, друзья снова взвалили его на плечи и с огромным облегчением удалились от трехногой виселицы. Холм Тайберн находился за пределами Вестминстера, на дороге, ведущей в Оксфорд, посреди лугов и полей. Ален остановил груженную сеном повозку, ехавшую в Лондон, и попросил возницу прихватить их. Обморок Бреандана был таким глубоким, что он не пошевелился до самого дома. Только на Патерностер-роу, когда друзья снимали ирландца с повозки, он на мгновение пришел в себя. Но боль была такой сильной, что в операционной он опять лишился чувств.

Алену и Иеремии показалось, что это был один из тех дней, когда несчастья сыплются, как из подарочного мешка. Возвращения цирюльника нетерпеливо дожидался пациент. Он стонал и держался за вздувшуюся щеку. Вокруг него хлопотали Джон и Тим. Мистрис Брустер вполголоса сообщила Иеремии, что недавно проводила в его комнату некую даму.

— Положим его на операционный стол, — решил Ален. — Обработайте ему раны, а я пока займусь зубом мистера Бунса.

Сопровождаемые сочувственными взглядами, друзья отнесли ирландца в заднюю часть помещения и положили животом вниз на длинный стол. В этот момент, услышав, что подъехали хозяева, с лестницы спустилась леди Сент-Клер. Ален как раз отгораживая стол деревянной ширмой, чтобы пациент с больным зубом не мог видеть раненого.

— Что случилось? Несчастный случай? — спросила Аморе, подходя к Иеремии, осторожно снимавшему плащ, прикрывавший раны Бреандана. — Боже милостивый! — в ужасе воскликнула Аморе. В глазах у нее вдруг потемнело, и она пошарила рукой в поисках опоры.

Иеремия неодобрительно посмотрел на нее и строго сказал:

— Это зрелище не для вас, мадам, идите обратно в мою комнату. Я приду к вам, как только смогу.

Но она отрицательно покачала головой:

— Нет, уже все в порядке. Я просто еще никогда не видела таких страшных ран. Кто же так изувечил беднягу?

— Палач, — мрачно ответил Иеремия. — Или, точнее, безжалостное судопроизводство.

— Но что он сделал?

— Ничего! Просто оказался в ненужном месте в ненужное время и наступил на больную мозоль нескольким господам.

Иеремия отвернулся, чтобы вымыть руки в приготовленной лохани. Он пытался таким образом избежать ее потрясенного взгляда, но чувствовал его спиной, смотреть на Аморе ему было необязательно. Ему не нравилось, что она не послушалась его и не вернулась в комнату, он не хотел, чтобы она стала свидетельницей страданий и жестокости. Ее, живущую в роскоши, это только лишило бы душевного мира и радости бытия. Повернувшись, он увидел, что она стояла у стола и рассматривала раненого. Почувствовав исходивший от него запах грязи, пота и крови, она, поморщившись, зажата нос:

— Фу, от него несет как от свиньи!

— Простите меня, мадам, но от вас бы несло точно так же, если бы вы несколько недель провели в Ньюгейтской тюрьме! — невозмутимо заметил Иеремия. Выплеснув воду и взяв с полки бутылку, он вылил в миску часть ее содержимого.

— Чти это? — с интересом спросила Аморе.

— Спирт. Уже греки использовали уксусную воду или вино для промывания ран. Я сам пользовался только спиртом.

Аморе с интересом наблюдала, как священник смял чистую льняную повязку, смочил ее в спирте и крайне осторожно принялся промокать следы розог. К счастью, Бреандан все еще не пришел в сознание и не чувствовал боли. Его раны казались Аморе такими страшными, что она с трудом могла себе представить, как они когда-нибудь заживут. Она чувствовала безграничное сострадание и безудержный гнев, он не давал ей дышать. Есть же, оказывается, люди, позволяющие себе безжалостно мучить и калечить беззащитных. Ее сильные переживания вытеснили всякое отвращение к грязи и вони, и, когда Иеремия обрабатывал раны на плечах молодого человека, Аморе рукой отвела его волосы, помогая иезуиту промыть шею несчастному.

Все это время до них доносились стоны и вздохи пациента с зубной болью. К столу подошел сосредоточенный Ален и тихо сказал Иеремии:

— Мне нужна ваша помощь. Зуб сидит очень крепко, а мистер Бунс извивается как угорь, я даже не могу ухватить его клещами.

— Иду, — сказал Иеремия, коротко кивнув. — Мадам, останьтесь, пожалуйста, с ним на случай, если он очнется.

Он положил набухшую кровью тряпку в таз и исчез вместе с Аленом за ширмой. Испуганный вой пациента возобновился.

Аморе захотелось что-нибудь сделать. Недолго думая она выплеснула миску в стоявшее под столом ведро, налила новую порцию спирта и взяла из стопки свежую повязку. Она не рискнула заняться глубокими ранами на спине и плечах и принялась за руки, безвольно свисавшие со стола, осторожно промыв ссадины на запястьях, где кандалы и веревки содрали кожу. Ей было приятно делать полезную работу, хотя при запахе крови у нее все переворачивалось внутри и слабели колени.

Судя по всему, цирюльнику наконец удалось ухватить инструментом больной зуб, так как равномерное поскуливание пациента резко перешло в леденящий душу рев, такой громкий, что разбудил бы и мертвого.

Аморе почувствовала, как по телу молодого человека прошла конвульсивная дрожь: крик вывел его из обморока. Он резко поднял голову, и широко раскрытые голубые глаза в ужасе посмотрели на нее. Она испугалась, что он вскочит и поранится еще больше, и невольно стиснула его руку, пытаясь успокоить и удержать.

— Ш-ш-ш, все в порядке, — мягко сказала она. — Вы в операционной цирюльника, мастера Риджуэя, а крик, который вы слышите, издает нетерпеливый пациент, которому удаляют зуб. Лежите спокойно, а не то ваши раны опять начнут кровоточить.

Большие голубые глаза в удивлении смотрели на нее. Слова не дошли до его сознания, но ее вид рассеял внезапный страх, вызванный воспоминаниями. Из-за резкого движения на ранах на плечах снова показалась кровь. Со стоном он опустил голову, и правая щека коснулась гладкой столешницы. Аморе, все еще держа его руку, с сочувствием смотрела на его покрытый грязью, кровью и щетиной профиль.

— Сейчас подойдет мастер Риджуэй и обработает раны. Он, конечно же, даст вам и что-нибудь от боли.

Он посмотрел на нее, не поднимая головы, и пробормотал:

— Вы жена мастера Риджуэя?

— Нет, — улыбнулась Аморе. — Я здесь в гостях. Меня попросили присмотреть за вами.

Она продолжила промывать истерзанные запястья и заметила, что, невзирая на боль, он повернул голову и смотрел на нее. Аморе поймала себя на том, что сама не может отвести взгляда от его лица, как ни старалась.

Когда Иеремия и Ален, вернувшись, увидели прилежную юную леди за работой, оба улыбнулись.

— Мадам, вы оставите меня без куска хлеба, — пошутил цирюльник.

Аморе удивленно обернулась к ним, как будто ее застали врасплох. Неохотно она выпустила руку ирландца и положила повязку в миску.

— Простите, мадам, что мы заставили вас ждать, но теперь я в вашем распоряжении, — сказал Иеремия, указав на лестницу. — Мастер Риджуэй позаботится о пациенте.

В комнате он, как всегда, предложил ей стул, а сам сел на табуретку.

— В принципе я пришла только принести вам денег, — улыбаясь, произнесла Аморе. — Мастер Риджуэй дал мне понять, что в последнее время у вас было больше расходов, чем обычно, так как вы хотели помочь несправедливо обвиненному заключенному. Это и есть тот самый человек?

— Да, его имя Бреандан Мак-Матуна. Я упоминал о нем в связи с покушением на судью Трелонея, если помните.

Аморе кивнула.

— Расскажите мне о нем поподробнее, — попросила она.

Иеремия удивился ее интересу. Но она уже девочкой проявляла любознательность, и он коротко рассказал все, что знал о молодом ирландце, про судебный процесс и приговор, чьи ужасные последствия она только что видела собственными глазами.

— Вы оставите его здесь? — спросила Аморе.

— Мастер Риджуэй поручился за него, иначе бы его отправили в исправительный дом. Когда раны заживут, он может быть полезен в доме, а за это получит бесплатное жилье и еду.

Аморе встала, достала из-под плаща с капюшоном, который, войдя, положила на кровать, кожаную мошну и протянула ее Иеремии:

— Я бы хотела просить вас часть денег использовать для мистера Мак-Матуны. Ему, конечно, потребуется одежда и многое другое. В следующий раз я принесу больше.

— Очень великодушно с вашей стороны, мадам. Особенно по отношению к человеку, которого вы сегодня увидели впервые. — Иеремия взял с кровати плащ и помог ей одеться. — Надеюсь, вы пришли не одна, мадам. Мне было бы спокойнее, если бы вы приезжали сюда в экипаже, а не ходили пешком по улицам.

— Вы прекрасно знаете, что экипаж леди Сент-Клер, слишком часто стоящий у дверей простого цирюльника, будет всем бросаться в глаза. Намного безопаснее приходить переодетой простой горожанкой. Но я не легкомысленна. Сопровождающий меня слуга вооружен двумя пистолетами.

— А где он? Я его не видел.

— Его кормят на прекрасно оснащенной кухне мастера Риджуэя.

— Которой мы, как мне теперь известно, обязаны вам, мадам.

Аморе улыбнулась ему своей невинной улыбкой, всегда его обезоруживающей.

— Я провожу вас до двери, — наконец сказал он.

Проходя по операционной, Аморе остановилась и бросила взгляд на отгороженную ширмой часть комнаты. Раненый сидел на деревянной скамье, возле него стоял чан с горячей водой, из которого поднимался пар. Он был голым, только на бедра было накинуто полотенце. Поскольку раны не позволяли ему принять ванну, Ален с ног до головы помыл его, соскребая грязь и вонь Ньюгейта, побрил и теперь выводил вшей. Длинные волосы так безнадежно спутались, что Алену пришлось их остричь. Теперь мокрые пряди доходили ирландцу только до затылка и падали на лоб. Бреандан поднял голову, и она встретила проницательный взгляд его ясных голубых глаз. Теперь в них не было ни страха, ни беспомощности, а только упорная воля к жизни. Она удивилась, как молодо он выглядит без щетины, засохшей крови на искусанных губах и грязи, придававшей лицу болезненный сероватый оттенок. Аморе было непросто оторвать от него взгляд и заставить себя пройти дальше. У двери она еще раз обернулась, но уже не увидела молодого человека: теперь его закрывала ширма. Расстроившись, она в сопровождении слуги вышла на шумную улицу и направилась к Блэкфрайарской переправе.

Иеремия вернулся к Бреандану, который, опустив голову, сидел на скамье и молча терпел все, что с ним проделывал цирюльник.

— Я дал ему маковый сок от боли, — сказал Ален. — Отнесем-ка его в постель, пока он не заснул.

Вдвоем они помогли Бреандану подняться в каморку под крышей, где до этого жил один Джон, и положили его животом вниз на свободную сторону широкой кровати с балдахином. Подмастерье был не в восторге, когда хозяин сообщил ему, что отныне он будет делить свою комнату с осужденным преступником, и Алену стоило приличной порции стружки лакричника заставить его замолчать.

— Надеюсь только, мне не придется пожалеть о моем добросердечии, — пошутил Ален, возвращаясь к работе.

Глава шестнадцатая

Бреандан погрузился в глубокий целительный сон и проспал целые сутки. Когда Иеремия заглянул к нему на следующий вечер, он только-только просыпался. Иезуит принес ему горячую еду, но не разрешил вставать с постели.

— Чем меньше вы будете двигаться, тем меньше у вас останется шрамов, — объяснил он молодому человеку. — А у вас их и без того хватает. Сколько раз вас уже ранили?

— Я почти десять лет служил наемником, — ответил Бреандан.

— Я тоже был на войне, сын мой, и знаю, как это страшно. Вам здорово повезло, что вы живы и руки-ноги на месте. Сколько людей возвращаются калеками.

— Да, многих моих ирландских товарищей постигла худшая участь. Испанцы обещали им пансион, но большинство его так и не увидели. Они просили милостыню и помирали с голоду прямо на улице. Я боялся, что со мной случится то же самое. Поэтому решил уйти из армии, пока хватает здоровья, и искать другую работу. Но трудно удержаться на плаву одной черной работой, не зная, удастся ли тебе завтра заработать на хлеб.

— Пока вы у мастера Риджуэя, можете об этом не думать, — подбодрил Иеремия, услышав некоторое уныние в его голосе. — Он не сможет платить вам, но вы будете здесь спать и есть сколько хотите.

Но его слова отнюдь не подбодрили молодого человека, скорее наоборот.

— Это больше, чем у меня когда-нибудь было. Патер, я не понимаю, почему вы так печетесь обо мне. То, что вы для меня сделали, стоило вам, наверно, больших денег! Как я смогу отплатить вам?

— Ведите богобоязненную жизнь и не позорьте мастера Риджуэя! — серьезно ответил Иеремия. — Старайтесь в будущем не попадать в подобные ситуации и не ввязывайтесь в драки с первым встречным. Большинство по собственной вине попадает на виселицу. Во всем случившемся есть доля и вашей вины. Судья Трелоней спас вас от петли, но в следующий раз все может кончиться иначе.

Бреандан слушал его внимательно, хотя и не смиренно, как надеялся Иеремия. В молодом человеке оставалось что-то загадочное, что-то непроницаемое, чего священник не мог понять. Его лицо оставалось неподвижным, он кипел за спрятанным негодованием, глубокой горечью, отнимавшей у него всякую радость жизни. Бреандан был благодарен цирюльнику за то, что тот так великодушно приютил его, но чувство, что он теперь ему обязан, вселяло в него неуверенность и отдаляло от новых друзей. Он не подпускал к себе. Иеремия уже в Ньюгейте пытался исповедовать его, чтобы заглянуть ему в душу, но до сих пор ирландец отнекивался. Он-де последний раз исповедовался так давно, что потребуется много часов для перечисления всех накопившихся грехов. Иеремия понимал, что лучше на него не давить, и в последующие дин лишь регулярно смазывал заживающие раны ирландца мазью и давал ему травяной отвар, стараясь поскорее поставить на ноги.

Только когда тонкая короста на спине Бреандана затвердела и стала не такой болезненной, он позволил ему встать с постели.

— Я купил одежду, которая должна вам подойти, — сказал он, протягивая ему по очереди белую льняную рубашку, коричневые бумазейные бриджи, белые чулки и черные башмаки. — Сколько вы служили во французской армии? — спросил Иеремия по-французски, проверяя Бреандана.

Молодой человек разгадал хитрость и ответил на том же языке:

— Достаточно долго, чтобы поболтать с французами.

— А что вы делали на Иберийском полуострове? — Этот вопрос Иеремия задал по-испански.

Бреандан принял условия игры и ответил:

— Мне всегда легко давались языки, падре. Мне нравится слушать и запоминать чужие слова.

— Ваша способность к языкам впечатляет, сын мой. Вам следует помочь. Пойдемте.

Иеремия знаком велел ирландцу следовать за ним и провел его в свою комнату. Бреандан, не понимая, наблюдал, как иезуит придвинул к заваленному бумагами столу второй табурет и вежливым жестом пригласил его сесть. Несколькими ловкими движениями, говорившими о многолетнем навыке, Иеремия заточил перо, обмакнул его в чернильницу и начал писать на чистом листе бумаги латинский алфавит.

— Самое время вам научиться читать и писать, — сказал Иеремия и тепло посмотрел на молодого человека. — К сожалению, я не могу показать вам, как пишется ваше имя, так как не знаю ирландского алфавита. Но один из моих братьев по ордену — он работает в Сент-Джайлсе — ирландец. При случае попрошу его научить меня.

Бреандан смотрел на него недоверчиво:

— Вы правда хотите научить меня писать?

— А почему бы и нет? Раз вы говорите на четырех языках, вы должны уметь читать и писать на них. Что требует строгой дисциплины, само собой разумеется. Но если вы действительно этого хотите, то у вас получится.

— Я думал, мне придется работать на мастера Риджуэя, — в замешательстве ответил Бреандан.

Иеремия отмахнулся:

— Не думайте об этом. В данный момент работы немного. У вас будет оставаться достаточно времени для учебы.

— Патер, меня не покидает чувство, будто вы чего-то недоговариваете.

— Может быть, но, в конце концов, вам необязательно все знать. Используйте представившиеся вам возможности и постарайтесь что-нибудь извлечь для себя.

Бреандан задумчиво посмотрел на буквы, написанные иезуитом. Да, он всем сердцем хотел бы уметь расшифровывать эти таинственные знаки, он хотел учиться, понимать, разгадывать тайны знания и был бесконечно благодарен сидевшему рядом с ним человеку за то, что тот давал ему такую возможность.

— Когда вы научитесь писать, я начну учить вас латыни, — продолжал Иеремия. — За это вы можете учить меня ирландскому. Кто знает, может быть, мои дороги когда-нибудь приведут меня в Ирландию!

На пути в королевскую капеллу находился двор. Аморе, как всегда, незаметно отстала, так как, будучи католичкой, не участвовала в англиканских богослужениях, а ходила на мессы в капеллу королевы в Сент-Джеймсский дворец. Карлу все равно было не до нее. Уже давно он не спускал глаз с Франс Стюарт, «красавицы Стюарт», как он называл ее, невинной молодой полудевушки-полуребенка из хорошей шотландской семьи, неумолимо отклонявшей все его домогательства, желая сохранить девственность до брака.

Аморе была не уверена, действительно ли король влюблен во Франс, или ему только так казалось, потому что она не давалась ему. Она только знала, что он страдает, и жалела его. Когда Карл приходил к ней, Аморе как могла старалась утешить его, и теперь он все чаше навещал ее только для того, чтобы поговорить с ней и отвлечься от своих огорчений.

— Вы удивительная женщина, моя милая Аморе, — как-то сказал король. — Никогда ничего не требуете. Единственная при дворе, кто ни разу ни о чем не попросил меня. Не терзаете меня ревностью и никогда не гоните. То, что вы довольны всем, прямо-таки пугает. Вы либо ангел, либо шпионка моего кузена Людовика. Должен же у вас быть какой-нибудь недостаток!

Аморе лукаво улыбнулась:

— Сир, почему вы прямо не скажете, что находите меня скучной?

Король подошел к ней и поцеловал в затылок.

— Как все же несправедлива судьба! — пылко сказал он. — Почему я влюблен не в вас? Вы так восхитительно несложны.

— Может быть, я слишком проста, сир. Часто хотят именно того, что недоступно.

— Возможно, — печально согласился Карл. — Но бывают мгновения, когда я искренне сожалею, что вы внушаете мне скорее дружеские, чем любовные чувства. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Если вы хотите с кем-то вступить в брак, я не стану чинить вам никаких препятствий.

— Такого человека нет, сир.

— Вы знаете, я бы предпочел видеть вас замужем, особенно учитывая ваше положение, но не буду принуждать вас, мой милый друг. Вы всегда были моим талисманом. Когда мы спасались бегством от ищеек Кромвеля, вы в свои десять лет так страстно признали меня своим королем и так плакали, когда был распущен слух о моей смерти, что вдохнули в меня новое мужество. Кстати, как дела у вашего иезуита? Я прекрасно помню, как он, будучи еще полевым хирургом моей армии, лечил мои в кровь стертые ноги… как подделал рекомендательное письмо для вас и для себя, чтобы убежать из Англии. Любопытный человек! А может быть, вы влюблены в него, бедняжка?

— Нет, — улыбнулась Аморе. — Я действительно очень люблю его, но по-другому. Это мой самый лучший друг.

Возвращаясь в свои покои, Аморе еще раз прокручивала в голове разговор с королем. Она почувствовала облегчение, когда король перестал настаивать на ее замужестве. Его дружба делала Аморе свободной и независимой, и, поскольку у нее не было близких родственников в Англии, Карл оставался единственным, кто мог решать ее судьбу.

Придя в комнаты, Аморе позвала камеристку и велела ей достать серое платье горожанки и запереть драгоценности. Закутавшись в плащ и взяв маску, Аморе кивнула так же неприметно одетому слуге и вышла из Уайтхолла через кухню. Так ее примут за служанку, отправляющуюся по поручению какой-нибудь придворной дамы. Ей пришлось пройтись до Вестминстерской переправы, где она села в лодку до Блэкфрайарса — это по-прежнему был самый удобный способ передвижения по Лондону.

Когда в дверях появилась леди Сент-Клер, Ален как раз лечил одному бочару руку после несчастного случая. Удивившись, что она пришла так скоро, он, не отрываясь от работы, поздоровался с ней и сказал:

— Мистера Фоконе нет дома. Но поднимайтесь, вы ведь знаете дорогу.

Аморе улыбкой поблагодарила его. После первой стычки, когда она проверяла его, у них сложились прекрасные отношения. Ей нравился обаятельный и остроумный цирюльник. Когда ей приходилось ждать патера Блэкшо, он развлекал ее смешными историями. Ей также нравилось его вежливое, но без тени подобострастия обращение с ней. Он принадлежал к числу тех крепких лондонских буржуа, которые не очень уважали аристократию за распущенность и не боялись этого показывать.

Отослав, как обычно, слугу на кухню, Аморе поднялась по скрипучей лестнице на третий этаж и без стука вошла в комнату патера Блэкшо, полагая, что там никого нет. В удивлении она остановилась, встретив взгляд голубых глаз молодого ирландца, Он сидел за столом и при ее появлении смущенно обернулся. Аморе сняла маску и вместе с плащом положила ее на кровать.

— Я очень рада, что вы уже на ногах, мистер Мак-Матуна, — приветливо сказала она, подходя к нему.

Бреандан неловко перевернул лист бумаги, на котором пытался выписывать буквы алфавита. Он не хотел, чтобы она видела его неуклюжие каракули. Иеремия разрешал ему заниматься в комнате, когда его самого не было дома, и молодой человек изо всех сил старался выводить на бумаге совершенно непривычные для него разборчивые значки. Водить пером оказалось настолько трудно, что он скоро отчаялся. Бреандан отличался нетерпеливым нравом и не мог часами неподвижно сидеть за столом, сосредоточенно выполняя письменные упражнения. Под внимательным взглядом молодой женщины все его честолюбие испарилось, и Бреандан безвольно положил перо на стол.

Аморе отметила, что с момента их первой встречи он поправился. Лицо уже выглядело не таким бледным и истощенным, оно посвежело и порозовело. Щеки округлились, кожа стала более гладкой и мягкой, а глаза блестели еще ярче. Из-под коросты, сошедшей с растрескавшихся губ, показался красиво очерченный чувственный рот, правда, весьма неохотно раздвигавшийся в улыбку. Из-за пыли и грязи тогда было невозможно определить цвет его волос, а теперь Аморе увидела, что они темно-каштановые, кое-где их шелк отражал солнечные лучи, падавшие в комнату. Под льняной, свободного покроя, рубашкой угадывалось все еще заметно худое тело, но оно уже налилось, и кости не так выпирали.

Аморе обрадовали все эти мелкие перемены, свидетельствовавшие о выздоровлении ирландца.

— Я беспокоилась о вас, мистер Мак-Матуна, — легко сказала она. — Но, как вижу, за вами хорошо ухаживали.

Жестом, не допускавшим никаких возражений, она взяла его левую руку, желая осмотреть шрамы на запястье, но тут же замерла, увидев под большим пальцем выжженную букву. Она заметила странный знак, уже промывая ему раны, но только теперь ей стало ясно, что он значит. Бреандан почувствовал ее замешательство и, застыдившись, убрал руку.

Аморе не хотела смущать его и поторопилась сменить тему.

— Что вы там пишете? — с интересом спросила она.

Но тем самым она только сильнее надавила на больную мозоль, о чем ей дал понять раздраженный тон Бреандана.

— Ничего существенного, мадам!

Аморе не смутила его желчность. Она перевернула лист.

— О, вы учитесь писать. Прекрасно. Но, кажется, это не доставляет вам удовольствия, — озадаченно прибавила она.

Ярость и обида, кипевшие в Бреандане, вдруг прорвались. Сверкая глазами, он вскочил со стула и яростно зашагал взад-вперед по комнате.

— Удовольствие! Вам угодно шутить! — горько воскликнул он. — Патер так старается научить меня читать и писать, но лучше бы я вообще не начинал. У меня никогда не получится!

— Почему не получится? — спросила Аморе.

— Потому что я не родился писцом! Я всю свою жизнь был солдатом. Мои руки никогда не держали ничего, кроме оружия. Они годятся только для того, чтобы сражаться, бить и драться, но не для такой хрупкой вещи, как писчее перо. У меня не хватает ни умения, ни терпения часами сидеть за этим вот столом.

Аморе наблюдала за ирландцем, метавшимся, будто зверь в клетке, и в ней поднималось теплое чувство. Он, несомненно, принадлежал к числу тех людей, кто отравлял свою жизнь, заранее перекрывая себе все возможности.

Мирно, пытаясь успокоить его, она возразила:

— Вы ошибаетесь. Как я слышала, вы мастерски владеете любым оружием. Скажите мне, мистер Мак-Матуна, сколько времени вам потребовалось, чтобы приобрести эти навыки?

— Годы! Много лет! — воскликнул он. — В принципе упражняться следует постоянно… — Он вдруг запнулся, увидев лукавую улыбку на ее лице.

— У вас хватило терпения долгие годы овладевать разными видами оружия, и вы сомневаетесь, что можете проявить ту же выдержку, обучаясь писать? — Аморе подошла к нему и взяла за руки. — Посмотрите! Да, у вас сильные пальцы, но, кроме того, они тонкие и ловкие. Я знаю, вы прекрасно владеете шпагой, а это требует легкой руки и подвижных суставов. Если вы так замечательно умеете фехтовать, как говорите, то научитесь обращаться и с пером.

Она вгляделась в его лицо, пытаясь понять, дошли ли до него ее слова, и увидела, что он задумался. Но его руки все еще были напряжены и непокорны. Она еще сильнее сдавила их пальцами.

— Не будьте так строптивы! — настойчиво сказала она. — Давайте сядем и попробуем еще раз.

Он неохотно следом за ней подошел к столу и сел на стул. Аморе взяла перо, обмакнула в чернильницу и протянула Бреандану. Тот не сразу взял его.

— Давайте я вам помогу, — мягко предложила она.

Не дожидаясь ответа, она встала рядом с ним и взяла в свою тонкую руку его пальцы, державшие перо. Медленно водя его рукой по бумаге, она так близко наклонилась к нему, что щекой касалась его виска и вдыхала запах его волос. Блаженство, которое она испытывала при этом, почти опьянило ее. Наконец она отпустила его руку, но, слегка наклонившись, замерла.

— Это ваше имя, — объяснила она. — Бреандан Мак-Матуна! Латинские буквы, правда, передают лишь звуки, ведь я не умею писать по-ирландски, но каждый, кто прочтет это, правильно его выговорит.

Бреандан с восхищением посмотрел на ряд букв, но тут же сдвинул брови, пытаясь соотнести звуки с письменными знаками. И вдруг Аморе увидела на его лице быструю радостную улыбку, сверкнули белые зубы. Какое-то время он нерешительно вертел перо в пальцах, затем обмакнул его в чернила и попытался еще раз написать свое имя. Когда он остался доволен результатом, Аморе снова взяла его руку в свою и повела ею по бумаге.

— А вот мое имя — Аморе Сент-Клер. Видите — большое «а», затем маленькое «м», затем «о»…

Аморе чувствовала, что его раздражение постепенно унялось и напряжение ослабло. А следовательно, рука стала подвижней, и он легче водил пером. Когда она сказала ему об этом, он обернулся к ней и улыбнулся:

— Признаю, вы правы, мадам. Все верно, я должен учиться терпению.

— Вы научитесь, — пообещала Аморе, — но только если не будете таким строгим к себе и перестанете терзаться.

Его пристальный взгляд как будто смотрел ей в душу. Ее черные волосы и темные глаза напоминали ему француженок и испанок, которых он столько перевидал. Лицо Аморе излучало уверенность и вместе с тем сердечность, а чуткость и красота совершенно его обезоруживали.

— Я все еще не знаю, кто вы, мадам, и в каких отношениях состоите с обитателями этого дома, — вдруг смущенно сказал Бреандан.

— Патер Блэкшо — мои духовный отец, — объяснила она. — Я знаю его с детства. Вы можете доверять ему. Он желает вам только добра.

— В этом я не сомневаюсь…

Аморе чувствовала, что его что-то гнетет, что он о чем-то умалчивает. Пытаясь отвлечь его, она снова взяла перо и вложила ему в руку.

— Не хмурьтесь, — подбодрила она его. — Оставьте ваши заботы и займитесь письмом. Может, тогда они пройдут сами собой.

Глава семнадцатая

— Ален, у вас найдется время сходить со мной в Вестминстер? — смущенно улыбаясь, попросил Иеремия.

Цирюльник оторвался от инструментов, которые как раз мыл.

— Конечно, сейчас не очень много дел. А что вам там нужно?

— Сегодня судьи к открытию Михайловской сессии^[29] торжественной процессией переезжают в Вестминстерский дворец.

— Вы все еще беспокоитесь о лорде?

— Большая толпа людей всегда представляет опасность. Я предпочитаю быть поблизости, на всякий случай.

— Охотно составлю вам компанию, — сказал Ален, обрадовавшись смене занятия.

— В котором часу вчера пришла леди Сент-Клер? — спросил Иеремия по дороге.

— Незадолго до обеда, насколько я помню. Вскоре после вашего ухода.

— Вы беседовали, как обычно?

— Я не мог. Я был занят с клиентом и отправил ее наверх, к вам в комнату. А почему вы спрашиваете?

— Когда я уходил, в моей комнате оставался Бреандан. А когда вернулся, рядом с ним за столом сидела леди Сент-Клер. Получается, она несколько часов учила его писать.

— Должен признаться, меня удивило, что она так долго не показывается… и что она так рано пришла.

— Скорее всего она пришла не из-за меня. Мне кажется, ее так потрясло ужасное состояние Бреандана, что она хочет вознаградить его за страдания. Честно говоря, я уже сомневался, хватит ли ему выдержки и дисциплины для учебы. Но леди Сент-Клер удалось внушить ему веру в себя. Своим удивительно тонким чутьем она поняла, как важно для нашего гордого ирландца уметь писать свое имя, хотя бы и латинскими буквами. При моем стремлении к совершенству такая мысль не пришла мне в голову.

— Судя по всему, она втюрилась в этого неотесанного мужлана, — засмеялся Ален. — Может быть, ему повезет и она возьмет его в слуги.

— Мне кажется, он не создан быть слугой. Он сам себе хозяин. Ему так трудно сблизиться с людьми. Интересно только, как ему удалось так долго продержаться в армии с ее строгой иерархией?

Как и любое торжество, судейская процессия привлекла разношерстную толпу зевак. Более состоятельные зрители снимали балконы, чтобы любоваться процессией сверху, но основная масса толпилась по обе стороны улицы. Гвардейцы удерживали центральную ее часть свободной, но они ничего не могли поделать с ловкими пальцами карманных воришек.

Иеремия и Ален протиснулись сквозь толпу в первый ряд. Вдруг цирюльник услышал свое имя и в удивлении обернулся. Недалеко локтями освобождала себе пространство Гвинет Блаундель. На ней был черный лиф, подпиравший роскошную грудь, и голубая юбка с нарядным белым фартуком. Густые каштановые волосы выбивались из-под облегающего чепца и мелкими локонами спускались на плечи. Темные глаза, как всегда, горели в предвкушении удовольствия.

— Мастер Риджуэй, вы тоже здесь? — официально спросила она, заметив, что Ален не один.

— Да, мы хотим посмотреть процессию. А вы, моя дорогая? Вы одна?

— Да, моего супруга, к сожалению, не вытащишь развлечься.

— Мне всегда было интересно, как это женщина такого сангвинического темперамента, как вы, вышла замуж за скучного мастера Блаунделя.

— Ну, я овдовела, он тоже. Он искал женщину, которая вела бы его хозяйство, а я — стабильного достатка.

В ожидании процессии Гвинет придвинулась своими округлыми бедрами к Алену. Цирюльник взглядом призвал ее к осторожности, хотя видел, что Иеремия наблюдает за толпой и не смотрит на них.

Внимание священника привлекли два сорванца лет одиннадцати-двенадцати. Сначала он принял их за карманных воришек, высматривающих, кого легче обокрасть. Но в конце концов их поведение показалось ему таким странным, что он уже не спускал с них глаз. Мальчишки постоянно перебирались с места на место. Маленьким и ловким подросткам не составляло никакого труда протискиваться между взрослыми, то и дело задевая при этом чьи-то кошельки, но они их не интересовали. Нет, они не были карманниками, хотя потрепанная одежда и наводила на эту мысль. Мальчишки все время озирались, будто кого-то искали или чего-то ждали.

Пока Иеремия наблюдал за ними, шум толпы возвестил о приближении процессии. Впереди верхом ехал лорд-канцлер с Большой печатью. За ним, также верхом, следовали королевские адвокаты и судьи. Кое-кто постарше предпочел бы, конечно, нарушить традицию и воспользоваться экипажем. Эти люди обычно не ездили верхом, и далеко не у всех были верховые лошади, поэтому для каждой церемонии открытия новой судебной сессии конюшие нанимали лошадей. При недостаточной сноровке, когда чужое животное проявляло свой нрав, служителям Фемиды частенько приходилось туго.

Сэру Орландо Трелонею тоже пришлось нанять коня. И хотя он был хорошим наездником, ему оказалось довольно трудно удерживать вороного коня, судя по всему, не знавшего, что такое толпа, и, казалось, только и ждавшего удобного случая, чтобы понести вместе с седоком. Про себя судья ругал конюшего, опять не нашедшего ничего получше. Все его внимание поглощали попытки заставить коня идти шагом, а тот постоянно вскидывал голову и пытался дернуться в сторону, но Трелоней силой выравнивал его. Скоро из-под черной попоны на спине коня показался пот, а на губах выступила пена.

Судья Твисден, ехавший рядом с сэром Орландо, то и дело бросал на нервную лошадь соседа беспокойные взгляды.

— Прошу вас, брат, держитесь от меня подальше! — умолял Твисден. — Вы знаете, я скверный наездник. А мне бы хотелось живым и здоровым добраться до Вестминстерского дворца.

Иеремия вытянул шею, пытаясь получше рассмотреть приближающуюся процессию. Судьи в длинных париках и алых, отороченных мехом плащах представляли собой величественное зрелище. Увидев сэра Орландо, Иеремия нашел глазами мальчишек, они завороженно смотрели на всадников. Затем они пробрались вперед, опередив процессию на несколько ярдов, и перебежали на другую сторону улицы, ту, к которой Трелоней был ближе.

С растущим беспокойством Иеремия окликнул Алена:

— Вы видите тех мальчишек? Они что-то замышляют!

Друзья начали протискиваться через толпу, за ними увязалась и Гвинет Блаундель. Но теперь люди стояли плотно и упорно отказывались их пропускать, и друзьям не удалось догнать мальчишек до того, как их разделила процессия. Взгляд Иеремии перебегал с Трелонея на мальчишек. Когдапроцессия поравнялась с ними, у одного из них вдруг оказалась в руке рогатка. Иеремия набрал воздуха, чтобы предупредить сэра Орландо об опасности, но было уже поздно.

Камень ударился в коня Трелонея, тот заржал и встал на дыбы. Пытаясь сохранить самообладание, судья всем телом навалился вперед, стараясь опуститься вместе с животным, но тщетно. Испуганный конь резко подался в сторону и толкнул лошадь судьи Твисдена, который в испуге отпустил поводья и обеими руками вцепился в седло. Его лошадь развернулась и задними ногами брыкнула коня Трелонея. Сэр Орландо почувствовал удар, сотрясший мощное тело под ним… Как молния, у него пронеслось в голове, что надо спрыгнуть, но он не успел. Его как будто затянуло в воронку.

Иеремия видел, как рухнул вороной, а судья исчез в диком месиве из поднявшейся пыли и бьющих лошадиных ног. Толпа издала крик ужаса. Не помня себя, Иеремия продирался через толпу и кричал:

— Ален, мальчишки!

Не мешкая Ален пустился вдогонку за удиравшими подростками.

Кто-то из зрителей схватил под уздцы лошадь судьи Твисдена и держал ее, пока трясущийся всадник не спешился. Вороной Трелонея, брыкаясь, поднялся.

Резким движением Иеремия отстранил беспомощных гвардейцев и встал на колени возле лежавшего на земле судьи. Сэр Орландо потерял парик, его тело и одежда запачкались. Иезуит подумал, что он без сознания, но услышал стон.

— Милорд, вы в порядке?

Сэр Орландо удивленно повернул голову и посмотрел в лицо склонившегося над ним человека:

— Боже милостивый, что вы тут делаете?

— Я пришел сюда, желая оградить вас от беды. К сожалению, эго оказалось сложнее, чем я думал!

Трелоней попытался опереться на его правую руку, но тут же откинулся, скривившись от боли.

— Не двигайтесь, дайте я посмотрю, нет ли перелома, — попросил Иеремия. — Мистрис Блаундель, мне нужно больше места!

Гвинет не пришлось просить дважды. Со свойственной ей решительностью она приблизилась к стоявшим неподалеку гвардейцам и напомнила им о долге:

— Не стойте здесь как обезьяны, бездельники, а отгоните-ка лучше зевак!

Иеремия осмотрел руку сэра Орландо, не обнаружив на ней наружных повреждений, и осторожно проверил суставы. Скорее всего это был обычный вывих. Потом откинул тяжелый красный плащ, чтобы осмотреть ноги. Бриджи в некоторых местах порвались, кожа покрылась царапинами. Иеремия осторожно прощупал кости, но не нашел признаков перелома.

— Вы врач, сэр? — спросил его гвардеец.

За Иеремию ответил сэр Орландо.

— Да, этот человек врач, — выдавил он сквозь зубы. — А теперь наконец помогите мне подняться, мне нужно догнать процессию!

Кто-то из толпы сказал, что в двух шагах находится таверна.

— Отнесем его туда, — решил Иеремия.

Он и Гвинет взяли судью за ноги, а двое солдат подхватили его за плечи.

В таверне «Роза и корона» Трелонея посадили на скамью возле камина. Гвинет попросила у хозяина вина. Таверна тут же заполнилась любопытными с улицы, они вытягивали шею и наступали друг другу на ноги.

— Сэр, у вас где-нибудь еще болит? — настойчиво спросил Иеремия, глядя в бледное как полотно лицо судьи.

— Не знаю… мне как будто сдавили грудь.

Гвинет вернулась с кружкой вина и поднесла се к губам сэра Орландо. Но Иеремия отвел ее руку:

— Нет, пока не нужно! Сначала я хочу убедиться, нет ли внутренних повреждений.

Гвинет согласно кивнула и поставила цинковую кружку на стол позади.

Иеремия помог Трелонею снять алый плащ и расстегнул черный жилет. Проверив грудную клетку, он внимательно осмотрел живот судьи, но боль уже стихала и не мешала дышать. Лицо постепенно порозовело.

— Я не вижу серьезных повреждений, — с облегчением сказал Иеремия. — Только царапины, ушиб колена и вывих руки. Вам здорово повезло.

Трелоней резко засмеялся, но тут же пожалел об этом, так как задетую руку пронзила боль.

— Повезло? Меня преследуют невзгоды, как Иова. За что Господь так наказывает меня? К своему стыду, должен признаться, не знаю, какой ужасный грех я совершил.

— Вы неблагодарны, сэр, — упрекнул его Иеремия. — Совсем напротив, Господь протянул вам свою крепкую руку и уберег вас от худшей участи. Вы запросто могли сломать себе шею. Впрочем, случившееся с вами имеет вполне земную причину — лошадь сознательно напугали. — Иеремия коротко рассказал ему про мальчишек. — Я послал за ними вдогонку мастера Риджуэя выяснить, кто их подучил. Но, честно говоря, боюсь, ему не удастся их догнать.

— Вы были правы, когда предупреждали меня, — удрученно пробормотал Трелоней. — Я так надеялся, что вы ошибаетесь…

«И я надеялся, — подумал Иеремия. — Но, к сожалению, чутье еще никогда меня не подводило».

Он попросил у хозяина таверны воды и чистое полотенце. При этом его взгляд скользнул по толпе зевак, которые, к радости хозяина, все не расходились. Иеремия удивился, увидев среди них Бреандана. Заметив, что священник смотрит на него, ирландец подошел ближе.

— Что вы здесь делаете? — спросил Иеремия.

— Ищу мастера Риджуэя. Джон послал меня за ним. Там пациент, с которым он не справляется.

— Мастера Риджуэя здесь нет. Но, вероятно, он скоро вернется.

— Тогда я подожду.

Подходя с водой и полотенцем к скамье, где сидел судья, Иеремия увидел, как тот взял у Гвинет кружку с вином, которую аптекарша до того поставила на стол. Им вдруг овладело неприятное чувство. Он подбежал к Трелонею, чтобы отобрать у него вино, но кружка была уже пуста. Иеремия вырвал ее из рук судьи и понюхал остатки вина. Не обнаружив ничего необычного, он перевернул кружку и вылил последние капли. На дне остался подозрительный осадок. Подтвердились самые худшие его опасения.

— В чем дело? — беспокойно спросил сэр Орландо.

Иеремия мрачно посмотрел на него:

— Яд, милорд! Возможно, мышьяк.

Лицо Трелонея стало белым как мел.

— Но как же… — Судорога ужаса прошла по его членам и больно вывернула пальцы ног.

— Нужно немедленно вызвать рвоту! — приказал Иеремия.

— Я принесу рвотное, — предложила Гвинет, как и все остальные, молча наблюдавшая за происходящим. — Хозяин, у вас есть рвотный камень или медный купорос?

— Это слишком долго! — отрезал Иеремия.

Он знал — времени терять нельзя. Не пускаясь в объяснения, иезуит выхватил у одного из посетителей ложку, которой тот ел суп, заставил судью открыть рот и осторожно вставил ему черенок в гортань. Иеремия давил на корень языка, пока желудок Трелонея полностью не очистился.

— Мистрис Блаундель, скажите солдатам, чтобы они заперли двери и никого не выпускали! Возможно, негодяй еще здесь.

Жена аптекаря выполнила его указания без лишних вопросов.

— Как вы узнали, что вино было отравлено? — задыхался сэр Орландо. Привкус желчи во рту вызывал у него кашель.

— Я этого не знал. Но мне вдруг подумалось, что человек, покушавшийся на вас, возможно, находился в толпе зрителей, собравшихся посмотреть процессию, чтобы следить за развитием событий. В таком случае он непременно проследовал бы за нами в таверну. А вино, до того как вы его выпили, стояло без присмотра. Кто угодно мог незаметно подойти к нему. Извините меня, милорд. Я никогда себе не прощу, что вас могли отравить буквально у меня на глазах.

— Да как вам было догадаться? — со слабой улыбкой отмахнулся Трелоней.

— Сэр Орландо, я слышал о несчастье, — неожиданно произнес взволнованный голос позади Иеремии. — Вы ранены?

От толпы отделился высокий стройный мужчина, перед которым все тут же почтительно расступились. Он был одет в черный жилет и тонкие бриджи, на грудь спадал белый кружевной воротник, при нем были широкополая шляпа и шпага. Лицо, обрамленное длинными локонами парика, имело правильные черты, приветливые карие глаза под густыми темными бровями резко выделялись на очень белом лице, а крупный нос с горбинкой спускался к плотно сжатым узким губам. Несмотря на такое необычное лицо и сорокалетний возраст, это был красавец, его манеры и некоторая печаль свидетельствовали о достоинстве и благородстве.

Трелоней тепло и непринужденно поздоровался с ним:

— Эдмунд, я рад вас видеть. Доктор Фоконе, это Эдмунд Берри Годфри, мой старый друг. Он мировой судья Вестминстера и Мидлсекса. Эдмунд, это доктор Фоконе, ученый, он уже несколько недель пытается найти человека, который жаждет моей смерти.

Сэр Орландо коротко изложил мировому судье вес, что произошло после смерти барона Пеккема.

— Вас пытались отравить? — в ужасе вскричал Годфри и с упреком обратился к Иеремии. — Но почему вы не дадите ему противоядия? Териак, олений рог или безоаровый камень?

— Сэр, уверяю вас, ни одно из этих средств не является противоядием, как доказал Амбруаз Парей на примере безоарового камня, — ответил Иеремия. — Пока остатки мышьяка находятся в желудке, лорда может тошнить, может болеть живот, но я думаю, серьезных осложнений не будет. В остальном я ничего не могу больше сделать. Намного важнее выследить преступника, так как сегодняшнее покушение показало, что он не отступится до тех пор, пока мы его не обезвредим.

Годфри с сомнением посмотрел на своего друга, но сэр Орландо утвердительно кивнул:

— Он прав. Я не успокоюсь, пока преступник не будет пойман.

— Что же вы предлагаете, доктор Фоконе? — спросил Годфри.

— Опросить людей. Может быть, кто-нибудь что-нибудь видел. Возможно, видели, кто подходил к кружке с вином.

Иеремия и магистрат принялись опрашивать людей, а Трелоней осматривал присутствующих. Никого среди них он не узнал.

Результат разочаровал. Никто не обратил внимания на цинковую кружку. Только один мужчина заметил кое-что подозрительное. Незадолго до того, как судье выпить вино, ученика пекаря, стоявшего у дверей, начал задирать какой-то молодой человек. Ученик набросился на задиру, но тот так быстро убежал, что свидетель уже не помнил его лица. Только сказал, что у него были темные волосы.

Когда почти все уже были опрошены, в таверну вошел Ален. Он рассказал, что бежал за мальчишками до Уайтфрайарса. Но там они улизнули от него, свернув в одну из улочек. А заметив в квартале не одну сомнительную личность, он решил, что благоразумнее будет вернуться.

Иеремия раздосадованно проскрипел зубами:

— Ну надо же! Незнакомец всегда на шаг впереди. А в следующий раз нам, может быть, повезет меньше. Сейчас у нас только одно преимущество. Преступник очень осторожен. Он не рискует, а действует, только когда уверен, что его не обнаружат. На это может быть две причины. Во-первых, собственная безопасность…

— Какая же может быть вторая причина? — перебил его Эдмунд Берри Годфри.

— Та, что меня очень беспокоит, сэр. Возможно, он планирует другие убийства.

— Если это и так, нам вряд ли удастся узнать, кто должен стать следующей жертвой, — заметил сэр Орландо.

Тем временем один из гвардейцев подогнал для судьи наемный экипаж. Ален и Бреандан вместе с мистрис Блаундель отправились домой, а Иеремия решил проводить сэра Орландо.

— Вы полагаете, эти покушения имеют нечто общее со смертью барона Пеккема? — задумчиво спросил Трелоней, когда экипаж неторопливо ехал по неровным улицам.

— Несомненно, — ответил Иеремия. — Не может быть случайностью то обстоятельство, что оба раза применили мышьяк. Хотя его можно купить везде, ведь это крысиный яд, не думаю все же, что мы имеем дело с двумя преступниками.

— Как вы думаете, другим судьям тоже грозит опасность?

— Этого я не могу сказать до тех пор, пока мне неясен мотив убийства. Вы не узнали, состоится ли свадьба мистрис Мэри Пеккем с торговцем?

— Ах да, хорошо, что вы спросили. Вдова барона отказалась от этой мысли.

— Это меня не удивляет. Я предполагал нечто подобное.

У дома судьи на Ченсери-лейн Иеремия первым вышел из кареты и помог сойти Трелонею. Вспухшее колено при каждом шаге причиняло ему жестокую боль. В холле к ним в тревоге подбежал камердинер Мэлори.

— Где моя племянница? — сразу спросил сэр Орландо.

— Она ушла, милорд, вскоре после вас. Я спросил ее, куда она идет, но она не ответила.

— Наверно, не думала, что я так быстро вернусь! — недовольно проворчал судья.

— Позвольте мне кое-что предложить, сэр, — мирно заметил Иеремия. — Пошлите посыльного к барону Пеккему, пусть он спросит, там ли ваша племянница. Мэлори, помоги мне перенести твоего хозяина в постель.

Вдвоем они помогли судье подняться по лестнице в спальню и опустили ею на кровать.

— Мне нужна холодная вода, несколько чистых тряпок и спирт, если таковой есть в доме. Если нет, принесите крепкого вина, — сказал иезуит.

Мэлори вышел.

— Еще никогда я не проводил так много времени в постели! — ворчал Трелоней, пока священник помогал ему раздеться. — Только бы поймать мерзавца, который все это устроил! По крайней мере теперь нам известно, что это не мои домочадцы.

— Мы не можем этого исключить, сэр, — возразил Иеремия.

— Но покушения происходили на улице. Домашние могли в любой момент отравить меня здесь.

— При этом опасность быть раскрытым многократно возрастает, сэр. Нет, в настоящий момент я бы никого не исключал.

Поставив на табурет таз с водой, тряпку и бутылку спирта, Мэлори хотел было удалиться, но Иеремия задержал его.

— Мне нужно еще кое-что из аптеки. Возможно, найти это средство будет нелегко, так как оно очень ценное. Ты что-нибудь слышал о роге единорога, Мэлори?

— Да, с его помощью, кажется, проверяют, не отравлены ля блюда и напитки.

— Именно так. Поскольку единорог является символом чистоты и добродетели, он не терпит никакой скверны и его рог, входя в соприкосновение с ядом, выделяет испарение. Сегодня кто-то пытался отравить твоего хозяина, и я боюсь, преступник снова попытается это сделать. Только единорог сможет защитить его.

Сэр Орландо открыл было рот, но Иеремия сильно сжал ему руку, не дав ничего сказать.

— Я сделаю все возможное, чтобы достать этот рог, — серьезно сказал Мэлори. — Но как я могу быть уверен, что мне не всучат подделку?

— Ты должен говорить, что это для сэра Орландо Трелонея. Никто не посмеет обмануть судью.

Едва Мэлори вышел из комнаты, как сэр Орландо не сдержался:

— Вы что, верите в этот вздор?

— Разумеется, нет. Единорог — мифологическое животное, его вообще не существует. Я долгие годы провел в Индии и не видел ни одного. А рог, который продают как чудесное средство от яда, по моему мнению, абсолютно бесполезен. Но после того, что случилось сегодня, я всерьез опасаюсь за вашу жизнь, милорд. Яд — коварное оружие, против него нет защиты. Если убийца — кто-то из ваших домочадцев, вы беззащитны против него.

— Вы ведь говорили, он не будет рисковать, так как это навлечет на него подозрения.

— Да, говорил, но пока мне неизвестен его мотив, я не знаю, как далеко он готов зайти. Два покушения на вашу жизнь не удались. Возможно, преступник твердо решился сделать еще одну попытку и расправиться с вами в доме, как бы опасно это ни было для него. Но если здесь все будут знать, что я верю в силу единорога, то, возможно, убийца тоже в это поверит. И пока вы будете проверять блюда с помощью рога, надеюсь, он не рискнет их отравить. В данный момент для защиты вашей жизни хороши все средства.

Иеремия промыл спиртом ссадины на ногах Трелонея и наложил на вспухшее колено холодный компресс. Вывихнутую руку он закрепил петлей, завязав узел у затылка.

— Кстати, как ваш ирландец? — с интересом спросил сэр Орландо.

— Он неплохо приживается. Сейчас я учу его читать и писать.

— Вы считаете это разумным?

Иеремия улыбнулся:

— Вы не верите ему!

— Вы бы видели, как он смотрел на меня, стоя у барьера. Как угодно, только не дружелюбно.

— Да, признаю, Мак-Матуна не испытывает по отношению к вам большой благодарности. Хотя вы и спасли его от виселицы, с его точки зрения, он был наказан несправедливо. Честно говоря, мне кажется, если бы вы захотели, то могли бы сделать для него больше.

— Только восстановив против себя присяжных и советников!

— Сэр, я уже достаточно хорошо вас знаю — ничто не помешало бы вам вынести оправдательный приговор, если бы вы действительно были убеждены в его невиновности. Но вы думали, что мистер Мак-Матуна виновен по крайней мере в краже и заслуживает наказания. И этого он вам никогда не простит!

— Неплохой мотив для убийства, вам не кажется? — резко спросил сэр Орландо.

— Вы подозреваете Мак-Матуну? — Иеремия не верил своим ушам.

— А вы считаете, он случайно оба раза оказывался там же, где покушались на мою жизнь? А этот перерыв между первым и вторым покушением… Заметьте, он ведь как раз в то время находился в тюрьме. Мне это кажется весьма подозрительным.

— Милорд, вы ведь видели, как Мак-Матуна горяч и вспыльчив, — попытался объяснить ему Иеремия. — Неужели вы серьезно полагаете, что он бы пытался вас отравить, тем более таким изощренным способом — заразив тюремным тифом? Если бы он хотел вас убить, он бы сделал это голыми руками!

— Тоже верно, — признался Трелоней. — Но у кого же есть мотив?

— Ну, вам легко нажить себе врагов, — пошутил Иеремия. — Особенно среди таких влиятельных людей, как сэр Джон Дин.

Их разговор прервал вошедший камердинер. Ему пришлось обойти несколько аптек, но все же он нашел чудодейственное средство и неуверенно вручил Иеремии узкий изогнутый рог:

— Это он?

Иезуит сделал вид, будто внимательно изучает рог, и удовлетворенно сказал:

— Прекрасно, Мэлори. Он стоит денег, заплаченных за него.

— Милорд, вернулся посыльный, — сказал камердинер Трелонею. — Ваша племянница действительно ходила в дом барона к мистрис Мэри Пеккем. Но когда за ними послали, найти их не удалось. Судя по всему, они потихоньку ушли.

— И никто не мог сказать куда?

— Нет, скорее всего они ушли одни, без слуг.

— Спасибо, Мэлори. Дай мне знать, когда она вернется домой. — Сэр Орландо нахмурился и недовольно проворчал: — Молчите! Невозможно, чтобы Эстер…

Иезуит какое-то время молча смотрел на него и затем сказал, медленно выговаривая каждое слово:

— Обещайте мне, что Мэлори с оружием будет спать возле вашей кровати, что вы не будете один выходить на улицу и никогда не станете есть того, чего не ели другие. Кто бы ни был убийца, мы не можем допустить, чтобы он победил!

Когда Мэлори сообщил о возвращении Эстер, Иеремия взял рог и поспешил в холл, чтобы ее перехватить. Эстер замерла, заметив на лестнице мужчину в черном.

— Что привело вас сюда, доктор? — спросила она.

Иеремия обратил внимание, что она старается принять безучастный вид.

— С вашим дядей произошел несчастный случай, — серьезно сказал он.

— Он ранен?

Иеремия ответил не сразу. Но лицо Эстер, как обычно, не изменило выражения. На нем не отразилось ни беспокойства, ни облегчения. Если она и желала смерти дяди, то по ней этого нельзя было увидеть.

— Кто-то подучил мальчишек напугать его лошадь во время процессии. Ваш дядя мог легко сломать себе шею, но ему сильно повезло: он отделался незначительными внешними повреждениями. Потом преступник попытался его отравить.

— Но он жив? — спросила Эстер, и теперь стало заметно ее нетерпение.

— Да, все в порядке. Преступник не рассчитывал на то, что у лорда есть друзья, которые не оставят его и которых так просто не проведешь.

— Полагаю, вы расточаете похвалы самому себе! — усмехнулась Эстер.

— Мадам, уверю вас, я сделаю все, чтобы оградить вашего дядю от беды. Поскольку незнакомец использует такое коварное средство, как яд, я посоветовал лорду в будущем проверять его блюда и напитки с помощью вот этого. — Иеремия показал Эстер рог. — Это единорог, обладающий, как вам, может быть, известно, свойством выявлять яд. Если преступник будет так глуп, что сделает еще одну попытку, рог поможет нам наконец его разоблачить.

Иеремия старался, чтобы его голос звучал как можно убедительнее, и заметил, что ему удалось произвести на нее впечатление. Это его несколько успокоило.

— Ваш дядя по возвращении искал вас, — прибавил он. — Где вы были?

— Вам какое дело? — одернула его Эстер.

— Вы ходили к мистрис Пеккем и тайком ушли с ней из дома. Вы помогали вашей подруге встретиться с ее поклонником?

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Мистрис Пеккем призналась мне, что некий студент ухаживает за ней вопреки воле ее отца. Я, кстати, неплохо знаю этого студента. Он очень тщеславен.

— Будьте вы прокляты! — не сдержалась Эстер. — Мерзкая ищейка.

— Ваши тайны навлекают на вас подозрение, мадам. Лучше скажите мне, где вы были; к чему эти игры в прятки? Если не хотите отвечать, что ж, я не могу вас заставить, но дядя задаст вам тот же самый вопрос, и ему вам придется ответить.

— Идите к черту! — С ледяным взором она прошла дальше и, не сказав больше ни слова, исчезла на втором этаже.

Глава восемнадцатая

Бреандан потянул за железную ручку и открыл маленькое окно каморки под крышей. Тут же на ромбовидные стекла сбежались солнечные лучи, и окно ярко вспыхнуло.

Занималось раннее утро, но Бреандан привык вставать с петухами в отличие от Джона, все еще храпевшего за пологом балдахина. Подмастерье продолжал задирать нежелательного соседа, несмотря на все попытки хозяина улучшить их отношения. Джон не был забиякой, но, когда ему вожжа попадала под хвост, он сознательно дразнил ирландца и провоцировал на драку. Ведь тогда мастеру Риджуэю пришлось бы просто-напросто выставить драчуна из дома. Но Бреандан разгадал тайный замысел Джона и, когда тот принимался за свое, держался изо всех сил. Он запомнил слова патера Блэкшо и был не так глуп, чтобы легкомысленно потерять крышу над головой.

Бреандан мог спокойно предаваться своим мыслям только в ранние утренние часы, когда весь дом еще глубоко спал. Он сидел на грубо сколоченном дубовом ящике и смотрел в маленькое окно на Лондон, на зигзаги бесчисленных двухскатных крыш, лепившихся одна к другой. Одни были покрыты бледно-красным кирпичом, другие — серо-желтой соломой. Между ними повсюду возвышались квадратные колокольни романских церквей, чьи венцы из зубцов и узкие угловые башенки напоминали старые замки. Они являлись свидетелями минувших времен. На крышах домов поднимался густой лес труб. Скоро из бесчисленных каминов и печей в прозрачный утренний воздух повалит серый дым, и голубое небо мгновенно исчезнет под колпаком смога. Только богачи могли позволить себе топить деревом. Бедные должны были довольствоваться дешевым каменным углем из Ньюкасла. Тонкий слой копоти, оседавшей из дыма, заволакивал дома и улицы словно черной пеленой, проникал в каждую комнату и портил белье в сундуках.

Внизу, в саду за домом, что-то зашевелилось, и Бреандан выглянул из окна посмотреть, кто это так рано встал. Ученик Тим спешил мимо сараев и грядок с травами к туалету в отгороженном месте. Под ним находилась яма с нечистотами, которую время от времени выгребали специальные возчики.

Солнце поднялось выше, но его лучи постепенно исчезли за надвинувшимися облаками. При виде тесно скученных домов Бреандан затосковал по Ирландии. Он в шестнадцать лет покинул родину, но его всегда тянуло вернуться. Однако вместе с этим желанием в нем поднимался страх — страх перед бесконтрольной ненавистью и гневом, которые снова вспыхнут в нем, когда он увидит, какие преступления совершают англичане против его народа. Он глубоко упрятал эти чувства, чтобы они не раздавили его. Но они жили, таились в нем и мешали ему испытывать благодарность мастеру Риджуэю или судье Трелонею только потому, что они были англичанами.

Его отношение к патеру Блэкшо было еще сложнее. Священник бескорыстно помогал ему и делал для него только добро. Он был глубоко симпатичен Бреандану, но тот все же не мог забыть, что патер Блэкшо — иезуит, а при королеве Елизавете иезуиты все-таки не отказались от своего невмешательства в государственные дела и не поддержали ирландцев в их борьбе за свободу. Англичане даже не поблагодарили их за проявленную пассивность и добрую волю.

Потом была еще эта Аморе Сент-Клер, красивая образованная женщина, теплое и внимательное отношение которой к бывшему наемнику было настолько необъяснимо, что он не знал, что и думать. Смятение Бреандана усилилось, когда он понял, что скучает по ней. Вот и сегодня он нетерпеливо ждал ее, зная, что он должна принести ему английскую книгу для чтения. У патера Блэкшо, к его сожалению, оказались только французские и латинские книги, и поэтому он решил сначала обучить ирландца французскому.

С тех пор как Аморе научила его терпению, Бреандан упорно работал над собой, пытался обуздывать свой темперамент и дисциплинированно учиться, хотя ему давалось это очень нелегко. Но когда он заметил результат, ему с каждым днем становилось легче садиться за стол и сосредоточенно заниматься. Часто Аморе составляла ему компанию. Как правило, она приходила, когда иезуита не было дома, а мастер Риджуэй работал в цирюльне, и долгие часы проводила с Бреанданом, посвящая его в тайны письма. Он не понимал, почему она для него так старается, но очень этому радовался, не думая при этом о ее общественном положении. Он полагал, что она зажиточная буржуа, может быть, вдова, не имеющая детей, которой просто скучно, а говоря с ней по-французски, легко забывал, что она тоже англичанка.

Шелест занавесей кровати и позевыванье у него за спиной дали Бреандану понять, что Джон просыпается, но он не обратил на это никакого внимания и продолжал смотреть в окно. Он услышал звук снимаемой крышки ночного горшка и бульканье.

— Уже встал? — спросил подмастерье. — Мечтаешь о своей покровительнице?

Ирландец не сразу понял смысл этих слов. Он резко обернулся и в недоумении посмотрел на Джона:

— Покровительнице? Что ты хочешь этим сказать?

— Ах, смотрите-ка на него, он не понимает! — издевался Джон. — А как ты думаешь, почему мы с Тимом должны делать всю грязную работу, а ты уперся задницей и зубришь? Сначала-то все думали, что ты будешь нам помогать, но так как за тебя заплатила леди Сент-Клер, то чего тебе руки марать.

— Леди Сент-Клер? — растерянно спросил Бреандан.

— Ой, только не говори, что ты этого не знал. Она придворная дама и любовница короля. Да не вздумай что-нибудь себе воображать. Эти придворные не знают, чем заняться от скуки. Они могут себе позволить позабавиться и подобрать на улице бездомного щенка, понежить его, полелеять. А наигравшись, дать ему пинка под зад. Так что радуйся пока.

Джон явно старался обидеть своего соседа, и ему это удалось. Вспыхнув, Бреандан вскочил с ящика и бросился к кровати, сидя на которой подмастерье вызывающе смотрел на него. Пытаясь сдержаться, ирландец обеими руками вцепился в массивные столбы балдахина, так что кости побелели.

— Мерзавец! — прорычал он.

Джон был заметно разочарован. Он вовсе не хотел драться, видит Бог, нет, но это была единственная возможность избавиться от ирландца. Пожалуй, тот лучше владеет собой, чем он предполагал. Вздохнув, подмастерье поднялся, натянул одежду и вышел из комнаты.

Все еще дрожа от гнева, Бреандан смотрел ему вслед. Наконец он отдышался и отпустил спасительные столбы. В мыслях он прижал один из них к тонкому горлу Джона и надавил изо всей силы. Воображение заменило действие, и он с облегчением понял, что так можно обуздывать бешенство. Несколько раз Бреандан глубоко вздохнул, ему стало лучше.

На сундуке, где он сидел, стояли кружка с водой и цинковая миска. Бреандан снял ночную льняную рубашку и вымыл торс и лицо. После длительного пребывания в гадком Ньюгейте ему нравилось ощущение чистоты. Нравилось прикосновение воды к телу, прогонявшее усталость и вялость и освежавшее голову. Побрившись, он взял на палец немного соли и потер зубы, чтобы удалить налет, причесался, оделся и спустился по скрипучей лестнице.

На кухне Бреандан вместе с мастером Риджуэем, Джоном и Тимом пил утреннее пиво и ел хлеб, намазанный маслом. Патер Блэкшо рано утром ушел на встречу со своим ирландским братом по ордену в Сент-Джайлсе.

Когда все принялись за работу, Бреандан, как обычно, отправился в комнату иезуита учиться. Но сейчас впервые за долгое время он не мог сосредоточиться. Наконец он отложил перо, подошел к окну и принялся наблюдать сутолоку на Патерностер-роу. Как и в большинстве фахверковых домов Сити, этаж несколько нависал над улицей. На некоторых совсем узких улочках верхние этажи сходились так близко, что можно было из окна пожать руку соседу напротив.

Чтобы лучше видеть, Бреандан высунулся в окно и поискал среди экипажей, повозок и всадников стройную фигуру в плаще с капюшоном. Аморе Сент-Клер не могла прийти так рано, но даже если бы она шла по улице, он бы вряд ли увидел ее, так как пешеходы ходили по лондонским мостовым, как можно ближе прижимаясь к фасадам домов, чтобы не испачкаться. Кроме того, любого прохожего могли запросто окатить помоями, если он недостаточно проворно реагировал на предупредительный крик «Осторожно, вода!» и вовремя не отскакивал. Услышав, как над ним открылось окно, Бреандан тоже быстро втянул голову. Горничная Сьюзан вылила на улицу содержимое ночной вазы.

Горя разочарованием и нетерпением, юный ирландец снова сел за стол и взялся за перо, но скоро опять отложил его. Мысли неотступно возвращались к леди Сент-Клер. Она стала для него совсем другой — уже не добродетельной горожанкой, а соблазнительной женщиной, ведущей отнюдь не строгий образ жизни. Вдруг она показалась ему не такой уж и недотрогой. Мысленно он видел ее в роскошных платьях из шелка и парчи, в кружевах, лентах, украшениях, как ходили при дворе. Изредка, когда они в своих роскошных экипажах приезжали в лавки, торгующие шелком, придворными дамами можно было полюбоваться и в городе. Бреандан представлял себе, как Аморе гордо идет по коридорам дворца, а вокруг увиваются щеголи, не сводя с нее и других нарядных дам нескромных взглядов. А когда король желал побыть с ней, он провожал ее в свои покои, обнимал и целовал ее тело. Ведь дамы при дворе щедро выставляли себя на обозрение — так говорили.

Бреандану стало трудно дышать, и он сжал кулаки. Он стучал по столу и не сразу понял, что впал в бешенство. Закрыв глаза, он откинулся, стараясь успокоиться. Когда открылась дверь и вошла Аморе, он уже полностью владел собой. И все же она заметила неладное, так как он смерил ее холодным и непроницаемым взглядом.

— Я вам мешаю? — деликатно спросила она. — Вы хотели побыть один?

— Нет, миледи! — резко ответил он.

Так он узнал, кто она! Но почему это так его расстроило? Аморе положила маску и плащ и легко подошла к нему:

— Я вынуждена просить вас не называть меня так в этом доме. Здесь я простая горожанка. В противном случае у патера Блэкшо могут возникнуть неприятности. Просто забудьте, кто я.

— Как угодно, мадам.

— Кажется, вам не по вкусу го, что вы узнали.

— Почему вы платите за мою учебу? — с вызовом спросил Бреандан.

— Ах вот в чем дело! Вы боитесь, приняв что-то в дар, оказаться в рабстве? Уверяю вас, вы мне ничего не должны. Почему бы мне не потратить королевские деньги на что-нибудь полезное?

— Теперь я понимаю, как патер Блэкшо смог заплатить за мою тюрьму.

В голосе Бреандана слышались недовольство и стыд. Его гордость не страдала от милосердия священника, но мысль о том, что его жалеет она, уязвляла его и без того не очень стойкое уважение к себе.

Аморе, поняв его чувства, накрыла его руку своей и твердо сказала:

— Мне хотелось дать вам возможность жить лучше, чем вы жили до сих пор, поскольку я считаю, что вы обладаете не только физической силой и ловкостью. Вы должны развивать ваши духовные способности.

Мрачное выражение его лица, однако, не изменилось. Он по-прежнему оставался серьезным и недоступным. Чтобы прервать молчание, Аморе подошла к кровати, взяла книгу, которую положила рядом с плащом, и протянула ее Бреандану.

— Я обещала принести вам английскую книгу. Это «Королева фей» Эдмунда Спенсера. Мой отец так любил ее, что назвал меня в честь одной из героинь.

После короткого замешательства ирландец взял книгу и открыл ее. Не дожидаясь приглашения, Аморе села рядом с ним. Бреандана беспокоила ее близость, он то и дело украдкой поглядывал на нее сбоку, как будто сегодня увидел впервые.

Какое-то время они пытались читать, но без особого успеха, так как Бреандан не мог сосредоточиться. Наконец Аморе решила, что лучше будет проститься и перенести занятие на другой день.

Спускаясь вниз и проходя мимо спальни мастера Риджуэя, она услышала легкий стон и с тревогой прислушалась, но тут же поняла, что это был стон не страдания, а сладострастия. С любопытством она приблизилась к прикрытой двери и заглянула в щель. Лукавая улыбка появилась на губах Аморе, когда рядом с полной темноволосой женщиной она увидела цирюльника. Они были так увлечены, что, если бы Аморе даже зашла в комнату, они бы не заметили ее.

Аморе так внимательно наблюдала за любовниками, что испугалась, когда на лестнице появился Бреандан. Он хотел что-то спросить, но Аморе торопливо приложила палец к его губам. Один из первых уроков придворной жизни — деликатность по отношению к возлюбленным. О них говорили, но им не мешали.

Бреандан подчинился и не сказал ни слова. Он перевел взгляд на прикрытую дверь и тоже услышал стоны. Какое-то время они не двигались, прислушиваясь. Кончики пальцев Аморе все еще лежали на его губах, а сама она стояла к нему так близко, что слышала удары его сердца. Она закрыла глаза, пытаясь понять, что с ней происходит. Подняв голову, увидела удивленный взгляд Бреандана и улыбнулась ему. Но вдруг его лицо окаменело, и он резко отпрянул от нее. В его глазах по непонятной для Аморе причине вспыхнули подавленное бешенство и горечь. Бреандан резко отвернулся и поспешил вниз по лестнице, оставив Аморе в полном недоумении.

Глава девятнадцатая

— А, доктор Фоконе, проходите. Лорд просит вас секунду подождать в его кабинете, пока он проводит посетителя, — сказала горничная, открывшая Иеремии входную дверь. Указывая ему дорогу, она с готовностью прибавила: — Я принесу вам графин рейнского вина, или вы предпочитаете настойку из бузины, сэр?

Иеремия выбрал вино. В ожидании он с интересом осматривал кабинет сэра Орландо. Панели темного дуба в осеннее время года, когда солнце садилось рано, казались особенно мрачными. Под потолком, тоже деревянным, шел резной фриз. На стенах висели фамильные портреты в роскошных витых золотых рамах и несколько простых гравюр, в том числе с изображением короля-мученика Карла I. В камине весело горел огонь, и языки пламени, танцуя, отражались на темных стенах. Горящие поленья лежали на латунном колоснике, увенчанном массивными шарами, которые, отражая огонь, вспыхивали золотом. Над дымоходом, также украшенным резьбой, висел портрет судьи в красной мантии.

Вернувшись, горничная зажгла восковые свечи в настенных латунных подсвечниках, отражавших и усиливавших свет. На лестнице раздались шаги. Трелоней лично проводил своего гостя до двери.

— Так я жду вас завтра к обеду, мистер Холланд. И мы поговорим о приданом, — сказал сэр Орландо на прощание.

Довольно потирая руки и улыбаясь, судья вошел в кабинет и поздоровался с Иеремией.

— Кажется, вам наконец-то удастся повести вашу племянницу под венец, милорд, — улыбнулся и Иеремия.

Трелоней многозначительно посмотрел на него:

— По счастью, мистер Холланд, будучи пуританином, не настаивает ни на пылкой любви, ни на смиренности будущей супруги. Я уверен, он вправит ей мозги.

— А что думает по поводу предстоящей помолвки ваша племянница?

— Я не спрашивал ее мнения, так как она ни разу не поблагодарила меня за мои усилия в прошлом. Но на сей раз хочет не хочет — она выйдет замуж.

— Она сказала вам, где была в день процессии?

Тень неудовольствия пробежала по лицу Трелонея.

— Нет, даже палкой не удалось заставить ее заговорить. Я не знаю, в кого она родилась такой упрямой. Точно не в свою мать. Она все еще под домашним арестом, но этим ее не сломишь. Не могу вам передать, как я счастлив, что мне больше не придется с ней мучиться.

— А кто будет вести ваше хозяйство?

— Недавно овдовела моя дальняя родственница. Я просил ее переехать ко мне. Она согласилась.

— А вы не думали о женитьбе? Вам бы это не повредило!

— Вы, разумеется, правы. Тем более у меня есть тайное желание иметь детей. Но возможно, Господу оно неугодно.

— Не попытавшись, вы не можете знать наверняка. Не теряйте мужества!

Трелоней тепло улыбнулся Иеремии:

— Мне кажется, я начинаю понимать, почему вы стали священником. Вы, как никто, умеете утешать. — Он взял со стола графин и налил два стакана вина. — К сожалению, мы должны вернуться к более серьезному предмету. Вы просили меня составить список юристов, умерших за последние два года. Я так понимаю, вы хотите проверить, были ли случаи насильственной смерти.

— Именно так. Наш убийца до сих пор действовал очень хитро. Вполне возможно, он нанес уже не один удар, не возбуждая подозрений. Пройдемся по списку, милорд, и сперва исключим тех, кто умер в преклонном возрасте в своей постели. Подозрительны в первую очередь несчастные случаи и внезапные болезни.

Сэр Орландо вычеркнул из списка имена тех, кто, по его убеждению, умер своей смертью. Остались три адвоката, один королевский адвокат и один судья.

— Вот этих придется проверить, — подытожил Трелоней. — Все случаи разные и довольно странные.

Иеремия посмотрел на список:

— Сэр Роберт Фостер. Это ведь предшественник нынешнего лорда верховного судьи Хайда?

— Да, он умер в прошлом году во время выездной сессии в западных графствах.

— Вы можете туда послать кого-нибудь навести справки об обстоятельствах его смерти?

— Да, я немедленно займусь этим. Но даже выявив признаки насильственной смерти, как мы это докажем?

— Вероятно, мы не сможем этого доказать, но добытые факты помогут нам понять мотив преступления. А это, в свою очередь, приведет нас к убийце.

— Вашими бы устами да мед пить!

— Разделим эти четыре случая, — предложил Иеремия. — Тогда у меня появится повод воспользоваться услугами юного Джеффриса.

— Я думал, вы включаете его в число подозреваемых.

— Включаю, но, дав ему поручение, я смогу наблюдать за ним и кое-что у него выведывать.

— Тогда позвольте мне дать вам аванс на покрытие расходов, которые у вас возникнут при расследовании, — предложил сэр Орландо и открыл створки шкафа эбенового дерева, не дожидаясь ответа Иеремии.

— Разве судья Королевской скамьи может оказывать материальную помощь проклятому Богом иезуиту? — лукаво спросил Иеремия.

— Сомневаюсь, что папа с помощью незначительной суммы, какой бы щедрой она ни была, сможет снарядить армию для вторжения в Англию, — засмеялся Трелоней, — даже если ему будут помогать все демоны ада. Нет, мой друг, я доверяю вам безгранично. А вы можете доверять мне. Я никому не выдам вашей тайны. С одной стороны, я считаю, что вы легкомысленны и играете с огнем, и предпочел бы, чтобы вы покинули Англию, с другой — благодарен вам за то, что вы здесь и пытаетесь защитить меня от врага.

Раздался стук в дверь. Трелоней откликнулся, и вошел Мэлори, сообщив, что пришел некий человек со срочным поручением для доктора Фоконе:

— Он говорит, это очень срочно.

— Тогда пригласи его сюда, Мэлори, — решил судья. Когда камердинер ушел, сэр Орландо вынул из шкатулки кожаный кошелек и протянул его священнику. — Скажите мне, когда вам понадобится еще.

Благодарно кивнув, Иеремия убрал кошелек. Скоро Мэлори привел посыльного. Им оказался Бреандан, весьма неохотно переступивший порог. Не глядя на судью, он односложно поздоровался и тут же обратился к Иеремии, выжидательно смотревшему на него:

— Мастер Риджуэй отправился к мистрис Бленкинсоп и просит вас прийти туда как можно скорее. Его позвала акушерка. Ребенок, кажется, здоров, но с матерью что-то не в порядке.

— Тогда не будем терять времени, — сказал Иеремия и попрощался с Трелонеем.

По дороге Бреандан удивленно и с любопытством спросил у иезуита:

— Вы не боитесь так тесно общаться с королевским судьей? Он может узнать, что вы священник.

— Он это уже знает.

— И вы считаете, это не опасно?

— Нет. Этот человек ответственно относится к своему долгу, но вместе с тем он искренний друг. Вы ведь знаете, законы в первую очередь созданы для устрашения, а не для того, чтобы следовать каждой их букве, по крайней мере, пока позволяют обстоятельства.

— А если обстоятельства изменятся?

— Тогда мы поймем, сколько стоит его дружба.

Возле дома сапожника Бленкинсопа Иеремия отправил ирландца обратно на Патерностер-роу. В доме царила мрачная тишина, прерываемая лишь сдавленными мужскими рыданиями. Иеремия увидел на табурете сапожника, закрывшего лицо мокрыми от слез руками. Маленькая девочка лет восьми молча стояла возле него и, утешая, гладила по плечу. Иезуит мрачно осмотрелся и, поскольку никто не обращал на него внимания, поднялся по лестнице на верхний этаж. У двери в спальню он увидел Алена.

— Я пришел слишком поздно, — вздохнул Иеремия. — Мне очень жаль.

Но цирюльник убежденно покачал головой:

— Нет-нет, не упрекайте себя! Вы не могли помочь.

По обе стороны кровати сидели женщины — подруги и родственницы матери, присутствовавшие при родах. Стояла нестерпимая духота: все окна были закрыты, а в камине горел жаркий огонь — так было принято. Спертый воздух, сильный запах пота и крови почти не давали дышать. В углу комнаты находилось кресло для родов с подлокотниками и вырезанным сиденьем. Оно принадлежало акушерке, которая как раз укладывала ребенка в деревянную колыбель, обмыв его губкой, смоченной в вине.

Мать лежала под тяжелым одеялом, лицо ее запало и побелело как снег, словно в теле не осталось ни капли крови. Так оно и было. Откинув одеяло, Иеремия увидел, что под телом расплылась широкая лужа крови. Иезуит то бледнел, то краснел от боровшихся в нем чувств — гнева и ужаса.

— Отошлите женщин! — приказал он Алену.

Присутствующие молча повиновались. Осталась только акушерка, собиравшая свои инструменты.

В миске возле кровати лежал послед. Не обращая внимания на кровь, текущую по рукам, Иеремия сначала осмотрел плаценту, затем тело женщины. Наконец он выпрямился с глубоким вздохом, слишком потрясенный, чтобы говорить. Только когда подошла акушерка взять амулеты и тигель, он пришел в себя. Резким движением он схватил ее за руку и поднес ее к свету.

— Глупая женщина! Ты незнаешь меры! — набросился он на нее. — Вместо того чтобы предоставить все природе, ты решила помочь и своими грязными ногтями вырвала плаценту! Из-за твоей безбожной горячки бедная женщина истекла кровью!

— Но так всегда делают, сэр, — оправдывалась акушерка. — Если бы я не достала плаценту, она бы отравила тело матери. А мне нужно еще к одной роженице.

— Которую ты тоже замучишь, если ребенок не появится, когда тебе хочется. Да сохранит ее Господь!

Ален похлопал друга по плечу, пытаясь ободрить его:

— Пойдемте! Мы ничего больше не можем сделать.

Выходя из дома, они видели, как соседи сапожника окружили заботой совершенно беспомощного вдовца и его детей. Он потерял жену, но по крайней мере не остался один в своем горе.

Глава двадцатая

Дверь операционной распахнулась, и вошли двое. Ален сначала заметил кровь на голове мужчины и лишь потом узнал его спутницу, поддерживавшую его с видимыми усилиями. В ошеломлении Ален поспешил им навстречу.

— Миледи, что случилось? — воскликнул он, принимая раненого.

— Мы не успели далеко отойти от дома, как на моего слугу упал кирпич, — сказала Аморе. — Вероятно, его расшатал сильный ветер.

— Да, ураганный ветер не просто неприятен, он может быть и опасен. Но вы, надеюсь, не пострадали? — Ален пристально посмотрел на нее, посадив слугу на стул.

— Нет, со мной все в порядке.

Она наблюдала, как Ален готовит все необходимое, чтобы промыть рану на голове вином. Это оказалось нелегко, так как слуга, точно пьяный, шатался на стуле. Вдруг он выпучил глаза и рухнул.

— Потерял сознание. Только бы ему не проломило череп! — заметил Ален с явным беспокойством.

В это время в кабинет вошли Иеремия и подмастерье. Вместе они перенесли слугу на операционный стол.

— Ну что? — спросила Аморе.

— Пока не могу сказать, — осторожно ответил Ален. — Кажется, кость не повреждена. Нужно подождать, пока он придет в себя.

— Вы можете оставить его мастеру Риджуэю, мадам, — заверил ее Иеремия.

Аморе прошла за ним на третий этаж. Как обычно, в комнате священника за столом занимался Бреандан Мак-Матуна. Увидев их, ирландец молча встал и вышел. Аморе проводила его ласковым взглядом:

— Он делает успехи, не так ли, патер?

— О да, и поразительно прилежен. Скоро он бегло будет читать и писать по-английски и по-французски.

Аморе с интересом посмотрела на странные буквы, которые Бреандан написал на бумаге:

— Это ирландский?

— Да, я попросил одного из моих братьев по ордену научить меня ирландскому алфавиту. Но составлять слова трудно.

Выслушав ее исповедь и прочитав разрешительную молитву, Иеремия какое-то время молча смотрел на нее. Аморе показалось, что она прочитала в его глазах беспокойство.

— Как ваши дела, мадам?

Она поняла, что он имеет в виду ее беременность, и равнодушно пожала плечами:

— По утрам иногда накатывает дурнота, но быстро проходит. А в остальном я чувствую себя хорошо.

— Я бы хотел осмотреть вас, если вы не возражаете.

Она с удивлением посмотрела на него. Мужчины обычно не занимались женскими болезнями. Только акушеркам было позволено словом и делом помогать беременным до и после родов. Но она не сомневалась, что у патера Блэкшо были на то веские причины.

— Как вам угодно. Вы ведь знаете, я доверяю вам.

Она начала развязывать шнуровку лифа. Иеремия попросил ее раздеться до рубашки и внимательно осмотрел. Следя за точными движениями его пальцев, она спрашивала себя, откуда эта неожиданная забота о ее здоровье. Что-то его угнетало. Закончив, он помог ей одеться, но так слабо затянул шнур, что она запротестовала.

— Тугая шнуровка повредит ребенку! — строго сказал он.

— Что с вами, патер? Такое ощущение, будто случилось нечто ужасное.

Он помедлил, опасаясь, что снова взорвется, если начнет об этом рассказывать. Но потом все-таки решился:

— Несколько дней назад я стал свидетелем того, как невежество акушерки стоило жизни женщине. Миледи, пожалуйста, пообещайте мне, что, когда придет срок, вы позовете меня или мастера Риджуэя. Даже если все будут в ужасе от того, что вам при родах будет помогать мужчина.

Его заботливость тронула ее.

— Обещаю.

В операционной Ален как раз поил вином пришедшего в себя слугу.

— Боюсь, ему придется остаться здесь на ночь, — сказал он. — У него сильно болит голова, и ему трудно стоять.

— Но ведь можно позвать извозчика.

— Не стоит. От тряски ему станет хуже.

— Не волнуйтесь, мадам, — вмешался Иеремия. — Мы позаботимся о нем, и если ему станет лучше, отправим завтра к вам. Но без сопровождения вы не можете вернуться в Уайтхолл.

Он повернулся к лестнице и кликнул Бреандана. Когда тот появился, иезуит вручил ему оба кремневых пистолета, который слуга леди носил за поясом:

— Проводите даму до дома. Смотрите, чтобы по пути к ней никто не приближался.

Бреандан молча взял роскошные, с латунным покрытием, пистолеты и несколькими привычными движениями проверил их на исправность.

— Как я вижу, вы умеете обращаться со смертоносным оружием. — Иеремия остался доволен.

Аморе натянула на голову капюшон длинного плаща и зубами взяла маску за специальную пуговицу. На Патерностер-роу она повернула на запад. Бреандан шел рядом с ней, загораживая от грязи, брызгавшей из-под колес. Дождь, который лил целый день, почти кончился, но небо по-прежнему было затянуто облаками, а плохо мощеные улицы совершенно размокли. Пешеходы по щиколотку увязали в грязи.

Аморе боялась поскользнуться и в конце концов оперлась на руку спутника. Бреандан сделал вид, что не заметил этого, однако подстроился к ее шагу. Мостовая Ладгейт-стрит была лучше, но Аморе не убрала руки. Рядом с ирландцем ей было очень хорошо, она никогда прежде не испытывала ничего подобного. После первой встречи ее с каждым днем все больше тянуло к нему. Ей доставляло удовольствие быть рядом с ним, изучать его строгое правильное лицо, смотреть в темно-голубые глаза, избегавшие ее взгляда. Но из-за его замкнутости она в конце концов решила, что неприятна ему. Это причиняло ей боль, но она не сдавалась. Она искала и искала к нему подходы.

На Блэкфрайарской переправе лодочник как раз высаживал пассажиров. Бреандан махнул ему рукой.

— Куда нужно? — спросил лодочник.

— К Уайтхоллу.

Бреандан протянул руку подобравшей юбки Аморе, помогая ей войти. Когда они уселись на заднюю скамью, лодка отчалила. Тучи все еще плыли по небу, так что сумерки опустились почти незаметно. Повсюду на водной глади медленной Темзы плясали пятнышки фонарей. Аморе сняла маску, так ей было удобнее, а сумерки и без того скрывали лицо. Воздух был сырым и холодным, и скоро одежда стала неприятно липкой. Хотя Аморе не отличалась особой чувствительностью, она ближе прижалась к мужчине, от которого исходило здоровое тепло. Тесная лодка не позволяла Бреандану отодвинуться от нее. Он внутренне сжался, напрягая каждый мускул, как будто ему предстояло выдержать атаку. Аморе склонила голову ему на плечо и провела рукой по груди, словно хотела обнять. Это прикосновение прошло через ткань жилета как раскаленное железо и обожгло кожу. Тупая боль прошила все тело Бреандана и повергла его в тяжелое оцепенение. Он грубо схватил ее за запястье и крепко сжал его.

— Что это значит, мадам? — зашипел он. — Зачем вы это делаете? Почему вы меня все время испытываете? Так играют при дворе? Раздразнить человека, пока он, заскулив, не рухнет перед вами на колени, а затем…

— Что затем? — спросила Аморе.

Она не хотела, чтобы он заметил, что сделал ей больно, и сидела не двигаясь.

— Я не доставлю вам этого удовольствия и не позволю водить меня, как медведя с кольцом в носу.

Это сравнение вызвало у нее улыбку.

— Смейтесь, смейтесь, — рычал Бреандан. — Вы полагаете, будто на свои деньги можете купить все. Я не нуждаюсь в вас и не собираюсь дожидаться, пока благородной даме наскучит бездомный щенок и она даст ему пинка под зад.

Аморе расстроилась:

— Вы думаете, мои намерения таковы? Кто внушил вам это?

— Не важно. Я знаю, это так. Лучше подохнуть на грязной улице, чем стать придворным шутом для скучающей дамочки.

— Вы ошибаетесь. Вы значите для меня больше.

Он смерил ее ледяным взглядом, за которым угадывалась неуверенность.

— Зачем вы лжете, мадам? Что я, бедолага, могу для вас значить? Только игрушка, когда вам взбредет в голову поиграть.

Он уже не контролировал выражения своего лица. Аморе показалось, что оно стало печально. Она почувствовала укол в сердце, а затем ее окатила теплая волна. Может быть, он отталкивал ее, так как не хотел, чтобы она стала ему нужна? Опасаясь почувствовать к ней то, что внушало ему страх?

— Бреандан, — мягко сказала она, — посмотрите на меня. Я не использую вас. Вы действительно важны мне.

Он продолжал смотреть в темноту, и она рукой повернула его лицо к себе. Он уступил, и взгляд уже не был таким твердым. Аморе поняла, что его сопротивление дало трещину. Медленно она приблизила к нему свое лицо и тихо сказала:

— Поцелуйте меня!

Она ощутила его неуверенность, как будто в нем боролись желание и недоверие, решительно приблизилась к нему и губами провела по уголкам его рта. От нежного, едва ощутимого прикосновения Бреандан содрогнулся. Его дыхание участилось, и рассудок, призывавший к благоразумию, умолк. Он прижался к ней губами. Аморе испытала восхитительное чувство торжества. Так он все-таки желал ее!

Когда он неохотно отстранился от нее, его тело сотрясала дрожь, и она поняла, что только присутствие лодочника, с любопытством следившего за возней пассажиров, мешало Бреандану взять ее тут же. И Аморе стало ясно, что ее поведение пробудило в нем самое страшное. Она добилась того, что он утратил и без того непрочное самообладание. Желание бросило его к ее ногам… и как он ненавидел себя за это! Страх охватил ее, когда она увидела его сладострастный и гневный взгляд. Аморе пыталась вернуть себе уверенность. К счастью, лодка вскоре причалила к Уайтхоллской переправе. Бреандан вспомнил о своих обязанностях и держал лодку, давая Аморе возможность сойти на берег. Снова почувствовав землю под ногами, она требовательно посмотрела на ирландца. Бреандан безмолвно последовал за ней. Идя впереди, она чувствовала на себе его горящие взгляды. Перед входом на кухню Аморе опять спрятала лицо под маской. В мрачных коридорах старого дворца слуги как раз зажигали канделябры на консолях.

— Возьмите подсвечник! — сказала Аморе ирландцу.

Со свечами его и без ливреи примут за слугу и не обратят никакого внимания. При дворе слухи распространялись быстрее, чем можно было успеть сосчитать до двух. А любовница короля должна была быть вдвойне осторожна. Но ради этого ирландца стоило рискнуть. Ничего она сейчас не хотела так, как быть вместе с этим пылким юношей. Он восхищал ее. Она хотела его, хотела сейчас, пусть даже всего лишь раз.

Зайдя в покои Аморе, Бреандан поставил свечи на маленький столик и смущенно огляделся. Никогда еще он не видел подобной роскоши — пышная кровать с балдахином, обитые шелком стены, огромные зеркала венецианского стекла, инкрустированная мебель. Настенные светильники излучали теплый золотистый свет. В камине горел огонь.

Почти беззвучно отворилась дверь, и вошла камеристка Аморе.

— Добрый вечер, миледи, — присев, сказала она.

— Сегодня ты мне больше не нужна, Элен. До завтрашнего утра можешь быть свободна.

— Хорошо, миледи.

Девушка мельком взглянула на молодого человека и, еще раз присев, исчезла в боковой двери.

Аморе положила маску и плащ на стул. Затем распустила волосы, бросила булавку на туалетный столик и отбросила тяжелые черные локоны за спину. Отстегнула белый льняной воротничок, прикрывавший декольте ее серого платья.

Бреандан как волк смотрел на нее из полумрака. И снова Аморе, глядя в его непроницаемое лицо, почувствовала какой-то страх. Этот человек оставался непонятен ей. Когда она развязывала ленты корсажа, сердце ее застучало быстрее, кровь прилила к щекам. Бреандан быстро подошел к ней, схватил лиф за вырез и рывком снял его через голову. Несмотря на тугую шнуровку, обнажилась грудь. Он положил на нее руку и прижался лицом к мягкой нежной коже. Его ласки были неистовыми, почти грубыми. Будучи наемником, он сразу переходил к делу. И вот уже задирал ей юбки. Не справляясь с тяжелой тканью, он выругался на языке, который она не поняла. Вероятно, это был ирландский.

В нетерпении он подтолкнул ее к краю кровати, грубо швырнул и всем телом навалился на нее, так что она едва могла дышать. Возмущенная его грубостью, Аморе начала сопротивляться, но мужчина привык к этому и в который раз воспользовался приемами наемника, не впервые насилующего женщину. Она рвалась из-под него, но ничего не могла сделать и в конце концов закусила губы, чтобы не закричать от боли. Лучше умереть, чем позвать на помощь. Она вляпалась по собственной глупости и выпутываться должна была сама. Аморе затихла и перестала бороться. Тогда ослабла и его хватка, движения стали более спокойными, не такими грубыми. И вот он уже оторвался от нее, скатился на другую сторону кровати и молча закрыл лицо руками.

Несколько секунд Аморе лежала не открывая глаз, пока не прошел пронизывавший ее страх. Затем повернулась и посмотрела на согнутую спину Бреандана, который сидел молча, не двигаясь, только судорожно ерошил темные волосы.

Возмущение пережитым унижением ушло. Ей следовало знать, что нельзя легкомысленно играть с мужчиной, у которого, вероятно, давно не было женщины. Он не раз предупреждал ее, но она не слышала. Она была виновата не меньше его. Нельзя было так его волновать. Но желание сломить его отчужденность затмило все. И за это он ей отомстил.

Аморе смотрела на нервные движения его рук, и ей захотелось обнять его, прижать к себе. Она села, пододвинулась к нему и мягко положила ему руку на плечо.

Бреандан вздрогнул, как будто его пронзили кинжалом. С изумлением на лице он вскочил с кровати и отошел на несколько шагов.

— Мадам, вы играете с огнем! Я не могу дать вам нежности, которую вы ищете.

Аморе спокойно посмотрела на него:

— Почему же, можете. Вы научитесь, как научились водить пером.

— Вы ненормальная. Вы что, не понимаете? Я причиню вам только боль. Я ничего не смыслю в придворных любовных играх.

— Я научу вас, — не сдавалась Аморе.

Какое-то время Бреандан боролся с собой, но затем резко повернулся к двери:

— Прощайте, мадам.

Аморе соскользнула с постели и кинулась к нему, загородив собою дверь.

— Ворота дворца уже заперты на ночь, Вы не выйдете отсюда. Останьтесь! Прошу вас.

И снова он гневно посмотрел на нее:

— Вы специально все так подстроили, разве нет? Интересно только, что за удовольствие доставляет вам эта игра?

— Всего лишь удовольствие от вашего общества.

— Изнасилование вряд ли можно назвать удовольствием.

— Я уверена, вы можете иначе. Что мне сделать, чтобы вы перестали на меня сердиться? Вам так унизительно спать с любовницей короля?

Бреандан вздрогнул, как будто она сделала ему больно.

— Вы не боитесь оказаться застигнутой вашим царственным возлюбленным в постели с другим? Или вам нравится обманывать его?

— Вы хотите сказать, вас волнуют чувства короля? — растерявшись, спросила она.

— Вы принадлежите ему. Но обманываете его.

Ей показалось, он говорит не о Карле, а о себе. Не дождавшись ответа, он грубо спросил:

— Почему вы стали его любовницей? Любите власть?

— Нет, я не так тщеславна, как леди Каслмейн или Франс Стюарт, которые надеются, что королева скоро умрет.

— Вы его любите?

— Да, я люблю его, потому что он очень хороший, но моя привязанность носит скорее дружеский характер. Я не испытываю никакой ревности к другим женщинам, просто хочу, чтобы он был счастлив. Он часто приходит ко мне только поболтать и отвлечься. Так что не судите меня слишком строго, мистер Мак-Матуна, я веду не такую безнравственную жизнь, как большинство других придворных.

Пораженный ее откровенностью, Бреандан долго молчал. Аморе постаралась привести свою одежду в порядок. Она заметила, как его взгляд снова загорелся. Она стояла так близко, что стоило ему лишь протянуть руку, и он дотронулся бы до нее. Он тяжело сглотнул и отвернулся, но его возбуждение было заметно.

Аморе осторожно взяла его руки и потянула за собой на кровать.

— Перестаньте мучить себя, Бреандан. Забудьте, кто вы и кто я. Нам никто не помешает. У нас целая ночь…

Он уже не сопротивлялся. Ее нежные пальцы опьяняли его. С удивлением он понял, что это приятнее, чем короткое пылкое удовлетворение.

Зачарованно он смотрел, как Аморе ловко расшнуровала корсаж и сняла его через голову. Затем распустила ленты юбки и предстала перед ним в одной льняной рубашке и чулках. Кожа Бреандана стала влажной. Огонь в камине и пламя свечей показались ему нестерпимыми. Плавно Аморе перешагнула через распластанные по полу юбки и доверчиво прижалась к нему. Она больше не боялась. Конечно, он был пылким и необузданным, но теперь она точно знала, что небезразлична ему. За его гневом скрывалась не неприязнь, а ревность, ведь она была любовницей короля. Кроме того, он не знал, чего она действительно хочет. Он бросил ей уже немало упреков. Неужели она лишь играла им? Неужели она хотела победы над ним, только чтобы отпихнуть? Боясь этого унижения, он силой взял то, что, как ему казалось, он не получит по доброй воле. Ей всего лишь нужно убедить его в том, что она не играет, и он откроется, доверится ей.

Руки Бреандана тяжело опустились на ее плечи и потянули рубашку вниз. Он пожирал глазами ее тело, боясь до него дотронуться. Без шнурованного корсажа и тугих юбок она показалась ему слабой и беззащитной, и он остро ощутил, что физически сильнее ее. При виде этой хрупкости его недоверие полностью исчезло. Он больше не чувствовал себя ниже ее, не испытывал потребности отстаивать свою честь. Он только хотел прильнуть к этому нежному телу своим, которое тяготы жизни сделали почти бесчувственным. Бреандан притянул Аморе к себе и, взяв на руки, отнес за занавеси балдахина. Медленно развязал ленты и снял шелковые чулки. Ничто не должно было им мешать. Бреандан изо всех сил пытался сдерживаться, чтобы опять не сделать ей больно, но ему это не вполне удалось. Только позже, когда возбуждение улеглось и мысли прояснились, он сокрушенно посмотрел на нее. Если в первый раз он хотел наказать ее, то сейчас искренне сожалел, что был так груб.

Аморе поняла его чувства. Нежно она погладила жесткие щеки, давая понять, что простила его. Она твердо была убеждена — со временем он станет мягче. Когда потеряют остроту воспоминания о том ужасе, который ему пришлось пережить, пройдет и его необузданная вспыльчивость.

Неуверенно заглянув ей в глаза, Бреандан вытянулся рядом с ней, обнял и ревниво прижал к себе.

Глава двадцать первая

Когда Аморе проснулась, кровать рядом с ней оказалась пустой. В комнате царил полумрак, лишь в камине мерцал огонь. Свечи прогорели, но в щели ставен еще не пробивался дневной свет. С горьким чувством обиды Аморе откинула полог кровати и увидела у огня стройный силуэт. Обняв колени и положив на них голову, Бреандан неподвижно сидел на ковре. Танцующее пламя золотыми арабесками играло на его обнаженной коже. Аморе с восхищением смотрела на него. Хотя огонь оставлял его лицо в тени, она чувствовала — его что-то гнетет. В беспокойстве она встала с кровати и уселась рядом с ним на пол. В своей немой задумчивости он казался ей очень далеким. Желая утешить его, она положила ему голову на плечо и погладила руку. Бреандан стряхнул свое оцепенение и недовольно посмотрел на нее.

— Не надо, — тихо попросил он. — Это все как сон. Во всю свою жизнь я не был так счастлив, как сегодня. Но я не питаю иллюзий. Это слишком прекрасно, чтобы быть правдой. И я не хочу привыкать.

Не отпуская его, Аморе подняла голову:

— Но это правда. Ты здесь, рядом со мной. Не думай о завтрашнем дне. Радуйся сегодняшнему.

В ее черных глазах было столько любви, что в нем зашевелилась слабая надежда, показавшаяся ему одновременно целительной и смешной.

Его тело снова начинало реагировать на близость Аморе. Она почувствовала, как дрожит Бреандан, и принялась гладить его. Его пальцы резко сомкнулись на ее запястье. Глаза горели негодованием.

— Чертовка! — прошипел он.

Но желание снова проснулось в нем. Целуя ее, Бреандан боролся со своим гневом, который, он чувствовал, поднимался в нем, гневом на ее власть над ним, гневом на собственную глупость, что он связался с любовницей короля. Он хотел оторваться от нее и не мог. Горячие руки ласкали ее тело, затем ирландец грубо навалился на Аморе. Поскольку она не сопротивлялась, его гнев прошел и ему стало стыдно. Он попытался обуздать свою страсть. Почувствовав ее нежные руки, закрыл глаза. Его движения стали спокойнее и мягче. Он посмотрел на нее, ища признаки негодования, раздражения, отвращения. Вместо этого увидел влажные глаза и приоткрытый рот. Бреандану никогда не было важно, получает ли удовольствие женщина, и сейчас он впервые понял, как прекрасно получать его вместе.

Через какое-то время он лег рядом с ней на пол. Его пальцы играли с ее рассыпавшимися волосами, мягко гладили лоб.

— Прости, — сказал он, — с твоей стороны было глупо связываться с наемником, ирландским варваром, не умеющим владеть собой.

— Не извиняйся, — ответила Аморе. — Неужели ты все еще не понимаешь, что нравишься мне?

Бреандан промолчал. Он очень хотел ей поверить и пытался отогнать сомнения. Он встал, поднял ее на руки и отнес в кровать. Обнявшись под простыней, они скоро заснули.

Когда Аморе открыла глаза, сквозь створки ставен пробивался мутный рассвет. Бреандан крепко спал рядом, лежа на животе, склонив голову ей на плечо и обняв ее правой рукой, как будто даже во сне пытался удержать. Простыни были смяты и покрывали его только по бедра. Взгляд Аморе упал на его спину, где отчетливо виднелись шрамы от розог. Внезапная боль вдруг стиснула ей грудь. Ночью она не думала об этом, но теперь, когда снова увидела следы экзекуции, сострадание и возмущение вернулись к ней. Как бы защищая, она прижала его к себе. Бреандан проснулся и, вспомнив, где он, улыбнулся.

Они долго целовались, потом Аморе встала с кровати и принесла с комода чашу с фруктами.

— Ты, должно быть, голоден, — сказала она.

Бреандан начал собирать свою разбросанную по полу одежду.

— Мне нужно идти. Патер Блэкшо и мастер Риджуэй будут беспокоиться, что меня так долго нет.

Она помогла ему одеться, затем накинула халат из темно-синего атласа. Бреандан молча смотрел на нее. Его лицо потемнело.

— В чем дело? — встревожилась Аморе.

— Мне стыдно за мою неосторожность. Всю ночь я думал только о себе и ни разу не подумал о последствиях. Ты можешь забеременеть…

— Этого не случится, Бреандан. Не волнуйся. Я уже беременна.

Он в изумлении посмотрел на нее:

— От кого?

— От короля, разумеется.

Лицо Бреандана мгновенно изменилось. Он напрягся, посерел, а затем вспыхнул горячим гневом, кровью залившим лицо.

— О, я забыл, кто вы, миледи! — презрительно усмехнулся он. — Любовница короля. Одна из тех потаскух, что рожают этому ненасытному сатиру одного выродка за другим.

На несколько часов ему удалось забыться и обмануть самого себя. Он шут и всегда им останется. Дрожа от негодования, Бреандан распахнул дверь и бросился вон, не обернувшись. Он исчез так быстро, что Аморе не успела догнать его. Военный опыт помог Бреандану уверенно миновать запутанные коридоры дворца и выйти к причалу. Никто не обратил на него внимания, так как в коридорах уже сновали бесчисленные слуги, спеша по поручениям своих хозяев.

Лодка плыла вниз по течению, и Бреандан быстро добрался до Блэкфрайарса, Перед дверью мастера Риджуэя он помедлил. Конечно, его отсутствие не осталось незамеченным. Что ему ответить на вопрос, где он был? Правду он говорить не хотел и не мог, но ни патер Блэкшо, ни мастер Риджуэй не заслуживали лжи.

Ален готовил кабинет к приему первых пациентов. Увидев Бреандана, он с облегчением шагнул ему навстречу:

— Ну наконец-то! Где вы были? Я уже волновался. Что-нибудь случилось?

— Нет, я доставил леди Сент-Клер в Уайтхолл, — отрезал Бреандан.

— Но почему так долго?

Ирландец отвернулся и закусил губу. Алена осенило. Он вспомнил, что леди Сент-Клер с самого начала проявляла интерес к молодому человеку. И, без сомнения, воспользовалась подвернувшимся случаем. С большим трудом Ален удержался от вопросов, вертевшихся у него на языке.

— Ну ладно. И не надо ничего объяснять, — понимающе сказал он. — Патер Блэкшо вчера вернулся поздно и еще не вставал. Он не заметит вашего отсутствия. А я не буду ябедничать.

Бреандан благодарно посмотрел на него и прошел на кухню. Ему было все труднее не любить мастера Риджуэя. Он всегда был приветлив и готов помочь — в отличие от Джона, только и ждавшего, когда же нежелательный сожитель взорвется от его насмешек. Не сделал он исключения и сегодня утром, в чем с сожалением убедился Бреандан, увидев его на кухне.

— Смотрите-ка! — опять принялся за свое Джон. — Бездомный щенок вернулся к кормушке. Где ты болтался всю ночь? Наверно, в таверне, пока тебя пьяным не выставили на улицу.

Ален, войдя на кухню вслед за Бреанданом, резко одернул подмастерье:

— Джон! Нечего тебе здесь делать. Иди работать.

Алену не нравилось, что подмастерье так презрительно обращается с ирландцем, хотя тот действительно был осужденным преступником. С Бреанданом Мак-Матуной скверно обошлись, и он заслужил по меньшей мере шанс проявить себя. Ален искренне желал, чтобы ему удалось начать новую жизнь.

Когда Джон вышел из кухни, Ален непринужденно сказал:

— Когда я был учеником, у нас тоже был подмастерье, который все время старался размазать меня по стенке. Но скоро он почему-то перестал спать. Один раз, когда он спал, я опустил его руку в теплую воду, другой раз засунул ему червяка в ботинок, а как-то пришил его ночную рубашку к пологу. Так что пришлось ему оставить меня в покое.

Бреандан удивленно повернулся и посмотрел вслед Алену, с лукавой улыбкой вышедшему из кухни.

Глава двадцать вторая

Ловким движением Джордж Джеффрис кинул кости на полированный стол.

— Вы опять выигрываете, — недовольно проворчал партнер. — Но ничего, когда-нибудь полоса везения кончится.

— Простите, мой друг, — засмеялся Джеффрис. — Вы должны мне шесть шиллингов. — Он сделал большой глоток эля и, глядя поверх кружки, заметил входившего в таверну «У герба принца» мужчину в черном. — Надеюсь, вы извините меня, я вынужден прервать нашу игру, — сказал Джордж Джеффрис приятелям. — Совесть не позволяет мне больше обирать вас.

— Вы что, хотите идти? — заворчал один из них. — Я должен отыграться.

— В другой раз, если угодно. Не премину, обещаю вам.

Джеффрис залпом допил кружку и поставил ее на стол. Он был известен тем, что никогда не оставлял ни одной капли и ни одной крошки. Увидев упрек во взгляде вновь прибывшего, студент обезоруживающе улыбнулся:

— Вы не одобряете мои привычки, доктор Фоконе, я прав?

— В перспективе это вредно для здоровья, — предупредил Иеремия. — Через несколько лет вы заметите последствия.

— Может быть, вы несколько преувеличиваете?

— Нисколько. Неумеренная выпивка часто приводит к таким опасным и мучительным заболеваниям, как камни или подагра.

— Вы смеетесь надо мной.

— Зачем же мне над вами смеяться?

— Да, действительно, зачем? — вставил Джеффрис. — Я начинаю думать, что вы заботитесь о моем здоровье.

— Только вы сами можете сохранить его.

— Я всем сердцем приму ваш совет, доктор.

— Сомневаюсь, — возразил Иеремия с видимым сочувствием.

Они вышли из таверны и пошли вдоль Миддл-темпл-лейн к садам «Иннер темпла».

— Вы пришли как раз вовремя, доктор Фоконе, — сменил тему Джордж Джеффрис. — Я проверил оба имени, которые вы мне дали Адвокат Ричард Конвей совершенно неожиданно умер в прошлом году. Все, кто его знал, говорят, что он всегда был здоров и бодр и никогда ни на что не жаловался. После торжественного приема в честь старейшины корпорации «Грейз инн», членом которой являлся Конвей, он внезапно слег. Неделю болел, а потом умер.

— Вы смогли что-нибудь узнать о болезни?

— У него болело все. Он не мог встать с постели. Правая сторона была парализована.

— Расскажите мне подробнее о мистере Конвее.

— Это был коренастый человек, который незадолго до смерти здорово растолстел. Все, кто его знал, говорят, что у него был холерический нрав. Вероятно, он регулярно пускал кровь.

— Ну что ж, я думаю, смерть мистера Конвея объясняется естественными причинами. Все говорит о том, что он умер от удара.

— Тоже жертва дурных привычек, полагаю, — улыбнулся Джеффрис.

— Именно так. А что с королевским адвокатом сэром Майклом Роджерсом?

— В мае этого года он как-то сидел в таверне с друзьями. Часть пути домой они проделали вместе, а затем разделились, и сэр Майкл поскакал один. На следующее утро его нашли мертвым в реке Флит. При осмотре тела присяжные установили причину смерти — он утонул вследствие несчастного случая. Было высказано предположение — сэр Майкл быт так пьян, что не смог удержаться в седле.

— Его друзья подтвердили это? — спросил Иеремия.

— Они говорят, что сэр Майкл пил немного. Но поскольку сами они в тот вечер лыка не вязали, то к их словам всерьез никто не отнесся.

— Вы говорили с вдовой?

— Да, я объяснил ей, что по поручению сэра Орландо Трелонея провожу расследование смерти ее мужа. Так, как вы мне велели, — доложил студент. — Сначала она была сдержанна, но через какое-то время разговорилась.

— Не сомневаюсь, вы ее очаровали, мистер Джеффрис.

— Я только пытаюсь услужить людям, с которыми имею дело. Тогда и они идут мне навстречу.

— Вдова сообщила что-нибудь, что могло бы нам помочь?

— Она подтвердила сказанное друзьями сэра Майкла. Хотя прежде ее супруг пил много, за несколько лет до смерти его привычки радикально изменились.

— Он перестал пить? — удивился Иеремия. — Она сказала почему?

— Вроде у него бывали сильные боли в животе, которые после выпивки усиливались.

— Вскрытие проводили?

— Нет. Поскольку речь шла о несчастном случае, инспектор не увидел в этом необходимости.

— Жаль. Исследование желудка показало бы, была ли у сэра Майкла опухоль. А я полагаю, была, — задумчиво сказал Иеремия. — Но если он не был пьян, когда ехал домой, то как же произошел несчастный случай? Может быть, лошадь испугалась и сбросила его? Но тогда бы его нашли на земле.

— А может быть, когда лошадь сбросила его, он как раз ехал по мосту через Флит.

— Возможно, но мне не кажется это правдоподобным. Нет, смерть сэра Майкла весьма подозрительна. Он ехал один и якобы стал жертвой несчастного случая. Все это скорее говорит о том, что действовал наш таинственный убийца. Вы так не считаете, мистер Джеффрис?

— Но как вы собираетесь это доказать? — спросил студент.

— Сейчас важнее всего установить связь между убитыми, так как для меня по-прежнему остается загадкой мотив преступления.

— Такое ощущение, будто кто-то затаил злобу на юристов.

— Больше, чем злобу, я бы сказал. Нужно очень сильно ненавидеть человека, чтобы хладнокровно его убить. Только я не понимаю, по какому принципу он отбирает жертвы. Сначала я думал, что он разит только королевских судей. Но вот, судя по всему, его выбор пал и на королевского адвоката. Что дальше?

— Могу только надеяться, что он не опустится до студентов юриспруденции, — пошутил Джордж Джеффрис.

— Вы не вечно останетесь студентом, рано или поздно ваш ранг повысится. Но это произойдет только тогда, когда уйдут те, кто стоит выше вас.

— Вы хотите сказать, я заинтересован в преждевременной смерти высокопоставленных юристов?

— А разве это не так?

— Поверьте мне, сэр, при таком огромном числе безработных юристов живые они мне полезнее, чем мертвые, — беззаботно сказал Джеффрис. — Выбиваются прежде всего благодаря связям. Без них останешься лишь одним из многих.

Иеремия понимал, что студент прав. Только юрист, уже сделавший себе имя, после смерти какого-либо судьи мог надеться занять его место. Так что этот мотив в отношении юного Джеффриса отпадал.

— Так вы даже не предполагаете, что могло бы послужить убийце мотивом? — вернулся студент к теме их беседы.

— Нет, к сожалению, нет. Нужно копать дальше. Держите глаза и уши нараспашку, мистер Джеффрис, может, вы заметите что-нибудь, что нам поможет.

— В таком случае я вам немедленно сообщу. Кстати, цирюльник с Патерностер-роу, у которого вы живете, — мастер Риджуэй… Его ведь время от времени приглашает инспектор морга?

У Иеремии возникло нехорошее чувство, но он не показал этого.

— Откуда вам известно, что я там живу? — спросил он. — Вы шпионили за мной?

— Вы мне весьма интересны. Нечасто встретишь врача, интересующегося ремеслом цирюльника.

— Я считаю, медицина внутренних органов и хирургия неразделимы, хотя Королевская коллегия врачей придерживается другого мнения.

— Вы все больше поражаете меня, доктор Фоконе. Ни ученые врачи, ни грубые костоправы до сих пор не вызывали у меня доверия. Вы же взяли на себя смелость, используя свой разум, поставить под сомнение некоторые проверенные временем истины. Я буду стараться в дальнейшем следовать вашему примеру. А теперь простите меня. Боюсь, мне нужно идти учиться. Кто хочет пробиться наверх, должен зубрить и зубрить.

Двенадцать судей Королевской скамьи собрались на Флит-стрит. Пригласивший их сэр Орландо Трелоней взял слово:

— Братья, я просил об этой встрече, чтобы известить вас о тревожных событиях. Большинство из вас знает, что несколько месяцев назад я по просьбе вдовы нашего брата барона Томаса Пеккема расследовал обстоятельства его смерти. При вскрытии обнаружилось — он был отравлен. В тот же день я сам стал жертвой покушения и выжил только Божьей милостью. Дальнейшие расследования показали, что сэр Томас и я были не единственными, кого хотел уничтожить убийца. С уверенностью могу говорить о двух смертных случаях в наших рядах, вызывающих подозрения в убийстве. Лорд верховный судья сэр Роберт Фостер, отправившись в западные графства на выездную сессию, после торжественного банкета внезапно тяжело заболел. Его болезнь по симптомам очень похожа на ту, от которой умер и сэр Томас. Хотя у меня нет доказательств, я уверен, сэр Роберт был отравлен, предположительно мышьяком. После моего падения с лошади во время процессии на Михайлов день меня пытались отравить этим же ядом. Смерти мне удалось избежать также Божьим промыслом.

Послышалось недоуменное бормотание. Судьи с недоверием поворачивались друг к другу и взволнованно обсуждали услышанное. Лорд верховный судья Хайд поднялся со своего стула и призвал к спокойствию.

— Есть ли предположения, кто преступник? — спросил судья Королевской скамьи Килинг.

— Пока нет, — ответил сэр Орландо. — Мне только известно, что он предпочитает яд, так как его труднее всего обнаружить. Но по меньшей мере один раз ему удалось устроить так, что убийство приняли за несчастный случай. Я думаю, сэр Майкл Роджерс угодил в расставленную ловушку. Скорее всего убийца подстерег его, сбросил с седла, швырнул в реку Флит, и он утонул. Если бы тогда прислушались к вдове, уверявшей, что сэр Майкл мало пил, и внимательнее расследовали обстоятельства его смерти, может быть, на месте убийства и нашли бы следы, которые вывели бы нас на преступника.

Сэр Орландо не сказал, от кого получил эти сведения, — братьям не обязательно знать о его общении с иезуитом. Они не одобрили бы этого, даже предъяви тот доказательства, достаточные для ареста убийцы.

Главный барон Суда казначейства сэр Мэтью Хейл высказал вслух опасения братьев:

— Вы считаете возможным, что убийца может попытаться убить и нас?

— Вполне, — подтвердил сэр Орландо. — Это нельзя сбрасывать со счетов. Со смерти сэра Роберта Фостера прошел уже год. Убийца действует осторожно и продуманно. Кажется, он не торопится. Мы не можем считать себя в безопасности, пока он не схвачен.

— Значит ли это, что отныне мы все должны жить в страхе? — в ужасе спросил судья Твисден.

— Прежде всего это значит, что не нужно без необходимости рисковать, — успокоил его Трелоней. — Не выходите на улицу без оружия. Пусть вас всегда сопровождает слуга. Не ешьте блюд, происхождение которых вам неизвестно. И будьте бдительны! Обо всем, что покажется вам подозрительным, сообщайте мне.

— Может быть, это заговор! — воскликнул судья Твисден. — Возможно, сторонники казненных цареубийц хотят отомстить тем, кто их судил.

— Я полагаю, это католики, которые хотят потрясти прочное здание нашей церкви, устраняя ее защитников, — возразил ему сэр Мэтью Хейл. — Его величество слишком снисходителен к папистам. Их влияние при дворе возрастает, а с ним и исходящая от них опасность.

Спорили еще несколько часов. Сэр Орландо вздохнул, когда голод наконец развел братьев по домам. Его не удивило, что они ратовали за самые строгие меры. Внезапно охвативший их страх, страх перед лицом неведомой смертельной опасности, нарушил спокойную, сытую жизнь, и они не знали, как быть.

Глава двадцать третья

Ален ничего не понимал. Когда Бреандан Мак-Матуна вернулся из Уайтхолла, цирюльник заключил, что ирландец провел ночь в объятиях леди. Он и сам был бы не прочь оказаться на его месте и потом долгое время услаждаться воспоминаниями. Поэтому ему было совершенно непонятно, почему Бреандан помрачнел и замкнулся еще сильнее, чем в тот день, когда его принесли после экзекуции. Что произошло между ним и леди Сент-Клер? Что у него на сердце? Поведение Бреандана казалось ему таким странным, что эти вопросы все время вертелись у него в голове. И когда на третий день в операционной снова появилась женщина в маске, он тут же велел подмастерью сделать мазь, которой хотел заняться сам, и прошел с Аморе в комнату Иеремии.

— Вы не совсем вовремя, мадам, — объяснил он, — патер Блэкшо расследует дело об убийстве, а Бреандана я отправил с поручением. Простите, если бы я знал, что вы придете, я бы послал вместо него Джона.

Аморе смущенно посмотрела на цирюльника.

— Вы знаете, — сказала она.

— Да, но не от Бреандана. Я сам догадался.

— А патер Блэкшо?

— Не могу сказать точно. Он ничего не говорил, но вы ведь сами знаете, от него очень трудно что-либо утаить.

— Да, знаю, — вздохнула Аморе и опустилась на стул.

Ален внимательно посмотрел на нее, и ему показалась, что она так же подавлена, как и Бреандан.

— Простите мое любопытство, мадам. Это не мое дело, но мне не могло не броситься в глаза. После того вечера, когда Бреандан провожал вас в Уайтхолл, он очень изменился. Что-то гнетет его. Уверен, это связано с вами. Я бы очень хотел помочь ему, но он не говорит со мной. Может быть, вы мне скажете, что случилось?

Аморе нерешительно посмотрела на цирюльника, пытаясь понять его настрой. Серо-голубые глаза смотрели мягко и понимающе. Он сам слишком любил радости жизни, чтобы осуждать за это других. Аморе решила довериться ему. Она кивнула, подождала, пока он сядет на табурет, и коротко рассказала, как среагировал Бреандан на ее признание в беременности:

— Он распахнул дверь и убежал. Я не успела его удержать.

Ален задумался:

— Он ревнует к королю! Тогда дело хуже, чем казалось. Бессердечная женщина! Чем вы думали? Вы так долго держали осаду, что он не мог не пасть.

— Я не хотела причинить ему боль, — рассердилась Аморе.

— Вы имеете дело не с бесчувственным придворным, сердце которого истлело от бесчисленных связей. После всего, что ему пришлось пережить, Бреандан особенно чувствителен к женской ласке.

Аморе тепло улыбнулась:

— Вы говорите как настоящий друг. Я рада, что вы его приютили. Он не мог бы попасть в лучшие руки. Но поверьте, для меня он тоже значит очень много. Я никогда не испытывала таких чувств ни к одному мужчине. То, что я ношу ребенка короля, не может пройти незамеченным. Я бы очень хотела, чтобы он забыл об этом и простил меня.

— Мне кажется, вы настроены серьезно, — сказал Ален. — Поговорите с ним.

— Я для этого и пришла.

— Хорошо, я пошлю его к вам, как только он придет. Подождите в моей спальне, там вам никто не помешает.

Войдя в спальню по просьбе мастера Риджуэя полчаса спустя, Бреандан замер от изумления, увидев там Аморе. Он еще слышал, как цирюльник запер дверь, чтобы им никто не мешал, но забыл этому удивиться.

Ее лицо светилось радостью и вместе с тем выдавало робкую неуверенность, а вовсе не высокомерие и насмешку, чего он так боялся. Он испытал огромное счастье, расплылся в широкой улыбке и забыл о своих недавних чувствах. Быстро подойдя к ней, он заключил ее в своих объятиях. Их губы слились в поцелуе. Сгорая от нетерпения, он прижал ее к стене.

Ален, оставшись у двери следить, чтобы никто из обитателей дома не подошел к его спальне, услышал знакомые звуки и широко улыбнулся. Только когда все снова стихло, он оставил свой пост и вернулся в операционную.

Иеремия быстро догадался, что его друг покрывает влюбленных. Уже одно то, что Аморе приходила в цирюльню и не исповедалась, как обычно, свидетельствовало о тайных грехах, которые она пыталась скрыть от своего духовника. Но такому опытному наблюдателю, как Иеремия, и без того не сложно было заметить, что эти двое влюблены друг в друга. Однако он медлил и не говорил об этом с леди Сент-Клер. Иезуит не сомневался в том, что вся вина всецело лежит на ней. Бреандана он не мог и не хотел упрекать. Как же бедному парню было бороться с таким искушением? Однако было бессмысленно запрещать эту греховную, даже опасную, связь. Они все равно бы нашли возможность встречаться, он не мог им помешать. Тогда уж лучше пусть видятся в доме Алена, где нет чужих глаз, чем в какой-нибудь гостинице, где леди Сент-Клер могут узнать. Кроме того, к своему огорчению, Иеремия должен был признать, что, судя по всему, их чувства сильны — такого он в Аморе никогда не замечал. Все это очень беспокоило его, ведь ему было ясно — у этого романа нет будущего.

Глава двадцать четвертая

Когда открылась входная дверь, в операционную ворвался холодный ветер. Ален оторвался от своих инструментов,которые чистил вместе с Джоном, и задержал дыхание, увидев в дверном проеме полную фигуру Гвинет Блаундель. В нем поднялось желание и одновременно обида, так как аптекарша не появлялась уже больше двух недель. И это именно сейчас, когда его мысли благодаря Бреандану и леди Сент-Клер еще чаще, чем обычно, вертелись вокруг страстных свиданий, а надвигающаяся зима закутала всех женщин округи в плотные плащи и накидки. Ален уже подумывал, не наведаться ли ему к какой-нибудь доступной особе, но боялся подцепить болезнь.

Гвинет кивнула ему, он подошел к ней в нетерпении. Однако выражение ее лица не обещало быстрого исполнения его желаний.

— Что-нибудь случилось? — нетерпеливо спросил он.

— Какое-то время мы не сможем видеться, — серьезно ответила Гвинет.

— Неужели мастер Блаундель что-то подозревает?

— Да. Наверно, кто-то из соседей что-нибудь наплел ему, он не спускает с меня глаз. Было очень рискованно с моей стороны идти сюда, но я должна была тебе это сказать.

— Ну надо же, — пробормотал Ален. — Ты уверена, что это и в самом деле необходимо? Мы могли бы быть осторожнее.

— Боюсь, у нас нет выбора — отныне мы должны избегать друг друга. Мой муж неповоротливый человек, но если уж у него появилось подозрение, то он не отстанет. Мне очень жаль, Ален. Я и так слишком задержалась.

Расстроенный, он смотрел, как она, не оборачиваясь, шла к выходу. Открыв дверь, Гвинет остановилась, и Ален уже понадеялся, что она передумала. Но аптекарша сказала:

— Мастер Риджуэй? Да, это его цирюльня.

Кто-то говорил с ней с улицы, Ален не видел кто.

— Я передам, — сказала Гвинет незнакомцу и вернулась в операционную. — Вот, тебе записка.

С удивлением Ален взял сложенный лист бумаги. Рукой Иеремии на нем было написано: «Немедленно приходите. Мне нужна ваша помощь».

— Кто это принес? — спросил Ален.

— Слуга в ливрее, — пожала плечами Гвинет. — Он не назвал имени.

— Вероятно, острый случай. Я иду.

Ален попытался обнять и поцеловать Гвинет на прощание, но она проворно увернулась.

— Не осложняй мне жизнь! — почти раздраженно воскликнула она и быстро ушла.

Укладывая инструменты и давая указания подмастерью, Ален пытался избавиться от чувства горечи. Затем поднялся к комнате Иеремии, постучал и вошел.

За столом над книгой сидела леди Сент-Клер, пришедшая полчаса назад. Ей пришлось коротать время за чтением, поскольку она не сообщала о своих визитах заранее и случалось, как сегодня, что дома не оказывалось ни Иеремии, ни Бреандана.

— Я безутешен, мадам, но вынужден оставить вас в одиночестве, — объяснил Ален. — Я только что получил записку от патера Блэкшо, который находится у судьи Трелонея. Он просит меня немедленно прийти.

— Неужели новое покушение?

— Не думаю. Об этом он бы, несомненно, написал. Но как бы то ни было, мне нужно идти. Может быть, заболел кто-нибудь из слуг. Бреандан скоро должен вернуться. Вам не придется ждать слишком долго.

Ален хотел идти, но Аморе окликнула его. Улыбаясь, она подошла к нему, обняла и поцеловала в щеку.

— Благодарю вас за понимание и помощь, — тепло сказала она. — Вы просто чудо.

Ален вышел из дома с хорошим чувством, ему уже было не так горько после отказа Гвинет. Идя по шумной Патерностер-роу, закутавшись в теплое пальто, он с улыбкой рисовал себе в мельчайших подробностях свидание с леди Сент-Клер.

Был День святой Люсии, стояла мрачная декабрьская погода. Темные серые облака, сквозь которые не могли пробиться лучи тусклого зимнего солнца, громоздились на небе. То и дело моросил слабый, но неприятный дождь. До сумерек было еще далеко, но с близкой Темзы поднимался сырой туман, окутывавший все вокруг. Он смешивался с чадом мыловарен и красилен в густую угольную мглу, так что порой почти не было видно, куда ступать. Ален вдруг вспомнил, что в спешке забыл взять фонарь. Улицы освещались плохо, так как лишь немногие горожане подчинялись решениям городского совета и вешали перед домом светильники. Пока еще туман позволял разбирать дорогу, но скоро настанут сумерки. А одинокому невооруженному путнику небезопасно бродить ночью по лондонским улицам.

Ален не мог понять почему, но вдруг им овладело тревожное чувство, вытеснившее его сладкие мечтания. Несмотря на теплое шерстяное пальто, он почувствовал озноб. Нежные объятия из его фантазий растаяли от протрезвившей неприятной действительности.

Перед ним вырос каменный массив ворот Ладгейт. Проходя через ворота, Ален чувствовал, будто его поглощает мрачная бездна. Это ощущение не покинуло его и когда он миновал ворота и пошел по мосту через Флит. Невольно он ускорил шаги, чтобы как можно скорее добраться до дома судьи на Ченсери-лейн.

На Флит-стрит царила невероятная сутолока. Каждый старался вернуться в теплый дом до наступления темноты. Тяжело груженые телеги беспардонно прокладывали себе дорогу, оттесняя на обочину даже экипажи знати. Извозчики ругались до бесконечности и по полчаса задерживали все движение. Судя по всему, только что началась перебранка из-за того, кому ехать первым, — толпа гудела, бранилась и не могла двинуться ни взад, ни вперед. Чтобы обойти затор, Ален решил свернуть вправо на Шу-лейн. Обычно толпа не пугала Алена — рост позволял ему наблюдать за ней свысока, но сегодня его подгоняла неясная потребность держаться подальше от прохожих.

На Шу-лейн почти не было движения. Ремесленники и торговцы запирали двери. То и дело пробегал какой-нибудь мальчишка, торопясь выполнить последнее на сегодня задание. Ален ориентировался по освещенным окнам домов, вдоль которых шел, испытывая облегчение от того, что теперь двигался быстрее.

Почему Иеремия написал записку? Он все надеялся, что с судьей ничего не случилось и речь шла о какой-нибудь мелочи. Но в таком случае его друг, конечно, не стал бы за ним посылать, а справился бы сам.

Вдруг Ален остановился и обернулся. Несмотря на туман, он смутно разглядел примерно в ста ярдах за собой человека, закутанного в широкий плащ с капюшоном. Человек двигался в том же направлении. Не было никаких оснований сомневаться в том, что это добропорядочный горожанин, торопившийся домой, но по телу Алена пробежала неприятная дрожь. В нерешительности он остановился и какое-то время смотрел на бесформенную тень, приближавшуюся к нему в сгущающейся темноте. Ален хотел уже двинуться дальше, как незнакомец вдруг замедлил шаги и тоже остановился.

Ален стиснул зубы. Ему стало не по себе. Он слышал немало рассказов про нападения уличных разбойников на вечерних прохожих и испугался, что в этот вечер его постигнет та же участь, ведь ему так и не удалось избавиться от преследователя. Теперь он был уже убежден — незнакомец приближается именно к нему.

Ален внимательно осмотрелся в поисках фонаря ночного сторожа или факела фонарщика, которые обычно на каждом углу предлагали свои услуги. Но на улице не было ни одного человека. Ему ничего не оставалось, как идти дальше и надеяться, что следующий перекресток будет более оживленным. Ускорив шаги, Ален нащупал кожаный чехол, в котором лежали инструменты, достал узкий ножик и ланцет. Если случится худшее, он по крайней мере будет обороняться.

Туман густел. Обернувшись, Ален уже никого не увидел в молочных пеленах. Он снова замедлил шаг и попытался проанализировать угрожавшую ему опасность. Уличные разбойники обычно работают бандой или по меньшей мере вдвоем. Беспокойство Алена все усиливалось. Он напряженно вслушивался в то, что происходит позади, но туман скрадывал и все звуки. Он готов был закричать от отчаяния. Незнакомец мог находиться от него в нескольких шагах, а он мог не разглядеть его. Беспокойство перерастало в сильный страх. Неуверенно, все время оглядываясь, он пошел дальше. Наконец решил свернуть на ближайшую улицу и обождать там, пока незнакомец его обгонит. Судорожно обхватив рукоятку ножа правой рукой, Ален прижался к стене дома и смотрел на улицу, которую заволок непроницаемый туман. Он всеми силами пытался дышать тише и спокойнее, чтобы не выдать своего присутствия, но ему это не удавалось.

«Какой же я трус», — думал Ален. В этот момент он бы отдал все, чтобы рядом оказался Бреандан.

Влажные пряди прилипли к лицу. Он не мог понять, приклеил их туман или испарина страха, и постарался об этом не думать.

Ожидание изматывало. Почему преследователю нужно так много времени, чтобы дойти до боковой улицы? А может быть, он потерял свою жертву из виду? Или уже ушел?

С подавленным стоном Ален запрокинул голову. Что делать? Идти дальше? Он не мог до бесконечности стоять на одном месте. Скоро совсем стемнеет. Кроме того, его ждали в доме судьи.

Ален решил рискнуть и продолжить путь. Но лишь отойдя от стены дома, услышал позади звуки и обернулся. Быстрые торопливые шаги! Преследователь разгадал его хитрость и незаметно приблизился к нему с другого конца улицы. Он был уже так близко, что Ален видел темный плащ с капюшоном и занесенный нож. Инстинктивно Ален дернулся влево и выбросил при этом руку с ножом. Почувствовав резкую боль в правой руке, он его выронил. Но хотя теперь цирюльник был безоружен, у разбойника, очевидно, сдали нервы: он резко развернулся и вскоре исчез в тумане.

Окаменев от боли и ужаса, Ален смотрел ему вслед. Он с трудом понимал, что произошло. Это было не разбойное нападение, а продуманное покушение на убийство. В полном изнеможении он сполз по стене на землю, не будучи в состоянии ни двигаться, ни ясно мыслить. Только режущая боль в правой руке проникала в сознание. Инстинктивно он положил руку на рану и со стоном стиснул зубы. Среагируй он секундой позже, клинок вонзился бы ему прямо в сердце. При этой мысли он пришел в ужас, и оцепенения как не бывало. Ему нельзя здесь оставаться. Он немедленно должен выйти на оживленную улицу, а оттуда дойти до дома судьи. Ален не сразу, но понял, что угодил в ловушку. Записка, выманившая его в столь поздний час на улицу, скорее всего была вообще не от Иеремии. Возможно, это было как-то связано с убийцей юристов.

Ален шел по пустым улицам так быстро, как только позволял скудный свет фонарей и окон. Только добравшись до Ченсери-лейн, он почувствовал себя несколько увереннее и сбавил шаг. Дойдя до дома Трелонея, Ален нетерпеливо постучал левой рукой в массивную дубовую дверь. Долго ждать не пришлось. Открыл Мэлори.

— Мастер Риджуэй! — воскликнул камердинер, увидев запыхавшегося Алена. — Что случилось?

Цирюльник вошел, закрывая рукой кровоточащую рану.

— Да вы ранены, — понял Мэлори, все больше изумляясь. — Пойдемте, я вас перевяжу.

Но Ален жестом отказался:

— Я должен немедленно видеть доктора Фоконе!

— Но он уже уехал. Лорд повез его в своем экипаже домой. По пути они собирались заехать к мастеру Блаунделю, аптекарю, чтобы купить травы от болей в спине у сэра Орландо.

— Черт подери! — зарычал Ален, который обычно не сквернословил. — Вы не знаете, доктор Фоконе посылал за мной?

— Нет, по-моему, нет.

В полной растерянности и тревоге Ален стиснул зубы:

— Мне как можно скорее нужно увидеть лорда и доктора Фоконе. Возможно, они в опасности.

— Я подгоню вам извозчика, — вызвался Мэлори и не мешкая вышел на улицу.

Им повезло. На другой стороне улицы кто-то как раз выходил из коляски. Камердинер дат знак извозчику, тот ответил кивком. Повинуясь щелчку, лошадь пошла. Коляска развернулась и остановилась возле Алена.

— Патерностер-роу. Быстро! — крикнул цирюльник и сел в коляску.

Рука все еще болела, но кровотечение прекратилось. Ранивший его клинок был очень узким и не особенно длинным, так что травма оказалась несерьезной. Но если бы нож, как рассчитывал убийца, вошел в грудь, удар оказался бы смертельным, как если бы ударили огромным тесаком. У Алена выступил на лбу холодный пот. То, что убийство не состоялось, его не утешало. Почему его, скромного цирюльника, пытались убить? Ведь, вне всяких сомнений, удар предназначался именно ему, так как поддельная записка однозначно адресовалась ему и никому иному. Ему пришло в голову, что, может быть, какой-нибудь обманутый супруг хочет ему отомстить. Не один мастер Блаундель имел к нему претензии. Но, поразмыслив, Ален отбросил эту мысль. Ни один из них не являлся хладнокровным убийцей. Выяснить отношения или заявить на него в гильдию — возможно, но подстерегать туманной ночью с острым ножом… Нет, тут дело серьезнее. Ален думал об убийце юристов, вершившем в Лондоне свое черное дело, и о том, имеет ли он какое-либо отношение к этому покушению. Он не понимал, почему его нужно было убивать, но эта мысль не выходила у него из головы. Коварное нападение из-за угла вполне в духе низкого убийцы. Хотя ему удалось обезоружить Алена, он трусливо бежал. Очевидно, он не мог смотреть ему в глаза, особенно учитывая, что цирюльник был выше ростом. Разница в росте — вот единственное, что Ален мог сказать о преступнике. Он злился и кусал губы. Да, ему повезло — он уцелел: но он стоял напротив убийцы, однако не смог бы его опознать. Как бы то ни было, нужно как можно скорее предупредить судью Трелонея и Иеремию.

Несмотря на туман, коляска ехала быстро. Толчея на Флит-стрит рассосалась, теперь по ней двигалось всего несколько повозок. Когда коляска оставила позади Ладгейт и наконец свернула на Патерностер-роу, Ален высунулся из окна, пытаясь разглядеть экипаж Трелонея, и с облегчением вздохнул, увидев перед аптекой карету с гербом судьи. Ален крикнул извозчику остановиться. Он торопливо сошел, заплатил и немного подождал, пока коляска проедет дальше и освободит ему путь на другую сторону улицы.

Ален уже занес ногу, но, выругавшись, отступил. На него мчалась коляска, запряженная двумя лошадьми, и ему пришлось пропустить ее. Нервничая, он смотрел в сторону аптеки, ища глазами Иеремию или судью, но никого не было видно. Конечно, они находились внутри.

Вдруг он почувствовал сильный удар в спину, между лопатками. Потеряв равновесие, Ален упал вперед, прямо под колеса приблизившейся коляски. Он услышал страшный крик, лошадиный храп и топот копыт. Затем все померкло.

Глава двадцать пятая

Аморе оторвалась от книги, которую читала уже час, и потерла покрасневшие глаза. Через окно в комнату проникало совсем немного света, а одинокая сальная свеча давала очень мало огня.

«Удивительно, как это патер Блэкшо еще не испортил себе глаза, — с беспокойством подумала она. — Обязательно надо принести ему восковых свечей».

Аморе потянулась и распрямила затекшие плечи, насколько позволял корсаж. Она больше не могла сидеть за столом и читать. Как досадно, что именно сегодня все разошлись по делам, да еще в такую ненастную погоду.

Аморе подошла к окну и выглянула на Патерностер-роу. Сквозь молочную поволоку она с трудом видела дома на другой стороне улицы. Скучая, она вышла из комнаты Иеремии и спустилась в операционную. Подмастерье и ученик были заняты уборкой. Аморе подумала, что Бреандан или Иеремия должны скоро вернуться, и решила ждать здесь. До сих пор у нее не было возможности как следует осмотреться. С интересом она читала надписи на баночках с мазями и с легким ужасом смотрела на хирургические инструменты, аккуратно разложенные на столе. Их ручки были совсем гладкими и вопреки моде не имели никаких украшений, где бы могла собираться грязь. Удивительная чистоплотность, несомненно, стала причиной того, что услуги цирюльника Риджуэя пользовались спросом, особенно когда требовалось выполнить такую опасную операцию, как камнесечение, за которую другие цирюльники брались неохотно, так как она часто приводила к летальному исходу.

Возле рулона льняных повязок лежал развернутый лист бумаги. Аморе взяла его и прочла несколько слов: «Приходите немедленно! Мне нужна ваша помощь».

Очевидно, это была записка патера Блэкшо, о которой Ален упомянул перед уходом. Аморе не могла отвести глаз от вроде бы наспех набросанных строк. Она еще и еще раз перечитывала записку, пока ей наконец не стала ясна причина внезапно охватившего ее беспокойства. Это не был почерк патера Блэкшо. Наверно, мастер Риджуэй бегло пробежал глазами записку либо не знал так хорошо руку священника, чтобы заметить подделку. А записка, несомненно, являлась тонкой подделкой. Даже Аморе, прекрасно зная почерк патера Блэкшо, чуть было не попалась на эту удочку.

Но кому и зачем нужно было выманивать мастера Риджуэя? Неизвестный должен был знать, что в доме оставались еще подмастерье, ученик и экономка. Так что запланированное ограбление дома исключалось.

Аморе попыталась припомнить точные слова Алена. Он сказал, что иезуит в доме судьи. Значит, мастер Риджуэй направился туда. В задумчивости Аморе повернулась к окну, выходившему на улицу. Сумерки уже сгустились, и прохожие казались бесплотными тенями, вокруг которых покачивались бледные пятна фонарей. Замечательное место для тайного нападения! В такую погоду было опасно выходить на улицу даже в сопровождении вооруженного слуги. А цирюльник пошел один, и у него не было с собой оружия.

У Аморе похолодели руки. Она не знала, откуда взялась эта уверенность, но была убеждена в том, что фальшивая записка означает опасность — опасность для мастера Риджуэя, опасность для патера Блэкшо… а может быть, и для судьи. Как жалко, что Ален не показал ей записку перед уходом. Она бы увидела подделку и удержала его. Но теперь уже поздно. Он слишком давно ушел. Тем не менее она решилась действовать: позвала слугу и отправила его в дом судьи Трелонея спросить, приходил ли туда мастер Риджуэй. Если нет, то нужно уведомить о подложной записке судью и доктора Фоконе.

Но и проводив слугу, Аморе не почувствовала облегчения. Она очень беспокоилась за цирюльника. Она полюбила его и не хотела, чтобы с ним стряслась беда. Ее беспокойство росло, и она вышла на улицу и принялась нервно вышагивать взад-вперед перед домом, надеясь увидеть Алена, возвращающегося домой живым и невредимым.

Через какое-то время чуть ниже по улице перед аптекой Аморе заметила четверку лошадей. Подойдя поближе, она разглядела на дверце герб, показавшийся ей знакомым. Она ускорила шаг, чтобы спросить лакея, державшего лошадей, как вдруг, взглянув на противоположную сторону улицы, узнала мастера Риджуэя. Она остановилась и помахала ему рукой. В следующий момент у нее вырвался страшный крик. Она видела, как он зашатался, качнулся вперед и исчез под подъехавшей коляской. Кучер, не теряя самообладания, натянул поводья и попытался остановить испуганных лошадей. Затем быстро спрыгнул с облучка и схватил их под уздцы, чтобы успокоить.

С бешено бьющимся сердцем Аморе быстро перебежала улицу, опередив зевак. Между задними копытами лошадей и передними колесами она увидела искривленное тело, неподвижно лежавшее на земле. «Он мертв! — в ужасе подумала она. — Как же может быть иначе! Пресвятая Дева, как ты могла это допустить?»

Падая, Ален, вероятно, инстинктивно пытался защитить голову, его левая рука все еще закрывала лицо. Что-то острое, окровавленное проткнуло рукав. Это была сломанная кость. Голова лежала прямо возле тяжелого колеса коляски. Сделай лошади еще шаг вперед, обитый железом обод неизбежно размозжил бы ему голову.

Не думая об опасности, Аморе опустилась на колени и попыталась оттащить его от колеса. Но это оказалось ей не под силу.

— Помогите же! — крикнула она стоявшим вокруг людям, которые наконец-то оправились от шока и поспешили ей на помощь.

Когда они сдвинули Алена с места, он захрипел и открыл глаза. Несомненно, ему было очень больно. Лошади подковами нервно били по земле. Алена еще не оттащили на безопасное расстояние, и один конь ударил его копытом по ноге. Ален снова захрипел, как будто у него уже не было сил кричать. Аморе попросила не теребить несчастного без необходимости.

К своему облегчению, скоро среди людей она увидела патера Блэкшо и сэра Орландо Трелонея. Иеремия не произнес ни слова. Опустившись на колени возле друга, он осмотрел раны, и на его лице отобразился ужас. Аморе видела, что руки у него дрожат. Она сидела на земле и держала Алену голову, чтобы он рефлекторно не дернулся. Она видела, что изо рта вытекает кровь и сочится по щекам, а тело сотрясает конвульсивная дрожь. Вдруг Ален закашлялся и начал харкать кровью.

Священник замер. Аморе, в ужасе следившая за ним, видела, как его рука потянулась к сумке, в которой он хранил Святые Дары. Он всегда носил их с собой. Молодая женщина поняла, что означал этот жест, и у нее сжалось сердце.

Но Иеремия вдруг передумал, сорвал с себя льняной воротничок и перетянул им левую руку Алена выше перелома, чтобы остановить кровь.

— Мне нужны носилки! — закричал он, не отрывая взгляда от раненого. — Дверь, что-нибудь, на чем его можно было бы перенести!

В его голосе слышалось отчаяние, которого Аморе еще никогда не слышала, но вместе с тем твердая решимость, от которой ей стало немного легче.

— Сейчас! — воскликнул Бреандан, только что протиснувшийся через толпу к Аморе.

Он поспешил к цирюльне, а сэр Орландо обратился к стоявшим вокруг людям:

— Кто-нибудь знает, что произошло?

Все еще бледный от ужаса, хозяин коляски вышел вперед.

— Я не виноват! — сказал он. — Он бросился мне под колеса. Я ничего не мог поделать, чтобы избежать несчастья.

— Он говорит правду, — подтвердил мужчина в высокой пуританской шляпе. — Никто из них не виноват. Я точно видел, как мастера Риджуэя толкнули.

— Его намеренно толкнули под колеса? — с сомнением повторил Трелоней. — Вы видели кто?

— Я не понял, кто это был. Его лицо скрывал капюшон.

— Вы разглядели, кто это был: мужчина или женщина?

Свидетель задумчиво наморщил лоб:

— Честно говоря, нет.

— Может быть, вы видели, куда направился этот человек? — продолжал расспрашивать судья.

— Мне очень жаль. Незнакомец исчез так быстро, что я даже не могу сказать, в каком направлении.

— Тем не менее благодарю вас. Кто-нибудь еще что-нибудь видел?

Между тем Бреандан и Джон принесли дверь и положили ее возле Алена на землю. Вместе с Иеремией они осторожно подняли раненого и понесли в дом. Иезуит не переставая успокаивал друга. Аморе пыталась понять по выражению лица, что он думает, но его черты оставались жесткими и непроницаемыми, а лицо ничем не выдавало чувств.

Зайдя в операционную, они положили дверь на стол. Иеремия склонился над Аленом, а Джон налил спирту в цинковую миску, чтобы иезуит помыл руки.

— Свет! Мне нужен свет! — нетерпеливо воскликнул Иеремия.

Лучиной Бреандан зажег масляную лампу и поднес к телу цирюльника. Жутковатый свет облил искаженные болью черты Алена и скрыл бледность. Он дышал очень слабо, почти неслышно в наступившем молчании. Кроме Иеремии, все присутствующие замерли от ужаса.

Иезуит начал с того, что безжалостно разрезал одежду раненого большими ножницами. Когда обнажились грудь и живот, он всунул ножницы в руку стоявшему в бездействии подмастерью и раздраженно сказал:

— Перестаньте пялиться, как обезьяна. Раздевайте его дальше.

Джон вздрогнул и с виноватой миной принялся за работу.

Он все еще не мог оправиться от ужаса, внушаемого ему видом хозяина. Совершенно другое дело, когда перед тобой не кто-то там, а человек, которого ты так хорошо знаешь.

Правая сторона груди Алена оказалась залита кровью. Иеремия бережно ощупал ребра и установил, что некоторые из них сломаны. Вдруг Ален снова сдавленно поперхнулся и кашлянул кровью. Иезуит повернул его голову в сторону, чтобы кровь стекала, раздвинул челюсти и вынул язык. И опять Ален конвульсивно закашлялся, но вскоре задышал свободнее.

— Он прикусил себе язык, — как будто про себя пробормотал Иеремия. — Отсюда кровь.

В его голосе слышалась тень надежды, хотя он знал, как мала вероятность того, что Ален избежал серьезных травм. В этот момент он ничего так не желал, как обладать даром видеть внутренние органы.

Между тем Джон полностью раздел своего хозяина. Иеремия сначала прощупал живот в поисках признаков внутреннего кровоизлияния, но, к своему облегчению, их не обнаружил. На ногах было несколько кровоподтеков, но, судя по всему, кости остались целы. Убедившись, что приятель не имеет других опасных для жизни повреждений, иезуит вернулся к ребрам. Центральное ребро, судя по всему, сломанное острым краем копыта, в месте перелома вогнулось внутрь. Узким ножом Иеремия сделал разрез на боку и, промыв рану, посмотрел, не повреждена ли осколками кости плевра. Нет, все в порядке. Когда он подсунул под ребро инструмент, чтобы выправить его, Ален потерял сознание.

В беспокойстве Иеремия пощупал Алену пульс и положил руку на влажный от пота лоб.

— Надо поднять ему ноги, — приказал он.

Джон и Тим тут же бросились за подставкой.

Перевязав Алену грудь, Иеремия принялся за сломанную руку. Вздыбленная кость прорвала кожу и артерию. Иезуит перетянул сосуд шелковой нитью, затем снял перекрученный льняной воротничок, которым он перевязал руку еще на улице, чтобы остановить кровь. Очистив рану от вдавленных мышц и осколков костей, Иеремия в первый раз за все это время поднял глаза и посмотрел в лица тех, кто молча стоял вокруг операционного стола. Он был так погружен в свою работу, что совершенно забыл о них. Вслепую он отдавал приказания, не удостаивая никого взглядом. И только теперь заметил Аморе, которая мужественно стояла в торце стола и влажной льняной тряпкой промокала лицо Алена, кровь, пот и уличную грязь.

Первым побуждением Иеремии было отослать Аморе — в ее положении вида страшных ран ей следовало избегать. Но ему требовалась ее помощь, и он был благодарен ей за то, что она оказалась рядом.

— Мадам, подержите лампу, — попросил он. — Бреандан, Джон, вы должны помочь мне выправить перелом.

Он показал им, как вытянуть руку Алена, чтобы он мог соединить концы сломанной кости. Тим же смачивал льняные повязки вязкой смесью из белка, масла, муки и других веществ. Через какое-то время она затвердеет и будет удерживать кость.

Зашив рану, Иеремия закрепил согнутую и обмазанную белковой смесью руку Алена на корпусе, причем сначала оставил шов открытым, а затем покрыл его другой повязкой, чтобы он был доступен.

Глубоко вздохнув, священник распрямил уставшую спину. Больше он ничем не мог помочь своему другу. Он чувствовал, как по вискам течет пот, и механически взял тряпку, протянутую ему Аморе.

— Как он, доктор Фоконе? — спросил сэр Орландо.

Он выступил к столу из неосвещенной части операционной возле двери, где молча ждал конца операции, и сочувственно посмотрел на цирюльника, который был все еще без сознания.

Лицо Иеремии помрачнело.

— Я сделал для него все, что мог. Теперь его жизнь только в руках Божьих, — уклончиво ответил он.

Судья кивнул, давая понять, что ему все ясно.

— Я дал указания констеблю опросить прохожих. Они все едины во мнении, что это не был несчастный случай. Кто-то толкнул мастера Риджуэя под колеса подъезжавшей коляски. Покушение на убийство.

Иеремия, казалось, не удивился:

— Я сразу понял, что за этим таинственным несчастьем скрывается нечто большее, когда увидел вот это. — Он приподнял правую руку Алена и повернул ее так, что стала видна узкая, уже начавшая затягиваться рана на предплечье. — Это не могло возникнуть при столкновении. Кто-то явно ударил его ножом до того, как он очутился под колесами.

— Но что он так поздно, да еще в такую погоду делал на улице? Шел к пациенту? — спросил Трелоней.

Аморе протянула Иеремии листок бумаги:

— Перед уходом мастер Риджуэй сказал, что получил записку. Он решил, что она от вас.

Пока иезуит тщательно изучал записку, судья с растущим интересом рассматривал молодую женщину. Сначала он не обратил на нее внимания, но теперь, когда она стояла перед ним, узнал. Он видел ее при дворе — в роскошном наряде, увешанную драгоценностями, любовницу короля — и сейчас был столь же поражен ее безыскусным изяществом, сколь и ее готовностью помочь. Сэру Орландо нетрудно было догадаться, что Фоконе ее духовник и что она, вероятно, нередко тайно навещала его.

— Записка — коварная ловушка, — сказал пораженный Иеремия. — Кто-то пытался подделать мою руку.

Судья взял бумагу и, наморщив лоб, рассмотрел.

— Не связано ли это с нашим убийцей? — размышлял он. — Может быть, ему известно, что вы ищете его.

— Я тоже так думаю, — согласился Иеремия, бросив тревожный взгляд на Алена, который по-прежнему не шевелился. — Но почему пытались расправиться с ним? Ибо то, что покушение планировалось именно на него, доказывает фальшивая записка. Он же ничего не знает! Так почему же? Почему он, а не я?

Сэр Орландо не знал, что ответить, Для него покушение на цирюльника также оставалось загадкой.

— Если позволите, я зайду завтра узнать, как у него дела, — вместо этого проговорил он, перед тем как проститься.

Иеремия решил осторожно перенести раненого на кровать, где ему будет удобнее. Помощники бережно подняли его по ступеням на второй этаж. Священник заботливо укрыл Алена. Взгляд его упал на бледное лицо Аморе. С усталой улыбкой он обратился к молодому человеку, стоявшему рядом с ней:

— Бреандан, позаботься о нашей гостье. Пусть она немного отдохнет в моей комнате. Побудь с ней, пока она не оправится от испуга.

Глава двадцать шестая

Бреандан бережно поддерживал ее на узкой лестнице, ведущей на третий этаж. Теперь, когда напряжение ослабло, Аморе чувствовала, что ее ноги стали как ватные. Кровь, раны, мучительное дыхание раненого глубоко потрясли ее, тем более что всего за несколько часов до страшных событий она дружески обнимала человека, теперь лежавшего внизу при смерти. Она расплакалась и прижалась к Бреандану.

— Кто же устроил весь этот ужас? Кто мог причинить такое зло человеку, который никому не сделал ничего плохого?

— Откуда же нам знать? — тихо ответил Бреандан.

Смысл его слов дошел до нее не сразу.

— Что ты имеешь в виду? — растерянно спросила она.

— Откуда же нам знать, действительно ли мастер Риджуэй никому не сделал ничего плохого? Уж конечно, его пытались убить не без причины.

— Ты всех считаешь плохими, Бреандан. Но ты ошибаешься. Мастер Риджуэй хороший и порядочный человек. И он пустил тебя в свой дом, не требуя ничего взамен.

Обнимавшие ее руки напряглись. Озлобленность и недоверчивость глубоко засели в нем, влияли на его чувства и мысли и мешали ему относиться к другим людям без предубеждения.

— Он тебе нравится, разве нет? — ревниво спросил Бреандан.

— Да, он верный друг. Он всегда помогал нам видеться, даже против воли патера Блэкшо. Я всем сердцем желаю, чтобы он остался жив.

Она опустила голову ему на плечо и почувствовала, что он слегка расслабился. Жаль, но ей не удается растопить его глубокую внутреннюю неуверенность, усиливавшую недоступность и подозрительность. Он, должно быть, рано утратил способность верить другим. Но если она не может стереть из его памяти ужасы прошлого, то хотя бы попытается дать ему счастье в настоящем.

— Пойдем, — наконец сказал Бреандан. — Ты должна отдохнуть. Патер прав. В твоем положении ты не должна слишком волноваться.

Он помог снять ей корсаж и юбку, затем сам разделся до рубашки и лег рядом с ней на кровать. Прижавшись друг к другу, они заснули до утра. Ночной сторож на улице выкрикнул пятый час, когда Аморе быстро поднялась.

— Я посмотрю, не нужно ли чего патеру Блэкшо, — сказала она.

Бреандан снова исполнил обязанности служанки и проводил ее на кухню. Разведя по просьбе Аморе огонь и вскипятив воду, он с изумлением смотрел, как ловко она заваривает чай в глазурованной керамической чашке.

— Королева любит чай. Поэтому я часто видела, как его готовят, — объяснила Аморе. — Как видишь, не все благородные дамы беспомощны без прислуги.

Грея окоченевшие руки о горячую чашку, она поднялась на второй этаж и тихонько поскреблась в дверь мастера Риджуэя, как это было принято при дворе. Ни звука. Опасаясь худшего, она вошла и вгляделась в полумрак. Только огонь из камина отбрасывал тревожный призрачный свет на больного и застывшую фигуру на полу. Патер Блэкшо стоял на коленях, скрестив руки на груди, глаза его были полуоткрыты. Свеча на столе, должно быть, догорела уже давно, но он этого не заметил. Конечно же, он всю ночь провел в молитве.

Аморе подошла к нему и робко сказала:

— Патер, как он? Он ведь не…

Иеремия поднял на нее глаза и покачал головой:

— Нет, он жив. Его состояние не изменилось.

С усилием, выдававшим его усталость и внутреннюю муку, он поднялся. Он как будто постарел на несколько лет. Пытаясь подбодрить его, Аморе протянула ему чашку чаю. Тонкие губы Иеремии тронула признательная улыбка.

— Благодарю вас. Вы действительно знаете мои тайные слабости, и вам известно, что ничто меня так не укрепляет, как китайский чай. Что бы я без вас делал!

Аморе повернулась к кровати и всмотрелась в запавшее лицо больного. В его неподвижности было что-то от призрака. Казалось, жизнь уже не теплится в нем.

Иеремия угадал ее мысли и с болью сказал:

— Он в глубоком обмороке, из которого, может быть, никогда не выйдет.

Уныние в его голосе натолкнулось на ее сопротивление.

— Но ведь надежда есть!

— Надежда есть всегда, пока больной дышит, а его сердце бьется. Но я ничего не могу сделать, чтобы поддержать его в борьбе со смертью.

Иеремия устало опустился на сундук и потер воспаленные глаза. На душе у него было очень тяжело. Между ними была такая тесная связь, что Аморе каждой клеточкой своего тела ощущала его страдание.

С горечью она смотрела на его согнутую спину. Ей очень хотелось обнять его, прижать к себе, чтобы утешить, но она знала — он никому не позволял подобных нежностей, даже ей. И она мягко сказала:

— Вы не хотите довериться мне? Я ведь вижу — вас что-то мучает.

— Нет, мадам, я сам должен с этим справиться.

— Нет, не должны! — не согласилась она. — Хоть я и не священник, но знаю, что с вами происходит. Я видела, как вы на улице собирались принять у мастера Риджуэя исповедь и вернуть его в лоно Церкви, но потом внезапно переменили свое решение и попытались спасти ему жизнь.

Он с удивлением посмотрел на нее:

— Я забыл, что вы всегда умели читать мои мысли, мадам. Да, я решил не сдаваться. Но действовать нужно было быстро, пока он не потерял слишком много крови. Я надеялся, он пробудет в сознании достаточное время для того, чтобы покаяться в своих прегрешениях и вернуться к вере. Но я ошибся. Если он сейчас умрет, то умрет еретиком. И это моя вина! Я обманул его доверие. Я предал его.

— Вы пытались спасти ему жизнь.

— Мой долг был сохранить его душу от проклятия! — с горечью воскликнул Иеремия. — Своим долгом священника я пожертвовал ради амбиций врача. Я был настолько уверен в своем умении, что думал, будто могу изменить Божий замысел и сохранить жизнь Алену, даже против Его воли. И это непростительно.

Аморе не могла смотреть, как казнится ее друг. С горячностью она попыталась оправдать его перед самим собой:

— Откуда вам известны планы Бога? Мастера Риджуэя поразила рука сподручного дьявола, а не Бога. Я никогда не поверю, что Бог проводит свою волю через преступников. Может быть, именно вас Он избрал орудием, чтобы не дать произойти большой несправедливости и уберечь человека от смерти.

— Мадам, ваша аргументация сделала бы честь ученому-теологу. В одном вы правы: пути Господни неисповедимы. Но факты упрямы: я проявил самонадеянность и переоценил свои возможности, решив, что спасение тела важнее спасения души. Всю ночь я умолял Господа простить меня и пощадить Алена.

Аморе присела рядом с ним на сундук и положила руку на его холодные как лед пальцы.

— Патер, Бог милостив. Он не даст ему умереть только для того, чтобы наказать вас.

Вопреки ее опасениям он не отнял руки. Какое-то время они сидели молча. Ничто не нарушало тишину, лишь потрескивал огонь в камине и ровно дышал больной.

— Почему бы вам немного не поспать, — предложила Аморе. — Я останусь с ним и немедленно разбужу вас, если его состояние изменится.

Иеремия заколебался, но все же уступил. Подложив под голову подушку, он свернулся калачиком на тростниковом половике, но еще долго мучительные мысли не давали ему уснуть.

Незадолго до рассвета священник был уже на ногах. Идя на кухню, Аморе заметила, что весь дом как будто погрузился в какое-то оцепенение, как бывает в кошмарном сне. Домашние попрятались от близкой смерти в своих комнатах, огонь в печи погас, экономки, мистрис Брустер, нигде не было видно.

Аморе знала, где комната вдовы, и немедля поднялась по лестнице. На третьем этаже она увидела ее вместе с подмастерьем и горничной Сьюзан. Те о чем-то шептались с весьма озабоченными лицами.

— …что будет со мной? В это время года я не найду места… — прошептала юная горничная, но, увидев Аморе, тут же замолчала.

— Мастер Риджуэй еще не умер, — с упреком сказала леди. — У вас нет никаких оснований забывать о своих обязанностях.

Понурив головы, все трое быстро спустились вниз по лестнице, спеша выполнить свою работу.

Утром Джон сказал иезуиту, что с ним непременно хочет поговорить мистрис Блаундель. Иеремия оставил Аморе у постели больного. Она настояла на своем и осталась помогать ему. Иеремия с благодарностью принял ее помощь, так как безоговорочно доверять мог только ей одной.

Гвинет ждала Иеремию в операционной. Она казалась глубоко озабоченной.

— Я хотела спросить, как Ален. Он поправится?

Иеремия помедлил с ответом, видя, как судорожно сжались ее руки. Темные глаза смотрели пронзительно, она словно хотела прочесть его мысли. Даже при всем желании ему вряд ли удалось бы обмануть валлийку.

— У него очень серьезные повреждения. Боюсь, в данный момент не могу сказать, выживет ли он.

— Он в сознании?

— Нет, он ничего не воспринимает.

— Я видела его вчера перед уходом. Мы поссорились. И теперь я так мучаюсь. Не надо было мне делать ему так больно…

— Вы были здесь перед его уходом? — без церемоний перебил Иеремия. — Вам известно что-нибудь о том, что побудило его уйти?

— Побудило? Да, когда я заходила, принесли записку.

— Вы видели посыльного?

— Да, ведь я приняла ее.

— Опишите мне его!

— Лакей в голубой ливрее с золотыми позументами. Но он не назвал отправителя.

— Вы помните его лицо?

— Ну, это был довольно красивый молодой человек с темно-каштановыми волосами до плеч. Раньше я его не видела.

— Вы смогли бы его узнать?

— Разумеется.

— Спасибо, мадам. В свое время мы еще вернемся к этому.

— Не нужно меня благодарить, сэр. Я сделаю все, чтобы найти негодяя, сотворившего с Аленом такое! — горячо сказала Гвинет. — Но раз он в таком тяжелом состоянии, ему ведь нужен постоянный уход. Я с радостью побуду с ним, если вы захотите отдохнуть.

При других обстоятельствах Иеремия обрадовался бы предложению аптекарши, но благодаря Аморе он мог от него отказаться. Так было лучше. Он предпочитал не держать в доме лишних людей, которые неизбежно открыли бы его тайну и, возможно, затруднили бы работу. И Иеремия вежливо ответил:

— Ваше предложение очень великодушно, мадам, тем более вы рискуете разоблачить себя, но у меня достаточно помощников. Мастер Риджуэй в хороших руках, не сомневайтесь.

— Я могу увидеть его?

И снова Иеремия с сожалением покачал головой. Он не хотел, чтобы она встретилась с Аморе.

— Прежде всего покой, не нужно его тревожить. Но когда он придет в себя, вы, конечно, сможете навестить его.

Через свинцовые ромбы окна священник увидел подъехавший к дому экипаж. Он кивком подозвал мистрис Блаундель и указал на лакея, спрыгнувшего с подножки и собиравшегося открыть дверцу.

— На посыльном была такая ливрея? — нетерпеливо спросил Иеремия.

— Да, такая, — подтвердила Гвинет. — Но это другой человек.

— И тем не менее нам есть за что ухватиться, — удовлетворенно заметил Иеремия.

Он простился с аптекаршей и открыл дверь вновь прибывшему:

— Входите, сэр Орландо. Нам нужно поговорить.

Поднимаясь в комнату Иеремии, они встретили на лестнице Бреандана. Тот посторонился, уступая им дорогу. Проходя мимо него, Трелоней почувствовал легкую дрожь, как и всякий раз, когда видел ирландца вблизи. Судья был убежден — бывший наемник ненавидит его, и его несколько беспокоили постоянные встречи с ним. Хотя судья высоко ценил проницательность Иеремии, все же опасался, что тот слишком легкомысленно доверился ирландцу.

— Дал ли что-нибудь опрос свидетелей, сэр? — спросил Иеремия, предложив гостю стул.

— Ничего важного. Одна девушка подтвердила, что человек, лицо которого было скрыто капюшоном, толкнул мастера Риджуэя под колеса. Это все.

— Мне же удалось узнать, что на посыльном, принесшем фальшивую записку, была ливрея с вашим гербом.

Трелоней в возмущении вскочил:

— Мой лакей? Но это невозможно!

— Свидетельница, принявшая записку, узнала ливрею. С вашего позволения, я покажу ей ваших слуг, как только состояние мастера Риджуэя позволит мне оставить его.

— Да пожалуйста. И вы действительно думаете, что убийца — кто-то из моих слуг?

— Не знаю. Может быть, это подручный. Он, возможно, вовсе ни при чем. Ему не обязательно было знать, что записка фальшивая. Но в любом случае мы должны его найти и допросить.

— Я никак не могу понять, почему выбрали Риджуэя, — размышлял судья. — До сих пор расправлялись только с юристами. Почему вдруг цирюльник? Может, этот мерзавец сошел с ума?

— Должен признаться, для меня это тоже загадка. Возможно, ему хотели отомстить за то, что он сорвал покушение на вас.

— Но ведь это вы ходили за мной во время болезни.

— Возможно, убийце это неизвестно; кроме того, это только предположение. Возможно также, Ален видел что-то, представляющее опасность для убийцы. Что-то, что ему показалось неважным и чему он не придал никакого значения. Но это мы сможем выяснить, только когда он придет в себя.

— Я кусаю себе локти, что вовлек вас в это дело, — сокрушенно сказал Трелоней. — Вы, по всей видимости, тоже в опасности.

— Я привык жить в опасности, — отмахнулся Иеремия. — Но никак не предполагал, что в результате моего расследования пострадает друг. Никогда не прощу себе, если он умрет. Мы должны найти преступника, сэр, прежде чем он еще кого-нибудь убьет!

— Но как, если мы даже не знаем мотива?

— Вы говорили мне о гипотезе судьи Твисдена относительно убийц короля.

— Вы полагаете, есть основания?

— Во всяком случае, мы должны это проверить. Ведь барон Пеккем судилубийц, как и вы. Двенадцать из них были найдены виновными и казнены. Вот вам убедительный мотив для мести со стороны их родных. А что другие убитые, например, сэр Роберт Фостер? Он был связан с процессом?

— Да, он был членом комиссии, назначенной королем.

— А сэр Майкл Роджерс?

— Одним из обвинителей.

— Ну вот вам и то общее, что мы ищем. Я бы рекомендовал вам проверить родственников убийц короля. Может быть, среди них найдется кто-нибудь, кому жажда мести помутила рассудок.

Глава двадцать седьмая

— Пришел мистер Виземан осведомиться о состоянии мастера Риджуэя, — сказала экономка Иеремии, сидевшему у постели Алена.

— Ричард Виземан? — удивился Иеремия. — Проведите его, мистрис Брустер.

Ричард Виземан в этом году возглавлял гильдию цирюльников. Гильдия помогала своим членам в нужде, а в самом худшем случае заботилась об их семьях. Кроме того, Виземан являлся придворным цирюльником короля — он служил ему уже во время гражданской войны.

Иеремия с интересом посмотрел на человека, вошедшего в комнату. Он все еще был красив, его правильное лицо с высоким лбом, умными темными глазами и прямым крупным носом не выдавало возраста. На Виземане был парик до плеч и черный камзол с простым белым льняным воротником. Его моложавый вид заставил Иеремию заняться подсчетами. Да, конечно: ему должно быть уже за сорок, но он почти не переменился.

— Я рад снова видеть вас, сэр, — приветствовал гостя иезуит. — Хотя и при столь печальных обстоятельствах.

Виземан удивленно поднял брови:

— Мы знакомы? О, погодите, действительно, я припоминаю ваше лицо. Это было довольно давно, не правда ли? Гражданская война? Да, вы служили полевым хирургом в королевской армии. Я помню, как жадно вы у меня учились. Ваше имя Блэкшо, не так ли?

— Да, сэр. Я очень огорчился, узнав, что вы после Уорчестерской битвы попали в плен.

— Вам повезло больше.

— Мне удалось бежать из Англии. На континенте я изучал медицину, а затем провел еще несколько лет в Индии, осваивая там искусство хирургии.

— Как интересно, доктор. Так вы относитесь к тем редким медикам, которые не презирают хирургию?

— По моему мнению, весьма глупо и даже опасно разделять оба искусства. Разве человеческое тело не представляет собой нераздельного единства?

— Совершенно с вами согласен, — улыбнулся глава гильдии. — Но пока еще рано менять существующие структуры и традиции. — Он подошел к постели и склонился над Аленом, так и не пришедшим в себя. — Теперь мне понятно, почему после несчастного случая не позвали никого из нашей гильдии. Вы обработали его раны, не так ли, доктор Блэкшо? — Ричард Виземан положил руку на лоб больного. — У него нет температуры, — заметил он и осмотрел предплечье. — Покраснений нет, гноя нет, отек тоже уже прошел. Прекрасная работа. Но это меня не удивляет. Я и тогда знал, что вы очень способны. Вы пускали ему кровь для отвода соков от раны?

— Нет, — ответил Иеремия. — Он потерял достаточно крови. Это бы ослабило его еще больше.

— И это не удивляет меня. Вы и раньше резко возражали против кровопускания. Вам повезло — рана не воспалилась.

— Не хочу с вами спорить, сэр, но мой опыт показывает, что в случае тяжких повреждений важнее сохранить силы больного, поэтому лучше не прибегать к кровопусканиям и слабительным.

Виземан ощупал предплечье и кисть Алена. Кожа была теплой, кровообращение нормальным.

— Во всяком случае, сейчас вы, судя по всему, поступили правильно, — признался он. — Вы прекрасно знаете, что не имеете права лечить ранения, не являясь членом нашей гильдии. Но так как я давно вас знаю и вы лечили друга и члена гильдии, не преследуя цели обогащения, позабочусь о том, чтобы вас не тронули. Жаль, что вы в полной мере не применяете свои способности. Поскольку вы изучали медицину, вы могли бы ходатайствовать о приеме в Королевскую коллегию врачей и сделать себе имя, обслуживая богатых горожан. Но, полагаю, вы знаете, что делаете. В ближайшие дни я еще загляну к мастеру Риджуэю. В зависимости от того, как у него пойдут дела, гильдия возьмет на себя урегулирование некоторых вопросов.

Виземан не хотел говорить об этом вслух, но Иеремия понял, что он имеет в виду. В случае смерти Алена подмастерью и ученику нужно будет подыскать место. А если не хватит денег, то гильдия возьмет на себя расходы на похороны. Если же цирюльник выживет, ему будут помогать, пока он снова не сможет работать.

— Благодарю вас от его имени, сэр, — сказал Иеремия. — Но одна состоятельная дама уже согласилась принять на себя все расходы, которые превосходят возможности мастера Риджуэя.

Джон уже говорил иезуиту, что не хватает денег для уплаты в начале года аренды дома на шесть месяцев. Даже если Ален оправится, несколько месяцев он не сможет зарабатывать. Но Аморе, присутствовавшая при разговоре, успокоила их. Она вызвалась оплачивать расходы, пока Ален не поправится, так как по-прежнему была убеждена в том, что он выживет.

Ричард Виземан понимающе улыбнулся:

— Состоятельная дама, говорите? Да, мастер Риджуэй всегда славился своими любовными похождениями, но то, что они еще и приносят ему пользу, меня несколько удивляет. Не оставляйте его, доктор Блэкшо. До скорой встречи, и храни его Господь.

После обеда Аморе отдыхала в комнате Иеремии, а после ужина спустилась к больному. Она хотела было послать слугу, утром вернувшегося из дома судьи, в Уайтхолл, но потом передумала и оставила его при себе. Неплохо иметь в доме вооруженного мужчину, когда рядом бродит убийца. Несомненно, мастер Риджуэй все еще находился в опасности.

— Как у него дела? — сочувственно спросила Аморе, присев рядом с иезуитом на сундук.

— Я волнуюсь, он слишком долго не приходит в себя, — мрачно ответил Иеремия. — Может быть, у него внутреннее кровоизлияние, которое я не могу обнаружить.

Аморе с тревогой всмотрелась в изможденное после бессонной ночи лицо священника:

— Вы должны немного поспать. Рухнув от усталости, вы никому не сможете помочь.

Он подчинился ей почти без сопротивления и удалился в свою комнату. Аморе подложила себе под спину подушку и прислонилась к стене — так ей было удобнее. Через какое-то время тихонько открылась дверь и на пороге появился Бреандан. В нерешительности он остановился в дверном проеме, как будто опасаясь зайти.

Аморе требовательно протянула руку:

— Почему так робко, любимый? Иди ко мне.

Когда он подошел к ней, она схватила его за руку и притянула к себе на сундук. Она подозревала, что он ревнует ее к Алену, считает, что она проводит слишком много времени у его постели. Он не мог понять, что она делает это исключительно из дружеских чувств к патеру Блэкшо и мастеру Риджуэю.

— Почему ты мне не веришь? — тихо спросила она.

— Потому что я никому не верю, — огрызнулся Бреандан. Но тут же прижался к ней и опустил голову ей на плечо. Пальцы Аморе ласково перебирали его густые волосы. Так они долго сидели, почти не двигаясь, но вдруг еле слышный звук заставил их вздрогнуть. Аморе повернула голову и увидела устремленные на нее глаза Алена. На губах у него блуждала слабая улыбка.

— Быстрее позови патера Блэкшо, — сказала она Бреандану.

Когда ирландец вышел, она радостно подошла к кровати и взяла руку Алена:

— Какое счастье снова приветствовать вас среди живых.

Она видела, что он хочет что-то сказать, но лицо его исказилось от боли.

— Нет, ничего не говорите, — приказала ему она. — Вы прокусили себе язык, и рана еще не зажила.

Вскоре в комнате появился Иеремия и склонился над другом.

— Благодарение Пресвятой Деве. Мы опасались худшего. Как вы себя чувствуете? Мне важно знать, есть ли у вас боли.

— Дышать… больно, — пробормотал Ален, которого не слушался язык.

— У вас сломано несколько ребер и рука. Еще где-нибудь болит? — Иеремия еще раз ощупал его живот и неповрежденную сторону груди. При этом он внимательно наблюдал за лицом своего пациента, но тот только легонько качал головой.

— Что… это было? — с трудом спросил Ален.

— На вас наехала коляска. Но не думайте пока об этом. Вам нужен уход, и скоро вы встанете на ноги.

Иеремия налил в стакан вина из стоявшего наготове графина и поднес его к губам Алена, другой рукой придерживая голову.

Аморе вернулась из кухни с чашкой разогретого молока. Иеремия с благодарностью принял ее и очень терпеливо помог больному выпить. Тепло начало клонить Алена в сон. Он закрыл глаза и медленно повернул голову набок.

— Идите спать, — попросила Аморе иезуита. — Эту ночь я пробуду с ним.

На следующий день Алену говорить было уже легче. Иеремия несколько раз давал ему настой для полоскания рта. Он уменьшал отек и притуплял боль.

— Я кое-что должен вам сказать, Ален, — серьезно произнес священник. — Вы исповедуете католическую веру? Вы не хотите исповедаться?

На губах цирюльника промелькнула улыбка.

— Да! Не правда ли, вас тревожила мысль, что я попаду в ад?

— Признайтесь, моя тревога имела некоторые основания, — ответил Иеремия.

Исповедь Алена потребовала времени. Прочитав разрешительную молитву, иезуит спросил, не хочет ли он принять Святые Дары.

— Если я этого достоин, — смиренно сказал цирюльник.

Очутившись на пороге смерти, он решил исправиться и в будущем вести менее греховную жизнь.

Затем священник дал ему отдохнуть. Только после обеда Иеремия решился заговорить о покушении. Он рассказал все, что узнал от мистрис Блаундель, Мэлори и других свидетелей о том, что произошло до трагедии, и попросил своего друга дополнить недостающее. Ален рассказал о незнакомце, преследовавшем его в тумане и ударившем ножом.

— Так вот откуда рана на предплечье, — задумчиво заметил Иеремия.

— Но почему? — простонал Ален. — Кто же меня так ненавидит, что хочет убить?

Его голос задрожал, глаза увлажнились. Он еще не оправился от ужаса и снова с не меньшей силой переживал события того вечера. Желая успокоить его, Иеремия положил ему руку на плечо.

— Вы ошибаетесь, мой друг. Преступник пытался вас убить не из ненависти. Ведь он не мог смотреть вам в глаза. Я предполагаю, он считает вас опасным только потому, что вы знаете или видели что-то, что может его разоблачить.

— Он так все продумал.

— Верно. Но мы его найдем. Завтра я вместе с мистрис Блаундель поеду в дом сэра Орландо и покажу ей слуг. А за вами поухаживает леди Сент-Клер. Полагаю, вы не будете возражать.

Глава двадцать восьмая

Утром, как было договорено, аптекарша пришла в цирюльню. Иеремия очень торопился показать ей слуг, но Гвинет попросила его прежде позволить ей пройти к Алену. Он нехотя уступил и проводил ее наверх.

У постели цирюльника сидела Аморе, пытаясь его взбодрить. Иеремия представил аптекаршу как старого друга, готового помочь ему ухаживать за Аленом. Последний среагировал на появление Гвинет со смешанными чувствами. Ее участие тронуло его, но вместе с тем он не хотел, чтобы она находилась рядом. Ален понимал — она не могла поступить иначе, не испортив окончательно отношений с мужем, но не мог простить ей, что она отвергла его в тот момент, когда он так в ней нуждался.

Перед тем как проститься, она помедлила, словно хотела что-то сказать Алену. Но, робко взглянув на Иеремию, ждавшего в ногах кровати, она осеклась и вышла, ни разу не оглянувшись.

Закутавшись в шерстяные плащи и натянув на головы капюшоны, они вышли на зимний мороз и отправились на Ченсери-лейн. Шел снег. Обычная уличная слякоть затвердела, а белый слой снега припудрил грязь. Но эта чистота сохранится недолго. Бесчисленные копыта и колеса толкли и бороздили снег и снова превращали его в сероватую кашу. Даже сугробы на крышах утратили блеск и быстро почернели от каминной копоти.

Когда Иеремия и Гвинет вошли в дом судьи, там царило возбуждение. Мэлори открыл дверь и провел их в кабинет. Камердинер казался расстроенным. Иеремия заметил и других слуг, горячо о чем-то споривших.

— Что случилось? — удивившись, спросил он.

— Лорд все вам объяснит, сэр. Подождите, пожалуйста, здесь. Вы также, мадам.

Вскоре появился сэр Орландо, тщательно закрыв за собой дверь. Он тоже казался удрученным.

— Хорошо, что вы пришли, доктор, — сказал он. — Я чувствую, игру с нами ведет сам дьявол. Сегодня ночью умер один из лакеев.

На лицо Иеремии упала тень.

— Расскажите мне во всех подробностях о произошедшем, сэр.

— Посыльный Джонсон, деливший комнату с покойным Уокером, проснулся посреди ночи от того, что его товарищ корчился от боли. Он разбудил Мэлори, который в свою очередь поднял меня. Уокера рвало, он жаловался на нестерпимую боль в животе. Я хотел послать за вами, доктор Фоконе, но он умер прежде, чем грум оседлал лошадь.

— Он что-нибудь говорил перед смертью? — с надеждой спросил Иеремия.

— У него были такие сильные боли, что он почти не мог говорить, — ответил Трелоней. — Он отчаянно просил врача, но затем понял, что умирает, и начал умолять Бога о прощении. Незадолго до смерти он пробормотал еще что-то вроде: «Вино… это было вино», — и имя: Джоффри или Джеффри.

— Может быть, Джеффрис? — спросил Иеремия.

— Может быть, несчастный говорил очень невнятно. Он был уже почти без сознания. Я сначала подумал, что это имя какого-нибудь родственника или друга, с которым он хочет проститься. К сожалению, вскоре он умер, и мы так и не поняли, что он имел в виду. Если вы хотите видеть тело, оно еще в комнате, — прибавил Трелоней.

Иеремия обратился к Гвинет:

— У вас есть силы посмотреть, мадам?

— Конечно. Я ведь знаю, как для вас это важно.

Судья лично проводил посетителей наверх. Каморка была обставлена довольно скудно: кровать с балдахином, два сундука для одежды, два табурета, цинковые кувшин и миска для умывания, ночной горшок и несколько личных вещей.

Из уважения к умершему занавеси балдахина опустили. Прежде чем поднять их, Иеремия прочитал короткую молитву. Затем отдернул простыню, покрывавшую тело. Покойника никто не трогал. На нем еще оставалась запачканная рвотой ночная рубашка. Лицо было искажено, пальцы рук и ног сведены судорогой.

— Мистрис Блаундель, посмотрите внимательно. Вы узнаете его?

Аптекарша невозмутимо подошла к кровати и всмотрелась в мертвое лицо.

— Трудно сказать, Я видела посыльного мельком. Но мне кажется, это он.

— Посмотрите как следует. Вы уверены?

— Чем дольше я смотрю… Да, уверена.

— Ну что ж, я так и предполагал, — вздохнул Иеремия. — Милорд, я бы рекомендовал вскрыть тело.

— Я дам соответствующие указания инспектору и позабочусь о том, чтобы вы могли присутствовать при вскрытии.

— Спасибо, милорд. Судя по всему, он умер от отравления. Но я хочу быть уверен.

— Может быть, самоубийство? Из страха перед разоблачением? — предположил сэр Орландо.

— Он знал о запланированном опознании?

— Простите, доктор. Очень трудно утаить что-нибудь от слуг. Точно они ничего знать не могли, но пошли слухи, будто кто-то из слуг подпал под подозрение и предстоит расследование.

— Жаль, конечно, но ничего не поделаешь, — сказал Иеремия. — Хотя если он действительно хотел скрыть что-то настолько страшное, что предпочел умереть, то вряд ли бы выбрал такую мучительную смерть. Намного проще раздобыть пистолет и застрелиться. Нет, даже если яд, по всей вероятности, и послуживший причиной смерти, принадлежал Уокеру, то он, конечно, знал, как он действует, и вряд ли применил бы его на себе. Если вскрытие не покажет другой, естественной, причины смерти, то я берусь утверждать — он был убит. Вопрос только — почему. — Иеремия пристально посмотрел на Трелонея. — Милорд, я надеюсь, вам понятно, что жертвой могли стать и вы. Вы точно следуете моим советам?

— Конечно, клянусь вам. Мэлори по-прежнему спит возле моей кровати с заряженным пистолетом, да и спит он неглубоко. Я ем и пью из той же посуды, что и остальные домочадцы, перед едой все блюда проверяются с помощью единорога на наличие яда. Мэлори смотрит за кухаркой, когда она ходит на рынок, посыльный спит перед входом в кладовку, а если я получаю приглашения, то никогда ничего не ем под предлогом слабого желудка, хотя иногда это довольно трудно. Кроме того, я не выхожу из дома без оружия и слуги. Так что, как видите, я следую вашим советам, и небезуспешно. У убийцы нет никакой возможности напасть на меня из-за угла. И даже на моих слуг.

Гвинет с удивлением слушала рассказ судьи и время от времени бросала на Иеремию признательные взгляды.

— Вы действительно все продумали, сэр! — заключила она. — При таких мерах предосторожности никто не посмеет посягнуть на судью.

— К сожалению, Уокер оказался не столь осторожен. Яд мог попасть к нему либо здесь, в доме, либо за его пределами. Милорд, с вашего позволения я бы хотел опросить прислугу, — попросил Иеремия.

Поскольку в присутствии Гвинет больше не было необходимости, он думал отправить ее домой, но она захотела остаться. Сперва сэр Орландо позвал посыльного, жившего в одной комнате с покойным. Джонсону — плотному крестьянскому парню с соломенными волосами и светло-голубыми глазами, в которых читалось глубокое потрясение, — было не больше двадцати лет.

— Ты в состоянии ответить на несколько вопросов, мой мальчик? — ласково спросил Иеремия.

— Да, сэр.

— Ты жил с Уокером в одной комнате?

— Да, сэр. Примерно с полгода. Я в основном выполняю поручения.

— Ты не знаешь, Уокер вчера выходил из дома?

— Да, по-моему, вечером он какое-то время отсутствовал.

— Ты не знаешь, он ходил по поручению или по своим делам?

— Точно не знаю. Лорда вчера вечером не было дома, и я подумал, что Уокер решил воспользоваться этим и удрать. Но незадолго до его ухода я видел, как он разговаривал с мистрис Лэнгем.

— Но ты не слышал, о чем они говорили?

— Нет, я как раз шел по поручению кухарки.

— Когда Уокер вернулся?

— Его не было довольно долго. Он поинтересовался, не искал ли его кто-нибудь.

— Каким он тебе показался? — спросил Иеремия.

— Похоже, у него было тяжело на душе. Но он ничего об этом не говорил. А ночью начал стонать и мучиться. Это было ужасно.

Иеремия в задумчивости постукивал кончиками пальцев по подлокотнику кресла, на котором сидел.

— А Уокер не рассказывал тебе в последние недели о каком-нибудь новом знакомстве — может быть, с ним кто-нибудь заговорил в таверне?

— Я такого не помню. Он часто встречался с женщинами, но никогда не называл имен.

— У него были друзья?

— Он из деревни, как и я, из Кента. Не так-то просто найти друзей вне дома, где ты работаешь.

— Какие отношения сложились у Уокера с лордом? Он что-нибудь говорил об этом?

— Мне всегда казалось, ему здесь нравится, — ответил Джонсон, бросив робкий взгляд на судью Трелонея.

Заметив это, Иеремия успокоительно сказал:

— Никто тебя не упрекнет за правду. Итак, Уокер говорил когда-нибудь плохо о лорде?

— Ну, однажды он спросил меня, считаю ли я лорда хорошим и богобоязненным человеком. Я сказал ему, что до сих пор не слышал ничего другого. Тогда он сказал: «Но лорд — судья, и он распоряжается жизнью и смертью людей, которых к нему приводят». На что я сказал: «Ну да, только те, кого вешают, как правило, убийцы и разбойники, они ничего другого и не заслуживают».

— Что он на это ответил? — вскинувшись, спросил Иеремия.

— Он сказал: «А что, если засудят невиновного, который не совершил никакого преступления?» Я уже пожалел, что завел этот разговор. Что я понимаю во всех этих юридических делах? Я сказал ему: «Лорд добр и справедлив и, уж конечно, просто так или от злости ни за что не пошлет на виселицу невиновного». Тогда Уокер сильно задумался и согласился со мной.

— Когда состоялся ваш разговор?

— Примерно неделю назад.

— Вспомни, что еще говорил Уокер? Что-нибудь странное, необычное.

— Пару дней назад, он только вернулся с поручения, мы были одни. И вдруг он говорит мне: «Вот не знал, какая это может быть сильная страсть — жажда мести. Это очень страшно». Я спросил его, о чем это он, но он ответил, что не может об этом говорить. Только сказал, что была совершена несправедливость, но местью ее не исправишь.

— Так он, бедный, все-таки выбрал добро, а не зло. Это стоило ему жизни, — с горечью заметил Иеремия. — Ты можешь идти, Джонсон.

— Что вы об этом думаете? — спросил сэр Орландо.

— Все ясно. Уокер знал убийцу и его мотив.

— Но откуда?

— Очень просто. Убийца ему доверился, — объяснил Иеремия. — Ему требовалась помощь, так как он понял, что вне дома вас не достанешь. Вот он и попытался подговорить одного из ваших слуг. Не знаю, что он ему предложил, но вряд ли большие деньги, тогда не было бы необходимости раскрывать свой мотив. Так как он не мог подкупить слугу, он обвинил вас, милорд, в том, что вы совершили несправедливость, которая должна быть отомщена. Это обвинение, судя по всему, было таким убедительным, что у Уокера начались проблемы с совестью. Но в конце концов он решил для себя, что вы добры и справедливы. Возможно, убийца просил его подложить вам в еду яд. Когда он отказался это сделать, преступник отравил его, чтобы сохранить тайну. Если бы Уокер пришел к вам и все рассказал, мы бы сейчас знали, кто это.

Сэр Орландо побледнел:

— Этот человек действительно ничего не боится.

— Да, он чрезвычайно опасен, — признал Иеремия. — Теперь я должен поговорить с другими вашими слугами — и с вашей племянницей.

Трелоней не возражал. Он молча слушал, как Иеремия беседовал со слугами, которые ничего нового, однако, не сказали. Наконец он послал Мэлори за Эстер.

— Мне только сейчас пришло в голову: вы ведь еще ничего не знаете о помолвке Мэри Пеккем, — вспомнил судья. — Ее мать узнала, что она тайно встречается с бедным студентом, запретила им видеться и устроила ее помолвку с сыном уважаемого адвоката. Венчание состоится в марте, через неделю после свадьбы Эстер и мистера Холланда.

— Хм, и как Мэри восприняла это известие? — несколько сочувственно спросил Иеремия.

— Она не кажется очень счастливой, так как, судя по всему, безумно влюблена в юного Джеффриса. Но сын мистера Феннера — хорошая партия. Лучше не бывает.

Иеремия сомневался в том, что Мэри придерживается того же мнения. А вот понять чувства студента было намного сложнее. Был ли Джордж Джеффрис влюблен в девушку, или эта связь должна была лишь помочь ему подняться на несколько ступенек по лестнице успеха?

Мэлори вернулся растерянным:

— Я нигде не могу найти мистрис Лэнгем. Когда вы пришли, доктор Фоконе, она была здесь, а теперь исчезла.

— Она подслушивала нас, — твердо сказал Иеремия. — Мэлори, тебе срочно придется кое-что сделать. — Под недоуменными взглядами сэра Орландо и Гвинет он назвал камердинеру дом в Темпле. — Поторопись. Мистрис Лэнгем имеет преимущество во времени и недолго там останется. Незаметно посмотри, там ли она. Если да, подожди, пока она уйдет, и приведи молодого человека сюда.

— А если он окажет сопротивление?

— Не окажет, потому что тем самым навлечет на себя подозрения. Проведи его в кабинет и оставайся с ним до нашего прихода.

— Да, сэр.

Обернувшись к судье, Иеремия сказал:

— Я хочу поговорить с вашей племянницей, как только она вернется.

Они стали ждать. И снова священник попытался отправить аптекаршу домой, но ей было так интересно, что ока попросила разрешения остаться.

Когда в холле раздался голос Эстер, Трелоней встретил ее на лестнице и провел в приемную на втором этаже.

— Я бы хотел задать вам несколько вопросов, мадам, — вежливо попросил Иеремия.

— С вами я говорить не буду, — высокомерно ответила та.

— Ты ответишь ему, Эстер, — приказал сэр Орландо.

— Нет! Он нарушил свое слово. Он сказал матери Мэри, что она тайно встречается с мистером Джеффрисом, хотя обещал ей не говорить об этом никому.

— Неправда, мадам, — возразил Иеремия. — Об этом узнали не от меня.

Эстер в гневе прокричала дяде:

— Тогда это были вы! Вы виноваты в несчастье Мэри.

— Уверяю тебя, я никогда не упоминал имени мистера Джеффриса в присутствии матери Мэри. Очевидно, об этом она узнала сама может быть, от слуг.

Эстер замолчала и, раздавленная, опустила голову. Разум говорил ей, что ее обвинения беспочвенны, но сердце не могло сразу укротить душивший ее беспричинный гнев.

— Мадам, мы вас искали, — возобновил разговор Иеремия. — Где вы были?

— Это вас не касается!

— Эстер, если ты и дальше будешь упрямиться, я тебя выпорю, — загремел Трелоней, но иезуит жестом остановил его.

— Ладно. Другой вопрос. Вы давали вчера Уокеру какие-нибудь поручения? Вас видели, когда вы говорили с ним.

— Нет, я сделала ему замечание, потому что он ходил по холлу в грязных ботинках. Неуклюжий деревенский медведь.

— Но порядочный человек. И поэтому он сейчас мертв. По крайней мере это должно вызывать уважение. — Иеремия немного подумал, потом спросил: — Вы когда-либо давали Уокеру вино?

— Я похожа на служанку? — презрительно ответила Эстер. — Зачем я буду приносить лакею вино?

— Простите. И как я мог задать такой глупый вопрос. Вы можете идти. — Он жестом велел ей выйти из комнаты, не глядя в глаза, как служанке, в услугах которой больше не нуждаются. — Я думаю, Мэлори уже вернулся с молодым Джеффрисом, — объявил он, когда Эстер ушла. — Пойдемте вниз.

Судья и Гвинет шли за Иеремией, как выдрессированные собаки. Трелоней, как всегда, восхищался его ясным логическим мышлением, а Гвинет испытывала какой-то трепет, если не страх, от его охотничьего инстинкта.

Мэлори предложил студенту рейнского вина и добавил дров в камин, но, несмотря на радушный прием, Джордж Джеффрис чувствовал себя не особенно уютно.

Увидев, что впереди судьи идет Иеремия, он воскликнул с презрительной усмешкой:

— Ах, я мог бы и догадаться, что за всем этим стоите вы, доктор Фоконе. Что случилось, почему такой срочный вызов?

— Я убежден в том, что вы полностью в курсе дела, мистер Джеффрис. Мистрис Лэнгем, конечно, вам все уже рассказала.

Студент пристально посмотрел на обоих мужчин, ждавших его ответа, и попытался понять, как много они знают.

— Зачем к вам приходила мистрис Лэнгем? — спросил Иеремия.

Мгновение Джордж Джеффрис колебался, но затем решил сдаться.

— Ну что ж, я скажу вам правду. Она приходила ко мне, чтобы рассказать о том, что этой ночью умер лакей, скорее всего он был отравлен. Перед смертью он произнес мое имя. Эстер хотела предупредить, что, вероятно, меня будут допрашивать в связи с убийством.

— А почему ей было так важно предупредить вас?

— Она помогала мне тайно встречаться со своей подругой.

— Мэри Пеккем.

— Да. Вам, как всегда, все прекрасно известно. Но несколько дней назад все выплыло наружу, и нам запретили видеться. Я думаю, Эстер пыталась меня предупредить из-за Мэри.

— У нее были основания полагать, что вы как-то связаны со смертью слуги? — не отступал Иеремия.

— Нет. Я не знаю, почему она решила, будто лакей имел в виду меня. Но вы ведь знаете женщин. Они действуют не думая. Вполне вероятно, бедняга произнес какое-то имя, похожее на мое. Она узнала это и сразу побежала ко мне. Но клянусь вам, я не знал Уокера и не имею никакого отношения к его смерти.

— Да и зачем бы вам? — заметил Иеремия с некоторой издевкой в голосе. — Тем не менее я прошу вас рассказать, где вы были вчера вечером.

Джордж Джеффрис пристально посмотрел на него, прежде чем небрежно ответить:

— Я вместе с другими студентами сидел в таверне, как и почти каждый вечер. Я могу назвать вам их имена. Они подтвердят мои слова. Мы играли в кости, в карты, что-то ели…

— И пили вино?

— Я предпочитаю пиво, как вам известно, — усмехнувшись, ответил Джеффрис.

— А где вы находились вечером накануне Дня святой Люсии?

— Тоже в пивной с друзьями. Мы играли в кости, и я облегчил их кошельки на пару шиллингов. Знаете, мне, как правило, везет в игре.

— По крайней мере вы в этом убеждены, — ответил Иеремия.

— Составьте список людей, которые могут подтвердить, где вы были в эти два вечера, — подключился судья Трелоней.

Студент кивнул:

— Если вы дадите мне чернила и перо, я могу сделать это прямо сейчас.

Когда Джеффрис составил список, сэр Орландо обратился к Иеремии:

— У вас еще есть к нему вопросы?

— Нет. Пусть идет.

Судья какое-то время колебался, затем дал знак камердинеру. Джордж Джеффрис вежливо и с явным облегчением простился.

— Вы думаете, он имеет какое-то отношение к смерти Уокера? — спросил Трелоней.

— Не знаю, — задумчиво ответил Иеремия. — Возможно, это случайность. Джеффрисов не так уж и мало, а мы даже не знаем, что имел в виду Уокер — имя или фамилию.

— В любом случае с его стороны было неглупо сразу назвать нам нескольких свидетелей. Несомненно, они часто ходят с ним по пивным и будут уверять, что он был там и в указанные дни, если ему удастся им это внушить. И все-таки показания пьяных свидетелей я считаю не самыми надежными. Проблема в том, как их опровергнуть.

— Проверьте его семью. Выясните, есть ли там связи с убийцами короля, — предложил Иеремия.

— Непременно. Я дам вам знать, как только что-то узнаю.

Глава двадцать девятая

Несмотря на заботливый уход Иеремии, выздоровление Алена задерживала лихорадка. Как пациент цирюльник оказался невыносим. Он не мог бездеятельно валяться в постели, хотя прескверно себя чувствовал и едва держался на ногах. Но иезуит был неумолим. Он боялся, что у Алена случится рецидив, если он не вылежится, и предписал больному абсолютный покой. Последний в конце концов подчинился, но только потому, что благодаря щедрости леди Сент-Клер ему не нужно было думать о заработке.

Гвинет зашла всего один раз. Не желая отказываться от своих благих намерений — по крайней мере, какое-то время, — Ален попросил Иеремию не оставлять его с ней наедине, так что у них с Гвинет состоялся довольно общий разговор, в конце которого аптекарша пожелала больному всего хорошего. Когда она ушла, Ален почувствовал облегчение. Он немного стыдился своей холодности, но вместе с тем почему-то понимал — иначе нельзя. Лучше как можно скорее забыть опасную страсть.

Отсутствие Аморе в течение нескольких дней не осталось незамеченным при дворе. Впервые за много месяцев король выразил свое неудовольствие тем, что его любовница небрежна с ним, и ей пришлось объясниться. Между тем беременность Аморе уже невозможно было скрывать, а так как Иеремия не велел ей перетягиваться, она попросила Карла позволить ей до Рождества оставить двор. Как и у многих представителей знати, у нее был дом в городе на Стрэнде, связывавшем Вестминстер и Сити. Король слегка огорчился, но позволил. Он понимал, что, учитывая усиливавшиеся злобные сплетни о королевском незаконнорожденном ребенке, так будет лучше.

С большой неохотой Аморе пришлось отказаться от визитов на Патерностер-роу. Зато теперь Иеремия регулярно заходил к ней справляться о самочувствии. Ален, зная, как заботливо священник относится к леди Сент-Клер, предложил поселить кого-нибудь в ее доме, чтобы смотреть за ней и в случае необходимости немедленно известить его. Лучше всего для этих целей подходит Бреандан, невинно прибавил цирюльник. А кроме того, ирландец и подмастерье не будут все время ссориться. Иеремия не возражал, хотя, конечно, понял заднюю мысль Алена. Он все еще не знал, как решить эту проблему, что очень его тревожило. Аморе и Бреандан так привязались друг к другу, что было бы жестоко требовать разрыва. Но она не могла выйти за него замуж. Король ни за что не одобрил бы такой мезальянс. Иеремия откладывал решение этого вопроса, надеясь, что рано или поздно он решится сам собой. И вот теперь Бреандан каждый день после обеда отправлялся в городской дом леди Сент-Клер, проводил там ночь и утром возвращался обратно, так как днем его помощь требовалась в цирюльне.

Как-то утром, когда Бреандан собирался чинить полку, в операционную вошел светловолосый человек с пунцовым круглым лицом и рыхлым брюшком и задорно крикнул:

— Эй, ребята, доктор Фоконе дома?

Бреандан вскинулся, услышав ирландский акцент, который ни с чем нельзя было спутать. На его лице расплылась радостная улыбка.

— Dia duit, a chara, — произнес он ирландское приветствие.

— Dia's Muire duit. Полагаю, вы тот самый молодой ирландец, которого Фоконе научил читать и писать. Я патер О'Мурчу. Я окормляю католиков прихода Сент-Джайлс-ин-де-Филдс.

— Знаю. Как приятно встретить земляка, патер. Идемте, я проведу вас наверх.

Пыхтя, как кузнечные мехи, О'Мурчу потащился наверх по лестнице вслед за Бреанданом.

— Я думаю, перед уходом мне не повредит кровопускание, — заметил он, скроив уморительную гримасу.

Иеремия был так же рад неожиданному визиту, как и Бреандан, который тактично удалился, оставив их одних.

— Педрейг, что привело вас сюда?

— Я просто хотел посмотреть, как у вас дела. Когда мы виделись последний раз, мне показалось, будто вы не в ладах с самим собой.

— Верно, — признался Иеремия. — Я по-прежнему разрываюсь между призванием священника и занятиями медициной.

— Вы не уверены в своем призвании?

— Нет, душеспасительная деятельность доставляет мне огромное удовлетворение. Но когда я вижу физические страдания, мне хочется их облегчить.

— Забывая про душу? — спросил О'Мурчу. — Как бы вы поступили, если бы не было никаких сомнений, что мастер Риджуэй умрет и ваши врачебные усилия бесполезны? Кому бы вы тогда отдали предпочтение — врачу или священнику?

— Священнику. Тогда для меня важнее всего было бы спасти его душу.

— Итак, ваш грех состоит исключительно в вашем убеждении, что вы могли сохранить жизнь раненому, — констатировал ирландский иезуит.

— Он состоял в моей самонадеянности, в моей гордыне врача. Я мог и ошибаться, — поправил его Иеремия.

— Но вы не ошиблись. Вы врач милостью Божьей и чуете, выживет человек или нет. Я твердо убежден — ваше решение не было легкомысленным и в следующий раз вы опять поступите правильно.

Иеремия налил немного вина и предложил своему гостю кружку.

— Спасибо, — сказал О'Мурчу, — это лучше, чем китайское пойло, которое вы так любите. Но нет плохих вещей, у каждого свои пристрастия. — Он сменил тему: — Как вы думаете, сколько еще будет продолжаться война с голландцами?

В конце февраля затяжной конфликт с соперниками по торговле перерос в открытое столкновение. Работы по подготовке флота были почти завершены.

— Не знаю, — озабоченно сказал Иеремия. — Голландцам легче найти деньги, необходимые для ведения морской войны. Боюсь, это надолго.

Патер О'Мурчу залпом выпил содержимое кружки, поставил ее на стол и сложил руки.

— Должен признаться, я пришел сюда не только беспокоясь о состоянии вашего духа и не столько к брату по ордену, сколько к врачу. У одной из моих подопечных тяжелая лихорадка. Я опасаюсь… но лучше, если вы составите свое собственное мнение.

— Понимаю. Ей очень плохо?

О'Мурчу серьезно кивнул.

— Тогда я иду с вами.

Иеремия взял лекарства, которые могли понадобиться, и вышел из дома вместе с ирландским патером, дав знать об этом Алену. Вечная толкучка у Ладгейта ненадолго задержала путников. Они пошли по Флит-стрит, в конце которой им пришлось пройти еще через одни городские ворота — Темпл-Бар на западной границе Лондона. Затем они шли по Уич-стрит и элегантной Друри-лейн, слева от которой простирались поля, давшие название приходу Сент-Джайлс-ин-де-Филдс. Это были бедные кварталы с полуразвалившимися неухоженными домами, где люди жили в страшной тесноте, и узкими кривыми улочками, куда проникали редкие лучи солнца.

На немощеных улицах путники тут же по щиколотку провалились в топь и нечистоты, где в поисках пищи рылись хрюкающие свиньи. Их визг мешался с лаем бесчисленных бродячих собак и выкриками уличных торговцев, расхваливавших свои товары. Здесь все покрывала копоть, еще более густая, чем в других районах города, так как под землей топили печи угольщики, красильщики, соле- и мыловары и клоки едкого дыма вырывались из дымоходов.

Перед покосившимся от ветра домом, внешнюю стену которого укрепляли несколько балок, О'Мурчу остановился и постучал в грубо сколоченную дверь. Ее открыла невидимая рука. Войдя, Иеремия увидел маленькую девочку, чье худенькое личико наполовину скрывал грязный льняной чепец. Она посмотрела на пришедших большими серьезными глазами, но не произнесла ни слова.

— Я привел друга. Он осмотрит твою маму, Мэри, — объяснил ирландский священник.

Девочка провела их в единственную комнату, где жила вся семья. Иеремия насчитал пятерых детей, двух мужчин и старуху. В камине горел скудный огонь, не дававший ни света, ни тепла. Гнилые дырявые стены нисколько не препятствовали проникавшему отовсюду холоду. Оконные проемы были завешены прозрачными от долгого употребления платками.

Иеремия прошел за ирландским священником в темный угол комнаты, откуда доносился отвратительный запах. На простой кровати с мешком соломы вместо матраца на куче грязных одеял лежала больная.

— Все началось с головной боли, головокружения и тошноты, — начал рассказывать О'Мурчу. — Ее выворачивало наизнанку и несло. Потом подскочила температура.

Иеремия лишь кивнул и склонился над больной, непроизвольно задержав дыхание. Она стонала и металась на кровати — видимо, испытывала сильную боль. Между потрескавшимися приоткрытыми губами виднелся покрытый темным налетом язык. Уголки губ и ноздри почернели от слизи и высохшей крови.

Хотя Иеремия лечил множество больных, ему пришлось заставить себя откинуть одеяло. Подозрение, подтверждавшееся с каждой минутой, было слишком страшно. В бреду женщина почти стянула с себя желтоватую линялую льняную рубашку, так что обнажилась верхняя часть влажного от пота туловища. На бледной коже ярко краснели пустулы, похожие на ожоги, и виднелись черно-фиолетовые кровоподтеки, как будто несчастную избили.

Иеремия взял ее руку, прощупал слабый нерегулярный пульс, затем приподнял руку, чтобы лучше рассмотреть опухоль под мышкой величиной с куриное яйцо. Иеремия почувствовал, как холод сковывает его члены и проникает внутрь.

— Мои опасения подтверждаются? — нетерпеливо спросил О'Мурчу замершего Иеремию.

Тот на секунду закрыл глаза, как будто пытаясь прогнать кошмарный сон.

— Да, — мрачно ответил он, — никакого сомнения. Это чума.

Хотя О'Мурчу и предполагал нечто подобное, он непроизвольно вздрогнул. Чума, самая страшная из всех болезней, бич Божий!..

— Вы еще можете что-нибудь для нее сделать? — спросил он, и голос его вдруг стал хриплым и низким.

— Нет, против чумы нет никаких лекарств.

О'Мурчу повернулся к семье, в оцепенении стоявшей сзади, чтобы сообщить им известие, подобное смертному приговору. Иеремия, оставшийся у постели, услышал горький плач и несколько раз перекрестился. О'Мурчу пытался успокоить людей, но потребовалось немало времени, прежде чем громкие рыдания перешли в глухой плач.

— Это первый случай в Сент-Джайлсе? — спросил Иеремия, прикидывая, в какой мере уже могла распространиться зараза.

— Насколько мне известно, да, — ответил ирландец. — Но в декабре два случая чумы, кажется, были в Лонг-Эйкре, то есть недалеко отсюда.

— Тогда нам только остается надеяться, что их больше не будет.

— Но вы опасаетесь этого, не так ли?

— Последняя эпидемия чумы свирепствовала в Лондоне в 1636 году. Опыт показывает, что она повторяется примерно каждые двадцать — тридцать лет. А, как вам известно, два года назад чума появилась в Голландии, до этого — в Италии и на Левантийском побережье.

О'Мурчу в ужасе перекрестился:

— Что мы можем сделать?

— Ничего, Педрейг, ничего, только молиться, — сказал Иеремия, покорно смиряясь перед судьбой.

Ирландский священник остался с больной, чтобы причастить ее. Иеремия простился с ним и направился домой. Вернувшись на Патерностер-роу, он ни с кем не говорил. Как следует помывшись, он удалился в свою комнату и в мрачном настроении погрузился в медицинские книги.

Глава тридцатая

На Филиппа и Иакова вечером в цирюльне появился Мэлори и, задыхаясь, спросил доктора Фоконе.

— Лорд послал меня. Он просит вас немедленно прийти в здание Королевского суда на Флит-стрит. Умер лорд верховный судья Хайд!

Иеремия немедля пошел с Мэлори. Ожидавшая коляска быстро доставила их на Флит-стрит, где у каждого судьи были свои комнаты. Сэр Орландо ожидал их в кабинете сэра Роберта Хайда.

— Спасибо, что вы быстро приехали! — с облегчением воскликнул он. — Дело совершенно выходит из-под контроля.

Иеремия спокойно посмотрел на него в надежде, что хотя бы доля его благоразумия перейдет взволнованному судье.

— Где он?

— Камердинер положил его на кровать в соседней комнате.

Сэр Орландо указал на открытую дверь, разделявшую комнаты, в дверном проеме виднелась кровать с балдахином. Темно-красные занавеси были задернуты. Подле на табурете неподвижно сидел молодой человек с бледным лицом — вероятно, камердинер.

Иеремия поднял полог и начал осматривать тело лорда верховного судьи. Не обнаружив ни наружных ран, ни явных признаков отравления, он еще раз тщательно осмотрел покойного и выпрямился, на лице его были заметны признаки неудовлетворенности.

— Трудно сказать. Я бы не исключал естественных причин. При каких обстоятельствах он умер?

Трелоней обратился к молодому человеку, который в явном замешательстве ерзал на табуретке.

— Пауэлл, расскажи доктору Фоконе то, что говорил мне.

Камердинер несколько раз перевел взгляд с одного на другого и начал говорить. Голос его звучал подавленно.

— Лорд целый день находился в суде. После ужина он удалился в кабинет, намереваясь ознакомиться с еще несколькими делами, но дверь оставил открытой, чтобы иметь возможность позвать меня, когда я ему понадоблюсь. Через некоторое время я услышал глухой стон и тяжелый удар. Я тут же поспешил к нему. Он лежал на полу без сознания. Так как один я не мог его поднять, то позвал на помощь камердинера судьи Трелонея. Вместе мы перенесли его на кровать. Мэлори сообщил своему хозяину, и тот послал за врачом. Но сэр Роберт умер до того, как пришел доктор.

— Он жаловался на боли перед тем, как удалился в кабинет? — спросил Иеремия.

— Сэр Роберт попросил меня принести ему вина. При этом он сказал, что у него болит голова, шумит в ушах и немеют руки.

— Сколько временипрошло с того момента, как он это сказал, до того, как упал?

— Немного. Я только-только принес ему вино.

— Может быть, вино было отравлено? — вмешался сэр Орландо.

Пауэлл испуганно посмотрел на него:

— Это невозможно, сэр. Я собственноручно наполнил графин, и он ни на секунду не оставался без присмотра. Никто не мог отравить вино.

— Никто, кроме тебя! — бросил Трелоней.

Предательство собственного посыльного породило в нем недоверие ко всей прислуге. И хотя Уокер в последний момент одумался, было ясно, насколько опасно доверять слугам.

— Клянусь вам, милорд, я не отравлял вино! — возразил Пауэлл.

— Где графин? — спросил Иеремия, желая положить конец бессмысленному препирательству.

— Все еще на столе, в кабинете.

В сопровождении Трелонея Иеремия вышел из спальни и осмотрел кабинет. На столе темного орехового дерева, за которым работал сэр Роберт Хайд, стояли графин и цинковая кружка. Они оставались почти полными. Значит, лорд верховный судья не мог выпить много. Иеремия осторожно перелил содержимое кружки в графин и внимательно осмотрел дно. Никакого подозрительного осадка он не увидел.

— Я докажу вам, что вино нормальное, — сказал подошедший Пауэлл.

Он хладнокровно взял графин и снова наполнил кружку вином. Сэр Орландо и Иеремия изумленно смотрели, как камердинер поднес ее к губам и выпил в несколько глотков.

— Теперь вы мне верите, милорд? — спросил он.

В его голосе слышалась некоторая надменность. Иеремия улыбнулся:

— Я думаю, он говорит правду. Но вернемся к тому, как сэр Роберт упал. Опишите мне точно, как он выглядел. Цвет лица, как он дышал, какие совершал движения?

Перед тем как ответить, Пауэлл сосредоточенно подумал:

— Дышал он хрипло и с трудом, лицо было сине-красным, одну его сторону свело судорогой, другая — онемела, как будто ее парализовало. Щека тряслась, а веко опустилось, рот искривился в сторону.

— Каким было тело, когда вы с Мэлори переносили его в постель?

— Странно, правые рука и нога казались совершенно бессильными, как будто он ими уже не владел.

Трелоней в полной растерянности посмотрел на Иеремию:

— Это действительно не похоже на отравление, как вы думаете, доктор?

— Нет. Очевидная гемиплегия тела скорее указывает на кровоизлияние.

— Но это лишь предположение, которое невозможно проверить.

— Почему же, милорд, — не смутился Иеремия. — Вам нужно только дать инспектору поручение произвести вскрытие. Вскрыв череп, вероятно, он обнаружит кровоизлияние в левой половине мозга.

Трелоней недоуменно смотрел на своего собеседника:

— Как же так, доктор? Откуда вы можете знать, что у сэра Роберта было кровоизлияние в мозг? Конечно, я не силен в медицине, но мне все же известно, что причиной удара является закупорка доли мозга вязкой слизью.

— Так думали раньше, милорд, — объяснил Иеремия судье. — Пару лет назад шафхаузский городской врач Иоганн Якоб Вепфер убедительно показал в своем трактате, что новое учение Уильяма Гарвея о кровообращении распространяется и на мозг. Подвергнув вскрытию тела умерших от удара, Вепфер обнаружил сильные кровоизлияния в мозг, вызванные разрывом мозговых артерий. Последствиями являются паралич и потеря сознания.

— Но откуда вы знаете, что кровоизлияние произошло в левой половине мозга? — с сомнением спросил сэр Орландо.

— Поскольку парализована была правая сторона тела сэра Роберта, — терпеливо пояснил иезуит. — Уже в трудах Аретея Каппадокийского, жившего более пятнадцати веков назад, вы найдете, что нервы долей мозга соединены с нервами тела перекрестно. Велите инспектору исследовать мозг покойного. Тогда нам будет ясно, действительно ли сэр Роберт умер от падучей, как я предполагаю.

Трелоней опустился в кресло и потер себе лоб. Иеремии было не вполне ясно, тяжело ли ему при мысли о вскрытии его брата или он испытывает облегчение от того, что это не очередное убийство.

— Простите, я сделал слишком поспешные выводы, — сказал сэр Орландо, глубоко вздохнув.

— Вовсе нет, милорд, — возразил священник. — Вы просто проявили бдительность, и это хорошо. Любая неожиданная кончина каждого судьи подозрительна.

— Не понимаю. После покушения на мастера Риджуэя и убийства Уокера прошло несколько месяцев. Почему преступник не дает о себе знать? Может быть, он выполнил свою миссию или отступил?

— Полагаю, скорее затаился до тех пор, пока ему не представится возможность нанести удар без риска для себя.

— Как мне не хочется соглашаться с вашими пессимистическими выводами, доктор, — поморщился сэр Орландо. — Как бы я хотел, чтобы все кончилось. Мне надоело жить с занесенным над головой дамокловым мечом.

— Знаю, милорд. Но нельзя усыплять бдительность, — настойчиво сказал Иеремия. — Я убежден, убийца не отступит, пока либо не завершит задуманное, либо не будет пойман. Значит, вы по-прежнему в опасности. Обещайте мне и в дальнейшем быть крайне осторожным.

Трелоней в который раз удивился его искреннему беспокойству, ведь этот католик и священник мог бы стать его врагом. В кругу сэра Орландо настоящая дружба являлась редкостью, так как большинство юристов стремилось лишь к обогащению и усилению своего влияния. По этой причине он так дорожил дружбой иезуита.

— Обещаю вам не быть легкомысленным, — улыбнулся он.

Иеремия взял его за руку:

— Пойдемте к вам. Там мы можем спокойно поговорить.

Сэр Орландо кивнул и провел спутника в свои комнаты. Они разместились в кабинете, обитом темным дубом.

— Что-нибудь выяснилось при проверке семей убийц? — спросил иезуит.

— К сожалению, нет. Конечно, в каждой семье кто-нибудь поклялся отомстить, но почти все эти люди живут в деревне, и в момент убийства барона Пеккема или покушения на меня их не было в Лондоне.

— Это точно?

— Я привожу показания независимых свидетелей, давших клятву. Хотя, конечно, не исключено, что преступление совершил сообщник. Как бы то ни было, всех этих лиц я взял под наблюдение. Если наш убийца снова нанесет удар, я, по всей видимости, об этом узнаю.

— А что с семьей Джорджа Джеффриса? — спросил Иеремия.

— Его отец, Джон Джеффрис из Эктона, был и есть преданный роялист. Во время гражданской войны он поддерживал Карла Первого деньгами и при Содружестве ему пришлось заплатить за это немалый штраф. Мне не удалось установить какие-либо его связи с родными убийц королей. У Джорджа Джеффриса нет ни малейшего мотива для мести.

— Понятно, — вздохнул Иеремия. — Таким образом, мы опять в тупике. Постепенно я начинаю думать, что версия с убийцами, возможно, завела нас не туда.

— Но эго единственное, что мы имеем, хоть что-то, похожее на мотив.

— Да, к сожалению, но, может быть, именно это умозаключение искажает нам истинную перспективу.

— И что же делать? — растерянно спросил Трелоней.

— Искать дальше, милорд, и ждать, пока преступник сделает следующий ход.

Глава тридцать первая

Бреандан балансировал на ступеньках приставной лестницы, пытаясь поставить пузатую банку с мазью обратно на верхнюю полку. Удержаться на шатающейся лестнице с тяжелой банкой в руках было непросто и требовало определенной концентрации. Бреандан оторвал руки от ступенек, чтобы водрузить банку на полку, как вдруг неожиданный толчок качнул лестницу. Как удар молнии, страх прошил его до кончиков пальцев. Он снова схватился за лестницу и негромко вскрикнул. Даже не глядя вниз, Бреандан понял, что это злая шутка Джона. Когда банка с мазью выскользнула у него из рук и с громким стуком вдребезги разбилась на деревянном полу, он едва удержался от грязного ругательства. Бреандан попытался нащупать опору, но было слишком поздно — лестница опрокинулась и увлекла его за собой. Он постарался правильно упасть, перекатившись по полу на спине, но при этом больно ударился об угол операционного стола. Кипя от гнева, он вскочил на ноги и бросился на злорадно ухмыляющегося подмастерья.

— Проклятый выродок! — закричал он, одним ударом сбил Джона с ног, набросился на него и в слепом негодовании принялся бить его головой о деревянный пол.

— Бреандан, хватит! Отпусти его! — Ален крепко схватил Бреандана за плечи и попытался оттащить от Джона, что ему удалось, правда, только со второй попытки.

Испуганный Джон отполз подальше от Бреандана.

— Он хотел меня убить! Мерзавец хотел проломить мне голову.

— И поделом! — воскликнул Ален. — Ты с ума сошел, Джон? Он мог бы сломать себе шею.

Выражение лица подмастерья говорило о том, что он бы ничуть не пожалел об этом.

Ален пристально посмотрел на Бреандана, потиравшего руку:

— Вы ранены?

Ирландец покачал головой:

— Не страшно. Пройдет.

— Если хотите, можете на сегодня закончить, — предложил Ален. — Мне больше не понадобится ваша помощь. Увидимся завтра.

Бреандан, не говоря ни слова, вышел из операционной и поднялся в мансарду, собираясь взять пистолет, который ему подарила Аморе и без которого он не выходил из дома. Идя по Ладгейт-хилл, он кипел от гнева и оскорбленной гордости. Если бы мастер Риджуэй его не удержал, он бы размозжил Джону голову, как спелый орех. Бреандан испугался, поняв, что не справляется с гневом. Он был беспомощен перед своей ранимостью и вспыльчивостью, они, как некая неуправляемая сила, определяли его поступки.

Хотя наступила уже середина мая, иногда было еще по-настоящему холодно. Бреандан почувствовал, что замерзает. На нем не было жилета, только тонкая льняная рубашка. С тех пор как он жил у Аморе и нашел с ней счастье, он замечал в себе перемены. Он на все смотрел другими глазами, радовался красивым мелочам, которых раньше просто не замечал, и иначе, чем прежде, относился к своему телу. Во время службы в армии ежедневные лишения притупили все ощущения, его тело превратилось в послушное орудие, способное переносить боль, голод и холод. Ласки Аморе, сытная еда и мягкая постель снова наполнили жизнью окаменевшие нервы Бреандана. Он научился получать удовольствие от прикосновения нежных рук, теплой удобной кровати и чувства сытости. Но эта медаль имела и оборотную сторону. Раньше Бреандан просто не чувствовал ни холода, ни голода, а теперь все чаще замечал, когда ему было холодно, урчат живот или перехватывало горло от жажды. Он стал более чувствительным к лишениям, и это его беспокоило. Сладкая жизнь совершенно изнежила его. И если когда-нибудь ему снова придется соприкоснуться с жестокой реальностью, он не справится с ней и бесславно погибнет.

Потирая плечи руками, чтобы немного согреться, Бреандан свернул на Стрэнд и пошел вдоль дворцов и садов знати, тянувшихся до самой Темзы. Дойдя до большого роскошного черно-белого фахверкового особняка, отписанного королем своей любовнице, ирландец остановился и задумался, прежде чем пройти ко входу для слуг. Леди Сент-Клер не только из-за короля старалась сохранить мезальянс в тайне. Она боялась скандала при дворе, который, несомненно, последовал бы за разоблачением и мог стоить ей королевский милости.

Открывая дверь заднего входа, чтобы не привлекать внимания, Бреандан почувствовал некоторое раздражение. Он принял эти условия, но они уязвляли его самолюбие. Хоть он и спал с дочерью графа, но оставался лакеем, зависимым от благосклонности других. Он никогда не встанет на одну ступень с ней.

Слуги в доме делали вид, что не обращают внимания на молчаливого новичка, но, поднимаясь на верхний этаж, ирландец слышал, как они перешептываются у него за спиной. Конечно, они все знали. В известном смысле господа зависели от своей челяди, от любопытных глаз слуг ничего нельзя было утаить.

Перед будуаром рядом со спальней Бреандан помедлил. Аморе сидела перед горящим камином и расчесывала волосы. Рубашка, обшитая кружевами и душистыми рюшами, и пеньюар скрывали ее потерявшее формы тело и помогали забыть о предстоящих вскоре родах. Когда взгляд Аморе упал на неожиданного посетителя, лицо ее засветилось радостью.

— Ты уже пришел? — воскликнула она и поспешила ему навстречу, однако из-за своего бремени не так легко, как ей бы хотелось.

Бреандан молча смотрел на нее, не переставая удивляться, почему она так счастлива видеть его. Он никак не мог этого понять. Что он мог ей дать? Он не был особо умелым любовником, не обладал талантом остроумной беседы, ничего не понимал ни в литературе, ни в искусстве, не знал, какие пьесы идут в театре, и не разбирался в музыке. Аморе просила его рассказывать о родине и расспрашивала о прежней жизни. Но многие воспоминания о прошлом были так болезненны, что он отвечал отрывисто, а иногда вообще замолкал. И в какой-то момент Аморе перестала теребить его, смирившись с его молчанием. Но у Бреандана осталось чувство, что он ее обидел.

Здороваясь с ним, Аморе положила ему руки на плечи. И хотя она совсем легонько сжала их, он вздрогнул от боли.

— Что с тобой? — с беспокойством спросила она, пристально осматривая его с ног до головы.

— Ничего. Во время работы я вывихнул руку.

— Дай посмотреть. Пожалуйста!

Она уговаривала его до тех пор, пока он не уступил. Аморе сняла с него рубашку. Кожа на левой руке была содрана, локоть и запястье опухли.

Вздохнув с упреком, Аморе повела Бреандана в спальню и сделала ему холодный компресс.

— Как это случилось? — спросила она.

Бреандан отвернулся:

— Я упал с лестницы.

— Но кто-то тебе помог. Опять этот подмастерье-бездельник, с которым ты спал в одной комнате?

Глаза Бреандана потемнели.

— Он никогда больше не посмеет подойти ко мне.

Он замолчал, а Аморе не настаивала.

— Ты, должно быть, голоден, — сказала она. — Я велю принести нам что-нибудь поесть.

Она хотела было подняться с кровати и позвать камеристку, но Бреандан удержал ее:

— Нет, останься. Я не хочу есть. Я только хочу побыть с тобой.

Он наклонился к ней и горячо поцеловал. С тех пор как ее беременность стала заметной, он не решался приближаться к ней, боясь сделать больно ей или ребенку. Но Аморе во время своего пребывания при двух распущенных христианских дворах научилась доставлять удовольствие мужчине другими способами.

Когда они лежали в постели, прижавшись друг к другу, послышалось легкое поскребывание в дверь. Вошла камеристка, в волнении даже забыв присесть:

— Миледи, простите, что помешала. Только что подъехал король.

Аморе испуганно вскочила.

— Пожалуйста, пройди в соседнюю комнату, — попросила она Бреандана. — Он приехал только справиться о моем здоровье и наверняка пробудет недолго.

Молодой человек молча подчинился, собрал свою одежду и исчез в будуаре. Но дверь закрыл неплотно, оставив щель, чтобы слышать разговор.

Камеристка несколькими движениями привела в порядок постель и взбила подушки. Аморе примет короля лежа. В ее положении это будет естественно.

Хофмейстер ввел его величество без предупреждения. Это был неофициальный визит.

Бреандан с интересом разглядывал в щель высокого мужчину, сердечно поздоровавшегося со своей любовницей. Несмотря на простой темный камзол, из-под которого виднелись тонкое белье и кружева рубашки, он выглядел весьма импозантно. Длинные черные локоны обрамляли резкие черты его смуглого лица, сразу же внушавшего симпатию.

— Как вы себя чувствуете, мой любезный друг? — спросил Карл, сев в кресло возле кровати.

— Не могу пожаловаться. Меня уверяют, будто все идет нормально, — ответила Аморе.

— Под «уверяют» вы подразумеваете вашего иезуита, полагаю. Я знаю, что он изучал медицину, но смыслит ли он что-нибудь в женских делах?

— Я думаю, вряд ли найдется что-нибудь, в чем он не смыслит, сир. И очень переживает, если не может разгадать какой-нибудь загадки. Как эти убийства крупных юристов вашего королевства.

— Да, это очень тревожно, — вздохнул Карл. — Судьи очень обеспокоены, и кто может поставить им это в упрек? Их уже сопровождает охрана, большая, чем у короля. Еще одно убийство поставит под угрозу безопасность и порядок в стране, особенно сейчас, когда мы находимся в состоянии войны с Голландией, а в городе все больше случаев чумы.

— Дайте патеру Блэкшо еще немного времени, сир. Он наверняка разоблачит убийцу.

Король немного помолчал и сменил тему. В его голосе слышалась некоторая обида.

— Мадам, я всегда доверял вам. И полагал, что вы также доверяете мне, тем более я всегда предоставлял вам определенную свободу. Почему же теперь я должен узнавать от Бекингема, что вы завели себе любовника?

Аморе побледнела. Конечно, наивно было думать, что такую тайну удастся сохранить надолго. Она не знала, что сказать. Король обиделся, как маленький мальчик. Любые ее объяснения причинили бы ему боль. И она молчала.

Карл в раздражении встал и принялся ходить взад-вперед по спальне. И тут она вспомнила о Бреандане.

— Разве я не говорил всего несколько месяцев назад, что позволяю вам вступить в брак? — воскликнул он. — Почему вы тогда же не открылись мне?

— Потому что тогда у меня еще не было любовника, — оправдывалась Аморе.

— Кто он? Кто из моих придворных обошел меня?

— Сир, это не придворный. Это простой человек без титула и состояния. Я хранила в тайне свою любовь, так как хотела оградить его от злобных придворных интриг и не желала расстраивать вас.

Карл остановился и пристально посмотрел на нее:

— Вы прекрасно знаете, что скажут — ребенок, которого вы носите, не от меня, а от него, и я сделаюсь посмешищем, если признаю его.

— Сир, я клянусь вам, это ваш ребенок!

— Ну хорошо, я в этом не сомневаюсь, но другие засомневаются. Вы поставили меня в ужасное положение, моя сладкая Аморе.

Но раздражение его унялось. Теперь, когда Карл знал, что его тайно обманывал не придворный, не человек, каждый день злорадно улыбавшийся ему в спину и тайно радовавшийся тому, что наставил его величеству рога, эта мысль стала для него не такой несносной. В принципе он даже понимал — его любовница, окруженная развратными придворными, для разнообразия захотела приблизить к себе неиспорченного человека. Что ж, это его вина, он забросил ее, месяцами не сводя глаз с Франс Стюарт. Несколько примиренный, Карл снова сел в кресло возле кровати. Только он хотел заговорить с Аморе, как легкий шум заставил его обернуться. Его взгляд упал на приоткрытую дверь, ведущую в соседний будуар, и он сразу все понял. Они были не одни. Его соперник находился здесь, за дверью. Невольно в Карле вспыхнули раздражение, ревность и некоторая злость. Он встал, взял руку Аморе и галантно поцеловал ее.

— Я прощу вам измену, мадам, если вы пообещаете вашему суверену вернуться ко двору, как только родится ребенок, — сказал он тоном, не терпящим возражений.

И тут словно вожжа попала ему под хвост. Зная, что за ним наблюдает соперник, король склонился над своей любовницей, властно поцеловал ее в губы и продел руку между рюшами рубашки к налившейся груди.

Бреандан за дверью резко отвернулся и закрыл глаза. Гнев и боль перехватили ему дыхание, он должен был призвать все свои силы, чтобы не ворваться в спальню и не броситься между королем и Аморе. Каким нужно было быть идиотом, чтобы думать, что обладаешь женщиной, которая никому не принадлежала и которую никто не мог удержать. Она лишь мираж, мерцающий огонек, идя на который ты оказывался в болоте. Огонек исчезал, и ты оставался один.

Бреандан не заметил, как король ушел. Он сидел за дверью на полу, закрыв лицо руками, его мучило непреодолимое желание вырваться из ловушки, в которую он угодил.

Глава тридцать вторая

Остаток вечера Бреандан был молчаливее, чем обычно. Аморе тщетно тормошила его. На следующее утро он проснулся рано и посмотрел на спящую рядом с ним женщину. Беременность придавала ей что-то уютное, домашнее и будила в нем безрассудное желание создать с ней семью. Но видимость была обманчива. Когда родится ребенок, она опять станет тем, чем была — придворной дамой, одной из любовниц короля, потаскухой… Роман с ним, неотесанным увальнем, был для нее только развлечением. Король потребовал, чтобы она вернулась ко двору, и она вернется. Но для него при дворе не было места.

Стараясь не шуметь, Бреандан спустился с кровати и тихо оделся. Аморе почувствовала, что его нет рядом, и открыла глаза.

— Уже пора? — сонно спросила она.

— Да, скоро откроют городские ворота.

— Почему ты всегда так рано уходишь?

— Я нужен мастеру Риджуэю в цирюльне.

Аморе с трудом села в кровати и пристально посмотрела на него:

— Почему ты не скажешь, что тебя гнетет?

— Ничего, — солгал он. — Спи. Тебе нужен покой.

На прощание он поцеловал ее в лоб, чего раньше никогда не делал, и ушел.

На улице перед домом все было тихо. Только начало светать. Не смотря по сторонам, Бреандан быстро пошел по Стрэнду, погруженный в свои мысли, сердце его было исполнено горечи. Сзади послышался конский топот, но он не обратил на него внимания, даже когда лошадь замедлила шаг. Бреандан поднял глаза, только услышав язвительные слова:

— Смотрите-ка, ирландский висельник. Вот как снова можно встретиться. Да, ты здорово развернулся. Мелкий воришка наставляет рога королю Англии, вот ведь незадача.

На лошади сидел не кто иной, как сэр Джон Дин.

Бешеный гнев, ослепивший Бреандана, постепенно прошел и позволил ему мыслить ясно. Он не думая шел по Стрэнду, как ходил каждое утро. Вдруг резкая боль в левом плече прорезала сознание. Он увидел, как рукав рубашки окрашивается кровью. Стиснув зубы, Бреандан положил правую руку на рану, не замедляя шага, и чуть было не столкнулся с сонным ночным сторожем, стоявшим на улице, опершись на свою алебарду.

— Эй, сэр, все в порядке? Кажется, вы ранены! — крикнул вслед ему сторож.

— Ничего страшного. Я сам справлюсь, — не останавливаясь, сказал Бреандан.

Он хотел как можно скорее уйти отсюда.

Когда ирландец подходил к городским стенам, стража только-только отперла Ладгейт. Незаметно он проскользнул в ворота и оставшуюся часть пути до цирюльни проделал бегом. Все еще спали. Бреандан тихонько прошел на кухню и с помощью насоса, в который вода поступала из цистерны, наполнил ведро. Затем снял испачканную рубашку, промыл рану на руке и, как мог, застирал испачканную одежду. Повесив ее в саду за домом сушиться и кое-как перевязав руку, ирландец поднялся в каморку и надел чистую рубашку. Джон еще крепко спал. Спускаясь вниз, Бреандан наткнулся на иезуита, шедшего за водой для умывания.

— А, вы уже пришли, сын мой. С вами все в порядке? — спросил Иеремия. — Я слышал, что вчера, упав с лестницы, вы поранили руку. Я бы хотел ее осмотреть.

Но молодой человек увернулся от этой опасности и отрицательно покачал головой:

— Не нужно, патер. Все нормально.

Иеремия понял, что он говорит неправду.

— Милорд, произошло очередное убийство! — прокричал задыхающийся Мэлори, влетев в кабинет Трелонея.

Прежде чем говорить дальше, ему нужно было отдышаться, так как, услышав новость, он пробежал всю Ченсери-лейн.

— Кто на сей раз? — в большой тревоге спросит сэр Орландо.

— Городской советник Дин.

— Сэр Джон Дин?

— Да, его труп нашли на заднем дворе на Стрэнде, из тела торчала его собственная шпага. Слуга соседнего дома незадолго до того слышал ссору. А ночной сторож вспомнил, что примерно в то же время видел темноволосого молодого человека с раненой рукой. Он клянется, что это был ирландец.

— Ирландец? Боже милостивый! Прикажи кучеру немедленно запрягать. Быстрее, Мэлори, нельзя терять времени.

Не так давно Иеремия, когда у него выпадала для этого возможность, начал обучать Бреандана латыни. А поскольку сегодня после обеда ему никуда не нужно было идти, он предложил ирландцу продолжить занятия, но быстро убедился в том, что подозревал уже целое утро: Бреандан не мог сосредоточиться, его что-то мучило, но он отказывался отвечать па вопросы священника. Сначала Иеремия решил, что возлюбленные поссорились, но затем заметил на правом запястье Бреандана ссадины. Значит, он с кем-то подрался.

Иезуит глубоко вздохнул. Он так старался образумить горячего юношу, укрепить его веру в себя, отучить взрываться по мелочам. Однако, судя по всему, Бреандан по-прежнему улаживал свои проблемы с помощью кулаков.

Иеремия решил раньше времени закончить бессмысленный урок, и тут в цирюльне раздался шум — грохот осколков, треск дерева. Скорее всего кто-то ворвался в дом, чуть не сорвав дверь с петель. Иеремия еще испуганно прислушивался, а Бреандан уже выбегал из комнаты. Он сразу же понял, что это по его душу.

Предчувствуя недоброе, иезуит попытался остановить его, но, дойдя до двери, увидел, как трое сильных мужчин с мрачными физиономиями уже гнались по лестнице за Бреанданом. Тот влетел в мансарду, собираясь оттуда выбраться на крышу, но они догнали его и грубо оттащили назад. Ирландец очень ловко уклонялся от кулаков, но комната была слишком маленькой и он не мог отбросить всех троих. Один из них схватил его. Бреандан, ругаясь, рванулся к двери, чтобы выскочить на лестницу. Один из нападавших удержал егоза одежду, и оба покатились вниз по лестнице. Бреандану удалось освободиться. Со стоном он поднялся и побежал вверх по лестнице, едва опережая двух других.

Иеремия с ужасом видел, как они догнали ирландца и ударили его так, что он упал на ступени. На сей раз Бреандану не удалось быстро подняться. Не мешкая, нападавшие схватили его за руки и поволокли вниз. Но он не собирался сдаваться без сопротивления. В операционной ирландец бешено отбивался. С руганью нападавшие навалились на него и принялись безжалостно избивать.

Забыв о себе, Иеремия бросился между ними.

— Перестаньте! Вы убьете его.

Он попытался отогнать их от Бреандана, но один из мужчин со всей силы ударил его локтем в лицо, даже не обернувшись. Удар свалил Иеремию на пол, у него потемнело в глазах. Словно в тумане он видел, как вошли еще несколько человек. Властный грозный голос прогремел:

— Немедленно оставьте этого человека! Иначе вы все будете арестованы!

Но те, к кому были обращены эти слова, отошли от ирландца, только когда к ним угрожающе приблизились двое вновь прибывших.

Постепенно темная пелена перед глазами у Иеремии рассеялась, и он узнал в одном из вошедших сэра Орландо Трелонея. Судья подошел к нему и помог подняться.

— Вы ранены?

Иезуит провел рукой по лицу, оно болело, во рту стоял вкус крови.

— Не страшно, — сказал он. — Спасибо, что пришли, сэр. Иначе бы они его точно убили.

— Я пришел защитить вас, а не его, — холодно заметил сэр Орландо. — Ваш подопечный — убийца.

— Эта свинья убила сэра Джона, — вмешался один из нападавших, которого Иеремия впопыхах не заметил. Им сказался Томас Мастерс, друг Дина. — Я только воспользовался правом любого порядочного гражданина арестовать бродягу и позаботиться о том, чтобы его повесили за злодейство.

— Ваши слуги чуть было не убили обвиняемого, — набросился Трелоней на возбужденного купца. — Кроме того, вы преступно вломились в чужой дом, не подумав взять у магистрата ордер на арест.

Иеремия с тревогой склонился над Бреанданом, который все еще лежал на полу. Из раны на виске сочилась кровь. В поисках помощи иезуит обернулся к двери, но Ален, вместе с Джоном отправившийся к больному, еще не вернулся, а Тим от страха, вероятно, куда-нибудь спрятался. Не обращая ни на кого внимания, Иеремия помог Бреандану подняться. Он еще не осознал смысла слов Трелонея. Ирландец совершил убийство? И убитым был сэр Джон Дин, городской советник, из-за которого невиновного тогда публично высекли? Все это было настолько очевидно, что Иеремии стало дурно.

Бреандану было так плохо, что он оперся на иезуита, и тот отвел его в заднюю часть операционной перевязать раны. А сэр Орландо продолжал пререкаться с Мастерсом.

— Я привел с собой сэра Генри Краудера. Будучи мировым судьей этого округа, он имеет полномочия арестовать обвиняемого, — гремел Трелоней. — И если вы немедленно не уйдете, я позабочусь о том, чтобы констебль и охранники арестовали вас за вторжение в чужой дом.

Он указал на троих стражей порядка, пришедших вместе с ним и сэром Генри Краудером. Томас Мастерс и его слуги, ворча, удалились. Сэр Орландо подошел к священнику, бережно накладывавшему Бреандану повязку.

— Мне очень жаль, доктор, но констебль должен взять его.

— Куда его поведут?

— В Ньюгейт, где он останется до следующего судебного заседания.

Иеремия пристально посмотрел на Бреандана. Тому стало чуть лучше, взгляд его прояснился. Но, встретившись глазами с иезуитом, он опустил голову. У Иеремии больно перехватило горло. Обратившись к судье, он с усилием спросил:

— Откуда вам известно, что убийца именно он?

— Ночной сторож видел, как молодой ирландец уходил с места преступления с поврежденной рукой.

Иеремия опять перевел взгляд на Бреандана, но тот молчал. Уже зная, что он увидит, иезуит спустил рубашку с его левого плеча и вздохнул, заметив повязку. Он не знал, что и думать. Казалось, все логично. Возвращаясь утром, Бреандан встретил советника, ненавидеть которого у него были все основания, и в припадке гнева убил его. Даже если преступление не было умышленным, маячила виселица. Почему этот дурачок молчит? Почему не оправдывается? Почему сидит как виноватый, которому все равно, повесят его или нет?

Подошел охранник с веревкой, чтобы связать арестованному руки.

— Подождите минуту, — попросил Иеремия и принес кошелек, который вручил Бреандану. — Этого пока хватит, а потом я принесу вам больше. Я приду в тюрьму, как только смогу. Не теряйте мужества, сын мой. Я сделаю все, чтобы вам помочь.

Но в ответном взгляде Бреандана он прочитал полную безнадежность. Перед ним сидел сломленный человек. И больше всего его пугало то, что он не знал почему.

Глава тридцать третья

— Не надейтесь понапрасну, — предупредил сэр Орландо. — Дело абсолютно ясное.

— Это действительно он? — недоверчиво спросил Иеремия.

— Нет никаких сомнений в том, что Дина убил ирландец. Его видели недалеко от того места, где был обнаружен труп.

— То, что он там был, еще не доказывает, что он совершил убийство. Вы сами говорили, очевидное — еще не всегда правда. Помните?

— Да, когда просил вас консультировать меня в трудных ситуациях. Но в случае, который я вам привел тогда, обстоятельства были иные. Доказательств было мало. Обвиняемого хотя и видели последним с девушкой, но их ничто не связывало. Они даже не были знакомы. Макмагон же имел убедительный мотив желать смерти Дину.

Иеремия налил немного воды в миску и осторожно смыл с лица кровь. У него треснула верхняя губа и начинала опухать правая щека, но по крайней мере не был сломан нос.

— Мне жаль, что я не мог прийти раньше, — сокрушенно сказал сэр Орландо, — но во избежание неприятностей я решил захватить с собой мирового судью.

— Вы действительно пришли из-за меня? — улыбнулся Иеремия.

— Я только хотел удостовериться, что с вами ничего не случилось, патер. Я с самого начала предупреждал вас — не стоит брать в дом бродягу-ирландца.

— Вы предубеждены против Мак-Матуны.

— Может быть. Но вы, мне кажется, тоже. И только потому, что парень придерживается вашей религии.

— Милорд, вы всегда лестно отзывались о моем уме. Поэтому вы простите мне, если я позволю себе составить собственное мнение о том, что произошло. Но для этого мне понадобится ваша помощь. Мне необходимо побывать на месте происшествия и осмотреть тело.

— Ну что ж… — Трелоней колебался.

— У вас сейчас есть время? Мы могли бы поехать туда. А вы расскажете мне по дороге, что вам известно об убийстве.

Для судьи такой поворот дела оказался слишком неожиданным, он не успел возразить. Скоро они уже тряслись в его экипаже, проехали Ладгейт, свернули на Флит-стрит, затем на Стрэнд. Перед узким проездом между двумя домами карета остановилась. Шумная толпа зевак собралась на улице и пыталась пробраться мимо охранников на задний двор. Иеремия и сэр Орландо энергично продирались между ними. Один из охранников узнал судью и подозвал своего начальника, констебля округа.

— Ах, милорд, вы, наверно, хотите осмотреть место убийства, — сказал он и длинным жезлом пригласил их пройти. — Пойдемте, я покажу вам его.

Задний двор походил скорее на пустырь. Несколько старых фахверковых домов окружали земляную площадку, на которой кое-где пробивалась скудная трава.

— Вот здесь он лежал, — объяснил констебль, указав на землю.

— В каком положении? — спросил Иеремия, опустившись на колени и осматривая большое пятно засохшей крови.

— На животе. Шпага буквально пригвоздила его к земле.

Иеремия с интересом поднял голову:

— Его ударили сзади?

— Да, шпага вошла в спину и вышла спереди. Нам пришлось вытащить ее, только тогда мы смогли перевернуть тело.

— Очень интересно, — пробормотал про себя Иеремия. Тяжесть у него на сердце постепенно уступала место слабой надежде. Исполнившись новых сил, он вскочил на ноги. — У вас есть свидетели драки? — обратился он к констеблю.

— Да, слуга из дома по левой стороне. Он говорит, что не мог спать и, услышав шум, выглянул из окна.

— Можно с ним поговорить?

— Я пошлю за ним моего человека.

В ожидании слуги Иеремия с напряженным лицом ходил по двору, осматривал землю и стены домов. Казалось, ничто не могло ускользнуть от его пристального взгляда. Трелоней с восхищением наблюдал за ним. Он заметил перемену в поведении священника и спрашивал себя, что ее вызвало. Его нежелание расследовать ясный для него случай перерастало в горячий интерес.

Когда появился слуга, Иеремия велел ему рассказать все, что он видел и слышал, ничего не пропуская.

— Моя комната выходит сюда, на двор, — начал лакей. — Я проснулся рано, у меня болел зуб. Сначала я слышал только сердитые голоса. Я выглянул из окна и увидел у прохода двух мужчин. Один был верхом. Они ссорились, потом другой, пеший, громко закричал, схватил всадника за руку и стащил его с лошади, поволок сюда, во двор, и заставил драться. Всадник схватился за шпагу, а другой, сколько я мог видеть, был без оружия. Во время драки они передвинулись в тот угол двора, который мне не видно из комнаты. Скоро все стихло. Безоружный человек вышел со двора и исчез. Вот и все.

— Ты слышал, о чем они говорили? — спросил Иеремия.

— Немного. Пожилой мужчина, бывший верхом, говорил слишком тихо. Но он, наверно, очень обидел другого, так как тот вдруг вышел из себя и начал осыпать всадника страшными ругательствами. Стащив его с лошади, он потребовал, чтобы тот с ним дрался.

— Ты можешь припомнить еще что-нибудь необычное?

— Ну, коли вы спрашиваете, — задумался слуга. — Странно, что молодой не схватился за пистолет, когда другой вытащил шпагу.

— У молодого был пистолет? — с удивлением спросил Трелоней. — Разве ты не сказал только что, что он был без оружия?

— Я хотел сказать, у него не было оружия в руках.

— И с такого расстояния ты мог разглядеть, что у него при себе был пистолет?

— Да, он висел у него на поясе, но он им не воспользовался. Потом тоже нет, даже когда я уже ничего не видел, я бы услышал выстрел.

Иеремия поблагодарил его и обратился к констеблю:

— Где тело? Я бы хотел его осмотреть.

— На той стороне улицы, в таверне. Мы перенесли его туда до прихода инспектора, который определит причину смерти.

Трелонею ничего не оставалось, как последовать за священником, который быстро направился в указанную пивную. Там они встретили Эдмунда Берри Годфри, который как мировой судья Вестминстера прибыл на место преступления.

— Сэр Орландо? Вас тоже интересует убийство? — удивленно спросил Годфри.

— Чисто личный интерес, — уклончиво ответил Трелоней. — Я уже представлял вам моего ученого друга. Он бы очень хотел осмотреть тело.

— Да, припоминаю. Доктор Фоконе, не так ли? Тело находится здесь, в соседнем помещении. Мы ждем только инспектора. Но идите же, посмотрите.

Из любопытства Годфри последовал за Трелонеем и доктором. Судьи внимательно наблюдали, как врач пристально всматривается в покойного, с которого еще не сняли пыльную одежду. Сначала Иеремия осмотрел лицо. На нем тоже виднелась налипшая земля — доказательство того, что городской советник действительно лежал животом вниз. Пальцами иезуит осторожно удалил грязь и осмотрел темный кровоподтек на нижней челюсти. Затем он несколько раз повернул голову, руки и наконец расстегнул жилет и рубашку, чтобы осмотреть колотую рану.

Через какое-то время Иеремия обратился к молча наблюдавшим за ним судьям:

— Пожалуйста, вы не поможете мне, господа?

Вместе они перевернули тело на живот. Иезуит стянул одежду и подверг рану на спине самому тщательному осмотру.

— Ну что ж, нет никаких сомнений — удар действительно пришелся сзади, — объяснил Иеремия. — Если присмотреться, можно увидеть, что в рану на груди попало немного земли, тогда как на спине ее нет. Когда охранник вынимал шпагу из тела, грязь, налипшая на клинок, снялась краем раны и угодила на мышцы. Кстати, смертельный удар прошел через сердце. Однако самое интересное — кровоподтек на подбородке.

— В каком смысле? — спросил Трелоней.

— Он дает мне возможность описать то, что произошло на заднем дворе, так, как будто я сам там присутствовал.

Лицо сэра Орландо выражало сомнение, однако он не мог скрыть растущее любопытство.

— Вы слышали, что сказал слуга, — начал Иеремия. — Сэр Джон Дин встретил на улице мистера Мак-Матуну. Они поссорились. Ирландец разозлился, стащил Дина с лошади и потащил его во двор. Он потребовал удовлетворения. Советник вытащил шпагу. Мак-Матуна пошел на него с голыми руками, хотя у него был при себе пистолет и застрелить противника ему было проще простого.

— Признаю, это несколько странно.

— Тем более ирландец за день до этого упал, получил повреждения и не так хорошо мог парировать удары шпагой, как обычно. Дину удалось ранить Мак-Матуну в руку, и все же ирландец скоро выбил у него шпагу. Он отбросил ее и продолжал драться на кулаках.

Судья перебил его:

— Откуда вам это известно?

— Синяк на нижней челюсти Дина! Сегодня утром я заметил на запястьях у Мак-Матуны ссадины и сразу же понял, что он дрался. Когда городской советник остался без оружия, Бреандан ударил его кулаком в лицо. Вы видели синяк, милорд. Такой удар кого угодно уложит на землю. Вне всяких сомнений, Дин потерял сознание. Если бы он был в состоянии драться дальше, Мак-Матуна ударил бы его еще. Но это не так — ведь мне удалось обнаружить только один кровоподтек.

— Мак-Матуна схватил шпагу и пронзил его, — убежденно продолжил сэр Орландо.

— Зачем? Противник повержен. Заколоть беззащитного, потерявшего сознание человека явилось бы хладнокровным убийством. Я не верю, что Мак-Матуна на такое способен. Нет, я уверен, он ушел и оставил советника лежать так, как он лежал. Истинный убийца дождался, пока он отойдет на приличное расстояние, прокрался во двор и убил Дина.

— Так вы думаете, там находился еще один человек?

— Да. Кто-то узнал о ссоре и воспользовался этим.

— Но слуга ничего не говорил о третьем человеке.

— Поэтому я хочу еще раз его допросить.

Но результат разочаровал их. Слуга сказал, что после того, как все стихло и молодой человек ушел со двора, он вернулся в постель. Иеремия поблагодарил его и отослал.

— Я понимаю, вы ищете объяснение, которое могло бы спасти вашего ирландца, — сказал Трелоней, когда они уселись в карету. — Но, по-моему, ваша версия о третьем человеке высосана из пальца. Что же могло Мак-Матуне помешать убить человека, причинившего ему столько зла?

— То, что он не низкий убийца, — ответил Иеремия. — Если он бывает агрессивен, то лишь под влиянием гнева. Нет, боюсь, кто-то другой воспользовался ситуацией. А Мак-Матуна должен стать козлом отпущения.

— Вам вряд ли удастся убедить присяжных в своей версии, если вы не предъявите доказательств.

— Я знаю. И поэтому боюсь.

В задумчивости Иеремия смотрел на фасады домов, окаймлявших Стрэнд.

— Вас подвезти домой? — спросил Трелоней.

— Нет, спасибо, милорд. Мне нужно здесь недалеко выполнить печальный долг.

Ему было нелегко идти к леди Сент-Клер, но он обязан был ей все рассказать. Увидев Иеремию, она удивилась, так как обычно патер заходил только раз в неделю, чтобы осмотреть ее. Мрачный вид поразил Аморе, и она потребовала объяснений. Иеремия предложил спуститься в сад, подальше от любопытных ушей челяди. Сад тянулся от задней стены дома до берега Темзы, сюда можно было зайти по пирсу и с берега. Цветочные клумбы в обрамлении трав и кустарников казались роскошными коврами. Они сели на красивую резную деревянную скамейку.

— Что случилось, патер? — с тревогой спросила Аморе.

— Боюсь, у меня плохие новости, мадам. Бреандан арестован.

Глаза Аморе испуганно расширились.

— Арестован? Но почему?

— Его подозревают в убийстве. — И Иеремия рассказал ей о случившемся.

— Но это невозможно, — возмутилась Аморе. — Бреандан никогда бы так не поступил. Даже если он ненавидел этого человека.

— Должен признаться, сперва я не был так уверен. Когда его арестовали, он даже не пытался оправдаться. Он был раздавлен. Между вами что-то произошло?

Аморе поморщилась:

— Король нанес мне визит, Бреандан как раз находился у меня. Король узнал о моем романе и взял с меня обещание вернуться ко двору после родов. Затем демонстративно поцеловал меня. Бреандан все это видел. Он ревнив — и раним.

— Вы знаете, я всегда неодобрительно относился к вашей связи, миледи. Она буквально помутила парню рассудок.

— Но вы ведь ему поможете, патер, — умоляла Аморе. — Если кто-то сможет доказать его невиновность, то только вы.

— Сделаю все, что смогу, но это будет нелегко. Мне нужен либо безупречный свидетель, который снимет с Бреандана обвинение, либо истинный убийца. А времени немного. Очередное заседание суда состоится уже через две недели.

Аморе закрыла лицо руками. Она чуть не плакала.

— Мне не нужно было его отпускать. Я должна была его задержать.

— Миледи, еще не все потеряно. Завтра утром я пойду к Бреандану в тюрьму. Может быть, он мне что-нибудь расскажет.

— Я пойду с вами, — тут же сказала Аморе.

Иеремия резко встал и категорически произнес:

— Нет, миледи, я запрещаю. В вашем положении это слишком опасно.

— Мне все равно. Я хочу его видеть.

Голос Иеремии стал жестким:

— Ни в коем случае. Вы и представления не имеете, что это за место —Ньюгейтская тюрьма. Вы можете удариться, поскользнуться или подцепить какую-нибудь болезнь. Я требую, чтобы вы пообещали мне не переступать порога тюрьмы. По крайней мере пока не родится ребенок.

— Хорошо, клянусь. Но завтра, поговорив с Бреанданом, — сразу же ко мне.

Она дала Иеремии битком набитый кошелек для несчастного арестанта Ньюгейта.

Глава тридцать четвертая

Перед тем как на следующее утро войти в укрепленные ворота, в которых располагалась тюрьма, Иеремия распорядился в одной из харчевен Ньюгейт-стрит посылать заключенному Мак-Матуне раз в день горячую еду и заплатил за неделю вперед. Затем снял у надзирателя койку в камере получше на господской стороне и перевел Бреандана туда. Так ему по крайней мере будет несколько удобнее и не придется голодать.

Другие состоятельные заключенные, с которыми ирландец теперь делил скудно обставленную камеру с голыми стенами и зарешеченным окошком, развлекались в пивной, так что они могли побыть одни. Не говоря ни слова, Иеремия сначала перевязал Бреандану рану на голове. Он ждал, когда молодой человек заговорит, но тот молчал, погруженный в себя, как и в день ареста. Вздохнув, священник опустился рядом с ним на набитый соломой тюфяк, покрытый шерстяным одеялом и простыней, и пристально посмотрел на него. Щеки и подбородок Бреандана покрылись темной щетиной, от чего его потухшие глаза казались еще мрачнее. Теперь, когда Иеремия знал, что ирландец невиновен, он еще меньше понимал его отчужденность.

— Мне казалось, я научил вас большему смирению, сын мой, — строго сказал он.

Голубые глаза бегло скользнули по нему без всякого выражения и тут же снова исчезли за тяжелыми веками.

— Почему вы так упрямы? Почему вы молчите? — предпринял еще одну попытку Иеремия и, не дождавшись ответа, продолжил: — Я знаю, что произошло между вами и сэром Джоном Дином. Рассказать? Выйдя из дома леди Сент-Клер, вы встретились с советником. Он спровоцировал вас, и вы потребовали удовлетворения. Началась драка, Дин ранил вас в руку, но вам удалось обезоружить его и уложить на землю. Так как он потерял сознание, вы оставили его лежать и направились домой. По пути вы столкнулись с ночным сторожем, который позже и навел на вас ищеек. Так что, как видите, мне известно, что вы не убивали Дина.

Бреандан удивленно повернулся к нему. Искра жизни вспыхнула в голубых глазах.

— Это так, я его не убивал.

— Должно быть, для вас было сильным потрясением узнать, что он мертв.

— Да.

— Но вы не были уверены, вы боялись, что, возможно, смертельным оказался именно ваш удар. Нет, могу вас успокоить. Сэра Джона Дина пронзили его собственной шпагой — сзади.

Бреандан в недоумении наморщил лоб:

— Но как же так получилось?

— Куда вы дели шпагу, сын мой?

— Выбив ее у Дина, я отшвырнул ее подальше.

— Значит, она валялась где-нибудь во дворе. Убийца увидел ее, поднял и пронзил Дина, лежавшего без сознания, в спину, — заключил Иеремия. — Бреандан, вы должны вспомнить. Не было ли поблизости кого-нибудь, кто мог быть свидетелем драки?

— Нет, — покачав головой, ответил ирландец.

— Подумайте! Это может спасти вам жизнь. Попытайтесь мысленно вернуться на то место и осмотрите улицу. Может, вы вспомните какое-нибудь движение, чью-нибудь тень, шум?..

Бреандан закрыл глаза и сосредоточился. Но затем снова покачал головой:

— Нет, я уверен, там никого не было.

Иеремия попытался не показать своего разочарования:

— Ну что ж, делать нечего. Придется мне поискать других свидетелей. Убийца был там. Кто-нибудь непременно его видел.

Бреандан смотрел сквозь решетку в окно, ничего не видя, и Иеремией овладело раздражение и отчаянное желание схватить его за плечи, как следует потрясти, вывести из необъяснимой спячки. Что с ним происходит? Куда девалась его воинственная гордость, его дикое упорство, сохранившие ему жизнь в утомительных военных походах, в жарких схватках и в мрачной Ньюгейтской тюрьме? Иеремия пытался понять, что происходит в душе Бреандана, но не мог. Неужели мимолетная ревность могла полностью лишить человека воли к жизни? Разве это не глупо, не нелепо, не лишено всякой логики? Но священник знал, что имеет дело с далекой от него проблемой, и поэтому ему трудно прочувствовать состояние человека, испытывающего более глубокие чувства. Он не любил признаваться в том, что его холодный рассудок, столь высоко ценимый судьей Трелонеем, для священника, которому доверено попечение о душах слабых, часто отчаявшихся людей, являлся прискорбным недостатком. Иеремия решил сделать еще одну попытку преодолеть барьер упорства, воздвигнутый молодым ирландцем.

— Почему вы не рассказали мне о том, что произошло, уже вчера утром, сын мой?

Бреандан вздрогнул, словно очнувшись от обморока. Цепи, спускавшиеся к рукам и ногам, зазвенели, от чего у обоих мурашки пошли по коже. Но ирландец не повернул головы к сидевшему рядом с ним Иеремии.

— Простите, патер, — только и сказал он.

— Что же мне вам прощать?

— Я разочаровал вас.

Вдруг иезуиту показалось, что он понял. Когда ирландец осенью прошлого года появился у них, Иеремия просил его обуздать свою вспыльчивость и не ввязываться в драки. И вот теперь Бреандан считал себя обманувшим ожидания своих благодетелей — не вполне несправедливо. Иеремия сначала действительно очень огорчился, но теперь, когда он знал, что случилось, огорчение превратилось в понимание.

— Мне кажется, человек даже большего самообладания, чем вы, при встрече со смертельным обидчиком не повел бы себя иначе, — мягко сказал он. — Какое несчастье, что советник оказался на Стрэнде именно в тот момент, когда вы возвращались домой… — Иеремия вдруг умолк. Несчастье? Несчастный случай?.. Случайность? Действительно ли это было случайностью? — Бреандан, вы всегда выходили из дома леди Сент-Клер в одно и то же время?

Ирландец в удивлении повернул голову:

— Да, всегда. Я доходил до ворот, как раз когда их отпирали, чтобы успеть в цирюльню мастера Риджуэя до прихода первых клиентов.

— Не знаю, имеет ли это значение, — воскликнул Иеремия, и голос его зазвенел от волнения, — но мне представляется странным, что такой почтенный бюргер, как советник Дин, в столь ранний час один оказался на Стрэнде. Что он там делал? Был у кого-нибудь в гостях? Почему его никто не сопровождал? А может быть, он знал, что встретит там вас? Так много вопросов и так мало ответов. Боюсь, мне предстоит еще как следует поработать, прежде чем я смогу разрешить эту загадку. Молитесь Богу, сын мой, и Пресвятой Деве, чтобы они помогли мне в расследовании.

В последующие дни священник свел свою душеспасительную деятельность к минимуму и каждую свободную минуту посвящал поискам свидетеля, который мог видеть убийцу советника. Конечно, начальник выговорит ему за небрежение обязанностями, так как души подопечных были все-таки важнее нужды одного человека, которому Бог, несомненно, не откажет в справедливости, если он ее заслужил. Но Иеремия был к этому готов. Он понимал, что жизнь невиновного зависит только от него, — и ненавидел эту мысль. Если он проиграет, Мак-Матуну повесят. И на сей раз сэр Орландо Трелоней его не спасет, даже если бы он мог это сделать, так как судья по-прежнему был уверен в виновности ирландца. Как ни была дорога ему справедливость, фантастическая версия о некоем третьем человеке выходила за пределы его ограниченного горизонта. Он начнет сомневаться, только получив неопровержимые доказательства. Однако предубеждение не мешало Трелонею из дружеских чувств помогать иезуиту в его расследовании и исполнять его просьбы.

Иеремия опросил слуг в домах вокруг злополучного двора, где было совершено преступление, поговорил с ночным сторожем и даже с лодочниками. Но никто в то утро не видел никакого подозрительного человека. Убийца оставался бесплотным, призрачной тенью, фантомом…

Приближалось следующее судебное заседание в Олд-Бейли, а у Иеремии не было ничего, что могло бы помочь обвиняемому. Ему оставалось лишь поменять тактику. Если он не мог найти свидетелей, нужно искать других подозреваемых. У кого еще, кроме Бреандана, мог быть мотив для убийства сэра Джона Дина? Члены семьи, друзья, какой-нибудь купец, с которым он вел дела? Для получения нужных ему сведений Иеремия воспользовался лучшим методом своего времени — расспросил слуг. Ни один дом не обходился без жадного лакея или горничной, за звонкую монету готовых выболтать самые сокровенные тайны своих хозяев. Скоро иезуит был довольно хорошо осведомлен о делах бывшего советника и торговца, но обнаружил только несколько случаев безобидного мошенничества и ничего, что могло бы объяснить убийство.

Наследником Дина стал его старший сын, но, поскольку юноша не особенно интересовался торговлей, Иеремия не мог себе представить, что убил он. Иезуит пришел в отчаяние. Ни у кого не было убедительного мотива убивать сэра Джона Дина, и тем не менее кто-то это сделал. Кто? И почему? Иеремия не знал. С тяжелым сердцем ему пришлось признать — он потерпел поражение.

— Как ваше расследование, патер? — с интересом осведомился сэр Орландо, когда Иеремия зашел к нему за три дня до заседания суда.

— Хуже, чем я рассчитывал, — сокрушенно признался тот. — Никто не видел убийцу ни до, ни после преступления. Я думаю, все было тщательно спланировано.

— Почему вы так решили? — спросил Трелоней, наливая гостю вина в один из новых, недавно купленных им венецианских бокалов. Судья не удивился тому, что иезуит даже не обратил на них внимания.

— Вас не удивляет, что сэр Джон Дин так рано очутился на Стрэнде? Его дом находится в Сити. А значит, он выехал из города до открытия ворот и за деньги уговорил ночного сторожа пропустить его. Вряд ли это была обычная утренняя прогулка.

— Может, он должен был с кем-то встретиться?

— Возможно. Но если так, он сделал из этого огромную тайну. Я говорил с его слугой, но он только сказал, что Дин рано выехал из дома, однако не знал ни куда тот направился, ни с кем хотел встретиться.

— И это вас беспокоит.

— Да, я уверен: в причине его раннего ухода кроется разгадка.

— И вы думаете, я могу помочь ее решить.

— По крайней мере я на это надеюсь. Это может знать вдова Дина. Но с незнакомым человеком, например, со мной, она вряд ли будет откровенна.

— Я тоже с ней незнаком.

— Но она знает, кто вы, и не откажется вас принять. Прошу вас, давайте попытаемся.

— Ну ладно, — согласился сэр Орландо. — Если вам кажется, что это может что-то дать, я съезжу к ней прямо завтра утром.

— Я бы хотел сопровождать вас, милорд.

Судья ухмыльнулся:

— Вы мне не доверяете, думаете, я не смогу правильно поставить вопросы?

— Вовсе нет. Я только хочу видеть реакцию вдовы.

На следующее утро Трелоней заехал за священником на своей карете.

— Я бы предпочел, чтобы вы не ходили туда, — озабоченно сказал сэр Орландо. — Дин был очень известен в городе и пользовался большим уважением. Его убийство привлекло много внимания. Лондон требует скорейшего наказания убийцы. Иными словами, люди почуяли кровь и хотят, чтобы преступника повесили. И каждого, кто попытается вырвать у них жертву, сочтут врагом. Заметив, что вы ведете расследование, начнут интересоваться вами и скоро узнают, что вы римский священник.

— Понимаю, милорд, — уверил его Иеремия. — Но речь идет о жизни человека. Я обязан пойти на риск и не думать о себе.

— Смешно рисковать из-за какого-то уличного вора.

— Он не уличный вор, и я докажу вам это.

— Нет, ничего тут не поделаешь.

— Милорд, я считаю Бреандана Мак-Матуну невиновным. Поэтому сделаю все, чтобы спасти его от виселицы.

— Мне напомнить вам, как священнику, что вся наша жизнь в руке Божьей? — упрекнул судья иезуита.

— Знаете, основатель нашего ордена Игнатий Лойола как-то сказал: «Мы должны безусловно верить Богу, как будто все человеческие усилия ничего не стоят, и вместе с тем прикладывать все человеческие усилия настолько разумно и настолько решительно, как будто успех зависит только от них», — улыбнувшись, процитировал Иеремия.

На Трелонея слова Лойолы произвели впечатление.

— Умный человек этот ваш Игнатий. Должен признаться, я все больше понимаю, почему вы вступили в общество Иисуса.

За разговором они доехали до роскошного фахверкового особняка убитого советника на Брод-стрит и теперь ждали, пока посыльный доложит о них хозяйке. Скоро лакей вернулся и объявил, что леди Дин готова их принять.

Горничная провела визитеров в обитую деревом гостиную, где их ожидала немолодая женщина в черном. Они выпрямилась в кресле и указала своим посетителям на два стула.

— Милорд, вы очень удивили меня своим неожиданным визитом. Я предполагаю, речь пойдет о преступлении, жертвой которого стал мой покойный супруг.

— Прежде позвольте мне выразить вам мои искренние соболезнования, мадам, — вежливо начал сэр Орландо. — Никто не в состоянии измерить постигшую вас утрату.

Строгая вдова недоверчиво посмотрела на спутника Трелонея. Ее зачесанные назад седые волосы были почти не видны под черным кружевным чепцом, а простое платье, застегнутое до самой шеи, являлось признаком не только траура, но и пуританских нравов семейства.

Иеремия также выразил вдове соболезнования, но она продолжала смотреть на него с нескрываемым подозрением. «Женский инстинкт? — размышлял Иеремия. — Она догадывается, что мы пришли с расспросами».

— Один вопрос при расследовании убийства вашего супруга остался открытым, мадам, — объяснил сэр Орландо. — Суду важно составить полную картину того, при каких обстоятельствах было совершено преступление. К ним относится также причина, побудившая вашего супруга в столь ранний час направиться в Вестминстер. Вы что-нибудь об этом знаете?

Леди Дин заметно удивилась. Какое-то время она молча смотрела на судью, как бы пытаясь понять, чего он от нее хочет. Затем сцепила пальцы и без выражения сказала:

— Мой супруг никогда не говорил со мной о делах.

— Так он направился в то утро на деловую встречу? — вмешался Иеремия.

Вдова смерила его презрительным взглядом, ясно говорившим, что она считает подобные расспросы неслыханной дерзостью:

— Я не знаю, куда мой супруг направился в то утро. Он мне этого не говорил.

— А вы его об этом не спрашивали? — настаивал Иеремия.

— Он не обязан был передо мной отчитываться.

Иезуит сразу понял причину ее раздражения. Конечно, она спрашивала своего мужа в то утро, куда это он идет ни свет ни заря. И он с грубостью патриарха велел ей не вмешиваться в его дела.

— У вашего мужа были друзья на Стрэнде? Или, может быть, он посещал там кого-нибудь по делам? — по-прежнему вежливо поинтересовался сэр Орландо.

— По-моему, нет. Все торговцы, с которыми общался мой муж, имеют дома в Сити.

Иеремия коротко подумал и выстрелил наугад:

— А за день до его смерти ничего необычного не произошло? Может быть, кто-нибудь заходил, кого вы не знаете, или он получил какое-либо известие?

— Мне он об этом не говорил, — был: ответ.

Иеремия чувствовал, как к нему подступает отчаяние. Ощущение, что ранний уход советника в день смерти непосредственно связан с убийцей, усиливалось. Но разгадка ускользала от него как уж.

— То, что ваш супруг ничего не сообщил вам об известии, еще не значит, что его не было, — упорствовал Иеремия. — Возможно, нам удастся найти отправную точку в его бумагах.

Иеремия сразу понял, что зашел слишком далеко. Лицо леди Дин окаменело и стало еще более непроницаемым, если только это было возможно. Она резко встала с кресла и возмущенно сказала:

— Сэр, я не знаю, к чему вы клоните, но, судя по вашим словам, выходит, будто мой муж сам виновен в своей смерти. Ваши намеки граничат с наглостью. Моего супруга из мести убил преступный бродяга, которого, кстати, вы, милорд, не так давно отпустили, осудив на сравнительно мягкое наказание, вместо того чтобы повесить, как он того заслуживал. А теперь идите! В этом доме вас больше не задерживают.

Сэр Орландо бросил на священника сочувственный взгляд. Им ничего не оставалось, как уйти.

Пока они ехали в карете Трелонея к Патерностер-роу, Иеремия подавленно молчал.

— Мне очень жаль, что наш визит не принес желаемого результата, патер, — сочувственно сказал судья, — для вас даже больше, чем для ирландца, так как вы, кажется, неразумно принимаете эту историю слишком близко к сердцу. Вы сделали все, что в человеческих силах, чтобы снять с Макмагона обвинение, большего вы не можете требовать даже от себя. Ему остается лишь настаивать на неумышленном убийстве и обратиться к привилегии духовного статуса, но, честно говоря, у меня нет надежды, что присяжные окажут ему эту милость.

— Вы будете участвовать в заседании, милорд?

— Так как король пока не назначил преемника лорда верховного судьи Хайда, я буду председательствовать. Обещаю вам, права Макмагона во время процесса не будут ущемлены. Но больше я ничего не могу для него сделать.

Глава тридцать пятая

Зайдя на следующий день к ирландцу в Ньюгейт, Иеремия нашел его в том же состоянии апатии. Он как будто постарел на глазах, черты лица утратили четкость, бескровная кожа посерела, а взгляд стал неподвижным и безжизненным: в нем почти не осталось души. Когда Иеремия увидел его, у него впервые в жизни появилось желание обнять, утешить, прижать к себе, о чем ранее иезуит даже помыслить не мог. Но сейчас ему было так жаль Бреандана, что желание помочь оказалось сильнее боязни человеческой близости.

Ирландец заметно удивился, оказавшись в отеческих объятиях, в которых ему, несмотря ни на что, было очень тепло. Однако он быстро понял, что они означают.

— Вы ничего не нашли, — заключил он.

Простая констатация факта, не стремление, не отчаяние, лишь покорность, отсутствие сопротивления и полная безнадежность.

Иеремия не мог подобрать слов, чтобы поведать о своей неудаче, и начал довольно неловко:

— Остается несколько дней… я еще попытаюсь…

Не глядя на священника, Бреандан возразил:

— Вы сделали все, что было в ваших силах, патер. Благодарю вас. Но, кажется, я родился для того, чтобы меня повесили.

— Вы не имеете права так говорить. Никто не знает Божьего замысла о вас.

— В последние несколько месяцев я узнал, что жизнь может быть и прекрасной. Вы дали мне такую возможность. Но с самого начала я знал — это не может продолжаться долго.

Бреандан запрокинул голову, и Иеремии показалось, что он прячет глаза, не желая обнаружить признаки слабости.

— Рано терять надежду, сын мой, — упрекнул его Иеремия. — Вы еще живы. И несмотря ни на что, исход процесса неизвестен. Присяжные обязаны выслушать вашу версию и только затем решить, виновны вы в убийстве или нет. Если вы сможете убедить их, что не планировали убивать Дина, что потребовали драться в ответ на его провокацию и лишь защищались… Опишите присяжным, как он оскорбил вашу честь.

— Патер, такой человек, как я, не имеет в глазах бюргеров никакой чести.

— И все же расскажите присяжным, что вам говорил Дин. Тогда они поймут, почему завязалась ссора.

— Нет! — резко сказал Бреандан.

Иеремия удивился:

— Почему нет?

Молодой человек отвернулся и уставился в стену.

— Почему вы не хотите сказать, как вас оскорбил Дин? — растерялся Иеремия. — Что в этом такого страшного?

— Я не хочу об этом говорить, — упрямился Бреандан.

— Сын мой, это не самый подходящий момент лелеять уязвленное самолюбие. На кону ваша жизнь, — продолжал настаивать Иеремия.

Бреандан вскочил с тюфяка, на котором сидел вместе со священником. В мгновение ока он совершенно преобразился, в нем не осталось ни подавленности, ни угнетенности. Его переполняли гнев и злость, от которых дрожало все тело.

— Я знаю! — закричал он. — Я знаю, меня казнят, что бы я ни сказал и что бы я ни сделал. У меня нет ни малейшего шанса. Признайтесь же! Или вы такой же лицемер, как остальные?

Иеремия вздрогнул, вынужденный признать, что Бреандан прав, по крайней мере отчасти. Положение обвиняемого являлось безнадежным, если он не мог предъявить свидетелей, снимавших с него обвинение, или истинного убийцу. Но Иеремия отказывался сдаваться и не хотел, чтобы Бреандан опустил руки. Иначе он еще до процесса лишится сил, необходимых ему для оправдания.

— Я не хочу, чтобы вы потеряли мужество, — объяснил наконец иезуит. — До того момента, когда петля захлестнет вам шею, остается немало времени. Только тогда вы будете вправе отчаиваться и проклинать меня за провал. Но до этого вы должны бороться за жизнь и всеми силами поддерживать меня в моих попытках вам помочь.

Бреандан снова опустился на тюфяк. Вспышка безудержного гнева стихла, и огонь в глазах погас. Иеремия не был уверен, что до него дошел смысл сказанного, но по крайней мере духа сопротивления в ирландце он не чувствовал.

— Клянусь, я буду продолжать делать все для доказательства вашей невиновности. Только обещайте мне держаться! — мягко попросил священник.

Он собрался уходить, но еще не дошел до двери камеры, как Бреандан окликнул его:

— Подождите. У меня есть просьба. Вы можете попросить патера О'Мурчу зайти ко мне? Я бы очень хотел исповедаться земляку. Пожалуйста, не обижайтесь.

Иеремия попытался не обидеться, но не смог. Хотя просьба Бреандана была понятна, она все же доказывала, что молодой человек, несмотря на все, что он для него сделал, до конца не верит ему. Он что-то скрывает, и это что-то кажется ему таким ужасным, что он готов скорее унести все с собой в могилу, чем заговорить.

Аморе очнулась от неглубокого сна с чувством неизмеримой утраты, безграничной пустоты и одиночества. Невольно она провела рукой по кровати в поисках теплого стройного тела, к близости которого так привыкла. Но его не было, она была одна. В ужасе она открыла глаза и повернулась на бок; реальность встала перед ней и наполнила ее страхом. Резкое движение причинило острую боль, она вернулась в прежнее положение и глубоко вздохнула. Ребенок, которого она носила, стал почти невыносимым бременем. В своей тревоге за Бреандана она всеми силами пыталась не замечать изменений, происходящих в ее теле, и когда подрастающее существо в чреве болезненно напоминало о себе, приходила в негодование — становилось ясно, что она его заложница. Ребенок мешал ей пойти к Бреандану в тюрьму и быть рядом в беде, как она того хотела. Она неотступно думала о нем, представляла себе, как он, закованный в цепи, лежит на жалком тюфяке, окруженный непроницаемыми стенами и железными прутьями, оторванный от солнца и воздуха, в полной безнадежности. И в случившемся она обвиняла себя, ведь она сама позволила ему, только чтобы быть с ним, в этот проклятый час ходить по лондонским улицам. Наверно, нужно было уговорить его задержаться или послать с ним кого-нибудь из слуг. Она понимала всю бессмысленность этих угрызений совести, но не могла думать ни о чем другом.

С трудом Аморе спустилась с кровати и позвала камеристку. Сегодня открывалось судебное заседание. Через несколько часов Бреандан предстанет перед присяжными, которые решат его участь. Аморе поклялась себе быть там. Это стоило ей нешуточной борьбы с патером Блэкшо, который — что ее не очень удивило — категорически отказывался брать с собой в суд женщину на сносях. Стиснув зубы, он уступил лишь тогда, когда она так же решительно пригрозила, что, если пет другого выхода, она отправится туда одна. Никто не помешает ей видеть Бреандана и быть — пусть и не совсем рядом — с ним во время тяжелейшего испытания. «Даже духовник, даже сам дьявол», — упрямо повторяла она. Иезуиту ничего не оставалось, как пообещать взять ее с собой в Олд-Бейли.

Когда Иеремия вошел в дом Хартфорда, Аморе стояла одетая, а во дворе их ждала карета.

— Вы не передумали, миледи? — сделал он еще одну попытку. — Даже поездка в карете опасна для женщины в вашем положении.

— Патер, поймите же, я должна его видеть! Я должна знать, что с ним случится. Не могу я сидеть дома и ждать, когда Бреандан борется за свою жизнь.

— Ну ладно, неисправимая. Тогда поедемте, чтобы не попасть в толпу зевак, которая наверняка соберется на такое сенсационное дело.

Аморе попыталась скрыть, что в это утро она чувствовала себя хуже, чем в последние дни. Ребенок лежал в ней тяжело, как скала, будто искал выхода из райской, но тесной темницы. Хотя это была ее первая беременность, Аморе догадывалась, что час родов недалек, но убеждала себя, что у нее есть еще несколько дней. «Когда закончится процесс, — думала она опять и опять, — когда участь Бреандана прояснится, тогда я смогу посвятить себя ребенку…»

Иеремия поддерживал ее на пути к карете и помог сесть. Затем забрался на узкое переднее сиденье, предоставив заднее в полное ее распоряжение. Карета выехала со двора и свернула на Стрэнд. Аморе подложила правую руку под спину, чтобы опереться, но от тряски кареты на грубых рессорах у нее на лбу выступил пот. Она упрямо стиснула зубы, но, встретив настороженный взгляд Иеремии, попыталась подавить стон и улыбнуться. Первая же яма на неровной улице похоронила все ее усилия. Толчок причинил острую боль в животе, она вскрикнула. Иеремия уже сидел рядом и держал ее за руку.

— Кажется, начинается, — с тревогой установил он. — Почему вы ничего не сказали перед отъездом, упрямица? — Он выглянул из окна и приказал кучеру немедленно возвращаться.

Аморе так сильно вцепилась ему в руку, что ему стало больно.

— Нет! — задыхалась она. — Не надо. Не сейчас!

— Миледи, будьте благоразумны. Время определяет ребенок. И он выбрал этот момент.

Аморе испустила крик, заставивший Иеремию похолодеть. Сначала он подумал, что начались особенно болезненные роды. Но то была не физическая мука, а крик гнева, перешедший в дикое рыдание.

— Не сейчас, — повторяла Аморе. — Не сейчас. Будь проклят этот ребенок. Я его ненавижу. Ненавижу.

Ужаснувшись ее словам, Иеремия наклонился к ней:

— Миледи, возьмите себя в руки. Вы не знаете, что говорите.

Он попытался успокоить ее, но она ничего не слышала и заливалась слезами.

Когда они въехали во двор дома Хартфорда, он помог ей выйти из кареты и взял ее на руки.

— Дайте знать камеристке миледи. Пусть она приготовит все для родов, — приказал Иеремия кучеру, быстро побежавшему исполнять поручение.

В спальне он посадил Аморе на кровать. Торопливые слуги в это время приносили все необходимое, уже давно заготовленное в доме, в том числе специальное кресло с вырезанным сиденьем. Послали за повивальной бабкой, которая, однако, должна была лишь помогать Иеремии и выполнять его указания. Когда Элен, камеристка леди Сент-Клер, раздела свою хозяйку до рубашки, священник тщательно осмотрел роженицу, чтобы убедиться, что ребенок лежит правильно. Аморе все еще не успокоилась и продолжала сопротивляться.

— Идите! — умоляла она. — Не бросайте Бреандана. Если уж я не могу быть рядом с ним, то хотя бы вы.

Иезуит твердо покачал головой:

— Вам я сейчас нужнее, чем ему. Во время процесса я все равно ничего не смогу для него сделать. Там будет мастер Риджуэй, он нам потом все расскажет.

Но ни одно его слово не могло успокоить Аморе. Она рыдала, как человек, потерявший всякую надежду.

— Я его больше не увижу. Они убьют его, и я больше не увижу его.

Иеремия растерянно смотрел на нее. Конечно, он знал, что она влюбилась в молодого ирландца, хотя толком и не понимал почему — ведь Бреандан был таким необщительным и закрытым. Но теперь пришлось признать — судя по всему, Аморе была не просто влюблена в него, а глубоко и страстно любила, то есть испытывала то чувство, которое в глазах Иеремии являлось не только неразумным и непонятным, но и попросту опасным. Может быть, это только начало родов, когда у многих женщин случаются резкие перепады настроения, через несколько дней проходящие, уговаривал себя иезуит. Но рассудок говорил ему, что он сам себя обманывает и должен примириться с тем, что чувства Аморе, какими бы сумасшедшими и вредными они ни казались, были истинными и потеря любимого разобьет ей сердце.

Однако сейчас, хотя бы на какое-то время, ее следовало привести в чувство. Нельзя, чтобы она так убивалась, иначе ей не перенести родовых мук. Он сел рядом с ней на постель и крепко обнял за плечи.

— Миледи, вы должны пощадить свои силы. Произвести на свет ребенка — нелегкая задача. Вы не знаете, что вам предстоит. — Умоляюще он добавил: — Пожалуйста, Аморе, если ты уж не думаешь о себе, подумай о Бреандане. Ты не сможешь ему помочь, если после родов свалишься в лихорадке.

Он не говорил ей «ты» с тех пор, как она перестала быть ребенком, и его доверительное обращение, выдававшее его растущую тревогу, проникло наконец сквозь туман отчаяния, отделивший ее от жизни. Она подняла полные слез глаза и заметила, что Иеремия бледен и напряжен. Он боялся за нее. Это привело ее в чувство — она слишком любила старого друга, чтобы причинить ему страдание.

— Простите, патер, — виновато прошептала она. — Но я так боюсь его потерять…

— Доверьтесь мне, — попросил Иеремия. — Я найду возможность избежать худшего. А теперь больше не думайте об этом. Вы должны полностью сосредоточиться на том, что вам предстоит.

Глава тридцать шестая

Ален стоял перед Олд-Бейли и нервно искал глазами Иеремию и леди Сент-Клер. Его то и дело оттесняла прибывающая публика, стремившаяся во двор суда, и ему приходилось энергично противостоять людскому потоку, иначе его бы просто-напросто снесли. Такого наплыва зрителей Олд-Бейли не видел уже давно. Конечно, помимо краж, там нередко судили и за убийства, но сэр Джон Дин был самой известной жертвой со времен процессов над убийцами короля.

При виде каждого подъехавшего экипажа Ален нетерпеливо вытягивая шею и каждый раз с разочарованием отворачивался, убедившись, что это не карета леди Сент-Клер. Где, черт подери, они застряли? Иеремия в то утро ушел к леди достаточно рано, он уже давно должен быть здесь. Ему было так важно находиться рядом с Бреанданом, он никак не мог пропустить процесс. Если только… Ален точно не знал, на каком сроке находилась Аморе, но предполагал, что отсутствие друга связано с предстоящими родами. В таком случае ждать не имело смысла.

— Мастер Риджуэй? — спросил вежливый голос.

Ален с удивлением обернулся и увидел перед собой стройного красивого молодого человека.

— Мастер Риджуэй, — повторил тот, — я Джордж Джеффрис. Полагаю, вы слышали мое имя от доктора Фоконе.

— О да, — ответил Ален, — слышал.

— В принципе я рассчитывал на присутствие доктора Фоконе на сегодняшнем заседании. Все-таки обвиняют в убийстве его подопечного Макмагона.

— Он собирался. Вероятно, его задержали какие-то непредвиденные обстоятельства.

— Как жаль. Такого сенсационного процесса еще долго не будет. Но, может быть, вы составите мне компанию вместо него. У меня два прекрасных места, откуда вы сможете удобно следить за происходящим.

Алену пришлось принять приглашение, ведь во дворе суда уже была такая давка, что он не нашел бы вообще ни одного места. Заседание начиналось. Судьи заняли места на подиуме, и секретарь громко призывал к тишине. Сэр Орландо Трелоней объявил заседание открытым. Пока длились формальности, Ален осматривал толпу, надеясь, что Иеремия все-таки придет, но, как ни старался, худощавого лица своего друга так и не увидел. Зато, к своему изумлению, обнаружил среди зрителей Гвинет Блаундель, однако, когда она посмотрела в его сторону, он тут же отвернулся. Какое-то время Ален недоумевал, зачем она пришла, но затем решил, что, вероятно, как и многих лондонцев, аптекаршу в определенной степени околдовало преступление, и попытался забыть о ней.

Комиссии зачитали довольно быстро. Публика гудела от напряженного внимания и растущего нетерпения, атмосфера все более накалялась, что не нравилось судье Трелонею и несколько его беспокоило. Он бы предпочел провести заседание без всяких неожиданностей и шумной толпы. Для обеспечения спокойствия и порядка он вызвал еще слуг. Чтобы не испытывать зрительское терпение, судебные писцы при подготовке списка дел поставили дело короны против Бреандана Макмагона об убийстве сэра Джона Дина, советника и бывшего лорд-мэра города Лондона, в самом начале.

Когда первую группу заключенных в цепях вывели во двор, по толпе прокатился гул. Люди переговаривались и пытались угадать, кто из них знаменитый убийца: урод со спутанной бородой… или этот цыпленок со светлыми волосами… а может быть, тот горбун с длинным шрамом на лице? И когда по вызову писца к барьеру подошел худощавый молодой человек с благородным, но безжизненным лицом и глазами мертвеца, присутствующие невольно замолкли. Изможденный юноша не казался опасным. Ален даже услышал позади несколько сочувственных замечаний. Но большинство испытали разочарование — страшный разбойник оказался кротким голубком.

Алена поразили перемены в облике ирландца, произошедшие за две недели с момента его ареста. Теперь он понял беспокойство Иеремии и его отчаянные попытки помочь Бреандану. Что-то мучило молодого человека, что-то, от чего его могла избавить только веревка.

Как полагалось, Бреандан поднял руку, когда выкрикнули его имя. Писец зачитал обвинение, но у Алена, наблюдавшего за лицом ирландца, сложилось ощущение, что тот даже не слушает.

— «…ты, не имея страха Божия, по наущению дьявола, пятнадцатого числа мая в семнадцатый год правления нашего суверена Карла Второго, милостью Божией короля Англии, Шотландии, Франции и Ирландии, защитника веры, примерно в половине шестого утра указанного дня в приходе Сент-Мартин-ин-де-Филдс графства Мидлсекс напал в этом месте и в этот час с преступным намерением на сэра Джона Дина, рыцаря, вопреки миру Божиему и нашего суверена и короля, по свободной воле и со злостным умыслом; что ты, выше поименованный Бреандан Макмагон, стащил упомянутого сэра Джона Дина с лошади, избил во дворе, а затем пронзил упомянутого сэра Джона Дина шпагой сэра Джона Дина стоимостью пятнадцать шиллингов, в результате чего упомянутый сэр Джон Дин вышеуказанным образом в этом месте и в этот час немедленно скончался». Что скажешь, Бреандан Макмагон, виновен ли ты в этом ужасном преступлении, в убийстве, как указано в обвинении, или невиновен?

— Невиновен, — отвечал Бреандан, но так тихо, что писец был вынужден переспросить его и второй, и третий раз.

Юридический ритуал шел своим чередом, и от обвиняемого потребовали признать авторитет суда.

— Обвиняемый, как должно тебя судить?

Все ждали формального, предписанного обычаем ответа, но время шло, а ответа не было. Писец напряг слух, думая, что обвиняемый ответил еще тише и он просто недослышал.

Зрители забеспокоились, зашептались, все спрашивали друг у друга, ответил обвиняемый или промолчал. Гул становился все громче, наконец Трелоней потерял терпение и ударил кулаком по столу:

— Секретарь, позаботьтесь о том, чтобы наступила тишина!

Так как всем не терпелось узнать, что будет дальше, шум тут же затих.

Сэр Орландо обратился к ирландцу, который стоял и смотрел в пол, как будто все это его не касалось:

— Обвиняемый, отвечайте громко и разборчиво на вопрос, заданный вам писцом.

Последний еще раз повторил вопрос:

— Как должно тебя судить?

И снова напрасно он ждал ответа. Обвиняемый не проронил ли слова. Сэру Орландо стало не по себе.

Сидевший слева от него судья палаты прошений Тирелл заметил:

— Может быть, он не умеет говорить или глухой и не понимает писца.

— Тогда присяжные должны решить, страдает ли обвиняемый подобным недугом, — добавил рикордер — один из городских судей Лондона.

Лорд-мэр заметил, что присяжные еще не давали присяги и, может быть, стоит привлечь для этого Большое жюри.

Сэр Орландо не слушал своих братьев и советников. Его взгляд не отрывался от молодого человека, неподвижно стоявшего у барьера с таким видом, как будто все происходящее не имеет к нему отношения. Он надеялся, что все это очередная демонстрация его капризной ирландской гордости, с которой он познакомился уже во время первого дела. С этим упрямцем судьям будет нелегко. Не обращая внимания на дебаты коллег, сэр Орландо обратился к Бреандану:

— Обвиняемый, вы слышали вопрос судебного писца?

Ирландец поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза, как будто они были одни.

— Да, — без выражения ответил он.

— Вы поняли его смысл?

— Да.

— Тогда вам известен единственно возможный ответ на вопрос, предусмотренный законом?

— Да.

— Вы даете этот ответ?

— Нет.

Трелоней в растерянности замер. В глазах ирландца вдруг блеснул вызов, и это ему не понравилось. Что задумал несчастный строптивец? Нередко в этом месте процесс на какое-то время тормозило упрямство обвиняемых. Как правило, так вели себя диссентеры, особенно квакеры, вообще питавшие отвращение к клятвам и формулам и, выражая свое неприятие, постоянно пытавшиеся вовлечь судей в обсуждение каверзных юридических вопросов. Таких бунтарей всегда было нелегко образумить. Иногда, если они продолжали упорствовать, приходилось отправлять их в карцер. Но подобные упрямцы чаще всего обвинялись в незначительных проступках. А в случае особо тяжких преступлений, как сейчас, отказ обвиняемого сотрудничать с судом мог привести к тяжелым последствиям.

Трелоней снова терпеливо обратился к ирландцу:

— Если вы не произнесете требуемых слов, вы потеряете право на процесс и тем самым возможность оправдаться.

Бреандан молчал. Подключился судья Тирелл:

— Обвиняемый, вы должны сказать, что покоряетесь вашему Богу и вашей стране, иначе вас не смогут судить.

Сэр Орландо встретился глазами с ирландцем, взгляд которого вдруг стал каким угодно, только не безжизненным. В нем горел дерзкий вызов.

Трелоней почувствовал, как в нем поднимается раздражение. «Так вот чего ты хочешь, — думал он. — Глупец, несчастный глупец, какая цена за бессмысленный, мимолетный триумф! Какой же сильной должна быть твоя ненависть, если ты готов принести себя в жертву, лишь бы отомстить стране, привилегиям ее народа, которыми они так гордятся и за которые многие положили свои жизни. И мне, прежде всего ты хочешь отомстить мне, заставив меня применить бесславный закон нашей юстиции, самой справедливой юстиции в мире. Да, в твоей слабости ты имеешь силу заставить меня. Ты получишь удовлетворение, увидев, как я вынужден буду сделать то, что мне отвратительно и что лишит меня сна по ночам. И все только из-за трагической ошибки, недоразумения в применении давно изжившего себя закона, бессмысленного закона, уже давно требующего изменений. Это буква, позорящая наше право. Воистину горькая и одновременно сладкая месть; плюя на наше право, ты плюешь на меня и на все, во что я верю. Более того, в конце концов, победишь ты, хотя это и будет стоить тебе жизни. А я должен буду жить с чувством вины, сделав тебя мучеником».

Сэр Орландо пристально смотрел на молодого ирландца и не замечал удивленных взглядов коллег. Наконец судья Тирелл прокашлялся и взял слово:

— Обвиняемый, вам указали, какие слова вы должны произнести. Будьте благоразумны, иначе вы себя погубите.

Когда ответа не последовало, он грозно продолжил:

— Если вы и дальше будете упорствовать и не признаете этот суд, вас передадут палачу и тот подвергнет вас пытке, пока вы либо не сдадитесь, либо не испустите дух.

Но и после этой страшной угрозы лицо заключенного не дрогнуло. Сэр Орландо почувствовал, как у него свело челюсти, и мрачно стиснул зубы. Он оказался прав. Макмагон был настроен серьезно. Он знал, что его ждет, и был готов довести это безумие до конца.

— Обвиняемый, — настаивал судья Тирелл, — вы не знаете, на что идете. Если будете упорствовать, умрете ужасной смертью, лишите себя всякой возможности доказать свою невиновность.

Но аргументы судьи не возымели никакого действия на молодого человека, молча стоявшего перед судьями и вызывающе смотревшего на них.

— Все бессмысленно, — решил Трелоней. — Он не сдастся.

Ален, напряженно следивший за происходящим, с беспокойством обернулся к своему соседу:

— Что это значит?

Джордж Джеффрис ухмыльнулся:

— Это значит, ваш ирландец завел английскую юстицию в тупик, тачка застряла в грязи.

— И что теперь?

— Вашего друга подвергнут peine forte et dure.^[30] Не самая приятная смерть.

Судья Тирелл недоумевал, почему Трелоней этим утром так медлил, и, понизив голос, напомнил ему:

— Вы должны предписать пытку, брат.

Сэр Орландо обреченно вздохнул:

— Вы правы. Я должен.

Он посмотрел на ирландца, затем опустил глаза и произнес решение суда:

— Обвиняемый, суд принял решение: вас отведут обратно в тюрьму, в темный каземат; вас положат спиной на пол, руки и ноги привяжут веревками, на ваше тело будут ставить гири, все больше и больше. В первый день вы получите три куска ячменного хлеба, на следующий день вы имеете право пить воду; и это станет вашим наказанием, пока вас не освободит смерть.

Во дворе суда воцарилась мертвая тишина. Peine forte et dure уже многие годы не применялась в Лондоне. Ее последней жертвой оказался майор Стрейнджвейс, представший перед судом за убийство своего будущего зятя, и его смерть под пыткой многим врезалась в память.

Судья Трелоней дал знак одному из тюремных надзирателей, которые привели заключенных в суд. Тот вышел вперед, взял неподвижного Бреандана под руку и увел за собой.

— Пресвятая Богородица! — вырвалось у Алена. — Но они не могут поступить так бесчеловечно.

— Он этого хотел, мой друг, — заметил Джордж Джеффрис. — Может, оно и к лучшему. Обычно суд разрешает друзьям или родственникам обвиняемого сократить его страдания.

— Как это?

— В случае со Стрейнджвейсом его друзья в дополнение к гирям встали ему на грудь. Он умер очень быстро.

Ален в ужасе посмотрел на своего соседа. Лишь спустя некоторое время ему удалось взять себя в руки. Ничто больше здесь его не удерживало. Он вскочил и начал энергично продираться между зрителями к выходу. Немедленно нужно сообщить Иеремии о непредвиденном повороте событий. Может быть, ему удастся урезонить ирландца, пока тот добровольно не лег под гири, которые раздавят его.

Ален торопливо прошел вдоль здания Олд-Бейли, свернул на Ладгейт-хилл и побежал вниз, к Блэкфрайарскому причалу. Он с нетерпением ждал лодки, хотя знал, что торопиться уже нетсмысла, так как приговор суда будет приведен в исполнение только завтра утром. Но Ален не был уверен, что Иеремия действительно у леди Сент-Клер, и не хотел терять время.

Наконец он сел в лодку и скоро сошел с нее на пирсе за домом Хартфорда. Цирюльник назвал свое имя, и лакей провел его через сад до двери на верхнем этаже. В доме царило возбуждение. Служанки выносили из комнаты, где, как увидел Ален, стояла большая кровать с балдахином, испачканные простыни и тазы с водой. Осторожно он подошел ближе. Возле кровати на стуле с засученными по локоть рукавами сидел Иеремия и тер себе лоб. Он выглядел усталым и измученным. Увидев перед собой Алена, Иеремия вздрогнул.

— Что вы здесь делаете? — зашипел он. — Вы ведь должны быть на заседании.

Ален наклонился и посмотрел на женщину в кровати:

— Она в порядке?

— Да, спит.

— А ребенок?

— Там, в колыбели. Роскошный мальчик, — гордо объявил Иеремия, как будто сам стал отцом. — А теперь наконец объясните мне, что произошло.

— Процесса не будет. Бреандан отказался признать суд. Завтра его будут пытать.

— Что? Вы шутите.

— К сожалению, нет.

— И судья Трелоней ничего не предпринял, чтобы этому помешать?

— Поверьте мне, он пытался. Он уговаривал Бреандана, как, впрочем, и другие судьи. Им невыгодно приговаривать человека к смерти без суда. Это бросает тень на нашу юстицию.

— Я начинаю терять веру в английские законы, — сквозь зубы сказал Иеремия. — Ален, оставайтесь здесь и не сводите глаз с леди Сент-Клер. Я поручаю ее вам. Когда она проснется, не рассказывайте ей о случившемся. Скажите, что процесс отложили. А я поеду к лорду.

Глава тридцать седьмая

— Как вы могли допустить подобное? — Иеремия, не желая того, кипел от негодования. — Как вы с вашим чувством чести могли обречь человека на столь мучительную смерть?

Сжав руки в кулаки, священник взволнованно ходил взад-вперед по кабинету Трелонея в Королевском суде. Он даже растерялся от своей несдержанности, которой не знал за собой.

Судья стоял возле письменного стола и смотрел на возбужденного посетителя с пониманием и сочувствием.

— Не в моей власти было помешать этому, — спокойно ответил он.

— На континенте превозносят самое человечное и самое справедливое английское права, так как охранная грамота английского народа, Великая хартия, запрещает применение пыток. Какая жестокая ирония! Скольких моих единоверцев пытали только при королеве Елизавете!

— Таков был недвусмысленный приказ королевы, — терпеливо возразил сэр Орландо. — Согласно общему праву, пытка тогда была так же незаконна, как и сейчас. Я знаю, некоторых ваших братьев подвергли пытке, и весьма сожалею об этом, поверьте. Но постоянная угроза королевству со стороны католического Рима повергла нас тогда в сильный страх и, к сожалению, привела к несоразмерной жестокости. Но уверяю вас, сегодня пыток в Англии не применяют.

— За исключением peine forte et dure! — возмущенно ответил Иеремия.

— Да, мой друг, как ни тяжело мне это признавать, вы правы. И что еще трагичнее, постыдная практика покоится на необъяснимом юридическом недоразумении. В статье, на которую при этом ссылаются, речь идет о prison forte et dure, то есть о более строгих условиях содержания заключенных. Никто не знает, когда и почему из prison получилась peine. Позор для нашей юстиции.

— Так сделайте же что-нибудь! — заклинал его Иеремия.

— Я не могу изменить закон.

Иезуит в бессилии закинул голову и медленно ее опустил. Коротко помолчав, он с вызовом сказал:

— А если я в один прекрасный день предстану перед судом, вы меня тоже приговорите к наказанию, предусматриваемому законом для таких, как я?

Сэр Орландо резко побледнел. Перед его внутренним взором предстала страшная картина. Он увидел, как его собеседник, человек, ставший ему другом, раздетый донага лежит на досках эшафота и палач ножом разрезает на куски его живое тело — наказание, предусмотренное законом королевства для католических священников, захваченных в его пределах… Трелоней почувствовал, как у него что-то перевернулось внутри и подкосились ноги. Застонав, он пошарил позади себя в поисках опоры и безвольно опустился в кресло. Дрожащие руки вцепились в подлокотники.

— Нет! — вырвалось у него. — Нет, я бы этого не допустил! Но бессмысленно дискутировать на эту тему — хотя столь варварский закон и существует, он уже не применяется. — Трелоней начал сердиться, так как священник загнал его в угол. — Уверяю вас, peine forte et dure не назначают легкомысленно. Палач сначала применит другие, менее болезненные средства, пытаясь переубедить заключенного. И только если он продолжит упорствовать, на него наложат гири.

— И раздавят его. Жестоко и не по-христиански.

— Могу я вам напомнить о том, что большинство христианских стран континента считает пытку законным средством установления истины? Если бы ирландца арестовали за убийство в одной из них, его бы пытали с самого начала, выбивая признание и не дав прежде возможности оправдаться перед судом. Он даже не имел бы права на процесс, его бы арестовали и бросили за решетку без всякого суда. Здесь, в Англии, благодаря Великой хартии это невозможно. — Сэр Орландо оперся локтями о стол и чуть наклонился вперед. — Вы правы, когда говорите о бесчеловечности peine forte et dure. Но никого не подвергают ей насильно. Макмагон сам сделал свой выбор. Он один несет полную ответственность за свою судьбу. Образумьте его, патер, и я обещаю вам: приказ немедленно будет отменен.

Иеремия отвернулся и дрожащей рукой провел по волосам. Он признал себя побежденным.

— Простите меня, милорд. Сам не знаю, что со мной. Я чувствую себя таким беспомощным. И сомневаюсь в своих способностях духовника, раз мне не удается найти подход к ирландскому упрямцу. Почему он это делает? Почему он выбрал такую ужасную смерть? Не понимаю… и поэтому у меня ничего не получается.

Сэр Орландо задумчиво наблюдал за иезуитом и затем решительно возразил:

— Вы уже думали о том, что поведение Макмагона является, возможно, косвенным признанием вины?

Иеремия отрицательно покачал головой:

— Нет, я по-прежнему считаю его невиновным. Должна быть другая причина.

Вздохнув, Трелоней откинулся в кресле.

— Ну ладно, тогда попытайтесь ее найти. Вы имеете свободный доступ к заключенному. Поговорите с ним. Убедите его пойти суду навстречу. — Лицо его посерьезнело. — Но если вам это не удастся, я хотел бы еще сказать вам, что испокон веков родственникам и друзьям арестанта разрешали ускорить конец мучений несчастных. Большинство пользовались этой милостью.

В глазах Иеремии вспыхнуло негодование.

— Но это убийство.

— Конечно, я понимаю, для вас, как для священника, это неприемлемо, но, может быть, согласится кто-нибудь другой.

— Нет! Я этого не допущу.

— Подумайте. Иначе его ждет долгая и мучительная смерть. Некоторые заключенные страдали по несколько дней.

Гнев охватил Иеремию. Теперь он чувствовал себя загнанным в угол. Неужели ему действительно придется принимать такое безбожное решение — дать человеку умереть в ужасных мучениях или ускорить его смерть? Он не мог перенести ни того ни другого.

Бреандана заперли в одиночную камеру, чтобы никто не мог принести ему еды. Иеремию пропустили к нему, только когда он показал пропуск, подписанный судьей Трелонеем. Но его не обыскивали, и, терпеливо дождавшись, пока надзиратель запрет за ним дверь, он достал из-под плаща кусок хлеба и фляжку эля и дал их Бреандану. Не говоря ни слова, тот проглотил хлеб и утолил мучительную жажду.

Иеремия подсел к нему на деревянный каркас кровати. Солома, наполнявшая тюфяк, пахла гнилью. Сквозь узкое зарешеченное окошко едва проникал свежий воздух и еще меньше — свет. В кривом цинковом креплении на стене горела единственная сальная свеча. Пляшущее пламя бросало беспокойные призрачные тени на лицо Бреандана, казавшееся от этого безжизненной маской.

Иеремия хотел заговорить, но ирландец опередил его:

— Ничего не говорите, патер. Я все решил и не изменю своего решения.

Иеремия выпустил набранный в легкие воздух и какое-то время молчал. Он понимал, что с этим сумасшедшим ему будет нелегко, и решил набраться терпения.

— Хорошо, как угодно, сын мой. Но вам не кажется, что вы должны хотя бы объяснить мне, почему так легко отказываетесь от жизни?

Бреандан сидел на краю кровати, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, и судорожно мял руки.

— Потому что она больше не стоит ни пенни, — резко сказал он. — Я умру в любом случае. Вы знаете, что это так. Но я не хочу, чтобы меня подвели к палачу как овцу, с петлей на шее, чтобы вокруг издевались, плевали и забрасывали меня грязью улюлюкающие зеваки, которые обожают вид смерти и только и ждут, как я повисну на веревке и высуну им язык. Нет, патер, этого я не хочу. Лучше умереть здесь, в темной дыре, но одному, вдали от людей, исполненных ненависти и презрения.

— Но это не единственная причина, не правда ли? Вы не хотите, чтобы она увидела вас на виселице, — мягко прибавил Иеремия.

Бреандан едва кивнул.

— Кстати, сегодня утром она произвела на свет здорового мальчика, — добавил иезуит.

Молодой человек резко повернул голову и посмотрел в глаза священнику со странной печалью в глазах.

— Как она себя чувствует?

— Она хорошо перенесла роды. Но очень беспокоится о вас. Я не сказал ей еще, что вы намерены сделать, но она…

Бреандан грубо перебил его:

— Только не говорите ей об этом. Она этого не поймет точно так же, как и вы.

— Здесь вы, безусловно, правы, — с горькой иронией согласился Иеремия. — Но позвольте мне кое-что сказать вам. Если вы рассчитываете на то, что я помогу вам умереть, то ошибаетесь. Когда завтра утром палач растянет вас на полу и поставит вам на грудь гири, я не подложу вам под спину камень, который переломит вам позвоночник, и не встану на грудь, чтобы сердце быстрее остановилось, даже если так принято. Вам ясно?

Бреандан посмотрел на иезуита сначала с ужасом, а затем с ненавистью. В его глазах вспыхнул гнев.

— Проклятый священник! — прорычал он. — Вы предпочитаете, чтобы они сломили мою волю, но не окажете мне милости быстрой смерти.

— Я хочу, чтобы вы предстали перед судом и боролись за свою жизнь!

— Зачем, черт подери? Чтобы прожить еще пару дней, самых паскудных в моей несчастной жизни? Чтобы меня в конце концов все равно повесили? Нет, больше не хочу.

— Вы пытаетесь спастись бегством. Солдатом вы когда-нибудь бежали с поля боя?

Бреандан опустил голову и сцепил руки.

— Нет, — тихо сказал он. — Но это совсем другое дело.

— От чего вы на самом деле бежите, сын мой? Почему вы не хотите рассказать суду, что случилось в то утро, когда вы встретили Дина? — настаивал Иеремия.

И в очередной раз Бреандан укрылся за непроницаемым бастионом своего молчания.

Иеремия дал надзирателю взятку, чтобы остаться в камере на ночь. Он еще несколько раз пытался переубедить Бреандана, но его слова не возымели действия. Они помолились, и Иеремии удалось убедить ирландца немного поспать.

Когда в рассветные сумерки в замке послышался скрежет ключей, оба были уже на ногах. Иеремия почувствовал, как у него подводит живот, и подумал, что Бреандан тоже должен испытывать голод. Но в ближайшие дни ирландцу почти не придется есть, это продлит ему жизнь. Голод и жажда являлись частью наказания.

— Вы готовы? — спросил надзиратель.

Ему явно было не по себе.

— Да, — ответил Бреандан и встал с кровати.

Надзиратель пропустил их вперед и провел по лабиринту коридоров к внутреннему двору, где располагались лучшие камеры для состоятельных заключенных. Цепи Бреандана звенели по каменному полу. Было слишком рано, и ничто больше не нарушало тюремную тишину. Оки пересекли маленький двор, куда и днем-то проникало мало солнечного света, поднялись на третий этаж и вошли в небольшое помещение — прессовую камеру. Название давало полное представление о ее назначении. Здесь уже ждали Джек Кетч с одним из своих помощников и судебный писец, обязанный вести протокол. Подручный палача взял Бреандана за руку и резко усадил его на табурет возле стены.

— Сядь сюда!

К нему подошел писец.

— Вы Бреандан Макмагон? — спросил он.

Это была формальность, удостоверявшая, что пытке подвергается тот самый человек, которого на нее осудили. Бреандан кивнул.

— И вы по-прежнему отказываетесь предстать перед судом или образумились?

Ирландец невозмутимо посмотрел на него и покачал головой.

Писец велел Кетчу:

— Палач, исполняйте ваши обязанности.

Иеремия видел, как помощник передал палачу скрученный шнур.

— Руки, — потребовал Кетч.

Бреандан, не сопротивляясь, протянул руки. Палач сложил их ладонями внутрь и обмотал шнур вокруг больших пальцев так туго, что тот прорезал кожу и вошел в мясо как нож в масло. Бреандан от боли стиснул зубы и закрыл глаза, но не издал ни звука. Темная кровь выступила из раны и потекла по сплетенным пальцам. По сравнению с теми муками, которые должны были последовать, это была мягкая форма пытки, несмотря ни на что, говорившая о неприязни английской юстиции к ее применению. Большинство строптивцев шнур приводил в чувство, и они сдавались, но Бреандан вытерпел. К нему снова обратился писец:

— Обвиняемый, вы признаете суд? Вы произнесете необходимые слова?

— Нет, — прозвучал упрямый ответ.

Джек Кетч вопросительно взглянул на писца. Тот кивнул. Лицо его покрывала бледность.

— Ну ладно. Мы сделали все, что могли. Приступайте!

Подручный взял инструменты и принялся снимать с арестанта цепи, сплющивая молотом кольца на запястьях и щиколотках, чтобы Бреандан смог продеть в них кисти и ступни.

— Раздевайтесь! — приказал Кетч.

Поколебавшись, ирландец повиновался, стянув сначала льняную рубашку, затем башмаки и чулки. Иеремия принял их.

— Брюки можете оставить, — сказал палач. — А теперь ложитесь на пол.

Палач поставил Бреандана посредине камеры между четырьмя железными кольцами, вбитыми в каменный пол на равном расстоянии друг от друга. Он подождал, пока тот ляжет на спину, присел на корточки, обвязал правое запястье Бреандана короткой веревкой, протянул руку к одному из колец и привязал к нему другой конец веревки. Затем он проделал то же самое с другой рукой и ногами, так что связанный арестант теперь беспомощно лежал на полу.

Иеремия заметил, что, несмотря на холод в мрачной прессовой камере, тело Бреандана блестело от пота. Тонкие черные волоски, покрывавшие его грудь, прилипли к коже, а на лбу выступили крошечные капли влаги. Иеремия заставил себя не отворачиваться, как ни больно было ему видеть эту физическую беспомощность. Он выступил вперед и склонился над ирландцем.

— Бреандан, пожалуйста, будьте благоразумны, — умолял он. — Это безумие. Сдайтесь же наконец.

Молодой человек не реагировал, но ничего другого Иеремия и не ожидал. Он все еще надеялся, что боль все же заставит его уступить. Когда Бреандан поймет, насколько мучительна избранная им смерть, возможно, его решимость поколеблется. Иеремия ревностно молился об этом.

Между тем помощник поднес тяжелую деревянную доску. По ширине и длине она примерно соответствовала человеческому туловищу. Доску положили на грудь и живот Бреандана. Помощник поднес железные гири, держа их за специальные кольца. Каждая весила примерно полцентнера. Когда первая гиря опустилась на доску, Бреандан рефлекторно напряг мускулы туловища. Иеремия, стоя рядом с ним, слышал, как из легких через стиснутые зубы вышел воздух. Теперь он не мог дышать глубоко. Через какое-то время палач положил на него еще одну гирю, потом еще одну. Теперь вес, давивший на грудь Бреандану, был больше его собственного. Ему было все труднее и труднее наполнять легкие воздухом, они уже не расширялись. Начинали болеть спина и плечи, прижатые к каменному полу. Бреандан уже не мог сопротивляться желанию пошевелиться, чтобы стало несколько полегче, но веревки, привязывавшие его к железным кольцам, не давали ему для этого ни малейшей возможности. Ему приходилось лежать только в одном положении.

Время шло, боль распространялась по телу, пронизывала мускулы вдоль позвоночника и затрудняла дыхание. Судорожно он напрягал руки и ноги, пытаясь поддержать спину, но каждое движение отзывалось новой волной боли.

Иеремия внимательно всматривался в его лицо в надежде заметить в нем готовность сдаться. Черты Бреандана искажались от напряжения и усиливавшихся мук, он все с большим трудом втягивал в себя воздух.

«Он борется за жизнь, как лев, — невольно думал Иеремия. — Нет, упрямец не хочет умирать, что бы он там ни говорил. Если бы ему так не хотелось жить, как он уверял себя и меня, он бы сдался и просто позволил смертельному грузу раздавить себя».

Вдруг ритм дыхания Бреандана сбился, и он, задыхаясь, начал глотать воздух. Его силы слабели. Лицо потемнело от крови, которую гири выдавили из туловища, сосуды на висках набухли и стали похожи на толстые веревки. Он начал задыхаться.

Иеремия опустился перед ним на колени и крикнул палачу:

— Хватит! Прекратите! С него достаточно.

— Он еще не сдался, — возразил писец.

— Вы что, не видите, что он задыхается. Как же он может что-то сказать?

— Он должен дать ясно понять, что признает суд.

— Ради Бога, прошу вас, дайте мне еще пару часов. Клянусь, я смогу переубедить его. Но снимите с его груди эти проклятые гири, иначе никакого процесса не будет.

Джек Кетч в нерешительности посмотрел на писца, который после недолгого раздумья кивнул:

— Ну хорошо, лорд дал указание прекратить, когда испытуемый начнет умирать. Освободите его, палач.

По указанию хозяина подручный снял гири и доску и отвязал руки и ноги. С беспокойством Иеремия склонился над харкавшим кровью Бреанданом, которого сотрясал гортанный кашель. Когда он попытался вдохнуть, спину пронзила резкая боль, и он застонал. Все его тело было как будто парализовано, мышцы не слушались. Иеремия видел, что он не в силах встать сам, и поддержал его под руки. Но когда Бреандан при помощи священника присел, в спине и груди вспыхнула такая боль, что он потерял сознание.

Иеремия снова опустил его на пол и с беспокойством попросил воды. Подручный принес кувшин и брызнул арестанту в лицо, тот пришел в себя.

— Дайте ему воды, — попросил Иеремия. — Он полностью обезвожен.

— Нет, — возразил Джек Кетч. — Он не должен пить. Иначе мне придется начать все заново.

Писец поддержал его:

— Так велит закон. Никакой воды, только три кусочка ячменного хлеба. Отведите его в камеру. У вас есть время до вечера. Если вам не удастся склонить его к согласию, его снова приведут сюда и снова наложат гири.

Иеремия, мрачно кивнув, перекинул руку Бреандана себе на плечо, и они отправились назад в камеру. Надзиратель настоял на том, чтобы снова наложить на арестанта цепи, хотя тот не мог даже стоять.

— Я ненадолго должен вас оставить, Бреандан, — с сожалением сказал Иеремия, — но скоро вернусь. Лежите спокойно и двигайтесь как можно меньше.

Ему вдруг пришла в голову одна мысль. Идя к Блэкфрайарской переправе, он так глубоко задумался, что не раз задевал прохожих, осыпавших его проклятиями.

— Вот глупец, несчастный упрямец! — вслух бормотал Иеремия, так что лодочник с подозрением посмотрел на него. — Но что такое я говорю, какой я дурак, если мне это раньше не пришло в голову.

Не дожидаясь, пока о нем доложат, он ворвался в спальню леди Сент-Клер. Аморе лежала под одеялом и завтракала. Считалось, что роженица первые четырнадцать дней после родов должна оставаться в постели, и за ней ухаживали, как за больной.

— Патер, что случилось? — спросила Аморе, увидев запыхавшегося священника.

— Мадам, как вы себя чувствуете? — нетерпеливо перебил он, не обращая внимания на стул, который она жестом предложила ему.

— Уверяю вас, хорошо.

— Вы чувствуете в себе силы встать с постели и пойти со мной в тюрьму?

— В тюрьму? Да, разумеется, но в чем дело? Что-нибудь случилось с Бреанданом?

— Можно сказать и так. Вы должны помешать ему отдать за вас свою жизнь.

Несколько секунд она смотрела на него полными ужаса глазами. Затем отбросила одеяло, встала с постели и громко позвала камеристку.

— Элен, принеси мне серое городское платье, — приказала она девушке, пытавшейся протестовать.

— Но, миледи, вам нельзя вставать.

— Платье, немедленно!

Пока Элен с явной неохотой одевала свою госпожу, Аморе сверлила взглядом Иеремию:

— Что вы от меня скрывали? Процесс не просто так перенесли, да? Вы велели мастеру Риджуэю солгать мне. Как вы могли?

— Я думал, в вашем состоянии вы не перенесете правды, — объяснил тот. — Я хотел оградить вас и совершил ошибку, как я теперь понимаю. Так же ошибается и Бреандан.

— Выражайтесь яснее!

Иеремия рассказал ей обо всем произошедшем в последние два дня.

— Я все время задавал себе вопрос, почему он не хочет рассказать мне, что произошло между ним и сэром Джоном Дином. Я думал, Дин оскорбил его, ударив по чувствительной ирландской гордости. Я просто не понял, почему Бреандану так трудно говорить об этом. Но сейчас думаю, что недооценил его. Дин оскорбил не его, а вас! Бреандан бросился на него, защищая не свою, а вашу честь.

— Но почему он молчит? — спросила Аморе.

— Может быть, потому, что знает, как вы мне дороги. Он не хочет повторять мне слова советника. Поэтому и исповедался патеру О'Мурчу, а не мне. А я, дурак, обиделся, думал: какая неблагодарность.

— Не браните себя, натер. Замкнутость Бреандана может вывести из себя самого терпеливого человека, — вздохнула Аморе. Натягивая туфли, она бросила взгляд на поднос, где стоял ее завтрак — стакан молока и немного печенья. — Его действительно морят голодом?

— Боюсь, что да. Во всяком случае, до тех пер, пока он не сдастся.

Аморе велела камеристке идти на кухню и собрать чего-нибудь съестного.

Иеремия нахмурился:

— Стража не позволит ничего пронести. Нужно будет как следует спрятать это в платье.

— Посмотрим, — упрямо ответила Аморе. — Клянусь, если мне помешают дать несчастному арестанту еды, я буду кормить его своей грудью!

Дух сопротивления Аморе заставил Иеремию улыбнуться серьезности ее намерений. Его всегда поражала ее женская изобретательность.

Перед уходом Аморе взяла еще кошелек. Лодка перевезла их вниз по течению до Блэкфрайарса, и когда перед ними взмыли массивные ворота, молодой женщине стало несколько не по себе. Она не раз проезжала в карете под воротами Ньюгейта, но впервые ее нога ступала внутрь.

Иеремия предупредил ее об ужасах, ожидавших, ее там, и посоветовал поднести к носу платок. Аморе сразу же поняла почему. Она привыкла к дурным запахам, улицы Вестминстера тоже пахли не розами, но чудовищное тюремное зловоние превзошло самые худшие ее ожидания. Побледнев от тошноты, она шла вслед за Иеремией по большому залу, где толпились бесчисленные посетители и царило оживление, как на ярмарке. Шлюхи предлагали себя арестантам, воры-карманники шмыгали между людьми, незаметно совершенствуя свое ремесло. Тут были и дети, которых матери привели в тюрьму повидаться с заключенными-отцами. Аморе была потрясена.

— Это преддверие ада? — мрачно пробормотала она.

Когда они дошли до одиночных камер, где обычно содержались приговоренные к смерти, гул затих. Иеремия подозвал знакомого ему надзирателя.

— Желаете подсластить заключенному последние часы? — спросил тот, бесстыдно глядя на Аморе. — В принципе это против правил. Вы не должны давать ему никакой еды, — прибавил он, заметив в руках Аморе бутыль и пакет.

Аморе презрительно достала кошелек и вытащила оттуда монету:

— Вам не повредит немного ослепнуть.

Когда в свете факела блеснуло золото, надзиратель замер.

— Гинея! Что до меня, так устройте ему хоть пир. Я ничего не видел.

Со сверкающими глазами он повертел золотую монету в пальцах, спрятал ее и отпер камеру.

Бреандан лежал на кровати и при виде их поднял голову.

— О нет! — простонал он. — Как вы могли привести ее сюда?

Аморе взглядом ободрила Иеремию:

— Позвольте мне.

Иезуит отошел в угол камеры и уселся на каменный пол, поджав колени.

Аморе попыталась не показать своего ужаса. Она не видела Бреандана со дня ареста и сразу заметила, как он похудел, хотя до суда не голодал. Лицо и руки были испачканы кровью, большие пальцы рук покрыты коростой. В глазах после пытки полопались все сосуды. С трудом, преодолевая боль, он сел.

Аморе опустилась рядом с ним на край кровати и протянула бутыль слабого пива и пакет с хлебом и холодной курицей. Бреандан набросился на еду, стыдясь мучившего его голода.

— Зачем ты пришла? — спросил он, избегая ее взгляда.

— Хотела посмотреть, действительно ли ты настроен серьезно, действительно ли я для тебя так мало значу, что ты хотел бросить меня, ничего не объяснив. Ведь ты именно так собирался поступить, уходя тем утром, разве не так?

— Да, я хотел уйти до того, как стану тебе обузой, — с горечью ответил он.

— Все то же недоверие, как и в первый день. Ты думаешь, я держу тебя при себе просто из-за каприза. Ты настолько слеп в своей высокомерной подозрительности, что даже не видишь, как я тебя люблю.

Она никогда ему не говорила таких слов, думая, что он это знает. Но сейчас ей стало ясно — он просто не хотел знать.

— Я бы очень хотел тебе верить, — тихо ответил он. — Но как я могу? Ведь я ничего не в состоянии тебе дать.

— О, очень даже в состоянии, — мягко возразила она. — Во всю свою жизнь я не была так счастлива, как с тобой. Я не могу объяснить тебе почему. На этот вопрос не существует ответа. Ты должен мне поверить. Это вопрос доверия. Но чтобы поверить другому человеку, нужно мужество.

Скрытый упрек уколол Бреандана, хотя он понимал, что заслужил его. Да, он бежал из трусости, он боялся довериться ей. Но теперь, когда она была так близко, что стоило ему протянуть руки и он бы прижал ее к себе, он больше всего на свете хотел навсегда остаться с ней. Мысль о том, что сегодня вечером или на следующий день ему предстоит умереть, вдруг наполнила его паническим страхом. Нет, он не хотел умирать, он хотел жить… и, если нужно, бороться за жизнь.

Она увидела колебание в его глазах и ободрила:

— Ты теперь не один. Есть люди, которые беспокоятся о тебе, которым важно, чтобы у тебя все было хорошо. Ты все еще не понял этого?

Бреандан повернулся в сторону Иеремии и кивнул, хотя и не сразу:

— Знаю.

— Тогда доверься. Дай нам помочь тебе. Я не хочу тебя потерять!

Бреандан опустил глаза:

— Но я не могу пойти в суд. Все станет известно…

Аморе умоляюще взяла его за руку:

— Уже и так давно все известно. О любовнице короля и бывшем наемнике говорят повсюду. При дворе болтают ничуть не меньше, чем в городе. Твоя жертва совершенно бессмысленна.

— Тебя смешают с грязью.

— И это уже давным-давно произошло. Каждую возлюбленную короля лицемерные бюргеры считают шлюхой. Меня называют французской потаскухой, ведь моя мать француженка. Но я научилась с этим жить.

Бреандан вздрогнул при ее откровенных словах. Он как будто снова слышал, как сэр Джон Дин говорил тогда, на Стрэнде: «…всякий знает, что эта француженка — жалкая шлюха, сучка с течкой, которая ложится под каждого — и под короля, и под наемника…» Боль и гнев охватили Бреандана, и он не смог себя сдержать: схватил советника, стащил его с лошади, прокричал ему, чтобы тот немедленно взял оскорбление назад, иначе он заставит его драться. Но Дин только смеялся и находил все новые обидные слова, как будто испытывая, до какой степени он может оскорблять и унижать своего старого врага. Так началась драка.

— Я не смогу повторить на суде то, что он говорил, — покачал головой Бреандан.

— Ты должен! Не думай обо мне. Совершенно не важно, как он меня оскорбил. Важно только то, что будет с тобой.

Он зажмурился, борясь с собой, но Аморе уже знала, какое он примет решение. Она нежно обняла его и крепко прижала к себе, утвердительно кивнув Иеремии. Священник подождал немного, затем встал и подошел к ним:

— Бреандан, вы пойдете в суд?

Ирландец освободился от объятий Аморе, но не отпустил ее руки, как будто искал опоры.

— Да, патер, пойду.

— Вы не раскаетесь в своем решении, обещаю вам, — заверил его Иеремия и дружески потрепал по плечу. Затем подозвал надзирателя, велев ему передать в суд, что обвиняемый Макмагон признает суд.

Глава тридцать восьмая

По настоянию советников процесс против убийцы Дина назначили на последний день судебной сессии. Иеремия предпочел бы, чтобы его отложили на пару месяцев, до следующей сессии — это дало бы ему время найти настоящего преступника, — но городские советники требовали немедленного осуждения бродяги, представляющего опасность для общественного порядка, хладнокровно убившего одного из них.

Когда Бреандан в пятницу утром снова подошел к барьеру и на вопрос судебного писца не признал себя виновным, среди зрителей, кроме Иеремии и Алена, находилась и Аморе. Ей это было нелегко, так как на галерее, где сидела знать, были и другие любопытствующие придворные, которые сразу же узнали леди Сент-Клер; они, несомненно, поспешат передать королю каждое слово, произнесенное на процессе. Супруги городских советников, занявшие места на галерее, тоже быстро догадались, кто сидит рядом с ними, и постоянно перешептывались.

Сэр Орландо облегченно вздохнул, когда Бреандан на вопрос: «Обвиняемый, как должно тебя судить?» — ответил как положено: «Да судит меня Бог и моя страна». Он не знал, как иезуиту удалось сломить упрямство ирландца, но был рад этому. Теперь могла восторжествовать справедливость.

Когда присяжных привели к присяге, Бреандана снова вызвали к барьеру. Первым главным свидетелем был инспектор морга Джон Тернер. Он описал рану, ставшую причиной смерти сэра Джона Дина, и подтвердил, что орудием убийства послужила его собственная шпага.

— Мистер Тернер, обнаружили ли вы другие повреждение на теле? — спросил судья Трелоней, когда инспектор закончил свой рассказ.

— На подбородке убитого имелся сильный кровоподтек, милорд.

— И что вы из этого заключаете?

— Перед смертью сэра Джона кто-то ударил.

— А были ли на теле другие следы побоев?

— Нет, милорд, только синяк на подбородке. Причиной смерти послужила рана на груди.

— Благодарю вас, мистер Тернер. — Сэр Орландо повернулся к обвиняемому, внимательно следившему за показаниями инспектора: — Не хотите ли вы задать вопросы свидетелю? Сейчас у вас есть для этого возможность.

— Нет, милорд, — отказался Бреандан с подобающей вежливостью.

Перед судебным заседанием Иеремия как мог, убеждал его в необходимости произвести возможно хорошее впечатление на присяжных. А для этого прежде всего требовалось вести себя мирно.

Следующим свидетелем выступил цирюльник, по поручению инспектора осматривавший труп, и подтвердил показания. Затем вышел констебль, первым увидевший труп еще на месте происшествия.

— Труп лежал на животе, — говорил он. — Рукоятка шпаги торчала из спины. Клинок прошел через тело и вонзился в землю.

— Таким образом, убитого пронзили насквозь, когда он беспомощно лежал на животе? — спросил лорд-мэр, не скрывая ужаса.

— Да, милорд, без сомнения, — подтвердил констебль.

По залу пронесся гул. Удар в спину — большей трусости нельзя было себе представить. А если при этом убитый находился в беспомощном состоянии и его закололи как барана, преступник мог действовать только по наущению дьявола. Настроение публики изменилось, став откровенно враждебным.

Бреандан отказался задавать вопросы констеблю. Ни одно его слово не могло пересилить отвращение, вызванное в людях мыслью о коварстве смертельного удара. В данном случае уместнее было промолчать и подождать.

К присяге подвели слугу, слышавшего драку. Сэр Орландо задавал вопросы так, чтобы тот не уклонялся от сути дела и ничего не забыл.

— Так вы не могли понять, из-за чего вспыхнула ссора?

— Нет, милорд, убитый говорил слишком тихо. Я слышал только, как обвиняемый закричал, что тот должен взять свои слова назад.

— И он это сделал?

— Нет, милорд, сэр Джон Дни только засмеялся.

— Как среагировал на это обвиняемый?

— Он сказал, что будет драться.

— А сэр Джон?

— Он тут же выхватил шпагу.

— Что сделал обвиняемый? Он также схватился за оружие?

— Нет, милорд, он пошел на Дина с голыми руками.

— Вы видели, обвиняемый имел при себе оружие?

— Да, милорд, у него на поясе был пистолет.

— Но он им не воспользовался.

— Нет, милорд.

— Откуда вам это так хорошо известно? Противники все время были у вас на глазах?

— Нет, но я уверен, что обвиняемый не воспользовался пистолетом, ведь я не слышал выстрела.

— Расскажите, что вы видели, — потребовал Трелоней.

— Сэр Джон Дин со шпагой пошел на обвиняемого и пытался ударить его. Тот все время увертывался. Один раз он не успел, и ему задело руку. После этого я ничего не видел, так как они очутились в другом углу двора.

— Что случилось потом?

— Вскоре после этого все стихло. Обвиняемый пересек двор и ушел.

— Вы видели, как ушел только один из них, и не спросили себя, что случилось со вторым?

— Я думал, они договорились. Ушел ведь он с пустыми руками. Откуда мне было знать, что он заколол другого его собственным оружием?

— Вы видели во дворе кого-нибудь еще?

— Нет, милорд.

На сей раз Бреандан воспользовался своим правом и задал вопросы свидетелю.

— Вы сказали, что никого не видели во дворе?

— Именно так.

— Вы оставались у окна после того, как я ушел?

— Нет, я вернулся в постель.

— Значит, если бы во двор вошел кто-нибудь после моего ухода, вы не смогли бы его увидеть.

— Нет, не смог.

— Спасибо.

Трелоней одобрительно поднял брови. Никакого сомнения, иезуит прекрасно подготовил своего подопечного к опросу свидетелей. Но вряд ли это поможет ему при опросе следующего свидетеля. Вышел старый друг Дина Томас Мастерс. Он поклялся на Священном Писании, что будет говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды, да поможет ему Господь.

— Что вам известно об убийстве сэра Джона Дина? — спросил судья Трелоней.

— Я ничего не знаю о самом преступлении, так как меня там не было, — возбужденно начал Мастерс. — Бог свидетель — если бы я там присутствовал, сейчас мертвым лежал бы не сэр Джон, а этот подлец.

— Вы здесь не для того, чтобы оскорблять обвиняемого, сэр, — напомнил ему сэр Орландо. — Если у вас есть сведения об убийстве, сообщите их суду.

— Этот человек — единственный, у кого была причина желать смерти сэра Джона. Он его ненавидел. Как всем известно, полгода назад сэр Джон подал на него в суд за кражу. За это-то он и хотел ему отомстить. Встреча с сэром Джоном тем утром дала ему такую возможность.

— Вы слышали, как обвиняемый клялся отомстить убитому?

— Да, слышал. И не раз.

— Когда это было?

— В тот день, когда бродягу публично высекли, как он того заслужил.

— Тому есть другие свидетели?

— Конечно. Там было много людей.

— Кто-либо из этих свидетелей есть в списке тех, кто дол жен предстать сейчас перед судом?

— Я не знаю, нет… но ведь достаточно того, что я свидетельствую об угрозах обвиняемого.

Сэр Орландо не обратил внимания на его слова и невозмутимо продолжал:

— Вы слышали, как обвиняемый повторно угрожал сэру Джону?

Томас Мастерс замялся. Очевидно, он не продумал свои показания.

— После экзекуции вы встречали обвиняемого? — продолжал Трелоней.

— Н-н-н-нет.

— Но вы знали, где он жил?

— Да, сэр Джон навел справки. Он не хотел терять его из виду.

— Узнав о смерти сэра Джона, вы тут же направились в дом, где жил обвиняемый. Почему вы так поступили? У вас были сведения, что он убийца?

— Когда я услышал, что неподалеку видели ирландца, я сразу же понял — только он мог убить сэра Джона. Я уже говорил, что он поклялся отомстить.

— И вы взяли правосудие в свои руки, вместо того чтобы сообщить о происшествии мировому судье.

— Закон позволяет самостоятельно арестовывать подозреваемых, милорд.

— Позволяет, но вламываться в дом добропорядочных граждан, ранить непричастных к делу людей и забивать чуть не до смерти подозреваемого незаконно. Вы имеете еще что-либо сообщить, сэр?

— Нет, милорд, — недовольно ответил Мастерс. Он хотел удалиться, но вмешался Бреандан:

— Милорд, у меня есть вопросы к свидетелю.

— Задавайте ваши вопросы, обвиняемый.

Не сводя глаз с торговца, ирландец спросит.

— Так вы знали, где я живу?

— Да, с самого начала.

— Вы знали также, где я буду в то утро, когда мы встретились с сэром Джоном Дином?

— Вы хотите спросить, знал ли я, что вы проводите ночи в постели этой французской потаскухи'? Нет, этого я не знал.

— А Дин? Он знал?

— Нет, думаю, нет. Он бы рассказал мне.

— Вы знаете, что он делал так рано на Стрэнде?

Лицо Мастерса дрогнуло. Он растерялся. Иеремия, следивший за ним орлиным взором, понял, что и он этого не знал.

— Нет, — сказал тот. — Для меня это загадка.

— Сэр Джон всегда ходил без сопровождения? — спросил Бреандан.

— Нет, никогда. Рядом с ним всегда находился слуга или друзья. Никто ничего не мог ему сделать.

— Почему же в то утро он оказался один?

— Я не знаю! — теряя самообладание, воскликнул Томас Мастерс. Чувствовалось, он обижался на Дина за то, что тот не посвятил его в свои дела. — Но если он знал, что встретит там вас, было безумием идти туда одному.

Иеремия склонился к сидевшему рядом с ним Алену:

— Бреандан бьется замечательно. Но, к сожалению, мы все еще не знаем, почему Дик оказался там.

Судебный писец пригласил ночного сторожа, рассказавшего, как он встретился с обвиняемым недалеко от места преступления. За ним последовал магистрат сэр Генри Краудер, арестовавший и допросивший Бреандана. Посматривая в свой протокол, он изложил версию обвиняемого, согласующуюся с показаниями слуги.

— Обвиняемый рассказал вам, почему он набросился на сэра Джона Дина, мастер советник? — спросил судья Тирелл.

— Нет, он отказался дать этому объяснение.

— Но он признался в том, что обезоружил и ударил сэра Джона?

— Да Он поклялся также, что не закалывал его шпагой.

Когда настала очередь Бреандана, он спросил мирового судью:

— Мастер советник, во время допроса я признал себя виновным в убийстве Дина?

— Нет, не признали.

— А я хоть раз спутался, рассказывая о моей ссоре с ним?

— Нет, ни в одной детали.

— А ваш опыт магистрата не говорит вам, что виновный обязательно запутывается в показаниях и тем самым выдает себя?

— Чаще всего именно так и бывает. Но тот факт, что кто-то строго придерживается одной версии, может свидетельствовать о хитрости, но не обязательно о невиновности.

Зрители разразились смехом, и сэр Орландо был вынужден дать знак секретарю восстановить тишину. Когда его снова стало слышно, Трелоней предложил заключенному оправдаться. Бреандан рассказал, как он встретился с советником на Стрэнде.

Вдруг его перебил рикордер. Ухмыляясь, он спросил.

— Вы выразили свое недоумение по новому того, что сэр Джон так рано оказался на улице. А что вы там делали ни свет ни заря?

— Шел в цирюльню мастера Риджуэя на Патерностер-роу, где я работаю, сэр, — с готовностью объяснил ирландец.

— И откуда вы шли?

— Из дома Хартфорда, сэр.

— Принадлежащего леди Сент-Клер?

— Да.

— И что вы там делали?

Бреандан посмотрел на рикордера с окаменевшим лицом и ничего не ответил.

— Обвиняемый, отвечайте на вопрос! — потребовал рикордер.

— Это не ваше дело, милорд! — раздраженно ответил Бреандан.

— Ах, это не мое дело! Вы стоите перед судом, дружище. Все, что связано с убийством почтенного сэра Джона Дина, наше дело. Вы жили у названной леди, как говорят?

— Милорд, я не могу вам этого сказать. Его величество не потерпит публичного обсуждения.

Рикордер умолк. Бреандан использовал единственное средство, способное заставить городского судью замолчать. Все сидевшие перед ним были, помимо прочего, судьями короля. Он их назначил, и он же мог снова снять их с должности. Не очень-то благоразумно было вызывать раздражение его величества.

Сэр Орландо попытался сгладить неловкость и велел обвиняемому продолжить свой рассказ. Но скоро ирландца опять перебили, на сей раз лорд-мэр.

— Вы сказали, советник Дин вас провоцировал, но не объяснили, каким образом.

— Милорд, он произносил оскорбительные ругательства, — объяснил Бреандан.

— И какие же? Как же господа присяжные могут судить, было ли ваше требование удовлетворения оправданным, не зная его слов?

— Он оскорбил честь дамы и отказался взять свои слова назад. Я был вправе требовать удовлетворения от ее имени.

— О какой даме идет речь? Вероятно, о леди Сент-Клер?

— Да.

— Как можно оскорбить честь дамы, которая ее вовсе не имеет…

Не дав лорд-мэру продолжить, судья Трелоней сказал:

— Милорд, ввиду того обстоятельства, что указанная дама находится здесь, а ваши слова граничат с оскорблением его величества, я требую опустить данный пункт допроса.

Лорд-мэр залился краской, вынужденный признать правоту председателя.

— Продолжайте, обвиняемый, — сказал Трелоней.

Бреандан рассказал, как он дрался с сэром Джоном Дином.

— Я только хотел, чтобы он взял свои слова назад. Его я мог застрелить и на лошади. Зачем же было с ним драться, если я хотел убить его?

— Вы уже как-то обезоружили сэра Джона, — вмешался рикордер. — По крайней мере так вы утверждали на вашем последнем процессе.

— Тогда у меня не было вообще никакого оружия, и мне пришлось защищаться голыми руками. В этот раз у меня был пистолет. То, что я не использовал его, доказывает, что я не собирался убивать советника.

— Может быть, вначале и нет. Но по мере борьбы ваш гнев мог достигнуть такой степени, что вы, потеряв контроль, закололи его, когда он уже лежал на земле, — вставил сэр Орландо.

— Нет, милорд, клянусь вам, я невиновен, — заверил Бреандан. — Я не убивал Дина. Единственная вина, которую я признаю, заключается в том, что я оставил его беспомощным и ушел. Я выдал его истинному убийце. Но если бы я знал, что он в опасности, я бы не оставил его одного.

— Так вы утверждаете, что сэра Джона убил другойчеловек? — спросил Трелоней. — Вы можете сказать нам, кто?

— Я бы очень этого хотел. Но я его не видел.

— У вас есть свидетели, видевшие этого человека?

— Нет, милорд.

— Вы что-нибудь знаете о неизвестном?

Бреандан мрачно покачал головой:

— Нет, милорд.

Зрители снова начали перешептываться. Сэр Орландо переждал, затем спросил:

— Желаете ли вы вызвать свидетелей защиты, обвиняемый?

Ирландец ответил утвердительно и пригласил мастера Риджуэя. Ален подтвердил, что после суда он поручился за Бреандана и взял его в свой дом помощником. Он хвалил его за прилежание и честность и заверил, что Макмагон не давал ему поводов для беспокойства. Он был мирным и доброжелательным.

— Вы знали, что ваш помощник проводил ночи в доме леди Сент-Клер? — осведомился рикордер.

— Разумеется, — невозмутимо ответил Ален. — Я сам его туда направил.

— Вот как? Для чего?

— Леди Сент-Клер предстояли роды. Она хотела, чтобы, помимо акушерки, у нее была возможность прибегнуть к услугам цирюльника. Я послал туда Макмагона, чтобы он мог позвать меня, как только в этом появится необходимость.

— Вы знали, что обвиняемый и миледи Сент-Клер состояли в связи?

— Я предполагал. Но сам он не проронил об этом ни слова. Он слишком уважал ее, чтобы бросить на нее тень.

— Вы считаете возможным, что он напал на советника только потому, что тот оскорбил леди Сент-Клер?

— Да. Милорд, вы бы позволили оскорблять вашу благодетельницу, даже не попытавшись защитить ее честь? Я убежден, это была честная борьба — причем Макмагон находился в невыгодном положении, — но никак не умышленное убийство.

— Я был бы склонен согласиться с вами, сэр, — серьезно сказал Трелоней, — если бы Дина не закололи сзади, когда он оказался беззащитен и не представлял уже никакой опасности.

При этих словах Иеремия почувствовал резкую боль в груди. К своему огромному огорчению, он должен был признать, что Трелоней сформировал свое окончательное мнение о деле и не сделает ничего, чтобы спасти ирландца от виселицы. Он обещал быть к нему справедливым и сдержал это обещание — во время процесса Бреандан получил возможность оправдаться. Приговор будет справедливым, как и хотел Трелоней. У него не было никаких оснований призывать присяжных к милосердию по отношению к убийце. Его последние слова убили последнюю надежду Иеремии на более мягкий приговор за непредумышленное убийство, судья напомнил присяжным — удар нанесли сзади, то есть речь шла о хладнокровном убийстве.

Присяжные удалились на совещание. Для вынесения решения им не потребовалось много времени. Когда они вернулись, во дворе суда воцарилась мертвая тишина. От напряжения все затаили дыхание. Судебный писец поименно перечислил присяжных и затем спросил:

— Пришли ли вы к единодушному решению?

— Да.

— Кто будет говорить?

— Наш старшина.

— Бреандан Макмагон, подними руку. Посмотрите на заключенного. Что вы решили? Виновен ли он в особо тяжком преступлении — убийстве, в котором его обвиняют, — или невиновен?

— Виновен.

Аморе, исцарапав себе за время ожидания ладони ногтями, закусила губы, чтобы не закричать. Ледяной холод пронзил и парализовал ее. Она увидела, как резко побледнело лицо Бреандана. Руки судорожно схватились за прутья решетки, отделявшей его от судей и присяжных, как будто он пытался не упасть.

Это было последнее дело заседания, и можно было тут же перейти к вынесению приговоров. Всех заключенных, признанных виновными в совершении преступлений, привели из Ньюгейта и по одному вызывали к барьеру. Бреандан вышел в конце. Писец еще раз потребовал от него поднять руку и зачитал приговор присяжных:

«Тебя обвиняли в совершении особо тяжкого преступления, убийства, и привлекли к суду, ты не признал себя виновным и на суде покорился Богу и твоей стране, которая сочла тебя виновным. Можешь ли ты привести какую-либо причину, по которой суд не должен приговаривать тебя к смертной казни и не выносить решение о повешении, как предусматривает закон?»

Бреандан, слушавший его с опущенной головой, медленно поднял глаза. Но он посмотрел не на писца, а на судью Трелонея.

— Клянусь, я невиновен, — повторил он.

Это было все, что он мог сказать.

— Секретарь, восстановите тишину, — с достоинством приказал писец.

И юридический ритуал продолжился.

— Слушайте, о слушайте, о слушайте! — зычно воскликнул секретарь. — Наш монарх король приказывает и повелевает всем присутствующим спокойствие, пока заключенным, признанным виновными, будет выноситься смертный приговор. Бог да сохранит короля!

После этого рикордер начал длинную проповедь о пагубности преступлений, завершив ее следующими словами:

— И наказание, предусмотренное законом для таких преступников, как вы, следующее: отсюда вас вернут туда, откуда привели, а затем отвезут к месту казни, где вас повесят за шею, пока вы не умрете, и да будет Господь милостив к вашей душе.

Пока городской судья произносил эти слова, надзиратель набросил Бреандану на перевязанные большие пальцы веревочную петлю, демонстрируя тем самым, какая участь его ожидает. Кроме ирландца к смерти приговорили еще двоих заключенных — вора-домушника и уличного разбойника.

— Мистер Эшли, запишите — казнь назначается на следующий понедельник, — сказал писцу судья Трелоней.

Надзиратели соединили заключенных одной цепью, чтобы отвести их обратно в тюрьму. Бреандан еще раз обернулся и поискал глазами Аморе. Она видела растерянность и боль в его взгляде и поняла — он до последнего надеялся, что смертного приговора не будет. Теперь его надежда рухнула.

Судебное заседание было закрыто, и толпа рассеялась. Аморе ничего не замечала. Она очнулась, только когда рядом с ней оказался Иеремия.

— Мадам, ступайте к королю. Только он может спасти Бреандана. А я тем временем попробую сделать кое-что еще.

Глава тридцать девятая

С бьющимся сердцем Аморе ждала короля в будуаре. Она нервничала, не зная, в каком настроении находится Карл. После родов она еще не получала официального уведомления явиться ко двору. Кроме того, в последний раз у нее дома они расстались не слишком сердечно. Она вовсе не была уверена в том, что он простил ее.

Вспоминая последний взгляд Бреандана, она чувствовала невыносимую боль. До сих пор она не воспринимала всерьез мысль о казни, хотя и не раз переживала ее в кошмарных снах. Оглашение приговора вплотную приблизило страшную перспективу. Но ведь король имел власть помиловать любого осужденного. Конечно, он не откажет ей в просьбе, даже если еще немного злится.

Когда дверь будуара открылась и в дверях показалась высокая фигура Карла, Аморе присела в низком реверансе. Она слышала стук его деревянных каблуков по паркету и подняла голову, только когда он остановился перед ней. Он молчал, лицо его оставалось непроницаемым. Наконец он взял ее за руку, и она поднялась.

— Я догадывался, что вы придете, мадам, — серьезно сказал он.

— Вы знаете?.. — вырвалось у Аморе, но она осеклась, так как ей не хватало слов.

— …что вашего любовника сегодня приговорили к смертной казни? — закончил король начатую фразу. — Конечно, знаю. Если бы я не был в курсе всего, что происходит в моем королевстве и особенно в этом городе, я бы уже давно не был королем.

— Ваше величество, — смиренно начала Аморе, — я пришла просить вас помиловать мистера Мак-Матуну и отменить казнь.

Лицо короля помрачнело. В его карих глазах Аморе прочла явное неблаговоление. Полные губы сжались, и он отрицательно покачал головой:

— Это невозможно, мадам.

Короткий ясный ответ как будто ударил Аморе. Она словно окаменела. Все заготовленные слова вылетели у нее из головы.

Карл увидел ее растерянность и вдруг почувствовал жалость и потребность объяснить свою непреклонность, хотя королю и не пристало оправдываться.

— Мадам, вы знаете, как дорога мне ваша дружба. Вы только что произвели на свет моего сына. Я бы охотно исполнил любое ваше желание, только бы вы были счастливы. Если бы речь шла о воре или далее об оскорблении его величества, я бы оказал вам эту любезность и немедленно помиловал преступника. Но этого человека сочли виновным в убийстве. Простите мне мои жесткие слова, мадам, но он недостоин моей милости — так же, как и вашего ходатайства.

— Уверяю вас, сир, он невиновен. Он никого не убивал.

— Если бы это было так, присяжные не признали бы его виновным, — возразил король.

— Его подставили, и самым изощренным способом. Истинный убийца все еще на свободе.

— Это представляется мне крайне невероятным, — скептически заметил Карл.

Аморе чувствовала, как ею овладевает отчаяние. Не раздумывая она бросилась королю в ноги:

— Умоляю вас, сир, не посылайте невиновного человека на смерть. Он никогда не имел намерения вас оскорбить. Я взяла его себе в любовники. Он ни в чем не виноват.

Карл наклонился к ней и довольно грубо поднял за руку.

— Встаньте, мадам, — приказал он, и в его голосе прозвучало раздражение, — неужели вы такого низкого мнения о своем короле и полагаете, будто я откажу человеку в милости из ревности? Я бы очень хотел спасти ему жизнь, так как не желаю слушать разговоры, будто я бессовестно устранил с пути соперника. Я вовсе не питаю никакой вражды ни к нему, ни к вам.

— Тогда помилуйте его.

— Я не могу помиловать осужденного убийцу! — прогремел Карл, но тут же пожалел об этом. — Поймите же. Дело не только в том, что он совершил убийство. Он убил советника города Лондона, одного из влиятельнейших торговцев, которые осложняют мне жизнь. Вы забыли, что мы находимся в состоянии войны? Флот требует немыслимых денег. А государственная казна пуста. Я нахожусь в полной зависимости от жадных до власти лавочников, они дают мне деньги, без которых я не могу править. Я не могу настраивать их против себя, милуя убийцу одного из них, чтобы угодить своей любовнице.

— Но вы король! — возразила Аморе. — Что могут сделать вам бюргеры?

— Дорогая моя, я не обладаю властью короля Франции, который может делать все, что ему заблагорассудится. Долгое время я был королем без королевства, и сегодня я здесь только потому, что мне позволили вернуться. Но мой трон стоит на глиняных ногах. Неверный шаг может мне стоить не только короны, но, не исключено, и головы. Они не погнушались отрубить голову моему отцу, и я не имею ни малейшего желания испытать ту же участь.

Аморе умолкла. Что она еще могла сказать? Вдруг она почувствовала, как у нее наворачиваются слезы, и попыталась удержать их.

Однако, выпустив пар, Карл мягко приблизился к ней и провел пальцем по щеке, стирая влажный след, блестевший на коже.

— Я прекрасно понимаю вас, моя милая Аморе, — сказал он уже не так сурово. — Кажется, вы действительно любите этого парня. Очень жаль, но вы выбрали не того человека.

— Он не не тот человек, — упрямо сказала она, — он единственный. И он невиновен. Ваше величество, неужели вы хотите пожертвовать невиновным только ради того, чтобы сделать одолжение лондонским бюргерам? Вы как-то сказали, что цените меня, поскольку я ничего не требую. Но сегодня я прошу сохранить жизнь человеку, не сделавшему ничего плохого. Я умоляю вас от имени вашего сына, которого долгие месяцы носила под сердцем.

— Вы утомительны, — проворчал Карл. — Вы утверждаете, будто он невиновен. Тогда предоставьте мне доказательства, которые бы оправдали мою милость.

— Сир, если бы такие доказательства существовали, их бы предъявили уже во время процесса, — глубоко вздохнув, ответила Аморе.

— Попытайтесь понять меня, — сказал Карл. — Я не могу ничем помочь вашему другу, пока не будет никаких сомнений в его невиновности. Но если вам удастся предъявить мне несомненные доказательства, я обещаю вам его помиловать. Большего я сделать не могу. А теперь расскажите мне о моем сыне, мадам.

Небо затянули серые облака, и начался мелкий дождь. Иеремия спрятался под выступающий верхний этаж фахверкового дома и переминался на ногах, затекших от долгого стояния. Он уже довольно долго не спускал глаз с дома убитого советника на Брод-стрит. Наконец он заметил лакея, с которым беседовал уже до суда и знал, что его можно подкупить. Терпеливое ожидание было вознаграждено. Иеремия быстро пошел вниз по улице вслед за слугой и, поскольку тот не очень торопился, без труда нагнал его.

— О, это вы, — удивленно воскликнул лакей. — Я уже сказал вам все, что знаю.

— Помоги мне, Генри. Пусти меня сегодня ночью в дом твоего бывшего хозяина.

— А что вам там нужно?

— Не волнуйся. Я ничего не собираюсь красть, — успокоил Иеремия подозрение слуги. — Только осмотрюсь в кабинете сэра Джона. Это очень важно. Возможно, от этого зависит жизнь человека.

— Ну не знаю. Если меня поймают, это будет стоить мне места.

Иеремия достал из кошелька гинею и показал ее Генри.

— Ты получишь еще десять таких, если сегодня ночью откроешь мне дверь.

Лакей схватил монету и осмотрел ее со всех сторон. Гинеи чеканили всего два года. Несомненно, он еще не видел ни одной.

— Десять, говорите?

— Да.

— Ну ладно, но сегодня ночью не получится. Сегодня большая стирка. Девушки будут работать до раннего утра.

— Тогда завтра, — напирал Иеремия. — Но не позже.

— Ладно, завтра, — наконец согласился Генри. — Будьте в полночь у входа для слуг. Я вас впущу.

Иеремия пришел на место раньше времени. Перед тем как тихонько поскрестись в дубовую дверь, чтобы дать знать о своем приходе, он еще раз внимательно огляделся, нет ли поблизости ночного сторожа. Как ни были бесполезны эти стражи порядка, все-таки случалось, что они останавливали ночных прохожих и обыскивали их на предмет орудий кражи или украденных вещей. А у Иеремии не было ни малейшего желания объяснять любопытному стражу с алебардой, что он делает с кошельком, полным золотых монет, на темных лондонских улицах. Когда он сегодня утром встретился с Аморе, она без разговоров дала ему денег. Неудачный исход ее беседы с королем не особенно его удивил. Конечно, он был бы рад, если бы Карл в угоду своей любовнице помиловал осужденного, но рассчитывать на это не приходилось. Когда Иеремия рассказал ей, для чего ему нужны деньги, она просила его быть осторожнее, тронутая тем, как на многое он готов, помогая Бреандану. Реакция Алена была такой же. Иеремия с большим трудом отговорил его не идти вместе с ним. Достаточно, что рискует один из них, сказал он.

Когда Генри со свечой в руке открыл дверь, Иеремия усилием воли отмел все мысли об опасности и сосредоточился на том, что ему предстояло сделать. Он дал лакею золотые монеты и прошел за ним на второй этаж.

— Вот кабинет хозяина, — прошептал слуга, указав рукой на дверь справа.

Они тихо вошли. Иеремия взял у Генри свечу, поставил ее на комод, сел на стоявший рядом стул, откинул крышку и просмотрел бумаги, лежавшие в ящике. Это были в основном записи, какие-то сметы, скрупулезные подсчеты, но ничего, что имело бы отношение к убийству.

Иеремия добрался до выдвижных ящиков. Верхний был заперт.

— Ты знаешь, где ключ? — спросил священник слугу, нервно стоявшего у двери.

— Мне кажется, сэр, он всегда носил его с собой.

— Хм-м, жаль. Бог его знает, где он теперь.

Коротко подумав, Иеремия снял со стены одну из гравюр в рамке и резким движением вытащил гвоздик.

— Нет! — испугался Генри. — Заметят, что здесь кто-то был.

— Я верну его на место, как только посмотрю, — успокоил Иеремия.

Он слегка согнул конец гвоздика и ввел его в замок ящика.

— И чтобы такой человек не был прожженным вором? — удивился лакей. — Где это вы научились так взламывать ящики, сэр?

— Если честно, я делаю это первый раз в жизни. Но я слышал, что так поступают взломщики. Могу тебе сказать, не так уж это и сложно.

Иеремия открыл ящик и начал изучать его содержимое. Слуга очень боялся, что их обнаружат, и уже начинал терять терпение, когда Иеремия заметил свернутый лист бумаги. Он вспомнил записку, заманившую в ловушку Алена. В волнении он достал лист и развернул его. Это оказалось короткое письмо:

«Если вы хотите получить сведения об ирландском мерзавце, недавно отнявшем у вас шпагу, то найдете его утром в половине шестого у дома Хартфорда на Стрэнде. Приходите один, иначе вы ничего не узнаете».

Подписи не было.

— Я так и знал! — торжествующе воскликнул Иеремия. — Я знал, что была записка. Ею убийца выманил туда советника.

— Черт подери! Мне кажется, нас обнаружили, — зашептал вдруг Генри, услышав на лестнице шаги.

— Кто там? — послышался голос. — Генри, это ты? Что ты делаешь посреди ночи в кабинете?

— Это мастер Уильям, старший сын, — в панике прошипел слуга. — Что же мне ему сказать? О дьявол, он нас арестует, если увидит вас здесь.

Иеремия быстро подскочил к двери.

— Быстро поворачивай ключ. Ну давай же! Мы через окно выберемся в сад. Оттуда ты как ни в чем не бывало пройдешь на кухню.

Не дожидаясь ответа, Иеремия открыл окно и выглянул вниз. Не очень высоко, без труда можно было спрыгнуть. Пока иезуит вылезал в окно, дверь трясли все сильнее.

— Немедленно откройте! Или мы ворвемся силой, воры!

Иеремия приземлился на стоявшие под окном цветочные горшки.

— Ну же! — нетерпеливо прокричал он наверх.

Вскоре появилась правая нога Генри и наконец он сам. Слуга испуганно посмотрел вниз, но затем все-таки спрыгнул, споткнулся и чуть было не упал, но священник вовремя успел поддержать его. Они бросились к задней двери, ведущей на кухню, но и оттуда уже доносились голоса.

— Я погиб! Это вы виноваты! — хныкал Генри и бросал на Иеремию гневные взгляды.

— Пойдем со мной, — вдруг решил тот. — Я найду тебе новое место.

Маленький огород был обнесен стеной высотой в человеческий рост. За ней находилась улица — единственно возможный для них путь отступления. Иеремия со всей силы оттолкнулся от земли и вскарабкался на стену. Перебросив ноги, он протянул руку Генри и крикнул:

— Держи! Я помогу тебе взобраться.

С большим трудом священнику удалось втащить неуклюжего лакея. Тем временем мастер Уильям и двое слуг выбежали из кухни в сад и увидели их.

— Стойте, негодяи!

Иеремия соскользнул вниз и стащил за собой Генри. Он не мог допустить, чтобы лакей остался и выболтал его имя. Его тут же арестуют за взлом и бросят в тюрьму.

Спрыгнув на неровную землю, Генри застонал и ухватился за правую щиколотку.

— Я вывихнул себе ногу, — заскулил он.

Иеремия вернулся к нему и положил его руку себе на плечо.

— Мы должны уходить, — твердо сказал он.

Преследователей стена, конечно, тоже надолго не задержит. С трудом лакей прихрамывал рядом. О бегстве не могло быть и речи. Оставалось только одно — спрятаться. Иеремия свернул в первую же улицу, затем еще в одну, стремясь запутать преследователей. При первой возможности он затащил Генри в темный угол парадного и приказал ему молчать. Скоро они услышали быстрые шаги на каменной мостовой и затаили дыхание. Только когда все стихло, они вышли из укрытия и с трудом поплелись через весь город к Патерностер-роу.

Рано утром Иеремия отправился на Ченсери-лейн, чтобы рассказать сэру Орландо о своей находке. К его огорчению, открывшая ему девушка сообщила, что лорд поехал в деревню улаживать ссору племянницы с ее супругом и должен был вернуться только вечером.

У Иеремии вырвалось ругательство, за что он тут же смиренно попросил у Пресвятой Девы прощения. Какое-то время он размышлял, не стоит ли пойти к королю одному, но затем все же решил дождаться возвращения сэра Орландо. Записка — лишь некое указание на возможное присутствие третьего лица — не убедит его величество в невиновности Бреандана.

И Иеремия вернулся к своим обязанностям. Было воскресенье. Отслужив мессу для доверенных ему католиков в доме Алена, он направился в Ньюгейтскую тюрьму, собираясь провести богослужение там. Так как надзиратели не позволили Бреандану пойти на службу, Иеремия зашел к нему и причастил его. Чтобы вселить в него мужество, он рассказал ему о своем ночном приключении.

— Не отчаивайтесь, сын мой. Еще немного терпения. Я вытащу вас отсюда, обещаю.

Бреандан пытался ему верить. Но там, где он находился, нелегко было сохранить хотя бы лучик надежды. После суда к нему уже несколько раз заходил тюремный капеллан, так называемый ординарий Ньюгейта, которому были поручены души несчастных заключенных. Англиканский священник упорно пытался убедить ирландца в ложности его римских суеверий и заставить его признать свою вину. Бреандан делал вид, что не слушает его, но ординарий не унывал. Он получал жалованье от города, но, помимо этого, неплохо зарабатывал, публикуя признания осужденных и продавая их в день казни. Поэтому он очень злился, когда приговоренный отказался рассказать ему историю своей жизни и тем самым лишил его дополнительного заработка.

Когда Бреандан в конце концов раздраженно попросил ординария оставить его в покое, тот пригрозил ему вечным проклятием. Оставшись один, ирландец какое-то время еще дрожал от гнева и проклинал капеллана. Благодаря Иеремии Бреандан оставался тверд в вере, но ему было так жаль осужденных протестантов, которые в самую трудную минуту вынуждены были довольствоваться священником, вместо помощи вымогавшим у них признания ради наживы.

Обреченные на смерть напрасно надеялись на покой и мир в последний день перед казнью, пытаясь справиться со своим страхом. Они становились объектом традиционной воскресной проповеди. Несмотря на отчаянное сопротивление, Бреандана силой поволокли в тюремную часовню. Довольно быстро он с отвращением понял, что никто и не думал о спасении его души. Надзиратели, позволяя за определенную мзду любопытным глазеть на осужденных, как на диких зверей в клетках, набивали себе карманы. Бесчисленные зеваки теснились в маленькой часовне, так что заключенные, действительно хотевшие попасть на службу, не могли даже пройти. Чтобы лучше видеть несчастных, зеваки пихали друг друга локтями, сбивали с ног и ругались.

— Вон, там, который вспорол советника…

— …разбойник, который привел в ужас весь Хэмпстед-хит…

— …я заранее пошлю своего слугу в Тайберн, чтобы он занял мне хорошее место на казнь…

Часовня гудела, осужденные пытались примириться с мыслью о скорой смерти, проповедь ординария тонула в общем гуле.

Один из тех, кого должны были повесить на следующее утро вместе с Бреанданом, разразился слезами и до конца службы не мог успокоиться. Ординарий благодарно улыбался, так как объяснял этот всплеск чувств заключенного своей берущей за душу проповедью.

Глава сороковая

Ален поднес обе записки к свету.

— Невероятно, — пробормотал он. — Кажется, они в самом деле написаны одним человеком. — Он опустил руки. — Но что это значит?

— Это же очевидно, — нетерпеливо ответил Иеремия. — Тот, кто пытался тогда убить вас, и есть убийца Дина.

— Но кому понадобилось убивать трех судей, королевского адвоката, цирюльника и торговца? Где здесь связь? — задал Ален самый главный вопрос.

— Если бы я знал! — вздохнул Иеремия.

— Я еще понимаю, что у судей могут быть недоброжелатели, — продолжал Ален. — Сэр Джон, когда был лорд-мэром, тоже нажил себе немало врагов…

Иеремия вздрогнул и повернулся к другу:

— Пресвятая Дева, я был слеп. Как я мог не обратить на это внимание?

Цирюльник, ничего не понимая, уставился на него, но не осмелился прервать ход его мысли.

— Ален, ведь инспектор морга давал вам тогда поручения? — без перехода спросил Иеремия.

— Когда?

— Когда Дин был лорд-мэром.

— Да.

— И вас вызывали на судебные заседания в качестве свидетеля короны?

— Да, и нередко. Но что вы хотите этим сказать?

— Теперь я знаю, что стоит за убийствами. Мне только нужно проверить несколько дел. Я иду к судье Трелонею. Может быть, он уже вернулся.

Вернувшись и узнав, что его уже несколько часов дожидается доктор Фоконе, сэр Орландо несколько минут колебался. Впервые он не был рад священнику. Но долг дружбы возобладал, и он прошел в кабинет, где сидел Иеремия. Глаза священника возбужденно, почти лихорадочно сверкали.

— Патер, я понимаю ваше огорчение приговором, но… — смущенно начал Трелоней, но замолк, увидев, как священник, слоено юноша, вскочил со стула и подбежал к нему.

— Милорд, прошу вас, взгляните на это.

Изумленный сэр Орландо взял обе записки, рассмотрел их и сосредоточенно наморщил лоб.

— Откуда это у вас? — спросил он, указывая на вторую записку.

— Из кабинета сэра Джона Дина.

Глаза Трелонея расширились.

— А как вы туда попали? Вы ведь не… Нет, не отвечайте, я ничего не хочу знать. Вы совсем утратили рассудок? — Судья не сразу успокоился. Затем он в полном изнеможении опустился на стул. — Боже мой, я совершил ужасную ошибку. Вы оказались правы. Был третий человек. Ваш ирландец действительно невиновен.

Иеремия не дал ему времени привыкнуть к этой мысли.

— Сэр, теперь я знаю, как разоблачить убийцу, — уверенно сказал он. — Но для этого вы должны обеспечить мне доступ к делам того года, когда Дин был лорд-мэром, и сегодня же.

— Как вы себе это представляете? Сегодня день Господа. Ни один писец не пошевелит пальцем.

— Но это необходимо! — настаивал Иеремия. — Мистер Мак-Матуна завтра рано утром будет повешен. Нам нельзя терять ни минуты.

— Конечно, простите меня, патер. Сколько сейчас времени? Шесть часов? Я велю заложить карету.

Судебный писец, у которого хранились протоколы судебных заседаний Олд-Бейли, действительно не особенно обрадовался, когда нарушили его воскресный покой. Ворча, он все-таки впустил судью и его спутника и даже милостиво принес им свечу.

— Сколько вам понадобится времени? — неприветливо пробурчал чиновник.

— Боюсь, в худшем случае вся ночь, — вежливо, но твердо ответил Трелоней.

Когда писец, бормоча себе что-то под нос, удалился, сэр Орландо и Иеремия принялись за дела.

— Что мы ищем? — спросил судья.

— Все процессы, в которых принимали участие вы, лорд верховный судья Фостер, сэр Томас Пеккем, сэр Майкл Роджерс, сэр Джон Дин и мастер Риджуэй. Я думаю, убийца хочет отомстить за несправедливость, в которой обвиняет всех вас.

Несколько часов они просматривали толстую стопку судебных протоколов и обвинительных заключений. На улице сгущались сумерки, и искатели теснее прижались друг к другу, склонившись над единственной свечой. Сэр Орландо откинулся чтобы протереть воспаленные глаза, как вдруг раздался возглас иезуита:

— Эврика! Вот оно.

— Что?

— Смотрите, милорд. Как все просто. Мы должны были понять это намного раньше. Вы помните случай, о котором рассказывали мне, когда просили о помощи?

— Изнасилованная и избитая девушка, умершая от нанесенных повреждений. Подозреваемый был последним, с кем ее видели вместе. Присяжные сочли его виновным, и его повесили. Но, как выяснилось позже, он оказался непричастен к преступлению. Я и по сей день испытываю глубокое чувство вины, поскольку ничего не сделал, чтобы помешать казни.

— Вы говорили, все виноваты в этом юридическом убийстве. Мне кажется, наш убийца того же мнения. И хочет, чтобы вы за это заплатили.

Трелоней прочитал список судей, участвовавших в том процессе.

— Я помню, председательствовал сэр Роберт Фостер. Сэр Джон Дин также находился среди судей в качестве лорд-мэра. Сэр Майкл Роджерс, как королевский прокурор, представлял обвинение, что иногда случается, когда процесс привлекает общественное внимание.

— А мастер Риджуэй давал показания по поручению инспектора, — добавил Иеремия. — Его описание тяжких повреждений, нанесенных девушке, произвело на присяжных сильное впечатление, и они сочли обвиняемого виновным, хотя против него не было неопровержимых улик. Поэтому решили отомстить и Алену.

— Это единственный случай, который может нас заинтересовать, или искать дальше?

— Не обязательно. Вы помните последние слова вашего слуги Уокера, отравленного убийцей, когда тот отказался стать его сообщником? Перед смертью он хотел сообщить вам что-то, что навело бы вас на след преступника. Он произнес имя, что-то вроде Джеффри.

— А невинно осужденного звали Джеффри Эдвардс! — воскликнул сэр Орландо и ударил кулаком по столу.

— Именно так! Теперь у нас есть мотив.

— Но пока нет убийцы.

— Это родственник или друг Эдвардса. Надо искать. Немного времени, и мы его поймаем.

Трелоней посмотрел в окно, за которым сгустилась глубокая ночь.

— Сегодня слишком поздно идти к королю. Нужно подождать до утра. Поедемте ко мне, патер, и с утра пораньше без промедления отправимся в Уайтхолл.

Уже несколько часов Бреандан стоял у окна камеры, схватившись руками за черную решетку, и не отрываясь смотрел в светлую голубизну безоблачного неба. Стало тепло и сухо, и там, где солнце сильно прогрело землю, воздух дрожал, как над пламенем. Сквозь прутья можно было просунуть руку. Бреандан вытянул правую руку и попытался ухватить легкий ветерок, плывущий по улице, не проникая в запертое помещение. Уже три недели сидя взаперти за непроницаемыми стенами Ньюгейта, он очень тосковал по свежему воздуху, солнцу, небу. Бреандан большую часть своей жизни не знал крыши над головой и теперь невыразимо страдал. Его то и дело охватывало мучительное беспокойство, тело протестовало против вынужденного бездействия, и он двигался, двигался, пока хватало сил. Повинуясь животному инстинкту, он обшарил каждый дюйм камеры в поисках лаза, особое внимание уделив открытому камину, такому широкому, что там спокойно мог встать взрослый человек. Может быть, ему удастся пробраться через дымоход на крышу. А оттуда проще простого перепрыгнуть на крышу соседнего дома и дать тягу. Единственным препятствием были два прута, вделанные на некоторой высоте так близко друг к другу, что между ними не мог бы пролезть и ребенок. Но здание было древним, и известковый раствор в этом месте мог рассохнуться. Всю вторую половину дня Бреандан звеном своих цепей выскребал раствор вокруг прута в дымоходе, пытаясь ослабить и вытащить его. Но в конце концов ему пришлось отказаться от заведомо бесперспективной затеи. Очевидно, он был не первым, так как раствор вокруг прута явно недавно подновили и без настоящего инструмента его было не поддеть. Сильно устав, с поцарапанными руками, локтями и коленями, Бреандан опустился на кровать и закрыл глаза. Он сдался. Ему ничего не оставалось, как ждать следующего утра, когда он в последний раз выйдет из тюрьмы. Либо его помилуют, либо повесят.

Отдыхал он недолго. Скоро беспокойство опять подняло его на ноги. Покрытые засохшей кровью руки угрюмо трясли решетку окна, отделявшую его от свободы. Свобода! Как он ее хотел. Его неспокойная жизнь одарила его единственным благом. И вот теперь отняли и его.

Несколько раз он ударился головой о железные прутья, пытаясь притупить отчаяние. Он очень хотел в утренние сумерки навсегда покинуть тюрьму, хотя отправиться ему предстояло в Тайберн, и тем не менее боялся вечера, означавшего, что наступает его последняя на этой земле ночь. Он хотел, чтобы все кончилось, но одновременно испытывал безрассудную панику при мысли о том, как быстро течет время.

Когда в замке его камеры заскрежетал ключ, Бреандан вскочил, готовый драться. Если этот черт капеллан еще раз осмелится подступиться к нему, он просто вышибет его под зад! Но тут же от радости у него сдавило грудь. Позади надзирателя он увидел Аморе.

— Если вы обещаете не делать глупостей, я на ночь сниму цепи, — сказал надзиратель.

— Обещаю, — без колебаний согласился Бреандан.

Помощник сбил с рук и ног цепи. Выходя из камеры, надзиратель сказал Аморе:

— На рассвете я вас выпущу.

Оставшись одни, они бросились друг другу в объятия. Бреандан и не надеялся увидеть ее до казни. Ей не нужно было еще раз приходить в это ужасное место, но он был невероятно счастлив, что она пришла и самую страшную ночь в жизни он проведет не один.

Через какое-то время он с надеждой спросил:

— У тебя есть новости от патера Блэкшо?

Но Аморе опустила голову:

— Вчера вечером он отправился в дом Дина, и больше я его не видела.

— Сегодня утром он был здесь и сказал, будто нашел то, что мне поможет. Я думал, ты знаешь больше…

Священник обещал спасти его, но Бреандан не разделял его уверенности. Какое-то «нечто» не сможет отменить судебный приговор. А времени оставалось совсем немного.

Аморе попыталась вдохнуть в него мужество, хотя сама едва сдерживала слезы. Она не уставала повторять себе, что должна быть сильной и поддерживать его, что он не должен почувствовать ее боли, иначе ему будет совсем трудно.

В полночь на улице, недалеко от темницы, где осужденные ждали казни, раздался ручной колокол. Звонил староста церкви Гроба Господня, ближе всего расположенной к Ньюгейту. Желая подготовить несчастных к ожидавшей их участи, он пропел:

Аморе, лежа рядом с Бреанданом на убогой кровати, почувствовала содрогания и поняла, что он плачет. Всю ночь она держала его в своих объятиях и прижимала к себе, как будто не хотела отпускать. Когда начало светать, он высвободился сам.

Ужасная мысль, что в любой момент может появиться сторож и разлучить их, отняла ее последние силы, и, несмотря на твердое намерение не раскисать в его присутствии, она залилась горячими слезами. К ее удивлению, Бреандан улыбнулся и нежно погладил ее по лицу.

— Ты правда любишь меня! — сказал он, и в голосе его слышны были радость и печаль. — Прости, я это понял только сейчас… слишком поздно.

— Но еще не поздно, — рыдая, возразила Аморе. — Еще несколько часов.

— Пожалуйста, обещай мне, что ты не поедешь в Тайберн. Я не хочу, чтобы ты видела, как я буду болтаться на веревке.

— Но…

— Обещай мне!

— Обещаю.

Надзиратель открыл дверь и вывел Аморе, а сопровождавший его помощник снова наложил цепи на руки и ноги Бреандана. Он это делал только для виду, так как, отправляя осужденных в последний путь, цепи с них снимали.

Преданный слуга Аморе Уильям потянулся, он провел всю ночь перед камерой на полу. И пока они шли по коридорам к выходу, он внимательно следил за тем, чтобы ни один жулик не приблизился к его госпоже.

Бреандана и двух других осужденных привели во внутренний двор и навсегда сняли с них цепи. Надзиратели велели им подняться на две телеги и сесть на гробы, которые потом примут их тела. На шею набросили веревочную петлю, на которой их повесят, другой конец обмотали вокруг бедер. Вопреки желанию Бреандана на его телегу вслед за палачом взобрался и ординарий Ньюгейта. Худое лицо под почти скрывавшим его париком было серьезным и торжественным, он собирался петь вместе с заключенными гимны.

Ворота Ньюгейтской тюрьмы отворились, и стала видна огромная толпа, собравшаяся вокруг. На каждой крыше, в каждом окне теснились люди. Атмосфера была праздничной, как на ярмарке. В шуме нельзя было расслышать соседа. По старинному обычаю в дни публичных казней челядь отпускали с работы — ведь они призваны были служить назиданием. Каждый и, прежде всего те, чьи добродетели вызывали большие сомнения, должны быть стать свидетелями неотвратимого наказания, предусмотренного властями для злоумышленников. Но жестокое зрелище не достигало цели. Никогда карманники не трудились так усердно, как в дни казней, привлекавших толпы людей, внимание которых настолько приковывало происходящее, что с них можно было незаметно стянуть даже штаны.

Бреандан размял запястья и осмотрелся. О побеге нечего было и думать. Траурную процессию сопровождала группа внушительных всадников во главе с городским церемониймейстером и младшим шерифом. Позади ехали вооруженные жезлами констебли. Замыкала процессию группа копьеносцев. Начался последний акт ритуала правосудия, производящего впечатление почти религиозного действа.

При появлении осужденных тысячи людей издали крик ликования. Толпа пришла в движение, как огромный неспокойный океан. Настоящий дождь из цветов обрушился на обе телеги, заключенным кричали слова ободрения. Непредсказуемый простой люд Лондона, как уже случалось нередко, избрал преступников в герои. Разве эти трое не такие же, как они, бедные и безвластные? Разве они не взбунтовались против верхушки, оберегавшей свое добро при помощи безжалостных законов? Даже ирландца, иностранца и паписта, толпа заключила в свое сердце. То, что он был молодым и красивым и совершил убийство из любви, трогало простых людей. В отличие от лондонских бюргеров простой английский народ, заполнивший в это утро улицы, ничуть не сожалел об убитом советнике.

Ординарий, сидевший рядом с Бреанданом, раскрыл свой молитвенник и начал читать вслух. Но когда процессия медленно двинулась вперед, его голос потонул в гуле толпы. Всадники впереди пришпорили лошадей, стараясь раздвинуть преграждавшую им путь людскую стену. Зрители медленно отступили и пропустили их. Но через несколько ярдов, у церкви Гроба Господня, первой традиционной остановки на пути в Тайберн, процессия снова затормозила. Ее колокола звонили непрестанно, теперь к ним присоединился и ручной колокол старосты, стоявшего на стене.

Осужденным дали по кружке вина, которые они осушили залпом. В пути им еще не раз представится возможность смочить пересохшее горло по заведенному издавна обычаю. Такая щедрость объяснялась не столько великодушием, сколько намерением несколько притупить страх несчастных перед веревкой, и тогда они дадут себя повесить безо всякого сопротивления палачу, обычно добиравшемуся до виселицы таким же пьяным, как и его клиенты.

Чудовищная процессия спустилась теперь по Сноу-хилл, прошла Холборнский мост через реку Флит и начала подниматься на Хай-Холборн. Она то и дело останавливалась, давая заключенным возможность поговорить с друзьями и выпить кружку вина или эля. Бреандан заметил, что оба его товарища по несчастью уже совсем опьянели. На уличном разбойнике, особенно бурно приветствуемом толпой, были специально для казни сшитый жилет и брюки из тонкой материи, а домушник надел льняную рубашку, чтобы утереть нос палачу, которому отходили вещи повешенных.

Следующая остановка была в приходе Сент-Джайлс-ин-де-Филдс. В приходской церкви звонили все колокола, и заключенные получили традиционную кружку милосердия, учрежденную супругой короля Генриха I Матильдой. Палач, констебли и копьеносцы не отставали от осужденных. Бреандан попытался сохранить ясную голову, но вино постепенно начинало действовать и на него. Он думал об Аморе и чувствовал, как увлажняются глаза. Он провел тыльной стороной ладони по лицу, утирая слезы. Чей-то голос прокричал его имя… голос с сильным ирландским акцентом. Бреандан разглядел возле телеги патера О'Мурчу, который с трудом продрался через толпу и взволнованно схватил молодого человека за руку.

— Будь сильным, сын мой, — сказал иезуит по-ирландски. — Я буду молиться за тебя.

— Вы что-нибудь слышали о патере Блэкшо? — спросил Бреандан со вспыхнувшей надеждой.

— Нет, мне очень жаль, сын мой. Я не видел его несколько дней.

О'Мурчу испытывал смущение. Он не понимал, как брат по ордену мог пренебречь обязанностями священника. Его долг был сопровождать эту несчастную душу к месту казни и утешать ее. Перед тем как процессия двинулась в путь, ирландский иезуит еще раз приблизился к земляку и что-то всунул ему в руку. Бреандан на ощупь понял, что это четки. Тщательно спрятав запрещенный шнурочек с бусинами, чтобы его не увидел ординарий, он принялся перебирать шарики пальцами, пытаясь молиться.

Процессия очутилась теперь на дороге, ведущей в Оксфорд. Здесь почти не было домов, только луга и поля. Толпа несколько рассеялась, люди спешили на холм Тайберн занять хорошие места. Ординарий затянул гимн. Скоро вдалеке на фоне неба показалась виселица. Осужденные ее не видели, их из милости сажали к ней спиной. Бреандан с горечью закрыл глаза. Он не был в мире с Богом и не чувствовал ничего, кроме гнева и ненависти к патеру Блэкшо, бросившему его в беде.

Глава сорок первая

Вернувшись к себе, Аморе отослала слугу и, рыдая, бросилась на кровать. Она понимала, что сейчас ей нужно молиться, но не могла и только плакала. Аморе не слышала шагов, но вдруг ей на плечо опустилась теплая рука. Она испуганно вскрикнула.

— Миледи, сейчас не время плакать, — строго сказал патер Блэкшо. — У нас очень мало времени.

Аморе в полном отчаянии смотрела на священника, так неожиданно оказавшегося у ее постели. На секунду он показался ей галлюцинацией.

— Миледи, мы должны немедленно поговорить с королем, — нетерпеливо продолжал Иеремия. — Вы знаете, где он сейчас может быть?

Вытирая слезы ладонями, Аморе ответила:

— На богослужении в часовне.

— Тогда немедленно идемте туда, чтобы перехватить его на выходе. Переоденьтесь, миледи.

Встав с кровати, Аморе заметила возле двери судью Трелонея, скромно стоявшего в тени. В ней с новой силой вспыхнула надежда. Судя по всему, Иеремии все-таки удалось убедить судью в невиновности Бреандана. Может быть, с его помощью удастся убедить и короля.

Ожидание у богатых резных дверей часовни стало для Аморе тяжким испытанием. Богослужение началось недавно, а проповедь капеллана, во время которой Карл всегда спал, затянулась до невозможности. Наконец двери отворились и король в сопровождении придворных вышел в притвор. Он сразу же увидел свою любовницу, судью и иезуита и удивленно поднял брови. Когда Карл остановился и вопросительно посмотрел на Аморе, она присела в реверансе.

— Ваше величество, я была бы вам крайне признательна, если бы вы удостоили меня и моих спутников короткой беседы. Дело срочное, — попросила Аморе.

Король обвел их взглядом, говорившим о том, что он прекрасно знал, о чем пойдет речь.

— Подождите в моем будуаре, — коротко ответил он и продолжил путь.

Карл не заставил себя долго ждать: ему стало интересно, с чем пожаловали визитеры. Он осмотрелся и обратился к Трелонею:

— Милорд, я полагаю, речь пойдет о деле убитогосоветника. Вы узнали что-то новое?

— Да, сир, — кивнул судья. — Обнаружились доказательства, не оставляющие никаких сомнений в том, что человек, осужденный за убийство, невиновен. Поэтому я прошу вас о помиловании, пока его несправедливо не повесили.

— Что за доказательства, милорд?

Сэр Орландо показал Карлу обе записки, протоколы процессов и объяснил связь между убийствами.

— Мистер Макмагон стал козлом отпущения, — говорил он. — Истинный убийца, как на приманку, выманил сэра Джона Дина без сопровождения, беззащитного.

Карл с интересом рассматривал записку, адресованную советнику.

— Разве это не означает, что убийца знал о неприязни сэра Джона к мистеру Макмагону?

— Несомненно, — подтвердил Иеремия. — Но об этом знал всякий присутствовавший на процессе, когда сэр Джон обвинял мистера Макмагона в краже.

— А вы не считаете странным, что убийца мстит за несправедливо осужденного и при этом обрекает другого на ту же несправедливость? — в раздумье спросил король.

— Я думаю, он хочет тем самым показать жестокость и несправедливость королевской юстиции. — Иеремия говорил уверенно. — Это оправдывает его в собственных глазах и позволяет считать себя Божьим мстителем. Поэтому прошу вас, ваше величество, не дайте ему победить. Спасите жизнь невиновному, пока еще не поздно.

Карл посмотрел на филигранной работы часы на стенной консоли.

— Они уже должны приближаться к Тайберну, — задумчиво заметил он. — Времени остается немного. Ну ладно, поверю вам.

Не мешкая король подошел к двери будуара, открыл ее и велел дежурному пажу немедленно вызвать лорд-канцлера. Вскоре появился Эдвард Хайд, граф Кларендон, старый верный советник короля, сопровождавший юного Карла Стюарта в изгнании и с тех пор не покидавший его. Но годы и труды не прошли для него бесследно. Его мучила подагра. Он постоянно, но безрезультатно говорил королю о том, что тот недостаточно занимается государственными делами и слишком много внимания уделяет любовницам.

Карл поручил лорд-канцлеру подготовить указ о помиловании с большой печатью и представить ему на подпись. Когда все было готово, король передал свиток пергамента дежурившему у двери гвардейскому офицеру и приказал ему немедленно с эскортом отправляться в Тайберн.

— Ну, вы довольны, мадам? — Карл чуть снисходительно улыбнулся Аморе. — Я возвращаю вам вашего возлюбленного. Но за это требую, чтобы вы вместо слез снова подарили мне счастливую улыбку. Меня огорчает ваш печальный вид. Я люблю радостные лица, вам ведь это известно, мадам. А вы, милорд, — сказал король Трелонею, — соблаговолите как можно скорее сообщить о помиловании городскому совету, чтобы почтенные советники, у которых я отобрал искупительную жертву, не проломили ворота моего дворца.

— Непременно, сир, — пообещал сэр Орландо и поцеловал протянутую руку короля.

Наконец король подошел к Иеремии, но заговорил с ним не сразу. В присутствии судьи он не хотел называть его настоящего имени, а псевдонима вспомнить не мог.

— Ну, мистер…

Трелоней, полагая, что Карл впервые видит иезуита, поторопился представить его:

— Доктор Фоконе, ваше величество. Он врач и ученый и помогает мне в поисках убийцы.

— Доктор Фоконе. Что ж, надеюсь, вы скоро нападете на его след. Жители города пережили уже немало бед. Избавьте их хотя бы от безбожного мстителя.

И король простился с ними. В коридоре сэр Орландо высказал то, о чем не решались заговорить его спутники:

— Нужно срочно ехать в Тайберн. Необходимо убедиться, что все в порядке. Мадам, если вам угодно, я с удовольствием приглашаю вас в свою карету.

— Конечно, я еду! — решительно воскликнула Аморе.

Она все еще боялась за Бреандана. А вдруг указ о помиловании замедлит… а вдруг его уже повесили… Она спокойно вздохнет, только заключив его в свои объятия.

Во время езды Трелоней с неослабевающим интересом наблюдал за молодой женщиной. Ее бледное лицо и тревожный взгляд были очень выразительны. Странное создание эта леди Сент-Клер, дама благородного происхождения, по крайней мере по отцовской линии — о ее матери-француженке он ничего не знал. Граф Кэвершем состоял в тесной родственной связи с семейством Вилье, а значит, и с герцогом Бекингемским, кроме того, еще с одной любовницей короля — леди Каслмейн. Необычным являлось уже то, что дама ее положения регулярно навещала дом простого ремесленника, но неприкрытая тревога за ирландского бродягу, поденного рабочего, бывшего наемника, низшего из низших, стала для него прямо-таки неразрешимой загадкой.

Экипаж сбавил скорость — они приближались к холму Тайберн. Зеваки не спешили уступать карете место, и путникам пришлось продвигаться шагом. С бьющимся сердцем Аморе выглянула в окно, но не могла разглядеть даже виселицу, так тесно сгрудились люди у места казни. Наконец они увидели королевских гвардейцев, доставивших указ о помиловании. И тут перед ними выросло страшное трехногое орудие казни. Оно было пусто. Под виселицей на телеге стояли трое осужденных с петлей на шее. Толпа выжидала, когда лошадь под кнутом палача двинется вперед и смертники повиснут в воздухе.

Иеремия пожал руку Аморе:

— Гвардейцы успели. Осужденные, конечно же, держали долгие речи, пытаясь оттянуть момент казни. Подождите здесь! Я приведу его.

— Секунду, доктор! — воскликнул Трелоней и сунул Иеремии несколько монет. — Это может вам пригодиться, — сказал он, тепло улыбнувшись.

Поблагодарив его, иезуит протиснулся через толпу к виселице. Выполнив задание, гвардия развернула лошадей и удалилась. Иеремия подошел к телеге и посмотрел на Бреандана, стоявшего неподвижно, с закрытыми глазами, между товарищами по несчастью, как будто он еще не осознавал, что его помиловали. Джек Кетч взобрался на телегу, перерезал ему веревку на руках и снял с шеи петлю, другой конец которой был уже прикреплен к поперечине виселицы.

— Ну и повезло же тебе, бродяга, — грубо сказал палач. От порядочного количества принятого алкоголя голос сто звучал нетвердо.

Бреандан не пошевелился. Иеремия схватил его за руку и стащил с телеги.

— Пойдем, мой мальчик, все позади, — мягко сказал он.

— Эй, его одежда моя! — прорычал Кетч и схватил Бреандана за рукав.

Тот с отвращением стряхнул его.

— Вот, возьмите это.

Иеремия отдал палачу деньги, полученные от судьи, и увел Бреандана. Толпа ликовала. Поздравления сыпались со всех сторон.

Бреандан пристыженно признался священнику:

— Я проклинал вас, думал, вы меня бросили.

— Не ставлю вам это в упрек. Вы пережили самое страшное, что может выпасть на долю человека.

Им стоило большого труда пробраться к карете судьи. Все тянули руки к ирландцу, пытаясь дотронуться до него. Аморе открыла им дверцу и заключила Бреандана в свои объятия. Никто не произнес ни слова. Им казалось, будто они очутились одни на всем белом свете. Они не замечали ничего, даже неловких растроганных взглядов Трелонея, крайне смущенного неожиданным зрелищем. В его кругу сдерживали такие проявления чувств, ругали даже порывистых детей. Вести себя подобно простолюдинам, не знавшим ни приличий, ни правил поведения, считалось недостойным. Сэр Орландо пытался отвести взгляд от страстных объятий, но не мог. Он никогда не видел, чтобы люди были так счастливы. И вдруг с болью ощутил свое одиночество, навалившееся на него после смерти жены. Он бы не признался в этом, но при виде возлюбленных, не таивших своих чувств, судья вдруг почувствовал — хоть и ненадолго — нечто вроде зависти.

Карета оставила виселицу позади и свернула на дорогу, ведущую в Лондон. Бреандан понял, где он, и освободился из объятий Аморе. Его презрительный взгляд остановился на Трелонее, сидевшем напротив.

— Как же вам не хотелось признавать, что я невиновен, разве не так? — с вызовом сказал он. — С самой первой нашей встречи вы считали меня подлецом. Почему? Потому что я ирландец? Я никогда не делал ничего плохого. Но вы решили, будто я непременно хочу вас ограбить, хотя я только пытался помочь вам, когда вы, пьяный и беспомощный, валялись на улице. Вы высекли меня за преступление, которого я не совершал, и без церемоний отправили меня на виселицу за убийство, к которому я не имел никакого отношения, ни на секунду не усомнившись в моей виновности. И теперь вы требуете благодарности только потому, что в последний момент передумали?

— Нет, — сухо ответил сэр Орландо. — Я хотел бы больше никогда не видеть вас в моем суде. Постарайтесь в будущем не попадать в неприятные ситуации.

Ненависть во взгляде ирландца заставила Трелонея содрогнуться. Ему стало ясно — он помог спасти жизнь своему личному врагу, хотя не мог отрицать, что сам сделал его таковым. Макмагон сказал довольно точно: сэр Орландо с самого начала считал его дурным человеком только потому, что тот ирландец, а значит, варвар, бунтарь и разбойник. Трелоней уже не раз отправлял ему подобных на виселицу за кражу или разбой и недолго думая причислил к ним Макмагона. Узнав, что Фоконе иезуит, судья поначалу не смог преодолеть предрассудки. Так и в этом случае он не разглядел человека, с которым имеет дело.

Да, Трелоней признавал, что был несправедлив по отношению к Макмагону. Но это было выше его сил. При мысли о том, что отныне этот ненавидящий его человек будет рядом, Трелонея охватывало огромное беспокойство, почти страх. Макмагон вполне способен в один прекрасный день, когда судья меньше всего будет этого ожидать, отомстить ему. Нужно остерегаться его. Сэр Орландо, подумав, обратился к сидевшему рядом с ним священнику:

— Я бы советовал вам вывезти его из города, а еще лучше из страны. Советники удовольствуются моим объяснением, но за друзей сэра Джона Дина я поручиться не могу. Они могут устроить самосуд. Существует много возможностей под каким-нибудь предлогом засадить человека в тюрьму и испортить ему жизнь.

— Вынужден с вами согласиться, милорд, — с тревогой ответил Иеремия. — Для него в самом деле лучше на какое-то время исчезнуть.

Карета судьи доехала до Стрэнда и остановилась у дома Хартфорда. Иеремия на прощание благодарно пожал Трелонею руку, Аморе подарила ему теплую улыбку. Только Бреандан, выходя из кареты и направляясь в дом вместе с Иеремией и Аморе, не удостоил своего спасителя даже взглядом.

Иезуит зашел только для того, чтобы осмотреть царапины ирландца и еще раз проверить, как заживают его искалеченные большие пальцы. Он оставил Аморе баночку с мазью, которую всегда носил с собой.

— Он должен как можно скорее уехать из Лондона, — еще раз повторил Иеремия.

— Я позабочусь об этом, патер, — заверила его Аморе, у которой уже созрел план.

— Удачи, сын мой, — сказал священник молодому человеку.

Тот с благодарностью обнял его:

— Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали, патер. И сохраню ваши заветы в сердце, уверяю вас.

Когда Иеремия ушел, в спальне поставили деревянный чан и Бреандан смыл с себя грязь Ньюгейта. Аморе с любовью перебрала его вымытые спутанные волосы и расчесала их своим гребнем.

Слуга накрыл стол. Поев, Бреандан почувствовал наконец усталость. Аморе втирала ему в раны мазь, а он клевал носом.

Еще какое-то время она сидела на кровати и смотрела на него, вне себя от счастья, что он живой, здоровый и рядом. Для нее больше не существовало никаких других мужчин. Но она уже знала, что с ним трудно. Хотя она была уверена в его любви, в тот роковой день три недели назад он без всяких объяснений мог оставить ее только потому, что почувствовал свою никчемность, так как целиком зависел от нее. И даже теперь, когда они снова обрели друг друга, их отношения не изменились. Пройдет немного времени, и Бреандан снова начнет страдать от того, как мало он может, и тогда она, вероятно, потеряет его навсегда. При этой мысли у Аморе заболело сердце. Нужно что-нибудь сделать, помешать этому, и она уже знала что.

Решительно поднявшись с кровати, Аморе села за инкрустированный стол и написала короткое письмо французскому посланнику, в котором сообщала о рождении сына. Конечно, месье де Коменж уже наверняка знает об этом, но Аморе была уверена, что он поймет намек и нанесет ей визит. Запечатав письмо, она отдала его Уильяму с поручением передать графу в руки. Затем, заглянув к сыну и кормилице, снова вернулась к Бреандану и присела рядом с ним на постель.

Глава сорок вторая

Иеремия и сэр Орландо изучали документы и протоколы процесса Джеффри Эдвардса, чтобы как можно больше узнать о человеке, которого повесили вместо убийцы. Трелоней предупредил священника, что не стоит ожидать слишком многого, так как обычно эти документы не содержали подробных сведений об обвиняемых. Судебные писцы, составлявшие обвинение, по возможности избегали деталей во избежание ошибок, которые могут затянуть процесс Протоколы могли не содержать даже указаний на то, чем занимался обвиняемый. О каждом человеке неблагородного происхождения говорилось просто — «рабочий». Место рождения не указывалось, вместо этого всегда значился приход, в котором заключенный жил на момент ареста. Поэтому выяснить, откуда был родом Джеффри Эдвардс, оказалось очень нелегко. Но вдруг сэр Орландо наткнулся на протокол магистрата, допрашивавшего Эдвардса при задержании.

— Наш парень из Уэльса, из местечка под названием Макгинллет, что в Монтгомеришире. Это почти на западном побережье, — сказал Трелоней. — Я немедленно напишу тамошнему шерифу и попрошу его сообщить все о семье Джеффри Эдвардса.

— Вы можете прождать ответа много недель или даже месяцев, — задумчиво ответил Иеремия.

Сэр Орландо растерянно посмотрел на него:

— Вы правы. Пожалуй, лучше послать кого-нибудь в Уэльс. Я займусь этим.

— Займитесь, милорд. Но пока мы не получим ответа, нужно сохранить наше открытие в тайне, — серьезно сказал Иеремия.

— Не люблю бездействовать, — поморщился судья. — Наш студент Джордж Джеффрис — валлиец. Разберусь-ка я с ним.

— Конечно, Джеффрис вызывает подозрения. Но он далеко не единственный. Вы помните мистрис Блаундель?

— Аптекаршу?

— Да, она родом из Уэльса. А она была с нами, когда после процессии вас пытались отравить в таверне. Кроме того, могут быть и другие подозреваемые, о валлийских корнях которых мы просто ничего не знаем.

Сэр Орландо задумался и смущенно посмотрел на священника:

— Вы правы. И у меня в доме есть человек, бабка которого по материнской линии родом из Уэльса.

— Кто?

— Мэлори.

Иеремия в беспокойстве сжал губы, так что лицо перерезали две бескровные черты.

— Он по-прежнему спит возле вас?

— Да, с заряженным пистолетом.

— Только для вящего спокойствия скажите ему, что в этом больше нет необходимости. Ничего не объясняйте. Но не спускайте с него глаз.

— Патер, это не может быть Мэлори! Он очень предан мне.

— Мне тоже так кажется. И все же будьте настороже. И не говорите ему, что мы узнали о Джеффри Эдвардсе.

— Вы не думаете, что Джордж Джеффрис — наш главный подозреваемый? — спросил Трелоней. — Я его еще раз допрошу. Может быть, он как-то выдаст себя.

— Не советовал бы, милорд, — твердо возразил Иеремия. — Пока у нас нет никаких доказательств, мы все равно не сможем его арестовать. Если вы его сейчас допросите, а он и есть убийца, он может запаниковать и либо сбежит, либо очертя голову попытается довершить свое черное дело. Лучше подождать и никак не показывать, что мы подозреваем кого-то из Уэльса. Нам нужно время.

— Но его у нас нет, — возразил Трелоней. — Пока мы ждем вестей, убийца, может быть, планирует следующее преступление.

— Возможно, — признался Иеремия. — Но теперь он не имеет преимущества, как раньше. Мы знаем его мотив и знаем, кто может стать следующей жертвой. Достаточно будет предупредить остальных судей, принимавших участие в процессе, двенадцать присяжных, свидетелей короны и, может быть, палача, казнившего Эдвардса. Если они будут осторожны и не станут излишне рисковать, надеюсь, им ничто не угрожает. Но это возможно, только пока убийца чувствует себя в безопасности и выжидает, чтобы нанести очередной удар.

— Ну хорошо, если вы так считаете… Подождем вестей из Уэльса.

Когда Иеремия вернулся на Патерностер-роу, в цирюльне его дожидался патер О'Мурчу. Ирландец попросил Алена в качестве профилактической меры против чумы пустить ему кровь. Но не забота о здоровье являлась истинной причиной его визита. Он пришел сообщить своему брату по ордену, что с ним хочет поговорить начальник. Приглашение не стало для Иеремии неожиданным, он ждал его. Покорно вздохнув, патер простился с Аленом, вдогонку спросившим его, когда он вернется. Но друг только пожал плечами.

— Может быть, никогда, — неуверенно ответил он.

Иеремии, как он и предполагал, пришлось выслушать длинную обвинительную речь. Священник не имеет права забывать о душах своей паствы, а он вместе с королевским судьей ловит преступника и посвящает все свое время спасению одного осужденного, в то время как многие его единоверцы больны чумой и нуждаются в духовной поддержке. Подобное поведение вредит репутации ордена. Белое духовенство и без того упрекает иезуитов в том, что они надменны и кичатся своей ученостью. И без того нелегко иметь дело с единоверцами, враждебно настроенными к ордену, еще не хватало иезуиту вмешиваться в протестантское судопроизводство. Кроме того, опасно привлекать к себе слишком много внимания.

Иеремия даже не пытался защищаться. Он знал, что пренебрег своими обязанностями. Конечно, он предпочел бы перепоручить дело спасения Бреандана кому-либо еще, но кто же поможет невинно осужденному. Он покорно ожидал епитимьи, мягкость которой его поразила. Число чумных больных растет с каждым днем, католические врачи перегружены работой, и Иеремия должен потрудиться вместе с двумя другими священниками, освобожденными от всех обязанностей, кроме ухода за больными и распределения милостыни, так как католики не получали пособия по бедности.^[31] Хотя начальник прямо не сказал этого, Иеремии было понятно, что теперь ему придется выполнять обязанности не столько священника, сколько врача. Но прежде ему придется поехать в Сарри, где у иезуитов был дом в деревне, чтобы сосредоточиться и подготовиться к предстоящей работе. Перед возвращением в Лондон Иеремия еще раз принес обет и предал себя Божьей милости. Он понимал: предстоящая работа может стоить ему жизни.

В мае количество заболеваний выросло незначительно, но в июне чума приняла угрожающий характер. Особенно пострадал приход Сент-Джайлс-ин-де-Филдс, где в основном жили бедняки, среди которых было много католиков. По четвергам Ален всегда посылал Тима за еженедельными сводками о смертности, стоившими одно пенни. В них перечислялись все случаи в городе и указывались причины смерти. Чумным посвящался особый раздел. Страшной напасти боялись больше всего, никто не знал, откуда она приходит, что ее вызывает и как ее лечить. Она вызывала такой ужас, что родные умерших пытались подкупить осматривающих женщин, обязанных сообщать приходским писцам причину смерти, чтобы те вместо чумы вписывали сыпной тиф или даже французскую оспу. Семью, где кто-нибудь заболел чумой, избегали соседи и друзья, так как издавна было известно — болезнь передается от человека к человеку, хотя никто не знал, как именно.

Однажды утром, вскоре после возвращения Иеремии на Патерностер-роу, Ален, как всегда, спустился в операционную, чтобы подготовить ее для приема первых клиентов, пока мистрис Брустер на кухне готовила завтрак. Нехотя Ален дымил глиняной трубкой. Вкус табака вызывал у него отвращение, но, подобно многим, он начал курить, так как экзотическое зелье считалось профилактическим средством от заразы. В операционной он заметил на полу под окном груду льняных повязок.

— Бездельник совсем отбился от рук, — проворчал Ален и громко крикнул в сторону кухни: — Тим, ты вчера не убрал! Посмотри, что здесь творится.

Качая головой, Ален уже хотел поднять тряпки, как вдруг раздался резкий голос:

— Нет! Не трогайте!

Ален испуганно обернулся и увидел Иеремию, бегом спускавшегося по лестнице с выражением ужаса на лице.

— Но в чем дело? — недоуменно спросил Ален.

Иеремия схватил его за руку, оттащил от груды повязок и показал на окно.

— Левая створка! — грозно крикнул он.

— И что?

— Вы что, ослепли? Видите, окно взломано и створка открыта?

Ален начинал понимать. С растущим страхом он смотрел на груду тряпья.

— Нет, это невозможно, — отступая, пробормотал он.

— Не стойте же как пень. Быстро разведите огонь в камине! — сердито велел Иеремия.

Ален пришел в себя, побежал в кухню и принес оттуда тлеющее полено. Разводя огонь, он все время оборачивался на кучу тряпок.

— Вы в самом деле думаете, что это чума? — мрачно спросил он.

Взяв длинную палку с крюком на конце, которой снимали подвешенные к потолку инструменты, Иеремия серьезно кивнул. Когда пламя разгорелось, иезуит подхватил крюком повязки и бросил в огонь. Они быстро сгорели, оставив неприятный запах. Затем, не говоря ни слова, иезуит принялся осматривать засов окна и дубовые ставни.

— Ну конечно, их взломали, — объявил Иеремия. — Я думаю, не может быть никаких сомнений в том, что это дело рук нашего убийцы. Он хотел заразить вас смертельной болезнью. К судье Трелонею он применил тот же метод. Чума дает ему возможность бить наверняка, ничем не рискуя. Вы сами видите, как это просто. Ален, вы должны как можно скорее уехать из города.

— Но… — попытался возразить цирюльник, — как же я могу уехать? Я нужен здесь.

— До сих пор вам везло. Но скорее всего в ближайшие недели в Лондоне начнется хаос. Зажиточные граждане уже бегут из города. Городской совет и общины и сейчас не справляются, а как только начнут запирать пораженные дома, о порядке можно будет забыть. Наш убийца воспользуется смятением, которого долго ждать не придется. Вы должны уехать!

— Я буду осторожен.

Иеремия ненадолго задумался.

— Вы можете оказать мне и судье Трелонею большую услугу. Как вам известно, нам удалось добиться некоторых успехов в расследовании. Но разоблачить убийцу мы сможем, только узнав подробности о семье Джеффри Эдвардса. Сэр Орландо уже написал шерифу графства и поручил ему собрать сведения, но кто знает, сколько это продлится. Кроме того, он может не обратить внимания на важные детали. Я бы предпочел, чтобы в Уэльс поехал надежный человек и взял расследование в свои руки; например, вы.

В первый момент Ален растерялся и не знал, что ответить. Собравшись, он с сомнением спросил:

— А судья никого не может послать?

— Никого, кто обладал бы необходимым для сбора нужной информации здравым смыслом.

Иеремия почти час уговаривал друга, и тот в конце концов сдался.

— Я напишу леди Сент-Клер, — с облегчением сказал Иеремия, — и она предоставит вам несколько слуг для сопровождения, она же даст вам лошадь. Я слышал, что в городе лошадей уже не достать, так как все бегут. Вам придется обратиться к лорд-мэру и ходатайствовать о получении удостоверения о состоянии здоровья, иначе вас не выпустят из города. Но поскольку в Сити пока было немного случаев чумы, вы получите его без труда.

— Но что будет с моей цирюльней? — с беспокойством спросил Ален.

— Не волнуйтесь, я обо всем позабочусь, — заверил Иеремия, пытаясь подбодрить друга. — Я бы хотел попросить вас еще об одном одолжении, — помедлив, сказал он. — На пути в Уэльс, в Шропшире, лежит Стоук-Лейси, фамильное имение Блэкшо. Мне не часто выпадает возможность передать брату откровенное письмо, поэтому я хотел бы просить вас ненадолго остановиться там и вручить ему послание, для меня очень важное.

Ален с готовностью согласился. В тот же день Иеремия поздно вечером написал письмо брату и тщательно его запечатал. Затем встал на колени перед распятием на стене и попросил прощения зато, что обманул своего лучшего друга.

Глава сорок третья

По настоянию Иеремии Ален уехал уже на следующее утро. Священник вместе с подмастерьем, учеником, экономкой и горничной остался в тягостной атмосфере. Джон очень злился на хозяина, сбежавшего в безопасную деревню, в то время как они остались в зачумленном Лондоне. Подмастерье знал, что священник, живший с ними под одной крышей, навещал и даже лечил больных. Конечно, скоро он заразится и занесет чуму в дом. Тогда их запрут, как уже грозил городской совет, и они все умрут. Часто, когда священник уходил по делам, Джон, Тим, Сьюзан и мистрис Брустер садились вместе и гадали, как быть. Никто из них не знал, куда деваться, так как многих слуг хозяева, закрывшие лавки и бежавшие в деревню, уже выставили на улицу и те впали в страшную нужду. Так что решено было остаться и надеяться на лучшее. Но кроме мистрис Брустер, у которой было очень сильно развито чувство долга, все обходили священника стороной и не совали носа в его комнату.

Сэр Орландо Трелоней, навестивший иезуита, узнав, что он лечит чумных, тоже пришел в ужас. Он пришел сообщить Иеремии о своем предстоящем отъезде.

— Суды закрываются на каникулы, вчера закрылись и Судебные инны. Я не могу заставлять слуг оставаться в Лондоне, поэтому завтра отправляюсь в свое имение недалеко от Севеноукса в Кенте. Двор ждет только возвращения флота, одержавшего две недели назад блестящую победу над голландцами в сражении при Ловенштофте. Но после чествования герцога Йоркского и других флотоводцев король покинет Уайтхолл и переедет в Хэмптон-Корт. Как духовник леди Сент-Клер, вы, конечно же, отправитесь ее сопровождать, патер.

Но Иеремия покачал головой:

— Леди Сент-Клер — мне духовное чадо, это верно, но мой основной долг заключается в уходе за лондонскими католиками, особенно теми, кто настолько беден, что не может уехать в безопасное место. В городе слишком мало врачей. Здесь я нужен больше, чем при дворе.

— Вы действительно ходите в дома больных? — с сомнением спросил сэр Орландо.

— Конечно. Им нужен уход и питание.

— Вы можете их вылечить? — недоверчиво спросил судья.

Перед тем как ответить, Иеремия закрыл глаза:

— Нет, я бы очень хотел, но мне неизвестно лекарство от чумы. Она непредсказуема. Одного она убивает в несколько дней, другого щадит. Испробованные мной средства одним, кажется, помогают, на других не оказывают никакого воздействия.

— Почему вы подвергаете себя такой опасности, патер? — спросил Трелоней, и в его голосе отчетливо послышалось неодобрение.

— Милорд, я священник. Мой долг поддерживать людей, оказавшихся в тяжелом положении, и я намерен его исполнить.

— Но вы можете заразиться и умереть! Это даже вполне вероятно, ибо вы постоянно соприкасаетесь с чумными.

Иеремия ответил судье с серьезным спокойствием человека, смирившегося с судьбой, что бы она ему ни уготовила:

— Моя жизнь принадлежит Богу. Если он захочет призвать меня к себе, он это сделает, где бы я ни находился. Я нужен больным и не могу их оставить.

Какое-то время сэр Орландо молча смотрел на иезуита, и на лице его ясно читалось: «А что будет со мной? Мне вы тоже нужны! Так просто перечеркнуть свою жизнь!»

Иеремии было несложно понять мысли судьи, растерянность и упрек в его взгляде. Он тоже дорожил дружбой Трелонея, тем более только что получив доказательства ее искренности.

— Обещайте мне быть осторожным, — глухо попросил сэр Орландо. — Я хочу снова увидеть вас живым и здоровым.

— Уверяю вас, милорд, что не буду легкомысленно рисковать своим здоровьем, — бодро заверил его Иеремия, что, как он сам заметил, прозвучало фальшиво. — Когда вы вернетесь в Лондон? — торопливо прибавил он, стараясь не выдать своей неловкости.

— К михайловской сессии, если только к тому времени чума в городе отступит. Если же нет, возможно, судебные заседания перенесут из Лондона — вероятно, в Виндзор. Боюсь, эпидемия весьма на руку нашему убийце. Кто знает, когда мои люди вернутся из Уэльса и доставят нам необходимые сведения о семье Эдвардса. Но получив их, я тут же дам вам знать.

— Вы только что сказали, что Судебные инны закрыли, — вспомнил Иеремия. — А вы не знаете, Джордж Джеффрис уехал из города?

— Да, это скверно. Вчера я послал слугу в «Иннер темпл» и велел разузнать про Джеффриса, но он вернулся несолоно хлебавши. Никто не знает, где студент. — Трелоней поднялся и на прощание сердечно пожал священнику руку. — Мне очень жаль покидать вас именно сейчас, когда все так запуталось. Если вам понадобится помощь, пошлите мне весточку. Да хранит вас Господь, патер.

При дворе праздновали победу при Ловенштофте, особо чествовали герцога Йоркского, младшего брата короля, лорд-адмирала и главнокомандующего флота. Но всех тревожили растущие масштабы эпидемии, поговаривали об отъезде из Лондона.

Аморе, как и другие придворные, начала подготовку к отъезду, хотя все еще надеялась, что положение изменится и двор останется в Уайтхолле. Но число заболевших чумой неуклонно росло и в Вестминстере, и придворными овладел страх. На Петра и Павла было решено переезжать в Хэмптон-Корт.

Карл признал сына Аморе, получившего при крещении имя Карл Фитцджеймс, и регулярно справлялся о нем. Как-то после обеда король заметил, что Аморе невесела. С чуткостью, за которую она была благодарна ему, он спросил:

— Вы беспокоитесь за вашего иезуита, мадам?

— Да, сир, — подтвердила она. — Говорят, во время эпидемий больше всего страдают врачи и священники. Для него это означает двойную опасность.

— Тогда уговорите его сопровождать вас и двор, — предложил Карл. — Неплохо иметь при дворе такого врача.

— Я попытаюсь. Но, боюсь, уговорить его будет непросто.

На следующее утро Аморе в своей карете отправилась на Патерностер-роу. Как только она вошла в цирюльню, ей сразу же бросились в глаза изменения, произошедшие в доме. Нельзя было не заметить, что образцовый порядок и чистоту, важные для мастера Риджуэя, никто не поддерживал. Банки с мазями, инструменты стояли, лежали повсюду, где им было вовсе не место, металлические тазы для кровопускания, висевшие на стене и под потолком, потускнели, чистые льняные повязки были свалены в кучи. Морща нос, Аморе прошла по цирюльне и с отвращением пробормотала:

— Кошка вон, мыши в пляс.

Дверь в комнату патера Блэкшо была приоткрыта. Аморе поскребла ногтем по дереву, но ответа не последовало. Помедлив, она вошла. Иеремия навалился на стол, положив голову на руки, и не шевелился. С тревогой Аморе всмотрелась в него. Он не имел обыкновения спать посреди дня. Должно быть, работал всю ночь. Аморе легонько потрясла его за плечо, но он не пошевелился. Она потрясла его сильнее, и только тогда он с легким стоном проснулся.

— Миледи, — пробормотал Иеремия, протирая покрасневшие глаза, — что вы здесь делаете? Я думал, вы уже давно вместе со двором выехали из города.

— Король отправляется в Хэмптон-Корт только через три дня. Но скажите же мне наконец, в чем дело? Вы больны?

Иезуит покачал головой:

— Только устал. Я почти каждую ночь работаю.

— А цирюльня мастера Риджуэя тем временем разваливается, — упрекнула Аморе.

— Знаю, надо бы следить за Джоном и Тимом, но у меня просто не хватает времени. Они только и знают, что сидят и курят табак. Когда я делаю им замечание, начинают шевелиться, но стоит мне уйти из дома, опять хватаются за трубки.

— Вы много работаете. У вас хотя бы остается время на сон?

— Мадам, вы не имеете никакого представления о несчастье, свалившемся на город. Чумой больны сотни людей, с каждым днем их становится все больше. Сколько врачей и священников уехало из Лондона! Кто-то же должен работать.

Аморе помрачнела:

— Но откуда взялась ужасная эпидемия?

— К сожалению, этого никто не знает, — вздохнул Иеремия. — Духовенство придерживается мнения, будто Бог наслал на людей чуму как заслуженное наказание, чтобы покарать их за грехи.

— А что думаете вы? Ведь вас не устраивает подобное объяснение, не так ли? Я вижу это по вашему лицу.

Иеремия слегка пожал плечами.

— Так написано в Библии, — уклонился он от прямого ответа. — Как вам известно, в Первой книге Царств сказано: «И отяготела рука Господня над Азотянами, и Он поражал их, и наказал их мучительными наростами, в Азоте и в окрестностях его». На филистимлян Бог наслал чуму, когда ограбили ковчег завета, — он поднял глаза и посмотрел на нее со своей мудрой улыбкой. — Но Гиппократ не считает гнев богов причиной болезней.

— Вы опять разрываетесь между теологией и медициной, — улыбнулась Аморе.

— Мне просто трудно поверить, что Бог, желая наказать погрязший в грехах королевский двор, как говорят проповедники, насылает кару на город, от которой страдают в первую очередь невинные бедняки, а грешные придворные запросто бегут от опасности. Вот увидите, миледи, болезнь пощадит их и придворная жизнь нисколько не изменится.

— Но если болезнь не от Бога, то откуда? Вы согласны с астрологами, объясняющими ее расположением планет? Или это испорченный воздух, вызывающий гниение соков?

— Сомневаюсь, — возразил Иеремия, — но не так-то просто отказаться от прежних представлений и принять новые, особенно когда при этом рушится все здание теории.

— А есть новые теории? — с интересом спросила Аморе.

— Теория, которую я имею в виду, не так уж и нова, — ответил Иеремия. — Врач и физик Джироламо Фракасторо уже более ста лет назад считал причиной возникновения и распространения заразных болезней «семена заражения», которые размножаются самостоятельно и передаются от одного человека к другому. Один из моих братьев по ордену, ученый Анастасий Кирхер, с которым я веду оживленную переписку, заходит еще дальше. Во время последней вспышки чумы в Риме он исследовал под микроскопом кровь больных и обнаружил при этом vermiculi pestis.

— Чумных червячков?

— Да, мельчайших животных, которые, как он предполагает, размножаются в человеческом организме и вызывают чуму. Так сказать, contagium vivum.^[32]

— Ужасное предположение.

— Если бы только это, — мрачно добавил Иеремия. — Если теория верна, то лечение, базирующееся на учении о четырех соках, полностью обессмысливается. Кровопускание или рвотные средства не окажут никакого воздействия на процесс размножения крошечных паразитов. Как с ними справиться? Убить ядом? Но тогда будет отравлен сам пациент! Ах, как я беспомощен! — воскликнул Иеремия.

Аморе задумчиво смотрела в его узкое усталое лицо. Затем неожиданно, без всякого перехода, спросила:

— Зачем вы послали мастера Риджуэя в Уэльс? Я прекрасно помню, как вы говорили, что судья Трелоней уже поручил кому-то расследование. Вы хотели выслать его из города, желая уберечь от чумы, ведь так?

Иезуит ответил на требовательный взгляд, протянув к ней руки:

— Признаю, я очень беспокоился за Алена. Убийца пытался заразить его чумой. К сожалению, эпидемия позволяет ему действовать незаметно. Я должен был как-то вывести его из-под удара.

— Но разве убийца не попытается еще и еще раз, когда мастер Риджуэй вернется? Откуда вы знаете, что чума к тому времени стихнет? — спросила Аморе. — Уэльс ведь недалеко, а эпидемия может затянуться на долгие месяцы.

Иеремия лукаво посмотрел на нее:

— Я тоже этого боюсь. Поэтому передал с Аленом запечатанное письмо моему брату Джону. В нем я изложил ситуацию и просил его задержать Алена в нашем имении под любым предлогом. Мой брат весьма находчив. Ему наверняка придет в голову какой-нибудь трюк, который не вызовет у Алена подозрений.

Аморе была потрясена, но быстро нашлась:

— Вы хотите еще раз попытаться навязать Богу свою волю, патер?

— Может быть. Но я должен был хотя бы попытаться спасти Алена, — возразил Иеремия без всяких следов раскаяния.

«Здесь, в Лондоне, он бы точно погиб, — прибавил он про себя. — Цирюльник или врач, который не выехал из города и не отказывается лечить больных, вряд ли может надеяться выжить». Но вслух он ничего не сказал. В этом, однако, не было необходимости. На лицо Аморе легла тень.

— А вы, патер? Вы ведь тоже рискуете, оставаясь в городе. Король дал мне разрешение взять вас с собой в Хэмптон-Корт. Прошу вас, поедемте!

Глаза Иеремии выражали признательность за ее заботу, но вместе с тем и категорический отказ.

— Миледи, я весьма благодарен вам за любезное предложение, — мягко возразил он, — но не смогу поехать с вами.

— Почему?

— Как же я оставлю отчаявшихся людей, которые зависят от меня? Я приношу им милостыню и утешение. Кроме того, уехав из Лондона, я нарушу прямой приказ моего начальника.

— Я поговорю с ним. Он снимет с вас эти обязанности.

Иеремия ответил несколько раздраженно:

— Не сомневаюсь, с вас станется. Но я этого не хочу. Никогда себе не прощу, если оставлю несчастных.

— Патер, вы рискуете своей жизнью!

— Речь идет не о моей жизни, мадам, речь идет о том, чтобы делать то, что нужно.

— Кому это нужно — бездумно отказываться от жизни?

— Иногда жизнь и смерть так сближаются, что могут меняться местами в течение одного дня. Я принял решение и не изменю его. Пожалуйста, примите это, миледи.

Глава сорок четвертая

В третью неделю июня число умерших от чумы достигло ста шестидесяти восьми, в следующую неделю в Лондоне умерло уже двести шестьдесят семь человек. Лорд-мэр и городской совет издали строгие предписания, призванные приостановить дальнейшее распространение эпидемии. В начале июня были закрыты все театры. Дома, где обнаруживались больные чумой, отныне запирали на месячный карантин вместе со всеми домочадцами, помечали крестом, и приставляли сторожа, призванного следить за тем, чтобы никто не выходил из помещения. Запрещалось провожать тело умершего на кладбище, закрыты были игорные дома, прекращены все увеселения, травля медведей. Любое скопление людей считалось опасным, так как больные могли заразить здоровых. Умерших от чумы разрешалось хоронить только ночью.

Иеремия целыми сутками находился на ногах. Вместе с двумя священниками он навещал больных в их домах. Соседние приходы установили посты и не пропускали жителей Сент-Джайлса. Принятая слишком поздно мера оказалась бесполезной, но Иеремии теперь иногда было трудно вернуться на Патерностер-роу. Частенько ему приходилось пробираться мимо постов тайком или дожидаться, пока стражи потеряют бдительность, заснут или отойдут перекусить. Но в доме Алена он проводил совсем немного времени, только проверял, все ли в порядке, ибо знал, что его присутствие там крайне нежелательно. Когда Иеремия после разговора с Аморе зашел на кухню, Джон и Тим тут же вскочили и побежали в операционную, изображая бурную деятельность. Осталась одна мистрис Брустер. Она поздоровалась с ним и тут же отрезала ему кусок хлеба. Готовя чай, она попыталась завязать разговор.

— До сих пор в Сити было только четырнадцать случаев. Но в Сент-Джайлсе уже несколько сотен — так по крайней мере пишут в сводках. — В эти дни только и было разговоров, что о чуме. Экономка ломала голову, о чем еще можно поговорить, как вдруг в ее голове мелькнуло смутное воспоминание. Не раздумывая она спросила: — А мистер Мак-Матуна вернется вместе с мастером Риджуэем?

Иеремия, жуя хлеб, недоуменно посмотрел на нее.

— Мастер Риджуэй отправился в Уэльс. Разве вам это не известно, мистрис Брустер?

— О да, конечно, — живо подхватила она, — я только подумала, что мистер Мак-Матуна тоже поехал в Уэльс навестить свою семью.

Все еще недоумевая, но испытывая легкую тревогу, Иеремия поднял брови:

— Но мистер Мак-Матуна ирландец. Откуда вы взяли, что его семья живет в Уэльсе?

— Его отец ирландец, и сам он вырос в Ирландии, но его мать, насколько я припоминаю, валлийка. Да, кажется, она родом из местечка под названием Макин… Махин… что-то в этом роде. Мне никогда не давались эти валлийские названия.

— Макгинллет?

— Да, по-моему, так.

Иеремия резко побледнел. Перед глазами у него все потемнело, и бешено забилось сердце.

— От… откуда вам это известно? — с трудом проговорил он.

Мистрис Брустер в задумчивости закрыла глаза:

— Не помню. Кто-то рассказывал. Может быть, сам мистер Мак-Матуна… или кто-то еще. Нет, не помню, — с сожалением покачала она головой.

Иеремия сидел как громом пораженный и с сомнением смотрел на мистрис Брустер. Он ничего не понимал. Очень хотелось думать, что, не отличаясь мощным интеллектом, она что-нибудь перепутала. Но говорила экономка весьма убежденно. Да и откуда бы ей знать название валлийского местечка, которое она даже не могла выговорить? И все же это так невероятно… Мать Бреандана — валлийка? Нет, не может быть! Ирландец никогда об этом не упоминал, по крайней мере в разговорах с ним. Откуда же об этом знать мистрис Брустер? Может быть, от Джона, с которым тот жил в одной комнате? Хотя подмастерью Бреандан стал бы рассказывать о себе в последнюю очередь. Нет, только один человек мог знать, так ли это, — Аморе! Ирландец доверял ей и последние месяцы проводил вместе с ней много времени. Наверно, говорил и о своей семье.

Иеремия не мог усидеть на месте. Не говоря ни слова, он выскочил из дома и помчался к Блэкфрайарской переправе. Он не сразу нашел лодку, поскольку лодочники, как и другие лондонцы, боялись подпускать незнакомых, которые, вполне возможно, несмотря на отсутствие внешних признаков чумы, были больны. Лодочник, в конце концов согласившийся перевезти Иеремию, в поисках признаков болезни все время бросал на него недоверчивые взгляды. От греха подальше Иеремия подавил приступ кашля, раздиравший ему горло. Решив, что пассажир чумной, лодочник недолго думая мог скинуть его в Темзу. Страх ожесточал людей.

Темза почти опустела. Люди либо опасались выходить из дома, либо уже уехали за город. Только в Уайтхолле царило возбуждение. Королевский двор собирался переезжать в безопасное место. Большинство придворных уже уехали, и у дворца в Большом дворе Иеремия увидел заложенные кареты. Он лавировал между лакеями, перетаскивавшими тяжелый скарб. Иезуит настолько погрузился в свои мысли, что чуть не столкнулся с герцогом Бекингемским, как раз садившимся в карету. Камердинер его светлости прокричал Иеремии вдогонку ругательства, но тот их не услышал.

По запутанным коридорам иезуит спешил к покоям Аморе. К его огорчению, там ее не оказалось. Элен сказала ему, что леди отправилась в часовню королевы в Сент-Джеймсский дворец на богослужение. Иеремии ничего не оставалось, какждать ее возвращения. Он не мог привести в порядок свои мысли. Они неотступно вертелись вокруг ужасного открытия, которое привело его сюда. Если мать Бреандана действительно была валлийкой родом из того же местечка, что и Джордж Эдвардс, из этого следовало только одно — Бреандан и был тем человеком, которого они так отчаянно искали. Он должен был знать Джеффри Эдвардса и поклялся отомстить за его несправедливую гибель. Значит, он повинен во всех смертях, в покушении на судью Трелонея, в покушении на Алена, в смерти сэра Джона Дина…

Но все существо Иеремии противилось этой кошмарной мысли. Как заведенный, он еще и еще раз перебирал в уме все события и искал какую-нибудь деталь, подробности, которые сняли бы с Бреандана подозрения и выявили абсурдность его страшных умозаключений. Но чем дальше он думал, тем больше находил свидетельств против ирландца.

Вернувшись, Аморе, к своему изумлению, обнаружила в своей спальне патера Блэкшо. Он не слышал, как она вошла, и сидел на стуле, опершись локтями в колени и спрятав лицо в ладонях. Аморе даже показалось, что он плачет. С беспокойством она подошла к нему и опустилась на колени.

— Что с вами, патер? Вы больны?

Он испуганно вздрогнул и посмотрел на нее непонимающими глазами.

— Нет… все в порядке… Миледи, пожалуйста, скажите мне, где Бреандан?

— Бреандан? Я отправила его во Францию. В Париж.

— Вы уверены, что он уехал? Возможно ли, что он только сделал вид, будто покинул страну?

— Но зачем?

— Миледи, это очень важно, вы должны вспомнить, — не отвечая на ее вопрос, продолжал он. — Бреандан когда-нибудь рассказывал вам о своей матери?

— А-а, — помедлила Аморе, — вот вы о чем. Нет, он никогда о ней не рассказывал. Я даже не знаю, как ее зовут. Он всегда очень неохотно говорил о своей семье.

— Подумайте, миледи! Он когда-нибудь упоминал о том, что она валлийка? Или произносил название местечка Макгинллет?

— Нет, не помню. Несколько раз он рассказывал об Ирландии. Но никогда о семье. Я даже не могу сказать, жива ли его мать. У меня только создалось впечатление, что он ее очень любит. Но к чему эти вопросы, патер? Что с Бреанданом?

Иеремия отвернулся и провел рукой по волосам.

— Думаю, я совершил ужасную ошибку…

Аморе с тревогой наблюдала за ним. Она еще никогда не видела его в такой растерянности, но, зная, что настаивать бесполезно, терпеливо ждала объяснений.

— Как вам известно, я пришел к выводу, что убийца хочет отомстить тем, кто несет ответственность за смертный приговор Джеффри Эдвардсу, — начал объяснять Иеремия. — Я полагаю, это друг или родственник Эдвардса. И вот я узнаю — мать Бреандана родом из того же местечка, что и он.

— И вы решили, что Бреандан и есть тот самый мститель! — Аморе была потрясена.

— Вполне логичное заключение.

— Да кто же сказал, будто мать Бреандана валлийка?

— Мистрис Брустер.

— Экономка? — удивилась Аморе. — На каком же основании?

— А почему бы ей не сказать этого, если так и есть? У нее нет оснований лгать.

— Но это абсурд! — запротестовала Аморе, наконец осознав, что священник всерьез размышляет о виновности Бреандана.

— Я тоже сначала так думал, но… — На его скулах заходили желваки. — Многое, что я прежде считал случайностью, предстает совершенно в ином свете. Невозможно отрицать — Бреандан имел возможность совершить все эти преступления. Он мог набросить на судью Трелонея зараженный плащ, когда тот, пьяный, лежал на улице. Сэр Орландо, очнувшись, видел одного его. А мы только со слов Бреандана знаем, что там находился Джек Одноглазый. Может быть, Одноглазый только принес ему плащ.

— Но тогда Бреандан заразился бы сам.

— Не обязательно. У него уже был тиф, и, возможно, он рассчитывал, что повторно не заболеет. Кроме того, он никогда не скрывал, что ненавидит Трелонея. Его ненависть вполне может объясняться тем, что сэр Орландо был одним из судей, несправедливо приговоривших Джеффри Эдвардса. Второе же покушение на жизнь Трелонея произошло во время процессии, когда Бреандан уже вышел на свободу. Судья уже сопоставил эти два факта. И тот же Бреандан присутствовал в таверне, когда отравили вино сэра Орландо.

— Я не могу в это поверить, — убежденно возразила Аморе. — Бреандан никогда бы не сделал ничего плохого мастеру Риджуэю, которому он стольким обязан.

— Но теоретически он мог выманить Алена из дома и толкнуть под коляску, — рассуждал Иеремия. — Он там был. Вскоре после несчастья я увидел его в толпе, он упомянул, будто только что вернулся с поручения. И он знаком с моим почерком.

— Нет! — отчаянно воскликнула Аморе. — Это неправда! Бреандан не убийца.

Но твердой уверенности у нее уже не было. Она вдруг вспомнила, как Бреандан сказал ей после покушения на мастера Риджуэя: а что, если цирюльник не так уж невиновен, как она думает. Может быть, он имел в виду его участие в процессе против Джеффри Эдвардса? Бреандан действительно не испытывал особо теплых чувств к мастеру Риджуэю, хотя тот великодушно взял его в свой дом. Но неужели же он из мести пытался убить цирюльника?

Лицо Иеремии все больше мрачнело.

— В таком случае приобретает смысл странное поведение Бреандана после убийства сэра Джона Дина. Он не сделал ни одной попытки оправдаться и не отрицал убийства. Он вел себя как преступник, которого взяли с поличным. Тогда становится понятно и то, почему он так упорно молчал и предпочел смерть под пыткой. Ему нечего было терять… А я спас его от справедливого возмездия и тем самым навлек смертельную опасность на своих друзей!

Аморе в ужасе смотрела на него. Его уныние заразило ее, вселило неуверенность, но постепенно к ней вернулась способность рассуждать здраво.

— Патер, кое-что действительно свидетельствует против Бреандана, признаю, но этому должно найтись убедительное объяснение! Я знаю его лучше других. И говорю вам — он не низкий убийца.

— Как бы я хотел быть так же уверен, как и вы.

— Вероятно, мистрис Брустер ошиблась. Ну точно, она просто перепутала. Старая глупая женщина.

— Может быть. Но откуда же ей известно название валлийского местечка?

— Не знаю. Но я убеждена: все разъяснится. — Аморе пыталась перехватить его беспокойный взгляд. — Патер, вы очень устали. Не сомневаюсь, вы всю ночь не сомкнули глаз. В таком состоянии вы не можете ясно мыслить. Вам нужно отдохнуть. — Она настойчиво взяла его за руку. — Останьтесь здесь и попробуйте заснуть. Вам никто не помешает.

— Нет, — слабо ответил Иеремия. — Мне нужно возвращаться.

— Вы должны немного поспать. Пожалуйста, ради нашей дружбы, хоть раз сделайте то, о чем я вас прошу. Вы еле держитесь на ногах.

К ее удивлению, он согласился. Она предложила ему свою кровать, но он все-таки лег на переносную, на которой по ночам спала камеристка. Скоро Аморе услышала его ровное дыхание и поняла, что он уснул. Тихонько она принесла одеяло и укрыла его. Какое-то время она неподвижно смотрела в его изможденное потемневшее лицо с черными тенями под глазами. Его силы были на исходе, он чувствовал свою беспомощность перед эпидемией и не имел возможности помочь умирающим. И вдруг она ощутила страх, глубокий пронзительный страх потерять его, единственного человека, в какой-то степени заменившего ей семью. После смерти отца она осталась сиротой, и Иеремия Блэкшо занял особое место в ее сердце. Хотя их не связывала кровь, ни один из французских родственников, к которым он тогда привез ее, не смог заменить его. Ужасная мысль, что, оставшись в Лондоне, он погибнет, была непереносима. Она должна образумить его, убедить поехать с ней, со двором в безопасное место, где нет чумы.

Подбирая в уме аргументы, способные изменить его решение, она велела Элен пойти в дворцовую кухню и собрать ужин. Проснувшись, патер Блэкшо наверняка захочет есть. Чтобы не мешать ему, Аморе с книгой уселась в кресло и стала читать.

Когда через два часа Иеремия проснулся, его ждал накрытый стол. С веселой улыбкой он подсел к столу и прежде всего отпил чаю, стоявшего на подогретой латунной подставке.

— Скажите честно, вы чувствуете себя лучше, — поддела она его.

Он и не думал это отрицать.

— Часто я даже не чувствую усталости и голода, мадам. Вид страданий и смерти затмевает все.

— Патер, я еще раз прошу вас, поедемте вместе со мной из города. Здесь вас ожидает неминуемая смерть! Нет, не нужно меня обманывать. В Уайтхолле тоже читают сводки смертности. Болезнь перескакивает с одного человека на другого, как огонь. Чудо, что вы не заразились до сих пор. Но, без сомнения, это лишь вопрос времени.

— Миледи, не думайте так много о старом аскете, — попытался с улыбкой рассеять ее тревогу Иеремия.

— Я не хочу вас потерять! — вдруг громко воскликнула она. Ее руки сжались в кулаки. — Я поехала за вами в Англию не для того, чтобы безучастно смотреть, как вы бессмысленно жертвуете своей жизнью.

Иеремия удивленно посмотрел на нее:

— Что значит — вы поехали за мной в Англию?

Аморе не могла усидеть на месте. Она резко вскочила и начала ходить взад-вперед по комнате.

— Вы всегда были для меня больше, чем надежным другом, — призналась она. — Вы заменили мне семью, которой у меня никогда не было, стали отцом и одновременно старшим братом. Как мне не хватало вас, когда вы оставили меня у моих французских родственников! Для них я стала лишь обузой, девочкой без состояния, дочерью незаконнорожденной кузины, которую выдали за англичанина. Меня допустили ко французскому двору только потому, что я была красива и все надеялись, что, несмотря на скромное приданое, я смогу сделать хорошую партию. Снова увидев вас, я была вне себя от счастья. Но когда вы рассказали мне, что едете в Англию миссионером, я прокляла ваше легкомыслие. Вы ехали в страну, где вас могли казнить из-за одного вашего сана. Я испугалась за вас. И когда королева-мать Генриетта Мария отправлялась с очередным визитом в Англию, я попросила у короля Людовика позволения сопровождать ее. Я хотела быть ближе к вам, не терять вас из виду. А теперь вы подвергаетесь опасности, от которой я не могу вас защитить.

Иеремия молча выслушал ее страстный монолог. Конечно, он знал, что она питает к нему искренние дружеские чувства, но за ее несколько деспотичным вниманием не мог предположить такой глубокой привязанности. Признание Аморе тронуло его, так как он сам был не очень тесно связан со своей семьей. Он рано покинул отчий дом — сначала служил в армии полевым хирургом, затем изучал на континенте медицину и, наконец, занялся миссионерством. Хотя Иеремия ценил свою независимость, ему было отрадно чувствовать, что он любим, особенно сейчас, когда ему казалось, что он потерпел крах.

— Поймите же теперь, почему я не могу оставить вас здесь, патер! — умоляла Аморе. — Я поклялась охранять вас.

— Да, понимаю. И меньше всего на свете хочу причинить вам боль. Но и вы должны понять меня. Я поклялся заботиться о бедных и должен остаться.

Лицо Аморе исказилось. Отчаянно она искала аргументы, которые могли бы переубедить его, и, так ничего и не придумав, воспользовалась последним остававшимся ей средством.

— Так вы твердо решились остаться в городе?

— Да.

— Тогда я тоже остаюсь!

Иеремия почувствовал, как от лица у него отхлынула кровь.

— Вы не можете так поступить, мадам. Это слишком опасно.

— Меньше, чем ваши визиты к чумным.

— Мадам, вы должны быть рядом с королем. Только с ним вы будете в безопасности. Прошу вас, послушайтесь меня!

Глаза Аморе засверкали. Она ответила тихо, но голос ее дрожал:

— Я знаю точно — если сейчас уеду, то никогда больше вас не увижу!

Слова застряли у Иеремии в горле. Он не мог ее больше обманывать, да и не хотел. Говорить дальше было бесполезно. Он слишком хорошо знал ее упорство, чтобы продолжать этот разговор. Возражения только подстегнут ее упрямство.

— Прощайте, миледи, — сказал он и вышел.

Остаток дня Иеремии было трудно сосредоточиться на работе. Он ревизовал свои запасы лекарственных растений и выяснил, что у него почти все кончилось. Так что на следующее утро первым делом он отправился к аптекарю. К его огорчению, мастер Блаундель сообщил, что из-за чумы запасы лекарств во всем Лондоне весьма скудны. Всего три дня назад большой заказ сделал советник сэр Генри Краудер.

— По распоряжению лорд-мэра и городского совета советники и магистраты не имеют права покидать Лондон. Поэтому сэр Генри решил запастись основательно, моя жена даже ходила вместе с подмастерьем относить лекарства, — рассказывал мастер Блаундель. Мне очень жаль, доктор, но у меня нет ни крошки коры китайского дерева. И не знаю, когда будет.

— А кора ивы? — мрачно спросил Иеремия.

— Могу дать вам две унции, но это все.

Иеремия упаковал ценное лекарство и положил деньги в миску с уксусом, для этих целей стоявшую на прилавке. Сам он не верил в возможность заразиться через монеты, потому что металл не имеет пор, в которых гнездится чума, но торговцы принимали все возможные меры предосторожности, опасаясь заразы. Даже письма перед вскрытием обрабатывали уксусным паром или несколько дней проветривали на бельевой веревке.

Небольшого количества лекарства было явно недостаточно, и Иеремия часами бродил по Лондону и обивал пороги всех аптек. Но улов оказался небогатым. Так и не отдохнув, он, как обычно, отправился к больным в Сент-Джайлс. Утром Иеремия в мрачном настроении вернулся на Патерностер-роу и тщательно выстирал платье, как он делал всякий раз после общения с чумными. Пока такая мера профилактики против чумы оберегала его. Однако дома бедняков Сент-Джайлса были такими грязными и кишели таким количеством насекомых, что даже тщательная стирка не избавляла его от голодных блох и вшей. Казалось, число мелких носителей чумы увеличилось в несколько раз. Вот и сейчас Иеремия обнаружил нескольких блох и платяных вшей, которых раздавил ногтями. Искусанные ноги сильно чесались. Он натер их успокоительной мазью, и зуд несколько утих. Чтобы избавиться от блох, он опрыскивал полы и мебель в доме водой с кориандром. Но скоро Иеремия забыл о своих неприятностях: его мысли вернулись к Аморе. Он ревностно молился Богу, чтобы неразумная упрямица одумалась и, пока не поздно, уехала из города.

Глава сорок пятая

Комната оглашалась страдальческими стонами больного, их сопровождало неустанное бормотание сидевшего у постели священника. Когда дверь распахнулась и вошел Иеремия, священник умолк.

— Хорошо, что вы пришли, брат, — сказал он, — ему хуже.

Иеремия поставил сумку с лекарствами и инструментами и подошел к иезуиту. Патер Эдвард Лашер в самом начале эпидемии добровольно вызвался ходить за бедными, хотя ему уже было за семьдесят. Иеремия не мог не восхищаться неутомимой энергией и выносливостью старика, хотя его лицо избороздили глубокие морщины, а согбенное тело было похоже на старое узловатое дерево.

Больной, лежавший на нищей кровати, издал хрип, перешедший в сухой кашель. Из носа вытекала темная кровь и доносилось гнилостное дыхание. Иеремия откинул со скорченного от боли тела испачканную простыню и осмотрел его сверху донизу. Вся кожа была покрыта черноватыми пустулами, а в некоторых местах образовались воспаленные карбункулы. В паху с правой стороны он увидел бубон размером с куриное яйцо. Иеремия осторожно пощупал твердый нарыв. Больной истошно закричал, как будто до него дотронулись раскаленным железом. Иеремия и патер Лашер удержали его за руки и за ноги, чтобы обезумевший от боли человек не спрыгнул с кровати.

— Как у него дела, брат? — спросил Лашер, когда больной успокоился.

— Вы видите подкожные черные пятна? Их число увеличивается, — прошептал Иеремия, так как никто не знал, что способен воспринимать человек в состоянии горячечного бреда.

Лашер кивнул. До сих пор он не обращал внимания на темные пятна, но теперь заметил их. Это были признаки близкой смерти, которые за последние недели стали ему так хорошо знакомы.

— Понятно, — пробормотал он. — Идите, брат. Я останусь. Может, он еще придет в себя.

Иеремия повесил через плечо сумку и взял белый жезл, который, войдя, поставил у стены. Все, кто соприкасался с чумными, были обязаны, выходя на улицу, брать такой жезл, дабы предупредить прохожих и дать им возможность вовремя посторониться. Отправившись два дня назад в Уайтхолл поговорить с Аморе о Бреандане, он в волнении совершенно забыл об этом. Хотя с жезлом стражи просто не пустили бы его во дворец. Потом Иеремия ругал себя за то, что вообще пошел к Аморе, подвергая риску ее здоровье, так как он до конца не знал, как все-таки передается болезнь. По крайней мере к леди Сент-Клер он решил больше не ходить.

Иеремия постучал в дверь и подождал, пока ему отопрет сторож, дежуривший на улице. Никто, кроме врачей и осматривающих, обязанных сообщать приходским писцам о причине смерти, не имел права заходить в заразный дом, но сторожа, как правило, пропускали священников.

— Подогнать погребальную телегу, доктор? — спросил сторож, вооруженный алебардой.

— Пока нет, — ответил Иеремия. — Я думаю, к утру.

Не оборачиваясь, иезуит направился к следующему пациенту. Сколько раз он уже наблюдал мучительную смерть! Перенесли чуму немногие, и лишь единицы не заболели вообще. Одному Богу было известно почему. Узкие улочки, по которым шел Иеремия, были мрачными и призрачно тихими. Изредка мерцали коптящие фонари, по которым он ориентировался. Кроме стражей, расставленных у запертых домов, на улицах не было ни души, не слышалось ни собачьего лая, ни кошачьего мяуканья. По распоряжению городского совета истребили тысячи собак и кошек. Редкой дворняге удалось улизнуть от живодеров. На грязных улицах встречались лишь крысы. Хотя с ними пытались бороться с помощью крысиного яда, их развелось слишком много. Говорили, во всем Лондоне не осталось мышьяка. Крысам, которые избавились от своих естественных врагов, будто море стало по колено: иногда средь бела дня на глазах у всех они как-то странно отплясывали на навозных кучах, словно пьяные, и тут же подыхали ужасной смертью. Должно быть, и они умирали от чумы, как и их измученные соседи — люди.

Мертвую тишину ночи нарушил скрип колес. Обитые железом ободья катились по сухой земле, поднимая густые тучи пыли; уже несколько недель не было дождя, и город в летнюю жару умирал от засухи. От грохота приближающейся телеги у Иеремии мурашки побежали по спине. В ужасе он остановился и обернулся. Это была одна из тех погребальных телег, что каждую ночь разъезжали по городу, собирали тела умерших от чумы и свозили их к местам массовых захоронений за городом. До Иеремии донесся монотонный голос рыцаря чумы:

— Выносите своих мертвецов!

Он видел, как двухколесная телега с факелом, запряженная единственной лошадью, остановилась перед домом, помеченным красным крестом. Головы возниц были окутаны густым табачным дымом из глиняных трубок, в руках они держали красные жезлы, подобные белому у Иеремии. Словно зачарованный, священник смотрел, как возницы зашли в заразный дом и вынесли труп. Без всяких церемоний они сбросили мертвое тело на уже полную телегу. Тело угодило на самый верх и скатилось вниз с другой стороны. Под ругательства возниц оно с глухим стуком упало на землю. В дверях дома вскрикнула и зарыдала женщина. Иеремия не мог оторваться от этого зрелища, хотя почти каждую ночь наблюдал подобные сцены. Они разрывали ему сердце.

Телега снова двинулась в путь и проскрипела мимо Иеремии. Он заметил, как возницы обшарили труп и принялись раздевать его. Они были выходцами из самых бедных слоев населения, и продажа одежды, даже саванов, означала для них приличный побочный заработок.

В немом ужасе Иеремия не сводил взгляда с проклятой ночной телеги, пока она не свернула за угол. Как каждый лондонец, имевший несчастье ее встретить, иезуит с неприятным ощущением в груди спросил себя, когда же придет его очередь. При этой мысли у него сдавило грудь и к горлу подступила тошнота. Жадно хватая воздух, он прислонился к стене дома, но через несколько минут приступ слабости прошел и он снова задышал ровно. Он знал, это была не усталость, его парализовал страх, глубокий, неуклонно растущий страх, не перед смертью как таковой, а перед страшными мучениями, сопровождавшими ее. Горячечный бред, боль, гниение всего тела — сколько раз он уже это видел! Ужасная смерть!

С усилием передвигая ноги, тяжело опираясь на белый жезл, Иеремия побрел дальше. Ощущение тяжести не оставляло сердце почему-то билось быстро и неровно.

Вдруг Иеремия резко обернулся, но было уже поздно. Мощный удар, который должен быт стать смертельным, пришелся не на затылок, а на шею. У пего подкосились ноги, но сознание он не потерял. Падая, Иеремия рефлекторно выбросил правую руку, защищая голову. Второй удар пришелся на предплечье, отчего резкая боль прошила его до плеча. Иеремия ничего не видел, но точно знал — убийца замахнулся опять и не остановится, пока не добьет его. Иеремия не мог защищаться и попытался откатиться в сторону. Следующий страшной силы удар угодил ему между лопаток. Из глаз посыпались искры. Он услышал еще стук колес и монотонный голос: «Выносите своих мертвецов! Выносите своих мертвецов!» Затем потерял сознание.

Первое, что он почувствовал, придя в себя, была давящая боль, но он точно не мог сказать где. Он попытался пошевелиться, но это ему не удалось. Что-то удерживало его руки и ноги, как будто они были связаны, он даже не мог повернулся. Подчиняясь инстинкту, Иеремия попытался набрать побольше воздуха, но не мог сделать даже этого. И он пришел в ужас. В панике он попытался свалить с себя придавивший сто груз, перекрывший воздух. На глаза снова опускалась пелена, предвестник нового обморока, но ему все-таки удалось резко повернуться и сбросить тяжесть с груди. С хрипом он втянул воздух, наполнил легкие, но тут же зашелся в приступе судорожного кашля. Вонь, которую он вдохнул, была так отвратительна, что его вывернуло. Его рвало, он кашлял, плевался и изо всех сил пытался дышать. Ему было очень больно, он бился из последних сил и опять едва не потерял сознание.

Но разум не угас. Какие-то образы всплывали в сознании, дрожали, как в мареве, перед внутренним взором; некоторые вдруг приобрели смысл. Трупный запах, дым, от которого першило в горле и разъедало глаза… Это был вечер после Уорчестерской битвы, сгоревший порох все еще тяжело висел в воздухе. Его ранило во время сражения, отсюда непереносимая боль в затылке. Он лежал между холодными телами своих товарищей и врагов. Открыв глаза, он увидел над собой усыпанное бесчисленными звездами ночное небо. Да, то же самое небо, которое видел тогда, придя в себя на улицах Уорчестера. От слабости он не мог двигаться и только покосился в сторону. В темноте мерцал слабый свет. Перед ним поднималась крутая стена, и вдруг трупное зловоние перебил запах свежевырытой земли. Он лежал не на улице, не напротив домов, а в яме.

Его померкшее сознание попыталось осмыслить этот факт, но он не улавливал в нем никакого значения и снова и снова обводил взглядом окружавшие его предметы в поисках объяснения, отправной точки, чего-то, что могло бы подсказать ему, где он находится и что с ним произошло. Наверху, у края ямы, возле фонаря, в котором горела свеча, что-то зашевелилось. Это были два человека: девушка, а может быть, молодая женщина, закутанная в белую простыню, и склонившийся над ней мужчина. Он откинул простыню, и стало видно ее нагое тело. Затем мужчина спустил брюки, встал на колени и раздвинул женщине ноги. Но ни крика, ни сопротивления не последовало, только его сладострастное пыхтенье. Сатир совокуплялся с трупом.

Не в состоянии отвести взгляда от чудовищной сцены, Иеремия почувствовал, как ему снова становится дурно. Но поднявшееся в нем отвращение несколько прояснило его мысли. И он наконец понял, где находится — посреди чумных трупов в свежевырытой могиле.

Бездонный ужас окатил его и сдавил сердце. Он должен выбраться отсюда! Он должен встать!

Наверху раздались голоса. Могильщик в испуге оторвался от трупа и хотел бежать, но его уже окружили. Констебль пнул его концом жезла в живот, и насильник упал.

— Арестуйте его! — приказал чей-то голос, показавшийся Иеремии знакомым.

Он видел, как констебль схватил арестованного за ворот и поволок прочь. Скоро они исчезли — он слышал удалявшиеся от могилы голоса. Они уходили! В отчаянии Иеремия собрал последние силы и открыл рот, пытаясь закричать. Но голос не слушался его, и он испустил лишь хрип. Вторая попытка удалась. Еще и еще раз он позвал на помощь, но ответа не было, и он в изнеможении откинулся. Его не слышали.

— Констебль, что там за звуки? — вдруг раздался знакомый голос.

— Сэр, лучше пойдемте. Здесь как-то жутко, — ответил тот, к кому обращались.

— Нет-нет, я точно что-то слышал.

Исполнившись новой надежды, Иеремия закричал изо всех сил:

— На помощь! Помогите!

— Кто-то зовет, констебль. Надо посмотреть.

— Духи мертвецов, сэр.

— Суеверный дурак! Мне что, дать вам пинка?

К своей неописуемой радости, скоро Иеремия увидел на краю ямы фигуру человека.

— Есть кто живой? — Мужчина присел, чтобы лучше видеть.

— Я здесь. Пожалуйста, помогите мне выбраться.

— Констебль, посветите мне фонарем, я ничего не вижу. Ну скорее же, трус!

Напуганный страж порядка нехотя приблизился и осторожно посветил вниз. Иеремии удалось сесть и протянуть руку к слабому свету.

— Один из трупов жив, — сказал знакомый голос. — Бедняга! — Он нагнулся и протянул Иеремии руку. — Держитесь. Я вас вытащу.

Иезуит отодрал ноги от окоченевших тел и, превозмогая подступавшую тошноту, на четвереньках взобрался по ним наверх. С трудом он дотянулся до спасительной руки, которая крепко обхватила его за кисть и рывком выдернула наверх. Шатаясь и дрожа всем телом, Иеремия встал на ноги. Острая боль пронзила ему позвоночник и будто лезвием прорезала мозг.

— Боже милостивый, доктор Фоконе, что с вами произошло? — пораженно воскликнул вытащивший его человек.

Услышав свой псевдоним, Иеремия всмотрелся в лицо спасителя. Его обладателем оказался мировой судья Эдмунд Берри Годфри. Радость спасения лишила Иеремию последних сил. Он опустился на колени и обеими руками оперся о траву, стараясь не упасть. Только теперь он заметил, что совсем голый. Пока он был без сознания, у него украли одежду. Он почувствовал, как что-то легло ему на плечи. Годфри присед на корточки и посмотрел на него с ужасом и сочувствием.

— Как же это, доктор?

— Это тот же человек, что покушался на судью Трелонея, убил барона Пеккема, сэра Джона Дина и других, — слабо ответит Иеремия. — Он напал на меня сзади на улице и хотел убить. Теряя сознание, я слышал погребальную телегу. Вероятно, она спугнула убийцу.

— А могильщики вас подобрали, решив, что вы мертвы, — закончил Эдмунд Годфри. — И сняли с вас одежду. Вы тяжело ранены?

Иеремия пощупал затылок, но раны не оказалось — только шишка. Боль несколько уменьшилась. Рука, которой он пытался защититься от ударов, покраснела и опухла, но, кажется, перелома не было. Это называется — повезло в несчастье. Он остался жив, но слишком хорошо понимал, какие последствия может иметь его пребывание между чумных трупов.

— Нет, ничего. Сэр, вам не следовало отдавать мне свой плащ, — с печальной улыбкой сказал Иеремия. — Вы ведь видели где я лежал. Я не смогу вернуть его вам с легким сердцем.

— Оставьте его, — сочувственно ответил Годфри. — Вы друг моего хорошего друга. Я с удовольствием помогу вам, чем могу. А что с преступником? Вы его видели?

— Нет, не видел и не слышал. Он напал на меня совершенно внезапно. Должно быть, чувствует, что я иду по его следу, иначе бы не пытался устранить меня.

— В таком случае он опять сделает это.

— Вероятно. Но теперь я начеку. Буду более острожен.

— А что же вы делали ночью на улице? — с интересом спросил магистрат.

— Навещал больных, — ответит Иеремия с чистой совестью. Ему не нужно было лгать, так как в эту ночь он выполнял обязанности врача, а не католического священника.

— Вы можете встать?

Иеремия кивнул. После того как боль несколько отступила, у него прибавилось сил.

Мировой судья кивнул на связанного могильщика, которого охранял констебль.

— Этот негодяй уже давно делает свое черное дело. Он разграбил множество могил, раздевая тела несчастных, умерших от чумы. Я твердо решил наконец арестовать его, поэтому и подстерегал здесь с констеблем. На ваше счастье. Где вы живете, доктор?

— На Патерностер-роу.

— То есть в Сити. Ворота в это время закрыты. А стражник в таком виде вас, конечно, не пропустит. Лучше мне пойти с вами, меня они послушаются. К сожалению, у меня нет ни лошади, ни экипажа. Я люблю гулять, даже когда дежурю. Как вам кажется, вы одолеете путь?

— Продержусь, сэр, благодарю вас за помощь, — ответит Иеремия, смутившись от столь любезного предложения.

Магистрат решил ему помочь, так как они оба были друзьями судьи Трелонея. Но как бы поступил Годфри, узнай он тайну доктора Фоконе? Мировые судьи были обязаны требовать от подозрительных католиков и диссентеров принесения церковной и светской присяги и подвергать их наказанию в случае отказа. Магистраты имели также право по собственному усмотрению смягчать наказание, предусмотренное законом, если правительство не требовало его применения по всей строгости.

Отправляясь с Иеремией, Годфри отослал констебля с арестованным в Гейтхаусскую тюрьму. Они проделали приличный путь пешком, так как ночью невозможно было найти ни извозчика, ни лодки.

— Вы сказали, что идете по следу убийцы юристов, — вспомнил Годфри. — Полагаете, вам удастся в конце концов его разоблачить?

— Иначе я не успокоюсь, — заверил Иеремия. — Он очень опасен и не знает никакого сострадания. Его необходимо обезвредить.

Магистрат посмотрел на босого человека, шедшего рядом с ним в плаще, накинутом прямо на голое тело.

— Я восхищаюсь вашим мужеством, сэр, — со значением сказал он. — Вы не только не боитесь ухаживать за чумными, но и схватились с опасным преступником, только что коварно пытавшимся вас убить. К тому же это не входит в ваши непосредственные обязанности.

— Позвольте мне ответить вам тем же восхищением, — скромно ответил Иеремия. — Вы один из немногих состоятельных людей, кто не бежал в деревню и продолжает исполнять свой долг.

Годфри ответил ему смущенным взглядом:

— Мне не стоит этим хвастаться.

— Но в отличие от многих других вы остались на своем посту.

— Да, и я осуждаю этих других за то, что они уклонились от выполнения своего долга и не потратились на пособие для бедных как раз тогда, когда столько людей из-за чумы разорились и впали в нищету. Но должен признаться, я остался не только из самопожертвования. Я торгую углем и, следовательно, принадлежу к тем немногим купцам, которые и в эти мрачные времена могут увеличить состояние. — В голосе Годфри слышался легкий стыд и вместе с тем потребность оправдаться.

Иеремия с любопытством посмотрел на него. Несмотря на такое признание, магистрат был ему симпатичен.

— Вы давно знаете сэра Орландо?

— Несколько лет, с момента восшествия на престол нашего короля, когда я принес присягу мирового судьи, — рассказал Годфри. — Сначала я собирался зарабатывать на хлеб адвокатурой, но после нескольких лет учебы в «Грейз инн» меня сразил недуг, сделавший для меня юридическую практику невозможной. — В ответ на вопросительный взгляд Иеремии он добавил: — Я плохо слышу. Последствие тифа. Вам повезло — я не слишком далеко отошел от ямы, иначе я бы вас не услышал.

Он говорил об этом спокойно, с покорностью человека, примирившегося с судьбой. Иеремия не мог понять, сожалеет он об отказе от юридической карьеры или вполне доволен участью зажиточного торговца.

Тем временем они дошли до Чаринг-кросс и свернули на Стрэнд. Проходя мимо дома Хартфорда, Иеремия украдкой бросил взгляд на темные окна. От боли и физической слабости он на мгновение впал в искушение и подумал, а может, ему зайти и пусть Аморе позаботится о нем, но тут же подавил едва возникшее желание. Он даже не знал, где находится леди Сент-Клер, однако надеялся, что она вместе со двором уже уехала из города. Хотя даже если бы она была дома, в своем нынешнем состоянии он ни за что на свете не пошел бы к ней. Запах чумных трупов пристал к нему хуже яда, и, вероятно, он уже болен. Нужно держаться подальше от здоровых людей, и прежде всего от Аморе.

Улицы как будто вымерли. На Стрэнде им встретился лишь одинокий страж, который, узнав мирового судью, приветливо с ним поздоровался. Было очевидно, что Годфри в Вестминстере очень любят.

На углу Флит-стрит магистрат вдруг остановился. Из перпендикулярной Миддл-темпл-лейн, преградив им путь, вынырнули две мрачные фигуры в грязной изодранной одежде и с дубинками в руках. Не было никаких сомнений — это были обитатели соседнего округа Уайтфрайарс, пристанища воров и жуликов.

— Встаньте за мной, — сказал магистрат Иеремии, обнажая шпагу.

Клинок ничуть не устрашил грабителей — напротив, они уверенно размахивали дубинками. В полумраке их лиц почти не было видно, но Иеремия не сомневался — на них лежала печать голода и нужды, как у всех бедняков. Чума пожинала в Уайтфрайарсе богатую жатву.

— Прочь, бродяги! — грозно сказал Эдмунд Годфри и направил острие шпаги на того, кто стоял ближе.

— Только прихватив ваши ценности! — ничуть не испугавшись, пригрозил тот.

— Предупреждаю в последний раз! — так же хладнокровно ответил мировой судья.

Поскольку противник вовсе не собирался ретироваться, Годфри без дальнейших предупреждений перешел в наступление. Не успел тот размахнуться, как магистрат шпагой ранил его в руку, державшую дубинку. Разбойник вскрикнул от боли и выругался.

— Уилл, разделайся с этими проклятыми псами.

Дружка не надо было уговаривать. Взревев, он занес над головой дубину и бросился на магистрата. Годфри ловко увернулся и заодно оттолкнул в сторону стоявшего за ним Иеремию. Разбойник не задел ни одного из них и по инерции продолжал нестись вперед, так что мировой судья успел процарапать ему бок острием шпаги. Ругаясь и скрипя зубами, тот нерешительно обернулся, но, увидев, что его напарник оправился, снова занес дубину и пошел на Годфри. Другой последовал его примеру. Теснимый с двух сторон магистрат отчаянно сопротивлялся, парировал удары разбойников и наносил им неглубокие раны. Однако было ясно: один мощный удар — и он останется без оружия. Не отрывая глаз от схватки, Иеремия вышел из-под выступающего фронтона, под которым укрывался, и во все горло позвал на помощь. Разбойники тем временем уже почти прижали Годфри к стене дома. Но магистрат не собирался сдаваться. Он упорно сопротивлялся превосходящей силе. Наконец одному из нападающих удалось выбить у него из рук шпагу, и она со звоном упала на землю. Второй удар метил в голову, но Годфри, не теряя самообладания, нагнулся и отскочил в сторону. Дубинка лишь содрала ему кожу. Воры не успели закрепить свое преимущество, как послышались голоса и быстрые шаги. Иеремия обернулся и, увидев двух подбегавших к ним стражей с алебардами, с облегчением вздохнул. И вот уже разбойников приперли к стене, и они не отрываясь яростно смотрели на смертоносные острия, нацеленные им в грудь.

Эдмунд Годфри облегченно вытер тыльной стороной ладони пот со лба и поднял шпагу.

— Спасибо, ребята, — задыхаясь, сказал он. — Вы подоспели вовремя.

— Рады служить, мастер Годфри, — хором ответили стражи.

— Отведите этих разбойников в Гейтхаус. Я займусь ими завтра. — Годфри обеспокоенно посмотрел на Иеремию. — Вы в порядке, доктор?

— Да, простите, сэр. Не очень-то я оказался вам полезен.

Магистрат отмахнулся:

— Вы были без оружия. Зато очень пригодился ваш голос.

Годфри вложил шпагу в ножны, и они продолжили путь. Скоро перед ними выросла массивная тень Ладгейта. Годфри велел стражнику пропустить их. Хотя Иеремия уверял, что оставшуюся часть пути он без труда пройдет один, магистрат проводил его до Патерностер-роу, сказав на прощание:

— Если у вас появятся новые данные об убийце юристов, дайте мне знать. Я бы очень хотел лично арестовать этого негодяя и засадить его в тюрьму.

Иеремия еще раз поблагодарил его за помощь и, падая от изнеможения, зашел в дом. Ему хотелось только одного — рухнуть в постель и заснуть, но прежде он непременно должен был кое-что сделать. Из последних сил он побрел на кухню и с трудом наполнил водой из насоса чан, в котором регулярно принимал ванны. Затем развел огонь, бросил в него плащ Годфри и сел в чан. Полчаса Иеремия тер себя с головы до ног грубым мылом, пытаясь смыть чумной яд, прилипший к коже. Но втайне он боялся, что уже поздно.

Глава сорок шестая

— Миледи, когда же мы уедем из города? Его величество и придворные уже три дня как выехали! — снова принялась за свое камеристка. — На этой неделе уже четыреста семьдесят смертей. Если мы не уедем, то все умрем!

— Элен, перестань нудить. Скоро уедем, — раздраженно сказала Аморе.

Непрестанные жалобы камеристки не улучшали ее настроения. Она беспокоилась о патере Блэкшо. Уезжая, король потребовал, чтобы она поехала с ним, и Аморе решила в последний раз попытаться переубедить иезуита. Но на Патерностер-роу его не оказалось, а набычившийся подмастерье не мог или не хотел сказать, когда он вернется. И она решила остаться в Лондоне до тех пор, пока ей не удастся по крайней мере переговорить с Иеремией. Карла Аморе уверила, что присоединится к нему в ближайшие дни, и поручила ему своего сына с кормилицей и несколькими слугами. Каждое утро она посылала лакея на Патерностер-роу справляться о докторе Фоконе, но безуспешно. Иезуит как сквозь землю провалился.

В тот день она с нетерпением ждала возвращения посыльного, которому велела ждать в цирюльне до вечера. Когда тот в конце концов появился, Аморе сразу поняла, что он пришел ни с чем.

— Мне очень жаль, миледи, — сказал лакей, — доктор Фоконе отсутствовал весь день и не оставил никаких известий.

— Спасибо, Стюарт. — Аморе немного подумала и приняла решение. — Вели кучеру закладывать. Я выезжаю.

— Будет сделано, миледи.

Аморе переоделась с помощью Элен, не обращая внимания на ее сердитые взгляды. Карета двигалась быстро, так как по улицам ездили только телеги. Немногочисленные пешеходы пытались не сталкиваться друг с другом, тут же переходя на другую сторону улицы, завидев встречных прохожих. Они держались подальше и от фасадов, стараясь случайно не соприкоснуться с теми, кто выходил из дома. Когда нужда заставляла людей выходить из дома, они готовились к этому, как будто их должны были прогнать сквозь строй. Казалось, опасность подстерегает повсюду. Лондонцы пытались оградить себя от смертоносных испарений, навешивая на шею амулеты — мышьячную камфору Парацельса, безоаровый камень, дощечки со знаками зодиака или словом-заклинанием «абракадабра». Большой популярностью пользовались и золотые монеты эпохи королевы Елизаветы, которые клали в рот, и мешочки с мышьяком или ртутью. Аморе видела, как кое-кто держал под носом травяные шарики или носовые платки, вероятно, смоченные уксусом. Другие курили табак. Аморе, выезжая, обычно жевала корни дудника.

Многие дома пустовали, так как обитатели выехали в деревню. Казалось, вымерли целые улицы. И все чаще на дверях заброшенных домов можно было увидеть роковой красный крест с подписью: «Господи, да будет милость Твоя на нас». Умирающий город казался еще более зловещим из-за непрерывного погребального звона, наполнявшего воздух. Теперь от чумы умирало столько людей, что колокола умолкали лишь ненадолго.

Беспомощность властей и священства поражала. Установили дни постов и публичных молитв для умилостивления Господа. Отчаявшиеся люди устремлялись в церкви и стояли там в тесноте, заражая друг друга. Но власти не решались запретить посещение храмов, так как пренебрежительное отношение к богослужениям лишь усилило бы гнев Божий и отняло бы у беспомощных людей последнее утешение. Во избежание хаоса и самоуправства лорд-мэр и городские советники оставались на своих постах и пытались по мере возможности поддерживать порядок. Нужно было следить за тем, как выполняются распоряжения совета, обеспечивать продовольствием и всем необходимым тех, кого заперли в домах, и собирать пособие для бедных, которое пополняло бы городскую казну, не выдерживавшую всех этих расходов. Лорд-мэр сэр Джон Лоренс, ежедневно принимавший посетителей, в целях предосторожности выстроил большой стеклянный ящик, пытаясь оградить себя от болезнетворных человеческих испарений. Сидя в нем, он напоминал экзотическое растение в оранжерее.

На углу Феттер-лейн Аморе остановила кучера: ее внимание привлекла странная сцена. Два оборванца подняли с земли тяжелобольную женщину, перенесли по улице ярдов шестьдесят, снова опустили и не оглядываясь ушли.

— Что это значит, Роберт? — с удивлением спросила Аморе.

— Скорее всего у бедной женщины чума, миледи, — объяснил кучер. — Староста наверняка дал этим бедолагам шиллинг, чтобы они отнесли ее в соседний приход. Если она умрет в его приходе, ему придется платить до семи шиллингов за похороны. Но в соседнем приходе поступают точно так же — все экономят.

— Чудовищно! — в ужасе воскликнула Аморе.

— Приходы нищие, миледи. Почти все богачи, которые давали деньги на пособия, бежали.

Аморе откинулась на сиденье, ей не хотелось больше смотреть в окно. На Патерностер-роу она быстро прошла в цирюльню. В дальнем углу подмастерье дымил глиняной трубкой.

Аморе не удостоила его приветствием:

— Эй, доктор Фоконе дома?

— Нет, — прозвучал короткий ответ.

— Когда он придет?

— Не знаю.

— Он был сегодня?

— Нет.

— Когда он заходил последний раз? Говори же наконец, черт тебя подери!

— Позавчера или два дня назад. Я уже не помню.

— Где мистрис Брустер?

— Пошла за покупками.

Аморе едва не выругалась. Если верить этому наглецу, патера Блэкшо уже несколько дней не было дома. Но где же он? Ее беспокойство росло. А вдруг с ним что-нибудь случилось? Его нужно искать!

Не сказав ни слова, Аморе выбежала из дома и забралась в карету.

— В Сент-Джайлс, Роберт!

Кучер пробормотал нечто невразумительное. Он очень хотел отказаться, но боялся, что его уволят, как уволили уже немало слуг.

Аморе еще не бывала в квартале Сент-Джайлс-ин-де-Филдс, и то, что она там увидела, превзошло ее самые худшиеожидания. Дома разваливались на глазах, некоторые так обветшали, что было непонятно, на чем они держатся. Многие грязные мрачные улицы, где стояли эти скорбные жилища, были такими узкими, что на них с трудом могли разойтись два человека; проехать здесь в экипаже нечего было и думать. Аморе осмотрелась и решила не выходить. Она велела кучеру поездить по более широким улицам и, выглядывая из окна, искала патера Блэкшо. Но скоро поняла — это все равно что искать иголку в стоге сена. Лабиринт из улочек, переулков, проходов невозможно было осмотреть как-то систематически. А она даже не была уверена, что священник вообще здесь.

Солнце начало клониться к закату, и Аморе уже подумывала о возвращении. Она велела кучеру возвращаться в дом Хартфорда, и тот с облегчением опустил поводья на спину лошади.

Когда карета свернула на Друри-лейн, Аморе заметила прислонившегося к стене дома человека в черном. Сердце ее бешено забилось. Она не видела его лица, но нутром поняла, что это Иеремия.

— Стой, Роберт! — крикнула она, на ходу выпрыгнула из кареты и устремилась к нему.

Он стоял, закрыв глаза, одной рукой опершись о стену, другой сжимая белый жезл. Аморе тихонько окликнула его, но он, казалось, не слышал. Только когда она дотронулась до его руки, он открыл глаза и посмотрел на нее пустыми глазами. Потребовалось какое-то время, чтобы он ее узнал.

— Миледи, вы все еще здесь? — устало спросил он.

— Я ведь сказала, что без вас не уеду. Поедемте со мной! Вы достаточно сделали для бедняков, — умоляла она.

Он печально посмотрел на нее, и она заметила, что его глаза налиты кровью. Лицо еще больше осунулось, на веки легла синеватая тень.

— Аморе, моя милая Аморе, — сказал он надтреснутым голосом. — Слишком поздно! У меня чума!

Она молча смотрела на него, не понимая смысла произнесенных им слов, однако заметила, что его темные волосы, мокрые от пота, прилипли к вискам. Страдальческие конвульсии искажали лицо, а рука, державшая жезл, дрожала. И ей стало ясно, что он говорит правду. Кровь ее заледенела и комом собралась внутри.

— Нет, — покачала она головой, — этого не может быть.

— Увы, именно так. Все признаки болезни налицо. Мучительная головная боль, головокружение, боли в спине и конечностях. Я слаб, как старик, а левая нога болит так, что я почти не могу ходить.

Аморе все еще не могла говорить. Рефлекторно она хотела его поддержать, но он дернулся и, словно обороняясь, поднял руку.

— Нет! Не прикасайтесь ко мне! — выдавил он. — Вы должны уйти! Уезжайте из города. Вы ничего не можете для меня сделать.

— Но я не могу оставить вас здесь!

— Вы заразитесь. Уходите же. Я справлюсь!

Он сделал шаг, но, наступив на левую ногу, скривился от боли и снова оперся о стену.

— Это вы-то справитесь? — с упреком сказала Аморе. — Да вы едва держитесь на ногах. Вам не пройти и десяти шагов.

Прислонившись к стене, Иеремия раздраженно повернулся к ней.

— Да идите же наконец! — грубо приказал он. — Оставьте меня. Я не хочу, чтобы вы подвергали себя опасности.

— А я не хочу, чтобы вас отволокли в соседний приход и вы сдохли там где-нибудь в сточной канаве. Или вы хотите, чтобы всю оставшуюся жизнь у меня перед глазами стояла эта ужасная картина и мучило сознание, что я вас бросила? Вы не можете желать этого. Видите, вон моя карета. Позвольте мне по крайней мере отвезти вас домой.

Иеремия положил руку на лоб и устало закрыл глаза. Его оставляли последние силы.

— Ладно, — сдался он. — Отвезите меня в чумной барак.

— В чумной барак? Но он же для нищих. Почему не домой?

— Там я только всех заражу. В чумном бараке такой опасности нет. За мной будут ухаживать. Отвезите меня в чумной барак, и моя совесть будет спокойна.

Аморе нехотя согласилась. Она хотела помочь ему сесть в карету, но он опять отмахнулся:

— Нет! Не прикасайтесь ко мне.

Со стоном Иеремия опустился на переднее сиденье подальше от Аморе. По дороге она с беспокойством наблюдала за ним. Она еще не видела чумных, ничего не знала о проявлениях болезни, не замечала ничего особенного в состоянии иезуита и поэтому совсем не боялась его близости. Он сидел, закрыв глаза, как будто даже тусклый свет уличных фонарей причинял ему боль. Лицо его то и дело искажалось от боли, и несколько раз озноб прошел по всему телу. Лицо обмякло и сильно побледнело.

Солнце зашло, наступили сумерки. Когда карета остановилась в Мерилебоне перед чумным бараком, Иеремия приоткрыл глаза, но даже не попытался подняться. Аморе это устраивало.

— Подождите, я кого-нибудь позову, — сказала она, выходя из кареты.

Чумной барак представлял собой маленькое деревянное строение, его и сравнить нельзя было с большими каменными лазаретами, которые уже никого не удивляли на континенте. Единственное помещение барака даже не разгородили на отдельные палаты. Аморе вошла, и в нос ей ударило чудовищное зловоние, еще более тошнотворное, чем в Ньюгейтской тюрьме. Она сделала несколько шагов и в нерешительности осмотрелась. Больные лежали в тесноте на жалких тюфяках, которые при всем желании нельзя было назвать кроватями. Приглядевшись, Аморе увидела, что живые лежат в собственных испражнениях рядом с уже разлагающимися трупами. Никто за ними не ухаживал, не приносил еды, не говоря уже о лекарствах. Их одежда заражала даже тех, кого, возможно, по ошибке приняли за чумных. Барак оглашался стонами больных. Из дальнего угла вдруг раздался душераздирающий вопль как будто безумца. Аморе увидела цирюльника, щипцами прижимавшего раскаленное железо к нарыву под мышкой пациента. Тот ревел от боли и метался по тюфяку. Аморе чуть не вырвало, она прижала к лицу платок, отвернулась и увидела в дверях Иеремию, вошедшего следом. На его лице читались отвращение и ужас. Она поняла — даже он не имел представления о состоянии чумных бараков.

Аморе решительно взяла его за руку и повела назад к карете.

— Даже не думайте, что я оставлю вас в этом аду. С таким же успехом я могла бы всадить вам пулю в голову. Это было бы куда милосерднее.

Страх смерти был так силен, что он не сопротивлялся. Без возражений он залез в карету и рухнул на сиденье. Он весь дрожал от холода, хотя на город давила июльская жара.

Аморе велела кучеру ехать на Патерностер-роу. Когда они остановились перед цирюльней, Иеремия взял себя в руки и выдавил слабую улыбку.

— Вы действительно должны уехать из города, мадам. Не оставайтесь здесь ни одного дня дольше, прошу вас, обещайте мне!

— Я помогу вам войти в дом, — уклончиво ответила Аморе.

— Нет, я сам. Это всего несколько шагов. В операционной у меня лекарства, которые мне, несомненно, помогут.

С большим беспокойством она смотрела, как он вышел из кареты и с трудом потащился к двери. Иеремия не обернулся, хотя его очень мучило, что последние сказанные им слова были ложью. Возможно, упомянутые лекарства действительно помогли бы ему, но он умолчал, что они у него уже давно кончились. Он мог лишь уповать на Божью милость.

В цирюльне никого не оказалось. Иеремия как будто не заметил этого. Голова разламывалась от боли, в глазах все двоилось, от рук и ног не было никакого толку, они практически не слушались. Его сотрясал озноб. Он не знал, как ему удалось дойти до лестницы и подняться на второй этаж. От напряжения сердце бешено колотилось в груди. На полпути ему отказали ноги. Все завертелось перед глазами, все быстрее, быстрее, это был какой-то адский водоворот, увлекавший его в бездну. В отчаянии он поискал опоры и схватился за ступени. Сверху на него смотрели испуганные, широко открытые глаза подмастерья и горничной. Затем черная пропасть поглотила его.

Глава сорок седьмая

Иеремию преследовал бесконечный кошмар. Красный дракон, описанный в Откровении Иоанна Богослова, держал его в своих когтях и обдавал огненным дыханием. Он отчаянно сопротивлялся, пытаясь уклониться от заливавшего его огненного дождя. Неутолимая жажда снедала его, сжигала горло. Вдруг что-то прохладное, влажное коснулось его разгоряченного тела, угасило огонь и принесло облегчение. Дракон отполз в угол и затаился в ожидании удобного случая снова наброситься на него.

Он увидел седовласого мужчину. Его лицо показалось ему знакомым, но он не мог припомнить откуда. Где-то он ею уже видел, но где? Мужчина вопросительно посмотрел на него и спросил:

— Зачем вы позвали меня?

Иеремия зажмурился. Он что-то должен вспомнить, что-то очень важное! Он напряженно пытался думать, но не мог ухватить ни одну мысль. И вот опять подполз дракон, опаляя его своим пламенным дыханием. В ужасе Иеремия вскочил с кровати и попытался бежать. Зверь ринулся за ним, ударил его по ногам и повалил на пол. И снова он всеми силами отбивался, стараясь сбросить с себя навалившийся груз. Кто-то тащил его за руки и за ноги. Он не мог пошевелиться, как ни старался. Он был беспомощен, и чудовище могло делать с ним все, что хотело.

Шипя и брызгая слюной, дракон навалился на него, распялил свою огромную пасть и, вонзив когти в чресла, стал раздирать ногу. Он кричал, кричал от непереносимой муки. Что-то коснулось его губ, оросило горло и благотворно разлилось по телу. Боль ослабла, волны дурмана накатывали на него, уносили с собой… и дракон превратился в квохчущую курицу.

До него донесся шум, монотонные непонятные звуки. Они ненадолго затихали, затем раздавались снова. Он долго прислушивался и наконец понял, что это не часть кошмара, а реальность. И понял, что это погребальный звон колоколов собора Святого Павла по умершим от чумы.

Чья-то рука погладила его лоб. И как ни был слаб его рассудок, он понял: это тоже реальность. Он открыл глаза и сперва увидел лишь расплывчатые очертания. Постепенно то, что он видел, становилось более отчетливым. Окно, в окно светит солнце, стены, они обиты темным деревом, сверху балдахин, полуопущенный полог… он лежит в кровати. Возле него женщина, она улыбается ему лучистыми глазами. Он смотрел на нее и пытался свести воедино черные глаза, правильные черты, приоткрытый рот. Из памяти выплыло имя.

— Аморе, — выдохнул он, узнав ее.

— Все худшее позади, натер, — тихо сказала она. — Теперь вам нужно спать и набираться сил.

Она приподняла ему голову. Что-то теплое, приятное коснулось его губ, он с жадностью начал пить, вдруг почувствовав голод. Затем усталость обволокла его, и он спокойно уснул.

И снова перед глазами всплыло лицо мужчины. Он пристально всматривался в него, пытаясь понять, кому оно принадлежит.

— Вы звали меня, — сказал седовласый. — Что вы хотите мне сообщить?

Иеремия попытался вспомнить. Это важно, невероятно важно! Речь шла о жизни и смерти. Его мысли блуждали по лабиринтам памяти, но просвета не было. Он потерял нить и снова погрузился в хаос, ничего не понимая.

И опять короткие минуты ясного сознания сменял долгий глубокий сон. Но настал момент, и Иеремии удалось пошевелить членами, парализованными слабостью, поднять руку, повернуть голову и сесть. Только сейчас он понял, что лежит в собственной кровати на Патерностер-роу. Все было по-прежнему… Только вот какие-то льняные повязки, намотанные на столбы балдахина… Иеремия посмотрел на свои руки, кожа на них была содрана.

— У вас был жар, вы хотели куда-то бежать. Мне ничего не оставалось, как привязать вас, — мягко произнес женский голос.

— Аморе… Вы все это время были здесь?

Она присела к нему на кровать и ясно улыбнулась.

— Вы в самом деле могли подумать, что я брошу вас? Я знаю, что эта болезнь делает с человеческим рассудком, как несчастные прыгают из окон, разбивают себе головы о стену. Я заглянула к вам через день после того, как довезла вас. Вы без сознания лежали в своей комнате. Дежурный цирюльник пустил вам кровь, и вы потеряли сознание. Подмастерье, ученик и горничная сбежали. Не было никого, кто мог бы за вами ухаживать, поэтому я осталась.

— Сколько прошло времени?

— Почти три недели.

— И вы не заразились?

— Нет, со мной все в порядке.

— Тогда уходите сейчас же. Опасность еще не миновала.

— А вот этого я не могу, даже если бы хотела, — возразила Аморе. — Констебль запер меня вместе с вами. На наружной стороне двери висячий замок, окна заколочены, перед домом стоит охранник.

Иеремия почувствовал угрызения совести:

— Простите меня, я так неблагодарен. Я не знаю, почему еще жив, но этим чудом, без сомнения, обязан вам. Вы не врач, но, судя по всему, все делали правильно.

— Я делала только то, чему научилась от вас. Вы тогда подробно рассказывали мне, как лечили судью Трелонея, я так и поступала. Пыталась снизить жар, заворачивала вас в мокрые полотенца, давала отвар коры ивы. Хотя ее трудно было найти. Моему кучеру пришлось объехать бессчетное количество аптек.

Иеремия повернулся на бок, так ему казалось удобнее, но резкая боль пронзила низ живота слева, и он застонал.

— У вас глубокая рана там, где был бубон, — объяснила Аморе. — Он причинял вам ужасную боль. Вы начинали кричать при малейшем прикосновении. Я не знала, что делать, но, к счастью, о вас зашел справиться патер Лашер. Он сказал, что, если нарыв не лопнет сам, его необходимо вскрыть. Он дал вам териак, старое средство против чумы, в действие которого вы не верите, как он признал. Но поскольку в териаке есть сок мака, то по крайней мере вам не было так больно.

— Я помню, квохтала какая-то курица.

— Да, это тоже было его средство. Он привязал живую курицу гузкой к бубону. Я боялась, что это вам повредит, но он поклялся, что вы как-то применяли это средство и что оно помогло.

Иеремия слабо улыбнулся.

— Перед тем как вскрыть нарыв, патер Лашер миропомазал и причастил вас, боясь, что вы от этого умрете, — продолжала Аморе. — Вы потеряли много крови, но стали несколько спокойнее. Потом вы только спали и спали. Это был седьмой день вашей болезни, и патер Лашер сказал, что это хороший знак, так как большинство умирают раньше. Я молилась за вас, и мои молитвы были услышаны.

Она вышла из комнаты. Мысли Иеремии снова завертелись вокруг седовласого мужчины, чье лицо он видел в бреду. Когда Аморе вернулась с миской мясного бульона, лицо священника расплылось в улыбке, он бросил ломать себе голову, пытаясь вспомнить имя незнакомца, и вскоре заснул глубоким сном.

Но, проснувшись, опять не мог избавиться от чувства, что должен сделать что-то важное. Он долго лежал и размышлял; вдруг ему удалось схватить и удержать обрывок мысли. Он повернул голову к сидевшей подле него Аморе и без всякого вступления спросил:

— Позовите мистрис Брустер. Мне надо спросить, кто ей сказал, что мать Бреандана родом из Уэльса.

Ответ Аморе прозвучал очень печально:

— Мистрис Брустер умерла, патер. Однажды она пожаловалась на головную боль и тошноту. Через два дня ее не стало. Это произошло так быстро, просто страшно. — Ее глаза при этих ужасных воспоминаниях расширились. — Сиделка, присланная церковным старостой, сообщила охранникам, и вскоре пришли наблюдатели, которые должны были установить причину смерти. Они порвали ее одежду и искали признаки чумы. Затем позвали могильщиков, тех, что ездят на погребальных телегах. Они вошли в дом и подцепили рваную одежду длинным крюком, так как боялись дотронуться до тела руками. Они тащили ее за собой вниз по лестнице… голова билась о каждую ступень… с ужасным глухим звуком… потом бросили на телегу к другим трупам, как мясную тушу…

Аморе не могла дальше говорить. Иеремия взял ее руки и потряс их со всей доступной ему силой, чтобы вырвать из плена тягостных воспоминаний. Леди Сент-Клер всегда была сильной, жизнерадостной женщиной, ничто не могло ее напугать, но трагические события последних недель оставили и в ее душе неизгладимый след. Никогда больше она не сможет жить как прежде. Ему стало очень горько — это была его вина. Он не понял, как много для нее значит. Он должен был знать, что она не оставит его ни при каких обстоятельствах. Глупо и самонадеянно было думать, что достаточно просто попросить ее уехать. Кто-нибудь другой, может, вздохнув, и выполнил бы эту просьбу, но только не она. Он недооценил мужество Аморе и глубину ее привязанности к нему.

Аморе взяла себя в руки и ушла на кухню, чтобы приготовить Иеремии травяной отвар. Он недоумевал, с какой легкостью она выполняла неприятную работу, связанную с уходом за тяжелобольным, которую она вполне могла поручить сиделке. Но старая женщина в изодранных лохмотьях была из тех нищих, что не могли найти никакой другой работы. Несколько пенсов, которые она получала от общины, позволяли ей выжить. Отказываясь ухаживать за чумными, они теряли всякое право на жалкие гроши пособия. Аморе разрешила ей делать только черную работу и не позволяла дотрагиваться до Иеремии грязными руками. О нем она заботилась сама, почти не отходя от него. Она принесла из операционной матрац, на котором обычно спал ученик, и расстелила его в комнате Иеремии. И хотя он уверял ее, что ему больше не нужен такой уход, она продолжала спать на неудобном ложе. Патер Лашер, убедившись, что его брат по ордену теперь вне опасности, больше не заходил, и Аморе сама меняла Иеремии повязки на вскрытом нарыве.

Тяжелая болезнь полностью истощила его физические силы, и, поскольку борьба со смертью закончилась, он много и глубоко спал. Через несколько дней разум его окреп настолько, что он все чаще садился в кровати и что-нибудь читал. Почувствовав в себе силы, он попросил Аморе принести из цирюльни Алена костыли, чтобы пройтись. Она попыталась отговорить его, полагая, что он еще слишком слаб и физическое напряжение может оказаться роковым, но он пообещал ей быть осторожным. Рана в том месте, где находился нарыв, причиняла ему при ходьбе сильную боль, и даже через несколько дней он, опершись на костыли, ковылял из одного конца комнаты в другой с большим трудом. После этих упражнений он обливался потом и силы совсем оставляли его. Он понимал, как ни трудно ему это было признать, что выздоровление займет еще немало времени.

И снова Иеремия увидел во сне седовласого мужчину, на сей раз более отчетливо.

— Вы хотели сообщить мне что-то важное, доктор Фоконе, — напомнил тот ему. — В чем дело?

— Вы в опасности.

— Кто же представляет для меня опасность?

— Я не знаю.

Иеремия проснулся и уставился на балдахин, всеми силами пытаясь решить эту загадку. Он должен вспомнить! Где он видел этого человека? Мысленным взором он увидел еще двоих — Бреандана… на полу… кровь на голове… и сэра Орландо Трелонея… он рычит как лев: «Немедленно отпустите его!»

Лицо Иеремии еще болело от нанесенного удара.

«Простите, я не мог прийти раньше, — сказал Трелоней. — Мне казалось, будет лучше взять с собой мирового судью — сэра Генри Краудера».

Иеремия резко вдохнул, поняв наконец, что мучило его все это время. Он осмотрелся и позвал Аморе, но ее не оказалось в комнате. Скорее всего она готовила еду на кухне. Стиснув зубы, он перекатился на край кровати, спустил ноги на пол, взял прислоненные к стене костыли и приладил их под мышками. Он тренировался уже достаточно долго, но из-за мышечной слабости движения давались ему с трудом. Иеремия рывком поднял себя, осторожно сделал шаг, потом еще один. Добравшись до окна и ухватившись за подоконник, он прерывисто дышал, руки болели. Окно было приоткрыто. Иеремии не составило труда распахнуть его и высунуться. Он находился на третьем этаже, нависавшем над улицей, и видел только фетровую шляпу и сверкающий железный наконечник алебарды охранника, дежурившего перед дверью.

— Эй, охранник! — крикнул Иеремия, пытаясь привлечь к себе его внимание.

Тот лениво привстал, но с некоторым интересом повернулся к открытому окну.

— А, так вам лучше! — радостно воскликнул он. — Как приятно, когда хоть кто-то срывается у смерти с крючка. Это случается не так часто, можете мне поверить.

— Как вас зовут, добрый человек?

— Дэниел Купер, сэр.

— Я хочу попросить вас выполнить мое поручение, мистер Купер, — сказал Иеремия, дрожа всем телом от напряжения. — Вы знаете, где находится дом советника сэра Генри Краудера?

— Да, сэр, это недалеко.

— Немедленно отправляйтесь туда и узнайте, не заболел ли кто-нибудь из домашних сэра Генри за последние недели. Обратитесь к слугам, расспросите их. Это очень важно. Поторопитесь! Я дам вам шиллинг.

Охранник тут же тронулся в путь. Он тоже был из числа приходских нищих, умевших ценить каждое пенни. Ключ от висячего замка он взял с собой, выполняя свой долг.

Опершись на костыли, Иеремия выпрямился, закрыл окно и, стиснув зубы, потащился к кровати. На исходе сил он добрался до постели, прислонил костыли к стене и упал на подушки. Лицо покрылось холодным потом. Незначительное напряжение так истощило его, что он вообще не мог шевелиться. Но мысль оставалась ясной. Он проклинал чуму, которая так надолго вывела его разум из строя, и одновременно умолял Бога, чтобы за время его болезни никого не убили. Как только охранник вернется, он все узнает. Отчаянно Иеремия боролся с волнами накрывавшей его слабости. Только не засыпать! Только не… Но ослабленное тело не послушалось своего хозяина…

Глава сорок восьмая

Аморе как раз набирала в операционной травы, когда кто-то тихонько постучал в зарешеченное окно. С удивлением она открыла внутренние створки, приоткрыла ставни, насколько это позволяли прибитые снаружи доски, и выглянула в щель.

— Кто там? — спросила она.

— Соседка, Гвинет Блаундель. Я хотела узнать, как дела у доктора Фоконе.

— Ах да, жена аптекаря. Когда вы заходили последний раз, он был еще очень слаб. Сейчас уже лучше. Он уже встает.

— Очень рада, мадам, — сказала валлийка. — Я сегодня утром была у городских ворот, где недорого торгуют сельчане, и купила молока. В последнее время его трудно найти, ведь молочницы боятся ехать в город. Я подумала, немного свежего молока не повредит доктору Фоконе, вот и принесла вам кувшин. Охранник как раз ушел. Если вы еще немного приоткроете окно, я смогу просунуть его вам через эту слабо прибитую доску.

— Большое спасибо! — обрадованно воскликнула Аморе. — Я даже не помню, когда в последний раз видела свежее молоко.

Она приняла кувшин и поставила его на подоконник.

— Вот, возьмите еще, — прибавила Гвинет с улыбкой. — Добавьте этот порошок в молоко. Это укрепляющее средство, оно скорее поставит доктора Фоконе на ноги.

Аморе еще раз поблагодарила ее и отнесла кувшин и пакетик с порошком на кухню. В смежной каморке сиделка как раз стирала простыни. Во время болезни патера Блэкшо Аморе сожгла постельное белье; осталось всего две простыни, которые приходилось часто стирать. Переливая молоко в кастрюлю, чтобы разогреть его, она отпила глоток. Молоко действительно было свежее и очень вкусное. Поставив кастрюлю на огонь, Аморе открыла пакетик и высыпала порошок в миску. Он сильно пах корицей. Скорее всего аптекарша намешала с сахаром какие-то пряности. Когда молоко вскипело, Аморе высыпала в него порошок, налила смесь в цинковую кружку и поставила кастрюлю с молоком рядом с печкой. Иеремия наверняка будет рад смене рациона, поэтому она сразу же отправилась с кружкой к нему в комнату. К ее огорчению, он глубоко и крепко спал. Она постояла возле него, но решила, что сон необходим больному и лучше его не будить. Не зная, когда он проснется, она не стала оставлять молоко у кровати. Оно только остынет. Позже она принесет ему с кухни. Запах корицы возбуждал аппетит, и она сделала из кружки большой глоток. Во рту остался странный неприятный привкус, и пить ей больше не захотелось. К пряностям аптекарши следовало привыкнуть.

Аморе вернулась в цирюльню за травами, которые оставила на столе, когда постучала мистрис Блаундель. В середине комнаты стоял таз с тлеющими углями, куда она постоянно подбрасывала корни девясила, винную руту, можжевельник, красное миро, розмарин и лавровый лист. Это очищало воздух. Немного прибравшись, она прошла на кухню. Первым делом посмотрев на кастрюлю с молоком, Аморе с удивлением обнаружила, что та опустела.

— Бартон, кто позволил тебе пить молоко? — в негодовании воскликнула она.

Старуха с невинным лицом вышла из каморки.

— Мне хотелось пить, — пожала она плечами.

— Молоко предназначалось для больного, бездельница. Как ты осмелилась дотронуться до него! Ступай работать, пока я не всыпала тебе как следует.

Кипя негодованием, Аморе спустилась в огород, чтобы набрать свежих трав. Не имело никакого смысла сердиться, это она понимала. Но все-таки ей стало очень жаль пропавшего молока. Подхватив юбки и присев у грядки, она вдруг почувствовала тупую боль в животе и вспомнила, что давно ничего не ела. Рот наполнился слюной, но горло оставалось сухим, хотелось пить. Когда она встала, острое чувство голода перешло в тошноту, закружилась голова. Она наклонилась над ведром с отбросами, и ее вырвало.

Аморе стало страшно. Так долго все было хорошо. Все то время, что она ухаживала за патером Блэкшо, ей удавалось миновать заразы. А теперь, когда ему стало лучше, она вообще решила, что все позади. И все-таки это случилось! У нее чума.

Иеремия протер глаза и с досадой сел. Несмотря на все свои усилия, он все-таки уснул и не знал, сколько прошло времени. Не мешкая он схватил костыли, дотащился до окна, высунулся и поискал глазами охранника. Тот действительно стоял внизу.

Иеремия прокричал:

— Дэниел Купер! Вам удалось что-нибудь узнать у сэра Генри Краудера?

— Да, сэр. Примерно неделю назад заболела одна из горничных. Сэр Генри распорядился выдать ей лекарство из своих запасов и решил отправить ее в чумной барак, если не станет лучше. Она умерла в один день со страшными болями, как мне сказали. Но инспектор не обнаружил у нее никаких признаков чумы.

— Благодарю вас.

В ужасе Иеремия схватился за подоконник, чтобы не упасть. Последний фрагмент мозаики занял свое место, теперь картина стала полной.

Иеремия дополз до кровати и сел. Мысли теснились в голове. Злость на собственную глупость, непростительная беспомощность мешали ему дышать. Он имел важнейшие сведения и не смог их истолковать. Конечно, можно было оправдывать себя полной изможденностью вследствие перегрузок и нехватки сна. Вполне вероятно, к этому моменту он был уже болен. Но его промах стоил жизни невинной горничной и чуть было не погубил его самого. Отдавая ему свои последние запасы коры ивы, мастер Блаундель упомянул, что советник сэр Генри Краудер запасся у него медикаментами и что их относила Гвинет. Иеремия тут же почуял опасность и должен был предупредить советника — ведь сэр Генри тоже принимал участие в процессе над Джеффри Эдвардсом и вполне мог стать жертвой преступника, расправлявшегося с юристами… Преступницы, как он знал теперь точно. Аптекарша отравила лекарства в надежде, что его примет советник. А тот, по всей вероятности, обладая хорошим здоровьем, до сих пор не притронулся к ним. Горничной повезло меньше.

Поняв мотив убийцы, они с судьей Трелонеем решили искать родных или земляков Джеффри Эдвардса тайно, желая усыпить тем самым бдительность преступника. Сэр Орландо сделал исключение только для советников и присяжных, принимавших участие в том процессе, и предупредил их о нависшей опасности. Без сомнения, сэр Генри поставил в известность и своих слуг. Вероятно, Гвинет узнала об этом от кого-нибудь из них. Она поняла, что, будучи валлийкой, подпадает под подозрение, и приняла свои меры. Должно быть, узнав о разговоре мужа с доктором Фоконе, она испытала сильное потрясение. Если кто-нибудь из домочадцев сэра Генри умрет, приняв лекарство, которое принесла она, иезуит сразу поймет, кто убийца. И она решила убить его прежде, чем он ее разоблачит. Это она напала на него той ночью и избила. Его спасло только появление погребальной телеги. Потом она, разумеется, надеялась, что он умрет от чумы. Но узнав, что он выжил, она, конечно, не оставит его в покое, ведь только он стоял между ней и теми, кого она поклялась убить.

На лестнице раздались шаги, отвлекшие Иеремию от его мыслей. Сначала он подумал, что это сиделка — шаги были тяжелыми и неуклюжими, — но на пороге появилась Аморе. Взглянув на нее, он сразу понял — что-то случилось. Нездоровая бледность покрывала ее лицо, судя по всему, ей трудно было держаться на ногах. Не глядя на него, она поставила на столик возле кровати кувшин с рейнским вином и хотела было идти, но он остановил ее.

— Аморе, что с вами? — с беспокойством спросил Иеремия.

Она попыталась слабо улыбнуться, но ей это не удалось.

— Устала, патер.

— Нет, ты больна! — простонал он. — Я тебя заразил. Аморе, нет, это невозможно. — Отчаяние накрыло его. — Это моя вина… прости. Аморе…

Он схватил ее за руки и притянул к себе, ему не хватало слов. Теряя рассудок, он гладил дрожащими пальцами ее руки, щеки, лоб и не сразу понял неувязку.

— У тебя нет жара, — с недоумением сказал Иеремия. — Что-нибудь болит?

— Ужасная боль в животе. Меня вырвало, но все еще тошнит.

— Когда тебе стало плохо?

— Не так давно… Кажется, после молока.

Иеремия встревожился:

— Какого молока?

— Приходила мистрис Блаундель, она принесла молока и еще дала порошок — укрепляющее средство, чтобы быстрее поставить вас на ноги.

Иеремия чуть не рыдал.

— Это был яд, скорее всего мышьяк. Слушай меня внимательно, Аморе. Тебе нужно прочистить желудок, чтобы вышло все, полностью. Пусть сиделка тебе поможет. Затем возьми кусочек угля, растолки его и раствори в жидкости — вине, пиве, все равно. И выпей как можно больше. Ты поняла?

Она тупо кивнула, встала и поспешила на кухню. Рвотное не потребовалось. Тошнота сделалась нестерпимой. Только когда в желудке ничего не осталось, она позвала сиделку, а сама тем временем растолкла уголь и растворила его в кувшине вина. Но, выпив всего несколько глотков, снова склонилась над ведром.

— Бартон, где ты? — крикнула Аморе, как только снова смогла дышать.

Услышав хрип, она прошла в каморку рядом с кухней. Старуха лежала на полу в луже рвоты, она корчилась, задыхалась и хватала ртом воздух. «Молоко! — подумала Аморе. — Она выпила всю кастрюлю. Так это правда. И со мной будет то же самое».

Похолодев от страха, она взяла кувшин с вином и потащилась по лестнице. Идти ей было очень трудно, болезненные судороги сводили голени. Из последних сил она дошла до третьего этажа и зашаталась на пороге комнаты Иеремии.

— Что с сиделкой? — спросил Иеремия.

С расширенными от ужаса глазами она покачала головой:

— Она умирает. Молоко…

Иеремия кивнул, взял кувшин и сам стал ее поить. Вскоре ее опять вырвало.

— Сядь на матрац, — велел он. — Ослабь корсаж, дыши глубже. Попытайся еще раз. Нужно, чтобы уголь остался у тебя в желудке.

После нескольких тщетных попыток Аморе удалось удержать несколько глотков вина. Но приступы совершенно изнурили ее. Она бессильно опустилась на матрац. Ей трудно было дышать, лицо то и дело кривилось от боли. Иеремия не мог на это смотреть.

Когда она немного успокоилась, он понял, что должен действовать. Гвинет Блаундель узнала, что ему лучше, и тут же попыталась его отравить. Он должен сообщить об этом, пока она не нанесла очередной удар. Но как? К кому обратиться? К сэру Генри Краудеру? Но он не был знаком с советником, тот, вероятно, и слушать его не станет, скорее всего решит, что чума затуманила больному рассудок. Может быть, написать сэру Орландо? Но судья находился далеко, в своем имении, и пройдут дни, если не недели, пока он получит письмо. Сельчане из страха заразиться часто отказывались передавать письма из Лондона. Пока Трелоней получит его письмо и сможет прийти на помощь, аптекарша, пожалуй, найдет возможность его убить. Было от чего прийти в отчаяние! Кому же довериться? Неожиданно ему пришла в голову спасительная мысль. Надежда придала ему мужества, он оперся на костыли и еще раз с трудом добрел до окна.

— Мистер Купер, у меня для вас еще одно поручение, — крикнул он вниз охраннику. — Вы знаете мирового судью Эдмунда Берри Годфри?

— Лучшего мирового судью Лондона? Конечно! Кто же его не знает?

— Ступайте к нему и скажите, что доктор Фоконе нашел убийцу юристов. Пусть он немедленно идет сюда. Речь идет о жизни и смерти. Поторопитесь!

Иеремия смотрел вслед охраннику с алебардой и мысленно торопил его изо всех сил.

— Пресвятая Дева, дай ему крылья, — бормотал он.

Затем он вспомнил о своем долге священника и встал на колени подле Аморе. Борьба за жизнь полностью истощила ее силы, но она не потеряла сознания. Иеремия исповедал ее и причастил. Теперь он мог только ждать и молиться.

Иеремия испуганно вздрогнул и открыл глаза. Он думал, что на секунду задремал, но, к своему ужасу, понял, что крепко уснул. Он сидел на кровати, в том же положении, в каком его сморил сон.

За матрацем, на котором лежала Аморе, стоял человек. Узнав Гвинет Блаундель, Иеремия почувствовал, как у него перестало биться сердце. Аптекарша склонилась над неподвижной Аморе и накрыла ей лицо влажным платком. Иеремия слышал о том, что некоторые сиделки таким способом убивали своих пациентов, чтобы иметь возможность беспрепятственно их грабить. Больные, будучи без сознания, вдыхали ртом влажную ткань и задыхались, при этом убийца не оставлял ни малейших следов.

Закричав от ужаса, Иеремия вывалился из кровати и рывком сдернул платок с лица Аморе. Глазами он встретился с аптекаршей, которая презрительно смотрела на него. Она знала, что патер слишком слаб и не мог ни бороться с ней, ни бежать. Что могла сделать ей, крепко сбитой женщине, эта развалина после тяжелой болезни? Без посторонней помощи ему даже не вернуться в постель. Отчаянно Иеремия искал выхода. Что делать? Звать на помощь? Бесполезно. С начала эпидемии из запертых домов постоянно доносились душераздирающие крики больных, потерявших рассудок. Никто и не думал помогать им, люди переходили на другую сторону улицы и спешили отойти подальше. Охранник, конечно, еще не вернулся, но даже если вернулся, он ни за что не войдет в зачумленный дом. Они были один на один с убийцей и совершенно беспомощны! Он мог только попытаться потянуть время.

Гвинет двинулась в его сторону. Иеремия удержался от инстинктивного желания отпрянуть. Он не имел права обнаружить свой страх, иначе все пропало. Стараясь, чтобы его голос звучал спокойно, он сказал:

— Вы мать Джеффри Эдвардса, не так ли?

Слова возымели действие. Она остановилась и удивленно посмотрела на человека, сидевшего перед ней на полу в ночной рубашке.

— Да, Джеффри был моим единственным сыном. Но откуда вы знаете?

— Догадался. Он, должно быть, очень дорог вам, если вы с такой ненавистью расправляетесь с теми, кто виновен в его смерти.

— Нет! — воскликнула она. — Вы думаете, я бы допустила, чтобы его повесили? Я была дома, в Уэльсе, когда узнала о приговоре. И решила отомстить за его несправедливую смерть.

Иеремия видел, как у нее затряслись руки, как ею снова овладел глубоко запрятанный гнев. Он должен воспользоваться ее возбуждением, пусть она говорит. Она была убийцей, однако убивала не всех подряд, а карала тех, кто, по ее мнению, совершил преступление. Но до сих пор у нее не было возможности ни перед кем оправдаться. Желание высказаться наверняка уже давно переполняет ее. И сейчас ей представился уникальный шанс выговориться, ничем не рискуя, ведь ее собеседник уже никому не сможет об этом рассказать. Кроме того, она действовала такими изощренными методами, так долго водила за нос самого Иеремию, а до сегодняшнего дня ей даже похвастаться некому было. Гвинет не могла его убить, пока он не признает, что она превзошла его.

— Как вы узнали имена судей, принимавших участие в процессе? — спросил Иеремия, надеясь, что она проглотит наживку.

И действительно она клюнула.

— После смерти сына один из его друзей вернулся в Уэльс и все мне рассказал. Но он помнил только имя председателя — лорд верховный судья сэр Роберт Фостер. Я вдовела, в Уэльсе меня ничто не удерживало, и я решила ехать в Лондон. По дороге я услышала, что судья Фостер отправился в западные графства на выездную сессию. Я поехала за ним. В городке, где проходили заседания, я без труда получила место горничной. Я прислуживала на банкете в честь судей и отравила вино. Все оказалось так пугающе просто! Затем я поехала дальше в Лондон. Здесь познакомилась с мастером Блаунделем. Я быстро поняла, как выгодно иметь мужем аптекаря, и приняла его ухаживания. Став его женой, я каждую свободную минуту искала остальных мерзавцев, которые не долго думая пожертвовали моим сыном. Я поручила мелкому жулику, Джеку Одноглазому, выяснить имена других судей и советников. Я следила за ними, узнавала их привычки. Обвинитель сэр Майкл Роджерс тоже оказался легкой добычей. Он часто по вечерам встречался с друзьями и затем один возвращался домой. Как-то ночью я перехватила его на мосту через Флит и притворилась, будто зову на помощь. Когда он наклонился ко мне, я стащила его с лошади и ударила по голове дубиной. Он потерял сознание, и я сбросила его в реку. Я точно знала: нужно только подождать, и следующая возможность представится непременно. Прошло немало времени, но терпения мне было не занимать. Когда у барона Пеккема начались колики и его врач поручил моему мужу приготовить лекарство, я вызвалась отнести его. И без труда добавила туда мышьяк.

— Вы следили и за судьей Трелонеем? — спросил Иеремия.

— С Трелонеем оказалось сложнее. Я долго выслеживала его, но к нему трудно было подобраться. До того вечера, когда проводили вскрытие Пеккема. Я узнала от Алена, когда и где оно состоится, и спряталась неподалеку. Увидев, что Трелоней направляется в таверну, я поняла — это и есть мой шанс. Случайно я узнала, что неподалеку один несчастный умер от сыпного тифа, так как за день до этого относила туда лекарство. За деньги Джек Одноглазый добыл плащ умершего, чтобы поменять его на плащ Трелонея. Когда Одноглазый вернулся с плащом, Трелоней как раз вышел из таверны и, шатаясь, пошел по улице. Одноглазый тронулся за ним.

— И когда судья заснул в парадном, укрыл его зараженным плащом.

— Гениальный трюк, признайтесь. И он сработал. Если бы его лечили не вы, Трелоней умер бы от тифа! И второй раз тоже вмешались вы. Я уже ликовала, что мне удалось отравить его у вас под носом. Как вы догадались?

— Уже по первому покушению я понял: так просто вы не сдадитесь.

— Зачем вам было вмешиваться? Эти свиньи заслужили смерть!

— А Ален? Он тоже заслужил смерть? Только потому, что, выполняя свой долг, по поручению инспектора выступил в суде? Вы долгие месяцы делили с ним ложе и должны были знать, что он хороший человек и не желал зла вашему сыну.

— Из-за его показаний Джеффри приговорили к смерти!

— Но об этом вам стало известно позже, не правда ли? Вы не знали этого, когда начинали с ним роман.

— Да, тут вы правы. Человек, давший Одноглазому имена судей, не мог вспомнить имя цирюльника, показания которого произвели такое сильное впечатление на присяжных, что они плюнули на всякое милосердие. Я узнала, что это был Ален, намного позже от него самого.

— А жажда мести была так велика, что вы не пощадили и его, — с упреком сказал Иеремия. — Но все-таки это далось нелегко. Вам пришлось разорвать отношения, прежде чем вы решились на убийство. Теперь мне ясно, почему убийца бежал, столкнувшись с Аленом лицом к лицу. Несмотря на всю свою ненависть, вы не могли взглянуть ему в глаза. Однако подстроили вы все очень ловко. Вы знали мою руку по рецептам, которые я время от времени посылал вашему мужу, вам не нужны были сообщники. Вы только сделали вид, что у двери говорили с посыльным. Ален стоял в углу и не мог никого видеть. Вы заранее подделали записку и принесли ее с собой. А описывая мне ливрею лакея, якобы вручившего ее вам, уже тогда решили убить и бедного Уокера за отказ отравить своего хозяина. А ведь он вообще не имел никакого отношения к смерти вашего сына.

— Он хотел все рассказать Трелонею. Нужно было заставить его замолчать.

— Чтобы беспрепятственно убивать и дальше. У меня темнеет в глазах при мысли о том, что я почти разрешил вам ухаживать за больным Аленом. Вы бы просто-напросто придушили его подушкой, и мне и в голову бы не пришло, что он умер не от полученных повреждений.

— Да, вы спасли и его. Вы все больше и больше мне мешали.

— Поэтому вы пытались убить моего подопечного? Хотели бросить мне вызов? — спросил Иеремия.

— Я хотела, чтобы вы пережили то же, что и я. Чтобы па собственной шкуре испытали, каково это — смотреть, как вешают невиновного, и не иметь ни малейшей возможности ему помочь. Я знала про ссору сэра Джона Дина с молодым ирландцем. А поскольку Дин никогда не выходил без охраны, я решила заманить его в ловушку. Я не сомневалась в том, что они сцепятся. Я наблюдала за дракой и надеялась, что мне представится возможность добраться до Дина. Лучше и быть не могло. Когда ирландец ушел, мне оставалось только поднять шпагу и проткнуть ею потерявшего сознание Дина. Ирландца бы повесили, а вы бы убедились, что судьи короля — бессердечные убийцы, не имеющие права на жизнь. Но вы опять выкрутились! Не знаю как, но вам удалось спасти его от петли. Ах, где же вы были, когда судили моего сына? Где же вы были, почему не спасли его? С этого момента я возненавидела и вас и мечтала только о том, чтобы убить.

— Но сначала вы воспользовались вспыхнувшей эпидемией, чтобы еще раз попытаться убить Алена, — вставил Иеремия. — Вы подбросили в окно его цирюльни зачумленные повязки, зная, что он всегда первым спускается в операционную и наводит порядок.

— Да, я это знала. Я достала льняные повязки, пропитанные гноем из бубона. Тогда мне уже было все равно, заражусь ли я сама. Я хотела утащить с собой в могилу как можно больше тех, кого поклялась убить. Но вы отослали Алена, да и Трелоней от меня ускользнул.

— И вы применили ваш старый трюк, отравив лекарства, заказанные сэром Генри Краудером у вашего мужа. Вам было все равно, что из-за этих лекарств, возможно, погибнет кто-нибудь другой, кто-нибудь из его домашних.

— У меня оставалось мало времени. Вы поняли, что убийства связаны с Джеффри, и рано или поздно выяснили бы, что он мой сын.

— И тогда вы попытались перевести подозрение на Бреандана. Это вы нашептали мистрис Брустер, что его мать якобы родом из Уэльса.

— Да, как-то я между прочим упомянула ей об этом, — призналась Гвинет. — Я слишком хорошо ее знала и была уверена, что она не вспомнит, от кого об этом слышала. Но даже если бы она вспомнила, игра стоила свеч.

— Должен признать, вы, к сожалению, преуспели. Я всерьез начал сомневаться в невиновностиБреандана. Сейчас мне стыдно. Я ничего не предпринял, когда ваш муж рассказал мне, что именно вы относили лекарства сэру Генри Краудеру. Я виноват в том, что бедная девушка умерла от вашего яда.

Глаза Гвинет сузились.

— У вас не будет больше возможности предупредить Краудера или кого-нибудь еще. Без вас они меня ни за что не раскроют. Только вот надо дождаться возвращения Алена и Трелонея. Рано или поздно они попадутся в мою ловушку.

От отчаяния и усталости у Иеремии начались судороги. У него не осталось больше сил. Он нервно подбирал слова, которые могли хотя бы оттянуть неотвратимый конец.

— А как вы вошли в дом? — спросил он. — Ведь охранник уносит ключ с собой.

— Я перелезла через стену в огород и прошла через заднюю дверь. Не надейтесь на помощь. Сиделка умерла и валяется на кухне, а охранника нет. Радуйтесь, вы умрете не от яда — это мучительная смерть, как вам известно. Я убью вас быстро.

— Но вы же только что пытались меня отравить?

— Я не думала, что вы переживете чуму. Кроме того, это мой последний мышьяк. Муж распродал все запасы.

С этими словами она подняла с пола мокрый платок и опять положила его на лицо Аморе.

— Оставьте ее! — принялся умолять ее иезуит, забыв всякое достоинство. — Она ничего вам не сделала!

— Она приняла предназначенный для вас яд и может выдать меня. Кроме того, она все равно умрет. — Гвинет безжалостно посмотрела на него. — Если бы я не знала, что вы католический священник, я бы решила, что она ваша любовница. Вы так просите за нее.

Оказывается, она знала его тайну, но это открытие оставило его равнодушным. Это было уже не важно. Даже не пытаясь удержать слезы, он смотрел, как она открыла Аморе рот и двумя пальцами просунула ей в горло влажную ткань, чтобы смерть наступила быстрее.

— Нет! — дико закричал он, еще раз сдернул платок с лица Аморе и бросил его под кровать.

Не говоря ни слова, Гвинет повернулась и протянула к нему руки. Повинуясь инстинкту, Иеремия схватил костыль, стоявший позади него у стены, и ударил аптекаршу по ногам. От неожиданности она потеряла равновесие и упала. Иеремия собрался с силами, держась за столб кровати, поднялся на ноги и проковылял мимо нее к окну. Ему удалось открыть ставень и позвать на помощь, хотя он знал, что это бесполезно. Гвинет тем временем поднялась и в бешенстве бросилась на него. Она схватила его за плечи, оторвала от окна и ударила так, что он, шатаясь, сделал несколько шагов и упал на пол, ударившись о сундук, с которого посыпались какие-то вещи. Стоная от боли, он попытался встать, но все его тело дрожало и не слушалось. Сверкая глазами, валлийка пошла на него. Правой рукой Иеремия нащупал упавший с сундука подсвечник, схватил его и замахнулся, чтобы бросить ей в ноги. Но бросок оказался слишком слабым, он даже не попал в нее. Она перешагнула через бесполезное оружие и наклонилась над ним. Ее большие сильные руки сомкнулись на его шее, приподняли как соломенную куклу и швырнули к стене. Теряя сознание, он еще чувствовал, как ее руки беспощадно сжимают его горло. В последней попытке отбиться он поднял руки и вонзил в нее ногти, но хватка не ослабла — напротив, она становилась все сильнее, все больнее… силы уходили… в глазах темнело… и тогда он как в тумане услышал голос:

— Оставьте его! Немедленно отпустите его, или я проткну вас шпагой!

Руки на шее ослабли. Иеремия, сползая вниз по стене, с хрипом ловил воздух, пытаясь понять, что произошло. Медленно открыв глаза, сквозь темную пелену он различил какие-то силуэты. Увидев, что над ним склонился мировой судья Эдмунд Годфри, он облегченно вздохнул.

— Вы в порядке, доктор Фоконе? Я шел мимо и услышал ваши крики.

Иеремия слабо кивнул, затем поднял руку, указал на матрац, где лежала Аморе, и пробормотал:

— Она жива?

Годфри озабоченно склонился над неподвижным телом. Он не мог разобрать, дышит ли она, поэтому снял шляпу, оторвал кончик одного из украшавших ее перьев и поднес к носу Аморе. Через какое-то время легкий пух зашевелился.

— Она дышит, — сказал мировой судья. — У нее чума?

— Нет, ее отравили! — с болью ответил Иеремия. — Вот эта женщина.

Гвинет, которую за локоть держал охранник, сохраняла спокойствие и самообладание.

— Сэр, это неправда. Я жена аптекаря Блаунделя и живу в нескольких домах отсюда. Доктор Фоконе часто покупал у нас лекарства. Узнав, что он болен чумой, я время от времени приносила ему медикаменты. Сегодня я услышала крики и решила, что ему нужна помощь. Я забралась в дом и увидела, что он потерял рассудок и хочет выброситься из окна. Я сдавила ему горло только для того, чтобы он потерял сознание и не покончил с собой. Вы, конечно, знаете, что чумные иногда в помрачении рассудка пытаются себя убить.

Иеремия всеми силами пытался преодолеть свинцовую слабость.

— Не верьте ей, мастер Годфри. Перед вами убийца юристов. Она убила барона Пеккема, сэра Майкла Роджерса, сэра Роберта Фостера и сэра Джона Дина и пыталась убить сэра Орландо Трелонея. Она хотела отомстить за своего сына Джеффри Эдвардса, несправедливо приговоренного ими к повешению.

— Он бредит! — энергично возразила Гвинет. — Он болен и не знает, что говорит.

— Я был болен! Но сейчас достаточно здоров для того, чтобы положить конец вашим преступлениям.

Гвинет не сдавалась. Она решила выложить свой последний козырь. Обращаясь к Годфри, она тоном прокурора сказала:

— Вы ведь не собираетесь верить обвинениям шпиона и предателя, пробравшегося в нашу страну. Он римский священник, иезуит!

Мировой судья в удивлении поднял брови:

— Как вы можете это утверждать, сударыня? Я знаю его. Он врач.

— Но он практикует, не имея на то лицензии Королевской коллегии врачей. А как вы думаете, почему он не подавал прошение о выдаче лицензии? Потому что он католический священник и не может принести присягу, где папские притязания на власть называются еретическими.

— Не отвлекайтесь. Преступления, в которых обвиняют вас, намного более тяжкие.

— Ваш долг магистрата потребовать от подозрительного священника принести присягу. Если вы мне не верите, попросите его принести обе присяги. Вот увидите, он этого не сделает.

Иеремия ясно видел, что Эдмунд Годфри не верит аптекарше и не хочет тратить время на всякие формальности. Но пока он колебался, вмешался ревностный охранник:

— Она права, сэр. Может быть, он и впрямь папский священник и его обвинения — сплошная клевета.

Иеремия с тревогой смотрел на мирового судью. Если Годфри будет настаивать на присяге, он погиб. Иезуит не мог принести ее, даже спасая свою жизнь. Но отказ равносилен признанию. Его могут арестовать и отвести в тюрьму. А в его нынешнем ослабленном состоянии пребывание в темнице означает верную смерть. И что тогда будет с Аморе, которая нуждается в уходе опытного человека?

— Ну ладно, — сдался Годфри. — Давайте быстро расправимся с этим и займемся обвинениями в убийстве. У вас есть Библия?

Сердце Иеремии опустилось. Он опять почувствовал себя в ловушке, из которой не видел никакого выхода. Магистрат осмотрел комнату и направился к столику возле кровати. Иеремия вздрогнул и проклял свою небрежность. Сегодня утром он читал Библию и оставил ее открытой на столе, чего обычно не делал. Годфри стоило бросить только один взгляд на Священное Писание, чтобы убедиться в том, что он действительно имеет дело с римским священником — это была латинская Библия, запрещенная в протестантской Англии.

Случилось то, что должно было случиться. Мировой судья взял книгу, взглянул на открытую страницу, замер и посмотрел на Иеремию. Сочувствие в его глазах сменилось недовольством. Он помедлил, закрыл Библию, подошел к Иеремии и вложил ее ему в руки.

— Можете ли вы поклясться на этом Священном Писании, что, находясь в Англии, не являетесь шпионом другой державы и не подстрекали подданных его величества к мятежу и предательству?

Иеремия в изумлении поднял на него глаза. Годфри так изменил текст присяги, что даже католический священник с чистой совестью мог ее принести. Он положил правую руку на Библию и произнес:

— Клянусь!

Лицо Гвинет посерело. Она поняла, что проиграла. С криком бросилась она на охранника и хотела оттолкнуть его, но магистрат рванулся к ней и вывернул руку за спину.

— Мистер Купер, свяжите ее и отведите в Гейтхаусскую тюрьму. Поместить в одиночную камеру и охранять круглые сутки. Ну же! Ступайте! И не дайте ей себя перехитрить.

Когда охранник с арестованной удалились, Годфри повернулся к Иеремии, все еще недоуменно смотревшему на него.

— Так вы на самом деле папский священник. Сэр Орландо знает об этом?

— Об этом спросите у него, — уклончиво ответил иезуит.

Годфри понимающе улыбнулся:

— Ваша лояльность делает вам честь. Я не враг католикам, у меня есть среди них друзья, и мне известно, что иезуиты лучше, чем молва о них. Кроме того, вы бог знает чего натерпелись. Вам удалось разоблачить опасную преступницу. Это куда важнее, чем религиозные распри. Я благодарю вас за мужество, которое не раз могло стоить вам жизни.

Иеремии удалось подняться, и он подошел к Аморе.

— Пожалуйста, дайте мне со стола кувшин и кружку. И прошу вас прислать погребальную телегу. Внизу на кухне лежит сиделка. Ее отравила мистрис Блаундель. Кроме того, нужно предупредить сэра Генри Краудера. В лекарствах, купленных им у мастера Блаунделя, содержится мышьяк. Они являются важным вещественным доказательством.

— Не волнуйтесь, я все сделаю, — заверил его магистрат, передавая кувшин и кружку. — Я пошлю вам новую сиделку, надежную, которой можно доверять и которая не будет вымогать у вас деньги. Если вам еще что-нибудь понадобится, не стесняйтесь, дайте мне знать.

— Большое спасибо за все; сэр! Я никогда этого не забуду, — сердечно сказал Иеремия.

Когда Годфри ушел, иезуит налил в кружку вина и поднес к губам Аморе. Она открыла глаза и слабо улыбнулась.

Глава сорок девятая

Город как будто вымер. Проезжая через ворота Олдерсгейт, Ален был настолько потрясен, что придержал лошадь. На улицах практически не осталось ни души. Почти все окна были заколочены, на дверях то и дело виднелись поблекшие красные кресты. Молча Ален обернулся к своему тоже остановившемуся спутнику. Прежде чем продолжить путь по Сент-Мартин-лейн, они обменялись печальными взглядами. Повсюду из-под камней мостовой пробивалась свежая трава, которую не приминали ни людские ноги, ни лошадиные копыта. Тишина стояла пугающая. Не звонили колокола по умершим, которых уже никто не считал. Везде возвратившиеся путники замечали страшные знаки великой смерти — высокие холмы на церковных папертях, уже не вмещавшие огромного количества тел.

По мере приближения к Патерностер-роу Ален все больше мрачнел, а увидев красный крест на своей собственной двери, почувствовал тупую боль в груди, как будто его кто-то ударил. Торопливо соскользнув с седла, он попытался открыть дверь, но она оказалась заперта. В отчаянии он колотил кулаком о доски:

— Иеремия! Иеремия! Мистрис Брустер! Джон! Ответьте же!

Но все было тихо. Задыхаясь, Ален отступил назад и посмотрел на окна. Ставни были закрыты изнутри.

— Сэр, — настойчиво сказал его спутник, — поедемте в дом Хартфорда. Там наверняка знают, что с ними сталось.

Ален растерянно посмотрел на него. Это был один из слуг леди Сент-Клер, верно служивший ему все это время. Конечно, он был прав. Скорее всего леди оставила в доме нескольких слуг для охраны. Может быть, им что-нибудь известно.

— Да, Уильям, это лучше всего, — согласился Ален и сел на лошадь.

За воротами Ладгейт они свернули на Флит-стрит. Каждый второй дом был помечен крестом. Иногда у дверей стоял сторож, но большинство домов опустело. Стояла середина октября, Ален был поражен, как живой город его воспоминаний за несколько месяцев превратился в город призраков. У поворота на Стрэнд всадников окружили оборванцы, их глаза горели от голода. Ален бросил им остатки снеди, и когда нищие набросились на них, они погнали лошадей галопом и остановились, только въехав во двор дома Хартфорда. К их удивлению, навстречу вышел грум.

Лакей открыл им дверь, Когда Ален назвал свое имя, он кивнул и попросил следовать за ним. Перед комнатой на втором этаже, откуда доносилась музыка, слуга остановился, поскребся в дверь и вошел.

— Мастер Риджуэй, миледи.

Аморе оборвала пьесу, которую исполняла на клавикордах, и радостно обернулась к нему.

— Как хорошо, что вы снова здесь! Мы уже беспокоились.

— Вы остались в Лондоне? Я думал, вы в королевской свите, — удивился Ален.

— Вы ведь знаете, как она упряма, мой добрый друг. Она не хотела ехать без меня, — раздался из дальнего угла комнаты голос Иеремии.

Он сидел на стуле возле окна со стаканом вина в руках.

— Пресвятая Дева Мария! — с облегчением воскликнул Ален. — Увидев крест на двери, я решил, что вы умерли.

— Я был недалек от смерти. Жизнью я обязан леди Сент-Клер. Поверьте мне, Ален, за последние недели я многому научился. Никто не имеет права легкомысленно подвергать себя опасности, причиняя боль своим близким. Это для меня серьезный урок.

— Так вы заболели чумой и выжили?

— Да, я долго от нее оправлялся. Констебль запер нас на сорок дней. После этого мы переселились сюда. Должен признаться, мне вас не хватало; с другой стороны, я радовался, что вы вне опасности.

— И именно поэтому вы сыграли со мной злую шутку, не правда ли? Но я не держу на вас зла, поскольку сам бы скорее всего поступил точно так же. Когда я прибыл в ваше имение и передал запечатанное письмо вашему брату, начали происходить странные вещи. Вдруг, как по мановению чьей-то руки, на семью посыпались несчастья: сначала заболел один; затем с другим произошел несчастный случай; потом вырвало сына хозяина, у дочери появилась сыпь; отелилась корова; упал каменщик… Как будто кто-то наслал на них порчу. Я просто не мог уехать — они бы без меня пропали. Прошло много недель, прежде чем я догадался, что все это придумали вы, чтобы удержать меня подальше от Лондона. Когда я наконец вырвался в Уэльс навести для вас справки, то, к своей досаде, узнал, что там уже побывал посыльный судьи Трелонея. Так что я съездил туда совершенно зря.

Иеремия весело улыбнулся своей выдумке:

— Зато там вы находились в безопасности. Это Гвинет толкнула вас под коляску. Она же пыталась убить судью Трелонея. Она была матерью Джеффри Эдвардса.

— Была?

— Да, на прошлой неделе в Оксфорде, куда на время чумы перенесли судебные заседания, ее судили и казнили. Председательствовал сэр Орландо, он подробно написал мне обо всем.

Алена потрясло это известие.

— Как она могла? Она собиралась хладнокровно убить меня после того, как мы…

— Забудьте ее, Ален. Есть более важные вещи. Мне очень жаль, но ваш дом пришел в ужасное состояние. Сейчас жить в нем нельзя. Комнаты придется прокуривать самое меньшее неделю, все нужно будет отдраить уксусом. Нам придется сжечь одежду и белье.

— А что с остальными?

— Мистрис Брустер умерла. Джон, Тим и Сьюзан сбежали. Вам придется искать новых помощников.

Алену было нелегко переварить свалившиеся на него новости. Наконец Аморе посадила его на стул и заботливо сказала:

— После долгого путешествия вы наверняка голодны. Я велю накрыть стол. Вам это не повредит.

Ален ответил ей благодарным взглядом и кивнул.

— Вы что-нибудь слышали о Бреандане? — вдруг спросил он.

— Нет, к сожалению, нет, — печально ответила она. — Он обещал писать мне, но из-за чумы почтовое сообщение между Англией и Францией прервано. Мне придется потерпеть еще какое-то время, пока я увижу его.

Ален улыбнулся, заметив в ее черных глазах тоску. «Что такое несколько месяцев, если это любовь?» — мечтательно думал он, чувствуя приятную расслабленность. Он был рад видеть своих друзей живыми и здоровыми. Все остальное уже не важно. Эпидемия скоро закончится, и в измученном городе проснется новая жизнь.

Послесловие автора

История католиков в Англии известна не очень широко, хотя она крайне интересна. Большинство читателей наслышаны о том, как инквизиция преследовала инакомыслящих в Испании или Франции. Читатель, возможно, не так хорошо знакомый с английской историей, вероятно, будет удивлен, узнав, что в Англии тоже существовала дискриминация по религиозным мотивам. Страдали при этом крайние протестанты — пуритане и квакеры — и католики. Еще при Елизавете I были приняты законы, призванные искоренить католицизм, или, как говорили, папизм. Со временем они все более ужесточались. Католики считались потенциальными предателями, так как подчинялись папе, полновластному правителю далекой страны. Защитники католической веры неустанно подчеркивали, что их верность папе распространяется только на религию и что, если он вторгнется в Англию как светский владыка, католики будут сражаться с ним на стороне английского короля. Однако страх, что маленький протестантский остров может подвергнуться нападению католических держав континента (Испании и позже, при Людовике XIV, Франции), был слишком велик, не оставляя места религиозной терпимости. Антикатолицизм превратился в Англии из политической конъюнктуры в традицию. Преследовалось любое проявление приверженности к католицизму — посещение богослужения, обладание предметами религиозного культа, например, четками, распятием. Закон предусматривал и тюремное заключение, но в первую очередь — высокие денежные штрафы и конфискацию имущества. Скоро целью стало не искоренение католицизма, а финансовая эксплуатация меньшинства, к которому, несмотря ни на что, принадлежал целый ряд знатных зажиточных семейств. Многие католики, разоренные огромными денежными штрафами, отказались от своей веры, другие продолжали втайне исповедовать папизм, исполняя, однако, то, чего от них требовали. И только незначительное меньшинство не смогли запугать никакие драконовские меры. Однако без миссионеров, которых воспитывали в специальных семинариях на континенте и затем тайно переправляли в Англию, католицизм здесь не выжил бы. По этой причине особую беспощадность английское государство проявляло к священникам. По закону каждый англичанин, принявший на континенте сан католического священника и пересекший затем английскую границу, мог быть казнен как государственный изменник, даже если не совершил никакого преступления. Так требовал закон — в теории. На практике же судопроизводство того времени было не таким неповоротливым, как сегодня, и законы издавались не для того, чтобы соблюдалась каждая их буква. Это были гибкие инструменты устрашения, которыми государство могло воспользоваться, когда того требовала политическая ситуация. Но по всей строгости их все же применяли крайне редко. Английское правительство вовсе не было заинтересовано в том, чтобы другие европейские державы считали, что оно преследует граждан по религиозным мотивам, за что так честили инквизицию католических стран.

После восшествия на престол Карла II законы против католиков какое-то время вообще не применялись, хотя их никто и не отменял. Во время гражданской войны Карл узнал, что католики могут быть не менее верными подданными, продолжая в церковных вопросах считать авторитет папы непререкаемым, именно католики приютили Карла после проигранной Уорчестерской битвы, спрятав от солдат Кромвеля, несмотря на крайнюю опасность. Некоторые же дворяне-англикане, дрожа за свое имущество, показали гонимому королю спину. Карл не забыл преданности католиков и мечтал об отмене антикатолических законов, но он не был абсолютным монархом и без риска потерять корону не мог идти против парламента, не признававшего свободу вероисповедания. Так что католические священники того времени, о котором идет речь в романе, могли перевести дух. Однако необходимо было помнить, что любой государственный кризис, ослабив королевскую власть, мог все изменить в мгновение ока, что и произошло несколько лет спустя.

Иезуиты занимали в духовенстве особое место. Даже в католических странах они имели дурную репутацию — их считали властолюбивыми и коварными, завидовали их влиянию при дворах, обвиняли в самых ужасных преступлениях и приписывали им чуть ли не сверхъестественную силу. В Англии ими пугали детей. Но здесь они были исключительно духовными наставниками. Как и семинаристам, им запрещалось вмешиваться в политику. И современные исследователи единодушны в том, что за небольшими исключениями священники не нарушали данного запрета.

В XVII веке европейская (ученая) медицина переживала кризис. Несоблюдение цирюльниками и повивальными бабками санитарно-гигиенических норм, в результате чего пациенты часто умирали от смертельных инфекций, назначение огромных, буквально лошадиных, доз как здоровым, так и больным имели самые печальные последствия. Медицина того времени уже столетия исповедовала античное учение о четырех соках, или гуморальную патологию, родоначальниками которой были Гиппократ и Гален. Согласно этой теории, причиной возникновения болезни является нарушение баланса (дискразия) четырех главных соков тела — крови, слизи, желтой и черной желчи, которые соответствуют четырем стихиям — огню, воде, земле и воздуху. Чтобы восстановить равновесие и тем самым здоровье, необходимо вывести из организма избыточный или отравленный ядами сок. Для этого применяли кровопускания, назначали слабительные и рвотные средства, стимулировали потоотделение и даже чихание. Этой системе нельзя отказать в известной логике, благодаря которой она удерживалась вплоть до XIX века. Ее приверженцы полагали, что, например, слизь образуется в мозгу и оттуда выводится через нос, когда человек чихает. Хотя некоторые врачи и цирюльники говорили о том, что кровопускание и рвота могут стать непосильной нагрузкой для ослабленного пациента и иметь роковые последствия, в университетах учение Галена считалось неприкасаемым. Только этим можно объяснить, что абсолютный монарх, каким был Людовик XIV, безропотно допустил, чтобы врачи медицинского факультета Парижа истребили почти всю королевскую семью.

Медицина неевропейских стран, прежде всего арабских и азиатских, считалась более прогрессивной, хотя и она в Средние века находилась в упадке. Но гигиене там придавалось большее значение.

Обе инфекционные болезни, о которых идет речь в романе, чума и сыпной тиф, наряду с оспой были сущим кошмаром эпохи. Чумы, которая в принципе является болезнью грызунов, из-за высокой смертности (50–80 процентов) страшились начиная со Средневековья. Но она обычно возникала в форме эпидемий, в то время как сыпной тиф никогда не исчезал из бедных кварталов. Великая чума 1665 года была последней крупной эпидемией в Англии. Официальная лондонская статистика приводит цифру в семьдесят тысяч умерших, большинство историков считают более реалистичным число в сто тысяч. И сегодня в Лондоне можно увидеть следы той эпидемии. Во многих церквях паперти расположены заметно выше самой церкви, так как тела умерших от чумы складывали на них в кучи и присыпали лишь тонким слоем земли. Однако население города довольно быстро, уже через несколько лет, благодаря притоку сельчан достигло прежнего уровня. Когда зимой 1665/66 года эпидемия начала спадать, Карл II с двором вернулся из Оксфорда в Лондон. Вернулись также врачи и священники англиканской церкви, бежавшие от чумы из города. По понятным причинам горожане испытывали к ним презрение. Многие же цирюльники, аптекари и священники религиозного меньшинства, оставшись в городе и выполняя свой долг, погибли. Иезуит Эдвард Лашер, который в романе вместе с патером Блэкшо ухаживает за больными, умер от чумы в сентябре, на пике эпидемии. Последующие несколько лет эпидемия бушевала и в других городах Англии, но после 1680 года практически исчезла с острова. В Европе она держалась дольше. В Марселе страшная вспышка чумы была зарегистрирована в 1720–1722 годах. Исследователям не вполне ясны причины, по которым чума исчезла из Европы.

Переносчиком чумы, как и сыпного тифа, являются инфицированные крысиные блохи, но опаснее всего попадание помета вшей под кожу. Поэтому преимущественно тиф возникает там, где множество людей живут в антисанитарных условиях на ограниченном пространстве — в тюрьмах, бедных кварталах, — а также в военно-полевых условиях (поэтому его еще называют вшивым тифом, или окопной лихорадкой). Однажды перенесенное заболевание приводит к длительному иммунитету. До XIX века условия содержания заключенных в тюрьмах оставались настолько ужасными, что нередко заражались тифом и умирали судьи, присяжные и чиновники.

Хотя о заразности болезни знали все, мне не встретилось никаких свидетельств о том, что кто-либо воспользовался этим для совершения преступления. Однако сохранились свидетельства эпохи Великой чумы в Лондоне, что больные, дабы заразить здоровых, сознательно дышали на них или подбрасывали в их дома повязки, пропитанные гноем из бубонов.

Как и король Карл II Стюарт, лорд-канцлер Хайд, герцог Бекингемский и французский посланник де Коменж, судьи, выведенные в романе, кроме сэра Орландо Трелонея и барона Томаса Пеккема, — исторические личности. Лорд верховный судья сэр Роберт Фостер умер во время выездной сессии в Западной Англии, однако факт его отравления родился в моей фантазии. Его преемник сэр Роберт Хайд действительно умер в своем рабочем кабинете в здании Королевского суда на Флит-стрит от апоплексического удара. Но поскольку этим тогда объясняли любую скоропостижную смерть, то трудно с уверенностью утверждать, что являлось причиной смерти. В 1673 году во время торжественной процессии судей к Вестминстер-Холлу судью Твисдена, по воспоминаниям очевидцев, сбросила лошадь, однако он не получил тяжких повреждений. Но в результате инцидента судьи отказались от данной традиции и в дальнейшем предпочитали экипажи. Советник сэр Джон Дин и его друзья вымышлены.

Карл II славился множеством любовниц. Барбара Палмер (леди Каслмейн) и Франс Стюарт действительно существовали. Я наделила его еще одной любовницей — Аморе Сент-Клер. Надеюсь, он не будет на меня за это в претензии.

Историческими личностями также являются палач Джек Кетч, глава гильдии цирюльников Ричард Виземан, иезуит Эдвард Лашер, студент Джордж Джеффрис и мировой судья Эдмунд Берри Годфри. Джордж Джеффрис действительно сделал карьеру. В самое короткое время он стал лордом верховным судьей Королевской скамьи, а при преемнике Карла Якове II — лорд-канцлером. Таким образом, он был самым влиятельным человеком в государстве, так сказать, премьер-министром.

Ухаживания Джеффриса за никогда не существовавшей Мэри Пеккем вымышлены. Совет Иеремии Блэкшо студенту Джорджу Джеффрису подумать о здоровье, можно сказать, предвосхищает его печальный конец. Он умер в возрасте сорока пяти лет после долгой болезни от камней в мочевом пузыре.

Эдмунд Берри Годфри — весьма интересная и трагическая историческая фигура. Сохранились рассказы о том, что он пользовался невероятной популярностью, не щадя своих сил исполнял долг мирового судьи, а также любил прогуливаться ночью по Вестминстеру. Как-то во время Великой чумы он не побоялся зайти в чумной дом для ареста подозреваемого, в другой раз, обнажив шпагу, обратил в бегство уличных разбойников. Годфри снискал печальную славу, погибнув пятнадцать лет спустя. Его смерть принадлежит к числу самых известных нераскрытых убийств в английской истории (хотя нельзя полностью исключать и самоубийство). Кончиной Годфри воспользовались политические противники короля, стремившиеся не допустить восшествия на престол его брата Якова. Во время так называемого папистского заговора казнили нескольких невинных католиков, в их числе пятерых иезуитов. Одним из них мог быть и Иеремия Блэкшо — если бы он действительно существовал.

Словарь

Большое жюри (Grand Jury) — группа из двенадцати-двадцати четырех граждан, которая до начала процесса на основании доказательств, предъявленных обвинением, решает, следует ли передавать дело в суд или нет. В Англии институт Большого жюри ликвидировали в XX веке, но в США он еще существует.

Выездная сессия (assizes) — выездные суды, учрежденные Генрихом II в XII веке в целях ограничения прежде независимой юрисдикции королевских вассалов. Англия и Уэльс были поделены на шесть округов, каждый из которых два раза в год объезжали по двое судей. Во время выездных сессий в основном рассматривались особо тяжкие преступления. Лондон и Мидлсекс не входили в эту систему округов. Здесь особо тяжкие преступления рассматривались в Центральном уголовном суде Олд-Бейли.

Главный барон казначейства (Lord Chief Baron) — титул председателя Суда казначейства.

Диссентеры — протестанты, не признававшие догматов англиканской Церкви; например, баптисты, пресвитериане, квакеры.

Еретик — тот, кто отклоняется от «истинной» веры. Католики, протестанты и православные называют друг друга еретиками. С точки зрения католической Церкви, не признававшие один или несколько католических догматов считались еретиками.

Констебль — неоплачиваемый страж порядка. Каждый гражданин был обязан год прослужить констеблем в своем округе. Принадлежностью констеблей являлся длинный жезл.

Лорд верховный судья (Lord Chief Justice) — титул председателя суда Королевской скамьи, а также палаты прошений.

Лорд-канцлер (Lord Chancellor) — высший королевский чиновник, хранитель Большой государственной печати и верховный судья королевства.

Лорд-мэр (Lord Mayor) — мэр города Лондона. Должность установлена с 1189 года. Формально обладал правом председательствования в Олд-Бейли. Хотя сегодня лорд-мэр не пользуется этой привилегией, его место под городским гербом в судебном зале № 1 в Олд-Бейли продолжает пустовать. Председательствующий судья занимает место справа.

Мировой судья (Justice of the Peace) — неоплачиваемый непрофессиональный судья без специального юридического образования, назначаемый лорд-канцлером; обладал полицейскими функциями и рассматривал на заседаниях квартальных сессий (quarter sessions) незначительные правонарушения. Особо тяжкие преступления рассматривались на Ассизах. В Лондоне эти полномочия имели советники.

Общее право (common law) — старая английская система законов. «Общее» означает здесь право, применимое везде (в отличие от регионального права, то есть действительного только в определенной части страны). Общее право изначально было неписаным народным правом и сформировалось на основе традиций и преданий. С XIII века оно расширялось статутами (законами, принятыми парламентом и зафиксированными в письменной форме).

Олд-Бейли (Old Bailey) — в 1539 году было построено первое здание для судебных заседаний в Олд-Бейли (bailey — внешняя стена крепости). Так называлась улица, шедшая вдоль городской стены. Название быстро перешло на здание суда. Современное здание Олд-Бейли — в сущности, Центральный уголовный суд (Central Criminal Court) — было построено в 1907 году на месте Ньюгейтской тюрьмы.

Палата прошений (Court of Common Pleas) — суд общего права, в основном занимавшийся гражданскими делами.

Папист (church papist) — так называли тех, кто принимал участие в англиканских богослужениях, как предписывал закон, но в душе продолжал придерживаться старой (католической) веры.

Пороховой заговор (Gunpowder Plot) — заговор группы католиков в 1605 году с целью взорвать протестантского короля Якова I вместе с парламентом. План был выдан, заговорщики казнены, в их числе и начальник английских иезуитов патер Генри Гарнет, который узнал о заговоре под покровом тайны исповеди и поэтому не имел возможности информировать правительство. Некоторые историки считают, что заговорщиков заманил в ловушку государственный деятель сэр Роберт Сесил. Заговор должен был продемонстрировать, что католики представляют собой опасность для страны, и впоследствии послужил оправданием ужесточения законов против них.

Привилегия духовного статуса (benefit of clergy) — с XII века представители английского духовенства имели право требовать церковного суда, выходя таким образом из-под юрисдикции уголовных судов. Так как в то время читать умели преимущественно клирики, демонстрация на суде умения читать считалась достаточным доказательством принадлежности обвиняемого к духовному сословию. Позже, когда количество преступлений, караемых смертной казнью, выросло, суды использовали привилегию духовного статуса для того, чтобы дать обвиняемым, не имевшим ранее судимости, шанс вернуться на путь истинный, хотя бы они и не относились к духовенству. Доказательство умения читать превратилось в фарс. Женщины получили возможность прибегать к привилегии духовного статуса с 1623 года, при этом от них не требовалось умения читать. Только после того как смертную казнь стали заменять высылкой в Америку, проверка умения читать стала строже. С конца XVII века привилегия духовного статуса охватывала все меньшее количество преступлений. В 1706 году отменили ритуал доказательства умения читать, а в 1827 году наконец и саму привилегию духовного статуса.

Рикордер (recorder) — городской судья и высший юридический чиновник Лондона, играющий важную роль в церемонии выборов и принесении присяги лорд-мэра.

Суд казначейства (Court of Exchequer) — суд общего права, первоначально занимался только делами короны, позже рассматривал также случаи, входящие в юрисдикцию гражданского права. Судьи Суда казначейства носили титул баронов.

Суд Королевской скамьи (Court of King's Bench, или Queen's Bench, если на престоле королева) — верховный английский суд общего права, первоначально рассматривавший дела короны и уголовные дела высших инстанций, позже занимался также делами низших судов. До 1882 года суд Королевской скамьи вместе с Палатой прошений и Судом казначейства заседал в Вестминстерском зале, единственной сохранившейся части средневекового Вестминстерского дворца, где собирался парламент. В 1875 году три суда общего права были соединены в Верховный королевский суд (High Court of Justice).

Судебные инны (Inns of Court) — четыре юридические корпорации в Лондоне: «Иннер темпл» (Inner Temple), «Миддл темпл» (Middle Temple), «Линкольнз инн» (Lincoln's Inn) и «Грейз инн» (Gray's Inn), — имеющие исключительное право подготовки адвокатов (barristers) и судей, так как только здесь преподают общее право. Руководят ими бенчеры, старейшины (bench — (судейская) скамья). Своими названиями «Иннер» и «Миддл темплы» обязаны тамплиерам, которые в Средние века имели в этом квартале свою резиденцию. После роспуска ордена имущество перешло иоаннитам, сдавшим часть зданий в аренду юристам.

Шериф (sheriff) — в Средние века высокий королевский чиновник графства, наделенный широкими властными полномочиями. В XVII веке шериф исполнял прежде всего церемониальные обязанности. В Лондоне было два шерифа: один отвечал за содержание заключенных, другой — за назначение присяжных.

Сандра Лессман «Тайна старой знахарки»

Глава 1

В ее лице не было ни кровинки. Когда все кончилось, силы внезапно покинули ее. На подгибающихся коленях она стала медленно сползать вниз по стене сарая. Сковавший ноги холод и пронизавшая тело боль доходили до замутненного сознания как бы издалека. Она сидела, отрешенно уставившись перед собой, не в силах пошевелить и пальцем…

Непонятный шум вдалеке заставил ее вздрогнуть. Торопливо перебирая пальцами, она попыталась прикрыть наготу, потуже затянув корсаж. Отчаянно хотелось вскочить, убежать из этого места, но ноги отказывались повиноваться. Словно загнанный зверь она вжалась в угол, устремив затравленный взор на дверь. Никого. Он не вернулся — видимо, получил что хотел. Но завтра или послезавтра он снова подкараулит ее и… будет домогаться!

Внезапно она ощутила поднимавшийся из земли холод. Попыталась подтянуть съехавшие чулки, но одеревеневшие пальцы не слушались.

— Энн! Энн! — раздался голос матери. — Энн, где же ты?

Со скрипом отворились двери сарая.

— Энн, почему ты не отзываешься? — обеспокоенно спросила мать, подойдя поближе.

Взгляд дочери объяснил ей все.

— Что случилось? Он снова к тебе приставал? Он тебя?..

И тут пережитый девушкой ужас вырвался наружу — она разразилась рыданиями. Мать обняла ее, прижала к себе и попыталась успокоить.

— Я призову его к ответу, — пообещала она, нежно гладя дочь по голове. — Он оставит тебя в покое, вот увидишь. Больше тебя он не тронет.

Пелена смерти, столько времени грозно нависавшая над Лондоном, похоже, рассеивалась. Все лето в городе свирепствовала чума, унося тысячи и тысячи жертв, и лишь приход зимы ослабил смертельную удавку. За какие-то считанные недели город вновь пробудился к нормальной жизни. Многие из тех, кто в панике покинул берега Темзы в страхе перед мором, возвращались. Людям не терпелось взяться за заброшенные дела. Распахивались двери мастерских и купеческих лавок, заполнялись народом вымершие опустелые улицы, между камнями мостовой которых уже начинала пробиваться зеленая трава. Люди больше не сторонились друг друга, при встречах радостно заговаривали, останавливались поболтать, поделиться накопившимися за время отсутствия новостями.

Небывало сильная пурга, обрушившаяся на Лондон в феврале, белой пеленой покрыла и могилы жертв страшной хвори, заслонив их на время от горестных взоров оставшихся в живых, помогая последним забыть ужасы и начать жизнь сначала, уповая на милость Божью.

Две фигуры в шерстяных накидках пробирались сквозь белое непроглядное месиво. Впереди шел мальчик с факелом, освещавший путь — был поздний вечер. Как же благоволила судьба к тем, кто в этот вечер оставался в четырех стенах, и кого нужда не гнала на улицу! Повитуха Маргарет Лэкстон не могла позволить себе подобную роскошь. Когда за ней посылали, она бегом бежала из дому и в дождь, и в ветер, и в жару, и в холод. Детям, появляющимся на свет, не до погоды. Маргарет Лэкстон, замедлив шаг, обернулась и стала искать глазами Энн, не поспевавшую за ней. Маргарет пыталась обучить дочь своему ремеслу и поэтому часто брала ее с собой.

— Идем, идем, девочка! — крикнула Маргарет Лэкстон. — Нельзя терять из виду мальчишку, а не то этот сорванец потащит нас через весь Смитфилд.

Из-под надвинутого на лоб капюшона Энн устремила на нее взор мученицы.

— Все будет хорошо, — успокоила ее мать. — Доверься мне. Мои снадобья помогут одолеть беду. Капельку терпения, и все кончится. И отец ничего не заметит.

Взяв дочь за руку, она снова зашагала вперед. На Пай-Корнер их дожидался мальчишка-провожатый.

— Долго еще, мальчик? — спросила Маргарет Лэкстон.

— Нет, сейчас вот повернем направо на Кок-лейн, и, считайте, уже пришли, — нетерпеливо бросил он в ответ и тут же ринулся вперед.

Снег валил так, что худенькая фигурка сразу растворилась в белесой мгле. Различим был лишь свет факела, который, подобно огромному светляку, плясал впереди. Повитуха попыталась было нагнать его, таща за руку дочь, но мальчишка несся по обледенелой мостовой во весь опор. Сумка с нехитрым инструментом повитухи, висевшая на плече у Маргарет, затрудняла ходьбу, а их поводырь проворно, словно белка, уже поворачивал на Кок-лейн. Свет факела исчез из виду. Повитуха нетерпеливо дернула дочь за руку и, ускорив шаг, потащила за собой.

Дойдя до угла, Маргарет Лэкстон замедлила шаг и стала вглядываться в снежное месиво. Куда же подевался окаянный бесенок?

— Эй, парень, где ты там? — выкрикнула она и, не получив ответа, взяла Энн за руку и побежала вперед, стремясь нагнать мальчика. В суматохе она не заметила кучу — один из здешних обитателей, державший кур, имел привычку вытряхивать птичий помет прямо на улицу. Споткнувшись об нее, Маргарет Лэкстон едва не упала, но каким-то чудом сумела удержаться на ногах. Тяжело дыша, она остановилась и недоуменно огляделась. Взгляд женщины упал на палку, воткнутую в кучу. Вытащив ее, она стала осматривать другой ее конец, потом ощупала его. Он был еще теплый и пах горелой смолой. Женщина тут же сообразила, что это тот самый факел, который нес мальчик.

— Что ж это такое? — пробормотала смущенная повитуха. — К чему было гасить факел? И куда делся мальчишка?

— Что там, мама? — обеспокоенно спросила Энн.

— Не знаю, деточка, не знаю…

Послышалось лошадиное ржание. Маргарет Лэкстон прислушалась, пытаясь понять, откуда идет звук.

— Кажется, за нами кто-то увязался, — негромко произнесла она и потащила дочь за собой. — Пойдем-ка скорее отсюда, не нравится мне все это.

Энн безмолвно последовала за матерью. Та шла, озираясь. В тени домов переулка вырисовался темный силуэт. Это был человек в плаще и надвинутой на самые глаза шляпе. От его зловещего вида и матери, и дочери стало не по себе. Маргарет Лэкстон, застыв на месте, попыталась разглядеть незнакомца.

— Дьявол… — пролепетала она.

Силуэт шевельнулся, рука мужчины исчезла под плащом, но тут же вновь появилась и протянулась к ним… Что-то сверкнуло, раздался грохот… Маргарет Лэкстон без стона рухнула на мостовую. Она умерла мгновенно…

Падая, она высвободила руку из ладони дочери. Энн смотрела на мать, не веря собственным глазам. Маргарет недвижно лежала на припорошенных снегом камнях. Девушка в ужасе стала оглядываться в поисках прохожих, потом снова уставилась на убийцу. Тот вновь пошарил под плащом и в следующую секунду выхватил второй пистолет.

Энн с криком бросилась прочь. Девушка неслась по обмерзшей мостовой, спотыкалась, падала, тут же снова поднималась и бежала дальше, беспрерывно крича, до тех пор пока позволяли силы.

Сэр Орландо Трелони был вдовцом. Полтора года назад первая жена судьи умерла при родах. Пятнадцать лет делила она горести и радости с мужем, постоянно взывая к Господу, чтобы хоть одному из их слабеньких наследников удалось пережить младенческий возраст. Однако Бог распорядился по-иному. Раз в два года Элизабет производила на свет очередного заморыша. Бесконечные беременности и тяжелые роды вконец изнурили хрупкую женщину, но она не имела привычки сетовать на судьбу. Последний ребенок, которого она выносила под сердцем, стоил ей жизни. Сэр Орландо потерял не только любящую и терпеливую спутницу — с ней умерла и надежда дождаться ребенка, плоть от плоти, кровь от крови его, Трелони, мечтавшего о нем с первого дня супружества.

Вдовство обернулось для сэра Трелони чистой мукой. Одинокая жизнь в огромном доме на Чэнсери-лейн, скрашивавшаяся разве что редкимиприходами посыльного, была для него невыносима. Когда наконец отбезумствовала чума и в Лондон стали возвращаться беженцы из дворян, замаячила хоть призрачная, но все-таки надежда. По городу поползли слухи, что, дескать, судья королевского двора весь в поисках подходящей партии. Если прибавить к сказанному, что сэр Трелони был далеко не старик — пару месяцев назад ему стукнуло всего-то сорок четыре, — он имел все основания рассчитывать, что поиски новой супруги не затянутся надолго и что та будет рада угодить мужу во всем. Вскоре от приглашений в лучшие дома Лондона не было отбоя — некоторые Трелони принимал, от других тактично отказывался. В конце концов он дал понять богатому землевладельцу Чарлзу Дрейперу, что неравнодушен к его дочери Саре. Отец семейства был убежденным роялистом — как и Трелони, во время гражданской войны сражался за короля против парламентаристов Оливера Кромвеля. После казни короля Карла I, во времена Республики,^[33] Дрейпер в результате реквизиции и передачи сторонникам Кромвеля лишился части земель и не получил их назад даже после восшествия на трон нового короля, Карла II, пять лет назад. Впрочем, и без них сэр Дрейпер оставался человеком состоятельным, так что вполне мог обеспечить единственную дочь солидным приданым.

Никаких официальных переговоров по этому поводу пока что не проводилось, однако между Трелони и Дрейпером существовало, что называется, молчаливое согласие, джентльменский уговор. К Сретению сэр Орландо получил приглашение провести воскресенье в имении Дрейперов в Эссексе, неподалеку от Лондона. Мрачные зимние дни коротали за игрой в шахматы, на бильярде или же резались в криббидж.^[34] По вечерам музицировали. Сара Дрейпер играла на спинете и пела. Ей подпевала младшая кузина Джейн Райдер, имевшая неплохой голосок. Трелони наслаждался пребыванием здесь, но ему было чуточку не по себе от постоянных намеков отца Сары, явно рассчитывавшего, что гость наверняка воспользуется приглашением, чтобы начать переговоры о сватовстве. Сэр Орландо медлил. Ему хотелось убедиться, что Сара ему подходит, а пока что он не взялся бы с уверенностью это утверждать.

И вот, возвращаясь в тот вечер понедельника из имения Дрейперов в Лондон, сэр Орландо не мог отделаться от размышлений о будущей невесте. Неуверенность, не позволявшая ему сделать первый шаг, не проходила. Сэр Орландо ощущал сильнейшую потребность спросить совета, обсудить с кем-либо одолевавшие его сомнения, и желательно с человеком, хорошо разбирающимся в людях, способным заглянуть за фасад человеческой натуры, оценить их трезво и непредвзято. Лучше всего для этого подходил его друг доктор Фоконе. Да, именно к нему следует обратиться за помощью, и немедля.

Внезапно кучер сэра Орландо резко натянул поводья и остановил лошадей. Судью швырнуло вперед, и он уже раскрыл было рот отчитать незадачливого возницу, как услышал пронзительный женский крик. И тут же понял, в чем дело. Кто-то попал в беду.

Трелони распахнул полость и выбрался наружу. Снежные хлопья залепляли глаза, мешая видеть, оседали на шляпе. Его камердинер Мэлори спрыгнул с запяток на мостовую и подошел к судье. Второй лакей, шедший впереди кареты с факелом в руке, подбежал к ним.

— По-моему, я слышал чей-то крик, — воскликнул сэр Орландо. — Ты что-нибудь видел, Мэлори?

Камердинер поднял руку и показал на боковую улочку.

— Там, сэр.

Трелони, жмурясь от хлопьев снега, прилипавших к ресницам, посмотрел туда, куда показывал лакей. И тоже увидел нечто: молодую женщину, которая, шатаясь, бежала к ним с таким видом, будто за ней гнались демоны.

Мэлори не раздумывая бросился к ней. В это мгновение из-за спины женщины вынырнула фигура. Мужчина в черном, лицо которого скрывала широкополая шляпа.

Рука Трелони потянулась к шпаге.

— Мэлори! — предостерегающе крикнул он. — Назад!

Но слуга не слушал его, а, напротив, ускорил шаг. Не успел он подойти к женщине, как та упала на колени. Преследователь поднял пистолет, навел на нее…

— Нет! Нет! — выкрикнул Мэлори.

Незнакомец продолжал целиться в женщину, но, увидев, что к нему бежит слуга, тут же навел оружие на него и хладнокровно спустил курок. Прогремел выстрел, и в следующее мгновение Мэлори, ощутив страшную боль в ноге, с криком упал. Незнакомец повернулся и со всех ног бросился прочь, тут же растворившись во мраке.

Вместе с лакеем, который нее факел, сэр Орландо подбежал к своему слуге. Мэлори, зашедшись криком, катался по заснеженной мостовой. Трелони, убедившись, что стрелявшего и след простыл, склонился над камердинером, а лакей с факелом тем временем пытался успокоить рыдавшую девушку.

Мэлори вцепился обеими руками в ногу чуть выше колена. Белые чулки его были перепачканы кровью, а под ним на снегу быстро увеличивалось темно-красное пятно. Сейчас было трудно определить, насколько серьезна рана, но пуля скорее всего раздробила колено. Мэлори уже не кричал, а приглушенно стонал. Внезапно на него напала икота, а потом его вырвало.

Трелони мягко прикоснулся к его плечу:

— Ничего, ничего, мой мальчик. Сейчас мы доставим тебя к хорошему лекарю.

За неимением перевязочного материала сэр Орландо стянул с себя кружевной воротник и умело перевязал колено слуги — необходимо было как можно скорее остановить кровотечение. Мэлори продолжал стонать от боли и скрипеть зубами.

— Мисс, что ему было нужно? — наконец обратился судья к девушке.

Та лишь испуганно смотрела на него.

— Он… он убил мою мать, — с трудом выдавила она.

— Джек, дай мне факел и оставайся с Мэлори и девушкой, — распорядился Трелони. Выхватив шпагу, он зашагал по узкому темному переулку. Пройдя ярдов пятьдесят, различил темное пятно. Снег успел припорошить женщину, покрыв ее белым саваном. Когда сэр Орландо, склонившись над ней, попытался пощупать, бьется ли сердце, его пальцы наткнулись на что-то липкое. Кровь! Пуля угодила прямо в сердце несчастной. Ей уже ничем не поможешь.

Судья поспешил к слугам и остававшейся с ними девушке.

— Немедленно карету сюда! — приказал он Джеку.

Другой лакей, Том, должен был помогать Мэлори. Мэлори уже не один год верой и правдой служил Трелони. Какое же несчастье, что его верный слуга стал жертвой бесстрашия и отчасти легкомыслия. Похоже, бедняга и сам понимал последствия произошедшего, и лучше всего об этом говорил его полный мольбы взгляд.

— Нога… — лепетал он. — Моя нога… Не дай Бог, ее отрежут… Не хочу… Не хочу…

Трелони искренне сочувствовал камердинеру, но не знал, как его утешить.

— Не волнуйся, что бы с тобой ни случилось, ты останешься у меня, — заявил он.

И ничуть не кривил душой: Мэлори служил ему не за страх, а за совесть, а верный слуга — всегда редкость. А сколько раз Мэлори охранял сэра Трелони, устраиваясь на ночь в его спальне с оружием в руках, рискуя при этом жизнью?

Сэр Орландо и Том осторожно подняли пострадавшего и отнесли к карете. Дверца была узкой, и Мэлори пришлось согнуть ноги. Невыразимые муки были написаны на его лице, а сам он трясся от страха и боли как осиновый лист.

— Где мы? — осведомился сэр Орландо у своего кучера.

— У Холборна, милорд.

— Ладно, поезжай к Ньюгейту, а оттуда сверни в Патерностер-роу. Остановишься возле дома, где живет лекарь Риджуэй.

Глава 2

Поездка по неровной обледенелой мостовой вылилась в настоящую пытку для раненого Мэлори. Он был не в силах сдерживать слезы. Трелони все время пытался успокоить его. Сидевшая на передней скамье девушка не проронила ни слова.

Ньюгейт — городские ворота — служил одновременно и тюрьмой. В этот поздний час массивные створы уже были на запоре. Лакей, прихватив факел, отправился к стражникам. Тем явно не хотелось покидать натопленную каморку и выбираться на холод. Впрочем, узнав карету судьи, они тут же сменили гнев на милость.

— Я должен заявить о совершенном преступлении, — официально произнес Трелони. — Отправляйтесь и разыщите констебля Фаррингтона, именно он отвечает за Смитфилд. Скажите ему, что на Кок-лейн совершено убийство, застрелена женщина. Он должен срочно идти туда и дожидаться моего прибытия. Я буду там как только смогу.

— Слушаюсь, милорд, — ответил один из стражников, хотя его явно не прельщало отправляться на розыски констебля, который тоже будет не в восторге от предстоящей миссии — торчать подле трупа в пургу.

Карета судьи поехала через ворота дальше. И снова возобновились муки Мэлори — разболтанные рессоры делали свое дело. Некоторое время они ехали вдоль Уорвик-лейн, после чего свернули в Патерностер-роу и наконец остановились у дома, где проживал лекарь. Окна были темны — по-видимому, все давно спали. Невзирая на это, Джек принялся что было силы молотить в дверь. Вскоре им отпер юноша.

— У нас тут раненый, он нуждается в срочной помощи! — выпалил лакей.

Парень понимающе кивнул и крикнул кому-то в глубине дома:

— Господин, тут к вам приехали! Давайте быстрее сюда.

Несколько мгновений спустя появился Риджуэй, член гильдии цирюльников и хирургов. Не говоря ни слова, он отважно бросился в снежную мглу к карете судьи.

— Милорд, это вы! — вырвалось у него, когда он, откинув полог, узнал Трелони. Когда взгляд лекаря упал на камердинера и на его искаженное болью лицо, он, поняв, что произошло, озабоченно присвистнул.

С помощью своего ученика Николаса Риджуэй, бережно подняв раненого, вытащил его из кареты и отнес в дом. В комнате, служившей приемной и операционной, лекарь уложил камердинера сэра Орландо на деревянный операционный стол, стоявший в центре этого мрачноватого помещения, стены которого были облицованы потемневшими от времени деревянными панелями. У стены располагался дубовый шкаф с многочисленными выдвижными ящиками, где хранились различные травы и снадобья. На полке с другой стороны стояли склянки и тигли для мазей.

Пока помощник и ученик Риджуэя поспешно зажигал керосиновые лампы, свет которых отражался на висевшем под потолком тазу для кровопусканий, Ален Риджуэй, сняв набрякшую от крови временную повязку с колена Мэлори, стал ножницами разрезать бриджи.

Сэр Орландо, который тоже вошел в дом, отряхнул одежду от налипшего снега, после чего повесил на крюк шляпу и поправил белый парик. Он наблюдал за работой Риджуэя. Судья много лет знал этого человека и ценил его как умелого и знающего медика. Ален был рослым худощавым мужчиной за тридцать, длинноруким и длинноногим, отчего казался неловким и долговязым. Спадавшие на плечи иссиня-черные волосы серебрились у висков. Серо-голубые глаза, почти всегда смотревшие плутовато, и заразительная широкая улыбка способны были расположить к себе даже закоренелого мизантропа. Тонкий изящный нос был самую чуточку вздернут. Впрочем, сэр Орландо симпатизировал Риджуэю не только из-за врачебных навыков Алена, но и из-за его доброты, отзывчивости и глубокой порядочности — на этого человека можно было положиться всегда и во всем. Убежденного протестанта сэра Орландо ничуть не смущало, что Риджуэй принадлежит к римско-католической церкви. Слава Богу, он, будучи судьей, научился оценивать людей не по их конфессиям, а по добродетелям.

Медик Риджуэй тем временем освободил колено Мэлори от одежды. Кровотечение не унималось, и доктор вынужден был наложить жгут повыше колена. Повернувшись к помощнику, стоявшему тут же с тазиком бренди, Ален тщательно ополоснул руки в ароматном напитке. После этого Николас, отставив миску, разложил хирургические инструменты.

Едва взглянув на ножи, ножички, скальпели, щипцы, зонды и другие приспособления, Мэлори громко застонал. Пальцы его вцепились доктору в бедро.

— Прошу вас, не надо! — умолял он. — Только не отрезайте мне ногу… Я не хочу стать калекой… Лучше уж помереть.

Ален успокаивающе улыбнулся.

— Успокойся, приятель. Я просто должен взглянуть, что там с тобой стряслось.

Хирург не желал делать никаких скоропалительных выводов и внушать больному несбыточные надежды. Во время Гражданской войны Ален был военным фельдшером и вдоволь насмотрелся на раны, причиненные свинцовыми пулями. Если в результате попадания пули оказывалась раздробленной кость, а главные мышцы разорваны, врачу не оставалось иного выхода, как ампутировать конечность, избавляя тем самым больного от мучительной смерти от гангрены.

Да и сэру Орландо было не в диковинку видеть, как молодые здоровые солдаты или офицеры на всю жизнь оставались калеками, лишившись рук или ног. И хотя судья ничуть не сомневался в умениях Риджуэя, он чувствовал бы себя куда спокойнее, если бы участь его камердинера зависела от лучшего лекаря из всех, которых знал.

— Где доктор Фоконе? — осведомился он. — Он здесь?

— Я здесь, милорд, — отозвался спокойный голос с лестницы.

Заметив худощавого мужчину, судья вздохнул с облегчением. Доктор Фоконе был в черном камзоле, черных бриджах и черных же вязаных чулках до колен. Вокруг шеи белел обычный льняной воротничок без каких-либо украшений. На ногах простые туфли с незатейливыми пряжками. Фоконе тоже носил длинные, до самых плеч, волосы. Лицо узкое, длинноватое даже, с высоким лбом, острым выдающимся носом и впалыми щеками. Они были с Риджуэем примерно ровесниками, однако Фоконе выглядел старше — глубокие морщины прорезали лоб и сеточкой собирались у глаз. Но самым замечательным в этом человеке были его глаза — их взгляд, казалось, проникал в самые потаенные закоулки души.

Прибытие доктора Фоконе заметно разрядило напряженную атмосферу. Вообще следует упомянуть, что присутствие Фоконе всегда странным образом успокаивало сэра Орландо. Королевский судья и сам не мог объяснить почему. Спору нет, он был очень многим обязан этому немногословному человеку. Фоконе спас Трелони от верной смерти в самый тяжкий период жизни, когда судья стоял одной ногой в могиле. Нет, без помощи Фоконе судье сейчас бы не жить, это несомненно. Сэр Орландо без малейших сомнений считал его самым близким из своих друзей, которому доверял безгранично. И при этом даже не знал его настоящего имени. Иногда Трелони приходилось слышать, как Ален Риджуэй называл его Иеремия, — по-видимому, это и было его настоящее имя; фамилия же так и оставалась неизвестной. Впрочем, из чувства такта он никогда не любопытствовал у своего друга на сей счет, довольствуясь псевдонимом Фоконе. А псевдоним был избран для того, чтобы уберечь семью Иеремии от преследований, ибо он находился на территории Англии вопреки закону, постоянно под угрозой оказаться на эшафоте. Католический пастор и иезуит, Фоконе втайне от всех занимался миссионерской деятельностью среди католиков-англичан, являвшихся в протестантском королевстве угнетаемым меньшинством. Отправление католических обрядов считалось в Англии преступлением, а пасторы, нелегально пробиравшиеся туда из стран континента, автоматически считались государственными преступниками. С восшествием на престол Карла II эти драконовские законы хоть и не применялись, однако и отменены не были. Воля короля, стремившегося к свободе вероисповедания, защищала их, хоть и шла вразрез с убеждениями состоявшего сплошь из протестантов парламента. И сэр Орландо Трелони также разделял предрассудки англиканцев в отношении католиков, считая их иезуитами, заговорщиками и возмутителями спокойствия, хотя и видел в лице своего друга достойное исключение. Доктору Фоконе удалось сохранить за собой репутацию честного, порядочного человека, всегда готового помочь ближнему. Когда они познакомились, Фоконе, не желая лгать другу, честно признался сэру Орландо в том, что он католический пастор, хотя сэру Орландо как судье ничего бы не стоило отправить Фоконе на плаху лишь на основе признания. Но Фоконе никогда не пытался обратить сэра Орландо в свою веру. Вот так и подружились эти столь непохожие друг на друга люди: судья-протестант и пастор-иезуит, хотя, казалось, все говорило в пользу того, чтобы им стать смертельными врагами.

Пастор подошел к операционному столу и оглядел стенающего Мэлори.

— Что с ним произошло?

— Кто-то прострелил ему колено, — доложил сэр Орландо. — Этот негодяй убил женщину и собрался убить и вот эту несчастную девушку, да Мэлори помешал.

Трелони кивнул на сидевшую на деревянной скамье девушку, которую Джек привел в дом. Ален Риджуэй недоуменно наморщил лоб.

— Подождите, подождите, я ведь знаю ее. Это Энн Лэкстон. Ее отец тоже в гильдии хирургов, а мать — повитуха.

— Она говорит, что убитая женщина была ее матерью. Пуля вошла ей прямо в сердце, — добавил судья.

— Боже милостивый! Какой ужас! — пробормотал Ален и сделал знак ученику. — Сбегай-ка к Молли, скажи, чтобы принесла девушке хоть тарелку супа. — После этого лекарь с серьезным лицом повернулся к другу. — Иеремия, полагаю, их сиятельство желает, чтобы вы помогли мне оперировать Мэлори.

Иеремия понимающе кивнул. Желание судьи не задело его за живое. Ален прекрасно понимал, что Иеремия — врач Божьей милостью. И начинал, как и его друг, фельдшером. Они познакомились во время гражданской войны и некоторое время оказывали помощь раненым прямо на поле боя. Впоследствии Иеремия, которого не устраивала роль хирурга-самоучки, отправился в Италию изучать медицинские науки. Но и специальность дипломированного медика тоже не принесла удовлетворения. Вместо этого он решил стать пастором, чтобы помогать и тем, кого он не мог избавить от смерти даже будучи образованным медиком. Тем не менее интерес к исцелению в нем не угас, а привычка помогать ближнему всегда и во всем никогда не позволяла ему отказывать хворым и недужным.

Опытный глаз Иеремии сразу же определил причину беспокойства Мэлори. Он успокаивающе положил раненому ладонь на лоб, а потом ласково провел по глазам. Мэлори понемногу перестал дрожать.

— Ален, готова губка? — спросил Иеремия.

— Да, но она еще не размокла как следует.

— Ничего не поделаешь. Мы больше не можем ждать, бедный парень и так исстрадался.

Ален подал священнику наполненный водой таз, тот вынул из него губку. От нее исходил странный запах. Иеремия, дождавшись, пока стечет вода, поднес губку к носу Мэлори.

— Вдыхай глубоко, мой мальчик, — велел он, и когда слуга недоверчиво взглянул на него, добавил: — Ничего не бойся. Тебе станет легче.

Иеремия дал ему пару раз вдохнуть пары, исходившие из влажной губки, потом пристально посмотрел на Мэлори. Некоторое время спустя напряженное тело слуги расслабилось, искаженное болью лицо разгладилось. Постепенно глаза Мэлори остекленели, веки сомкнулись, и он больше не стонал.

— Как вам это удалось? — удивился сэр Орландо.

— Он вдохнул пары Spongia somnifera, пропитанной смесью соков растений мандрагоры, мака и белены, — с готовностью пояснил Иеремия. — Обычно губку хранят в сухом виде, а по мере надобности увлажняют, примерно на час помещая в воду. Она пролежала меньше, но я просто не мог ждать дольше. Нельзя тянуть с операцией.

— Никогда не слышал ни о чем подобном, — сказал Трелони. Он все еще не мог оправиться от удивления.

— Тем не менее они используются уже не одну сотню лет, — заверил его Иеремия. — Еще Теодерих Бодоиский упоминал о них в своих трудах.

— Но если не составляет труда усыпить больного, отчего в таком случае большинство хирургов все же предпочитают обходиться без наркоза, невзирая на то что больные сходят с ума от боли?

— Все не так просто, как кажется. Соки этих растений ядовиты и при неверной дозировке могут вызвать смерть. Вот хирурги и предпочитают не рисковать, считая, что, дескать, уж лучше пациенту умереть от боли, нежели от неверно выбранных лекарем обезболивающих снадобий. В таком случае с них, как говорится, и взятки гладки — дескать, пациент слишком слаб, вот и не вынес мучений, когда ему разрезали мышцы или распиливали кости. Не спорю, случается, что больной засыпает от такой губки вечным сном. Поэтому я прибегаю к ней лишь в случае крайней необходимости, когда условием удач пой операции является полная неподвижность больного. И всегда и пристально слежу за тем, чтобы не переборщить, — пусть уж лучше сон будет не таким глубоким. Согласитесь, пациент в полусне все же лучше, чем бодрствующий, который беспрерывно вопит от страха и боли. Кроме того, необходимо знать, как вывести его из состояния сна. Один из способов — дать ему понюхать смоченный в крепком уксусе платок, а когда очнется, напоить вином или крепким кофе — это оказывает бодрящее действие.

Сэр Орландо улыбнулся, его всегда поражали глубокие знания ученого друга и умение доступно их изложить.

— От души рад, что доверил вам здоровье своего слуги.

Ален Риджуэй велел ученику принести бутыль с бренди и основательно обработал напитком рану Мэлори. Между тем камердинер был в таком состоянии, что хоть и чувствовал боль, но притупленно, поэтому не кричал, а лишь время от времени вздрагивал.

Из разложенного перед ним набора инструментов Иеремия выбрал нож с узким лезвием и стал извлекать частицы ткани одежды, попавшие в рану вместе с пулей. После этою осторожно, но тщательно ощупал подколенную ямку Мэлори. Там обнаружилась еще одна рана.

— Будете отнимать ногу? — поинтересовался Трелони.

— Думаю, в этом нет необходимости. Вашему слуге крепко повезло. Пуля разбила мышцы насквозь, — объяснял пастор. — И никаких серьезных повреждений не причинила. Надколенник цел, и кость голени, кажется, тоже. Правда, пуля, задев кость, отколола от нее фрагменты. Именно они, впиваясь в мышцы, и служили источником острой боли.

Дальше настала очередь Риджуэя действовать.

— Удаление осколков — мудреная, тонкая работа. И у мистера Риджуэя пальцы более ловкие и подвижные, чем у меня, — скромно добавил Иеремия.

Сэр Орландо облегченно вздохнул.

— Так он будет ходить?

— Полагаю, что да.

— Счастье, что этот бандит никудышный стрелок!

— Вот здесь вы заблуждаетесь, милорд. Насколько мне помнится, вы сами говорили, что неизвестный попал женщине прямо в сердце. Думаете, он не смог бы попасть Мэлори в грудь или живот, а то и вообще уложить наповал? Нет-нет, он как раз великолепный стрелок. И не собирался убивать Мэлори, а решил лишь вывести его из строя, чтобы беспрепятственно убраться с места преступления. В связи с этим возникает вопрос: почему он убил эту женщину?

— Он ведь и девушку хотел убить, — уточнил Трелони. — Он уже навел пистолет на нее, и если бы не Мэлори… Ведь он вынужден был выстрелить в Мэлори, видя, что тот бежит к нему.

Иеремия бросил задумчивый взгляд на девушку, которая молча ела принесенный служанкой суп.

— Думаю, надо расспросить малышку.

Когда оба мужчины приблизились к ней, Энн подняла голову и посмотрела на них большими синими глазами, в которых все еще стоял страх. Иеремия ласково улыбнулся ей.

— Мисс Лэкстон, я доктор Фоконе, а это сэр Орландо Трелони, судья Королевского суда. Как вы себя чувствуете? Надеюсь, вы не ранены?

Она безмолвно покачала головой.

— Женщина, которую убили, была вашей матерью?

Девушка кивнула.

— Не могли бы вы рассказать нам, что произошло? Кто стрелял?

Энн Лэкстон раскрыла было рот, чтобы ответить, но не произнесла ни слова. Иезуит и судья терпеливо ждали, пока девушка придет в себя.

— Я… я не знаю, кто это был… — запинаясь ответила она. — Он появился так внезапно…

— Он что-нибудь хотел от вас?

— Нет, он сразу выстрелил, просто выстрелил, и все…

— Вам не показалось, что ваша мать узнала его? — продолжал расспрашивать Иеремия.

— Нет… Она только успела сказать «Дьявол!».

— «Дьявол»? А почему она его так назвала, вы не догадываетесь?

Девушка снова покачала головой. Иеремия присел к ней на скамейку.

— Зачем вам понадобилось выходить из дома так поздно и в такую погоду? Кто-нибудь вызвал вашу мать?

Глаза Энн наполнились слезами, она стала всхлипывать. Девушка еще не оправилась от пережитого ужаса. Судя по всему, больше от нее ничего нельзя было добиться.

— М-да, бессмысленно. Оставим это, — со вздохом произнес Иеремия.

Трелони согласился с ним.

— Я поручил констеблю Фаррингтона дежурить у тела убитой до моего возвращения.

— Тогда не следует заставлять беднягу дожидаться.

Сэр Орландо смущенно заморгал.

— Вообще-то я надеялся, что и вы пойдете со мной.

— На поиски следов, давно заметенных снегом? — сыронизировал Иеремия. — Любите вы, однако, пошутить, милорд.

— Нет, просто я рассчитывал, что этот странный случай вас заинтересует, — попытался объяснить судья.

— Разумеется, он меня заинтересовал, — с улыбкой ответил Иеремия, желая поддразнить приятеля. — Так что давайте осмотрим место преступления. Может, хоть что-нибудь да прояснится.

Иеремия поднялся к себе в каморку, одним махом натянул ботфорты и набросил толстую шерстяную накидку. Затем надел кожаные перчатки, а на голову водрузил высокую жесткую шляпу.

— Вырядились словно квакер, — пошутил Трелони, сам надевая шляпу с пером.

— Вы, как я понимаю, не очень-то высокого мнения об Обществе друзей,^[35] милорд.

— Верно понимаете. Я считаю этих сектантов наваждением. Мне как судье от них только лишняя головная боль. Они большие мастера передергивать факты, да и не соблюдают элементарных правил приличия. Никакого уважения к власти. Даже в суде не считают необходимым снять шляпу, и вдобавок всем «тыкают».

— Так они трактуют равенство всех перед Богом.

— Не знаю, может, на небесах оно и так, а вот в земной жизни по-другому. Правила хорошего тона пока что никто не отменял. А иначе к чему мы придем?

Судья повернулся к дверям; Иеремия, снисходительно улыбаясь, последовал за ним. Он-то хорошо знал, сколько раз судье Трелони приходилось иметь дело с так называемыми отступниками, приверженцами протестантских сект, критиковавшими ритуалы англиканской государственной церкви. Квакеров наказывали согласно тем же законам, что и католиков, однако в последние годы к ним стали относиться жестче, так как они считались подстрекателями, а посему представляли угрозу спокойствию в королевстве. Последователи Кромвеля, казнившие Карла I, были отступниками. Однако и сектанты толковали вероучение о Христе по-разному. Квакеры, к примеру, были мирными людьми, отрицавшими всякое насилие.

Снегопад постепенно шел на убыль. Кучер Трелони и лакеи, пока дожидались хозяев, уходили в дом обогреться, но все же промерзли до костей, поэтому всеми правдами и неправдами пытались отказаться от поездки на Кок-лейн.

— Странная вещь, — пробормотал сэр Орландо, усаживаясь в карету. — С какой стати этому неизвестному убивать беззащитную женщину?

— Причем молча, если верить девушке, — добавил севший напротив судьи Иеремия.

— Может, он намеревался ограбить их?

— В этом случае вполне достаточно было пригрозить женщинам оружием. Кроме того, ни один разумный грабитель не отправится в такую погоду на промысел. Кто ходит по улицам в такую-то пургу? Нет, боюсь, за этим нападением кроется нечто другое. И я не уверен, что девушка была с нами откровенна.

Карета пересекла Ньюгейт и некоторое время спустя остановилась на Кок-лейн, неподалеку от того места, где была убита Маргарет Лэкстон.

У входа в дом их с угрюмым видом дожидались двое мужчин. Они приветствовали судью и его провожатого с натянутой вежливостью. Констебль был в парике и широкополой шляпе. Из-под шерстяной накидки выглядывали белый воротник и камзол тонкого сукна с серебряными пуговицами. В руке констебля был символ власти — длинный жезл. У входа стоял и судебный исполнитель, мелкая сошка с факелом. Тот был одет куда скромнее: мятая-перемятая шляпа, камзол из простой кожи да засаленная до невозможности накидка.

— Милорд, так ли уж нужно было заставлять нас тащиться сюда в столь поздний час, в пургу? — стал сетовать констебль. — Все равно ведь леди мертва, так что ей отсюда никуда не деться.

— Как бы то ни было — речь идет об убийстве, — ледяным тоном отрезал сэр Орландо. — Злоумышленника необходимо найти, прежде чем он вновь совершит подобное.

— Чего дурной бабе понадобилось в такое время по улицам разгуливать? Неудивительно, что нарвалась на этого негодяя.

— Убитая была повитухой. Увы, она выбралась не на прогулку. Между прочим, ваш долг следить, чтобы улицы во всякое время были безопасными, а не кишели ворьем и бандитами.

Пока Трелони распекал позабывшего свой долг констебля, Иеремия с факелом в руке склонился над трупом и отряхнул с него снег. Сэр Орландо был прав — пуля пробила в грудь Маргарет Лэкстон и прошла через сердце. Превосходный выстрел, с невольным уважением отметил пастор. Этот стрелок явно не новичок в своем деле.

Не обращая внимания на препирательства судьи и констебля, Иеремия осмотрелся вокруг. Он обнаружил кучу помета, обошел ее и, наконец, поднял погасший факел, лежащий тут же. Понюхал факел и, повинуясь любопытству, прошел еще несколько шагов по переулку до въезда во двор. Здесь он остановился в задумчивости, оглядел близлежащие дома, потом нагнулся и стал рассматривать снег у въезда во двор.

— Доктор Фоконе, где вы? — позвал сэр Орландо, не найдя своего друга. И поскольку никто не отозвался, судья и оба блюстителя порядка последовали на поиски.

— Доктор, что вы там делаете? — ошарашенно спросил Трелони, увидев стоявшего на четвереньках Фоконе.

Поднявшись, Иеремия стал отряхивать снег с колен.

— К сожалению, никаких следов. На камне их не оставишь.

— Полагаете, убийца поджидал свою жертву здесь?

— Без сомнения. Милорд, вы, случайно, не слышали цокота копыт после бегства неизвестного?

Сэр Орландо задумчиво потер лоб.

— Теперь, когда вы об этом спросили, я вспомнил — да, действительно, слышал цокот копыт. Просто это у меня вылетело из головы. К тому же Мэлори вопил как резаный.

— Разумеется, вам делает честь, что вы сразу же бросились помогать вашему несчастному слуге, но, согласитесь, не помешало бы проявить чуточку больше внимания. Убийца прибыл верхом и поджидал жертву здесь. Поэтому он и выстрелил в Мэлори. Ему необходимо было время добраться до лошади.

— То есть все-таки мы имеем дело не с простым уличным грабителем, — заключил Трелони.

— Я с самого начала не верил в эту версию, сэр, — напомнил Иеремия. — Убийца был основательно вооружен для обычного грабителя. Как-никак он имел при себе два пистолета — явно многовато для заурядного воришки, как вы понимаете.

— Вы совершенно правы! Все выглядит куда запутаннее.

— Не спорю. Более того, я считаю, что неизвестный намеренно заманил обеих женщин сюда, чтобы убить.

— Вы думаете, эта встреча была не случайна?

— Отнюдь не случайна. Он прибыл сюда верхом и дожидался при входе во двор, пока его сообщник приведет женщин.

— Как вы догадались? — удивился судья. — Девушка об этом мне ни слова не сказала.

— Маргарет Лэкстон была повитухой. Легче легкого выманить ее из дому под предлогом того, что, дескать, срочно понадобилась помощь. Впереди шел факельщик, он и привел обеих сюда, потом скоренько погасил факел и исчез в ночи. Видимо, ориентиром служила та самая куча куриного помета. Вот взгляните, милорд, факел не мог погаснуть сам по себе, его потушили. Нет-нет, убийца подкарауливал Маргарет и Энн Лэкстон, собираясь хладнокровно расправиться и с матерью, и с дочерью. В пользу этого говорит и его вооружение — два пистолета: один для матери, другой для дочери. Но Мэлори возьми да вмешайся, тем самым расстроив весь план. Поэтому убийца вынужден был истратить вторую пулю на него, чтобы спастись бегством.

— Теперь это представляется очевидным, доктор, — согласился Трелони. — Следовательно, нам непременно нужно еще раз поговорить с девушкой.

Ален, ополоснув руки от крови, принял протянутое Китом полотенце. Во время операции Мэлори вел себя спокойно и сейчас не успел еще отойти от наркоза. После удаления осколков Ален подровнял напильником затронутый участок кости, после чего перевязал рану и наложил шину на ногу. Теперь излечение было предоставлено природе.

— Передай Молли, чтобы приготовила постель в комнате на втором этаже, — велел Ален ученику. — Мы отнесем его наверх.

Взгляд лекаря упал на дочь повитухи, до сих пор неприкаянно сидевшую на скамье, и он устыдился, что совсем позабыл о ней. Лицо ее было бледно как мел. Девушка чуть ли не на лоб натянула капюшон, будто пытаясь отгородиться от невзгод этого мира.

Тихо, чтобы не напугать, Ален обратился к Энн:

— Понимаю, после всего, что пережили, вам сейчас не до меня. Но я считаю, в такую погоду вам не следует идти домой. Если пожелаете, моя спальня в вашем распоряжении.

В ответ Энн испуганно посмотрела на него, отчего Алену стало не по себе.

— Вы меня неправильно поняли… Я хочу сказать, что переночую у приятеля. И вы будете одна, — поспешно добавил он.

«Вот же дьявольщина, — пронеслось у него в голове. — Вечно ляпну что-нибудь не подумавши!» Энн опустила глаза и без слов кивнула. Откашлявшись, Ален позвал служанку:

— Молли, отведи мисс Лэкстон в мою спальню и проследи, чтобы ей было удобно.

«Пусть хоть эту ночь девочка поспит спокойно», — подумал Ален, провожая Энн взглядом. Вскоре вернулись судья и священник.

— Как Мэлори? — спросил Трелони, глядя на спящего камердинера.

— Он еще довольно долго не придет в себя, — пояснил Ален. — Я хотел бы оставить его на несколько дней здесь, милорд, — ему сейчас необходим полный покой. Если рана будет нормально затягиваться, вы заберете его отсюда и перевезете к себе, и лучше всего на паланкине.

— Я так и сделаю, мастер Риджуэй. И благодарю вас за все. Сколько я вам должен за лечение?

Ален назвал ему необходимую сумму, и сэр Орландо немедля расплатился.

— А где девушка? — спросил судья.

— Она у меня в спальне. Ей необходимо отдохнуть.

— Прекрасно, — заметил Иеремия. — Все равно сегодня мы ничего бы от нее не добились. Но завтра обязательно поговорим с ней еще.

Судья Трелони согласился с ним. Перед тем как попрощаться, он отвел друга в сторону.

— Понимаю, сейчас не время, но хочу просить вас об одном одолжении.

— Всегда к вашим услугам, милорд, — ответил Иеремия. — О чем идет речь?

— Я решил вторично сочетаться браком.

— Весьма похвально. Это пойдет вам на пользу. Кто же ваша избранница?

— Ее зовут Сара Дрейпер. Отец Сары — землевладелец из Эссекса, сражавшийся во время гражданской войны на стороне короля. Семья через несколько дней возвращается из имения в Лондон. В День святого Валентина я приглашен к ним на обед и был бы вам весьма признателен, если бы вы согласились сопровождать меня.

Иеремия удивленно взметнул брови.

— Вы хотите пригласить меня в семью вашей нареченной?

— Пока что я не сделал официального предложения. И прежде чем объявлю о своей готовности к брачным переговорам, мне хотелось бы знать ваше мнение об этой девушке.

— Милорд, вы серьезно?

— Абсолютно. Вы лучше всех разбираетесь в людях, поэтому мне и хотелось, чтобы вы познакомились с этой семьей.

— Сэр, если вы сами не уверены, хотите ли сочетаться браком с этой девушкой, какой помощи ждете от меня? Решение зависит только от вас.

— Я просто хочу, чтобы вы высказали свое мнение о ней, — настаивал Трелони. — Стало быть, решено, святой отец. Спокойной вам ночи!

И не успел Иеремия опомниться, как дверь за судьей захлопнулась.

Ален, присутствовавший при этом разговоре, улыбнулся во весь рот.

— Однако вам не позавидуешь, друг мой. И чего это взбрело в голову нашему доброму другу судье звать вас в помощники в столь щекотливом деле? Да и в женщинах вы ничего не смыслите.

— Как раз я все прекрасно понимаю, а вот он, по-видимому, нет, — не без язвительности произнес Иеремия. Просьба Трелони показалась ему до ужаса обременительной, и все же он не мог просто так взять да и отказать другу. Надо будет поделикатнее убедить сэра Орландо, что тот требует от него невозможного.

Глава 3

Вымыв руки в стоявшей на сундуке оловянной миске, Ален открыл окно и выплеснул воду наружу. Внизу кто-то чертыхнулся. Ален, высунувшись в окошко, вежливо попросил прощения.

— Вам следовало предупредить его, — смеясь, посоветовал ему Иеремия. — Вечно вы витаете в облаках.

Ален натянул длинную полотняную ночную рубашку и проскользнул в кровать, которую в эту ночь вынужден был разделить со своим другом.

— Я думал о бедняжке, — сказал он, задувая свечу и закрывая полог балдахина. Огонь в камине угасал, и стало заметно холоднее. — Какие ужасы ей выпало пережить. Своими глазами видеть, как убивают мать! Ужас!

— Мне кажется, она догадывается, кто преступник, — задумчиво проговорил Иеремия. — Хочется надеяться, что она найдет в себе силы признаться нам в этом. Нельзя ведь исключать, что ей по-прежнему грозит опасность.

— Тогда, вероятно, нам следовало бы опросить и ее родственников, — предложил Ален.

— Нам?

— Почему бы и нет? Но завтра я ее одну домой не отпущу. А когда приведу, вытрясу из них все, что требуется.

— Как знаете, — согласился Иеремия, позевывая. — Так что завтра, если вы не против, мы вместе отправимся к Лэкстонам.

Ален с удовольствием свернулся калачиком под теплым одеялом и закрыл глаза. Кровать с балдахином по длине как раз подходила для Иеремии, который был на пару дюймов ниже своего друга, и все же стоило Алену вытянуть ноги, как ступни оказывались над краями матраса. Так что пришлось спать, подогнув ноги. Неудобно, но что поделаешь — лучше уж так, чем морозить их.

Рано утром их разбудил громкий крик.

— Что произошло… что? — пролепетал Ален, протирая глаза.

— Крик доносился из вашей комнаты, — сказал Иеремия. — Малышку, наверное, мучат кошмары.

Ален откинул одеяло и стал натягивать бриджи.

— Я должен пойти посмотреть, в чем дело.

Еще не надев толком штаны, он скользнул в шлепанцы и по лестнице спустился на второй этаж. Едва Ален открыл дверь в спальню, сердце его замерло. Энн в одной ночной рубашке стояла у распахнутого окна и уже заносила ногу на подоконник.

— Нет-нет, остановитесь! — завопил Ален и подбежал к ней. Схватив девушку за талию, он попытался оттащить ее от окна. Это оказалось не так-то легко, поскольку Энн отчаянно рвалась к окну. Тогда, схватив девушку за плечи, грубо оттащил ее в другой конец спальни. Энн яростно отбивалась от него.

— Оставьте меня! Оставьте меня! — как безумная визжала она.

Размахнувшись, Энн ударила его, а потом принялась царапаться. Ален почувствовал, как щеку обожгла боль — ногти девушки впились в кожу. Только когда ему удалось прижать ее руки к телу, Энн обессилела и прекратила сопротивление.

Между тем в дверях спальни возникли Иеремия, Ник и Молли. Они ошарашенно наблюдали эту странную сцену. Иеремия первым пришел в себя.

— Молли, займись девушкой, — строгим голосом произнес он.

Когда Ален выпустил Энн, та разрыдалась и рухнула на кровать. Служанка ласково погладила ее по спине, пытаясь утешить. Вскоре Энн успокоилась.

Иеремия захлопнул окно.

— Очевидно, мужские руки ее пугают, — сказал он Алену. — Так что давайте уж не будем ее трогать. Пусть Молли останется с ней до утра. Ник, пойди к Мэлори, и если он не спит, скажи ему, что все в порядке. Пусть дальше видит сны.

Иеремия посоветовал Алену сходить вниз и обработать царапины на щеке.

— Оказывается, наша «бедняжка» царапается не хуже дикой кошки, — комментировал иезуит, смазывая царапины мазью. — Молите Бога, чтобы шрамов не осталось.

— Она хотела покончить с собой. Выброситься из окна! — бормотал Ален.

— В предрассветные часы человек наиболее беззащитен перед происками дьявола. Однажды, поверьте, она снова придет в себя.

— Понимаю, ей пришлось пережить такое… Но неужели это основание для того, чтобы наложить на себя руки? Насколько мне помнится, у нее есть еще и брат, и отец.

— Возможно, что-то грызет ее, чего мы пока не знаем, — предположил Иеремия.

— Я готов ей помочь.

— В таком случае желаю удачи. Но она, сдается мне, не из тех, кто раскрывает душу первому встречному. А теперь давайте-ка ляжем и попытаемся еще хоть немного поспать.

Иеремия поднялся затемно и в ночной рубашке застыл на коленях перед висевшим на стене распятием. Он любил молитву и эти утренние часы, пока дом еще спал. Ногам было холодно, но он не обращал внимания. Лишь поднявшись с колен, ощутил боль в затекших мышцах, протестующих против резких движений.

Не разбудив Алена, Иеремия набросил теплый шлафрок и сунул застывшие ноги в овчинные шлепанцы. Так как экономки они не держали, а Молли оставалась с Энн Лэкстон, иезуит взял на себя утренние хлопоты. Перед тем как пойти на кухню, он тихо приоткрыл дверь спальни Алена и заглянул внутрь. Девушка еще спала. Служанка прилегла к ней, чтобы та не замерзла. Услышав скрип двери, она повернула голову.

— Не трудись, Молли, — успокоил он служанку, видя, что та собирается встать. — Я сам растоплю плиту.

Закрыв дверь, Иеремия спустился на первый этаж. Растопив очаг, он наполнил оловянную кружку водой, которую подкачал насосом из подземной емкости, и поставил на решетку над угольями. Вскипятив воду, вернулся наверх, умылся над оловянным умывальником, солью почистил зубы, после чего, прислонив зеркальце к стоявшему на столе подсвечнику, приступил к бритью. Приведя себя в порядок и одевшись, он сходил в спальню и убедился, что Ален до сих пор спит сном праведника. Иеремия довольно бесцеремонно растолкал его, но лекарь, пробормотав что-то невразумительное, перевернулся на другой бок.

— Ален, давайте-ка просыпайтесь! — нетерпеливо велел пастор. — Я принес вам горячей воды. Поднимайтесь, пока она не остыла.

— А что, разве уже пора? — сонно промычал Ален. — Мы ведь только легли.

— Каждое утро одно и то же! — добродушно корил его Иеремия. — Давайте, давайте. Надо еще девушку отвести домой.

Ален вцепился пальцами в подушку, словно желая срастись с ней. Ему всегда приходилось заставлять себя вставать по утрам. Временами это выливалось в настоящую борьбу с самим собой. Но на сей раз на выручку ему пришел Иеремия. Зачерпнув пригоршню воды для умывания, он плеснул ею Алену в физиономию. Вскрикнув, тот тут же вскочил и уселся в постели.

— Да вы самый настоящий рабовладелец! — бранился он, стаскивая с себя ночную рубашку.

— Вы поторопились бы, — улыбнулся в ответ Иеремия. — Пойду приготовлю завтрак.

Завтрак состоял из буженины, хлеба, масла и кувшина подогретого пива. Вскоре появились Ален, ученик ИеремииНиколас и еще один ученик, помладше, по имени Кристофер. Все уселись за дубовым столом в кухне.

— Молли с девушкой еще не готовы? — поинтересовался Ален.

— Нет, я отнес им горячей воды для мытья, но сейчас они вот-вот закончат, — ответил Иеремия, нарезая хлеб и раскладывая ломтики на решетке над огнем. — Так что вам придется сходить за ними.

Ален быстро поднялся к спальне и осторожно постучал в дверь. Обе женщины уже оделись, Молли помогала Энн убрать волосы под чепец.

Заметив багровые царапины на щеке Алена, девушка зарделась от смущения и виновато потупила взор.

— Мне очень жаль, мистер Риджуэй, — тихонько шепнула Энн, когда они спускались по лестнице. — Прямо и не знаю, что это на меня нашло ночью.

— Не казните себя. Вам столько всего выпало пережить, — великодушно ответил Ален. — Хотя, должен признаться, бритье сегодня утром оказалось занятием не из приятных.

Иеремия подал всем поджаренный хлеб, и сидевшие за столом воздали должное буженине и маслу. Перед тем как сесть завтракать, иезуит сбегал проведать Мэлори, но тот еще спал. Молли было велено накормить больного, когда он проснется.

— Если позволите, мы вас проводим домой, — после завтрака обратился Иеремия к девушке. — Наверняка констебль уже распорядился доставить тело вашей матушки в дом вашего отца. Да и вам следовало бы вернуться, а не то домашние будут беспокоиться.

В какое-то мгновение в глазах Энн промелькнуло странное выражение, очень походившее на иронию. Но девушка тут же опустила голову, и Иеремия готов был подумать, что ему просто показалось.

Когда они вышли на улицу, под яркую синеву лондонского неба, светило солнце, хотя было очень холодно. Свежевыпавший снег лежал толстым слоем и затруднял ходьбу. Иеремия, Ален и Энн шли по Патерностер-роу. Несмотря на довольно ранний час, на улице было полно извозчиков, а в дверях мастерских стояли ученики, нахваливавшие товары и завлекавшие люд. Трудно было поверить, что еще несколько месяцев назад город лежал вымершим. Про чуму не забыли, но желание жить, стремление к счастью и довольству пересиливало прошлые страхи.

Когда сворачивали на Сент-Мартин-ле-Гран, ведущую к воротам Олдерстгейт, Иеремия нарушил молчание:

— Мисс Лэкстон, я хочу помочь вам отыскать убийцу вашей матери. Для этого я должен задать вам кое-какие вопросы. Прошу вас, скажите, почему вы вышли из дома вчера вечером?

Энн неуверенно посмотрела на него.

— К нам подошел мальчишка-факельщик и сказал, что кому-то срочно понадобилась повитуха. Поэтому мы сразу же и пошли.

— Вы можете описать факельщика?

— Мальчишка как мальчишка, светловолосый, лет двенадцати.

— Он говорил, чтобы и вы тоже шли с матерью?

— Точно не помню. С ним отец разговаривал. Но я ведь всегда ходила с мамой.

— Я расспрошу об этом вашего отца.

— Только… я хотела бы вас просить вот о чем. Вы уж ему ничего не говорите о том, что произошло ночью! — с мольбой в голосе проговорила Энн.

— Хорошо, не буду, но при одном условии, — строго ответил Иеремия. — Вы тоже должны мне кое-что пообещать!

— Обещаю вам, что не буду больше делать глупостей, — твердо заявила Энн.

Еще издали они заметили у дверей дома мастера Лэкстона на Дак-лейн небольшую толпу. Все соседские собрались поглазеть на тело всем известной убитой повитухи, которое по распоряжению констебля доставили сюда на лошадях. Ален и Иеремия вынуждены были проталкиваться через толпу. Тело Маргарет лежало на операционном столе хирурга и костоправа Лэкстона. Рядом стоял констебль и с ним еще двое мужчин, один постарше, другой моложе, и оживленно что-то обсуждали. Заметив пришедших, они разом умолкли. На лице старшего появилось выражение облегчения, которое, впрочем, тут же сменилось гневом.

— Энн, где тебя всю ночь черти носили?! — рявкнул он.

Ален, выступив вперед, успокаивающе произнес:

— Мастер Лэкстон, вашу дочь ко мне привел судья Трелони, случайно оказавшийся свидетелем убийства вашей жены. Из-за пурги я решил предложить ей переночевать у меня.

Пожилой костоправ смотрел то на дочь, то на коллегу по цеху.

— Так ты ночевала в доме этого бессовестного бабника… этого ветрогона несчастного! — прошипел Лэкстон. — Отправляйся наверх! Сию же минуту! — Девушка повиновалась. — А что до вас, сэр, как вы могли позволить себе такое? Оставить мою дочь на ночь у себя в доме? При вашей-то репутации! Да вы небось обесчестили девчонку!

— Клянусь вам, ничего подобного у меня и в мыслях не было, — оправдывался Ален. Он никак не рассчитывал на такую благодарность за все хлопоты. — Ваша дочь спала в одном комнате с моей служанкой. И никто не покушался на ее непорочность.

— Как я могу вам верить? — не унимался разъяренный отец Энн. — Вам, который ни одной юбки не пропустит?

«Знал бы ты, — сокрушенно подумал Ален, — что я, наверное, с год не прикасался к женщине».

Иеремия, которого утомила эта глупая перебранка, решил вмешаться:

— Попрошу вас, джентльмены! Мне кажется, сейчас есть вещи и поважнее для обсуждения. Ваша жена убита. И лишь вмешательство судьи Трелони спасло от гибели вашу дочь. Скажите мне, мастер Лэкстон, вы знали мальчишку-факельщика, который приходил вчера за вашей женой?

Иеремия перехватил недовольный взгляд констебля. Страж порядка чувствовал себя оттесненным. Но поскольку Иеремия действовал явно с ведома и по поручению судьи Трелони, промолчал.

— Нет, я этого парня никогда раньше не встречал, — ответил костоправ. — Он не из нашего прихода.

— И еще одно, сэр. Можете в точности вспомнить, что сказал мальчишка?

— Что-то я не пойму вас.

— Ну, он пришел только за повитухой или же настаивал на том, чтобы и ваша дочь пошла с ней?

— Не возьму никак в толк, куда это вы гнете, сэр. Насколько мне помнится, он сказал, что его послали за моей женой и ее ученицей. Мол, обе должны прийти. А чего вы вздумали меня об этом расспрашивать?

— Это очень важно, мастер Лэкстон. Видимо, кто-то намеревался убить не только вашу жену, но и дочь. Прошу вас понять, что Энн до сих пор в опасности.

Лэкстон растерянно посмотрел сначала на констебля, потом на своего сына Мартина, стоявшего тут же.

— Кто вообще этот тип? И чего он здесь важничает?

— Доктор Фоконе — лекарь и мой давний друг, — поспешил заверить его Ален.

Констебль нехотя кивнул.

— Его сиятельство попросил расследовать этот случай. Наверняка там, в верхах, его считают заговором.

Иеремия пропустил мимо ушей язвительный намек. Несмотря на поддержку сэра Орландо, ему этот узколобый страж порядка был не по зубам.

— Вы очень помогли мне, — обратился он к отцу Энн, после чего потащил Алена за рукав прочь из дома Лэкстонов. Они уже успели миновать толпу, как сзади раздался крик:

— Риджуэй! Эй, обождите!

Это был Мартин, сын костоправа Лэкстона и брат Энн. Ален и Иеремия остановились в надежде, что тот хочет им что-то сообщить. Но, подойдя к ним, Мартин вдруг схватил Алена за воротник:

— Если я только узнаю, что вы приставали к ней, все косточки вам переломаю, по одной, клянусь!

Прежде чем Иеремия опомнился, Мартин, оттолкнув сбитого с толку Алена, плюнул ему под ноги и исчез в толпе.

— Понемногу начинаю понимать, отчего бедная девушка в таком отчаянии, — озадаченно заключил Иеремия. — Семейка, нечего сказать.

Ален так и продолжал стоять, не в силах опомниться, и Иеремия ободряюще похлопал его по плечу.

— Ладно, ладно, пойдемте. Забудьте об этом грубияне. Пора домой.

Вдали зазвучали колокола собора Святого Варфоломея, звонившие за упокой души несчастной Маргарет Лэкстон.

Глава 4

С утра Ален, воспользовавшись отсутствием больных, разъяснял своему ученику способ изготовления клейкой повязки.

— Берешь яичный белок, ладан, смолу и муку тонкого помола и все тщательно перемешиваешь. После этого покрываешь этим составом льняной бинт. Понятно, Кит?

Светловолосый мальчик кивнул и принялся за дело. Киту было четырнадцать лет, и он уже четвертый месяц был в учениках у Алена. За свою короткую жизнь мальчик успел насмотреться на всякое, так как происходил из беднейшего квартала Сен-Жиль-ин-зэ-Филдс, населенного католиками, где царила страшнейшая скученность — временами целым семьям приходилось ютиться в одной комнатенке. Один из товарищей Алена по гильдии попросил Алена позаботиться о мальчике, и тот из милосердия взял его к себе в ученики, хотя ни о какой оплате за учение родители парня и думать не могли. Когда мальчик поселился на Патерностер-роу, он не мог ни писать, ни читать, ни даже считать, ну разве что до пяти. Так что Алену пришлось знакомить Кита не только с премудростями своей профессии, но заодно и натаскивать в чтении, письме и счете, с тем чтобы впоследствии поручить ему и ведение бухгалтерской книги. Мальчик был благодарен Алену за все, учился прилежно и прислуживал Иеремии, когда тот в своей каморке собирал католиков квартала на проповедь.

Ален весьма серьезно относился к своему питомцу, но когда к нему явилась некая особа в маске, он попросил Ника заменить его и с радостью занялся незнакомкой.

— Как я рад видеть вас, мадам! — с сияющим лицом приветствовал он гостью. — Вы как нельзя вовремя — у меня никого, как видите. Так что целиком могу посвятить себя вам.

Визитерша подняла капюшон и сняла маску, которую носила, зажав в зубах закрепленный на ней изнутри шпенек.

— Ох и хитрец же вы, мастер Риджуэй, — улыбнулась дама, и ее черные глаза зажглись живым блеском. — Но обаятельный, — дружелюбно добавила она.

— Всегда к вашим услугам, миледи Сен-Клер.

Брови леди Сен-Клер недоуменно поползли вверх, когда она заметила багровую царапину, протянувшуюся через всю щеку Алена.

— Кто это так разукрасил вас?

— Да так, небольшая оплошность с моей стороны, — попытался отговориться лекарь. — Кошке не угодил. Потом она, правда, об этом пожалела.

— Впредь будьте осмотрительнее, мастер Риджуэй.

Ален буквально поедал свою гостью глазами, будто стараясь наперед наглядеться на ее красоту. Как ему хотелось сейчас прильнуть к шелковистой коже и поцеловать эти розоватые полные губы. Запах ее духов приятно будоражил кровь, когда леди Сен-Клер, расстегнув теплую накидку, ждала, пока хозяин дома поможет ей снять ее. Белые изящные пальцы томно ворошили черные как смоль кудри, рассыпавшиеся по плечам. Ален не мог удержаться от того, чтобы как будто невзначай не коснуться очаровательной шейки. Женщина лишь молча улыбнулась.

Как ни дерзок был Ален в обращении с женщинами, большего он позволить себе не решился. Аморе Сен-Клер была придворной дамой и любовницей короля Карла II. Иеремия знал ее, когда она была еще ребенком, и судьба свела их во время гражданской войны. Тогда Иеремия стал для маленькой сироты чем-то вроде отца или старшего брата, и Аморе испытывала к нему самую искреннюю привязанность. Когда несколько лет назад их семья возвратилась из Франции, где пребывала в изгнании, в Англию и обосновалась при королевском дворе, Аморе настояла на том, чтобы ее духовником стал ее старый друг Иеремия. Женщина шла на риск, посещая исповедника на дому, поскольку Иеремия предпочитал не мозолить глаза при дворе, чтобы лишний раз не привлекать внимания к своей особе. Так Ален и познакомился с ней.

Ален положил маску и накидку леди Сен-Клер на стул у камина. Придворная дама была в платье из зеленого бархата с узкой талией и глубоким вырезом спереди. Туго затянутый корсет выставлял на обозрение роскошные груди. Пышные, доходящие до локтей рукава открывали тонкие кружева сорочки. Разделенная спереди надвое юбка приоткрывала черную, обшитую кружевами нижнюю юбку.

— Вы целую вечность не почитали нас своим присутствием, миледи Сен-Клер, — с преувеличенной обидой произнес Ален.

В ответ дама рассмеялась.

— Ненастная погода облегчает возможность оставаться неузнанной, приходя сюда, — пояснила она. — Пешком я выходить из дому не отваживаюсь. Поэтому я была вынуждена оставить карету у лавки торговца шелком неподалеку от вас. Патер Блэкшо здесь?

— К счастью, да. Он у себя, — ответил Ален. — Может, не следовало бы об этом говорить, но и он соскучился. Если позволите, я провожу вас к нему.

Аморе последовала за лекарем вверх по лестнице. Остановившись у двери в комнату Иеремии, Ален повернулся к даме.

— Вы разбиваете мое сердце, заставляя расставаться с вами, миледи, — нарочито театральным тоном произнес он, припадая к руке Аморе для поцелуя. — Ох эти милые пальчики, как же они заледенели! — с деланным ужасом воскликнул лекарь.

— Да, я по рассеянности оставила муфту в карете. А на улице ужасный холод.

Невольно Ален взял ее руки в свои, желая согреть. Аморе не воспротивилась, несмотря на то что Ален уже перешагнул незримую границу, существовавшую между ними, и, строго говоря, ей следовало бы напомнить ему о приличиях. Ей был по душе этот простой лекарь, который обладал куда большим светским обаянием и непринужденностью, чем любой куртуазный лев, и ей нравилось общаться с ним. Прежде чем отпустить руки, он с мольбой заглянул в глаза женщины. Но, почувствовав, как в нем закипает кровь, Ален резко повернулся и в два прыжка одолел лестницу, словно молодой олень, почуявший скорую весну.

Аморе с улыбкой смотрела ему вслед. Нет, этот ловелас всю жизнь таким и останется, несмотря ни на какие его заверения.

Тихонько постучав кончиками пальцев в дверь, леди Сен-Клер вошла в комнату. Сидевший за столом Иеремия что-то писал; повернувшись, он отложил перо и, широко улыбаясь, поднялся из-за стола навстречу гостье.

— Какая приятная неожиданность! Мадам, вы? Сколько же вас не было? — Иеремия потер лоб в раздумье. — Раз так, наверняка у вас не было нужды в исповеднике…

— И мой внезапный визит объясняется тем, что я вернулась к прежней грешной жизни? Я правильно вас поняла? — не дала ему договорить Аморе. — Могу вас заверить, отец, это не так. Грехи, конечно, есть, однако вполне простительные. А вот вас мне недоставало. Увы, но жизнь моя тосклива и монотонна. Я скучаю по придворной жизни, по празднествам, по сюрпризам, большим и маленьким, и даже по интригам. Ужасно мне всего этого недостает.

— Разве ради богоугодной жизни не стоит иногда поскучать? — наставительно вопросил святой отец.

— Но не могу же я целыми днями не выходить из дому? Я просто задыхаюсь в четырех стенах! Для такой жизни я не создана.

— Уж не собрались ли вы вернуться ко двору? — разочарованно поинтересовался Иеремия.

Аморе сердито повела плечиками.

— Вам хорошо известно, что не мне это решать. Когда двор спасался бегством от чумы, сменив Лондон на Солсбери и Оксфорд, король велел мне сопровождать его. Но я осталась здесь — из-за вас. Вы были больны и нуждались в заботе. Я нарушила королевское повеление. И поэтому не могу рассчитывать на немедленное и безоговорочное прощение его величества. Вполне может быть, что он воспретит мне и появляться при дворе.

— Так вы с ним еще не виделись?

— Нет. Карл хоть и снова в Уайтхолле, но королева и придворные дамы по-прежнему пока в Хэмптон-Корте.

— Но вы простите меня, если я не стану желать вам удачи в вашем предприятии? — сухо осведомился Иеремия.

— А разве у меня есть иной выход, святой отец? — возмущенно отозвалась Аморе. — Я же говорю вам, что сидя взаперти я просто погибну.

— Никто не требует от вас сидеть взаперти и оставаться в одиночестве. Выйдите за того, кто вам по сердцу, создайте семью.

— Ах, знаю, знаю, истинное счастье обретаешь лишь в браке и согласии, все остальное — грех!

— Так и есть.

— Но у меня нет желания выходить замуж за какого-нибудь графа или барона, который будет вечно изменять мне. Уж не этого ли вы хотите мне пожелать?

— Разумеется, не этого. Вы наверняка сможете найти верного супруга, который будет обожать вас.

— И который сразу же заявит права на меня независимо от моих чувств к нему! — в отчаянии воскликнула Аморе Сен-Клер.

Иеремия ничего не ответил. Он являл собой законченный тип священнослужителя, для которого плотские страсти соблазна не представляют, поскольку в его жизни им просто-напросто нет места, и который не подозревает о том, что другие люди могут быть совершенно иного мнения на этот счет.

— Простите меня, миледи, — негромко извинился он. — Конечно же, я не желаю вам быть связанной узами брака с тем, кто вам не по сердцу. Поверьте, мне подобное и в голову прийти не могло. Я люблю вас как родную дочь и желаю видеть счастливой.

— На свете есть лишь один, с кем я могла бы быть счастлива! — решительно заявила Аморе.

— Брендан?

— Да.

— Вы что-нибудь слышали о нем?

Миледи Сен-Клер опустила голову.

— Нет, — едва слышно ответила она.

— Миледи, Брендан вот уже девять месяцев как уехал. И вам следует свыкнуться с мыслью, что он уже никогда не вернется. Возможно, он решил отправиться на родину, в Ирландию, к своей семье. Он ведь никогда не скрывал, что ему здесь, в Англии, неуютно и что тоскует по дому.

— Вы всегда были против нашего с ним романа, святой отец. Хотя и приняли участие в его судьбе, когда ему было туго, — с укором ответила Аморе.

— Вы сами назвали ваши отношения романом, то есть внебрачной греховной связью. Брендан Макмагон — всего лишь безземельный ландскнехт, заклейменный как преступник. Король никогда не даст своего согласия на ваш брак с ним, и вы это знаете! Миледи, я стремлюсь быть с вами откровенным. Мое искреннее желание — чтобы и ноги Брендана не было в Англии. Так будет лучше и для него, и для вас, поверьте.

— Как вы можете говорить такое?! Мне казалось, вы его друг!

— Клянусь, я желаю этому человеку только добра. И ему будет легче, если он избавится от воспоминаний о вас. Возможно, у него достанет ума самому признать это. Вы с ним не пара, понимаете?

Аморе почувствовала, как в ней волной поднимается возмущение, но сумела взять себя в руки. Она не желала рассориться со своим старым другом — слишком она его любила. И чтобы разрядить обстановку, разрушить возникавший между ними барьер, решила сменить тему.

— Вы слышали, что Франция объявила нам войну?

Иеремия помрачнел.

— Да. Только об этом и говорят на улице и в лавках. Но это меня не удивляет. Все шло к тому. Король Людовик связан договором с Голландией, они ведь союзники.

— Я хорошо помню, как он, еще до того как разразился мор, прислал в Лондон троих своих посланников, которые должны были убедить Карла заключить мир с Голландией, — сообщила Аморе. — И поскольку французы не сомневались, что Карл дал уговорить себя женщинам, они попытались перетянуть на свою сторону эту глупую гусыню Франсис Стюарт.

Почувствовав откровенное неодобрение в тоне Аморе, Иеремия невольно улыбнулся.

— Если не ошибаюсь, миссис Стюарт всего-то семнадцать? Что с нее взять — она ребенок. Хотя, как мне кажется, она для своих лет очень даже зрелый человек. Единственная достойная особа среди всех придворных короля.

— Только потому, что держит Карла на длинном поводке? — иронически спросила Аморе.

— К сожалению, наш возлюбленный король принадлежит к тому типу мужчин, которые легко подпадают под пяту властным женщинам. Как рассказывают, леди Каслмейн, этой алчной особе, всегда удается настоять на своем, разыгрывая перед Карлом приступы ярости, и потребовать от короля что угодно.

— Она же понимает, что звезда ее закатывается. При дворе полно молоденьких девушек, мимо которых Карл не может пройти спокойно. Например Франсис Стюарт.

— И вы всерьез задумали вернуться в этот очаг распутства, дочь моя? — неодобрительно поинтересовался Иеремия.

— Если Карл позволит, то да, — последовал решительный ответ.

Какое-то время они молчали, вероятно понимая, что все главное сказано. В конце концов Аморе попросила иезуита исповедовать ее. Перед тем как попрощаться, миледи Сен-Клер вручила ему деньги на жизнь и для подаяний, поскольку он, как миссионер, не располагал собственными средствами, а жил на вспомоществования неофитов-католиков.

— Взгляните на все с другой стороны, святой отец, — попросила Аморе, уже уходя. — Если я вернусь в распоряжение королевы, то смогу вновь одаривать вас тем чудесным китайским чаем, который вы так любите и которого нигде в Лондоне больше не достать с тех пор, как чума парализовала торговлю.

Не дожидаясь ответа, миледи Сен-Клер вышла и стала спускаться по лестнице. Внизу она остановилась и вновь взглянула на Риджуэя, одарив его улыбкой на прощание. Она ценила его отношение к ней и была благодарна за проявленные им понимание и поддержку во время ее тайных встреч с Бренданом. В отличие от пастора Блэкшо Риджуэй всегда ставил любовь и счастье двух любящих сердец выше морали, и за это Аморе была ему благодарна и поныне. Отношение Иеремии к безземельному ландскнехту было двояким. Именно он уговорил тогда Алена взять к себе в дом Брендана и таким образом избавить его от тюрьмы, куда тот непременно угодил бы за бродяжничество. А когда ирландца обвинили в убийстве, иезуит предпринял все, чтобы доказать его невиновность и избавить от виселицы. Узнав о любовной связи Аморе и Брендана, Иеремия сильно горевал. Он-то лучше других понимал, что оба обречены лишь на горести. Аморе с сочувствием отнеслась к опасениям старого друга и не обижалась на его откровенность, но ее беспокоило, что Брендан столь долгое время не давал о себе знать.

По пути домой Аморе ломала голову над тем, каким образом ей вернуться ко двору. Все будет очень и очень непросто, это она понимала прекрасно. Карл бывал очень злопамятным, если чувствовал, что его обманывали.

Когда карета остановилась у Стрэнда, улицы, соединявшей Лондон и Вестминстер, и повернула к въезду в Хартфорд-Хаус, Аморе заметила шикарный экипаж во дворе своего дома. Кому она обязана столь бесцеремонным визитом? И была немало изумлена, разглядев на дверце герб Каслмейнов. Барбара Палмер, первая фаворитка короля, решила засвидетельствовать почтение своей сопернице? Вот уж неслыханное дело!

Сгорая от нетерпения, Аморе направилась в дом. Роуленд, ее дворецкий, вышел в холл ей навстречу и со стоическим видом доложил:

— Мадам, миледи Каслмейн вот уже с полчаса дожидается вашего возвращения. И она несколько взволнована, если можно так выразиться.

— Могу себе представить, — весело ответила миледи Сен-Клер. — Ничего; думаю, она потерпит еще немного — мне ведь необходимо переодеться. Предложите миледи Каслмейн чаю или чего она там пожелает.

Аморе торопливо стала подниматься по лестнице в свои покои. Вбежав в будуар, бросила муфту и манто на постель и тут же призвала служанок. Когда обе девушки вошли, она распорядилась приготовить медвяного цвета сатиновое платье и причесать ее. «Нет уж, пусть я уже несколько месяцев не при дворе, но за собой слежу, — так что пусть эта Барбара ничего себе не воображает». Пока служанки хлопотали с платьем, Аморе сама надела колье и серьги, подаренные королем, после чего, бросив взгляд в зеркало, с удовлетворением убедилась, что ей не придется скрывать от миледи Каслмейн никаких изъянов во внешности.

Войдя в гостиную, Аморе увидела, как ее гостья пытается отогреть озябшие руки у камина.

— Как я понимаю, визитами вас не балуют, моя дорогая, — вы не считаете необходимым протапливать гостиную, — язвительно заметила Барбара. — Вынуждена была послать вашего дворецкого за дровами, а не то вы бы меня тут заморозили, милочка.

— Вам следовало бы загодя сообщить мне о вашем визите, Барбара, — с наигранным смущением ответила Аморе. — Тем более что уж вас я менее всего ожидала увидеть здесь.

Барбара ответила, неожиданно приветливо улыбаясь:

— Вы ведь знаете мою импульсивность, дорогая. Так что тут уж не до этикета.

Обе, не скрывая презрения, оглядели друг друга. Барбара Палмер, урожденная Вилье, вот уже четыре года как графиня Каслмейн, была личностью незаурядной. Вспыльчивая и непредсказуемая, она излучала жизненную силу. Ее алчность и чувственное сладострастие не знали границ, она была способна на жестокую месть, если кому вздумалось тягаться с нею. В ранней молодости, имея опытного любовника, сумела постичь все премудрости любви в духе Аретино, чем и околдовала невоздержанного по части плотских утех Карла. И при всем том Барбара была отнюдь не красавицей. На овальном лице господствовал чересчур длинный нос. Длинные же веки прикрывали голубые глаза, а и без того мясистый подбородок начинал понемногу тяжелеть. Но безупречно белая кожа, каштановые локоны, отливавшие в свете свечей золотом, округлое крепкое тело делали эту женщину неотразимой. Даже пуритане самых суровых нравов, за глаза бранившие ее развратницей, не могли отрицать ее силу воздействия на государя. Леди Каслмейн родила королю пятерых детей, которых он безоговорочно признал, хотя и не был уверен в своем отцовстве. Неуемные аппетиты Барбары подвигали ее искать утоления в объятиях не одного любовника, что, впрочем, не мешало ей временами невзначай укорять Карла, если и он позволял себе подобные вольности.

По отцовской линии Аморе была родственницей с Вилье, так что Барбара являлась ее отдаленной кузиной. И хотя отношения двух любовниц и фавориток короля были далеки от дружеских, все же леди Каслмейн расценивала почти свою ровесницу леди Сен-Клер не столь опасной конкуренткой, как, например, Франсис Стюарт, которая была на целых восемь лет моложе.

— Не знала, что королева уже вернулась в Уайтхолл, — нарушила молчание Аморе. — Я думала, ее величество до сих пор остается в Хэмптон-Корте.

— А она пока там, — сообщила Барбара. — Но вскоре ожидается ее прибытие вместе со свитой в Уайтхолл. Я специально приехала раньше для встречи с вами. Честно говоря, меня привело сюда чистое любопытство. Почему, ну почему вы не последовали велению его величества и остались в этом зачумленном Лондоне? Карл до сих пор не может простить вам этого, вы это знаете? Он думает, что вы нарушили данное ему обещание вернуться ко двору тотчас же после рождения вашего ребенка ради того, чтобы остаться с любовником, этим ирландским ландскнехтом, с которым вы в последний год были неразлучны.

Накрашенные губки растянулись в циничной улыбке.

— Впрочем, не могу удержаться, чтобы не выразить вам восхищение, дорогая. Вы всегда были такой примерной, до тоски примерной. И вдруг вы даже меня переплюнули, потеснив в списке всех наших светских сплетников и памфлетистов.

— Прошу вас, Барбара, не напоминайте мне об этих бесстыдных стихоплетах, — невольно вырвалось у Аморе.

— А вы что же, рассчитывали, что ваш роман так и останется тайной? Стоило об этом узнать нашему достопочтенному кузену Бекингему, как тут же об этом заговорил весь город.

— Проклятый болтун, злобный завистник! — разорялась Аморе.

— Не стану с вами спорить. Но все же признайтесь, правда это или нет? Вы остались в Лондоне из-за возлюбленного?

Аморе, видя любопытство в глазах Барбары, медлила с ответом. И с чего ее это так взволновало? Леди Каслмейн явно искала свеженькой темы для придворных сплетен. Все лучше, чем болтать о своих похождениях. Но, подумав как следует, Аморе отбросила эту версию. Ей было нечего скрывать, и она стремилась недвусмысленно дать понять об этом.

— Я осталась в Лондоне помогать бедным и пострадавшим от мора, — выдержав паузу, с холодным достоинством ответила она. — Слишком многие состоятельные люди сбежали из города, и городскому совету отчаянно недоставало средств для того, чтобы облегчить участь больных.

Голубые глаза Барбары округлились от изумления.

— Вы разыгрываете меня?!

— Отнюдь. Поскольку вы, как и я, католичка, то поймете, что я не могла остаться в стороне от страданий неимущих и недужных. Они ведь ни гроша не получили ни от кого.

— Ну, если это и на самом деле так, тем лучше, — сказала леди Каслмейн с саркастической улыбкой. — Карл лишь успокоится, узнав о том, что истинная причина вашего непослушания — отчаянное положение его верных подданных. Он, несомненно, простит вас и будет рад снова видеть при дворе.

Аморе озадаченно посмотрела на нее, не в силах вымолвить ни слова.

— О, вы наверняка удивитесь, отчего это обстоятельство столь радует меня, — продолжала Барбара. — Поверьте, для меня нет ничего радостнее, чем видеть вас при дворе. И я приехала, чтобы заверить вас в том, что намерена содействовать вам. Как только королева переберется в Уайтхолл, я непременно замолвлю за вас словечко Карлу.

— С чего бы вам хлопотать за меня? — с нескрываемым недоверием спросила Аморе, хотя прекрасно понимала мотивы леди Каслмейн.

Барбара Палмер поднялась с кресла и нервно заходила взад-вперед по гостиной.

— Разумеется, такой вопрос не мог не возникнуть у вас! А между тем беда в том, что Франсис Стюарт, эта простенькая мордашка, эта дерзкая девчонка, намертво вцепилась в короля когтями. И, к своему стыду, я вынуждена признать, что одной мне с ней не справиться. Вы должны вернуться ко двору, Аморе!

— Да, но король не любит меня. Я всегда была для него лишь развлечением, не более, — трезво рассудила Аморе.

— И несмотря на это Карл обожал проводить вечера в вашем обществе, когда был не в духе. Вы умели отвлечь его от нелегких мыслей. А одержимость его этой недозрелой святошей день ото дня становится все невыносимее. И поскольку она отказывает ему, Карл день ото дня становится все мрачнее. Вы знаете, как себя с ним вести, когда он в дурном настроении, я — нет! Мы сразу же начинаем ссориться. Опасаюсь, как бы он в припадке отчаяния не стал добиваться от королевы согласия на развод и не предложил руку и сердце этому ничтожеству Франсис. Тогда она добьется того, чего так желает. Этого нельзя допустить! И если мы с вами будем держаться вместе, то сможем помешать этому.

Аморе погрузилась в размышления. Так вот, оказывается, что не дает покоя леди Каслмейн. Она страшилась, что король сделает супругой ту, которую вожделеет, а прежнюю любовницу сдаст в архив! Такое унижение ее гордыне не вынести, вот она и решилась на отчаянный шаг — взять себе в союзницы соперницу.

— Так вы намерены вернуться ко двору? — нетерпеливо спросила Барбара.

— Конечно, — ответила Аморе. — И весьма признательна вам за помощь.

С чувством нескрываемого облегчения леди Каслмейн вновь опустилась в кресло.

— Хорошо. Я передам Карлу соображения, которыми вы руководствовались, чтобы остаться в Лондоне. А теперь расскажите-ка мне о вашем ирландце-ландскнехте. Каков он в любви?

Аморе невольно передернуло, но она не подала виду. У нее возникло чувство, что она заключила пакт с самим дьяволом.

Глава 5

Как и обычно по утрам, Ален, покорившись судьбе, не в силах разлепить веки после сна, охая и вздыхая, поднялся с постели. Раскрыв окно и выглянув на темную еще в этот ранний час улицу, он основательно зевнул, словно собрался проглотить ее, и стал стягивать с себя ночную рубашку. В этот момент к нему в комнату зашла Молли.

— Доброе утро, сэр, — от души пожелала она. — Я принесла вам горячей воды. Доктор Фоконе сказал, чтобы я не дожидалась, пока вы проснетесь, а не то вас вообще не вытащишь из постели.

— Как любезно с его стороны, — сыронизировал Ален. Впрочем, присутствие молоденькой служанки явно взбодрило его. Стоило ему приглядеться к ее округлым формам, как в чреслах стал разгораться огонь.

— Молли, ты поставь кружку да присядь ко мне, — медовым голосом попросил он.

Служанка послушалась и подошла к кровати, на краю которой сидел Ален. Тот, не раздумывая долго, подвинулся и обнял девушку за талию. Потом его рука скользнула под толстую шерстяную юбку, благополучно преодолела преграды в виде льняных нижних юбок и, наконец, коснулась, бархатной кожи Молли.

Девушка, хихикнув, игриво произнесла:

— Но, мастер Риджуэй, в такую-то рань!

— При чем тут время? — ухмыльнулся он в ответ.

Молли не сопротивлялась, пока ласки Алена ограничивались руками. Но едва он попытался задрать юбку повыше и усадить ее к себе на колени, как девчонка ударила его по рукам и вырвалась.

— Вы же знаете, что ничего такого у вас не выйдет! — прошипела она. — Или желаете, чтобы я в подоле принесла?

— Конечно, не желаю, — упавшим голосом ответил Ален. — Ладно, ладно, иди, злюка ты эдакая, и оставь меня наедине с моими муками.

Молли тут же выскользнула прочь, едва не столкнувшись с Иеремией, который уже собрался войти к Алену.

— Вы неисправимы! — строгим голосом отметил иезуит. — Удержу на вас нет!

— Вам этого не понять! Вы книжный червь, а не человек из плоти и крови. И всегда были таким. А мне временами необходимо прикоснуться к теплому женскому телу.

— Если вы без этого не можете, тогда женитесь! Но не ставьте под угрозу спасение души.

— Я не создан для брака, и вы это знаете! — разгорячился Ален. — Для меня нет ничего важнее моей работы хирурга. А жена и дети только помешают мне посвящать всего себя без остатка работе. Нет, я никогда не женюсь. Ни за что на свете!

— Поверьте, я всерьез тревожусь за вас, неужели это трудно понять? — стоял на своем Иеремия.

— Я это понимаю. Но вот вы не желаете меня понять. Впрочем, возможно, вы просто не способны на это.

Иеремия суровым взором оглядел друга, после чего решил сменить тему.

— Я собрался сходить к Лэкстонам, увидеться с девушкой и расспросить ее кое о чем. Составите мне компанию?

— С удовольствием, — согласился Ален и стал умываться.

Когда они добрались до лечебницы мастера Лэкстона на Дак-лейн, им отворила женщина средних лет, поразительно похожая на убитую повитуху. Это была ее родная сестра Элизабет, старая дева, так и не сумевшая выйти замуж, которую скрепя сердце терпел в своем доме муж покойной сестры. Но поскольку она была единственной родственницей жены, ему ничего не оставалось, как взять ее под опеку. Выяснилось, что в доме нет ни мастера Лэкстона, ни его сына, что несколько успокоило Алена.

— Нам бы очень хотелось побеседовать с вашей племянницей, если можно, — церемонно обратился к Элизабет Иеремия.

Свояченица лекаря недоверчиво смотрела на пришедших.

— Вот вас я знаю, мастер Риджуэй, а с вами кто?

— Доктор Фоконе, врач, — пояснил Ален.

— Врач, говорите? Тогда я, так и быть, разрешу вам. Хотя это неслыханное дело — двое мужчин в спальне у девочки.

— А что, ваша племянница занемогла? — встревоженно спросил Иеремия.

— Да, со вчерашнего дня. Ее рвало, живот болел и голова кружилась.

Эпи лежала под толстым шерстяным одеялом. Девушка выглядела побледневшей и измученной. Иеремия присел на краешек ее кровати.

— Как вы, мисс Лэкстон? — участливо спросил он.

Она взглянула на него полузакрытыми глазами.

— Почему вы здесь?

— Хотелось поговорить о вашей матери, — пояснил Иеремия. — И тут мне сообщили, что вы разболелись. Давайте я вас осмотрю, если позволите.

Девушка в ответ лишь обреченно кивнула. Под бдительным тетушкиным оком Иеремия приложил руку ко лбу, затем, приподняв покрывало, осторожно ощупал живот. Энн пару раз вздрогнула, но ничего не сказала.

— Жара у вас нет, — констатировал иезуит. — Скорее всего вы съели что-нибудь недоброкачественное. Что вы в последнее время ели или пили?

— Вчера она съела остававшийся с прошлого дня суп, — ответила за нее Элизабет.

— Кто-нибудь еще ел его?

— Нет, остальные поужинали паштетом.

— И когда вам стало плохо, мисс Лэкстон? — обратился Иеремия к Энн.

— Ночью, — ответила она.

— Но сейчас вам лучше?

— Да, лучше, — заверила она дрожащим голосом. Казалось, она вот-вот разрыдается.

Недовольно фыркнув, Иеремия поднялся и с озабоченным лицом подошел к окошку. И хотя сам был человеком немногословным, он терпеть не мог вытаскивать из людей правду клещами. Он был абсолютно уверен, что Энн знала больше о гибели матери, чем говорила, и что и ей, в свою очередь, грозит опасность, но не понимал, почему девушка так упорно отмалчивается.

— Я не смогу вам помочь, если вы не хотите со мной говорить, — укоризненно произнес Иеремия.

— Что вы хотите сказать, доктор? — вмешалась Элизабет.

— Боюсь, убийца вашей сестры намеревался застрелить и вашу племянницу. И не отказался от своего намерения. Потому что эта внезапная болезнь сразу же после нападения наступила неспроста. Может быть такое, что кто-нибудь из вашей семьи желает зла вашей племяннице?

Тетушка Элизабет огорошенно посмотрела на Иеремию.

— Ерунда какая-то!

— Почему ваша племянница ела суп, а остальные нет?

— Я не люблю паштет, и все, — решительно заявила Энн.

Иеремия бессильно закрыл глаза. «Нет, это каменная твердь, — подумал он, — и штурмом ее не возьмешь».

Ален, молча следивший за разговором, был полностью на стороне своего друга, считавшего, что девушке грозит опасность. Он присел к Энн на краешек постели.

— Мы хотим вам добра, поймите, — вкрадчиво произнес он. — Почему вы отвергаете нашу помощь? Если есть кто-то, кто внушает вам страх, назовите его имя. И ваша мать, будь она сейчас с нами, наверняка поддержала бы нас.

И что самое удивительное, вкрадчивость Алена сделала свое — по глазам Энн было видно, что девушка прислушивается к нему.

«Этот мастер Риджуэй, что бы там про него ни болтали, очень хороший человек», — подумала она.

Ей нравилась его добрая открытая улыбка, и, когда Ален, желая ободрить девушку, легко сжал ей ладонь, Энн не отдернула ее. Он был таким дружелюбным, ласковым, а не таким властным, грубым и жестоким, как отец или… Мастер Риджуэй не вызывал у нее даже следа отвращения. Может, он и вправду хотел ей помочь, размышляла Энн. Вероятно, он единственный, кто мог бы ей помочь.

Какое-то время Иеремия стоял молча, уставившись перед собой. Потом поднял взор и повернулся к Элизабет.

— Скажите, а ваша сестра вела запись вызовов?

— Да, она всегда в точности записывала, куда ходила, и к кому, и сколько ей там платили, — с готовностью и без тени хвастовства ответила женщина. — Маргарет была, знаете, очень аккуратной во всем, что касалось работы.

— Могу я взглянуть на эти записи? — спросил Иеремия.

— А зачем вам это понадобилось?

— Возможно, ее убили как раз потому, что она была повитухой.

— Ну ладно, сейчас принесу.

Вскоре тетушка Элизабет вернулась с переплетенной в кожу книжкой. Пролистав ее, Иеремия был приятно удивлен.

— Да она и впрямь тщательно записывала все визиты. Эти записи могут нам очень помочь. Я был бы вам весьма благодарен, если бы вы позволили мне на пару дней взять эту книгу с собой.

— Берите на здоровье. Только уж верните, пожалуйста.

Иеремия пообещал вернуть записи ее сестры в целости и сохранности, после чего жестом дал Алену понять, что пора идти. Его друг на прощание еще раз пожал руку Энн, которую, кстати, и не выпускал все время, пока иезуит вел переговоры с тетушкой Элизабет. Перед тем как последовать за иезуитом, он повернулся и тепло улыбнулся девушке.

Уже когда оба шли по Патерностер-роу, Иеремия заметил:

— Мне надо бы забежать на церковный двор собора Святого Павла. Не желаете пройтись со мной?

Ален кивнул и улыбнулся во весь рот. Церковный двор собора Святого Павла был местом, где собирались «книжные черви» вроде Иеремии. Тот не мог пройти мимо выложенных на столах книг, среди которых иногда можно было отыскать очень и очень интересные, а то и вовсе раритеты.

Каждый раз, когда Ален оказывался перед этим огромным, выстроенным еще норманнами собором, здание поражало его. На запад протянулся главный неф с пристроенными к нему двумя боковыми нефами с полуциркульными окнами, через которые в здание попадал свет. Восточные хоры, напротив, воспринимались легкими; это впечатление усиливалось готическими окнами, украшенными массверком — тонким ажурным орнаментом. Над средокрестием возвышалась поддерживаемая арочными контрфорсами башня. Некогда здание увенчивалось самой высокой в христианском мире шлемовидной крышей, но в нее лет сто назад угодила молния и с тех пор ее так и не восстановили. Собор без нее казался незавершенным, Ален мог судить о первоначальном виде здания лишь по старинным гравюрам. Повсюду валялись осколки камня и даже каменные глыбы — остатки сраженных ветрами и непогодой декоративных элементов собора. Ален едва не споткнулся об осколок крестоцвета,^[36] рухнувшего с фиалы.^[37] При сильном ветре разгуливать у стен собора было небезопасно.

— Может, срежем путь и пойдем через поперечный неф? — предложил Иеремия и, не дожидаясь ответа друга, двинулся вперед.

Внутри собора Святого Павла царило оживление как на рыночной площади. Алену и Иеремии пришлось проталкиваться через людскую толпу. Дело в том, что жители Лондона использовали главный неф собора как проход, связывавший Патерностер-роу и Картер-лейн. Разносчики тащили через храм ведра с водой, мешки с углем, корзины, наполненные хлебом или рыбой, с грохотом катили по каменным плитам пола бочки с пивом или вином, а кое-кто даже не стеснялся вести под уздцы лошадей к рынку Смитфилд, старательно огибая изысканной формы контрфорсы. Повсюду у колонн или прямо на надгробиях мелкие торговцы расставили палатки, где продавали книги, фрукты, табак или паштет. У одной из колонн толпился пестрый люд, жаждавший найти работу, у другой новых клиентов ловили стряпчие. Нищие в живописных лохмотьях, выставляя напоказ истинные или фальшивые язвы и опухоли, вымаливали у прохожих милостыню. Ален невольно проверил, на месте ли кошель с деньгами, поскольку это место кишело ворами.

— Вы не проголодались? — осведомился Иеремия, многозначительно кивая на торговца паштетом.

— Да, неплохая идея, — согласился Ален, любивший при случае вкусно поесть.

Уплетая паштет, друзья рассматривали собор и все больше убеждались в его плачевном состоянии. Во время гражданской войны верные Кромвелю войска использовали главный неф как конюшню, многие статуи оказались разбиты, а окна высажены. Часть крыши южного нефа рухнула, после того как кто-то додумался обрушить подпиравшие его балки. С тех пор собор Святого Павла был отдан на уничтожение природным стихиям — дождю, снегу, холоду, жаре и сырости, что, конечно же, лишь ускоряло процесс разрушения.

— Поговаривают, что декан поручил зодчему Кристоферу Рену^[38] восстановить собор, — заметил Иеремия.

— Да, я тоже слышал, — ответил Ален. — Вроде Рен предложил снести старое здание и на его месте воздвигнуть новый собор, но его идею не поддержали.

Едва друзья собрались продолжить путь, как к ним обратился низкорослый человечек — каквскоре выяснилось, пономарь собора Святого Павла.

— Не пожелают ли господа взобраться на башню и насладиться великолепным видом на наш прекрасный город? — любезно осведомился он. — За весьма умеренную плату я готов сопровождать вас.

В глазах Иеремии блеснул интерес.

— Почему бы и нет? Как вы на это смотрите, Ален?

Лекарь не имел ничего против. Ему уже случалось бывать на башне собора несколько лет назад, и вид Лондона настолько очаровал его, что он готов был взглянуть на город снова.

Приятели, к которым присоединились еще несколько праздношатающихся, последовали за пономарем вверх по каменным ступеням винтовой лестницы башни над средокрестием. Вскоре они оказались на узком балкончике, опоясывающем башню. Отсюда открывался вид на Лондон. Городской центр, огражденный стенами, лежал как на ладони — черно-белые фахверковые^[39] дома с нависавшими над узкими улочками надстроенными верхними этажами. Город неудержимо рос не только вверх, но и вширь, проникая за городские стены, прерывавшиеся семью башнями с въездными воротами; дома и домишки вырастали уже на загородных лугах и полях Клеркенуэлла и Мурфилда. Лондон был городом церквей — повсюду виднелись узкие острые шпили, поднимавшиеся в темно-синее зимнее небо. На востоке возвышались мрачные массивные контуры Тауэра — там город кончался. Темза, по берегам которой раскинулся Лондон, была усеяна баржами, кораблями и просто лодчонками, перевозившими грузы или людей от одного причала к другому. Единственный мост через реку был тесно застроен домишками и вел в Саутуорк, известный своими борделями, кабаками, площадками для петушиных боев и другими увеселительными местами в том же духе.

На западе в отдалении лежал Темпл, район, состоящий из Миддл-Темпла и Иннер-Темпла, где располагались школы права, готовившие стряпчих. Оттуда к Вестминстеру пролегала длинная, застроенная солидными особняками городской знати улица — Стрэнд. Дворец Уайтхолл, резиденция короля, тоже была различима за водами Темзы.

Иеремия и Ален смотрели и не могли насмотреться на Лондон, но пронизывающий ветер заставил их спуститься вниз, и они покинули храм через сооруженный Иниго Джонсом^[40] портик, греческие колонны которого дурно сочетались со зданием собора.

С горящими глазами иезуит стоял возле прилавков книготорговцев, а Ален тем временем больше был поглощен созерцанием прохожих. Интерес Алена пробудился, лишь когда они добрались до прилавков, где были выставлены рисунки, картины и гравюры.

— Сэр, у меня имеется миниатюра с изображением леди Каслмейн, последняя из созданных совсем недавно Сэмюелом Купером, — хвастался торговец. — Я уже продал их добрую дюжину. Она действительно очень удачная. Как на ваш взгляд, сэр?

Ален согласился.

— А у вас нет, случайно, портрета или миниатюры леди Сен-Клер?

— Ах вот оно что! Значит, эта француженка приглянулась вам больше! — воскликнул торговец. — Вот, прошу, — как раз то, что вам нужно.

Порывшись в ящике, он извлек оттуда миниатюру и вложил в ладонь Алену. С нее улыбалась Аморе.

— Поразительное сходство, — восхищенно произнес лекарь. — Вы только взгляните, Иеремия.

— Согласен с вами, — вынужден был признать иезуит.

Алену очень хотелось приобрести на память эту миниатюру, но из стеснения перед своим другом он не стал делать этого и с явным сожалением вернул торговцу миниатюру.

Впрочем, когда Иеремия, перейдя уже к другому торговцу, углубился в изучение какого-то толстенного труда по медицине, Ален, незаметно отойдя, тайком от иезуита купил миниатюру и быстро спрятал в кошелек.

Вечером, перед тем как лечь спать, Ален извлек миниатюру и долго рассматривал ее. На ней была изображена Аморе с голубкой в руке и в кружевной сорочке, едва скрывавшей грудь. Алена будто жаром обдало от неутоленного возбуждения. В конце концов, махнув рукой, он улегся на кровать и, если пользоваться языком пасторов, дав волю воображению, самозабвенно «предался мерзкому греху рукоблудия».

Глава 6

На следующий день появился сэр Орландо Трелони. С одной стороны, он хотел проинформировать доктора Фоконе о ходе предпринятого им расследования убийства повитухи, с другой — повидаться с Мэлори.

— Рана заживает хорошо, — заверил Иеремия судью. — Через день-два можете забирать его отсюда.

— Хорошо, завтра же пришлю за ним носилки, — с облегчением ответил сэр Орландо.

— Мастер Риджуэй будет регулярно приходить и осматривать Мэлори до тех пор, пока тот не встанет на ноги. Важно, чтобы он двигался, пусть даже на первых порах и будет больновато, в противном случае колену грозит окостенение.

Ален принес кувшин красного вина и наполнил судье бокал.

— Удалось узнать что-нибудь новое, милорд? — поинтересовался Иеремия.

— Не то чтобы новое, — с сожалением ответил судья Трелони, прихлебывая вино. — Я дал указания констеблю расспросить людей по соседству с местом убийства. Может, кто-нибудь заметил что-то необычное или подозрительное. Кое-кто из них хоть и слышал выстрелы, но никого не видел, так что вряд ли их сведения могут быть полезными для нас. И поиски факельщика пока что не дали результатов. Их сотни, этих светловолосых мальчишек десяти — двенадцати лет, зарабатывающих таким образом на хлеб. Может, он вообще не из этого района. Ну а вы? Вам удалось что-нибудь разузнать, святой отец?

Иеремия поведал о своем вчерашнем визите к Лэкстонам и внезапной болезни Энн.

— Вполне могло статься, что суп был не первой свежести, и что девушка по чистой случайности поела его одна из всех. Тем не менее все это странно. На нашу беду, из нее слова не вытянешь — не хочет со мной говорить, и все тут. Это отнюдь не упрощает расследование.

— Возможно, кто-нибудь из семьи девушки мог желать ей вреда? — рассуждал сэр Орландо.

— Подобного также нельзя исключать. И будь это так, она ставит на карту свою жизнь. Мастер Риджуэй пытался ей втолковать это. Может, все-таки разум у нее возьмет верх. Я попросил у сестры покойной книгу учета и собираюсь просмотреть ее на днях. Это поможет нам кое-что понять.

Судья, сделав внушительный глоток, поставил кубок на стол.

— Послезавтра День святого Валентина. Я заеду за вами на своей карете, святой отец.

Трелони уже поднялся из-за стола, собираясь уходить, но Иеремия с озабоченным лицом удержал его.

— Милорд, я уже говорил, что не могу давать советы по части ваших матримониальных дел.

— Но вы же знаете, как я дорожу вашим мнением.

— Именно поэтому я и не хочу влиять на принятие вами решения. Вы взваливаете на мои плечи непосильную ответственность.

Трелони испустил вздох разочарования.

— Что ж, ладно. Не могу требовать, чтобы вы изложили свое мнение насчет этой девицы. Но я уже сообщил Дрейперам, что буду не один, а с другом. Поэтому уж не откажите в любезности сопровождать меня. Хотя бы взглянете на это семейство. Не жду от вас никаких оценок — нет так нет. Согласны?

Иеремия медлил с ответом. В подобных обстоятельствах он никак не мог отказаться от приглашения, поскольку тем самым обидел бы друга. С другой стороны, иезуит понимал, что сэр Орландо отступил лишь на время, рассчитывая в дальнейшем добиться от него желаемого. Несомненно, королевский судья рассчитывал, что он, Фоконе, не останется безучастным и не позволит ему очертя голову броситься в этот брак, если расценит Сару Дрейпер неподходящей партией. Иеремия с трудом подавил раздражение. Как ни верти, он все равно оказывался в ловушке.

Когда в День святого Валентина карета Трелони остановилась у дверей лечебницы, Иеремия все еще был сердит на судью. Иезуит мимоходом отметил про себя, что сэр Орландо разоделся в пух и прах: темно-коричневый, шитый золотом камзол, бриджи из того же материала, вдобавок тонкого кружева шейный платок, белоснежные чулки, туфли с золотыми застежками. Тяжелые локоны светлого парика величественно спадали на грудь и плечи из-под широкополой шляпы, украшенной бежевыми страусиными перьями.

— Прекрасно выглядите, милорд, — вынужден был признать Иеремия. При других обстоятельствах он бы и бровью не повел, поскольку не был охоч для разного рода модных выкрутасов, но сейчас они могли посодействовать разгадке ребуса, так занимавшего его нынче.

— Раз уж мы собрались к этим Дрейперам, не сочтите за труд рассказать о них, — обратился Иеремия к судье.

В просьбе явно чувствовался иронический подтекст. Сэр Орландо улыбнулся, с достоинством приняв вызов.

— Вот уже два поколения Дрейперов живут в Эссексе. Они близкие родственники Форбсов — это одна весьма состоятельная лондонская семья, коммерсанты. В Эссексе у них всего лишь одно имение. Со времен гражданской войны оба семейства в распрях, поскольку Джордж Дрейпер, отец Сары, сражался на стороне короля, а старый пуританин Айзек Форбс — на стороне Оливера Кромвеля.

— Как мне представляется, Сара Дрейпер явится под венец с солидным приданым, — как бы невзначай бросил Иеремия.

— По моим расчетам, что-то около четырех тысяч фунтов. А я предлагаю ей шестьсот фунтов в год пожизненно.

— Похоже, сделка выгодная. Но, насколько я понимаю, финансовая сторона беспокоит вас как раз меньше всего.

— Знаете, святой отец, я был очень счастлив со своей первой женой, — тяжело вздохнув, сказал Орландо. — Она очень хорошо меня понимала, была женщиной терпеливой, деликатной и всегда и во всем меня поддерживала. В данном случае я не собираюсь довольствоваться меньшим. Но с другой стороны, мне надоело жить бобылем — хочется, чтобы кто-то мог разделить со мной заботы.

Перед домом Дрейперов на Трогмортон-стрит лакей уже ожидал прибытия кареты сэра Орландо Трелони. Он помог гостям выйти и проводил их в вестибюль гостиной, где собралось все семейство. Джордж Дрейпер, кряжистый мужчина чуть старше пятидесяти, с приветливым лицом, от души приветствовал сэра Орландо и с нескрываемым любопытством стал рассматривать прибывшего с ним незнакомца.

— Большая честь для меня познакомиться с вами, доктор Фоконе. Его сиятельство много рассказывал о вашей учености. Вы, случайно, не член только что основанного его величеством Королевского общества, в которое вошли самые светлые головы нашей страны для проведения научных экспериментов?

— Увы, нет, — уклончиво ответил Иеремия, в душе проклиная Трелони за явно преувеличенную картину, нарисованную Дрейперу. — Но мне приходилось слышать много интересного об этих экспериментах.

— Как великолепно, — просиял Дрейпер. — В таком случае за обедом мы обсудим это.

После этого хозяин представил свое многочисленное семейство. Старший сын Дэвид, младший сын Джеймс, дочь Сара. Та оказалась довольно миловидной девушкой с синими глазами и золотистыми локонами, по последней моде уложенными по обе стороны головы. Кожа ее была розовой, щеки полными, а узковатые губы свидетельствовали о твердом характере. Она присела перед судьей в книксене и улыбнулась ему, но заученная улыбка не коснулась глаз, в которых Иеремия разглядел скуку пресыщенной особы. Пока Джордж Дрейпер знакомил его со своей сестрой, потом с двоюродным братом и его супругой, которые также пришли к нему в гости, внимание Иеремии было приковано к Саре, которая явно старалась понравиться сэру Орландо. Судя по всему, ее крепко наставляли по этой части — самое время поднять вопрос о сватовстве, дольше тянуть было просто нельзя.

— А это Джейн Райдер, дочь одного из моих двоюродных братьев, которая после смерти отца находится под моей опекой и занимается домом, — в заключение произнес Джордж Дрейпер.

Сначала Иеремия лишь скользнул взглядом по последней из представленных ему особ, но уже в следующую секунду с изумлением стал ее разглядывать. Джейн Райдер — почти ровесница Сары Дрейпер, хрупкая девушка лет восемнадцати, с вытянутым бледным личиком, казавшимся фарфоровым. Личико это можно было бы назвать неприметным из-за некоторой неправильности черт — слишком маленького рта и слишком уж остренького носика, — но волосы ее оказались неповторимого матово-палевого оттенка, а глаза той редкой изумрудной зелени, которая невольно очарует любого, кто заглянет в них. Улыбка девушки была сердечной и в то же время скромной. Да, сразу было видно, что это девушка с характером.

За обедом Иеремии выпала весьма нелегкая роль просветителя, утолявшего повышенный интерес хозяина дома к экспериментам, проводимых Королевским обществом. В том числе обсуждались опыты с горением, доказавшие, что горение возможно лишь при наличии доступа воздуха. Иеремия изложил собственные теории на сей счет, но ни на секунду не выпускал из виду обеих девушек. Он читал в них как в раскрытой книге. Сара Дрейпер прекрасно сознавала свою роль в семействе, милостиво позволяя присутствующим раздавать ей комплименты. Джейн Райдер, которой было поручено следить за прислугой, неустанно заботилась о том, чтобы лакеи не сидели без дела, и мгновенно исправляла все допускаемые ими ошибки, не успевали присутствующие опомниться. Несомненно, Джейн — девушка аккуратная и требовательная. И было в ней нечто, бросившееся в глаза Иеремии буквально в первую секунду, как он ее увидел. Что бы ни делала Джейн Райдер, с кем бы ни говорила, взгляд ее постоянно был прикован к Трелони. И хотя она изо всех сил старалась не подавать виду и сразу опускала взор, заметив, что кто-нибудь смотрит на нее, вскоре снова смотрела на судью. Тот, судя по всему, не замечал, что постоянно под наблюдением. Иеремии не составляло труда угадывать в изумрудном взоре все мысли и желания, переполнявшие девушку. В нем была симпатия, настолько глубокая и откровенная, что иезуит подивился, что до сих пор никто из присутствующих не уловил ее. Впрочем, члены семейства оказались настолько поглощены собой или же своими собеседниками, что им было не до какой-то там неприметной экономки, явно чужой в доме.

После обеда Джордж Дрейпер заставил дочь спеть, а Джейн Райдер уселась за спинет аккомпанировать кузине. Лишь ближе к вечеру, когда выпитое вино возымело действие, и атмосфера стала менее формальной, Иеремия поддался острейшему желанию убедиться в правоте своих выводов. Сэр Орландо был занят разговором с хозяином дома, который только и дожидался, когда же наконец его самый почетный гость затронет главную тему; Сара села за спинет, хотя играла с меньшим вдохновением, нежели ее предшественница. Завидев, что Джейн пребывает в одиночестве, Иеремия решил воспользоваться благоприятной возможностью и без особых церемоний сел рядом.

— Миссис Райдер, позвольте присесть к вам, — с улыбкой попросил иезуит. Он прекрасно понимал, что ведет себя сродни слону в посудной лавке, но и знал, что долго побыть наедине им все равно не дадут. А ему непременно нужно было прояснить положение вещей.

— Конечно же, вы слышали, что ваш дядюшка отчаянно пытается просватать вашу кузину за судью Трелони, — без долгих предисловий начал иезуит. — Что вы можете сказать об этом брачном союзе?

Молодая девушка едва не ахнула от изумления. Она ожидала чего угодно, но только не того, чтобы кто-то вдруг заинтересовался ее мнением, причем человек, которого она видела впервые в жизни.

— Надеюсь, Сара составит хорошую партию его сиятельству, — потупив взгляд, ответила Джейн.

— Гм, и вы верите, что она любит его?

Такая прямота, без преувеличения, шокировала Джейн Райдер.

— Я… Как я могу это знать! И потом, ему разве не все равно?

— Ну, разумеется, приданое Сары достаточно солидное, однако судья — тонко чувствующая натура, человек, познавший одиночество, для которого отношение к нему супруги далеко не последняя по важности вещь.

Джейн опустила голову, однако Иеремия успел заметить, что девушка пытается скрыть муки, терзавшие ее в этот момент. Но она была слишком хорошо воспитана, чтобы наговаривать на свою кузину.

— А как вы относитесь к его сиятельству, — напрямик спросил Иеремия и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Вы думаете, он сможет стать для Сары добрым супругом?

Джейн с видимым усилием повернулась к иезуиту и вымученно улыбнулась.

— А разве нет? Ведь он человек добрый и справедливый.

— Но ведь он вдвое старше ее, — напомнил Иеремия. — Вас бы обрадовал подобный оборот, будь вы на месте невесты?

И снова удивление, граничащее с изумлением, промелькнуло на личике Джейн Райдер.

— Нет, меня бы это устроило. Он ведь не старик. И даже если…

На мгновение в ее голосе проскользнули нотки ревности, и Джейн, заметив это, пристыженно умолкла.

— Благодарю вас за откровенность, — сказал Иеремия, поднимаясь. М-да, этот короткий разговор подвиг его на размышления.

Сидя в карете Трелони, пастор упорно молчал. Судья был готов лопнуть от охватившего его нетерпения.

— Святой отец, вы уж не мучьте меня, прошу вас. Вы ведь не всерьез клялись мне оставить при себе мнение о мисс Дрейпер. Теперь вы ее увидели. Какой она вам показалась?

Иеремия, очнувшись от размышлений, с явным неудовольствием посмотрел на друга. Он дал себе слово не позволить втянуть себя в этот разговор. И хотя с трудом удерживался от того, чтобы предостеречь сэра Орландо от женитьбы на пустой, высокомерной и избалованной женщине, страшился брать на себя ответственность.

— Милорд, могу я напомнить вам о нашей договоренности? — с легким раздражением спросил он.

— Знаете, давайте не будем!

Чувствовалось, что Трелони раздражен не на шутку.

— Вы ведь сделали для себя надлежащий вывод, я это заметил. Что вам мешает поделиться своими соображениями со мной?

— Не могу и не желаю снимать с вас бремя ответственности.

— А вас никто и заставляет. Черт побери, я хочу слышать ваше личное мнение, только и всего!

Настырность судьи начинала забавлять Иеремию. Может, и правда его долг как друга хотя бы намекнуть на истинное положение дел. Когда карета остановилась у дома на Патерностер-роу, и пастор стал слезать со скамьи, сэр Орландо ухватил его за рукав.

— Ради нашей с вами дружбы скажите мне, как поступили бы вы на моем месте? Посватались бы к Саре Дрейпер?

Глубоко вздохнув, Иеремия очень серьезно ответил:

— Нет! — И, помедлив секунду, добавил: — Я бы посватался к ее кузине.

Прежде чем Трелони пришел в себя, Иеремия вылез из кареты и захлопнул за собой дверцу.

Глава 7

Ален Риджуэй нерешительной походкой шел вдоль Сэфрон-Хилл, длинной улицы, шедшей параллельно речке Флит из Холборна на север. Кое-где до сих пор лежал снег, превращенный лошадиными копытами и колесами повозок и карет в бурое месиво. Помимо воли лекарь, возвращавшийся с очередного вызова, забрел в пресловутый квартал борделей. Ален даже толком понять не мог, отчего там оказался. Как изголодавшегося нищего неудержимо тянет к лавкам булочников и мясников, так и Ален, движимый распаленной плотью, следовал в это средоточие порока.

Пока он брел по улице, состоявшей сплошь из публичных домов, в нем боролись похоть и отвращение. Последние месяцы он еще находил подобие удовлетворения, время от времени лапая Молли или девчонку, разливавшую пиво в каком-нибудь кабаке, но в конце концов это его перестало устраивать. Год минул с тех пор, как он в последний раз спал с женщиной и получил от этого истинное удовлетворение. Многовато! Все чаще и чаще Ален ловил себя на том, что все помыслы его сосредоточены на плотских удовольствиях. Не помогали даже попытки отвлечься от этого, сконцентрировавшись на работе. Но мучительнее всего были бесконечные укоризненные взоры его друга, пастора, которому Ален вынужден был на исповеди признаваться в наличии нечистых желаний и который не проявлял к нему ни малейшего сочувствия. Каким бы приятным и интересным ни находил Ален общество Иеремии, присутствие иезуита в доме лекаря превратилось в докучливое напоминание, постоянно терзавшее нечистую совесть Алена. А последний тем временем искренне пытался вести достойную и угодную Богу жизнь, но природа требовала свое, и она была сильнее, в особенности сейчас, в преддверии весны.

В дверях одного из «домов радости» стояла рыжеволосая девка и вызывающе улыбалась ему. Ален украдкой взглянул на нее, так и не придя к согласию с собой — не зная, то ли зайти, то ли убраться отсюда подобру-поздорову. Рыжая мгновенно заметила его колебания и, чтобы раззадорить, соблазнительно провела себя по бедрам и крикнула:

— Ну что ж мы такие скромники? Слепому видно, что мы сейчас только и думаем, как ухватиться за сиську побольше и за ляжку покрепче. Для такого симпатяги я бы точно придумала что-нибудь поинтереснее.

Ален медлил, а рыжая девка, спустив шерстяную накидку, защищавшую ее от холода, обнажила плечи. Вид крепких молочно-белых грудей в глубоком вырезе едва затянутого на шнуровку платья сделал свое дело — Ален почувствовал, как в нем воспламенилось желание. Не раздумывая долго, он последовал за девкой в дверь фахверкового дома. Девица провела его по узенькой лестнице наверх, в крохотную каморку с захлопнутыми ставнями на окнах. Из-за тонких стен доносились блаженные стоны и хихиканье, сопровождаемые недвусмысленным поскрипыванием шаткого деревянного ложа. Рыжая соблазнительница уселась на соломенный тюфяк, лежавший на грубо сколоченной кровати, и привычным движением задрала юбки до колен, чтобы Ален мог лицезреть ее прелести. Судорожно сглотнув, он почувствовал, как жаркой кровью наливается член. Запустив руку в вырез платья девчонки, он повалил ее на кровать, стиснул в объятиях и стал страстно целовать. Прошло какое-то время, прежде чем он опомнился от приступа накатившей на него страсти, и в ноздри ему ударила специфическая вонь. Что-то в Алене запротестовало и заставило его прийти в чувство. Это был запах хвори. Поспешно высвободившись из объятий рыжеволосой, он отстранился и присмотрелся к ней. Может, у нее чахотка? Или еще что похуже?.. Взгляд его упал между ее ног, и опытный глаз врача заметил едва заметную опухоль на срамной губе. Ален похолодел. Да эта рыжая дрянь — сифилитичка! В панике Ален вскочил и стал поспешно натягивать штаны.

— Прости… Я… Мне нужно уходить.

Торопливо выудив шиллинг из кошелька, он бросил его рыжей девке и опрометью бросился из заведения.

Уже на улице, торопливо меряя шагами Сэфрон-Хилл, Ален корил себя на чем свет стоит. Надо ж быть таким идиотом и попереться к грязной шлюхе! К счастью, он вовремя сообразил, чем этот визит закончится. Ужасная болезнь разрушала человека и физически и умственно. От этой мысли подгибались колени, и желудок начинал протестовать. Ален вынужден был остановиться и прислониться лбом к холодной стене дома. Против этой болезни, которой Джироламо Фракасторо посвятил стихотворение под названием «Сифилидис», снадобий не существовало. Она завершалась смертью в ужасных муках, которой предшествовали паралич и безумие. Ртутное лечение, применявшееся в борьбе с сифилисом, оказывалось в той же мере смертельным, как и сам недуг. Глубоко вдохнув несколько раз подряд, Ален отер выступивший на лбу, несмотря на зимний холод, пот. Ему снова повезло! Тем не менее огонь в чреслах хоть и не пылал, но продолжал тлеть. Оказывается, жизнь убежденного холостяка не так уж и благостна! Качая головой в раздумье, Ален медленно двинулся в сторону Патерностер-роу. Ладно, что бы там ни было, а работу за него никто не сделает. В конце концов, лучшего способа отвлечься от навязчивых мыслей пока что никто не изобрел. Да и о книгах следует подумать.

Как только Ален прибыл в лечебницу, к нему еще в дверях подскочил Кит.

— Хорошо, что вы пришли, мастер. Вас желает видеть какая-то дама. Она уже довольно долго здесь вас дожидается.

Первой мыслью Алена было, что это леди Сен-Клер, и он даже просветлел.

— Где она?

— Вон там, у полок.

Лекарь, присмотревшись, к своему разочарованию, понял, что его дожидается Энн Лэкстон.

— О, я рад, что дела у вас явно идут на поправку, — улыбнулся Ален, шагнув к девушке. — Ну так как? Надумали рассказать доктору Фоконе о том, отчего могли убить вашу матушку?

— Нет, — без тени веселья ответила Энн. — Я пришла, чтобы увидеться с вами.

— Я к вашим услугам, мисс Лэкстон, — воспрянул духом Ален. — Чем могу быть полезен?

— Ну, мне приходилось слышать много хорошего о вашем мастерстве. В цеху вас ценят. Вот поэтому и хочу просить вас вылечить небольшую ранку, которая мне не дает покоя.

— Но ведь ваш отец сам лекарь. Почему вы решили обратиться за помощью именно ко мне? — недоуменно спросил Ален.

Опустив глаза, Энн нервно сцепила пальцы.

— Он дал мне одну мазь, но от нее никакого толку, только еще хуже стало.

— Хорошо, готов оказать вам любезность. Прошу вас, покажите мне вашу рану.

— Она… она там, где… Словом, здесь я вам показать ее не могу, — густо покраснев, пролепетала Энн. — Так что уж давайте пройдем в вашу комнату, что ли.

— Конечно, конечно, если вам будет угодно, — заверил девушку Ален.

Стараясь сохранять хладнокровие, он стал искать необходимые инструменты, после чего проводил девушку в свою комнату. Та украдкой обвела его оценивающим взглядом.

— Усаживайтесь, мисс Лэкстон, — предложил Ален.

Энн сняла шерстяной плащ и уселась на край кровати с балдахином.

— Вам нечего меня смущаться. Я не сделаю больно, — попытался он успокоить Энн, видя, что девушка явно нервничает. — Ну, где там ваша рана?

— Дайте мне вашу руку, — попросила девушка, и когда он с готовностью протянул ей ладонь, Энн, приподняв юбки, сунула ее под них. Пальцы Алена коснулись бархатной девичьей кожи бедер. Энн стала двигать его ладонь выше, пока кончиками пальцев он не ощутил волосы на лобке. Ален ошарашенно посмотрел на Энн. Желание, только что с таким трудом подавленное, пробуждалось в нем вновь. В синих глазах девушки уже не было и следа стыдливости, а один лишь дерзкий вызов и нечто похожее на презрение. Она понимала, что Ален у нее в руках, что он не в силах противостоять воспламенившейся в нем страсти. Взгляд его спускался до ее шеи, потом к грудям, набухшие соски которых отчетливо проступали под слабо затянутым лифом. Девушка, будто угадав его желание, с готовностью опустила платье до плеч.

— Что вы делаете? — только и смог вымолвить Ален, не в силах отстраниться. Его руки будто жили своей собственной жизнью, поглаживали шелковистые упругие бедра, которые словно по мановению волшебной палочки разошлись в стороны. Ален поднял юбки выше, чтобы прикоснуться губами к восхитительной молодой плоти. И не в силах больше сдерживаться, он повалил Энн на постель и стал покрывать поцелуями ее плечи, маленькие упругие груди, живот… Возбуждение росло; казалось, оно вот-вот разорвет его на части, от него кружилась голова, Ален не в состоянии был видеть ничего, кроме этого молодого тела. Припав ртом к ее губам, он в пылу охватившего его желания не ощутил того, что губы девушки оставались твердыми и неподатливыми. И даже высвобождая окаменевший член, не почувствовал, как судорожно дернулось тело девушки, словно сопротивляясь насильнику. И семя, так долго рвавшееся наружу, излилось внутрь при первом же толчке, слишком быстро, чтобы принести ему истинное удовлетворение.

Постепенно придя в себя, Ален тяжело отвалился от Энн, лежавшей под ним словно статуя.

— Энн, я… я не хотел этого… Сам не знаю, что на меня нашло! Простите меня!

Едва Ален отстранился, как девушка выпрямилась, спрыгнула с кровати и стала поспешно затягивать лиф. Задним числом Алену казалось, что все произошло за долю секунды.

— Энн, постойте! Постой, Энн! — выкрикнул Ален вслед ей. Вскочив с кровати, он, даже не приведя себя в порядок, не обращая внимания на сползшие до колен штаны, сбежал вниз, распахнул дверь, но девушка уже исчезла среди прохожих.

Вечером, когда они с Иеремией сидели за ужином, иезуит был немало удивлен молчаливостью обычно столь словоохотливого Алена.

— Ален, что-нибудь произошло? — осведомился он после нескольких минут молчания. — Что-то вы сегодня будто воды в рот набрали.

Лекарь вздрогнул при этих словах друга и растерянно уставился на Иеремию.

— Да нет, ничего, просто задумался, — вяло попытался отговориться он.

— Кит мне сказал, что сегодня после обеда заходила Энн Лэкстон. Она что-нибудь говорила насчет убийства матери?

Ален открыл рот, чтобы ответить, но понятия не имел, что сказать. Мгновение спустя откашлялся и пробормотал:

— Она приходила… В общем, ей потребовалась одна мазь.

Иеремия, недоверчиво наморщив лоб, посмотрел на собеседника. Нет, тут явно что-то не то, подумал он.

— Ален, что произошло?

— Ничего. А что должно было произойти?

— Ален, надеюсь, у вас не дошло до близости с этой девочкой?

— С девственницей? Я не безумец в конце концов! — возмутился лекарь и тут же залпом опустошил бокал вина, после чего резко поднялся из-за стола. Пожелав другу доброй ночи, он немедленно направился к себе.

Половину ночи Ален не спал. Он был не в состоянии уснуть от охвативших его мыслей. Во второй раз за этот день он корил себя. Что он наделал? Лишить девственности невинную девушку, почти девочку! Хорош, нечего сказать. Это самое глупое, что мог сделать тот, кто поклялся всю жизнь оставаться в холостяках. Что на него нашло? Где был его разум, если он позволил восторжествовать своему двадцать первому пальцу? Стыд и позор! Да и эта Энн Лэкстон! Оказывается, она еще та штучка! И не подумаешь. Но более всего его занимал вопрос — почему? Почему она явилась к нему и предложила себя, словно последняя уличная шлюха? Может, влюбилась в него? Нет уж! Храни его от этого Пресвятая Дева Мария! Нет, с ней непременно надо поговорить и выяснить, что к чему.

На следующее утро, едва Иеремия ушел по своим делам, Ален направился на Дак-лейн. Правда, он явно не собирался выяснять отношения с Энн в присутствии ее отца, а тем более братца, поэтому не стал заходить в дом, а из укромного местечка примялся дожидаться, пока выйдет Энн. Его терпение было уже на грани исчерпания, когда около полудня он увидел, как Энн, выйдя из дома, отправилась куда-то — наверняка за покупками. Ален последовал за ней. Когда отошли достаточно далеко от дома Лэкстонов, Ален нагнал ее и позвал.

— Энн, постойте, нам нужно поговорить!

Девушка, полуобернувшись, едва взглянула на него и, ускорив шаг, пошла дальше.

— Да подождите же, Энн!

Девушка никак не реагировала. Нагнав Энн, Ален взял ее за плечо.

— Энн, нам необходимо поговорить о том, что произошло вчера, — задыхаясь, выговорил он. — Вы просто взяли да убежали, я и слова сказать не успел. Я хотел извиниться перед вами.

Смерив его презрительным взглядом, она сквозь зубы произнесла:

— Пойдемте со мной.

Слегка ошарашенный, Ален послушно последовал за девушкой. Они прошли несколько ярдов вперед, после чего Энн решительно завернула в какую-то конюшню. Не оглядываясь на него, прошла через пропахшее лошадиным навозом обширное помещение и остановилась у стены, где кучей была свалена солома. Повернувшись к Алену, посмотрела ему прямо в глаза и стала медленно раздеваться.

Ален, не веря глазам, смотрел на нее. Все прежние установки, все ограничения враз улетучились. Он вновь ощутил навязчивое желание обнять это тело, прильнуть губами к молочно-белой коже и… Разозлившись на себя, он стиснул зубы.

— Энн, я сюда не за этим пришел, — укоризненно произнес он, качая головой.

Глаза девушки на мгновение полыхнули яростью.

— Ага, не за этим! — с издевкой повторила она. — Эх вы, лицемер несчастный! За этим! За этим! Вы ведь все хотите только этого! И больше ничего!

Не успел он опомниться, как Энн, оттолкнув его, выбежала из конюшни. На сей раз Ален не бросился ей вслед.

Глава 8

Иеремия услышал, как перед лечебницей остановилась карета, и выглянул в окно посмотреть, кто приехал. Разглядев герб судьи на дверце, он отложил перо, прикрыл чернильницу и поспешил вниз, не дожидаясь, пока Ален позовет его. Внизу в приемной дожидался кучер сэра Трелони.

— Кто-нибудь занемог? — обеспокоенно осведомился Иеремия.

— Нет, сэр. Его сиятельство отправил меня за вами.

— А что такое? Что-нибудь новое об убийстве повитухи?

— Знать не знаю, а только вы должны поехать на речку Флит.

— На Флит? — невольно повторил Иеремия. — Ладно. Сейчас одеваюсь, и едем.

Иезуит сел на заднее сиденье кареты. Несмотря на плотно закрытую дверцу, внутри было холодно. Иеремия потуже затянул шерстяной плащ у шеи и стал через застекленное окно кареты смотреть на улицу. Они ехали в длинной череде других карет и повозок сначала по Патерностер-роу, затем свернули на Уорвик-лейн и потом на Ньюгейт-стрит. У городских ворот движение замедлилось — там скопилось довольно много транспорта, и им пришлось довольно долго ждать, пока их карета миновала Ньюгейтские ворота и мимо церкви Гроба Господня стала взбираться по Сноу-Хилл. У колодца Холборн они повернули влево и, наконец, остановились у моста через Флит.

Выходя из кареты, Иеремия заметил группу людей на берегу речки. Впрочем, этот поток и речкой-то трудно было назвать, скорее ручьем. Флит брала начало в Кенвуде и Хэмпстеде и впадала в Темзу, но времена, когда по ней осуществлялась навигация, канули в прошлое. Вот уже четыре столетия монахи-кармелиты сетовали на то, что никаким ладаном не перебить смрад, исходивший из этого несусветно загаженного ручья. Мясники расположенных на Ньюгейт-стрит мясных лавок выбрасывали в него отбросы — внутренности забитого скота, и они разлагались в воде. В вырытых по берегам Флит ямах кожевники в теплой воде, куда добавлялся собачий кал или куриный помет, дубили воловьи шкуры. Клеевары в огромных чанах варили из отходов мясных лавок и кожевенного производства немудреный клей. Тут же на кострах дымились чаны красильщиков, мыловаров и свечников. Кроме вышеперечисленных промыслов вдоль берега сгрудились и убогие лачуги, где в страшной скученности ютилась беднота, сваливавшая отбросы и фекалии в воды многострадальной Флит.

Недавние морозы чуть умерили зловоние — во всяком случае сделали его более-менее переносимым, — но наступившая оттепель снова вернула все на круги своя. Даже привычный к вони Иеремия, имевший опыт посещения Ньюгейтской тюрьмы, не рисковал вдыхать полной грудью миазмы, окутавшие берега реки Флит.

Сэр Орландо Трелони заметил, что посланная им карета вернулась, и подошел к пастору.

— Мне очень жаль, доктор, что я заставил вас спешно прибыть сюда, — извиняющимся тоном начал он, — но мы обнаружили то, на что вам необходимо взглянуть.

Иеремия невольно улыбнулся, ибо знал привычку Трелони интриговать. И почувствовал, что и вправду заинтригован. Видимо, это «нечто» и на самом деле нечто удивительное, если уж судья взял на себя труд месить здешнюю грязь своими элегантными сапожками из тонкой кожи. В сопровождении констебля и помощника, тех самых, которых сэр Орландо брал с собой и на место убийства повитухи, они медленно двинулись вниз по течению ручья. Сильные морозы последних недель сковали броней льда эту сточную канаву, и, таким образом, отбросы застряли здесь до оттепели.

Иеремия последовал за судьей туда, где работники кожевника, стоявшего чуть поодаль возле ямы, острыми баграми разбивали лед.

— Они как раз очищают его ото льда и скоро должны закончить, — пояснил Трелони.

Иеремия вглядывался в бурый, непрозрачный лед, силясь понять, что имел в виду судья. И наконец понял. Сначала ему показалось, что это просто сук дерева, но уже в следующую секунду догадался: изо льда торчит рука — потемневшая мертвая детская ручонка. Видимо, наступившая оттепель растопила лед и выдавила ее наружу. Иезуит, невольно ахнув, подошел поближе. Через тонкий слой льда, будто через оконное стекло, на него, широко раскрыв глаза, уставилось мертвенно-бледное мальчишеское личико.

Иеремия почувствовал, как у него от ужаса сжалось сердце. Редко в жизни ему выпадало переживать столь страшные мгновения. Неведомые силы природы дьявольски замедлили ход времени: если бы не морозы, тело давным-давно было бы в Темзе, воды которой выбросили бы его на берег, где полно бродячих собак и свиней, и те быстро бы расправились с ним, оставив разве что косточки, — а холод приостановил неизбежный процесс разложения.

— Кто обнаружил тело? — осведомился Иеремия, не в силах оторвать взор от мертвого лица.

— Один из работников увидел руку и доложил случайно проходившему мимо судейскому, а тот уже сообщил констеблю, — пояснил сэр Орландо. — Труп какого-нибудь безвестного уличного мальчишки-попрошайки обычно не привлек бы столь пристального внимания, но мистер Лэнгли, — он показал на констебля, — вспомнил, что в связи с убийством Маргарет Лэкстон мы разыскивали мальчика лет двенадцати, и счел необходимым информировать нас об этом, поскольку утопленник, по его мнению, вполне мог быть тем самым факельщиком. Честно говоря, я тоже склоняюсь к этой версии.

— И вы правы, — согласился Иеремия. — Как только тело очистят ото льда и обмоют, необходимо доставить сюда Энн Лэкстон. Не считая ее отца, она теперь единственная, кто может опознать мальчика.

— Я распоряжусь, чтобы ее привезли сюда, — вмешался констебль и дал соответствующие указания своему помощнику.

Работники все еще разбивали лед, в который, словно в панцирь, был заключен погибший ребенок, но стоявшие в отдалении Иеремия и сэр Орландо не могли из-за едкого вонючего дыма костров мыловаров как следует разглядеть тело. Один из работников по недосмотру так хватил багром по руке трупа, что изуродовал ее.

— Смотри же ты, дубина, куда бьешь! — рявкнул на него констебль. — А не то превратишь покойника в ошметки.

Работники стали ударять осмотрительнее, отчего работа замедлилась. Иеремия, почувствовав, что ноги и руки сковывает холод, попробовал согреться, притопывая на месте и одновременно оглядывая прилегающий участок берега. Впрочем, пытаться отыскать здесь следы преступления смысла не имело — убийца сбросил труп в ручей с моста.

— Что-нибудь обнаружили? — спросил сэр Орландо, заметив пристальный взор Иеремии.

— Хотелось бы, чтобы это было так, — со вздохом ответил иезуит. — Но если предположить, что мальчик погиб в тот же вечер, что и повитуха, никакой надежды обнаружить следы не остается. Разве что на трупе, если повезет.

Трелони кивнул.

— Если мальчик — тот самый факельщик, заманивший в ловушку двух женщин, значит, мы имеем дело с хладнокровным убийцей, действовавшим по заранее подготовленному плану.

— Я тоже так считаю.

— Все, закончили! — крикнул один из работников и замахал им, подзывая к себе. Двое мужчин подняли тело, еще не до конца освобожденное ото льда, и понесли вверх по берегу.

— Они направляются в ближайший кабак, — пояснил констебль. — Все договорено.

Хозяин убогого, как и весь этот район, заведения предоставил в их распоряжение одну из задних комнатенок. Работники положили покойника на стоявший у камина стол, а служанка принялась ворошить уголья. Стали ждать, пока тело оттает.

Вскоре лед растаял, и вода потекла на пол, образуя зловонные лужицы. Сначала оттаял лед на лице, и все увидели небольшой, чуть искривленный курносый носик, брови вразлет, скулы, рот и подбородок.

Иеремия, попросив у служанки тряпку и тазик с водой, тщательно обмыл лицо мальчика.

— Глаза голубые, — стал перечислять он, — волосы светлые, как мне представляется, но необходимо дождаться, пока они просохнут, тогда точно будет ясно.

— Вероятно, это все же тот самый факельщик, — строил догадки Трелони.

— Многое говорит об этом, милорд.

Когда в сопровождении помощника констебля прибыла Энн Лэкстон, тело уже почти освободилось ото льда. Она вопросительно взглянула на Иеремию, словно ожидая от него указаний или пояснений, и когда тот приветливо улыбнулся ей, казалось, вздохнула с облегчением.

К девушке обратился сэр Орландо:

— Мне искренне жаль беспокоить вас по такому печальному поводу, но это весьма важно. Присмотритесь к этому покойнику. Не он ли тот самый факельщик, что выманил вас с матерью в столь трагический вечер из дому?

Энн словно нехотя подошла к столу и с непроницаемым лицом стала вглядываться в лицо мальчика, которому Иеремия прикрыл глаза. Энн замерла, будто окаменев, — казалось, она не понимала того, что открывалось ее взору, но Иеремия заметил, как по щекам девушки скатились слезинки.

— Это тот мальчик? — спросил Трелони, стараясь вывести ее из оцепенения.

Энн вздрогнула.

— Да, это он, — сдавленным голосом ответила она.

— Большое вам спасибо. Вы можете идти, если хотите. Вы больше нам не потребуетесь.

Констебль нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

— Стало быть, все прояснилось. Я тогда скажу церковному настоятелю, чтобы он забрал покойника и организовал похороны.

Сэр Орландо строгим взглядом смерил позабывшего свой долг служителя порядка.

— Пока что ничего не прояснилось, сэр. Мы не знаем, как и от чего умер мальчик. И вы останетесь здесь до прибытия лекаря, который осмотрит труп и сделает заключение о причине смерти.

— Но, милорд, у лекаря, мне думается, есть дела и поважнее, чем разглядывать всяких нищих бродяг…

— Разве может быть что-нибудь важнее, чем установить личность убийцы, и не все ли равно кто его жертва?! — ледяным тоном обратился к констеблю Трелони.

Иеремия молча слушал их пререкания. Он понимал, что судью Трелони интересовала, разумеется, не столько участь нищего мальчишки, сколько стремление отыскать убийцу, нарушителя закона.

По мере того как таял лед, Иеремия дюйм за дюймом обмывал тело. Ножницами он разрезал одежду покойного и тщательно изучил содержимое карманов.

— Ну и что там любопытного, доктор? — полюбопытствовал Трелони.

— Да вот, монета, — ответил Иеремия.

— Всего-то затертый грошик, — презрительно бросил констебль.

Иеремия опустил монету в воду, отскреб ее от налипшей грязи и поднес к свету. Блеснуло серебро.

— Крона,^[41] — объявил он. — Это чуть ли не состояние для нищего мальчишки.

— Может, он где-нибудь стащил ее, — высказал предположение констебль.

— Скорее получил в уплату за услугу, оказанную убийце, — не согласился Иеремия.

Лужа на полу, изрядно увеличившаяся, испускала такую вонь, что хозяин кабачка уже стал недовольно поглядывать на присутствующих. Но судье было не до него. Как только труп оттаял полностью, Иеремия, обмыв его, приступил к тщательному осмотру тела.

— Он очень худ. Чему удивляться — разве этот ребенок когда-нибудь наедался досыта, — комментировал иезуит. — Носбыл когда-то сломан, но успел зажить. Следы переломов на двух ребрах, затянувшийся шрам справа на предплечье. Да, побивали его, однако. Может, из дому сбежал как раз поэтому. Если только не такая же нищенка, как и он сам, неизвестно от кого не произвела его на свет. И вот, милорд, свежая рана, поглядите: колотая в грудной области.

— Она и есть причина смерти? — спросил Трелони.

— Вне всякого сомнения. Лезвие ножа проникло в сердце.

— Зачем преступнику понадобилось убивать и мальчишку? Почему же сначала он тому заплатил?

— Думаю, серебряная крона была лишь авансом. Убийца пообещал мальчику остальную часть денег после выполнения поручения. И заманил ребенка куда-нибудь — скорее всего на мост через Флит. В момент нанесения удара жертва наверняка находилась на расстоянии вытянутой руки от убийцы — в противном случае он не мог бы заколоть мальчишку. Именно заколоть, потому что стрелять преступник не решался — звук выстрела могли услышать, а поднимать шум ему было явно ни к чему.

— Да, но все-таки зачем было его убивать? — недоумевал сэр Орландо. — Заплатить побольше, и дело с концом.

— Злодей уже совершил одно убийство, а мальчик запомнил его. И вполне мог донести.

— Да кто поверил бы какому-то оборванцу?

— Вполне возможно, что никто. Но знаете, иногда хватает самого косвенного указания, малейшего подозрения, чтобы, так сказать, наступило озарение. Нет, преступник стремился застраховать себя от любой неожиданности, с тем чтобы его имя никогда и ни при каких обстоятельствах не всплыло в связи с убийством повитухи. Судя по всему, человеческая жизнь для него — пустой звук.

— Тем больше у нас оснований отыскать его как можно скорее! — заключил сэр Орландо. — К великому сожалению, мы уже не имеем возможности допросить мальчика. Пусть он и не знал убийцу по имени, но описать его мог, как мог дать и другие, не менее ценные детали.

— Кое-что весьма важное мы можем и так выяснить, милорд, — ответил на это Иеремия.

Чувствовалось, что иезуит взволнован.

— В каком смысле?

— Присмотритесь к ране, сэр. Хорошо видно, что лезвие ножа довольно широкое. По форме раны мы можем установить даже форму клинка. Речь идет об обоюдоостром дуэльном кинжале, имеющем с каждой стороны лезвия по желобку. Но это еще не все, о чем нам говорит рана, — продолжал Иеремия, указывая на крохотный синяк у самого края раны. — Как вы думаете, откуда вот этот синяк?

Присмотревшись, Трелони покачал головой:

— Не могу сказать.

— Милорд, я разбираюсь в оружии, а за свою карьеру военного лекаря мне пришлось насмотреться на самые разнообразные раны, в том числе и на такие, с которой мы столкнулись здесь. Я считаю, что синяк оставила гарда изогнутой в виде буквы S формы, закрепленная на кинжале, изготовленном под левую руку. Подобные нередко используются на дуэлях. И синяк остался именно слева от раны, потому что изогнутая вправо гарда прилегает к кисти руки, защищая ее.

— Боже милостивый, а ведь вы правы! — невольно вырвалось у сэра Орландо. — И как это только я сам не догадался. Да, верно, все верно. А вот этот продолговатый синяк выше раны наверняка оставила верхняя часть гарды, выполненная в виде кольца. Речь идет о весьма необычном кинжале!

— Вероятно, даже об уникальной вещи, — добавил иезуит. — Тем легче будет отыскать орудие убийства.

— Такой кинжал используется на дуэлях в паре со шпагой. То есть шпага в правой, а кинжал — в левой руке. Следовательно, убийца — джентльмен при шпаге!

— Вовсе не обязательно. Убийца мог и похитить кинжал. Увы, но тип оружия отнюдь не всегда говорит о том, кто убийца. Впрочем, я уверен, что кинжал до сих пор у него, потому что просто так он с ним не расстанется. Именно это и должно помочь нам, когда у нас появится подозреваемый.

— Подозреваемый, говорите? До сих пор мы не знаем даже причины, из-за которой погибла повитуха, — вздохнул Трелони.

— Верно, этого мы, к сожалению, пока не знаем. Но ведь у факельщика вполне могли быть и приятели, которым тоже, вероятно, кое-что известно. А вдруг выяснится, что мальчишка уже не раз выполнял подобные поручения. Сложность в том, чтобы найти кого-то, кто водился с ним. А нам даже имя несчастного неизвестно.

— В случае обнаружения безымянного трупа иногда в людных местах выставляют на всеобщее обозрение его голову, — пояснил сэр Орландо. — Можно попытаться поступить так и на этот раз. Когда лекарь прибудет, я распоряжусь прислать сюда анатома, который отделит голову от тела, с тем чтобы выставить ее на Смитфилдском рынке. Если повезет, найдется кто-нибудь из тех, кто помнит этого мальчишку.

Прибывший из морга лекарь хоть и поворчал, не желая раскошеливаться на сооружение деревянного кола, но ему ничего не оставалось, как согласиться. Впрочем, насаженная на кол голова уже довольно скоро стала разлагаться — сказалось длительное пребывание тела под водой, — и черты лица изменились до неузнаваемости. Так что не нашлось никого, кто опознал бы несчастного факельщика.

Глава 9

Королевский двор возвратился в Уайтхолл. Отдавая дань памяти жертвам, чьи души унес мор, решено было отказаться от слишком уж пышных торжеств, но, по сути, придворная круговерть шла своим чередом, будто никакой чумы и не было. Двор короля жил своей особой, отстраненной от остального мира жизнью — банкеты, увеселения, интриги, в которой страданиям народа места не отводилось.

Аморе наблюдала за карточной игрой леди Каслмейн и герцога Бекингема. Барбара сдержала обещание и помогла сопернице вернуться ко двору, но Аморе до сих пор не представилось возможности побеседовать с королем наедине и объяснить причину своего поведения. Однако хитроватое подмигивание короля во время ее официального визита недвусмысленно говорило о том, что ее великодушно прощают и желают вновь видеть при дворе. Несомненно, леди Каслмейн мастерица по части улещиваний и улаживаний. Вот только Аморе чувствовала себя теперь должницей Барбары.

В свою свиту приняла Аморе и королева, поскольку была наслышана о бесстрашной леди Сен-Клер, которая, презрев опасность, решила остаться в Лондоне, где свирепствовала чума, и даже помогала хворым. Екатерина, португальская инфанта, вот уже четыре года супруга Карла, к великому смятению державы, так до сих пор и не соизволила одарить короля наследником. Англия была встревожена не на шутку. Хотя формально существовал престолонаследник короля, его младший брат Джеймс, проявивший на посту адмирала флота мужество и храбрость в войне с голландцами, однако на троне его видеть не желал никто. Джеймсу ставили в вину, что он взял в жены Энн Хайд, дочь сэра Эдварда Хайда, ненавидимого всеми лорд-канцлера. Посему его умственные способности ныне оценивались чрезвычайно низко. Все надежды были на Екатерину, от души желавшую одарить Карла наследником. Однако до сей поры она, как королева, так и не выполнила главнейшего своего долга. Господь оставался глух к ее страстным мольбам, и этот груз с каждым днем становился для уроженки Португалии все непосильнее. Так что, если принимать во внимание существующее положение вещей, опасения леди Каслмейн были отнюдь не беспочвенны. Коль выяснится, что королева страдает бесплодием, у Карла будут все основания искать пути аннулирования брака с Екатериной и взять в королевы другую. Сам-то Карл по части потомства в сугубо физическом смысле явно преуспел, пустив на свет целый сонм бастардов, среди которых был и сын Аморе Чарлз Фицджеймс, появившийся на свет девять месяцев назад. Она увидела сына, лишь вернувшись после долгого отсутствия ко двору — когда начался мор, леди Сен-Клер отдала ребенка под опеку его венценосного родителя, не подозревая о том, что провидение не позволит ей последовать за двором в Оксфорд. Однако малыш подрастал, прекрасно обходясь и без матери.

Пока Аморе обменивалась светскими новостями с молодым графом Рочестером, который, несмотря на юные годы, вполне освоил науку говорить сальности, однажды даже вогнав в краску рыбную торговку на Биллингсгейтском рынке, она ни на секунду не теряла из виду короля, тот в обществе Франсис Стюарт удалился в отдаленный уголок зала. Неужели Карл все еще надеется пробудить страсть в этой чопорно-неприступной девственнице? На секунду могло показаться, что король на пути к успеху, ибо она милостиво позволила чмокнуть себя в щечку; впрочем, уже мгновение спустя шарахнулась от него как от зачумленного. Аморе заинтересовал этот эпизод. Под каким-то надуманным предлогом оставив графа Рочестера в одиночестве, она незаметно приблизилась к королю и Франсис. Ниша, которую оба избрали для себя убежищем, была занавешена парчовым драпри, что позволяло Аморе оставаться незамеченной.

— Франсис, целых два года я демонстрировал воистину ангельское терпение, — донесся до леди Сен-Клер голос короля. — Прошу вас, перестаньте играть со мной!

Аморе почувствовала, как от смущения невольно зарделась. Разве так подобает вести себя монарху?! Но, похоже, он ослеплен так, что даже этого не замечает.

— Ваше величество, прошу вас понять меня, — с мольбой в голосе заговорила Франсис. — Моя безупречная репутация — единственное и самое большое мое богатство. И стоит мне его утратить, уступив вам, меня, как и леди Каслмейн, ждет всеобщее осуждение, причем осуждение вполне обоснованное.

— Да кого интересует, о чем судачат несчастные лондонские обыватели?! — горячо возразил король. — Я осыплю вас доказательствами своего расположения, и вы это знаете, ибо я не раз обещал вам это. Если же вы до сих пор лелеете надежду занять место королевы — увы, должен вас огорчить: это невозможно!

— В таком случае вам остается лишь рассчитывать на благосклонность ваших фавориток, сир, потому что я никогда не стану одной из них. Не могу, поймите, я не могу просто так отдаться вам.

В голосе Франсис Стюарт явственно звучало недовольство, чуть ли не отвращение. Она понимала, что нанесла Карлу оскорбление, однако вымаливать у него прощение было превыше ее сил. Повернувшись, она поспешила прочь. Аморе невольно прижалась к деревянной панели, которой были облицованы стены зала, чтобы Франсис ненароком ее не заметила. Видимо, не зря болтали при дворе, что холодность Франсис объясняется глубоким отвращением к мужчинам вообще, не говоря уже о близости, подумала Аморе. И почему только король потерял голову именно от этой писаной красавицы? С таким же успехом молено было влюбиться в мраморную статую.

Обождав, леди Сен-Клер покинула убежище и тихо подошла к оконной нише. Король устремил неподвижный взор сквозь стекла в свинцовых рамах в ночную темноту. Аморе встала справа от него и, не говоря ни слова, дотронулась до его руки. Через разрезы рукавов его шитого серебром камзола проступала ткань сорочки. Сквозь тонкую материю Аморе почувствовала тепло его кожи. Вырванный из раздумий, Карл повернул голову к ней, коснувшись шелковистыми локонами парика руки Аморе.

— Вы подслушивали, мадам? — с легким недовольством спросил он. Не дожидаясь ответа, он с горечью добавил: — Славно небось стать вдруг свидетелем тому, как твоего короля унижают?

— Нет, ваше величество, — серьезным тоном ответила леди Сен-Клер. — Я всегда желала видеть вас счастливым.

Король медлил с ответом, явно смущенный ее искренностью и сочувствием, поскольку в глубине души ждал издевки. Потом усмехнулся.

— А вы знаете, самое смешное, что я вам отчего-то верю! Знаете, я всегда был высокого мнения о вас, несмотря на все ваши промахи и заблуждения.

Карл повернулся к Аморе и с любопытством посмотрел на нее.

— Это верно, что вы тогда нарушили мое распоряжение и не отправились со двором в Хэмптон-Корт ради того, чтобы помогать пострадавшим от чумы в Лондоне?

— Сир, это не совсем так, — не стала лукавить Аморе. — Мой духовник, отец Блэкшо, посвятил себя уходу за больными, и я осталась помочь ему в этом.

— Как я понимаю, вы решили разделить бремя забот с вашим иезуитом.

В голосе короля звучало понимание. Он знал Иеремию с тех пор, как тот во время гражданской войны служил военным лекарем, и однажды ему даже пришлось оперировать раздробленную ногу Карла. Как знал и о том, насколько сильным было его влияние на Аморе.

— Ваша самоотверженность заставляет предположить, что вы любите отца Блэкшо куда сильнее, чем просто друга. Вы ведь не устаете повторять, что он ваш друг. Но я не собираюсь ничего у вас выпытывать. Значит, он ухаживал за больными чумой и при этом остался в живых! Наверняка он накопил много новых знаний об этой страшной болезни. Прошу вас передать ему, что мне хотелось бы получить отчет об этой работе. Позже сообщу вам, когда он должен будет явиться ко мне с докладом.

— Отец Блэкшо будет весьма польщен вашим интересом к его скромным трудам, — заверила короля Аморе.

Она стояла так близко, что Карл ощущал аромат ее духов, смешавшийся с запахом кожи. Напряжение, не покидавшее его после разговора с Франсис Стюарт, исчезло, он вдохнул полной грудью и радостно улыбнулся леди Сен-Клер.

— Должен признаться, я скучал по вам, мадам, — тихо произнес Карл. — Если не считать одного-единственного раза, вы никогда не заставляли меня страдать. Вы всегда были рядом, как спасительный островок в бушующем море бесконечных интриг и ревности. И вот вы опять при дворе и, как я надеюсь, готовы развлечь своего короля и поддержать его в трудную минуту.

— Ваши пожелания — закон для меня, сир, — лучезарно улыбнулась леди Сен-Клер. Ее черные глаза зазывно блеснули.

Король улыбнулся в ответ. В любви это был человек сдержанный, не любивший бегать за понравившейся ему женщиной, а предпочитавший дождаться, пока та сама не кинется ему на шею или пока придворные благожелатели не подложат ее к нему в постель. Аморе поняла это сразу и никогда не действовала вопреки ожиданиям Карла. И сегодня вечером она решилась на эту встречу не только ради того, чтобы вновь завоевать пошатнувшуюся было благосклонность, но и чтобы в очередной раз избавить его от дурного настроения.

— Мне бы очень много хотелось рассказать вам, сир, — игриво улыбнувшись, сказала она, — но вы же помните, что я всегда мерзла и, увы, где-то затеряла свою шелковую шаль.

Чувственные губы короля растянулись в лукавой улыбке.

— Конечно же, мне не хочется, чтобы вы простудились, мадам. Позвольте сопроводить вас в покои, чтобы вы могли взять там шаль.

Леди Сен-Клер кивнула в знак согласия и жеманно взяла его под руку. Перед тем как в сопровождении Карла выйти из зала, Аморе мельком оглядела присутствующих и заметила устремленный на нее пристальный взор голубых глаз. На лице Барбары было написано торжество и ревность. Нет, этой дружбе долго жить не суждено, подумала леди Сен-Клер.

Служанки Аморе мгновенно испарились, едва завидев, что их госпожа явилась в сопровождении короля.

У камина, где пылал огонь, оба остановились. Молча король смотрел на это молодое лицо, пока не тронутое тленом придворных распутств, на живые черные глаза, на зазывно полураскрытые полные губы. Иссиня-черные волосы — наследие от матери-француженки — были гладко зачесаны наверх и сзади на затылке собраны в узел с жемчужной заколкой. Но основная масса их тяжелыми локонами ниспадала на спину, доходя до талии. Лоб обрамляли мелкие завитки, чуть умерявшие изначально строгий вид леди Сен-Клер. В знак траура по жертвам мора Аморе надела сегодня черное платье, украшенное кружевами. Нижняя юбка карминно-красного цвета, проступавшая из-под разрезов платья, на бедрах была обильно расшита золотой нитью. Глубокое декольте также украшали по бокам черные кружева.

— Я успел позабыть, какая вы красавица, моя дорогая Аморе, — прошептал Карл, нежно целуя впадинку между ее грудей. — У вас восхитительная грудь, самая красивая из всех, — польстил он ей и, почувствовав, как женщина затрепетала от прикосновения его губ, положил руки ей на бедра и нежно, но решительно привлек ее к себе.

— Дорогая, да вы и в самом деле продрогли, — с оттенком лукавства произнес король. — Давайте я вас согрею.

Аморе, запустив руки в облако ткани, ощутила тепло молодого тела. Карл блаженно застонал от прикосновения ее ласковых пальцев. И хотя он со всей остротой ощущал недвусмысленные физические симптомы влечения, тем не менее сдерживал себя. Он был из тех, кто способен наслаждаться каждым мгновением. Пальцы его спускались все ниже и ниже по спине Аморе, энергично и умело распуская шнуровку, пока корсет не скользнул вниз. Юбки, нижние, верхние, сорочка, чулки — все поочередно падало на паркет, обнажая стройное тело с безупречной кожей. Карл, раздевшись, прилег к ней на постель, и с любознательностью первооткрывателя стал изучать шею, спину, бедра этой удивительной женщины. Вдоволь насладившись зрелищем, притянул ее к себе и, шумно дыша, вошел в нее. Карл был умелым и внимательным любовником, не скупившимся на ласки и никогда не отпускавшим партнершу неудовлетворенной. Любовные игры служили ему утехой и способом ухода от докучливых проблем, вызванных заботами о благе державы.

Оба в ту ночь не сомкнули глаз. Когда забрезжило утро, король поднялся и стал подбирать с пола одежду. Аморе, нежившаяся под покрывалом, наблюдала, как он одевается.

— А как ваш ирландский ландскнехт отнесется к тому, что вы вновь делите ложе с королем? — непринужденным тоном вдруг поинтересовался король.

Вздрогнув, Аморе невольно поежилась.

— Не думаю, чтобы это и сейчас волновало его, — вымученно улыбнулась она. — Во всяком случае, я его не видела вот уже несколько месяцев.

— Стало быть, он покинул вас? — не поверил король. — Какой глупец! Но вы его до сих пор любите?

— Люблю. Как можете убедиться, и я не из умных, — ответила Аморе. По голосу чувствовалось, что ее задели и глубоко расстроили вопросы Карла.

Король склонился и нежно, едва касаясь ее губ своими, поцеловал леди Сен-Клер.

— Значит, и вы, и я несем свой крест, — вздохнув, отметил он.

Король был искренен в своих чувствах, ибо понимал Аморе. Леди Сен-Клер, проглотив слезы, крепко прижала к себе монарха.

— Останьтесь! — попросила она. — Останьтесь со мной. И вам, и мне необходимо утешение. И давайте позабудем о тех, кто доставляет нам столько боли.

Карл внял ее уговорам. Полураздетый, он вновь опустился к ней на постель и крепко прижал готовую расплакаться женщину к себе. Ее пальцы осторожно стянули с головы парик и нежно поглаживали его коротко стриженные волосы. Ее губы жадно искали его уст, в слиянии с которыми Аморе отчаянно пыталась отогнать воспоминания о минутах счастья, пережитых с другим, с тем, кто ее покинул. Леди Сен-Клер предстояло смириться с уходом Брендана, научиться жить без него, привыкнуть к мысли о вечной разлуке.

В то утро король запоздал в королевскую часовню к молитве. Едва опустившись в поставленное специально для него кресло, он стал слушать епископа Лондонского, проповедовавшего о погрязшем в усладах мире, и не заметил, как вскоре безмятежно заснул.

Глава 10

Сэр Орландо Трелони, тихо застонав, принялся вновь усиленно растирать гудящий болью затылок. Ничего не помогало. Теперь боль с затылка перекинулась выше, железным обручем сдавив голову. Он едва мог уследить за рассуждениями адвоката. Впрочем, на исход процесса это вряд ли повлияет. Сегодня председательствовал сэр Джон Келинг, несколько месяцев назад избранный новым лордом — главным судьей,^[42] и в своем новоиспеченном качестве и рта не давал раскрыть своим коллегам на судейской скамье. Судя по всему, сэру Келингу во что бы то ни стало понадобилось доказать его величеству, что столь почетный титул достался ему не зря. Сегодняшнее заседание, на котором присутствовал и сэр Орландо Трелони, продолжалось в славном зале Вестминстер-Холла с самого утра. Зал этот делили между собой несколько судов: общего права, верховный по гражданским делам и финансовый. Надо сказать, что четверо судей Королевского суда явно не могли пожаловаться на чрезмерную загруженность делами. Суд высшей инстанции, в ведении которого находилось рассмотрение тяжких государственных преступлений, деяний против короны, трудился не покладая рук лишь во времена войн или внутренних распрей. И для борьбы с вынужденным бездельем судей в мирное время за последнее столетие сумели-таки отыскать способ, передав суду высшей инстанции и рассмотрение гражданских исков, которые, если следовать логике, должен был рассматривать Верховный суд по гражданским делам. Однако изданный несколько лет назад указ положил конец подобной практике, и отныне Королевский суд опять был отстранен от рассмотрения гражданских дел. Ученые мужи от правосудия обязаны были вновь собираться и углубляться в поиски способов, как обойти упомянутый новый указ. И пока этот способ не был найден, судьи Королевского суда большую часть времени сидели сложа руки.

Сэр Орландо чувствовал, что головную боль не унять, и даже не предпринимал попыток уследить за ходом доказательств. Но ответственность не позволяла ему покинуть зал, хотя он был не прочь отправиться домой. И он мужественно досидел до конца заседания, время от времени массируя пульсировавшие болью виски.

По завершении заседания Трелони поспешно простился с коллегами, сбросил мантию и стал пробираться сквозь густую людскую толпу к выходу. В вестибюле Вестминстер-Холла постоянно толклись люди: адвокаты, истцы, свидетели и просто любопытные, не пропускавшие ни одного мало-мальски занятного судебного заседания. Тут же раскинули лотки лавочники, продававшие книги, перья и чернила для письма, бумагу, географические карты и тому подобное. Откуда-то доносился лай собак — видимо, кто-то из посетителей решил прихватить с собой сюда и своего четвероногого приятеля.

Сэр Орландо привык к этой суматохе, и она его не раздражала. Вот тряска в карете по неровной мостовой обернулась настоящей пыткой. И когда лакей отворил ему двери его дома на Чэнсери-лейн и сообщил, что его дожидается гость, сэр Орландо Трелони невольно застонал.

— Кого еще принесло? Ну говори же, говори! — раздраженно рявкнул судья.

— Это доктор Фоконе, милорд, — испуганно пролепетал слуга. — Он пришел проведать Мэлори.

Лицо сэра Орландо просветлело. Бросив лакею плащ, он поднялся в мансарду, где размещались слуги. В каморке Мэлори он застал Иеремию, помогавшего камердинеру постичь науку ходьбы на костылях.

— Ты должен ежедневно упражняться, даже невзирая на боль, — не терпящим возражений тоном убеждал его Иеремия. — От долгого лежания твои ноги ослабели. Только ходьба, постоянное движение вернут им силу.

Трелони, остановившись на пороге, с улыбкой взирал на пастора.

— Как я вижу, Мэлори скоро совсем выздоровеет, — удовлетворенно отметил он.

— Да-да, милорд, скоро он снова сможет служить вам, — заверил его Иеремия.

Дав камердинеру еще пару советов насчет передвижения на костылях, Иеремия повернулся к судье.

— Ох, доктор Фоконе, само провидение прислало мне вас, — страдальческим тоном произнес Трелони. — У меня ужасно разболелась голова — все началось еще утром с затылка. Вы не могли бы мне помочь?

— Гм, давайте пройдем в вашу спальню, милорд, — предложил Иеремия. — Пока что ничего не могу вам обещать.

В спальне иезуит попросил Трелони усесться на табурет.

— А спина у вас, случаем, не побаливает, сэр?

— Еще как, — вымолвил судья, морщась от боли.

Иеремия положил руки на плечи сэру Орландо и стал осторожно ощупывать позвоночник.

— У вас мышцы точно одеревенели. Неудивительно, что у вас голова раскалывается. Вам следовало бы отправиться в купальни и как следует погреться.

— Вы имеете в виду эти общественные купальни, куда ходит всякий сброд? Вы серьезно, доктор?

— Купальни королевы Елизаветы на Чаринг-Кросс вполне приличные и чистые. Но если уж вам так не хочется туда идти, могу посоветовать принимать горячие ванны у себя дома. И почаще.

Сэр Орландо с явным недоумением смотрел на своего друга пастора. Королевскому судье казалось, что он ослышался.

— Горячие ванны? — недоверчиво переспросил он. — И почаще? Отец мой, неужели есть необходимость прибегать к таким средствам? Ведь речь идет всего-то о заурядной головной боли.

— Горячая вода благотворно подействует на вас, поможет снять напряжение, милорд, — пытался убедить судью Иеремия.

— Нет, я никак не пойму — вы это всерьез мне советуете? Но ведь всем и каждому известно, что горячая вода раскрывает поры кожи и через них в организм попадает всякая пакость, губительная для внутренних органов.

— Так считают врачи, — иронически бросил Иеремия.

— Разве не Амбруаз Паре утверждает, что ванны размягчают плоть организма и делают ее уязвимой для чумных миазмов?

— Дело в том, что он, как и многие ученые, представляет кожу как полностью проницаемую ткань, через которую проходит вода и смешивается с гуморами.

— Вы же, как всегда, придерживаетесь собственного мнения? — не скрывая иронии, спросил Трелони.

— В общем и целом — да. Будь все так, как убеждает нас Амбруаз Паре, человеческий организм, каждый раз оказываясь в воде, уподоблялся бы губке.

— А разве, по мнению многих врачей, причина водянки не в избыточно частых ваннах и купаниях?

— Милорд, вы, безусловно, помните, что я не один год провел в качестве миссионера в Индии. У тамошних жителей омовение тела — часть религиозных культов. И жители Индии, поверьте, выглядят ничуть не болезненнее наших с вами соотечественников, которые чураются ванн будто черт ладана. Кроме того, вспомните, древние греки и римляне регулярно принимали ванны.

— Но ведь они язычники!

— А разве почти вся медицина не основывается на учении таких язычников, как Гиппократ и Гален?^[43]

— Ладно, ладно, святой отец, ваша взяла, — со вздохом сдался сэр Орландо, поднимая руки вверх. — Если я верно вас понял, вы считаете горячие ванны совершенно безопасными?

— Милорд, поверьте мне! Я сам регулярно принимаю ванны, и не припомню случая, чтобы они пошли мне во вред.

— Но так ведь ничего не стоит подцепить простуду! — все еще сомневался судья.

— Отнюдь, если вы некоторое время после ванны пробудете в достаточно теплом помещении. Кроме того, рекомендую бросить в воду горсть розмарина — он обладает успокаивающим действием, и боли в спине перестанут докучать вам. Что же до головных болей, то вам следует попробовать масло перечной мяты.

Иеремия отправил лакея в аптеку, и когда тот вернулся, натер лоб и виски сэра Орландо снадобьем.

— А теперь вам лучше прилечь, сэр, а я расскажу вам о моем расследовании дела убитой повитухи.

Трелони, который, закрыв глаза, блаженно развалился в кресле, встрепенулся.

— Так вам удалось что-нибудь выяснить? — не скрывая любопытства, спросил он.

— Да, есть кое-какие интересные моменты, милорд.

— Так рассказывайте, святой отец.

— Я внимательно изучил расходную книгу покойной Маргарет Лэкстон и проверил все фамилии за последние пару недель до ее гибели. С большинством этих людей я уже встретился и побеседовал. В частности, с женой портного, которая на сносях. Ей придется обращаться теперь к другой повитухе, когда выйдет срок. За неделю до своей гибели Маргарет Лэкстон помогла разрешиться мальчиком жене могильщика. Поскольку этой семье полагается вспомоществование, Маргарет помогала при родах бесплатно. Правда, всего несколько дней спустя ребенок умер. Но в семье четверо детей, и у меня создалось впечатление, что мать особо не скорбит. Следовательно, в этом случае вряд ли можно приписывать повитухе вину за скорую смерть новорожденного.

Маргарет Лэкстон помогла появиться на свет еще одному ребенку, хоть в этом случае мне так и не удалось установить личность матери. В книге она фигурирует как Полоумная Мэри. Я пытался разузнать у людей в округе, но, похоже, особа с таким прозвищем никому не известна. Так что придется выяснять дальше.

— Вы считаете, что пресловутая Полоумная Мэри может быть каким-то образом причастна к убийству Маргарет Лэкстон? — с сомнением в голосе спросил Трелони.

— Откуда нам знать? — развел руками Иеремия. И после непродолжительной паузы продолжил рассказ: — Кроме того, в книге нашей повитухи приведены фамилии еще двух женщин, видимо, она оказывала им услуги, о характере которых лучше умолчать. Она давала им снадобья для, как она пишет, «возобновления месячных после задержки». Дело в том, что задержка месячных, как правило, объясняется одной общеизвестной причиной.

— То есть повитуха потчевала их снадобьями, чтобы искусственно вызвать выкидыш? — насторожился судья. Впрочем, судя по всему, поражен он не был. Нередко и придворные дамы обращались к повивальным бабкам из простонародья, чтобы те помогли им избавиться от «плода порочной связи». И в большинстве случаев все было устроено так, что и не подкопаешься.

— Одна из этих женщин никак от этого не пострадала, — продолжал Иеремия, — и ребенок появился на свет здоровым. Вероятно, средство либо не подействовало, либо дозировка была неверной. Что касается другой женщины, той повезло меньше. Смесь трав вызвала обильное кровотечение, обернувшееся упадком сил.

— Может, у нее мог появиться план мести?

— Вполне возможно. Во всяком случае, причины для этого у нее были. Но она не убийца. Просто по причине своего состояния и слабости она и не смогла бы совершить убийство. Кроме того, дочь повитухи с определенностью утверждает, что стрелял мужчина.

— Возможно, друг семьи или родственник? — высказал предположение сэр Орландо.

— Это мне тоже еще предстоит проверить.

— Назовите мне имя этой женщины, и я наведу справки относительно семьи.

— Ее зовут Элис Финч, и она проживает на Три-Пиджн-Корт в том доме, где расположена харчевня «Белые перья».

Сэр Орландо поднялся с кресла и подошел к небольшому столику, на котором стоял чернильный прибор наготове, и, взяв перо, черкнул несколько слов.

— И это все женщины, перечисленные в учетной книге Маргарет Лэкстон?

— Это только те, кого мне удалось разыскать. Большинство женщин, пользовавшихся ее услугами, — жены ремесленников и поденщиков, швеи, прачки и так далее. Но поскольку Маргарет Лэкстон считалась весьма умелой в своем деле, бывали случае, когда ее приглашали и в дома зажиточных лондонцев. Прошу понять меня верно, милорд: в подобных случаях я не рискнул наводить справки — все-таки люди известные. Взять хотя бы такое семейство, как Дрейпер…

Сэр Орландо так и подскочил.

— Вы ничего не перепутали? — встревоженно спросил он.

— Нет, сомнений быть не может. За две недели до гибели Маргарет Лэкстон была приглашена в дом семейства Дрейпер на Трогмортон-стрит и приняла там ребенка.

— Но ведь… — Судья был в явной растерянности. — Я даже и предположить не берусь, кто мог бы…

— Ну, это могла быть, например, какая-нибудь гостившая у Дрейперов родственница, — предположил Иеремия.

— Нет уж, святой отец! — решительно тряхнул головой Трелони. — Я бы об этом знал. Что-то здесь не так.

Помолчав, судья мрачно спросил:

— А не может здесь идти речь о прерывании беременности?

— Согласно записи в книге, речь шла о родах.

— Ерунда, повитуху можно подкупить, и она запишет что угодно, — решительно заявил судья. — Таких случаев хоть пруд пруди. Неужели вам самим ничего подобного не приходит в голову?

— Милорд, нет никаких свидетельств тому, что к миссис Лэкстон обращалась Сара Дрейпер, — напрямую заявил Иеремия. — Самое простое — расспросить обо всем самого Джорджа Дрейпера, и он все нам разъяснит.

Сэр Орландо презрительно фыркнул. Заложив руки за спину, он стал расхаживать у кровати с высоким пологом взад и вперед.

— Ну хорошо, — согласился он в конце концов. — Завтра я отправлюсь к Дрейперам. Вы не сходите со мной?

— Если вы желаете, сэр.

— Говорите, в книге Маргарет Лэкстон вы обнаружили и другие, не менее известные семьи?

— Да, к примеру, Джонсоны из Чипсайда…

— Я их знаю. Томас Джонсон, глава семейства, — известный в Лондоне ювелир.

— …и еще Форбсы, проживающие на Лиденхолл-стрит. Насколько помнится, вы как-то упоминали их в связи с Дрейперами. Вы тогда еще сказали, что они состоят в родстве с ними.

— Но они в ссоре, — уточнил сэр Орландо.

— Нам предстоит выяснить, какое отношение они имели к Маргарет Лэкстон, — сказал Иеремия.

— Я знаком и с Форбсами, и с Джонсонами. Если хотите, мы встретимся с ними и расспросим обо всем.

Испустив вздох, судья вновь опустился в кресло.

— Вот бы никогда не подумал, что расследование убийства какой-то повитухи обернется таким запутанным.

Иеремия сочувственно улыбнулся. Ему-то дело как раз не казалось таким уж и запутанным.

Глава 11

Когда на следующее утро судья Трелони заехал за Иеремией на Патерностер-роу, на лице сэра Орландо было написано недовольство предстоявшей им обоим миссией.

— Поверить не могу, что меня попытались столь коварно надуть, — бормотал сэр Орландо.

— Воздержитесь пока что от суждений, сэр, прошу вас, — спокойно ответил на это иезуит.

Но Трелони продолжал кипеть от возмущения:

— Сейчас меня наверняка будут потчевать лживыми отговорками, вот увидите.

Им отворил лакей.

— Мы хотели бы побеседовать с хозяином дома, если возможно, — с ходу заявил сэр Орландо, опустив обычные формально-вежливые предисловия.

Не успел лакей ответить, как по черно-белым мраморным плитам пола застучали чьи-то легкие шаги, и раздался женский голос:

— Милорд, как мило, что вы так скоро снова решили почтить нас своим визитом.

Сэра Орландо обезоружила приветливость юной дамы, которая, улыбаясь, направлялась к нему через вестибюль. Сегодня на Джейн Райдер было скромное черное платье, отчего ее лицо казалось чуть бледнее, зато оттенялись ее пронзительно-зеленые глаза. Впервые сыр Орландо заметил, что они точь-в-точь изумрудного оттенка. Этим утром, будучи занятой по дому, девушка зачесала пепельные волосы назад, спрятав их под тесным белым чепцом. Судья даже был чуточку разочарован, что не мог видеть ее чудесных волос. Следовало бы ответить на приветствие, но искреннее дружелюбие Джейн Райдер лишило его дара речи. Его раздражение немедленно улетучилось куда-то, и несмотря на холод — оба так и продолжали стоять у распахнутой двери, — он ощутил струящуюся от этой удивительной девушки теплоту. Впервые Трелони ощутил, насколько благотворно для него присутствие Джейн Райдер. Все в ней говорило о том, что она рада ему, рада искренне, и от этого судья невольно смутился. Только сейчас он со всей полнотой ощутил справедливость фразы Фоконе, сказанной после их совместного визита в дом Дрейперов. Этот старый лис пастор сразу прочел на лице девушки ее чувства! Ба, постойте, они ведь даже беседовали тогда с Джейн Райдер — во всяком случае, обменялись несколькими фразами! Почему же он сам никогда не воспринимал всерьез эту девушку? Почему? — размышлял сэр Орландо. Почему он был слепцом? Почему сразу не обратил на нее внимания? Вероятно, потому, что она всегда казалась ему чересчур юной.

Иеремия с интересом наблюдал за судьей и Джейн Райдер. Наконец-то его приятель прозрел! Иезуит терпеливо ждал, пока сэр Орландо вспомнит о цели своего визита, хотя стоять на сквозняке — дверь до сих пор оставалась настежь распахнутой — было не очень-то уютно.

Наконец Трелони, откашлявшись, произнес:

— Я также рад видеть вас, мадам.

— Вы останетесь к обеду, милорд? — с надеждой в голосе спросила Джейн Райдер.

— К сожалению, нет, мадам. Вообще-то я пришел побеседовать с вашим дядей.

От Трелони не ускользнуло разочарование, промелькнувшее на лице Джейн. И тут же ему отчего-то страстно захотелось уверить ее в том, что, мол, эта беседа никоим образом не связана с его сватовством к дочери сэра Дрейпера.

— Мне необходимо задать ему несколько вопросов в связи с одним недавним преступлением, расследованием которого я занимаюсь, — пояснил он. — И доктор Фоконе помогает мне в этом.

— Понимаю, милорд. Дядя у себя в кабинете. Сейчас я его позову. Но вы все-таки войдите! В гостиной растоплен камин. Присядьте там, а я позабочусь, чтобы вам подали грог.

Лакеи услужливо повернулся, собравшись проводить неожиданных гостей к камину, а Джейн Райдер отправилась за хозяином дома. У камина и вправду было тепло, и оба с благодарностью приняли предложенные им бокалы с грогом. Вскоре показался сияющий Джордж Дрейпер. В предвкушении приятных вестей он довольно потирал руки. Однако улыбка исчезла с его лица, стоило Трелони заговорить о цели визита.

— Так вы расследуете убийство повитухи? — удивился Дрейпер. — Ну и какое это отношение имеет ко мне?

— Маргарет Лэкстон у себя в регистрационной книге отметила, что восемнадцатого января принимала в вашем доме роды.

— По это просто абсурд! — воскликнул явно возмущенный Джордж Дрейпер.

— То есть это не соответствует действительности?

— Разумеется, нет. Я и в глаза не видел эту повитуху, и имя ее слышу впервые.

— Вы абсолютно уверены в этом?

— Да, милорд, абсолютно. Может, вы сомневаетесь в моей искренности?

— Вероятно, Маргарет Лэкстон оказала в этом доме и услугу иного характера, — не обращая внимания на возражения хозяина дома, излагал Трелони. — Выяснилось, что она продавала и снадобья, вызывающие выкидыш.

Джордж Дрейпер побагровел, когда до него дошел смысл фразы судьи.

— Вот что, милорд, уж не считаете ли вы, что моя дочь… Да как вы отлаживаетесь строить подобные предположения?

— Я никого не собираюсь обвинять. Я всего лишь расследую убийство. И любые отговорки лишь укрепляют подозрение.

— То есть вы обвиняете меня?..

— Сэр, я вас лишь спрашиваю о том, с какой целью упомянутая повитуха была вызвана к вам в дом. Может быть, что кто-нибудь из членов вашей семьи пригласил ее — например, кто-нибудь из ваших сыновей?

— Такого быть не могло, милорд. Впрочем, ладно, сейчас мы уточним. Я пришлю их к вам.

В явном раздражении Джордж Дрейпер зашагал прочь из гостиной.

— Раздразнили вы его своими расспросами, — заметил Иеремия. — Я ничего с определенностью утверждать не стану, но у меня такое чувство, что столь бурная его реакция объясняется отнюдь не только возмущением.

— Думаете, он лжет? — задумчиво спросил Трелони.

— Во всяком случае, ему что-то известно.

Некоторое время спустя в гостиную пожаловали сыновья сэра Джорджа Дрейпера, старший Дэвид и младший Джеймс. Как и их сестра, оба молодых человека были светловолосыми и голубоглазыми. Дэвид, наследник отца, производил впечатление человека серьезного и собранного в отличие от своего младшего брата Джеймса, казавшегося молодым ветрогоном.

Дэвид церемонно приветствовал судью и его спутника.

— Милорд, вас интересует повитуха по имени Маргарет Лэкстон, если я верно понял? — вежливо осведомился он у сэра Орландо.

— Именно так, — ответил судья. — В этом доме она помогла кому-то разрешиться от бремени. Кому именно, хотелось бы знать.

— Увы, сэр, но в этом доме, с тех пор как родился мой брат, дети на свет не появлялись. А уже успело минуть, да будет вам известно, восемнадцать лет. — И, строго взглянув искоса на Джеймса, старший брат ядовито добавил: — Хотя мой братец временами ведет себя как десятилетний.

Джеймс, и не подумав оскорбиться, расплылся в обезоруживающей улыбке.

— Дэвид не одобряет моего пристрастия к вину и картам, — пояснил он без малейшего раскаяния.

— Достанься тебе в наследство состояние семьи, от него скоро остались бы одни воспоминания! — укоризненно бросил Дэвид.

— А как ты мыслишь помешать мне, братец? — с издевкой вопросил Джеймс. — Пустишь мне пулю в сердце, если я вновь хвачу через край?

Криво улыбнувшись, Джеймс повернулся к гостям.

— Этой повитухе всадили пулю прямо в сердце, не так ли? Это говорит о том, что убийца — недурной стрелок. Я, таким образом, отпадаю. Чаще всего я пребываю в таком состоянии, что даже стреляя в ворота конюшни и то промахнусь!

— Так вы уже слышали об убийстве, — отметил Иеремия.

— Да, не стану скрывать, до меня дошла эта история. К тому же все произошло в двух шагах отсюда.

— Как вы думаете, кто из этого дома мог прислать за повитухой?

— Мне, как вы понимаете, услуги повитухи как-то ни к чему, — саркастически улыбнулся молодой человек. — Может, лучше спросить нашу дорогую сестренку или же кузину Джейн? Может, обе втихомолку согрешили и попытались избавиться от последствий?

— Джеймс, придержи свой окаянный язык! — возмутился старший брат.

— Хорошо, хорошо, я просто пытаюсь помочь господам следователям, — иронически ответил младший братец.

Дэвид с серьезным лицом повернулся к судье:

— Милорд, поменьше прислушивайтесь к тому, что болтает мой брат. Он, как водится, уже успел хлебнуть. Уверяю вас, что ни моя сестра, ни Джейн не имеют к этому никакого отношения. И никакой повитухи в этом доме не было! Даю вам слово.

— Придется довольствоваться этим, — ответил Трелони.

— И потом, эта повитуха, наверное, помогала и другим женщинам по соседству. Почему бы вам их не опросить?

— Непременно опросим. Да, и вот еще что: ваши родственники, Форбсы, проживающие на Лиденхолл-стрит, тоже внесены в книгу Маргарет Лэкстон. Вам ничего не известно о прибавлении в этом семействе?

— Тут вы правы, судья, — согласился Дэвид. — В конце января месяца вторая жена Сэмюела Форбса наконец одарила супруга долгожданным наследником. Старик Форбс наверняка на седьмом небе от счастья, потому что, если бы не этот внук, его род пресекся бы. Ему крепко не везло, да будет вам известно. Двое первых его детей умерли рано, а Сэмюел, его старший сын, во время гражданской войны был тяжело ранен. Старик Форбс, дослужившийся в армии Кромвеля до подполковника, вынужден был выйти в отставку, хотя очень этого не хотел, и вместе с сыном удалиться в имение, с тем чтобы обеспечить ему надлежащий уход. Сэмюел выжил, но на голову старика свалилась еще одна напасть — у первой жены Сэмюела один за другим случались выкидыши. После ее смерти Сэмюел взял в жены Темперанцию. И вот после двух неудачных попыток она благополучно родила.

— И ребенок родился здоровым? — осведомился Иеремия.

— Насколько мне известно, да.

— То есть ни у кого из семейства Форбс нет причин мстить повитухе, с помощью которой на свет появился этот ребенок?

— Думаю, что нет.

— А откуда, позвольте полюбопытствовать, вы столь детально осведомлены о том, что происходит в семействеФорбс? — не без удивления поинтересовался судья. — Мне казалось, ваш отец и Айзек Форбс в ссоре.

— Да, они на самом деле не в ладах. Но это отнюдь не означает, что и сыновья должны ненавидеть друг друга. Время от времени я вижусь с Сэмюелом, мы заходим с ним куда-нибудь пропустить кружечку эля и поболтать о том о сем. Естественно, втайне от отцов.

— Понимаю.

— Если надумаете зайти к ним, лучше всего иметь дело с Сэмюелом. Стоит только отцу прознать, что вы роялист, он тут же укажет вам на дверь.

— Благодарю за предостережение, — ответил Трелони. — Но я уже свел знакомство с Айзеком Форбсом.

— Что ж, желаю вам удачи, — с ухмылкой ответил Джеймс. — Помните, у него есть грозное оружие — трость. Чуть что не по нему, и он пускает ее в ход. В особенности любит охаживать ею роялистов. Но поскольку его все считают слегка не в себе, семейство на его выходки особого внимания не обращает.

— Стало быть, встреча обещает быть любопытной! — заключил Иеремия.

Форбсы занимали импозантный фахверковый дом на Лиденхолл-стрит по соседству с другими состоятельными купцами. По пути туда Трелони рассказывал иезуиту все, что знал о семействе Форбс.

— Будучи единственным сыном, Айзек Форбс унаследовал от отца имение, а дочь вышла замуж за отца Джорджа Дрейпера. До гражданской войны Форбс нажил состояние на торговле со странами левантийского побережья. Он вывозил из Англии шерсть, свинец, а закупал в Турции и Сирии шелк. Со временем его торговые связи распространились и на Италию, Испанию, страны севера Африки, а потом и на Гамбург. Он приобретал в английских колониях табак и сахар, а поставлял туда мануфактуру, вина, пиво, мебель, инструмент из металла, а заодно и черных рабов из Африки. Я слышал, что Айзек Форбс стоит ни много ни мало сорок пять тысяч фунтов.

— Недурное состояние! — воскликнул Иеремия.

— Еще бы. Посолиднее даже, чем у Джорджа Дрейпера, которого бедняком явно не назовешь.

— Удивляться нечему — торговля всегда приносит больше прибыли, чем землевладение. Поэтому-то состоятельные коммерсанты и стремятся к тому, чтобы к ним прислушивались в правительстве.

Встретить карету во двор роскошного особняка вышли двое слуг в красных ливреях. Их одеяния сразу же напомнили Иеремии форму солдат Кромвеля, и он подумал, что это неспроста. Да, старик Форбс — крепкий орешек, и разговорить его будет ох как непросто.

Один из лакеев проводил визитеров в мрачный вестибюль, облицованный темным деревом и уставленный тяжелой, громоздкой мебелью. На стене висели портреты представителей рода Форбсов, величавых субъектов в строгих одеждах, среди которых были ярые сторонники и защитники Содружества, и даже двое поставивших подписи под вердиктом о казни короля. Демонстрация у себя в доме их портретов сейчас представляла собой явно недружественный жест в отношении короны.

— До сих пор мне, к сожалению, не удалось убедить отца снять их, — извиняющимся тоном произнес кто-то за их спиной.

Обернувшись, сэр Орландо и Иеремия увидели вошедшего. Сэмюел Форбс был видным голубоглазым шатеном лет тридцати пяти.

Представив своего спутника, сэр Орландо без долгих предисловий приступил к изложению цели прихода.

— Да-да, я наслышан об убийстве повитухи, — подтвердил молодой Форбс. — Трагический случай. На улицах шатается полно всякого отребья. Такое положение достойно сожаления. Вам на самом деле следовало бы побольше вешать подобных негодяев, милорд.

— Девятнадцатого января миссис Лэкстон помогла появиться на свет вашему сыну, не так ли, сэр? — осведомился судья.

— Да, это верно.

— Надеюсь, ребенок родился здоровым?

— Благодарение Господу, да, — ответил Сэмюел. — Мы крестили его как Ричарда. Желаете взглянуть на него?

— С охотой, сэр, — в унисон ответили Трелони и Иеремия.

По роскошной дубовой лестнице они проследовали за Форбсом на второй этаж. Миновав множество дверей, они наконец оказались в такой же мрачноватой, как и вестибюль, небольшой комнатке, где кроме кровати, умывальника и скамеечки стояла люлька. Вероятно, эта резная колыбель служила нескольким поколениям семейства Форбс, хоть отпрыскам его не часто выдавалась возможность ею воспользоваться. Мать только что уложила младенца спать и после кормления лихорадочно поправляла корсаж, когда супруг вместе с гостями зашел в детскую. И супружеская пара, и гости были явно смущены, и после краткой паузы неловкости Сэмюел Форбс внес ясность:

— Мы решили не отдавать сына кормилице, а оставить с матерью, ибо с молоком простолюдинки он вберет в себя лишь дурные качества черни. К тому же нередко дети умирают в руках этих неумех.

Иеремия понимающе кивнул. Ему не раз приходилось слышать, что пуритане предпочитают доверять кормление ребенка матерям, не передавая их чужим людям. По их словам, это есть проявление смирения. Кроме того, ребенок на руках женщины отвращает ее от греховных мыслей и поступков. Иеремия поддерживал это решение в том смысле, что первые и самые опасные месяцы жизни ребенок, вскармливаемый матерью, все-таки в меньшей степени подвержен различным хворям.

Иезуит с любопытством склонился над колыбелью и стал рассматривать младенца, туго спеленутого и похожего на куль. Детей сразу после рождения кутали так, что они скорее напоминали кокон гусеницы. И поскольку в таком положении ребенок и шевельнуться не мог, его безбоязненно можно было оставлять одного. К тому же он реже кричал, что не вынуждало мать постоянно держать его на руках и баловать.

Иеремия провел пальцем по лбу новорожденного. Жара не было, и вообще мальчик производил впечатление здорового.

— Поздравляю вас с таким крепышом, мистер Форбс, — удовлетворенно произнес он.

Покойная миссис Лэкстон, судя по всему, потрудилась на славу.

— Сэмюел! Сэмюел! — вдруг раздался возбужденный голос.

— Это отец, — пояснил младший Форбс. — Никогда не упустит возможность напомнить мне, кто в доме хозяин и кому надлежит принимать посетителей.

— А это нам весьма кстати, — заверил его сэр Орландо. — Мы вообще-то пришли побеседовать с вашим отцом.

— Не удивляйтесь, что он примет вас в шлафроке, милорд, — у него обострилась подагра, и ходить трудно.

Сэмюел Форбс проводил гостей в просторное помещение, обставленное все в том же мрачном стиле, как, по-видимому, и все остальные покои в этом доме. Часть мебели представляла собой фамильную ценность и восходила еще к елизаветинским временам. Старик Форбс восседал в мягком кресле, вытянув правую подагрическую ногу и возложив ее на низенький деревянный табурет. Тыкая тростью, он раздавал указания лакею:

— Ну-ка подбрось в камин дров! Да поживее, увалень!

Едва в дверях появился его сын в компании с сэром Орландо и Иеремией, Айзек Форбс тем же тоном, с которым он только что обратился к лакею, рявкнул:

— Нечего глазеть, джентльмены! Входите, коли пришли!

Узнав Трелони, он бесцеремонно ляпнул:

— Ах, так это вы, судья! Послушный инструмент в руках юного Тарквиния, собравшегося запродать всех нас с потрохами римскому монстру.

— Сэр, предупреждаю, ваше высказывание может быть истолковано как оскорбление его величества! — предостерег Айзека Форбса сэр Орландо. — И я вправе арестовать вас уже за это.

— Только посмейте! — задиристо возразил седовласый старик, и в его синих глазах вспыхнул враждебный огонь. — Большинство деловых людей Лондона такого же мнения, а они сила, с которой вынужден считаться даже король.

— Я пришел сюда не спорить с вами, сэр, — невозмутимо ответил судья Трелони.

Айзек Форбс переключил внимание на Иеремию, безмолвно стоявшего подле сэра Орландо. В глазах старика мелькнуло нечто похожее на любопытство — его внимание явно привлекло скромное одеяние Иеремии.

— А вы кто будете, сэр? — поинтересовался Форбс, и в голосе его послышалось некое подобие вежливости. — Судя по одежде, вы человек благочестивый. Однако для истинно благочестивого человека отрастить такие волосы — стыд, да и только.

— Святой Павел в Послании к коринфянам утверждает то же самое, — с улыбкой согласился Иеремия.

— Так вы еще и в Священном Писании понимаете толк? Как ваше имя, сэр?

— Меня зовут Фоконе.

— Вы участвовали в гражданской войне?

— Да, в качестве фельдшера в королевской армии. Для меня всегда было важнее спасать от смерти, нежели убивать.

— Еще один распроклятый роялист! — презрительно процедил Форбс. — Что вам понадобилось у меня в доме?

— Мы пришли в связи с расследованием убийства повитухи, помогавшей вашему внуку родиться на свет, — ответил Иеремия.

— Что? Ее убили? Как это произошло?

— На следующий день после Сретения поздним вечером ее выманили из дома и застрелили. Ее ученице чудом удалось спастись благодаря вмешательству слуги судьи Трелони.

— Весьма необычное преступление, — заметил старик. — Как я понимаю, убийство с целью ограбления вы исключаете.

— Все говорит против этого. Факельщик заманил повитуху с дочерью в тихое место, где их поджидал убийца. Поэтому мы опрашиваем всех, кому покойная миссис Лэкстон оказывала услуги, дабы установить, мог ли кто-нибудь затаить злобу на нее.

— Вы видели моего внука. Это здоровый и сильный мальчуган. Так что кому-кому, а уж нам не за что мстить миссис Лэкстон. К тому же я щедро заплатил ей.

— Кто нанимал ее — вы или ваш сын?

— Ее порекомендовали Сэмюелу.

Взоры всех теперь были прикованы к молодому Форбсу.

— Могу я знать, кто именно рекомендовал вам эту женщину, сэр? — осведомился Иеремия.

Тот, в явном замешательстве, секунду или две молчал, напряженно вспоминая.

— Мне… Мне кажется, это был Генри Тейлор. Ему приходилось иметь с ней дело, и он остался очень доволен.

Иеремия, удовлетворившись ответом, снова повернулся к отцу Сэмюела.

— Благодарим вас за то, что смогли уделить нам часть вашего драгоценного времени, сэр. Кстати, я врач, и знаю одно весьма полезное и эффективное средство против подагры. Если вы позволите осмотреть вас, то…

Иеремия исходил из самых лучших побуждений, но старик отреагировал на это предложение чрезвычайно своеобразно. Грозно подняв трость, Айзек Форбс принялся размахивать ею всего в нескольких дюймах от лиц судьи и врача.

— Недоставало только, чтобы я позволил проклятым роялистам извести меня с помощью своих мерзких снадобий, — злобно прошипел он. — Не приставайте ко мне с этим! У меня, слава Богу, есть свой врач!

Иеремия даже инстинктивно втянул голову в плечи и отшатнулся, чтобы Форбс ненароком не угодил ему по физиономии.

— Как знаете. Во всяком случае, если вам понадобится моя помощь, не раздумывая обращайтесь ко мне.

— Вы небось считаете себя чудо-целителем или кем-то вроде того? — с издевкой проворчал старик.

— А вы тот, кто шарахается, когда ему предлагают помощь, сэр? — невозмутимо ответил вопросом на вопрос Иеремия.

— Пожалуйте — меня оскорбляют в родных стенах. Сэмюел, избавь меня от досадного присутствия этих не ведающих стыда господ!

И желая придать весомость сказанному, Айзек Форбс пару раз стукнул тростью об пол. Иеремия заметил, что весь пол у кресла старика во вмятинах от ударов.

Попрощавшись с ним, сэр Орландо и Иеремия последовали за Сэмюелом к лестнице, ведущей на первый этаж.

— Вы не должны обижаться на него, доктор, — извиняющимся тоном произнес Сэмюел. — Вам ведь известно, что подагрикам обычно ставят в вину пристрастие к пьянству, обжорство или плотские грехи. Верно — на крестинах моего сына старик на радостях перебрал, отчего у него и разыгралась подагра. Конечно, он мыслит на удивление узко, и я прошу вас о том, чтобы его высказывания остались в стенах этого дома.

— Крайне недоверчивый человек ваш отец, — заметил Иеремия.

— Разве можно это поставить ему в вину? Ведь у него завистников хоть пруд пруди. Он и нажитое им состояние — бельмо на глазу у очень и очень многих. Это и сделало его недоверчивым.

Вряд ли с этим можно было поспорить — все-таки сорок пять тысяч фунтов. Тут даже праведник и тот вскипит завистью.

Глава 12

С ужином расправились быстро, залив его парой кружек жидкого пива. Когда ночной сторож криком возвестил о начале десятого часа, мастер Риджуэй отправил подмастерье и ученика спать. Помыв посуду в деревянном чане, их примеру последовала и служанка. За столом остались лишь Ален и Иеремия.

Шел Великий пост. И поскольку в доме лекаря и хирурга экономки не было, Иеремия самолично направился на Биллингсгейтский рыбный рынок, купил там только что выловленного в Темзе лосося, а Ален приготовил из него вкуснейшее блюдо. Лекарь обладал несомненным кулинарным талантом, и оба прекрасно обходились и без поварихи.

Сидя за столом при свечах, Иеремия внезапно понял, что в последние дни им обоим редко выдавалась возможность просто, по-дружески побеседовать. Слишком уж много времени и сил отнимало расследование загадочного убийства повитухи. Иеремия невольно устыдился, что так мало времени уделял Алену, хотя ясно чувствовал: что-то его гнетет. И нынче вечером он твердо решил выяснить суть проблемы.

— Ален, давно мы так с вами не сидели и не беседовали, — заговорил иезуит, отпив изрядный глоток пива.

Лекарь, вздрогнув, оторвался от занимавших его мыслей.

— Да, вы правы, — ответил он, так и не понимая, к чему клонит его друг.

— Вы уж простите меня, что я позабыл в отношении вас о своем долге пастыря, но и вы вот уже добрых несколько недель не принимали святого причастия и не исповедовались.

Ален безмолвно смотрел на него, не зная, что и сказать.

— Поймите, все ваши грехи будут отпущены при условии, что вы в них искренне раскаялись, — решил подбодрить своего подопечного духовник.

— Я это понимаю, — пробормотал Ален. — Но мне сейчас не хотелось бы об этом говорить.

— Боитесь перепугать меня исповедью? — вкрадчиво спросил пастор. — Поверьте, я хорошо знаю вас, как знаю и грехи, на которые вы чаще всего способны.

Ответом было лишь молчание.

— У вас снова очередная возлюбленная? — продолжал допытываться Иеремия.

Его друг покачал головой.

— Нет у меня никакой возлюбленной… — Он украдкой бросил на иезуита взгляд серо-голубых глаз. — Однако ведь можно грешить и в одиночестве.

Тут на Иеремию словно просветление нашло.

— Понимаю, мой друг, понимаю, — с улыбкой ответил он.

Ален ожидал гневной проповеди на тему изначальной греховности идти на поводу у плотских страстей, тем более предаваться рукоблудию, но, к его вящему удивлению, ничего подобного не последовало.

— Что же вы молчите? — не выдержал он. — Мне казалось, вы сейчас приметесь расписывать мне печальную участь Онана, которого Господь столь сурово покарал именно за этот грех.

— Не спорю, это и есть грех, — признал Иеремия. — Но как врач, я никак не могу предать вас анафеме за него. Нельзя отрицать важность равновесия телесных соков. Это в равной мере относится и к крови, и к желчи, и к семени, и важно не допускать их переизбытка в организме. А ваше здоровье не может не беспокоить меня, Ален, и вы это знаете.

— В вас пастор борется с врачом, — с улыбкой ответил лекарь.

— Это верно. Так что, если надумаете исповедоваться, скажите мне.

— Скажу, — пообещал Ален.

Но он прекрасно понимал, что не сможет, по крайней мере сейчас, откровенно признаться Иеремии во всем, что так угнетало ею в эти дни. Ибо на исповеди он обязан не умалчивать ни об одном из своих прегрешений, даже самом непростительном, о том, что у него произошло с Энн Лэкстон. А откровенно признаться пастору в этом означало навеки потерять его приязнь и расположение.

Как водилось, обитатели дома на Дак-лейн пробудились с первыми петухами. Лекарь и хирург Джон Лэкстон всегда поднимался первым и тут же вытряхивал из постелей своего сына и ученика.

— А где это Энн? — буркнул Джон, бросив настороженный взгляд на кухню, где уже собралась вся челядь.

— Еще не спускалась, — ответил Мартин, брат Энн.

— Она встала и даже воды для умывания отнесла в комнату, — доложила свояченица. — Сходить за ней?

— Нет уж, я сам, — раздраженно рявкнул отец семейства. — Девчонка совсем разленилась. Надо ей вправить мозги.

И лекарь Лэкстон в самом мрачном расположении духа стал подниматься по узкой лестнице наверх, где располагалась клетушка его дочери. Без стука он распахнул дверь и от неожиданности замер на пороге — Энн рвало в стоявший тут же у постели деревянный ушат. Сначала Джон Лэкстон подумал, что его дочь занемогла, но тут его осенило: никакая это не болезнь. Он-то хорошо знал, что вызывает такую рвоту по утрам.

Жаркой волной в отце семейства поднималась ненависть. Одним шагом одолев каморку, он схватил дочь за плечи и основательно тряхнул.

— Ты понесла! — взревел он. — Забрюхатела!

Энн и не подумала отрицать это, лишь смотрела на отца полным отчаяния взглядом.

Джон Лэкстон, понимая, что молчание дочери лишь подтверждает его ужасную догадку, готов был лопнуть от охватившего его гнева.

— От кого этот ублюдок?! Отвечай, чей он?! Говори, с кем ты валялась в грязи, потаскуха?

Не дожидаясь ответа, он с размаху ударил дочь по лицу, и та упала на деревянные половицы.

— Я… я не хотела… Это все он… Он меня силой взял, — обезумев от страха, бормотала Энн. — Клянусь, я не по своей воле.

— Кто это был? — ревел Лэкстон.

— Мастер Риджуэй! — выкрикнула Энн и, разрыдавшись, закрыла лицо руками.

— Что тут стряслось? — запыхавшись, спросил прибежавший на рев родителя Мартин.

— Этот сукин сын изнасиловал твою сестру, — прошипел в ответ Джон Лэкстон.

— Кто?

— Риджуэй.

— Ах, проклятый ублюдок! Но ничего — он за это у меня поплатится! — выкрикнул Мартин и вне себя от ярости выбежал из комнаты Энн.

Ален, обработав ожог на руке ученика кузнеца, успокоил все еще бледного как смерть от боли парнишку, и тот даже улыбнулся ему на прощание. Врач по природе своей, Ален безмерно любил эти мгновения, когда ему удавалось облегчить страдания пациента. Именно они и помогали ему переживать тяжкие минуты в жизни, когда ему приходилось лишь разводить руками, сталкиваясь со случаями ужасных травм или неизлечимых болезней, и когда он давал себе зарок постоянно приумножать знания в медицине, чтобы в будущем одолеть и эти, ныне необоримые, недуги.

Взяв тигель с мазью от ожогов, которой только что смазал пострадавшую руку молодого человека, он прикрыл его крышечкой и поставил на место на полке.

Внезапно дверь лечебницы распахнулась, и внутрь ввалилась троица молодых людей. Ален вздрогнул от неожиданности и страха — ничего доброго подобный визит не сулил, — а узнав искаженную злобой физиономию Мартина Лэкстона, похолодел от ужаса.

— Ты надругался над моей сестрой, ублюдок! — завопил Лэкстон.

Ален инстинктивно отпрянул, но приятель Мартина, подскочив к нему, без слов наградил лекаря ударом настолько неожиданным и сильным, что Ален не устоял. Второй удар был нанесен ногой в живот, лишив Алена дыхания. Повинуясь рефлексу, он, поджав под себя ноги, стал кататься по полу, пытаясь руками защитить живот и лицо.

Стоявший у заднего ряда полок Николас попытался прийти на помощь учителю, но один из нападавших одним ударом вывел его из схватки. Кита, ученика Алена, парализовал страх, он оказался не в силах даже позвать на помощь.

— Ну-ка, ребята, давайте его на стол! — мрачно велел Мартин. — На стол его!

Спутники брата Энн, живо подхватив Алёна, с размаху бросили его на деревянный стол. Чуть опомнившись, Ален попытался отбиваться.

— Что вам от меня нужно! Оставьте меня! Слышите?

— Заткнись, недоносок! — проревел Мартин. — Ты силой взял мою сестру! И ответишь за это!

Ален всеми силами старался высвободиться, но три пары рук намертво прижали его к столешнице. Снова удар в лицо, от которого искры из глаз полетели. Ален крепко ударился затылком о толстые доски. В конце концов тело лекаря обмякло, и он отстраненно стал понимать, что его сейчас ожидает.

— Эй, что вы задумали? Отпустите меня, отпустите! Поймите, я ни в чем не виноват!

— Смотри-ка, он ни в чем не виноват, — издевательски повторил Мартин. — Весь трясется от страха — глядишь, и в штаны наделает. Храбрец только с бабами сражаться. А сестра моя тебя разве не умоляла не трогать ее, а?

— Я ее не насиловал! — в отчаянии выкрикнул Ален.

Еще удар в челюсть. Ален почувствовал во рту соленый привкус крови. Боковым зрением он заметил, как Мартин перебирает лежавшие на одном из шкафчиков хирургические инструменты. И вот молодой Лэкстон наконец нашел то, что искал, — скальпель. Со злорадной улыбкой брат Энн повертел блестящим лезвием у Алена перед носом.

— Все, крышка тебе! Нечем будет орудовать, засранец несчастный! Помнишь, что произошло с тем самым монахом по имени Абеляр?

Ален помнил, и очень хорошо. В приступе дикого отчаяния он попытался вырваться, но двое здоровяков крепко-накрепко припечатали его руки и ноги к столу.

— Нет! Нет! — во все горло завопил он. — Пустите меня! Я ничего не делал!

Мартин, плотоядно улыбаясь, нарочито медленно склонился над ним, поигрывая угрожающе блестевшим стальным скальпелем, а Ален тем временем из последних сил пытался вырваться. В следующую секунду лезвие с отвратительным треском вспороло грубую ткань штанов до самого паха. Он почувствовал, как член его грубо сжала чья-то лапища, и завопил от резкой боли.

— Прошу вас… — задыхаясь, умолял он. — Как вы можете?

Боль была настолько сильной, что Алей едва мог понять, пытаются раздавить его орган или же отхватить ножом. В полуобморочном состоянии от ужаса, Ален внезапно расслышал будто издалека чей-то властный голос:

— Уильям!

Вся компания замерла, хватка лапищи ослабла, а вместе с ней и боль.

— Если вы сию же минуту не уберетесь отсюда, перестреляю как бешеных собак! — выкрикнул резкий, незнакомый Мартину голос.

Последовавшие два пистолетных выстрела убедили визитеров, что шутить с ними не собираются. Мартин Лэкстон и двое его дружков торопливо покинули лечебницу.

Ален по-прежнему лежал на операционном столе, не в силах пошевелить и пальцем. Все тело превратилось в сплошной комок боли. Он не мог даже повернуть голову, чтобы взглянуть на своего избавителя. Кто-то нежно дотронулся до его руки, но Ален в испуге вздрогнул, ожидая нового подвоха.

— Мистер Риджуэй, успокойтесь. Негодяи сбежали, — произнес женский голос.

Ален с трудом повернул голову. Это была леди Сен-Клер. И сразу же страх улегся, отступил. С трудом приподнявшись, он соскользнул с края стола и еле-еле доплелся до деревянной скамейки, стоявшей у стены. Усевшись на нее, подогнул под себя колени, обхватил их руками и уткнулся лицом, все еще не решаясь оглядеть себя как следует и убедиться, что с ним все в порядке.

Аморе так и продолжала с озабоченным видом стоять у стола. Она вместе со своим слугой Уильямом явилась в самый подходящий момент. Ей очень хотелось выяснить причину внезапного нашествия столь агрессивно настроенных визитеров, но душивший ее гнев не позволял произнести ни слова.

Уильям вместе с Китом поставили на ноги слугу Риджуэя, все еще не оправившегося от удара. Слуга леди Сен-Клер занял позицию у входной двери с двумя заряженными пистолетами в руках на случай, если громилы вновь надумают нагрянуть.

Трясясь всем телом, Ален наконец сумел пересилить страх и взглянуть на исполосованные скальпелем штаны. Нет, его не оскопили, не успели — лезвие лишь оцарапало кожу на животе в нескольких местах. От облегчения он готов был разреветься.

Подойдя к нему, Аморе ласково провела ладонью по волосам. Ален закрыл глаза и прижался лбом к ее жесткому корсету, чувствуя, как спадает напряжение. Он всхлипнул от огромного, космического облегчения от близости этой женщины. Так, наверное, чувствует себя грешник, осененный благодатью Матери Божьей. Ему хотелось вжаться в нее, став маленьким-маленьким, затеряться в ней, лишь бы не проходило это благостное спокойствие.

Аморе продолжала прижимать его к себе, ласково, будто ребенка, успокаивая, до тех пор пока сковавшие тело Алена судороги не миновали. В тот момент, когда она отстранилась, двери лечебницы распахнулись. Ален испуганно вздрогнул, а Уильям взял оружие на изготовку. Но это оказался Иеремия, возвратившийся от своих подопечных. Остановившись на пороге, он обвел недоуменным взглядом вооруженного слугу леди Сен-Клер, стонавшего подмастерье и пару в глубине помещения лечебницы.

— Что здесь произошло? — встревоженно спросил иезуит.

Аморе повернулась к нему, и теперь Иеремия различил кровоподтеки на лице друга. Священник бросился к нему.

— Пресвятая Матерь Божья! Кто это вас так отделал, Ален? — Осторожно взяв лекаря за подбородок, он повернул его голову. — Глаз внушает опасения. Надо немедленно заняться им! Немедленно!

Иеремия опустил взор на превращенные в лохмотья штаны Алена, которые тот тщетно пытался кое-как удержать. У пастора достало такта воздержаться от вопросов и комментариев. Сейчас требовалось в первую очередь оказать медицинскую помощь. Отыскав в тигле нужную мазь, он осторожно стал наносить ее на веко пострадавшего глаза Алена. Тот покорно молчал, лишь изредка морщась от боли. Когда же иезуит повторно поинтересовался причиной произошедшего, за Риджуэя ответила леди Сен-Клер:

— Когда я пришла, три каких-то типа повалили мастера Риджуэя на операционный стол. У одного из них в руке я заметила нож. Но мой лакей прогнал их, пригрозив оружием.

— Кто были эти трое? — повернулся Иеремия к Алену.

Судорожно сглотнув, хирург нехотя ответил:

— Заводилой был Мартин Лэкстон.

— Лэкстон? С какой стати ему набрасываться на вас с ножом?

— Он обвинил меня в том, что я, мол, изнасиловал и обесчестил его сестру. Но ничего подобного не было! Клянусь вам, Иеремия, не было!

— Я бы в подобное никогда не поверил, друг мой, — заверил его пастор. — Но все-таки, что послужило поводом для обвинения?

— Этого я не знаю.

— Может быть лишь одно объяснение, — констатировал Иеремия. — Энн Лэкстон отчего-то понадобилось оклеветать вас. Одному Богу известно, отчего она так поступила. Но, боюсь, дело этим не исчерпается. Следует рассчитывать, что и ее отец предъявит вам счет. И я отнюдь не удивлюсь, если он с минуты на минуту явится сюда в сопровождении констебля и вас потащат в мэрию. Так что нам сейчас необходимо как можно скорее обзавестись солидным законником. И лучше всего обратиться к судье Трелони.

— Нет! — выкрикнул Ален. — Только не к его сиятельству.

— Поймите, никто не справится с данной ситуацией лучше сэра Орландо.

Лекарь понурил голову.

— Не знаю, как я посмотрю ему в глаза.

— Да поймите же, Ален, он, как и я, не заподозрит вас ни в чем подобном, — стараясь говорить как можно убедительнее, произнес Иеремия. — И прошу вас, отнеситесь ко всему как можно серьезнее — насильников ждет виселица.

Ужас исказил лицо Алена.

— Боже, я об этом и не подумал. Да-да, вы правы.

— Идемте, нам нельзя терять времени. Необходимо опередить мастера Лэкстона. Я отнюдь не жажду лицезреть вас за решеткой.

Пока Ален поднимался в свою комнату за новыми сапогами, Иеремия извинился перед леди Сен-Клер, присутствия которой он, занимаясь Аленом, просто-напросто не замечал. Но она не спешила и готова была дождаться возвращения обоих.

На пути к дому судьи на Чэнсери-лейн мысли вихрем неслись в голове Алена. Как это могло произойти? Что побудило Энн обвинить его в изнасиловании? Ведь она сама пришла к нему. Или он каким-то образом ошибается? Ален вообще с трудом мог восстановить в памяти события второй половины того дня. Но в том, что девушка сама предложила подняться к нему в комнату, он ни на йоту не сомневался, а вот все произошедшее после было скрыто пеленой стыда и неуверенности. Ему казалось, что уже непосредственно во время акта Энн повела себя как-то странно, словно Ален был ей отвратителен. И внутренний голос укорял Риджуэя в том, что ему следовало заметить это тогда и остановиться, пока не поздно. Но он не остановился. Страсть оказалась сильнее, она переборола все сдерживающие факторы. А теперь? Разве он так уж и невиновен? Стыд не дал сформироваться этой мысли. Нет, такого не могло быть! Уже сама мысль о том, чтобы насильственным путем добиваться чего бы то ни было, не важно чего, была неприемлема для Алена. Это было нечто совершенно чужеродное его натуре. И он пытался убедить себя, что и Энн Лэкстон ничуть не меньше его хотела этого, но подавить сомнение не мог.

На Чэнсери-лейн Иеремии и Алену сообщили, что судья Трелони отправился в Сарджентс-Инн, и им ничего не оставалось, как идти на Флит-стрит, Когда они объяснили сэру Орландо цель прихода, тот, незамедлительно отложив все дела, выслушал их в своем кабинете.

— Боже милостивый, кто это вас так изукрасил? — озабоченно воскликнул сэр Орландо, увидев покрытое кровоподтеками лицо Алена.

Иеремия в двух словах передал судье суть инцидента.

— Милорд, вы можете посоветовать мастеру Риджуэю, как дальше действовать? Ведь речь идет о заведомо ложном обвинении.

Сэр Орландо, внимательно выслушав их, некоторое время молчал, раздумывая.

— М-да… Все на самом деле весьма печально. Давайте рассмотрим юридическую сторону обстоятельств. Строго говоря, изнасилование — преступление, за которое полагается смертная казнь. — Услышав эту фразу из уст судьи, Ален невольно застонал. — И время от времени насильников действительно вешают, хотя, признаться, это происходит не столь часто. Необходимы свидетели, а преступник должен быть схвачен, как говорится, с поличным. В вашем случае ни о чем подобном речи быть не может. И даже если вы предстанете перед судом на основании одних лишь показаний девушки, вас не смогут обвинить в столь тяжком преступлении.

Ален вздохнул с облегчением.

— Но есть и другой способ привлечь вас к ответственности, — продолжал судья. — Судам довольно редко приходится рассматривать дела об изнасиловании — ну от силы, может быть, раз в год, — поскольку жертве бывает нелегко доказать состав преступления при отсутствии свидетелей. И большинство их довольствуется тем, что пытается обвинить злоумышленника в попытке изнасилования. А тут никаких доказательств не требуется — правда, и наказания за сие деяние не такое уж и строгое. К тому же суд, как правило, принимает сторону жертвы; он готов поверить скорее ей и признать подсудимого виновным. Нередко эти дела рассматриваются и мировыми судьями, а не более высокими инстанциями, по причине куда меньших расходов для истца. Так что вполне можно предположить, что семья девушки пойдет именно этим путем.

— А если меня и на самом деле признают виновным, о каком наказании может идти речь? — глухим голосом спросил Ален.

— Все будет зависеть от судьи. От нескольких месяцев тюрьмы до выставления к позорному столбу.

— К позорному столбу? — в ужасе воскликнул Иеремия. — Да ведь это равносильно смертной казни!

— Вероятно, вы правы, святой отец, — вынужден был признать Трелони. — Толпа черни удержу не знает — случается, преступника забрасывают гнилыми овощами, но иногда в ход идут и камни, которыми его забивают до полусмерти. Однако и здесь есть выход — судья волен назначить пригвожденному к позорному столбу защиту. Так что особенно не тревожьтесь, мастер Риджуэй. Если события станут развиваться по самому худшему пути, я использую весь свой авторитет, чтобы помочь вам. Это я вам обещаю.

Встреча с судьей немного успокоила обоих. Когда вернулись на Патерностер-роу, выяснилось, что их дожидается не только леди Сен-Клер. Едва они оказались на пороге, как со стула вскочил весьма воинственно настроенный мастер Лэкстон. Аморе, пока хозяев не было, любезно предложила ему присесть, а кроме того, угостила лучшим вином, какое только отыскалось в доме, и все ради того, чтобы улестить крайне раздосадованного гостя.

Завидев физиономию Алена, Лэкстон с циничной ухмылкой произнес:

— Как я вижу, мой сынок неплохо потрудился, чтобы проучить вас как подобает. Надеюсь, он не переусердствовал.

Иеремия и Ален продолжали молча смотреть на незваного гостя.

— Клянусь Богом, я всерьез намерен был привлечь вас к суду за то, что вы натворили, — продолжал мастер Лэкстон. — Но когда нам с Энн в магистрате сказали, что вас за это вздернут, девчонка призналась, что это было, строго говоря, не изнасилование, что она просто не смогла устоять перед вашим обаянием. Что ничуть не умеряет позора вашего деяния, но хотя бы избавляет вас от виселицы.

Ален почувствовал облегчение, но ненадолго.

— Я еще не закончил, мастер Риджуэй, — резко произнес Лэкстон. — Поскольку вы имели наглость обесчестить мою дочь, обрюхатив ее, я считаю, что в данной ситуации вам надлежит собрать все остатки благородства и взять ее в жены.

— Разве она беременна? — ужаснулся Ален.

— У нее во чреве ваш ребенок, посему вы женитесь на ней, как это и подобает, — ядовито-вкрадчиво произнес Лэкстон.

Ален не верил своим ушам. Неужели судьба так ополчилась на него, что даже этот пустяк должен был обернуться столь серьезными последствиями? В мире полно женщин, годами пытающихся забеременеть, и все без толку. Но, будучи врачом, он не мог отрицать подобной возможности, посему пристыженно молчал.

Видя, что его друг и слова не молвит в свою защиту, Иеремия бросил на него полный отчаяния взгляд. Какое-то время иезуит не желал верить в произошедшее, однако обвинение мастера Лэкстона вдруг показалось ему вполне обоснованным.

— Даю вам три дня на размышление, — подвел итог сказанному Лэкстон. — Если по прошествии их вы не поступите как велит вам ваш долг джентльмена, я найду средство принудить вас к этому. И не надейтесь, что я отступлюсь!

С этими словами, олицетворявшими неприкрытую угрозу, он покинул дом на Патерностер-роу.

Ален беспомощно посмотрел на своего друга пастора.

— Почему вы ничего не сказали мне о том, что переспали с этой девушкой? — сухо спросил Иеремия. — Побоялись, что я устрою вам знатную головомойку? Как вы могли, Ален, как вы могли? Ей же всего шестнадцать, она почти ребенок!

— Прощу вас, выслушайте меня. Все было не так, как вы думаете, — попытался оправдаться лекарь.

— Так вы на самом деле овладели ею или нет? — грозно вопросил пастор, пропуская мимо ушей отговорки Алена.

— Да, но…

— Вот что, не утруждайте себя увиливаниями. Так вы только ухудшаете положение!

Иеремия почувствовал, что вот-вот захлебнется охватившим его гневом, и всеми силами старался сдержаться, не позволить себе высказать то, что накипело на душе. Чтобы успокоиться, он принялся расхаживать взад-вперед по лечебнице. Ален, испустив стон отчаяния, опустился на стоявший тут же табурет.

Перепалка с Иеремией заставила его даже позабыть о присутствии леди Сен-Клер. Женщина не вмешивалась в их разговор, предпочитая безмолвно слушать. Теперь она подошла к Алену и остановилась. Лекарь поднял голову и сдавленно произнес:

— Теперь уж наверняка и вы презираете меня, миледи.

Аморе едва заметно покачала головой.

— Он вас не презирает, а только возмущен тем, что вы ему лгали.

— А как я мог не лгать? Я всеми силами пытался забыть об этом.

— Вы не хотите рассказать мне, как все было на самом деле?

Ален здоровым правым глазом изумленно уставился на леди Сен-Клер.

— Вас это на самом деле интересует?

— Мастер Риджуэй, поверьте, я неплохо знаю вас, — желая утешить молодого человека, с улыбкой ответила Аморе. — И знаю, что вы не из тех, кто намеренно станет причинять зло ближнему. Нет, за всем этим кроется нечто другое. Расскажите мне обо всем по порядку.

Ален начал рассказывать — сначала неуверенно, спотыкаясь на каждом слове, потом, успокоившись, заговорил так, что его трудно было остановить.

— Как вы считаете, для чего девушке было приходить к вам? — спросила Аморе, когда он закончил. — Может, она влюблена в вас?

— Разве в этом случае она стала бы наговаривать на меня? — вопросом на вопрос ответил Ален. В голосе лекаря звучала ирония.

— Знаете, женщины, если влюблены, творят такие странные вещи. Энн Лэкстон наслышана о вас. И посему рассчитывала, что сумеет завлечь вас. Не сомневаюсь, что ею двигало определенное намерение, когда она пришла к вам. Возможно, для нее было очень важно забеременеть именно от вас.

— Почему, позвольте спросить?

— Чтобы женить вас на себе. Причина может быть какой угодно. Не верю, чтобы в ее планы входило обвинить вас в изнасиловании. Наверняка так вышло случайно, вследствие какого-то непредвиденного поворота событий.

— И что же мне теперь, дать надеть на себя оковы брака?

— А это так страшно для вас? — снисходительно улыбнулась Аморе.

— Вам этого не понять, мадам, — ответил лекарь. И про себя добавил: «Вы женщина».

Не мог он объяснить ей, отчего у него сама мысль о супружестве вызывала чуть ли не тошноту.

— Нет ничего на свете слаще свободы! — убежденно пояснил он. — Свободы днем и ночью посвящать себя работе, постигать новое, собирать опыт и не думать ни о женах, ни о детях. Не желаю никакого вмешательства в мою жизнь, каковое мне даже пытаются прописать в качестве лекарства, не желаю, чтобы кто-нибудь час за часом планировал все мое время…

— …или читал мне гневные проповеди о греховности плотских утех вне лона брака, — игриво закончила за него Аморе.

Ален опустил голову.

— Нет, вы не можете меня понять.

— Как раз я-то и могу, друг мой, — с улыбкой продолжила леди де Сен-Клер. — Хоть я и женщина.

Пораженный столь неожиданным признанием, Ален непонимающе уставился на свою собеседницу.

— И женщина способна оценить свободу, если уж на нее снизошло счастье познать ее, — негромко продолжала Аморе. — Вы что же, верите, что все женщины только и грезят о том, как бы поскорее попасть под строгий надзор супруга и, что ни год, подбрасывать ему очередного наследника? Нет уж, как раз я очень хорошо вас понимаю, поверьте, и не завидую положению, в котором вы оказались. Что вы намерены в этой связи предпринять? Ведь стоит вам отказаться взять в жены эту девицу, как на вас непременно надавят со всех сторон.

— Это я понимаю. Но пусть будет так, — решительно заявил он.

— Думаете, этот тип, который явился сюда избить вас, снова нагрянет? — озабоченно спросила Аморе. — Может, все же лучше будет оставить здесь у вас моего Уильяма?

Ален благодарно улыбнулся, тронутый заботой этой женщины.

— Нет-нет, думаю, в этом нет нужды. Мастер Лэкстон явно посвятил своего сынка в то, что Энн Лэкстон солгала насчет изнасилования, и Мартин сюда не явится. Что же мне теперь, бегать от него всю оставшуюся жизнь?

Лекарь силился вложить в эти слова всю свою решимость, но Аморе, будучи женщиной проницательной и тонко чувствующей, мгновенно уловила, что он просто пытается успокоить ее. Нет, теперь он будет просыпаться по ночам от малейшего шороха, а на улице постоянно озираться, не увязался ли за ним Мартин Лэкстон.

Глава 13

Карета сэра Орландо Трелони проехала через ворота Ладгейт, направляясь в центр города, миновала Чипсайд и Поултри и добралась до Корнхилла. Здесь располагалась Королевская биржа, основанная одним из богатейших лондонских купцов, сэром Томасом Грэшемом, по примеру антверпенской.

Карета судьи угодила в толчею — улицу заполонили повозки, верховые, пешие, и Трелони решил выйти и вместе с лакеем пробиваться к бирже пешком. Через высокую двойную арку пришедшие попадали во внутренний двор, образованный флигелями здания. Здесь встречались купцы, торговцы, представители дворянства, сюда наведывались и простые домохозяйки и экономки. Одни заключали сделки, другие приобретали все необходимое в пристроившихся тут же лавках торговцев сукном, полотном, шелком, в мастерских ювелиров, модисток и прочих ремесленников. Над зданием возвышалась башня колокольни с часами, увенчанная золотым кузнечиком — гербом дома Грэшемов.

Сэр Орландо укрылся в колоннаде, охватывавшей четырехугольник биржи, не желая попасть под зарядивший с утра нудный, моросящий дождь. К великой досаде, его примеру последовали и другие, и вскоре в собравшейся здесь толпе невозможно было повернуться. Скульптурные изображения королей Англии, начиная с Эдуарда Исповедника, невозмутимо взирали из ниш на людскую толпу. Рядом с ними в камне был увековечен и основатель биржи.

Не выдержав, Трелони решил пробиться к лавке своего часовщика и уже проклинал себя за то, что не поручил эту миссию кому-нибудь из своих слуг. Единственное, что удержало его от этого, — вероятность покупки новых часов, если старые окажутся никуда не годными. Но стоило ему заметить мелькнувшее в толпе знакомое бледное личико, глаза неповторимого изумрудного оттенка, изящный ротик и эти пепельные кудри, как раздражение судьи будто рукой сняло.

Секунду или две Трелони стоял как вкопанный, не в силах сдвинуться с места. На его счастье, мисс Джейн Райдер в сопровождении лакея и служанки направлялась как раз в его сторону и вскоре уже стояла перед сэром Орландо, приветливо улыбаясь.

— Какая приятная встреча, милорд!

В голосе Джейн слышалась нескрываемая радость.

— Что привело вас на Королевскую биржу?

— Да вот хочу зайти к мастеру Эймсу, ювелиру и часовщику, забрать из ремонта часы, — смущенно ответил сэр Орландо. Он не понимал, отчего в присутствии Джейн Райдер его охватывало непонятное стеснение. — Ну а вы, мисс, собрались за покупками?

— И да и нет. Вы же знаете моего кузена Джеймса, милорд, — с иронией заговорила девушка. — Он настолько поглощен развлечениями, что не в состоянии выбрать время, чтобы купить себе новый галстук.

— Ну что вы! Наверняка он просто решил довериться вашему безупречному вкусу, мадам. Разрешите проводить вас? А то, не дай Бог, в здешней толчее с вами что-нибудь случится. Тогда я буду безутешен.

— Ваше общество делает мне честь, милорд.

И девушка последовала за решительно двинувшимся вперед Трелони. Они остановились у лавочки, торговавшей шелком и кружевами. Джейн Райдер взором знатока принялась осматривать кружевные галстуки, и после недолгих поисков выбрала из них пару весьма симпатичных.

— Джеймсу они определенно понравятся, мадам, — по достоинству оценил выбор Джейн судья Трелони. — Не поможете ли вы и мне выбрать новые часы, если старые откажутся работать?

Как выяснилось, мастеру так и не удалось наладить часы судьи. Ювелир охотно выложил перед ними самые лучшие из всех имевшихся у негочасов, и сэр Орландо попросил Джейн выбрать те, которые, на ее взгляд, подойдут ему лучше всего. Девушке не потребовалось много времени, и выбранные ею карманные часы отличались изящной формой и подчеркнутой скромностью отделки, что как раз отвечало вкусам сэра Орландо. Судья был приятно удивлен — оказывается, эта девушка не только мила и прекрасно воспитана, но и обладает вкусом, кроме того, каким-то образом угадывала его пристрастия.

Заплатив за часы, судья и мисс Райдер направились к выходу. На лестнице первого этажа толчея превратилась чуть ли не в давку — стольким людям сразу понадобилось спуститься вниз и подняться вверх. Сэр Орландо, стараясь оградить девушку от толпы, расставил руки, когда их буквально прижало друг к другу, и почувствовал, как она, пытаясь удержаться, инстинктивно обвила руками его талию, но как только стало чуть свободнее, поспешно убрала руки и отстранилась от него.

— Прошу прощения, что затащил вас сюда. Это место явно не для девушки из приличной семьи, так что вам лучше всего сейчас отправиться домой, мадам. Вы приехали в карете? Если нет, сочту за честь предложить свою.

— Нет-нет, наша карета дожидается там, у входа.

В голосе Джейн Райдер судья уловил нотки разочарования.

Сэр Орландо проводил ее к карете Дрейперов и помог Джейн усесться. Перед тем как захлопнуть дверцу, она вновь с откровенной грустью взглянула на него. Трелони вдруг ощутил желание раствориться в этом изумрудном взоре. Карета медленно тронулась с места, увозя Джейн. Трелони ощутил странное стеснение в груди — ему страстно захотелось не отпускать от себя девушку. Откуда было знать, когда им будет уготована очередная случайная встреча. Он стиснул зубы. Вот же вздор, мысленно произнес судья. Ерунда, да и только!

После бессонной ночи сэр Трелони решил нанести визит доктору Фоконе. Ему настоятельно требовался совет. Войдя в лечебницу, судья столкнулся с мастером Риджуэем. Ален кивнул ему в знак приветствия. Трелони сразу бросился в глаза измученный вид молодого человека. Ален был бледнее обычного.

— Похоже, у вас забот по горло, — заметил Трелони. — Есть что-нибудь новое в связи с этим обвинением семьи покойной повитухи?

— Она отозвала свое обвинение, — бросил в ответ Ален.

— Значит, все в порядке, насколько я понимаю.

— Да, милорд, — сдавленным голосом произнес Риджуэй.

Сэра Орландо удивило, что у хирурга, несмотря на хорошие новости, был такой вид, будто завтра ему предстоит взойти на эшафот, но поскольку Ален явно не был расположен к беседе, судья не стал докучать ему расспросами.

Когда Трелони поднялся к Иеремии в каморку, пастор сидел за столом и что-то сосредоточенно писал.

— Я вам не помешал, святой отец? — осведомился сэр Орландо, кивнув на густо исписанные страницы.

— Ни в коем случае, милорд, — улыбнулся иезуит. — Я готовлю воскресную проповедь, но уже заканчиваю.

— Никак не могу свыкнуться с тем, что вы римско-католический пастор и иезуит, — вырвалось у Трелони. — Для меня куда привычнее видеть в вас медика.

— Поверьте, иезуиты совсем не такие, какими их пытаются изобразить.

— Мне уже не раз приходилось слышать это от вас. И все-таки у меня мороз по коже от того, что о них приходится слышать. Впрочем, оставим это. Я не желал вас оскорбить, и вы это знаете.

— Вы, как мне кажется, чем-то взволнованы, милорд, — наморщив лоб, заметил Иеремия. — Вас что-то тревожит?

— Можно сказать и так, — со вздохом ответил судья. — Речь идет о мисс Джейн Райдер. Я всерьез подумываю последовать вашему совету и просить ее руки. Она прекрасно воспитанная, дельная и серьезная девушка. Кроме того… вы ведь знаете, как мне важно, чтобы будущая супруга была для меня и другом. И самой Джейн Райдер, как мне кажется, мое общество отнюдь не неприятно.

— Вы явно скромничаете, милорд, — усмехнулся Иеремия. — Нет сомнений в том, что эта девушка боготворит вас. И все-таки вас гложут сомнения. Отчего?

— Она ведь так молода.

— Сколько ей? Восемнадцать? — пожав плечами, осведомился святой отец. — Очень многие ее сверстницы уже успели вступить в брак.

— Рядом с ней я кажусь себе дедушкой, — смущенно пробормотал судья.

— Что-то не припомню случаев, чтобы это удержало мужчин куда старше вас повести под венец молоденькую невесту. Нет-нет, уверен, что мисс Райдер ничуть не смущает ваш возраст. Она влюблена не в ваши годы, а в вас. Вы человек справедливый, отзывчивый, тактичный. У вас нет дурных привычек — не пьете, не играете и, думаю, не дадите повода будущей супруге усомниться в вашей верности. Она все это видит и понимает!

— Тут есть еще кое-что, — с недовольной гримасой признался судья.

— Ну-ну, выкладывайте то, ради чего вы пришли ко мне, милорд. — Иеремия был явно заинтригован. — В чем же все-таки дело, милорд?

— Понимаете, у меня такое чувство, что я больше не я. Я не принадлежу себе, я целыми днями думаю о ней. Я хоть каждый день готов ездить к Дрейперам, и все только ради того, чтобы увидеть ее.

— Это лишний раз доказывает, что вы влюблены в эту девушку.

— Да, но со мной никогда ничего подобного не происходило. И это меня тревожит.

— Полно, милорд, — отмахнулся Иеремия. — Радуйтесь этому.

— Радоваться? Да это ужас какой-то! Я не могу спать, мне кусок в горло не лезет, а когда ко мне обращаются, я бываю настолько рассеян, что приходится просить собеседника повторить. А вы говорите — радоваться.

Иеремия секунду-другую молча смотрел на своего визави. Да, Трелони влюблен, влюблен не на шутку. Иезуит прекрасно понимал причину его волнений — опасно отдавать себя на волю чувств.

— Не знаю, уместно ли в подобных обстоятельствах серьезно думать о вступлении в брак, — сомневался сэр Орландо. — Как может столь мимолетное чувство влюбленности — по сути, не что иное, как род умопомешательства, нарушение внутреннего равновесия, вытесняющее на задний план любое подобие разума, — стать прочной основой брака? Симпатия — да; дружба, уважение — да, но любовь? А что, если она вдруг угаснет — ведь рано или поздно это произойдет? Что тогда?

— Верно, но это распространяется именно на мечтателей, которые в любовном ослеплении очертя голову бросаются в брак, а потом в один прекрасный день выясняется, что женщина, которую они взяли в жены, ленива, прозаична и тупа, — не согласился Иеремия. — Вы же, в отличие от упомянутых мечтателей, сделали верный выбор. Думаю, вам следовало бы навестить мистера Дрейпера и просить у него руки Джейн. Поймите, будучи младшим сыном, которому нет особой нужды печься о приумножении фамильного состояния, вы, в отличие от остальных джентльменов вашего семейства, можете позволить себе роскошь жениться и по любви.

Сэр Орландо задумчиво посмотрел на пастора и испустил тяжкий вздох.

— Искренне благодарен вам за совет при принятии столь мучительного для меня решения, но, согласитесь, мне необходимо все еще раз обдумать. Хотя бы до утра. А теперь прошу меня простить, не смею более отрывать вас от важных занятий.

С этими словами судья поднялся со стула.

— Да, кстати, милорд, не сочтите за труд: когда будете у Дрейперов, расспросите его сыновей, не рекомендовал ли кто-нибудь из них эту повитуху Сэмюелу Форбсу, — попросил Иеремия.

Трелони удивленно поднял брови.

— Как вы догадались, что это был кто-то из сыновей Дрейпера?

— Ну, было же очевидно, что мистер Форбс не пожелал говорить правду в присутствии отца.

— Да, верно, мне и самому так показалось. Я тоже тогда почувствовал, что ваш вопрос явно застал его врасплох, и он лихорадочно стал подыскивать ответ. То есть вы считаете, он не пожелал признаться в том, что именно Дэвид или Джеймс Дрейперы предложили ему эту повитуху?

— Старику Форбсу подобное пришлось бы не по нраву. Как и то, чтобы о его здоровье заботились какие-то там чертовы роялисты вроде меня.

— Хорошо, святой отец, я непременно расспрошу обоих.

Трелони уже повернулся к двери, но Иеремия остановил его:

— Да, милорд, совсем забыл спросить — как ваша спина?

— О, намного лучше, благодарю вас, — ответил сэр Орландо. — Я последовал вашему совету и несколько раз принял горячую ванну. Должен признаться, приятная вещь эти горячие ванны.

Иеремия с улыбкой уткнулся в лежавший перед ним исписанный лист бумаги.

Проведя еще одну ночь без сна, Трелони наконец решился положить конец мукам и рискнуть. Взволнованный точно подросток, которому впервые в жизни предстоит надеть костюм взрослого, он направился на Трогмортон-стрит.

На сей раз Джордж Дрейпер принял его с опасливой сдержанностью.

— Чем могу быть вам полезен, милорд? — спросил он. Трелони решил сразу взять быка за рога.

— Я пришел к вам просить руки вашей племянницы, сэр.

У Джорджа Дрейпера отвисла челюсть. Он был поражен в самое сердце.

— Как? Джейн? Вы хотите… Нет, быть этого не может! Вы не шутите?

— Не имею ни малейшего желания шутить. У меня самые серьезные намерения — я хочу взять в жены мисс Джейн Райдер, если она не будет против, — четко повторил сэр Орландо.

— Но ведь… Но ведь у нас с вами был совершенно другой уговор, если вы помните? Вы ведь собирались жениться на моей дочери Саре. С какой стати такие перемены? Может, Джейн решила навязаться вам?

— Отнюдь, сэр. Она, напротив, всегда вела себя со мной предельно сдержанно — впрочем, как и подобает девушке ее круга.

Дрейпер растерянно теребил локон своего парика.

— Никак не пойму вас, милорд. Ну почему Джейн? Ее и симпатичной-то не назовешь. И глаза у нее какого-то непонятного цвета. Она работящая, исполнительная, прекрасно ведет хозяйство, этого у нее не отнимешь, но ни элегантности, ни грации, и вам, как человеку уважаемому, следовало бы крепко подумать, прежде чем принимать такое решение.

— У меня на этот счет совершенно иное мнение. Джейн — изумительная девушка, — с убежденностью ответил судья Трелони.

Ему было ясно, что Дрейпер всеми силами пытается унизить свою племянницу в его глазах, чтобы не допустить брака, означавшего крах всех его устремлений.

— Как бы то ни было — мой долг предупредить вас, милорд, — не унимался Дрейпер. — Известно ли вам, что Джейн еще с детства была болезненной? А вам, как я понимаю, нужны здоровые наследники, но она вряд ли способна исполнить долг супруги.

Судья помрачнел.

— Я не верю ни одному вашему слову, сэр. Джейн вполне здоровая девушка. Я намерен жениться на ней и прошу вашего согласия. Даете вы его мне или же нет?

Раздраженно отвернувшись, Дрейпер демонстративно уставился в окно.

— Как вам известно, милорд, период Содружества не прошел безболезненно для моего состояния. По этой причине не могу обещать вам солидного приданого, — пробормотал он.

— Ну уж об этом, думаю, мы как-нибудь сумеем с вами договориться; пусть вас это не смущает, — не раздумывая ответил сэр Орландо.

И на самом деле, он напрочь позабыл о финансовой стороне. Нет, положительно он втрескался в девушку по самые уши!

Джордж Дрейпер снова повернулся к гостю и напыщенно изрек:

— Я передам Джейн, что вы просите ее руки, а затем сообщу вам ответ.

— Хорошо, готов ждать сколько угодно, — ответил сэр Орландо.

По лицу собеседника он видел, что все это вызывает у него крайнее недовольство. Но судья решил покончить враз с проблемой, столько времени не дававшей ему покоя. Еще одной бессонной ночи ему не вынести!

С трудом сдерживая недовольство, хозяин дома вышел из кабинета, где принимал гостя, и отправился на поиски племянницы. Судья Трелони решил воспользоваться отсутствием Джорджа Дрейпера и выполнить поручение иезуита. Лакей сообщил ему, что старшего сына, Дэвида, дома нет, зато младший на месте. Трелони велел ему пригласить Джеймса Дрейпера, но молодой человек появился лишь несколько минут спустя. Он был бледен, с синеватыми кругами под глазами и сжимал ладонями голову. Несомненные признаки сильного похмелья, отметил про себя сэр Орландо.

— Добрый день, милорд, — прокряхтел Джеймс, сподобившись на вымученную улыбку. — Что привело вас в столь ранний час к нам?

— Разве в такой уж ранний? Если не ошибаюсь, сейчас половина одиннадцатого.

— Уже? А я и не заметил, — виновато улыбнулся молодой человек.

— Что за адское зелье вы вливали в себя вчера, сэр?

— Да так, всего понемногу. Я уж толком и не помню, честно говоря. Чем могу помочь, милорд?

— Недавно у меня состоялся разговор с Сэмюелом Форбсом, — начал Трелони.

— Он небось хвастался своим долгожданным сыночком.

— Именно так.

— Ребенок здоров?

— Насколько могу судить, да. А с чего бы ему быть больным?

— Ну, Сэмюелу уже не раз приходилось терять детей по милости супруги.

— Увы, подобные случаи далеко не редкость, — со вздохом произнес судья. У него самого был некоторый опыт. Воспоминания болью отдались в сердце, однако Трелони, взяв себя в руки, перешел к делу.

— Я вот о чем хотел спросить. Это не вы или ваш брат порекомендовали повитуху Сэмюелу Форбсу?

— Вы имеете в виду Маргарет Лэкстон? — удивленно, пожалуй, даже слишком, перепросил Джеймс Дрейпер. — Я ведь уже говорил вам, что ноги ее в этом доме не было.

— Что, впрочем, не означает, что вы ее не знали.

— Чертовски вы упрямы, милорд, должен заметить, — чуть раздраженно ответил Джеймс и, со вздохом опустившись на стул, отрицательно покачал головой. — Никаких дел у меня с миссис Лэкстон не было! Ни с ней, ни с ее дочерью! — категорично заявил он.

— Однако вы знаете о существовании ее дочери, — с вызовом констатировал сэр Орландо.

И тут непоколебимый фасад очаровательности и самоуверенности дал первую трещину. Джеймс сообразил, что ляпнул не подумав, и закусил губу. Но прежде чем Трелони собрался огорошить его вторым вопросом, на сцене появился отец семейства.

— Джеймс, прошу тебя, оставь нас с его сиятельством, — ледяным тоном попросил он сына. — Нам предстоит обсудить нечто весьма важное.

С явным облегчением молодой человек поднялся со стула и, ни слова не говоря, покинул кабинет отца.

— Милорд, я говорил с Джейн и изложил ей ваши намерения. Она весьма польщена, однако с сожалением вынуждена отказать вам.

На какое-то мгновение сэр Орландо Трелони лишился дара речи. Такого быть не могло! Слепому видно, что за чувства девушка питает к нему. Не могла, не могла Джейн Райдер просто так взять да отказать ему! И сэр Орландо в мыслях не держал возможность ее отказа. Нет, не мог же он все это внушить себе — ведь каждый ее жест, каждый взгляд говорили о ее симпатии к нему, и даже больше, чем просто симпатии… И доктор Фоконе не мог ошибиться. Нет, здесь явно что-то не так!

Овладев собой, судья посмотрел собеседнику прямо в глаза и решительно заявил:

— Прошу простить меня за упрямство, сэр, но я бы настоятельно попросил вас пригласить сюда саму мисс Райдер, с тем чтобы я своими ушами мог слышать ее решение!

— Хочу заверить вас, милорд, что…

— Прошу вас, сэр. Более того, настаиваю на этом.

Джордж Дрейпер почувствовал, что, если откажется, это окончательно испортит их с судьей отношения.

— Хорошо, я сейчас приглашу ее сюда, — уступил он.

Дожидаясь прихода Джейн, Трелони нервно расхаживал по кабинету. Минуты текли нескончаемо долго. И вот наконец отворилась дверь и вошел глава семейства Дрейпер вместе со своей племянницей. Джейн шла опустив голову и стараясь не смотреть на судью, однако от сэра Орландо не укрылось, что девушка бледна и с заплаканными глазами.

— Если позволите, сэр, мне хотелось бы переговорить с мисс Джейн с глазу на глаз, — потребовал Трелони вопреки всем приличиям.

— Но, милорд, подобные вещи непозволительны, — попытался возразить Дрейпер.

— Прошу вас ради меня сделать исключение! Всего пару минут!

— Милорд, боюсь, вы злоупотребляете моим терпением.

— Сэр, прошу вас, предоставьте мне возможность поговорить с вашей племянницей. В противном случае я буду вынужден считать, что на нее оказывают давление — заставляют отказаться от моего предложения в пользу вашей дочери. И случись такое, поверьте, сэр, я прекращу с вами все брачные переговоры и обращусь к другим семьям, которые, как мне думается, не будут против породниться с королевским судьей.

Кровь отхлынула от лица Джеймса Дрейпера. В крайнем смущении он отвернулся и, оставив гостя и племянницу вдвоем, покинул кабинет.

Джейн все это время стояла опустив голову. Сэр Орландо, стремясь подавить кипевший в нем гнев, сделал несколько глубоких вдохов.

— Ваш дядюшка сообщил, что я прошу вашей руки? — мягко спросил он.

— Да, сэр.

— Это верно, что вы отклонили мою просьбу?

— Да.

— Могу я спросить почему?

Джейн еще ниже опустила голову.

— Я недостойна вас, милорд.

— Вздор! — вскипел судья Трелони. — И кто только внушил вам подобные мысли? Уж не ваш ли дядюшка? Небось он уговаривал вас, чтобы вы не становились поперек дороги вашей кузине. Чтобы и впредь продолжали образцово вести хозяйство! Что без вас этот дом придет в запустение! Так вот: вы здесь не бессловесная и бесправная рабыня, а человек, имеющий право на личную жизнь. И я хочу дать вам возможность начать эту жизнь, самой стать хозяйкой в доме, создать свою семью.

— Подобное не принадлежит мне по праву, — едва слышно выдавила из себя девушка.

— Уж не из-за вашей ли кузины?

— Да.

— Хорошо. Не стану ничего скрывать от вас. Сначала я был намерен жениться на Саре, — признался Трелони. — Но когда увидел вас, все изменилось. Я хочу взять в жены вас. Вас и никого больше. И если вы не примете мое предложение, я до конца дней своих не женюсь вообще. Тем более на вашей кузине.

Джейн Райдер, подняв голову, устремила на него полный изумления взгляд.

— Это правда? — прошептала она. В глазах девушки стояли слезы.

— Да, мисс. Это истинная правда. Ничего я не желаю с такой страстью, как видеть вас своей женой. Я никогда с вами не расстанусь, и обещаю, что сделаю все для вашего счастья.

Слезы радости полились по щекам Джейн, повергнув сэра Трелони в смущение. Он не мог видеть любимую плачущей. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе, утешить, но он не решался. Вместо этого он извлек кружевной платок и неловко принялся вытирать мокрые от слез щеки девушки. Подняв голову, Джейн улыбнулась ему.

— Не плачьте, — попросил сэр Орландо. — И прошу вас, прежде чем отказать мне сейчас, как следует обдумать мое предложение. Я подожду.

— Вам не придется ждать, — проговорила она, собрав все свое мужество. — Я не стану отказывать вам.

— И вы выйдете за меня замуж?

— Выйду.

Во взгляде Джейн мелькнула неуверенность.

— Но вот только мой дядя… Что, если он не даст согласия?

— Даст, поверьте мне, даст, — горячо прошептал сэр Орландо. — Я сумею донести до его понимания, что так будет и для него лучше.

Изумруд глаз Джейн засветился еще ярче. Трелони был несказанно рад одержанной им только что победе, но вместе с ней пришло и опасение, причину которого он так и не мог объяснить.

Глава 14

— Вы позор нашей гильдии, мастер Риджуэй! — бранился Томас Калвли, глава цеха цирюльников и лекарей. — Позор! Вы слышите — позор! Если бы все зависело от меня, я лишил бы вас цехового членства. Вы не только обесчестили дочь одного из наших цеховых товарищей, но и отказываетесь взять несчастную девушку в жены.

Калвли расхаживал по лечебнице Алена, топоча словно разъяренный буйвол, и вещал во весь голос, давая выход гневу.

— Мастер Лэкстон на следующем собрании ассистентов подаст на вас жалобу, — уничтожающим тоном продолжал Калвли. — И пусть сегодня вас пока что не изгоняют из гильдии, тем не менее вас ждет внушительный штраф, уж можете мне поверить.

Ален не прерывал тираду. С тех пор как около ста лет назад цирюльники и костоправы объединились в гильдию, цирюльникам было запрещено оказывать медицинскую помощь. И многие из них завидовали хирургам, ибо одними лишь кровопусканиями сыт не будешь и семейство не прокормишь. А нынешний глава цеха Калвли был именно цирюльником и использовал редкую возможность потаскать за вихры ненавистного костоправа.

Когда наконец Томас Калвли выпустил пар и, бросив на прощание еще пару угроз, убрался, Ален вздохнул с облегчением. Однако продлилось это недолго. Не успело миновать и двух часов, как Ален удостоился визита церковного настоятеля прихода Сент-Фейт, к которому принадлежал. Мастер Лэкстон, судя по всему, использовал все средства давления на непокорного коллегу по цеху.

— Строго говоря, мне надлежало давно разыскать вас и наставить на путь истинный, мастер Риджуэй, — строгим тоном заговорил настоятель. — Вот уже на протяжении нескольких лет вы не посещаете церковную службу, не говоря уж о принятии святого причастия согласно ритуалу англиканской церкви. Мне лишь остается предположить, что вы решили вернуться к прежней религии.

Так вот откуда ветер дует, вдруг осенило Алена. Теперь, чтобы загнать его в угол, в ход пошла религия!

— Вам известно, что мой долг — сообщить епископу о вашем непосещении церковной службы. Согласно указу о церковном единообразии 1559 года, любое непосещение церковной службы в праздничные либо выходные дни наказывается штрафом в размере одного шиллинга. На вас может быть наложен штраф в размере двадцати фунтов в месяц в случае, если вы и впредь будете отказываться принимать участие в англиканской церковной службе.

— Вы шутите! — в отчаянии воскликнул Ален. — Откуда мне взять такие деньги? Мне и за два месяца их не заработать.

— Ничего страшного — вы холостяк, и вам не нужно много на житье, сэр, — напомнил ему церковный настоятель.

— Не важно, мне необходимо вносить арендную плату за дом.

— К тому же для вас одного этот дом все равно великоват. Но если вы женитесь и обзаведетесь детьми, дело другое. Не в интересах епархии изгонять знающего и толкового ремесленника и разрушать жизнь его и его семьи, пусть даже еретика, не важно. Это было бы лишней головной болью для нас. Так что подумайте, мастер Риджуэй, крепко подумайте! Решение зависит от вас и только от вас.

Неприступный вид церковного настоятеля окончательно убедил Алена, что это не пустые угрозы. Иными словами, либо женись, либо ты отказник и мы отлучаем тебя от церкви. В последнем случае исключалась возможность даже обжаловать их действия в суде. Да, положеньице! Разве у него оставался хоть какой-то выход? Когда настоятель ушел, Ален шлепнулся на стул и в отчаянии схватился за голову.

— Прекратите же наконец упрямиться точно осел, — раздался строгий голос у Алена за спиной.

Риджуэй испуганно повернулся и увидел Иеремию. Он даже не слышал, как иезуит вошел.

— Ну, теперь ваша очередь мучить меня, — бросил он.

— Я слишком долго молчал, — не меняя тона, продолжал Иеремия. — И все ради нашей с вами дружбы. И еще оттого, что надеялся, что вы все-таки одумаетесь. Но теперь я говорю вам — не как исповедник, нет, а как друг, — на вас лежит ответственность за судьбу этой девушки и ребенка, которого она ждет. Ваш долг — жениться на ней.

— Есть и другие возможности…

— Их нет, Ален, поймите же меня наконец! — резко возразил Иеремия. — И как можно быть настолько себялюбивым?! Подумали бы о бедной девушке.

Лекарь обиженно опустил голову.

— Вам легко говорить, — пробурчал он. — А между прочим, следовало бы понять и меня. Если бы вас кто-нибудь попытался женить, вы бы чувствовали то же самое.

Фраза Риджуэя не на шутку разозлила пастора, тем более что она соответствовала истине.

— Это не одно и то же, — заявил он.

— Ну почему же? — возмутился Ален. — В моем положении все средства хороши, чтобы избежать этого брака. Да и вы, как мне сдается, как и я, не созданы для брака.

— В противоположность вам я не бегаю за каждой юбкой! — выкрикнул взбешенный Иеремия. — Вы по собственной милости оказались в таком положении. Я не раз и не два предупреждал вас изменить образ жизни, но вы и слушать меня не желали. И вот теперь добились своего — вам предстоит за все ответить. Смиритесь с этим наконец. Вы сами виноваты во всем, глупец вы этакий, что позволили вашей похоти решать за вас!

— Да катитесь вы к дьяволу! — вскричал Ален и бросился вон в сад, лежащий за домом.

Схватив топор, он, словно обезумев, принялся колоть дрова, чтобы хоть как-то унять бушевавшую злобу.

Отведенные лекарю Риджуэю на раздумье дни мало-помалу истекали. Вечером мастер Лэкстон снова появился у него в лечебнице с требованием взять в жены свою забеременевшую дочь.

— Прежде чем вы дадите ответ, — с угрозой произнес Лэкстон, — подумайте хорошенько. Если вы и впредь будете отказываться и вилять, я медлить не стану. Пожалуюсь на вас мировому судье за развратные действия и внебрачного ребенка. Вы отлично понимаете, что вам это с рук не сойдет. Вас проведут по городу как самого последнего преступника. А потом усадят куда полагается.

Ален побледнел как смерть.

— Ничего вы этим не добьетесь, — выдавил он. — Подобные наказания в нынешние времена не в ходу в Лондоне. К тому же и вашей дочери не удастся выйти сухой из воды. А уж это вам совсем некстати.

— Положение Энн избавит ее от суда. А вот вы, напротив…

— Вы никогда на это не пойдете!

— Может, поспорим? — издевательски осведомился Лэкстон.

Ален почувствовал, как на него отвратительной волной накатывает дурнота. Еще совсем недавно он случайно стал свидетелем тому, как преступника плетками гнали по Лондону. Этой жуткой картины ему не забыть до конца жизни. Ни за что на свете ему не хотелось бы испытать подобное. И какой мизерной ни была бы возможность подобного исхода для него, исключать ее полностью было нельзя. Нет, этого ему не вынести. Ален невольно на секунду закрыл глаза. Он в ловушке!

— Ну так как, мастер Риджуэй? Каков будет ваш ответ?

В голосе Лэкстона слышалось нескрываемое удовлетворение.

— Я женюсь на вашей дочери, — покорившись судьбе, ответил Риджуэй.

Будущий тесть не терял времени для подготовки к бракосочетанию. Он всеми силами стремился поскорее выставить дочь из дому и во избежание лишней огласки позаботился о соответствующем разрешении на заключение брака. А после представил своему коллеге по цеху и будущему зятю соответствующий счет. Едва миновала Пасха, как Ален Риджуэй и Энн Лэкстон тихо, как и подобало случаю, обвенчались в приходской церкви Сент-Фейт.

Иеремия не присутствовал при этом — католическому священнику нечего делать при совершении протестантского обряда, — и Ален в окружении почти незнакомых ему людей чувствовал себя страшно одиноким, как еще никогда в жизни.

Из церкви все направились в дом лекаря, и Ален был вынужден угощать своих непрошеных гостей, пока они, насытившись и напившись, не соизволили разойтись.

Собираясь домой, мастер Лэкстон хлопнул новоиспеченного зятя по плечу, да так, что у Алена дыхание сперло.

— Ладно, ладно, чего уж там, — добродушно рычал разомлевший от выпитого Лэкстон. — Вы, конечно, и распутник, каких свет не видывал, но я не сомневаюсь, что будете добрым супругом для моей дочери. И поладите с моей золовкой.

— С вашей золовкой?

— А как же! Энн родственница Элизабет по крови. К тому же вам не помешает экономка в доме. Энн сейчас в положении, так что ей непросто будет уследить за хозяйством.

— Но как же так… — пролепетал Ален. — Вы и не заикались о том, что сюда переберется и ваша золовка.

— Да не смотрите вы на меня так! — отмахнулся Лэкстон. — Мы ведь теперь породнились, так что извольте внести свою скромную лепту. В вашем доме куда больше места, чем у меня. Так что я завтра перевезу скарб Элизабет. А когда родится малыш, сами увидите, что ее помощь ох как пригодится.

Лопаясь от радости, что наконец-то пристроил золовку и дочь, мастер Лэкстон вместе с сынком покинули лечебницу Алена Риджуэя. Мартин Лэкстон на прощание наградил шурина злобным взглядом, давая понять, что ни о каком примирении и речи быть не может.

Ален сдержался, хоть и с великим трудом, и не стал устраивать скандал по этому поводу. Сыграло роль и выпитое за праздничным ужином вино — он не до конца осознал значимость затеи своего тестя. Вернувшись к своим — Иеремии, Николасу, Киту, Молли и обеим женщинам, — он велел служанке к утру подготовить свободную комнату наверху для Элизабет и проводить супругу в теперь уже их общую спальню. После этого подмастерью и ученику было сказано отправляться спать.

— Значит, старый пройдоха все-таки сумел навязать вам свою родню, которую сам терпеть не может, — сочувственно произнес Иеремия.

— Похоже, что так, — упавшим голосом подтвердил Ален.

— Но в этом, согласитесь, есть и нечто положительное, — попытался утешить друга пастор. — Рано или поздно нам пришлось бы нанимать экономку.

— Возможно.

— Вы не заходитесь. Все равно уже ничего не изменишь. Так что попытайтесь из плохого извлечь хорошее.

В ответ Ален пробормотал нечто невразумительное. Помолчав, Иеремия решил сменить тему.

— Не хочу наседать на вас, но вам необходимо как можно скорее обвенчаться и у меня.

— Время терпит, — бросил в ответ лекарь, даже не взглянув на Иеремию.

— Ален, вы прекрасно понимаете, что католическая церковь не признает этот брак, — напомнил ему иезуит. — И до тех пор пока не обвенчаетесь по католическому обряду, будете жить с этой девицей во грехе.

Но Ален упрямо покачал головой. Он четко осознавал, что стоит ему только обвенчаться с Энн по католическому обряду, как пути назад не будет. А так у него сохранялась хотя бы иллюзия свободы.

— Вы не упрямьтесь! — предупредил его Иеремия, с трудом сохраняя остатки терпения и сдержанности. — Обратитесь к рассудку наконец. Вы связаны с Энн до конца жизни — до тех пор пока смерть не разлучит вас!

— Это верно, — мрачно согласился Ален. — До тех пор, пока смерть не разлучит.

Сказав это, он повернулся и медленно стал подниматься в спальню. Энн уже лежала в постели под балдахином, притворившись, что спит. Но по беспокойному дыханию девушки он понял, что это не так. Без долгих раздумий Ален направился к кровати, раздернул полог и произнес:

— Я знаю, что вы не спите, Энн.

Она открыла глаза и, натянув одеяло до подбородка, уселась в постели.

— Ну как? Довольны теперь? — цинично вопросил Ален. — Вы ведь добились, чего желали: теперь вы моя законная супруга. Только я до сих пор понять не могу, почему вы так отчаянно пытались выскочить за меня.

Энн продолжала молчать, а Ален, постепенно распаляясь, продолжал:

— Вы ведь с самого начала все точно рассчитали, верно? Явились ко мне, предложили себя, рассчитывая зачать от меня ребенка. А я, дубина стоеросовая, клюнул!

Она продолжала молча смотреть на него.

— Ну почему именно я? — едва сдерживая бешенство, спросил Ален. — Почему именно меня вы решили избрать жертвой?

Теперь во взгляде Энн проступило откровенное презрение.

— Потому что знала: вы в таком деле не подведете.

Едва ли не ахнув, Ален опустился на стоящий тут же табурет и беспомощно закрыл глаза. Бог тому свидетель — она права. Он сам виноват.

— Может, все-таки объясните, отчего такая спешка? Что заставило вас помчаться под венец? В Лондоне полным-полно и других мужчин, моложе меня, которые были бы отнюдь не против взять вас в жены, — продолжал Ален, успокоившись.

Повернувшись, Энн одарила его гневным взором.

— Вы ведь познакомились с моей семейкой. И после этого еще спрашиваете. Мне хотелось уйти от них, рано или поздно. И лучше рано, чем поздно. А тут вы появились!

Единственный неженатый, у кого вдобавок в кармане монеты звенят, в отличие от своры оборванцев и пьянчуг, мысленно добавила она.

Укоризненный тон Энн окончательно обезоружил Алена. Ему как раз следовало бы понять, что это за семейка. Он не знал, как обходились с девушкой брат и отец, но ни о какой любви с их стороны говорить не приходилось. А тут еще нелепая гибель матери — единственного человека, кому она могла довериться! Поразмыслив над этим, Ален уже не мог рубить сплеча. Да, прав был Иеремия — ему следовало смириться с судьбой, только и всего.

Глава 15

— Я поздравил мастера Риджуэя со свадьбой. И мне все-таки показалось, что он не очень-то счастлив, — в раздумье произнес сэр Орландо в разговоре со своим приятелем иезуитом во время последнего визита на Патерностер-роу.

Иеремия вымученно улыбнулся.

— Вероятно, ему потребуется время, чтобы привыкнуть к новой жизни.

— В любом случае желаю ему всего наилучшего, тем более что сам собираюсь вскоре последовать его примеру, — объявил судья Трелони, сияя от удовольствия.

— Так вы все-таки решились, милорд?

— Решился. Я предложил руку и сердце Джейн Райдер, и Джордж Дрейпер хоть и с большой неохотой, но все же дал согласие, — торжествующе произнес Трелони. — Бракосочетание состоится в воскресенье, после праздника Святого Марка, в моем имении Севен-Окс. Был бы рад видеть вас, дорогой святой отец.

— Весьма польщен вашим приглашением, сэр, но, боюсь, ничего не получится, поскольку сан воспрещает мне присутствовать на протестантском богослужении, — с искренним сожалением заявил Иеремия.

Ему на самом деле очень хотелось присутствовать при заключении брака, тем более, судя по всему, брака счастливого.

— Ах, прошу простить меня, совершенно забыл, — обескураженно ответил сэр Орландо. — Но на свадебном обеде я увижу вас, так? Я пришлю за вами карету.

Однако Иеремия отрицательно покачал головой.

— Вы считаете, что будет в порядке вещей, если я не явлюсь на церковное торжество, а на свадьбе все-таки буду? — многозначительно спросил Иеремия. — Да на меня тут же навесят ярлык неверного, причем как католики, так и протестанты. Что пойдет отнюдь не на пользу вашей репутации, милорд.

— Простите, простите мою недогадливость, святой отец. Печально все это, — разочарованно заключил сэр Орландо. Он и на самом деле искренне сожалел, что не имел возможности пригласить лучшего друга на торжество, которым, собственно, и был ему обязан. С другой стороны, он досадовал на упрямство самого Фоконе, методично соблюдавшего репутацию аутсайдера.

— Но в Лондоне-то, в Лондоне вы, надеюсь, не откажете и приедете ко мне в дом на обед, когда я возвращусь из Севен-Окс? — с надеждой в голосе спросил Трелони.

— С великой охотой, милорд, — улыбнулся в ответ Иеремия.

Пастор был на самом деле рад решению судьи. На долю последнего выпало немало горестей, включая смерть супруги после нескольких неудачных попыток родить. Джейн Райдер станет для него идеальной женой и другом. Кроме того, мечта сэра Орландо о наследнике обязательно осуществится — в это Иеремия верил непреклонно.

Когда судья поведал о споре с Джорджем Дрейпером, он рассказал и о краткой беседе с Джеймсом.

— Этот пьяница, как водится, мучился тяжким похмельем и, с трудом соображая, ненароком проговорился, что знаком не только с покойной Маргарет Лэкстон, но и с ее дочерью.

— На самом деле? Вот, значит, как! Очень, очень любопытно.

— Но, увы, большего мне из него вытянуть не удалось — отец помешал.

— В таком случае воспользуйтесь свадебным обедом — и Джеймс, и Дэвид, думаю, разоткровенничаются под воздействием выпитого.

— Можете на меня положиться, святой отец, — заверил иезуита Трелони.

После завтрака все вышли из кухни, а Иеремия задержался. Вдруг до него донеслись возмущенные крики Элизабет:

— Чего это тебе в голову взбрело, наглец ты эдакий?! Давай пошевеливайся! И слышать не желаю твоих отговорок!

Гадая, кому адресовалась сия гневная тирада, Иеремия направился в лечебницу. К своему великому изумлению, он увидел, как родная тетушка супруги Алена, воинственно уперев руки в бока, вовсю распекает беднягу Кита, а на десерт залепила ему звонкую оплеуху.

— Что здесь происходит, мадам? — спокойно, но решительно спросил Иеремия.

— Этот бездельник не хочет слушаться, к тому же нагло отвечает мне, — разорялась Элизабет.

— В чем все-таки дело? — по-прежнему спокойно осведомился Иеремия.

— Мне нужно на рынок, хотела вот взять этого дурачка, чтобы он мне корзинки поднес, а он ни в какую. Мол, Николас велел ему готовить мази какие-то там. Будто Николасу никак без него не обойтись. Тоже мне, незаменимый выискался! Все это отговорки, слышать их не хочу!

Новой экономке явно не терпелось навести в доме свои порядки.

— Вот уж никак в толк не возьму, отчего у мастера Риджуэя один подмастерье и один ученик, хотя по правилам Цеха он может иметь целых трех учеников. Кроме Молли, здесь никого, кто помог бы мне. Выходит, мне одной на базар бегать?

— Понимаю ваши тревоги, — стараясь говорить как можно добродушнее, ответил Иеремия. — Если позволите, я схожу с вами на рынок, мадам. Но уж оставьте мальчика в покое. В конце концов, он в ученье у мастера Риджуэя — вот пусть себе и учится на здоровье и нам всем во благо. А хлопотать по дому не его забота.

Хоть и задетая за живое словами Иеремии, Элизабет все же согласилась с предложением иезуита. Чтобы угодить ей, Иеремия забрал самую большую корзину и по пути на рынок все время старался развлечь ее разговорами. И вправду женщина оттаяла. До Ньюгейтского рынка было два шага. Когда проходили через ворота, Иеремия сунул руку в карман, извлек несколько мелких монеток и вложил их в костлявые ладони нищих, тянувшиеся отовсюду.

— И вы даете этим греховодникам деньги! — не скрывая иронии, спросила Элизабет. — Их вздернуть пора.

— И грешники тоже люди, — ответил Иеремия. — Да и в тюрьмах сидят не одни только отпетые убийцы и воры. Среди них много и ни в чем не повинных.

— О невиновных Господь позаботится.

Иеремия воздержался от ответа, и они направились к торговым рядам. По традиции в первые часы после открытия рынка домохозяйкам разрешалось выбирать куски получше, овощи посвежее и покрупнее. А потом здесь властвовали продавцы. Рынок в этот ранний час бурлил. Ученики мясников разделывали коровьи, бараньи, свиные туши. В воздухе стоял запах крови, роились мухи. Элизабет купила говядины и свиного сала, сыру и сливочного масла, соли и связку свечей у разносчика, ходившего между торговыми рядами и предлагавшего свой ходкий товар. Иеремия, воспользовавшись возможностью, прикупил себе чернил и пару гусиных перьев. Уличный певец сунул Элизабет какую-то балладу, требуя за это пенни, но она отхлестала его бумажкой по физиономии и изгнала прочь. Какая-то старуха предлагала метелки, другая сальные свечи. Повсюду в поисках отбросов толклись нищие.

На обратном пути Иеремия завел речь о Маргарет Лэкстон.

— Вы ведь наверняка знали очень многих, кто обращался за помощью к вашей сестре, мадам, — начал он. — Вам говорит что-нибудь фамилия Дрейпер?

— Дрейпер… Дрейпер… — задумчиво повторила Элизабет, припоминая. — Да, конечно, однажды к Маргарет приходил мужчина по фамилии Дрейпер и просил помочь. Это было за пару недель до того, как ее убили.

— А вам неизвестно, чего именно он хотел от нее?

— Как что? Роды принять.

— Вы не ошибаетесь, мадам?

— Да нет, я сама все слышала, — заверила иезуита Элизабет. — Правда, этот человек просил, чтобы она вошла к ним в дом незаметно. Наверняка они хотели тайно все обтяпать.

— А вам, случайно, не известно имя женщины, которой Маргарет должна была помочь разрешиться от бремени? — с надеждой спросил Иеремия.

— Нет, насколько мне помнится, имени он не называл.

— Этот человек был молодой или постарше?

— Не старый еще.

— Он назвал себя?

— Кажется, да. Постойте, постойте…

— Может, Джеймс?

— Нет, мне кажется, Дэвид.

Сделав удивленное лицо, Иеремия ничего не сказал.

Значит, молодой Дрейпер лгал. Роды имели место. Но какова судьба матери и ребенка? Впрочем, это был уже хоть какой-то след.

— То есть как это вы не ходите в церковь? — возмутилась Элизабет.

Был воскресный день, и Энн вместе с тетушкой, переодевшись в праздничные платья и аккуратно спрятав волосы под белоснежными чепцами, собрались на церковную службу. Даже Ален сменил обычную грубую одежду на красивый камзол и черные бриджи. Впрочем, как он объявил, к великому удивлению Энн и Элизабет, в церковь он не собирался.

— Значит, верно, что про вас говорят, сэр. Вы на самом деле цепляетесь за эту отжившую религию, — неодобрительно высказалась Элизабет.

— Да, — коротко бросил в ответ Ален.

Когда он смотрел вслед уходившим женщинам, в нем шевельнулось смутное предчувствие грядущих бед.

Постепенно стали появляться первые прихожане-католики, желавшие исповедаться перед мессой. Ален всех их знал, как и они его. Пока Иеремия выслушивал исповеди у себя в комнате, а Кит занимался приготовлениями к мессе, Ален оставался у дверей проследить, чтобы в лечебницу не проникли посторонние — шпики например. Хотя, откровенно говоря, особой нужды в столь строгих мерах предосторожности не было, ибо весь гнев короны был сосредоточен ныне на баптистах и квакерах, а католикам было даровано нечто вроде передышки.

Когда собрались все прихожане, желавшие принять участие в тайной мессе, Ален также направился наверх, в комнату своего друга. Иеремия успел надеть сутану, а стол, служивший ему письменным, при помощи скудных средств преобразился в алтарь, как это повелось у пасторов в Англии вот уже добрых сто лет. На столешнице расстелили скатерть под гостии, поверх положили так называемый алтарный камень с пятью крестами. Он был невелик, спокойно помещался в большом кармане, и разъезжий пастор, где бы он ни оказывался, в считанные минуты мог соорудить все необходимое для отправления католических ритуалов.

По завершении мессы прихожане так же незаметно покинули лечебницу, как и появились. Ален у дверей распростился с собратьями по вере. Почти все уже успели уйти, когда вернулись Энн и Элизабет. Присутствие незнакомцев сразу же возбудило подозрение любопытной тетушки, и она потащила за собой Энн в комнату Иеремии на втором этаже. Иезуита застали в белом католическом облачении, да еще вдобавок складывавшим в сундук «скарб Антихриста» — подсвечники, потир, блюдце для гостий. Ален, следовавший за женщинами по пятам, довольно невежливо оттеснил их в соседнюю комнату и захлопнул дверь.

— Так ваш друг и правда римско-католический пастор! — недоверчиво воскликнула Элизабет.

— Правда, — только и ответил Ален. Ему с самого начала было ясно, что тайну Иеремии никак не утаить от этих двух проныр — супруги и ее тетушки.

— Вы… Вы в своем уме? — пробормотала явно сбитая с толку Элизабет. — Вы знаете, что полагается за укрывательство католическихпасторов у себя в доме? Смертная казнь! Вы играете со смертью!

— Этот позорный закон давным-давно не применяют, — хладнокровно возразил Ален.

— Нет, вы и вправду не в своем уме.

— Это уж мое дело.

— Теперь не только ваше. Кроме того, что вы себя подвергаете риску, так еще ставите под угрозу жизнь жены. Не забывайте этого, сэр.

С этими словами Элизабет повернулась и направилась в кухню. Энн, которая никак не участвовала в споре, молча последовала за ней.

Ален глубоко вздохнул. Он понимал, что неприятностей не избежать, стоило двум женщинам узнать, что у него проживает католик, да еще пастор. С тяжелым сердцем он отворил дверь комнаты Иеремии, чтобы обсудить с ним случившееся.

Два дня спустя Иеремия сидел за книгами по медицине, вдруг распахнулась дверь, и на пороге иезуит увидел Энн.

— Входите, мадам, — вежливо пригласил он, хотя по недовольной физиономии вмиг определил, что предстоящий разговор ничего хорошего ему не сулит. — Чем могу служить?

Долгим неподвижным взглядом Элизабет посмотрела на него и сказала:

— Тем, что как можно скорее уберетесь из этого дома.

Иеремия ожидал всего, чего угодно, только не этого, и не нашелся даже что ответить. Не успел он и рта раскрыть, как Энн продолжила:

— Вы католический пастор и по закону нашего короля — государственный преступник, который находится в Англии не законно. Каждому, кто предоставляет кров таким, как вы, грозит смертная казнь. Ради моего мужа прошу вас подыскать себе другое жилье.

— А вам не кажется, что это решать все-таки Алену? — стараясь сохранять спокойствие, возразил Иеремия.

— Мой муж — человек легкомысленный, который подвергает опасности и себя, и свою семью, — ответила на это Энн. — И мой долг жены уберечь его от глупостей.

— Вы сами до этого додумались или тетушка помогла?

— Не оскорбляйте мою тетю. Она богобоязненная женщина и никогда не станет впутываться ни в какие суеверия. А вы посланник Антихриста, который отвращает моего мужа от истинной веры. Вы угроза для него и для всей семьи. А я не хочу жить в вечном страхе, постоянно ждать, что в один прекрасный день сюда явятся сыщики, уведут Алена и бросят в застенки, а может, и вообще сделают меня вдовой. Вы что же, считаете, что такого быть не может?

Иеремия как раз считал, что вполне может, посему промолчал.

— Наверное, не мне это решать, а моему мужу, — невозмутимо продолжала Энн. — Я ему не указ. А вот вас я могу заставить убраться отсюда подобру-поздорову.

Иеремия, уловив намек, недоверчиво посмотрел на нее.

— Если вы не съедете, я тут же сообщу в муниципалитет, и вас силой выселят.

Какое-то время оба молчали. Иеремия будто онемел. Он пытался разобраться, что это — пустые угрозы или вполне серьезное предупреждение, но чутье подсказывало ему, что эта особа не остановится ни перед чем в стремлении защитить свой очаг. Да еще при такой советчице, как тетушка Элизабет.

— Я ничего против вас не имею, сэр, — уже гораздо мягче произнесла Энн. — Но хочу, чтобы вы уехали отсюда и оставили в покое моего мужа, чтобы он смог стать на верный путь.

Глава 16

— Что взбрело в голову этой окаянной бабе?! Как осмеливается она шантажировать вас? — Черные глаза Аморе гневно сверкали. — С каким удовольствием я влепила бы этой наглой дуре пару хороших затрещин.

— Миледи, я попросил бы вас все же следить за своей речью. Иначе мне придется прямо сейчас исповедовать вас, — строго произнес Иеремия.

Иезуит разыскал леди Сен-Клер в ее покоях в Уайтхолле, чтобы поставить в известность о своем решении сменить местожительство.

— Вы не представляете, как я вам сочувствую, святой отец, — оправдывалась Аморе. — Но меня приводит в бешенство, когда кто-нибудь вот так, ни с того ни с сего, подвергает вас опасности. Что вообразила себе эта грязная потаскуха…

— Миледи!

— Прошу прощения, святой отец. Больше себе подобного не позволю.

У Иеремии вырвалось нечто похожее на стон.

— Миледи, я уже говорил вам, как мне досадно сознавать, что вы все-таки решили вернуться ко двору?

Аморе скривилась. В данный момент ни ей, ни остальным придворным дамам нельзя было поставить в вину хотя бы страсть разодеваться в пух и прах, ибо ныне двор английский пребывал в скорби по королеве Португалии, матери королевы Екатерины. И большинство дам появлялись в свете в скромных, без каких-либо украшений, черных платьях. Не была исключением и Аморе, хотя и не выглядела столь уныло, поскольку ее безупречная кожа, не нуждавшаяся ни в румянах, ни в белилах, независимо от туалета превращала ее в красавицу.

— Так она на самом деле угрожала, что донесет на вас? Эта глупышка хоть понимает, чем может это для вас обернуться?

— Вот в этом я как раз не уверен, — осторожно произнес Иеремия.

Тут ему вспомнился брат по ордену Роберт Саутвелл, поэт, который во времена жесточайших репрессий периода правления королевы Елизаветы оказался жертвой предательства одной особы по имени Энн Беллами, решившей сообщить о нем властям, в результате чего Роберт Саутвелл после долгих издевательств принял мученическую смерть. Но и самой Беллами ее поступок блага не принес, скорее напротив. После того как ее изнасиловал охотник за католическими пасторами Топклифф, приложивший руку к гибели и Саутвелла, она забеременела и Топклифф выдал ее за своего посыльного.

— Вы сейчас вспоминаете об отце Саутвелле.

Иеремия невольно вздрогнул при этих словах. Какой все-таки дар проницательности у этой женщины! Она буквально прочитывала его мысли.

— На наше счастье, времена изменились, — уже другим, более оптимистичным тоном продолжала Аморе. — Его величество никогда не допустит, чтобы пастор пал жертвой бездумного применения отживших свой век законов. Как никогда не подпишет и ордер о пытках.

— Увы, но какой-нибудь чрезмерно ретивый мировой судья все еще наделен правом потребовать от попавшего под подозрение пастора дать показания под присягой, а в случае отказа бросить его в темницу, — задумчиво произнес иезуит.

— Ваш друг — судья Трелони, он наверняка поможет вам избежать неприятностей. А если не он, так я вступлюсь за вас, — заверила его Аморе.

— В этом я не сомневаюсь. Но я боюсь не за себя, а за свою паству. Отныне дом Алена — ненадежное прибежище для католиков. Я не могу допустить, чтобы они по моей милости подвергались опасности стать жертвой предательства.

— А что думает мастер Риджуэй по поводу вашего решения съехать от него?

— Он попытался убедить меня остаться. Но и он прекрасно понимает, что это чревато бедой. Мне очень не хочется расставаться с Аленом — у него я всегда чувствовал себя спокойно. Но, как говорится, иного выхода просто нет.

— В таком случае, отчего бы вам не перебраться ко мне? — предложила Аморе.

— Вы сами понимаете, что это невозможно. Если я поселюсь у вас в доме, если стану проводить там мессы, об этом моментально станет известно всем и каждому в Лондоне. И каждый будет знать, что я за пастор. Нет-нет, мне как раз следует сейчас как можно меньше выделяться из толпы, чтобы иметь возможность посещать прихожан на дому. Так что риск в моем положении недопустим.

— Где же вы собираетесь обосноваться? — с ноткой разочарования поинтересовалась Аморе.

— Это предстоит решить моему настоятелю, — пожав плечами, ответил Иеремия. — Завтра у меня с ним встреча.

Тень озабоченности промелькнула по лицу Аморе.

— Но ведь он не вышлет вас из Лондона, как я понимаю?

— Сие мне неведомо, миледи.

— Святой отец, я не могу потерять вас, — умоляюще произнесла женщина. Перспектива, что ее духовника зашлют куда-нибудь в далекую провинцию, пугала ее. — Постарайтесь убедить вашего настоятеля, что я не допущу, чтобы вас изгнали из Лондона.

— Интересно, что вы предпримете, чтобы воспрепятствовать этому? — полюбопытствовал Иеремия. Пыл миледи явно забавлял его.

— Я попытаюсь довести до его понимания, что вы единственный иезуит, который вхож ко двору и в королевские покои, — решительно заявила Аморе. — И ваш настоятель поймет, что здесь вы будете для него куда полезнее, чем где-нибудь в глуши.

Иеремия невольно улыбнулся. Как часто ему приходилось убеждаться в благосклонности этой удивительной женщины. И хотя между ними по-прежнему оставались разногласия, они ничуть не подрывали их многолетнюю дружбу.

Аморе украдкой бросила взгляд на золотые часы, стоявшие на столике рядом, и поднялась с кресла.

— Нам пора, святой отец. Король ожидает нас у себя в лаборатории. Ему не терпится услышать о ваших успехах в борьбе с чумой.

Встреча Иеремии с настоятелем много времени не заняла. Иезуит передал вышестоящему лицу настоятельную просьбу леди Сен-Клер видеть его во главе католического прихода в Лондоне, присовокупив и соответствующие аргументы. Но, как оказалось, он ломился в открытые двери. Настоятель прекрасно понимал, что его знакомство с леди Сен-Клер и частые встречи с ней лишь на пользу католической церкви. Да и слухи о том, что сам король ничего не имел против католической веры, мало-помалу становились секретом Полишинеля. Вскорости Иеремии предстояло поселиться в доме одного мастера по изготовлению хирургических инструментов на Лондонском мосту. Мастер сам изъявил желание поселить у себя пастора. И хотя это означало для Иеремии расставание с прежней паствой, решение настоятеля он воспринял с облегчением — ничего страшного, хлопоты о душах подопечных примет на себя его коллега.

Поскольку вопрос о его будущем новом местожительстве прояснился, Иеремия решил наведаться к судье домой и оповестить его обо всем.

Сэр Орландо явно расстроился, узнав о тяготах, выпавших на долю святого отца.

— Вам пойдет только на пользу, если вы обретете новое, надежное жилье, святой отец, — согласился Трелони. — И хотя мне придется теперь затрачивать куда больше времени на поездки к вам, я доволен. — Сэр Орландо предложил гостю бокал рейнвейна. — Выпейте, друг мой. Понимаю, что для вас непросто будет разлучиться с домом мастера Риджуэя — как-никак полтора года провели вы там.

— Да-да, мне будет недоставать его, — меланхолично признался Иеремия. — Досадно все-таки, что отныне мне предстоит жить в таком отдалении.

Трелони, опустошив бокал, поставил его на стол.

— Вообще-то сегодня с утра я пытался разыскать вас, святой отец, — помедлив, произнес судья. — Речь идет о ребенке Форбса. Он захворал. Сегодня рано утром ко мне явился слуга из дома Форбсов и стал расспрашивать, как найти нас.

— Кто его мог послать? Не старик же Форбс! — удивленно размышлял Иеремия.

— Нет-нет, идея принадлежала Сэмюелу. Не думаю, что старика вообще посвятили в это. Но, похоже, с ребенком действительно неладно, если Сэмюел не побоялся действовать через голову родителя.

— Тогда я немедленно должен ехать к Форбсам, — решил Иеремия.

Трелони пристально посмотрел на своего друга.

— Откровенно говоря, я бы вам этого не советовал. Айзек Форбс — пуританин до мозга костей, еще старой закалки. Он ни во что не ставит не только короля и англиканскую церковь, но и ненавидит все, что хотя бы отдаленно связано с папизмом. И стоит ему только узнать, что вы иезуит, он не замедлит сообщить об этом кому следует.

— Если ребенок действительно серьезно захворал, я обязан хотя бы попытаться помочь ему, — возразил Иеремия.

— Никто не обязывает вас так рисковать. Во всяком случае, Форбсы вполне могут найти и другого лекаря.

— Милорд, когда меня просят о помощи, я не колеблюсь.

— Святой отец, простите за дерзость, но вы поступаете чрезвычайно легкомысленно!

— Обещаю вам вести себя осмотрительно, сэр.

— В таком случае желаю вам удачи, — воздев очи горе, пробормотал судья. — И дайте мне знать, в случае если возникнут сложности.

Высокие двери со скрипом распахнулись, едва стихло эхо от стука отца Иеремии. Лакей в красной ливрее с непроницаемым лицом выслушал о цели прихода и без слов посторонился, давая гостю войти. Иеремия последовал за слугой в зал для приемов, где стал дожидаться хозяев. Не прошло и минуты, как по дубовым ступеням застучали торопливые шаги, и вскоре перед Иеремией предстал собственной персоной Сэмюел Форбс. Отец мальчика облегченно улыбнулся.

— Доктор Фоконе, как хорошо, что вы пришли. Мой сын очень плох, и я боюсь за него.

— Когда он заболел, сэр?

— Сегодня третий день. У него понос и рвота.

Разговор этот состоялся по пути в детскую, где стояла колыбель. Темперанция, мать мальчика, печально сидела рядом, отрешенно глядя на ребенка.

Иеремия, приветливо поздоровавшись, склонился над ним. Лоб не был горячим, значит, обошлось без лихорадки.

— Мадам, прошу вас распеленать ребенка, чтобы я смог осмотреть его, — обратился иезуит к матери.

Безмолвно кивнув, она взяла ребенка на руки и развязала шнурок. Освободившись из брони туго затянутых пеленок, ребенок беспокойно задвигался. Иеремия пристально осмотрел его. Ему сразу бросилось в глаза, что мальчик выглядел похудевшим в сравнении с прошлым разом, когда он впервые увидел его. Прежде круглое личико вытянулось, на тельце проступили косточки, вот только живот показался Иеремии несколько раздутым. Не мог грудной ребенок ни с того ни с сего так отощать. В особенности если принять во внимание, что и до болезни он не был столь уж упитанным.

— Сегодня его уже рвало? — осведомился Иеремия, осторожно ощупывая живот малыша.

— Да, перед самым вашим приходом, — сдавленным голосом произнесла Темперанция.

Иеремия нагнулся к лицу ребенка — дыхание отдавало кислым.

— Как я понял из ваших слов, у него понос?

— Да, — подтвердила мать. — Одной водой и слизью.

Внезапно со стороны дверей в детскую послышались неровные шаги, сопровождаемые постукиванием палки.

— Что здесь такое творится? — недружелюбно вопросил уже знакомый Иеремии старческий голос. — Что понадобилось этому треклятому роялисту от моего внука?

Все присутствующие повернулись к застывшему в дверях Айзеку Форбсу.

— Это я его пригласил, отец, — ответил Сэмюел Форбс. — Так как доктор Томпсон не может предложить ничего иного, как делать и без того ослабшему ребенку бесконечные кровопускания, я решил обратиться к доктору Фоконе. Во всяком случае, судью Трелони он излечил, и это после того как прежний лекарь сэра Орландо не в силах был что-либо сделать.

Старик с недовольной миной приблизился. Вежливо поклонившись, Иеремия обратился к нему:

— Как я вижу, вы оправились от приступа подагры, сэр. Надеюсь, ваше состояние и впредь улучшится, и скоро вы обойдетесь без трости.

Наверняка его слуги только и мечтают об этом, подумал Иеремия, который прекрасно помнил, как в прошлый раз лакеи шарахались при одном виде трости в руке старика.

— С какой стати я должен доверять вам жизнь и здоровье моего единственного внука? — проворчал Айзек Форбс, не ответив на приветствие.

— Вашему внуку дела нет до распрей взрослых. Он несмышленое дитя. И я готов ему помочь, если позволите.

Старик озабоченно посмотрел на своего отпрыска.

— Как он?

— Неважно, ребенок серьезно болен, но его состояние отнюдь не безнадежно, — ответил Иеремия, намеренно избегая категоричности суждений.

— Отчего он разболелся?

— Пока что не могу вам этого сказать.

— Его могли отравить?

Иеремия изумленно уставился на старика Форбса.

— У вас есть основания предполагать подобное?

— Знаете, доктор, в моем положении следует предполагать все, что угодно. Так ответьте же мне — могли его отравить?

— Не стал бы исключать и этого.

— Хорошо. Считайте, что вы получили от меня разрешение лечить внука. Только помните — если вы ему навредите, вы горько пожалеете об этом. Я выставлю надежного человека у дверей сюда, чтобы к ребенку не приближался никто из посторонних. И если вам что-нибудь понадобится, милости прошу обращаться к нему.

Когда Иеремия смотрел вслед старику, ковылявшему прочь из детской, его кольнуло недоброе предчувствие. Он-то хорошо понимал, что в первую очередь слуга Форбса будет следить за ним самим. И оставалось лишь уповать на милость Божью, чтобы все было хорошо, и ребенок благополучно оправился от болезни.

Первым делом следовало воспрепятствовать обезвоживанию организма и как следует напоить малыша. Иезуит попросил слугу, с важным видом застывшего у дверей, послать лакея к аптекарю и раздобыть у него сушеной ромашки и тмина. Из них Иеремия приготовил отвар и напоил им ребенка, чтобы восстановить нарушенное пищеварение.

Сидя у кроватки и вслушиваясь в дыхание ребенка, он вспоминал слова Айзека Форбса. Неужели старик прав и кто-то хотел отравить ребенка? Но кто? Кто мог покушаться на жизнь ни в чем не повинного создания? Кто-нибудь из посыльных? Но какова могла быть причина?

Вечером служанка принесла Иеремии кружку вина и тарелку с хлебом, сыром и ветчиной.

— Госпожа велела мне покормить вас, сэр. Наверняка вы проголодались.

Служанка была женщиной средних лет, выглядела и вела себя весьма дружелюбно в отличие от посыльных, с которыми иезуиту уже пришлось столкнуться.

— Маленький мой, — ласково проговорила она, нагнувшись над кроваткой. — Сколько же мы все тебя ждали, в особенности моя бедняжка госпожа. Двоих она потеряла, а если еще и этот помрет, и думать боюсь, что будет. Кто знает, понесет ли она вообще после всего этого.

— А от чего умерли первые дети? — поинтересовался Иеремия.

— Они все рождались мертвыми, — вздохнула служанка, — И в этот раз мы все так обрадовались. Роды у госпожи были тяжелые, и супруг всегда следил, чтобы ее не беспокоили. С ним была только повитуха. И хорошо, как потом выяснилось, хоть это и не по обычаю. Но я думаю, вы выходите нашего малыша, доктор.

— Сделаю все, что от меня зависит, — успокоил ее Иеремия. — Но мне очень было бы важно знать, не кормили ли его тем, чего он не усваивает.

Служанка широко раскрыла глаза.

— Думаете, малыша пытались отравить? Хотя меня, честно говоря, это и не удивляет. В этой семье странные вещи творятся. Тревожные вещи, я бы сказала.

Иеремия насторожился.

— Что вы имеете в виду?

— Ах, не следовало бы мне судачить об этом… Не мое это дело… — медлила женщина, хотя по ее виду Иеремия заметил, что ей до ужаса хотелось выговориться.

— Прошу вас, расскажите, мисс… Простите, как ваше имя?

— Ханной меня зовут.

— Так вот, Ханна, расскажите мне об этих странностях. Возможно, так мне будет легче помочь ребенку.

— Ох, сэр, дурные вещи здесь происходили.

— Что же это было? — Иеремия был явно заинтригован.

— Смерть за смертью, доктор. Всего за несколько лет в этом семействе четыре покойника.

Иеремия заметил, что служанка явно наслаждалась, обретя в его лице столь внимательного слушателя. И чтобы приободрить женщину, иезуит жестом пригласил ее сесть.

— Вы присядьте, Ханна, да выпейте со мной винца.

С удовольствием женщина сделала большой глоток.

— Вот только даже не знаю, с чего и начать.

— Сколько вы здесь служите?

— Перед самой гражданской войной нанялась. Я тогда девчонкой в Лондон приехала, и с тех пор вот и работаю в этом доме. Сэра Айзека Форбса дела почти все время держали в Лондоне, а семья проживала в имении. Его супруга очень ловко управлялась там с хозяйством, и подарила ему троих деток — двоих сыновей и доченьку. Сэмюел — старший, да вы его знаете.

— Какова судьба его братьев и сестры?

— Брат Сэмюела погиб, свалившись с лошади, — ему тогда только десять исполнилось, а сестра умерла от оспы. Трагедия! Но это случилось еще до моего прихода. Я узнала обо всем от прислуги. Потом скончалась супруга сэра Айзека. Он прямо занемог от этого. Вот тогда он и переменился страшно. Знаете, он ведь не всегда таким въедливым был, так люди рассказывают. Он любил и винца хлебнуть, и поесть сладко. А сегодня он только по большим праздникам обильно закусывает. Говорят, и по женской части хозяин тоже был не промах. Но все это давно было. Тяжкие испытания, выпавшие на его долю, ожесточили характер. А потом гражданская война началась, и сэр Айзек Форбс вступил в армию парламентаристов. Сэмюел последовал его примеру и проявил на войне храбрость, но в битве у Нейзби^[44] его тяжело ранило. Отец бросил все ради него. И правильно поступил, как выяснилось. А не то Сэмюелу и не выжить.

Набрав в легкие побольше воздуха, служанка взволнованно продолжила рассказ:

— У сэра Айзека Форбса был камердинер, которому он полностью доверял. И вот однажды бедняга вывалился из окна господского дома и отдал Богу душу. Никто не видел, как это произошло.

— Это мог быть и несчастный случай, — предположил Иеремия.

— Мог, конечно, — согласилась Ханна. — Но камердинер слыл человеком трезвым, аккуратным и осмотрительным; он не стал бы высовываться из окна по самый пупок. Да и сам сэр Айзек наверняка был убежден, что ему помогли отправиться на тот свет, потому как сразу же после этого выставил всю прежнюю прислугу из имения. Не доверял он им после такого, и все тут.

— А сэр Айзек никого не держал на подозрении?

— Нет.

— Но раз он всех выставил, кто же тогда работал? Надо ведь было нанимать других, не так ли?

— Он перевез в имение кое-кого из лондонской прислуги, и меня тоже. Я хорошо помню, как он отчаянно сражался за жизнь своего сына. Никому и близко подходить к Сэмюелу не давал.

— А чего он так боялся?

— Наверное, чтобы Сэмюела не погубили.

— Кого именно он имел в виду?

— Да никого, хотя мне не раз приходилось слышать, как он проклинал всю свою родню, сражавшуюся на стороне короля. Честно вам скажу: мы все вздохнули с облегчением, когда Сэмюел пошел на поправку, и сэр Айзек перестал лютовать.

— Это я могу понять.

— Но это еще не все, доктор, — продолжала служанка. — После гражданской войны Сэмюел женился на девушке, за которую дали большое приданое. Вот только с детьми у них не ладилось. Словно проклятие какое. Стоило миссис Форбс понести, как ей день ото дня все хуже становилось, а потом ребенок рождался мертвым. Повитуха давала ей разные травы, чтобы выкидыша не было, да без толку. И на третьих родах бедная девушка умерла. Такой удар был для Сэмюела.

— А повитуха была каждый раз одна и та же?

— Насколько мне помнится, да.

— Как ее зовут?

— Изабелла Крейвен.

— И эта Изабелла Крейвен принимала все роды?

— Да, и у теперешней моей госпожи тоже. Но последнего, вот этого, она не принимала, нет. Сэмюел не захотел и настоял на том, чтобы наняли другую. И верно поступили, как можете убедиться. По-моему, он не доверял этой Изабелле Крейвен. Чему удивляться — ни один из детей не выжил. Не спасла… или не захотела спасти.

— Вы думаете, вина за мертворожденных детей целиком на повитухе? — задумчиво спросил Иеремия. — Причем у двух жен сэра Сэмюела Форбса.

— Ну, клясться я бы не стала, — призналась Ханна. — Но признаюсь, эта Изабелла Крейвен дела своего не знала. Во всяком случае, они поступили разумно, наняв другую повитуху.

С последним утверждением Ханны Иеремия был полностью согласен. Маргарет Лэкстон оказала семейству Форбс неоценимую услугу. Чем, вполне вероятно, нажила себе смертельных врагов.

Когда служанка ушла, к кроватке сына после ужина с супругом и свекром вернулась мать. Заметив, что Иеремия собрался уходить, она стала умолять его остаться до утра.

— Вы уходите, доктор? Но малыш еще в опасности.

— Мадам, он спокойно спит. Так что не тревожьтесь. Просто через равные промежутки времени давайте ему пить отвар из трав. С утра я снова буду у вас, обещаю.

Но, заметив испуг на лице Темперанции, Иеремия уйти не решился.

— Нет, — вырвалось у нее. — Умоляю вас, останьтесь! Я очень, очень боюсь, что с ним что-нибудь случится.

— Прошу вас, мадам, успокойтесь.

Женщина, казалось, не слышала его уговоров. С расширившимися в ужасе глазами она упала перед лекарем на колени, вцепившись в камзол.

— Прошу вас, не дайте ему умереть, — словно безумная умоляла она. — Вы должны, должны его спасти, иначе он и меня убьет…

Тут Темперанция осеклась, поняв, что сказала лишнее, и разрыдалась. Иеремия стоял будто громом пораженный.

— Что вы хотите этим сказать, мадам? Как это он убьет вас? И кто этот «он»?

Он попытался взять ее за руку, но женщина вырвалась. В глазах ее стоял дикий страх.

— Мадам, прошу вас, скажите, кого вы так боитесь?

Женщина затрясла головой, после чего, отвернувшись, бросилась вон из детской. Иеремия почувствовал, как по синие побежали мурашки.

Лишь утром он снова увидел Темперанцию. Минувшим вечером, поразмыслив как следует, Иеремия все же решил остаться. Ночь он провел на стоявшей в углу небольшой кровати, где спать пришлось скрючившись в три погибели. Мальчика больше не рвало, но его продолжал изнурять жидкий, слизистый понос. Иеремия время от времени поил его отваром, и это явно шло малышу на пользу.

— Вот видите, мадам, ему намного лучше, — попытался он подбодрить измученную мать ребенка. — От души надеюсь, что он выздоровеет. Так что позабудьте ваши страхи.

— Простите меня за вчерашнее, — смущенно попросила его Темперанция. — Это все нервы и боязнь за сына. Я ведь уже двоих потеряла. Думаю, вы поймете меня.

— Мне об этом известно, мадам. От души сочувствую вам. Но вчера вы говорили, что опасаетесь за свою жизнь.

Женщина отвернулась.

— Не знаю, к чему я это сказала. Наверное, и вправду была не в себе.

Подойдя к ней вплотную, Иеремия посмотрел ей прямо в глаза.

— Вы можете доверять мне, — понизив голос, произнес он. — Если кто-то вам угрожает, только скажите — постараюсь помочь.

Она выдержала его взгляд. Сейчас ничто в ней не напоминало насмерть перепуганную, близкую к панике женщину — Темперанция вполне владела собой.

— Доктор, прошу вас, забудьте о том, что слышали от меня вчера вечером. Единственное, о чем мы все должны помнить, — это ребенок. Вылечите его.

Покорившись судьбе, Иеремия со вздохом опустился на стул.

— Надеюсь, вы понимаете, что делаете, мадам.

— Кстати, вы выяснили, отчего моему сыну стало так плохо? — решила сменить тему Темперанция.

Иеремия отрицательно покачал головой.

— Увы, пока нет. А сейчас, если вы не против, мне все же хотелось бы пойти домой.

— Но вы ведь снова придете? — с надеждой спросила она.

— Разумеется, и довольно скоро.

Покинув дом на Лиденхолл-стрит, Иеремия углубился в раздумья. Повернув на Грэшиос-стрит и направляясь к Темзе, он попытался восстановить в памяти детали визита в дом Форбсов. У Лондонского моста пастор свернул на Темз-стрит и, пройдя мимо здания гильдии рыботорговцев, у «Старого лебедя» уселся в лодку, направлявшуюся к причалу Блэкфрайер. Вскоре Иеремия уже входил в лечебницу и сразу поднялся к себе в каморку умыться и сменить сорочку. Войдя в кухню за водой, он увидел там Энн. Жена Алена готовила обед.

— Ну как? Подыскали себе жилье? — осведомилась она. В голосе молодой женщины слышалось явное нетерпение.

— Не тревожьтесь, мадам, — саркастическим тоном ответил Иеремия. — Еще пару дней, и меня здесь не будет. Так что извольте потерпеть самую малость. Зато добьетесь своего. Вот только не любви.

Поджав губы, Энн надменно вздернула подбородок. Но Иеремия не доставил ей удовольствия, позволив втянуть себя в перепалку.

Поскольку Алена не было — лекарь отправился к больному, — Иеремия не стал задерживаться и, переодевшись, ушел из дому. Сев в лодку, отправлявшуюся к «Старому лебедю», вернулся в кабачок — следовало поесть, о чем напоминал бурчавший живот. Только после этого он направился к Форбсам.

Едва переступив порог дома, Иеремия понял: что-то стряслось. Сэмюел встретил его чуть не на пороге.

— Наконец-то! — недовольно бросил он. — Как вы могли уйти, видя, что моему сыну стало хуже.

— Но когда я уходил, вашему сыну как раз стало лучше, а не хуже, сэр, — недоумевал Иеремия.

— А сейчас ему опять хуже. Вот уже несколько часов его рвет. И кричит так, что сердце разрывается.

Такой поворот весьма обеспокоил Иеремию. Может быть, некий злоумышленник, воспользовавшись его отсутствием, сумел каким-то образом дать яд ребенку? Но как? Ведь у дверей детской слуга!

Направляясь к мальчику, Иеремия заметил чуть выше на лестнице двух человек. Присмотревшись, он узнал в одном из них Айзека Форбса. Другой мужчина, примерно ровесник главы семейства, неброско одетый, был иезуиту незнаком. Оба о чем-то шептались, незнакомец с озабоченным видом слушал старика Форбса. Тот, положив руку на плечо гостю, вполголоса что-то втолковывал. И в этот момент Иеремии показалось, что в лице старого пуританина проступило что-то человеческое. Поспешно распростившись с гостем, старик Форбс стал спускаться вниз.

— Доктор, что с моим внуком? — взыскательным тоном спросил он.

Перед Иеремией был прежний Айзек Форбс — недоверчивый, агрессивный, высокомерный.

— Почему вы ушли, вместо того чтобы облегчить его страдания? — продолжал глава семейства.

— Как я только что объяснил вашему сыну, сэр, нынешним утром мальчику стало существенно лучше. И я счел возможным ненадолго отлучиться по своим делам.

— Отчего же в таком случае ему вновь стало хуже?

— Пока что не могу сказать ничего определенного, сэр. Ваш слуга должен был внимательно следить, чтобы никто из посторонних не входил в детскую. Так что, вероятно, следует спросить с него.

— Хорошо, спросим, — согласился Айзек Форбс и жестом пригласил Иеремию следовать за ним наверх. У дверей в детскую оба остановились, и старик расспросил слугу, но тот клялся, что никого не видел и никого к мальчику не впускал.

— Ты никуда сегодня утром не отлучался отсюда? — строго допытывался Форбс.

— Нет, сэр.

— Ни на минуту?

— Никак нет, сэр.

— Вот видите, доктор, — повернулся Форбс к Иеремии.

Но иезуит, похоже, не был удовлетворен таким ответом.

— Скажи, тебе кто-нибудь приносил еду или же ты сам ходил за ней?

— Я ничего не ел, сэр, и ничего не пил.

— Это самый надежный из всех слуг, — подтвердил хозяин дома.

— Хорошо, я готов ему поверить, — согласился Иеремия. — Кто входил в детскую, пока меня не было? — спросил он у слуги.

— Никто, сэр.

— Точно никто?

— Разве что миссис Форбс, сэр.

— Одна?

— Нет, сэр, вместе со своей служанкой.

— С Ханной?

— Да, сэр.

Иеремия беспомощно развел руками.

— Должен признать, загадка мне не по силам.

— То есть вы хотите сказать, что не понимаете, чем болен мой внук, — полуутвердительно произнес старик Форбс.

— Если позволите, мне хотелось бы еще раз осмотреть мальчика.

Мать малыша с потерянным видом сидела у кроватки, бормоча псалмы. Заметив Иеремию, она в слезах бросилась к нему.

— Прощу вас, вы должны ему помочь! Его опять рвет, что ему ни дашь. Так он с голоду погибнет у нас на глазах!

Иеремия, успокаивающе кивнув женщине, склонился, над кроваткой, где лежал ребенок. Малыш кричал и беспокойно вертелся, перебирая ручонками и суча ножками.

— У вас еще остались вчерашние травы? Если нет, пошлите за ними к аптекарю, — попросил Иеремия. Дождавшись, пока все уйдут, он обратился к Темперанции: — Вы кормили ребенка после моего ухода?

— Да, но его вырвало. И понос никак не прекращается.

— Что вы ему давали?

— Только отвар. Как вы велели.

— Кто готовил отвар? Ваша служанка?

— Да, она. Но Ханне я полностью доверяю.

В том, что Ханне можно доверять, Иеремия и сам не сомневался. Вероятно, следовало искать причину недуга в другом, но в данный момент он не был готов к этому. Иеремии ничего не оставалось, как только поить малыша отваром из трав и уповать на то, что они, как и в первый раз, благотворно подействуют на ребенка.

В тот вечер Иеремия без уговоров решил переночевать у Форбсов. И когда на следующий день ребенку стало лучше, весь дом вздохнул с облегчением. Но пастор не успокаивался — еще предстояло выяснить, отчего страдал ребенок. По его совету мать не давала мальчику есть до второй половины дня, но потом, убедившись, что состояние малыша улучшилось, Иеремия позволил ей покормить сына.

Приличия требовали оставить мать наедине с сыном, и Иеремия удалился в смежную с детской комнату, но дверь прикрыл неплотно. У него возникло подозрение, и следовало убедиться в его обоснованности, для чего потребовалось пойти на хитрость. Бесшумно приблизившись к двери, пастор через щелочку заглянул в детскую. Он увидел, как Темперанция взяла сына на руки, но, похоже, грудь ему давать не спешила, поскольку даже не думала распускать шнуровку корсета. Стоявшая тут же служанка подала ей что-то, Иеремия не разглядел, что именно. Так и есть, его догадка подтверждалась. Иеремия распахнул дверь и шагнул к женщинам, которые при виде его испуганно отпрянули. На пол со звоном упала ложечка, а в руках у служанки Иеремия заметил миску с молочной кашей.

— Мадам, почему вы скрыли от меня, что у вас пропало молоко? — стараясь говорить как можно мягче, спросил Иеремия.

Растерянная и перепуганная молодая мать была готова расплакаться. Ханна, поставив миску на стол, взяла ребенка у Темперанции.

— Я… я не могла, — всхлипывая, ответила женщина. — Вам ведь известно, как мой муж относится к кормилицам. Мол, они портят характер ребенку. Дескать, мой долг — самой выкармливать собственное дитя. Как я могла признаться ему, что у меня пропало молоко? Тогда он подумал бы, что я вообще ни на что не гожусь, — дрожащим голосом объясняла мать.

— И вы решили выкармливать малыша кашей?

— Да. Молока становилось с каждым днем меньше, ему не хватало. Он худел и постоянно кричал. Вот я и попросила Ханну приготовить кашу на молоке.

— А где вы брали молоко для каши?

— Покупали у молочницы, она приносит его из Финсбери, — ответила за свою госпожу Ханна.

— Я верю, что вы хотели как лучше, — деликатно произнес Иеремия. — Но это молоко не может быть свежим — его ведь приносили издалека. И пусть на вид оно свежее, многие грудные дети его не переносят. Например ваш сын. Единственная возможность вырастить его здоровым — прибегнуть к помощи кормилицы. Так что вам, мадам, придется рассказать мужу все как есть.

Темперанция с ужасом посмотрела на пастора.

— А по-другому никак нельзя? — чуть не плача, спросила она.

— Боюсь, что нет, — покачал головой Иеремия. — И лучше сказать ему сразу начистоту — так, мол, и так, — а не дожидаться, пока он сам выяснит. А он непременно все выяснит. И если пропажа у вас молока вызовет у него лишь досаду, не более, то легкомыслие, с каким вы подвергали здоровье его сына опасности, чревато уже гневом. Скажите ему, что у ребенка очень хороший аппетит. Вы ведь женщина умная, мадам. И все сделаете так, что он поймет вас.

Темперанция, сглотнув слезы, кивнула.

— Я сегодня же поговорю с ним. — И вновь устремила умоляющий взор на иезуита. — А вы не расскажете ему о том, что я виновата во всем?

— Ни в коем случае, мадам. Иногда ведь бывает, что рвота и понос у грудных детей возникают по совершенно необъяснимым причинам. Вот об этом я ему скажу обязательно. Если вы пообещаете мне больше не прибегать к молочной каше, поверьте: ребенок очень быстро поправится. А до тех пор пока не подыщете сыну кормилицу, давайте ему травяной отвар и немного бульона из телячьих косточек.

Женщина с благодарностью посмотрела на Иеремию, потом повернулась к служанке, и та с улыбкой отдала ей ребенка.

Глава 17

— Иеремия, может, вы еще раз все как следует обдумаете? — скорбным, будто на похоронах, тоном спросил Ален. — Я ведь так привык к вам за это время, мне будет вас очень недоставать.

Иеремия, желая утешить приятеля, ободряюще похлопал его по плечу.

— И мне вас, дружище! Но, как вы понимаете, иного выхода у меня просто нет. Иначе я накликаю беду на свою паству.

Они стояли у входа в лечебницу. Ален, потупив взор, носком сапога задумчиво скреб уличную грязь. Лекарь проводил иезуита до крыльца. Прощание вышло тягостным — ни один, ни другой не решались сделать первого шага к расставанию.

Ален скрестил руки на груди. Рассеянный взгляд его блуждал по черно-белому фасаду фахверкового дома, потом застыл на резных подпорках балок верхнего этажа.

— Как бы я хотел, чтобы ничего этого не произошло, — произнес он, и в голосе его звучало искреннее сожаление. — Остается лишь надеяться, что у мастера Хаббарта вам будет не хуже. Да и у меня отныне всегда будет в запасе благовидный предлог, чтобы встретиться с вами, — кого удивит визит хирурга в мастерскую по изготовлению медицинских приспособлений. — Ален натянуто рассмеялся, но тут же посерьезнел. — Кто бы мог подумать, что всего одна оплошность возымеет такие последствия, — горестно заметил он, взявшись за ручку двери, но так и не открыв ее. Чувствовалось, что он не все сказал своему другу пастору.

— Иеремия, прошу вас передать леди Сен-Клер мой самый сердечный привет, — обратился он к иезуиту. — Ее приходы сюда всегда были радостью для меня. А теперь, когда вы сменили местожительство, мне и ее больше в этих стенах не увидеть.

Иезуит удивленно посмотрел на своего друга. Что это? Уж не влюбился ли Риджуэй в Аморе? Нет, такого быть не могло — слишком уж Ален ценил собственную свободу, чтобы терять из-за кого-то голову. Лучшее тому свидетельство — вынужденный брак с Энн Лэкстон, с первых дней ставший обузой для него.

— Мы встретимся не позднее воскресенья, когда вы придете к мессе, — на прощание сказал Иеремия. — Да хранит вас Бог.

Иеремия кивнул и медленно побрел прочь. Аморе поручила двум своим слугам забрать вещи Иеремии — одежду, книги — и перевезти все к Лондонскому мосту. Этим утром Иеремия зашел напоследок в старое жилище захватить кое-какие мелочи, умещавшиеся в кармане.

Отойдя на несколько шагов, он обернулся. Лекарь все еще стоял на крыльце, не выпуская дверной ручки, так и не войдя в дом. Иеремия махнул ему на прощание рукой.

Весеннее солнце золотило фасад дома, отражаясь в забранных в свинцовые рамы стеклах. Дом этот отличался обилием резных украшений: его фасад вот уже лет сто, если не больше, украшали головы невиданных животных и чудищ. Верхние этажи превышали по площади нижние — так владельцы выигрывали лишние футы, не покушаясь на ширину улицы. Увенчанную высокой трубой крышу покрывала черепица. Но привлекательность фахверка таила в себе и беды. Время и погода иссушили дерево настолько, что в стенах образовались трещины, которые приходилось заделывать смолой. Случись пожар, и такой дом вспыхнет как порох. А Лондон славился своими пожарами, примерно раз или два в столетие выгорая почти дотла.

С тяжелым сердцем Иеремия оторвал взор от здания, более года бывшего для него домом. Неясное чувство подсказывало ему, что сюда он больше не вернется.

В следующую секунду иезуит, замечтавшись, едва не угодил головой в свисавшую чуть ли не до земли вывеску аптекаря. Не раз и не два Алену приходилось оказывать помощь вот таким зазевавшимся, каким едва не стал и он сам, — ржавчина насквозь разъедала увесистые железные прутья, и иногда порыв ветра превращал вывеску в смертельное орудие. То же самое относилось и к осыпавшейся черепице крыш и разрушавшимся кирпичным дымовым трубам.

Услышав крик: «Берегись, вода!», Иеремия, повинуясь Рефлексу, юркнул под навес второго этажа, немилосердно толкнув при этом какого-то прохожего — товарища по несчастью. Обоим удалось увернуться от нечистот, хлынувших сверху на мостовую. Конский помет, объедки, уголья вываливали из окон прямо на улицу, где и лежали до тех пор, пока мусорщики не подбирали их и не вывозили за город на свалку.

Занятый своими мыслями Иеремия брел в направлении причала Блэкфрайер. Дойдя до воды, он взмахом руки подозвал перевозчика. Дожидаясь, пока тот подгонит лодку, иезуит еще раз огляделся. За эти полтора года ему не раз приходилось переправляться на другой берег Темзы, чтобы увидеться с Аморе в Уайтхолле. Недалеко вверх по течению, там, где с Темзой сливались зловонные воды Флита, возвышались красные кирпичные стены Брайдуэлла, бывшего дворца короля Генриха VIII, служившего теперь тюрьмой для бродяг, воров и продажных женщин. Кроме этого, там расположился и приют для сирот. Иеремии показалось, что сквозь городской шум он слышит удары хлыста по голым спинам арестованных. Два раза в неделю в Брайдуэлле публично пороли преступников; поглазеть на это сбегались толпы зевак.

Через распахнутые ворота иезуит разглядел группу мальчиков в одинаковой синей одежде, строем направлявшихся вдоль Темзы в церковь. Они чинно проследовали мимо столба для порки злоумышленников и особого стула, на котором наиболее непокорных женщин опускали в воды Темзы.

— Куда вам? — осведомился перевозчик.

— К «Старому лебедю», — ответил Иеремия, усаживаясь в лодку.

Перевозчик взялся за ремни, но особо напрягаться ему не пришлось, поскольку они плыли по течению. Было погожее апрельское утро, и, как это обычно бывало в теплые дни, исходивший от воды смрад лишь усиливался. На волнах реки колыхались все виды отбросов. Однако те, кто вываливал всякую дрянь в Темзу, не задумывались о том, что воды прилива принесут их обратно.

Лодка миновала замок Бэйнард, напоминавший крепость особняк, где некогда поочередно проживали три из восьми жен Генриха VIII. Выходившая к реке часть здания с тремя мощными башнями и семью башнями поменьше на самом деле очень походила на замок.

Темза была усеяна бесчисленными лодками, лодчонками, баржами и парусниками. У Куинхитского дока, как обычно, царило большое оживление, и перевозчику приходилось ловко маневрировать на середине Темзы, чтобы, не дай Бог, не столкнуться с какой-нибудь посудиной покрупнее. Вскоре они проехали мимо трех кранов, приводимых в движение топчаками — ступенчатыми колесами — и служившими для разгрузки тяжелых бочек. После того как позади осталась сталелитейная мастерская и Колд-Харбор, лодочник подрулил к берегу, стараясь не подходить вплотную к сваям, подпиравшим здания на берегу.

Когда причалили у «Старого лебедя», Иеремия, осторожно поднявшись с задней скамьи, сунул перевозчику шестипенсовик и выбрался из раскачивавшейся лодки на мол. По правую сторону в нескольких десятках ярдов вниз по течению Темзы вознесся самый крупный и совершенный в христианском мире мост, на котором и расположилось его новое жилье. Мост этот был возведен на девятнадцати опорах, стоявших на ледорезах. Когда вода поднималась, то пенящимися каскадами с шумом огибала ледорезы. Сам мост был буквально усеян фахверковыми домами,верхние этажи которых чуть ли не сходились, образуя самый настоящий туннель для пеших и конных. Дома эти насчитывали до шести этажей, укрепленных на прочных свайных опорах и нависавших над краем моста. Лондонский мост выглядел весьма внушительно.

Пока Иеремия брел по Олд-Свон-лейн к Темз-стрит, он на время потерял из виду складские здания на набережной и здание гильдии рыботорговцев. Лишь свернув на Фиш-стрит, ведущую прямо к ним, он снова увидел их. Не впервые нога Иеремии ступала на эту улицу шириной не более двенадцати футов, которая вела на противоположный берег реки, в Саутуорк, но в то утро он воспринимал ее совершенно по-другому. Стоящие рядами дома на северной стороне моста появились лет пятнадцать назад, после того как пожар 1633 года уничтожил прежние постройки. Иеремия проходил мимо лавок купцов, где предлагались различные товары: полотно, перчатки, ювелирные изделия, гравюры, книги. Чувствовалось, как трясется мост от вращения приводимых в движение речной водой колес под первыми двумя арками. Установка, построенная около ста лет назад голландцем Питером Моррисом, служила для подачи воды в расположенные выше городские кварталы. По другую сторону моста возвышались водяные мельницы.

Мастерская Хаббарта расположилась среди новостроек левого ряда. За ней следовал незастроенный участок, потом снова начинались здания, тянувшиеся до самого Саутуорка. Хотя существовал план восстановления всех уничтоженных пожаром домов, пока что он так и оставался на бумаге. В этом месте проезжая часть моста ограждена заборчиком из узких деревянных досок, чтобы незадачливые прохожие в непогоду или туман не свалились в Темзу.

Над мастерской, где изготавливались медицинские инструменты, находилась выцветшая вывеска с тремя золотыми шарами. Едва Иеремия вошел, как навстречу ему показался мастер Хаббарт собственной персоной.

— Не могу выразить словами, какая это радость для меня принять вас под свой кров, святой отец, — широко улыбнулся мастер.

Хаббарт был худощавым сероглазым мужчиной с начинавшими редеть каштановыми волосами. Проработав в свое время оружейных дел мастером, он пришел к мысли наладить изготовление хирургических инструментов, и поскольку имел, что называется, золотые руки, вскоре стал процветать.

— Мэри, иди сюда, — позвал мастер Хаббарт.

Вскоре появилась жена мастера, такая же худая, как и он сам, только выглядевшая куда менее приветливо.

— Проводи нашего гостя в его комнату да покажи и расскажи ему все, чтобы он знал, где что находится.

Иеремия пропустил Мэри вперед. Дом был трехэтажным. Мансарда оказалась достаточно просторной — в ней можно было не только жить, но и отправлять мессу. Сундук с сутаной и всем необходимым для мессы уже доставили. Как и многочисленные книги. После того как Иеремия выложил из карманов все предметы личного обихода, миссис Хаббарт показала ему дом. Кухня находилась позади мастерской в первом этаже, за ней спряталось и отхожее место в виде пристройки, нависавшей на водами реки. Сооружение это было весьма удобным для обитателей дома, однако временами доставляло массу хлопот проплывавшим внизу лодочникам — тем приходилось держать ухо востро, чтобы ненароком не угодить под зловонный дождь или, того хуже, град.

Вечером, после того как мастер Хаббарт запер мастерскую, муж и жена попросили иезуита исповедовать их. После ужина все трое еще некоторое время сидели за столом, обсуждая католический приход. Иеремия собрался с утра побеседовать со всеми членами паствы и выяснить, кто нуждался во вспомоществовании.

Ночь Иеремия спал спокойно, несмотря на не умолкавший ни на минуту шум воды и скрип водяных колес. И хотя иезуит привык вставать рано, его уже в пять утра разбудил шум на мосту — скрип колес повозок, развозивших товары и еду. Но это было не самое страшное — через мост прогоняли стада свиней и коров, вопивших и мычавших так, что разбудили бы мертвого. Вообще место это оказалось шумным — перебранки погонщиков, выкрики бродячих торговцев, соленые шутки лодочников, тоскливые крики чаек, лай собак, цокот копыт не стихали до позднего вечера.

Иеремия открыл окно и выглянул на реку, усеянную всевозможными судами. Между внушительными торговыми кораблями и баржами сновали юркие лодочки. Кое-где на пристань сгружались товары. Неподалеку возвышались серые башни Тауэра, бдительного стража Лондона. Четыре увенчанные луковками крыш башни крепости четко выделялись на боне синего весеннего неба. Ветер доносил сюда и шум Биллингсгейтского рынка. Это место Всевышний явно назначал тем, кому надлежало учиться смирению. Помолившись, Иеремия спустился вниз позавтракать в обществе своих новых хозяев.

Глава 18

Ален, занятый своими мыслями, шел по Патерностер-роу.

— Как вы думаете, мастер, понравится миссис Милтон? — нарушил молчание Кит, шедший рядом.

Ален, повернув голову, посмотрел на светловолосого мальчика, выжидающе смотревшего на него.

— Честно говоря, не знаю, Кит, — ответил он. — Она уже не молоденькая.

Миссис Милтон была вдовой владельца паба, умершего этой зимой от чумы и оставившего ей одни лишь долги. Пару дней назад пожилая женщина попала под повозку, которая протащила ее несколько ярдов, в результате чего у нее оказалась раздроблена рука. Ален обработал переломы, но опасался, что рука усохнет — были разорваны сухожилия и связки. Теперь он регулярно посещал миссис Милтон на дому, следя за выздоровлением. И так как она была женщиной бедной, и ей полагалось вспомоществование, Ален отказался брать с нее плату за лечение.

И вот они с Китом возвращались в лечебницу, где за хозяина оставался Николас. Они были уже в нескольких шагах от дома, как вдруг Алена словно кольнуло. Кто это выходит от них? Уж не Мартин ли Лэкстон? Чего этому лоботрясу делать в лечебнице? К счастью, молодой Лэкстон направлялся в противоположную сторону и не заметил появления Алена, и надо сказать, кстати. В лечебнице все было как обычно. Крикнув Ника, Ален настороженно спросил:

— Что здесь делал Мартин Лэкстон? Надеюсь, не буйствовал?

Ник покачал головой.

— Я и не видел, как он вошел, мастер. Я был в саду — ходил посмотреть, как там наши травы. По-моему, он зашел увидеться с сестрой. Во всяком случае я слышал, как они бранились у нее в комнате. Так что вы бы ее спросили. А бранились они так, что и на улице было слышно.

Похлопав подмастерья по плечу, Ален решил наведаться на второй этаж. В спальне он обнаружил Энн и ее тетушку. У Энн по щекам текли слезы. Элизабет, желая успокоить ее, гладила по голове, но Энн, похоже, была безутешна.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Ален.

Не глядя на него, Элизабет ответила:

— Только что здесь побывал Мартин.

— Я видел, как он выходил. Что ему было нужно?

— Деньги! Он всегда был транжирой, транжирой и остался. Пьет да бегает по домам… Сами понимаете по каким.

— Так он выпрашивал у Энн деньги?

— Не выпрашивал, а требовал, — презрительно рявкнула тетушка. — И когда она ему их не дала, ударил ее. Я вот, жаль, не успела, а не то я бы ему показала.

Ален присел на край кровати и ласково дотронулся до плеча Энн, но молодая женщина в испуге отпрянула.

— Не трогайте меня! — выкрикнула она, прижавшись к Элизабет.

Ален убрал руку.

— Я просто хотел вас успокоить, — обиделся Ален. — Хорошо, обещаю вам, что непременно схожу к вашему отцу и переговорю с ним о Мартине. Какое он имеет право приходить сюда и клянчить у вас деньги? А тем более заниматься рукоприкладством.

Обе женщины испуганно взглянули на него.

— Да вы что? Ни в коем случае! — воскликнула Элизабет. — Только этого не делайте, прошу вас. Мой свояк души в своем сынке не чает и гладит его по головке, что бы тот ни натворил. Без толку к нему ходить. Лучше вообще промолчать об этом.

Ален был изумлен.

— Ну, как знаете. Но ведь Мартин снова сюда явится. И что тогда?

Элизабет поджала губы, ни слова не произнеся в ответ. Ей, как и Алену, было ясно, что помощи ждать неоткуда. Не было законов, защищавших женщину от посягательств в семье, — будь то отец, брат или законный супруг. Они обладали всеми правами для укрощения строптивых жен, в том числе и поколачивать их как нерадивую прислугу.

— Вы должны защищать нас, — укоризненно бросила Элизабет. — Но вас ведь дома не застанешь. Полдня бегаете по больным.

— Это мой долг, мадам, — защищался Алей, хотя упрек был в целом справедлив.

— Ваш долг, сэр, — в первую голову заботиться о жене и вашем будущем ребенке!

— Не могу же я из-за этого бросить работу.

— Если бы эта ваша работа хоть деньги приносила, — с издевкой произнесла Элизабет. — Но вы ведь цацкаетесь с разными оборванцами без гроша за душой. В цеху очень ценят ваши способности, и вы могли бы пользовать таких почтенных людей, как судья Трелони, к примеру, и других, если бы, конечно, чуточку поразборчивее были.

— По-вашему, я должен целыми днями бегать по зажиточным больным, делать им кровопускания да ставить клистиры? Нет уж, увольте!

— Дурачок, вот вы кто!

— Вероятно. Но мне нравится, что я делаю. Так что смиритесь с этим как-нибудь.

Кипя от злости, что было Алену в целом не свойственно, он поспешил вниз, в лечебницу.

После ужина обе женщины сразу ушли к себе. Ален еще посидел немного с Николасом, Китом и Молли. Именно в эти вечерние часы, когда все собирались за столом. Ален отчетливо сознавал, как ему не хватает присутствия Иеремии. Он бросил рассеянный взгляд в окно — сумерки еще не наступили, и если поторопиться, можно до наступления темноты успеть на Лондонский мост и переночевать там. Неплохо было бы пообщаться со старым другом, посидеть за столом, поболтать. Поднявшись, Ален объявил:

— Мне необходимо уйти, так что скажите жене, чтобы не дожидалась меня.

Накинув плащ, лекарь покинул дом. Солнце уже начинало скрываться за крышами домов, но было еще светло. Ален думал о своем, и ноги сами несли его к реке. Дойдя до конца Патерностер-роу, он, прежде чем свернуть на Аве-Мария-лейн, оглянулся, даже толком не поняв отчего. И увиденное заставило его окаменеть — за ним следовали двое. Ален сразу узнал Мартина Лэкстона и одного из его дружков, что вломились вместе с ним в лечебницу. Риджуэй в нерешительности остановился и пригляделся к ним. Что замышляет Лэкстон? Решил подкараулить своего новоиспеченного родственника да попробовать получить деньги от него, раз из сестры не удалось вытянуть ни пенни? Или собрался покончить с Аленом раз и навсегда, довести до конца то, что не позволила леди Сен-Клер?

Ален лихорадочно соображал, как поступить. Может, все-таки попытаться спокойно поговорить с Мартином? В конце концов, не бегать же ему от этого негодяя до конца дней своих. Но, приглядевшись к физиономии Лэкстона, Ален вмиг понял, что из этого ничего не выйдет. Тем более что приятель брата Энн многозначительно поигрывал зажатой в руке дубинкой. Нет уж, надо убираться отсюда, да поживее.

Оглядевшись, Ален пустился бегом по Аве-Мария-лейн, но и преследователи бросились ему вдогонку. Риджуэй понятия не имел, как от них оторваться — было еще довольно светло, и они могли видеть его. И стемнеет еще не скоро, а за это время один Бог ведает, что может произойти, так что на темноту уповать не приходилось. Как быть? Переулки в этот час уже обезлюдели, не было видно и патрулировавших город стражников. Иногда попадались нищие или запоздалые подмастерья, но разве кто-нибудь из них стал бы на пути у головорезов? Одним словом, если повезет, он успеет добежать до лодочника. А если нет?!

Алену не оставалось иного выхода. Видя, что Лэкстон и его дружок вот-вот настигнут его, он, подстегиваемый страхом, в несколько прыжков одолел расстояние до перекрестка Аве-Мария-лейн и Ладгейт-стрит, едва не налетев на какую-то женщину, тяжело ступавшую по мостовой. Оказавшись на Грид-лейн, он понесся к Темзе. И тут до Алена дошло, что он совершил глупость — следовало свернуть на Ладгейт-стрит, бежать к городским воротам, где всегда полно стражников, и призвать их на помощь. Преследователи уже наступали ему на пятки — временами Алену чудилось, что он слышит их дыхание.

В боку отчаянно закололо — он не привык к подобным забегам. Никогда еще отрезок пути до причала Блэкфрайер не казался ему таким невыносимо долгим. Сжав кулаки, Ален мчался, углубляясь в Нью-стрит — настолько узенькую улочку, что лучи солнца не доходили до нижних этажей домов. Вдруг впереди показался поворот. Бросившись вперед на последнем издыхании, он добежал до перекрестка. Куда повернуть? Направо или налево, к реке? К своему ужасу, Ален сообразил, что не знает, куда дальше бежать, — заплутал в лабиринте тесных лондонских переулков.

Топот за спиной становился все громче. Времени на размышления не оставалось. Уповая на фортуну, он кинулся вправо, туда, где угадывался очередной переулок. Риджуэй понял, что оказался в квартале, где ютилась беднота, — у Паддл-док. На здешних улочках было не разъехаться и телегам, разве что двум тачкам, и то с великим трудом. Но Ален упрямо бежал вперед, инстинктивно прижимая руку к груди в тщетной попытке унять резкую пульсирующую боль в области сердца. И снова он оказался перед выбором — куда дальше? Риджуэй свернул налево и тут, выругавшись, вынужден был остановиться — переулок оказался тупиком.

В голове молотом отдавались страшные удары сердца, и ему показалось, что он вот-вот испустит дух. Ноги стали ватными, и вообще Риджуэю вдруг на все стало наплевать — будь что будет. Но, сделав пару глубоких вдохов, Ален понял, что сдаваться рано и, собрав последние силы, бросился через какой-то темный проход туда, где, по его мнению, должен был находиться двор, а уж как действовать дальше, об этом Риджуэй не задумывался.

Затравленно озираясь, Ален заметил ворота и, ухватившись за кольцо, в панике стал дергать за него в надежде распахнуть. Ворота не поддавались. Дрожащими руками он попытался нащупать запор, но в этот момент почувствовал удар в спину, бросивший его на доски ворот. В ту же секунду чья-то рука цепко ухватила его за плечо и с силой повернула.

— Нет, Риджуэй, дальше тебе не уйти! — торжествующе прохрипел Мартин Лэкстон. Его дружок оставался в нескольких ярдах, по-прежнему поигрывая дубинкой.

Ален взглянул на своего преследователя. Лицо Мартина взмокло от пота.

— Что вам от меня нужно? Что я вам сделал?

— Ты обесчестил мою сестру!

— Этого не было! Спроси ее сам. Разве она пошла бы за насильника?

Мартин издевательски захихикал.

— По-твоему, Энн сама бросилась тебе на шею? Она так сказала только ради того, чтобы избавить тебя от виселицы. Ты сам ее домогался! Она бы в твою сторону и не посмотрела. Как подумаю, что ты теперь имеешь право каждую ночь делить с ней постель, так мне блевать охота! Энн — королева для такого ничтожества, как ты, слышишь? Она моя, моя!

Лэкстон увлекся монологом ненависти так, что Ален чувствовал, как дрожит его рука, вцепившаяся ему в плечо. Он понял, что Мартин в гневе не способен контролировать себя, так что нечего и думать убедить его разумными доводами.

Лэкстон свято уверовал в то, что он, Ален, силой овладел его сестрой, и никто и ничто на свете не заставит его отказаться от этой идеи. Нет, отсюда надо убираться! Сейчас или никогда!

Внезапно Ален размахнулся и ударил Мартина кулаком в лицо. Тот, явно не ожидая ничего подобного, покачнулся и отступил на пару шагов. Ален догнал его и нанес еще удар. Лэкстон-младший потерял равновесие и рухнул на землю. Ален бросился прочь, боковым зрением отметив, что его напарник исчез. Он стал вертеть головой, однако было поздно. Острая боль удара дубиной пронзила плечо, и Ален не устоял на ногах. Вопя, Риджуэй катался по камню мостовой, полумертвый от страшной боли. Он и не заметил, как Мартин поднялся.

— Проклятый недоносок! — с перекошенным от боли лицом прошипел он. — Ну все — тебе конец!

Ухватив Алена за одежду, он поднял его, поставил на ноги и притиснул к стене дома. Ален невольно вскрикнул от нового приступа боли. В глазах потемнело. Железным усилием воли он заставил себя не хлопнуться в обморок, что означало бы его конец, окончательный и бесповоротный. Когда взор его прояснился, он увидел нацеленное на него дуло пистолета.

«Откуда у простого мастерового оружие?» — в ужасе подумал Ален.

Леденящий страх парализовал лекаря, когда ствол уперся ему в грудь. Неужели этот негодяй настолько глуп, что готов сейчас хладнокровно пристрелить его? Или же Мартин рассчитывал таким образом проучить его за мнимое изнасилование своей сестры, да вдобавок содрать с него денежки?

Казалось, Мартин Лэкстон читает его мысли. С гаденькой улыбочкой он произнес следующее:

— Темза в паре шагов отсюда. И когда тебя выудят у моста, все подумают, что тебя прикончил какой-нибудь бродяга, когда ты пьяненький возвращался из борделя.

Ален невольно закрыл глаза, молясь, но уже в следующую секунду невольно стал свидетелем разыгравшейся на его глазах драки. Какой-то человек, подкравшись к Мартину сзади, ухватил его за руку и ловким приемом отшвырнул, да так, что Лэкстон, крепко ударившись о стену, отлетел футов на пять. Стоило Лэкстону потянуться за пистолетом, как железная лапища незнакомца ухватила его за запястье и вывернула руку. Раздался жуткий хруст. Взревев, как раненый зверь, Мартин выпустил оружие. Пистолет упал на мостовую.

На Алена накатил приступ дурноты. Второй незнакомец двумя ударами свалил сообщника Лэкстона. «Ну, теперь, кажется, моя очередь подошла», — со странным спокойствием отметил Ален Риджуэй. Он не способен был не то что оказать сопротивление, а даже пошевелиться. Однако уже мгновение спустя в незнакомце, которого Ален сперва принял за уличного грабителя, он узнал слугу и телохранителя леди Сен-Клер.

— Уильям!

Тот, подойдя к Риджуэю, озабоченно оглядел его.

— Как вы, сэр?

Ален, пошатываясь, стал ощупывать раненое плечо. Как он с радостью убедился, перелома вроде не было.

— Сносно, — пробормотал он в ответ, чувствуя, как подгибаются колени. — Но… Вы… Как вы оказались здесь?

— Я все объясню по пути домой. Но если позволите, я сначала позабочусь о том, чтобы в будущем этот негодяй не досаждал вам!

С пистолетом в руке Уильям подошел к продолжавшему стонать от боли Лэкстону и приставил дуло к его лбу. Ален в ужасе бросился к нему.

— Не надо! Не убивайте его! Это же убийство! Хладнокровное убийство! — попытался он вразумить Уильяма.

— Эта свинья едва не продырявила вам грудь!

— Нет-нет, он не хотел меня убивать, — убеждал Уильяма Ален. — Он просто решил попугать.

— Да вы не в своем уме, сэр. Если сейчас отпустить его, он вас все равно в покое не оставит.

— Вы ему и так руку переломали. Пусть это послужит ему хорошим уроком.

Вздохнув, Уильям с нескрываемым разочарованием опустил пистолет.

— Ну, свинья грязная, ты у меня смотри, — с угрозой произнес телохранитель леди Сен-Клер. — Если хоть пальцем тронешь мастера Риджуэя, тебе так легко не отделаться!

И в подтверждение сказанному хорошенько пнул Лэкстона под ребро.

Ален стал оттаскивать Уильяма от скрючившегося на земле Мартина.

— Неужели нельзя было обойтись без этого? — сморщившись, произнес Риджуэй.

— Сэр, нам с вами выпало жить в жестокое время. И чтобы выжить, необходимо уметь постоять за себя.

Ален ничего не ответил, прекрасно понимая, что Уильям прав. Уж он-то знает! Ему были знакомы стычки между слугами представителей дворянства. Так, два года назад произошел серьезный конфликт между слугами французского и испанского посланников. Разыгравшаяся схватка стоила жизни не одному из них. В конце концов вражда приняла такие размеры, что лондонцы вынуждены были призвать на помощь городские отряды стражников.

— Вы мне так и не объяснили, как это сумели вовремя подоспеть, — напомнил Ален своему спасителю.

— После подлого нападения в вашем же доме моя госпожа убедилась, что Мартин Лэкстон вас в покое не оставит и будет искать случая снова наброситься. Поэтому она поручила нам охранять вас. Мы с Джимом попеременке с еще двумя слугами нашей госпожи не спускаем с вас глаз.

Ален опешил.

— Как? Леди Сен-Клер поручила вам заботу о моей безопасности? И как долго это уже продолжается?

— Говорю вам — с того самого дня, когда на вас пинали в вашей лечебнице.

— Так ведь прошло столько времени — месяц, если не больше.

— Нам это ничего не стоило. Приятное разнообразие среди рутины. Нет-нет, сэр, вам за нас тревожиться нечего, нам даже хотелось, чтобы произошло нечто в этом роде. Вот только жаль, что мы чуток запоздали. Да и вы тоже мне, храбрец, в одиночку бродить по этим темным переулкам — в них мы вас и потеряли из виду. Так что…

— Нет, вы не переживайте, — отмахнулся Ален. — Слава Богу, что успели. Если бы не вы, уже кормил бы рыб в Темзе.

Тем временем они добрались до лечебницы Риджуэя. Уильям отдал Алену кремневый пистолет, отобранный у Мартина Лэкстона. На прощание лекарь от души поблагодарил храбрых спасителей.

— И прошу вас передать вашей госпоже мой низкий поклон за заботу обо мне.

Еще не оправившись от случившегося, он вошел в мастерскую. Некоторое время Ален стоял, вновь и вновь восстанавливая в памяти картину недавних событий. Лишь приступ боли в ушибленном плече заставил его подняться в мансарду, где он, подняв Николаса, велел ему смазать и перебинтовать пострадавшее плечо.

На следующее утро Элизабет вернулась с рынка с новостью о том, что Мартина минувшей ночью знатно поколотили. Что у него якобы переломаны рука и несколько ребер. Что он лежит в постели и поправится не скоро.

Энн восприняла новость с явным облегчением. За столом женщины с любопытством поглядывали на перевязанное плечо Алена, но ни единого вопроса не задали. А поднимаясь из-за стола, новоиспеченная супруга, к великому изумлению Алена, наградила его благодарным взглядом.

Глава 19

Этот день станет самым счастливым в ее жизни! Всего через несколько часов исполнится ее давняя сокровенная мечта. Она обвенчается с тем, кого любит. Она долго сидела, слишком взволнованная, чтобы что-то делать, с кем-то говорить, куда-то идти. Безмолвно вслушивалась в биение сердца, никак не желавшего успокоиться, колотившегося, как у преследуемой охотником дичи. Но не страх был причиной ее волнения, нет, а счастье. Конечно, она чуточку боялась, что что-нибудь пойдет не так, как полагается, что свадебная церемония нарушится, что вдруг хлынет дождь, и гости вымокнут до нитки или что она споткнется, подходя к алтарю. Но самое главное в жизни решение, которое Джейн Райдер предстояло принять, не внушало ей ни страха, ни даже опасения. Чего ей бояться? Она выходит замуж за чудесного человека, которому доверяет безгранично. Не беспокоила ее и предстоящая роль управительницы домашним хозяйством судьи — в доме своих родственников она научилась многому. Напротив, наверняка ей будет легче, поскольку придется заботиться не о целой толпе домочадцев, а об одном-единственном человеке; ну, разумеется, и о детях, которых она скоро подарит ему.

Счастье распирало грудь. Джейн подошла к окну спальни и открыла одну створку. Внизу в парке царило оживление. Бесчисленные слуги были заняты хлопотами, связанными с предстоящим торжеством.

Джейн Райдер устремила взор вдаль, на окружавшие Окли-Холл — имение судьи в Кенте — дубравы. Венчание состоится в небольшой деревенской церквушке, затем все соберутся на празднество в большом парке. И хотя был лишь конец апреля, утреннее солнце ощутимо пригревало, а на синем небе не было ни облачка. Судя по всему, лето предстояло жаркое и сухое. Всем приглашенным был обещан ночлег в большом доме хозяина, но и он не мог вместить всех желающих, так что кому-то придется провести ночь в деревенской гостинице. Джейн вместе с семьей прибыла сюда вчера. Дворецкий сердечно приветствовал ее и проводил в комнату для гостей. Оказавшись в Окли-Холле, Джейн Райдер окончательно осознала, что в старый дом больше не вернется. Мысль эта вызывала облегчение. В последние недели вся родня по очереди — и дядюшка, и ее кузина Сара, и оба двоюродных брата, Дэвид и Джеймс, — методично отравляла ей жизнь, поскольку никак не могла смириться, что какая-то бедная родственница увела из-под носа главной претендентки столь блестящую партию. И что было обиднее всего, даже Джеймс, ее всегдашний союзник, и тот обвинял ее в том, что, дескать, она лишила вскормившую ее семью всех вытекавших из выгодного замужества Сары благ. Впрочем, Джейн не ставила ему в укор эти явно несправедливые обвинения, ибо он, как обычно, сидел без денег — отец не собирался потворствовать безумной расточительности младшего сына.

Сегодняшний день служил для Джейн разделом, поставившим точку на ее прежней жизни. В дом судьи она пришла в чем была, если не считать скромного приданого да сундука невесты. У Джейн и в старом доме не было личной служанки, поэтому она была вынуждена одалживать ее у Сары. Сразу же по прибытии в Окли-Холл сэр Орландо предоставил ей служанку покойной супруги, хоть и добродушную, но немногословную женщину по имени Рут.

Горничная принесла молодой невесте завтрак, однако из-за не покидавшего Джейн волнения он так и остался нетронутым. Рут должна вот-вот вернуться и помочь невесте одеться к торжеству.

Взяв с ночного столика богато расшитый чехол, Джейк достала из него пару ножей с рукоятками из резной кости — свадебный подарок сэра Орландо. В некоторых семействах до сих пор предпочитали, чтобы гости являлись к застолью со своими столовыми приборами. Вилки, пришедшая из Италии новинка, пока что не получили широкого распространения в Англии.

Как нередко случалось в минувшие три недели, Джейн невольно стала поигрывать украшенным эмалью колечком на пальце правой руки. Сэр Орландо преподнес его невесте во время официальной церемонии помолвки. Такая помолвка «на словах и при свидетелях» была равнозначна нерасторжимому брачному договору даже до официальной церковной церемонии обручения. Джейн сняла кольцо и, наверное, в сотый раз прочла выгравированную на нем надпись: «Соединены одним лишь Господом». И улыбнулась.

— Мадам, у вас такой счастливый вид, — раздался голос Рут. Служанка как раз в этот момент вошла в комнату невесты. — Как прекрасно, что их светлость решил вновь жениться. Его покойная супруга тоже хотела этого. Она была доброй женщиной.

Настроение Джейн омрачилось.

— Прискорбно. Он наверняка всем сердцем любил ее.

— О да, да. И когда она умерла, он места себе не находил.

— Она умерла во время родов?

— Да, роды были неблагополучные. А она так хотела подарить его светлости наследника. Да видно, не судьба. Господь распорядился по-другому.

Не прекращая, камеристка открыла огромный дубовый сундук и достала из него свадебное платье Джейн. Пошитое из дорогой серебряной парчи, оно было искусно украшено серебряным кружевным плетением. Везде — по корсажу, рукавам и юбке — были разбросаны пестрые бантики.

Сначала Джейн надела свежую нижнюю сорочку, одну за другой нижние юбки, и уж потом камеристка помогла ей одеться в платье. Из-за обилия серебряного шитья оно заметно потяжелело, и молодая невеста обеспокоенно спросила себя, сумеет ли в столь помпезном облачении одолеть путь к алтарю. Свадебный ансамбль завершали богато украшенные вышивкой перчатки; им, согласно обычаю, придавалось во время свадебной церемонии особое значение. Жених распорядился заказать не одну дюжину украшенных бахромой перчаток, которыми намеревался одарить гостей.

— Какая вы красавица, мадам! — восхищалась камеристка бережно расчесывая пепельно-русые, спускавшиеся до самых бедер волосы Джейн. На церемонии венчания невеста появлялась с непокрытыми волосами, символизирующими непорочность. — Мадам, вам пора. Вас подружки невесты дожидаются.

И верно, из-за двери послышалось хихиканье. У Джейн запылали щеки. Осторожно поднявшись с низенького табурета, она направилась к дверям. Идти было трудно — она еще не совсем освоилась с платьем. Едва она вышла, как ее окружили шесть молоденьких, празднично разряженных девушек. У каждой в руке веточка розмарина — символ любви и верности. Одна из подружек невесты водрузила на голову Джейн венок из цветов. Джейн ощутила их аромат. После этого девушки подошли к экипажам. Дэвид и Джеймс, оба ее двоюродных брата, которым предстояло проводить кузину к алтарю, уселись вместе с ней в первую карету. Несмотря на царившее вокруг веселье, в присутствии братьев Джейн чувствовала себя не в своей тарелке. Неужели даже сейчас, по пути в церковь, они примутся осыпать ее упреками? К чему? Ведь все равно уже ничего не изменишь, даже если бы она захотела — помолвка в глазах света, да и церкви, все равно что само венчание.

— Значит, все-таки сумела, милая кузина, — иронизировал Джеймс. — Да, тут ты не прогадала — подцепила крупную рыбину. Ну и будь с ним счастлива. И семейство свое не забывай, слышишь?

Джейн поняла, что ее двоюродный брат с утра успел хлебнуть, поэтому промолчала, не желая раззадоривать его. Он вообще день ото дня становился все непредсказуемее. Куда подевался веселый шаловливый мальчуган, с которым они вместе росли?

— Так ты надела подвязки, подаренные отцом? — лукаво улыбаясь, полюбопытствовал Джеймс. — Чтобы и твоим братьям было чем позабавиться, прежде чем ты отправишься на супружеское ложе.

По обычаю братья невесты, или пажи, как их называли, отбирали у невесты подвязки и оставляли их себе на память.

Дэвид, которого понемногу начинала раздражать болтовня Джеймса, неприязненно посмотрел на брата.

— Возьми себя в руки, — бросил он ему вполголоса. — Сколько бокалов ты уже успел опрокинуть с утра пораньше?

Тот, пожав плечами, отвернулся и стал смотреть в окно кареты.

Вскоре показалась зубчатая башня построенной еще норманнами деревенской церкви. Когда карета остановилась у портала, Дэвид протянул кузине руку, помогая сойти. Тут же подошли подружки невесты. Собирались гости, среди них и племянница судьи с супругом. Джейн почти никого не приходилось видеть раньше из собравшихся здесь, но она знала, что в большинстве это были служители закона, коллеги ее будущего мужа. Музыканты выводили незатейливые мелодии на лютнях, скрипках, флейтах, цимбалах и трубах.

Джеймс высматривал в толпе жениха, развлекавшего гостей до прибытия невесты. Надо сказать, сэр Орландо в этот день постарался выглядеть, как подобало случаю — великолепный шитый золотом камзол, бархатные бриджи, тончайшего кружева сорочка, кремовые перчатки. Завидев счастливый взгляд Джейн, он ободряюще улыбнулся, но тут подружки, снова взяв в кольцо, повели ее ко входу в небольшую церковь. Джейн последовала за своими братьями по усыпанной камышом дорожке.

В церкви царил такой холод, что она невольно поежилась. Во времена королевы Елизаветы венчание происходило у врат церкви. Бабушка Джейн не раз рассказывала ей об этом, но с тех пор традиции стали другими. Будущий супруг ожидал ее у алтаря. Джейн, став по левую сторону от него, вложила свою ладонь в его руку. Перед началом церемонии жених и невеста сняли перчатки. Она почувствовала ласковое пожатие его теплых пальцев, и сердце девушки замерло. Нет, никто и ничто не разлучит их!

Церемония началась. Сэр Орландо, глядя в изумрудные очи суженой, негромко, но торжественно произнес положенную клятву:

— Я, Орландо Трелони, беру тебя, Джейн Райдер, в жены и обещаю с этого дня любить и почитать тебя в добрые и плохие времена, в богатстве и бедности, в хвори и во здравии, до тех пор пока смерть не разлучит нас, и, как велит святая церковь, клянусь тебе в вечной верности.

На мгновение руки жениха и невесты разомкнулись, после чего Джейн, взяв жениха за руку, тоже произнесла свою клятву, причем даже не сбившись. Затем сэр Орландо выложил положенные десять шиллингов в пользу церкви, положив монеты вместе с кольцом, которое Джейн сняла с правой руки, на раскрытый молитвенник у пастора в руках. Последний убрал деньги, осенил кольцо крестным знамением и протянул молитвенник жениху. Сэр Орландо снова нежно взял левую руку Джейн, чтобы надеть ей на палец кольцо.

— Кольцом этим я беру тебя в жены, вручаю тебе золото и серебро, обещаю быть преданным тебе душой и телом и дарую тебе все мною нажитое.

Еще несколько мгновений сэр Орландо держал кольцо у большого пальца Джейн, затем произнес:

— Во имя Отца…

И, перенеся кольцо к ее указательному пальцу, проговорил:

— …и Сына…

Затем, когда кольцо оказалось уже у среднего пальца:

— …и Святого Духа…

И, наконец, надел его на безымянный палец невесты, сопроводив это заключительным:

— Аминь.

Пастор, благословив новобрачных, начал проповедь об обязанностях, которые несет с собой брак. После службы приглашенные угостились стоявшим тут же в кубках вином, в которое перед тем окунули ветки розмарина и хлебцы.

Новоиспеченные супруги прошествовали к выходу и, оказавшись на улице, увидели восторженную толпу, которая принялась забрасывать их крошками овсяного пирога. Сэр Орландо помог Джейн усесться в карету и попытался стряхнуть с платья крошки.

— Да они у тебя в каждой складке и в волосах тоже, — улыбаясь, сокрушался королевский судья, пытаясь извлечь из своего парика крошки покрупнее. Взяв руку Джейн в свою. Трелони нежно посмотрел на супругу. — Моя жена! — с гордостью объявил он. — Нет, никакими словами не выразить того счастья, которым вы одарили меня, став моей женой.

Изумрудный взор Джейн сиял.

— Я тоже очень, очень счастлива. Потому что люблю тебя так, что не в силах высказать.

Она ожидала, что муж поцелует ее, но он лишь нежно дотронулся до ее щеки. Все время, пока они ехали, сэр Орландо Трелони не выпускал руку Джейн. Прижавшись к нему, она положила голову ему на плечо. Но эта идиллия длилась недолго. Стоило приехать в Окли-Холл, как снова началась суматоха. Торжество наверняка затянется до глубокой ночи, и теперь они смогут побыть наедине лишь в спальне.

В парке за домом были выставлены длинные столы для предстоящего застолья, ломившиеся от разной снеди. Было в достатке и вина, и эля — устроители желали угодить всем. Гости охотно плясали под деревенскую музыку — оркестр старался на славу. Молодые люди, окружив невесту, срывали с ее платья пестрые бантики и прикалывали к шляпам, чтобы с гордостью носить их неделю или даже две в память о радостном торжестве.

Гости преподносили подарки: кубки из хрусталя, латунные часы, черную лакированную шкатулку из далекой неведомой Японии, серебряные чаши для умывания, причудливой формы расчески и щеточки для волос, кружевное белье, тканный из серебряной нити кошель, серебряное зеркало, дюжину оловянных тарелок, покрытый глазурью кувшин и, наконец, расшитую снаружи и изнутри жемчужинами корзину, на которой были изображены взявшиеся за руки Адам и Ева, — на счастье молодым и их потомству.

Приняв эту корзину, Джейн вдруг посерьезнела. Как тяжело вспоминать об умерших детях! Не сразу разум ее освободился от бремени тяжких воспоминаний о прошлом, и она смогла вновь улыбаться любимому супругу и гостям.

Сгущались сумерки. Прислуга зажгла факелы и фонари. Вечер выдался теплым, и гости продолжали веселиться в парке. Постепенно сказывалось утомление этого напряженного дня. Чтобы хоть чуточку отдохнуть, она решила в одиночестве пройтись по усыпанной гравием дорожке, тянувшейся среди буков и кустарника парка. Она велела одному из слуг сопровождать ее с факелом в руке, но вдруг все окутала кромешная тьма. Шум торжества она слышала приглушенно, веял легкий вечерний бриз, уносивший с собой шум прочь.

Какое-то время Джейн стояла в неподвижности, наслаждаясь покоем, глядя на усыпанное звездами небо. У одной из клумб она обнаружила небольшую мраморную скамью. Вздохнув, она опустилась на нее и прикрыла глаза. «Посижу здесь минуту-другую, — сказала она себе, — потом вернусь к гостям и снова буду выступать в роли жены королевского судьи». Джейн почувствовала, как усталость мягким бархатом окутывает ее. День, о котором она мечтала всю жизнь, оказался куда утомительнее, чем ей казалось. Ей не терпелось, чтобы суматоха торжеств, хоть и приятных, наконец миновала и они с мужем смогли оказаться наедине, чтобы он обнял ее, поцеловал…

— Милейшая кузина. Небось размечталась о первой брачной ночи? — с издевкой ухмыльнулся Джеймс.

Вздрогнув от неожиданности. Джейн раскрыла глаза. Вплотную к ней, пошатываясь, стоял ее двоюродный брат.

Он подобрался так тихо, что она не услышала. Намеренно подкрался, чтобы напугать ее, подумала Джейн. С ним всегда надо быть настороже, иначе непременно станешь жертвой очередной пакостной шутки.

Не дожидаясь приглашения, он шлепнулся на скамью рядом с ней слишком близко даже для двоюродного брата.

— Признайся, а ты правда не боишься ни капельки? — с ухмылкой полюбопытствовал Джеймс.

— О чем ты?

— О том, что тебе предстоит нынче ночью. Ты ведь у нас девственница, которая и знать не знает, что ей предстоит.

— В этом смысле я целиком доверяю мужу, — парировала Джейн.

Ей не нравилось, какой оборот принимает их разговор. Джеймс исподлобья посмотрел на нее.

— А тебе известно, что в брачную ночь мужчины, даже самые кроткие, превращаются в диких зверей?

Джейн недоуменно посмотрела на него. Глаза Джеймса странно блестели, он тяжело дышал. Внезапно ей стало страшно.

— Ладно, мне пора возвращаться к гостям, — торопливо пробормотала она.

Едва успев договорить, она почувствовала, как он ухватил ее за запястье. Джейн в отчаянии попыталась высвободить руку.

— Перестань! Что ты делаешь?

— Хочу преподать тебе маленький урок на сегодняшнюю ночь. Я ведь всегда питал слабость к девственницам.

Одна из его обычных плоских шуток, мелькнуло в голове у Джейн, но, несмотря на это, в затылке похолодело. Напился, как всегда, вот и вытворяет что в голову взбредет. Стоит ему выпить лишнего, как вся мерзость норовит вылезть наружу!

Джейн изо всех сил пыталась вырвать руку, но пальцы двоюродного братца с каждым мгновением впивались все сильнее в кожу запястья. Внезапно он положил руку ей на затылок, привлек ее к себе и поцеловал в губы. Не помня себя от возмущения, Джейн наградила его пощечиной. Он снова попытался притиснуть ее к себе, на сей раз укусив за шею, причем на самом заметном месте.

— Негодяй! — вскричала Джейн.

Оттолкнув его, она, с раскрасневшимся от возмущения и стыда лицом, зажимая ладонью свежий кровоподтек, бросилась к дому. Из глаз бежали слезы. Как он мог пойти на такое?! Как ей теперь появиться на глаза мужу? Что он о ней подумает?

Опустив глаза, Джейн торопливо миновала веселившихся гостей и поспешила к дверям, через которые слуги подавали на стол блюда. Взяв на кухне свечу, она направилась в холл, поднялась по лестнице и прошла к себе в комнату, где провела первую в этом доме ночь. Не выпуская свечи, Джейн подошла к зеркалу и стала разглядывать шею. Был отчетливо виден сизый кровоподтек. Как его скрыть? И чем? Джейн готова была расплакаться от досады и обиды. Как рассказать обо всем мужу? Как объяснить происхождение этой мерзости на шее? За кого он ее примет? За пустышку? За легкомысленную дурочку, которая всем и каждому позволяет лапать и целовать себя?

Дверь скрипнула. Стремительно обернувшись, Джейн увидела в дверях сэра Орландо.

— Что с тобой, дорогая? Все хорошо? — озабоченно спросил он. Взгляд его упал на залитое слезами лицо Джейн. Трелони помрачнел. — Что случилось? Кто-нибудь оскорбил тебя? — Подойдя к ней, он мягко убрал ее ладонь с шеи. — Кто? Кто осмелился это сделать, любимая?

В голосе сэра Орландо не было ни упрека, ни угрозы. Одно лишь сострадание и желание утешить ее. Страха Джейн как не бывало.

— Это… это Джеймс, — пробормотала она. — Он так решил надо мной подшутить.

— Что? Ну хорошо, я проучу этого пьяницу как подобает! Оставайся пока здесь, а я сейчас пришлю к тебе Рут.

Переполненный гневом, судья Трелони поспешил вниз. Первому же попавшемуся слуге он велел разыскать Рут и отослать ее в комнату жены. После этого отправился на поиски Джеймса Дрейпера. Некоторое время спустя он увидел его в парке на мраморной скамейке у клумбы. Завидев Трелони, Джеймс поднялся и с пьяной ухмылкой уставился на судью. От подобной наглости сэр Орландо едва не задохнулся.

— Как вы смеете, сэр, оскорблять мою жену?! Надеюсь, вы понимаете, что тем самым задеваете мою честь?

Нахальство на лице Дрейпера-младшего сменилось страхом.

— Но вы ведь не… не вызовете меня на дуэль! — запинаясь, пробормотал юноша. — Это была всего лишь шутка! Клянусь!

— Весьма дурного толка, сэр! И ничего подобного я в своем доме не потерплю! — громовым голосом произнес Трелони. — Можете не опасаться — я не собираюсь вызывать вас на дуэль, но только лишь потому, что мне этого не позволяет статус королевского судьи. Да вы и не стоите дуэли!

После этих слов судья размахнулся и отвесил молодому Дрейперу звонкую пощечину. Тот едва устоял на ногах.

— Пусть это послужит вам уроком! А теперь извольте без промедления покинуть мой дом. Если я спустя пять минут обнаружу вас здесь, велю слугам вышвырнуть прочь!

Все еще кипя от возмущения, сэр Орландо Трелони вернулся в комнату жены. Рут тем временем успокоила Джейн, вытерла ей слезы и повязала вокруг изящной шеи молодой женщины красивый кружевной воротничок.

— Вы сможете вернуться к гостям, мадам? — ласково осведомился судья.

Джейн без слов кивнула и подала ему руку.

— Тогда пойдемте и побудем с ними еще немного. Пора заканчивать торжество, потому что вы, как я вижу, утомлены.

Гости с нетерпением дожидались молодых, чтобы отведать вместе с ними горячего напитка из смеси белого вина, молока, яичного желтка, сахара, корицы и муската. Джейн незаметно отстегнула кружевные подвязки и сунула их старшему из двоюродных братьев, Дэвиду. Ко всеобщему ликованию, он приторочил одну из них к шляпе, вторую же бросил кому-то из своих друзей. А Джейн снова оказалась в окружении подружек, которые потащили ее в спальню, где и стали раздевать, бдительно следя за тем, чтобы не упустить ни одной булавки, — считалось, это к несчастью. Джейн, покорившись, безмолвно стояла, уставившись на огромную кровать под резным балдахином, занимавшую полкомнаты. Этому сооружению наверняка было лет сто, если не больше, и оно считалось главной семейной реликвией. Доску в изголовье украшало инкрустированное изображение фантастических дворцов в окружении сатиров.

Джейн так увлеклась созерцанием ложа, что не заметила, как подружки сняли снее платье, все до единой нижние юбки и даже сорочку, оставив лишь расшитые перчатки. Она покорно опустила голову, когда на нее надевали льняную ночную рубашку, затем улеглась в необъятную постель. Пока девушки заботливо подбивали подушки, помогая лечь поудобнее, мужская часть гостей, проводив предварительно разоблаченного мужа в спальню, устроила его подле жены.

Подружки невесты стали кидаться чулками мужа, полученными от его товарищей, пытаясь попасть ими в молодую пару. К ним присоединились и друзья супруга. В один момент Дэвид угодил чулком в плечо невесты — это означало, что и ему скоро суждено жениться. Подружкам невесты везло меньше — они еще ни разу не попали в жениха. Все хохотали до упаду. Последний этап ритуала включал в себя торжественное снятие перчаток с рук жены, что символизировало потерю невинности. Наконец гости, отпуская двусмысленные шуточки, задернули портьеры балдахина и покинули спальню. Сэр Орландо и Джейн оказались наедине.

Молодая жена с облегчением откинулась на подушки и улыбнулась супругу, с нежностью глядевшему на нее. Джейн еще не видела его без парика. Коротко подстриженные светлые волосы придавали ему серьезный вид. Джейн страстно захотелось провести ладонями по ежику волос. Она устремила на мужа полный ожидания взор. Нет, ее не пугало то, что должно было произойти сейчас. Что бы там ни болтал Джеймс, она доверяла мужу. У него все получится так, что она и не почувствует.

Наконец сэр Орландо прервал молчание:

— Любимая моя, сегодняшний день так утомил вас. Вы, должно быть, устали? Тогда поспите.

Джейн не могла сдержать изумление. Это было видно и по ее лицу. Прежде чем она ответила, сэр Орландо мягко, но решительно произнес:

— Обвыкнитесь в вашей новой жизни. Для всего остального еще будет достаточно времени.

Приподнявшись на локте, он задул свечу, стоявшую на ночном столике. Спальню окутала темнота. Джейн почувствовала, как он скользнул под одеяло, улегся рядом, но не прикоснулся к ней. Она была в явной растерянности. Слезы разочарования полились по щекам. Она не решалась протянуть руку и погладить его, а ей так хотелось приласкать его. Но — не женское дело отваживаться на первый шаг. Ему решать, когда это произойдет. Она покорно закрыла глаза, но сон не приходил. Джейн вслушалась в дыхание мужа и убедилась, что тот не спит. Однако постепенно утомление дня взяло свое, и она забылась неровным, беспокойным сном.

Глава 20

Взяв в руки кремневый пистолет, Иеремия стал внимательно разглядывать его. Ален решил навестить старого друга в новом обиталище, чтобы рассказать о стычке с Мартином Лэкстоном.

— Гм, исполнено просто, безо всяких там украшений и тому подобного… Вероятно, солдатское оружие, — рассуждал он. — И денег много не надо, чтобы приобрести такой. Мартин Лэкстон вполне мог взять его у какого-нибудь скупщика за бесценок.

Иезуит вернул оружие Алену, но тот умоляюще поднял руки.

— Нет уж, увольте, прошу вас. Оставьте у себя. Мне он ни к чему.

— Хорошо. Я покажу его судье Трелони. Вообще-то вы правы, считая, что у такого пария, как Мартин Лэкстон, оружия быть просто не должно — средства не позволят. Так он на самом деле грозил вам оружием?

— Грозил, — подтвердил Ален. — Не могу сказать, намеревался ли он стрелять в меня, но, знаете, у меня не было никакого желания убеждаться в истинности его намерений. — И, помедлив, добавил: — Скажите, а возможно ли такое, что это Мартин застрелил из него свою мачеху?

Иеремия задумчиво наморщил лоб.

— Возможно все. Но вот только что могло побудить его на столь бесчеловечный поступок?

— А что вообще творится в черепной коробке у невменяемого? Откуда нам это знать?

Иеремия скептически посмотрел на него.

— Мартин Лэкстон — человек, легко поддающийся гневу, тут я с вами согласен, но в случае с вами речь явно шла о какой-то причине. Он твердо верит в то, что вы изнасиловали его сестру. Здесь все более или менее объяснимо. Но с какой стати ему убивать собственную мачеху? Что она могла ему сделать?

Тут Ален беспомощно развел руками.

— Это мне неизвестно.

— Если убийца повитухи он, то наверняка имеется и второй пистолет. Так что советую вам поостеречься, Ален!

— Мои защитники не дремлют!

Иеремия улыбнулся.

— Да-да, предусмотрительность и проницательность леди Сен-Клер общеизвестны.

Ален поднялся с табурета и подошел к распахнутому окну. Внизу, у арок моста, шумела вода.

— Нравится вам здесь?

Иеремия пожал плечами.

— Конечно, жить на мосту довольно занятно, — признал он. — Но уж очень здесь шумно. С утра до вечера грохот повозок. Нет, у вас мне жилось спокойнее.

Помолчав минуту, Ален объявил, что уходит.

— На днях непременно загляну к вам, — пообещал он и распрощался.

Перед тем как у «Старого лебедя» нанять лодку и отправиться в Блэкфрайер, он решил пропустить пару кружек эля. Дома его ждали лишь упреки, поэтому спешить туда было незачем. А упреки между тем высказывались все чаще и касались главным образом денег. Дело в том, что Алену приходилось посещать на дому бедняков — он не мог отказать больному только по причине его неплатежеспособности. Элизабет ставила ему в упрек и то, что родители Кита тоже не платят ни гроша, и требовала выставить мальчика, а вместо него нанять платных учеников. Ален отказался наотрез. Ему все уши прожужжали о том, что его заработков, дескать, не хватает на покрытие самых насущных расходов. На что он отвечал, что, мол, жить надобно скромнее, — в конце концов, и он в связи со свадьбой понес немалые траты. Риджуэй прекрасно понимал, что и Элизабет, и Энн рассчитывали зажить у него посытней, прикупить себе новых платьев и разных вещиц, и теперь постоянно ворчали, что не могут себе этого позволить. Мол, дома им жилось в этом смысле куда лучше. У Алена не раз чесался язык заявить напрямик, чтобы они и убирались подобру-поздорову туда, откуда пришли, но каждый раз предпочитал отмалчиваться, ибо споры, тем более бессмысленные, были ему отвратительны.

Подходя к дому, Ален заметил, как Энн у дверей препирается с какой-то женщиной, явно нищенкой, если судить по одежде — вернее, лохмотьям. Он даже замер на полушаге от неожиданности. Нищенка энергично жестикулировала, вероятно упрашивая собеседницу, и вообще, похоже, разговор был не из простых. Энн, напротив, отмахивалась от ее просьб, отрицательно качая головой.

Заинтригованный, Ален ускорил шаг, желая выяснить, в чем дело. Заметив мужа, Энн прошипела нищенке:

— Убирайся отсюда, чертова баба! Нечего тебе сюда шляться! Уходи прочь!

Женщина умоляюще воздела руки.

— Прошу вас, скажите мне, где Лесли! Вы ведь сами видели, как она забирала его у меня.

— Говорю тебе — убирайся отсюда к чертям! — выругалась Энн и захлопнула дверь.

Какое-то время нищенка продолжала молча стоять у дверей. Лишь прохожий, невольно задевший ее, вывел ее из ступора. Завидев Алена, женщина вздрогнула от испуга.

Лекарь, поняв это, жестами дал понять, что его ей нечего страшиться. Но нечто странное в глазах женщины, какая-то отрешенность, недоступность привели его в изумление.

— Да не бойтесь вы, — стараясь говорить как можно дружелюбнее, произнес он. — Я вам ничего не сделаю.

Женщина, попятившись, стала затравленно озираться. Ален решил приблизиться к ней.

— Вы о чем-то просили мою жену. Кто такой Лесли?

— Я ничего не сделала! — вырвалось у нищенки.

— Я вас ни в чем не обвиняю. Просто мне хотелось бы знать, о чем вы говорили с моей женой, — настаивал Ален.

Лицо женщины исказил жуткий страх. Она рванулась в сторону и побежала, расталкивая прохожих.

— Смотри, куда прешь, ты! — Какой-то мужчина возмущенно погрозил ей вслед кулаком.

— Подождите, подождите! — крикнул Ален и бросился за ней, проталкиваясь через толпу, обходя повозки, но женщина успела исчезнуть. Проклиная себя за неосмотрительность, он вернулся в лечебницу. Навстречу ему вышел Николаус.

— Что там у вас стряслось, мастер? Эта нищая вам чем-нибудь досадила? — с нескрываемым любопытством спросил молодой человек.

— А ты ее знаешь? — с надеждой спросил Риджуэй.

— Да так, видел пару раз. Она уже не первый раз здесь околачивается. Иногда стоит на противоположной стороне.

— Это точно она? Ты не ошибся?

— Она, кто еще.

— Ты говорил с ней?

— Нет, один раз я хотел к ней подойти, ну, там, расспросить, в чем дело, так ее и след простыл.

Ален в задумчивости пошел в кухню налить себе вина. Что нужно здесь этой странной особе? Кто она вообще? Ведь не просто так она приходит сюда! Наверняка ей что-то нужно от Энн. Но что?

Впрочем, Ален недолго размышлял над этим. Вскоре в лечебницу явился какой-то уличный торговец, укушенный собакой. Рана оказалась глубокой, и Ален провозился довольно долго, промывая и перевязывая ее. Только к вечеру, уже после ужина, когда Энн ушла в их комнату, Ален вспомнил о нищей. Любопытство Риджуэя взяло верх. А не связана ли эта женщина с убийством матери Энн? Надо бы подняться наверх да расспросить ее. Может, хоть что-нибудь удастся узнать.

Ален решительно направился в мансарду. Занятый своими мыслями, он даже не соизволил постучать, а сразу распахнул дверь.

— Энн, я хотел у тебя уз…

И умолк на полуслове, пораженный увиденным. Ален, не веря глазам, уставился на жену. Энн, в чем мать родила, стояла у сундука, где хранила платья и юбки, надевая через голову ночную рубашку. Заметив Алена, она поспешно прикрылась ею.

Не сразу до Алена дошла суть того, что он видел. Шагнув к Энн, он выхватил у нее рубашку. Живот его жены был подозрительно велик. Слишком велик.

— Не может быть! — ахнул он.

Не было сомнений, что Энн самое малое на пятом месяце, но уж никак не на третьем, в чем пыталась убедить его. Вначале он этого не замечал под зимней одеждой, с которой его благоверная не торопилась расстаться даже с наступлением погожих весенних дней. К тому же после этого горе-венчания у него не возникало охоты приближаться к ней, так что в столь откровенном виде Энн предстала перед ним впервые.

— Вот оно что! Вы обманули меня! — сдавленно произнес он. — Вы уже были беременны! — Вцепившись себе в волосы, он беспомощно уставился в пространство. — Теперь мне понятно, почему вы тогда явились ко мне и предложили себя. Пожелали убедить меня, что это мой ребенок. И убедили — я, идиот, поверил. Попался на удочку!

Выхватив у него ночную рубашку, Энн торопливо оделась и направилась к двери, но Ален загородил ей дорогу.

— Нет уж, подождите! Ловко вы все обстряпали, но вам меня провести не удастся! Вам все придется объяснить, хотите вы этого или нет. От кого этот ребенок? — схватив ее за плечи, допытывался он.

Энн стала вырываться.

— Оставьте меня в покое! Пустите!

Ален почувствовал, как его душит гнев. Его охватило непреодолимое желание ударить эту женщину, отхлестать по щекам, пнуть ногой. Ужаснувшись, он выпустил Энн и отпрянул. Никогда в жизни ему и в голову не приходило, что можно ударить женщину! Никогда! Пробудившиеся в нем чувства были настолько непривычными, несвойственными ему, до дикости чужими, что душа его протестовала.

Воспользовавшись растерянностью Риджуэя, Энн выскользнула из спальни и скрылась в комнате тетушки.

Ален продолжал стоять столбом. Волна гнева постепенно спадала, ей на смену пришло странное отупение. И горечь. Нет, ему необходимо выйти на свежий воздух. Сию же минуту, а не то он здесь задохнется. Скатившись с лестницы, Алей выбежал на Патерностер-роу и понесся словно на пожар, потом замедлил шаг. Постепенно Риджуэй пришел в себя и медленно пошел по переулкам в направлении Ладгейтских ворот, а потом на Флит-стрит. Там его взор привлекла харчевня. Усевшись за столик в самом углу, он заказал вина. Ален чувствовал острую потребность напиться до бесчувствия.

Карета леди Сен-Клер, миновав Королевскую биржу, неторопливо направилась к Корнхиллу. Аморе устало откинулась на мягкие кожаные подушки и тяжело вздохнула. Она ведь от нечего делать решила заглянуть на эту биржу, сделать кое-какие покупки. А все вышло глупее некуда — леди Каслмейн, их общий кузен Бекингем с друзьями, как назло, повстречались ей у входа в лавку ювелира. Естественно, им захотелось поболтать, потом они всей компанией отправились по другим лавкам. Аморе и не заметила, как пролетело время, ей далеко не сразу удалось отделаться от назойливой компании, при этом не обидев самых сильных и влиятельных при дворе, и в то же время не опоздать на важные встречи.

Было уже темно, когда карета леди Сен-Клер выехала на Флит-стрит. Быстро по отвратительной дороге ехать не получалось, кроме того, несмотря на поздний час, улица была запружена повозками. Аморе от скуки глядела в окно на прохожих, направлявшихся домой либо посидеть в какой-нибудь кабачок.

Лошади, захрапев, остановились. Перед ними два кучера громогласно выясняли отношения — один наемный экипаж зацепил другой при выезде на проезжую часть. Аморе высунулась из окна кареты, желая узнать, в чем дело, но тут взгляд ее упал на двух мужчин, пытавшихся удержать на ногах третьего, который только что выбрался из пивной. Когда троица приблизилась к фонарю, Аморе, к своему великому изумлению, узнала в нализавшемся до потери сознания бедолаге Алена Риджуэя, а в тех двоих, кто помогал ему идти, — своих верных слуг Уильяма и Джима.

Распахнув дверцу, Аморе позвала их. Уильям тут же узнал госпожу и дал знак Джиму. Слуги потащили Риджуэя к карете леди Сен-Клер.

— Что с ним? — испуганно осведомилась Аморе. — Он не ранен?

Уильям с ухмылкой покачал головой.

— Куда там, миледи! Просто нализался до чертиков. Несколько часов кряду вливал в себя винище. Мы было попытались остановить его, но он и слушать нас не стал. Вы не тревожьтесь, миледи, мы его доставим домой.

Аморе критическим взором оглядела лекаря.

— Похоже, он на ногах не стоит. Так что вам придется всю дорогу его тащить на руках. Лучше усадите его в карету, я сама отвезу его.

Ален пошевелил головой и раскрыл глаза, скользнув замутненным взором по леди Сен-Клер. Он не сразу узнал, кто перед ним.

— Ах, миледи, как мило с вашей стороны, что вы согласились выпить со мной, — заплетающимся языком бормотал он.

— Давайте-давайте, усаживайтесь, — с улыбкой ответила она.

Наконец с помощью Уильяма и Джима Риджуэй оказался в карете. Уильям уселся рядом с кучером, а Джим разместился на запятках.

— Вы и правда не хотите выпить со мной за здоровье нашего короля, миледи? И за всех тех, кому хитрые бабы норовят навязать чужих ублюдков?..

— Вот что: по-моему, сегодня вы уже достаточно выпили, мастер Риджуэй, — не терпящим возражений тоном произнесла Аморе. — Сейчас я отвезу вас домой, чтобы вы хорошенько проспались.

Лицо Алена перекосила гримаса отвращения.

— Нет… — протестующе зашептал он. — Куда угодно, только не домой. Не… не надо домой, — еле слышно пролепетал он. — Не надо. — Веки у него смыкались, и в полусне он вновь повторил: — Только… не домой… Только не…

Аморе с сомнением поглядела на него. С чего бы это ему так напиваться? — спрашивала она себя.

— Так куда едем, миледи? На Патерностер-роу? — осведомился кучер.

Помедлив, Аморе приоткрыла дверцу кареты и крикнула вознице:

— Нет-нет, Роберт, езжай в Хартфорд-Хаус!

Пока они ехали, Ален иногда приходил в себя, недоуменно вертел головой, что-то бормотал, затем снова проваливался в пьяное забытье. Во дворе Хартфорд-Хауса Уильям и Джим извлекли лекаря из кареты и по распоряжению Аморе отнесли в комнату для нежданных гостей, специально подготовленную для подобных случаев, где возложили на кровать под балдахином.

— Разденьте его и отдайте одежду в стирку. Она пропахла табаком и винным перегаром.

Пока Уильям с Джимом снимали с Риджуэя обувь, чулки, штаны, сюртук и сорочку, Аморе, стоя тут же, без всякого смущения наблюдала за происходящим. И в обнаженном виде этот уже не молодой человек сохранял привлекательность. Крупное, чуть неуклюжее тело, длинные руки и ноги и нежная, едва покрытая волосами кожа. На талии и животе отложились складки — свидетельство увлечения вкусной едой, но в целом Риджуэя никак нельзя было отнести к располневшим. Длинные прямые волосы до самых плеч оставались черными как смоль, если не считать редких серебряных ниточек у висков. Такого же цвета были и волосы Аморе. На щеках и подбородке выступила трехдневная щетина. Странно! Ранее леди Сен-Клер склонности к неряшливости за Риджуэем не замечала. Тем более к пьянству. Наверняка произошло нечто из ряда вон выходящее. И явно связанное с этой непонятной скоропалительной женитьбой вопреки его воле. Иначе чего бы ему так противиться, чтобы его отвезли домой, к любимой жене?

Ален не шевелился. Он провалился в сон и захрапел. Уильям повернул лекаря на бок, чтобы тому было удобнее спать.

— Как он? — с оттенком беспокойства спросила Аморе.

— Ничего страшного; мастер Риджуэй — человек выносливый, как оказалось. Правда, не удивлюсь, если завтра утром он голову от подушки не оторвет, — заметил слуга.

Уильям закрыл ставни, взял свечу со стола и вместе с госпожой покинул спальню для гостей.

Когда Ален открыл глаза, ему показалось, что он очнулся после лошадиной дозы наркоза. В голове царил полный хаос. Что все-таки с ним произошло? Он стал лихорадочно восстанавливать в памяти прошедшие события. Отвратительный привкус во рту дал ответ на мучивший его вопрос. Какое же мерзкое пойло подавали в этой харчевне! Что, впрочем, не помешало опрокинуть множество кружек.

Постепенно мир вокруг обретал отчетливость, и Риджуэй с любопытством стал оглядывать помещение. Сквозь щели ставен лучи солнца огненными копьями протянулись в комнату, и Ален смог рассмотреть обстановку. Он лежал на постели с красно-золотыми занавесями балдахина. Стены покоя были обиты камчатной тканью. Повсюду висели картины в дорогих рамах. Изумленный Ален, усевшись в постели, попытался сообразить, куда он попал. И вспомнил: леди Сен-Клер везла его куда-то в своей карете. Вероятно, это ее дом. При мысли о том, в каком состоянии видела его эта женщина, Ален едва не сгорел от стыда. Боже! Как он мог допустить подобное?!

Отбросив покрывало и собираясь встать, Ален с еще большим изумлением установил, что спал совершенно обнаженным. Кто же его в таком случае раздевал? Понятное дело, слуга, потому что все остальные варианты, само собой, отпадали.

Справив нужду в находившийся тут же объемистый ночной горшок, Ален подошел к окну и раскрыл ставни. Солнце стояло высоко на небе — наверняка сейчас около полудня. Вернувшись к балдахину, Риджуэй огляделся по сторонам. А где его платье? Он обыскал всю комнату, заглянул даже под кровать, но одежды и в помине не было. Он было собрался завернуться в покрывало, как в тогу, и отправиться на поиски слуг, как дверь открылась и в комнату вошла молодая женщина. Ален, красный как рак, бросился в кровать и стал поспешно натягивать покрывало.

— Доброе утро, месье! — приветливо обратилась к нему незнакомка. — Меня зовут Арман, я горничная леди Сен-Клер. Я принесла вам горячей воды для умывания и одежду.

Последнюю фразу девушка произнесла с хитроватой улыбкой.

Вскоре на столике для умывания стоял оловянный тазик с водой, рядом лежали мыло и бритва.

Горничная говорила с французским акцентом, и это действовало на Риджуэя странно возбуждающе. Арман была довольно миленькой, с темными кудряшками и карими словно орех глазами.

Ален смущенно откашлялся.

— Может, вы покажете мне, где находятся покои вашей госпожи?

— Да-да, я провожу вас к ней, — заверила его Арман и вышла, оставив его одного.

Ален умылся, потом вычистил зубы солью, которую обнаружил в затейливой формы сосуде на столике для умывания. Затем, основательно намылив подбородок и щеки, тщательно и не спеша побрился. После этого надел выстиранное и выглаженное платье и попытался с помощью гребня пригладить взъерошенные волосы.

Горничная вернулась и провела его по коридору до двери. Уходя, она кокетливо улыбнулась ему на прощание.

Ален осторожно постучал, и тут же стал проклинать свою неотесанность — следовало, как это водилось при дворе, лишь слегка поскрести ногтями по дереву. Сгорая от смущения, он вошел и, к своему изумлению, граничащему с ужасом, понял, что находится в будуаре леди Сен-Клер. Огромная кровать под балдахином из зелено-золотой парчи занимала почти всю спальню. Стоявшая у окна Аморе обернулась и, приветливо улыбаясь, направилась к нему.

— Ну наконец-то вы, мастер Риджуэй. Я уже потеряла всякую надежду, — шутливо произнесла она.

На женщине был пеньюар из темно-синей тафты. А под ним, как заметил Ален, лишь длинная кружевная сорочка и шелковые чулки. Густые черные волосы длинными локонами спадали до талии.

Ален собрался было рассыпаться в благодарностях за ее милое гостеприимство, за все хлопоты, но продолжал стоять будто воды в рот набрав. Потом заговорил, но, поняв, что несет околесицу, вновь умолк.

Ответом была снисходительная улыбка Аморе.

— Может, вы все-таки присядете? Наверняка вы проголодались. Не окажете ли любезность отобедать со мной?

Не дожидаясь ответа, хозяйка дома направилась к дверям и, выглянув в коридор, отдала распоряжение лакею приготовить все для обеда.

Тем временем Ален обрел дар речи.

— Мне очень жаль, что я доставил вам столько хлопот, миледи. Я… я в неоплатном долгу перед вами.

Она одарила Алена очаровательной улыбкой, которая чуточку успокоила его. Смущение первых минут миновало.

— Забудьте об этом, дорогой. У вас есть недруг, использующий столь неприглядные и коварные способы и желающий погубить вас. Уильям мне обо всем рассказал. Оказывается, этот Лэкстон пытался убить вас.

— Но…

— Вы, конечно, можете не соглашаться со мной, но я в этом убеждена. Он без колебаний убил бы вас, если бы только был уверен в своей безнаказанности. Так что позвольте мне и впредь заботиться о вашей безопасности, мастер Риджуэй. Что же касается вашего присутствия здесь, то не беспокойтесь. Никаких неудобств оно мне не доставило. Напротив, ваше общество исключительно приятно мне. Вчера я решила привезти вас сюда, потому что вы руками и ногами отбивались, когда Уильям и Джим вознамерились доставить вас домой. Может, расскажете почему?

Невольно выпрямившись на стуле, Ален испустил тяжкий вздох. Помедлив, он ответил:

— Я выяснил, что Энн обманула меня. Обвела вокруг пальца. Ребенок, которого она ждет, не мой.

На некоторое время в будуаре леди Сен-Клер воцарилась мертвая тишина. Аморе с сочувствием смотрела на сидящего напротив гостя.

— То есть она специально отдалась вам тогда. Рассчитав, что придет время и вы поверите, что ребенок ваш. И что вы, будучи человеком порядочным, не станете этого отрицать. И каким же образом вам удалось это выяснить?

— Случайно увидев ее без одежды, я убедился, что срок ее беременности слишком велик, чтобы я имел к этому отношение.

— И кто настоящий отец?

В ответ Ален лишь пожал плечами.

— Этого я не знаю. Она не сочла нужным сказать мне. Впрочем, это уже вряд ли имеет значение.

— А вы не подумали о том, что в свете выяснившихся обстоятельств ваш брак может быть объявлен недействительным?

Ален обреченно покачал головой.

— А чем я могу доказать, что наша с ней связь произошла, скажем, не двумя месяцами раньше? Я буду утверждать одно, а Энн прямо противоположное. Кому скорее поверят? Нет-нет, вряд ли в моем положении можно что-либо предпринять. Закон ведь признает рожденное в браке дитя независимо от отцовства.

Во взгляде леди Сен-Клер было искреннее сочувствие.

— Мне очень горько это слышать, Ален!

Впервые она назвала Риджуэя по имени. И у него сразу возникло ощущение, что прежние границы их отношений расплываются, исчезают, что теперь он может довериться ей как настоящему другу. Чувства, столь тщательно скрываемые им, проступали наружу — отрезвление, горечь обиды и ярость, неукротимая ярость.

— Больше всего меня гневит то, что я пошел у нее на поводу. — Ален невольно стал ерошить волосы. — Девушка приходит ко мне, предлагает себя, а я веду себя как болван, как снедаемое похотью животное. И как я только мог? Нет, наверное, я все-таки чуточку не в себе!

— Поздно изводить себя укорами, — успокаивающим тоном произнесла Аморе. — Просто вы совершили ошибку.

В этот момент открылась дверь и два лакея внесли на подносах обед: устрицы, тушеную дичь, свежий зеленый горошек — самый первый в этом сезоне, — кекс с изюмом, к ним — бургундское.

— Ну вот, прошу вас, отведайте, — сделала приглашающий жест Аморе. — Вы сразу почувствуете себя лучше.

Она была права. Съев несколько кусочков, Ален унял бурчавший от голода желудок и даже повеселел. Тем более после пары бокалов великолепного вина.

— Не сравнить с той мерзостью, которой меня потчевали вчера, — с улыбкой заметил он.

Кроме ножей и ложек, лакей выложил на столе и вилки, которые в доме Алена ввел в обиход переехавший к нему полтора года назад Иеремия. Пастор научился пользоваться этим изысканным столовым прибором за время пребывания в Италии. Его пример перенял и Ален в отличие от Энн и Элизабет, считавших вилки нелепой выдумкой окаянных «папистов», как они выразились.

Все опасения Алена, связанные с обстоятельствами, предшествовавшими появлению его в доме леди Сен-Клер, разом улетучились. Хотелось не думать о досадных вещах, а наслаждаться моментом. Сейчас для него не существовало ничего, кроме вот этого стола, уставленного яствами, и общества милой женщины, проявившей о нем такую заботу. И вряд ли он мог надеяться, что нечто подобное повторится в будущем.

— Знаете, миледи, я не могу вам описать, как грустно сознавать, что я уже больше не увижу вас у себя в доме, — признался Ален, когда лакеи убрали со стола. — И еще жаль, что в моем доме не проживает Брендан. И хотя вы приходили не ко мне, мне очень нравились ваши визиты.

Тень пробежала по лицу Аморе. Ален без труда понял причину внезапной грусти леди Сен-Клер.

— Как я понимаю, от него по-прежнему никаких вестей? — поинтересовался Ален.

Аморе отрицательно покачала головой, не скрывая своих чувств.

— Думаете, он вернулся в Ирландию?

— Вот уж не знаю.

— Но вы тогда отправили его во Францию?

— Да, в Париж.

— А почему именно во Францию? — недоумевал Ален.

В глазах леди Сен-Клер застыло странное выражение. Алену показалось, что она тщательно раздумывает над ответом. Взяв бокал с вином, женщина поднялась из-за стола и медленно прошествовала к окну.

— У меня там остались друзья. Еще со времени моего пребывания при дворе короля Франции, — стала туманно объяснять она. — Я подумала, что они сумеют ему помочь обрести счастье.

Чувствуя, что Риджуэй смотрит ей в спину, ожидая дальнейших объяснений, леди Сен-Клер продолжила:

— Это все, что я могу сказать вам, мастер Риджуэй. Поверьте, ради вашего же блага куда лучше для вас знать об этом как можно меньше.

Ален, тоже поднявшись, подошел к ней.

— Миледи, я знаю, как сильно любит вас Брендан. Он обязательно вернется.

И тут Аморе будто прорвало.

— Если он меня на самом деле любит, отчего же тогда я за все эти месяцы не получила от него ни единой весточки! Нет, в его любовь я больше не верю! — горячо произнесла она.

Алену было неприятно видеть ее расстроенной. И он тут же поймал себя на мысли, что страстно хочет утешить эту женщину, обнять ее, прижать к себе…

— Вы не должны так говорить, миледи. Вы ведь знаете Брендана! Он человек действия. И если он вам не пишет, это вовсе не означает, что он о вас не думает. К тому же вам не следует забывать и о том, что, вероятно, обстоятельства не позволяют ему поддерживать с вами переписку. Мы ведь воюем с Францией, и это тоже никак нельзя сбрасывать со счетов. Почтовые суда не ходят через пролив.

— Я понимаю, — ответила Аморе, — что вами движет желание успокоить меня. Но и война не помешала бы ему увидеться со мной, если бы он действительно этого хотел. Нет, не хочу больше и думать об этом человеке, не хочу!

Ален пытался подыскать нужные слова, но тщетно. Вместо этого он забрал у нее пустой бокал, наполнил его из стоявшего на столе графина и подал ей.

— Выпейте глоток, это вас успокоит. Вино и на самом деле превосходное.

С благодарной улыбкой женщина приняла из его рук бокал и отхлебнула бургундского.

Ален не мог оторвать взора от леди Сен-Клер. Через накинутый поверх кружевной сорочки пеньюар проступали очертания груди. Смугловатый оттенок кожи придавал Аморе сходство с южанкой; этот удивительный оттенок не исчезал даже зимой. Алену вдруг вспомнилась миниатюра, на которой Аморе была изображена с обнаженной грудью, и он ощутил поднимавшийся в нем жар желания. Понимая, что все чувства написаны у него на лице, он поспешно отвернулся.

— Мне от души жаль, что я не в силах утешить вас, миледи, — беспомощно произнес он. — А мне бы очень этого хотелось.

По шуршанию тафты Ален, хоть и смотрел в сторону, понял, что женщина приближается к нему. Взглянув на Аморе, он заметил блеск в ее черных глазах.

— Так утешьте! — едва слышно сказала она.

Сначала Алену показалось, что леди Сен-Клер шутит, однако ее взгляд говорил о другом. И тут ему стало понятно, что это своеобразное приглашение не было результатом случайного стечения обстоятельств или сиюминутной прихотью, что еще вчера, когда его в бесчувственном состоянии доставили сюда, эта женщина уже задумала овладеть им. Разве можно было истолковать этот весьма легкомысленный наряд иными причинами?

Она неотрывно глядела на него, и Ален чувствовал, как кровь закипает в нем. Его рот невольно растянулся в улыбке.

— Всегда к вашим услугам, мадам, — пробормотал он в ответ.

Осторожно, едва ли не с опаской, словно страшась, что она вдруг изменит намерение, он обнял ее. Аморе запрокинула назад голову, отдавая себя ему. Когда их уста сомкнулись в поцелуе, Алена молнией пронзило желание. Несомненно, он подсознательно предполагал возможность именно такого исхода нежданной встречи, но мысль о том, что он имеет дело с искушенной в любви, зрелой женщиной, будоражила его, распаляла воображение. Здесь не требовалось утруждать себя раздумьями и укорами в связи с нарушением девственности, уламывая очередную насмерть перепуганную, неопытную глупышку. Аморе Сен-Клер отчетливо сознавала, чего хочет. И ему, Алену Риджуэю, надлежало не разочаровать ее.

Словно стремясь изучить друг друга, они целовались еще очень долго. Ален покрывал поцелуями ее шею, нежные плечи…

— Обожди, — вдруг прошептала она и стала поспешно расстегивать усыпанные бриллиантами пряжки пеньюара.

Осторожно, колеблясь, словно все еще страшась чего-то Ален положил руки ей на плечи и деликатно снял с нее темно-синий пеньюар. Перед ним во всем великолепии открылись ее груди. Ален робко прикоснулся к ним сначала пальцами, а потом и губами.

— Вы — прекраснейшая из всех, кого я когда-либо видел, — сдавленным шепотом признался он. От охватившего его возбуждения Риджуэй едва мог говорить. Происходящее казалось ему сном, и он страшился того, что вот-вот проснется и вновь окунется в жуткую серую явь.

Сначала на пол с шелестом упал пеньюар, за ним тонкая кружевная сорочка. Леди Сен-Клер в несравненной наготе стояла перед ним. Ален с восторгом созерцал открывшееся его восхищенному взору совершенное тело. В фигуре Аморе не было и следа полноты, так ценимой мужчинами, однако Алена это не разочаровало — стройность всегда импонировала ему.

Заключив женщину в объятия, Ален страстно поцеловал ее, ощущая ладонями бархатистую кожу рук, спины, бедер. Из-за высокого роста Риджуэй вынужден был наклоняться. Шумно выдохнув, он взял Аморе на руки и понес к кровати. Уложив ее словно драгоценный хрупкий груз, он в два счета сбросил одежду и не глядя швырнул куда-то в угол. Аморе, чуть привстав, маняще раскрыла объятия и, заключив в них Алена, шутливо куснула его за шею. После этого Риджуэй не мог больше сдерживаться. Его пальцы странствовали вниз, по животу, между раскинувшимися в страстном порыве бедрами. Он уже был готов войти в нее, но внезапно замер. А позволит ли она ему это? Заглянув женщине в глаза, Ален не обнаружил в них и следа нежелания. И с чистой совестью лег поверх нее, чувствуя, как она раскидывает ноги. Осторожно введя член, он задвигался сначала медленно, потом быстрее. Нет, нельзя терять голову, сверлила мозг навязчивая мысль, ни в коем случае нельзя. И за мгновение до наступления пика наслаждения он вышел из нее и, торопливо отстранившись, излил горячее семя на покрывало. После этого, призвав на помощь все свое искусство ведения любовной игры, стал удовлетворять ее.

Потом они молча лежали, прижавшись друг к другу. Ален с блаженной улыбкой уткнулся лицом в ее плечо. Он все еще не мог насладиться этим чудесным телом, продолжая по каплям упиваться шелковистой кожей, ароматом женщины, чувственно проживая каждое мгновение счастья от присутствия рядом леди Сен-Клер.

— Это и есть рай! — зачарованно прошептал Ален. — И в нем мне хотелось бы остаться на веки вечные. До самой смерти.

Эти слова болезненным уколом отдались в сердце Аморе.

— Ни слова о смерти, друг мой. Даже не всерьез никогда не упоминайте о ней. Когда на город обрушилась чума, я столько на нее насмотрелась. И поняла, что она всегда рядом.

— Ну разве можно так думать? Да и что может случиться, если вы — мой ангел-хранитель?

Усевшись, Аморе очень серьезно посмотрела на него.

— И ангел-хранитель может исчезнуть.

И нежно провела пальцем по высокому лбу Алена.

— Мне пора, — грустно произнес он. — А то, наверное, все уже гадают, куда это я запропастился.

— А вы ничего не позабыли, любимый мой? — с лукавой улыбкой спросила Аморе.

— О чем, моя прекрасная дама?

— Вы ведь собирались скрасить мое одиночество?

Ален рассмеялся.

— Разве могу я позабыть о данном мною обещании, ненасытная вы моя?

Ален с наслаждением провел ладонью по округлостям грудей леди Сен-Клер, а еще мгновение спустя, крепко обняв ее, уткнулся лицом в великолепные, благоухающие, черные как вороново крыло кудри.

Глава 21

Майское солнце сияло над дворцом Коломб, резиденцией Генриетты Марии, дочери бывшего короля Франции Генриха IV, вдовы английского короля Карла I и матери Карла II.

Погруженный в мысли Брендан Макмагон стоял у высокого окна малой гостиной, окидывая взором парк, строгая симметричность и фигурно подстриженные деревья которого придавали ему чопорно-помпезный, неестественный вид. Глядя на эти утратившие первоначальный вид и ставшие творением рук человека растения, Брендан ощутил острую тоску по родной Ирландии. Уже не раз он подумывал о возвращении на родину, которую покинул еще шестнадцатилетним юношей. Но страсть, противостоять которой было не в его силах, неудержимо тянула его в Англию, к женщине, которую любил. Нередко он с тревогой спрашивал себя, а не забыла ли его Аморе. Брендан понимал, что с его стороны было непростительным легкомыслием не давать о себе знать все эти месяцы. И хотя он предпринимал не одну попытку сесть и написать дорогой его сердцу женщине, всякий раз в отчаянии рвал бумагу в клочки. Не дано было этому ирландцу даже на словах выразить переполнявшие его чувства, не говоря уж о том, чтобы связно изложить их на бумаге. Но он твердо верил — Аморе поймет его, поймет непременно!

Брендан повернулся к своему спутнику, сидевшему на одном из выстроившихся вдоль стены мягких стульев. Вальтеру Монтегю, аббату монастыря Сен-Мартин у Понтуаза, перевалило за шестьдесят. Если окинуть мысленным взором его бурную жизнь, вся она без остатка была посвящена служению Карлу I и королеве Генриетте Марии. Будучи их посланником по особым поручениям и тайным агентом, он объездил всю Европу, в совершенстве овладев приемами оставаться незамеченным в стане врага, шифровки тайных посланий, ведения переговоров с влиятельными особами. Его опыт включал и вынужденное пребывание как в стенах парижской Бастилии, так и лондонского Тауэра. Будучи духовником королевы-матери Генриетты Марии, аббат принадлежал к числу тех, кто пользовался ее безграничным доверием.

Позабыв об этикете, Брендан заговорил первым:

— Месье аббат, прошу вас простить мое нетерпение, но все же: когда я смогу вернуться в Англию?

В ответ Монтегю елейно улыбнулся.

— Ах, нетерпение молодости! Умерьте свой пыл, месье, всему свое время. Уже скоро. Прежде всего необходимо представить вашу особу его величеству. Вот поэтому мы сегодня и здесь. Так что запаситесь терпением.

Брендан снова углубился в созерцание парка. Ему не хотелось выглядеть в глазах аббата неблагодарным, но он прекрасно понимал, что ему отведена роль мячика в играх всесильных, ничтожная роль ничтожного человека. Оказавшись во Франции, Брендан Макмагон постоянно спрашивал себя, а сознавала ли Аморе последствия своего замысла. Нет, он ни в коей мере не сомневался, что леди Сен-Клер действовала из самых лучших побуждений, посоветовав ему ехать во Францию и снабдив пространным посланием к аббату Монтегю. Незадолго до этого она доверила ему тайну, о которой не ведал даже пастор Блэкшо: когда Аморе Сен-Клер после непродолжительного пребывания при дворе короля Франции несколько лет назад заручилась разрешением Людовика выехать в Англию, это произошло в результате тайного сговора между ней и монархом о том, что при дворе Карла I она будет представлять интересы Франции, ибо английский король — и это ни для кого не было секретом — податлив как воск в ловких пальчиках своих любовниц. Однако по прошествии времени выяснилось, что Аморе не оправдала ожиданий Людовика. Слишком глубокие чувства испытывала она к Карлу, чтобы за его спиной плести хитроумные сети интриг. К тому же леди Сен-Клер вскоре убедилась, что король Англии при принятии важных государственных решений отнюдь не руководствуется мнением своих фавориток, что и доказало объявление им войны голландцам. Попытка посланника Франции, действовавшего через Франсис Стюарт, отговорить его от этого шага успехом не увенчалась.

В рекомендательном письме Аморе поклялась исправить допущенные ею ошибки, предложив к услугам аббата молодого ирландца, уже сражавшегося за Францию с испанцами. Надо сказать, расчеты ее оказались верны. Для преследуемого англичанами-протестантами католика католическая Франция была союзницей, в особенности после кровавой резни, учиненной Кромвелем в Ирландии семнадцать лет назад. Монтегю согласился с идеей леди Сен-Клер, но решил предоставить Брендану Макмагону своего рода испытательный срок. Необходимо было присмотреться к молодому человеку, проверить, выявить его способности и дарования. И месье аббат пришел к заключению, что протеже леди Сен-Клер — прирожденный тайный курьер для передачи посланий из Франции в Англию, которые по вполне объяснимым причинам не могли быть доверены обычной почте.

По мнению Монтегю, стоило посвятить молодого ирландца в искусство хранения и передачи секретов, преподав ему и кое-какие полезные навыки, а именно правила придворного этикета, без знания которых весьма затруднительно рассчитывать на благосклонность вышестоящих. Монтегю был поражен тем, что его ученик схватывал все, что называется, на лету, быстро постигая тонкости. Не прошло и двух месяцев, как Макмагон носил платье джентльмена с той же непринужденностью, что и кожаный кирасирский колет. В завершение обучения аббат поручил одному своему знакомому учителю фехтования отточить мастерство ирландца, и без того недурно владевшего шпагой, — курьеру, перевозящему декретные донесения, явно не помешает быть во всеоружии перед лицом недоброжелателей.

Некоторое время спустя Монтегю доложил королеве-матери о новом подопечном. Генриетту Марию, как женщину набожную, в первую очередь интересовало, добрый ли католик этот ирландец, и, получив от аббата самые что ни на есть лестные характеристики, она велела ему продолжить заниматься молодым человеком.

Поскольку король Людовик регулярно навещал Генриетту Марию в Коломбе, обсуждая с ней возможности посредничества во благо заключения мира между Англией и Голландией, она выразила готовность принять протеже леди Сен-Клер в присутствии монарха Франции.

Брендан понимал всю важность предстоящей аудиенции — на ней решалась его дальнейшая судьба. И если план Аморе удастся осуществить и король соответствующим образом оценит его усилия, будущее ему обеспечено.

Послышался скрип гравия под колесами подъехавшей кареты. Поднявшись, аббат подошел к окну, у которого стоял ирландец, посмотреть, кто приехал.

Из кареты вышла молодая девушка в придворном платье, и лакеи церемонно проводил ее к входу.

— Кто это? — удивился Брендан.

— Генриетта Анна, герцогиня Орлеанская. Она золовка короля, поэтому носит титул «мадам». Но Генриетта Анна еще и младшая сестра короля Карла Второго.

Вскоре принцесса входила в гостиную. С улыбкой она поздоровалась с аббатом Монтегю, знавшим ее с детства. Брендан держался поодаль, однако герцогиня Орлеанская заметила его и с любопытством стала рассматривать.

— Мой дорогой аббат, представьте же мне вашего спутника, — обратилась она к Монтегю; не сводя взора с ирландца.

— Месье Макмагон, год назад он прибыл к нам из Англии, ваше высочество.

Брендан, сделав несколько шагов вперед, поклонился. Принцесса протянула ему руку для поцелуя.

— Так вы прибыли из Англии, месье? И вам случалось быть при дворе? И встречаться с моим братом?

Брендан мешкал с ответом.

— Я видел его лишь мельком, ваше высочество.

— Нет-нет, вы непременно должны рассказать мне о нем. Я ведь не даю покоя никому из тех, кому случалось быть при английском дворе, и вы не исключение, — шутливо произнесла Генриетта Анна. — Как я понимаю, вы ведь еще побудете здесь?

Брендан, поклонившись, заверил герцогиню Орлеанскую:

— Всегда к вашим услугам, ваше высочество.

Ответив ему невинной и в то же время кокетливой улыбкой, Генриетта Анна секунду или две продолжала смотреть на Брендана, потом повернулась и проследовала за лакеем в находившийся рядом кабинет, где ее дожидалась мать.

— У нее особый шарм, присущий всем Стюартам, — с теплотой в голосе произнес Монтегю.

Некоторое время спустя снаружи донесся цокот копыт. Перед входом во дворец остановилась еще одна карета.

— Это король! — взволнованно объявил аббат.

И в самом деле из кареты вышел Людовик XIV и, быстро шагая, вошел в распахнутые лакеями двери. Ни к чему было привлекать внимание — встречаносила явно конфиденциальный характер, — а для всех несведущих король просто решил нанести визит вежливости любимой тетушке.

При появлении его величества короля Франции аббат и Брендан поклонились. Людовик был в камзоле из обычного темно-коричневого бархата с золотым шитьем, узких коротких брюках, подвязанных лентами, светлых чулках и туфлях на красных каблуках. Каштановые локоны парика львиной гривой обрамляли лицо. Черты лица монарха отличались некоторой тяжеловесностью — внушительный нос, карие глаза и полный чувственный рот. Весь облик короля излучал неуемную энергию и несгибаемую волю. Правой рукой он опирался на роскошную трость с золотым набалдашником.

Мельком взглянув на Брендана, Людовик приветствовал аббата, после чего прошел в кабинет, дав Монтегю знак следовать за ним. Ирландец оставался ждать за дверьми.

Генриетта Мария, прервав беседу с дочерью, повернулась к племяннику. Кроме двух женщин, здесь присутствовал и Генри Джермин, граф Сент-Олбенс. Издавна он входил в ближайшее окружение королевы-матери. Сначала, как и полагалось, обменялись любезностями, затем Людовик стал обсуждать войну.

— После долгой зимы английский и голландский флоты готовятся к первой баталии года. Голландцы ожидают от меня, что я исполню союзнические обязательства перед ними и пошлю им в поддержку флот Франции. Как мне ни претит идея предстоящего морского сражения с англичанами, его не избежать, если, конечно, не удастся вновь усадить обе стороны за стол переговоров.

— Но ведь встреча в Сен-Жермене оказалась безрезультатной, — напомнила королю Генриетта Мария. — Боюсь, мой сын прозреет лишь после того, как голландцы нанесут ему сокрушительное поражение, что, без сомнения, ослабит его позиции на переговорах.

Людовик не уступал.

— Тем более следует продолжать попытки склонить его к мирным переговорам. Не в интересах Франции сейчас начинать войну с Англией. Вот союз с британцами оказался бы нам как нельзя кстати.

— Если ваше величество позволит, — вмешался аббат Монтегю, — существует еще и леди Сен-Клер. И влияние ее при английском дворе растет. В минувшем году она подарила королю Карлу Первому сына. Кроме того, в своем письме ко мне она обещала побудить его действовать в интересах Франции. Она предлагает в будущем действовать через ирландца, доставившего мне это письмо, с тем чтобы быстрее и надежнее обмениваться сведениями особой важности. Считаю, это предложение заслуживает самого серьезного внимания.

Минуту или две король Людовик обдумывал сказанное аббатом.

— Вы считаете этого ирландца вполне надежным человеком, месье аббат?

— Могу только сказать, ваше величество, что за эти месяцы я составил вполне ясное представление о месье Брендане Макмагоне. Он добропорядочный католик, регулярно посещающий мессу. Мне не раз приходилось исповедовать его. Пусть он несколько вспыльчив, однако в нужный момент сохраняет трезвость рассудка. Этот человек по своему характеру не склонен заводить друзей и знакомых, да и особой разговорчивостью, тем более болтливостью, не отличается. В отличие от многих своих соотечественников Брендан Макмагон не пьет, не играет в азартные игры и, насколько мне известно, за все время пребывания здесь не завел ни одного романа. Как мне кажется, он продолжает хранить верность леди Сен-Клер.

— Такой человек мог бы оказаться весьма полезен для нас, — согласился король. — Хотелось бы взглянуть на него.

— Он ожидает за дверьми, ваше величество. С вашего позволения, я приглашу его сюда.

Зажав шляпу под мышкой, Брендан вошел в кабинет и поклонился сначала королю, потом другим присутствующим. Перед столь высокопоставленными особами он испытывал сильное волнение и смущение, но ничем не выдал своих чувств. Гордо выпрямившись, Брендан невозмутимо встретил взгляд монарха.

— Мадемуазель Сен-Клер рекомендовала нам вас, месье. Но вы ведь обязаны хранить верность королю Англии, а наше поручение идет вразрез с этим. Вас это не смущает? Каково будет ваше решение в таком случае?

— Сир, я ирландец. Вот уже сотни лет англичане угнетают мой народ. Верность нашей и вашей, ваше величество, религии считается на моей родине преступлением Мой отец был зверски убит англичанами, а моя семья, как и многие мои соотечественники, вынуждена была покинуть Ирландию. Король Англии может считать себя сувереном Ирландии, однако я не считаю его своим королем и посему ни о какой верности ему речи быть не может, — не раздумывая ответил Брендан.

— Смело сказано, месье, — ответил Людовик. — Ваша искренность мне по душе.

С этим словами король дал Брендану понять, что аудиенция окончена. Беседа продолжалась еще некоторое время, потом Людовик первым поднялся и собрался уходить — его ждали государственные дела.

Аббат вернулся к Брендану, и оба через высокие застекленные двери вышли на залитую солнцем террасу. Перед ними во всем великолепии раскинулся сияющий свежей зеленью парк.

— Вы произвели на короля самое благоприятное впечатление, месье Макмагон, — удовлетворенно произнес Монтегю. — Полагаю, его величество скоро поручит вам нечто важное.

— Король собирается послать меня в Англию? — с надеждой спросил Брендан.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Именно там вы окажетесь наиболее полезны ему.

Некоторое время они неторопливо прохаживались меж цветущих клумб. Где-то неподалеку невидимый музыкант перебирал струны гитары. Брендан завертел головой, желая узнать, откуда доносится музыка. На мраморной скамье у невысокого декоративного куста сидела Генриетта Анна, герцогиня Орлеанская, и слушала грустные мелодии в исполнении одного из пажей. Увидев Макмагона и аббата, она помахала им.

— Месье, давайте подойдем к ее высочеству, — предложил Монтегю спутнику.

Генриетта Анна улыбнулась им. Обращаясь к Брендану, она заметила:

— Месье, но вы ведь обещали мне рассказать о вашей встрече с моим братом.

Брендан был явно сконфужен просьбой герцогини Орлеанской.

— Ваше высочество, я не могу с уверенностью утверждать, что действительно встречался с ним. Боюсь, он меня тогда даже не заметил.

— Ну рассказывайте же, рассказывайте, — дипломатично попросила принцесса.

Аббат Монтегю с поклоном обратился к ней:

— Прошу великодушно простить меня, ваше высочество, но мне необходимо еще обсудить кое-что с вашей матушкой.

Генриетта Анна кивнула. Как только аббат удалился, она сначала жестом пригласила Макмагона сесть рядом на скамью, затем сказала:

— Не желаете ли присесть, месье Макмагон?

Брендан, сохраняя надлежащую дистанцию, уселся на мраморную скамью. Вся эта ситуация крайне смущала его. Он не понимал, чего хочет от него Генриетта Анна. Естественно, она вот уже несколько лет не встречалась с братом и поэтому была рада любой новости о нем. Но Брендану ни разу не случалось быть при дворе, хотя однажды ему все же выпало лицезреть Карла I, и воспоминание об этом будило в нем неприятные чувства. Все произошло в будуаре Аморе, когда король решил нанести леди Сен-Клер неожиданный визит. В результате Брендану пришлось поспешно скрыться в примыкавшей к будуару комнате. Ситуация была не только крайне неловкой, но и стала причиной временного разрыва между ним и Аморе, а вот об этом ирландцу совершенно не хотелось ни говорить, ни вспоминать.

Макмагон невольно углубился в мысли и даже забыл, где и в чьем обществе находится. И принцесса Генриетта Анна решила использовать отрешенность молодого человека, чтобы получше рассмотреть. Крайне редко ей приходилось видеть столь правильное лицо. Во взгляде синих глаз проступала серьезность, даже, пожалуй, некоторая нелюдимость. Ирландец не носил парика. Шелковистые вьющиеся темные волосы спадали на плечи. Весенний ветерок поигрывал ими. Принцесса с явным удовольствием рассматривала его.

Внезапно Брендан понял, что его изучают, и кровь прилила ему клипу.

— Сожалею, ваше высочество, но я не принадлежу к придворным, я всего лишь обычный простой крестьянин, плохо владеющий искусством ведения беседы.

Генриетта Анна рассмеялась.

— Для простого крестьянина вы как раз вполне сносно владеете этим искусством.

— Ну, это все благодаря стараниям месье аббата…

На лице принцессы появилось меланхолическое выражение.

— От души надеюсь, что ему не удастся сделать из вас настоящего придворного. Так что уж оставайтесь тем, кто вы есть, месье Брендан: простым, но прямодушным крестьянином.

Брендан с изумлением посмотрел на нее. Он впервые видел эту молодую девушку, ничего о ней не знал, и ему показалось, что она отнюдь не в восторге от придворной жизни. Может, она стала жертвой интриги? Она не походила на тех многоопытных особ, которые как рыба в воде чувствуют себя в обществе сплетников и сплетниц, как и на тех, кто готов постоять за себя. В отличие от своего рослого, полнокровного брата Генриетта Анна казалась хрупкой, субтильной. Глаза ее отливали прозрачной сапфировой синевой. Каштановые волосы спиралевидными локонами были уложены по обеим сторонам головы. Если сравнивать Генриетту Анну и Аморе, трудно было бы сыскать больших антиподов, и все же Брендан находил миниатюрную принцессу, сидевшую рядом, весьма привлекательной.

На розовых губках Генриетты заиграла улыбка.

— Так вы, значит, ирландец, месье. Мне очень хотелось побольше узнать о вашей стране. Расскажите мне о ней.

И снова Брендан не знал, что ей ответить. Воспоминания об Ирландии всегда были для него болезненными, и он старался как можно реже думать о родине. Несмотря на любовь к Аморе, он скупо делился с нею воспоминаниями о прошлой жизни. Но во взгляде Генриетты Анны было такое искреннее желание узнать об этой стране, что Брендану отчего-то сразу захотелось нарушить грозившееся затянуться до неприличия молчание. Принцесса, позабыв обо всем, слушала рассказ о его детстве и ранней юности, которая пришлась исключительно на военные годы. Когда Брендану было три года, угнетаемые на протяжении столетий англичанами ирландцы поднялись на борьбу. Лишь восемь лет спустя ценой кровопролития Кромвелю удалось подавить бунт. Брендан был свидетелем кровавой резни в Уэксфорде, где войска парламентаристов без разбору казнили женщин, детей, стариков. Среди них оказался и отец Брендана. Его матери чудом удалось отправить детей к родственникам в графство Клэр, одно из немногих, где католиков не лишали собственности. Большую часть страны Кромвель раздал в качестве откупа тем, кто воевал за него, изгнав законных собственников на чужбину. И когда Брендану исполнилось шестнадцать, он принял решение расстаться с обнищавшей семьей, отправившись на поиски счастья в армейских рядах на континент. Сначала он служил во французской армии, потом в испанской.

— Но я всегда знал, что мне уготована смерть на поле битвы, стоит мне остаться в армии, — закончил свой рассказ ирландец. — Вот поэтому я и отправился в Англию, рассчитывая там найти себе занятие.

История Брендана явно расстроила Генриетту Анну.

— Я рада, что познакомилась с вами, месье, — негромко произнесла девушка. — Негодяи, погубившие вашего отца, сделали и меня сиротой. Поверьте, я очень хорошо понимаю вас и разделяю ваши чувства.

Брендан с благодарностью посмотрел на нее. Он уже не чувствовал прежней скованности в общении с герцогиней Орлеанской. Некоторое время они молча слушали звуки гитары сидевшего неподалеку пажа.

— Я слышала, что ирландцы — прирожденные барды, — первой нарушила молчание Генриетта Анна. — Это правда?

— Да, многие из моих земляков не прочь спеть, — не сразу ответил Брендан.

— А вы? Не споете ли вы мне что-нибудь ирландское?

— Но, ваше высочество, я не обладаю для этого подходящим голосом, — попытался отговориться явно смущенный Брендан. — К тому же добрых несколько лет у меня не было повода распевать песни.

Но Генриетта Анна не уступала.

— Сделайте одолжение, месье, спейте мне что-нибудь. Месье Люди, — она кивнула на пажа, — поет и играет прекрасно, но прошу вас, не, поймите меня превратно, иногда все же хочется послушать что-нибудь другое.

Жестом она подозвала пажа.

— Отдай гитару месье Макмагону.

Брендану не хотелось разочаровывать принцессу Орлеанскую, внимание которой, безусловно, льстило ему, и он взял пару пробных аккордов.

Он даже не помнил, когда в последний раз брал в руки инструмент или пел, но стоило гитаре оказаться у него в руках, как он с удовлетворением отметил, что пальцы ничего не забыли. Гэльские слова вспоминались сами собой, увлекали, захватывали его. И, отдавшись пению, Брендан ощутил облегчение.

Генриетта Анна зачарованно слушала его. Она чувствовала, как по телу бегут мурашки, — настолько проникновенно звучал полный печали голос этого ирландца, подпевавшего меланхоличному перезвону струн.

Когда он закончил петь, Генриетта Анна растроганно произнесла:

— Эти песни такие печальные — и все-таки мне до сих пор не приходилось слышать ничего прекраснее. О чем они?

— О тоске по родине, о свободе, о надеждах на лучшее будущее и просто о любви.

Вдали показалась фигура аббата Монтегю, спускавшегося с террасы. Принцесса первой заметила его.

— Встреча с вами была очень приятной для меня, месье. Но, боюсь, нам пора прощаться.

В голосе принцессы Орлеанской слышалось искреннее сожаление. Мгновение помолчав, она продолжила:

— Король, вероятно, скоро пошлет вас в Англию. Но обещайте, что перед отъездом непременно навестите меня в Сен-Клу. Я хочу вам дать кое-что с собой.

Поднявшись, Брендан поцеловал герцогине руку.

— Обещаю, ваше высочество.

В конце мая Брендана вызвали в Сен-Жермен, где пребывал двор, поручив явиться к месье Жану Батисту Кольберу, министру торговли и финансов и полномочному представителю королевской власти, в чьем ведении находился военный флот Франции.

Брендана проводили в небольшое помещение у кабинета месье Кольбера и велели дожидаться. Он был немало удивлен, что оказался единственным посетителем, — обычно аудиенции министра здесь дожидались несколько человек.

Спустя какое-то время дверь в кабинет Кольбера отворилась и оттуда высунулась голова одного из писарей.

— Месье Макмагон?

— Да.

— Месье Кольбер велел передать вам, чтобы вы еще немного подождали. У него весьма важное совещание.

Дверь снова закрылась, но неплотно. Брендан отчетливо слышал говор мужских голосов; судя по всему, собравшихся было довольно много. Ирландец даже подумал было встать и плотнее затворить дверь, однако не решился. Мало ли что — вдруг его заметят и подумают, что он подслушивает.

— Голландцы завершили довооружение флота и вскоре выйдут в море, — послышался голос. — Они обладают численным превосходством над англичанами по количеству боевых кораблей и запасам пороха. Кроме того, голландский флот находится под командованием адмирала Рейтера, которому ни принц Руперт, ни герцог Албемарльский и в подметки не годятся. Так что предстоящая баталия обещает быть весьма захватывающей.

— Тем более что англичане наверняка буду рассчитывать на то, что мы придем на помощь их врагу, — подал голос министр Кольбер. — Мы располагаем сведениями из вполне надежных источников о том, что англичане ожидают появления нашего флота у входа в пролив Ла-Манш. Они исходят из того, что, когда начнутся боевые действия, мы не оставим в беде своих союзников.

— Вы уверены, что англичане не в курсе, что мы перебросили флот из Тулона в Тежо, господин министр? — спросил другой голос.

— Вполне. Его величество дал секретное указание герцогу де Бофору не вводить флот в бой.

— Пока англичане верят, что им придется иметь дело и с голландским, и с нашим флотами, они будут находиться в крайне невыгодном положении. И, вероятно, в предстоящей баталии это будет стоить им победы.

— Даже весьма вероятно, — подчеркнул Кольбер. — Хочется надеяться, что это поражение послужит наконец уроком его величеству королю Англии и он проявит готовность начать переговоры о мире.

Брендан затаил дыхание. Выходило, что он, вопреки своей воле, подслушал, о чем говорилось в этом кабинете. Ему сразу стала понятна огромная значимость услышанного. Англичанам предстояло сразиться сразу с двумя могущественными противниками, чьи флоты двинутся в Ла-Манш с двух противоположных направлений. И чтобы не угодить между молотом и наковальней, англичане окажутся перед необходимостью разделить свой флот, с тем чтобы одновременно противостоять и голландцам, и французам. Кольбер прав: такая стратегия непременно приведет к поражению. Вот если бы они знали, что французы не горят желанием оказывать помощь союзникам и ввязываться в эту войну, тогда у голландцев появился бы шанс выиграть и предстоящую морскую баталию, да и — кто знает, — может быть, даже и войну в целом.

Мысль о том, что ему, Брендану, простому наемнику без гроша за душой, вдруг стала известна государственная тайна такого масштаба, решавшая судьбу победы или поражения в войне целой страны, немало позабавила его. Наконец ему представилась уникальная возможность отомстить спесивым англичанам, лишившим его отца и пустившим по миру его семью. Промолчи он, им придется заплатить огромную цену. С другой стороны, голландцы с их Кальвином тоже внушали Брендану мало симпатии, и он никак не желал видеть их победителями. Переполнявшее его чувство мести постепенно таяло, оставляя лишь горечь. Вдруг он осознал, что сейчас поражение англичан не принесет ему удовлетворения. Как поступить? Разыскать лорда Холлза, английского посланника, и известить его о том, что французский флот не собирается вступать в сражение? Но поверит ли ему лорд, которого все считали человеком недалеким?

Брендан снова бросил взгляд на приоткрытую дверь в кабинет, откуда доносились голоса. И вновь спросил себя: а почему вообще ее оставили приоткрытой? Неужели этот писарь такой растяпа, что не понимает: тема совещания станет достоянием чужих ушей? Брендан уже имел отрицательный опыт, что сделало его недоверчивым. Он не верил в случайности. Нет-нет, что-то здесь не так!

Пока он обдумывал странные обстоятельства, позволившие ему получить доступ к государственным секретам, в дверях вновь возник все тот же писарь, чтобы сообщить, что, дескать, месье Кольбер по уши в работе и сегодня принять его, Брендана, никак не сможет. Так что лучше перенести аудиенцию на другой день. Услышанное от писаря лишь усилило подозрение Брендана. В принципе ничего необычного в подобном отказе не было — загруженный делами министр вполне мог перенести встречу, тем более с каким-то там ирландцем без роду и племени. Тем не менее Макмагона терзали сомнения.

Ирландец направился в конюшни, где оставил жеребца, оседлал его и, уже поставив ногу в стремя, незаметно оглянулся и заметил человека, шедшего от замка к конюшням. Сев на лошадь, Брендан шагом направился по дороге в Париж. Оглянувшись, он увидел, что незнакомец, тоже шагом, следует за ним в некотором отдалении. Странно! Если это курьер, то ему наверняка требуется поскорее прибыть на место, посему он обязательно обогнал бы Брендана. Но загадочный всадник продолжал плестись как на прогулке. Это еще более укрепило подозрения Брендана. Это был не просто всадник, этот человек следил за ним! Следил за тем, как поведет себя он, Брендан, узнав государственную тайну огромной важности. Кто же за этим стоит? Министр Кольбер или сам король Франции? Видимо, перед тем как поручить ему миссию особой важности, решили еще раз устроить проверку. Из этого следовало, что он, Брендан Макмагон, стал важной особой для людей, облеченных властью.

В сложившихся обстоятельствах ни о каком предупреждении англичан не могло быть и речи. Брендан твердо верил в то, что намерения французов — чистейшая правда, но прекрасно понимал: те, кому надо, примут все меры, чтобы воспрепятствовать ему сообщить секрет англичанам. Даже если ему удастся встретиться с лордом Холлзом, французы предпримут все возможное, чтобы не позволить английскому посланнику передать сведения королю Карлу I. Таким образом, Брендану ничего не оставалось, как похоронить тайну в себе.

Он еще раз мельком взглянул на следившего за ним всадника, которому явно было невмоготу тащиться шагом, сдерживая лошадь. Презрительно усмехнувшись, Брендан резко натянул поводья и пустил коня галопом — ничего, пусть этот любопытный попотеет!

Глава 22

Аморе, критическим взором окинув каморку Иеремии, поморщилась.

— Настоящая мышиная нора. В моем доме вам было бы куда удобнее, святой отец.

Иезуит снисходительно улыбнулся.

— Разве я в этом сомневаюсь, мадам? Но хотелось бы напомнить вам, что я дал обет бедности, так что здесь мне куда привычнее.

Аморе опустилась на кровать, больше напоминавшую тюремные нары.

— Я ведь о вас волнуюсь, — заботливым тоном произнесла она. — Когда вы жили у мастера Риджуэя, я по крайней мере не беспокоилась за ваше здоровье и условия проживания.

— Поверьте, мадам, мне здесь вполне уютно. Тут хоть и скромно, но есть все необходимое, — попытался убедить ее пастор.

Аморе с сомнением покачала головой, однако промолчала. После непродолжительной паузы она спросила:

— Когда вы в последний раз виделись с мастером Риджуэем?

— Три дня назад он заходил ко мне сюда. Но почему вы спрашиваете?

Не отвечая на вопрос Иеремии, леди Сен-Клер продолжала:

— Значит, вы ничего не знаете.

— Чего именно?

— Того, что вы поступили с ним несправедливо! — резко ответила Аморе. — Впрочем, вполне в характере Алена не говорить вам об этом. Он никогда не осмелился бы упрекать вас. Вы же без колебаний поверили в то, что он совратил и обесчестил невинную девушку. А эта невинная девушка, между прочим, была уже в положении, когда пришла к нему и бесстыдно предложила свое тело.

Иеремия пораженно смотрел на нее.

— Энн была в положении? Откуда вам об этом известно?

— От мастера Риджуэя. Он мне рассказал. Энн специально так поступила, чтобы вынудить Алена жениться на ней и таким образом избавить от позора.

Иеремия молча уставился в пространство; по лицу иезуита было заметно, что он напряженно размышляет.

— Так вот почему она с таким отчаянием восприняла убийство матери. Мать была единственным человеком, кто сумел бы ей помочь. Теперь мне ясны причины внезапного недомогания Энн. Дело, оказывается, не в съеденном ею якобы несвежем супе, а в том, что она сама травила себя снадобьями в надежде вызвать выкидыш и таким образом избавиться от ребенка.

Потрясенный до глубины души иезуит, вскочив с табурета, принялся расхаживать по каморке.

— Я слепец! Ведь я сам осматривал девушку. И мне следовало бы заметить признаки беременности! Куда я только смотрел!

Аморе безмолвствовала и не пыталась утешить его.

— Теперь мастеру Риджуэю, как никогда прежде, необходимы вы. Вы должны пойти к нему и поговорить с ним начистоту.

Иеремия почувствовал себя загнанным в угол.

— То, что она оказалась не девственницей, более того, беременной неизвестно от кого, не снимает вины с Алена. В любом случае ему следовало проявить сдержанность.

— Снятой отец, не будьте слишком суровы к нему! — заклинающе произнесла Аморе. Да, он не святой, никто с этим не спорит. Но эта девчонка сделала все, чтобы затащить его в постель. Так что проявите к нему снисхождение!

Иеремия не без удивления посмотрел на леди Сен-Клер.

— А чего вы его защищаете? И с какой стати вас вдруг так заинтересовал мастер Риджуэй?

Женщина не ответила, только опустила глаза.

— Вы говорите, он все рассказал вам. Он что же, побывал у вас с визитом?

— Нет, все было не так. Узнав об обмане, он решил утопить свое горе в вине и напился до бесчувствия. Я вызвалась отвезти его домой в своей карете, однако он наотрез отказался туда ехать. Ну, я решила предложить ему ночлег у себя.

— Это, разумеется, в высшей степени благородный жест с вашей стороны, но вам не следовало бы поощрять чувства, которые он к вам испытывает, — поучающим тоном напомнил Иеремия.

И снова Аморе отвела взор. Насторожившись, иезуит подошел ближе. Его внезапно осенило, что между Аленом и леди Сен-Клер могла возникнуть связь.

— Миледи! — строго произнес он. — Но у вас с ним ведь не…

Аморе, вздернув подбородок, посмотрела Иеремии прямо в глаза.

— Нет, у нас с ним все как раз было, святой отец, было! Ему необходимо было утешение. Как и мне. Вам трудно даже вообразить, каково мне сидеть в четырех стенах и дожидаться, когда король соизволит навестить меня… И каково тосковать по мужчине, давно позабывшем меня, который больше никогда не вернется! Мне всегда был симпатичен мастер Риджуэй. Почему бы нам с ним не отвлечься на пару часов от этой неизбывной тоски?

— Миледи, но вы склонили его к нарушению супружеской верности! К греху!

— Нарушению супружеской верности, говорите? О каком супружестве вы говорите? Уж не с той ли негодяйкой, попытавшейся навязать Алену прижитого неизвестно с кем бастарда?

— Простите, но, боюсь, не вам судить об этом.

— Святой отец! Да спуститесь вы на грешную землю! Вам больше, чем кому бы то ни было, известно, что по канонам католической церкви этот брак вообще недействителен.

Иеремия раздраженно отвернулся. Леди Сен-Клер попала в точку. Этого он отрицать не мог, и именно это не давало ему покоя с тех пор, как его друг обвенчался в протестантской церкви. Он не раз напоминал Алену, что тому жить с Энн во грехе до тех пор, пока он не присягнет на верность супруге в присутствии католического пастора.

Иеремия воздел очи горе.

— Боже, отчего я вынужден жить в окружении неисправимых грешников?! — Иезуит снова повернулся к Аморе. — А как же Брендан? — с укором спросил он.

— Вы ведь понимаете, что он не вернется, — с тихой горечью произнесла Аморе. — Вы сами убеждали меня свыкнуться с тем, что он попытается искать счастья где-нибудь еще, только не в Англии. Так, судя по всему, и вышло!

Иеремия лишь пожал плечами.

— И вы намереваетесь не порывать с Аленом, миледи?

— Я и сама не знаю. Но если он придет ко мне, я его не оттолкну.

— И куда это заведет вас, дочь моя?

— Святой отец, мастеру Риджуэю в первую очередь необходим друг. И поверьте, ему не будет нужды выговариваться мне, если вы найдете в себе силы терпеливо и вдумчиво выслушать его.

Иеремия, ничего не ответив, устремил взгляд в окно на мерно текущие воды Темзы.

— Почему бы вам не увидеться с ним? — продолжала Аморе. — Он наверняка был бы рад встрече с вами.

Аморе поднялась с кровати, на которой сидела, и стала надевать маску, предпочитая оставаться неузнанной на улице.

— Я пойду, а вы все спокойно обдумайте.

Иеремия посмотрел ей вслед. Вероятно, эта женщина все-таки права — прояви он больше внимания к Алену, вполне возможно, этой связи и не возникло бы. Сунув в карман мелочь, он решительно вышел из своей каморки.

Ален обрадовался встрече с пастором, хоть совесть его и была нечиста в связи с тем, что произошло между ним и леди Сен-Клер. Иеремия намеренно не затрагивал эту тему, дабы их беседа не вошла в опасное русло, ограничившись тем, что поинтересовался у лекаря, как тот жил эти дни.

— Да так, в целом неплохо, — заверил его Риджуэй и поспешно сменил тему. — Вообще-то вы пришли как нельзя кстати. Произошло нечто такое, о чем я не могу вам не рассказать. Вот уже несколько дней у дверей нашего дома околачивается какая-то нищенка.

И тут же передал ему в двух словах беседу странной гостьи и Энн.

— Лесли? Что за Лесли? — удивился Иеремия, когда лекарь завершил рассказ.

— Я тоже ломал себе голову над этим. Увы, пока что ничего выяснить не удалось.

— Эта женщина, я имею в виду нищую, она молодая или в годах?

— Скорее молодая.

— Вам ничего не показалось в ней странным?

— Как раз показалось.

— И что в ней такого примечательного?

— Понимаете, она выглядит именно странной — бегающий взгляд, переполненный отчаяния. Взгляд умалишенной.

— То есть, вы хотите сказать, она не в своем уме?

— Не только не в своем уме, она все время чего-то боится. Стоило мне попытаться разговорить ее, как ее обуял страх и она бросилась от меня наутек. Нет, по-видимому, она на самом деле сумасшедшая.

— Понятно.

Иеремия углубился в раздумья, но вскоре поднял взор.

— А когда вы ее видели в последний раз? — нетерпеливо спросил он.

— Вчера.

— А сегодня?

— Сегодня? Не знаю, честно говоря, у меня было дел по горло, так что я особенно не обращал внимания.

Тут Иеремия, взяв Алена за рукав, потащил к окну лечебницы.

— Посмотрите-ка повнимательнее, вы, случайно, ее не видите?

Лекарь обвел взглядом улицу перед домом.

— Вон она! На той стороне улицы. Да-да, это точно она.

— Тогда я должен с ней поговорить! — заявил Иеремия и, открыв дверь, вышел.

Ален пошел за ним.

— Стоит ей заметить вас, как ее поминай как звали.

— Думаю, мне все же удастся ее задержать.

Женщина в лохмотьях, прислонившись к стене, неотрывно глядела на дом, где жил лекарь. Завидев Иеремию и Алена и поняв, что они направляются к ней, она, испугавшись, попятилась вдоль стены дома. Иеремия, ускорив шаг, подоспел до того, как она исчезла за близлежащим углом.

— Я вам ничего не сделаю, — успокоил он трясущуюся от страха женщину. — Мне просто нужно с вами поговорить.

Нищенка стала беспокойно озираться, явно ища пути к отступлению.

— Не подходите ко мне! — хрипло крикнула она.

Иеремия остановился.

— Вы Мэри, не так ли? Та, которую прозвали Полоумная Мэри?

Глаза женщины округлились. Она неуверенно кивнула.

— А Лесли — ваш ребенок, да?

— Да, это мой сын.

— Что с ним произошло?

После этого вопроса нищенка затряслась все телом. Подняв руку, она указала на дом Алена.

— Она! Она его отобрала у меня! Вместе с той, другой!

Иеремия и Ален невольно переглянулись.

— Она имеет в виду Энн и ее мать, — пояснил лекарь.

— Мы хотим вам помочь, — попытался убедить нищенку иезуит. — Может, войдем в дом, и вы нам все спокойно расскажете?

Женщина затрясла головой. Она не владела собой от охватившего ее страха. Стоило Иеремии шагнуть к ней, как она с криком бросилась прочь. Ален попытался побежать за ней, но пастор остановил его.

— Бросьте, а не то перепугаете ее до смерти. Необходимо выждать, друг мой, она никуда от нас не денется и придет снова. Обязательно придет.

— Что все это могло означать, по-вашему?

— Не могу сказать с определенностью. Но мне кажется, пора серьезно поговорить с вашей супругой.

Пока они шли к дому Алена, тот, не утерпев, спросил пастора:

— А откуда вам известно, как зовут эту несчастную?

— В книге записей Маргарет Лэкстон упомянута некая Полоумная Мэри, которой повитуха помогала разрешиться от бремени. К сожалению, мне до сих пор не удавалось отыскать ее саму. И когда вы сказали, что нищая не в своем уме, я подумал, уж не та ли это самая Полоумная Мэри. И не ошибся! Может, ей что-нибудь известно об убийстве. Но первым делом нам необходимо выяснить, какова судьба ребенка.

Энн в кухне замешивала тесто для пирога с требухой. Она вежливо поздоровалась с пастором, но на лице молодой женщины было написано явное недовольство этим визитом.

— Мне было хотелось расспросить вас о женщине-нищенке, которая вот уже несколько дней приходит к вашему дому, мадам, — учтиво обратился к ней Иеремия.

Энн, прекратив месить, непонимающе посмотрела на него.

— Я прогоняла ее, но ей хоть бы хны! — И тут же раздраженно обратилась к Алену: — Вам следовало бы позвать городских стражников, пусть посадят ее в Брайдуэлл, а не то я сама их позову.

Иеремия пропустил замечание Энн мимо ушей, тем более что она не к нему обращалась.

— Вы ведь знаете эту женщину, мадам. Ваша мать в январе месяце помогала ей при родах, причем бесплатно, поскольку роженица эта была бедна как церковная мышь.

— Не помню ничего такого! — парировала Энн.

— Отрицать это бессмысленно! — В голосе Иеремии появились металлические нотки. — Ваша мать внесла эти роды в книгу записей.

Энн, поджав губы, ничего не ответила, только яростнее стала месить тесто.

— Ладно, что-то такое было. Я ведь не обязана помнить о каждой побирушке, которой помогала мать. Она не всегда была разборчивой по части клиентов.

— Что произошло с ребенком?

— Откуда мне знать? Может, и умер. Куда этой дурочке ухаживать за ребенком, кормить его…

— И все же постарайтесь вспомнить!

Энн с ненавистью посмотрела на иезуита.

— Что вам от меня нужно?

— Эта нищенка обвиняет вашу мать в том, что та забрала у нее ребенка. И мне хотелось бы знать, так это или нет.

— На кой ей отбирать у кого-то детей? Скорее сам Господь Бог прибрал несчастного малыша. Это ведь зимой было. А ей негде было держать ребенка в тепле. Сама его погубила, вот и ищет козла отпущения.

— Вам на самом деле ничего об этом неизвестно? — настаивал Иеремия.

— Говорю вам, нет! И знаете, шли бы вы себе и не мешали мне стряпать, а не то вашему дружку нечего будет есть на обед.

Иеремия понимал, что из этой особы ему больше ничего не вытянуть.

— От души вам сочувствую, Ален, — невольно вырвалось у пастора, когда они вернулись в лечебницу. — Нам ничего не остается, как отправиться на поиски этой Полоумной Мэри. Необходимо расспросить людей. Завтра праздник, и у меня не будет на это времени. А вот в понедельник этим и займемся.

— Хорошо, — согласился Ален.

Иеремия, взяв друга за локоть, отвел его в сторону.

— Леди Сен-Клер рассказала мне, что Энн уже была в положении, когда пришла к вам в первый раз. Вы говорили с ней об этом? — вполголоса поинтересовался он.

Ален покачал головой. Он не решался завести разговор, потому что опасался утратить над собой контроль в решающий момент. Придет время, он обязательно поговорит с Энн. Но только не сейчас.

Иеремия не отрывал от него взгляда.

— Вы ведь придете завтра утром к мессе и ко мне на исповедь?

Ален мялся с ответом, беспокойно переступая с ноги на ногу.

— Не знаю, удастся ли мне вырваться отсюда.

— Ален, мне известно, что произошло между вами и леди Сен-Клер. Нам необходимо обсудить и это.

Лекарь обреченно вздохнул.

— Что ж, хорошо, я приду.

В понедельник Полоумная Мэри так и не появилась у Дома Алена, во вторник и среду тоже. В четверг Иеремия сам решил отправиться на поиски нищенки.

— Откуда мы начнем? — спросил Ален.

— Оттуда, где жила Маргарет Лэкстон. С Дак-лейн. Тот, кто вызывал ее к Мэри, наверняка спрашивал людей, где проживает повитуха.

— Все верно.

— Начнем со Смитфилдского рынка. Дадим заработать тамошним нищим.

Друзья пешком отправились на рынок. Было раннее утро. По лондонским улицам из близлежащих деревень сюда гнали коров и овец. В Смитфилде располагалась бойня. Животные блеяли и мычали, что не давало покоя жителям окрестных улиц. Нищие плотоядными взорами глядели, как дюжие мясники в забрызганных кровью кожаных фартуках ловко расправлялись с коровами и овцами. Струившаяся по мостовой перемешанная с уличной грязью кровь забивала стоки. Подобие канализации было сооружено лет сто назад, чтобы эта часть города не заросла в грязи. Подмастерья сбрасывали коровьи внутренности в сточные канавы, куда тут же устремлялись нищие и начинались рыться в окровавленных кишках в надежде отыскать среди них съедобный кусок.

Иеремия вглядывался в лица оборванцев в надежде отыскать среди них Полоумную Мэри. Но близился полдень, а им так и не удалось обнаружить женщину.

— Остается обратиться к «товарищам по цеху» этой Мэри и расспросить их, — решил Иеремия.

Иезуит, подойдя к какому-то кривоногому оборванцу, одарил его шиллингом.

— Мы ищем Полоумную Мэри. Может, знаешь, где она?

Нищий ухмыльнулся.

— Полоумную, говорите? А разве все мы здесь не безумцы? Мы все здесь сумасшедшие, потому что уповаем на милость Божью! Ха-ха-ха!

С хриплым хохотом он заковылял прочь.

— Непросто нам придется, — не без сарказма заметил Ален. — Эти люди не станут выдавать никого из своих.

— Возможно, и так, но нам, несмотря ни на что, необходимо продолжить поиски, — упорствовал Иеремия. — Меня беспокоит судьба этой Мэри.

Они прошлись по близлежащим переулкам, заглядывая в каждый дом, где ютились нищие. Кое с кем из них Иеремия пробовал заговорить.

Седая старуха, восседавшая на ящике подле кучи отбросов, недоверчивым взором смерила незнакомцев.

— А что вам понадобилось от Мэри?

— Только поговорить, — заверил ее Ален.

— Я ее, наверное, с неделю не видела. Она теперь сюда нечасто забегает.

— А почему?

— А потому что ищет своего ребенка где-то около собора Святого Павла.

— А она не говорила, что с ним?

— Вроде кто-то его украл у нее. Пару недель назад она будто бы отыскала ту воровку. Мэри решила за ней последить и все выяснить.

Большего старуха сказать не могла. Иеремия дал ей шиллинг, и старуха, поблагодарив его беззубой улыбкой, проворно сунула его подальше в лохмотья.

— Она нам не рассказала ничего нового, — разочарованно произнес Ален.

— Верно. Но это вновь подтверждает, что для Мэри нет ничего важнее, чем отыскать своего пропавшего ребенка. Один вопрос мучает меня: почему это она вдруг исчезла со своего поста напротив вашего дома и перестала осаждать Энн.

— Может, убедилась, что Энн ничего не знает?

— Но куда она могла деться? Нет, нам необходимо еще раз поговорить с вашей супругой.

На сей раз Энн реагировала бурно, куда эмоциональнее, нежели раньше.

— Я рада, что эта чертовка наконец-то убралась отсюда! — выкрикнула она.

— А вы, случаем, не известили стражников, пока меня не было? — мрачно спросил Ален.

— Нет. К счастью, этого не понадобилось. В воскресенье она бежала за нами с тетушкой, когда мы шли в церковь, а потом мы ее больше не видели.

Ален задумался.

— Как мне помнится, вы возвратились из церкви уже после моего прихода. Куда вы с тетушкой ходили после службы?

— Никуда не ходили! — в явном раздражении бросила Энн. — Проповедь оказалась длиннее, чем обычно. И очень полезной — святой отец говорил об отвратительном грехе супружеской измены.

Покачав головой, Ален повернулся и пошел. За ним последовал и Иеремия.

— Тут я с ней совершенно согласен, — едко заметил иезуит.

Ален, с трудом сдержавшись, попытался сменить тему.

— Ну что теперь? Где мы продолжим поиски?

— Я еще раз схожу в Смитфилд и обойду церковные дворы поблизости рынка. Не имею ничего против, если вы сходите со мной.

Подавив досаду, Ален кивнул.

Но сколько они ни пытались узнать что-либо у нищих, всякий раз наталкивались на стену молчания. Откровенничать с ними явно боялись. Иеремия сокрушался, что Полоумная Мэри не проживала в католическом районе — там бы все вмиг выяснилось.

— Думаю, это бессмысленно, — заключил Ален к исходу третьего дня безуспешных поисков. — Остается лишь уповать на то, что она сама найдется.

Иеремия задумчиво покачал головой.

— По своей воле она никогда бы не перестала приходить к вашему дому. Либо она нашла ребенка, либо…

— То есть вы думаете, что с ней что-то случилось?

— Боюсь, что так…

Глава 23

Безрадостно вздыхая, Иеремия разглядывал необозримое скопище грубо сколоченных лачуг, спускавшихся к реке. Убогие домишки из подгнивших досок продувались всеми ветрами. Кое-как обмазанные сверху смолой доски защищали с грехом пополам от дождя и снега. Хибары соединялись между собой узкими мрачными проходами. Здесь жил рабочий люд, лодочники и все, кто перебивался ежедневными заработками. Часть обитателей этих мест составляли католики, находившиеся под опекой Иеремии. Иезуит быстро вошел в курс дела, выяснив, кто более всего нуждался в помощи, и организовал получение этими людьми вспомоществований. Почти все средства для этого поступали от леди Сен-Клер. Иеремия был для этих несчастных не только пастором, но и лекарем. Халупы, в которых ютилась беднота, кишели крысами, насекомыми, и болезни здесь были явлением привычным и непреходящим. Иеремия как мог пытался помогать недужным и хворым, только сил не всегда хватало.

Когда иезуит, обойдя приход, собрался домой, уже спустились сумерки. Пастор устал от пережитого за день и не сразу заметил, что происходило в узком переулке, по которому он держал путь домой. А между тем там кое-что происходило. Чей-то властный голос отдавал распоряжения, потом послышалось буханье сапог по мостовой, после этого с треском захлопнулась дверь. Послышались предостерегающие окрики, и кто-то рявкнул:

— Никого не упускать! Сгоняйте их всех, ясно?!

Иеремия оцепенел от страха. Несмотря на покровительство самого короля, он в любую минуту мог стать жертвой облавы. А что здесь происходила облава, сомнений не было никаких. Инстинктивно иезуит отступил в тень дома. Из окна харчевни в доме напротив на мостовую падал тусклый свет, и Иеремия, присмотревшись, различил у входа в кабак группу военных, сгонявших людей в темных одеяниях. Иезуит сразу понял, что это квакеры. Два года назад вышел закон, запрещавший анабаптистам, квакерам и прочим приверженцам иных верований собираться для богослужения. А организованным богослужением считалось собрание в одном месте свыше четырех человек, и это каралось денежным штрафом. В случае повторного деяния виновным грозило тюремное заключение или ссылка в североамериканские колонии.

Иеремия, боясь привлечь внимание военных, не шевелился — его наверняка тоже арестовали бы. Внезапно он увидел, как распахнулось окно мансарды, кто-то вылез и стал карабкаться по крыше дома. Видимо, беглец рассчитывал незаметно соскользнуть на землю и под покровом темноты исчезнуть. Однако один из солдат заметил его, тут же сообщил товарищам, и они бросились в погоню.

Беглец нырнул в переулок, причем в тот, где укрывался Иеремия, но далеко уйти не успел. Солдаты неслись за ним словно гончие псы, почуявшие дичь, и уже на подходе к убежищу Иеремии квакер был схвачен. Настигший его солдат толкнул его в спину, и беглец упал. Солдат, присев на корточки, вцепился в волосы жертвы и поднял голову несчастного. Иеремия в полутьме разглядел искаженное болью лицо. Он видел, как квакер сжал зубы, чтобы не закричать. Сердце иезуита сжалось от сочувствия к этому незнакомому человеку. И хотя пока что Иеремии не удалось пережить ничего подобного, он прекрасно понимал, каково сейчас квакеру.

Подняв мужчину на ноги, солдаты связали ему за спиной руки.

— Давайте их всех в Ньюгейт! — распорядилсяофицер.

Иеремия видел, как солдаты, согнав около двух десятков жителей окрестных домов, стали уводить их. Он по-прежнему не покидал убежища в надежде, что ему повезет и его не обнаружат. Только тот, кого схватили при попытке к бегству, обернулся, и взгляды его и Иеремии встретились.

Арестованных увели. Иеремия, отерев взмокший лоб, вздохнул с облегчением. Внезапно накатили головокружение и дурнота. Какое-то время он стоял, привалившись к косяку двери, потом, почувствовав себя лучше, побрел дальше.

В последующие дни Иеремии, если оказывался на улице, каждый раз становилось не по себе — так подействовала на него сцена, невольным свидетелем которой он стал. «Боже праведный, да минет нас чаша сия», — снова и снова мысленно повторял иезуит.

29 мая было праздничным днем — отмечали день рождения короля и шестилетнюю годовщину его возвращения на престол. На улицах Лондона, как и полагалось в такой день, царило ликование. Однако Иеремию не покидало чувство, что ликование это в последние годы явно шло на убыль. С каждым годом подданным Карла становилось все труднее обожать своего монарха — уж больно высоки были поборы, которые, как было известно всем и каждому, шли на содержание пышного королевского двора.

Близилась Троица, и все время Иеремию занимала подготовка проповедей к предстоящему большому празднику. Полоумная Мэри словно в воду канула. Пастор был твердо уверен, что с женщиной случилась беда.

Возвращаясь как-то из Саутуорка и идя вдоль ограды на незастроенном участке моста через Темзу, Иеремия услышал странный шум. Он остановился и стал напряженно прислушиваться. Долетели обрывки слов:

— Ну тащи же, тащи… Вот так… Черт, крепко она засела… Ну что ты? Ладно, давай-ка мне… Черт… все равно впустую.

Мародеры! Те, кто обирал трупы или же напившихся до бесчувственного состояния.

Мучимый недобрым предчувствием, Иеремия перебрался через забор и увидел, как возле одного из водяных колес двое пытаются втащить на ледорез бесформенную кучу мокрого тряпья и заодно проворно обыскивают лохмотья в надежде поживиться.

— Пусто, — отметил один из мародеров и грязно выругался. — Я тебе сразу сказал, что у нее ничего не будет. Так что давай-ка отправим ее назад в водичку!

— Не делайте этого! — крикнул им сверху Иеремия.

Мародеры опешили.

— Я дам вам шиллинг, если вытащите ее на берег, — пообещал пастор.

— Пять! — потребовал один из мародеров.

— Три! И вы принесете ее к «Старому лебедю».

Мужчины пожали плечами, бросили тело в лодку и стали подгребать к берегу. Они прибыли к причалу у «Старого лебедя» раньше Иеремии и уже успели к его приходу вывалить тело на камни. Расплатившись, иезуит, присев на корточки, стали внимательно изучать то, что некогда было человеком. Осторожно открыв лицо, Иеремия без особого труда опознал в утопленнице ту самую нищенку, Полоумную Мэри. В глубине душе он давно похоронил эту несчастную, так что не был удивлен подобным исходом. Пастор укорял себя, что не отправился на ее поиски раньше, — быть может, это спасло бы ей жизнь. Иеремию вдруг охватила страшная усталость.

Между тем зрелище собрало зевак. Иезуит, отыскав в толпе мальчишку лет пятнадцати, осведомился у него:

— Не желаешь заработать шиллинг?

Мальчик закивал.

— Вот тебе шесть пенсов. Возьми лодку, поезжай до причала Темпл и оттуда иди на Чэнсери-лейн. Там спросишь дом, где живет судья Трелони, сэр Орландо Трелони. Передашь ему, что тебя послал доктор Фоконе. Мол, доктор обнаружил утопленницу и просит вас немедленно прибыть к «Старому лебедю». Если его нет дома, спроси в Сарджентс-Инн на Флит-стрит. И его сиятельство щедро отблагодарит тебя.

Мальчишка отправился выполнять поручение, а Иеремия тем временем занялся внешним осмотром трупа. Первое, что бросилось ему в глаза, — отчетливые следы веревки на шее погибшей. Иезуит повернул голову жертвы вначале направо, потом налево и удивленно наморщил лоб. Странно, весьма странно!

После этого он перешел к осмотру рук. Освободив от остатков лохмотьев, он тщательно изучил их. На обоих запястьях четко обозначились красноватые полосы. Это его не удивило.

С нетерпением Иеремия дожидался прибытия судьи Трелони. Завидев его карету, он поднялся с пивной бочки и направился к сэру Орландо.

Неожиданное известие взволновало судью.

— Есть еще погибшие? Кто?

— Та самая Полоумная Мэри. Помните, я в свое время просмотрел книгу записей покойной Маргарет Лэкстон? И единственной из рожениц, которую мне не удалось разыскать, была нищенка по прозвищу Полоумная Мэри.

— Да-да, помню, конечно. Значит, это она.

Иеремия кивнул на набрякший водой бесформенный комок.

— Я уверен, что это рука одного и того же убийцы. Именно того, кто расправился и с повитухой.

— А откуда это вам известно? — с удивлением спросил судья.

— Прошу простить, мне следовало бы ранее предупредить вас о существовании этой Полоумной Мэри, милорд. Некоторое время назад она часами простаивала у дома, где живет мастер Риджуэй, обвиняя Маргарет Лэкстон и ее дочь Энн в том, что они, мол, украли у нее ребенка.

И Иеремия подробно описал встречу с Мэри. Судья, внимательно его выслушав, пожал плечами.

— И вы верите в это?

— То есть вам внушает сомнение то, что несчастная была не в своем уме? Но поверьте, она была настроена весьма решительно, так что в ее действиях есть нечто, от чего не отмахнешься, пусть даже не все можно принять на веру.

— А какая может быть связь между гибелью этой нищенки и убийством повитухи?

— Именно это нам и предстоит выяснить, — решительно заявил Иеремия. — Сам факт убийства и свидетельствует о наличии связи.

— А может, ее отправил на тот свет кто-нибудь из собратьев-нищих, позарившись, например, на деньги, — предположил судья Трелони.

Скептицизм судьи начинал действовать иезуиту на нервы.

— Милорд, давайте как следует осмотрим тело. И я докажу вам, что мы имеем дело с тем же самым убийцей.

— Хорошо, давайте, если вы настаиваете, — согласился судья.

Он отдал сопровождавшим его помощникам указания перенести труп в харчевню, что, судя по физиономиям, явно не вызывало у них энтузиазма. Иеремия велел принести большую лохань и кусок чистой ткани — необходимо было обмыть лицо и руки утопленницы.

Сэр Орландо нехотя подошел к телу.

— Вы что же, раздевать ее собрались?

В голосе судьи звучало явное смущение.

— Если это необходимо для установления истины, непременно, — невозмутимо ответил иезуит.

Разрезав лохмотья, он стал искать на теле Мэри следы насилия.

— Нет, порезы или отверстия от попаданий пуль отсутствуют. Наличие горизонтальной полосы на шее свидетельствует о том, что жертва была задушена. Именно это меня и озадачило сразу же, как я осмотрел ее шею.

— Вот как! А почему?

Иеремия раздумчиво кусал губы.

— Поймите, я своими глазами убедился, как пуглива была эта Мэри. Незнакомцу к ней и на несколько ярдов не подойти — не подпускала, и все тут, не говоря уже о том, чтобы накинуть удавку на шею. И все-таки убийца не воспользовался пистолетом, как в случае с Маргарет Лэкстон.

— Иными словами, это означает, что убийца знал ее? — вслух размышлял сэр Орландо.

— Вовсе не обязательно.

Иеремия указал на кисти рук Мэри, обратив внимание судьи на красные полосы.

— Ей связали руки. И на лодыжках такие же следы. Убийца не сразу убил ее. Вот только вопрос — отчего?

— Он мог подвергнуть ее пыткам, заставляя рассказать то, что было известно лишь ей одной.

Иезуит с явным сомнением посмотрел на судью.

— Вот уж не думаю, что ей могло быть известно что-то на самом деле важное. У меня другое объяснение. Вполне возможно, что убийца и его жертва оказались в таком месте, где он стремился как можно меньше наследить. Поймите, если убивать кого-либо выстрелом из пистолета или ударом кинжала, тут будет столько крови, что потом хлопот не оберешься. Иное дело — смерть от удара по голове или, скажем, от удушения веревкой. Чисто и относительно тихо.

Иеремия, вновь склонившись над покойной, осмотрел область рта. Выпрямившись, он разочарованно присвистнул.

— Увы, но ткань подверглась довольно сильному разложению, так что невозможно установить, затыкал ли убийца жертве рот кляпом.

— А это уже служило бы нам доказательством, что жертву где-то держали в течение некоторого времени, — комментировал Трелони.

— Именно! И в этом случае мы могли бы с уверенностью утверждать, что убийца задушил жертву именно там.

— И надо же было ему бросать труп в реку — вода смыла все следы, — не скрывая досады, заявил Иеремия.

— А вы не можете сказать, сколько труп пробыл в воде?

Иеремия отрицательно покачал головой.

— К моему величайшему сожалению, у меня весьма скромный опыт по части утопленников. Но я думаю, телу не понадобится много времени, чтобы доплыть от одного из лодочных причалов к мосту. Все зависит от приливов и отливов. Убийца наверняка дожидался наиболее подходящего момента, чтобы незаметно отделаться от трупа.

— Да, но как она вообще оказалась в его доме? — задал сэр Орландо решающий вопрос.

Иеремия беспомощно развел руками.

— Сие нам неведомо, — испустив тяжкий вздох, ответил он. — Убийца лишил жизни эту несчастную, дабы избавиться в ее лице от свидетеля. Так что мы с вами снова в тупике, сэр Орландо.

— И что же? Сидеть и ждать, пока этот негодяй еще кого-нибудь убьет?

Иеремия побледнел.

— Да не допустит этого Всевышний!

Некоторое время оба молча глядели друг на друга. Затем пастор попросил грубой ткани и укрыл тело.

— Мародеры, выловившие ее из реки, собирались снова бросить тело обратно, не найдя ничего ценного, — негромко произнес иезуит. — Мне хотелось бы, чтобы несчастную похоронили достойно, как подобает, на церковном кладбище. И пусть она не католичка, тем не менее мой долг — организовать похороны.

Сэр Орландо понимающе кивнул.

— Я позабочусь об этом, можете положиться на меня, друг мой.

Они вышли из харчевни. Стоял погожий солнечный день. Воды Темзы ярко сияли в лучах солнца. Сэр Орландо поручил одному из своих помощников отправиться к церковному настоятелю и просить его заняться похоронами Полоумной Мэри.

— Не принимайте случившееся так близко к сердцу, — попытался успокоить Иеремию судья. — Вы были не в силах помешать этому. Подобный тип опасен, его не удержать никому. — И добродушно похлопал иезуита по плечу. — А теперь, чтобы хоть чуточку отвлечь вас, поговорим о приятном. Вы ведь обещали после свадьбы отобедать у меня, не забыли?

— Конечно, не забыл, милорд. Прошу простить меня, но мне следовало бы спросить у вас, как прошло свадебное торжество. Надеюсь, все были довольны?

— Случился один досадный инцидент между мною и Джеймсом Дрейпером, но это так, мелочь. Он оскорбил мою супругу.

И Трелони в деталях описал, как все произошло.

— Судя по всему, наш приятель Дрейпер не очень-то уважителен к женщинам, — неодобрительно заметил Иеремия. — Сочувствую той, кто выйдет за него.

— Мы ведь до сих пор так и не знаем, почему Маргарет Лэкстон оказалась в доме Дрейперов, — напомнил ему сэр Орландо.

— Да, в этом деле еще столько неясностей. И все кругом предпочитают умалчивать о том, что им известно.

— Ладно, у нас еще будет возможность обсудить все в спокойной обстановке, когда вы придете на обед, — подытожил судья. — Когда вам будет удобнее? Быть может, сразу после Троицы — скажем, в среду?

— Да, милорд, с удовольствием.

— Так я заеду за вами.

Иеремия хотел было что-то сказать, но тут прогремел гром.

— Вы слышали, сэр?

Сэр Орландо стал вслушиваться.

— Уж не гроза ли?

— Откуда ей быть в такой день — на небе ни облачка, — усомнился иезуит.

Они заметили, что люди, побросав работу, напряженно вслушиваются. Ветер с моря доносил в Лондон грохот орудий.

Трелони вмиг побелел как полотно.

— Корабельные орудия! — воскликнул он. — Это может означать лишь одно — наш флот ведет сражение!

Иеремия изумленно уставился на друга, ибо не понимал причин его озабоченности. Тот, заметив недоуменный взгляд иезуита, пояснил:

— Сегодня утром я имел беседу с сэром Уильямом Пенном из адмиралтейства. Так как предполагают, что в Ла-Рошель прибыл французский флот, было принято решение разделить наш. Принц Руперт повел эскадру в тридцать кораблей на запад против французов, а герцог Албемарльский с основными силами остался у Даунса. Если он ввяжется в схватку с голландцами, наши шансы на победу, надо признаться, невелики. Думаю, мне следует поехать в Гринвич и узнать новости. Желаете съездить со мной?

Иеремия согласился, но сначала следовало вымыть руки после осмотра трупа и переодеться. На лодке они быстро добрались до Гринвича. У причала замка, во времена Содружества сильно пострадавшего и впоследствии снесенного, стояло парадное судно короля. Сэр Орландо считал, что Карл сейчас в парке, где стрельба слышна лучше всего, и решил засвидетельствовать почтение королю.

Пока они шли тенистой аллеей каштанов, Трелони саркастически заметил своему спутнику:

— Вам известно, что этот парк создан по проекту Ле Нотра, придворного садовода короля Людовика? Какая все же ирония судьбы!

У Куин-Хауса, сооруженного Иниго Джоунсом для Генриетты Марии, они увидели короля. Монарх был поглощен беседой с двумя незнакомыми Иеремии господами.

— Справа от его величества — его брат, герцог Йоркский, — пояснил Трелони. — А другой — мистер Сэмюел Пипс, секретарь военно-морских сил. Вероятно, он сейчас как раз докладывает королю обстановку. Так что давайте-ка подойдем к ним.

Все трое повернулись к гостям. Сэр Орландо и Иеремия сначала поклонились королю, затем его брату, а потом уж и представителю королевского чиновничества на адмиралтейства.

— Наверняка любопытство заставило вас прибыть сюда, милорд, — произнес Карл и с откровенным интересом стал созерцать иезуита. — А вы, доктор Фоконе, снова небось помогаете его сиятельству расследовать очередное преступление?

— Пытаюсь с пользой служить вашему величеству, — скромно ответствовал Иеремия.

— Мы как раз расследовали случай убийства женщины, когда услышали орудийные залпы, сир, — включился в беседу сэр Орландо. — Наш флот действительно сражается с голландским?

— Думаю, никаких сомнений быть не может, — подтвердил Карл. — Сегодня утром я получил послание от его милости герцога Албемарльского о том, что он находится в пределах видимости от голландцев, которые готовятся к сражению.

— Принц Руперт с эскадрой уже вернулся? — с надеждой спросил судья.

— Увы, пока что нет. Но его оповестили. Сейчас он направляется сюда и вскоре вступит в бои. А французы так и не показались. Мой двоюродный братец Людовик что-то не торопится вступиться за голландцев.

— Дай Бог, чтобы его высочество вернулся вовремя, — взволнованно произнес сэр Орландо.

Представитель адмиралтейства безмолвно слушал разговор, не вмешиваясь. Иеремия украдкой наблюдал за ним. Овальную физиономию сэра Пипса обрамлял парик с кокетливо завитыми локонами. Во взгляде чувствовались ум и проницательность. Побыв некоторое время в обществе короля, сэр Орландо и Иеремия распрощались и ушли в парк, где побродили еще немного.

— Вы считаете, эта битва станет решающей для исхода войны? — спросил иезуит.

— Весьма возможно, — задумчиво произнес в ответ сэр Орландо. — Остается лишь уповать на волю Всевышнего, чтобы он избавил нас от позора поражения.

Баталия продолжалась четыре дня. Ближе к вечеру третьего дня силы под командованием принца Руперта наконец соединились с главными силами англичан, однако и в этом случае перевес сохранялся на стороне голландцев. К концу морской битвы силы обеих сторон были истощены настолько, что никто не в состоянии был одержать победу. Голландский адмирал Рейтер скомандовал отход. Сначала сведения о баталии, поступавшие в Англию, отличались скупостью. Все верили в победу, люди на улицах ликовали, палили в воздух из мушкетов. Но мало-помалу выяснилась истинная картина — ни победы, ни поражения, однако потери англичан были намного значительнее, чем у противной стороны. По всей стране с нескрываемым разочарованием обсуждали крах британского флота и огромные людские потери.

Глава 24

Во вторник в полдень Иеремия надел свой лучший камзол с безупречно белым воротничком. Он был несказанно рад предстоящей встрече с супругой своего друга, во время которой надеялся получше узнать ее, к тому же иезуит ощущал своего рода ответственность — ибо как-никак стоял, но сути, у истоков этого брака.

Экипаж сэра Орландо забрал его у Лондонского моста. И хотя сам иезуит отчаянно протестовал против столь бросавшейся в глаза роскоши, сэр Орландо настоял — в конце концов именно Иеремии, а не кому-нибудь, он был обязан этим браком.

Трелони сразу же усадил его в гостиной и предложил рейнвейна.

— Моя жена на кухне, следит там за порядком, — пояснил судья, извиняясь. — Знаете, она сидеть просто так без дела не может, тем более что в последние годы у меня до хозяйства просто руки не доходили, так что теперь ей приходится обустраивать все практически по-новому.

— Она успела привыкнуть, милорд?

— А почему бы ей и не привыкнуть?

Иеремию всегда настораживала манера людей отвечать вопросом на вопрос. Нередко за этим скрывалась попытка уйти от ответа. И в голосе судьи иезуиту показалось сейчас нечто странное — он и сам не мог понять, что именно.

И тут сэр Орландо столь неожиданно сменил тему, что брови иезуита удивленно поползли вверх.

— Во всем городе только и говорят, что о нашем сокрушительном поражении в битве с голландцами.

— Могло быть и хуже, милорд, — ответил Иеремия. — Как меня убеждали, наш флот вскоре должен оправиться от разгрома. И через несколько недель будет готов выйти в море.

— Голландцы намного сильнее нас.

— Ну, в таком случае следовало бы подумать о том, как вернуться за стол переговоров.

На лице сэра Орландо проступило негодование.

— После разгрома? Идти на подобное унижение?! Вам просто не понять ничего подобного, святой отец, вы человек мирных устремлений.

— Вы правы, милорд, я действительно не понимаю, почему так часто бывает нелегко добиться мира, а тем более сохранить его.

К счастью, в этом момент в дверях гостиной появилась леди Джейн. Судья оборвал на полуслове едкое замечание, готовое сорваться с языка, и любезно улыбнулся. Что еще сильнее удивило Иеремию. И с чего бы его другу быть таким раздражительным?

— Желаю вам всего наилучшего, миледи, — учтиво поклонившись, произнес пастор Иеремия.

— Благодарю вас, сэр, — с улыбкой ответила жена судьи.

Но улыбка ее показалась Иеремии вымученной.

Иеремия не сомневался, что, придя в дом судьи Трелони, он окажется свидетелем безоблачного счастья, и был весьма смущен царившей здесь напряженной атмосферой.

Хозяева и приглашенный последовали к столу. За обедом Иеремия не спускал глаз ни с сэра Орландо, ни с Джейн. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы заключить: в этом доме что-то не так. Стоило сэру Орландо обратиться к супруге с самым обычным вопросом, как это повергало ее в явное смущение. Пастору она показалась более осунувшейся, нежели когда он видел ее в последний раз. На лице лежала печать разочарования и смущения, почти беспомощности. Что могло произойти между ними? — озабоченно спросил себя Иеремия. Но не успел он ответить на этот вопрос, как Трелони в очередной раз сменил тему беседы.

— Вы до сих пор придерживаетесь мнения, что Энн Лэкстон могла бы пролить свет на загадочное убийство своей матери?

Иеремия убежденно кивнул.

— Она что-то знает! Возможно, ей не все ясно, но она, постоянно сопровождая мать, могла догадаться о чем-то важном для раскрытия преступления.

— А что ее братец, этот Мартин Лэкстон? Судя по вашим рассказам, он закоренелый преступник. Такой ни перед чем не остановится. К тому же у него имелся пистолет. Он вполне мог подкараулить тогда во время пурги мать и сестру.

— В точности так считает и мастер Риджуэй, милорд. Во всяком случае, я не вижу причин, помешавших, например, Мартину Лэкстону убить собственную мать.

— Для этого нужны такие причины, о которых мы, возможно, и не подозреваем.

Иеремия не мог ничего возразить по этому поводу.

— Условия в этой семье таковы, что и не узнаешь. Ах, если бы только Энн проявила ко мне чуточку больше доверия! Уверен, все стало бы значительно проще.

Иезуит подложил себе паштета из индейки, оказавшегося изумительным на вкус.

— А что вы думаете обо всех этих странностях в семействе Форбс, милорд? — продолжил Иеремия.

— На голову старика пуританина, похоже, свалились все беды.

— Ну, если говорить о смерти третьего по счету из его наследников, это вполне можно списать на волю Божью. Но странное самоубийство камердинера? Того, который разбился насмерть, выпав из окна?

Сэр Орландо налил гостю еще вина, несмотря на протесты последнего.

— Самоубийство, говорите? А может, просто несчастный случай. Впрочем, все это уже быльем поросло. Как вы думаете восстановить события тех далеких лет?

Пока что Иеремия не собирался рассуждать на эту тему.

— Что вы скажете о внезапном откровении Темперанции Форбс о том, что, дескать, «он и ее убьет», сэр?

Трелони в ответ пожал плечами.

— Она боялась за ребенка. Может, вообще не понимала, что говорила в ту минуту. Ведь позже, как я понимаю, она все отрицала.

— А повторяющиеся неблагополучные роды первой миссис Форбс? — напомнил судье иезуит.

— В том, что женщина производит на свет мертвого ребенка — или нескольких, — нет ничего необычного, — с горечью ответил сэр Орландо Трелони.

— Понимаю вас, милорд. У вас, увы, имеется на сей счет печальный опыт. Однако я все-таки счел бы целесообразным побеседовать с повитухой Изабеллой Крейвен, пользовавшей супругу Форбса. Она могла бы сообщить нам много любопытного.

— Если вы считаете это целесообразным, доктор, так возьмите и разыщите эту Крейвен или как ее там, — пробурчал судья Трелони. — Я считаю это пустейшей тратой сил и времени. Даже лучшая из лучших повитуха отнюдь не всегда в состоянии уберечь ребенка от смерти… Или его мать.

При последней фразе Трелони так стиснул зубы, что Иеремия отчетливо ощутил, как они скрипнули.

Иезуит убедился, что не следует дальше рассуждать на эту весьма болезненную тему. И, как бы желая извиниться за проявленное равнодушие к хозяйке дома, повернулся к леди Джейн.

— Должен просить у вас прощения, миледи, что мы заставляем вас слушать подобные малоприятные вещи. И вообще не время и не место рассуждать об этом.

Молодая женщина изобразила на измученном личике подобие улыбки.

— Нет-нет, право, не стоит обращать на меня внимание, сэр. Этот разговор для меня интересен. Хотя бы так можно узнать, в чем заключается работа моего мужа. Это помогает мне лучше понять его.

От Иеремии не ушло, как явно смущенный этой фразой сэр Орландо уткнулся в серебряную тарелку. И иезуит снова задумался над тем, что все-таки происходит в этой молодой семье.

Когда они, покончив с ужином, поднялись из-за стола и Трелони жестом пригласил гостя следовать в гостиную, миссис Трелони осталась в столовой проследить за тем, как прислуга убирает со стола. Иеремия решил воспользоваться возможностью напрямик расспросить судью о том, что его мучило.

— Прошу вас простить мою излишнюю откровенность, милорд, но мне показалось, что ваша супруга чем-то удручена.

Сэр Орландо ответил не сразу.

— Какое-то время потребовалось, чтобы она освоилась на новом месте, — начал он после продолжительной паузы. — Возможно, она с тоской вспоминает прежнюю жизнь у Дрейперов.

Иеремия удивленно наморщил лоб.

— Неужели вы готовы что-то скрыть от меня, милорд?

— И что же, по-вашему, я от вас скрываю, святой отец?

— Милорд, невооруженным глазом видно, что и новый брак не принес вам счастья, — топом, не терпящим возражений, произнес святой отец. — Вот только я никак не могу понять, в чем дело. Между вами и вашей супругой что-нибудь произошло?

Сэр Орландо отвернулся.

— Святой отец, вряд ли вы должны взваливать на себя бремя ответственности за этот брак только потому, что в свое время посоветовали мне взять в жены мисс Джейн Дрейпер.

Иеремия закусил губу. Формально его друг прав, только он обязан был выяснить то, зачем пришел в этот дом.

— Насколько сложной ни кажется иногда проблема, решение оказывается простым, — ответил он.

— Уверяю вас, никаких проблем не существует, — заверил его Трелони. — А теперь, друг мой, я бы предпочел поговорить о других вещах.

На следующее утро Иеремия снова направился на Чэнсери-лейн. Всю ночь его донимали вопросы, найти ответы на которые он был не в силах. Он часами размышлял о том, что могло произойти между судьей и его молодой женой, однако ни к какому результату так и не пришел. Неужели с его стороны было ошибкой советовать сэру Орландо вступить в этот брак? Может, лучше было бы просто прислушаться к своему внутреннему голосу и вообще держаться в стороне? Но теперь было уже поздно — он чувствовал необходимость вступить в роль посредника между супругами.

Иеремия прибыл в дом Трелони, точно зная, что судья заседает в это время в Вестминстер-Холле, корпя над разбором дел. Отворивший ему двери лакей без слов впустил его в дом — прислуга знала, что иезуит принадлежал к числу самых почетных и желанных гостей.

Джейн, как раз вошедшая в холл, с радостью приветствовала его:

— Доктор Фоконе, как я рада видеть вас вновь. К сожалению, мужа нет, он уехал в Вестминстер-Холл.

— Мне это известно, миледи. Собственно, я пришел проведать Мэлори. Лишний раз убедиться, что его нога в порядке, — солгал Иеремия, втуне надеясь, что наказание за этот грех не будет столь уж суровым.

— Конечно, в порядке, доктор. Но думаю, в этом нет необходимости. Мэлори уверяет, что нога больше не болит и что он бегает даже лучше, чем прежде.

— И все же лишний осмотр не помешает, — настоял иезуит. — Да и потом, это минутное дело.

Хозяйка велела лакею разыскать камердинера. Когда Мэлори пришел, Джейн удалилась, оставив их наедине.

— Доктор Фоконе, клянусь вам, моя нога здоровее, чем раньше, — смущенно сказал Мэлори. — Наверняка ведь вы явились сюда не по мою душу.

Иеремия развел руками.

— Но раз я уж все равно здесь, не помешает взглянуть и на тебя, Мэлори. Думаю, лучше будет подняться в твою комнатенку.

Оказавшись у себя, Мэлори уселся на край постели, послушно стянул с ноги чулок и поднял штанину.

Иеремия внимательно изучил затянувшуюся рану и попросил Мэлори согнуть и разогнуть ногу.

— Когда я вчера был здесь на ужине, мне показалось, что твоя новая хозяюшка была не в настроении. Да и выглядит она не бог весть как. Как она себя вообще чувствует? Не высказывала никаких жалоб? Ну там мигрень, головокружение, недомогание?

— Да нет, доктор, что-то не припоминаю такого, — покачал головой Мэлори.

— И все же бледность не дает мне покоя. Впечатление, что ее что-то мучит. Случайно, не знаешь, что это могло быть?

Слуга поджал губы и потупил взор. Не составляло труда догадаться, что он знал причину неурядиц в доме Трелони.

— Что-то не ладится между его светлостью и его супругой? — не отставал Иеремия. — Случаются перепалки?

— Нет-нет, сэр, что вы.

— Тогда в чем дело? Мэлори, пойми, я лишь хочу помочь им обоим. А это сделать возможно только тогда, когда обо всем знаешь.

Камердинер понял, что загнан в угол, из которого просто так не выбраться.

— Пару раз я слышал, как ее светлость плакала у себя в спальне. Мне кажется, она очень несчастна.

— А почему она плакала, не знаешь?

— Не мое дело встревать в дела хозяев, доктор.

Иеремия удивленно поднял брови:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что его светлость обходится со своей супругой… Ну, скажем, не с подобающей учтивостью?

— Ох, сэр, прошу вас, не расспрашивайте меня больше ни о чем. Я никогда не пойду на то, чтобы говорить плохое о хозяевах.

Иеремия тяжело вздохнул.

— Ну ладно, Мэлори. Попытаюсь сам проникнуть в эту тайну.

Поднявшись, Иеремия решительно направился вниз и велел горничной отыскать хозяйку дома. Джейн оказалась в гостиной.

— Миледи, могу я просить вас побеседовать со мной наедине? Всего пять минут, не больше, — призвав на помощь всю вежливость, обратился он к Джейн.

Во взгляде Джейн мелькнуло беспокойство, и она, с явным усилием кивнув, жестом предложила иезуиту занять стоявшее тут же кресло.

— Чем могу вам помочь, доктор?

— Понимаете, в последнее время меня мучает одна загадка, представляющаяся мне настолько запутанной, что, боюсь, в одиночку мне с ней не справиться. Вероятно, лишь вы могли быть настолько любезны, что помогли бы мне. Больше помощи мне ожидать неоткуда и не от кого.

Молодая женщина с неподдельным изумлением посмотрела на Иеремию.

— Отчего вы считаете, что только я в силах помочь вам?

— Уверяю вас, это так!

— А о чем идет речь?

— О вас. Наверняка вы помните тот наш самый первый разговор в доме вашего дядюшки. Вы тогда дали понять, что всем сердцем любите сэра Орландо и что никого на свете в мужья не желаете.

— Помню, — едва слышно произнесла Джейн и опустила голову.

— Теперь ваше желание стало явью, однако счастья вам не принесло. Почему?

Лицо Джейн исказила гримаса муки, уголки ее рта задрожали, а изумрудный взор уподобился холодному морю.

— Миледи, умоляю вас, доверьтесь мне, — вкрадчиво произнес Иеремия. — Расскажите обо всем, что между вами происходит.

— Как я могу?! — всхлипывая, воскликнула она. И тут иезуит понял, что она близка к истерике. — Вы ведь его друг.

— Именно потому, что друг, я обязан знать обо всех его поступках! И ему от этого не легче, уж поверьте мне. Прошу вас, расскажите, что произошло?

Слезы полились по щекам Джейн.

— Ничего! — стиснув зубы, ответила она.

— Ничего?

— Когда он просил моей руки, я-то думала, что нравлюсь ему, что он любит меня, любит по-настоящему…

— Так и есть! — подтвердил Иеремия.

До него никак не доходил смысл того, отчего эта женщина так несчастна.

Джейн Трелони покачала головой.

— Нет, я ему неприятна. Возможно, далее отвратительна.

Слова Джейн буквально ошеломили доктора Фоконе, и в первую секунду он был не в силах произнести ни слова.

— Такого быть не может, миледи! Сэр Орландо обожает вас!

— Почему же в таком случае он ни разу ко мне не прикоснулся? — в отчаянии воскликнула она.

— То есть… он не выполняет свой долг супруга?

— Не выполняет. Он всегда приходит в спальню и ложится в постель поздно, думая, что я уже заснула. И встает в такую рань, когда я сплю. Целый день он проводит в суде или в Сарджентс-Инн.

Закрыв лицо руками, Джейн дала волю давно копившимся слезам.

— Когда я дома, он вообще не смотрит в мою сторону и почти не разговаривает со мной. Что мне делать? Как быть? Скажите мне, как я должна поступить?

Иеремия не знал, что и сказать в подобной ситуации. Поведение друга показалось ему необъяснимым.

— Миледи, твердо обещаю помочь вам, хотя еще и сам не знаю как. Но не утрачивайте надежду! Можете мне верить, я выясню причины столь непонятного поведения сэра Орландо.

С этими словами Иеремия поднялся и направился к двери. Полуобернувшись, он, вложив в свои слова всю убежденность, сказал:

— Я знаю, что он любит вас. И в это вы должны верить!

Глава 25

Иеремия, проведав одного из своих подопечных, собрался возвращаться к себе на Лондонский мост, как вдруг обогнавший его экипаж остановился.

— Доктор Фоконе! — послышался знакомый властный голос.

Иеремия подошел ближе.

— Ах, так это вы, мистер Форбс! Рад видеть вас в добром здравии! — вежливо приветствовал он главу семейства Форбс.

— Пустословие спокойно можете опустить, доктор. Усаживайтесь ко мне. Мне необходимо с вами переговорить.

Вздохнув, иезуит подчинился и уселся на переднюю скамью. Айзек Форбс нетерпеливо стукнул тростью по крыше, скомандовав кучеру ехать дальше.

— Что вас занесло в этот Богом забытый район, доктор? Здесь ошивается один только сброд.

— Это люди, сэр, и я пытаюсь избавить их от болезней, — спокойно, но с достоинством ответил Иеремия.

Старик Форбс презрительно фыркнул, но тему развивать не стал, а лишь покосился на иезуита.

— Похоже, вы предпочитаете исцелять тех, кому обычный лекарь не по карману, сэр.

Пастор понимал, куда клонит его собеседник, но решил промолчать.

— Вы ведь с меня за лечение внука и пенса не потребовали, доктор, — продолжал патриарх семейства. — Либо вы из тех, кто деньги ни во что не ставит, либо что-то у вас на уме.

Произнося этот монолог, старик пытливо всматривался в лицо пастора, однако тот выдержал взгляд.

— Я тут справился насчет вас в Королевской врачебной палате, так там о вас и слыхом не слыхали. Стало быть, и лицензии у вас нет.

— Верно, нет, — ответил Иеремия, стараясь говорить как можно беспечнее. — Я по примеру Томаса Сайдемана из Вестминстера целиком посвятил себя изучению простудных заболеваний. И пациенты мои, как вы совершенно справедливо подметили, без гроша в кармане. Судья Трелони наверняка поставил в известность об этом вашего сына, но тот, когда возникла необходимость, невзирая ни на что, решил послать именно за мной, да вдобавок посоветовал строго исполнять все мои предписания.

Айзек Форбс умолк, по-видимому, обдумывая сказанное иезуитом, и отвел взор. Иеремии оставалось надеяться, что его доводы возымели действие.

— Чудной вы народец — исследователи, — чуть свысока заметил старик. — Впрочем, и без этой лицензии Королевской врачебной палаты вы врач что надо, должен признать. Выходили моего внука. Поэтому прошу вас вновь обследовать его.

— Он снова нездоров? — обеспокоенно спросил Иеремия.

В ответ Форбс лишь махнул рукой.

— Да нет. Дело не в этом. Просто мне хочется быть уверенным, что он здоров. И здоров по-настоящему. Посему прошу вас осмотреть его, причем основательно.

— Но если мальчик ничем не болен…

— Черт вас побери, да не перечьте вы мне! Я желаю, чтобы вы осмотрели его, и обещаю по-царски вознаградить вас.

— Если с ребенком что-то не так, я, разумеется, сразу замечу это, — вслух размышлял Иеремия. — Он, случайно, не поранился? И кормилица не роняла его на пол?

Айзек Форбс с каменным лицом продолжал смотреть на Иеремию.

— Вам следует лишь установить одно — могу ли я рассчитывать, что из него вырастет здоровый, крепкий мужчина, — раздельно проговорил он. — Этот ребенок — мой единственный наследник. И ему предстоит решать очень важные дела, поверьте, очень важные. И принимать ответственные решения!

Иеремия, расслышав в голосе старика тревогу, наконец смекнул, в чем дело, и уступил.

— Хорошо, если вас устроит, завтра в течение дня я готов зайти к вам.

Форбс удовлетворенно кивнул. Экипаж остановился.

— Где это мы? — осведомился Иеремия.

— На одной из улиц, прилегающих к Темз-стрит. Здесь расположены мои склады. Я регулярно приезжаю сюда посмотреть, как идут дела. Здесь хранятся такие ценности, что… Я ведь торгую всем без исключения — тканями, мехами, шелком, табаком, сахаром, медом, вином, бренди, оливковым маслом. Это только здесь, а в других — уголь, лес, селитра, порох, смола, воск.

— А не рискованно ли держать столько огнеопасных товаров в одном месте? — с недоумением спросил Иеремия.

Старик саркастически улыбнулся.

— Еще как рискованно. Хватит одной-единственной искры, и все здесь взлетит на воздух. Тем не менее в Лондоне за складские и торговые площади с тебя дерут как полагается.

Слуга помог Айзеку Форбсу выбраться из кареты.

— Мой кучер довезет вас куда надо. До завтра, доктор!

Подходя утром следующего дня к дому Форбсов на Лиденхолл-стрит, он стал свидетелем удивительной картины: в доме приоткрылась боковая дверь, и через щель на улицу выглянул кто-то из слуг. Иеремия невольно замер на полушаге. Слуга, осторожно высунувшись, посмотрел сначала направо, потом налево, будто желая убедиться, что улица пуста. Иезуит поспешно скрылся за углом, который только что миновал, не выпуская из виду дверь дома. А она тем временем распахнулась, и наружу устремились один за другим люди в строгих одеждах, которые тут же стали расходиться в разные стороны. Их было человек двадцать, как показалось Иеремии. Иезуит усмехнулся про себя. Все понятно: оказывается, под кровом дома Форбсов обрела пристанище молельня пуритан.

Дождавшись, пока паства исчезнет из виду, Иеремия покинул укрытие и направился к главному входу в дом. Как и во время прошлых визитов, лакей смерил его весьма недоверчивым взглядом, но на сей раз Иеремия прекрасно понимал причину недоверия.

В холл к нему вышел Сэмюел Форбс.

— Доктор Фоконе, мой отец будет доволен, что вы не заставили себя ждать.

— Так он говорил вам, что я должен прийти?

— Да-да, он рассказал мне о вчерашней встрече с вами.

— Может, вы все-таки объясните мне, отчего отец так обеспокоен состоянием здоровья вашего сына, сэр? — обратился к нему Иеремия. — Насколько я могу заключить, ребенок вполне здоров.

Сэмюел Форбс согласно кивнул. И тут на верхней площадке лестницы внезапно появился какой-то мужчина. Явно не ожидая присутствия в холле Иеремии, он невольно замешкался и бросил многозначительный взгляд на сына главы семейства. Иеремия без труда узнал этого человека. Он видел его во время своего первого визита в этот дом, когда тот о чем-то беседовал с Айзеком Форбсом, уединившись у той же лестницы. И теперь не сомневался, кем был пришелец, с которым обычно суровый и недосягаемый старик Форбс был тогда столь необычно любезен.

«Стало быть, мы с вами в одной лодке, мистер Форбс», — отметил Иеремия. Он сам, будучи достаточно искушенным по части проведения подпольных богослужений, по неким, понятным лишь посвященному и неуловимым для остальных, признакам мог без труда определить цель, какой служил дом Форбсов. И незнакомец на лестнице не кто иной, как пастор-пуританин, только что произнесший здесь, причем наверняка не впервые, запрещенную законом проповедь. Доверенному лицу из слуг были поручены вопросы конспирации. Да, опасную игру ведет глава этого семейства! Стоит властям прознать, как все Форбсы разом угодят в застенки. Впрочем, Айзек Форбс был явно не из трусливых — плевать он хотел на законы того, кого не считал своим королем. Старика, столько повидавшего на свете, ничто не страшило за исключением доброго здравия собственного внука!

Сэмюел Форбс, поняв неловкое положение, в котором оказался пуританин, решил прийти к нему на помощь.

— Если вы ищете отца, он у себя, — обратился он к гостю.

Тот поспешно закивал и исчез из виду.

— Это друг семьи, он заехал к нам в Лондон на пару дней, — торопливо пояснил Форбс-младший, не назвав, однако, имени гостя. — Давайте-ка сходим к сыну, а потом я вам объясню, отчего отец решил вас вызвать.

В детской Темперанция беседовала с кормилицей, державшей мальчика на руках. Узнав Иеремию, молодая мать чуть смущенно улыбнулась ему.

Едва они вошли, Сэмюел отправил из детской кормилицу. Та без слов отдала ребенка матери и удалилась.

— Пару дней назад ко мне заезжал мой двоюродный брат Дэвид Дрейпер, — начал Сэмюел. — Отца не было, он куда-то отправился, очевидно по делам, однако ему, конечно же, доложили о визите одного из тех, кого он распорядился и на порог дома не пускать. Кроме того, известили его и о том, что Дэвид заглядывал в детскую.

Иеремия понимающе кивнул.

— Ясно. Недоверие вашего отца к своему родственнику и верному вассалу короля зашло настолько далеко, что он готов поверить даже в сглаз.

— Вы совершенно правы, доктор. Но готов вас заверить, что опасения моего отца абсолютно безосновательны. Дэвид ни секунды не оставался в нашем доме без присмотра. А до малыша даже и не дотронулся. Ему просто хотелось взглянуть на него. Ну и я не видел никаких причин ему отказать.

— А почему мистеру Дрейперу понадобилось являться к вам домой? — спросил Иеремия. — Уж ему-то следовало бы знать о последствиях визита в дом того, кто ненавидит его пуще всего на свете.

— Дело в том, что Дэвиду срочно понадобилась крупная сумма для весьма выгодного вложения, и он попросил денег в долг. Мы хоть и регулярно видимся с ним, выпиваем по кружке эля где-нибудь, но тогда он ждать не мог. Возможно, ему захотелось еще и позлить старика.

— Как реагировал ваш отец, узнав, что в его доме побывал мистер Дрейпер?

— Он пришел в бешенство, — со вздохом ответил Сэмюел. — Даже меня поразил этот взрыв ярости. Нет, все-таки дурно, очень дурно, что наши семьи пребывают в такой непримиримой вражде.

— Тебе ни за что не понять этого, сын! — раздался со стороны дверей ледяной голос.

Сэмюел и Иеремия, вздрогнув, повернулись и увидели на пороге Айзека Форбса. Старик стоял словно изваяние, грозно вцепившись в набалдашник трости. Оба и не услышали, как он вошел.

— Как осмеливаешься ты подвергать сомнению мои решения? — злобно прошипел глава семейства. — Страна под пятой у этого паскудника паписта, разрушающего страну бессмысленными войнами и губящего своих сограждан. Мы ввязались в войну с теми, кто связан с нами общей религией! Торговля приходит в упадок. Я за три месяца потерял два корабля. И ты еще спрашиваешь, почему я не желаю допускать в свой дом родственничков-роялистов?!

Сэмюел раскрыл было рот, намереваясь что-то возразить, но передумал и торопливо покинул детскую. Иеремия заметил, что Темперанция, съежившись от страха, готова провалиться сквозь землю. Малыш у нее на руках раскричался.

— А вы, доктор, не стойте столбом, а займитесь лучше ребенком! — рявкнул старик на Иеремию. — Мне необходимо знать, здоров он или нет.

Иеремия, сдержавшись, повернулся к мальчику. После того как они с Темперанцией распеленали его, иезуит осторожно положил малыша на колени. Он попытался успокоить продолжавшего кричать ребенка, и тот в конце концов перестал плакать. Ощупав тельце мальчика, Иеремия убедился, что ребенок заметно прибавил в весе. Ни прыщей, ни синяков или ранок на теле не было. Конечности развивались нормально, без каких-либо искривлений.

— Ваш внук совершенно здоров, — твердо заявил Иеремия, закончив осмотр.

— Вы отвечаете за свои слова?

— Полностью!

По глазам старика Иеремия заключил, что тот не до конца веритему. Казалось, он что-то желал ему сказать, но в последнюю минуту передумал.

— Ну ладно, доктор, хорошо. Я верю вам. Пройдите ко мне в кабинет. Ваши усилия должны быть должным образом вознаграждены.

Глава 26

Иеремия, полный раздумий, брел по лабиринту коридоров Вестминстерского дворца. Незадолго до этого произошел безрадостный разговор с судьей Орландо Трелони, едва ли не завершившийся ссорой. Нежелание друга исполнять супружеские обязанности не давало иезуиту покоя, и он, набравшись решительности, напрямик заявил об этом сэру Орландо. В ответ прозвучала сначала возмущенная тирада о невоздержанности на язык домашней прислуги, готовой первому встречному разболтать то, что для чужих ушей не предназначено. Неоднократные попытки Иеремии перейти к сути дела, потерпели фиаско. В конце концов сэр Орландо, исчерпав запасы терпения, в достаточно учтивой, но весьма категоричной форме дал понять, что, дескать, вся эта тема к нему, доктору Фоконе, касания не имеет и в будущем он настоятельно просил бы его никогда не возвращаться к ее обсуждению.

Иезуит остался у разбитого корыта. Чуть позже его посетила идея увидеться с Аморе и испросить совета этой умной и проницательной женщины.

Леди Сен-Клер в соответствии с обязанностями фрейлины как раз собиралась на встречу с королевой. Аморе весьма обрадовал неожиданный визит святого отца, она предложила ему сесть и отправила служанку Арман в дворцовую кухню приготовить чай.

— Миледи, есть проблема, решить которую без вашего участия мне не по силам, — сразу перешел к делу Иеремия. — Вот поэтому я и вынужден был побеспокоить вас. Мне необходим ваш совет.

Не впервые иезуит прибегал к помощи Аморе, когда не знал, как разрешить ту или иную докучавшую ему проблему. И очень часто леди Сен-Клер, призвав на помощь чисто женское чутье, сдвигала дело с мертвой точки, в особенности если это касалось человеческих чувств и отношений.

— Как всегда, с охотой готова служить вам, — без промедления ответила красавица. — Речь, случаем, не идет о гибели той самой нищенки, о которой вы мне рассказывали?

Иеремия отрицательно покачал головой:

— Нет, здесь дело скорее сердечного толка.

Аморе была искренне удивлена.

— Ну-ну, святой отец, рассказывайте.

— Вероятно, вам доводилось слышать о женитьбе судьи Трелони.

И Иеремия изложил Аморе всю историю без утайки, не позабыв упомянуть и о собственной роли при заключении этого супружеского союза.

— Поведение судьи представляется мне по меньшей мере странным, — подытожила Аморе, выслушав рассказ пастора, и отхлебнула чаю, поданного Арман. Знакомством с этим в ту пору еще экзотическим в Англии напитком она была обязана именно Иеремии. Теперь же к нему пристрастилась и королева.

— Может быть масса причин для несоблюдения супружеских обязательств — к примеру, судья Трелони не желает детей.

— Я с полной уверенностью могу заверить вас, что сэр Орландо мечтает о ребенке, — возразил Иеремия.

Аморе задумалась.

— Ну, в конце концов причиной может стать и… так сказать… некий физический дефект, что ли… Словом, вы понимаете, о чем я. — Произойди этот разговор с кем-либо из придворных, она не стала бы утруждать себя подыскиванием деликатных выражений, а просто назвала бы вещи своими именами. Но в беседе со своим духовником… — Это как раз объясняет его раздражительность, когда вы затронули эту тему.

Иеремия слегка склонил голову набок.

— Миледи, поверьте, я обдумывал и такую возможность. Крайне маловероятно, что проблема ограничивается чисто физической природой. Сэр Орландо в течение пятнадцати лет состоял в браке, и за все эти годы вполне мог стать отцом, причем не раз и не два. Однако всем его детям суждено было умереть. А овдовел он всего полтора года назад. Срок, как вы понимаете, невелик. И если бы он за это время получил травму, обрекавшую его на бесплодие, поверьте, я был бы первым, кто узнал об этом.

— Вы на самом деле уверены, что жена нравится ему? — решила уточнить Аморе.

— Я убежден, что он любит ее всем сердцем… Во всяком случае, до сего времени у меня не было ни малейших сомнений на этот счет.

— По-видимому, причина, вынуждающая его всячески избегать общения с любимой женой как днем, так и ночью, должна быть весьма серьезной. Его наверняка что-то мучит. — Аморе задумчиво закусила губу. — Вы говорите, сэр Орландо уже был женат?

— Да.

— И он любил свою первую жену?

— Да. Думаю, что да. Как мне помнится, после ее смерти он долго места себе не находил.

— Отчего она умерла?

— Она умерла от родов…

Иеремия умолк на полуслове. Взгляды его и Аморе встретились. Обоих осенила одна и та же мысль.

— Ну конечно же… — вырвалось у Иеремии. — И как я раньше не догадался! — Поднявшись с кресла, он взял руку Аморе и прикоснулся к ней губами. — Что бы я делал, не будь вас, миледи!

От причала Уайтхолла Иеремия на лодке добрался до причала Блэкфрайер. Он решил не откладывать в долгий ящик разговор с сэром Орландо и не дожидаться, пока тот явится домой. Эту неделю судебные заседания проходили в зале Олд-Бейли. Только что закончился обеденный перерыв, и Иеремии удалось занять местечко на скамейке для публики еще до возвращения судей. Ретивый лорд — главный судья сэр Джон Килинг и на этот раз не упустил возможности побыть председательствующим. Кроме него, в составе председательствующих были лорд-мэр сэр Орландо Трелони и судья Верховного суда по гражданским делам.

Заседание грозило затянуться до вечера, и Иеремия запасся терпением. Чтобы как-то скрасить томительно текущие минуты ожидания, он сосредоточил внимание на разбираемых одним за другим делах. С ворами, бандитами разговор был короток — их без промедления отправляли в тюрьму. Затем перед судом предстала троица в кандалах на руках и ногах. Подсудимые были в простой темной одежде и держались с поразительным достоинством. Иеремия узнал среди одного из них того самого квакера, невольным свидетелем ареста которого стал. Именно его допрашивали первым. Сэр Джон Килинг спросил его:

— Мистер Джордж Грей, вам было дано время обдумать предупреждения, высказанные вам вчера на суде в надежде, что, вняв рассудку, вы все же проявите готовность принять присягу.

Повернувшись к судебному писарю, лорд — главный судья велел ему зачитать текст присяги.

Иеремия знал ее наизусть. Присягавший клятвенно признавал Карла II единственным вседержавным властителем королевства, лишал папу права назначать дворян. Кроме того, присягавший обязывался считать себя свободным от всех папских доктрин и энциклик, объявлявшихся еретическими.

— Так вы присягнете или нет? — допытывался у квакера сэр Джон Килинг.

— Ты не имеешь права требовать от меня присягать кому бы то ни было, друг мой, — спокойно, едва ли не дружелюбно ответил Джордж Грей.

Лорд — главный судья содрогнулся от подобной фамильярности: сама манера квакеров обращаться ко всем без исключения на ты или «друг мой», претила ему.

— Вот что, я запрещаю тебе называть меня на ты! — возмущенно бросил Джон Килинг. — Ты обязан с надлежащим уважением относиться к суду!

Квакер будто не слышал фразы председательствующего.

— Прости, если я задел тебя. Но в глазах Господа мы все люди, и посему все мы равны. И в духе Господа величать всех и каждого на ты, а не на вы.

— Ты наглец! Невоспитанный дикарь! — брызжа слюной, завопил Килинг. — Присягай, а не то тебя живо отправят в тюрьму.

— Сия клятва была составлена после «Порохового заговора»^[45] и направлена против папистов, но не против нас. Тем не менее приверженцы папы спокойно отправляют обряды, нам же не разрешают и всячески нас угнетают! Совесть не позволяет мне принимать эту присягу, ни эту, ни любую другую. Еще Христос призывал: «Не клянитесь!» И апостол Иаков говорил: «Прежде всего, братья мои, не клянитесь ни небом, ни землей, и никакой другой клятвою».^[46]

— Палач! Заткни этому бунтовщику рот! — распорядился лорд — главный судья.

Палач Джек Кетч послушно поднялся со своего места и грязной тряпкой завязал рот возмущенному квакеру. После этого Килинг вновь обратился к присяжным:

— Господа присяжные заседатели, этот человек по имени Джордж Грей обвиняется в отказе от принятия присяги. Вы сами слышали, что он сказал. Сомнений в его виновности нет. Так что мы ожидаем вашего приговора.

Присяжных не потребовалось долго убеждать. Джордж Грей и все его единоверцы были объявлены виновными. Конвойные вновь отвезли их в Ньюгейтскую тюрьму, где они должны были дожидаться решения судьи — то ли пожизненного заключения, то ли ссылки в североамериканские колонии.

Между тем наступил вечер. Сэр Джон Килинг перенес рассмотрение остальных дел на следующее утро. Иеремия, пробираясь сквозь толпу спешивших покинуть здание суда, устремился к сэру Орландо. Тот, заметив иезуита, направился к нему.

— Что привело вас сюда, доктор? Уж не интерес ли к этим не знающим ни совести, ни чести квакерам?

— Вообще-то нет, — ответил Иеремия. — Не так давно я по чистой случайности своими глазами видел, как арестовывали этого самого Джорджа Грея. Неужели есть необходимость подвергать их столь жесткому наказанию? Они ведь не заговорщики.

Трелони презрительно махнул рукой.

— Вы слишком наивны, веря в то, что квакеры проповедуют отказ от всякого насилия, как утверждает их предводитель Джордж Фокс. И среди них достаточно опасных типов, которые не остановятся ни перед чем, вплоть до бунта против трона. Вот тогда вы, католики, у них попляшете! Так что, святой отец, не советую вам обременять себя избыточным сочувствием и великодушием к ним. Но вы ведь явно пришли сюда не для обсуждения темы квакеров, как я понимаю.

— Нет, милорд, мне было хотелось поговорить с вами с глазу на глаз.

Сэр Орландо медлил с ответом, понимая, какую именно тему затронет иезуит. Однако он не мог отказать Иеремии и предложил пройти на первый этаж здания в небольшую комнатку.

— Итак, в чем дело, доктор? — с покорной улыбкой спросил Трелони.

— Я помню, как вы посоветовали мне не вмешиваться в вопросы, связанные с вашим браком, — начал Иеремия. — Но душа моя протестует, когда я вижу вас и вашу супругу несчастными.

Судья помрачнел.

— Вы действительно считаете мою жену несчастной? Бог ты мой, да она имеет все, что только можно пожелать; она совершенно свободный человек.

— Она желает лишь одного: видеть вас рядом, сэр! И она считает, что вы ее не любите!

Сэр Орландо помрачнел еще больше.

— Но вы ведь знаете, что это не так!

— Да, милорд, я знаю, что вы любите свою супругу — любите так, что готовы ради ее счастья и благополучия отказаться от вашего заветного желания.

Судья бессильно упал на стул.

— От вас на самом деле ничего не скроешь. Вы правы. Я боюсь, ужасно боюсь потерять Джейн. Если с ней случится то, что случилось с Бэт, я… я не знаю, что со мной будет. Я никогда себе этого не прощу!

— Послушайте, вовсе не всегда беременность непременно сводит женщину в могилу. Большинство благополучно преодолевают это испытание, давая жизнь здоровым и крепким детям, — попытался возразить Иеремия.

— Но признайтесь, святой отец, ведь есть исключения! Джейн еще так молода. Она и не жила-то по-настоящему. И я не могу подвергать ее жизнь опасности по своей прихоти иметь детей.

— Почему вы сразу не объяснили это своей супруге, а заставили ее думать бог ведает о чем?

— Ей этого не понять. Вы ведь ее знаете — она человек долга.

— Она имеет право знать правду, милорд. Вы что же, и впредь намереваетесь заставлять ее страдать от того, что чураетесь ее? Разве она заслужила подобное?

Сэр Орландо, вскочив со стула, принялся возбужденно расхаживать по комнате.

— Я все понимаю! И страдаю от этого. Но не могу я, не могу, боюсь оказаться даже близко от нее. Стоит мне взглянуть на нее, как меня охватывает непреодолимое желание обнять ее, поцеловать… И я боюсь, на самом деле боюсь, что утрачу над собой контроль и…

Он не договорил.

— Милорд, в смерти вашей первой супруги нет вашей вины!

— Нет, есть! Она умерла, потому что я требовал от нее детей… потому что в своем эгоизме постоянно подвергал ее жизнь опасности. И я никогда не смогу поступить так с Джейн. Слишком я ее люблю! И не хочу потерять!

Иеремия вздохнул. Он очень хорошо понимал опасения своего друга.

— Сэр, я не утверждаю, что вы не правы. Но и ваша жена имеет право знать, почему с ней так обращаются. Предоставьте ей самой решить, подвергать себя опасности ради потомства или нет.

— Говорю вам, Джейн молода. Она и понятия не имеет, насколько это серьезно.

— Милорд, прошу вас внять рассудку. Она, может быть, и молода, но далеко не глупа. Вы должны поговорить с ней.

— Не стану я с ней говорить.

— В таком случае придется мне, — решительно заявил Иеремия.

Сэр Орландо недоверчиво посмотрел на иезуита.

— Вы этого не сделаете!

Иеремия повернулся.

— Ваша жена имеет право знать всю правду, — бросил он, уходя.

И, не дожидаясь возражений Трелони, вышел из комнаты. Раздосадованный судья погрузился в долгое молчание.

Глава 27

Одним знойным июньским днем вдруг пропал Николас. Около полудня Ален послал подмастерье к одному из больных, и тот все не возвращался. Когда он не вернулся и к вечеру, Риджуэй собрался отправиться на его поиски, но, едва выйдя из дома, столкнулся с Уильямом.

— На вашем месте я пересидел бы эти дни дома, — предупредил Алена слуга леди Сен-Клер. — Разве вы не слышали, что голландцы высадились на побережье Франции и что наш флот готовится выйти в море?

— Слышал, но какое это все имеет отношение ко мне? — не понял Ален.

— По всему городу разосланы патрули, насильно рекрутирующие всех молодых мужчин в моряки. Сегодня дела хуже некуда. Лорд-мэру не выделили денег ни на пропитание этих бедняг, ни на выплату жалованья. Их всех согнали в Брайдуэлл и держат там под охраной, чтобы не разбежались.

Известие Уильяма встревожило Алена не на шутку.

— Я должен пойти на поиски Николаса. Может, и он среди них.

— Такое вполне возможно. Но окажись это так, как и чем вы сможете ему помочь? — резонно возразил Уильям. — Разве что на пару с ним послужить на корабле флота его величества? А это вполне осуществимо, стоит вам только на улицу нос показать.

— Но… я свободный гражданин города Лондона. Как это меня вдруг возьмут да заберут во флот?

— Я бы на вашем месте не тешил себя этим, сэр. Пока вы разыщете чиновника, который рассмотрит вашу жалобу, вас усадят на корабль, и делу конец. Поймите — вы не простой работяга. Вы врач! Хирург! А хирурги сейчас ох как потребны на флоте! Так что если уж они в вас вцепятся, ни за что не отпустят, можете мне поверить.

Ален понурил голову.

— Черт побери! Как мне быть, Уильям?

— А как остальным. Пошлите свою благоверную в военно-морское ведомство, пусть она там и передаст вашу жалобу.

Лекарь, будто осененный догадкой, взглянул на Уильяма.

— Скажите, а леди Сен-Клер смогла бы что-нибудь сделать для Ника?

— Ну уж наверняка раздумывать не стала бы, это я вам точно говорю, — ответил Уильям. — Но сейчас ее в Лондоне нет. Двор выехал в Виндзор. Боюсь, к ее возвращению будет поздно.

— А вы? Для вас ведь тоже непросто в таких условиях приглядывать за мной?

— Мы с Джимом — тертые калачи. Стоит нам заметить патруль, так мы сразу ноги в руки. Но вы правы, сэр, это и для нас небезопасно. Может, вы все-таки пару дней и без нас обойдетесь, пока флот уберется отсюда в открытое море? Все равно ведь этот Лэкстон не скоро опомнится.

— Конечно, конечно, — заверил его Ален. — Как-нибудь обойдусь.

Алену несколько раз пришлось упрашивать Энн сходить в военно-морское ведомство, пока она в конце концов согласилась. Но сходила туда, как и следовало ожидать, впустую. После этого Ален, невзирая на предостережения Уильяма, решил сам нанести визит на Ситинг-лейн. Здание ведомства неподалеку от Тауэра было буквально оккупировано возмущенно галдевшими женами, настаивавшими на том, чтобы их мужей отпустили домой или хотя бы уж выплатили им положенное жалованье. Доктор Сэмюел Пипс, ответственный за отправку резерва на флот, не решаясь показываться им на глаза, передал через третьих лиц, что, дескать, отбыл по важным делам.

Ален побывал и в Брайдуэлле, пытаясь там навести справки о Николасе, но и это ничего не дало. Три дня спустя он беспомощно созерцал, как насильно рекрутированных под причитания жен и невест посадили в лодки и развезли по кораблям.

Едва экипаж леди Сен-Клер въехал в Лондон, как на город обрушился страшный ливень. Аморе под шум дождевых капель, барабанивших по стеклу дверцы экипажа, смотрела на знакомые улицы. Итак, королевский двор покинул Виндзор и вернулся на Уайтхолл. Большинство придворных без долгих раздумий отправились во дворец, но Аморе решила перво-наперво заглянуть домой справиться, как идут дела, и повернула экипаж в другую сторону.

Из-за проливного дождя лошади вынуждены были тащиться шагом. Но когда экипаж достиг Хартфорд-Хауса, тучи разогнало, кое-где стали показываться кусочки синего неба.

Аморе, выглянув в окно кареты, к своему удивлению, заметила сидевшего на ступеньках у входа человека. И, узнав его, не дожидаясь, пока лакей откроет дверцу, выбралась наружу.

— Мастер Риджуэй! Да вы промокли до нитки! Почему вы не зашли в дом переждать этот ужасный ливень?

Ален поднялся навстречу леди Сен-Клер.

— Разве я мог знать, когда вы приедете. Да и потом, я вовсе не собирался к вам. Просто в последнюю минуту решил зайти. Очень захотелось повидать вас.

Женщина с улыбкой подала ему руку.

— Входите же, входите. А то, не дай Бог, простудитесь в мокрой одежде.

Ален, приняв ее руку, последовал за ней через холл на второй этаж, в будуар. Там Аморе велела служанке приготовить для гостя шлафрок, растопить камин. Когда та отправилась выполнять распоряжения, госпожа предупредила ее, что никого не принимает, — леди Сен-Клер не хотелось, чтобы кто-нибудь им мешал.

Когда они остались наедине, Ален печально посмотрел наледи Сен-Клер.

— Почему только вас не оказалось, когда вы были так нужны мне?

— Что-нибудь случилось? — обеспокоенно спросила Аморе.

Риджуэй поведал ей о принудительном рекрутировании Николаса и о бесплодных попытках освободить подмастерье от службы на Королевском флоте.

— Я во всем виноват, — горестно заключил он. — Нельзя было отпускать его одного. Надо было самому отправиться тогда к больному!

— Прошу вас, не говорите так! Тогда вас и самого отправили бы на корабль.

— Может, и отправили бы. Но тогда мне не пришлось бы винить себя.

Аморе, взяв руки Алена в свои, утешительно произнесла:

— Я не сомневаюсь, что он благополучно вернется.

— Но ведь предстоят такие сражения! — возразил Ален.

— Вы должны твердо в это верить, мой друг, — убежденно сказала леди Сен-Клер. — Ваш подмастерье — парень опытный и осмотрительный. И сумеет найти выход из любого положения, если понадобится.

Утешительные слова Аморе подействовали. Они хоть и не умерили беспокойства о Николасе, но по крайней мере Ален уже не наедине с грызущим его чувством вины.

— Давайте снимайте мокрое платье, и просушим его у камина. Вина не хотите?

Риджуэй механически подчинился, стянув с себя сырую сорочку, после чего снял туфли, чулки и бриджи. Разложив одежду и обувь у камина, он набросил на себя шлафрок и подошел к Аморе, предложившей ему наполненный вином бокал.

Кивнув, он отпил глоток. Их взгляды встретились, и Аморе прочла в его глазах невысказанный вопрос. Ласково улыбнувшись, она отставила бокал и тихо произнесла:

— Я наказала служанке не тревожить нас, так что теперь вам, Ален, придется побыть за нее. Если бы вы только знали, как хочется мне сейчас снять с себя это платье.

Обняв Алена, леди Сен-Клер привлекла его к себе, и он с поразившей его самого страстностью принялся целовать и обнимать ее.

Остаток дня и ночь они провели вместе. Ален не выпускал Аморе из объятий, осыпал поцелуями, предлагал ей самые смелые и невиданные ласки, удовлетворяя ее желания с такой ненасытностью, будто эта ночь последняя в их жизни.

Утреннее расставание оказалось тяжелее, чем он ожидал. Опять в ставший ненавистным дом! Риджуэй тянул время как мог, пока Аморе не предложила ему позавтракать вместе, после чего Ален отправился в скорбный путь на Патерностер-роу.

Там, как он и предвидел, его ожидал ледяной прием. Энн, смерив его укоризненным взглядом, едва Ален показался на пороге дома, выдала гневную тираду:

— Наконец соизволили явиться под родной кров! Как, по-вашему, должна чувствовать себя жена, когда ее спрашивают, где муж, а ответить нечего?

Ален пытался сохранить подобие непринужденности, но это никак не избавило его от вскипавшего раздражения.

— Кому я так срочно понадобился?

— Вашим больным — вернее, тем немногим, кто остался, — у вас ведь теперь времени и на них нет, поскольку целыми днями вы околачиваетесь у доков в поисках этого ничтожества, вашего подмастерья, который скорее всего просто решил смыться от вас. Ну а по ночам, как водится, вы бегаете по шлюхам!

Раздражение Алена перешло в ярость.

— Ошибаетесь, мадам, — бросил он в ответ. — Я сейчас не от шлюхи.

— Да от нас за милю несет этой вашей шлюхой! И это не впервые. Валяетесь с самыми грязными потаскухами. Смотрите не притащите домой постыдную хворобу!

Тут Ален утратил чувство самоконтроля. Схватив Энн за плечи, он с силой тряхнул ее.

— Не смейте называть эту женщину шлюхой, слышите! Кому-кому, а вам помалкивать бы. Вы и есть самая настоящая шлюха, прижившая неизвестно с кем вашего ублюдка, которого норовите подсунуть мне!

— Оставьте ее, Христа ради, — вмешалась сбежавшая вниз Элизабет.

Ален, опомнившись, брезгливо оттолкнул Энн, и та, разрыдавшись, бросилась к тетке.

— Оставьте ее в покое! — возмущенно воскликнула Элизабет.

Ален повернулся к ней.

— Ну-ну, вы с ней всегда заодно, мадам. Уж не хотите ли вы убедить меня, что не знали о том, что Энн давно беременна?

Элизабет, спустившись с последней ступеньки, не спеша подошла к Риджуэю.

— Да нет, знала, конечно. Как я могла не знать? Но вы должны понять, что не Энн в этом повинна. Потому что ее отец, мой обожаемый свояк, превратил бы ее жизнь в ад, останься она под его крышей.

— Почему она в таком случае не женила на себе настоящего отца ребенка? — недовольно спросил Ален.

— Потому что это было никак нельзя.

— Нельзя? Почему же? Наверняка к нему у нее были куда более искренние чувства, чем ко мне.

Элизабет помрачнела и резко спросила:

— Вы на самом деле такой глупец, что ничего вокруг себя не замечаете? Энн изнасиловали!

Ален, не в силах ничего сказать, продолжал смотреть на нее. Гнев сменился сочувствием к Энн. Прежней ярости как не бывало.

— Но кто? Кто был этот негодяй? — наконец пробормотал он.

— Я вам этого сказать не могу. Спросите у Энн сами.

Рассеянно кивнув, Риджуэй повернулся и вышел в сад поразмыслить обо всем в одиночестве.

Только к вечеру, уже в спальне, он смог поговорить с Энн.

— Теперь я понимаю положение, в котором вы оказались. Вы были беременны, а мать, которая хотела вам помочь, внезапно погибла. Но почему вы тогда не рассказали мне обо всем? Я сумел бы вам помочь. Почему предпочли пойти на обман?

— Вы хотите сказать, что готовы были жениться на мне, принять чужого ребенка и растить как своего? — саркастически осведомилась Энн.

— Нет, по…

— Ну вот видите! Разве поступились бы вы своей свободой ради того, чтобы вызволить из беды какую-то там брюхатую дурочку! А по-другому помочь вы бы мне никак не смогли.

— Возможно, вы и правы, — вынужден был признать Ален. — Мне жаль, что вам выпало столько всего вынести. Но кто совершил над вами насилие?

— Поверьте, лучше вам этого не знать.

Сказав это, Энн скользнула под одеяло и закрыла глаза. Ален не стал пытаться разговорить ее, но в ту ночь забылся сном лишь под утро.

В День святого Якова враждующие флоты Англии и Голландии вновь сошлись в решающей схватке. На сей раз верх одержали британцы. Голландцам пришлось спасаться бегством, лишившись двадцати кораблей и свыше семи тысяч матросов. Британцы же потеряли всего один корабль, «Резолюшн», и примерно пятьсот членов экипажа.

Ален на лодке отправился в Чатем проверить, нет ли среди них Николаса. Раненых разбросали по пивным и харчевням, поскольку госпиталя для них не было. Риджуэй обошел все заведения и осмотрел раненых. Многие из матросов получили серьезные ожоги, кое-кто лишился руки или ноги. И хотя ему было не в диковинку видеть искалеченных в боях и раненых, на душе от этого легче не стало. Сколько же бед несут людям войны! Что до жалованья, то его наверняка им еще долго придется дожидаться, ибо казна была пуста. Ника Ален среди них не обнаружил.

Один из раненых жаловался на нестерпимую боль. Рана на ноге была обработана кое-как. Хирург не раздумывая взялся за дело. Выпросив у кабатчика бренди и чистых тряпок, он продезинфицировал и перевязал рану. Ален настолько углубился в работу, что не заметил подошедшего к нему человека.

— Вы военный лекарь, сэр?

Повернувшись, Ален увидел симпатичного вида мужчину лет сорока. Длинные, до плеч, темные волосы, вытянутое лицо, карие глаза и энергично вздернутый нос. Ухоженная эспаньолка, на манер королевской. Ален поднял с носилок раненого, куда присел передохнуть.

— Да, сэр, я лекарь. У меня лечебница в Лондоне. Но моего подмастерья насильно призвали на флот, вот я и пришел сюда в надежде найти его.

— Понимаю вас, — ответил мужчина. — Меня зовут Джон Ивлин. Я член комиссии по снабжению раненых и военнопленных. Мне жаль, что вы так и не смогли отыскать вашего подмастерья. Как я понимаю, здесь его нет.

— Нет, — покачал головой Ален. — Он наверняка на другом корабле, из тех, которые еще не возвратились в порт. Может быть, вам известно, когда они вернутся?

— Увы, ничего сообщить вам не могу. Это в ведении командования флота.

Ален еще раз взглянул на лежавших вповалку раненых.

— Не самый лучший метод размещения, — со вздохом отметил он.

— Кому вы это говорите? — вздохнул в ответ Ивлин. — Лекарям необходимо бегать из одной харчевни в другую, и они не успевают оказать помощь всем, кто в ней нуждается. К тому же, если ты в кабаке, да еще ранен, поневоле напьешься до бесчувствия. В этой связи я обратился к королю с предложением срочно организовать здесь, в Чатеме, госпиталь. Я уже отыскал и подходящее помещение, подсчитал и расходы, которые, кстати, не так уж и велики. Мистер Пипс передал планы в военно-морское ведомство, они были одобрены, но, пока нет денег, нет смысла уповать, что дело сдвинется с мертвой точки. С ума сойти! Его величество швыряет жуткие суммы на своих любовниц, а для тех, кто ради него рисковать жизнью на войне, у него, видите ли, нет даже шиллинга.

Джон Ивлин виновато посмотрел на своего собеседника.

— Вы уж простите мою горячность, сэр. Но когда вдруг не находится денег на важное дело, тут…

Он не договорил.

— Могу вам лишь посочувствовать, сэр, — искренне ответил Ален.

— Вообще-то мне сейчас пришла мысль спросить вас вот о чем: не согласились бы вы сотрудничать в комиссии? — продолжал Ивлин. — Нам не хватает лекарей. И должен вам откровенно заявить, что, вероятнее всего, вам придется трудиться задарма. Во всяком случае, заплатят вам далеко не сразу. Может быть, вам, прежде чем дать мне ответ, следует все хорошенько обдумать? В ближайшее время я переправляю раненых в больницу Святого Варфоломея. И поскольку вы работаете в Лондоне…

— Я обещаю вам подумать, — ответил Ален и распрощался с Джоном Ивлином.

Разумеется, перспектива посвятить себя тяжкому труду за призрачное жалованье, а в худшем случае и вообще ни за грош, привлекала мало. Но Ален проникся сочувствием к раненым, по сути, брошенным на произвол судьбы и обреченным на смерть без надлежащей медицинской помощи. С другой стороны, работа в госпитале давала возможность реже бывать дома. После того знаменательного разговора отношения Энн и Алена не улучшились, и Риджуэй решил хотя бы несколько дней в неделю бывать в госпитале. Было и еще кое-что, не дававшее ему покоя.

Как только выдалась возможность, Ален отыскал сэра Орландо и попросил принять и выслушать его. Он рассказал судье о разговоре с Джоном Ивлином.

— Так вы и в самом деле собрались работать в больнице Святого Варфоломея? — не скрывая скепсиса, спросил Трелони. — Вы ведь знаете, как обстоят дела с нашей казной.

— Да, но я знаю и то, в каком отчаянном положении находятся несчастные моряки, — возразил Ален. — И готов помогать им. Хотя и опасаюсь, что от меня потребуют дать какую-нибудь там присягу, коль я решил посвятить себя работе в этой больнице.

Сэр Орландо кивнул в ответ.

— Вполне вероятно. К тому же вам не мешало бы знать, что этот Джон Ивлин явно не принадлежит к числу обожателей католиков. Недавно он подал королю один документ, и знаете, как он его озаглавил? «Порочное воздействие новоеретичества иезуитов на короля и государство» — именно так можно перевести это с французского. Если я вас верно понял, вы просите меня замолвить за вас словечко.

— Был бы весьма признателен вашему сиятельству за это.

Трелони, усевшись за письменный стол, вооружился пером.

— Я снабжу вас соответствующим рекомендательным письмом.

Перо со скрипом забегало по белому листу бумаги. Закончив писать, судья присыпал документ песком, аккуратно сложил и запечатал.

Ален с благодарным поклоном принял от него письмо и уже собрался уходить, но сэр Орландо попросил его остаться еще на минуту.

— Вот о чем я хотел спросить вас, мастер Риджуэй. Вам никогда не приходилось что-нибудь слышать о том самом парне, ну, ирландце, который в свое время квартировал у вас? Дай Бог памяти — как же его?.. Ах да, Макмагон!

— Вероятно, вы имеете в виду Брендана Макматуна? — с улыбкой поправил судью Ален. Он вспомнил, как терпеть не мог молодой ирландец, если его фамилию переиначивали.

Трелони презрительно отмахнулся.

— Да-да, вечно я путаю эти варварские имена! Так вы ничего о нем не слышали? Не знаете, случаем, где он сейчас обретается?

— Нет, милорд, — солгал Ален. Недавно Аморе призналась, что он во Франции, а уж она-то знает. Ален решил не распространяться на эту тему.

— Как вы думаете, он может вернуться в Лондон? — продолжал допытываться судья.

Алену показалось, что в голосе Трелони звучит озабоченность, и он невольно спросил себя, с чего бы это. Два года назад судья Орландо Трелони вынес Макмагону излишне суровый приговор, хотя ирландец был невиновен. Дело в том, что сэр Орландо разделял предрассудки многих своих соотечественников о том, что все ирландцы сплошь ворье и пьянчуги. Брендан не простил судье учиненной над ним несправедливости, да и не скрывал этого.

— Думаете, мистер Макмагон будет вам мстить? — с сомнением спросил Ален.

Сэр Орландо без тени улыбки посмотрел на Риджуэя.

— Я считаю это более чем вероятным.

— Милорд, я понимаю, у Макмагона мало оснований обожать вас, но, поверьте, я не думаю, что он до сих пор носит в сердце злобу на вас. В конце концов, он человек разумный. И если он вернется сюда, то уж явно не по вашу душу.

— Ваши бы слова да Богу в уши! — со вздохом произнес судья. Сэр Орландо не разделял оптимизма Алена Риджуэя.

Глава 28

— Энн, где Молли? Мне нужна чистая сорочка.

Энн в этот момент ощипывала курицу и даже не подняла головы на вошедшего в кухню Алена. Она была на восьмом месяце беременности, что временами превращало ее просто в стерву.

— Вам что, трудно напомнить ей о том, что нужно сделать? — допытывался Ален.

По-прежнему уткнув физиономию в курицу, Энн сквозь зубы процедила:

— Она ушла.

— Ушла? Куда? И зачем?

— Я рассчитала ее.

Ален изумленно уставился на нее.

— Рассчитали?

— Да! — прошипела Энн. — Думаете, я не понимаю, чем вы с ней каждое утро занимаетесь, когда она приносит вам водицу для умывания? Мерзость какая! Вот я и выставила эту сучку из дому.

Ален в бессильной ярости сжал зубы. Ему не в чем было упрекнуть себя. Молли была просто жизнерадостной девчонкой и не видела трагедии в том, что ее далеко не старый еще хозяин разок-другой залезет ей под юбку или чмокнет в щеку. Но даже здесь были свои границы, которые Ален никогда не нарушал, тем более против воли служанки. Со временем эти тисканья и поцелуйчики стали своего рода ежеутренним ритуалом, который ни Ален, ни Молли всерьез не принимали. Естественно, в один прекрасный день это стало известно и Энн, но Ален никогда не думал, что та станет вымещать злобу на Молли.

— Вы не имели права выставлять бедную девушку на улицу! — укоризненно сказал Ален. — Надо было сначала посоветоваться со мной.

Раздражение гнало его из дому. Он стал даже подумывать о том, чтобы прикрыть свою лечебницу и перебраться в госпиталь, лишь бы не видеть Энн. Риджуэй был настолько погружен в свои мысли, что толком не соображал, куда направляется. Лишь увидев перед собой Ладгейтские ворота, он невольно остановился, прикидывая, что делать. Положившись целиком на волю ног, он миновал сначала ворота, потом Флит-стрит и двинулся к Стрэнду. Может, ему улыбнется счастье и леди Сен-Клер окажется дома. Он, как никогда прежде, жаждал ее общества, ее понимания и нежности. Преодолевая смущение, Риджуэй ударил латунным молоточком на двери дома. Ему отворил лакей.

— Ах, это вы, мастер Риджуэй. Вы как нельзя кстати. А то госпожа уже велела послать за вами. У нас с одним из слуг приключилась беда.

— Что случилось?

— Под лошадь угодил, и она его помяла. Сейчас я провожу вас к нему.

Пострадавший лежал у себя в каморке на кровати. Им оказался Уильям. Аморе с озабоченным видом сидела подле него.

— Мастер Риджуэй! Так скоро? — пораженно воскликнула она.

— Нет-нет, я просто зашел навестить вас, и только здесь от вашего лакея узнал о случившемся, — пояснил Ален и склонился над Уильямом, который с перекошенным от боли лицом беспокойно заворочался. Ощупав пострадавшую лодыжку, Ален вздохнул с облегчением.

— Вроде переломов нет, все цело. Правда, сухожилия растянуты. Необходимо наложить шину. Уильям, вы должны держать ногу в полном покое, и скоро сможете ходить ничуть не хуже, чем раньше.

Слуга облегченно откинулся на подушку.

— Спасибо вам, мастер Риджуэй. А то я уж чего только не передумал.

Аморе с любопытством наблюдала, как Ален ощупывает и перевязывает лодыжку ее слуги, после чего пригласила лекаря уделить внимание и ей.

— С большим удовольствием, миледи, — широко улыбаясь, ответил Риджуэй и последовал за хозяйкой в ее покои.

К вечеру Алена стали терзать укоры совести. Верно говорила Энн — он совершенно забросил работу в последнее время. Предстояло решить, как все-таки жить дальше. Аморе посоветовала ему не ходить домой пешком, а воспользоваться извозчиком — наступали сумерки, и передвигаться по Лондону становилось небезопасно. Извозчик тащился еле-еле — весь Лондон отмечал победу британского флота над голландцами. Эскадра англичан высадилась на островах Флиланд и Трешеллинг, сожгла около ста пятидесяти неприятельских кораблей и несколько захватила. Жители Лондона бегали с факелами, а кое-где даже палили в воздух из мушкетов.

Извозчик довез Алена до его дома на Патерностер-роу. И здесь вовсю шло празднество. Ален обратил внимание на привязанную у соседнего дома лошадь, пугливо вздрагивавшую при каждом выстреле.

Света в окнах лечебницы не было, хотя ставни оставались незатворенными, что было довольно странно. Доставая ключ, Риджуэй подумал, что женщины и его ученик уже ушли к себе. Собираясь вставить ключ в замок, Ален вдруг заметил, что дверь не заперта. Более чем странно. Риджуэй отворил дверь и вошел в дом. Не успел он и сделать двух шагов в полутемной лечебнице, как вдруг наверху прогремел выстрел и вслед за ним раздался женский крик. В следующую секунду он увидел, как на верхнюю площадку лестницы, вопя как безумная, выскочила Энн. Повернувшись, она окаменела, заметив в паре шагов от себя преследователя. И действительно — позади нее мелькнула зловещая темная фигура. Ален успел разглядеть мужчину в просторной черной накидке и широкополой шляпе. Незнакомец, грубо схватив Энн за плечи, толкнул ее, и она, тяжело упав, покатилась по лестнице. Нападавший бросился вслед за ней, на ходу выхватывая из-за пояса пистолет. Ален, не помня себя, закричал. Бандит ловким движением взвел курок и наставил дуло прямо на Риджуэя.

Реакция Алена была чисто инстинктивной. Впоследствии он так и не мог объяснить, как ему удалось столь молниеносно укрыться за массивным деревянным операционным столом. Пуля лишь слегка задела ему плечо. Ален тут же вскочил, пытаясь разглядеть незнакомца. А тот тем временем, схватив тяжелый пистолет за ствол, принялся молотить рукояткой по голове Энн. Ален в отчаянии стал перебирать хирургические инструменты в надежде вооружиться, и при этом довольно сильно порезался. Но незнакомец уже бросился прочь из лечебницы. Ален заметил, что лицо его закрывал темный платок. Хлопнула дверь.

Скальпель — жалкое оружие лекаря — выскользнул из окровавленных пальцев Алена.

— Энн! Энн!

Та лишь стонала в ответ. Ее белый чепчик пропитала кровь. Ален осторожно снял его с головы Энн и невольно ахнул. Увиденное поразило даже его. Несмотря на страшные раны на голове, Энн еще дышала. Подхватив жену, Ален отнес ее наверх в спальню, где осторожно положил на кровать.

— Элизабет! Кит! — что было мочи стал звать он. Ответа не последовало.

— Проклятие! Да куда вы все запропастились?! — в отчаянии вырвалось у него.

И в самом деле, почему Энн оказалась одна в пустом доме? Что делать? И в доме ни души.

Первым делом следовало заняться раной на ее голове. Сбежав вниз в лечебницу, Ален собрал необходимые инструменты и чистые салфетки, налил бренди в миску, после чего вернулся наверх. Энн, не шевелясь, лежала на постели, Риджуэй тщательно осмотрел рану. Вооружившись бритвой, сбрил часть волос вокруг раны. В рану проглядывали кости черепа. Тяжелая рукоять пистолета размозжила их, вдавив в отдельных местах внутрь. Да, ранение было весьма серьезным, если не смертельным. Сознавая, что уже ничем не сможет помочь Энн, Ален тем не менее аккуратно извлек мелкие отломки костей и тщательно промыл рану.

Теперь следовало подумать, как быть с ребенком в ее уже начинавшем мертветь чреве. Выжил ли он после падения матери? Большими ножницами он взрезал платье Энн и приложил ладони к животу. И ощутил внутри движение.

Ален лихорадочно раздумывал. Он понимал, что никакие роды в таком состоянии матери невозможны. Но если она умрет, с ней погибнет и ребенок. Была лишь одна возможность спасти его: кесарево сечение! Этот метод был знаком еще в Древнем Риме — названием своим он был обязан римскому императору Цезарю, родившемуся именно благодаря надрезу матки. Однако метод этот был чрезвычайно опасен и поэтому применялся только в тех случаях, когда роженица умирала, а ребенок продолжал жить.

Ален колебался. Приложив ладонь к груди Энн, Ален попытался определить, бьется сердце или нет. Сердцебиение едва ощущалось, удары были редкие. После краткого раздумья Риджуэй спустился в лечебницу и пропитал губку уксусом — последнее средство привести жену в сознание. Вернувшись в спальню, он поднес губку к носу. Энн никак не реагировала, тогда Ален смочил ей лицо холодной водой и стал энергично растирать ладони и ступни ног. Все тщетно — Энн пребывала в глубоком обмороке! Ален заметил, что из носа у нее сочится водянистая жидкость, перемешанная с кровью. Он вытер ее, но это не помогло — жидкость продолжала сочиться. Осмотрев голову, он заметил, что кровь истекает и из ушей.

Опыт врача подсказывал ему, что Энн при смерти и что ему уже не спасти ее. И все же, следуя долгу врача, Риджуэй не решался делать Энн кесарево сечение, что, несомненно, ускорило бы ее смерть. Риджуэй стал страстно взывать к Деве Марии помочь ему в нелегком выборе. Всем сердцем сейчас он желал присутствия Иеремии, чтобы тот подсказал верный путь. Впрочем, требовать подобного от пастора в его положении было нелепо — того ведь в первую очередь заботило спасение души. И если бы в чреве матери погиб ребенок, естественно, так и оставшийся некрещеным, душа его оказалась бы в Limbus infantum, или чистилище, преддверии ада, куда Богу доступа не было и где она была бы обречена вечно томиться страстным желанием узреть благотворящий взор его.

Воздав молитву Деве Марии, Ален снова направился в лечебницу за необходимыми инструментами. Между тем была уже ночь, улицы затихли. И снова Ален спрашивал себя, отчего ни Элизабет, ни Кита не оказалось дома, но не мог заставить себя додумать эту мысль до конца. Разложив инструменты рядом с постелью, Ален вдруг заметил, как предательски дрожат у него руки. Ведь это была не первая его операция, но никогда прежде ему не приходилось делать ее на еще живом человеке. Он постарался взять себя в руки. Первым делом вложил между челюстей Энн небольшой деревянный брусок — рот должен быть открыт, она должна дышать, обеспечивая воздухом матку. Дыхание было настолько слабым, что ребенок вполне мог задохнуться. После этого Ален убрал подушку из-под головы Энн и подложил ее под крестец. Ополоснув руки, Ален обмыл бренди участок, где надлежало сделать надрез. Затем, выбрав самый острый из скальпелей, приставил его лезвие слева в области лобковой кости и на брюшине сделал надрез шириной примерно в ладонь. Показались внутренности, Ален осторожно убрал их. Выступившую наружу матку вскрыть было совсем несложно. Отложив скальпель, Ален бережно повернул безжизненное тело Энн на левый бок — вместе с телом матери переместился и плод. Плод представлял собой крохотное существо с морщинистой кожицей. Наскоро перевязав пуповину, Ален перерезал ее. Риджуэй с тревогой убедился, что ребенок молчит и не двигается. Смахнув слизь с губок крохотного ротика, он мизинцем постарался раздвинуть их. Когда ребенок и после этого не задышал, он, приставив свой рот к его рту, попытался вдуть ему в легкие немного воздуха, как обычно делают в подобных случаях повитухи. Снова и снова он отчаянно стремился в буквальном смысле вдохнуть жизнь в новорожденного. Ощупав грудь с левой стороны, он убедился, что сердцебиение отсутствует. Ребенок был мертв — не выдержал слишком долгогоожидания.

Какое-то время Ален стоял, бессмысленно уставившись на крохотный трупик в руках. Вокруг стояла звенящая, мертвая тишина. И тут до него дошло, что Энн не дышит. Не раздумывая, Риджуэй положил ребенка подле умершей матери и набросил на обоих покрывало. После этого он вдруг ощутил, что ноги не хотят ему повиноваться. Прислонившись к стене, он бессильно скользнул на пол и в приступе отчаяния закрыл лицо окровавленными ладонями.

Он не знал, сколько времени так просидел. Словно омертвев изнутри, Ален был не в состоянии ощутить ни боль, ни горе утраты, ни ужас… ничего. В голове царила пустота; мысли, будто мифические существа ускользали от него, едва он пытался ухватиться за них.

Вдруг он услышал щебетанье птиц. За окном лечебницы воробьи приветствовали наступающий день. Занималась заря. Мгновение спустя Риджуэй ощутил боль в правом предплечье. Повернув голову, он глуповато уставился на запекшуюся кровь по краям дыры на рукаве. И она напомнила ему обо всем. Выстрел. Пуля, едва задевшая его. Замешкайся он хоть на мгновение, и все, он был бы в царстве мертвых. «Почему это случилось? — спросил он себя, так до конца и не понимая, что произошло. — Как убийца попал в Дом? Что ему понадобилось здесь?»

Разглядывая окровавленные руки, Ален внезапно ощутил дурноту. Рывком поднявшись, он, пошатываясь, спустился в лечебницу и, став на колени у ведра, опорожнил желудок. Потом кое-как проковылял до кухни, наполнил водой миску и стал методично смывать остатки запекшейся крови: сначала с ладоней, затем с запястий. Потом внезапно прекратил это занятие и бессильно шлепнулся на табурет. Без толку! Все без толку! Ему никогда не смыть с себя кровь жены и ее ребенка. Он убил их, он, и никто другой. Ее — потому что поспешил, а его — потому что медлил. И вдруг спросил себя: интересно, а как бы он действовал, будь этот ребенок его? Будь эта женщина ему по-настоящему дорога! Разве тогда он прекратил бы попытки вернуть ее к жизни? Разве не мелькнула у него тогда, в горячке, гаденькая мыслишка: вот умри она сейчас, и он снова свободен? Мысль о том, что он внезапно овдовел, внушала сильнейшее чувство вины. Риджуэй больше не верил себе. А если бы он не стал ее оперировать? Может, Энн пришла бы в себя, выжила и родила этого ребенка?

«Что я наделал! — вопила его душа. — Я убил ее! Их смерть на моей совести!»

В горле у Алена шевельнулся отвратительный комок. Он задыхался. Рванув рубаху на груди, он разразился рыданиями. Но рыдал он не по погибшей Энн, которую никогда не любил и которая тяжким бременем висела на нем; нет, он оплакивал себя. Его переполняла злоба на Энн, злоба за то, что та сподобилась отойти в мир иной именно у него на руках, что, в свою очередь, впрыскивало в душу новую порцию вины. Это было невыносимо! Может, она и не погибла бы так страшно, если бы он почаще оставался дома, если бы исполнял свой супружеский долг как полагается. А он посвятил себя всего без остатка Аморе. И теперь его сжигало чувство мучительного стыда за познанное им счастье в объятиях этой женщины.

Когда приступ самобичевания миновал, Риджуэй некоторое время просто сидел, прислушиваясь к доносившимся с улицы звукам пробуждавшегося города. Ремесленники и купцы уже открыли лавки, по улицам вновь загрохотали колеса повозок, зацокали копыта лошадей.

И снова Алена стал мучить вопрос: где Кит? И куда подевалась тетушка Энн? Ужасная догадка когтистой лапищей сжала сердце. Вскочив, он поднялся по лестнице на второй этаж и замер у входа в их с Энн спальню. Нет, никогда он не сможет переступить порог этой комнаты, не говоря уж о том, чтобы спать там. Ален повернулся к расположенной напротив двери. Когда-то, давным-давно, в прошлой холостяцкой жизни, она стояла почти без пользы — тогда ему было куда приятнее посиживать на кухне в обществе Иеремии, прислуги, подмастерьев и учеников, пока ворвавшиеся в его жизнь и разом перевернувшие ее с ног на голову Энн и Элизабет скоренько не оккупировали ее, вмиг найдя ей применение.

Дверь в комнату была приоткрыта. Помедлив, Ален протянул ставшую вдруг свинцово-тяжелой руку и толкнул ее. То, что он увидел, заставило его отпрянуть, и он больно ударился спиной о притолоку двери в спальню. На деревянных досках пола растянулась Элизабет. Ее грудь была залита кровью. Оцепеневший от ужаса, Ален, словно заведенная кукла, повернулся и чисто механически, с неестественной размеренностью стал спускаться по лестнице на первый этаж. Пройдя через лечебницу, он вышел на улицу и отправился куда глаза глядят. Искать Кита, чтобы снова испытать ужас, у него не было сил — мальчик наверняка лежал в комнате Элизабет, мертвый, как и хозяйка. Постепенно до Алена стало доходить, как повезло ему вчерашним вечером — ведь останься он дома, и тоже угодил бы на тот свет.

Пройдя несколько улиц, Ален остановился и прислонился к стене дома. Свежий воздух постепенно привел его в норму. Так! Необходимо сообщить о преступлении! Необходимо предпринять все, чтобы этот зверь понес заслуженное наказание!

— Что с вами, сэр? Вы, случайно, не поранились? — раздался чей-то голос.

Ален, испуганно вздрогнув, поднял голову и увидел хорошо одетого мужчину.

— У вас ведь вся сорочка в крови, — недоверчиво добавил незнакомец.

— Я… У меня… жена… умерла… Ее… ее убили, — заплетающимся языком пробормотал в ответ Риджуэй. Трудно ему было говорить, чертовски трудно получалось складывать слова в осмысленные фразы.

— Вероятно, вам следует обратиться к констеблю, сэр, — учтивым, но не терпящим возражений тоном произнес незнакомец.

— Да-да, конечно, вы правы, — согласился Ален.

Прохожий, взяв Алена под руку, повел его куда-то по улице. Риджуэй не сопротивлялся. Они остановились у какого-то дома, и мужчина нажал на ручку двери. Когда на пороге появилась служанка, он спросил:

— Могу я поговорить с мистером Осборном? Мне необходимо сделать заявление о преступлении.

Служанка, посторонившись, пропустила их внутрь и проводила в комнату, стены которой были покрыты деревянными панелями. Тут же появился и мистер Осборн, констебль округа.

— Мистер Бенсли, что вас привело ко мне спозаранку? — осведомился служитель порядка у мужчины, продолжавшего удерживать Алена за локоть, словно опасаясь, что тот исчезнет. Вот, я случайно встретил этого человека на улице. Он утверждает, что его жену убили.

Повернувшись к Алену, Осборн стал испытующим взглядом буравить его.

— Ваше имя, сэр!

— Риджуэй. Ален Риджуэй. Я мастер гильдии лекарей.

— Где проживаете?

— На Патерностер-роу.

— Когда было совершено преступление?

— Вчера вечером. Едва я вернулся домой, как на моих глазах неизвестный мужчина в маске убил мою жену. Он убил также и ее тетку.

— А почему вы решили сообщить об этом только сейчас?

— Моя жена еще была жива. Я попытался спасти ее и ребенка. Она была беременна. Но спасти их я не сумел.

— Ладно, давайте сходим к вам в дом и все там осмотрим.

Предупредив служанку, констебль вместе с мистером Бенсли и Аленом Риджуэем отправился на Патерностер-роу. Прибыв туда, где несколько часов назад произошло зверское убийство, констебль толчком отворил входную дверь, которую Ален, уходя, так и не удосужился закрыть за собой. Ален вместе с мистером Бенсли прошли за ним в лечебницу.

— Где ваша жена, сэр? — осведомился констебль Осборн.

— На втором этаже в спальне. А ее тетка лежит у себя в комнате рядом, — сдавленным голосом ответил Ален.

— Ждите здесь! — распорядился констебль и стал подниматься по лестнице. Вернулся он подозрительно скоро, побелев как мел.

— Воистину ужасное зрелище, — произнес он, обреченно качая головой. — Ничего подобного в жизни видеть не приходилось.

Отерев тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот, констебль вздохнул.

— Я вынужден сообщить об этом члену муниципалитета. Сомнений нет, что столь тяжкое преступление сэр Генри возьмется расследовать лично.

Сэр Генри Краудер как член муниципалитета и мировой судья отвечал за расследование преступлений, а при разборе малозначительных случаев, относившихся скорее к категории проступков, представлял в судах магистрат. Кроме того, в его компетенцию входило передавать подозреваемых в совершении тяжких деяний суду высшей инстанции.

Ален почувствовал нарастающую слабость. Сказывались и бессонная ночь, и эмоциональное перенапряжение, и то, что со вчерашнего вечера у него маковой росинки во рту не было. Мысль о том, что ему предстоит долгий и обстоятельный допрос и необходимость в точности описывать все события минувшего вечера и ночи, была невыносима.

Внезапно дверь распахнулась, и в лечебницу ввалился Мартин Лэкстон. Ален невольно отступил на пару шагов. Сломанная Уильямом рука, по-видимому, успела прийти в норму — он даже не подвязывал ее.

— Что произошло? — прокричал Мартин. — Моя сестра… Где моя сестра?

Констебль, смерив Лэкстона строгим взглядом, подошел к нему.

— Кто вы такой, сэр?

— Меня зовут Мартин Лэкстон. Моя сестра замужем вот за этим типом, и с первого дня горько сожалеет, что пошла за него. Что он ей сделал?

— Весьма сожалею, сэр, но вашей сестры нет в живых. И вашей тетушки тоже, — объяснил пришельцу Осборн.

Лицо Мартина исказилось. Прежде чем констебль Осборн и Бенсли опомнились, он бросился на Алена.

— Ах ты, свинья! — взревел Лэкстон. — Это ты их убил!

В бешенстве он схватил Алена за горло и стал душить.

На помощь Алену пришли Осборн и Бенсли, с трудом оттащив от него Лэкстона.

— Хватит, сэр, хватит! Успокоитесь! — приказал констебль. — Если вы желаете заявить на этого человека, обратитесь к члену муниципалитета.

— Обязательно заявлю, уж будьте уверены!

Ален с трудом отдышался. После хватки Лэкстона шея болела нестерпимо. Впервые после кровавых событий этой ночи ему со всей отчетливостью стало ясно, что он в ловушке. Теперь Лэкстон на каждом углу будет твердить, что Энн вышла за него против своей воли. И у Алена не было свидетелей, кто мог бы опровергнуть его причастность к убийству Энн и Элизабет. Никого, кроме убийцы в черном балахоне и широкополой шляпе.

Во второй раз за это утро распахнулась дверь в дом Риджуэя. Увидев на пороге Кита, Ален вздохнул с облегчением — хорошо хоть мальчику удалось избежать кровавой бани.

Юноша обвел присутствующих непонимающим взором.

— Что тебе здесь надо, мальчик? — спросил его констебль.

— Это мой ученик, — ответил Ален, все еще потирая ноющую от боли шею. — Кит, бог ты мой, где ты был?

— Они меня отправили из дому, мастер.

— Кто «они»?

— Ваша супруга и миссис Элизабет. Дали мне корзинку с едой — курицу, хлеба и вина для моей семьи — и сказали, чтобы я переночевал у своих.

Констебль стал проявлять нетерпение — сказывалось волнение, вызванное кровавыми событиями.

— Послушайте! Сейчас все присутствующие отправятся со мной к члену муниципалитета сэру Краудеру и там изложат все, что им известно об этом деле.

На сей раз уже сам констебль Осборн взял Алена за локоть, опасаясь, как бы он не сбежал по пути к члену муниципалитета, и повел лекаря. Тот попытался переброситься парой слов с Китом, но Осборн упорно тащил Риджуэя за собой — вероятно, опасаясь сговора.

— Давай-ка, парень, и ты тоже с нами пойдешь, — велел он Киту.

Сэр Генри Краудер был явно не в восторге от пожаловавшей к нему с утра пораньше целой толпы визитеров. Чертыхаясь, он прервал завтрак и препроводил всех в свой кабинет.

— Мистер Осборн, что все это значит? — вопросил явно недовольный член муниципалитета. — Мне предстоит важное расследование. Так что уж покороче, пожалуйста.

— Прошу простить меня, сэр, что пришлось побеспокоить вас, да еще с утра, но произошло нечто столь ужасное, что я решил обратиться именно к вам, — извиняющимся тоном заговорил констебль, после чего изложил увиденное им в доме на Патерностер-роу.

— Вследствие жары было бы неразумно оставлять трупы в доме надолго. А я не наделен полномочиями отправлять их в морг.

Член муниципалитета внимательно выслушал доклад констебля Осборна, время от времени понимающе кивая.

— Я немедленно распоряжусь послать человека в морг. А теперь, джентльмены, я готов выслушать вас.

Ален, стараясь быть точным, описал события прошлого вечера и ночи, а Бенсли рассказал, как он обнаружил Риджуэя на улице. Выслушав обоих, член муниципалитета обратился к Мартину Лэкстону:

— Как я понимаю, вы брат этой беременной женщины, сэр?

— Да, это так, и должен вам сказать, что история, которую тут на ходу сочинил мастер Риджуэй, — ложь от начала и до конца. Это он, и никто другой, убил мою сестру и ее тетку!

Брови члена муниципалитета удивленно поползли вверх.

— Это серьезное обвинение, сэр. У вас есть тому доказательства?

— Поведение этого негодяя само говорит за себя. Он ведь изнасиловал мою сестру! И когда выяснилось, что она от него понесла, всеми силами старался уйти от ответственности. Спросите хотя бы настоятеля церкви Сент-Фейт или главу гильдии цирюльников и лекарей, и они подтвердят вам мои слова — Риджуэя заставили жениться на моей сестре, которую он и обесчестил. У кого, как не у него, мог быть повод убить Энн и ее тетку, чтобы избавиться от них?

— Если все, что вы здесь заявляете, правда, тогда вынужден согласиться с вами, сэр, — заявил сэр Генри. — Вы готовы повторить высказанное здесь вами обвинение перед судом под присягой?

— Еще как готов! — оскалившись по-волчьи, заявил Лэкстон, злорадно взглянув на Алена.

Член муниципалитета строго глянул на побледневшего как смерть Алена.

— Сэр, вы обвиняетесь в тяжком преступлении. В этой связи считаю своим долгом препроводить вас в тюрьму, где вы будете находиться до судебного заседания в Олд-Бейли.

— Я не убивал свою жену! — в отчаянии протестовал Ален.

— На суде вам будет предоставлена возможность доказать свою невиновность, — жестко произнес в ответ сэр Генри. — Мистер Осборн, доставьте его в Ньюгейтскую тюрьму.

Ален судорожно сглотнул. При упоминании о Ньюгейте у него во рту пересохло от страха. Ужас! Его — и в Ньюгейт!

— Нет, прошу вас, только не в Ньюгейтскую тюрьму! — выдавил он. — Только не туда!

Но констебль уже приближался к Алену, который, судорожно пятясь, вновь и вновь умолял члена муниципалитета не отправлять его в Ньюгейт. Несколько лет назад ему пришлось побывать там — правда, в качестве посетителя, — и увиденное потрясло его до глубины души. Условия пребывания тамошних заключенных были настолько ужасны, что и до начала процесса доживали далеко не все. И сейчас у Алена в кошельке позванивала всего-то парочка мелких монет, а на них там и краюхи хлеба не купишь — в этом заведении свои цены.

Констебль, боясь, что Ален будет сопротивляться, попросил лакея сэра Генри принести веревку, которой за спиной связал руки Алену.

— Вы уж будьте благоразумны, сэр! И не стремитесь ухудшить ваше и без того непростое положение.

Ален заметил ужас в глазах Кита.

— Кит, сейчас же беги к леди Сен-Клер и расскажи обо всем, что со мной произошло! — крикнул он мальчику, когда его уводили. — Мне срочно нужна ее помощь. Ради Христа, не медли!

Глава 29

Кит во весь опор мчался по Флит-стрит. Грудь горела изнутри огнем — мальчику казалось, она вот-вот лопнет. Силы покидали его, и он минут пять стоял, привалившись к стене дома, приходя в себя и пытаясь унять дрожь в подгибавшихся ногах. Перед ним раскинулся Стрэнд. Почувствовав, что может двигаться дальше, мальчик продолжил путь. Он не знал, где находится дом леди Сен-Клер, и вынужден был спрашивать у прохожих, пока один из них не указал ему на фахверковый особняк. Подбежав к дверям, он изо всех сил принялся стучать в дверь для прислуги. Ему отворил высокомерного вида молодой лакей в ливрее.

— Что тебе, мальчик? — недружелюбно осведомился он.

— Мне нужно срочно поговорить с леди Сен-Клер, — задыхаясь, выпалил Кит.

— Тебе? Ты в своем уме? Леди не принимает нищих оборванцев. Так что убирайся, да поскорее!

— Но мне необходимо передать ей очень важное сообщение. Прошу вас, пропустите меня к ней! — умоляюще произнес мальчик.

— Не наглей, сопляк! Леди Сен-Клер нет дома. Так что можешь отчаливать.

— А когда она вернется?

Лакей с издевкой посмотрел на Кита.

— Можешь, конечно, обождать. Но на улице.

С этими словами слуга захлопнул дверь.

Едва не плача от досады, Кит уселся прямо на пыльную мостовую перед домом, чтобы хорошо видеть улицу и не пропустить карету леди Сен-Клер. Он так и не знал толком, что произошло вчерашним вечером в доме мастера Риджуэя, но шестым чувством понимал, что должен быть благодарен судьбе за то, что его там не оказалось. Кит не сомневался и в том, что мастер Риджуэй не способен ни на какое преступление, но ему тем не менее грозит беда, если не удастся доказать свою непричастность к убийствам. Мальчик обожал мастера Риджуэя, тот всегда был так добр и щедр к нему, так терпелив с ним, так внимателен. И все ведь за просто так — родителям Кита ни за что бы не осилить платы за обучение. Кит понимал, что обязан помочь учителю, обязан, чего бы это ему ни стоило.

Время текло, а леди Сен-Клер так и не появилась. Кит снова принялся стучать в двери, но успело миновать бог знает сколько времени, пока тот же лакей соизволил отпереть.

— Снова тебя принесло. Как ты мне надоел, мальчуган!

Сам лакей едва ли был старше Кита, а вел себя с ним снисходительно, точно взрослый.

— Прошу вас, скажите мне, когда точно вернется леди Сен-Клер, — умоляюще произнес мальчик.

В ответ лакей расхохотался.

— Ну, может, эдак через неделю. Так что смотри не протри задницу до костей, сидя на камнях.

И снова захлопнул дверь.

Скрипя зубами от досады, Кит повернулся и зашагал прочь. Что делать? К кому теперь обратиться? Где искать эту самую леди Сен-Клер? При дворе в Уайтхолле, осенило вдруг Кита, и он не раздумывая направился туда. В желудке урчало от голода, хотелось пить, но он не обращал на это внимания. Августовское солнце нещадно палило. Обливаясь потом, Кит наконец добрался до Уайтхолла. Ему еще ни разу не доводилось видеть королевскую резиденцию так близко, а уж о том, чтобы побывать внутри, и говорить нечего. Затейливо расположенные здания, возведенные несколькими королями, выглядели необитаемыми. Это показалось Киту странным, и он после долгих раздумий решил обратиться к кому-нибудь из охранников, в изобилии скучавших здесь.

— Не могли бы вы указать мне, где располагаются покои леди Сен-Клер, сэр? — по-взрослому учтиво, как учил его мастер Риджуэй, обратился Кит к одному из стражников.

Солдат, выпучив глаза, взглянул на мальчика, а потом от души расхохотался.

— А с чего бы это тебе вдруг понадобилась леди Сен-Клер, паренек?

— Мне надо сообщить ей кое-что очень важное. Речь идет о жизни и смерти!

— Тогда тебе предстоит топать далеко-далеко, малыш. Слышишь, как тихо здесь? Так вот, весь двор отправился пить целебную водицу в Танбридж-Уэлс.

Во взгляде Кита было такое отчаяние, что стражник добродушно похлопал его по плечу.

— Через пару дней они вернутся. А до тех пор терпи.

Мальчик обреченно опустил голову.

— Тогда уже будет поздно.

Недовольный своей невезучестью, Кит раздраженно смахнул набежавшие было слезы. Ну а теперь куда? До леди Сен-Клер ему не добраться. До Танбридж-Уэлс и на коне за день едва доскачешь.

И вдруг мальчика осенило. Отец Блэкшо! Он знает, что делать! Ему надо было сразу бежать к этому иезуиту, а не тратить время на поиски леди Сен-Клер. Но отец Блэкшо жил сейчас на другом конце города у моста. Быстрее всего туда добраться на лодке, но у Кита не было денег заплатить перевозчику. У дворцового причала, правда, дремал в лодке один, и похоже, не был расположен браться за весла.

— Мне как можно скорее надо попасть к мосту, сэр, — умоляющим тоном произнес Кит.

— Как можно скорее, говоришь? — иронично повторил перевозчик. — А денежки у тебя имеются, малыш?

— Два пенса.

Перевозчик хохотнул.

— Отвяжись от меня.

— А куда можно за них доехать? — не отставал Кит.

Мужчина, сдвинув шляпу на затылок, стал раздумывать.

— Ладно, усаживайся. Если уж тебе так понадобилось на тот берег, так и быть, довезу тебя до Уайтфрайера. А потом пешочком, милости просим.

Кит поблагодарил перевозчика и вскочил в лодку. Когда он наконец добрался до Лондонского моста, перевалило уже далеко за полдень. Мальчик еле держался на ногах, одурев от жары, голода и жажды, но в мастерской мастера Хаббарта его ожидало новое разочарование.

— Доктора Фоконе нет дома, малыш, — объявил мастер по изготовлению медицинских инструментов. — Он обходит больных.

— А вы можете сказать, где он их обходит? И кого именно?

— Нескольких человек я могу тебе назвать, но только застанешь ли ты его у них. Он не всегда говорит, к кому пойдет.

Несколько часов Кит блуждал в квартале нищеты в районе доков, но безуспешно. Он обошел все улочки и переулки в этом лабиринте бедноты, но тамошние обитатели особой доверительностью не отличались и чужаку предпочитали не говорить, был у них пастор или нет. Кто знает, может, этот мальчишка кем-либо подослан, так что лучше держать язык за зубами.

Уже когда солнце клонилось к закату, а вконец измученный Кит брел, глядя себе под ноги, к мосту, он вдруг услышал знакомый голос:

— А ты как здесь оказался? Что-нибудь случилось?

Кит, вздрогнув от неожиданности, поднял голову и увидел отца Блэкшо. Иезуит, встретив его, явно встревожился.

— Хвала Деве Марии! — воскликнул обрадованный мальчик. — Наконец я вас нашел! Произошло ужасное!

И Кит быстро поведал священнику то немногое, что знал. Иеремия посерел в лице, узнав жуткие новости.

— И что, мастер Риджуэй с утра в Ньюгейтской тюрьме? Случаем, не знаешь, есть ли у него деньги?

Кит отрицательно покачал головой. Иеремия стиснул губы так, что они побелели. Он-то отлично знал порядки в этом исправительном заведении.

— Без денег ты там ничто. Пресвятая Матерь Богородица, что предпринять?

Близился вечер. Как ни торопись, до того как тюрьму запрут на ночь, денег ему все равно не достать. Иеремия судорожно соображал, сколько денег может быть у него дома в шкатулке. Пара шиллингов, не больше, — слишком мало, чтобы оплатить в Ньюгейте приличное место для спанья.

— Почему же ты сразу не пришел ко мне, мальчик? — раздраженно спросил Иеремия.

— Но мастер Риджуэй велел мне сначала бежать к леди Сен-Клер! — чуть обиженно оправдывался Кит.

— Вот наивный человек! И почему он не послал тебя ко мне сразу?

Иеремия вынужден был с горечью признать, что между ним и Риджуэем уже нет прежнего доверия. Ну что ж, вот Алену и пришлось расплачиваться за это.

— Говоришь, леди Сен-Клер сейчас в Танбридж-Уэлс? — переспросил Иеремия еле стоявшего на ногах от усталости мальчика. — А тебе не сказали, когда она оттуда вернется?

— Сказали, через несколько дней, а то и через неделю, — упавшим голосом ответил ученик Риджуэя.

Отцу-иезуиту ничего не оставалось, как отправиться к своему другу, судье Орландо Трелони.

— Вот что, Кит, я сейчас должен бежать к судье Трелони. А ты отправляйся в дом мастера Хаббарта и передай от меня, чтобы тебя накормили. Переночуешь ты тоже у меня. Ясно?

Мальчик благодарно кивнул, а Иеремия чуть ли не бегом отправился к «Старому лебедю», где нанял лодку до Темпла. Он молил Бога, чтобы судья оказался дома, и ему повезло — сэр Орландо только что отужинал, когда иезуит постучал в дверь.

— Что-нибудь случилось, доктор? — обеспокоенно спросил Трелони, увидев запыхавшегося Иеремию. — Ну и вид у вас.

Отдышавшись, Иеремия сообщил:

— Сегодня утром арестован мастер Риджуэй. А вчера вечером убили его жену и ее тетку.

Трелони непонимающе уставился на него.

— Что? Но этого не может быть! Неужели они и вправду считают его способным на такое?

— Судя по всему, считают, раз бросили в Ньюгейт. К сожалению, детали мне неизвестны. Мне только что сообщил об этом Кит, ученик мастера Риджуэя. Милорд, вы ведь понимаете, что значит оказаться в Ньюгейтской тюрьме. Там приходится платить даже за то, чтобы не били до полусмерти. Я всерьез опасаюсь за его жизнь!

Сэр Орландо мрачно кивнул.

— Да-да, мне хорошо известно это крысиное гнездо. Ад, да и только. Если вам нужны деньги, я охотно помогу.

— Я был бы вам весьма благодарен, милорд.

Судья извлек из бюро и передал Иеремии туго набитый кожаный кошель.

— Вот, возьмите. И сделайте все возможное, чтобы максимально облегчить нашему другу тяготы пребывания в тюрьме. Я со своей стороны выясню, кто подписал ордер на арест и почему Риджуэй попал под подозрение. А вы не теряйте надежды, святой отец. Очень скоро все выяснится.

— Есть хоть какая-то возможность вытащить его оттуда? Например под залог?

Трелони с сожалением покачал головой:

— Увы, такой возможности нет. Под залог можно добиться освобождения лишь тех, кто подозревается в совершении менее тяжких преступлений, а не таких, как, например, убийство.

— Я должен сейчас же сходить домой к мастеру Риджуэю и все там осмотреть, — решительно заявил Иеремия. — Возможно, удастся обнаружить нечто такое, что поможет нам понять, что там в действительности произошло вчерашним вечером.

— Тогда я с вами, святой отец, — предложил судья. — В это время городские ворота заперты, и со мной вам будет легче добраться до центра города.

Иеремия был от души благодарен судье за готовность помочь. По пути Иеремия бросил взгляд из кареты судьи на еще одну городскую тюрьму — Ладгейт, — условия в которой, правда, были не такими уж суровыми, как в Ньюгейте, куда помещали главным образом тех, кто обвинялся в совершении тяжких преступлений. Как сейчас там Ален? Пастор про себя воздавал мольбу святому Леонарду, чтобы тот покровительствовал его другу и помог преодолеть выпавшие на его долю страдания, продержаться хотя бы до утра, когда придет помощь.

Карета остановилась у лечебницы. Иеремия вылез первым и попытался открыть дверь. Она не поддавалась. К счастью, у иезуита с прежних времен остался ключ от дома — Ален вручил его Иеремии, чтобы тому не пришлось дожидаться у дверей на случай отсутствия Риджуэя.

— Вы побудьте у двери, пока я не зажгу свет, милорд, — посоветовал Иеремия судье — в лечебнице царила кромешная тьма. Иезуит без труда обнаружил на одном из шкафчиков плошку и зажег ее, чтобы было чем запалить керосиновые лампы. Покончив с этим, иезуит позвал сэра Орландо.

— Может, все-таки было удобнее прийти сюда с утра, хоть видно было бы лучше, — предложил судья.

— Иногда свет лампы очень даже помогает, — не согласился Иеремия.

Вооружившись лампами, они стали медленно обходить помещение. Прямо у операционного стола на небольшом шкафчике в полнейшем беспорядке были разбросаны хирургические инструменты. Подойдя ближе, Иеремия опустился на табурет и обнаружил валявшиеся на полу скальпели. К лезвию одного из них присохла запекшаяся кровь.

— Какой кавардак! — поразился судья Орландо.

— Обычно Ален держал инструменты чистыми и в безукоризненном порядке. Они всегда были разложены вот на этом самом шкафчике, так чтобы в любое время можно было найти что нужно, — пояснил Иеремия. — А тут кто-то основательно поработал, причем в спешке.

Трелони, подняв выше лампу, осветил помещение лечебницы.

— Ну и что вы обо всем этом думаете, святой отец?

Иеремия посмотрел туда, куда пальцем указывал судья.

На полке неподалеку ровными рядами выстроились пузатые тигли с мазями. Один из них был разбит. Иезуит осторожно подобрал осколки и выложил на операционном столе. Сэр Орландо наблюдал, как его друг пробует пальцем содержимое разбитого тигля.

— Что вы там ищете?

— Да вот этот тигель почему-то оказался разбит вдребезги. Причем он один. Хотелось бы понять, как это произошло… Ага, понятно, вот она! Как я и предполагал.

Иеремия протер находку куском ткани и предъявил судье.

— Так это же пуля! Свинцовая пуля! — удивленно произнес Трелони.

— Именно! Кто-то вчера вечером открыл здесь пальбу. Но в кого стреляли?

Иезуит присел на корточки у полки, где обнаружил разбитый тигель, пытаясь на глаз вычислить траекторию полета пули.

— Стреляли, очевидно, с лестницы, — заявил Иеремия и, присев на корточки, с лампой в руках принялся изучать пол.

— Вот здесь капли крови. То есть пуля как минимум задела того, в кого стреляли, когда тот бросился влево.

— Почему влево? — удивился сэр Орландо.

— Операционный стол располагается слева. И шкаф, на котором были разложены инструменты. Тот, в кого стреляли, пытался чем-то вооружиться, и при этом рассыпал скальпели и остальное хозяйство. Предположительно это был мастер Риджуэй. Но, повторяю, это лишь предположение. Так вот, стрелявший стоял на лестнице или у лестницы. Он либо поднимался по ней, либо, наоборот, спускался.

Пастор и судья тщательно осмотрели пол у подножия лестницы.

— И здесь кровь, — отметил сэр Трелони.

— Да, но немного. Надо бы сходить на второй этаж и взглянуть, что там.

Иеремия первым поднялся по лестнице и после некоторого раздумья толкнул дверь в комнату Элизабет.

— Милорд, вы только взгляните!

Сэр Орландо последовал за ним. На полу у стола они увидели целую лужу запекшейся крови.

— Одна из жертв погибла здесь, — заявил иезуит. — Трудно в этом усомниться. Жаль вот только, что трупы уже убрали. Было бы весьма разумно, если бы вы расспросили и тех, кто увозил покойников в морг, сэр.

— Я завтра же непременно допрошу их, святой отец.

Выйдя из комнаты, они зашли в спальню Алена и Энн.

Сэр Орландо, прижав платок к носу, невольно отпрянул.

— Бог мой! Какая вонь! Просто невыносимо. А я-то считал себя привычным!

И Иеремия почувствовал, что ему становится не по себе. Мерцающий свет керосиновых ламп выхватил из темноты кровать. Покрывало на ней почернело от засохшей крови.

— Что здесь произошло, Бог мой? — недоумевал сэр Орландо, зажимая нос платком.

Иеремия пристально посмотрел на него.

— Думаю, здесь скончалась жена Алена. Взгляните на эти перемазанные кровью подушки на полу. Мне кажется, что Энн получила ранение в голову. Мастер Риджуэй, вероятно, решил предпринять попытку спасти ребенка, сделав жене кесарево сечение. Но ребенок наверняка не выжил, потому что Кит, этот мальчик, ученик Алена, ни о каком ребенке и словом не обмолвился.

— Откуда вам может быть известно, что ваш друг сделал жене такую операцию? — недоверчиво спросил судья Орландо.

Иеремия указал на прикроватную тумбочку.

— Здесь лежат все необходимые для этого инструменты. Кроме того, это доказывается и обилием крови.

— Значит, в комнате напротив была убита тетка Энн.

— Я тоже так думаю.

— Следовательно, мы имеем дело с вооруженным нападавшим, сделавшим как минимум один выстрел из пистолета, — подытожил судья Трелони. — Вы правы, интересно знать, были ли обе женщины застрелены или нет. Возможно, они, застав в доме преступника, спугнули его. Во всяком случае, за всю судейскую карьеру мне чрезвычайно редко приходилось сталкиваться со случаями, когда тайком проникнувший в дом грабитель столь хладнокровно расправлялся бы с хозяевами, как в данном случае, к тому же с двумя беспомощными женщинами. Может, помните нашумевшее дело капитана Тернера, которого четыре года назад приговорили к повешению за кражу со взломом. Тогда он и его сообщники привязали хозяев дома к кровати, но оставили в живых, причем явно сознавая опасность того, что хозяин запомнит их и донесет властям и что их явно ждет за это виселица. Так что здесь мы имеем дело с чертовски опасным преступником.

Иеремия продолжал мрачно глядеть на судью.

— Уверен, что на совести убийцы и другие жертвы, не только эти.

Сэр Орландо понял, что имел в виду иезуит.

— Думаете, это тот самый человек, который убил повитуху?

— Убежден в этом, милорд, — кивнул Иеремия. — И вчера этот дьявол довел до конца то, что не успел осенью. А за все это должен расплачиваться мастер Риджуэй!

Глава 30

Ален вступил в преддверие ада. Так ему показалось, когда констебль привел его в будку охранника Ньюгейтской тюрьмы и заявил дежурному тюремщику, чтобы тот принимал нового «гостя».

— Имя? — спросил тюремщик.

— Ален Риджуэй. Вот ордер на арест, подписанный сэром Генри Краудером, — ответил Осборн, снимая с Алена наручники.

— Что он натворил?

— Порешил свою беременную жену и ее тетку. Так что за ним нужен глаз да глаз!

Тюремщик присвистнул от удивления.

— Разве не каждый мечтает заткнуть пасть своей сварливой бабе? Так что вам, дружище, следовало бы действовать хитрее.

— Я никого не убивал! И ни в чем не виновен! — с жаром заявил Ален.

— Все так говорят, — продолжал издеваться тюремщик.

Внеся имя Алена Риджуэя на одну из засаленных страниц книги учета заключенных, он сделал знак сидевшему тут же со скучающим видом надзирателю.

— Надень-ка на него цепи, Том! Да подлиннее!

Надзиратель, кивнув, поднялся с табурета и вышел. Вскоре он вернулся с металлическими цепями в руках и бросил их в угол будки охранника, где они лязгнули об пол. Ален поежился от этого жуткого звука. У него никак не укладывалось в голове, что все происходящее не кошмарный сон, а самая настоящая реальность, что он на самом деле в стенах самого ужасного лондонского узилища. Сколько раз он искренне сочувствовал узникам Ньюгейта, бывая здесь по самым разным причинам, но как посетитель. Ему и в голову не приходило, что он и сам в один прекрасный день может оказаться среди заключенных.

— Садись на табурет да скидывай башмаки! — приказным тоном произнес Том.

Ален без слов повиновался.

— Давай сначала правую, — потребовал тюремщик и, подобрав железное кольцо, от которого тянулась увесистая цепь, просунул в него ногу Алена. После этого, вооружившись молотком и уложив кольцо в особую форму, ударами молотка стал стягивать кольцо так, чтобы его нельзя было снять с ноги.

Каждый удар молотка вводил Алена в дрожь — он боялся, что тюремщик промахнется и размозжит голень. Кроме того, удары отдавались во всем теле, доходя, казалось, до самого сердца. Покончив с правой ногой, тюремщик совершил аналогичную процедуру и с левой. Кандалы были связаны довольно длинной тяжелой цепью. Ален подумал, что с таким грузом на ногах не ступить и десятка шагов.

— Теперь правую руку, — велел Том, выбрав очередное кольцо из кучи.

Ален протянул руку, которую Том уложил поверх особого каменного блока. Снова тяжелые удары молотка, пока ручным кандалам не была придана нужная форма. Ален воздавал молитву Деве Марии, чтобы уберегла руки — главный инструмент лекаря.

Покончив с ручными кандалами, Том приказал ему встать. Из-за цепей Ален едва мог шевельнуть руками. Он сознавал, что все это — способ подавить волю попавшего сюда, сделать его существование невыносимым, вынудить выложить деньги для создания более-менее приемлемых условий бытия в застенках. Изобретательность тюремщиков по части вытягивания денег воистину не знала границ.

— Проводи его в наш «зал для приемов», — усмехнувшись, приказал тюремщик.

Том, ухватившись за сковывавшие Алена цепи, так резко потянул Риджуэя за собой, что тот едва устоял на ногах.

— Надеюсь, у тебя водятся денежки, чтобы прикупить цепочки полегче, иначе жизнь для тебя станет сплошной пыткой, — с улыбкой произнес Том.

Ален стиснул зубы от охватившего его отчаяния. Он просто не позволял себе задуматься над тем, что с ним станет, если в самое ближайшее время ему не помогут деньгами. У него с собой в кошельке имелась всего лишь пара шиллингов — такую сумму он постоянно держал при себе на случай, если понадобится заплатить лодочнику или кучеру.

Том пропел его в небольшую смежную комнату, где открыл люк в полу.

— Давай-ка спускайся вниз!

Ален бросил неуверенный взгляд на мрачную дыру, открывшуюся его взору, откуда на него пахнуло нестерпимой вонью. Он разглядел пару верхних ступенек приставной деревянной лестницы. Лекарь, опасливо нащупав опору, едва не падая, поскольку еще не успел освоиться с цепями на руках и ногах, стал спускаться вниз, хватаясь за осклизлое дерево. Сверху с грохотом захлопнулся люк.

В помещении, где оказался Ален, царила полутьма, — свет проникал лишь через узенькое, вырезанное в камне оконце. Лекарь разглядел длинную скамью вдоль стены. Трое заключенных, тоже в кандалах, уставились на новичка: один равнодушно, другой с затаенным страхом, третий — настороженно. Ален, лязгая цепями, кое-как дотащился до свободного места на скамейке. Как все-таки невыносимо отвратителен этот звон цепей!

Потянулось время. Никто из заключенных не произнес ни слова. Ален вдруг ощутил голод и жажду. Снова и снова он вертелся, безуспешно пытаясь усесться поудобнее, расслабить натруженные мышцы.

Дважды открывался люк вверху, чтобы впустить очередного новоприбывшего. Помещение намеренно переполняли, опять же чтобы сломить волю людей — ведь так легче вымогать деньги.

Тот, кто встретил прибытие Алена с настороженностью, придвинулся ближе. Лекарь не сразу это заметил — заключенный был из опытных, уже научившихся передвигаться в кандалах относительно бесшумно. Ален почувствовал руку, едва ощутимо, но проворно протянувшуюся к висевшему на поясе кошельку. Риджуэй резко отпрянул и сунул кошель надежности ради прямо в штаны. После этого, отодвинувшись на почтительное расстояние, он не спускал глаз с того, кто только что пытался обокрасть его. На душе стало еще неспокойнее. Как все-таки уберечь даже эту мелочь от жулья?

Дышалось в этом каменном мешке с трудом из-за жары и отвратительной вони. Ален обливался потом, жажда с каждым часом становилась все нестерпимее, в желудке началась резь. Разыскал ли Кит Аморе? Сколько еще продлится этот кошмар? Ему казалось, что он находится в этом застенке многие часы.

Наконец открылся люк и к ним спустился тюремщик с керосиновой лампой в руках. С нескрываемым презрением смерив взором новичков, он мгновенно прикинул платежеспособность каждого. Тюремщику было лет сорок, и одет он был вполне прилично.

— Позвольте представиться, — иронично заговорил он. — Я ваш здешний хозяин. Добро пожаловать в мой дворец, джентльмены! Разумеется, вы явно не считаете это место дворцом. Согласен с вами. Здесь вас вряд ли ожидает королевская жизнь, но вот платить вам придется как герцогам, если, конечно, пожелаете сменить эту яму на вполне приличное помещение. Любому из вас открыта возможность сию же минуту перебраться в «господские покои», не важно, убийца ты или просто-напросто неплатежеспособный должник. Всего лишь полкроны в неделю за приличную постель. Одеяла стоят два шиллинга дополнительно. Ну так как, джентльмены?

Двое приняли предложение, и их тут же отвели наверх. После этого тюремщик подошел к Алену и спросил:

— Ну а как же вы? Вы ведь, если не ошибаюсь, лекарь и имеете лечебницу на Патерностер-роу. Я бы рекомендовал вам все-таки раскошелиться. Поверьте, это в ваших же интересах. Жадность здесь, как нигде, обходится весьма и весьма дорого.

— У меня при себе всего лишь два шиллинга, — подавляя злость, ответил Ален.

Тюремщик протянул руку.

— Покажите!

Ален высыпал из кошелька деньги и вручил их тюремщику.

— Ну, это, несомненно, весьма скромная сумма, — не скрывая иронии, отметил тот и забрал деньги. — Те, кто не в состоянии заплатить, оказываются на «народной половине». Это означает спать на голом полу и никаких тебе привилегий.

— Но я ведь заплатил вам! — возразил Риджуэй.

— Ради этой суммы мне не стоило утруждать себя приходом сюда. Нет, серьезно, на вашем месте я бы всерьез подумал о том, как обзавестись деньгами, сэр, если вы на самом деле не хотите околеть в этих застенках. Том, позаботься о мистере Риджуэе, которому жизненный комфорт безразличен.

С трудом вскарабкавшись по лестнице, Ален был передан в ведение Тома. Тот вновь сыграл прежнюю шутку, дернув за цепи так, что Ален едва не свалился.

— Упрямец эдакий! — пробурчал Том. — Он, видите ли, платить не желает. Видите вот эти факелы, сэр? Они горят день и ночь. Без них тут ни зги не видать. Так вот, эти факелы тоже за счет заключенных. Без денег тебе здесь не дадут даже заплесневелой корки хлеба и глотка вонючей воды. Так что если у вас есть при себе ценные вещи, дайте на них взглянуть, — может, за них что-нибудь и удастся для вас сделать. Но вы уж поскорее решайтесь, пока я вас не отдал другим заключенным. Они тоже хотят получить свою долю.

Ален никак не понимал, к чему клонит надзиратель, и покачал головой. Да и не было у него при себе ничего ценного — ни обручального кольца, ни даже пряжек на башмаках.

— Что ж, как пожелаете. Мое дело — предупредить.

Пожав плечами, Том хорошенько пнул Алена, и они пошли. Вскоре они оказались еще в одном каменном мешке, куда и солнце не проникало. При их появлении зашевелились обитатели этого места — заросшие оборванцы. Первое, что бросилось Алену в глаза, — в этом, с позволения сказать, помещении отсутствовало всякое подобие нар или коек. Спали здесь на голом полу.

Заключенные, окружив Тома и Алена, стали присматриваться к новичку. Какой-то бородатый здоровяк с недобрым взглядом решил поинтересоваться:

— Денежки он заплатил?

— Нет, не заплатил, — ответил Том. — Ни единого пенни.

Ален обеспокоенно смотрел то на одного, то на другого.

У него появилось смутное предчувствие беды.

И оно не обмануло Риджуэя. Не успел Ален оглянуться, как бородач ухватил его за грудки и ударил о стену. Ален едва сумел подавить стон боли. Он понимал, бессмысленно уверять их, что, мол, скоро друзья ему помогут и передадут деньги. В Ньюгейте царил один закон — закон силы, но никак не разума. Раз не смог заплатить положенное сию минуту, получай свое.

Обступив Алена, заключенные поочередно стали пихать его — все это очень напоминало игру, в которую Риджуэй играл еще мальчишкой, если бы не удары вполне взрослыми кулаками и не больно врезавшиеся в тело цепи. Вдруг один из заключенных, стоявший сзади, набросил на шею Алена цепь и стал стягивать ее все туже и туже. Риджуэй, не выдержав, свалился на пол. Задыхаясь, он почувствовал, как другой стаскивает с него башмаки, чулки, как чьи-то пальцы разрывают сорочку. У Алена потемнело в глазах, ему казалось, пробил его последний час. В ушах толчками отдавались страшные удары сердца. Уже теряя сознание, он будто издалека услышал чей-то голос:

— Оставьте его! Если задушишь его, тебя ждет гневГосподний!

Через какое-то время железная удавка на шее ослабла. Риджуэй с трудом открыл глаза и увидел склонившегося над ним мужчину.

— Как ты, друг? Давай поднимайся на ноги.

Ален непонимающе уставился на незнакомца. Он попытался встать — на удивление, никто ему не мешал, — но почему-то не получалось. Сердце готово было выскочить из груди, страшно болела шея.

— Давай берись за мою руку. Я помогу, — сказал незнакомец.

Голос у этого человека был такой спокойный и приятный, что у Алена полегчало на душе. С большим трудом, опираясь на руку мужчины, Риджуэй сумел подняться на ноги и даже выпрямиться.

— Спасибо… вам, — поблагодарил он неизвестного спасителя. Язык с трудом повиновался ему.

— Так здесь бывает с каждым, кто не заплатит положенного, — пояснил заключенный. — Мне тоже крепко досталось, когда меня бросили сюда.

— И все-таки вы мне помогли. Благодарю вас за это.

— Не мог же я стоять и смотреть, как тебя убивают.

Только сейчас Ален сообразил, что странный незнакомец обращается к нему на ты.

— Так вы — квакер?

— Я член Общества друзей, — со значением поправил его мужчина. — Меня зовут Джордж Грей. Боюсь, они всю твою одежду превратили в лохмотья.

Грей был прав — ни чулок, ни башмаков у Алена больше не было. Одна лишь разодранная сорочка да штаны, и те все в дырах.

— Почему ты здесь оказался, друг? — сочувственно спросил квакер.

Ален рассказал ему свою невеселую историю. У него стало легче на душе, когда он поделился горем с этим дружелюбно настроенным к нему человеком.

— Я бы с удовольствием предложил тебе поесть, однако ни у меня, ни у моих соратников по вере нет ни куска хлеба, — с явным сожалением произнес Джордж Грей. — Мы бедны. Вот поэтому нас и держат в худшем из застенков Ньюгейта.

Ален больше не ощущал голода. И колики в желудке прошли сами собой. Его охватила жуткая слабость. Не было сил даже сидеть. Не обращая внимания на грязь, он лег и закрыл глаза.

Глава 31

Миновал день, а помощь не приходила. Ален был близок к отчаянию. Неужели Кит так и не нашел леди Сен-Клер? И вдруг Алена осенило: он вспомнил, как в разговоре с ним Аморе упоминала, что двор якобы собрался выехать в Танбридж-Уэлс. Может, она тоже уехала, и Кит не застал ее? В таком случае помощи ждать неоткуда.

Часами Ален лежал на каменном полу, уставившись в пустоту. В подземном застенке, где не было окон, он полностью утратил чувство времени. Однажды к нему подошел Джордж Грей и подал кружку с водой.

— Это, конечно, не бог весть что, однако придаст тебе силы и поможет дождаться помощи от друзей.

Ален поблагодарил квакера за отзывчивость и великодушие. Дело в том, что и Грей, и его собратья по вере были людьми неимущими, и подобный шаг с их стороны заставил Алена устыдиться. Он уже знал, что беднейшие из заключенных не гнушались тем, что поедали крыс и мышей, в изобилии водившихся в стенах этой тюрьмы. Еще вчера он лежал в объятиях Аморе, наслаждался великолепной едой и лучшим вином, а сегодня… Алену казалось, с тех пор миновала вечность, что это был всего лишь прекрасный сон.

Вдруг застенок охватила суета. Тюремщики загоняли по камерам тех заключенных, кто на протяжении дня пользовался относительной свободой передвижения, и запирали их там до утра. В каменный мешок устремлялись новые и новые узники, искавшие на каменном полу место для спанья. Те, кто посильнее, сумели отбить себе ворох гнилой соломы, валявшейся здесь, по-видимому, добрый месяц. Несколько немытых вонючих субъектов оттеснили Алена с прежнего места. Один из них, совершенно жуткий тип с диким взглядом, наградил Риджуэя тумаками за то, что тот замешкался. После долгих поисков он нашел себе место у стены каменного подвала, вплотную к неописуемо грязному бродяге, лохмотья которого буквально кишели вшами. Худой как скелет, весь покрытый струпьями и язвами, он, вытянувшись вдоль стены, распространял такую вонь, будто гнил заживо. Ален по привычке оглядел человека, желая убедиться, можно ли ему помочь. Даже не прикасаясь к нему, он ощутил исходивший от несчастного жар. Мужчина, закатив глаза, бредил в горячке, бессвязно бормоча и прерывисто дыша.

Ален попытался пристроиться подальше от умирающего, но места на полу битком набитого заключенными подвала уже не хватало — люди лежали вповалку чуть ли не друг на друге. Пришлось действовать вопреки своей натуре и убеждениям. Кое-как распихав сокамерников, он все же сумел отодвинуться от бродяги, хотя лежать пришлось, скрючившись в три погибели. Но усталость, голод и переживания взяли свое, и вскоре Ален провалился в тяжелый, серо-свинцовый сон.

Проснувшись утром, Риджуэй сначала не сообразил, где находится. Вокруг поднимались люди, звенел ключами надзиратель, отпиравший двери подвала, запаливали факелы, чей трепещущий свет выхватывал из тьмы изможденные лица арестантов.

Смрад был такой, что Алена затошнило. Но желудок его был пуст с позавчерашнего дня. Во рту разливалась отвратительная горечь желчи. Зудело и чесалось все тело; оглядев себя, Ален с ужасом обнаружил, что по нему ползают вши: они были везде — на животе, спине, между пальцами босых ног, на лохмотьях штанов. Он стал брезгливо обираться, но, поняв, что это бессмысленно, прекратил попытки освободиться от напасти. Видимо, насекомые перебрались на него с того самого бродяги, спавшего по соседству. Взглянув ему в лицо, Ален с ужасом увидел уставившийся на него широко раскрытый мертвый глаз. Невольно поежившись, он отвернулся.

Пересчитав заключенных, надзиратели приступили к продаже завтрака, состоявшего из хлеба и жидкого пива, — естественно, тем, кому это было доступно. Джордж Грей сунул Алену часть своей порции хлеба и пива на дне кружки. Не в силах вымолвить и слова от охватившего его смущения, Ален кивком поблагодарил квакера.

— Этажом выше есть зарешеченные окна, выходящие на Ньюгейт-стрит, через которые иногда прохожие подают милостыню, — сообщил квакер, с сочувствием глядя на посеревшее лицо Алена. — Если твои друзья не объявятся, отправляйся туда попытать счастья. По крайней мере на кусок хлеба ты себе обязательно выпросишь.

Ален вяло кивнул. Если леди Сен-Клер в ближайшее время не поможет, ему больше нескольких дней здесь не продержаться — он просто-напросто умрет с голоду. Ведь у него даже не было средств послать Иеремии хотя бы записку. Иезуит оставался его последней надеждой.

Кусочек хлеба не умерил колик в животе, скорее напротив — разбудил до сих пор подавляемое чувство голода. Ален ослабел настолько, что теперь с трудом поднимался на ноги. Его охватила странная апатия — не хотелось ничего, только бы лежать, не думая ни о чем. Но и это оказалось невозможно. После того как арестанты съели жалкий завтрак, те, у кого еще сохранялись силы, стали обходить подвал, вознамерившись обобрать больных и немощных. Ален увидел перед собой неприятную бородатую физиономию, уже знакомую ему с первого дня пребывания здесь. Сердце екнуло в груди, он невольно напрягся, предчувствуя худшее. Он подумал было убраться куда-нибудь, лишь бы не видеть этой морды, но сил не было.

— Эй ты, лентяй! — рявкнул на него бородатый. — Всем новичкам положено выносить парашу. Так что подъем, и за дело!

Ален интуитивно понял, что это не просто придирка, а тюремный закон. Иного выбора не оставалось, если, конечно, он не желал еще раз быть избитым до полусмерти. Страх перед этим субъектом, стоявшим над ним, грозно расставив ноги, придал Алену сил, и он смог дотащить осклизлое, покрытое слоем засохших экскрементов тяжелое ведро до ямы и выплеснуть его. Вероятно, Бог наказывал его за то, что он за эти последние несколько месяцев не проявлял должного смирения, за то, что безрассудно грешил. И все же воспоминания о тех прекрасных минутах, которые подарила ему Аморе, продолжали и сейчас согревать ему душу.

Исполнив эту тяжкую и отвратительную обязанность, Риджуэй, до смерти усталый, завалился на пол. Он не знал, сколько пролежал, невзирая на холод, грязь, духоту и вшей, как вдруг почувствовал, как кто-то тихонько тронул его за плечо:

— Ален! Ален! Очнитесь!

Повернув голову, лекарь увидел над собой озабоченное лицо Иеремии. Иезуит погрустнел еще больше, оглядев друга. Метаморфоза, происшедшая с Аленом Риджуэем всего за пару суток пребывания в ньюгейтском аду, не вписывалась ни в какие рамки. Полуголое тело, покрытое коркой грязи, слипшиеся от пота волосы, бледное, исхудавшее лицо, потухший взор — словом, краше в гроб кладут.

— Иеремия, — еле слышно пробормотал Ален, и едва заметная улыбка тронула его губы. — Вы! Как я рад, что вы… нашли меня здесь…

Ален не договорил, то ли закашлявшись, то ли всхлипнув. Иеремия обнял его и прижал к себе, чтобы успокоить, и Ален на самом деле перестал дрожать.

— Жаль вот только, что я раньше не смог добраться до вас, — негромко произнес иезуит. — Дело в том, что Кит не застал леди Сен-Клер в Лондоне, а когда догадался прибежать ко мне, уже наступил поздний вечер.

Ален судорожно сглотнул несколько раз кряду, и Иеремия понял, какие ужасы пришлось вынести его другу в застенках Ньюгейта. Мысль о том, что Алена здесь подвергали физическим унижениям, болезненным уколом отозвалась в сердце.

— Я бы… околел здесь, — с трудом выдавил Ален, — если бы не тот квакер. Это он… помог мне выжить.

Риджуэй едва заметно кивнул в сторону сидевших кружком неподалеку членов Общества друзей. Один из квакеров кивнул ему.

— О, я знаю его! — воскликнул Иеремия. — По-моему, его зовут Джордж Грей.

— Да, но откуда это вам известно?

— Я случайно оказался в суде, когда ему выносили приговор.

Пастор, сняв с плеча тяжелую сумку со съестными припасами, извлек из нее бутыль с пивом и ломоть еще теплого поджаренного мясного фарша.

— Вот, подкрепитесь немного. Вы сразу почувствуете себя лучше.

Но Ален настоял на том, чтобы часть еды пожертвовать квакерам — они ведь помогли ему как-никак. Иеремия, будучи человеком предусмотрительным, принес достаточно еды, так что ее хватило бы здесь всем, в том числе и собратьям по вере Джорджа Грея.

— Этого мы не можем принять, — скромно потупив взор, отказался Джордж Грей.

— Вы помогли моему другу, хотя у вас самих ничего нет. Должны мы хоть как-то отблагодарить вас, — попытался убедить его Иеремия.

— Я тебя помню. Я видел, как ты затаился неподалеку от нашего дома, когда солдаты арестовывали нас. Но ты ведь не принадлежишь к нашему сообществу. — Джордж Грей пристальным взором посмотрел на Иеремию. — Будь ты англиканцем, прятаться бы тебе было нечего. Думаю, ты приверженец вероучения этих римских бестий. Жаль, потому что, как мне кажется, человек ты порядочный.

— Вы тоже, друг мой, — с улыбкой ответил иезуит и вернулся к Алену. — Я тут принес вам кое-что из чистой одежды. Это вас собратья-арестанты так обработали?

Ален оглядел превратившиеся в лохмотья штаны, босые ноги и расцарапанные до крови икры.

— Я уж думал, они меня прикончат, — признался он.

Иеремия с огорчением ощупал цепи на ногах и руках Риджуэя.

— Вижу, тюремщики постарались на славу, чтобы превратить ваше пребывание здесь в ад. Они сразу поняли, что с вас можно немало содрать, а посему обходились с вами хуже, чем с распоследним бродягой. Какое подлое, низкое вымогательство!

Иеремия дал знак Тому, появившемуся в подвале с инструментом, чтобы тот занялся кандалами Риджуэя.

— Я оплатил ваш перевод на «господскую сторону», Ален. Там вам будет обеспечено отдельное помещение. Кроме того, ежедневно вы будете получать горячую пищу из расположенного вблизи трактирчика.

— Вы ведь говорили, что так и не виделись с леди Сен-Клер. Откуда в таком случае деньги?

— Их дал судья Трелони. Он, как и я, пришел в ужас, узнав о вашем аресте. И сделает все, что в его силах, чтобы помочь вам.

Иеремия пригляделся к Алену. Отчаяние и безысходность в глазах Риджуэя обеспокоили иезуита. Всего одна ночь в застенках, и из его друга будто воздух выпустили. Воля подавлена. При мысли о том, что пришлось здесь вынести Алену, обо всех унижениях и жестокостях сдавило горло.

Том, встав на колени, принялся за работу. Лекарь даже не заметил, как кандалами стер до крови запястья и щиколотки. Тело гудело жуткой болью. Иеремия смазал потертости каким-то резко пахнущим снадобьем и перевязал их. Лучше всего для Риджуэя сейчас было бы принять горячую ванну да отскрести тело от вшей и грязи, надеть чистое белье и платье, но вот горячей воды для мытья здесь не предоставляли ни за какие деньги. Иеремии пришлось ограничиться тем, что он избавил Алена от вшей, но покрывавшие все тело многочисленные укусы их беспокоили иезуита.

После того как лекарь переоделся, Том с нагловатой ухмылкой заковал его в куда более легкие кандалы.

— Я знал, что долго вы в них не выдержите, — издевался он.

Ален готов был башку ему снести. Когда Том наконец убрался, Иеремия намеренно равнодушно осведомился у друга:

— А что, все здешние арестанты завшивлены?

— Все до единого, а бродяга, что спал рядом, а потом отдал Богу душу, так буквально кишел ими. Но я был так измотан, что мне уже стало все равно.

Иезуит, подойдя к мертвецу, пристально оглядел его, однако прикасаться к нему не стал, после чего вновь вернулся к Алену.

— Надзиратели видели тело, но до сих пор никто не соизволил унести его отсюда, — поеживаясь, заметил Ален. — Почему вы спрашиваете? Что-нибудь странное в этом, да?

Иеремия отрицательно покачал головой:

— Нет-нет, ничего странного. Как раз наоборот.

Он очень старался, как говорится, сохранить хорошую мину при плохой игре, чтобы лишний раз не расстраивать Алена — у того сейчас и без этого была масса поводов как минимум удавиться. А пока следует запастись терпением и дожидаться, как будут развиваться события. Может, еще удастся все изменить к лучшему, о чем молил Господа Иеремия.

Попытавшись было подняться, Ален снова сел — ноги были словно ватные. Иеремия помог ему взойти по узенькой лестнице на третий этаж башни ворот. В камерах на «господской стороне» стояли настоящие кровати с нормальными шерстяными матрацами, имелся камин, кое-какая мебель и, самое главное, окно, через которое поступал свежий воздух.

Ален тяжело опустился на край кровати и с мольбой в глазах взглянул на своего друга.

— Я боюсь, Иеремия. Меня терзает жуткий страх! Ведь если мне не удастся доказать свою невиновность, они меня вздернут.

Иезуит махнул рукой.

— Этого не произойдет, я вам обещаю.

— Но ведь по моей вине погибла Энн! — в отчаянии воскликнул Риджуэй. — Именно по моей! И от этого не уйти.

В душе ужаснувшись его словам, Иеремия дружески похлопал Алена по плечу.

— Ну как вы можете так говорить? Это не так.

— Да нет, все именно так. Она осталась бы жить, если бы я не стал делать ей кесарево сечение, чтобы спасти ребенка! Поймите же, Иеремия! Она жила бы сейчас. А я ее убил.

— Вы пытались спасти ребенка, и у вас не было иного выхода. И не стоит вам внушать себе, что вы повинны в смерти Энн. Я ведь достаточно хорошо знаю вас, Ален, поверьте, и уверен, что вы предприняли все возможное для спасения и самой Энн, и ее ребенка.

— Неужели это и на самом деле так? Я даже и не знаю, что я предпринял, а что нет. Возможно, я где-то допустил ошибку, а от раны на голове она бы в конце концов оправилась. Может быть…

— Ален! Да прекратите наконец эти стенания! Перестаньте изводить себя. Все это следствие жалости и чувства вины перед ней, потому что вы не любили ее, и, может быть, еще потому, что она стала жертвой надругательства. Для чего вам понадобилось тащить ее в спальню? Отчего не положить на операционный стол, как полагается в таких случаях, — на нем ведь и работать гораздо удобнее? Я могу вам сказать почему. Потому что вы понимали, что она при смерти, и предпочли из чувства гуманности, чтобы она умерла в своей постели, а не на операционном столе лечебницы. Вы ведь опытный лекарь, Ален, лучший из всех, кого я знаю. Ваш опыт подсказал вам, что она при смерти, что обречена умереть, вот поэтому-то вы и предприняли отчаянное решение спасать не ее, а ребенка. Вы оказались в безвыходном положении, в таком, когда, как ни поступи, ты все равно в проигрыше. И не по вашей вине погибла Энн, а от руки негодяя, который оказался у вас в доме. Он и только он ее убийца.

Сначала Ален, слушая Иеремию, с изумлением смотрел на него, а когда тот закончил, закрыл лицо руками.

— Откуда вам это известно?

— Вчера вечером мы с сэром Орландо Трелони побывали у вас дома и все там осмотрели. И о том, что там происходило в тот роковой вечер, мне известно куда больше, чем вам кажется, Ален.

Иеремия осторожно засучил рукав сорочки Алена и указал на еще свежую рану от пули.

— Первое: человек стрелял в вас, стоя на лестнице. Пуля задела вашу правую руку. А порезы у вас на пальцах говорят о том, что вы пытались отыскать среди медицинских инструментов средство защиты. Я знаю и о том, что Элизабет была убита у себя в комнате и что причиной смерти Энн стали удары по голове тяжелым предметом. Все это стало известно благодаря следам у вас дома. А детали вы мне дорасскажете.

Ален молча продолжал смотреть на святого отца. Впервые за все время пребывания здесь слова Иеремии пробудили в нем подобие надежды. Ведь если кто-нибудь и мог найти и разоблачить истинного преступника, так это пастор Иеремия Блэкшо. Стараясь ничего не упустить, Ален поведал ему обо всем, что происходило в тот вечер. Иезуит слушал его не перебивая, а когда Риджуэй закончил, задал ему несколько вопросов.

— Вот вы говорите, у соседнего дома стояла лошадь. Не припоминаете, какой масти?

— Вороная или гнедая, не могу сказать с определенностью — уже темнело.

— Войдя в лечебницу, вы услышали выстрел. Отчего же никто из соседей не забеспокоился?

— Да оттого, что весь город праздновал победу над голландцами. Шум, стрельба — разве что-нибудь услышишь?

— Как вы думаете, почему в тот вечер в доме не оказалось ни Молли, ни Кита?

— Ах да, верно, я это упустил. Утром того же дня Энн решила дать Молли расчет из-за того, что…

Ален пристыженно умолк.

— Ладно, не суть важно. Я не требую от вас объяснений. А как насчет Кита?

— Мальчик сказал, что ему вручили корзину с едой для всей семьи и велели переночевать у себя дома.

— Послушайте, вам это не кажется странноватым? Энн и Элизабет, что и гроша нищему не подадут, ни с того ни с сего решили проявить невиданное великодушие, осчастливив мальчика подношением? Все говорит о том, что им очень хотелось остаться в тот вечер в доме вдвоем. И, как вы думаете, для чего?

— Ума не приложу. Но это стоило обеим жизни.

— Послушайте меня. Убийца действовал так: сначала он убивает Элизабет в ее комнате, потом пытается убить Энн, которая, сообразив, в чем дело, пытается убежать и бросается к лестнице. Он сталкивает ее вниз и держит наготове другое оружие, чтобы убить и ее. Тут появляетесь вы, и он на ходу решает избавиться заодно и от вас. Но, промахнувшись и истратив единственную оставшуюся пулю на вас и не имея возможности перезарядить пистолет, пускает в ход рукоятку — молотит ею по голове Энн, намеренно оставив вас в покое. Это говорит о том, что первым делом он стремился заткнуть рот женщинам, он должен быть уверен, что они обе мертвы. Значит, они были для него куда опаснее вас. В вас он стрелял лишь для того, чтобы иметь возможность беспрепятственно скрыться.

Ален кивнул.

— Сейчас до меня дошло. Но почему ему вдруг понадобилось заставить таким образом молчать Энн и ее тетку? Что такого они могли о нем знать?

— Вот как раз это мне и предстоит выяснить.

Иеремия задумчиво провел ладонью по волосам.

— Одного не могу понять — почему именно сейчас? Ведь убивая Маргарет Лэкстон, убийца намеревался убрать и Энн. Но ему помешал тогда судья Трелони. Что заставило преступника столько ждать? Почему он не предпринял вторую попытку сразу после неудавшейся первой? И как он сумел выяснить, что Энн успела сменить местожительство?

— Меня бы нисколько не удивило, если к этому причастен Мартин Лэкстон, — вставил Ален.

Иеремия пристально посмотрел на него.

— Вы говорили, что Лэкстон появился у вас в доме подозрительно скоро. Не помните поточнее?

— Было еще довольно рано. Едва открылись лавки.

— Лэкстон, живущий за городской стеной, вдруг каким-то образом узнает обо всем первым! И является к сестре, будто заранее зная, что с ней стряслась беда!

— Вы правы! — воскликнул Ален. — Слухи об этом не могли с такой молниеносной быстротой дойти до Смитфилда.

— В таком случае откуда ему стало об этом известно?

— А может, он и есть убийца?

— Но почему он тогда не разделался с Энн, пока они жили под одной крышей? Почему дожидался, пока она выйдет за вас и уйдет из дому?

— Вероятно, она могла дать ему повод действовать именно так, — размышлял Ален.

— Вероятно. Мне еще надо будет с ним побеседовать.

— Вы с ним поосторожнее, Иеремия. Лэкстон — негодяй из негодяев. Он поставил целью отправить меня на виселицу!

— Ну уж этого мы ему не позволим, друг мой! — твердо заявил иезуит. — Доверьтесь мне.

Глава 32

Уже спускались сумерки, когда сэр Орландо возвращался домой от чиновника, осматривавшего трупы Энн и Элизабет. Два часа они с ним обсуждали зверское убийство двух беззащитных женщин. Слухи об этом кошмаре молниеносно распространялись по Лондону. Хоть Трелони и не верил, что отчет об осмотре трупов мог как-то навести на след убийцы, но все-таки решил на следующий день прямо с утра встретиться со своим другом, пастором Блэкшо, уже не раз поражавшим проницательностью и способностью подмечать и принимать во внимание даже мелкие на первый взгляд детали.

Дом, где проживал упомянутый чиновник, располагался через две улицы от дома сэра Орландо, и судья решил пройтись пешком, чтобы хоть немного вдохнуть свежего воздуха. Лето выдалось знойное, духота в Лондоне стояла такая, что раскалившиеся на солнце дома не успевали остыть за ночь и заснуть было невозможно.

Трелони наслаждался прогулкой даже невзирая на проезжавшие мимо повозки и экипажи, поднимавшие такую пыль, что каждый раз приходилось откашливаться и отряхивать платье. Что поделаешь — раз уж поселился в городе, изволь мириться с подобными неудобствами.

На Чэнсери-лейн было тихо. Завидев свой дом, сэр Орландо невольно ускорил шаг. Позади в некотором отдалении вдруг послышался храп лошади. Повинуясь необъяснимому чувству, судья обернулся и стал напряженно всматриваться в темноту — улицу освещал лишь один фонарь у дома, но ничего странного не заметил.

Недоуменно пожав плечами, он продолжил путь, но вскоре вынужден был вновь остановиться. На этот раз судья совершенно отчетливо услышал лошадиный храп, причем гораздо ближе. И тут же раздался цокот копыт о камни мостовой. Сэр Орландо встревоженно оглядел Чэнсери-лейн, но улица выглядела, как обычно, безлюдной в этот час, и он уже усомнился, не послышалось ли ему. И в этот момент заметил всадника, показавшегося из одного близлежащего двора. Всадник ехал прямо к нему. Трелони попытался разглядеть незнакомца, лицо которого оставалось в тени широкополой шляпы. Правая рука судьи невольно потянулась к висевшей на поясе шпаге. Приблизившись к Трелони буквально на несколько ярдов, всадник внезапно пустил коня в галоп.

Судья Орландо, явно не ожидая ничего подобного, с недоумением взирал на всадника — на Чэнсери-лейн было достаточно места разминуться, однако незнакомец явно направлял лошадь на судью. Теперь его намерения не вызывали сомнений — он хотел растоптать судью. Сэр Орландо, заметавшись, в конце концов попытался убежать от наездника, но за спиной грозно стучали копыта. Только бы успеть добраться до дома, только бы успеть! А там слуги придут на выручку.

Но в следующее мгновение он спиной почувствовал жаркое дыхание лошади, и тут же сильный толчок повалил его на мостовую. В момент падения с головы судьи свалились шляпа и парик. Чертыхаясь, он поднялся и выхватил шпагу. В ответ незнакомец лишь усмехнулся.

Сжав зубы от возмущения, сэр Орландо стоял, в ожидании новой атаки. Но всадник явно не спешил — он, пританцовывая на лошади, оставался в отдалении. Животное нетерпеливо било копытами. Трелони проклинал свою непредусмотрительность — несмотря на советы многих, он никогда не носил с собой огнестрельного оружия, полагаясь лишь на умение владеть холодным. Сейчас он не мог определить, имеет ли всадник при себе пистолет, но был почти уверен, что имеет. Убийца повитухи Лэкстон был вооружен сразу двумя пистолетами.

И снова всадник пустил на него коня, и снова судье пришлось уворачиваться и спасаться бегством. Эта смертельная играв кошки-мышки могла завершиться лишь одним — выстрелом из пистолета.

Трелони попытался бежать в направлении дома в надежде, что кто-нибудь из слуг, услышав шум, прибежит на помощь. Шпага мешала, и он бросил ее на мостовую, лихорадочно ища место где укрыться. Наконец в сотне ярдов он разглядел вход во двор одного из домов.

Стук копыт неумолимо приближался. Но прежде чем Трелони успел добежать до спасительного укрытия, всадник вновь настиг его и, промчавшись мимо, в очередной раз ударил Трелони. Сэр Орландо растянулся на мостовой. Попытавшись встать, он неловко подвернул ногу, и лодыжку пронзила острая боль. Застонав, судья снова упал на колени.

Прямо перед собой он видел нетерпеливо топотавшие копыта. На четвереньках судья добрался до каменной стены дома и привалился к ней спиной. Все! Он в ловушке!

Но в домах по соседству стали открываться окна — шум на улице вызвал переполох. Еще немного, и ему придут на помощь. Наверняка и его преследователь прекрасно понимал это, так что игра приближалась к кровавой развязке.

Сэр Орландо беспомощно взирал на своего ангела смерти, запечатлевая в памяти всякого рода детали — например белое пятнышко на лбу коня, черные перья на шляпе незнакомца, черный платок, закрывавший лицо и оставлявший лишь полыхающие ненавистью глаза…

В это мгновение незнакомец извлек из-под полы накидки пистолет. Щелчок взводимого курка заставил Трелони вздрогнуть. Не веря глазам, судья смотрел прямо в дуло наведенного на него оружия. Нет! Ни за что! Он не хотел умирать! Теперь, когда у него есть она, та, которую он любит! И в эту же секунду он горько пожалел о том, что за все время их супружества даже не обнял Джейн по-настоящему, заставил ее столько перетерпеть.

— Прости меня, Джейн! — прошептал Трелони. Глубочайшее отчаяние смешалось со смертельным страхом. Судья Трелони, позабыв о гордости, взмолился о пощаде: — Прошу вас, не…

Где-то в стороне послышались голоса — спешили на помощь слуги. Позади стоявшего над ним незнакомца вынырнула из темноты фигура в светлом платье. Белым пятном мелькали в сумеречном свете лунно-серебристые волосы. Джейн!

— Нет! Нет! — раздался крик его жены. — Нет!

Рука с пистолетом дрогнула, боек вышиб искру, ствол полыхнул пламенем, и в следующее мгновение в паре дюймов от головы сэра Орландо Трелони пуля, войдя в деревянный контрфорс здания, расщепила хрупкое дерево, окатив лицо судьи градом острых щепок. Сэр Орландо инстинктивно попытался защититься, но опоздал.

Стрелок спокойно сунул пистолет за пояс и, пришпорив лошадь, ускакал прочь, прежде чем прислуга дома Трелони открыла огонь ему вслед.

Джейн упала на колени рядом с супругом.

— Орландо! Вы ранены? Что с вами?

Медленно опустив руку, он пристально посмотрел на нее. В его глазах был ужас, от которого у Джейн похолодела душа. Все лицо мужа было в крохотных кровоточащих ранках. Джейн захотелось обнять его, прижать к себе, успокоить как ребенка, но тут подоспели слуги и, подхватив хозяина под мышки, помогли ему подняться на ноги.

Сэр Орландо сморщился от боли, встав на правую ногу, но тут подоспел Мэлори.

— Несите его в спальню! — велела Джейн слуге. — И принесите туда же вина и чистых салфеток.

Когда Мэлори уложил хозяина на кровать под балдахином, Джейн, отведя его в сторону, спросила:

— Знаешь, где живет доктор Фоконе?

— Да, конечно, миледи.

— Скорее за ним.

Сэр Орландо попытался протестовать:

— Не нужно, со мной ничего страшного не произошло.

— Мэлори, делай что тебе велено, — не терпящим возражений тоном произнесла Джейн. Пусть муж не любит ее, но она-то любит его больше жизни и поэтому знает, как поступить!

Джейн уселась на край кровати и осмотрела залитое кровью лицо Трелони. Торчавшие из мелких ранок осколки дерева надо срочно удалить. Не говоря ни слова, она принялась протирать лицо мужа смоченной в вине салфеткой. Сэр Орландо и не подумал воспротивиться — ужас, от которого он не успел оправиться, не позволял ему сосредоточиться. Пусть внешне он и выглядел спокойно, внутри трясся от пережитого страха как осиновый лист.

Джейн попросила горничную принести серебряные щипчики для выщипывания бровей и твердой рукой стала извлекать из-под кожи занозы на левой щеке, виске и подбородке сэра Орландо. После этого она вытерла проступившую кровь.

Иеремия, прибыв к Трелони, стол у двери в спальню и какое-то время молча наблюдал за Джейн. Трогательная нежность, с которой молодая женщина избавляла от мук своего супруга, заставила его невольно улыбнуться.

— Милорд, я торопился как мог, — сказал Иеремия, подойдя к кровати. — Что с вами стряслось? Мэлори утверждает, что вас чуть не убили.

Трелони уселся в постели.

— Он трижды прав — еще немного, и мне пришел бы конец.

— Расскажите все по порядку, — попросил иезуит. — И постарайтесь ничего не упускать.

Сэр Орландо рассказал ему о событиях последнего часа, не позабыв упомянуть и о врезавшихся в память деталях, включая белую звездочку на лбу коня.

— Вы говорите, он появился из двора? — переспросил Иеремия. — Значит, он явно подкарауливал вас. Нет, милорд, как хотите, но вам следует отказаться от ночных променадов по городу.

— Да что тут такого! В конце концов, пройти надо было всего-то два шага.

— Я задаю себе вопрос: отчего нападавший не пристрелил вас на месте, как Маргарет Лэкстон? К чему затеял игру?

— Вот уж не знаю. Наверное, жаждал увидеть мое унижение. Всласть поиздеваться надо мной! Видели бы вы его взгляд! В нем была безумная ненависть!

Иеремия недоуменно сморщил лоб.

— Ненависть? Мне до сих пор казалось, что наш убийца стреляет холодно и расчетливо, без каких-либо эмоций. С какой стати ему вас ненавидеть, милорд? И с какой стати было вообще нападать на вас?

— Может быть, он каким-то образом узнал, что я веду расследование этих убийств? — предположил сэр Орландо.

— И попытался запугать вас?

— Вполне возможно.

— Да нет, что-то здесь не вяжется, — задумчиво пробормотал пастор.

Пока они беседовали, Иеремия успел осмотреть растянутые связки Трелони и смазать ссадины на руках и коленях.

— Регулярно меняйте охлаждающие повязки, миледи, — обратился иезуит к молча сидевшей Джейн. — Я оставлю вам вот эту мазь, каждые два часа втирайте ее у лодыжки вашего супруга.

Осмотрев ранки, усеивавшие лицо сэра Орландо, пастор похвалил Джейн:

— Вы прекрасно со всем справились, миледи.

Та, покраснев, потупила взор.

— Что нового об осмотре тел убитых, сэр? — снова обратился Иеремия к сэру Орландо.

— Ну, могу сказать, что ваши предположения оказались верны, доктор. Элизабет была застрелена. Пуля прошла сквозь сердце, как и в случае с Маргарет Лэкстон. У Энн Риджуэй обнаружены тяжелые повреждения черепа — пролом черепной кости в нескольких местах, часть отломков костей проникла в мозг. Что касается кесарева сечения, то оно, по мнению хирурга, проведено безукоризненно. Ни печень, ни кишечник не задеты. Он считает, что смерть наступила вследствие черепно-мозговых травм. Так что нашему мастеру Риджуэю не в чем себя винить.

— А что с ребенком?

— На теле не обнаружено каких-либо следов травм. Скорее всего он не выжил, так как был слишком слаб.

— Все это, конечно, весьма любопытно, но ни в коей мере не продвигает нас к цели. А наша цель — доказать невиновность мастера Риджуэя, — с озабоченностью в голосе произнес Иеремия.

— Я вообще не пойму, к чему его было арестовывать. У него ведь нет в доме огнестрельного оружия, да никогда и не было.

— Верно, не было, но пресловутый Бенсли, обнаруживший его на улице, утверждает, что сорочка его была в крови. То есть констебль мог предположить, что мастер Риджуэй мог куда-нибудь выбросить оружие; во всяком случае, такая возможность у него была.

— Да, это, пожалуй, довод, — со вздохом отметил Трелони. — Что вы предлагаете, доктор?

— Есть нечто, и это не выходит у меня из головы, милорд. Мастер Риджуэй рассказал мне, что его супруга утром того же дня дала расчет служанке, а мальчика отправила домой, к родным, вдобавок вручив ему корзину с едой для семьи. Похоже на то, что обе женщины, и Энн и Элизабет, предприняли все, чтобы вечером в доме никого, кроме них, не было.

— Вы предполагаете, визит убийцы не был для них неожиданностью?

— Более того, сэр, — они сами пригласили убийцу в дом!

— С чего бы им приглашать его?

— Может, тут сыграли роль деньги. Ален ведь все время говорил мне, что и Энн, и ее тетушка без конца укоряли его, что, дескать, он почти ничего не приносит в дом. Вероятно, они подумали, что он просто утаивает деньги от них, ну и нашли способ без его ведома обыскать дом.

— С их стороны полным безрассудством было шантажировать убийцу!

— Отнюдь, милорд! Скорее здесь сыграла роль недалекость и, вероятно, алчность. Спору нет, они не рассчитывали, что убийца хладнокровно и жестоко расправится с ними, — их все-таки было двое, и это придавало им уверенности.

— Их беда, что они решили никому не доверяться, — заключил судья Трелони.

Иеремия принялся неторопливо расхаживать по спальне, задумчиво почесывая затылок.

— Я вот о чем спрашиваю себя: а не связано ли убийство этой нищенки с убийством Энн и ее тетки?

— То есть?

— Если исходить из того, что повитуху и остальных трех женщин убили, чтобы заставить их замолчать, не означает ли это, что они могли что-то знать об убийце? Да, но что могла знать Полоумная Мэри? Она искала своего ребенка. Не думаю, чтобы ее еще что-нибудь интересовало, кроме этого. И почему ее в таком случае убили?

— Может, она просто по чистой случайности подвернулась убийце под руку, — предположил сэр Орландо.

— Может быть, конечно. Но вопрос о том, почему все-таки Энн с теткой решились пойти на шантаж убийцы, так и остается открытым. Думаю, повитуха первоначально была единственным человеком, кто знал тайну. Дочь хоть постоянно и сопровождала ее, но тем не менее Маргарет ее не во все посвящала. Вполне возможно, что Энн все поняла лишь с появлением на сцене этой нищенки Мэри — именно оно и открыло ей глаза на причину убийства матери.

— Доктор, простите, но я что-то не улавливаю…

— У меня есть идея о том, вокруг чего все завертелось, милорд. Прошу вас дать мне время, с тем чтобы я мог проверить верность своей догадки, тогда я вам все разложу по полочкам.

— А почему не сейчас? — хотел знать судья Трелони.

— Потому что пока не знаю всего и могу оказаться на ложном пути.

— Что вы намерены предпринять?

— Полоумная Мэри обвиняла Маргарет Лэкстон, что та, дескать, украла у нее ребенка. Мне предстоит выяснить, насколько это верно.

Сэр Орландо недоуменно пожал плечами.

— Кого может заинтересовать ребенок какой-то там нищей особы?

— Ту, которая сама не в состоянии производить на свет детей, однако которой срочно необходимо родить. Так сказать, подарить супругу здорового наследника.

— Не понимаю вас, доктор; хоть убейте, не понимаю, и все!

— Чуточку терпения. Повторяю, есть у меня одна идея, и есть способ разузнать побольше об этой Мэри.

— Ну что ж, ладно, разузнавайте себе, но предупреждаю: действуйте осторожнее.

Сэр Орландо повернулся к супруге, которая как раз сменяла ему повязку.

— Доктор Фоконе сегодня наш гость, дорогая. Прошу тебя, распорядись, чтобы для него приготовили комнату.

— Но, милорд… — запротестовал Иеремия.

— Уже поздний час, доктор. А утром вы спокойно вернетесь к себе на мост.

Признав разумность доводов судьи, Иеремия согласился. Когда леди Джейн вышла из спальни, он уже другим тоном спросил сэра Орландо:

— Милорд, вы побеседовали с супругой? Вы понимаете, что я имею в виду.

Сэр Орландо смущенно отвел взор.

— Нет… Пока что не успел… Просто не успел.

— Милорд, вы всеми способами оттягиваете этот разговор. Смотрите, как бы не опоздать.

— Понимаю, понимаю, но… — пробормотал судья.

— В таком случае у меня не остается иного выхода, сэр! — решительно заявил Иеремия и, пожелав судье доброй ночи, вышел из спальни.

— Доктор, но вы ведь не… Нет, подождите, я запрещаю вам!.. — выкрикнул судья Трелони вслед уходившему Иеремии, но тот даже головы не повернул.

Убедившись, что Иеремия настроен весьма решительно, судья обреченно откинулся на подушки. А может, все и к лучшему! Ведь пастор, черт возьми, тысячу раз прав! У него самого никогда не хватило бы духу поговорить с Джейн начистоту.

Иеремия обнаружил хозяйку дома в комнате, где ему предстояло провести ночь. Он попросил Джейн выпроводить служанку и дать ему возможность поговорить с ней с глазу на глаз.

У Джейн было такое чувство, словно гора спала с плеч. Закрыв глаза, она дала волю слезам, но это были слезы облегчения. Она до конца жизни обязана отцу Блэкшо за то, что он, даже вопреки воле ее мужа, решился высказать ей всю правду без утайки. Чтобы как следует обдумать услышанное, Джейн уселась одна в гостиной. Строго говоря, ей следовало здорово обидеться на сэра Орландо за проявленное к ней недоверие, но она не могла. Не могла, потому что осознавала его безграничное стремление жить только ее интересами, и осознание этого лишь укрепляло ее любовь к нему. Джейн не составило труда понять его мотивы, поскольку она на его месте действовала бы точно так же. Теплая волна радости захлестнула ее. Даже дышать стало легче, свободнее. Внезапно она ощутила прилив сил, готовность к любому испытанию, какое только приготовит для нее жизнь.

Мельком взглянув на себя в зеркало, Джейн вытерла следы слез и, пройдя через холл, поднялась в их спальню. Она должна поговорить с Орландо! Едва Джейн оказалась на пороге, как их взгляды встретились. Сэр Орландо устремил на нее полный молчаливого ожидания взор. Сев на край постели, она ласково взяла его ладонь в свою.

— Почему вы мне сразу все не рассказали? — без тени раздражения спросила она.

— Поверьте, дорогая, я очень корю себя за это. Просто не хотел огорчать вас.

— Орландо, я — ваша жена, и люблю вас больше жизни. И хочу делить с вами все невзгоды.

— Вы ведь еще так молоды. Я не решался навязать вам тяготы беременности. Давайте все же немного обождем.

— Но я ведь знаю, я чувствую, как вы хотите детей, — с улыбкой возразила Джейн. — Как и я.

Сэр Орландо серьезно посмотрел на жену.

— Это таит в себе опасность!

— Ну и пусть. Вас сегодня чуть не убили. Жизнь вообще коротка. Так что давайте не будем растрачивать годы попусту. Я предпочла бы короткую, но счастливую жизнь рядом с вами, нежели долгую и несчастную без вас. — Джейн прикоснулась к щеке мужа. — Вы для меня — все.

Мучаясь стыдом, он смотрел на дорогое личико, в котором вдруг воссияла жизнь. И взгляд стал другим — в нем была любовь, но и требование тоже.

Положив руки на плечи Джейн, сэр Орландо привлек ее к себе. Ее голова покоилась у него на сердце. И вдруг он властно заключил ее в объятия, прижав к себе крепко-крепко, так, что Джейн едва могла дышать. Какое-то время оба так и сидели молча, не размыкая объятий. Сэр Орландо возблагодарил Господа за то, что он избавил его от гибели, даровал ему столь чудесный миг. Страшная картина нападения меркла, улетучивалась, он ощутил облегчение.

Кто-то тихонько постучал в дверь. Джейн, высвободившись из объятий мужа, села рядом.

— Войдите! — ответил он.

Это был Мэлори, он пришел помочь хозяину раздеться. Джейн удалилась в смежную со спальней небольшую комнату, где стояли сундук для одежды и туалетный столик с зеркалом. Ее камеристка Рут помогла госпоже снять платье и подала льняную ночную рубашку. После этого распустила волосы Джейн и тщательно расчесала. Но когда она, как обычно на ночь, стала заплетать роскошные светлые волосы Джейн в косу, молодая женщина удержала служанку:

— Рут, благодарю, сегодня не надо, я сама. Так что можешь идти. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, мадам, — ответила камеристка, присев в книксене, и удалилась.

Джейн, посмотревшись в зеркало, тряхнула головой, чтобы волосы улеглись. Они доходили ей до бедер. Сегодня она придет к нему такой. Решительным движением распустив завязки пеньюара, она расширила вырез до ложбинки грудей. Перед тем как направиться к мужу в спальню, она больно ущипнула себя за обе щеки и закусила до крови губу — чтобы на лице выступил румянец. Нет, теперь она не позволит просто так отказаться от нее!

Набрав в грудь побольше воздуха, Джейн распахнула дверь спальни и решительно направилась к кровати. Сэр Орландо, повернувшись, зачарованно смотрел на нее. О, божественный взгляд ее изумрудно-зеленых глаз! Какое милое личико, божественно шелковистые волосы цвета луны — волосы феи, разметавшиеся по плечам. Свет свечи на ночном столике придавал коже Джейн золотистый оттенок. Она молча скользнула под одеяло и так тесно прижалась к нему, что сэр Орландо ощутил тепло ее тела. Она посмотрела ему прямо в глаза, потом стала поглаживать его непострадавшую щеку. Это нежное прикосновение молнией пронзило сэра Орландо. В нем разгоралось столь долго подавляемое желание, казавшееся ему греховным. Неужели разум все-таки бессилен перед зовом плоти? Тряхнув головой, чтобы прогнать эту мысль, он обнял Джейн. Нет, не было греха тяжелее, чем заставлять страдать любимую жену.

Неожиданно и непривычно близко он увидел лицо Джейн. В ее глазах отражались блики пламени свечи, чувственно полуоткрытые губы обнажили ряд жемчужно-белых зубов. В горле у сэра Орландо пересохло, он тяжело задышал. Нет, пути назад не было! Он уже не в состоянии был контролировать желание, жарким костром разгоравшееся в нем. Она, она разожгла его в нем, эта девственница, на вид такая невинная!

Ласково улыбнувшись, он склонился к ней. Их уста сомкнулись в страстном поцелуе. Обняв Джейн, Орландо прижал ее к себе, просунул руки под тонкую ткань ночной рубашки и, нащупав округлости ее бедер, стал ласкать их. От непривычных ощущений девственноетело Джейн вздрогнуло, в животе она вдруг ощутила жар, странный и благостный. Испытывая неизведанные до сих пор чувства, она встретилась взглядом с мужем. В этом взгляде были страсть и немой вопрос.

— Вы на самом деле хотите этого? — хриплым шепотом спросил он. — И вам не страшно?

Джейн мотнула головой в ответ:

— Нет, не страшно. Я ведь люблю вас.

Помедлив, сэр Орландо, привлек ее к себе, стал нежно целовать ее щеки, виски, шею. Губами он ощутил, как бьется загадочная жилка чуть пониже уха. Губы его странствовали вниз, к разрезу ночной рубашки. Он не жалел времени на предварявшие главное любовные ласки, стремясь избавить ее от страха, приучить к себе. Лишь убедившись, что Джейн готова отдаться ему, он, подняв рубашку до шеи и нежно раздвинув ее бедра, возлег на нее. Осторожно, контролируя каждое движение, он попытался войти в нее, и Джейн вдруг вздрогнула от пронзившей ее незнакомой боли. Сэр Орландо тут же прервал попытки и, желая успокоить любимую, нежно поцеловал в щеку.

— Что делать — впервые всегда больно. Этого не избежать. Но только впервые.

Кивнув, она ободряюще улыбнулась ему, стремясь убедить в том, что полностью доверяет ему. Сэр Орландо неторопливо продолжал любовные ласки, пока не почувствовал, что напрягшееся было тело Джейн вновь расслабилось, и попытался войти в нее глубже. Джейн, стиснув зубы, всеми силами старалась подавить вырывавшийся из груди стон. Впившись пальцами в его плечи, она позволила ему войти в нее, и вскоре тело сэра Орландо ритмично задвигалось. Боль куда-то исчезла, ее сменили совершенно иные, восхитительные ощущения. Она видела перед собой его лицо в маске сладострастия, и вдруг по телу его прошла судорога, движения замедлились и вскоре прекратились. Сэр Орландо тяжело отвалился от нее и навзничь улегся рядом на шелковое покрывало. Ощущая вновь вернувшуюся боль, Джейн не обращала на нее внимания. Она не разочаровала его! Она подарила ему то, чего он так долго не получал от нее, — высшее наслаждение! И вот снова он гладит и ласкает ее волосы, тело, целует ее, он рядом, он здесь!

Сэр Орландо с улыбкой смотрел на жену. Только сейчас до него дошло, что он так и не подумал загасить свечу и что они, вопреки всем строгим правилам, любили друг друга при свете.

Глава 33

Аморе обмахивалась веером в тщетной попытке спастись от духоты. Невыносимая жара затянулась вот уже на несколько недель. Ни единой капли дождя не выпало за это время. Минувшую ночь Аморе провела плохо из-за того, что прислуга не удосужилась проветрить дом за время ее отсутствия. Когда она наконец забылась беспокойным сном, подошло время вставать, чтобы без опозданий предстать пред очи короля в соответствующем случаю придворном наряде. Именно в это утро его величество угораздило отправиться на прогулку в парк Сент-Джеймс. Невыспавшиеся и не успевшие оправиться после вчерашнего возвращения в Лондон придворные в изнеможении семенили за ним.

Аморе предпочитала держаться в сторонке, не желая, чтобы король лицезрел ее утомленное лицо, и каждый шаг по пыльным дорожкам парка доставлял такие муки, что она возмечтала об отдыхе в собственной постели.

Трава поблекла и местами выгорела, на нее падала иссохшая, побуревшая листва, что придавало парку осенний вид.

Карл, по своему обыкновению, размашисто шагал, глядя перед собой, игнорируя таким образом просителей, подкарауливавших его на каждом шагу. Его брат герцог Йоркский и еще несколько придворных едва поспевали за монархом.

Внезапно в отдалении возникла мужская фигура. Некто целенаправленно приближался к королю. Аморе, прищурившись, попыталась разглядеть из-под руки этого смельчака, но не смогла. Однако что-то в этом человеке казалось ей знакомым — походка, осанка… Она не отрывала взора от приближавшегося пришельца. Боже! Да это никак Брендан! Да, сомнений быть не могло, он.

— Брендан! — невольно вырвалось у нее.

Это действительно был Брендан Макмагон. Он сильно изменился с их последней встречи. Теперь он предстал в платье дворянина, в сапогах для верховой езды, в шляпе с роскошным светлым пером, трепетавшим на ветерке. Некогда коротко остриженные темные волосы сейчас доходили ему до плеч. Словом, он мало чем напоминал Брендана, запечатлевшегося в воспоминаниях леди Сен-Клер.

Что привело его сюда? Внезапно до нее дошло, что бывший любовник направляется прямо к Карлу, и Аморе, невзирая на жару, почувствовала легкий озноб. Что он задумал? Ее нечистая совесть всколыхнулась — стоит Брендану увидеть ее здесь, в толпе придворных, как он поймет, что Аморе решилась вернуться ко двору и тем самым пополнила ряды фавориток Карла. Неужели ревность подвигла его выяснять отношения с самим королем? В том, что этот человек мог отважиться на подобный шаг, леди Сен-Клер не сомневалась ни минуты. Нет, этому непременно надо помешать!

Аморе энергично стала пробираться вперед через толпу придворных, но было уже поздно: Брендан, дойдя до короля, стащил с головы шляпу и, в полном соответствии с этикетом, чопорно поклонился монарху. Карл, чуть замедлив шаг, вопросительно посмотрел на незнакомца, дерзнувшего прервать королевский моцион.

— Прошу вас простить меня, ваше величество. Я только что прибыл из Франции, и мне поручено передать это письмо лично вам в руки.

Король, приняв у Брендана протянутое им послание, пробежал глазами по адресу отправителя. И тут же его лицо расплылось в улыбке.

— Да это от Minette!^[47] — радостно воскликнул король.

Макмагон удостоился благосклонного взгляда монарха — еще бы: столь неожиданный и приятный подарок — первое за четыре месяца письмо от любимой сестры Генриетты Анны.

— Пройдите ко мне в кабинет, сэр. Мне хотелось бы побеседовать с вами, — велел Карл и продолжил прогулку.

Аморе не верила глазам. Она с трудом подавляла в себе желание броситься Брендану на шею. Она была счастлива видеть его вновь, однако следовавшая за королем свита увлекла и ее за собой. Кроме того, надлежало принимать во внимание и присутствие некоторых особ. Леди Сен-Клер даже не могла сказать с определенностью, заметил ли ее Брендан; во всяком случае, он ни разу не взглянул в ее сторону. С явным разочарованием она смотрела вслед ирландцу, когда тот зашагал вдоль канала в направлении Уайтхолла.

Брендана сразу же провели в кабинет короля. Карл по такому случаю и к великой радости придворных решил сократить променад — ему не терпелось прочесть послание от Генриетты Анны.

Кроме посланника, в королевском кабинете никого не было — стало быть, не без удивления отметил ирландец, его величество решил даровать ему аудиенцию. Король с любопытством разглядывал молодого человека, неторопливо протягивая руку для поцелуя. Посланник из Парижа, помедлив самую малость, почтительно и в той же мере непринужденно-привычно припал устами к руке монарха, и у Карла отпали малейшие сомнения в воспитанности неизвестного пришельца.

— Моя сестра расхваливает ваши добродетели, мистер Макмагон, — начал король. — И рекомендует взять вас на службу. Должен признаться, что одним тем, что вы порадовали меня письмом от нее, вы уже заслужили мое расположение. Разумеется, я приму вас к себе. Вы хотели бы служить вашему королю, мистер Макмагон?

— Это было бы честью для меня, ваше величество, — с легким поклоном ответствовал ирландец.

— Хорошо, обратитесь на днях к милорду Арлингтону, — удовлетворенно произнес король. — Его сиятельство посвятит вас в круг ваших обязанностей. — Чувственные губы Карла сложились в чуть ироничную улыбку. — Можете удалиться, сэр. Поскольку вы прямо сейчас явились в Англию, наверняка у вас есть c кем встретиться и кого обрадовать своим появлением.

В карих глазах Карла читались откровенная насмешка и вызов.

«Выходит, он знает обо всем, — пронзила ирландца мысль. — Он знает, кто я! И несмотря ни на что, решил даровать мне аудиенцию — видимо, чтобы дать понять, что мне ничто не угрожает». Более убедительного доказательства тому, что, Аморе снова в его фаворитках, он и представить не мог! И что более всего удивляло, несмотря ни на что, король все-таки решил взять Брендана на службу. Судя по всему, он еще тот фрукт, этот Карл. Такого вокруг пальца не обведешь. Но каковы его намерения? Как мог монарх идти на риск, ожидая верности от того, чья горячо любимая женщина разделяла с ним ложе? Так что не стоит забывать: король не остановится ни перед чем ради сохранения своих позиций.

Аморе в отвратительном настроении решила вернуться к себе в покои. За час, если не дольше она обегала все коридоры дворца в поисках Брендана, но увидеть его так и не удалось — ирландец словно в воду канул. Может, каким-то образом узнал, что она снова в любовницах у короля, и, оскорбившись, не пожелал видеть?

Едва Аморе переступила порог личных покоев, как перед ней возникла служанка.

— Мадам, вас ожидают, — по-французски объявила Арман.

Вопросительно взглянув на девушку, Аморе вдруг поняла, кто это мог быть, и чуть ли не бегом устремилась в спальню. Брендан, стоя у камина, в упор глядел на нее. Без долгих церемоний леди Сен-Клер бросилась ему на шею. Молодой человек был так изумлен этим жестом, что в первое мгновение лишился дара речи.

— Как я счастлива, что ты снова здесь, — задыхаясь от радости, прошептала Аморе. — Я уж думала, мы никогда не увидимся!

Явно смущенный, Брендан неловко обнял ее и прижал к себе. Такой встречи и таких бурных проявлений чувств он не ожидал.

— Аморе… Милая моя Аморе, — шептал он, чувствуя, как радость переполняет его. Но постепенно на смену радости приходило горькое разочарование — она ведь изменила ему с королем! Отстранившись, он с укором посмотрел на нее. — Значит, ты снова при дворе… И в постели короля!

Леди Сен-Клер готова была расплакаться. Чувство стыда и раскаяния заставляло искать оправданий.

— Я думала, мы больше не увидимся. Я была уверена, что потеряла тебя навеки. Тебя ведь не было столько времени…

— И на сколько тебя хватило? — озлобленно воскликнул Брендан. — На месяц? На два? И сейчас примешься меня убеждать, что, мол, и сама не думала не гадала, что в один прекрасный день завалишься к нему в постель!

— Все не так, поверь! Что мне оставалось? Сидеть дома затворницей, дожидаясь того, кто уехал и не дает о себе знать? Ты ведь знаешь, я не переношу одиночества.

— Я тебе доверял! Никогда и мысли допустить не мог, что ты так легко и просто забудешь меня. Я все это время хранил тебе верность, наивно, конечно, с моей стороны было ожидать того же от тебя.

— Интересно, кто из нас более забывчив? — возмутилась Аморе. — К чему тогда уроки чтения и письма отца Блэкшо, если ты не удосужился за многие месяцы написать мне ни строчки. Хоть несколько слов! Чем ты был так занят, что у тебя не хватило времени на это?

Брендан с виноватым видом отвернулся.

— Готов признать, что виноват. Но ты ведь знаешь, как тяжело порой подобрать нужные слова. Я просто не знал, о чем тебе написать. Несколько раз пытался и, Бог тому свидетель, не мог, понимаешь, не мог! Письма выходили какими-то банальными, и я рвал их на клочки.

Аморе воздержалась от дальнейших упреков. Конечно, ей следовало бы это понимать, и, откровенно говоря, она все прекрасно понимала. Она решила вернуться ко двору, чтобы наказать Брендана за столь долгое отсутствие и за то, что он подозрительно быстро утешился, несмотря на разлуку с ней.

— Это письмо, которое ты привез королю, от кого оно? — полюбопытствовала Аморе, желая перевести разговор в иное русло и избежать ссоры.

— От его сестры принцессы Генриетты, — с готовностью ответил Брендан.

Аморе испытующе посмотрела на него.

— Насколько я понимаю, ты с ней знаком?

— Да, мы познакомились во дворце Коломб, куда я прибыл на аудиенцию к королю Людовику.

— Наверняка ты произвел на нее впечатление, раз уж она решила доверить тебе столь деликатную миссию.

— Мы просто немного побеседовали. Ей вдруг захотелось узнать побольше о моей родине. Я рассказал ей, что кромвелевцы убили моего отца. Она сказала, что в этом ее и моя судьбы совпадают.

Леди Сен-Клер не верила своим ушам. На лице у нее застыла обида.

— Ты рассказал принцессе о своей семье? Сколько я ни допытывалась, мне ты о них и словом не обмолвился. Молчал, будто воды в рот набрал. А с Генриеттой вмиг такая откровенность! Очень на тебя не похоже!

Брендан не понимал, с чего это Аморе так вдруг напустилась на него.

— Ее светлость просто проявила интерес к Ирландии. Почему я не мог ей рассказать? И вообще беседа была весьма непродолжительная. К тому же ей захотелось послушать ирландские песни.

Аморе даже подскочила на стуле:

— Что? Ты пел для нее? А ты, оказывается, поешь? Вот уж не подозревала за тобой таких талантов!

— Я не говорю, что я певец…

— Ну и что вы еще делали с этой… этой… — Аморе никак не приходило на ум подходящее оскорбление.

— Чего ты так возмущаешься? — недоумевал Брендан. Он и на самом деле не понимал, что это вдруг нашло на Аморе. Выходит, он виноват в том, что она была ему неверна. Да, женщинам надо отдать должное — они большие мастера повернуть все так, что они всегда правы, как бы ни поступали.

Рассердившись, Брендан поднялся, взял шляпу и сказал:

— Наверное, мне вовсе не следовало приходить!

Быстро прошагав к двери, он покинул покои леди Сен-Клер.

Аморе разрыдалась. Она понимала, что упреки ее ничего не стоили, были глупы и надуманны, но была до глубины души оскорблена, что он стал рассказывать о своей жизни первой попавшейся особе, делиться с ней тем, чем не счел нужным с ней, Аморе. Ее сжигала ревность, отдававшаяся мучительной болью в сердце.

Какое-то время она проплакала. Успокоившись, решилась еще раз встретиться и поговорить с Бренданом. Прикрыв следы расстройства пудрой, леди Сен-Клер покинула покои и отправилась на поиски ирландца. Но тут на беду ей попалась леди Каслмейн.

— Дорогая, у вас заплаканный вид. Что вас так расстроило? — поспешила узнать Барбара. Отношения двух фавориток короля в последнее время заметно охладились. По мнению Барбары, король слишком много внимания уделял ее сопернице, хоть их встречи отнюдь не всегда носили чисто интимный характер. — Уж не рассорились ли вы с Карлом? — осведомилась леди Каслмейн с надеждой в голосе.

— Нет, — отрезала Аморе и уже собралась уйти, но Барбара удержала ее.

— Вы слышали об ужасном преступлении, о котором говорит весь город? Муж убил свою беременную супругу, причем убил зверски. Разрезал ей живот и выпотрошил внутренности.

Аморе невольно вздрогнула.

— Какой ужас!

— Это одни лекарь с Патерностер-роу, как я слышала, — с наслаждением уточнила Барбара.

Аморе побелела как полотно, у нее закружилась голова, и она была вынуждена опереться о стенку, чтобы не упасть в обморок.

— Прошу простить меня, но мне пора, — с трудом выдавила она и удалилась в направлении конюшен.

Лекарь с Патерностер-роу? Совпадением это быть не могло. Но мастер Риджуэй не способен на подобное! Нет, надо все точно выяснить, иначе ей покоя не обрести.

В конюшнях она отыскала кучера и велела ему заложить карету. Вскоре она уже неслась во весь опор в центр Лондона.

Ставни на окнах дома мастера Риджуэя были закрыты, а двери на запоре. Аморе постучала, но никто не отозвался. Из окна соседнего дома высунулся жилец и сообщил ей, что мастер Риджуэй арестован.

— Где он находится?

— В тюрьме Ньюгейт.

Аморе в отчаянии закрыла лицо ладонями.

— Нет, нет, этого не может быть!

Не раздумывая, она велела кучеру отвезти ее на мост. В мастерской Хаббарта спросила доктора Фоконе. Поднявшись к нему, леди Сен-Клер, осторожно постучала. Иезуит был весьма удивлен визитом Аморе.

— Как такое могло произойти! — вместо приветствия воскликнула она. — Это правда, что мастер Риджуэй арестован и находится в Ньюгейтской тюрьме?

Иеремия предложил ей сесть.

— Успокойтесь, миледи! И выслушайте все по порядку.

Иеремия рассказал ей о недавних трагических событиях.

— Но это ужасно! Что я могу сделать для него? Я хочу помочь мастеру Риджуэю! Возможно, ему нужны деньги?

— Судья Трелони уже дал некоторую сумму, и она позволила Алену оплатить лучшие условия пребывания там. Пожалуй, сейчас вы ничем не сможете ему помочь, миледи. Но я непременно дам вам знать, если понадобится помощь. Так что возвращайтесь в Уайтхолл. У меня есть наметки, которые могут навести на след настоящего убийцы. И если нам повезет, Ален скоро вернется домой. Молитесь за него, дорогая.

Кивнув, Аморе повернулась, собираясь уйти.

— Я желаю вам успеха, святой отец. И прошу вас, держите меня в курсе событий.

Подавленная, леди Сен-Клер спустилась к экипажу и приказала ехать в Уайтхолл. Она, полная раздумий, шла по коридору, когда перед ней неожиданно возник Брендан.

— Что-нибудь случилось? — спросил он, видя озабоченность на лице леди Сен-Клер.

Она с расстроенным видом посмотрела на него.

— Мастер Риджуэй арестован. Его обвиняют в убийстве жены.

— Но это просто абсурд! — вырвалось у Брендана. — Мастер Риджуэй и мухи не обидит.

— Они бросили его в Ньюгейт.

Что-что, а условия пребывания заключенных в Ньюгейтской тюрьме были ему хорошо знакомы, причем не понаслышке — самому пришлось испытать их.

— Я весьма сожалею, — с сочувствием признался он. — Вот почему его дом был заперт.

— Ты заходил к нему?

— Да, а заодно и пастора Блэкшо повидать.

— Пастор Блэкшо больше там не живет. Теперь он проживает в доме мастера Хаббарта, того, который изготовляет разные медицинские инструменты на Лондонском мосту.

— Непременно разыщу его завтра же. Может, он что-нибудь знает о мастере Риджуэе, и я смогу хоть чем-то помочь.

Аморе отвела взор, словно опасаясь, что Брендан догадается обо всем, что произошло между нею и Аленом. Нет уж, вот об этом ему знать совершенно ни к чему.

Желая утешить леди Сен-Клер, Брендан обнял ее. Аморе, положив голову ему на плечо, облегченно вздохнула, втайне радуясь, что так не придется встречаться с ним взглядом.

Глава 34

— Что вам здесь надо? Как вы вообще осмелились явиться сюда? — разорялся мастер Лэкстон, когда в его лечебнице появился Иеремия.

— Мне необходимо поговорить с вами, — вежливо объяснил иезуит.

— С друзьями убийц я не разговариваю!

— Клянусь вам, мастер Риджуэй не убивал вашу дочь. Обе женщины пали от руки неизвестного убийцы, проникшего в дом.

— И я должен в это верить? — издевательским тоном вопросил лекарь. — Нет уж, убийца известен, и это мастер Риджуэй. Он хотел отделаться от Энн.

— Ален Риджуэй, возможно, и расторопен по женской части, но на убийство он не способен. А я просил бы вас ответить на несколько вопросов, — настаивал Иеремия. — Когда вы узнали об убийстве?

— Мартин рассказал. Но почему вам надо об этом знать?

— То есть слухи об этом сюда еще не добрались?

— Нет, конечно.

— Иными словами, Мартин узнал об этом, побывав в доме мастера Риджуэя?

— Думаю, да.

— А почему, как вы думаете, вашему сыну в столь ранний час понадобилось быть в доме на Патерностер-роу?

— Элизабет попросила его прийти. Она за день до случившегося была здесь и сказала ему, чтобы он утром пришел.

— Вы сами разговаривали с миссис Элизабет?

— Нет, я как раз обходил больных. Она с Мартином говорила.

— То есть вы знаете о ее приходе только со слов вашего сына?

— Вы хотите обвинить Мартина? — возмущенно пророкотал мастер Лэкстон.

— Я пока никого не обвиняю, — уклончиво ответил иезуит. — Еще один вопрос, сэр. Какие отношения были у Мартина с матерью? Конфликтов, ссор между ними не случалось?

— С матерью? Вы имеете в виду Маргарет? Так она ему не родная мать. Это мой сын от первой жены.

Иеремия изумился:

— Следовательно, Энн была сводной сестрой Мартина?

— Да, черт бы вас побрал, да! Мне надо к больному в лечебницу. Так что выкатывайтесь. Хватит с меня ваших расспросов.

Иеремия не стал спорить. Он и так узнал больше, чем ожидал. Если до сих пор версия о том, что убийца Мартин, и вызывала у него сомнения, то теперь, когда он узнал, что Маргарет была его мачехой, ситуация в корне менялась.

Однако Иеремии предстояло проверить еще один след. С утра он сходил к старьевщику и одолжил у него лохмотьев. После этого направился в дом на Патерностер-роу, отперев своим ключом дверь, вошел в дом, переоделся в лохмотья и в таком виде отправился на Смитфилдский рынок. Там перемешался с толпой нищих, для пущей убедительности даже постоял с протянутой рукой. Сотоварищам рассказал вымышленную историю жизни, упомянув, что, мол, когда-то был «близким другом» Полоумной Мэри и что хотел бы разыскать ее. Не сразу, но он все же сумел найти того, кто мог сообщить ему кое-что любопытное.

— Правда, я давно ее не видел, — признался один старик, потерявший ногу во время гражданской войны и передвигавшийся на самодельных костылях. — Может, Анни знает, где она обретается сейчас. Их ведь с Полоумной Мэри водой не разольешь.

— А как мне найти эту Анни?

— У церкви Святого Варфоломея.

Иеремия, не теряя времени, отправился туда, куда указал старик. Там он довольно быстро нашел Анни. Она была примерно ровесницей Мэри, но производила впечатление женщины неглупой и рассудительной. Поведав ей о том, что он якобы был когда-то дружен с Мэри, иезуит стал расспрашивать ее подругу, где Мэри может быть сейчас.

Анни сокрушенно покачала головой.

— Она будто в воду канула. С месяц, наверное, если не больше. Думаю, с ней что-то случилось.

— А ты ее давно знаешь? — спросил Иеремия.

— Да года два, пожалуй.

— Когда я видел ее в последний раз, она была в положении, — соврал Иеремия.

— Верно, месяца два назад она родила, — подтвердила Анни.

— Мальчика или девочку?

— Мальчика. Я была с ней, когда она рожала. Ох и настрадалась она с ним, бедняжка. Я тоже боялась, что она не переживет эти роды, сбегала за повитухой, и та не только помогла ей, но и денег не взяла ни пенса.

— А как звали ту повитуху?

— Маргарет Лэкстон.

— А куда ребенок делся?

— Испустил дух.

Иеремия пристально посмотрел на Анни.

— Тебе это точно известно?

— Да, пару дней пожил, а потом испустил дух. Чему удивляться, у Мэри ведь молока не было ни капельки, такая худышка — ни дать ни взять щепка. Но она не верила. Все бегала с мертвым ребенком на руках. Я тогда сказала этой повитухе, и та взяла у нее ребенка, чуть ли не силой отбирать пришлось — никак не хотела Мэри расстаться с ним, даже с мертвым. Маргарет Лэкстон пообещала похоронить его на церковном кладбище. Очень любезно с ее стороны, потому как откуда у нас деньги на это.

— И ты точно знаешь, что ребенок умер и повитуха забрала его у Мэри уже мертвого? — допытывался Иеремия.

— Да, и личико у него уже почернело. Жуть, да и только!

Иеремия бессильно привалился к стене церкви и закрыл глаза. Его догадки рассыпались в прах.

— Вид у вас такой, будто вы вернулись ни с чем, — отметил судья Трелони, заметив огорчение на лице Иеремии, когда иезуит вечером зашел к нему.

— Мои подозрения оказались беспочвенными. И теперь я топчусь на месте, — со вздохом сообщил пастор.

— И все-таки, будьте так добры, поделитесь со мной своими умозаключениями.

Иеремия с сомнением взглянул на сэра Орландо, но решил ничего не скрывать от него.

— У меня родилась довольно смелая идея. О том, что Маргарет Лэкстон могла продать ребенка Полоумной Мэри.

— Какой-нибудь бесплодной женщине?

— Именно.

— И кого вы подозревали?

— Темперанцию Форбс.

На лице судьи Трелони проступило удивление.

— Как так? Просто абсурдно предполагать подобное.

— Отнюдь. Миссис Форбс уже не раз теряла детей. А ее мужу необходим наследник.

— Но почему именно Форбсы? — недоумевал Трелони. — Ведь и кроме них в Лондоне полно бесплодных жен.

— Просто мне вспомнилось однажды сказанное мне служанкой дома Форбсов. Когда Темперанция рожала, Маргарет Лэкстон оставалась с ней наедине. И это, должен сказать, довольно необычно.

— Верно, необычно. Как правило, при родах присутствуют все женщины-родственницы, а нередко даже и соседки, — подтвердил судья.

— И это не так уж трудно объяснить. Присутствие при рождении ребенка множества свидетелей впоследствии не даст возможности всякого рода махинациям в правовой области.

— Но только на основе этого, согласитесь, трудно с определенностью утверждать, что Маргарет Лэкстон каким-то образом принесла ребенка Полоумной Мэри в дом Форбсов и за деньги подложила им. Что же в таком случае произошло с ее настоящим ребенком?

— Ребенок мог быть мертворожденным.

— Ну, знаете, ваша версия представляется мне слишком уж дерзкой, должен вас предупредить.

— Не исключено. И все-таки я продолжу идти в этом же направлении. Увы, но выяснилось, что Полоумная Мэри ненароком ввела нас в заблуждение. Маргарет Лэкстон действительно забрала у нее ребенка, но к тому времени он уже умер.

— И?..

— Мне предстоит продолжить поиски.

Когда Иеремия возвратился в дом мастера Хаббарта, выяснилось, что его дожидается гость. С любопытством он поднялся к себе и, распахнув двери, застыл от изумления:

— Брендан! Брендан Макмагон!

Иеремия и сам подивился радости от возвращения этого человека. Широко улыбаясь, он подошел и обнял ирландца.

— Значит, вы решили вернуться. Аморе будет так рада вам. Да вы присядьте, присядьте, — пригласил гостя Иеремия, указав на стул.

Брендан, тронутый таким проявлением внимания, уселся. Зная о том, как пастор Блэкшо относится к его роману с Аморе, он не рассчитывал на столь теплый прием. Но Иеремия был не в состоянии изменить свои взгляды. Каким бы сложным человеком ни был молодой ирландец, пастор успел привыкнуть к нему как к сыну, а сыну, как известно, прощается и не такое.

— Я кое-что привез вам, святой отец, — объявил Брендан, показывая на ящичек, стоявший на столике у стены. — Думаю, вам это пригодится.

Теперь настала очередь Иеремии смутиться от проявленного к нему внимания. Взяв ящичек в руки, он прикинул его вес и тут увидел еще один, поменьше.

— И вы ради меня тащили всего это с собой? Явно не стоило.

Иеремия был явно сконфужен.

— Стоило. Вы как-никак спасли мне тогда жизнь, святой отец.

Иеремия открыл сначала ящичек побольше, заглянул внутрь и оторопел.

— Чайник! Настоящий китайский чайник! — радостно воскликнул он, осторожно, словно драгоценность, извлекая содержимое. Грушевидной формы чайник был изготовлен из простой неглазированной керамики. Такие голландцы привозили из Китая в Европу, но в Англии они оставались редкостью.

— Это не только полезная, но и красивая вещь. Даже не знаю, смогу ли принять от вас такой подарок. Вы ввели меня в искушение, друг мой, — шутливо заметил Иеремия, берясь за второй ящичек. В нем оказался футляр, а внутри две небольшие изящные щеточки из конского волоса с длинными ручками из рога.

— А, я понял, для чего это! — догадался Иеремия. — Однажды мне приходилось видеть такие в Париже. Они предназначены для чистки зубов.

— Я подумал, что и они вам пригодятся.

— От души вам благодарен, Брендан. Вы умеете выбрать подарок.

Крепким рукопожатием Иеремия от души поблагодарил ирландца. Вдруг его взгляд упал на его ладонь. Несколько лет назад Брендана приговорили к клеймению по обвинению в убийстве, и палач выжег ему клеймо на ладони. Теперь на месте клейма остался лишь заживший шрам.

— Как я понимаю, вам удалили клеймо и теперь вы окончательно распрощались с прошлым, — заметил Иеремия.

— Да, один лекарь вырезал мне его.

— Неплохо выполнено. Стало быть, вы побывали в Париже. Не хотите рассказать, что вы там делали?

— Прилежно учился, святой отец, — уклонился от прямого ответа Брендан.

Иеремии этого было достаточно, дабы убедиться, что ирландец предпочитает молчать о своем пребывании во Франции, и иезуит не стал больше допытываться.

— Ладно, но в таком случае чем вы намерены заниматься в Англии? — решил иезуит зайти с другой стороны.

— Сестра короля, передавшая ему через меня письмо, предложила его величеству взять меня на службу. Видимо, я буду служить под непосредственным началом лорда Арлингтона.

— Помогать его светлости искоренять инакомыслие? Наслышан о том, что Арлингтон взял под наблюдение самых влиятельных наших сограждан из опасения, что они вступят в сговор с голландцами.

— Именно так мне и объясняли, — подтвердил Брендан.

— Вы уже успели побеседовать и с королем?

— Да, он принял меня у себя в кабинете. Как я понял из нашей с ним беседы, он все обо мне знает.

— И несмотря на это, все-таки принял вас на службу? — изумился Иеремия. — Должен признаться, я удивлен, если не сказать больше, что вы согласились, Брендан. Вы, как мне помнится, никогда не скрывали того, что не собираетесь обременять себя какими бы то ни было обязательствами перед нашим королем.

— Это служба. Не хуже и не лучше любой другой. Пока от меня не требуют того, что шло бы в ущерб моему народу, я буду поступать как мне велено. К тому же мне одинаково несимпатичны как инакомыслящие, так и голландцы. В сравнении с ними Стюарты для Ирландии куда меньшее зло.

— Ну а леди Сен-Клер наверняка была на седьмом небе от счастья, когда вновь встретилась с вами, — с улыбкой заметил Иеремия.

— Да, хотя без ссоры не обошлось, — ответил Брендан. — Святой отец, как вы допустили ее возвращение ко двору?

— Верьте мне, я перепробовал все, чтобы удержать ее от этого шага. Но в некоторых вещах мое мнение для нее просто не существует. Она очень страдала из-за того, что вы столько времени не давали о себе знать.

Брендан закусил губу.

— Конечно, это была моя вина, я готов это признать.

Ирландец глубоко вздохнул.

— Но — увы — мы с ней так пока и не поговорили серьезно. И потом, ее очень тревожит судьба мастера Риджуэя. Что ж, выходит, ему вполне могут предъявить обвинение в убийстве?

— Все возможно. Поэтому мы изо всех сил ищем настоящего убийцу.

— Святой отец, вы не стесняйтесь и обращайтесь ко мне. Может, я смогу чем-нибудь помочь, — предложил Брендан, поднимаясь со стула.

Иеремия кивнул.

— Я провожу вас до дверей. А как вы добрались сюда? На лодке?

— Да нет. Я купил себе лошадь на Смитфилдском рынке.

Иеремия, выйдя из дома, взглянул на черного жеребца, привязанного у стены, и оцепенел. Белая звездочка на лбу!

— Это ваша лошадь? — с недоверием спросил он.

— Моя, — подтвердил Брендан.

На лице Иеремии проступило возмущение, тут же перешедшее в ярость.

— Выхолит, это были вы! — выдохнул он. — Это вы подкараулили судью Трелони по пути домой! Это вы стреляли в него! Как вы могли! Неужели вы ничего не можете поделать с испепеляющей вашу душу ненавистью и готовы хладнокровно убить этого человека?

Брендан без тени раскаяния посмотрел иезуиту прямо в глаза.

— Имей я намерение убить его, он сейчас лежал бы в гробу. Нет, убивать его я не собирался. Просто мне хотелось, чтобы он почувствовал то, что в свое время пришлось испытать мне. Пусть и он заглянул бы смерти в лицо! Чтобы почувствовал то, что чувствовал я, стоя с петлей на шее, — неотвратимость смерти! Мне хотелось, чтобы он умолял меня сохранить ему жизнь! Он ведь с первого дня считал меня преступником только потому, что я ирландец. По его милости меня исполосовали плетьми — ведь он своим коллегам лгунам поверил, а мне нет. Хотя никаких, ровным счетом никаких доказательств моей вины у них не было. А когда меня обвинили в убийстве, ваш уважаемый судья без долгих раздумий отправил бы меня на виселицу, если бы не вы, кто сумел доказать, что я ни в чем не виновен. Вот за все это, за все, что мне пришлось из-за него вынести, я и возжаждал мести. Но только припугнуть как следует, да, черт возьми! Припугнуть! Но никак не убивать!

— Пресвятая Матерь Божья! Брендан, да вы точно не в своем уме! Вы стреляли в него!

— Уверяю вас, я намеренно стрелял мимо.

— Вы… вы могли выжечь ему глаза! Ослепить! Ведь попади ему в глаза щепки, что тогда?

Брендан промолчал.

— К своему величайшему сожалению, вынужден признать, что вы неспособны извлечь уроки из своего прошлого, — укоризненно произнес Иеремия. — Вы привыкли решать все проблемы, прибегая исключительно к силе, но не к разуму, дарованному вам Богом.

— И вы передадите судье, что это был я?

— Нет, разумеется, этого делать я не стану. Чего-чего, но чтобы вы оба вновь сцепились, мне как раз и не хочется. Ну хорошо, Брендан, акт отмщения свершился. А теперь настоятельно советую вам держаться от судьи Орландо Трелони подальше! Вы мне это обещаете?

— Да, я вам это обещаю, — ответил молодой человек и, ловко вскочив на лошадь, ускакал прочь.

Иеремия проводил его взглядом. Он не мог отделаться от чувства беспокойства за этого иногда совершенно непредсказуемого человека. Факт нападения на судью — достаточно серьезный проступок, едва ли не преступление. Но что же в таком случае ожидает Алена Риджуэя, если этот до крайности вспыльчивый ирландец узнает обо всем, что было у лекаря с леди Сен-Клер?

Глава 35

Обнажив клыки, пес злобно зарычал. Ален, не растерявшись, угрожающе звякнул цепями кандалов — в запасе оставался изрядный кусок цепи, чтобы в случае нужды использовать его как оружие. По пути в кабак на один из нижних этажей тюрьмы он и наткнулся на эту собаку, привязанную на темной лестнице. Впрочем, в кошмарном лабиринте Ньюгейта можно было увидеть не только собак. Здесь бродили свиньи, куры и даже отощалые коты. Последние вели непрестанную борьбу с собаками за крыс и мышей. Судя по всему, псу не раз преподавали урок, огрев цепями, так что, едва услышав знакомый перезвон, он, поджав хвост и повизгивая, убрался подальше.

Лекарь, вздохнув с облегчением, на ватных ногах продолжил путь. У входа в кабак Ален выложил положенную мзду — шиллинг и шесть пенсов, — велел подать вина по два шиллинга за бутыль и уселся за грубо сколоченный стол. Рядом сидели двое арестантов и резались в кости, за соседним столом дулись в карты, на полу валялся упившийся бородач, а вор, пользуясь случаем, в открытую опустошал его карманы. Ален приучил себя никак не реагировать на тюремное бытие. Одним из способов понизить уровень восприятия было вино, которым он потчевал себя с утра до вечера, — только в подпитии можно было вынести творившееся здесь, в стенах Ньюгейта.

Рядом с Аленом на скамью уселась какая-то особа, но он и не повернул к ней головы. Тюремщики допускали городских шлюх в Ньюгейт, где от клиентов отбоя не было, однако Риджуэй не поддался искушению, помня об уроке, преподанном ему однажды. Лишь когда женщина придвинулась вплотную и прижалась к нему бедром, он взглянул на нее. Чумазая физиономия, утратившие первоначальный цвет всклокоченные волосы. Улыбаясь, женщина обнажила ряд гнилых, почерневших зубов. Кандалы на руках говорили о том, что перед ним обитательница женского отделения Ньюгейта.

Мгновение спустя ее пальцы уже странствовали между ног у Риджуэя, и вскоре он почувствовал, как они беззастенчиво ощупывают его мужское достоинство.

— Ну и как тебе? — вполголоса осведомилась она. — Если пойдешь со мной, получишь все, что захочешь.

Слегка ошеломленный, Ален молчал. Но, похоже, невзирая на то что ей никак не удается расшевелить этого странного типа, девка оружие складывать не собиралась.

— Ну, чего мнешься? Кто и когда предложит это тебе задарма? Меня сюда уже в третий раз упекли за воровство. И теперь точно вздернут. А чтоб не вздернули, непременно надо, чтоб кто-нибудь меня обрюхатил!

Ален недоверчиво взглянул на нее. Чувствуя, как в нем вскипает похоть, он уже был готов уступить. Однако, присмотревшись как следует, Ален сказал себе решительное «нет» — уж слишком велико было отвращение, к которому примешивалась и изрядная доля страха. Сбросив ее руки с бедер, он поднялся из-за стола.

Шлюха взъерепенилась — не успел он повернуться и уйти, как схлопотал от нее затрещину.

— Вонючка несчастная! Свинья бессердечная! Хочешь, наверное, полюбоваться, как меня вздернут на виселице?! Ты этого хочешь? — завопила она, чуть не плача.

Ален поспешил покинуть кабак. Нет, ему никогда не привыкнуть к жизни в окружении подонков, больше похожих на зверей, чем на людей.

Спустя несколько дней к Алену в коридоре обратилась какая-то женщина.

— Мне тут одна из секты квакеров говорила, что вы вроде как лекарь. Роды принять сумеете?

Ален медлил с ответом. Он до сих пор не мог отделаться от кошмара воспоминаний, связанных с гибелью Энн. Однако, поразмыслив, кивнул в знак согласия.

— Тогда пойдемте со мной, — попросила женщина. — Там в одном из отделений, что наверху, лежит женщина, вернее, девчонка еще совсем, а ей рожать приспичило. И как назло, ни одну повитуху сюда прийти не уговоришь. Я было сама ей попробовала помочь, но ребенок не идет ни в какую. Сдается, роды неправильные.

Ален последовал за ней на четвертый этаж тюрьмы. При мысли, что предстоит принимать еще одни роды, его в жар бросало, но разве мог он наплевать на врачебный долг? Как водится, на входе в женское отделение стражник потребовал с Алена положенные шесть пенсов мзды. Риджуэй гадливо протянул ему деньги. Оказалось, что он не единственный мужчина здесь: в углу кто-то из арестантов забавлялся с какой-то девкой, вопившей во всю глотку, причем явно не от избытка блаженства.

Спутница потащила Алена за рукав.

— Идемте, идемте, этой уж ничем не помочь — все с ведома тюремщиков. Что тут сделаешь? Разве что тумаков схлопочете. А вот ту бедняжку, что в углу, вы еще, может, и убережете.

Роженица лежала на нарах. Искаженное болью лицо ее взмокло от пота. Ален осторожно ощупал живот.

— Вы правы — родить ей будет непросто. Тазовое предлежание — вот как это называется.

Хотя Риджуэю уже не раз приходилось иметь дело с подобным осложнением, и роды проходили благополучно, он колебался. Перед глазами вновь возникла Энн и ее мертворожденное дитя. Их он тогда не спас. А здесь? Здесь под рукой не было ни горячей воды, ни чистых тряпок — вообще ничего. Критически оглядев свои замызганные руки, Ален пришел к выводу, что иного выхода нет. Кое-как ополоснув руки вином, предложенным женщиной, он склонился над роженицей.

В конце концов опыт и знание дела дали результат, и несколько часов спустя он вручил матери крохотное кричащее создание, которое та инстинктивно прижала к себе.

— А что будет с ребенком? — поинтересовалась женщина, которая привела его сюда.

— Если выживет, его отправят в работный дом^[48] — там он и останется до повзросления. Но, как мне кажется, молоком его там вряд ли будут поить. А вот ее, поскольку она на самом деле родила в стенах тюрьмы, наверняка помилуют да сошлют в Америку, в колонии.

С чувством подавленности Ален покинул стены женского отделения и спустился на третий этаж. По пути к себе в камеру Риджуэю приходилось миновать кухню рядом с каморкой палача. Дверь была распахнута настежь, и Ален мельком заглянул внутрь. Там царило веселье. Картина, невольным свидетелем которой стал Риджуэй, потрясала до глубины души, и он замер на полушаге. Большую часть небольшой кухни занимал очаг, возле которого суетился помощник палача. Над огнем висел огромный котел, куда помощник засыпал не одну горсть соли и тмина, а затем стал бодро помешивать варево.

Но не это поразило Алена. Не в силах оторвать взора, он уставился на фрагменты человеческих тел. Это были бренные останки двух четвертованных вчера преступников, обвиненных в заговоре против короля. Больше всех надрывал глотку сам палач Джек Кетч, ему вторили и сотоварищи — закоренелые бандиты, перекатывавшие ногами отсеченные головы несчастных, явно соревнуясь, кто дальше. Один из них, схватив голову за волосы, швырнул к потолку, и когда она с леденящим душу глухим стуком шлепнулась на каменный пол, последовал новый взрыв хохота.

Переполненный отвращением Ален отвернулся. Его тошнило. Добравшись до отхожего места, он опорожнил желудок. Тело болело, кружилась голова, и он был вынужден сесть прямо на пол, чтобы не свалиться. Нет, если в ближайшее время его не вызволят отсюда, он непременно свихнется.

Когда приступ слабости миновал, он поднялся и, пошатываясь, побрел к себе в «господские покои». Там его поджидал Иеремия.

— Нет, я здесь кончусь! — в отчаянии пробормотал Ален. — Долго мне этого не вынести. Я знаю, что если…

— Вы не должны так говорить, — перебил его иезуит. — Поверьте, я делаю все, чтобы вытащить вас из этого ада!

Ален молча плюхнулся на кровать и закрыл лицо руками.

— Есть хоть какие-то результаты? — устало спросил он.

Иезуит явно не торопился с ответом.

— Я переговорил с мастером Лэкстоном, — наконец произнес он. — Он утверждает, что Элизабет, дескать, сама велела ему забежать к ним утром как можно раньше.

— И вы в это верите?

— Да нет, не верю, конечно.

Ален рассеянно провел руками по волосам, сальной гривой ниспадавшим на плечи.

— Знаете, я тут на досуге раздумывал об этом негодяе. И пришел к выводу, что он и только он мог изнасиловать Энн. Поэтому и поторопился отделаться от нее. И все здесь сходится. Он ведь считал ее своей собственностью, ему претила сама мысль о том, что мы с ней делим ложе. И на меня тогда набросился из чистой ревности. Помните, я говорил вам, что однажды застал его у себя в доме. Он явился туда, пока меня не было. Когда я спросил Элизабет, что ему понадобилось, она стала убеждать меня, что, дескать, он клянчил у них деньги. Но это было не так. Не деньги его интересовали тогда, а Энн. К ней он и приходил. Подумать только — надругаться над родной сестрой! И к тому же в стенах моего дома! Вот ведь свинья паршивая!

Иеремия кивнул.

— Думаю, вы рассуждаете верно. Возможно, Маргарет Лэкстон знала об этом и однажды пригрозила Мартину, что, мол, если он не оставит в покое Энн, она обо всем доложит отцу. А мастер Лэкстон хоть и грубиян, но человек строгих нравов. И не пощадил бы даже своего сына… кто знает, может, и вовсе выгнал бы его из дому. И еще: так как Маргарет Лэкстон не родная мать Мартина, а мачеха, я считаю вполне возможным, что именно он и убил ее, чтобы таким образом заставить замолчать.

— Да, но как это все доказать?

— Пока не знаю. Но не успокоюсь до тех пор, пока не вытащу вас отсюда.

Иеремия заметил, что Ален подозрительно часто прикладывает ладонь ко лбу и утомленно прикрывает глаза. Он с обеспокоенностью заметил, что лицо его другагорит.

— Голова болит? — осведомился он.

Ален в изнеможении кивнул:

— Просто раскалывается на части.

Дотронувшись до его лба, Иеремия невольно отдернул руку. На мгновение лицо его исказил ужас.

— Да у вас горячка… — сдавленно произнес он. — Вы подхватили тюремную горячку!

В ответ Ален лишь беспомощно улыбнулся.

— Я знаю. Знал еще тогда, когда вы спросили про вшей. Я и заразился от того самого бродяги — вы ведь не станете с этим спорить?

— Нет, не стану. Ничего, вы и ее одолеете!

Ален покачал головой:

— Где там, живым мне отсюда не выбраться.

Иеремия почувствовал, как страх железным обручем сдавил грудь. Схватив Алена за плечи, он посмотрел ему прямо в глаза:

— Я вас не оставлю. День и ночь буду за вами ухаживать, если потребуется, слышите? Умереть здесь я вам не дам! Обещайте, что и вы не сломитесь!

Слова иезуита растрогали Алена. Как он был благодарен ему за дружбу, невзирая на все их размолвки последних месяцев.

— Буду стараться, — пообещал он.

На следующий день Алену стало еще хуже. Он почти не спал, несмотря на усталость предыдущего дня. Боль во всем теле усилилась, став просто нестерпимой, а стоило ему попытаться встать на ноги, как все вокруг вихрем закружилось. Несчастного бил озноб, сменявшийся жаром. Ужасно хотелось пить, но аппетит отсутствовал — изнуренный рвотой желудок не принимал ничего.

Риджуэй апатично лежал на кровати. Приходилось беречь силы. Он отчетливо услышал шаги, замершие рядом, но не было сил даже открыть глаза. Когда чьи-то пальцы стали впиваться ему в горло, он и не пошевельнулся.

— Ну вот и до тебя очередь дошла, Риджуэй!

Голос Мартина вывел Алена из оцепенения. Раскрыв глаза, он увидел перед собой перекошенное ненавистью лицо заклятого врага. Но страха не было.

— Поздновато ты выбрался сюда, — негромко произнес он в ответ. — Тюремная горячка тебя опередила. Так что особенно не хватайся за меня, а не то сам подхватишь заразу.

Мартен Лэкстон отдернул руку будто от огня и с ужасом уставился на Алена.

— Скотина проклятая! — рявкнул он, — Жариться тебе в аду!

Заметив презрительную усмешку на растрескавшихся губах лекаря, Мартин в испуге бросился наутек. Выбегая, он столкнулся с Джорджем Греем, и тот, удивленно обернувшись, посмотрел ему вслед. С озабоченным видом квакер подошел к нарам, где лежал Ален.

— Как твои дела, друг? Все хорошо?

Риджуэй кивнул.

— Что нужно было от тебя этому человеку?

— Хотел убить меня! А потом вдруг до него дошло, что и сам смертен, вот и убежал.

Грей опустился на стоящий рядом табурет, Иеремия попросил его приглядеть за Аленом на время своего отсутствия, и за это квакеру пришлось выложить тюремщикам деньги за пропуск на «господскую сторону».

— Твой друг очень о тебе беспокоится, — сказал Джордж Грей. — Он добрый человек. Жаль только, что католик.

Иеремия, который как раз вернулся, расслышал последнюю фразу квакера.

— А не слишком ли узко вы на все смотрите? — спросил иезуит.

Квакер чуть виновато улыбнулся.

— Я не желал оскорбить тебя, — стал оправдываться он.

Пока Иеремия осматривал Алена, Грей вдруг воскликнул:

— Вспомнил! Когда два года назад я впервые попал сюда, ты здесь отправлял мессу вместе с соратниками по вере. Значит, ты пастор. Что же, это меня не удивляет.

Взгляд Иеремии был красноречивее слов, и квакер, словно обороняясь, выставил руки вперед.

— Можешь не опасаться — обещаю сохранить это в тайне. Хотя вообще-то тебе нечего бояться — король взял под защиту тебя и твоих братьев по вере, а вот нас подвергает жестоким преследованиям.

— А что, среди инакомыслящих, вступивших в сговор с голландцами и подстрекающих к восстанию против короля, тоже встречаются члены Общества друзей? — осведомился Иеремия.

— Увы, это так. Но их мало, и все они безумцы, обратившие взоры к дьяволу. Свет Христов пронизывает всякого человека, и поэтому всякая жизнь — священна и неприкосновенна, а всякое насилие есть грех.

— В этом мы с вами едины.

— И все же вероучения наши весьма различны. В твоем слишком уж много уделено обрядам. А мы не признаем ни причастия, ни крещения, поскольку веруем в то, что всякая часть жизни священна. Ее не поделишь на святую и мирскую. И воскресенье для нас — не Воскресение Христово, поскольку каждый день принадлежит ему. И мы не празднуем Рождество Христово в декабре по примеру вас и англиканцев, потому как Христос ежедневно рождается в наших сердцах. И как можем мы выделять Тайную вечерю, отмечать ее ритуалами, ежели всякая трапеза, разделяемая нами с нашими братьями и сестрами, есть напоминание нам о ней?

Иеремия с интересом прислушивался к доводам квакера. Какими бы еретическими ни казались ему они, все-таки в них имелось рациональное зерно. Хоть они и не вели прямиком в рай, однако те, кто им следовал, по крайней мере не способны были на насилие в отношении ближнего своего.

Ален тронул друга за локоть. Даже сквозь одежду Иеремия чувствовал исходивший от Риджуэя жар.

— Прошу вас, Иеремия, исповедуйте меня, — попросил он пастора.

— Ален, говорю вам, вы выкарабкаетесь! — ответил ему на это Иеремия.

— Прошу вас!

Иеремия, не в силах противостоять желанию друга, согласился, и Джордж Грей вышел, оставив их одних.

Брендан после непродолжительной встречи с лордом Арлингтоном уже направлялся в конюшни, и тут в коридоре Уайтхолла его остановила дама. Ирландец был поражен, узнав ее — лицо было хорошо знакомо по миниатюрам.

— Миледи Каслмейн! — поклонился он в знак приветствия.

Барбара, наградив Брендана улыбкой, оглядела его с головы до ног.

— Вполне понимаю миледи Сен-Клер, которая по уши влюблена в вас, — сообщила она, поигрывая веером. — Вы излучаете обаяние, мистер Макмагон.

Ирландец и бровью не повел. Его ничуть не удивило, что эта придворная дама знает, кто он такой. При дворе все обязаны были знать всех.

— Судя по всему, вы не из ревнивцев, сэр, если ваша возлюбленная делит ложе с королем, а вам хоть бы что, — с явной иронией продолжала леди Каслмейн.

Брендан ответил ей недоверчивым взглядом. Ему стало ясно, чего от него хочет собеседница.

— В каком-то смысле, вероятно, даже почетно иметь в соперниках короля, но не лекаря же… — помедлив, продолжила рассуждения леди Каслмейн.

Брендан невольно вздрогнул при этих словах.

— Простите, миледи, вы о чем?

— Может быть, это все сплетни, не более того, — принялась вкрадчиво объяснять Барбара Каслмейн. — Но этот лекарь был пару раз замечен входящим в дом миледи Сен-Клер. И даже оставался там на ночь…

Брендан застыл словно громом пораженный. Растерянность быстро сменялась яростью. Деревянно поклонившись, он поторопился распроститься с собеседницей:

— Прошу простить, миледи.

Та со злорадной усмешкой смотрела ему вслед.

Добравшись до конюшен, Брендан вскочил на лошадь, но не поехал, а некоторое время просто сидел, поглаживая упругий конский бок, чтобы хоть немного успокоиться. Он не знал, что и думать. Лекарь, ночевавший в доме Аморе? Мастер Риджуэй? Но откуда это известно придворной даме? Или она на ходу сочинила эту историю, чтобы возбудить в нем ревность? Да, но к чему? Вероятно, захотела уколоть Аморе — неудивительно, обе ведь соперницы, обе сражаются не на жизнь, а на смерть за монаршую благосклонность. И теперь леди Каслмейн решила использовать в качестве орудия против Аморе его, Брендана Макмагона! Мысль о том, что его используют, бесила ирландца, но услышанное не давало покоя. С другой стороны, каким образом могла знать придворная леди о каком-то там лекаришке с Патерностер-роу, если тот на самом деле не посещал дом миледи Сен-Клер? Но что его туда привело? Брендан вспомнил, что Аморе всегда симпатизировала лекарю. И вполне возможно, что за время его отсутствия в Лондоне симпатия миледи Сен-Клер перешла в пламенный роман. Вот они и сошлись. А может, они и… Нет, необходимо разузнать все!

По мере того как пылкое воображение ирландца живописало ему сцены любви, его охватило такое бешенство, что даже руки затряслись. Почувствовав, что хозяин взвинчен до предела, жеребец беспокойно завертел головой. Ирландец ласково провел ладонью по белой звездочке на лбу коня.

— Успокойся, Лепрекон, все хорошо.

Торговец лошадьми со Смитфилдского рынка утверждал, что этот жеребец годен разве что как производитель, но уж никак не на роль скакуна — мол, слишком своенравен и злобен. Но Брендан быстро освоился с ним, поняв, что лошадь просто была в плохих руках, отсюда и недоверие к людям. Он заплатил за жеребца хорошую цену и нарек его именем ирландского сказочного существа. И вскоре Лепрекон полюбил своего хозяина и спокойно ел из его рук.

Некоторое время Брендан стоял рядом с жеребцом, не зная, что делать. Мастер Риджуэй всегда был с ним любезен и добр. Он предоставил ему кров над головой, кроме того, всячески способствовал тому, чтобы встречи с Аморе продолжались даже вопреки воле пастора Блэкшо. Брендан не мог отрицать, что очень многим обязан лекарю. Но как бы то ни было, он вполне допускал, что за месяцы его отсутствия у них с миледи Сен-Клер мог завязаться роман. И выяснить это можно было лишь одним способом — в лоб спросить самого Риджуэя!

Оседлав Лепрекона, Брендан отправился в Ньюгейт. Увидев перед собой закопченные ворота, он остановил жеребца и спешился. Поблизости находились общественные конюшни, там он и оставил коня. Хотя Брендан сгорал от желания призвать Риджуэя к ответу, он не торопился переступать порог тюрьмы. Воспоминания, которые в нем пробудили стены Ньюгейта, были еще слишком свежи и ужасны. Не так давно ирландцу пришлось на собственной шкуре испытать всю мерзость застенков Ньюгейта. Там его посадили на цепь словно пса в самом глубоком из тюремных подвалов, ибо у него не было ни пенни за душой. Дважды Брендану пришлось прошагать к Тайберну:^[49] в первый раз, чтобы подвергнуться наказанию плетью как заурядному воришке, во второй — уже как убийце, которому полагалась виселица. Тогда Брендан стал жертвой оговора, но отцу Блэкшо удалось избавить его от верной гибели, и он никогда не забудет этого. Да и мастер Риджуэй тогда здорово помог ему, и сейчас Брендану приходилось разрываться между благодарностью к лекарю и испепеляющей душу ревностью.

За мзду дежуривший у ворот тюремщик сообщил ему, где именно находится арестант по имени Риджуэй. Брендану, знавшему это узилище как свои пять пальцев, не составило труда отыскать лекаря. Он обнаружил Алена пластом лежащим на койке. Казалось, он спит. Кроме него, в камере не было никого — остальные лежанки так и стояли незанятыми. А может, его собратья по камере торчат, как водится, в тюремном кабаке? Брендан подошел ближе.

«Я выясню, выясню, как все было, — думал он. — Мне он лгать не станет. Не осмелится!»

Решительным движением Брендан выхватил из-за пояса кинжал, склонился над Аленом, приставив ему к горлу клинок. Он не собирался перерезать ему глотку, а хотел лишь напугать, развязать язычок.

— Риджуэй! — угрожающе прошипел ирландец. — Просыпайся!

Тот даже не пошевелился. Брендан был в явном замешательстве. Прислушавшись, он понял, что так спящий человек не дышит. Так дышит тяжелобольной.

— Что бы он тебе ни сделал, прости его, друг! — послышался голос за спиной Брендана.

Макмагон, резко повернувшись, увидел стоявшего в дверях заключенного в кандалах. Человек пристально смотрел на него, и взгляд незнакомца, казалось, доходил до самых темных закоулков души. Ирландец спрятал кинжал и приложил ладонь ко лбу Алена. Лоб горел.

— Что с ним? — осведомился он у пришельца.

— Тюремная горячка, — сообщил Джордж Грей и попытался отвлечь внимание вооруженного человека от хворого. — Он не слышит тебя, друг. Он в горячечном бреду, витает между реальностью и видениями. Может, и до завтра не дотянет. Так что прости ему все! Он больше не опасен для тебя.

В этот момент появился Иеремия. Иезуит сразу сообразил, в чем дело, однако вида не подал. Все-таки Брендану доложили! И теперь он явился сюда отомстить Алену!

— Ах, Брендан, как хорошо, что вы здесь, — с наигранным радушием произнес Иеремия. — Вот вы мне и поможете.

Жестом он дал Джорджу Грею понять, что желает пообщаться со своим знакомым наедине. Квакер нехотя удалился.

— Прошу вас сесть, — предложил иезуит. — Подержите ему голову, а я дам ему глотнуть немного вина.

Брендан без слов повиновался. Не мог он перечить тому, кто однажды спас ему жизнь. Иеремия откупорил принесенную с собой бутыль с вином, наполнил кружку и стал терпеливо поить Алена.

— Как его дела? — озадаченно осведомился ирландец.

— Да ничего хорошего. Он тяжело болен. И в любой момент может умереть. Я мало чем могу ему помочь. К счастью, леди Сен-Клер где-то раздобыла немного коры хинного дерева. По крайней мере удалось снять жар. Все, можете опустить голову на подушку.

Иеремия, подняв Алену сорочку, стал осматривать грудь — все тело, кроме лица, покрывала характерная сыпь: мелкие темно-красные прыщики высыпали на ногах, руках и даже ладонях.

— С чего это вы вдруг оказались здесь? — не глядя на ирландца, поинтересовался Иеремия.

Макмагон медлил с ответом, не решаясь признаться в том, что единственная причина — ревность.

— Просто хотел спросить, что было у них с Аморе.

— Вот оно что! И кто вас надоумил, позвольте полюбопытствовать?

— Некто из придворных рассказал мне, что мастер Риджуэй неоднократно проводил ночь в доме Аморе.

— И отсюда вы заключили, что у них роман. Впрочем, если даже и был роман, в данный момент это не имеет ровным счетом никакого значения.

— Стало быть, это все-таки правда.

— Вы и сами приложили к этому руку. Они никогда бы не сошлись, не исчезни вы без следа. Хоть бы дали ей о себе знать.

Брендан опустил голову. Он понимал, что пастор прав.

— Так и есть, — выдавил он, после чего, бросив взгляд на больного, направился к двери.

Иеремия с тяжелым сердцем поднялся — ему не хотелось оставлять Алена — и собрался к судье Орландо Трелони.

У дверей в дом сэра Орландо он едва не столкнулся с Джеймсом Дрейпером — тот как раз выходил от судьи. Молодой человек, на ходу поздоровавшись, поспешно удалился. Иеремия задумчиво посмотрел ему вслед.

Мэлори проводил иезуита в кабинет сэра Орландо.

— Есть что-нибудь новое, святой отец? — спросил судья, когда камердинер ушел. — Давненько вы не заходили.

Иеремия обессиленно опустился на стул.

— Мастер Риджуэй тяжело болен. У него тюремная горячка, и с каждым днем ему все хуже и хуже.

— Боже праведный! Мне весьма печально слышать об этом, святой отец. — Сэр Орландо озабоченно взглянул на осунувшееся лицо друга, понимая, каково тому сейчас приходится. — Вам, возможно, понадобятся деньги, и…

Иеремия покачал головой.

— Весьма великодушно с вашей стороны, милорд, но даже деньги не в силах сейчас помочь мастеру Риджуэю. Нам предстоит отыскать настоящего убийцу и вызволить Алена из этого ада. Я не могу обеспечить надлежащий уход за ним, пока он в Ньюгейте. А между тем ему в первую очередь необходим уход и еще раз уход.

— Сочувствую вам как могу, святой отец, и от всей души готов помочь. Сейчас уже поздно. Может, все-таки переночуете у нас?

— Благодарен вам, милорд, но мне не хотелось бы вновь злоупотреблять вашим гостеприимством.

— Но вы хотя бы отужинаете с нами?

Иеремия с благодарностью согласился — внезапно он вспомнил, что во рту у него с утра маковой росинки не было.

Когда они садились за стол, иезуит сразу заметил произошедшие с леди Джейн перемены. Молодая женщина буквально излучала счастье и довольство жизнью. Не приходилось сомневаться, что давно желанное свершилось. И Иеремия вдруг осознал иронию судьбы. Брендан, будучи руководим чувством мести, совершил нападение на судью и против воли своей помог воцариться счастью в их доме.

— Я встретил вашего двоюродного брата Джеймса, он выходил от вас, миледи, — вдруг вспомнил Иеремия.

— Да, он забежал к нам ненадолго извиниться за свое поведение на свадьбе, — пояснила Джейн.

— И тут же стал просить денег, — язвительно уточнил сэр Орландо. — Наверняка проигрался в прах. Нет, он совершенно неисправим, этот никчемный человек.

— А что же, отец держит его в черном теле? — осведомился Иеремия, прожевывая бифштекс. — Или у Джорджа Дрейпера тоже возникли финансовые проблемы?

— И то и другое вполне может быть, — ответил судья.

Иеремия задумался.

— Милорд, вот о чем я хотел спросить вас: какова была бы судьба состояния Айзека Форбса в случае, если его сын Сэмюел так и умер бы, не оставив наследника? Кому бы оно отошло?

— Несомненно, Джорджу Дрейперу и его сыновьям! — без долгих раздумий ответил судья Трелони.

— Это на самом деле так?

— Именно так, поскольку у Айзека Форбса, насколько мне известно, больше нет близких родственников.

— Это весьма любопытно, вам не кажется?

Трелони кивнул.

— Вы правы. Любопытно. Как и, вероятно, то, что все эти странные происшествия в семействе Форбс — отнюдь не череда трагических случайностей. Дрейперы заинтересованы в том, чтобы Сэмюел до гробовой доски оставался бездетным. Но неужели вы всерьез верите, что кто-нибудь из них мог упросить эту повитуху… Как бишь ее?..

— Изабеллу Крейвен.

— Верно… Изабеллу Крейвен помочь новорожденному отправиться на небеса? Или что старик Форбс мог убить свою первую жену? Кстати, вы говорили с миссис Крейвен? Вы ведь, насколько помнится, собирались встретиться с ней, доктор?

— Все так, милорд. Но пока что мне так и не удалось ее разыскать, — с ноткой разочарования признался Иеремия.

— Мне уже приходилось где-то слышать это имя, — вдруг вмешалась Джейн.

И судья, и Иеремия удивленно взглянули на нее.

— Да, я точно вспомнила это имя — Изабелла Крейвен, — продолжала молодая женщина. — И кто-то говорил, что она умерла.

— Кто? Кто именно это вам говорил, миледи? Прошу вас, постарайтесь вспомнить, — настаивал Иеремия.

Джейн стала лихорадочно вспоминать.

— Как мне кажется, это был Джеймс. Когда кто-то упомянул об этой повитухе, он сказал, что она случайно погибла. Выпала из окна.

Иеремия и сэр Орландо переглянулись.

— Силы небесные! История с каждым днем становится все запутаннее! — воскликнул судья. — И как только в ней разобраться?

Иезуит задумчиво кивнул. И тут его осенило.

— Миледи, я должен спросить у вас нечто важное. Повитуха Маргарет Лэкстон внесла в книгу записей роды, которые принимала в доме вашего дядюшки, и сумму оплаты за услуги. Что вам об этом известно?

Джейн в явном смущении опустила голову.

— Я мало что могу сказать об этом, сэр. Мой дядя взял со всех нас слово, что мы никогда и ни с кем не станем обсуждать эту тему.

— Понимаю вас — вы не хотите утратить доверие в глазах семейства, миледи. Но на карту поставлена судьба и жизнь невиновного человека — ему вменяют в вину тяжкое преступление, которого он не совершал. И все, что вам известно об этих родах в стенах вашего дома, могло бы способствовать установлению истины. И спасению его от казни.

Джейн посмотрела на иезуита, и тот заметил в ее глазах страх.

— Мне очень жаль, я об этом ничего не знала! Естественно, что в данных обстоятельствах я… я не стану молчать. Что вы хотите знать, сэр?

— Кто была мать ребенка?

— Одна из наших служанок. Ее звали Лиз.

— И она, конечно же, была незамужней?

— Да, это так.

— От кого же она забеременела?

Последовал тяжкий вздох.

— От Джеймса.

— И ваш дядя узнал об этом?

— Все семейство знало.

— Что произошло с ребенком и его матерью, после того как она родила?

— Их куда-то тайком отправили из дома, не знаю куда. Дядя постарался, чтобы никто об этом не узнал. Он страшно боялся огласки и скандала.

Сэр Орландо гневно ударил кулаком по столу. Звякнули бокалы.

— Мы обязательно должны вновь поговорить с Джеймсом Дрейпером!

Иеремия согласился с ним. С чувством, что они сделали существенный шаг на пути расследования, он отправился домой. Добравшись до Лондонского моста, он долго лежал без сна, рассеянно слушая возгласы ночного сторожа, ходившего с фонарем по опустевшим улицам:

— Слушайте все! Часы пробили одиннадцать. Проследите за очагом, свечами и лампами, будьте добрее к беднякам и помолитесь за умерших!

Заканчивался вечер 1 сентября 1666 года.

Глава 36

Тревожный набат колоколов церкви Святой Маргариты на Фиш-Хилл-стрит вырвал Иеремию из сна. Протерев глаза, он понял, что проспал от силы пару часов. Еще не рассвело. Поднявшись, он в ночной рубашке подошел к окну и, распахнув его, выглянул на улицу. Справа вдалеке были видны клубы дыма над крышами домов и отсветы пламени в одном из ведущих от Истчипа к Темзе переулков. Пожар! Там бушевал пожар!

И хотя Иеремия понимал, что жители уже пытаются побороть огненную стихию, он решил отправиться туда. Кто знает, может, там не хватает людей? Спешно одевшись, иезуит прихватил немного денег и стал спускаться вниз. Кит, который с ареста мастера Риджуэя проживал у Хаббарта и помогал в мастерской, за что тот предоставил ему крышу над головой и пропитание, тоже поднимался с кровати.

— Что случилось, святой отец? — обеспокоенно спросил Кит. — Не голландцы ли напали?

— Нет, мальчик. Один из домов загорелся. Так что ложись и спи, еще рано. А я сбегаю посмотрю, как там дела. Может, понадобится моя помощь.

Иеремия дошел до конца моста, затем, пройдя через Фиш-Хилл-стрит, у церкви Святой Магдалины свернул к юдоли страданий на Темз-стрит. Тут как раз начинался переулок Паддинг-лейн, где и случился пожар. Жители домов высыпали на улицу — одни выносили скарб из жилищ, другие из близлежащей церкви тащили топоры, кожаные ведра и деревянные лестницы, хранившиеся там согласно закону города. Беда вот только, что снаряжение потихоньку разворовывали и никто не помышлял найти ему замену.

Иеремия увидел человека, который в припадке отчаяния рвал на себе волосы. Его лицо было перемазано копотью, а ночная рубашка, в которой он выскочил из дому, порвана. Это был королевский пекарь Томас Фэйрипер — судя по всему, именно с его загоревшейся пекарни и начался пожар.

— Нет-нет, я сам залил уголья водой, — бормотал он. — Огня в печи не было. Клянусь Богом, не было!

Кто-то из жителей переулка стал топором выламывать камни из мостовой в надежде добраться до подземного водопровода, сложенного из полых стволов вязов. Водяные колеса под двумя первыми арками северной части моста при приливах приводили в движение насосы, снабжавшие водой центральную часть города. Еще один удар топором, и дерево не выдержало — в трубе образовалась дыра. Люди стали черпать воду ведрами и кувшинами.

— Становитесь цепью! — крикнул Иеремия.

Схватив лежавшее на мостовой ведро, иезуит встал первым. Люди не торопились последовать его примеру — пламя, пожиравшее остатки пекарни, вздымалось все выше в темное ночное небо. Набежавший вдруг порыв ветра раздул огонь так, что он перекинулся на соседние дома.

В панике жители стали покидать свои жилища, хватая все, что попадет под руку, чтобы хоть что-то уберечь от стихии. Им уже было не до тушения пожара. Огонь мгновенно превращал дома в пылающие костры. Оглушительно трещала лопавшаяся в огне черепица, осыпая все вокруг градом раскаленных осколков. Едва образовавшаяся цепь распадалась — из-за страшного жара люди были вынуждены отходить подальше, — ветер поднимал вверх снопы искр, и они, попадая на крытые сухой соломой крыши домов, вызывали новые пожары. В одно мгновение занялся постоялый двор «Стар инн». Душераздирающее ржание заживо горевших лошадей сливалось с тревожным звоном церковных колоколов и ревом разбушевавшегося пламени. Рухнули стены и кровля догоревшего дома пекаря. Народ, поняв тщетность попыток противостоять огню, в панике разбегался. Иеремия побежал к постоялому двору, рассчитывая спасти еще живых лошадей. Перепуганные насмерть животные ржали, тщетно пытаясь сорваться с привязи. Один жеребец, в ужасе закатив глаза, бил копытом. Иеремия стал спешно отвязывать коня, потом другого… Ему удалось спасти трех жеребцов, которых он выгнал на Грэшиос-стрит, рассчитывая, что там кто-нибудь заберет их и отведет в безопасное место.

Между тем огонь успел добраться до церкви Святой Маргариты, куда жители окрестных улиц на время сволокли домашний скарб. Кучка смельчаков пыталась преградить путь огненной стихии, но стекла окон здания не выдержали жара, и огонь стал проникать внутрь, пожирая все на своем пути. Вскоре церковная башня уподобилась гигантскому факелу, а еще некоторое время спустя с грохотом обрушилась кровля. В клубах дыма остался чернеть лишь закопченный каменный остов храма.

Иеремия не верил глазам. Всего за час огонь успел уничтожить несколько переулков. Люди растерянно взирали на обугленные останки того, что еще совсем недавно служило им кровом. Вдруг Иеремия заметил карету, приближавшуюся со стороны Грэшиос-стрит. На углу Паддинг-лейн она остановилась, и из нее с недовольным видом вышел хорошо одетый господин. Иезуит узнал лорд-мэра сэра Томаса Бладуорта, чей сон праведника нарушил слуга, доложивший ему о пожаре. Брезгливо скривившись, глава лондонского муниципалитета созерцал пожиравший все вокруг огонь.

— И ради этого меня вытащили из постели? — с ноткой отвращения осведомился сэр Томас Бладуорт. — Баба усядется помочиться и мигом зальет этот ваш, с позволения сказать, пожар! Тьфу!

Резко повернувшись, лорд-мэр зашагал к карете.

Иеремия не верил ушам — ну как можно быть таким чванливым тупицей, не видящим дальше собственного носа?!

Тем временем огонь распространялся дальше на запад, к Темз-стрит. С ужасом Иеремия вспомнил, что именно там хранятся огнеопасные товары, принадлежавшие Айзеку Форбсу. Он должен предупредить своих прихожан! Не медля, иезуит свернул на Темз-стрит и стал обегать дома в лабиринте переулков, где обитали католики-прихожане. Их жалкие лачуги, кое-как сколоченные из сухих досок, воспламенятся как порох, стоит здесь упасть хоть искре. Иеремия молотил кулаками в двери, криками пытался предупредить людей о грозящей им смертельной опасности. Куда там! Никто не желал покидать жилищ — как-никак хоть убогая, но все крыша над головой. Тогда пастор, призвав себе в помощь авторитет духовного лица, буквально силой стал выталкивать своих подопечных на улицу, чего ранее не позволял себе никогда и ни при каких обстоятельствах.

Отсчет времени шел на минуты. Огонь уже добрался до складов — вовсю пылали крыши зданий. Наконец одна не выдержала и с грохотом обрушилась, взметая сноп искр, и тут же стали взрываться бочки с маслом, бренди и смолой.

Обезумевшие люди метались, не зная, что делать. Иеремия пытался было хоть как-то вразумить их и направить к реке.

Пожар, уподобившись огненному катку, двигался, охватывая новые и новые дома на Темз-стрит, отрезая путь в северную часть Лондона. Земля сотрясалась от взрывов бочек с порохом и смолой, во все стороны разлетались горящие остатки балок и черепичное крошево.

Иеремия все-таки сумел вывести группу прихожан на берег Темзы, уровень которой из-за затянувшейся жары значительно понизился — до воды пришлось шагать по широкой полосе чуть подсохшей тины.

— Святой отец, вы только взгляните! — вскричала одна ирландка, прижимая к груди плачущего ребенка. — Мост!

Повернувшись, Иеремия похолодел от ужаса. Огонь уже достиг начала моста и бушевал на крышах внешней цепочки домов, именно там, где располагалась мастерская Хаббарта. Ничто не могло остановить пожар!

— Пресвятая Мать Богородица! — в ужасе прошептал Иеремия. — Кит! Хаббарты!

Жертвой пожара пала и церковь Святого Магнуса Мученика, и доступ к мосту с севера был отрезан.

— Они наверняка сумели спастись, наверняка сумели, — бормотал про себя Иеремия. — Но книги, измерительный прибор…

И тут же пристыженно умолк, поняв, что человеческую жизнь нельзя ставить на одну ступеньку с вещами, пусть даже ценными и дорогими тебе. Он сам виноват в том, что поставил знания, почерпнутые из книг по медицине, выше своего духовного долга. Вот за это его и покарал Бог!

Аморе отпила чаю из чашки. Несмотря на поздний час, спать не хотелось. Ей не давала покоя болезнь мастера Риджуэя. Пастор Блэкшо сообщил, что лекарь совсем плох и что он опасается самого худшего. Пролежав несколько часов в постели без сна, леди Сен-Клер поднялась и, вызвав служанку, велела подать чай. Арман беспрекословно повиновалась, несмотря на усталость минувшего дня, выдавшегося для девушки нелегким.

Едва она отослала служанку, как послышался тихий стук в дверь ее комнаты — не стук, скорее, кто-то осторожно скребся. Удивившись, кто бы это мог быть в такое время, Аморе отперла. Перед ней стоял Уильям.

— Прошу простить, миледи, — взволнованно произнес он. — Но мне стало известно нечто такое, о чем вам обязательно следует знать. Один извозчик сообщил, что в городе бушует пожар.

— Пожар? Ничего удивительного — такая жара и сушь, — пожав плечами, ответила Аморе.

— Огонь уже уничтожил много домов, миледи. И движется к мосту.

— Пресвятая Дева Мария! Но ведь его пытаются погасить, не так ли?

— Пытаются, да толку мало — сильный ветер раздувает его. Если прикажете, я могу добраться до моста и попытаться разыскать там пастора Блэкшо.

Аморе кивнула.

— Да-да, Уильям, непременно поезжай туда. И прихвати с собой Джима. Как твоя нога? Не помешает?

— Я уже и позабыл о ней, миледи. Больше не болит.

Аморе вручила слуге кошель — на случай, если срочно потребуются деньги.

— Поторопись! И как вернешься, немедля сообщи мне обо всем.

Ни о каком сне и думать было нечего. Подойдя к окну спальни, леди Сен-Клер распахнула его. Поворот реки затруднял видимость, и все же она разглядела багровое зарево. Создавалось впечатление, что сумерки едва наступили.

— Пресвятая Матерь Божья! Охрани пастора Блэкшо! Я хочу видеть его в добром здравии, — прошептала она.

Едва рассвело, как Аморе велела служанке помочь одеться, после чего сразу же отправилась в королевский дворец — узнать от придворных последние новости. К сожалению, никто не мог сказать ничего определенного. Разочарованная и расстроенная, леди Сен-Клер хотела было возвратиться домой, но тут доложили о прибытии Сэмюела Пипса, хроникера и секретаря флота. Он явился к его величеству с подробным отчетом о масштабах лондонского пожара. Аморе поторопилась в кабинет короля, где Карл в присутствии своего брата, леди Каслмейн и некоторых других придворных принимал Сэмюела Пипса.

— Ужасно, — рассказывал хроникер флота. — Я наблюдал за пожаром из одной башни Тауэра. Сент-Магнус сгорела дотла; кроме того, еще несколько церквей, а также улицы Фиш-Хилл-стрит и Темз-стрит до самого «Старого лебедя». В настоящее время огонь добрался до сталелитейных мастерских.

— Как мост? — спросил король.

— Дома на северной стороне выгорели. Пришлось срочно снести ограждения на незастроенной части — это и остановило распространение огня. Пожар в конюшнях в Саутуорке так и не удалось потушить.

— А что делает лорд-мэр для борьбы с пожаром? — осведомился герцог Йоркский.

— Огонь можно сдержать лишь при условии, если снести часть домов, то есть создать пустое пространство, преграду, через которую огню уже не перекинуться. Но принятые бог весть когда законы города гласят, что тот, кто снес дом, обязан за свой счет возместить все расходы по возведению нового. Вот поэтому лорд-мэр не решается отдать соответствующее распоряжение. Ваше величество, лишь вы располагаете полномочиями освободить его от прежних обязательств. Поверьте, это единственный путь спасти город от полного уничтожения.

— Понимаю, мистер Пипс, понимаю, — проговорил Карл. — Отправляйтесь к лорд-мэру и передайте ему мой приказ — не щадить ни одного дома независимо от того, кто владелец. И начинать снос немедленно.

Отвесив глубокий поклон, Пипс удалился исполнять королевскую волю.

Аморе в ужасе слушала доклад хроникера флота. Значит, пожар не пощадил и дом, где проживал пастор Блэкшо. Но Пипс и словом не обмолвился о жертвах. Большинство лондонцев проснулись от набата церковных колоколов и успели покинуть дома до того, как пожар добрался до них. Она от души надеялась, что иезуиту удалось спастись.

Уильям и Джим до сих пор не возвратились. Тревога Аморе за судьбу пастора росла.

Иеремия оперся головой о надгробие за спиной. Он чувствовал себя вконец обессиленным. Всю ночь он вместе с прихожанами спасался от наступавшего пожара. Когда на его глазах огонь уничтожил дом мастера Хаббарта, он сосредоточился на том, как доставить своих прихожан католиков в безопасное место.

Небольшая группа людей сумела на берегу Темзы спастись от бушевавшего пламени, пожиравшего склады на Темз-стрит с хранившимися там товарами на десятки тысяч фунтов стерлингов. Давно превратился в пепел «Старый лебедь», и огонь неукротимо двигался на север вдоль берега реки. Люди покидали жилища, где оставались буквально до последних минут, отчаянно надеясь, что стихия не доберется до них. Спасали все, что можно, и вскоре лишившиеся крова погорельцы и их жалкий скарб заполонили берег Темзы.

Лодочники, тоже разбуженные звоном колоколов, быстро сообразили, что перед ними открылась возможность скорой наживы на горе людском — цены за переправу на другой берег возрастали ежеминутно и вскоре удвоились, а потом и утроились. Люди проклинали алчных, потерявших всякий стыд владельцев лодок, вздувавших цены, но у них не оставалось иного выхода, как платить, чтобы спасти хотя бы часть нажитого.

Иеремия договорился с одним лодочником переправить прихожан на противоположный берег, однако католики были в своем большинстве бедны, чтобы платить такие деньги, тем более что у лодочника отбою не было от желавших за любую сумму оказаться за рекой. Иеремия готов был отдать лодочнику последние шиллинги, чтобы спасти хотя бы детей, но матери боялись, что малыши потеряются. Так что оставалось брести по вонючей жиже до следующей переправы. Позади дымились остатки «Старого лебедя», Колд-Харбор и сталелитейные мастерские, где заправляли делами ганзейские купцы, до тех пор пока королева Елизавета не изгнала их из страны. У Доугейтского дока беженцы наконец почувствовали твердую почву под ногами и смешались с толпой других несчастных, тащивших пожитки на тележках или просто на плечах.

Иеремия привел группу католиков во двор церкви Святого Мартина, чтобы они могли хоть немного отдохнуть. Небольшая церковь была буквально забита товарами и домашним скарбом. Поскольку здание было выстроено из камня, люди рассчитывали уберечься в его стенах от огня. Но Иеремия видел, что произошло с церковью Магнуса, а ведь она по размерам была куда больше, чем эта, — огонь сровнял ее с землей. Если пожар не сумеют остановить, оставалось только бежать от него дальше.

Всеобщая апатия постепенно сменялась слепой яростью. Непременно надо было найти козла отпущения за пережитые беды. Какой-то всадник носился по узким переулкам, крича:

— К оружию! Голландцы высаживаются!

Другой вопил о том, что высаживаются французы, а некто третий орал во всю глотку:

— Это все паписты! Их рук дело! Это они подожгли Лондон!

Женщина, сидевшая рядом с Иеремией, хотела было перекреститься, но иезуит удержал ее. Так, чтобы другие не слышали, он сказал своим прихожанам:

— Не давайте им повода излить на вас ненависть и отчаяние. Иначе прольется кровь. И детям своим мои слова передайте. Сейчас не время и не место выставлять напоказ нашу веру.

Впрочем, дети не нуждались в наущениях. Они с малых лет хорошо уяснили, что молиться следует подальше от посторонних глаз. Маленькая группа католиков сбилась теснее и втуне взывала к Господу дать избавление их родному городу.

С рассветом Иеремия, оставив за себя одного могильщика, наказал прихожанам в случае приближения пожара покинуть церковный двор и отправляться дальше. Как только он возвратится, сразу найдет их. После этого иезуит отправился на поиски сэра Орландо.

Судья Трелони был несказанно рад видеть своего друга живым и здоровым.

— Душа была не на месте, когда я узнал, что пожар достиг моста, пастор.

Иеремия без сил опустился на стул — сказывалось недосыпание.

— Все произошло так быстро, что я даже не успел ничего уберечь, — пробормотал он. — В чем выбежал, в том и стою перед вами.

— Может, вам все-таки стоило бы немного отдохнуть? Сейчас я распоряжусь приготовить для вас комнату.

— Нет-нет, милорд, — запротестовал Иеремия. — Мне обязательно нужно побывать у мастера Риджуэя. Ему необходим уход.

— Понимаю вас. Но не отпущу голодным. Вам нужны деньги? Что может понадобиться вашему другу?

Иеремия благодарно кивнул.

— Пару бутылей пива или вина. И куриный или мясной бульон. Да и маковый отвар весь вышел.

— Я закажу для вас у аптекаря, — пообещал Орландо Трелони и немедленно дал лакею соответствующие указания.

— Спасибо вам за хлопоты. Но мне хотелось бы еще и просить вас послать кого-нибудь из прислуги ко двору, разыскать там леди Сен-Клер и передать ей, что у меня все хорошо. Она наверняка беспокоится.

— Конечно, конечно, святой отец.

Судья вручил иезуиту чистые салфетки, простыни и одеяло. Связав все в узел, Иеремия поспешил в Ньюгейт.

Джордж Грей всю ночь просидел у постели Алена, время от времени давая ему жидкого пива и охлаждая лоб смоченной в воде тряпицей. Иеремия, появившись, передал квакеру еду и одежду для его соратников по вере. Джордж, поблагодарив, устало улыбнулся и отправился к себе.

Ален лежал с полузакрытыми глазами. Когда иезуит вполголоса заговорил с ним, он попытался сесть, но сил не было. Ален с трудом выговаривал имя пастора, и Иеремия, желая успокоить друга, пожал ему руку. Ален, откинувшись на подушку, пробормотал что-то невнятное. Благодаря коре хинного дерева горячка спала — Иеремия периодически поил больного отваром из нее. Пятна на коже Алена потемнели и сливались друг с другом.

Напоив больного куриным бульоном, иезуит смочил салфетку в вине и тщательно протер ею тело Алена, после чего сменил ему простыню и одеяло. Покончив с этим, Иеремия дал больному успокоительное — отвар из мака, чтобы Риджуэй как следует выспался. Затем, почувствовав, что глаза у него слипаются, пастор улегся прямо на полу у кровати Алена и провалился в сон.

Проснувшись несколько часов спустя, Иеремия первым делом осмотрел Алена. Тот спал. Иезуит сменил покрывавшую лоб салфетку, положил на грудь больного свежую влажную салфетку побольше и подошел к окну. Вдали синее небо застили клубы густого черного дыма, гонимые сильным ветром на запад. Даже здесь, вдалеке, в воздухе стоял резкий и тревожный запах пепелища, от которого нестерпимо першило в горле.

Иеремия, убедившись, что состояние Алена особых опасений не внушает, решил оставить его на пару часов одного.

У Ньюгейта не было обычной толкотни, но по мере приближения огненной стихии близлежащие переулки заполнялись озабоченными людьми. У собора Святого Павла царила настоящая давка — бесчисленные тележки и телеги, доверху нагруженные домашним скарбом, тащились по Уотлинг-стрит. В разъедавшем глаза удушающем дыме люди казались призраками. Взрослые на плечах несли детей, чтобы не потерять их в толпе. Тут же визжали свиньи, мычали коровы, которых спешили увести из опасной части города. Лондонцы, готовясь покинуть жилища, выставляли вещи и мебель на улицу и препирались с извозчиками, заламывавшими неслыханные деньги.

Иеремия кое-как добрался до церкви Святого Мартина, где оставил своих подопечных. Пожар пока что не добрался до храма, но подошел к нему настолько близко, что католики вынуждены были уйти. В поисках их иезуит безуспешно обходил церковные дворы. Вероятно, его прихожане сочли необходимым все же покинуть центр города и отправились искать надежного убежища за городскими стенами.

На Кэннон-стрит Иеремия увидел лорд-мэра сэра Томаса Бладуорта. Глава муниципалитета оживленно о чем-то толковал с мужчиной, в котором пастор узнал хроникера британского флота. Проходя мимо, он краем уха услышал, как Пипс именем короля приказывал Бладуорту приступить к срочному сносу домов. Лорд-мэр, обвязавший рот платком, чтобы защититься от дыма, что-то промычал в ответ, из чего можно было понять, что он уже приступил к выполнению королевского указа, однако огонь распространяется настолько быстро, что они не успевают ставить преграды на его пути.

Иеремия без труда понял, отчего от сноса домов мало проку. Их-то разрушили крепкими длинными баграми, а вот руины убирать и вывезти никто не подумал, да и не на чем было. Подступавший огонь превращал их в огромные костры; кроме того, даже там, куда огонь не успел добраться, останки домов серьезно затрудняли проезд пожарных экипажей по узеньким переулкам. Тяжелые четырехколесные пожарные повозки всегда с трудом продвигались в переулках, а теперь и вовсе едва тащились, блуждая среди развалин. Они представляли собой телеги с укрепленными на них внушительных размеров латунными емкостями с длинными рычагами сверху, которые управлялись двумя пожарными. Третий пожарный манипулировал латунной трубой, из которой выливалась вода. Но остатки снесенных домов начисто исключали применение этой неуклюжей техники — пламя распространялось в мгновение ока, так что самим пожарным приходилось спасаться, бросая где попало повозки. Повсюду люди взламывали каменные мостовые и вскрывали проложенные под ними водопроводные трубы, но поскольку пожар уничтожил водяные колеса на северном конце Лондонского моста, вода из поврежденных труб еле сочилась.

Иеремия, поняв, что ничем не сумеет помочь, вернулся в Ньюгейт. Оставалось порадоваться хотя бы тому, что состояние Алена не ухудшалось.

Аморе старалась держаться поближе к королю, поэтому первой узнавала новости. Пришедший от сэра Орландо Трелони лакей сообщил ей, что с Иеремией все в порядке. Эта новость немного успокоила леди Сен-Клер. Вскоре служанка сообщила о благополучном возвращении Уильяма и Джима. Они повстречали на мосту ученика мастера Риджуэя — мальчик был хоть и напуган, но жив. Слуги решили доставить Кита в Хартфорд-Хаус. Что касается семейства Хаббарт, они устроились у друзей где-то в Саутуорке. Аморе собралась сообщить об этом пастору Блэкшо — он наверняка беспокоился о своих новых хозяевах и мальчике.

Услышав, что Карл вместе со своим братом Джеймсомсобрались взглянуть на пожар, она решила отправиться с ними. Его величество прошествовал с группой придворных к парадной лодке. Чем ближе они подплывали к пожару, тем больше встречалось им на воде груженных скарбом лодок. На набережных южного берега Темзы высились горы спасенных от огня товаров, так что люди не знали, куда податься вместе с имуществом.

Парадная лодка короля причалила у «Трех кранов», после чего оба брата взобрались на башню церкви Святого Мартина, чтобы оттуда наблюдать за распространением огня. Несмотря на протесты Карла, с ними пошла и Аморе.

— Там наверху страшный ветер, дорогая! Обождите нас внизу в лодке вместе с остальными. Обещаю, что расскажу вам все в деталях.

Но леди Сен-Клер не дала уговорить себя, и король, обреченно вздохнув и подав ей руку, повел ее по узкой деревянной винтовой лестнице на платформу башни. Открывшаяся их взору панорама являла страшное зрелище. Вся восточная часть города до берега Темзы представляла собой сплошное море огня. Единственное, что уцелело, — Лондонский мост, но от домов на северной его стороне остались лишь почерневшие руины. Сильный восточный ветер гнал черный дым прямо на них. Едкий смрад раздирал горло. Карл, взяв Аморе под руку, повел ее вниз. Вернувшись в лодку, его величество повторил свое распоряжение о сносе домов, даже невзирая на протесты их владельцев.

— А что, если пожар так и не удастся остановить? — обеспокоенно спросила Аморе. — Если огонь доберется и да Уайтхолла?

— Нечто подобное просто немыслимо, дорогая, — успокоил ее король. — Туда ему ни за что не добраться.

С началом сумерек в Лондоне было светло как днем. Охваченное багровым заревом небо уподобилось печи. И в течение ночи огонь продвигался дальше, уничтожив и «Три крана», где еще днем швартовалась парадная лодка короля.

Глава 37

С рассветом Брендан покинул снятую им в Вестминстере небольшую квартирку и отправился в Уайтхолл. Подумав, он против воли все же решил навестить Аморе. Ему отворила Арман и провела в покои леди Сен-Клер, которая только что успела одеться.

Завидев Брендана, она радостно улыбнулась, но уже секунду спустя поняла: что-то не так — взгляд Макмагона был суровым, выражение лица ничего хорошего не предвещало. У Аморе сжалось сердце в предчувствии недоброго. Он обо всем знает! Он догадался, что у нее с Аленом роман! Она продолжала молча смотреть на ирландца.

Молчание нарушил Брендан, и говорить ему было нелегко. Он пришел сюда не затем, чтобы упрекать Аморе или искать повода для ссоры. Сейчас не время для раздоров!

— Просто зашел узнать, как там сейчас пастор Блэкшо. До меня дошли слухи, что его дом на Лондонском мосту сгорел, — замялся Макмагон.

— Нет-нет, все у него благополучно, — с явным облегчением ответила Аморе; слава Богу, ни слова о Риджуэе. — Сама я его еще не видела, но судья Трелони передал мне, что тревожиться не о чем.

— Где он сейчас?

— В Ньюгейте, с мастером Риджуэем, — помедлив, ответила Аморе.

При упоминании о лекаре по лицу ирландца пробежала тень.

— Как он? — спросил он, отчаянно пытаясь скрыть бушевавшие в нем чувства.

— Все еще не выздоровел.

Брендан, сузив глаза, посмотрел на нее, будто желая услышать еще что-то. Леди Сен-Клер безмолвствовала.

— Я сейчас иду к лорду Арлингтону, — сообщил он после паузы. — Столько дел и…

Не договорив и даже не попрощавшись, ирландец повернулся и пошел. Аморе с грустью смотрела ему вслед.

Слуга лорда Арлингтона препроводил Брендана мимо покоев господина в небольшой кабинет.

— Прошу обождать здесь, сэр. Его сиятельство сейчас беседует с его высочеством герцогом Йоркским, — сообщил слуга, перед тем как удалиться.

Некоторое время спустя открылась дверь в соседнюю комнату, и в кабинет вошел брат короля в сопровождении лорда Арлингтона.

— Решение его величества отстранить лорд-мэра от руководства пожарными работами и поддержания порядка на улицах, с тем чтобы поставить на его место вас, весьма мудрое, — с почтением произнес лорд Арлингтон. — И сделать это нужно было немедленно, пока пожар не распространился дальше и, не дай Бог, не охватил Уайтхолл. Я немедленно составлю перечень стратегических постов для борьбы с разбушевавшейся стихией, там должны находиться местные констебли с группой в сотню человек.

Джеймс одобрительно кивнул.

— И кроме того, позаботьтесь о том, чтобы на каждом посту стояли дополнительно еще три десятка солдат под командованием опытных офицеров. Распорядитесь о выдаче довольствия — хлеба, сыра и пива — на сумму, скажем, пять фунтов стерлингов на каждый пост. Также вам следует выделить две роты ополченцев для охраны от мародеров имущества погорельцев, находящихся на полях Линкольн-Инн, Грейс-Инн и Сент-Джайл.

Когда герцог повернулся, его взгляд упал на дожидавшегося лорда Арлингтона ирландца.

— Ах, так это вы недавно доставили королю письмо от моей сестры, сэр? — осведомился Джеймс, пристально глядя на Макмагона.

Тут же вмешался лорд Арлингтон:

— Да-да, именно этот человек, ваше высочество. Ныне мистер Макмагон согласно высочайшему повелению направлен в мое распоряжение.

— Как я понимаю, вы лично знакомы с Minette? — полюбопытствовал герцог.

— Да, ваше высочество, — вежливо ответил Макмагон.

— Надеюсь, она в добром здравии.

— Насколько помню, это так.

Джеймс с ног до головы окинул взором Брендана.

— Так вы, значит, ирландец.

— Да, ваше высочество.

— Католик?

Брендан кивнул.

— Ну, сэр, если вы ловко владеете шпагой и располагаете выносливой лошадью, я сумею подыскать вам поручение. Сопроводите меня в город и помогите восстановить там закон и порядок. Как мне сообщили, участились случаи нападения черни на ни в чем не повинных людей, в особенности на иностранцев. Народ ищет козла отпущения за пожар, который ниспослан на нас Господом Богом в наказание за грехи наши.

Брендан готов был пойти за братом короля в огонь и в воду. Первым делом Джеймс хотел знать, насколько далеко на запад Лондона распространился огонь за вторую половину дня. Между тем пламя пожирало уже склады у доков Куинхита, где были сосредоточены значительные запасы зерна.

Парадная лодка короля тем временем тоже прибыла к докам Куинхита — Карл пожелал лично инспектировать ход работ по возведению преград на пути огня. Но ветер, раздувая пламя, взметал целые снопы искр, от которых загорались все новые и новые здания, даже стоявшие несколькими улицами восточнее. Потерявшие от ужаса рассудок люди видели в этом знамение Божье; все чаще звучали призывы покончить с чужеземцами и папистами.

Герцог, не зная усталости, сновал из одного конца Лондона в другой, пытаясь восстановить хотя бы подобие порядка, не дать воцариться всеобщей панике и хаосу. Несколько раз ему удавалось буквально отбивать какого-нибудь безвестного голландца или француза у озверевшей черни и ради его же безопасности отправлять в тюрьму.

Между тем пожар подбирался к сердцу города — к Грэшиос-стрит, Ломбард-стрит и Корнхиллу, где проживали богатейшие люди столицы: купцы, ювелиры. Как и бедноте, им также пришлось покидать дома. Кое-кто успел прихватить с собой золото и ценные документы до того, как роскошные жилища стали добычей пожара. Здания гильдий — мелких речных судовладельцев, красильщиков, рыботорговцев, скорняков и других ремесленников — уже обратились в пепел и руины. Иногда не удавалось спасти от огня принадлежащие цехам дипломы, акты и другие документы, а также изделия из золота и серебра. За истекший понедельник сгорели здания гильдий торговцев шелком, лесом, оружейников, столяров и виноторговцев.

После того как огонь разрушил дома Корнхилла, он перекинулся на Королевскую биржу, и вскоре башня здания пылала как свеча. Падая из ниш, статуи королей разбивались о камень мостовой. Не прошло и нескольких минут, как место встреч купцов перестало существовать.

Герцог Йоркский с гвардейцами поскакал к Тауэру убедиться, не находится ли под угрозой главная крепость Лондона. Пожар неистовствовал всего в нескольких улицах от Тауэра, однако сильный восточный ветер пока что давал крепости шанс уцелеть.

Король возвратился с Куинхитских доков мрачнее тучи. Аморе, дожидавшаяся у причала, с тревогой посмотрела на него. В ответ Карл вымученно улыбнулся.

— Увы, у меня лишь плохие новости. Пожар продолжает распространяться, и ничто не в силах остановить его. Как ни тяжко в этом признаться, но мы бессильны перед проявлением гнева Божьего. — Взяв леди Сен-Клер под руку, он принялся убеждать ее: — Мне известно, что ваш дом пока что вне опасности, Аморе, однако дыхание ада доберется и до него. Я бы посоветовал вам позаботиться обо всем и попытаться уберечь что можно. Я намерен предпринять то же самое. — Аморе испуганно смотрела на короля. Она не могла поверить, что все настолько серьезно. — Переправьте имущество в Хэмптон-Корт. Я позабочусь, чтобы в ваше распоряжение предоставили грузовое судно.

Аморе лишь молча кивнула в ответ и немедленно отправилась к себе в Хартфорд-Хаус, где распорядилась, чтобы мебель готовили к срочному переезду.

— Всю мебель? — спросил пораженный Роланд.

— Да, всю! И не только мебель; книги, драпировку стен, посуду — словом, все, что есть в доме. И проследите, чтобы все было упаковано как полагается.

— Вы также намерены отправиться в Хэмптон-Корт, миледи?

— Нет, пока я останусь здесь.

Дворецкий беспомощно развел руками.

— Да, но где вы будете спать, миледи? На чем? И из чего есть?

— Ну, здесь можно оставить парочку складных кроватей, стол и самое необходимое из посуды. Если придется срочно уезжать, что ж, придется оставить это. Ах нет, обождите! — спохватилась Аморе. — Кровать, что в красной комнате, прошу оставить. Может, она еще пригодится. А теперь пришлите ко мне Уильяма. У меня есть к нему поручение.

Поклонившись, Роланд пошел исполнять распоряжение леди Сен-Клер.

Вскоре перед ней предстал Уильям.

— Как далеко успел распространиться огонь? — осведомилась Аморе.

— Говорят, уже сгорела Королевская биржа, — ответил слуга.

— А когда примерно он достигнет Патерностер-роу?

Слуга Уильям в раздумье наморщил лоб.

— Чего не знаю, миледи, того не знаю.

— Король рекомендовал мне переправить имущество в Хэмптон-Корт. Необходимо, чтобы вы с Джимом позаботились и об имуществе мастера Риджуэя. Я его захвачу вместе со своим в Хэмптон-Корт.

— Но дом заперт, миледи.

— Так взломай двери! — с оттенком раздражения бросила она. — Все, можешь идти.

Аморе решила сама проследить за тем, как прислуга упаковывает вещи и мебель. Уильям с Джимом возвратились довольно скоро. Вид у обоих был явно растерянный.

— Миледи, в городе невозможно найти даже тележки. А за повозку владельцы заламывают до двадцати фунтов.

— Проклятые кровопийцы! Впрочем, разве можно поставить им это в вину? Они вдруг почуяли, что в воздухе запахло легкими барышами. Только они, наверное, позабыли о том, что когда-нибудь Бог призовет их к ответу за алчность и бессердечие.

Покорившись судьбе, Аморе извлекла из шкафчика кожаный кошель с золотыми монетами и передала слугам.

Когда наконец они вернулись, доставив имущество Алена, Аморе сразу же отправила Уильяма к судье Трелони передать, что и он, в случае необходимости, может перевезти имущество в Хэмптон-Корт. Судья с благодарностью принял предложение леди Сен-Клер, тем более что уже почти все подготовил на случай срочного переезда, однако был в явном затруднении, ибо нигде не мог найти транспорт.

Во второй половине дня, когда к причалу у Хартфорд-Хауса прибыли суда, первая партия упакованного имущества была готова к отправке. Аморе поручила дворецкому и остальной прислуге проследить за погрузкой. В Хэмптон-Корт она решила отправить и своего сына вместе с кормилицей.

Иеремия провел ночь в Ньюгейте. Ален хоть и медленно, но шел на поправку — жар уменьшился, и лекарь уже мог спать, даже не прибегая к отвару из мака. Однако сознание его по-прежнему оставалось замутненным. Похоже, он не соображал, где находится, а иезуит не спешил с разъяснениями. Сейчас Риджуэю требовались лишь покой и сон.

Когда Джордж Грей сменил пастора Блэкшо у постели Алена, Иеремия тут же отправился на розыск своих прихожан. На узких переулках было народу не протолкнуться. У городских ворот царил невероятный хаос, толчея, нечего было и пытаться проехать. Те, кто, прихватив имущество, намеревался перебраться за городские стены, не могли разойтись в узких арках Ладгейта, Ньюгейта, Олдерсгейта, Криплгейта и остальных ворот с жителями окрестных деревень, спешившими в город на подмогу родне и знакомым. Убедившись в тщетности попыток остановить огонь, жители спешно покидали город. Лондон был отдан на откуп стихии, если, конечно, не произойдет чуда. Но безоблачное небо по-прежнему сияло лазурью.

Предшествовавшая бедствию жара стала сейчас нестерпимой. К огню нельзя было приблизиться даже на почтительное расстояние — разлетавшиеся на сотни ярдов искры обжигали кожу, оставляли дыры на одежде. Обращенные к огню фасады домов нагревались так, что начинали дымиться и из них сочилась смола. Почти сразу они воспламенялись, и вскоре на месте очередного дома оставались лишь головешки. Огонь успел уничтожить множество церквей. Жители с болью в сердце взирали на медленное умирание их города. Не было ни сил, ни средств сдержать натиск огня. Каменным зданиям приходилось немногим лучше, чем деревянным. Сначала плавился свинец оконных переплетов, затем, не выдержав перегрева, лопались стекла. Таял как воск и свинец крыш лондонских домов, раскаленными ручьями растекаясь по стенам.

В поисках прихожан Иеремия забрел и в собор Святого Павла, возвышавшийся над поверженным городом словно последний оплот. И здесь было не пройти от скопившихся товаров, домашнего скарба и сбившихся в кучу насмерть перепуганных людей. В глазах лондонцев застыли отчаяние и беспомощность. Одни рыдали, пытаясь в слезах утопить горе, другие, напротив, сидели неподвижно, словно в прострации — казалось, они не отдают себе отчета в происходящем. Иеремия понимал и сочувствовал этим несчастным. Пусть он и не был уроженцем Лондона, но за годы жизни здесь успел породниться с этим городом. Невыносимо было смотреть на его предсмертные корчи.

После долгих поисков Иеремия наконец обнаружил своих подопечных за городской стеной, на полях Мурфилд, где нашли прибежище сотни и тысячи лондонцев. Кое-кто соорудил нечто вроде палаток, у других не было с собой даже одеял, так что приходилось укладываться на голой земле. Отчаянно не хватало воды — водопровод был разрушен, иссякшие колодцы грозили пересохнуть. Большая часть городских запасов провианта также оказалась уничтожена огнем.

Паства Иеремии изнемогала от голода. Пастор ломал голову над тем, как раздобыть для них еды, чтобы хотя бы этим облегчить выпавшие на их долю страдания. Не оставалось иного выхода, как обратиться за помощью к леди Сен-Клер. Сначала прихожане не хотели отпускать его, но Иеремия, заверив их, что вскоре вернется, отправился на Стрэнд.

В Хартфорд-Хаусе царила суматоха — прислуга таскала мебель, посуду, ценные вещи спешно укладывали в объемистые сундуки, которые сразу куда-то уносили. Несколько слуг были заняты скатыванием ковров и драпировки. Иеремия не сразу смог отыскать Аморе. Леди Сен-Клер, увидев его, радостно улыбнулась и заключила в объятия, тут же устыдившись столь бурного выражения чувств — все-таки Иеремия был ее духовником.

— Как я рада видеть вас живым и здоровым! — сияя, объявила она. — Боже, как я беспокоилась за вас, узнав, что сгорел дом мастера Хаббарта.

— Но ведь судья Трелони наверняка передал вам, что со мной все в порядке?

— Да-да, конечно, но поймите, все-таки лучше убедиться в этом собственными глазами, а не полагаться на чьи-то заверения. Как мастер Риджуэй?

— Сейчас ему уже лучше. Думаю, худшее позади.

— И он выздоровеет?

— По крайней мере я уповаю на это.

— Как вы думаете, огонь доберется до Ньюгейта? — спросила Аморе.

В голосе леди Сен-Клер чувствовалась озабоченность.

— Ну, пока что не добрался. Но если тюрьма окажется под угрозой, надзиратели обязательно выведут всех заключенных.

Иеремия обвел грустным взором голые стены совсем еще недавно уютной гостиной.

— Весьма предусмотрительно с вашей стороны, миледи, что вы загодя позаботились об отправке имущества, пусть даже вашему дому пока ничто не грозит. Я ведь потерял все, все совершенно — книги, инструмент, облачения для литургии…

К своему удивлению, иезуит заметил, что леди Сен-Клер улыбается. Взяв под руку, Аморе повела его в другую комнату.

В помещении, служившем спальней для гостей, сгрудились сундуки и узлы. Иеремия узнал среди них и свой.

— Ваш инструмент и облачения для литургии, святой отец, — торжественно объявила она. — Что до книг, то их я велела погрузить на баржу для отправки в Хэмптон-Корт. Там с ними ничего не случится, заверяю вас.

Иеремия, все еще не придя в себя от изумления и радости, не мог вымолвить и слова.

— Но… но как вы… То есть, я хотел спросить, как вы сумели?.. — наконец вымолвил пастор.

Иезуит выглядел таким растерянным, что вид его вызывал у Аморе поистине детскую радость, и она едва сдерживала улыбку.

— Узнав, что огонь приближается к мосту, я отправила своих слуг на розыски вас. Вас они не застали, но вот сундук удалось спасти до того, как дом мастера Хаббарта загорелся. Они и Кита сюда привели, — пояснила она.

— Так мальчик жив? С ним все хорошо? — захлебываясь от волнения, спросил Иеремия.

— Все хорошо. Он тоже помогает мне упаковывать имущество.

— Хвала святой Деве Марии!

— Я распорядилась доставить сюда и имущество мастера Риджуэя, — добавила леди Сен-Клер.

— Бог ты мой, как же вы предусмотрительны, миледи. — Иезуит в знак благодарности крепко сжал ей пальцы. — Но у меня есть еще одна просьба к вам. Мои прихожане потеряли все до нитки и теперь обретаются на полях Мурфилд без еды и питья.

— У меня еще остались кое-какие припасы, так что смогу вас выручить. Кроме того, дам вам в помощь Уильяма и Джима.

В Мурфилд Иеремия вернулся в сопровождении слуги леди Сен-Клер. Разделив еду между прихожанами, он снова отправился в Ньюгейт справиться об Алене. Часть припасов досталась квакерам Джорджа Грея. Из-за пожара пропитание даже на «господской стороне» урезали, ибо родственники и друзья привилегированных узников сами оказались в незавидном положении, пытаясь спасти нажитое от огня.

Иеремия накормил Алена куриным бульоном, переданным Аморе, и обмыл тело вином. Пастор пробыл с больным до самого вечера, потом вновь отдал его под попечительство Джорджа Грея, а сам направил стопы в Мурфилд. Рассчитывая срезать путь, Иеремия обошел забитые беженцами проулки центральной части Лондона, свернул на Джилтспер-стрит, миновал Смитфилдский рынок, теперь тоже служивший прибежищем для лишившихся крова лондонцев, и двинулся дальше по Лонг-лейн. И здесь жильцы торопливо укладывали скарб и грузили на подводы. За последние дни эта картина стала настолько привычной, что уже не вызывала никаких эмоций. Но когда пастор проходил мимо одного из домов на углу Олдергейтс-стрит, внутренний голос заставил его замереть на полушаге. Внимание Иеремии привлек странный звук — скрип, будто внутри передвигали тяжелую мебель. Ничего необычного в этом, разумеется, не было — весь Лондон переселялся, но интуиция подсказывала ему, что здесь дело неладно. Пастор прислушался. Раздался звон разбитого стекла, затем на пол с грохотом упало что-то тяжелое.

Подняв голову, иезуит едва успел отскочить в сторону — через окно второго этажа на мостовую упал мольберт и разбился о камни. На нем было закреплено полотно незавершенной картины, изображавшей мадонну с младенцем. Иезуит непонимающе уставился на погибшую картину.

А наверху между тем послышалась возня, и в следующую секунду раздался душераздирающий крик. Какое-то время Иеремия стоял как вкопанный. Вдруг в дверях дома показался мужчина, которого преследовала группа разъяренных людей. Беглецу не удалось далеко убежать — уже в следующее мгновение его настигли, повалили наземь и принялись молотить кулаками и ногами.

— Ах ты, тварь эдакая! Дома поджигать надумал! Хватайте эту скотину и тащите вон туда! Ничего, мразь, сейчас мы тебя вздернем!

Гнев этих людей был понятен и объясним. Но противопоставить ему было нечего — толпа полностью утратила контроль над собой. И все же Иеремия, протолкнувшись к жертве, попытался образумить людей, оттащить их от жертвы, безмолвно и неподвижно лежавшей на камне мостовой.

— Прекратите, слышите! Господа Бога ради, отпустите его! — вопил иезуит.

Ему каким-то чудом удалось отбить несчастного. Иеремия попытался было поднять его, но тут к ним подскочил один из наиболее рьяных мародеров и нанес незнакомцу еще несколько ударов. Когда его наконец оставили в покое, Иеремия, опустившись на колени, попытался перевернуть пострадавшего на спину. Лицо человека представляло собой кровавое месиво, несколько зубов было выбито. Толпа тем временем, утратив интерес к своей жертве, всецело была поглощена разграблением его жилища.

— Вы меня слышите? — негромко произнес пастор, обращаясь к избитому мужчине.

Сначала тот никак не реагировал, но потом с отчаянием в глазах посмотрел на Иеремию.

— Да, плохи мои дела! — по-французски пробормотал он. — Я же… ни в чем… не виноват… Что я им… сделал?

Пастор, видя, что несчастный чужестранец при смерти, поторопился с объяснениями.

— Я пастор, друг мой, — тоже по-французски ответил он. — Ответьте мне, вы раскаиваетесь в своих грехах?

Умирающий, собрав последние силы, попытался что-то сказать, но вместо слов выходили хрип и бульканье. Француз закашлялся, из разбитых губ сочилась кровь.

Иеремия отпустил ему грехи. В потухших глазах умирающего промелькнула искра благодарности, потом взгляд остекленел, и вскоре француз закрыл глаза. Он был мертв. Иезуит осенил себя крестным знамением.

— Ах, так ты пастор-папист! Эй, слышите? К нам забрел проклятый Богом папист! — ненавистно возопил кто-то.

Мужчина, стоявший рядом с Иеремией, по тому, как иезуит перекрестился, мгновенно распознал в нем католика.

— Ну-ка все сюда! — злорадно поглядывая на пастора Блэкшо, заорал мужчина. — Так вот кто поджег наш город! Вот кто повинен в гибели наших жен и детей!

Недавние ремесленники, торговцы и законопослушные граждане, сжав кулаки, грозно надвигались на пастора. Глаза их горели злобой. Иеремия поднялся и, пытаясь сохранить самообладание, выпрямился.

— Повесить его! — раздался злобный вопль.

— Пусть этот негодяй дергается в петле!

— Давайте тащите сюда веревку!

Двое подбежали к Иеремии и потащили его за собой. Иезуит не сопротивлялся. Вдруг один из мародеров ударил его кулаком в лицо. Он покачнулся, но заставил себя устоять на ногах. Второй удар пришелся в живот. Со стоном Иеремия скрючился и упал на колени. Толпа, почуяв кровь, одурела — безропотно принимавшая муки жертва еще больше распаляла их. Два каких-то верзилы принялись без разбору бить пастора, олицетворявшего для них сейчас все зло мира, все ненавистное протестантам-англиканцам. Иеремия упал. Инстинктивно он попытался закрыть лицо и голову от ударов. Кто-то саданул его ногой в бок, и пастору показалось, что в сердце воткнули раскаленную пику. От боли он начинал терять сознание.

— Вот веревка! — захлебываясь от недоброго восторга, объявил мужской голос и поднял толстенный канат над головой, чтобы все видели.

Кто-то, подхватив Иеремию под мышки, куда-то потащил. Кровь из разбитого лба заливала лицо. Наконец его поставили на колени, и Иеремия почувствовал, как на шею ему надевают петлю из грубой толстой веревки. И в следующее мгновение полетел во тьму. Открыв глаза, пастор Блэкшо понял, что лежит на спине, а перед ним снуют злорадно улыбающиеся лица.

— Пусть он у вас хоть помолится, — насмешливо произнес молодой голос.

— Да, помолись-ка своим папистским идолам, ха-ха, только это тебе не поможет! — выкрикнул другой голос постарше.

Сложив руки для молитвы, Иеремия закрыл глаза.

«Боже, я не достоин принять мученическую смерть. Но раз Ты решил, что время мое пришло, прошу Тебя, не забудь в Своей безграничной милости Алена. Не дай ему умереть в застенках за преступление, которого он не совершал!»

Петля на шее затягивалась, и Иеремия инстинктивно попытался ослабить ее руками. Самозваные палачи поволокли пастора по мостовой мимо мастерской сапожника к соседнему дому. Над дверью колыхалась на ветру укрепленная на вбитой в стену кованой железной руке деревянная вывеска. И снова чьи-то свирепые лапищи подхватили его и поставили на ноги. Один из бандитов перебросил свободный конец веревки через железную руку. Двое других, ухватившись за пеньковый канат, стали тащить его на себя. Пастор почувствовал, как петля затянулась, не давая дышать, и в следующую секунду земля ушла у него из-под ног. Иеремия, отчаянно дергая ногами, попытался кричать, но крик застревал в передавленной веревкой глотке. Он чувствовал, как жаркой кровью налились вены на висках — казалось, они вот-вот лопнут, — перед глазами вспыхивали и гасли разноцветные круги, молнии. Что-то невыносимо громко затрещало; от этого треска болью сводило челюсти, он гремел в ушах…

И тут Иеремии почудилось, что он летит вниз. Ударившись о камень мостовой, он на мгновение лишился сознания.

Придя в себя и открыв глаза, иезуит сразу понял, что произошло. Рядом валялась вывеска. Проржавевшее железное крепление, не выдержав его веса, вылетело из стены. Словно издалека доносилась брань неудачливых палачей, которую заглушал цокот копыт. Он приближался…

Собрав последние силы, иезуит приподнялся на локте, а другой рукой ослабил удавку на шее. Он понимал, что особого смысла в этом нет, ибо милости от палачей ждать не приходилось. А вот виселицу попрочнее они наверняка отыщут. Но тут, на его удивление, они внезапно притихли, вмиг превратившись из самопровозглашенных «борцов с врагами», а попросту говоря, из опьяненных чувством безнаказанности убийц и мародеров в кучку перетрусивших ничтожеств. В чем же дело?

Только сейчас Иеремия заметил рядом с собой конские копыта. Подняв взор, он увидел Брендана Макмагона верхом на вороном жеребце. Шпага ирландца уперлась в грудь стоявшего ближе остальных человека.

— Что здесь происходит? — раздался властный голос.

Повернув голову, пастор Блэкшо разглядел герцога Йоркского и группу сопровождавших его гвардейцев.

— В чем виновен этот человек?

— Он пастор-папист! — крикнул в ответ один из мародеров. — Он поджигает дома!

— Никто здесь ничего не поджигает! — громовым голосом проговорил Джеймс. — Пожар — проявление гнева Божьего! И у вас нет права самочинно наказывать кого бы то ни было. Немедленно снять с этого человека петлю!

Ворча, точно побитые псы, мародеры нехотя подчинились. Брендан, вложив шпагу в ножны, направил Лепрекона к лежавшему на мостовой Иеремии.

— Ваше высочество, мне знаком этот человек. И он не способен на неправедные поступки.

Брат короля кивнул:

— Да-да, я тоже его знаю.

И Иеремия вспомнил, как они однажды с сэром Орландо Трелони встретились с Джеймсом в Гринвиче.

— Доставьте его в дом судьи Трелони, мистер Макмагон. Там он будет в безопасности.

Поклонившись, Брендан повернулся к Иеремии и подал руку, помогая встать и взобраться на лошадь. Пастору казалось, что он одолевает гору, усаживаясь на вороного жеребца ирландца. От пронзившей грудь боли он невольно застонал.

— Вы ранены, святой отец? — озабоченно осведомился Макмагон.

— Да, кажется, мне сломали ребро. Но все могло кончиться куда хуже.

— Вам немедленно нужно к врачу!

— Нет-нет, лучше отвезите меня к Трелони. Там меня и перевяжут.

Пастор, ухватившись за камзол ирландца, сморщился от боли, устраиваясь поудобнее в седле. Макмагон пришпорил коня, и они шагом поехали к дому королевского судьи.

— Брендан, вы только что спасли мне жизнь. Я вам от всего сердца благодарен за это, — взволнованно произнес пастор.

Чуть повернув голову, ирландец взглянул на него.

— Всегда к вашим услугам, — скромно ответствовал он. У дома на Чэнсери-лейн Брендан остановил коня и помог Иеремии слезть.

— Сами дойдете, святой отец? Вам больше ничего не нужно? — вновь осведомился Макмагон.

Иезуит пожал ему руку на прощание.

— Нет-нет, все в порядке, мальчик мой, не тревожьтесь за меня.

Но по искаженному болью лицу пастора Блэкшо, по нетвердой походке Брендан видел, что отнюдь не все в порядке. Ирландец дождался, пока гостю отворят, и лишь потом направил Лепрекона в город.

Сэр Орландо, заслышав стук копыт, выглянул в окно второго этажа узнать, кто пожаловал. Узнав пастора, он поспешил вниз и сам встретил его у дверей. Заметив кровь на лице Иеремии, судья Трелони побелел как полотно.

— Вы ранены! — воскликнул он. — Ну-ка входите и, прошу вас, обопритесь на меня. Что с вами случилось?

— Люди… они совершенно потеряли разум… — простонал в ответ иезуит. — Они до смерти забивают невинных людей. Им, видите ли, понадобился тот, на кого можно, не утруждая себя поисками доказательств, взвалить вину за пожар.

— А вы, как всегда, не могли не вмешаться!

Сокрушенно качая головой, судья помог Иеремии взойти по лестнице наверх. На полпути их встретила Джейн. Увидев кровь на лице пастора Блэкшо, она всплеснула руками.

— Прошу тебя, дорогая, принеси вина и чистых салфеток, — попросил жену сэр Орландо.

Кивнув, Джейн побежала в кухню. Когда добрались до спальни, судья Трелони уложил Иеремию на кровать.

— Все остальные комнаты пусты, — пояснил он. — Леди Сен-Клер любезно предложила мне отправить наше имущество в Хэмптон-Корт, но мы с Джейн останемся здесь до последней минуты.

Снимая с Иеремии верхнюю одежду, судья заметил багровый след веревки на шее пастора. Сэр Трелони окаменел, поняв, что его друг уцелел чудом.

— Что? Они хотели повесить вас?.. — ошеломленно спросил он.

— Да, и тем, что я сейчас здесь, я обязан проржавевшей железной руке, на которой держалась вывеска сапожной мастерской, — смущенно и чуть меланхолично ответил Иеремия. — Оглядев себя, он сконфузился еще больше. — Вы уж простите мой вид, и… бриджи… Я ведь не знал, что…

Сэр Орландо энергично махнул рукой, давая понять, что не это сейчас важно.

— Я распоряжусь, чтобы вашу одежду привели в порядок. А вы расскажите мне, как вам удалось избежать самочинной расправы распоясавшегося сброда. Эти негодяи ведь явно не собирались отпускать вас с миром, не так ли?

— Нет, разумеется. Его высочество герцог Йоркский с отрядом гвардейцев подоспел как раз вовремя. Он и призвал толпу к порядку.

— А кто это ссаживал вас с лошади у моих дверей?

Помедлив, Иеремия решил все же признаться.

— Мистер Макмагон. Это он первым подъехал ко мне. И тем самым спас мне жизнь! — убежденно произнес Иеремия.

— Понятно… Значит, этот субъект снова в Лондоне, — озабоченным тоном произнес судья Трелони. — И говорите, он на службе у герцога Йоркского? Должен признаться, я сражен наповал.

Когда Иеремия с помощью сэра Орландо стащил с себя превращенный едва ли не в лохмотья сюртук, из потайного нагрудного кармана выскользнули четки и упали на пол. Как раз в этот момент в спальню входила Джейн с тазиком, бутылью вина, чистыми салфетками и льняными бинтами. Заметив на коврике у кровати нитку жемчуга, она нагнулась было поднять упавшие четки, но судья опередил ее.

— Думаю, тебе лучше уйти, дорогая. Подобное зрелище не для тебя, — ласково, но настойчиво сказал он Джейн.

Супруга с удивлением взглянула на него, но без слов вышла.

Иеремия почувствовал себя не в своей тарелке. Он хотел было что-то возразить, но сэр Орландо поднял руку.

— Только, прошу вас, не говорите, что вам на все это больно смотреть, святой отец. Что поделаешь, в семейной жизни такое случается иногда, этого просто не избежать. Не тревожьтесь, я потом ей все объясню. Что до секретности — поверьте, Джейн, как и я, умеет молчать о чужих тайнах.

Снятую с Иеремии одежду забрал Мэлори. Сэр Орландо обратил внимание на огромный кровоподтек на левой стороне груди пастора Блэкшо.

— Выглядит далеко не безобидно, — пробормотал судья.

Иезуит осторожно ощупал ребра.

— К счастью, лишь одно сломано.

— Это точно?

— Неужто, милорд, вы забыли, что я все-таки лекарь? — чуть насмешливо произнес Иеремия, явно чтобы подбодрить себя.

Далее пастор Блэкшо ощупал и кровоподтеки в области живота, однако следов повреждения внутренних органов не обнаружил. Что его беспокоило всерьез, так это нестерпимая, гудящая головная боль и непрекращающееся кровотечение из раны на лбу. Он уже не помнил, чем его огрели по черепу — то ли кулаком, то ли ногой, и опасался, как бы эти травмы не уложили его в постель на ближайшие дни.

Сэр Орландо с воистину трогательной заботой приступил к промыванию ран вином, после чего не очень умело, но добросовестно перевязал их, не забыв туго перебинтовать и грудь раненого.

— Ночь вы проведете здесь, и прошу не спорить, — не терпящим возражений тоном изрек судья Трелони.

Иеремия возражать не стал, однако настоял на том, что будет спать на складной кровати в соседней комнате. Ему не хотелось стеснять молодоженов, каковыми считал супругов Трелони. Едва очутившись под одеялом на немудреном ложе, пастор закрыл глаза и заснул.

Глава 38

Едва рассвело, как лондонцы, заметив на небе огромное облако, усмотрели в нем знак избавления. Но то были не грозовые тучи, обещавшие благодатный ливень, а застилавший небо дым пожарищ.

Огонь добрался и до Чипсайда, улицы богачей — золотых и серебряных дел мастеров. Прежде чем огненный шквал сровнял с землей роскошные дома этой части города, все ценное успели перевезти в Тауэр. Вдоль берега Темзы пожар неукротимо продвигался дальше на запад; не устояла перед стихией даже такая твердыня, как замок Бэйнард-Касл, не говоря уж об исправительном доме Брайдуэлл. Бушевавшее в северной части города пламя продолжало уничтожать здания гильдий ремесленников, десятки церквей и даже городскую ратушу. Тем временем ураганный ветер с востока и не думал утихать.

Когда Иеремия проснулся на следующий день с гудящей от боли головой и тяжестью в желудке, близился полдень. Вызвав Мэлори, он велел ему принести одежду.

— Почему его светлость не разбудил меня? — недовольным тоном осведомился пастор, пока слуга судьи Трелони помогал ему одеться.

— Поверьте, он пытался. Но вы так сладко спали, что он оставил свои попытки, — извиняющимся тоном защищал хозяина Мэлори.

Услышав голоса и поняв, что Иеремия проснулся, судья Трелони поспешил к нему.

— Вам необходимо лежать, — наставительно произнес судья. — Вы еще не оправились после вчерашнего.

— Нет-нет, я должен быть у мастера Риджуэя, — запротестовал Иеремия. — Он идет на поправку, но по-прежнему нуждается в уходе. Его нельзя оставлять без присмотра.

— Вы ведь минувшим днем на собственной шкуре испытали, что делается на улицах Лондона, святой отец.

— Я понимаю это, но не могу забросить свои первейшие обязанности.

Трелони испустил обреченный вздох. Он уже потерял надежду образумить неугомонного друга.

— Хорошо, но я по крайней мере велю заложить для вас карету.

Подумав, Иеремия согласился, но только потому, что все еще с трудом переставлял ноги, а силы следовало приберечь — они еще понадобятся для ухода за Аленом.

Джордж Грей, который провел ночь в камере Алена, не дождавшись пастора рано утром, стал тревожиться. И когда Иеремия наконец появился, квакер со вздохом облегчения поднялся с табурета, на котором просидел всю ночь, не смыкая глаз. Заметив характерной формы кровоподтек на шее пастора Блэкшо, Джордж Грей невольно перекрестился.

— Прошу у тебя прощения, друг. Мне рассказали, что твоих братьев по вере в открытую избивают на улицах. Несмотря на то что вы официально находитесь под защитой короля, вы, как и мы, не избавлены от травли и преследовании. Горько сознавать, что я сразу не удосужился разобраться в этом.

Когда квакер ушел к себе, иезуит хотел заняться Аленом, который все еще был очень слаб. Но, увидев, что мастер Риджуэй безмятежно спит, пастор Блэкшо все же решил ненадолго оставить его и повидать своих прихожан. Он рассчитывал обернуться быстро, но из-за царившей на лондонских улицах толчеи добирался до них куда дольше и прибыл в Мурфилд вконец измотанным. А там его ждали и вовсе дурные вести — беженцев на полях скопилось столько, что на всех не хватало ни воды, ни провизии.

Усевшись, Иеремия заговорил с ними, пытаясь хоть немного приободрить, хотя сам едва мог даже сидеть. Голова болела страшно, ныла каждая мышца, каждый нерв болью напоминал о вчерашней едва не свершившейся трагедии. В конце концов иезуит закрыл глаза и без сил привалился спиной к дереву, решив хоть на несколько минут прикорнуть.

Человеческие голоса сливались в сплошной неумолчный гул: «…все, все потеряли, что имели — дом, мебель, посуду, — все… Сгорело, обратилось в пепел… Дети… где они теперь, бедные… не иначе как пропали в этом бедламе… Нет, здание гильдии полыхало как свеча… ну что вы… А у этого ювелира тоже все сгорело… Патерностер-роу больше нет, одно сплошное пожарище… Собор Святого Петра с трех сторон объят огнем… Скоро и ему конец… Куда там — даже стены города, и те не помогли… Церковь Христа тоже сгорела… Там, в центре, еще людей полно, им оттуда ни за что не выбраться… Конец им всем придет… Огонь уже добрался до последних ворот…»

Иеремия открыл глаза. Тело по-прежнему ныло, и потребовалось время, чтобы прийти в себя. Он что, заснул? Подняв взор к небу, Иеремия попытался по солнцу определить, который час, но не увидел его за непроницаемой пеленой дыма.

— Сколько сейчас времени? — оторопело спросил он у ирландки, сидевшей рядом с ним с ребенком на руках.

— Не знаю точно, — пожала плечами женщина. — Дело уже к вечеру. Вы вон сколько проспали. Я попробовала растолкать вас, да куда там.

Иеремия сосредоточенно потер лоб. Головная боль почти унялась, но вот грудь ломило ужасно. Он попытался вспомнить обрывки фраз, услышанных им незадолго до пробуждения. Что? Патерностер-роу выгорела? Так, значит, и дом Алена тоже! Постойте-постойте, выходит, огонь уже у самого Ньюгейта?!

Иеремия почувствовал, будто тонкая игла пронзила сердце.

— Тут вроде говорили, что огонь подобрался к последним воротам. Что значит — к последним? К каким именно воротам? — спросил он у сидевших вокруг католиков.

— К Ньюгейту, — пояснила ирландка. — Люди, которые только что пришли оттуда, рассказывают, что пожар смел весь Ньюгейтский рынок и вот-вот доберется и до самих ворот.

Иеремия окаменел, не сразу уразумев, что это означает. А поняв, вскочил, но вынужден был ухватиться за дерево — в глазах потемнело, голова шла кругом. Сделав несколько глубоких вдохов, он заставил тело повиноваться. Не сказав ни слова, иезуит, подстегиваемый страхом за Алена, стал пробираться между сидевшими впритык людьми туда, где стоял Ньюгейт.

С рассветом после недолгого сна Брендан вновь вместе с гвардейцами отправился сопровождать брата короля. Согласно высочайшему повелению, из соседних графств пригнали рабочий люд с лопатами — необходимо было срочно соорудить на берегу Флита заслон для огня. Герцог Йоркский лично следил за ходом работ, подбадривал людей и даже пытался им помогать, что повергло всех в изумление. Моряки и рабочие доков прикатили бочки с порохом и по приказу короля приступили к подрыву строений. Но окаянный восточный ветер лишь подхватывал искры и нес их к близлежащим домам.

Спешившись, Брендан встал в ряд с солдатами, рабочими и простыми горожанами, по цепи передававшими ведра с водой. Надо было во что бы то ни стало остановить распространение огня. Принимая ведро от соседа по цепи, Макмагон вдруг узнал в нем короля Карла. Лицо монарха было перемазано в копоти.

— Не ожидали увидеть вашего короля за таким вот достойным черни занятием? — весело улыбнувшись, осведомился Карл и добавил: — Поймите, сейчас необходимо вдохновить парод личным примером.

Слова короля поразили Брендана, и он даже не нашелся что ответить. До сих пор ирландец втихомолку презирал этого помешанного на наслаждениях сибарита из рода Стюартов, но, услышав такое, проникся искренним уважением к властителю Британии. Личное участие монарха должно было означать, что на самом деле властями принимаются все возможные меры, чтобы спасти от огня хотя бы часть столицы. Да и сам Брендан вдруг ощутил потребность внести свою лепту в дело защиты этого доставившего ему столько бед города и, в сущности, ничего общего с его родиной не имевшего.

После того как огонь на этом участке был потушен, Карл вскочил на лошадь и, ловко маневрируя между рабочими, стал объезжать обретавший очертания заслон, раздавая из висевшей у него на плече кожаной сумы золотые монеты. Брендан почтительным взглядом проводил его, после чего взобрался на своего Лепрекона, намереваясь вернуться к герцогу Йоркскому.

Работы по сооружению заслона, протянувшегося от Темзы и до Холборнского моста, близились к завершению. Но вдруг кто-то принес известие о том, что огонь охватил множество домов на улицах поблизости от Солсбери-Корт. В считанные минуты брат короля и его гвардейцы вынуждены были спешно отойти. Верхом на взмыленных и насмерть перепуганных лошадях они торопились к Флит-стрит, туда, где она пересекалась с Феттер-лейн.

— Еще немного, и все было бы кончено! — объявил Джеймс. — Окаянный восточный ветер! Все ему нипочем: будь заграждения хоть в милю шириной — разносит себе искры куда заблагорассудится.

Они заметили направлявшегося к ним со стороны Холборнского моста лорда Крейвена.

— Как обстановка в северной части города? — осведомился у него брат короля.

— Пожар по-прежнему распространяется, и нет никаких способов остановить его, ваше высочество, — ответил Крейвен. — Огонь уже охватил дома, находящиеся в непосредственной близости от Ньюгейта, и вскоре доберется до Холборнского моста. Если он преодолеет Флит, не знаю, как и чем мы его остановим!

— Так подумайте, милорд, как и чем остановить его! — бросил в ответ Джеймс. — Заставьте ваших людей работать до упаду. Нам во что бы то ни стало надо преградить путь огню,слышите? Иначе Уайтхоллу конец! Вы поняли меня?

Лорд Крейвен, кивнув, отправился на свой пост к Холборнскому мосту.

— Что с вами, сэр? Вы побелели как мертвец! — обратился герцог Йоркский к Брендану.

— Ньюгейт… — пробормотал в ответ ирландец. — Простите меня, ваше высочество, но мне непременно нужно быть там!

Не дожидаясь ответа Джеймса, Брендан рванул с места на своем жеребце. Чем ближе он подъезжал к городской стене, тем труднее было проехать. Повозки, телеги, подводы, толпы беженцев заполонили все близлежащие улицы и переулки. Но ирландец, не обращая на них внимания, оттеснял их в сторону и пробивался вперед. Лишь в конце Сноу-Хилл-стрит стало чуть свободнее. Прямо перед Бренданом возвышались окруженные морем огня ворота Ньюгейт. Медно-красное пламя с воем вырывалось из окон верхних этажей, блики его плясали на зубцах обеих шестигранных башен.

Секунду или две Брендан стоял словно громом пораженный. Не успел! Сердце в груди заколотилось. Соскочив с лошади, он схватил за локоть пробегавшего мимо мальчишку.

— Что с арестантами?! — выкрикнул он прямо в ухо вырывавшемуся парню. — Их успели вывести?

— Пытались, их хотели переправить в Клинк. Да только они почти все дали деру.

— А больные, те, кто не мог идти? Что с ними? — допытывался Брендан.

— А вы что, не чуете запах горелого мяса? — язвительно вопросил молодой человек. — Они там заживо поджариваются!

Брендан отпустил его, и тот, явно обрадованный, бросился прочь. Ирландец в ужасе взирал на пылающую надвратную башню. Неужели и мастер Риджуэй сейчас там? Лежит в бреду, не в силах спастись от бушующего пламени, обреченный на мучительную смерть?

Брендан, натянув поводья, заставил Лепрекона приблизиться к охваченным огнем воротам. Они были распахнуты настежь. Может, огонь проник еще не на все этажи? Может, оставался хоть крохотный шанс вытащить отсюда мастера Риджуэя? Но исходивший от ворот жар становился нестерпимым — он обжигал лицо, еще немного, и начнет тлеть одежда. Дышать и то было трудно. Лепрекон мотнул головой и воспротивился воле хозяина. Рванув на себя поводья так, что конь едва устоял на ногах, ирландец стал оттаскивать его прочь от огня. Бессмысленно пытаться что-либо сделать! К дыму примешивался тошнотворный смрад горящей плоти, и Брендан, почувствовав, что его нутро бунтует, отскочил в сторону и опорожнил желудок.

Довольно долго стоял он, апатично глядя на вырывавшееся из окон пламя. Он не мог заставить себя уехать отсюда. Да, он ревновал Риджуэя, ревновал до лютой ненависти, однако смерти, тем более такой, никогда ему не желал. Даже в мыслях.

При воспоминании об Аморе сердце Брендана сжалось. Каким это будет ударом, когда она обо всем узнает! Нет, лучше уж она узнает это от него, нежели от кого-нибудь из своих слуг! Вскочив на Лепрекона, Брендан уселся поудобнее и взял в руки поводья. Жеребец был несказанно рад покинуть проклятое место и с места рванул в галоп.

Попасть в Хартфорд-Хаус можно было лишь сделав большой крюк, и когда Брендан наконец добрался туда, его встретил конюх леди Сен-Клер. Спешившись и вручив ему поводья, ирландец направился в дом. У входа он остановился в нерешительности — как все-таки тяжело выступать в роли дурного вестника! Но иного выхода у него не было.

Он обнаружил Аморе в будуаре. Женщина стояла у окна, обозревая поднимавшееся над горизонтом багровое зарево.

— Аморе! — вполголоса произнес Брендан.

Повернувшись к нему, леди Сен-Клер улыбнулась.

— Я уж и не надеялась, что ты выберешься ко мне. — Нерешительно подойдя ближе, она произнесла: — Я не хотела причинять тебе боль, Брендан. Прости меня, если можешь.

Взяв ее руки в свои, он некоторое время, не говоря ни слова, смотрел на нее. Чуткое женское сердце заподозрило худшее, и это подтверждал его полный печали взгляд.

— Что случилось?

Набрав полную грудь воздуха, Брендан ответил:

— Аморе, поверь, мне очень нелегко об этом говорить, но… Ньюгейт… сгорел дотла.

Лицо леди Сен-Клер исказила гримаса ужаса.

— Что? Сгорел? Но ведь арестантов успели вывести, да? Или нет?

Ирландец отрицательно покачал головой.

— Лишь меньшую их часть. Тех, кто мог самостоятельно передвигаться. Есть основания предполагать самое худшее. Думаю, что мастера Риджуэя среди них не было.

— Нет! Нет! Этого не может быть! — выдохнула Аморе и умолкла, не в силах произнести ни слова, и в следующее мгновение разрыдалась.

Брендан погрузился в молчание, не зная, что делать. Ему было больно видеть, как она оплакивает его соперника, но ни радости, ни даже удовлетворения от гибели мастера Риджуэя ирландец не ощущал. Подойдя к Аморе, он ласково обнял ее. Женщина продолжала рыдать. Прошло немало времени, прежде чем леди Сен-Клер успокоилась.

Подняв голову, она посмотрела ирландцу прямо в глаза.

— А что с пастором Блэкшо?

Брендан недоуменно наморщил лоб.

— Пастор Блэкшо все время находился с мастером Риджуэем, — продолжала Аморе. — Он не оставлял его ни на минуту и не допустил бы, чтобы с ним что-нибудь произошло. Наверняка он нашел способ вытащить его оттуда до того, как тюрьма загорелась.

— Наверное, ты права, — помолчав, согласился ирландец. Он хотел было рассказать ей о том, что произошло с иезуитом, но не смог.

— Как же отыскать их? Куда они могли пойти?

Высвободившись из объятий Брендана, Аморе посмотрела ему в глаза. Взгляд ее был полон решимости.

— Мы обязаны найти их! — заявила она и, повернувшись к двери, хотела идти, однако Брендан удержал ее.

— Выгляни в окно! Уже смеркается, и скоро станет совсем темно. Как ты собираешься их искать? И где?

— Брендан, ты позабыл о том, что несколько последних ночей в Лондоне было светло как днем, — взволнованно произнесла леди Сен-Клер. — Пожирающий город огонь освещает его подобно адскому пламени! Прошу тебя, помоги мне разыскать пастора Блэкшо и мастера Риджуэя. Они определенно сумели спастись и находятся где-нибудь неподалеку от Ньюгейта. Я знаю, я чувствую это!

— Я помогу тебе. Завтра утром! Будь благоразумна, прошу тебя. Пойми, сегодня это бессмысленно.

— Мало ли что может с ними случиться. Может, они ранены и нуждаются в нашей помощи?

Но Брендану, хоть и не сразу, все-таки удалось уговорить леди Сен-Клер дождаться следующего дня.

— Приляг, отдохни, умоляю тебя, — просил он. — Я разбужу тебя, как только рассветет.

Когда Иеремия, запыхавшись, все-таки добрался до Ньюгейта, языки пламени уже лизали наружные стены надвратной башни. Прикрыв глаза, он прислонился к стене, пытаясь отдышаться.

У ворот что-то оживленно обсуждали начальник тюрьмы и несколько надзирателей.

Не отдышавшись как следует, иезуит приблизился к ним и обратился к одному из стражников:

— Там еще остались арестанты?

Излишним было спрашивать об этом. Из подвалов отчетливо доносились крики заключенных, их не мог заглушить даже рев огня.

— И вы бросаете этих людей на произвол судьбы! — в ужасе воскликнул Иеремия.

— Часть мы отправили в Клинк, — нимало не смущаясь, ответил тюремщик. — И несколько этих негодяев сумели-таки удрать. Сейчас ждем, пока не прибудут гвардейцы для их конвоя.

Иеремия не верил ушам.

— Вы что, не видите, огонь подбирается к окнам! Немедленно выпустите несчастных, иначе будет поздно!

В ответ надзиратель лишь пожал плечами. Иеремия понял, что пытаться взывать к его рассудку все равно что биться головой о каменную стену. Он стал высматривать среди стоявших начальника тюрьмы. Один из мужчин, одетый богаче и приличнее других, нервно поигрывал связкой ключей.

— Вы начальник тюрьмы? — без долгих предисловий обратился к нему Иеремия.

— Допустим. А вам что здесь нужно?

— Если вы сию же минуту не выпустите их оттуда, ваша тюрьма станет для них могилой!

— Ничего знать не желаю. Нам велено дождаться гвардейцев.

— Гвардейцы сюда не доберутся! — выкрикнул ему в лицо Иеремия. Иезуит начинал терять терпение. — Если эти люди погибнут, знайте, их смерть останется на вашей совести. Отпирайте двери!

— Вы что, спятили? — вскипел начальник тюрьмы. — Это сплошь жулье да отъявленные бандиты. Их не удержать. Они и нас с вами прикончат!

— Сколько среди них настоящих преступников? Как вы можете огульно обвинять этих людей — ведь они здесь не по приговору суда! Если они по вашей милости погибнут в огне, тогда вы убийца и вам по делам вашим воздастся на Страшном суде!

Начальника тюрьмы, похоже, проняло после слов Иеремии. Он стал неуверенно оглядываться, словно из-за угла должны вот-вот появиться долгожданные гвардейцы. Но они не появились.

— Так уж и быть — выпущу этот сброд. Но преступники останутся там! И не просите за них!

Подойдя к дверям башни, он отпер замок. Иеремия бросился на другую сторону.

И тут же арестанты толпой устремились наружу, едва не сбив с ног Иеремию, начальника тюрьмы и остальных стражников. Кое-кто из узников, пробегая мимо, норовил садануть своих мучителей локтем в бок или дать пинка под зад.

Иеремия стоял, прижавшись к стене, чтобы толпа не увлекла его за собой подобно бурной горной речке. С трудом ему удалось пробраться ко входу в подвал, где находились квакеры. Он увидел, как Джордж Грей вместе со своими братьями по вере, отчаянно работая локтями, силится протолкнуться к выходу. Завидев пастора, квакер ухватил его за рукав.

— Я знал, что ты придешь за своим другом! — радостно воскликнул он.

— Скорее! Скорее! Немедленно выводи отсюда своих! — настаивал Иеремия. — Сейчас вас никто не задержит. Вы на свободе! Я позабочусь об Алене. А вы давайте прочь отсюда. Спасибо тебе за все!

— Тебе спасибо! Если бы не твое великодушие, нас бы давно уморили голодом.

— Давайте идите! — бросил на прощание Иеремия, продвигаясь к лестнице.

По ней, наполняя воздух грохотом цепей кандалов, тяжело топали заключенные изо всех отделений верхних этажей. Иезуит вынужден был дожидаться, пока не иссякнет людской поток, но не выдержав, стал протискиваться против толпы. Второй этаж… третий…

Ален полулежал на постели, безучастно уставившись перед собой. Видимо, он спал и был разбужен охватившей тюрьму суматохой, однако не понимал, что происходит. Иеремия тут же бросился к нему и принялся поднимать.

— Ален, вы слышите меня? — взволнованно обратился он к лекарю. — Нам нужно немедленно уходить отсюда!

Риджуэй поднял глаза на пастора Блэкшо, но тут же вновь уставился в пол.

— Иеремия… — едва разборчиво пролепетал он.

— Прошу вас, попытайтесь встать, — умолял иезуит.

Обхватив исхудавшее тело Алена, Иеремия попытался поднять друга и поставить на ноги, но ноги не держали его. Ален ослаб настолько, что не мог даже стоять, не говоря о том, чтобы самостоятельно передвигаться. Пастору ничего не оставалось, как взять Риджуэя на руки.

Рев пламени ощутимо нарастал. Языки его уже лизали железные решетки окон. От сыпавшихся отовсюду искр задымилось одеяло на соседней кровати.

Наполнивший тюремную каморку жар показался Иеремии зловещим дыханием преисподней. Чтобы Ален не пострадал от искр, пастор накинул на него одеяло, после чего, собрав все силы, поднял лекаря. Руки и ноги Алена болтались словно у тряпичной куклы. Дойдя до лестницы, пастор, хватаясь за горячие поручни, стал осторожно спускаться.

Хотя Риджуэй за время пребывания в Ньюгейте заметно убавил в весе, тело лекаря оказалось непосильной ношей для еще не успевшего оправиться от побоев Иеремии. Пару раз иезуит едва не упал на лестнице. Постепенно тюрьму заполнял едкий, разъедающий глаза дым. Сломанное ребро напоминало о себе страшной болью в боку. Ноги дрожали от непомерной нагрузки.

Дойдя до второго этажа, пастор вынужден был остановиться и усадить Алена на ступеньки. Перед глазами плясали красные круги.

«Ничего не выйдет, — обреченно думал Иеремия. — Снова эта тьма, будто на тебя опустили черный балдахин. Нет, оставаться здесь означает обрекать себя на верную гибель». Тряхнув головой, пастор решительно поднялся, изо всех сил стараясь удержаться на ногах и не свалиться без чувств. Но…

— Ален, мне очень жаль, однако…

И тут он заметил молящий взор друга. Ален, казалось, заклинал его спасаться самому, бежать прочь и оставить его. Но Иеремия упрямо замотал головой.

— Нет, нет! Лучше мне принять смерть здесь, вместе с вами…

Стиснув зубы, пастор вновь взвалил на себя обмякшее тело друга, но, пройдя от силы десяток шагов, почувствовал, что ему вновь необходим отдых.

«Господи милостивый, помоги мне!» — мысленно взывал он к Создателю.

Вдруг в дыму иезуит разобрал чей-то приближающийся силуэт, и он узнал в нем Джорджа Грея.

— Вы здесь так надолго застряли, что я не вытерпел и сказал себе: дай посмотрю — может, моя помощь пригодится тебе и твоему другу, — объявил квакер. — Понесем его вместе — ты бери за ноги, а я — под руки.

Иезуит, не в силах ответить, кивнул. Завернув Алена в одеяло, они подняли его и потащили вниз. Путь на нижний этаж оказался мучительным испытанием для обоих. Несколько раз Иеремия едва не упал, но все-таки устоял. Вскоре они оказались в холле, из которого было два шага и до выхода.

Когда они выбрались из ворот башни Ньюгейт, огонь уже лизал ее стены. Повернув голову, Иеремия заметил, как полыхает здание суда Олд-Бейли.

Иезуит вместе с квакером понесли больного Алена сначала по Джилтспер-стрит, потом, миновав Пай-Корнер, направились к рыночной площади Смитфилда. По пути они часто останавливались передохнуть — Иеремия едва держался на ногах.

Так они добрались до поросшего травой открытого пространства, где прежде продавали лошадей и скот, сейчас площадь стала прибежищем тех, кого пожар лишил крыши над головой. Отыскав свободное место — полоску в несколько квадратных футов, Иеремия и Грей осторожно уложили Алена. Иеремия постарался укрыть его одеялом, так чтобы никто не заметил сковывавших руки и ноги кандалов. После этого, ощутив смертельную усталость, пастор опустился на землю рядом с ним.

— Я от души благодарен вам за помощь, — сказал он, подавая руку Джорджу Грею.

Квакер крепко пожал ее.

— Для меня честь помогать тебе и твоему другу. Может, нам еще суждено встретиться в других, не столь ужасных обстоятельствах.

Махнув на прощание рукой, он исчез в толпе.

Глава 39

Брендан с грустью смотрел на спящую Аморе. Лишь глубокой ночью она наконец успокоилась и смогла заснуть. И сейчас, во сне женщина время от времени вздрагивала, тихо и жалобно стонала, словно перепуганный ребенок.

Ревность Брендана к Алену сменилась болью. Он сознавал, как сильно любит Аморе. Его переполняло желание сражаться за любимую, вернуть ее! Но как быть с тем, кого уже нет среди живых, кто уже не мог быть ему соперником, хотя сладостные воспоминания об этом человеке навеки поселились в сердце его возлюбленной?

Протянув руку, Брендан нежно провел пальцами по щеке молодой женщины. Вздрогнув, Аморе открыла глаза. Секунду или две она с радостной улыбкой смотрела на ирландца, но потом, припомнив печальные вести минувшего дня, омрачилась.

— Начинает светать, — произнес Брендан.

Кивнув, Аморе поднялась с раскладной кровати, на которой спала, и, не прибегая к помощи служанки, стала одеваться. Брендан помог ей застегнуть довольно безликое платье, которое обычно носили жены представителей городской знати.

Вечером Аморе послала одного из своих лакеев в дом сэра Орландо Трелони узнать, не у него ли доктор Фоконе. Судья пришел в ужас, когда узнал о том, что произошло с Ньюгейтской тюрьмой, и был страшно обеспокоен тем, что ему не было ничего известно ни о докторе Фоконе, ни об Алене Риджуэе.

— С нами пойдут Уильям и Джим, — решила Аморе. — Оба хорошо знают пастора Блэкшо и мастера Риджуэя.

— На экипаже нам не проехать, — предупредил ирландец. — Так что придется отправиться верхом.

— Но мастер Риджуэй слаб! Ему не удержаться на лошади.

Аморе раздумывала.

— Ладно, прихватим с собой паланкин — в нем и доставим сюда мастера Риджуэя.

Брендан не решался разуверять женщину. Она была несокрушимо уверена в том, что отыщет Алена Риджуэя и пастора Блэкшо, и отыщет живыми. Аморе просто-напросто не желала верить, что оба погибли.

Наскоро оседлали лошадей. Два лакея перекинули через плечо ремни крытых носилок. Брендан вскочил на Лепрекона, а Аморе прислуга помогла усесться в дамское седло кобылицы, на которой миледи обычно совершала прогулки верхом в парке Сент-Джеймс.

— Откуда начнем поиски? — неуверенным тоном осведомилась она у Брендана.

— Думаю, пастор Блэкшо направится в безопасное место, туда, куда огонь точно не доберется. Сейчас большинство погорельцев избрали местом временного постоя поля Сент-Джайл и Мурфилд.

— Но от Ньюгейта до них вон сколько добираться.

— Ты права — ближе всех к Ньюгейту Смитфилд. Так что оттуда и начнем! — решил Макмагон.

На рыночной площади скопилось столько народу, что Аморе и Брендан вынуждены были спешиться. Доверив лошадей лакеям, которые несли паланкин, они вместе с Джимом и Уильямом стали обходить пристанище бездомных.

Аморе пристально вглядывалась в людей, пробираясь среди них и прочитывая на десятках лиц одно и то же: скорбь, отчаяние, безысходность… Все пребывали словно в оцепенении, не в силах понять, отчего судьба обошлась с ними столь жестоко. Никто не взывал о помощи. Казалось, они утратили последнюю надежду и веру в избавление от выпавших на их долю страданий.

Иногда между ними попадались бездыханные тела — тех, у кого не хватило сил убежать от стихии. Они были не в счет, пребывая в мире ином. Дрожащими руками леди Сен-Клер приоткрывала мешковину или одеяло, которыми были накрыты умершие, и вглядывалась в их лица. Кого только среди них не было: и стар, и млад, и нищие, и почтенные горожане, и женщины, и мужчины. Сердце Аморе разрывалось от сострадания к этим людям!

Внезапно взор Аморе упал на двух мужчин, тесно прижавшихся друг к другу. Оба спали. Один, словно стремясь уберечь друга даже во сне, обнял его. Подойдя ближе, леди Сен-Клер пригляделась к ним. И в следующее мгновение камень спал с души — Иеремия и Ален!

Она стала энергично махать остальным, подзывая их, и опустилась на колени рядом с лежавшими иезуитом и мастером Риджуэем. Взяв пастора Блэкшо за плечо, легонько тряхнула его. Вздрогнув, Иеремия раскрыл глаза и испуганно посмотрел на нее.

— Мадам… Вы? Но как вы… — пробормотал пастор и тут же, не дожидаясь ответа, озабоченно повернулся к Алену, лежавшему с закрытыми глазами. Аморе обратила внимание, как дрожала рука пастора, когда он приложил ее к груди Риджуэя.

Облегченно вздохнув, Иеремия произнес:

— Хвала тебе, Дева Мария! Он жив!

— А как вы? — спросила Аморе, вглядываясь в дорогие сердцу черты. Пастор Блэкшо, казалось, за эти немногие дни постарел на десяток лет. — Вы не ранены?

Иеремия улыбнулся:

— Это не столь важно, мадам.

Брендан склонился над Иеремией и помог ему подняться. Пастор сморщился от боли.

— Давайте-давайте, обопритесь на меня, — решительно заявил ирландец.

Уильям и Джим подняли так и не пришедшего в сознание Алена и понесли к стоявшему поодаль паланкину. Усадив его, они привязали Риджуэя ремнями к спинке, чтобы ненароком не вывалился по пути.

Брендан помог пастору взобраться на Лепрекона и повел жеребца в поводу.

Так они отправились в путь к дому леди Сен-Клер.

Заметив багровую полосу на шее, она в ужасе спросила:

— Что с вами произошло?

Полуобернувшись, пастор махнул рукой.

— Брендан вам не рассказал? О том, как парочка чересчур ретивых горожан вознамерилась вздернуть меня? И о том, как он меня спас?

— Они избили вас? — прошептала потрясенная Аморе. — У вас все лицо в кровоподтеках!

— Ничего, миледи, как-нибудь переживу. Синяки да пара сломанных ребер. Все могло кончиться бог ведает как, поверьте.

Во внутреннем дворе Хартфорд-Хауса Брендан помог иезуиту слезть с лошади. Аморе следила, как слуги, отвязав Алена от спинки носилок, стали вносить его в дом.

— Несите его в красную спальню! — распорядилась она.

Уильям и Джим осторожно положили Риджуэя на постель, уже без балдахина, но застеленную чистым бельем. Аморе, оставляя кровать, как знала, что она понадобится.

Усевшись на краю постели, Иеремия принялся осматривать пострадавшего друга, а леди Сен-Клер приказала слуге побыстрее принести деревянную лохань и теплой воды.

— И еще захватите чистых салфеток! — крикнула она вслед уходящему лакею. — После этого, повернувшись к горничной, скомандовала: — А ты отправляйся на кухню и передай повару, чтобы он как можно скорее приготовил куриный бульон. Спроси, осталось ли у них молоко; если нет, принеси пива или вина.

С озабоченным видом Аморе подошла к пастору и пристально посмотрела на Алена. Лицо Риджуэя странно заострилось, его покрывала уже не щетина, а изрядно отросшая борода, глаза ввалились, под ними обозначились темные круги.

— Как он? Он так страшно исхудал, — с болью спросила Аморе.

— Все это последствия недуга, которым он страдал. Болезнь пожирает ткани организма. Но жар спал, и это добрый признак.

— Надо снять с него эти цепи. С ними его не вымыть.

Аморе послала Уильяма на конюшню за необходимым инструментом. Когда тот вернулся, Джим с Бренданом осторожно подняли Алена с кровати и положили на пол. Уильям поставил подле больного плоский камень, и слуги уже собрались было приступить к делу, когда раздался голос Брендана:

— Знаете, предоставьте это мне. Поверьте, мне не раз приходилось заниматься этим. — Ирландец невесело усмехнулся.

Брендан, действуя ловко и сноровисто, в считанные минуты покончил с кандалами. Аморе, презрев приличия, стала раздевать Алена. Взорам присутствующих предстал скелет, обтянутый кожей: впалый живот, выступающие ребра и кости — словом, ни унции жира; неравная борьба с хворью исчерпала все запасы организма. Аморе была потрясена до слез. Случайно они встретились глазами с ирландцем; тот смотрел на нее со смесью боли и гнева, но сейчас ей было не до переживаний Брендана.

Вымыв и насухо вытерев Алена, Уильям и Джим уложили лекаря в постель и накрыли одеялом. Арман было поручено по каплям вливать в рот больного куриный бульон. Иеремия сидел тут же на стуле и с озабоченностью следил за происходящим.

— Вам также нужен уход, святой отец, — обратилась к нему Аморе. — Необходима перевязка! — не терпящим возражений тоном заявила она. — Брендан, давай снимай с пастора платье! — велела она, прекрасно понимая, что пастор Блэкшо ни за что не позволит ей разоблачить его.

Ирландец проводил покорившегося Иеремию в смежную со спальней комнату, служившую леди Сен-Клер кабинетом. Раздев его, Брендан перевязал иезуиту грудь и после этого надел на него свежую ночную рубашку.

— Мне еще нужно разузнать, как там мои прихожане, — слабо протестовал пастор Блэкшо.

— Сейчас вам одно нужно: отдохнуть как следует, — иначе вы сляжете, — отмел его возражения Брендан. — Я схожу проведать ваших прихожан. И, мне думается, Аморе не будет против, если я приведу их сюда.

Иеремия уступил. На самом деле он сейчас желал лишь одного: поскорее лечь и закрыть глаза.

Утром следующего дня Аморе сидела у постели больного Алена, когда слуга Уильям сообщил о том, что к дому подъехал экипаж королевского судьи Трелони. Иеремия, услышав про это, стал спешно одеваться.

— Он приехал сюда явно для того, чтобы справиться обо мне, — бросил он, спускаясь в холл.

Слуга как раз впустил Трелони. Заметив спускавшегося по лестнице иезуита, сэр Орландо просиял:

— Слава Всевышнему! Вы живы! Я уже начинал предполагать самое худшее!

Иеремия проводил судью в гостиную.

— Я уцелел исключительно благодаря помощи квакера. Но как ваши дела, милорд? До меня дошли слухи, что огонь подступил к Феттер-лейн, которая лежит всего-то в двух кварталах от вас.

— Да-да, но пока что дальше он не распространяется. После того как вчера переменился ветер, пожар замедлил ход. Хотя какое-то время даже Тауэр был под угрозой, но когда подорвали несколько домов, пламя удалось остановить. И большая часть Темпла цела и невредима, и все благодаря герцогу Йоркскому, но вот беда — собор Святого Павла в развалинах! Лондона больше нет! — с горечью заключил судья. — Слава Всевышнему, удалось хотя бы накормить спасшихся от пожара несчастных — его величество распорядился раздать им хлеб из флотских запасов, а соседним графствам предписано в кратчайшие сроки направить в город подводы с провиантом, чтобы снять угрозу голода.

Сэр Орландо опустил голову.

— Мне так жаль, что с мастером Риджуэем так вышло, святой отец. Я слышал, что пожар охватил и Ньюгейт и все было кончено. Стало поздно что-то предпринимать, в противном случае я сделал бы все для его спасения.

— Не сомневаюсь в этом, милорд.

— Такой нелепый, несправедливый и трагический конец! Ведь он, по сути, оказался в тюрьме по оговору. Хочу вас заверить, что приложу все усилия для поимки истинного виновника. Доброе имя мастера Риджуэя останется незапятнанным!

Иеремия смущенно завертел головой. Ему не хотелось, чтобы судья знал, что Ален на свободе, ведь тем самым он ставил служителя закона в двусмысленное положение — ведь формально Ален Риджуэй должен сидеть за решеткой. И сейчас в Иеремии боролись нежелание лгать судье и боязнь за участь Алена. В конце концов он все же решил признаться.

— Дело в том, милорд, что Ален жив. Мне удалось спасти его, вызволив из застенков.

Опешивший сэр Орландо несколько секунд не в силах был вымолвить ни слова. Потом широко улыбнулся.

— Откровенно говоря, это для меня не такая уж неожиданность.

Иеремия вперил в судью полный мольбы взгляд.

— Милорд, я не могу утаивать этого от вас, ибо вы мой друг, и лгать вам превыше моих сил. Но умоляю, не бросайте мастера Риджуэя в тюрьму! Он очень болен и нуждается в заботливом уходе!

— Я все прекрасно понимаю, святой отец, — заверил его судья. — Кроме того, тюрьмы в западной части Лондона, которые пощадил пожар, и так переполнены. Так что, учитывая состояние мастера Риджуэя, опасность его бегства исключается. И посему я пока что сохраню в тайне факт, что он уцелел во время бедствия. Это дает нам возможность отыскать настоящего убийцу. У вас есть план, как нам действовать дальше?

Иеремия кивнул.

— Незадолго до катастрофы мы с вами говорили о Джеймсе Дрейпере, помните?

— Помню. Речь шла о родах, которые принимала Маргарет Лэкстон в доме Дрейперов — кстати сказать, от него еще во вторник ничего не осталось. И вообще вся Трогмортон-стрит выгорела. Я предложил родственникам пожить в моем имении в Эссексе. Так что, если желаете побеседовать с Джеймсом, поедемте со мной, милости прошу. Я как раз туда собираюсь.

В это время в гостиную приветствовать гостя спустилась Аморе. Видя, что пастор готов отправиться из дома, леди Сен-Клер помрачнела.

— Вы хотите уйти?

— Да, миледи, мне необходимо поговорить с одним человеком, который, возможно, сумеет помочь нам доказать невиновность мастера Риджуэя, — мягко произнес в ответ Иеремия.

— Обещайте мне, что сразу же вернетесь!

В голосе Аморе чувствовалась озабоченность Иезуит иронически улыбнулся.

— Раз уж вы решили предоставить кров моей пастве, мне беспокоиться не о чем.

— Не беспокойтесь понапрасну, миледи. Я привезу его в своей карете, — вмешался судья Трелони.

Леди Сен-Клер кивнула. С тяжелым сердцем она проводила взглядом отъезжавшую карету королевского судьи. Даже сэр Орландо не мог удержаться от улыбки.

— Она обожает вас! У нее это на лице написано! Нет, вам на самом деле необходимо прислушаться к советам этой женщины и поберечь себя, святой отец.

Иеремия беспомощно развел руками.

— Знаю. Но не могу позволить себе отдыхать, пока у меня куча дел одно важнее другого.

В доме судьи было тихо и спокойно. Трелони проводил гостя в кабинет и попросил слугу пригласить туда же и Джеймса Дрейпера. На сей раз молодой человек вел себя не столь развязно, как при первой их встрече. Сгоревший лондонский дом оказался для семьи сокрушительным ударом, хоть, разумеется, и не таким, как для подавляющего большинства жителей столицы, оказавшихся без гроша в кармане.

— Ну что у вас там еще? — не скрывая иронии, осведомился Джеймс, узнав пастора Блэкшо. — Все еще распутываете загадочное убийство той повитухи? Наверняка заурядное разбойничье нападение. Что касается меня, я все, что знал, уже рассказал.

— Тем не менее мне хотелось бы расспросить вас кое о чем еще, — задумчиво произнес Иеремия.

— Вам не надоело докучать своими расспросами порядочным людям?

— Отнюдь! Тем более что ранее я ничего, кроме лжи, от вас не слышал.

— То есть как?

— За это время нам удалось выяснить, что Маргарет Лэкстон действительно помогала разрешиться от бремени одной из ваших служанок, некой Лиз. Вы и сейчас станете это отрицать?

Джеймс возмущенно уставился на пастора Блэкшо и на сэра Орландо.

— Откуда вам?.. Кто?.. Впрочем, понимаю! Это Джейн вам наболтала. Следовало этого ожидать.

— Значит, вы признаете этот факт? — жестко спросил Трелони.

— Признаю, ничего другого мне не остается.

— Какова судьба служанки и ее ребенка? — осведомился Иеремия.

— Отец подыскал ей место в доме одного из своих друзей. Насколько мне известно, дела ее вполне в порядке.

— А ребенок?

— О нем позаботилась сама повитуха.

— Стало быть, вам все равно, что произойдет с вашим ребенком?

Джеймс покраснел как рак. Было видно, что он с трудом сдерживает себя.

— От ублюдков одни лишь проблемы. И вы это знаете лучше меня, милорд. В особенности когда его мать какая-то там служанка!

— Вы бессердечный человек! — вырвалось у Иеремии. — Вы хоть поинтересовались, кто у вас — сын или дочь?

Стиснув зубы от злости, Джеймс коротко бросил:

— Сын.

— Боже мой, может быть, ему уготована участь стать вашим единственным сыном! — воскликнул Иеремия.

— Вы так искренне осуждаете меня, словно я один произвел на свет внебрачного ребенка! — возмутился Джеймс. — Между тем даже у нашего праведника Айзека Форбса рыльце в пушку!

Иеремия и сэр Орландо невольно переглянулись.

— Айзек Форбс? Что вы имеете в виду? — недоуменно переспросил судья Трелони.

— Да-да, правда, об этом ни одна душа не знает, но все так и есть! Айзек Форбс заимел внебрачного ребенка с дочерью одного соседа. Мать умерла во время родов. Поскольку ее семья не могла вынести такого позора, историю искусно замяли — всем было объявлено, что девушка скончалась, мол, от оспы. Форбс взял ребенка к себе и отдал на воспитание одной из своих служанок.

— Дальше? — нетерпеливо произнес Иеремия. Пастор был явно заинтригован.

— Мальчишка, когда подрос, стал работать конюхом в имении Форбсов. А когда началась гражданская война, вместе с отцом и Сэмюелом пошел в армию парламентаристом и погиб под Нейсби.

— Если мне не изменяет память, в том же сражении был тяжело ранен и Сэмюел?

— Да.

— Как звали этого молодого человека?

— Аарон.

— Откуда вам об этом известно? Ведь старик Форбс постарался на славу, чтобы это не стало всеобщим достоянием. — В голосе судьи Орландо Трелони отчетливо слышалось недоверие.

— Сэмюел как-то мне поведал об этом — мы с ним тогда чуточку перебрали. Потом каялся и умолял нас с Дэвидом никому не рассказывать.

— Это все? — спросил судья.

Джеймс кивнул. Сэр Орландо, не удостоив его взглядом, тоже коротко кивнул, давая понять, что разговор окончен, и Дрейпер удалился.

— Ну, святой отец, что скажете об этой истории? У меня создается впечатление, что он пытается сбить нас со следа — иными словами, отвлечь наше внимание от своих делишек. Джеймс все силы приложил к тому, чтобы существование внебрачного ребенка оставалось тайной. Может, предлагал деньги Маргарет Лэкстон, чтобы она об этом не распространялась? — размышлял Трелони.

Иеремия опустился на стул в мучительном раздумье. Понимая, что сейчас другу не до него, судья тоже встал и положил руку ему на плечо.

— Святой отец, что с вами? — участливо спросил он.

Вздрогнув словно от испуга, Иеремия поднял голову.

— Думаю, мне следует наведаться к Форбсам. Их дом уцелел?

— Уцелеть-то уцелел, но что вы собрались там выведать?

— Необходимо еще раз переговорить со служанкой, с Ханной.

— Хотите, пойдем вместе?

— Нет, лучше не надо. Вы роялист, и ваше присутствие только раздразнит старика. Мне там доверяют, после того как я выходил их мальчика. Так что ничего удивительно в том, что лекарь наведался узнать, как чувствует себя ребенок.

— Тогда я доеду с вами до Лиденхолл-стрит, вы войдете в дом, а я останусь дожидаться в карете.

Иеремия согласился. И впоследствии не пожалел. Хотя пожар, уничтоживший большую часть города, уже был потушен, Лондон от Темпла на западе до Холборна и Криппл-гейта на севере и до Тауэра на востоке уподобился дымящейся черной пустыне. Деревянные домишки, построенные в прошлых столетиях, огонь в буквальном смысле сровнял с землей, а от некогда каменных церквей оставались лишь закопченные стены. Впервые с незапамятных времен с таких богатых улиц городского центра, как Чипсайд или Корн-хилл, открывался вид на юг, на Темзу.

Карета судьи, сделав крюк для объезда необозримого пепелища, миновала ворота Бишопс-гейт и свернула на Лиденхолл-стрит, располагавшуюся восточнее очага пожара и вследствие этого почти не пострадавшую.

Трелони помог выйти иезуиту и велел кучеру ждать. Иеремия постучал в двери. Отворил лакей и, узнав лекаря, незамедлительно впустил его.

— К сожалению, хозяина нет дома, доктор, — с сожалением сообщил лакей.

— А его сын?

— Они вместе поехали осмотреть склады и оценить убытки, нанесенные бедствием.

— Вообще-то я пришел справиться о здоровье внука сэра Айзека, — солгал Иеремия. — Так что доложите о моем приходе вашей госпоже.

Лакей проводил его в холл для гостей. Вскоре появилась Темперанция Форбс и от души приветствовала нежданного гостя.

— Я пришел справиться о вашем сыне, мадам, — вежливо произнес Иеремия. — Как он себя чувствует? Все в порядке?

— Да-да, доктор. Он подрастает и, хвала вашим заботам, вполне здоров, — заверила его Темперанция.

Иеремия направился вслед за хозяйкой дома в детскую. Мальчик крепко спал в кроватке под надзором кормилицы.

— Могу я предложить вам вина, доктор? — осведомилась Темперанция.

Иеремия с благодарностью согласился, и миссис Форбс вызвала Ханну.

В присутствии трех женщин пастор осмотрел ребенка, которому явно не хотелось просыпаться, о чем он и возвестил плачем.

— Да, как я посмотрю, мальчик крепенький. Видимо, молочко кормилицы ему пошло на пользу.

После непродолжительного обмена любезностями Темперанция велела Ханне проводить гостя. Иеремия, воспользовавшись ситуацией, с места в карьер стал расспрашивать служанку о том, помнит ли она их первый разговор, когда речь зашла о странных и трагических происшествиях в семье ее хозяев.

— Как я могла забыть; конечно, помню, сэр.

— Вы тогда говорили, что после гибели камердинера мистер Форбс уволил всю прислугу и вместо нее набрал новых работников. Скажите, а какова судьба прежних?

— Мистер Форбс всем обеспечил места в других домах.

— Где же?

— Чего не знаю, того не знаю, сэр. Как мне сдается, тогда из этого постарались сделать тайну.

— Может, вы помните кого-нибудь из них по имени? В этом случае я мог бы попытаться разыскать его.

— А к чему вам это? — удивилась служанка.

— К тому, что я считаю, что гибель камердинера не была случайной, — очень серьезно заявил Иеремия, глядя прямо в глаза Ханне. — Возможно, мне удастся разгадать загадку его гибели, поговорив с кем-нибудь из прежней прислуги.

Ханна раздумывала.

— Ну ладно, считайте, вам повезло. Как раз вчера приходил один из тех, кто в то время служил в имении конюхом.

— Как его имя?

— Генри Митчелл. Он много лет проработал в «Стар инн», но этот постоялый двор сгорел и он просил мистера Форбса подыскать ему местечко.

— А тот?

— Мистер Форбс дал ему немного денег и отослал с миром. Бедняга очень расстроился.

— Вы не знаете, где он может быть?

— Сожалею, сэр, но я правда не знаю.

Иеремия досадливо закусил губу. Женщина искренне все рассказала ему, но что с того? Вряд ли это могло серьезно продвинуть расследование. Явно огорченный пастор вернулся в карету Трелони.

— Как дела? Удалось вытянуть что-нибудь любопытное из этой Ханны? — с нетерпением в голосе осведомился судья Трелони.

Иеремия поведал ему о конюхе.

— Необходимо найти его! У меня такое чувство, что именно он вручит нам ключик к этой загадке.

— Как я понимаю, вы и на этот раз не собираетесь посвящать меня в свои догадки.

— Милорд, вы верно понимаете. Ведь это лишь предположения, не стоящие ничего без доказательств, которые может предоставить только разыскиваемый нами человек.

Сэр Орландо покорно вздохнул.

— Ну что ж, как знаете. Я отправлю кого-нибудь на этот выгоревший постоялый двор. Владелец его рано или поздно появится там. Может, и он окажется нам полезным в розысках этого Генри Митчелла. А до тех пор следует запастись терпением!

Глава 40

Открыв глаза, Ален увидел у своего изголовья Аморе и улыбнулся. Вскоре он вновь уснул, не проронив ни слова, и с этого момента можно было с уверенностью утверждать, что Риджуэй на пути к выздоровлению. Аморе и ее служанка Арман по очереди дежурили у постели лекаря, и Иеремия ощущал себя лишним. Понимая, что одно лишь присутствие этой женщины окажется для Алена полезнее и действеннее всяких снадобий, он предпочел не докучать им своим присутствием.

Проснувшись после долгого сна и снова обнаружив рядом леди Сен-Клер, Риджуэй слабым, неокрепшим голосом произнес:

— Как же мне хотелось видеть вас! Вот, думаю, открою глаза, и вы здесь.

Аморе нежно провела ладонью по его щеке.

— Здесь, в моем доме, вы в полной безопасности! Никому до вас не добраться. Как вы себя чувствуете?

— Ужасная слабость… Но… но как я оказался здесь?

Ален в изумлении огляделся и наморщил лоб, будто пытаясь вспомнить что-то.

— У нас еще будет время поговорить об этом, друг мой. А сейчас вам следует думать только об одном — о выздоровлении. Спите! Вам необходим полный покой.

И Ален заснул. Он почти все время спал, пробуждаясь лишь для того, чтобы поесть. Оглядев свои исхудалые руки, изучив тело, он был поражен и раздосадован. Однако Иеремия уверял его, что все позади, что теперь его состояние день ото дня будет улучшаться и скоро он встанет на ноги и заживет прежней жизнью.

Неделю спустя Ален уже больше бодрствовал, чем спал. К лекарю постепенно возвращалась память, хотя по-прежнему он был еще очень слаб. Однажды он услышал от кого-то о возвращении Брендана и решил поговорить начистоту с Аморе.

— Значит, между нами все кончено, дорогая Аморе. Могу лишь пожелать вам обоим счастья. Вы должны быть вместе!

Леди Сен-Клер опустила голову.

— Увы, но наши с Бренданом отношения далеко не безоблачны. Ему известно о нашей с вами связи.

— Мне больно слышать это. Но я могу понять его. Мне необходимо с ним поговорить! — взволнованно произнес Риджуэй.

Аморе с сомнением взглянула на него.

— Не думаю, что это будет разумно. Я бы вам не советовала.

Ален был неумолим:

— Пришлите его ко мне. А после нашего разговора сами с ним побеседуете. Поверьте, он простит вас.

Против воли Аморе во время одного из становившихся все более редкими визитов ирландца к ней передала Брендану просьбу Алена Риджуэя. И тот пришел, всем своим видом показывая, что хочет видеть лишь Риджуэя, отстраненно-вежливо приветствовав хозяйку дома. Аморе была в отчаянии, не зная, как поступить.

Сначала Брендан колебался, идти ли к постели больного Алена, но потом все же заставил себя. Лекарь сидел откинувшись на подушки. Он все еще был бледен и худ, но взор серых глаз излучал энергию. Подойдя к постели, Брендан стал рассматривать Алена. В ирландце бурлили противоречивые чувства. Ревность и ярость исчезли при виде изнуренного тяжкой хворью соперника, и, оказавшись с ним лицом к лицу, ирландец вдруг почувствовал себя безоружным.

Ален жестом пригласил его сесть на стул возле постели.

— Прошу вас, сядьте, Брендан!

— Я предпочел бы стоять!

— Как вам будет угодно. Просто для меня было бы удобнее разговаривать с вами, если бы вы сидели.

Подавляя вновь нахлынувшее раздражение, ирландец все же уступил и опустился на стул.

— О чем вы хотите со мной говорить? — недружелюбно осведомился он.

— Я хотел попросить у вас прощения, — стараясь говорить искренне, произнес Ален. — Я позволил себе вступить в интимные отношения с Аморе, заведомо зная, что вы ее любите, и что она любит вас, и что в один прекрасный день вы вновь окажетесь в Лондоне.

Брендан в явном замешательстве смотрел на Риджуэя, но так и не мог уяснить, что тот имеет в виду.

— Аморе всегда любила вас, Брендан. И никогда о вас не забывала. Она очень страдала все эти месяцы вашего отсутствия — страдала так, что чувствовала себя брошенной. Она вернулась ко двору, чтобы там обрести хоть какую-то опору в жизни, заполнить страшную пустоту в душе после вашего расставания. И ее отношения с королем и со мной никак нельзя воспринимать всерьез. Она не любит ни меня, ни короля — она любит вас и только вас!

Брендан молча слушал слова Риджуэя. Как и тогда, в Ньюгейтской тюрьме, он чувствовал себя бессильным в присутствии этого человека. И внезапно со всей отчетливостью понял, что ненависти к нему больше не испытывает. Ален был с ним откровенен. Он действительно хотел, чтобы он, Брендан, и Аморе вновь были вместе, чтобы снова обрели друг друга.

— А сейчас пойдите к ней, — настаивал лекарь. — Она страстно желает, мечтает о том, чтобы вы ее простили!

Ирландец без слов повернулся и вышел из спальни. Помедлив, он направился в будуар леди Сен-Клер, но, дойдя до двери, остановился. Потом, сделав над собой видимое усилие, легонько постучал.

Служанка Арман впустила его. В комнате царил беспорядок. Вывезенную мебель вновь вернули сюда из Хэмптон-Корта, но расставить не успели.

Леди Сен-Клер в тревожном ожидании смотрела на ирландца.

— Арман, сходи взгляни, может, мастеру Риджуэю чего-нибудь нужно, — тихо произнесла она.

Служанка, присев в книксене, беззвучно удалилась. Дождавшись, пока за ней закроется дверь, Брендан подошел к Аморе. Она продолжалаиспуганно смотреть на него.

— Ты говорил с Аленом? — спросила она, не в силах выдержать его молчание.

— Скорее он говорил со мной. Не пойму отчего, но стоит мне оказаться лицом к лицу с этим человеком, как у меня словно язык отрезают. — Слегка улыбнувшись, Брендан продолжал: — Он рассказал, что после моего отъезда ты была несчастна, что места себе не находила. Меня поражает, как ему удается столь хорошо понимать людей. Он очень чуткий человек. Сначала его слова пробудили во мне гнев — казалось, на этот разговор его подтолкнула нечистая совесть, но вскоре я убедился, что для него на самом деле важно видеть нас с тобой вместе и счастливыми. Я верю: Ален не прикоснулся бы к тебе, будь он уверен, что я в один прекрасный день вернусь сюда. Это я во всем виноват! Это я оставил тебя в неведении! — Взяв леди Сен-Клер за руки, Брендан нежно привлек ее к себе. — Обещаю, что больше никогда не покину тебя — если только ты сама этого не захочешь.

У Аморе на глаза навернулись слезы.

— Нет, я этого не захочу. Обними меня крепче! — попросила она, прижавшись к ирландцу.

Макмагон обнял ее и провел рукой по волосам. Так и стояли они, не размыкая объятий, до самого возвращения Арман, доложившей о прибытии сэра Орландо Трелони.

— Передай об этом пастору Блэкшо, — велела Аморе. — Может, у него есть новости о том самом конюхе.

Брендан последовал за Аморе в гостиную, где судья Трелони дожидался леди Сен-Клер. При виде ирландца сэр Орландо заметно стушевался, однако, взяв себя в руки, вновь принял непринужденный вид и, удостоив Макмагона вежливого, но весьма беглого приветствия, упорно стал делать вид, что тот здесь вовсе не присутствует. У Трелони еще была свежа в памяти их встрече полтора года назад. Тогда на виселице Тайберна Брендану уже надели петлю на шею — только Иеремия, которому в последний момент удалось убедить судью в его невиновности, спас ирландца от позорной гибели. С тех пор судья уверовал в то, что однажды этот ирландец непременно попытается отомстить ему. Так что сэру Орландо было явно не по себе в обществе Брендана Макмагона.

— Вы что-нибудь сумели выяснить? — поинтересовалась Аморе, не замечая напряженности между двумя мужчинами.

— Кое-что, миледи. Но где доктор Фоконе?

Не успела Аморе ответить, как в дверях появился Иеремия. Ему сейчас приходилось нелегко — он вынужден был разрываться между паствой и уходом за Аленом.

— Ах, вот и вы, доктор. Я пришел сообщить вам, что говорил с владельцем постоялого двора «Стар инн». По его словам, он после пожара виделся с Генри Митчеллом. На вопрос, каковы планы Митчелла теперь, тот ответил, что, мол, подыскивает работу где-нибудь в окрестностях Оксфорда. Больше он мне ничего не сказал.

— Тогда нам остается найти его, — решительно произнес Иеремия.

— И найдем, будьте покойны, — пообещал судья. — Я отправлю людей куда следует — пусть они разузнают о его местонахождении.

— Я тоже готов принять участие в розыске этого человека, — вмешался Брендан. — Рано или поздно мы его обнаружим.

Трелони, нервно пощипывая кружевной манжет, повернулся к Аморе:

— На случай, если нам не удастся разоблачить убийцу и таким образом доказать невиновность мастера Риджуэя… — Судья помедлил, потом продолжил: — Так вот, на этот случай я рекомендовал бы вам воспользоваться вашими связями при дворе, миледи, причем до того, как выяснится, что мастер Риджуэй жив и здоров. Сознаю, что это противоречит моему служебному статусу, но я воздержался бы от подобных рекомендаций, не будь я стопроцентно уверен в невиновности мастера Риджуэя.

— Я от души благодарна вам за совет, милорд, — растроганно ответила леди Сен-Клер. — И непременно им воспользуюсь.

— Хочется, однако, надеяться, что до этого не дойдет, — произнес Иеремия. — Иначе мастеру Риджуэю до конца дней своих придется скрываться от правосудия и жить в вечном ожидании ареста. Этого ему не вынести.

Сэр Орландо понимающе кивнул:

— Совершенно с вами согласен. Но, как говорится, всякое бывает!

Глава 41

— Святой отец, тут пришли двое мужчин и желают поговорить с вами, — объявила Арман. — Один из них — камердинер судьи Трелони.

Иеремия, сидевший у постели Алена, тут же вскочил.

— Благодарю вас, Арман, сейчас спущусь.

У дверей стояли Мэлори и мужчина средних лет, смущенно мявший залатанную шапку. Поздоровавшись, Иеремия вопросительно посмотрел на камердинера.

— Вот, решили прийти к вам, доктор Фоконе. Моего хозяина нет пока, а мистер Митчелл не захотел дожидаться, пока он возвратится, — пояснил Мэлори.

Иеремия пристально посмотрел на пришедшего с ним незнакомца.

— Так вы и есть мистер Митчелл?

— Верно, сэр. Мистер Томас, владелец «Стар инн», передал мне, что вы меня разыскиваете.

Лицо Иеремии озарилось радостью.

— Да-да, все так и есть! А теперь прошу за мной.

Отступив в сторону, он распахнул дверь в гостиную. Ничего страшного, Аморе не будет против, если простого конюха примут не на кухне, а в гостиной, — в конце концов, речь идет о жизни и смерти Алена Риджуэя!

— Усаживайтесь, мистер Митчелл! Мне хотелось бы расспросить вас кое о чем. Не беспокойтесь, вам это ничем не грозит.

Митчелл, которому раньше явно не доводилось оказываться в роскошных домах, с любопытством оглядывал просторное помещение. Ему явно нравилось, что его скромная персона вызывает столь живой интерес. Именно на это рассчитывал Иеремия. Мэлори остался стоять в отдалении.

— В свое время вы служили конюхом в имении мистера Айзека Форбса, не так ли? — спросил Иеремия.

— Тому уж двадцать два года будет, как мистер Форбс отпустил меня на все четыре стороны, — ответил Митчелл. — К тому времени я верно прослужил у него девять лет.

— Вы помните о том, как погиб камердинер мистер; Форбса?

— Слышать приходилось.

— Значит, вас в имении не было, когда это произошло?

— Нет, мистер Форбс разогнал всю прислугу. Всех, кроме мистера Паркера, своего камердинера.

Иеремия непонимающе уставился на конюха.

— То есть вы хотите сказать, что мистер Форбс рассчитал всех еще до гибели камердинера?

— Так все и было, сэр.

Иеремия был явно озадачен.

— Хорошо. Скажите, а вы помните парня по имени Аарон?

При упоминании этого имени узкие губы Митчелла скривились в еле заметной усмешке.

— Как не помнить, помню. Это был внебрачный сынок мистера Форбса.

— Так вы об этом знали? — еще больше удивился Иеремия.

— Еще бы! Хотя прямо нам об этом, конечно, никто не говорил, но мы знали. При таком-то сходстве. Аарон был вылитый мистер Форбс, только помоложе. И с Сэмюелом у него было сходство немалое. Жалко мне его — он погиб тогда под Нейзби. Хороший был парень.

Глаза Иеремии заблестели.

— Благодарю вас, мистер Митчелл. Вы очень помогли мне. Если вас не затруднит, хотелось бы просить вас еще об одном одолжении. Вы не пройдетесь со мной ненадолго до дома Форбсов?

Митчелл, опустив голову, стал мять засаленную шапку.

— Лучше бы мне не ходить туда, сэр!

— Не беспокойтесь, я щедро вознагражу вас, — решил подбодрить сдрейфившего конюха Иеремия.

Видя, что Митчелл колеблется, пастор отправился в красную спальню, где держал врученный ему леди Сен-Клер кошель с деньгами на нужды прихожан.

— Что-нибудь новенькое? — полюбопытствовал Ален, с интересом наблюдая за пастором.

— Думаю, на сей раз я на верном пути. Осталось перепроверить кое-какие мелочи.

— Куда вы собрались?

— К Форбсам.

— Не хотите дождаться прибытия Брендана и Аморе?

— Нет, я не могу ждать до вечера. Конюх, которого я хочу взять с собой, не желает ждать. Но прошу вас не тревожиться — мы будем действовать издали.

— Нет, Иеремия, я серьезно хочу вас предупредить…

Иезуит, не дослушав, улыбнулся другу на прощание, после чего поспешил в гостиную.

— Вот вам за помощь две серебряные кроны. И еще две вы получите, если сходите со мной к Форбсам, — предложил Иеремия конюху.

Нежданное богатство пересилило — Митчелл, махнув рукой, согласился.

— Спасибо тебе, Мэлори, что привел этого человека ко мне. Когда его светлость вернется, передай ему, что я узнал нечто важное и нынешним же вечером непременно разыщу его.

После того как камердинер ушел, Иеремия вместе с Митчеллом направились к причалу Хартфорд-Хаус в надежде найти лодочника. Увидев лодку, пастор выкрикнул:

— На восток?!

Лодочник кивнул и причалил к ним.

— Как теперь добираются до Лиденхолл-стрит? — осведомился у лодочника Иеремия.

— Если вам не улыбается шагать по развалинам «Старого лебедя», сойдите у Тауэра и уж сделайте крюк через Тауэр-Хилл — так будет надежнее, — посоветовал ему владелец лодки.

Иеремия согласился. Так они и добрались до Лиденхолл-стрит. В воздухе до сих пор ощущался запах гари, от нее першило в горле и слезились глаза. Когда добрались до дома Форбсов, иезуит, велев конюху подождать, вошел во внутренний двор и поинтересовался у молодого слуги, дома ли господин.

— Нет, сэр, мистер Форбс выехал некоторое время назад.

— А его сын?

— И сына нету. Тот тоже ускакал куда-то верхом уж часа два как. Но сказал, что к вечеру обязательно вернется.

Поблагодарив слугу, Иеремия вернулся к Митчеллу, нетерпеливо переступавшему с ноги на ногу неподалеку от дома.

— Будем ждать возвращения Сэмюела Форбса, — решительно заявил Иеремия.

День клонился к вечеру. Они прождали примерно час, когда во двор свернул всадник. Иеремия жестом велел своему спутнику следовать за ним. Когда всадник спешился, иезуит показал на него:

— Вот что, Митчелл, приглядитесь-ка хорошенько к этому человеку!

Конюх, прищурившись, посмотрел на прибывшего. И вдруг хлопнул себя по лбу, воскликнув:

— Ба! Так это же… Нет, не может быть!

— Вы его знаете?

— Ну конечно. Это он! Точно он — Аарон!

Иеремия пристально посмотрел на конюха.

— Вы в этом абсолютно уверены? Не ошибаетесь? Вы ведь сами говорили, что Аарон и Сэмюел очень похожи.

— Похожи, это так, но я работал на конюшне с Аароном и знаю его куда лучше, чем Сэмюела. Говорю вам, этот человек и есть Аарон!

Тем временем всадник, передав лошадь слуге, обратил внимание на двух пришельцев и с любопытством стал их рассматривать. И вдруг Иеремия заметил, как молодой Форбс изменился в лице, будто окаменел. Он узнал Генри Митчелла!

Помедлив, Форбс направился к иезуиту и конюху. Невнятно пробормотав что-то вроде: «Я уж лучше пойду!», Митчелл чуть ли не бегом бросился прочь и исчез из виду.

Молодой Форбс остановился возле Иеремии и вполголоса произнес:

— Значит, вы обо всем догадались, доктор Фоконе. — Иеремии показалось, что в голосе Сэмюела, то есть уже не Сэмюела, а Аарона, прозвучали нотки облегчения. — Боже, как мне опостылела эта комедия! Эта ложь! Вечная необходимость утаивать, скрывать…

— …в том числе и убийства, — добавил Иеремия.

Его собеседник побелел как мел. В глазах было отчаяние.

— Я не должен был молчать так долго! Но я боялся! И теперь боюсь! Мы все запуганы до смерти!

— Я верю, что не вы нагромоздили эту гору лжи. Но вы дали втянуть себя в преступную игру. И теперь советую попытаться хотя бы частично загладить свою вину. Больше такой возможности не будет.

Форбс кивнул.

— Я все вам объясню. Но не здесь. Пойдемте в дом — там мы можем говорить без помех. Отец обещал вернуться лишь поздним вечером.

Иеремия последовал за ним в кабинет на втором этаже. Прикрыв дверь, Форбс предложил гостю сесть, однако Иеремия предпочел стоять. Взгляд иезуита упал на кинжал на поясе Форбса. Более всего его поразила изогнутая в виде буквы S гарда оружия. Такая же оставила кровоподтек на теле убитого мальчика-факельщика.

Форбс, перехватив взгляд Иеремии, пояснил:

— Сейчас опасно даже средь бела дня передвигаться по городу невооруженным — повсюду бандиты и воры.

Иеремии было не по себе от вида этого кинжала, даже когда Форбс отстегнул его и положил на сундук, стоявший у двери. На мгновение иезуита обуял страх, хотя он не считал молодого Форбса способным на убийство. Лишь когда тот повернулся к Иеремии, страх исчез.

— Это ваш кинжал, сэр? — поинтересовался иезуит.

— Нет, он принадлежит отцу. Уезжая, я просто схватил первое, что подвернулось под руку, поскольку очень спешил.

Иеремия едва заметно кивнул. Он давно предполагал нечто в этом роде. Именно этим оружием старик Форбс заколол несчастного мальчишку, который по его наущению и завлек повитуху Маргарет Лэкстон вместе с ее дочерью в темный переулок.

— Стало быть, вы Аарон, внебрачный сын Айзека Форбса, — констатировал Иеремия. — И в битве при Нейзби пали не вы, а ваш сводный брат Сэмюел.

— Да-да, это так. Меня в той же битве ранили. И в той неразберихе солдаты спутали меня с Сэмюелом и принесли к отцу. Факт, что его законный сын Сэмюел погиб, а внебрачный выжил, оказался страшным ударом для него. Для отца не составило труда понять последствия гибели последнего из прямых наследников. И теперь в случае смерти все состояние должно было отойти его родне, состоявшей сплошь из роялистов, — ведь кто станет принимать во внимание существование какого-то там незаконнорожденного ублюдка? Вот он и решил выдать меня за моего сводного брата. Мы ведь с ним очень похожи, и это сходство убедило бы даже самых недоверчивых, в особенности тех, кто не знал Сэмюела достаточно близко. Но отец никого ко мне не подпускал, в первую очередь друзей Сэмюела, а потом отправил меня в загородный дом, где лично выхаживал после ранения. Прислугу, которая могла заподозрить обман, всю до единого человека, он рассчитал и отправил прочь. А новая прислуга состояла из тех, кто служил в его лондонском доме и слыхом не слыхивал о моем существовании.

— А почему он в таком случае решил оставить камердинера? — спросил Иеремия.

— Паркер с незапамятных пор служил отцу, и он полагал, что этот человек умеет держать язык за зубами. Не знаю, то ли отец однажды разоткровенничался с Паркером, то ли слуга сам докумекал, во всяком случае, он отказался принимать участие в этой бесчестной игре. Никогда не поверю, чтобы Паркер опустился до вульгарного шантажа, но мой отец перестал доверять ему и жил в постоянном страхе, что слуга возьмет да разоблачит его. Вот потому он и вытолкнул его из окна! Отец уж постарался выдать все за несчастный случай.

— И это ему вполне удалось, — со вздохом заметил Иеремия. — Но Бог покарал его, постоянно лишая законных наследников!

Аарон согласно кивнул.

— Верно, словно проклятие тяготело над нами. Моя первая супруга имела трое родов и все неудачные. Вероятность того, что она произведет на свет здорового наследника, была ничтожной.

— Но ведь ваша жена умерла.

— Да, умерла. Третьи неудачные роды якобы и свели ее в могилу. Она никогда ни на что не жаловалась. Но однажды в полдень я нашел ее в постели мертвой. Я твердо убежден, что к этому причастен отец. Полгода спустя он устроил мне женитьбу на Темперанции.

— Но и та не могла одарить вас наследником, — кивнул Иеремия. — Теперь я понимаю ее страх за жизнь, когда внезапно захворал малыш Ричард. Она, как и вы, убеждена, что ваш отец повинен в смерти вашей первой супруги.

— Да, она смертельно боялась, что с ребенком что-нибудь случится. Она не сомневалась, что тогда отец станет подыскивать для меня третью жену.

— Что стало с повитухой по имени Изабелла Крейвен? — спросил Иеремия.

— Она знала свое дело и сделала все, что могла, но так и не сумела спасти ни одного из моих детей, — с сожалением произнес в ответ Аарон. — Отец был вне себя. Мысль о том, что наследство отойдет Дрейперам, доводила его буквально до безумия. Вот тогда у него и родился план выдать за своего внука чужого ребенка. Он сделал Изабелле Крейвен весьма выгодное предложение: мол, пусть она раздобудет для него здоровое, крепкое дитя. Но женщина отказалась наотрез. Несколько дней спустя до меня дошли слухи о том, что она выпала из окна — как и Паркер, понимаете? Я ни на йоту не сомневаюсь, что отец убил ее, опасаясь, что повитуха рано или поздно расскажет об этом, и тогда скандала не миновать.

Иеремия слушал Форбса, задумчиво кивая.

— С Маргарет Лэкстон ему повезло куда больше, — отметил он.

— Да, эта особа без зазрения совести обстряпала все согласно пожеланиям отца. Он получил то, что хотел, — ему продали ребенка, никому не нужного, который так или иначе умер бы в каком-нибудь завшивленном приюте для бедноты. И когда у Темперанции в третий раз произошел выкидыш, она тайком доставила чужое новорожденное дитя сюда, а труп погибшего при родах моего ребенка забрала прочь.

— И ее дочь видела все это?

— Дочь была с ней только во время первого визита сюда, когда Маргарет Лэкстон осматривала Темперанцию после неудачных родов. Что касается подмены, то повитуха организовала все в одиночку. Такова была воля моего отца. Он заставил ее поклясться, что она ни слова никому не проронит об этой истории.

— Однако клятве не поверил, не так ли?

— Не поверил. Он исходил из того, что уж от своей дочери Маргарет никак этого не утаит.

— И срочно разыграл приступ подагры, чтобы подстраховать себя на случай, если вдруг на него падут подозрения, — заключил иезуит. — Вот почему он не позволил мне осмотреть его! Но ему здорово не повезло, что на пути его внезапно возник судья Трелони, случайно оказавшийся на месте преступления вместе со своим слугой и помешавший вашему отцу довести до конца задуманное — расправиться и с Энн, дочерью Маргарет Лэкстон. Факт, что его не призвали к ответу, свидетельствует о том, что девушка ничего не знала. Поэтому он и не предпринимал новых попыток избавиться от Энн. А мать уже никого не могла обвинить, так что ваш отец имел все основания чувствовать себя в безопасности.

— Но потом все пошло вкривь и вкось, — продолжал Аарон. — Однажды к нашему дому заявилась эта полоумная и стала требовать вернуть ей украденного ребенка, Отца в тот момент дома не оказалось, но его преданный слуга впустил эту несчастную в дом, а та все вопила и вопила. Вот он и связал ее, заткнул рот и запер в подвале. Узнав о том, что произошло, отец не на шутку разволновался. Он выведал у женщины все, что мог, а потом сказал мне, что, дескать, отправил ее подальше. Я ему не поверил. Ведь он и ее убил, верно?

— Да, именно так, — вздохнул Иеремия. — Он задушил ее и бросил тело в Темзу. Остается лишь предполагать, каким образом эта помешанная женщина сумела узнать, кому Маргарет Лэкстон сплавила ее ребенка. Ведь дочь повитухи понятия не имела о подмене, но все-таки оказалась втянутой в это дело, когда Полоумная Мэри — так прозвали эту несчастную — явилась и к ней и стала обвинять повитуху, что, дескать, та похитила у нее ребенка. Может быть, эта Мэри выследила Маргарет Лэкстон, когда та направилась к вам, чтобы, ну, не знаю, попытаться шантажировать вас? Но что самое ужасное во всей этой истории, так это то, что не Полоумная Мэри была настоящей матерью этого ребенка. И ваш отец прекрасно знал об этом, отчего и попросил меня тщательно осмотреть ребенка. Он хотел удостовериться, что сумасшествие не передалось ребенку.

— Говорите, не она была его мать? — недоверчиво переспросил Аарон Форбс.

— Нет. Но я предполагаю, кто его родители. Ваш отец совершил ужасное преступление, стремясь оборонить свое состояние от нежелательных наследников в лице столь не любимых им родственников. Что бы он сказал, узнав о том, что отец ребенка, которому предстоит унаследовать его состояние, судя по всему, не кто иной, как Джеймс Дрейпер?

Аарон Форбс изумленно смотрел на Иеремию. Он не сразу осознал только что услышанное, а осознав, Форбс-младший разразился гомерическим хохотом.

— Какая жестокая ирония судьбы! — вырвалось у него, когда он успокоился. На глаза Аарона навернулись слезы, но это были слезы отчаяния.

— Сэр, ваш отец убил еще двух женщин, попытавшихся шантажировать его, — сообщил Иеремия. — Вы об этом знали?

Аарон Форбс ухватился рукой за столешницу, будто боялся упасть.

— Да, знал. Дочь Маргарет Лэкстон послала ему записку, в которой сообщала, что обо всем знает, и требовала откуп за молчание. Так как отца дома не оказалось, в роли дурного вестника пришлось выступить мне. Я отдал записку отцу, когда он вернулся домой, и он успокоил меня, сказав, что обо всем позаботится.

— А за это преступление вынужден отвечать ни в чем не повинный человек, сэр! Его вздернут на виселице, вот что его ожидает. То есть речь идет сейчас о том, чтобы вы избавили его от чудовищного оговора. Прошу вас сейчас же отправиться вместе со мной к судье Трелони и в точности повторить ему то, что рассказали сейчас мне.

Аарон потерянно взглянул на иезуита и, помедлив, кивнул. Иеремия, вздохнув с облегчением, протянул было ему руку, но в этот момент лицо Форбса-младшего исказилось от страха.

— Нет… Не делай этого! — запинаясь, пролепетал он.

В следующую секунду прогремел выстрел. Аарон, конвульсивно вздрогнув, тяжело повалился на пол. В его груди, слева, где сердце, зияла рваная рана.

Глава 42

Иеремия вперил растерянный взор в только что бесшумно открывшуюся дверь. Айзек Форбс подслушивал, о чем беседуют его сын и пастор-иезуит. Иеремия и не подозревал, что человек, передвигающийся с помощью палки, может подкрасться бесшумно. Но старик Форбс прекрасно обходился без подпорок, лишь на людях симулируя хромоту.

Оправившись от шока, Иеремия опустился на колени рядом с неподвижно лежавшим Аароном узнать, жив ли тот. Форбс-младший, разумеется, был мертв — пуля прошла сквозь сердце. Как и у Маргарет Лэкстон!

— Вы убили своего сына! — горестно констатировал Иеремия. — Погубили свою плоть и кровь!

Айзек Форбс поспешно захлопнул дверь и повернул ключ в замке.

— Он собрался предать меня! — презрительно рявкнул он в ответ.

Поднявшись, Иеремия невольно попятился от наступавшего на него старика.

— Слуги в доме наверняка слышали выстрел. Как вы им объясните?

— Я им скажу, что вы убили моего сына за то, что он пригрозил выдать вас как служителя Сатаны, кем вы, собственно, и являетесь, будучи папистом и одним из тех преступников, которые подожгли наш город. Наш процветающий Лондон и оплот протестантизма!

Форбс, не скрывая ненависти, смотрел на опешившего Иеремию.

— Небось гадаете сейчас, как это мне удалось раскусить вас? Тогда, во время нашей случайной встречи, объяснение о цели вашего визита в квартал бедноты показалось мне, мягко говоря, неубедительным. Вот я и направил своего слугу проследить за вами. Но все выяснилось не сразу, потребовалось время. Впору позавидовать, ваши люди умеют держать язык за зубами!

Иеремия почувствовал, как кровь отхлынула от лица — он по собственной беспечности угодил в ловушку! Теперь придется за это расплачиваться. А все нетерпение. Ну почему он не стал дожидаться возвращения Трелони или Брендана?

Произнося эту тираду, Айзек Форбс неторопливо взялся за висевшую на поясе пороховницу и всыпал в ствол порох. После этого извлек из кожаного мешочка пулю и при помощи трости вогнал ее в ствол. Иеремия созерцал эти приготовления, и мысли в голове проносились, обгоняя друг друга. Еще несколько секунд, и Форбс выстрелит! Нет, надо бежать! Но как? Куда? Старик стоял у двери. Мелькнула шальная мысль броситься на Форбса, отпихнуть его в сторону, но глава семейства, похоже, разгадал его намерения и подошел поближе к сундуку, на котором лежал кинжал.

Форбс взвел курок и насыпал щепотку пороха на полку ствола. В этот момент Иеремия бросился к окну, распахнул его и выскочил наружу. Вслед прогремел выстрел, и мгновение спустя пастор почувствовал толчок в правую руку, отчего упал на выступающую над стеной часть крыши над боковым входом в дом. В отчаянии он попытался ухватиться здоровой рукой за черепицу, чтобы не соскользнуть вниз, но не смог и в следующее мгновение грохнулся на землю. Задыхаясь, Иеремия поднялся и стал оглядываться в поисках пути отхода. Казалось, пуля Форбса оторвала ему руку — такой ужасной была боль, от которой темнело в глазах. Пошатываясь, иезуит через незапертые ворота прошел в узкий переулок. Успело стемнеть, что было лишь на руку пастору, и он возблагодарил Деву Марию за помощь. Остановившись, Иеремия прислушался — шума погони не было. Но уповать на безопасность было преждевременно — Айзек Форбс не из тех, кто оставит его в покое.

Превозмогая боль в раненой руке, Иеремия зашагал по переулку. Надо как можно скорее добраться до Темзы и найти лодку! Переулок выходил на Сент-Мэри-Эйкс. Иеремия свернул направо и добежал до следующего угла. Теперь он был на Лиденхолл-стрит. Дом Форбсов стоял по правую сторону. Приглядевшись, иезуит понял, что в доме что-то происходит. До него донеслось лошадиное ржание. Значит, старик отправился в конюшню и велел оседлать коня. И, конечно же, рассказал прислуге о том, что, дескать, пастор-папист коварно убил его сына и что злодея следует поймать и подвергнуть заслуженному наказанию.

Иеремия сделал глубокий вдох. Быстро миновав Лиденхолл-стрит, он свернул на Лайм-стрит, которая вела к Темзе. Вскоре позади послышался цокот копыт. Охота началась!

Иеремия метнулся за ближайший угол в надежде, что преследователь его не заметил. С отчаянно бьющимся сердцем он проскользнул в первую попавшуюся дверь и очутился на лестнице дома. Пока ему везло — всадник проехал мимо. Напряженно вслушиваясь в темноту, Иеремия выжидал. Вдруг послышались голоса.

— Этот негодяй где-то здесь, он обязательно выйдет к реке! — Иеремия узнал голос Айзека Форбса. — Давайте идите вниз по Лайм-стрит к Тауэру и хорошенько осмотрите все там. А я пойду позову на подмогу соседей.

Слуги Форбса бросились выполнять распоряжение хозяина, а тот вскочил на коня и ускакал прочь.

Иеремия лихорадочно раздумывал, как поступить. Пути к реке были отрезаны, так что оставалось рассчитывать лишь на ноги. Он нерешительно посмотрел на запад. Куда ни кинь, повсюду руины и пепелища, которые предстояло преодолеть на пути к дому судьи Трелони на Чэнсери-лейн. Что касается особняка Аморе, он лежал далеко, на самом Стрэнде.

Удерживая раненую руку здоровой, Иеремия пошел узким переулком, лежащим параллельно Лиденхолл-стрит. Рукав пропитался кровью, сочившейся из свежей раны. Сколько еще он сумеет продержаться, пока не свалится без сил? Стиснув зубы, пастор тряхнул головой, отгоняя мысли об этом.

Рынок на Лиденхолл-стрит каким-то чудом уцелел, не будучи охвачен пожаром. Сразу же за его зданиями начиналась пустыня — обугленный кирпич, головешки, мусор. Кое-где вверх поднимались струйки дыма — тление продолжалось в подвалах сгоревших домов. Иеремия почувствовал исходивший от пепелищ жар. Вскоре он обливался потом.

Свернув на Грэшнос-стрит, которая теперь напоминала лесную тропу, лавируя между камнями и кусками обугленного дерева, Иеремия постоянно оборачивался, желая убедиться, что погони нет. Пока что было тихо, но преследователи могли появиться каждую минуту. Как только старик Форбс убедится, что Иеремия не пошел к реке, то тут же попытается перекрыть обходные пути. Так что успокаиваться рано. Если его схватят, никакое чудо не поможет.

Добравшись до перекрестка, иезуит свернул на Ломбард-стрит. Пройдя немного по этой улице, заметил по правую руку руины Королевской биржи на Корнхилл-стрит, тянувшейся параллельно Ломбард-стрит. Деловой центр Лондона обратился в груду щебня и головешек. Иеремия шел по некогда оживленным и богатым улицам, стараясь подальше уйти от злосчастной Лиденхолл-стрит и уже собрался перейти Чипсайд, как вдруг послышались топот копыт и голоса. Иезуит нырнул в развалины какого-то дома, пытаясь разглядеть преследователей в темноте. Их было довольно много, наверное, с десяток, если не больше. Одни ехали верхом, другие передвигались пешим порядком. Скорее всего это были слуги из дома Форбсов, каждый из них нес по факелу.

Ужас и отчаяние охватили Иеремию. Невольно застонав, он провел перепачканной в копоти ладонью по лицу. Как же все-таки уйти от них? Ведь они не оставят без внимания ничего, обыщут все щели, все потайные уголки. С другой стороны, такая основательность может сыграть против них, обернувшись потерей драгоценного времени! Сейчас у Иеремии солидная фора, и, если удержать ее, он сумеет добраться до дома судьи Орландо Трелони.

Иеремия стал торопливо пробираться по развалинам домов. Ничего не поделаешь — о том, чтобы передвигаться широкими улицами, нечего было и думать. Пастор осторожно перебирался через искореженные обугленные балки, через груды вспучившегося в огне кирпича и черепицы. Временами нога проваливалась, случайно оказавшись на прогнившей или подгоревшей доске; приходилось хвататься за что попало, чтобы не упасть. Копотью, казалось, был пропитан воздух: от нее слезились глаза, перехватывало дыхание. Однако висевшая над пепелищем мгла служила и укрытием — видимость была не более нескольких ярдов.

Лондонское пепелище сейчас, две недели спустя после того, как стихия отбушевала, уже не было безлюдным. Кое-кто возводил палатки на месте погибших жилищ или пытался из пригодных еще досок соорудить времянки. Иеремия был от души благодарен этим людям — без таких кое-как восстановленных признаков прошлого он, попросту говоря, безнадежно заплутал бы здесь. И все же пастор предпочитал не тешить себя иллюзиями. На этих людей нечего рассчитывать — окажись он в руках преследователей, погорельцы и пальцем не шевельнут, чтобы защитить его. Напротив, куда разумнее сейчас держаться от людей подальше, ибо среди них полным-полно всяческого отребья — бродяг и мародеров. Заметив случайного ночного прохожего, они не остановятся ни перед чем, чтобы облегчить его карманы на несколько пусть даже мелких монет.

Иеремия чувствовал, что силы оставляют его, и вынужден был часто останавливаться для отдыха. Он шел, держась параллельно Чипсайду, который вел прямо на запад, и постоянно оглядывался, чтобы не оказаться застигнутым врасплох преследователями.

Внезапно буквально в нескольких ярдах от Иеремии, на куче щебня, бывшей некогда церковью Святого Петра, возник человек с факелом в руке. Иезуит, вовремя отреагировав, пригнулся в поисках убежища. Рядом зияла темная дыра — вход в подвал. Он не долго думая бросился в кромешную тьму, но, споткнувшись обо что-то, упал. И весьма неудачно — как раз на раненую руку. Каким-то чудом ему удалось подавить вскрик. С трудом поднявшись, Иеремия ощупал то, обо что споткнулся, и с ужасом понял, что это тело человека. Преодолевая страх и отвращение, он ощупал лежащего. Тело было еще теплым. Рука, наткнувшись на округлость женской груди, замерла. Иеремия невольно отпрянул. И тут услышал шорох за спиной. Осторожно поднявшись, иезуит протянул руку. Каменная стена! Стараясь не шуметь, он стал на ощупь продвигаться вперед и вскоре завернул за угол.

Снаружи чей-то незнакомый голос осведомился:

— Может, возьмете факел, сэр?

Другой голос, Иеремии показалось, что он принадлежал одному из слуг дома Форбсов, недружелюбно ответил:

— Ты что, не видишь? У меня свой факел в руках и…

Внезапно он осекся и закряхтел. Подвал осветился — еще двое с факелами в руках метнулись вниз.

Иеремия, стараясь не дышать, вжался в стену. Свет факела доходил до угла, за которым он стоял, выхватив из темноты тело женщины. Иеремия понял, что она мертва. Бедняжке перерезали глотку и содрали с нее одежду. Та же участь минуту назад постигла и слугу дома Форбсов — скрывавшийся где-то неподалеку убийца полоснул его кишка-лом по горлу. Теперь оба — убийца и его сообщник — торопливо обшаривали карманы мертвеца, потом стянули с него ливрею.

Ужас парализовал Иеремию, но он стоял, не в силах отвести взора от жуткой сцены. К горлу подкатил отвратительный комок, и лишь последним усилием воли пастор сумел сдержать подступавшую рвоту. Каким-то образом ему удалось сохранять спокойствие, пока убийцы не закончили черное дело и не исчезли. Подвал снова погрузился во мрак. Прошло немало времени, пока Иеремия смог преодолеть охвативший его ужас и заставить себя покинуть временное убежище. Осторожно приблизившись к выходу, он выбрался наружу. Вокруг было тихо. Бандиты убрались.

Иеремия, шатаясь, побрел вперед, толком не понимая куда. Им двигало лишь желание как можно скорее покинуть это жуткое место. Только сейчас он оценил грозившую ему смертельную опасность. Постепенно Иеремия приходил в себя — силы возвращались, шаг становился тверже. На мгновение он замер, прислушиваясь и пытаясь сориентироваться. В отдалении на западе Иеремия разобрал начинавшуюся здесь Патерностер-роу. Облегченно вздохнув, он двинулся к знакомой улице, продолжая оглядываться по сторонам.

Вскоре Иеремия добрался до дома Алена — вернее, до того, что от него оставалось. Иезуит вдруг вспомнил, как в свое время, покидая это место, он думал, что больше не вернется сюда. Но разве мог он предположить, что подобная участь ожидает десятки тысяч лондонцев? Не в силах сдержать слезы, он торопливо шел дальше и свернул на Полс-Элли, которая вела прямиком к обугленному собору. Ступив на церковный двор, Иеремия вдруг заметил всадника, внимательно осматривавшего окрестности. Сердце в груди замерло, когда пастора осенила ужасная догадка. Айзек Форбс! Но ужас первого мгновения миновал так же быстро, как и появился.

Старик повернулся к нему спиной, и Иеремия бесшумно вскарабкался по куче щебня, нагроможденной у фасада собора, а затем юркнул в зиявшее пустотой окно. Он едва не поскользнулся на расплавленном стекле, буквально чудом удержавшись на ногах. Топот конских копыт приближался. Иеремия тем временем искал место, где спрятаться, но собор был разрушен до неузнаваемости. Расплавленный огнем свинец крыши, стекая вниз, образовал на полу храма огромные комки. Колонны обрушились, капители разбились об пол. Бушевавший здесь огонь не пощадил даже камня — он растрескался от жара, и обломки его, подобно ядрам, разлетелись во все стороны.

Продвигаясь через главный неф, Иеремия услышал подозрительный скрип. Сверху посыпалась пыль. Поняв, в чем дело, Иеремия резко отскочил в сторону. И вовремя — туда, где он только что стоял, обрушился изрядный кусок камня, отвалившийся от контрфорса, и с грохотом разбился. Бывший храм превратился в орудие убийства.

Все еще слыша топот копыт жеребца Айзека Форбса, иезуит направился к крипте,^[50] также частично обрушившейся, и, стараясь ступать осторожно, стал подниматься по лестнице. Позади по каменным плитам пола гремели копыта. Неужели преследователь обнаружил его? Или просто желал убедиться, что здесь жертве негде спрятаться? Иеремия едва не терял сознание от ужаса и изнеможения. Его трясло как в лихорадке.

Внутри склеп освещался слабым мерцающим светом. Нищие в лохмотьях расположились прямо на надгробиях, тупо взирая на пришедшего. В воздухе стоял смрад немытых тел, гари и горелой плоти.

— За мной гонятся! Помогите мне, прошу вас! — прошептал Иеремия.

Позади под сапогами приближавшегося Форбса хрустели обломки камня.

Но нищие, похоже, не обратили внимания на иезуита, потому что тут же безучастно отвернулись. Иеремия уже был готов к самому худшему, как вдруг заметил, что седая старуха в углу машет ему. Он бросился к ней. Женщина молча указала на полуразрушенный саркофаг, о который облокотилась. Каменная плита его была разбита, выставив на обозрение скелет, наверняка принадлежавший почившему в бозе в незапамятные времена епископу. Иеремия без промедления сдвинул остававшийся кусок плиты в сторону, приподнял затянутый в окаменевшую кожу скелет и улегся под него. Старуха, взяв пригоршню пыли, чуть присыпала ею бренные останки.

Через трещину в плите Иеремия увидел факел в руке Айзека Форбса. Старик стал обходить склеп, тыча факелом в лица оборванцев, которые и ухом не повели. Впрочем, судя по всему, преследователь Иеремии не собирался задерживаться. Будучи убежден, что пастора здесь нет, он брезгливо отвернулся и стал подниматься по ступенькам. Вскоре донесся топот копыт, говоривший о том, что опасность миновала.

Иеремия воздал благодарность Господу и своей спасительнице, после чего, с трудом выбравшись из убежища, крепко пожал руку старухе и без сил опустился на каменные плиты пола. Нет, долго ему так не вынести. По телу разливалась отвратительная слабость, сердце готово было выскочить из груди. Только сейчас он заметил, что исходивший от пола жар проникает сквозь подошвы башмаков, обжигая ноги. Как осилить остававшийся отрезок пути, если преследователи подкарауливают его на каждом шагу? Оставалось лишь уповать на то, что все же удастся перехитрить их.

— Еще раз спасибо тебе за помощь, — поблагодарил он с любопытством разглядывавшую его старуху, сунув ей на прощание шиллинг. — И вот еще о чем я хочу попросить тебя. Продай мне твои лохмотья.

Женщина негодующе покачала головой.

Иеремия достал остававшиеся у него монеты и вложил деньги в ладонь нищей.

— Вот тебе за них!

И снова она возмущенно замотала головой.

— Клянусь, я верну их тебе!

Наконец нищая не выдержала, стянула с себя подобие плаща, с которым ей наверняка было нелегко расстаться, и протянула его Иеремии.

— Завтра ты получишь его обратно! — заверил ее пастор.

Набросив лохмотья на плечи, он натянул капюшон чуть ли не до подбородка. Преисполненный уверенности в том, что теперь-то преследователям будет куда труднее распознать в нем пастора-иезуита, Иеремия продолжил путь к Ладгейту. Сложенная из грубого камня надвратная башня изнутри выгорела, но устояла. Ворота превратились в уголья, висевшие на массивных завесах, так что Иеремии не составило труда пройти в центр. На мосту через Флит стоял один из слуг Форбса и оглядывал прохожих, и Иеремии пришлось добираться до Флит-лейн кружным путем. Имелся и еще один узенький мостик через Флит, и на нем старик выставил постового из своей челяди, но Иеремия, набравшись решимости, попытался проскользнуть через мост незамеченным, прикинув, что этот лакей явно не знает его в лицо. Во всяком случае, иезуит не помнил, что встречал его в доме Форбсов. Иеремии сопутствовала удача — лакей лишь сморщился при виде завшивленного бродяги. Удача придала сил, и Иеремия продолжил путь. И на другом берегу Флита лежали сплошные развалины, пробираться через которые было трудно до чрезвычайности. Когда иезуит все-таки дошел до Феттер-лейн — границы уничтоженной огнем части Лондона, — ему пришлось собрать в кулак всю выдержку: он был буквально в нескольких шагах от дома судьи Трелони!

У места, где переулок выходил на Чэнсери-лейн, Иеремия остановился передохнуть и сориентироваться. Дом сэра Орландо располагался на противоположной стороне, и до него еще оставалось несколько зданий. Пастор уже собрался перейти улицу, как вдруг заметил в отдалении огонек. Факел! Отпрянув, он прижался к стене дома и, помедлив не сколько мгновений, снова стал следить за огоньком. Сомнений не было — его ждут!

Сердце Иеремии упало. Этого следовало ожидать, подумал он. Старик Форбс был прекрасно осведомлен о том, что он в дружеских отношениях с судьей Трелони, и мог предположить с большой долей вероятности, что Иеремия направится именно к нему в дом. Как быть? Всеми правдами и неправдами он должен обойти этот пост! Но как?

Какое-то время Иеремия наблюдал за человеком с факелом. Похоже, и это один из слуг. Но знает ли он его в лицо? Иезуит не тешил себя надеждой на то, что лакей его не знает. Приглядевшись к нему, пастор заметил, что слуга нетерпеливо переступает с ноги на ногу. По-видимому, ему надоело торчать здесь без дела. Он заметил, как лакей прошел несколько шагов в противоположном от него направлении, видимо желая размять уставшие от долгого стояния на одном месте ноги. Иеремия, призвав на выручку остатки самообладания, стараясь действовать как можно незаметнее, стал пробираться по улице к дому судьи. Ему удалось подойти к цели ярдов на сто, но пришлось вновь остановиться — постовой вновь повернулся и теперь заметил его. Иеремия резко сменил тактику, разыграв из себя пьяного. Шатаясь и нечленораздельно бормоча, добрел до угла, потом нагнулся, разыграл приступ рвоты и неверной походкой побрел дальше. Лакей провожал его недоверчивым взглядом до самого дома судьи, однако не двигался с места.

— Эй, ну-ка подойди сюда! — вдруг крикнул лакей и быстро зашагал к пастору.

Иеремия бросился бегом прочь прямо к двери для прислуги — там ему отопрут быстрее, только на это приходилось уповать. У парадного входа, тем более в позднее время, лакей находится не всегда. Подбежав к дому, Иеремия, задыхаясь, стал что было сил молотить кулаками в дверь:

— Отоприте! Ради всех святых отоприте!

Лакей Форбса схватил его за плечи, но в этот момент служанка как раз открывала двери. Собрав все оставшиеся силы, иезуит бросился вперед, пытаясь вырваться из цепких лап слуги, но не устоял на ногах и упал. Перепуганная служанка, ничего не понимая, с ужасом следила за разыгравшейся у нее на глазах схваткой. Преследователь Иеремии отчаянно тянул пастора к себе, пытаясь вытащить его за порог, но тут подоспели два лакея Трелони и оттолкнули слугу Форбса.

Не прошло и минуты, как появился и сам хозяин дома.

— Черт побери, что здесь происходит? — возмутился сэр Орландо.

У Иеремии не было сил подняться с пола. Судье Трелони понадобилось время, чтобы узнать его.

— Боже праведный! Святой отец! На кого вы похожи? Что с вами стряслось?

Иезуит не отвечал, и судья, склонившись над ним, стал стаскивать с него лохмотья. Покончив с этим, он протянул Иеремии руку, помогая встать. Пастор, сморщившись от боли, застонал, и тут судья заметил окровавленный рукав рубашки.

— Да вы ранены! — воскликнул Трелони.

Судья растерянно смотрел то на Иеремию, то на лакея Форбса, которого удерживали слуги.

— Доктор, расскажите мне толком, что случилось, — уже спокойнее обратился он к иезуиту, подняв его на ноги.

— Форбс… Айзек Форбс… Он убил своего сына, — заплетающимся языком пробормотал пастор, с трудом переводя дух. — А потом пытался застрелить меня.

— Старик Форбс убил Сэмюела? — недоверчиво переспросил Трелони.

Иеремия покачал головой:

— Не Сэмюела. Это был Аарон! Сэмюел погиб во время Гражданской войны. Аарон занял его место… Форбс не хотел допустить, чтобы его состояние унаследовали Дрейперы. Вот потому-то он и разогнал всю прислугу и убил камердинера — чтобы скрыть факт подмены… А внука все не было и не было… Тогда Форбс подкупил Маргарет Лэкстон, та устроила ему подмену мертворожденного ребенка на живого — чужого… Он и ее убил,чтобы замести следы…

Судье Орландо Трелони не составило труда уловить суть сбивчивого рассказа Иеремии.

— Ну скажите, как вы могли ввязаться в столь опасное дело в одиночку? — укоризненно вопросил судья. — Почему не дождались меня?

— Милорд, что делать с этим? — вмешался один из лакеев дома Трелони, указывая на слугу Форбсов.

— Кто этот субъект?

— Он служит у Форбсов, — пояснил Иеремия. — Старик организовал погоню за мной через весь город.

— Чудо, что вам удалось уйти!

По распоряжению сэра Орландо лакея Форбсов связали и заперли в подвальном чулане, выставив охрану, а Иеремию пришлось вести в спальню на втором этаже.

— Одна вылазка лучше другой! — корил судья Трелони друга, усаживая на постель и снимая с него окровавленную рубашку.

Джейн принесла вина и холщовые бинты для перевязки — служанка передала ей, что в доме нежданный гость и гость этот не кто иной, как пастор Блэкшо. Сэр Орландо принялся промывать рану на правой руке Иеремии.

— Пуля застряла в мышце предплечья. На ваше счастье, кровотечение не такое уж сильное.

— Вы только перевяжите меня, пока этого достаточно, — попросил Иеремия. — А мастер Риджуэй уж как-нибудь вытащит пулю.

— Как знаете.

Вошел Мэлори с кружкой жидкого пива — иезуит изнемогал от жажды.

— Стало быть, вы и эту загадку сумели распутать, — уважительно отметил Трелони. — Я всегда считал старика Форбса большим упрямцем и грубияном, но чтобы он дошел до такого — нет, ничего подобного я от него не ожидал.

— Я, может быть, и нашел убийцу, милорд, но все равно не смогу доказать, что это он убил и жену мастера Риджуэя. Потому что единственный свидетель, который смог бы это подтвердить, мертв!

— Да-да, дело не упростилось. Но ничего, мы еще найдем способ привлечь к ответственности Айзека Форбса, пастор. А теперь — отдыхать! Вы столько испытали!

В этот момент в комнату вбежала побледневшая леди Джейн.

— Прошу вас, идите скорее! — обратилась она к супругу.

Сэр Орландо и Иеремия переглянулись.

— Я сейчас же вернусь, — пообещал сэр Орландо Трелони и обратился к Джейн: — Что случилось?

— Перед домом собираются люди с факелами. Боюсь, у них недобрые намерения.

В том, что их намерения самые недобрые, Трелони ни на минуту не сомневался. Войдя в гостиную, он подошел к окну, выходившему на Чэнсери-лейн, и распахнул его. Перед домом собралась толпа: лакеи дома Форбсов в красных ливреях, прислуга других домов, несколько горожан верхом на лошадях — скорее всего соседи Форбсов — и лондонские погорельцы, оставшиеся после пожара ни с чем, озлобленные и жаждавшие отмщения. В центре на лошади грозно восседал сам Айзек Форбс. За поясом у него судья Трелони разглядел пару пистолетов. Пока что толпа не буйствовала, явно в соответствии с указаниями предводителя, который, заметив королевского судью, громогласно обратился к нему:

— Милорд, прошу простить это сборище в столь позднее время. Но у меня есть основания предполагать, что к вам в дом без вашего ведома проник злоумышленник. Позвольте мне и моим людям разыскать его и арестовать.

— Вы требуете, чтобы я впустил к себе в дом ваших вооруженных до зубов молодчиков? Поверьте, я пока что в здравом рассудке!

— Милорд, речь идет о преступнике, на моих глазах убившем моего сына и сбежавшем. Я вместе с моими людьми преследовал его до самого вашего дома. И он скрывается в ваших стенах. Так что лучше позвольте нам довести дело до конца, пока он не убил кого-нибудь еще.

— Ни в коем случае!

— Прошу вас, милорд, обдумайте хорошенько мое предложение. Этот человек не только хладнокровный убийца, но и пастор-папист, на котором лежит вина за сгоревший город!

Сэр Орландо скрипнул зубами. То, что Форбс знал о принадлежности Иеремии к католикам, серьезно осложняло ситуацию.

— Дела, похоже, не ахти как хороши? — осведомился Иеремия, который последовал за судьей в гостиную.

Трелони, повернувшись к нему, прошипел:

— Не подходите к окну!

— Каково же ваше решение, милорд? — нетерпеливо продолжал Форбс. — Выдадите нам негодяя или впустите меня, чтобы я сам мог взять его?

— Вы не наделены законными полномочиями задерживать или арестовывать кого бы то ни было, сэр, — невозмутимо парировал королевский судья. — А сейчас советую велеть вашим людям разойтись подобру-поздорову, в противном случае я буду вынужден сообщить его величеству о вашем поведении!

Форбс лишь цинично ухмыльнулся при этих словах.

— Ваш король далеко, милорд. До него еще нужно добраться. И любая ваша попытка послать слугу в Уайтхолл будет немедленно пресечена. И он, и вы горько пожалеете об этом!

— А ведь он прав, — подавленно заметил Иеремия. — Они осадили дом и не пропустят никого.

— Говорю вам, держитесь подальше от окна, святой отец! — раздраженно бросил сэр Орландо, видя, что пастор Блэкшо пытается посмотреть наружу.

Иеремия повиновался, но не ушел из гостиной, поскольку хотел следить за ходом перепалки между судьей и стариком Форбсом.

Судья жестом подозвал к себе Джейн:

— Вели слугам запереть все двери первого этажа крепко-накрепко и закрыть ставни на окнах!

Та молча торопливо вышла из гостиной.

— Милорд, вы думаете, это их удержит? — в ужасе воскликнул Иеремия.

Сэр Орландо мрачно взглянул на него.

— Нет, как раз этого я не думаю!

— Но это безумие!

— Этот человек — самый настоящий безумец, святой отец! Неужели вы до сих пор не поняли? Он не уймется до тех пор, пока не перережет вам глотку, чтобы заставить замолчать навек. И он прекрасно понимает, на что идет. Ему терять нечего.

И снова снаружи донесся голос Айзека Форбса. Теперь напускное спокойствие сменилось яростью.

— Милорд! Моему терпению приходит конец! Сию же минуту выдайте мне пастора! Иначе я буду считать и вас папистом и предателем нашего народа!

— Я уже ясно сказал вам, что не ваше дело арестовывать подозреваемых! — не уступал судья Трелони. — Если я вам его выдам, вы прикажете своим людям убить его без суда и следствия. А этого я допустить не могу.

Форбс холодно улыбнулся.

— Клянусь вам, милорд, что желаю лишь одного — чтобы восторжествовала справедливость. С его головы не упадет ни один волос. Мы просто передадим его в руки мирового судьи, который отправит его в тюрьму.

Трелони отошел от окна и повернулся к Иеремии:

— Он лжет! В этом не может быть никаких сомнений. Стоит вам оказаться у него в руках, вы, считай, на том свете!

Иеремия испустил тяжкий вздох:

— Мне не следовало приходить к вам. От этого только лишние неприятности.

— Не мелите вздор, святой отец! Именно я подверг вас опасности, попросив помочь разобраться в деле об убийстве этой повитухи. И впредь это будет мне уроком.

Судья послал заслугой Мэлори. Когда камердинер явился, Трелони распорядился:

— Отправляйся в конюшню и седлай двух лошадей. Прихвати заряженный пистолет. Будешь сопровождать доктора Фоконе в Хартфорд-Хаус.

Иеремия вопросительно посмотрел на сэра Орландо.

— Если озверевшая толпа пойдет на штурм дома, как вы сами понимаете, я не могу гарантировать вам личную безопасность, — пояснил сэр Орландо. — В доме леди Сен-Клер куда спокойнее. У нее больше прислуги, чем здесь у меня. И даже если предположить наихудший вариант, там есть чем отбиться! Интересно, этот ирландец сейчас у нее?

— Думаю, что да.

— Вот и прекрасно! Он как-никак человек военный, был в солдатах и знает, что и как предпринять.

— Милорд, я не желал и не желаю кровопролития! — упавшим голосом произнес пастор.

— Будем уповать на то, что до него дело не дойдет. Этот старик пуританин дважды подумает, прежде чем отважиться на штурм дома фаворитки короля.

— Но как мне выбраться отсюда незамеченным?

— От конюшен узкая дорожка ведет прямо на поля Линкольн-Инн. Лошадь провести можно. Так что идите, пока толпа ничего не заподозрила. А я, как смогу, буду тянуть время.

Ответив судье благодарным взглядом, Иеремия последовал за Мэлори в конюшни. Их дожидались уже оседланные лошади. Камердинер, взяв под уздцы жеребца, пошел первым. Миновав низкие воротца, они поехали по узкой, всадникам не разъехаться, тропинке, которая вывела их на поле. Пожар его не затронул, и многие лондонские погорельцы обрели здесь пристанище, разбив лагеря. Но сейчас поля вновь опустели — одни люди предпочли вернуться на родное пепелище и начать отстраиваться заново. Другие покинули Лондон, перебравшись к родственникам в другие города.

Мэлори помог иезуиту сесть на лошадь, после чего оседлал свою. Всадники пустили лошадей в галоп. Пастор взывал к Всевышнему, чтобы лошади не угодили ненароком ногой в кроличью нору — стояла тьма, дорога едва освещалась серпом луны да звездами. Они добрались почти до конца поля, когда позади раздались голоса. Обернувшись, Иеремия обеспокоенно посмотрел назад. Вдалеке мелькали факелы. Их бегство не осталось незамеченным.

Глава 43

Сэр Орландо подошел к распахнутому окну и посмотрел на собравшуюся у его дома толпу. Необходимо заговорить их, пока они не заподозрили неладное! Может, кто-нибудь из соседей догадается отправить своих людей в Уайтхолл сообщить о случившемся? Впрочем, и осадившие его дом вполне могли рассчитывать на поддержку, умело сыграв на людских чувствах — в первую очередь на ненависти к католикам, ведь именно их винили в поджоге Лондона. Разве кто-нибудь из черни упустит возможность всласть поглумиться над пастором-католиком, избрав его козлом отпущения?

Сэр Орландо Трелони был неприятно удивлен тем, что увидел: старик Форбс о чем-то совещался со своими людьми. Вскоре несколько человек из свиты Форбса, вскочив на лошадей, поспешно удалились. Чтобы отвлечь старика, сэр Орландо обратился к нему:

— Каких гарантий мне ждать от вас, что пленнику не угрожает расправа?

— Решительно никаких! — непреклонным тоном заявил Форбс. — Просто вы должны довериться мне, сэр. Может, вы сомневаетесь в моей порядочности, милорд? Ежели так, то я счел бы себя оскорбленным до глубины души!

— Прошу вас дать мне время все как следует обдумать, сэр. Мне необходимо знать правовую сторону и…

— У вас было в избытке времени, милорд! — оборвал его на полуслове Форбс. Было видно, что терпение старика вот-вот иссякнет. — Выдайте мне убийцу моего сына, или я прикажу штурмовать дом!

В этот момент вернулся один из всадников.

— Он сбежал! Эта скотина сбежала! — во весь голос объявил он, тыча хлыстом на юго-запад. — Он пытается уйти через Линкольн-Инн!

Толпа недовольно зароптала. Айзек Форбс погрозил судье кулаком:

— Решили одурачить меня! Только с этого мало толку. Я все равно изловлю этого ублюдка! И вздерну на ближайшем суке!

Трелони стало не по себе при виде искаженных злобой лиц. Раздался выстрел. Судья инстинктивно отпрянул от окна. И вовремя — пуля просвистела в нескольких дюймах от его головы. Молниеносно упав на пол, он стал отползать от окна. В этот момент в гостиную вбежала испуганная Джейн.

— Орландо, вы не ранены?

— Немедленно на пол! — умоляюще произнес он.

Супруга повиновалась и стала медленно продвигаться к мужу. Добравшись до лежавшего сэра Орландо, она обняла его. Судья, поцеловав жену, велел ей отползать из гостиной. Позади со звоном разбивалось стекло, свистели пули, на пол падали брошенные из толпы камни. Когда они выбрались, судья Трелони притворил дверь и помог жене встать.

— Что творится с людьми? — прошептала потрясенная Джейн. Ее трясло, и сэр Орландо, желая успокоить жену, крепко прижал ее к себе.

Иеремия и Мэлори неслись на лошадях по переулкам поблизости от Стрэнда. Выехав на широкую улицу, они пронеслись мимо Эрандел-Хауса, Соммерсет-Хауса и взнуздали взмыленных жеребцов лишь у въезда в Хартфорд-Хаус. Ворота были на запоре — неудивительно, время близилось к полуночи. Мэлори, спешившись, принялся колотить в дверь, но, казалось, миновала вечность, пока заспанный слуга отворил им.

Мэлори, взяв лошадь под уздцы, провел ее во двор. За ним последовал и Иеремия, по-прежнему верхом на лошади. Он едва удерживался в седле. Рана вновь кровоточила и страшно разболелась — наверняка виной тому была немилосердная тряска.

— Запирай ворота! — тяжело дыша, велел Мэлори. — И никого не впускай!

Камердинер повернулся к Иеремии и хотел было помочь ему слезть с лошади, но тут во дворе показался Брендан Макмагон.

— Что происходит? — спросил ирландец.

В следующую секунду он, узнав всадника, едва успел поймать его — Иеремия, потеряв сознание, падал из седла.

— Он ранен, — пояснил Мэлори. — За нами гонятся. Поэтому заприте все двери и захлопните ставни на окнах.

Брендан не стал расспрашивать. Вместе с Мэлори они отнесли так и не пришедшего в сознание Иеремию в дом. В холле к ним выбежала Аморе.

— Пресвятая Дева Мария, что с ним? — в ужасе всплеснув руками, воскликнула леди Сен-Клер.

— Он ранен в руку и истекает кровью, — ответил Брендан. — Давайте отнесем его к мастеру Риджуэю.

Ален, лежа в постели, болтал с Арман. При виде вошедших он, усевшись в подушках, непонимающе уставился на них.

— У него пуля в предплечье, — пояснил Мэлори.

Ален побледнел.

Арман засуетилась вокруг раненого и, сообразив, в чем дело, побежала за хирургическими инструментами, бренди и перевязочным материалом, а Аморе тем временем вместе с Аленом осторожно снимала рубашку с иезуита и набрякшую от крови повязку.

Брендан отвел в сторону Мэлори:

— Говоришь, за вами гнались?

— Да, Айзек Форбс стрелял в доктора Фоконе, когда тот разузнал о том, что это он, Форбс, и есть убийца повитухи. И преследовал его до самого дома его светлости, а потом требовал чтобы господин судья его выдал. Мистер Форбс явился туда с целой толпой, все они вооружены до зубов. Боюсь, как бы они не добрались сюда!

— Айзек Форбс? Тот, у которого дом на Лиденхолл-стрит? — задумчиво переспросил ирландец.

— Да, сэр.

Брендан сразу понял, как действовать. Он отдал распоряжение дворецкому Роуленду проследить за тем, чтобы ставни окон первого этажа и двери в дом были захлопнуты и запоры задвинуты.

— Есть в доме оружие? — спросил ирландец.

Роуленд кивнул.

— Парочка мушкетов, несколько пистолетов, а кроме того, шпаги и даже древние мечи.

— Ладно, вели принести все это на первый этаж. И не позабудь о шомполах, порохе и пулях!

Брендан вернулся в покои, где лежал мастер Риджуэй, и подошел к стоявшей у постели раненого пастора Аморе. Леди Сен-Клер с обеспокоенным видом следила за тем, как Риджуэй осторожно извлекает пулю из предплечья Иеремии.

— Аморе, нам предстоит подготовиться к обороне, — сообщил Макмагон. — Мэлори рассказал мне, что за пастором охотится вооруженная толпа. Они грозились взять штурмом дом судьи Трелони и вполне могут явиться с подобным требованием сюда.

Аморе недоверчиво посмотрела на него.

— Ты на самом деле так думаешь? Да они никогда не осмелятся!

— От души надеюсь, что нет, и все же нам необходимо быть к этому готовыми! Я распорядился запереть все двери и закрыть ставни на окнах, кроме того…

— Миледи! Они уже здесь! — прокричал из-за дверей Роуленд.

Аморе, бросив обеспокоенный взгляд на раненого Иеремию, с решимостью ответила:

— Сейчас иду!

Брендан последовал с ней в столовую, окна которой выходили на Стрэнд. Подле дома собралась толпа с факелами, исключительно мужчины, среди них несколько всадников.

— Они и на самом деле недурно вооружены, — мрачно отметил Брендан. — А вон тот седой на лошади и есть Айзек Форбс!

Аморе изумленно взглянула на него:

— Ты его знаешь?

— Лорд Арлингтон подозревает его в связях с голландцами.

Тем временем Форбс, высокомерно задрав подбородок, смотрел на окно, у которого они стояли.

— Миледи Сен-Клер! Мне необходимо поговорить с вами!

Аморе, открыв окно, наградила его ледяным взглядом:

— Говорите!

— Мне стало известно, что судья Трелони отправил к вам человека, с тем чтобы избавить его от заслуженного наказания. Этот человек — вероломный убийца. Он убил моего сына. Я требую, чтобы вы передали его в мои руки.

— Вы заблуждаетесь, сэр. Мой дом не тайное убежище для преступников. Так что ступайте прочь.

— Отрицать что-либо бессмысленно, миледи! Один из моих слуг видел, как разыскиваемый въехал верхом на лошади во двор вашего дома. Отчего вы так упорствуете и пытаетесь защитить этого негодяя?

— Я уже сказала вам, что мой дом не прибежище для разного рода негодяев, как вы изволили выразиться. Так что сию минуту покиньте частное владение, иначе я буду вынуждена доложить королю о вашем бесстыдном поведении!

— Я знаю, что этот человек — пастор-папист, миледи. И вы, вероятно, готовы предоставить ему убежище, поскольку вы сами — католичка. Но, клянусь, вы горько в этом раскаетесь!

Аморе, не удостоив Форбса ответом, захлопнула окно и повернулась к Брендану.

— Ничего он нам не сделает, — бросила она, пренебрежительно пожав плечами.

— Разве что подожжет дом! — не без сарказма ответил ирландец. — Ты должна немедленно оповестить короля. Он прикажет прислать сюда гвардейцев.

— А если Форбс поделится с Карлом своими подозрениями насчет пастора Блэкшо? Если его потом обвинят в убийстве, я этого не перенесу!

— Поверь, это единственный выход! Этот человек фанатично ненавидит католиков и предпримет все, чтобы заполучить пастора Блэкшо. Нет, ты непременно должна сообщить обо всем королю! Пошли к нему кого-нибудь!

Убежденность, с которой говорил Брендан, поколебала уверенность Аморе. В конце концов она кивнула в знак согласия.

— Хорошо. Роуленд, принеси мне бумагу, перо и чернила и пришли сюда Уильяма и Джима.

Набросав на листе бумаги несколько строк, Аморе передала его Уильяму.

— Переоденьтесь в неброскую одежду и прихватите пистолеты. Через заднюю дверь выйдите в сад, пройдите через него к реке и у причала возьмите лодку. Передайте это королю или герцогу Йоркскому. Давайте действуйте — время не ждет!

Оба слуги тут же бросились исполнять распоряжение госпожи.

— Схожу еще раз проверю, все ли на запоре, — сказал Брендан с озабоченным видом.

Аморе направилась в красную комнату к Иеремии. Пастор пришел в сознание. Ален промыл и продезинфицировал рану в предплечье и наложил повязку.

— Как там дела? — слабым голосом осведомился пастор.

Аморе силилась сохранить самообладание.

— Айзек Форбс со своими людьми у дома. Я уже отправила послание королю. Скоро сюда прибудут гвардейцы!

— Форбс поклялся, что добьется, чтобы меня повесили.

— Этому не бывать! — решительно заявила Аморе. — Ален, проследите за ним.

Аморе вышла, и в это мгновение снаружи прогремел выстрел. Встревоженная, она замерла на месте и прислушалась, пытаясь определить, откуда стреляют. Вскоре раздался второй выстрел. На этот раз Аморе не сомневалась — стреляли где-то у реки. Обеспокоенная, она прошла в кабинет, окна которого выходили в сад. Как ни вглядывалась она в темноту, ничего разобрать не смогла. Но тут на реке показались две освещенные лодки. Недоброе предчувствие охватило леди Сен-Клер.

Она вернулась в столовую, где нашла Брендана. Открыв окно, ирландец разглядывал толпу.

— Что происходит? — спросила Аморе, заметив мрачное выражение лица Макмагона.

Ирландец жестом велел ей не подходить к окну, но Аморе все же подошла. Со стороны Стрэнда к дому приближался человек, ведя лошадь под уздцы. Через спину ее было переброшено бездыханное тело. По знаку Форбса двое его прислужников стащили с лошади труп и уложили на мостовую у въезда так, чтобы он был хорошо виден из окон дома.

Поняв, что это ее убитый слуга Джим, Аморе горестно вплеснула руками.

— Негодяи! Какие негодяи! — со слезами в голосе воскликнула она и стала оглядываться. — А где Уильям?

Брендан показал в окно. В это время появился второй всадник, выехавший из бокового проулка. Ведя лошадь под уздцы, он с пистолетом в руке конвоировал плененного Уильяма.

— Они знали, что мы отправим кого-нибудь в Уайтхолл, — скрипнув зубами, процедил Брендан. — Вероятно, их поджидали у причала.

— Миледи! — торжествующе выкрикнул Айзек Форбс. — Как вы могли убедиться, ваши намерения призвать себе и помощники короля пошло прахом — ваш слуга мертв. А другой исполнит все, что я ему прикажу!

— Я выйду к ним! — произнес Иеремия.

Аморе и Брендан разом повернулись к нему. Правая рука иезуита была на перевязи. Вид у пастора был ужасный — бледный как покойник, с ввалившимися, но излучающими непоколебимую решимость глазами.

Аморе отрицательно покачала головой:

— Нет, этого я не допущу!

— Будьте благоразумны, миледи. Они не пощадили Джима, не пощадят и Уильяма. А я не могу взвалить на свои плечи такое бремя.

— Они убьют вас! — попытался вразумить пастора Брендан.

— Но мистер Форбс пообещал передать меня в руки мирового судьи. И я ему верю, — солгал Иеремия.

Брендан, подойдя к нему, заклинающим тоном произнес:

— Форбс — пуританин! Святой отец, я своими глазами видел, что творили пуритане в Ирландии при Кромвеле. Они охотились на наших пасторов как на дикое зверье, подлежащее отстрелу, и хладнокровно убивали их. Стоит вам оказаться в их руках, и вы на том свете!

— Ну так решайте, миледи! — нетерпеливо призывал Форбс. — Если вы сами не в состоянии решить, вероятно, придется вам помочь!

— Миледи, поверьте, он не шутит, — предупредил Иеремия. — Так что лучше уж мне выйти к ним.

— Нет! — вырвалось у Аморе. — Никогда и ни за что!

Грохот выстрела заставил всех вздрогнуть. Аморе в ужасе бросилась к окну и выглянула наружу. Уильям с перекошенным от боли лицом скрючился на земле, прижав ладони к простреленному бедру.

Иеремия, встав рядом с Аморе, крикнул:

— Я выхожу! Отпустите слугу!

Аморе ощутила накатившую на нее ледяную волну страха и в отчаянии вцепилась в рукав пастора.

— Не допущу, чтобы вы принесли себя им в жертву! — кричала она. — Клянусь, я буду защищать вас до последней капли крови!

— Я не сомневаюсь, что будете, миледи. Но разве мы с вами одни в этом доме? Я не желаю, чтобы из-за меня кого-нибудь ранили или убили. С этим в душе я жить не смогу!

Аморе разразилась рыданиями.

— Я не могу… не могу позволить вам покинуть стены этого дома…

Подошел Брендан и обнял ее:

— Пусть он выйдет. А я пойду с ним.

— Нет, я не переживу, если потеряю вас обоих!

Брендан мягко отвел ее в сторону.

— Поверь мне! Я сумею постоять за него, — тихо проговорил он, глядя ей в глаза.

Леди Сен-Клер молчала. Было видно, что она покорилась судьбе.

— Пойдемте, святой отец, — обратился Брендан к Иеремии.

— Нет, друг мой, я пойду один, — не согласился иезуит.

— Хорошо, будь по-вашему. Но позвольте мне хотя бы проводить вас до дверей, чтобы я мог принять у них Уильяма.

И, не дожидаясь ответа Иеремии, он пошел вперед. Когда они вышли из столовой, ирландец остановился и повернулся к иезуиту. Прежде чем тот сообразил, в чем дело, Брендан схватил его за плечи, втолкнул в смежную комнату, оказавшуюся небольшим кабинетом, захлопнул дверь и повернул ключ в замке.

— Нет! — кричал Иеремия. — Как вы можете так поступать?! Выпустите меня немедленно! Брендан, умоляю вас!

Никакого ответа. Иеремия в отчаянии стал дергать ручку двери, но тщетно. В конце концов поняв, что протестовать и уговаривать ирландца бесполезно, он в темноте на ощупь двинулся туда, где должен был находиться стол. Пошарив рукой по столешнице, наткнулся на огниво и свечу, и вскоре кабинет осветился мерцающим светом. Как же все-таки выбраться отсюда? Ведь если он будет сидеть здесь взаперти, вместо него погибнет невинный человек! Этого Иеремия допустить не мог.

Заметив сбоку узенькую дверь для прислуги, иезуит воодушевился. Она оказалась не заперта. Иеремия тихо отворил ее и со свечой в руке прошел через соседнее помещение. Через вторую дверь он проник на узкую лестницу, ведущую в кухню на первом этаже. Пройдя несколько ступенек вниз, очутился в комнате, где готовили блюда к подаче на стол. Здесь наверняка должна быть дверь, ведущая наружу. Иеремия решительно продвигался дальше, но, едва свернув за угол, наткнулся на чей-то кулак.

Алену наскучило лежать в постели и терпеливо дожидаться развязки. Вопли толпы на улице становились все громче. Но, попытавшись встать, лекарь понял, что из-за слабости передвигаться самостоятельно не может, и снова уселся на постель. Оставалось лишь молиться Всевышнему за благополучный исход противостояния.

Вдруг дверь в его спальню распахнулась — Ален вздрогнул от неожиданности. В ужасе он наблюдал, как на пороге появился Брендан с перекинутым через плечо бездыханным телом. Иеремия!

— Пресвятая Дева Мария, что с ним? Он ранен? Или без сознания? — обеспокоенно спросил Риджуэй.

Брендан осторожно опустил Иеремию на кровать.

— Да нет, ничего страшного. Просто пришлось успокоить его ударом кулака. Если бы не это, он бы выскочил наружу.

— Что за безрассудное желание?

— Он твердо убежден, что обязан принести себя в жертву, с тем чтобы из-за него не пострадали другие, — устало пояснил Макмагон. — А я ничего подобного допустить не могу! — уже громче добавил он.

Со смешанным чувством Ален смотрел, как Брендан разматывает бинт. Размотав, ирландец деловито связал им сначала руки, а потом ноги пастора.

— Без этого и в самом деле не обойтись? — скорее для очистки совести спросил Риджуэй. — У него рана может открыться.

— Речь идет не о его ране, а о его жизни! — лаконично пояснил ирландец. Было видно, что слова и реакция Алена задели его за живое. — Заклинаю вас, Ален, если вам действительно дорог этот человек, не поддавайтесь его уговорам и не развязывайте его!

— Не стану! Можете на меня положиться! — пообещал Риджуэй. — Но как и чем вы собираетесь сражаться с теми, кто собрался на улице?

— Это уж предоставьте мне.

У Брендана возник некий план, и он быстро вернулся в столовую.

— Где пастор Блэкшо?

— Я запер его на замок, — коротко бросил Макмагон, не вдаваясь в объяснения.

Аморе удивленно смотрела, как он взял перо, обмакнул в чернильницу и быстро написал несколько слов на листке бумаги.

— Что ты замышляешь?

— Это я тебе объясню потом.

Взяв из вазы на столе апельсин, ирландец вытащил булавку из платья Аморе и приколол ею к апельсину сложенную вчетверо записку.

На улице разорялся Айзек Форбс.

— Мое терпение исчерпано, миледи! — грозно возвещал он. — Если вам не дорога жизнь вашего слуги…

— Подождите! — распахнув окно, выкрикнул Брендан.

Айзек Форбс приставил дуло пистолета со взведенным курком к виску раненого Уильяма. Услышав призыв ирландца, он недовольно поднял голову.

— Прочтите это, мистер Форбс!

С этими словами Брендан бросил ему апельсин с посланием.

Один из стоявших ловко поймал его и передал Форбсу. Тот, заткнув пистолет за пояс, развернул записку и стал читать, но уже в следующую секунду лицо его исказилось гневом. Скомкав записку, он не выбросил ее, а сунул в карман.

После этого уселся на лошадь и, натянув поводья, галопом бросился прочь, сопровождаемый недоуменными взглядами сообщников.

— Роуленд, неси скорее мушкет! — велел Брендан.

Дворецкий вручил ему оружие, и ирландец прицелился. Лишившаяся лидера толпа была в явном замешательстве. Никто не понимал, что произошло и почему их предводитель, не сказав ни слова, столь постыдно бежал с поля битвы. Никто не знал, то ли следовать за ним, то ли продолжать осаду пастора. Кое-кому, кто поумнее, пришло в голову, что власти поступят с ними как с бунтарями, то есть как с обычными преступниками — просто-напросто вздернут на виселице, стоит гвардейцам короля оказаться здесь. И посему куда разумнее тихо отчалить отсюда и вести себя так, будто ничего не было. В конце концов, какое им дело до личных мотивов сэра Айзека Форбса?

Толпа храбрецов на глазах редела, рассасывалась, люди исчезали во тьме близлежащих переулков, отправляясь восвояси. Осталась лишь кучка «непримиримых», да и те, не зная, как быть, молча стояли у дома фаворитки короля. Но Уильям по-прежнему оставался их пленником. Раненая нога лишала его возможности спастись бегством. Стоило одному из нападавших приблизиться к слуге леди Сен-Клер с оружием, как раздался предостерегающий окрик Брендана:

— Первый, кто в него выстрелит, — мертвец!

Тот, к кому обращались, предпочел ретироваться, но ирландец краем глаза заметил, как другой бандит поднял пистолет и прицелился в лежавшего Уильяма. Брендан спустил курок. Пуля выбила оружие из рук нападавшего. С криком тот схватился на запястье. Отдав Роуленду оружие, Брендан получил еще один заряженный мушкет. Взведя курок, приставил приклад к плечу, но, похоже, не было желающих последовать примеру незадачливого стрелка, продолжавшего вопить и браниться.

— Умеете стрелять? — обратился Брендан к дворецкому.

— Да, сэр.

— Тогда берите мушкет да прикройте меня, а я пойду заберу Уильяма!

Один из лакеев, друг Уильяма, вызвался пойти вместе с ирландцем. С двумя пистолетами наготове Брендан с лакеем осторожно вышли на улицу через вход для прислуги.

Толпа продолжала расходиться, и они смогли беспрепятственно приблизиться к раненому.

— Тащи его в дом! — велел лакею Брендан.

Тот, подхватив приятеля под мышки, поволок его к дверям. В это время раздался громкий топот копыт, и уже несколько мгновений спустя к дому подъезжали конные гвардейцы короля. Обнажив шпаги, солдаты быстро разогнали остатки толпы. Никто из нападавших не оказал сопротивления — напротив, все разбежались кто куда. Вскоре о разыгравшейся здесь драме напоминало лишь тело убитого слуги леди Сен-Клер.

Брендан, перебросив руку Уильяма себе за шею, повел слугу вверх по лестнице на второй этаж, где их встретила Аморе.

— Это серьезно? — спросила она, побледнев при виде крови. — Мастер Риджуэй сейчас займется им, — заверила их Аморе и повела в красную комнату.

Тем временем Иеремия, оправившись от шока, стал уговаривать Алена развязать его, но тот и слышать ничего не хотел. Убедившись, что слуга Уильям вне опасности, он замолчал, ища глазами ирландца.

Пока Брендан усаживал Уильяма на кровать, Аморе развязала путы на ногах и руках пастора, а потом, едва сдерживая слезы, бросилась его обнимать.

— Никуда бы я вас не выпустила! Ни за что на свете! — дрожащим голосом произнесла леди Сен-Клер. — Я сразу поняла, что Брендан сумеет удержать вас от подобного безрассудства.

Иеремия был явно растроган таким проявлением чувств. Осторожно высвободившись из объятий, он попросил:

— Миледи, позвольте мне все же помочь Алену. У нас будет еще время поговорить об этом.

Лекарь уже успел наложить повязку на бедро, чтобы остановить обильное кровотечение, и теперь разрезал сапог, чтобы обеспечить себе доступ к ране. Арман принесла бренди и целый ворох чистых салфеток.

Проведя ладонью по еще болевшему подбородку, Иеремия не без сарказма заметил:

— Брендан, у вас кулаки — ни дать ни взять кузнечный молот! Мне приходилось видеть, как вы орудуете ими. Вот и на себе испытать пришлось.

— Простите, святой отец, но у меня не было выхода, — ответил явно смущенный ирландец. — Наивно было полагать, что в кабинете нет второй двери, но я вовремя вспомнил об этом и сразу кинулся в подвал.

— Как вам удалось вызволить из их лап Уильяма?

— Помните, я говорил вам о подозрениях лорда Арлингтона, считавшего, что кое-кто из купцов вступил в сговор с голландцами и замышляет восстание против короля. И лорд отдал распоряжение проследить за ними. Мне достался Айзек Форбс. Я установил, что в доме этого самого Форбса неоднократно бывали связные голландцев. Кроме того, я выяснил, что в этом доме нашел прибежище и пастор-пуританин, отправлявший там ритуалы. Благодаря вам я собрал достаточно сведений! Вот и решил сообщить Форбсу о том, что лорд Арлингтон намерен на рассвете арестовать этого пастора. А Форбс, поняв, что его песенка спета, не стал терять времени и помчался домой предупредить своего тайного гостя.

Иеремия благодарно посмотрел на ирландца:

— Как я посмотрю, ваша сила не только в крепких кулаках. Вы ведь уже во второй раз спасаете мне жизнь. И как только мне отблагодарить вас!

Зардевшись, Брендан смущенно отвел взор:

— Простите меня. Я должен немедля ехать к лорду Арлингтону и сообщить ему о случившемся. Необходимо арестовать Айзека Форбса, прежде чем тот успеет скрыться.

Едва ирландец отбыл, как дворецкий Роуленд объявил о приезде сэра Орландо Трелони. Как только толпа двинулась в Хартфорд-Хаус, судья велел спешно заложить карету и помчался в Уайтхолл известить короля о случившемся. Карл немедленно послал гвардейцев к дому леди Сен-Клер.

Убедившись, что Иеремия вне опасности, судья не скрывал облегчения. Иезуит рассказал ему о том, что здесь произошло.

— Необходимо дождаться, пока мистер Макмагон привезет известие от лорда Арлингтона.

Судья был того же мнения.

— Хоть этот ирландец мне и не по душе, вынужден признать, что он блестяще обвел вокруг пальца старика Форбса и тем самым спас вас от верной смерти! Только на это я и уповал.

Вскоре сэр Орландо распрощался, объясняя свой отъезд тем, что не может оставлять надолго молодую супругу, и попросил немедленно поставить его в известность о том, как будут развиваться события. После этого королевский судья в сопровождении Мэлори уселся в карету и отправился домой.

Глава 44

Брендан вернулся лишь на следующий день около полудня. Судя по выражению лица, хороших новостей ожидать не приходилось.

— Айзек Форбс убит, — сообщил он. — При аресте он оказал сопротивление и был застрелен одним из посланных лордом Арлингтоном гвардейцев.

— Это меня не удивляет, — заметил Иеремия. — Старик Форбс понимал, что, если он будет осужден, все его состояние перейдет королю. Такой исход был для него неприемлем!

— Да, но как это отразится на участи мастера Риджуэя? — вслух размышляла Аморе. — Ведь без доказательств того, что Форбс — убийца его жены Энн, вина с него так и не будет снята.

— Верно, и мне предстоит немедленно обсудить это с его сиятельством, — решил Иеремия.

— Я поеду с вами! — чуть ли не в один голос отозвались Аморе и Брендан.

И леди Сен-Клер, и ирландец поклялись никуда не отпускать пастора одного, пока остается угроза для его жизни.

В карете Аморе все отправились на Чэнсери-лейн. Сэр Орландо со смешанным чувством встретил гостей — ведь среди них был и Брендан. И хотя королевский судья был благодарен Макмагону за то, что тот, рискуя жизнью, защищал доктора Фоконе, все же предпочел бы не видеть этого человека в стенах своего дома. Со стыдом Трелони вынужден был признаться себе, что побаивается молодого человека.

Когда все собрались в гостиной, к ним вышла и леди Джейн. За последние недели ей не раз выпадало быть свидетельницей бесед между доктором Фоконе и мужем, так что и она, как и все здесь присутствующие, с нетерпением ждала развязки запутанного дела об убийстве.

— Значит, Айзек Форбс мертв, — разочарованно отметил сэр Орландо, выслушав Иеремию. — Вот досада! Он был единственным, кто мог снять вину с мастера Риджуэя. Конечно, у нас еще остается Митчелл — ведь именно благодаря ему мы знаем, что Сэмюел Форбс был на самом деле Аароном, внебрачным сыном старика. Однако это не доказывает, что именно Форбс — убийца Энн и ее тетки. Стало быть, мы вернулись туда, откуда пришли.

Наступило гнетущее молчание. Джейн изучающе смотрела на лица присутствующих. Ее поражало единство дум и помыслов этих столь разных людей. И факт, что ее супруга, приверженца англиканской веры и королевского судью, связывают узы дружбы с пастором-иезуитом, а также и то, что оба приложили столько усилий для избавления невиновного от виселицы, произвели на нее глубокое впечатление. Джейн была поражена и тем, что любовница короля, придворная дама, рисковала ради спасения какого-то безвестного лондонского лекаря. Джейн невольно завидовала этому человеку в том, что у него столько верных друзей, готовых ради него на все. И ей страстно захотелось принадлежать к их числу, внести и свой посильный вклад для его спасения.

Эта мысль так взволновала Джейн, что она едва не упустила одну весьма важную деталь, а ведь та могла помочь следствию.

— Возможно, нам поможет Темперанция? Ведь она осведомлена о преступлениях, творимых ее свекром.

Присутствующие недоуменно уставились на хозяйку дома.

— Я ее близко знаю, — горячо продолжала Джейн. — Мы несколько раз встречались у Королевской биржи, когда приезжали туда за покупками, и много беседовали.

Иеремия взглянул на сэра Орландо.

— А собственно, почему бы и нет? Полагаю, игра стоит свеч. Естественно, если вы не будете против, милорд.

Судья кивнул:

— Я согласен.

Аморе поднялась.

— В таком случае не стоит терять время. Я отвезу вас в своей карете к дому Форбсов, миледи.

Сэр Орландо запротестовал и вызвался сам сопровождать супругу, однако Джейн предположила, что с глазу на глаз ей будет куда легче беседовать с Темперанцией Форбс. Крайне неохотно королевский судья уступил, и вскоре Джейн и леди Сен-Клер уехали.

Сидя в карете, жена сэра Орландо искоса поглядывала на фаворитку короля. До сих пор ей не приходилось вблизи видеть леди Сен-Клер, и она находила эту женщину настоящей красавицей. Преодолев смущение, она спросила Аморе:

— Не хочу показаться вам любопытной, миледи, но отчего вас столь взволновала участь мастера Риджуэя?

Вопрос вызвал улыбку Аморе.

— Вас удивляет, что дочь графа проявила интерес к какому-то заштатному лекарю? Мастер Риджуэй — чудесный, отзывчивый человек, искренний и добросердечный. Нас с ними связывает дружба. И я сделаю все ради того, чтобы избавить его от угрозы незаслуженного наказания.

— Как бы мне хотелось иметь таких друзей, — со вздохом произнесла Джейн и смущенно опустила голову.

— Но у вас уже есть верный друг — ваш муж и уважаемый королевский судья. Разве не так, миледи? — мягко успокоила ее Аморе. — Он очень хороший человек.

— Да-да, это так, — ответила Джейн, зардевшись. — И он больше всего на свете хочет иметь детей.

— Мне это известно.

— Не могу с уверенностью сказать, но, видимо, в скором будущем его желание исполнится.

Аморе с улыбкой посмотрела на нее.

— Представляю, как счастлив будет узнать об этом сэр Орландо Трелони. Вы ему уже сказали?

— Нет, не сказала. Все еще не решаюсь — думаю, следует обождать немного, очень не хочется его разочаровывать. Ведь это у меня впервые.

Аморе заметила, как сияют глаза молодой женщины, и от души пожелала, чтобы надежды ее сбылись.

У дома на Лиденхолл-стрит Джейн вышла, Аморе осталась в карете дожидаться ее. Миновал час, и, когда двери дома распахнулись, леди Сен-Клер увидела четырех женщин.

— Миледи, я предложила миссис Форбс побыть нашей гостьей. Мой супруг не будет против, — пояснила Джейн. — Так как большинство прислуги весьма предано ее ныне покойному свекру, миссис Форбс не чувствует себя в безопасности в этом доме.

Аморе помогла Темперанции Форбс сесть в карету, за ней последовали Джейн, кормилица и служанка Ханна. По пути к дому судьи Джейн сказала:

— Темперанция готова под присягой дать показания о том, что ей известно об убийстве Энн Риджуэй и ее тетки.

— А что именно вам известно, мадам? — с нетерпением в голосе спросила Аморе.

Темперанция качала маленького Ричарда, спавшего у нее на руках.

— В день убийства я видела дочь убитой повитухи, — ответила она. — Энн Риджуэй пришла к нам в дом и через слугу велела передать записку моему свекру. Я как раз проходила через холл и сразу узнала ее. Слуга сделал, как было велено, но передал записку не свекру — тот куда-то выехал, — а моему мужу. Когда я спросила у Аарона…

— Так вы знали, что ваш муж вовсе не Сэмюел? — не дала ей договорить Аморе.

— Да, знала, — со вздохом призналась леди Форбс. — Муж рассказал мне обо всем. Его очень угнетало, что всю оставшуюся жизнь ему придется жить под чужим именем. Ему нужно было кому-то во всем признаться, с кем-то поделиться. Я очень сочувствовала ему, и его гибель стала для меня ударом, который еще предстоит пережить. Он был порядочным человеком, которого не ожесточили ни удары судьбы, ни безумный тиран-отец.

— Ваш супруг рассказал вам, что было в той записке? — продолжала спрашивать Аморе.

— Да, рассказал. Как выяснилось, дочери этой повитухи каким-то образом удалось узнать, что я потеряла собственного ребенка и что ее мать предложила мне чужого. Она требовала денег за молчание. Не очень много, но Аарон был этим весьма обеспокоен, потому что чувствовал, что рано или поздно она разболтает об этом. И против желания отдал записку отцу. Вечером Айзек Форбс уехал из дому, один и верхом. Я сама видела в окно, как он садился на лошадь. А позже узнала об этих убийствах. Сначала я не поняла, что убита та самая девушка, но Аарон мне все объяснил. Никто не нашел в себе мужества открыто заговорить об этом с моим свекром — так он нас запугал. Ведь ему ничего не стоило обойтись подобным образом и с нами. Какое облегчение, что все позади!

— Вы готовы заявить об этом под присягой мировому судье, мадам? — напрямик спросила Аморе.

— Да, миледи, готова. Как это ни тяжело, но я не хочу, чтобы за преступления моего свекра расплачивался невиновный!

Аморе страстно захотелось обнять эту тихую, незаметную женщину. Ее заявления судье было вполне достаточно, чтобы с Алена сняли все подозрения. И тогда, оправившись после болезни, он сможет начать новую жизнь, не опасаясь преследований со стороны властей.

Когда карета остановилась у дома судьи Трелони, Аморе первой поспешила в гостиную, чтобы порадовать присутствующих доброй новостью.

Глава 45

В один из ненастных понедельников октября того же года, в день Симеона Богоприимца, карета сэра Орландо остановилась у дома леди Сен-Клер. Судья велел лакею доложить о его прибытии доктору Фоконе. Лакей провел сэра Орландо в гостиную.

Иеремия как раз беседовал с Аморе. Завидев в дверях королевского судью, он поднялся. Вид у сэра Орландо Трелони был подавленный.

— Милорд, вы только что с судебного заседания? — осведомился иезуит, жестом предлагая гостю сесть.

— Да, и все было просто ужасно! — сокрушался Трелони, усевшись в услужливо подвинутое кресло. — Чернь потеряла разум. Тело повешенного буквально разорвали на куски, едвапалач вытащил его из петли.

Вмешалась Аморе:

— Речь идет о том казненном французе? О Робере Юбере, часовщике?

— Да-да, миледи, именно о нем. Сегодня на рассвете его повесили, — подтвердил сэр Орландо. — Для меня непостижимо, отчего он признался в якобы совершенном им поджоге дома пекаря Томаса Фэйринера. В его показаниях столько противоречий, что ему никто не поверил.

— Но суд тем не менее признал его виновным, милорд, — вставила Аморе.

— Это меня и поражает больше всего. Председательствовал сэр Джон Килинг. Юбер сознался и тем самым принял на себя роль козла отпущения. И конечно же, пекарь не стал упускать возможности именно француза выдать за виновного, с тем чтобы самому оказаться чистеньким. Но я не верю, что часовщик совершил поджог. Последнему глупцу было ясно, что он не в себе. Кроме того, он убогий, калека, который и ноги-то переставляет с трудом.

— Может, именно убогость и заставила его признаться в том, чего не совершал, и все ради того, чтобы обрести известность? — предположила Аморе.

— Нам этого уже не суждено узнать! — подытожил Иеремия.

Минуту или две царило молчание, но потом судья внезапно просветлел и с улыбкой объявил:

— Да, совершенно запамятовал сообщить вам: Джейн вчера сказала мне, что ждет ребенка!

Иеремия был так счастлив слышать это, что даже невольно вскочил и стал трясти руку друга. Аморе лишь усмехнулась про себя.

— Как я рад! Поверьте, милорд, от всей души рад за вас! — восторженно повторял пастор. — Боже праведный — хоть одна добрая весть!

Судья даже покраснел и смущенно откашлялся.

— Как дела у мастера Риджуэя? Собирается ли он открыть новую лечебницу, как только встанет на ноги? Ведь после показаний Темперанции Форбс его доброе имя восстановлено, так что ему ничто больше не препятствует.

Иеремия кивнул.

— Сейчас он подыскивает подходящий дом. Ведь после пожара владельцы домов дерут втридорога. Возможно, он какое-то время проработает в больнице Святого Варфоломея. С тех пор как флот вернулся домой, он постоянно ищет среди раненых Николаса, своего подмастерья. И мистер Ивлин уже предложил ему место.

— Хочется надеяться, он знает, на что идет, — ответил на это Трелони. — Ведь на лечение раненых моряков не хватает средств, не говоря уже о том, чтобы подготовить флот к новому выходу в море до начала зимы. А иначе нам голландцев не одолеть!

Появившийся лакей объявил о возвращении мастера Риджуэя, и вскоре все увидели Алена в сопровождении молодого человека на костылях, с ампутированной стопой левой ноги.

Иеремия подошел к ним и похлопал Николаса по плечу:

— Рад вновь видеть тебя живым, мальчик!

— Я предложил ему опять пойти ко мне в подмастерья, как только открою лечебницу, — сообщил Ален. — И мне потребовалось призвать на помощь все красноречие — он, видите ли, никак не желал понять, что для лекаря перво-наперво важны руки, а никак не ноги. — Ален устремил на Аморе полный мольбы взгляд. — А вы не возражаете, если и он поживет здесь немного, миледи? А то ему совершенно некуда податься в Лондоне.

— Разумеется, пусть остается. Как и вы, Ален. Оставайтесь у меня столько, сколько пожелаете. Вы ведь знаете, что на меня благотворно действует ваше присутствие здесь. Как и ваше, — с улыбкой обратилась леди Сен-Клер к пастору Блэкшо. — И тут же сделала знак лакею: — Проводи гостя на кухню и позаботься о том, чтобы его как следует накормили. И еще — передай Роу, чтобы он проводил гостя в его комнату.

— Брендан здесь? — спросил Ален, когда лакей и Николас ушли.

— Да, сейчас он решил сходить в конюшню проведать Лепрекона, — ответила Аморе. — А почему вы спросили?

— Просто я еще раз хотел поблагодарить его за все. Когда сегодня утром я шел в больницу Святого Варфоломея, мы случайно встретились у дома. Он садился на жеребца. Только расстались, как мне попался Мартин Лэкстон!

Аморе ошарашенно посмотрела на него.

— Так этот тип никак не оставит вас в покое? Как он вас отыскал, хотелось бы знать?

— Вероятнее всего, случайно увидел меня у больницы — ведь дом его отца стоит неподалеку, — а потом стал за мной следить. Вот утром и подкараулил.

Ален горько усмехнулся.

— У меня глаза на лоб полезли, когда он вырос передо мной. Толкнул меня в какой-то дворик и схватил за горло. Но тут подоспел Брендан. Он наблюдал за нами издали и в нужный момент подоспел на помощь. Приставив шпагу к горлу Лэкстона, Брендан посмотрел ему в глаза и произнес следующее: «Еще раз увижу тебя, и ты, считай, отжил свое!» Тот побелел как мел. Он сразу уразумел, что это не простая угроза. Стоило Брендану опустить шпагу, как Мартин Лэкстон задал такого стрекача, что и сам дьявол за ним не угнался бы. Думаю, теперь он меня за милю обходить будет.

Аморе презрительно сморщилась.

— Этот отъявленный негодяй еще бродит на свободе. Жаль, что его уже не удастся привлечь к ответственности за надругательство над родной сестрой!

— Да, невыносимо сознавать это! — скрипнув зубами от бессилия, проговорил Ален. — Энн мертва, и теперь ничего не докажешь.

Лекарь уже собрался уйти, но Аморе удержала его:

— Ален, вы знаете, как я к вам отношусь, поэтому прошу вас дать мне одно обещание.

Риджуэй улыбнулся во весь рот.

— Клянусь никогда в жизни не связываться с девственницами! Исключительно с замужними особами.

Аморе с деланным возмущением ущипнула его за руку:

— Нет, вы неисправимы!

Лукаво улыбнувшись ей, Ален отправился в конюшню поблагодарить Брендана. Аморе со смешанным чувством смотрела ему вслед. Все тот же Ален, ненасытный жизнелюб Риджуэй, жаждавший удовольствий, вечно в поисках очередного мимолетного романа, и которому невдомек, что такая жизнь чревата неприятностями. Урок ему не впрок, так что за ним нужен глаз да глаз. Она перевела взгляд на пастора Блэкшо, продолжавшего оживленно беседовать с королевским судьей. В чем-то Ален Риджуэй и пастор-иезуит схожи. Обоим выпало пережить ужасы, но ни тот ни другой не утратили мужества. И если все лондонцы найдут в себе хотя бы часть мужества, проявленного этими людьми, их город скоро воссияет вновь подобно возродившемуся из пепла фениксу.

Послесловие автора

Наряду с эпидемией моровой язвы 1665 года Большой лондонский пожар 1666 года явился самым опустошительным бедствием, свалившимся на город в XVII веке. В четыре дня средневековый Лондон выгорел почти полностью. Огонь уничтожил около 13 200 домов, 87 церквей, 52 здания гильдий ремесленников, ратушу, здание суда, большую часть городских тюрем и самые крупные продуктовые рынки. Сколько человеческих жизней унесла катастрофа, доподлинно неизвестно, ибо списки погибших не сохранились (Густав Милн. Большой пожар Лондона, 1986, с. 77). Для восстановления Лондона потребовалось не одно десятилетие. Новый собор Святого Павла, каким мы видим его сегодня, сооруженный по проекту сэра Кристофера Рена, был завершен в 1711 году. Вряд ли кому-нибудь из героев романа посчастливилось дожить до этой даты, но имеется множество дошедших до нас подробных свидетельств очевидцев о пожаре города. Самым известным и авторитетным из таких источников, бесспорно, являются дневники Сэмюела Пипса и Джона Ивлина — эти реально существовавшие лица появляются на страницах романа. Особую ценность для нас представляет интимный дневник упомянутого Сэмюела Пипса, где мы обнаруживаем множество ценных сведений о повседневной жизни лондонцев в XVII веке. Вряд ли сегодня есть историки, которые не опирались бы на данный первоисточник.

Во время пожара и после него король Карл II, за которым закрепилась прочная репутация помешанного на чувственных наслаждениях сибарита, проявил незаурядное личное мужество и самоотверженность, хотя в последующие годы правления ничего подобного уже не происходило. Он вместе со своим братом герцогом Йоркским не только лично возглавил работы по ликвидации последствий катастрофы, но и позаботился о том, чтобы погорельцам в кратчайшие сроки было предоставлено пропитание, а также возможность защитить от мародеров нажитое.

Хотя совет короны в ходе начатого сразу же после пожара расследования пришел к заключению, что пожар явился следствием промысла Божьего (иными словами, возник по чистой случайности), но не заговора, многие возложили вину за него на католиков. И когда антикатолические настроения в Англии достигли своего пика в 1679 году, лорд-мэр распорядился высечь на цоколе монумента в память о жертвах пожара (сохранившегося и по сей день) слова о том, что город был подожжен «папистами», стремившимися уничтожить протестантизм. После восшествия на престол короля-католика Якова II эти слова были удалены, но уже три года спустя, когда на троне оказался приверженец кальвинизма Вильгельм III, они появились снова. Лишь в 1831 году, когда католицизм обрел статус равноправного направления в христианстве, эти слова были удалены и на сей раз безвозвратно.

История католицизма в Англии принадлежит к числу не только наиболее драматичных глав, но — увы! — и недостаточно освещенных. Преследование инаковерующих инквизицией в таких странах, как Испания или Франция, — общеизвестный факт. Читатель, лишь поверхностно знакомый с историей Англии, вероятно, будет весьма удивлен, узнав о том, что и в Англии имело место преследование на религиозной почве. Острие этой борьбы было нацелено в первую очередь против пуритан, квакеров, а также католиков. Начиная с периода правления королевы Елизаветы I в Англии ужесточались законы, целью которых было искоренение католицизма или, как его тогда называли, «папизма». Вследствие данного ими обета верности и послушания папе римскому католики считались людьми опасными и потенциальными заговорщиками против британской короны. Католики же в свою очередь пытались убедить протестантов в том, что их обет верности папе римскому распространяется исключительно на область религии, что они готовы защищать корону Англии в случае угрозы вторжения извне. Но слишком уж силен был страх перед тем, что католические державы Европы (Испания, а позже и Франция периода царствования Людовика XIV) в результате интервенции захватят Англию, что означало бы конец протестантизма на относительно небольшом острове. Так что ни о какой веротерпимости говорить не приходилось. И антикатолицизм по политическим причинам превратился в Англии в традицию. Любое отправление католических обрядов подвергалось наказанию; сюда же относилось участие в мессе и даже просто владение предметами католического культа — четками или распятиями. Наказание предусматривало тюремное заключение, весьма высокие денежные штрафы, а также конфискацию имущества осужденного. Вскоре преследование католиков вылилось в ограбление религиозного меньшинства, ибо это являлось делом выгодным в силу принадлежности к католицизму большого числа состоятельных дворянских фамилий Англии. Многие из католиков, лишившихся состояния по причине наложенных на них огромных штрафов, из конформистских соображений отреклись от католической веры, другие же, по тем же мотивам, предпочли скрывать свою принадлежность к «папистской» церкви, выдавая себя за рьяных приверженцев англиканской церкви. И лишь малая часть католиков, не поступившись убеждениями, открыто противопоставила себя протестантам. Однако без миссионеров, подготовленных на континенте и потом тайно переправленных на острова, католицизм в Англии долго не просуществовал бы. Именно поэтому власть короны с железной непримиримостью выступала против пасторов-католиков. Согласно английским законам, любой англичанин, рукоположенный на континенте в католические пасторы и после этого прибывший на острова, считался заговорщиком против короны, даже не совершив соответствующих противоправных шагов. Так выглядело на бумаге. Однако на практике юриспруденция тех времен не представляла собой нечто застывшее, как ныне, и законы составлялись без учета слепого следования их букве. Законы той поры представляли собой достаточно гибкие инструменты устрашения тех, кто мог вознамериться замахнуться на корону. В большинстве случаев правосудие сознательно уклонялось от их применения. Правительству Англии очень не хотелось выглядеть в глазах народов Европы неким монстром, обрекавшим на гибель людей по причине их вероисповедания, приняв роль второй инквизиции.

С восшествием на трон Карла II некоторое время антикатолические законы вовсе не применялись, сохраняя при этом юридическую силу. Король Карл II помнил уроки гражданской войны, когда многие католики считали себя его подданными, хотя в вопросах сакральных руководствовались авторитетом римско-католической церкви. Именно католики спасли жизнь Карлу, когда он вынужден был скрываться от солдатни Кромвеля после проигранной битвы при Ворчестере, в то время как часть дворян-англиканцев предпочла в те трудные времена благоразумно самоустраниться от него. Карл не позабыл верность ему подданных-католиков и готов был вознаградить их, отменив драконовские уложения. Однако как монарх он не был всесильным и не мог противопоставить себя парламенту, яростно защищавшему упомянутые законы, не поставив под угрозу свое пребывание на троне. Католические пасторы, жившие в Англии в период, описанный в романе, какое-то время могли считать себя в безопасности, но безопасность эта была хрупкой, ибо в любой момент они вновь могли оказаться в роли гонимых — например, в случае серьезного кризиса верховной власти. Что и произошло несколько лет спустя.

Среди пасторов-католиков особое место занимали иезуиты. Даже в католических странах репутация у них малозавидная — и властолюбивы, и бесчестны, и не стесняются в выборе средств. В значительной степени их дурная репутация объясняется элементарной завистью, с одной стороны, и закрытостью, отличающей орден иезуитов, которым склонны приписывать как чудовищные по своему вероломству преступления, так и безграничное влияние на монархов ряда стран, — с другой. В Англии не составило труда превратить их в пугало. Но в эту островную державу иезуиты прибывали лишь в роли пастырей, духовников. Им воспрещалось всякое вмешательство в политику. Современная историческая наука не подвергает сомнению тот факт, что подавляющее большинство иезуитов верно следовали принципу невмешательства в политическую жизнь страны.

Европейская (академическая) медицина находилась в XVII веке в полном упадке. Полнейшая безграмотность по части гигиены, характерная для большинства лекарей и повивальных бабок того времени, зачастую имела фатальные последствия — смертельно опасные инфекции, бесполезные и даже вредные процедуры вроде кровопусканий или лечение лошадиными дозами сомнительных медикаментов, причем как больных, так и здоровых в, так сказать, профилактических целях. Сотни лет медицина догматично следовала известным еще с античных времен концепциям о гуморах и гуморальной патологии^[51] Гиппократа и Галена. Согласно приведенным теориям, болезнь возникала из-за нарушения равновесия (дискразии) четырех сред организма вследствие отравлений ядами. В качестве профилактики и лечения заболеваний предлагались следующие методы: кровопускание, прием слабительных, потогонных, рвотных средств и даже чихательных. Данная концепция не лишена была логики и благополучно просуществовала до XIX столетия. Считалось, что слизь скапливается в мозге человека и удаляется при чихании.

Медицина других стран, в частности арабских и азиатских, считалась более прогрессивной, хотя и там начиная с периода Средневековья отмечался упадок. Тем не менее следует отдать ей должное — арабы и азиаты не пренебрегали гигиеной.

На заре нового времени очень многие женщины страдали бесплодием. Источники того периода сообщают нам о том, что нередко супружеские пары годами дожидались появления на свет продолжателя рода или наследника. Иногда даже зачатие выливалось в проблему. Различные родовые осложнения пагубно отражались на женских репродуктивных органах, в конечном итоге приводя к бесплодию. Играли свою негативную роль и недостаточное питание, и длительное грудное вскармливание ребенка (Лоуренс Стоун. Семья, половые и брачные отношения в Англии 1500–1800 гг. Хармондсуорт, 1982, с. 52, 85). Высокая детская смертность в сочетании с низкой рождаемостью приводила к тому, что отдельные фамилии уже через несколько поколений просто исчезали. Самым известным является пример Анны, второй дочери Якова, герцога Йоркского, и королевы Англии в 1702–1714 гг. Она произвела на свет семнадцать детей, и все они умерли еще в детском возрасте.

В тогдашних тюрьмах такие заболевания, как тиф (называемый в те времена тюремной лихорадкой), были повсеместным явлением и уносили сотни и тысячи жизней. Данная болезнь вызывается укусами вшей-бациллоносителей, обильно размножающихся в условиях, когда люди лишены возможности соблюдения элементарной личной гигиены или же пренебрегают ею (тюрьмы, полевые лагеря и т. п.). В значительной мере возникновению и распространению данной болезни способствует и недостаточное питание. Вплоть до XVIII века условия содержания заключенных в тюрьмах были без преувеличения катастрофическими. Время от времени судьи, присяжные, адвокаты и другие лица, участвовавшие в судебных заседаниях, заражались смертельно опасными болезнями от подсудимых.

До 1750 года Лондонский мост оставался единственным в городе мостом через Темзу. Первый деревянный мост через реку был возведен еще римлянами в первом столетии. Работы по сооружению первого каменного моста начались в 1176 году, а в 1201-м мы находим первое упоминание о выстроенных на мосту жилых домах. Мост этот неоднократно подвергался разрушениям вследствие пожаров или наводнений, но всегда восстанавливался. В целях улучшения условий речной навигации на Темзе в середине XVIII века дома на мосту были снесены. В 20-х годах XIX века был сооружен каменный мост новой конструкции, а в 1967 году, то есть в прошлом столетии, «Маккалох ойл корпорейшн» приобрела этот мост, намереваясь сначала разобрать его на части, а потом, перевезя в США, вновь собрать в одном из городков Аризоны. Нынешний Лондонский мост открыт в 1973 году королевой Елизаветой (Бен Уайнреб; Кристофер Хибберт. Энциклопедия Лондона. Л., 1983, с. 481 и далее).

Король Карл II Стюарт, его брат Яков, их мать Генриетта Мария и их сестра Генриетта Анна, королева Екатерина, аббат Монтегю, лорд Арлингтон, лорд — главный судья сэр Джон Килинг, а также лорд-мэр сэр Томас Бладуорт — презрительное высказывание которого о лондонском пожаре вошло в анналы истории — реально существовавшие лица.

Карл II, если верить слухам, имел массу фавориток. Барбара Палмер, леди Каслмейн и Франсис Стюарт — реально существовавшие личности. К ним автор решил добавить свой образ — Аморе, леди Сен-Клер, которая, несомненно, вызовет у читателя симпатию.

Что же касается Барбары Палмер, эта особа сумела утвердиться в роли первой фаворитки короля и впоследствии обрести определенную независимость, что для женщины тех времен было редкостью. Кроме Карла, у нее было множество любовников, среди которых и актер театра, и даже канатоходец. Ей удалось склонить короля признать отцовство пятерых детей. Однажды она даже отважилась на неприкрытый шантаж монарха — поклялась разбить ребенку голову о стену, если Карл не согласится сделать это. (Грэм Хопкинс. Нескончаемые наслаждения. Очерки о жизни Англии периода Реставрации. Л., 2002, с. 87.) Впоследствии она была свергнута с пьедестала Луизой Керуаль, явившейся в 1670 году в Англию из Франции.

Персонажи романа: хронист королевского флота Сэмюел Пипс, Джон Ивлин, Томас Калвли, глава гильдии цирюльников и костоправов, а также палач из тюрьмы Ньюгейт Джек Кетч, семейства Дрейпер и Форбс, Лэкстон и Хаббарт, а также квакер Джордж Грей — авторский вымысел.

Роберт Маккаммон Голос ночной птицы

В чем славы смысл, и кто ей судия? Моей же славы суть: мои друзья.

Уильям Батлер Йейтс «Снова в муниципальной галерее»

Книга первая Суд над ведьмой

Глава 1

Обоим путникам уже было ясно, что ночь застигнет их в дороге и надо искать кров.

Денек выдался приятный — для жаб и лягушек, зато на представителей рода человеческого низкие серые тучи и холодный дождь нагоняли цепенящую тоску. Согласно всем правилам и предсказаниям календаря, уже должен был прийти полновластным хозяином приятный и веселый месяц май, но в этом году он входил крадучись, как оборванец, ворующий свечки в церкви.

Сквозь переплетение крон в сорока футах над дорогой струилась потоками вода, листья древних дубов и вязов, хвоя устремленных ввысь сосен отсвечивали скорее черным, чем зеленым; на огромных стволах бородой свисали мхи да виднелись клочья лишайника размером с добрый кулак кузнеца. Сказать, что под этими ветвями шла дорога, значило бы позволить себе языковую вольность — это было язвенного цвета грязевое русло, выходящее из тумана и в тумане пропадающее.

— Но, но! — крикнул кучер фургона двум выбившимся из сил клячам, влекущим фургон на юг. Коняги, тяжело дыша впалыми боками, волокли по слякоти деревянные колеса, и пар шел у них из ноздрей. Небольшой кнут был у возницы под рукой, но в ход он его пускать не стал. Лошади, предоставленные, как и фургон, муниципальными конюшнями города Чарльз-Тауна, и без того делали все что могли. Под протекающим коричневым джутовым навесом фургона, за грубой сосновой скамьей, которая то и дело норовила всадить щепку-другую в задние части своих пассажиров, расположились два разнокалиберных сундука, саквояж и картонка для париков — на всем багаже виднелись царапины и вмятины, свидетельствовавшие о долгих дорогах и дурном обращении.

В небе зарокотало. Коняги с натугой вытаскивали копыта из грязи.

— Ну, вы! — прикрикнул возница без малейших следов энтузиазма. Руками в серых парусиновых рукавицах он слегка дернул вожжи для проформы и дальше сидел молча, предоставив дождю стекать по спине, по заляпанной грязью треуголке, пропитывая и без того промокшее касторовое пальто с оттенком воронова крыла.

— Я возьму вожжи, сэр?

Возница глянул на своего товарища по несчастью, который предлагал перенять бразды правления.

Никаким усилием воображения нельзя было бы назвать этих людей одинаковыми. Вознице было пятьдесят пять лет, его пассажиру — только-только двадцать. Старший был широк в кости, с тяжелой челюстью и румяным лицом, густые кустистые брови нависли крепостными стенами над глубоко посаженными глазами ледяной синевы, в которых дружелюбия было не больше, чем в дулах заряженных пушек. Нос у него — как сказал бы вежливый англичанин — был хорошо выражен; прямодушный голландец ляпнул бы, что у обладателя этого носа была в роду гончая. Подбородок у возницы тоже выглядел как крепкий кусок статуи — квадратный больверк с бороздой, в которой поместилась бы мушкетная пуля. Обычно это лицо бывало чисто выбрито тщательными проходами бритвы, но сегодня на нем виднелась щетина цвета соли с перцем.

— Да, — сказал он. — Спасибо.

Он передал вожжи — процедура, не в первый раз выполняемая за последние часы, — и стал разминать пальцы, стараясь вернуть им чувствительность.

Худое, с длинным подбородком лицо юноши видало куда больше свеч, чем солнца. Он был тощий, но не болезненно, скорее даже жилистый, как крепкая садовая лоза. Одет он был в башмаки с тупыми носами, белые чулки, оливково-зеленые бриджи и короткий облегающий коричневый сюртук из дешевого кашемира поверх простой белой полотняной рубахи. Заплат на коленях бриджей и на локтях сюртука было не меньше, чем на одежде его старшего спутника. На голове юноши сидела мышиного цвета шерстяная шапка с козырьком, натянутая посильнее на редкие черные волосы, недавно остриженные почти наголо в борьбе со вшами, одолевающими Чарльз-Таун. От взгляда на молодого человека — на его нос, подбородок, скулы, локти, колени — возникало впечатление сплошных острых углов. Глаза у него были серые, с блестками темно-синего — цвета дыма в сумерках. Он не стал понукать лошадей или ободрять их вожжами, только направлял несчастных кляч. Молодой человек был прежде всего стоиком и ценность стоицизма понимал хорошо, потому что в жизни прошел такие испытания, какие под силу только стоику.

Старший же, разминая руки, бурчал про себя, что, если после такой пытки он доживет до пятидесяти шести, то бросит свое призвание и станет самаритянином во славу Господа. Он не был вылеплен из грубой глины приграничья и считал себя человеком утонченного вкуса, горожанином, не приспособленным к скитаниям в дикой глуши. Он ценил аккуратную кирпичную кладку и расписные заборы, приятную симметрию подстриженных живых изгородей, солидную регулярность обходов фонарщика. Он был цивилизованным человеком.

Дождь стекал по спине, заливал в сапоги, смеркалось, а у пассажиров фургона для защиты своего имущества и скальпов только и было, что ржавая сабля. В конце грязевой дороги ждал поселок Фаунт-Роял, однако это мало утешало. Работа в деревне предстоит не слишком приятная.

Но вот — хоть капля милосердия! Дождь стал стихать, гром отправился грохотать куда-то в другое место. Старший подумал, что самая суровая буря уходит, наверное, к океану, который иногда мелькал пенистой серой равниной в редких просветах леса. И все же лица продолжала жалить противная морось. Нависшие складки тумана обволокли ветки и сучья, фантасмагорической мантией одели весь лес. Ветер стих, воздух наполнился густым, зеленым болотным запахом.

— Каролинская весна, — буркнул себе под нос старший. Голос звучал хрипло, но в нем слышался мелодичный акцент хорошо воспитанного английского джентльмена. — Много будет новых цветов на кладбище в это лето.

Молодой не ответил, однако подумал, что они вполне могут пропасть в пути: перст зла постигнет их, и они исчезнут с лица земли, как исчез на этой же дороге магистрат Кингсбери — еще и двух недель тому нету. Тот факт, что в лесах кишат дикие индейцы, а также свирепые звери всех пород, не ускользнул от его воображения. Со всеми своими вшами и эпидемиями Чарльз-Таун казался раем по сравнению с этим моросящим зеленым адом. Обитатели Фаунт-Рояла совсем рехнулись, решил молодой человек, раз жизнь свою и имущество доверили такой земле.

Но ведь Чарльз-Таун тоже был глушью всего двадцать лет назад. А теперь это город, растущий порт, и кто знает, каким может стать Фаунт-Роял? Однако молодой человек понимал, что на каждый Чарльз-Таун приходятся десятки других поселков, павших жертвой неудач. Такая же судьба может постичь и Фаунт-Роял, но пока что он — физическая реальность чьей-то выношенной мечты, и тамошнюю проблему следует решать точно так же, как любую проблему цивилизованного общества. При этом по-прежнему оставался без ответа вопрос: почему магистрат Кингсбери, ехавший из Чарльз-Тауна в Фаунт-Роял по этой же самой — единственной здесь — дороге, так и не добрался до места назначения? Старший спутник на любопытство молодого предложил множество ответов — что Кингсбери пал жертвой стычки с индейцами или разбойниками с большой дороги, что его фургон сломался и он достался диким зверям. Но хотя нос старика и напоминал нос гончей, инстинктом гончей обладал молодой. Чуть держащийся в воздухе запах вопроса заставлял его жечь свечу еще долго после того, как старший уходил в свою спальню, откуда вскоре раздавалось похрапывание.

— Это что?

Палец в серой рукавице показывал вперед, в туман. Мгновение спустя молодой человек увидел то, что заметил его старший спутник: конек крыши справа от дороги. Она была того же темно-зеленого цвета, что и лес, и венчала такую же халупу, как тот торговый пост, где они собирались дать отдых лошадям и преломить хлеб сегодня после полудня, но нашли лишь обугленные бревна. Однако эта крыша являла приятное зрелище: из каменной трубы поднимался флаг белого дыма. Туман шевельнулся, и грубые очертания бревенчатой хижины приобрели форму.

— Кров! — произнес старший с нескрываемым облегчением. — Милость Господня с нами, Мэтью!

Строение с виду казалось новым, и это объясняло, почему его нет на карте. Чем ближе подъезжал фургон, тем сильнее становился запах свежих сосновых бревен. Мэтью заметил — быть может, неблагодарно, — что строитель хижины не принадлежал к особо искусным или особо аккуратным мастерам. Обильные порции красной глины ушли на заделку щелей и выбоин в кривых стенах. Труба больше состояла из глины, чем из камней, и плевалась из трещин дымом. Крыша наклонилась под опасным углом, сдвинутая набекрень, как шапка лихого пьяницы. Ни краска, ни роспись не украшали наружные стены, а узкие окошки сплошь были закрыты простыми дощатыми ставнями. За хижиной располагалось еще более неряшливое сооружение, служившее, очевидно, сараем, и рядом с ним понуро стояли внутри изгороди три лошади с просевшими спинами. С полдюжины свиней, похрюкивая, возились в чавкающей грязи расположившегося неподалеку выгула. Посреди всего этого расхаживал рыжий петух, сопровождаемый кучкой мокрых наседок и грязных цыплят.

Возле коновязи торчал из земли кол. К нему была прибита зеленая сосновая доска, на которой кто-то густой белой краской накарябал слова: «Таверна и фактория».

— Еще и таверна! — произнес старший, беря у Мэтью вожжи, будто его руки могли хоть сколько-нибудь ускорить приближение фургона к коновязи. — Все-таки сегодня вечером мы поедим горячего!

Одна из лошадей возле сарая заржала. Внезапно отворился ставень, и оттуда выглянуло плохо различимое лицо.

— Здравствуйте! — позвал старший. — Мы хотели бы пере…

Ставень с треском захлопнулся.

— …ночевать, — договорил он. И потом, когда кони последним усилием дошли до коновязи, сказал: — Тпру! Стоять! — Он внимательно рассматривал ставень. — Не слишком гостеприимно для трактирщика. Ну что ж, мы уже здесь, и здесь мы и останемся. Верно, Мэтью?

— Да, сэр.

Это прозвучало не слишком убежденно.

Старший слез с сиденья. Сапоги сразу увязли по щиколотку в грязи. Он привязывал вожжи к коновязи, пока Мэтью слезал. Даже погрузившись на два дюйма в грязь, Мэтью был выше своего спутника — десять дюймов сверх пяти футов, то есть исключительно высокий был молодой человек, а его спутник имел более нормальный рост — пять футов семь дюймов.

Послышался грохот засова. С театральным размахом распахнулась дверь.

— Добрый день, добрый день! — произнес человек, стоящий на пороге. Одет он был в заляпанную куртку из оленьей кожи поверх коричневой рубахи, бриджи в серую полоску и кричащие желтые чулки, вылезающие из доходящих до половины икры сапог. Он широко улыбался, показывая кривые колышки зубов на круглом, как каштан, лице. — Заходите, погрейтесь!

— Такой день никак не назовешь добрым, но мы с радостью обогреемся у огня.

Мэтью и его старший спутник поднялись на две ступени крыльца. Трактирщик отодвинулся и придержал для них дверь. Еще не успев до него дойти, оба путника пожалели, что аромат сосны недостаточно силен, чтобы перекрыть омерзительный запах немытого тела и грязной одежды хозяина.

— Девка! — заорал он кому-то внутрь таверны, как раз когда ухо Мэтью оказалось на пути этого свинцово-оловянного голоса. — Подбрось в огонь еще полено, да пошевеливайся!

Дверь закрылась за спиной гостей, отсекая свет. Внутри было так темно, что двое путников могли разглядеть лишь пляшущие язычки огня. Дым не весь уходил в трубу: львиная доля его осталась в зале и повисла грязными серыми слоями. Мэтью показалось, что какие-то еще фигуры движутся вокруг, но глаза у него слезились от дыма. В спину ему уперлась узловатая рука.

— Давайте, давайте! — поторопил его трактирщик. — Не напускайте холоду!

Приезжие подобрались ближе к очагу. Мэтью при этом ударился о край стола. Кто-то — приглушенный голос — что-то сказал, кто-то засмеялся, и тут же смех перешел в режущий кашель.

— Эй, вы там, ведите себя прилично! — рявкнул трактирщик. — Среди нас джентльмены!

Старшему из приехавших пришлось несколько раз прокашляться, освобождая легкие от едкого дыма. Он встал у края мерцающего очага и стянул с себя мокрые рукавицы; глаза его слезились.

— Целый день мы сегодня ехали, — сказал он. — От самого Чарльз-Тауна. Уже боялись, что придется нам увидеть красные лица вместо белых.

— Ага, сэр, тут краснокожие дьяволы так и кишат. Только вы их не увидите никогда, если они не захотят, чтобы их видели. А я — Уилл Шоукомб, и здесь моя таверна и фактория.

Старший из двоих сообразил, что сквозь дымный воздух ему протянута рука для пожатия. Он взял ее и ощутил ладонь, твердую, как квакерское седло.

— Меня зовут Айзек Вудворд, — ответил он. — А это — Мэтью Корбетт.

Он кивнул в сторону своего спутника, растиравшего в этот момент замерзшие руки.

— Из Чарльз-Тауна, говорите? — Лапа Шоукомба все еще сжимала ладонь собеседника. — И как оно там?

— Жить можно. — Вудворд высвободил руку и не сразу смог отогнать мысль, сколько раз придется ее мыть с мылом, пока уйдет эта вонь. — Но последнее время там в воздухе запахло тревогой. Ходят слухи жаркие и холодные, испытующие дух.

— В наших местах дожди никак не кончатся, — сказал Шоукомб. — То парит, то промокаешь до костей.

— Конец света, не иначе, — вмешался в разговор кто-то — тот самый приглушенный голос. — В такое время года — и одеяла надевать. Дьявол свою жену бьет, вот что.

— А ну тихо! — Темные глазки Шоукомба прорезали тьму в сторону голоса. — Много ты понимаешь!

— Я читал Библию, я знаю слово Господне! Конец времен, и всякая мерзость творится, вот что!

— Щас я тебе скажу свое слово, надолго запомнишь!

Лицо Шоукомба при свете мерцающих углей исказилось плохо сдерживаемой яростью. Вудворд заметил теперь, что трактирщик — широкоплечий, приземистый мужчина, ростом, быть может, пять футов шесть дюймов, с широкими мощными плечами и грудью, как пивная бочка. У Шоукомба на голове была непослушная путаница каштановых волос, пораженная сединой, на лице торчала серая щетина, и выглядел он как человек, с которым лучше не шутить. Акцент — хриплый и визгливый — сказал Вудворду, что этот человек не слишком далеко ушел от своих родных доков на Темзе.

Вудворд глянул в сторону знатока Библии, и Мэтью посмотрел туда же. Сквозь клубы дыма едва виднелась сгорбленная фигура с белой бородой, сидящая за одним из грубо сколоченных столов зала. Глаза старика отражали красный свет очага и посверкивали, как раздутые угли.

— Если еще раз вякнешь, я тебя в чулан засуну! — пообещал Шоукомб.

Старик было открыл рот, но у него хватило ума сдержать эмоции. Когда Вудворд снова повернулся к трактирщику, тот застенчиво улыбнулся — краткий миг демонстрации гнева миновал.

— Мой дядя Абнер, — сказал Шоукомб заговорщицким шепотом. — У него не все дома.

Из мрака возникла еще одна фигура, протиснулась мимо Мэтью и Вудворда к очагу, обрамленному почерневшими камнями. Эта личность — худая, несильная, ростом вряд ли больше пяти футов — была одета в мшисто-зеленую рубашку и имела длинные темно-каштановые волосы. В пламя полетел кусок сосны и охапка веточек с иголками. Перед глазами Мэтью оказался бледный профиль юной девушки с длинным подбородком, неухоженные волосы упали на лицо. Она не обратила на него внимания и быстро пошла обратно, исчезнув в полутьме.

— Мод! Ты зачем вообще здесь находишься? А ну быстро рому джентльменам!

Эта команда была брошена другой находящейся в зале женщине, сидевшей около старика. Послышался скрип отодвигаемого по деревянному полу стула, приступ кашля, перешедший в судорожный вздох, а потом Мод — костлявый седовласый призрак в платье, напоминавшем два сшитых джутовых мешка, — бормоча и квохча себе под нос, потащилась из зала к дверям по ту сторону очага.

— Спаси Христос наши задницы! — рявкнул Шоукомб вслед этому жалкому зрелищу. — Ну будто мы никогда не видели живого человека, который хочет есть и пить! Тут у нас таверна, или ты про это не слышала? — Резко меняя настроение, он снова обернулся к Вудворду с надеждой на лице: — Вы останетесь ночевать у нас, господа? Есть удобная комната как раз для вас, и почти даром — всего несколько пенсов. Кровать с отличным мягким матрасом, чтобы спина отдохнула от такой дальней дороги.

— Можно мне задать вопрос? — решил вмешаться Мэтью, пока еще не ответил его спутник. — Далеко отсюда до Фаунт-Рояла?

— До Фаунт-Рояла? Это, молодой хозяин, часа два ехать или три — по хорошей дороге. А при такой погоде, я так скажу: вдвое, наверное. И темнеет уже. Я бы не рискнул встречей с Одноглазым или с краснокожими дикарями без факела или мушкета. — Шоукомб снова перенес внимание на старшего из двух путников. — Так будете ночевать?

— Да, конечно. — Вудворд принялся расстегивать тяжелое пальто, — Дураками мы были бы, если б поехали дальше по темному времени.

— Так вам, я думаю, надо багаж занести? — Улыбку Шоукомба будто слизнуло, пока он поворачивал голову. — Абнер! Оторви задницу от стула и принеси их вещи! И ты, девка, тоже!

Девушка стояла, прислонившись к стене, опустив голову и скрестив на груди голые руки. Она не издала ни звука, но пошла под рев Шоукомба к двери. На ногах у нее были сапоги до колен из оленьей шкуры.

— Свинью на улицу в такую погоду не выгонишь! — пожаловался Абнер, крепко цепляясь за стул.

— Погода как раз для такого борова, как ты! — возразил ему Шоукомб, и снова из глаз его блеснули кинжалы. — Быстро иди и принеси!

Бормоча себе в бороду, Абнер с трудом поднялся и захромал вслед за девушкой, будто ноги у него были поражены каким-то увечьем.

Мэтью хотел было спросить Шоукомба, кто такой Одноглазый, но не мог примириться, что девушка и старик — особенно девушка — будут возиться с тяжелыми сундуками.

— Я должен помочь.

Он направился к двери, но Шоукомб схватил его за локоть:

— Нечего. Эти дармоеды давно тут сидят, обленились. Пусть косточки разомнут, на ужин заработают.

Мэтью остановился, глядя в глаза трактирщику. В них он прочел невежество, мелочность, может быть, даже жестокость в чистом виде — от чего ему стало противно. Он уже встречал этого человека — естественно, с другими лицами, — и знал, что перед ним злобный хулиган, наслаждающийся унижением тех, кто слаб телом и нетверд умом. И еще он увидел какой-то проблеск, говоривший, что, возможно, Шоукомб понял его ощущения, то есть был умнее, чем предположил Мэтью. Трактирщик слегка улыбался — кривил рот. Мэтью попытался высвободить локоть. Трактирщик, не переставая улыбаться, держал.

— Я сказал, — повторил Мэтью, — что я должен им помочь.

Шоукомб не ослабил хватку. Теперь наконец Вудворд, возившийся с не желающим сниматься пальто, заметил, что перед ним разыгрывается небольшая драма.

— Да, — сказал он, — я думаю, им надо помочь доставить сундуки.

— Да, сэр, как скажете. — Тут же пальцы Шоукомба освободили руку молодого человека. — Я б и сам пошел, да спина у меня уже не та. Когда-то мешки ворочал в порту на Темзе, из-за того теперь уже не мо…

Мэтью хмыкнул, отвернулся и вышел на улицу в угасающий голубой день, на воздух, теперь благословенно свежий. Старик держал коробку с париками Вудворда, а девушка, обойдя фургон, пыталась взвалить себе на спину один из сундуков.

— Эй! — сказал Мэтью, шлепая к ней по грязи. — Позвольте, я помогу.

Он взялся за одну из кожаных рукоятей, и тут же девушка шарахнулась от него, как от прокаженного. Ее край сундука шлепнулся в грязь. Она осталась стоять под дождем, ссутулив плечи, с волосами, упавшими налицо.

— Ха! — фыркнул Абнер. Здесь, на свету, кожа его оказалась тускло-серой, как мокрый пергамент. — Без толку с ней говорить, они никому ни слова никогда. В Бедламе ей место, вот что.

— А как ее зовут?

Абнер в молчаливом удивлении поднял кустистые брови.

— Девка, — ответил он и снова рассмеялся, будто такого глупого вопроса никогда никто ни от кого не слышал.

Он повернулся и понес коробку с париками в таверну.

Мэтью посмотрел на девушку. Она начинала дрожать от холода, но не произнесла ни звука, не подняла взгляда от грязи, лежащей между ними. Значит, придется ему тащить сундук — да и второй, вероятнее всего, — одному, разве что удастся заставить Абнера помочь. Он поднял глаза к небу, закрытому верхушками деревьев. На лице остались полосы от вновь усиливающегося дождя. Не было смысла стоять здесь по щиколотку в слякоти и оплакивать свое положение в этом мире. Бывало и хуже, и еще не раз может быть. А девушка эта — кто знает ее историю? И кому хоть какое дело? Никому; так ему, Мэтью, какая разница? Он поволок сундук по грязи, но еще не дойдя до крыльца, остановился.

— Идите в дом, — сказал он. — Я принесу остальное.

Она не двинулась с места. Мэтью заподозрил, что она останется стоять как стояла, пока ее не хлестнет голос Шоукомба.

Впрочем, не его это забота.

Он потащил сундук вверх по ступеням, но перед тем, как втащить через порог, снова глянул на девушку и увидел, что она запрокинула голову, развела руки, закрыла глаза и ловит дождь открытым ртом. Ему подумалось, что, возможно, она — даже в своем безумии — так очищает себя по-своему от запаха Шоукомба.

Глава 2

— Весьма серьезное неудобство, — произнес Айзек Вудворд, когда Мэтью заглянул под покрытую соломенным матрасом деревянную кровать и обнаружил, что ночного горшка там нет. — Уверен, это недосмотр.

Мэтью в отчаянии помотал головой:

— Я думал, нам дадут приличную комнату. В сарае и то было бы лучше.

— Мы не пропадем, переночевав здесь одну ночь. — Вудворд подбородком указал на единственное закрытое ставнем окошко, заляпанное полосами дождя. — Я осмелюсь утверждать, что мы пропали бы, если бы продолжали путь в такую погоду. Так что будь, Мэтью, благодарен.

И снова Вудворд все свое внимание посвятил тому, что делал: одеванию к обеду. Он открыл свой сундук и достал чистую полотняную белую рубашку, свежие чулки, пару светло-серых бриджей, которые аккуратно положил поперек кровати, чтобы не зацепить материю соломой. Сундук Мэтью также был открыт, и чистая одежда наготове. Одно из требований Вудворда: где бы они ни были и каковы бы ни были обстоятельства, к обеду они одеваются как цивилизованные люди. Зачастую Мэтью не видел в этом смысла — разряжаться, словно кардинал, иногда для нищенской трапезы, — но понимал, что для правильного мироощущения Вудворду это жизненно необходимо.

Вудворд вытащил из сундука болванку для париков и поставил на небольшой стол, который вместе с кроватью и сосновым стулом составлял всю меблировку комнаты. На болванку Вудворд надел один из своих трех париков — тот, что был окрашен в приличный оттенок каштанового, с вьющимися локонами на плечах. При чадящей свече в кованом подсвечнике, висящем на крюке над столом, Вудворд осмотрел собственную лысину в ручном зеркальце с серебряной оправой, которое путешествовало с ним из самой Англии. На белой коже головы виднелось с десяток старческих пигментных пятен — прискорбно неприятное зрелище с точки зрения их владельца. Вокруг ушей имелся легкий седой пушок. Стоя в нижнем белье, Вудворд рассматривал эти пятна. Его пухлый живот вываливался из-под перетягивающего пояса, ноги были тонкие, как у цапли. Вудворд тихо вздохнул.

— Годы, — сказал он, — жестокая вещь. Каждый раз, глядя в зеркало, я нахожу новый повод для жалоб. Береги свою юность, Мэтью, это ценнейшее имущество.

— Да, сэр.

Произнесено было без особого выражения. Тема разговора для Мэтью была не нова — Вудворд часто впадал в поэтичность, рассуждая о невзгодах старения. Мэтью сейчас был занят тем, что влезал в свежую белую рубашку.

— А я был красив, — продолжал размышлять вслух Вудворд. — Действительно был. — Он наклонил зеркало, разглядывая старческие пятна. — Красив и тщеславен. Кажется, не без оснований тщеславен.

Он слегка сощурился. Теперь пятен было больше, чем в прошлый раз, когда он их пересчитывал. Да, больше, в этом сомневаться не приходилось. Больше напоминаний о собственной смертности, о времени, утекающем, как вода из пробитого ведра. Он резким движением отвел зеркало в сторону.

— Я ведь продолжаю стареть? — спросил он, обращаясь к Мэтью с намеком на улыбку. — Нет надобности отвечать. Сегодня самообвинений не будет. Ах, где моя гордость!

Он сунул руку в сундук и вынул — с огромной осторожностью и восхищением — камзол. Не какой-нибудь обыкновенный. Тот камзол был темно-коричневого цвета густого французского шоколада, с тончайшей подкладкой черного шелка. Украшали этот камзол — и поблескивали сейчас при свече, когда Вудворд держал его в руках, — тонкие полоски, сплетенные из золотых нитей. Два маленьких скромных кармана украшало по краям такое же золотое плетение, а пять пуговиц камзола исполнены были из чистой слоновой кости — довольно уже пожелтелой после стольких лет ношения, но все же настоящей слоновой кости. Замечательный предмет одежды, реликт прошлой жизни. Вудворду случалось иногда перебиваться сухарями, грустно созерцать пустую кладовую и еще более пустой кошелек, но никогда — хотя этот камзол принес бы приличную сумму на рынке Чарльз-Тауна — Вудворд даже не рассматривал возможность его продать. В конце концов, это было связующее звено с его прежней жизнью джентльмена со средствами, и много раз он засыпал, обернув этим камзолом грудь, будто тот мог навеять сны о счастливых лондонских годах.

Донесся раскат грома. Мэтью заметил, что угол подтекает, и вода струится по кое-как ошкуренным бревнам, собираясь лужицей на полу. Еще он заметил, что по комнате шныряют несколько крыс, и оценил их как не уступающих по размерам своим городским собратьям, если не превосходящих их. Он решил попросить у Шоукомба дополнительную свечу, и если он вообще заснет, то лишь сидя и с фонарем под рукой.

Пока Мэтью надевал пару темно-синих бриджей и черный сюртук, Вудворд натянул чулки, серые бриджи — несколько туго сидящие в талии, а потом — белую блузу. Затем он сунул ноги в сапоги, очищенные от грязи, насколько это было возможно, и только после этого надел и застегнул свой высоко ценимый камзол. Далее последовал парик, расправленный и установленный должным образом под контролем ручного зеркальца. Вудворд провел рукой по подбородку — нет ли щетины: ему удалось побриться с использованием таза дождевой воды, которую Шоукомб принес для умывания. Последним предметом одежды был бежевый сюртук — довольно мятый, зато закаленный в путешествиях. Мэтью прошелся расческой по непокорному ежику волос, и они были готовы к приему у хозяина заведения.

— З-заходите, рассаживайтесь! — заорал Шоукомб, когда Вудворд в сопровождении Мэтью вошел в общий зал. Дым очага стал еще более густым и едким, если это только было возможно. В зале горело несколько свечей, и Мод вместе с девушкой возились у котла, булькающего на крюке над красными углями. Шоукомб стоял на ногах, держа в руке деревянную кружку с ромом, и показывал вошедшим на стол. Судя по качанию тела, жидкость свое действие оказывала. Трактирщик заморгал и издал низкий присвист, к концу ставший существенно громче.

— В Бога и короля мать, это у вас золото? — Вудворд не успел отпрянуть, и грязная лапа Шоукомба, высунувшись вперед, пощупала поблескивающий камзол. — Вот это матерьяльчик, блин! Мод, ты глянь! Он золото носит на себе, ты видала такое?

Старуха, чье лицо под длинными седыми волосами в отблесках огня напоминало потрескавшуюся глину, глянула через плечо и издала звук, который можно было счесть и изуродованной речью, и просто сопением. Потом снова вернулась к своей работе — помешивать в котле и издавать звуки, которые звучали то как приказы девушке, то как неодобрение ей же.

— Ну, блин, как птички! — сказал Шоукомб, ухмыляясь во весь рот. Мэтью сравнил бы этот рот со свежим порезом от стекла. — Золотая птица и черная птица, во зрелище! — Он шумно отодвинул стул от ближайшего стола. — Давайте садитесь, пусть крылышки да перышки отдохнут!

Вудворд, достоинство которого было оскорблено подобным поведением, сам отодвинул для себя стул и опустился на него со всем изяществом, которое мог собрать. Мэтью остался стоять и, глядя прямо в глаза Шоукомбу, произнес:

— Ночной горшок.

— А?

Кривая ухмылка так и застыла на физиономии Шоукомба.

— Ночной горшок, — твердо повторил молодой человек. — В нашу комнату не поставили ночной горшок.

— Ночной. — Шоукомб глотнул как следует из кружки, и струйка рома потекла по подбородку. Ухмылка исчезла. Зрачки превратились в черные булавочные головки. — Горшок. Ночной, значит, мать его, горшок, на фиг. А на хрена, по-вашему, лес тут? Если кто ж-желает посрать или поссать, идет прямо в лес, на фиг. И ж-жопу листьями вытирает. А теперь садитесь, а то ужин щас будет.

Мэтью остался стоять, только сердце у него забилось сильнее. Ощущалось повисшее между ним и хозяином напряжение, едкое, как сосновый дым. Жилы у Шоукомба на шее надулись, налились кровью. На лице читался откровенный и грубый вызов. Он подзадоривал Мэтью нанести удар, и как только удар будет нанесен, ответ, втрое более сильный, не задержится. Минута тянулась. Шоукомб ждал, каков будет следующий ход Мэтью.

— Ну-ну, — спокойно произнес Вудворд и потянул Мэтью за рукав. — Садись.

— Я считаю, что мы вполне заслуживаем горшка, — настаивал Мэтью, не уступая в игре в гляделки. — Или уж хотя бы ведра.

— Молодой хозяин! — Голос Шоукомба сочился деланной симпатией. — Следовало бы вам понять, где вы находитесь. Тут никак не королевский дворец, да и страна тут не цивилизованная. Может, у вас там, в Чарльз-Тауне, присаживаются на всякие горшки, а у нас тут по-простому, за сараем. Уж как есть, так есть. И вообще, разве вы хотите, чтобы потом девушка за вами горшки мыла? — Он поднял брови. — Это ж не по-джентльменски!

Мэтью не ответил. Вудворд потянул его за рукав, считая, что стычка не стоит продолжения.

— Мы сумеем обойтись, мистер Шоукомб, — сказал Вудворд, когда Мэтью неохотно уступил и сел. — Что можем мы ожидать на ужин сегодня вечером?

Бах!

Раздался хлопок, как пистолетный выстрел, и оба гостя подскочили на стульях. Они посмотрели в сторону очага, откуда донесся звук, и увидели старуху, держащую в руке здоровенный деревянный молоток.

— Ветчины захотела! — выдохнула она хрипло и гордо подняла вторую руку, два пальца которой зажали длинный хвост огромной бурой крысы, дергающейся в предсмертных судорогах.

— Да выброси ты эту заразу! — сказал Шоукомб. Вудворд и Мэтью ждали, что она бросит крысу в котел, но старуха побрела к окну, отперла ставень и швырнула подыхающего грызуна в дождливую темь.

Открылась дверь, и на пороге появилась мокрая крыса другой породы, волоча за собой синий флаг ругательств. Абнер промок, с одежды и белой бороды капало, на сапоги налипли комья грязи.

— Конец этому проклятому миру, вот что! — объявил он, захлопнув и заперев дверь на щеколду. — Смоет нас всех прямо!

— Ты лошадей покормил, попоил?

Шоукомб до того велел Абнеру отвести лошадей и фургон путешественников под навес сарая и заняться заодно еще теми тремя, с просевшими спинами.

— Ну, вроде.

— Устроил на ночь? Если опять бросил тех кляч стоять под дождем, я тебе шкуру с задницы спущу!

— Да в сарае они, мать их так, а если не веришь, так соси ты у жеребца!

— Закрой пасть, пока я тебе ее не зашил! Пойди джентльменам рому принеси!

— Ни хрена никуда не пойду! — заверещал старик. — Промок так, что прямо хоть плавай в шмотках!

— Полагаю, я предпочел бы эль, — сказал Вудворд, вспоминая, как уже попробовал ром Шоукомба и чуть язык не сжег. — Или чай, если у вас есть.

— И мне то же самое, — произнес Мэтью.

— Слышал, что джентльмены сказали? — заорал Шоукомб на своего злополучного дядю. — Тащи сюда эль! Лучший, что есть в доме! Шевелись, я сказал!

Он с угрозой сделал два шага к старику, поднимая кружку, будто собираясь короновать ею Абнера, и при этом заплескал вонючей жидкостью своих гостей. Мэтью мрачно глянул на Вудворда, но тот лишь покачал головой, наблюдая недостойный комизм положения. Промокший дух Абнера сник перед гневом его племянника, и старик понесся в кладовую, однако успел оставить в кильватере злобное полувсхлипывающее проклятие.

— Тут кое-кто забыл, кто в этом доме хозяин! — Шоукомб выдернул стул и сел к ним за стол без приглашения. — Надо мне посочувствовать, джентльмены! Куда ни гляну, всюду вижу полоумного!

«И в зеркале тоже», — подумал Мэтью. Вудворд поерзал на стуле.

— Не сомневаюсь, что держать таверну — дело хлопотное.

— Видит Бог, чистая правда! Бывают здесь проезжающие, но немного. Малость торгую с трапперами и краснокожими. Ну, я здесь только три где-то, четыре месяца.

— Вы сами это построили? — спросил Мэтью. Он уже заметил с полдюжины водяных струек, капающих с неряшливой крыши.

— Ага. Каждое бревно, каждую доску.

— А больная спина не мешала вам валить и таскать бревна?

— Больная спина? — Шоукомб нахмурился. — Чё еще за больная спина?

— Ну, что вы повредили, таская тяжелые тюки. Разве вы не говорили, что на Темзе работали? Я думал, это и не позволяет вам таскать что-нибудь вроде… сундука или двух.

Лицо Шоукомба превратилось в кусок камня. Прошло несколько секунд, и высунулся язык, облизав нижнюю губу. Трактирщик улыбнулся, но напряженно.

— А, — протянул он, — спина. Да… да, был у меня напарник. Он-то как раз валил и таскал. Еще мы наняли малость краснокожих, бусами расплатились. Я-то говорил, что… спина у меня болит, когда мокро. А иногда я как огурчик.

— Что случилось с вашим напарником? — поинтересовался Вудворд.

— Заболел, — последовал быстрый ответ. Трактирщик не сводил глаз с Мэтью. — Лихорадка. Пришлось бедняге все бросить, убраться обратно в Чарльз-Таун.

— А отчего он в Фаунт-Роял не поехал? — продолжал допытываться Мэтью. Инстинкт гончей в нем встрепенулся: в воздухе повис безошибочный запах лжи. — Там же доктор есть, в Фаунт-Рояле.

— Откуда мне знать? Вы спросили, я отвечаю. Поехал обратно в Чарльз-Таун.

— Вот! Пейте, пока кишки не лопнут!

Две полные до краев деревянные кружки хлопнулись на середину стола, и Абнер — все еще бормоча и ругаясь — пошел обсыхать у очага.

— Суровая страна, — сказал Вудворд, чтобы разрядить напряжение, возникшее между двумя другими. Он приподнял кружку и с огорчением заметил, что на поверхности плавает маслянистая пленка.

— Мир суровый, — поправил его Шоукомб и только теперь оторвал взгляд от Мэтью. — Пейте на здоровье, джентльмены, — произнес он, поднося ром ко рту.

И у Вудворда, и у Мэтью хватило осторожности сперва чуть попробовать это пойло — и обрадоваться недостатку смелости. Эль, сваренный из чего-то вроде перебродивших кислых яблок, был настолько крепок, что сводило челюсти и перехватывало горло. У Мэтью заслезились глаза, а Вудворд был уверен, что ощутил под париком испарину. И все же оба проглотили жидкость.

— Я этот эль беру у индейцев. — Шоукомб утер рот тыльной стороной ладони. — Они его называют словом, которое означает «укус змеи».

— Действительно, ощущение как от укуса, — сказал Вудворд.

— Второй глоток идет полегче. Когда допьешь до половины, становишься ягненком или львом. — Шоукомб глотнул еще раз, покатал ром во рту. Потом вытянул ноги вдоль стола и откинулся на спинку стула. — А дозволено спросить, что у вас там за дело, в Фаунт-Рояле?

— Связанное с законом, — ответил Вудворд. — Я — магистрат.

— А-а, — кивнул Шоукомб, будто отлично все понял. — Это вы оба в мантиях?

— Нет, Мэтью — мой клерк.

— Это из-за той заварухи там, да?

— Есть некоторые проблемы, — осторожно сказал Вудворд, не зная, что известно этому человеку о событиях в Фаунт-Рояле, и не желая давать ему веревку, чтобы привязать эту историю к колесам других фургонов.

— О, мне известна вся информация, — заявил Шоукомб. — Никакой это не секрет. Гонцы мотались туда-сюда последние полтора месяца, они мне все рассказали. Вы мне вот что скажите: вы ее повесите, сожжете или голову ей отрубите?

— Во-первых, обвинения против нее должны быть доказаны. Во-вторых, приведение приговора в исполнение не входит в мои обязанности.

— Но приговор-то выносите вы? Так какой он будет?

Вудворд решил, что единственный способ сойти с этой дороги — пройти ее до конца.

— Если она будет признана виновной, то наказанием станет повешение.

— Ха! — Шоукомб пренебрежительно отмахнулся. — Кабы мне решать, я бы ей отрубил голову и все сжег! А потом взял бы пепел и бросил в океан! Они, знаете, соленой воды не выносят. — Он повернулся в сторону очага и рявкнул: — Эй, вы там! Где наш ужин?!

Мод что-то злобно залопотала в ответ, отчего изо рта у нее полетела слюна, и он снова заорал:

— Так быстрее давай, старуха!

И снова обернулся к молчащим гостям.

— Так вот, — сказал он, — я вот как мыслю: закрыть надо Фаунт-Роял наглухо, все там пожечь, и дело с концом. Когда Дьявол куда-нибудь пролезет, ничем его, кроме огня, не выкуришь. Можете ее повесить или чего вам захочется, но Дьявол пустил корни в Фаунт-Рояле, и от этого средства нет.

— Я бы счел это излишней крайностью, — ответил Вудворд. — Подобные проблемы бывали в других поселениях, и они выжили, и даже процвели, когда ситуация была исправлена.

— Ну, как хотите, а я лично не стал бы жить в Фаунт-Рояле или в любом другом месте, где когда-то Дьявол разгуливал, как у себя дома! Жизнь и без того чертовски трудна. И мне не надо, чтобы на меня порчу навели, пока я сплю! — Он хмыкнул, подчеркивая серьезность своих слов. — Да, сэр, говорите вы красиво, но спорить могу, не захотели бы вы свернуть в переулок и напороться там на Сатану, который вас в темноте поджидает! Так что мой вам совет, сэр — пусть я всего лишь жалкий трактирщик, — отрезать голову этой шлюхе Дьявола и приказать сжечь весь город до основания.

— Я не делаю вид, что знаю все ответы на все тайны, святые и нечестивые, — ровным голосом ответил магистрат, — но я точно знаю, что ситуация в Фаунт-Рояле весьма сомнительна.

— И чертовски опасна. — Шоукомб хотел сказать что-то еще, но из открытого рта не донеслось ни звука. Мэтью и Вудворду было очевидно, что его внимание, ослабленное крепким напитком, отвлеклось от вопроса о Фаунт-Рояле. Он снова залюбовался вышитым золотом камзолом. — Клянусь богом, отличная работа, — сказал он и снова осмелился потрогать материал грязными пальцами. — Где купили? В Нью-Йорке?

— Это… это мне подарила жена. В Лондоне.

— Я тоже был женат когда-то. Одного раза хватило. — Трактирщик коротко и невесело хохотнул. Пальцы его продолжали гладить ткань, к большому неудовольствию Вудворда. — Жена у вас в Чарльз-Тауне?

— Нет. — Голос Вудворда прозвучал несколько мрачнее. — Она… осталась в Лондоне.

— А моя на дне этой чертовой Атлантики. Умерла на пароходе, усралась до смерти. Ее завернули в холстину и выбросили за борт. Знаете, такая вот ж-жилетка… сколько она м'жет стоить, примерно?

— Более, чем любой человек мог бы согласиться заплатить, — ответил Вудворд и подчеркнуто отодвинул свой стул на несколько дюймов, оставив пальцы трактирщика ощупывать воздух.

— Место сделайте! Локти берегите!

Мод хлопнула на стол две деревянные миски, заполненные темно-коричневым варевом, перед Шоукомбом и магистратом. Миску Мэтью принесла девушка; поставила ее на стол и быстро повернулась, чтобы вернуться к очагу. При этом ее одежда зацепила руку молодого человека, а до ноздрей его донесся сильный запах — немытого тела, но и еще какой-то, перекрывающий первый. Это был мускусный сладковатый запах, жгучая острота, и, словно кулаком в грудь, оглушило Мэтью понимание, что это аромат ее тайных мест.

Шоукомб глубоко и шумно вздохнул и посмотрел на Мэтью, у которого глаза слегка расширились и следили за девушкой.

— Эй! — рявкнул Шоукомб. — На что это ты уставился?

— Ни на что. — Мэтью снова обратил взгляд к миске жаркого.

— Ну-ну.

Девушка вернулась, принесла деревянные ложки. Снова ее юбка задела руку Мэтью, и он дернулся, будто его в локоть ужалил шершень. Тот самый запах ударил в ноздри. Сердце и так билось, как пойманное. Мэтью взял ложку и почувствовал, что ладонь вспотела. Потом заметил, что Шоукомб смотрит на него пристально, видя его насквозь, как стеклянного.

Глаза Шоукомба сверкнули отблеском свеч. Он облизнул губы, прежде чем заговорить.

— Лакомый кусочек она, как тебе?

— Простите, сэр?

Шоукомб слегка осклабился в злобной издевательской усмешке.

— Лакомый кусочек, — повторил он. — Хотелось бы тебе взглянуть на ее корзинку?

— Мистер Шоукомб! — Вудворд постиг ситуацию, и она была для него неприемлемой. — Если вы не возражаете…

— Ну, вполне можете оба ее получить, если желаете. Будет стоить вам не больше гинеи на двоих…

— Совершенно неприемлемо! — Щеки Вудворда вспыхнули. — Я вам сказал, что я женат!

— Ну, так она же в Лондоне? Или вы хотите сказать, что у вас ее имя наколото на самом дрыне?

Если бы за окном не бушевала буря, если бы в сарае не стояли лошади, если бы вообще было местечко, где переночевать, Вудворд бы немедленно встал, собрав все свое достоинство, и распрощался с этим развращенным хамом. Чего ему на самом деле хотелось — это размахнуться и вмазать наотмашь по наглой ухмыляющейся роже. Но он был джентльмен, а джентльмены так не поступают. А потому он проглотил собственный гнев и отвращение, будто ведро желчи, и сухо заявил:

— Сэр, я верен своей жене. И был бы весьма признателен, если бы вы учли этот факт.

Шоукомб в ответ сплюнул на пол и снова перенес внимание на молодого человека.

— Ну а ты, юноша? Как насчет разок ее… это? За десять, скажем, шиллингов?

— Я… я хочу сказать…

Мэтью обратил к Вудворду взгляд, просящий о помощи, потому что, если честно, он сам не знал, что хочет сказать.

— Сэр, — ответил за него Вудворд, — вы ставите нас в трудное положение. Этот молодой человек… почти всю жизнь прожил в приюте. Это значит… — Он наморщил лоб, подбирая слова для своей мысли. — Вы должны понять, что его… опыт весьма ограничен. У него не было случая воспользоваться…

— Мать моя женщина! — перебил его Шоукомб. — То есть вы хотите сказать, что он еще ни разу не трахался?

— Ну… как я уже говорил, его жизненный опыт пока что не предоставил ему…

— Да говорите вы по-человечески! Он — девственник ебучий, это вы хотите сказать?

— Замечу, что в вашей формулировке заключено терминологическое противоречие, сэр, но… да, именно это я и хочу вам сказать.

Шоукомб присвистнул в восторге, и взгляд, которым он посмотрел на Мэтью, вогнал молодого человека в густую краску.

— Ну, сынок, я еще не встречал типов твоей породы! Да лопни мои уши, если я хоть слыхал о таком! Тебе сколько лет?

— Мне… мне двадцать лет, — сумел ответить Мэтью. Щеки у него горели ярким пламенем.

— Двадцать лет, и живой манды не видел? Слушай, как у тебя еще штаны не лопнули?

— Я позволил бы себе спросить, сколько лет этой девушке, — вмешался Вудворд. — Ей ведь еще нет пятнадцати?

— Какой у нас сейчас год? — спросил Шоукомб.

— Тысяча шестьсот девяносто девятый.

Шоукомб стал считать на пальцах. Мод подала на стол деревянную тарелку с коричневыми ломтями кукурузного хлеба и снова уползла прочь. Трактирщик явно путался в расчетах на собственных пальцах, потом ему надоело, и он, опустив руки, ухмыльнулся Вудворду:

— Да ладно, она давно созрела, как инжирный пудинг.

Мэтью потянулся за «змеиным укусом» и почти с жадностью его проглотил.

— Как бы там ни было, — возразил Вудворд, — мы оба отклоняем ваше приглашение.

Взяв ложку, он погрузил ее в водянистое варево.

— Никаких приглашений. Деловое предложение это было. — Шоукомб глотнул еще рома и тоже приступил к своей миске. — Черт меня побери, если я в жизни слышал подобное! — проговорил он с набитым ртом, из которого текло по уголкам. — Я сам с двенадцати лет девчонок начал пялить!

— Одноглазый, — произнес Мэтью.

Именно об этом он хотел спросить, и сейчас момент был не хуже всякого другого, тем более чтобы отвлечь Шоукомба от текущей темы.

— Чего?

— Вы недавно упоминали Одноглазого. — Мэтью обмакнул кусок хлеба в жаркое и стал есть. Хлеб по вкусу больше напоминал обожженный кирпич, чем кукурузу, но против жаркого возразить было бы трудно. — О чем это вы говорили?

— Зверюга из зверюг. — Ухватив миску обеими руками, Шоукомб шумно стал из нее пить. — Ростом футов семь или восемь. Черный, как шерсть у Дьявола на жопе. Глаз ему выбило стрелой краснокожего, но такого здоровенного разве одной стрелой убьешь? Ну нет, сэр! Он только злее стал, как говорят. И кровожаднее. Когтями разорвет вам лицо, а мозги сожрет на завтрак. Он такой.

— Одноглазый — обыкновенный, блин, медведь! — подал голос сидящий у огня Абнер. От его лохмотьев шел пар. — Только здоровенный! Больше коня! Больше кулака Господня, вот!

— Не медведь ни хрена.

Шоукомб повернулся к автору этой последней декларации, блестя потеками жаркого на подбородке:

— А? Ты чего там говоришь?

— Не медведь, говорю, он.

Мод вышла вперед, подсвеченная сзади огнем очага. Голос ее был по-прежнему визглив и неразборчив, но она старалась говорить как можно медленнее и отчетливее. Эта тема, как предположили и Вудворд, и Мэтью, была ей очень небезразлична.

— А кто, если не медведь? — спросил Шоукомб.

— Не просто медведь, — поправилась она. — Я его видела. Ты — нет. Я знаю, кто он.

— У нее тоже мозги набекрень, — пожал плечами Шоукомб, обращаясь к Вудворду.

— Видела, — повторила старуха, и голос ее зазвучал тверже. Она подошла к столу и остановилась рядом с Мэтью. Отблеск свечи падал на изборожденное морщинами лицо, но глубоко посаженные глаза оставались в тени. — У двери я стояла. Вон где, у двери. Джозеф шел домой. И наш мальчик. Я видела, они вышли из лесу, шли по полю. Меж ними олень висел. Я подняла фонарь, стала им орать… а тут вдруг эта тварь у них сзади. Ниоткуда встал. — Она подняла правую руку, костлявые пальцы сомкнулись на ручке несуществующего фонаря. — Я мужа хотела позвать, но ничего не крикнула. — Она сжала зубы. — Пыталась. Пыталась. Бог меня лишил голоса.

— Да уж скорее тебя крепкое пойло голоса лишило! — грубо захохотал Шоукомб.

Старуха не ответила. Она молчала, дождь колотил по крыше, да треснула в очаге сосновая ветка. Наконец старуха вздохнула — глубоко, прерывисто, с непередаваемой горестью и смирением.

— Мальчика нашего убил, а Джозеф и повернуться не успел, — сказала она, ни к кому не обращаясь. Мэтью показалось, что она смотрит на него, но он не был в этом уверен. — Голову ему снес, просто когтями махнул. И навалился на мужа, и ничего уже было не поделать. Я побежала, бросила в него фонарь, да только он большой. Страшно большой. Встряхнул своими здоровенными черными плечищами и поволок оленя прочь. А мне оставил, что осталось. Джозефу распороло шею, дыхательное горло и вообще. Три дня умирал.

Старуха мотнула головой, и Мэтью увидел влажный блеск в ее глазных впадинах.

— Бог мой! — произнес Вудворд. — И не было соседей, чтобы прийти вам на помощь?

— Соседей? — переспросила она недоверчиво. — Не, соседей тут нету. Мой Джозеф траппером был, с инджунами малость торговал. Так живем. Я чего тебе говорю: Одноглазый — не простой медведь. Тут, в этой земле, все темное, злое, жестокое. Когда ждешь домой мужа и сына, фонарь поднимешь и хочешь их позвать, тут что-то на них наваливается, и ничего у тебя нет. Вот это и есть Одноглазый.

Ни Вудворд, ни Мэтью не знали, что ответить на эту страшную историю, зато у Шоукомба, который продолжал хлебать варево и запихивать в рот кукурузный хлеб, нашелся ответ.

— А, блин! — завопил он, хватаясь за челюсть, и лицо его исказилось от боли. — Женщина, ты чего в этот гадский хлеб насовала? — Он полез пальцами в рот, пошарил там и вытащил какой-то небольшой коричневый предмет. — Чуть себе зуб не сломал об эту хренови… Мать твою! — Вдруг до него дошло, что он держит. — Это же и есть зуб!

— Мой небось, — сказала Мод. — Шатался у меня сегодня утром.

Она выхватила зуб из пальцев трактирщика и, не ожидая, чтобы он сказал еще что-нибудь, снова вернулась к своим обязанностям у очага.

— Проклятая старуха на ходу рассыпается! — мрачно бросил ей вслед Шоукомб.

Он дернул еще рому, покатал его во рту и снова занялся ужином.

Вудворд разглядывал кусок лепешки, который только что погрузил в свою миску. Потом очень вежливо откашлялся.

— Боюсь, у меня аппетит несколько поубавился.

— Чего? Уже не голодны? Так давайте его сюда! — Шоукомб схватил миску магистрата и перевалил ее содержимое в свою. Он решил пренебречь столовыми приборами в пользу собственных рук, жаркое капало у него изо рта, оставляя пятна на рубашке. — Эй, клерк! — промычал он, пока Мэтью решал, стоит ли рисковать найти в хлебе гнилой зуб. — Если захочешь поиграть с девкой, я тебе десять пенсов плачу за посмотреть. Не каждый день видишь, как девственник вставляет телке.

— Сэр, — перебил Вудворд голосом, в котором появилась острота. — Я уже вам сказал, наш ответ — нет.

— А чего это вы за него говорите? Вы ему кто, отец, что ли?

— Нет, не отец. Но я за него отвечаю.

— А какого черта за двадцатилетнего мужчину кто-то должен отвечать?

— В этом мире полно волков, мистер Шоукомб, — сказал Вудворд, приподняв брови. — И молодой человек должен быть очень осторожен, чтобы не попасть в их компанию.

— Да лучше уж вой волков, чем завывания святых, — сказал Шоукомб. — Может, тебя сожрут, зато от скуки не помрешь.

Мысленный образ, как волки пожирают человеческое мясо, привел на ум Мэтью другой вопрос. Он подвинул свою миску к трактирщику.

— Тут две недели назад из Чарльз-Тауна в Фаунт-Роял проезжал магистрат. Его звали Тимон Кингсбери. Он здесь, случайно, не останавливался?

— Не, я его не видел, — ответил Шоукомб, не отрываясь от обжорства.

— Он не доехал до Фаунт-Рояла, — продолжал Мэтью. — Вероятно, он мог бы здесь остановиться, если бы…

— Наверно, и сюда не добрался, — перебил Шоукомб. — Попался ребятам с большой дороги в лиге от Чарльз-Тауна, я так думаю. А может, Одноглазый его поймал. Здесь одинокий путешественник всегда в шаге от Ада.

Мэтью вдумался в эту фразу под звуки барабанящего по крыше дождя. Вода струйками втекала сквозь крышу, лужицами собираясь на досках пола.

— Я не говорил, что он был один, — произнес наконец Мэтью. Челюсти Шоукомба, кажется, чуть снизили обороты.

— Ты же только его назвал, нет?

— Да, но я не упомянул его клерка.

— Да блин! — Шоукомб грохнул миской по столу. Снова в его глазах засверкала ярость. — Так один он был или нет? И какая, на хрен, разница?

— Он был один, — спокойно ответил Мэтью. — Его клерка накануне вечером свалила болезнь. — Он посмотрел на пламя свечи, на черную нитку дыма, извивающуюся вверх с оранжевого острия. — Но я действительно не думаю, что это имеет значение.

— Действительно. — Шоукомб покосился мрачно на Вудворда. — У этого пацана зуд задавать вопросы, да?

— Он — весьма разумный молодой человек, — ответил Вудворд. — И в нем горит огонь любознательности.

— Ага. — Взгляд Шоукомба снова обратился к Мэтью, и у того возникло отчетливое и весьма неприятное ощущение, словно смотришь в леденящее дуло заряженного и взведенного ружья. — Гляди только, чтобы тебе этот огонек не задули.

Шоукомб еще несколько секунд подержал пронзительный взгляд, потом снова взялся за еду, которую отодвинул Мэтью.

Путешественники, извинившись, встали из-за стола, когда Шоукомб объявил, что сейчас Абнер будет играть на скрипке, чтобы их «поразвлечь». Вудворд давно уже прилагал усилия, чтобы подавить зов телесных отправлений, но природа заговорила повелительно, и он был вынужден надеть пальто, взять фонарь и выйти в непогоду.

Удалившись в отведенную им комнату, где по крыше стучал дождь и коптила единственная свеча, Мэтью услышал, как начала скрипеть скрипка Абнера. Кажется, им все равно исполнят серенаду, хотят они того или нет. Усугубляя ситуацию, Шоукомб начал хлопать в ладоши и подвывать сомнительным контрапунктом. В углу завозилась крыса, которой это явно нравилось не больше, чем Мэтью.

Он сел на соломенный матрас и подумал, удастся ли сегодня заснуть, хотя он и устал с дороги. Учитывая крыс, имеющихся в комнате, и еще двоих вне ее, завывание которых доносилось из камина, задача будет непростая. Мэтью решил, что займется придумыванием и решением каких-нибудь математических задач, естественно, на латыни. Обычно это ему помогало успокоиться в трудных ситуациях.

«Не думаю, что это имеет значение», — сказал он Шоукомбу по поводу того, действительно ли магистрат Кингсбери путешествовал в одиночку. Но самому Мэтью казалось, что это имеет значение. Ехать одному — весьма необычно и, как верно подметил Шоукомб, безрассудно. Магистрат Кингсбери бывал пьян каждый раз, когда Мэтью его видал, и, наверное, алкоголь ослабил его мозги. Но Шоукомб сам сказал, что Кингсбери был один. Он не спросил: «Был ли он один?» или «Кто еще с ним ехал?» Нет, он высказал утверждение: «Человек, путешествующий в одиночку…»

Громкость скрипки достигла ужасающих высот. Мэтью вздохнул и помотал головой от недостойности положения. Зато по крайней мере есть крыша над головой на эту ночь. Выдержит ли эта крыша целую ночь — уже второй вопрос.

И он все еще чуял аромат девушки.

Этот аромат обрушился на Мэтью, как из засады. Он был здесь, в ноздрях или в мозгу, но был.

«Хочешь разок?»

Да, подумал Мэтью. Математические задачи.

«Она зрелая, как инжирный пудинг».

И непременно по-латыни.

Скрипка стонала и визжала, а Шоукомб начал притоптывать по полу. Мэтью уставился на дверь — запах девушки звал его.

Во рту пересохло. Живот стянуло немыслимым узлом. Да, подумал он, заснуть этой ночью — трудная будет задача.

Очень, очень трудная.

Глава 3

Мэтью вздрогнул и открыл глаза. Желтый свет едва мерцал, свеча догорела до исчезающего огарка. Рядом с ним на жесткой соломе шумно храпел Вудворд; рот его был полуоткрыт, подбородок подрагивал. Мэтью не сразу понял, что у него на левой щеке мокро. Тут вторая капля дождя упала с промокшего потолка ему налицо, и он резко сел, выругавшись сквозь сжатые зубы.

От этого внезапного движения крыса — очень большая, судя по звуку, — в тревоге пискнула и застучала коготками обратно в гнездо в стене. Шум дождя, капающего с потолка на пол, превратился в настоящую десятипенсовую симфонию. Мэтью подумал, что пора будет скоро строить ковчег. Может, и впрямь Абнер прав насчет конца света, и год 1700-й никогда не появится в календарях.

Но как бы там ни было, а ему придется добавить к потопу собственную воду. И, быть может, не только, судя по тяжести в кишках. Черт возьми, если не выйти в эту непогоду, то придется садиться прямо здесь, как скотине. Можно попытаться сдерживаться, но есть вещи, которые сдержать невозможно. Он облегчится в кустах за сараем, как цивилизованный человек, пока эти крысы будут заниматься своим делом рядом с кроватью. В следующую — не дай Бог — поездку он напомнит себе, что надо уложить ночной горшок.

Мэтью встал с пыточного сооружения, которое здесь считалось кроватью. Таверна давно затихла; действительно, час был мертвый. Рокотал далекий гром, буря все еще висела над колонией Каролиной, раскинув черные крылья стервятника. Мэтью влез в сапоги. Своего пальто у него не было, а потому он натянул касторовое пальто магистрата, все еще мокрое после недавнего путешествия Вудворда за сарай. На сапоги магистрата, стоящие возле кровати, налипли комья глины, их не очистить без щетки из свиной щетины. Мэтью не хотел забирать единственную свечу, тем более что ветер ее тут же задует, а обитатели стены могут осмелеть в темноте. Он решил взять закрытый фонарь из другой комнаты, и надеяться, что тот даст достаточно света, чтобы не вступить в «нечестивую грязь», по выражению Вудворда. Заодно можно будет проверить лошадей, раз уж он окажется рядом с сараем.

Он взялся за дверной засов и стал его поднимать, когда услышал, что магистрат перестал храпеть и тихо застонал. Глянув на него, Мэтью увидел, что лицо Вудворда дергается и перекашивается под пятнистым куполом лысины. Мэтью остановился, всматриваясь в своего спутника при тусклом неровном свете. Рот Вудворда раскрылся, веки затрепетали. «Ой», — шепнул магистрат совершенно отчетливо. Голос его, хотя и шепчущий, был наполнен явной и ужасной болью. «О-о-ой, — простонал Вудворд в плену кошмара. — Энн, ему больно. — Послышался болезненный вздох. — Больно, больно, Боже, Энн… больно… больно…»

Он еще что-то говорил, мешанина каких-то слов, потом снова раздался тихий стон. Руки Вудворда сжались в кулаки перед грудью, голова вдавилась в солому. Изо рта донесся едва слышный звук, какой-то намек на плач, затем тело его медленно обмякло, и снова послышался нормальный храп.

Все это было для Мэтью не ново. Много ночей ходил магистрат темными полями страдания, но об источнике его говорить отказывался. Мэтью однажды спросил, пять лет назад, что его беспокоит, и в ответ услышал отповедь, что дело Мэтью — изучать обязанности судебного клерка, а если он будет лодырничать в их постижении, то всегда может вернуться обратно в сиротский приют. Смысл, преподанный с необычайным количеством уксуса, был совершенно ясен: что бы ни мучило магистрата по ночам, говорить об этом не следует.

Мэтью полагал, что это как-то связано с оставшейся в Лондоне женой судьи. Энн — должно быть, ее имя, хотя Вудворд никогда в часы бодрствования его не упоминал и никогда ничего об этой женщине не сообщал. На самом деле, хотя Мэтью и находился непрерывно в обществе Айзека Вудворда с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать, он мало что знал о его прошлой жизни в Англии. Вот что было ему известно: Вудворд был адвокат с определенной известностью и достиг также успеха на финансовом поприще, но что вызвало перемену его судьбы, почему он покинул Лондон и уехал в полудикие колонии, оставалось тайной. По крайней мере из прочитанного и из рассказов Вудворда Мэтью знал, что Лондон — огромный город. Сам он никогда там не бывал, как и в Англии, поскольку родился на корабле посреди Атлантики на девятнадцатый день пути от Портсмута.

Он тихо поднял щеколду и вышел. В потемневшем зале угасающие огоньки очага все еще доедали кусочки дерева, хотя самые большие угли на ночь загасили. В воздухе держался горький дым. На крюках рядом с очагом висели два фонаря, оба из кованой жести с пробитыми гвоздем дырами для света. В одном из них имелась свеча, насаженная на внутренний штырь, и Мэтью выбрал его. Найдя на полу сосновую ветку, он зажег ее от тлеющих углей и поднес пламя к фитилю.

— Ты чего это вздумал, а?

От этого голоса, так внезапно прорезавшего тишину, Мэтью чуть не выскочил из сапог. Он резко обернулся, и скудный расходящийся свет фонаря упал на Уилла Шоукомба, который сидел за столом перед кружкой, зажимая в зубах почерневшую глиняную трубку.

— Порыскать решил?

Глубоко посаженные глаза трактирщика и все лицо казались грязно-желтыми в неверном свете. Из его зубов выполз клуб дыма.

— Я… мне нужно выйти, — ответил Мэтью, все еще не успокоившись от неожиданного окрика.

Шоукомб медленно затянулся.

— Ладно, — сказал он. — Смотри там ноги не переломай.

Мэтью кивнул и пошел было к двери, но Шоукомб снова его окликнул:

— А твой хозяин — он не согласится ведь продать свою классную жилетку, нет?

— Нет, не согласится. — И, хотя знал, что Шоукомб его подначивает, он не мог это пропустить. — Мистер Вудворд мне не хозяин.

— Нет? А тогда почему он тебе говорит, что тебе можно делать, а что нельзя? Выходит так, что он твой хозяин, а ты его раб.

— Мистер Вудворд действует в моих интересах.

— Ну-ну. — Шоукомб запрокинул голову и пустил струю дыма в потолок. — Сначала заставляет тебя таскать сундуки, потом не позволяет фитилек макнуть? И порет чушь насчет волков и что тебя надо оберегать. Ты же мужик двадцати лет от роду! Спорить могу, что он тебя заставляет себе сапоги чистить. Угадал?

— Я его клерк, — с нажимом сказал Мэтью, — а не лакей.

— Так кто ему сапоги чистит — он или ты?

Мэтью промолчал. Он действительно чистил сапоги магистрату, но эту работу выполнял без жалоб. За многие годы некоторые дела — содержание в порядке юридических документов, уборка в квартире, чистка одежды, упаковка сундуков и еще много мелочей — оказались на попечении Мэтью просто потому, что у него это получалось намного лучше.

— Я так и знал, — продолжал Шоукомб. — Он вроде тех, у кого голубая кровь в жилах. И ручки он марать не любит, верно ведь? В общем, как я сказал: он хозяин, а ты раб.

— Можете верить, во что вам хочется.

— Я верю в то, что вижу, — ответил Шоукомб. — Иди сюда, покажу тебе кое-что. Раз ты раб и все прочее, можешь захотеть глянуть. — Мэтью не успел отказаться и пойти своей дорогой, как Шоукомб поднял правый сжатый кулак и раскрыл его. — Вот штука, которой ты никогда не видел и больше никогда не увидишь.

Свет фонаря отразился от поверхности золотой монеты.

— Вот! — Шоукомб протянул руку Мэтью. — Я тебе даже дам ее подержать.

Вопреки собственному здравому суждению — и необходимости как можно скорее облегчить пузырь — Мэтью подошел и взял монету. Он поднес ее поближе к фонарю и рассмотрел гравировку. Монета была прилично истерта, почти все буквы сгладились, но посередине еще сохранился кресту отделяющий друг от друга изображения двух львов и двух замков. Мэтью увидел по краю монеты полустертую надпись «Charles II» и «Dei Grat».

— Знаешь, что это? — спросил Шоукомб.

— Карл Второй был королем Испании, — сказал Мэтью. — Значит, это испанская монета.

— Верно, испанская. Знаешь, что это значит?

— То, что недавно здесь побывал испанец?

— Почти. Я ее забрал из сумки дохлого краснокожего. Так откуда же у краснокожего испанская монета? — Он не стал ждать догадок Мэтью. — Это значит, что где-то поблизости шляется проклятый испанский шпион. Вертится где-то среди индейцев почти наверняка. Ты знаешь, что испанцы сидят в этой стране, Флориде, меньше семидесяти лиг отсюда. И у них есть шпионы во всех колониях, и те шпионы распускают вести, что любая черная ворона, которая улетит от хозяина и доберется до Флориды, станет свободным человеком. Слыхано такое? Эти испанцы то же самое обещают всем разбойникам, убийцам, любой людской мерзости.

Он отобрал у Мэтью монету.

— Если бы ты сбежал во Флориду, а твой хозяин потребовал бы тебя выдать, они бы, испанцы, просто над ним надсмеялись бы. И то же самое про всякого, кто украл или убил: стоит сбежать во Флориду, испанцы берут его под крылышко. Я тебе так скажу: когда черномазые побегут во Флориду сотнями и станут там свободными людьми, этот мир покатится прямо в адское пламя.

Шоукомб бросил монету в кружку, еще не пустую, судя по звуку, с которым монета плюхнулась, и стал раздувать трубку, скрестив на груди руки.

— Ага, — сказал он и кивнул знающе, — испанский шпион тут шляется и платит краснокожим, чтобы поднять их на какую-то пакость. Черт, да он может даже в Фаунт-Рояле быть, если это англичанин-предатель!

— Возможно. — Необходимость облегчиться стала неотложной. — Простите, я должен идти.

— Должен, так иди. И помни, смотри под ноги.

Шоукомб дал Мэтью дойти до дверей и тогда окликнул:

— Эй, клерк! Так он точно не расстанется с жилеткой?

— Абсолютно точно.

Шоукомб хмыкнул, окружив голову султаном дыма из трубки.

— Ну, посмотрим, — сказал он будто про себя.

Мэтью отпер щеколду и вышел. Буря несколько утихла, дождь перешел в туманную изморось. Далеко в небе еще вспыхивали молнии, подсвечивая тучи. Ноги сразу увязли в грязи. Пройдя с полдюжины шагов по слякоти, Мэтью был вынужден задрать ночную рубаху и помочиться там, где стоял. Однако приличия требовали, чтобы кишечник он облегчил в зарослях за сараем, потому что здесь не было ни листьев, ни хвои, чтобы после этого очистить тело. Потому, покончив с малым делом, Мэтью, освещая себе путь фонарем, пробрался за сарай, увязая по щиколотку в настоящей трясине. Миновав опушку, он набрал горсть мокрых листьев и присел на корточки. В небе вспыхивали зарницы, было мокро, грязно и противно — хуже не придумаешь. Однако есть процессы, которые никак не ускорить, сколько ни старайся.

После бесконечных, казалось, усилий, во время которых Мэтью проклинал Шоукомба и снова клялся в следующий раз прихватить ночной горшок, дело было закончено и мокрые листья использованы по назначению. Мэтью встал и поднял фонарь, чтобы найти обратную дорогу в эту, с позволения сказать, таверну. Пропитанная водой земля вновь стала размыкаться и смыкаться вокруг сапог; коленные суставы хрустели от напряжения, пока Мэтью вытаскивал ноги изгрязи. Он хотел еще проверить лошадей, прежде чем вернуться в эту так называемую кровать, в уютный храп магистрата, в крысиный шорох из углов, в шум дождя, капающего на…

Он упал.

Упал так резко, что даже не сообразил, что случилось. Первой мыслью было, что ноги ушли совсем в топь. Вторая мысль — спасти пламя фонаря, чтобы не погасло. И поэтому, падая на брюхо в плеске воды и грязи вокруг касторового пальто магистрата, он сумел поднять руку, чтобы фонарь не залило. Мэтью сплюнул набившуюся в рот грязь и с пылающим от гнева лицом произнес:

— Проклятие!

Он попытался сесть. Лицо залепило грязью так, что даже глаза ослепли. Сесть оказалось труднее, чем он думал. Ноги схватила земля. Почва, как выяснилось, ушла из-под подошв, и сейчас они запуталась в чем-то, на ощупь похожем на куст ежевики, увязший в болоте. Оберегая фонарь, Мэтью сумел вывернуть правую ногу из этой путаницы, но то, что держало левую, не поддавалось. Полыхнула молния, дождь припустил сильнее. Мэтью подтянул под себя правую ногу, собрался и дернул левую вверх и наружу.

Послышался сухой треск — голень освободилась.

Посветив фонарем, Мэтью увидел, что наступил на что-то, выступающее из земли, и это что-то еще держит его за лодыжку.

Сперва он не понял, что это. Нога попала в нечто вроде залитой грязью клетки. Виднелись обколотые края, один из которых оставил у него на ноге кровоточащую царапину.

Дождь постепенно смывал грязь с непонятного предмета. Мэтью вгляделся и при очередной вспышке молнии сумел увидеть, что его держит. Сердце будто сжала ледяная рука.

Не надо было вспоминать занятия по анатомии, чтобы понять: он наступил на грудную клетку размером с человеческую. От нее еще не отвалилась секция позвоночника, и те клочья серо-коричневого вещества, что с нее свисали, могли быть только гниющей плотью.

Придушенно вскрикнув, Мэтью задергал другой ногой, сбивая капкан. Кости треснули, сломались и отвалились, а Мэтью, отряхнув остатки ребер и позвонков, пополз прочь так быстро, как только позволяла грязь. Потом сел посреди листвы и хвои, прижался спиной к дереву. Глаза его вылезали из орбит, он дышал часто и прерывисто.

Издалека всплыла мысль, как будет недоволен магистрат из-за своего пальто. Такими пальто не бросаются. Несомненно, оно загублено. Грудная клетка. Человеческого размера. Загублено, никак не отчистить. Черт бы побрал этот дождь и эту грязь, эту чертову глушь, проклятого Шоукомба и ночной горшок, которого нет у этого мерзавца.

Грудная клетка, снова подумал Мэтью. Дождь стекал по его лицу. Стал пробирать холод, и это помогло собраться с мыслями. Конечно, это может быть грудная клетка животного. Правда ведь?

Фонарь оказался вымазан грязью, но — слава Провидению — все еще горел. Мэтью встал и прошел по грязи к поломанным костям. Присев, он посветил фонарем, пытаясь определить, какому животному они принадлежали. Пока он был поглощен этим занятием, послышался негромкий хлюпающий звук откуда-то справа. Посветив туда фонарем, Мэтью заметил зияющую дыру четырех футов в диаметре, открывшуюся в промокшей земле, — хлюпающий звук издавала грязь, соскальзывающая со стенок ямы.

Мэтью подумал, что именно это, наверное, и поддалось у него под ногами, вызвав падение, ибо уже сама земля возмутилась непрестанным потоком воды с неба. Он встал, подвинулся к краю ямы и посветил туда фонарем.

Сперва ему показалось, что в яме лежит груда палок. Все перемазанные грязью, перепутанные между собой. Но чем дольше он смотрел, тем яснее становилась картина.

Да. Яснее — и ужаснее.

Видны были кости руки, упавшие поперек полуразложившегося голого торса. Из глины торчал посеревший коленный сустав. Вон кисть руки, пальцы сгнили до костей и стремятся вверх, будто просят помощи. А вон и голова — в основном покрытый глиной череп, но кое-где еще осталась плоть. Мэтью с пересохшим ртом и колотящимся сердцем разглядел след страшного удара, пробившего темя.

Такой удар можно нанести молотом, понял он. Молотом — или деревянным молотком, которым бьют крыс.

Может быть, в этой яме не один труп. Может быть, четыре или пять, перепутавшиеся между собой. Трудно сказать сколько, но костей очень много. И ни одно тело не было похоронено с одеждой.

Эй, клерк! Так он точно не расстанется с жилеткой?

Земля покачнулась и поплыла у него под ногами. Потом раздался звук, будто зашипели сразу с десяток змей, и из земли показались еще человеческие кости, всплыли, словно обломки разбитых кораблей на коварных мелях. Как в одури кошмара, Мэтью стоял посередине уходящего вниз куска земли, и вещественные доказательства убийства открывались у него под ногами. И только когда его уже почти засосали объятия мертвецов, он повернулся, вытаскивая сапоги, и побрел к сараю.

Мэтью с трудом пробивался сквозь дождь в сторону таверны. Срочность дела будто снабдила ноги крыльями. Он еще раз поскользнулся и упал, пока добрался до двери, — на этот раз фонарь плюхнулся в лужу, и свечку залило. Красная глина покрывала Мэтью с головы до ног. Ворвавшись в таверну, он обнаружил, что Шоукомба уже нет за столом, хотя кружка на месте, и в воздухе держится едкий запах трубочного дыма. Подавив первое побуждение — криком предупредить магистрата, — Мэтью вбежал в комнату, захлопнул дверь и наложил щеколду. Вудворд по-прежнему крепко спал, разметавшись.

Мэтью стал трясти его за плечо:

— Просыпайтесь! Вы меня слышите? — Его голос, хотя и придушенный страхом, был достаточно силен, чтобы пробить забытье судьи. Вудворд потянулся, веки его открылись, глаза пытались разглядеть, что перед ним. — Надо убираться отсюда! — настойчиво говорил Мэтью. — Немедленно! Надо уходить…

— Господи ты Боже мой! — простонал Вудворд и сел. — Что с тобой случилось?

— Послушайте! — заговорил Мэтью. — Я нашел тела! Скелеты, зарытые за сараем. Я думаю, Шоукомб — убийца!

— Что? Ты с ума сошел? — Вудворд принюхался к дыханию юноши. — Или дело в этом проклятом индейском эле?

— Нет, я нашел тела в яме! Может быть, Шоукомб убил и Кингсбери и бросил его туда. — На лице магистрата отразилось недоумение. — Послушайте меня! Нам надо уехать как можно ско…

— Джентльмены? — Голос Шоукомба. Услышав его с той стороны двери, Мэтью почувствовал, как кровь похолодела в жилах. Потом послышался осторожный стук по дереву. — Что-нибудь случилось, джентльмены?

— Я уверен, что сегодня он собирается нас убить! — прошептал Мэтью магистрату. — Он хочет забрать ваш камзол!

— Мой камзол, — повторил Вудворд.

У него пересохло во рту; он посмотрел на дверь, потом на заляпанное грязью лицо Мэтью. Если что-то в этом обезумевшем мире и было правдой, так это то, что Мэтью не лжет, а также никогда не следует полету фантазии. Горящий в глазах юноши страх был слишком подлинным, и у Вудворда тоже заколотилось сердце.

— Джентльмены? — Шоукомб говорил, приблизив рот к двери. — Я слышал, вы разговариваете. Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось! — крикнул в ответ Вудворд. — Все у нас в порядке, спасибо!

На секунду наступило молчание. Потом раздались слова:

— Слушай, клерк, ты входную дверь оставил открытой! Как это тебя угораздило?

Настало время принимать одно из самых ужасных решений за всю жизнь Айзека Вудворда. Сабля, столь же ржавая, сколь и тупая, осталась в фургоне, обороняться было нечем — разве что крестом и молитвой, а это для данного случая не очень подходящее оружие. Если Шоукомб действительно убийца, то для него наступило время принести им смерть. Вудворд поглядел на единственное закрытое ставнями окно комнаты и принял решение: придется бросить все — сундуки, парики, одежду, — все вообще, чтобы спасти шкуру. Он показал Мэтью на окно и поднялся с влажной соломы.

— Ты что, пацан, язык проглотил? — спросил Шоукомб, и голос его стал злобным. — Я тебя спрашиваю!

— Минутку! — Вудворд открыл сундук, выбросил пару рубашек и взял в руки золототитый камзол. Его он оставить не мог, пусть даже убийца дышит ему в спину. Не было времени ни влезать в сапоги, ни хватать треуголку. Вцепившись в камзол, он выпрямился и дал Мэтью знак отпереть ставень.

Мэтью отпер. Щеколда слегка дзенькнула, и Мэтью распахнул ставень наружу, под дождь.

— Они из окна лезут! — заорал дядя Абнер, стоявший внизу. Мэтью заметил, что в одной руке у него фонарь, а в другой — вилы.

За спиной Вудворда раздался оглушительный треск, и дверь вылетела. Вудворд, побледнев, обернулся и увидел вломившегося Шоукомба. Трактирщик осклабился от уха до уха, обнажив пеньки зубов. За ним вошла Мод с подсвечником, в котором горели две свечи. Седые волосы развевались, морщинистое лицо свело дьявольской гримасой.

— Ах, ах, ах! — насмешливо сказал Шоукомб. — Ты только посмотри, Мод! Эти люди хотели сбежать, не заплатив по счету!

— Что означает это возмутительное вторжение? — вопросил Вудворд, пряча под маской негодования истинные чувства — неприкрытый и чистый страх.

Шоукомб расхохотался, мотая головой.

— Это, — сказал он, поднимая правую руку с зажатым в ней деревянным молотом, которым недавно Мод прикончила крысу, — означает, мудак ты хренов, что ни ты, ни твой клерк никуда сегодня не денетесь. В ад разве что… — Тут его глаза увидели вожделенный приз. — А, вот он где. Давай-ка его сюда.

Шоукомб протянул чумазую левую руку.

Вудворд посмотрел на грязные пальцы, на камзол, который был ему так дорог, снова на жадную лапу Шоукомба, а потом поднял голову и сделал глубокий вдох.

— Сэр, — сказал он, — чтобы его забрать, вам придется меня убить.

Шоукомб снова засмеялся, и на этот раз смех был похож на кабанье хрюканье.

— Ну, еще бы не убить! — Он слегка прищурился. — Я вообще-то думал, что ты сдохнешь, как мышь, а не как мужчина. Думал, ты только пискнешь, как та пьяная пичуга, когда я его прихлопнул. — Он внезапно взмахнул молотом перед лицом Вудворда. Магистрат вздрогнул, но не отступил. — Хочешь, чтобы я его сам взял? Ладно, мне не западло.

— Пришлют еще кого-нибудь, — вдруг сказал Мэтью. — Из Чарльз-Тауна. Оттуда пошлют…

— Еще одного магистрата? Да пусть их! Они будут посылать, а я их буду мочить!

— Тогда пошлют милицию, — сказал Мэтью, что было далеко не так страшно, как он хотел изобразить, и скорее всего — неправда.

— Милицию! — Шоукомб сверкнул зубами в тусклом свете. — Сюда пошлют милицию из самого Чарльз-Тауна? Что-то они не приезжали искать этого Кингсбери или кого-нибудь вообще, кого я положил отдохнуть. — Улыбка превратилась в искривленный оскал. Он занес молот для удара. — Кажется, сперва я прикончу тебя, тощий ты сукин…

Вудворд сделал ход. Он резко хлестнул камзолом по глазам Шоукомба и набросился на него, схватив за руку раньше, чем молот пошел вниз. Шоукомб выругался, а Мод завизжала — этот визг наверняка обратил в бегство всех живущих в стене крыс. Левая рука Шоукомба взметнулась — сжатая в кулак — и обрушилась на подбородок магистрата. Голова Вудворда качнулась назад, глаза затуманились, но он не выпустил руку Шоукомба.

— Абнер! Абнер!! — вопила старуха.

Вудворд нанес удар по лицу Шоукомба, но кулак скользнул по скуле — трактирщик увидел его приближение и отвел голову. Потом он схватил магистрата за горло и сдавил. Они заметались по комнате — один хотел привести в действие молот, другой старался этому помешать.

Когда они оказались возле кровати, Шоукомб краем глаза уловил движение и повернулся в ту сторону за миг до того, как Мэтью изо всей силы ударил его по голове сапогом магистрата, подобранным с полу. Следующий взмах сапога пришелся трактирщику в плечо, и Мэтью увидел, как в глазах его блеснуло безумие. Шоукомб, поняв, что магистрат — более грозный противник, чем ему казалось, заревел разъяренным медведем и двинул Вудворда коленом по гениталиям. Магистрат вскрикнул и согнулся, схватившись за ушибленное место. Молот оказался свободен. Шоукомб занес его обеими руками, готовясь нанести дробящий кости удар.

— Нет! — выкрикнул Мэтью.

Сапог уже летел вперед, и, вложив в удар каждую унцию своей силы, Мэтью опустил деревянный каблук Шоукомбу на переносицу.

Раздался звук, будто лезвие топора врезалось в дуб. К этому звуку примешался треск костей трактирщика. Шоукомб придушенно вскрикнул и отшатнулся — теперь он хотел только схватиться за раненое лицо, а не увидеть цвет мозгов магистрата. Мэтью шагнул вперед, чтобы вырвать у трактирщика молот, но тут на него налетела визжащая ведьма, которая вцепилась в воротник его пальто, а другой рукой ткнула в глаза подсвечником.

Мэтью рефлекторно отмахнулся от нее, попав в лицо, но ему пришлось отшатнуться, а в комнату уже вбегал Абнер с вилами и фонарем.

— Убей их! — гнусаво завизжал Шоукомб. Он наткнулся спиной на стену и сползал на пол, зажимая лицо руками и уронив молот. Кровь, черная в охряном свете, текла у него меж пальцев. — Абнер! Убей обоих!

Старик, у которого с бороды капала вода, взял вилы наперевес и шагнул к Вудворду, который все еще стонал, пытаясь распрямиться.

Мэтью чувствовал спиной открытое окно. Ум сработал быстрее тела. Он сказал:

— Не убий.

Абнер застыл как вкопанный и заморгал.

— Чего?

— Не убий, — повторил Мэтью. — Так сказано в Библии. Ты знаешь слово Господне?

— Я? Слово Господне? Да, я помню…

— Абнер! Черт тебя побери, мочи их! — провыл Шоукомб в нос.

— В Библии, помнишь? Мистер Вудворд, не будете ли вы так добры выйти в окно?

У магистрата слезы текли по лицу от боли. Но он сумел собраться с мыслями, чтобы понять: двигаться надо быстро.

— Блин, дайте мне встать!

Шоукомб пытался подняться, но оба глаза у него уже побагровели и стали распухать. Встать было труднее, чем он ожидал, а устоять вообще не получилось. Он снова сполз на пол.

— Мод! Не выпускай их!

— Дай мне эти чертовы вилы! — Мод ухватилась за рукоять и потянула вилы на себя, но Абнер не выпустил.

— Парнишка прав, — сказал он спокойным голосом, будто ему только что открылась великая истина. — В Библии так сказано. Не убий. Да. Это слово Господа нашего.

— Идиот! Дай сюда!

Мод безуспешно попыталась выдернуть вилы из его рук.

— Быстрее, — сказал Мэтью, помогая магистрату перебраться через подоконник. Вудворд свалился в грязь, как мешок с мукой. Следующим полез Мэтью.

— Далеко не уйдете! — пообещал Шоукомб сдавленным от боли голосом. — Поймаем!

Мэтью оглянулся проверить, что Мод не сумела завладеть вилами. Абнер все еще держал их, лицо его бороздила мысль. Мэтью успел подумать, что этого приступа благочестия надолго не хватит: старик — такой же убийца, как и остальные двое, просто Мэтью бросил ему поперек дороги камень.

Перед тем, как выпустить подоконник, он заметил еще одну стоящую в дверях фигуру. Это была девушка — лицо бледное, темные грязные волосы свесились на глаза. Она стояла, обхватив себя за плечи защитным жестом. Мэтью понятия не имел ни о том, безумна ли она, как остальные трое, ни о том, что с ней станется. Единственное, что он знал точно, — не в его силах ей помочь.

— Беги, беги, как собака! — издевался Шоукомб. Кровь капала с его пальцев на пол, глаза превратились в опухшие щелки. — Если думаешь забрать свою саблю из фургона, то не старайся! Эта штука была тупа, как сапог! Так что бегите, посмотрим, далеко ли уйдете!

Мэтью выпустил подоконник и спрыгнул в грязь рядом с Вудвордом, который уже пытался встать. Мод осыпала Абнера ругательствами, и Мэтью знал: надо оставить как можно большее расстояние между собою и таверной, пока не началась погоня.

— Бежать можете? — спросил он магистрата.

— Бежать? — недоуменно посмотрел на него Вудворд. — Спроси лучше, могу ли я ползти!

— Что бы вы ни могли в этом смысле делать, сэр, постарайтесь делать это как можно быстрее. Думаю, что первым делом мы должны скрыться в лесу.

— А лошади и фургон? Мы их здесь не бросим!

— Времени нет. Полагаю, через несколько минут они за нами погонятся. Если они налетят на нас с топором или мушкетом…

— Ни слова более.

Вудворд с усилием заковылял к лесу на той стороне дороги от таверны. Мэтью шел рядом с ним, готовый подхватить, если магистрат пошатнется.

Вспыхнула молния, ударил гром, и на головы беглецов обрушился дождь. Еще не доходя до леса, Мэтью оглянулся на таверну и увидел, что никто за ними пока не гонится. Он надеялся, что Шоукомб потерял — хотя бы временно — желание собираться и выходить в эту бурю, а старуха или старик вряд ли смогут без него принять решение. Вероятно, Шоукомб слишком занят собственной болью, чтобы стремиться причинять ее другим. Мэтью подумал, не вернуться ли за лошадьми, но ему никогда в жизни не приходилось седлать или взнуздывать верховую лошадь, а ситуация была критической. Нет, решил он, лучше уйти в лес и держаться вдоль дороги — в ту сторону, куда они направлялись.

— Мы все бросили, — безутешно проговорил Вудворд, меся ногами грязь пополам с сосновыми иглами. — Все! Одежду, мои парики, судейские мантии. Боже правый, мой камзол! Этой скотине достался мой камзол!

— Да, сэр, — ответил Мэтью. — Но ему не досталась ваша жизнь.

— Жалкой же она будет с этой минуты! Ой-ой-ой, он чуть не сделал из меня сопрано! — Вудворд всмотрелся в непроглядную мглу впереди. — Куда мы идем?

— В Фаунт-Роял.

— Куда? — споткнулся магистрат. — Не заразило ли тебя безумие этого человека?

— Фаунт-Роял находится в конце этой дороги, — сказал Мэтью. — Если будем продолжать путь, то через несколько часов дойдем. — Оптимистичное заявление, подумал он. Раскисшая земля и полосующий дождь их существенно задержат, зато и преследователям тоже ходу не добавят. — Вернемся сюда с местной милицией и заберем наше имущество. Мне кажется, это наш единственный выбор.

Вудворд промолчал. Действительно, другого выбора у них не было. И если он сможет вернуть себе камзол — а также посмотреть, как Шоукомб дрыгает ногами в петле, — имеет смысл заплатить за это несколькими часами столь гнусного и недостойного положения. Он не мог избавиться от назойливой мысли, что если человек упадет в яму немилости Божией, то это дыра без дна. Он был бос, избитые яйца болели, голова обнажена на потеху всему миру, ночная рубаха промокла и покрылась коркой грязи. Но они хотя бы остались живы, чего не мог бы сказать о себе Тимон Кингсбери. «Исполнение приговора не входит в мои обязанности», — сказал он Шоукомбу. Что ж, это можно скорректировать.

Он вернется сюда и отберет свой камзол, пусть это даже будет последнее его деяние на этой земле.

Мэтью шел чуть быстрее магистрата и остановился его подождать. Через некоторое время ночь и буря поглотили их.

Глава 4

Наконец-то дневное солнце пробилось сквозь облака и засияло над промокшей землей. По сравнению с холодом прошедшей ночи стало заметно теплее, так было больше похоже на обычный май, хотя тучи — темно-серые, набухшие непролитым дождем — еще нависали в небе, еще медленно сходились со всех сторон света, чтобы снова закрыть солнце.

— Говорите, — сказал крепко сбитый мужчина в чересчур пышном парике, стоя у окна второго этажа своего дома и оглядывая пейзаж. — Говорите, я слушаю.

Второй, присутствующий в этой комнате — она была кабинетом, уставленным полками, книгами в кожаных переплетах, укрытым красно-золотыми персидскими коврами поверх соснового пола, — сидел на скамье перед письменным столом из африканского красного дерева, держа на коленях гроссбух. Но он здесь был посетителем, поскольку человек в парике поднял свои 220 фунтов веса из собственного кресла, которое стояло по ту сторону письменного стола. Посетитель прочистил горло и показал пальцем на строку в гроссбухе.

— Снова хлопок не дал всходов, — сказал он. — То же самое и посеянный табак. — Он помедлил перед тем, как нанести следующий удар. — Должен с сожалением сказать, что две трети яблонь заражены вредителями.

— Две трети? — переспросил человек у окна, не оборачиваясь. Его парик, великолепие белых кудрей, растекался по плечам ярко-синего костюма с медными пуговицами. На рукавах имелись белые кружевные манжеты, белые чулки покрывали толстые икры, а на ногах были начищенные черные башмаки с серебряными пряжками.

— Да, сэр. То же самое сливовые деревья и почти половина грушевых. В настоящий момент черешня еще не затронута, но Гуд считает, что во всех плодовых деревьях могли отложить яйца какие-то вредители. Пекановые орехи и каштаны пока не пострадали, но плантации смыло так, что корни оказались над землей и могут подвергнуться повреждениям.

Говоривший прервал свою литанию сельскохозяйственных несчастий и чуть подвинул очки к переносице. Он был человеком среднего роста и сложения, а также средних лет и средней внешности. У него были светло-каштановые волосы, выпуклый лоб и голубые глаза, и он имел вид усталого бухгалтера. Его одежда в отличие от утонченного костюма хозяина состояла из простой белой рубашки, коричневой жилетки и желтоватых штанов.

— Продолжайте, Эдуард, — спокойным голосом велел человек у окна. — Я готов слушать.

— Да, сэр. — Говоривший, Эдуард Уинстон, вернулся к тому, что было записано в его книге. — Гуд высказал предложение относительно плодовых деревьев и счел важным, чтобы я вам его передал.

Гость снова замолчал.

— И в чем оно состоит?

Перед тем как заговорить, Уинстон поднял руку и медленно провел по губам двумя пальцами. Человек у окна ждал, распрямив широкие плечи. Уинстон сказал:

— Гуд предложил их сжечь.

— Сколько их сжечь? Только пораженные?

— Нет, сэр. Все.

Наступило долгое молчание. Человек у окна сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. При этом его плечи потеряли квадратность и стали обвисать.

— Все, — повторил он.

— Гуд считает, что только огнем можно убить вредителя. Он говорит, что не будет пользы в конечном счете, если сжечь только те, у которых есть признаки заражения. Более того, он считает, что сады следует перенести, а землю очистить морской водой и золой.

Человек у окна издал тихий звук, в котором послышалось некоторое страдание. Когда он заговорил, голос его был тих.

— Сколько же всего деревьев следует сжечь? Уинстон заглянул в гроссбух:

— Восемьдесят четыре яблони, пятьдесят две сливы, семьдесят восемь черешневых, сорок четыре грушевых.

— То есть опять начать с самого начала?

— Боюсь, что да, сэр. Как я всегда говорю, береженого Бог бережет.

— Черт побери! — шепнул человек у окна. Он оперся руками на подоконник, глядя прищуренными покрасневшими глазами на свои погибающие мечты и дело рук своих. — Это она прокляла нас, Эдуард?

— Мне неизвестно, сэр, — ответил Уинстон с полной искренностью.

Роберт Бидвелл, человек у окна, был сорока семи лет от роду и нес на себе множество следов трудной жизни. Лицо с глубокими складками осунулось, лоб избороздили морщины, еще одна сетка морщин окружила тонкогубый рот и прорезала подбородок. И множество этих следов досталось ему в последние пять лет, с того дня, как он получил официальные бумаги, передающие ему 990 акров прибрежной земли в колонии Каролина. Но это была его мечта, и сейчас перед ним, под охряным солнцем, косо пробивающемся через зловеще нависшие тучи, лежало его творение.

Он нарек его Фаунт-Роял.^[52] Причина тому была двоякая: одна — благодарность королю Вильгельму и королеве Марии за кладезь веры в его способности руководителя и исполнителя, а вторая — географическое положение на путях будущей торговли. Примерно в шестидесяти ярдах от передних ворот дома Бидвелла — который был единственным двухэтажным в округе — находился сам источник: продолговатое озерцо пресной, аквамаринового цвета воды, покрывающей почти три акра. Бидвелл узнал от землемера, который составил карту этой местности несколько лет назад, а заодно промерил источник, что в нем более сорока футов глубины. Источник был жизненно важен для поселка: в этой стране соленых болот и гнилых черных прудов живой ключ означал пресную воду в изобилии.

На отмелях озерца росли камыши; отважные дикие цветы, способные выносить резкий холод источника, пятнами цеплялись за травянистые берега. Поскольку источник был центром Фаунт-Рояла, все улицы — глинистая поверхность их была укреплена песком и ракушечной крошкой — расходились от него. Их было четыре, и назвал их Бидвелл. Истина шла на восток, Трудолюбие — на запад, Гармония — на север, Мир — на юг. Вдоль улиц стояли белые дощатые дома, красные сараи, огороженные выгоны, односкатные сарайчики и мастерские, которые все вместе образовывали поселок.

На улице Трудолюбия раздувал мехи кузнец, на улице Истины расположилась школа вместе с деревенской лавкой, улица Гармонии приютила три церкви: англиканскую, лютеранскую и пресвитерианскую; кладбище на улице Гармонии было невелико, но, к несчастью, достаточно плотно заселено. Улица Мира вела мимо хижин рабов и личной конюшни Бидвелла к лесу, который слегка не доходил до болота с приливной водой, а дальше — море. Улица Трудолюбия переходила в сады и поля, где Бидвелл надеялся увидеть когда-нибудь изобилие яблок, груш, хлопка, зерна, бобов и табака. На улице Истины располагалась также тюрьма, где держали «ее»; находившееся же неподалеку здание служило домом собраний. Лавка цирюльника-хирурга поместилась на улице Гармонии, рядом с «Общедоступной таверной» Ван-Ганди и некоторыми другими малыми предприятиями, рассеявшимися по зародышу города в надежде, что мечта Бидвелла о самом южном из больших городов принесет плоды.

Из 990 акров, приобретенных Бидвеллом, было застроено, вспахано и превращено в пастбища вряд ли больше двухсот. Вокруг всего поселка, садов и прочего шла стена из заостренных ошкуренных бревен для защиты от индейцев. Единственным путем в поселок и из него — если не считать морского берега, хотя и там в лесу стояла сторожевая башня, где днем и ночью дежурил милиционер с мушкетом, — были главные ворота, открывавшиеся на улицу Гармонии. Возле ворот также имелась сторожевая башня, откуда дежурному милиционеру виден был любой приближающийся к поселку по дороге.

Пока что за всю историю Фаунт-Рояла индейцы не приносили никаких хлопот. Они были даже невидимы, и Бидвелл мог бы усомниться, что они есть ближе, чем за сотню миль, если бы Соломон Стайлз не обнаружил во время охотничьей экспедиции странные символы, нарисованные на сосне. Стайлз, траппер и в некотором смысле охотник, объяснил Бидвеллу, что индейцы таким образом отметили границу, которую не следует нарушать. Бидвелл решил пока это дело оставить, хотя, согласно королевскому декрету, земля принадлежала ему. Лучше не будоражить краснокожих, пока не придет время их выкурить. Видеть свою мечту в таком жалком виде — от этого у Бидвелла заболели глаза. Слишком много пустых домов, слишком много заросших бурьяном садов, слишком много сломанных изгородей. Безнадзорные свиньи валялись в грязи, шлялись собаки, мрачные и злобные. За последний месяц пять крепких строений — все к тому времени опустевшие — были превращены в кучу золы ночными пожарами, и запах гари еще держался в воздухе. Бидвелл знал, кого жители винили в этих пожарах. Если не прямо от ее руки, то от рук — или лап, возможно, — адских тварей и бесов, которых она вызвала. Огонь — их язык, и они очень ясно говорили то, что хотели сказать.

Его творение погибало. Она убивала его. Пусть решетки и толстые стены тюрьмы держат ее тело, ее дух — ее призрак — улетал танцевать и резвиться с нечестивым любовником, строить новые козни на горе и погибель мечте Бидвелла. Изгнать подобную гидру на милость джунглей было бы недостаточно: она открыто заявила, что не уйдет и никакая сила на земле не заставит ее покинуть свой дом. Не будь Бидвелл человеком законопослушным, он бы просто велел повесить ее, и все тут. На дело будет представлено суду, и помоги Бог судье, который станет его вести.

«Нет, — подумал он мрачно. — Помоги Бог Фаунт-Роялу».

— Эдуард, — спросил Бидвелл, — каково сегодня у нас население?

— Точную цифру? Или оценку?

— Оценки достаточно.

— Около ста человек, — сообщил Уинстон. — Но еще до конца недели это изменится. Доркас Честер при смерти от лихорадки.

— Да, я знаю. Это болото еще долго будет наполнять наше кладбище.

— Кстати о кладбище… Алиса Барроу тоже слегла.

— Алиса Барроу? — Бидвелл повернулся от окна к собеседнику. — Она захворала?

— Сегодня утром я по некоторым делам заходил к Джону Суэйну, — сказал Уинстон. — Как утверждает Касс Суэйн, Алиса Барроу сообщила нескольким лицам, что страдает от снов о Черном Человеке. Сны так напугали ее, что она не желает вставать с постели.

Бидвелл гневно фыркнул:

— Так что, эти сны от нее расползаются, как прогорклое масло по горячей лепешке?

— Похоже на то. Мадам Суэйн мне говорила, что сны имели отношение к кладбищу. Более того, они были настолько ужасны, что у нее нет слов.

— Господи Иисусе! — произнес Бидвелл, краснея. — Ведь Мейсон Барроу — разумный человек! Неужто он не может заставить жену придержать язык? — Двумя широкими шагами он подошел к столу и с размаху хлопнул по нему ладонью. — Вот от таких глупостей и разваливается мой город, Эдуард! То есть наш город. Видит Бог, от него через полгода останутся одни руины, если эти языки не перестанут болтать!

— Я не хотел вас расстраивать, сэр, — пояснил Уинстон. — Я лишь пересказываю то, что вам, по моему мнению, необходимо знать.

— Посмотрите! — Бидвелл показал рукой на окно, где разбухающие дождем тучи снова начали закрывать солнце. — Пустые дома, пустые поля! В мае прошлого года у нас тут было больше трехсот жителей! Трехсот! А теперь вы мне говорите, что их всего сотня?

— Или около того, — поправил Уинстон.

— Вот именно, и скольких еще заставит бежать язык Алисы Барроу? Черт побери, не могу я сложа руки ждать, пока приедет судья из Чарльз-Тауна! Что тут можно сделать, Эдуард?

На лице Уинстона выступила испарина от влажности в комнате. Он поправил очки.

— У вас нет иной возможности, кроме как ждать, сэр. Законы необходимо соблюдать.

— А какие законы соблюдает Черный Человек? — Бидвелл оперся руками на стол и наклонился к Уинстону, блестя выступившими на красном лице бисеринками пота. — Какие правила и постановления ограничивают его любовницу? Лопни мои глаза, но я не могу смотреть спокойно, как все, что я вложил в эту землю, будет разрушено каким-то потусторонним мерзавцем, которому насрать на мечты людей! Свою корабельную компанию я построил, не сидя на заднице и не дрожа, как баба! — Это он произнес сквозь сжатые зубы. — Идете вы со мной или нет, это как вам хочется, Эдуард! А я пойду и положу конец болтовне Алисы Барроу!

Он зашагал к двери, не ожидая управляющего, который поспешно закрыл гроссбух и вскочил, чтобы бежать следом — как мопс за широкогрудым бульдогом.

Они спустились по предмету, который для обычных граждан Фаунт-Рояла был чудом, достойным созерцания: по настоящей лестнице. У нее, правда, не было перил, поскольку плотник, руководивший ее возведением, умер от дизентерии до окончания работ. Стены особняка Бидвелла были украшены картинами и гобеленами английской пасторальной жизни, но внимательный осмотр выявлял следы плесени. На многих побеленных потолках имелись водяные пятна, а в темных нишах можно было заметить крысиный помет. Бидвелл и Уинстон спустились по ступеням, громко стуча сапогами, и привлекли внимание домоправительницы Бидвелла, всегда следившей за передвижениями своего хозяина. Эмма Неттльз была широкоплечей коренастой женщиной лет тридцати пяти и обладала носом столь внушительным и подбородком столь квадратным, что могла бы краснокожего воина испугать до смертных судорог. Сейчас она стояла у подножия лестницы; пышное тело было облечено в обычный балахон, накрахмаленная белая шляпа заставляла промасленные и прилизанные без нежностей волосы лежать недвижным строем.

— Какие будут приказания, сэр? — спросила она с весьма заметным шотландским акцентом. В ее мощной тени стояла одна из служанок.

— Я ухожу по делам, — коротко ответил Бидвелл, снимая с вешалки темно-синюю треуголку — одну из нескольких разных цветов, подходящих к соответствующим костюмам. Он надвинул шляпу на лоб, что было не так просто, учитывая высоту парика. — На ужин пусть будут «рваные парнишки» и кукурузный хлеб. И присматривайте за домом.

Он шагнул мимо нее и служанки к входной двери, сопровождаемый Уинстоном.

— Это уж как всегда, сэр, — произнесла мадам Неттльз тихо, как только дверь закрылась. Глаза под нависшими веками были мрачны, как ее манеры.

Бидвелл остановился только на секунду — открыть украшенные чугунные ворота, окрашенные белым, шести футов в высоту и привезенные из Бостона за большие деньги, которые отделяли его особняк от прочего Фаунт-Рояла, а потом зашагал по улице Мира таким шагом, который нелегок был и для более молодых и тощих ног Уинстона. Мужчины миновали источник, где Сесилия Симз наполняла ведро водой. Она попыталась поздороваться с Бидвеллом, но, увидев на его лице гневную решимость, подумала, что лучше держать язык за зубами.

Последние жалкие лучи уже скрылись за тучами, когда Бидвелл и Уинстон прошагали мимо медных солнечных часов, установленных на деревянном пьедестале на пересечении улиц Мира, Гармонии, Трудолюбия и Истины. Том Бриджес, погоняя запряженную волами телегу по дороге к своей ферме и пастбищу на улице Трудолюбия, поздоровался с Бидвеллом, но создатель Фаунт-Рояла не замедлил шага и никак не реагировал на приветствие.

— Добрый день, Том! — ответил Уинстон, после чего ему пришлось поберечь дыхание, чтобы не отстать от работодателя, который свернул на восток, на улицу Истины.

В здоровенной луже посреди улицы расположились две свиньи, одна из которых радостно хрюкала и закапывалась в жижу под возмущенный лай пораженной паршой дворняги. Дэвид Каттер, Хирам Аберкромби и Артур Доусон стояли неподалеку от свиней и лужи, покуривая глиняные трубки и поглощенные каким-то мрачным разговором.

— Добрый день, джентльмены! — произнес Бидвелл, проходя мимо, и Каттер, вытащив изо рта трубку, окликнул его:

— Бидвелл! Когда судья сюда доберется?

— В свое время, джентльмены, в свое время! — ответил Уинстон, не останавливаясь.

— Я к кукловоду обращаюсь, а не к марионетке! — рявкнул Каттер. — Надоело нам ждать, пока это дело уладится! Как по-моему, так они нам вообще судью никогда не пришлют!

— Нам дал заверения их совет, сэр! — ответил Уинстон с пылающими от оскорбления щеками.

— К черту их заверения! — вмешался Доусон. Это был тщедушный рыжий мужичонка, занимавший в Фаунт-Рояле должность сапожника. — Пусть они нас заверяют, что дождь этот кончится, — что нам толку?

— Не отставайте, Эдуард, — велел Бидвелл вполголоса.

— По горло уже сыты этим пустобрехством! — заявил Каттер. — Повесить ее, и все дела!

Аберкромби, фермер, один из первых поселенцев, откликнувшихся на объявление Бидвелла о создании Фаунт-Рояла, тоже внес свою лепту:

— Чем быстрее ее повесят, тем спокойнее спать будем! Упаси нас Господь сгореть в своей постели!

— Да-да, — буркнул Бидвелл и сделал рукой жест, заканчивающий разговор.

Шаг его стал быстрее, на лице заблестел пот, ткань под мышками потемнела. За его спиной тяжело дышал Уинстон; от обволакивающей сырости у него запотели очки. На следующем шаге он наступил правой ногой на груду конских яблок, которую только что ловко обошел Бидвелл.

— Уж если они нам кого и пришлют, — напоследок крикнул Каттер, — то психа какого-нибудь, вытащенного из ихнего местного дурдома!

— Говорит о дурдоме со знанием дела, — сказал Бидвелл, ни к кому в особенности не обращаясь.

Они миновали школу и стоящий рядом дом учителя Джонстона. На пастбище рядом с фермой и сараем Линдстрома паслось небольшое стадо коров, а дальше расположился дом собраний, перед которым на флагштоке уныло повис британский флаг. Чуть дальше — и Бидвелл еще сильнее ускорил шаг — маячило грубое и лишенное окон здание тюрьмы, срубленное из тяжелых бревен, а на единственной входной двери висел железный замок. Перед тюрьмой торчал позорный столб, к которому привязывали негодяев, виновных в воровстве или богохульстве либо иным образом навлекших на себя гнев городского совета. Иногда их еще вымазывали той субстанцией, что сейчас налипла на правый сапог Уинстона.

Остаток улицы Истины за тюрьмой занимали несколько домов с сараями, садами и клочками полей. Некоторые были пусты, от одного остался лишь обгорелый каркас. Заброшенные сады заросли бурьяном и колючками, а поля сейчас более напоминали опасную топь, нежели плодоносную землю. Бидвелл подошел к двери дома почти у конца улицы и уверенно постучал, рукавом смахивая пот со лба.

Почти сразу приоткрылась дверь, и высунулась сероватая физиономия мужчины с запавшими глазами, которому явно не хватало сна.

— Добрый день, Мейсон, — вежливо поздоровался Бидвелл. — Я пришел навестить вашу жену.

Мейсон Барроу отлично знал, почему хозяин Фаунт-Рояла пришел к его двери. Он открыл ее и отступил от входа. Черноволосая голова ушла в плечи, как у собаки, которая ожидает порки. Бидвелл и Уинстон вошли в дом, который по сравнению с только что покинутым особняком казался шляпной картонкой. Двое детишек Барроу — восьмилетняя Мелисса и шестилетний Престон — тоже были в передней. Старшая наблюдала из-за стола, а младший цеплялся за отцовскую штанину. Бидвелл не был человеком невежливым: он прежде всего снял шляпу.

— Насколько я понимаю, она в постели.

— Да, сэр. Очень она разболелась.

— Я должен буду с ней поговорить.

— Да, сэр. — Барроу скованно кивнул. Бидвелл заметил, что детям тоже очень сильно недостает сна, как, впрочем, и хорошей горячей еды. — Как скажете, сэр. — Барроу показал в сторону комнаты в глубине дома.

— Очень хорошо. Эдуард, идемте со мной.

Бидвелл подошел, открыл дверь в дальнюю комнату и заглянул. Алиса Барроу лежала на кровати, натянув до подбородка смятую простыню. Открытые глаза уставились в потолок, землистое лицо покрывал пот. Единственное в комнате окно было закрыто ставнем, но света хватало, потому что горели сальные свечи и пучок смолистых веток в глиняной чаше. Бидвелл понимал, что это невероятная расточительность для фермера вроде Мейсона Барроу, дети которого, наверное, страдают от такой избыточной иллюминации. Когда Бидвелл переступил порог, у него под ногой скрипнула половица. Глаза женщины расширились, она резко ахнула, как от удара, и попыталась глубже забиться в постель. Бидвелл тут же застыл где стоял.

— Добрый день, мадам, — сказал он. — Могу я перемолвиться с вами словом?

— Где мой муж? — вскрикнула женщина. — Мейсон! Куда он ушел?

— Я здесь! — ответил Барроу, возникая за спиной двоих вошедших. — Все хорошо, бояться нечего.

— Не давай мне спать, Мейсон! Обещай, что не дашь!

— Обещаю, — ответил он, быстро глянув на Бидвелла.

— Что это еще за чепуха? — обратился к нему Бидвелл. — Эта женщина боится спать?

— Да, сэр. Боится заснуть и увидеть…

— Не называй! — снова взметнулся голос Алисы Барроу, трепещущий и молящий. — Если любишь меня, не называй его!

Девочка заплакала, мальчик продолжал хвататься за ногу отца. Барроу посмотрел прямо в лицо Бидвеллу:

— Она в плохом виде, сэр. Не спит уже две ночи. Не выносит темноты, даже тени днем.

— Вот как это начинается, — тихо сказал Уинстон.

— Возьмите себя в руки! — прикрикнул на него Бидвелл. Достав кружевной платок из кармана камзола, он вытер бусинки пота со лба и щек. — Пусть так, Барроу, но я обязан с ней поговорить. Мадам? Можно мне войти?

— Нет! — ответила она, натягивая влажную простыню до самых пораженных ужасом глаз. — Уходите!

— Спасибо.

Бидвелл подошел к ее кровати и встал, глядя на нее сверху вниз и сминая обеими руками шляпу. Уинстон пошел за ним, но Мейсон Барроу остался в другой комнате, успокаивая плачущую девочку.

— Мадам, — сказал Бидвелл, — вы должны воздержаться от рассказов об этих снах. Мне известно, что вы сообщили Касс Суэйн. Я просил бы…

— Я Касс рассказала, потому что она моя подруга! — ответила женщина из-под простыни. — И другим подругам рассказала! А почему нет? Они должны знать то, что я знаю, если им жизнь дорога!

— И что же делает ваше знание настолько ценным, мадам?

Она отбросила простыню с лица и поглядела на Бидвелла с вызовом. Глаза были мокрые и испуганные, но подбородок устремился на Бидвелла, как клинок.

— То, что каждого, кто живет в этом городе, ждет верная смерть.

— Эта ценность, боюсь, не дороже шиллинга. Всякого, кто живет на свете, ждет верная смерть.

— Не от его руки! Не от огня и мучений Ада! О да, он мне рассказал! Он показал мне! Он провел меня по кладбищу и показал мне имена на надгробиях! — У нее на шее натянулись жилы, жидкие темные волосы липли к коже. Измученным шепотом она сказала: — Он показал мне могилу Касс Суэйн! И Джона тоже! Он мне показал имена моих детей! — Голос ее надломился, слезы потекли по щекам. — Моих детей, лежащих мертвыми в земле! О Боже милостивый!

Она издала тяжелый, душераздирающий стон и снова натянула простыню налицо, крепко зажмурив глаза.

От горящих свеч, сосновых веток и оседающей влаги комната превратилась в духовку. Бидвеллу казалось, что простой вдох требует неоправданно много усилий. Он услышал далекий рокот — приближалась очередная гроза. Нужны были ответы на фантазмы Алисы Барроу, но даже ради спасения жизни Бидвелл не мог найти ни одного. Не приходилось сомневаться, что великое Зло свалилось на город и выросло в мрачный день и черную ночь, как ядовитый гриб. Зло проникло в сны жителей Фаунт-Рояла и сводило их с ума. Бидвелл знал, что Уинстон прав: именно так это и началось.

— Наберитесь мужества, — сказал он не слишком убедительно.

— Мужества? — недоверчиво переспросила она. — Мужества — против него? Он показал мне кладбище, полное могил! Нельзя шагу ступить, чтобы на них не наткнуться! Безмолвный город. Все ушли… или погибли. Он мне сказал. Стоял точно рядом со мной, и я слышала, как он мне в ухо дышит. — Она кивнула, глядя прямо на Бидвелла и видя не его, а что-то совсем другое. — Те, кто останется, погибнут и будут гореть в адском пламени. Вот что он мне сказал, прямо в ухо. В геенне огненной, вечность и один день. Безмолвный город. Безмолвный. Он мне сказал: «Алиса, тс-с-с». Он мне сказал: «Тс-с-с, слушай мой голос. Посмотри на это, — сказал он, — иты узнаешь, кто я».

Она заморгала, взгляд ее сделался осмысленным, но не до конца, как будто она не совсем понимала, где находится.

— Я посмотрела, — сказала она, — и теперь я знаю.

— Понимаю, — сказал Бидвелл, пытаясь говорить спокойно и разумно, насколько это возможно для человека, у которого терпение натянуто до предела, — но мы должны вести себя ответственно и не так охотно сеять страхи среди своих сограждан.

— Я не сею страхи! — резко ответила она. — Я только хочу сказать правду, которую мне показали! Это место проклято! Вы это знаете, я это знаю, любая живая душа в здравом рассудке это знает! — Женщина смотрела прямо в пламя свечи. Девочка в соседней комнате еще всхлипывала, и Алиса Барроу, с усилием повысив голос, сказала: — Тише, Мелисса. Ну, тише, тише.

Бидвелл снова не нашел слов. Он заметил, что пальцы его до боли стиснули треуголку. Далекий гром зарокотал ближе, у Бидвелла по спине покатился пот. Эта духовка будто смыкалась над ним, не давала дышать. Надо уйти отсюда. Он резко повернулся, чуть не свалив Уинстона, и сделал два шага к двери.

— Я видела его лицо, — сказала женщина. Бидвелл остановился, будто налетев на кирпичную стену. — Его лицо, — повторила она. — Я его видела. Он дал мне посмотреть.

Бидвелл глядел на нее, ожидая, что она еще скажет. Она сидела, простыня свалилась набок, и страшная мука блестела в ее глазах.

— У него было ваше лицо, — сказала она с дикой, полубезумной ухмылкой. — Как маска. Он его надел, ваше лицо, и показал мне моих детей, мертвых, в земле.

Ее руки взметнулись и зажали рот, будто она боялась закричать так, что душа наружу вылетит.

— Спокойнее, мадам, — произнес Бидвелл, но у самого у него голос дрожал. — Давайте будем держаться реальности, а эти видения преисподней оставим в стороне.

— Мы все здесь сгорим, если не сделать по-евойному! — огрызнулась она. — Он хочет, чтобы ее выпустили, вот чего он хочет! Чтобы ее выпустили, а мы все ушли отсюда!

— Не могу больше этого слышать. — Бидвелл повернулся и вышел из комнаты.

— Чтобы ее выпустили! — кричала женщина. — Он не даст нам покоя, пока она с ним не будет!

Бидвелл, не останавливаясь, вышел из дома, Уинстон за ним.

— Сэр! Сэр! — позвал Барроу, выбегая из дому.

Бидвелл остановился, изо всех сил пытаясь придать себе спокойный вид.

— Я прошу прощения, сэр, — сказал Барроу. — Это не то чтобы она вас не уважала…

— Я не в обиде. Состояние здоровья вашей жены внушает опасения.

— Да, сэр. Только… уж раз так получилось, вы, наверное, меня поймете, когда я скажу, что нам надо уехать.

Из темнобрюхих туч стал моросить мелкий дождик. Бидвелл надел на голову треуголку.

— Поступайте как хотите, Барроу. Я вам не господин.

— Да, сэр. — Фермер облизал губу, набираясь храбрости сказать, что у него на уме. — Это хороший был город, сэр. То есть до того, как… — Он пожал плечами. — Все теперь не так, как было. Вы меня простите, сэр, но мы не можем остаться.

— Так давайте! — Броня Бидвелла треснула, и гнев пополам с досадой хлынули из щели черной желчью. — Никто на цепи держать не будет! Давайте бегите, как перетрусившие псы, с ними со всеми! А я — не стану! Видит Бог, не для того я здесь поселился, чтобы какие-то призраки выдрали меня…

Загудел колокол. Глубокий, медленный звон. Раз, потом еще раз и еще раз.

Это был голос колокола дозорной башни на улице Гармонии. Колокол продолжал звучать, объявляя, что дозорный заметил кого-то, идущего по дороге.

— …выдрали меня отсюда с корнями! — закончил Бидвелл со свирепой решимостью.

Он обернулся в сторону главных ворот, закрытых и заложенных засовами от индейцев. Новая надежда расцвела в сердце Бидвелла.

— Эдуард, это наверняка судья из Чарльз-Тауна! Да! Это должен быть он! Пойдемте!

Не говоря более ни слова, Бидвелл зашагал к перекрестку четырех улиц. Дождь припустил всерьез, но пусть даже случится самый страшный потоп со времен Ноя, он не помешает Бидвеллу лично встретить судью в этот счастливый день.

Колокольный звон пробудил к жизни хор лающих псов, и пока Бидвелл и Уинстон спешили к северу по улице Гармонии — один улыбаясь от восторга, другой — ловя ртом воздух, за ними увязывалась, вертясь, стая пустобрехов, как за ярмарочными клоунами.

К воротам оба добрались уже мокрые от дождя и пота и дышали, как кузнечные мехи. С дюжину жителей высыпали из домов поглазеть — гость из внешнего мира бывал здесь весьма редким явлением. Малкольм Дженнингс на сторожевой башне перестал дергать веревку колокола, и двое мужчин — Эсаи Полинг и Джеймс Рид — готовились поднять бревно засова.

— Стойте, стойте! — крикнул Бидвелл, проталкиваясь среди зевак. — Дайте мне место. — Он подошел к воротам, дрожа от нетерпения. Бидвелл посмотрел на Дженнингса, стоящего на платформе башни, куда вела пятнадцатифутовая лестница. — Это белые?

— Да, сэр, — ответил Дженнингс. Тощий и горький пьяница, с битой башкой под темной гривой, с пятью, не больше, зубами в этой башке, он обладал глазами ястреба. — Их двое. То есть я хочу сказать… я думаю, что это белые.

Бидвелл не мог взять в толк, что это должно значить, но ему было не до каких-то глупостей в столь торжественный момент.

— Отлично! — сказал он Полингу и Риду. — Открывайте! Бревно приподняли и вытащили из скобы. Потом Рид схватился за две деревянные рукояти и отворил ворота.

Бидвелл шагнул наружу, раскрывая объятия своему спасителю. Но в следующую секунду его энтузиазм гостеприимства получил тяжелый удар.

Перед ним стояли двое: один большой, с лысой головой, другой тощий и коротко стриженный, чернявый. Но среди них не было того, кого он надеялся приветствовать.

Он предположил, что они белые — под той грязью, что их покрывала, невозможно было разглядеть. Тот, что побольше — и постарше, — был одет в пропитанное грязью пальто, которое, кажется, когда-то было черным. Он был бос, тощие ноги вымазаны глиной. На том, что помоложе, было что-то вроде ночной рубахи, в которой он будто недавно катался по грязи. Еще на нем были ботинки, хотя до невозможности грязные.

Дворняги так увлеклись всем этим столпотворением, что начали рычать и самозабвенно брехать на двух новоприбывших, которые, кажется, растерялись в присутствии людей, одетых в чистую одежду.

— Попрошайки, — произнес Бидвелл. Голос его был спокоен, опасно спокоен. Он услышал раскаты грома над диким лесом и подумал, что это над ним смеется Бог. Распростертые руки тяжело упали вниз. — Мне послали попрошаек, — сказал он громче и начал смеяться вместе с Богом.

Сначала тихо, потом смех взвился из него, как пружина, хриплый и безудержный. От этого смеха болело горло, слезились глаза, и хотя Бидвелл страстно желал остановиться, изо всех сил пытался, он обнаружил, что имеет над этим смехом не больше власти, чем если бы сам был юлой, запущенной рукой шаловливого ребенка.

— Попрошайки! — вскрикивал он сквозь приступы хохота. — Я… я спешил… встречать попрошаек!

— Сэр, — произнес тот, что побольше, и шагнул вперед босыми ногами. На перемазанном лице отразился гнев. — Сэр!

Бидвелл только мотал головой, смеялся — смех звучал теперь скорее как рыдания — и отмахивался рукой, отгоняя этих бродяг.

Айзек Вудворд набрал в грудь воздуху. Как будто целой ночи мокрого ада было недостаточно, еще этот лощеный щеголь явился испытывать его терпение. Так вот оно лопнуло.

— Сэр! — взревел он своим судебным голосом, настолько громким и резким, что на миг заставил замолчать даже тявкающий хор собак. — Я — магистрат Вудворд, прибывший из Чарльз-Тауна!

Бидвелл услышал. Он задохнулся от изумления, подавился последним глотком смеха и встал, потрясение таращась на полуголый грязевой пирожок, который только что объявил себя магистратом.

Единственная мысль вонзилась в мозг жалом шершня: «Если они нам кого и пришлют, то психа какого-нибудь, вытащенного из ихнего местного дурдома!»

Он услышал стон совсем рядом. Веки у него задрожали. Мир — буря с ливнем, голос Бога, зеленая глушь во все стороны, попрошайки и магистраты, вредители яблонь, развал и разруха, как тени крыльев падальщика, — закружился вокруг него. Он шагнул назад, ища, на что опереться.

Не на что. Бидвелл свалился на улице Гармонии, голова наполнилась серым туманом, и он заснул, как в колыбели.

Глава 5

В дверь постучали.

— Магистрат? Мастер Бидвелл послал меня сказать вам, что гости скоро будут.

— Иду немедленно, — отозвался Вудворд, узнав шотландский выговор домоправительницы.

Ему тут же вспомнилось, как в последний раз, когда стучали в дверь, его чуть не прикончили. Разумеется, сама мысль, что этот негодяй сейчас носит его вышитый камзол, вызывала дрожь в пальцах, застегивающих пуговицы светло-голубой рубашки, которую магистрат только что надел.

— Черт! — сказал он своему отражению в овальном стенном зеркале.

— Сэр? — переспросила миссис Неттльз из-за двери.

— Я сказал, что уже иду! — повторил он.

— Да, сэр, — ответила она и тяжелой походкой удалилась по коридору в сторону комнаты, отведенной Мэтью.

Вудворд застегнул рубашку до конца — она оказалась чуть коротка в рукавах и более чем тесна в талии. Рубашка была в числе предметов одежды — рубашек, брюк, жилетов, чулок и башмаков, — которые собрал для него и Мэтью их хозяин, как только пришел в себя и узнал, что произошло с их пожитками. Бидвелл, поняв, что провидение — у него в руках, с величайшей благодарностью отвел им две комнаты у себя в особняке, организовал сбор одежды, подходящей приблизительно по размеру, а также постарался предоставить свеженаправленные бритвы и горячую воду для ванн. Вудворд уже боялся, что никогда не сможет содрать со своей шкуры всю эту грязь, но последние следы исчезли под действием грубой мочалки и приложенных в достаточном количестве трудов.

Он уже надел ранее пару черных брюк — опять-таки слегка тесноватых, но вполне пригодных, — и белые чулки вместе с черными тупоносыми башмаками. Поверх рубашки Вудворд натянул жемчужно-серый жилет, одолженный Бидвеллом из собственного гардероба. Еще раз рассмотрел в зеркале свое лицо, молча сокрушаясь, что придется предстать перед новыми людьми с голой головой и неприкрытыми старческими пятнами, поскольку парик — вещь настолько личная, что вопрос о том, чтобы его одолжить, даже не ставился. Но да будет так. Зато хотя бы голова сохранилась на плечах. Если сказать правду, он предпочел бы проспать весь вечер, нежели быть главным гостем на ужине у Бидвелла, поскольку он все еще был измотан, но Вудворду удалось продремать три часа после ванны, и этого хватит до тех пор, пока снова представится возможность вытянуться на этой превосходной перине, на настоящей кровати с четырьмя ножками, что сейчас у него за спиной.

Напоследок Вудворд открыл рот и проверил состояние зубов. Горло слегка пересохло, но не в такой степени, чтобы это нельзя было исправить глотком рома. Потом, благоухая сандаловым мылом и лимонным лосьоном после бритья, он открыл дверь просторной комнаты и вышел в освещенный свечами коридор.

Вудворд спустился вниз на шум голосов и оказался в обшитой панелями комнате, расположенной рядом с вестибюлем главного входа. Здесь уже все было готово для собрания: кресла и прочая мебель сдвинуты в стороны, чтобы дать место для передвижения людей, в каменном камине пылал предусмотрительно разведенный огонь — дождливый вечер становился прохладным. С потолка свисали люстра из оленьих рогов, среди их острых кончиков горела дюжина свечей. Бидвелл уже находился здесь, в новом пышном парике и бархатном костюме цвета темного портвейна. С ним были двое других джентльменов, и, когда Вудворд вошел, Бидвелл, прервав разговор, объявил:

— А, вот и наш магистрат! Как отдохнули, сэр?

— Боюсь, что недостаточно долго, — признался Вудворд. — Я не до конца избавился от последствий невзгод прошедшей ночи.

— Магистрат рассказывает потрясающую историю! — обратился Бидвелл к своим собеседникам. — Похоже, что его вместе с его писцом чуть не убили в придорожной таверне! Этот негодяй явно опытен в убийствах, так, сэр?

Он приподнял брови, приглашая Вудворда перехватить нить рассказа.

— Да, это так. Мой клерк спас наши шкуры — и это все, что нам удалось спасти. По необходимости нам пришлось оставить весь багаж. О, я с нетерпением жду завтрашнего дня, мистер Бидвелл.

— Магистрат попросил меня послать отряд милиции, чтобы вернуть его земные сокровища, — объяснил Бидвелл двоим своим собеседникам. — А также арестовать этого человека и предать его правосудию.

— Я тоже поеду, — объявил Вудворд. — Я не пропущу удовольствия видеть выражение лица Шоукомба, когда на его руках замкнутся оковы.

— Уилла Шоукомба? — Один из джентльменов — тот, что помоложе, лет тридцати с небольшим, — нахмурился. — Я останавливался как-то у него в таверне, когда ездил в Чарльз-Таун! У меня были подозрения относительно этого человека.

— Они были отнюдь не безосновательны. Более того, он убил магистрата, который ехал сюда две недели назад. Его звали Тимон Кингсбери.

— Позвольте мне вас представить, — сказал Бидвелл. — Магистрат Айзек Вудворд, перед вами Николас Пейн, — он кивнул в сторону молодого человека, и Вудворд пожал протянутую руку Пейна, — и Элиас Гаррик. — Вудворд пожал руку и Гаррику. — Мистер Пейн — капитан нашей милиции. Он возглавит утреннюю экспедицию за мистером Шоукомбом. Вы согласны, Николас?

— Это мой долг, — ответил Пейн, хотя по блеску стальных глаз было очевидно, что он возмущен планами ареста, составленными без его утверждения. — И для меня честь служить вам, магистрат.

— Мистер Гаррик — владелец нашей крупнейшей фермы, — продолжал Бидвелл. — Он также один из первых, кто связал свою судьбу со мной.

— Да, сэр, — подтвердил Гаррик. — Я построил здесь дом в самый первый месяц.

— А! — глянул Бидвелл в сторону двери. — Вот и ваш писец!

Мэтью как раз входил, обутый в башмаки, которые жали ему ноги.

— Добрый вечер, господа, — поздоровался он и сумел выдавить улыбку, хотя был усталым, как собака, и совершенно не расположен к веселой компании. — Простите за опоздание.

— Вам не за что извиняться, — ответил Бидвелл, жестом приглашая его заходить. — Мы как раз слушали историю ваших ночных приключений.

— Я бы назвал их злоключениями, — поправил Мэтью. — Ни за что на свете не хотел бы их повторять.

— Это клерк магистрата, мистер Мэтью Корбетт, — объявил Бидвелл, представил Мэтью Пейну и Гаррику, и снова произошел обмен рукопожатиями. — Я как раз рассказывал магистрату, что мистер Пейн — капитан нашей милиции и должен будет повести…

— …экспедицию для захвата Шоукомба завтра утром, — перебил Пейн. — И, поскольку дорога долгая, мы выйдем прямо на рассвете.

— Это одно удовольствие — подняться рано ради возмездия, сэр, — сказал Вудворд.

— Очень рад. Я найду еще одного-двух человек, чтобы ехать с нами. Следует брать с собой оружие, или вы полагаете, что Шоукомб сдастся без насилия?

— Оружие, — ответил Вудворд. — Непременно оружие.

Разговор перешел на другие темы, особенно о том, что происходит сейчас в Чарльз-Тауне, и потому Мэтью — одетый в белую рубашку, коричневые бриджи и белые чулки — получил возможность бегло рассмотреть Пейна и Гаррика. Капитан милиции был здоровяком роста примерно пять футов десять дюймов. Мэтью дал ему на взгляд около тридцати лет. Длинные волосы песочного цвета Пейн заплетал сзади в косичку, перевязанную черным шнурком. Лицо его было отлично уравновешено длинным носом с тонкой переносицей и густыми светлыми бровями, нависшими над серо-стальными глазами. По телосложению Пейна и экономности его движений Мэтью определил, что это человек серьезный, не чуждый активной жизни и, возможно, завзятый лошадник. Пейн явно не был франтом: его костюм составляли простая серая рубашка, сильно поношенный кожаный камзол, темно-коричневые бриджи, серые чулки и коричневые сапоги.

Гаррик, который слушал существенно больше, чем говорил, произвел на Мэтью впечатление джентльмена приземленного, пятидесятые годы которого вот-вот перейдут в шестидесятые. Был он худ, костляв, лицо со впалыми щеками обожжено и обветрено суровым солнцем прежних лет. Карие глаза смотрели из глубоких орбит, левая бровь рассечена и приподнята вверх шрамом. Седые волосы напомажены и зачесаны строго назад, и одет он был в кремовые бархатные штаны, синюю рубаху и пожелтевший от времени камзол с тем ядовитым оттенком, какой был у некоего испорченного сыра, запах которого Мэтью однажды, по несчастью, вдохнул. Что-то в выражении лица и поведении Гаррика — медленное моргание, неуклюжий и тяжеловесный язык, когда он давал себе труд заговорить, — привели Мэтью к заключению, что этот человек может быть солью земли, но он определенно ограничен в выборе других приправ.

Появилась молодая прислуга-негритянка с подносом, на котором стояли бокалы — настоящий хрусталь, произведший на Вудворда впечатление, поскольку подобные предметы роскоши редко приходилось видеть в этих суровых приграничных колониях, — полные до краев красного вина. Бидвелл стал настойчиво угощать, и никогда не лилось вино в более благодарные глотки, чем глотки магистрата и его клерка.

Хрустальный звон дверного колокольчика доложил о прибытии новых гостей. Еще двое джентльменов вошли в комнату в сопровождении миссис Неттльз, которая тут же удалилась наблюдать за ходом дел в кухне. Вудворд и Мэтью уже были знакомы с Эдуардом Уинстоном, но пришедший с ним человек — прихрамывавший и опирающийся на витую трость с набалдашником из слоновой кости — был им неизвестен.

— Наш школьный учитель Алан Джонстон, — представил его Бидвелл. — Нам очень повезло иметь в нашем городе мастера Джонстона. Он принес нам блага оксфордского образования.

— Оксфордского? — Вудворд пожал руку учителю. — Я тоже учился в Оксфорде.

— Действительно? Можно ли спросить, в каком колледже?

Отлично поставленный голос учителя, хотя и был сейчас негромок, нес в себе силу, которая, не сомневался Вудворд, отлично служила ему для поддержания почтительного внимания учеников в классе.

— Церкви Христовой. А вы?

— Всех Святых.

— О, это было прекрасное время, — сказал Вудворд, но глядел при этом на Бидвелла, поскольку внешность учителя показалась ему в немалой степени странноватой. У Джонстона на лице лежала белая пудра, а брови были выщипаны в ниточку. — Помню, много вечеров мы провели, тщательно изучая дно пивных кружек в «Шашечнице».

— Я лично предпочитал «Золотой крест», — ответил Джонстон с тонкой улыбкой. — Тамошний эль был радостью студента: очень крепкий и очень дешевый.

— Я смотрю, среди нас истинный ученый, — улыбнулся в ответ Вудворд. — Значит, колледж Всех Святых? Думаю, лорд Маллард на следующий год снова будет пьян.

— Навеселе — в этом я уверен.

Пока шел разговор между однокашниками по Оксфорду, Мэтью успел произвести собственное исследование Алана Джонстона. Учитель, худой и высокий, был одет в темно-серый костюм в черную полоску, белую рубашку с оборками и черную треуголку. На голове у него был простой белый парик, а из нагрудного кармана сюртука выступал белый кружевной платок. Из-за пудры на лице — и пятен красного тона на скулах — определить возраст было трудно, хотя Мэтью решил, что ему где-то между сорока и пятьюдесятью. У Джонстона был длинный аристократический нос со слегка раздутыми крыльями, узкие темно-синие глаза, не то чтобы недружественные, а будто что-то не договаривающие, и высокий лоб мыслителя. Мэтью быстро глянул вниз и увидел, что Джонстон одет в начищенные черные ботинки и белые чулки, но что правым коленом ему служит бесформенный ком. Подняв глаза, Мэтью увидел, что учитель смотрит прямо ему в лицо, и ощутил, как щеки заливает краска.

— Поскольку вам интересно, молодой человек, — сказал Джонстон, чуть приподняв тонко выщипанные брови, — сообщаю, что это — врожденный дефект.

— Ох… я… простите меня… то есть… я не хотел…

— Ай-ай-ай, молодой человек! — Джонстон протянул руку и похлопал Мэтью по плечу. — Наблюдательность — признак хорошего ума. Вам следует оттачивать это свойство, но воздерживаться от его столь прямого использования.

— Да, сэр, — ответил Мэтью, желая провалиться сквозь пол.

— Иногда у моего клерка глаза бывают слишком велики, — попытался Вудворд наложить пластырь извинения на рану самолюбия. Он тоже заметил изуродованное колено.

— Лучше слишком большие, чем слишком малые, — ответил на это учитель. — Однако в данном городе и в данное время разумно было бы сохранять глаза и голову в среднем состоянии между двумя крайностями. — Он отпил вина, а Вудворд кивнул в знак согласия с благоразумным замечанием. — И раз мы заговорили об этих вещах и это цель вашего визита, могу ли я спросить: вы ее уже видели?

— Нет пока что, — быстро ответил Бидвелл. — Я думал, что магистрат вначале хотел бы услышать все подробности.

— Подробности, вы хотите сказать, или странности? — спросил Джонстон, вызвав невеселый смех Пейна и Уинстона, но лишь слабую улыбку Бидвелла. — Скажу вам как выпускник Оксфорда выпускнику Оксфорда, сэр, — обратился он к магистрату, — я не хотел бы оказаться в ваших сапогах.

— Если бы вы были в моих сапогах, сэр, — ответил Вудворд, наслаждаясь поединком остроумия с учителем, — вы были бы не выпускником Оксфорда, а кандидатом на виселицу.

Джонстон чуть-чуть прищурился:

— Простите?

— Мои сапоги находятся в распоряжении убийцы, — пояснил Вудворд и в деталях описал события в таверне Шоукомба.

Магистрат понимал, что подобный рассказ о чуть не состоявшейся трагедии привлечет внимание аудитории, как пламя свечи — любопытных мотыльков, и потому стал раздувать это пламя изо всех сил. Мэтью с удивлением услышал в очередном пересказе, что магистрат с самого начала был уверен, что Шоукомб «негодяй со злобными намерениями» и что он, магистрат, сразу решил быть настороже, чтобы не получить от Шоукомба нож в спину.

В то время, как глина фактов лепилась в литературное произведение, снова прозвонил дверной звонок, и появилась миссис Неттльз, эскортирующая очередного гостя. Это был изящный тонкокостный джентльмен, который напомнил Мэтью мелкую сову на насесте под крышей сарая. Лицо у него было действительно птичье, с бледными поджатыми губами и крючковатым носом; большие светло-голубые глаза плавали за круглыми стеклами очков, на наморщенном куполе лба выгнулись дугой пушистые темные брови. Одет он был в простой черный костюм, синюю рубашку с оборками манжет и высокие сапоги. Длинные каштановые волосы, тронутые на висках сединой, висели ниже плеч, а голову венчала черная треуголка.

— Доктор Бенджамин Шилдс, наш хирург, — представил его Бидвелл. — Как дела, Бен?

— Боюсь, неудачный день, — ответил доктор голосом куда более внушительным, чем его внешний вид. — Извините, что запоздал. Я только что из дома Честера.

— И каково состояние мадам Честер? — спросил Уинстон.

— Безжизненное. — Шилдс снял треуголку и передал ее миссис Неттльз, стоявшей за ним темной стеной. — Печально, но она отошла не более часа назад. Это все болотный воздух! От него закупориваются легкие и густеет кровь. Если в ближайшее время не будет облегчения, Роберт, нашим заступам предстоит новая работа. Здравствуйте! — Он шагнул вперед и протянул Вудворду руку. — Вы — тот магистрат, которого мы ждем! Слава Богу, что вы наконец прибыли!

— Насколько я понял из объяснений совета в Чарльз-Тауне, — ответил Вудворд после рукопожатия (рука доктора показалась ему ненормально холодной и влажной), — я на самом деле третий магистрат, участвующий в этой ситуации. Первый погиб от чумы в марте, не успев выехать из города, а второй… судьба магистрата Кингсбери была неизвестна до вчерашней ночи. Это мой клерк Мэтью Корбетт.

— Приятно познакомиться, молодой человек. — Доктор пожал руку Мэтью. — Сэр! — снова обратился он к Вудворду. — Мне все равно, третий вы, тринадцатый или тридцать третий магистрат! Единственное, что мы хотим, — это чтобы ситуация разрешилась, и чем скорее, тем лучше. — Он подчеркнул свое заявление острым взглядом поверх очков, потом понюхал воздух, впитывая наполняющий комнату аромат. — А, жареное мясо! Что у нас сегодня на столе, Роберт?

— Цыплята в перечном соусе, — ответил Бидвелл с намного меньшей жизнерадостностью, чем за минуту до этого.

Его расстроила смерть Доркас Честер, весьма пожилой дамы, чей муж Тимоти был портным в Фаунт-Рояле. Действительно, ткань жизни расползается. И замечание доктора о заступах вызвало у Бидвелла неуютное воспоминание о снах Алисы Барроу.

— Ужин будет сейчас подан, — объявила миссис Неттльз и удалилась, унося треуголку доктора.

Шилдс отошел к камину и стал греть руки.

— Жаль мадам Честер, — сказал он, пока никто не перевел разговор на другую тему. — Она была прекрасной женщиной. Магистрат, вам представился случай осмотреть наш город?

— Нет пока что.

— Лучше поторопитесь. При такой смертности Источник Королевский вскоре придется переименовать в Могилу Братскую.

— Бен! — произнес Бидвелл, и это вышло резче, чем он хотел. — Я думаю, что нет смысла пользоваться подобными выражениями. Вы так не считаете?

— Да, вы правы. — Шилдс потер руки, будто пытаясь стереть с них холод кожи покойной Доркас Честер. — Однако, к несчастью, в них слишком большая доля правды. Магистрат в ближайшее время сам это узнает, и мы только можем ускорить процесс. — Он оглянулся на стоящего рядом учителя. — Алан, вы больше не будете?

Не ожидая ответа, он взял бокал из руки Джонстона и приложился к нему от души. Потом снова обратил мрачный взгляд на Айзека Вудворда.

— Я стал врачом не затем, чтобы хоронить своих пациентов, но в последнее время мне больше бы подошла вывеска гробовщика. В последние две недели. Малютка Ричардсон, упокой Господь его душу. Теперь Доркас Честер. Кого я буду провожать на следующей неделе?

— Так не годится, — твердо сказал Бидвелл. — Я настаиваю, чтобы вы держали себя в руках.

— Держал себя в руках. — Доктор кивнул и поглядел в неглубокое озерцо красного вина. — Роберт, я слишком давно держу себя в руках. Я устал держать себя в руках.

— Виновата погода, — заговорил Уинстон. — Наверняка дожди скоро кончатся, и мы тогда…

— Не только в погоде дело! — перебил его Шилдс, вызывающе задрав костистый подбородок. — Дело в духе этого места. Здесь тьма. — Он одним глотком осушил бокал. — Темнота в полдень, такая же, как в полночь, — произнес он влажными губами. — Распространяются болезни. Болезни духа и болезни тела. Они взаимосвязаны, джентльмены. Одно управляет другим. Я видел, как болезнь духа у мадам Честер лишила здоровья ее тело. Я видел и ни черта сделать не мог. Теперь заразился дух Тимоти. И сколько еще пройдет времени, пока мне придется присутствовать при его кончине?

— Простите, сэр, — обратился к нему Гаррик, опередив Бидвелла, который собирался дать отповедь. — Когда вы говорите, что болезнь распространяется… вы хотите сказать… — Он замялся, будто собирая воедино то, что хотел спросить. — Вы хотите сказать, что у нас… мор?

— Бенджамин, осторожнее, — тихо предостерег учитель.

— Нет, не это он хочет сказать! — пылко заговорил Бидвелл. — Доктор огорчен смертью мадам Честер, вот и все! Бен, скажите ему, что вы не говорили о море.

Доктор молчал, и Мэтью показалось, что он собирается объявить: да, Фаунт-Роял постиг мор. Но вместо этого он тяжело и глубоко вздохнул и ответил:

— Нет, я не говорю об эпидемии. По крайней мере об эпидемии, вызванной физической причиной.

— Наш дорогой доктор хочет сказать, мне кажется, — обратился Джонстон к Гаррику, — что нынешняя духовная… гм… уязвимость нашего города сказывается на физическом состоянии нас всех.

— То есть вы говорите, что ведьма насылает на нас болезнь, — сформулировал Гаррик неповоротливым языком.

Бидвелл решил, что пора остановить поток, пока не прорвало дамбу, если Гаррик — искусный фермер, но не великий ум в менее приземленных вещах — повторит эти размышления публично.

— Джентльмены, давайте смотреть в будущее, а не в прошлое! Элиас, наше избавление — в руках магистрата. Мы должны уповать на Господа и на закон, а подобные разрушительные речи себе запретить.

Гаррик посмотрел на Джонстона в ожидании перевода.

— Он говорит, чтобы мы не тревожились, — объяснил учитель, — И я того же мнения. Магистрат разрешит наши затруднения.

— Вы облекаете меня великим доверием, господа. — Вудворд был и польщен, и обременен такими заявлениями. — Я надеюсь, что смогу оправдать ваши ожидания.

— Уж постарайтесь. — Шилдс отставил пустой бокал. — Судьба этого города — в ваших руках.

— Джентльмены! — объявила воздвигнувшаяся в дверях миссис Неттльз. — Ужин подан.

Столовая располагалась в задней части дома рядом с кухней, и это было чудо темных деревянных панелей, гобеленов и каменного очага размером с фургон. Над ним на стене висела величественная голова лося, а по обе стороны красовалась коллекция мушкетов и пистолетов. Ни Вудворд, ни Мэтью не ожидали увидеть в этих прибрежных болотах настоящий особняк, а уж столовая — которая могла бы украсить любой английский замок — лишила их дара речи. Над массивным прямоугольным столом висела столь же массивная люстра, укрепленная на потолке корабельными цепями, а пол покрывал ковер — красный, как бычья кровь. Стол ломился от тарелок с яствами, среди которых жареные цыплята, еще шипящие соком, занимали центральное место.

— Магистрат, вы сядете рядом со мной, — указал Бидвелл. Мэтью было ясно, что Бидвелл наслаждается своим властным положением, и он явно человек необычайного богатства.

Он заранее выбрал места для своих гостей, и Мэтью оказался на скамье вроде церковной между Гарриком и доктором Шилдсом. Из кухонной двери вышла другая девочка-негритянка, неся деревянные кружки, наполненные — Вудворд осторожно попробовал, памятуя укус индейского эля, — холодной водой, недавно набранной в источнике.

— Не следует ли нам вознести благодарственную молитву? — спросил Бидвелл раньше, чем первый нож успел пронзить хрустящую корочку жареной курятины. — Мастер Джонстон, не окажете ли нам честь?

— Разумеется.

Джонстон и прочие сидящие за столом склонили головы, и учитель произнес молитву, благодарящую за обилие стола, превозносящую Бога за промысл Его, что Он благополучно доставил магистрата в Фаунт-Роял, и просящую об окончании дождей, если, конечно, таков божественный план. Но под молитву Джонстона далекий рокот грома возвестил о пришествии очередной бури, и «аминь» учителя прозвучало для Мэтью так, будто было произнесено сквозь зубы.

— Давайте ужинать, — объявил Бидвелл.

Засверкали при свечах ножи, разделывая «рваных парнишек» — название, редко упоминаемое в наши современные дни, разве что спортсменами, которые помнят азартную игру, когда собак напускают на цыплят и спорят, чья собака порвет больше. Минута одухотворенной сосредоточенности гостей Бидвелла сменилась отрыванием мяса от костей зубами и пальцами. Куски тяжелого, грубого помола кукурузного хлеба, который отдавал горелым зерном и ощущался в желудке как церковный кирпич, пошли в дело собирания подливы. Блюда дымящейся фасоли и вареного картофеля стояли в пределах досягаемости, а служанка принесла общий кубок — изящную серебряную кружку, полную рома с пряностями, чтобы запивать всю эту благодать.

Мерно забарабанил по крыше дождь. Вскоре Мэтью стало ясно, что пир привлек немало непрошеных гостей: больших жужжащих слепней и — более неприятных — комаров, которые звенели вокруг и оставляли зудящие укусы. В покое ленивой беседы — часто прерывавшейся шлепком по наглому слепню или комару — Бидвелл отпил из кружки с ромом и передал ее магистрату. Потом он прочистил горло, и Вудворд понял, что сейчас пойдет разговор о деле.

— Я должен вас спросить, что вы знаете о создавшейся здесь ситуации, сэр, — сказал Бидвелл, блестя куриным жиром на подбородке.

— Я знаю только то, что сообщил мне совет. То есть что в вашей тюрьме находится женщина, обвиняемая в колдовстве.

Бидвелл кивнул, взял со своей тарелки кость и стал ее высасывать.

— Ее имя — Рэйчел Ховарт. Она смешанной крови, английской и португальской. В январе ее муж Дэниел был найден в поле мертвым. У него было перерезано горло.

— Голова едва держалась на шее, — добавил доктор.

— Были и другие раны на теле, — продолжал Бидвелл. — Нанесенные зубами или когтями зверя. На лице, на руках, на ладонях. — Он положил обглоданную кость на тарелку и взял другую, на которой еще было мясо. — Кто бы ни убил его, сделано это было… свирепо по меньшей мере. Но это была не первая смерть подобного рода.

— Англиканский священник Берлтон Гроув, — заговорил Джонстон, протягивая руку к серебряной кружке. — Он был точно так же убит в ноябре. Труп нашла в церкви его жена — точнее сказать, вдова. Очень скоро после этого она покинула наш поселок.

— Вполне понятно, — сказал Вудворд. — Сейчас у вас есть священник?

— Нет, — ответил Бидвелл. — Время от времени я произношу проповеди. А также доктор Шилдс, мастер Джонстон и еще несколько человек. Одно время у нас был лютеранский пастор для немцев, но он почти не говорил по-английски и прошлым летом нас покинул.

— Немцев?

— Да. У нас здесь было несколько немецких и голландских семей. Их и сейчас… сколько? — обратился он за помощью к Уинстону.

— Семь немецких семейств, — подсказал Уинстон, отмахнулся от комара, звеневшего возле его лица, и закончил: — Два голландских.

— Эдуард — мой городской управляющий, — объяснил Бидвелл магистрату. — Он ведет бухгалтерию, чем занимался еще в моей корабельной компании в Лондоне.

— Я не могу случайно знать название вашей компании? — спросил Вудворд.

— «Аврора». Может быть, вы приплыли на одном из моих судов.

— Возможно. Но не слишком ли вы далеко забрались от центра коммерции?

— Вовсе нет. Сейчас у руля остались двое моих сыновей, и жена с дочерью тоже в Лондоне. Я этим молодым людям доверяю, они будут делать то, что нужно. А я тем временем обеспечиваю моей компании будущее.

— В Фаунт-Рояле? Каким образом?

Бидвелл слегка улыбнулся, как кот, проглотивший канарейку.

— Вам должно быть очевидно, сэр, что я владею самым южным поселением в этих колониях. Вы также должны понимать, что испанцы не слишком далеко отсюда, на земле, именуемой Флорида. — Он сделал знак доктору Шилдсу, прося передать кружку с ромом. — Я намереваюсь, — сказал он, — сделать из Фаунт-Рояла город, который сможет сравниться… нет, превзойдет Чарльз-Таун в качестве места торговли между колониями и Индиями. В свое время я перенесу сюда свою компанию, чтобы воспользоваться преимуществами такой торговли. Я ожидаю также наличия здесь военной силы, ибо король заинтересован, чтобы территориальная жадность испанцев не распространялась в северном направлении. — Ухватив кружку за ручку, он сделал добрый глоток. — Еще одна причина создавать базу флота в Фаунт-Рояле — борьба с пиратами и каперами, регулярно нападающими на суда, везущие груз из Индий. И кто же будет строить эти военные корабли, как вы думаете?

Бидвелл склонил голову набок, ожидая ответа Вудворда.

— Разумеется, вы.

— Разумеется. Это также означает строительство причалов, складов, пакгаузов, домов для офицеров… ну, в общем, вы сами видите эти будущие выгоды.

— Вижу, — ответил Вудворд. — Я полагаю, что вы также улучшите дорогу до Чарльз-Тауна?

— В свое время, магистрат, городской совет Чарльз-Тауна построит эту дорогу. О, я, конечно, пойду им навстречу, и мы достигнем какого-то компромисса. — Он пожал плечами. — Но для них будет очевидно, что Фаунт-Роял намного удобнее расположен для создания военно-морской базы и торгового порта, и они будут зависеть от моей торговли.

Вудворд слегка хмыкнул.

— Честолюбивые планы, сэр. Я подозреваю, что советники уже должны о них знать. Может быть, именно поэтому столько времени ушло, чтобы направить сюда магистрата.

— Вполне вероятно. Но я не собираюсь выбрасывать Чарльз-Таун из морской торговли. Я просто вижу возможности. Почему основатели Чарльз-Тауна не построили его южнее, я не знаю. Возможно, дело в тамошних реках и в потребности в пресной воде. Но этот источник, как видите, дает нам необходимые ее количества. Уж точно ее хватит, чтобы залить бочки жаждущих моряков из Индий, это я вам гарантирую!

— Э-э… сэр? — обратился к нему Мэтью, почесывая комариный укус на правой щеке. — Если ваши планы так ясны… то почему вы не начали еще строительство причалов и складов?

Бидвелл бросил быстрый взгляд на Уинстона; Мэтью показалось, что взгляд был нервозный, что-то говорящий.

— Потому что, — произнес Бидвелл, глядя на Мэтью в упор, — все надо делать по порядку. — Отодвинув тарелку с костями, он переплел руки на столе. — Это как когда корабль строите, молодой человек. Никто не начинаете мачты; первым делом надо заложить киль. Поскольку несколько лет нужно, чтобы осушить болота и провести подготовительные работы до того, как начать строить причалы, я должен добиться, чтобы Фаунт-Роял мог сам себя прокормить. Это значит, что фермеры, — кивок в сторону Гаррика, — смогут выращивать достаточно зерна и овощей, что сапожник, портной, кузнец и прочие ремесленники будут иметь условия для работы и жизни, что будут нормальная школа и церковь, что будет создана атмосфера трудолюбия и уверенности, что население с каждым годом будет расти.

Произнеся эту сентенцию, Бидвелл замолчал, уставившись на тарелку с костями так мрачно, будто это были скелеты сгоревших домов, усыпавшие Фаунт-Роял.

— Должен с сожалением сказать правду, — продолжил он после мрачной тишины. — Очень мало этих условий сейчас выполнено. Да, наши фермеры делают все, что могут, несмотря на погоду, а она делает все, чтобы им помешать, но битва не становится легче. У нас есть основные продукты питания — кукуруза, бобы, картофель — и дичь в изобилии. Но производство коммерческих культур, таких как хлопок или табак… пока что попытки результата не дали. Мы быстро теряем население, как из-за болезней, так и… — он снова замялся, болезненно перевел дыхание, — …из страха перед ведьмой.

Он снова посмотрел в глаза Вудворда:

— Моя страстная мечта — построить здесь город. Портовый город, который будет гордостью моих владений. Честно говоря, сэр, я сильно напряг свои счета, чтобы эта мечта стала жизнью. Я никогда не терпел ни в чем поражения. Никогда! — Он приподнял подбородок на долю дюйма, будто провоцируя кулак судьбы на удар. Вудворд заметил на этом подбородке большой краснеющий укус насекомого. — И здесь я не собираюсь его терпеть, — произнес Бидвелл с железом в голосе и на этот раз обвел взглядом весь стол, всех, кто его слушал. — Я отказываюсь терпеть поражение, — сообщил он всем. — Никакая ведьма, колдун или дьявол не погубят Фаунт-Роял, пока у меня есть хоть капля крови в жилах, и это моя клятва всем вам!

— Я поддерживаю вашу клятву своей, сэр, — отозвался Пейн. — Я не буду убегать от женщины, пусть она даже лижет ягодицы дьявола.

— Скорее уж член посасывает, — заметил доктор голосом слегка неразборчивым, свидетельствующим о том, что вино и ром совместно преодолели укрепления разума. — Так ведь, Элиас?

Внимание магистрата и его клерка обратилось к Гаррику, обветренное лицо которого чуть покраснело.

— Да, сэр, так, — согласился фермер. — Я видел эту ведьму на коленях, она своему хозяину так служила.

— Одну минуту! — Вудворд ощутил, как у него подпрыгнуло сердце. — Вы хотите сказать… что действительно были свидетелем подобного?

— Был, — ответил фермер без раздумий. — Я видел, как Рэйчел Ховарт стоит на коленях на земле. А он стоял перед ней, руки в боки. Она его держала за…

Фермер замолчал и неловко заерзал на скамье.

— Продолжайте, — попросил Бидвелл. — Расскажите магистрату все, что видели.

— Ну… это… это страшно большое у него было, — выдавил из себя Гаррик, — и… черный такой и блестел. Мокрый такой, как слизняк. И хуже всего… — Он обернулся за помощью к Джонстону, к Шилдсу, но оба эти джентльмена предпочли опустить глаза. Гаррик заставил себя смотреть на магистрата и договорить до конца. — Он был покрыт колючками. — Выдавив из себя эту фразу, Гаррик тоже опустил взгляд в тарелку.

— Колючками, — повторил Вудворд.

У него в голове слегка шумело — то ли от рома, то ли под влиянием только что услышанных показаний.

— Мистер Гаррик! — наклонился вперед Мэтью. — А как выглядело лицо этого мужчины?

— Лицо?

— Ну да, сэр. Я так понимаю, что вы это лицо видели?

— Ну… — Гаррик наморщил лоб, пока не поднимая глаз. — Я сильно напугался. Не очень помню эту его часть.

— Послушай, мальчик! — резко засмеявшись, вмешался Шилдс. — Если бы ты засек тетку, которая сосет футовый черный дрын весь в колючках, ты бы стал разглядывать физиономию, которая над этим всем висит?

— Не знаю, — спокойно ответил Мэтью. — Я никогда не бывал в подобном положении.

— Он был в плаще и клобуке, надвинутом на голову. Вы так мне рассказывали, Элиас? — напомнил Бидвелл.

— Да, сэр, так это было. Черный плащ и золотые пуговицы спереди. Они при луне блестели. — Гаррик снова замолчал, вспоминая, с трудом проглотил слюну, и глаза его остекленели. — А там, где было у него лицо, там… там просто было темное, и все. Будто глядишь в дыру, где дна не видно. Я здорово напугался, чуть штаны не обмочил. Стоял и смотрел на них. А тут он вдруг заметил меня, наверное, потому что назвал по имени. Он так сказал: «Элиас Гаррик, тебе нравится то, что ты видишь?» — Подняв дрожащие пальцы, Гаррик обтер губы. — Я… я хотел бежать. Я пытался, только он меня не пустил. Будто вкопал в землю. И заставил меня открыть рот. Заставил сказать: «Да». Тогда он… захохотал и отпустил меня. Я побежал домой, но слишком испугался, чтобы будить Бекки. Я ей не сказал… не мог рассказать. Но я пошел к мистеру Пейну, и он меня отвел к мистеру Бидвеллу.

— И вы твердо уверены, что женщина, которую вы видели… гм… за обслуживанием этого создания, была Рэйчел Ховарт? — спросил Вудворд.

— Да, сэр, уверен. Моя ферма прямо рядом с землей Ховартов. У меня в ту ночь живот скрутило, я проснулся и вышел на улицу срыгнуть. И тут я увидел, каккто-то идет через кукурузное поле Ховартов, рядом с тем местом, где Джесс Мейнард нашел тело Дэниела. Я подумал, что странно это, когда кто-то разгуливает потемну без фонаря, и я перелез через изгородь и пошел следом. Зашел за сарай и там вот это увидел.

— Значит, лицо женщины вы видели? — спросил Мэтью.

— Опять он со своим лицом! — презрительно фыркнул доктор Шилдс.

— Я видел ее волосы, — продолжал фермер. — И видел… ну… когда я подошел, на ней не было одежды.

— Женщина была голая?

Вудворд, повинуясь импульсу, потянулся к кружке. Там еще оставался один глоток, который Вудворд и допил.

— Да, сэр, голая, — кивнул Гаррик. — Это она была, точно. Рэйчел Ховарт, ведьма. — Он посмотрел на Вудворда, на хозяина дома, снова на магистрата. — Кому бы еще это быть?

— Никому другому, — категорически заявил Бидвелл. — Магистрат, вы же помните признаки одержимости бесом?

— Разумеется.

— Ведьма почти призналась в участии в убийстве преподобного Гроува и своего мужа. На ней отметины, и она не может произнести молитву Господню. У нее злой глаз, и — что красноречивее всего говорит о ней — у нее под полом найдены соломенные куклы, которых она использовала, чтобы вводить своих жертв в транс. Рэйчел Ховарт — ведьма, ведьма и ведьма, в чем нет ни малейших сомнений, и она со своим чернохренным хозяином чуть не погубила мой город!

— Вы меня звали, мастур Бидвелл? — донесся голос от кухонных дверей.

Там стоял человек с кожей черной, как полированное эбеновое дерево, и внимательно вглядывался в обеденный зал. Появление такой вороны сразу же после недавней дискуссии заставило поежиться и Вудворда, и его клерка.

— Да, Гуд! Заходи, нам нужны твои таланты!

Черный вошел в комнату. У него был с собой деревянный ящик и что-то, завернутое в мешковину. Мэтью смотрел, как этот человек — седой и древний, но двигавшийся уверенно и с моложавой легкостью, — поставил деревянный ящик в углу. Грубая ткань его костюма в тонкую серую полоску на темно-сером фоне промокла, указывая, что владелец костюма сколько-то времени прошагал под дождем. Он развернул мешковину и вытащил пшеничного цвета скрипку и смычок; потом встал на ящик и начал дергать и настраивать струны. Удлиненное лицо склонилось набок. Он прислушивался к звучанию струн. Пока настраивался инструмент, две девушки-негритянки вошли убрать посуду, а третья внесла горящую свечу.

Бидвелл достал из кармана камзола золотую табакерку. Открыв ее, он сунул по щепотке в каждую ноздрю.

— В общем, — произнес он, прочихавшись, — я думаю, что ее надо повесить здесь, а не везти в Чарльз-Таун.

— Магистрат, я вам дам завтрашний день, чтобы вы отобрали свою собственность у этого негодяя-трактирщика. Но не могли бы вы на следующий день вынести приговор?

— Видите ли, — начал Вудворд, оглядывая сидящих за столом. Доктор Шилдс был весьма занят процессом нюханья табака, Джонстон и Гаррик раскуривали трубки (первый — гладкую вересковую, второй — из стержня кукурузного початка) от свечи, которую держала служанка, а Пейн достал из жилетного кармана кожаный кисет. Только Уинстон смотрел на магистрата с полным вниманием. — Я, видите ли… я не могу сказать, не будет ли…

— Мистер Бидвелл, сэр? — прервал его Гаррик, когда одна из служанок потянулась за его тарелкой. — Могу ли просить у вас позволения вот этот кусок курятины отнести домой, моей Бекки? Она была бы очень рада попробовать.

— Да, конечно. Наоми, возьми цыпленка и заверни его для мистера Гаррика. Приложи фасоли и картошки и ломоть ванильного пирога. Нам вскоре подадут наш прекрасный десерт, джентльмены. — Глаза Бидвелла, все еще слезящиеся от понюшки, снова обратились на магистрата. — Так вы сможете вынести приговор этой ведьме послезавтра, сэр?

— Я… боюсь, что нет.

Он ощутил, как жутко зачесалась шея, и приложил пальцы к месту, которое, судя по волдырю, не менее двух раз укусил какой-то гигант.

— Когда же? Вам нужен еще день, чтобы привести себя в норму?

— Нет, сэр, — ответил Вудворд. От него не ускользнула вспышка пламени в глазах собеседника. — Я — слуга закона. Я обязан поговорить с ведьмой — то есть с этой женщиной, а также со свидетелями как против нее, так и в ее пользу.

— Здесь нет ни одного свидетеля в ее пользу! — громко заявил Уинстон. Он тоже чувствовал, что его палубы раскачиваются от рома. — Кроме одного, а я не думаю, что вам захочется, чтобы он к вам пришел!

— Не только в этом дело, — сказал Пейн, вытащивший из кожаного мешочка тонкий коричневый цилиндр, — а еще и в том, что многие, видевшие ее в общении с ее господином, уже сбежали. — Он вложил цилиндрик в рот и наклонился к поднесенной свече, окуная кончик в пламя. Клуб голубого дыма вылетел из его уст. — Осталось, быть может, свидетеля два или три, но и только.

— Она чертова ведьма, и я это видел своими собственными глазами! — с силой сказал Гаррик, адресуясь Вудворду. — Николас был среди тех, кто нашел кукол! Я стоял с Джеймсом Ридом и Кельвином Боннардом, и на наших глазах этих кукол вытащили из подпола! Она не может произнести молитву Господню, и знаки Дьявола на ней! Что вам еще нужно, чтобы ее повесить?

— Да, что еще? — Ноздри Шилдса покрылись крошками нюхательного табака. Коричневая пыль засыпала лацканы. — Бог мой, слепой вы, что ли? Да чем быстрее она запляшет на перекладине, тем лучше для всех на…

Уууняууу! — раздался звук, будто кто-то с силой наступил кошке на хвост. Такой громкий и противный звук, что все вздрогнули, а одна служанка выронила тарелки. Повисло молчание, нарушаемое лишь мерным стуком дождя по крыше.

— Прошу прощения, — произнес Гуд, глядя в пол. Смычок его реял над дрожащими струнами. — Не ту струну зацепил.

Не ожидая ответа, он опустил смычок и начал играть всерьез — на этот раз тихо и куда более мелодично. Мелодия сладкая, как тянучка, поплыла через задымленный обеденный зал, а Гуд, играя, закрыл глаза, будто сливался с музыкой.

Джонстон откашлялся, вынув трубку из зубов.

— Роберт, магистрат прав. Если эту женщину надлежит повесить, это будет сделано по букве закона. Я скажу так: выведите свидетелей, и пусть они говорят. Пусть магистрат побеседует также с мадам Ховарт и лично разгадает, ведьма она или нет.

— Глупости! — нахмурился Гаррик. — Это только значит дать ей время вредить дальше!

— Элиас, мы не дикари. — Учитель заговорил мягче. — Мы все строим здесь живой город, и ни в коем случае не следует омрачать его будущее нашими сегодняшними действиями. — Он снова взял мундштук в зубы и затянулся, пока Гуд продолжал демонстрировать чудесное владение гармонией и чувством времени. — Я предлагаю, чтобы магистрат действовал так, как считает необходимым, — продолжал Джонстон. — Сколько это может занять времени? Неделю? Я прав?

Он посмотрел на Вудворда, ожидая ответа.

— Вы правы, — ответил судья с кивком благодарности за пролитое на воды масло.

Бидвелл начал что-то говорить, и лицо его пылало недовольством, как и укусами насекомых, но передумал и промолчал. Снова погрузив пальцы в табакерку, он позволил себе вторую понюшку.

— Да, вы правы, черт побери, — сказал он спокойно. И захлопнул табакерку. — Мы же не хотим превращаться в озверевшую толпу? Тогда бы этот гад с черным дрыном был бы тем, кто смеется последним.

Мелодия скрипки ни разу не дрогнула, глаза Гуда оставались закрытыми.

— Что ж, хорошо. — Бидвелл хлопнул ладонью по столу, будто вынося постановление, — очень похоже на то, как Вудворд стукнул бы молотком. — Я даю вам неделю на допрос ведьмы и свидетелей.

— Весьма благодарен, — ответил Вудворд не без язвительности, поскольку не любил, чтобы его подгоняли при выполнении работы, которую он считал грязной.

Пока шел этот небольшой поединок воль, Мэтью с интересом наблюдал за Николасом Пейном. В частности, как Пейн потребляет табак, поджигая туго скрученные листья. Мэтью видел такое только дважды, и это было большой редкостью в Английском Королевстве нюхателей и трубокуров. Насколько он понимал, это называлось «курить по-испански».

Пейн затянулся, выпустил синий дым в загустевший уже воздух и вдруг повернулся, глядя прямо Мэтью в лицо.

— У вас глаза вылезли на лоб, молодой человек. Можно мне спросить, на что это вы смотрите?

— Я… э-э… — Мэтью подавил желание отвести взгляд. И решил, что не будет поднимать эту тему, хотя не мог сразу понять, почему разум велел ему это взять на заметку. — Ни на что, сэр. Извините.

Пейн опустил свою курительную палочку — Мэтью вспомнил, что она называется «сигара», — и обратился к хозяину дома:

— Если мне предстоит вести эту экспедицию на рассвете, то я лучше пойду найду еще двоих-троих прямо сейчас. — Он встал. — Спасибо за обед и за общество. Магистрат, мы с вами встретимся возле общественных конюшен. Они прямо за кузницей на улице Трудолюбия. Всем спокойной ночи.

Он кивнул, и все остальные — кроме Бидвелла и доктора Шилдса — встали из вежливости, после чего Пейн быстрыми шагами покинул зал, зажав в зубах сигару.

— Николас не совсем здоров в некотором смысле, — сказал Джонстон после ухода Пейна. Ухватившись за собственное деформированное колено для дополнительной опоры, он снова опустился на скамью. — Эта ситуация всех нас доводит до крайности.

— Да, но рассвет нашей долгой ночи уже наступил. — Бидвелл оглянулся через плечо. — Гуд! — Черный человек тут же перестал играть и опустил скрипку. — Есть по этой весне черепахи?

— Да, сэр. И большие.

Голос Гуда был медоточив, как и его скрипка.

— Поймай нам завтра одну. Магистрат, завтра у нас будет на обед черепаховый суп. Вас это устраивает?

— Весьма, — ответил Вудворд, расчесывая на лбу очередной массивный волдырь. — Молю Бога, чтобы завтра нашей охотничьей экспедиции сопутствовала удача. Если вы хотите, чтобы в вашем городе состоялось повешение, я буду рад произнести приговор Шоукомбу, как только мы вернемся.

— Это будет великолепно! — Глаза Бидвелла зажглись огнем. — Да! Показать жителям, что колеса правосудия действительно пришли в движение! Это будет потрясающая закуска перед главным блюдом! Гуд, сыграй нам что-нибудь веселенькое!

Черный слуга поднял скрипку и завел другую мелодию. Она была быстрее и живее предыдущей, но Мэтью подумал, что она более окрашена грустью, чем весельем. Глаза Гуда снова закрылись — он отделился от внешнего мира.

Прибыл ванильный пирог, а с ним еще одна кружка рома. Разговор о Рэйчел Ховарт увял, зато расцвел разговор Бидвелла о его собственных планах. У Мэтью слипались глаза, тело чесалось в дюжине мест, и он жаждал наконец оказаться в кровати в своей комнате. В люстре наверху догорали свечи. Гаррик, извинившись, ушел домой, и вскоре за ним последовал учитель. Доктор Шилдс, пропитав себя еще и жидкостью из новой кружки, положил голову на стол и тоже выбыл из общества. Бидвелл отпустил Гуда, который тщательно завернул скрипку в мешковину перед тем, как выйти навстречу непогоде. Уинстон тоже начал клевать носом, потом голова его откинулась назад, рот открылся. И у Вудворда глаза стали тяжелые, подбородок отваливался. Наконец хозяин дома встал, зевнул и потянулся.

— Я вас покидаю, — объявил Бидвелл. — Надеюсь, вы будете хорошо спать в эту ночь.

— Не сомневаюсь, сэр, спасибо.

— Если вам что-нибудь понадобится, миссис Неттльз к вашим услугам. Полагаю, ваше завтрашнее предприятие увенчается успехом. — Он направился к выходу, но у порога остановился. — Магистрат, не рискуйте собой. Пейн умеет держать пистолет. Пусть он и его люди сделают черную работу. Вы мне нужны для более важной цели. Вы понимаете?

— Да.

— Тогда спокойной ночи, джентльмены.

Бидвелл вышел, и через миг с лестницы послышались его тяжелые шаги.

Вудворд посмотрел на обоих спящих, убедился, что они не слышат, и обратился к Мэтью:

— Ничто так не обостряет ум, как групповой нажим, правда? Одна неделя, чтобы решить судьбу женщины, которую я ни разу в жизни не видел. Даже бессердечным убийцам в Ньюгейтской тюрьме дают больше времени. Ну что ж… — Он встал, глаза у него слипались. — Я пойду спать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр, — ответил Мэтью.

Когда магистрат вышел тяжелым шагом, он встал со скамьи и взял опустевшую кружку, стоявшую рядом с распростертой на столе рукой доктора Шилдса. Он заглянул в нее и вспомнил ту кружку, в которую Шоукомб бросил золотую монету. Испанскую монету, взятую у индейца. Что делал индеец с испанской монетой? Этот вопрос не давал ему покоя весь сегодняшний день, побуждал искать ответа. И он по-прежнему требовал выяснения, чтобы Мэтью мог полностью сосредоточиться на своих обязанностях клерка и на деле ведьмы. Возможно, Шоукомба удастся убедить пролить на этот вопрос больше света перед тем, как он закачается.

Завтра намечался воистину интересный день. Мэтью поставил кружку на стол и устало направился по ступеням к своей комнате. Через несколько минут он крепко спал в заемной одежде.

Глава 6

В первый раз магистрата и его клерка в мерзкую таверну Шоукомба привело Провидение, сейчас их вернула сюда необходимость.

Таверна торчала прыщом сбоку от раскисшей колеи. При виде нее у Вудворда засосало под ложечкой. Они с Мэтью сидели в фургоне, запряженном лошадьми, которыми правил Малкольм Дженнингс — тот, с ястребиными глазами и беззубым ртом. Слева уверенно ехал верхом Николас Пейн на крупном гнедом жеребце, а справа на вороном третий милиционер по имени Дункан Тайлер — пожилой человек с седой бородой и морщинистым лицом, но держался он прямо и предвкушал предстоящую работу. Дорога от Фаунт-Рояла заняла добрых три часа, и хотя дождь перестал еще до рассвета, небо было серое от туч. Навалился влажный давящий зной, от которого грязь парила. Все путешественники взмокли под рубахами от пота, лошади упрямились.

За пятьдесят ярдов от таверны Пейн поднял руку, давая Дженнингсу знак остановить фургон.

— Ждите здесь, — скомандовал он, и они с Тайлером направили лошадей к двери таверны.

Пейн сдержал коня и спешился. Из седельной сумки он достал кремневый пистолет и взвел механизм. Тайлер тоже спешился и — тоже с пистолетом в руке — последовал за капитаном милиции на крыльцо таверны.

Мэтью и магистрат смотрели, как Пейн сжал кулак и грохнул в дверь.

— Шоукомб! — донесся его голос. — Открывай!

Ответа не последовало. Мэтью в любую секунду ожидал услышать противный треск пистолетного выстрела. Дверь была не заперта и от удара кулака приоткрылась на пару дюймов. Внутри не было ни проблеска света.

— Шоукомб! — крикнул Пейн предостерегающе. — Лучше выходи сам!

Никакого ответа.

— Будто хотят, чтобы им головы снесли, — произнес Дженнингс, сжимая поводья так, что руки побелели.

Пейн поднял сапог и ударом ноги распахнул дверь.

— Осторожнее! — выдохнул Вудворд.

Пейн и Тайлер вошли в таверну. Мэтью и Вудворд ожидали криков и выстрелов. Но ничего не произошло. Вскоре Пейн появился снова. Он держал пистолет дулом вниз и жестом велел Дженнингсу подтащить фургон и пассажиров к самой таверне.

— Где они? — спросил Вудворд, выбираясь из фургона. — Вы их нашли?

— Нет, сэр. Похоже, что они смылись.

— Черт побери! — Вудворд побагровел. — Вот хитрый мерзавец! Но погодите, надо же еще обыскать сарай!

— Дункан! — крикнул Пейн в темноту таверны. — Я вернусь к сараю!

Он зашлепал по грязи, а Мэтью за ним на расстоянии, почтительном по отношению к возможному ружейному огню из сарая или из леса. Быстро оглядев обстановку, Мэтью заметил, что она действительно изменилась: лошадей в корале не было, сам кораль был открыт настежь, и свиньи тоже исчезли. Также куда-то девались петух, куры и цыплята. Дверь сарая стояла чуть приотворенная, запорное бревно лежало неподалеку в грязи. Пейн снова поднял пистолет.

— Выходи! — крикнул он в дверь. — Иначе стреляю!

Снова никто не ответил. Пейн бросил на Мэтью острый взгляд, будто предупреждая его оставаться там, где стоит, подошел к двери и открыл ее шире. Заглянул внутрь, готовый направить ствол в сторону любого движения. Потом сделал глубокий вдох, собрался и вошел.

Мэтью ждал с колотящимся сердцем. Вскоре Пейн вышел, держа пистолет дулом вниз.

— Нет его там. Стоят два фургона, но лошадей нет.

Значит, они точно удрали, подумал Мэтью. Очевидно, когда Шоукомб понял, что его жертвы могли добраться до Фаунт-Рояла, он сообразил, что его царству настает конец.

— Я покажу, где он закапывал тела, — сказал он Пейну и повел его вокруг сарая, в рощу. Земля пропиталась водой и расступилась, обнажив злодеяния Шоукомба. Небольшое облако мух роилось над склизкими останками. Пейн зажал рукой рот от вони и направился к яме, но бросил лишь беглый взгляд и вернулся.

— Да, — сказал он, внезапно побледнев. — Вижу картину.

Мэтью и Пейн вернулись к таверне. Тайлер снял почти все ставни, впустив солнечный свет в жалкое царство Шоукомба. От такой иллюминации крысы, устроившие карнавал во всех комнатах, с негодующим писком разбежались по норам, кроме одной здоровенной особи, которая оскалила зубы и могла бы напасть, если бы сапог Тайлера не нанес ей упреждающий удар. Дженнингс радостно занялся собиранием таких предметов, как фонари, деревянные миски, ложки, ножи и прочие мелкие приспособления, которые легко унести с собой. Мэтью обнаружил магистрата в комнате, откуда они сбежали прошлой ночью. Свет из окна падал на разбитую дверь и темные пятна крови Шоукомба на полу.

— Пропало, — мрачно сказал Вудворд. — Все вещи пропали.

Так оно и было. Багаж — два сундука и коробка с париками, саквояж с письменными принадлежностями Мэтью, чернильница, блокнот — все исчезло.

— Мой камзол! — Вудворд мог бы рухнуть в горе на соломенное ложе, но свидетельства обитания в нем крыс удержали его от такого поступка, хотя он и был на грани обморока. — Это животное Шоукомб унес мой камзол, Мэтью! — Он посмотрел в лицо своему клерку, и Мэтью увидел, что на глазах магистрата выступили слезы душевной муки. — Никогда мне его уже не вернуть, — сказал он. — Никогда.

— Это же был всего лишь предмет одежды, — ответил Мэтью и тут же понял, что этого говорить не надо было — магистрат вздрогнул, как от удара.

— Нет. — Вудворд медленно покачал головой и стоял, ссутулившись, будто сокрушенный неимоверной скорбью. — Это была моя жизнь.

— Магистрат! — окликнул из другой комнаты Пейн и заглянул внутрь раньше, чем Вудворд смог взять себя в руки. — Они ушли не так давно. Очаг все еще тлеет. Вы нашли свое имущество?

— Нет. Его унесли.

— О, мне очень жаль. У вас там были ценные предметы?

— Да, очень ценные. Шоукомб унес все.

— Очень странное состояние дел, — сказал Мэтью после недолгого размышления. Он подошел к открытому окну и всмотрелся в сторону сарая. — Лошадей нет, но Шоукомб оставил два фургона. Я полагаю, один из них наш. Шоукомб забрал наш багаж и своих свиней и кур, но оставил фонари. Я бы сказал, что хороший фонарь стоит не меньше курицы, как вы думаете?

— Эй, эй! Смотрите-ка, что я нашел! — раздался счастливый возглас из общего зала.

Пейн бросился посмотреть, что там за открытие, а за ним направились магистрат и Мэтью.

Дженнингс, развернувший джутовый мешок, чтобы уложить туда трофеи, держал в руках деревянную кружку.

— Ром! — объявил он. — Стояла вот тут, прямо на столе! Наверное, и бутылка рядом. Надо будет поискать как следует до того, как…

— Одну минутку, — вмешался Мэтью, подходя к нему и беря у него из рук кружку.

Ничего более не говоря, он перевернул кружку над ближайшим столом.

— Ты что, пацан! — воскликнул Дженнингс, когда напиток хлынул на стол. — Ты с ума…

Дзеньк!

Со дна густой коричневой жидкости выпала золотая монета. Мэтью взял ее и рассмотрел внимательно, но он уже знал, что это.

— Испанская монета, — сказал он. — Шоукомб мне сказал, что забрал ее у мертвого индейца. Я видел, как он ее бросил в эту кружку.

— Дайте-ка посмотреть!

Пейн протянул руку за монетой, и Мэтью отдал ему кусочек золота. Пейн подошел к окну, чтобы рассмотреть получше. Тайлер стоял у него за спиной, заглядывая через плечо.

— Вы правы, монета действительно испанская, — сказал капитан милиции. — Вы говорите, что Шоукомб забрал ее у мертвого индейца?

— Так он утверждал.

— Странно. Откуда бы у индейца испанское золото?

— Шоукомб говорил, что здесь… — Мэтью вдруг замолчал. «Испанский шпион где-то бродит», — собирался сказать он. Но ему вдруг вспомнилось, как Пейн зажигал сигару на вчерашнем обеде. Курит по-испански. Кто научил Пейна употреблять табак таким образом?

Мэтью вспомнил еще и другие слова Шоукомба насчет испанского шпиона: «Черт побери, он может даже жить в Фаунт-Рояле, англичанин-перебежчик!»

— Что говорил?

Голос Пейна звучал совершенно спокойно, пальцы сомкнулись на испанской монете.

— Он… он говорил… — Мэтью лихорадочно думал. Выражение лица Пейна было ему плохо видно, потому что пробивающийся сквозь испарения свет очерчивал капитана силуэтом. — Он… он думал, что индейцы могли найти золото пиратов, — договорил он неуверенно.

— Золото пиратов? — Дженнингс унюхал иную опьяняющую влагу. — Где? Поблизости?

— Спокойнее, Малкольм, — предупредил его Пейн. — Одна монета — еще не клад. Нам с пиратами не приходилось иметь стычек, да нам этого и не хочется. — Он склонил голову набок, и Мэтью понял, что у него завертелись шестеренки. — Шоукомб ошибся, — заявил Пейн. — Ни один чернофлажник в здравом уме не станет прятать добычу в индейских лесах. Они свое золото прячут там, где его легко откопать, но дурак был бы пират, если бы его добро смогли найти и выкопать дикари.

— Представляю себе, — сказал Мэтью, которому совершенно не хотелось глубже раскапывать могилу этого обмана.

— И все же… откуда еще мог индеец добыть вот это? Разве что произошло кораблекрушение, и как-то монету примыло к берегу. Занятно. Как вы полагаете, магистрат?

— Другая возможность, — размышлял вслух Вудворд, — что какой-то испанец дал эту монету индейцу в стране Флориде.

— Нет, местные краснокожие так далеко не забираются. Племена Флориды не отпустили бы их оттуда со скальпом на голове.

— Что еще более странно, — вмешался Мэтью, желая увести разговор от этой темы, — тот факт, что Шоукомб оставил монету в кружке.

— Наверное, спешил поскорее отсюда убраться.

— И при этом собрал весь наш багаж и своих свиней и кур? Вряд ли. — Мэтью обвел взглядом помещение. Ничего не было сдвинуто с мест, ни один стол не перевернут, никаких следов крови или свидетельств борьбы. Очаг еще не остыл, кухонные котлы стояли в золе. И ни намека на то, что случилось с Шоукомбом и его домочадцами. Мэтью поймал себя на мысли о девушке. С ней-то что сталось? — Не знаю. Единственное, что я знаю, — что Шоукомб никогда бы не бросил эту монету. Я имею в виду, при обычных обстоятельствах.

Пейн тихо хмыкнул. Он еще несколько секунд повертел монету в пальцах, потом отдал ее Мэтью.

— Я думаю, она ваша. Скорее всего другого возмещения вам от Шоукомба не добиться.

— Наша цель — не возмещение, сэр, — возразил Вудворд, — а правосудие. И я должен признать, что сегодня правосудию натянули нос.

— Что ж, полагаю, Шоукомб вряд ли сюда вернется. — Пейн нагнулся и поднял с пола огарок. — Я бы предложил остаться здесь на ночь и дежурить по очереди, но мне не улыбается быть съеденным заживо. — Он неспокойно оглядел темные углы, откуда все еще слышалось возбужденное попискивание. — Тут только Линч и мог бы жить.

— Кто? — переспросил магистрат.

— Гвинетт Линч, наш крысолов из Фаунт-Рояла. Но даже ему могли бы отгрызть ноги в этой проклятой дыре. — Пейн отбросил огарок в темный угол. Что-то большое брызнуло оттуда прочь. — Я видел в сарае сбрую и упряжь. Дункан, мы бы с вами могли прицепить наших лошадей к фургону магистрата и отвезти его. Вас это устроит, магистрат?

— Вполне.

— Тогда ладно. Думаю, надо отсюда уходить.

Пейн и Тайлер вышли на улицу разрядить пистолеты в воздух, потому что эти механизмы, будучи взведенными, оставались опасными, как свернувшаяся змея. Пистолет Тайлера выстрелил сразу, но у Пейна оружие стало пускать искры и сработало лишь после некоторой задержки и шипения.

Через полчаса лошади были впряжены в возвращенный фургон, Вудворд взял вожжи и поехал вслед за первым фургоном по раскисшей дороге обратно в Фаунт-Роял. Мэтью устроился на неудобной скамье рядом с магистратом, а Пейн и Тайлер ехали с Малкольмом Дженнингсом. Мэтью еще раз оглянулся на таверну Шоукомба, пока она не скрылась из виду, представляя себе, что здесь будет через несколько дней — или, не приведи Господь, — недель безраздельного крысиного господства. Образ молодой девушки, которая, похоже, только присутствовала при преступлениях своего хозяина, снова встал перед ним, и Мэтью не удержался от мысли, как это Бог может быть таким жестоким. Но она ушла навстречу своей судьбе — как и все они, — и ничего здесь нельзя поделать. С этой мыслью он отвернулся от прошлого и нацелил взор в будущее.

Мэтью и Вудворд остались вдвоем впервые с момента прибытия в Фаунт-Роял, поскольку даже сегодня утром к общественным конюшням их проводил по приказу миссис Неттльз молодой негр-слуга. Таким образом, это был первый случай для Мэтью высказать свои замечания о публике на вчерашнем обеде без посторонних ушей.

Но для начала возможностью говорить свободно воспользовался магистрат.

— Что ты думаешь о Пейне, Мэтью?

— Кажется, он свое дело знает.

— Да, знает. И еще он, кажется, знает дело… как он их назвал? «Чернофлажников». Интересно.

— Что именно?

— В Нью-Йорке несколько лет назад… мне помнится, году в тысяча шестьсот девяносто третьем или около того… мне досталось дело человека, которого обвиняли в пиратстве. Дело мне запомнилось, потому что это был человек образованный, лесоторговец, который разорился, и его предприятие досталось кредиторам. Жена и двое его детей умерли от чумы. Он был совсем не такой человек, чтобы подумать даже, будто он обратится к такой жизни. И я помню… он называл своих товарищей «чернофлажниками». До того случая я никогда этого термина не слышал. — Вудворд глянул на небо, прикидывая, скоро ли серые тучи выпустят еще одну бурю. — И с тех пор тоже не слышал, пока его не произнес Пейн. — Он перенес внимание на простирающуюся впереди дорогу. — Очевидно, это термин уважительный и не в последнюю очередь — гордый. Так один член общества называет другого.

— И вы предполагаете, что Пейн…

— Я ничего не предполагаю, — перебил Вудворд. — Я только говорю, что это интересно, вот и все. — Он помолчал, подчеркивая важность своих слов. А потом произнес небрежно: — Мне бы хотелось лучше ознакомиться с биографией мистера Пейна. Разумеется, из чистого интереса.

— А что стало с лесоторговцем?

— Бывшим лесоторговцем, — поправил магистрат. — Он совершал убийства в открытом море и занимался пиратством. Он был виновен, какие бы обстоятельства его до этого ни довели. Я сострадал его душе, но у меня не было другого выхода, кроме как приговорить его к повешению. И оно произошло.

— Я собирался спросить вас, что вы думаете о вчерашних гостях, — сказал Мэтью. — Например, учитель Джонстон. Что вы думаете о его напудренном лице?

— Такая мода сейчас в Европе популярна, но я ее и в колониях иногда встречал. Хотя на самом деле у меня есть для его внешнего вида другое объяснение.

— И каково же оно может быть?

— Он ведь учился в Оксфорде. Колледж Всех Святых. Ну так у этого колледжа есть репутация забавы для молодых денди и игроков, которые учатся там уж никак не ради духовного просветления. Средоточием этих дебоширов в колледже Всех Святых была организация, называемая Адский Клуб. Это очень старое общество, закрытое для всех, кроме нескольких избранных — представителей богатых фамилий, обладающих пониженной чувствительностью. Среди членов Адского Клуба было в обычае намазываться белым пеплом по утрам после непристойного веселья. — Он мельком глянул на Мэтью и снова стал смотреть на дорогу. — Я думаю, этому придавалось какое-то псевдорелигиозное значение. Будто омовение лица снимает грех — в этом роде. К несчастью, сердца они пудрить не могли. Но скорее всего Джонстон просто в курсе европейской моды и желает ей подражать, хотя как может такая мысль прийти в голову обитателю подобной глуши — ума не приложу.

Мэтью промолчал, но вспомнил, как настаивал магистрат, чтобы переодеться к обеду в этой мерзкой таверне.

— Вот что тут забавно, — задумался вслух Вудворд. — Если Джонстон был членом Адского Клуба — я не говорю, что он им был, хотя на то есть указания, — зачем бы ему держаться этого обычая столь долго после Оксфорда? Я хочу сказать, я сам носил алый кафтан с зелеными кистями на рукавах, когда был студентом колледжа, но мне бы и в голову не пришло надеть что-нибудь подобное сегодня. — Он покачал головой. — Нет, наверняка Джонстон придерживается европейской моды. И я, разумеется, сомневаюсь, чтобы он пудрил лицо днем. Такие вещи — только для вечерних торжеств.

— Он кажется умным человеком, — сказал Мэтью. — Мне интересно, как это учитель, получивший образование в Оксфорде, согласился приехать в поселок вроде Фаунт-Рояла. Естественно было бы думать, что он предпочтет более цивилизованные места.

— Верно. Но почему каждый из них оказался в Фаунт-Рояле? Если на то пошло, как может человек в здравом уме и твердой памяти согласиться жить на самом краю земли? Однако люди соглашаются, иначе бы не было ни Нового Йорка, ни Бостона, ни Филадельфии, ни Чарльз-Тауна. Возьмем, например, доктора Шилдса. Что заставило его бросить наверняка хорошо налаженную практику в городе ради труднейшей работы в приграничном поселке? Огромные деньги, которые платит ему Бидвелл? Или благородное чувство профессионального долга? Или что-то совсем другое?

Вудворд снова поднял глаза к небу и отыскал взглядом медленно чертящего круги ястреба. Он понял, что ястреб высматривает на земле жертву — белку или кролика.

— Доктор Шилдс показался мне человеком несчастливым, — продолжал Вудворд, прочистив горло. Оно слегка саднило сегодня с утра, и он напомнил себе, что надо будет его прополоскать соленой водой. — Мне кажется, он хочет утопить свою печаль в спиртном. И конечно же, высокая смертность в Фаунт-Рояле не облегчает депрессии доктора. И все же… остается надеяться, что доктор Шилдс не слишком усердно советуется с рюмкой, когда выполняет профессиональные обязанности.

Ястреб, круживший в небе, вдруг нырнул за добычей, и у Вудворда мелькнула мысль, что вот так и смерть всегда ходит над человеком кругами в этом мире бунтов и катастроф.

Эта мысль повлекла за собой другую, также касающуюся смерти: перед глазами возникли пальчики, вцепившиеся в железную раму кровати. Косточки — такие идеальные и такие хрупкие — побелели от судорожной хватки.

Вудворд крепко зажмурился. К нему почти вернулись звуки. Почти. Он бы не вынес повторения этих звуков, пусть даже из такой дали времени и места. Из густых зеленых зарослей слева донесся победный клекот ястреба и короткий предсмертный вопль мелкого зверька.

— Сэр? — Вудворд открыл глаза. Мэтью смотрел на него с тревогой. — Сэр, вам нехорошо?

— Да нет, — ответил Вудворд. — Наверное, утомился немного. Пройдет.

— Я возьму вожжи, если хотите.

— Нет необходимости. — Вудворд слегка хлестнул лошадей вожжами, показывая, что полностью владеет ситуацией. — Ехать пассажиром было бы так же утомительно. Кроме того, на этот раз мы хотя бы знаем, что Фаунт-Роял недалеко.

— Да, сэр, — ответил Мэтью. Подождав немного, он достал из кармана штанов монету, которую туда спрятал. Положив ее на ладонь, он стал рассматривать рисунок. — Я мистеру Пейну сказал неправду, — признался он. — Про эту монету. Шоукомб действительно взял ее с тела мертвого индейца… но мне он сказал, что думает, будто здесь в округе есть испанский шпион, который платит индейцам за лояльность.

— Что? То есть он ничего не говорил о пиратском золоте?

— Нет, сэр. Я это придумал из-за того, как Пейн вчера вечером курил табак. Он курил сверток, называемый сигарой. Это…

— Да, это испанский обычай, — кивнул Вудворд и сощурился — признак, который сообщил Мэтью, что Вудворд заинтересовался. — Хм-м-м… Да, я понимаю, зачем ты это придумал. Из моих знакомых англичан очень мало кто курит таким образом. Я подумал об этом вчера вечером, но ничего не сказал. Однако возникает вопрос, где Пейн мог этому научиться.

— Да, сэр. Шоукомб также высказал предположение, что испанским шпионом может оказаться англичанин. Или по крайней мере англичанин с виду. И что он может быть жителем Фаунт-Рояла.

— Любопытно. Какова может быть цель у такого шпиона? А! — сказал он, отвечая сам себе. — Конечно! Докладывать о развитии Фаунт-Рояла. Который еще, стоит добавить, может оказаться известным под названием «Безрассудство Бидвелла».

Но какую роль в этом играют индейцы, что их приходится приручать испанским золотом?

Мэтью уже задавал себе этот вопрос и немного над ним думал. Сейчас он высказал свое мнение — что всегда делал излишне охотно:

— Одним из мотивов создания Фаунт-Рояла было желание Бидвелла превратить его в форт, чтобы присматривать за испанцами. Может оказаться, что они уже намного ближе к нам, чем Флорида.

— То есть ты хочешь сказать, они живут среди индейцев? Мэтью кивнул:

— Может быть, небольшой экспедиционный отряд. Если не среди индейцев, то достаточно близко к ним, чтобы искать их расположения.

Вудворд чуть не осадил лошадей — так подействовало на него это рассуждение.

— Боже мой! — произнес он. — Если это правда — если есть хоть малейшая возможность, что это правда, — то Бидвеллу необходимо знать! Если испанцы сумеют натравить индейцев на Фаунт-Роял, им пальцем не придется шевелить, чтобы снести с лица земли весь поселок!

— Да, сэр, но я не уверен, что мистера Бидвелла следует сейчас тревожить такими сведениями.

— Почему? Он бы ведь пожелал знать?

— Несомненно, сэр, — согласился Мэтью. — Но на данный момент у нас с вами только предположения. И таковыми они должны остаться, пока не удастся найти какие-то доказательства.

— Ты не считаешь монету достаточным доказательством?

— Нет, сэр. Как заметил мистер Пейн, одна монета — еще не клад. Она также не доказательство, что в лесах стоят лагерем испанцы. Но если подобная мысль найдет дорогу из уст мистера Бидвелла в уши жителей, это наверняка будет означать конец Фаунт-Рояла.

— Ты предлагаешь нам сидеть сложа руки?

Вопрос Вудворда прозвучал довольно резко.

— Я предлагаю нам смотреть и слушать, — ответил Мэтью. — Предлагаю провести осторожные расспросы и — насколько у нас получится — последить за действиями мистера Пейна. Если и правда здесь есть шпион, он может сейчас ожидать, какой поворот примут события вокруг дела о колдовстве. В конце концов, если Сатана бродит по этим полям, Фаунт-Роял может сам по себе увянуть и рассыпаться в прах.

— Вот проклятие! — фыркнул магистрат. — Ты выдвигаешь подобные предположения, но ничего делать не хочешь!

— Сейчас не время. К тому же я уверен, что нам обоим предстоит посвятить много времени и сил делу Рэйчел Ховарт.

Вудворд хотел было ответить, но передумал. Колеса фургона продолжали трудное качение по грязи, обе лошади шли медленным, но ровным шагом. После задумчивого молчания Вудворд прокашлялся.

— Рэйчел Ховарт, — произнес он. — Не могу сказать, что с нетерпением жду нашего с ней знакомства. Что ты думаешь о рассказе Гаррика?

— Очень необычно.

— Я бы сказал, что это сильнейшее преуменьшение. Не думаю, чтобы мне приходилось слышать что-нибудь подобное. Даже уверен, что не приходилось. Но правдоподобно ли это?

— Если только он не лжец искуснее всех, кого мне доводилось слышать, то сам он в это верит.

— Тогда, значит, он видел что-то за сараем? Но акт, который он описывал… как, во имя всего святого, может женщина поступить подобным образом?

— Не думаю, что здесь есть что-нибудь святое, — напомнил Мэтью.

— Нет. Разумеется, нет. Два убийства. Кажется вполне разумным, что первым должен был быть убит священник. Дьявольские силы в первую очередь должны были стремиться к уничтожению того, кто способен владеть мечом Господним.

— Да, сэр. Но в данном случае мне кажется, что меч Сатаны оказался сильнее.

— За подобное богохульство я засажу тебя в цепи раньше, чем тебя призовут на высший суд ударом молнии, — предостерег Вудворд.

Мэтью смотрел на зеленые заросли по обе стороны дороги, но ум его обратился к другим зрелищам: а именно — разысканию истины в этом деле о колдовстве. Кощунственная мысль — и Мэтью знал, что рискует за нее вечным проклятием, — но иногда у него возникало сомнение, действительно ли этой земной ареной ярости и жестокости правит Бог. Мэтью не хуже других умел петь гимны и произносить банальные слова на строго выстроенных воскресных службах, которые состояли в основном из того, что священник часов пять или шесть выпрашивал у Иеговы милости к его израненному и изувеченному Творению. Но Мэтью в своей жизни видел весьма мало свидетельств работы Божией, хотя зачастую, ему казалось, замечал следы пальцев Сатаны. Легко возносить хвалы Богу тому, кто одет в чистую белую рубашку и ест на фарфоре; куда как труднее тому, кто лежит на грязном матрасе в спальне приюта и слышит душераздирающий крик мальчика, которого в полночь позвали в покои директора.

* * *

Иногда ему снились отец и мать. Не часто, но иногда. В этих снах он видел две фигуры и знал, что это его родители, но лиц никогда не мог разглядеть. Слишком глубокие лежали тени. Он мог бы и не узнать их, даже если бы видел лица, потому что мать умерла от заражения крови, когда ему было три года, а отец — молчаливый и работящий пахарь-колонист в Массачусетсе, из кожи вон вылезавший, чтобы в одиночку поднять сына, — погиб от удара лошадиного копыта по черепу, когда Мэтью шел шестой год. Этим роковым взмахом конской ноги Мэтью бросило в странствия, которые и выковали, и испытали его характер. Первой остановкой на этом пути была убогая грязная хижина дяди и тетки, которые держали свиноферму на острове Манхэттен. Поскольку они оба были пьяницы и почти все время находились в бессознательном состоянии, а двое их детей-дебилов восьми и девяти лет сочли Мэтью удачным объектом для издевок, включающих регулярные полеты в огромную кучу свиного навоза рядом с домом, — Мэтью в семь лет запрыгнул сзади в уходящий на юг фургон с сеном, закопался поглубже и покинул любящие объятия своих ближайших родственников.

Далее были почти четыре месяца жизни впроголодь в припортовом Нью-Йорке с группой сирот, которые то нищенски выпрашивали подачки у купцов и торговцев, то пытались красть у них, когда огонь голода припекал слишком сильно. Мэтью знал, что такое драка за несколько крошек черствого хлеба, и ощущал себя королем, если выходил из битвы с разбитым носом, но с зажатым в руке пропитанием. Финал этого эпизода его жизни наступил, когда один из гаванских купцов подвиг констебля на действия, и люди закона совершили рейд на выброшенный на берег корабль, где прятались Мэтью и его товарищи по несчастью. Их поймали в сети и связали, как лягающихся, плюющихся, перепуганных и злобных зверенышей — каковыми они и были.

Потом их повезли в черном фургоне, все так же связанных, но еще и с кляпами во рту, чтобы не слышно было мерзких слов, которых они нахватались у купцов; повезли по укатанным земляным улицам города. Четыре лошади волокли груз сопливых преступников, хлестал кнут возчика, человек со звонком распугивал с дороги прохожих. Фургон остановился напротив дома, кирпичная стена которого имела цвет сажи и блестела под дождем, как шкура затаившегося ящера, желтоглазого и голодного. Мэтью и прочих мальчишек не слишком любезно вытащили из фургона и ввели сквозь железные ворота — он навеки запомнил ужасный звук, с которым закрылись за спиной створки и упал в гнезда болт щеколды. Потом под арку, через дверь, в какой-то холл, и здесь Мэтью оказался в прохладных объятиях Сент-Джонского приюта для мальчиков.

Первый день его в этом царстве ужаса состоял в том, что его отскребали с помощью жесткого мыла, макали в вонючую жидкость, жалящую кожу, чтобы убить всех блох и вшей, волосы остригли наголо, ногти обрезали, зубы почистили под присмотром старших мальчиков — их называли выпускниками, что ему еще предстояло узнать, — за которыми надзирал всевидящий «командир» по фамилии Гаррисон, семнадцати лет от роду, страдающий сухорукостью слева. Потом одетый в черную рубаху со стоячим воротником и тупоносые пуританские башмаки Мэтью был приведен в комнату, где за письменным столом сидел старик с пронзительными синими глазами и копной седых волос и ждал его. Стол украшали гусиное перо, книга для записей и чернильница.

Их оставили одних. Мэтью оглядел комнату — там было много книжных полок и окно, выходящее на улицу. Он сразу же подошел по деревянному полу к окну, стал всматриваться наружу, в серый свет. В туманной дали виднелись мачты кораблей, стоящих в гавани. Странное это было окно — девять квадратов, вделанных в какую-то металлическую раму. Ставни были открыты, но когда Мэтью потянулся в наружный мир, руку остановила какая-то поверхность, почти невидимая. Мэтью приложил к одному из квадратов ладонь и нажал, но она не поддалась. Внешний мир был виден, ставни распахнуты, но какая-то непонятная сила мешала высунуть руку.

— Это называется «стекло», — спокойным голосом сказал человек за столом.

Мэтью приложил вторую руку и всеми пальцами надавил на непонятную волшебную штуку. Сердце билось изо всех сил, и до Мэтью дошло, что это что-то для него непостижимое. Как такое может быть, что окно сразу и открыто, и закрыто?

— У тебя есть имя? — спросил человек.

Мэтью не стал тратить на него внимание — он был захвачен изучением загадочного окна.

— Я — директор Стаунтон, — сказал человек по-прежнему спокойно. — Ты можешь сказать, сколько тебе лет? — Мэтью подался вперед, прижался к поверхности носом. Перед ним расцвел узор от его дыхания. — Подозреваю, тебе пришлось пережить трудные времена. Расскажешь про них?

Мэтью снова пустил в ход пальцы, тыкая и ощупывая окно, и юный лоб его нахмурился морщинами раздумья.

— Где твои родители? — спросил Стаунтон.

— Умерли, — ответил Мэтью, не успев подумать.

— А как была их фамилия?

Мэтью постучал костяшками пальцев по стеклу:

— Откуда такая штука?

Стаунтон помолчал, склонив голову набок и рассматривая мальчика. Потом он протянул вперед тощую руку в старческих пятнах, взял со стола очки и надел их.

— Это делает стекольщик.

— А что такое стекольщик?

— Человек, который делает стекло и вставляет его в свинцовые рамы. — Мэтью потряс головой, не понимая. — Ремесло, которое появилось в этих колониях не так давно. Тебе интересно?

— Никогда такого не видел. Окно сразу и открыто, и закрыто.

— Что ж, можно сказать и так. — Директор слегка улыбнулся, от чего изможденное лицо смягчилось. — А у тебя есть любопытство, мальчик.

— Ничего у меня нету, — произнес Мэтью, стойкий, как алмаз. — Пришли эти суки и все у нас у всех позабирали.

— Я видел сегодня шестерых из твоего племени. Ты — единственный, кто проявил интерес к окну. Я думаю, что у тебя есть некоторое любопытство.

Мэтью пожал плечами. Он почувствовал давление мочевого пузыря, а потому поднял перед рубахи и помочился на стену.

— Я вижу, ты научился вести себя как животное. Кое от чего придется отучаться. Облегчаться без помощи горшка и не в укромном месте, как полагается джентльмену, — за это положены два удара плетью, которые нанесет тебе исполнитель наказаний. Сквернословие также будет караться двумя ударами плети. — Голос Стаунтона стал серьезным, глаза под очками — строгими. — Так как ты новичок, эта первая демонстрация дурных привычек будет тебе прощена, хотя ты вытрешь за собой. В следующий раз за подобную вещь я лично прослежу, чтобы плетей тебе выдали должным образом, и поверь мне, сынок, — наш исполнитель наказаний очень хорошо знает свое дело. Ты меня понимаешь?

Мэтью хотел было снова пожать плечами, отмахнувшись от упреков старика, но он ощущал направленный на него пронизывающий взгляд и подумал почему-то, что, если не ответить, в дальнейшем может быть плохо. Он кивнул, а потом отвернулся от директора, чтобы рассмотреть как следует стекло этого окна. Потрогал пальцами, ощутил рябь и вздутия на его поверхности.

— Сколько тебе лет? — спросил Стаунтон. — Семь? Восемь?

— Между, — сказал Мэтью.

— Ты умеешь читать и писать?

— Цифры немного знаю. Десять пальцев на руках, десять на ногах. Получается двадцать. Дважды двадцать — сорок. Еще раз дважды… — Он задумался. Отец его учил когда-то простому счету, и они изучали алфавит, когда копыто лошади столкнулось с костью черепа. — Сорок и сорок, — сказал он. — И еще я знаю эй-би-си-ди-и-эф-джи-эйч-ай-джей-эн-эл-оу-пи-кей.

— Что ж, это уже начало. Тебе родители дали имя, я полагаю?

Мэтью замялся. Ему казалось почему-то, что, если назвать этому директору свое имя, он получит какую-то власть над Мэтью, а к этому мальчик готов не был.

— Вот это окно, — спросил он. — Оно дождь не пускает внутрь?

— Да, не пускает. А в ветреный день оно впускает солнце, но останавливает ветер. Поэтому у меня здесь больше света для чтения, и я не боюсь, что книги и бумаги перепутает ветер.

— Во бля! — искренне восхитился Мэтью. — Чего только не придумают!

— Следи за выражениями, молодой человек, — предупредил Стаунтон, но не без веселой нотки в голосе. — Следующее ругательство принесет тебе волдырь на задней части. Теперь я хочу, чтобы ты узнал и запомнил следующее: я хочу быть твоим другом, но тебе выбирать, быть нам друзьями или оппонентами — то есть врагами. В этом приюте живут шестьдесят восемь мальчиков возраста от семи до семнадцати лет. У меня нет ни времени, ни средств нянчиться с вами, и терпеть дурные манеры или недисциплинированное поведение я также не намерен. Что не вылечит плеть, то исправит макальная бочка. — Он подождал, чтобы это заявление проникло на должную глубину. — Тебе будут даваться уроки, которые необходимо будет выучить, и работа, которую необходимо будет сделать, соответственно твоему возрасту. От тебя ожидается, что ты научишься писать и читать, равно как и выполнять арифметические действия. Ты будешь по воскресеньям посещать церковь и учить священное писание. И ты будешь вести себя как положено юному джентльмену. Но, — вдруг добавил Стаунтон намного мягче, — здесь не тюрьма, а я не надзиратель. Главная цель данного заведения — подготовить тебя к уходу из него.

— Когда? — спросил Мэтью.

— В должное время и никак не раньше. — Стаунтон взял перо из чернильницы и занес его над открытой страницей. — Теперь я бы хотел узнать твое имя.

Мэтью снова отвлекся на оконное стекло.

— А я точно хотел бы посмотреть, как это делается, — сказал он. — Это ж непонятно, как такое можно сделать?

— Не так уж непонятно. — Стаунтон внимательно посмотрел на мальчика, потом сказал: — Знаешь что, сынок? Мы с тобой заключим договор. Мастерская стекольщика не так уж далеко отсюда. Ты мне назовешь свое имя и расскажешь, как здесь оказался, а я — раз тебя так заинтересовало это ремесло — попрошу стекольщика прийти и объяснить. Для тебя это приемлемо?

Мэтью задумался. Он понял, что этот человек предлагает ему нечто, подносящее искру к его свече: знание.

— Емлемо, — повторил он, кивая. — Меня зовут Мэтью Корбетт. С двумя «т».

Директор Стаунтон записал имя в книгу мелким, но аккуратным почерком, и так жизнь Мэтью резко свернула с прежней проселочной дороги.

Снабженный книгами и терпеливым поощрением Мэтью оказался способным учеником. Стаунтон сдержал слово и привел стекольщика, который рассказал собранию мальчиков о своем ремесле, и его посещение имело такой успех, что вскоре за ним последовали сапожник, парусник, кузнец и другие честные работящие граждане города из-за стен приюта. Стаунтон — искренне религиозный человек, в прошлом священник, — был скрупулезно честен, но ставил перед своими питомцами высокие цели и отличался немалой требовательностью. После нескольких встреч с плетью Мэтью перестал употреблять нецензурные выражения, и манеры его улучшились. Через год обучения он сделал такие успехи в чтении и письме, что Стаунтон решил обучать его латыни — честь, которой удостоились всего только двое других мальчиков из всего приюта, и ключ, который открыл ему множество других томов из библиотеки Стаунтона. Два года интенсивного обучения латыни, а также дальнейшие уроки английского и арифметики — и Мэтью оставил позади остальных учеников — такой он обладал способностью безраздельно концентрировать внимание.

Неплохая это была жизнь. Он выполнял те работы по хозяйству, которые от него требовались, а потом возвращался к учебе со страстью, граничащей с религиозной. Некоторые из мальчиков, с которыми он попал в приют, вышли оттуда, став учениками ремесленников, вместо них пришли новые пансионеры, а Мэтью оставался неподвижной звездой — одинокой и возвышенной, — которая направляла свой свет только на получение ответов на тот рой вопросов, что не давал ему покоя. Когда Мэтью исполнилось двенадцать, Стаунтон — которому уже было шестьдесят четыре и у которого начал развиваться паралич — стал учить его французскому: как для того, чтобы распространять язык, который он сам находил восхитительным, так и чтобы и далее культивировать у Мэтью вкус к умственным занятиям.

Дисциплина мысли и контроль над действием стали целью жизни Мэтью. Пока другие мальчики играли в такие игры, как расшибалочка или воротца, Мэтью можно было найти за латинской книгой по астрономии или за переписыванием французского текста ради улучшения почерка. Его преданность умственному труду — рабство у аппетита собственного разума — стала беспокоить директора Стаунтона, который счел необходимым поощрять участие Мэтью в играх и упражнениях, ограничивая ему доступ к книгам. И все же Мэтью держался отдельно, в стороне от других учеников. Он рос долговязым, нескладным и совершенно не приспособленным для физических радостей, которыми наслаждались его сотоварищи, так что даже в их гуще он оставался одинок.

Мэтью только-только исполнилось четырнадцать, когда директор Стаунтон обратился к воспитанникам и персоналу приюта с ошеломляющим заявлением. Ему приснился сон, в котором явился Христос в сверкающих белых одеждах и сообщил ему, что его работа в Доме закончена. Теперь ему надлежит покинуть приют и направиться на запад, в приграничную глушь, дабы нести индейским племенам спасение Господне. Этот сон был для Стаунтона так реален и непререкаем, что даже вопроса не могло быть об ослушании. Для него это был божественный призыв, гарантирующий восхождение на Небеса.

Перед тем как отбыть — в возрасте шестидесяти шести лет и в полупараличе, — директор Стаунтон передал приюту свое собрание книг, а также оставил фонду приюта большую часть денег, которые накопил в банке за более чем тридцатилетнюю службу. Лично Мэтью он оставил коробочку, завернутую в простую белую бумагу, и попросил мальчика не открывать ее, пока сам Стаунтон не сядет утром в фургон и не уедет. Вот так, пожелав каждому из своих воспитанников удачи и хорошей жизни, директор Стаунтон взял в руки вожжи своего будущего и направился к парому, который должен был перевезти его через Гудзон в его личную землю обетованную, имея с собой лишь Библию как щит и товарища.

Оставшись один в приютской церкви, Мэтью развернул и открыл коробочку. Там лежала пластина стекла величиной с ладонь, специально сделанная стекольщиком. Мэтью знал, что дал ему директор Стаунтон: ясный взгляд на мир.

Однако вскоре у Дома появился новый директор — Эбен Осли, который, по мнению Мэтью, был круглым и жирномордым куском чистейшей гнусности. Очень быстро Осли рассчитал всех работников Стаунтона и набрал собственную банду громил и хулиганов. Плеть пошла в ход, как никогда раньше, а макальная бочка стала общим кошмаром, который грозил за малейшее нарушение. Порки превратились в избиения, и много бывало ночей, когда Осли уводил к себе какого-нибудь мальчишку после того, как в спальнях гасили свет. О том, что там происходило, нельзя было говорить, и один мальчик так переживал этот позор, что повесился на колокольне.

Пятнадцатилетний Мэтью был слишком стар, чтобы привлечь внимание Осли. Директор оставил его в покое, и Мэтью еще глубже зарылся в учебу. Осли не разделял приверженность Стаунтона к чистоте и порядку, и вскоре школа превратилась в свинарник, а крысы так обнаглели, что за ужином таскали еду с тарелок. Несколько мальчиков сбежали, кое-кого из них вернули, подвергли суровой порке и посадили на хлеб и воду. Некоторые умерли и были похоронены в грубо сколоченных сосновых ящиках на кладбище возле церкви. Мэтью читал книги, совершенствовался в латыни и французском, но в глубине души поклялся, что когда-нибудь обрушит правосудие на Эбена Осли — как точильный круг на кусок гнилого дерева.

Потом настал день, в середине пятнадцатого года жизни Мэтью, когда в Дом явился некий человек, желающий выбрать кого-нибудь из воспитанников в ученики клерка. Группу из пяти старших и наиболее образованных учеников построили во дворе, и человек прошел вдоль строя, задавая мальчикам разные вопросы о них самих. Когда же он дошел до Мэтью, то первый вопрос задал не он, а мальчик:

— Сэр, позволено ли мне будет поинтересоваться вашей профессией?

— Я — магистрат, — ответил Айзек Вудворд, и Мэтью глянул на Осли, который стоял неподалеку с натянутой улыбкой, но глаза его были холодны и бесстрастны. — Расскажите о себе, молодой человек.

Пришла пора покидать приют, и Мэтью это знал. Ему предстояло увидеть большой мир, но никогда он не забудет этот Дом, не забудет, чему здесь научился. Поглядев прямо в довольно грустные глаза магистрата, он ответил:

— Мое прошлое вряд ли должно представлять для вас интерес, сэр. Насколько я понимаю, вы хотите убедиться в моей полезности сейчас и в будущем. Что касается этого, я говорю и пишу по-латыни. Также бегло владею французским. Я ничего не знаю о праве, но быстро учусь. Почерк у меня разборчивый, внимание хорошее, и нет вредных привычек, стоящих упоминания.

— Если не считать самодовольства и ощущения, что он слишком велик для собственных штанов, — перебил Осли.

— Уверен, что господин директор предпочитает штанишки поменьше, — ответил Мэтью, по-прежнему глядя на Вудворда. Он скорее почувствовал, чем увидел, как Осли задеревенел в едва сдерживаемой злобе. Один из мальчиков успел подавить смешок, который его погубил бы. — Как я уже сказал, у меня нет вредных привычек, о которых стоило бы говорить. Я могу выучить все, что мне нужно знать, и из меня получится очень хороший клерк. Вы меня заберете отсюда, сэр?

— Этот юноша совершенно не годится для вашей работы! — снова выступил Осли. — Он смутьян и лжец! Корбетт, ты свободен.

— Одну минутку, — сказал магистрат. — Если он настолько мне не подходит, зачем вы вообще включили его в список?

Лунообразная физиономия Осли налилась красным.

— Ну… потому что… то есть… я…

— Я хотел бы видеть образец вашего почерка, — обратился Вудворд к мальчику. — Напишите мне… ну… о! Молитву Господню. По-латыни, раз вы такой ученый. — Магистрат повернулся к Осли: — Это можно организовать?

— Да, сэр. У меня в кабинете есть бумага и перо.

Осли бросил на Мэтью такой взгляд, что, если бы это был нож, он застрял бы между глаз; потом он отпустил остальных мальчиков и повел магистрата и Мэтью в свой кабинет.

Когда испытания закончились, магистрат признал Мэтью пригодным и бумаги о переводе были подписаны, Вудворд сообщил, что у него есть дело в городе, но утром он вернется и увезет Мэтью с собой.

— Я очень надеюсь, что молодой человек будет в хорошей форме, — обратился Вудворд к директору школы. — Поскольку он теперь на моем попечении, мне весьма не понравится, если этой ночью он пострадает от какого-нибудь несчастного случая.

— Вам не о чем беспокоиться, сэр, — прозвучал довольно прохладный ответ Осли. — Но я потребую сумму в одну гинею, чтобы предоставить ему стол и кров до вашего возвращения. Он же теперь на вашем попечении.

— Я вас понимаю.

И золотая монета в одну гинею — двадцать один шиллинг, заоблачная цена — покинула бумажник Вудворда и перешла в протянутую руку Осли. Таким образом было заключено соглашение и куплена защита для Мэтью.

Однако за ужином в столовую вошел один из громил Осли. В наступившем молчании он направился прямо к Мэтью и схватил его за плечо.

— Идем со мной, — сказал он, и у Мэтью не было другого выхода, кроме как подчиниться.

Осли сидел в комнатах директора за тем же столом, который в лучшие времена занимал Стаунтон. Помещение стало грязным, оконные стекла покрылись сажей. Осли прикурил от свечи длинную трубку и темными глазками уставился на Мэтью.

— У меня ужин стынет, — сказал Мэтью, провоцируя плеть.

— Ах, какой ты умный, да? — Осли затянулся и выпустил дым из ноздрей. — Такой умник-разумник. Так вот ты и вполовину не такой умный, как тебе кажется, мальчишка.

— Требуете вы от меня ответа, сэр, или желаете, чтобы я молчал?

— Молчал. Просто стой там и слушай. Ты думаешь, что раз ты будешь служить теперь у магистрата, то сможешь мне напакостить? Я угадал? Может, ты думаешь, что я что-нибудь такое сделал, к чему следует привлечь его внимание?

— Сэр! — сказал Мэтью. — Мог бы я вам предложить книгу по логике для чтения перед сном?

— Чего? При чем тут книга по логике?

— Вы мне велели молчать, но стали задавать вопросы, которые требуют ответа.

— Захлопни пасть, паразит недоношенный! — Осли в порыве гнева вскочил на ноги. — Лучше хорошенько запомни, что я тебе скажу! Моя должность дает мне абсолютную власть управлять этим учреждением так, как я сочту нужным! В том числе поддерживать порядок и осуществлять наказания так, как считаю нужным я! — Тут Осли, сообразив, что чуть не вышел из себя, снова сел в кресло и посмотрел на Мэтью сквозь клубы дыма. — Никто не сможет доказать, что я пренебрег этим долгом или был слишком усерден в методах, — произнес он сухо. — По очень простой причине: такого не было. И все действия, предпринимаемые мною, были направлены на благо моих подопечных. Ты с этим согласен или нет?

— Насколько я понимаю, сейчас вы хотите, чтобы я говорил?

— Да, хочу.

— Меня мало беспокоят ваши методы осуществления наказаний, хотя я бы сказал, что некоторые из них назначались с болезненной радостью, — ответил Мэтью. — Мои возражения касаются ваших методов, применяемых после гашения огней в спальнях.

— И какие методы ты имеешь в виду? Мои частные беседы с заблудшими упрямыми мальчишками, зараженными разрушительными настроениями? Мое стремление взять этих мальчиков в руки и направить их на путь истинный? Это и есть то, что ты имеешь в виду?

— Я думаю, вы отлично понимаете, что я имею в виду, сэр.

Осли коротко и резко всхохотнул:

— Ты же ничего не знаешь. Ты своими собственными глазами наблюдал какое-либо неприличие? Нет. О, конечно, до тебя доходили слухи. Потому что все вы меня ненавидите, вот почему. Вы меня ненавидите, потому что я — ваш хозяин, а дикие псы не выносят ошейника. А теперь, поскольку ты вообразил себя таким умником, ты думаешь мне нагадить с помощью этой сороки в черной мантии? Так я тебе скажу, почему ты этого делать не станешь.

Мэтью ждал, пока Осли снова набьет трубку табаком, примнет его и зажжет намеренно медленными движениями.

— Твои обвинения, — едко сказал Осли, — будет очень трудно доказать. Как я уже говорил, мои полномочия дают мне абсолютную власть. Я знаю, что назначал весьма суровые наказания, быть может, избыточно суровые. Вот почему у тебя могло появиться желание меня оклеветать. А другие ученики? Что ж… Мне нравится моя должность, молодой человек, и я собираюсь еще много лет на ней оставаться. И то, что уходишь отсюда ты, не значит, что другие — твои друзья, те, среди кого ты вырос, — вскоре покинут это учреждение. Твои действия могут сказаться на их благополучии. — Он сделал затяжку, запрокинул голову и выпустил дым в потолок. — Здесь так много молодых, — сказал он. — Куда более молодых, чем ты. И знаешь ли ты, сколько еще больниц и церквей пытаются нам подкинуть детишек? Не проходит и дня, чтобы я не получал запросов о количестве у нас свободных мест. Мне приходится стольким детям отказывать! Так что, сам понимаешь, в потоке воспитанников недостатка не будет. — Он посмотрел на Мэтью с холодной улыбкой. — Позволишь дать тебе совет?

Мэтью промолчал.

— Считай себя счастливым, — продолжал Осли. — Считай, что продолжается твое образование — познание реального мира. Стань для магистрата полезным работником, служи с открытой душой и доброй совестью и проживи долгую счастливую жизнь. — Он поднял толстый палец, привлекая внимание Мэтью. — И никогда — никогда! — не замышляй войну, которую у тебя нет надежды выиграть. Я понятно говорю?

Мэтью заколебался. Его ум уже обрабатывал углы и плоскости этой проблемы, расчленял ее и анализировал, поворачивал так и этак, встряхивал, ища не до конца забитый гвоздик, который можно расшатать, растягивал как цепь, чтобы осмотреть звенья в надежде найти проржавевшее, которое можно сломать.

— Я понятно говорю? — повторил Осли с нажимом.

У Мэтью остался только один ответ — по крайней мере в эту минуту.

— Да, сэр, — произнес он спокойнейшим голосом.

— Отлично. Можешь вернуться к своему ужину.

Мэтью вышел из кабинета директора и вернулся к еде. Конечно же, она остыла и потеряла всякий вкус. В этот вечер он попрощался с друзьями и залез в свою койку в спальне, но сон не шел. То, что должно было стать поводом для радости, превратилось в источник рефлексии и немалых сожалений. С первым светом Мэтью оделся и стал ждать. Вскоре раздался дверной звонок, и один из воспитателей пришел отвести его к магистрату Вудворду во двор.

Когда карета магистрата отъехала, Мэтью оглянулся на Дом и увидел стоящего у окна Осли. Мэтью ощутил острие ножа, приставленного к горлу. Он отвернулся от окна, уставившись на собственные сцепленные на коленях руки.

— У вас угнетенный вид, молодой человек, — сказал магистрат. — Вы чем-то расстроены?

— Да, сэр, — честно признался Мэтью.

Он думал об Осли у окна, о колесах экипажа, уносящего его прочь от приюта, о мальчиках, которые остались там, об ужасных наказаниях, которые Осли мог на них обрушить. Пока что власть у Осли. «Я собираюсь оставаться здесь еще много лет», — заявил директор. Если так, Мэтью будет знать, где его найти.

— Вы расположены говорить о причине вашего расстройства? — спросил Вудворд.

— Нет, сэр. Это моя проблема, и только моя. Я найду способ ее решить. Найду.

* * *

— Что?

Мэтью посмотрел в лицо магистрата. Без парика и треуголки Вудворд казался намного старше, чем тогда, когда забирал Мэтью из приюта. Сквозь густые ветви деревьев моросил мелкий дождь, над раскисшей дорогой висел пар. Впереди ехал фургон Пейна.

— Ты что-то говорил, Мэтью? — спросил Вудворд. Кажется, он сказал «найду».

Несколько секунд ушло у Мэтью, чтобы вернуться из прошлого в настоящее.

— Наверное, я размышлял вслух, — сказал он и дальше ехал молча.

Через некоторое время впереди показались из тумана крепостные стены Фаунт-Рояла. Дозорный на башне зазвонил в колокол, ворота отперли и отворили, и Мэтью с магистратом вернулись в город ведьмы.

Глава 7

И день этот наступил, провозглашенный криком петуха.

Было пасмурно и прохладно, лишь как призрак маячило солнце над восточным горизонтом. Из окна комнаты Мэтью видны были конюшня Бидвелла, дощатые хижины рабов рядом с ней, сторожевая башня и густой сосновый лес, тянувшийся вдаль к болоту. Довольно безрадостный вид. Кости у Мэтью ныли от постоянной сырости, а из-за единственного комара, пробравшегося под москитную сетку, сон его был более чем беспокойным. Но день настал, и предвкушение его ощущалось остро.

Он зажег свечу, поскольку утро было темно и пасмурно, и побрился с помощью опасной бритвы — мыло и таз с водой стояли в холле снаружи. Потом он надел черные брюки, белые чулки и кремовую рубашку из собранного для него Бидвеллом ограниченного гардероба. Он уже задувал свечу, когда в дверь постучали.

— Завтрак на столе, сэр, — объявила миссис Неттльз.

— Уже иду. — Он открыл дверь и оказался перед внушительной, с квадратным подбородком женщиной в черном. Она держала в руке фонарь, желтый свет и тени делали ее строгий облик почти пугающим. — Магистрат уже встал?

— Уже спустился, — ответила она. Намасленные каштановые волосы были зачесаны со лба так туго, что это, как показалось Мэтью, должно было бы быть больно. — Ждут вас, чтобы произнести благодарственную молитву.

— Очень хорошо.

Он закрыл дверь и пошел за женщиной по коридору. Под ее тяжестью половицы тихо попискивали. Но, не дойдя до лестницы, миссис Неттльз вдруг так резко остановилась, что Мэтью чуть на нее не налетел. Она повернулась к нему и подняла фонарь — посмотреть ему в лицо.

— В чем дело? — спросил он.

— Могу я говорить прямо, сэр? — Голос ее звучал приглушенно. — И довериться, что вы никому не повторите, что я сказала?

Мэтью попытался оценить выражение ее лица, но свет слишком сильно бил ему в глаза. Он кивнул.

— Сегодня опасный день, — сказала она почти что шепотом. — Вы и магистрат — в большой опасности.

— Какого рода?

— Опасность утонуть во лжи и кощунстве. Вы кажетесь сообразительным человеком, но вы не понимаете этого города и что в нем творится. Со временем поймете, если ум ваш не будет отравлен.

— Кем отравлен? Ведьмой, вы хотите сказать?

— Ведьмой! — Это слово прозвучало с хорошей дозой горечи. — Нет, я не про Рэйчел Ховарт. Что бы вы от нее ни услышали — как бы ее ни восприняли, — она вам не враг. Она, молодой человек, жертва. И прежде всего ей нужна ваша помощь.

— Как это?

— Они готовы ее повесить, — шепнула миссис Неттльз. — Они бы ее прямо сейчас повесили, если бы могли. Но она не заслужила веревку. Что ей нужно — так это защитник, боец за правду. Кто-то, кто докажет ее невиновность, когда все на нее ополчились.

— Мадам, я всего лишь клерк. У меня нет такой силы, чтобы…

— Только у вас и есть такая сила, — не дала она ему договорить. — Магистрат — он из тех, что ведут только прямую борозду? Так вот здесь все поле кривое!

— То есть вы утверждаете, что мадам Ховарт — не ведьма? Несмотря на то что ее муж был зверски убит, что она не может произнести молитву Господню, что на ней отметины Дьявола?

— Ложь на лжи. Я вижу, вы человек ученый. Так вот: верите вы в колдовство?

— Книги по демонологии весьма хорошо обоснованы, — ответил Мэтью.

— Идите вы со своими книгами! Я вас спрашиваю: вы верите?

Мэтью задумался — такого вопроса перед ним никогда не ставили. Конечно, он знал случай в Салеме — это было всего несколько лет назад. Он читал «Достопамятные бедствия» Коттона Мейзера и «Доказательство существования мира духов» Ричарда Бакстера, и оба эти автора говорили о колдовстве и бесовской одержимости как о непреложных фактах. Но он также читал «Разоблачение предполагаемого колдовства» Джона Уэбстера и «Спорные вопросы колдовства» Джона Уэгстаффа, и обе эти книги утверждали, что всегда либо «колдовство» оказывалось заведомой фальшивкой, либо «ведьмы» были безумны и направлять их надо было в приют для душевнобольных, а вовсе не на виселицу. Между этими двумя полюсами и колебался Мэтью.

— Не знаю, — ответил он.

— Так вот что заметьте себе, — сказала ему миссис Неттльз. — Сатана действительно ходит по улицам Фаунт-Рояла, но Рэйчел Ховарт не из тех, что с ним. Однако есть здесь много такого, что сильно боится света, и вот это вам святая правда.

— Если вы так убеждены, почему вы не скажете мистеру Бидвеллу?

— Что? Чтобы он подумал, что меня тоже заколдовали? Для любой женщины, которая слово замолвит за Рэйчел Ховарт, тут же свяжут еще одну петлю.

— Миссис Неттльз! — раздался громкий голос с низу лестницы. — Где там мистер Корбетт? — Это звал Бидвелл, и голос у него был весьма раздраженный. — Мы ждем завтрака, женщина!

— Я у вас в руках! — горячо шепнула она Мэтью. — Прошу вас, никому ни слова!

— Хорошо, — согласился он.

— Мы здесь, сэр! — отозвалась миссис Неттльз на призыв хозяина дома, снова направляясь к лестнице. — Прошу прощения, молодой человек несколько поздно встал!

На завтрак подали ломти ветчины с кукурузной кашей, бисквиты и местный мед с кружками крепкого янтарного чая. Мэтью еще не отошел от вчерашнего ужина из черепахового супа, черепахового мяса и кукурузного хлеба, так что ел он весьма сдержанно. Вудворд, у которого саднило горло и заложило нос после неспокойной ночи, выпил столько чаю, сколько в него поместилось, и потом стал сосать лимон. Зато у Бидвелла аппетит был волчий; хозяин дома поглощал ветчину ломоть за ломтем и съел целую миску каши заодно с тарелкой бисквитов.

Наконец Бидвелл откинулся на стуле, шумно выдохнул и похлопал себя по набитому животу.

— Вот это завтрак! — Его взгляд упал на недобитую жертву этой бойни. — Магистрат, вы бисквит будете доедать?

— Нет, сэр, спасибо.

— Тогда не возражаете?

Бидвелл потянулся за бисквитом и запихнул в рот раньше, чем кто-нибудь успел бы возразить. Вудворд с трудом сглотнул — у него очень болело горло — и позволил себе еще глоток терпкого чаю.

— Магистрат, вы не заболели? — спросил Мэтью.

Трудно было не заметить бледность старика и темные круги у него под глазами.

— Я не очень хорошо спал в эту ночь. Кажется, комары меня полюбили.

— Дегтярное мыло, — заявил Бидвелл. — Им надо помыться с вечера. Дегтярное мыло их всех отпугивает. Ну… почти всех.

— Я думал, что в Чарльз-Тауне насекомые особенно кровожадны. — Вудворд почесал краснеющий волдырь на тыльной стороне правой руки — один из дюжины укусов, полученных уже сегодня утром. — Но ваши комары, сэр, их далеко превзошли.

— К ним надо привыкнуть, вот и все. А дегтярное мыло действительно помогает.

— Тогда жду с нетерпением, чтобы меня просмолили дегтем.

Вудворд знал, что вид у него непрезентабельный, о чем сообщило зеркало в момент бритья. Он жалко выглядел в заемной одежде, которая могла быть гордостью пахаря, но мало отвечала его изящным вкусам. И без парика чувствовал себя почти голым и каждую минуту помнил о пигментных старческих пятнах. Никогда в жизни не ощущал он себя настолько старым и настолько пленником судьбы. Ему казалось, что все его лицо отваливается от костей черепа, зубы становятся щербатыми и кривыми, и он боялся, что выглядит как сельский простофиля, а не утонченный горожанин. Еще его мучили боль в горле и заложенный нос. В другое утро он мог бы снова лечь в постель с чашкой горячего рома и горячим компрессом, но сегодня его ждала важнейшая работа. Он заметил, что Мэтью пристально на него смотрит, а вид у молодого человека взволнованный.

— Я скоро приду в себя, — пообещал Вудворд.

Мэтью ничего не сказал, не желая ставить магистрата в неловкое положение излишней заботливостью. Он налил себе чаю, подумав, что ходить в болотных испарениях с непокрытой головой не слишком полезно для здоровья Вудворда. Но на заднем плане его мыслей вертелся давешний разговор с миссис Неттльз. Ее пристрастность в данном вопросе была очевидной, но не было ли ее целью замутить его разум, а не прояснить? Действительно: если она тоже заколдована, то будет служить хозяину Рэйчел Ховарт. И не пытается ли этот хозяин использовать его, Мэтью, чтобы поколебать суждение магистрата? Он не мог избавиться от размышлений над столь различными мнениями о колдовстве тех авторов, которых он читал. Миссис Неттльз он сказал чистую правду: он действительно не знал, во что верит.

Но Мэтью не пришлось размышлять особенно долго, потому что в дверях появилась сама миссис Неттльз.

— Сэр? — сказала она, обращаясь к Бидвеллу. — Экипаж готов.

Ее лицо снова стало суровым, и она даже не глянула в сторону Мэтью.

— Прекрасно! — Бидвелл встал. — Джентльмены, едем? На улице стояла запряженная карета с черным возницей Гудом, который играл на скрипке в первый вечер и поймал черепаху на ужин. Бидвелл, Вудворд и вслед за ними Мэтью влезли в карету и под беспокойными тучами тронулись от особняка мимо источника по улице Мира. На улице были жители, но немного; освещение — или отсутствие такового — придавало утру хмурость, и Мэтью своими глазами видел, как вытекает жизнь из этого богооставленного поселения.

Возле бесполезных солнечных часов Гуд свернул упряжку к востоку, на улицу Истины. При приближении к тюрьме Бидвеллом овладел припадок нервозности, и хозяин города снял напряжение дуплетной понюшкой в обе ноздри. Гуд объехал свиней, валявшихся в грязи Истины, и через минуту остановил лошадей возле суровых, мрачных глухих стен тюрьмы. Прибытия кареты ожидали двое: один — Николас Пейн, второй — массивный широкогрудый великан не менее шести футов ростом. На голове гиганта была треуголка, и волосы, которые из-под нее выбивались, горели рыжим, как и длинная, весьма неухоженная борода.

Выйдя из кареты, Бидвелл представил друг другу магистрата, Мэтью и рыжебородого великана.

— Мистер Ганнибал Грин, наш тюремный надзиратель, — сказал он.

Пожимая покрытую рыжим волосом руку, Вудворд почувствовал, что эта лапа может сломать ему пальцы, как спички. Глаза Грина, какого-то неопределенного темного цвета, сидели глубоко и — по мнению Мэтью — ничего другого не выражали, кроме обещания переломать кости любому, кто не понравится.

Бидвелл набрал воздуху и сделал долгий выдох.

— Войдем внутрь, джентльмены?

Грин, весьма не словоохотливый, достал из кармана кожаной куртки два ключа на кожаном шнуре и сунул один в скважину висячего замка, запиравшего вход в тюрьму. Одним резким поворотом замок был открыт, и Грин снял цепь, запиравшую дверь.

— Подождите, — бухнул он как из бочки и вошел, гремя сапогами по грубому дощатому полу.

От взгляда в темную впадину тюрьмы магистрату и его клерку стало несколько неуютно. Горьковато-сладкие запахи сырого сена, пота и телесных выделений поплыли в лицо вместе с ощущением, каково это — быть запертым в этой сырой и душной клетке. Вскоре Грин вернулся с фонарем, который едва светил сквозь слой грязи на стекле.

— Входите, — сказал он.

Бидвелл наскоро взял еще понюшку и пошел первым.

Здание не было особенно просторным. Сразу за прихожей находились камеры, забранные железными решетками, по две с каждой стороны центрального коридора. Мэтью предположил, что здесь была небольшая конюшня, которую потом перестроили.

— Слава Богу, вы пришли! — раздался мужской голос справа. — Я уж думал, меня совсем забыли!

Грин не обратил внимания. Он вытянул вверх руку во всю длину и взялся за свисающую с потолка цепь. Потянул ее как следует, и со скрежетом рычага, поворачивающего заслонку, открылось отверстие, впустившее некоторое количество свежего воздуха и столь необходимого освещения.

Свет — серый и мрачный — был все же куда лучше грязной лампы. Он позволил увидеть человека, который стоял в ближайшей справа камере, вцепившись в прутья решетки. Покрытое серой щетиной лицо прижалось к тем же прутьям, будто его владелец хотел таким образом вылезти на свободу. Он был молод, всего на пять-шесть лет старше Мэтью, но уже с брюшком. У него были здоровенные предплечья и бычья шея, нечесаные черные волосы, налезающие на пару серых глаз, сверкающих по обе стороны бульбообразного носа, который, как и щеки, рябил оспинами.

— Я готов отсюда уйти! — объявил он.

— Она в следующей камере, — сообщил Бидвелл, не обратив внимания на заключенного.

— Эй, Бидвелл! — заорал человек. — Черт побери, я же сказал, что готов…

Хрясь!

Кулак Грина врезался в одну из держащихся за решетку рук. Заключенный взвыл от боли и отшатнулся, прижимая к груди ушибленную руку.

— Говори с уважением, — сказал Грин, — или молчи. Ты меня понял?

— Ой-ой-ой, ты мне чуть руку не сломал!

— Ноулз, по приговору тебе остались еще сутки, — сказал заключенному Бидвелл. — Тебя отпустят завтра утром и ни минутой раньше.

— Послушайте! Пожалуйста! — Ноулз, на этот раз говоря просительным тоном, снова придвинулся к решетке. — Я не вынесу здесь еще одной ночи, сэр! Клянусь Богом, не вынесу! Крысы — просто ужас! Они всю мою еду съели, я их чуть не от горла своего отгонял! Неужто я еще не получил свое наказание?

— Ты приговорен отсидеть здесь три дня и три ночи. Следовательно: свое наказание ты еще не отбыл.

— Подождите, постойте! — взмолился Ноулз, обращаясь к готовому идти дальше Бидвеллу. — Не крыс я боюсь! Я боюсь ее. — Последнюю фразу он выговорил шепотом, кивком показав на последнюю камеру слева по коридору. Глаза его вылезали из орбит от ужаса. — Я боюсь, что она меня убьет, сэр!

— Она тебе угрожала?

— Нет, сэр, но… я… я тут слышал всякое.

— Что, например?

— Этой ночью… в темноте… она с кем-то разговаривала, — прошептал Ноулз, снова прижимаясь лицом к прутьям решетки. — Я не все расслышал… но она говорила слово «хозяин». Да, сэр, я слышал! «Хозяин», говорила она, три или четыре раза сказала. А потом она стала хохотать, и я Христом-Богом молю, чтобы никогда больше я такого не слышал, потому что такая жуть и в кошмаре не привидится.

— И что было после этого?

— Ну… она еще поговорила с кем-то там. Бормотала чего-то, будто луну пугала. — Он облизал губы, взгляд его метнулся к Мэтью и Вудворду, потом он снова обратился к Бидвеллу. — А потом… я увидел там свет. Как огонь, только синий и холодный. Да, сэр, синий и холодный, и он горел у нее в камере. Ну, я тогда убрался и залег, потому что не хотел видеть, что это.

— Рассказывай дальше, — потребовал Бидвелл, когда Ноулз снова замолчал.

— В общем, сэр… жужжание какое-то там было, гудение. И я увидел, как будто муха вылетает из ее камеры. Только она горела синим, и воздух от нее искрился. И она влетела сюда и стала летать вокруг меня, и я от нее отмахивался, но, честно сказать, не старался поймать. А она крутилась, крутилась, и я заполз вон туда в угол и бросал в нее сеном, чтобы отогнать. Она еще полетала и вылетела отсюда и улетела.

— Улетела? Куда?

— Не знаю, сэр. Просто исчезла. Бидвелл мрачно посмотрел на магистрата.

— Видите, с чем мы имеем дело? Хозяин этой ведьмы умеет превращаться в такое, чего вообще на земле нет.

— Да, сэр, именно так! — горячо поддержал Ноулз. — Я за жизнь свою боюсь, если здесь останусь, с ней! Я видел то, что видел, и она за это меня убить захочет!

— Можно мне задать вопрос? — сказал Мэтью, и Бидвелл кивнул. — Какое преступление совершил этот человек?

— Он до крови избил жену выбивалкой для ковров, — ответил Бидвелл. — Доктору Шилдсу пришлось ее лечить. Поскольку это было уже второе преступление Ноулза, я приказал, чтобы его посадили сюда.

— А каково было его первое преступление?

— Такое же, — ответил Бидвелл.

— Она лживая склочная баба! — твердо заявил Ноулз. — Эта женщина не знает, когда надо заткнуться! Клянусь, даже святой взял бы топор и развалил ей голову, когда она начинает свою пилежку! — Заключенный снова обращался только к Бидвеллу. — Сэр, вы меня выпустите, чтобы спасти мне жизнь?

— Ну… — Он обернулся к Вудворду за помощью в этом трудном вопросе. — Ричард Ноулз — действительно добрый христианин. Я бы не оставил его во власти колдуньи. Как вы предложите мне поступить, сэр?

— Его жена выздоровела?

— Она в лазарете доктора Шилдса, У нее сломана рука и сильные ушибы на спине. Но… в конце концов, сэр… она — его собственность, согласно брачному контракту.

— У меня есть предложение, — сказал Мэтью, освобождая Вудворда и Бидвелла от трудного решения. — Поскольку этой ночью мистер Ноулз победил Дьявола с помощью горстки сена, он наверняка сможет сдержать демонов Ада с помощью выбивалки для ковров. Почему не принести ему это оружие для самозащиты?

Бидвелл медленно моргнул:

— Вы шутите, молодой человек?

— Нет, сэр. Он, очевидно, искусен во владении этим предметом.

— Это что еще за бред? — почти заорал Ноулз. — Я хочу выйти отсюда немедленно!

— Кровь этого человека будет на моих руках, если ведьма убьет его сегодня ночью. — Бидвелл кивнул Грину. — Выпустите его.

— Сэр? — сказал Мэтью, пока тюремщик стал искать нужный ключ на связке. — Если сегодня ведьма поразит мистера Ноулза, то уже не понадобится допрашивать новых свидетелей.

— Он прав, — произнес Пейн, стоящий за спиной Мэтью. — Это набросит ей петлю на шею просто и верно.

— Постойте! — Бидвелл ухватил Грина за руку раньше, чем ключ вошел в замочную скважину.

— Вы что, все умом тронулись?! — заревел Ноулз. — Она меня убьет сегодня ночью, если вы меня не выпустите!

— Вряд ли она это сделает, — заметил Мэтью. — Это было бы не в ее интересах.

— Ты! — Ноулз горящими глазами уставился на Мэтью. — Я не знаю, кто ты такой, но лучше не попадайся мне, когда я выйду!

— Ваш беспривязный язык может заработать вам дополнительный приговор, — предупредил Вудворд. — Я магистрат, а этот молодой человек — мой клерк.

— Воздержись от оскорблений, Ноулз! — Бидвелл. — Если дорожишь свободой, которая ждет тебя завтра утром.

— Будьте вы прокляты все! — выкрикнул заключенный.

Он повернулся и схватил с пола ведро, над которым вились совершенно не демонические мухи. С побагровевшим от гнева лицом Ноулз замахнулся, готовясь выплеснуть его содержимое на своих палачей.

— Ноулз! — Голос Грина потряс стены темницы. — Зубами расплатишься!

Ведро застыло на грани броска. Даже в гневе Ноулз сообразил, что сделка невыгодная. Он остановился, трясясь, скривившись в оскале, от которого могло бы треснуть зеркало. Потом опустил ведро и наконец уронил его в сено.

— Завтра утром ты будешь свободен, — сказал Бидвелл. — Если хочешь, я… я велю принести тебе выбивалку для ковров, которой ты сможешь…

Ноулз грубо захохотал.

— Отдайте ее этому тощему отродью, пусть засунет ее себе в задницу! Все, мне больше нечего вам сказать!

Он сел на скамью и отвернулся к стене.

— Ладно. — Бидвелл махнул Грину. — Давайте посмотрим теперь на мадам Ховарт.

Они пошли по коридору к последней камере слева. От обитателя камеры не последовало ни шума, ни заметного движения. Кто-то плаще с капюшоном из грубой серой ткани лежал, свернувшись, на сене.

Голос Бидвелла прозвучал сдавленно, когда он сказал:

— Откройте.

Грин воспользовался вторым ключом на кожаном шнуре, который, видимо, открывал все камеры. Ключ повернулся, замок щелкнул, и тюремщик потянул на себя решетчатую дверь.

— Мадам? — позвал Бидвелл. — Встаньте. — Фигура не шевельнулась. — Вы меня не слышали? Я велел вам встать!

Ответа по-прежнему не было.

— Она меня нарочно из себя выводит, — сурово сжав губы, буркнул Бидвелл. И громче: — Вы встанете сами, мадам, или мистер Грин вас поднимет?

Наконец-то возникло движение, но нарочито медленное. Вудворд подумал, что в нем есть опасная грация, будто змея разворачивает свои кольца. Фигура встала у дальней стены, капюшон надвинут на голову, руки и ноги в саване серой мешковины.

— Я привел посетителей, — объявил Бидвелл. — Это магистрат Айзек Вудворд и его клерк Мэтью Корбетт. Магистрат хочет задать вам несколько вопросов.

Снова никакой реакции.

— Действуйте, сэр, — произнес Бидвелл.

Вудворд шагнул вперед, в камеру. Он отметил обстановку помещения: ведро для телесных отправлений, такое же, каким размахивал Ноулз, ведро поменьше для воды, скамья, и на деревянном подносе несколько крошек хлеба и что-то вроде куриных костей.

— Мадам Ховарт? — обратился к женщине Вудворд. — Я приехал проверить факты, касающиеся вас. Согласны ли вы мне содействовать?

От женщины под клобуком — ни звука.

Вудворд оглянулся на Бидвелла, и тот кивком попросил магистрата продолжать. Магистрат знал, что Грин и Пейн стоят от него по бокам, предположительно — чтобы перехватить женщину, если она на него бросится. Мэтью смотрел с острым интересом, вцепившись в прутья решетки. Вудворд сказал:

— Мадам Ховарт, не согласитесь ли вы произнести молитву Господню?

И снова ничего. Ни слова, ни кивка, ни даже ругательства.

— Вы знаете молитву Господню?

— Конечно, знает! — заявил Пейн. — Но если она ее произнесет, у нее язык обуглится!

— Прошу вас! — Вудворд поднял руку,призывая его к молчанию. — Мадам, в этом деле мне нужен ваш ответ. Ваше нежелание произнести молитву Господню может быть сочтено неспособностью ее произнести. Вы осознаете, насколько это важно?

— Петлю она отлично осознает! — вмешался Бидвелл. Вудворд помолчал, приводя мысли в порядок.

— Молчание есть признание вины, мадам, — продолжал он. — Я прошу вас внимательно выслушать то, что я вам скажу. Здесь много разговоров идет о петле и виселице. Вы знаете, в чем вас обвиняют. Многие ведьмы в этих колониях нашли смерть на виселице… но для вас, поскольку вас обвиняют также в убийстве вашего мужа, коему вы по закону обязаны повиновением, это будет дело об «убийстве господина». Наказанием за подобное преступление является не веревка, но смерть на костре. Вот почему ничего хорошего вам не принесет нежелание отвечать на мои вопросы.

С тем же успехом он мог обращаться к покрытой мешковиной статуе.

— Это абсурд! — возмущенно повернулся он к Бидвеллу. — Все это бесполезно, если она отказывается говорить!

— Тогда нам нужно готовить костер?

— Сэр? — обратился к магистрату Мэтью. — Могу я предложить ей один вопрос?

— Да, давай! — ответил Вудворд, возмущенный всем ходом дела.

— Мадам Ховарт! — Мэтью постарался говорить спокойно и бесстрастно, хотя сердце его билось изо всех сил. — Вы ведьма?

Бидвелл резко, нервозно засмеялся, как будто зазвучала плохо настроенная труба.

— Юноша, более дурацкого вопроса не придумать! Конечно, она ведьма! Не будь она ведьмой, ничего этого нам бы не надо было!

— Мистер Бидвелл? — Мэтью направил на хозяина города весьма холодный взгляд. — Вопрос был для этой женщины, но не для вас. И я буду вам очень признателен, если вы не станете за нее отвечать.

— Что? Ах ты наглый петушок! — Кровь прилила к щекам Бидвелла. — Не будь ты таким недомерком, я бы потребовал удовлетворения за подобное…

— Меня, — заговорила женщина достаточно громко, чтобы привлечь к себе внимание, и Бидвелл тут же замолчал, — меня… сочли ведьмой.

Сердце Мэтью понеслось полным галопом. Он прокашлялся:

— Считаете ли вы себя таковой?

Наступила долгая пауза. Мэтью думал уже, что она не ответит, но тут голова в капюшоне слегка наклонилась.

— Моего мужа у меня отняли. Мой дом и мою землю отняли. — Голос ее был слаб, но ровен; голос молодой женщины, а не высохшей карги, как ожидал Мэтью. — Мою невиновность с меня отняли, и самое душу мою растоптали. До того, как я отвечу на ваш вопрос, ответьте на мой: что у меня еще осталось?

— Голос. И знание правды.

— Правды, — повторила она горько. — Правда в этом селении стала призраком, и жизнь ее давно ушла.

— Слушайте, слушайте! — возбужденно воскликнул Бидвелл. — Она говорит о призраках!

«Тише!» — чуть не рявкнул Мэтью, но сдержался.

— Мадам, находитесь ли вы в общении с Сатаной?

Она глубоко и медленно вздохнула:

— Нет.

— Делали ли вы кукол, чтобы использовать их в чарах или колдовстве? — спросил Вудворд, чувствуя, что он обязан перехватить лидерство в допросе.

Женщина замолчала. Вудворд с неудовольствием отметил, что таким образом она сделала заявление: по какой-то ей одной известной причине она будет говорить только с Мэтью. Он посмотрел на клерка, которому тоже было неловко от подобного поведения женщины, и пожал плечами.

— Куклы, — напомнил Мэтью. — Это вы их сделали?

Бидвелл подчеркнуто фыркнул, но Мэтью не обратил внимания.

— Нет, — ответила женщина.

— Как их тогда нашли у нее под полом? — спросил Пейн. — Я лично их нашел!

— Мадам Ховарт, знаете ли вы, каким образом куклы оказались в вашем доме?

— Нет.

— Суд дурака! — Бидвелл готов был взорваться нетерпением. — Конечно, она будет отрицать свои грехи! Вы что, ждете от нее исповеди?

Мэтью повернулся к капитану милиции:

— Откуда вы знали, что надо осмотреть пол в ее доме?

— Местоположение кукол было увидено во сне Карой Грюнвальд. Не точное местоположение, но то, что ведьма что-то важное спрятала под полом в кухне. Я взял с собой людей, и мы нашли кукол под отставшей половицей.

— Мадам Ховарт еще жила в доме, когда произошло это открытие?

— Нет, она тогда уже была в камере.

— То есть это Кара Грюнвальд сказала вам, где искать? — спросил Вудворд. — Согласно указаниям сновидения?

— Это так.

— Я думаю, что нам стоило бы побеседовать и с мадам Грюнвальд, — решил магистрат.

— Это невозможно! — заявил Бидвелл. — Она, ее муж и четверо их детей уехали из Фаунт-Рояла два месяца назад!

Мэтью нахмурился, потирая подбородок:

— Сколько времени простоял пустым дом мадам Ховарт до того, как были найдены эти куклы?

— Ну… недели две. — Настала очередь Пейна морщить лоб. — К чему вы клоните, молодой человек?

— Ни к чему пока не клоню, — ответил Мэтью с едва заметной улыбкой. — Пока что просто проверяю нивелир.

— Магистрат, я протестую против смехотворного поведения вашего клерка! — Последнее слово Бидвелл чуть ли не прорычал. — Ему не по должности задавать подобные вопросы!

— Ему по должности положено помогать мне, — ответил Вудворд. Его терпение тоже начало истощаться от назойливости Бидвелла. — Поскольку все мы желаем обнаружить в этой ситуации истину, всё, что мой вполне компетентный писец может внести в данный процесс, является — по крайней мере для меня — весьма желательным.

— Истина и так ясна как стекло, сэр! — огрызнулся Бидвелл. — Мы должны предать ведьму смерти — огонь, петля, вода, что угодно — и покончить с этим!

— Мне кажется, еще нужно найти ответы на слишком многие вопросы, — твердо произнес Вудворд.

— Вам нужны доказательства ее ведьмовства? Хорошо, все они здесь налицо, пусть она даже ни слова не говорит! Грин, снимите одежду с ведьмы!

Грузный тюремщик шагнул в камеру. Тут же фигура в плаще прижалась спиной к стене, будто хотела уйти в нее. Грин без колебаний шагнул к ней, занося руку, чтобы схватиться за ткань.

Внезапно женщина подняла правую руку ладонью вперед, уперлась в грудь подходившего.

— Нет, — заявила она с такой силой в голосе, что Грин остановился.

— Действуйте, Грин! — прикрикнул на него Бидвелл. — Разденьте ведьму!

— Я сказала нет! — повторила женщина.

Из складок вынырнула вторая рука, и внезапно ее пальцы заработали возле деревянных пуговиц хламиды. Тюремщик, поняв, что женщина решила разоблачиться сама, отступил, давая ей место.

Пальцы ее оказались проворными, пуговицы расстегнулись. Женщина подняла руки, откинула капюшон с головы, движением плеч освободилась от одежды, сбросила грубую ткань в сено.

Рэйчел Ховарт стояла пред миром обнаженная.

— Пожалуйста, — произнесла она с вызовом во взгляде. — Вот она, ведьма.

Мэтью чуть не рухнул. Никогда в жизни он не видел обнаженной женщины; более того, эта женщина была… в общем, он не мог подобрать другого описания, кроме как belle exotique.

Это не была морщинистая карга — лет двадцать пять, быть может, или около того. То ли от природы, то ли от тюремной пищи она была так худа, что ребра торчали. Кожа имела смуглый оттенок, выдавая кровь португальцев. Длинные густые волосы черны как смоль, но отчаянно взывали к воде и мылу. Мэтью не мог оторвать взгляда от темных сосков на выпуклости грудей, и лицо у него от стыда покраснело, как у пьяного матроса. Когда же ему удалось отвести глаза, взгляд его немедленно упал на загадочный треугольник черных завитков между худощавыми бедрами. Мэтью показалось, что его голова закреплена на каком-то вихлявом шарнире. Он поглядел в лицо женщины, и чувства его смутились еще сильнее.

Она смотрела в пол, но ее глаза — светло-янтарно-карие, на грани необычного и странного отлива золотом — горели так яростно, что могли бы сено поджечь. Лицо ее было невероятно привлекательно — сужающееся книзу, как сердце, а на подбородке небольшая ложбинка. Мэтью поймал себя на мысли, как она выглядела бы не в столь ужасных обстоятельствах. Если раньше его сердце скакало галопом, то теперь понеслось во весь опор. Вид этой прекрасной обнаженной женщины был почти невыносим — что-то в ней было хрупкое, невероятно уязвленное, но выражение лица говорило о такой внутренней силе, какую Мэтью еще видеть не приходилось. Ему было просто больно смотреть на такое создание в столь недостойном положении, но Рэйчел Ховарт казалась центром мира, и никуда нельзя было отвести глаза, чтобы ее не видеть.

— Вот! — произнес Бидвелл. — Сюда смотрите! — Он подошел к женщине, грубо схватил ее за левую грудь и, приподняв, показал на небольшое коричневое пятно. — Вот одна. А вот и другая! — Он прижал палец ко второй отметине на правом бедре, чуть выше колена. — Повернитесь! — велел он ей. Она подчинилась, на лице не отразилось ничего. — Вот третья! — Он показал на темное пятно, чуть больше других, хотя и ненамного, на левом бедре. — Метки Дьявола, все как одна. Вот эта, третья, даже похожа на след ее хозяина! Подойдите взгляните ближе!

Он обращался к Вудворду, которому так же неловко было в присутствии этой навязчивой наготы, как и Мэтью. Магистрат шагнул вперед, чтобы рассмотреть получше пятно на коже, на которое показывал Бидвелл.

— Видите? Вот здесь? И вот здесь? — спрашивал Бидвелл. — Разве это не отпечатки рогов на голове демона?

— Я… что ж, это вполне возможно, — ответил Вудворд и, повинуясь чувству приличия, отступил на несколько шагов.

— На правой руке, — вдруг сказал Мэтью, чуть приподняв подбородок. Он заметил две небольшие покрытые корочкой ранки выше локтя. — По-моему, это крысиные укусы.

— Да, я вижу. И еще один на плече. — Бидвелл дотронулся до раны на плече, окруженной серым валиком заражения. Женщина вздрогнула, но не издала ни звука. — На вас напали крысы, мадам? — Она не ответила, но это и не требовалось — и так были видны следы посещения грызунов. — Хорошо, мы не допустим, чтобы вас съели во сне. Я велю Линчу выловить этих негодяев. Одевайтесь.

Он отошел, и она тут же наклонилась, подобрала свой балахон и накрылась им. Потом, одетая, она снова съежилась на сене, как вначале.

— Ну вот вам! — объявил Бидвелл. — Она не может произнести молитву Господню, она сделала кукол, чтобы заколдовать своих жертв, и на ней метки. По каким-то нечестивым причинам, известным только ей и ее хозяину, она убила или послужила причиной убийства Берлтона Гроува и Дэниела Ховарта. Она и ее адская родня виновны в пожарах, которые недавно поразили наш город. Она вызывает наваждения и демонов, и, я думаю, она также прокляла наши сады и поля. — Он подбоченился, грудь его вздымалась. — Она хотела уничтожить Фаунт-Роял и в этом добилась огромных и страшных успехов! Что еще нужно?

— Один вопрос, — сказал Мэтью и заметил, как Бидвелл различимо вздрогнул. — Если эта женщина действительно командует такими могучими и нечестивыми силами…

— Командует! — заверил его Бидвелл, а Пейн за его спиной кивнул.

— …тогда почему, — продолжал Мэтью, — она не может поразить простых грызунов одним прикосновением?

— Что?

— Крысы, сэр. Почему она искусана?

— Дельное замечание, — согласился Вудворд. — Почему она позволила искусать себя обыкновенным крысам, если принадлежит к такой демонической лиге?

— Потому что… потому что… — Бидвелл оглянулся на Пейна и Грина, ища помощи. Капитан милиции пришел ему на выручку.

— Потому что, — с нажимом объяснил Пейн, — это хитрость. Не показалось ли бы вам странным, если бы крысы напали на Ноулза, но пощадили ведьму? О нет, джентльмены, она знает что делает! — Он посмотрел на Мэтью в упор. — Она пытается отвести вам глаза, молодой человек. Зло, которое она творит, спланировано тщательно. Если у нее есть на теле крысиные укусы, то это по ее воле и с ее нечестивого благословения.

Вудворд кивнул:

— Да, звучит разумно.

— Сэр, этот вопрос требует тщательного рассмотрения.

— Какого еще рассмотрения? Кто еще мог отравить наш город, если не она? Кто еще убил ее мужа и преподобного? Мальчик, мы имеем дело с фактами!

— Не с фактами, а с утверждениями.

— Мальчик, не доводи меня! Не забудь, вы здесь у меня в гостях!

— И вы отберете у меня одежду и прогоните в лес, если я откажусь считать утверждения фактами?

— Перестаньте, прошу вас! — сказал магистрат. — Так мы ничего не добьемся.

— Вот это я и говорю! — вскипел Бидвелл. — Ваш клерк будто хочет затупить оружие, которым вы прибыли сюда сражаться!

— И что это за оружие, сэр?

Саднящее горло и эта гнилая тюрьма довели его нервы до предела. Он чувствовал, что самообладание вот-вот оставит его. Лицо Бидвелла не отличить было от вареной свеклы.

— Естественно, закон!

— Послушайте меня внимательно. — Голос магистрата звучал спокойно, но напряженно, и заключавшаяся в нем сила схватила Бидвелла, как рука, поймавшая дворнягу за шкирку. — Мы с моим клерком прибыли сюда открыть истину, а не использовать силу закона в качестве тарана. — Бидвелл посмотрел сердито, но ничего не сказал. — Пусть вы — властелин Фаунт-Рояла, но я — властелин более обширного царства. Я буду решать, ведьма мадам Ховарт или нет, и я буду определять ее судьбу. И ни один человек не станет меня торопить или подталкивать к решению. Примите это как факт. Если вас это не устраивает, мы с Мэтью будем рады найти себе другое жилье.

— Тогда позвольте мне внести ясность, — начал Бидвелл. — Кто из вас магистрат и кто клерк?

Вудворд стиснул зубы, сдерживая слова, которые уже готов был произнести.

— Мне нужно подышать воздухом, — обратился он к Мэтью. — Не составишь ли ты мне компанию в прогулке к дому мистера Бидвелла?

— Да, сэр.

— И это все? — спросил Пейн. — Вы не собираетесь далее допрашивать ведьму?

— Не сегодня. — Вудворд кивнул в сторону скорчившейся фигурки на сене. — Не думаю, что сегодня она расположена общаться, и уверен, что я точно не расположен! Мэтью, пойдем!

Он повернулся и направился к выходу.

— Каленое железо нужно, чтобы развязать ей язык, вот что! — крикнул им вслед Бидвелл, когда они шли по коридору мимо камер. Ноулз фыркнул и плюнул им вслед.

Потрясенный знакомством с Рэйчел Ховарт Мэтью понимал, что местный конкурс популярности ему не выиграть, и еще лучше осознавал, что ему надо быть осторожнее в обзаведении новыми врагами в ближайшие смутные дни.

Глава 8

Влажный воздух и пасмурный свет за пределами тюрьмы показались дыханием и сиянием рая. Вудворд пренебрег каретой, где сидел на козлах Гуд, ковыряя ножичком кусочек дерева, и направился в сторону источника. Мэтью шел чуть сзади.

— Наглость этого человека не знает пределов, — пожаловался Вудворд. — Я слуга закона, а не его раб, и ты тоже!

— Нет, сэр. То есть да, сэр, — ответил Мэтью. Он поравнялся с магистратом и пристроился к его темпу. — Но, как ни раздражают его манеры, я понимаю его озабоченность.

— Ну, ты у нас благородная душа!

— Я, быть может, тоже бы так торопил казнь, если бы вложил столько денег в Фаунт-Роял и видел, как мои инвестиции превращаются в ничто.

— К дьяволу его инвестиции!

— Да, сэр, — согласился Мэтью. — Я думаю, именно этого он и боится.

Вудворд замедлил шаг, потом остановился. Рукавом смахнул пот со лба, посмотрел на зловещее небо, потом на своего клерка.

— Вот почему ты так для меня бесценен, — сказал он, чувствуя, как проходит злость. — Ты с одного взгляда видишь картину, раму, гвоздь и стену, на которой она висит.

— Я вижу только то, что можно здесь увидеть.

— Да; и сегодня мы точно слишком много видели. Мадам Ховарт, она оказалась… моложе, чем я думал. И намного красивее. Ее можно было бы назвать прекрасной — в других обстоятельствах. Когда она разделась, я… видишь ли, мне не много приходилось судить обвиняемых женского пола. Никогда я не видел, чтобы женщина по своей воле разделась перед незнакомцами.

— Не по своей воле, — возразил Мэтью. — Она знала, что одежду у нее все равно отберут, и решила отдать ее сама.

— Да. И что это говорит нам об этой женщине?

— То, что она хочет сохранить как можно больше власти над собой. Или, во всяком случае, не дать эту власть Бидвеллу.

— Гм! — Вудворд снова шагал на запад по улице Истины, и Мэтью рядом с ним. Деревня казалась очень тихой, но кое-кто из жителей шел по своим будничным делам. Две женщины переходили впереди дорогу, одна из них несла большую корзину. Прошел мужчина, ведя под уздцы вола, запряженного в телегу, на которой лежали тюки сена и несколько бочек. — Хотел бы я знать, — сказал магистрат, — что у тебя за интриги с миссис Неттльз?

— Простите, сэр?

— Это выражение невинного удивления можешь кому угодно другому показывать. А я тебя слишком хорошо знаю. Сегодня, как и в любой другой день, ты не стал залеживаться в постели. Я даже подозреваю, что ты встал рано от нетерпения. Почему же миссис Неттльз сказала такое Бидвеллу?

— Я… я ей обещал, что не обману ее доверия.

Вудворд резко остановился и на этот раз посмотрел на Мэтью более проницательным взглядом.

— Если это имеет отношение к мадам Ховарт, я должен быть поставлен в известность. Более того, твоя обязанность как моего клерка — меня информировать.

— Да, сэр, я знаю. Но…

— Обещай ей все, что ты хочешь, — договорил Вудворд, — но сообщи мне то, что я должен знать.

— Она просила меня ни слова не говорить мистеру Бидвеллу.

— Хорошо, я тоже не скажу. Говори.

— В сущности, она просила, чтобы мы с вами оба подошли к этому делу непредвзято. Она считает, что мадам Ховарт обвинена ложно.

— И она тебе сказала, почему она так считает?

— Нет, сэр. Она лишь высказала опасение, что наш ум будет отравлен.

Вудворд поднял глаза на луг на той стороне улицы Истины, где паслись несколько коров. В гороховом поле стояла на коленях женщина в соломенной шляпе, а ее муж тем временем прибивал кровельную дранку на крышу дома. Неподалеку, по другую сторону дощатого забора, виднелся фермерский дом, явно оставленный его прежними обитателями, и поле при нем превратилось в болотистую пустошь. Три коровы влезли на крышу брошенного дома и уставились на Вудворда, как троица магистратов в черных мантиях. Наверное, подумалось ему, они ждут, пока и соседи на той стороне ограды покинут местность.

— Ты знаешь, — сказал он спокойно, — что, если Рэйчел Ховарт действительно ведьма, то у нее есть возможности воздействия, далеко выходящие на пределы нашего понимания.

— Миссис Неттльз просила меня не упоминать о нашем разговоре Бидвеллу по той причине, что он сочтет ее подверженной чарам.

— Гм… — задумчиво сказал Вудворд. — Яд могут подать в разных чашах, Мэтью. Я бы осторожнее выбирал, из которой стану пить. Пойдем дальше. — Они двинулись в путь. — А что ты думаешь о рассказе Ноулза?

— Вранье. Он хочет выбраться из камеры.

— А метки Дьявола на теле женщины?

— Неубедительно, — ответил Мэтью. — Такие отметины у многих и часто бывают.

Он не стал говорить о пигментных пятнах на лысине Вудворда.

— Согласен. А что ты скажешь о куклах?

— Я думаю, что вам следует самому на них посмотреть.

— Согласен. Прискорбно, что мадам Грюнвальд вне пределов досягаемости.

— Вам следует попросить у Бидвелла список свидетелей, которые есть в пределах досягаемости, — предложил Мэтью. — И потом организовать место для допросов, где Бидвелл не сможет вмешиваться.

— Да. — Вудворд кивнул и бросил на Мэтью косой взгляд. — Разумеется, мы должны будем еще раз побеседовать с мадам Ховарт. Со временем. Похоже, что она готова была принимать твои вопросы, но глуха ко всем остальным. Почему это, как ты думаешь?

— Не знаю, сэр.

Вудворд прошел еще несколько шагов и только потом продолжил:

— Не считаешь ли ты возможным, что она заранее знала о твоем сегодняшнем разговоре с миссис Неттльз? Знала, что он состоится? И тогда это поведение — отвечать только на твои вопросы — могло бы… как бы это сформулировать? — дать ей некоторое твое расположение.

— Я ведь только клерк. У меня нет…

— …никакого влияния? — перебил Вудворд. — Значит, ты понял смысл моих слов?

— Да, сэр, — вынужден был признать Мэтью. — Я вас понял.

— И ее нежелание или неспособность произнести молитву Господню в особенности ее изобличает. Если она хотела или могла бы ее произнести, почему она этого не сделает? У тебя есть какие-нибудь теории?

— Никаких.

— Кроме очевидной — той, что — по словам Пейна — у нее обуглился бы язык от упоминания Отца Небесного. Это уже случалось на процессах о колдовстве, когда обвиняемый пытался произнести молитву и падал в судорогах боли на пол в зале суда.

— Случалось ли когда-нибудь, чтобы обвиненный в колдовстве произносил молитву и был освобожден?

— Об этом я ничего не могу сказать — я далеко не специалист в таких вопросах. Знаю, что некоторые ведьмы способны произнести имя Божие без вредных последствий, будучи как-то защищены своим хозяином. Такие случаи мне известны из судебных отчетов. Но если бы мадам Ховарт произнесла молитву — целиком и полностью, благочестиво — и не потеряла сознание и не упала, крича от боли, это был бы огромный шаг в ее деле. — Магистрат нахмурился, глядя на кружащую вверху ворону. Ему пришла мысль, что Дьявол умеет принимать множество обличий и следует быть весьма осторожным с тем, что он говорит и где говорит. — Но ты заметил ведь, что сегодня мадам Ховарт сделала своего рода признание?

— Да, сэр. — Мэтью знал, о чем он говорит. — Когда она разделась, то сказала: «Вот она, ведьма».

— Верно. Если это не признание, то я никогда в жизни признаний не слышал. Я мог бы сегодня уже приказать вытесать столб и разложить костер, если бы так решил. — Он на секунду замолчал, не сбавляя шага, и они уже подходили к перекрестку улиц Фаунт-Рояла. — Расскажи мне, почему я не должен этого делать.

— Потому что следует выслушать свидетелей. Потому что мадам Ховарт заслуживает права говорить без давления со стороны Бидвелла. И еще потому, что… — Мэтью замялся, — я хотел бы знать, зачем она убила своего мужа.

— И я…

«Тоже», — хотел сказать Вудворд, но не успел, потому что его перебил пронзительный женский голос:

— Магистрат! Магистрат Вудворд!

Голос прозвучал так неожиданно и резко, что Вудворду показалось, будто его имя выкрикнула та самая ворона, и если поднять глаза, то он увидит птицу зла, готовую вонзить когти ему в темя. Но вот эта женщина появилась перед глазами, спеша через площадь, где сходились улицы Фаунт-Рояла. Она была одета в простое синее платье, передник в синюю клетку и белый чепчик, а в руках держала корзинку с такими обыденными домашними принадлежностями, как свечи и куски мыла. Магистрат и Мэтью остановились, поджидая ее.

— Да, мадам? — спросил Вудворд.

Она расцвела солнечной улыбкой и сделала реверанс.

— Простите меня, но я увидела, как вы идете, и должна была подойти и представиться. Я — Лукреция Воган. Мой муж — Стюарт, владелец плотницкой мастерской. — Она кивнула в сторону улицы Трудолюбия.

— Очень приятно. Это мой клерк Мэтью…

— …Корбетт, я знаю. О, вы, джентльмены, здесь стали просто притчей во языцех. Как вы сражались с этим сумасшедшим трактирщиком и разбили его выводок убийц одной шпагой! У нас легенды уже ходят о такой храбрости!

Мэтью пришлось сдержать смех. Кажется, ночное бегство из таверны Шоукомба превратилось у жителей Фаунт-Рояла в нечто вроде титанической битвы Улисса с Циклопом.

— Ну, — ответил Вудворд, невольно выпячивая грудь, — от нас потребовалось все присутствие духа, чтобы спастись от этой банды убийц.

Мэтью пришлось опустить голову и внимательно разглядывать землю.

— Но как это было, наверное, увлекательно! — продолжала женщина, почти задыхаясь. От внимания Вудворда не ускользнуло, что у нее весьма хорошее телосложение, лет ей чуть за тридцать, ясные синие глаза и дружелюбная, располагающая внешность. Каштановые локоны выбивались из-под чепчика, а лицо — хотя на нем оставили складки годы и испытания приграничной жизни — было приятным и теплым фонарем в холодную темную ночь. — И еще найти такое сокровище!

Улыбка Вудворда погасла.

— Сокровище?

— Да, мешок золотых монет, который вы обнаружили! Испанское золото, правда ведь? Ну, сэр, не надо интриговать сельскую простушку!

Сердце Мэтью билось где-то в районе адамова яблока.

— Можно мне спросить? — сказал и дождался кивка миссис Воган. — Кто вам рассказал об этом мешке золота?

— Ну, я слышала от Сесилии Симмз, а она от Джоан Балтур. Но ведь все знают, мистер Корбетт! Ой! — Глаза у нее округлились, и она приложила палец к губам. — Это надо было хранить в тайне?

— Боюсь, что вас дезинформировали, — сказал Вудворд. — Мой клерк нашел единственную монету испанского золота, но никак не мешок монет.

— Но Сесилия клялась мне Богом, что это правда! А Сесилия не из тех, кто станет распускать слухи, если они не правдивы!

— В таком случае вашу подругу ввели в заблуждение. Прискорбное заблуждение, — добавил Вудворд.

— Но я тогда не могу понять, почему… — Она остановилась, и понимающая улыбка разошлась по ее лицу. Глаза ее сияли от восторга. — А-а-а-а, поняла! Кто-то проболтался?

— Простите?

— Мне можно верить, сэр! Могила!

— Боюсь, что могила здесь ни при чем. Если вы думаете, что у нас есть мешок золота, который мы держим в тайне, вы глубоко ошибаетесь.

Монета лежала в кармане штанов Мэтью, и он мог бы ее достать и показать, но сомневался, что это остановит разошедшиеся языки.

— Я только одну и нашел, — сказал он женщине.

— Ну да! — Улыбка не сходила с ее лица. — Конечно, только одну. Именно так я и буду говорить любому, кто меня спросит… — Она посмотрела на магистрата с надеждой: — А когда повесят ведьму, сэр?

— Видите ли, я…

— Я хотела бы знать заранее, я бы пирожков напекла на продажу. Очень много людей соберется посмотреть, можно не сомневаться. Весь город скорее всего. А где построят виселицу?

Вудворду понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя после довольно-таки бесцеремонных вопросов женщины.

— Я действительно не знаю, миссис Воган. В настоящее время строить эшафот не планируется.

— Да? — Улыбка ее начала гаснуть, морщины стали собираться по краям губ в виде лука амура. — Я полагала, вы приехали провести казнь.

— Не только вы, но, очевидно, и многие другие. Я здесь — чтобы удовлетворить правосудие.

— Понимаю. То есть казнь будет, но может на несколько дней задержаться?

Теперь настала очередь Вудворда рассматривать землю.

— Ведьму надо повесить, — гнула свое миссис Воган. Весь сахар ее облика сменился какой-то кислотой. — Ради нашего города и всех его жителей ее необходимо как можно скорее казнить. То есть, я хочу сказать, как только правосудие будет удовлетворено. Вы не знаете, когда это может быть?

— Не знаю.

— Но… но вы же главный? Вы распоряжаетесь? Не оставите же вы ведьму в живых надолго, чтобы она продолжала навлекать на нас проклятие?

— Магистрат! — Вудворд и Мэтью увидели, как карета Бидвелла остановилась, не успев свернуть на улицу Мира. Бидвелл снял треуголку и держал ее в руках — жест, который Вудворд счел жестом раскаяния. — Добрый день, миссис Воган! Надеюсь, вы и ваши родные в добром здравии?

— Я сразу вся разболелась, как узнала, что Рэйчел Ховарт в ближайшее время не повесят! — отозвалась женщина, и ее приятное лицо перекосилось от омерзения. — Что такое с этим магистратом? Ведьма его уже заколдовала?

Бидвелл решил в эту взрывчатую минуту убрать пламя от пороха.

— Магистрат Вудворд владеет ситуацией должным образом, сударыня. Он действует во взвешенной и уместной юридической манере. Магистрат, могу я перемолвиться с вами словечком?

— Всего хорошего, миссис Воган, — произнес Вудворд.

Женщина возмущенно фыркнула, задрала курносый носик к небу и решительно зашагала в ту сторону, откуда пришла. Магистрат подошел к карете:

— Да?

Бидвелл уставился на треуголку, перебирая пальцами загнутые поля.

— Я… я должен принести свои самые искренние извинения, сэр. Иногда мое нетерпение прорывается в слова помимо моей воли. — Он быстро поднял глаза, проверяя реакцию магистрата, и опустил их снова. — Я весьма сожалею, что огорчил вас. Я знаю, что эта ситуация трудна для всех нас. Но вы же понимаете, какая здесь на мне ответственность?

— Понимаю. Надеюсь, что и вы проявите понимание и уважение по отношению к моей.

— Абсолютное.

— В таком случае я принимаю ваши извинения. Я также хотел бы сообщить вам, что сделаю все, чтобы разрешить ваши трудности как можно скорее в рамках и с соблюдением всех требований закона.

— Я ничего иного не прошу, — сказал Бидвелл и с этими словами снова надел треуголку и издал заметный вздох облегчения, когда это неприятное дело извинений закончилось. — Могу я предложить вам и вашему клерку подвезти вас?

— Да, с удовольствием приму ваше предложение. Сегодня утром ужасно сыро, вы не находите?

Вудворд был рад, что положение разрядилось, потому что любые трудности с этим человеком сложно было бы выносить. Он шагнул на подножку кареты, а Бидвелл открыл ему дверцу, потом Вудворд опустился на сиденье лицом к хозяину. И тогда заметил, что Мэтью не сдвинулся ни на дюйм.

— Мэтью, ты не идешь?

— Нет, сэр, не иду.

— Мои извинения, — сказал Бидвелл так, будто это слово имело вкус прогорклого сыра, — предназначались в равной мере вашему клерку.

Он смотрел на Вудворда, даже не дав себе труда глянуть на юношу.

— Я лучше пройдусь, — ответил Мэтью раньше, чем магистрат мог бы оказаться в положении дипломата, передающего жесткие высказывания воюющих сторон. — Я бы хотел немного подумать. И город посмотреть.

— Если ваш клерк желает идти пешком, пусть идет. — Бидвелл возвысил голос: — Гуд, трогай!

Как только Гуд чуть тронул вожжи, упряжка отозвалась и карета удалилась от Мэтью. Она свернула налево, на улицу Мира, проехала мимо двух облезлого вида собак, которые грызлись над грязной костью. Мэтью с интересом наблюдал, как третий пес — намного меньше этих двух — бросился прямо из-за колес кареты, схватил кость и умчался со всех ног, пока его соперники глазели друг на друга с отвисшими челюстями и лишь потом бросились вдогонку.

Мэтью остался один. Он зашагал прочь, никуда особо не стремясь и уж точно не спеша. Миновав перекресток, он направился на запад по улице Трудолюбия. Проходя мимо полей и фермерских домов, штакетных изгородей и сараев, он обменялся приветствиями с несколькими жителями, которые либо занимались своим ежедневным трудом ради хлеба насущного, либо шли куда-нибудь. Там и тут стояли купы дубов — массивных силуэтов, раскинувших ветви над крышами и дворами. Многочисленные пни красноречиво свидетельствовали, что это была работка до седьмого пота — расчистить землю до возможности использования. Впрочем, сваленные деревья пошли в дело — на стены, защищающие Фаунт-Роял. Нелегкая была задача — выстроить этот город таким, каков он теперь. Самая сила воли людей, решивших поселиться здесь, где еще совсем недавно были густые леса прибрежных болот, потрясала Мэтью, и дома с распаханными полями, зеленеющие пастбища и сады говорили ему о надеждах жителей приручить этот дикий край.

— Доброе утро! — окликнул его человек, занимавшийся починкой изгороди.

— Доброе утро, — ответил Мэтью.

— Ваш магистрат собирается нас избавить от ведьмы, как я слышал, — сказал человек, выпрямляя спину.

— Проблема находится в стадии изучения. — Ничего другого Мэтью не имел права сказать.

— Надеюсь, он не ограничится этим изучением! Чем скорее повесят ведьму, тем скорее можно будет спать по ночам, ничего не опасаясь!

— Да, сэр. Я обязательно передам это магистрату.

Мэтью пошел дальше, продолжая держать на запад. Он ожидал очередной реплики, но человек вернулся к прерванному занятию.

«Они готовы ее повесить, — говорила миссис Неттльз. — Они бы ее прямо сейчас повесили, если бы могли».

Ему вспомнилась фигура в серой мешковине, скорчившаяся на сене.

«Что ей нужно — так это защитник, боец за правду».

Он вспомнил, как она вставала — медленное волнообразное движение, от которого у него сердце забилось сильнее.

«Кто-то, кто докажет ее невиновность… — вспомнилось, как распахнулась мешковина и что было под ней; он увидел это худое изможденное тело, волосы цвета воронова крыла, сердцевидное лицо и странные глаза с золотым отливом… — когда все на нее ополчились».

Надо перестать вспоминать — от воспоминаний перед глазами плыло.

Послышался глухой рокот далекой грозы, и Мэтью, усмехнувшись, сообразил, что у него вырос собственный громоотвод. Это было грешно, это было стыдно. В конце концов, эта женщина — вдова. Но все же она женщина, а он мужчина, и хотя у него иногда появлялся этот громоотвод, когда проходила мимо женщина, он выработал для себя способы борьбы. Прочитать на память стихи из Библии по-латыни, в уме решить сложную математическую задачу либо наблюдать явления природы — все это помогало. В данном случае, однако, ни Второзаконие, ни геометрия никакого воздействия не возымели. Поэтому Мэтью направил стопы к ближайшему дубу и сел под ним, чтобы утишить свою страсть созерцанием травы, облаков и всего, что стоит созерцания.

Приближался очередной дождь — дар жизни, без которого жители Фаунт-Рояла наверняка могли бы какое-то время обойтись. Мэтью смотрел на угольно-серые облака на более светлом сером фоне и ощущал в воздухе запах воды. Вскоре дождь окажется над городом, и Мэтью ждал его, потому что дождь мог бы вымыть из него малость этой бессмыслицы. А это действительно была бессмыслица — позволить так взволновать себя, так выбить себя из колеи видом женской наготы. Он клерк — доверенный клерк — важного магистрата, и такие должность и ответственность должны поставить его выше подобных блужданий мысли.

Он смотрел на быстро приближающиеся грозовые тучи. Неподалеку на пастбище замычали коровы. Проехал конный, лошадь нервничала и закусывала удила. Запах дождя стал сильнее, и следующий раскат грома был как грохот литавр. И все же Мэтью остался там, где сидел, хотя и мелькнула мысль найти укрытие получше. Тут налетел ветер, и ветви дуба зашелестели над головой. Мэтью встал и направился на восток по улице Трудолюбия.

Через все небо полыхнула молния. Почти сразу крупные капли дождя стали полосовать Мэтью спину. Он прибавил шагу, сообразив, что ему предстоит промокнуть до нитки. Дождь вдруг припустил сильнее, как и суровый ветер. Мэтью еще не дошел до перекрестка, как из небесного ведра с грохотом и треском вышибло днище, и дождь хлынул водяной стеной, так что ничего почти не стало видно. Ветер рассвирепел, чуть не бросив Мэтью головой в грязь. Он огляделся в отчаянии, дождь хлестал по лицу, и сквозь эту пелену Мэтью заметил водянистый темный контур открытой двери. Не было времени спрашивать приглашения — он побежал к укрытию, которое оказалось сарайчиком, и Мэтью, очутившись внутри, встряхнулся от воды, как одна из этих дворняжек, что грызлись над костью.

Он сообразил, что на некоторое время окажется здесь пленником. На стенном крюке висел фонарь, и под его колоколом теплился огонек. Мэтью понял, что здесь недавно кто-то был, но куда этот кто-то мог деваться, он понятия не имел. В сарае имелись четыре узких стойла, в двух из них стояли лошади. Обе лошади смотрели на него внимательно, а одна издала будто приветственный звук из глубины горла. Мокрой рукой Мэтью провел по щетине собственных мокрых волос и стал с приличного расстояния от двери смотреть на внешний потоп.

Сарай был хорошо сколочен. Кое-где с крыши капала вода, но не столько, чтобы об этом беспокоиться. Мэтью огляделся, где бы отдохнуть, и заметил груду сена у дальней стены. Подойдя к ней, он сел и вытянул ноги, чтобы переждать бурю. Одна из лошадей заржала, будто спрашивая, что он здесь делает. Мэтью надеялся, что владелец сарая не будет слишком недоволен его присутствием, но в любом случае не хотел тонуть по дороге к дому Бидвелла. От вспышек молний и ударов грома лошади метались и взвизгивали. Дождь все еще лил — даже сильнее, чем раньше, — и Мэтью подумал, что ему здесь, увы, придется пробыть дольше, чем он рассчитывал.

Капля дождя стукнула в темя. Мэтью поднял голову, и следующая угодила между глаз. Да, он сидел точно под протечкой кровли. Сдвинувшись на два фута вдоль стены, Мэтью снова вытянул ноги.

Но тут он ощутил новое неудобство — что-то вжималось в хребет. Он сунул назад руку, пошарил в сене — и пальцы наткнулись на грубую мешковину. Какой-то мешок, подумал он, продолжая его ощупывать. Мешок, закопанный в сено.

Он убрал руку. Что там в этом мешке — не его дело. В конце концов, это частная собственность. И хотя бы из чувства благодарности не следует рыться в чужом сене.

Он посидел минуту, глядя на дождь: то ли немного стих, то ли кажется. Из дырки, от которой он отодвинулся, все еще капало. Мэтью почти бессознательно сунул руку назад, в сено, и снова ощупал поверхность мешка. И снова убрал руку. «Частная собственность, — напомнил он себе. — Не трогай».

Но тут ему на ум пришел вопрос. Да, это частное владение, но что за нужда у владельца прятать мешок под грудой сена? И следующий вопрос: что же может быть в мешке, что заслуживает такого тщательного сокрытия?

— Не мое это дело, — вслух сказал он, будто таким образом мог себя убедить.

И вспомнились еще слова миссис Неттльз: «Сатана действительно ходит по улицам Фаунт-Рояла, но Рэйчел Ховарт не из тех, что с ним. Однако есть здесь много такого, что сильно боится света, и вот это вам святая правда».

Мэтью поймал себя на мысли, не принадлежит ли этот мешок к таким вещам, которые, по словам миссис Неттльз, боятся света.

Если так, не может ли это иметь отношение к делу о ведьмовстве? А в этом случае разве не обязан он исследовать вопрос и доложить магистрату Вудворду?

Вполне возможно. Но возможно, что и нет. Мэтью разрывался между любопытством и уважением к частной собственности. Прошла еще секунда, и морщины решимости легли на его лицо. Он принял решение: он отодвинет сено так, чтобы мешок был хорошо виден, и тогда определит свои дальнейшие действия.

Когда это было сделано, зрение сказало Мэтью, что это простой мешок для зерна. Но осязание сообщало, что содержимое его зерном не является: пальцы Мэтью нащупали что-то круглое, что на ощупь было деревянным или металлическим. Требовались дальнейшие исследования. Мэтью схватил мешок и, попытавшись его сдвинуть, понял, насколько тот тяжел. Плечи заныли от усилия. Теперь все нежелание проникать в тайну испарилось под ударами жажды знания. Мэтью вцепился в мешок как следует и вытянул его примерно на половину длины. Тут его руки нащупали еще что-то круглое, а еще — складки и морщины какого-то неизвестного материала. Мэтью взялся изо всех сил, готовясь вытащить мешок настолько, чтобы рассмотреть его другой — и предположительно открытый — конец.

Тут одна из лошадей внезапно фыркнула и с шумом выдохнула. У Мэтью волоски на затылке встали дыбом, и он тут же понял, что в сарай только что кто-то вошел.

Он стал поворачиваться, но не успел даже повернуть головы, как услышал хруст сапог по земляному полу, и его схватили две руки — одна сзади за шею, другая за правую руку выше локтя. Прозвучал неразборчивый выкрик, возможно, проклятие с упоминанием имени Божия, и в тот же миг Мэтью был поднят и куда-то брошен с невероятной силой. У него не было времени удачно приземлиться; по дороге он зацепил правым плечом деревянный столб и влетел в ворота, запирающие пустое стойло. От удара у него вышибло дух, и он свалился на пол. Кости вдруг будто разъединились и стали как мягкая штукатурка.

Он изо всех сил старался вдохнуть, когда напавший снова навис над ним. Теперь пальцы схватили его за рубашку, вздернули вверх, а другая рука вцепилась в горло. Она так давила, что Мэтью боялся, как бы глаза не выскочили из орбит.

— Ах ты проныра чертов! — орал человек.

Резким движением он снова швырнул Мэтью, на этот раз на стену, с такой силой, что весь сарай содрогнулся, и старая пыль взлетела из щелей. Оглушенный клерк почувствовал, как зубы прикусили язык, и он снова рухнул на землю, ощущая во рту вкус крови. Человек бросился за ним.

— Я тебя убью, пролаза! — проревел он и замахнулся сапогом, целясь в голову.

Вспышкой пришло осознание, что, если сейчас он не двинется, ему проломят череп, и Мэтью подался вперед, выставив руку, чтобы защититься от удара. Сапог пришелся в правую лопатку, с окровавленных губ Мэтью сорвался крик боли, но он продолжал отчаянно ползти и подтянул под себя ноги раньше, чем человек занес сапог для второго удара. Мэтью встал, шатаясь, колени подкашивались, но он заставил себя стоять и повернулся лицом к противнику, прижимаясь спиной к доскам стены.

При свете фонаря он узнал этого человека. Он его видел вчера утром, когда они с магистратом встречались у общественных конюшен с Пейном. Это был кузнец по имени, если верить вывеске, Сет Хейзелтон. Приземистый пузатый мужчина средних лет, с серой щеткой волос на голове и неряшливой клочковатой седой бородой. Лицо его было изборождено, как обветренная скала, нос — крючковатый обрыв. Сейчас ярко-синие глаза горели огнем чистой ярости, и на бычьей шее проступили узловатые жилы. Он остановился, будто узнал клерка магистрата, но колебание длилось лишь пару секунд. Лицо его вновь загорелось огнем, и он с воплем ярости и гнева снова бросился вперед.

Мэтью умел действовать быстро, когда надо. Он угадал направление удара отведенной руки, нырнул под него и бросился прочь из сарая. Но и кузнец тоже был скор на ногу, когда от него это требовалось. Он метнулся вслед за Мэтью, как крупная гончая, и поймал юношу за плечо рукой, затвердевшей в борьбе с железом. Мэтью развернуло лицом к преследователю, две руки схватили его за горло, его оторвали от земли и понесли, потом снова впечатали в стену с такой силой, что чуть не треснул хребет. Руки стали сжимать горло смертной уверенной хваткой.

Мэтью вцепился в запястья и попытался разжать эти убийственные руки, но знал, что все напрасно. Вспотевшее лицо Хейзелтона было прямо перед ним, и глаза кузнеца остекленели от жара этого — достаточно одностороннего — боя. Пальцы впивались в горло Мэтью. Он не мог дышать, и черные точки заплясали перед глазами. При этом он, как ни странно, отчетливо осознавал, что одна лошадь жалобно ржет, адругая бьет копытом.

Он сейчас умрет, он это знал. Через несколько секунд темнота поглотит его, и он умрет прямо здесь, в сокрушительных руках кузнеца.

Вот минута, когда его надо спасти, подумал он. Минута, когда должен войти кто-то и оторвать от него Хейзелтона. Но Мэтью понимал, что вряд ли такое случится. Нет, никакой добрый самарянин не спасет его сегодня от его судьбы.

Фонарь. Где был фонарь?

Справа, все еще висел на крюке. Он с усилием выгнул голову, и глаза увидели фонарь в нескольких футах в стороне. Он потянулся к фонарю — руки у него были длинные, но фонарь висел почти вне пределов досягаемости. Отчаяние придало ему силы выцарапать один или два лишних дюйма. Мэтью схватил горячий фонарь с крюка и изо всей силы опустил его на лицо Хейзелтона сбоку.

Край неровной жести сделал свое дело. На щеке кузнеца появился разрез от угла глаза до верхней губы, алые струйки потекли в бороду. Хейзелтон замигал, почувствовав боль, и был момент, когда Мэтью испугался, что ярость этого человека сильнее желания защитить лицо, но тут Хейзелтон испустил вопль и отшатнулся назад, отпустив горло Мэтью.

Мэтью судорожно набрал в легкие воздух. Голова кружилась, и он то ли побежал, то ли заковылял к открытой двери сарая. Дождь еще хлестал, но уже далеко не с прежней силою. Мэтью не решился оглянуться и посмотреть, не нагоняет ли его кузнец, будто этот взгляд заставил бы его потерять драгоценную секунду.

Он оказался на улице. Дождь ударил в лицо, ветер закружился вокруг, левая нога споткнулась о корень, и Мэтью чуть не растянулся, но сумел устоять и побежал прямо в непогоду, держа направление на особняк Бидвелла. Только добежав до перекрестка, он позволил себе замедлить шаг и оглянуться. Если кузнец бежал следом, то он безнадежно отстал.

И все же Мэтью не решился медлить. Сплюнув кровь в лужицу грязи, он запрокинул голову, открыл рот, чтобы прополоскать его дождем, и снова сплюнул. Спина и плечи были избиты, горло смято пальцами Хейзелтона. Ему будет что рассказать магистрату, и он знал, что ему чертовски повезло выбраться из передряги живым. Он снова пустился в путь, торопясь к дому Бидвелла.

Два вопроса не покидали его: что было в этом мешке? И что так прячет кузнец, если готов ради этого на убийство?

Глава 9

— Чертовски странная история! — сказал Бидвелл, когда Мэтью кончил свой рассказ. — Вы утверждаете, что Хейзелтон хотел вас задушить из-за какого-то мешка из-под зерна?

— Это был не просто мешок. — Мэтью сидел в удобном кресле в гостиной особняка, под избитую спину подложили подушку, а на столе стоял серебряный бокал рома. — Там что-то было. — Горло распухло, и в ручное зеркальце Мэтью рассмотрел на нем следы пальцев кузнеца. — Что-то, чего он не хотел, чтобы я видел.

— У Сета Хейзелтона не все дома. — Миссис Неттльз стояла рядом, скрестив руки на груди, и взгляд ее темных глаз был воистину устрашающим. Это она принесла бокал рома из кухни. — Он был со странностями еще в прошлом году, когда его жена была жива. А как ее не стало, так совсем свихнулся.

— Что ж, слава Богу, что тебя не убили. — Вудворд сидел напротив своего клерка, и на лице его было выражение одновременно глубокого облегчения и тревоги. — И я благодарю Бога, что ты не убил его, иначе тебе пришлось бы за это чертовски дорого расплачиваться. Ты знаешь, что вторгся в частное владение?

— Да, сэр.

— Я понимаю твое желание найти кров во время бури, но зачем ты вообще полез раскапывать спрятанное имущество этого человека? У тебя разве были для этого причины?

— Нет, сэр, — мрачно ответил Мэтью. — Полагаю, что не было.

— Я тебе точно говорю, что не было! И ты говоришь, что ты нанес ему удар в лицо, от которого пошла кровь? — Вудворд вздрогнул при мысли о тяжести колес правосудия, которые могли по такому поводу прийти в движение. — Он стоял на ногах, когда ты его в последний раз видел?

— Да, сэр.

— Но он не бросился за тобой из сарая?

Мэтью покачал головой:

— Не думаю.

Он потянулся за ромом и выпил, понимая, к чему ведет магистрат. Прикушенный язык — который так распух, что будто заполнял весь рот, — уже был обожжен жидким огнем и милостиво онемел.

— Значит, он мог упасть, когда ты убежал. — Вудворд поднял взгляд на Бидвелла, стоявшего рядом с его креслом. — Возможно, этот человек лежит в сарае, серьезно раненный. Я предлагаю немедленно пройти его проведать.

— Хейзелтон жилист, как просоленный стервятник, — сказала миссис Неттльз. — Детский порез на щеке его не прикончит.

— Я боюсь, что он совсем не детский… То есть не маленький, — признал Мэтью. — У него на щеке очень неприятный разрез.

— Ну а чего он ожидал? — Миссис Неттльз выпятила подбородок. — Что парнишка даст себя задушить и пальцем не шевельнет? Если хотите знать мое мнение, он получил по заслугам!

— Как бы там ни было, но мы должны идти.

Вудворд встал. Он сам плохо себя чувствовал, воспаленное горло болело с каждым глотком. Мысль выйти из дому и перемещаться под этим моросящим дождем внушала ему ужас, но дело было крайне серьезно.

Бидвелл тоже понял серьезность ситуации. Однако первой мыслью у него было, что утрата городского кузнеца явится очередной неприятной потерей.

— Миссис Неттльз! — распорядился он. — Пусть Гуд подаст карету.

— Да, сэр.

Она направилась к задней половине дома. Но не успела пройти и нескольких шагов, как зазвонил дверной колокольчик. Она поспешила к двери, открыла ее — и застыла в ошеломлении.

На пороге стоял собственной персоной кузнец, с запавшими глазами и посеревшим лицом, у левой щеки — кусок окровавленной материи, удерживаемый на месте кожаным ремнем, завязанным вокруг головы. За ним стояла лошадь, запряженная в фургон, а в руках у него был темный коричневый мешок.

— Кто там? — Бидвелл вышел в вестибюль и тут же застыл как вкопанный. — Боже мой, это вы! Мы только собрались ехать посмотреть, как вы!

— Ну так вот он я, — ответил Хейзелтон голосом, хриплым от боли. — Где этот молодой человек?

— В гостиной, — сказал Бидвелл.

Хейзелтон переступил порог без приглашения, задев одеждой миссис Неттльз. Она сморщила нос от смеси запахов немытого тела и крови. Когда кузнец, топая грязными сапогами по полу, вошел в гостиную, Мэтью чуть не подавился ромом, а Вудворд почувствовал, что у него волосы встают дыбом, как у кота в преддверии нападения большой и злобной собаки.

— Так вот. — Хейзелтон бросил на пол мешок к ногам Мэтью. — Вот чего ты вынюхивал.

Мэтью встал — осторожно, поскольку спина разваливалась на части.

— Давай открывай, — сказал Хейзелтон. — Тебе же этого хотелось?

Мэтью заставил губы шевелиться.

— Я прошу вашего прощения, сэр. Я не имел права вторгаться в вашу частную…

— Проглоти всю эту фигню и посмотри.

Хейзелтон нагнулся, взялся за зашитый конец мешка и начал вываливать на пол содержимое. Бидвелл и миссис Неттльз вернулись из вестибюля и стали смотреть, что же с такой яростью хотел защитить Хейзелтон.

На пол вывалились предметы одежды вместе с парой исцарапанных и весьма поношенных башмаков. Это был гардероб женщины: черное платье, индиговый передник, несколько пожелтевших блузок и сколько-то лоскутных юбок, в свое время сидевших на очень широких бедрах. И еще из мешка выпала простая, без украшений деревянная шкатулка и остановилась возле левой ноги Мэтью.

— Вещи Софи, — сказал кузнец. — Все, что у нее было. Возьми открой шкатулку.

Мэтью помедлил. В этот момент он ощущал себя полным и форменным ослом.

— Давай открой! — приказал Хейзелтон. Мэтью взял коробочку и откинул крышку. Внутри лежали четыре булавки слоновой кости, деревянный гребень с позолотой, серебряное колечко с небольшим янтарным камешком и еще одно серебряное колечко с вытравленным узором вроде вьющейся веревки.

— Ее украшения, — сказал кузнец. — И венчальное кольцо. Когда ее не стало, я не мог это все выбросить. И держать в доме тоже не мог. — Он прижал руку к окровавленной тряпке. — Так что я их вынес в сарай, чтобы там хранились. — Обведенные черным глаза Хейзелтона глядели на Мэтью. — Я думал, туда никто не полезет. А тут я вхожу и вижу, как ты их вытаскиваешь. — Он обратил взгляд к Вудворду. — Вы ведь магистрат? Человек закона, поклявшийся его поддерживать?

— Это так.

— Если это так, я хочу удовлетворения. Этот щенок влез в мой сарай без спросу и стал вытаскивать вещи моей покойной жены. Я ничего плохого не сделал; я не пытался прятать ничего такого, что не было бы моим и ничьим больше делом. — Хейзелтон глянул на Бидвелла, ожидая ответа. — Может быть, я малость озверел, пытался убить этого мальчишку, но будь я проклят, если мне не показалось, что он хочет утащить вещи моей Софи. Можете вы меня обвинить, сэр?

— Нет, — ответил Бидвелл. — Не могу.

— Этот мальчишка, — Хейзелтон показал обвиняющим пальцем на Мэтью, — раскроил мне лицо. Я из-за этого потеряю много работы, можно не сомневаться. Такая рана, как у меня, не выносит огня горна, пока не заживет. Вот и скажите мне, мистер Бидвелл и мистер магистрат, что вы собираетесь дать мне в удовлетворение?

Бидвелл смотрел в пол. Вудворд прижал пальцы к губам, сообразив, что сейчас оттуда чуть не вылетело, а Мэтью захлопнул крышку шкатулки Софи Хейзелтон. Наконец магистрату пришлось заговорить.

— Что вы сочтете должным удовлетворением, мистер Хейзелтон?

— Если бы мне решать, я бы его выпорол, — ответил кузнец. — Выпорол бы так, чтобы шкура у него со спины сошла начисто.

— Его спина уже получила свои раны, — ответил Вудворд. — И у него на горле следы от ваших пальцев, которые не скоро сойдут.

— Нечего тут рассусоливать! Я требую, чтобы его выпороли!

— Вы ставите меня в трудное положение, сэр, — произнес магистрат, поджав губы. — Вы просите меня приговорить собственного клерка.

— А кто еще его приговорит? Не будь он вашим клерком, к чему бы вы его присудили?

Вудворд бросил быстрый взгляд на Мэтью и отвел глаза. Молодой человек понимал, какие муки совести испытывает Вудворд, но знал, что магистрат не сможет не поступить так, как должно.

Вудворд заговорил.

— Тогда один удар плетью, — произнес он почти неслышно.

— Пять! — громыхнул кузнец. — И неделю в камере чтобы отсидел!

Вудворд тяжело вздохнул и уставился в пол.

— Две плети и пять дней.

— Нет, сэр! Вы посмотрите вот на это! — Хейзелтон сорвал кровавую повязку и обнажил рану с багровыми краями, такую страшную, что Бидвелл вздрогнул, и даже миссис Неттльз отвела глаза. — Видите, что он мне сделал? У меня теперь шрам будет на всю жизнь! Три плети и пять дней!

Мэтью, глазея на все это, снова сжался в кресле, потянулся за бокалом и осушил его.

— Три плети, — устало сказал Вудворд, — и три дня. — У него на виске билась жилка. Он заставил себя поднять глаза на Хейзелтона и выдержать его взгляд. — Таково мое решение судьи, и оно не может быть ни изменено, ни отменено. Он войдет в тюрьму в шесть часов утра и получит плети в шесть утра на третий день. Я думаю, что мистер Грин исполнит этот приговор? — Он глянул на Бидвелла, и тот кивнул. — Тогда все. Как магистрат, облеченный властью королем Англии и губернатором этой колонии, я произнес свой приговор.

Кузнец помрачнел, да так, что эта гримаса могла бы заставить погаснуть зеркало. Но он снова накрыл рану тряпкой и проговорил:

— Я так понимаю, что это так и будет, раз уж вы такой беспристрастный магистрат и вообще. И к черту этого проныру, вот что я скажу.

— Приговор произнесен. — Лицо Вудворда стало покрываться красными пятнами. — Вам же я посоветовал бы навестить врача.

— Нет, сэр, этот доктор Смерть до меня не дотронется! Но я уйду, ладно. — Он стал быстро запихивать вещи обратно в мешок. Последней туда попала шкатулка, которую Мэтью поставил на стол. Потом Хейзелтон поднял мешок жилистыми руками и вызывающе поглядел на Вудворда, на Бидвелла и снова на Вудворда. — Чертовски плох мир, в котором человеку достается шрам за то, что он защищал память жены, а закон не хочет как следует отвесить плетей виновному!

— Плети будут отвешены как следует, — холодно ответил Вудворд. — Три раза.

— Это сейчас вы так говорите. Ладно, я там буду, чтобы лично проверить, так и знайте!

Он повернулся и направился к выходу.

— Мистер Хейзелтон? — вдруг обратился к нему Мэтью. Кузнец остановился и хмуро глянул на своего противника. Мэтью встал с кресла.

— Я хотел сказать… что искренне прошу прощения за свои действия. Я был весьма и весьма не прав, и я прошу у вас извинения.

— Получишь его, когда я увижу твою распоротую спину.

— Я понимаю ваши чувства, сэр. И должен сказать, что я заслужил это наказание.

— И это, и больше, — сказал Хейзелтон.

— Да, сэр. Но… могу я вас кое о чем попросить?

— О чем?

— Позволите ли вы мне донести мешок до вашего фургона?

Хейзелтон сморщился, как пять миль плохой дороги.

— Это еще зачем?

— Это будет небольшой знак моего раскаяния. — Мэтью сделал два шага в сторону кузнеца и протянул руки. — А также знак моего желания оставить это событие в прошлом, когда свершится мое наказание.

Хейзелтон молчал, но Мэтью видел, что мысль у него работает. По сузившимся глазам Хейзелтона Мэтью понял, что кузнец догадался о его намерениях. При всем своем хамском поведении и бычьей внешности Хейзелтон был хитрой лисой.

— Пацан безумен, как жук в бутылке, — сказал Хейзелтон Вудворду. — Я бы на вашем месте не выпускал его по ночам.

С этими словами кузнец повернулся спиной к обществу, вышел из гостиной и прошагал наружу в моросящий дождь. Миссис Неттльз пошла за ним и закрыла дверь — пожалуй, слишком резко.

— Ну вот, — произнес Вудворд, опускаясь в кресло, вдруг будто страшно постарев. — Правосудие удовлетворено.

— Мои соболезнования, — высказался Бидвелл. — Но если правду сказать, я бы дал ему пять плетей. — Поглядев на Мэтью, он покачал головой. — В твоем возрасте уже полагается знать, что чужие вещи трогать нельзя! Ты всюду, куда попадаешь, причиняешь беспокойство?

— Я уже сказал, что был не прав. Я это повторю для вас, если вам хочется. И я приму плети, которых заслужил… но вы должны понимать, мистер Бидвелл: Хейзелтон уверен, что обдурил нас всех.

— Что? — скривился Бидвелл, будто раскусил гнилой орех. — На этот раз ты о чем?

— Попросту о том, что Хейзелтон вывалил из мешка совсем не то, что было в том мешке под сеном.

Наступило молчание. Потом заговорил Вудворд:

— Что ты хочешь сказать, Мэтью?

— Я хочу сказать, что вес мешка, который я пытался вытащить, намного больше, чем вес старых вещей и пары ботинок. Хейзелтон знал, что я пытаюсь определить вес, и не хотел, конечно же, чтобы я это сделал.

— И я бы не хотел! — Бидвелл полез в карман за табакеркой. — Тебе мало было Хейзелтона на сегодня? Я бы на твоем месте держался от него подальше!

— Прошло… да, около сорока минут после нашей встречи, — продолжал Мэтью. — Я думаю, он это время использовал либо чтобы вытащить то, что было в мешке, и заменить это одеждой, либо нашел другой похожий мешок для этой цели.

Бидвелл втянул понюшку и заморгал слезящимися глазами.

— Ты вообще не умеешь признавать, что ошибся?

— Думайте как вам хочется, сэр, но я точно знаю, что в найденном мной мешке было что-то посущественнее старых тряпок. Хейзелтон знал, что я все расскажу, и знал, что могут возникнуть подозрения насчет того, что он прячет так тщательно, что готов ради этого на убийство. Поэтому он перевязал рану, влез в фургон и привез сюда подложный мешок, пока никто не приехал туда и не стал допытываться.

— Теория! — фыркнул Бидвелл, прочищая нос, и с резким стуком захлопнул табакерку. — Боюсь, что она не спасет тебя от плети и камеры. Магистрат произнес свой приговор, и мы с миссис Неттльз были свидетелями этому.

— Пусть я свидетель, — произнесла миссис Неттльз с убийственным холодом в голосе, — но скажу вам, сэр, что Хейзелтон — та еще птица. Я случайно знаю, что он обращался с Софи как с трехногой конягой до самой ее смерти, и стал бы он лучше обращаться с ее памятью? Наверняка хранил ее вещи, чтобы потом продать.

— Благодарю вас, миссис Неттльз, — язвительно произнес Бидвелл. — Кажется, «дерево теорий» — единственное растение, которое хорошо приживается в Фаунт-Рояле.

— Какова бы ни была истина в этом деле, — заговорил Вудворд, — она не отменяет факта, что Мэтью проведет три ночи в тюрьме и затем получит плетей. Неприкосновенность частной собственности этого кузнеца не должна более быть нарушена. Но в ответ на ваше заявление, мистер Бидвелл, что вы настаивали бы на пяти ударах, позвольте вам напомнить, что процесс против Рэйчел Ховарт должен быть приостановлен до тех пор, пока Мэтью не отбудет наказание и не выздоровеет после него.

Бидвелл застыл на несколько секунд, как истукан, челюсть у него отвисла. А Вудворд спокойным тоном, предвидя очередную бурю со стороны хозяина Фаунт-Рояла и приготовившись к ней, продолжал свою речь:

— Видите ли, мне необходим клерк, чтобы делать записи, когда я допрашиваю свидетелей. Все ответы на мои вопросы необходимы мне в письменном виде, и Мэтью разработал шифр, который мне легко читать. Если у меня не будет клерка, нет смысла вызывать свидетелей. Поэтому время, которое он вынужден будет провести в вашей тюрьме, и время его выздоровления после плетей следует вычесть из времени процесса.

— Да что вы такое несете! — взорвался Бидвелл. — Вы что, не будете завтра допрашивать свидетелей?

— Я бы сказал, что минимум — в ближайшие пять дней.

— Да будь оно все проклято, Вудворд! Ведь за это время город завянет, высохнет и развеется по ветру!

— Мой клерк, — спокойно ответил магистрат, — незаменим в процессе отправления правосудия. Он не может делать записи из камеры, и я позволю себе сказать, что вряд ли он сможет должным образом сосредоточиться, пока свежие шрамы от плетей будут жечь ему спину.

— Хорошо, а почему он не может вести записи в камере? — поднял густые брови Бидвелл. — В списке, который я вам дал, три свидетеля. Почему вы не можете расположить свой кабинет в тюрьме и вызвать туда свидетелей для показаний? Насколько я понимаю закон, они все равно должны говорить в присутствии обвиняемой? Разве я не прав?

— Вы правы.

— Вот и хорошо! Они могут говорить в тюрьме не хуже, чем в зале собраний. Вашему клерку дадут стол и письменные принадлежности, и он сможет выполнять свою работу, одновременно отбывая срок! — Глаза Бидвелла горели лихорадочным огнем. — Что вы на это скажете?

Вудворд оглянулся на Мэтью:

— Что ж, это действительно возможность. Она очевидным образом ускорит процесс. Ты согласен?

Мэтью обдумал предлагаемый вариант, ощущая на себе взгляд миссис Неттльз.

— Мне там понадобится больше света.

Бидвелл нетерпеливо махнул рукой:

— Я тебе туда свезу все лампы и фонари Фаунт-Рояла, если это тебе нужно! У Уинстона найдутся перья, чернила и бумага в избытке!

Мэтью потер подбородок и стал думать дальше. Ему было приятно смотреть, как Бидвелл прыгает от нетерпения, будто напудренный спаниель.

— Я хотел бы обратить ваше внимание на одну вещь, — сказал Бидвелл, успокоившись. В голосе его снова заскрежетал металл, напоминая, что он ничья не собака. — У мистера Грина есть три кнута. Один — бич пастуха, другой — плетка-девятихвостка, и третий — кожаная плеть. Магистрат назначает наказание, но как хозяин — то есть губернатор, если хотите, — Фаунт-Рояла, способ его осуществления выбираю я. — Он помолчал, давая Мэтью время полностью оценить ситуацию. — Обычно в случае нарушения подобного рода я попросил бы мистера Грина использовать бич. — Бидвелл продемонстрировал легчайший намек на хитрую улыбку. — Но если вы во время своего заключения будете работать — скажем так: над выполнением благородной задачи, я с благодарностью порекомендую плеть.

Размышления Мэтью завершились.

— Ваши аргументы убедительны, — сказал он. — Я буду счастлив послужить гражданам города.

Бидвелл чуть не хлопнул в ладоши от радости.

— Прекрасно! — Он не заметил, как миссис Неттльз резко повернулась и вышла из комнаты. — Тогда мы должны известить первого свидетеля. Кого мы вызовем первым, магистрат?

Вудворд полез в карман и достал клочок бумаги, на котором значились три фамилии. Этот список дал ему Бидвелл, когда магистрат вернулся после посещения тюрьмы.

— Я вижу в качестве первого старшего из них, Джеремию Бакнера. Потом пойдет Элиас Гаррик. И наконец эта девочка, Вайолет Адамс. Сожалею, что придется допрашивать ребенка в тюрьме, но выхода нет.

— Я пошлю слугу оповестить их всех немедленно, — предложил Бидвелл. — Полагаю, что, раз ваш клерк должен отправиться в тюрьму в шесть утра, то мистер Бакнер мог бы предстать перед вами в семь?

— Да, если стол и письменные принадлежности для Мэтью будут доставлены и мне будет выделено удобное место для председательствования.

— Это вам будет обеспечено. Ну, кажется, наши лошади уже куда-то доехали, да?

Сияние Бидвелла затмевало свет люстры.

— Куклы, — напомнил Вудворд. Он оставался холоден и собран, не желая разделять восторг Бидвелла. — У кого они?

— У Николаса Пейна. Не беспокойтесь, он их хранит надежно.

— Я бы хотел их видеть и побеседовать о них с мистером Пейном после первых трех свидетелей.

— Я это организую. Что-нибудь еще?

— Да, есть еще одна вещь. — Вудворд покосился на Мэтью и тут же снова устремил взгляд на Бидвелла. — Я бы просил вас не присутствовать во время допросов.

Воздушное настроение хозяина тут же исчезло.

— А почему? Я имею право там быть!

— Это, сэр, вопрос спорный. Я считаю, что ваше присутствие может оказать недолжное влияние на свидетелей и абсолютно точно окажет влияние на мадам Ховарт, когда придет ее очередь давать показания. Поэтому, чтобы быть справедливым по отношению ко всем, я желаю, чтобы на суде не было посторонних. Я осознаю, что мистер Грин обязан присутствовать, поскольку он владеет ключами от тюрьмы, но он может сидеть у входа, чтобы запереть здание по окончании слушаний.

Бидвелл недовольно хмыкнул:

— Вам понадобится, чтобы мистер Грин был поближе, когда ведьма решит запустить в вас полоскательницей!

— Ей будет объяснено заранее, что, если она станет препятствовать процессу каким бы то ни было образом, на нее будут надеты путы и — как мне это ни неприятно — кляп. Возможность отвечать на обвинения будет ей предоставлена после того, как будут выслушаны свидетели.

Бидвелл снова собрался возражать, но передумал — как бы то ни было, а ведьма уже начала движение к костру.

— Что бы вы ни думали о моих мотивах, — сказал он, — но я человек справедливый и непредубежденный. Я готов поехать на недельку в Чарльз-Таун, если это нужно вам для проведения суда!

— Такой необходимости нет, но я ценю вашу готовность к сотрудничеству.

— Миссис Неттльз! — крикнул Бидвелл. — Куда девалась эта женщина?

— Полагаю, она вышла в кухню, — ответил Мэтью.

— Я пошлю слугу оповестить свидетелей. — Бидвелл направился к выходу из гостиной. — Счастливый будет день для нашего города, когда закончится это испытание, уверяю вас!

Он направился в сторону кухни, чтобы попросить миссис Неттльз выбрать слугу для выполнения указанного поручения.

Когда Бидвелл вышел, магистрат провел рукой полбу и обратил к Мэтью каменный взор.

— Что на тебя нашло, когда ты вторгся в чужое частное владение подобным образом? Ты ни на минуту не задумался о возможных последствиях?

— Нет, сэр, не задумался. Я знаю, что надо было, но… мое любопытство превозмогло здравый смысл.

— Твое любопытство, — проговорил Вудворд ледяным тоном, — подобно крепкому напитку, Мэтью. Когда его слишком много, ты пьянеешь до потери рассудка. Что ж, в тюрьме у тебя будет время раскаяться. И три удара плетью — это очень мягкое наказание за такую рану, какую ты нанес Хейзелтону. — Он покачал головой, горестно сжав губы. — Не могу поверить! Мне пришлось приговорить собственного клерка к тюрьме и плетям! Бог мой, что за бремя взвалил ты на меня!

— Полагаю, — начал Мэтью, — сейчас неудачный момент, чтобы настаивать, что содержимое мешка в сарае было совсем не то, что показал нам Хейзелтон?

— Абсолютно неудачный! — Вудворд болезненно сглотнул и встал. Он ощущал слабость и апатию, и, наверное, у него начинался жар. Конечно, все дело в сырости. Болотный воздух портит кровь. — Твою теорию никак не подтвердить. Я вообще не думаю, что это имеет значение. А ты?

— Я, сэр, — прозвучал твердый ответ, — считаю, что это имеет значение.

— Если я сказал, что нет, значит, не имеет! Этот человек вправе требовать, чтобы тебя выпороли кнутом, да так, чтобы шкуру содрать со спины, это тебе понятно? И ты не будешь совать свой нос в его сарай, в его мешки и в его дела!

Мэтью не ответил. Он уставился в пол, ожидая, пока схлынет гнев магистрата.

— К тому же, — добавил Вудворд, помолчав и уже тише, — мне понадобится в этом деле твоя помощь, и то, что ты будешь сидеть за решеткой или лежать в постели, оправляясь от порки, нашей работе не будет способствовать. — У магистрата на лбу выступил пот. Его шатало, надо было отдохнуть. — Я поднимусь к себе и лягу.

Мэтью тут же оказался на ногах.

— Вам нехорошо, сэр?

— В горле першит. И небольшая слабость. Мне станет лучше, когда я привыкну к этим болотным испарениям.

— Не желаете ли пригласить доктора Шилдса?

— Нет! Боже мой, зачем? Это вопрос акклиматизации, только и всего. И надо дать отдохнуть голосу. — Он остановился на пути к лестнице. — Мэтью, пожалуйста, прекрати свои исследования на сегодня. Можешь ты мне это обещать?

— Да, сэр.

— Очень хорошо.

Вудворд повернулся и вышел.

Дневные часы миновали. Дождь на улице то моросил, то припускал ливнем. Мэтью обнаружил небольшую комнату-библиотеку с несколькими полками книг по таким темам, как флора и фауна Нового Света, европейская история, несколько известных английских пьес и книги по кораблестроению. Только последние хранили какие-то следы того, что их читали. В библиотеке также имелись два кресла лицом друг к другу по обе стороны шахматного столика с клетками из красивого светлого и темного дерева; фигурки были из того же материала. Карта Фаунт-Рояла на стене. Вглядевшись внимательнее, Мэтью обнаружил, что карта была фантастическим представлением Бидвелла о том, каким станет город в будущем: изящные улицы, упорядоченные ряды домов, большие лоскуты ферм, раскинувшиеся сады и, разумеется, четкий узор верфей и причалов.

Мэтью выбрал книгу по истории Испании, и когда он ее открыл, кожаный переплет щелкнул, как пистолетный выстрел. Мэтью читал до позднего ленча из кукурузных лепешек и ячменного супа с рисом, который подали в столовую. Бидвелла за столом не было, и когда одна из служанок поднялась наверх пригласить магистрата, она сообщила Мэтью, что Вудворд решил отказаться от еды. Поэтому Мэтью ел один — его начало грызть беспокойство о здоровье магистрата, — а потом снова вернулся к чтению в библиотеке.

Он заметил, что миссис Неттльз более не показывалась, и решил, что либо она занята каким-то поручением своего хозяина, либо избегает Мэтью, сожалея о собственной откровенности. Это его устраивало, поскольку мнения миссис Неттльз очевидным образом влияли на его суждения, которые должны быть основаны на фактах, и только на фактах. Несколько раз перед ним возникал образ Рэйчел Ховарт, распахивающей плащ, и видение ее прекрасного, хотя и с суровым взглядом, лица. Тут до него дошло, что раз Ноулза завтра утром выпускают, то он будет единственным ее товарищем по тюрьме на ближайшие три дня. Потом, конечно, его ждут поцелуи плети. А сейчас он занялся переводом испанской истории на французский язык.

Стемнело, в доме зажгли лампы, и был подан обед из пирога с курятиной. К этой трапезе пришли и Бидвелл, и Вудворд — первый в приподнятом настроении, второй — еще более придавленный ответственностью. Кроме того, к обеду явилось очередное войско комаров, гудящих над ухом и изо всех своих проклятых сил старающихся наполнить животы. Хозяин дома выставил бутылку «Сэра Ричарда» и предлагал тост за тостом, прославляя «безупречные способности» Вудворда и видя «ясный вход в гавань» впереди, а также произносил другие напыщенные банальности. Магистрат, с запавшими глазами, ощущая себя совсем больным и никак не в настроении внимать здравицам, вынес все это стоически, делая осторожные глотки рома и поклевывая еду, но съел едва лишь треть своей порции. Хотя Вудворд явно выглядел плохо, Бидвелл даже не спросил о его здоровье — наверное, потому, решил Мэтью, что боялся дальнейших задержек в суде над ведьмой.

Наконец за десертом из заварного крема, который Вудворд соблаговолил попробовать, Мэтью счел нужным заявить:

— Сэр, я думаю, вам нужен доктор Шилдс.

— Чушь! — возмутился Вудворд. — Я уже тебе говорил, дело в болотном воздухе!

— Вы не слишком хорошо выглядите, извините за прямоту.

— Я выгляжу как есть! — Нервы магистрата готовы были сдать из-за саднящего горла, забитых носовых ходов и мучительно-неотвязных насекомых. — Как лысый старик, у которого украли парики и камзол! Спасибо за лесть, Мэтью, но прошу тебя воздержаться от высказывания своих мнений!

— На мой взгляд, магистрат вполне нормально выглядит, — перебил Бидвелл с неискренней улыбкой. — Чтобы привыкнуть к болотному воздуху, нужно некоторое время, но ничего здесь нет такого, чего не вылечить доброй порцией рома. Я прав, сэр?

Вудворду не хотелось чувствовать благодарность за поддержку.

— Честно говоря, не совсем. Ром вредит не менее, чем лечит.

— Но ведь вы же хорошо себя чувствуете? — настаивал Бидвелл. — Я имею в виду, достаточно хорошо для выполнения своих обязанностей?

— Разумеется! Может быть, я немного подавлен из-за погоды…

— А кто нет, в такой дождь? — быстро вставил Бидвелл с нервным смешком.

— …но никогда за все время моей профессиональной деятельности не было случая, чтобы я был не в состоянии выполнять свой долг, и я не буду портить свой послужной список. — Он остро посмотрел на Мэтью. — У меня слегка воспалено горло, и я немного устал, вот и все.

— И все же я хотел бы, чтобы вас осмотрел доктор Шилдс.

— Черт побери, мальчишка! — рявкнул Вудворд. — Кто из нас отец? — Тут же лицо его густо покраснело. — Я хотел сказать, кто из нас опекун? — Он опустил глаза и стал рассматривать пальцы, вцепившиеся в край стола. В комнате воцарилось молчание. — Простите, — спокойно сказал Вудворд, — я оговорился. Разумеется, я опекун моего клерка, а не его отец. — Краска все еще жгла его щеки. — Кажется, мой ум слишком устал. Мне следует пойти к себе и попытаться дать ему отдых. — Он встал, и Мэтью с Бидвеллом тоже приподнялись в знак уважения. — Меня нужно разбудить в пять часов, — сказал Вудворд хозяину. Потом обратился к Мэтью: — Я предложил бы тебе лечь спать пораньше, поскольку в тюрьме будет не слишком уютно. Спокойной ночи, джентльмены.

С этими словами магистрат расправил плечи и вышел из комнаты со всем достоинством, которое мог собрать.

Снова воцарилось молчание. Бидвелл и Мэтью сели за стол. Старший быстро доел свой десерт, выпил последний глоток рома и вышел из-за стола, бросив сухо:

— Мне пора к себе. Спокойной ночи. Мэтью остался один на руинах трапезы.

Он решил, что самым мудрым было бы последовать совету магистрата, а потому поднялся к себе, переоделся в ночную рубашку и влез в постель под москитную сетку. Сквозь закрытые ставни слышно было, как где-то далеко поет женщина под аккомпанемент залихватских аккордов скрипки. Мэтью понял, что музыка доносится из жилищ слуг, и это, наверное, Гуд играет на своем инструменте куда как свободнее, чем за обедом в первый вечер. Звук был живой и приятный и отвлекал Мэтью от мыслей о тюрьме, Рэйчел Ховарт и ожидающей плети. Поэтому он отодвинул сетку, вылез из кровати и открыл ставни, чтобы лучше слышать.

В небольшом поселке дощатых хижин, где жили слуги, горели фонари. Мотив, который играл Гуд, изменился, и женщина — с поистине царственным голосом — начала другую песню. Мэтью не мог разобрать слов — наверное, это был какой-то африканский диалект. Ритм подхватил один бубен, потом другой, низкий звук барабана стал отбивать контрапункт. Голос нарастал и опускался, блуждая вокруг мелодии, боролся с нею шутя и снова падал в ее объятия. Мэтью, опираясь на локти, высунулся в окно и посмотрел в небо. За густыми тучами не видно было ни луны, ни звезд, зато морось, изводившая целый день, прекратилась.

Мэтью слушал музыку, наслаждаясь минутой.

«Кто из нас отец?»

Что за странные слова в устах магистрата! Конечно, он нездоров, и ум его в некотором беспорядке, но… что за странные слова все-таки.

Мэтью никогда в жизни не думал о магистрате как об отце. Опекун — да, наставник — наверное. Но отец? Нет. Нельзя сказать, что Мэтью не чувствовал привязанности к этому человеку. В конце концов, они вместе прожили и проработали пять лет. Если бы Мэтью не выполнял своих обязанностей удовлетворительным образом, он бы не продержался столько на службе у магистрата.

Конечно, именно это их и связывало. Служба. Мэтью надеялся продолжать выполнять свои обязанности столько, сколько он будет нужен магистрату, а потом, быть может, самому начать изучать право. Вудворд ему говорил, что он даже, быть может, сам когда-нибудь станет магистратом, если решит взойти на это поприще.

Отец? Нет. Слишком многого не знал Мэтью о магистрате даже после этих пяти лет. Не знал прошлой жизни Вудворда в Лондоне и не знал, почему он уехал в колонии. Не знал, почему он отказывается говорить об этой таинственной Энн, которую иногда звал в беспокойных снах. И о том, почему так много для него значит вышитый золотом камзол.

Все это отец объяснил бы сыну, даже такому, которого взяли из приюта. И вещи столь личной природы никогда не стал бы обсуждать работодатель со служащим.

Музыка пришла к мелодичному финалу. Мэтью еще посмотрел в сторону болот и моря, скрытых ночной тьмою, потом закрыл ставни и вернулся в постель, где его ждал крепкий сон.

Проснувшись — резко, испуганно, — он сразу понял, что его разбудило. Все еще был слышен ужасающий раскат грома. Когда гром затих, залаяли и завыли собаки по всему Фаунт-Роялу. Мэтью перевернулся на другой бок, намереваясь устремиться в царство Морфея, и уже поплыл в этом направлении, когда новый залп небесной артиллерии ударил прямо над головой. Он сел, встревоженный, и стал ждать очередного взрыва. Сквозь щели ставней видны были вспышки, и весь дом стонал, когда Вулкан грохотал молотом в кузнице.

Мэтью встал, морщась от неприятных ощущений в избитой спине, и открыл окно посмотреть на бурю. Был какой-то непонятный час между полуночью и рассветом. В поселке слуг уже погасили фонари. Дождь пока еще не начался, но ветер шевелил лес на краю болота. Снова вспыхнула молния, заговорил гром, и Мэтью услышал, как отозвались собаки.

Он раздумывал, как бы не вышло так, что Фаунт-Роял победит Дьявола только для того, чтобы быть смытым Богом, и тут что-то привлекло его внимание. Какое-то крадущееся движение среди негритянских лачуг. Он всмотрелся в темноту и при очередной вспышке молнии, при ее ослепительном свете увидел, как кто-то вышел из-за угла дома и быстро зашагал к Фаунт-Роялу. И снова обрушилась ночь океанской волной. У Мэтью осталось впечатление, что этот кто-то был мужчина, по крайней мере шагал по-мужски, и был одет во что-то темное и в монмутскую шапку. И действительно у него что-то болталось в правой руке? Может быть, но с уверенностью сказать нельзя. Кроме того, трудно определить, был этот человек темнокожий или белый. Следующая вспышка молнии показала, что идущий исчез из пейзажа, видимого из окна, и скрылся с глаз Мэтью.

Он затворил ставни и заложил засов. Очень и очень странно, подумал он. Чтобы кто-то пробирался в негритянский поселок в такой ранний час, стараясь — по крайней мере по всей видимости, — чтобы его не заметили. Очень и очень странно.

Так: а его это дело или нет? Могли быть выдвинуты аргументы в пользу обеих точек зрения. Не является незаконным, если человек гуляет, где ему вздумается и когда ему захочется… и все же у Мэтью зародилось мнение, что не только кузнецу есть что скрывать в Фаунт-Рояле.

Грохот и рев бури — которая пока что еще сдерживала свои порывы — в сочетании с этой новой интригой лишили Мэтью последних остатков сна. Он чиркнул серной спичкой по кремню и зажег лампу, которую ему предоставили, затем налил себе чашку ключевой воды из глиняного кувшина на комоде и осушил ее. Вода, как он для себя определил, пожалуй, лучшее, что есть в Фаунт-Рояле. После этого он решил пойти в библиотеку и выбрать книгу, которая наведет сон. С этой целью Мэтью взял фонарь и вышел в коридор.

Дом был тих. По крайней мере так думал Мэтью, пока не услышал едва различимый голос, который что-то говорил неподалеку. Он остановился, прислушался. Еще раз прогремел гром, и голос затих. Потом послышался снова, и Мэтью наклонил голову набок, пытаясь определить его источник.

Он узнал голос. Хоть тот был приглушен толстой дверью, Мэтью узнал его. Магистрат, спящий обычно крепко, говорил со своими демонами.

Мэтью подошел к его комнате. Голос стих, и начался храп, который посрамил бы пилу, грызущую железное дерево. Прокатился следующий раскат грома, и храп будто прибавил силы, соревнуясь с какофонией природы. Мэтью всерьез беспокоился о здоровье магистрата. Действительно, Вудворд никогда не позволял болезни помешать его работе, но все же он редко бывал подвержен силам природы. На этот раз Мэтью не сомневался, что посещение доктора Шилдса необходимо.

Внезапно храп прервался. Наступило молчание, потом из-за двери донесся стон.

— Энн, — сказал магистрат. — Энн, ему больно.

Мэтью прислушался. Он знал, что это нехорошо. Но, быть может, он услышит какое-то объяснение внутренним терзаниями Вудворда.

— Болит. Болит. — Раздалось быстрое, частое дыхание магистрата. — Энн, ему больно. Боже мой… Боже мой…

— Что тут происходит?

Голос прямо над ухом заставил Мэтью чуть не выпрыгнуть не только из рубашки, но из собственной кожи. Он резко повернулся, разинув рот — и увидел Роберта Бидвелла в халате алого шелка и с фонарем.

Несколько секунд понадобилось Мэтью, чтобы обрести голос, и за это время снова мощно ударил гром.

— Это магистрат, — сумел прошептать Мэтью. — Сегодня он спит беспокойно.

— Он храпит так, что дом рассыпается, вот что он делает! Я могу спать в грохот бури, но от этого шума у меня дырка в черепе!

Прямо во время речи Бидвелла храп магистрата зазвучал снова. Сегодня он был громок и неприятен, как никогда. Может быть, из-за плохого здоровья.

— Моя спальня рядом с его комнатой, — продолжал Бидвелл. — И будь я проклят, если хоть на миг глаза сомкнул! — Он потянулся к дверной ручке.

— Сэр? — перехватил его Мэтью за запястье. — Я очень просил бы вас его не трогать. Он захрапит снова, даже если вы его разбудите. А мне кажется, ему нужен отдых перед завтрашним днем.

— А мне не нужен?

— Вам не придется допрашивать свидетелей — в отличие от магистрата.

Бидвелл скривился. Без своего шикарного дорогого парика он будто уменьшился. Волосы песочного цвета были подстрижены почти наголо. Он высвободил руку из пальцев Мэтью.

— Человек второго сорта в своем собственном доме! — фыркнул он.

— Я благодарен вам за ваше понимание.

— Черт бы побрал это понимание…

Тут он вздрогнул, потому что Вудворд залепетал что-то и застонал.

— Больно… Боже мой, как больно…

И снова голос его заглушил звук пилы. Бидвелл выдохнул сквозь зубы:

— Полагаю, ему все же нужен визит доктора Шилдса, раз он так страдает.

— Он разговаривает во сне, — пояснил Мэтью.

— Во сне? Что ж, не он один страдает от дурных снов в Фаунт-Рояле! Сатана их сажает в умы людей, как семена белены!

— Это для него не ново. Я много раз слыхал от него такие разговоры во сне.

— Что ж, сочувствую твоим ушам. — Бидвелл пробежал рукой по ежику собственных волос — тщеславие заставляло его понимать, как много придает его фигуре пышный парик. — А ты почему встал? Он тебя разбудил?

— Нет, я проснулся от грозы. Выглянул в окно и увидел…

Мэтью запнулся. Увидел — что? Мужчину или женщину?

Нес этот человек что-то или нет? От всего этого у Бидвелла может составиться о нем впечатление как о человеке, который, чуть что, кричит «волки!». Он решил оставить это дело так.

— Увидел, что идет буря, — закончил он.

— Ха! — осклабился Бидвелл. — А ты не такой умный, каким себя воображаешь, клерк!

— Простите?

— Твое окно выходит на море. А буря идет с запада.

— А! — сказал Мэтью. — Что ж, значит, я ошибся.

— Черт побери! — ахнул Бидвелл, когда снова загремел гром. — Кто может под такое спать?

— Не я. На самом деле я шел в вашу библиотеку выбрать себе что-нибудь почитать.

— Почитать? Ты имеешь понятие, который сейчас час? Почти три часа ночи!

— Поздний час никогда раньше не препятствовал моему чтению, — ответил Мэтью. Но тут ему в голову пришла неожиданная мысль. — Правда… раз вы тоже не в состоянии спать, может быть, вы окажете мне честь?

— Какую именно?

— Партию в шахматы. Я видел у вас там доску и фигуры. Вы играете в шахматы?

— Естественно, играю! — Бидвелл выпятил подбородок. — И превосходно играю, могу сказать!

— Действительно? Настолько хорошо, что сможете меня обыграть?

— Настолько, — ответил Бидвелл, слегка улыбнувшись, — что смогу стереть тебя в порошок и по ветру пустить!

— Очень хотелось бы это увидеть.

— Так сейчас увидишь! После вас, о мой много о себе понимающий клерк!

В библиотеке, где продолжала реветь и бушевать за запертыми окнами буря, Бидвелл и Мэтью поставили лампы вниз, чтобы свет падал на доску, и Бидвелл объявил, что выбирает белые. Усевшись, он с яростной готовностью двинул вперед пешку.

— Вот! — объявил он. — Первый из солдат, кто охотится за твоей головой!

Мэтью двинул коня.

— От начала охоты, — заметил он, — еще очень не близко до трофея.

Вторая пешка шагнула в бой.

— Меня учил играть большой мастер, так что не пугайся быстроты, с которой будешь разгромлен.

— Тогда, — ответил Мэтью, изучая позицию, — у вас передо мной преимущество. Я самоучка.

— Я много вечеровиграл за этой самой доской с преподобным Гроувом. На самом деле эта доска принадлежала ему. Ну, надеюсь, ты не будешь слишком долго мешкать над ходом, который явно достаточно прост?

— Нет, — ответил Мэтью. — Слишком долго не буду.

И через минуту последовал его очередной ход. Через двенадцать ходов Бидвелл увидел, что его ферзь зажат между ладьей и слоном.

— Ну давай! Бери его к чертям! — сказал он.

Мэтью взял. Тут настала очередь Бидвелла рассматривать доску.

— Вы говорите, вас учил преподобный Гроув? — спросил Мэтью. — Он был не только священником, но и профессиональным шахматистом?

— Это ты остришь? — Тон Бидвелла внезапно стал резким.

— Никоим образом. Я задал совершенно искренний вопрос.

Бидвелл замолчал. Глаза его искали ход, но отмечали тот факт, что вскоре король его окажется под угрозой того самого коня, которым Мэтью начал партию.

— Гроув не был шахматным профессионалом, — сказал Бидвелл, — но любил играть. Он был талантливый человек. И если он в чем-то был профессионалом, так это в латыни.

— В латыни?

— Именно так. Он любил этот язык. Настолько любил, что когда играл со мной — и это всегда меня злило, в чем, подозреваю, и был отчасти смысл подобных действий, — он объявлял ходы по-латыни. А! Вот мой спаситель!

Бидвелл хотел было взять коня слоном.

— Э-гм… если сдвинуть эту фигуру, — сказал Мэтью, — ваш король окажется под шахом моего ферзя.

Рука Бидвелла остановилась в воздухе.

— Знаю! — огрызнулся он. — Думаешь, я слепой?

Он быстро изменил движение, чтобы пойти конем по направлению к королю Мэтью.

Этого коня Мэтью немедленно снял поджидавшей пешкой.

— А были у преподобного Гроува враги? — спросил он.

— Да. Сатана. И, конечно, ведьма. — Бидвелл нахмурился, потирая подбородок. — Наверное, мне очки нужны — как я проглядел эту мелкую гадину?

— И давно преподобный здесь жил?

— С самого начала. Он предложил мне свои услуги в самый первый месяц.

— А откуда он приехал?

— Из Чарльз-Тауна. Уинстон и Пейн познакомились с ним в поездке за припасами. — Бидвелл посмотрел в лицо Мэтью. — Ты будешь в шахматы играть или в магистрата на допросе?

— Сейчас, мне кажется, ваш ход.

— Да, и вот он!

Ладья взлетела в воздух и со стуком опустилась на доску, сбив второго коня Мэтью.

И тут же погибла от меча его ферзя.

— А мистер Пейн, — спросил Мэтью, — он сам откуда?

— Ответил на объявление о наборе жителей, которое я разместил в Чарльз-Тауне. Почти все первые жители появились таким образом. А почему ты спрашиваешь?

— Из любопытства, — ответил Мэтью, рассматривая доску. — Мистер Пейн был когда-то моряком?

— Да, был. Служил в юные годы первым помощником на английской бригантине. Мы с ним много раз говорили о море и кораблях. — Он прищурился: — А почему тебе в голову пришел этот вопрос?

— Мистер Пейн… мне показалось, что у него есть морские знания. А что такое бригантина?

— Как что? Корабль!

— Да, сэр. — Мэтью позволил себе вежливую, но все же мимолетную улыбку. — Но какого рода корабль?

— Двухмачтовый, с прямыми парусами. Это быстрые корабли. Используются для каботажной торговли. И еще бригантины благодаря их скорости нашли, к несчастью, признание у более неприятной публики.

— Простите, сэр? — не понял Мэтью.

— У пиратов и каперов. Бригантины — их любимые суда. Эти корабли могут войти в узкую гавань. Ладно, когда будет готов мой морской порт, мы этих собак выгоним прочь и шкуры их на воротах вывесим.

Рука Бидвелла быстрым движением перенесла оставшуюся ладью на поле, откуда она угрожала ферзю Мэтью, подпертому слоном.

— Шах, — сказал Мэтью, передвигая скромную пешку к королю Бидвелла.

— А вот ей! — Король взял пешку.

— Шах, — повторил Мэтью, передвигая ферзя на атакующую позицию.

— А ну-ка легче!

Бидвелл поставил на пути ферзя пешку.

— Мат, — произнес Мэтью, поднимая своего первого коня и казня пешку.

— Минуту, минуту! — почти закричал Бидвелл, лихорадочно глядя на доску.

Но долго продолжать это бесплодное исследование ему не было дано. На улице зазвонил колокол. Сквозь ставни донесся крик — кричали страшное слово, и ужас клинком вошел в сердце Бидвелла.

— Пожар! Пожар!

Бидвелл тут же оказался на ногах и распахнул ставни. Сквозь ночь мелькали языки пламени, раздуваемые во все стороны ветром, и летели оранжевые искры.

— Пожар! Пожар! — кричали на улице, и продолжал гулко звенеть колокол тревоги на сторожевой башне.

— Боже мой! — возопил Бидвелл. — Это же горит тюрьма!

Глава 10

Кричали, чтобы скорее несли ведра. Подъехал еще один фургон, везя две бочки с водой, и тут же кто-то взобрался на него и стал наполнять протягиваемые ведра. Наполненные быстро передавали по цепочке и выплескивали в пламя. Однако Мэтью и прочим зрителям было ясно, что с ведрами ничего не сделаешь против раздуваемого ветром огня. Он уже поглощал здание, и вскоре спасать будет нечего.

Мэтью подумал, что практически все жители Фаунт-Рояла поднялись на крики дозорного и прибежали на улицу Истины либо помогать пожарным, либо смотреть, как пламя делает свою работу. Почти все явились на место происшествия в том же виде, что Мэтью и Бидвелл: в ночных рубашках, наспех натянутых брюках и башмаках, женщины — в капотах и плащах поверх ночного наряда. Мэтью, услышав крики, быстро взбежал наверх, натянул бриджи и бросился будить магистрата, но услышал его внушительный храп, еще не дойдя до двери. Даже пронзительные крики с улицы и колокол тревоги не пробились в сон Вудворда сквозь наверняка закрытые в комнате ставни, а может, проникнув, не могли перекрыть его носовой рапсодии. Поэтому Мэтью не стал тратить время на стук в дверь и побежал вниз вслед за Бидвеллом.

Жар был невыносим, ветер раздувал огонь до безумия. Это была злобная ирония судьбы, как подумал Мэтью: хотя все еще рокотал гром и сверкали над морем отсветы молний, тучи на сей раз не разверзлись над Фаунт-Роялом. Он знал, что Бидвелл пожелал бы сейчас ливня на это пламя, но увы, такового не обещалось. Ферма — та самая заброшенная ферма, на крыше которой вчера утром сидели три коровы, когда Мэтью и Вудворд проезжали мимо, — была обречена.

Но опасности, что огонь распространится, не было. И пожарники это наверняка знали, потому они и выстроились в одну цепочку, а не в две или три. Вчерашний бурный ливень пропитал обитаемый дом, стоящий напротив через изгородь от горящего здания, а другие дома — и тюрьма, кстати, — были достаточно далеко, чтобы до них не долетали угли. Огонь был свиреп и быстро пожирал свою жертву, но не мог перескочить на другую крышу.

Что заставило мысль Мэтью заработать. Все здесь насквозь и тщательно промокло, так как же начался пожар? Возможно, удар молнии? Но непонятно, может ли даже молния поджечь пропитанное водой дерево. Нет, пожар должен был начаться изнутри. И все равно — как?

— Этого дома уже нет, — сказал человек справа от Мэтью. Он оглянулся на говорившего. Это был высокий тощий мужчина в коричневом плаще и шерстяной шапке. Несколько секунд ушло у Мэтью на узнавание его лица: длинный аристократический нос и высокий лоб, узкие сдержанные темно-синие глаза. Без белого парика, без пудры и румян на лице учитель казался — по крайней мере на первый взгляд — совсем другим человеком. Но на свою витую трость опирался именно Джонстон, и пламя красило его лицо оранжевым и красным.

— Это был дом Уильяма Брайерсона, — сказал он. — У меня в школе учились двое его сыновей.

— А когда уехала эта семья?

— О, Уильям никуда не уезжал. Он лежит здесь на кладбище. Но его вдова взяла мальчиков и уехала… кажется, в прошлом году это было, в начале. — Джонстон обратил взгляд к Мэтью. — Я так понимаю, что ваш магистрат начинает допросы завтра?

— Да, сэр.

— Я это слышал от мистера Уинстона. Еще я слышал, что у вас были какие-то неприятности с Сетом Хейзелтоном? — Мэтью кивнул. — Разговоры в этом городе — самая расхожая валюта, — сказал Джонстон. — Все здесь в курсе чужих дел. Но вы случайно наткнулись на какую-то тайну, как я слышал?

— Кто вам такое сказал?

— Опять-таки Уинстон. Мистер Бидвелл рассказывает ему все. Он заходит ко мне днем сыграть в карты или пару партий в шахматы, после чего я оказываюсь полностью в курсе всех текущих событий. — Он снова уставился на горящий дом. Бидвелл выкрикивал приказы, пытаясь добиться, чтобы привезли еще бочек с водой, но энергия пожарных шла на убыль. — Насколько я понимаю, вам предстоит провести три дня в тюрьме и получить три удара плетью.

— Верно.

— А допросы будут проходить в тюрьме? Это новое в судопроизводстве.

— Так сделано по просьбе мистера Бидвелла.

— Мистер Бидвелл, — произнес Джонстон, причем лицо его не выразило даже тени каких-либо чувств, — это жадный до денег свин, молодой человек. Он выдает себя за джентльмена-альтруиста, которого беспокоит будущее свободной морской торговли в этой колонии, в то время как его единственная цель — набить потуже карманы. И ради этой цели он добьется казни Рэйчел Ховарт.

— Он верит, что она ведьма. — Мэтью несколько секунд помолчал. — А вы — нет?

Джонстон едва заметно улыбнулся половиной рта:

— А вы?

— Это предстоит выяснить.

— Ну-ну. Дипломатия в действии. Похвально в наш суровый век, но я бы просил более прямого ответа.

Мэтью промолчал, не зная, что еще он имеет право сказать. Джонстон оглянулся по сторонам.

— А магистрат? — спросил он. — Где он?

— Я его оставил в доме спящим. Его нелегко разбудить.

— Очевидно, так. Ну что ж, раз он нас сейчас не слышит, я хотел бы знать, что вы на самом деле думаете о Рэйчел Ховарт.

— Служебное положение мне не позволяет об этом говорить, сэр.

Джонстон на секунду задумался, потом кивнул. Он склонил голову набок, внимательно глядя на огонь.

— Спасибо, вы мне сказали то, что мне надо было знать. Я полагаю, что вы — образованный молодой человек, свободный от оков древнего образа мыслей. У вас есть сомнения насчет колдовства — у меня тоже. Рэйчел Ховарт оказалась в камере по нескольким причинам, и не в последнюю очередь потому, что она красивая женщина и тем оскорбляет чувства более массивных местных коров. Также против нее — ее португальская кровь. Слишком близко к испанской. Добавьте сюда тот факт, что Дэниел Ховарт был человеком типа Бидвелла, но без его обаяния. У него здесь были враги, в чем сомневаться не приходится.

— То есть? — Мэтью вынужден был оглядеться, проверяя, что никто этого разговора не услышит. — Вы считаете, его убил кто-то другой?

— Именно так я считаю. Не Сатана. Человек. Мужчина или женщина с мужской силой, каковые среди местных есть.

— Но мистер Гаррик видел мадам Ховарт и… что-то с нею… за сараем.

— У мистера Гаррика, — спокойно ответил Джонстон, — ум как решето. Я бы усомнился если не в его зрении, то в его рассудке.

— Так почему же вы не сказали этого тогда, за обедом?

— Чтобы не оказаться соседом Рэйчел Ховарт по камере. Это не та честь, которой я желал бы удостоиться.

— Веселое бедствие, правда? — произнес кто-то, появляясь за спиной учителя. Весьма некрупное тело доктора Шилдса прикрывала лишь ночная рубашка. Длинные волосы перепутало ветром, светло-синие глаза казались больше под овальными очками. — И зачем тратить столько хорошей воды?

— Здравствуйте, Бенджамин, — небрежно кивнул учитель. — Я думаю, вам стоило остаться в постели. Эти пожары последнее время вошли в обычай.

— То же относится и к вам. Честно говоря, куда интереснее смотреть, как не хотят расти посевы. — Он остановил взгляд на Мэтью. — Привет, молодой человек! Вы вчера попали в какую-то беду, я слышал?

— Небольшую, — ответил Мэтью.

— Три дня в тюрьме и три удара плетью — это действительно мелочь, близкая к минимуму. Дружите со мной, потому что именно я вскоре буду прикладывать мазь к вашим рубцам. А где магистрат?

— В постели, — ответил Джонстон, опередив Мэтью. — Он, кажется, умеет спать при любом шуме, раз не поддался этой суматохе насчет пожара брошенных домов.

— Дело в том, что он человек городской и потому научился спать во время подобных огненных катастроф.

Шилдс уставился на огонь, который теперь полностью вырвался на свободу. Бидвелл по-прежнему выкрикивал приказы, пытаясь подвигнуть пожарных на дальнейшие действия, но той побудительной силы в голосе уже не было. Мэтью увидел, как Николас Пейн о чем-то посовещался с Бидвеллом, и тот нетерпеливо махнул рукой в сторону своего особняка. Потом Пейн снова смешался с толпой зевак и исчез из виду. Мэтью также отметил присутствие миссис Неттльз, явившейся завернутой в длинный черный халат; был здесь и великан-тюремщик, мистер Грин, стоявший в сторонке и куривший трубку из кукурузного початка, глядел на пожар и Гаррик, явно весьма взволнованный, рядом с Гарриком стоял Эдуард Уинстон, в серой рубашке и мятых коричневых брюках, в которые он, судя по виду, влезал очень поспешно. Уинстон оглянулся через плечо, и его глаза на пару секунд задержались на тех двоих, что были рядом с Мэтью. Потом он тоже двинулся в сторону толпы зевак.

— Я пойду домой спать, — объявил Джонстон. — От этой сырости у меня дьявольски болит колено.

— Могу вам дать еще мази, если хотите, — предложил Шилдс.

— Ох уж эта ваша мазь! Мэтью, если тем же свиным пойлом он собирается мазать ваши шрамы, примите мои самые искренние соболезнования. Я бы вам предложил поносить прищепку на носу, чтобы привыкнуть. — Джонстон захромал прочь, но остановился. — И подумайте о моих словах, молодой человек, — просительно сказал он. — Когда вы отбудете свой срок, я бы хотел поговорить с вами на эту тему.

— Что? Какие-то тайны, которых мне не следует слышать? — удивился Шилдс.

— Никаких тайн, Бенджамин. Я просто пытаюсь продолжить образование этого молодого человека. Спокойной ночи.

С этими словами он повернулся и последовал за своей тростью через толпу.

— Что ж, — вздохнул Шилдс, — я тоже вернусь в кровать. У меня был долгий и трудный день — пришлось наблюдать смерть еще одного пациента. — Он криво улыбнулся. — Такова жизнь в Новом Свете.

Через несколько минут после ухода доктора рухнула раскаленная крыша. Искры взмыли к небесам и завертелись в вихрях. Бидвелл перестал отдавать приказы — теперь он просто стоял, отступив назад и бессильно опустив руки. Кто-то из пожарных плеснул в огонь последнее ведро, но тут же отступил от пламени, и вдруг вся передняя стена подалась и провалилась внутрь.

— Это Дьявол говорит нам! — закричал какой-то мужчина. Мэтью увидел, как Бидвелл резко обернулся на голос. Окруженные черными кругами глаза выискивали крикуна, как ястреб крысу. — Это сам Сатана велит нам покинуть проклятый город, пока мы все не сгорели!

Тут же женщина с рыжеватыми волосами, впалыми щеками и длинным подбородком подхватила этот крик.

— Нил Колловей прав! — заорала она. — Сатана нас предупреждает, чтобы убирались!

— Прекратить! — Голос Бидвелла заглушил бы гром, как детскую хлопушку. — Чтобы я этого больше не слышал!

— Хоть слышь, хоть не слышь! — завопил другой человек, стоящий слева от Мэтью в нескольких футах. — С меня хватит! Я беру жену и детей и уезжаю, пока мы все не превратились в угли!

— Никуда ты не едешь! — прозвучал ответный залп Бидвелла. Хозяин Фаунт-Рояла стоял, очерченный пламенем, и сам был похож на демона. — Каттер, не будь дураком!

— Дурак тот, кто остается, когда Дьявол требует убраться! — крикнул Каттер. — С первым светом мы с Норой пакуемся и едем! — Он оглядел толпу блестящими от огня глазами. — И всякий, кто в своем уме, сделает так же! Нельзя жить в этом городе, раз не позволяют ведьма и ее хозяин!

Реакция на это заявление пошла как круги по воде: многие выкрикивали свое согласие, другие — очень и очень немногие — требовали замолчать. Бидвелл раскинул руки — покровительственным жестом.

— Слушайте меня! — проревел он. — Сегодня магистрат начинает процесс! Я обещаю вам, клянусь самой своею душой — с ведьмой вскоре будет покончено, и она перестанет портить нам жизнь!

Мэтью ничего не сказал, но подумал, что Бидвелл только что поставил свою душу под серьезную угрозу.

— И одного дня уже слишком много будет! — Каттер играл на толпу, как актер на сцене. — Нет, сэр! С первым светом мы отсюда рванем, пока шкура цела и чума нас не поразила!

— Тише, тише! — снова закричал Бидвелл, стараясь заглушить страшное слово. — Нет здесь чумы!

— А выкопайте тела, что зарыты на кладбище недавно! — истерически завизжала какая-то женщина.

— И спросите их, что их убило, потому что от вашего этого доктора никакого толку!

* * *

Пока разворачивалась эта безобразная сцена и Бидвелл пытался овладеть толпой, Айзек Вудворд проснулся в холодном поту. Но горло у него горело огнем. Он лежал навзничь, глядя сквозь москитную сетку на потолок. По крайней мере одного непрошеного гостя сетка не смогла сдержать, и на щетинистой щеке магистрата остался волдырь. Подробности кошмарного сна — этого частого и жестокого гостя — остались в памяти, как штрихи ксилографии. Он видел пальчики, стискивающие железные прутья кровати, слышал тихое и страшное частое дыхание. «Энн, — произносил его голос. — Боже мой, он…»

Свет! Странный свет озарял комнату.

Теперь Вудворд его заметил. Этот свет был не из его кошмара, и магистрат подумал, что сон снова задел явь багровым краем. Но этот свет был настоящим: прыгающее, дрожащее свечение красновато-оранжевого оттенка. Вудворд посмотрел на окно и понял, что свет льется сквозь ставни. Утреннее солнце — если бы это было утреннее солнце! — никогда не было таким неровным. И запах — Вудворд подумал, что именно запах и разбудил его: горький запах дыма.

Все еще с затуманенным сознанием, Вудворд встал с постели и открыл ставни. За окном открылся вид на пылающий дом где-то дальше по улице Истины. Опасно близко к тюрьме, подумал Вудворд, но, кажется, на другой стороне улицы. В этом фантасмагорическом свете видна была толпа зевак, и вихрящийся ветер доносил треск пламени и крики, более наполненные гневом, чем тревогой. Он не знал, как давно это началось, но, наверное, сон у него был мертвым. Магистрат зажег серную спичку, засветил от нее лампу и вышел, направляясь через коридор к комнате Мэтью.

Подняв руку, чтобы постучать, он услышал изнутри тихий щелчок.

И понял, что это щеколда. Мэтью то ли запер, то ли отпер дверь.

Вудворд постучал:

— Мэтью! Там пожар, ты знаешь?

Ответа не последовало.

— Мэтью? Открой, пожалуйста! — Опять ничего. — Ты не заболел?

Отличный вопрос с его стороны, подумал Вудворд. Голос у него звучал, как ржавая пила, скребущая кость.

Мэтью ничего не сказал и дверь тоже не открыл. Вудворд взялся за дверную ручку и хотел было ее повернуть, но остановился. Это было так не похоже на Мэтью, но все же… молодому человеку предстояло вскоре идти в тюрьму, и кто может знать, каковы будут его чувства и действия? Но почему он даже ничего не отвечает?

— Мэтью, я спускаюсь вниз. Ты не знаешь, Бидвелл встал? — Вудворд подождал, а потом сказал с некоторым нажимом: — По-моему, ты все же должен ответить на мой вопрос.

Но ответа все равно не было.

— Ну как хочешь!

Вудворд повернулся и осторожно направился по коридору к лестнице. Как это грубо и как не похоже на Мэтью, думал он. Уж каким-каким, а невежливым молодой человек никогда не бывал. Да, но сейчас он, быть может, сидит одиноко и мрачно, злясь на весь мир. Вудворд остановился. Ну ладно, решил он, сейчас он пойдет и будет стучать в дверь, пока Мэтью не откроет. Он даже выбьет ее, потому что если Мэтью в помрачении ума, то он будет бесполезен Вудворду в момент прибытия первого свидетеля!

Он повернулся, чтобы идти к двери.

Сзади вытянулась рука и вывернула лампу из пальцев Вудворда. Свеча погасла. Магистрата ударили плечом и отпихнули с дороги, он вскрикнул, споткнулся и рухнул на пол. Кто-то проскочил мимо, шаги сбежали вниз по темной лестнице. Вудворд, хотя и ошеломленный, понял, с чем имеет дело.

— На помощь! — закричал он. — Воры! Воры!

* * *

Мэтью на пожаре подумал, что пора бы вернуться в дом Бидвелла. Крики и обвинения все еще вились в воздухе, и Бидвелл уже сорвал голос до сиплого карканья, отвечая на какофонию. Кроме того, дополнительным мотивом ухода с места происшествия послужил тот факт, что Мэтью заметил Хейзелтона — все еще забинтованного, — который стоял в толпе, наблюдая за суматохой. У Мэтью мелькнула мысль в мозгу — в порочном, преступном мозгу — пробраться в сарай кузнеца и найти тот, другой мешок, который где-то там наверняка спрятан. Но он отмел эту мысль во имя спасения собственной шкуры и повернулся, чтобы уходить.

И столкнулся с человеком, который стоял прямо у него за спиной.

— Эй, ты! — буркнул этот человек, и акцент его разил трущобами Лондона. — Смотри, куда прешь, увалень!

— Простите…

Тут же Мэтью почувствовал, что от человека разит не только акцентом. Юноша сморщил нос и отодвинулся назад, чтобы разглядеть это явление.

Перед ним стояла низкорослая пузатая жаба — так по крайней мере показалось ему на первый взгляд. И даже кожа у этого человека была по-жабьи серая, но Мэтью сообразил, что это цвет грязи. Неопрятному жителю было с виду чуть за сорок, у него были мохнатые брови, над которыми вздымался лысый купол черепа. Морда круглая, с бородой, кое-где тронутой сединою. Одет он был во что-то серое и просторное, более всего напоминающее два сшитых мешка. Он был отвратителен для всех чувств Мэтью, но одна черта зацепила внимание: глаза у этой грязной жабы были такие ясно-серые, что имели белый оттенок, как ледок в январское утро, и при этом в середине их горел яростный огонь, как в кузнечном горне. Эти пронзительные глаза сидели под густыми кочками бровей, которые явно просили расчески. Вдруг ноздри этого человека расширились, курносый нос затрепетал, и человек опустил глаза к земле.

— Не двигайся! — предупредил он.

Слова прозвучали повелительно, как командный выкрик, но все же это был не крик. Человек поднял правую руку — в ней была зажата длинная палка. Рука дернулась вниз, и на физиономии появилась улыбка, желтозубый оскал. Человек поднял рабочий конец палки к лицу Мэтью.

С пронзенной большой бурой крысой, сучившей лапами в агонии.

— Любят они возле людей вертеться, — пояснил человек. Мэтью глянул вниз и увидел темные пронырливые тени, снующие туда-сюда между башмаками и сапогами — да и босыми ногами иногда — собравшейся толпы.

— Они думают, что в такой толпе им крошки могут достаться.

На руках человека были замшевые перчатки, заляпанные жидкостями от предыдущих казней. Свободной рукой он ловко распустил кожаную петлю длинного коричневого мешка для семян, висящего у него на поясе, и сунул туда конец палки с извивающейся крысой. Потом вложил в мешок руку, и Мэтью увидел, как эта рука резко и противно дернулась перед тем, как оружие было вынуто из мешка уже без жертвы. Мэтью не мог не заметить, что из мешка уже выпирают несколько трупов. По крайней мере один еще не испустил дух и подергивался.

Мэтью понял, что видит Гвинетта Линча — крысолова — за его благородным занятием.

— Кто-то же должен это делать, — сказал Линч, прочитав мысли Мэтью у него на лице. — Город может прожить без магистрата, но нет такого места, которое может прожить без крысолова. Сэр, — добавил он.

Отвесив преувеличенный поклон, он разминулся с Мэтью, постаравшись, чтобы мешок с добычей наверняка задел молодого человека.

Ну, теперь-то точно пора домой. Горящий дом превратился в кучу мерцающих углей и огненных искр. Какая-то старуха стала вопить насчет того, что надо выволочь Рэйчел Ховарт из тюрьмы и обезглавить на площади топором, омоченным в крови ягненка. Мэтью видел, как Бидвелл уставился в угасающее пламя, плечи его поникли, и хозяин Фаунт-Рояла воистину, казалось, утратил почву под ногами.

Пробираясь к особняку, Мэтью внимательно смотрел вниз, на дорогу. Еще он поглядывал и назад, проверяя, не следит ли за ним Сет Хейзелтон.

Вернувшись, он увидел не один фонарь, горящий в гостиной, и миссис Неттльз, ухаживающую за магистратом. Вудворд сидел в самом удобном кресле, запрокинув голову и закрыв глаза, на лбу его лежал компресс. Мэтью сразу заключил, что произошло какое-то серьезное событие.

— Что случилось?

Глаза Вудворда тут же открылись.

— Мэтью, на меня напали! — сказал он с силой, хотя голос его звучал сдавленно и слабо. — Напал человек, которого я принял за тебя!

— Приняли за меня?

— Кто-то был у вас в комнате. — Миссис Неттльз сняла компресс с головы Вудворда и снова смочила его в миске с водой. — Магистрат услышал, как он запирает вашу дверь.

— У меня в комнате? — Мэтью сам слышал полное недоумение в собственном голосе, что полностью соответствовало его состоянию. — Кто это был?

Вудворд покачал головой. Миссис Неттльз сменила мокрый компресс.

— Не видел его лица, — сказал Вудворд. — Все произошло очень быстро. Он выбил у меня из руки фонарь и чуть не сломал мне плечо. Я услышал, как он бежит по лестнице, и потом… его уже не было.

— Это случилось недавно?

— Минут двадцать самое большее, — сказала миссис Неттльз. — Я только вернулась с пожара и услышала, как он кричит: «Воры!»

— Вы хотите сказать, что этот человек что-то украл?

— Не знаю. — Вудворд поднял руку и прижал компресс ко лбу. — Просто ничего другого мне в тот момент в голову не пришло — кроме того, что это вор, шарящий в твоей комнате.

— Ну, тогда он наверняка был разочарован. Все, что у меня есть, — заемное. — И тут его стукнуло как мушкетной пулей. — Кроме одной вещи.

Он подхватил фонарь и поспешил вверх по лестнице. В комнате был полный порядок, никаких следов незваного гостя. Кроме одного — как Мэтью и подозревал.

Перед тем, как лечь спать, он положил монету на комод. Сейчас монеты не было, и Мэтью сомневался, чтобы ее удалось найти в этой комнате.

Действительно, вор, подумал Мэтью. Минуту он потратил на поиски золотого отблеска на полу, но его там не было.

— Проклятие! — тихо выругался он.

— Что-нибудь пропало? — спросила миссис Неттльз, когда Мэтью вернулся в гостиную.

— Да. Моя золотая монета.

— Боже мой! У мистера Бидвелла лежат монеты в ящике возле кровати! Я должна пойти посмотреть, не украли ли их тоже!

Она взяла лампу и понеслась вверх по лестнице с такой скоростью, какой Мэтью никогда бы не могу нее предположить.

Он встал рядом с креслом магистрата. У Вудворда лицо было мучнистого цвета, и дышал он очень тяжело.

— Вы очень плохо выглядите, — сказал Мэтью.

— А как можно выглядеть после такой встречи? Гуд пошел за ромом. Сейчас мне станет лучше.

— Дело не только в этой встрече. Меня беспокоит ваше здоровье.

Вудворд закрыл глаза, запрокинул голову.

— На меня действует погода. Я же тебе говорил, воздух боло…

— Нет, сэр, — перебил Мэтью. — Болотный воздух к этому имеет очень малое отношение. Я пошлю кого-нибудь из слуг за доктором Шилдсом.

— Нет, нет и нет! — Вудворд отмахнулся от этого предложения ладонью, как от докучливой мухи. — У меня есть работа, и я намереваюсь ее исполнить!

— Вы сможете ее исполнить. Но доктор Шилдс должен быть поставлен в известность о вашем состоянии. Может быть, он выпишет вам лекарство.

— Сэр?

Это был Гуд, принесший поднос, на котором стояла кружка с вест-индским лекарством. Вудворд взял ее и сделал два глотка, отчего в горле появилось ощущение, будто по нему прошлись бритвой.

Вернулась миссис Неттльз.

— Все на месте. По крайней мере ящик с монетами не тронули. Наверное, вы его спугнули, и он не успел добраться до комнаты мистера Бидвелла.

— Вероятно, кто-то решил… из-за привлечения внимания к пожару… что сможет спокойно пограбить.

Вудворд осмелился еще на один глоток. Боль была резкая, но терпимая.

— Наверняка есть люди, завидующие мистеру Бидвеллу.

— Был у вора фонарь? — спросил Мэтью у магистрата.

— Нет. Я тебе говорил… он выбил фонарь из моей руки. Весьма сильным ударом.

Гуд, который стоял за креслом Вудворда, неожиданно высказался:

— Мне кажется, это был человек, который знает дом. — Все взгляды устремились на него. — Я в смысле… кто это был… он должен был знать дорогу вверх и вниз по лестнице так, чтобы пройти ее в темноте. Тут нет перил, чтобы держаться, и можно шею сломать, если оступиться.

— И вы слышали, как этот человек бежал вниз по лестнице? — обратился Мэтью к Вудворду.

— Да. Определенно.

— Если позволено будет поинтересоваться, сэр… ничего не украдено? — спросил Гуд у Мэтью.

— Только одна вещь, по крайней мере — из моей комнаты. Испанская золотая монета.

— Золотая монета, — повторил Гуд, хмурясь. — Э-гм… можно мне кое-что спросить, сэр? — Он замолчал.

— Да, давайте.

— Э-э… откуда вы могли бы получить эту монету, сэр?

— Она находилась во владении трактирщика на дороге в Чарльз-Таун. — Он увидел, как черный слуга нахмурился сильнее, и это его встревожило. — А что?

— Совершенно ничего, сэр. — Морщины Гуда тут же разгладились. — Никакой особой причины, просто интересуюсь такими вещами. Вы уж простите старому негру наглость, сэр.

— Я понимаю.

Что на самом деле Мэтью понимал, так то, что Гуд может знать об этом происшествии существенно больше, чем хочет показать, но сейчас не время на него давить.

— Я еще зачем-нибудь нужен, мэм? — спросил Гуд у миссис Неттльз, и она сказала, что он может уйти. Слуга покинул гостиную, двигаясь довольно проворно для своего возраста.

Вскоре домой вернулся Бидвелл. Лицо у него было мокрое от пота и вымазано золой, а царственная осанка сменилась нищенской униженностью после вытерпленных от толпы обид. Хотя он измотался вконец и душа у него болела, однако ум его был достаточно остер, чтобы понять по самому факту присутствия в гостиной миссис Неттльз, Вудворда и Мэтью, что произошло нечто нехорошее.

— У нас побывал вор, — заявила миссис Неттльз, не дав хозяину дома заговорить первому. — Какой-то человек забрался в комнату мистера Корбетта. Убегая, он сбил магистрата на пол.

— Чуть плечо мне не сломал, — добавил Вудворд.

— Вор? Вы его узнали? Что пропало?

— Лица я не видел, — сказал магистрат. — Но он, очевидно, украл золотую монету Мэтью.

— Монету, которую вы нашли в таверне Шоукомба?

Бидвелл слышал эту историю от Пейна после возвращения экспедиции.

— Да, сэр, — кивнул Мэтью.

— Должен сказать, я не удивлен! — Бидвелл сунул руку в миску с водой и протер измазанное сажей лицо. — Я понимаю, что расходящиеся слухи превратили одну монету в полный сундук сокровищ! И вполне понятно, что какой-то бедный фермер решил составить себе состояние!

— Простите, сэр? — обратился Мэтью. — Гуд выдвинул теорию, что тот, кто это сделал, должен был быть у вас частым гостем, чтобы суметь преодолеть лестницу без содействия свечи. У вас много бедных фермеров бывало в гостях?

— Нет, конечно. Кроме, разумеется, Гаррика. Но он здесь был только дважды, второй раз на нашем обеде. — Он снова освежил лицо пригоршней воды. — Вы считаете, что этот вор был моим добрым знакомым?

— Как вероятность. В моей комнате не было фонаря. Этот человек вошел туда в темноте и был достаточно знаком с вашим домом, чтобы не нуждаться в освещении.

— Значит, слуга! — Бидвелл перевел взгляд на миссис Неттльз. — Вы уже осмотрели мою спальню?

— Да, сэр, осмотрела. Ваш ящик с монетами не тронули. Я также взяла на себя смелость проверить ваш кабинет. Насколько я могла определить, там тоже ничего не пропало. И — если позволите мне высказаться, сэр, — слуги знают, где стоит ваш ящик с монетами. В нем много голландского золота. — Она подняла брови. — Вы понимаете, что я хочу сказать, сэр?

— Мистер Бидвелл? — снова заговорил Мэтью, придя к некоторому заключению. — Тот, кто проник в ваш дом, бывал здесь до того, быть может, много раз. Я думаю, ему нужна была именно та монета, что находилась в моем владении. Он знал, что меня не будет в комнате. Он также знал, что магистрат спит очень крепко. Потому что это сказал ему я.

— Ты?

— Да, сэр. Только в этой теории есть один дефект: учитель Джонстон не мог бы сбежать по лестнице.

Бидвелл уставился на него с раскрытым ртом. А потом засмеялся, словно осел заревел.

— Вот теперь, мальчик, ты показал свой истинный интеллект! — с явным ликованием произнес Бидвелл. — Учитель Джонстон — вор? Вбей в свою треснутую башку и замажь штукатуркой: этот человек не может пройти по ступеням, тем более пробежать! У него колено изуродовано — на случай, если ты не заметил!

— Я видел нечто, похожее на изуродованное колено, — спокойно ответил Мэтью. — Самого колена я не видел.

— Ах ты наглый костлявый выскочка! — осклабился Бидвелл. — Ты потерял и остатки того умишка, с которым приехал?

— Я только говорю вам, сэр, что я информировал учителя о крепости сна, в котором пребывал магистрат Вудворд.

— Ну так что ж, черт и все его дьяволы! И я сообщил то же самое Николасу Пейну, который спросил меня, где магистрат.

— А меня спросил мистер Уинстон, — сказала миссис Неттльз. — Я ему сообщила, что магистрат еще в постели.

— И миссис Неттльз тоже знала! — заржал Бидвелл. — По-моему, она вполне могла сбить с ног взрослого мужчину, а по-твоему как? — Он густо покраснел, когда понял, что сказал. — Извините, миссис Неттльз.

— Не за что, сэр. Моего дорогого покойного мужа я однажды выбросила в окно.

— Вот видите? — Бидвелл обратил пронизывающий взгляд на Вудворда. — Если это — самый способный клерк, которого вы смогли найти, мне жаль юридический мир!

— Он достаточно способный, — последовал весьма холодный ответ магистрата. — Несмотря на то что иногда ставит телегу впереди лошадей.

— На этот раз в его телеге не только лошадей нету, но даже и колес! — Бидвелл затряс головой — все это ему совершенно не нравилось. — Если удастся мне дожить до следующего года, я это чудом сочту! Эй, что это вы пьете?

— Ром, — ответил Вудворд.

— Там, где есть ром на одного, найдется и на двоих.

Бидвелл взял кружку у него из рук и осушил одним глотком.

— Есть еще одна вещь, — сказал Мэтью. Ему она вспомнилась, когда Бидвелл сказал насчет дожить до следующего года. — Доктор Шилдс.

— Да? Что именно? Он тоже был здесь с учителем, они шарили на пару?

— Он также осведомлялся о состоянии магистрата, и мистер Джонстон повторил ему то, что я сказал. Доктор попрощался и ушел сразу после мистера Джонстона.

— О, так у нас целая банда воров! Учитель, доктор Шилдс, мистер Пейн, Уинстон и миссис Неттльз! Страшная пятерка, я бы сказал!

— Насмехайтесь как хотите, — сказал Мэтью, — но я думаю, один из этих пятерых вошел в дом и украл мою монету.

— Не я! — резко заявила женщина. — Вы никак не можете иметь в виду меня!

— Конечно, он имеет в виду вас! — заверил ее Бидвелл. — Если он может обвинить калеку в том, что тот сбежал в темноте по лестнице, так вполне может обвинить кого ему в башку взбредет!

— Это не был доктор. — Вудворд приложил руку к ушибленному плечу. — Тот, кто меня ударил, был высок. Футов шесть, не меньше. Возможно, великан. И двигался он быстрее змеи.

— Да, сэр, — слегка улыбнулся Мэтью. — А мы отбились от Шоукомба свечами против кинжалов, помните?

Вудворд понял его намек и опустил голову этак на дюйм. Бидвелл со стуком поставил кружку на ближайший стол.

— Я собираюсь пойти и доспать, сколько там осталось, и осмелюсь предположить, что много это не будет! — Он посмотрел прямо на Мэтью. — Где-то через два часа рассветет. Надеюсь, ты будешь готов начать отбывать свой срок.

— Буду.

Бидвелл взял фонарь и сделал три усталых шага к лестнице. Вдруг он остановился и оглянулся. Его лицо казалось желтым в свете фонаря.

— Есть что-то такое, что мне следует знать об этой монете?

Мэтью вспомнился разговор с Вудвордом, касающийся теории насчет того, что возле индейского поселка может располагаться лагерь испанских солдат. Но сейчас момент казался неподходящим для сообщения этих предположений Бидвеллу, поскольку тот в слишком взрывчатом настроении.

— Я вот о чем спрашиваю, — продолжал Бидвелл, — зачем кому-то рисковать и лезть в мой дом ради одной золотой монеты?

— Я не знаю, — ответил Мэтью.

— И предположений нет? Чтобы у тебя да не было теории?

— В данный момент — нет.

— Мне кажется, — сказал Бидвелл напрямую, — что ты знаешь намного больше того, что хочешь сказать. Но я не буду настаивать, потому что не в настроении сейчас с тобой пререкаться. Доброй ночи, джентльмены.

Бидвелл пошел вверх по лестнице. Миссис Неттльз сухо пожелала оставшимся спокойной ночи — лицо ее превратилось в суровую маску, говорящую Мэтью, что он кровно обидел ее предположением, будто она могла быть этим вором, — и пошла по своим делам.

Вудворд дождался, пока они останутся одни, а потом тихо засмеялся.

— Но ведь теория-то у тебя есть? У тебя насчет всего, что под солнцем, есть теория.

— Если вы имеете в виду, что мне всегда страстно хочется знать ответ на все «почему», то вы правы.

— На все «почему», — повторил Вудворд, и в голосе его звучала горечь. — Знание всех «почему» может убить человека, Мэтью. — Он поднес руку к горлу и потер его, разминая. — Иногда лучше не задавать слишком много вопросов. Ты этого еще не понял?

— Это не в моей натуре, сэр, — ответил Мэтью. Он не сомневался, что такое отношение Вудворда к «почему» связано с его прошлой жизнью в Лондоне.

— Ты молод, я стар. Вот в этом и вся разница. — Он испустил долгий и болезненный вздох. — Ладно, расскажи мне, что ты думаешь.

— Сегодня ночью, — тихо сказал Мэтью, — нас мог навестить испанский шпион. — Вудворд не отвечал, расчесывая комариный укус на щеке. — Эта монета может быть свидетельством испанского присутствия возле индейской деревни, где бы она ни находилась, — продолжал Мэтью, все так же понизив голос. — Шпион мог действовать из необходимости убрать ее из виду.

— Но все уже произошло. Бидвелл уже знал о монете. Да все здешнее население знало.

— Да, сэр, но — как мог бы сказать Бидвелл — дыру в днище корабля надо заделать, сколько бы воды уже ни набралось. Вор не ожидал помехи. Он мог надеяться, что я сочту, будто сам куда-то задевал монету. Но убрать ее из виду — значило также отвлечь от нее внимание Бидвелла.

— И, конечно, — добавил Вудворд, — шпион не знал твоих подозрений.

— Именно так.

— Что же ты предполагаешь делать?

— Я предполагаю… отсиживать свой срок и записывать показания свидетелей. После этого я предполагаю выдержать плети, насколько мне удастся, и надеюсь, что не буду рыдать прилюдно и не обмочу штаны. Я предполагаю, что вам следует посетить доктора Шилдса и попросить у него лекарство.

— Мэтью, я тебе уже сказал, что я…

— Вы больны, сэр, — твердо сказал Мэтью. — И без медицинской помощи вам может стать хуже. Я не уступлю в этом вопросе.

Вудворд раздраженно фыркнул. Он знал, что этот юноша умеет быть упорен, как портовая дворняга, разгрызающая крабий панцирь.

— Ладно, — сдался он. — Я пойду к доктору.

— Завтра.

— Да, да, завтра.

— Ваш визит послужит двум целям, — сказал Мэтью. — Первая — поправить ваше здоровье. Вторая — кое-что выяснить — очень осторожно, конечно, — насчет мистера Пейна, мистера Уинстона и учителя Джонстона.

— Учителя? Это не может быть он, Мэтью. У него изувечено колено!

— Мне хотелось бы знать, осматривал ли его когда-нибудь доктор Шилдс.

— Ты обвиняешь моего собрата по Оксфорду, — предупредил Вудворд, поднимая голову. — Я считаю это оскорбительным!

— Я никого не обвиняю, сэр. Но мне хотелось бы знать историю учителя, точно так же, как историю мистера Уинстона и мистера Пейна.

— А историю самого доктора Шилдса?

— И ее тоже. Но я думаю, что доктор будет намного менее искренен относительно своей собственной жизни, так что здесь придется черпать из других источников.

— Ладно, все это хорошо, — сказал Вудворд, поднимаясь на ноги. — Тем не менее мы не должны забывать о нашей главной цели. Прежде всего нас интересует не шпион, а ведьма.

— Женщина, обвиненная в ведьмовстве, — поправил Мэтью. Чуть слишком твердо это прозвучало, и он счел нужным скорректировать собственный тон. — Сэр.

— Конечно. — Магистрат кивнул, веки у него слипались. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр. — Он уже был почти у двери, когда Мэтью под влиянием импульса решился сказать те слова, что слетели с его губ: — Магистрат! Кто страдает от боли, когда вы призываете Энн?

Вудворд остановился, будто налетел на стену. И застыл.

— Я совершенно случайно услышал. Но это было то, чего я никогда не слышал раньше, сэр. — Ответа не было. — Простите мою назойливость. Я должен был спросить.

— Нет, — сдавленно ответил Вудворд. — Нет, ты не должен был спрашивать. — Он не изменил позы, так и остался стоять спиной к юноше. — Это «почему» тебе следует оставить в покое, Мэтью. Запомни мои слова. Оставь его в покое.

Мэтью больше ничего не сказал. Он только проводил взглядом выходящего из гостиной магистрата — тот шел, будто аршин проглотил.

Вот так и кончилась эта ночь, принеся с собой новые вопросы — и ни одного ответа.

Глава 11

Небольшое, но очень важное чудо приветствовало Мэтью утром, когда он проснулся от настойчивого стука в дверь кулака Бидвелла: появилось солнце.

Да, не очень сильное и рискующее немедленно снова быть скрытым облаками ревнивого неба — но все равно солнце. Утренний свет, туманный золотистый блеск подвигнул всех петухов Фаунт-Рояла зазвучать триумфальными фанфарами. Бреясь и одеваясь, Мэтью слушал, как петушиный оркестр состязается за первенство. Взгляд его скользнул на комод, туда, где лежала раньше испанская монета, и невольно пришла мысль, чьи это сапоги прошли по полу, чтобы ее украсть. Но сегодня главным было другое. И надо отвлечься от темы монеты и шпиона и полностью сосредоточиться на своей задаче — которая, в конце концов, и есть смысл его жизни.

Завтрак, состоящий из яиц, жареной картошки и кукурузного хлеба, наполнил живот Мэтью, и все это он запил чашкой крепкого чая. Вудворд вышел к столу поздно, глаза у него опухли, дышал он тяжело. Похоже было,что он либо совсем не спал остаток ночи, либо страдал снами, не давшими ему отдохнуть. Мэтью не успел заговорить, как Вудворд поднял руку и сказал надтреснутым голосом:

— Я обещал пойти сегодня к доктору Шилдсу и пойду. Как только мы допросим мистера Бакнера.

— Но вы же не одного свидетеля сегодня допросите? Завтра ведь воскресенье, я хочу сказать.

Бидвелл сидел во главе стола, и тарелка с его завтраком была уже пустая. Хотя Бидвелл немало устал после ночных событий, он был уже чисто выбрит, умыт и одет в коричневый костюм. Колечки роскошного парика спадали по плечам каскадом.

— Сегодня утром я буду допрашивать мистера Бакнера. — Вудворд уселся на скамью через стол от Мэтью. — Потом я пойду к доктору Шилдсу. Потом, если буду в должном виде для этой работы, после обеда я буду допрашивать мистера Гаррика.

— Хорошо, хорошо. Поскольку есть какой-то прогресс, я уже удовлетворен.

— Я тоже должен быть удовлетворен прогрессом, — сказал Вудворд. — Моему организму не справиться с этими сельскими трапезами. — Он отодвинул тарелку, нагруженную едой, которую приготовила служанка к его прибытию, и, потянувшись к зеленому глиняному чайнику, налил себе чашку, которую осушил несколькими шумными глотками.

— Вам скоро станет лучше, — заверил его Бидвелл. — Солнце лечит все хворобы.

— Спасибо, сэр, но банальности мне неинтересны. Когда мы приедем в тюрьму, мы найдем там все, что нужно?

— Я велел, чтобы мистер Уинстон и мистер Грин приготовили все, что может вам понадобиться. И, должен сказать, нет никаких причин быть резким. Сегодня великий день в истории Фаунт-Рояла, сэр.

— Не бывает великим день, связанный с убийством.

Вудворд налил себе вторую чашку и эту тоже осушил в несколько глотков.

Настало время ехать. Бидвелл объявил, что Гуд уже ждет перед домом с каретой, и пожелал им обоим, как он это сформулировал, «доброй охоты». Вудворд определенно чувствовал себя больным, покидая дом: кости горели, кожа стала холодной и липкой, горло вымостили изнутри пылающими булыжниками Ада. Он только и мог болезненно засасывать воздух, потому что ноздри заложило полностью. Но он должен делать свое дело и надеяться, что сегодня доктор Шилдс поможет облегчить этот дискомфорт.

Надвинулись облака, скрывая благословенное солнце, когда Гуд дернул вожжи и колеса кареты повернулись вперед. Но когда экипаж проезжал мимо источника, где две женщины уже набирали воду, лучи солнца выскользнули из плена и осветили поверхность. Вдруг на глазах у Мэтью источник засиял золотым восхитительным светом. Вершины дубов вокруг озерца осветила та же золотая иллюминация, и на миг Мэтью понял ту власть, которую имел Фаунт-Роял над своими жителями: место, отвоеванное у дикой природы, огороженное и укрощенное, политое потом и слезами, обращенное к пользе чистой волей и мышцами человека. Это была мечта и проклятие — желание покорить дикую природу, придать ей форму топором и заступом. Многие погибли, возводя город, многие еще умрут, пока он станет большим портом. Но кто может устоять перед соблазном и вызовом этой земли?

В одной древней латинской книге по философии, вспомнил Мэтью, автор все размышления, мир и благочестие относил к Богу, к Дьяволу же были отнесены потребность человека идти вперед и покорять, разламывать и переделывать, вопрошать и тянуться к недостижимому.

Согласно этой философии, в Фаунт-Рояле воистину действовал Дьявол. И в Мэтью тоже, несомненно, действовал Дьявол, ибо вопрос «почему» вырастал из корня древа запретного плода. Но чем бы была эта земля — и этот мир — без такого вопроса? Где была бы она без всех этих инстинктов и потребностей — кто-нибудь мог бы их назвать семенами Дьявола, — которые побуждают человека желать большего, чем дал ему Бог?

Набежали облака, солнце вновь скрылось. Мэтью поднял глаза и увидел лоскутки голубизны на сером фоне, но они утончались, уменьшались. Через секунду облака восстановили на небе свое господство.

— Вот тебе и целебные свойства солнца, — сказал Вудворд. От обугленных развалин вчерашней фермы еще шел дым.

Вдоль улицы Истины сильно тянуло гарью. Вскоре Гуд натянул вожжи и остановил карету перед тюрьмой. Там ждал рыжебородый, рыжеволосый, гигантский мистер Грин, а с ним — мистер Уинстон.

— Ваши желания исполнены, — сказал Уинстон, стремясь быть приятным. — Я даже ради этого дела дал мой собственный стол и мою Библию.

Грин провел всех внутрь. Мэтью с облегчением обнаружил, что Ноулза уже отпустили и он покинул эту тюрьму. Люк в крыше был открыт и пропускал внутрь сероватый свет, к тому же Грин зажег несколько фонарей и повесил их на крюках. В самой последней камере все так же скорчилась на соломе женщина, обернув себя мешковиной.

— Вот здесь вы будете, — прогудел Грин, открывая камеру напротив той, где сидел Ноулз. В ней была настелена свежая солома. В углу стояли два ведра, одно пустое, другое до краев налитое чистой водой. В центре камеры расположился стол, кресло и Библия в кожаном переплете (чтобы на ней клялись говорить правду) и еще — кресло с удобной синей подушкой. Перед столом находился табурет для свидетеля. Справа от места магистрата находился второй набор из стола и стула, поменьше, — взятый, как предположил Мэтью, из школы, а поверх него — книга для записей и прямоугольная деревянная шкатулка. Сразу же открыв ее, Мэтью нашел внутри толстую пачку пожелтелой бумаги, чернильницу с черными чернилами, три пера, небольшую щеточку и квадратный лоскут плотной материи для вытирания чернильных сгустков с письменных принадлежностей.

— Вас это удовлетворяет? — спросил Уинстон, ожидавший на пороге камеры, пока Мэтью осматривал письменные приборы, а магистрат исследовал твердость подушки ладонью.

— Я думаю, что да, — решил Вудворд. — Одна только просьба: я бы хотел чайник с чаем.

— Да, сэр, я распоряжусь.

— Большой чайник, если можно. На три чашки.

— Разумеется. Мистер Пейн пошел привести Джеремию Бакнера, он вскоре вернется.

— Очень хорошо.

Вудворд пока еще не хотел садиться, и обстановка ему не нравилась. За всю свою карьеру ему никогда не приходилось работать в подобных условиях.

Послышался шелест соломы, и они с Мэтью увидели, что Рэйчел Ховарт прервала свой отдых. Она встала посреди камеры, закрыв голову и лицо капюшоном.

— Вам не о чем тревожиться, мадам, — сказал Вудворд. — Ваш судебный процесс скоро начнется.

Она промолчала, но Мэтью ощутил, что она вполне осознает все приготовления.

— Чтобы не мешать, слышите? — предупредил Грин. — Мистер Бидвелл разрешил мне, если надо будет, вас связать и рот заткнуть!

Она издала звук, который можно было принять за желчный смех.

— А ты меня не боишься? Я тебя могу превратить в лягушку и ногой наступить!

— Слыхали? — Грин посмотрел расширенными глазами на Вудворда, на Уинстона, опять на Вудворда. — Она мне угрожает!

— Спокойнее, — сказал Вудворд. — Пока что она просто разговаривает. — Он возвысил голос, обращаясь к женщине. — Мадам, я бы сказал, что заявления о таких возможностях не облегчают вашего положения.

— Моего положения? Какое уж тут положение! — Она подняла руки, сдвинула капюшон, и свирепая красота ее лица предстала миру. Черные волосы грязны и перепутаны, желтые глаза горят пламенем. — Оно уже безнадежно! Куда уж дальше?

— Придержи язык! — заорал Грин, но Мэтью показалось, что громкостью он хочет возместить недостаток чего-то другого.

— Ничего, все в порядке. — Магистрат подошел к решетке и всмотрелся в лицо женщины. — В моем суде вы имеете право высказать свое мнение. В пределах разумного, конечно.

— Здесь ничего нет разумного, сплошное безумие! И здесь не суд!

— Здесь суд, потому что таково мое распоряжение. Что же касается безумия, то я здесь, чтобы положить ему конец. Я буду допрашивать свидетелей, обладающих некоторым знанием о ваших действиях, и в ваших же интересах не пытаться превращать этот процесс в клоунаду.

— В клоунаду, — повторила она и снова засмеялась. Но огонь в ее глазах несколько утих от рассудительного тона магистрата. — Почему сразу не приступить к делу и не объявить меня виновной? Повесить, или сжечь, или что там еще. Справедливого суда мне в этом городе не видать.

— Напротив. Я клялся перед законом добиться именно справедливого суда. Мы проводим процесс здесь, поскольку мой клерк был приговорен к трем суткам…

— Вот как? — Ее взгляд остановился на Мэтью. — Вас объявили колдуном?

— Трем суткам тюрьмы, — повторил Вудворд, вставая между клерком и женщиной, — за преступление, которое вас не касается. Если бы я не был заинтересован в справедливом суде над вами, я бы велел запереть вас где-нибудь в другом месте. Но я желаю, чтобы вы присутствовали и слышали обвинения, как повелевает Английский Закон. Это, однако, не значит, — Вудворд поднял палец, подчеркивая важность своих слов, — что вам будет дозволено говорить в процессе допроса. — Ему пришлось остановиться и прочистить воспаленное горло от ощущения ровного и густого потока слизи. Не обойтись без терпкости чая, если он хочет доработать этот день до конца. — Ваше время говорить придет позже, и вам будут предоставлены все необходимые возможности, чтобы опровергать, объяснять или защищать себя иными способами. Если же вы решите пойти по пути нарушения порядка, вы будете связаны и приведены к молчанию кляпом. Если, когда настанет ваше время говорить, вы решите выбрать основой своей защиты молчание, это ваше право. Итак: мы пришли к пониманию?

Она смотрела на него и молчала. Потом последовал вопрос:

— Вы в самом деле магистрат?

— Да, я магистрат.

— Откуда?

— Из Чарльз-Тауна. Но раньше я много лет служил судьей в Лондоне.

— У вас есть опыт процессов над ведьмами?

— Нет, такого опыта у меня нет. Но у меня большой опыт судов по делам об убийстве. — Он едва заметно улыбнулся. — Все известные мне юристы, у которых есть опыт процессов над ведьмами, сейчас либо пишут книги, либо выступают с лекциями.

— Это то, чего вы надеетесь достичь?

— Мадам, я надеюсь найти истину, — ответил Вудворд. — Это моя единственная выгода.

— А где же тогда Бидвелл? Он не присутствует?

— Нет. Я дал ему инструкции не приближаться.

Она склонила голову набок. Глаза ее были все так же прищурены, но Вудворд видел, что эти сведения притушили ее угли.

— Позволите? — Уинстон попытался обратить на себя внимание магистрата. — Я пойду принесу ваш чай. Как я уже сказал, Николас вскоре вернется с мистером Бакнером. Три чашки, вы говорили?

— Три. Для меня, моего клерка и свидетеля… погодите! Пусть будет четыре — еще чашка для мадам Ховарт.

— Тут тюрьма, а не светский раут! — возмутился Грин.

— Сегодня здесь суд, — ответил ему Вудворд. — Мой суд, и я буду его вести так, как сочту нужным. К концу дня он снова станет тюрьмой. Четыре чашки, мистер Уинстон.

Уинстон вышел, не говоря больше ни слова, но Грин продолжал покачивать рыжей гривой и неодобрительно бормотать. Магистрат, более не обращая на него внимания, сел за свой стол. Точно так же Мэтью занял позицию клерка. Он вытащил из ящичка лист бумаги, положил перед собой, встряхнул чернильницу, взбалтывая чернила, и открыл ее. Выбрав перо, он обмакнул кончик и начертил несколько кружков, чтобы почувствовать инструмент. Он по опыту знал, что перья хоть и выглядят одинаково, среди них есть более подходящие для письма и менее подходящие. Это, как он тут же обнаружил, оказалось негодным. Слишком широкий кончик, и расщеплено неровно — чернила сходили с него кляксами и каплями, но не ровным течением. Мэтью сломал его пополам и бросил на пол, потом выбрал другое перо. Это было получше: кончик обточен аккуратнее, чернила текли достаточно хорошо, но оно само было настолько кривое, что руку сведет еще на первом часу работы.

— Ужасно, — сказал Мэтью, но решил не ломать второе перо, не испытав третьего. Его привычные перья — те, что лежали в кожаном футляре, пропавшем в таверне Шоукомба, — были точнейшими приборами, требовавшими для работы лишь легчайшего касания. Он затосковал по ним, когда проверил третье и нашел, что это худшее во всем наборе — с трещиной посередине, от которой чернила заливали верх пера. Его Мэтью сразу сломал и, таким образом, связал свою судьбу с тем, что обещало судороги в руке.

— Инструменты не подходят? — спросил Вудворд, пока Мэтью для пробы писал несколько строк по-латыни, по-французски и по-английски на грубой шероховатой бумаге.

— Придется мириться с тем, что есть. — На бумаге остались несколько чернильных клякс, и Мэтью ослабил нажим. — Это подойдет, когда я к нему приноровлюсь.

Через несколько минут в тюрьму вошел Николас Пейн с первым свидетелем. Джеремия Бакнер шагал медленно и неуверенно, даже с помощью трости. Борода его, скорее совершенно белая, чем седая, свисала на грудь, а то, что осталось от снежных волос, болталось вокруг высохших плеч. Он был одет в слишком свободные коричневые бриджи и линялую рубаху в красную клетку. И Вудворд, и Мэтью встали, выражая уважение к возрасту, пока Пейн помогал старику перебраться через порог. Слезящиеся карие глаза Бакнера отметили присутствие Рэйчел Ховарт, и он слегка отпрянул, но позволил Пейну усадить себя на табурет.

— Все в порядке, — сказал он, даже скорее выдохнул сквозь зубы.

— Да, сэр, — ответил ему Пейн. — Магистрат Вудворд не позволит причинить вам вред. Я подожду на улице, чтобы отвести вас домой, когда вы здесь закончите.

— Все в порядке.

Старик кивнул, но глаза его постоянно обращались на ту, что была в соседней камере.

— Где мне прикажете быть, магистрат? — спросил Грин с довольно заметной язвительностью.

— Вы тоже можете подождать снаружи. Я попрошу вас вернуться, если в том будет необходимость.

Пейн и Грин вышли, и Бакнер поставил трость так, чтобы на нее опереться. Он нервно сглатывал слюну, потирая пальцы. Лицо у него было изможденное, испещренное пигментными пятнами старости.

— Мы готовы начать? — спросил Вудворд у Мэтью, и клерк, окунув перо в чернила, кивнул.

Первым делом Вудворд встал и поднес Бакнеру Библию, велев положить на нее правую руку и поклясться перед Богом, что будет говорить правду. Бакнер поклялся, и Вудворд отложил священную книгу в сторону и сел в кресло.

— Пожалуйста, ваше полное имя и возраст — для протокола.

— Джеремия Бакнер. В августе мне будет шестьдесят восемь лет.

— Благодарю вас. Мистер Бакнер, сколько времени вы являетесь жителем Фаунт-Рояла?

— С тех пор, как его стали строить. Пять лет, мне помнится.

— Вы фермер, я не ошибаюсь?

— Я был фермером. Мой сын привез сюда меня и Пэшиенс, чтобы мы с ними жили. Он тут фермерством занимался. Только ничего хорошего не вышло. Они с Лизабет два года назад уехали и мальчиков забрали. Приедут и заберут нас, как только устроятся.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Вудворд. — Итак, вы с вашей женой занимаете ферму? На какой улице?

— Трудолюбия.

— И какой у вас источник дохода?

Бакнер облизнул губы.

— Мы с Пэшиенс живем добротой наших сограждан, сэр. Наша ферма ничего не стоит. Крыша над головой, вот и все. Но когда Эзра за нами приедет, мы все выплатим. В этом я тоже клянусь на Господней Книге. Он мне письмо прислал, почтальон привез из Чарльз-Тауна. Говорит, что ищет хорошую землю где-нибудь в Виргинии.

— Понимаю. Теперь, я полагаю, вы хотите сделать обвинение относительно мадам Ховарт?

— Ну… — Бакнер бросил быстрый взгляд за прутья следующей камеры.

— Сэр? — сурово обратился к нему Вудворд. — Будьте добры смотреть на меня и ни на кого больше. Если вы хотите высказать обвинение, то сейчас самое время.

Мэтью ждал в наступившем молчании, занеся перо. На бумаге было уже записано все, произнесенное к данному моменту, начерчено кодами сокращенных слов, аббревиатур и алфавитных мнемоник собственного изобретения Мэтью.

Бакнер уставился на пол. На виске забилась голубая жилка. С явным усилием он открыл рот и заговорил:

— Она… ведьма… она приходила ко мне. Ночью. Она пришла… голая она была. И у нее была… змея была вокруг шеи. Черная змея, а глаза желтые. Как у нее. Она подошла ко мне, стала точно в ногах кровати, а Пэшиенс спала рядом.

— Вы говорите о Рэйчел Ховарт?

— Это она и была.

— У тебя записано? — спросил Вудворд у своего клерка, хотя это был лишний вопрос — он знал умение Мэтью. Мэтью только угрюмо кивнул и снова обмакнул перо.

— Мне можно сказать? — резко спросила Рэйчел.

— Нет, нельзя! — Ответ прозвучал еще резче. — Я вам говорил, что не потерплю нарушений порядка в моем суде!

— Я только хотела бы сказать, что я…

— Мадам!! — Вудворд крикнул, и горло тотчас же уплатило за это свою цену. — Еще одно слово — и я прикажу принести кляп!

Все это Мэтью тоже записал. Сейчас он посмотрел на нее, перо застыло у конца буквы, и он тихо сказал:

— Было бы разумно сейчас ничего больше не говорить. Поверьте мне.

Она было уже раскрыла рот, чтобы проверить волю магистрата, но отказалась от своего намерения. Вудворд ждал, стиснув кулаки у бедер, сжав зубы. Рэйчел Ховарт медленно закрыла рот и села на скамью.

Вудворд снова обратил все свое внимание на Бакнера.

— Когда произошло это событие? Было оно до или после убийства Дэниела Ховарта?

— После. Дэниела тогда уже неделю как похоронили или две, потому что, помнится, было это в начале февраля.

— Хорошо. Тогда расскажите мне, так ясно, как помните, что именно произошло.

— Да, сэр. — Бакнер секунду помолчал, восстанавливая все в уме, склонив голову. — Ну… я уже не так хорошо помню, как бывало когда-то, но это такая вещь, что не забудешь. Мы с Пэшиенс пошли спать как обычно. Она потушила лампу. Потом… не знаю, сколько времени прошло, я услышал, меня зовут по имени. Я тогда открыл глаза. Было темно и тихо. Я ждал, слушал. Тихо-тихо, будто во всем мире никаких звуков, кроме моего дыхания. А потом… меня снова позвали по имени, и я посмотрел туда, в изножие кровати, и там ее увидел.

— При каком свете, если света не было? — спросил Вудворд.

— Ну, я сам ломал голову, но ответить не могу. Окна были заставлены, потому что здорово холодно было на улице, так что это не был свет луны. Но она там стояла, это точно. Я ее видел, вот как вас сейчас.

— Вы уверены, что это была Рэйчел Ховарт?

— Уверен.

Вудворд кивнул, глядя на собственные руки, лежащие на столе.

— Что же происходило дальше?

— Я напугался чуть не до потери сознания, — сказал Бакнер. — Любой бы испугался. Я стал было будить Пэшиенс, но тут эта женщина — та ведьма — сказала, что не надо. Сказала, что если я разбужу Пэшиенс, то очень пожалею.

— Но ваша жена не проснулась от голоса мадам Ховарт?

— Нет, сэр. Я тут сам голову ломал, но ума не приложу, как это вышло. Пэшиенс спала, как обычно. Единственное, что я могу придумать, — это что ведьма ее заколдовала.

Мэтью услышал, как женщина возмущенно фыркнула. Его подмывало поднять голову и поглядеть на нее, но перо требовало полной сосредоточенности.

— Хорошо. Что было потом?

— Ведьма… она сказала, чтобы я никому не говорил. Сказала, что если я проболтаюсь кому, то того убьет на месте. И еще сказала, что я через две ночи должен встретиться с ней в саду за моим домом, сказала, чтобы я там был от полуночи до двух, и она меня найдет.

— Вы сказали, что мадам Ховарт была голой?

— Да, сэр, без единой нитки.

— Но у нее змея была вокруг шеи?

— Да, сэр. Черная такая, а глаза желтые.

— Вы заперли двери и окна перед тем, как лечь спать?

Бакнер кивнул.

— Заперли. Привычки такой не было, но… когда тут Дэниела Ховарта убили и преподобного Гроува… Пэшиенс спокойнее было, когда после заката двери и окна запирались.

— Таким образом, по вашей оценке, не существовало земного способа для Рэйчел Ховарт проникнуть в ваш дом?

— Я, сэр… в общем, когда она ушла, я зажег фонарь и осмотрел все щеколды. Все были заперты. Пэшиенс проснулась и спросила, что это я делаю. Мне пришлось соврать, сказать, что проснулся от лая какой-то собаки. Она снова заснула, а я уже глаз не сомкнул.

— Понимаю вас, — сказал Вудворд. — Тогда скажите мне вот что: как именно мадам Ховарт покинула ваш дом?

— Не знаю, сэр.

— Вот как? Вы не видели ее ухода?

— Как только она мне сказала, чтобы я приходил на встречу с ней… так ее и не стало. Не то чтобы в воздухе растаяла, как вроде бы призраку положено. А просто вот она была — и вот ее нету.

— И вы немедленно зажгли фонарь?

— Думаю, что да. Может быть, минута прошла или две. Я как-то не очень хорошо помню, что я делал, когда она ушла. Наверное, я еще был тогда заколдован.

— Гм… магистрат?

От этого голоса Мэтью вздрогнул, и перо соскочило на две строчки ниже. Пришлось его возвращать на место.

— Да! — сердито бросил Вудворд в сторону входной двери. — В чем дело?

— Я принес ваш чай, сэр.

Уинстон держал плетеную корзинку с крышкой. Он вошел в камеру, поставил корзинку на стол магистрата и открыл. Там были белый глиняный чайник и четыре чашки, три из той же белой глины, но четвертая — красновато-коричневая.

— С наилучшими пожеланиями от миссис Лукреции Воган, — сказал Уинстон. — Пирожки, кексы и чай она продает в собственном доме, который неподалеку на улице Гармонии, но сейчас она любезно согласилась заварить этот чайник бесплатно. Я, однако, счел своим долгом известить ее, что ведьма тоже будет пить чай, в силу чего миссис Воган просила мадам Ховарт воспользоваться темной чашкой, чтобы потом ее можно было разбить.

— Да, конечно. Спасибо.

— Могу я быть еще чем-нибудь вам полезен? Мистер Бидвелл предоставил меня в ваше полное распоряжение.

— Нет, ничего не нужно. Вы можете идти, и спасибо за помощь.

— Да, сэр. Гм… еще одно: миссис Воган просила бы, чтобы мадам Ховарт сама разбила чашку, и она просит вас собрать осколки и вернуть ей.

Вудворд нахмурился:

— Могу я спросить зачем?

— Я не знаю, сэр, просто она так просила.

— Что ж, хорошо.

Вудворд подождал, пока Уинстон вышел, потом взял чайник из корзины и налил себе чашку. Почти всю ее он выпил сразу, чтобы успокоить горло.

— Чаю? — предложил он Бакнеру, но фермер отказался. Мэтью взял чашку аккуратно, чтобы не пролить на бумаги.

— Мадам Ховарт? — окликнул женщину Вудворд. — Я бы счел себя невоспитанным, если бы не предложил вам чашку чаю.

— Его Лукреция Воган заваривала? — мрачно спросила она. — Интересно, не отравлен ли он.

— Мне случалось пить такой, о котором я мог бы поклясться, что он нечист, но этот вполне хорош. Я бы позволил себе предположить, что вы давно уже чаю не пробовали. — Он налил в темную чашку и протянул ее Мэтью. — Передай это через решетку, пожалуйста.

Мэтью встал, и женщина поднялась со скамьи и подошла. Тут же Мэтью оказался с нею лицом к лицу, и неотразимые янтарные глаза глянули на него в упор. Густые черные кудри падали на лоб, и Мэтью заметил крошечные капли испарины, блестящие на верхней губе из-за влажной жары в тюрьме. Он увидел пульс, бьющийся в ложбинке ее горла.

Он протолкнул чашку — она едва пролезла, но все же кое-как оказалась с той стороны решетки. Женщина протянула руку, и на миг их пальцы соприкоснулись. Ощущение жара от ее тела как степной пожар ударило по коже Мэтью, вспыхнуло вдоль нервов руки. Он выпустил чашку и отдернул руку. Сам он не знал, что выражало в этот миг его лицо, но женщина глядела на него с любопытством и интересом. Он резко повернулся к ней спиной и сел на место.

— Продолжим, — предложил Вудворд. — Мэтью, прочти мне последний вопрос и ответ, будь добр.

— Вопрос был такой: «И вы немедленно зажгли фонарь?» Мистер Бакнер ответил: «Думаю, что да. Может быть, минута прошла или две. Я как-то не очень хорошо помню, что я делал, когда она ушла. Наверное, я еще был тогда заколдован».

— Хорошо. Мистер Бакнер, вы в тот день известили свою жену о том, что произошло?

— Нет, сэр, не известил. Я боялся, что, если я скажу, проклятие ведьмы убьет ее на месте. И никому не сказал.

— Через две ночи вышли ли вы в сад в предписанное время?

— Да, сэр. Между полуночью и двумя, как велела ведьма. Я вылез из кровати медленно и тихо, как только мог. Не хотел, чтобы Пэшиенс услышала и проснулась.

— А когда вы вышли в сад, что произошло после этого? Вудворд отпил из вновь наполненной чашки чаю и ждал ответа.

Вопрос явно взволновал Джеремию Бакнера, поскольку фермер неловко заерзал на табурете и закусил губу.

— Сэр? — наконец сказал он. — Я… я бы покорнейше просил… об этом не говорить…

— Если это связано с мадам Ховарт, я вынужден настаивать, чтобы вы рассказали. — Бакнер снова поерзал и пожевал губу, но ничего не сказал. — Я напомнил бы вам, что вы дали присягу на Библии, — сказал Вудворд. — Кроме того, здесь обитель закона, такая же, как любой суд в Чарльз-Тауне. Если вы боитесь за свою безопасность, позвольте вам напомнить, что решетки здесь крепкие и мадам Ховарт не дотянется до вас.

— Стены в моем доме тоже крепкие, — буркнул Бакнер. — Но через них же она пролезла?

— Вы по собственной доброй воле пришли свидетельствовать?

— Да, сэр.

— Тогда ваше свидетельство будет неполным, если вы не ответите на мои вопросы. Мне нужно знать, что произошло в саду.

— О Боже! — тихо произнес Бакнер — это была мольба дать ему силы.

Он склонил голову, уставился в пол, и когда снова поднял лицо, на нем блеснули при свете лампы капли пота.

— Я вышел в сад, — начал он. — Ночь была холодная, тихая. Я вошел и тут же услышал… женский смех и еще какой-то звук. Что-то вроде как животное, будто… хрюканье.

Он замолчал, голову его снова опустилась.

— Продолжайте, — велел Вудворд.

— Ну… я пошел туда, на звук. Туда, вглубь. Помню, остановился оглянуться на дом. Мне казалось, я от него ужасно далеко ушел. Потом пошел снова, пытался найти эту женщину. И нескольких минут не прошло, как нашел. — Бакнер запнулся, сделал глубокий вдох, будто собираясь с силами для продолжения. — Она там лежала на спине, под яблоней. Лежала, ноги широко развела, будто хотела расколоться снизу посередине. А на ней был… вот тот, кого я видел. Он на нее наваливался, будто копье всаживал. И каждый раз вот так хрюкал, когда опускался, а у нее глаза были закрытые, и она смеялась.

— Тот, кого вы видели? — переспросил Вудворд. — Что же именно вы видели?

Бакнер посмотрел прямо в глаза магистрата, челюсть у него отвисла, и пот катился по лбу.

— Это было что-то… похожее на человека, только… у него была темная шкура, кожистая такая. Лица я не разглядел… не хотел разглядывать. Но он был здоровенный. Таких тварей я никогда в жизни не видал. Он так и колотил по ней. Женщина широко расставила ноги, а он сверху на нее падал, а она смеялась. Я видел, как шевелится у него спина… как вроде какие-то шипы вдоль всего хребта. И тут он вдруг выбросил голову в сторону и так жутко застонал, и женщина тоже закричала. Он с нее встал и был… ну, семь или восемь футов ростом. — Бакнер остановился. Глаза у него остекленели. — Я видел, женщина была вся в крови, там, в тайных местах. Зверюга отодвинулась, и тут… тут из сада еще одна тварь вышла и встала на колени рядом с нею.

— Что это было?

Вудворд зажал в пальцах чашку, ладонь его стала влажной.

— Не знаю. С белыми волосами и лицом младенца. Только это был кто-то вроде карлика, и кожа вся серая и сморщенная, как у дохлой рыбы. Он встал рядом с ней на колени, потом наклонил голову, а потом… потом из пасти у него вылез страшный длинный язык, и… — Бакнер замолчал, крепко зажмурился и замотал головой. — Не могу сказать, — прохрипел он. — Не могу!

Вудворд сделал глоток и поставил чашку на стол. Он сдерживался, чтобы не глянуть в сторону Рэйчел Ховарт. Слышно было, как Мэтью собрался и был готов записывать дальше.

— Вы должны, — мягко напомнил Вудворд.

Бакнер испустил звук, похожий на всхлип. Грудь его дрожала. Он взмолился:

— Я буду проклят, буду гореть в Аду за эти картинки у меня в голове!

— Вы действуете как добрый христианин, сэр. Вы были зрителем этого греха, не его участником. Я прошу вас продолжать.

Бакнер вытер рот рукой, пальцы мелко дрожали. Цвет его кожи стал серым, черные впадины легли под глазами. Он сказал:

— Этот карлик… он был похож на младенца. Белые волосы. Падший ангел, я тогда подумал. Весь съежился, когда был брошен в Бездну. Я видел, как у него вылез язык… мокрый, блестящий, как сырое мясо. А потом… потом этот язык полез внутрь женщины. В ее окровавленные тайные места. Она дергалась и вопила, а этот язык шевелился у нее внутри. Я хотел закрыть лицо, но не мог даже руками шевельнуть. Я должен был стоять и смотреть. Как будто… как будто меня кто-то заставлял стоять и смотреть, а я хотел только спрятать лицо и взмолиться, чтобы Бог избавил меня от этого зрелища. — Голос его сел, и на секунду Вудворд испугался, что старик сейчас разрыдается. Но Бакнер сказал: — А потом эта тварь… она убрала язык обратно, весь в крови. Кровь с него капала. А эта женщина радостно улыбалась, как новобрачная.

— Мэтью? — Горло у Вудворда так свело, что даже говорить разборчиво приходилось с усилием воли. — Ты записываешь?

— Чтобы такое не записать, — сухо ответил Мэтью, — надо быть глухим.

— Да, конечно. Что ж, я уверен, что это новая ступень в твоей карьере секретаря суда. — Вудворд рукавом стер с лица испарину. — Для меня это воистину открывает новую дверь, которую я предпочел бы держать на запоре.

— Там был еще один, — сказал Бакнер. — Такой, который был сразу и женщина, и мужчина.

Ни Вудворд, ни Мэтью не шевельнулись и не сказали ни слова. В тишине слышалось только хриплое дыхание Вудворда. Впрочем, нет — через открытый люк долетало далекое карканье вороны. Мэтью обмакнул перо в чернильницу и ждал.

— Да не будет никем сказано, — хрипло произнес магистрат, — что мы, ведя допрос, не перевернули все камни, невзирая на то что может под ними обнаружиться. Расскажите нам об этом третьем существе, мистер Бакнер.

Глава 12

Глаза Бакнера блестели, будто встающие перед мысленным взором образы выжигали из них зрение.

— Оно вышло из сада, когда этот карлик ушел, — вспомнил он. — Я поначалу принял его за голую женщину. Только повыше прочих женщин и страшно худую. Она — или оно — была с черными длинными волосами. Не помню, черными или темными. У нее были сиськи, я это явственно видел. А потом я увидел, что у него еще есть, и чуть не упал. — Бакнер подался вперед, жилы выступили на шее. — Два камня и целый ярд. Прямо там, где у женщин корзинка. Этот ярд уже был готов к делу, и ведьма, когда это увидела, так заулыбалась, что у меня сердце застыло. А эта тварь легла рядом с нею, и она стала… стала вылизывать палку этой твари.

— Кого вы имеете в виду под словом «она»? — спросил Вудворд.

— Ее. Вон, в камере. Ведьму. Рэйчел Ховарт.

— Хорошо. — Вудворд снова стер пот со лба. Стены тюрьмы будто смыкались над ним. Единственной в буквальном смысле слова отдушиной был люк в потолке, где виднелся квадрат серых туч. — Продолжайте.

— А потом… потом было еще больше греха и безобразия. Ведьма перевернулась, встала на четвереньки, и стало видно, что у нее сзади. Тогда этот полумужчина-полуженщина взялся за свой шпиль и залез на нее сверху. Я видел… такое видел, чего ни один христианин видеть не должен, сэр. Я вам точно говорю, в жизни я повидал виды, но в голове у меня все было в порядке. А теперь нет. Спросите мою Пэшиенс. Она вам скажет, я теперь ни к чему не пригоден.

— Это создание — полумужчина-полуженщина — продвинуло в мадам Ховарт свой пенис?

— Да, сэр. Эта штука запихнула свой ярд сзади.

— Не будем вдаваться в такие подробности, — сказал Вудворд с побелевшим лицом. — Что за этим воспоследовало?

— Вос… что, сэр?

— Воспоследовало. Что случилось после того, как это создание… — Вудворд помолчал, подыскивая подходящее слово, — завершило свое дело?

— Оно с нее слезло и пошло себе. А ведьма встала и начала одеваться. И тут вдруг кто-то назвал меня по имени, прямо над ухом, и я повернулся посмотреть, кто это.

— И вы увидели?

— Ну… я сильно был напуган. Там за мной стоял какой-то человек… и у него будто и лица не было. Только рот… это я помню. И он сказал: «Джеремия Бакнер, беги домой». И все. Наверное, я так и сделал, потому что следующее, что помню, это что лежу в кровати, весь в поту, и трясусь. Пэшиенс крепко спала, наверное, завороженная. Помню, петух закричал, и тогда я понял, что демоны ночи ушли.

— В это утро вы рассказали своей жене, что случилось?

— Нет, сэр. Мне было стыдно рассказывать Пэшиенс такие вещи. И еще я очень боялся, что ведьма убьет ее за то, что слышала. Я никому ничего не рассказал, даже когда услышал, что Элиас Гаррик видал. Потом мне Лестер Крейн говорил, что Стивен Дантон тоже такое видел — три твари с ведьмой, только они свои мерзости творили в доме, где жила до этого семья Пул, рядом с фермой Дантона. И я все равно держал язык за зубами.

— Что заставило вас переменить решение и сообщить о том, что вы видели? — спросил Вудворд. — И кому вы об этом рассказали?

— Я решил… после того, как нашли кукол в доме ведьмы. Я пошел прямо к мистеру Бидвеллу и все ему рассказал.

— Мне следует поговорить с мистером Дантоном, — сказал Вудворд Мэтью. — Отметь, пожалуйста, у себя.

— Не получится, — ответил Бакнер. — Он забрал всю свою семью и уехал два месяца назад. И дом Дантона после этого сгорел. А Лестер Крейн со своим выводком примерно тогда же собрал вещи.

Вудворд на минуту замолчал, приводя мысли в порядок.

— Вы знали Дэниела Ховарта?

— Да, сэр.

— Что он был за человек?

— Ну, молодой он был. Лет сорок, может, сорок пять. Большой такой. Его чтобы завалить, действительно нужен был демон, это я вам точно говорю!

— Вам выпадали случаи видеть мистера Ховарта вместе с женой?

— Да нет, не много. Дэниел был сам по себе. Не слишком общительный.

— А его жена? Она была общительна?

— Ну… тут не мне судить. Дэниел вот с этой женщиной были здесь года три. У него был приличный кусок земли, купил он его у голландца по имени Нидекер. У того голландца жена умерла родами, ребенок тоже не выжил, так он и решил все бросить. Дэниел был всегда такой спокойный. И ничего ему ни от кого не было надо вроде как. — Бакнер пожал плечами. — А женщина… ну, она, может, и хотела быть общительной, да только всегда выходила суматоха.

— Суматоха? Какого рода?

— Да вы на нее посмотрите, сэр. Если сможете вынести после того, что я вам рассказал. Она же помесь ниггера с испанцем. Вы захотели бы с ней сидеть на одной скамье в церкви?

— Ведьма ходила в церковь? — приподнял брови Вудворд.

— Пока не ударилась в ведьмовство, — пояснил Бакнер. — Она ходила два или три воскресенья. И никто рядом с ней не садился. От них, от португашек, вонь идет.

— То есть ее появление в церкви не приветствовалось?

— Да никто ей не мешал делать что хочет. Кто бы стал не пускать ее в дом Отца Нашего? Я только помню, как когда она в последний раз показалась там, кое-кто — я помню кто, только не скажу, — запустил в нее перед входом тухлым яйцом. Прямо в голову, сбоку. И знаете, что она сделала?

— Что?

— Села прямо на скамью как есть — с грязными волосами, с этой вонью, со всем — и не шевельнулась, пока преподобный Гроув не сказал последнее «Аминь» часа через четыре. Конечно, он малость поспешил — воняло-то в церкви будь здоров.

Краем глаза Мэтью заметил шевеление. Он поднял глаза, когда кончил записывать, — и увидел, что Рэйчел Ховарт стоит возле решетки, стиснув зубы, и на лице ее можно прочесть одну лишь свирепость. Правая рука женщины взметнулась в воздух — яростный жест, который заставил Мэтью крикнуть:

— Магистрат!

От одного этого крика у Вудворда могли вылететь остатки волос на голове. Он резко обернулся, а Бакнер издал сдавленный крик ужаса и поднял руку, защищая лицо от несомненного для него удара сатанинского пламени.

С громким треском рука женщины ударилась в решетку. Осколки темной красновато-коричневой чашки упали на солому. Мэтью увидел в пальцах женщины ручку от чашки — остальное было разбито вдребезги.

— Я допила чай, — сказала Рэйчел. Разжав пальцы, она уронила последний фрагмент на пол, внутрь камеры. — В таком виде хотела Лукреция Воган ее получить?

— Да, в таком. А тебе, Мэтью, спасибо, что помог мне облегчить пузырь. Не мог бы ты теперь собрать для меня осколки?

Магистрат обтер лицо рукавом и попытался призвать к порядку колотящееся сердце. Мэтью пришлось встать на колени и полезть рукой в камеру женщины, чтобы собрать все осколки. Она стояла над ним, и без того пугающая, но теперь, после рассказа фермера Бакнера, — совершенно внушающая ужас, пусть даже Мэтью был одарен способностью рассуждать здраво.

— Погодите, — сказала она, когда он начал вставать. Опустив руку, она подобрала кусочек, который он пропустил. — Возьмите и этот тоже.

Она положила осколок в протянутую ладонь, и Мэтью немедленно убрал руку сквозь решетку.

Вудворд положил осколки в корзину мадам Воган.

— Давайте продолжать, хотя, должен сознаться, мой ум сейчас представляет собой такую же неразбериху, как осколки этой разбитой чашки. — Он обеими руками потер виски. — Мэтью, у тебя есть вопросы к свидетелю?

— Да, сэр, — ответил он с готовностью и приготовился записывать собственные слова. — Мистер Бакнер, давно ли вы вынуждены ходить с этой тростью?

— С тростью? Ну… лет восемь, девять. Кости сдают.

— Насколько я понимаю, той ночью в саду вы были в ужасе. Ужас придает силу ногам, это я тоже знаю. Но когда та личность у вас за спиной сказала: «Джеремия, беги домой», вы действительно побежали?

— Не знаю. Наверное, да, потому что оказался у себя в кровати.

— Вы не помните, как бежали? Не помните, была ли боль в ногах?

— Нет, — ответил Бакнер. — Не помню.

— Через какую дверь вы вошли в свой дом?

— Дверь? Сейчас вспомню… вроде бы через заднюю.

— То есть вы не помните, какая это была дверь?

— Их всего две, — фыркнул Бакнер. — Задняя и передняя. Я был за домом, так что, наверное, вошел в заднюю.

— Той ночью было холодно? — спросил Мэтью, обмакивая перо.

— Февраль был, я же сказал.

— Да, сэр. Но мой вопрос, предложенный вам, таков: было ли холодно в ту ночь?

— Было, конечно. Не могло не быть — в феврале-то!

— Но вы не помните точно, было холодно или нет? Вы не вспоминаете ощущение холода?

— Меня, что ли, здесь судят? — Бакнер посмотрел на магистрата в поисках поддержки. — Чего это он добивается?

— В твоих вопросах есть какая-то цель, Мэтью?

— Да, сэр. Вы мне позволите их задать?

— Ладно. — Вудворд кивнул. — Только помни, пожалуйста, что мистер Бакнер — свидетель, а не обвиняемый.

— Мистер Бакнер, когда вы встали, чтобы выйти на улицу в эту холодную февральскую ночь, вы не задержались надеть верхнюю одежду?

— Верхнюю одежду? При чем она здесь?

— Куртку, — сказал Мэтью. — Плащ. Шляпу. Перчатки. Конечно, вы не могли не задержаться, чтобы надеть башмаки.

Бакнер наморщил лоб.

— Ну… да… конечно, я надел башмаки!

— А куртку?

— Ну да, помню, что и куртку надел! Вы меня за дурака держите?

— Никоим образом, сэр. Но эти детали вы сообщаете не очень уверенно. Скажите мне тогда вот что: когда вы услышали крик петуха, вы лежали в постели в башмаках и в куртке?

— Чего?

— Вы показали, что лежали в постели, весь в поту и дрожа. Вы в какой-то момент остановились снять башмаки и пальто перед тем, как лечь в постель?

— Ну да. — Это было сказано убежденно. — Не мог не снять.

— А трость? — спросил Мэтью. — Вы ее взяли с собой, когда выходили?

— Взял. Без нее я вряд ли туда дошел бы.

— И куда вы поставили вашу трость, вернувшись из сада?

— Я… я ее поставил… — Бакнер прижал пальцы ко рту. — Я ее поставил… в угол, рядом с кроватью, так понимаю. Где она всегда стоит.

— И там она и оказалась утром?

— Да. Прямо в углу.

— А куда вы положили куртку и башмаки?

— Я… куртку я снял и положил, а башмаки… в ногах кровати, наверное.

— И там вы их и нашли в следующий раз, когда они вам понадобились?

— Постойте-ка, — сказал Бакнер, усердно морща лоб. — Нет. Куртку я, значит, повесил на крюке у передней двери. Там она и была.

— У передней двери? Но вошли вы через заднюю? В доме горел фонарь или было темно?

— Темно. Света я не помню.

— Вы были — как вы говорили — испуганы до полусмерти, стали свидетелем демонских мерзостей, и при этом вы смогли пройти через весь дом в темноте, чтобы повесить куртку на соответствующий крюк? — Мэтью поднял палец, пока Бакнер еще не успел ответить. — Ага! Вы это сделали, чтобы жена не узнала, что вы выходили! Я прав?

— Ну, наверное. — Бакнер энергично закивал. — В этом, должно быть, дело.

— Сэр, если вы так поступили, почему же вы думали, что сняли ее и положили в ногах кровати? Вы настолько неясно помните, где оставили куртку?

— Я был заворожен! Не мог не быть. Я же сказал, после того, что я видел, у меня уже в голове не все в порядке.

— Мистер Бакнер? — Мэтью пристально всмотрелся в глаза старика. — Вы рассказали нам всю историю в потрясающих подробностях, причем видели вы их без какого-либо освещения. Почему же тогда вы так плохо помните подробности того, что было до и после инцидента в саду?

Бакнер сжал зубы:

— Вы считаете, что я лгу?

— Мистер Бакнер, — вмешался Вудворд, — никто такого не говорил.

— А и говорить не надо! Я по этим проклятым вопросам вижу, которые он задает! Все это насчет там курток и башмаков и где там была у меня трость и где не было! Я честный человек, хоть кого спросите!

— Сэр, прошу вас. Нет оснований для подобных вспышек.

— Я не врун! — Это Бакнер уже просто выкрикнул. Он с трудом поднялся на ноги и показал на Рэйчел Ховарт. — Вот ведьма, которую я видел с тремя демонами из Ада! Я их с ней видел, тут никакой ошибки! Она — зло, до самого своего черного сердца, а если вы думаете, что я вру, значит, она и на вас уже порчу навела!

— Сэр, — ровным голосом начал Вудворд, стараясь успокоить старика. — Прошу вас. Присядьте, пожалуйста, и…

— Не сяду я! Не станет меня никто называть лжецом, будь он даже магистрат! Видит Бог, я говорю правду, а лишь Его суд важен!

— В Небесах — да, — сказал Вудворд, несколько уязвленный последним замечанием. — Но в судах земных правосудиемзанимаются смертные.

— Да будь тут правосудие, ведьма бы следующего дня уже не увидела! — У Бакнера на губах выступила белая пена, глаза горели яростью. — Или вы уже решили, что город наш должен погибнуть, а ведьма — жить?

— У меня еще остались вопросы, — сказал Вудворд, указывая на табурет. — Не будете ли вы добры сесть?

— Я уже этого наелся досыта! И отвечать ни на что уже не буду!

Старик резко повернулся и вышел из камеры, тяжело опираясь на трость.

Вудворд тоже встал:

— Мистер Бакнер, прошу вас! Еще только несколько минут!

Но его мольбы пропали втуне. Бакнер вышел, хромая, и покинул тюрьму.

— Его можно убедить вернуться, — сказал Мэтью. — Бидвелла он послушает.

— У меня всего два-три вопроса осталось. — Вудворд бросил недобрый взгляд на своего клерка. — Зачем было так доводить человека?

— Мне кажется, я никого не доводил, сэр. Я прояснял обстоятельства.

— Ты устроил этому человеку допрос с пристрастием, Мэтью! С тем же успехом ты мог бы назвать его лжецом.

— Нет, сэр, — ответил Мэтью спокойно, — я такого не говорил. Я просто хотел знать, почему он не может вспомнить некоторые конкретные подробности, хотя другие конкретные подробности помнит весьма ясно. Я думал, что он вспомнит, как надевал и снимал куртку и башмаки, какой бы страх он ни пережил.

— Так вот этот человек не лжец! — заверил Вудворд. — Сбит с толку — быть может. Испуган — наверное. Но я не верю, что он способен был бы создавать такие фантазмы. А ты? Я хочу сказать… Боже милостивый, если он действительно такое состряпал, то его уже ничем не спасти!

В ответ раздался смех. Мэтью и Вудворд обернулись к соседней камере. Рэйчел Ховарт сидела на скамье, прислонясь спиной к шероховатой стенке и запрокинув голову.

— Вы находите это веселым, мадам? — вопросил Вудворд.

— Нет, — ответила она. — Я нахожу это печальным. Но поскольку слезы у меня давно кончились, мне приходится смеяться, вместо того чтобы рыдать.

— Смейтесь или рыдайте, как вам хочется, но улики против вас весьма серьезны.

— Улики? — Она снова рассмеялась. — Да где ж тут улики? Безумная сказка, рассказанная стариком? Хотя в его словах и была доля правды.

— То есть вы признаете свой договор с Дьяволом?

— Отнюдь. Я признаю, что ходила в церковь по воскресеньям и в третий раз сидела на службе с волосами, вымазанными тухлым яйцом. Но я не собиралась доставлять им удовольствие наблюдать, как я бегу домой или плачу, как побитый ребенок. Это единственная правда во всем рассказе Бакнера.

— Конечно, вы будете отрицать инцидент в саду. Я ничего другого и не ожидал бы.

— А тогда какой в этом смысл? — Она направила янтарные глаза на Вудворда. — Если я такая уж ведьма, зачем бы я позвала Бакнера созерцать мои… нескромности? Почему не стала заниматься такими вещами не прилюдно?

— Этого я не знаю, мадам. Почему?

— Очевидно также, согласно Бакнеру, я умею проходить сквозь запертые двери. Почему же я тогда до сих пор в этой камере?

— Покинуть эту тюрьму было бы признанием в колдовстве.

— А позволить Бакнеру созерцать эти богохульства — не признание? — Она покачала головой. — Будь я действительно ведьмой, я была бы умнее.

— О, я думаю, вы достаточно умны, мадам. Кроме того, кто может сказать, что вы не покидаете тюрьму по ночам, не бродите где вам хочется со своим хозяином? Возможно, вы обитаете в некоем призрачном мире, который богобоязненные граждане даже вообразить не смеют.

— Можете завтра утром спросить своего клерка, — сказала Рэйчел. — Он сегодня узнает, есть ли у меня власть проходить сквозь стены.

— Я сомневаюсь, чтобы вы проявили подобную власть в присутствии Мэтью, — парировал Вудворд. — Опять-таки это было бы признанием вины, которое привело бы вас на костер.

Она внезапно встала.

— Вы такой же сумасшедший, как и все они! Вы искренне полагаете после того, что вы сегодня слышали, что я не буду гореть? Есть другие свидетели — другие лжецы, — которые еще выскажутся против меня, это я знаю. Но кто будет говорить за меня? Никто. Да они ненавидели меня еще до того, как назвали ведьмой, и потому-то они сделали меня ведьмой, чтобы еще сильнее ненавидеть!

— Они сделали вас ведьмой? Как можно было сделать вас тем, чем вы не являетесь?

— Послушайте меня как следует, магистрат. Кто-то убил преподобного Гроува и моего мужа, а потом выставил меня самой черной ведьмой к югу от Салема. Кто-то сделал кукол и спрятал под полом у меня в доме. Кто-то распустил эти мерзкие враки обо мне, и теперь здешние жители сами не знают, что говорят!

— Я верю мистеру Бакнеру, — сказал Вудворд. — Я видывал в своей жизни лжецов, и не в одном суде. Я видел, как они сами плетут паутину, в которую попадаются. Мистер Бакнер может путаться в мелких подробностях из-за своего почтенного возраста и потрясений той ночи, но он не лжет.

— Если он не лжет, — заявила Рэйчел, — то либо его надо посадить в сумасшедший дом, либо он заколдован другой ведьмой, не той, которую из меня пытаются сделать. Я никогда ногой не ступала ни в его дом, ни в его сад. Клянусь в этом перед Богом.

— Осторожнее со словами, мадам! Удар небесного огня может положить конец вашим играм!

— Если это будет более быстрая смерть, чем на костре, я буду только рада.

— Есть простой способ положить всему этому конец, — сказал Мэтью. — Мадам, если бы вы прочли молитву Господню, я думаю, что магистрат мог бы рассмотреть ваше дело в ином свете.

— Спасибо, но я сам за себя могу сказать! — возразил Вудворд. — После того, что я сегодня здесь слышал, я считаю, что даже прочтение молитвы Господней может оказаться обманом, созданным хозяином этой женщины!

— Я избавлю вас от подобных сомнений, — сказала Рэйчел, — поскольку отказываюсь произносить слова, не имеющие в этом городе никакого смысла. Те, кто день и ночь бормочут «Отче наш», первыми начнут скалиться, когда меня будут жечь. Например, Лукреция Воган. Вот отличный пример доброй христианки! Она подала бы распятому Христу уксуса и сказала бы, что это мед!

— Она была настолько добра, что передала вам чашку чаю. Мне не показалось, что это был уксус.

— Вы ее не знаете, а я знаю. И думаю, что знаю, зачем она просила разбить и вернуть ей чашку. Спросите ее. Вам это может показаться интересным.

Вудворд отвернулся и стал укладывать в корзину чайник и чашки.

— Полагаю, на сегодня хватит, Мэтью. Сейчас я пойду к доктору Шилдсу. В понедельник с утра мы продолжим допросы.

— Я бы предложил, сэр, вызвать следующим свидетелем миссис Бакнер. У меня есть вопросы, которые я хотел бы ей предложить.

— Ах, у тебя есть вопросы? — Вудворд замолчал. Щеки его занялись пламенем. — Кто председатель в этом суде, ты или я?

— Вы, конечно.

— Тогда не мне ли надлежит определять, кто будет следующим свидетелем? И, поскольку у меня нет никаких вопросов к миссис Бакнер, я предложу мистеру Гаррику явиться в суд в понедельник утром.

— Я понимаю, что власть в этом суде, как и в любом другом, принадлежит вам, — сказал Мэтью, слегка склонив голову, — но не следует ли попросить миссис Бакнер описать умственное состояние ее мужа за тот период времени…

— Миссис Бакнер следует оставить в покое, — прервал его магистрат. — Она во время обоих происшествий, описанных ее мужем, спала. Я бы сказал, что мистер Бакнер так и не передал ей, что видел. И ты готов привести почтенную мать семейства и добрую христианку в эту тюрьму, где ее будет слышать мадам Ховарт?

— Ее можно привести в любой другой зал суда.

— По личному усмотрению судьи. По моему мнению, ей нечего добавить, и она может даже претерпеть моральный ущерб, если призвать ее свидетельствовать.

— Магистрат, — сказал Мэтью, стараясь быть спокойным и разумным, — жена знает своего мужа лучше других. Я хотел бы узнать, не бывало ли у мистера Бакнера… скажем, иллюзий в прежние годы.

— Если ты хочешь сказать, что виденное им было иллюзией, не забывай, что эту иллюзию видел еще один человек. Кажется, Стивен Дантон?

— Да, сэр. Но мистера Дантона здесь сейчас нет, и мы знаем об этом лишь со слов мистера Бакнера.

— Сказанных под присягой. Вполне разумных слов. Переданных с такими деталями, пусть и тошнотворными, на какие только может надеяться судья. Его слов для меня достаточно.

— Но недостаточно для меня.

Эти совершенно искренние слова сорвались с губ Мэтью раньше, чем он успел их сдержать. Если бы у Вудворда зубы были вставные, они могли бы вывалиться на пол. Молчание длилось; магистрат и его клерк глядели друг на друга.

У Вудворда в горле бесилась боль, нос заложило, кости ныли от влажной и душной жары. Только что надежный свидетель изложил историю, одновременно захватывающую и ужасную, которая поставила женщину — человеческое существо, пусть даже и пресловутую ведьму, — на край костра. Магистрат чувствовал себя совершенно разбитым, и теперь эта дерзость добавила груз к и без того гнетущей тяжести.

— Ты забыл свое место, — хрипло проговорил он. — Ты клерк, а не магистрат. Ты даже не присяжный поверенный, хотя, кажется, желаешь этого. Твои обязанности — обязанности писца, а не дознавателя. Первые ты выполняешь весьма хорошо, вторые же тебя до добра не доведут.

Мэтью не ответил, только лицо его вспыхнуло краской стыда. Он понял, что его занесло, и лучше сейчас помолчать.

— Я отнесу этот инцидент на счет неприятной обстановки и ужасной погоды, — решил Вудворд. — И покончим с ним, как подобает джентльменам. Ты согласен?

— Согласен, сэр, — ответил Мэтью, хотя по-прежнему считал, что допросить жену Бакнера весьма уместно — нет, просто необходимо!

— Тогда хорошо. — Вудворд взял корзину, собираясь уходить. — Я попрошу мистера Грина перевести тебя в одну из тех камер. — Он кивнул в сторону камер напротив. Я бы предпочел, чтобы ты не находился в столь близкой окрестности мадам Ховарт.

— Э-э… я бы предпочел остаться там, где я сейчас, сэр, — быстро возразил Мэтью. — Мне очень приятно, что здесь есть стол.

— Почему? Он же тебе не будет нужен.

— Он… от этого помещение меньше похоже на камеру.

— А, понимаю. Тогда я велю перевести мадам Ховарт.

— В этом нет необходимости, сэр, — сказал Мэтью. — Расстояние между камерами вряд ли имеет значение, если она действительно воспользуется колдовством. И у меня есть вот это. — Он поднял Библию в кожаном переплете. — Если этого не хватит, чтобы меня защитить, то ничего не хватит.

Магистрат помолчал, переводя глаза со своего клерка на Рэйчел Ховарт и обратно. Сама ситуация — что Мэтью вынужден остаться в этом недостойном месте с женщиной, о которой известны такие мерзости, — грызла его душу. Кто знает, чему свидетелем может стать Мэтью в глухую ночь? Он проклинал себя за произнесение приговора над юношей, но разве у него был выбор? Ему пришло на ум занять самому камеру на ночь под предлогом присмотреть за действиями мадам Ховарт, но он знал, что Бидвелл и все жители городка посмотрят на это предвзято и решат, что он совсем не такой ревностный судья, как кажется.

А на самом дне его эмоций, там, куда не доставал свет общественного взгляда, он боялся. Боялся Рэйчел Ховарт и того, что она может сделать с мальчиком. Боялся, оставив Мэтью с этой почитательницей дьявола, наутро найти его уже другим. Ведь радость ведьмы — уничтожение невинности. Не так ли?

— Со мной ничего не случится, — сказал Мэтью, прочитав часть этих мыслей на терзаемом сомнениями лице магистрата. — Идите к доктору Шилдсу и попросите у него лекарство.

Вудворд кивнул, но никак не мог заставить себя уйти. Все же идти надо было.

— Я сегодня днем загляну тебя проведать, — сказал он. — Могу я тебе что-нибудь принести? Книги, скажем, из библиотеки мистера Бидвелла?

— Да, это было бы отлично. Любые книги подойдут.

— Я не сомневаюсь, что тебя вскоре покормят. Если еда тебе не понравится, я буду рад тебе принести…

— Какова бы ни была еда, она будет достаточно хорошей, — ответил Мэтью. — Пойдите лучше к доктору Шилдсу.

— Обязательно. — Внимание Вудворда обратилось к женщине, снова опустившейся на скамейку. — Ваши действия по отношению к моему клерку будут наблюдаться и записываться, мадам, — сурово произнес он. — Я настоятельно предлагаю вам сохранять должное расстояние.

— О моих действиях вы можете не беспокоиться, — ответила она. — Но здешние крысы не слишком внимают настоятельным предложениям.

Больше ничего Вудворд сделать не мог. Мэтью придется сражаться за себя самому, и да пребудет с ним Господь Бог. Вудворд, держа в руке корзину, вышел из тюрьмы. В следующую минуту вошел Грин, закрыл и запер решетку камеры Мэтью, потом вышел снова.

Мэтью стоял возле решетки, уставясь в открытый люк. Пальцы его вцепились в железо. Звук запираемой камеры напомнил ему лязг железных ворот в приюте, и в животе зашевелилась тошнота.

— Вы здесь еще недостаточно долго, чтобы ощутить потерю свободы, — спокойно сказала Рэйчел. — На сколько вас приговорили?

— На трое суток.

— Целая вечность! — сухо и язвительно засмеялась она.

— Я никогда раньше не бывал в тюрьме. Во всяком случае, по эту сторону решетки.

— Я тоже. Здесь не так плохо — днем. Но темнота не так ласкова.

— Трое суток, — повторил Мэтью. — Как-нибудь перетерплю.

— Что еще за глупости? — заговорила она еще резче. — Вы думаете, я не понимаю, что вас подсадили шпионить за мной?

— Вы ошибаетесь. Я здесь за то, что… напал на кузнеца.

— Ну конечно. Так, чем же мне сегодня на вас навести порчу? Превратиться в ворона и летать из камеры в камеру? Или начать танцевать джигу в воздухе, пока Сатана будет играть на скрипке? А! Почему бы не превратить вас в кусок сыра, и пусть крысы вас разорвут на части! Произведет это впечатление на вашего магистрата?

— Не сомневаюсь, — ответил Мэтью спокойно. — Но никому из нас от этого лучше не будет, потому что, если к рассвету от меня останутся крошки, к полудню от вас останутся угли.

— Когда-нибудь от меня действительно останутся угли. Так почему бы не завтра?

Мэтью посмотрел через решетки на Рэйчел Ховарт, которая села, подобрав ноги.

— В этом городе не все считают вас ведьмой.

— А кто не считает?

— По крайней мере один человек. Я не могу назвать имя, чтобы не обмануть доверие.

— Один. — Она улыбнулась поджатыми губами. — И это ведь не магистрат?

— Нет.

— Тогда кто же? Вы?

— Я подхожу к таким вопросам с открытым разумом.

— А ваш магистрат — нет?

— Магистрат Вудворд, — ответил Мэтью, — человек чести и убеждений. Какова бы ни была его сегодняшняя реакция, он будет действовать умеренно. Вы пока что не увидите языков пламени у своих ног, хотя после сегодняшнего рассказа мистера Бакнера, я думаю, магистрат счел бы оправданным зажечь факел.

— Бакнер! — Рэйчел сказала это как плюнула. — Он не в своем уме. Я никогда не бывала ни в его доме, ни в саду. Я его едва знаю, вообще, наверное, десятком слов с ним не перемолвилась.

Мэтью подошел к столу и стал приводить в порядок бумаги.

— Он, похоже, хорошо знает вас. После вашей вчерашней демонстрации я должен бы подумать, не естественным ли для вас поведением было бы сбросить одежду и ходить по городу.

— Я ни для кого, кроме собственного мужа, одежду не сбрасываю, — сказала она. — Ни для кого другого. И уж точно не на людях и определенно не… не для таких мерзких целей, как вообразил Бакнер.

— То есть, вы хотите сказать, все это — воображение старика?

— Да! Именно так!

Мэтью нашел соответствующий листок и прочел написанное.

— Относительно инцидента в саду мистер Бакнер показал следующее: «Я никому ничего не рассказал, даже когда услышал, что Элиас Гаррик видал. Потом мне Лестер Крейн говорил, что Стивен Дантон тоже такое видел — три твари с ведьмой, только они свои мерзости творили в доме, где жила до этого семья Пул, рядом с фермой Дантона». — Он поднял глаза на Рэйчел. — Как это может быть воображением двух разных людей, в разное время и в разных местах?

Она не ответила. Лицо ее потемнело, она смотрела прямо перед собой.

— Показания Элиаса Гаррика в понедельник утром добавят еще дров в ваш костер, — сказал Мэтью. — Вы знаете, что он будет говорить. — Ответа не последовало. — Я так понимаю ваше молчание, что знаете. Потом мы выслушаем слова ребенка по имени Вайолет Адамс. Мне неизвестно, о чем она будет свидетельствовать. А вам? — Снова молчание. — Что бы это ни было, слова из уст ребенка будут вдвойне весомы. Магистрат весьма чувствителен к показаниям детей, и я бы вам посоветовал придержать язык, пока она будет говорить.

— Какую бы ложь она ни изрыгала? — спросила Рэйчел, все так же глядя прямо перед собой.

— Даже если она поклянется, что видела вас в уличной уборной с тремя сотнями демонов. Держите язык на привязи.

— Может быть, вам интересно будет узнать, — сказала Рэйчел, — что мать этого ребенка — именно та женщина, которая надушила мне голову таким ароматом прямо перед церковью. Констанс Адамс не делала секрета из своих чувств ко мне. — Рэйчел повернула голову, ее глаза встретили взгляд Мэтью. — Вы — клерк магистрата, поклявшийся соблюдать его закон. Если вы здесь не для того, чтобы шпионить по его поручению, почему вам не наплевать в высшей степени, что я буду говорить и чего не буду?

Мэтью продолжал ровнять листы бумаги. Закончив, он вложил их в ящик и закрыл крышку. Столько времени понадобилось ему, чтобы сформулировать ответ.

— Я очень любопытен насчет головоломок, — ответил он, стараясь не встречаться с ней взглядом. — Я могу успокоиться только тогда, когда все кусочки идеально подходят. В данном случае… я чувствую, что многие кусочки силой уложены на неправильные места и потому растрепались по краям. Есть отсутствующие кусочки, которые требуется найти. И есть кусочки вроде бы правильные, но они — по крайней мере для меня — фальшивые. В этом и состоит мой интерес.

Последовало долгое молчание. Мэтью занял его очисткой пера. Потом она спросила с нажимом:

— Вы думаете, что я ведьма?

— Я думаю, — ответил он после некоторого размышления, — что в этом городе поселилось очень изощренное зло. Воплотилось оно в человеке или демоне, оно кажется сатанинским. Большего я сказать не могу.

— Я тоже, — сказала она. — Но кто бы ни был тот, кто перерезал горло моему мужу и изобразил меня в этом грязном маскараде, гореть за это придется мне.

Спорить с этим утверждением Мэтью не мог. Сожжение казалось действительно весьма близким.

«Ложь на лжи», — говорила миссис Неттльз.

«Что ей нужно — так это защитник, боец за правду».

Как правда здесь негусто представлена, так и бойцы, подумал Мэтью. Он всего лишь клерк, не более того. Не магистрат, не поверенный… и уж точно не боец.

Но в одном он был уверен, одно ему стало ясно после отвратительного переживания свидетельства Бакнера и бурной реакции магистрата. Как только закончатся допросы, Вудворд будет вынужден немедленно вынести решение о предании смерти Рэйчел Ховарт. Через несколько дней она сгорит дотла после прочтения ей этого приговора. А чья рука напишет его?

Собственная рука Мэтью, конечно же. Ему уже приходилось это делать, ничего нового.

Кроме того, что в этот раз ему предстоит унести с собой в могилу загадку кусочков, которые не укладываются в картину, и сойти в нее, мучаясь неразгаданными «почему».

Он закончил чистить перо, положил его вместе с чернильницей в коробку, после чего коробка отправилась в один из выдвижных ящиков стола, которые Уинстон, очевидно, очистил перед тем как везти в тюрьму, потому что стол был абсолютно пуст — свободен для дальнейшего использования.

Затем Мэтью растянулся на соломе — свежей, спасибо мистеру Грину, — закрыл глаза и попытался заснуть.

Только потом до него дошло, что он бессознательно отодвинулся как можно дальше от решетки, отделявшей его от камеры Рэйчел Ховарт, и что в правой руке он сжимает Библию, отгораживаясь ею.

Глава 13

Когда магистрат добрался до лазарета доктора Шилдса — выбеленного мелом дома на улице Гармонии, он шел уже будто в тумане. И это ощущение давящей и слепящей тяжести связано было не только с физическим состоянием; это была еще и душевная тяжесть.

Вудворд только что ушел из дома Лукреции Воган. Миссис Воган была приглашена к двери симпатичной белокурой девушкой лет шестнадцати, которую старшая дама представила как свою дочь Шериз. Возвращая корзину с чайником и чашками, Вудворд поинтересовался, зачем миссис Воган хотела, чтобы красновато-коричневую чашку разбила Рэйчел Ховарт.

— Вы-то, человек городской и утонченный, понимаете, — сказала миссис Воган, — что теперь эта чашка стала куда ценнее, чем раньше.

— Ценнее? — спросил Вудворд. — Каким образом осколки чашки могут быть дороже целой?

— Потому что чашку разбила она, — был ответ, который только сильнее озадачил магистрата. Очевидно, это отразилось у него на лице, потому что миссис Воган пояснила: — Когда ведьму предадут смерти, а Фаунт-Роял снова успокоится, жители города захотят иметь что-то в память о том страшном времени, которое нам пришлось пережить. — Она улыбнулась, и Вудворд мог бы назвать эту улыбку только ледяной. — Конечно, на это уйдет время, но, если правильно подать осколки разбитой чашки, они пойдут дорого, как амулеты, приносящие удачу.

— Простите? — Вудворд чувствовал, что туман обволакивает мозг.

— Я специально выбрала оттенок самый близкий к кровавому, какой только нашла, — сказала миссис Воган, и в ее голосе прозвучала интонация быстро соображающего человека в разговоре с тугодумом. — Кровь ведьмы. Или алые слезы ведьмы. Я еще не решила, так говорить или этак. Это же вопрос воображения, понимаете?

— Я… боюсь, что у меня воображение не так хорошо развито, как у вас, — сказал Вудворд, и густой ком закупорил ему горло.

— Спасибо, что вернули так быстро. В свое время я смогу сказать, что осколки чашки, разбитой ведьмой, передал мне собственными руками магистрат, предавший ее казни. — Тут у миссис Воган появились небольшие морщинки на лбу. — А скажите мне, что станет с соломенными куклами?

— С соломенными куклами? — повторил он.

— Да. Вам же они не нужны будут, когда ведьмы не станет?

— Извините, — сказал тогда Вудворд. — Мне действительно пора.

И вот в таком виде — с туманом в голове, под серым небом — он потянулся к дверному колокольчику доктора Шилдса. Над дверью виднелась вывеска, окрашенная в красный, белый и синий цвета медицины, и она объявляла, что здесь принимает «Бендж. Шилдс, хирург и цирюльник». Вудворд потянул за шнурок и стал ждать. Вскоре дверь отворила крупная широколицая женщина с курчавыми темно-каштановыми волосами. Магистрат представился, спросил, нельзя ли видеть доктора Шилдса, и был проведен в скудно обставленную гостиную, украшением которой служила позолоченная клетка с двумя желтыми канарейками. Женщина, пышная фигура которой была облечена бежевым платьем и фартуком, вполне пригодным к службе в качестве палатки переселенца, вышла в дверь на другой стороне комнаты, оставив Вудворда в обществе птиц.

Однако почти сразу, через минуту ил и две, эта дверь открылась вновь, и появился сам доктор, одетый в белую блузу с закатанными рукавами, винного цвета жилет и угольно-серые бриджи. На носу у него сидели очки с круглыми стеклами, длинные волосы болтались по плечам.

— Магистрат! — воскликнул он, протягивая руку. — Чем обязан такой радости?

— Хорошо бы, если бы радость была моей целью, — ответил магистрат. Голос его, довольно сиплый, готов был совсем пропасть. — Боюсь, что я пришел с жалобами на здоровье.

— Откройте рот, пожалуйста, — попросил Шилдс. — Чуть наклоните голову назад, если не трудно. — Он заглянул внутрь. — Ну и ну, — сказал он, едва успев глянуть. — Горло у вас сильно опухло и воспалено. Подозреваю, что у вас оно болит.

— Да. Очень.

— Не сомневаюсь. Пойдемте со мной, посмотрим получше.

Вудворд последовал за доктором в ту же дверь, через коридор, мимо комнаты, где стояли чашка с водой, кресло и кожаный ремень для правки бритв при выполнении обязанностей цирюльника, мимо второй комнаты, где стояли три узкие кровати. На одной лежала молодая женщина с гипсовой повязкой на правой руке и вялым лицом, покрытым синяками всех цветов и размеров. Ее кормила супом из миски женщина, открывшая Вудворду дверь. Он понял, что это, должно быть, злополучная жена Ноулза, пострадавшая от ярости выбивалки для ковров.

В третьей по коридору комнате дверь была открыта, и Шилдс сказал:

— Присядьте вон туда, — и показал рукой на кресло возле единственного окна.

Магистрат сел. Шилдс распахнул ставни, впуская туманный серый свет.

— С рассветом взмыла моя душа, — сказал доктор, отвернувшись, чтобы приготовить все для осмотра. — Потом она упала вновь на землю и сейчас лежит в луже грязи.

— У меня так же. Неужто никогда не засияет снова полный солнечный день над Новым Светом?

— Это, похоже, вопрос темный.

Вудворд рассмотрел комнату, в которую его привели. Очевидно, она служила кабинетом и врачу, и его аптекарю. По одну сторону располагались видавшие виды стол и кресло, рядом висела на стене книжная полка, и книги на ней казались старыми медицинскими томами, если судить по толщине и мрачности кожаных переплетов. Напротив стоял длинный верстак на высоте примерно в половину роста доктора Шилдса. На верстаке, вдоль которого были вделаны с десяток выдвижных ящичков с ручками из слоновой кости, расположился кошмар пьяного стеклодува в виде таинственных бутылочек, мензурок, банок и тому подобного, а также набор аптекарских весов и каких-то еще приборов. На стене также висели полки, и на них тоже стояли бутылки и банки, во многих темнели какие-то жидкости и зелья.

Шилдс вымыл руки с мылом в миске с водой.

— Это у вас недавно такое состояние? Или вас оно беспокоило еще до прибытия в Фаунт-Роял?

— Только недавно. Началось с легкого першения, но сейчас… едва могу глотать.

— Гм! — Доктор вытер руки тканью и открыл один из ящиков верстака. — Надо залезть вам в горло. Он повернулся к магистрату, и Вудворд с некоторым испугом заметил, что у Шилдса в руках ножницы, вполне пригодные для обрезки деревьев.

— А! — произнес Шилдс, слегка улыбнувшись тревоге Вудворда. — Я хотел сказать, что надо посмотреть вам в горло.

Своими страшными ножницами он разделил свечку пополам, потом отложил их и вставил один из обрубков свечи в металлическую держалку с зеркалом позади пламени для усиления света. Он зажег свечу от спички, взял из ящика другой инструмент и поставил кресло напротив пациента.

— Откройте пошире, пожалуйста.

Вудворд повиновался. Шилдс поднес свечу ко рту магистрата и стал внимательно изучать.

— Похоже, весьма сильно воспалено. Скажите, дыхание у вас не затруднено?

— Знаете, дышать действительно стало тяжким трудом.

— Запрокиньте голову, чтобы я посмотрел вам в ноздри. — Шилдс хмыкнул и стал глядеть в этот внушительный хобот. — Да, и здесь все опухло. Больше справа, чем слева, но прохождение воздуха одинаково затруднено. Откройте снова рот.

На этот раз, когда Вудворд подчинился, доктор ввел длинный металлический зонд с квадратным клочком ваты на конце, зафиксированным зажимом.

— Пожалуйста, не глотайте.

Вата стала тереться по задней стенке горла Вудворда, и магистрату пришлось зажмуриться и подавить позыв поперхнуться или закричать — такая острая была боль. Наконец зонд вышел, и Вудворд увидел — сквозь слезы, — что вату пропитала пастозная желтая жидкость.

— Я с этой болезнью уже сталкивался в разных степенях се серьезности, — сказал доктор. — Ваше состояние примерно в середине. Такова цена, которую платит человек за жизнь на краю болота, за испорченный воздух и влажные испарения. Эта перетяжка горла и дренирование вызвали у вас в глотке крайнее раздражение. — Он встал и отложил зонд с пожелтевшей ватой на верстак. — Я смажу вам горло лекарством, которое должно почти полностью снять боль. Также я дам вам средство для облегчения дыхания.

Говоря все это, он убрал измазанную вату из зажима и вставил туда свежий кусок.

— Слава Богу, хоть какое-то облегчение будет! — сказал Вудворд. — Чистая пытка была — говорить сегодня во время снятия свидетельских показаний!

— Ах да, показания. — Шилдс выбрал на полке бутыль и вытащил пробку. — Первым свидетелем был Джеремия Бакнер? Мистер Уинстон мне сказал, что вы собирались с него начать.

— Это верно.

— Я знаю его историю. — Шилдс вернулся к креслу, неся с собой бутылку и зонд, но оставив на этот раз свечу с зеркалом. — От такой истории на парике волосы могут встать дыбом, не находите?

— Ничего более мерзкого никогда не слышал.

— Откройте рот, пожалуйста. — Шилдс обмакнул вату в бутылку с темно-коричневой жидкостью. — Немного пощиплет, зато снимет воспаление. — Он ввел зонд, и Вудворд напрягся. — Спокойнее.

И тут пропитанная жидкостью вата коснулась горла. Вудворд чуть не откусил зонд, руки его сжались в кулаки, и он поймал себя на мысли, что это похоже на сожжение на костре, только без дыма.

— Спокойно, спокойно! — сказал доктор, остановившись, чтобы снова макнуть вату в жидкость. Вновь наступила борьба с ужасной болью, и Вудворд понял, что у него голова свинчивается с шеи в непроизвольных попытках уйти от ваты. Это, подумал он с горячечным юмором, будто тебя не только жгут, но еще и вешают.

Однако через секунду страшная боль стала отступать. Шилдс продолжал макать вату в коричневую жидкость и щедро мазать заднюю стенку горла.

— Сейчас уже должно быть немного лучше, — сказал он. — Чувствуете?

Вудворд кивнул. Слезы текли у него по щекам.

— Моя собственная пропись: кора хинного дерева, лимониум, опиум, на основе оксимеля для придания твердости. В прошлом показана очень хорошие результаты. Я даже подумываю подать на патент. — Он еще несколько раз приложил лекарство, проверил, что горло магистрата хорошо обработано, и сел, улыбаясь.

— Ну, хотел бы я, чтобы все мои пациенты были такими же стойкими, как вы, сэр. Ох, одну минутку. — Он поднялся, подошел к одному из ящиков и вернулся с льняной салфеткой. — Может быть, стоит ею воспользоваться.

— Спасибо, сэр, — прохрипел Вудворд.

Он воспользовался салфеткой так, как это и подразумевалось, — вытер слезы.

— Если в ближайшие дни вам станет хуже, нам придется повторить смазывание лекарством большей крепости. Но я рассчитываю, что вам уже завтра к вечеру будет намного легче… Ваш следующий свидетель — Элиас Гаррик?

— Да.

— Он же уже рассказывал вам свою историю. Зачем надо его вызывать?

— Его показания должны быть записаны.

Доктор Шилдс посмотрел поверх очков, невероятно похожий сейчас на сову-сипуху.

— Должен вас предупредить, что долгий разговор нанесет вашему горлу дальнейший вред. Вы в любом случае должны дать ему отдых.

— Гаррика я вызывал на понедельник. Воскресенье будет для меня днем отдыха.

— Даже понедельник может быть слишком рано. Я бы сказал, что вам абсолютно необходимо воздержаться от речей по крайней мере неделю.

— Невозможно! — возразил Вудворд. — Что же я за магистрат буду, если не смогу говорить?

— Это не мне решать, я только даю вам профессиональный совет. — Шилдс вновь подошел к верстаку, отложил зонд и открыл синюю керамическую баночку. — Это средство поможет вашим ноздрям, — сказал он, возвращаясь с банкой к Вудворду. — Возьмите одну.

Вудворд заглянул в банку и увидел что-то вроде дюжины небольших коричневых палочек, каждая длиной дюйма в два.

— Что это?

— Растительное лекарство из листьев конопли. Я сам ее выращиваю, поскольку это, кажется, одно из немногих растений, которые выживают в этом зверском климате. Давайте, вы увидите, что это полезное лекарство.

Вудворд выбрал одну палочку, на ощупь довольно маслянистую, и потянул было в рот, намереваясь разжевать.

— Нет-нет! — остановил его Шилдс. — Ее курят, как трубку.

— Курят?

— Да. Только с одним различием: дым надо втянуть глубоко в легкие, там подержать и медленно выдохнуть. — Доктор пододвинул свечу. — Вложите между губами и потяните через нее воздух.

Магистрат так и сделал, и Шилдс коснулся пламенем свечи закрученного кончика палочки. Вверх пошла тоненькая струйка синеватого дыма.

— Втягивайте, — велел Шилдс. — Иначе никакой пользы не будет.

Вудворд вдохнул изо всех сил. Горький дым обжег легкие, и от приступа кашля слезы выступили на глазах. Вудворд согнулся пополам, задыхаясь и стеная.

— Первые несколько затяжек действительно трудны, — признал доктор. — Смотрите, я покажу, как это делается.

Он сел, взял одну из конопляных палочек и зажег. Потом вдохнул с привычной легкостью. После небольшой паузы он выпустил дым изо рта.

— Видите? Требует некоторой практики.

Вудворд заметил, что глаза у доктора заблестели. Он снова попытался затянуться, и снова его скрутил кашель.

— Возможно, вы вдыхаете слишком много дыма, — предположил Шилдс. — Лучше это делать малыми дозами.

— Вы настаиваете, чтобы я подвергся этому лечению?

— Да. Вам станет намного легче дышать.

Шилдс снова затянулся, задрал подбородок и выпустил клуб дыма к потолку.

Вудворд сделал третью попытку. Кашель был уже не такой суровый. На четвертый раз он кашлянул всего два раза. К шестой затяжке давление в голове стало слегка слабеть.

Доктор Шилдс уже докурил свою палочку почти до половины. Он разглядывал тлеющий кончик, а потом перевел взгляд прямо на магистрата.

— Знаете, магистрат, — сказал он после долгого молчания, — вы очень хороший человек.

— И в чем это выражается, сэр?

— В том, что вы без жалоб выносите бахвальство и напор Бидвелла. На это способен только очень хороший человек. Видит Бог, вы, наверное, почти святой.

— Думаю, что нет. Я всего лишь слуга.

— О нет, больше чем слуга! Вы хозяин закона, что ставит вас выше Бидвелла, поскольку ему так отчаянно нужно то, что только вы можете ему дать.

— Но то же можно сказать и о вас, сэр, — возразил Вудворд. Он глубоко вдохнул, подержал дым внутри и выдохнул. Выдыхаемый дым расходился, сходился и снова расходился, как картинки в калейдоскопе. — Вы — хозяин исцелений.

— Хотел бы я им быть! — Шилдс гулко засмеялся, потом наклонился вперед и прошептал заговорщицким шепотом: — Как правило, я вообще не знаю, что делаю.

— Вы шутите!

— Нет. — Шилдс снова затянулся и выпустил изо рта клуб дыма. — Это горькая, но правда.

— Похоже, ваша укромность потеряла гвоздичку. То есть… — Вудворду пришлось остановиться, чтобы собрать разбегающиеся слова. Уменьшение давления в голове будто растрясло его словарь. — Ваша скромность потеряла уздечку, я хотел сказать.

— Быть врачом здесь… в этом городе и в это время… гнетущее занятие, сэр. Иногда при посещении больных я прохожу мимо кладбища. И порой возникает такое чувство, что лучше бы мне расположить свой кабинет среди могил, тогда ходить было бы ближе. — Он зажал конопляную палочку губами и довольно резко затянулся. Количество дыма, хлынувшего у него изо рта, внушало почтение. Глаза за очками покраснели и стали печальными. — Конечно, все дело в болоте. Люди не предназначены для того, чтобы жить так близко к миазмам. Они отягощают душу и ослабляют дух. Добавьте к этой печальной картине непрерывный дождь и наличие ведьмы, и я ради спасения своей жизни не мог бы найти для Бидвелла способ, как этому городу выжить. Люди каждый день покидают Фаунт-Роял… так или иначе. Нет, — он покачал головой, — считайте, что этот город обречен.

— Если вы действительно так думаете, почему вы не возьмете свою жену и не уедете?

— Мою жену?

— Да. — Вудворд тяжело заморгал. Ноздри почти прочистились, но туман в голове остался. — Женщина, которая мне открыла. Это ваша жена?

— А, вы про миссис Хейссен! Она работает у меня сестрой. Нет, моя жена и два сына — то есть один сын — живут в Бостоне. Моя жена — белошвейка. У меня было два сына. Один из них… — он затянулся, как показалось Вудворду, жадно, — …старший… был убит разбойником на Почтовой Филадельфийской Дороге. Это было уже… э-э… восемь лет назад, кажется, но некоторые раны не поддаются лечению временем. Если ваше дитя — не важно, какого возраста, — отнимут у вас таким образом… — Он выпустил дым, наблюдая за струями и вихрями, поднимающимися к потолку. — Извините, — прервал он себя, поднимая руку, чтобы вытереть глаза. — Я отвлекся.

— Если это не слишком бестактный вопрос, — начал Вудворд, — почему ваша жена осталась в Бостоне?

— Ну вы же не предлагаете, чтобы она приехала сюда? Кровь Христова, я даже слышать об этом не хочу! Нет, ей куда лучше в Бостоне, где к ее услугам вся современная медицина. Там соляные болота и приливные лужи укротили, поэтому испарения совсем не так вредны. — Шилдс приложился к конопляной палочке и медленно выпустил дым. — По той же причине Уинстон оставил семью в Англии, а Бидвелл даже и думать не смеет о том, чтобы его жена проделала весь этот путь — пусть даже на одном из его кораблей! Вы знаете, жене Джонстона здесь так не понравилось, что она вернулась в Англию и решила больше океан не переплывать. Можете вы это поставить ей в вину? Эта страна не для женщин, уж поверьте мне!

Вудворд, хотя его разум быстро заволакивало туманом, вспомнил, что хотел порасспрашивать доктора Шилдса.

— Кстати, про учителя Джонстона, — сказал он, хотя язык у него будто распух и покрылся кошачьим мехом. — Мне надо выяснить, хотя, я знаю, это должно очень странно звучать, но… вы когда-нибудь видели его деформированное колено?

— Колено? Нет, не видел. И не думаю, чтобы хотел видеть, поскольку врожденные деформации не входят в круг моих интересов. Но я ему продавал бинты и мазь, которые ему нужны были в связи с этой болезнью. — Шилдс нахмурился. — А почему вдруг такой вопрос?

— Просто я любопытен, — ответил Вудворд, хотя на самом деле здесь любопытен был больше Мэтью, чем он. — А… не слишком ли невероятно, чтобы мистер Джонстон мог… скажем, сбежать или взбежать по лестнице?

Доктор посмотрел на него так, будто у магистрата только что слетела крыша.

— Я так понял ваш ответ, что не мог бы.

— Абсолютно не мог бы. Ну, быть может, он мог бы подняться по ступеням с трудом, по одной, но с заметным трудом. — Он склонил голову набок, совиные глаза блеснули. — К чему все эти вопросы, Айзек? Можно мне вас так называть?

— Да, конечно. А мне можно называть вас Бенджамин?

— Естественно. Итак, друг мой Айзек, к чему все эти вопросы насчет колена Джонстона?

— Сегодня под утро дом мистера Бидвелла посетил вор. — Вудворд подался вперед. Дым волной заколебался между ним и доктором. — Кто бы он ни был, он украл золотую монету из комнаты моего клерка…

— А, да, — кивнул Шилдс. — Эта знаменитая монета. Я слышал про нее от Малкольма Дженнингса, когда он приходил прокалывать нарыв.

— Я столкнулся с вором в прихожей, — продолжал Вудворд. — Это был крупный мужчина и силен как бык. Я сражался изо всех сил, но был в невыгодном положении, поскольку он напал на меня сзади. — Сейчас в его воспоминаниях ему казалось, что именно так и было, и кто мог бы сказать, что это неправда? — Все случилось очень быстро, — сказал Вудворд, — я даже лица его не видел. Он выбил у меня из руки лампу и сбежал по лестнице. Я, конечно, знаю, что у мистера Джонстона увечье серьезное, но… мой клерк хотел узнать, смотрели ли вы его колено и способен ли он на подобные действия.

Шилдс захохотал:

— Ну не может быть, чтобы вы такое всерьез думали! Алан Джонстон — вор! Я бы сказал, что во всем Фаунт-Рояле нет человека, который бы меньше годился на эту роль! Он же из богатой семьи!

— Я так и предполагал, поскольку он посещал колледж Всех Святых в Оксфорде, но, знаете ли, угадать нельзя.

— Я сам видел его золотые карманные часы с его инициалами. Он владеет золотым кольцом с рубином размером с ноготь! — Шилдс снова засмеялся довольно бессмысленным смехом. — Ничего себе вор! Нет, для Алана невозможно было бы сбежать по лестнице. Вы же видели, как он серьезно опирается на трость.

— Да, видел. Но теория, которую, насколько я понял, выдвигает мой клерк — и учтите, прошу вас, что он молод и его воображение не знает пределов, — состоит в том, что колено мистера Джонстона выглядит как деформированное, а на самом деле — по его теории — такое же нормальное, как у меня и у вас.

Шилдс заморгал, сделал затяжку, снова моргнул, потом лицо его расплылось в веселой усмешке.

— Теперь вы решили надеть шутовской колпак?

Вудворд пожал плечами:

— Мой клерк вполне серьезен. Именно поэтому мне пришлось предпринять это расследование.

Улыбка доктора исчезла.

— Это самое… опрометчивое суждение, которое я в жизни слышал! Увечье этого колена отлично видно сквозь чулок! Джонстон живет в Фаунт-Рояле три года! Зачем, ради всего святого, понадобилось бы ему это притворство?

— Понятия не имею. Еще раз прошу вас понять, что Мэтью — молодой человек с весьма острым умом, но иногда этому уму не хватает узды здравого смысла.

— Это уж точно! — Шилдс затянулся своим лекарством, и магистрат последовал его примеру. Ему стало лучше, боль в горле почти прошла, и дыхательные пути прочистились. Колыхание дыма завораживало, а свет, льющийся в комнату через окно, стал шелковисто-серым. — Но кое-что я вам могу рассказать про Алана, и это вам может быть интересно, — вдруг доверительно произнес Шилдс. — Точнее, про его жену. — Он слегка понизил голос. — Ее звали Маргарет. И с нею было… как бы это сказать… не все просто.

— В каком смысле?

— Красивая женщина, без сомнения. Но… не совсем все в порядке под черепом. Я сам не видел ее припадков, но слышал из надежных источников, что она превращалась в настоящую фурию, швырялась всем, что под руку попадет. Уинстон это видел однажды вечером в доме Бидвелла. Женщина пришла в ярость и грохнула об стену целое блюдо цыплят. И еще и другое бывало.

Шилдс оставил эти слова висеть в воздухе, затягиваясь конопляной палочкой — она уже догорела почти до его пальцев.

— Одну минутку. — Он встал, отошел к верстаку и вернулся, держа зонд с зажатым в зажиме окурком, как недавно был там зажат ватный шарик.

Доктор снова сел, и глаза его лукаво заблестели.

— Миссис Джонстон и муж тойбедной женщины, что лежит в лазарете, — он кивком показал в направлении другой комнаты, — у них неоднократно бывали тайные свидания.

— Ноулз и жена Джонстона?

— Именно. И достаточно смело себя вели, насколько я помню. Многие знали, что происходит, в том числе жена Ноулза. В какой-то момент кто-то сказал Алану, но я думаю, это вряд ли его удивило. И вообще Маргарет презирала и ненавидела Фаунт-Роял, не делая из этого секрета, так что Алан отвез ее в Англию, к ее родителям. Она тоже из богатой семьи — отец ее ткацкий фабрикант, — но, боюсь, была слишком избалована. Через пару месяцев Алан вернулся, и дело это забылось.

— Супружеская измена — серьезное преступление, — сказал Вудворд. — Он не пожелал предъявлять обвинение?

— Честно говоря, я думаю, он был рад избавиться от этой женщины. Она была угрозой его репутации и явным нарушением декорума. Алан — человек спокойный, задумчивый, держащийся, как правило, сам по себе, хотя язык у него бывает острее бритвы.

— Наверное, он влюблен в работу учителя, раз вернулся так скоро в Фаунт-Роял.

— Это правда. Он взял на себя задачу учить не только детей, но и многих их отцов, которые читать не умеют. И, конечно, того жалованья, что платит ему Бидвелл, вряд ли хватило бы на иголку с ниткой, но, как я уже говорил, у нашего учителя есть свои деньги.

Вудворд кивнул, снова припав к своей конопляной палочке. Она уже почти догорела, и жар ее ощущался между пальцами. И не только — ему теперь было тепло во всем теле, он вспотел. Но это было хорошо. С потом выходят плохие жидкости. Веки магистрата отяжелели, и он вполне был бы сейчас готов лечь и прикорнуть пару часиков.

— А Уинстон? — спросил он.

— А что Уинстон?

— Я спрашиваю, что вы о нем знаете?

Шилдс усмехнулся, выпуская дым между зубами.

— Я на трибуне свидетеля, сэр?

— Нет, и я не хотел говорить, как в суде. Я просто хочу побольше узнать о местных людях.

— Понимаю, — ответил Шилдс, хотя по голосу было ясно, что он все-таки предполагает, будто продолжается заседание суда. — Эдуард Уинстон — верный мул. Вы знаете, что Уинстон был у Бидвелла правой рукой в Лондоне? Он превосходный администратор, организатор и финансист. И он тоже держится сам по себе. Однако это он предложил привезти сюда балаганщиков.

— Балаганщиков?

— Да, актеров. Бидвелл любит театр. Уже три года летом приезжает бродячая труппа ставить моралите. Несет, так сказать, в глушь культуру и цивилизацию. По крайней мере у жителей каждый год есть некоторое ожидаемое событие. Они приезжают в середине июля, так что жаль, что вы их не увидите. — Шилдс сделал последнюю затяжку и обнаружил, что докурил палочку до конца. — Впрочем, — заметил он, — не факт, что к середине июля Фаунт-Роял еще будет существовать.

— А Николас Пейн? Его вы хорошо знаете?

— Николас Пейн, — повторил доктор и слегка улыбнулся. — Да, я его хорошо знаю.

— Кажется, он человек многих умений. — Вудворд вспоминал термин, который употребил Пейн: «Чернофлажник». — Что вы знаете о его истории?

— Знаю, что она у него есть. История.

— Я бы назвал это замечание загадочным, — сказал Вудворд, когда Шилдс больше ничего не добавил.

— Николас — человек очень скрытный. И на все руки мастер, насколько мне известно. Кажется, несколько лет был моряком. Но он не любит обсуждать свое слишком давнее прошлое.

— Он женат? Семья у него есть?

— Он был женат, когда был моложе. Его жена погибла от болезни, которая вызывала у нее припадки, а потом смерть.

Вудворд поднес окурок ко рту для последней затяжки, но тут рука его застыла.

— Припадки? — спросил он и с трудом проглотил слюну пересохшим ртом. — Какого рода припадки?

— Полагаю, судороги, — пожал плечами. — Какой-то вид лихорадки, вероятнее всего. Или чума. Но это было давно, и я сомневаюсь, чтобы Пейн стал об этом говорить. На самом деле я просто знаю, что он не станет.

— Чума, — повторил Вудворд.

Глаза у него остекленели, и не только от горького дыма лекарства.

— Айзек? — спросил Шилдс, заметив пустые глаза собеседника, и тронул его за рукав. — Что случилось?

— Ох, простите. — Вудворд заморгал, отогнав пару клубов дыма от лица, и заставил себя вернуться к действительности. — Я просто задумался.

Шилдс кивнул, и губы его искривились в понимающей улыбке:

— Задумались, кого бы спросить обо мне? Я угадал?

— Нет. Совершенно на другую тему.

— Но вы же собираетесь наводить обо мне справки? Это было бы только справедливо, раз уж вы как следует выкачали из меня сведения об учителе, мистере Уинстоне и мистере Пейне. А, да, наверное, вы это уже сделали! Разрешите? — Он взял у Вудворда из пальцев догоревший окурок и поместил его вместе с остатками своего в оловянный сосуд с крышкой на петлях. Закрыв крышку, он спросил: — Вам сейчас лучше?

— Да. И намного.

— Это хорошо. Как я уже говорил, может понадобиться повторить это лечение в зависимости от вашего состояния. Будущее покажет. — Шилдс встал. — Теперь позвольте мне проводить вас в таверну Ван-Ганди ради стакана исключительно крепкого сидра. Кроме того, у него подают арахис, а я что-то проголодался. Составите мне компанию?

— Сочту за честь.

Когда магистрат встал с кресла, ноги чуть не подломились под ним. Голова плыла, странный свет танцевал под веками. Но боль в горле прошла почти совсем, а дыхание очистилось чудесным образом. Да, лекарство у доктора оказалось поистине чудесным.

— Иногда этот дым обманывает чувство равновесия, — сказал Шилдс. — Давайте берите меня под руку, и в таверну лежит наш путь!

— В таверну, в таверну! Полцарства за таверну! — воскликнул Вудворд, и это показалось ему настолько смешно, что он захохотал, не в силах остановиться, да и не желая останавливаться. Но смех был чуть слишком громок и чуть слишком резок, и даже в своем приподнятом состоянии духа он помнил, что старается скрыть.

Глава 14

С наступлением темноты крысы осмелели.

Мэтью весь день слышал их писк и шорох, но тогда они еще не показывались. Он был рад, что грызуны не вылезли, чтобы напасть на его обед или ужин — жидкую говяжью похлебку и два ломтя черного хлеба: скромная, но вполне сытная трапеза, — однако сейчас, с той минуты, как Грин закрыл люк в потолке и оставил на крюке единственный горящий фонарь, эти твари стали вылезать из закутков и укрытий, объявляя помещение своим.

— Следите за пальцами, — сказала Рэйчел со своей скамьи. — Если попытаетесь их стукнуть, они кусаются. Если крыса на вас ночью заползет, лучше лежать совершенно неподвижно. Она понюхает и уйдет.

— А та, что укусила вас в плечо? — спросил Мэтью. Он остался стоять, прислонясь к стене. — Она тоже только нюхала?

— Нет, эту я пыталась отогнать от ведра с водой. Оказалось, что они прыгают, как кошки, и я еще выяснила, что они все равно будут рваться к воде, что бы вы ни делали.

Мэтью взял собственное ведро с водой, которое Грин недавно наполнил из большого бака, и отпил из него щедрую порцию. Достаточную, как он надеялся, чтобы утолить жажду на всю ночь. Потом поставил ведро на пол в противоположный угол, как можно дальше от своего соломенного ложа.

— Грин приносит воду только через день, — сказала Рэйчел, наблюдая за его действиями. — Когда вас одолеет жажда, вы не побрезгуете пить после крыс.

Мэтью вспомнил еще об одном затруднении, куда худшем, чем проблема крыс и ведра. Грин принес также пустое ведро для отходов организма. Мэтью сообразил, что ему придется стаскивать штаны и пользоваться ведром — рано или поздно — прямо на глазах у женщины. И она тоже должна будет пользоваться своим без всякой завесы или ширмы. Он подумал, что предпочел бы лишних два удара плети такому полному отсутствию малейшего уединения, но не ему было выбирать.

Вдруг из трещины в стене камеры метнулась темная тень и направилась прямо к ведру. На глазах у Мэтью крыса — черная, мохнатая, красноглазая, размером с его ладонь — ловко забралась по стенке ведра и перегнулась через край, лакая воду, вцепившись когтями в дерево. Через секунду за ней последовала другая, затем третья. Твари оторвались от питья, чтобы потрещать, как прачки у колодца, а потом, нарушив строй, разбежались и снова втиснулись в трещину.

Ночь обещалась очень долгая.

У Мэтью было с собой несколько книг благодаря заботливости магистрата, который принес их сегодня вечером из библиотеки Бидвелла, но свет такой тусклый, что читать невозможно. Вудворд сообщил ему, что имел интересный разговор с доктором Шилдсом, и расскажет подробнее, когда Мэтью выйдет на свободу. А сейчас Мэтью ощущал, как стены и решетки смыкаются над ним. Не имея достаточно света, чтобы читать или писать, когда в стенах пищали и скреблись крысы, он боялся не совладать с собой и опозориться на глазах Рэйчел Ховарт. Конечно, это не должно иметь значения, потому что она, в конце концов, обвиняется в убийстве — и гораздо худших вещах, — но все же он хотел предстать крепким дубом, а не жалкой осинкой, которой себя сейчас ощущал.

В тюрьме было тепло и влажно. Рэйчел опустила сложенные ладони в ведро и смочила лицо, смывая соленую испарину, скопившуюся на щеках и на лбу. Она также охладила себе горло, не обращая внимания на двух крыс, которые с писком дрались в углу камеры.

— Сколько времени вы уже здесь? — спросил Мэтью, сидя на скамье и подобрав колени к груди.

— Сейчас вторая неделя мая?

— Да.

— Меня сюда бросили на третий день марта.

При одной этой мысли Мэтью вздрогнул. Что бы ни сделала эта женщина, она была из более крепкого теста, чем он.

— Как же вы это выдерживаете день за днем?

Женщина закончила полоскать горло и ответила:

— Разве у меня была иная возможность, кроме как выдержать? Может быть, я могла бы превратиться лепечущую идиотку. Полагаю, я могла бы сломаться, упасть на колени и сознаться в ведьмовстве у ног нашего прекрасного мистера Бидвелла. Но следует ли мне идти навстречу смерти таким образом?

— Вы могли бы прочесть перед ним молитву Господню. Это заслужило бы вам некоторое милосердие.

— Нет, — ответила она, устремляя на него горящие янтарные глаза, — не заслужило бы. Как я вам уже говорила, я отказываюсь произносить то, что в этом городе лишено смысла. И даже если бы произнесла, это не изменило бы ничьего мнения о моей виновности. — Она снова сложила ладони ковшиком, и на этот раз вода потекла по спутанной гриве черных волос. — Вы же слышали, что сказал магистрат. Если бы я произнесла молитву Господню, это была бы хитрость Дьявола для спасения моей шкуры.

Мэтью кивнул:

— Надо отдать вам должное, вы правы. Бидвелл и все прочие составили себе о вас мнение, и ничто их не поколеблет.

— Кроме одного, — сказала она твердо. — Если открыть, кто действительно убил преподобного и моего мужа и кто сплел это зло вокруг меня.

— Открыть — только половина решения. Вторая половина — представить доказательства, без которых открытие окажется впустую.

Замолчав, Мэтью сразу услышал звуки, издаваемые крысами, и потому решил говорить, чтобы занять чем-то мысли.

— У кого могла быть причина совершить эти преступления? Есть у вас какие-нибудь догадки?

— Нет.

— Ваш муж вызвал чей-то гнев? Кого-нибудь обманул? Или он…

— Дело не в Дэниеле, — перебила она. — Дело во мне. Меня выбрали предметом этого фарса по тем же причинам, по которым изгоняли из церкви. Моя мать была португалкой, мой отец — темноволосым ирландцем. Но я унаследовала цвет кожи матери и ее глаза. Это меня выделяет, как ворону среди голубей. Только у меня такой цвет в этом городе. И кто бы не увидел во мне иную, ту, которой надо бояться, потому что она — иная?

Мэтью подумал и о другой причине: о ее экзотической красоте. Вряд ли когда-нибудь на улицы Фаунт-Рояла ступала нога женщины более миловидной, чем Рэйчел Ховарт. Ее смуглая кожа и темные волосы явно вызывали неприятие у многих — если не всех — в этом обществе бледных лиц, но тот же самый оттенок смотрелся как румяная кожица запретного плода. Никогда в жизни Мэтью не видел никого ей равного. Она скорее казалась гордым зверем, чем страдающим человеком, и он подумал, что это качество тоже может раздуть огонь мужской похоти. Или угли женской ревности.

— Улики против вас… — начал Мэтью и тут же сам поправился: — Видимые улики против вас подавляют. Рассказ Бакнера может пестреть дырами, но сам он верит, что сегодня рассказал правду. То же самое с Элиасом Гарриком. Он твердо верит, что видел вас… как бы сказать… в интимном общении с Сатаной.

— Тоже ложь, — сказала она.

— Вынужден не согласиться. Я не думаю, что они лгут.

— То есть вы думаете, что я — ведьма?

— Я пока не знаю, что я думаю. Возьмем, например, кукол. Их нашли под полом вашего дома в кухне. Женщина по имени Кара…

— Грюнвальд, — перебила Рэйчел. — Она своего мужа ущипнула за ухо за то, что он заговорил со мной, задолго еще до всего этого.

— Мадам Грюнвальд во сне видела место, где лежат куклы, — продолжал Мэтью. — Как вы это объясните?

— Просто. Она сама их сделала и подложила.

— Если она так глубоко вас ненавидела, зачем же она уехала из Фаунт-Рояла? Почему не осталась свидетельствовать перед магистратом? Почему не доставила себе удовольствия потешить свою ненависть, оставшись посмотреть на вашу казнь?

Теперь Рэйчел смотрела в пол. Она покачала головой. Мэтью сказал:

— Если бы я сделал таких кукол и спрятал их под полом, я бы постарался быть среди зрителей в тот день, когда вы покинете землю. Нет, я не верю, чтобы мадам Грюнвальд участвовала в их создании.

— Николас Пейн! — вдруг сказала Рэйчел и снова подняла глаза на Мэтью. — Он был одним из троих мужчин, которые вломились в мой дом в ту мартовскую ночь, связали меня веревками и бросили через задний борт фургона. Он был и одним из тех, кто нашел кукол.

— Кто были остальные двое, что отвели вас под арест?

— Ганнибал Грин и Аарон Уиндом. Этого рассвета я никогда не забуду. Меня вытащили из кровати, и Грин обхватил меня локтем за горло, чтобы я перестала кричать. Я плюнула Уиндому в лицо и получила за это пощечину.

— Кукол нашли Пейн, Гаррик, Джеймс Рид и Кельвин Боннард, — сказал Мэтью, вспомнив, что говорил Гаррик в тот вечер, когда они приехали. — Можете ли вы придумать хоть одну причину, по которой Пейн или кто-то из остальных изготовили кукол и там спрятали?

— Нет.

— Что ж, ладно. — Мэтью увидел, как еще одна темная полоска скользнула по полу камеры. На его глазах крыса влезла на край ведра и стала пить. — Допустим, что Пейн по какой-то причине сделал этих кукол и положил под половицу. Почему же именно мадам Грюнвальд увидела во сне, где они лежат? Почему не сам Пейн, если он так старался представить против вас вещественные доказательства? — Он поразмыслил над вопросом и решил, что нашел возможный ответ. — А не было у Пейна… гм… отношений с мадам Грюнвальд?

— Не думаю, — ответила Рэйчел. — Кара Грюнвальд жирная, как свинья, и половину носа у нее оспа сожрала.

— А! — Мэтью еще подумал. — Тем меньше причин у нее было покидать Фаунт-Роял, если она изготовила кукол и знала, что вы будете ложно обвинены. Нет, тот, кто их сделал, все еще здесь — в этом я уверен. Человек, который даст себе труд организовать такой обман, останется посмотреть, как вы будете умирать. — Он глянул в ее сторону через решетку. — Простите за прямоту.

Рэйчел какое-то время молчала, а крысы продолжали пищать и скрестись в стенах.

— Вы знаете, я действительно начинаю склоняться к мысли, что вас здесь оставили не шпионить за мной, — сказала она наконец.

— Это верно. Я здесь, к сожалению, за совершение уголовного преступления.

— Нападение на кузнеца, вы говорили?

— Я вошел в его сарай без разрешения, — объяснил Мэтью. — Он на меня напал, я ранил его в лицо, и он потребовал удовлетворения. Поэтому — трое суток и три удара плетью.

— Сет Хейзелтон — человек очень странный. Не сомневаюсь, что он на вас напал, но по какой причине?

— Я обнаружил у него в сарае спрятанный мешок, а он не хотел, чтобы этот мешок вытащили на свет божий. Как он утверждает, в мешке — вещи его покойной жены. Но я думаю, там было что-то совсем другое.

— Что же тогда?

Он покачал головой:

— Не знаю. Но намереваюсь выяснить.

— Сколько вам лет? — неожиданно спросила она.

— Двадцать.

— И вы всегда были такой любознательный?

— Да, — ответил он. — Всегда.

— Судя по тому, что я сегодня видела, магистрат не ценит вашего любопытства.

— Он ценит правду, — сказал Мэтью. — Иногда мы приходим к ней разными дорогами.

— Если он решит поверить в то, в чем меня обвиняют, то заблудится в чаще, — сказала она. — Скажите, почему выходит так, что вы — клерк — скорее готовы поверить в мою невиновность, чем ученый магистрат, слуга закона?

Мэтью подумал над вопросом, прежде чем дать ответ:

— Может быть, потому, что я раньше никогда не видел ведьмы.

— А магистрат видел?

— Ему никогда не приходилось судить ведьму, но он знает судей, которым приходилось. Я также думаю, что на него большее впечатление, чем на меня, произвели Салемские процессы, потому что мне тогда было только тринадцать лет и я жил в приюте. — Мэтью опустил подбородок на колено. — Магистрат за свою карьеру изучил все накопленные знания английского права, — сказал он. — Среди этих знаний есть такие, которые построены на основе средневековых верований. Я, поскольку всего лишь младший клерк и еще не погрузился в подобные знания, не придерживаюсь так сильно их концепций. Однако вы должны понимать, что магистрат Вудворд — весьма либеральный юрист. Будь он полностью в средневековых настроениях, вы бы уже сгорели.

— Чего же он ждет? Если я все равно буду гореть, зачем тогда свидетели?

— Магистрат хочет дать вам возможность ответить на обвинения. Это правила соответствующей процедуры.

— К черту процедуру! — огрызнулась Рэйчел и встала. — К черту обвинения! Это все ложь!

— Грубости не улучшат вашего положения, — спокойно сказал Мэтью. — Я бы предложил вам от них воздержаться.

— А что улучшит? — вопросила она, подходя к решетке. — Упасть на колени и просить прощения за преступления, которых я не совершала? Подписать передачу земли моего мужа и всего своего имущества и поклясться на Библии, что никогда более не буду наводить порчу на жителей Фаунт-Рояла? Ответьте мне! Чем я могу спасти свою жизнь?

Хороший был вопрос. Настолько хороший, что у Мэтью не оказалось на него ответа. Лучший, что он смог найти, был такой:

— Всегда есть какая-то надежда.

— Ах, надежда! — желчно произнесла Рэйчел. Ее пальцы обернулись вокруг прутьев решетки. — Может, вы и не шпион, но вы лжец, и сами это знаете. Для меня надежды нет. И не было никогда с того утра, как меня выволокли из моего дома. Меня казнят за преступления, которых я не совершала, а убийца моего мужа останется на свободе. Где тут надежда?

— Эй, там! Тихо!

Это Ганнибал Грин подал гулкий голос от входа. Он вошел в тюрьму, неся в руке фонарь, и за ним брела грязная и оборванная личность, которую Мэтью видел в последний раз при свете горящего дома. У Гвинетта Линча висел на боку мешок для крыс, сумка из коровьей шкуры через плечо и остроконечная палка в руке.

— Привел вам компанию, — пророкотал Грин. — Малость почистит эту дыру.

Рэйчел не ответила. Сжав губы, она вернулась на свою скамейку и села, накрыв голову и лицо капюшоном.

— Где будете работать? — спросил Грин у крысолова, и Линч показал рукой на камеру напротив Мэтью.

Он вошел внутрь и ногой разгреб на полу грязную солому, освобождая небольшой круг. Потом полез в карман штанов, вытащил оттуда и бросил на пол горсть кукурузных зерен. Снова рука его исчезла в кармане, и к зернышкам присоединились кусочки картофеля. Из сумки Линч достал деревянную банку, а из нее вытряхнул какой-то порошок по периметру круга. Тот же коричневый порошок он рассыпал повсюду по соломе и у основания стен.

— Я вам нужен буду? — спросил Грин.

Линч покачал головой:

— Могу застрять.

— Тогда вот вам ключи. Запрете, когда кончите. Не забудьте фонарь потушить.

Произошла передача ключей, и Грин вышел. Линч еще натряс коричневого порошка в солому, проведя дорожки от углов стен до круга.

— Что это? — осведомился Мэтью. — Какой-то яд?

— В основном толченый сахар, — ответил Линч. — И чуточка опиума. От него крысы балдеют, медленные становятся. — Он закрыл крышку деревянной банки и сунул ее в сумку. — А что? Хочешь мою работу перехватить?

— Пожалуй, нет.

Линч ухмыльнулся. Он прислушался к писку и визгу крыс, которые явно учуяли запах предложенного угощения.

Линч надел свои замшевые перчатки, потом привычным движением снял кусок дерева, закрывавший лезвие на конце палки. Из сумки он достал какое-то пугающее приспособление с пятью кривыми лезвиями, похожими на небольшие когти, и прикрутил к концу палки. Два металлических зажима с силой вошли в пазы, закрепив страшное устройство, и Линч поглядел на него с заметной гордостью.

— Видал такую штуку, пацан? — спросил он. — Я их этим могу по две-три за раз брать. Сам придумал.

— Искусное устройство, ничего не скажешь.

— Полезное устройство, — поправил Линч. — Хейзелтон для меня его сделал. Изобретательный мужик, когда дает себе труд шевелить мозгами.

Он наклонил голову, прислушиваясь к шорохам в углу.

— Во, послушай! Дерутся за свою последнюю жрачку! — Ухмылка его стала шире. — Эй, ведьма! — позвал он Рэйчел. — Покувыркаемся, пока тебя не сожгли?

Она не удостоила его даже малейшим движением.

— Подберись к ней поближе, мальчик, и штуку свою выставь. Может, она тебе ее пососет.

Он расхохотался, когда Мэтью густо покраснел, а потом подтянул скамейку, бывшую в камере, поближе к расчищенному кругу. Поставив ее так, чтобы ему было удобно, Линч вышел взять с крюка фонарь и вернулся с ним в камеру. Фонарь он поставил в нескольких футах от круга, потом сел на скамью, скрестив под ней ноги и обеими руками держа свою острогу с пятью лезвиями.

— Теперь уже недолго, — объявил он. — Они распробовали вкус этой сладкой дури.

Мэтью видел, как блестят при свете фонаря светло-серые глаза крысолова. Такие ледяные глаза подошли бы больше призраку, нежели человеку. Линч снова заговорил — тихим, низким, почти певучим голосом:

— Выходите, выходите, выходите, детки. Выходите, выходите, кушайте конфетки!

Он повторил это еще два раза, каждый раз тише и больше напевая, чем говоря.

И тут действительно здоровенная черная крыса вошла в круг смерти. Она понюхала кусок картошки, подергивая хвостом, потом схватила зубами кукурузное зернышко и бросилась снова в темноту.

— Выходите, выходите, выходите, детки, — пел Линч почти шепотом. Он вглядывался в круг, ожидая, чтобы крысы вышли туда, где ему будет видно. — Выходите, выходите, кушайте конфетки.

Появилась еще одна крыса, схватила кукурузное зерно и бросилась наутек. Но следующая крыса, вошедшая в круг, двигалась медленнее, и Мэтью понял, что это действует подслащенный опиум Линча. Одурманенная крыса пожевала кусок картошки, потом встала на задние лапы, уставившись на свечу в фонаре как на свет небесный.

Линч оказался быстр. Палка мелькнула размытой полосой, раздался высокий визг наколотой крысы. Линч тут же сломал зверьку шею, потом снял труп с лезвия и бросил в мешок. Все это заняло меньше секунды, и снова Линч сидел с палкой наготове и тихо напевал:

— Выходите, выходите, выходите, детки. Выходите, выходите, кушайте конфетки…

В следующую минуту Мэтью стал свидетелем еще двух казней и одного близкого промаха. Линч хоть и мерзкий тип, но свое дело знает, подумал он.

Крысы, входящие в круг, теперь проявляли все признаки летаргии. Пир на сахаре с опиумом явным образом притупил у них инстинкт самосохранения. Очень у немногих хватило быстроты уйти от ножей Линча, и почти все они погибали, не успев даже повернуться. Некоторые умирали в таком изумлении, что даже не пискнули, когда их пронзало лезвие.

После двадцати или больше казней в кругу накопилось прилично крысиной крови, но грызуны все шли и шли, слишком одурманенные, чтобы устрашиться такой угрозы. Время от времени Линч повторял все так же нараспев свои стишки насчет деток и конфеток, но бойня была такой простой, что это казалось лишней тратой дыхания. Обрушивался конец палки, и редко Линч ошибался с прицелом. Вскоре крысолов бил их уже по две за раз.

Минут через сорок количество крыс стало убывать. Мэтью решил, что либо Линч перебил большинство тюремных крыс, либо запах крови наконец стал достаточно силен, чтобы предупредить крыс, несмотря на действие, как назвал ее Линч, «сладкой дури». И сам крысолов, казалось, тоже устал от этой бойни, испачкавшей ему перчатки и туго набившей мешок.

Один небольшой серый экземпляр, виляя, как пьяный кучер, вошел в круг. На глазах у Мэтью, захваченного не грязным представлением, но скоростью и верностью удара Линча, крысенок попробовал кукурузное зерно и тут же начал свирепо гоняться за собственным хвостом. По кругу, по кругу, с бешеной скоростью, а палка Линча повисла над ним, выжидая момент для удара. Наконец крыса бросила погоню и улеглась на брюхо, будто от усталости. Мэтью ждал, что мелькнет сейчас острога и вонзится лезвие, но Линч остановил руку.

Крысолов тяжело и глубоко вздохнул.

— Знаешь, — сказал он тихо, — не такие уж они плохие твари. Жрать им надо, как всякому. Жить надо. Они приплыли на кораблях, как и люди. Это умные бестии, они знают, что, где есть люди, там и еда найдется. Нет, в общем, не такие уж плохие.

Он наклонился, набрал на палец опиума с сахаром, который рассыпал по полу, и прижал палец к крысиной пасти. Съела она угощение или нет, Мэтью не видел, но грызун слишком одурел, чтобы удирать.

— Эй, смотри фокус! — позвал Линч.

Он протянул руку, взял фонарь и начал медленными волнообразными движениями водить им над серой крысой. Грызун лежал тихо, явно ничем не интересуясь, вытянувшись рядом с погрызенным куском картошки. Линч двигал рукой медленно и ровно, и вскоре Мэтью заметил, что хвост крысы извивается, и голова поворачивается к таинственному свету, кружащему в театре ночи. Прошла минута. Линч все водил и водил фонарем вокруг, не ускоряя и не замедляя движение. Свеча бросала красные отсветы на глаза крысы и сверкала белым льдом в глазах крысолова.

— Вставай, детка, — шепнул Линч тоже почти в ритме песни. — Вставай, вставай, вставай.

Фонарь снова пошел по кругу. Линч наклонил голову к крысе, кустистые брови сосредоточенно сдвинулись.

— Вставай, вставай, — говорил он, и в голосе его стала слышаться повелительная интонация. — Вставай, вставай!

Вдруг крыса задрожала и встала на задние лапы. Балансируя на хвосте, она стала кружиться вслед за фонарем, как миниатюрная собака, выпрашивающая кость. Мэтью смотрел, не в силах оторвать глаз, понимая, что крыса в состоянии транса, загипнотизирована свечой. Глаза зверька глядели на пламя, передние лапки царапали воздух, будто хотели объединиться с этой странной и красивой иллюминацией. Кто знает, что видела эта крыса — благодаря подслащенному опиуму — там, в центре этого огня?

— Танцуй, детка, — шепнул Линч. — Рил, если можно.

Он закружил фонарем чуть быстрее, и казалось, что крыса тоже стала вертеться быстрее, хотя, может, Мэтью это себе вообразил. И действительно, нетрудно было вообразить, что крыса стала танцором по команде Линча. Задние лапы у нее дрожали, готовые подломиться, и все же крыса искала общения с пламенем.

— Детка, детка, — шептал Линч голосом ласковым, как касание туманом щеки.

А потом опустил острогу — неспешно, но скорее так, будто сдавался. Два лезвия пронзили подставленный живот крысы, зверек задергался и завизжал. Оскаленные зубы стали полосовать воздух, как было у собратьев этой крысы весь этот час. Линч отставил фонарь, быстрым движением кисти сломал крысе шею и бросил в мешок окровавленный труп.

— Как тебе? — спросил он Мэтью, ухмыляясь в предвкушении похвалы.

— Потрясающе, — ответил Мэтью. — Вы могли бы найти работу в цирке, если бы пощадили своего партнера.

Линч засмеялся. Из сумки он вытащил тряпку и стал вытирать лезвия остроги, что означало, очевидно, прекращение казней.

— Был я в цирке, — сказал он, стирая кровь. — Девять или десять лет назад, там, в Англии. С крысами выступал. Одевал их в костюмчики, заставлял танцевать, вот как ты видел. Они любят эль, или ром, или покрепче чего, а от свечки им кажется, что они Бога видят. В смысле, своего крысиного Бога, какой бы он ни был.

— А почему вы ушли из цирка?

— Не поладил с тем паразитом, что был владельцем. Я ему львиную долю денег зарабатывал, а он мне мышиное жалованье платил. А потом — там чума так поработала, что от публики остались ребра да зубы. — Он пожал плечами. — Я себе лучше работку нашел для пропитания.

— Крысоловство? — Мэтью сам услышал, что вложил в это слово некоторое неодобрение.

— Очистка зданий от грызунов, — ответил Линч. — Я тебе говорил, в каждом городе нужен крысолов. Если я на земле что-то знаю, так это крыс. И людей, — добавил он. — Так знаю людей, что рад проводить всю жизнь среди крыс. — Он встряхнул мешок. — Пусть даже дохлых.

— Достойное чувство, — сказал Мэтью.

Линч встал. Мешок с крысами болтался у него на боку. Окровавленную тряпку он убрал в сумку из воловьей кожи и перебросил сумку через плечо.

— Я тут уже почти два года, — сказал он. — Достаточно, чтобы знать: хороший город, да только не жить ему, пока ведьма жива. — Он кивнул в сторону Рэйчел в камере. — Надо ее вытащить утром в понедельник да покончить с этим делом. Прикончить, чтобы не мучилась, да и нас тоже не мучила.

— Она что-нибудь вам дурное сделала? — спросил Мэтью.

— Нет. То есть пока нет. Но я знаю, что она сделала и что еще хотела бы сделать до того, как дело кончится. — Острогу он держал в правой руке, а левой взял фонарь. — На твоем месте, пацан, я бы сегодня ночью к ней спиной не повернулся.

— Спасибо за заботу, сэр.

— Всегда пожалуйста. — Линч насмешливо поклонился. Выпрямившись, он прищурился и оглядел камеру. — Похоже, я тут как следует почистил. Может, еще где-то сколько-то прячется, но не так, чтоб из-за них тревожиться. Так что спокойной ночи тебе и ведьме.

Он вышел из камеры и направился к выходу, унося фонарь.

— Постойте! — сказал Мэтью, вцепившись в решетку. — Вы не оставите свет?

— Чего? Этот огарок? Да он и часа не прогорит. И как я в темноте замок запру? Нет, фонарь мне самому нужен.

Не говоря более ни слова, Линч вышел из тюрьмы, и темнота стала полной. Потом послышалось дребезжание цепи, когда Линч запирал вход, и наступила жуткая тишина.

Мэтью минуту или две неподвижно стоял на месте, все еще вцепившись в решетку. Он глядел в сторону двери, надеясь вопреки очевидности, что Линч, или кто-нибудь, вернется с фонарем, потому что эта тьма была совершенно невыносима. Слышался запах крыс. Нервы у Мэтью начали расплетаться, как разрубленные веревки.

— Я вам говорила, — сказала Рэйчел тихим, но совершенно спокойным голосом. — Темнота здесь полная. На ночь никогда не оставляют фонарь. Вы могли бы это сами знать.

— Да. — Голос его прозвучал хрипло. — Мог бы.

Он услышал, как она встала со скамейки. Услышал ее шаги по соломе. Потом раздался шорох мешковины и скрип ведра. Далее последовал шум струи воды.

Одна проблема, мрачно подумал Мэтью, уже решена.

Ему придется выдержать эту темноту, хотя она и невыносима. Все равно придется выдержать, потому что, если он не справится, он может закричать или зарыдать, а что толку? Как-нибудь он сможет выдержать три ночи, раз Рэйчел Ховарт смогла вынести три месяца. Наверняка сможет.

В бревенчатой стене позади него послышался писк и шорох. Он отлично знал, что наступила ночь, которая послужит испытанием его характера, и если характер не выдержит, то он, Мэтью, пропал.

Голос Рэйчел внезапно донесся из-за решетки, которая их разделяла.

— Попробуйте заснуть, если удастся. Нет смысла стоять всю ночь напролет.

В конце концов Мэтью нехотя разжал пальцы и заставил себя пройти мимо стола к тому месту в соломе, где решил спать. Естественно, он выбрал место еще до того, как унесли фонарь. Он опустился на колени, пошарил вокруг, проверяя, нет ли здесь крыс, желающих напасть. Их и не было, хотя звуки раздавались тревожно близко. Он лег на бок и свернулся в тугой ком, обхватив руками колени. До рассвета была еще целая вечность.

Он услышал, как женщина легла на солому. И воцарилась тишина, если не считать крыс. Мэтью сжал зубы и крепко зажмурил глаза. Может быть, он издал какой-то звук отчаяния — всхлип или стон, но он не был в этом уверен.

— Можно мне называть вас Мэтью? — спросила Рэйчел.

Это было недопустимо. Совершенно недопустимо. Он — клерк магистрата, а она — обвиняемая. Такая фамильярность непозволительна.

— Да, — сказал он голосом сдавленным и почти надтреснутым.

— Спокойной ночи, Мэтью.

— Спокойной ночи, — ответил он и чуть не сказал «Рэйчел», но успел захлопнуть рот раньше, чем вылетело это имя. Но самым внутренним голосом он его произнес.

Мэтью, прислушиваясь, ждал. Чего ждал — он не знал и сам. Может быть, жужжания сверкающей мухи, посланной ведьмой. Может быть, холодного смеха демона, который пришел к ней в гости с неприличной целью, может быть, хлопанья вороновых крыл в темноте. Но ничего такого он не услышал. Раздавались только тихие шорохи уцелевших крыс, а потом, через некоторое время, к ним присоединилось дыхание спящей Рэйчел Ховарт.

«Что ей нужно — так это боец за правду», — вспомнил он.

А кто в этом городе может выступить борцом, как не он сам? Но улики… видимые улики… такие тяжкие…

Тяжкие или нет, но вопросов очень и очень много. Столько этих «почему», что он едва мог перечислить в уме их все.

Одно только ясно: если эта женщина не ведьма, то кто-то в Фаунт-Рояле — быть может, не один человек — дал себе большой и нечестивый труд выставить ее таковой. И снова тот же вопрос: почему? Зачем?

Вопреки тревогам своего владельца тело стало успокаиваться. Сон подбирался ближе. Мэтью боролся с ним, прокручивая в голове свидетельство Джеремии Бакнера. Но наконец сон победил, и Мэтью присоединился к Рэйчел в стране забвения.

Глава 15

Могущество Божие — вот что было темой проповеди Роберта Бидвелла в англиканской церкви в воскресное утро, и к концу ее второго часа — когда Бидвелл остановился выпить стакан воды и принялся говорить с новой силой — магистрат почувствовал, что глаза у него слипаются, будто веки нагрузили свинцом. Ситуация была щекотливая, поскольку он сидел на передней скамье, на месте для почетных гостей, и потому служил объектом взглядов и перешептываний прихожан. Это бы еще полбеды, будь он в лучшем состоянии здоровья, но поскольку спал он плохо, а горло вновь воспалилось и распухло, он вполне готов был предпочесть этой пытке дыбу и колесо.

Бидвелл, столь красноречивый и энергичный в разговоре один на один, на кафедре начинал путаться в собственных мыслях, как заблудившаяся овца. Между полупрожеванными высказываниями повисали тягостные паузы, во время которых паства парилась в набитом и жарком помещении. И очень было неприятно, что Бидвелл не слишком хорошо знал Книгу Книг и потому неправильно приводил те цитаты, которые, как считал Вудворд, каждый ребенок должен запомнить с момента крещения. Бидвелл призывал паству произносить вместе с ним молитву за молитвой о благоденствии и будущем Фаунт-Рояла — задача, которая стала весьма трудоемкой после шестого или седьмого «аминь». Опускались головы, раздавался звучный храп, но те, кто осмеливался заснуть, бывали приводимы к порядку шлепком перчатки мистера Грина — который и здесь действовал как тюремщик, — закрепленной на длинном шесте, способном дотянуться до щеки любого грешника.

Наконец Бидвелл достиг благочестивого заключения своей проповеди и сел. После него поднялся учитель, прохромавший к кафедре, держа под мышкой Библию, и попросил произнести еще одну молитву, дабы создать среди собравшихся присутствие Бога. Она продолжалась минут десять, но в голосе Джонстона хотя бы слышались модуляции и выражение, так что Вудворд сумел — усилием воли — избежать встречи с перчаткой.

В то утро он встал с первыми лучами солнца. Из зеркала во время бритья на него смотрело лицо больного старика с запавшими глазами и посеревшей кожей. Он открыл рот и в зеркале сумел поймать отражение вулканической пустыни, которой стало его горло. Ноздри снова распухли и забились, доказывая, что средство доктора Шилдса было не столько панацеей, сколько местным раритетом. Вудворд спросил Бидвелла, нельзя ли ему увидеть Мэтью до начала воскресной службы, и результатом путешествия к дому мистера Грина стал ключ, который возвратил крысолов, закончив свою работу.

Опасавшийся худшего Вудворд обнаружил, что его клерк лучше отдохнул на голой соломе, нежели он сам в особняке. Мэтью, конечно, тоже подвергся испытаниям, но, если не считать обнаружения утром утонувшей крысы в ведре с водой, никаких необратимых повреждений у него не было. В соседней камере Рэйчел Ховарт сидела неподвижно, накрывшись плащом, что было, возможно, подчеркнутым ответом на посещение магистрата. Но Мэтью пережил эту первую ночь, не испытав превращения в черного кота или василиска, и, похоже, не был зачарован каким-либо иным образом, чего опасался Вудворд. Магистрат пообещал, что вернется после обеда, и неохотно оставил своего клерка в обществе этой ведьмы в плаще.

Когда учитель вышел к кафедре и стал говорить, магистрат ожидал учуять запах пыли от сотни сушеных проповедей, но Джонстон держался перед собранием свободно, а потому больше привлек внимания слушателей, чем это ранее удалось Бидвеллу. На самом деле Джонстон оказался вполне хорошим оратором. Темой его проповеди была вера в таинственные пути Господни, и примерно за час он искусно сопоставил эту тему с ситуацией, перед лицом которой оказались граждане Фаунт-Рояла. Вудворду было ясно, что Джонстон наслаждается публичным выступлением и величественными движениями рук умеет подчеркнуть стихи писания, на которые делает упор. Ни одна голова не склонилась, ни разу никто не всхрапнул, пока учитель произносил свою речь, а в конце ее последовала молитва краткая, четкая, и финальное «аминь» прозвучало восклицательным знаком. Бидвелл поднялся сказать еще несколько слов, возможно, чувствуя себя чуть задетым таким превосходством учителя. Потом он вызвал к кафедре Питера Ван-Ганди, владельца таверны, чтобы тот закончил службу, и наконец-то мистер Грин поставил шест с перчаткой в угол, а паству выпустили из парилки.

Воздух на улице под молочным небом был все еще недвижен и сыр. Над лесом за стенами Фаунт-Рояла висел туман, окутывая белой пеленой верхушки деревьев. Когда магистрат вслед за Бидвеллом шел к карете, где Гуд ждал на козлах, чтобы отвезти их домой, его остановили, дернув за рукав. Обернувшись, он увидел Лукрецию Воган, одетую в унылое черное воскресное платье, как и другие женщины, только на ее платье высокий лиф украшала ленточка кружев, показавшаяся Вудворду несколько нарочитой. Рядом стояли ее белокурая дочка Шериз, тоже в черном, и худой мужчина маленького роста с пустой улыбкой на лице и столь же пустыми глазами.

— Магистрат! — позвала она. — Как двигается дело?

— Двигается, — ответил он чуть громче хриплого шепота.

— Боже милостивый! Судя по голосу, вам нужно солевое полоскание!

— Погода, — ответил он. — Мы с ней не ладим.

— Мне очень горестно это слышать. Но я вот про что: я хотела бы — то есть мы с мужем хотели бы — передать приглашение к нам на обед вечером в четверг.

— В четверг? Я не знаю, как я себя буду чувствовать.

— О, вы меня не так поняли! — Она просияла улыбкой. — Я хотела пригласить вашего клерка. Его срок кончается во вторник утром, как я слышала. И тогда же он получит свои плети? Я права?

— Да, мадам, вы правы.

— Тогда он к вечеру четверга сможет уже подняться и прийти к нам. Скажем, в шесть часов?

— Я не могу говорить от имени Мэтью, но я передам ему ваше приглашение.

— Как я буду вам благодарна! — сказала она, изобразив подобие реверанса. — Всего вам хорошего.

— И вам тоже.

Женщина взяла под руку своего мужа и повела его прочь — шокирующее зрелище, тем более в воскресенье, — а дочь шла за ними в нескольких шагах. Вудворд влез в ожидающую карету, откинулся на подушки сиденья напротив Бидвелла, и Гуд дернул вожжи.

— Интересна вам была служба, магистрат? — спросил Бидвелл.

— Да, очень.

— Мне приятно это слышать. Я боялся, что моя проповедь слишком уж умственна, а большинство наших граждан, как вы уже знаете, очаровательно сельские типы. Не был ли я для них слишком глубокомыслен?

— Нет. Я думаю, нет.

— Да, я тоже. — Бидвелл кивнул. Руки он сложил на коленях. — У нашего учителя живой ум, но он как-то ходит кругами вместо того, чтобы сразу говорить суть. Вы согласны?

— Да, — ответил Вудворд, поняв, что Бидвелл хочет слышать согласие. — У него действительно живой ум.

— Я ему говорил — предлагал — держаться ближе к реальности, нежели к абстрактным понятиям, но у него свой способ изложения. Мне лично это кажется несколько скучноватым, хотя я стараюсь следить за нитью его мысли.

— Гм… — сказал Вудворд.

— Вы можете подумать, что он, будучи учителем, лучше умеет общаться с людьми. Однако я подозреваю, что его таланты лежат в другой области. Но не в области воровства.

Бидвелл коротко засмеялся и стал внимательно оправлять кружева манжет.

Вудворд прислушивался к стуку колес, когда к ним примешался другой звук. Зазвонил колокол на дозорной башне у ворот.

— Гуд, придержи! — скомандовал Бидвелл и посмотрел в сторону башни, когда Гуд натянул вожжи. — Кажется, кто-то сюда едет. Хотя мы никого не ждем, насколько я помню. Гуд, давай к воротам!

— Слушаю, сэр, — ответил слуга, поворачивая лошадей в указанную сторону.

Сегодня на башне опять дежурил Малкольм Дженнингс. Группа жителей уже собралась у ворот посмотреть, кто бы это мог быть. Увидев, что на улице остановилась карета Бидвелла, Дженнингс перегнулся через перила и крикнул:

— Крытый фургон, мистер Бидвелл! И на козлах молодой мужчина!

Бидвелл поскреб подбородок.

— Гм… кто бы это мог быть? Не балаганщики, для них еще слишком рано. — Он махнул рукой костлявомукурильщику с трубкой, в соломенной шляпе: — Суэйн, открывайте! Холлис, помогите ему поднять бревно!

Двое мужчин, названных Бидвеллом, вытащили запорное бревно и отворили воротины. Когда ворота раскрылись достаточно, крытый фургон, о котором объявил Дженнингс, прогремел через порог, влекомый двумя лошадьми — пегой и чалой, которым, казалось, осталось лишь два-три неверных шага до живодерни. Как только фургон освободил въезд, возница натянул вожжи, остановил упряжку и посмотрел на зевак из-под своей поношенной монмутской шляпы. Взгляд его остановился на ближайшем горожанине, коим оказался Джон Суэйн.

— Фаунт-Роял? — осведомился прибывший.

— Он самый, — ответил Суэйн.

Бидвелл хотел уже сам задать вопрос, кто такой этот молодой человек, как вдруг холстина фургона раздернулась со скоростью откровения и оттуда показался другой человек. Этот, одетый в черный сюртук и черную треуголку, встал на скамью рядом с возницей, подбоченился и осмотрел пейзаж прищуренными глазами надменного императора.

— Наконец! — провозгласил он голосом, от которого лошади вздрогнули. — Вот он, град самого Диавола!

Подобное утверждение, произнесенное столь громко и повелительно, обдало Бидвелла ужасом. Он тут же встал в карете, лицо его пылало.

— Сэр?! Кто вы такой?

Взгляд темных глаз новоприбывшего, смотревших с длинного изможденного лица — лоскутного одеяла глубоких морщин и складок, — остановился на Бидвелле:

— Сперва ты, стоящий предо мной, открой имя свое.

— Я Роберт Бидвелл. Основатель Фаунт-Рояла, а также его мэр.

— Тогда я соболезную тебе в твою годину испытаний. — Человек снял шляпу, обнажив макушку, заросшую белокурыми волосами — слишком нечесаными, чтобы это мог быть парик. — Меня же ведают по имени, коим нарек меня Господь. Я — Исход Иерусалим. И много лиг прошел я до пределов твоих, сэр.

— Ради какой цели?

— Неужто надлежит вопрошать меня? Меня привел сюда Господь мой, дабы свершил я то, что Он велит мне. — Прибывший снова надел шляпу — демонстрация вежливости закончилась. — Послал меня Бог в град сей, дабы сокрушить ворожею и сразиться с демонами ада!

У Бидвелла подкосились колени. Он понял, как понял и Вудворд, что ворота открылись перед бродячим проповедником, да еще таким, который зовет к крови отмщения.

— Мы держим ситуацию под контролем, мистер… э-э… Иерусалим. Под полным контролем. Вот перед вами магистрат Вудворд из Чарльз-Тауна. — Он показал на своего спутника. — Суд над ведьмой уже идет.

— Суд? — прорычал Иерусалим и обвел взглядом лица собравшейся толпы. — Неужто не ведаете вы, что жена сия — ворожея!

— Знаем мы! — крикнул Артур Доусон. — И еще мы знаем, что она прокляла наш город!

Его поддержал хор гневных и разъяренных голосов, который, как заметил Вудворд, вызвал у проповедника улыбку, будто он услышал ласковый рефрен камерной музыки.

— Кому же надобен тогда подобный суд? — спросил Иерусалим, и голос его стал подобен гулкому барабану. — Она в темнице вашей? И пока она еще на сем свете, кто ведает, какое зло она творит в сей час?

— Одну минуту! — проорал Бидвелл, взмахивая обеими руками, чтобы успокоить шум толпы. — С ведьмой поступят по всей строгости закона!

— Глупец! — взорвался Иерусалим, человек-пушка с кожаными мехами легких. — Несть власти выше, нежели власть Бога! Осмелишься ли отрицать, что Его закон превыше закона падшего Адама?

— Нет, не стану отрицать. Но…

— Так как же можешь ты повиноваться закону падшего Адама, ведая, что сам Диавол растлил закон его?

— Да нет! Я только говорил… что мы это сделаем, как полагается…

— И ты мнишь, что дозволить злу жить в сем граде еще хоть минуту — это и значит «делать как полагается»? — Иерусалим сдержанно улыбнулся и покачал головой. — Ты ослеплен, сэр, вместе с градом твоим! — Его внимание снова обратилось к толпе, которая росла и становилась все беспокойнее. — Истинно говорю вам, что Бог есть вернейший и чистейший из законодателей, а что гласит Господь наш о ворожеях? «Ворожеи не оставляй в живых!»

— Верно! — крикнул Джордж Барроу. — Бог велит убить ведьму!

— Господь не повелевает мешкать, не повелевает он и ждать растленного закона человеческого! — гнул свое Иерусалим. — И всяк муж, кто служит сему безумию, обрекает себя геенне огненной!

— Он их подбивает на бунт! — сказал Бидвелл магистрату и выкрикнул: — Подождите, сограждане! Послушайте…

Но его не слышали.

— Время суда Господня, — вещал Иерусалим, — не завтра, не послезавтра! Время суда Господня — ныне! — Он сунул руку в свой фургон и вытащил топор. — Я истреблю ворожею с лица земли, и тогда мы возблагодарим Господа и призовем благословение его на ваши дома и нивы! Кто средь вас покажет мне дорогу к врагу моему?

При виде топора сердце Вудворда забилось чаще, он вскочил на ноги и выкрикнул:

— Нет! Я не допущу такого…

«Кощунства по отношению к суду», — хотел сказать он, но измученный голос изменил ему, и он не смог выговорить ни слова. С полдюжины человек уже вопили, что поведут проповедника к тюрьме, внезапно толпу — человек двадцать пять или больше, как подсчитал Вудворд, — охватила ярость и жажда крови. Иерусалим вылез из фургона с топором в руке и окруженный истинной сворой превратившихся в охотничьих псов людей направился по улице Гармонии в сторону тюрьмы. Длинные тощие ноги несли его со скоростью хищного паука.

— Они не войдут, дураки! — фыркнул Бидвелл. — Ключи у меня!

— Топор может стать ключом, — сумел прохрипеть Вудворд.

И тут увидел в лице Бидвелла нечто: спокойное самодовольство от осознания, что топор Иерусалима покончит с жизнью ведьмы куда быстрее, чем пламя закона. Как бы там ни было, но Бидвелл решил в пользу толпы.

— Остановите их! — потребовал Вудворд. На щеках его блестел пот.

— Я пытался, сэр, — был ответ. — Вы сами видели.

Вудворд подался к Бидвеллу лицом к лицу:

— Если эту женщину убьют, я всякого, кто был в этой толпе, обвиню в убийстве!

— Такое обвинение трудно будет вести, я думаю. — Бидвелл сел. Он посмотрел на фургон проповедника, из которого вылезла темноволосая женщина худощавого сложения и средних лет, говорившая что-то молодому вознице. — Боюсь, что ситуация уже выскользнула из моих рук.

— Но не из моих!

Вудворд вылез из кареты; кровь у него кипела. Однако не успел он шагнуть в сторону проповедника и его стаи, как его остановили слова:

— Магистрат, сар?

Он поднял глаза на Гуда.

Негр протягивал ему тонкую плеть, обычно лежавшую в кожаной сумке рядом с сиденьем кучера.

— Защита от диких зверей, сар, — пояснил Гуд.

Вудворд принял плеть, бросил возмущенный взгляд на Бидвелла и, понимая, что время решает все, повернулся и побежал за проповедником Иерусалимом и толпой со всей быстротой, которую позволяли ноющие кости.

Пожирающий дорогу шаг Иерусалима уже пронес его до середины улицы Гармонии. По дороге на его огонек слетались и другие мотыльки. Когда он свернул на улицу Истины, толпа у него за спиной выросла до сорока шести мужчин, женщин и детей, четырех собак и небольшой свиньи, которая бежала впереди из страха быть затоптанной. Разбегались из-под ног с кудахтаньем куры, летели перья, масса орущих людей и гавкающих дворняг шла парадом возмездия, а впереди Исход Иерусалим — выставив острый костистый подбородок, как нос военного корабля, — потрясал топором словно факелом славы.

Мэтью и Рэйчел услышали в тюрьме приближение толпы. Он встал со скамьи и бросился к решетке, но Рэйчел осталась сидеть. Она закрыла глаза, чуть запрокинула голову, и на лице ее выступила испарина.

— Ну и рев! — сказал Мэтью, но голос его сел, потому что он хорошо понимал, что это значит: жители Фаунт-Рояла собирались напасть на тюрьму.

— Могла бы знать. — Голос Рэйчел был спокоен, хотя и дрожал. — Они меня хотят убить в воскресенье.

Исход Иерусалим дошел до цепи, которая запирала вход, и высоко занес топор. Когда топор обрушился на цепь, звенья выдержали, но искры взлетели шершнями. Он снова занес орудие и снова обрушил его с неимоверной силой. И опять цепь выдержала, хотя два звена и получили серьезные повреждения. Иерусалим подобрался, мощно взмахнул топором — вновь полетели искры. Он поднимал топор для четвертого и, быть может, последнего удара, потому что одно звено почти уже подалось, когда из толпы вдруг вышел человек и поднял трость, протянув ее поперек рук Иерусалима.

— Что здесь происходит? — строго спросил учитель Джонстон. Он был одет в винного цвета сюртук и черную треуголку, которые были на нем в церкви. — Я не знаю, кто вы, сэр, но я прошу вас убрать этот топор!

— А я не ведаю, кто ты, сэр, — ответил Иерусалим, — но если осмелишься ты встать между мною и той ведьмой, то ответишь Богу Всемогущему!

— Остановите его, Джонстон! — Тяжело дыша, Вудворд проталкивался сквозь толпу. — Он хочет ее убить!

— И правильно! — крикнул Артур Доусон, стоящий впереди толпы. — Пора предать ее смерти!

— Убить ее! — заорал человек рядом с Доусоном. — Хватит нам уже терпеть!

Толпа отозвалась криками, требующими смерти ведьмы. Иерусалим громко провозгласил:

— Ты слышал глас народа!

И занес топор еще яростнее, чем в первые три раза. На этот раз цепь лопнула. Джонстон, припадая на больную ногу, схватил проповедника за руки в попытке отобрать топор. Вудворд напал на него с другой стороны, тоже пытаясь завладеть топором. Вдруг кто-то сзади охватил его за шею и оторвал от проповедника, а кто-то другой стукнул Джонстона по плечу кулаком. Магистрат обернулся и взмахнул плетью, но толпа уже рвалась вперед, и несколько человек навалились на Вудворда раньше, чем он успел замахнуться второй раз. Чей-то кулак угодил ему в ребра, чья-то рука схватила за рубашку спереди и чуть не вырвала ворот. Море тел подняло его в воздух, а потом его бросили наземь среди метания тяжелых сапог. Он услышал удары и выкрики и понял, что это Джонстон отмахивается тростью во все стороны.

— Вперед! На тюрьму! — заорал кто-то.

Чей-то сапог чуть не раздавил руку Вудворда, когда он попытался подняться.

— Назад! — проревел мужской голос. — Назад, я сказал!

Послышалось ржание лошади, потом резкий хлопок пистолетного выстрела. От этих звуков власти толпа подалась назад, и Вудворду очистилось место, чтобы он смог подняться.

Джонстон лежал на земле; его тело перекрывало Иерусалиму вход в тюрьму. Треуголка учителя валялась, раздавленная, в стороне, а над ним стоял проповедник. Шляпа Иерусалима тоже валялась на земле, но топор он все так же сжимал в руках.

— Черт побери, что за безобразие? — Пороховой дым вился над головой Николаса Пейна, въехавшего на гнедом жеребце прямо в гущу кровожадного собрания. Дымящийся пистолет он держал стволом вверх. — Что это за сумасшествие?

— Это не сумасшествие, Николас! — сказал пожилой человек, в котором Вудворд узнал Дункана Тайлера. — Время нам прийти в здравый рассудок и предать ведьму смерти!

— Проповедник это сделает! — сказал Доусон. — Один удар топора — и мы от нее освободимся!

— Нет! — Джонстон подобрал шляпу и теперь пытался встать, но встретился при этом с большими трудностями. Вудворд нагнулся и помог собрату по Оксфорду подняться. — Мы согласились чтить закон, как цивилизованные люди! — произнес Джонстон, когда сумел опереться на трость.

Пейн посмотрел на Иерусалима презрительно:

— Так вы, значит, проповедник?

— Исход Иерусалим, призванный Господом наставить град сей на путь истинный, — был ответ. — Неужто ты желаешь сему воспрепятствовать?

— Я желаю, чтобы вы убрали этот топор, — ответил Пейн, — или я вам мозги вышибу.

— О, ведьмой поврежденная душа! — возопил Иерусалим, оглядывая толпу. — Он грозит посланцу Бога и защищает блудницу Сатаны!

— Глядя на вас, сэр, я вижу не посланца Бога, но обыкновенного дурака, который хочет войти в тюрьму Фаунт-Рояла без соответствующих полномочий, а такие ситуации целиком и полностью в моем ведении, — ответил Пейн, как показалось Вудворду, с великолепной выдержкой и достоинством. — Я еще раз прошу вас положить топор.

— Николас! — сказал Тайлер, хватая Пейна за штанину. — Пусть этот человек сделает, что надо сделать!

— Сила Господня со мною! — взревел проповедник. — И никакое зло не устоит на пути моем!

— Не позволяйте ему этого делать, Николас! — взмолился Джонстон. — Это будет не правосудие, это будет убийство!

Пейн подал лошадь вперед, освобождая ногу из хватки Тайлера. Он проехал через толпу, отделявшую его от Иерусалима, и остановился всего футах в трех от торчащего кинжалом носа проповедника. Пейн наклонился к нему, кожа на седле скрипнула.

— Проповедник, — сказал он тихо, — следующее мое слово, обращенное к вам, будет произнесено над вашей могилой. — Он дал этому торжественному обещанию время повисеть в воздухе, пока они с Иерусалимом вели дуэль взглядов. — Магистрат, не могли бы вы принять топор, любезно подаренный проповедником?

— Да, — прохрипел Вудворд и осторожно протянул руку, готовый отскочить, если Иерусалим замахнется.

Иерусалим не шевельнулся. Вудворд видел, как дергается мышца на заросшей серой щетиной скуле проповедника. Потом по лицу его поползла улыбка, скорее оскал, но в основном — издевка, и, честно говоря, смотреть на нее было страшнее, чем на выражение праведного гнева.

— Мои поздравления, — сказал Иерусалим, повернул топор топорищем вперед и вложил деревянную рукоять в ладонь магистрата так бережно, как ложится на землю туман.

— Так, по домам. Все по домам! — скомандовал Пейн собранию. — Здесь уже больше ничего не покажут!

— Один вопрос к тебе, Николас Пейн! — заорал Джеймс Рид, стоявший рядом с Тайлером. — Мы с тобой оба видели этих кукол под полом у нее в доме! Ты знаешь, что она творит с нашим городом! На тебя порчу навели, как проповедник сказал? Наверное, раз ты отвел от нее топор!

— Не будь ты моим другом, Джеймс, ты бы сейчас на земле валялся! — крикнул в ответ Пейн. — А теперь послушайте меня, все вы! — Он развернул лошадь лицом к толпе, которая уже выросла человек до шестидесяти. — Да; я знаю, что ведьма нам сделала! Но еще я знаю вот что, и вы это запомните: когда Рэйчел Ховарт умрет — а она умрет, — ее гнусная жизнь будет закончена факелом законного приговора, а не топором бродячего проповедника! — Он замолчал, будто вызывая на возражение. Кое-где раздались выкрики — по инерции, но они сами погасли, как угольки. — Я тоже верю, что она должна умереть ради блага Фаунт-Рояла! — продолжал он. — Пока она живет, есть опасность гнить дальше. Кто-то из вас может решить уехать до того, как ее сожгут, и это ваше право, но… слушайте, слушайте!

Те, кто пытался шуметь, после этих слов замолчали.

— Мы здесь не просто поселок строим, разве вы не понимаете? Мы строим новую жизнь для себя, и когда-нибудь здесь будет город! Большой город с собственным судом и постоянным магистратом! — Он обвел толпу взглядом. — Хотим ли мы, чтобы потом говорили: первый суд, прошедший в Фаунт-Рояле, был прерван топором бродячего проповедника? Послушайте, что я вам скажу: я видал самосуд толпы, и от такого зрелища пса стошнит! Это ли первое бревно, которое мы положим в фундамент здания нашего суда?

— Не будет здесь суда! — заорал Рид. — Ни поселка, ни города, ничего не будет, кроме развалин, если ее не предать смерти!

— Развалины точно будут, если вытащить ее и убить! — ответил Пейн так же страстно. — И первое, что превратится в развалины, будет наша честь! Я видел мужчин, потерявших честь, — они становились слабыми, как соломенное чучело на ветру! Мы согласились, чтобы магистрат Вудворд провел суд и вынес решение, и мы не можем теперь передать эту работу Восходу Иерусалиму!

— Исходу Иерусалиму, с вашего позволения! — У проповедника, подумал Вудворд, потрясающий дар: он умеет подражать грому без малейшего усилия. — Вспомните, о граждане, — продолжал бушевать Иерусалим, — что язык Диавола сделан из серебра!

— Ты! — рявкнул на него Пейн. — Заткни… свою… дыру!

— Лучше иди за моей дырой, или исчезнешь в той, где нет дна!

— Похоже, что в вашей как раз и нет дна! — сказал учитель. — А может, у вас дно с крышей поменялись местами.

Вудворд оценил, что это утверждение не могло быть сказано более вовремя или более красноречиво даже на шекспировской сцене. Услышав его, проповедник запнулся, стал лихорадочно искать достойный ответ, губы его шевелились, но слов не было слышно — и в то же время эта фраза вызвала смех у многих, кто до той минуты стоял нахмуренный. Смех пошел по толпе, как круги по воде, ломая лед серьезности, и хотя большинство даже не улыбнулись, общее настроение толпы изменилось заметно.

Исход Иерусалим, надо отдать ему должное, умел проигрывать достойно. Он не стал более взывать к собранию, но сложил тощие руки на груди и уставился в землю.

— По домам! — повторил Пейн, обращаясь к гражданам. — Дневное представление окончено!

Люди стали переглядываться, переговариваться, и было ясно, что страстность толпы спала. По крайней мере на сегодня, подумал Вудворд. Люди начали расходиться. Магистрат увидел Бидвелла: он сидел неподалеку в своей карете, скрестив ноги и забросив руку на спинку сиденья. Теперь, когда стало очевидно, что Рэйчел Ховарт не умрет сегодня, он вылез из кареты и стал приближаться к тюрьме.

— Спасибо, Николас, — сказал Джонстон Пейну. — Мне страшно подумать, что могло случиться.

— Эй, вы! — обратился Пейн к проповеднику, и Иерусалим обернулся к нему. — Вы в самом деле хотели туда войти и убить ее?

— Я намеревался сделать именно то, что было сделано, — ответил проповедник. В обычном разговоре голос его звучал куда более умеренно.

— Что? Устроить бунт?

— Ведают теперь ваши горожане, что прибыл Исход Иерусалим. И этого пока довлеет им.

— Кажется, мы удостоились спектакля великолепного трагика, — сказал Джонстон. Он увидел подходящего Бидвелла. — Роберт, здесь вот стоит человек, с которым вам следует познакомиться.

— Мы уже знакомы. — Бидвелл нахмурился, увидев разбитую цепь. — Вижу, здесь для Хейзелтона есть работа. Если его рана позволит ему. — Взгляд его уперся в проповедника. — Порча имущества Фаунт-Рояла — серьезное преступление, сэр. Я бы сказал, что необходимо возмещение в одну гинею.

— Увы, я всего лишь странствующее орудие Господа, — ответил Иерусалим, пожимая плечами. — Господь дает мне пищу, одежду и кров, но не английское злато.

— То есть вы нищий?

— О нет, не нищий! Пророк, если так понятнее тебе. И прорицаю я, что бытность моя здесь важна будет.

— Вы здесь собираетесь остаться? Не думаю, — сказал Бидвелл. — Николас, не проводите ли вы этого человека до ворот? Присмотрите, чтобы он влез в свой фургон…

— Постойте! — поднял Иерусалим длинный и тощий палец. — Я преодолел весь путь от Чарльз-Тауна, где узнал о вашей тяжелой нужде. О ведьме говорят на стогнах этого града. А в городском совете осведомили меня, что у вас нужда в проповеднике Слова Божия.

— В городском совете? В Чарльз-Тауне? — Бидвелл наморщил лоб. — Откуда они узнали, что у нас нет священника?

— Они знают, что Гроува убили, — заметил Джонстон. — Это было написано в нашей просьбе прислать магистрата, которую доставили туда Николас и Эдуард.

— Пусть так, но письмо они получили в марте. И совет предположил, что мы не нашли замены священнику, которого убили в ноябре? — Он нахмурился сильнее. — Похоже, что к нашему делу там относятся спустя рукава.

— Так есть у вас провозвестник Слова Божия или нет? — вопросил Иерусалим.

— Нет. Но нам сейчас не нужен проповедник, спасибо за беспокойство.

— Но очевидно, что у вас нужда в нем великая. Ворожея в темнице, и Сатана ходит по городу. Бог единый ведает, что за мерзости еще здесь творятся. Нет, не проповедник вам нужен. Вам второе пришествие необходимо. — Темные глаза под набухшими веками на гротескно изборожденном морщинами лице уперлись в Бидвелла. — Твой сотоварищ верхами на коне прекрасно знает все о законах, зданиях суда и городах. Но дозволь спросить мне: кто говорит здесь над упокоенными и новорожденными?

— Всякий, кто желает! — ответил Пейн.

— Но не может всякий, кто желает, войти в сию темницу и обрушить топор? Неужто жизнь ворожеи ценнее для вас, чем похоронная служба над усопшими христианами и искупление новорожденных младенцев? И новорожденных, и новопреставленных пускаете вы в путь черного отчаяния, не благословив? Стыд и позор!

— Мы найдем священника, как только ведьма будет мертва! — ответил ему Бидвелл. — Но в моем городе не будет никого, кто через пять минут после своего появления чуть не поднимает бунт! Николас, будьте добры проводить этого человека…

— Горькими слезами восплачете вы, — сказал Иерусалим настолько спокойно, что Бидвелл поперхнулся от изумления. — Не ведома ли тебе власть ворожей восставать из могилы?

— Из могилы? Что вы такое бормочете?

— Когда сразите ведьму и похороните ее без должного обряда санктимонии, сами после этого бормотать станете. В смертельном ужасе.

— Санктимония? — удивился Джонстон. — Никогда о таком не слышал.

— Ты проповедник, сэр? Ты мужествовал против ведьм, ворожей, Диавола и демонов мрака? Я проводил обряд сей над могилами известнейших ведьм Элизабет Стокхем, Марджори Баллард и Сары Джонс, над бесчестными колдунами Эндрю Сполдингом и Джоном Кентом. Обрядом сим я обрек их на глубины Ада, где наслаждаться предстоит им ласками вечного пламени. Но, сэры, без подобного обряда ведьма сия покинет могилу свою и восстанет творить мерзости в образе призрака, гончей ада или… — Он пожал плечами. — Кто ведает? Изобретателен Сатана.

— Мне кажется, не только Сатана изобретателен, — сказал Джонстон.

— Постойте! — Капельки испарины заблестели на лице Бидвелла. — Вы хотите сказать, что ведьму можно предать смерти, и мы все равно от нее не избавимся?

— Воистину так, если не будет обряда санктимонии.

— Чистейшая чушь! — фыркнул учитель и обратился к Бидвеллу: — Я предлагаю выгнать его из города немедленно!

Судя по болезненному выражению лица, Бидвелл оказался между рогами дилеммы.

— Я никогда о таком обряде не слышал, — сказал он, — но это не значит, что его не существует. Ваше мнение, магистрат?

— Этот человек приехал сюда создавать трудности, — прохрипел Вудворд. — Он факел на пороховом складе.

— Согласен! — произнес Пейн.

— Да-да, с этим я тоже согласен, — кивнул Бидвелл. — Но что, если действительно нужен такой обряд, чтобы не выпустить из могилы призрак ведьмы?

— Обряд сей воистину необходим, сэр, — заявил Иерусалим. — И будь я на твоем месте, я бы потщился принять все меры предосторожности.

Бидвелл полез в карман за платком и промокнул испарину с лица.

— Будь я проклят! — сказал он наконец. — Я боюсь позволить ему остаться и боюсь заставить его уехать!

— Если меня вынудят покинуть град сей, не только ты подвергнешься проклятию, но все это. — Иерусалим театральным жестом обвел пейзаж Фаунт-Рояла. — Ты сотворил прекраснейший град, сэр, и труд, что ты вложил в его созданье, очевиден. Строение твердыни несказанных сил потребовало, и улицы проложены на зависть Чарльз-Тауну. Заметил я также, что и кладбище в твоем граде расположено превосходно. И огорчением станет в глазах Господа, если столь добрая работа и все душу отдавшие ради нее пропадут втуне.

— Вы уже можете сойти с котурн, проповедник, — обратился к нему Джонстон. — Роберт, я по-прежнему считаю, что он должен уехать.

— Мне необходимо подумать. Лучше ошибиться в сторону Господа, чем против Него.

— Пока ты находишься в раздумье, — спросил Иерусалим, — могу ли я видеть врага своего?

— Нет! — отрезал Вудворд. — Определенно нет!

— Магистрат, — обратился к нему проповедник с шелковой интонацией, — по голосу твоему я могу рассудить, что ворожея уже поразила тебя болезнью. Неужто она поразила и здравый твой рассудок? — Он снова повернулся к Бидвеллу. — Я прошу дать мне возможность увидеть ее, пожалуйста. Дабы я мог проникнуть, насколько глубоко поражена душа ее Сатаною.

Вудворду показалось, что Бидвелл вот-вот упадет в обморок. Хозяин Фаунт-Рояла переживал момент своей наибольшей слабости.

— Ладно, — сказал он. — Я не вижу в этом вреда.

— Я вижу! — возразил Вудворд, но Бидвелл прошел мимо него и отворил ворота тюрьмы. Иерусалим слегка поклонился, с благодарностью отвечая на жест Бидвелла, и вошел внутрь, стуча сапогами по половицам.

Вудворд тут же бросился за ним, желая не допустить никакого вреда, который мог бы причинить проповедник. За ним вошел Бидвелл, а также Джонстон, в то время как Пейн, явно утратив интерес к этому делу, даже не спешился. Мрачный интерьер тюрьмы был освещен только молочным светом из люка на крыше, который сегодня утром собственноручно открыл Вудворд.

Мэтью и Рэйчел слышали всю суматоху, речь Пейна и голоса стоящих у двери людей, так что знали, чего ожидать. Исход Иерусалим прежде всего остановился у камеры Мэтью и посмотрел проницательно сквозь решетку.

— Кто есть юноша сей?

— Мой клерк, — ответил Вудворд севшим голосом.

— Он здесь, дабы следить за ворожеей?

— Я здесь, — ответил Мэтью, — поскольку приговорен к трем дням тюрьмы за поступок, о котором сожалею.

— Как? — поджал губы Иерусалим. — Слуга судьи, ты стал злодеем? Всенепременно это также козни ворожеи, дабы препятствовать суду.

Мэтью не успел ответить, как голова Иерусалима повернулась в сторону другой камеры, и взгляд его упал на Рэйчел, которая сидела на скамье, закрыв голову капюшоном, но оставив лицо открытым.

Наступило долгое молчание.

— О да, — произнес наконец Иерусалим. — Я вижу, сколь глубоко в ней озеро греха.

Рэйчел не сказала ни слова, но ответила взглядом на его взгляд.

— Зрите же, как злобно взирает она, — объявил Иерусалим. — Как жарок огнь, жаждущий обратить мое сердце в пепел. Ты радовалась бы, отправив меня лететь в Ад на крыльях вороновых, женщина? Или довольна была бы пронзить мне очи гвоздями и язык разделить надвое? — Она не ответила, но опустила глаза. — Вот! Зрите! Зло, обитающее в ней, дрожит передо мной, и она не может более взирать мне в лицо!

— Вы наполовину правы, — сказала Рэйчел.

— А это колкость? Остроумная ведьма! — Иерусалим прошел мимо решетки Мэтью и остановился перед решетками другой камеры. — Как имя твое?

— Остроумная ведьма, — ответила она. — Вы уже дали мне имя.

— Ее зовут Рэйчел Ховарт, — подсказал из-за спины проповедника Бидвелл. — Не имеет смысла упоминать, что она весьма упорствует.

— Как все они. — Иерусалим просунул длинный тощий палец и обхватил прут решетки. — Как я уже вам говорил, у меня большой опыт с ворожеями. Мне ведомо то зло, что пожирает их сердца и делает черной душу. О да, ведомо. — Он кивнул, внимательно посмотрел на Рэйчел. — Это та, что совершила два смертоубийства? Так это было?

— Да. Первым делом она убила нашего англиканского священника, потом — собственного мужа, — ответил Бидвелл.

— Нет, в этом ты заблуждаешься. Сия ворожея стала невестою Сатаны, когда пролила кровь преподобного. И она же заколдовала посевы полевые и умы граждан?

— Да.

— Предположение, — не мог не сказать Мэтью. — Пока еще не доказанное.

Иерусалим бросил на него пронзительный взгляд:

— Что глаголешь ты?

— Улики еще не собраны окончательно, — сказал Мэтью. — А потому все обвинения против мадам Ховарт считаются недоказанными.

— Мадам Ховарт, так ты зовешь ее? — Иерусалим тонко и холодно улыбнулся. — Ты именуешь ворожею с почтением?

Вудворд сумел выговорить:

— Мой клерк — человек свободного ума.

— Твой клерк — человек пораженного болезнью ума, болезнью, наведенной силой этой ворожеи, сэр. Весьма опасно оставлять его здесь, в столь тесной близости. Не отыскать ли другое место, где заключить его?

— Нет, — ответил Бидвелл. — Другого места у нас нет.

— Коль так, то следует перевести ворожею в другое место. В суровом одиночестве.

— Я вынужден заявить протест против такого действия, — быстро сказал Мэтью. — Поскольку суд происходит здесь, право мадам Ховарт — присутствовать на нем во время допроса свидетелей.

Проповедник замолчал, уставившись на Мэтью. Потом он заговорил:

— Джентльмены, страшусь, что мы суть очевидцы развращения сей юной души. Ни один незапятнанный христианин и помыслить не мог бы о каких-то «правах» ведьмы. — Он дал этой фразе отзвучать как следует. — Сие есть злобное желание ведьмы утащить с собою в Ад как можно больше невинных душ. В Старом Свете целые селения сжигали дотла и вешали всех до единого их обитателей, ибо были они совращены ведьмой.

— Может быть, — ответил Мэтью, — но здесь Новый Свет.

— Старый Свет или Новый, но вечна битва меж Богом и Сатаной. И нет в ней середины. Либо ты солдат христианского воинства на одной стороне… либо орудие Диавола на другой. На чьей ты стороне, отрок?

Отличная ловушка, понял Мэтью. И еще он впервые понял извращенную логику, которую обращают против Рэйчел.

— Если я скажу, что я на стороне истины, — спросил он, — делает меня это солдатом или орудием?

Иерусалим тихо засмеялся:

— А вот, джентльмены, зрите вы начало падения Адама: уподобление змее, сперва в мыслях, затем в словах и наконец — в деяниях. Отрок, будь бдителен! Казнь есть награда столь скользким поступкам!

— С вашего позволения! — прохрипел Вудворд. — Мой клерк не под судом!

— Твой клерк — уже не твой воистину, — заявил Иерусалим. Он снова повернулся к Рэйчел. — О ворожея! — произнес он, и в голосе его зазвучал давешний гром. — Почто обрушила ты чары на нежную душу сего отрока?

— Не обрушивала я чары ни на какую душу, — ответила она. — Ни нежную, ни грубую.

— Что ж, время покажет. О ты, криводушная блудница, полная лжи и ков! Но каждый закат отбирает еще день из оставшихся у тебя, чтобы сеять грех! — Он оглянулся на Бидвелла. — Столь закоренелая ворожея не должна погибнуть легкой смертью в петле.

— Ее сожгут, — объяснил Бидвелл. — Магистрат уже вынес решение.

— А-а, сожгут. — С таким почтением произнес Иерусалим это слово, будто говорил о самой сути жизни. — Что ж, это подойдет. Но даже пепел требует ритуала санктимонии. — Он снова холодно улыбнулся Рэйчел. — О враг мой, — сказал он, — лицо твое меняется меж градами и весями, но сам ты тот же. — И снова Бидвеллу: — Я зрел достаточно. Сестра моя и племянник ожидают меня. Свободны ль мы поставить шатер на незанятой земле?

— Да, — ответил Бидвелл после едва заметного колебания. — Я скажу где.

— Я против! — заявил Джонстон. — Неужто я ничем не могу разубедить вас, Роберт?

— Я думаю, Иерусалим нам нужен не меньше, чем магистрат.

— Вы станете думать по-другому, когда он снова устроит бунт! Будьте здоровы!

Явно разозленный и раздосадованный Джонстон пошел прочь от тюрьмы, хромая и опираясь на трость.

— Алан успокоится, — сказал Бидвелл проповеднику. — Он наш школьный учитель, но он вполне разумный человек.

— Я уповаю, что твой учитель не собьется с пути, как тот злосчастный клерк. Что ж, сэр, я к твоим услугам.

— Тогда ладно. Пойдемте со мной. Но у нас не будет более… гм… беспорядков, надеюсь?

— Беспорядки — не мое дело, сэр. Я здесь ради дела освобождения.

Бидвелл жестом пригласил Иерусалима следовать за ним прочь от тюрьмы, и они пошли. Чуть отойдя от двери, Бидвелл обернулся к Вудворду:

— Магистрат? Я предлагаю вам пойти с нами, если вы желаете ехать в моем экипаже.

Вудворд кивнул. Бросив грустный взгляд на Мэтью, он слабым голосом сказал:

— Я должен дать себе отдохнуть и потому не смогу прийти до утра. Как ты?

— Все хорошо, сэр. Вы должны, я думаю, попросить у доктора Шилдса еще лекарства.

— Я так и сделаю. — Он мрачно посмотрел на Рэйчел: — Не думайте, что раз мой голос слаб и тело немощно, я не продолжу этот суд в меру своих возможностей. Следующий свидетель будет допрошен, как планировалось. — Он сделал два шага к двери и снова остановился. — Мэтью? — позвал он мучительным шепотом. — Постарайся, чтобы твои чувства не стали так же слабы, как мое здоровье.

С этими словами он повернулся и пошел за Бидвеллом.

Мэтью сел на скамью. Прибытие Исхода Иерусалима добавило в здешнюю смесь весьма взрывчатый элемент. Но сейчас Мэтью больше волновало ухудшающееся здоровье магистрата. Было ясно, что Вудворду следует отдохнуть под наблюдением врача. И уж во всяком случае, не торчать в этой гнилой тюрьме, но гордость и чувство долга требовали от него провести суд без дальнейших задержек. Мэтью никогда не видел магистрата, столь хрупкого голосом и духом, и это его пугало.

— Магистрат, — вдруг сказала Рэйчел, — очень болен. Так мне показалось.

— Боюсь, что да, — ответил Мэтью.

— Вы давно у него служите?

— Пять лет. Я был ребенком, когда мы встретились. Он дал мне возможность стать человеком.

Рэйчел кивнула.

— Могу я говорить прямо? — спросила она.

— Да, пожалуйста.

— Когда он смотрит на вас, — сказала она, — он смотрит как отец на сына.

— Я его клерк и ничего больше, — коротко ответил Мэтью.

Он сцепил руки, опустил голову. Где-то около сердца образовалась болезненная пустота.

— Ничего больше, — сказал он еще раз.

Глава 16

Около половины пятого утра в особняке Роберта Бидвелла зажгли лампы. Вскоре после того молодая негритянка вышла из дома в моросящий дождь и быстро зашагала к дому доктора Шилдса на улице Гармонии. Поручение у нее было срочное, и потому она, не мешкая, зазвонила в дверной колокольчик. Через пятнадцать минут — столько понадобилось доктору Шилдсу, чтобы одеться и собрать необходимые вещи в саквояж, — доктор уже спешил под дождем, надвинув треуголку на глаза. Вода скатывалась с загнутых вверх полей.

Миссис Неттльз впустила его в дом. Бидвелл находился в гостиной, все еще в шелковой ночной рубахе, с выражением глубокой тревоги на лице.

— Слава Богу! — сказал он при виде доктора. — Скорее наверх!

Миссис Неттльз взбежала по лестнице с быстротой горной козы, чуть ли не внеся за собой миниатюрного доктора в кильватере черной юбки. Еще не успев дойти до двери магистрата, Шилдс услышал тяжелое дыхание человека, с усилием ловящего ртом воздух.

— Кастрюлю горячей воды и тряпок! — скомандовал он миссис Неттльз, которая тут же переадресовала приказ служанке. Потом она отворила дверь, и Шилдс вошел в комнату, где вокруг кровати горели три лампы. Схватив одну из них, он тут же направил свет на лицо Вудворда. То, что он увидел, заставило его вздрогнуть, пусть и незаметно.

Лицо магистрата приобрело серовато-желтый оттенок старого пергамента. Темные впадины залегли под глазами, остекленевшими и слезящимися от труда, которого требовало дыхание. Но эти труды никак нельзя было назвать успешными: набитая корками слизь почти закупорила ноздри, пена собиралась в углах болезненно раскрытого рта и стекала, блестя, на подбородок. Руки сжимали промокшую простыню, сбившуюся вокруг тела, бисеринки пота выступили на лбу и на щеках.

— Успокойтесь, — сказал Шилдс первое, что пришло в голову. — Все будет хорошо.

Вудворд задрожал, взгляд его стал диким. Он протянул руку, схватил Шилдса за рукав пальто.

— Помогите, — прохрипел он. — Дышать не могу.

— Помогу. Миссис Неттльз, не подержите лампу? — Он отдал ей светильник и быстрым движением скинул пальто. Снял также и треуголку, а саквояж поставил на табурет возле кровати.

— Я услышал, как он кричит. — Бидвелл вошел в комнату и остановился у двери. — Это недавно было. Я послал за вами девчонку, как только понял, что он так сильно болен.

Шилдс вытащил из саквояжа голубую бутылочку и ложку. Как следует встряхнув флакон, он налил в ложку темной маслянистой жидкости.

— Вы правильно поступили. Магистрат, выпейте, пожалуйста, это.

Он влил жидкость в рот Вудворду, потом снова наполнил ложку и повторил дозу. Магистрат, находящийся на грани паники, не ощутил ни вкуса, ни запаха, но почувствовал, как густая жидкость стекает по измученному горлу. Грудь его судорожно дергалась, стараясь ухватить воздух, пальцы снова вцепились в простыни.

— Я… я умираю?

— Нет, конечно! Глупости какие. Ложитесь теперь спокойно. Миссис Неттльз, дайте мне эту лампу, пожалуйста. — Он взял лампу и поднес свет ко рту Вудворда. — Откройте как можно шире, магистрат.

Вудворд повиновался, хотя от этого усилия из глаз полились слезы. Шилдс поднес лампу как можно ближе и заглянул в горло магистрата.

Прежде всего наличествовал запах. Шилдс знал сладковато-болезненный запах смертельной болезни, и этот запах сейчас слышался в дыхании магистрата. Свет лампы показал ему то, что он и ожидал увидеть, но в гораздо худшей степени: горло Вудворда изнутри было красным — кроваво-красным, краснотой зияющих пустот инфернального ландшафта Ада. В складках побагровевших тканей, распухших так, что почти перекрылись над пищеводом, виднелись омерзительные волдыри гноя и желтые потеки на месте лопнувших волдырей. Вид был как у блюда сырого мяса, уже зараженного червями, и Шилдс знал, что боль от такого состояния совершенно ужасна.

— Миссис Неттльз, — сказал он напряженным голосом, — пожалуйста, поторопите насчет горячей воды. И принесите мне чашку с двумя горстями соли.

— Сию минуту, сэр. — Миссис Неттльз удалилась.

— Спокойнее, спокойнее, — сказал Шилдс, когда магистрат застонал от усилий дышать. — Сейчас мы вам дыхательные пути прочистим.

Он потрепал Вудворда по плечу, пытаясь как-то успокоить.

— Бен? — подошел к кровати Бидвелл. — Он ведь выживет?

— Да, да! — Шилдс увидел, что слезящиеся глаза магистрата обернулись к Бидвеллу. — Состояние серьезное, но это излечимо. О смертельном исходе и думать нечего. — Он глянул на Бидвелла поверх очков. — Однако на довольно долгое время магистрату придется отойти от дел.

— Что значит — «довольно долгое время»? Точно — сколько?

— Не могу сказать. Неделя, может быть. Две недели. — Он пожал плечами. — Это зависит от силы пациента.

— Две недели? — В голосе Бидвелла звучал удивленный ужас. — То есть вы хотите сказать, что он две недели не сможет продолжать суд?

— Да, именно это. И, пожалуйста, чуть тише. Магистрату не на пользу волнение.

— Он не может столько оставаться в постели! Он должен завершить суд, сжечь Рэйчел Ховарт и покончить с этим делом!

— Роберт, это невозможно. Я не уверен, что он сможет сидеть в кресле, не то что вести допрос свидетелей.

Бидвелл нагнулся к самому лицу доктора; щеки его пылали красным.

— Так сделайте так, чтобы он смог!

Вудворд — хотя горло его горело огнем, легкие жаждали воздуха, а кости и жилы болели, как на средневековой пытке колесованием, — не пропустил слов, которые относились к нему, хотя от шума в ушах эти слова доходили как сквозь вату.

— Я способен делать свою работу! — заставил он себя прошептать.

— Если вы повторите что-нибудь подобное, я заподозрю у вас бред, — сурово сказал ему Шилдс. — Вы должны лечь и успокоиться.

Бидвелл схватил доктора за локоть.

— Отойдем на секунду. — Он отвел Шилдса в дальний угол комнаты и встал спиной к магистрату. Голос он понизил, но интонация осталась такая, будто он орет изо всей силы. — Бен, послушайте! Мы не можем позволить себе роскошь, чтобы он лежал две недели в кровати! Даже одну неделю! Вы знаете, что сказал мне Уинстон? Мы потеряли еще три семьи после ночного пожара. Клан Рейнольдсов уехал, и — вы помните — Франклин клялся, что никакая ведьма его с его фермы не выживет? Ну так вот, Мередит уговорила его уехать, и там теперь пусто! Он был последним у нас табаководом! Вы понимаете, что все это значит?

— Понимаю, — ответил Шилдс, — но это не меняет того факта, что магистрат Вудворд опасно болен.

— Мы скребем днищем по камням, и паруса у нас почти опали. Еще две недели — и наш город станет призраком! И кто приедет сюда жить, когда эти сукины сыны в Чарльз-Тауне распустят слух о ведьме?

— Мои чувства на вашей стороне, Роберт, но…

— Дайте ему что-нибудь, — сказал Бидвелл.

— Простите?

— Дайте ему что-нибудь, чтобы поднять на ноги. Что-нибудь достаточно сильное, чтобы он смог завершить суд. Наверняка в вашем волшебном мешке есть зелье, которое может вышибить человека из постели!

— Я врач, а не фокусник.

— Вы меня поняли. Дайте ему средство достаточно сильное, чтобы поднять на ноги.

— У меня нет стимуляторов. Есть только опиум, а это успокаивающее лекарство. Кроме того, в том средстве, что я ему дал, опиум был.

— Вы куда больше можете, — прошипел Бидвелл, приблизив лицо к доктору почти вплотную. — Сколько денег вы хотели бы послать жене?

— Что?

— Послать жене. Белошвейке в Бостоне. Ей же нужны деньги? И ваш счет в таверне Ван-Ганди тоже, как я понимаю, немало весит. Я буду рад списать весь ваш долг и гарантировать, что ваша жажда рома не будет встречать препятствий. Будьте мне другом, Бен, и я буду другом вам.

— Я… я не могу вот так…

— Бен, кто нам этот магистрат? Орудие, и ничего больше! Всего лишь инструмент, привезенный ради конкретной цели, как простой заступ или топор. — Он оглянулся, услыхав открывающуюся дверь, и увидел миссис Неттльз, несущую чашку с солью, а за ней — служанку с кастрюлей воды, от которой шел пар, и белой чистой тряпкой. — Деньги для вашей жены и рома сколько хотите, — шепнул Бидвелл доктору, сверкая бешеными глазами. — И все, что для этого нужно, — залатать наш инструмент так, чтобы он мог работать.

У Шилдса уже был готов ответ, но он его не произнес. Доктор заморгал по-совиному, на виске у него забился пульс, и он проговорил севшим голосом:

— Я… я должен посмотреть пациента.

Бидвелл сошел с дороги.

— Держи кастрюлю ровно, — велел Шилдс служанке.

Воду только что сняли с огня, и она почти обжигала. Шилдс взял чашку и погрузил в воду, потом ложкой размешал соль так, что взвесь стала совершенно непрозрачной. Рука его застыла возле голубой бутылочки. Глаза прищурились, но заметил это только Бидвелл. Потом доктор взял флакон и почти все его содержимое вылил в чашку. Еще раз как следует перемешал смесь и поднес ее ко рту Вудворда.

— Пейте, — велел он.

Вудворд сделал глоток. То, что последовало, когда горячая соленая вода вошла в соприкосновение своспаленными тканями и созревшими гнойниками, приятным не было. Боль полоснула Вудворда по горлу с такой силой, что в глазах потемнело, заставила задергаться и вскрикнуть задушенным голосом — Бидвелл испугался, как бы жители не проснулись до первых петухов. Служанка отшатнулась от постели, чуть не пролив кастрюлю, и даже стальная миссис Неттльз отступила на шаг, пока вновь не собралась с духом.

Слезы лились по щекам магистрата. Он задрожал и покрасневшими глазами поглядел на доктора Шилдса.

— Простите, — сказал доктор, — но надо сделать еще глоток.

— Не могу, — прошептал Вудворд.

— Соль должна подействовать. Будет больно, но уже не так. Вот возьмите мою руку и держите изо всех сил. Роберт, вы не возьмете его другую руку?

— Я? Почему я?

— Если не трудно, — сказал Шилдс не без некоторой досады, и Бидвелл с большой неохотой взял другую руку магистрата. — Теперь, — обратился доктор к магистрату, — вы должны продержать соленую воду в горле как можно дольше, чтобы дать ей выжечь заражение. Вы готовы?

Вудворд сделал судорожный вдох. Он крепко зажмурился, вновь открыл глаза — мир перед ними расплывался. Зная, что другого пути нет, он кивнул и раскрыл рог.

Шилдс плеснул на побелевший язык Вудворда порцию сдобренного опиумом рассола. Снова, когда соль поразила горло болью, магистрат застонал, но продержал воду в горле столько, сколько было в человеческих силах. Пот выступил блестящими капельками на лысине и на лице.

— Вот это уже очень хорошо, — сказал Шилдс, когда Вудворд проглотил рассол.

Он отставил чашку, опустил тряпку в горячую воду, потом вытащил и немедленно приложил к лицу Вудворда. Магистрат задрожал, но ощущение горячей ткани на коже ни в какое сравнение не шло с тем, что он только что вытерпел. Шилдс начал энергично растирать щеки Вудворда через ткань, стараясь открыть носовые ходы сочетанием тепла и трения. Потом перестал растирать, чтобы пальцами через ту же ткань очистить ноздри магистрата от слизи и корок. Жар размягчил сгустки, и Шилдсу удалось почти все их убрать. Он снова стал массировать лицо Вудворда, сосредоточив усилия на обеих сторонах носа. В следующую секунду он убрал ткань, вновь погрузил ее в кастрюлю с водой и приложил к лицу больного, особенно надавливая на те места, где должно было иметься серьезное воспаление глубинных тканей.

И вдруг, хотя все мысли еще вертелись вокруг боли, которая его терзала, Вудворд осознал, что снова может дышать носом. Дыхательные пути медленно открывались. Горло по-прежнему ощущалось мертвым, но все же не сравнить с тем, что было. Он сделал глубокий вдох носом и ртом, вдохнув при этом и пар от материи.

— Улучшение! — заметил Шилдс, не прекращая неустанно работать пальцами. — Кажется, нам удается снять отек.

— Хвала Всевышнему! — воскликнул Бидвелл.

— Хвала-то хвала, — отозвался Шилдс, — но кровь магистрата была отравлена зловредными испарениями болота. Сгущение крови и вызвало смыкание горла и носовых пазух. — Сняв тряпку с лица Бидвелла, ставшего теперь розовым, как вареная свинина, он снова опустил ее в воду. — Вам легче дышать?

— Да.

Однако голос Вудворда остался хриплым шепотом.

— Это хорошо. Можешь поставить кастрюлю и не мешаться под ногами. — Последние слова были сказаны чернокожей служанке, которая тут же послушалась. — А теперь, — обратился Шилдс к магистрату, — вы должны понимать: это состояние почти наверняка вернется. Пока кровь у вас настолько сгущена, что пропитывает ткани, есть вероятность повторного закрытия дыхательных путей. Поэтому… — Он замолчал, доставая из саквояжа небольшую миску из сплава свинца и олова, внутренность которой была отмечена кольцами, обозначающими количество унций. Оттуда же он вытащил кожаный футляр, из которого появились на свет несколько прямоугольных инструментов из черепашьего панциря. Выбрав один из них, доктор вытащил из черепаховой рукоятки тонкое лезвие два дюйма длины. — Я должен буду пустить вам кровь, — сказал он. — Когда вам последний раз отворяли кровь?

— Много лет назад, — ответил Вудворд. — От приступа лихорадки.

— Огонь, пожалуйста, — попросил Шилдс. Миссис Неттльз открыла лампу и подставила ее горящий фитиль. Доктор вложил в огонь лезвие ланцета. — Я сделаю вам разрез за левым ухом, — сказал он Вудворду. — Для этого вам придется свесить голову с кровати. Роберт, вы ему не поможете?

Бидвелл призвал служанку, и вместе они повернули Вудворда на кровати так, чтобы голова оказалась в должном положении. Бидвелл попятился к двери — от вида крови у него закрутило в животе, и съеденные за ужином угри и устрицы вступили в единоборство.

— Возьмите это между зубами. — Шилдс вложил в правую руку Вудворда кусок корня сассафраса, все еще сохранившего ароматную кору. Вудворд не мог не заметить, что на нем остались следы других зубов. Но все равно это лучше, чем прикусить себе язык. Он вложил в рот сассафрас и прижал зубами.

Лезвие было наготове. Шилдс встал рядом с головой магистрата, наставив ланцет в точку, где хотел отворить кровь, у основания левого уха, и подставив чашу.

— Лучше всего сжать кулаки и не разжимать, — предложил он. Потом тихо добавил: — Мужайтесь, сэр!

Его рука сделала первый разрез.

Вудворд напрягся и впился зубами в корень, когда ланцет вошел в его тело. Надо отдать доктору должное, первый разрез был сделан быстро. Кровь закапала в чашу, а Шилдс сделал второй прокол, затем и третий. Алые капли побежали быстрее, и Шилдс сложил ланцет, убрав лезвие в черепаховую рукоять.

— Ну вот, — сказал он магистрату. — Худшее позади.

Он вынул корень сассфраса изо рта Вудворда и положил в карман, все это время держа чашу для кровопусканий точно под тремя кровоточащими ранками.

Теперь ему оставалось только ждать. Звук падающих капель в расширяющееся озерцо на дне чаши казался Вудворду невыносимо громким. Он закрыл глаза и жалел, что нельзя закрыть мысли. Бидвелл, все еще стоя у двери, взирал на эту процедуру с некоторым болезненным любопытством, хотя процесс кровопускания никак не был новинкой, и ему самому отворяли кровь несколько лет назад по поводу колик в животе.

Шилдс давил пальцами на область за ухом Вудворда, не давая ранам закрыться. Через несколько секунд он сказал:

— Миссис Неттльз, мне понадобится кастрюля холодной воды и чистая ткань, если не трудно. А также, я думаю, чашка рома пойдет магистрату на пользу.

Миссис Неттльз тут же велела служанке принести все, что назвал доктор. Кровь продолжала течь в озерцо — капля за каплей.

Бидвелл прокашлялся:

— Магистрат? Вы меня слышите?

— Он вас слышит, — ответил Шилдс, — но не трогайте его. Ему нужен покой.

— Я только хочу задать один вопрос.

Вудворд открыл глаза и уставился в потолок. Там виднелись коричневые разводы.

— Говорите, — просипел он.

— Что он сказал? — спросил Бидвелл, подходя ближе.

— Он сказал, чтобы вы задали свой вопрос, — ответил доктор, глядя в чашу, где собралось уже почти две унции крови.

— Сейчас. Мой вопрос, сэр, таков: когда вы сегодня сможете продолжить суд?

Глаза Вудворда нашли лицо доктора Шилдса.

— Что скажете? — Бидвелл стоял возле кровати, отвернувшись от капающей крови. — Может быть, после обеда?

Вудворд быстро сглотнул слюну. Раздирающая боль возвращалась с мстительной жестокостью.

— Я… не знаю… смогу ли…

— На самом деле, — заговорил доктор Шилдс, — вы можете подумать о том, чтобы вернуться к работе, сэр. Долгое лежание в постели никому не полезно. — Он глянул на Бидвелла, и Вудворд увидел двойное отражение мэра в очках доктора. — Мы хотим избавить ваше кровообращение от застоя. И вам также будет полезно, сэр, использование ума по назначению.

— Да! — подхватил Бидвелл. — В точности моя мысль!

— Однако, — добавил доктор, — я бы не советовал вам сидеть в этой сырой тюремной дыре без какой-либо защиты от паров. Роберт, у вас есть теплый плащ, который подойдет магистрату?

— Если нет, то я найду.

— Тогда ладно. Я приготовлю вам мазь, которую следует обильно наносить на горло, грудь и спину. От нее останутся на рубашке и верхней одежде невыводимые пятна, так что распрощайтесь с ними заранее. И я прошу вас после нанесения мази надевать шарф на шею. — Он посмотрел на миссис Неттльз: — Магистрату нужна будет диета из супов и каш. Никакой твердой пищи до моего распоряжения. Это ясно?

— Да, сэр.

— Я пошлю служанку сообщить Элиасу Гаррику, что ему не надо являться в тюрьму до… какое время вы назначите, Бен? — спросил Бидвелл с максимально невинным видом. Доктор не ответил, продолжая наблюдать за собирающейся жидкостью в чаше. — Как прикажете, Бен? — Бидвелл поднял брови.

Вудворд услышал, как доктор Шилдс глубоко вздохнул. Потом прозвучал ответ:

— Два часа дня, я думаю. Конечно, это зависит от желания магистрата вернуться к работе.

— Ну, это почти девять часов от сейчас! — Колоссальный подъем явственно слышался в этом голосе. — Конечно, вы уже к тому времени отдохнете и сможете продолжать суд. Так ведь, магистрат?

— Не уверен. Я себя очень плохо чувствую.

— Да, сейчас — конечно, но несколько часов сна сотворят с вами чудо! Я прав, Бен?

— Да, ко второй половине дня ему может стать лучше, — ответил Шилдс, не искрясь энтузиазмом.

Бидвелл широко осклабился:

— Тогда решено! Да и на вашем месте — я лично — предпочел бы выбраться из этой комнаты и заняться чем-нибудь полезным.

Вудворд страдал от боли, сознание у него было замутнено, но он точно знал, чем прежде всего объясняется интерес Бидвелла к его здоровью. И у него было мнение, что чем быстрее он завершит суд и вынесет решение, тем быстрее выберется из этой болотной дыры и вернется в Чарльз-Таун.

— Хорошо, — сумел он выговорить. — Если я буду в состоянии, я выслушаю сегодня мистера Гаррика в два часа дня.

— Чудесно! — Бидвелл чуть не хлопнул в ладоши от радости. Столь явное равнодушие к состоянию магистрата заработало ему кинжальный взгляд от доктора Шилдса, на который Бидвелл никакого внимания не обратил. — Я позабочусь, чтобы Элиас явился в тюрьму ровно в этот час.

Вскоре после этого в комнату вернулась служанка с кастрюлей прохладной воды, тряпицей и чашкой рома. Когда доктор Шилдс увидел, что на дне чаши собралось почти четыре унции крови, он сказал:

— Миссис Неттльз, помогите мне его посадить, пожалуйста. — Они вдвоем перевели магистрата в сидячее положение. — Наклоните голову вперед, — велел Шилдс, потом намочил тряпку в воде и крепко прижал к разрезам. — У меня в саквояже коричневая банка, — сказал он служанке. — Достань и открой.

Шилдс набрал янтарного цвета мази — смесь меда, скипидара и свиного сала — и намазал раны. Повторил эту процедуру еще раз и склеил края ран.

У Вудворда слегка кружилась голова. Немного подташнивало, но дышать стало настолько легче, что остальное не имело значения.

— Выпейте это, — сказал Шилдс, поднося чашку с ромом к губам магистрата, и Вудворд осушил ее тремя глотками. Жидкость снова воспламенила горло, но потом магистрату сразу стало лучше.

— Теперь вам надо спать, — сказал Шилдс. — Я прямо сейчас пойду и приготовлю мазь. — Он протянул служанке чашу для кровопусканий. — Вылей это и принеси чашу обратно. — Служанка приняла чашу, но держала ее на вытянутой руке. Шилдс убрал ланцет в кожаные ножны. — Сегодня вечером вам опять надо будет отворить кровь, — сказал он Вудворду, — чтобы болезнь не вернулась.

Вудворд кивнул. Глаза у него остекленели, язык онемел. Шилдс обернулся к Бидвеллу.

— Его необходимо проведывать каждый час. Я приду после десяти наложить мазь.

— Спасибо, Бен, — сказал Бидвелл. — Вы настоящий друг.

— Я делаю то, что надо делать, — ответил Шилдс, укладывая свои инструменты и лекарства обратно в саквояж. — Надеюсь, что и вы поступите так же?

— Можете на меня положиться.

— Магистрат, лягте и прижимайте эту ткань к разрезам, потому что они еще могут кровоточить.

— Миссис Неттльз, — спросил Бидвелл, — вы не проводите доктора?

— Нет нужды. — Шилдс закрыл саквояж и взял его в руку. Глаза его за очками казались мертвыми. — Я знаю дорогу.

— Спасибо за помощь, доктор, — прошептал Вудворд. — Действительно, я бы сейчас поспал.

Снаружи запели первые петухи.

Шилдс вышел и спустился по лестнице. На нижней площадке его остановила служанка, которая ему помогала.

— Доктор, сар? — спросила она. — Вам вот это не нужно будет?

— Да, — сказал он, — пожалуй, нужно.

И он взял у нее из рук бутылку с ромом, которую служанка уже откупорила, а потом вышел в мрачный сероватый свет и холодный моросящий дождь.

* * *

До того, как пришел Ганнибал Грин с завтраком для заключенных, состоящим из хлебцев и яиц, у Мэтью и Рэйчел появился другой посетитель.

Дверь, цепь на которой еще не починил кузнец, отворилась, и вошел человек в черном сюртуке, держа в руках фонарь, осветивший мрачный интерьер.

— Кто там? — резко спросил Мэтью, обеспокоенный, что этот человек появился здесь украдкой.

Недавно его разбудил нестройный хор петухов, и он только что кончил освобождать мочевой пузырь в соответствующее ведро. Он еще не проснулся до конца и потому испугался, что это сам Сатана пришел навестить Рэйчел.

— Затихни, писарь! — донесся суровый ответ. — Не к тебе дело мое.

Исход Иерусалим, чье морщинистое лицо окрасил в румяное золото свет свечи, надвинул треуголку на самый лоб. Он прошел мимо камеры Мэтью и направил свет на Рэйчел. Она умывалась из ведра с водой, мокрые эбеновые волосы убрала назад.

— Приветствую тебя, — произнес проповедник. Рэйчел продолжала умываться, будто никто ничего не говорил. — Коль хочешь, будь немой, но не следует тебе быть глухою, ибо в словах моих есть для тебя интерес.

— Вам не положено здесь находиться, — сказал Мэтью. — Мистер Грин…

— Вход не был затворен. И я как начальник воинства Господня имею право посещать поле великой битвы, не так ли, отрок? — Он бросил на Мэтью леденящий взгляд и снова отвернулся к Рэйчел. — Ворожея Ховарт? — произнес он шелковым голосом. — Много просветил меня обед с мистером Бидвеллом и магистратом. — Ему даже не надо было добавлять, что на самом деле он напросился на обед в особняк да еще привел с собой свою сестру с племянником. Пока он пировал за банкетным столом, его родственников усадили в кухне, где ела миссис Неттльз. — Щедрый хозяин мистер Бидвелл, — продолжал Иерусалим. — Он просветил меня о преступлении твоем.

Рэйчел стала мыть руки.

— Убийства ты совершала и злые ковы строила, — прошипел проповедник. — Столь злобные, что дыхание спирает в груди.

Что-то в голосе Иерусалима заставило Мэтью заговорить.

— Вам следует уйти отсюда. Вы здесь не нужны и не желательны.

— О том я ведаю. И я истинно говорю тебе, писец: не к тебе дело мое, но будь осторожен, дабы не навлекла на тебя злосчастье твоя жестоковыйность. — Он легким движением подбородка отмахнулся от Мэтью, как от докучной помехи. — Ворожея Ховарт? — вкрадчиво сказал он. — Мне следует ведать: что вело тебя? Скажи мне, неужто Диавол столь любовно обнимал тебя?

— Вы наполовину сумасшедший, — сказала Рэйчел, не глядя на него. — А на другую половину — в горячечном бреду.

— Я не ждал, что ты падешь наземь и облобызаешь мои сандалии. Но мы ушли зато от молчания камня. Позволь мне сделать тебе вопрос, ворожея Ховарт: известна ли тебе власть, которой обладаю я?

— Власть — что делать? Строить из себя осла?

— Нет, — ответил он спокойно. — Власть выпустить тебя из темницы твоей.

— Да? И отвести на костер?

— Власть, — сказал он, — изгнать Сатану из души твоей и тем спасти тебя от костра.

— Вы путаете вашу власть с властью магистрата Вудворда, — заметил ему Мэтью.

Проповедник будто и не слышал.

— Я расскажу тебе одно событие, — обратился он к Рэйчел. — Два года тому назад, в поселке колонии Мэриленд, юную вдову по имени Элеанор Пейтон обвинили в том же преступлении, что обвиняют тебя. И бросили ее в темницу, и сказали: вот, ведьма она, ибо убила жену соседа своего. Магистрат, который слушал ее дело, был муж воистину богобоязненный и не потерпел он оскорбления от Диавола. И приговорил он мадам Пейтон быть повешенной за шею, пока не умрет. И вот в ту ночь, когда идти было ей на виселицу, она покаялась в грехах и ведьмовстве передо мной. И пала она на колени свои, и произнесла с почтением молитву Господню, и молила меня изгнать Сатану из души ее. Отец Лжи заставил распухнуть груди ее и воду литься из чресл ее, и эти немощи ее лечил я наложением рук своих. Но нелегко было дело ее спасения. В ту ночь страшная была битва. Оба мы боролись изо всех сил, пока не покрылись потом и не стал нам драгоценен каждый глоток воздух Божия. И когда приближался рассвет, она запрокинула голову свою и издала вопль горестный, и ведомо было мне, что это Сатана вырывался из глубин души ее.

Проповедник закрыл глаза, легкая улыбка играла в уголках его губ, и Мэтью подумал, что он, наверное, сейчас слышит этот крик.

Когда Иерусалим снова открыл глаза, из-за игры света Мэтью показалось, что глаза его чуть посверкивают красным.

— И с первым светом, — объявил он, — я провозгласил мадам Пейтон освобожденной от когтей Диавола и потому просил магистрата, дабы он выслушал исповедь ее прежде, чем факелы зажечь для костра ее. И я поведал, что буду стоять свидетелем за любую женщину, что приняла христианство в свои объятия с такою страстностью. И вот мадам Пейтон была изгнана из града того, но стала она крестоносцем Божиим и несколько месяцев ходила путями одними со мной. — Он помолчал, склонив голову набок. — Ты слушаешь мой рассказ, ворожея Ховарт?

— Ваш рассказ выдает вас с головой, — ответила Рэйчел.

— Как человека, кто глубоко ведает пути женщин. Ваша сестра весьма склонна к заблуждению от пути истинного на пути любого зла. И сестра ваша ведет к заблуждению и мужчин равным образом, и горе племени адамову!

Рэйчел закончила умываться и отодвинула ведро. Потом подняла глаза на проповедника.

— Кажется, вы очень хорошо знаете зло.

— Я ведаю. Снаружи — и изнутри.

— Уверена, что вас очень интересуют всякие «снаружи» и «изнутри», особенно когда дело касается «нашей сестры».

— Насмешка хорошо нацелена, но пущена с недолетом, — сказал Иерусалим. — В молодости — да почти всю жизнь — я сам шел темными путями. Я был вором и богохульником, я искал общества шлюх и погрязал в греховных радостях блуда и содомии. Да, я разрушил души многих женщин, наслаждаясь их плотью. О да, ворожея Ховарт, я хорошо знаю зло.

— Вы будто гордитесь этим, проповедник.

— Приверженность к делам такого рода отметила меня с рождения моего. Мне многие говорили блудницы — да и достойные вдовы, — что уда, подобному моему, они не видали никогда. Некоторые признавались, что у них от него захватывало дыхание.

— Что за нечестивая речь для священника? — спросил Мэтью. Щеки у него горели от неприличных откровений Иерусалима. — Я предлагаю вам уйти, сэр!

— Я уйду. — Иерусалим не сводил глаз с Рэйчел. — Да будет ведомо тебе, ворожея Ховарт, что мой дар убеждения урона не понес. И ежели ты пожелаешь, я сделаю для тебя то же, что сделал для мадам Пейтон. Она теперь живет достойной жизнью в Виргинии, когда весь грех выдавлен мною из ее лона. Такой же выход может быть твоим, если ты скажешь слово.

— И это спасет меня от костра?

— Без сомнения.

— После чего вы дадите рекомендацию изгнать меня из города, лишить земли и дома, и вы мне предложите место рядом с собой?

— Да.

— Я не ведьма, — с силой произнесла Рэйчел. — Я не иду сейчас за темным хозяином и не пойду за ним никогда. Мой ответ — нет.

Иерусалим улыбнулся. Свет фонаря блеснул на его зубах.

— Да, известно, что магистрат еще не прочитал твой приговор, ворожея. Быть может, ты питаешь надежду поколебать того мужчину посредством этого мальчика? — Он кивнул в сторону Мэтью. Рэйчел лишь посмотрела сердито. — Что ж, поразмысли, время еще есть. Но я не стал бы зря его тратить, поскольку бревна на твой костер уже срублены. И невыносимо жаль будет смотреть, как ты горишь, столь юная, столь нуждающаяся в христианском мече.

Он едва успел договорить последнее слово, как раскрылась дверь и вошел Ганнибал Грин, несущий ведро мешанины сухарей с яйцами на завтрак заключенным. Грин застыл как вкопанный, увидев проповедника. Вчера Исход Иерусалим произвел сильное впечатление на всех.

— Сэр? — довольно робко сказал Грин. — Сюда не допускаются посетители, кроме как по разрешению мистера Бидвелла. Таково правило, сэр.

— Мне разрешение дал Господь Бог, — ответил Иерусалим, одарив тюремщика теплой улыбкой. — Но поскольку не желаю я нарушать законы земные мистера Бидвелла, то немедленно удаляюсь.

— Спасибо, сэр.

Выходя, Иерусалим положил руку на плечо Ганнибала Грина:

— Ты должным образом охраняешь эту ведьму. Ибо не бывает осторожность излишней с такими, как род сей.

— Да, сэр, я знаю. И спасибо, что оценили.

— Неблагодарная работа, я понимаю. И ты добрый христианин, страж. — Он двинулся к выходу, но остановился еще раз. — О! Сегодня вечером, в семь часов, буду я говорить о ворожее, и ты приди, страж. Эта проповедь будет первая из многих. Ведаешь ли ты, где расположился мой стан? На улице Трудолюбия.

— Да, сэр.

— И если ты возжелаешь послужить Богу, то братьям и сестрам своим поведай то же. И да будет известно, что живу я на то пропитание, что посылает мне благословение Христа в корзину для пожертвований. Послужишь ли ты Господу, как я прошу тебя?

— Да, сэр. То есть… да. Послужу.

Иерусалим снова повернулся к Рэйчел:

— Мало времени тебе для покаяния, ворожея Ховарт. Но искупление все еще тебе доступно, коль возжелаешь его всем сердцем.

Он коснулся пальцем края треуголки и торжественно покинул помещение.

Глава 17

Мэтью был потрясен видом магистрата, появившегося незадолго до двух часов дня. Вудворд, вошедший в тюрьму, поддерживаемый Ганнибалом Грином и Николасом Пейном, был одет в длинный серый плащ и ржавого цвета шарф, замотанный вокруг шеи. Лицо его, блестевшее испариной и лишь чуть светлее плаща, было обращено вниз, потому что ходьба требовала внимания. Он ступал неуверенными шагами и постарел лет на двадцать со вчерашнего вечера.

Когда Грин принес обед, он объяснил Мэтью, что судоговорение задерживается из-за того, что магистрат ночью сильно заболел, но он, Грин, слышал от Пейна, что Элиасу Гаррику назначено прийти в два часа дня. Поэтому Мэтью ожидал увидеть магистрата, подавленного простудой, но не такого инвалида. Ему сразу стало ясно, что Вудворд сейчас должен лежать в постели, если вообще не в лазарете доктора Шилдса.

— Зачем вы его сюда привели? — возмутился Мэтью, стоя у решетки. — Магистрат слишком болен, чтобы сегодня заседать в суде!

— Я выполняю приказ мистера Бидвелла, — ответил Пейн, придерживая Вудворда, пока Грин отпирал камеру. — Он велел привести сюда магистрата.

— Это возмутительно! Как можно заставлять магистрата работать, когда у него едва хватает сил стоять!

— Я не вижу, чтобы его кто-нибудь заставлял, — возразил Пейн.

Грин открыл камеру и помог Пейну провести туда магистрата. С ним вошел сильный и горький запах лекарства.

— Я требую встречи с Бидвеллом! — Мэтью почти кричал, на щеках выступили красные пятна. — Приведите его сию же минуту!

— Не кричи, — шепнул магистрат. — У меня уши болят.

— Сэр, почему вы дали себя сюда привести? Вы же не в состоянии…

— Работа должна быть сделана, — перебил его Вудворд. — Чем быстрее закончится этот суд… тем быстрее можно будет уехать из этого гнусного городишки. — Он с трудом опустился в кресло. — Горячего чаю, — сказал он Пейну, и лицо его скривилось от усилий, которых требовала речь.

— Да, сэр, сейчас принесу.

— Но не от мадам Воган, — сказал Вудворд. — Я согласен пить любой чай, только не от нее.

— Да, сэр.

— Мистер Пейн! — обратился Мэтью к выходящему уже капитану. — Вы же понимаете, что магистрат не может здесь находиться!

— Мэтью, успокойся, — предупредил Вудворд своим болезненным шепотом. — Пусть я несколько нездоров… но у меня есть свои обязанности. А у тебя — свои. — Он глянул через решетку в соседнюю камеру. — Добрый день, мадам.

Рэйчел кивнула, не вставая со скамьи. Лицо ее было мрачно, но она владела собой. Пейн и Грин вышли из камеры и направились к выходу из тюрьмы.

— Сядь и приготовься, — повторил Вудворд своему клерку. — Мистер Гаррик скоро будет.

Мэтью знал, что дальше спорить бессмысленно. Он положил перед Вудвордом Библию, открыл ящик стола, куда убрал шкатулку с письменными принадлежностями, и достал перо, чернильницу и бумагу, после чего стал растирать правую кисть, разогревая ее в предвидении предстоящей работы. Звук хриплого и трудного дыхания Вудворда будет довольно сильно отвлекать. Честно говоря, он даже не представлял себе, как сможет сосредоточиться.

— Сэр, скажите мне, — спросил он, — как вы будете задавать вопросы мистеру Гаррику, если едва в состоянии говорить?

— В основном говорить будет мистер Гаррик.

Вудворд помолчал, стараясь экономить дыхание. Глаза его на пару секунд закрылись. Он был так слаб, что боялся, как бы не лечь головой на стол. Едкие испарения мази, которая даже сейчас согревала ему грудь, спину и горло, клубились вокруг лица и распухших ноздрей. Он открыл глаза — перед ним все плыло.

— Я буду делать свою работу, — дал он обет. — А ты делай свою.

Через несколько минут Эдуард Уинстон вошел в тюрьму в сопровождении Элиаса Гаррика, одетого в темно-коричневый костюм, с виду на два размера меньше необходимого и со свежими заплатами на локтях и коленях. Седые волосы зачесаны назад с помощью блестящей помады. Гаррик с испугом заглянул в камеру Рэйчел Ховарт, и Уинстон сказал ему:

— Она вас не тронет, Элиас. Входите.

Гаррика подвели к табурету напротив стола Вудворда. Он сел, лицо со впалыми щеками смотрело в пол. Жилистые руки он сцепил на коленях, будто в молчаливой мольбе.

— Все будет хорошо. — Уинстон положил руку на плечо Гаррику. — Магистрат, вы понимаете, что Элиас немого нервничает, когда ведьма так близко от него.

— Это будет недолго, — прозвучал сиплый ответ Вудворда.

— А… да, сэр, я просто высказал наблюдение. — Уинстон поднял брови. — Когда привести сюда Вайолет Адамс?

— Простите?

— Вайолет Адамс, — повторил Уинстон. — Ребенка. Мистер Бидвелл мне велел привести ее сегодня позже. Когда вам будет угодно?

— Одну минуту! — Мэтью с трудом сумел не встать с места. — Магистрат сегодня допрашивает только одного свидетеля!

— Ну… у мистера Бидвелла другое мнение. По дороге за Элиасом я зашел к Адамсам и известил семью, что Вайолет ожидают для показаний сегодня. Это желание мистера Бидвелла — чтобы суд был закончен сегодня.

— Мне все равно, чье это желание! Магистрат Вудворд слишком болен, чтобы…

Внезапно Вудворд протянул руку и поймал Мэтью за рукав, сжал ему руку, приказывая замолчать.

— Очень хорошо, — прошептал он. — Приведите девочку… в четыре часа дня.

— Приведу.

Мэтью недоверчиво глядел на магистрата, который не обратил на него внимания.

— Спасибо, мистер Уинстон, — сказал Вудворд. — Можете идти.

— Да, сэр.

Уинстон ободряюще потрепал Гаррика по плечу и вышел. Мэтью не успел сказать больше ни слова, как Вудворд взял Библию и протянул ее Гаррику.

— Возьмите. Мэтью, приведи его к присяге.

Мэтью послушался. Когда ритуал был закончен и Мэтью потянулся взять Книгу Книг, Гаррик прижал ее к груди.

— Пожалуйста? Можно мне ее пока подержать?

— Можно, — разрешил Вудворд. — Расскажите вашу историю.

— Это ту, что я вам уже рассказывал?

— На этот раз она будет записываться.

Вудворд показал на Мэтью, который только что обмакнул перо в чернильницу и занес его над бумагой.

— С чего мне начать?

— С начала.

— Ну ладно. — Гаррик продолжал смотреть в пол, потом облизал губы и начал: — Ну… как я вам говорил, у меня земля рядом с фермой Ховарта. В ту ночь мне нехорошо было, и я вышел на улицу, отрыгнуть то, чем отравился. Было тихо. Все было тихо, будто весь мир боялся вздохнуть.

— Сэр, — перебил его Мэтью, — в котором часу это было, по вашему мнению?

— В котором часу? Ну… два или три ночи. Не вспомню. — Он посмотрел на Вудворда. — Мне продолжать? — Вудворд кивнул. — В общем, я вышел. И увидел, как кто-то идет через кукурузное поле Ховарта. Стеблей там не было в это время года. Значит, этот человек шел по полю и без фонаря. Я подумал, что это здорово странно, и тогда вышел за изгородь и пошел за ним за сарай. И тогда… — Он снова уставился в пол, жилка забилась у него на виске. — И тогда я увидел, что ведьма голая и на коленях, ласкает своего хозяина.

— Говоря о ведьме, вы имеете в виду Рэйчел Ховарт? — Голос Вудворда был едва слышен.

— Да, сэр.

Вудворд начал было задавать другой вопрос, но на этот раз голос ему не подчинился. Для него допрос был окончен. С потрясенным лицом он оглянулся на Мэтью.

— Мэтью? — сумел сказать он. — Спроси?

Мэтью понял, что магистрат передает ему бразды правления допросом. Он снова обмакнул перо, кипя черной злобой на Бидвелла, который либо заставил, либо уговорил магистрата таким образом подвергнуть опасности свое здоровье. Но допрос уже начался, и он должен быть закончен. Мэтью прокашлялся.

— Мистер Гаррик, — начал он, — кого вы называете словом «хозяин»?

— Ну… Сатану, я думаю.

— И этот неизвестный был одет — во что?

— Черный плащ с капюшоном, как я вам говорил. И спереди золотые пуговицы. Они блестели при луне.

— Лица этого создания вы не видели?

— Нет, сэр, но я видел… ту вещь, которую она сосала. Черный дрын, весь в колючках. Такое может быть только у самого Сатаны, ни у кого больше.

— И вы говорите, что Рэйчел Ховарт была полностью голой?

— Да, сэр, голой.

— А вы в чем были?

— Простите, сэр?

— Я про одежду, — пояснил Мэтью. — Во что были одеты вы?

Гаррик задумался.

— Ну, я был одет, сэр… то есть… — Он нахмурился сильнее. — Здорово странно, — сказал он наконец. — Не могу вспомнить.

— Теплая куртка, наверное? — подсказал Мэтью. — Ведь было холодно?

Гаррик медленно моргнул.

— Куртка, — сказал он. — Наверное, надел, но… не помню, как одевался.

— Башмаки? Или сапоги?

— Башмаки… нет, погодите. Сапоги. Да, сэр, думаю, я был в сапогах.

— Вы хорошо разглядели лицо Рэйчел Ховарт там, за сараем?

— Ну… не лицо, сэр, — признал Гаррик. — Только сзади. Она стояла на коленях спиной ко мне. Но я видел ее волосы. И женщина была с темной кожей. Нет, это была точно она. — Он беспокойно глянул на магистрата, потом опять на Мэтью. — Должна была быть она. Это ж было на земле Дэниела.

Мэтью кивнул, записывая слова Гаррика.

— Вы отрыгнули? — спросил он неожиданно.

— Что, сэр?

Мэтью поднял глаза от бумаги и посмотрел прямо в тусклые глаза Гаррика.

— Вы отрыгнули или нет? Вы же встали с постели и вышли для этой цели. Вы это сделали?

И снова Гаррику пришлось задуматься.

— Я… не помню, отрыгнул или нет. Нет, кажется, когда я увидел вот этого, который шел через поле Ховарта, я забыл, наверное, про тошноту в животе.

— Давайте чуть вернемся назад, — предложил Мэтью. — Когда вы в этот вечер легли?

— Как обычно. Где-то в половине девятого, помнится.

— Вы и ваша жена легли в одно и то же время?

— Примерно да, сэр.

— И вам было плохо, уже когда вы ложились?

— Нет, сэр. Не думаю, сэр. — Он снова облизал губы нервозным движением. — Извините, что спрашиваю… но при чем тут ведьма ко всему этому?

Мэтью посмотрел на магистрата. У Вудворда отвалилась челюсть, но глаза были открыты, и он не проявлял никакого желания вмешаться — даже если бы мог — в допрос, который вел Мэтью.

— Я пытаюсь прояснить некоторые не совсем понятные мне моменты, — сказал он. — Итак, вы не чувствовали себя плохо, когда ложились, но проснулись через шесть часов из-за неприятных ощущений в животе?

— Да, сэр.

— Вы встали осторожно, чтобы не разбудить жену?

— Да, сэр, так.

— А потом?

— Потом я вышел на улицу срыгнуть, — сказал Гаррик.

— Но перед этим разве вы не остановились надеть куртку и сапоги?

— Я… да, сэр… наверное. Но не могу этого вспомнить.

— Сколько было золотых пуговиц, — спросил Мэтью, — на плаще Сатаны?

— Шесть, — ответил Гаррик.

— Шесть? Вы уверены, что именно таково было их число?

— Да, сэр. — Он энергично закивал. — Я видел, как они сияют при луне.

— Значит, была полная луна?

— Простите, сэр?

— Полная луна, — повторил Мэтью. — Луна была полной?

— Вроде бы так. Но не помню, чтобы я смотрел вверх, на нее.

— И даже при этой полной луне, которая позволила вам увидеть неизвестного, идущего без фонаря по далекому полю, вы не смогли разглядеть лицо Сатаны?

— Понимаете, сэр… у Дьявола был на голове капюшон.

— Даже и так, но разве пуговицы не были на плаще спереди? В ярком лунном свете вы их так хорошо запомнили и даже не смогли увидеть хотя бы часть его лица?

— Нет, сэр. — Гаррик неловко поежился на стуле. — Я не на лицо смотрел. Я на эту… страшную штуку, которую ведьма сосала.

— Покрытую шипами, как вы нам уже говорили?

— Да, сэр.

— Сатана обратился к вам? На самом деле он даже вас назвал по имени? — Гаррик кивнул. — И вы не смотрели в лицо Сатаны, когда он заговорил с вами?

— Наверное, смотрел. Но… там ничего не было, только темнота.

— А Рэйчел Ховарт хоть раз повернулась к вам лицом?

— Нет, сэр.

Мэтью отложил перо и стал потирать руку. Он еще раз посмотрел на Вудворда и увидел, что магистрат все еще неподвижен, но глаза у него открыты и дышит он ровно, хотя и с большим трудом.

— Мистер Гаррик! — неожиданно произнесла Рэйчел, стоя у решетки. — Что я вам такого сделала, что вы воздвигаете на меня такую ложь?

— Это не ложь! — Гаррик прижал Библию к груди, защищаясь. — Я знаю, что я тебя видел, как ты служила своему хозяину!

— Я никогда не была за сараем, никогда не творила подобный грех! И никогда не была близка с подобной тварью! Если вы не лжете, значит, ваш ум под властью фантазий!

Вудворд громко хлопнул ладонью по столу, призывая к порядку, и Мэтью немедленно потребовал:

— Прошу тишины! Мадам Ховарт, я говорю от имени магистрата, когда предупреждаю вас, что в ваших интересах не перебивать свидетеля.

— В ее интересах? — спросил изумленный Гаррик. — Вы приняли сторону ведьмы?

— Нет, мистер Гаррик, не принял. Я только указал мадам Ховарт, что вы имеете право на то, чтобы вас не перебивали.

Мэтью попытался снова взять перо, когда вошел Николас Пейн с корзинкой.

— Простите за вторжение, но я принес ваш чай. — Пейн вошел в камеру, поставил корзинку перед Вудвордом и открыл. Внутри находились простой глиняный чайник и одна чашка. — С наилучшими пожеланиями от миссис Зиборы Кроуфорд.

— Спасибо, — прошептал Вудворд.

— Вам что-нибудь еще будет нужно?

Вудворд подумал, потом похлопал по столу перед собой.

— Куклы, — сказал он.

— Куклы? Вы хотите их видеть?

Вудворд кивнул:

— Сейчас.

— Они у меня дома. Я прямо сейчас их принесу.

Пейн глянул в сторону Рэйчел Ховарт и поспешно вышел. Мэтью уже обмакнул перо и достал чистый лист бумаги.

— Можно продолжать, сэр? — спросил он у Вудворда, который наливал себе крепкий коричневый чай, и получил в ответ кивок. — Мистер Гаррик, — сказал он. — Подумайте как следует вот над таким вопросом, пожалуйста. Вспомните в уме облик Сатаны с шестью золотыми пуговицами и скажите мне: были они пришиты на плаще в одну линию или по три с каждой стороны?

Раздался резкий стук фарфора. Мэтью глянул на Вудворда и увидел, что магистрат пролил чай. Он смотрел на своего клерка так, будто тот лишился разума.

— Это важный вопрос, сэр, — сказал Мэтью. — Я серьезно считаю, что он заслуживает ответа.

— Это глупо, — прошептал Вудворд, и серое лицо его стало каменно-суровым.

— Вы не могли бы высказать свое мнение после того, как будет получен ответ?

— К чему такой вопрос? — спросил Гаррик, явно возбужденный. — Я думал, меня сюда привели рассказывать про ведьму, а не про пуговицы!

— Вас сюда привели рассказать все, что будет необходимо магистрату для вынесения взвешенного решения, — возразил Мэтью. — Вспомните, сэр, что вы держите в руках святую Библию и что вы поклялись говорить только правду. Не забывайте, что ваши ответы слышит Бог. — Он помолчал пару секунд, давая Гаррику проникнуться серьезностью своих слов. — Итак: были эти пуговицы расположены в одну линию или же по три с каждой стороны?

— Они… — Гаррик внезапно замолчал. Снова высунул язык, облизнул губы. Пальцы стиснули Библию, костяшки побелели. — Они… — И снова он не договорил. Лицо его будто раздирали противоборствующие стремления. Он сделал глубокий вдох, стараясь принять решение. — Шесть золотых пуговиц, — сказал он. — На черном плаще. Я их видел. Они под луной блестели.

— Да, сэр, — сказал Мэтью. — Но как они были расположены?

Гаррик наморщил лоб. Губы его шевелились, но беззвучно.

Правая рука небольшими кругами поглаживала Библию. Он таращился в никуда, глаза остекленели, пульс на виске забился чаще. Мэтью заметил, что Вудворд наклонился вперед, и выражение лица его стало острее.

— Город был тих, — сказал Гаррик почти шепотом. Испарина чуть заблестела у него на лбу. — Тихо было. Весь мир затих, будто боясь вздохнуть.

Мэтью записывал каждое слово, которое бормотал старик. Он снова обмакнул перо и держал его наготове.

— Вопрос простой, сэр. Неужели у вас нет ответа? — Гаррик медленно моргнул, челюсть его опустилась. — Сэр? — окликнул его Мэтью. — Ответ, прошу вас.

— Шесть золотых пуговиц… они… — Он еще минуту посмотрел в никуда, потом покачал головой: — Не знаю.

— Они привлекли ваше внимание и были отчетливо видны при луне?

— Да.

— Но вы не можете вспомнить, как они были нашиты на плащ?

— Нет, — ответил Гаррик слегка хрипло. — Я… я эти пуговицы вижу перед глазами. Вижу, как они блестят при луне, но… не знаю, были они сверху вниз или три и три.

— Так, ладно. Расскажите нам, что случилось после того, как Сатана с вами заговорил.

— Да, сэр. — Гаррик оторвал руку от Книги Книг и вытер промокший лоб. — Он… он спросил меня, понравилось ли мне то, что я видел. Я не хотел говорить, но он заставил мой язык сказать «да». Заставил. Потом он засмеялся, и мне стало стыдно. Он меня отпустил, и я побежал домой и влез в постель рядом с Бекки. Утром я пошел к мистеру Пейну и все это ему рассказал.

— Когда вы говорите, что он вас отпустил, вы имеете в виду, что до того он заворожил вас?

— Да, сэр, думаю, заворожил. Я хотел убежать, но не мог шевельнуться.

— Отпустил он вас словом или жестом?

И снова Гаррик нахмурился, будто собирался с мыслями.

— Не могу сказать. Я только знаю, что отпустил — и все.

— И ваша жена спала, когда вы вернулись в постель?

— Да, сэр, спала. Она не просыпалась. Я зажмурил глаза покрепче, и следующее, что я помню, как пропел петух, потому что было уже утро.

Мэтью прищурился:

— Вы хотите сказать, что вы, пережив такое, заснули без труда?

— Не знаю. Помню только, что петух пропел, и я проснулся.

Мэтью быстро глянул на магистрата перед тем, как задать вот такой вопрос:

— Мистер Гаррик, сэр, нельзя ли предположить — только предположить! — что вы вообще не просыпались?

— Я не понимаю, сэр.

— Я спрашиваю, не может ли быть так, что то, что вам представилось явью, было сном. Существует ли такая возможность?

— Нет, сэр! — Гаррик снова крепко стиснул Библию. — Все было так, как я говорю! Я проснулся от тяжести в желудке, надо было отрыгнуть, и я вышел из дома! Я видел этого дьявола и ведьму за сараем так же ясно, как вижу сейчас вас! И клянусь в этом перед Господом Богом!

— Нет нужды в такой клятве, — мягко сказал Мэтью. — Вы держите в руках святую Библию, и вы уже дали присягу, что говорите правду. Вы же богобоязненный человек?

— Да, сэр. Если бы я вам соврал, меня бы на месте поразило смертью!

— Не сомневаюсь, что вы в это верите. У меня только один, последний вопрос к вам, и потом — с разрешения магистрата, конечно, — вы можете идти. Вопрос такой: сколько пуговиц у вас на куртке, которая в ту ночь на вас была?

— Что, сэр?

Гаррик склонил голову набок, будто не до конца уловил вопрос.

— Вы кажетесь весьма наблюдательным человеком, — пояснил Мэтью. — Можете ли вы мне сказать, сколько пуговиц на той куртке, которую вы надели перед тем, как выйти по телесным потребностям?

— Ну… я уже сказал, я не помню, как надевал куртку.

— Но вы же должны знать, сколько на ней пуговиц? Я полагаю, что вы всегда носите ее в холодную погоду. Так сколько их? Четыре? Пять? Или шесть, быть может?

— Пять, — ответил Гаррик. — Нет… кажется, одна оторвалась. Четыре, должно быть.

— Спасибо, — сказал Мэтью и отложил перо. — Магистрат, я предложил бы отпустить мистера Гаррика.

— Ты уверен? — прошептал Вудворд не без заметной доли сарказма.

— Уверен, сэр. Мистер Гаррик сказал правду — насколько она ему известна. Я не думаю, что есть какой-нибудь смысл его здесь удерживать.

Вудворд глотнул чаю и отставил чашку.

— Будьте здоровы, — сказал он фермеру. — Суд благодарит вас за помощь.

— То есть я могу идти? — Гаррик встал. Он неохотно выпустил из рук Библию и положил ее перед магистратом. — Если смею сказать, сэр… Я надеюсь, что помог отправить эту ведьму на костер. Преподобный Гроув был хороший человек, и Дэниел тоже был христианин. А когда в город входит Сатана, за ним идут только грех и слезы.

— Мистер Гаррик? — окликнул Мэтью старика, который уже выходил из камеры. — Как по-вашему, это Рэйчел Ховарт или Сатана совершили эти убийства?

— Я бы сказал, что Сатана. Я видел тело Гроува в церкви, и я видел Дэниела в поле. Горло исполосовано так… женская рука такого сделать не может.

— По вашему мнению, мнению человека богобоязненного, неужели Сатана мог войти церковь и убить служителя Господня?

— Я бы никогда так не подумал. Но это ведь произошло?

Как только Гаррик вышел из тюрьмы, Рэйчел сказала:

— Теперь вы понимаете? Ему всеэто приснилось!

— Вполне реальная возможность. — Мэтью посмотрел на магистрата, который потирал пальцами небритый подбородок. — Вы согласны, сэр?

Вудворд ответил не сразу. Ему показалось, что Мэтью весьма усерден в попытках опровергнуть свидетельство Гаррика. Да, мальчик очень умен, но Вудворд никогда не видел Мэтью таким острым и живым. Конечно, никогда раньше Мэтью не был в положении руководителя, и, может быть, его способности просто отреагировали на трудность задачи, но… что-то было слегка пугающее в его желании разрушить показания Гаррика, данные под присягой на Библии.

За этой горячностью следует понаблюдать пристально, решил Вудворд. Он глотнул горького чаю и прошептал:

— Заседание суда еще не закончено. Воздержимся от мнений.

— Мне кажется, сэр, — продолжал напирать Мэтью, — что свидетельство мистера Гаррика несет в себе все признаки сна. Некоторые вещи он вспоминает весьма живо, в то время как другие — те, которые он должен был бы знать, — не удержались у него в памяти.

— Хотя голос у меня ослаб, — кое-как произнес Вудворд, — уши пока еще действуют. Я слышал то же, что и ты.

— Да, сэр. — Мэтью решил, что лучше пока отступить от темы. — Простите мою невоспитанность.

— Прощаю. Теперь помолчи.

Мэтью стал чистить перо. Вудворд налил себе еще чашку, а Рэйчел ходила туда-сюда по камере.

Вернулся Николас Пейн со свертком белой ткани. Рэйчел тут же перестала ходить и подошла к решетке, чтобы ей было видно. Пейн положил сверток на стол перед Вудвордом и стал разворачивать материю.

— Минутку, — попросил Мэтью. — Именно в таком виде вы нашли эти предметы?

— Да, именно в эту ткань они были завернуты.

— Сверток был перевязан?

— Он был точно такой, как вы сейчас видите. И куклы точно в том же виде.

Он развернул ткань и показал четыре небольшие фигурки, сделанные из соломы, палочек и чего-то вроде красной глины. Они имели форму человека, но даже без попыток передать черты лица; красная глина голов была гладкой. Однако у двух фигур были черные ленты, завязанные вокруг палочек, изображавших горло. При более тщательном рассмотрении Вудворд увидел, что эти палочки были перерезаны ножом.

— Я полагаю, что эти две означают преподобного Гроува и Дэниела Ховарта, — Пейн. — Остальные, наверное, жертвы наведения порчи или те, которые были бы убиты, не схвати мы ведьму.

Рэйчел издала негодующий звук, но у нее хватило мудрости придержать язык.

— Отрицайте все, что вам хочется! — к ней Пейн. — Но я сам нашел это под половицей вашей кухни, мадам! Под тем самым полом, по которому ходил ваш муж! Зачем вы его убили? Потому что он узнал о вашем ведьмовстве? Или он вас поймал, когда вы служили своему господину?

— Если они и были спрятаны в моем доме, их туда кто-то подложил! — ответила Рэйчел с заметным пылом. — Может быть, вы сами! Может быть, вы и убили моего мужа!

— Ради чего? У него ничего не было такого, чего бы я хотел иметь.

— Нет было! — возразила она. — У него была я!

Лицо Пейна застыло с остатками насмешливой улыбки в углах рта.

— И я могу назвать причину, по которой вы сделали этих кукол и спрятали их у меня в доме, — продолжала Рэйчел, прижавшись лицом к решетке и сверкая глазами. — По-вашему, я не видела, какими глазами вы на меня смотрели, когда думали, что Дэниел не видит? Вы думаете, я не замечала, как вы пожираете меня глазами? Так вот Дэниел это тоже видел! И он за неделю до того, как его убили, предупредил меня, чтобы я остерегалась вас, потому что у вас голодные глаза и вам нельзя верить! Дэниел был человек серьезный и спокойный, но в характерах он очень хорошо разбирался!

— Это уж точно, — отозвался Пейн. — Раз женился на ведьме.

— Посмотрите на магистрата, — велела Рэйчел, — и расскажите ему насчет своей интрижки с Лукрецией Воган! Да про нее знал весь Фаунт-Роял, кроме мистера Вогана, да и тот про себя знал, только он слишком трусливая мышь, чтобы пискнуть! Расскажите ему про свои дела с Блессед Пирсон, про шашни с Мэри Саммерс! Давайте, глядя ему в глаза, признайте это как мужчина, которым вы хотите себя изобразить!

Пейн не стал глядеть на магистрата. Он по-прежнему смотрел на Рэйчел и даже засмеялся, хотя, по мнению Мэтью, несколько сдавленно.

— Вы не только окаянная ведьма, — сказал он, — но еще и просто сумасшедшая!

— А вы расскажите нам, почему такой красивый и здоровый мужчина никогда не был женат! Не потому ли, что вы предпочитали овладевать тем, что принадлежало другим мужчинам?

— Нет, вы точно сумасшедшая! Я не женился, потому что жизнь провел в странствиях! И еще я ценю свободу, а мужчина губит свою свободу, когда отдает ее женщине!

— А пока у тебя нет жены, ты свободен превращать чужих жен в шлюх! — парировала Рэйчел. — Мэри Саммерс была уважаемой женщиной, пока вы не наложили на нее руки, и где она сейчас? Когда вы убили ее мужа на дуэли, она зачахла от тоски в тот же месяц!

— Эта дуэль, — холодно ответил он, — касалась чести. Квентин Саммерс плеснул мне в таверне вином в лицо и обозвал шулером. Мне ничего не оставалось, кроме как его вызвать.

— Он знал, что вы подбивали клинья к его жене, но не мог вас поймать! И он был фермер, а не дуэлянт!

— Фермер или кто, но первый выстрел был за ним. Он промахнулся. Если вы помните, я всего лишь прострелил ему плечо.

— Пулевая рана в этом городе — смертный приговор! Просто он умирал дольше, чем если бы вы прострелили ему сердце!

— Насколько я понимаю, я пришел сюда, чтобы принести кукол, — Пейн повернулся к магистрату, — это я сделал. Вы желаете оставить их у себя, сэр?

Даже если бы голос Вудворда не был так слаб, он бы пропал у него от этих обвинений и заявлений, налетевших, как птицы в бурю. Ему нужно было еще все это переварить, но одна вещь выступила сразу и рельефно.

Он вспомнил, что говорил про Пейна доктор Шилдс: «Он был женат, когда был моложе. Его жена погибла от болезни, которая вызывала у нее припадки, а потом смерть». Зачем тогда Пейн утверждает, что никогда не был женат?

— Магистрат? Вы хотите оставить у себя кукол? — повторил Пейн.

— А? Да… да, я их оставлю, — ответил Вудворд мучительным шепотом. — Они переходят в собственность суда.

— Отлично. — Пейн бросил на Рэйчел такой взгляд, что будь он пушечным ядром, то пробил бы корпус военного корабля. — Я бы остерегся ее и ее мерзкого языка, сэр! Она таит против меня такую злобу, что даже удивительно, что меня не было в ее списке убийств!

— Посмотрите в глаза магистрату и посмейте отрицать, что мои слова — правда! — почти выкрикнула Рэйчел.

С Вудворда хватило этого безобразия. За неимением лучшего он схватил Библию и хлопнул ею по столу.

— Тихо! — сказал он со всей доступной ему силой и тут же заплатил за это таким приступом боли, что у него на глазах показались слезы.

— Мадам Ховарт! — обратился Мэтью к Рэйчел. — Я думаю, что разумнее было бы помолчать.

— Я думаю, что разумнее было бы начать вырубать столб для казни! — добавил Пейн.

Это язвительное замечание оскорбило чувство уместности Мэтью, тем более что последовало после такой жаркой перебранки. Голос его стал суше.

— Мистер Пейн, мне интересно было бы знать, являются ли заявления мадам Ховарт по поводу вас правдой.

— Вам интересно? — Пейн упер руки в боки. — А вы не выходите за границы своих полномочий, клерк?

— Могу я говорить от вашего имени, сэр? — спросил Мэтью у Вудворда, и магистрат кивнул без колебаний. — Ну вот, мистер Пейн. Границы моих полномочий определены более четко. Итак: являются ли эти утверждения правдой?

— Я не знал, что сегодня буду выступать свидетелем. Я бы надел костюм получше.

— Вы задерживаетесь с ответом, — сказал Мэтью, — и тем затягиваете суд. Следует ли мне напомнить вам, что надо сесть и принести присягу на Библии?

— Напомнить можете, но я сомневаюсь, что вы сможете меня заставить.

— Уверен, что вы правы. Я тоже не дуэлянт.

Лицо Пейна приобрело красноватый оттенок.

— Послушайте, вы! Я не хотел драться с этим человеком, и если бы он оскорбил меня не публично, я бы это так и оставил! Но он это сделал при всех, прямо в таверне Ван-Ганди! Что мне оставалось, кроме как вызвать его? Выбор оружия был за ним, и этот глупец выбрал пистолеты вместо шпаг! Я бы оставил ему один порез, и делу конец! — Пейн покачал головой, на его лице отразилась тень сожаления. — Так нет, Саммерс хотел крови. Ну вот, у него пистолет дал осечку, и пуля едва вылетела из дула! Как бы то ни было, это был его выстрел, а потом был мой. Я метил в мякоть плеча, туда и попал. Откуда я знал, что он такой кровоточивый?

— Вы могли бы выстрелить в землю, — сказал Мэтью. — Это ведь приемлемо, если при первом выстреле была осечка?

— Не по моим правилам, — холодно ответил Пейн. — Если человек метит в меня оружием, будь то пистолет или кинжал, он за это должен заплатить. Мне когда-то досталась колотая рана в ребра и пуля в ногу, и я не сочувствую никому, кто хочет меня ранить! Будь он даже фермер!

— Эти раны вы получили во время морской службы? — спросил Мэтью.

— От кинжала — да. А огнестрельная… это было после. — Он посмотрел на клерка с новым интересом. — А что вы знаете о моей морской службе?

— Только то, что вы были моряком на бригантине. Мне рассказал мистер Бидвелл. Бригантина — это быстрый корабль, да? И это излюбленный корабль пиратов, если я не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь. И еще это излюбленный корабль охотников за пиратами на службе торговых компаний.

— Это и была ваша профессия?

— Едва ли профессия. Я был шестнадцатилетним горячим парнем, любил подраться. Прослужил в береговой охране год и четыре месяца, пока меня не проткнула рапира чернофлажника. Так и закончились мои приключения на соленой воде.

— А, — сказал Мэтью. — Понимаю.

— Что? Вы меня считаете пиратом?

— Я просто интересовался. — Раз тема была поднята, то можно было задать и второй вопрос. — А можно ли поинтересоваться… кто научил вас сворачивать листья табака на испанский манер?

— Испанец, конечно. Пленник на корабле. У него не было зубов, но он очень любил сигары. Думаю, что он и на виселицу пошел с сигарой в зубах.

— А, — повторил Мэтью. Его подозрения насчет испанского шпиона рассыпались вдребезги, как разбитое зеркало, и он ощущал себя полным дураком.

— Хорошо, я признаюсь! — Пейн поднял руки. — Да, я делал то, что утверждает эта ведьма, но здесь не моя вина! Лукреция Воган гонялась за мной, как волчица! Я не мог по улице пройти, чтобы она на меня не набросилась! Спичка может выдержать какое-то трение, а потом полыхнет. Так вот я ей выдал единственную горячую вспышку! Вы сами знаете, как это бывает!

— Э-гм… — Мэтью стал изучать острие пера. — Ну, да… да… такое бывает.

— И быть может — быть может, — я заглядываюсь по сторонам. Да, в какой-то момент меня влекло к этой ведьме. До того, как она стала ведьмой, конечно. Сами видите, она лакомый кусочек. Разве нет?

— Мое мнение не имеет значения.

Мэтью покраснел так, что щеки заболели.

— Вы сами это признаете. Слепым вы были бы, если бы не признали. Да, я, может, глянул в ее сторону раз или два, но никогда не прикасался к ней. Я уважал ее мужа.

— Я бы удивилась, если бы вы хоть кого-нибудь уважали! — язвительно вставила Рэйчел.

Пейн опять чуть не вступил с ней в перебранку, но сдержался. После паузы, в течение которой он смотрел в пол, он ответил почти грустным тоном:

— Вы меня не слишком хорошо знаете, мадам, хотя и воображаете, что хорошо. Я не животное, каким вы хотите меня представить. В моей натуре — уважать только тех, кто сам себя уважает. Что до остальных — я чувствую себя вправе брать то, что предложено. К добру или к худу, но я такой, какой я есть. — Он посмотрел на магистрата и высоко поднял голову. — Я не клал этих кукол в дом ведьмы. Я их нашел, согласно сну, рассказанному мне Карой Грюнвальд. Очевидно, у нее было видение — ниспосланное Богом, если хотите знать мое мнение, — в котором светлый ангел сказал ей, что под полом в кухне Рэйчел Ховарт спрятано нечто важное. Мы не знали, что мы ищем. Но там были эти куклы под отставшей половицей.

— Сколько времени к тому моменту мадам Ховарт была изъята из дома? — спросил Мэтью.

— Кажется, две недели. Не больше.

— Я полагаю, что дом не был под охраной или наблюдением?

— Нет. А зачем?

— Действительно, незачем. Но две недели — достаточный срок, чтобы сделать кукол и спрятать их под полом, как вы думаете?

Пейн удивил Мэтью коротким взрывом резкого смеха.

— Вы шутите!

— Две недели, — повторил Мэтью. — Пустой неохраняемый дом. Куклы сделаны из обычных материалов. Их туда мог положить кто угодно.

— Вы умом тронулись, клерк? Их туда никто не клал, кроме самой ведьмы! Не забывайте, что у мадам Грюнвальд было божественное видение, подсказавшее нам, где искать!

— Я ничего не знаю о божественных видениях. Я только знаю, что две недели миновали, и дом был открыт для всех, кто хотел войти.

— Никто не хотел туда входить, — возразил Пейн. — Единственная причина, по которой туда вошел я и мои спутники, состояла в том, чтобы выполнить нашу работу. И после этого мы тоже там не ошивались!

— Кто обнаружил отставшую половицу? Вы или кто-нибудь другой?

— Я, и если хотите, могу поклясться на Библии, что нога моя не ступала в этот дом с того утра, как оттуда увели ведьму!

Мэтью глянул на магистрата. Вудворд, смотревший на него сурово, покачал головой. Мэтью понял, что по этой дороге он прошел до конца. Он верил Пейну. Зачем бы этому человеку делать кукол и подбрасывать их? Наверное, действительно было видение, ниспосланное Богом Каре Грюнвальд, но опять-таки — на этом следу он вынужден прийти к заключению, что Рэйчел Ховарт действительно занималась колдовством. Он тяжело вздохнул и сказал:

— Нет необходимости клясться на Библии, сэр. Спасибо вам за откровенность. Я думаю, вы можете быть свободны, если магистрат согласен.

— Да, — сказал Вудворд.

Пейн задержался.

— Не думаете же вы, — обратился он к Мэтью, — что кто-то, помимо заключенной, мог убить преподобного Гроува и Дэниела Ховарта? Если думаете, то остерегитесь, потому что ведьма наводит порчу на ваш разум прямо в эту минуту! Она совершила эти преступления и все прочие грехи, в которых ее обвиняют. Ее конечной целью было разрушить этот город, и она почти преуспела и еще может преуспеть, если скоро не станет пеплом! Кому еще это могло бы быть нужно?

На этот вопрос у Мэтью не было ответа.

— До свидания, сэр, — сказал Пейн магистрату, повернулся и вышел из здания тюрьмы.

Вудворд из-под опухших век смотрел вслед капитану милиции. Магистрат вспомнил другие слова доктора Шилдса насчет покойной жены Пейна: «Но это было давно, и я сомневаюсь, чтобы Пейн стал об этом говорить. На самом деле я просто знаю, что он не станет». Такое это было страшное переживание, что Пейн решил даже не говорить жителям Фаунт-Рояла о том, что жена у него вообще была? И если так, почему он тогда доверился доктору Шилдсу? Мелочь, конечно… но все же интересно.

А у Мэтью на уме был неминуемый приход последней свидетельницы, ребенка, Вайолет Адамс. Он очистил перо и достал чистый лист бумаги. Рэйчел вернулась на скамью и села, опустив голову. Вудворд внимательно рассмотрел одну из кукол с черной ленточкой, после чего опустил глаза и воспользовался возможностью отдохнуть.

Через небольшое время открылись двери тюрьмы, и вошла Вайолет Адамс.

Глава 18

Эдуард Уинстон ступил в двери первым, ведя за собой худого шатена лет тридцати в темно-зеленом костюме и коричневых чулках. Прямо за ним — точнее, у него под рукой — шла девочка лет одиннадцати-двенадцати. Она тоже была худенькой. Светло-каштановые волосы уходили со лба назад, прижатые жестким белым чепчиком. Одежду ее составлял дымчато-серый балахон от шеи до щиколоток и грубые черные башмаки, недавно почищенные. Правой рукой она цеплялась за руку отца, а под мышкой левой зажала потрепанную Библию. Синие глаза, довольно широко расставленные на длинном болезненно-желтоватом лице, выкатывались из орбит от страха.

— Магистрат, это Вайолет Адамс и ее отец Мартин, — представил их Уинстон.

На пороге девочка заупрямилась, но отец ей что-то тихо и твердо сказал, и она неохотно вошла.

— Здравствуй, — шепнул Вудворд девочке. От звука его сиплого голоса она еще сильнее встревожилась, отступила назад и могла бы сбежать, если бы Мартин Адамс не держал ее за плечи. — Мне трудно говорить, — пояснил Вудворд. — Поэтому за меня будет говорить мой клерк.

— Вы ей скажите, чтобы на нас не глазела! — потребовал Адамс, у которого на костлявом лице выступила испарина. — А то она хочет нас сглазить!

Мэтью заметил, что Рэйчел действительно на них смотрит.

— Мадам, ради того, чтобы сохранить всеобщее спокойствие, не воздержитесь ли вы от взглядов на отца и дочь?

Она опустила глаза.

— Мало! — возразил Адамс. — Ее нельзя в другое место куда-нибудь?

— К сожалению, сэр, это невозможно.

— Так пусть отвернется! Пусть повернется к нам спиной!

В ответ на это Мэтью посмотрел на магистрата в поисках поддержки, но магистрат только пожал плечами.

— Мы тут не останемся, если она не отвернется! — заявил Адамс. — Я вообще не хотел Вайолет сюда вести!

— Мартин, перестаньте! — Уинстон протянул к нему руку. — Это же важно, чтобы Вайолет рассказала магистрату то, что ей известно.

Вайолет вдруг вздрогнула, и глаза ее были готовы выскочить из орбит: Рэйчел встала на ноги. Она отодвинула скамью от стены и села снова, на этот раз спиной к свидетелям.

— Ну вот, — сказал Мэтью с большим облегчением. — Так вас устраивает?

Адамс пожевал нижнюю губу.

— Пока сойдет, — решил он. — Но если она еще раз на нас посмотрит, я своего ребенка отсюда заберу.

— Хорошо. — Мэтью разгладил чистый лист бумаги. — Мистер Уинстон, вы можете удалиться. — Уход Уинстона заставил отца и дочь еще сильнее встревожиться. У обоих был такой вид, будто они готовы в любую секунду броситься наутек. — Вайолет, не сядешь ли? — Мэтью показал рукой на стул, но девочка быстро и энергично замотала головой. — Мы должны привести тебя к присяге на Библии.

— А что за нужда? — произнес Адамс голосом, который уже начал раздражать слух Мэтью. — Вайолет не врет. Она никогда не врет.

— Это формальность, которой требует суд, сэр. Можете воспользоваться собственной Святой Книгой, если угодно.

С мрачной неохотой отец согласился, и Мэтью привел к присяге его дочь, которая с трудом смогла прошептать согласие говорить только правду перед лицом Господа.

— Вот и хорошо, — сказал Мэтью, когда все препятствия остались позади. — Так что ты можешь показать по этому делу?

— Она вам расскажет, что случилось примерно три недели назад, — зазвучал тот же раздражающий голос. — Это было днем. Вайолет задержалась в школе и возвращалась домой одна.

— Из школы? Она учится в школе?

Мэтью никогда о таком не слыхал.

— Училась. Я с самого начала не хотел ее пускать. Чтение — занятие для дураков, только время зря терять.

Вот теперь этот подлец внушил Мэтью настоящую к себе любовь. Мэтью посмотрел девочке в лицо. Ее нельзя было назвать красивой, но и невзрачной она тоже не была. Она была совершенно обыкновенной, если не считать широко расставленных глаз и легкого подергивания верхней губы, которое становилось заметнее, когда ей надо было говорить. Все же девочка держалась изящно и казалась крепкой породы. Мэтью сам знал, сколько нужно мужества, чтобы войти в эту тюрьму.

— Меня зовут Мэтью, — начал он. — Можно мне называть тебя Вайолет?

Она посмотрела на отца.

— Можно, — согласился Адамс.

— Вайолет, очень важно для суда, чтобы на мои вопросы отвечала ты, а не твой отец. Ладно?

— Она будет отвечать, — сказал Адамс.

Мэтью окунул перо в чернильницу — не потому, что чернила на нем кончились, а чтобы дать себе время собраться. Потом он начал снова, для начала улыбнувшись девочке.

— У тебя красивый чепчик. Это мама тебе его сшила?

— А это здесь при чем? — спросил Адамс. — Она пришла рассказать, что видела, а не болтать про чепчики!

Мэтью захотелось глотнуть хорошую порцию рома. Он посмотрел на магистрата — тот сидел, приложив руку ко рту, пряча полуулыбку-полугримасу.

— Хорошо, — сказал Мэтью. — Вайолет, расскажи, что ты видела.

Взор девочки скользнул в сторону Рэйчел, убеждаясь, что обвиняемая так же сидит лицом к стене. Потом Вайолет наклонила голову — рука отца лежала у нее на плече — и тихим, испуганным голосом заговорила:

— Я видела Дьявола и его дьяволенка. Там они сидели. Дьявол мне сказал, что ведьму надо выпустить. Сказал, что, если ведьма останется в тюрьме, весь Фаунт-Роял ему за это заплатит.

И снова ее глаза метнулись посмотреть, не шевельнется ли Рэйчел, не ответит ли на эти слова. Но узница не шевельнулась.

Мэтью тихо спросил:

— А могу я узнать, где тебе было это видение?

Ответил, конечно, Адамс.

— Это было в доме Гамильтона. Где жили Гамильтоны, пока не собрались и не уехали. На улице Трудолюбия, через три дома от нашего.

— Хорошо. Я так понял, что Гамильтоны уехали до того, как было это видение?

— Они уехали сразу, как ведьма Дэниела убила. Абби Гамильтон сразу знала, что это ведьма сделала. Она моей Констанс говорила, что у темной женщины и в душе тьма.

— Гм… — заявил Мэтью за неимением лучшего ответа. — Вайолет, как вышло, что ты оказалась в этом доме?

Она не ответила. Отец подтолкнул ее в бок:

— Давай, дитя, рассказывай. Это правильный поступок — рассказать.

Вайолет начала почти неслышным голосом, низко опустив голову.

— Я… я шла домой. Из школы. Шла мимо места, где жили Гамильтоны… и… я кого-то услышала. — Она замолчала, и Мэтью подумал, что надо ее чуть подтолкнуть, но она заговорила дальше: — Меня кто-то позвал. Он сказал… «Вайолет, иди сюда». Тихо-тихо позвал. «Вайолет, иди сюда». Я посмотрела… а дверь там была открыта.

— Дверь в дом Гамильтонов? — уточнил Мэтью.

— Да, сэр. Я знала, что там никого нет. Но тут я еще раз услышала: «Вайолет, иди сюда». Такой голос… как батюшка меня зовет. Вот почему я вошла.

— Ты бывала раньше в этом доме?

— Нет, сэр.

Мэтью снова обмакнул перо.

— Рассказывай дальше.

— Я вошла, — сказала Вайолет. — И не было ни звука. Тихо было, как… только мое дыхание, и другого звука не было. Я почти уже повернулась бежать… и тут… я услышала: «Вайолет, посмотри на меня». Поначалу… там очень темно было, и я ничего не видела. А потом зажглась свеча, и я увидела их, они сидели в комнате. — Мэтью и Вудворд оба понимали — хотя лицо девочки было обращено вниз, — как мучительны для нее эти воспоминания. Она дрожала, и отец потрепал ее по плечу, чтобы успокоить. — Я их увидела, — повторила она. — Дьявол сидел в кресле, а дьяволенок — у него на колене. Дьяволенок… держал свечу… и он улыбался мне. Скалился.

Она издала тихий горловой стон и замолчала.

— Я знаю, что это трудно, — произнес Мэтью, стараясь говорить как можно ласковее. — Но сказать необходимо. Пожалуйста, говори дальше.

— Да, сэр, — ответила она, но долгое время ничего больше не произносила. Очевидно, вспоминать об этом случае было для нее почти непосильным напряжением. Наконец она сделала глубокий вдох, выпустила воздух и заговорила снова: — сказал: «Вели им отпустить мою Рэйчел». И он сказал: «Выпустите ее из тюрьмы, иначе Фаунт-Роял будет проклят». Потом… он меня спросил, помню ли я, что он сказал. Я кивнула. Тогда дьяволенок задул свечу, и снова стало темно. Я побежала домой. — Она посмотрела на Мэтью потрясенными и мокрыми глазами. — Можно мне уже домой?

— Скоро, — ответил он. Сердце его забилось сильнее. — Я должен буду задать тебе несколько вопросов и хочу, чтобы ты хорошенько подумала перед тем, как ответить…

— Она ответит, — перебил Адамс. — Она девочка правдивая.

— Спасибо, сэр, — поблагодарил его Мэтью. — Вайолет? Ты мне можешь сказать, как выглядел Дьявол?

— Да, сэр. На нем… на нем был черный плащ… и капюшон на голове, так что я лица не видела. Я помню, у него на плаще… золотые пуговицы. Они блестели при свече.

— Золотые пуговицы. — У Мэтью пересохло во рту, язык стал как кусок чугуна. — А можно мне спросить… ты не помнишь, сколько их было?

— Да, сэр, помню, — ответила она. — Шесть.

— К чему этот дурацкий вопрос? — возмутился Адамс. — Шесть или шестьдесят, какая разница?

Мэтью не стал обращать на него внимания. Он пристально смотрел в глаза девочки.

— Вайолет, подумай, пожалуйста, вот о чем: можешь ты мне сказать, как эти пуговицы были расположены на плаще? Шесть сверху вниз или по три с каждой стороны?

— Тьфу! — мужчина недовольно скривился. — Она видела Дьявола, а вы спрашиваете про его пуговицы!

— Я могу ответить, батюшка, — сказала Вайолет. — Их было шесть сверху вниз. Я видела, как они блестят.

— Сверху вниз? — настоятельно повторил Мэтью. — Ты в этом абсолютно уверена?

— Да, сэр.

Мэтью до сих пор сидел, наклонившись вперед. Сейчас он откинулся на спинку кресла, и на свежие строчки упала клякса.

— Девочка, — прошептал Вудворд и сумел слабо улыбнуться, — ты очень хорошо отвечаешь. Могу я тебя попросить описать этого дьяволенка?

И снова Вайолет обернулась на отца. Он сказал:

— Давай расскажи магистрату.

— Дьяволенок… он сидел на колене у Дьявола. У него были белые волосы, как паутина. Он был без одежды, и кожа у него была серая и морщинистая, как сушеное яблоко. Кроме лица. — Она замолчала, на лице ее отразилась мука. Вудворд подумал, что она сейчас больше похожа на выжатую тяжелой жизнью женщину, чем на ребенка. — Лицо у него было… как у ребенка, — сказала она. — И… пока Дьявол со мной разговаривал… дьяволенок высунул язык и стал им вертеть.

Она содрогнулась при этом воспоминании, и одинокая слеза покатилась по левой щеке.

Мэтью утратил дар речи. Он понял, что Вайолет Адамс только что точно описала одно из трех гротескных созданий, которых — предположительно — видел Джеремия Бакнер в саду, когда они вступали в нечестивые половые отношения с Рэйчел.

И если добавить к описанию Сатаны, которого видел ребенок, того, что видел Элиас Гаррик, вплоть до черного плаща и шести золотых пуговиц, то…

«Боже мой! — подумал Мэтью. — Этого не может быть!»

Или может?

— Вайолет? — Ему пришлось постараться, чтобы голос звучал ровно. — Ты не слыхала рассказов относительно этих Дьявола и дьяволенка, которых видали в городе? Я хочу спросить…

— Нет, сэр, она ничего не выдумывает! — Адамс стиснул зубы от одного такого предположения. — Я вам говорил, она правдивая девочка! Ну да, слухи ходят здесь и там, и наверняка Вайолет их слышала от других детей, но видели бы вы, какая она пришла тогда — белая, как молоко! — в тот день! Вы не слышали, как она рыдала и плакала, напуганная почти до смерти! Нет, сэр, она не врет!

Вайолет снова опустила голову. Когда отец ее перестал бушевать, она подняла глаза и вновь посмотрела на Мэтью.

— Сэр? — начала она робко. — Было все так, как я говорила. Я услышала голос и вошла в дом и там видела Дьявола и его дьяволенка. Дьявол мне все это сказал, и я побежала домой изо всех сил.

— Ты уверена — абсолютно уверена, — что тот, кто был в черном плаще, сказал… — Мэтью нашел нужные слова на бумаге: — «Вели им отпустить мою Рэйчел»?

— Да, сэр. Уверена.

— Свечка — в какой руке держал ее дьяволенок?

Она наморщила лоб:

— В правой.

— Дьявол был в башмаках или в сапогах?

— Не знаю, сэр. Я не видела.

— На каком колене сидел дьяволенок? На левом или на правом?

И снова Вайолет нахмурилась, напрягая память.

— На… левом, я думаю. Да, сэр. На левом.

— Ты видела кого-нибудь на улице перед тем, как вошла в дом?

— Нет, сэр. Не помню такого.

— А потом? Был на улице кто-нибудь, когда ты вышла?

Она покачала головой:

— Не знаю, сэр. Я плакала. И хотела только попасть домой.

— Как вышло, что ты поздно осталась в школе?

— Из-за чтения, сэр. Мне нужна была помощь, и мастер Джонстон оставил меня для дополнительных занятий.

— Из всех учеников только тебя попросили остаться?

— В тот день — да, сэр. Но мастер Джонстон почти каждый день кого-нибудь оставляет на дополнительные занятия.

— Что заставило тебя обратить внимание на золотые пуговицы? — Мэтью приподнял брови. — Как это так: перед тобой сидит сам Дьявол с дьяволенком, а у тебя хватает присутствия духа пересчитать их?

— Я не помню, чтобы считала их, сэр. Просто они привлекали взгляд. Я собираю пуговицы, сэр. У меня дома полная банка их, и все, что я нахожу, я туда складываю.

— Когда ты вышла из школы, ты не говорила с кем-нибудь по доро…

— Мэтью! — Сказано было шепотом, но Вудворд сумел вложить в этот шепот суровую властность. — Достаточно. — Он посмотрел на своего клерка недовольно, воспаленными покрасневшими глазами. — Эта девочка рассказала все, что знала.

— Да, сэр, но…

— Достаточно.

Воля магистрата не встречала сопротивления, тем более сейчас, потому что у Мэтью начисто кончились вопросы. Все, что он мог сейчас сделать, — это кивнуть и уставиться бессмысленно на то, что он только что записал на лежащем перед ним листе. Он сделал вывод, что из всех трех свидетелей, дававших показания, слова этого ребенка были леденяще близки к реальности. Она знала все подробности, которые полагалось бы знать. То, чего она не могла припомнить, было простительно, могло быть отнесено на потрясение и на скоротечность события.

«Вели им отпустить мою Рэйчел», — сказал Дьявол. Одной этой фразы вместе с куклами было уже достаточно, чтобы отправить ее на костер, даже не будь других свидетелей.

— Я полагаю, — сказал Мэтью, чувствуя, что у него тоже несколько ослабел голос, — что учитель слышал этот рассказ?

— Да. Я ему сам рассказал на следующее утро, — сказал Адамс.

— И он помнит, что просил Вайолет остаться после уроков?

— Помнит.

— Что ж, тогда все. — Мэтью облизнул пересохшие губы и подавил желание обернуться к Рэйчел. Он ничего не мог придумать, кроме как повторить: — Тогда все.

— Ты очень мужественна, — сказал Вудворд девочке. — Очень мужественно с твоей стороны было прийти и нам рассказать. Хвалю и благодарю. — Несмотря на боль, он сумел улыбнуться, пусть и натянуто. — Можешь теперь идти домой.

— Да, сэр, спасибо, сэр. — Вайолет наклонила голову и изобразила неуклюжий, но честно исполненный реверанс. Однако перед тем, как выйти из камеры, тревожно оглянулась на узницу, которая все еще сидела на скамье, повернувшись спиной. — Она мне ничего не сделает?

— Нет, — ответил Вудворд. — Бог защитит тебя.

— Сэр… я еще могу одну вещь рассказать.

Мэтью очнулся от своего ступора безнадежности.

— Что именно?

— Дьявол и этот дьяволенок… они не были одни в том доме.

— Ты видела еще какое-нибудь существо?

— Нет, сэр. — Она нерешительно замолчала, прижимая к себе Библию. — Я слышала мужской голос. Пение.

— Пение? — нахмурился Мэтью. — Но никого больше ты не видела?

— Нет, сэр. А пение… оно изнутри дома шло, похоже. Из другой комнаты, там было темно. Я его слышала до того, как зажглась свеча.

— И это был мужской голос, говоришь? — Мэтью взял перо, которое было отложил в сторону, и начал снова записывать показания. — Громкий или тихий?

— Тихий. Едва слышный. Но да, сэр, мужской голос.

— Ты его раньше слышала когда-нибудь?

— Не знаю, сэр. Не могу сказать, слышала или не слышала.

Мэтью потер подбородок, попутно нечаянно вымазав его чернилами.

— Ты помнишь что-нибудь из этой песни?

— Ну… иногда мне кажется, что я знаю эту песню, будто ее слышала раньше… но она уходит. Иногда у меня голова начинает болеть, когда я про нее думаю. — Она посмотрела на Мэтью, на магистрата и снова на Мэтью. — Это не Дьявол наводит на меня порчу?

— Нет, не думаю. — Мэтью уставился на строчки, ум его работал. Если в этом доме было еще и третье демоническое существо, почему оно не показалось ребенку? Ведь смысл, в конце концов, был в том, чтобы напугать ее и встревожить? С какой целью мог демон петь в темноте, если ни голос, ни песня не были особо страшными? — Вайолет, может быть, тебе это трудно, но ты не могла бы вспомнить, что пел этот голос?

— Да какая разница? — Адамс уже слишком долго сдерживался. — Она вам все рассказала про Дьявола и дьяволенка!

— Только мое любопытство, мистер Адамс, — объяснил Мэтью. — И мне кажется, что воспоминания об этом голосе тревожат вашу дочь, иначе бы она не вытащила их на свет. Вы согласны?

— Ну… — Адамс кисло скривился. — Может, согласен.

— Что-нибудь еще? — спросил Мэтью у девочки, и она покачала головой. — Тогда хорошо. Суд благодарит вас за ваше свидетельство.

Вайолет и ее отец вышли из камеры. Перед самым выходом девочка со страхом глянула на Рэйчел, которая сидела, согнувшись и приложив ладонь ко лбу.

Когда эти двое ушли, Вудворд стал заворачивать кукол обратно в белую ткань.

— Я полагаю, — прошептал он, — что все остальные свидетели покинули город. В силу этого… — Он остановился прочистить горло, что оказалось трудной и мучительной работой. — В силу этого наш суд окончен.

— Погодите! — Рэйчел встала. — А мое слово? Разве мне не дадут возможности говорить?

Вудворд посмотрел на нее холодным взглядом.

— Это ее право, сэр, — напомнил Мэтью.

Магистрат продолжал заворачивать кукол.

— Да-да, — сказал он. — Конечно, ее право. Что ж, говорите.

— Но вы же уже вынесли решение? Разве нет? — Она подошла к решетке и вцепилась в прутья.

— Нет. Сначала я должен прочесть протокол, когда буду в состоянии это сделать.

— Но это же только формальность? Что я вообще могу сказать, чтобы убедить вас: я не виновна во всей этой лжи?

— Не забывайте, — сказал ей Мэтью, — что свидетели клялись на Библии. Я бы поостерегся называть их лжецами. Тем не менее…

— Тем не менее — что? — просипел Вудворд.

— Я думаю, что есть некоторые пробелы в деталях в показаниях мистера Бакнера и мистера Гаррика, которые следует принять во внимание. Например…

— Избавь меня, — поднял руку Вудворд. — Я не буду сегодня это обсуждать.

— Но вы согласны со мной, сэр?

— Я пойду лягу. — Взяв сверток под мышку, Вудворд оттолкнул кресло и встал. Кости заболели, голова закружилась, и он ухватился за край стола, ожидая, чтобы головокружение прошло.

Мэтью тут же тоже вскочил на ноги, готовый подхватить магистрата, чтобы он не упал.

— Кто-нибудь придет вам помочь?

— Я надеюсь, меня ждет карета.

— Мне выйти посмотреть?

— Нет. Не забывай, ты пока что заключенный.

Вудворд настолько изнемог, что ему пришлось закрыть глаза на несколько секунд; голова его склонилась к груди.

— Я настаиваю на своем праве говорить, — потребовала Рэйчел. — Что бы вы там ни решили.

— Тогда говорите.

Вудворд боялся, что у него снова закладывает горло, и ноздри тоже почти закрылись.

— Это какой-то злобный заговор, — начала она, — с целью выставить меня убийцей или доказать, что я наводила порчу и делала кукол или что совершала такие грехи, в каких меня обвиняют. Да, я знаю, что свидетели клялись на Библии. Я не могу понять, зачем или как они создали подобные истории, но если вы дадите Библию мне, я тоже на ней поклянусь!

К удивлению Мэтью, Вудворд взял Святую Книгу, неуверенными шагами подошел к решетке и передал том в руки Рэйчел.

Она прижала книгу к груди.

— Клянусь этой Библией и каждым ее словом, что я никого не убивала и что я не ведьма! — Глаза ее горели тревогой пополам с торжеством. — Видите? Вот! Вспыхнула я огнем? Закричала от того, что у меня сгорели руки? Если вы придаете такое значение сказанной под клятвой на Библии правде, не должны ли вы так же ценить мое отрицание?

— Мадам, — устало прошептал магистрат, — не умножайте свои богохульства. Ваше умение запутывать дело весьма велико, в этом я отдаю вам должное.

— Я держу Библию! Я только что поклялась на ней! Хотите, чтобы я ее поцеловала?

— Нет. Хочу, чтобы вы ее вернули.

Он протянул руку. Мэтью увидел, как ярко вспыхнули гневом глаза Рэйчел, и на миг он испугался за магистрата. Но тут Рэйчел отступила от решетки, раскрыла Святую Книгу и с совершенно мертвым лицом начала методически выдирать из нее пергаментные страницы.

— Рэйчел! — выкрикнул Мэтью, не успев подумать. — Не надо!

Вырванные страницы Слова Божьего опускались на солому у ее ног. Она глядела в глаза магистрату, совершая это невиданное богохульство, будто вызывая его ей помешать.

Вудворд выдержал ее взгляд, только желвак ходил у него на скуле.

— Теперь, — прошептал он, — я вижу вас ясно.

Она выдернула еще страницу, дала ей упасть, потом просунула Библию между прутьями. Вудворд не сделал движения подхватить изуродованную книгу, которая упала на пол.

— Ничего вы не видите, — сказала Рэйчел, и голос ее дрожал от эмоций, которых она не позволяла себе выразить лицом. — Почему не поразил меня Бог смертью на месте?

— Потому что, мадам, Он поручил это мне.

— Если бы я в самом деле была ведьмой, Бог ни за что не допустил бы такого поступка!

— Только злобный грешник мог его совершить, — сказал Вудворд, демонстрируя достойное восхищения самообладание. Он наклонился, поднял книгу, у которой был разорван корешок.

— Она не в себе, сэр! — сказал Мэтью. — Она сама не знает, что делает!

На это Вудворд повернулся к своему клерку и сумел с жаром произнести:

— Знает! Бог мой, Мэтью? Неужто она тебя ослепила?

— Нет, сэр. Но я думаю, что этот акт должен быть оправдан крайним напряжением души.

У Вудворда челюсть отвалилась, серое лицо обвисло. Он почувствовал, будто весь мир завертелся вокруг него, и понял, что эта женщина в самом деле околдовала его клерка до потери самого страха Божьего.

Потрясение на лице магистрата не ускользнуло от взгляда Мэтью.

— Сэр, она действительно в трудных обстоятельствах. Я надеюсь, вы это учтете при рассмотрении данного инцидента.

На эту мольбу Вудворд дал единственный ответ, который мог дать:

— Собирай свои бумаги. Ты уходишь отсюда.

Теперь потрясен был Мэтью.

— Но… но я же должен отбыть еще одну ночь своего срока.

— Я тебя прощаю! Собирайся!

Мэтью увидел, что Рэйчел отодвинулась обратно в темный угол камеры. Он разрывался между желанием выбраться из этой мерзкой дыры и пониманием, что если он выйдет сейчас из тюрьмы, то вряд ли уже увидит Рэйчел до утра ее казни. А столько было еще вопросов, которые надо задать и на которые найти ответ! Он не мог это дело так оставить, иначе, наверное, оно будет преследовать его до конца его дней.

— Я останусь здесь и отбуду свой приговор, — сказал он.

— Что?

— Я остаюсь здесь, — хладнокровно заявил Мэтью. — Одна ночь не будет иметь последствий.

— Ты забываешься! — Вудворд готов был упасть в обморок. — Я требую от тебя повиновения!

Это требование, хотя и высказанное таким слабым голосом, все же несло в себе достаточно властности, чтобы оскорбить чувство независимости Мэтью.

— Я ваш слуга, — ответил он, — но не ваш раб. Я решаю остаться здесь и отбыть свой приговор. Утром я приму удары плети, и тем мое наказание кончится.

— Ты с ума сошел!

— Нет, сэр. Простить меня — это только создаст дальнейшие проблемы.

Вудворд начал было спорить, но ни голос, ни дух его не имели достаточно силы. Он встал на пороге камеры, держа оскверненную Библию и сверток с куклами. Взглянув в сторону Рэйчел Ховарт, он увидел, что ведьма отступила к дальней стене своей камеры, но магистрат знал: стоит ему выйти, она тут же начнет плести свои разрушающие разум заклинания вокруг мальчика. Вроде как оставить ягненка в зубах волчицы. Он попытался еще раз:

— Мэтью… я прошу тебя пойти со мной.

— В этом нет необходимости. Я могу выдержать еще одну ночь.

— Да, и быть проклятым на целую вечность, — прошептал Вудворд.

Он положил Святую Книгу на стол. Даже оскверненный, этот том может послужить Мэтью щитом, если он к этому щиту прибегнет. То есть если затуманенное зрение юноши позволит ему понять силу книги. Вудворд проклинал себя, что допустил посадить сюда мальчика: мог бы знать, что ведьма обрадуется возможности подчинить себе ум Мэтью. И Вудворд понял, что протоколы суда тоже в опасности. Даже представить себе невозможно, что с ними может случиться, если они на последнюю ночь останутся там, где ведьма до них может дотянуться.

— Я возьму бумаги, — сказал он. — Уложи их в ящик, пожалуйста.

Это требование нельзя было назвать неразумным, так как Мэтью предполагал, что магистрат начнет их сегодня читать. Он повиновался незамедлительно.

Когда с этим было закончено, Вудворд взял ящик под мышку. Ничего более он не мог сделать для Мэтью, только помолиться за него. Он бросил огненный взгляд на Рэйчел Ховарт.

— Следите за своими действиями, мадам. Вы еще не на костре.

— Разве есть сомнения, что я там окажусь? — спросила она.

Он игнорировал вопрос и повернулся к Мэтью.

— Наказание плетью… — казалось, что глотка распухла вдвое, и речь требовала максимума усилий, — …состоится в шесть утра. Я буду здесь… как можно раньше. Остерегайся ее трюков, Мэтью.

Мэтью кивнул, но не высказал своего мнения по поводу здравости этого утверждения.

Магистрат вышел из камеры, оставив дверь широко открытой. Он заставил себя не оглянуться, поскольку вид Мэтью, добровольно выбравшего заточение и находящегося в смертельной опасности пасть жертвой колдовства, был бы для него невыносим.

За дверью тюрьмы, в тусклом сероватом свете и тумане, повисшем в воздухе, Вудворд с облегчением увидел, что Гуд ждет его с каретой. Он забрался на сиденье и положил сверток с куклами рядом. Как только Вудворд уселся, Гуд дернул вожжи, и лошади тронулись.

Вскоре после ухода магистрата в тюрьму явился Грин и принес ужин, который состоял из кукурузной похлебки. Он запер камеру Мэтью со словами:

— Надеюсь, мальчик, ты будешь хорошо спать. Завтра твоя шкура принадлежит мне.

Мэтью не обратил внимания на смех тюремщика. Потом Грин убрал фонарь, как всегда на ночь, и оставил узников в темноте.

Мэтью сел на скамью и поднес миску ко рту. В стене за спиной пискнула крыса, но их стало гораздо меньше после визита крысолова, и наглость их тоже никак не была прежней.

— Почемувы остались? — донесся из темноты голос Рэйчел.

Мэтью проглотил похлебку, уже бывшую во рту.

— Хочу полностью отбыть свой срок.

— Это я знаю, но магистрат предложил вам прощение. Почему вы его не приняли?

— Магистрат Вудворд сейчас болен и не вполне адекватен.

— Это не ответ на мой вопрос. Вы решили остаться. Почему?

Мэтью был занят похлебкой. Наконец он сказал:

— У меня есть еще вопросы, которые я хотел бы вам задать.

— Например?

— Например, где вы были, когда убили вашего мужа? И почему его тело нашли не вы, а кто-то другой?

— Я помню, что в ту ночь Дэниел встал с постели, — сказала Рэйчел. — Или это было уже раннее утро? Не помню. Но он часто вставал затемно и при свече что-то писал в книге расходов. Так что ничего странного в этом не было. Я просто перевернулась на другой бок, натянула одеяло и заснула, как всегда делала.

— Вы не знали, что он вышел из дому?

— Нет.

— И это тоже было обычным? Что он выходит наружу в такой ранний час?

— Бывало, он ходил кормить живность, если уже недалеко до рассвета.

— Вы сказали, что ваш муж вел книгу расходов? Что он там учитывал?

— Дэниел учитывал каждый шиллинг. Записывал, сколько вложено в ферму, сколько потрачено на обыденные расходы вроде свечей, мыла и прочего в этом роде.

— Ему кто-нибудь в городе должен был деньги, или он кому-нибудь?

— Нет. Дэниел гордился тем, что сам себе хозяин.

— Похвально, хотя в наши времена весьма необычно. — Мэтью еще отхлебнул из миски. — Как было найдено тело вашего мужа?

— Его нашел Джесс Мейнард. Он лежал в поле, и горло… ну, вы знаете. — Она замолчала. — Мейнарды жили через поле напротив нас. Джесс вышел покормить кур на рассвете и увидел… как кружат вороны. Он подошел и тогда увидел Дэниела.

— Вы видели тело?

И снова секундное колебание. Потом она сказала тихо:

— Видела.

— Я понимаю, что он погиб от раны на горле, но были у него на теле другие раны? Бидвелл их описывал, как мне помнится, как следы когтей или зубов на лице и руках.

— Да, были.

— Простите мою неделикатность, — сказал Мэтью, — но как их описали бы вы? Как следы когтей или зубов?

— Я… я помню… какая страшная рана была у него на горле. И я видела вроде бы следы когтей на лице, но… в тот момент мне было не до того, чтобы их рассматривать. Мой муж лежал мертвый, глаза и рот открыты, будто… я помню, что закричала и упала рядом с ним на колени. После этого я мало что помню, только что Эллен Мейнард меня увела к себе в дом.

— А Мейнарды до сих пор там живут?

— Нет. Они уехали вскоре… — Она безнадежно вздохнула. — Вскоре после того, как пошли слухи.

— А кто начал распускать эти слухи? Вы знаете кого-нибудь?

— В любом случае я узнала бы это последней, — сухо ответила Рэйчел.

— Да, конечно, — согласился Мэтью. — Зная человеческую природу, я не сомневаюсь, что слухи стали расходиться, становясь все страшнее и страшнее. Но скажите мне вот что: обвинения против вас не выдвигались, пока ваш муж не был убит, — это так? Вас не подозревали в убийстве преподобного Гроува?

— Нет. Когда меня сюда привели, Бидвелл пришел говорить со мной. Он сказал, что у него есть свидетели, что я занимаюсь ведьмовством, и он знает, что я или мой «хозяин» — как он сказал — ответственны за смуту, поразившую Фаунт-Роял. Он спросил меня, почему я решила стать любовницей Сатаны и с какой целью хочу я уничтожить город. В этот момент он меня спросил, не я ли убила преподобного. Конечно, я тогда решила, что он сошел с ума. Он сказал, что я должна прекратить всякое общение с демонами и покаяться в том, что я ведьма, и тогда он устроит, что меня тут же изгонят из города. Альтернативой, как он сказал, является смерть.

Мэтью доел похлебку и отставил миску.

— Скажите мне, — попросил он, — почему вы не согласились на изгнание? Ваш муж погиб, а вас ждала казнь. Почему вы не уехали?

— Потому что, — ответила она, — я невиновна. Дэниел купил нашу ферму у Бидвелла, и мы оба работали на ней изо всех сил и добились успеха. Почему я должна была все бросить, признать за собой убийство двух человек и ведьмовство и чтобы меня выставили за ворота без ничего? Меня бы там ждала верная смерть. Здесь по крайней мере я думала, что приедет магистрат разобрать дело, и у меня будет шанс. — Она помолчала, потом добавила: — Я и представить не могла, что это займет столько времени. Магистрат должен был здесь оказаться больше месяца назад. Когда прибыли вы с Вудвордом, Бидвелл почти извел меня своими нападками и обвинениями. Я почти потеряла надежду. А у вас у обоих вид был настолько… ну, неофициальный, что я было подумала: Бидвелл привел двух подставных, чтобы выманить у меня признание.

— Понимаю, — сказал Мэтью. — Но разве не предпринимались усилия выяснить, кто совершил эти убийства?

— Что-то пытались делать, насколько я помню, но когда уехала Ленора Гроув, интерес к этому угас, поскольку не было ни подозреваемых, ни очевидного мотива. Но убийство преподобного — это было первое событие, после которого люди стали покидать Фаунт-Роял. Это была мрачная зима.

— Могу себе представить. — Мэтью прислушался к усиливающемуся стуку дождя по крыше. — И весна оказалась мрачной. Не думаю, что Фаунт-Роял сможет пережить еще такую же.

— Наверное, нет. Но ведь я уже об этом не узнаю?

Мэтью не ответил. Что он мог сказать? Голос Рэйчел прозвучал очень сдавленно, когда она заговорила снова:

— По вашему мнению, сколько мне еще осталось жить?

Она просила сказать ей правду. Мэтью ответил:

— Магистрат будет тщательно читать записи. Он будет обдумывать решение, опираясь на те дела о колдовстве, которые ему известны. — Мэтью сложил руки на коленях. — Может быть, он вынесет решение уже в среду. В четверг он может попросить вас признаться, и в этот же день он попросит меня написать, датировать и подписать приговор. Я думаю… приготовления будут сделаны в пятницу. Он не захочет выносить приговор в канун воскресенья или в само воскресенье. Следовательно…

— Следовательно, меня сожгут в понедельник, — договорила за него Рэйчел.

— Да, — сказал Мэтью.

И наступило долгое молчание. Как ни желал Мэтью облегчить ее скорбь, он понимал, что тут не найти никаких слов утешения, которые не прозвучали бы совершенно по-дурацки.

— Ну что ж, — произнесла она, и в голосе ее слышалась смесь мужества и страдания.

Больше говорить было не о чем.

Мэтью лег на привычное место в соломе и свернулся в клубок, чтобы было теплее. Дождь сильнее забарабанил по крыше. Прислушиваясь к нему, Мэтью подумал, насколько проще была жизнь, когда он был ребенком и бояться надо было только кучи свиного навоза. Сейчас жизнь стала так сложна, так наполнена причудливыми извивами и поворотами, словно дорога через дикий лес, который ни одному человеку до конца не укротить и даже не понять.

Его глубоко заботило ухудшающееся здоровье магистрата. С одной стороны, чем быстрее они уедут из Фаунт-Рояла и вернутся в большой город, тем лучше. С другой стороны, не меньше заботила Мэтью и жизнь женщины в соседней камере.

И не только потому, что она была красива с виду. Пейн, конечно, прав. Рэйчел действительно, как он это грубо выразил, «лакомый кусочек». Мэтью теперь понимал, как могло к ней тянуть Пейна, да и любого мужчину. Острый ум и внутренний огонь Рэйчел влекли Мэтью, потому что никогда еще он не встречал подобной ей натуры. Или по крайней мере никогда не встречал женщины, которая проявляла бы этот острый ум и внутренний огонь публично. Очень сильно тревожила мысль, что именно красота Рэйчел и ее независимая натура были, возможно, теми причинами, по которым общественное мнение заклеймило ее как ведьму. Судя по его, Мэтью, жизненному опыту, то, чего человек не может завоевать или захватить как объект желания, становится для него объектом ненависти.

Но оставался главный вопрос, на который он сам себе должен был в уме ответить: ведьма она или нет? До показаний Вайолет Адамс он бы сказал, что свидетельства так называемых очевидцев — порождения фантазии, пусть даже оба свидетеля поклялись на Библии. Но показания ребенка были цельными и убедительными. Пугающе убедительными, честно говоря. Ребенок не ложился спать и не просыпался, принимая сон за явь. Все это произошло в момент бодрствования, и описание подробностей казалось удовлетворительным, если учесть потрясение. Свидетельство девочки — особенно насчет черного плаща, шести золотых пуговиц и беловолосого карлика, или «дьяволенка», как она его называла, — усиливали правдоподобность показаний Бакнера и Гаррика. С этим что прикажете делать?

И, конечно, есть еще куклы. Да, их мог сделать кто угодно и спрятать под полом. Но кому и зачем могло бы это понадобиться? И откуда тогда «видение» Кары Грюнвальд, подсказавшее, где искать?

Занималась Рэйчел ведьмовством или нет? Убила она — или пожелала, чтобы убили, — преподобного Гроува и ее мужа, пусть даже сам акт убийства был совершен неким демоническим существом, вызванным из преступной ямы Ада?

В голову пришла другая мысль, от которой стало еще страшнее: если Рэйчел действительно ведьма, не она ли тогда или ее страшные союзники навели порчу на здоровье магистрата, чтобы не дать ему вынести приговор?

Мэтью вынужден был признать, что даже с такими загадочными выпадениями деталей в показаниях Бакнера и Гаррика все свидетельства, собранные воедино, зажигают факел для костра Рэйчел. Он знал, что магистрат прочтет все документы тщательно, рассмотрит их беспристрастно, но не приходится сомневаться, что решение будет единственное: виновна.

Итак: ведьма она или нет?

Даже прочитав и усвоив ученые тома, где ведьмовство объяснялось безумием, невежеством или заведомо ложными обвинениями, он не мог решить это определенно, и неуверенность пугала его куда больше, чем все услышанные показания.

Но она так красива, подумал он. Так красива и так одинока. Если она действительно служанка Сатаны, как может сам Дьявол дать женщине столь красивой погибнуть от рук людей?

Гром загремел над Фаунт-Роялом. В дюжине слабых мест дала течь крыша тюрьмы. Мэтью лежал в темноте, сжавшись в клубок от холода, и ум его бился в сетях вопроса, заключенного в тайну.

Глава 19

Незадолго перед тем, как разразилась буря, миссис Неттльз в ответ на звон дверного колокольчика открыла дверь и впустила учителя Джонстона, который осведомился, может ли магистрат его принять. Миссис Неттльз взяла его черный плащ и треуголку, повесила их возле двери, потом провела учителя в гостиную, где Вудворд — все еще в той же кофте и шарфе, в которых был в тюрьме, — сидел в кресле, поставленном почти вплотную к камину. На подносе у него на коленях дымилась миска молочной каши почти такого же серого оттенка, как цвет его лица. Вудворд помешивал свой обед ложкой, охлаждая горячее.

— Простите, что не встаю, — прошептал он.

— Между братьями по Оксфорду такие церемонии излишни, сэр.

— Мистер Бидвелл в кабинете с мистером Уинстоном, — сказала миссис Неттльз. — Мне пригласить их?

— Нет-нет, я не стану прерывать их работу, — ответил Джонстон, опираясь на трость. Вудворд заметил, что учитель сегодня без парика, и светло-каштановые волосы у него острижены коротким ежиком. — У меня дело к магистрату.

— Хорошо, сэр.

Она почтительно наклонила голову и вышла. Джонстон смотрел, как магистрат помешивает кашицу.

— Не слишком это блюдо аппетитно выглядит.

— Предписание доктора. Что я могу проглотить.

— Да, я сегодня утром говорил с доктором Шилдсом, и он мне сказал, что вы больны. Мне очень жаль, что вы в таком состоянии. Насколько я понял, он делал вам кровопускание.

Вудворд кивнул:

— Надо будет… сделать еще.

— Да, это полезно — избавиться от порченной жидкости. Можно мне присесть?

Он показал на ближайшее кресло, и Вудворд прошептал:

— Сделайте одолжение.

Джонстон, опираясь на трость, сумел опуститься в кресло и вытянул ногу к потрескивающему огню. Дождь заколотил в оконные ставни. Вудворд отведал кашицы и нашел ее такой же, как была в полдень: совершенно безвкусной, поскольку заложенные ноздри не могли различить запах даже соснового дыма.

— Я не отниму у вас много времени, — сказал учитель. — Я хотел спросить, как идет суд.

— Окончен. Выслушан последний свидетель.

— Тогда, я полагаю, последует ваше решение? Возможно, завтра?

— Не завтра… должен прочесть свидетельства.

— Понимаю. Но будет ваше решение вынесено к концу недели? — Джонстон подождал, пока Вудворд кивнул в знак подтверждения. — На вас ответственность, которой я бы не позавидовал, — продолжал он. — Приговорить к смерти женщину — работа суровая.

— Мир… суров, — ответил Вудворд между двумя глотками кашицы.

— Согласен. Мы оба проделали очень далекий путь от Оксфорда. Если представить себе, что мы начали нашу карьеру как сияющие лампы, то остается лишь пожалеть, что жизнь покрыла стекла копотью. Но скажите мне вот что, магистрат: можете ли вы со спокойной совестью приговорить Рэйчел Ховарт к смерти, не видя лично свидетельств ее предполагаемого колдовства?

Вудворд остановился, поднося ложку ко рту.

— Могу. Как магистраты в Салеме.

— Ах да. В печально знаменитом Салеме. Но вы, разумеется, знаете, что после инцидента в Салеме было много написано по вопросу вины и невиновности. — Правая рука Джонстона легла на изуродованное колено и стала его массировать. — Есть люди, полагающие, что в результате салемского инцидента были казнены лица либо умственно неуравновешенные, либо ложно обвиненные.

— А есть люди, полагающие… — Вудворд остановился сделать вдох, — …что там был прославлен Христос и повержен Сатана.

— Ну, Сатана никогда не бывает повержен. И вы это знаете лучше любого другого. В сущности, можно сказать, что, если в Салеме был предан смерти хоть один невинный человек, то работа Дьявола свершилась воистину, ибо погублены были души самих магистратов. — Джонстон смотрел в огонь камина. — Я считаю себя человеком современным, а не таким, чьи мнения коренятся в верованиях и суждениях прошлого. Я верю в силу Господа и полагаюсь на мудрость Христа… но у меня есть трудности в вопросе о колдовстве, сэр. Мне это кажется весьма сомнительным.

— Сомнительным? — спросил Вудворд. — То есть вы сомневаетесь в словах свидетелей?

— Не знаю. — Учитель покачал головой. — Я не могу себе представить, зачем было бы создавать столь изощренную ложь против мадам Ховарт — которую я, кстати, всегда считал весьма разумной и достойной женщиной. Конечно, у нее здесь были — и есть — враги. Одна из них — это Констанс Адамс. Бабуля Лори тоже имела ядовитый язык и пользовалась им, пока не перешла в лучший мир в конце марта. Многие горожане возмущались, когда мадам Ховарт приходила в церковь, потому что у нее португальская кровь и смуглая кожа. Они требовали, чтобы она молилась в рабском квартале.

— У рабов есть церковь?

— Хижина, которая служит для этой цели. Как бы там ни было, с того дня, когда мадам Ховарт вошла в церковь, она стала предметом острого негодования. Здешние жители только искали причины для открытого проявления этого чувства. Ее происхождение — и тот факт, что она вышла замуж за человека намного ее старше и сравнительно богатого, — сделали ее объектом ненависти с той самой минуты, как они с Дэниелом сюда приехали.

— Ховарт был богат? — спросил магистрат. Наполненная кашей ложка остановилась возле рта.

— Не так, как Бидвелл, конечно. Насколько я понимаю, у него были кое-какие деньги.

— Из какого источника?

— Он был виноторговцем в Виргинии. Насколько я слышал, у него была неудачная полоса. Партия товара пропала в море, другая партия прибыла испорченной, и, очевидно, были постоянные проблемы со сборщиком налогов. Как я понимаю, Дэниел просто устал трудиться под постоянной угрозой утраты всего своего дела. Он тогда был женат на другой женщине, но я не знаю, умерла она или вернулась в Англию. Некоторые женщины, знаете ли, не выдерживают жизни в Новом Свете.

— Примером этого может служить ваша жена? — шепнул Вудворд перед тем, как отправить ложку в рот.

— Да, моя Маргарет. — Джонстон едва заметно улыбнулся. — Бен мне говорил, что вы его спрашивали. Он сказал, что каким-то образом — он не помнил точно как — вы забрели на поле, где похоронена Маргарет. В переносном, конечно, смысле. Нет, Маргарет сейчас живет со своими родителями на юге Лондона. — Он пожал плечами. — Надеюсь, что живет, если они ее не заперли в Бедламе. Она была — мягко говоря — умственно неустойчива, и жизнь в Фаунт-Рояле только усугубила это состояние. К сожалению, она искала опоры в бочке с ромом. — Джонстон помолчал. Отсветы огня бродили по его аристократическому, с тонким носом, лицу. — Я думаю, Бен — поскольку я его хорошо знаю — рассказал вам о некотором… э-э… легкомыслии Маргарет?

— Да.

— Вот этот конкретный случай, с этим подонком Ноулзом, был самым худшим. Этот человек — животное, и когда Маргарет — которая была девственницей, когда я на ней женился, и вела себя как полагается леди — пала до его уровня… это было для меня последним оскорблением. Да, она не делала тайны из своей ненависти к Фаунт-Роялу и всему, что в нем есть. Так что это к лучшему, что я отвез ее туда, где ей следует быть. — Он посмотрел на Вудворда, на лице его отразилось страдание. — Люди меняются, как ни пытайся это отрицать. Вы меня понимаете?

— Да, — ответил Вудворд едва слышно. У него на лице тоже отразилась боль. Он смотрел в огонь. — Я — понимаю.

Учитель все потирал свое бесформенное колено. Головешка в камине развалилась, пустив искры. Шум дождя снаружи перешел в унылое завывание.

— Такая погода, — сказал Джонстон, — чистый ад для моего колена. Когда слишком сыро, я едва могу ходить. Знаете, тот проповедник наверняка промочит ноги. Он встал лагерем на улице Трудолюбия. Вчера вечером он произнес проповедь, которая, насколько я понимаю, многих повергла в транс, а заодно избавила от монет. Разумеется, темой речи была Рэйчел Ховарт и распространяемое ею зло, заражающее весь Фаунт-Роял. Среди пораженных злом он назвал вас, вашего клерка, Николаса Пейна и меня.

— Я не удивлен.

— Рискуя подтвердить мнение обо мне этого проповедника, — сказал Джонстон, — я все же позволю себе сказать, что пришел сюда ходатайствовать за мадам Ховарт. Я просто не вижу смысла для нее в этих двух убийствах, тем более в колдовстве. Я понимаю, что все свидетели надежны и достойного поведения, но… что-то здесь есть очень неправильное, сэр. Если бы я был на вашем месте, я бы не дал торопить себя с вынесением приговора, какое бы давление ни оказывал на вас Бидвелл.

— Я не даю себя торопить, — твердо ответил Вудворд. — Свою скорость я определяю сам.

— Разумеется, и простите меня, если я сказал нечто другое. Но создается впечатление, что какое-то давление на вас оказывается. Я понимаю, насколько Бидвелл ощущает опасность, нависшую над Фаунт-Роялом, и не приходится спорить, что город пустеет с тревожной быстротой. И эти пожары, которые тут случились, не улучшают положения вещей. Кто-то пытается выставить мадам Ховарт обладательницей разрушительной силы, действующей за пределами тюрьмы.

— Это ваше мнение.

— Да, мое мнение. Я понимаю, что у вас больше опыта в таких делах, чем у меня, но не кажется ли вам весьма странным, что Дьявол столь открыто явил себя городу? И мне совершенно непонятно, как женщина, которая может сжигать дома на расстоянии, не способна выйти из-под ржавого замка.

— Природу зла, — произнес Вудворд, проглотив очередную ложку безвкусной каши, — никогда нельзя понять до конца.

— Согласен. Но я был бы склонен думать, что Сатана более изощрен, чем нелогичен. Мне начинает казаться, что Дьявол затратил бездну трудов на то, чтобы убедить всех, будто в городе есть ведьма и ее имя — Рэйчел Ховарт.

После минутного размышления Вудворд ответил:

— Возможно, это действительно странно. И все же у нас есть свидетели.

— Да, свидетели. — Джонстон нахмурился; глаза его пристально смотрели в огонь. — Загадка. Если только не… речь, конечно, идет лишь о возможности… если Сатана действительно не орудует в Фаунт-Рояле и подставляет нам мадам Ховарт вместо настоящей ведьмы. Или, быть может, колдуна.

Вудворд готов был проглотить последнюю порцию каши, но застыл с ложкой в руке. Предложенная Джонстоном идея не приходила ему в голову. И все же это была всего лишь идея, а свидетели клялись на Библии. Но что, если сами свидетели были заворожены, не зная того? Что, если их заставили верить, будто они видели мадам Ховарт, когда на самом деле видели не ее? А когда Сатана назвал имя мадам Ховарт девочке Вайолет Адамс, он просто пытался скрыть истинную личность ведьмы?

Нет! Есть же улики — куклы, найденные в доме мадам Ховарт! Но, как указал Мэтью, дом стоял пустой достаточно долго, чтобы кто-то мог их там спрятать. После этого Сатана вложил видение в сон мадам Грюнвальд, и так куклы были обнаружены.

Так возможно ли — пусть это всего лишь тень возможности, — что за решеткой сидит не та, кто надо, а настоящая ведьма на свободе?

— Я не хочу запутывать вашу мысль, — сказал Джонстон на молчание магистрата, — но лишь указать на вред, который может нанести поспешная казнь мадам Ховарт. Теперь, когда я высказал что хотел, я спрошу еще только одно: как подвигаются ваши поиски вора?

— Вора? — Вудворд не сразу смог перейти мыслью к пропавшей золотой монете. — А! Никак.

— Кстати, Бен еще меня известил, что у вас и вашего клерка были вопросы относительно моего колена и того, мог бы я подниматься по ступеням или нет. Я думаю, что мог бы, если бы пришлось. Но я польщен вашим предположением, что я мог бы двигаться так быстро, как, очевидно, двигался этот вор. — Учитель подался вперед и развязал штанину бриджей у колена. — Я хочу, чтобы вы судили сами.

— Э… в этом нет необходимости, — шепнул Вудворд.

— О нет, есть! Я хочу, чтобы вы увидели.

Он закатал штанину и опустил чулок. Вокруг колена был завязан бинт, и Джонстон стал его медленно разворачивать. Закончив, он повернул ногу так, чтобы Вудворду при свете камина ясно была видна деформация.

— Вот она, — сказал Джонстон, — моя гордость.

Вудворд видел кожаный ремень, завязанный вокруг колена, но сама коленная чашечка была полностью обнажена. Она была размером с узловатый кулак, серого цвета и поблескивала от какой-то маслянистой мази. Страшно изуродованная кость выпирала наверху чашечки гребнем и образовывала впадину у ее центра. Вудворд почувствовал неодолимое желание отшатнуться.

— Алан! Мы слышали звонок в дверь, но почему вы не сказали, что вы здесь?

В гостиную вошел Бидвелл, сопровождаемый чуть приотставшим Уинстоном.

— У меня было дело к магистрату. Я хотел показать ему свое колено. Не желаете ли взглянуть?

— Нет, спасибо, — ответил Бидвелл со всей возможной вежливостью.

Но Уинстон шагнул вперед и вытянул шею. Подойдя к камину, он сморщил нос.

— Боже мой, что это за запах?

— Мазь из свиного сала, которую дал мне Бен, — объяснил Джонстон. — В такую сырую погоду мне приходится прикладывать ее довольно щедро. Так что примите мои извинения за этот аромат.

Вудворд, у которого был заложен нос, запаха не чуял. Уинстон подошел еще на два шага взглянуть на колено, но тут же отступил, стараясь по возможности соблюсти декорум.

— Я понимаю, что зрелище не из приятных. — Джонстон указательным пальцем обвел костистый гребень и вошел во впадину. От этого исследования у магистрата поползли по спине мурашки. Ему пришлось отвернуться, и он сделал вид, что смотрит в огонь. — К сожалению, это у меня наследственное. Насколько мне известно, мой прадед по имени Лайнус родился с тем же дефектом. В хорошую погоду оно ведет себя прилично, но в такую, как нам приходится выносить последнее время, совершенно отбивается от рук. Желаете посмотреть поближе?

— Нет, — ответил Вудворд.

Джонстон нежно погладил свое колено и снова забинтовал его.

— Зачем это было нужно, Алан? — спросил Бидвелл.

— Это был ответ на желание магистрата выяснить, позволяет ли мое состояние быстро взбежать по вашей лестнице.

— Ах, это! — Бидвелл подошел к камину и протянул ладони к огню, пока учитель натягивал чулок и застегивал штанину. — Да, клерк магистрата выдвинул одну из своих достаточно сомнительных теорий насчет вашего колена. Он говорил…

— …что хотел бы знать, действительно ли у меня изуродовано колено, или я только притворяюсь, — перебил Джонстон. — Бен мне рассказал. Интересная теория, но с некоторым дефектом. Роберт, я живу в Фаунт-Рояле уже — сколько? Года три? Вы когда-нибудь видели, чтобы я ходил без трости?

— Никогда, — ответил Бидвелл.

— Если бы я притворялся, какой мне в этом был бы смысл? — Этот вопрос Джонстон адресовал Вудворду. — Видит Бог, хотел бы я, чтобы я мог бегать по лестницам! Хотел бы я, чтобы можно было ходить, не опираясь на какую-то палку! — Лицо учителя запылало жаром. — Отлично я выглядел в Оксфорде, можете себе представить! Все призы доставались молодым и проворным, а я таскался, как немощный старик! Но я проявил себя в учении, вот что я сделал! Я не мог броситься на игровое поле, но я бросился в занятия, вот почему я смог стать президентом своего клуба!

— «Адские огни», я полагаю? — спросил Вудворд.

— Нет, не «Адские огни». «Раскины». В чем-то мы подражали «Адским огням», но несколько больше уделяли внимание учению. И несколько более робкими были, если честно сказать. — Кажется, Джонстон заметил, что проявил горькие чувства по поводу своего состояния, и снова овладел собой и своим голосом. — Простите мою вспыльчивость, — сказал он. — Я не из тех, кто себя жалеет, и не ищу сочувствия у людей. Я люблю свою профессию и считаю, что очень хорошо делаю свое дело.

— Слушайте, слушайте! — воскликнул Уинстон. — Магистрат, Алан проявил себя великолепным учителем. До него у нас школа находилась в сарае, а учителем был старик, и близко не имеющий квалификации Алана.

— Это правда, — подтвердил Бидвелл. — Когда Алан приехал, он потребовал, чтобы построили школу, и начал регулярные занятия по основам чтения, письма и арифметики. Он научил многих фермеров и их детей писать собственную фамилию. Но я должен сказать, что открытая Аланом школа для девочек — это, по-моему, излишний либерализм.

— Это действительно либерализм, — заметил Вудворд. — Некоторые даже назвали бы его заблуждением.

— В Европе женщины становятся все более образованными, — ответил Джонстон усталым голосом человека, которому время от времени приходится вновь защищать ту же позицию. — Я считаю, что по крайней мере один из членов каждой семьи должен уметь читать. Если это жена или дочь, то так тому и быть.

— Да, но некоторых из этих девочек Алану приходится буквально клещами вытаскивать из семей, — сказал Уинстон. — Например, Вайолет Адамс. Образование этим сельским типам несколько против шерсти.

— Вайолет попросила меня научить ее читать Библию, потому что никто из родителей не умеет. Как я мог отказать? О, Мартин и Констанс сперва были очень против, но я их убедил, что чтение не есть непочтенное занятие, и потому Вайолет угодит Богу. Однако после того, что девочка пережила, ей запретили возвращаться в школу. Ладно… будет мне хвастаться. — Учитель оперся на трость и встал из кресла. — Пора возвращаться домой, пока погода не стала еще хуже. Приятно было побеседовать с вами, магистрат. Надеюсь, что вы скоро поправитесь.

— Конечно, поправится! — вмешался Бидвелл. — Бен сегодня придет его лечить. Еще немного, и Айзек будет здоров, как скаковая лошадь!

Вудворд едва заметно улыбнулся. Он никогда в жизни не был скаковой лошадью. Рабочей лошадкой — да, но никак не скаковой. А теперь он еще стал Айзеком для хозяина Фаунт-Рояла, поскольку суд закончен и приговор неминуем.

Бидвелл проводил Джонстона надеть плащ и треуголку. Уинстон встал у огня. Пламя отражалось в стеклах его очков.

— Холодный ветер в мае! — заметил он. — Я-то думал, что оставил это в Лондоне! Но не так плохо для того, у кого есть такой шикарный дом, чтобы погреться, правда?

Вудворд не знал, надо здесь кивнуть или покачать головой, поэтому не сделал ни того, ни другого. Уинстон потер руки.

— К сожалению, мой собственный очаг дымит, а крыша этой ночью будет течь, как дырявая лодка. Но я выдержу. Да, выдержу. Как всегда говорил мистер Бидвелл в тяжелые времена: какие бы испытания ни приходили, они лишь закаляют характер мужчины.

— О чем вы там, Эдуард? — Бидвелл вернулся в гостиную, проводив Джонстона.

— Ни о чем, сэр, — ответил Уинстон. — Просто размышлял вслух. — Он отвернулся от огня. — Я хотел сказать магистрату, что наша прискорбная погода — еще одно свидетельство направленных против нас козней ведьмы: ведь никогда раньше не было такой сырости.

— Я думаю, Айзек уже имеет понятие обо всех способностях ведьмы Ховарт. Но ведь нам не придется их выносить более дня или двух, Айзек?

Бидвелл ждал ответа, губы его разошлись в трещине улыбки, но глаза были тверже гранита. Вудворд, желая сохранить мир и лечь в кровать без необходимости слушать рев, прошептал:

— Не придется.

Тут же ему стало стыдно, потому что он просто танцевал под дудку Бидвелла. Но сейчас он был так устал и болен, что на все наплевать.

Уинстон вскоре распрощался, и Бидвелл пригласил миссис Неттльз и служанку помочь магистрату подняться к себе. Вудворд, как ни был болен, решительно возразил против попыток служанки его раздеть и настоял, что сам приготовится ко сну. Лишь несколько минут удалось ему полежать под одеялом, как раздался дверной звонок, и вскоре миссис Неттльз постучалась в дверь магистрата, объявив о приходе доктора Шилдса, а вслед за ней вошел сам доктор со своей сумкой снадобий и приспособлений.

На свет появилась чаша для кровопусканий. Горячий ланцет как следует впился в закрывшиеся раны утренней процедуры. Свесив голову за край кровати и слушая, как капает в чашу испорченная кровь, Вудворд смотрел в потолок, где шевелилась тень доктора Шилдса, очерченная желтым светом лампы.

— Бояться нечего, — сказал доктор, массируя пальцами разрезы, чтобы кровь не остановилась. — С этой болезнью мы справимся.

Вудворд закрыл глаза. Ему было холодно. Живот свело судорогой — не от боли, но от мысли о трех ударах плетью, которые вскоре обрушатся на Мэтью. Зато хотя бы после плетей Мэтью будет свободен выйти из этой грязной дыры и, слава Богу, окажется избавлен от воздействий Рэйчел Ховарт.

Кровь продолжала капать. Вудворд ощутил — или ему показалось, — что у него мерзнут руки и ноги. Зато в горле продолжал бушевать огонь.

Он попытался отвлечься мыслью о том, как Мэтью ошибся в своей теории насчет испанского шпиона. Если здесь и есть шпион, то никак не Алан Джонстон. Или по крайней мере Джонстон — не тот вор, который забрал монету Мэтью. Мальчик бывает в своих теориях самоуверен до невыносимости, и вот хорошая возможность напомнить, что ему, как и прочим представителям рода человеческого, свойственно ошибаться.

— Горло, — шепнул он доктору Шилдсу. — Очень больно.

— Да-да, я им снова займусь, как только закончу с этим.

Весьма неудачно вышло, подумал Вудворд, заболеть так серьезно вдалеке от настоящей больницы. То есть больницы большого города. Но ничего, вскоре здешняя работа будет завершена. Естественно, обратное путешествие в Чарльз-Таун ничего приятного не сулит, но ни за что он не останется в этой болотной дыре на лишний день.

Он надеялся, что Мэтью сумеет перенести плети. Первая вызовет шок, вторая, вероятно, раздерет кожу. Вудворд видел закоренелых преступников, которые плакали и звали маму, когда кнут третий раз прорывал им спину. Но это испытание вскоре закончится. Скоро они оба уедут отсюда, и пусть Сатана спорит с комарами за развалины, а Вудворду будет все равно.

«Не кажется ли вам весьма странным, что Дьявол столь открыто явил себя городу? — спрашивал Джонстон. Вудворд зажмурился сильнее. — …речь, конечно, идет лишь о возможности… если Сатана действительно орудует в Фаунт-Рояле и подставляет нам мадам Ховарт вместо настоящей ведьмы. Или, быть может, колдуна».

«Нет! — подумал Вудворд. — Нет! Есть свидетели, поклявшиеся на Библии, и куклы, которые прямо сейчас лежат на комоде». Допустить, что есть другая ведьма, — это не только задержит вынесение решения в отношении узницы, но также приведет к полному опустошению Фаунт-Рояла. Нет, сказал себе Вудворд. Идти по этой дороге — чистое безумие!

— Простите? — спросил доктор Шилдс. — Айзек, вы что-то сказали? — Вудворд покачал головой. — Простите, мне показалось. Еще чуть-чуть накапает в чашу, и мы закончим.

— Хорошо, — отозвался Вудворд.

Он бы мог сейчас заснуть, если бы в горле так не саднило. Капающая в чашу кровь звучала странной колыбельной. Но перед тем, как заснуть, он еще помолится Богу, чтобы Он укрепил силы Мэтью — как в сопротивлении козням этой женщины, так и в способности вытерпеть плети с достоинством, подобающим джентльмену. А потом он произнесет молитву о том, чтобы сохранить собственный ум ясным в это время испытаний, дабы сделать то, что он считает правильным и уместным в строгих рамках закона.

Но он был болен, и он был взволнован и начал сейчас понимать, чего боится: заболеть еще сильнее, боится влияния Рэйчел Ховарт на Мэтью и еще — боится совершить ошибку. Боится так, как не боялся со времен последнего года в Лондоне, когда весь его мир расползался в клочья, словно истлевшая простыня.

Он боялся будущего. Не просто исхода столетия и того, что может принести новый век на эту опаленную раздорами землю, но боялся следующего дня и того, что после. Боялся всех демонов неведомых «завтра», потому что это и есть твари, которые разрушают форму и структуру всех «вчера» ради веселой жизни.

— Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть, — приговаривал доктор Шилдс, и кровь капала из ланцетных разрезов.

* * *

Пока Вудворд подвергался лечению, Мэтью лежал в темноте на соломе и боролся с собственными страхами. Неудобно будет завтра утром, когда он подвергнется ударам плети, потерять самообладание и осрамить магистрата. Он видел, как бьют преступников, и иногда они не могут сдержать телесные отправления — так сильна боль. Он выдержит три удара плетью, он знал, что выдержит. Точнее — надеялся, что выдержит. Если этот великан мистер Грин вложит в удары всю свою силу… ладно, лучше не думать об этом сейчас, а то он себя убедит, что спина у него треснет, как спелая дыня.

Зарокотал далекий гром. В тюрьме было совсем не жарко — Мэтью пожалел, что нет плаща, чтобы накрыться, но у него была только та одежда, что на нем, и, судя по ее запаху и жесткости, ее придется прокипятить в котле и порезать на тряпки. Тут же он подумал, насколько мелки его неудобства по сравнению с Рэйчел, которая мучается с этой мешковиной намного дольше и которую ждет куда более ужасное — и последнее — наказание, а не три удара плетью.

Столько всякого крутилось в уме, что там стало горячо, как в горне, хотя тело мерзло. Пусть даже он пожелал бы сна, но сейчас он был собственным надсмотрщиком, и потому подобный отдых откладывался. Мэтью сел, обхватив себя руками, и уставился в темноту, будто там можно было увидеть ответ на мучившие его вопросы.

Куклы. Показания Вайолет Адамс. Три фамилиара Дьявола, которые явно не могли взяться из простого ума Джеремии Бакнера. А как объяснить этого карлика — «дьяволенка», — которого видели и Бакнер, и Вайолет Адамс в разное время и в разных местах? А шесть пуговиц на плаще? И приказ Дьявола: «Вели им отпустить мою Рэйчел»? Могут ли вообще быть более убедительные улики?

Но Мэтью беспокоило другое: что там говорил ребенок о мужском голосе, который пел в темноте соседней комнаты дома? Это осколок какого-то пустяка? Или тень чего-то крайне важного?

— Вы не спите.

Это был не вопрос, а утверждение.

— Не сплю, — ответил Мэтью.

— Я тоже не могу заснуть.

— Удивляться не приходится.

Он прислушался к стуку дождя по крыше. Снова зарокотал гром.

— Я кое-что вспомнила, — сказала Рэйчел. — Не знаю, насколько это важно, но тогда мне показалось это необычным.

— Что именно?

Он посмотрел в темноту, в сторону ее голоса.

— В ту ночь, когда Дэниела убили… он меня спросил, люблю ли я его.

— Это был необычный вопрос?

— Да. Для него, я хочу сказать. Дэниел был хороший человек, но не из тех, что говорят о своих чувствах… по крайней мере — не о любви.

— Могу я спросить, каков был ваш ответ?

— Я ответила, что да, — сказала она. — И тогда он сказал, что я сделала его очень счастливым во все шесть лет нашего брака. Он сказал… что это не важно, что я не родила ему ребенка, сказал, что я — радость его жизни и ни один человек этого факта не изменит.

— Это были его точные слова, как вы их слышали?

— Да.

— И вы говорите, что для него необычно было столько говорить о чувствах? Не случилось ли чего-нибудь в предыдущие дни, что могло бы вызвать у него желание эти чувства выразить? Скажем, размолвка?

— Я не вспоминаю, чтобы была размолвка. Не то чтобы у нас их никогда не было, но они никогда не длились.

Мэтью кивнул, хотя тут же подумал, что она его не видит. Он сплел пальцы на коленях.

— Вы хорошо подходили друг другу, да? Несмотря на разницу в возрасте?

— Мы оба хотели одного и того же, — ответила Рэйчел. — Мира в доме и успеха на ферме. А что до разницы в возрасте, вначале это что-то значило, но через несколько лет стало значить гораздо меньше.

— Выходит, у него не было причин сомневаться, что вы его любите? Почему бы он задал такой вопрос, если это не в его натуре?

— Не знаю. Вы думаете, это что-нибудь значит?

— Не могу сказать. В этом во всем много такого, что прямо заставляет ставить вопросы. То, что должно укладываться в картину, в нее не лезет, а то, чего там быть не должно, — подходит. Ладно, когда я отсюда выйду, попробую выяснить, в чем здесь дело.

— Как? — Голос ее прозвучал удивленно. — Даже после свидетельства этой девочки?

— Да. Ее показания — простите за прямоту — самый сильный удар, который можно было нанести вам. Конечно, вы себе не слишком помогли, осквернив Святую Книгу. Но все же… есть еще вопросы, которые требуют ответов. И я не могу закрыть на них глаза.

— Но магистрат Вудворд может?

— Я не думаю, что он способен видеть их так, как вижу я, — ответил Мэтью. — Поскольку я клерк, а не юрист, мои мнения о колдовстве не складывались под влиянием судебных протоколов и догматов о демонологии.

— То есть, — спросила она, — вы не верите в ведьм?

— Я определенно верю в способность Дьявола творить зло на земле руками людей — мужчин и женщин. Но в то, что вы ведьма и что вы убили преподобного Гроува и своего мужа… — он запнулся, зная, что сейчас бросает себя в огонь и возврата не будет, — я не верю.

Рэйчел сказала нечто, очень тихо, но от ее слов у него закололо под ложечкой.

— А ведь вы можете ошибиться. Может быть, в этот самый момент я навожу на вас порчу.

Мэтью тщательно обдумал это перед тем, как отвечать.

— Да, я могу ошибаться. Но если ваш хозяин — Сатана, он утратил свое владение логикой. Он хочет освободить вас из тюрьмы, хотя сам проделал большую работу, чтобы вы туда попали. И если его цель — уничтожить Фаунт-Роял, почему бы ему не спалить весь город в одну ночь, чем жечь время от времени пустые дома? Не думаю, что Сатане важно, обитаем поджигаемый дом или пуст, вы согласны? И какой смысл вытаскивать этих трех демонов напоказ, как в театральной постановке? Зачем вам было появляться у Джеремии Бакнера и приглашать его посмотреть сцену, которая наверняка приведет вас на костер? — Он подождал ответа, но ответа не было. — Бакнер мог поклясться на Библии — да. Он может верить, будто то, что он видел, — правда. Но мой вопрос такой: что это такое — то, что двое мужчин и ребенок видят как истинное, но на самом деле это не реальность, а хитроумная фантазия? Это должно быть что-то большее, чем сон, поскольку Вайолет Адамс не спала, когда шла в тот день из школы. Кто может создать такой фантазм и как его можно выдать за реальность?

— Я не знаю, как это можно сделать, — сказала Рэйчел.

— Я тоже, но я верю, что как-то это было сделано. И моя задача — прежде всего выяснить все «как». Потом докопаться до «почему». А из этих двух ответов я надеюсь получить третий: «кто».

— А если вы не найдете ответов? Что тогда?

— Тогда…

Мэтью замолчал, зная ответ, но не желая его произносить: «Лучше всего переправляться, когда дойдешь до реки».

Рэйчел молчала. Затихли даже немногие крысы, вернувшиеся в стены после бойни Линча. Мэтью снова лег, пытаясь привести мысли в порядок. Раскаты грома стали ближе, и сила его будто потрясала землю до основания.

— Мэтью? — сказала Рэйчел.

— Да?

— Вы не… вы не могли бы подержать меня за руку?

— Простите?

Он не был уверен, что правильно расслышал.

— Не могли бы вы подержать меня за руку? Всего на минутку. Я не люблю грома.

— А!

Сердце у него забилось сильнее. Хотя он знал, что магистрат посмотрел бы на подобную вещь с большим подозрением, казалось неправильным отказать ей в малом утешении.

— Конечно, — ответил он и встал.

Подойдя к решетке, разделявшей камеры, он не нашел Рэйчел.

— Я здесь.

Она сидела на полу.

Мэтью тоже сел. Ее рука просунулась сквозь решетку, ища, и коснулась его плеча.

— Здесь, — сказал он и взял ее за руку.

Когда их пальцы переплелись, Мэтью обдало жаром, сперва обжигающим, потом чуть потише — он расходился медленно от его руки. Сердце стучало, и Мэтью был удивлен, что она не слышит, потому что будто военный оркестр играл марш прямо у нее над ухом. До него дошло, что это, может быть, последняя протянутая ей рука.

Снова напомнил о себе гром, и снова дрогнула земля. Мэтью ощутил, как крепче сжалась рука Рэйчел. Он не мог избавиться от мысли, что через семь дней женщина будет мертва. Она превратится в кости и золу, и ничего не останется от ее голоса, от ее прикосновения, от ее неотразимой сущности. Огонь выжжет прекрасные бронзовые глаза, эбеновые волосы зашипят в пламени.

Через семь дней.

— Вы не ляжете около меня? — спросила Рэйчел.

— Что?

— Не ляжете около меня? — Голос ее звучал едва слышно, будто с завершением суда кончилась ее сила духа, сокрушенного воздвигнутыми против нее уликами. — Я думаю, что могла быпоспать, если вы будете держать меня за руку.

— Да, — ответил он и опустился на спину, не выпуская ее руки. Она тоже прислонилась к прутьям решетки, так близко, что жар ее тела ощущался даже сквозь грубую грязную мешковину.

Заговорил гром, ближе и сильнее. Рука Рэйчел стиснула руку Мэтью почти до боли. Он ничего не сказал, потому что ничего не мог сказать из-за стука сердца.

Какое-то время гром бушевал над Фаунт-Роялом, как сорвавшийся с цепи буйвол, но наконец стал уходить к морю, старея и становясь ворчливым с ослаблением своих сил. Руки узников так и остались переплетенными, хотя сон увлек их разными дорогами. Мэтью однажды проснулся и прислушался к безмолвной темноте. Спросонья он не совсем понял, но ему показалось, что кто-то тихо всхлипнул.

Показалось или было на самом деле, но звук не повторился. Мэтью сжал руку Рэйчел. Она ответила пожатием.

И все.

Глава 20

Мэтью всплыл из дремы перед первыми петухами. Оказалось, что его рука до сих пор держит руку Рэйчел. Когда Мэтью попытался осторожно ее высвободить, Рэйчел открыла глаза и села в сером полумраке, с застрявшими в волосах соломинами.

Настало утро двоякого обещания — вскоре Мэтью получит и плети, и свободу. Рэйчел ничего ему не сказала, но отодвинулась к дальней стене своей камеры ради иллюзии уединения у помойного ведра. Мэтью отошел к собственной дальней стене и стал плескать воду себе в лицо, потом тоже потянулся к необходимому ведру. Такая организация его ужаснула в тот день, когда он вошел в тюрьму, но сейчас он относился к этому как к вещи необходимой, которую надо поскорее сделать и забыть.

Он съел кусок черствого хлеба, запасенного со вчера, потом сел на скамью, опустив голову и ожидая звука открывающейся двери.

Ждать пришлось недолго. С фонарем в руке в тюрьму вошел Ганнибал Грин. За ним следовал магистрат, облаченный в длиннополую кофту и шарф, распространяя вокруг себя едкий запах мази, с лицом скорее меловым, чем серым, с темно-багровыми впадинами под распухшими глазами. Болезненный вид Вудворда напугал Мэтью больше, чем ожидание плетей; и передвигался магистрат медленным, болезненным шагом.

— Время. — Грин отпер камеру Мэтью. — Выходи.

Мэтью встал. Он боялся, но не было смысла тянуть. Он вышел из камеры.

— Мэтью? — Рэйчел стояла возле решетки. Он повернулся к ней со всем вниманием. — Что бы со мною ни сталось, — тихо сказала она, и свет фонаря отражался в янтарных глазах, — я хочу сказать тебе спасибо за то, что слушал меня.

Он кивнул. Грин подтолкнул его под ребра, понукая идти вперед.

— Мужайтесь, — сказала она.

— Вы тоже, — ответил он.

Ему хотелось запомнить ее в эту минуту — красивую и гордую, и ничего в ее лице не выдавало, что вскоре ее ждет ужасная смерть. Она еще помедлила, глядя ему в глаза, потом отвернулась, пошла к своей скамье, села и снова закуталась в мешковину.

— Двигайся! — громыхнул Грин.

Вудворд ухватился за плечо Мэтью почти отцовским жестом и вывел его из тюрьмы. У дверей Мэтью подавил желание оглянуться на Рэйчел, потому что у него было такое чувство, будто он бросил ее, хотя он понимал, что на воле сможет сделать больше для ее освобождения.

И выходя на туманный и слабый утренний свет, он вдруг понял, что принял на себя — в меру своих способностей — непривычную роль бойца.

Грин запер дверь тюрьмы.

— Сюда, — сказал он, схватил Мэтью за левую руку и вырвал ее у Вудворда довольно грубо, направляя к позорному столбу, стоящему перед тюрьмой.

— Это необходимо, сэр?

Голос Вудворда, хотя еще слабый, был несколько живее, чем накануне.

Грин не дал себе труда ответить. По дороге к столбу Мэтью увидел, что весть о порке собрала на развлечение с десяток жителей. Среди них был и Сет Хейзелтон, на ухмыляющейся физиономии которого все еще держался грязный бинт, и Лукреция Воган, принесшая с собой корзину хлебцев и кексов, которые она уже продавала собравшимся. Неподалеку в собственной карете находился и сам хозяин Фаунт-Рояла, приехавший удостовериться, что правосудие будет совершено, и Гуд сидел на козлах, медленными движениями строгая какую-то деревяшку.

— Распори ему спину, Грин! — попросил Хейзелтон. — Распори, как он мне морду распорол!

Грин ключом со своей связки отпер верхнюю половину оков столба и приподнял их.

— Сними рубашку, — сказал он Мэтью.

Выполняя это требование, Мэтью со спазмом в животе увидел на крюке справа от себя свернувшуюся кожаную плеть футов двух длины. Она, конечно, не была столь внушительна, как кнут или девятихвостка, но и такая может оставить серьезные повреждения, если применить ее с должной силой — а Грин в данный момент более всего походил на страшного рыжебородого Голиафа.

— К столбу, — приказал великан.

Мэтью вложил руки в углубления, для них предназначенные, и приложил шею к сырому дереву. Грин запер оковы столба, приковав голову и руки юноши. Мэтью теперь стоял полусогнувшись, подставив плети обнаженную спину. Он не мог повернуть голову, чтобы следить взглядом за Грином, но услышал шелест плети, снимаемой с крюка.

Плеть щелкнула — это Грин ее проверял. Мэтью вздрогнул, по спине поползли мурашки.

— Дай ему как следует! — заорал Хейзелтон.

Мэтью не мог ни поднять, ни опустить голову. Ощущение ужасной беспомощности охватило его целиком. Он сжал руки в кулаки и крепко зажмурил глаза.

— Раз! — произнес Грин, и Мэтью знал, что сейчас последует первый удар. Магистрат, стоявший рядом, вынужден был отвести глаза и уставиться в землю. Он чувствовал, что его вот-вот стошнит.

Мэтью ждал. Потом он скорее ощутил, нежели услышал, как Грин замахивается. Зрители затихли. Мэтью понял, что плеть занесена и готова ударить…

Щелк!

…поперек плеч, и жаркая боль стала жарче, загорелась огнем, адское пламя обугливало кожу и вызвало слезы в зажмуренных глазах. Он услышал, как сам ахнул от болевого шока, но у него хватило присутствия духа открыть рот, чтобы не прикусить язык. Плеть убралась, но пораженная полоса кожи горела все жарче и жарче — такой физической боли Мэтью не испытывал в жизни, — а ведь еще предстояли второй и третий удары.

— Черт побери, Грин! — взвыл Хейзелтон. — Кровь нам покажи!

— Заткни пасть! — заревел в ответ Грин. — Тут тебе не цирк за полпенни!

И снова Мэтью ждал с крепко зажмуренными глазами. И снова Грин замахнулся плетью, и Мэтью ощутил, как он вкладывает свою силу в удар, свистнувший во влажном воздухе.

— Два! — выкрикнул Грин.

Щелк! — раздалось еще раз — по той же самой полосе вздувшейся кожи.

У Мэтью перед глазами вспыхнули ярко-красные и угольно-черные круги, как цвета военного флага, и потом реальнейшая, острейшая, дичайшая боль, которая только может быть под небесами Божьими, вгрызлась в спину. Она хлынула вниз и вверх по позвоночнику, до самой макушки, и Мэтью услышал свой собственный животный стон, но сумел сдержать крик, готовый вырваться из глотки.

— Три! — объявил Грин.

И снова засвистела плеть. Мэтью чувствовал слезы на щеках. Боже мой, подумал он. Боже мой, Боже мой…

Щелк! На этот раз плеть легла на пару дюймов ниже первых двух ударов, но укус ее был не менее мучителен. Мэтью задрожал, у него чуть не подломились колени. Такая зверская была боль, что он испугался, как бы не сдал мочевой пузырь, и потому сосредоточился только на том, чтобы удержать поток. К счастью, пузырь выдержал. Мэтью открыл глаза. И услышал, как Грин произнес слова, радость от которых осталась на всю жизнь:

— Сделано, мистер Бидвелл!

— Нет! — яростно заревел Хейзелтон. — Ты придержал плеть! Я видел, что придержал!

— Придержи свой язык, Сет! А то, видит Бог, я тебе его укорочу!

— Джентльмены, джентльмены! — Бидвелл выступил из кареты и прошел к позорному столбу. — По моему мнению, на сегодня уже достаточно насилия. — Он наклонился заглянуть в мокрое от пота лицо Мэтью. — Ты усвоил урок, клерк?

— Грин придержал! — настаивал кузнец. — Нечестно так отпускать мальчишку, который мне лицо на всю жизнь изуродовал!

— Мы согласились насчет наказания, мистер Хейзелтон, — напомнил Бидвелл. — Я считаю, что мистер Грин исполнил его с должным усердием. Вы согласны, магистрат?

Вудворд смотрел на красные рубцы, вздувавшиеся на плечах Мэтью.

— Я согласен.

— Я объявляю наказание исполненным, а этого молодого человека — свободным. Отпустите его, мистер Грин.

Но Хейзелтон был так разъярен, что чуть ли не джигу танцевал.

— Я не удовлетворен! Крови не было!

— Это я могу исправить, — пообещал Грин, сворачивая плеть и подходя открыть оковы столба.

Хейзелтон сделал два шага вперед и сунулся уродливой мордой прямо в лицо Мэтью.

— Попадись мне только на моей земле, и я сам с тебя шкуру спущу! Я-то уже не сдержу плеть! — Он отошел и бросил пылающий взгляд на Бидвелла. — Черный день сегодня для правосудия!

С этими словами он направился в сторону своего дома.

Оковы раскрылись. Мэтью высвободился из объятий столба, и ему пришлось закусить губу, когда новая волна боли накатила на плечи. Если Грин действительно придержал, то Мэтью ни за что не хотел бы оказаться под его кнутом, когда великан прилагает полную силу. Голова у него кружилась, и он на миг остановился, держась рукой за столб.

— Как ты?

Вудворд уже стоял рядом.

— Нормально, сэр. То есть все будет нормально.

— Ладно, пойдем! — Бидвелл не слишком давал себе труд скрыть ухмылку. — Полагаю, небольшой завтрак тебе не повредит!

Мэтью последовал за Бидвеллом к карете, магистрат шел рядом. Зеваки стали расходиться по будничным делам, раз уж развлечение закончилось. Вдруг перед Мэтью появилась женщина и радостно сказала:

— С моими наилучшими пожеланиями!

Мэтью только через несколько секунд сообразил, что это Лукреция Воган протягивает ему кекс из своей корзинки.

— Возьмите, возьмите! — сказала она. — Только что испекла!

Мэтью был еще оглушен, плечи жгло, но он не хотел обижать женщину и потому взял кекс.

— Не так уж это было больно, да? — спросила она.

— Я рад, что все уже позади.

— Мадам, нас ждет завтрак! — Бидвелл уже занял свое место в карете. — Не будете ли вы так добры пропустить этого молодого человека?

Она не отводила глаз от Мэтью.

— Но вы же придете к нам на обед в четверг вечером? Я очень надеюсь.

— На обед? — наморщил лоб Мэтью.

— Моя небрежность, — сказал Вудворд женщине. — Я забыл передать ему ваше приглашение.

— О? Тогда я сама его передам. Не могли бы вы прийти к нам на обед в четверг вечером? В шесть часов? — Она улыбнулась Вудворду короткой и довольно натянутой улыбкой: — Я пригласила бы и вас, магистрат, но при вашем состоянии я боюсь, как бы вечер вне дома не отразился на вашем здоровье.

И снова ее жадное внимание обратилось к Мэтью. Он подумал, что такой блеск в этих синих глазах мог бы служить признаком лихорадки.

— Я могу рассчитывать, что вы будете?

— Я… я благодарен вам… но я…

— У меня очень гостеприимный дом, вам понравится, — не отставала она. — Я умею накрывать стол, и можете кого угодно спросить, как я готовлю. — Она подалась вперед, будто собираясь поделиться секретом. — Мистер Грин просто обожает мой луковый пирог. Он мне сказал, что пирог, который я ему преподнесла вчера, был самым лучшим, который он в жизни видел. Луковый пирог, — она понизила голос, чтобы Бидвелл не слышал, — это очень интересная штука. Стоит его съесть, и человек поддается милосердию.

Смысл слов женщины от Мэтью не ускользнул. Если Грин действительно сдержал удары — во что Мэтью было трудно поверить от суровой боли в плечах, — то это, вполне вероятно, произошло благодаря влиянию мадам Воган.

— Понимаю, — сказал он, хотя в голове у него было довольно мутно.

— Поехали! — нетерпеливо потребовал Бидвелл. — Мадам, всего хорошего!

— Так не почтите ли мой дом своим присутствием в четверг вечером? — Мадам Воган была явно не из тех, кто отступает перед давлением, хотя сама умела его оказывать. — Могу обещать вам, что вы будете заинтересованы.

В данный момент обеденное общество было Мэтью совершенно не нужно, но до четверга, он знал, от боли должно остаться только мрачное воспоминание. Кроме того, его заинтересовали интриги этой женщины. Почему ей захотелось ослабить его наказание? Он кивнул:

— Да, я буду.

— Превосходно! Значит, в шесть часов вечера. Я пошлю мужа вас привести.

Она сделала небрежный реверанс и удалилась, после чего Мэтью забрался в карету.

Бидвелл смотрел, как Мэтью тщательно избегает касаться плечами спинки сиденья, когда карета подпрыгивала на ухабах улицы Мира. Довольной ухмылки на губах он сдержать не мог, даже если старался.

— Надеюсь, ты излечился от своего недуга!

Мэтью должен был заглотить эту наживку.

— Какой недуг вы имеете в виду?

— Болезнь сования своего носа куда не надо. Ты еще легко отделался.

— Полагаю, что да.

— Ты полагаешь, а я знаю. Я видел, как Грин умеет пороть. Он действительно сдержал силу. Иначе ты бы сейчас истекал кровью и лепетал, как идиот. — Он пожал плечами. — Но Грин не очень жалует Хейзелтона, потому так и вышло. Магистрат, могу я надеяться, что вы вынесете приговор сегодня?

— Не сегодня, — прозвучал хриплый голос. — Я должен изучить протоколы.

Бидвелл помрачнел.

— Убейте меня, если я вижу, что тут еще изучать!

— Это вопрос честности, — ответил Вудворд.

— Честности? — Бидвелл сухо засмеялся. — Да, вот почему мир таков, каков он есть!

Мэтью не мог промолчать.

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Имею в виду, что некоторые принимают нерешительность за честность, и вот почему Дьявол может плясать на головах добрых христиан! — Глаза Бидвелла сверкали, как две рапиры, вызывая Мэтью на спор. — Пятидесяти лет не пройдет, как мир обратится в дымящиеся угли, если Злу позволят так процветать! Наши двери и окна осадят солдаты Сатаны! Но мы будем честны с ними, а потому оставим на крыльце таран!

— Вы, наверное, побывали на проповеди Иерусалима, — сказал Мэтью.

— Ха! — Бидвелл с отвращением отмахнулся. — Что ты знаешь о мире? Куда меньше, чем себе воображаешь! Кстати, можешь посмеяться над собой, клерк: твоя теория насчет Алана Джонстона оказалась такой же хромой, как он сам! Он вчера вечером пришел ко мне в дом и показал свое колено!

— Правда? — Мэтью посмотрел на Вудворда, прося подтверждения.

Магистрат кивнул и почесал свежий комариный укус на седовато-щетинистом подбородке.

— Я видел это колено вблизи. Невозможно, чтобы Джонстон был тем человеком, который украл твою монету.

— А! — Мэтью сдвинул брови. Его гордость получила удар, особенно чувствительный после объяснений Николаса Пейна насчет того, что он был охотником за пиратами и еще — как он научился курить по-испански. Теперь Мэтью ощутил, что плывет без руля в открытом море. Он сказал: — Но…

И замолчал, потому что добавить было нечего.

— Если бы я был вполовину такой умный, каким ты себя воображаешь, — насмешливо сказал Бидвелл, — я бы строил корабли во сне!

На эту издевку Мэтью не стал отвечать, сосредоточившись на том, чтобы поберечь раненые плечи от соприкосновения со спинкой. Наконец Гуд остановил карету перед особняком, и Мэтью должен был выйти первым. Потом он помог вылезти магистрату и при этом обнаружил, что руки у Вудворда горячие и липкие от лихорадки. Еще он в первый раз заметил корочки за левым ухом Вудворда.

— Вам пускали кровь?

— Два раза. Горло еще болит, но дышать легче.

— Бен должен пустить кровь еще раз сегодня вечером, — сказал Бидвелл, спускаясь из кареты. — А до того — могу ли я предложить магистрату заняться тем самым изучением?

— Я собираюсь это сделать, — ответил Вудворд. — Мэтью, у доктора Шилдса найдется что-нибудь для облегчения твоего дискомфорта. Хочешь к нему обратиться?

— Э-гм… прошу прощения, сар, — заговорил Гуд с кучерского сиденья. — У меня есть мазь, чтобы облегчить немного жжение, если соизволите.

— Это будет полезно. — Мэтью сообразил, что у раба действительно должно быть какое-то средство от ударов кнута. — Спасибо.

— Да, сар. Я его принесу в дом, как только поставлю карету в сарай. Или, если угодно, можете проехать со мной, сар.

— Гуд, нечего ему ездить в невольничий квартал, — резко сказал Бидвелл. — Он тебя подождет в доме!

— Одну минутку. — Мэтью ощетинился при мысли, что Бидвелл будет ему диктовать, что ему надо и что не надо. — Я поеду.

— Туда вниз не стоит соваться, юноша! Там воняет!

— Я сам не благоухаю, — напомнил Мэтью и залез в карету. — Хотел бы после завтрака принять горячую ванну. Это возможно?

— Скажу, чтобы сделали, — согласился Бидвелл. — Поступай как знаешь, клерк, но пожалеешь, если поедешь туда, вниз.

— Спасибо за вашу заботу. Магистрат, могу я предложить вам, чтобы вы при первой возможности вернулись в постель? Вам действительно необходим отдых. Ладно, Гуд, я готов.

— Да, сар! — Гуд дернул вожжи, бросил тихое «но», и упряжка двинулась в путь.

Улица Мира тянулась мимо особняка Бидвелла, мимо конюшни до невольничьего квартала, который занимал участок земли между Фаунт-Роялом и приливным болотом. Мэтью обратил внимание, что Бидвелл говорил «туда, вниз», хотя улица шла ровно, без подъемов или спусков. Сама конюшня была красивым зданием и недавно побелена, но рядом с кое-как сколоченными некрашеными лачугами слуг чистота ее казалась чем-то преходящим.

Улица Мира вела через деревню лачуг и кончалась, как видел Мэтью, песчаной тропой, выходившей через полосу сосен и замшелых дубов к дозорной башне. На вершине ее сидел человек под соломенной крышей и смотрел на море, положив ноги на перила. Более скучной работы Мэтью себе представить не мог. Но в теперешние времена пиратских набегов да еще и при наличии неподалеку испанской территории и такая предосторожность необходима. Земля за башней — если это, конечно, можно назвать словом, обозначающим какую-то твердь, — представляла собой траву в половину человеческого роста, скрывающую, без сомнения, топь и болотные окна.

Над трубами лачуг низко висел дым. Важный петух, сопровождаемый своим гаремом, убрался, хлопая крыльями, с дороги, когда Гуд повернул лошадей к конюшне, рядом с которой изгородь из жердей служила коралем для полудюжины коней весьма приличного вида. Вскоре Гуд остановил упряжку возле водопойной колоды и слез. Мэтью последовал за ним.

— Мой дом там, сар, — сказал Гуд, показывая пальцем на строение ничуть не лучше и не хуже всех прочих вокруг, и оно могло бы поместиться в пиршественной зале Бидвелла, оставив еще свободное место.

На коротком пешем пути Мэтью заметил между домами несколько маленьких участков, засеянных кукурузой, бобами и репой. Негр, на пару лет моложе Гуда, рубил дрова для очага и остановился поглазеть, когда Гуд провел мимо него Мэтью. Худая женщина с тюрбаном на голове высунулась из дома бросить зерна курам и тоже уставилась с неприкрытым изумлением.

— Не могут не глазеть, — сказал Гуд, слегка улыбнувшись. — Вас тут немного бывает.

«Вас» — это, как понял Мэтью, означало англичан или, если шире, вообще белокожих. Из-за угла выглянула девчонка, в которой Мэтью узнал одну из служанок в особняке. Как только их взгляды встретились, она быстро скрылась. Гуд остановился перед своей дверью.

— Сар, если угодно, можете подождать здесь. Я сейчас вынесу бальзам. — Он приподнял щеколду. — Но можете и зайти, если угодно.

Он толкнул дверь от себя, отворяя ее, и крикнул в дом:

— Гость, Мэй!

Гуд шагнул было через порог, но остановился. Черные бездонные глаза смотрели в лицо Мэтью, и было ясно, что старик пытается принять какое-то решение.

— В чем дело? — спросил Мэтью.

Гуд, кажется, решился. Мэтью увидел, как напряглись у него желваки на скулах.

— Сар, не окажете ли вы мне честь войти?

— Что-нибудь случилось?

— Никак нет, сар.

Дальнейших объяснений Гуд не предложил, но остался стоять, ожидая, чтобы Мэтью вошел. Мэтью подумал, что за этим нечто большее, нежели простое гостеприимство. Поэтому он вошел в дом, а Гуд шагнул за ним и закрыл дверь.

— Кто это? — спросила коренастая женщина, стоявшая у очага. Она помешивала в котле, поставленном на горячие угли, но сейчас вращение деревянной ложки прекратилось. Глаза ее, глубоко посаженные, смотрели настороженно, лицо под грубой коричневой повязкой на голове бороздили складки.

— Это мастур Мэтью Корбетт, — объявил Гуд. — Мастур Корбетт, это моя жена Мэй.

— Рад познакомиться, — сказал Мэтью, но старуха не стала отвечать. Она оглядела его с головы до ног, чуть присвистнула и вернулась к своей стряпне.

— Рубашки на нем нет, — объявила она.

— Мастур Корбетт сегодня получил три плети. Помнишь, я тебе говорил, что его хотят выпороть?

— Гм… — сказала Мэй. Жалкие три плети она не считала поркой.

— Не присядете ли здесь, сар?

Гуд показал на короткую скамью возле грубо сколоченного стола, и Мэтью принял приглашение. Потом, когда Гуд отошел к полке, где стояли деревянные банки, Мэтью воспользовался случаем осмотреть обстановку. Осмотр длился недолго, потому что комната была единственной в доме. Дощатый помост с тонким матрасом служил постелью, а кроме скамьи и стола, единственной мебелью были кресло с высокой спинкой (когда-то величественное, но теперь весьма потрепанное), глиняный умывальник, открытый ящик с одеждой и пара фонарей. Мэтью заметил большой черепаший панцирь, вывешенный на стене над очагом, и завернутый в мешковину предмет (конечно, скрипка), лежащий на отдельной полке возле кровати. На другой полке стояло несколько деревянных чашек и тарелок. На этом, похоже, опись имущества Гуда заканчивалась.

Старый негр взял одну из банок, открыл ее и обошел Мэтью сзади.

— Сар, ничего, если я пальцами?

— Ничего.

— Немножко пощиплет.

Мэтью вздрогнул, когда прохладная жидкость коснулась его рубцов, но пощипывание было вполне выносимо — по сравнению с тем, что пришлось недавно выдержать. Через несколько секунд пощипывание стихло, и появилось ощущение онемения на воспаленной коже.

— Не так плохо, — сказал Гуд. — Видал и похуже.

— Спасибо за мазь, — ответил Мэтью. — Она действительно снимает боль.

— Боль, — сказала женщина и крутанула ложкой в котле. Сказано было почти насмешливо. — От трех плетей боли не бывает. Она после тридцати начинается.

— Ну-ка, ну-ка, попридержи язык чуток. — Гуд закончил намазывать рубцы и закупорил банку. — Должен был помочь вам, сар. Вряд ли вы сегодня будете спать хорошо, потому что рубцы от плетей сначала горячеют и только потом начинают заживать. — Он отошел к полке и поставил банку точно откуда взял. — Извините, что спрашиваю, — сказал он, — но вроде бы мастур Бидвелл вас не любит?

— Действительно, не любит. Должен сказать, что это чувство у нас взаимно.

— Он думает, вы стоите за госпожу Ховарт, да? — Гуд осторожно снял мешковину со скрипкой с полки и стал разворачивать ткань. — Извините за вопрос, но вы взаправду за нее стоите?

— У меня есть некоторые вопросы, касающиеся ее дела.

— Вопросы? — Гуд отложил сверток в сторону. В дымном желтом свете фонаря скрипка отсвечивала матовым маслянистым блеском. — Сар, а ничего, если я спрошу?

— Спрашивай.

— Ну, выходит вроде так, что госпожу Ховарт вот-вот сожгут. Я не слишком ее хорошо знаю, но однажды она взяла ведро и помогла Джинджер его нести, когда Джинджер была тяжела младенцем.

— Не знает он, кто такая Джинджер! — подала голос Мэй. — К чему ты ведешь?

— Джинджер — сестра Мэй, — пояснил Гуд. — Живет напротив, через дорогу. В общем, это был добрый поступок. Вот знаете, чудно мне вот что. — Гуд тронул струну, прислушался и подкрутил колок. — Отчего это из рабов никто ничего не видел. — Он тронул другую струну, прислушался и подкрутил снова. — Нет, только англичане всякое видят. И это тоже как-то чудно.

— Чудно? В каком смысле?

— Да видите, сар, когда это все началось, у нас тут много было языков в Фаунт-Рояле. Немцы были, голландцы. Все напугались и сбежали, но никто из них ничего не слыхал такого, чтобы с госпожой Ховарт. Нет, сар, только англичане. — Гуд тронул третью струну, звучание его удовлетворило. Он посмотрел Мэтью в лицо: — Видите, к чему я клоню, сар? Вопрос у меня: как получается, что Сатана ни по-немецки, ни по-голландски не говорит и нам, черным, тоже ни слова не сказал?

— Не знаю, — ответил Мэтью, но тут было о чем подумать.

— А ведь Сатана все на свете языки знает, — гнул свое Гуд. — Чудно, да и только. — Он закончил настраивать инструмент, взял несколько нот подряд. — Мастур Бидвелл вас не любит, — сказал он, — потому что вы вот такие вопросы задаете. Мастур Бидвелл хочет спалить госпожу Ховарт побыстрее и закончить дело, чтобы спасти Фаунт-Роял от гибели. Извините, что разболтался.

— Ничего, — ответил Мэтью. Он попытался надеть рубашку, но плечи были еще слишком чувствительны. — Я знаю, что у твоего хозяина планы честолюбивые.

— Это да, сар. Слыхал, как он говорил насчет привезти еще черных болото осушать. Трудная это работа. Всякие там ползучие и кусачие твари, аллигаторы да змеи. Так что, видите, работа только для черных. У вас, белых — извините уж за слово, — кишка для того тонка. Я был покрепче когда-то, да теперь уж стар стал.

Снова он сыграл поток нот. Мэй налила в котел воды из ведра и сосредоточила усилия на котле поменьше, кипевшем возле стены очага.

— Не думал я, что доживу увидеть такой мир, как сейчас, — снова тихо заговорил Гуд, рассеянно трогая струны. — Тысяча шестьсот девяносто девять, и скоро век сменится!

— Недолго уже, — поддержала его Мэй. — И мир погибнет в небесном огне.

Гуд улыбнулся:

— То ли да, а то ли нет. Может, погибнет в огне, а может, век чудес наступит.

— В огне, — твердо возразила Мэй. Мэтью подумал, что такое расхождение во мнениях и может быть костью раздора между двумя супругами. — Погибнет в огне и возродится снова. Таково обетование Господне.

— Подождем, — спокойно согласился муж, демонстрируя дипломатический дар. — Подождем.

Мэтью решил, что ему пора идти.

— Еще раз спасибо за помощь. — Он встал. — Мне стало намного…

— О нет, сар, не уходите еще! — настоятельно попросил Гуд. — Сделайте мне одолжение, сар! Я вас сюда привез показать одну вещь, которая вам, может, будет интересна.

Он отложил скрипку и вернулся к полке с деревянными банками. Но не успел взяться за ту, что стояла рядом с мазью, как Мэй воскликнула с тревогой в голосе:

— Ты что это вздумал, Джон Гуд?

— Показать ему. Хочу, чтобы он увидел.

Банка была закрыта крышкой, а не заткнута пробкой, и Гуд эту крышку поднял.

— Нельзя! Их нельзя показывать! — Выражение сморщенного лица Мэй нельзя было назвать иначе как ужасом. — Ты из ума выжил?

— Все в порядке, — ответил Гуд спокойно, но твердо. — Так я решил. — Он посмотрел на Мэтью. — Сар, я верю, что вы — человек достойный. Я давно хотел показать кому-нибудь, но… ну, боялся я. — Он заглянул в банку, потом поднял глаза на Мэтью. — Вы обещаете мне, сар, что никому не скажете, что я вам сейчас покажу?

— Я не знаю, могу ли я дать такое обещание, — сказал Мэтью. — Что это?

— Видишь? Видишь? — Мэй размахивала руками. — Он только и думает, как их украсть!

— Тихо! — прикрикнул Гуд. — Не будет он их красть. А ну успокойся!

— Что бы там ни было, я обещаю это не красть.

Мэтью обращался прямо к Мэй и снова сел на скамью.

— Это он сейчас говорит! — Мэй готова была вот-вот расплакаться.

— Все в порядке! — Гуд положил руку жене на плечо. — Я хочу, чтобы он их увидел, потому что тут есть вопрос, на который нужен ответ, а я думаю, ему надо знать, тем более что его самого обворовали.

Гуд подошел к столу и перевернул банку перед Мэтью. Когда то, что было в банке, выкатилось, у Мэтью захватило дыхание. Перед ним на столе лежали четыре предмета: осколок разбитой голубой чашки, небольшая серебряная ложечка, серебряная монета и…

Мэтью потянулся к четвертому предмету. Поднял его и стал рассматривать.

Это была золотая монета. В центре ее находился крест, разделявший изображения двух львов и двух замков. По краю шли отчетливо различимые буквы: Charles II и Dei Grat.

Сперва Мэтью подумал, что это — монета, украденная из его комнаты, но беглого осмотра хватило, чтобы понять: хотя это действительно испанское золото, но монета другая. Чеканка на этой была в гораздо лучшем состоянии, а на обратной стороне красовалась орнаментированная гравировка литеры «Е» и стертая, хотя различимая, дата: 1675.

Мэтью взял серебряную монету, явно старую и настолько стертую, что почти вся чеканка сошла. И все же можно было уловить очертания букв: Dei Grat.

Он поднял глаза на Гуда, стоявшего рядом.

— Откуда это?

— Из брюха черепах.

— Как?

— Да, сар. — Гуд кивнул. — Из брюха черепах. Ложечка и серебряная монета — из той, что я поймал в прошлом году. Голубой осколок — из той, что я поймал… кажется, месяца два назад.

— А золотая монета?

— В тот первый вечер, когда вы с магистратом приехали, — объяснил Гуд, — мастур Бидвелл мне велел поймать черепаху на ужин. Ну, я и поймал — большую. Вон висит панцирь. А золотая монетка была у нее в брюхе, когда я ее разрезал.

— Хм! — хмыкнул Мэтью. Повертел монету в пальцах. — Ты ловил черепах в источнике?

— Да, сар. В озере. Они, черепахи, любят камыши жрать.

Мэтью положил монеты на стол и взял ложечку. Она вся почернела, и черенок погнулся, но, в общем, очень неплохо выдержала неизвестный срок пребывания в брюхе черепахи.

— Действительно, странно, — сказал он.

— Я тоже так думаю, сар. Когда я нашел эту золотую монетку, а потом услышал, что у вас такую своровали… ну, я не знал, что и думать.

— Могу понять. — Мэтью снова посмотрел на дату на золотой монете, повертел в руках глиняный черепок и положил его вместе с прочими предметами в деревянную банку. Он заметил при этом, что Мэй вздохнула с облегчением. — Да, я обещаю никому не говорить. Насколько я понимаю, это никого не касается.

— Спасибо, сар, — сказала она с благодарностью.

Мэтью встал.

— Ума не приложу, как такие штуки могли оказаться в брюхе у черепах, но это вопрос, который требует ответа. Гуд, если поймаешь еще черепаху и найдешь что-нибудь подобное, ты дашь мне знать?

— Обязательно, сар.

— Отлично. А теперь я лучше вернусь в дом. Нет, карету не надо, я с удовольствием пройдусь.

Гуд закрыл банку крышкой и вернул на полку.

— Позволь мне теперь задать тебе вопрос и ответь правду: ты считаешь Рэйчел Ховарт ведьмой?

— Нет, сар, я так не думаю, — последовал немедленный ответ.

— Тогда как ты можешь объяснить свидетельства?

— Никак, сар.

— В том-то и проблема, — сознался Мэтью. — Я тоже не могу.

— Я вас провожу, — сказал Гуд.

Мэтью попрощался с Мэй и вышел со стариком из дому. По дороге к конюшне Гуд сунул руки в карманы штанов и тихо сообщил:

— Мэй забрала себе в голову, что мы сбежим во Флориду. Возьмем золотые и серебряные вещи и как-нибудь ночью сбежим. Я решил, пусть себе думает, ей так легче. Но давно миновали дни, когда мы могли бегать. — Он уставился в землю возле своих башмаков. — Меня привезли еще мальчишкой. Первым хозяином у меня был мастур Каллох, в Виргинии. Видел, как восемь детей продали. Видел, как запороли моего брата за то, что пнул ногой собаку белого господина. Дочка была маленькая, когда ей тавро на спине выжгли, а она плакала и просила, чтобы я их остановил. Я потому и играю на скрипке, что дал мне мастур Бидвелл. Я тогда не слышу ее голоса.

— Прости… — выговорил Мэтью.

— За что? Разве вы ее клеймили? Я ни от кого не жду извинений. Я только говорю, что моей старухе нужно мечтать про Флориду, как мне — музыку играть. Как всякому нужна причина, чтобы жить, только и всего. Сар, — добавил он, вспомнив свое место.

Они дошли до конюшни. Мэтью обратил внимание, что Гуд замедлил шаг. Похоже, у старого раба было еще что сказать, но требовалось время, чтобы облечь это в слова. Потом Гуд откашлялся и произнес тихо и осторожно:

— Я не верю, что госпожа Ховарт — ведьма, сар, но не могу не сказать, что не все с ней понятно.

— С этим я определенно согласен.

— Может быть, вы и половины не знаете, сар. — Гуд остановился, и Мэтью вместе с ним. — Я про человека, который иногда приходит с болот, когда уже хорошо стемнеет.

Мэтью вспомнил фигуру, которую он видел в невольничьем квартале, когда так бушевали молнии.

— Человека? Кто он?

— Не видел, сар. Услышал как-то ночью, что лошади волнуются, и пошел их успокаивать. А на обратном пути увидел человека, который шел к болотам. У него был фонарь, только незажженный. И шел он быстро, будто спешил куда-то. Ну, меня так забрало, что я за ним пошел. А он проскользнул мимо дозорного и дальше через лес. — Гуд мотнул головой в сторону сосен. — Тот человек, что мастур Бидвелл поставил сторожить, плохо работает. Мне его пришлось будить на рассвете.

— Человек, который шел к болотам, — сказал заинтригованный Мэтью. — Ты узнал, зачем он шел?

— Знаете, сар, за хорошим делом никто туда не пойдет; там сортирные фургоны разгружают. И опасно там, полно топей и трясин. Но этот человек шел туда. Я, правда, немного за ним прошел, но дорога трудная. Мне пришлось вернуться, так и не увидев, чего ему надо.

— А когда это было?

— Это… три, а то четыре месяца тому назад. Но я его еще раз видел, недели две как прошло.

— И он опять шел к болоту?

— Я его видел, когда он шел обратно. Мы его с Эрлибоем видели, чуть не налетели на него, когда из-за угла выходили. Буллхед — это невольник Джинджера — где-то карты достал, и мы у него дома почти всю ночь играли, вот почему в такой час. Мы видели его, а он нас не видел. На этот раз он нес потушенный фонарь и ведро.

— Ведро, — повторил Мэтью.

— Да, сар. Закрытое, наверное, потому что оно качалось туда-сюда, но ничего не выливалось.

Мэтью кивнул. Он вспомнил, что тоже видел у этого человека какой-то предмет, который вполне мог быть ведром.

— Эрлибой тогда испугался, — сказал Гуд. — И сейчас еще дрожит. Он меня спросил, не на Дьявола ли мы наткнулись, но я ему сказал, что это всего лишь человек. — Он приподнял густые белые брови. — Я не ошибся, сар?

Мэтью ответил не сразу, раздумывая. Потом задумчиво проговорил:

— Да, я думаю, ты прав. Хотя в этом человеке могло быть что-то от Дьявола.

— Это уж в любом человеке под солнцем Божьим, — философски заметил Гуд. — Но убей меня Бог, не могу придумать, зачем бы кому-то ходить на болото, тем более ночью. Там ничего такого нет.

— Значит, для него там было что-то ценное. Что бы оно ни было, а это можно носить в ведре.

Мэтью оглянулся на сторожевую башню. Дозорный все так же сидел, закинув ноги на перила, и даже сейчас, похоже, спал. Вряд ли тот, кто захочет пройти ночью, столкнется с трудностями, особенно если света зажигать не будет. Ну ладно, сейчас ему чертовски нужен завтрак и горячая ванна, чтобы смыть тюремную грязь.

— Еще раз спасибо за мазь.

— Не за что, сар, рад был служить. Удачи вам.

— И тебе тоже.

Мэтью повернулся и пошел по улице Мира, оставив невольничий квартал позади. У него еще прибавилось о чем думать, и убавилось времени разложить все по полочкам — если, конечно, вообще это можно разложить. Он чувствовал, что кто-то — может быть, даже не один человек, — сплел запутанную паутину лжи и убийств в этом страдающем и грубо вытесанном городе и затратил огромные и необъяснимые усилия, чтобы выставить Рэйчел слугой Сатаны. Но для какой цели? Зачем кому-то тратить столько изощренных трудов, чтобы сфабриковать против нее дело о колдовстве? Совершенно не видно было смысла.

Но опять-таки смысл должен быть — какой-то и для кого-то. И ему, Мэтью, выпала участь, напрягая разум и интуицию, отыскать этот смысл, потому что, если он этого не сделает — и очень быстро, — то придется распрощаться с Рэйчел на пылающем костре.

Кто же тот человек, что бродит в ночи по болоту с темным фонарем и ведром? Как монета испанского золота оказалась в брюхе черепахи? И еще вопрос Гуда: «Как получается, что Сатана ни по-немецки, ни по-голландски не говорит и нам, черным, тоже ни слова не сказал?»

Загадка на загадке, подумал Мэтью. И разгадать их — работа для куда более сильного борца, чем он; но он — это все, что есть у него и у Рэйчел. Если он не ответит на эти вопросы, кто тогда? И вот на этот вопрос ответ был очень прост: никто.

Глава 21

Теплая ванна — принятая в ванной комнате рядом с кухней — оказалась довольно холодной, а бритва обдирала подбородок, но в остальном Мэтью ощутил себя воскресшим, когда переоделся в чистое. Он проглотил завтрак, состоявший из яичницы с колбасой и солонины, сопроводил его двумя чашками чаю и доброй порцией рома, после чего был готов к выходу, поскольку утро уже переходило в день.

На стук в дверь магистрата никто не ответил, но дверь была незаперта. Заглянув, Мэтью увидел, что Вудворд спит, а рядом с ним на кровати стоит коробка с судебными протоколами. Магистрат явно начал их читать, потому что возле правой руки несколько листов лежали в беспорядке, но болезнь унесла его в сон. Мэтью тихо вошел и встал возле кровати, глядя на желтовато-бледное лицо Вудворда.

Рот магистрата был открыт. Даже во сне он страдал: дыхание вырывалось сиплыми болезненными вздохами. На подушке под левым ухом Мэтью увидел темные пятна. В комнате стоял густой липкий запах — запах засохшей крови, мокрого гноя и… смерти?

Разум отшатнулся от этого слова. Таких мыслей допускать нельзя. Ни допускать, ни тем более развивать! Мэтью уставился на исцарапанные половицы, прислушиваясь, как борется магистрат за самый воздух.

В приюте Мэтью случалось видеть, как мальчики заболевали и уходили вот таким образом. Он подозревал, что болезнь Вудворда началась с холодного дождя, полосовавшего их после бегства из таверны Шоукомба, — мысль, от которой он снова проклял негодяя-трактирщика самыми глубокими огнями ада. А сейчас еще Мэтью мучила тревога, потому что состояние магистрата может только ухудшиться, если он в ближайшее время не вернется в Чарльз-Таун. Он полагал, что доктор Шилдс знает, что делает — предполагал, — но, по собственному признанию доктора, город Фаунт-Роял и его кладбище сливались в одно целое. И еще Мэтью продолжал думать над словами магистрата о докторе Шилдсе: «Что заставило его бросить наверняка хорошо налаженную практику в городе ради труднейшей работы в приграничном поселке?»

Действительно, что?

Вудворд издал звук, средний между шепотом и стоном.

— Энн, — позвал он.

Мэтью поднял взгляд налицо старика, ставшее в свете единственной в комнате лампы хрупким, как будто кости фарфоровые.

— Энн, — снова повторил Вудворд. Голова его прижалась к подушке. — Ой! — Восклицание, полное сердечной боли. — …больно… ему больно, Энн… больно…

Голос магистрата затих, тело бессильно обмякло — он глубже ушел в милосердное царство сна.

Мэтью осторожно обошел кровать и сложил бумаги в аккуратную стопку, которую оставил так, чтобы правая рука Вудворда могла до нее дотянуться.

— Сэр, вам чего-нибудь надо?

Мэтью посмотрел в сторону двери. На пороге стояла миссис Неттльз и говорила тихо, чтобы не потревожить спящего. Мэтью покачал головой.

— Очень хорошо, сэр.

Она собралась уходить, но Мэтью остановил ее.

— Пожалуйста, одну минуту.

Он вышел за ней в коридор, закрыв за собой дверь.

— Позвольте мне сказать, что я никоим образом не обвинял вас в краже моей монеты, — сказал он ей. — Я лишь указал, что это мог сделать не только мужчина, но и женщина.

— Вы хотите сказать — женщина моих размеров? — Черные глаза миссис Неттльз сверлили в нем дыры.

— Да, именно это.

— Так вот я ее не крала, и можете думать, что вам хочется. А теперь, с вашего позволения, у меня есть работа.

Она повернулась и пошла вниз по лестнице.

— У меня тоже, — сказал Мэтью. — Работа по доказательству невиновности Рэйчел Ховарт.

Миссис Неттльз застыла как вкопанная. Она повернулась к нему, и на лице ее отразилась смесь радостного удивления с подозрением.

— Именно так, — уверил ее Мэтью. — Я считаю мадам Ховарт невиновной и собираюсь это доказать.

— Доказать? Как?

— С моей стороны было неэтично об этом говорить, но я думал, что вам хотелось бы знать мои намерения. Могу я вам задать вопрос? — Она не ответила, но и не ушла. — Я не сомневаюсь, что мало что из происходящего в этом месте ускользнуло бы от вашего внимания. Я говорю не только об этом доме, но и о Фаунт-Рояле в целом. Вы не могли не слышать рассказов о предполагаемом колдовстве мадам Ховарт. Почему же в таком случае вы столь неколебимо отказываетесь считать ее ведьмой, хотя большинство горожан убеждены, что это так?

Миссис Неттльз глянула в сторону лестницы, проверяя, что никто ее не услышит, и лишь потом дала сдержанный ответ:

— Я видала зло, причиненное заблуждающимися людьми, сэр. Я видела, как то же самое начинается здесь, еще куда раньше, чем мистрисс Ховарт обвинили. О да, сэр, я такое видала. И когда свалили преподобного, это уже было решено и подписано.

— Вы имеете в виду, что для убийства нашли козла отпущения?

— Ага. Должна была им стать мистрисс Ховарт, сами видите. Кто-то не такой — кто-то, кого здесь не привечали. То, что она смуглая и почти испанка — ее просто должны были обвинить в этих преступлениях. И тот, кто убил преподобного, тот и мистера Ховарта прикончил, и этих кукол спрятал в доме, чтобы уж точно мистрисс Ховарт было не отвертеться. Мне плевать, что там лепечет Кара Грюнвальд про видение от Бога или еще чего. Она наполовину сумасшедшая, а на другую половину — дура. Как эти фокусы были проделаны, не могу сказать, но в нашем курятнике завелась настоящая лиса. Понимаете, сэр?

— Понимаю, — ответил Мэтью, — но все равно хотел бы знать, почему вы считаете Рэйчел Ховарт невиновной.

Губы женщины сжались в суровую мрачную нить. Она снова оглянулась на лестницу.

— У меня была старшая сестра, Джейн ее звали. Она вышла за человека по фамилии Меррит и приехала сюда, в город Хэмптон, в колонии Массачусетс. Какая пряха была Джейн! Сидела возле прялки и могла что хочешь спрясть. Она умела читать погоду по облакам и бурю предсказывать по птицам. Потом она стала повивальной бабкой, когда мистер Меррит умер от горячки. Так вот ее повесили в тысячашестьсот восьмидесятом, в Хэмптоне, за то, что она — ведьма и заколдовала одну женщину родить ребенка от Дьявола. Так они сказали. Единственный сын Джейн, мой племянник, был обвинен в пособничестве и отправлен в тюрьму в Бостон, и он через год умер. Я хотела найти их могилы, но никто не знает, где они лежат. Никто и не хочет знать. А знаете, в чем был великий грех моей сестры, сэр?

Мэтью ничего не сказал, просто ждал.

— Она была не такая — понимаете? Умела читать по облакам, умела прясть, была повивальной бабкой — от этого всего она была не такая. Там, в Хэмптоне, ей за это надели петлю на шею, а наш отец, когда прочитал письмо, тоже заболел. Мы с матерью работали тогда вдвоем на ферме как могли. Ему стало лучше, и он еще четыре года прожил, но не помню, чтобы он хоть раз улыбнулся, потому что повешенная Джейн была всегда с нами. Мы не могли забыть, что она погибла как ведьма, а мы все знали, что она — добрая христианская душа. Но кто мог бы защитить ее там, сэр? Кто стал бы бороться для нее за справедливость?

Она покачала головой, и горькая улыбка искривила ее губы.

— Не-а. Ни один человек, ни один мужчина и ни одна женщина не заступились за нее, потому что все они боялись того, чего боимся мы в этом городе: всякий, кто скажет слово в защиту, заколдован и потому должен быть повешен. Да, сэр, и он тоже это знает. — Миссис Неттльз снова уставилась на Мэтью огненным взглядом. — Тот лис, я хочу сказать. Он знает, что было в Салеме и в дюжине других городов. Никто не скажет слово за мистрисс Ховарт, опасаясь за собственную шею. Уж лучше сбежать из города, таща за собой вину. Я бы сама сбежала, если бы хватило смелости повернуться спиной к жалованью от мистера Бидвелла, да только не хватает… и вот я здесь.

— Свидетели настаивают, что их видения не были ни сном, ни фантазией, — сказал Мэтью. — Как вы это объясняете?

— Если бы я могла это объяснить — и доказать, — я бы постаралась привлечь к этому внимание мистера Бидвелла.

— Это именно то, что я пытаюсь сделать. Я понимаю, что Рэйчел здесь не любили, ее выгнали из церкви, но можете ли вы представить себе человека, который затаил против нее такую злобу, что решил представить ее ведьмой?

— Нет, сэр, не могу. Я уже говорила, много здесь таких, кто ее не любит за темный цвет кожи и за то, что она почти испанка. За то, что она красивая, — тоже. Но никого не могу назвать, кто бы так ее ненавидел.

— А скажите, — спросил Мэтью, — у мистера Ховарта были враги?

— Кое-какие, но, насколько мне известно, все они либо умерли, либо уехали.

— А преподобный Гроув? Кто-нибудь проявлял к нему недобрые чувства?

— Никто, — уверенно сказала миссис Неттльз. — Преподобный и его жена были хорошие люди. И он был умный человек. Был бы он жив, он бы первый встал на защиту мистрисс Ховарт, и это правда.

— Хотелось бы мне, чтобы он был жив. Лучше было бы, чтобы преподобный Гроув успокаивал толпу, а не Исход Иерусалим разжигал ее до безумия.

— Да, сэр, он действительно спичка в соломе, — согласилась миссис Неттльз. — Не поставить ли вам прибор для полуденной трапезы?

— Нет, не нужно. Я должен кое-куда сходить. Но не могли бы вы время от времени проведывать магистрата?

— Да, сэр. — Она быстро глянула в сторону двери. — Боюсь, что с ним плохо.

— Я знаю. Остается только надеяться, что доктор Шилдс будет достаточно хорошо его лечить, пока мы не вернемся в Чарльз-Таун, и что ему не станет хуже.

— Я уже видала эту болезнь, сэр.

Она замолчала, но Мэтью уловил смысл несказанного.

— Я вернусь днем, — сказал он и спустился по лестнице, опередив ее.

День выдался мрачный, что отвечало душевному состоянию Мэтью. Он медленно прошел мимо источника, направляясь к перекрестку, а там свернул на запад по улице Трудолюбия. Приходилось смотреть в оба, чтобы не напороться на кузнеца, но Мэтью миновал территорию Хейзелтона без происшествий. Однако его щедро окатило грязью из-под колес проехавшего фургона, нагруженного пожитками какой-то семьи — отец, мать, трое малышей, — которые, очевидно, выбрали этот день, чтобы покинуть Фаунт-Роял.

Действительно, город под этим хмурым серым небом казался заброшенным, Мэтью попались на глаза только несколько жителей. Он видел по обе стороны улицы Трудолюбия заброшенные поля и покинутые дома — результат мерзкой погоды, злой судьбы и страха перед колдовством. Ему казалось, что чем дальше идет он в сторону садов и ферм, которые должны были стать гордостью Фаунт-Рояла, тем сильнее делается ощущение заброшенности и бессмысленности. Груды навоза усеяли улицу, и среди них попадались и кучки человеческих отходов. Показался фургон и лагерь Исхода Иерусалима, но самого проповедника видно не было. Проходя мимо трупа свиньи, вспоротого и терзаемого парой жалкого вида дворняг, Мэтью подумал, что дни Фаунт-Рояла сочтены — что бы ни делал Бидвелл ради его спасения — просто из-за летаргии обреченных, облекшей город похоронным саваном.

Он заметил пожилого человека, чистящего седло возле сарая, и спросил, где дом Адамсов.

— В ту сторону. С синими ставнями, — ответил пожилой джентльмен. Потом добавил: — Видел, как сегодня вам плетей давали. Вы молодец, не выли. Когда ведьму сожгут?

— Магистрат обдумывает, — сказал Мэтью, пускаясь в дальнейший путь.

— Надеюсь, что через день-два, не больше. Я там буду, не сомневайтесь!

Мэтью не останавливался. Следующий дом — побеленный, но облезший уродливыми пятнами — казался давно заброшенным, дверь наполовину отворена, хотя окна забраны ставнями. Мэтью решил, что это может быть дом Гамильтонов, где Вайолет пережила свою страшную встречу. Еще три дома — и у следующего синие ставни. Мэтью подошел к двери и постучал.

Когда дверь открылась, за ней стояла Вайолет. Глаза ее расширились, и она попятилась, но Мэтью сказал:

— Здравствуй, Вайолет! Могу я с тобой поговорить?

— Нет, сэр, — ответила она, явно ошеломленная его появлением и вызванными этим воспоминаниями. — Я должна идти, сэр.

Она попыталась закрыть дверь у него перед носом.

— Пожалуйста! — Мэтью придержал дверь ладонью. — Только одну минутку.

— Кто там? — раздался довольно пронзительный женский голос из дома. — Кто пришел, Вайолет?

— Тот человек, который задавал мне вопросы, матушка!

Почти тут же Вайолет не слишком ласково отодвинули в сторону, и на пороге появилась женщина, почти такая же тощая и костлявая, как ее муж. Констанс Адамс была одета в домотканое коричневое платье и белый чепчик, покрытый въевшимися пятнами потрепанный передник, а в руке держала метлу. Она была старше своего мужа — лет, пожалуй, под сорок — и могла когда-то быть красивой, если бы не длинный острый подбородок и неприкрытая злоба в светло-голубых глазах.

— Чего вам надо? — спросила она так, будто оторвала зубами кусок мяса.

— Простите мое вторжение, — сказал Мэтью, — я хотел задать вашей дочери еще один вопрос касательно…

— Нет! — прервала она. — Вайолет достаточно отвечала на вопросы. Эта женщина — проклятие и чума на наш город, и я хочу ее смерти. А теперь убирайтесь!

Мэтью продолжал держать дверь.

— Один вопрос, — твердо сказал он. Девочка стояла у матери за спиной, готовая броситься наутек, как испуганный олень. — Вайолет мне сказала, что в доме Гамильтонов она слышала, как поет мужчина. Я ее просил подумать об этом и припомнить, что она слышала.

— Вы ее терзаете, неужто сами не видите? От этих вопросов ей больно, у нее голова раскалывается!

— Матушка? — сказала Вайолет, готовая расплакаться. — Матушка, не кричите!

— Тихо! — Женщина уперлась рукоятью метлы в грудь Мэтью. — Вайолет ночами не спит, у нее болит голова! Доктор Шилдс ничем даже помочь не может! Думать и вспоминать такие мерзости — это ее с ума сведет!

— Я понимаю ваши затруднения, но я должен…

— Ничего вы не должны, кроме как повернуться и уйти отсюда! — сказала она, почти крича. — Если бы эту ведьму предали смерти три месяца назад, город был бы в порядке, а посмотрите на него теперь! Она почти убила его, как убила преподобного и своего мужа! Как она убила Сару Дэвис и Джеймса Латропа, Джайлса Гедди и Доркас Честер и всех, кто лежит сейчас в могилах. А сейчас она пытается убить мою Вайолет, всадив ей нож в мозги! — Женщина брызгала слюной, капли блестели у нее на подбородке. Ее глаза, с самого начала дикие, теперь горели лихорадочным огнем. — Я говорила, что она — зло! Всегда говорила, но меня никто не слушал! Нет, ее даже в церковь пускали, она входила туда, эта черная ниггерша из Ада!

— Матушка! Матушка! — Вайолет разразилась слезами и закрыла ладонями уши.

— Она погубит нас всех, пока ее прикончат! — продолжала бушевать Констанс Адамс. Голос ее превратился в жуткий пронзительный визг. — Я его умоляла уехать! Видит Бог, я умоляла его, но он говорит, что мы не станем бежать! Она повредила его мозг и скоро совсем до могилы доведет!

Мэтью понял так, что она говорит о муже. Было очевидно, что эта женщина готова потерять остатки здравого рассудка. И так же очевидно было, что нет толку здесь стоять. Мэтью попятился с крыльца, а обезумевшая карга продолжала выкрикивать:

— Она убила Филиппа Бела! Задушила его кровью во сне! Я им говорила, бежать надо из этого города! Я им говорила, что она — дьявольское отродье, и Абби Гамильтон тоже это знала! Да защити нас всех Господь Бог, да спаси нас всех! Сожгите ее, ради Господа Всемогущего, сожгите ее!

Дверь захлопнулась, но Констанс Адамс продолжала завывать, как раненый зверь в ужасе западни.

Мэтью повернулся и пошел прочь, направляясь к востоку по улице Трудолюбия. Сердце у него стучало, под ложечкой свернулся тугой ком после этой встречи с сумасшедшей. Зато ему стало ясно, какой силой извращать и разрушать обладает страх. Наверное, Констанс Адамс долго балансировала на самом краю, и теперь эта ситуация подтолкнула ее в спину. Как бы там ни было, дальнейшей помощи от этой женщины или ее ребенка ждать не приходилось. Это было крайне неудачно, потому что история с поющим человеком в населенном демонами доме Гамильтонов была настолько необычной, что Мэтью чувствовал: она указывает верный азимут к истине.

Через несколько минут он снова дошел до этого дома. Ничего в нем не было такого уж пугающего, если не считать заброшенного вида, но Мэтью подумал, что сегодня он похож на безобразный кулак, схвативший и сжимающий тайну. Дом был сложен из таких же сосновых бревен, что и прочие дома, и был так же невелик — не более двух-трех комнат, и все же этот дом отличался от других, поскольку был выбран, если верить ребенку, как место, где Сатана высказал предупреждение жителям Фаунт-Рояла.

Мэтью решил сам осмотреть его изнутри, в частности, найти заднюю комнату, откуда слышалось пение. Дверь была достаточно широко открыта, чтобы можно было войти, и Мэтью вспомнил слова Вайолет, что, когда она сюда входила, дверь тоже была открыта. Вряд ли чья-нибудь нога ступала сюда после пережитого ребенком, и потому, подумал Мэтью, могут найтись какие-нибудь интересные вещественные доказательства. Может быть, свечка дьяволенка или стул, на котором сидел Сатана?

Мэтью подошел к двери — не без дрожи. При закрытых ставнях в помещении было темно, как ночью в тюрьме. На пороге его встретил сырой, зловонный и совершенно омерзительный запах. Мэтью собрал всю свою непреклонность и вошел в дом.

Первым делом он пробрался к ближайшему окну и открыл ставни. Теперь, при слабом, хотя и весьма желанном свете, храбрость его укрепилась. Он подошел к другому окну и его открыл тоже, впуская свет Божий в убежище Сатаны.

Обернувшись осмотреть комнату, в которой он находился, Мэтью быстро заметил три вещи подряд: Гамильтоны, очевидно, все увезли с собой в фургоне, поскольку от мебели не осталось ни деревяшечки, пол усеян вроде бы собачьими экскрементами, некоторые относительно свежие, а в углу лежит скелет.

Который, естественно, приковал к себе его внимание. Мэтью подошел осмотреть его внимательнее.

Это когда-то была средних размеров собака, очевидно, старая, потому что зубы у нее прилично стерлись. Скелет лежал на правом боку на подстилке из собственной коричневой с проседью шерсти, и кости его были очищены мухами, до сих пор еще; гудящими над самой свежей кучкой экскрементов. Запах в этом углу комнаты нельзя было назвать приятным, потому что доски под мертвым животным пропитались жидкостями гниения. Мэтью подумал, сколько мог бы пролежать здесь этот труп, обгрызенный до основания жадными насекомыми.

Он вспомнил слова Мартина Адамса перед рассказом Вайолет: «Она вам расскажет, что случилось примерно три недели назад».

Чтобы труп так полностью сожрали, дохлая собака должна была пролежать в этой комнате как минимум столько, подумал он. Запах должен был быть тошнотворным. Он должен был ударить в нос прямо с порога и заметен должен был стать еще на подходе к двери. Но он не помешал Вайолет Адамс зайти в дом, и она его не заметила, даже когда была внутри.

Можно сказать, конечно, что Дьявол скрыл запах или что Вайолет была слишком сильно заворожена, чтобы морщить нос, но все же… Конечно, собака могла здесь сдохнуть две недели назад, а не три. И все же…

Мэтью снова обратился мыслью к факту, что в комнате не было мебели. Ни кресла, ни скамьи, ничего, где мог бы сидеть Дьявол и держать на колене дьяволенка. Конечно, Сатана мог бы наколдовать кресло из воздуха, но все же…

Из задних помещений дома донесся звук.

Еле слышный, почти шепчущий шумок, но его хватило, чтобы по спине пробежала дрожь. Мэтью застыл неподвижно, во рту стало сухо. Он глядел туда, за пределы тусклого света, где властвовала тьма.

Но звук — чем бы он ни был — не повторился. Мэтью подумал, что это могла скрипнуть половица или медленно сдвинулось что-то, ему не видное. Он ждал, сжав руки в кулаки у боков, глаза его старались проникнуть мрак. На лоб села муха, и Мэтью быстро ее смахнул.

Задняя комната. Та, откуда ребенок слышал пение.

Мэтью объял ужас при мысли, что там может прятаться — там, где ему не видно. Или не прятаться — таиться, поджидая его. Но помоги ему Бог — он пришел сюда узнать правду, а стало быть, обязан войти в ту темную комнату. Потому что — кто туда войдет, если не войдет он?

И все равно ноги приросли к месту. Он огляделся в поисках какого-нибудь оружия — любого оружия, — но ничего не обнаружил. Нет, не совсем так: среди золы в очаге он нашел два предмета, оставленные Гамильтонами: разбитую глиняную кружку и небольшой чугунный котелок. Мэтью взял котелок, настолько давно служивший, что дно у него обгорело дочерна, и снова уставился в собравшуюся тьму.

Он бы два зуба отдал сейчас за саблю и фонарь, но котелок хотя бы достаточно увесист, чтобы нанести им удар, если надо будет. Он только от души надеялся, что не будет надо.

И вот настало испытание его мужества. Идти иль не идти — вот в чем вопрос. Если он сейчас сдрейфит, не будет ли это признанием, что действительно Дьявол может ожидать его в дальней комнате? И слышал ли он вообще шум, или это его разгоряченное воображение?

Конечно, это могла быть крыса. Да, крыса. Крыса — только и всего.

Мэтью шагнул в сторону темноты и остановился, прислушиваясь. Не было иных звуков, кроме шума собственного сердца. Еще шаг, потом еще один. Теперь уже можно было разглядеть дверной проем, за которым могла оказаться бездонная яма.

Медленно-медленно Мэтью подбирался к комнате и вздрагивал, когда под тяжестью его тела скрипела половица. Он заглянул внутрь — все чувства настороже на случай любого намека на движение или угрозы нападения призрачного дьявола. В темноте появилась еле заметная щелка дневного света: стык ставней.

И снова мужество его поколебалось. Увидеть комнату, через которую ему надо пройти и отпереть ставни. И раньше, чем он до них доберется, холодная рука может схватить его за горло.

«Но это просто смешно!» — подумал он. Само его колебание придает вес мнению — с его точки зрения, абсурдному! — что Сатана действительно побывал в этом доме и до сих пор может таиться здесь во тьме. И чем дольше он торчит на пороге, тем больше когтей и зубов обнажает Сатана. Ничего другого не остается, как войти в эту комнату, подойти прямо к ставням и распахнуть их.

И, конечно, при этом крепко держать чугунный котелок.

Мэтью набрал воздуху в грудь, сколько мог выдержать — аромат был совершенно не благоуханным. Потом он сжал зубы и шагнул в комнату.

И темнота поглотила его. По хребту поползли мурашки, но Мэтью прошел десять футов до противоположной стены, нащупал щеколду ставней и сбросил ее быстрым — можно сказать, лихорадочно быстрым — движением. Открылись ставни, благословенный свет хлынул внутрь, и никогда в жизни Мэтью так не радовался полному небу серых мерзких туч.

В этот миг облегчения позади раздался стон. Он нарастал — громче, сильнее — и Мэтью чуть не кувыркнулся из окна наружу. От голоса мстительного демона он готов был выпрыгнуть из собственных башмаков. Мэтью резко обернулся — лицо его превратилось в маску ужаса, занесенная рука с котелком готова была нанести отчаянный удар по рогатому черепу.

Трудно сказать, кто из них испугался больше — вытаращившийся юноша или вытаращившаяся дворняга, забившаяся в угол. Но определенно у Мэтью страх прошел раньше, когда он увидел на полу шесть щенят, присосавшихся к разбухшим сосцам матери. Он нервно и сдавленно рассмеялся, хотя поджавшимся тестикулам еще предстояло опуститься туда, где им надлежит быть.

Сука дрожала, но рычала и скалилась, а потому Мэтью решил, что разумно будет удалиться. Он оглядел комнату, в которой ничего не было, кроме собачьей семьи, ее экскрементов и пары растерзанных куриных трупов. Опустив котелок, Мэтью отступал к двери, когда вдруг появился хозяин дома.

Это был один из тех псов, что копались на улице во внутренностях дохлой свиньи. Он явился с окровавленной пастью, неся в зубах что-то темно-красное и капающее. Как только сверкающие глаза увидели Мэтью, пес бросил кровавую добычу и припал к земле в атакующей позе. Хриплое рычание предупредило, что Мэтью нарушил границы территории, по которой разрешалось ходить людям в Фаунт-Рояле. Зверь собирался вцепиться ему в горло — сомнений не оставалось. Мэтью не стал терять времени на раздумье — он метнул котелок на пол перед собакой, отчего она отпрыгнула и разразилась негодующим лаем, а тогда тут же бросился к ближайшему окну, перелез через подоконник и спрыгнул наружу.

Встав на ноги, он сразу же припустил на восток. Оглянулся, но пес его не преследовал. Мэтью не сбавлял хода, пока дом Гамильтонов не остался далеко позади, и только тогда остановился осмотреть поцарапанную голень и несколько заноз в ладони. Если не считать этого, он выбрался из своей авантюры невредимым.

Продолжая идти к перекрестку, он подумал, что бы это все могло значить. Наверное, собаки принадлежали Гамильтонам и были брошены несколько месяцев назад, или же их оставили другие уехавшие семьи. Вопрос был в другом: давно ли они там живут? Есть уже три недели или еще нет? И можно ли предположить, что они были в доме, когда туда вошла Вайолет Адамс?

Если она туда входила. Там не было кресла. Не было свечи или даже огарка. Бидвелл и Исход Иерусалим сказали бы, что вещи эти были призрачными и, конечно, исчезли вместе с демонами, но Мэтью надо было их увидеть, чтобы поверить, что они вообще там были. А скелет собаки? Разлагающийся труп должен был наполнить комнату омерзительной вонью, но Вайолет не заметила ее и не побоялась войти в дом. Мэтью сильно сомневался, чтобы он сам вошел в брошенный дом, из дверей которого разит смертью, кто бы его ни звал. Поэтому: что же вызвало такое свидетельство ребенка?

Была она там или нет? Самое странное во всем этом было то, что — насколько он мог судить — Вайолет, как и Бакнер с Гарриком, не лгала. Она горячо — и со страхом — верила в истинность своих слов. Это была ее правда, как и слова Гаррика и Бакнера были правдой для них, но… была ли это полная и действительная правда?

Но что же это за правда такая, которая может быть одновременно и правдой, и ложью?

Мэтью чувствовал, что вступает на философскую почву, достойную глубокого размышления и обсуждения, но не слишком полезную для дела Рэйчел. Он собирался было спросить дорогу к лазарету доктора Шилдса, чтобы лучше понять суть болезни магистрата, но почему-то не стал подходить к человеку, чинившему колесо фургона, и не подошел к следующим двоим, которые стояли и курили, ведя разговор. Может быть, ему не хотелось отвечать на вопросы о здоровье магистрата или судьбе ведьмы, но, как бы там ни было, он свернул с Трудолюбия на улицу Истины, и оказалось, что он идет в направлении, которое ему уже знакомо: к тюрьме.

Дверь все еще не была заперта. Вид позорного столба нежных воспоминаний у него не вызвал, но Мэтью понял — хотя очень не хотел бы признаться в этом кому бы то ни было, в особенности Бидвеллу или магистрату, — что ему не хватает Рэйчел. Почему? Он задал себе этот вопрос, стоя возле двери.

Потому что он ей нужен. Суть в этом.

Он вошел внутрь. Фонарь горел, и люк в крыше был открыт стараниями мистера Грина, так что мрак несколько отступил. Увидев, кто ее посетитель, Рэйчел встала со скамьи и сдвинула с лица капюшон. Она позволила себе улыбку, которую смогла изобразить — настолько слабую, что вряд ли стоила усилий, — и подошла к решетке навстречу Мэтью.

Он приблизился к ее камере. Но не знал, что сказать, как объяснить свое возвращение. И потому испытал облегчение, когда Рэйчел заговорила первой.

— Я слышала удары плети. Как вы?

— Ничего.

— Судя по звуку, должно было быть больно.

Почему-то вдруг он очень засмущался в ее обществе. Не знал, глядеть в пол или в глаза Рэйчел, отражавшие свет лампы и блестевшие, как золотые монеты. Хотя улыбка ее и была слабой, но глаза смотрели с той же недюжинной силой, и Мэтью ощутил, будто она смотрит сквозь оболочку из костей и мяса, в защищенные глубины его души. Он неловко переступил с ноги на ногу. Он знал, что она может там увидеть — его собственное желание быть нужным, которое всегда присутствовало в его отношениях с магистратом, но теперь стало ярким и жарким огнем. Наверное, потому, что он видел ее обнаженной, подумал Мэтью. Не физически раздетой, но когда она открыла ему свою душу и потянулась к его руке через решетку в поисках утешения.

Он понял, что он сам — единственная ее надежда. Любая помощь, любое утешение, которое осталось ей в эти короткие дни, будут исходить только от него. Как может он изгнать ее из своего ума и души? Вудворд тоже в серьезнейшей нужде, но он на попечении доктора Шилдса. А женщина — эта красивая, трагическая женщина, стоящая перед ним, — ни на кого не может на всей земле рассчитывать, кроме как на него.

— Грин уже приносил вам еду? — спросил он.

— Я только что ее доела.

— Вам не нужно свежей воды? Я могу принести.

— Нет, — сказала она, — воды хватает. Но все равно спасибо.

Мэтью оглядел грязный сарай.

— Здесь надо вымести и постелить свежей соломы. Это ужасно, что вам приходится терпеть такую грязь.

— Я думаю, сейчас слишком позднее время для этого, — ответила она. — Могу я вас спросить, как подвигаются размышления магистрата?

— Он еще не сказал своего слова.

— Я знаю, что не будет другого решения, кроме виновности, — сказала она. — Слишком сильны свидетельства против меня, особенно после слов девочки. И я знаю, что не помогла себе, разорвав Библию, но я просто вышла из себя. Так что… Бидвелл скоро получит свой костер для ведьмы. — В голосе слышалось страдание, но подбородок Рэйчел гордо подняла. — Когда наступит время, я буду готова. Я приготовлюсь. Когда меня выведут отсюда, я буду рада, зная, что хотя меня изгнали с земли, но примут на Небесах.

Мэтью попытался возразить против этого отчаяния, но слова изменили ему.

— Я очень, очень устала, — сказала Рэйчел тихо. Она прижала пальцы ко лбу и закрыла глаза. — Я буду готова вылететь из этой клетки. Я любила моего мужа. Но я так долго была одинокой… что смерть станет избавлением. — Глаза ее открылись. — Вы будете присутствовать?

Мэтью понял, о чем она.

— Нет.

— Меня похоронят рядом с мужем? Или в другом месте?

Не было смысла говорить что-нибудь, кроме правды.

— Наверное, за пределами города.

— Я тоже так думала. А мне не отрубят голову? В смысле… когда я сгорю, над моим телом будут глумиться?

— Нет.

Он не допустит, чтобы даже палец отрезали, чтобы потом показывать за два пенса в таверне Ван-Ганди. Конечно, на то, что может сделать с ее скелетом какой-нибудь грабитель могил, когда они с Вудвордом уедут, он повлиять не может и не хочет об этом думать.

Озабоченное выражение лица Рэйчел сказало Мэтью, что ей тоже пришла в голову эта мысль, но она не произнесла этих слов вслух. Вместо этого она сказала:

— Я об одном только жалею: что убийца Дэниела и преподобного Гроува никогда не предстанет перед судом. Это же несправедливо?

— Конечно, несправедливо.

— Но мне тогда ведь будет все равно? — Она посмотрела сквозь люк на серое небо. — Я думала — надеялась — умереть в старости, в своей постели. И никогда даже не представляла себе, что могу закончить жизнь вот так, и мне даже будет отказано в праве лежать возле моего мужа! И это ведь тоже несправедливо?

Выдохнув эти слова, она наконец опустила глаза, и губы сжались в тугую линию.

Открылась дверь тюрьмы, и Рэйчел, увидев вошедшего, тут же отступила от решетки.

— Ха-ха! — Исход Иерусалим наклонил голову набок, хитро улыбаясь. — Что зрим мы в юдоли сей?

Мэтью обернулся к нему лицом:

— А можно спросить, зачем вы сюда явились?

— Что бы ни творил я, куда бы ни шествовал, к ответу звать меня может лишь Господь мой. — Иерусалим, в черной треуголке и в черном сюртуке, подошел на расстояние вытянутой руки Мэтью. — И я готов ручаться, что дело, тебя сюда приведшее, отнюдь не столь святое, как мое.

— Ваше присутствие здесь нежелательно, сэр.

— В этом нет у меня сомнений. Но говорить я пришел с ворожеей, не с ее ручным петухом.

Мэтью почувствовал, как краска бросилась ему в лицо.

— Я не думаю, что мадам Ховарт желает что-нибудь вам сказать.

— Могла бы пожелать, ибо без моего споспешествования язык ее замолчит навеки. — Следующую фразу проповедник обратил к Рэйчел: — Ворожея Ховарт, песок в твоих часах почти истек. И ведомо мне, что выбрано уже древо, из коего вырежут столб для твоего костра. Уже сейчас острят секиры. От всей души надеюсь, что ты дала себе труд поразмыслить над предложением, кое сделал я тебе в мой прошлый раз.

— Каким? Стать вашей бродячей шлюхой? — резко спросила Рэйчел.

— Стать моей странствующей ученицей, — ответил он так гладко и небрежно, что Мэтью предположил: он так часто предлагал этот вариант, что это стало его второй натурой. Или первой, быть может. — И спутницей в изученье и в молитве.

— В изученье греха и в молитве, что вы найдете другую женщину, которую выкупите из тюрьмы? — От выражения чистейшего омерзения на лице Рэйчел могло бы свернуться целое ведро молока. — Уж лучше целовать пламя.

— Твое желание станет явью, — сказал Иерусалим. — И темная краса твоя сгорит на черепе твоем и сокрушена будет стопою Божьей, и там, где будешь лежать ты, придут звери полевые и самые кости твои восхитят.

Гнев закипал в душе Мэтью приливной волной.

— Я предлагаю вам уйти.

— Юнец, здесь место общедоступное, и не меньше прав у меня здесь быть, чем их имеешь ты. — Он сощурился. — По меньшей мере я вошел в сие место скорби, дабы принести ворожее спасение, не ради ее порочной благосклонности.

— Мы с мадам Ховарт оба отлично видим вашу цель.

— А, так ты воедино с ворожеей теперь? О, я знал, что сие сбудется, лишь времени несколько минует! — Он поднял правую руку и стал рассматривать ногти. — Деяния ворожей я зрел и ранее. И зрел, как они обещают юношам все радости плоти. Скажи мне, юноша: с какого края предложила она тебе седлать ее? С полночи или с полудня?

Мэтью замахнулся. Это произошло так быстро, что он едва сам понимал, что делает, но кровь ревела в ушах, правый кулак взметнулся и с хрустом попал в выступающую челюсть проповедника. Иерусалим откачнулся на два шага, но удержался на ногах. Он заморгал, потрогал нижнюю губу, размазал красное пятно по пальцам. Однако вместо уязвленного и гневного поведения, какого ожидал от него Мэтью, он лишь улыбнулся, но улыбнулся злобно и победительно.

— Ты уязвил меня, юнец. И все же первая кровь за мной.

— Мне полагалось бы извиниться, но я не стану.

Мэтью потер ноющие костяшки.

— О нет, не надобны мне извинения от тебя, юнец! Твои действия вопиют, и потому о них следует уведомить господина твоего.

— Это пожалуйста. Магистрат доверяет моим суждениям.

— Воистину? — Улыбка Иерусалима стала шире. Он лизнул разбитую губу. — И что же речет Вудворд, когда ведомо ему станет, что его клерк был застигнут за тайным разговором с ворожеей и что реченный клерк настолько забылся, что нанес удар посланцу самого Господа? Вот зри! Вот кровь, свидетельствующая о правде моих слов!

— Рассказывайте тогда что хотите.

Мэтью изобразил равнодушие, хотя знал, что магистрату эта история вряд ли слишком понравится.

— Если праведный христианский юноша падет жертвою ков ворожеи, кто ведает, каков может стать исход? Быть может, ты разделишь с нею огонь, и блудите тогда в Аду вечным порочным наслаждением!

— Вон отсюда! — заорал Мэтью. — Вон, или, клянусь Богом, я снова вас ударю!

— Он также богохульник! — хрипло вскрикнул Иерусалим. — Горестный день будет сей для тебя, и в том я тебя заверяю. — Взгляд его отвернулся к Рэйчел. — Тогда гори, ворожея! — Голос на полную силу перекатывался под потолком и потрясал стены. — Спасение предлагал я тебе, но ты отшвырнула последнюю надежду на жизнь благочестивую! Да будешь ты гореть и в последнем дыхании своем призовешь ты меня, но будешь ты…

Рэйчел нагнулась к полу.

— В сторону! — сказала она Мэтью, который увидел, что она подняла, и потому убрался с пути грядущего потопа.

— …звать вотще, ибо не приидет Исход Иерусалим… Ууууу! — заревел он, когда Рэйчел плеснула ему сквозь решетку содержимое ведра для отходов, и Иерусалим, хотя и отшатнулся как можно дальше, не избежал встречи святого с грешным. В общем, ему досталось немного, но башмаки его искупались как следует.

Мэтью не смог сдержаться — он разразился таким хохотом при виде извивающегося проповедника, что навлек на себя самые черные пожелания Иерусалима.

— Да будь ты проклят, мелкая сволочь! — Забавно, как ведро мочи сразу выбило из человека весь его высокий штиль. — Я призову на ваши дурные головы гром небесный, и вам крышка!

— Призывайте, — ответила Рэйчел. — Только где-нибудь в другом месте!

Мэтью все еще лыбился. Потом в бегающих глазках Иерусалима он заметил выражение, описать которое можно только как ужас. В этот момент он понял, что выставить смешным — самая острая шпага, которой можно проколоть разбухшую гордыню проповедника. Поэтому Иерусалим развернулся и бросился прочь из тюрьмы, как кот, которому хвост подпалили.

Рэйчел отшвырнула пустое ведро и поглядела на мокрый пол.

— Мистер Грин найдет несколько учтивых слов по этому поводу.

Улыбка Мэтью погасла, как и радость, на краткий миг осветившая его душу.

— Я расскажу магистрату, что здесь случилось.

— Иерусалим там будет раньше вас. — Она опустилась на скамью. — Вам придется иметь какое-то объяснение.

— Я это учту.

— Магистрат не поймет, зачем вы сюда приходили. Я тоже это не до конца понимаю.

— Я хотел вас видеть, — сказал он, не успев подумать.

— Зачем? Ведь ваше дело здесь окончено?

— Окончено дело магистрата Вудворда, — поправил он. — Я намереваюсь продолжить разгадывание этой головоломки.

— Понимаю. Этим я для вас стала? Головоломкой, над которой надо работать?

— Не только.

Рэйчел смотрела на него, но какое-то время ничего не говорила. Потом тихим голосом сказала:

— Я стала вам не безразлична?

— Да. — Ему пришлось проглотить слюну. — Я хотел сказать, ваше положение.

— Я не говорю сейчас о своем положении, Мэтью. Я спрашиваю: я вас интересую?

Он не знал, что сказать, поэтому промолчал. Рэйчел вздохнула и опустила глаза.

— Я польщена, — сказала она. — Честно. Вы талантливый и добрый молодой человек. Но… вам двадцать, а мне двадцать шесть; я на шесть лет вас старше. Сердце у меня состарилось, Мэтью. Вы можете это понять?

И снова слова изменили ему. Никогда в жизни не ощущал он такого смущения, робости — совершенно незнакомое состояние, будто все его самообладание растаяло, как масло на сковородке. Он бы предпочел еще три удара плетью, чем вот это положение идиота.

— Как я сказала, я буду готова умереть, когда наступит мой час, — продолжала Рэйчел. — Он наступит скоро, я это знаю. Я благодарна вам за вашу помощь и заботу… но прошу вас, не делайте мою смерть еще труднее, чем она должна быть. — Она села, сцепив руки на коленях, а потом подняла голову. — Как здоровье магистрата?

Мэтью заставил себя заговорить.

— Не очень хорошо. Я шел сейчас к доктору Шилдсу. Как пройти отсюда к лазарету?

— Он на улице Гармонии, по направлению к воротам.

Мэтью знал, что пора уходить. Кажется, его присутствие только усиливало мрачность Рэйчел.

— Я не сдамся, — пообещал он.

— В чем не сдадитесь?

— В попытках найти ответ. К головоломке. Я не сдамся, потому что… — Он пожал плечами. — Потому что не могу.

— Спасибо, — ответила она. — Я думаю, если вы когда-нибудь найдете ответ, это будет слишком поздно, чтобы меня спасти, и все равно спасибо вам.

Он пошел к двери и там почувствовал, что должен еще раз оглянуться на Рэйчел. Он видел, что она снова надвинула клобук на лицо, будто чтобы оградиться как можно лучше от этого предательского мира.

— До свидания, — сказал он. Ответа не последовало.

Он вышел из тюрьмы, но не мог избавиться от навязчивого ощущения, что какая-то его часть за ним не пошла.

Глава 22

Миссис Неттльз поймала Мэтью на лестнице, когда он возвращался от доктора Шилдса.

— Магистрат просил, чтобы вы к нему зашли как только придете. Должна вам сказать, что там у него проповедник, и он здорово орет.

— Я этого ждал. Спасибо. — Мэтью собрался перед тем, что ему предстояло, и стал подниматься по ступеням.

— Да, сэр! — окликнула его миссис Неттльз, когда он уже прошел более полпути. — Я вспомнила одну вещь, которая будет вам интересна. Насчет преподобного Гроува.

— Расскажите, — попросил Мэтью.

— Это вот… когда вы спрашивали, были ли враги у преподобного, я сказала, что никого такого не знаю. Но малость подумала и вспомнила один странный случай — где-то дня за три-четыре до того, как его убили.

— Что за случай?

— Он пришел обедать, — сказала она. — Какой-то у него был деловой разговор с мистером Бидвеллом и мистером Уинстоном насчет церкви, так что жена его осталась дома. Я помню, они тут разговаривали в гостиной, где камин горел. — Она кивнула в сторону той комнаты. — Мистер Бидвелл вышел из кареты с мистером Уинстоном. Я зашла спросить преподобного, не налить ли ему еще, но он сказал, что не надо. Я повернулась уходить, и тут он говорит: «Миссис Неттльз? Как бы вы поступили, если бы знали кое-что и рассказать это было бы правильно, но ни к чему хорошему не привело бы?» Вот это он сказал.

— А вы спросили, что он имеет в виду?

— Нет, сэр, это было бы невежливо. Я ему сказала, что кто я такая, чтобы давать советы служителю Бога, но все зависит от того, что именно он знает.

— И что ответил преподобный?

— Он просто так сидел, глядел в огонь. Я снова пошла к выходу, в кухню, и тут услышала, как он сказал: «Не знает латыни». Больше ничего не говорил, да и это сказал так тихо, что я едва расслышала. Я его переспросила «Сэр?», потому что не поняла, что он хочет сказать. Он не ответил, просто сидел тут, смотрел в огонь и думал.

— Гм… — хмыкнул Мэтью. — Вы уверены, что он сказал именно эти слова, не какие-нибудь другие?

— Я услышала только «Не знает латыни». По крайней мере так мне показалось. Тут вошел мистер Бидвелл, и я пошла по своим делам.

— И вы говорите, что через три или четыре дня преподобный Гроув был убит?

— Да, сэр. Его нашла жена, он лежал на полу в церкви. — Она нахмурилась. — Как вы думаете, что он хотел сказать?

— Понятия не имею, — сознался Мэтью, — но вопрос, который он задал вам, означает, что желавший ему зла имел физическую, а не призрачную природу. Очень мне хотелось бы выяснить, что же ему такое могло быть известно. А можно спросить, почему вы раньше этого не говорили?

— Забыла, только сегодня вспомнила. Преподобный уж по своему положению знал многое и про многих, — сказала она. — Но я вам говорила, врагов у него не было.

— Очевидно, были, — поправил ее Мэтью. — Только это был кто-то, носивший личину друга.

— Да, сэр, я так полагаю.

— Спасибо, что рассказали. — Мэтью решил запомнить это на будущее и вернуться, когда настанет время. Сейчас ему предстояла встреча с магистратом. — Пойду-ка я.

И он с мрачным видом зашагал по лестнице вверх.

Он довольно долго беседовал с доктором Шилдсом о состоянии магистрата и был информирован, что, хотя болезнь серьезная, она вполне под контролем. Доктор сообщил, что понадобится еще кровопускание и будут моменты, когда магистрату будет становиться лучше, а потом хуже, до того, как наступит истинное улучшение. Но, сказал доктор Шилдс, путь выздоровления всегда нелегок, особенно для такой болезни, как эта прибрежная лихорадка. Магистрат — человек крепкий и в остальном в добром здоровье, так что нет причин, почему он не должен среагировать на кровопускание и не выйти из болезни за неделю или две.

Мэтью поднял руку и осторожно постучал в дверь магистрата.

— Кто там? — донесся голос: усталый и хриплый, но вполне работоспособный.

— Это я, сэр.

Наступило многозначительное молчание. Затем последовал ответ:

— Войди.

Мэтью вошел. Вудворд все еще лежал в постели, опираясь спиной на две подушки. Коробка с документами стояла рядом с ним, россыпь бумаг лежала на одеяле на коленях. На прикроватном столике горели три свечи. Магистрат не поднял глаз от чтения.

— Закрой дверь, будь добр, — сказал он, и Мэтью исполнил.

Вудворд какое-то время подержал своего клерка стоя. Горло его терзала боль, ноздри распухли, голова разламывалась, и его трясла адская смесь жара и холода, так что рассказ Исхода Иерусалима о поступке Мэтью никак не способствовал успокоению или улучшению настроения. Однако Вудворд держал себя в руках и продолжал читать, не желая демонстрировать ни крупицы гнева.

— Сэр? — начал Мэтью. — Я знаю, что к вам заходил…

— Я занят, — перебил Вудворд. — Дай мне дочитать страницу.

— Да, сэр.

Мэтью уставился в пол, сцепив руки за спиной. Наконец он услышал, как магистрат отложил документ и прокашлялся, что было болезненно трудно.

— Как обычно, — начал Вудворд, — ты прекрасно поработал. Документы безупречны.

— Спасибо.

— Я должен закончить чтение сегодня. Самое позднее — завтра утром. Как я буду рад уехать наконец отсюда! — Вудворд поднял руку и помассировал чувствительное горло. Зеркало для бритья показывало ему, каким он стал — с серым лицом, темными впадинами под глазами, испарина лихорадки на лбу и на щеках. Он также ощущал крайнюю усталость как из-за приступов болезни, так и из-за кровопусканий, и единственное, чего ему по-настоящему хотелось, — это лечь в кровать и заснуть. — Я уверен, что ты тоже будешь рад?

Ловушка. И такая очевидная, что даже вряд ли стоит от нее уклоняться.

— Я буду рад, когда свершится правосудие, сэр.

— Ну, правосудие уже почти свершилось. Я завтра же вынесу приговор.

— Простите, — сказал Мэтью, — но обычно вы не менее двух дней проводите за просмотром документов.

— Это правило вырезано на мраморе? Нет, мне вряд ли надо читать эти бумаги.

— И совершенно не важно, что у меня сильное — очень сильное — чувство, что Рэйчел Ховарт — не ведьма и не убийца?

— Свидетельства, Мэтью. — Вудворд похлопал по рассыпанным бумагам. — Свидетельства, вот они. Ты их слышал, ты их записывал. Вон на комоде — куклы. Скажи мне, какие доказательства опровергают свидетельские показания? — Мэтью молчал. — Таковых не имеется, — сказал Вудворд. — Твое мнение, и только твое мнение.

— Но вы согласны, что некоторые свидетельства сомнительны?

— Я счел свидетелей достойными доверия. Как ты объяснишь, что в их показаниях есть общие моменты?

— Не знаю.

Вудворд сглотнул слюну и вздрогнул от боли. Но он должен был говорить, пока в его голосе сохранялась хоть минимальная сила.

— Ты знаешь, как и я, что будет наилучшим для этого города. Меня это не радует. Но это необходимо сделать.

— Вы мне не позволите задать еще несколько вопросов, сэр? Я думаю, что Вайолет Адамс могла бы…

— Нет, — прозвучало твердое решение. — Оставь в покое этого ребенка. И я хочу, чтобы с этой минуты ты больше не подходил к тюрьме.

Мэтью набрал в грудь воздуху.

— Я считаю, что имею право ходить, куда мне хочется, сэр. — Он увидел, как в глазах Вудворда, несмотря на тяжелую болезнь, вспыхнул огонь. — Если вы основываете ваши ограничения на рассказе Исхода Иерусалима, я должен вас уведомить, что у проповедника есть грязные планы относительно мадам Ховарт. Он хочет, чтобы она созналась и предалась на ваше милосердие, а тогда он выступит и поручится за ее вновь обретенную христианскую душу. Его цель — сделать из нее свою странствующую шлюху.

Вудворд заговорил, но голос его пресекся, и ему пришлось сделать еще одну попытку.

— Мне плевать на Исхода Иерусалима! Конечно, он негодяй, я это знал с первой минуты, как его увидел. Меня беспокоит твоя душа.

— Моя душа отлично защищена, — ответил Мэтью.

— Нет, правда? — Вудворд поднял глаза к потолку, собираясь с мыслями. — Мэтью, — сказал он, — я за тебя боюсь. Эта женщина… она может тебе повредить, если захочет.

— Я в состоянии о себе позаботиться.

В ответ на это Вудворд не мог не засмеяться, хотя боль в горле была адская.

— Знаменитые слова, слышанные миллионами отцов от миллионов сыновей!

— Я не ваш сын, — сказал Мэтью, гоняя желваки на скулах. — Вы не мой отец. У нас профессиональные взаимоотношения, сэр, и не более того.

Вудворд не ответил — просто закрыл глаза и опустил голову наподушки. Дышал он медленно и ровно, хотя и несколько затрудненно. Потом открыл глаза и посмотрел на Мэтью.

— Пришло время, — сказал он.

— Простите, сэр?

— Пришло, — повторил Вудворд, — время. Рассказать тебе… то, что надо было, наверное, раньше. Сядь, если хочешь.

Он кивнул в сторону стоящего у кровати кресла, и Мэтью сел.

— С чего начать? — Вопрос был обращен магистратом к самому себе. — Конечно, с начала. Когда я был преуспевающим поверенным, я жил в Лондоне с женой, ее звали Энн. У нас был очень милый дом. С садом на заднем дворе, с фонтаном. — Он едва заметно улыбнулся Мэтью, и улыбка тут же погасла. — Мы были женаты уже два года, когда у нас родился сын, названный Томасом в честь моего отца.

— Сын? — удивился Мэтью.

— Да. Очень хороший мальчик. Очень умный, очень… серьезный, я бы сказал. Он любил, когда я читал ему, и любил, когда мать ему пела. — Вудворд мысленно услышал мелодичное сопрано женщины, увидел игру теней на зеленых итальянских плитах фонтана. — Это были лучшие дни моей жизни, — сказал он настолько мягко, насколько позволил измученный голос. — На пятую годовщину нашей свадьбы я подарил Энн музыкальную шкатулку, а она мне — шитый золотом камзол. Помню, как я развернул обертку. Мне подумалось, помнится, что ни один человек на земле никогда не был так счастлив. Так обласкан жизнью. Такова была она, моя жизнь: со мной были мои любимые, мой дом, имущество, карьера. Я полностью вкушал сладкий плод жизни, я был богат. В столь многих отношениях богат.

Мэтью ничего не сказал, но ему стала понятнее боль магистрата из-за оставленного в руках Шоукомба предмета одежды.

— Через четыре года, — снова заговорил Вудворд, болезненно сглотнув, — Энн и мои партнеры уговорили меня стать соискателем мантии. Я сдал необходимые экзамены… стал помощником судьи. В свое время мне сообщили, что при ближайших назначениях я буду повышен. — Он с трудом сделал вдох и медленно выдохнул. — Долго ждать не пришлось. В то лето пришла чума, и открылось много вакансий.

Вудворд замолчал, прислушиваясь к шепоту призрачных воспоминаний.

— Чума, — сказал он, глядя в никуда. — Лето кончилось. Настала мокрая противная осень, а чума осталась. Она начиналась с нарывов на коже, потом следовали припадки и мучительная агония. Мой лучший друг умер на моих глазах в сентябре. Он высох из крепкого атлета в хнычущий скелет всего за две недели. А потом… как-то утром, в октябре… раздался крик горничной из спальни Томаса. Я влетел туда. Уже зная. И боясь того, что увижу.

Голос его упал до едва слышного шепота, и горло горело адским огнем, но он чувствовал, что обязан говорить.

— Томасу было двенадцать. Чума не считалась ни с возрастом, ни с общественным положением, ни с богатством… ни с чем. Она обрушилась на Томаса… будто решив уничтожить не только его, но и его мать, и меня. Все, что могли доктора, — успокаивать его опиумом. Но опиума было мало, чтобы Томас не страдал. Куда как мало.

Ему пришлось сглотнуть еще раз и ощутить, как слизь воспаления ползет вниз по горлу.

— Не дать ли вам чего-нибудь попить? — спросил Мэтью, вставая.

— Нет. Сядь. Я должен говорить, пока еще могу. — Он подождал, пока Мэтью усядется. — Томас боролся с болезнью, — сказал магистрат. — Но… победить, конечно, не мог. У него так воспалилась кожа, что он повернуться не мог в постели. Однажды… во время припадка… его так били судороги, что кожа… кожа с мясом стала сползать со спины, как мокрая кора с гнилого дерева. И повсюду была кровь, и чумной гной, и запах… этот запах… омерзительная вонь смерти.

— Сэр, — начал Мэтью, — не надо…

Вудворд поднял руку:

— Будь добр меня выслушать. Томас жил еще десять дней после того, как заболел. Нет, «жил» — неточное слово. Мучился. Эти дни и ночи слились для всех нас в один неразличимый ужас. Его рвало потоками крови. Глаза опухли и закрылись от плача, и он лежал в грязи, потому что нам никто не помогал, а мы… мы не успевали стирать простыни. В последний день… его скрутили безудержные судороги. Он так вцепился в прутья кровати, тело выгибалось дугой, и вся кровать подпрыгивала, тряслась, как какая-то демонская игрушка. Я помню его лицо в тот последний час. Лицо.

Вудворд зажмурился, на щеках заблестела испарина, и Мэтью трудно было на него смотреть — таким страшным казалось это зрелище запертого в душе горя.

— Боже мой, лицо! — прохрипел магистрат. Глаза его открылись, и Мэтью увидел, что они покраснели от мучительного воспоминания. — Чума… сожрала почти все его лицо. К концу он… даже не был похож на человека. И он умирал… его трясли припадки… он изо всех оставшихся сил цеплялся за прутья кровати. Я видел, как пальцы сжимаются… сильнее и сильнее… и он смотрел на меня. — Вудворд кивнул, отмечая этот момент. — Говорить он не мог, но я видел, видел, что он задает мне вопрос, будто я — сам Господь Всемогущий. И он спрашивал: «За что?» И на этот вопрос — непостижимый, недоступный вопрос — я был нем. Не прошло и десяти минут… как он испустил стон и покинул нас наконец. А у меня такие были на него планы. Такие планы. И я любил его — любил сильнее, чем сам думал. Его смерть… и этот ужас, как он умирал… не могли не отравить остаток наших дней, — выговорил Вудворд. — Энн всегда была хрупкой… а теперь ее рассудок слегка помутился. Дух ее потемнел, и мой тоже. Она обернулась против меня. Она не могла больше жить в этом доме, у нее начались припадки ярости. Я думаю… она так отчаялась, так гневалась на Бога… что жизнь ее свелась к животным побуждениям. — Он снова глотнул. — Она начала пить. Ее стали замечать в недостойных местах… с недостойными людьми. Я пытался до нее достучаться, прибегнуть с нею вместе к церкви, но становилось только хуже. Наверное… ей нужно было кого-то на этой земле ненавидеть так же, как она ненавидела Бога. В конце концов она ушла из дома. Мне говорили, что ее видели пьяной в определенном районе города, и с ней был мужчина дурной репутации. Стала страдать моя карьера. Пошли слухи, что я тоже пью — что иногда бывало правдой — и что я беру взятки. Что никогда правдой не было. Но удобная ложь для тех лиц, что желали мне вреда. Напомнили о себе долги — как поступают они всегда с человеком в трудном положении. Я продал почти все, что у меня было. Дом, сад, фонтан, кровать, на которой умер Томас… все равно я на все это смотреть не мог.

— Но вы сохранили камзол, — сказал Мэтью.

— Да… потому что… не знаю почему. Или знаю. Это был единственный предмет из моего прошлого… оставшийся чистым и незапятнанным. Это было… дыхание вчерашнего дня, когда мир еще благоухал.

— Простите, — сказал Мэтью. — Я понятия не имел.

— Откуда же тебе было знать? Со временем… мне стало доставаться меньше дел. Должен сказать, что во многом я сам был виноват в этой немилости, ибо позволял брату Рому составлять мне компанию на судейской скамье. И я решил… раз мое будущее в Лондоне темно, попытаться сделать его светлее в колониях. Но перед отъездом… я попытался найти Энн. Я слыхал, что она прибилась к компании женщин того же класса, которые пережили смерть мужей во время чумы и потому стали… подстилками и торговками телом по необходимости. К тому времени она стала… я бы не узнал ее. И она сама себя не узнала бы. — Вудворд с трудом вздохнул. — Наверное, этого она и хотела — забыть себя, а вместе с собой — прошлое. — Он смотрел мимо Мэтью, в непредставимую даль. — Мне кажется, я видел ее. В толпе в порту. Не был уверен. И не хотел. Я ушел. Потом я сел на корабль… и в Новый Свет.

Вудворд откинул голову на подушку и снова закрыл глаза. Сглотнув гной, он попытался прочистить горло, но безуспешно. У него уже почти пропал голос, но он заставлял себя говорить, потому что страшно боялся за душу Мэтью и хотел, чтобы юноша все это понял.

— Представь себе мое изумление… когда я обнаружил, что Манхэттен не вымощен золотом. Оказалось, что Новый Свет… не так уж отличается от Старого. Те же страсти и те же преступления. Те же грехи и те же негодяи. Только здесь… куда больше возможностей для греха… и куда больше места, где его совершать. Бог один знает, что принесет следующий век.

— Я об этом говорил с Гудом, — сказал Мэтью, позволив себе намек на улыбку. — Его жена верит, что мир будет уничтожен огнем, а сам Гуд считает, что это может быть — по его словам — «век чудес».

Вудворд открыл налитые кровью глаза.

— Не знаю… Но сочту чудом, если Фаунт-Роял доживет до нового века. Этот город наверняка погибнет, если не будет казнена Рэйчел Ховарт.

Улыбка Мэтью исчезла.

— Будущее этого поселка и лежит в основе вашего решения предать эту женщину смерти, сэр?

— Нет, разумеется. Абсолютно нет. Но улики… свидетели… куклы… ее собственное кощунственное поведение. Не говоря уже о ее власти над тобой.

— Какой власти? Я не понимаю, как может мой интерес к отысканию правды считаться…

— Воздержись, — попросил Вудворд. — Пожалуйста. Чем больше ты стараешься, тем меньше ты можешь кого-нибудь убедить… и менее всех — меня. Я позволю себе сказать, что не только Иерусалим строит планы на эту женщину… хотя я считаю, что на самом деле это она строит планы на тебя.

Мэтью покачал головой:

— Вы очень ошибаетесь.

— Я достаточно много слушал дел. И знаю, как ослепляет жар соблазна. И как обжигает. — Вудворд в очередной раз потер себе горло. — Мой голос почти пропал, но это я должен тебе рассказать, — прошептал он. — Жил-был однажды один купец. Энергичный, предприимчивый, молодой. Ради дела… ему приходилось рано вставать, а потому и ложиться рано. Но однажды вечером… он засиделся позже обычного часа и услышал чудесное пение, которого никогда раньше не слышал: голос ночной птицы. На следующий вечер он устроил так, чтобы лечь позже… и еще раз услышать пение птицы. И на следующий вечер. Он так… так опьянился голосом ночной птицы, что целый день думал только о нем. И пришло время, когда он стал слушать птицу ночь напролет. Уже не мог заниматься своим делом при свете солнца. Скоро он вообще повернулся к дню спиной и весь отдался чарующему голосу ночной птицы… и так грустно кончилась его карьера, его богатство… и наконец, жизнь.

— Хорошая притча, — коротко сказал Мэтью. — И какова же мораль?

— Мораль ты знаешь. Да, притча, но в ней — великая правда и предостережение. — Он всмотрелся в Мэтью проницательным взором. — Не получится — любить только голос ночной птицы. Приходится полюбить и ночную птицу. А потом… потом и саму ночь.

— Вы неверно оцениваете мои мотивы. Я просто заинтересован в том, чтобы…

— Помочь ей, — перебил Вудворд. — Найти истину. Послужить. Как бы ты это ни формулировал… Рэйчел Ховарт — твоя ночная птица, Мэтью. И никакой был бы из меня опекун, если бы я, видя, что тебя грозит поглотить тьма, не предупредил бы.

— Грозит поглотить тьма? — приподнял брови Мэтью. — По-моему, это преувеличение, сэр.

— По-моему, это еще преуменьшение. — Вудворд смотрел в потолок — силы почти оставили его. Тело ощущалось как нелепый глиняный кувшин на огне горшечника, и запертое в этом сосуде истинное существо Вудворда жаждало глотка свежего, прохладного воздуха. — Эта женщина зачаровала тебя — ради своих собственных целей. Она ничего иного от тебя не хочет… как чтобы ты помог ей избежать костра… а это будет грех, который навеки заклеймит тебя в глазах Господа.

Мэтью встал, не желая слушать всю эту чепуху. Он решил было выйти крадучись, но не стал, потому что знал: магистрат говорит искренне, и еще знал, что сам пожалеет о подобной поспешности.

— Сэр, могу я задать вам вопрос и попросить, чтобы вы как следует подумали, прежде чем ответить?

Разрешение было дано кивком головы.

— Вы искренне — всем сердцем и всей душой — верите, что Рэйчел — ведьма?

— Твой вопрос… лежит в сфере эмоций, — ответил Вудворд. — На меня возложена обязанность хранить и осуществлять закон. Улики говорят мне, что она действительно ведьма, и потому я обязан применить закон по всей его строгости.

— На миг отложите мантию в сторону и ответьте мне.

— Я удовлетворен, — последовал твердый ответ. — Да, недостает некоторых деталей. Да, есть вопросы, на которые я хотел бы получить ответы, есть еще свидетели, которых я хотел бы допросить. Но… я вынужден действовать, исходя из того, что у меня есть. А есть у меня — как очевидно для нас обоих — свидетельские показания и вещественные доказательства, которые любой судья признал бы достаточными, чтобы ее сжечь. Она это знает. Она не может не искать путь к спасению… а он лежит через тебя.

— Я думаю, Сатана освободил бы ее, будь она действительно его прислужницей.

— Прислужники дешевы, — ответил Вудворд. — И я думаю… вполне совместимо с целями Сатаны стоять в сторонке и дать говорить своей ночной птице.

Мэтью хотел было парировать выпад, но понял, что это бесполезно. Они зашли в тупик, и дальше им вместе дороги нет.

— Я продолжу чтение документов, — предложил магистрат. — Я не желаю выносить решение даже с тенью ненужной поспешности.

— Можно мне читать то, что вы уже прочли?

— Если хочешь. — Вудворд поднял пачку листов и вложил в руки своего клерка. — Но помни: больше ни слова на эту тему. Ты меня слышишь?

— Да, сэр, — ответил Мэтью, хотя это согласие оставило у него во рту горький вкус.

— И ты не вернешься, чтобы снова увидеться с мадам Ховарт?

Это было труднее, но Мэтью не нуждался во времени для раздумий.

— Прошу прощения, но этого я не могу обещать.

Магистрат поджал губы и испустил безнадежный вздох. Но и он тоже знал границы послушания Мэтью.

— Выбирать тебе, — прошептал он. — Я только молю Бога, чтобы ты выбрал мудро. — Он указал головой на дверь: — Теперь иди. Мне нужно отдохнуть.

— Да, сэр.

Мэтью смотрел на Вудворда, будто изучая черты его лица.

— В чем дело?

— Я должен задать этот вопрос, сэр. Вы тогда приехали в приют искать клерка или замену своему сыну?

— Моего сына… заменить невозможно.

— Это я понимаю. Но мы оба с вами знаем, что вы могли найти себе опытного клерка через любую адвокатскую контору. Я должен был спросить, вот и все.

Он повернулся и пошел к двери.

— Мэтью? — Вудворд с трудом сел на постели, лицо его побледнело от страдания. — Я не знаю… искал я замену сыну или нет. Может быть. Но я знаю, что хотел воспитать кого-нибудь. Вырастить человеком… защитить… охранить его чистоту от этого грязного мира. Ты понимаешь?

— Понимаю, — ответил Мэтью. — И хочу выразить вам благодарность за заботу обо мне. Если бы вы меня оттуда не забрали, мне подумать страшно о том, что меня ждало.

Вудворд опустился на подушки.

— Сейчас перед тобой целый мир. У тебя блестящее будущее. Пожалуйста… умоляю тебя, берегись тех, кто хочет его разрушить.

Мэтью вышел из комнаты, держа под мышкой пачку бумаг, зажег у себя в комнате свечу, плеснул себе в лицо холодной водой и открыл ставни. Уже почти стемнело, но он глядел мимо невольничьего квартала в сторону дозорной башни и лежащих за ней болот. Теперь ему казалось, что человек в любую минуту может попасть в трясину где угодно, совершенно внезапно. Ни на какие вопросы этого мира не было легких ответов, и, похоже, с каждым годом эти вопросы все сложнее и сложнее.

Он действительно считал, что магистрат приехал в приют искать себе сына. И как же теперь мучительно должно быть Вудворду думать, что он может потерять еще одного сына, погибшего из-за греховности мира. Но каковы бы ни были чувства Мэтью к магистрату, он не отвернется — не может отвернуться — от Рэйчел. Пусть он замена сыну… но он еще и человек и должен делать то, что считает правильным.

То есть биться за доказательства ее невиновности вплоть до самой казни.

Ночная птица или еще какая, но она действительно говорит ему. Он даже сейчас слышал ее голос, слышал ее, страдающую в темноте своей камеры. Что же он будет делать завтра, когда магистрат попросит его подготовить смертный приговор и подписать его как свидетель ниже подписи самого Вудворда?

Он поставил свечу и оперся на кровать — осторожно, потому что рубцы на спине горели. Потом стал читать документы суда в надежде, что его что-нибудь наведет на факт, который он просмотрел, и этот один факт станет ключом к свободе Рэйчел.

Но заранее боялся, что такого факта не найдется.

Времени оставалось очень мало. Если действительно Сатана поселился в Фаунт-Рояле, подумал Мэтью, он сейчас весело ухмыляется. А если не Сатана… то это ухмылка кого-то другого. Той самой лисы, как сказала миссис Неттльз.

Но Мэтью верил, что даже самая искусная лиса оставляет след. И ему предстоит взять этот след, мобилизовав все свои инстинкты ищейки. Если инстинкты его подведут, Рэйчел погибнет, а он будет обречен судьбе, которая для него страшнее огней Ада: биться с неразрешимыми вопросами до самой могилы.

Глава 23

— Сие мой дар тебе, — сказал Сатана.

Мэтью не мог ни двинуться, ни заговорить. Язык сковало льдом, тело окоченело. Но в прыгающем свете пламени он заметил, что Сатана действительно одет в черный плащ с шестью золотыми пуговицами, по три с каждой стороны. Голову дьявола покрывал капюшон, и там, где полагается быть лицу, была только еще более глубокая тьма.

— Мой дар, — повторил Сатана голосом, очень похожим на голос Исхода Иерусалима.

Длиннопалыми бескровными руками он распахнул плащ, обнажив под ним шитый золотом камзол. Из-под него он достал мокрую черепаху, с которой капала вода. Она дергалась в темно-зеленом панцире, который Сатана протянул Мэтью.

Руки Сатаны взялись за края панциря и без видимого усилия разорвали его. Панцирь лопнул со звуком мушкетного выстрела. Медленным, страшным изгибом этих инфернальных рук тело разорвало пополам, и пасть черепахи раскрылась в смертной муке. Потом поползли наружу окровавленные внутренности — красные, белые и синие, как британский флаг.

Из массы раздавленных органов посыпались золотые и серебряные монеты, как сыплются деньги из разрезанного бритвой кошелька. Сатана сунул левую руку внутрь кишок и показал Мэтью окровавленную ладонь: на ней лежала золотая монетка, измазанная красным.

— Сие да принадлежит тебе, — произнес Сатана.

Он подался вперед, протягивая левую руку, держа монету двумя пальцами. Мэтью не мог отступить, потому что у него руки и ноги были связаны. Сатана навис над ним черным коршуном и вложил край монеты между губ Мэтью.

Медленно и неумолимо монета ползла к нему в рот. Он почувствовал, как глаза лезут на лоб, ощутил горький вкус крови. И только тут увидел, что горит: прямо за спиной повелителя Пандемониума — пылающий столб, и к нему привязана пожираемая огнем человеческая фигура, извивающаяся в невыразимых муках плоти.

Мэтью услыхал собственный стон. Монета лезла в горло, душила его. И тут из-под капюшона Сатаны стало всплывать лицо, вплотную к лицу Мэтью. Показались оскаленные клыки, вставленные в кость челюсти. Следом вылезла морда скелета, пустые орбиты глаз в черепе собаки. Этот череп прижался к лицу Мэтью и дохнул жаром, несшим зловонную мерзость могилы.

Еще раз застонав, Мэтью проснулся. Не сразу он понял, где находится, не сразу осознал, что эта встреча с Дьяволом — просто невероятно яркий сон. Казалось, он еще ощущает вкус крови во рту, но это был вкус излишне наперченной колбасы, которую Бидвелл предложил во время обеда. Наверное, колбаса и вызвала весь этот сон. Сердце все еще колотилось, капли пота собрались на лице и на груди. Первым делом — прогнать эту темноту. Мэтью нашел спичечницу и кремень на ночном столике, высек искру — спичка никогда не зажигается с первого раза, когда это нужно, — и зажег фонарь, который загасил перед сном. Потом вылез из кровати, подошел к комоду, налил себе воды из кувшина и выпил, тут же налив вторую чашку и отправив ее вслед за первой.

— Ф-фух! — сказал он с облегчением.

И все же он ощущал, что его чувства еще не избавились от власти кошмара: казалось, стены комнаты наваливаются на него. Он подошел к окну, распахнул настежь ставни и набрал побольше воздуху, чтобы в голове прояснилось.

Ночь стояла тихая, только где-то брехала собака. В невольничьем квартале не было ни огонька. Мэтью видел вспышки молний над морем, хотя гроза была очень-очень далеко. А потом увидел то, от чего душа возрадовалась: проблеск звезд в просветах медленно плывущих облаков. Можно ли надеяться, что суровая погода уходит? Такого странного мая с его холодами и духотой достаточно, чтобы высосать энергию из самого сильного человека, и, быть может, июнь принесет с собой солнышко и будет милостивее к Фаунт-Роялу.

И опять-таки: ему-то какое дело? Он с магистратом вскоре покинет этот город и никогда не вернется. И ну его в болото вместе с Бидвеллом, подумал Мэтью. За ужином этот человек все время отпускал сварливые замечания насчет Рэйчел, например (между двумя кусками этой адской колбасы): «Клерк, если уж ты так сочувствуешь этой ведьме, можно будет устроить, чтобы ты держал ее за руку, когда она будет гореть!»

Мэтью на эту и все прочие подначки отвечал молчанием, и Бидвелл через некоторое время перестал его подкалывать и занялся набиванием брюха. Мэтью предпочел бы ужинать наверху с магистратом, который с трудом протолкнул сквозь воспаленное горло миску каши и немного горячего чая. Потом снова пришел доктор Шилдс и снова дал работу ланцету и чаше для кровопусканий. Мэтью покинул комнату Вудворда посреди этой неопрятной процедуры, потому что у него желудок свело узлом. Наверное, вид капающей алой жидкости тоже внес вклад в его кошмар.

Звезды исчезали и снова появлялись за бегущими облаками. Мэтью с вечера перечитал показания Бакнера в документах, уже проработанных Вудвордом, но ничего не нашел, что могло бы навести на след лисы. Завтра он прочтет показания Гаррика и Вайолет Адамс, когда магистрат с ними закончит, но тогда Вудворд уже будет близок к тому, чтобы надиктовать приговор.

Подробности сна никак не оставляли его. Сатана в черном плаще с шестью золотыми пуговицами… темнота вместо лица… пойманная живая черепаха… жилистые руки, разрывающие зеленый панцирь… и оттуда окровавленные монеты…

Монеты, подумал Мэтью. Золотые и серебряные монеты. Мысленным взором он увидел содержимое брюха черепах, которое показал ему Гуд. Проглоченные черепахами испанские монеты. Откуда они? Как это индейцы и черепахи нашли такой жирный куш?

Теория насчет испанского шпиона еще не умерла, хотя и получила серьезную рану после откровений Пейна. Но факт оставался фактом: Шоукомб действительно отобрал монету у краснокожего, а индеец, очевидно, должен был получить ее от испанца. Но какой испанец будет скармливать золото и серебро черепахам?

Мэтью уже надышался ночным воздухом, но не спешил вернуться в постель. Он еще минутку понаблюдал танец звезд, потом взялся за ставень, чтобы его закрыть.

Но не успел даже потянуть на себя, как увидел оранжевый свет, весьма неприятно напомнивший о горящем столбе из его сна. Это не был свет от видимого источника, скорее зарево от огня где-то на западе. Прошло секунд, быть может, десять, и раздался далекий голос, подтвердивший то, что Мэтью уже заподозрил:

— Пожар! Пожар!

Тревогу подхватил другой голос. Вскоре хлопнула дверь, и Мэтью понял, что это Бидвелл пробудился от сна. Зазвонили колокола, закричали люди, яростно залаяли псы Фаунт-Рояла. Мэтью быстро натянул на себя вчерашнюю одежду, взял фонарь — освещать путь вниз, и вышел. И тут увидел красные и оранжевые языки пламени, лижущие какое-то здание на улице Истины, пугающе близко от тюрьмы.

Настолько близко, что страх ударил Мэтью как кулаком в живот. Если тюрьма горит, а Рэйчел заперта в камере…

С перекошенным от страха лицом он бросился бежать к улице Истины. Пролетел мимо источника, где одинокая лошадь увозила фургон с грузом бочек воды, а на его место подъезжал уже другой.

— Что горит? — закричала женщина, когда он проходил мимо чьего-то дома, но Мэтью не смел ответить. Группа жителей собралась возле пожара, кое-кто еще в ночной одежде. Мэтью опередил фургон с водой и с острой благодарностью обнаружил, что огонь пощадил тюрьму, зато пожирает школу.

Пламя было жаркое и действовало быстро. Стоял здесь Бидвелл в напудренном парике, но в ночном халате и в шлепанцах, — он орал на зевак, чтобы пропустили фургон. Лошади подъехали, и шестеро пожарных бросились вытаскивать бочки. Один зачерпнул ведром воды и побежал плеснуть на пламя, но — как и на предыдущем пожаре, который видел Мэтью, — было ясно, что здание школы обречено.

— Сбивайте пламя! Быстрее, все вы! — раздался крик.

Это был полуприказ-полумольба.

Обернувшись, Мэтью увидел учителя — с обнаженной головой, одетого в темно-зеленый халат с желтой оторочкой. Джонстон стоял опасно близко к ревущему пожару, опираясь одной рукой на трость, а другой направляя пожарных. Искры вились вокруг него красными осами, лицо его исказилось.

— Быстрее, умоляю вас! Быстрее!

— Алан, назад! — крикнул ему Бидвелл. — Там опасно!

Кто-то схватил Джонстона за руку и попытался оттащить от огня, но учитель, гневно скривив губы, вырвал руку.

— Черт побери! — заорал Джонстон на пожарных, которые явно изо всех сил старались побыстрее лить воду в огонь, но осатанелый жар не подпускал их близко. — Сбейте пламя, идиоты! Ну что, быстрее не можете?

К сожалению, они не могли, и все, похоже, кроме учителя, понимали тщетность борьбы. Даже Бидвелл стоял молча, подбоченясь, и не пытался в своей хамской манере подгонять пожарных.

Поскольку школа была небольшой, а огонь — яростным, Мэтью сомневался, чтобы даже шестьдесят пожарных с шестьюдесятью ведрами могли бы его спасти.

Подъехал второй фургон, привез еще людей. Еще несколько крепких добровольцев из толпы вышли помогать, но дело было не в нехватке рук или мужества, а в нехватке ведер и времени.

— Черт побери!

Джонстон перестал умолять и явно разъярился. Он, хромая, метался из стороны в сторону, время от времени испуская возглас отвращения или презрения в адрес безруких пожарных, потом проклинал сам пожар. Огонь стал прорываться сквозь крышу здания. Еще несколько секунд — и ярость Джонстона утихла. Кажется, он смирился, что битва поистине проиграна — проиграна еще до ее начала, — и отошел прочь от пламени и дыма. Пожарные продолжали работать, но теперь уже просто чтобы оправдать свое присутствие. Мэтью смотрел на Джонстона, а тот глядел на огонь остекленелыми глазами, и плечи его поникли под гнетом поражения.

А потом Мэтью случайно повернул голову на несколько градусов вправо — и у него сердце взлетело к горлу. Не далее десяти футов от него стоял Сет Хейзелтон. Кузнец, все еще с повязкой на раненом лице, внимательно смотрел на огненный спектакль и потому не заметил своего недруга. Вряд ли Хейзелтон вообще что-то вокруг себя видит, подумал Мэтью, когда кузнец снял с пояса темную глиняную флягу и приложился к ней как следует. Медленно моргающие глаза и отвисшая челюсть явно говорили, что за жидкость плещется в этой фляге, а грязные рубаха и штаны подтверждали, что Хейзелтон действительно больше любит вино, чем воду.

Мэтью осторожно отступил на несколько шагов, оставив между собой и кузнецом пару зевак на случай, если Хейзелтон вдруг оглянется. Потом ему пришла в голову мысль — нехорошая мысль, но все же заманчивая. Сейчас отличный момент обыскать сарай Хейзелтона. Пока этот человек здесь, на пожаре, да еще и слаб от крепкого напитка…

«Ну нет! — сказал себе Мэтью. — Этот сарай — и то, что там спрятано, — и так уже дорого тебе обошлись! Черт с ним, не лезь!»

Но Мэтью себя хорошо знал. И знал, что может приводить любые доводы не ходить в сарай кузнеца и не искать этот неуловимый мешок вплоть до напоминаний о плетях и обещании новых. Однако его целеустремленное желание знать — качество, от которого он, по мнению магистрата, «пьянеет до потери разума», — уже брало его в оборот. У него есть фонарь и представился случай. Если когда он и сможет найти этот тщательно охраняемый мешок, то сейчас. Осмелится ли он попытаться? Или стоит прислушаться к тихому голосу осторожности и списать полосы на спине как выученный урок?

Мэтью повернулся и быстро зашагал прочь. Оглянувшись, он отметил, что Хейзелтон так и не заметил его присутствия, но снова припал к любимой фляжке. Коллегия присяжных в его голове все еще не пришла к выводу относительно будущих действий. Он знал, что сказал бы Вудворд, и знал, что сказал бы Бидвелл. Но опять же: никто из этих двоих не сомневался в виновности Рэйчел. Если то, что прячет Хейзелтон, как-то связано с ее делом…

Он отлично понимал, что именно такие рассуждения в прошлый раз потянули его открывать мешок. Но все же это правильные рассуждения, если учесть обстоятельства. Так какое же будет решение?

При подходе к перекрестку весы уже склонились в ту сторону, в которую и должны были склониться, как заранее знал Мэтью. Он оглянулся через плечо, проверяя, не идет ли сзади кузнец, а потом выставил фонарь впереди себя и пустился бегом к сараю Хейзелтона.

Добежав до сарая, Мэтью приподнял запорное бревно и отодвинул дверь так, чтобы только-только пролезть. Две стоящие в сарае лошади беспокойно переступили, когда он прошел мимо, светя фонарем. Мэтью направился прямо туда, где нашел мешок в прошлый раз, поставил фонарь и стал искать в соломе. Но обнаружил солому, и только солому, да еще солому. Конечно же, Хейзелтон перепрятал мешок, оттащил его куда-то в другое место в этом же сарае или вообще унес в дом. Мэтью встал, подошел к другой груде соломы, справа, и поискал там, но снова ничего не нашел. Он перетряс всю солому до самой стены сарая, где она была уложена в массивные кучи вперемешку с обильной добавкой конских яблок. Мэтью совал руки в неприятно пахнущие кучи, пальцы искали грубую мешковину и не получали ответа.

Наконец до него дошло, что пора идти, потому что он здесь застрял дольше, чем было бы разумно. Мешок, если он вообще остался в соломе, сегодня найден не будет. Вот тебе и представившийся случай!

Он встал с колен, взял фонарь и пошел к двери. Когда он до нее добрался, что-то — инстинкт, быть может, или зашевелившиеся волосы на затылке — заставило его остановиться и задуть свечу в лампе, потому что этот выдающий его свет уже больше не нужен.

И это оказалось благословением фортуны. Когда Мэтью приготовился уходить из сарая, он увидел, как приближается какой-то человек, шатаясь, и уже так близко, что Мэтью испугался: сейчас Хейзелтон его увидит, заревет от ярости и набросится, замахиваясь флягой. Мэтью застрял в дверях, не зная, бежать или отступить. На принятие решения оставалось всего несколько секунд. Хейзелтон шел прямо на него. Голова кузнеца свалилась на грудь, колени подкашивались.

Мэтью отступил внутрь. Он пробрался к самой стене сарая, распластался и лихорадочно стал закапываться в кучу соломы вместе с фонарем. Но не успел сделать даже половину этой работы, как дверь распахнулась, и показалась долговязая фигура Хейзелтона.

— Кто тут? — пьяным голосом заревел Хейзелтон. — Лопни мои глаза, убью! — Мэтью перестал закапываться и застыл лежа, затаив дыхание. — Я знаю, что ты тут! Я эту проклятую дверь закрывал!

Мэтью не решался шевельнуться, хотя какая-то наглая соломинка нестерпимо щекотала верхнюю губу.

— Закрывал! — повторил Хейзелтон. — Я помню! — Он поднял фляжку, и Мэтью услышал звучный глоток. Кузнец вытер рот рукавом и сказал: — Закрывал ведь, Люси?

Мэтью не сразу понял, что он обращается к лошади.

— Вроде бы закрывал. Блин, до чего же я пьян! — Он неприятно засмеялся. — Как тебе это, Люси?

Он шагнул к стойлу, и Мэтью услышал, как похлопывает ладонь по лошадиному крупу.

— Девочка моя милая. Я тебя люблю, это точно.

Звук поглаживания стих. Кузнец стоял молча, наверное, прислушиваясь, не выдаст ли себя звуком взломщик, проникший в сарай.

— Есть тут кто? — спросил Хейзелтон неуверенно. — Ты, если ты там, выходи, пока я тебя топором не порешил на фиг!

Качаясь, он снова оказался в поле зрения Мэтью, встал посередине сарая, склонив голову набок и опустив флягу болтаться на ремне.

— Выходи, тебе ничего не будет! — объявил он. — Отпущу, блин!

Искушение было, но Мэтью опасался, что кузнец даже и пьяный успеет его схватить раньше, чем он добежит до двери. Лучше полежать здесь и подождать, пока кузнец уйдет.

Хейзелтон стоял молча и неподвижно, кажется, целую минуту. Наконец он поднес фляжку к губам и стал пить. Допив до дна, кузнец бросил фляжку в стену почти точно над головой Мэтью. Она стукнулась о доски и упала на пол, разбившись на пять-шесть кусков. Испуганные лошади заржали и забились в стойлах.

— А ну его к черту! — крикнул Хейзелтон. Развернувшись, он вышел из сарая, оставив дверь открытой.

Перед Мэтью стоял опасный выбор: броситься наружу, пока есть возможность, рискуя, что кузнец может поджидать за дверью, или остаться лежать как лежит? Он решил пока что сохранить свою удачную позицию и, конечно, воспользовался возможностью укрыться соломой получше.

Через минуту-другую Хейзелтон вернулся, принеся зажженный фонарь, хотя с таким грязным стеклом, что вряд ли это можно было счесть освещением. Но фонарь не так напугал Мэтью, как топорик с коротким топорищем, который Хейзелтон держал в правой руке.

Мэтью поглубже вдохнул и постарался получше выдохнуть, распластавшись на соломе и конских яблоках. Хейзелтон, покачиваясь, направился в обход сарая, светя тусклым фонарем и держа топор занесенным для сокрушительного удара. По дороге он пнул кучу соломы, да так, что этот пинок мог бы сломать Мэтью ребра. Потом, бормоча себе под нос и ругаясь, еще и потоптался на этой соломе для порядку. Затем Хейзелтон поднял фонарь. Несмотря на лохмотья соломы, заслоняющие лицо кузнеца, Мэтью заметил в его глазах безумный блеск и понял, что Хейзелтон глядит именно туда, где он прячется.

«Не шевелись! — предостерег себя Мэтью. — Ради Бога, лежи тихо!»

«И ради собственного черепа», — мог бы добавить он.

Хейзелтон зашагал к убежищу Мэтью, топоча тяжелыми сапогами. В приливе ужаса Мэтью понял, что сейчас кузнец на него наступит, и подобрался для прыжка к двери. Если он выскочит с воплем и визгом, то, быть может, Хейзелтон остолбенеет он неожиданности или хотя бы промахнется первым ударом топора.

Он был готов. Еще два шага — и кузнец на него наступит.

Хрусть!

Хейзелтон остановился по колено в соломе. Свободной рукой он пошарил у себя под ногами. Мэтью знал, что это был за треск. Лопнуло стекло фонаря, лежавшего всего дюймах в восьми от пальцев правой руки Мэтью. Он рефлекторно сжал пальцы в кулак.

Кузнец увидел, на что наступил. Он держал фонарь за рукоятку, рассматривая. Наступило долгое и жуткое молчание. Мэтью стиснул зубы и ждал — выдержка готова была вот-вот изменить ему.

Наконец Хейзелтон хмыкнул.

— Люси, я нашел эту чертову лампу! Хорошая была лампа, блин! Черт бы все побрал.

Презрительным жестом он отбросил сломанный фонарь, и Мэтью понял: кузнец решил, что это была какая-то лампа, которую он раньше куда-то сунул и забыл куда. Будь Хейзелтон чуть потрезвее, он мог бы сообразить, что разбитое стекло еще теплое. Но кузнец повернулся и затопал через солому к голому полу сарая, оставив Мэтью размышлять, как близко была катастрофа.

Но, как говорит пословица, «чуть-чуть» спасает человека. Мэтью задышал спокойнее, хотя полной грудью дышать остерегался, пока Хейзелтон не отошел подальше. Тут ему в голову стукнула лезвием топора другая мысль: если Хейзелтон сейчас выйдет и запрет дверь, он окажется в ловушке. И на рассвете или позже, когда Хейзелтон снова придет в сарай, Мэтью все равно придется с ним встретиться! Лучше попытаться прорваться сейчас, пока можно, решил он. Но тут мешает солома. Она скрывает его, но она же помешает бежать.

Однако сейчас его внимание снова переключилось на кузнеца. Тот повесил фонарь на крюк в стене рядом со стойлом и сейчас обращался к лошади, к которой явно был неравнодушен.

— Милая моя Люси! — говорил он расплывающимся голосом. — Девочка моя хорошая, красивая! Ты меня любишь? Знаю, знаю, что любишь!

Он что-то ворковал и шептал лошади на ухо, и хотя Мэтью не все слышал, он начал понимать, что эта привязанность куда сильнее, чем у человека к своему четвероногому помощнику.

Хейзелтон снова появился перед его глазами. Он всадил топорик в стену возле двери и дверь притворил. Когда он повернулся, у него на лице блестела испарина, и глаза — направленные на Люси — будто утонули в темно-багровых впадинах.

— Прекрасная моя дама, — сказал Хейзелтон с улыбкой, которую иначе как похотливой назвать было бы нельзя.

У Мэтью холодок пополз по спине. Он начинал понимать, что собирается делать кузнец.

Хейзелтон вошел в стойло Люси.

— Хорошая Люси, — сказал он. — Хорошая и красивая Люси. Ну-ка! Легче, легче!

Мэтью осторожно поднял голову, чтобы следить за движениями кузнеца. Света было мало, и поле зрения ограничено, но видно было, что Хейзелтон поворачивает лошадь задом к двери. Потом он, продолжая тихим и пьяным голосом что-то приговаривать, подвинул ее вперед и всунул ее голову и шею в станок, предназначенный для фиксации лошадей во время ковки. Закончив, он закрыл станок, и лошадь уже не могла бы выйти.

— Хорошая девочка, — сказал он. — Красавица моя!

Отойдя в угол сарая, он покопался в куче сена, запасенного на корм Люси. Он куда-то сунул руку и вытащил некий предмет. Был это тот мешок или нет, Мэтью не мог разглядеть, но предположил, что это может по крайней мере быть содержимым того мешка.

Хейзелтон вышел из стойла, неся что-то вроде тщательно сделанной упряжи из гладкой воловьей кожи. Кузнец покачнулся и чуть не упал под тяжестью ноши, но жгучее желание придавало ему силы. У этой упряжи были железные кольца на концах: те два кольца, которые Мэтью нащупал сквозь мешковину. Одно кольцо Хейзелтон закрепил на стенном крюке, а второе на крюке в ближайшей балке, растянув упряжь во всю длину перед входом в стойло Люси.

Мэтью понял, что за приспособление сделал Хейзелтон. Вспомнились слова Гвинетта Линча: «Изобретательный мужик, когда дает себе труд шевелить мозгами». Однако сейчас он явно не мозгам собирался дать работу.

В середине этого похожего на упряжь приспособления находилось сиденье, сделанное из кожаной решетки. Крюки располагались так, что железные кольца растягивали упряжь и поднимали сиденье на такую высоту, что сидящий оказывался прямо под хвостом Люси.

— Хорошая Люси, — задыхаясь, бормотал Хейзелтон. — Милая моя красивая девочка.

С голым задом и торчащим штырем он подкатил бочонок — пустой, судя по тому, с какой легкостью он с ним управлялся. Потом кузнец встал на бочонок, задом опустился на кожаное сиденье и поднял лошади хвост, который начал тут же мотаться в стороны, будто в радостном предвкушении.

— Ага! — выдохнул Хейзелтон, вводя свой член в канал Люси. — Ух ты девочка моя!

Мясистые бедра кузнеца задергались взад-вперед, глаза его закрылись, лицо раскраснелось.

Мэтью вспомнил, что говорила миссис Неттльз о покойной жене Хейзелтона: «Я случайно знаю, что он обращался с Софи как с трехногой конягой до самой ее смерти». Теперь было совершенно ясно, что Хейзелтон предпочитает кобыл четвероногой разновидности.

И еще ясно было, почему Хейзелтон так хотел, чтобы аппаратура для его странных удовольствий не была обнаружена. В большинстве колоний скотоложство каралось смертью через повешение, а в некоторых — колесованием и четвертованием. Преступление было редким, но отвратительным. Два года назад Вудворд приговорил к повешению работника, который совершил акт скотоложства с курицей, свиньей и кобылой. Закон также предписывал предать смерти животное и похоронить в одной могиле с насильником.

Мэтью перестал смотреть на мерзкое зрелище и уставился в землю. Но он не мог усилием воли перестать слышать звуки страсти, которыми награждал Хейзелтон свою четвероногую возлюбленную.

Наконец — непонятно, сколько прошло времени — конюшенный донжуан застонал и вздрогнул: копуляция подошла к высшей точке. Люси тоже фыркнула, но скорее с облегчением, что этот жеребец закончил свое дело. Хейзелтон рухнул на круп лошади и заговорил с такой фамильярностью любовника, что Мэтью покраснел до корней волос. Такие речи были бы недостойны между мужчиной и его женщиной и уж совершенно бесстыдны между человеком и его кобылой. Явно кузнец перестарался, куя подковы на раскаленном докрасна горне.

Хейзелтон не пытался вылезти из упряжи. Голос его стал тише, неразборчивей. Вскоре его речь сменилась присвистыванием и храпом.

Как раньше Мэтью увидел возможность проникнуть в сарай, так теперь он увидел возможность его покинуть. Медленно-медленно начал он вылезать из соломы, стараясь не порезаться об осколки разбитого стекла лампы. Храп Хейзелтона звучал так же мерно и громко, а Люси явно не возражала стоять в станке, пока хозяин отдыхает на ее крупе. Мэтью приподнялся, потом медленно встал. Он сообразил, что даже если Хейзелтон сейчас очнется и увидит его, он не сможет сразу вылезти из своей упряжи и вряд ли захочет гнаться. Но Мэтью не оказался выше мелочного побуждения дать кузнецу повод к размышлениям, и потому, прихватив грязные штаны Хейзелтона, неспешно подошел с ними к выходу, распахнул двери и покинул место столь безнравственного преступления. Он пожалел не Хейзелтона, а беднягу Люси.

Пожар на улице Истины уже погас. Мэтью прикинул, что вошел в сарай где-то около часа назад, и почти все здание школы уже, наверное, сгорело. Завтра много будет разговоров и предположений об огненной руке Сатаны. И Мэтью не сомневался, что снова один-два фургона покинут Фаунт-Роял.

Бриджи Хейзелтона он оставил посередине улицы Трудолюбия, после чего с удовольствием прополоскал руки в ближайшей водопойной колоде. Потом направился к особняку Бидвелла, целиком и с избытком утолив свою любознательность насчет того самого мешка.

Час был поздний, ажиотаж из-за пожара уже улегся, и улицы были пусты. Мэтью увидел, что в одном-двух домах еще горят фонари — наверное, освещая беседу мужа с женой о том, когда бежать из города, сожженного Сатаной, — но в остальном Фаунт-Роял снова заснул. Только на одном крыльце сидел пожилой человек, куря глиняную трубку, и рядом с ним растянулась белая собака. Когда Мэтью приблизился, старик сказал только:

— Погода меняется.

— Да, сэр, — согласился Мэтью, не сбавляя шага.

Он глянул на широкий простор неба и увидел, что облака стали тоньше и реже, открыв множествомерцающих звезд. Появился и серп луны тыквенного цвета. Все еще сыр и прохладен был воздух, но легкий ветерок нес запах сосны, а не застойной воды болот. Мэтью подумал, что, если погода переменится и удержится, здоровью магистрата это будет на пользу.

О действиях кузнеца он решил Вудворду не сообщать. Может быть, это его долг — донести о таком преступлении, за которое Хейзелтон наверняка заплясал бы в воздухе, но магистрату никакие осложнения сейчас не нужны. Кроме того, утрата кузнеца была бы для Фаунт-Рояла тяжелым ударом. Мэтью подумал, что кто-нибудь рано или поздно обнаружит необычные вкусы Хейзелтона и привлечет к ним внимание общественности, но сам он будет держать язык за зубами.

По дороге к особняку, к своей постели, Мэтью подошел к источнику и остановился около дуба на травянистом берегу. В темноте гремел хор лягушек, какие-то животные — черепахи, наверное, — плескались в воде справа от него. Медленная рябь колебала отражения луны и звезд.

Почему это в черепахах оказались золотые и серебряные испанские монеты — а еще и серебряные ложки и черепки? Мэтью сел на корточки, взялся за траву и стал смотреть на эбеновую водную гладь.

«Сие мой дар тебе», — сказал в его сне Сатана.

Вспомнились монеты, сыплющиеся из черепашьего брюха. Гуд тогда показывал ему, что нашел, и Мэтью сказал: «Это вопрос, который требует ответа».

Действительно, требует. Откуда могли черепахи добыть такие монеты? Проглотили их, конечно. Границы их мира — это скорее всего вот этот источник. Значит…

«Что, если… — мелькнула мысль. — А!»

Гипотеза взорвалась в голове пушечным залпом. Он вспомнил, что слышал этот залп еще когда Гуд показал ему свои монеты, но слишком много тогда других вопросов роилось в голове. Но сейчас, в тишине и темноте, мысль гремела раскатами грома.

Гуд нашел золотые и серебряные испанские монеты в брюхе черепах, которые живут в источнике… потому что в этом источнике находятся золотые и серебряные испанские монеты.

Мэтью резко встал. Взялся рукой за ствол дуба, чтобы успокоить собственные мысли. Эта гипотеза — как раздираемая черепаха в его сне — была битком набита блестящими возможностями.

Одна золотая монета, одна серебряная, керамический осколок, серебряная ложечка — это еще не клад… но кто знает, что там еще лежит в иле самого центра существования Фаунт-Рояла?

Обостренные чувства напомнили ему слова Николаса Пейна, когда там, в таверне Шоукомба, рассматривали ту золотую монету: «Ни один чернофлажник в здравом уме не будет прятать добычу в индейских лесах. Они свое золото прячут там, где его легко откопать, но дурак был бы пират, если бы его нажитое смогли найти и выкопать дикари».

Откопать? А если утопить на дне пресного источника?

Мысли разгорались пламенем. Бидвелл решил построить Фаунт-Роял возле источника, потому что среди прочего удобно будет иметь источник пресной воды для торговых кораблей, приходящих из Индий.

Но пресная вода нужна не только купцам, а тем, кто под флагом потемнее, — разве не так? И нельзя ли допустить, что источник был найден и использовался для этой цели куда раньше, чем Бидвелл даже взглянул на него? И если это так, то источник — прекрасное хранилище для — как назвал это Пейн — «нажитого».

Но пока что все это — лишь безосновательные умозаключения. И все же… как объяснить монеты в брюхе черепах? Эти черепахи, пасясь на дне источника, могли прихватить монеты из ила либо проглотить нарочно, привлеченные их блеском. То же самое насчет черепка и серебряной ложечки. И тогда остается вопрос: что еще там есть, спрятанное для сохранности?

Да, но откуда испанская монета у индейца? Если действительно в источнике лежит пиратский клад, так что — индейцы его нашли и подняли еще до рождения Фаунт-Рояла? Если да, то несколько пустячков они пропустили. Нет, эти вопросы надо отложить до утра, которое вечера мудренее. Что-то может знать Бидвелл, но к этому человеку следует подходить осторожно.

Мэтью еще постоял, глядя на пруд, который теперь заключал в себе загадку. Сегодня ответов не будет, так что пора идти ложиться, хотя уснуть вряд ли удастся.

Мэтью направился по улице Мира к особняку, где было уже темно. Который час, он не знал, хотя должно было быть далеко за полночь.

Вдруг на очередном шаге он застыл, глядя прямо перед собой.

Мимо особняка быстрым шагом прошел человек в черном плаще и треуголке, направляясь к невольничьим хижинам. Не более пяти-шести секунд — и эта фигура скрылась из виду. Мэтью не видел, был ли у этого человека с собой незажженный фонарь, но он знал, кто это. Та самая лиса рыщет, подумал он. Куда же она идет и зачем?

Ночь представившихся возможностей, подумал Мэтью, хотя и понимал, что эта может оказаться куда опаснее кузнеца с топором.

Во рту пересохло, сердце колотилось. Мэтью огляделся, но не увидел на улице больше никого. Догорали тускло-красным угли школьного здания, ветер поднимал в небо вихри искр.

Надо идти, Мэтью это знал. Но надо и поспешить, пока лиса не скрылась в болотах. Она будет осторожной вблизи дозорной башни, и Мэтью тоже придется быть осторожным; он не может полагаться как на факт, что дозорный будет спать.

Иголочка страха шевельнулась у Мэтью в груди. Кто бы ни был этот ночной прохожий, он, вероятно, станет опасен, если увидит, что за ним следят. Там, в болотах, может случиться что угодно, но ничего хорошего.

Однако времени дрейфить не было. Страх надлежит преодолевать. Лиса бежит быстро, и Мэтью должен не отстать.

Книга вторая Зло разоблаченное

Глава 1

Едва слышно доносился издали шум прибоя. Валы били по островам и песчаным мелям за болотом, по которому он сейчас пробирался с большим трудом. Впереди, почти исчезая в темноте, шел тот ночной путник — темное движущееся пятно на таком же темном фоне, — которого Мэтью безнадежно потерял бы из виду, если бы не слабый свет оранжевой луны, да и это скудное освещение ревниво закрывали полосы несущихся облаков.

Человек не впервые шел этим путем, это было ясно. И даже не второй раз. Он шагал быстро и уверенно, даже без помощи фонаря. Мэтью был готов к работе преследования в траве по пояс, через топь, затягивающую башмаки, но это был трудный и тяжелый путь.

Фаунт-Роял остался далеко позади. Мэтью прикинул, что они прошли не менее четверти мили от дозорной башни, которую легко обмануть, срезав прямо через сосновый лес. Если дозорный и не спал — в чем у Мэтью были серьезные сомнения, — то он смотрел на море. Кто подумает, что человек в здравом уме попрется через гиблые топи посреди ночи?

У ночного путника была явная цель, и она гнала его вперед. В траве справа послышалось шуршание, как будто там шевелилось что-то большое и недоброе, и Мэтью невольно прибавил ходу. Но в следующий момент обнаружил, что худшим его врагом было само болото, потому что он забрел в мелкую лужу, сомкнувшуюся вокруг колен, и едва не растянулся. Ил на дне засасывал ноги, и лишь невероятным усилием Мэтью вырвался на свободу. Но выбравшись, он обнаружил, что более не видит движения своей дичи. Он осматривался — вправо, влево, снова вправо, но темнота на этот раз по-настоящему опустила свой занавес.

И все же он знал, что человек должен идти в этом направлении. Мэтью снова отправился в путь, теперь уже лучше глядя, куда ступает. Да, болото — место коварное. Тот ночной путник, очевидно, много раз здесь ходил, если так легко избегает опасностей. Наверное, составил карту и выучил наизусть.

Прошло минуты три или четыре, но Мэтью так и не смог обнаружить в темноте движения. Оглянувшись, он увидел, что дорога провела его вокруг мыса. Черная полоса сосен и лировидных дубов отделяла сейчас его от дозорной башни, которая осталась почти в миле позади. А впереди простиралось только болото. Он задумался, повернуть назад или все-таки идти вперед. Все равно здесь видны только более или менее темные тени, так какой же смысл? Он все же сделал еще несколько шагов и снова остановился осмотреться. Возле ушей звенели комары, жаждущие крови. В зарослях квакали лягушки. Признаков других живых существ не было.

Что же могло привести сюда человека? Дикая глушь, и вряд ли хоть одна цивилизованная душа найдется между следами его ног и городом Чарльз-Тауном. Так что же могло понадобиться здесь ночному путнику?

Мэтью посмотрел на знамена звезд. Небо было таким огромным, горизонт таким широким, что жутко становилось. И само море смотрелось как темный континент. Стоя на этом берегу, имея за спиной незнакомый мир, Мэтью был более чем подавлен, будто его душевное равновесие и само его место на земле отвергалось подобной необъятностью. В этот момент ему стало ясно, зачем людям нужно строить города и деревни, окружая их стенами, — не только для защиты от индейцев и диких зверей, но для создания иллюзии власти над миром, слишком большим, чтобы его можно было укротить.

Вдруг созерцание его нарушилось. В море быстро, одна за другой, мелькнули две вспышки.

Мэтью готов был уже обернуться к Фаунт-Роялу, но сейчас застыл. Прошло несколько секунд — вспышки повторились.

Оттого, что произошло потом, у Мэтью заколотилось сердце. Не далее пятидесяти ярдов от него появился и был поднят в воздух зажженный фонарь. Он покачался взад-вперед и исчез — был закрыт, как предположил Мэтью, плащом ночного путника. Наверное, он либо пригнулся, чтобы зажечь спичку, либо сделал это под складками плаща. Как бы там ни было, на сигнал был дан ответ.

Мэтью присел под защиту болотных трав, едва высунув голову, чтобы видеть. Он желал бы посмотреть поближе и потому стал тихо и осторожно пробираться туда, где светил фонарь. Ему пришло на ум, что если он в таком положении наступит на ядовитое пресмыкающееся, то зубы вцепятся в самую чувствительную часть. Так ему удалось подобраться на тридцать футов к человеку в черном плаще, и здесь он вынужден был остановиться, потому что высокая трава кончилась.

Человек стоял на полосе слежавшегося песка, всего в нескольких ярдах от пенистых волн Атлантики. Он ждал, устремив взгляд на океан и прикрыв фонарь плащом.

Ждал и Мэтью. Вскоре — не прошло и десяти минут, в течение которых человек расхаживал по берегу, но с полоски не уходил, — Мэтью заметил тень, появившуюся из темноты моря. Только когда она уже была готова пристать к берегу, он разглядел весельную шлюпку, окрашенную в черный или темно-синий цвет. В ней сидели трое, и все в темной одежде. Двое выпрыгнули в прибой и вытащили шлюпку на берег.

Мэтью понял, что шлюпка отошла от большого судна, стоящего вдали от берега. И подумал он вот что: «Я нашел этого испанского шпиона».

— Привет! — произнес человек, оставшийся в лодке, и его акцент был дальше от испанского, чем Грэйвсенд от Валенсии. Он шагнул на берег. — Как жизнь?

Ночной путник ответил, но так тихо, что Мэтью ничего не разобрал.

— На этот раз семь, — сказал человек из лодки. — Должно вам хватить. Вытаскивайте! — Команда относилась к его двум спутникам, которые стали выгружать из лодки что-то вроде деревянных ведер. — Туда же? — спросил он у ночного путника и получил в ответ кивок. — Да вы человек привычек!

Ночной путник достал фонарь из складок плаща, и при желтом свете Мэтью увидел в профиль его лицо.

— Человек правильных привычек, — строго поправил Эдуард Уинстон. — Прекратите трескотню, закопайте их, и дело с концом!

Он опустил фонарь, с помощью которого показал своему собеседнику, что не в настроении балагурить.

— Ладно, ладно! — Лодочник полез на дно своей посудины, достал две лопаты и направился к границе зарослей травы на берегу, пройдя при этом в пятнадцати футах от укрытия Мэтью, а затем остановился возле купы низкорослых колючих пальм сабаль. — Здесь?

— Можно здесь, — согласился Уинстон.

— Тащите сюда! — велел человек своим матросам. — И побыстрее, не всю же ночь возиться!

Ведра, оказавшиеся запечатанными, перенесли на указанное место. Лодочник выдал своим людям две лопаты, и они начали копать яму в песке.

— Вы знаете, где третья лопата, — заметил ему Уинстон. — Могли бы воспользоваться ею, мистер Роулингс.

— Я вам не инджун какой-нибудь, — язвительно ответил Роулингс. — Я начальник!

— Просил бы вас быть точнее. Вы все же индеец, а ваш начальник — мистер Данфорт. И я предложил бы вам отработать деньги, которые он вам платит.

— Очень маленькие деньги, сэр! Очень маленькие за такую ночную работу!

— Чем быстрее они будут закопаны, тем быстрее вы сможете уехать.

— А зачем их вообще закапывать? Какой дьявол придет сюда их искать?

— Береженого Бог бережет. Оставьте одно ведро и заройте остальные без дальнейших пререканий.

Бормоча себе под нос, Роулингс полез в заросли пальм сабаль и вытащил оттуда заступ с короткой ручкой. Продолжая ворчать, он включился в работу своих спутников.

— А что там с ведьмой? — спросил он Уинстона. — Когда ее повесят?

— Не повесят. Сожгут на костре. Я думаю, что в ближайшие дни.

— И вы тогда свою кашу тоже уже сварите? Вместе со своим Данфортом?

— Сосредоточьтесь на работе, — предложил Уинстон. — Не обязательно глубоко, но зарыть их надо как следует.

— Ладно! Работаем, парни! Не хотим же мы лишней минуты болтаться здесь, на земле Сатаны?

Уинстон хмыкнул:

— Здесь или там, какая разница. Разве не всюду земля Сатаны?

Он звучно хлопнул себя по шее, казнив какого-то кровожадного зверя.

За несколько минут была вырыта яма, шесть ведер спрятаны в ней и забросаны песком. Роулингс был мастером изображать трудную работу: перекошенное лицо, тяжелое дыхание, но грунта своей лопатой перебросал не больше, чем если бы у него в руках была ложка. Когда ведра закопали, Роулингс отступил на шаг, вытер лоб локтем и сказал:

— Молодцы, молодцы! — будто поздравляя сам себя. Потом положил свое орудие обратно в заросли и широко улыбнулся Уинстону, который стоял и смотрел молча.

— Надеюсь, это была последняя ездка!

— Я думаю, еще месяц надо будет продолжать, — ответил Уинстон.

Улыбка Роулингса увяла.

— Ради какой надобности, если она уже сгорит?

— Я скажу, ради какой. Сообщите мистеру Данфорту, что я буду здесь в указанный час.

— Как прикажете, ваше величество! — Роулингс преувеличенно издевательски поклонился Уинстону, и его спутники засмеялись. — Что еще передать вашим подданным?

— Мы закончили дело, — холодно сказал Уинстон.

Он взялся за проволочную рукоять седьмого ведра, потом резко повернулся к Мэтью — который в испуге припал к земле — и пошел через траву.

— Никогда раньше не видел, как жгут! — крикнул Роулингс ему вслед. — Вы уж постарайтесь запомнить получше, чтобы рассказать мне в подробностях!

Уинстон не ответил, продолжая идти. Это направление, как с облегчением заметил Мэтью, проходило в двенадцати футах от его укрытия к западу. Уинстон прошел мимо, пряча фонарь под плащом и чуть посвечивая себе на дорогу. Мэтью предположил, что он погасит свечу намного раньше, чем появится в виду сторожевой башни.

— Хлыщ надутый! Я бы его пальцем свалил! — похвастался Роулингс своим спутникам, когда Уинстон ушел.

— Да чего там пальцем, на него и дунуть хватит! — отозвался один из них, а другой утвердительно хмыкнул:

— Вот это ты прав! Ладно, отваливаем с этой гальки побыстрее. Слава Богу, сегодня для разнообразия ветер попутный!

Мэтью приподнял голову, глядя, как эти трое возвращаются к своей шлюпке. Они оттолкнули ее от берега, первым через борт влез Роулингс, потом остальные. Разобрали весла — только большой начальник весла не взял, — и шлюпка двинулась сквозь пену прибоя. Вскоре ее поглотила тьма.

Мэтью знал, что, если достаточно долго подождать и как следует всмотреться, можно будет разглядеть признаки большего корабля на якоре поблизости — может быть, огонек спички, от которой раскуривают трубку, или блик лунного света на раздутом парусе. Но на это у него не было ни времени, ни настроения. Достаточно знать, что весельная шлюпка — не то судно, которое годится для морских путешествий.

Он посмотрел в сторону Фаунт-Рояла, куда ушел Уинстон. Убедившись, что остался один, Мэтью встал и от пассивной обороны перешел к активным действиям. Он нашел вскопанную почву под пальмами сабаль, где зарыли ведра, и, получив всего два болезненных укола шипов, схватился за спрятанную лопату.

Как и указал Уинстон, ведра закопали неглубоко. Все, что было Мэтью нужно, — это одно из них. Ведро, выбранное им, с виду было самое обыкновенное, крышка запечатана высохшей смолой, а весу в нем было что-то от семи до восьми фунтов. Забросав лопатой образовавшуюся полость, Мэтью убрал инструмент на место и пустился в обратный путь к Фаунт-Роялу, унося с собой ведро.

Путь обратно оказался ничуть не легче пути туда. Мэтью подумал, что особняк Бидвелла уже закрылся на ночь, и придется звонить в колокольчик, чтобы его впустили. Хочет ли он, чтобы его кто-нибудь видел с ведром в руке? Неизвестно, в какую игру играет Уинстон, но Мэтью не хотел давать ему знать, что карты поменялись. До определенной степени он доверял миссис Неттльз, но считал, что пока каждый житель этого проклятого городка еще перед судом. Так что же делать с ведром?

Была мысль, но она подразумевала доверие к одной личности. Двум, если считать жену Гуда. Однако Мэтью не терпелось ознакомиться с содержимым ведра, и весьма вероятно, что у Гуда найдутся инструменты, чтобы его открыть.

С неимоверной радостью Мэтью оставил болото позади, пробрался через сосновую рощу, чтобы не попасться на глаза часовому, и вскоре оказался перед дверью Джона Гуда. В нее он постучал как мог тихо, хотя в ушах его стук этот прозвучал оглушительно и должен был перебудить всех рабов в хижинах. К собственному ужасу, ему пришлось стучать и еще раз — причем сильнее, — пока не появилось светлое пятнышко огня за затянутым пленкой окном.

Дверь открылась. Высунулась свечка, а над ней — лицо Гуда с заспанными глазами. Он был готов не слишком вежливо приветствовать стучащего в такой час, но тут сперва увидел белую кожу, потом — обладателя оной, и пришел в себя.

— Ох… да, сар?

— У меня тут одна вещь, на которую надо посмотреть, — сказал Мэтью, протягивая ведро. — Можно войти?

Естественно, отказа не было.

— Чего там? — спросила Мэй с лежанки, когда Гуд ввел Мэтью в дом и закрыл дверь.

— Ничего, что тебя касалось бы, женщина, — ответил Гуд и зажег вторую свечку от первой. — Спи дальше.

Она перевернулась на другой бок, завернувшись до шеи в потертое одеяло.

Гуд поставил свечи на стол, и Мэтью установил ведро между ними.

— Я недавно проследовал за неким джентльменом в болота, — объяснил Мэтью. — Не стану вдаваться в подробности, но у него там закопано несколько таких ведер. Я хочу посмотреть, что там внутри.

Гуд пробежал пальцами по просмоленному краю крышки. Потом поднял ведро и повернул дном к свету. Там в дереве были выжжены буква «К» и ниже две буквы: «ЧТ».

— Клеймо изготовителя, — сказал Гуд. — Какой-то бочар из Чарльз-Тауна.

Он огляделся в поисках подходящего инструмента и выбрал здоровенный нож. Потом стал отбивать смолу, а Мэтью наблюдал с нетерпением. Отбив достаточно смолы, Гуд просунул нож под крышку и стал ее поднимать. Через секунду крышка поддалась, и Гуд снял ее.

До того, как зрению предстало содержимое ведра, в дело вступило обоняние.

— Ф-фу! — выдохнул Гуд, морща нос. Мэтью определил острый запах как серный, перемешанный с канифолью и свежесваренной смолой. И действительно, то, что было в ведре, выглядело как густая черная краска.

— Можно взять твой нож? — спросил Мэтью и помешал лезвием вонючую смесь. При этом появились желтые нити серы. Мэтью начал понимать, что это может быть, и картина складывалась не слишком красивая. — Есть у тебя сковородка, куда можно отложить капельку? И ложка заодно?

Гуд тут же достал чугунную сковородку и деревянную ложку. Мэтью зачерпнул порцию этого вещества в сковородку, так, чтобы только дно накрыло.

— Вот так, — сказал он. — А теперь посмотрим, что у нас тут.

Взяв ближайшую свечу, он опустил ее пламенем к сковороде.

Как только фитиль коснулся черной субстанции, она вспыхнула. Пламя играло синеватыми отблесками и горело так жарко, что Мэтью с Гудом пришлось отступить. Густая каша лопалась и потрескивала, пока огонь расходился шире. Мэтью взял сковородку и поднес к очагу, чтобы дым уходил в трубу. Даже при таком маленьком количестве вещества руку ему жгло прилично.

— Это варево самого Дьявола? — спросил Гуд.

— Нет, дело рук человеческих, — ответил Мэтью. — Может быть, химиков Сатаны. Называется «греческий огонь», и у него долгая история применения в морских войнах. Греки делали из него бомбы и метали их катапультами.

— Греки? При чем тут какие-то греки… гм… простите, ради Бога, сар.

— Да нет, ничего. Что ж, применение этого вещества, мне кажется, совершенно ясно. Наш любитель прогулок по болотам пылает склонностью к иллюминациям.

— Простите, сар?

— Наш джентльмен, — сказал Мэтью, не отводя глаз от все еще ярко пылающей сковородки, — любит видеть ярко освещенные дома. С помощью этого химиката он поджигает даже мокрое дерево. Я думаю, он наносит его на стены и на пол кистью. Потом поджигает в нескольких узловых точках… и пожарные неизбежно прибывают слишком поздно.

— То есть… — Истина начала доходить до Гуда. — Он вот этим сжигает дома?

— Именно так. Последний удар он нанес по зданию школы. — Мэтью поставил сковороду в золу очага. — Зачем ему это нужно, я понятия не имею. Но факт, что это ведро сделано в Чарльз-Тауне и доставлено сюда морем, плохо говорит о его лояльности.

— Доставлено морем? — Гуд долгим пристальным взглядом посмотрел на Мэтью. — Значит, вы знаете, кто этот человек?

— Знаю, но сейчас не готов назвать его имя. — Мэтью вернулся к столу и плотно закрыл ведро крышкой. — У меня есть просьба. Можешь ли ты взять эту штуку на хранение? Временно.

Гуд посмотрел на ведро с боязливым недоверием.

— А оно не взорвется, сар?

— Нет, оно загорается только от огня. Держи только его закрытым и от огня подальше. Можешь его завернуть в тряпку и обращаться так же бережно, как со своей скрипкой.

— Ну да, сар, — неуверенно согласился Гуд. — Только вряд ли кто-нибудь когда-нибудь сгорел от пиликанья на скрипке.

Уже от двери Мэтью предупредил:

— И ни слова никому про это. Если тебя спросят, меня здесь не было.

Гуд взял свечи и тут же убрал подальше от этой разрушительной силы.

— Ну да, сар. Только… вы же придете потом это забрать?

— Приду. Я думаю, что оно мне очень скоро понадобится.

Но только когда будет точно известно, зачем Эдуард Уинстон жжет город своего работодателя, не стал он добавлять.

— Чем скорее, тем лучше для меня, — сказал Гуд, взглядом ища кусок мешковины, чтобы завернуть этот неприятный предмет.

Мэтью вышел из дома Гуда и направился в особняк, находившийся не слишком далеко, хотя и на расстоянии целого мира от хижин невольников. Мэтью знал, что надо побыстрее заснуть, потому что днем придется переделать много дел, но сам понимал, что в оставшиеся несколько часов темноты заснуть будет трудно: новые сведения начнут вертеться в мозгу, и он станет сам поворачивать их так и этак, пытаясь понять. Лошадиная похоть Сета Хейзелтона его более не занимала — преступление Эдуарда Уинстона нависло куда большей громадой. Этот человек поджигал дома, а пожары сознательно приписывал союзу Рэйчел с Дьяволом, с чем вполне были согласны и Бидвелл, и прочие жители города.

У Мэтью было твердое намерение подойти к двери и позвонить в звонок, если потребуется, но между намерением и деянием он отклонился на несколько градусов от курса и вскоре вновь оказался на заросшем травой берегу источника. Там он сел, подтянув колени к подбородку, и стал смотреть на гладь воды, а ум его волновали вопросы о том, что было, и о том, что могло быть.

Потом он решил прилечь и лег на спину в траве, глядя на потоки звезд между летящими облаками. Последней сознательной мыслью его была мысль о Рэйчел в темноте ее камеры, о Рэйчел, чья судьба зависела от его действий в оставшиеся несколько часов.

О Рэйчел.

Глава 2

Хор петухов разразился победными фанфарами. Мэтью открыл глаза навстречу розовому рассвету. Над ним бледнело небо, украшенное облаками с темно-алой подпушкой.

Он сел, втянул в себя сладкий воздух майского утра — первого, кажется, по-настоящему майского утра в этом году.

Где-то зазвонил колокол, и тут же ему отозвался другой, повыше тоном. Мэтью встал. Он услышал чей-то радостный крик на улице Гармонии, а потом увидел самое, быть может, красивое зрелище в своей жизни: солнце, золотой огненный шар, вставало над морем. Это было солнце творения, и само его прикосновение несло силу, пробуждающую землю. Мэтью поднял лицо к свету, и прозвонил третий колокол. На дубе возле источника защебетали две птицы. Щупальца стелющегося низко тумана еще цеплялись за землю, но это были жалкие и бедные родственники тех массивных грозовых туч, что так долго здесь господствовали. Мэтью стоял, вдыхая воздух, будто забыл, что такое весна, и действительно ведь забыл: не мокрая противная слякоть болота, но чистый легкий воздух, обещание новых начал.

Если было когда-нибудь утро, пригодное для изгнания Сатаны, то это было оно. Мэтью вытянул руки к небу, разминая затекшие мышцы спины, хотя с уверенностью можно сказать, что спать под открытым небом в траве предпочтительнее, чем бороться с Морфеем в тюрьме. Он смотрел, как усиливается свет солнца на крышах, дворах и полях Фаунт-Рояла, как бежит в панике туман. Конечно, ясная погода может продержаться всего день, а потом вернется дождь, но Мэтью осмелился думать, что маятник природы качнулся в благоприятную для Бидвелла сторону.

Сегодня утром у него было дело к хозяину Фаунт-Рояла. Оставив за спиной источник, он зашагал к особняку, ставни которого распахнулись навстречу воздуху. Вход уже отперли, и так как Мэтью считал себя более чем просто гостем, он открыл дверь, не позвонив в колокольчик, и поднялся по лестнице заглянуть к магистрату.

Вудворд еще спал, хотя либо сама миссис Неттльз, либо кто-то из служанок уже входил приотворить ставни его комнаты. Мэтью подошел к кровати и встал рядом, глядя на магистрата. Рот Вудворда был приоткрыт, и дыхание его звучало как слабый скрип заржавелых колес в механизме, который вот-вот откажет. Кровавые пятна на наволочке указывали на вчерашнюю работу ланцета доктора Шилдса — это уже стало вечерним ритуалом. Пластырь с каким-то обжигающим ноздри медикаментом был прижат к обнаженной груди больного, еще какая-то мазь блестела на губах и вокруг ноздрей в зеленых корках. На прикроватном столике стояли догоревшие дотла свечи, указывая, что Вудворд еще пытался с вечера читать документы, и сами эти документы соскользнули с кровати и теперь лежали на полу.

Мэтью стал подбирать бумаги, аккуратно разбирая их по порядку, сложил в стопку и уложил в деревянный ящик. Та часть, которую Мэтью унес к себе и прочел вчера, к его сожалению, не дала никаких новых идей. Сейчас он смотрел на лицо Вудворда, на желтоватую кожу, почти прилегающую к черепу, на бледно-красные веки, сквозь которые выпирали глазные яблоки. Паутинка мелких красных сосудов выступила по обеим сторонам носа. Кажется, он еще исхудал с того момента, как Мэтью его видел, хотя тут, возможно, дело было в перемене освещения. И еще он казался намного старше, морщины на лице стали глубже от страданий. Пятна на лысине потемнели на побледневшей коже. Он казался страшно хрупким, словно фарфоровая чашка. Видеть магистрата в таком состоянии было страшновато, но Мэтью не мог не смотреть.

Он видел и раньше маску Смерти. Он знал, что и сейчас смотрит на нее, прилипшую к лицу магистрата. Кожа сморщилась, черты заострились перед неизбежностью. Кинжал страха кольнул Мэтью в сердце, заворочался в кишках. Ему хотелось встряхнуть Вудворда, поставить его на ноги, заставить ходить, говорить, плясать… все что угодно, лишь бы не эта болезненность. Но нет… магистрату нужен отдых. Нужно выспаться долго и крепко под благотворным влиянием притираний и кровопускания. И сейчас появилась основательная причина надеяться на лучшее, появилась вместе с воздухом и солнцем! Да, лучше дать ему поспать, пока он проснется сам, сколько бы это ни тянулось, и пусть его лечит природа.

Мэтью осторожно коснулся правой руки Вудворда. И тут же отдернул руку, потому что, хотя тело магистрата было горячим, но на ощупь — влажно-восковым, и это Мэтью весьма встревожило. Вудворд тихо застонал во сне, веки его затрепетали, но он не проснулся. Мэтью попятился к двери — кинжал страха все еще колол в животе — и осторожно вышел в коридор.

Спустившись, он направился на звук столового прибора, скребущего по тарелке, и обнаружил Бидвелла за пиршественным столом. Хозяин Фаунт-Рояла расправлялся с завтраком, состоящим из кукурузных хлебцев, жареной картошки и костного мозга.

— А, вот и наш клерк в это прекрасное Божье утро! — провозгласил Бидвелл, набивая себе рот. Он был одет в павлиньей синевы костюм, рубашку с кружевными манжетами, а на голове красовался один из самых его прихотливо расчесанных и завитых париков. Бидвелл запил еду добрым глотком сидра и кивнул на стул, поставленный для Мэтью. — Садись и ешь!

Мэтью принял приглашение. Бидвелл подвинул в его сторону тарелку с кукурузными лепешками. Тарелка с костным мозгом последовала за ней.

— Миссис Неттльз мне сказала, что тебя не было в комнате, когда она стучала. — Бидвелл не переставал есть, когда говорил, и полупрожеванная еда вываливалась на подбородок. — Где ты был?

— Выходил, — ответил Мэтью.

— Выходил, — повторил Бидвелл с язвительной интонацией. — Это я знаю, что ты выходил. Выходил — куда? И что там делал?

— Я вышел, когда увидел, что горит школа. И в дом уже не вернулся.

— А, вот почему у тебя такой бледный вид! — Бидвелл потянулся ножом к куску жареной картошки и собрался уже наколоть его, как вдруг остановился. — Постой-ка! — Он прищурился. — Какими безобразиями ты в этот раз занимался?

— Безобразиями? Мне кажется, вы предполагаете худшее.

— Тебе кажется, а я точно знаю. На этот раз ты в чей сарай залез?

Мэтью посмотрел прямо ему в глаза:

— Разумеется, я вернулся в сарай кузнеца.

Наступило мертвое молчание. Потом Бидвелл захохотал. Нож его опустился и воткнулся в картофелину. Он взял ее с тарелки и остальные обугленные клубни пододвинул к Мэтью.

— Ну, я понимаю, что ты сегодня полон злобы! Но ладно, пусть ты молодой дурак, но не круглый же идиот, чтобы вернуться к Хейзелтону! Ну уж нет! Этот мужик тебя колом бы проткнул!

— Это если бы я был кобылой, — тихо сказал Мэтью, откусывая кусок лепешки.

— Что?

— Я говорил… я говорил, что буду остерегаться Хейзелтона.

— Вот именно. И это самая умная вещь, которую я от тебя слышал! — Бидвелл еще секунду продолжал есть так жадно, будто завтра король объявит любую еду вне закона, потом заговорил снова: — Тебе когда-нибудь в жизни приходилось работать полный день?

— Вы имеете в виду физический труд?

— А какой еще бывает труд для молодого парня? Конечно, физический! Тебе приходилось когда-нибудь потеть, перетаскивая кучу здоровенных ящиков на двадцать футов, потому что гад хозяин тебе сказал, что ты перетащишь, а не то… Тебе приходилось тянуть канат, пока ладони не потекут кровью, мышцы не затрещат и ты не начнешь нюнить, как младенец, но все равно будешь знать, что тянуть надо? Ты когда-нибудь на коленях скреб палубу щеткой, а потом опускался снова на колени и скреб ее заново, потому что гад хозяин на нее плюнул? Как? Приходилось?

— Нет, — ответил Мэтью.

— Ха! — Бидвелл кивнул, ухмыляясь. — А вот мне приходилось. И не раз! И я чертовски этим горд, надо сказать! А знаешь почему? Потому что это сделало меня человеком. А знаешь, кто был этот гад хозяин? Мой папаша. Да, мой родной отец, мир его праху.

Он наколол картофелину на нож с такой силой, будто хотел пробить тарелку и столешницу. Когда Бидвелл стал жевать, зубы его заскрипели жерновами.

— Ваш отец, очевидно, был весьма требовательным.

— Мой отец, — ответил Бидвелл, — поднялся из лондонской грязи, как и я. Первое, что я о нем помню, — это запах реки. И он эти доки и корабли знал как свои пять пальцев. Он начал грузчиком, но у него был дар работы с деревом, и он умел наложить заплату на корпус лучше всех, кто живет и жил на этой земле. Вот так он начал свое дело. Корабль здесь, корабль там. Больше, больше, и вот у него уже был свой сухой док. Да, он был суровым хозяином, но себе тоже спуску не давал, как и другим.

— И вы унаследовали дело от него?

— Унаследовал? — Бидвелл подарил Мэтью презрительным взглядом. — Я от него ничего не унаследовал, кроме нищеты! Отец осматривал корпус корабля перед ремонтными работами — вещь, которую он сотни раз делал, — когда вылетела секция гнилых досок, и он выпал в пробоину. Ему раздробило колени, началась гангрена, и хирург, чтобы спасти ему жизнь, отрезал обе ноги. Мне тогда было девятнадцать, и вдруг мне на шею свалились отец-калека, мать и две младшие сестры, одна из которых была болезненна до истощения. Ну вот, сразу выяснилось, что хозяином отец мой был суровым, но бухгалтером никаким. Записи доходов и долгов были просто ужасны — те, что вообще существовали. А тут налетели кредиторы, решившие, что вся компания будет продана, раз мой отец прикован к постели.

— Но вы ведь ее не продали? — спросил Мэтью.

— Еще как продал. Тому, кто предложил наибольшую цену. У меня не было выбора при таком состоянии бухгалтерии. Отец бушевал, как тигр. Он меня обзывал дураком и слабаком, клялся, что будет меня ненавидеть до гроба и за гробом, что я загубил его дело. — Бидвелл остановился хлебнуть из кружки. — Но я расплатился с кредиторами и закрыл все счета. Я добыл еду нам на стол и лекарства для младшей сестры, и оказалось, что еще осталось. Тут объявилась корабельная плотницкая, которая звала инвесторов, потому что расширялась. Я решил вложить в нее все до последнего шиллинга, чтобы участвовать в принятии решений. Фамилию мою тогда уже знали. Труднее всего было добыть еще денег, чтобы вложить их в дело, и я добыл их, нанимаясь на другие работы, а также малость блефуя за игорными столами. Потом были люди с куриным умишком, от которых надо было избавиться, — людишки, которые слушались только осторожности. Они никогда не осмеливались выиграть из страха проиграть.

Бидвелл жевал костный мозг, глаза его заволокло пеленой.

— К сожалению, фамилия одного из этих людишек красовалась на нашей вывеске. Ему спать не давали дюймы, а я мыслил милями. Он видел плотницкий верстак, а я — стапеля, где строятся корабли. Поэтому — хотя он был на тридцать лет меня старше и создал мастерскую на пустом месте, и поляна принадлежала ему, — я знал, что будущее за мной. Я предложил такой бизнес, который он бы никогда не одобрил. Я составил прогнозы прибылей и затрат, до последнего бревна и последнего гвоздя, и представил их на собрание всех пайщиков. И задал им вопрос: хотят они под моим руководством рискнуть ради великого будущего или так и будут бултыхаться по болотистой тропке под руководством мистера Келлингсворта? Двое проголосовали за то, чтобы выбросить меня за дверь. Остальные четверо — включая мастера-чертежника — решили взяться за новую работу.

— А мистер Келлингсворт? — приподнял брови Мэтью. — У него же наверняка было что сказать?

— Сперва он онемел от ярости. А потом… я думаю, ему стало легче, потому что он не хотел груза ответственности. Ему хотелось спокойной жизни подальше от призрака краха, витающего над сиянием успеха. — Бидвелл кивнул. — Да, я думаю, он давно искал повода, но ему нужен был толчок. Я ему его дал — вместе с весьма приличным выкупом за его долю и процентом будущих доходов… уменьшающимся со временем, естественно. Но на вывеске теперь было мое имя. Мое, и только мое. Таково было начало.

— Я так понимаю, что ваш отец вами был горд?

Бидвелл замолчал, глядя в никуда свирепыми глазами.

— Чуть ли не первым делом я купил ему пару деревянных ног. Самые лучшие, какие только можно было сделать в Англии. Я их ему принес. Он посмотрел на них. Я сказал, что они ему помогут научиться ходить. Сказал, что найму специалиста его обучать. — Бидвелл высунул язык и медленно облизнул верхнюю губу. — Он сказал… что не стал бы их носить, даже купи я ему пару настоящих ног и сумей приделать на место. Он сказал, чтобы я уносил их к Дьяволу, потому что предателю там самое место. — Бидвелл вдохнул и шумно выдохнул. — И это были последние слова, с которыми он в этой жизни ко мне обратился.

Не испытывая особо теплых чувств к Бидвеллу, Мэтью все же не мог ему не посочувствовать.

— Мне очень жаль…

— Жаль? — резко переспросил Бидвелл. — Это чего тебе жаль? — Он гордо выставил измазанный едой подбородок. — Что я добился успеха? Что я сам себя сделал? Что я богат, что я построил этот дом и еще не один построю? Что Фаунт-Роял станет центром морской торговли? Или что погода наконец прояснилась и дух моих горожан тоже поднимется? — Он пронзил ножом еще один кусок картофелины и сунул в рот. — Я так думаю, — сказал он, жуя, — что единственное, о чем ты сожалеешь, это о неминуемой казни проклятой ведьмы, потому что ты не сможешь задрать ей юбку! — Тут нечестивая мысль пришла ему в голову, и глаза его заблестели. — А! Так вот где ты был всю ночь! С ней, в тюрьме? Да, кто бы сомневался! Проповедник Иерусалим мне говорил вчера, как ты его ударил! — Вудворд мрачно улыбнулся: — Ну и как? Ты ему в рот дал, а она у тебя в рот взяла?

Мэтью медленно положил ложку и нож. Внутри него бушевал огонь, но он ответил холодно:

— У проповедника Иерусалима свои планы на Рэйчел. Считайте как вам хочется, но знайте, что он водит вас за нос.

— О да! А она тебя за нос не водит? Да нет, куда там за нос! Я прямо вижу ее на коленях возле решетки и тебя с другой стороны. Прелестная картинка!

— Прелестную картинку я сам сегодня ночью видел, — произнес Мэтью. Огонь стал пробивать стену самообладания. — Когда я пошел в…

Он сумел остановиться до того, как проболтался Бидвеллу об эскападе Уинстона и ведрах греческого огня. Нет, его не разозлят настолько, чтобы он рассказал то, что знает, раньше, чем будет готов. Он уставился на собственную тарелку, гоняя желваки на скулах.

— Никогда не видел юнца, так набитого перцем пополам с дерьмом, — продолжал Бидвелл уже спокойнее, но явно не интересуясь, что мог бы сказать Мэтью. — Дай тебе волю, мой город превратился бы в приют для ведьмы. Ты даже своему бедному больному хозяину пошел наперекор, лишь бы спасти тело этой женщины от костра! Знаешь, тебе бы надо пойти в какой-нибудь монастырь в Чарльз-Тауне и стать монахом, чтобы спасти душу. Или в любой бардак и там трахать шлюх, пока глаза не лопнут.

— Мистер Роулингс, — сказал Мэтью сдавленным голосом.

— Как?

— Мистер Роулингс, — повторил Мэтью, осознав, что ступил одной ногой в трясину. — Вы знаете это имя?

— Нет. А откуда я должен его знать?

— Мистер Данфорт, — сказал Мэтью. — Это имя вы знаете?

Бидвелл поскреб подбородок.

— Это — знаю. Оливер Данфорт — владелец судов и доков в Чарльз-Тауне. Были у меня с ним небольшие трения насчет прохождения поставок. А что такое?

— Один человек при мне его назвал, — пояснил Мэтью. — Я никого с такой фамилией не знал, так что заинтересовался, кто бы это мог быть.

— А кто его называл?

Мэтью увидел перед собой образующийся лабиринт и должен был быстро найти из него выход.

— Мистер Пейн, — сказал он. — Это еще до того, как я отправился в тюрьму.

— Николас? — Бидвелл нахмурился. — Странно.

— А почему? — У Мэтью подпрыгнуло сердце.

— Да потому, что Николас Оливера Данфорта на дух не переносит. У них вечно были стычки насчет доставки грузов, так что я стал посылать туда Эдуарда. Николас тоже ездит — защищать Эдуарда от опасностей дороги, но дипломат у нас Эдуард. Не понимаю, с чего бы Николасу говорить о Данфорте с тобой.

— На самом деле не со мной. Я просто случайно услышал это имя.

— Так у тебя еще и уши длинные? — Бидвелл хмыкнул и допил кружку. — Я мог бы и сам догадаться!

— Мне кажется, мистер Уинстон — ценный и преданный работник, — попробовал зайти с другой стороны Мэтью. — Он давно у вас?

— Восемь лет. А к чему все эти вопросы?

— Только ради моего любопытства.

— Так ради Бога, оставь их при себе! С меня хватит!

Бидвелл оттолкнул кресло и встал, собираясь уходить.

— Пожалуйста, уделите мне еще одну минуту, — попросил Мэтью, тоже вставая. — Клянусь Богом, я не буду к вам больше приставать с вопросами, если вы сейчас ответите только еще на несколько.

— А зачем? Что ты хочешь знать про Эдуарда?

— Не про мистера Уинстона. Про источник.

Бидвелл смотрел на него так, будто не знал, смеяться или плакать.

— Про источник? Ты совсем спятил?

— Про источник, — твердо повторил Мэтью. — Мне бы хотелось знать, как его нашли и когда.

— Нет, ты всерьез? Боже мой, ты действительно всерьез! — Бидвелл собрался было напуститься на Мэтью, но из него будто вышел воздух, прежде чем он начал. — Ты меня достал, — признался он. — Просто утомил.

— Сделайте мне приятное в такое прекрасное утро, — не отставал Мэтью. — Я повторяю свое обещание не изводить вас больше вопросами, если вы мне расскажете, как вы нашли этот источник.

Бидвелл тихо засмеялся и покачал головой:

— Ну ладно. Надо тебе знать, что, помимо утвержденных короной исследователей, есть люди, которые ведут частные розыски по заказу отдельных лиц или компаний. Одного из них я нанял, чтобы найти место для поселка с источником пресной воды не ближе сорока миль от Чарльз-Тауна. Я подчеркнул, что нужен доступ к морю, но не обязательно прямо на берегу. Болото я могу осушить, поэтому наличие такового терпимо. Кроме того, нужен был в изобилии строительный лес и место, которое можно защитить от набегов пиратов и индейцев. Когда найдено было такое место — вот это, — я представил результаты исследований и свои планы королевскому двору, а потом ждал два месяца разрешения на покупку этой земли.

— И его легко дали? — спросил Мэтью. — Или кто-нибудь пытался помешать?

— До Чарльз-Тауна дошли известия. Создали коалицию наемных стервятников-юристов, которые налетели и пытались расстроить сделку, но я их уже опередил. Я подмазал стольколадоней, что меня можно было бы назвать масленкой, я даже бесплатно исполнил всю позолоту на яхте администратора колонии, чтобы он там повернул в нужную сторону нужные головы на Темзе.

— Но вы не приезжали смотреть землю до того, как ее купили?

— Нет, я доверял Аронзелу Херну. Тому человеку, которого я нанял. — Бидвелл достал табакерку из кармана сюртука, открыл и шумно втянул щепоть. — Конечно, я видел карту. Она отвечала моим потребностям, и это все, что мне надо было знать.

— А источник?

— Да что источник, парень? — Терпение Бидвелла подходило к концу, как веревка, перетираемая обломком дерева.

— Я знаю, что была составлена карта земель, — пояснил Мэтью, — но источник? Херн делал замеры? Насколько он глубок и откуда течет в него вода?

— Она течет из… не знаю. Откуда-то. — Бидвелл взял вторую понюшку. — Я знаю, что есть в лесах еще ключи. Их видел Соломон Стайлз и пил из них в охотничьих походах. Полагаю, они все соединяются под землей. А насчет глубины… — Он задумался, держа щепоть возле ноздрей. — А вот это странно.

— Что именно?

— Вот такой разговор насчет источника. Помнится, мне еще кто-то задавал подобные вопросы.

Ищейка в Мэтью встрепенулась.

— И кто это был?

— Это… один землемер из города. Где-то через год после того, как мы начали строить. Он составлял карту дороги от Чарльз-Тауна досюда и хотел составить заодно карту Фаунт-Рояла. Помню, его тоже интересовала глубина источника.

— И он делал замеры?

— Да, делал. Его ограбили индейцы невдалеке от наших ворот. Дикари унесли все его инструменты, поэтому я велел Хейзелтону изготовить для него веревку с грузом. И еще для него построили плот, чтобы он в разных местах озера мог замерять глубину.

— Ага, — тихо сказал Мэтью пересохшими губами. — Землемер без инструментов. Вы не знаете, он нашел глубину источника?

— Насколько я помню, в самой глубокой точке что-то около сорока футов.

— И этот землемер приехал один?

— Один. Верхом. Помню, он говорил мне, что оставил дикарей копаться в его мешке и был рад унести собственный скальп. У него еще была бородища, так что они могли и с лица тоже кожу содрать.

— Борода, — сказал Мэтью. — А был он молодой или старый? Высокий или низенький? Худой или толстый?

Бидвелл посмотрел на него тупо:

— У тебя ум мечется, как таракан. Какая, к черту, разница?

— Мне действительно хотелось бы знать, — настаивал Мэтью. — Какого он был роста?

— Ну… выше меня, кажется. Мне только борода запомнилась.

— А какого она была цвета?

— Кажется… темно-каштановая. Может быть, с сединой. — Он нахмурился. — Ты же не думаешь, что я до черточки буду помнить случайного человека, который проезжал здесь четыре года назад? И в чем смысл всех этих дурацких вопросов?

— А где он остановился? — спросил Мэтью, равнодушный к явно разгорающемуся гневу Бидвелла. — Здесь, в доме?

— Я предложил ему комнату. Насколько я помню, он отказался и попросил одолжить ему палатку. Две или три ночи он спал снаружи. Это было в начале сентября, когда достаточно тепло.

— Дайте-ка я угадаю, где стояла палатка, — сказал Мэтью. — Рядом с источником?

— Вполне возможно. И что из того? — Бидвелл склонил голову набок; крошки табака расположились вокруг его ноздрей.

— Я думаю над одной теорией, — сообщил Мэтью.

Бидвелл захихикал. Почти как женский смех — так он был част и высок, и тут же Бидвелл поднес руку ко рту и покраснел.

— Теорией, — сказал он, готовый снова засмеяться. Он так старался сдержать веселье, что у него задрожали челюсти и набитый кукурузными лепешками живот. — Клянусь Богом, у тебя на каждый день есть дежурная теория?

— Смейтесь, если хотите, но скажите мне вот что: на кого работал этот землемер?

— На кого? Минутку… у меня есть теория! — Бидвелл насмешливо выпучил глаза. — Я думаю, он работал на Совет Земель и Плантаций! Есть, как ты знаешь, такой административный орган.

— То есть он вам сказал, что работает на этот Совет?

— Хватит, пацан! — заорал Бидвелл. Шхуна его терпения пропорола брюхо на скалах. — Надоело!

Он обошел Мэтью и вышел из зала. Мэтью тут же побежал за ним.

— Сэр, прошу вас! — сказал он, когда Бидвелл подходил к лестнице. — Это важно! Землемер сказал, как его зовут?

— Тьфу ты! — ответил Бидвелл, начиная подниматься. — Да ты полный псих!

— Фамилия? Вы можете вспомнить, как его звали?

Бидвелл остановился, поняв, что не в силах стряхнуть эту блоху, от которой чертовский зуд. Он оглянулся на Мэтью, и глаза его горели.

— Нет, не могу! Уинстон водил его по городу, так что иди приставай к нему и оставь меня в покое! Честное слово, от тебя сам Сатана мог бы сбежать в монастырь! — Он ткнул пальцем в своего собеседника. — Но этот радостный день ты мне не испортишь, нет, сэр! Солнце, слава Богу, вышло на небо, а как только сгорит проклятая ведьма, мой город снова начнет расти! Так что иди в тюрьму и скажи ей, что Роберт Бидвелл неудач не знал, не знает и не будет знать!

Вдруг кто-то показался наверху лестницы. Первым его, конечно, увидел Мэтью, и его пораженное лицо заставило Бидвелла обернуться.

Вудворд прислонился к стене. Кожа его была того же цвета, что заляпанная кашей полотняная рубашка. Испарина блестела на осунувшемся лице, глаза покраснели и помутнели от боли.

— Магистрат! — воскликнул Бидвелл, взбегая на лестницу, чтобы поддержать его. — Я думал, вы спите!

— Я спал, — ответил он сипло, хотя разговор громче шепота причинял горлу тяжелые страдания. — Но кто может спать… под артиллерийскую дуэль?

— Я прошу прощения, сэр. Ваш клерк снова вызвал у меня приступ дурных манер.

Магистрат посмотрел в глаза Мэтью, и тот сразу понял, что оказалось столь важным, чтобы поднять его с постели.

— Я закончил обдумывание, — сказал Вудворд. — Пойди приготовь бумагу и перо.

— То есть… то есть… — Бидвелл едва сдерживался, — то есть вы приняли решение?

— Иди приготовь, — повторил Вудворд и обратился к Бидвеллу: — Не будете ли вы так добры помочь мне добраться до постели?

Бидвелл готов был подхватить магистрата на руки и отнести, но чувство приличия победило. Мэтью поднялся по лестнице и вместе с хозяином Фаунт-Рояла провел Вудворда по коридору к его комнате. Снова оказавшись в постели, на измазанной кровью подушке, Вудворд сказал:

— Спасибо, мистер Бидвелл. Вы можете удалиться.

— Если вы не возражаете, я хотел бы остаться и услышать приговор.

Бидвелл уже закрыл дверь и занял позицию рядом с кроватью.

— Возражаю, сэр. Пока приговор не прочитан обвиняемому… — Вудворд остановился перевести дыхание, — он является внутренним делом суда. Иначе поступать не подобает.

— Да, но…

— Удалитесь, — сказал Вудворд. — Ваше присутствие задерживает нашу работу. — Он раздраженно глянул на Мэтью, который стоял в ногах кровати. — Перо и бумагу! Живо!

Мэтью отошел к ящику с документами, где лежали также листы чистой бумаги, перо и чернильница.

Бидвелл направился к двери, но перед выходом не мог не попытаться еще раз.

— Скажите мне только одно: не приказать ли вытесать и установить столб?

Вудворд зажмурился от неудовольствия при виде такого отсутствия чувства собственного достоинства. Потом открыл глаза и произнес сухо:

— Сэр… вы можете сопровождать Мэтью при чтении обвиняемой моего приговора. А теперь, пожалуйста… оставьте нас.

— Хорошо, хорошо. Я ухожу.

— И, мистер Бидвелл… пожалуйста, воздержитесь от пребывания в коридоре.

— Мое слово джентльмена. Я буду ждать внизу.

Бидвелл вышел и закрыл дверь.

Вудворд глядел в окно на солнечное веселое утро. День обещается чудесный, подумал он. Такого хорошего утра он не видал в лучшие дни месяца.

— Датируй приговор, — велел он Мэтью, хотя это вряд ли было необходимо.

Мэтью сел на табурет возле кровати, приспособив на коленях ящик с документами как пюпитр для письма. Окунув перо в чернильницу, он написал наверху листа: «Мая семнадцатого числа, года тысяча шестьсот девяносто девятого от Рождества Христова».

— Преамбулу, — подсказал Вудворд. Глаза его смотрели куда-то за пределы этого мира.

Мэтью написал вводную часть. Это ему приходилось столько раз делать в разных обстоятельствах, что он знал правильную формулировку. Потребовалось лишь несколько минут и несколько маканий пера в чернильницу.

«Постановлением достопочтенного королевского магистрата Айзека Темпля Вудворда в сей день в поселении Фаунт-Роял, колония Каролина, относительно обвинения в убийстве и колдовстве, подробности коего изложены ниже, против подсудимой, жительницы указанного поселения, известной под именем Рэйчел Ховарт…»

Мэтью пришлось прерваться из-за судороги в пишущей руке.

— Продолжай, — сказал Вудворд. — Эту работу надо сделать.

У Мэтью во рту будто зола была насыпана. Он снова обмакнул перо и стал писать, на этот раз произнося слова вслух:

— По обвинению в убийстве преподобного Берлтона Гроува я признаю вышеназванную подсудимую…

Он снова остановился, держа занесенное перо, готовое записать решение магистрата. Кожу на лице нестерпимо стянуло, под черепом пылал огонь.

Вдруг Вудворд щелкнул пальцами. Мэтью посмотрел на него вопросительно, а когда магистрат приложил палец к губам и показал на дверь, Мэтью понял, что он хочет сообщить. Он тихо отложил письменные принадлежности и ящик с документами, встал, подошел к двери и внезапно открыл ее.

Бидвелл стоял на одном колене в коридоре, с ужасно занятым видом полируя рукавом правый башмак. Повернув голову, он посмотрел на Мэтью, приподняв брови, будто спрашивая, зачем это клерк так выходит, крадучись.

— Слово джентльмена! — про себя прошипел Вудворд.

— Я думал, вы пошли ждать внизу, — напомнил Мэтью Бидвеллу, который перестал яростно полировать верх ботинка и начал подниматься с пола с видом оскорбленного достоинства.

— А что, я разве говорил, что побегу со всех ног? Я тут заметил пятно на ботинке!

— Пятно на вашей честности, сэр! — сказал Вудворд с таким огнем, который никак не совмещался с его водянистым состоянием.

— Ладно, я пошел! — Бидвелл поднял руку и поправил парик, который слегка съехал в процессе вставания с пола. — Как вы не можете понять, что мне хочется знать? Я же столько ждал!

— Можете подождать еще немного. — Вудворд жестом приказал ему выйти. — Мэтью, закрой дверь.

Мэтью вернулся на место, положил на колени ящик и приготовился писать.

— Прочти снова, — велел Вудворд.

— Сейчас, сэр. — Мэтью набрал в грудь воздуху. — По обвинению в убийстве преподобного Берлтона Гроува я признаю вышеназванную подсудимую…

— Виновной, — донесся шепот. — С оговоркой. Данная оговорка состоит в том, что подсудимая не совершала убийство непосредственно, но вызвала его совершение своими словами, действиями или содействием.

— Сэр! — произнес Мэтью со стучащим сердцем. — Прошу вас! Ведь нет же никаких улик, что…

— Молчать! — Вудворд приподнялся на локтях, лицо его исказилось смесью гнева, досады и боли. — Я не собираюсь больше выслушивать твои особые мнения, ты понял? — Он впился в Мэтью глазами. — Записывай следующее обвинение.

Мэтью мог бы бросить перо и перевернуть чернильницу, но он этого не сделал. Он знал свой долг, согласен он с решением магистрата или нет. Поэтому он проглотил скопившуюся в горле горькую желчь, обмакнул перо — сволочное оружие слепого разрушения — и снова заговорил, повторяя то, что писал:

— По обвинению в убийстве Дэниела Ховарта я признаю вышеназванную подсудимую…

— Виновной, с оговоркой. Той же, что и выше. — Вудворд посмотрел на Мэтью — у него снова рука отказалась записывать. — Я бы хотел сегодня все-таки закончить.

У Мэтью не было другого выбора, как записать приговор. Жар стыда жег ему щеки. Теперь, конечно, он уже знал, каково будет следующее решение.

— По обвинению в колдовстве… я признаю вышеназванную подсудимую…

— Виновной, — быстро сказал Вудворд. Он закрыл глаза, откинул голову на измазанную подушку, с трудом дыша. Мэтью слышал тяжелые хрипы в его легких.

— Запиши преамбулу приговора.

Мэтью писал как в трансе: «Властью, данной мне как магистрату колонии, я настоящим приговариваю вышеназванную подсудимую Рэйчел Ховарт к…»

Он поднял перо от бумаги и ждал.

Вудворд открыл глаза и уставился в потолок. Прошла минута. Слышно было пение птиц на весеннем солнце.

— К сожжению на костре, как предписывает Королевский Закон, — произнес Вудворд. — Приговор подлежит исполнению в понедельник, мая двадцать второго дня, года тысяча шестьсот девяносто девятого от Рождества Христова. — Глаза его повернулись на миг к Мэтью, который не шевельнулся. — Записывай.

И снова он превратился в бесчувственную плоть, приложение к инструменту. На бумаге появились строки.

— Дай сюда. — Вудворд протянул руку и взял документ. Он прищурился, читая его в свете, льющемся из окна, потом удовлетворенно кивнул. — Перо, пожалуйста.

Мэтью хватило присутствия духа — или, точнее, уважения к своей работе — обмакнуть перо в чернильницу и стряхнуть лишнее перед тем, как его передать.

Вудворд подписался полным именем и внизу поставил должность: «Магистрат Колонии». Обычно за этим последовала бы восковая печать, но она пропала в руках негодяя Уилла Шоукомба. Потом магистрат вернул ожидавшему Мэтью перо и бумагу. Все еще двигаясь как в пелене тумана, Мэтью поставил свою подпись под подписью Вудворда и написал должность: «Клерк Магистрата».

И все.

— Можешь прочесть это подсудимой, — сказал Вудворд, стараясь не глядеть в лицо своего клерка, потому что знал, что там увидит. — Возьми с собой Бидвелла, поскольку ему тоже следует это услышать.

Мэтью понял, что нет смысла оттягивать неизбежное. Он медленно встал, с затуманенной все еще головой, и направился к двери.

— Мэтью? — позвал Вудворд. — Не знаю, стоит ли говорить… ты меня считаешь бессердечным и жестоким. — Он запнулся, сглотнул густой гной. — Но вынесен должный приговор. Ведьма должна быть сожжена… ради общего блага.

— Она невиновна, — сумел выговорить Мэтью, не поднимая глаз. — Я не могу сейчас ничего доказать, но я буду продолжать…

— Ты себя обманываешь… и пора уже самообманам исчезнуть.

Мэтью повернулся к магистрату. Глаза его горели холодной яростью.

— Вы неправы, сэр, — сказал он. — Рэйчел не ведьма, а пешка в чужих руках. О да, все условия для сожжения на костре соблюдены, и все в полном соответствии с законом, но будь я проклят, если я позволю, чтобы человек, в невиновности которого я уверен, расстался с жизнью на основании фантазий и показаний с чужих слов!

— Твое дело — прочитать приговор! — просипел Вудворд. — Не более и не менее!

— Я его прочитаю, — кивнул Мэтью. — Потом я глотну рома, чтобы прополоскать рот от этой гадости, но я не сдамся! Если она будет сожжена в понедельник, то у меня есть пять дней, чтобы доказать ее невиновность, и видит Бог, я это сделаю!

У Вудворда был уже готов остужающий ответ, но силы его оставили.

— Делай, что должен делать, — сказал он. — Я не могу ведь… защитить тебя от твоей ночной птицы?

— Единственное, чего я боюсь, — что Рэйчел сожгут раньше, чем я смогу изобличить настоящего убийцу ее мужа и преподобного Гроува. Если выйдет так, я не знаю, как буду дальше жить.

— Господи Иисусе! — Это был почти стон. Вудворд закрыл глаза, чувствуя себя на грани обморока. — Она так сильно тобой владеет… и ты даже не осознаешь этого.

— Она владеет моим доверием, если вы это имеете в виду.

— Она владеет твоей душой. — Глаза Вудворда открылись. В один миг они запали и налились кровью. — Я мечтаю о той минуте, когда мы покинем этот город. Вернемся в Чарльз-Таун… к цивилизации и здравому рассудку. Когда меня вылечат и я снова буду здоров, все это останется позади. И тогда… когда ты снова станешь видеть ясно… ты поймешь, какой опасности избежал.

Мэтью должен был уйти — речь магистрата превратилась в лепет. Он не мог видеть этого человека — такого гордого, величественного и такого правильного — на грани превращения в оглупленного горячкой идиота.

— Я иду, — сказал он, но остановился перед выходом из спальни. Голос его стал мягче: в суровости не было бы смысла. — Вам ничего не нужно?

Вудворд с трудом сделал вдох и выдохнул.

— Я хочу… — начал он, но агонизирующее горло грозило закрыться, и ему пришлось начать снова. — Я хочу… чтобы было как раньше… между нами. До того, как мы приехали в этот ужасный город. Я хочу, чтобы мы вернулись в Чарльз-Таун… и жили дальше, будто этого ничего никогда не было. — Он с надеждой посмотрел на Мэтью. — Хорошо?

Мэтью стоял у окна, глядя на залитый солнцем поселок. Небо голубело, хотя ощущалось, что еще может хлынуть ливень. Он знал, что хочет услышать от него магистрат. Он знал, что ему так будет легче, но это была бы ложь. И он сказал тихо:

— Я бы очень хотел, чтобы это было возможно, сэр. Но мы с вами оба знаем, что это не так. Я смогу быть вашим клерком… я смогу быть под вашей опекой и жить в вашем доме… но я взрослый человек, сэр. Если я откажусь от битвы за правду, когда я ее вижу, что же я буду за человек? Уж конечно, не тот, каким вы меня учили быть. Поэтому… ты меня просишь о том, чего я не в силах тебе дать, Айзек.

Долгое, мучительное молчание. Потом раздался пустой, высохший голос магистрата:

— Оставь меня.

Мэтью вышел, унося ненавистный приговор вниз по лестнице, где ожидал Бидвелл.

Глава 3

— Магистрат вынес свое решение, — сказал Мэтью.

Рэйчел, сидевшая на скамье, завернувшись в грубое одеяние и надвинув на голову капюшон, не шелохнулась, когда Мэтью с Бидвеллом вошли в тюрьму. Сейчас она только кивнула, показывая, что понимает, какой документ сейчас будет прочтен.

— Давай послушаем!

Бидвелл так спешил, что потребовал идти пешком, а не ждать, пока будут готовы лошади и карета, и сейчас грыз удила от нетерпения.

Мэтью встал под люком в крыше, который был открыт. Развернув документ, он стал читать преамбулу спокойным, лишенным эмоций голосом. Бидвелл у него за спиной бегал туда-сюда. Но хозяин Фаунт-Рояла резко остановился, когда Мэтью дошел до фразы, начинавшейся словами: «Я признаю вышеназванную подсудимую виновной».

Раздался увесистый стук — это Бидвелл ударил кулаком по ладони в победном восторге. Мэтью вздрогнул, но внимание его было все обращено на Рэйчел.

— С оговоркой, — продолжал Мэтью. — Подсудимая не совершала убийство непосредственно, но вызвала его совершение своими словами, действиями или содействием.

— Ну да, но это ведь то же самое? — провозгласил ликующий Бидвелл. — С тем же успехом она могла сделать это собственными руками!

Мэтью чистейшим усилием воли сумел продолжать:

— По обвинению в убийстве Дэниела Ховарта я признаю вышеназванную подсудимую виновной, с оговоркой. — При слове «виновной» Рэйчел тихо вскрикнула и опустила голову. — Данная оговорка состоит в том, что подсудимая не совершала убийство непосредственно, но вызвала его совершение своими словами, действиями или содействием.

— Великолепно, великолепно!

Бидвелл радостно хлопнул в ладоши.

Мэтью яростно поглядел на его расплывшуюся физиономию.

— Вы не могли бы себя сдерживать? Здесь не пятицентовый балаган, где нужны возгласы с галереи для идиотов!

Бидвелл лишь расплылся шире.

— Да говори что хочешь! Только продолжай читать этот благословенный приговор!

Работа Мэтью — столько раз выполненная по повелению магистрата перед преступниками обычными и экстраординарными — превратилась в испытание выдержки. Он должен был читать дальше.

— По обвинению в колдовстве, — читал он Рэйчел, — я признаю вышеназванную подсудимую… — Тут ему почти наглухо сдавило горло, но страшное слово должно было быть произнесено, — виновной.

— О радостное слово! — чуть не крикнул Бидвелл.

Рэйчел не издала ни звука, только подняла дрожащую руку, будто то слово, которое неминуемо должно быть сказано, обрушится физическим ударом.

— Властью, данной мне как магистрату колонии, — читал Мэтью, — я настоящим приговариваю вышеназванную подсудимую Рэйчел Ховарт к сожжению на костре, как предписывает Королевский Закон. Приговор подлежит исполнению в понедельник, мая двадцать второго дня, года тысяча шестьсот девяносто девятого от Рождества Христова.

Закончив ненавистную работу, Мэтью уронил руку с документом.

— Часы твои сочтены! — сказал стоящий у него за спиной Бидвелл. — Пусть твой хозяин спалил сегодня школу, мы отстроим ее!

— Мне кажется, вам следует удалиться, — сказал Мэтью, слишком опустошенный, чтобы повысить голос.

— И ты пойдешь к своей награде на том свете, зная, что все твои попытки уничтожить мой город пропали зря! — бушевал Бидвелл. — Когда ты сдохнешь, Фаунт-Роял поднимется снова в силе и славе!

На эти язвительные комментарии Рэйчел не ответила, если вообще услышала их сквозь пелену обрушившегося на нее несчастья.

Но Бидвелл еще не закончил.

— Воистину это день, данный Богом! — Он не смог сдержаться: протянул руку и хлопнул Мэтью по спине. — Вы отличную работу сделали с магистратом! И превосходный приговор! А теперь… я должен бежать распорядиться насчет приготовлений! Чтобы вырезали столб, и, клянусь кровью Христовой, это будет лучший столб из всех, у которых была сожжена любая чертова ведьма! — Он бросил сквозь решетку гневный взгляд на Рэйчел. — Пусть твой хозяин всех своих демонов с цепи спустит на нас, чтобы вредить нам отныне и до утра понедельника, но мы это вытерпим! В этом, ведьма, можешь не сомневаться! И скажи своему чернохренному псу, что Роберт Бидвелл не знал в своей жизни неудач, и Фаунт-Роял не станет исключением! Слышишь? — Он уже обращался не к Рэйчел, а озирал тюрьму, и голос звучал надменно и громогласно, будто посылая предупреждение ушам самого Дьявола. — Мы будем жить здесь и процветать, какие бы мерзости ты ни напустил на нас!

Кончив хлопать крыльями, Бидвелл направился к выходу, но остановился, заметив, что Мэтью за ним не пошел.

— Пошли! Прочитаешь приговор на улицах!

— Я подчиняюсь приказам магистрата, сэр. Если он потребует, чтобы я прочел это публично, я так и сделаю, но не раньше, чем он прикажет.

— Нет у меня ни времени, ни настроения с тобой пререкаться! — Тут губы Бидвелла скривились в мерзкой усмешке. — А-а! Да, понимаю, чего ты тут забыл! Собираешься ее утешать! Видел бы Вудворд эту душещипательную сцену, она бы его еще на два шага к могиле подтолкнула!

Первым побуждением Мэтью было подойти и дать по роже так, чтобы то, что у этого типа вместо мозгов, из ушей брызнуло. Но весьма вероятная последующая дуэль ничего не дала бы, кроме работы могильщику да еще перевранного на табличке имени. Поэтому он сдержался и только бросил на Бидвелла кинжальный взгляд.

Бидвелл заржал, и это было как дуновение мехов на сдерживаемый Мэтью жар.

— Нежная и трогательная минутка между ведьмой и ее последним завоеванием! Клянусь, лучше бы тебе было полежать на коленях миссис Неттльз! Но делай что хочешь! — Следующая колкость была адресована Рэйчел: — Демоны, старики или младенцы в джунглях — тебе безразличен вкус, кого ты сосешь! Ладно, порадуйся напоследок, потому что в ближайший понедельник ты дорого за все заплатишь!

Он повернулся и совершил свой выход, подобно надменной птице, синева которой была цветом его костюма.

Когда же Бидвелл ушел, Мэтью понял, что слова — слишком слабое средство, чтобы передать его скорбь. Он свернул документ, поскольку его надлежало официально зарегистрировать в Чарльз-Тауне.

Рэйчел заговорила, не открывая лица.

— Вы сделали все, что могли. И за это я вам благодарна.

Голос ее, хотя слабый и безжизненный, был полон достоинства.

— Послушайте! — Мэтью шагнул вперед и взялся за прут решетки. — До понедельника еще…

— Уже близко, — перебила она.

— И все же время есть. Пусть магистрат вынес приговор, но я не прекращу свое расследование.

— Можете с тем же успехом и прекратить. — Она встала и откинула с лица капюшон. — Дело кончено, согласны вы с этим или нет.

— А я не согласен! — выкрикнул он. — И никогда не соглашусь! — Мэтью захлопнул рот, устыженный тем, что вышел из себя. Он уставился на грязный пол, подыскивая какое-то подобие членораздельного ответа. — Согласиться с подобным… это значило бы принять его, что для меня невозможно. Я никогда, никогда, сколько живу, не приму такого… такой неправильной казни невинной жертвы.

— Мэтью? — тихо позвала она, и он поглядел на нее. Они секунду смотрели друг на друга. Рэйчел подошла ближе, но остановилась, прилично не дойдя до решетки. — Живи дальше, — сказала она.

Он не нашел ответа.

— Я уже мертва, — сказала она. — Мертва. Когда в понедельник меня поведут сжигать, тело еще будет здесь, чтобы питать пламя… но той женщины, которой я была до того, как убили Дэниела, давно уже нет. С тех пор, как меня привели в эту тюрьму, меня не стало. В какой-то момент у меня была надежда, но сейчас я вряд ли вспомню, что это за чувство.

— Вы не должны оставлять надежду, — настойчиво сказал Мэтью. — Пока есть день, есть…

— Хватит, — сказала она твердо. — Пожалуйста, прекратите. Вы думаете, что поступаете правильно, ободряя мой дух… но это не так. Пришло время принимать реальность и отбросить эти… фантазии, будто меня можно спасти. Тот, кто совершил эти убийства, слишком умен, Мэтью. Слишком… демоничен. Против такой силы у меня нет надежды, и я не хочу притворяться, будто она есть. Притворство не поможет мне подготовиться к костру, а это сейчас — мой высший долг.

— Мне вот-вот что-то станет ясно, — ответил Мэтью. — Что-то важное, хотя я еще не знаю, как это связано с вами. Но я думаю, что связано. Я думаю, что нашел первые пряди той веревочки, что должна привести меня…

— Я вас умоляю, — шепнула она, и только слезы, показавшиеся на глазах, выдавали ее чувства, — умоляю перестать играть с Судьбой. Меня вам не освободить. И спасти мою жизнь вы тоже не сможете. Неужели вы не понимаете, что дошли до конца?

— До конца я еще не дошел! Я вам говорю, я нашел…

— Вы нашли что-то такое, что может что-то значить, — перебила Рэйчел. — И после понедельника можете изучать это хоть год, но я не могу больше желать свободы, Мэтью. Меня ждет костер, и я должна — должна — провести это время в молитве и приготовлении. — Она глянула на солнечные лучи, льющиеся сквозь отдушину в крыше, на безоблачное синее небо над ней. — Когда за мной придут, я… я буду бояться, но я не могу показать им страх. Ни Грину, ни Пейну… и особенно Бидвеллу. Я не могу позволить себе заплакать, закричать или забиться в судорогах. Я не хочу, чтобы они потом у Ван-Ганди хвастались, как меня сломали. Будут пить, хохотать и вспоминать, как я просила пощады под конец. Если есть Бог в Небесах, он запечатает мне уста в то утро. Пусть они посадили меня в клетку и оголили, измазали грязью и назвали ведьмой… но в визжащее животное им меня не превратить. Даже на костре. — Глаза ее снова встретили взгляд Мэтью. — У меня есть одно желание. Можете вы его исполнить?

— Если это возможно.

— Это возможно. Я хочу, чтобы вы ушли отсюда и не возвращались.

Мэтью не знал, чего ожидать, но эта просьба была такой же болезненной — и внезапной, — как пощечина.

Рэйчел смотрела на него пристально. Когда он не смог ответить, она сказала:

— Это не просто желание, это требование. Я хочу, чтобы этот город вы оставили позади. Как я уже сказала: живите дальше. — И все еще он не мог собрать мысли для ответа. Рэйчел приблизилась еще на два шага и коснулась его руки, сжимавшей прут решетки. — Спасибо, что вы верили в меня. — Ее лицо было совсем рядом. — Спасибо, что слушали. Но все кончено. Пожалуйста, поймите это — и примите.

Мэтью обрел голос, хотя и почти неслышный.

— Как я смогу жить дальше, зная, что была совершена такая несправедливость?

Она едва заметно и криво улыбнулась ему.

— Несправедливости совершаются каждый день. Такова жизнь. Если вы до сих пор не знаете этого, то вы куда хуже понимаете этот мир, чем я думала. — Она вздохнула, и ее рука упала с его руки. — Уходите, Мэтью. Вы сделали все, что могли.

— Нет, еще не сделал.

— Сделали. Если вам нужно, чтобы я освободила вас от ваших воображаемых обязательств по отношению ко мне… то вот. — Рэйчел махнула рукой перед его лицом. — Вы свободны.

— Я не могу просто так уйти, — сказал он.

— У вас нет выбора. — Она снова подняла на него глаза. — Идите, идите. Оставьте меня одну.

Она повернулась и пошла к своей скамье.

— Я не сдамся, — сказал Мэтью. — Пусть сдались вы… но я клянусь, что не сдамся.

Рэйчел села и наклонилась над ведром с водой. Сложив ладонь чашечкой, она поднесла воду ко рту.

— Не сдамся, — повторил он. — Слышите?

Она надвинула капюшон на голову, снова закрыв лицо, и ушла в собственное одиночество.

Мэтью понял, что может стоять здесь сколько хочет, но Рэйчел удалилась в убежище, где только для нее есть место. Он подозревал, что это место воспоминаний — быть может, воспоминаний о лучших временах, — которые не дали ей сойти с ума в долгие часы заключения. Он еще понял с уколом душевной боли, что его общество более не приветствуется. Она не хотела, чтобы ее отвлекали от внутреннего диалога со Смертью.

Действительно, надо было уходить. И все же он задержался, глядя на ее неподвижный силуэт. Может быть, он надеялся, что она еще что-то скажет, но она молчала. Мэтью чуть постоял и повернул к двери. Ни движения, ни звука от Рэйчел. Он попытался снова заговорить, но не знал, что можно сказать. «Прощайте» — единственное вроде бы подходящее слово, но очень не хотелось его произносить. Мэтью вышел под жестокое солнце.

Вскоре до его ноздрей донесся запах обугленного дерева, и он остановился возле почерневших развалин. Вряд ли что-то осталось в них такое, что наводило бы на мысль, будто здесь когда-то была школа. Все четыре стены рухнули, крыша провалилась. Он подумал, не найдется ли среди углей проволочная рукоять от остатков ведра.

Мэтью чуть не рассказал Рэйчел о своих находках прошедшей ночи, но решил не сообщать по той же причине, по которой не стал говорить Бидвеллу: в данный момент секрет лучше всего держать под замком в собственном подвале. Ему нужен был ответ на вопрос, зачем Уинстон тайно привозит греческий огонь из Чарльз-Тауна и с его помощью предает сожжению мечты Бидвелла. И еще ему нужны были от Уинстона подробности — если тот сможет их сообщить — о так называемом землемере, который приезжал в Фаунт-Роял. Поэтому задание сегодняшнего утра было ясным: найти Эдуарда Уинстона.

У первого же встречного — фермера с трубкой, который нес корзину желтого зерна, — он спросил, где находится дом Уинстона, и получил ответ, что это обиталище находится на улице Гармонии — рукой подать до кладбища. Мэтью быстрым шагом припустил к этой цели.

Действительно, дом находился в нескольких шагах от первого ряда могильных табличек. Мэтью отметил, что ставни закрыты, из чего следовало, что Уинстона дома быть не должно. Жилье никак нельзя было назвать просторным, и вряд ли в нем было больше двух или трех комнат. Дом был когда-то выбелен, но со временем известка облезла, оставив клочковатые стены. Мэтью пришло в голову, что этот дом в отличие от особняка Бидвелла и некоторых крепких еще фермерских домов своей запущенностью напоминает хижины невольничьего квартала. Он продолжал идти по дорожке, состоявшей из утоптанного песка и дробленых ракушек, и, дойдя до двери, громко постучал.

Ждать пришлось недолго.

— Кто там? — раздался голос Уинстона — резкий и слегка, похоже, неразборчивый — изнутри дома.

— Мэтью Корбетт. Могу я с вами поговорить?

— Это о чем? — На сей раз в голосе слышались явные усилия скрыть неуравновешенность состояния владельца. — О ведьме?

— Нет, сэр. О землемере, который приезжал в Фаунт-Роял четыре года назад.

Молчание.

— Мистер Бидвелл мне говорил, что вы его сопровождали по городу, — надавил Мэтью. — Я бы хотел знать, что вы о нем можете вспомнить.

— Я… я не помню этого человека. А теперь, если вы меня извините… у меня дела с бухгалтерскими книгами.

Мэтью сомневался, что у Уинстона есть другие дела, кроме как пить и планировать очередной пожар.

— У меня есть информация, относящаяся к Рэйчел Ховарт. Вы не хотели бы взглянуть на решение магистрата? Я только что прочел его ей.

Почти сразу раздался звук отпираемой задвижки. Дверь приоткрылась на несколько дюймов — достаточно, чтобы лучи солнца проникли в дом и упали на осунувшееся небритое лицо Уинстона.

— Решение? — спросил он, прищуриваясь на свет. — Оно у вас с собой?

— Да. — Мэтью показал свернутый документ. — Можно войти?

Уинстон колебался, но Мэтью знал, что кости уже брошены. Дверь открылась так, чтобы Мэтью мог войти, и закрылась у него за спиной.

В маленькой прихожей на плетеном столике горели две свечи. Рядом с ними, перед той скамьей, где сидел недавно Уинстон, стояла приземистая синяя бутыль и деревянная кружка. До этого момента Мэтью думал, что Уинстон — судя по его обычной опрятной внешности и утонченным манерам — воплощение деловой аккуратности, но вдруг его мнение столкнулось с резко противоположной действительностью.

В этой комнате стошнило бы свинью. На полу лежали россыпью рубашки, чулки и брюки, которые Уинстон не дал себе труда подобрать. Запах мокрой и заношенной одежды — в сочетании с запахом тела от некоторых предметов белья — был далеко не привлекателен. Кроме того, пол усеивали скомканные бумажки, рассыпанный табак, осколки глиняной трубки, несколько книг с разорванными переплетами и еще куча всяких вещей, переживших свою полезность, но не направленных в соответствующую мусорную яму. И даже узкий очаг едва не захлебывался золой и мусором. Можно было без особого преувеличения сказать, что вся комната напоминала мусорную яму, и Мэтью содрогнулся при мысли, как может выглядеть спальня. Ведро воняющего серой химиката может оказаться там далеко не самым противным.

Неподалеку стоял стол, который Уинстон принес обратно из тюрьмы. Теперь Мэтью понимал, почему его так тщательно чистили перед тем, как принести туда, — его поверхность представляла собой мешанину смятых и заляпанных чернилами бумаг, догоревших дотла свеч и беспорядочной груды бухгалтерских книг. Даже странно было, что Уинстон способен найти в этом крысином гнезде чистый лист бумаги или непролитую чернильницу. В результате этого короткого, но информативного осмотра Мэтью понял, что все дела Уинстона с Бидвеллом происходили в особняке, поскольку Уинстон не желал открывать состояние своего жилища — а возможно, и своего ума — работодателю.

Сейчас Уинстон наливал себе синей жидкости в кружку. Он был одет в длинную серую ночную рубаху, на которой виднелось множество следов небрежной штопки, а также несколько прожженных дыр, из чего Мэтью понял, что власть этого человека над огнем не распространялась на искры из трубки.

— Так что, — спросил Уинстон, — значит, приговор вынесен? — Он заглотнул порцию своей радости, в которой Мэтью определил сидр или ром. — Давайте расстелите его здесь.

Мэтью расстелил, но держал на документе руку, потому что отвечал за него. Уинстон наклонился и стал читать каллиграфический почерк.

— Что ж, никаких сюрпризов. Значит, ее сожгут в понедельник?

— Да.

— Самое время. Ее надо было отправить на костер еще месяц назад, всем было бы лучше.

Мэтью свернул приговор и с отвращением оглядел обстановку.

— Вы всегда так живете?

Уинстон собирался сделать очередной глоток, но кружка остановилась на полпути.

— Нет, — ответил он язвительно. — Моих слуг отозвали. А обычно у меня здесь ливрейный лакей, горничная и поломойка, которая горшок заодно моет. — Кружка подвинулась ко рту, и Уинстон вытер губы тыльной стороной руки. — Можете идти, Сэр Ваше Преподобие.

Мэтью слегка улыбнулся, но натянуто. «Сэр Ваше Преподобие» — так на жаргоне трущоб назывались человеческие экскременты.

— У вас была долгая ночь, — сказал он.

— Долгая ночь? — поднял брови Уинстон. — В смысле?

— В смысле… долгая ночь. Я полагал, что вы встаете рано, а потому, наверное, работали в предрассветные часы.

— Работал… — Уинстон кивнул. — Да, я всегда работаю. — Он показал на заваленный стол. — Видите? Считаю его денежки. Его пенсы и гинеи да собачьи доллары. Его приход и расход. Вот что я делаю.

— Как-то вы не очень гордитесь своими достижениями для мистера Бидвелла, — сказал Мэтью. — Он ведь весьма полагается на вашу службу?

Уинстон поглядел на Мэтью — покрасневшие глаза насторожились.

— Вы можете идти, — повторил он с более зловещей интонацией.

— Сейчас пойду. Но мистер Бидвелл предложил мне найти вас и спросить про того землемера. Поскольку вы его сопровождали, я надеялся…

— Землемера? Да я его едва помню! — Уинстон снова хватанул из кружки, и на этот раз струйка потекла по его подбородку. — Это когда было? Четыре года назад?

— Или около того.

— Проваливайте! — проворчал Уинстон. — Нет у меня времени на ваши глупости!

Мэтью набрал в грудь воздуху:

— Ошибаетесь. Есть.

— Что? Вы хотите, чтобы я вас вышвырнул?

Мэтью спокойно ответил:

— Мне известно о вашей ночной деятельности.

Рука самого Господа опустилась остановить время и заглушить все звуки.

Мэтью продолжал, пользуясь преимуществом момента:

— Кроме того, у меня одно из тех шести ведер, которые закопали мистер Роулингс со своими спутниками. Поэтому нет смысла сегодня вечером идти их перепрятывать. А седьмое ведро, которое вы унесли с собой, очевидно, где-то в тайнике?

Рука Господа — могучий инструмент. Она превратила Эдуарда Уинстона в истукана с отвисшей челюстью. Еще через несколько секунд кружка выпала из руки Уинстона и стукнулась об пол.

— Я думаю, что убрали в тайник, — сказал Мэтью. — Вы ведь кистью пользовались, чтобы мазать стены домов, которые потом поджигали? Я угадал? Средство должно быть мощное.

Уинстон не шевельнулся, не издал ни звука, вообще почти не дышал. Цвет его лица и темную ткань ночной рубахи нельзя было отличить друг от друга.

Мэтью секунду оглядывал заваленную барахлом комнату, потом заговорил снова.

— Мое предположение таково, — начал он. — В одну из ваших поездок в Чарльз-Таун по поводу поставок, куда вас сопровождал Николас Пейн, к вам обратился некто, пользующийся влиянием. Возможно, мистер Данфорт, владелец судов и причалов, либо кто-то другой, столь же заинтересованный в том, чтобы Фаунт-Роял никогда не вырос таким, каким его рисует честолюбие мистера Бидвелла. Подозреваю, что вы отправили мистера Пейна с каким-то поручением, когда вступали в этот контакт. Он ведь не знает?

Мэтью не ожидал ответа от Уинстона и потому не был разочарован.

— Вряд ли он знает, — продолжал Мэтью. — Я думаю, это интрига ваша, и только ваша. Вы хотели воспользоваться обвинениями против Рэйчел Ховарт и поджечь как можно больше пустых домов, ускоряя тем самым процесс опустения других. Пока что я прав?

Уинстон медленно опустился на скамью все еще с открытым ртом.

— Проблема была в том, что в такую сырую погоду нужно что-то для поджога. — Мэтью пнул брошенную на полу одежду носком башмака. — Ведра химиката приходилось смешивать в Чарльз-Тауне и тайно везти сюда морем. У экипажа было несколько тяжелых рейсов, я полагаю. Но мистер Роулингс должен был иметь выгоду от такого риска. Я склонен думать, что вы от этого риска тоже ее имеете. А может быть, вам обещали должность в Чарльз-Тауне после падения Фаунт-Рояла?

Уинстон приложил руку ко лбу. Глаза его остекленели от потрясения.

— Надо отдать вам должное, вы не унижаете себя отрицанием, — заметил Мэтью. — Но мне все же любопытно. Бидвелл мне сказал, что вы у него работаете восемь лет. Почему же вы переметнулись к его врагам?

Уинстон уже прижимал к лицу обе руки. Дыхание его стало прерывистым, плечи сгорбились.

— Я достаточно видел человеческой природы, чтобы предположить. — Мэтью подошел к заваленному столу и стал перелистывать одну из бухгалтерских книг, продолжая рассуждать вслух. — Вы лучше всякого другого знаете, сколько стоит Бидвелл. Вы видите его богатство без прикрытия, вы видите его планы на будущее и видите… собственное существование, которое, судя по тому, как вы живете, весьма бедно. Так что я склоняюсь к мысли, что все это вертится вокруг вашей очевидной нищеты. Что вам обещали — особняк в Чарльз-Тауне? Статую в вашу честь? Что конкретно обещали вам, мистер Уинстон?

Уинстон потянулся дрожащей рукой к синей бутылке, поднес ее ко рту и как следует глотнул для храбрости. Опустив бутылку, он сморгнул слезы и сказал:

— Деньги.

— Существенно больше, чем платил вам Бидвелл?

— Больше, чем… я мог бы заработать за две жизни. — Он снова всерьез приложился к бутылке. — Где вам знать, что это такое — на него работать. Быть рядом с ним… вот таким, как он есть. Он на одни парики тратит каждый год столько, что я мог бы жить на это как принц. А одежда, а еда! Если бы вы знали цифры, вы бы поняли, и вас бы возмутила, как и меня, философия этого человека: ни одного лишнего шиллинга на нужды слуг, но не щадить золота на прихоти хозяина!

— Я не стану его защищать, скажу только, что это право хозяина.

— Ни у кого такого права нет! — с жаром возразил Уинстон. — Я образован, начитан, смею сказать, не бездарен! Но для него я не лучше раба! Даже хуже! В конце концов, Гуду Бидвелл хотя бы скрипку купил!

— Различие в том, что Гуд — раб, а вы — свободный человек. И можете сами выбирать себе работодателя. Хотя… — Мэтью кивнул. — Вы, кажется, так и сделали.

— Ах вы… чистоплюй! — Уинстон повернулся к Мэтью с выражением невероятного отвращения. — Посмотрите на мой дом и посмотрите на его дом! А потом загляните в бухгалтерские книги и увидите, кто управляет его деньгами! Я! Он строит из себя такого безупречного бизнесмена, а на самом деле только и умеет, что запугивать и хвастаться. Мне следовало бы быть партнером в его предприятиях за тот успех, к которому я их приводил! Но его действия показали мне ясно, что Бидвелл берет чужие успехи и выдает их за свои.

Он поднял палец, подчеркивая свои слова:

— А вот провальное предприятие — это дело другое. Неудача — это всегда винакого-то другого… и этот другой должен быть изгнан из его царства. Я уже видел, как это бывает. Когда провалится затея с Фаунт-Роялом — а она провалится, сколько бы домов я ни сжег и сколько бы ни жарилась ведьма на своем костре, — начнется пушечная пальба обвинениями по всем возможным целям. В том числе и по этой. — Он ударил себя кулаком в грудь. — Так что, я должен смирно сидеть у него в передней и ждать мановения его пальчика, пока буду сползать в нищету? Ну нет! И к вашему сведению — можете распорядиться этим как хотите, — не я пошел на контакт. Они вышли на контакт со мной, пока мы с Пейном занимались в Чарльз-Тауне каждый своим поручением. Сперва я отказался… но тогда предложение подсластили домом и местом в Совете Судоходства. А поджигать дома — это была моя идея.

— И весьма умная, — сказал Мэтью. — Вы спрятались за юбками Рэйчел Ховарт и за тенью Дьявола. Вас не волновало, что не меньше трех пожаров были приписаны ей?

— Нет, — ответил Уинстон без колебаний. — Если вы прочтете документ, который у вас в руках, то увидите, что обвинений в поджоге там нет. Она сама слепила кукол, совершала убийства и якшалась с Сатаной. Я просто воспользовался ситуацией к своей выгоде.

— Просто? — повторил Мэтью. — Мне кажется, что простоты в списке ваших качеств нет, мистер Уинстон. Я бы выбрал слово «хладнокровно».

— Если вам так больше нравится, — сказал Уинстон с едкой улыбкой. — От Бидвелла я научился, что с огнем надо бороться огнем, а со льдом — льдом. — Он сощурился. — Ладно. У вас есть ведро. Я полагаю, вы его спрятали? — Он подождал, пока Мэтью кивнул. — Кто еще знает?

— Если вы рассматриваете насилие как решение, я бы посоветовал вам передумать. Есть человек, который знает, но пока что ваш секрет вне опасности.

Уинстон нахмурился:

— То есть как? Вы не собираетесь бежать доносить Бидвеллу?

— Нет. Как вы сами указали, пожары не включены в обвинения против мадам Ховарт. Я охочусь за лисой поумнее — и похладнокровнее — вас.

— Извините за тупость, но о чем вы говорите?

— Ваши чувства к Бидвеллу меня не касаются. И что вы будете делать с этой минуты, также не моя забота. Пока не будет новых поджогов, спешу добавить.

Уинстон испустил вздох облегчения.

— Сэр, — сказал он, — я низко и благодарно кланяюсь вашему милосердию.

— У моего милосердия есть цена. Я хочу узнать про того землемера.

— Про землемера, — повторил Уинстон и потер виски обеими руками. — Я же вам говорю… почти не могу его припомнить. Да и вообще, зачем это вам нужно?

— Мой интерес — мое личное дело. Вы помните, как его звали?

— Нет… Постойте… дайте мне минутку… — Он закрыл глаза, явно стараясь сосредоточиться. — Кажется… Спенсер… Спайсер… что-то в этом роде. — Уинстон открыл глаза.

— У него была борода?

— Да… большая борода. И он ходил в шляпе.

— В треуголке?

— Нет… Такая… с широкими полями, от солнца. Как у фермера или путешественника. И еще… одевался он тоже по-сельски.

— Вы его водили по Фаунт-Роялу. Как по-вашему, сколько времени вы с ним провели?

Уинстон пожал плечами:

— Кажется, почти всю вторую половину дня.

— И не помните его внешности?

— Борода и шляпа, — сказал Уинстон. — Все, что я могу вспомнить.

— Вероятно, это все, что вам полагалось помнить.

Уинстон глянул вопросительно:

— К чему относятся эти слова?

— Они относятся к манипуляциям памятью, — ответил Мэтью. — К тому, в чем моя лиса очень здорово разбирается.

— Если в ваших словах есть смысл, я не в силах его уловить.

— Думаю, у меня достаточно информации. Спасибо, что уделили мне время.

Мэтью двинулся к двери, и Уинстон встал.

— Послушайте! — заговорил он с ноткой настоятельности. — Если бы вы были на моем месте… что бы вы сделали? Остались бы здесь и ждали конца или перебрались в Чарльз-Таун, пытаясь спасти свое будущее, насколько возможно?

— Трудный вопрос, — сказал Мэтью после краткого размышления. — Я бы согласился, что настоящее ваше опасно, и, поскольку у вас к Бидвеллу ни любви, ни верности, вы можете попытать счастья в другом месте. Однако… какой бы собакой вы ни считали Бидвелла, ваши хозяева в Чарльз-Тауне, вероятно, псы той же породы. Вы сами это могли понять по той жадности, с которой они сожрали вашу душу. Так что… бросьте монету — и удачи вам.

Мэтью повернулся спиной и оставил одинокого и заброшенного Эдуарда Уинстона посреди устроенного им самим хаоса.

Глава 4

Все еще мрачно размышляя о предательстве Уинстона, Мэтью поднимался по лестнице взглянуть на магистрата, когда чуть не столкнулся с миссис Неттльз, которая спускалась с подносом, где стояла миска каши.

— Как он? — спросил Мэтью.

— Не очень, — ответила она, понизив голос. — Ему даже эту кашицу глотать трудновато.

Мэтью мрачно кивнул.

— Что-то я сомневаюсь, чтобы ему была польза от этих кровопусканий.

— А я видала, как они творят чудеса. Отравленную кровь надо выпускать.

— Надеюсь, вы правы. Но не уверен, что такая кровопотеря не подстегивает его болезнь.

Он стал обходить миссис Неттльз, что было опасным маневром из-за ее внушительных размеров и отсутствия на лестнице перил.

— Одну минутку, сэр! — сказала вдруг она. — К вам посетитель.

— Посетитель? Кто?

— Ребенок, — ответила она. — Вайолет Адамс. Она ждет вас в библиотеке.

— Вот как?

Мэтью тут же спустился обратно и пошел в библиотеку. Его внезапное появление испугало девочку, которая стояла возле открытого окна, изучая шахматного слона, взятого с доски. Она вздрогнула и попятилась, как загнанная в угол лань.

— Прости, — сказал Мэтью успокаивающим тоном. Он протянул открытую ладонь в знак отсутствия угрозы, другой рукой держа свернутый приговор. — Мне следовало объявить о своем приходе.

Она только таращилась на него, напрягшись, будто готовая броситься к двери или выпрыгнуть в окно. На этот раз она не была прилизана, как к выступлению в суде. Светло-каштановые волосы свободно лежали на плечах и явно просили мытья, клетчатый красно-коричневый наряд был в заплатах, а ботинки почти сносились.

— Ты меня ждала? — спросил Мэтью. Она кивнула. — Я полагаю, это не отец с матерью поручили тебе сюда прийти?

— Нет, сэр, — ответила она. — Они послали меня за водой.

Мэтью посмотрел вниз и увидел на полу два пустых ведра.

— Понимаю. Но ты решила сперва зайти сюда?

— Да, сэр.

— По какой причине?

Вайолет аккуратно поставила шахматную фигурку на место.

— Что это такое, сэр? Игрушки?

— Это называется «шахматы». Эти фигурки по-разному ходят по доске.

— А-а! — На девочку это произвело впечатление. — Как камешки, только в них на земле играют.

— Да, я думаю.

— Красивые, — сказала девочка. — Их мистер Бидвелл сам вырезал?

— Сомневаюсь.

Она продолжала смотреть на доску. Снова появилось подергивание верхней губы.

— Сегодня ночью, — сказала она, — ко мне в кровать залезла крыса.

Мэтью не очень понимал, что можно ответить на сообщение о таком факте, и потому промолчал.

— Она запуталась в постели, — продолжала девочка. — И не могла выбраться, и я чувствовала, как она дергается у меня в ногах. Я тоже не могла вылезти. Мы обе хотели выбраться. Тут пришел батюшка, а я боялась, что она меня укусит, и я кричала. Батюшка ее схватил через простыню и стукнул подсвечником, и тогда матушка стала кричать, потому что всюду была кровь и простыня погибла.

— Очень тебе сочувствую, — сказал Мэтью. — Очень травматичное событие.

«Особенно для девочки столь чувствительной», — мог бы он добавить.

— Трав… как дальше, сэр?

— Травматичное. Это значит, что было страшно.

— Да, сэр. — Она кивнула и на этот раз взяла с доски пешку и стала ее рассматривать в солнечном свете. — Только от этого… уже под утро я стала кое-что вспоминать. Про голос того человека, который пел в доме Гамильтонов.

Сердце Мэтью вдруг подскочило к горлу.

— Вспоминать — что?

— Чей это был голос. — Она поставила пешку и подняла глаза на Мэтью: — Все как в тумане… и когда я про это думаю, у меня голова болит и страшно делается, но… я вспомнила, что он пел.

Она набрала воздуху в грудь и запела тихо, приятным и чистым голосом:

— Выходите, выходите, выходите, детки. Выходите, выходите, кушайте конфетки…

— Крысолов, — произнес Мэтью. У него в уме зазвучал голос Линча, напевающий ту же жуткую песенку во время крысиной бойни в тюрьме.

— Да, сэр. Это голос мистера Линча я слышала из задней комнаты.

Мэтью внимательно посмотрел в глаза девочки:

— Скажи мне вот что, Вайолет: как ты узнала, что это голос Линча? Ты эту песенку раньше слышала?

— Однажды он пришел перебить гнездо крыс, которое нашел батюшка. Они все такие большие были, черные, как ночь. Мистер Линч пришел и принес свои зелья и острогу, и это он так пел, ожидая, пока крысы опьянеют.

— Ты кому-нибудь это рассказывала? Отцу или матери?

— Нет, сэр. Они не любят, чтобы я про это говорила.

— Тогда не говори им, что приходила сюда ко мне.

— Нет, сэр, я не посмею сказать. Меня бы за это ужасно выпороли.

— Значит, тебе надо набрать воды и идти домой. Только еще одно: когда ты вошла в дом Гамильтонов, ты там никакого запаха не почуяла? Такого очень неприятного запаха? — Он вспомнил разлагающийся труп. — И ты там собаку не видела или не слышала?

Вайолет покачала головой:

— Нет, сэр. А что?

— Да вот… — Мэтью нагнулся и поменял на шахматной доске местами королевских коня и слона. — Если бы тебе нужно было описать эту доску и фигуры кому-нибудь, кто их не видел, как бы ты это сделала?

Она пожала плечами:

— Сказала бы… деревянная доска со светлыми и темными квадратами, и на ней фигурки расставлены.

— А ты бы могла сказать, что они готовы для игры?

— Не знаю, сэр. Я бы сказала… готовы, но я же не знаю подробностей этой игры.

— Да, ты права. — Он улыбнулся слегка. — А в подробностях-то вся разница. Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты пришла и рассказала мне, что помнишь. Я знаю, что тебе это было очень трудно.

— Да, сэр. Но матушка говорит, что, когда ведьму сожгут, у меня голова больше не будет болеть. — Она подняла свои ведра. — А могу я у вас спросить, сэр?

— Можешь.

— Почему, как вы думаете, мистер Линч был в той задней комнате и вот так пел?

— Не знаю, — ответил он.

— Я об этом все утро думала. — Она отвернулась к окну, золотое солнце окрасило ее лицо. — У меня от этого так болела голова, что я чуть не плакала, но было такое чувство, что я должна об этом думать. — Вайолет замолчала на миг, однако по положению ее подбородка Мэтью понял, что она пришла к важному выводу. — Я думаю… что мистер Линч в дружбе с Сатаной. Вот что я думаю.

— Вполне возможно, что ты права. Ты не знаешь, где я могу найти мистера Линча?

Она встревожилась.

— Вы хотите рассказать ему?

— Нет. Это я обещаю. Просто я хотел бы знать, где он живет.

Ей не хотелось говорить, но она понимала, что он все равно это выяснит.

— В конце улицы Трудолюбия. Его дом — самый последний.

— Спасибо.

— Я только не знаю, правильно ли будет туда идти, — сказала она, хмурясь. — Я хочу сказать… если мистер Линч — друг Дьявола, разве его не надо за это призвать к ответу?

— Его призовут к ответу, — сказал Мэтью. — В этом можешь не сомневаться. — Он тронул ее за плечо. — Ты правильно сделала, что пришла. Теперь иди, Вайолет, иди за водой.

— Да, сэр.

Вайолет вышла из библиотеки, волоча за собой ведра, и через минуту Мэтью увидел в окно, как она идет к источнику. Затем он поспешил наверх к магистрату, хотя в мозгу его пылали полученные сведения.

Вудворд снова заснул, что, наверное, было к лучшему. Лицо магистрата искрилось потом, а подойдя к кровати, Мэтью ощутил идущий от него жар, еще не коснувшись пальцами горячего лба.

Магистрат зашевелился. Рот его открылся, но глаза остались зажмуренными.

— Больно, — сказал он тем же измученным шепотом. — Энн… ему больно…

Мэтью убрал руку. Кончики пальцев будто обожгло горном. Мэтью положил свернутый приговор на комод и взял коробку, содержавшую остальные судебные документы, чтобы продолжить их чтение. Но сейчас, подумал он, есть еще и другая работа. Он пошел к себе, положил ящик с документами рядом с кроватью, плеснул в лицо воды из тазика для бритья, чтобы освежить увядшую энергию, и снова вышел.

День стал воистину великолепен. С ярко-синего безоблачного неба сияло по-настоящему теплое солнце. Легкий бриз задувал с запада, и в нем ощущалось благоухание дикой жимолости, сосновой смолы и сочный аромат плодородной почвы. Можно было бы посидеть на берегу источника, наслаждаясь теплом, как уже делали некоторые жители, но у Мэтью была работа, не оставлявшая времени на простые удовольствия.

Шагая вдоль улицы Трудолюбия — которую он уже начал отлично узнавать, — Мэтью прошел мимо стана Исхода Иерусалима. На самом деле раскаты громовой проповеди Иерусалима он услышал еще до того, как поравнялся с его стоянкой, и поразился, что ласковый бриз не превратился в жаркую зловонную бурю в этой части Фаунт-Рояла. Сестра Иерусалима — Мэтью не знал, понимает проповедник под этим словом кровное родство или нечестивое покровительство, — стирала одежду в лохани рядом с фургоном, а юный племянник — тут уж лучше воздержаться даже от мысленных комментариев — лежал на лоскутном одеяле в тени неподалеку, отрывая лепестки желтого цветка и лениво их разбрасывая. Однако сам облаченный в черное мастер церемоний трудился в поте лица. Стоя на перевернутом корыте, он ораторствовал и жестикулировал перед мрачной публикой, состоявшей из двух мужчин и женщины.

Мэтью смотрел прямо перед собой, надеясь стать невидимым, когда проскакивал мимо взгляда Иерусалима, но знал, что это не получится.

— А! — раздался расколовший небо крик. — Се шествует грешник! Вон он! Зрите все! Зрите, как крадется он, яко тать в нощи при свете дня Божьего!

То, что Иерусалим назвал «крадется», Мэтью назвал бы «прибавил шагу». Он не посмел остановиться и ответить на выпад Иерусалима, потому что тогда он превратил бы этого лжесвятого идиота в котлету. А потому продолжал идти прямо, хотя Иерусалим кричал такое, от чего у Мэтью кровь закипела:

— Да, зрите его, и будете вы зреть того, кто есть гордость ложа блудницы-ворожеи! Разве не все вы ведаете его гнусную истину? Да, она ясна, как писание Божие на душе мужа праведного! Сей грешник посмел ударить меня — ударить, говорю я, — защищая погибельную чародейку, кою столь жаждал защитить! И не только защитить! Стадо Господне, коль ведало бы ты грезы нечестивые грешного ума сего о темной жене, ты бы на колени пало в безумии! Ибо жаждет он плоть ея сжимать руками своими, открыть уста ея для своих потребностей мерзких, каждое отверстие плоти ея дабы восприняло богохульные члены похоти его козлиной! И се, шествует он, ослепленный грехом зверь, крадется подале от мира Божьего, дабы не сожгло светом очи его и не заставило увидеть путь погибельный, по коему столь поспешает он шествовать!

Единственный путь, по коему Мэтью поспешал шествовать, был путь прочь от Исхода Иерусалима. С радостью оставив вопли проповедника за спиной, он подумал, что стадо Господне наверняка расстанется с очередной парой монеток, чтобы услышать еще что-нибудь на тему отверстий плоти, богохульных членов и похоти козлиной — для чего скорее всего оно и собралось здесь. Мэтью должен был признать, что Иерусалим умеет рисовать возбуждающие картинки. Но пока что — до тех пор, пока ему, к собственному ужасу, не придется возвращаться той же дорогой, — внимание Мэтью будет сосредоточено на поиске обиталища крысолова.

Он миновал пустой дом Гамильтонов и обитаемый дом Вайолет и пошел по широкому задушенному сорняками полю, изгородь которого уже не подлежала ремонту. Далее мимо места, где пытались вырастить яблоневый сад — карликовые скрученные деревья будто взывали к милосердию топора. На той стороне улицы Трудолюбия опадали в предсмертной муке хилые деревца, и только отдельные листья еще держались, усыпанные коричневыми и охряными язвами. Хоть в этой части Фаунт-Рояла тоже сияло солнце, о радостном пробуждении природы говорить не приходилось.

Мэтью заметил, что сады Бидвелла сильно пострадали во время долгого периода бурь. Скудную песчаную почву смыло дождями так, что у некоторых деревьев корней было видно больше, чем ветвей, а те ветви, что остались, пожухли и деформировались в жалкой попытке дотянуться до солнечного света. Там и тут торчали какие-то узловатые штуки, но скорее это была зеленая плесень, нежели съедобные плоды. Эта выставка погибшего сельского хозяйства тянулась и тянулась, как предвидение жатвы Ада, и Мэтью легко понял, что Бидвелл и горожане могли приписать это опустошение не силам природы, но демоническому намерению.

Продолжая идти мимо этих жалких плантаций, Мэтью подумал над возможностью, что, помимо потопа, этот климат и эта почва неблагоприятны для растений, которые хотел вырастить Бидвелл. Конечно, Бидвелл хотел производить что-то, что принесло бы ему деньги и привлекло внимание метрополии, но может быть так, что, скажем, яблони в этом болотном воздухе обречены. И так же обречены те растения, что стали здесь вот этой зеленой плесенью. Может быть, подходящие для Фаунт-Рояла культуры еще только предстоит посадить, и Бидвеллу помог бы совет профессионального ботаника. Но ботаник потребует приличного гонорара, а если Уинстон прав насчет Бидвелла, насчет сочетания его наглости и распухшей самооценки (сомневаться же в словах Уинстона причин не было), то хозяин Фаунт-Рояла вполне способен себя считать таким же специалистом по выращиванию растений, как и по строительству кораблей.

Вскоре Мэтью дошел до последнего обитаемого дома на улице Трудолюбия, за которым поднималась крепостная стена.

Если крысолов желал жить подальше от людей, то более подходящее для этой цели жилье можно было создать, лишь выкопав нору в земле и закрыв ее земляной крышей. Рядом с этим домом — если его можно было удостоить таким словом — хижина Уинстона казалась ровней особняку Бидвелла. Вокруг разрослись кусты, с которыми никто и не думал бороться, и они почти закрывали дом спереди. Доски обвили ползучие растения, плющу вольготно было на крыше. Четыре окна закрывали некрашеные и сильно выветренные ставни, и Мэтью подумал, что лишь чудом дожди не вбили это строение в землю целиком.

Он прошел к двери по голому двору с непросохшей еще коварной грязью. Возле двери Линч повесил три больших крысиных скелета на кожаных шнурах, будто объявляя о своей профессии миру — то есть той части мира, которая не поленилась бы сюда прийти. Но, может быть, эти три крысы сопротивлялись так отчаянно, что он их захотел повесить как трофей. Подавив отвращение, Мэтью поднял руку и постучал в дверь.

Подождал, но ответа не было. Мэтью постучал еще раз, позвал:

— Мистер Линч? Можно мне с вами поговорить?

Снова никакого ответа. Крысолов ушел куда-то, быть может, ловить своих длиннохвостых деток.

Мэтью отошел немного, высматривая Линча, и мысль возвращаться сюда еще раз ему не понравилась. Можно и подождать, решил он, хотя совершенно непонятно, когда крысолов вернется. Он постучал третий раз, просто для очистки совести, потом положил руку на грубый засов. Остановился, взвешивая, насколько его нравственное чувство позволит войти в чужой дом без приглашения.

Убрав руку, он отступил от двери и стал смотреть на щеколду, упершись руками в бока. Как правильно поступить? Он оглянулся на улицу Трудолюбия, откуда пришел. Ни единой живой души. Конечно, правильным поступком будет уйти и вернуться позже. А необходимым поступком… но это совсем другое дело.

Да только он не знал, хочет ли он входить в дом Линча. Если есть на свете жилье, воняющее дохлыми крысами, то можно не сомневаться — это здесь. И скелеты снаружи тоже не предвещали приятного зрелища внутри. Мэтью снова оглянулся на улицу Трудолюбия. Опять никого. Но если он хочет осмотреть жилище крысолова, то определенно лучшего момента не будет.

Мэтью сделал глубокий вдох. Вломиться в чужой дом — это куда как хуже, чем проникнуть в сарай… или нет? Но Мэтью не собирался сейчас размышлять над тем, велика ли разница.

Он быстро поднял щеколду, чтобы не передумать, и толкнул дверь. Она отошла плавно, на смазанных петлях. И при солнце, осветившем через проем внутренность дома, Мэтью увидел очень странную вещь.

Он остановился на пороге, таращась и ни черта не понимая. Может быть, ему отказали органы чувств, но ни один из них не свидетельствовал о беспорядке. Это открытие завело его внутрь. Он осмотрелся — любопытство проснулось и завладело им полностью.

В доме имелись письменный стол и лежанка, очаг и полка с кухонными принадлежностями. Кресло и рядом с ним стол, на котором стоял фонарь. Около фонаря — полдюжины свечей, завернутых в промасленную бумагу. В ногах лежанки стоял ночной горшок. Две пары грязных башмаков лежали рядышком возле очага, тщательно очищенного от золы. Стоял готовый к работе веник, прислонившись к стене.

И вот это зрелище поразило Мэтью как громом: жилище Линча было образцом аккуратности.

Лежанка застелена туго и без перекосов. На ночном горшке ни пятнышка. Как и на кастрюлях и прочей утвари. На стекле фонаря — ни следов копоти. Пол и стены недавно вымыты, и в доме еще пахнет дегтярным мылом. Мэтью подумал, что с такого пола можно есть, и ни песчинки в рот не попадет. Все было в таком порядке, что Мэтью испугался еще больше, чем хаоса в доме Уинстона, по простой причине: как и Уинстон, крысолов притворяется не тем, кто он есть.

— М-да, — сказал Мэтью, и голос его дрогнул. Он еще раз глянул в сторону города, но, слава Богу, улица Трудолюбия была по-прежнему пуста. Тогда он продолжил осмотр дома, казавшегося помойной ямой снаружи, а внутри — олицетворением… может, лучше всего подойдет слово «контроля над обстановкой»?

Этот контроль доходил до невозможности. Единственным диссонансом были две пары грязных башмаков, и Мэтью подумал, что они входят в рабочую одежду Линча. Решив добавить фунт к пенсу незаконного проникновения, он открыл сундук и нашел в нем одежду — рубашки, бриджи и чулки, все чистые и идеально сложенные.

Возле фонаря и свеч стоял ящичек из слоновой кости. Мэтью открыл его и обнаружил спички и кремень — все спички выровнены в линию, как послушные солдаты. В коробке побольше, занимавшей угол, Мэтью нашел запасы солонины, початки кукурузы, горшок с мукой, бутылку рома и бутылку вина, а также много другой еды. На письменном столе лежала глиняная трубка, аккуратно набитая табаком. Еще имелись чернильница, перо и несколько листов бумаги, готовых для письма. Мэтью выдвинул верхний ящик письменного стола и увидел вторую чернильницу, пачку бумаги, кожаный бумажник и — чудо из чудес — книгу.

Она была тонкой, но сильно зачитанной и достаточно много поездившей, судя по износу и разрывам переплета. Мэтью бережно открыл ее на титульном листе — который грозился расползтись под пальцами — и получил новую загадку.

Хоть и выцветшее, заглавие книги читалось отчетливо: «Жизнь фараона, или О чудесных событиях в Древнем Египте».

Мэтью знал, что египетская культура, известная по приключениям Моисея, описанным в святой Библии, являлась источником колоссального интереса в некотором слое населения Англии и Европы — в основном у тех сливок общества, у которых было время и желание пускаться в теории и дискурсы о том, что собой могла представлять эта таинственная цивилизация. Книга подобного рода могла бы украшать библиотеку Бидвелла — она стояла бы на виду для хвастовства и ни разу не была бы открыта. И совершенно невероятно, чтобы у этого крысолова был интерес к жизни фараона, как угодно заманчиво описанной. Мэтью пролистал бы книгу, чтобы ознакомиться с содержанием, но листы были настолько хрупки, что от дальнейших исследований он предпочел воздержаться. Пока достаточно было знать, что Гвинетт Линч — не тот, за кого он себя выдает.

Но если так… то кто он?

Мэтью закрыл книгу и убедился, что оставил ее в том же точно положении, как она лежала: у него было чувство, что Линч заметит, сдвинься она даже на волосок. Он вынул из ящика бумажник, развернул его и нашел внутри небольшой предмет, обернутый в хлопчатобумажную коричневую ткань и увязанный бечевкой. Интерес Мэтью стал еще острее. Но проблема была не в том, чтобы развязать узел, а в том, чтобы завязать его снова. Стоит ли это времени и сил?

Он решил, что стоит.

Запомнив строение узла, Мэтью развязал его и развернул материю.

Это было ювелирное изделие: круглая золотая брошь, только без булавки. Взяв брошку, Мэтью поднес ее к свету… и уставился в изумлении на пылающий синим сапфир размером с ноготь большого пальца.

Волосы у него на затылке встали дыбом. Он завертел головой, вытаращил глаза, но в дверях никого не было.

Линча — или человека, который называл себя Линчем, — здесь не было. Мэтью оттуда, где стоял, не видел, чтобы кто-нибудь шел в эту сторону. Но он не сомневался, что, если Линч его найдет с этой баснословной драгоценностью в руке, Мэтью проживет не дольше, чем выпотрошенная крыса на окровавленной остроге.

Пора идти. Уносить ноги, пока можно.

Только первым делом снова завернуть брошь, положить ее обратно в бумажник и вернуть бумажник туда — в точности туда! — где он лежал. Руки Мэтью дрожали, потому что точность — дама требовательная. Уложив бумажник должным образом, Мэтью задвинул ящик и отступил, вытирая влажные ладони о штанины.

Хотелось бы посмотреть и другие ящики, а еще — заглянуть под лежанку Линча и осмотреть дом в целом, но это значило бы дразнить Судьбу. Мэтью отступил к двери и готов был закрыть ее за собой, как вдруг с ужасом заметил, что размазал по чистейшему полу слякоть со двора.

Он нагнулся, попытался собрать кусочки грязи рукой. Отчасти получилось, но след все равно остался. Не приходилось сомневаться: Линч узнает, что в его жилище побывал посторонний.

Вдалеке зазвонил колокол. Мэтью, все еще пытаясь с помощью слюны и усердия убрать следы своего присутствия, понял, что это дозорный на башне сигнализирует о чьем-то прибытии. Все, что мог, он уже сделал. А немного грязи на полу — сущая ерунда по сравнению с кровью и внутренностями, которые измажут пол, если Линч его застукает. Мэтью встал, вышел, затворил дверь и опустил щеколду.

Пока он шел обратно по улице Трудолюбия, сигнальный колокол стих. Очевидно, прибывшему было дозволено войти в Фаунт-Роял. Не может ли это быть врач, который предпочитает лекарства кровопусканиям?

Солнце грело лицо, ветерок мягко обдувал спину. Но Мэтью этого не чувствовал, будто шагал по дороге более темной и холодной. Сапфир в броши должен был стоить небольшое состояние, так зачем же Линч зарабатывает крысобойством? И зачем такие усилия, чтобы скрыть свою истинную природу, предпочитающую порядок и контроль, за маской грязи? У Мэтью создалось впечатление, что Линч нарочно придал дому вид полнейшей развалины снаружи и даже затратил на это силы и время.

Яма обмана оказалась глубже, чем он ожидал. Но какое все это имеет отношение к Рэйчел? Линч явно был ученым и умным человеком, который умеет писать пером и читать книги по теоретическим вопросам. Кроме того, у него отличное финансовое положение, если судить по сапфировой броши. За каким чертом ему нужно играть роль такого грязного оборванца?

И еще надо было подумать насчет пения. Входила Вайолет в дом Гамильтонов или нет? Если да, почему она не заметила неприятного запаха мертвой собаки? А если нет, то что за непонятная сила заставила ее думать, будто она там была? Нет-нет, это даже дисциплинированный ум Мэтью сбивало с толку. Самое тревожное насчет предполагаемого вхождения Вайолет в дом было то, что она увидела там белокурого дьяволенка и запомнила шесть золотых пуговиц на плаще Сатаны. Эти детали совпадали с изобличающими показаниями Гаррика и Бакнера. Но при чем здесь пение крысолова в темной комнате, где Мэтью обнаружил суку со щенятами? Можно решить, что Вайолет оно почудилось, но тогда нельзя ли заключить, что она вообразила и все происшествие? Да, но она не могла бы вообразить себе детали, уже сообщенные Гарриком и Бакнером!

Итак. Если Вайолет действительно входила в дом, зачем там в темноте пел крысолов? А если она не входила в дом, почему тогда — и как это выходит — она столь твердо верит, что входила, и откуда эти подробности насчет белокурого дьяволенка и шести золотых пуговиц?

Он так усердно задумался над этими вопросами, что забыл собраться, проходя вновь мимо Исхода Иерусалима, однако оказалось, что язык проповедника перестал уже слюняво облизывать всяческие отверстия. И действительно, Иерусалим, его аудитория из трех человек, так называемая сестра и так называемый племянник куда-то удалились, и их нигде не было видно. Вскоре Мэтью понял, что на улице Гармонии происходит какая-то суматоха. По ней ехали четыре крытых фургона, сопровождаемые толпой из пятнадцати жителей. Тощий седобородый мужчина в зеленой треуголке сидел на козлах первого из них и был занят разговором с Бидвеллом. Мэтью также увидел Уинстона, стоящего за спиной хозяина. Этот тип даже дал себе труд побриться и переодеться в чистое, чтобы выглядеть приличнее, и сейчас разговаривал с молодым светловолосым парнем, спутником возницы фургона.

Мэтью подошел к ближайшему фермеру.

— Не скажете, что это такое?

— Балаганщики приехали, — ответил фермер, у которого было во рту зуба три, не больше.

— Балаганщики? В смысле — артисты?

— Ага. Каждый год приезжают и представление дают. Только их раньше середины лета не ждали.

Мэтью восхитило упорство бродячих актеров — преодолеть костоломную дорогу от Чарльз-Тауна досюда. Он вспомнил книгу английских пьес в библиотеке Бидвелла и понял, что это Бидвелл организовал ежегодные гастроли — летний фестиваль, так сказать, — для жителей своего города.

— Теперь весело будет! — сказал фермер, улыбаясь щербатым ртом. — Утром ведьмин костер, вечером — представление!

Мэтью не ответил. Он смотрел на седобородого, который, похоже, был главным в труппе, а сейчас спрашивал у Бидвелла то ли направление, то ли указаний. Хозяин Фаунт-Рояла минуту посовещался с Уинстоном, который, судя по манерам, был не более чем верным слугой. Закончив конференцию, Бидвелл снова обратился к бородатому и показал рукой на запад по улице Трудолюбия. Мэтью понял, что Бидвелл, очевидно, показывает ему, где актеры могут встать лагерем. Он был бы согласен прилично уплатить за право подслушать мысли Исхода Иерусалима, когда тот узнает, что его соседями станут комедианты. Впрочем, Иерусалим мог бы заработать еще пару монет, давая им уроки актерского мастерства.

Мэтью пошел дальше, избегая контакта с Бидвеллом и сопровождающим его мерзавцем. Он ненадолго остановился у источника, глядя на бегающие по поверхности солнечные блики. Ему пришло в голову пойти в тюрьму повидать Рэйчел. На самом деле это была настоятельная потребность — ее увидеть, но серьезным усилием воли Мэтью сумел отказаться от этого намерения. Она ясно дала понять, что его присутствие нежелательно, и, как бы это ни было ему больно, против ее желания он не пойдет.

Мэтью вернулся в дом, нашел миссис Неттльз и спросил, нельзя ли ему позавтракать. Быстро подзаправившись кукурузной похлебкой и хлебом с маслом, он поднялся к себе и уселся в кресло у открытого окна — подумать над своими находками и закончить чтение документов.

Читая ответы на свои вопросы, он не мог избавиться от ощущения, что разгадка где-то рядом. Он лишь смутно слышал пение птиц и ощущал тепло солнышка, поскольку все его внимание было сосредоточено на этих самых ответах. Что-то здесь должно быть — что-то мелкое, что он просмотрел, и это может оказаться ключом к доказательству невиновности Рэйчел. Однако его отвлекали от чтения две вещи: первая — колокольный звон и вопли глашатая, читающего приговор магистрата даже в невольничьих кварталах, и вторая — стук топора, обтесывающего бревно в лесу за особняком и приливным болотом.

Мэтью дошел до конца документов. И не нашел ничего. Он понял, что гоняется за тенью, которой может и не быть, и, чтобы ее найти — если это вообще возможно, — он должен сосредоточиться на чтении между строк. Усталой рукой он потер лоб и начал читать сначала.

Глава 5

По всему Фаунт-Роялу горели фонари, с неба светили звезды.

Айзек Вудворд обитал в царстве, лежащем где-то между сумерками и Тартаром. Боль распухшего горла захватила теперь каждый нерв, каждую жилку, и каждый вдох казался вызовом воле самого Бога. Тело магистрата взмокло от пота и горело лихорадкой. Сон падал на него тяжелым саваном, унося в блаженное бесчувствие, но даже когда он бодрствовал, зрение туманилось, как свеча за закопченным стеклом. Однако вопреки всей этой муке самое худшее было то, что он отчетливо сознавал свое состояние. Разрушение тела еще не затронуло ум, и потому магистрат понимал, насколько опасно близко он от края могилы.

— Помогите мне его перевернуть, — попросил доктор Шилдс Мэтью и миссис Неттльз.

Мэтью, с лицом, бледнеющим в свете двойного канделябра с закрепленным зеркальцем, подозрительно спросил:

— А что вы собираетесь делать?

Доктор Шилдс поправил сползающие с переносицы очки.

— Больная кровь скопилась в теле, — ответил он. — Ее надо помешать. Вытащить из стоячих прудов, если хотите.

— Помешать? Чем? Еще кровопусканием?

— Нет. Я думаю, что на данный момент ланцет свои функции выполнил.

— Тогда как? — настойчиво спросил Мэтью.

— Миссис Неттльз, — холодно спросил доктор, — вы мне не поможете?

— Да, сэр.

Она взяла Вудворда за руку и за ногу с одной стороны, а Шилдс — с другой.

— Вот так, хорошо. Теперь поворачивайте его ко мне, — объяснил Шилдс. — Магистрат, вы можете нам помочь?

— Я постараюсь, — прошептал Вудворд.

Совместными действиями доктор и миссис Неттльз перевернули Вудворда на живот. Мэтью терзался сомнениями, помогать или нет, потому что боялся того, что там решил сделать доктор Шилдс. В процессе переворачивания магистрат один раз застонал, но в остальном перенес боль и недостойность своего состояния как полагается джентльмену.

— Отлично. — Доктор Шилдс посмотрел на миссис Неттльз, стоявшую по ту сторону кровати. — Мне придется задрать ему рубашку, потому что спина должна быть обнажена.

— Что это за процедура? — спросил Мэтью. — Я требую ответа!

— К вашему сведению, молодой человек, это проверенная временем методика перемещения крови в теле. Она основана на действии тепла и вакуума. Миссис Неттльз, не могли бы вы удалиться? Ради приличия?

— Мне подождать снаружи?

— Нет, в этом нет необходимости. Если понадобитесь, я позову. — Он подождал, пока миссис Неттльз вышла из комнаты, а когда дверь за ней закрылась, обратился к Вудворду: — Я собираюсь поднять вам рубашку до плеч, Айзек. Любая помощь, которую вы сможете при этом оказать, будет принята с благодарностью.

— Да, — прозвучал приглушенный подушкой ответ. — Делайте что необходимо.

Доктор занялся обнажением ягодиц и спины Вудворда. Мэтью заметил, что на крестце у магистрата образовался пролежень два дюйма в диаметре, ярко-красный в середине и очерченный желтой линией заражения. Второй, меньший, но не менее злокачественный пролежень открылся на задней стороне правого бедра.

Доктор Шилдс открыл свой саквояж, достал оттуда пару мягких замшевых перчаток и стал их натягивать.

— Если у вас слабый желудок, — тихо сказал он Мэтью, — можете последовать за миссис Неттльз. Мне не нужны дальнейшие осложнения.

— Желудок у меня в порядке, — соврал Мэтью. — А… что это за процедура?

Доктор снова полез в саквояж и вытащил небольшую стеклянную сферу. Ее безупречная поверхность нарушалась лишь круглым отверстием с выраженным закругленным краем. С болезненным вниманием Мэтью заметил, что этот край обожжен до темно-коричневого приложением огня.

— Как я уже говорил… тепло и вакуум. — Из кармана светло-коричневого сюртука он вытащил ароматный кусочек корня сассафраса и ловко вставил его в зубы Вудворду. — Айзек, будет несколько больно, и хочется, чтобы вы не прикусили язык.

Вудворд закусил корень, погрузив зубы в привычные бороздки.

— Молодой человек, вы не будете так добры подержать свечи?

Мэтью взял со стола двойной канделябр. Доктор Шилдс подался вперед и стал водить краем сферы от одной свечи к другой круговыми движениями, все это время глядя Мэтью в глаза, чтобы оценить его присутствие духа. Продолжая нагревать край, Шилдс обратился к Вудворду:

— Магистрат, я сейчас приложу вам к спине кровососную банку. Первую из шести. Сожалею о ваших неприятных ощущениях, но больная кровь при этом поднимется от ваших внутренних органов к поверхности, а это и есть наша цель. Вы готовы, сэр?

Вудворд кивнул, крепко зажмурив глаза. Шилдс уже держал отверстие банки прямо над огнями свеч секунд пять. Потом резко и без колебаний прижал горячий край стекла к белой коже Вудворда на несколько дюймов выше злобного пролежня.

Раздался тихий шум — будто змеиное шипение — и банка крепко присосалась к коже, когда горячий воздух внутри сжался. Через миг после этого мерзкого контакта Вудворд приглушенно вскрикнул с корнем во рту, и тело его дернулось спазмом животной боли.

— Спокойно, — сказал Шилдс, обращаясь и к магистрату, и к его клерку. — Предоставим действовать природе.

Мэтью видел, что схваченная банкой кожа выпучивается и краснеет. Доктор Шилдс достал из саквояжа вторую банку и снова дал языкам пламени полизать ее безжалостный край. По окончании процедуры нагрева банка была прижата к спине Вудворда с предсказуемым результатом, от которого у Мэтью мурашки бежали по спине.

Когда прилепили третью банку, кожа внутри первой прошла стадии от красной до алой и теперь, налитая кровью, коричневела, как зловещий ядовитый гриб.

Рукой в перчатке Шилдс держал четвертую банку, поднося ее к пламени свечей.

— Вскоре мы увидим представление, насколько я знаю, — сказал он. Голос его существовал совершенно отдельно от его действий. — Наши жители наслаждаются игрой комедиантов каждый год.

Мэтью не ответил. Он смотрел, как первый коричневый гриб кожи становится темнее, а остальные два проходят стадию опухания и изменения цвета.

— Обычно, — продолжал доктор, — они не приезжают раньше середины июля. Я узнал от мистера Брайтмена — это руководитель труппы, — что два города, где они обычно играют, выкошены болезнью, а третий вообще перестал существовать. Вот причина их раннего приезда в этом году. Но оно и к лучшему, потому что нам нужно для разнообразия что-нибудь приятно отвлекающее. — Он прижал четвертую банку к спине Вудворда, и магистрат задрожал, но удержался от стона. — Мы с женой любили театр в Бостоне, — говорил Шилдс, готовя пятый прибор. — Спектакль вечером… графин вина… концерт в ратуше. — Он мимолетно улыбнулся. — Чудесные были времена.

Мэтью достаточно овладел собой, чтобы задать вопрос, который в этот момент возник естественно:

— А зачем же вы уехали из Бостона?

Доктор подождал, пока будет готова пятая банка, налепил ее и лишь тогда ответил:

— Скажем… мне захотелось трудностей. Или, наверное… было нечто такое, что я хотел совершить.

— И совершили?

Шилдс глядел на край шестой банки, которой водил над огнем, и пламя отражалось у него в очках.

— Нет, — ответил он. — Еще нет.

— Это связано с Фаунт-Роялом, я полагаю? И с вашим лазаретом?

— Это связано… с тем, с чем связано. — Шилдс быстро глянул в глаза Мэтью и тут же отвел взгляд. — А у вас, я вижу, страсть задавать вопросы?

Если это замечание должно было запечатать уста Мэтью и утишить его любопытство, то эффект оказался противоположным.

— Только те, что остаются без ответов.

— Туше, — произнес доктор и прижал шестую банку к спине Вудворда. Магистрат снова вздрогнул от боли, но упрямо промолчал. — Ладно, скажу. Я уехал из Бостона, потому что терял практику. В Бостоне переизбыток докторов, как, впрочем, адвокатов и священников. Дюжина, не меньше, обычных врачей, не считая травников и религиозных целителей. Так что я решил на какое-то время оставить Бостон — и жену, швейное предприятие которой процветает, — и предложить свои услуги где-нибудь в другом месте.

— Фаунт-Роял очень далеко от Бостона, — заметил Мэтью.

— Ну, я не сразу сюда поехал. Месяц я пробыл в Новом Йорке, провел лето в Филадельфии, жил и в других городах поменьше. Кажется, все время стремился на юг. — Он стал стаскивать замшевые перчатки. — Можете поставить свечи.

Мэтью опустил подсвечник на стол. Он успел увидеть — хотя старался не задерживаться взглядом на этом зрелище, а воображением — на мысли о том, каково должно быть ощущение, — как кожа в первых двух банках превратилась в отвратительные, наполненные кровью черные волдыри. Остальные банки шли тем же мрачным путем.

— Какое-то время кровь будет подниматься. — Доктор Шилдс сунул перчатки в саквояж. — Как видите, эта процедура снимает застой крови в теле.

Мэтью ничего не видел, кроме разбухающих волдырей. Он не смел даже представить себе, как эти банки давят на измученные кости магистрата. Чтобы не пускать мысли в этом болезненном направлении, он спросил:

— И вы еще долго собираетесь прожить в Фаунт-Рояле?

— Нет, не думаю. Бидвелл мне платит жалованье, и он построил для меня очень хороший лазарет, но… я скучаю по жене. И по Бостону. Так что как только город снова начнет развиваться, население будет здоровым и станет расти, я постараюсь найти себе замену.

— А как же то свершение, которого вы жаждете, сэр?

Доктор Шилдс склонил голову набок, и намек на улыбку шевельнул его губы, но совиные глаза остались каменными.

— Вы ломитесь, как козел через колючие кусты.

— Я ценю в себе настойчивость, если вы об этом.

— Нет, я не об этом, но я отвечу на ваш достаточно назойливый вопрос, вопреки своему нежеланию подбрасывать веток в огонь вашего любопытства. Мое свершение — то есть то свершение, на которое я надеюсь, — будет двояким. Во-первых, помочь в создании поселка, из которого вырастет большой город и, во-вторых — увековечить свое имя в названии больницы Фаунт-Рояла. И я собираюсь остаться здесь достаточно долго, чтобы увидеть, как произойдут оба этисобытия. — Он опустил руку и осторожно покачал двумя пальцами первую банку, проверяя ее наполнение. — Влияние Рэйчел Ховарт, — сказал он, — сыграло несчастливую роль в развитии Фаунт-Рояла. Но как только пепел ее будет закопан — или развеян по ветру, или что там Бидвелл с ним сделает, — будет положен конец нашей смуте. Поскольку погода изменилась к лучшему, болотные испарения исчезнут. Вскоре мы увидим прирост населения — как за счет новых приезжих, так и благодаря рождению здоровых младенцев. Через год, смею думать, Фаунт-Роял станет таким же, каким был до этого неприятного события. Я сделаю все, что в моих силах, для его развития, оставлю свое имя потомкам и вернусь в Бостон к жене. А также, естественно, к удобствам и культуре большого города.

— Цели, достойные восхищения, — сказал Мэтью. — Надеюсь, ваше имя над больницей поможет вам и в Бостоне.

— Поможет. Письмо от Бидвелла с подтверждением этого факта, а также его благодарность за мои услуги могут обеспечить мне место в медицинском товариществе, которое иначе мне бы не предоставили.

Мэтью собирался спросить, знает ли Бидвелл о намерениях доктора, но тут в дверь постучали.

— Кто там, прошу прощения? — спросил доктор Шилдс.

— Я, Николас, — прозвучал ответ. — Я хотел заглянуть к магистрату.

Мэтью тут же ощутил перемену настроения доктора Шилдса. Ничего такого радикального, конечно, но все равно примечательно. Лицо доктора будто вдруг стянулось, все тело напряглось, словно невидимая рука схватила его за загривок. И даже голос Шилдса стал резче, когда он ответил:

— В данный момент магистрат не доступен общению.

— А… тогда ладно. Я позже зайду.

— Постойте! — Вудворд вынул корень сассафраса изо рта и прошептал в сторону Мэтью: — Пригласи мистера Пейна войти, будь добр.

Мэтью направился к двери и успел остановить Пейна, который еще не дошел до лестницы. Когда Пейн вошел, Мэтью наблюдал за лицом доктора и заметил, что Шилдс старался даже не смотреть на своего согражданина.

— Как он? — спросил Пейн, останавливаясь у двери.

— Как я и сказал, недоступен общению, — повторил Шилдс с заметным холодком. — Можете сами убедиться.

Пейн слегка вздрогнул при виде шести банок и черных волдырей под ними, но обошел кровать и встал рядом с Мэтью, чтобы видеть лицо магистрата.

— Добрый вечер, — сказал он, постаравшись выдавить из себя улыбку. — Я вижу… доктор Шилдс вами занимается. Как вы себя чувствуете?

— Бывало… намного лучше, — ответил Вудворд.

— Не сомневаюсь. — Улыбка Пейна исчезла. — Я хотел сказать вам… что от всего сердца одобряю ваш приговор, сэр. И что вашу работу — и работу вашего клерка, разумеется, — иначе как превосходной назвать нельзя.

— Благодарю вас, — ответил Вудворд. Веки у него отяжелели, ему было трудно смотреть.

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Вы можете оставить его в покое, — ответил Шилдс. — Вы его утомляете.

— Ох, простите. Я не хотел ничего дурного.

— Ничего дурного не случилось. — Вудворд с усилием втянул в себя воздух, шевельнулись зеленые корки возле ноздрей. — Я благодарен… зато, что вы… нашли время… и дали себе труд… меня навестить.

— И еще я хотел вам сказать, сэр, что столб уже вырезали. Мне известно, что мистер Бидвелл пока не решил, где будет казнь, но, вероятнее всего, на одном из пустых полей на улице Трудолюбия.

— Хорошо. — Вудворд с трудом сглотнул. — Это подойдет.

Шилдс схватился за первую банку и снял ее с хлопком. Вудворд вздрогнул и прикусил губу.

— Мне кажется, вам следует уйти, — сказал доктор Пейну. — Если только вы не хотите мне помочь в этой процедуре.

— Гм… да, я лучше пойду. — Мэтью показалось, что Пейн, при всем его суровом опыте, несколько позеленел. — Магистрат, я навещу вас позже.

Он глянул на Мэтью с болезненным выражением сострадания и шагнул к двери.

— Мистер Пейн! — шепнул Вудворд. — Извините… можно мне вас спросить?

— Да, конечно.

Пейн вернулся к кровати и наклонился к магистрату, чтобы лучше слышать.

Шилдс снял вторую банку. Снова Вудворд вздрогнул, и на глаза его навернулись слезы. Он сказал:

— У нас… есть общее.

— Да, сэр?

— Ваша жена. Она умерла от судорог, насколько мне известно. Я хотел бы, чтобы вы знали… мой сын… погиб от судорог… вызванных чумой. Ваша жена… тоже болела чумой?

Рука доктора Шилдса взялась за третью банку, но еще не сняла ее.

Николас Пейн смотрел в лицо Вудворда. Мэтью видел, как бьется у него жилка на виске.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, сэр, — прозвучал какой-то странно пустой голос Пейна. — Я никогда не был женат.

— Мне говорил доктор Шилдс, — продолжал Вудворд с усилием. — Я знаю… о таком трудно говорить. Знаю, поверьте мне.

— Вам говорил доктор Шилдс, — повторил Пейн.

— Да. Что она страдала судорогами до самой смерти. И что это… возможно… была чума.

Шилдс снял третью банку и почти беззвучно опустил ее в саквояж.

Пейн облизнул губу.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но боюсь, что доктор Шилдс так же введен в заблуждение, как…

В эту секунду он глянул в лицо доктора, и Мэтью был свидетелем того, что произошло потом.

Что-то проскочило между Пейном и Шилдсом. Что-то нематериальное, но абсолютно ужасное. На кратчайший миг Мэтью увидел, как загорелись глаза доктора такой ненавистью, что отрицала любой смысл и логику, а Пейн отпрянул, будто от физической угрозы. И еще Мэтью понял, что редко когда видел прямое общение между доктором Шилдсом и Пейном. Его осенило, что именно доктор старался держаться на расстоянии от Пейна, но так хорошо маскировал это чувство, что Пейн даже не подозревал о разделявшей их бездне.

Но не только вопиющая эта вражда обнажилась в тот момент. Пейн, наверное, впервые узнал о ней и приоткрыл рот, будто собирался издать возглас протеста. Однако в следующий миг лицо Пейна так же стянуло, как лицо доктора, и то, что он мог бы сказать, умерло, не родившись.

Шилдс еще секунду или две подержал между ними эту темную связь, а потом спокойно вернулся к своему пациенту. Он снял четвертую банку, и она отправилась в саквояж.

Мэтью вопросительно посмотрел на Пейна, но тот отвернулся, уходя от его взгляда. Мэтью понял, что доктор Шилдс что-то сообщил Пейну этим мимолетным взглядом ненависти, и, что бы это ни было, у Пейна почти подкосились колени.

— Моя жена… — произнес Пейн. Горло его стиснули эмоции. — Моя жена…

— Мой сын… умер, — продолжал Вудворд, не заметив этой сцены. — От судорог. Вызванных чумой. Простите мой вопрос… но я хотел, чтобы вы знали… вы в своем горе не одиноки.

— В горе, — повторил Пейн. Тени залегли у него вокруг глаз, лицо будто осунулось и состарилось на пять лет за пробежавшие секунды. — Да, — тихо сказал он. — В горе.

Доктор Шилдс не слишком бережно снял пятую банку, и Вудворд вздрогнул.

— Я должен… вам рассказать, как было с моей женой, — сообщил Пейн, отвернувшись лицом к окну. — Она действительно умерла от судорог. Но вызванных не чумой. Нет. — Он встряхнул головой. — Голод ее убил. Голод… и безнадежность. Видите ли, мы были очень молоды. И очень бедны. И у нас была девочка, тоже больная. А я был болен умом… и отчаялся.

Все молчали. Даже магистрат в своем затуманенном царстве на краю бреда понял, что Пейн сбросил маску сурового самообладания и открыл кровоточащее сердце и переломанные кости.

— Мне кажется, я это понимаю, — сказал Пейн, хотя это его замечание было для Мэтью еще одной загадкой. — Я валился от голода… только я хочу вам сказать… всем вам… что никогда не хотел, чтобы так вышло. Как я говорил, я был молод… опрометчив, и я боялся. Жене и ребенку нужны были еда и лекарства. А у меня ничего не было… кроме умения, которому я научился на охоте за людьми жестокими и беспощадными.

Он замолчал. Доктор Шилдс пристально смотрел на шестую банку, но не делал попыток ее снять.

— Не я выстрелил первый, — снова заговорил Пейн усталым тяжелым голосом. — Сперва я сам был ранен. В ногу. Но это вы уже знаете. Чему меня научили старшие… когда я служил на море… что если на тебя навели оружие — пистолет или рапиру, — надо стрелять или бить насмерть. Такое было у нас кредо, и оно помогало нам — почти всем — оставаться в живых. Это естественная реакция, которую усваиваешь, глядя на тех, кто умирает, залитый собственной кровью. Вот почему я не мог не мог — пощадить Квентина Саммерса на нашей дуэли. Человек, которого учили путям волка, не может жить среди овец. Особенно… когда голод и нужда его толкают… а призрак смерти стучится в дверь.

Любопытство Мэтью горело лесным пожаром, и он готов был спросить у Пейна, о чем тот говорит, но сам момент откровения казался почти священным, когда гордый человек отбросил свою гордость ради неодолимого желания исповеди и — быть может — прощения за прошлые проступки. А потому Мэтью неловко было заговорить и разрушить этот транс излияния души.

Пейн подошел к окну и посмотрел на город в пятнах фонарей. Два далеких костра на улице Трудолюбия отмечали стоянки Исхода Иерусалима и вновь прибывших балаганщиков. Сквозь воздух теплой ночи долетали едва слышные звуки смеха и трели блок-флейты из таверны Ван-Ганди.

— Мои поздравления, — сказал Пейн, так и не повернувшись. — Я полагаю, вы меня по ране в ноге выследили?

Доктор Шилдс наконец освободил почерневшую кожу от шестой банки. Саму банку он вернул в саквояж, положив следом за ней и корень сассафраса. Потом медленно и методично стал застегивать саквояж на все пуговицы и петли.

— Вы не станете мне отвечать? — спросил Пейн. — Или это пытка молчанием?

— Я думаю, — произнес доктор с некоторым скрежетом в голосе, — что пришло вам время уходить.

— Уходить? В какую игру вы играете?

— Ни в какую. Уверяю вас… ни в какую. — Шилдс приложил палец к одной из страшных черных опухолей, торчащих из спины Вудворда. — Да, есть. Уже совсем твердое. Мы оттянули застоявшуюся кровь от органов, видите? — Он глянул на Мэтью и отвел глаза. — Эта процедура имеет очистительное действие, и утром я ожидаю увидеть улучшение состояния магистрата.

— А если нет? — не мог не спросить Мэтью.

— Если нет… тогда следующий этап.

— Что за этап?

— Поставить банки, — сказал Шилдс, — и вскрыть волдыри.

Мэтью тут же пожалел о своем вопросе. Мысль о том, как эти опухоли брызнут под ланцетом, была слишком неприятна, чтобы ее вынести.

Шилдс опустил рубашку магистрата.

— Вам придется сегодня как-то спать на животе, Айзек. Я понимаю, что это положение более чем неудобно, но, боюсь, оно необходимо.

— Я выдержу, — прохрипел Вудворд, уже сейчас снова проваливаясь в сон.

— Это хорошо. Я велю миссис Неттльз прислать служанку с холодным компрессом от жара. А утром мы…

— Шилдс, чего вы от меня хотите? — прервал его Пейн, на этот раз решившись повернуться к нему лицом. Испарина блестела у него на лбу и на щеках.

Доктор поднял брови.

— Я уже сказал вам, сэр. Я хочу, чтобы вы у-да-ли-лись.

— Вы так и будете держать это у меня над головой всю оставшуюся жизнь?

Шилдс не ответил — только посмотрел на оппонента, не отрываясь, через стекла очков. И так тяжко было это безмолвное обвинение, что Пейн в конце концов опустил глаза. Потом он резко обернулся к двери и выскользнул в нее, как волк, которым он себя провозгласил, но которому только что вдруг отрубили хвост.

Когда Пейн вышел, доктор Шилдс выпустил из груди воздух, который там задержал.

— Да, — сказал он, и глаза его, увеличенные стеклами очков, были будто ошеломлены неожиданным поворотом событий. — Так что я говорил? Ах да… утром мы сделаем промывание кишечника и сменим припарки. Далее по необходимости. — Он вынул из кармана платок и вытер лоб. — Вам здесь не жарко?

— Нет, сэр, — ответил Мэтью. — Температура кажется мне нормальной. — Он увидел представившуюся возможность. — Можно спросить, к чему относился разговор между вами и мистером Пейном?

— Я попрошу миссис Неттльз время от времени заглядывать к магистрату, — сказал доктор. — И вы тоже можете посматривать. Я буду готов прийти в случае, если возникнет какая-либо необходимость. — Он успокаивающе положил руку на плечо Вудворду. — Я сейчас пойду, Айзек. А вы отдыхайте и не падайте духом. Завтра мы, быть может, вас поднимем и немножко пройдемся для упражнения.

Ответа от магистрата не последовало, потому что он уже спал.

— Спокойной ночи, — сказал Шилдс, взял саквояжи вышел из спальни.

Мэтью опрометью метнулся за ним.

— Минутку, сэр! — крикнул он в коридор, потому что доктор при своих небольших габаритах развил скорость скаковой лошади. Он не успел дойти до лестницы, как Мэтью сказал: — Если вы отказываетесь мне ответить, я сам выясню.

Реакция на это заявление последовала незамедлительно. Доктор Шилдс застыл на месте, развернулся и бросился на Мэтью, будто собираясь нанести удар. В красноватом, как Марс, свете фонарей коридора лицо Шилдса сделалось инфернальным — покрытые испариной и сведенные судорогой щеки, оскаленные зубы, сузившиеся в щелки глаза — совершенно другой человек, чем тот, которого Мэтью видел секунду назад. Завершая это превращение, Шилдс вцепился Мэтью в ворот и больно припечатал молодого человека спиной к стене.

— Слушай, ты! — прошипел Шилдс. Рука его сжалась, выкручивая ткань. — Чтобы ты никогда больше, понимаешь — никогда — не лез в мои дела! То, что произошло между мной и Пейном, так и останется — между ним и мной. Это наше дело и больше ничье. Уж точно не твое. Ты понял, сопляк? — Шилдс как следует встряхнул Мэтью, подчеркивая свое бешенство. — Отвечай!

Хотя Мэтью был на голову выше доктора, его поразил страх.

— Да, сэр, — ответил он. — Я вас понял.

— Это хорошо. Иначе ты бы очень пожалел, видит Бог!

Шилдс еще несколько секунд подержал Мэтью прижатым к стене — эти секунды показались юноше вечностью, — потом выпустил его рубашку. Не говоря больше ни слова, доктор повернулся и зашагал вниз по лестнице.

Мэтью был сильно сбит с толку и не менее сильно напуган. По своим манерам доктор мог бы быть братом Уилла Шоукомба. Расправляя смятую рубашку и пытаясь успокоить нервы, Мэтью понял, что между Шилдсом и Пейном действительно произошло что-то очень серьезное. Вспышка доктора многое говорила о его умственном состоянии. Так что же там было насчет ран, оружия и покойной жены Пейна? «Я полагаю, вы меня по ране в ноге выследили?» — спросил Пейн.

В чем бы ни состояла проблема, она была связана с прошлым Пейна — которое теперь казалось более темным, чем раньше. Но столько было головоломок, связанных с делом Рэйчел, которые Мэтью надо распутать, и так мало на это времени, что эта новая ситуация казалась скорее интермедией, чем центральным действием. Он не думал, что вражда между этими двумя как-то связана с Рэйчел, в то время как, например, пение Линча в темноте дома Гамильтонов, когда Сатана предъявил свой ультиматум через Вайолет Адамс, определенно такую связь имело.

Поэтому, как бы горячо ни желал он узнать больше о том, свидетелем чему сегодня был, Мэтью счел необходимым сосредоточиться на поисках доказательства невиновности Рэйчел, а прошедшее горе оставить в покое. Хотя бы на время.

Он еще раз заглянул к магистрату, подождал, пока придет служанка сменить холодный компресс. Мэтью поблагодарил и отпустил ее и сам приложил компресс — мокрую хлопчатобумажную тряпку, точнее говоря, — к лицу спящего и к затылку, где лихорадка казалась жарче всего. Потом он спустился вниз и увидел миссис Неттльз, закрывающую на ночь ставни. Он спросил, нельзя ли ему выпить чаю с печеньем, и вскоре ему был принесен поднос с тем и другим. Мэтью воспользовался моментом, чтобы узнать у миссис Неттльз, что ей известно о крысолове, но она ничего не могла сообщить, кроме того, что Линч держится сам по себе, и хотя необходимость в нем велика, он что-то вроде парии из-за своего ремесла. Мэтью также спросил — как можно более небрежно, — не замечала ли миссис Неттльз трений между доктором Шилдсом и Николасом Пейном или не знает ли чего-нибудь о возможной причине таковых.

Миссис Неттльз ответила, что никаких таких трений не замечала, но видела, что от милого доктора в присутствии мистера Пейна действительно исходит некоторый холодок. С мистером Уинстоном и мистером Бидвеллом у доктора отношения самые теплые, но доктор Шилдс явно предпочитает не находиться в одной комнате с мистером Пейном. Ничего такого драматического, чтобы можно было заметить, но, по ее мнению, доктор Шилдс этого человека явно недолюбливает.

— Спасибо, — сказал Мэтью. — … еще одно. Кто первым приехал в Фаунт-Роял? Мистер Пейн или доктор?

— Мистер Пейн, — ответила она. — Это было… да, где-то за месяц или два до приезда доктора Шилдса. — Она понимала, что у этих вопросов должна быть причина. — Это касается Рэйчел Ховарт?

— Нет, не думаю. Просто наблюдение, которое мне надо было проверить.

— Ну, наверняка что-то посильнее! — Она хитро улыбнулась Мэтью: — Вы не в силах бросить нить нераспутанной?

— Я вполне мог бы плести ковры, если вы об этом.

— Ха! — гулко рассмеялась она. — Да, это уж точно! — Но улыбка ее исчезла, и лицо помрачнело до обычного сурового состояния. — Так что, для мадам Ховарт все кончено? Крышка?

— Крышка еще не закрыта, — сказал Мэтью.

— То есть?

— То есть костер пока не зажжен… а мне надо еще кое-что перечитать. Так что извините и спокойной ночи.

Мэтью унес поднос к себе наверх, налил себе чаю и сел у открытого окна, поставив лампу на подоконник. В третий раз взял он документы из ящика и начал перечитывать с самого начала.

Он уже мог бы повторить все показания наизусть. И все же он чувствовал — или скорее отчаянно надеялся, — что выпрыгнет что-то из чащи слов, мелькнет стрелой, указывая направление исследований. Он отпил чаю и стал жевать печенье. Бидвелл пошел ужинать в таверну Ван-Ганди, как узнал Мэтью от доктора Шилдса, который сегодня там его видел за кружкой в веселой компании Уинстона и еще нескольких человек.

Он перечитал — в третий раз — показания Джеремии Бакнера и остановился протереть глаза. Ему самому не помешала бы кружка, но крепкий напиток ослабит решимость и замутит зрение. Если бы одну ночь спокойного сна, не отравленного мыслями о Рэйчел, горящей на костре!

Или вообще мыслями о Рэйчел. Точка.

Он вспомнил слова магистрата: «Найти истину. Послужить. Как бы ты это ни формулировал… Рэйчел Ховарт — твоя ночная птица, Мэтью».

Может быть, магистрат и прав, но не в том зловещем смысле, который подразумевал.

Мэтью закрыл глаза, чтобы дать им минутный отдых. Потом открыл снова, отпил чаю, чтобы взбодриться, и стал читать дальше. Сейчас он углубился в показания Элиаса Гаррика, и воспоминания этого человека о той ночи, когда он проснулся… «Постой-ка, — подумал Мэтью. — Вот это странно».

Он снова прочел кусок, который только что проработал.

«Мы с Пэшиенс пошли спать, как обычно. Она потушила лампу. Потом… не знаю, сколько времени прошло, я услышал, меня зовут по имени. Я тогда открыл глаза. Было все темно и тихо. Я ждал, слушал. Тихо-тихо, будто во всем мире никаких звуков, кроме моего дыхания. А потом… меня снова позвали по имени, и я посмотрел туда, в ногах кровати, и там ее увидел».

Нетерпеливой рукой Мэтью перелистнул к началу показаний Вайолет Адамс, к моменту, когда она описывала, как вошла в дом Гамильтонов. Палец его лег на говорящую строчку, и сердце забилось в груди сильнее.

«И не было ни звука. Тихо было, как… только мое дыхание, и другого звука не было».

Три свидетеля.

Три показания.

Но одно и то же слово: «тихо».

И еще то, что слышно было только собственное дыхание… может ли это быть совпадением? И повторяющиеся слова «весь мир» и у Бакнера, и у Гаррика… думать, что они оба будут говорить одними и теми же словами, было бы вопреки здравому смыслу.

Если только… сами того не зная… все три свидетеля услышали от кого-то, что им следует говорить.

Холодок прополз по спине. Волосы на шее у Мэтью зашевелились. Он понял, что заметил тень, которую искал.

Это было страшное осознание. Потому что тень оказалась больше, и темнее, и сильнее какой-то зловещей непонятной силой, чем он смел верить. Эта тень стояла за спиной Джеремии Бакнера, Элиаса Гаррика и Вайолет Адамс там, в тюрьме, когда они давали показания.

— Бог мой! — выдохнул Мэтью, вытаращив глаза. Он понял, что эта тень была в умах свидетелей, направляла их слова, чувства и поддельные воспоминания. Все три свидетеля были всего лишь куклами из плоти и крови, сотворенными рукой такого зла, что Мэтью не хватало воображения его себе представить.

Одной и той же рукой. Одной и той же. Той рукой, что пришила шесть золотых пуговиц на плащ Сатаны. Что сотворила белокурого бесенка, кожистого человека-ящера и странное создание с мужским пенисом и женской грудью. Та же рука нарисовала сцены тошнотворного разврата, нарисовала прямо в воздухе и показала Бакнеру, Гаррику, Вайолет, может быть, и другим горожанам, которые сбежали, спасая свой рассудок. Именно это и было: картины, нарисованные в воздухе. Точнее, картины, ожившие в сознании тех, кто был зачарован, чтобы воспринять их как реальность.

Вот почему Бакнер не мог вспомнить, куда девал трость, без которой не мог ходить, или надевал ли он куртку в холодную февральскую ночь, или снял ли башмаки, залезая обратно в постель.

Вот почему Гаррик не мог вспомнить, что он надел на себя, когда вышел блевать, не мог вспомнить, башмаки на нем были или сапоги или как расположены были шесть золотых пуговиц, хотя число их он ясно помнил.

Вот почему Вайолет Адамс не почуяла вони разложившегося собачьего трупа и не заметила, что дом Гамильтонов захвачен собачьей стаей.

Никто из трех очевидцев на самом деле ничего этого не видел — это были картины, нарисованные в их сознании, построенные рукой тени, подчеркнувшей некоторые детали ради шока и отвращения — детали, необходимые, чтобы произвести убийственное впечатление на суд, — но опустившей подробности более обыденного характера.

Кроме расположения пуговиц на плаще, подумал Мэтью. Здесь рука тени сработала… другого слова Мэтью не находил, кроме «идеально».

Она, эта рука, допустила промах, не уточнив расположение пуговиц для Бакнера или Гаррика, но попыталась восполнить упущение, указав эту деталь Вайолет, которая собирала пуговицы и потому могла обратить внимание на их расстановку.

И еще Мэтью понял, что та же рука тени могла поместить кукол под пол дома Рэйчел, а потом нарисовать сон, в котором Кара Грюнвальд увидела, где спрятаны важные улики. Хорошо бы побеседовать с мадам Грюнвальд, узнать, было ли в ту ночь, когда она ложилась спать, невероятно тихо, будто весь мир боялся дышать.

Он вспомнил еще одно и перелистал страницы к показаниям Гаррика, когда он попросил свидетеля описать расположение пуговиц на плаще и начал настаивать на этом вопросе, несмотря на спутанное возбуждение старика.

Гаррик тогда в ответ прошептал: «Тихо было. Весь мир затих, будто боясь дышать».

Мэтью понял, что Гаррик просто повторил фразу, вложенную в него обладателем той самой теневой руки. Он не мог ответить на вопрос и бессознательно застрял на сомнамбулической фразе в момент напряжения, потому что это было то, что он яснее всего помнил.

А теперь к вопросу о голосе Линча, поющем в темноте дома Гамильтонов. Если Вайолет на самом деле туда не входила, как она могла услышать нелепую песенку крысолова из задней комнаты?

Мэтью отложил документы и допил чай, глядя в окно, где расположился невольничий квартал, а за ним — темнота. Можно было бы решить, что Вайолет приснилось участие Линча, как и все остальное, но после осмотра обиталища Линча Мэтью знал, что крысолов прячет тайну своей личности за тщательно наложенной маской.

Линч — человек грамотный и явно хитрый. Может ли быть, что он и есть та самая рука тени, которая управляла тремя свидетелями?

Но — зачем? И — как? Какими чарами мог бы Линч — или кто угодно — заставить трех человек видеть одни и те же видения и не сомневаться в том, что они реальны? Какая-то черная магия своего рода. Не того, который народное мнение приписывает Сатане, но того, который возникает из испорченного и извращенного ума человека. Но при этом ума дисциплинированного и точного, каков, очевидно, и ум Линча.

Мэтью не постигал, как Линч или кто-нибудь другой мог бы это сделать.

Такая вещь — в сознание трех разных людей ввести одну и ту же фикцию — казалась абсолютно невозможной. И все же Мэтью был уверен, что именно это и произошло.

Но что тогда можно сказать о мотиве? Зачем идти на такие труды — и такой неимоверный риск, — чтобы выставить Рэйчел слугой Дьявола? Тут должно быть что-то куда более серьезное, чем заметание следов убийства преподобного Гроува и Дэниела Ховарта. Мэтью даже казалось, что сами эти убийства были совершены ради придания веса обвинению против женщины.

Значит, целью было создать ведьму, подумал Мэтью. Рэйчел многие не любили и до убийства Гроува. Ее смуглая красота не завоевывала ей симпатии других женщин, а португальская кровь напоминала мужчинам, насколько близко от их ферм лежит испанская территория. Рэйчел обладала острым языком, сильной волей и мужеством, отчего топорщились перья у защищавших церковь наседок. Поэтому она с самого начала была идеальным кандидатом.

Мэтью откусил от второго печенья. Посмотрел на звезды, мерцающие над океаном, на свечку, горевшую за стеклом лампы. Ему бы хотелось света понимания, но эту иллюминацию трудно зажечь.

Зачем создавать ведьму? Какая тут может быть причина? Навредить Бидвеллу? Может быть, все это устроили завистливые вороны Чарльз-Тауна, чтобы уничтожить Фаунт-Роял, пока он не вырос в соперника?

Если так, то не должен ли Уинстон знать, что Рэйчел невиновна? Или старейшины Чарльз-Тауна подсадили сюда еще одного-двух предателей и, ради вящей надежности, Уинстону об этом не сообщили?

И еще оставался вопрос о таинственном землемере и о том, что может лежать в иле на дне источника. До него дошло, что завтра ночью — очень поздно, когда последние фонари погаснут и последние бражники разбредутся из таверны Ван-Ганди, — можно будет испытать себя в подводном плавании.

Чай был крепким и свежим, но все равно Мэтью ощутил, как его обволакивает усталость. И отдых был так же, если не больше, необходим уму, как и телу. Надо было лечь в постель, проспать до рассвета и проснуться готовым к обдумыванию на свежую голову своих подозрений, известных фактов и тех, что еще предстоит узнать.

Мэтью облегчился в ночной горшок, потом разделся и лег на кровать. Фонарь он оставил гореть, поскольку осознание непонятной и неодолимой силы теневой руки как-то не способствовало спокойному пребыванию в темноте.

Потом он метался и ворочался от гула горячих шестеренок, вертевшихся в голове и собиравшихся вертеться явно всю ночь. В конце концов ему удалось на какое-то время заснуть, и городом овладела тишина, только гавкали иногда кое-где дворняги.

Глава 6

Проснувшись под петушиный хор с первыми лучами солнца, Мэтью поспешно натянул бриджи и пошел через коридор взглянуть на магистрата.

Вудворд все еще спал на животе, дыша хрипло, но ровно. Волдыри выгладились в уродливые черные синяки, окруженные пятнистой кожей. Под кожей протянулись красные нити, свидетельствуя о давлении, которое вытерпело тело магистрата. Мэтью подумал, что эта процедура с жаркими банками более подходит камере пыток, чем больничной палате. Он опустил Вудворду рубашку, обмакнул кусок тряпки в миску с водой, стоявшей на комоде, и стал стирать зеленые корки, собравшиеся вокруг ноздрей магистрата. На распухшем лице Вудворда выступила испарина, от него разило жаром, как от раздутого мехами горна.

— Какой… — начал шепотом Вудворд, и веки его затрепетали. — Какой сегодня день?

— Четверг, сэр.

— Я должен… должен встать и… пойти. Поможешь мне?

— Мне кажется, вам сейчас не стоит вставать, сэр. Может быть, позже.

— Чушь. Я… я пропущу заседание суда… если не встану. — У Мэтью будто острый кинжал шевельнулся в груди. — Они… они и так… думают, что я… манкирую обязанностями. Они… они думают… что мне кружка… дороже судейского молотка. Ага, я видел вчера Менденхолла. Павлина этого. Он смеялся надо мной… рукой прикрываясь. Какой сегодня день, ты сказал?

— Четверг, — тихо ответил Мэтью.

— У меня… сегодня… дело о краже. Где мои сапоги?

— Сэр… — начат Мэтью. — Я боюсь… что сегодня суд отложен.

Вудворд помолчал. Потом переспросил:

— Отложен?

— Да, сэр. Из-за очень плохой погоды.

За окном в деревьях вокруг источника пели птицы.

— А-а, из-за погоды, — прошептал Вудворд. Глаза он так до конца и не открыл: веки распухли от лихорадки. — Тогда я не буду сегодня выходить, — сообщил он. — Разведу огонь… выпью горячего рому…

— Да, сэр, это будет лучше всего.

Вудворд сказал что-то совершенно неразборчивое, словно уже не управлял собственной речью, но потом произнес достаточно отчетливо, чтобы Мэтью его понял:

— Спина. Больно.

— Это скоро пройдет. Вам нужно лечь и отдохнуть.

— Бутылка, — сказал Вудворд, снова уплывая в забытье. — Ты мне… не принесешь бутылку?

— Да, сэр, сейчас.

Это была небольшая, но полезная ложь. Веки магистрата перестали бороться с силой тяжести, и он лежал тихо. Звук его дыхания стал привычным сипением, как будто дверь медленно поворачивается на ржавых петлях.

Мэтью закончил осторожную прочистку ноздрей Вудворда. В коридоре, выйдя из комнаты, он чуть не покачнулся под тяжестью, вдруг упавшей ему на плечи. И в то же время кинжал, который ворочался внутри, будто стал пробиваться к сердцу. Мэтью так и остановился, чуть не дойдя до своей двери, прижимая руку ко рту и сдерживая слезы, переполнявшие глаза.

Его трясло. Он хотел перестать дрожать — и не мог. На него навалилось ощущение полного бессилия, ощущение листа, сорванного с ветки яростным ветром и летящего среди молний и дождя.

Он понял, что каждый день — каждый час — приближает магистрата к смерти. Уже не осталось вопроса, умрет ли магистрат, остался лишь один вопрос — когда. Мэтью не сомневался, что лечения банками и ланцетом недостаточно, а сомневался он, что доктор Шилдс вообще способен излечить человека, больного хотя бы вполовину так серьезно, как магистрат. Если бы Вудворда можно было доставить в Чарльз-Таун, к городским врачам и полностью оборудованным больницам с хорошим запасом лекарств, еще мог оставаться шанс, пусть и ничтожный, что его вылечат от этого страшного недуга.

Но Мэтью знал, что никто не согласится везти Вудворда всю долгую дорогу до Чарльз-Тауна, тем более что это означало бы выразить недоверие к способностям собственного местного доктора. Если бы он сам смог доставить Вудворда, то потерял бы не меньше двух драгоценных дней для расследования, и тогда, когда он вернулся бы, от Рэйчел бы осталось только пятно на обугленном столбе. Да, Вудворд не отец ему, но этот человек заменил ему отца, насколько такое вообще возможно, спас из приюта и поставил на путь. Так разве не должен он магистрату хоть что-то?

Он мог бы убедить Уинстона отвезти Вудворда в Чарльз-Таун под угрозой достать на свет божий изобличающее ведро, но можно ли такому коварному псу доверить жизнь человека? С тем же успехом Уинстон может бросить больного на съедение зверям и не вернуться.

Нет, не Уинстон. Но… не возьмется ли за эту работу Николас Пейн?

Это была всего лишь искра, но из нее можно было раздуть огонь. Мэтью собрался с силами, вытер глаза и пошел к себе. Он побрился, почистил зубы и окончательно оделся. Внизу он увидел завтракающего Бидвелла в светло-зеленом костюме, хвост парика был заплетен изумрудной лентой.

— Садись, садись! — предложил Бидвелл, пребывая в радостном настроении, поскольку день обещался такой же теплый и солнечный, как вчера. — Садись завтракать, только умоляю, дай нам отдохнуть от твоих теорий.

— У меня нет времени завтракать, — сказал Мэтью. — Я иду к…

— Да есть время, есть! Садись и съешь хотя бы кровяную колбаску! — Бидвелл указал на блюдо с колбасами, но их цвет так напоминал черноту волдырей на спине магистрата, что Мэтью не проглотил бы такую, даже если бы ему ее всадили в рот из пистолета. — Или вот маринованную дыньку!

— Нет, спасибо. Я иду к мистеру Пейну. Вы мне не скажете, где он живет?

— К Николасу? Зачем?

Бидвелл насадил ломоть маринованной дыни на нож и отправил в рот.

— Хочу с ним обсудить одно дело.

— Какое дело? — Тон Бидвелла стал подозрительным. — Любое дело с ним означает дело со мной.

— Ну ладно! — Раздражение Мэтью достигло пика. — Я хочу попросить его отвезти магистрата в Чарльз-Таун! И там поместить в настоящую больницу!

Бидвелл разрезал кровяную колбаску пополам и принялся задумчиво жевать одну половину.

— Ты не доверяешь методам лечения доктора Шилдса? Так тебя следует понимать?

— Именно так.

— Так я тебе скажу, — Бидвелл наставил нож на Мэтью, — что Бен — доктор не хуже, чем все эти шарлатаны в Чарльз-Тауне. — Он нахмурился, понимая, что сказал не совсем то, что хотел. — То есть он умелый практикующий врач. Без его лечения, смею тебя заверить, магистрата уже несколько дней как не было бы на свете!

— Вот несколько дней меня и волнуют. У магистрата никакого улучшения. Только сейчас он бредил!

Бидвелл воткнул нож в оставшуюся половину колбаски и сунул этот сальный черный предмет себе в рот.

— Тогда тебе, разумеется, следует поторопиться, — сказал он, прожевывая кусок. — Только не к Николасу, а к ведьме.

— Это еще зачем?

— Разве не очевидно? Только день прошел после вынесения приговора, и магистрат уже на пороге смерти! Твоя юбка наложила на него заклятие, мальчик!

— Чушь! — возразил Мэтью. — Состояние магистрата ухудшилось от всех этих чрезмерных кровопусканий! А еще потому, что от него требовали сидеть в холодной тюрьме часами, когда ему полагалось лежать в постели!

— Ха! Так теперь в его болезни виноват я? Ты готов обвинять всех, кроме той, кого надо на самом деле! К тому же… если бы ты не совал нос в дела Сета Хейзелтона, ведьму можно было бы судить в доме собраний — где есть очень теплый камин, могу добавить. Так что если хочешь искать виноватого, посмотри в зеркало!

— Единственное, чего я хочу, — найти дом Николаса Пейна, — сказал Мэтью с горящим лицом и стиснув зубы. — У меня нет желания с вами спорить — это все равно что перекрикивать осла. Вы мне скажете, где его дом, или нет?

Бидвелл тщательно перемешивал омлет у себя на тарелке.

— Я — работодатель Николаса, и я указываю ему, куда идти и что делать. Николас не поедет в Чарльз-Таун. Он нужен здесь, чтобы помочь с приготовлениями.

— Бог мой! — заорал Мэтью с такой силой, что Бидвелл вздрогнул в кресле. — Вы отказываете магистрату в шансе на спасение жизни?!

— Умерь свой пыл, — предупредил Бидвелл. Из кухни высунулась на крик служанка и тут же спряталась. — Ты не будешь на меня кричать в моем собственном доме. Если же ты хочешь как следует поорать стенам тюрьмы, я тебе это могу устроить.

— Айзеку нужно лучшее лечение, чем то, что он получает, — настаивал Мэтью. — Его надо как можно скорее отвезти в Чарльз-Таун. Прямо сейчас, если возможно.

— А я тебе говорю, что ты ошибаешься. Еще я тебе скажу, что дорога до Чарльз-Тауна может доконать эту бедную развалину. Но… если ты так уперся, то погрузи его сам в фургон и вези. Я даже тебе одолжу фургон и пару лошадей, если дашь расписку.

Мэтью слушал, не поднимая глаз. Сейчас он сделал глубокий вдох сквозь стиснутые зубы, лицо его покрылось красными пятнами, и он решительно зашагал к концу стола. Что-то в этой походке или поведении предупредило Бидвелла об опасности, потому что он попытался оттолкнуть кресло и подняться, — но Мэтью уже был рядом и одним взмахом руки отправил на пол все блюда со страшным грохотом.

Бидвелл пытался встать, тряся брюхом, лицо его потемнело от ярости, но Мэтью схватил его за плечо, всей своей тяжестью вдавил в кресло и приблизил лицо почти вплотную.

— Человек, которого вы зовете развалиной, — заговорил Мэтью едва ли громче зловещего шепота, — сослужил вам службу от всей души и сердца. — Глаза Мэтью горели таким огнем, который грозил спалить Бидвелла дотла, и хозяин Фаунт-Рояла застыл будто завороженный. — Человек, которого вы зовете развалиной, сейчас лежит на смертном одре, потому что послужил вам так усердно. А вы, сэр, со всем вашим богатством, изящной одеждой и роскошью, недостойны сапоги магистрата лизать вашим говенным языком!

Бидвелл вдруг расхохотался, и Мэтью отпрянул.

— И это самое страшное оскорбление, которое ты смог придумать? — Бидвелл поднял брови. — Пацан, ты всего лишь любитель! А кстати о сапогах: я тебе напомню, что это сапоги не магистрата. Каждый предмет вашей одежды дан мною. Вы сюда пришли почти голые, оба. Так что не забудь: это я тебя одел, накормил и дал тебе кров, а ты бросаешь мне в лицо оскорбления? — Тут он краем глаза заметил присутствие миссис Неттльз и повернулся к ней: — Все в порядке, миссис Неттльз. Просто наш юный гость решил поднять хвост…

Его прервал грохот распахнувшейся входной двери.

— Это еще что за черт? — спросил Бидвелл, отбросил руку Мэтью и поднялся на ноги.

В столовую влетел Эдуард Уинстон. Но это был не тот Уинстон, которого Мэтью знал. Он дышал тяжело, как после бега, и лицо его осунулось и побелело, словно после жуткого потрясения.

— В чем дело? — спросил Бидвелл. — У вас вид, как будто…

— Николас! — ответил Уинстон и поднес руку колбу, будто стараясь удержаться от обморока.

— Что там с ним? Да говорите толком!

— Николас… мертвый, — ответил Уинстон и зашевелил губами, будто вылепливая слова. — Его убили.

Бидвелл покачнулся, как от удара. Но тут же выпрямился и взял дело в свои руки.

— Никому ни слова! — предупредил он миссис Неттльз. — Ни одному слуге, никому вообще! Вы меня слышите?

— Да, сэр, слышу. — Она была ошеломлена не меньше своего хозяина.

— Где он? — спросил Бидвелл Уинстона. — В смысле, где его тело?

— У него в доме. Я только что оттуда.

— Вы абсолютно уверены?

Уинстон усмехнулся криво и болезненно:

— Пойдите сами посмотрите. Обещаю вам, что вы не скоро это забудете.

— Пойдемте. Клерк, ты тоже с нами. Запомните, миссис Неттльз: ни слова ни единой живой душе!

Шагая под утренним солнцем, Бидвелл сумел умерить прыть до шага, даже коротковатого для мужчины его роста. Кто-то с ним здоровался, и Бидвеллу хватило самообладания отвечать как можно более беспечным голосом. Только когда какой-то фермер попытался остановить его и поговорить о грядущей казни, Бидвелл клацнул зубами, как собака на надоедливую блоху. Потом Бидвелл, Уинстон и Мэтью дошли до выбеленного дома Николаса Пейна, расположившегося в четырех домах к северу по улице Гармонии от развалившегося свинарника Уинстона.

Ставни в доме были закрыты. Уинстон, приближаясь к двери, шагал все медленнее и наконец остановился совсем.

— Давайте вперед! — бросил ему Бидвелл. — Что это с вами?

— Я… я лучше здесь постою.

— Идите, я сказал!

— Нет! — с вызовом ответил Уинстон. — Клянусь Богом, я больше туда не войду!

Бидвелл застыл, разинув рот, как громом пораженный таким проявлением непочтительности. Мэтью обошел их обоих, поднял щеколду и толкнул дверь. Уинстон отвернулся и отступил на несколько шагов.

Первым впечатлением Мэтью была омерзительная вонь крови. Второе — жужжание деловитых мух. А третье — тело в косых лучах желтеющего солнца, бивших через щели в ставнях.

Четвертое — поднявшийся в горле ком. Если бы он сегодня что-нибудь съел на завтрак, то тут же изверг бы.

— Боже мой! — тихо сказал Бидвелл у него за спиной. Потом картинка на него подействовала. Хозяин Фаунт-Рояла бросился за дом, чтобы выблевать кровяную колбасу и маринованную дыню там, где его не увидят прохожие.

Мэтью переступил порог и затворил дверь, чтобы скрыть это зрелище от улицы. Потом прислонился к двери спиной, глядя на отражение утреннего солнца в огромной луже крови, окружившей стул Пейна. Казалось, что в самом деле каждая капля крови вытекла из его жил на пол, и труп имел бледно-восковой цвет. Видно было, что Пейн закреплен на стуле веревками: руки скручены за спинкой, ноги привязаны к ножкам стула. Башмаков и чулок на нем не было, лодыжки и ступни исполосованы так, чтобы перерезать артерии. Точно так же были исполосованы руки с внутренней стороны от локтей и выше. Чуть подвинувшись, Мэтью увидел глубокие разрезы, идущие от локтей к запястьям. Он подошел ближе, осторожно, чтобы не вступить в алое море свернувшейся крови.

Голова Пейна запрокинулась назад. Во рту торчала желтая тряпка — возможно, пара чулок. Глаза, к счастью, были закрыты. Вокруг шеи — петля. На лбу справа яркий черный кровоподтек, кровь из обеих ноздрей залила белую рубашку. С дюжину мух копошилось в разрезах тела и пировали у ног. Дверь открылась — Бидвелл решился войти. Он прижимал платок ко рту, лицо его блестело бисеринами пота. Быстро закрыв за собой дверь, он тупо уставился на изуродованный труп.

— Смотрите, чтобы вас опять не стошнило, — предупредил Мэтью. — А то меня стошнит тоже, а это не добавит здесь аккуратности.

— Я уже ничего, — прохрипел Бидвелл. — Я… Боже мой, Господи Иисусе… кто бы мог совершить подобное убийство?

— Что для одного убийство, для другого — казнь. Вот это мы здесь и имеем. Видите петлю висельника?

— Да. — Бидвелл быстро отвел глаза. — Он… он истек кровью?

— Да, похоже, что ему вскрыли артерии. — Мэтью обошел тело настолько близко, насколько позволяла лужа вязкой крови. Возле макушки Пейна он увидел красный ком крови и тканей. — Тот, кто его убил, сперва оглушил его тупым предметом, — сказал Мэтью. — Ударили его сзади и сверху. Я думаю, иначе быть не могло, потому что Пейн был серьезным противником.

— Это дело рук самого Дьявола! — сказал Бидвелл, таращась остекленелыми глазами. — Только сам Сатана мог такое сделать!

— Если так, то у Сатаны большая клиническая практика в смысле анатомии кровеносных сосудов. Обратите внимание, что горло у Пейна не перерезано, как было, насколько я понимаю, у преподобного Гроува и Дэниела Ховарта. Тот, кто убил Пейна, хотел, чтобы он истек кровью медленно и мучительно. Я полагаю, что во время этой процедуры к Пейну могло вернуться сознание, и тогда онполучил удар уже по лбу. Если бы он и после этого смог прийти в себя, то у него уже не было бы сил отбиваться.

— Ой… желудок, — простонал Бидвелл. — Боже милостивый… меня сейчас опять стошнит.

— Тогда выйдите, — посоветовал Мэтью, но Бидвелл опустил голову и постарался совладать с приливом.

Мэтью оглядел комнату, в которой не обнаружилось иных следов беспорядка, и остановил внимание на письменном столе. Возле него не было стула, и, наверное, именно на этом стуле умер Пейн. На промокательной бумаге стола лежал лист с несколькими написанными строчками. Чернильница стояла открытой, перо лежало на полу. Оплывший огарок в подсвечнике указывал источник света. Мэтью заметил пятна и мазки крови между столом и теперешним положением стула. Подойдя к столу, он прочел написанное.

— «Я, Николас Пейн, — произнес он вслух, — находясь в здравом уме и твердой памяти, по своей собственной свободной воле сего дня мая восемнадцатого числа, года тысяча шестьсот девяносто девятого от Рождества Христова, признаюсь в убийстве…»

На этом запись обрывалась чернильной кляксой.

— Написано сразу после полуночи, — сказал Мэтью. — Или чуть позже, потому что Пейн поставил сегодняшнюю дату.

Тут еще некоторые предметы в комнате привлекли его внимание: на тюфяке лежанки стоял открытый чемодан, наполовину набитый вещами.

— Думаю, он собирался покинуть Фаунт-Роял.

Бидвелл смотрел на труп, завороженный ужасом.

— Что… что это за убийство, в котором он сознается?

— Полагаю, достаточно давнее. У Пейна были грехи в прошлом. Кажется, один из них нашел его.

Мэтью подошел к кровати — осмотреть содержимое чемодана. Вещи туда бросали в беспорядке — признак намерения уехать немедленно.

— И вы не думаете, что здесь может быть замешан Дьявол? Или ведьма?

— Не думаю. Преподобного и Дэниела Ховарта, насколько я понимаю по описанию, убивали быстро. А здесь старались, чтобы смерть была медленной. Кроме того, отметьте, что нет следов когтей, как при тех убийствах. Эти раны нанесены очень острым лезвием и рукой одновременно и мстительной, и… скажем так… опытной в искусстве нанесения разрезов.

— Боже мой… что же нам делать? — Бидвелл поднес ко лбу дрожащую руку, парик съехал по лысине набекрень. — Если горожане узнают… узнают, что среди нас еще один убийца… к вечеру в Фаунт-Рояле не останется ни единой живой души!

— Это, — подтвердил Мэтью, — чистая правда. Если объявить об этом преступлении — ничего хорошего не будет. Поэтому скройте его.

— То есть как? Спрятать труп?

— Не сомневаюсь, что детали лучше предоставить вам. Но — да, я действительно предлагаю завернуть труп в простыню и избавиться от него как-нибудь позже. Чем позже, однако, тем… неприятнее будет эта работа.

— Но мы же не можем просто сделать вид, будто Пейн уехал из Фаунт-Рояла! У него здесь друзья! И в любом случае он заслуживает христианского погребения!

Мэтью устремил на Бидвелла пронизывающий взгляд.

— Это ваш выбор, сэр. И ответственность тоже ваша. В конце концов, вы его работодатель, и вы решаете, когда и куда он ездит. — Он снова обошел тело и направился к двери, которую подпирал Бидвелл. — Разрешите пройти?

— Куда вы? — Панический страх вспыхнул в глазах Бидвелла. — Вы не можете уйти сейчас!

— Отчего же, могу. И не беспокойтесь, что я кому-нибудь расскажу, потому что я клянусь никому не говорить ни слова.

Кроме одного человека, мог бы добавить он. Того, с кем он сейчас собирался встретиться.

— Пожалуйста… мне нужна ваша помощь.

— Если вы имеете в виду пару рук, чтобы снять постель, завернуть Пейна в простыню и отмыть пол золой и дегтярным мылом… то я вынужден отказать в вашей уважаемой просьбе. Уинстон мог бы вам помочь, но сомневаюсь, чтобы любыми посулами или угрозами его можно заставить еще раз переступить этот порог. — Мэтью напряженно улыбнулся. — Поэтому… обращаясь к человеку, который так не переносит неудач… я искренне надеюсь, что вы справитесь с представшими перед вами трудностями.

Мэтью уже боялся, что придется физически отпихивать Бидвелла от двери, что было бы задачей для Геркулеса, но хозяин Фаунт-Рояла все-таки отступил в сторону.

Уже когда Мэтью открывал дверь, Бидвелл сказал жалобно:

— Так вы говорите… золой и дегтярным мылом?

— И еще немного песка неплохо будет, — посоветовал Мэтью. — Ведь так отмывают от крови палубу кораблей?

Бидвелл ничего не сказал — он продолжал смотреть на труп, прижимая платок ко рту.

Мэтью вышел — никогда в жизни воздух не казался ему столь свежим. Он закрыл за собой дверь. Желудок все еще сводило судорогой, по ложбинке спины, кажется, сбегал холодный пот. Мэтью подошел к Уинстону, стоявшему в тени дуба неподалеку.

— Как вы его нашли? — спросил он.

Уинстон все еще был не в себе, но краска стала возвращаться на лицо.

— Я… собирался… попросить Николаса сопроводить меня в Чарльз-Таун. Под предлогом переговоров о поставке припасов.

— После чего вы собирались сюда уже не вернуться.

— Да. Я хотел покинуть Николаса, отправляясь к Данфорту. А потом… я бы просто пропал в Чарльз-Тауне.

— Что ж, наполовину ваш план увенчался успехом. Вы действительно пропали. Всего хорошего.

Он повернулся и пошел прочь по улице Гармонии в ту сторону, откуда пришел, потому что по дороге заметил лазарет.

Вскоре Мэтью стоял перед дверью и дергал шнурок звонка. На первый звонок ответа не последовало, как и на пятый. Мэтью попробовал толкнуть дверь, убедился, что она не заперта изнутри, и вошел в царство доктора.

В прихожей висела золоченая клетка с парой канареек, и обе они радостно пели лучам солнца, пробивающимся через белые ставни. Мэтью увидел еще одну дверь и постучал, но ответа снова не последовало. Открыв ее, он оказался в коридоре. Впереди находились три комнаты, и дверь в первую из них была отворена. В ней были парикмахерское кресло и кожаный ремень для правки бритв, во второй стояли три кровати, аккуратно застеленные и не занятые. Мэтью пошел дальше, к третьей двери, и снова постучал.

Не получив ответа, он толкнул дверь и оказался в химическом кабинете доктора, судя по всем этим таинственным бутылкам и колбам. В комнате имелось единственное окно, закрытое ставнями, через которые пробивались лучи яркого солнца, хотя и прорезанные клубами синеватого дыма.

Бенджамин Шилдс сидел в кресле у стены, держа в правой руке что-то вроде зажима, от которого поднималась тонкая струйка дыма. Мэтью определил запах этого дыма как сочетание горелого арахиса и тлеющей веревки.

Лицо доктора оставалось в тени, хотя полосы загрязненного света ложились на правое плечо и рукав светло-коричневого костюма. Очки его лежали на стопке из двух книг в кожаном переплете на столе справа. Доктор сидел, закинув ногу на ногу, в самой непринужденной позе.

Мэтью молчал. Он смотрел, как доктор поднял дымящийся предмет — что-то вроде крученой табачной палочки — к губам и сделал долгую, глубокую затяжку.

— Пейна нашли, — сказал Мэтью.

Так же медленно, как втягивал, доктор выпустил изо рта дым, поплывший колеблющимся облаком через косые лучи солнца.

— Я думал, ваше кредо — спасать жизнь, а не отнимать, — продолжал Мэтью.

И снова Шилдс затянулся от своей палочки, подержал дым во рту и медленно выпустил.

Мэтью оглядел сосуды докторского ремесла, стеклянные бутыли, колбы, флаконы.

— Сэр, — сказал он, — вы прозрачны, как эти предметы. Как вы могли совершить подобное зверство?

И опять никакого ответа.

Мэтью будто вошел в логово тигра, и этот тигр сейчас играл с ним, как кошка с мышью, перед тем как оскалить клыки, выпустить когти и прыгнуть. Он постарался твердо запомнить, где у него за спиной дверь. Свирепость, с которой убили Пейна, была неопровержимой, следовательно, таковой же была способность к жестоким поступкам человека, сидящего не далее десяти футов от Мэтью.

— Хотите расскажу возможный вариант? — предложил Мэтью и заговорил дальше, поскольку доктор снова промолчал. — Пейн нанес какую-то страшную обиду вам — или вашим родным — сколько-то лет назад. Он убил члена вашей семьи? Сына или дочь?

Пауза не вызвала реакции, если не считать очередного клуба дыма.

— Очевидно, так, — продолжал Мэтью. — Кажется, огнестрельным оружием. Но Пейн был ранен первым, отчего я склонен полагать, что жертва была мужского пола. Пейну пришлось, очевидно, искать врача для лечения своей раны. Так вы его и выследили? Вы искали врача, который его лечил, и оттуда пошли по следу Пейна? И сколько времени это заняло? Месяцы? Годы? — Мэтью кивнул сам себе. — Да, подозреваю, что годы. Многие годы гноящейся в душе ненависти. Иначе не хватило бы времени, чтобы человек, посвятивший себя исцелению, так полно поддался бы жажде уничтожения.

Шилдс изучал горящий кончик своей табачной палочки.

— Вы знали обстоятельства смерти жены Пейна, — сказал Мэтью. — Но Пейн, желая оставить прошлое позади, никому в Фаунт-Рояле не говорил, что вообще был женат. Очевидно, он был поражен, узнав, что вам известна его история… а будучи человеком сообразительным, Пейн понял, и почему вы ее знаете. Поэтому вы пришли к нему около полуночи, я не ошибаюсь? Веревки и лезвия были у вас с собой в саквояже, но его вы оставили, наверное, снаружи. Вы, я думаю, предложили, чтобы в уплату за ваше молчание Пейн написал признание и немедленно уехал из Фаунт-Рояла?

Дым медленно всплывал к потолку сквозь солнечные лучи.

— Пейну даже в голову не пришло, что вы явились его убить. Он считал, что ваше желание — разоблачить его перед Бидвеллом и всем городом, и к нему вы явились именно за его признанием. Так что вы дали Пейну сесть и начать писать, чтобы воспользоваться возможностью оглушить его по голове тупым орудием. Орудие вы принесли с собой или нашли на месте?

Ответа не было.

— И вот наступил момент, о котором вы грезили, — сказал Мэтью. — Не могли не грезить, раз проделали все с таким искусством. Вы издевались над ним, пока резали? У него был заткнут рот, голова почти расколота, и кровь лилась потоками. Наверное, он был слишком слаб, чтобы опрокинуть стул, да и что бы это ему дало? И наверное, он слышал все ваши издевки, пока умирал. И вы, зная это, от души радуетесь, сэр? — Мэтью поднял брови. — Самое счастливое утро в вашей жизни, когда человек, которого вы преследовали так долго и упорно, превратился в обескровленную оболочку?

Шилдс еще раз затянулся, выпустил дым и наклонился вперед. Свет упал на влажное лицо в испарине, показал темно-фиолетовые впадины почти безумия под глазами.

— Молодой человек, — произнес доктор голосом, стиснутым подавленными эмоциями, — я хотел бы сказать вам… что эти необоснованные обвинения крайне неблагоразумны. Мое внимание должно быть полностью сосредоточено на здоровье магистрата… а не на каких бы то ни было отвлекающих моментах. Поэтому… если вы желаете, чтобы магистрат пережил сегодняшний вечер… то ваш прямой долг состоит в том… — доктор сделал паузу ради еще одной затяжки из тлеющей палочки, — …в том, чтобы я был абсолютно свободен и мог его лечить. — Он снова откинулся назад, и тени затмили его лицо. — Но вы ведь уже приняли именно такое решение? Иначе вы бы не пришли сюда один.

Мэтью смотрел, как дрейфует дым по комнате.

— Да, — сказал он, ощущая, что в душе его сейчас не больше устоев, чем у этих сизых облачков. — Да, я принял решение.

— Великолепное… блестящее решение. И как сейчас его здоровье?

— Плохо. — Мэтью уставился в пол. — У него бред.

— Гм… бред может появляться и исчезать. Лихорадка — вещь такая. Но я верю, что банки дадут положительный эффект. Сегодня я собираюсь сделать промывание кишечника, и это должно помочь его выздоровлению.

— Выздоровлению? — с тенью насмешки повторил Мэтью. — Вы честно верите, что он выздоровеет?

— Я честно верю, что у него есть шанс, — был ответ. — Небольшой, это правда… но я видал пациентов, которые возвращались из такого серьезного состояния. Так что… лучшее, что мы можем делать, — это продолжать лечение и молиться, чтобы Айзек на него отреагировал.

Это безумие, подумал Мэтью. Неужто он здесь стоит и обсуждает искусство лечения с этим полубезумным мясником? И еще разговоры насчет молиться, уже совсем сумасшедшие! Но какой есть выбор? Мэтью вспомнил слова Бидвелла, и они отдались эхом в ушах: «Дорога до Чарльз-Тауна может доконать эту бедную развалину».

Пусть уже и весна, но открытый воздух и болотная влажность, которую он несет, опасны для иссякающих сил Вудворда. Путешествие в фургоне по такой дороге станет для него пыткой, как бы крепко его ни спеленать. Как бы ни хотелось ему обратного, Мэтью искренне сомневался, что магистрат доедет до Чарльз-Тауна живым.

Значит, он вынужден довериться этому человеку. Этому врачу. Этому убийце. Заметив на полке ступу с пестиком, он спросил:

— Можете вы для него смешать какое-нибудь лекарство? Такое, что сняло бы лихорадку?

— Лихорадка куда хуже реагирует на лекарства, чем на движения крови, — ответил Шилдс. — Кстати, поставки лекарств из Чарльз-Тауна стали такими скупыми, что почти отсутствуют. Но у меня есть сколько-то уксуса, печеночника и лимониума. Могу все это смешать в чашке рома с опиумом и заставить его это пить… скажем… три раза в день. Это может достаточно разогреть кровь, чтобы разрушить заражение.

— Сейчас можно пробовать что угодно… если это его не отравит.

— Я свои лекарства знаю, молодой человек. Можете быть спокойным и не сомневаться.

— Не сомневаться я не могу. И спокойным не буду.

— Как хотите.

Шилдс продолжал курить оставшийся окурок. Голубые облачка клубились вокруг лица, еще сильнее закрывая его от проницательных глаз Мэтью.

Юноша испустил долгий тяжелый вздох.

— Я не сомневаюсь, что у вас была веская причина убить Пейна, но определенно, что вы наслаждались самим процессом. Вам не кажется, что петля висельника — это уж чересчур?

— Мы закончили обсуждение лечения Айзека. Вы можете идти, — ответил Шилдс.

— Да, я пойду. Но все, что вы мне говорили, что вы уехали из Бостона потому, что практика стала уменьшаться, или насчет помочь строить поселок и оставить свое имя на вывеске больницы… это все была ложь? — Мэтью ждал, хотя знал, что ответа не последует. — Единственное ваше свершение — это смерть Николаса Пейна.

Вопросительной интонации в последней фразе не было, потому что Мэтью не нужен был ответ, который он и так знал.

— Вы меня извините, — сказал Шилдс спокойно, — если я не пойду вас провожать.

Больше говорить было нечего, и искать здесь тоже нечего.

Мэтью вышел из кабинета, закрыл дверь и вернулся в коридор, оглушенный. Запах тлеющей веревки от этого табака цеплялся к ноздрям. Выйдя наружу, Мэтью первым делом подставил лицо солнцу и как следует прочистил легкие. А потом зашагал к дому Бидвелла, и в этот ясный день в голове у него бродил туман.

Глава 7

В дверь Мэтью постучали.

— Молодой сэр? — позвала миссис Неттльз. — Тут к вам мистер Воган.

— Мистер Воган? — Мэтью встал со стула, где задремал в сумерках раннего вечера, и открыл дверь. — Чего он хочет?

Миссис Неттльз поджала губы, будто молча укоряя его за такое беспамятство.

— Он говорит, что пришел отвести вас к себе домой на ужин и что ужин будет на столе в шесть вечера.

— Ох, забыл! И сколько сейчас?

— Почти половина шестого по каминным часам.

— Если был когда-нибудь вечер, когда мне ни к кому не хотелось идти ужинать, так это сегодня, — сказал Мэтью, протирая воспаленные глаза.

— Может быть, и так, — коротко ответила миссис Неттльз, — но какого бы мнения я ни была о Лукреции Воган, уверена, что были сделаны приготовления к вашему приходу. Вы не должны теперь их разочаровывать.

Мэтью кивнул, хотя продолжал хмуриться.

— Да, вы правы. Что ж, скажите, будьте добры, мистеру Вогану, что я через несколько минут спущусь.

— Скажу. Да… вы не видели с утра мистера Бидвелла?

— Нет, не видел.

— Он всегда говорит мне, ждать ли его к ужину. Я тут болтаюсь без якоря, не зная, что он будет делать.

— Мистер Бидвелл… скорее всего весь в скорбных хлопотах, связанных с мистером Пейном, — сказал Мэтью. — Уж вы-то лучше других знаете, как он закапывается в работу.

— О да, сэр, это верно! Только, знаете, у нас тут завтра вечером должен быть вроде фестиваль. И мистер Бидвелл дает обед для некоторых из балаганщиков. И даже хотя у нас такая трагедия, мне все равно необходимо знать, что он желает подать на стол.

— Я уверен, что он сегодня рано или поздно появится.

— Может быть. Я никому про убийство не сказала, сэр. Как он захотел. Но у вас есть предположения, кто мог бы это сделать?

— Не Рэйчел, не Дьявол, не какой-нибудь воображаемый демон, если вы об этом спрашиваете. Это дело рук человека. — Мэтью не решился дальше вдаваться в тему. — Простите, мне нужно собраться.

— Да, сэр. Я скажу мистеру Вогану.

Наспех отскребывая бритвой дневную щетину и споласкивая лицо, Мэтью собирал волю в кулак для пребывания в обществе тех, от кого хотел бы только одного: чтобы его оставили в покое. Он весь день провел возле магистрата, наблюдая, как доктор Шилдс проделывает мучительное промывание кишечника. Потом Вудворду прибинтовали на грудь свежую скипидарную припарку, свежую мазь наложили вокруг ноздрей. В первый свой визит с утра доктор принес мутную, янтарного цвета жидкость, которую магистрат с великим трудом проглотил, и назначил следующую дозу около четырех часов дня. Мэтью не мог, глядя на руки доктора Шилдса, не представлять себе, что эти руки делали прошлой ночью.

Если Мэтью ожидал быстрых результатов, он был разочарован: почти весь день Вудворд не приходил в сознание, и горячка терзала его немилосердно. Но потом магистрат спросил у Мэтью, как идут приготовления к казни мадам Ховарт, то есть, кажется, вернулся из царства бреда.

Мэтью надел чистую рубашку, застегнул ее до шеи, вышел и направился вниз. Его ожидал тощий низкорослый человечек в сером костюме, белых чулках и начищенных черных башмаках с квадратными носами. На голове у человека была коричневая треуголка, в руке он держал фонарь с парой свеч. Лишь секунда потребовалась Мэтью, чтобы обнаружить лоскуты заплат на коленях и заметить, что пиджак на пару размеров больше, чем нужно, что говорило о займе или обмене.

— А, мистер Корбетт! — Пришедший изобразил улыбку, достаточно энергичную, но что-то в этих глубоко посаженных светло-синих глазах, в лице, довольно-таки изможденном и костистом, предполагало водянистую конституцию. — Я Стюарт Воган, сэр. Польщен нашим знакомством.

Мэтью пожал ему руку — довольно вялую.

— Добрый вечер, сэр. И благодарю вас за приглашение на ужин.

— А мы благодарим, что почтили нас своим присутствием. Дамы в ожидании. Пойдемте?

Мэтью последовал за Воганом, который шагал, заметно косолапя. Небо над крышами Фаунт-Рояла алело на западе и стало фиолетовым на востоке, первые звезды замерцали на темно-оранжевом своде над головой. Дул теплый мягкий ветерок, и цикады стрекотали в траве вокруг источника.

— Прекрасный вечер, не правда ли? — спросил Воган, когда они свернули с улицы Мира на улицу Гармонии. — Я боялся, что мы все здесь утонем, не увидев больше Божьего солнышка.

— Да, трудное было время. Слава Богу, что тучи на время разошлись.

— Слава Богу, что ведьмы скоро не будет! Клянусь, она к этому потопу тоже руку приложила!

Мэтью в ответ хмыкнул. Он понял, что вечер будет очень долгим, и все еще обдумывал сказанную Воганом фразу: «Дамы в ожидании».

Они миновали таверну Ван-Ганди, где — судя по шумным голосам клиентов и кошачьему концерту двух вдохновенных музыкантов, наяривавших на лире и барабане, — царил дух мощного подъема. Мэтью показалось, что Воган, проходя мимо, покосился задумчиво на это заведение. Вскоре они миновали дом новопреставленного Николаса Пейна, и Мэтью не без интереса заметил, что сквозь щели ставней пробивается свет лампы. Ему представилось, как Бидвелл на коленях оттирает пол дегтярным мылом, золой и песком и проклинает Судьбу, а труп Пейна, завернутый в простыню и засунутый за лежанку, ожидает своей дальнейшей участи. Он не сомневался, что Уинстон придумал, как объяснить Бидвеллу, почему он пришел к Пейну так рано. Уж что-что, а убедительно врать он умеет.

— Вот наш дом, — сказал Воган, показывая на хорошо освещенный дом на той стороне улицы, через два дома от Пейна.

Мэтью вспомнил признание Пейна о плотских отношениях с Лукрецией Воган, представил себе, как она идет к его дому с корзиной горячих плюшек, а он отвечает на любезность, стуча у ее входа с пистолетом в кармане.

Над дверью висела небольшая вывеска: «Всегда свежие хлеб и пироги». Воган отворил дверь, объявив:

— Я привел нашего гостя!

Мэтью вошел в жилище гостеприимных хозяев.

Пахло просто восхитительно. Ароматный хлеб или пирог только что испекли, но еще держались и приятные запахи прошлых деликатесов. Видно было, что леди Воган обладает потрясающим умением держать дом в чистоте и готовить так, что пальчики оближешь. Пол был безупречно выметен, на выбеленных стенах — ни следа копоти или дыма, деревянные поверхности мебели гладко вычищены. Возле большого каменного очага выстроились по ранжиру сковородки и кастрюли, небольшой огонек горел под подвешенным на крюке котлом. И даже кухонные принадлежности надраены до блеска. Гостеприимную радостную атмосферу дополняли полевые цветы в жестяных ящиках, расставленные по комнате, плюс дюжина весьма расточительно зажженных свечей, испускающих золотистый свет. Обеденный стол, накрытый снежно-белой полотняной скатертью, расположился в углу напротив плиты, и на нем уже стояли четыре прибора.

Хозяйка совершила свой выход из противоположной двери, ведущей в глубь дома, где, вероятно, находилась спальня.

— Мистер Корбетт! — воскликнула она, демонстрируя белозубую улыбку, которая могла бы затмить солнечный свет. — Как это чудесно — видеть вас в нашем доме!

— Благодарю вас. Я уже говорил вашему супругу, что мне оказана честь вашим приглашением.

— О нет, это вы оказываете честь нам!

В богатом свете дюжины канделябров было видно, что Лукреция Воган действительно красива. Она была облачена в платье розового оттенка с кружевной отделкой лифа, светло-каштановые локоны играли бронзовыми и золотистыми отсветами. Не приходилось удивляться, что Пейн поддался ее чарам: взгляд этих пронзительных синих глаз жег огнем. И Мэтью действительно почувствовал, как тает сам от ее львиной красоты.

Вероятно, ощутив его реакцию, она прибавила очарования. Лукреция Воган подошла ближе к Мэтью, глядя ему прямо в глаза. Пахнуло какими-то духами с оттенком персика.

— Я точно знаю, что у вас было много других приглашений на ужин, — сказала она. — Не часто в нашей глуши встречаются такие утонченные джентльмены. Стюарт, не снимай пиджак! Мы невероятно польщены, что вы решили почтить наш скромный стол своим присутствием.

Выданная мужу инструкция была похожа на резкий удар бритвы, причем даже взгляда на объект воспитания не потребовалось. Мэтью видел, как стоящий справа от жены Стюарт снова быстро надел пиджак, который уже было почти снял.

— Шляпу сними, — добавила Лукреция.

Стюарт тут же повиновался, обнажив тонкие пряди светлых волос.

— Утонченность — вот чего нам не хватает в нашей сельской глуши. — Мэтью показалось, что женщина стоит еще ближе, хотя он не заметил ее движения. — Я вижу, у вас рубашка застегнута до горла. Так сейчас носят в Чарльз-Тауне?

— Гм… нет, это просто я сейчас так ее застегнул.

— А! — радостно произнесла она. — Но я уверена, что очень скоро это будет в моде. — Она повернулась к задней двери: — Шериз, дорогая! Наш гость желает тебя видеть!

Ответа не последовало. Улыбка Лукреции вроде бы чуть-чуть пригасла. Голос поднялся до резкого, высокого тона:

— Шериз? Тебя ждут!

— Очевидно, — робко предположил Стюарт, — она еще не готова.

Жена бросила на мужа уничтожающий взгляд.

— Я ей помогу приготовиться. Вы меня простите, мистер Корбетт? Стюарт, предложи гостю вина.

Она вышла в дверь раньше, чем он успел исполнить последний приказ.

— Вина, — сказал Стюарт. — Ах да, вина! Хотите отведать, мистер Корбетт?

Он подошел к круглому столику, где расположились явно напоказ зеленый стеклянный графин и три чашеобразных бокала того же изумрудного цвета. Мэтью не успел ответить «да», как графин был откупорен и начался процесс наливания. Стюарт передал бокал Мэтью и взял себе другой с жадностью и предвкушением изголодавшегося моряка.

Мэтью не успел отпить первый глоток довольно-таки горького букета, когда из задней двери донеслись два женских голоса, решительно настроенных друг друга переорать. Они смешивались и взлетали, как визги гарпий, и вдруг замолчали оба, будто эти два крылатых ужаса врезались в острые скалы.

Стюарт прокашлялся.

— Меня вот лично никогда не пороли, — сказал он. — Я так понимаю, что это не слишком приятно?

— Менее чем приятно, — согласился Мэтью, глядя на дверь как на врата ада, за которыми бушует нечестивая битва. — Но более чем поучительно.

— О да! Я бы тоже так сказал. Насколько я понимаю, вы нанесли рану кузнецу? Но я уверен, что у вас была для того причина. Вы видели, как он не слишком нежно обошелся с лошадью?

— Э-гм… — Мэтью сделал более существенный глоток вина. — Нет, я думаю, что мистер Хейзелтон к лошадям относится с достаточной нежностью. Дело было в том… скажем так… лучше эту тему оставить в стойле.

— Да, разумеется! Я не хотел быть излишне любопытным. — Стюарт снова выпил, а потом секунды три или четыре неудержимо смеялся. — Вот это да! В стойле! Я понял ваш юмор!

Снова выплыла Лукреция, нисколько не менее лучась после только что происшедшей перебранки.

— Приношу мои извинения, — сказала она, не переставая улыбаться. — У Шериз были трудности… с прической. Она хочет хорошо выглядеть, сами понимаете. Девушка у нас перфекционистка и преувеличивает даже малейшие недостатки.

— Дочь своей матери, — буркнул про себя Стюарт, снова опуская губы к бокалу.

— Но каков был бы наш мир, если бы в нем не было перфекционистов? — обратилась Лукреция к Мэтью, решив игнорировать комментарий мужа. — Я вам так скажу: это был бы прах, тлен и неразбериха. Вы согласны, мистер Корбетт?

— Уверен, что это было бы катастрофой, — ответил Мэтью, и этого было достаточно, чтобы в глазах женщины засветился религиозный экстаз.

Широким жестом она показала в сторону стола.

— Поскольку Шериз с минуты на минуту выйдет, приступим к ужину, — объявила Лукреция Воган. — Мистер Корбетт, не сядете ли там, где оловянная тарелка?

Действительно, на столе имелась оловянная тарелка, одна из немногих, которые Мэтью видел в своей жизни. Остальные тарелки были обычные, деревянные, и это дало Мэтью понять, какое значение придают Воганы его визиту. И действительно, у него было чувство, будто с ним обращаются как с царственной особой. Он сел в указанное кресло, слева от него расположился Стюарт. Лукреция быстро надела передник и стала перекладывать кушанья в белые глиняные миски. Вскоре миски были расставлены по столу, а в них находились зеленая фасоль с салом, куриное жаркое с вареной картошкой и беконом, кукурузные лепешки, запеченные в сливках, и тушеные томаты. Если еще учесть свежий каравай хлеба с зернышками фенхеля, пир был воистину королевский. Бокал Мэтью был наполнен вином, а потом Лукреция сняла передник и села во главе стола лицом к гостю — на том месте, где по всем правилам домоводства и брака должен был бы сидеть ее муж.

— Я произнесу слово благодарности, — сказала Лукреция, что было еще одним афронтом по отношению к мужу.

Мэтью закрыл глаза и склонил голову. Женщина произнесла благодарственную молитву, в которой упоминалось имя Мэтью и выражалась надежда, что погибшая душа Рэйчел Ховарт встретится с гневным Богом, стоящим наготове, чтобы снести ее призрачную голову с плеч, когда завершится ее сожжение на костре. Произнесено было жаркое «Аминь!», и Мэтью, открыв глаза, увидел стоящую возле него Шериз Воган.

— А вот и наша красавица дочь! — воскликнула Лукреция Воган. — Шериз, займи свое место.

Девушка, одетая в белое полотняное платье с кружевными лифом и рукавами, так и осталась стоять, где стояла, и глядеть на Мэтью сверху вниз. Действительно привлекательная была девушка, лет шестнадцати-семнадцати, и волны белокурых волос держались в прическе с помощью ряда деревянных гребней. Мэтью подумал, что девушка должна быть очень похожа на свою мать в этом возрасте, хотя подбородок у нее был длиннее и квадратнее, а глаза почти такие же светло-синие, как у отца. Но в этих глазах водянистой конституции никак не просматривалось. В них читался высокомерный холод, от которого Мэтью тут же опустил взгляд, чтобы не задрожать, как от дуновения декабрьского ветра в этот майский вечер.

— Шериз? — повторила Лукреция ласково, но твердо. — Займи. Свое. Место. Будь. Добра.

Девушка села — медленно, по своей воле — справа от Мэтью. И, не теряя времени, положила себе на тарелку куриного жаркого.

— Ты даже не поздороваешься с мистером Корбеттом?

— Здравствуйте, — сказала девушка, отправляя первый кусок в прелестный ротик.

— Шериз помогала мне готовить жаркое, — сказала Лукреция. — Ей так хотелось, чтобы вам понравилось.

— Уверен, что оно превосходно, — ответил Мэтью. Положив себе на тарелку жаркого, он убедился, что оно на вкус так же хорошо, как на вид. Потом оторвал себе ломоть хлеба и обмакнул в густую вкусную подливку.

— Мистер Корбетт — потрясающе интересный молодой человек. — Это было обращено к Шериз, хотя смотрела Лукреция на него. — Он не только утонченный джентльмен и ученик судьи из Чарльз-Тауна, он еще и отбил банду воров и убийц, напавшую на магистрата. Вооруженный только рапирой, если я правильно помню?

Мэтью с благодарностью принял порцию тушеных томатов, ощущая взгляд направленных на него трех пар глаз. Самый подходящий был момент объяснить, что «банда» состояла из хулигана, старой карги и сумасшедшего пьяницы… но произнеслись совсем другие слова:

— Нет… у меня… даже рапиры не было. Не передадите мне лепешек, если не трудно?

— Бог мой, вот это да! — На Стюарта слова Мэтью произвели глубокое впечатление. — У вас вообще не было оружия?

— Я… гм… я сумел пустить в дело сапог. Нет, жаркое просто восхитительно! Этот рецепт надо сообщить кухарке мистера Бидвелла!

— Ну, наша Шериз сама прекрасно готовит, — заверила его Лукреция. — Я ее сейчас учу секретам выпечки хороших пирогов. Что весьма непросто, должна сказать.

— Не сомневаюсь. — Мэтью улыбнулся девушке, но она даже глазом не моргнула. Продолжала себе есть и смотреть прямо перед собой вообще без всякого выражения — кроме, быть может, безбрежной скуки.

— А теперь… расскажите про тот сундук с кладом золотых монет, который вы нашли. — Лукреция благовоспитанным жестом положила на тарелку ложку и нож. — Вы его отослали в Чарльз-Таун?

Здесь он уже должен был провести черту.

— Боюсь, что никакого сундука не было. Была одна монета.

— Да-да… конечно. Только одна монета. Я вижу, вы искусный хранитель секретов. Тогда что вы могли бы нам рассказать о ведьме? Она как, воет и рыдает, чуя костер?

Кусок жаркого, который Мэтью собирался проглотить, вдруг превратился в горле в колючий ком.

— Миссис Воган, — произнес он как можно вежливее, — если вы не против… я бы предпочел не говорить о Рэйчел Ховарт.

И тут вдруг Шериз посмотрела на него и усмехнулась, сверкая светлыми глазами.

— А вот эта тема мне интересна! — Голос ее был приятно-мелодичен, но в нем слышалась острая нотка злости. — Вы уж нам расскажите о ведьме, сэр! Это правда, что она срет жабами?

— Шериз! — прошипела Лукреция, скрипя зубами и закатывая глаза. Тут же ее внешность изменилась быстрее, чем меняет цвет хамелеон. Улыбка вернулась, хотя несколько увечная, и Лукреция посмотрела на Мэтью через стол. — У нашей дочери… простецкое чувство юмора, мистер Корбетт. Знаете, говорят, что у самых утонченных и изящных дам бывает такой простецкий юмор. В наши странные времена не приходится быть слишком уж чопорным, то есть твердым и жестким, не правда ли?

— Твердым и жестким, — повторила девушка, отправляя в рот помидор, и булькнула двусмысленным смешком.

Лукреция продолжала есть, но по щекам ее расползались красные пятна. Стюарт допил бокал и потянулся за графином.

Какое-то время все молчали. В этот момент Мэтью услышал какой-то жужжащий звук, но не мог определить, откуда он.

— Могу сказать, просто для сведения, — начал он, чтобы разбить ледяное молчание, — что я еще не ученик юриста. Я пока что просто клерк магистрата, не больше.

— Но ведь вы скоро будете учеником юриста? — спросила Лукреция, снова начиная сиять. — Вы молоды, у вас острый ум и желание служить. Почему бы вам не выбрать профессию юриста?

— Я… быть может, когда-нибудь я так и сделаю. Но мне еще нужно набраться образования и опыта.

— О, скромная душа! — провозгласила Лукреция так, будто нашла сам Святой Грааль. — Ты слышишь, Шериз? Этот молодой человек стоит на краю такой власти и богатства, и он скромен!

— Когда стоишь на краю, — сказал он, — есть опасность упасть с очень большой высоты.

— И к тому же остроумен! — Лукреция готова была умереть от экстаза. — Ты же знаешь, Шериз, как чарует тебя остроумие!

Шериз снова взглянула в глаза Мэтью.

— Я желаю больше узнать о ведьме. Я слыхала рассказы, что она брала в рот хрен козла и сосала его.

— Кхм!

Струйка вина потекла изо рта Стюарта, измазав серый пиджак. Он побледнел, а его жена побагровела.

Лукреция была готова снова зашипеть или завизжать, но прежде того Мэтью посмотрел на девушку так же в упор и ответил спокойно:

— Вы слышали ложь, и тот, кто вам это сказал, не просто лжец, а клеветник, которому надо рот вымыть мылом.

— Это мне сказал Билли Рид. Мне найти его завтра и сказать, что вы собираетесь мыть ему рот мылом?

— Имя этого бандита не будет произноситься в моем доме! — У Лукреции жилы выступили на шее. — Я запрещаю!

— Так я найду завтра Билли Рида, — продолжала Шериз с вызовом. — Как ему сказать, где вы его будете ждать с вашим мылом?

— Простите, мистер Корбетт! Тысячу раз прошу у вас прощения! — В возбуждении хозяйка пролила ложку со сливками на платье и теперь оттирала его скатертью. — Этот бандит — заблудший сын Джеймса Рида! Он почти идиот, невероятный лентяй… и у него непристойные планы на мою дочь!

Шериз улыбнулась — точнее, оскалилась, — прямо в лицо Мэтью.

— Билли меня учит доить. По вечерам у них в сарае он мне показывает, как держать хрен. Как водить рукой вверх-вниз… вверх-вниз… вверх-вниз… — Она показала это движение, вызвав у него сильнейшее смущение, а у матери — возмущенное «ах». — Пока сливки не брызнут. Чудесные, горячие сливки.

Мэтью не ответил. Он понял — абсолютно, непреложно, — что прятался не в том сарае.

— Я думаю, — произнес Стюарт, нетвердо поднимаясь на ноги, — что пора откупорить бутылку рома.

— Бога ради, держись от рома подальше! — заорала Лукреция, уже не обращая внимания на почетного гостя. — Вот причина всех наших бед! Это, и еще твои предлоги бегать в плотницкую!

Посмотрев на Шериз, Мэтью увидел, что девушка поглощает ужин с самодовольной радостью, а ее лицо стало никак уж не прекрасным. Он положил ложку и нож — аппетит пропал начисто. Стюарт возился в буфете, Лукреция набросилась на еду с мстительным видом, глаза ее горели, а лицо не уступало цветом тушеным томатам. В наступившей тишине снова послышалось жужжание. Мэтью поднял глаза.

И вздрогнул, как от удара.

На потолке, прямо над столом, висело осиное гнездо размером с кулак мистера Грина. И оно было черно от ос, кишевших на нем, ползающих со сложенными вдоль жала крыльями. Пока Мэтью смотрел, какое-то беспокойство пробежало по гнезду, и несколько ос гневно зажужжали.

— Гм… миссис Воган, — сказал Мэтью неловко. — У вас там… — Он показал наверх.

— Ага, осы. Так что?

Манеры ее — вместе с внешним видом, семьей и всем вечером — сильно испортились.

Мэтью понял, зачем здесь может находиться это гнездо. Он слыхал о таком, хотя сам никогда не видел. Насколько он понимал, можно купить или сварить средство, которое, если его нанести на потолок, заставляет ос строить гнезда на этом месте.

— Для уничтожения других насекомых?

— Конечно, — ответила Лукреция таким тоном, будто это каждый дурак знает. — Осы — ревнивые твари. У нас тут комаров в доме нет.

— Таких, что кусали бы ее, — добавил Стюарт и снова присосался к бутылке.

Весь этот вечер, подумал Мэтью, можно бы назвать фарсом, если бы не столь очевидные страдания его участников. Мать продолжала есть будто в трансе, а дочь предпочитала поглощать еду с помощью пальцев вместо столовых приборов и уже сумела вымазать рот и подбородок блестящим салом. Мэтью допил вино и доел действительно превосходное жаркое, а потом решил, что надо бы уйти, пока девушка не решила, что он будет лучше смотреться в короне из глиняной миски.

— Я… я так полагаю, что мне пора, — сказал он.

Лукреция не произнесла ни слова, будто горевший в ней внутренний огонь был залит начисто грубым поведением дочери. Мэтью отодвинул стул и встал.

— Я хотел бы поблагодарить вас за ужин и вино. И… не беспокойтесь провожать меня обратно в особняк, мистер Воган.

— А я и не собирался, — ответил тот, прижимая бутылку рома к груди.

— Миссис Воган? Можно ли мне… гм… взять с собой немного этого восхитительного хлеба?

— Сколько хотите, — буркнула она, глядя в пространство. — Хоть весь.

Мэтью так и сделал, что составило примерно половину каравая.

— От души признателен.

Лукреция посмотрела на него. Зрение ее прояснилось, когда она поняла, что он действительно уходит. Слабая улыбка тронула ее губы.

— Ох… мистер Корбетт… да что это я? Я же думала… надеялась… что мы после ужина все поиграем в «мушку»…

— Боюсь, я совершенно не способен к карточным играм.

— Но… но столько есть предметов, о которых я хотела с вами поговорить! О здоровье магистрата. О жизни в Чарльз-Тауне, как там дела. О садах… и о балах.

— Извините, — сказал Мэтью. — Насчет садов, как и балов, у меня слишком мало опыта. А дела в Чарльз-Тауне… я бы сказал, что они менее интересны, чем здесь, в Фаунт-Рояле. Магистрат все еще очень болен, но доктор Шилдс дал ему новое лекарство.

— Но вы же знаете, — сказала она мрачно, — что это ведьма прокляла вашего магистрата. За обвинительный приговор. И сомневаюсь, что он выживет после такого заклятия.

Мэтью почувствовал, как у него сжимаются зубы.

— У меня другое мнение, мадам.

— Ох… я… как я бестактна! Я только повторила то, что случайно слышала, как говорил проповедник Иерусалим сегодня. Простите меня, ради Бога, просто…

— Просто у нее нож вместо языка, — перебила Шериз, продолжая неизящно есть пальцами. — А извиняется она, только когда он ее саму порежет.

Лукреция наклонилась к дочери, очень похожая на змею перед броском.

— Ты можешь выйти из-за стола и оставить нас, — сказала она холодно. — Поскольку ты опозорила себя и нас всех, я надеюсь, что ты довольна.

— Я довольна. И еще голодна. — Шериз не встала с места. — А вы знаете, что она вас сюда притащила спасать меня? — Она стрельнула в Мэтью быстрым взглядом и облизала жирные пальцы. — Спасать меня от Фаунт-Рояла, от тупой деревенщины, которую моя мать презирает? Раз вы такой умный, вы это и так должны были понять!

— Прекрати это, Стюарт! — завизжала Лукреция. — Заставь ее замолчать!

Но хозяин дома только наклонил бутылку ко рту, а потом начал снимать пиджак.

— Это правда, — продолжала Шериз. — Моя мать продает им хлеб и пироги и желает им подавиться крошками. Слышали бы вы, как она их честит за глаза!

Мэтью уставился на лицо девушки. «Дочь своей матери», — сказал о ней Стюарт. Мэтью мог бы и сам увидеть ту же злобность. Самая беда, подумал он, в том, что Шериз Воган, похоже, очень умна. Например, она сразу поняла, что разговор о Рэйчел Ховарт сильно его смутит.

— Я сам найду дорогу, — сказал он миссис Воган. — И еще раз спасибо за ужин.

Он двинулся к выходу, унося с собой полкаравая хлеба.

— Мистер Корбетт, подождите, пожалуйста! — Лукреция встала. Спереди на платье расплылось большое пятно от сливок. Она опять казалась не в себе, будто бы эти перепалки с дочерью высосали из нее самую жизнь. — Пожалуйста… у меня к вам вопрос.

— Да?

— Волосы ведьмы, — сказала она. — Что с ними будет?

— Ее… волосы? Простите, я не понял, что вы имеете в виду.

— У ведьмы такие… как сказать… привлекательные волосы. Можно было бы даже сказать — красивые. И печально, если такие густые и красивые волосы просто сгорят.

Мэтью не мог бы ответить, даже если бы хотел, — настолько его ошеломил такой ход мыслей. А женщина гнула свое:

— Если эти волосы ведьмы отмыть… а потом отрезать в утро казни, то многие — я уверена — готовы были бы заплатить за локон таких волос. Вы только вспомните: волосы ведьмы можно продавать как талисманы, приносящие удачу. — Она снова просияла от самой идеи. — Можно будет их объявить твердым свидетельством, что Бог покарал Зло. Теперь вы меня поняли?

Но язык Мэтью примерз к гортани.

— Да, разумеется, вы тоже получите свою долю, — сказала она, приняв его изумление за одобрение. — Но я думаю, лучше всего, если вы сами вымоете и отрежете ей волосы под каким-нибудь предлогом, чтобы не пришлось делиться слишком со многими.

Он стоял, чувствуя, что его сейчас стошнит.

— Ну как? — спросила она. — Можем считать, что мы организовали компанию?

Как-то он сумел отвернуться и выйти в дверь. Уходя вдаль по улице Гармонии, ощущая на лице собственную холодную испарину, он слышал, как женщина зовет его из дверей:

— Мистер Корбетт? Мистер Корбетт?

А потом громче и пронзительней:

— Мистер Корбетт!

Глава 8

Мимо дома покойного Николаса Пейна, мимо таверны Ван-Ганди, где веселился народ, мимо лазарета доктора Шилдса и замызганного дома Эдуарда Уинстона. Мэтью шагал, склонив голову, держа в руке полкаравая хлеба, и ночное небо над головой полнилось звездами, а в голове царила беспросветная и полная тьма.

Онсвернул налево на улицу Истины. Дальше, мимо почерневших развалин школы Джонстона. Она привлекла его внимание как свидетельство мощи адского огня и мощи адских людей. Он вспомнил, как метался в бессильной ярости в ту ночь Джонстон, глядя на неукротимое пламя. Пусть учитель бывает странным — с этой белой пудрой на лице и изуродованным коленом, — но очевидно, что учительство для этого человека было жизненным призванием, а потеря здания школы — страшной трагедией. У Мэтью могли быть свои подозрения насчет Джонстона, но тот факт, что этот человек не считал Рэйчел Ховарт ведьмой — и действительно, обвинение в колдовстве строилось на зыбкой почве, — давало Мэтью надежду на будущность образования.

Он пошел дальше, зная теперь, куда идет.

Хотя он старался двигаться тихо, звук открываемой двери встревожил Рэйчел. Он услышал, как она шевельнулась на своем соломенном ложе, будто туже сворачиваясь в позу самозащиты. До него дошло, что, раз дверь по-прежнему без цепи, то кто угодно может прийти дразнить ее и издеваться над ней, хотя очевидно, что мало кто решился бы на такое. Но среди тех, кто не устрашится, явно мог быть проповедник Иерусалим, и Мэтью подумал, что этот скользкий змей мог пару раз появиться, когда не было свидетелей.

— Рэйчел, это я, — сказал он. И прежде, чем она успела ответить и возразить против его присутствия, он сказал: — Я знаю, что вы не хотели моего прихода, и я уважаю ваше нежелание… но я хотел вам сказать, что все еще работаю над вашей… гм… ситуацией. Я не могу пока сказать, что мне удалось найти, но думаю, что некоторого прогресса добился. — Он сделал еще пару шагов в сторону ее камеры и остановился. — Пока нельзя сказать, что я нашел какое-то решение или доказательство, но я хочу, чтобы вы знали: я все время думаю о вас, и я не перестану бороться. Да… и еще я принес вам потрясающий фенхелевый хлеб.

Мэтью прошел весь путь до решетки и просунул хлеб между прутьями. В этой полной темноте он лишь смутно угадывал движущийся навстречу силуэт, как бывает в полузабытом наутро сне.

Не говоря ни слова, Рэйчел приняла хлеб. Потом другой рукой схватила за руку Мэтью и крепко прижала ее к щеке. Он ощутил теплую влагу слезы. Рэйчел издала сдавленный звук, будто изо всех сил старалась подавить всхлипывание.

Он не знал, что сказать. Но при этом неожиданном проявлении чувств у него сердце облилось кровью, и на глазах тоже выступили слезы.

— Я… я буду работать дальше, — пообещал он хрипло. — День и ночь. Если есть ответ, который можно найти, я клянусь, что найду его.

В ответ она прижалась губами к его руке и снова поднесла ее к мокрой щеке. Они стояли так, и Рэйчел цеплялась за него, будто ничего так не хотела в этот миг, как тепла — заботы — от другого человеческого существа. Он хотел коснуться ее лица, но вместо этого лишь сжал пальцы вокруг прута разделявшей их решетки.

— Спасибо, — шепнула она.

Потом, усилием воли преодолев минутную слабость, она отпустила его руку и вернулась к своей лежанке в соломе, унося хлеб.

Оставаться дольше — это было бы больно и ему, и ей, потому что еще больнее стало бы расставание. Он только хотел дать ей знать, что ее не забыли, и это ему явно удалось. Поэтому Мэтью вышел и шагал на запад по улице Истины, опустив глаза и морща лоб в глубоких размышлениях.

Любовь.

Это слово пришло не как оглушающий удар, а как легкая тень.

Любовь. Действительно ли это она? Желание кем-то владеть — или желание кого-то освободить?

Мэтью не думал, что бывал когда-нибудь влюблен. То есть он знал, что такого не было. Поэтому, не имея подобного опыта, он никак не мог ясно проанализировать свои эмоции. Быть может, такое чувство отвергает анализ, и его никоим образом нельзя уложить в четырехугольный ящик рассудительности. Из-за этого в ней было что-то пугающее… что-то дикое и неуправляемое, не поддающееся ограничениям логики.

Однако Мэтью чувствовал, что если любовь — это желание кем-то владеть, тогда это лишь слабая замена себялюбия.

Ему казалось, что более великая и более истинная любовь — это желание открыть клетку, будь она из железных прутьев или из костей мучительной несправедливости, — и выпустить ночную птицу на волю.

Он не знал, о чем он думает или почему. Рассуждая на темы латинского или французского языка, английской истории, судебных прецедентов, он умело пользовался накопленными знаниями, но в этой непривычной теме любви ощущал себя полным дебилом. И — как он не сомневался, сказал бы магистрат — он был заблудшим юнцом, коему грозит опасность навлечь на себя неудовольствие Бога.

Мэтью есть. И Рэйчел тоже есть. Недавно отмечалось появление Сатаны, который определенно обитал и в похоти Исхода Иерусалима, и в растоптанной душе того человека, что дергает за ниточки марионеток.

Но где же во всем этом Бог?

Если Бог хочет проявить неудовольствие, подумал Мэтью, то для начала Он должен был бы принять на себя хоть толику ответственности.

Он понимал, что такие мысли могут навлечь на него гром с ясного неба, но парадокс Человека в том, что хотя он создан по образу и подобию Божию, зачастую действия и цели рода человеческого определяются самыми дьявольскими идеями.

Мэтью вернулся в дом мистера Бидвелла и узнал от миссис Неттльз, что хозяин еще не пришел со своей срочной работы. Зато доктор Шилдс только недавно ушел, дав Вудворду третью дозу лекарства, и сейчас магистрат спит крепким сном. Мэтью выбрал в библиотеке книгу — том английских пьес, чтобы лучше познакомиться с искусством балаганщиков, — и поднялся к себе. Заглянув к Вудворду и убедившись, что магистрат действительно спит, но дышит ровно, Мэтью направился к себе отдыхать, читать, думать и коротать время.

День выдался богатый испытаниями, и образ обескровленного трупа Пейна все еще стоял у него перед глазами, и все же Мэтью сумел урывками поспать. Где-то, как он решил, после полуночи он зажег лампу, которую задул, когда ложился в постель, и вышел с нею в коридор.

Хотя было уже поздно, дом еще не спал. Слышался голос Бидвелла — приглушенный, но настойчивый, — из кабинета наверху. Мэтью остановился у двери послушать, кто там с ним, и услышал сдавленный ответ Уинстона. Упоминалось имя Пейна. Мэтью решил, что лучше не быть посвященным в похоронные планы даже через толщу двери, а потому быстро спустился по лестнице.

Взгляд на каминные часы в гостиной сказал ему, что время — тридцать восемь минут первого. Он вошел в библиотеку и отпер ставни, чтобы, если потом входную дверь запрут изнутри, он все же мог бы проникнуть в дом, не звоня миссис Неттльз. Потом он направился к источнику, держа фонарь низко у ноги.

На восточном берегу Мэтью поставил фонарь рядом с большим черным дубом и разделся. Ночь была теплой, но соскользнувшая нога попала в воду неожиданно холодную. Требовалось приличное усилие воли, чтобы просто войти в этот пруд, а уж тем более — нырять в него в темноте.

Но именно за этим он сюда пришел, значит, так тому и быть. Если можно найти хоть часть того, что, как он подозревал, здесь спрятано, это будет большое продвижение в решении загадки визита землемера.

Мэтью спустился на мелководье, и от холода перехватило дыхание. От прикосновения ласковой воды к паху шарики превратились просто в камни. Мэтью постоял по пояс в воде, уходя ногами в мягкий ил, собираясь с духом для дальнейшего погружения. Вскоре, однако, он привык к холоду и решил, что если черепахи и лягушки это выдерживают, то и он тоже сможет. Следующей задачей было спуститься дальше, что он и сделал, стиснув зубы.

Мэтью шагнул прочь от берега. Тут же дно круто пошло вниз. Еще три шага — и по шею. Еще два… и он заболтался в воде. Что ж, решил он, время.

Набрал воздуху, задержал дыхание и погрузился.

В темноте Мэтью нашаривал путь вдоль крутого дна, пальцы цеплялись за ил. Уходя глубже, он ощутил биение собственного сердца, услышал бульканье выходящего изо рта воздуха. Дно продолжало уходить вниз под углом примерно тридцать градусов. Мэтью нащупал края камней, выступающих из ила, мягкое переплетение водорослей, похожих на мох. Потом легкие потребовали воздуха, и пришлось вернуться на поверхность, чтобы их наполнить.

Снова вниз. На этот раз глубже, загребая руками и ногами.

Давление воды стиснуло голову и продолжало нарастать, пока Мэтью нашаривал путь вниз. При этом погружении он ощутил течение, тянущее, как он определил, из северо-западной четверти источника. Мэтью успел сомкнуть пальцы в иле, и вынужден был снова всплыть.

Вынырнув, он, перебирая ногами в воде, продавил ил сквозь пальцы. Ничего в нем не было, кроме мелкозернистой terra liquum. Мэтью снова набрал воздуху и нырнул в третий раз.

Опустившись на этот раз футов на двадцать, он вновь ощутил настойчивый напор явно выраженного течения, усиливающегося с глубиной. Снова Мэтью погрузил руки в наклонный ил. Пальцы нащупали плоский камень — который вдруг ожил и метнулся прочь. От неожиданности Мэтью выпустил изо рта цепочку пузырей и тут же всплыл.

Вынырнув, он подождал, успокаивая нервы перед тем, как нырнуть еще раз, хотя вполне мог ожидать, что потревожит черепах. Четвертое погружение позволило ему набрать еще две пригоршни ила, но в этой грязи не обнаружилось даже следов золотых или серебряных монет.

На пятый раз он решил остаться внизу и покопаться в иле столько, сколько выдержит. Он наполнил легкие и нырнул, хотя тело начинало протестовать против столь сурового обращения, а разум начал ужасаться секретов темноты. Но Мэтью набрал несколько горстей ила и просеял их — и опять без успеха.

После восьмого погружения Мэтью пришел к заключению, что только зря мутит воду. Легкие горели, в голове опасно шумело. Если здесь и есть клад золотых и серебряных монет, то он существует в царстве, известном лишь черепахам. Конечно, Мэтью понимал, что пиратский клад был бы не слишком защищен, если каждый-всякий — тем более такое сухопутное существо, как он, — мог бы нырнуть и его достать. Он не тешил себя иллюзией, что сумел бы — или захотел бы — добраться до самого глубокого места источника, которое Бидвелл оценил как сорок футов, но надеялся добыть случайную заблудшую монетку. Он подумал, что для подъема клада понадобилось бы несколько умелых ныряльщиков из тех, которые отскребают ракушки от днищ кораблей на плаву. Кроме того, потребовалось бы применение крючьев и цепей, плотная сеть и подъемные устройства, в зависимости от того, сколько там спрятано.

Из последнего погружения он вышел около середины озерца и поплыл обратно к мелководью. Его заинтересовало течение ниже уровня где-то футов в пятнадцать. Глубже оно становилось сильнее, и Мэтью подумал, какова же свирепость его объятий на глубине в сорок футов. Там вода определенно течет вниз под действием какого-то неизвестного природного механизма.

Через минуту нога коснулась дна, и Мэтью смог встать. Он побрел к берегу и дереву, возле которого оставил одежду и фонарь.

И тут понял, что лампы на месте нет.

В голове ударил тревожный колокол. Он остановился по пояс в воде, осматривая берег в поисках нарушителя.

Тут кто-то вышел из-за дерева. В обеих руках у человека было по фонарю, но держал он их так низко, что лица Мэтью не видел.

— Кто здесь? — спросил Мэтью, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал, как начинало дрожать тело.

У фигуры оказался голос:

— Вы мне не скажете, что вы здесь делаете?

— Плаваю, мистер Уинстон. — Мэтью продолжал идти по мелководью к берегу. — Разве это не очевидно?

— Очевидно. Тем не менее мой вопрос остается в силе.

У Мэтью было только несколько секунд, чтобы придумать ответ, а потому он постарался вложить в него как можно больше язвительности:

— Если бы вы что-нибудь знали о здоровом образе жизни, что, судя по образу вашей собственной жизни, совсем не так, вы бы оценили, насколько ночные купания полезны для сердца.

— Да-да, конечно! Мне прикатить сюда фургон, чтобы погрузить в него всю эту чушь?

— Я думаю, доктор Шилдс будет рад подтвердить вам упомянутую пользу. — Мэтью вышел из воды и направился к Уинстону, на ходу отряхиваясь. — В Чарльз-Тауне я часто плаваю по ночам, — продолжал он, углубляясь в ту же колею.

— Рассказывайте!

— Я и рассказываю.

Мэтью нагнулся подобрать рубашку и стереть воду с лица.

При этом он закрыл глаза. Когда он их открыл, то увидел, что один из его башмаков — которые оба стояли на земле, когда он наклонялся, — отсутствует. В ту же минуту он заметил, что Уинстон встал позади него.

— Мистер Уинстон! — сказал Мэтью спокойно, но отчетливо. — На самом деле вы не хотите делать того, о чем думаете.

Уинстон не ответил ни словом, ни звуком.

Мэтью подумал, что если удар крепкого деревянного каблука должен обрушиться, то именно в тот момент, когда он повернется к Уинстону.

— Ваша нелояльность по отношению к хозяину не должна перейти в убийство. — Мэтью промокнул воду с груди и плеч с небрежным видом, но внутри он был как стрела, готовая выбрать направление полета. — Утром здесь найдут случайно утонувшего… но вы будете знать, что вы сделали. И я не считаю вас способным на подобное действие. — Он сглотнул слюну, сердце упало, и он рискнул повернуться к Уинстону. Удара не последовало. — Не я — причина ваших трудностей. Можно мне получить теперь мой башмак?

Уинстон тяжело вздохнул, опустил голову и протянул руку, держащую башмак. Мэтью кивнул, принимая его.

— Вы не убийца, сэр, — сказал Мэтью, взяв башмак. — Если бы вы действительно решили проломить мне голову, вы бы не выдали свое присутствие, убрав фонарь. Можно спросить, зачем вы здесь оказались?

— Я… только что мы совещались с Бидвеллом. Он хочет, чтобы я занялся избавлением от трупа Пейна.

— И вы решили посмотреть, нельзя ли использовать источник? Я бы не стал. Можно как следует нагрузить труп железом, но вода наверняка будет заражена. Если только… не в этом ваша цель.

Мэтью надел рубашку и стал ее застегивать.

— Нет, это не моя цель, хотя я действительно думал, нельзя ли использовать источник. Пусть я хочу смерти Фаунт-Рояла, но я не хочу быть причиной смерти его жителей.

— Поправка, — сказал Мэтью. — Вы хотите избежать обвинения в смерти Фаунт-Рояла. Кроме того, вы хотите улучшить свое финансовое и служебное положение у Бидвелла. Так?

— Да, так.

— Что ж, тогда вы понимаете, что растянули мистера Бидвелла над очень большой бочкой?

— Как? — наморщил лоб Уинстон.

— Вам с ним обоим известна важная информация, которую он предпочел бы не открывать жителям. На вашем месте я бы извлек из этого максимум. Вы же искусны в составлении контрактов?

— Да.

— Тогда просто составьте контракт между вами и Бидвеллом на уничтожение трупа. Впишите туда все, что вам хочется, и начните торговаться, понимая, однако, что вряд ли вы получите все, чего считаете себя достойным. Однако рискну предположить, что ваш образ жизни несколько улучшится. А имея подпись Бидвелла на контракте столь… деликатной природы, вам не придется опасаться потери должности. На самом деле вас даже повысят. Где сейчас тело? Все еще в доме?

— Да. Спрятано под матрасом. Бидвелл так плакал и стонал, что я… вынужден был ему помочь его туда сунуть.

— Это была первая ваша возможность обсудить условия. Надеюсь, что вторую вы не упустите.

Мэтью сел на траву, чтобы надеть чулки.

— Бидвелл никогда не подпишет контракт, уличающий его в сокрытии улик убийства!

— Без особого удовольствия — это да. Но подпишет, мистер Уинстон. Особенно если поймет, что вы — его доверенный в бизнесе человек — сами займетесь решением проблемы, никого не привлекая. Это его главная забота. Он также подпишет, если вы заставите его понять — твердо, но дипломатично, как я надеюсь, — что эта работа не будет и не может быть выполнена никем, кроме вас. Можете подчеркнуть, что контракт за его подписью — формальность для вашей защиты перед законом.

— Да, это звучит убедительно. Но он же будет знать, что я этим контрактом смогу и в дальнейшем на него давить!

— Конечно, будет. Как я уже заметил, вряд ли вы в сколько-нибудь обозримом будущем потеряете свою должность в фирме Бидвелла. Может быть, он даже отошлет вас обратно в Англию на одном из своих кораблей, если вы этого хотите. — Закончив с надеванием чулок и башмаков, Мэтью встал. — А что вы на самом деле хотите, мистер Уинстон?

— Больше денег, — ответил Уинстон и задумался на минутку. — И честной оценки. Я должен быть вознагражден за хорошую работу. И должна быть признана моя заслуга в тех решениях, которые набили деньгами карманы Бидвелла.

— Как? — приподнял брови Мэтью. — Ни особняка, ни статуи?

— Я реалист, сэр. И знаю, что большего мне от Бидвелла не добиться.

— Ну, я бы сказал, что надо хотя бы попробовать выбить из него особняк. Что ж, приятно было побеседовать.

— Постойте! — окликнул Уинстон уходящего уже Мэтью. — А что вы предлагаете мне сделать с трупом Пейна?

— Честно говоря, у меня не было предложений, и мне все равно, что вы будете с ним делать. Но я бы сказал… что земля под домом Пейна — такая же земля, как та, что заполняет кладбищенские могилы. Я знаю, что у вас есть Библия, и вы считаете себя христианином.

— Да, это правда. Да… еще одно, — успел добавить Уинстон, пока Мэтью не повернулся уходить. — Как мы будем объяснять отсутствие Пейна? И как искать убийцу?

— Объяснение оставляю на ваше усмотрение. А насчет поиска убийцы… насколько я могу судить, Пейн крутил с чужими женами. Я думаю, что врагов у него здесь было предостаточно. Но я не магистрат, сэр. Это обязанность мистера Бидвелла — подавать дело в суд. А до тех пор… — Мэтью пожал плечами. — Доброй ночи.

— Доброй ночи, — сказал Уинстон ему вслед. — И приятно вам поплавать.

Мэтью направился прямо в дом Бидвелла, к ставням библиотеки, которые оставил отпертыми, открыл их и поставил фонарь на подоконник. Потом он осторожно влез в окно, стараясь не рассыпать по дороге шахматы. Взяв фонарь, он поднялся к себе и лег, разочарованный полным отсутствием следов пиратского золота, но надеясь, что завтра — или уже сегодня, точнее говоря, — покажет ему путь в лабиринте осаждающих его вопросов.

Когда загремел петушиный хор утра пятницы, Мэтью проснулся с ускользающим впечатлением сновидения, но в памяти ясно остался только один образ: Джон Гуд, который рассказывает о найденных монетах и говорит: «Мэй забрала себе в голову, что мы сбежим во Флориду».

Он встал и посмотрел в окно, на красное солнце на востоке. Появились несколько тучек, но не черных, не чреватых дождем. Изящными галеонами плыли они по розовеющему небу.

Страна Флорида, подумал он. Испанские владения, нить к большим — хотя презираемым англичанами — городам Мадриду и Барселоне. И еще — нить к португальской родине Рэйчел.

Он вспомнил голос Шоукомба, говорящий: «Ты знаешь, что испанцы сидят в этой стране, Флориде, меньше семидесяти лиг отсюда. И у них есть шпионы во всех колониях, и те шпионы распускают вести, что любая черная ворона, которая улетит от хозяина и доберется до Флориды, станет свободным человеком. Слыхано такое? Эти испанцы то же самое обещают всем разбойникам, убийцам, любой людской мерзости».

Семьдесят лиг, подумал Мэтью. Примерно двести миль. И не просто двухсотмильная увеселительная поездка. А дикие звери, а дикие индейцы? С водой трудностей не будет, а еда? А крыша над головой, если снова откроются шлюзы небесные? По сравнению с таким путешествием его с магистратом бегство по грязи из таверны Шоукомба покажется послеполуденной прогулкой по роще.

Но неоспоримо, что другие проходили этот путь, и оставались в живых, и шли куда дальше, чем за двести миль. Мэй — пожилая женщина, и она не колеблется бежать. Но все-таки это ее последняя надежда на свободу.

Ее последняя надежда.

Мэтью отвернулся от окна, подошел к тазу с водой на комоде и обильно плеснул себе в лицо. Он сам не очень понимал, о чем думает, но эта мысль — какова бы она ни была — была самой нелогичной и безумной за всю его жизнь. Он никак не охотник и не кожаный чулок, и к тому же он гордится званием британского подданного. Так что можно бы начисто стереть из головы все следы таких ошибочных и неумных размышлений.

Он побрился, оделся и пошел взглянуть на магистрата. Последнее лекарство доктора Шилдса оказалось весьма действенным, поскольку Вудворд все еще странствовал в полной сумрака области Нодд. Но прикосновение к его обнаженной руке наполнило Мэтью горячей радостью: ночью лихорадка оставила магистрата.

Завтракал Мэтью в одиночестве. Он съел тарелку омлета с ветчиной, запив ее чашкой крепкого чая. Потом он вышел из дому на серьезное дело: он собирался встретиться с крысоловом в его отлично прибранном гнезде.

Утро было теплым и солнечным, хотя вереница белых облаков плыла по небу. На улице Трудолюбия Мэтью прибавил шагу, минуя стоянку Исхода Иерусалима, но там не было видно ни самого проповедника, ни его родственников. Вскоре Мэтью дошел до поля, где встали лагерем комедианты, возле дома Гамильтонов. Несколько актеров сидели возле костра, над которым висели три котла. Грузный, похожий на Фальстафа человек с длинной трубкой в зубах что-то говорил своим коллегам, сопровождая слова театральными жестами. Женщина такой же, если не более мощной комплекции орудовала иголкой с ниткой, зашивая шляпу с красным пером, а женщина более изящная была занята чисткой сапог. Мэтью мало что было известно об актерском ремесле, хотя он знал, что все актеры — мужчины, а поэтому женщины при них — очевидно, жены участников труппы.

— Добрый день, молодой человек! — приветствовал его поднятой рукой один из актеров.

— Добрый день и вам! — кивнул в ответ Мэтью.

Через несколько минут он вошел в мрачную область погибающих садов. Очень подходяще здесь выбрали место для казни Рэйчел, потому что такая пародия на правосудие сама по себе уродлива. Он посмотрел на голое коричневое поле, посреди которого воздвигся свежевытесанный столб для казни. У его основания, окруженного камнями, лежали большая груда сосновых бревен и связанные пучки веток. В двадцати ярдах находилась еще одна куча дров. Поле было выбрано для того, чтобы разместились все радостные горожане и чтобы ни одна шальная искра не долетела до крыш.

С первым светом утра понедельника Рэйчел привезут сюда в фургоне и привяжут к столбу. Произойдет какая-нибудь отвратительная церемония, которую будет вести Бидвелл. Потом, когда пламя толпы будет достаточно раздуто, факелами подожгут кучу дров. Еще станут подносить дрова из соседней кучи, поддерживая жар. Мэтью никогда не видел казни на огне, но полагал, что дело это медленное, грязное и мучительное. Волосы и одежда Рэйчел могут загореться, плоть зажариться, но если температура не будет достаточно адской, то полное сожжение должно занять часы. На целый день растянется, потому что Мэтью подозревал, что даже бешеному огню трудно будет сгрызть человеческое тело до костей.

Когда Рэйчел потеряет сознание, он не знал. Пусть даже она желает умереть с достоинством и подготовит себя к этому испытанию, насколько такое в человеческих силах, крики ее будут слышны от края до края Фаунт-Рояла. Вероятно, что она погибнет от удушья до того, как ее сжарит огонь. Если она будет в сознании, то сможет ускорить смерть, вдыхая огонь и обильный дым. Но кто в такой мучительный момент способен на что-нибудь другое, как не выть от муки и не извиваться как в аду?

Мэтью предположил, что огонь будут поддерживать всю ночь, а горожане радостно станут смотреть, как ведьма превращается в размазанную тень себя прежней. Сам столб тоже обгорит, но его будут поливать водой, чтобы держался подольше. Утром вторника, когда не останется ничего, кроме золы и почерневших костей, кто-нибудь — наверное, Сет Хейзелтон — придет с деревянным молотом раздробить череп и обгорелый скелет на мелкие куски. И тут Мэтью представил себе, как Лукреция Воган, вооружившись ведрами, бутылками и коробками, жадно собирает угли и кости, которые можно потом продавать как амулеты против зла. Он понял, что ее ум и жадность подскажут ей объединиться в нечестивом союзе с Бидвеллом и Иерусалимом — с первым ради финансов и тары для этой мерзости, со вторым — чтобы распространять ее по городам и деревням всего побережья.

Пришлось отогнать эти мысли, чтобы они не ослабили веру в то, что ответ удастся найти до этого страшного утра понедельника.

Он шел дальше по улице Трудолюбия. Вскоре показался клуб белого дыма из трубы дома Линча. Повелитель крыс готовил себе завтрак.

Ставни были широко открыты. Линч явно не ожидал посетителей. Мэтью подошел к двери, под висящие крысиные скелеты, и без колебаний постучал.

Прошло несколько секунд. Вдруг ставни ближайшего окна закрылись — не поспешно или громко, но вполне целенаправленно. Мэтью постучал снова, требовательнее.

— Кто там? — раздался настороженный голос Линча.

Мэтью слегка улыбнулся, понимая, что Линч вполне мог выглянуть из окна посмотреть.

— Мэтью Корбетт. Можно мне с вами поговорить?

— Завтракаю. И некогда мне трепаться по утрам.

— Это только одна минута.

— Нет у меня минуты. Пошел вон.

— Мистер Линч, — сказал Мэтью, — мне всерьез нужно с вами поговорить. Если не сейчас, то мне придется быть настойчивым.

— Настаивай куда хочешь. А мне плевать.

Раздался звук шагов, удаляющихся от двери. Ставни второго окна тоже закрылись, за ними ставни третьего. И наконец закрылось последнее окно с презрительным стуком.

Мэтью знал, что есть лишь один верный способ заставить Линча открыть дверь, хотя это было рискованно. Он решил рискнуть.

— Мистер Линч! — сказал Мэтью, стоя вплотную к двери. — Что вас так сильно интересует в культуре Египта?

Внутри зазвенела упавшая на пол кастрюля.

Мэтью отступил на несколько шагов. Он ждал, сцепив руки за спиной. С яростной силой сдвинулась щеколда. Но дверь не слетела с петель, открываясь, как ожидал Мэтью. Наоборот, наступила пауза.

Контроль, подумал Мэтью. Контроль — религия Линча, и он сейчас молится своему богу.

Дверь открылась — медленно.

Но только чуть-чуть, щелкой.

— Культура Египта? О чем ты лепечешь, пацан?

— Вы меня поняли. О книге у вас в столе.

И снова пауза. На этот раз зловещая.

— А, так это ты залез в мой дом и копался в вещах? — Дверь открылась шире, и чистое, хотя небритое лицо Линча показалось в проеме. Светлые, льдисто-серые глаза смотрели на Мэтью, как два дула, зубы оскалились в усмешке. — Грязь от подошвы осталась на полу. И сундук ты не закрыл. Только слепой бы не заметил щель в четверть дюйма.

— Вы очень наблюдательны. Это от охоты на крыс?

— От нее. Только я, кажется, просмотрел блядскую двуногую крысу, которая заползла грызть мой сыр.

— И сыр тоже интересный, — сказал Мэтью, сохраняя дистанцию между собой и дверью. — Никогда бы не подумал, что вы… как бы это сказать?.. живете в столь добродетельной упорядоченности, судя по тому, до чего вы запустили свой дом снаружи. И никогда бы не предположил, что вы изучаете Древний Египет.

— Есть закон, — сказал Линч, так же скалясь и так же не сводя прицельного взгляда с Мэтью, — насчет вторжения в жилище без приглашения. Кажется, в этом городе за такие дела дают десять плетей. Ты сам скажешь Бидвеллу или мне сказать?

— Десять плетей! — Мэтью нахмурился и покачал головой. — Очень бы мне не хотелось получать десять плетей, мистер Линч.

— Пятнадцать, если я смогу доказать, что ты чего-нибудь свистнул. А знаешь что? Вроде бы у меня пропала…

— Сапфировая брошь? — перебил Мэтью. — Нет, она в ящике, где я ее оставил.

Он натянуто улыбнулся Линчу.

Выражение лица крысолова не изменилось, хотя, быть может, глаза чуть прищурились.

— Ты наглый тип, — сказал он. — Но молодец, надо отдать тебе должное. Сумел завязать бечевку так, что обдурил меня… а это не часто бывает.

— Конечно, обычно обманываете вы, мистер Линч. Зачем весь этот маскарад?

— Маскарад? Ты загадками говоришь, пацан.

— Вот интересное, кстати, слово, мистер Линч! Вы сами — загадка, которую я намерен разгадать. Зачем вы представляете себя городу — давайте скажем прямо — как неотесанную грязную дубину, когда на самом деле вы человек образованный и склонный к порядку? К педантичному порядку, можно сказать. И надо ли мне указывать на ваше очевидное финансовое состояние, если эта брошь действительно принадлежит вам?

Ни слова, ни малейшей реакции от Линча — но по блеску в этих необычайных глазах Мэтью видел, что ум у него сейчас работает, перемалывая услышанные слова в тончайшую муку, которая подлежит взвешиванию и измерению.

— Подозреваю, что даже портовый акцент у вас фальшивый, — продолжал Мэтью. — Я прав?

Линч тихо и коротко засмеялся:

— Пацан, у тебя дырка в мозгах. Я бы на твоем месте сходил к местному шарлатану, попросил бы чашечку опиума.

— Вы не тот, за кого себя выдаете, — сказал Мэтью, выдерживая его пронзительный взгляд. — А тогда… кто вы?

Линч помолчал, раздумывая. Потом облизнул нижнюю губу.

— Залезай, почирикаем.

— Нет, спасибо. Мне хочется на солнышке погреться. Ах да… я тут по дороге побеседовал с балаганщиками, проходил мимо их стоянки. Если со мной… ну, что-нибудь случится, они наверняка вспомнят, что я шел сюда.

— Случится? О чем ты лепечешь? Давай входи, я тебе изложу все, что хочешь знать. Вперед.

Линч поманил его пальцем.

— Можете изложить все, что я хочу знать, и прямо здесь.

— Не могу. К тому же у меня завтрак стынет. Ладно, так: я открою все ставни и дверь оставлю открытой. Подходит?

— Не очень. Потому что я заметил нехватку соседей поблизости.

— Короче, либо заходишь, либо нет, потому что больше я трепаться не буду.

Он открыл дверь до упора и вошел внутрь. Вскоре открылось ближайшее окно, ставни отодвинулись, насколько позволяли петли. Потом — второе окно, третье, четвертое.

Видно было, как Линч в коричневых штанах и свободной серой рубахе возится у очага. Интерьер дома казался таким же тщательно вылизанным, каким его видел Мэтью. Он понял, что затеял с крысоловом поединок нервов, и этот вызов войти в дом был ответным выпадом на его первый удар относительно интереса Линча к египетской культуре.

Линч что-то помешивал в сковородке и добавлял специи из банки. Потом, будто не замечая Мэтью, он взял деревянную тарелку и положил туда еды.

Линч сел за стол, поставил тарелку перед собой и начал есть, демонстрируя отличные застольные манеры. Мэтью знал, что ничего не добьется, стоя здесь, но все равно боялся войти в дом крысолова, даже при открытых окнах и дверях. И все же… вызов брошен и должен быть принят.

Медленно и осторожно он пододвинулся сперва к двери, где остановился, оценивая реакцию Линча. Крысолов продолжал есть что-то вроде смеси из сваренных вместе яиц, колбасы и картошки. Потом с удвоенной осторожностью Мэтью вошел в дом, но остановился за порогом на расстоянии вытянутой руки.

Линч продолжал есть, время от времени вытирая рот салфеткой.

— У вас манеры джентльмена, — сказал Мэтью.

— Моя мать меня правильно воспитала, — был ответ. — Я не залезаю в чужие дома и не копаюсь в чужих вещах.

— Я полагаю, у вас есть объяснение для этой книги? И для броши тоже?

— Есть. — Линч выглянул из окна, перед которым стоял стол. — Но почему я должен тебе что-то объяснять? Это мое дело.

— Вполне справедливо. Но с другой стороны, разве вы не понимаете, как это… странно с виду?

— Странно — это одна из тех вещей, что в глазах смотрящего. Так, что ли? — Он положил ложку и нож и чуть повернул стул, чтобы лучше видеть Мэтью. От этого движения Мэтью отпрянул на шаг. Линч осклабился: — Ты меня боишься?

— Да, боюсь.

— А с чего бы тебе меня бояться? Что я сделал тебе, кроме того, что спас твою задницу от тюремных крыс?

— Мне вы ничего не сделали, — признал Мэтью. Он был готов нанести следующий удар. — Я только интересуюсь, что вы такого сделали Вайолет Адамс.

Надо отдать должное Линчу и его железным нервам: он лишь слегка наморщил лоб:

— Кому?

— Вайолет Адамс. Не делайте вид, что не знаете эту девочку и ее семью.

— Знаю. Они там дальше живут, на этой улице. Недавно крыс у них ловил. Так что я сделал этой девице? Задрал платье и потыкал в дырку?

— Нет, ничего столь грубого… и столь очевидного, — ответил Мэтью. — Но у меня есть причины полагать, что вы могли…

Линч внезапно встал, и Мэтью чуть не выпрыгнул из двери.

— Штаны не обоссы, — посоветовал Линч, беря со стола пустую тарелку. — Я возьму себе вторую порцию. Ты уж извини, что я тебе не предлагаю.

Линч подошел к очагу, зачерпнул еды со сковородки и вернулся к столу. Садясь, он еще повернул стул к Мэтью, оказавшись почти лицом к лицу.

— Давай дальше, — сказал он, начиная есть и держа тарелку на коленях. — Так ты говорил?..

— Да… я говорил… У меня есть причины полагать, что вы осквернили Вайолет Адамс не физически.

— А как еще бывает?

— Ментальное насилие, — ответил Мэтью.

Линч перестал жевать. Но только на долю секунды. Потом снова вернулся к еде, разглядывая солнечные зайчики на полу между собой и Мэтью.

Шпага Мэтью была нацелена. Настал миг всадить ее в сердце и увидеть, какого цвета хлынет кровь.

— Я считаю, что вы создали в мозгу ребенка фантазию, будто она виделась с Сатаной в доме Гамильтонов. Я считаю, что без вашего участия не обошлось и в создании фантазий у многих других, в том числе Джеремии Бакнера и Элиаса Гаррика. И это вы подложили кукол под половицу дома Рэйчел Ховарт и заставили Кару Грюнвальд «увидеть» видение, которое привело к их обнаружению.

Линч неспешно продолжал завтракать, будто обличительные слова вообще не прозвучали. Но когда он заговорил, голос у него… как-то изменился, хотя Мэтью не мог бы указать различий, разве что тон стал едва заметно ниже.

— И как же я мог такое сделать?

— Понятия не имею, — ответил Мэтью. — Разве что вы колдун и изучали чернокнижие у ног самого Дьявола.

Линч искренне рассмеялся, отставив тарелку.

— А вот это действительно здорово! Я — колдун! О да! Хочешь, чтобы я послал огненный шар тебе в задницу?

— В этом нет необходимости. Если вы желаете опровергнуть мою теорию, объяснив свой маскарад, то можете начинать.

Улыбка Линча померкла.

— А иначе ты сожжешь меня на костре вместо своей девки? Послушай, мальчик: когда пойдешь к доктору Шилдсу, попроси у него опиума целый бочонок.

— Уверен, что мистера Бидвелла так же, как и меня, одолеет любопытство, — спокойно произнес Мэтью. — Особенно когда я расскажу ему о книге и броши.

— Ты хочешь сказать, что еще не рассказал? — Линч улыбнулся мимолетно и зловеще.

— Нет. Не забудьте, меня видели балаганщики, когда я проходил мимо.

— Балаганщики! — Линч снова захохотал. — Они еще тупее крыс, мальчик! Совершенно не замечают деталей, только на свои глупые рожи в зеркалах и смотрят!

С такой презрительной яростью это было сказано… и вдруг Мэтью понял.

— А, вот в чем дело! Ну конечно. Вы профессиональный актер.

— Я тебе уже говорил, что работал в цирке, — ровным голосом ответил Линч. — С дрессированными крысами. И имел дело с актерами, к собственному прискорбию. Я так скажу: к чертям это лживое вороватое племя! Но посмотри сюда. — Он открыл ящик и вытащил египетскую книгу и бумажник, где лежала сапфировая брошь. Оба эти предмета Линч положил на стол, потом извлек перевязанную веревкой ткань из бумажника и начал ее развязывать проворными пальцами. — Я считаю, что некоторые объяснения я тебе дать должен, раз уж так сложилось.

— Буду очень благодарен.

И очень заинтересован увидеть, что сообщит Линч, подумал Мэтью.

— Дело в том… что я действительно знаю больше, чем показываю. Но акцент я не имитирую. Я родился на лоне Темзы и этим горжусь. — Линч распустил шпагат, раскрыл ткань и взял брошь двумя пальцами. Он поднес ее к свету, разглядывая своими светлыми, внимательными глазами. — Она принадлежала моей матери, упокой Господь ее праведную душу. Да, она стоит немало монет, но я ни за что с ней не расстанусь. Никогда. Единственное, что мне напоминает о матери. — Линч чуть повернул брошь, и свет блеснул с ее золотого края в глаза Мэтью. — Правда красивая вещь? Очень красивая. Как она была. Красивая-красивая.

И снова брошь повернулась, блеснув в глаза Мэтью. Голос Линча стал тих почти до неслышимости.

— Никогда бы с ней не расстался. Ни за какие деньги. Такая красивая. Красивая, красивая, красивая.

Повернулась брошь… блеснул свет…

— Никогда. Ни за какие деньги. Видишь, как блестит? Красивая-красивая. Как она была. Красивая-красивая…

Брошь… свет… брошь… свет…

Мэтью уставился на золотой блеск. Линч медленно стал наклонять брошь в луче солнца, регулярными — завораживающими — движениями.

— Да, — сказал Мэтью. — Красивая. — С неожиданным трудом он отвернулся от броши. — Я хотел узнать о книге.

— А, о книге! — Линч медленно поднял указательный палец левой руки, и Мэтью снова не мог отвести от него глаз. Линч описал этим пальцем в воздухе кружок, потом медленно опустил его к броши. Глаза Мэтью следили за плавным спуском, и вдруг опять оказалось, что он смотрит на свет… на брошь… на свет… на брошь… — Книга, — тихо повторил Линч. — Книга, книга, книга, книга.

— Да, книга, — сказал Мэтью, и когда попытался оторвать взгляд от броши, Линч остановил ее неподвижно в луче света секунды на три. Остановка оказалась такой же странно притягательной, как и движение. Линч снова стал перемещать брошь в свет и обратно медленными круговыми движениями. — Книга. — Непонятно, подумал Мэтью. Голос его прозвучал гулко, будто он говорил сам с собой из другой комнаты. — Почему… — Брошь… свет… брошь… свет… — Почему египетская культура?

— Завораживает, — ответил Линч. — Завораживает египетская культура.

Брошь… свет…

— Завораживает, — снова повторил Линч, и сейчас он сам говорил будто издали. — Как они… создали империю… на шевелящемся песке. Всюду вокруг… песок и песок… течет… медленно, медленно…

— Что? — прошептал Мэтью. Брошь… свет… брошь… свет…

— Течет… течет песок, — приговаривал Линч… свет… — Слушай, Мэтью. Слушай.

Мэтью слушал. Казалось, что в комнате потемнело, и только сверкала брошь в руке Линча. Не слышно было ничего, кроме тихого, гулкого голоса Линча, и Мэтью ощутил, что ждет каждого следующего слова.

— Слушай, Мэтью… течет песок… течет… красивый-красивый…

Голос шептал прямо у него в ухе. Нет: Линч был ближе. Ближе…

…брошь… свет… брошь… свет… Ближе.

— Слушай, — донесся шепчущий приказ, и Мэтью не узнал голоса. — Слушай… тишину…

…свет… течет-течет песок… брошь… свет красивый-красивый…

— Слушай, Мэтью. Слушай тишину. Все. Тихо. Все. Тихо. Все. Красиво. Красиво. Тишина, тишина… Город… стих… Будто… весь мир… затаил дыхание…

— А-ах! — выдохнул Мэтью. Это был панический крик тонущего пловца, ловящего ртом воздух. Рот открылся шире… шире… он услышал собственный вздох… страшный шум…

— Тихо, тихо… — приговаривал Линч тихим, певучим шепотом. — Все. Тихо. Все. Тихо.

— Нет! — Мэтью шагнул назад, налетел на дверной косяк. Он отдернул взгляд от блестящей броши, хотя Линч продолжал вертеть ее то на свету, то в тени. — Нет! Не… не выйдет…

— Что, Мэтью? — улыбнулся Линч, пронизывая глазами Мэтью до самого мозга. — Что не выйдет?

Он встал со стула… медленно… плавно… как течет-течет песок…

Ужас охватил Мэтью, такой ужас, какого он в жизни не знал. Ноги отяжелели, словно в железных сапогах. Линч шел к нему, протягивая руку, чтобы схватить за плечо или за локоть, и время замедлилось, стало пародией на себя. Мэтью не мог отвести взгляда от глаз Линча; они сделались центром мира, и все остальное было тихо… тихо…

Он знал, что пальцы Линча вот-вот возьмут его за рукав.

Собрав всю силу воли, Мэтью в отчаянном усилии крикнул прямо Линчу в лицо:

— Нет!

Линч моргнул. Рука его дрогнула на какую-то долю секунды.

И этого хватило.

Мэтью повернулся и опрометью бросился прочь. Бросился, несмотря на налитые кровью распухшие глаза. Бросился, хотя ноги налились свинцом, а горло пересохло, как текучий песок. Бросился, и тишина гремела у него в ушах, легкие жадно втягивали воздух, украденный у него несколько секунд назад.

Мэтью бежал по улице Трудолюбия, и теплое солнце растапливало лед, сковавший его мышцы и кости. Он не смел оглянуться. Не смел оглянуться. Не смел.

Но на бегу, оставляя побольше драгоценного расстояния между собой и мягким капканом, куда едва не попался, он осознал ненормальность и непонятную мощь той силы, которой владел Линч. Это было неестественно… чудовищно… это было — течет-течет песок чародейства, тихо-тихо самого Сатаны.

И эта сила была у него в голове. Мэтью не мог избавиться от нее, и это было всего страшнее, поскольку о заражении собственного ума — его самого надежного ресурса — невозможно было даже думать.

Он бежал, бежал, лицо его покрылось потом, легкие качали воздух.

Глава 9

Мэтью сел, дрожа от озноба на ярком солнце, на траву возле источника.

Минуло полчаса после бегства из дома Линча, и все еще не прошли последствия этой встречи. Он ощущал не только усталость и вялость, но и страх, пронизывающий до самых глубин его существа. Мэтью думал — а думать стало куда труднее, чем когда-либо в жизни, — что Линч сделал с его разумом то, что он, Мэтью, сделал с его жилищем: вошел без разрешения, порыскал и оставил мазок грязи, выдающий его присутствие.

Без сомнения, в этой дуэли победил Линч.

Но — без сомнения — Мэтью теперь знал, что у Линча есть теневая рука, которая может войти в мозг человека и создать там любую фантазию. Себя Мэтью считал неглупым и бдительным; и уж если он так поддался гипнотическим способностям крысолова, то насколько проще было тому подчинить себе простых и куда менее ментально гибких горожан, таких, как Бакнер, Гаррик и другие. И Мэтью подозревал, что те, в чьи умы Линч внедрял сцены разврата, были тщательно выбраны на основе их восприимчивости к таким манипуляциям. У Линча, не приходилось сомневаться, был огромный опыт в этом редком ремесле, и он наверняка умел по каким-то признакам определять, кто лучше подходит для подобной манипуляции. Мэтью подумал, что в случае с ним Линч зондировал его линию ментальной обороны и не сумел прорвать барьер. Он бы, наверное, никогда не стал пытаться, если бы не был в отчаянномположении.

Мэтью подставил лицо солнцу, пытаясь выжечь последние следы текучего песка из кладовых памяти.

Линч, подумал Мэтью, недооценил Вайолет Адамс. Девочка оказалась проницательнее, чем позволял предположить ее робкий вид. Мэтью теперь полагал, что дом, в котором она видела Сатану и белокурого дьяволенка, был не дом Гамильтонов, а дом ее собственного ума. И там, в темной задней комнате, осталась память о завораживающем ее Линче. Конечно, он не пел эту песню на самом деле, когда делал свою работу, но, вероятно, воспоминание об этом событии было у нее изъято, а потому песня — которую Вайолет слышала, когда Линч приходил ловить крыс к ней домой, — стала запасным ключом.

Оставался вопрос: где и когда вводил Линч в транс Вайолет Адамс? Мэтью подумал, что, если бы Бакнер и Гаррик могли вспомнить, они бы рассказали, что Линч и к ним приходил ловить крыс — или рассыпать отравленную приманку в качестве «предосторожности». Мэтью мог себе представить, как Линч зовет хозяина выйти в сарай — убедиться в зараженности его крысами, — а потом, когда не видят жена и другие члены семьи, включает на полную мощность свое странное оружие, одновременно стирающее реальность и создающее правдоподобную подделку. Что особенно заинтересовало Мэтью, так это то, что действие этой силы могло быть на какое-то время отложено — то есть Линч давал какой-то мысленный приказ, чтобы фантазия вспомнилась не сразу, а через несколько суток. А память о завороженности стиралась из мозга полностью… кроме как в случае Вайолет Адамс, разум которой стал петь ей голосом Линча.

Такой адской шутки он не только раньше не видел — даже не слыхал о подобном! Вот это и впрямь чародейство, да только настоящее. Оно существовало, и оно было причиной, что Рэйчел собираются сжечь на костре в понедельник утром.

И что он может сделать?

Кажется, ничего. Да, конечно, можно пойти к Бидвеллу и изложить свое дело, но результат был известен Мэтью заранее. Бидвелл прикажет его заковать и посадит в комнату с мягкой обивкой, где он не будет опасен ни себе, ни окружающим. Мэтью побоялся бы упомянуть о такой теории даже магистрату, если бы тот был в состоянии слушать и отвечать. Он бы решил, что Мэтью страшно заколдован, и этот стресс мог бы уложить его в могилу.

Кажется, крысолов достиг куда большего, чем просто выиграл дуэль. Линч показал, что война окончена, и объявил себя абсолютным и умелым победителем.

Мэтью подтянул колени к подбородку и уставился на синюю воду. Он должен был задать вопрос, который казался ему самым важным в этой жизни, зато и самым сложным.

Почему?

По какой причине Линч задал себе столько работы, чтобы выставить Рэйчел ведьмой? И почему человек столь гнусной природы вообще оказался в Фаунт-Рояле? Он ли убил преподобного Гроува и Дэниела Ховарта? Если Рэйчел была лишь пешкой в этой странной игре — если, ради предположения, истинной целью был Бидвелл, — то зачем пускаться в такие крайности ради уничтожения Фаунт-Рояла? Возможно ли, что Линч прислан из Чарльз-Тауна ради этого темного дела?

Мэтью все же решил, что ревностные сторожевые псы Чарльз-Тауна могут поощрить сожжение нескольких пустых домов, но вряд ли опустятся до того, чтобы субсидировать убийство. Но опять же, кто знает, что правит сердцем человека? Не первый раз потратили бы золотые монеты на пролитие алой крови.

Мэтью слегка прищурился, глядя, как рябит поверхность воды под бризом.

Золотые монеты. Да. Золотые монеты. Золото и серебро. Испанской чеканки.

Постепенно в уме возникала теория, стоящая, чтобы над ней помозговать.

Допустим — несмотря на то что ночью он ничего не нашел, — на дне источника действительно лежит клад пиратских монет. Допустим, что каким-то образом Линч — кто бы он ни был на самом деле — узнал об этом за несколько месяцев или даже лет до того, как появился на этой сцене. Прибыв сюда, Линч увидел, что вокруг хранилища сокровищ воздвигается город. Что тогда он мог бы сделать, чтобы все монеты достались ему и только ему?

Ответ: создать ведьму, чтобы увял и умер Фаунт-Роял.

Наверное, Линч не раз поздно ночью приходил к источнику нырять и обнаружил… О! — понимание пришло как удар… обнаружил не только золото и серебро… но и сапфировую брошь.

Что, если в кладе не только монеты, но и украшения? Или отдельные камни? Если Линч действительно нашел брошь в глубинах, тогда крысолов понимает, насколько ему необходимо уничтожить город до того, как всерьез пытаться поднять клад.

Да, подумал Мэтью. Да. Это серьезная причина убить двух человек и создать ведьму. Но постой… разве не в интересах Линча, чтобы Рэйчел не была казнена? Когда не станет «ведьмы», Фаунт-Роял может начать выздоравливать. Так что же он сделает, чтобы город продолжал умирать? Создаст вторую ведьму? Это казалось Мэтью работой, требующей огромного риска и многих месяцев подготовки. Нет, Рэйчел была идеальной «ведьмой», и разумнее было бы как-то воспользоваться ее смертью.

Быть может… с помощью еще одного убийства? И кого тогда могут найти с перерезанным горлом, жертвой мести «Сатаны» в полутемной комнате или коридоре?

Мэтью подозревал, что на этот раз Линч попытается ударить в сонную артерию Фаунт-Рояла. Окажется ли это доктор Шилдс, лежащий в луже крови? Учитель Джонстон? Эдуард Уинстон? Нет. Эти трое, как бы ни были необходимы, могут быть заменены в будущем Фаунт-Рояле.

Следующей жертвой станет сам Бидвелл.

Мэтью встал, покрывшись гусиной кожей. Неподалеку женщина опускала в воду два ведра, разговаривая с мужчиной, наполнявшим бочонок. Лица их, изборожденные нелегкой трудовой жизнью, не были омрачены заботой. На них читалось, что все хорошо в Фаунт-Рояле… или вскоре будет хорошо, когда казнят ведьму.

Мало же они знают, подумал Мэтью. Никто ничего не знает, кроме Линча. И особенно мало знает Бидвелл, потому что, как только погибнет в огненных судорогах Рэйчел, завертятся колеса плана перерезать глотку Бидвеллу, как другим жертвам.

И что тут можно сделать?

Мэтью нужны были улики. Одной сапфировой броши мало, тем более можно не сомневаться: Линч теперь спрячет ее так, что даже крыса не отыщет. Показать монеты, найденные Гудом, было бы полезно, но это значило бы предать его доверие. Очевидно, что Линч и был вором, который проник в ту ночь в дом Бидвелла и украл монету из комнаты Мэтью — вероятно, желая проверить, не из клада ли она взята. Но оставался еще один вопрос: как могло испанское золото попасть в руки индейца?

Мэтью уже больше ощущал себя самим собой. Он не вернулся бы в дом Линча один даже за бочку золотых монет. Но если он найдет какую-то улику, указывающую на Линча… какое-то твердое доказательство, чтобы предъявить Бидвеллу…

— Вот вы где! А я как раз шла к вам!

Голос этот, высокий, пронзительный как осиное жало, обдал Мэтью новой волной ужаса.

Он повернулся к Лукреции Воган. Она лучезарно улыбалась, волосы убраны под накрахмаленный белый чепчик, платье — сиреневое. В руках она держала корзиночку.

— Надеялась встретить вас сегодня в хорошем настроении!

— Гм… да… в хорошем настроении. — Он уже немного пятился от нее.

— Мистер Корбетт, разрешите мне преподнести вам подарок! Я знаю… ну, понимаю, что вчерашний ужин оставил у вас дурное впечатление, и я хотела…

— Нет-нет, все хорошо, — сказал Мэтью. — В подарке нет необходимости.

— Нет есть! Я видела, как вам понравилась еда — несмотря на демонстративно дурное поведение моей дочери, — а потому испекла вам пирог. Надеюсь, вы любите сладкий картофель?

Она вынула из корзинки пирог с золотистой корочкой. Он лежал на глиняной тарелке, украшенной красными сердечками.

— Он… он чудесно выглядит, — сказал Мэтью. — Но я не могу его принять.

— Чепуха! Почему не можете? А тарелку вернете, когда в следующий раз придете ужинать. Ну, скажем… во вторник, в шесть часов вечера?

Он посмотрел ей в глаза и увидел довольно грустную комбинацию жадности и страха. Как можно мягче он ответил:

— Миссис Воган, я не могу принять ваш пирог. И ваше приглашение на ужин тоже не могу принять.

Она уставилась на него, полуоткрыв рот и все еще протягивая тарелку.

— Не в моих силах помочь вашей дочери, — продолжал Мэтью. — У нее есть свое мнение, как и у вас, и в этом-то и состоит коллизия. Сочувствую вашим проблемам, но я не могу их для вас решить.

У женщины слегка отвисла челюсть.

— Еще раз спасибо за ужин. Он действительно был прекрасен, как и ваше общество. Теперь, с вашего позволения…

— Ты… неблагодарный… наглый… свин! — вдруг прошипела она, покраснев, и глаза ее сделались полубезумными. — Да ты можешь себе представить, сколько я старалась, чтобы тебе угодить?

— Гм… то есть… Мне очень жаль, но…

— Жаль ему! — передразнила она злобно. — Жаль! Да ты знаешь, сколько я денег ухлопала на платье Шериз? Ты знаешь, сколько я гнула спину над этой плитой и отскребала этот дом ради твоего удовольствия? И это тебе тоже жаль?

Мэтью заметил, что горожане, пришедшие за водой, смотрят сейчас на них. Если Лукреция это тоже заметила, то ей было все равно, потому что обстрел продолжался:

— О нет, ты пришел к нам и набил брюхо, да? Сидел, как лорд на пиру! Даже с собой хлеб унес! А теперь ему жаль, видите ли! — Слезы гнева — гнева не по адресу, подумал Мэтью — увлажнили ее глаза. — Я считала вас джентльменом! И действительно джентльмен, только жалкий!

— Миссис Воган, — твердо сказал Мэтью. — Я не могу спасти вашу дочь от того, что вы считаете…

— Да кто тебя просит кого-нибудь спасать, самодовольный болван? Как ты смеешь разговаривать со мной как с коровницей какой-нибудь? Я уважаемая особа в этом городе! Ты меня слышишь? Уважаемая!

Она кричала прямо ему в лицо. Мэтью спокойно ответил:

— Да, я вас слышу.

— Будь я мужчиной, ты бы не стал говорить со мной так свысока! Так вот будь ты проклят! Ты, и твой Чарльз-Таун, и все, кто считает себя лучше других!

— Извините, — сказал он и пошел прочь, в сторону особняка.

— Беги, беги! — завопила она. — Беги в свой Чарльз-Таун, где самое место таким, как ты! Шваль городская! — Голос ее надломился, но она заставила его снова звучать. — Играй в своих дурацких садах и танцуй на грешных балах! Беги отсюда!

Мэтью не побежал, но пошел довольно быстро. Окно в кабинете Бидвелла было открыто, и там стоял сам хозяин, наблюдая эту злополучную сцену. Бидвелл ухмылялся, а когда понял, что Мэтью это видит, приложил руку ко рту, чтобы скрыть улыбку.

— Эй, постой! — крикнула разошедшаяся баба. — Держи свой пирог!

Мэтью оглянулся и успел увидеть, что Лукреция Воган швырнула пирог — вместе с тарелкой — в озерцо. Потом она метнула такой взгляд, что мог бы сжечь железо, повернулась на каблуках и зашагала прочь, гордо подняв подбородок, потому что только что поставила этого грязного чарльз-таунского задаваку на подобающее ему место у параши.

Мэтью вошел в дом и направился прямо наверх, в комнату магистрата. Ставни у Вудворда были закрыты, но Мэтью подумал, что рулады разъяренной Лукреции могли вспугнуть птиц на всем болоте. Однако магистрат продолжал спать, хотя повернулся набок, когда Мэтью подошел к его постели.

— Сэр? — позвал Мэтью, тронув его за плечо. — Сэр?

Опухшие со сна глаза Вудворда приоткрылись щелочками.

Он всмотрелся.

— Мэтью? — прошептал он.

— Да, сэр.

— А… я так и думал. Мне что-то снилось… ворона… пронзительно каркала. Сейчас нет.

— Дать вам что-нибудь?

— Нет… устал только… очень устал. Доктор Шилдс был.

— Сейчас? Сегодня утром?

— Да. Сказал мне… что уже пятница. У меня дни и ночи… сливаются.

— Могу себе представить. Вы были очень больны.

Вудворд с трудом сглотнул.

— Это средство… что доктор Шилдс мне дает. Очень… неприятный вкус. Я ему сказал… что хотел бы туда сахара добавить в следующий раз.

Повод надеяться, подумал Мэтью. Магистрат в здравом уме, и ощущения возвращаются.

— По-моему, это средство вам помогло, сэр.

— Горло все равно болит. — Он поднес руку к шее. — Но действительно… немного легче. Скажи… мне приснилось, или… доктор Шилдс действительно вставлял мне трубу сзади?

— Вам делали промывание кишечника.

Мэтью долго будет помнить последствия этой весьма отталкивающей, но необходимой процедуры. Как и служанка, которой пришлось мыть два ночных горшка, наполненных черными, похожими на смолу извержениями.

— А… да, это объясняет. Мои извинения… всем, кому пришлось в этом участвовать.

— Вам не за что извиняться, сэр. Вы держались с максимальным достоинством, учитывая… гм… невыгоды вашего положения.

Мэтью подошел к комоду, взял миску чистой воды, которую там поставили, и одну из нескольких чистых хлопчатобумажных салфеток.

— Всегда… дипломатичен, — прошептал Вудворд. — Это средство… нагоняет усталость. Мэтью… что сделали… с моей спиной?

— Доктор ставил вам банки. — Мэтью обмакнул салфетку в воду.

— Банки, — повторил Вудворд. — Да… теперь помню. Весьма болезненно. — Он сумел мрачно улыбнуться. — Очевидно, я… стучался в двери смерти.

— Не настолько близко. — Мэтью отжал салфетку и стал бережно прикладывать прохладную ткань к все еще бледному лицу Вудворда. — Скажем так, что вы вышли на опасную улицу. Но сейчас вам лучше, и вы будете и дальше выздоравливать. В этом я уверен.

— Надеюсь… что ты прав.

— Не просто прав, а безусловно прав, — сказал Мэтью. — Худшее в вашей болезни уже побеждено.

— Ты это скажи… моей глотке… и ноющим костям. Ох, нет хуже греха… чем старость.

— Ваш возраст не имеет отношения к вашему состоянию, сэр. — Мэтью прижал салфетку ко лбу Вудворда. — В вас еще достаточно молодости.

— Нет… у меня слишком много прошлого. — Он смотрел в никуда, глаза его слегка остекленели, а Мэтью продолжал обтирать ему лицо. — Очень… много… я отдал бы, чтобы быть… тобой, сынок.

Рука Мэтью остановилась разве что на миг.

— Быть тобой, — повторил Вудворд. — И на твоем месте. Когда перед тобой… целый мир… и полно времени.

— У вас тоже много времени впереди, сэр.

— Моя стрела… уже вылетела, — прошептал Вудворд. — И где она упадет… я не знаю. А ты… ты… только лук натягиваешь. — Он испустил долгий, бессильный вздох. — Мой тебе совет… выбрать достойную цель.

— У вас еще будет много возможностей указать мне эту цель, сэр.

Вудворд тихо засмеялся, и это было ему, наверное, больно, потому что смех завершился гримасой.

— Сомневаюсь… что могу… еще чем-то тебе помочь, Мэтью. В этой поездке… я заметил… что у тебя очень способный ум. Ты уже… ты уже мужчина… со всеми последствиями… этого звания. Горькими… и сладкими. И ты хорошо начал… свою взрослую жизнь… отстаивая свои убеждения… даже против меня.

— Вас не огорчили мои мнения?

— Я бы считал… полнейшим провалом… если бы у тебя их не было, — ответил магистрат.

— Спасибо, сэр, — сказал Мэтью.

Он закончил протирание, положил салфетку в миску и поставил на комод.

— Это не значит, — добавил Вудворд голосом настолько громким и ясным, каким только мог себя заставить, — что… я с тобой согласен. Я все еще считаю… что эта женщина — твоя ночная птица… желающая заманить тебя во тьму. Но… каждый человек слышит свою ночную птицу… того или иного рода. И… борьба за преодоление ее зова… создает или разрушает душу человека. Ты поймешь, что я хочу сказать. Потом… когда ведьма давно замолчит.

Мэтью стоял возле комода, опустив глаза. Он произнес:

— Сэр? Я должен вам сказать…

И замолчал. Что пользы? Магистрат никогда не поймет. Никогда. Он сам едва ли это понимал, а ведь он на себе испытал силу Линча. Нет, если вложить это в слова, они могут только остановить выздоровление магистрата, а толку никакого не будет.

— Что сказать? — спросил Вудворд.

— Что мистер Бидвелл сегодня дает ужин, — сказал он первое, что пришло на ум. — Приехали балаганщики, и это, очевидно, будет прием в их честь. Я… хотел сказать вам, сэр, на случай, если вы услышите громкие голоса веселья и захотите узнать, в чем дело.

— А! Городу, осажденному Сатаной… могут быть полезны голоса веселья. — Вудворд снова опустил веки. — Ох… как я устал. Приходи ко мне позже и поговорим… о том, как поедем домой. Поедем… я жду не дождусь.

— Да, сэр. Спокойной ночи.

Мэтью вышел.

Придя к себе, он сел в кресло у окна дочитывать книгу английских пьес. Не потому, что не мог от них оторваться, а чтобы дать отдых мысли от бесконечных блужданий по лабиринту. К тому же он полагал, что большую картину можно увидеть целиком, только отойдя от рамы. Десять минут он сидел и читал, а потом в дверь постучали.

— Молодой сэр? — сказала за дверью миссис Неттльз. — Вам тут мистер Бидвелл кое-что прислал.

Мэтью открыл дверь и увидел, что ему принесли серебряный поднос, на котором стоял красивый хрустальный бокал, налитый янтарной жидкостью.

— Что это?

— Мистер Бидвелл попросил меня открыть бутылку очень старого рома. И велел мне вам сказать, что вы заслужили отведать его вкус после того мерзкого вкуса, который отведали недавно. — Она посмотрела вопросительно. — Я слуга и не спросила, что он имеет в виду.

— Он очень любезен. Спасибо.

Мэтью взял кубок и понюхал его содержимое. Судя по густому аромату, напиток обещал отправить его в тот же мирный Элизиум, где обитал сейчас магистрат. Хотя было еще очень рано, чтобы пить такую оглушающую жидкость, Мэтью решил позволить себе хотя бы два добрых глотка.

— Мистер Бидвелл просил передать еще одно, — сказала миссис Неттльз. — Он просит вас сегодня ужинать у себя в комнате, в кухне или в таверне Ван-Ганди. Просил меня сообщить вам, что будет счастлив оплатить ваш счет у Ван-Ганди.

Мэтью понял, что таким образом Бидвелл ему сообщает о неприглашении его, Мэтью, на ужин. Ему более не нужны услуги ни Мэтью, ни магистрата, а потому — с глаз долой, из сердца вон. И еще он подозревал, что Бидвеллу не хотелось бы, чтобы Мэтью беспривязно болтался на этом собрании.

— Я поем в таверне, — сказал он.

— Да, сэр. Могу еще чем-нибудь быть полезной?

— Нет, — ответил Мэтью и тут же передумал. — То есть… да. — Немыслимое еще раз возникло у него в голове, будто намереваясь проверить, насколько крепка в нем стена между здравым смыслом и безумием. — Не зайдете ли на минутку?

Она вошла, и он закрыл дверь.

Мэтью выпил первый глоток рома, зажегший пожар в горле. Потом он подошел к окну и посмотрел поверх невольничьего квартала в сторону приливного болота.

— У меня есть работа, — напомнила миссис Неттльз.

— Да, конечно… простите, что задерживаю, но… мне надо у вас спросить… — Он снова замолчал, понимая, что в следующую секунду ступает на тонкий и опасный канат. — Во-первых, — решился он сказать, — я сегодня проходил мимо того поля. Где будет казнь. Видел столб… кучу дров… все готово.

— Да, сэр, — ответила она, не проявляя вообще никаких эмоций.

— Я знаю, что Рэйчел Ховарт невиновна. — Мэтью посмотрел в темные глаза миссис Неттльз под нависшими веками. — Вы меня слышите? Знаю. Я также знаю, на чьей совести два убийства и очернение Рэйчел… но абсолютно не могу это доказать.

— Можете ли вы назвать это лицо?

— Нет. Поймите, пожалуйста, это не потому, что я не доверяю вам, но потому что сказать — только сделать ваше положение мучительным, как мое. Кроме того, есть еще… обстоятельства, которые я не до конца постиг, поэтому имен лучше не называть.

— Как хотите, сэр, — ответила она, но произнесла это весьма подчеркнуто.

— Рэйчел будет сожжена в понедельник утром. В этом не приходится сомневаться. Если ничего не произойдет такого экстраординарного, что могло бы отменить приговор магистрата, или не обнаружится какое-нибудь неожиданное доказательство. Можете не сомневаться, что я не перестану трясти все кусты в его поиске.

— Все это хорошо, но какое это имеет отношение ко мне?

— К вам у меня вопрос, — сказал он.

Проглотил второй глоток рома, подождал, пока глаза перестанут слезиться. Он дошел до конца каната, а за ним начинается… что?

Мэтью испустил тяжелый вздох.

— Вы что-нибудь знаете о стране под названием Флорида?

Никакой видимой реакции со стороны миссис Неттльз не последовало.

— Флорида, — повторила она.

— Да, Флорида. Вы, быть может, знаете, что это такая испанская территория? Милях примерно в двухстах от…

— Я знаю, что вы имеете в виду. И знаю, разумеется, что там испанцы. Я тоже слежу за событиями.

Мэтью снова уставился в окно, в сторону болота и моря.

— Знаете ли вы также, а может быть, слышали, что испанцы предлагают убежище сбежавшим английским преступникам и английским рабам?

Миссис Неттльз чуть замешкалась с ответом.

— Да, сэр. Я такое слышала. От мистера Бидвелла как-то вечером в разговоре с мистером Уинстоном и мистером Джонстоном. В прошлом году сбежал молодой раб по имени Моргантас Криспин. Вместе со своей женщиной. Мистер Бидвелл считал, что они направились во Флориду.

— Мистер Бидвелл пытался поймать беглецов?

— Да. За ними отправился Соломон Стайлз с тремя людьми.

— Им удалось?

— Удалось, — ответила она, — найти трупы. То, что от них осталось. Мистер Бидвелл сообщил Джону Гуду, что их сожрал какой-то зверь, страшно растерзал. Вроде медведя, говорил он.

— Мистер Бидвелл рассказал это Джону Гуду? — Мэтью приподнял брови. — Зачем? Чтобы отговорить других рабов от побегов?

— Да, сэр, я думаю, так.

— А трупы доставили обратно? Вы их видели?

— Нет, сэр, ни одного из них. Их там бросили, потому что больше они ничего не стоили.

— Не стоили, — повторил Мэтью и хмыкнул. — Но вот что скажите мне тогда: может ли быть так, чтобы эти рабы не погибли? Может ли быть, что их не нашли, а Бидвелл все это придумал?

— Откуда мне знать, сэр? Мистер Бидвелл со мной не стал бы делиться.

Мэтью кивнул. И глотнул еще раз.

— Рэйчел погибнет за преступления, которых она не совершала, потому что это соответствует чьим-то извращенным потребностям. И я не могу ее спасти. Как бы ни хотел я… как бы ни знал, что она невиновна… не могу. — И, не успев даже подумать, он сделал четвертый глоток рома. — Помните, как вы мне говорили: ей нужен боец за правду?

— Помню.

— Так вот… сейчас он ей нужен больше, чем когда-нибудь. Скажите мне: сбегал ли кто-нибудь на юг, кроме Криспина и его жены? Было ли, что кто-то пытался добраться до Флориды, но был пойман и возвращен назад?

У нее слегка отвисла челюсть.

— О Господи! — сказала она негромко. — Вы… вы хотите знать, что за земля лежит между здесь и там?

— Я ничего такого не говорил. Я только спросил, бывало ли…

— Что вы спросили и что хотели спросить, — перебила миссис Неттльз, — это небо и земля. Я поняла, куда вы клоните, и не могу поверить своим ушам.

— А что они вам говорят, ваши уши?

— Сами знаете. Что вы хотите забрать ее из тюрьмы и умотать в эту самую Флориду.

— Ничего я такого не говорил! И тише, пожалуйста!

— А надо было говорить? — спросила она проницательно. — После таких-то вопросов, что вы тут закидывали! — Она шагнула к нему в своем грубом черном платье, и казалось, что это двинулась стена. — Послушайте, молодой человек, и надеюсь, что будете слушать как следует. Запомните на будущее, что, насколько мне известно, Флорида находится в ста пятидесяти милях от Фаунт-Рояла, не в двухстах… но вы и пяти миль не пройдете, как вас с мадам Ховарт сожрут дикие звери или скальпируют дикие индейцы!

— Вы забываете, что мы с магистратом прибыли сюда пешком. И прошли намного больше пяти миль по грязи и под проливным дождем.

— Да, сэр, — ответила она, — и посмотрите теперь на магистрата. Очень плох, а все из-за этой прогулки. Если вы не думаете, что она хотя бы измотала его, вы глубоко ошибаетесь!

Мэтью мог бы и разозлиться, но миссис Неттльз всего лишь произносила вслух то, что он знал и сам.

— Ничего подобного никогда не слышала! — Она скрестила руки на массивной груди в позе упрека, зажав в правой руке серебряный поднос. — Это чертовски опасная страна! Я видела взрослых мужчин — мужчин, у которых было куда больше мяса на костях, чем у вас, — которых она поставила на колени! И что вы хотите сделать? Торжественно вывести Рэйчел из тюрьмы, сесть на двух коней и спокойно выехать за ворота? Ой, вряд ли!

Мэтью допил бокал и почти не ощутил огня.

— И даже если вы сможете ее вывести, — продолжала женщина, — и каким-то Божьим чудом доставите ее во Флориду, там что? Думаете, можно просто передать ее испанцам и вернуться? Опять-таки глубоко ошибаетесь! Возврата назад не будет. Никогда. Проживете всю жизнь с этими консвист… кон… свистунами этими!

— Лишь бы свист с проповедями не мешали, — буркнул Мэтью себе под нос.

— Что?

— Нет, ничего. Просто… мысли вслух.

Облизав край бокала, он протянул его. Миссис Неттльз вернулась к обязанностям прислуги и подставила под бокал поднос.

— Спасибо вам за информацию и за вашу любезность, — сказал Мэтью.

Ром не раздул его паруса, но лишил их ветра. Легкость в голове — и тяжесть в сердце. Мэтью подошел к окну и встал рядом, держась рукой за стену и опустив голову.

— Да, сэр. Еще что-нибудь? — Она остановилась у дверей.

— Только одно. Если бы кто-нибудь увез вашу сестру во Флориду, когда ее обвинили и осудили за колдовство, она была бы сейчас жива. Вам бы этого хотелось?

— Конечно, сэр. Но я не стала бы никого просить отдать за это жизнь.

— Миссис Неттльз, моя жизнь закончится в понедельник утром, когда Рэйчел сгорит на костре. Знать то, что я знаю, и не иметь возможности спасти ее соответствующими законными способами… это будет больше, чем я могу вынести. И боюсь, что это бремя не исчезнет уже никогда, а будет только тяжелеть со временем.

— Если так, то я сожалею, что вообще просила вас принять в ней участие.

— Это действительно так, — ответил он с некоторым жаром. — И вы просили меня, и я это сделал… и вот так оно вышло.

— Боже мой, — тихо сказала миссис Неттльз; глаза ее расширились. — Боже мой!

— Вы этим хотите что-нибудь сказать? Если да, то я рад был бы услышать.

— У вас… у вас к ней чувство?

— Чувство? Да, мне небезразлично, будет она жить или умрет!

— Не только это, — сказала миссис Неттльз. — Вы меня поняли. Бог мой! Кто бы мог предположить?

— Вы свободны. — Он повернулся к ней спиной, обратив взгляд в окно на воображаемого прохожего.

— Она знает? Ей надо знать. Может быть легче…

— Пожалуйста, уйдите, — сказал он сквозь сжатые зубы.

— Да, сэр, — ответила она довольно робко и закрыла за собой дверь.

Мэтью опустился в кресло и спрятал лицо в ладонях. Чем заслужил он такую пытку? Хотя это чепуха по сравнению с муками, которые ждут Рэйчел через семьдесят два часа.

Это было невыносимо. Невыносимо. Потому что он знал: куда бы ни сбежал он утром понедельника, он будет слышать крики Рэйчел и чуять запах ее горящей плоти.

От кубка крепкого рома он был почти пьян, но, по правде говоря, мог бы с тем же успехом спокойно выпить целую бутылку. Он уперся в конец пути. Ничего больше нельзя ни сказать, ни сделать, ни открыть. Линч победил. Когда где-то через неделю найдут убитого Бидвелла — когда уедут Мэтью и магистрат, конечно, — рассказы о мести Сатаны разлетятся по Фаунт-Роялу, и через месяц, если не раньше, город опустеет. Линч сможет даже переехать в особняк и править имением призраков, пока будет копаться в источнике.

Ум Мэтью был как в осажденной крепости. Стены комнаты начали медленно вертеться, и если бы Мэтью не заглотнул «Сэра Ричарда», он бы испугался, что это Линч по-прежнему хозяйничает у него в голове.

Оставались детали… которые не укладывались в картину.

Например, землемер. Кто это был? Может быть, все-таки всего лишь землемер? Золотая монета у Шоукомба. Откуда ее взял тот индеец? Исчезновение Шоукомба с его семейкой. Куда они делись, бросив все свое имущество?

И убийство преподобного Гроува.

Мэтью мог понять, зачем Линч убил Дэниела Ховарта, но зачем преподобного? Подчеркнуть, что Дьяволу без пользы служитель Бога? Устранить того, кого жители считали защитой от зла? Или совсем по другой причине, которую Мэтью упустил из виду?

Он больше не мог думать. Стены вертелись слишком быстро. Надо было встать и добраться до кровати, пока еще он в состоянии. Приготовились… раз… два… три!

Он подошел к кровати, хотя его бросало из стороны в сторону, раньше, чем его свалило вращение комнаты. И лег на спину, разбросав руки в стороны, а потом с тяжелым вздохом исчез из этого мира невзгод.

Глава 10

В половине восьмого в таверне Ван-Ганди кипела жизнь. Вечером любой пятницы в освещенном лампами и продымленном царстве питий было бы с полдюжины клиентов, в основном фермеры, желающие пообщаться с собратьями подальше от жен и детей. Но в эту пятницу, с ее духом празднества из-за прекрасной погоды и неминуемого конца Рэйчел Ховарт, собралось человек пятнадцать — поговорить или поорать, если случай выдастся, пожевать солонины и как следует выпить вина, рома и яблочного сидра. Для по-настоящему рисковых мужчин в таверне был собственный кукурузный самогон, гарантирующий подъем земли до уровня носа.

Ван-Ганди — сухопарый человек с румяным лицом, подстриженной бородкой и несколькими ростками седоватых волос, стоящих торчком на голове, — был вдохновлен таким оживлением. Взяв лиру, он устроился посреди гуляк и стал выть непристойные песенки, где участвовали молодые жены, пояса верности, подобранные ключи и странствующие купцы. Эти песнопения так подняли народный дух, что загремели хором заказы на крепкую выпивку, а тощая, кислого вида женщина, подававшая напитки, стала предметом таких взглядов налитых глаз, будто она была сама Елена Троянская.

— А вот песня! — заорал Ван-Ганди, разгоняя дыханием плавающий в воздухе табачный дым. — Сам сложил, только сегодня!

Он дернул струну, издав звук, который заставил бы устыдиться вопящую кошку, и начал:

Громкий смех и поднятые кружки встретили эти слова, разумеется, но и насчет музыки Ван-Ганди был мастер.

Мэтью подумал, как бы у таверны не сорвало крышу ураганом восторга, которым была встречена эта ода. Он мудро выбрал себе стол спиной к залу и как можно дальше от средоточия веселья, но даже две кружки вина и кружка яблочного сидра, которые он уговорил, не могли заглушить тошнотворную боль в ушах, изнасилованных пением Ван-Ганди. Эти идиоты невыносимы! Ржание и тяжелые потуги шутить вызывали просто судороги в животе. У него возникло чувство, что, если он еще останется в этом городе, то сделается законченным пьяницей и опустится в надир, обитаемый только червями, пирующими на собачьем дерьме.

А талант Ван-Ганди обратился к мелодиям, состряпанным на месте. Он показал на сидящего рядом джентльмена и задергал струны:

Хохот, веселье, тосты и крики в изобилии. Хозяин стал воспевать другого посетителя:

Это была пытка! Мэтью отодвинул тарелку курятины с фасолью, служившую не слишком аппетитным ужином. И еще сильнее испортила ему аппетит грязь, метаемая в Рэйчел — Рэйчел, которая могла бы заставить замолчать эту банду шутов одним лишь царственным взглядом.

Он допил сидр и встал со скамьи. В этот момент Ван-Ганди запел еще одну песню без мелодии:

Посмотрев на дверь, Мэтью увидел вошедшего. Будто в ответ на смех и крики, обращенные к нему, он снял треуголку и насмешливо поклонился собравшимся идиотам.

Потом подошел к столу и сел, а Ван-Ганди обратил свой слоновый юмор на следующую ухмыляющуюся жертву, чье имя оказалось Джетро Садракер.

Мэтью снова опустился на стул. Он оценил, что открывается интересная возможность, если правильно ею воспользоваться. Не тот ли это Соломон Стайлз, про которого Бидвелл говорил, что он охотник, и который возглавил отряд, отправленный в погоню за сбежавшими рабами?

Тем временем Стайлз — худой и жилистый человек лет пятидесяти — подозвал служанку. Мэтью встал и подошел к его столу.

Не успел он представиться, как Ван-Ганди ударил по струнам и заревел:

Мэтью покраснел до корней волос еще раньше, чем его шибануло волной животного смеха, и покраснел еще сильнее, когда волна прокатилась дальше. Он увидел, что Соломон Стайлз отреагировал только рассеянной улыбкой на выветренном, как надгробный камень, лице с квадратной челюстью. Волосы у него были очень коротко подстрижены, на висках седоватые. От левой брови вверх через лоб вился рваный шрам от удара ножа или рапиры. Нос имел форму индейского томагавка, темно-карие внимательные глаза тщательно осматривали стоявшего перед ними молодого человека. Одет Стайлз был просто: в серые бриджи и белую рубашку.

— Мистер Стайлз? — спросил Мэтью, все еще красный. Ван-Ганди уже насаживал кого-то другого на колки своей лиры. — Мое имя…

— Мне известно ваше имя, мистер Корбетт. Вы знамениты.

— О… да. Этот… сегодняшний инцидент — печальное недоразумение.

— Я имел в виду ваши трения с Сетом Хейзелтоном. И присутствовал на вашей порке.

— Понимаю. — Он помолчал, но Стайлз не предложил ему места. — Можно к вам подсесть?

Стайлз показал рукой на противоположную скамью, и Мэтью сел.

— Как себя чувствует магистрат? — спросил Стайлз. — Все еще плохо?

— Нет, на самом деле ему намного лучше. У меня есть надежда, что скоро он будет на ногах.

— Успеет к казни, быть может?

— Быть может, — ответил Мэтью.

— Мне кажется только подобающим, чтобы он был свидетелем и удостоверил, что правосудие свершилось. Знаете, это я выбрал дерево, из которого вырезали столб.

— О! — Мэтью очень внимательно стряхнул с рукава воображаемую пыль. — Нет, я этого не знал.

— Ганнибал Грин, я и еще два человека притащили его и поставили. Вы уже на него смотрели?

— Да, видел.

— И как, по-вашему? Подходит он для этой цели?

— Я думаю, что да.

Стайлз достал из кармана кисет, трубочку черного дерева и спичечницу слоновой кости, собираясь набить себе трубку.

— Мне эта работа досталась по наследству от Николаса. Сукин сын небось выпросил это у Бидвелла на коленях.

— Простите?

— Я про Николаса Пейна. Мне Уинстон сказал, что Бидвелл сегодня утром отослал его в Чарльз-Таун. За какими-то припасами, на побережье самой Виргинии. Чего только этот негодяй не сделает, чтобы увильнуть от честной работы!

Он зажег спичку от фонаря на столе и закурил трубку.

Мэтью подумал, что Уинстону пришлось проделать какой-нибудь трюк, чтобы создать у утреннего часового впечатление, будто Пейн уехал. Очевидно, ему удалось достичь соглашения, благоприятного для его карманов и статуса.

— Он мертвец. — Стайлз выдохнул клуб дыма.

У Мэтью сжалось горло.

— Простите?

— Мертвец, — повторил Стайлз. — По крайней мере для меня. Сто раз я ему помогал, когда он меня просил, и теперь он сбегает, когда надо попотеть! Я вам так скажу: он просто дурак, что поехал один по этой дороге. А ведь понимает. Наверное, Бидвелл затеял какую-то интригу, как обычно. — Стайлз склонил голову набок, выпуская дым между зубов. — А вы не знаете, часом, в чем тут дело?

Мэтью сложил руки и несколько секунд просидел в раздумье.

— Ладно, — сказал он, — случайно кое-что знаю. Забавно, как много можно случайно услышать в этом особняке. Естественно, не намеренно.

— Естественно.

— Не сомневаюсь, что и мистер Бидвелл, и мистер Уинстон станут это отрицать, — начал Мэтью, склоняясь к Стайлзу в позе заговорщика, — но я случайно мог услышать — а мог и не услышать, вы же понимаете, — разговор о мушкетах.

— О мушкетах, — повторил за ним Стайлз и приложился к трубке.

— Да, сэр. Может ли речь идти о поставке партии мушкетов? И не на эту ли тему поехал договариваться мистер Пейн?

Стайлз хмыкнул и раскурил трубку сильнее. Служанка подошла с дымящейся миской куриного жаркого, ложкой и стаканом рома. Мэтью заказал еще кружку сидра.

— Я подумал, — сказал Мэтью, выдержав паузу, а тем временем Стайлз отложил трубку и начал есть, — не опасается ли мистер Бидвелл нападения индейцев.

— Нет, это нет. Он бы мне сказал, если бы боялся, что краснокожие нанесли боевую раскраску.

— Я полагаю, вблизи Фаунт-Рояла есть индейцы?

— Вблизи. Вдали. Где-то там. Я видел их знаки, но самих краснокожих не видел ни разу.

— То есть они не воинственной природы?

— Трудно сказать, какой они природы. — Стайлз сделал паузу ради глотка рома. — Вы хотите спросить, нападут ли они на нас? Нет. Вы хотите спросить, не соберу ли я отряд и не нападу ли на них? Нет. Даже если бы знал, где они, а я не знаю.

— Но они знают, где мы?

Стайлз засмеялся:

— А вот это отлично сказано, молодой человек! Я вам говорил, что не видал краснокожих в этих лесах, но видал их подальше к северу. Они ходят по листьям, как муха летает по воздуху. Они проваливаются под землю, когда смотришь на них в упор, и возникают у тебя за спиной. О да, они о нас все знают. Наблюдают за нами с большим интересом, не сомневаюсь, но мы их не увидим, пока они сами не захотят. А они определенно не хотят.

— Тогда, по вашему мнению, путешественнику, скажем, нет нужды опасаться потерять свой скальп?

— Я лично не боюсь, — сказал Стайлз, отправляя в рот ложку. — Да только я умею держать мушкет и нож и всегда знаю, куда бежать. И я бы не сунулся туда один. Не краснокожих я больше всего боюсь, а диких зверей.

Мэтью принесли заказанный сидр. Он отпил и подождал перед тем, как сделать следующий ход.

— Если дело не в индейцах, — сказал он задумчиво, — то может быть иная причина для возможной поставки мушкетов.

— Какая же?

— Ну… у нас с миссис Неттльз завязался разговор, и она вспомнила про раба, который в прошлом году сбежал. Со своей женщиной. Кажется, его звали Моргантас Криспин.

— Да, Криспин. Помню этот случай.

— Они хотели добраться до Флориды, как я понимаю?

— Да. Их убили и наполовину сожрали, пока они еще двух лиг от города не прошли.

— Гм… — сказал Мэтью. Значит, это все-таки правда. — Ну да, только я думал, что возможно — нет, только возможно… что мистер Бидвелл озабочен, как бы прочие рабы не последовали примеру Криспина, и хочет, чтобы мушкеты показали, что мы… как бы это сказать… храним свои ценности. Особенно это понадобится, когда он привезет рабов помоложе и посильнее осушать болото. — Мэтью глотнул крепкого напитка и поставил кружку. — А знаете, что мне любопытно, мистер Стайлз? По вашему мнению, может кто-нибудь — ну, в смысле раб — на самом деле добраться до Флориды?

— Двое почти добрались, — ответил Стайлз, и Мэтью застыл почти неподвижно. — В первый год после основания Фаунт-Рояла. Двое рабов сбежали — брат с сестрой, и меня за ними послали с отрядом еще в три человека. Мы нагнали их едва ли не в полудюжине лиг до испанской границы. Да и поймали, я думаю, только потому, что они сигнальный огонь зажгли. Брат свалился в лощину и сломал ногу.

— И вы их привели обратно?

— Да. Бидвелл тут же велел их заковать в цепи и отправить на север на продажу. Не годится, чтобы кто-то из рабов мог описать территорию или нарисовать карту. — Стайлз зажег погасшую трубку второй спичкой из спичечницы. — А теперь вы мне скажите, если сообразите, — сказал он, втягивая пламя в чашечку трубки. — Когда миссис Неттльз вам про это сказала, в каком контексте это было? Я хочу спросить, вы заметили какие-нибудь признаки, что Бидвелл тревожится насчет рабов?

Мэтью снова потребовалось несколько секунд, чтобы сформулировать ответ:

— Мистер Бидвелл действительно выражал некоторую озабоченность, чтобы я не ходил в невольничий квартал. У меня создалось впечатление, что это может быть… гм… вредно для моего здоровья.

— Я бы туда ходить не стал, — сказал Стайлз, и глаза его сузились. — Но мне кажется, что он может бояться восстания. Такие вещи случались — в других городах. Неудивительно, что он старается держать эти опасения втайне! Сразу после ведьмы — восстание рабов! Это наверняка погубит Фаунт-Роял.

— В точности моя мысль. Почему лучше вообще ни с кем на эту тему не говорить.

— Это да. Не хочу разговоров, будто я создаю панику.

— И я тоже. Только… снова мое любопытство, сэр, и простите мне незнание того, что знает такой опытный охотник, как вы… но я бы сказал, что легко сбиться с пути на такой долгой дороге, как отсюда до Флориды. Насколько она далеко на самом-то деле?

— Я бы сказал, сто сорок семь миль по самому прямому пути.

— Самому прямому? — спросил Мэтью и отпил еще глоток. — Знаете, я опять восхищен, сэр. У вас, должно быть, невероятное чувство направления.

— Я горжусь своими лесными умениями. — Стайлз сделал затяжку, чуть запрокинул голову и выпустил дым в потолок. — Но должен признать, что пользовался картой.

— А! — сказал Мэтью. — Вашей картой?

— Не моей. Бидвелла. Он ее купил уторговца в Чарльз-Тауне. Составитель надписывал ее по-французски — сами можете судить, насколько она древняя, — но оказалось, что она точная.

— Случайно вышло так, что я пишу и читаю по-французски. Если вам нужен будет перевод, готов служить.

— Можете спросить Бидвелла. Карта у него.

— А, — сказал Мэтью.

— Ван-Ганди, старый ты козел! — заорал Стайлз на трактирщика не без дружеского добродушия. — Тащи сюда еще рому! И кружку для молодого человека!

— Нет, спасибо, не надо. Я уже свою порцию сегодня получил. — Мэтью встал. — Мне пора.

— Чушь! Оставайтесь, повеселимся! Ван-Ганди снова скоро заиграет на лире.

— Чертовски жаль будет это пропустить, но мне еще надо многое прочитать.

— Вот в этом и беда с вами, законниками, — сказал Стайлз, улыбаясь. — Слишком вы много думаете!

— Спасибо за компанию, — улыбнулся в ответ Мэтью. — Надеюсь, еще увидимся.

— Приятно было с вами познакомиться, сэр. Да… и спасибо за информацию. Можете не сомневаться, что я сохраню ее при себе.

— Не сомневаюсь, — сказал Мэтью и выбрался из задымленного зала наружу раньше, чем смертоносная лира снова вышла из ножен.

По дороге к особняку он перебирал то, что сейчас узнал, как пригоршню необработанных алмазов. Действительно, при удаче и крепости духа он сможет добраться до Флориды. Планирование бегства — набрать провизии, спичек и так далее — будет существенным моментом, и обязательно надо найти и изучить карту. Вряд ли она в библиотеке. Скорее всего она где-то у Бидвелла в кабинете наверху.

Но о чем он думает? Лишиться прав англичанина? Пуститься в путь, чтобы жить в чужой стране? Пусть он знает французский и латынь, но испанский к его сильным сторонам не относится. Даже если он выведет Рэйчел из тюрьмы — первая проблема — и из города — вторая проблема — и доставит во Флориду — третья и самая головоломная проблема, — готов ли он на деле никогда больше не ступить на английскую землю?

И никогда не увидеть магистрата?

Вот еще одно препятствие. Если он действительно преодолеет первые два и уйдет с Рэйчел, то осознание того, что он сделал, может свести магистрата в могилу. Он выпустит из клетки свою ночную птицу ценой жизни человека, который открыл его клетку мрачного отчаяния.

«Вот в этом и беда с вами, законниками. Слишком вы много думаете!»

В доме горели лампы и свечи. Очевидно, веселье еще продолжалось. Войдя в дом, Мэтью услышал голоса из гостиной. Он намеревался беспрепятственно пройти через нее по дороге к лестнице, как чей-то голос его окликнул:

— Мистер Корбетт! Пожалуйста, к нам!

Алан Джонстон только что вышел из столовой, опираясь на свою трость, а рядом с ним — седобородый мужчина, в котором Мэтью предположил главного актера труппы. Оба они были одеты к обеду — Джонстон определенно лучше балаганщика — и держали в руках по кубку вина. Учитель украсил лицо белой пудрой, как в тот вечер, когда прибыли Мэтью и магистрат. Он казался сытым и довольным, что указывало на недавнее перенесение ужина из столовой в гостиную.

— Этот молодой человек Мэтью Корбетт — клерк магистрата, — объяснил Джонстон своему спутнику. — Мистер Корбетт, это мистер Филипп Брайтмен, основатель и ведущий актер театра «Красный Бык».

— Очень приятно! — прогудел Брайтмен, демонстрируя бас, способный поднять покойника на кладбище.

Он пожал Мэтью руку так энергично, что мог бы помериться силой с кузнецом, но сам он был худощав и не особо внушителен, хотя имелся вокруг него этакий повелительный театральный ореол.

— Очень рад познакомиться. — Мэтью высвободил руку, подумав, что сила Брайтмена закалилась верчением сурового колеса между шестами передвижных театров и нехваткой еды на столе. — Я так понял, что ваша труппа приехала несколько рановато.

— Да, рано. Наши гастроли в двух других поселках были… гм… отменены, увы. Но сейчас мы счастливы оказаться среди столь ценимых друзей!

— Мистер Корбетт! — Уинстон выплыл из гостиной с бокалом вина в руке. Он был чист, выбрит, спокоен, улыбчив и одет в безупречный темно-синий костюм. — Составьте нам компанию и познакомьтесь с мистером Смайтом!

Тут же за спиной Уинстона нарисовался Бидвелл, спеша внести свои два пенса.

— Уверен, что у мистера Корбетта есть дела наверху. Мы не должны его задерживать. Я ведь прав, мистер Корбетт?

— Ну, я думаю, ему следует хотя бы зайти и поздороваться, — настаивал Уинстон. — И бокал вина выпить.

Бидвелл посмотрел на Мэтью хмуро, но произнес без малейшего следа неудовольствия:

— Как хотите, Эдуард.

После чего вернулся в гостиную.

— Пошли, — поторопил Джонстон, хромая мимо Мэтью и опираясь на трость. — Бокал вина для пищеварения.

— Я по горло налит яблочным сидром. Но могу я спросить, кто такой мистер Смайт?

— Новый помощник режиссера в «Красном Быке», — пояснил Брайтмен. — Только что прибыл из Англии, где отлично выступал в театре «Крест Сатурна», а до того — в труппе Джеймса Прю. И еще я хочу из первых рук услышать про ведьму. Пошли, пошли!

Мэтью не успел извиниться и уйти — поскольку у него действительно было дело наверху касательно некоей карты на французском языке, — как Брайтмен ухватил его за локоть и повел в гостиную.

— Мистер Дэвид Смайт, мистер Мэтью Корбетт, — объявил Уинстон, показав рукой на каждого. — Клерк магистрата, мистер Смайт. Это он прочел ведьме обвинительный приговор.

— В самом деле? Очень интересно. И страшновато, да?

Смайтом оказался тот самый молодой блондин, которого Мэтью видел рядом с Брайтменом на козлах переднего фургона. У него было открытое дружелюбное лицо, улыбка показывала, что он одарен полным ртом здоровых белых зубов. Мэтью определил его возраст лет в двадцать пять.

— Не так уж страшно, — ответил Мэтью. — Между нами была железная решетка. И рядом со мной стоял мистер Бидвелл.

— Толку-то от меня было бы! — радостно заявил Бидвелл — поспешно, чтобы не упустить контроль над разговором. — Лязгни на меня зубами эта чертова баба, я бы из сапог выскочил!

Брайтмен грохнул смехом. Смайт тоже засмеялся, и Бидвелл поддержал, в восторге от собственного остроумия, но Уинстон и учитель ограничились вежливыми улыбками.

Мэтью остался стоять с каменным лицом.

— Джентльмены, я все-таки не убежден… — напряжение взметнулось в комнате, и резко оборвался смех Бидвелла, — что мистер Бидвелл мог бы проявить что бы то ни было, кроме мужества, — закончил Мэтью, и вздох облегчения хозяина Фаунт-Рояла был почти слышен.

— Я что-то не припоминаю, чтобы видел эту женщину или ее мужа в прошлом году, — сказал Брайтмен. — Они не ходили на наши представления?

— Вероятно, нет. — Бидвелл направился через всю комнату к графину с вином и налил себе. — Он был довольно тихий… можно сказать, замкнутый, а она, несомненно, оттачивала собственное актерское искусство… Хм… я не имею в виду, что ваше искусство как-то связано с этим адским ремеслом.

Брайтмен снова засмеялся, хотя далеко не так сердечно.

— Есть люди, которые не согласились бы с вами, мистер Бидвелл! В частности, тот преподобный, что тут неподалеку. Знаете, сегодня у нас был случай: приходил некто, размахивая Библией, так что пришлось его вышвырнуть.

— Я слышал… Преподобный Иерусалим обладает огнем, который, к сожалению, воспламеняет и праведных, и нечестивых. Но бояться нечего: как только он проведет обряд санктимонии над пеплом ведьмы, его вышибут из Сада Эдемского сапогом под зад.

«Просто пир остроумия сегодня вечером!» — подумал Мэтью.

— Обряд санктимонии? — спросил он. Он вспомнил, как Иерусалим использовал это выражение при первом приходе в тюрьму, чтобы противостоять «врагу своему». — Это еще что за чушь?

— Ничего такого, что вы могли бы понять, — ответил Бидвелл с предупреждающим взглядом.

— Уверен, что он вполне поймет, — возразил Джонстон. — Проповедник собирается произвести какой-то смехотворный обряд над пеплом мадам Ховарт, чтобы не дать ее духу, призраку, фантазму или еще там чему вернуться в Фаунт-Роял. Если вы спросите меня, я думаю, что Иерусалим изучал Марлоу и Шекспира по крайней мере не меньше, чем Адама и Моисея!

— О, вы называете имена богов, сэр! — произнес Брайтмен с широкой улыбкой. Но она тут же растаяла при переходе на более серьезные темы. — Я очень сожалею об уходе того преподобного. Преподобный Гроув был человеком, понимающим благородную роль театральных представлений. Мне очень его не хватает на этот раз. Тебе бы он понравился, Дэвид. Человек с доброй душой, доброй верой и, уж конечно, добрым умом. Мистер Бидвелл, я уверен, что ваше общество сильно проиграло из-за его отсутствия.

— Не приходится сомневаться. Но когда ведьмы не будет — а это, слава Богу, уже скоро — и наш город снова встанет на ровный киль, мы постараемся найти человека таких же выдающихся качеств.

— Сомневаюсь, что вы найдете кого-нибудь, кто лучше играл бы в шахматы, — сказал Брайтмен, снова улыбаясь. — Гроув меня два раза здорово разнес!

— Он всех нас разносил, — отозвался Джонстон, прихлебывая вино. — Дошло до того, что я отказался с ним играть.

— Однажды он меня разгромил в партии, продолжавшейся пять минут, — добавил Уинстон. — Конечно, когда он все ходы называл по-латыни, а я в этом языке дуб дубом, то я уже был раздавлен, когда он двинул первую пешку.

— Что ж, — сказал Брайтмен и поднял бокал. — Позвольте мне предложить тост в память преподобного Гроува. И в память многих, покинувших ваш город силой выбора или обстоятельств.

Все выпили, кроме Мэтью, у которого не было бокала.

— И мне не хватает других, которых я помню, — продолжал Брайтмен с печалью в голосе. — Прогулка по городу мне показала, как сильно навредила вам ведьма. Здесь ведь и близко не было столько пустых домов? Или сгоревших?

— Не было, — подтвердил Уинстон либо с достохвальной смелостью, либо с непревзойденной наглостью.

— Я так понимаю, дело рук демонов? — спросил Брайтмен у Бидвелла, и тот кивнул. — И школа тоже сгорела?

— Да. — В голосе учителя прозвучала нотка гнева. — Сгорела дотла у меня на глазах. Ничего печальнее в жизни не видел. Если бы наши пожарные были как следует обучены и хоть вполовину не так ленивы, школу можно было бы спасти.

— Давайте не будем к этому возвращаться, Алан. — Мэтью было очевидно, что Бидвелл пытается уйти от страшно больного вопроса. — Оставим.

— Я этого не оставлю! — огрызнулся Джонстон, метнув сердитый взгляд на Бидвелла. — Это преступление, что так называемые «пожарные» стояли и смотрели, как горит школа — моя школа! После всех трудов, что в нее были вложены!

— Алан, это было преступление, — согласился Бидвелл. — Но ведь работу делали другие, почему же так злиться вам? Школу можно отстроить, и она будет отстроена.

Брайтмен нервно прокашлялся, поскольку в комнате снова нарастало напряжение.

— Вы что хотите сказать, Роберт? Что из-за моего увечья я просто стоял и смотрел, как другие делают всю работу? — Злость Джонстона стала холоднее. — Я вас правильно понял?

— Я не сказал… и не имел в виду… ничего подобного.

— Джентльмены, джентльмены! — Улыбка Брайтмена должна была вернуть тепло собранию. — Давайте не будем забывать, что Фаунт-Роял ждет утро чудесного нового дня! У меня нет сомнений, что школу отстроят заново в прежнем великолепии, и остальные здания вернутся в прежнем великолепии, а дома, оставленные ушедшими друзьями, скоро заселятся новыми. — Все же холодок повис между Бидвеллом и Джонстоном. Брайтмен посмотрел на Смайта. — Дэвид, что ты мне говорил сегодня днем? Помнишь, до того, как ворвался проповедник? Вам, мистер Бидвелл, это может показаться интересным!

— Да?

Бидвелл поднял брови, а Джонстон пошел, хромая, наполнять свой бокал.

— Да… Насчет этого человека, — подхватил Смайт. — Действительно, странно. В наш лагерь приходил сегодня человек. Осматривался. Понимаю, что это звучит дико, но… мне он показался смутно знакомым. Походка… осанка… что-то.

— И вы знаете, кто это был? — спросил Брайтмен у Бидвелла. — Ни в жизнь не угадаете! Ваш крысолов.

При одном упоминании этого человека у Мэтью перехватило дыхание.

— Линч? — нахмурился Бидвелл. — Он вам докучал?

— Нет, этого нельзя сказать. Он скорее… изучал нас. Вообще к нам приходили горожане, бродили по лагерю, но этот… странно звучит, понимаю… я на него смотрел несколько секунд, а потом подошел сзади. Он в этот момент взял синий фонарь, который у нас используется в одном моралите. Вот как он проводил пальцами по стеклу, как поворачивал фонарь… Как будто уже видал, как это делается. И я подумал, что знаю этого человека, но… такая на нем была замызганная одежда, и так он переменился с нашей последней встречи, лет шестнадцать-семнадцать назад…

— Извините, — сумел сквозь стиснутое горло выдавить Мэтью, — но кто же этот мистер Линч?

— Я его назвал по имени. Уверен, что звучало это так, будто я глазам своим не верю. «Мистер Ланкастер?» — позвал я его, и он обернулся.

Смайт задумчиво поднес палец к губам, будто размышляя, рассказывать ли дальше.

— И что потом? — подтолкнул его Мэтью.

— Я… сам понимаю, что это смехотворно… но мистер Ланкастер выступал в цирке с дрессированными крысами, так что, когда мистер Брайтмен мне рассказал, что это — фаунт-роялский крысолов… слишком все это загадочно.

— Загадочно? — Джонстон вернулся к столу с новым бокалом вина. — Почему?

— Я мог бы поклясться, что этот человек — Джон Ланкастер, — ответил Смайт. — Я и сейчас могу поклясться. Он ко мне обернулся, прямо лицом к лицу… и я увидел его глаза. Такие… светлые, как лед… и пронизывающие до изнанки. Я их видел раньше, и этот человек — Джон Ланкастер. — Смайт покачал головой, нахмурив светлые брови. — Я не собирался говорить об этом никому, кроме мистера Брайтмена. Сперва я хотел найти мистера Ланкастера — то есть вашего крысолова — и самому, наедине, выяснить, как он… гм… опустился до такой малопочтенной профессии.

— Тогда прошу меня простить! — вставил Брайтмен. — Я просто не понял, что это личное.

— Ну, что уж тут. — Он бросил на Брайтмена довольно сердитый взгляд. — Уж когда выпустишь кота из мешка, его очень трудно засунуть обратно.

— То же самое можно сказать и о лисе, — добавил Мэтью. — Но скажите, пожалуйста: Линч — или Ланкастер — с вами говорил? Он вас узнал?

— Если и узнал, то даже виду не подал. Как только я назвал его по имени, он быстро удалился. Я хотел пойти за ним, но… подумал, что он, быть может, стыдится своих лохмотьев. И мне не хотелось ему навязываться, пока я не убедился, он это или нет.

— Насколько мне известно, Гвинетт Линч всегда был Гвинеттом Линчем, — изволил возразить Бидвелл. — Кто такой этот ваш Джон Ланкастер?

— Мистер Ланкастер служил в цирке тогда, когда мой отец был там управляющим, — пояснил Смайт. — Я там был на побегушках, делал, что говорил мне отец. Как я уже сказал, мистер Ланкастер выступал с дрессированными крысами, но еще он…

Дверной колокольчик загремел так, что мог бы вылететь из подвески. Не прошло и двух секунд, как дверь распахнулась и посетитель объявил о себе ревом, от которого душа сжималась:

— Как смели вы! Как смели вы столь оскорбить меня!

— О Боже мой! — произнес Брайтмен, и глаза его расширились. — Вернулась буря!

И действительно, облаченный в черное и увенчанный черной треуголкой, в комнату ворвался вихрь, но его изможденное морщинистое лицо раскраснелось от гнева, и жилы выступили на шее.

— Я требую поведать мне! — затрубил Исход Иерусалим, направив раструб своего рта на Бидвелла. — Как случилось, что не был зван я на приготовления твои?

— Какие приготовления? — прозвучал ответный выстрел Бидвелла. Он тоже был на опасной грани взрыва. — И как вы смеете так бесстыдно врываться в мой дом?

— Ты ли говоришь о бесстыдстве? Помысли тогда о бесстыдстве собственном, с коим оскорбил ты не меня, смиренного служителя, но Господа Всемогущего! — Последние слова прозвучали громом, от которого задрожали стены. — Мало того что допустил ты во град свой столь греховную мерзость, как лицедеи сии, но даже на стогне одном со мной града твоего дозволил ты им раскинуть их нечестивый шатер! Да видит Бог, довлеет мне покинуть град сей, и да будет он тут же обречен адскому пламени! И сделал бы я сие, кабы не обряд Честного Положения!

— Обряд Честного Положения? — подозрительно скривился Бидвелл. — Минутку, проповедник! Кажется, вы называли его обрядом санктимонии?

— А… да, он называется и так! — Голос Иерусалима чуть дрогнул, но тут же снова набрал горячего ветра. — Неужто верил ты, что столь важный обряд имеет не более одного имени? Ведь даже сам Господь еще носит имя Иегова! О Боже Небесный, избави слугу твоего от зрелища слепой гордыни, иже столь обильна в горнице сей!

Мэтью был не настолько, однако, слеп, чтобы не заметить, что сам Иерусалим по своей природе на ярмарке гордыни занял центральное место. Брайтмен и Смайт жались к стене, спасая собственные уши, Бидвелл отступил на несколько шагов, и даже стойкий учитель отшатнулся, и костяшки сжимавших трость пальцев побелели.

Однако Уинстон проявил стойкость:

— Почему вы так назойливо лезете в личные дела мистера Бидвелла?

— Сэр, в Царстве Божием нет дел личных! — отрезал Иерусалим. — Лишь Сатана стремится к тайне! Вот почему я столь негодую, что вы скрыли от очей моих сию встречу с сими лицедеями!

— Я ни от кого ничего не скрывал! — возмутился Бидвелл. — И вообще, каким чертом… то есть как вы вообще узнали, что актеры здесь?

— Я пребывал бы в неведении, когда бы не посетил стан лицедеев — как муж добролюбивый, исполненный братских чувств, — дабы говорить с их предводителем. И вот узнаю я от некоего жирного лицедея, чей бог, очевидно, обжорство, — что здесь, с тобою, этот мистер Брайтмен! Тогда открыто стало мне то, что надлежит сделать ведомо всем!

— И что именно надлежит сделать ведомо всем? — спросил Уинстон.

— Намерения ваши, о коих ты довольно осведомлен! — Голос проповедника сочился язвительностью. — Оставить в стороне меня в день казни!

— Что?! — Бидвелл заметил, что миссис Неттльз и две служанки заглядывают в комнату, быть может, испугавшись сотрясающего стены грома. Он махнул им рукой, чтобы ушли. — Проповедник, я не понимаю, что вам…

— Пришел я увидеть тебя, брат мой Брайтмен, — обратился к актеру проповедник, — дабы заключить уговор с тобою. Понятно мне, что ты собрался давать представление после того, как сожжена будет ведьма. В тот же вечер, как слышал я. Я же, скромный служитель Божий, намеревался в тот самый вечер обратиться с проповедью к добрым гражданам на пылающем еще поле битвы. Постигнув глубоко низменность человеческой натуры, я полностью понимаю, что существуют грешники весьма заблудшие, кои предпочтут смотреть на нечестивые забавы, нежели слышать слово Бога Вседержителя, сколь бы красноречивые уста ни произносили его. И потому желал я — как муж мирный и братолюбивый — предложить службу мою, дабы обогатить представление ваше. Скажем… если послание будет обращено к собранию между всеми сценами, нарастая к финалу, не богаче ли станем все мы?

Воцарилось ошеломленное молчание. Его нарушил Брайтмен, разразившись громовой тирадой:

— Это отвратительно! Не знаю, где вы услышали эту ложь, но мы не собирались играть в вечер казни! Мы собирались показывать сцены моралите лишь несколько вечеров спустя!

— Так от кого же вы получили эти сведения, проповедник? — требовательно спросил Уинстон.

— От доброй жены града вашего. Мадам Лукреция Воган пришла говорить со мною сегодня. Она желала осчастливить собравшихся хлебами и пирогами, образец коих счастлива была поднести мне на пробу.

Мэтью подумал, единственное ли это, что было поднесено на пробу сластолюбивому плуту.

— И должно быть ведомо, что мадам Воган создала особый хлеб для этого сожжения, именуемый ею «Каравай избавления от ведьмы».

— Боже правый! — вырвалось у Мэтью, который не мог больше ни секунды сдержаться. — Выбросите этого дурака отсюда!

— Вот речи истинного ученика демона! — обернулся к нему Иерусалим с перекошенной в оскале физиономией. — Да если бы магистрат твой хоть понятие имел о правосудии Господнем, то второй костер был бы рядом сооружен для тебя!

— Его магистрат… имеет понятие о правосудии Господнем, сэр, — прозвучал от дверей слабый, но решительный голос.

Все головы обернулись на звук.

Там — о чудо! — стоял Айзек Темпль Вудворд, вернувшийся из преддверия страны мертвых.

— Магистрат! — воскликнул Мэтью. — Вам нельзя было вставать с постели!

Он подбежал к нему поддержать, но Вудворд вытянул предупреждающую ладонь, другой рукой держась за стену.

— Я вполне в состоянии… встать, выйти и пойти. Отойди, будь добр… дай мне вздохнуть.

Вудворд не только вылез из постели и сумел преодолеть лестницу, он также оделся в коричневые бриджи и чистую белую рубашку. Тощие икры остались, однако, голыми, и он был бос. Лицо было бледнее простыни, от чего темно-лиловые синяки под глазами казались еще темнее, молочно-белой была и лысина, а пигментные пятна на ней — темно-красными. Серая щетина покрывала щеки и подбородок.

— Садитесь! Садитесь, прошу вас!

Оправившийся от потрясения Бидвелл указал Вудворду на ближайшее кресло.

— Да… думаю, что придется сесть. Лестница меня утомила.

С помощью Мэтью Вудворд опустился в кресло и утонул в нем. Мэтью не заметил у магистрата ни следа горячки, но от него по-прежнему шел кисло-сладкий запах одра болезни.

— Вот это совершенно поразительно! — сказал Джонстон. — Очевидно, лекарство нашего доктора подняло его с постели!

— … что вы правы, сэр. Доза такого эликсира… трижды в день… подняла бы Лазаря.

— Слава Богу за это! — Мэтью крепко сжал плечо Вудворда. — Я бы ни за что не позволил вам встать с кровати, если бы знал, что вы на это способны… но это чудесно!

Магистрат накрыл руку Мэтью своей ладонью.

— Горло все еще болит. И грудь тоже. Но… любое улучшение приветствуется. — Он прищурился, пытаясь разглядеть лица двоих, которых он не знал. — Прошу прощения. Мы знакомы?

Бидвелл представил их. Но ни Брайтмен, ни Смайт не шагнули пожать руку Вудворду. Мэтью обратил внимание, что они старались держаться на другой стороне комнаты.

— Вина, магистрат? — Бидвелл вложил бокал в руку Вудворда, не ожидая ответа. — Мы так рады, что кончились ваши испытания!

— Никто не рад этому так, как я, — просипел Вудворд. Он отпил глоток, но вкуса вина почувствовать не мог. Потом он повернулся к проповеднику, взгляд стал острым. — В ответ на ваше замечание о правосудии Господнем, сэр… должен сказать, что верю: Бог — самый снисходительный судья во всем Его творении… и милосердие Его превосходит любое воображение. Ибо если бы это было не так… вы бы немедленно были призваны в зал Его суда ударом молнии.

Иерусалим собрался для уничтожительного ответа, но сообразил, что лучше не надо. И он склонил голову.

— Я приношу свои самые искренние извинения за любые слова, которые могли огорчить вас, сэр. Я никак не желал оскорблять закон.

— А почему? — удивился Вудворд, делая новый безвкусный глоток. — Всех остальных вы уже, кажется, оскорбили.

— Гм… я прошу прощения, — заговорил Брайтмен несколько нервозно. — Мы с Дэвидом должны вас покинуть. Только не поймите меня неправильно, магистрат. Нам обоим хотелось бы из ваших уст услышать о вашей борьбе с ведьмой, но… как вы сами понимаете… горло — это жизнь актера. Если у нас… гм… возникнут с этим затруднения, то…

— О, я просто не подумал! — прервал его Вудворд. — Ради Бога, простите меня. Конечно… вы не можете рисковать никакими осложнениями здоровья!

— Именно так, сэр. Пойдем, Дэвид? Мистер Бидвелл, спасибо вам за великолепный обед и приятнейший вечер.

Брайтмен, не скрывая этого, спешил уйти, опасаясь, что любое воспаление горла загубит его выступление. Мэтью рвался узнать побольше насчет Линча или Ланкастера или кто он там, но сейчас было не время для этого. И он решил, что утром первым делом найдет Смайта и дослушает рассказ.

— Я с вами! — провозгласил Иерусалим двум актерам, и они поразились еще больше. — Не кажется ли вам, что нам есть что обсудить? Насчет ваших сцен моралите. Сколько времени они занимают? Я спрашиваю, поскольку хочу держать определенный… как бы это сказать… ритм своих посланий.

* * *

— Ах, как это чудесно — встать из постели! — сказал Вудворд, пока Бидвелл провожал своих званых и незваных гостей. — Как дела, мистер Уинстон?

— Отлично, сэр. Не могу вам передать, как рад, что вам уже лучше.

— Спасибо. Скоро здесь будет доктор Шилдс… чтобы дать третью дневную дозу. Эта штука сожгла мне язык в золу… зато, слава Богу, я могу дышать.

— Должен сознаться, было впечатление, что вы у опасной черты. — Джонстон допил вино и отставил бокал. — Если совсем честно, далеко за опасной чертой. Конечно, вы никак не могли об этом узнать, но некоторые — многие — уверены были, что это мадам Ховарт прокляла вас за обвинительный приговор.

Вернувшийся Бидвелл услышал последние слова.

— Алан, по-моему, такие вещи говорить не стоит!

— Нет-нет, ничего страшного, — отмахнулся Вудворд. — Я бы удивился… если бы таких слухов не было. Если я и был проклят, то не ведьмой, а плохой погодой и своей собственной… слабой кровью. Но теперь все будет хорошо. Через несколько дней… я буду не хуже, чем всегда.

— Слушайте, слушайте! — Уинстон поднял бокал.

— И готов к дороге, — добавил Вудворд. Он поднял руку и протер глаза, все еще слезящиеся и налитые кровью. — Это… инцидент, который я хочу поскорее оставить позади. Что ты скажешь, Мэтью?

— То же самое, сэр.

Джонстон прочистил горло:

— Мне уже тоже пора. Роберт, спасибо вам за вечер. Нам следует как-нибудь… гм… обсудить будущее школьное здание.

— Кстати, мне это кое о чем напомнило! — сказал Вудворд. — Алан, вам это будет интересно. В бреду… мне виделся Оксфорд.

— В самом деле, сэр? — едва заметно улыбнулся. — Я бы сказал, что очень многие бывшие студенты бредят Оксфордом.

— О, я там был. Прямо на траве газона! Я был молод. Передо мной лежали дороги… предстояли свершения.

— И вы слышали звон Большого Тома?

— Разумеется! Кто его слышал, никогда уже не забудет. — Вудворд посмотрел на Мэтью и улыбнулся ему слабо, но все равно сердце клерка растаяло от этой улыбки. — Надо будет когда-нибудь взять тебя в Оксфорд. Покажу тебе коридоры… огромные читальные залы… ты почувствуешь, как удивительно пахнут они. Вы помните, Алан?

— Наиболее запомнившийся мне запах — это аромат горького эля в гостинице «Чекерз-Инн». И еще, боюсь, затхлый запах пустоты в карманах.

— Да, и это. — Вудворд мечтательно улыбнулся. — А я слышал запах травы. Мела. Дубов… стоящих вдоль Червелла. Я там был… клянусь. Был настолько, насколько… могут там быть любая плоть и кровь. И даже оказался у дверей моего братства. Старая дверь… братства Карлтон. И там… прямо передо мной… висела ручка звонка в виде головы барана… и медная табличка с девизом. Ius omni est ius omnibus.^[53] Вспоминаю эту дверь… ручку звонка и табличку. — Он закрыл глаза на несколько секунд, наслаждаясь чудесными воспоминаниями. Когда он открыл их, Мэтью увидел слезы. — Алан, а ваше братство называлось… как вы говорили?

— Раскины, сэр. Братство учителей.

— А, да. А девиз ваш помните?

— Конечно, помню. Такой был девиз… — Он помолчал, собирая слова из тумана. — «Величайшим грехом является невежество».

— Девиз, вполне подходящий для учителей, — согласился Вудворд. — Я как юрист… мог бы с ним не согласиться… но опять же, мы были все молоды, и нам предстояло еще пройти школу… университета жизни. Правда ведь?

— В Оксфорде было трудно, — сказал Джонстон. — Но в университете жизни… почти невозможно.

— Да, он… на класс суровее. — Магистрат тяжело вздохнул. Обретенные силы он почти уже истратил. — Простите мне… эту болтовню. Похоже, что когда заболеешь… и так близко подойдешь к смерти… прошлое становится намного важнее… чем угасающее будущее.

— Передо мной вам не надо извиняться за воспоминания об Оксфорде, магистрат, — произнес Джонстон с тактом, который показался Мэтью поразительным. — Я тоже в своих воспоминаниях брожу по этим коридорам. А теперь… если вы меня извините… у моего колена есть свои воспоминания, и оно вспомнило о мази. Спокойной ночи всем.

— Я пойду с вами, Алан, — предложил Уинстон, и Джонстон кивнул в ответ. — Доброй ночи, мистер Бидвелл. Доброй ночи, магистрат. Доброй ночи, мистер Корбетт.

— Да, доброй ночи.

Уинстон вышел вслед за хромающим Джонстоном, который сильнее обычного опирался на трость. Бидвелл налил остатки вина из графина и поднялся к себе, избегая дальнейших разговоров и возможных трений с Мэтью. Вудворд полудремал в кресле, а Мэтью ждал прихода доктора Шилдса.

Вопрос насчет Линча-Ланкастера вышел на передний план. И здесь хотя бы была надежда чего-то добиться. Если Смайт может уверенно определить Линча как того, другого, то с этого можно будет начать убеждать Бидвелла, что вокруг Рэйчел была создана фиктивная реальность. Не слишком ли смелая надежда, что этого удастся добиться завтра?

Глава 11

Пролетевшая гроза увлажнила землю перед самым рассветом, но субботнее солнце засияло сквозь рассеивающиеся тучи, и к восьми часам снова засинело небо. К этому времени Мэтью уже позавтракал и шел к лагерю комедиантов.

Слух раньше зрения подсказал ему, что Филипп Брайтмен с двумя другими актерами занят разговором, сидя на стульях за полотняной ширмой. Они читали и произносили слова одного из своих моралите. Когда Мэтью спросил, где можно найти Дэвида Смайта, Брайтмен показал на желтый навес, укрывающий сундуки, лампы и множество других предметов. Там Мэтью и обнаружил Смайта за осмотром пестрых костюмов, которые одна из женщин труппы украшала павлиньими перьями, с виду довольно потрепанными.

— Доброе утро, мистер Смайт, — поздоровался Мэтью. — Можно с вами перемолвиться парой слов?

— А! Доброе утро, мистер Корбетт. Чем могу быть вам полезен?

Мэтью бросил взгляд на швею.

— А не могли бы мы поговорить наедине?

— Конечно. Миссис Прейтер, пока все просто отлично. Поговорим позже, когда у вас больше будет готово. Мистер Корбетт, можем пройти вон туда, если вы не против.

Смайт показал на группу дубов футах в шестидесяти за лагерем.

На ходу Смайт сунул большие пальцы в карманы темно-коричневых бриджей.

— Думаю, уместно будет принести извинения за наше вчерашнее поведение. Мы ушли так сразу… и по такой очевидной причине. Могли бы хотя бы придумать более дипломатичный предлог.

— Извинений не требуется, причина была уважительная и понятная всем. И лучше правда, чем любой фальшивый предлог, какой бы он ни был дипломатичный.

— Благодарю вас, сэр. Ценю вашу деликатность.

— Причина, по которой я хотел с вами говорить, — сказал Мэтью, оказавшись в тени дубов, — касается Гвинетта Линча. Того человека, которого вы считаете Джоном Ланкастером.

— Если позволено будет вас поправить, не считаю. Я уже говорил, что готов подтвердить это под присягой. Но он… совсем по-другому выглядит. Невероятно изменился. Того человека, которого я знал, никогда бы в жизни не увидели в таких мерзких лохмотьях. У него, насколько я помню, пунктиком была чистота.

— И порядок? — спросил Мэтью. — Можно сказать, что это тоже был у него пунктик?

— В фургоне у него было очень аккуратно. Помню, как-то он пожаловался отцу, что под рукой не оказалось колесной мази — смазать скрипучее колесо.

— Гм… — сказал Мэтью, прислонился спиной к дубу и скрестил руки на груди. — А кем он был… то есть кто он такой — Джон Ланкастер?

— Я, кажется, говорил, что он выступал с дрессированными крысами. Они у него прыгали через обручи, бегали наперегонки и так далее. Детям такое очень нравится. Наш цирк объездил почти всю Англию, иногда мы играли и в Лондоне, хотя там нам приходилось ограничиваться худшими районами. Так что в основном мы странствовали по деревням. Отец мой был управляющим, мать продавала билеты, а я делал все, что приходилось делать.

— Ланкастер, — напомнил Мэтью, возвращая Смайта к теме. — Он зарабатывал на жизнь этим представлением с дрессированными крысами?

— Да. Никто из нас особо богат не был, но… мы держались вместе. — Смайт нахмурился, и Мэтью видел, что он подбирает следующую фразу. — Мистер Ланкастер… непонятный был человек.

— Почему? Потому что работал с крысами?

— Не только, — ответил Смайт. — Из-за своих других представлений. Одно из них давалось за закрытым занавесом для небольшой взрослой аудитории — дети не допускались, — которая была согласна заплатить дополнительно.

— И что это было?

— Он демонстрировал животный магнетизм.

— Животный магнетизм? — На этот раз Мэтью наморщил лоб. — А что это такое?

— Искусство магнетизирования. Вы о таком слыхали?

— Я слышал о явлении магнетизма, но не о животном магнетизме. Это какая-то театральная штучка?

— Насколько я понимаю, он был больше популярен в Европе, чем в Англии. Особенно в Германии, как говорил мне отец. Мистер Ланкастер когда-то был светилом магнетизма в Германии, хотя родился в Англии. Это тоже говорил мне отец, у которого были друзья во всех видах развлечения публики. Но это было в молодые годы мистера Ланкастера. Случилась одна история, из-за которой ему пришлось бежать из Германии.

— История? Вы о ней знаете?

— Знаю то, что сообщил мне отец, а он просил меня держать это в секрете.

— Вы уже не в Англии и не под юрисдикцией вашего отца, — возразил Мэтью. — И это вопрос жизни и смерти, чтобы вы рассказали мне все, что знаете о Джоне Ланкастере. Особенно секреты.

Смайт помолчал, потом спросил, наклонив голову набок:

— А можно поинтересоваться, почему это для вас так важно?

Справедливый вопрос. Мэтью ответил:

— Я буду с вами откровенен, как вы, надеюсь, будете со мной. Очевидно, что Ланкастер скрыл свою личность от мистера Бидвелла и от всех жителей города. Я хочу знать почему. И еще… у меня есть причина считать, что Ланкастер может быть замешан в сложившейся ситуации, в которой находится сам город.

— Что? Вы говорите о ведьме? — Смайт нервно засмеялся. — Да вы шутите!

— Я серьезен, — твердо сказал Мэтью.

— Но этого не может быть! Мистер Ланкастер мог быть странным, но никак не демоническим. Я готов признать, что его талант, проявлявшийся за закрытым занавесом, казался колдовским, но основан был на вполне научных принципах.

— Ага, — кивнул Мэтью, и сердце у него забилось. — Вот теперь мы подходим к свету, мистер Смайт. Так в чем же именно состоял этот талант?

— Манипуляции чужим разумом, — ответил Смайт, и Мэтью с величайшим трудом подавил победительную улыбку. — Мистер Ланкастер, пользуясь магнетической силой, отдавал мысленные приказы некоторым зрителям из публики и заставлял их видеть, говорить и делать вещи, которые… хм… вряд ли годились бы для детских глаз и ушей. Должен сознаться: я прятался за занавесом и не раз это наблюдал, потому что зрелище было действительно завораживающее. Я помню, как он заставлял кого-нибудь верить, что день — это ночь и что пора раздеваться и ложиться. Одну женщину он в середине июля заставил поверить, что она замерзает под вьюгой. И особенно помню, как заставил мужчину поверить, будто тот вступил в гнездо кусачих муравьев. Этот человек вопил и прыгал так, что вся публика за животики хваталась, иначе не скажешь. Но сам он даже не слышал этого, пока мистер Ланкастер его не разбудил.

— Разбудил? Он этих людей усыплял — в каком-то смысле?

— Это было состояние, подобное сну, но они все же реагировали. Мистер Ланкастер погружал их в это состояние с помощью различных предметов — фонаря, например, свечи, монеты. Любой предмет, который мог зафиксировать на себе внимание. А потом он дальше еще успокаивал их и подчинял себе голосом… а раз услышав этот голос, его уже не забудешь. Я сам мог бы подпасть под его магнетизм, если бы не знал заранее, что он делает.

— Да, — сказал Мэтью, глядя мимо Смайта в сторону Фаунт-Рояла. — Это я отлично могу понять. — Он снова посмотрел на собеседника. — Но что там насчет магнетизма?

— Я не совсем до конца это понимаю, но тут дело в том, что все предметы и тела содержат железо. Поэтому умелый мастер может использовать другие предметы как орудия, поскольку человеческое тело, кровь и мозг тоже содержат железо. Это притяжение и манипуляции называются магнетизмом. По крайней мере так объяснил мне отец, когда я его спросил. — Смайт пожал плечами. — Очевидно, что этот процесс первыми открыли древние египтяне, и он использовался придворными магами.

«Я вас поймал, сэр Лиса», — думал Мэтью.

— Это действительно для вас важно, как я вижу, — сказал Смайт. Пятна солнца и теней от дуба играли у него на лице.

— Важно. Я говорил: это вопрос жизни и смерти.

— Что ж… как вы уже сказали, я больше не в Англии и не под юрисдикцией отца. Раз вам так важно, я расскажу вам… секрет, который отец просил меня хранить — относительно прошлого мистера Ланкастера, до того, как он поступил в наш цирк. В юные годы он был кем-то вроде целителя. Религиозного целителя, как я полагаю, но он мог использовать магнетизм для избавления пациента от болезни. Очевидно, странствуя по Европе во время занятий этим искусством, мистер Ланкастер привлек внимание одного немецкого дворянина, который хотел сам научиться магнетизированию и научить своего сына. Он желал, чтобы мистер Ланкастер взялся за их обучение. Только… имейте в виду, что я все это слышал от отца и могу перепутать, пересказывая.

— Буду иметь в виду, — сказал Мэтью. — Пожалуйста, рассказывайте дальше.

— Мистер Ланкастер не говорил по-немецки, но его хозяин немного говорил по-английски. Так что существовала проблема перевода. Имела ли она какое-либо отношение к результату — не знаю, но отец говорил, что мистеру Ланкастеру пришлось спешно бежать из Германии, потому что занятия плохо сказались на отце и сыне. Последний убил себя отравленным кинжалом, а первый ополоумел. Что, я полагаю, свидетельствует о разрушительной силе магнетизма, попавшего в плохие руки. Как бы там ни было, за голову мистера Ланкастера назначена была награда, и он вернулся в Англию. Но он стал другим человеком и опустился на уровень дрессированных крыс и салонных фокусов за закрытым занавесом.

— Возможно, он хотел затаиться, — предположил Мэтью, — из опасения, чтобы его не нашли ради награды. — Он кивнул. — Да, это многое объясняет. Как, например, слова Гуда, что ни один голландец или немец не видел Дьявола. Ланкастер, очевидно, опасался немцев, а из языков ограничен только английским.

— Гуд? — недоуменно спросил Смайт. — Простите, я не понял.

— Извините меня. Это просто были мысли вслух. — Обуреваемый нервной энергией Мэтью заходил взад-вперед. — Скажите мне, если возможно, что заставило Ланкастера оставить цирк и когда это было?

— Не знаю. Вся моя семья оставила цирк раньше, чем он.

— А! И с тех пор вы его не видели?

— Нет. И определенно не хотели в этот цирк возвращаться.

Мэтью уловил горькую нотку.

— А почему? Вашего отца уволили?

— Нет, дело не в этом. Он сам хотел уйти. Ему не понравилось, как мистер Сидерхолм — владелец цирка — решил поставить дело. Мой отец — человек весьма достойный, благослови его Бог, и возмутился против представлений уродов.

Мэтью вдруг остановился на ходу:

— Уродов?

— Да. Трех для начала.

— Трех, — повторил Мэтью. — А можно… спросить, что это были за уроды?

— Первый — ящерица с черной кожей, размером с барана. Эту тварь привезли с Островов Южных Морей, и мать чуть не упала в обморок, когда ее увидела.

— Второй, — спросил Мэтью пересохшим ртом, — это не был случайно некий бесенок? Возможно, карлик с детским лицом и длинными белокурыми волосами?

— Да. Именно так. Откуда… откуда вы знаете? — Смайт был действительно поражен.

— А третий, — подсказал Мэтью. — Это было… нечто неназываемое?

— Третий как раз и был тот, из-за которого отец решил паковать чемоданы. Это был гермафродит с грудью женщины и… инструментами мужчины. Отец сказал, что даже Сатана постыдится глядеть на такое богохульство.

— Вашему отцу интересно было бы узнать, мистер Смайт, что все эти три создания недавно нашли себе работу в Фаунт-Рояле, с благословения Сатаны. Наконец-то! Наконец-то я его поймал!

Мэтью не смог сдержаться, чтобы не стукнуть кулаком по ладони, глаза его горели охотничьим азартом. Но он тут же осадил свой энтузиазм, поскольку увидел, как Смайт шагнул назад и на его лице ясно выразилось опасение, что перед ним сумасшедший.

— У меня к вам просьба. И опять-таки очень важная. Случайно я знаю, где живет Ланкастер. Это недалеко отсюда, в конце этой улицы. Не согласитесь ли вы пройти туда со мной — прямо сейчас — и посмотреть на него лицом к лицу, чтобы сказать мне определенно: тот ли это человек, что вы утверждаете?

— Я вам уже сказал. Я видел его глаза, их так же нельзя забыть, как его голос. Это он.

— Да, но все же я прошу вас опознать его в моем присутствии.

И еще Мэтью хотел, чтобы Ланкастер поскорее узнал о занесенном над его мерзкими бесчеловечными планами мече и подергался как следует.

— Я… у меня тут есть работа. Может быть, во второй половине дня?

— Нет, — сказал Мэтью. — Сейчас. — Он правильно понял настороженность в глазах Смайта. — Будучи официальным работником суда, я должен вам сказать, что это дело официальное. Кроме того, я уполномочен магистратом Вудвордом заставить вас меня сопровождать.

Это была откровенная ложь, но у Мэтью не было времени для полуправд.

Смайт, как следует, очевидно, усвоивший уроки достойной жизни от своего отца, ответил:

— Заставлять не потребуется, сэр. Раз это требование закона, я буду рад его выполнить.

Мэтью со Смайтом зашагали вдоль улицы Трудолюбия — первый в спешке нетерпения, второй — с понятно умеренным желанием идти — к дому личности, ранее известной как Гвинетт Линч. Смайт замедлил шаг, проходя мимо поля казни, не в силах отвернуться от захватывающего ужасом зрелища столба и костра. Возле груды дров остановилась запряженная волом телега, и двое — один из нихмистер Грин, как отметил Мэтью, — стали складывать очередной груз топлива для сожжения ведьмы.

«Стройте, стройте! — подумал Мэтью. — Тратьте зря время и силы, потому что сегодня еще на одну ночную птицу в клетке станет меньше в этом мире, и еще один стервятник займет ее место!»

Вдали показался дом.

— Бог мой! — выдохнул Смайт в ошеломленном отвращении. — Это здесь живет мистер Ланкастер?

— Ланкастер живет внутри, — ответил Мэтью, еще ускоряя шаг. — А снаружи дом отделывал крысолов.

Его начинало грызть разочарование. Из трубы не шел дым, хотя время завтрака давно миновало. Все ставни были закрыты, указывая, что Ланкастера в доме нет. Мэтью выругался про себя, потому что хотел провести опознание по всем правилам, а потом отвести Смайта сразу к Бидвеллу. До него дошло, что, если Ланкастер и в самом деле дома, закрылся от солнца как боящийся света таракан, он мог и озвереть, а оружия для защиты у них нет. Может, лучше было бы взять с собой мистера Грина ради предосторожности. Но тут ему в голову пришла еще одна мысль, и выводы из нее были ужасны.

Что, если Ланкастер, будучи опознан и зная это, сбежал из Фаунт-Рояла? У него на это было полно времени. Но как выйти за ворота после заката? Это ведь неслыханно! Неужто дозорный выпустил бы его, не уведомив Бидвелла? Да, но ведь Ланкастер мог оседлать лошадь и выехать вчера еще засветло?

— Да вы почти бежите! — сказал Смайт, пытаясь угнаться за Мэтью.

А если Ланкастера нет, то судьба Рэйчел остается неясной. Да уж, конечно, Мэтью почти бежал и на последних двадцати ярдах действительно пустился в бег.

Ударил в дверь кулаком. Ответа он не ожидал, а потому был готов к своему следующему действию: распахнуть дверь и войти.

Но не успел он переступить порог, как получил удар в лицо.

Не реальным кулаком, но ошеломляющим запахом крови. Он инстинктивно отпрянул, ахнув.

Вот что он увидел водоворотом омерзительных впечатлений: свет, бьющий сквозь щели ставней и блестящий на темно-красной крови, залитые половицы и размазанные коричневые пятна на простыне лежанки; труп Ланкастера, лежащий на полу на правом боку, хватающийся левой рукой за простыню, будто в усилии встать; страшно раскрытый рот и ледяные серые глаза на исполосованном когтями лице; и перерезанное горло, как красногубая пасть от уха до уха. Тщательно прибранный дом разгромлен будто вихрем, одежда из сундука разбросана по полу; вытащенные ящики комода, перевернутые на полу; разбросанные повсюду кухонные принадлежности; и пепел из очага, пригоршнями брошенный на труп, как могильная пыль.

То же увидел и Смайт. Издав сдавленный стон, он отшатнулся, а потом побежал вдоль улицы Трудолюбия к своим спутникам. Лицо его стало белее кости, а изо рта лился безостановочный, дрожащий вопль:

— Убили! Убили!

Может, этот крик и всполошил всех, кто его слышал, но Мэтью он привел в себя, поскольку сообщил, что очень мало времени осталось обследовать место этого мрачного преступления, пока сюда не ворвался народ. И еще он понял, что убитый и так жестоко изуродованный Ланкастер представляет собой то самое зрелище, которое увидели жена преподобного Гроува и Джесс Мейнард, обнаруживший тело Дэниела Ховарта. Не приходится удивляться, что миссис Гроув и Мейнарды сбежали из города.

Перерезанное горло. Лицо, истерзанное когтями демона. И сквозь окровавленные клочья рубахи видно, что так же исполосованы плечи, руки и грудь.

Да, подумал Мэтью. Истинный Сатана здесь поработал.

Желудок ходил ходуном, испуг одолевал мысль, но времени на эти слабости у Мэтью не было. Он оглядел разгром. Ящики комода, все бумаги и вообще все вывалено на пол, чернильница опрокинута. Мэтью хотел до неизбежного прибытия мистера Грина найти два предмета: сапфировую брошь и книгу о Древнем Египте. Но уже нагибаясь, чтобы покопаться в этом месиве крови, чернил и окровавленных бумаг, он точно знал, что именно этих предметов ему никогда здесь не найти.

Секунду-другую он все же искал, но, вымазав руки в крови, бросил это занятие как бесполезное и неразумное. Силы быстро оставляли его посреди этой бойни, и жажда свежего воздуха и чистого солнца становилась все неодолимее. И пришла в голову мысль, что прав был Смайт: даже мертвый, Ланкастер не напялил бы лохмотьев крысолова — он был в рубашке, когда-то белой, и в паре темно-серых бриджей.

Потребность выбраться наружу стала императивной. Мэтью встал, повернулся к двери — она была не распахнута, а открыта как раз настолько, чтобы он смог войти, — и увидел, что написано на ней изнутри свернувшимися чернилами из жил Ланкастера.

МОЯ РЭЙЧЕЛ

НЕ

ОДИНОКА

В долю оглушительной секунды Мэтью покрылся гусиной кожей, волосы поднялись на загривке. И единственные слова, которые пришли на ум, были такие:

Вот… Блин.

Он так и таращился тупо на эту изобличающую надпись, когда через секунду вошел Ганнибал Грин с мужчиной крестьянского вида, с которым они вместе работали. И сразу же Грин остановился как вкопанный, рыжебородое лицо исказилось ужасом.

— Господи милосердный! — произнес он, ошеломленный до самых подошв четырнадцатидюймовых сапог. — Линч?

Он посмотрел на Мэтью, тот кивнул, и тут Грин увидел измазанные запекшейся кровью руки клерка.

— Рэндалл! — заревел он. — Приведи сюда мистера Бидвелла! Живо!

Грин готов был счесть Мэтью кровавым убийцей, если бы не вернулся Дэвид Смайт, бледный, но решительный, и не разъяснил, что они оба здесь были, когда увидели труп.

Мэтью воспользовался возможностью вытереть руки о чистую рубашку, вываленную из шкафа вместе с другим бельем, пока Грин был по горло занят, отгоняя привлеченную криком Смайта толпу — в которой были и Мартин и Констанс Адамс.

— Это Ланкастер? — спросил Мэтью у Смайта, который стоял чуть в стороне, не в силах отвести глаз от трупа.

Смайт с трудом проглотил слюну.

— Лицо… так распухло, но… я знаю эти глаза. Их не забыть. Да, этот человек… был Джоном Ланкастером.

— Назад! — требовал Грин от зевак. — Назад, я сказал!

У него не осталось иного выхода, как захлопнуть дверь у них перед носом, и тогда кровавые каракули оказались прямо у него перед глазами.

Мэтью подумал, что Грин сейчас свалится — гигант покачнулся, как от удара молотом. Когда он повернулся к Мэтью, глаза его будто стали меньше и ушли глубоко под лоб. Он едва ли не пискнул:

— Я посторожу дверь снаружи.

И вылетел, как из пушки.

Смайт тоже увидел эту надпись. Рот у него открылся, но не раздалось ни звука. Тут же он опустил голову и так же поспешно вышел за Грином.

Вот теперь кости были брошены по-настоящему. Оставшийся наедине с трупом зверски убитого крысолова Мэтью знал, что слышит погребальный звон по Фаунт-Роялу. Как только разнесется весть о декларации на двери — а она уже наверняка пошла по языкам, начав с Грина, — город не будет стоить простывшего плевка.

Мэтью старался не глядеть в лицо Ланкастера, не только страшно исполосованное когтями, но и невыносимо искаженное. Присев, он стал дальше искать книгу и брошь, на этот раз тряпкой разгребая кровавое месиво. Вскоре он заметил какой-то деревянный ящик и, подняв крышку, нашел внутри инструменты профессии крысолова: тот самый мерзкого вида длинный мешок для складывания крысиных трупов, измазанные замшевые перчатки и разные деревянные банки и стеклянные флаконы с — предположительно — приманкой для крыс. И еще в ящике лежал одинокий нож — чистый и блестящий, — который закреплялся на конце остроги крысолова.

Мэтью поднял глаза от ящика и поискал в комнате. А где сама острога? И — что еще важнее — то страшное приспособление с пятью кривыми лезвиями, которое сковал Хейзелтон?

Нигде не видно.

Мэтью раскрыл кожаный мешок и заметил две капли и мазок засохшей крови возле уже распущенной завязки. Сам мешок был пуст.

Такой фанатик чистоты, как мог Ланкастер не стереть крысиной крови с мешка, укладывая его в ящик? И почему нет среди прочих инструментов приспособления с пятью лезвиями — «полезного устройства», — как называл его Ланкастер?

Теперь Мэтью заставил себя взглянуть на лицо Ланкастера, на следы когтей. Сумев отстраниться от собственного отвращения, он стал разглядывать страшные разрезы на плечах, руках и груди трупа.

Он уже знал.

Прошло еще минут пятнадцать, в течение которых Мэтью безуспешно продолжал искать это приспособление, как дверь открылась — на этот раз очень робко — и хозяин Фаунт-Рояла заглянул внутрь глазами величиной с чайное блюдце.

— Что… что тут произошло? — спросил он хрипло.

— Мы с мистером Смайтом обнаружили эту сцену. Ланкастера больше с нами нет.

— То есть… Линча?

— Нет. Он никогда не был Гвинеттом Линчем. Его зовут — то есть звали — Джонатаном Ланкастером. Войдите, пожалуйста.

— Это обязательно?

— Я думаю, это необходимо. И закройте, пожалуйста, дверь.

Бидвелл вошел в своем ярко-синем костюме. Лицо его перекосилось гримасой тошноты. Дверь он закрыл, но остался стоять, крепко прижавшись к ней спиной.

— Вам стоит прочесть, к чему вы прижимаетесь, — сказал Мэтью.

Бидвелл взглянул на дверь и, как недавно Грин, покачнулся и чуть не рухнул. Отдернулся прочь, при этом наступив в кровавую лужу, и целую опасную секунду балансировал на грани падения рядом с трупом. Такая борьба с земным притяжением человека подобной комплекции была довольно интересным зрелищем, но Бидвелл усилием воли — и за счет ужаса и отвращения при мысли вымазать брюки — сумел удержаться на ногах.

— Господи Иисусе! — Он сорвал с себя треуголку вместе с седым завитым париком и промокнул носовым платком посеревшую лысину. — Боже мой… это же нам конец?

— Возьмите себя в руки, — велел Мэтью. — Это сделано рукой человека, а не призрака.

— Человека? Вы с ума сошли?! Только сам Сатана мог такое сотворить. — Он зажал платком нос, спасаясь от запаха крови. — Точно так же было с преподобным и с Дэниелом Ховартом! Точно так же!

— Что должно вас убедить, что все три убийства совершил один и тот же человек. В данном случае, однако, я считаю, что произошла размолвка компаньонов.

— Да о чем это ты теперь болтаешь? — Бледность оставила Бидвелла, и освободившееся место стало заполняться краской гнева. — Ты посмотри на эту дверь! Вот послание от Богом проклятого Дьявола! Господи Боже, мой город еще до заката рассыплется в прах! Ой! — Это был крик раненого зверя, и глаза Бидвелла чуть не вылезли из орбит. — Если ведьма была не одна… то кто тогда другие ведьмы или колдуны?

— Прекратите лепетать и слушайте! — Мэтью подошел к покрытому испариной Бидвеллу, встал с ним лицом к лицу. — Ничего хорошего не будет ни вам, ни Фаунт-Роялу, если вы позволите себе распускаться! Если вашему городу сейчас что-то больше всего нужно, так это настоящий руководитель, а не плакса и не крикун!

— Да как… да как ты смеешь…

— Отложите на время ваше уязвленное самолюбие, сэр. Просто слушайте, что я вам говорю. Я так же этим ошеломлен, как и вы, потому что я думал, что Линч — Ланкастер — совершал свои преступления в одиночку. Очевидно — до глупости очевидно, — что я ошибался. Ланкастер и его убийца вместе постарались выставить Рэйчел ведьмой и разрушить ваш город.

— Мальчик, твоя любовь к этой ведьме доведет тебя до костра, на котором ты вместе с ней сгоришь! — заорал Бидвелл, побагровев, и жилы забились у него на висках. Будто назревал взрыв, который сорвет ему черепную крышку. — Если ты хочешь отправиться с ней в Ад, я могу это устроить!

— Эта надпись на двери, — хладнокровно заговорил Мэтью, — сделана рукой человека, твердо решившего покончить с Фаунт-Роялом одним мощным ударом. Та же рука перерезала Ланкастеру горло и — когда он умер или еще был жив — собственным пятилезвийным приспособлением этого крысолова исполосовала его, создавая впечатление звериных когтей. Этим же приспособлением были нанесены аналогичные раны преподобному Гроуву и Дэниелу Ховарту.

— Да, да, да! Все как ты говоришь, да? Все, как ты говоришь!

— Почти все, — ответил Мэтью.

— Ты же не видел тех других тел, так как ты можешь знать? И что за чушь насчет приспособления с пятью лезвиями?

— Вы его никогда не видели? Да, вряд ли могли видеть. Сет Хейзелтон сковал его для — как он думал — истребления крыс. На самом деле изначально планировалось именно такое его использование.

— Ты спятил! Спятил начисто!

— Я не спятил, — ответил Мэтью, — и не ору, как вы. Чтобы доказать здравость своего рассудка, я попрошу мистера Смайта прийти к вам в дом и описать истинную личность Ланкастера, как он описал ее мне. Я думаю, вы найдете это время затраченным не зря.

— Да? — фыркнул Бидвелл. — Если так, то лучше найди его побыстрее! Когда я проезжал мимо их лагеря, актеры грузились в фургоны!

Вот тут-то копье ужаса поразило Мэтью в сердце. — Что?

— Именно то! Они торопились, как бешеные, и теперь я понимаю почему! Ничто так не способствует настроениям для веселого спектакля, как обнаружение изуродованного Сатаной трупа и кровавого послания из Ада!

— Нет! Им еще нельзя уезжать!

Мэтью вылетел из двери, перекрыв скорость пушечного выхода Грина. Дорогу ему загораживали человек шесть или семь зрителей, среди которых был и сам Грин. Дальше пришлось протолкаться еще через полдюжины горожан, болтавшихся между домом и улицей Трудолюбия. Гуд сидел на козлах кареты Бидвелла, но поворачивать лошадей с запада на восток было бы слишком долго. Мэтью припустил к лагерю актеров, да так, что по пути потерял левый башмак, но не стал тратить драгоценное время, чтобы его подобрать.

У него вырвался вздох облегчения, когда он добежал и увидел, что, хотя актеры действительно укладывают в фургоны сундуки, костюмы, шляпы с перьями и прочие атрибуты своего искусства, ни одна лошадь еще не запряжена. Но работали все энергично, и Мэтью было очевидно, что рассказ Смайта об увиденном вселил в этих людей страх перед яростью Ада.

— Мистер Брайтмен! — крикнул Мэтью, увидев, как тот помогает другому актеру поднять сундук в фургон. Он подбежал ближе. — Мне срочно нужно поговорить с мистером Смайтом!

— Прошу прощения, мистер Корбетт, но Дэвид ни с кем говорить не будет. — Брайтмен посмотрел поверх плеча Мэтью. — Франклин! Помоги Чарльзу свернуть навес!

— Это необходимо! — настаивал Мэтью.

— Это невозможно, сэр. — Брайтмен направился в другой конец лагеря, и Мэтью побежал за ним. — Прошу меня извинить, но у меня много работы. Мы хотим уехать, как только соберемся.

— В этом нет необходимости. Никому из вашей труппы не грозит опасность.

— Мистер Корбетт, когда мы узнали о вашей… гм… ситуации с ведьмой из одного источника в Чарльз-Тауне, я не хотел — крайне не хотел — сюда ехать. Мистер Бидвелл — весьма щедрый друг, и потому я дал себя уговорить. — Он остановился и повернулся к Мэтью: — Я сожалею об этом решении, молодой человек. Когда Дэвид рассказал мне, что произошло… и что он увидел в том доме… я тут же приказал сворачивать лагерь. Никакие суммы, которые мог бы выложить мистер Бидвелл, не заставят меня рисковать жизнью моих артистов. Я все сказал.

Он снова зашагал по лагерю, громогласно объявляя:

— Томас! Проверь, чтобы в тот ящик уложили всю обувь!

— Мистер Брайтмен, прошу вас! — Мэтью снова догнал его. — Я понимаю ваше решение уехать, но… пожалуйста… мне абсолютно необходимо поговорить с мистером Смайтом. Надо, чтобы он рассказал Бидвеллу…

— Молодой человек! — Брайтмен резко выдохнул, снова останавливаясь. — Я стараюсь быть как можно вежливее в сложившихся обстоятельствах. Мы должны — повторяю: должны — через час оказаться на дороге. До Чарльз-Тауна нам засветло не доехать, но я хочу оказаться там раньше, чем наступит полночь.

— Не лучше ли тогда переночевать здесь и двинуться в путь утром? — спросил Мэтью. — Я вам гарантирую, что…

— Боюсь, что ни вы, ни мистер Бидвелл не можете нам ничего гарантировать. В том числе, что мы еще будем живы к утру. Нет. Я думал, у вас тут только одна ведьма, и это уже было достаточно плохо. Но если их неизвестно сколько, и остальные шныряют в темноте, готовые и охочие на убийства ради своего хозяина… нет, на такой риск я идти не могу.

— Хорошо, — сказал Мэтью. — Но могу я попросить, чтобы мистер Смайт поговорил с мистером Бидвеллом? Это займет только несколько минут, и будет…

— Дэвид ни с кем не может говорить, молодой человек. Вы меня слышали? Я сказал: «не может».

— Хорошо, тогда где он? Если я смогу хотя бы сказать ему…

— Вы не слушаете, мистер Корбетт. — Брайтмен шагнул вперед и стиснул плечо Мэтью, как в тисках. — Дэвид уже в фургоне. Даже если бы я позволил вам его увидеть, толку бы не было. Я вам честно сказал, что Дэвид ни с кем говорить не может. Когда он мне рассказал, что видел — особенно про надпись, — у него случился припадок дрожи и рыданий, а потом он замолчал. Вам неизвестно, что Дэвид — очень чувствительный юноша. Опасно чувствительный, могу сказать.

Брайтмен помолчал, пристально глядя в глаза Мэтью.

— У него были трудности с нервами в прошлом. Именно по этой причине он потерял место в театре «Крест Сатурна» и у Джеймса Прю. Его отец — мой старый друг, и когда он попросил в порядке одолжения принять его сына в трупу — и приглядеть за ним, — я согласился. Вид зверски убитого человека поставил его на край… ну, об этом лучше не говорить. Я велел дать ему стакан рому и завязать глаза. Я ни за что не позволю вам с ним видеться, поскольку ему нужен полный отдых и покой, иначе никакой надежды нет, что он оправится.

— Можно мне… только… всего одно…

— Нет, — произнес Брайтмен голосом медной трубы. Рука его отпустила плечо Мэтью. — Мне очень жаль, но чего бы вы ни хотели от Дэвида, это позволено не будет. Ладно, мистер Корбетт: рад был с вами познакомиться и очень надеюсь, что вы благополучно выпутаетесь из этой тяжелой ситуации. Посоветовал бы вам спать ночью с Библией в кровати и держать под рукой свечу. Не помешает также пистолет под подушкой.

Он встал, скрестив руки на груди, ожидая, чтобы Мэтью покинул лагерь.

Мэтью не мог не сделать еще одну попытку.

— Сэр, я умоляю вас. В опасности жизнь женщины.

— Какой женщины?

Мэтью стал было произносить имя, но уже знал, что это не поможет. Брайтмен смотрел с каменным лицом.

— Я не знаю, какие здесь плетутся интриги, — сказал он, — и вряд ли хочу это знать. Мой опыт говорит, что у Дьявола длинные руки. — Он оглядел пейзаж Фаунт-Рояла, и глаза его погрустнели. — Мне больно это говорить, но сомневаюсь, чтобы следующим летом нам пришлось ехать этой дорогой. Здесь было много хороших людей, и они очень приветливо нас встречали. Но… таковы перемены жизни. Теперь прошу меня извинить, поскольку у меня много работы.

Мэтью нечего было больше сказать. Он смотрел вслед Брайтмену — тот спешил к группе актеров, снимающих желтый навес. Один фургон уже был запряжен, остальные тоже уже запрягали. Мэтью подумал, что он мог бы заявить о своих правах и начать осматривать все фургоны, пока не найдет Смайта, но что потом? Если Смайту так трудно говорить, что тогда толку? Но нет, нельзя, чтобы Смайт покинул Фаунт-Роял, не рассказав Бидвеллу, кто такой на самом деле был крысолов! Это немыслимо!

Но так же немыслимо схватить человека с нервным расстройством за шкирку, как пса, и трясти, пока не заговорит.

Мэтью с кружащейся головой отошел, пошатываясь, на ту сторону улицы Трудолюбия и сел на краю кукурузного поля. Лагерь сворачивался, грузясь в фургоны. Каждые несколько минут Мэтью давал себе клятву, что сейчас встанет, нагло пройдет по фургонам и найдет Смайта. Но он оставался сидеть, даже когда щелкнул бич, когда раздался крик «Трогай!» и первый фургон со скрипом двинулся в путь.

За ним вскоре последовали другие. Но сам Брайтмен остался с последним фургоном и помог фальстафовского вида артисту загрузить последний сундук и два ящика поменьше. Не успели они это сделать, как показалась карета Бидвелла. Хозяин велел Гуду остановиться, спустился с подножки и пошел говорить с Брайтменом.

Разговор длился не дольше трех-четырех минут. Потом мужчины пожали друг другу руки, Брайтмен залез на козлы своего фургона, где уже сидел фальстафообразный джентльмен. Щелкнул кнут, Брайтмен бухнул: «Давай, трогай!», и лошади начали свою работу.

Слезы жаркой досады бежали по щекам Мэтью. Он чуть не до крови закусил губу. Фургон Брайтмена удалялся, покачиваясь. Мэтью уставился в землю, потом увидел приближающуюся тень, но даже тогда не поднял голову.

— Я поставил Джеймса Рида охранять дом, — сказал Бидвелл. Голос его был безжизнен и пуст. — Джеймс — человек хороший, надежный.

Мэтью поднял глаза на Бидвелла. Тот снова натянул на голову парик и треуголку, но неровно. Лицо его распухло, щеки стали желтовато-меловыми, а глаза — как у подраненного животного.

— Джеймс туда никого не пустит, — сказал Бидвелл и нахмурился. — Как же нам теперь быть насчет крысолова?

— Не знаю, — только и мог сказать Мэтью.

— Каждому городу нужен крысолов, — говорил Бидвелл. — Если только город хочет расти. — Он огляделся резко, и тут другой фургон — без верха и нагруженный вещами Мартина и Констанс Адамс — выехал на улицу Трудолюбия, направляясь прочь из города. Мартин правил с решительной миной на лице. Жена его смотрела прямо перед собой, будто боясь даже оглянуться на дом, откуда они бежали. Девочка, Вайолет, сидела между ними, только что не раздавленная.

— Очень это важно, — продолжал Бидвелл странно спокойным голосом. — Крыс надо сдерживать. Я… я велю Эдуарду над этим подумать. Он сможет подать разумный совет.

Мэтью сжал пальцами виски, потом опустил руки.

— Мистер Бидвелл, — сказал он. — Мы имеем дело с человеком, а не Сатаной. С одним человеком. С такой хитрой лисой, что подобных ему я в жизни не видел.

— Они сперва будут бояться, — ответил Бидвелл. — Конечно, сперва будут. Они так ждали актеров.

— Ланкастера убили, потому что убийца знал: его вот-вот разоблачат. Либо Ланкастер сообщил об этом тому человеку — не обязательно мужчине, это может быть и очень сильная и безжалостная женщина, — что Смайт его опознал… либо убийца был в вашем доме вчера вечером, когда Смайт сказал об этом мне.

— Наверное… кто-нибудь уедет. Я их понимаю. Но они опомнятся, особенно когда казнь так близко.

— Мистер Бидвелл, послушайте, — заговорил Мэтью. — Постарайтесь услышать, что я говорю. — Он снова опустил голову: ум почти отказывался воспринимать его собственные мысли. — Я не думаю, что мистер Уинстон способен на убийство. Тогда… если убийца действительно был вчера в вашем доме… это оставляет нам только миссис Неттльз и учителя Джонстона.

Бидвелл молчал, но слышно было его тяжелое дыхание.

— Миссис Неттльз… могла подслушать из-за двери гостиной. Может быть… может быть, что я упустил из виду какие-то факты насчет нее. Я вспоминаю, она мне говорила нечто важное насчет преподобного Гроува… но не могу это сейчас извлечь. Учитель же… Вы абсолютно уверены, что его колено…

Бидвелл начал смеяться.

Это, быть может, был самый ужасный звук, который Мэтью приходилось слышать. Да, это был смех, но в глубине своей он походил на придушенный визг.

Подняв глаза на Бидвелла, Мэтью испытал еще одно потрясение. Рот Бидвелла смеялся, но глаза — глаза были дырами ужаса, и слезы катились по щекам. Он попятился, смеясь все сильнее и громче. Потом поднял руку и дрожащим указательным пальцем ткнул в сторону Мэтью.

Безумный смех резко прервался.

— Ты! — прохрипел Бидвелл. У него не только слезы — еще и из носа текло. — Ты ведь тоже из них? Послан уничтожить мой город и свести меня с ума. Но я одолею тебя! Одолею всех вас! Я не знал неудач и знать не буду! Ты слышишь? Не знал и не буду знать! И я не стану… не стану… не стану…

— Мистер Бидвелл, сар? — Гуд встал рядом с хозяином и осторожно поддержал под руку. Хотя такое поведение со стороны раба было абсолютно недопустимо, Бидвелл не попытался высвободиться. — Надо ехать, сар.

Бидвелл задрожал, как от холода, на ярком и теплом солнце. Он опустил взгляд и отер слезы с лица тыльной стороной ладони.

— Ох, — сказал он. Скорее даже выдохнул, чем сказал. — Устал я… смертельно устал…

— Да, сар. Вам нужно отдохнуть.

— Отдохнуть. — Он кивнул. — Отдохнуть. Тогда станет лучше. Поможешь мне сесть в карету?

— Да, сар.

Гуд посмотрел на Мэтью и приложил палец к губам, предупреждая дальнейшие попытки. Потом он помог Бидвеллу встать ровнее, и хозяин вместе с рабом пошли к карете.

Мэтью остался на месте. Он смотрел, как Гуд помогает хозяину сесть, потом садится сам, разбирает вожжи. Лошади тронули иноходью.

Когда карета скрылась из виду, Мэтью остался смотреть на опустевшее поле, где только что стоял лагерь актеров, и думал, что и сам сейчас зарыдает.

Надежды освободить Рэйчел рассыпались. Ни малейшей улики, чтобы доказать хоть что-то из известной ему истины. Без Ланкастера — и без Смайта, который придал бы достоверность его словам, — теория насчет того, как весь Фаунт-Роял стал жертвой манипуляции, звучала бредом сумасшедшего. Помогло бы, если бы нашлась сапфировая брошь и книга о Древнем Египте, но убийца тоже понимал их важность — и должен был отлично знать об их существовании, — а потому украл их так же умело, как убил Ланкастера. Он — или она, упаси Господь, — даже разорил дом, чтобы никто не узнал об истинных привычках крысолова.

Итак, что же дальше?

Мэтью прошел весь лабиринт до конца — и оказался в тупике. Это, подумал он, значит только одно: надо вернуться по своим следам и искать настоящий выход. Но времени почти не было.

Почти.

Он знал, что хватается за соломинку, обвиняя учителя или миссис Неттльз. Ланкастер мог сказать вчера убийце, что его опознали, и этот хитрый лис дождался очень поздней ночи, чтобы зайти в развалившийся с виду дом. То, что вчера Смайт открыл Мэтью истинную личность крысолова в гостиной Бидвелла, еще не значило, что убийца это слышал.

Мэтью верил миссис Неттльз и не хотел думать, будто она в этом замешана. Но что, если все слова этой женщины — ложь? Что, если она играла им все это время? Может быть, не Ланкастер тогда взял монету, а миссис Неттльз? Она бы могла уложить магистрата замертво, если бы захотела.

И еще учитель. Да, выпускник Оксфорда. Высокообразованный человек. Магистрат видел его изуродованное колено, это правда, и все же…

И вопрос о бородатом землемере и его интересе к источнику. Это важно. Мэтью знал, что важно, но доказать не мог.

Не мог он доказать и того, что источник скрывает пиратский клад, даже того, что там есть хоть одна монета или драгоценность.

А еще он не мог доказать, что никто из свидетелей на самом деле не видел того, что считал правдой, и что Рэйчел не делала этих изобличающих кукол и не прятала их у себя в доме.

И не мог доказать, что Рэйчел была выбрана как идеальный кандидат на ведьму двумя — или больше — людьми, которые мастерски скрывали свое истинное лицо.

И уж точно не мог доказать, что Линч и есть Ланкастер, и что Ланкастер был убит своим сообщником, и что не Сатана писал послание на двери.

Вот теперь он на самом деле был близок к тому, чтобы заплакать. Он знал все — или почти все — о том, как это было сделано, и уверен был, что знает зачем, знал имя одного из тех, кто это сделал…

Но без доказательств он всего лишь нищий попрошайка в доме правосудия и не может рассчитывать даже на медный грош.

Еще один фургон проехал по улице Трудолюбия, увозя какое-то семейство с его жалкими пожитками подальше от проклятого города. Настали последние дни Фаунт-Рояла.

Мэтью остро осознавал, что уходят последние часы Рэйчел и что в понедельник утром она будет сожжена, а он всю жизнь — всю свою жалкую оставшуюся жизнь — единственный будет знать правду.

Нет, это не так. Есть еще один человек, который будет ухмыляться при виде рычащего пламени и летящего по ветру пепла, при виде пустеющих домов и погибающей мечты. Будет ухмыляться своей четкой мысли: «Все серебро, все золото и драгоценности… все теперь мое… а эти дураки даже не узнают».

Знал только один дурак. И не в силах был остановить ни поток времени, ни поток жителей, покидающих Фаунт-Роял.

Глава 12

А вот теперь весь мир действительно затих.

По крайней мере так казалось Мэтью. На самом деле мир затих настолько, что шорох собственных шагов по коридору для Мэтью звучал едва приглушенной канонадой, а случайный скрип половицы казался истошным визгом.

В руке у него был фонарь. Он был одет в ночную рубашку, потому что лег спать несколько часов назад. На самом деле он лег размышлять и ждать. Настал задуманный час, и Мэтью шел в кабинет Бидвелла наверху.

Было уже воскресенье. Мэтью решил, что сейчас где-то между полуночью и двумя часами. Прошедший день оказался истинным кошмаром, и грядущий обещался быть не меньшим испытанием.

Мэтью видел еще не меньше восьми фургонов, покидающих Фаунт-Роял. Ворота открывались и закрывались с регулярностью, которая была бы комической, если бы не была так трагична. Бидвелл весь день не выходил из спальни. Уинстон поднимался к нему, и доктор Шилдс, и один раз Мэтью слышал, как Бидвелл ревет и бушует с яростью, заставлявшей предположить, что все демоны Ада заявились к его постели засвидетельствовать свое дьявольское почтение. Может быть, в измученном мозгу Бидвелла так все и было.

В течение дня Мэтью несколько часов просидел возле постели магистрата, читая книгу английских пьес и пытаясь не дать мыслям уходить в сторону Флориды. И еще он должен был охранять магистрата, чтобы тот не узнал о событиях утра, поскольку это могло его глубоко расстроить и опять погрузить в болезнь. Хотя магистрат уже мог намного яснее разговаривать и был уверен в своем выздоровлении, все же он был слаб и нуждался в покое. Доктор Шилдс дал ему еще три дозы своего сильного лекарства, но ему хватило здравого смысла, чтобы при своих посещениях не говорить ни о чем, что могло бы омрачить настроение пациента. Лекарство сделало свое дело: отправило Вудворда в страну снов, где он оставался в неведении о смятении, случившемся в стране яви.

К счастью, магистрат спал — точнее, был опоен, — когда бушевал Бидвелл. К вечеру, когда тьма опустилась на Фаунт-Роял, а фонарей зажглось намного меньше, чем вчера, Мэтью попросил у миссис Неттльз колоду карт и сыграл с десяток партий в «пять и сорок» с магистратом, который был рад поупражнять ослабевший разум. Во время игры Мэтью напомнил Вудворду про его сон об Оксфорде и как Джонстон обрадовался возможности повспоминать.

— Да, — сказал Вудворд, рассматривая свои карты. — Оксфорд остается с человеком навсегда.

— Хм… — Мэтью решил пропустить одну сдачу и только потом вернул разговор к учителю. — Очень жалко, что у него с коленом так. Такое уродство. Но он вроде бы справляется?

Легкая улыбка шевельнула углы губ магистрата.

— Мэтью, Мэтью! Неужто ты никогда не успокоишься?

— Простите, сэр?

— Пожалуйста, не надо. Не настолько я болен… или слабоумен, чтобы не видеть тебя насквозь. Что на этот раз… насчет его колена?

— Ничего, сэр. Я просто так его вспомнил, походя. Вы же его видели?

— Видел.

— Вблизи?

— Достаточно близко. Запаха я не ощутил… из-за своего состояния… но помню, мистер Уинстон весьма сильно… шарахался от запаха этой мази на свином сале.

— Но деформацию вы же видели ясно?

— Да, — сказал тогда Вудворд. — Ясно. И этот осмотр… не из тех, которые я хотел бы повторить. А теперь — не вернуться ли нам к игре?

Немного прошло времени, как прибыл доктор Шилдс с третьей дозой для магистрата, и вскоре Вудворд спокойно спал.

Мэтью днем воспользовался возможностью быстро осмотреть кабинет Бидвелла, так что теперь, посреди ночи, проник в него без труда. Он закрыл за собой дверь, прошел по красному с золотом персидскому ковру к столу красного дерева, доминировавшему в комнате. Сев в стоящее за столом кресло, Мэтью тихо выдвинул самый верхний ящик. В нем карты не было, и Мэтью перешел к следующему. Тщательный поиск среди бумаг, сургучных печатей с вензелем «Б», официального вида документов и тому подобного карты не обнаружил. Не было ее в третьем ящике, а также в четвертом и последнем.

Мэтью встал, подошел с фонарем к полкам книг. Скрипнувшая по пути половица заставила его покрыться гусиной кожей. Потом он начал методично перебирать по очереди тома в кожаном переплете, полагая, что карта может быть сложена и помещена между книгами. Конечно, она также может быть вложена внутрь какого-либо тома, а тогда поиск займет куда больше времени, чем он рассчитывал.

Примерно в середине работы Мэтью услышал шаги на лестнице. Он замер, прислушиваясь. Шаги достигли верха лестницы и тоже замерли. Какое-то время ни Мэтью, ни человек снаружи не двигались. Потом шаги приблизились к кабинету, щель между дверью и полом осветилась фонарем.

Быстро отодвинув стекло своего фонаря, Мэтью задул свечу и, отойдя под защиту стола, скорчился на полу.

Дверь открылась. Человек вошел внутрь, секунду постоял, и дверь закрылась вновь. На стены лег красноватый отсвет от фонаря — человек водил им из стороны в сторону. Потом раздался голос, но так тихо, что за пределами комнаты его бы не услышали.

— Мистер Корбетт, я знаю, что вы только что задули фонарь. Я слышу запах погашенной свечи. Вам не трудно будет показаться?

Мэтью встал, и миссис Неттльз направила свет лампы на него.

— Может, вам интересно будет, что моя комната как раз под этой, — сказала она. — Я услышала, что кто-то ходит, и подумала, что это должен быть мистер Бидвелл, поскольку это — его кабинет.

— Простите, я не хотел вас будить.

— Не сомневаюсь, что не хотели, но я уже не спала. Я хотела подняться и посмотреть на него, поскольку днем он был очень не в себе. — Приблизившись, она поставила фонарь на стол. Одета она была в мрачный серый чепец и ночной халат того же оттенка, а на лице ее был размазан призрачно-зеленый крем для кожи. Мэтью не мог не подумать, что увидь Бидвелл миссис Неттльз в таком виде, он бы решил, что этот лягушкоподобный призрак выполз из адского болота. — Ваше проникновение в эту комнату, — сказала она сурово, — не имеет оправданий. Что вам здесь нужно?

Ничего не оставалось, как сказать правду.

— Из слов Соломона Стайлза я понял, что у Бидвелла есть карта Флориды, нарисованная французским исследователем. Я думал, что она может быть спрятана здесь: либо в столе, либо на книжных полках.

Миссис Неттльз ничего не сказала, но посмотрела таким взглядом, который мог бы просверлить в Мэтью две дыры.

— Я не говорю, что я решился, — продолжал Мэтью. — Я только говорю, что хотел увидеть карту, узнать, что там за территория.

— Территория такая, что она вас убьет, — сказала женщина. — И леди тоже. Она знает, что вы задумали?

— Нет.

— Вы не считаете, что надо было первым делом спросить ее, а потом уже планировать?

— Я не планирую. Я только смотрю.

— Ну, смотреть… как бы там ни было. Может, ей не хочется погибать в пасти диких зверей.

— А что тогда? Лучше погибнуть в огне? Позвольте не поверить!

— Умерьте голос, — предупредила она. — Может, мистер Бидвелл повредился умом, но не слухом.

— Но… если мне и дальше искать карту… может быть, вы уйдете и забудете, что меня здесь видели? Это дело мое, и только мое.

— Нет, вы не правы. Это еще и мое дело, потому что я вас в это втравила. Держала бы я язык за зубами, ничего бы…

— Простите, — перебил Мэтью, — но вынужден не согласиться. Вы меня не втравили, по вашему выражению, а помогли увидеть, что не все в этом городе так, как кажется. Что — знаете вы об этом или нет — огромное преуменьшение. Я бы серьезно усомнился в том, что Рэйчел ведьма, даже если бы вы были одним из свидетелей против нее.

— Ладно, тогда, если вам так очевидна ее невиновность, почему ее не видит магистрат?

— Непростой вопрос, — сказал он. — В ответе следует учесть возраст и жизненный опыт… которые в данном случае оба мешают мыслить ясно. Или, можно сказать, видеть за пределами прямой борозды на кривом поле, на которое вы так образно указали при нашей первой встрече. А теперь: вы мне позволите продолжать поиски карты?

— Нет, — ответила она. — Если уж вы так настропалились ее найти, я вам на нее покажу. — Она подняла фонарь и направила его свет на стену позади стола. — Вон она висит.

Мэтью взглянул. И действительно, на стене висела коричневая пергаментная карта, растянутая в деревянной раме. Она была около пятнадцати дюймов в ширину и десяти в высоту, расположенная между портретом маслом парусного корабля и рисунком углем, изображавшим лондонские доки.

— Ох! — сказал Мэтью смущенно. — Спасибо вам.

— Вы лучше проверьте, то ли это, что вам нужно. Я знаю, что там по-французски, но никогда особо не обращала внимания.

Она протянула Мэтью фонарь.

Почти сразу Мэтью увидел, что это он и искал. Это была часть большей карты, и она отображала территорию примерно от тридцати миль к северу от Фаунт-Рояла до области, надписанной выцветшими чернилами «Le Terre Florida».^[54] Между Фаунт-Роялом и испанской территорией старинное перо нарисовало обширный лес с отдельными полянами, меандрами рек и множеством озер. Только эта карта была с фантазией, поскольку одно озеро было изображено в виде морского чудовища и названо составителем «Le Lac de Poisson Monstre».^[55] Болото — обозначенное символами травы и воды вместо символов деревьев, — тянувшееся вдоль всего побережья от Фаунт-Рояла до Флориды, было названо «Marais Perfide».^[56] И еще одна зона болот, миль пятьдесят-шестьдесят к юго-западу от Фаунт-Рояла, носила название «Le Terre de Brutalite».^[57]

— Это вам поможет? — спросила миссис Неттльз.

— Скорее обескуражит, чем поможет, — ответил Мэтью. — Но некоторая польза действительно есть.

Он увидел что-то вроде поляны в чаще милях в десяти от Фаунт-Рояла, которая имела — по странным и перекошенным масштабам карты — где-то мили четыре в длину. Еще одна поляна, несколько миль в длину, лежала к югу от первой, и на этой находилось озеро. Третья, самая большая из всех, была к юго-западу. Они походили на следы ног какого-то первобытного великана, и Мэтью подумал, что если действительно существуют эти свободные от леса зоны — или хотя бы такие, где чаща не столь perfide, то они представляют собой путь наименьшего сопротивления до Флориды. Может быть, это и есть тот «самый прямой путь», о котором говорил Соломон Стайлз. В любом случае идти по ним казалось несколько легче, чем день за днем прорываться через девственный лес. Мэтью еще заметил несколько мелких надписей «Indien?»^[58] в трех далеко отстоящих друг от друга местах, ближайшее из которых было в двадцати милях к юго-западу от Фаунт-Рояла. Он предположил, что знак вопроса отмечает возможную встречу либо с живым индейцем, либо местонахождение какого-либо индейского предмета, или даже услышанный грохот барабанов племени.

Это будет непросто. На самом деле — невероятно трудно.

Можно ли добраться до Флориды? Да, можно. Держа на юго-запад, на юг, снова на юго-запад и перебираясь между этими менее заросшими следами великана. Но, как он сам понимал, он никак не кожаный чулок, и простейший просчет в определении положения солнца может завести его и Рэйчел в Terre Brutalite.

Но тут все — terre brutalite. Разве не так?

«Это сумасшествие! — подумал он, обескураженный грубой реальностью. — Полное сумасшествие!» Как он даже мог вообразить себе такое? Заблудиться в этих страшных лесах — это же тысячу раз погибнуть!

Он вернул фонарь миссис Неттльз.

— Спасибо, — сказал он, и она услышала в его голосе признание полного поражения.

— Ага, — сказала она, принимая фонарь. — Зверски трудно.

— Не зверски трудно. Просто невозможно.

— Так вы это, выбросите из головы?

Он провел рукой по лбу:

— А что мне делать, миссис Неттльз? Можете вы мне сказать?

Она покачала головой, глядя на него с печальным сочувствием.

— Очень жаль, но не могу.

— И никто не может, — безнадежно проговорил он. — Никто, кроме меня. Сказано, что нет человека, который был бы, как остров… но у меня такое чувство, что я по меньшей мере — отдельный доминион. Не пройдет и тридцати часов, как Рэйчел поведут на костер. Я знаю, что она невиновна, и ничего не могу сделать, чтобы ее спасти. Поэтому… что я должен делать, кроме как строить дикие планы добраться до Флориды?

— Вам нужно ее забыть, — сказала миссис Неттльз. — Жить своей жизнью, а что умерло, то умерло.

— Это разумный ответ. Но во мне тоже что-то умрет в понедельник утром. То, что верит в правосудие. И когда оно умрет, миссис Неттльз, я не буду стоить ни гроша.

— Вы оправитесь. Все живут, как должны жить.

— Все живут, — повторил он с оттенком горькой насмешки. — Это да. Живут. С искалеченным духом и сломанными идеалами живут. Проходят годы, и забывается, что их изувечило и сломало. Принимают это как дар, когда становятся старше, будто увечье и перелом — королевская милость. А тот самый дух надежды и идеалы юной души считают глупыми, мелкими… и подлежащими увечьям и слому, потому что все живут, как должны жить. — Он посмотрел в глаза женщины: — Скажите мне, в чем смысл этой жизни, если правда не стоит того, чтобы за нее сражаться? Если правосудие — пустая оболочка? Если красоту и грацию сжигают дотла, а зло радуется пламени? Должен я рыдать в тот день и сходить с ума или присоединиться к ликованию и потерять душу? Сидеть у себя в комнате? Или пойти на долгую прогулку — только куда мне идти, чтобы не осязать этот дым? И жить дальше, миссис Неттльз, как все живут?

— Я думаю, — сказала она мрачно, — что выбора у вас нет.

На эти слова, раздавившие его своей железной правдой, у него не было ответа.

Миссис Неттльз вздохнула, опустив голову. Ее огромная тень от лампы качнулась.

— Идите спать, сэр, — сказала она. — Уже ничего больше сделать нельзя.

Он кивнул, взял свой потушенный фонарь и сделал два шага к двери. Остановился.

— Знаете… я на самом деле думал, хотя бы очень недолго, что смог бы это сделать. Смог бы, если бы как следует осмелился.

— Что сделать, сэр?

— Стать борцом за правду, — задумчиво сказал он. — Защитником Рэйчел. И когда Соломон Стайлз мне сказал про тех двух рабов, что сбежали — про брата и сестру — и что они почти добрались до Флориды… яподумал… что это возможно. Но я ведь ошибся? Невозможно, и никогда возможно не было. Ну ладно. Так мне пойти лечь? — У него было чувство, что он мог бы проспать год и проснуться с бородой и потеряв ощущение времени. — Доброй ночи. Или уже… доброе утро.

— Брат и сестра? — переспросила миссис Неттльз с озабоченным лицом. — Вы о тех двух рабах, что сбежали… помнится… в самый первый год?

— Да. Стайлз мне говорил, что это было в первый год.

— Те двое, что почти добрались до Флориды? Мистер Корбетт, это же были почти дети!

— Дети?

— Да, сэр. Оукли Ривз и его сестра Дальчин. Я помню, они сбежали, когда умерла их мать. Она была кухаркой. Мальчику было тринадцать, сэр, а сестре — не больше двенадцати.

— Что? Но… Стайлз мне говорил, что их заковали в кандалы. Я думал, они были взрослые!

— О, их действительно заковали, хотя у парнишки была сломана нога. Их посадили в фургон и увезли. Я знала, что они удрали, но понятия не имела, что они добрались так далеко.

— Дети, — повторил Мэтью. Он моргнул, пораженный откровением. — Боже мой! Если двое детей смогли столько пройти…

Он взял фонарь у нее из руки и снова стал рассматривать карту французского исследователя — на этот раз с молчаливым вниманием, говорящим о многом.

— Им было нечего терять, — сказала миссис Неттльз.

— Мне тоже.

— Им было все равно, жить или умереть.

— Мне хочется, чтобы Рэйчел осталась жить. И я тоже.

— И не сомневаюсь, что им кто-то помогал. Кто-то старший, из рабов, собрал им все, что нужно.

— Да, — согласился Мэтью. — Наверное, так и было.

Он повернулся к ней, глаза его горели яростной решимостью.

— А вы не согласитесь сделать то же для меня, миссис Неттльз?

— Нет, не соглашусь! Я намертво против!

— Ну хорошо. Вы выдадите меня, если я сам соберу необходимые предметы? В частности, спички, кремень, нож, одежду и обувь для меня и для Рэйчел и запас еды. Я бы взял все это в доме.

Миссис Неттльз не ответила. Она нахмурилась, и лягушачье зеленоватое лицо иначе как устрашающим назвать было нельзя.

— Я прошу вас только о том, о чем вы однажды просили меня.

— Бог свидетель, не могу я видеть, как вы пуститесь в такое безумие и загубите свою молодую жизнь. А как же магистрат? Вы его бросите?

— Я благодарю Бога, который ваш свидетель, что магистрат Вудворд на пути к выздоровлению. И я ничем не могу ускорить этот процесс.

— Но если вы его так бросите, вы можете его сломать. Об этом вы подумали?

— Подумал. Это горький выбор — между Рэйчел и магистратом. Но перед этим выбором я стою. Я собираюсь написать ему письмо, в котором все объясню. Мне остается только надеяться, что он прочтет и полностью поймет мои рассуждения. Если нет… то нет. Но я надеюсь — верю, — что магистрат поймет.

— А время? Сейчас глубокая ночь.

— Все надо будет собрать и приготовить за двадцать четыре часа. Я хочу ее оттуда забрать и уйти задолго до рассвета.

— Это безрассудство! — сказала она. — Как вы собираетесь получить у Грина ключ? Он же не откроет вам дверь, не пустит туда и обратно!

— Это еще надо будет обдумать.

— И потом куда? Прямо к воротам?

— Нет, — ответил Мэтью. — Через болото, как шли те рабы.

— Ха! Да если пять миль пройдете, будете везучий, как Ангус Мак-Куди!

— Я понятия не имею, кто это, но полагаю, что какой-то удачливый персонаж, ваш земляк. Если это благословение, я за него благодарен. — Он поставил фонарь на стол и измерил пальцами свободной руки расстояния по карте. — Нужен компас, — решил он. — Без него я дороги не найду. — Ему пришла в голову мысль. — Скорее всего компас был у Пейна. Вряд ли он возразил бы, чтобы я поискал у него в доме. И увы, миссис Неттльз, мне придется освободить эту карту из плена.

— Вы мне такого не говорите. Я не хочу знать.

— Хорошо, я ее оставлю пока на месте. Нет смысла афишировать свои намерения.

— За вами погонятся, — сказала она. — Скорее всего погоню поведет мистер Стайлз. Не успеете оглянуться, как вас поймают.

— А зачем за нами гнаться? Ни Рэйчел, ни я ничего для Бидвелла не значат. Он даже больше обрадуется, что никогда не увидит меня, чем ее. Думаю, он пошлет Стайлза поискать на скорую руку, но лишь для очистки совести.

— А я вам говорю, что вы ошибаетесь. Мистер Бидвелл хочет, чтобы все увидели ее сожжение.

— Сомневаюсь, что много останется народу смотреть это представление. — Мэтью вынул свечу из своего фонаря и зажег от горящего фонаря миссис Неттльз. Потом вставил свечу обратно. — Когда я доставлю Рэйчел туда — в безопасное место, в поселок или какой-нибудь форт, — и вернусь, я ему все объясню.

— Постойте. — Миссис Неттльз посмотрела на Мэтью так, будто у него череп треснул сильнее, чем она думала. — Вы что говорите? Вернетесь?

— Правильно. Я отведу Рэйчел во Флориду, но сам там оставаться не собираюсь. Если я по карте и компасу дойду туда, то смогу и вернуться обратно.

— Молодой дурак! Вас никто не отпустит обратно! Нет уж, сэр! Как только испанцы наложат на вас лапы — на граждан Англии, — они вас тут же отправят в собственную проклятую страну! Нет, с Рэйчел они будут обращаться прилично, поскольку она португалка, но вас проведут по улицам, как танцующую обезьяну!

— Это только если они — по вашему выражению — наложат на меня лапы. Я сказал, что отведу Рэйчел в поселок или форт, но не говорил, что сам туда войду. Да… еще одна вещь мне нужна: палка, леска и крючок, чтобы рыбу ловить.

— Вы же городской парнишка, что вы знаете насчет «рыбу ловить»? Ладно, в лесу ваше безумие быстро излечится. Помоги Бог вам и этой бедной женщине, и благослови Он ваши кости, когда они с высосанным мозгом будут лежать в логове какого-нибудь зверя!

— Приятный образ на сон грядущий, миссис Неттльз. А теперь я должен оставить ваше общество, поскольку день у меня обещается напряженный.

Он взял фонарь и пошел к двери, стараясь ступать полегче.

— Минутку, — сказала она. Глаза ее смотрели в пол, на скулах ходили желваки. — Если вы еще об этом не подумали… то подумайте, не зайти ли к ней в дом и не прихватить ли оттуда одежду. Все ее пожитки еще там, думаю. Если же вам нужна лишняя пара сапог… я могла бы помочь.

— Любая помощь будет принята с благодарностью.

Она посмотрела на него острым взглядом:

— Идите спать, а утром на свежую голову подумайте еще раз. Слышите?

— Да. И благодарю вас.

— Вам бы надо меня проклясть, а благодарить, только если я вас сковородкой по голове съезжу!

— Это наводит на мысль о завтраке. Вы меня не разбудите в шесть утра? И можно мне дополнительную порцию бекона?

— Да, — мрачно ответила она. — Сэр.

Мэтью вышел и вернулся к себе. Он залез в кровать, потушил фонарь и лег на спину. В темноте он слышал, как миссис Неттльз идет по коридору к комнате Бидвелла и тихо открывает дверь. Какое-то время ничего не было слышно. Мэтью представил себе, как женщина держит фонарь над кроватью, глядя на своего спящего — и почти безумного — хозяина. Потом послышались ее шаги, идущие по коридору и вниз по лестнице, и все стихло.

Оставалось спать меньше четырех часов, и надо было ими воспользоваться. Действительно, многое предстояло сделать завтра, и почти все не только трудно, но и весьма опасно.

Как получить ключ у Грина? Может быть, что-нибудь придет на ум. Мэтью на это надеялся. И компас — вопрос жизни и смерти. И одежда и обувь для Рэйчел — тоже. Потом следует добыть еды, предпочтительно — вяленую говядину, хотя, если она будет сильно просолена, воды понадобится больше. Надо написать письмо магистрату, и это — самая трудная из работ.

— Бог мой, — шепнул он. — Что же это я делаю?

По крайней мере сто сорок миль. Пешком. Через земли жестокие и коварные, идя путем наименьшего сопротивления, обозначенным давно умершим картографом. До самой Флориды, где он отпустит свою ночную птицу на свободу. А потом обратно? Одному?

Миссис Неттльз права. Он ни черта не знает о том, как ловить рыбу.

Но когда-то он, предоставленный сам себе, выжил четыре месяца в гавани Манхэттена. Он дрался за крошки, воровал и питался падалью в этих городских джунглях. Он выдержал все лишения, потому что должен был выдержать. И то же было на пути с магистратом через мокрый лес по раскисшей земле от таверны Шоукомба. Он заставлял магистрата идти, когда Вудворд хотел все бросить и сесть прямо в грязь. И Мэтью сделал это, потому что должен был сделать.

Двое детей добрались почти до самой Флориды. И добрались бы, не сломай мальчик ногу.

Это возможно. Должно быть возможно. Другого ответа нет.

Но остался вопрос, и он не давал покоя, прогонял сон.

Что же это я делаю?

Мэтью перевернулся на бок, свернулся как младенец, которому предстоит изгнание из утробы в жестокий мир. Он был испуган до мозга тех самых костей, что, по предсказанию миссис Неттльз, будут лежать разгрызенные в логове лесного зверя. Он боялся, и горячие слезы страха жгли глаза, но он смахивал их рукой раньше, чем они могли пролиться. Да, он не борец, не кожаный чулок, не рыбак.

Но он, видит Бог, умеет выживать. И он сделает так, что Рэйчел тоже выживет.

Это можно сделать. Можно. Можно.

Можно!

Он повторял это сотни раз, но на рассвете под крик петухов страх был не меньше, чем в безжалостной темноте.

Глава 13

— Мэтью, что с тобой? Только честно.

Мэтью смотрел из открытого окна комнаты магистрата, откуда видны были омытые солнцем крыши и сверкающая синяя вода источника. Стоял полдень, и только что Мэтью видел, как очередной фургон проехал сквозь далекий свет жаркого дня. Сегодня с самого утра почти непрерывно уезжали фургоны и телеги. Скрип колес, глухой топот копыт, пылевая дымка, повисшая занавесом возле ворот. Но самое грустное зрелище являл собою Роберт Бидвелл, в пыльном парике, с выбившейся позади рубашкой, стоявший посреди улицы Гармонии и умолявший жителей не покидать дома. Потом Уинстону и Джонстону удалось увести его к Ван-Ганди, хотя сегодня и было воскресенье. Сам Ван-Ганди уже погрузил пожитки — в том числе свою дурацкую лиру — и отряхнул от ног прах Фаунт-Рояла. Мэтью предположил, что сколько-то бутылок в таверне еще осталось, и в них Бидвелл и пытается утопить муку провидимого поражения.

Мэтью был бы удивлен, если бы из Фаунт-Рояла уехали меньше шестидесяти человек. Конечно, опасения встретить ночь между поселком и Чарльз-Тауном убавляли поток по мере того, как утро сменялось днем, но нашлись, очевидно, и такие, которые предпочли рискнуть ночной поездкой, чем провести хоть один вечер в городе, где правит ведьма. Мэтью предвидел такое же бегство и на следующее утро, вопреки даже тому, что это будет утро казни Рэйчел, поскольку из декларации, столь умно написанной в доме Ланкастера, следовало, что любой сосед может оказаться слугой Сатаны.

Церковь сегодня опустела, но лагерь Исхода Иерусалима переполнился перепуганными жителями. У Мэтью мелькнула мысль, что Иерусалиму воистину свалился в руки горшок с золотом. Громовой голос проповедника взлетал и падал, как терзаемое штормом море, и взлетали и падали в унисон с ним горячечные крики и вопли утонувшей в страхе публики.

— Мэтью, что с тобой? — снова спросил лежащий на кровати Вудворд.

— Я просто задумался, — ответил Мэтью. — Подумал, что… хотя солнце ярко светит и небо синее… день сегодня очень пасмурный.

С этими словами он закрыл ставни, которые только минуту назад открыл. Потом он вернулся к стулу у кровати магистрата и сел.

— Что-нибудь… — Вудворд запнулся, потому что голос у него все еще был слаб. Горло снова заметно болело, ныли кости, но он не хотел приставать к Мэтью с этими тревожащими вестями накануне казни. — Что-нибудь случилось? У меня слух, похоже, отказывает, но… кажется, я слышал колеса фургонов… и сильную суматоху.

— Некоторые жители решили уехать из города, — объяснил Мэтью, стараясь говорить небрежно. — Подозреваю, что это как-то связано с сожжением. На улице произошла неприглядная сцена, когда мистер Бидвелл встал посередине, пытаясь их отговорить.

— Ему это удалось?

— Нет, сэр.

— Ах, бедняга. Я ему сочувствую, Мэтью. — Вудворд положил голову на подушку. — Он сделал все, что мог… но Дьявол смог больше.

— Согласен, сэр.

Вудворд повернулся получше посмотреть на своего клерка.

— Я знаю, что мы последнее время… во многом были несогласны. Я сожалею о любых сказанных мною суровых словах.

— Я тоже.

— Я также понимаю… какие у тебя сейчас должны быть чувства. Подавленность и отчаяние. Потому что ты все еще веришь в ее невиновность. Прав ли я?

— Вы правы, сэр.

— И ничем… ничего я не могу сказать или сделать, чтобы тебя переубедить?

Мэтью вымученно улыбнулся:

— А я вас, сэр?

— Нет, — твердо ответил Вудворд. — И я подозреваю, что… мы никогда в этом деле не найдем общий язык. — Он вздохнул, на лице его отразилось страдание. — Ты, конечно, не согласишься… но я призываю тебя отложить в сторону очевидные эмоции и рассмотреть факты, как это сделал я. Свой приговор я вынес… на основании этих фактов, и только фактов. Не на основе физической красоты обвиняемой… или ее мастерстве выворачивать слова… или злоупотреблять разумом. На фактах, Мэтью. У меня не было иного выбора… как объявить ее виновной, и приговорить именно к такой смерти. Как ты не можешь понять?

Мэтью не ответил — смотрел на собственные сложенные руки.

— Никто никогда мне не говорил, — тихо сказал Вудворд, — что быть судьей легко. На самом деле мне было обещано… моим учителем… что это как железный плащ: раз надев его, никогда не снимешь. Оказалось, что это — вдвойне правда. Но… я всегда старался быть справедливым и старался не ошибаться. Что еще я могу сделать?

— Больше ничего, — ответил Мэтью.

— А! Тогда, быть может… мы все-таки еще найдем общий язык. Ты это будешь понимать куда лучше… когда сам наденешь железный плащ.

— Не думаю, что это случится, — прозвучал ответ, который Мэтью даже не успел обдумать.

— Это ты говоришь сейчас… и это в тебе говорят молодость и отчаяние. Твое оскорбленное чувство… правоты и неправоты. Тебе сейчас видна темная сторона луны, Мэтью. Казнь заключенного… никогда не бывает радостным событием, каково бы ни было преступление. — Он закрыл глаза: силы покидали его. — Но какая радость… какая легкость… когда удается найти истину и возвратить свободу невиновному. Одно это… оправдывает железный плащ. Ты это сам увидишь… когда Бог даст.

Легкий стук в дверь объявил о посетителе.

— Кто там? — спросил Мэтью.

Дверь открылась. На пороге стоял доктор Шилдс со своим саквояжем. Мэтью заметил, что со времени убийства Николаса Пейна доктор так и ходил осунувшись, с запавшими глазами — такой, каким нашел его Мэтью тогда в лазарете. Если честно, то Мэтью казалось, будто доктор страдает под собственным железным плащом. Чуть влажное лицо Шилдса стало молочно-бледным, глаза слезились и покраснели под увеличительными стеклами очков.

— Извините за вторжение, — произнес он. — Я принес магистрату дневную дозу.

— Входите, доктор, входите! — Вудворд даже сел в постели, с нетерпением ожидая целительного средства.

Мэтью встал и отошел, чтобы доктор Шилдс мог дать лекарство. Доктор сегодня утром еще раз — как вчера — предупредил, чтобы магистрату не говорили о происходящих в Фаунт-Рояле событиях, на что у Мэтью хватило бы собственного здравого смысла без всяких предупреждений. Доктор согласился с Мэтью, что, хотя магистрат, кажется, и поправляется, лучше будет не напрягать его здоровье разрушительными новостями.

Когда лекарство было проглочено и Вудворд снова улегся ожидать драгоценного сна, Мэтью вышел за доктором Шилдсом в коридор и закрыл дверь.

— Скажите мне, — начал Мэтью осторожно, — ваше честное и профессиональное мнение: когда можно будет увезти магистрата?

— Ему с каждым днем все лучше. — Очки съехали вниз по носу, и доктор подвинул их на место. — Я очень доволен его реакцией на лекарство. Если все пойдет хорошо… я бы сказал, через две недели.

— Что значит «если все пойдет хорошо»? Он ведь вне опасности?

— Его состояние было весьма серьезным. Угрожающим, как вы отлично понимаете. Сказать, что он вне опасности, было бы излишним упрощением.

— Я понял вас так, что вы довольны его реакцией на лекарство.

— Да, доволен, — с упором произнес Шилдс. — Но я должен вам кое-что сказать про это средство. Я его создал сам из того, что у меня есть. И намеренно усилил его настолько, насколько осмелился, чтобы подстегнуть тело увеличить кровоток, и тем самым…

— Да-да, — перебил Мэтью. — Насчет застойной крови я все это знаю. Что там с лекарством?

— Оно… как бы это лучше сказать… весьма экспериментальное. Я никогда не давал именно эту пропись и именно в таких сильных дозах.

Мэтью теперь начинал понимать, к чему ведет доктор.

— Да, я слушаю.

— Лекарство создано достаточно сильным, чтобы улучшить его самочувствие. Уменьшить болевые ощущения. Вновь… разбудить природные процессы исцеления.

— Другими словами, — сказал Мэтью, — это сильный наркотик, который дает ему иллюзию хорошего состояния?

— Слово «сильный» — это, боюсь… гм… недооценка. Правильный термин — «геркулесовский».

— То есть без этого средства он вернется к состоянию, в котором был до того?

— Этого я не знаю. Но я знаю определенно, что лихорадка отступила и дыхание стало намного свободнее. Также улучшилось состояние горла. Итак: я сделал то, что вы от меня требовали, молодой человек. Я вернул магистрата от врат смерти… и он заплатил за это зависимостью от лекарства.

— Что означает, — мрачно добавил Мэтью, — что магистрат зависим также и от изготовителя лекарства. На всякий случай, если в будущем я вздумаю преследовать вас за убийство Николаса Пейна.

Шилдс вздрогнул и приложил палец к губам, прося Мэтью умерить голос.

— Нет, вы ошибаетесь, — сказал он. — Я клянусь вам. При составлении лекарства это не учитывалось. Я уже сказал: я воспользовался тем, что было в наличии, в тех дозах, которые я счел достаточными для данного случая. Что же касается Пейна… не будете ли вы так любезны мне о нем более не напоминать? Извините, но я требую, чтобы это прекратилось.

Мэтью увидел в глазах доктора вспышку, будто в нем повернулся нож боли, — мимолетную, тут же исчезнувшую, будто ее и не было.

— Хорошо, — сказал он. — Что будет дальше?

— Я собираюсь, когда свершится казнь, начать разбавлять дозу. Останутся те же три стакана в день, но один из них будет иметь половинную силу. Далее, если все пойдет без осложнений, мы снизим до половины силу второго стакана. Айзек — сильный человек с сильной конституцией. Я надеюсь, что его тело продолжит выздоровление собственными силами.

— Но вы не станете возвращаться к ланцету и банкам?

— Нет. Эти дороги мы уже прошли.

— А что вы скажете о его перевозке в Чарльз-Таун? Выдержит он ее?

— Возможно, да, возможно, нет. Я не могу сказать.

— И ничего больше для него сделать невозможно?

— Невозможно, — подтвердил Шилдс. — Теперь все зависит от него… и от Бога. Но у него лучше самочувствие и лучше дыхание. Он может разговаривать. Это — учитывая, как мало у меня под рукой было лекарств, — я бы назвал своего рода чудом.

— Да, — согласился Мэтью. — Согласен с вами. Я… не хотел бы казаться неблагодарным за все, что вы сделали. И понимаю, что в этих обстоятельствах вы проявили искусство, достойное восхищения.

— Спасибо, сэр. Быть может, здесь было больше удачи, чем искусства… но я сделал все, что мог.

Мэтью кивнул.

— Да… вы уже осмотрели тело Линча?

— Осмотрел. Судя по свертыванию крови, я считаю, что его убили в промежутке от пяти до семи часов до того, как нашли тело. Рана на горле наиболее страшная, но еще он получил две колотые раны в спину. Удары были направлены сверху вниз, обе раны проникают в привое легкое.

— Так что его ударил кто-то, стоявший над ним и за спиной?

— Похоже на то. Потом, я думаю, ему оттянули голову назад и нанесли рану на горле.

— Наверное, он сидел за столом, — сказал Мэтью. — Разговаривал с тем, кто его убил. А потом, когда он лежал на полу, были сделаны все эти разрезы.

— Да. Когтями Сатаны. Или какого-то неизвестного демона.

Мэтью не собирался вступать по этому поводу в спор с доктором Шилдсом и потому сменил тему.

— А как мистер Бидвелл? Пришел в себя?

— К сожалению, нет. Он сидит сейчас в таверне с Уинстоном и напивается сильнее, чем мне приходилось его видеть. Не могу его осудить. Все вокруг рассыпается в прах, и теперь, когда появились новые, еще не опознанные ведьмы… город вскоре опустеет. В эту ночь я спал — это, кстати, был очень недолгий сон — с Библией в обоих концах кровати и с кинжалом в руке.

Мэтью подумал, что в руках Шилдса ланцет — куда более смертоносное оружие, чем кинжал.

— Нет нужды бояться. Удар нанесен, и лисе не нужно больше ничего делать, как только ждать.

— Лисе? То есть вы хотите сказать — Сатане?

— Я хотел сказать то, что сказал. Извините, доктор, у меня тут кое-какие дела.

— Да, конечно. Увидимся ближе к вечеру.

* * *

Мэтью вернулся к себе. Выпив воды, он взял в руки компас черного дерева, найденный утром в доме Пейна. Это был прекрасный прибор размером с ладонь, с синей стальной иглой над напечатанной на бумаге диаграммой, указывающей градусы направления. Мэтью понимал, что этот компас — главный пример явления магнетизма: иголка магнетизируется — способом, который Мэтью до конца не понимал, — таким образом, что указывает на север.

В обескровленном доме Пейна Мэтью ждали и другие открытия — помимо пятна размером с человека на полу под лежанкой, где половицы были отодраны, а потом наспех приколочены на место. Матерчатый мешок с кожаной лямкой содержал эти другие находки: нож с семидюймовым лезвием и рукояткой слоновой кости, замшевые ножны с поясом, пара сапог до колен, вполне пригодных, если подложить тряпок в носок. Еще Мэтью нашел пистолет Пейна и шомпол для заряжания, но так как он абсолютно ничего не знал о том, как заряжать, взводить и пускать в ход это своенравное оружие, попытки его использовать могли привести к тому, что он прострелил бы себе голову.

Еще многое надо было сделать, поскольку решение Мэтью принял.

Около полудня это решение — до той минуты еще нетвердое — застыло окончательно. Он прогулялся к полю казни и подошел прямо к костру со столбом. Здесь он стоял, представляя себе этот ужас, но не настолько было испорчено его воображение, чтобы дать полную и красочную картину. Фаунт-Роял ему не спасти, но он еще может не дать лисе сожрать жизнь Рэйчел.

Это возможно, и он это сделает.

Мэтью направлялся к тюрьме, известить Рэйчел, как вдруг замедлил шаги. Конечно, она должна знать заранее… должна ли? А если к вечеру его решимость дрогнет, а она будет ждать в темноте защитника, который так и не придет? Если не удастся ни хитростью, ни силой отобрать у Грина ключ, следует ли Рэйчел ждать в надежде на свободу?

Нет. От такой пытки он ее избавит.

И Мэтью повернул прочь от тюрьмы, далеко не дойдя до ее двери.

Сейчас, у себя в комнате, Мэтью сел за стол с ящиком документов в руках. Открыв его, он аккуратно выложил на стол три чистых листа бумаги, перо и чернильницу.

Еще секунду он приводил в порядок мысли. Потом начал писать.

Дорогой Айзек!

Вы уже знаете, что я вывел Рэйчел из тюрьмы. Я сожалею об огорчениях, которые доставил Вам этот мой поступок, но я не мог поступить иначе, поскольку знаю о ее невиновности и не могу представить доказательства.

Мне теперь известно, что Рэйчел была пешкой в планах людей, желающих уничтожения Фаунт-Рояла. Это было осуществлено с помощью техники манипуляции сознанием, которую называют «животным магнетизмом» и которая, насколько я понимаю, будет для Вас такой же загадкой, какой была для меня. Крысолов Фаунт-Рояла был не тем, за кого он себя выдавал, а мастером подобных манипуляций. Он обладал способностью рисовать в воздухе картины и показывать их людям. Эти картины могли казаться истинной реальностью, если не считать отсутствия некоторых важных деталей, на которые я указывал в нашем разговоре. Увы, доказать это я не могу. Об истинной личности Линча я узнал от мистера Дэвида Смайта из театра «Красный Бык», а мистер Смайт знал так называемого Линча…

Мэтью остановился. Все это звучало полным безумием! Что подумает магистрат, читая этот лепет?

Пиши дальше, подстегнул он себя. Пиши.

…по цирку в Англии, где они служили несколько лет назад. Я не хочу продолжать эти путаные речи и тревожить Вас; достаточно сказать, что я был уничтожен, когда мистер Смайт со всеми актерами покинул город, поскольку он был моей последней надеждой доказать невиновность Рэйчел.

Я весьма беспокоюсь о безопасности мистера Бидвелла. Человек, который убил Линча, сделал это, чтобы не открылась его истинная личность. Это тот самый человек, который все время стоял за планами уничтожения Фаунт-Рояла. Я думаю, что мне известна причина, но так как у меня нет доказательств, то это не важно. Так вот о безопасности мистера Бидвелла: если в ближайшее время Фаунт-Роял не опустеет полностью, жизнь мистера Бидвелла окажется под угрозой. Чтобы спастись, ему, быть может, придется оставить свое творение. Мне горестно передавать такие мысли, но очень важно, чтобы мистер Уинстон оставался рядом с мистером Бидвеллом днем и ночью. Мистеру Уинстону я доверяю полностью.

Пожалуйста, поверьте мне, сэр, когда я говорю Вам: я не сошел с ума и не попал под власть чар. Но я не могу и не буду смотреть на такое грубое поругание правосудия. Я отведу Рэйчел во Флориду, где она сможет объявить себя сбежавшей рабыней или пленницей англичан и тем самым получить убежище на испанской территории.

Да, я слышу Ваш негодующий рев, сэр. Прошу Вас, успокойтесь и дайте мне объяснить. Я собираюсь вернуться. Когда — не знаю. Что со мной будет после возвращения, я также не знаю. Об этом будете судить Вы, и я предаю себя в Ваши руки. В то же время я буду надеяться, что удастся найти мистера Смайта и побудить его говорить, поскольку он разъяснит Вам все. И еще, сэр, очень важно вот что: обязательно попросите мистера Смайта объяснить, отчего его семья ушла из цирка. Вы тогда многое поймете.

Как я уже сказал, я обязательно собираюсь вернуться. Я — английский подданный и не желаю отказываться от этого звания.

Мэтью остановился. Следующие фразы надо было обдумать.

Сэр, на случай, если по прихоти судьбы или по воле Божией я не вернусь, я хочу здесь и сейчас поблагодарить Вас за то, что Вы были в моей жизни. Хочу поблагодарить Вас за Ваши уроки, Ваши труды и…

Пиши дальше, сказал он себе.

…Вашу любовь. Быть может, Вы в тот день пришли в приют не для того, чтобы искать сына, но Вы нашли его.

Или, точнее говоря, сэр, Вы его создали. Мне бы хотелось думать, что я был Вам таким же хорошим сыном, каким был бы Томас. Видите, сэр, Вы достигли огромных успехов в формировании человека, если позволено так громогласно говорить о себе самом. Вы дали мне то, что я считаю величайшим даром: чувство собственной ценности и понимание ценности других.

И только потому, что я понимаю таковую ценность, я решил освободить Рэйчел из тюрьмы и избавить от несправедливой участи. Это решение принял я, и только я. Когда сегодня ночью я пойду в тюрьму за нею, она не будет знать о моих намерениях.

Вы действительно никоим образом не могли знать, что Рэйчел невиновна. Вы уверенно следовали правилам и ограничениям закона, предписанным для дел такой природы. Поэтому Вы пришли к единственному возможному для Вас выводу и предприняли необходимые действия. Делая то, что сделал я сегодня ночью, я надел на себя собственный железный плащ и предпринял единственное действие, которое было мне доступно.

Кажется, это все, что я должен был сказать. Закончу тем, что пожелаю Вам доброго здоровья, долгой жизни и неомраченного счастья, сэр. Я надеюсь снова увидеть Вас в будущем. И еще раз прошу: озаботьтесь безопасностью мистера Бидвелла.

Остаюсь Вашим покорным слугой,

Мэтью

Он хотел надписать собственную фамилию, но вместо этого поставил последнюю точку.

Мэтью.

Аккуратно сложив листы, он сунул их в конверт, взятый из стола в кабинете Бидвелла. На передней стороне конверта он надписал «Магистрату Вудворду», потом взял свечу и запечатал письмо несколькими каплями воска.

Сделано.

* * *

Наползал вечер — постепенно, как свойственно вечерам. В выцветающих лиловых сумерках с последним смелым алым мазком солнца на изнанке облаков западного горизонта Мэтью взял фонарь и вышел.

Хотя шел он медленно и небрежно, у него была иная цель, помимо разглядывания вида умирающего города на закате. За ужином он спросил у миссис Неттльз, где живет Ганнибал Грин, и был информирован об этом короткой и неодобрительной фразой. На улице Трудолюбия стоял небольшой выбеленный дом, очень близко к перекрестку и к источнику. К счастью, это было куда ближе лагеря Иерусалима, освещенного огнем, от которого доносились то громогласные, то визгливые ламентации, предназначенные для отпугивания демонов ночи. Справа от дома Грина виднелся ухоженный цветочный сад, указывая, что либо великан-тюремщик имеет разнообразные интересы, либо что он благословен женой, обладающей — да, это так — умением обращаться с зеленью.

Ставни были приоткрыты всего на несколько дюймов. Изнутри пробивался желтый свет лампы. Мэтью обратил внимание, что ставни всех еще обитаемых домов закрыты — в такой теплый вечер исключительно для того, чтобы защититься от вторжения демонов, которых сейчас разгонял преподобный Иерусалим. Улицы были пустынны, если не считать нескольких бродячих собак да иногда — человека, быстро перебегавшего откуда-то куда-то. Мэтью также не мог не заметить тревожащее число фургонов, набитых мебелью, домашней утварью, корзинами и прочим, готовых отбыть на рассвете. Интересно, сколько сейчас семейств лежат на голом полу, коротая бессонную ночь до восхода?

Мэтью стоял посередине улицы Трудолюбия и глядел от дома Грина в сторону особняка Бидвелла, рассматривая окна, видные в этом ракурсе. Рассмотрев то, что хотел увидеть, он направился обратно.

Когда он пришел, Уинстон и Бидвелл сидели в гостиной. Первый читал цифры из гроссбуха, а второй сидел, обмякший, с посеревшим лицом, в кресле, закрыв глаза, и рядом с ним на полу стояла пустая бутылка. Мэтью подошел спросить, как Бидвелл себя чувствует, но Уинстон поднял руку, предупреждая вопрос, и Мэтью по выражению его лица понял, что хозяин Фаунт-Рояла не будет рад проснуться под чужими взглядами. Мэтью вышел и тихо поднялся по лестнице.

У себя в комнате он обнаружил на комоде пакет, обернутый белой вощеной бумагой. Развернув его, он увидел каравай плотного черного хлеба, кусок вяленой говядины размером с кулак, дюжину ломтей солонины и четыре колбасы. Он также увидел, что на кровати у него лежат три свечи, пакет спичек, заткнутая пробкой бутылка с водой и — подумать только! — моток кетгутовой лески с небольшим свинцовым грузиком и уже привязанным крючком, острый конец которого был закрыт кусочком пробки. Миссис Неттльз сделала все, что в ее силах, а палку для удилища предстояло найти ему.

Позже вечером пришел доктор Шилдс дать магистрату третью дозу. Мэтью остался у себя, лежа на кровати и глядя в потолок. Где-то через час раздался буйный голос пьяного Бидвелла, потом его шаги вверх по лестнице, и шаги человека — нет, двух, — помогавших ему подняться. Мэтью слышал, как произносится в качестве ругательства имя Рэйчел, а также имя Божие поминается всуе. Голос Бидвелла постепенно затихал и наконец смолк. Дом беспокойно засыпал накануне казни.

Мэтью ждал. Когда уже долго не было слышно никаких звуков и внутренние часы подсказали, что полночь миновала, Мэтью тяжело вздохнул, выдохнул и встал.

Ему было страшно, но он был готов.

Он зажег спичку, засветил фонарь и поставил его на комод, потом намылился и побрился. Про себя он отметил, что следующая такая возможность представится лишь через несколько недель. Он воспользовался ночным горшком, а потом вымыл руки, надел пару чистых чулок, песочного цвета бриджи и чистую белую рубашку. Разорвал другую пару чулок и засунул их в носки сапог. Всунул ноги в сапоги и туго натянул голенища на икры. В мешок, ставший тяжелым от еды и прочих предметов, он сунул кусок мыла и смену одежды. Письмо с объяснением он положил на видное место, на кровать. Потом закинул лямку мешка на плечо, взял фонарь и тихо открыл дверь.

Панический страх ударил в сердце. Еще можно передумать, мелькнула мысль. Сделать два шага назад, закрыть дверь и… забыть?

Нет.

Мэтью вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Он зашел к магистрату и зажег фонарь с двумя свечами, который ранее сюда принес снизу. Открыв ставни, он поставил фонарь на подоконник.

Магистрат издал неразборчивый звук. Не стон — просто какая-то фраза в приснившемся зале суда. Мэтью постоял возле кровати, глядя на лицо Вудворда и видя не магистрата, но того человека, который приехал в приют и вывел Мэтью в такую жизнь, какая ему и присниться не могла.

Он чуть не коснулся плеча Вудворда жестом нежности, но сдержался. Вудворд дышал хорошо, хотя несколько хрипло, слегка приоткрыв рот. Мэтью мысленно произнес быструю молитву, прося Бога защитить здоровье и счастье этого доброго человека, и больше медлить не было времени.

В кабинете Бидвелла опять скрипнула эта проклятая половица, и Мэтью чуть не выскочил из украденных сапог. Он снял карту с гвоздя, аккуратно вынул из рамы, сложил и сунул в мешок.

Внизу — после мучительно медленного спуска, стараясь избежать предательских тресков и скрипов, от которых Бидвелл мог бы, шатаясь, вывалиться в коридор, — Мэтью остановился в гостиной и посветил фонарем на каминные часы. Было почти без четверти час.

Он вышел из особняка, закрыл дверь и, не оборачиваясь, зашагал под звездным полем. Фонарь он держал сбоку и низко, закрывая его своим телом, чтобы дозорный у ворот — если в городе остался человек, настолько храбрый или безрассудный, что готов сидеть на башне всю ночь, — не заметил движущийся огонь и не поднял тревогу.

На перекрестке он свернул на улицу Истины и направился прямо к дому Ховартов. Дом пришел в запустение без людей и был еще страшнее от того, что поблизости был найден зверски убитый его хозяин. Открывая дверь и переступая порог при свете фонаря, Мэтью не мог не подумать о возможном призраке с разорванным горлом, который бродит внутри в вечных поисках Рэйчел.

Призраков не обнаружилось, зато крыс было в избытке. Мэтью был встречен блеском красных глазок и острых зубов под подрагивающими усами: он точно не был желанным гостем. Крысы метнулись по норам, и хотя увидел Мэтью только штук пять-шесть, казалось, что целая армия их оккупировала стены. Поискав, Мэтью нашел половицу, которую поднимали, чтобы обнаружить спрятанных кукол, а потом вышел в другую комнату, где стояла кровать. Одеяло и простыни, скомканные, так и валялись, частично свалившись на пол, с того мартовского утра, когда увели Рэйчел.

Мэтью нашел пару сундуков — в одном были вещи Дэниела, в другом — Рэйчел. Он выбрал для нее два платья, оба с длинным подолом и рукавами — как ради моды, так и ради удобства. Одно было кремовое, легкое, которое, как решил Мэтью, подойдет для передвижения в теплую погоду. А другое — потемнее и поплотнее, из синей набивной ткани, которое показалось ему универсальным. На дне чемодана обнаружились две пары простых башмаков. Мэтью сунул одну пару себе в мешок, одежду перекинул через руку и с радостью оставил этот печальный разбитый дом его нынешним обитателям.

Следующим местом его назначения была тюрьма. Но внутрь он пока входить не стал. Осталось еще одно, главное препятствие, и оно носило имя Ганнибал Грин. Капельки пота выступили у Мэтью на щеках и на лбу, а внутренности превратились в студень при мысли обо всех возможных неудачах.

Одежду и мешок с лямкой он оставил в высокой траве возле тюрьмы. Если все пойдет так, как он надеется, то он не будет отсутствовать настолько долго, чтобы крысы нашли и обследовали пакет с едой.

Потом Мэтью настроился на предстоящую ему работу и зашагал к дому Грина.

Шагая на запад по улице Истины, он оглядывался по сторонам, просто на всякий случай — и вдруг остановился как вкопанный, и сердце сделало бешеный скачок. Мэтью вперился назад, в темноту, в сторону тюрьмы.

Свет. Его уже не было, но Мэтью видел очень короткую вспышку на правой стороне улицы, в семидесяти или восьмидесяти футах.

Он остановился в ожидании, сердце стучало так, что Мэтью испугался, как бы Бидвелл не проснулся от стука и не решил, что в город входит корпус ночных барабанщиков.

Но если этот свет и показался, то уже погас. Или скрылся, когда тот, кто его нес, нырнул под защиту изгороди или стены, мрачно подумал Мэтью.

И пришла еще одна мысль, на этот раз имеющая мрачные последствия: а если это кто-то из жителей увидел его фонарь и вышел за ним проследить? Он подумал, что его можно было принять либо за воплощение самого Сатаны, либо за мелкого демона, рыщущего в глухую ночь по Фаунт-Роялу в поисках новой жертвы. Один пистолетный выстрел способен положить конец его планам и, быть может, жизни, и даже один крик может иметь те же последствия.

Мэтью ждал. Очень хотелось погасить лампу, но это значило бы воистину признать, что он занят нечестивым делом. Мэтью вгляделся. Больше света не было, если он вообще был.

Время шло. Надо продолжать, что начал. Мэтью пошел дальше, то и дело оглядываясь, но признаков слежки не замечал. Вскоре он оказался перед домом Грина.

Вот и настал момент истины. Если в ближайшие секунды Мэтью постигнет неудача, все будет кончено.

Он проглотил ком застывшего в груди страха и подошел к двери. Потом, пока не утратил решимости, сжал кулак и постучал.

Глава 14

— Кто… кто там?

Мэтью оторопел. В голосе Грина звучал самый настоящий испуг. Такова была двойная сила убийства и страха — люди стали бояться даже в своих домах.

— Это Мэтью Корбетт, сэр, — ответил он, ободренный ужасом в голосе Грина. — У меня к вам дело.

— Корбетт? Господи, парень! Да ты знаешь, который сейчас час?

— Да, сэр, знаю. — Тут начиналась необходимая ложь. — Меня послал магистрат Вудворд.

Поразительно, как гладко слетает ложь с отчаявшегося языка!

Что-то произнес в доме женский голос, неразборчиво, и Грин ответил:

— Это клерк магистрата! Надо открыть!

Слетела щеколда, дверь приоткрылась. Грин выглянул: рыжая грива спутана, борода — как воронье гнездо. Убедившись, что перед дверью стоит всего лишь Мэтью, а не демон восьми футов ростом, он открыл пошире.

— Чего там надо, парень?

Мэтью увидел крупную, но не уродливую женщину, стоявшую в дверях позади Грина. В одной руке она держала фонарь, а на другой — рыжего и большеглазого ребенка лет двух или трех.

— Магистрат желает, чтобы к нему привели мадам Ховарт.

— Как? Сейчас?

— Да, сейчас. — Мэтью огляделся. В соседних с Грином домах свет не зажегся: свидетельство либо страха, либо того, что там не осталось людей.

— Ее же через три-четыре часа поведут на костер!

— Вот почему он желает видеть ее сейчас, чтобы дать ей последнюю возможность раскаяться. Так требует закон. — Еще одна легко произнесенная ложь. — Он ее ждет.

Мэтью показал в сторону особняка Бидвелла. Грин нахмурился, но наживку проглотил. Он вышел из дверей в длинной серой рубахе. Посмотрел в сторону особняка и в окне наверху увидел свет.

— Он бы предпочел сам прийти в тюрьму, но слишком болен, — пояснил Мэтью. — Поэтому мне придется пройти с вами в тюрьму, забрать осужденную, а потом мы с вами отведем ее к магистрату.

Грин был весьма не в восторге, но так как он был тюремщиком, а это — официальное дело, отказаться он не мог.

— Ладно, — сказал он. — Погоди минутку, я оденусь.

— Если можно, у меня к вам вопрос, — сказал Мэтью раньше, чем Грин скрылся за дверью. — Не скажете, сегодня есть люди на дозорных башнях?

Грин фыркнул:

— А ты бы стал там сидеть один, когда на тебя того и гляди что-нибудь сверху рухнет и устроит, как с беднягой Линчем? Каждый житель Фаунт-Рояла — мужчина, женщина или ребенок — из тех, что еще остались, — сегодня сидит у себя в доме за запертыми дверьми и ставнями!

— Вот я о том же, — сказал Мэтью. — Нехорошо получается, что вам приходится оставлять жену и ребенка одних. В смысле, без защиты. Но дело официальное, ничего не попишешь.

Грин был ошарашен этой мыслью, но буркнул:

— Вот именно. Так что нечего тут зря пережевывать.

— Ну… вообще-то у меня есть предложение, — проговорил Мэтью. — Времена сейчас очень опасные, я сам знаю. Поэтому можете просто дать мне ключ, и я отведу мадам Ховарт к магистрату. До казни ее вряд ли придется уводить обратно в камеру. Конечно, я не решусь к ней подойти без пистолета или шпаги. У вас они есть?

Грин уставился на Мэтью.

— А ну-ка постой, — сказал он. — Слыхал я толки, что ты неровно дышишь к ведьме.

— Да? Ну… в общем, так это было. Было. Она меня ослепила, и я не видел ее истинной сути, пока сидел за решеткой. Но с тех пор я — с помощью магистрата — понял глубины ее коварства.

— Еще говорят некоторые, что ты сам обращен в демона, — сказал Грин. — Лукреция Воган такое говорила на воскресной службе в лагере преподобного.

— Правда?

«Чертова баба!»

— Ага, и говорила, что ты можешь быть с ведьмой заодно. А преподобный Иерусалим сказал, что ты возжелал ее плоти.

Очень трудно было Мэтью сохранять внешнее спокойствие, когда внутри все бушевало.

— Мистер Грин, — проговорил он, — это я прочел ведьме приговор о казни. Будь я на самом деле демоном, я бы просто заворожил магистрата и не дал бы ему признать ее виновной. У меня для этого были все возможности.

— А преподобный говорил, что это ты мог напустить болезнь на Вудворда, чтобы он помер, не успев вынести приговор.

— Я был главным предметом тирад преподобного? Если так, надо мне у него хотя бы долю попросить в тех монетах, что он нажил на моем имени!

— Главным предметом был Дьявол, — ответил Грин. — И как нам выбраться из этого города, сохранив на себе шкуры.

— Когда преподобный сделает свою работу, шкуры на вас останутся, но кошельков не будет. — Мэтью уклонялся от главной своей задачи, а это нехорошо. —Но, пожалуйста… давайте выполним просьбу магистрата. Как я уже сказал, вы можете дать мне ключ, а я…

— Нет, — прервал его Грин. — Уж как мне ни неохота сейчас покидать дом, заключенная на моей ответственности, и ни одна рука не откроет ее замок, кроме моей. Потом я отведу вас обоих к магистрату.

— Но, мистер Грин… я думаю, что в свете причин для вас остаться и… — Мэтью говорил в пустоту, потому что великан-тюремщик уже скрылся в своем доме.

План, так тщательно продуманный, начал расползаться. Очевидно, Грин сомневается в намерениях Мэтью. Кроме того, рыжебородый монолит верен долгу настолько, что готов оставить жену и ребенка в вечер сатанинской охоты. Мэтью мог бы похвалить этого человека, если бы не честил его сейчас на все лады.

Через несколько минут Грин появился снова, в той же ночной рубахе поверх бриджей и сапог. На шее у него висел кожаный шнурок с двумя ключами. В левой руке он держал фонарь, а правая лапища, к большой тревоге Мэтью, тащила палаш, которым быка можно было бы обезглавить.

— Не забудь, — сказал Грин жене, — держи дверь на запоре! И если кто-нибудь попытается влезть, ори так, чтобы легкие лопнули! — Он закрыл дверь, накинул щеколду и повернулся к Мэтью. — Ладно, пошли! Ты впереди!

Настало время, подумал Мэтью, прибегнуть к запасному плану.

Единственная проблема состояла в том, что запасного плана у него не было.

Мэтью провел Грина к тюрьме. Он не оборачивался, но, судя по тому, как шевелились волосы у него на загривке, Грин держал палаш острием ему в шею. На улице Гармонии залаяла собака, другая ответила ей с Трудолюбия, и эта мелодия тоже вряд ли успокоила нервы тюремщика.

— А почему мне об этом не сказали? — спросил Грин, уже подходя к тюрьме. — Если это необходимое требование закона. Что, нельзя было сделать это днем?

— Закон гласит, что осужденному по делу о колдовстве должна быть предоставлена возможность покаяния не более чем за шесть и не менее чем за два часа до казни. Это называется закон о… гм… конфессиато. — Если Иерусалиму сошел с рук обряд санктимонии, то почему бы Мэтью не воспользоваться той же стратегией? — Обычно магистрат приходит в камеру осужденного вместе со священником, но в данном случае это невозможно.

— Да, теперь понятно, — согласился Грин. — Но все равно — почему меня не предупредили?

— Вас должен был предупредить мистер Бидвелл. Он этого не сделал?

— Нет. Он болен.

— Ну вот, видите сами. — Мэтью пожал плечами.

Они вошли в тюрьму — Мэтью по-прежнему впереди. Рэйчел обратилась к огням, а не к людям, которые их несли, и голос ее был усталый и обреченный:

— Уже пора?

— Почти, мадам, — сурово ответил Мэтью. — Магистрат желает видеть вас, чтобы предоставить вам возможность покаяться.

— Покаяться? — Она встала. — Мэтью, что это значит?

— Я предлагаю вам молчать, ведьма, ради вашего же блага. Мистер Грин, откройте камеру.

Он отступил в сторону, лихорадочно думая, что же делать дальше, когда ключ повернется.

— А ну-ка встань там, от меня подальше, — потребовал Грин, и Мэтью подчинился.

Рэйчел подошла к решетке, с грязными волосами и лицом, и пронзила Мэтью янтарными глазами.

— Я вам задала вопрос. Что все это значит?

— Речь идет о вашей жизни после того, как вы отсюда выйдете, ведьма. О послежизни в далеком отсюда царстве. А теперь будьте добры придержать язык.

Грин вложил ключ в замок, повернул и открыл дверь камеры.

— Порядок. Выходите. — Рэйчел стояла, держась за прутья решетки. — Так велит закон конфессиато! Идите, магистрат ждет!

Мысли Мэтью метались как бешеные. Перед ним были два ведра в камере Рэйчел — одно для воды, другое для телесных отправлений. Немного, но ничего другого ему придумать не удалось.

— Видит Бог! — сказал он. — Кажется, ведьма хочет нам бросить вызов, мистер Грин! Она, похоже, отказывается выходить! — Он ткнул в нее пальцем, показывая в дальний угол камеры. — Ведьма, вы выйдете сами или нам вас вытащить?

— Я не…

— Видит Бог, мистер Грин! Она оскорбляет магистрата даже в этот последний час! Вы выйдете или будете создавать затруднения?

Последние слова он подчеркнул и увидел, что Рэйчел, все еще недоумевая, все же поняла, чего он от нее хочет. Она отступила от решетки и остановилась, лишь упершись спиной в стену.

— Мэтью? — спросила она. — Что это за игра?

— Игра, о которой вы пожалеете, мадам! И не думайте, что ваше фамильярное обращение ко мне помешает мистеру Грину войти и вытащить вас оттуда! Мистер Грин, действуйте!

Грин не шевельнулся, опираясь на меч.

— Я не пойду туда, рискуя, что мне глаза выцарапают или еще чего похуже. Это вам она так нужна, так и тащи ее сам.

Мэтью почувствовал, как обвисают его паруса. Получался фарс, будто написанный в горячке мертвецки пьяным драматургом.

— Хорошо, сэр. — Он стиснул зубы и протянул руки. — Ваш палаш, попрошу.

Грин сощурился.

— Я войду и ее вытащу, — напирал Мэтью, — но неужто вы думаете, что я войду в логово тигра без оружия? Где ваше христианское милосердие?

Грин ничего не сказал и не сдвинулся с места.

— Мэтью! — позвала Рэйчел. — Что это…

— Молчать, ведьма! — огрызнулся Мэтью, не сводя глаз с гиганта.

— Ну уж нет! — Губы Грина мимолетно скривились в полуулыбке. — Нет, сэр. Я оружие не отдам. Не такой я полный дурак, чтобы его из рук выпустить.

— Ну хорошо: кто-то должен туда войти и ее вытащить! И по всему выходит, что это должен быть человек с оружием! — Мэтью превратился просто в озеро пота. Но Грин все еще колебался. Тогда Мэтью с раздраженным видом сказал: — Так что, мне пойти к магистрату и сказать, что казнь откладывается из-за невозможности выполнить закон конфессиато?

— Да ей плевать на раскаяние! — сказал Грин. — И магистрат ее не заставит!

— Смысл закона не в этом. Он гласит… — думай, думай! — …вот что: «осужденному должна быть предоставлена возможность в присутствии магистрата покаяться, независимо от того, желает он того или нет». Давайте дело делать, мы время теряем.

— Чертовски дурацкий закон, — буркнул Грин. — Какие-то умники сочинили. — Он наставил меч на Рэйчел. — Ладно, ведьма! Если не хочешь по-хорошему, пойдешь с колючкой в заднице!

Блестя вспотевшим лицом, он вошел в камеру.

— Смотрите, как она пятится! — Мэтью быстро поставил фонарь на пол и вошел вслед за Грином. — Смотрите, как хватается за стены! Упорствует, дьяволица!

— Выходи! — Грин остановился, показывая мечом. — Вылезай, будь ты проклята!

— Не дайте ей себя одурачить! — настаивал Мэтью. Он посмотрел на ведра и сделал выбор в пользу наполовину полного водой. — Действуйте!

— А ты меня не понукай, сопляк! — огрызнулся Грин.

Рэйчел пятилась от него вдоль стены к решетке камеры, которую занимал Мэтью во время своего заключения. Грин шел за ней, но осторожно, держа фонарь в левой руке, а меч в правой.

Мэтью поднял ведро с водой. «О Боже! — подумал он. — Теперь или никогда!»

— Я хочу обойтись без крови, — предупредил Грин, приближаясь к Рэйчел, — но если надо будет…

— Смотрите, мистер Грин! — вдруг крикнул Мэтью. Огромный тюремщик резко повернулся. Мэтью уже был в движении. Сделав два шага, он плеснул водой Грину прямо в лицо.

Вода залила его, на миг ослепив, но Мэтью и нужен был только миг слепоты. Вслед за водой последовало ведро, с размаху опустившееся на голову Грина. Бум! — раздался звук дерева по черепу, и победил череп. Крепкое ведро разлетелось на щепки, оставив у Мэтью в руках кусок веревки, служивший ручкой этого ведра.

Грин пошатнулся, мимо Рэйчел, которая шарахнулась в сторону. Он уронил фонарь и налетел на прутья решетки с такой силой, что воздух с шумом вышибло из легких. Глаза закатились, меч выпал из руки. Потом Грин рухнул на колени, и пол задрожал от удара.

— Вы… вы с ума сошли?

Это все, что смогла сказать Рэйчел.

— Я вас отсюда вывожу, — ответил Мэтью.

Он наклонился, подобрал палаш — тяжелый, зараза! — и вытолкнул его через решетку в соседнюю камеру.

— Меня… выводите? Что это вы…

— Я не дам вас сжечь, — сказал он, оборачиваясь к ней. — У меня для вас одежда, есть припасы. Я вас отведу во Флориду.

— Во… Флориду… — Она шагнула назад, и Мэтью подумал, что сейчас она рухнет, как Грин. — Вы… вы точно сошли с ума!

— Испанцы предоставят вам убежище, если выдадите себя за рабыню или пленницу англичан. А сейчас нам вряд ли стоит тратить время на дебаты, потому что я уже перешел ту грань, за которой нет возврата.

— Но… но почему вы…

Ее прервал стон приходящего в себя тюремщика, все еще стоящего на коленях. Мэтью с тревогой посмотрел на Грина и увидел, что у него дрожат веки. Потом вдруг широко раскрылись налитые кровью глаза. Они взглянули на Мэтью, на Рэйчел и снова на Мэтью — и пасть Грина раскрылась для вопля, который разбудил бы не только Фаунт-Роял, но и весь Чарльз-Таун.

В мгновение ока Мэтью схватил две пригоршни соломы и забил Грину в рот раньше, чем вопль нашел дорогу наружу. Разве что какой-то слог успел вылететь, опередив сотому. Грин стал кашлять и задыхаться, а Мэтью добавил к своим действиям удар по лицу, который, кажется, не причинил вреда никому, кроме рук Мэтью. Грин, все еще не оклемавшись, схватил Мэтью за рубашку и за левое предплечье и, оторвав от пола, поднял, как одну из тех демонических кукол, и швырнул в стену.

Теперь пришла очередь Мэтью терять дыхание, налетев на бревна. Он соскользнул на пол с почти вдавленными внутрь ребрами и сквозь дымку боли в глазах увидел, что Грин тянется сквозь решетку за рукоятью меча, и солома летает вокруг его лица, пока он старается ее выплюнуть. Пальцы Грина сомкнулись на рукояти, и он стал подтягивать меч к себе.

Мэтью посмотрел на Рэйчел, слишком ошеломленную поворотом событий, чтобы реагировать. Потом увидел за нею деревянную скамью и заставил себя встать.

Грин уже почти вытащил меч. Огромная лапа, схватившая рукоять, застряла между прутьями. Великан дернул ее на себя, обдирая кожу, и вдруг снова оказался вооруженным.

Мэтью схватил скамью и ударил Грина по голове и плечам изо всей силы. Скамья развалилась при ударе, как было с ведром. Грин вздрогнул и замычал все еще забитым ртом, и снова меч выпал из судорожно дергающихся пальцев.

Мэтью потянулся к этому проклятому клинку, чтобы снова его выкинуть, и руки Грина — правая почернела и распухла от борьбы с прутьями — схватили Мэтью за горло.

На пятнисто-багровом лице Грина глаза лезли из орбит от ужаса и ярости, струйка крови бежала с макушки по бровям и застрявшей в зубах соломе. Он встал во весь рост, подняв Мэтью за горло, и стал его душить столь же неумолимо и верно, как виселица. Мэтью дрыгал ногами, упирался обеими руками в бородатый подбородок Грина, но великан не разжимал хватку.

Рэйчел поняла, что должна действовать, или Мэтью умрет. Она видела меч, но не желала убивать ради спасения. Вместо этого она бросилась на спину Грина как дикая кошка, колотя и царапая ему лицо. Он оглянулся, небрежным жестом смахнул ее с себя и вернулся к своим целеустремленным действиям, а Мэтью только бесполезно бился у него в руках.

Зрение стало заволакивать дрожащим красным туманом. Он замахнулся правым кулаком, решая, куда ударить, чтобы было как можно больнее. Вряд ли это имело значение. Грин только мельком глянул на угрожающий кулак и презрительно усмехнулся соломенным ртом, а руки его сжались еще сильнее.

Удар обрушился с таким звуком, будто топор влетел в дерево. Голова Грина опрокинулась назад, рот открылся, оттуда вылетел зуб, а за ним — выплеск крови.

Тут же хватка великана ослабла. Мэтью рухнул на пол. Он схватился руками за горло, тяжело дыша.

Грин как-то странно повернулся, будто танцевал рил с невидимым партнером. Кашлянул раз, другой, солома полетела изо рта фонтаном. Глаза превратились в налитые красным белки, он рухнул, как вол под молотом, и растянулся на полу.

Адский был удар.

Однако нанесен он был раньше, чем удар самого Мэтью. Миссис Неттльз плюнула на костяшки пальцев и повертела кистью.

— Ну и ну! — сказала она. — В жизни не приходилось стучать по такой твердой башке!

— Вы? — хрипло выдавил из себя Мэтью.

— Я, — ответила она. — Услышала, как вы там ходите по кабинету мистера Бидвелла. И решила потащиться приглядеть, чтобы все было в порядке. Вы чуть мой фонарь не заметили, да я его припрятала. — Она поглядела на Рэйчел, потом неодобрительным взглядом окинула помещение. — Господи, что за помойная яма!

Рэйчел была так поражена всем, что произошло, когда она готовила себя к последнему утру, что не могла избавиться от чувства, будто все это ей снится, хотя она с вечера не спала.

— Пошли. — Миссис Неттльз нагнулась, схватила Мэтью за руку и подняла на ноги. — Вам бы побыстрее свалить отсюда. А я постараюсь, чтобы мистер Грин помолчал.

— Но вы же не будете причинять ему вред? В смысле… помимо того, что уже сделано?

— Нет, я просто его раздену догола и свяжу ему руки и ноги. И рот заткну. Из этой ночной рубахи получатся неплохие веревки. А он и знать не будет, что я вообще здесь была. Ну, уматывайте отсюда, вы оба!

Рэйчел покачала головой, все еще не в силах поверить.

— Я думала… что сегодня мне предстоит сгореть.

— Еще сгорите, и этот молодой человек тоже, если не поторопитесь.

Миссис Неттльз уже стаскивала рубаху с бесчувственного тела Грина.

— Действительно, надо спешить. — Все еще растирая горло, Мэтью взял Рэйчел за руку и повел к порогу. — У меня там за дверью одежда и обувь для вас.

— Вы-то зачем это делаете? — спросила Рэйчел у миссис Неттльз. — Вы же слуга Бидвелла!

— Не, девонька, — был ответ. — Я работаю у мистера Бидвелла, а слуга я только самой себе. А это я делаю, потому что никогда не считала тебя виновной, что бы ни говорили. И еще… исправляю старую кривду. Ну, брысь отсюда!

Мэтью поднял фонарь.

— Спасибо, миссис Неттльз! — сказал он. — Вы мне жизнь спасли!

— Нет, сэр. — Она продолжала методично раздевать Грина, не глядя на Мэтью. — Я приговорила вас обоих… к тому, что вас там ждет.

На улице Рэйчел пошатнулась и раскинула руки, будто обнимая ночь и звезды. По лицу ее текли слезы. Мэтью снова схватил ее за руку и поспешил туда, где оставил мешок, одежду и обувь.

— Переодеться сможете когда мы выберемся, — сказал он, закидывая лямку на плечо. — Не понесете вот это? — Он протянул ей одежду. — Я подумал, что легкое платье будет хорошо для дороги.

Она тихо вскрикнула, принимая платья, и погладила кремовое так, будто это было возвращенное сокровище. Как и было на самом деле.

— Мэтью… ты принес мое свадебное платье!

Если бы на это было время, он мог бы засмеяться или заплакать, но не знал, что лучше.

— Башмаки, — сказал он, подавая их ей. — Наденьте, нам придется идти по неровной дороге.

Они двинулись в путь. Мэтью вел ее мимо дома Бидвелла и невольничьих хижин. Он подумал было пойти через главные ворота, поскольку дозорного не было, но запорное бревно слишком тяжело для одного человека, тем более такого, которому только что чуть не переломали ребра и чуть не задушили.

Он поднял глаза на фонарь в окне у Айзека, и ему захотелось, чтобы этот человек понял, чем он был для Мэтью. Увы, записка — плохое прощание, но другое было недоступно.

Через невольничий квартал Мэтью и Рэйчел пробирались темными скользящими тенями. Может быть, дверь Джона Гуда приотворилась на несколько дюймов, а может, и нет.

Впереди ждала свобода, но сначала надо было пройти болото.

Глава 15

Эта земля была и Богом, и Дьяволом.

Такая мысль возникла у Мэтью в третий час светлого времени, когда они с Рэйчел остановились у ручейка наполнить бутылку для воды. Рэйчел опустила подол свадебного платья в воду и приложила к лицу влажную ткань — белую в день свадьбы, но потемневшую в сыром воздухе Каролины до теперешнего кремового цвета. Потом зачерпнула пригоршню воды, журчащей на плоских камнях и тихо уходящей в траву и камыши, и убрала мокрой рукой густые эбеновые волосы со лба. Мэтью посмотрел на нее, наполняя бутылку, и вспомнил мерзкую идею Лукреции Воган насчет волос Рэйчел.

Рэйчел сняла башмаки и опустила натруженные ноги в согретую солнцем воду.

— А-ах, — выдохнула она, закрыв глаза. — А-ах, как хорошо!

— Нам нельзя слишком долго здесь мешкать.

Мэтью уже смотрел назад, в лес, откуда они пришли. Лицо его было в красных полосах от неудачного соприкосновения с терновником до восхода солнца, на рубашке темнели мокрые пятна пота. Здесь точно была страна не для конного, а потому Соломон Стайлз и кто еще там может с ним быть тоже пойдут пешком. Дорога трудная, как бы ни был опытен кожаный чулок. И все же не стоило недооценивать следопытское умение Стайлза, если Бидвелл действительно пошлет его в погоню.

— Я устала. — Рэйчел склонила голову. — Страшно устала. Вот так бы свалилась в траву и спала.

— Я бы тоже. Вот почему нам надо продолжать идти.

Она открыла глаза, посмотрела на него, и на лице у нее играли солнечные блики и тени листьев.

— Вы знаете, что вы пожертвовали всем?

Мэтью не ответил. Она уже задавала этот вопрос, на лиловом рассвете, но он не ответил и тогда.

— Вы это сделали, — сказала она. — Зачем? Ради меня?

— Ради правды.

Он вытащил бутылку из ручья и заткнул ее пробкой.

— Она вам так дорога?

— Да. — Он сунул бутылку в заплечный мешок и сел на жесткую траву, потому что — хотя дух требовал — усталые ноги еще не были готовы двигаться. — Я думаю, что знаю, кто убил преподобного Гроува и вашего мужа. Тот же человек ответственен и за убийство крысолова.

— Линча убили?

— Да, но не переживайте из-за него. Он был такой же негодяй, как и его убийца. Почти. Но я думаю, что знаю мотив и знаю, как эти так называемые свидетели были настроены против вас. Они действительно думали, будто видели вас… гм… в нечестивых отношениях, так что они не лгали. — Он зачерпнул воды из ручья и смочил лицо. — Или по крайней мере не осознавали, что лгут.

— Вы знаете, кто убил Дэниела? — В глазах ее мелькнула тень гнева. — Кто это?

— Если я назову имя, вашей реакцией будет неверие. Потом, когда я объясню свои рассуждения, — гнев. Вооруженная новым знанием, вы захотите вернуться в Фаунт-Роял и представить убийцу правосудию… но это, боюсь, невозможно.

— Почему? Если вы в самом деле знаете имя?

— Потому что эта хитрая лиса стерла все следы, — ответил Мэтью. — Убила их, фигурально говоря. Доказательств нет никаких. Так что если я назову вам имя, вы всю жизнь будете страдать, что ничего нельзя сделать — как и я. — Он покачал головой. — Пусть уж только один из нас выпьет эту отравленную чашу.

Она подумала минутку, глядя на текущую воду, и потом сказала:

— Да. Я бы захотела вернуться назад.

— Лучше вам забыть Фаунт-Роял. Тем более что все равно безумие Бидвелла доигрывает последнюю сдачу.

Он собрался и, вспомнив, что собирается до заката оставить за спиной еще не менее десяти миль, заставил себя подняться. Минуту он изучал карту и ориентировался по компасу, а Рэйчел тем временем надевала башмаки. Потом она тоже встала, морщась из-за затекших ног.

Она оглядела море зеленых деревьев, потом лазурное небо. Просидев столько времени под замком, она все еще была оглушена пахнущим сосной воздухом свободы.

— Я ощущаю себя такой… незначительной, — сказала она. — Вряд ли достойной такой жертвы, как жизнь молодого человека.

— Если от молодого человека что-нибудь будет зависеть, — ответил он, — это не будет жертвой. Вы готовы?

— Да.

Они снова тронулись в путь, перейдя ручей и направляясь в чащу леса. Мэтью, пусть и не Кожаный Чулок, но справлялся неплохо. Даже очень хорошо, подумалось ему. Он подвесил замшевые ножны с ножом на пояс в лучших традициях индейцев и скаутов, чтобы рукоять была под рукой.

Индейцев они и следа не видели. Из диких зверей, если не считать чирикающих птиц на деревьях, попадались только белки в изобилии да черная змея, свернувшаяся на нагретом солнцем камне. Пока что самой трудной частью пути оказались две мили по болоту после выхода из Фаунт-Рояла.

Эта земля — и Бог, и Дьявол, продолжал думать Мэтью, потому что она такая красивая и пугающе просторная под солнцем — но ночью, он знал, демоны неведомого приползут на огонь костра, и шорохи ужаса зашелестят за пределами круга света. Он никогда не был в местах, где вообще нет троп, а только огромные дубы, вязы да большие сосны с шишками размером с пушечное ядро, ковер опавших листьев и сосновых иголок кое-где по щиколотку, и ощущение, что уцелеть или погибнуть здесь — чистый каприз Судьбы. Благодарение Богу за карту и компас, иначе бы он уже утратил чувство направления.

Местность стала подниматься — полого, но довольно неровно. В конце подъема, наверху, с выхода красных скал открывался вид на девственную чащу, расстилавшуюся сколько хватал глаз. Бог говорил с Мэтью и рассказывал ему о будущей стране, такой великой, что даже вообразить трудно; в другое ухо говорил Дьявол о том, что эти огромные, страшные пространства будут усеяны костями грядущих поколений.

Они пошли на спуск, Рэйчел в нескольких шагах позади Мэтью, а он прокладывал путь в доходящей до пояса траве. Свадебное платье шуршало, мелкие колючие репьи язвили ей ноги и цеплялись к подолу.

Солнце продолжало свой подъем, день становился теплее. Мэтью и Рэйчел шли через лес гигантских первобытных деревьев, где на секунду появлялось горячее солнце, пробиваясь сквозь ветви в семидесяти футах над головой, а в следующую секунду в темно-зеленой тени становилось прохладно, как в пещере. Здесь они увидели первых крупных зверей: четырех пасущихся оленух и большого настороженного оленя с пятифутовым размахом рогов. Оленухи подняли головы посмотреть на людей, олень фыркнул и встал между своими самками и незваными пришельцами, а потом все пять животных вдруг повернулись и скрылись за зеленым занавесом.

Прошло немного времени, и Рэйчел с Мэтью снова остановились на границе света и тени.

— Что это такое? — спросила Рэйчел напряженным голосом.

Мэтью подошел к ближайшему дубу. Это был Голиаф среди деревьев, футов сто в высоту и тридцать в обхвате, но он никак не был самым большим в этом древнем лесу. Мхи и лишайники свисали с коры. А в ней были вырезаны пиктограммы в виде человечков, спиральных символов и каких-то острых предметов, которые могли означать наконечники стрел. Мэтью увидел, что это не единственный украшенный ствол — резьба была еще на дюжине, и там тоже были фигуры людей, оленей, чего-то вроде солнца или луны и волнистые линии, вероятно, означающие ветер или воду, и еще всякие разнообразные символы.

— Это индейские знаки, — сказала Рэйчел, отвечая сама себе, а Мэтью провел пальцами по расположенному на высоте человеческого роста рисунку, который означал либо огромного роста человека, либо медведя. — Наверное, мы на их территории.

— Да, наверное.

Впереди, в темнеющем лесу, за линией украшенных деревьев виднелись еще изрезанные стволы, а за ними дальше шли дубы без резьбы. Мэтью снова сверился с картой и компасом.

— Наверное, надо сменить направление, — предложила Рэйчел.

— Не думаю, чтобы этого было достаточно. Согласно компасу, мы двигаемся туда, куда нужно. И еще я думаю, что трудно будет отличить индейскую территорию от неиндейской. — Он тревожно огляделся. Ветер шевелил листву над головой, вызывая игру света и теней. — Чем скорее мы это место минуем, тем лучше, — сказал Мэтью и зашагал дальше.

Через час трудного пути, встретив еще тридцать пасущихся оленей, они вышли из зеленого леса на широкую поляну и были встречены потрясающим зрелищем. Невдалеке паслось в траве стадо диких индеек размером с овцу каждая, и вторжение людей бросило их в неуклюжий полет. Ветер от их крыльев пригнул на поляне траву, а шум был как от налетающего урагана.

— Ой! — вскрикнула Рэйчел. — Посмотри туда!

Она показала пальцем, и Мэтью, проследив за ее рукой, увидел небольшое озерцо, где отражалось синее небо и золотое солнце.

— Я хочу здесь отдохнуть, — сказала Рэйчел, глядя измученным взглядом. — Хочу искупаться и смыть с себя тюремный запах.

— Надо идти дальше.

— А не можем ли мы встать здесь лагерем на ночь?

— Могли бы, — сказал Мэтью, оценивая высоту солнца, — но впереди еще масса светлого времени. Я не собирался вставать лагерем до темноты.

— Прости, но мне необходимо отдохнуть, — настаивала она. — Я едва ноги чувствую. И помыться мне тоже необходимо.

Мэтью почесал затылок. Он тоже был вымотан до последней степени.

— Ладно. Можем, я думаю, часок здесь отдохнуть. — Он скинул с плеча лямку мешка и, достав кусок мыла, протянул его изумленной Рэйчел. — Пусть никто не скажет, что я не принес в глушь цивилизацию.

Их отношения казались ближе, чем в браке, и Мэтью счел бы полной чушью уходить в лес и дать Рэйчел уединение. Да и она этого не ожидала. Мэтью лег на спину и стал смотреть на небо, а она сняла башмаки и вылинявшее свадебное платье. Потом, обнаженная, вошла в воду по колено. Стоя спиной к берегу, она намылила интимные места, потом живот и груди. Мэтью случайно глянул… потом второй раз… и третий, уже не случайно… на смуглое тело, отощавшее на тюремной похлебке. У нее все ребра можно было пересчитать. И хотя тело ее было неоспоримо женственным, была в нем жесткая целеустремленность, отчетливая воля к жизни. Она вошла в воду глубже, на тугой коже выступили пупырышки, хотя солнце и пригревало. Рэйчел наклонилась и намочила волосы, потом стала их мылить, втирая пену.

Мэтью сел и подтянул колени к груди. Исцарапанное терновником лицо залилось краской: ему представились его собственные руки, блуждающие по изгибам и впадинам ее тела, как исследователи неведомой территории. Какое-то крылатое насекомое зажужжало у него в голове, и это помогло изменить направление мыслей.

Вымыв волосы и ощущая собственную чистоту, Рэйчел вновь заметила Мэтью. И вновь вернулось чувство приличия, будто тюремная грязь защищала ее от взглядов, а сейчас она действительно голая. Присев и погрузившись по шею в воду, она приблизилась к берегу.

Мэтью жевал половину ломтя солонины из пакета с едой, а другую половину отложил для Рэйчел. Увидев, что она собирается выйти из воды, он повернулся спиной. Она вышла из озера нее стекала вода — и встала обсушиться, повернувшись лицом к солнцу.

— Боюсь, тебе придется что-нибудь придумать, когда окажешься в испанском городе или форте, — сказал Мэтью, болезненно чувствуя, насколько она близко. — Сомневаюсь, чтобы даже испанцы пожелали дать убежище осужденной ведьме. — Он доел мясо и облизал пальцы, глядя на тень Рэйчел на земле. — Тебе придется назвать себя сбежавшей служанкой или просто женой, которой надоели британские правила. Как только они узнают о твоей родине, все должно быть в порядке.

Опять зажужжало рядом насекомое — нет, два насекомых, и он отмахнулся рукой.

— Постой, — сказала она, поднимая с земли свадебное платье. — Ты говоришь только обо мне. А как же ты?

— Я помогаю тебе добраться до Флориды… но не собираюсь там оставаться.

Рэйчел стала надевать платье, постигая эту мысль.

Он видел, как ее тень оделась, и потому снова повернулся к ней. От ее красоты — густых мокрых черных волос, красивого и гордого лица и пристальных янтарных глаз — у него сильнее забилось сердце. Зов ночной птицы оказался днем еще неодолимее.

— Я англичанин, — сказал он. — Связанный условностями и законами английской жизни, нравятся мне они или нет. В чужой стране мне не выжить. — Мэтью сумел выдавить полуискреннюю короткую улыбку. — Я буду слишком тосковать по ростбифу с вареной картошкой. К тому же… испанский — не мой язык.

— Не понимаю я тебя, — ответила она. — Что ты за человек — сделать то, что ты сделал, и не ждать ничего взамен?

— Ну нет, ты ошибаешься, я кое-чего ожидаю. Я ожидаю, что смогу теперь жить в мире с самим собой. Ожидаю, что ты вернешься в Португалию или Испанию и заново построишь свою жизнь. Ожидаю снова увидеть магистрата Вудворда и представить ему свое дело.

— Боюсь, что ты окажешься за решеткой покрепче той, за которой сидела я.

— Есть такая возможность, — признал он. — Очень правдоподобная. Но долго я там не пробуду. А вот, хочешь? — Он протянул ей порцию солонины.

Она приняла.

— Какими словами мне тебе объяснить, Мэтью, как много это для меня значит?

— Что? Половина ломтика солонины? Если он для тебя столько значит, возьми целый.

— Ты меня понял, — не поддалась она. — Я о том, что ты сделал. Об этом неимоверном риске. — Лицо ее было сурово и решительно, но на нем блестели слезы. — Боже мой, Мэтью! Я была готова к смерти. Я пала духом. Как я смогу вернуть тебе такой долг?

— Это я у тебя в долгу. В Фаунт-Роял я пришел мальчишкой. А ушел взрослым мужчиной. Ты бы села да отдохнула.

Она села, прижалась к нему, будто их стискивала толпа в тысячи человек, а не сидели они одни посреди этой страны, созданной Богом и тронутой Дьяволом. Он попытался отодвинуться, смущенный собственной реакцией на такую ее близость, но она мягко взяла его за подбородок левой рукой.

— Послушай, — сказала Рэйчел почти шепотом. Глаза ее смотрели в его глаза, лица их разделяли лишь несколько дюймов ненужного воздуха. — Я очень любила мужа. Я ему отдала сердце и душу. И все же, я думаю… я могла бы любить тебя так же… если бы ты позволил.

Дюймы воздуха сжались. Мэтью не знал, кто первый к кому наклонился, да и важно ли это было? Кто-то наклонился, кто-то подался навстречу, и это была и геометрия, и поэзия поцелуя.

Мэтью никогда раньше этого не делал, но поцелуй показался ему вполне естественным действием. Только тревожила скорость, с которой билось сердце — если бы оно было лошадью, то доскакало бы до Бостона еще до первой звезды. Что-то внутри будто растаяло — как раскаленное до синевы стекло меняет форму силой горна. Он становился и крепче, и слабее одновременно, в восторге и в ужасе — снова то соединение Бога и Дьявола, которое казалось ему сутью всех вещей.

Этот миг он запомнит на всю жизнь.

Губы их сплавились воедино, растопленные жаром крови и ритмом сердца. Кто первый отодвинулся, Мэтью тоже не знал, потому что время размыло свои границы, как река и дождь.

Мэтью смотрел в глаза Рэйчел. Потребность заговорить была сильна, как стихия. Он знал, что сейчас скажет.

— Я…

Крылатое насекомое село на плечо платья Рэйчел. Мэтью на миг отвлекся на него и увидел, что это пчела.

Насекомое зажужжало и взлетело, и тут Мэтью заметил еще несколько, жужжащих вокруг.

— Я… — снова начал он — и вдруг забыл все слова. Она ждала, но он оставался безмолвен.

Он еще раз заглянул ей в глаза. Что он там увидел — желание любить его или желание отблагодарить за дар жизни? Знала ли она сама, какое чувство властвует в ее сердце? Мэтью не был в этом уверен.

Хотя они шли вместе, но двигались в противоположных направлениях. Это было горькое осознание, но истинное. Рэйчел направляется туда, где он не сможет жить, а он должен жить там, куда она не может направиться.

Он отвел глаза. Она тоже понимала, что нет будущего на двоих у таких, как они, что Дэниел еще так же близко к ней, как то платье, которое надела она в день их свадьбы. Она отодвинулась от Мэтью и тогда тоже заметила кружащих пчел.

— Пчелы, — сказал Мэтью.

Он оглядел поляну в поисках того, о чем подумал, — и вот оно!

Два сгоревших дуба — наверное, от удара молнии, — стояли чуть поодаль от опушки леса, в пятидесяти ярдах от края озера. У вершины одного из них зияло широкое дупло. И воздух вокруг был темной, живой, шевелящейся массой. Под солнцем стекающая по стволу струйка казалась золотой.

— Где есть пчелы, — заключил Мэтью, — там есть мед.

Он вынул из мешка бутылку, вылил воду — поскольку пресная вода была здесь в изобилии — и встал.

— Посмотрим, не получится ли добыть немного.

— Я помогу.

Она хотела встать, но Мэтью положил ей руку на плечо.

— Отдохни, пока можешь, — посоветовал он. — Очень скоро двинемся дальше.

Рэйчел кивнула и снова опустилась на траву. Действительно, надо будет собрать все силы перед продолжением пути, и проход к мертвому дереву и обратно, пусть даже за манящей сладостью меда, ей трудно было себе представить.

Но Мэтью был настроен решительно — особенно после поцелуя и боли отрезвления реальностью, последовавшей за ним. Пока он шел к дереву, Рэйчел предупредила:

— Смотри, чтобы тебя не изжалили! Мед того не стоит.

— Согласен.

Но он заметил издали, что по стволу из каких-то очень обильных сотов стекает золотой нектар, и был уверен, что сможет набрать бутылку, не вызвав ярости пчел.

А производительность у этих пчел была весьма высокой. Мед стекал с высоты сорока футов до самой земли, где налилась липкая лужица. Мэтью вытащил нож из ножен, откупорил бутылку и подставил ее под струйку, одновременно проталкивая клинком липкий эликсир — природное лекарство от всех болезней, как мог бы сказать доктор Шилдс. Несколько пчел гудели вокруг, но не пытались жалить и вроде бы просто любопытствовали. Но слышен был ровный и более зловещий гул большой темной массы над головой, занятой своим делом возле сотов.

Наполняя бутылку, Мэтью вернулся мыслями к магистрату. Письмо сейчас давно уже прочитано. Усвоено или нет — это сказать намного труднее. Мэтью слушал пение птиц в лесу, и возникла мысль, слышит ли магистрат сейчас такую же песню и видит ли солнце на небе в этот безоблачный день. О чем сейчас думает Айзек? Мэтью горячо надеялся, что написал письмо достаточно связно — и убедительно, — чтобы уверить Айзека, что он в своем уме и что Смайта надо найти во что бы то ни стало. Если этот человек согласится говорить, многое можно будет…

Мэтью прервал работу, хотя бутылка наполнилась лишь наполовину. Что-то изменилось, подумал он.

Что-то.

Он прислушался. По-прежнему было слышно гудение работающих пчел, но… птицы. Почему не слышно их?

Мэтью глянул на тенистый край леса.

Птицы замолкли.

Движение слева отвлекло его. Из листвы вспорхнули три вороны и полетели, громко каркая, через поляну.

Возле озера дремала, лежа на спине, Рэйчел. Услышав голоса ворон, она открыла глаза и проводила их взглядом.

Мэтью застыл неподвижно, вглядываясь в стену листвы, откуда вылетели вороны.

И еще одно движение обратило на себя его внимание. Высоко в небе медленно кружил одинокий стервятник.

Слюна пересохла у Мэтью во рту, превратившись в холодный пот на лице. Ощущение опасности ударило, как кинжал.

Он твердо знал, что из леса за ним наблюдают.

Нарочито медленно, хотя нервы вопили, требуя повернуться и бежать, Мэтью закрыл бутылку пробкой. Правая кисть сжалась на рукояти ножа. Он стал отступать от медового дерева шаг за шагом. Взгляд его тревожно бегал по стене коварного леса.

— Рэйчел? — позвал он, но голос сел. — Рэйчел? — повторил он и оглянулся посмотреть, слышала ли она.

Вдруг что-то большое и тяжелое вырвалось из укрытия на опушке. Рэйчел увидела это первой и испустила вопль, разодравший ей горло.

Теперь и Мэтью его видел. Ноги будто приросли к земле, глаза полезли на лоб, рот открылся в беззвучном крике ужаса.

Чудовищный медведь, рысящий в его сторону, был старый воин, весь серый. Пятна пепельной разъедающей парши виднелись на плечах и лапах. Челюсти распахнулись навстречу человеческому мясу, струйка слюны болталась позади вымпелом. В какую-то долю секунды Мэтью заметил, что левая глазница медведя пуста и сморщена, и понял.

Сейчас его схватит Одноглазый.

Мод… в таверне Шоукомба…

«Одноглазый — не простой медведь. Тут, в этой земле, все темное, злое, жестокое».

— Рэйчел! — вскрикнул он, оборачиваясь к ней и бросаясь в бегство. — Беги в воду!

Она ничем не могла ему помочь, только молить Бога, чтобы он успел добежать до воды. Сама она бросилась в озеро и в свадебном платье поплыла на глубину.

Мэтью не смел оглянуться. Ноги бешено молотили землю, лицо перекосилось от страха, сердце готово было лопнуть. Он слышал громовой топот настигающих лап и с ужасной ясностью до него дошло, что к озеру ему не успеть.

Сжав зубы, Мэтью бросился влево — на слепую сторону медведя, одновременно завизжав изо всей силы и надеясь, что этот визг заставит зверя хоть вздрогнуть и даст выиграть время. Одноглазый пролетел мимо, вспахивая землю когтями задних лап. Передняя лапа взмахнула, и воздух между человеком и зверем взвихрился.

Мэтью снова бежал к озеру, на каждом шагу виляя из стороны в сторону. И снова задрожала земля позади. Медведь был больше самого большого коня, какого только Мэтью видел, и просто наступив, мог переломать Мэтью все кости.

Мэтью метнулся влево прыжком, от которого чуть не вывихнулись колени, едва не упал, и медведь пронесся мимо, дернув запаршивленной головой в его сторону. Челюсти сомкнулись с треском мушкетного выстрела. Пахнуло едкой звериной вонью, и Мэтью вблизи увидел четыре сломанных древка стрел, торчащих из медвежьего бока. Он снова устремился к озеру, моля Бога дать ему быстроту вороны.

И снова Одноглазый почти догнал. Снова Мэтью метнулся в сторону, но на этот раз неверно оценил и геометрию, и гибкость собственных колен. Он прыгнул под слишком острым углом, и земля выскользнула из-под ног. Мэтью упал в траву на правый бок. Сквозь грохот в голове очень издалека доносились крики Рэйчел. Серая стена Одноглазого встала перед ним, и Мэтью пошатнулся, ловя равновесие.

Что-то его ударило.

Ощущение было такое, будто мир перевернулся вверх дном. Жгучей болью вспыхнуло левое плечо. Мэтью осознавал, что летит кувырком, но сделать ничего не мог. Потом он рухнул с размаху на спину, воздух вышибло из груди. Он попытался отползти, и снова над ним встала серая стена. Левая рука не слушалась.

По ребрам слева ударило раскаленное докрасна пушечное ядро, и Мэтью отлетел, как мешок с зерном. Что-то зацепило его по лбу, пока он кувыркался, — мушкетная пуля, наверное, подумал он, здесь на поле боя, и красной пленкой залило глаза. Кровь, подумал он. Кровь. Он рухнул на землю, и снова его потащило и бросило. Мэтью стиснул зубы. Это смерть, подумал он. Прямо здесь. В солнечный ясный день. Смерть.

Левая рука уже была мертвой. Легкие свистели и булькали. Серая стена в пятнах парши снова нависла над ним, и в ней торчало древко стрелы.

Он решил, почти спокойно, что тоже что-нибудь воткнет.

— Эй! — заорал он, и собственный голос поразил его мощью отчаяния. — Эй!

Подняв нож, он ударил, дернул, повернул ударил дернул повернул ударил дернул повернул и зверь ухнул заревел заревел дыхание жарче Пекла вонь гнилого мяса вонь гнилых зубов ударил дернул повернул красная кровь на сером струями славный вид сдохни гад гад гад!

Одноглазый был огромен, но не дожил бы до столь зрелого возраста, будь он глуп. Удары ножа сделали свое дело, и медведь отступил от комара.

Мэтью стоял на коленях. Нож в правой руке залило кровью. Слышалась капель, и Мэтью опустил глаза на свертывающуюся кровь, стекающую с пальцев левой руки на измазанную красным траву. Его сжигал разложенный кем-то у него внутри костер, но не дикая боль в плече и в ребрах и на лбу заставила его всхлипнуть. Он обмочил бриджи, а другой пары у него с собой не было.

Одноглазый обходил его слева. Мэтью поворачивался вместе со зверем, черные волны все сильнее заполняли голову. Он слышал из другого мира голос женщины, Рэйчел ее звали, да, Рэйчел, Рэйчел, она звала его по имени, звала и плакала. Он видел кровь, булькающую у ноздрей медведя, алую слипшуюся шерсть на горле. Мэтью готов был потерять сознание и знал, что, когда это случится, он умрет.

Вдруг медведь вскинулся на задние лапы на высоту восемь футов или больше и раскрыл пасть с поломанными зубами. И оттуда донесся хриплый, громоподобный, сотрясающий душу рев, полный до краев муки и, быть может, осознания собственной смертности. Две обломанные стрелы торчали из гноящегося брюха зверя подле окровавленной раны от когтей, оставленной, наверное, кем-то из его сородичей. Еще Мэтью заметил приличный вырванный кусок на плече Одноглазого — омерзительная рана позеленела от заражения.

Он понял сквозь пелену боли и осознание неминуемого расставания с миром, что Одноглазый тоже умирает.

Зверь рухнул на корточки. И тогда Мэтью заставил себя встать, покачнулся, упал, снова поднялся и заорал «А-а-а-а-а!» в самую пасть медведя.

После чего снова свалился в лужу собственной крови. Одноглазый, пуская ноздрями кровавые пузыри, двинулся к нему, шатаясь и разинув пасть.

Но Мэтью еще не был готов умирать. Пройти такой путь, чтобы умереть на чистой полянке под солнцем и синим Божиим небом? Нет. Не сейчас.

Он поднялся, движимый только силой отчаяния, и загнал клинок под челюсть зверя, резко, из последних сил рванул нож. Одноглазый взревел, фыркнул кровью прямо Мэтью в лицо и отдернулся, унося в себе нож. Мэтью упал на живот и задергался от боли в ребрах, как раздавленный червь.

И снова медведь стал обходить его слева, тряся головой в тщетных усилиях избавиться от жала, вонзившегося в горло. Кровавые флаги разлетались в воздухе от его ноздрей. Мэтью, даже лежа на брюхе, поворачивался ползком, чтобы медведь не оказался сзади. Вдруг Одноглазый снова вздыбился, и Мэтью подобрался, закрывая лицо правой рукой, чтобы защитить что там осталось у него от черепа.

От этого маневра медведь отвернул в сторону. Одноглазый попятился, единственный глаз его моргал и таращился. Зверь потерял равновесие на миг, зашатался и чуть не упал. Он стоял ближе пятнадцати футов от Мэтью, глядя на него в упор, и тяжело ходили пронзенные стрелами бока. Вывалился серый язык, облизывая окровавленный нос.

Мэтью кое-как поднялся на колени, правой рукой держась за ребра с левой стороны. Это казалось ему сейчас всего важнее в мире — держать там руку, чтобы внутренности не потекли наружу.

Мир, озверевший и окрасившийся в красное, сузился до пятнадцати футов между человеком и животным. Они смотрели друг на друга, подсчитывая боль, кровь, жизнь и смерть — каждый по-своему.

Одноглазый не издал ни звука. Но древний раненый воин принял решение.

Внезапно он отвернулся от Мэтью. Потом то ли зашлепал, то ли захромал через поляну туда, откуда пришел, мотая головой в напрасном желании избавиться от ножа. Еще миг — и зверь исчез в глуши.

И не стало Одноглазого.

Мэтью рухнул на окровавленное поле битвы, глаза его закрылись. Уплывая в призрачноецарство, он вроде бы услышал высокий, пронзительный крик: «Ха-а-а-ай! Ха-а-а-ай! Ха-а-а-ай!» Крик стервятника, подумал он. Стервятника, пикирующего сверху.

Устал. Очень… очень… устал. Рэйчел. Что… теперь… будет…

Пикирующий стервятник.

Вопль.

«Ха-а-а-ай! Ха-а-а-ай! Ха-а-а-ай!»

И Мэтью почувствовал, что покидает землю, устремляясь в ту даль, исследовать которую уходили многие, но откуда невозможно вернуться.

Глава 16

Первым ощущением Мэтью от спуска в Ад был запах.

Крепкий, как демонский пот, и в два раза противнее. Он входил в ноздри раскаленными щипцами, проникал в самую глотку, и вдруг Мэтью понял, что его колотит приступ кашля, а начала приступа он не слышал.

Когда запах исчез и кашель кончился, он попытался открыть глаза. Веки отяжелели, будто отягощенные монетами, причитающимися Харону за переправу через Стикс. Поднять их не удалось. Слышался нарастающий и стихающий говор — это могли быть только неисчислимые души, сетующие на горькую судьбу. Язык казался латинским, но ведь латынь — язык Бога. Наверное, греческий — он более приземлен.

Еще несколько вдохов, и Мэтью ознакомился не только с запахом, но и с муками Ада. Свирепая, колющая, добела раскаленная боль забилась в левом плече и ниже в руке. Ребра с той же стороны взрывались при каждом вдохе и выдохе. Болел и лоб, но это было еще милосердно по сравнению с прочим. Снова Мэтью попытался открыть глаза — и снова не смог.

Не мог он и двинуться в этом состоянии вечного проклятия. Кажется, он попытался шевельнуться, но не был в этом уверен. Столько было боли, растущей с каждой секундой, что Мэтью решил сдаться и беречь энергию: она ему наверняка понадобится, когда он войдет в серную долину. Он услышал потрескивание огня — а чего же еще? — и ощутил давящий, пекущий жар, будто его поджаривали над плитой.

Но тут в нем стало возникать другое чувство: злость. И она грозила разгореться в бушующий гнев, от которого Мэтью здесь окажется самое место.

Он считал себя христианином и изо всех сил старался держаться путей Господних. И обнаружить себя вот так в Аду, без суда, который выслушал бы его дело, означало непростительный и необъяснимый грех. В растущей ярости Мэтью подумал, что же он такого сделал, что обрекло его на вечные муки. Бегал с беспризорниками и молодыми хулиганами по гавани Манхэттена? Запустил конским яблоком в голову купца, украл несколько монет из грязного кармана бесчувственного пьяницы? Или какой-то более поздний проступок, например, проникновение в сарай Сета Хейзелтона с последующим нанесением ему телесных повреждений. Да, наверное. Что ж, он тогда будет здесь, чтобы встретить этого кобыльего любовника, когда тот прибудет, а тем временем Мэтью достигнет определенного положения в этом логове юристов.

Боль стала невыносимой, и Мэтью стиснул зубы, но все равно крик рвался из пересохшего горла. Он сейчас завопит, и что тогда будет думать компания diabolique^[59] о его стойкости?

Рот его раскрылся, но вместо вопля донесся лишь сухой скрежещущий шепот. Однако этого хватило, чтобы силы кончились. Но бормотание вокруг стихло.

Рука — такая шершавая, будто покрытая древесной корой, — тронула его лицо, пальцы прошли по подбородку и по правой щеке. Снова раздалось напевное бормотание на том же непонятном языке. Что-то, ощущавшееся как большой и указательный пальцы, прошло к правому глазу и стало поднимать веко.

Мэтью больше не хотел этой слепоты. Он, ухнув от усилия, заставил себя открыть глаза сам.

И тут же пожалел об этом. В пляшущем красном свете и нависшем дыме Ада пред ним предстал истинный демон.

У этой твари было узкое коричневое лицо с длинным подбородком, маленькие черные глазки, кожа сморщенная и обветренная, как старое дерево. Синие извивы украшали впалые щеки, а в самой середине лба — ярко-желтый, как солнце, — красовался нарисованный третий глаз. На крюках, вставленных в мочки ушей, болтались желуди и раковины улиток. На лысой голове имелась лишь одна длинная прядь седых волос, растущая на затылке и украшенная зелеными листьями и костями мелких зверей.

И чтобы еще сильнее впечатлить Мэтью прибытием в Ад, демон раскрыл пасть, показав два ряда зубов, которые могли служить пилами.

— Айо покапа, — произнес он и кивнул. По крайней мере так услышал Мэтью. — Айо покапа, — повторил демон и поднес ко рту что-то вроде половины разбитого глиняного блюда, от содержимого которого шел густой дым. Быстрой затяжкой он набрал дыма в рот и выдул ядовитые клубы — тот самый противный запах демонского пота — прямо Мэтью в ноздри.

Мэтью попытался отвернуться и только тогда почувствовал, что его голова чем-то привязана к тому жесткому предмету, на котором он лежал. Уклониться от дыма было невозможно.

— Янте те напха те, — забормотал демон. — Саба те напха те.

Он стал медленно раскачиваться, полузакрыв глаза. Свет адских огней пробивался сквозь плотные слои дыма, плавающие в воздухе у Мэтью над головой. Раздался звук, будто стрельнула в огне сосновая веточка, потом послышалось шипение полной комнаты гремучих змей откуда-то из-за спины бормочущегося и качающегося дьявольского создания. Едкий дым густел, и Мэтью испугался, что остатки воздуха, которые еще удавалось втянуть в себя, скоро будут отравлены.

— Янте те напха те, саба те напха те, — бормотал и бормотал взлетающий и падающий голос. Снова повторился обряд с разбитым блюдом и вдыханием дыма, и снова — будь проклят этот Ад, если такую вонищу здесь придется обонять целую вечность — вдули клубы дыма в ноздри Мэтью.

Он не мог шевельнуться и решил, что не только голова его привязана, но еще и лодыжки и запястья. Он хотел бы вести себя как подобает мужчине, но слезы навернулись на глаза.

— Аи! — произнес демон и потрепал его по щеке. — Моук такани соба се ха ха.

И снова занялся раскачиванием и бормотанием и снова вдул дым в ноздри Мэтью.

После полудюжины таких вдуваний Мэтью перестал ощущать боль. Зубчатые колесики, поддерживающие у него в голове ощущение времени, завертелись вразнобой, и одно качание демона тянулось медленно, как ползали улитки, висящие у него в ушах, другое мелькало в мгновение ока. Мэтью будто плыл в дымной красно-огненной пустоте, хотя и ощущал под спиной твердую лежанку.

Потом Мэтью понял, что действительно сошел с ума, потому что вдруг заметил совершенно дикое свойство той разбитой тарелки, с которой вдыхал дым этот бормочущий демон.

Она была белой. И разрисованной красными сердечками.

Да, он спятил. Окончательно спятил и готов для адского Бедлама. Ведь именно эту тарелку Лукреция Воган швырнула в источник, только тогда она была целой и содержала сладкий пирог с бататом.

— Янте те напха те, — бормотал демон, — саба те напха те.

Мэтью снова исчезал, растворялся в разбухающей тьме.

Реальность — такая, как она есть в Стране Хаоса, — разваливалась на кусочки и пропадала, будто темнота была живая и пожирала сперва звук, потом свет и, наконец, запахи.

Если возможно умереть в стране мертвых, то именно это Мэтью сумел исполнить.

Но оказалось, что эта смерть быстротечна, и покоя в ней очень мало. Снова нахлынула боль и снова отступила. Мэтью открыл глаза, увидел шевелящиеся размытые силуэты теней и закрыл в страхе при мысли о том, кто это явился. Он подумал, что заснул, или умер, или ему приснился кошмар, как Одноглазый гоняется за ним по окровавленной поляне, а крысолов сидит верхом на медведе и тычет в него острогой с пятью клинками. Он проснулся в весеннем половодье пота и заснул снова, сухой, как осенний лист.

Дышащий дымом демон вернулся продолжать свою пытку. Мэтью еще раз увидел, что разбитое блюдо — белое с красными сердечками. Он попытался заговорить с этим созданием, слабым испуганным голосом спросил:

— Кто ты?

Ответом ему было то же распевное бормотание.

— Кто ты? — снова спросил Мэтью. И снова не получил ответа.

Он спал и просыпался, спал и просыпался. Время потеряло смысл. С ним возились еще два демона, эти скорее в женском обличье, с длинными черными волосами, тоже украшенными листьями и костями. Они сняли с него накидку, сплетенную из травы, мха, перьев и прочего, покрывавшую его наготу, вычистили там, где надо было вычистить, накормили его серой кашеобразной пищей, сильно отдающей рыбой, и поднесли к губам деревянный ковш с водой.

Огонь и дым. Шевелящиеся тени во мраке. Бормочущая, распевная скороговорка. Да, не иначе как Ад, думал Мэтью.

А потом настал момент, когда он открыл глаза и увидел, что в этом царстве пламени и дыма стоит рядом с ним Рэйчел.

— Рэйчел! — шепнул он. — Ты тоже? Бог мой… медведь…

Она ничего не сказала, только приложила палец к губам. Ее глаза, пусть мертвые, были ярче золотых монет. Волосы эбеновыми волнами спадали на плечи, и Мэтью солгал бы, если бы не признал, что свет адского пламени придал ей щемящую красоту. Она была одета в темно-зеленый наряд, украшенный вокруг шеи тонким бисерным шитьем. Он смотрел, как бьется жилка у нее на горле, видел испарину, выступившую у нее на щеках и на лбу.

Следует сказать, что демоны необычайно искусно создали эту иллюзию жизни.

Он попытался повернуться к ней, но голова все еще была привязана, как и конечности.

— Рэйчел… прости меня, — шепнул он. — Ты не должна быть здесь. Свой срок в Аду… ты уже отбыла на земле.

Палец к губам, умоляя его молчать.

— Ты сможешь… сможешь когда-нибудь меня простить? — спросил он. — Что я привел тебя… к такому печальному концу?

Дым плавал между ними, где-то за спиной Рэйчел трещал и шипел огонь.

Ответ Рэйчел был красноречив. Наклонившись, она прижалась губами к его губам. Поцелуй длился, становился требовательным.

Его тело — все же иллюзия тела — отреагировало на поцелуй так, как отреагировало бы и в царстве земном. Что не удивило Мэтью, поскольку всем известно, что Небеса будут полны небесных лютней, а Ад — земных флейт. В этом смысле он может оказаться и не так уж неприятен.

Рэйчел отодвинулась. Ее лицо осталось у него перед глазами, губы ее были влажны. Глаза ее сияли, тени огня играли на щеке.

Она завела руки за спину и что-то там сделала. Вдруг темное вышитое платье соскользнуло и упало на землю.

Руки ее показались снова и сняли с Мэтью плетеное покрывало. Потом Рэйчел встала на что-то вроде помоста и медленно, нежно опустилась обнаженным телом на тело Мэтью, потом накрыла их обоих тем же покрывалом и с жадностью поцеловала Мэтью в губы.

Он хотел спросить ее, знает ли она, что делает. Хотел спросить, любовь это или страсть, или она смотрит на него, а видит лицо Дэниела.

Но не спросил. Он сдался этой минуте — точнее, эта минута подчинила его. Мэтью ответил на поцелуй с той же из души идущей жадностью, и ее тело прижалось к нему в неоспоримой потребности.

Поцелуй длился, а рука Рэйчел нашла инструмент писца. Пальцы ее сомкнулись на нем. Медленными движениями бедер она вставила его в себя, в раскаленное влажное отверстие, раскрывшееся для входа и сомкнувшееся снова, когда он вошел в глубь ножен.

Мэтью не мог шевельнуться, но Рэйчел ничто не связывало. Ее бедра вначале задвигались медленно, почти лениво, по кругу, и эти движения прерывались резкими толчками вниз. Стон вырвался изо рта Мэтью от невероятного, невообразимого ощущения, и Рэйчел откликнулась таким же стоном. Они целовались, будто хотели слиться друг с другом. Дым клубился вокруг, и горел огонь, а губы искали, держали, а бедра Рэйчел поднимались и опускались, вбирая его все глубже, и Мэтью вскрикнул от наслаждения на грани боли. И даже этот главный акт, подумал он в горячечном припадке, есть сотрудничество Бога и Дьявола.

Потом он перестал думать и отдался на волю природы.

Движения Рэйчел постепенно становились сильнее. Ртом она прижималась к нему, пахнущие сосной волосы рассыпались по его лицу. Она дышала резко и быстро. Сердце Мэтью рвалось из груди, и с другой стороны стучалось в нее сердце Рэйчел. Она еще два раза дернулась, и у нее выгнулась спина, голова запрокинулась назад с крепко зажмуренными глазами. Она затрепетала, рот ее раскрылся в долгом, тихом стоне. И через миг это ощущение наслаждения передалось Мэтью белой вспышкой боли, молнией, ударившей от макушки через весь позвоночник. В этой буре ощущений он чувствовал, как взрывается сам внутри стягивающей влажности Рэйчел, и этот взрыв вызвал судорогу лица и крик. Рэйчел впилась в него поцелуем таким пылким, будто хотела поймать этот крик и заключить его в себе навеки, как золотой медальон в тайной глубине собственной души.

С бессильным вздохом она прильнула к нему, но опиралась на локти и колени, будто не хотела давить всей тяжестью. Он все еще был в ней, все еще твердый. Его девственность осталась в прошлом, и расставание с ней оставило сладко ноющую боль, но пламя еще не погасло. Как, не приходилось сомневаться, и у Рэйчел, потому что она глядела ему в лицо, и невероятные глаза сверкали в свете пламени, и волосы были влажны от усилий, и она снова задвигалась на нем.

Если это действительно Ад, подумал Мэтью, то неудивительно, что каждый так старается обеспечить себе здесь место.

Второй раз прошел медленнее, хотя даже сильнее первого. Мэтью мог только лежать и тщетно пытаться отвечать движениям Рэйчел. Даже если бы он не был связан, слабость одолела все мышцы, кроме одной, которая забрала себе всю силу.

И наконец она прижалась к нему, и он — хотя старался сдержаться как можно дольше — снова испытал эту почти ослепляющую комбинацию наслаждения и боли, предупреждающих о неостановимом приближении того, к чему так энергично стремились оба любовника.

Потом, когда в теплом и влажном «после» слышалось усталое дыхание, когда длился нежный поцелуй и игра языков, Мэтью понимал, что карету следует по необходимости вернуть в сарай, поскольку лошади дальше не повезут.

Вскоре он закрыл глаза и снова задремал. Когда он их открыл опять — кто знает, сколько прошло времени, — рядом с ним сидел демон с желтым третьим глазом, белым камнем дробя неприятного вида смесь семян, ягод и чего-то еще вонючего — это самое «что-то еще» и было самым неприятным, — в небольшой деревянной ступе. Потом демон издал последовательность ворчащих и свистящих звуков и поднес щепоть этого зелья ко рту Мэтью.

«Ага! — подумал Мэтью. — Вот теперь-то и начнутся настоящие пытки».

Смесь, которую его заставляли есть, выглядела как собачьи экскременты, а пахла как блевотина. Мэтью крепко сжал губы. Демон стал толкать щепоть ему в рот, ворча и присвистывая в явном раздражении, но Мэтью стойко отказывался это принимать.

Из дыма вынырнула какая-то женщина и остановилась возле лежанки Мэтью. Он посмотрел ей в лицо. Она, ничего не говоря, взяла щепотку этого эксквизитного мусора, положила в рот и стала жевать, показывая, что с ним надо делать.

Мэтью не мог поверить своим глазам. Не потому что она добровольно это ела, но потому что перед ним стояла темноволосая немая девушка из таверны Шоукомба. Только она сильно изменилась, как в поведении, так и в одежде. Вымытые волосы блестели, скорее светло-, чем темно-каштановые, а на голове была тиара из плотно сплетенных выкрашенных красным трав. Мазки румян лежали на скулах. Глаза тоже смотрели не тупо и остекленело, а осмысленно. И еще на ней было платье из оленьей кожи, украшенное спереди узором красных и лиловых бисерин.

— Это ты?! — поразился Мэтью. — Что ты здесь де…

Щепоть метнулась вперед, сунув порцию зловонной каши ему между губ. Первым побуждением Мэтью было сплюнуть, но демон зажал ему рот ладонью, а второй стал поглаживать горло.

У Мэтью не было выбора, кроме как проглотить. Вещество было странно маслянистым по консистенции, но Мэтью приходилось есть сыр и похуже. А эта смесь вкусовых ощущений, кисловатого со сладковатым, производила такое действие… да, оно просило вторую порцию.

Девушка — Девка, ответил Абнер со смехом, когда Мэтью спросил, как ее зовут, — отошла в тень, и он не успел больше ничего спросить. Демон продолжал кормить его, пока не опустела миска.

— Где я? — спросил Мэтью, языком выковыривая мелкие семена из зубов. Ответа не было. Демон взял свою миску и тоже стал отодвигаться. — Я в Аду?

— Се хапна та ами, — ответил демон и издал кудахчущий звук.

Мэтью почувствовал, что остался один. Над собой сквозь слои дыма он мог разглядеть что-то вроде деревянных балок, скорее даже небольших сосновых стволов, неошкуренных.

Немного времени потребовалось, чтобы веки отяжелели снова. Сон навалился недолимо, опрокинулся на Мэтью зеленой морской волной и унес его в неведомые глубины.

Без сновидений. Глубокий. Сон на столетия, абсолютный в своем покое и тишине. А потом голос:

— Мэтью?

Ее голос.

— Ты меня слышишь?

— А-ах, — ответил он освобождающим выдохом.

— Ты можешь открыть глаза?

С весьма небольшим усилием — но с сожалением, потому что отдых был такой приятный, — он открыл их. Над ним, склонившись к нему лицом, стояла Рэйчел. Он ясно видел ее в бликах огня. Густой дым развеялся.

— Они хотят, чтобы ты попробовал встать, — сказала она.

— Они? — Во рту ощущался вкус чего-то горелого, пепла. — Кто?

Тот самый демон, только уже без третьего глаза, вошел и встал рядом с ней. Сделав движение ладонями вверх, будто что-то поднимает, и ухнув, он явно показал, что требуется от Мэтью.

Появились те два существа женского пола, которые служили Мэтью, и стали что-то делать возле его головы. Что-то разрезали — быть может, кожаный ремень, — и вдруг голова освободилась, отчего мышцы шеи тут же свело судорогой.

— Хочу тебе сообщить, — сказала Рэйчел, пока два существа перерезали путы, удерживающие Мэтью на сосновой лежанке, — что ты был страшно ранен. Медведь…

— Да, я знаю, — перебил Мэтью. — Он убил меня и тебя тоже.

— Что? — нахмурилась она.

— Медведь. Он же убил… — Мэтью почувствовал, как с левого запястья сняли веревки, потом с правого. А замолчал он потому, что заметил: на Рэйчел свадебное платье. А на нем — следы травы. Он с трудом проглотил слюну. — Так мы… не погибли?

— Нет, мы вполне живы. Хотя ты чуть не погиб. Если бы они тогда не появились, ты бы истек кровью. Один из них тебе перевязал руку и остановил кровь.

— Руку. — Мэтью теперь вспомнил страшную боль в плече и кровь, капающую с пальцев. Пальцами левой руки он не мог пошевелить и даже их не чувствовал. Под ложечкой вдруг свернулся ледяной ком. Боясь даже глянуть туда, Мэтью спросил: — Она у меня осталась?

— Да, — серьезно ответила Рэйчел, — но… рана была очень нехороша. До кости, а кость сломана.

— А еще что?

— Левый бок. Туда пришелся страшный удар. Два, три или больше ребер… не знаю, сколько сломано.

Мэтью поднял правую руку, не поврежденную, если не считать ссадины на локте, и осторожно ощупал бок. Там он обнаружил большую глиняную заплату, закрепленную каким-то коричневым липким веществом, и под ним бугор, указывающий, что что-то приложено прямо к ране.

— Доктор поставил припарку, — сказала Рэйчел. — Травы, табачные листья и… не знаю, что еще.

— Какой доктор?

— Гм! — Рэйчел посмотрела в сторону наблюдающего демона. — Вот это у них врач.

— Бог мой! — произнес ошеломленный Мэтью. — Нет, я все-таки в Аду! Иначе где же?

— Нас доставили, — спокойно объяснила Рэйчел, — в индейскую деревню. Как далеко отсюда до Фаунт-Рояла, я не знаю. От того места, где на тебя напал медведь, мы шли час.

— Индейская деревня? То есть… меня лечил индеец?

Это было немыслимо! Уж лучше демонический врач, чем дикарский!

— Да. И хорошо лечил. Они со мной очень хорошо обращались, Мэтью, и у меня не было причин их бояться.

— Пок! — сказал доктор, жестом веля Мэтью встать. Две женщины перерезали путы на его лодыжках, потом отодвинулись. — Хапапе пок покати! — Он протянул руку, снял плетеное покрывало с тела Мэтью и отбросил его, оставив юношу голым, как кочерга. — Пух! Пух! — настаивал врач, похлопывая пациента по ногам.

Мэтью рефлекторно закрыл интимные места обеими руками. Правая довольно быстро повиновалась, но в левое плечо ударила жгучая боль в ответ только на приказ нервам заставить мышцы двигаться. Мэтью скрипнул зубами, лицо покрылось потом, и он заставил себя посмотреть на рану.

От плеча и до локтя рука была обернута глиной и предположительно подложенными под нее так называемыми лекарствами. Глина была намазана на деревянный лубок, и рука обездвижена в слегка согнутом положении. От края глины и до кончиков пальцев кожа покрылась страшными черно-лиловыми кровоподтеками. Зрелище впечатляющее, зато все-таки рука у него осталась. Мэтью поднял здоровую руку ко лбу. Там тоже лежала глиняная повязка, закрепленная липким кашеобразным веществом.

— У тебя был глубоко рассечен лоб, — сказала Рэйчел. — Как ты думаешь, стоять сможешь?

— Да, если не развалюсь на куски. — Он посмотрел на доктора. — Одежду! Понимаете? Одежду!

— Пух! Пух! — повторил доктор, похлопывая Мэтью по ногам.

Мэтью обратил свой призыв к Рэйчел.

— Ты не могла бы мне добыть какую-нибудь одежду?

— У тебя ее нет, — ответила она. — Все, что на тебе было, пропиталось кровью. Они над ней выполнили какой-то обряд в первый же вечер, и сожгли.

Эти слова вошли в мозг как копье.

— В первый вечер? Сколько времени мы здесь?

— Сегодня пятое утро.

Целых четверо суток в лапах индейцев! Мэтью не мог в это поверить. Четверо суток, и у них все еще скальпы на голове! Может, они ждут, пока он оправится, чтобы убить его и Рэйчел одновременно?

— Я думаю, — сказала она, — нас пригласил сюда их мэр, или вождь, или кто он там. Я еще его не видела, но тут начались какие-то приготовления.

— Пух! Пух! — настаивал доктор. — Се хапапе та моок!

— Ладно, — сказал Мэтью, решив принять неизбежное. — Я попробую встать.

С помощью Рэйчел он слез с лежанки на земляной пол. Скромность взывала к нему, но ответить он не мог. Ноги все же держали его, хотя прилично окостенели. Глиняная повязка на сломанной руке тянула вниз, но угол, под которым держал руку лубок, делал это терпимым. Ребра слева бухнули тупой болью под повязкой и припаркой — впрочем, это тоже можно вынести, если не пытаться дышать слишком глубоко.

Он знал, что был бы убит на месте, если бы Одноглазый сам не был так стар и болен. Встретиться с этой зверюгой в ее молодые годы означало бы быстрое обезглавливание или медленную мучительную смерть от выпотрошенных внутренностей, какую встретил муж Мод.

Индейский доктор — тоже совершенно голый, если не считать небольшого ремня из оленьей кожи и набедренной повязки, — пошел вперед, к дальней стене прямоугольного деревянного строения, где стояло несколько лежанок. Мэтью понял, что это местный лазарет. В яме, обложенной камнями, горел небольшой огонь, но, судя по кучам золы, именно здесь бушевал дымный ад.

Мэтью опирался на Рэйчел, пока его ноги не привыкли снова держать его вес. А в голове все еще плыл туман. Непонятно было, эта любовная встреча с Рэйчел произошла на самом деле или в горячечном бреду, вызванном ранами. Уж конечно, она не полезла бы на этот помост заниматься любовью с умирающим! И сейчас не было никаких признаков, что между ними что-нибудь произошло.

И все же… могло такое быть?

Но вот нечто реальное, что он считал причудой своих снов: на полу среди глиняных чашек, деревянных мисок и костяных резных трубок у огня валялась отломанная половинка тарелки Лукреции Воган.

Целитель-дикарь — который заставил бы своего коллегу доктора Шилдса побледнеть от ужаса — отодвинул тяжелую оленью шкуру с черной шерстью от входа в лазарет.

Пол залило ослепительным солнечным светом; Мэтью зажмурился и пошатнулся.

— Я тебя держу, — сказала Рэйчел, прислоняясь к нему, чтобы он не упал.

Снаружи раздался возбужденный шум, состоящий из визга, криков, хохота. Перед Мэтью возникла стена улыбающихся лиц, она напирала. Индейский доктор что-то крикнул, и по раздраженному тону было ясно, что слова универсальны: «Отодвиньтесь, дайте дышать!»

Рэйчел вывела Мэтью, голого и ошеломленного, на свет Божий.

Глава 17

Собравшиеся — а было их человек восемьдесят, если не сто или больше — стихли, когда появился Мэтью. Те, кто стоял впереди, попятились, подчиняясь непрекращающимся выкрикам доктора. Мэтью и Рэйчел шли за целителем в набедренной повязке, а индейцы пристроились за ними, и крики, смех и возбужденные возгласы возобновились с новой силой.

Мэтью и в бочке рома не могло бы присниться, что он предстанет миру голый, цепляясь за Рэйчел и проходя мимо орды смеющихся и вопящих индейцев. Зрение вернулось, хотя свет по-прежнему ошеломлял. Он увидел пару десятков деревянных хижин, обмазанных высохшей глиной или заросших мхом, с крышами, где трава росла так же густо, как на земле. Мелькнул засеянный кукурузой участок, перед которым встали бы на колени фермеры Фаунт-Рояла. Две собаки — серая и темно-коричневая — подошли обнюхать ноги Мэтью, но после окрика доктора бросились прочь. То же случилось со стайкой голых коричневых ребятишек, сунувшихся к бледнокожему пациенту, — они унеслись прочь, визжа и подпрыгивая.

Мэтью заметил, что почти все мужчины — такие же узколицые, тощие и с пучком волос на лысой голове, как доктор, — были почти голыми, но женщины облачены либо в оленьи шкуры, либо в ярко окрашенные одежды, вроде бы сплетенные из хлопка. Некоторые из них предпочитали оставлять грудь обнаженной — от такого зрелища жители Фаунт-Рояла попадали бы в обморок. Ноги у всех были либо босы, либо обуты в сшитые оленьи шкуры. Многих мужчин украшала изобретательная синяя татуировка, и некоторых из старших женщин — тоже. Татуировки имелись не только на лице, но и на груди, на руках, на бедрах и — предположительно — на всех других местах.

Настроение было карнавальное. Взрослые ликовали, как дети, а дети — которых было много — как мелькающие белки. Живности тоже было достаточно: свиньи, куры, лающий хор собак.

Доктор подвел Мэтью и Рэйчел к хижине, расположенной посередине деревни, отвел в сторону шкуру, украшенную тиснением, предлагая войти, и сопроводил гостей в прохладное, тускло освещенное помещение.

Свет давали небольшие огни, горевшие в глиняных плошках с маслом, расставленных по кругу. Лицом к этому кругу, на возвышении, установленном на трех деревянных ножках и укрытом звериными шкурами, сидел, скрестив ноги, человек.

При виде этого человека Мэтью застыл как вкопанный. У него отвисла челюсть и зубы чуть не выпали — так он был потрясен.

Человек — явно вождь, губернатор, властитель, или как там его называли, этой деревни — был одет в набедренную повязку из оленьей кожи, едва прикрывающую гениталии. Но это было уже привычно. А потрясло Мэтью то, что на голове у вождя находился длинный, белый, туго завитый судейский парик, а грудь покрывал…

«Я сплю! — подумал Мэтью. — Не в своем уме надо быть, чтобы вообразить такое!»

…шитый золотом камзол магистрата Вудворда.

— Пата не. — Доктор жестами показал Мэтью и Рэйчел, что надо войти в круг, а потом сесть. — Оха! Оха!

Рэйчел повиновалась. Мэтью попытался опуститься, но боль ударила в ребра, и он с перекошенным лицом схватился за глиняную повязку.

— Уг! — провозгласил вождь. У него было узкое лицо с длинной челюстью, вытатуированные круги на обеих щеках, татуировки на руках, как голубые лианы, и они же покрывали кисти. Кончики пальцев выкрашены в красный цвет. — Се на оха! Паг ке не су на оха сау папа!

Повелительный голос заставил доктора действовать — то есть схватить Мэтью за правую руку и выпрямить. Увидев это, Рэйчел подумала, что вождь хочет, чтобы и она встала, но как только она попыталась это сделать, доктор довольно решительно посадил ее на место.

Вождь встал на своем помосте. Ноги от колен до босых ступней покрывала татуировка. Он поставил руки на бедра, глубоко посаженные глаза вперились в Мэтью с серьезным выражением, как того требовало высокое положение их обладателя.

— Те те вейа, — сказал вождь. Доктор отступил, пятясь, и вышел из хижины. Следующие слова были обращены к Мэтью: — Урн та ка па пе не?

Мэтью только покачал головой. Он видел, что драгоценный камзол Вудворда на вожде расстегнут, и грудь тоже украшают татуировки. Хотя у чужого народа трудно определить возраст, Мэтью подумал, что вождь молод, всего на пять-шесть лет старше его самого.

— Оум? — спросил вождь, хмурясь. — Ка тайнай калмет?

Опять-таки Мэтью мог только головой покачать.

Вождь на минуту вперил взгляд в землю, потом скрестил руки на груди. Вздохнув, он погрузился в размышления. Небось о том, подумал Мэтью, как лучше убить пленников.

Вождь снова поднял глаза и произнес:

— Quel chapeau portez-vous?

Вот тут Мэтью чуть не рухнул. Индеец говорил по-французски. Вопрос, конечно, чудной, но уж таковы французы. Вождь спрашивал, какую шляпу носит Мэтью.

Мэтью пришлось взять себя в руки. То, что этот дикарь говорит на классическом европейском языке, в голове не укладывалось. Такое было потрясение, что Мэтью даже на секунду забыл о своей полной наготе. Он ответил:

— Je ne porte pas de chapeau.

То есть «Я не ношу шляпу».

— Аг аг! — Вождь искренне улыбнулся, что несколько осветило и согрело помещение. Он хлопнул в ладоши, пораженный и обрадованный, что Мэтью понимает этот язык. — Tous les hommes portent des chapeaus. Mon chapeau est Nawpawpay. Quel chapeau portez-vous?

Теперь Мэтью понял. Вождь утверждал, что каждый человек носит шляпу. Он говорил, что его шляпа — Навпавпэ, и спрашивал, какая шляпа у Мэтью.

— Oh! — ответил Мэтью, кивнув. — Mon chapeau est Mathieu.

— Mathieu, — повторил Навпавпэ. — Mathieu… Мэтью, — продолжал он так же по-французски. — Странная шляпа.

— Может быть, но эту шляпу дали мне при рождении.

— А! Но сейчас ты возродился вновь, поэтому тебе следует дать новую шляпу. Я сам тебе ее дам: Победитель Демона.

— Победитель Демона? Я не понял.

Он посмотрел на Рэйчел, которая — не зная ни слова по-французски — оказалась полностью выключена из разговора.

— Разве ты не победил демона, который чуть не отобрал у тебя жизнь? Этот демон бродил по земле уже… о… только мертвые знают сколько, и среди них — мой отец. Не могу сказать, сколько братьев и сестер увели от нас эти клыки и когти. Но мы пытались убить этого зверя. Да, мы пытались. — Он кивнул, лицо его вновь помрачнело. — А тогда демон насылал на нас зло. За каждую стрелу, которая попадала в его тело, он посылал десять проклятий. Умирали младенцы мужского пола, чахли посевы, рыба ходила мимо сетей, а нашим провидцам являлся во снах конец времен. И мы перестали пытаться, чтобы спасти свою жизнь. Тогда стало лучше, но зверь был вечно голоден. Понимаешь? Никто из нас не мог его победить. Лесные демоны стоят друг за друга.

— Но ведь зверь остался жив, — сказал Мэтью.

— Нет! Охотники рассказали мне, что увидели вас и пошли за вами. И тут напал зверь! Мне рассказали, как он налетел на тебя, как ты остался стоять перед ним и испустил громкий боевой клич. Жаль, что я не видел этого сам! Мне сказали, что зверь был ранен. Я послал охотников, и они нашли его мертвым в логове.

— А… я понимаю. Но… он был стар и болен. Думаю, он уже умирал.

Навпавпэ пожал плечами:

— Может быть, и так, Мэтью, но кто нанес последний удар? Они нашли твой нож, он все еще торчал вот тут. — Вождь показал пальцем себе под подбородок. — А если тебя беспокоят лесные демоны, то можешь спать спокойно и знай, что они преследуют только наш род. Твоего рода они боятся.

— В этом я не сомневаюсь, — сказал Мэтью.

Рэйчел больше не могла выдержать.

— Мэтью, что он говорит?

— Они нашли медведя мертвым и считают, что убил его я. Он мне дал новое имя: Победитель Демона.

— Это вы по-французски говорите?

— Да. Я понятия не имею как…

— Прошу прощения, перебью, — сказал Навпавпэ. — Откуда ты знаешь язык короля Ла Пьера?

Мэтью еще раз перешел мысленно с английского на французский.

— Короля Ла Пьера?

— Да, из королевства Франз-Европэ. Ты из его племени?

— Нет, из другого.

— Но ты с ним говорил? — Сказано было с пылающей надеждой. — Когда он вернется в эти земли?

— Ну… гм… я точно не знаю, — ответил Мэтью. — Когда он здесь был в последний раз?

— О, это было во времена отца моего деда. Он оставил свою речь в моей семье и сказал, что это язык королей. Я хорошо на нем говорю?

— Да, очень.

— А! — Навпавпэ просиял, как мальчишка. — Я его повторяю про себя, чтобы не забыть. Король Ла Пьер показал нам палочки, которые добывают огонь, он ловил наши лица в пруду, который лежал у него в сумке. И еще у него была… маленькая луна, которая пела. И все это вырезано на дощечке. — Навпавпэ озабоченно нахмурился. — Я так хочу, чтобы он вернулся увидеть все эти чудеса, как видел их отец моего деда. Мне этого не хватает. Ты не из его рода? Почему же ты тогда говоришь на языке короля?

— Я его узнал от человека из племени короля Ла Пьера, — решил ответить Мэтью.

— Теперь я понял! Когда-нибудь… когда-нибудь… — он поднял палец, подчеркивая важность своих слов, — я поплыву по большой воде в облачном корабле туда, где Франз-Европэ. Я пойду в ту деревню и сам увижу хижину короля Ла Пьера. Какое там должно быть богатство! Не меньше ста свиней!

— Мэтью! — Рэйчел готова была взбеситься от этого разговора, в котором не могла принять участие. — Что он говорит?

— Печально об этом говорить, но твоя женщина, кажется, не цивилизована, как мы с тобой, — определил Навпавпэ. — Она говорит грязные слова, как та белая рыба, которую мы поймали.

— Белая рыба? — спросил Мэтью. Жестом он показал Рэйчел, чтобы сидела тихо. — Какая белая рыба?

— Не стоит слов. Вообще ничего не стоит, потому что он убийца и вор. Самая нецивилизованная тварь, которую мне выпало несчастье видеть. Так что ты можешь мне рассказать про ту деревню во Франз-Европэ?

— Я тебе расскажу все, что я о ней знаю, — ответил Мэтью, — если ты мне расскажешь про эту белую рыбу. Вот эту… свою одежду… и головной убор ты нашел в его хижине?

— Эти? Да. Разве они не чудесны? — Вождь развел руки в стороны, улыбаясь, чтобы лучше был виден шитый золотом камзол.

— Можно спросить, что еще ты там нашел?

— Другие вещи. Наверное, их как-то используют, но я просто люблю на них смотреть. И еще… конечно… я там нашел мою женщину.

— Твою женщину?

— Мою невесту. Мою принцессу. — Улыбка грозила развалить его лицо пополам. — Молчаливую и прекрасную. О, ей будут принадлежать наравне со мной все мои сокровища, и она нарожает мне полную хижину сыновей! Но сначала, конечно, надо будет ее откормить потолще.

— А белая рыба? Где он?

— Неподалеку. Были еще две рыбы — старые, — но они ушли.

— Ушли? Куда?

— Всюду, — ответил Навпавпэ, снова разводя руки в стороны. — В ветер, в землю, в деревья, в небо. Сам знаешь.

Мэтью опасался, что действительно знает.

— Но ты сказал, что белая рыба еще здесь?

— Да, он еще здесь. — Навпавпэ поскреб подбородок. — Твоя природа полна вопросов, правда?

— Нет, просто… может быть, я его знаю.

— Его знают только нецивилизованные твари и пожиратели падали. Он нечист.

— Согласен, но… почему ты сказал, что он убийца и вор?

— Потому что так и есть! — Навпавпэ сложил руки за спиной и стал подпрыгивать на цыпочках, как ребенок. — Он убил человека моего племени и украл у него солнце мужества. Другой человек из моего племени это видел. Мы его взяли. Взяли их всех. Все они виновны. Все, кроме моей принцессы. Ты знаешь, как я это узнал? Потому что она единственная пошла с нами добровольно.

— Солнце мужества? — Мэтью понял, что вождь говорит о золотой монете. — А что это такое?

— Это то, что дает дух воды. — Он перестал подпрыгивать. — Пойди посмотри на белую рыбу, если хочешь. Увидишь, знаешь ли ты его, и спросишь, какие преступления он совершил.

— Где я могу его найти?

— Вон там. — Навпавпэ показал влево от Мэтью. — Хижина стоит рядом с кучей дров. Сам увидишь.

— Куда он показывает, Мэтью? — спросила Рэйчел. — Он хочет, чтобы мы куда-то пошли?

Она начала подниматься.

— О нет, нет! — быстро сказал Навпавпэ. — Женщина не будет стоять передо мной в моей хижине.

— Рэйчел, пожалуйста, останься где сидишь. — Мэтью положил руку ей на плечо. — Очевидно, таковы правила у вождя. — Он повернулся к Навпавпэ: — Можно ли ей пойти со мной увидеть белую рыбу?

— Нет. В ту хижину женщинам нельзя. Ты иди и возвращайся.

— Я уйду ненадолго, — сказал Мэтью Рэйчел. — Тебе надо будет остаться здесь. Хорошо?

— Куда ты идешь? — Она схватила его за руку.

— Здесь есть другой белый пленник, и я хочу на него взглянуть. Это будет недолго. — Он сжал ей руку и улыбнулся ободряюще, хотя и напряженно.

Рэйчел кивнула и неохотно отпустила его.

— Да… еще одно, — обратился Мэтью к вождю. — Можно мне какую-нибудь одежду?

— Зачем? Тебе холодно в такой жаркий день, как сегодня?

— Не холодно. Просто неуютно, когда так много воздуха.

Он показал рукой на свои обнаженные гениталии.

— А, понимаю. Хорошо, я сделаю тебе подарок.

Навпавпэ снял с себя набедренную повязку и протянул Мэтью.

Мэтью надел ее, осторожно балансируя, поскольку мог действовать только одной рукой.

— Я скоро вернусь, — обещал он Рэйчел и вышел, пятясь, из хижины на яркое солнце.

Хижина и куча дров находились не дальше пятидесяти футов от резиденции вождя. Стайка стрекочущих улыбчивых детей прицепилась по дороге к тени Мэтью, и двое из них бегали вокруг, будто посмеиваясь над его медленной неловкой походкой. Однако увидев, куда он идет, тут же отпрянули и убежали.

Навпавпэ был прав, когда сказал, что Мэтью сам поймет.

Кровь измазала наружные стены странными узорами, по которым христианин сделал бы вывод о сатанинской природе индейцев. На запекшейся крови пировали мухи, они жужжали у входа, закрытого черной медвежьей шкурой.

Мэтью минуту постоял снаружи, собираясь с духом. Вид был весьма не заманчивый. Потом он дрожащей рукой отвел шкуру в сторону. В лицо пахнуло едким дымом. Внутренность хижины едва освещало что-то красное — наверное, догорающие угли угасшего огня.

— Шоукомб? — позвал Мэтью. Ответа не было. — Шоукомб, вы меня слышите?

Ничего.

В дыму лишь приблизительно угадывались контуры.

— Шоукомб? — еще раз позвал Мэтью, но молчание сказало ему, что придется переступить этот ужасный порог.

Набрав в легкие едкого воздуху, он вошел. Медвежья шкура за ним опустилась на место. На секунду Мэтью остался стоять где стоял, ожидая, чтобы глаза привыкли к темноте. Страшный удушающий жар бросил его в пот. Справа можно было разглядеть глиняный горшок, полный тлеющих углей — это от них шел жар и дым.

Что-то шевельнулось — медленно, тяжело — слева.

— Шоукомб? — спросил Мэтью.

Глаза его жгло. Он двинулся влево, куда удалялись клубы дыма.

Почти сразу, напрягая зрение, он смог разглядеть какой-то предмет. Он был похож на ободранный окровавленный бок говяжьей туши, который повесили вялить, и действительно, он висел на шнурах, закрепленных в потолочных балках.

Мэтью подошел. Сердце у него грохотало.

Что бы тут ни висело, сейчас это был кусок освежеванного мяса без рук и без ног. Мэтью остановился. Щупальца дыма плыли мимо лица. Ближе он подойти не мог, потому что уже знал.

Может быть, он издал какой-то звук. Застонал, ахнул, еще что-нибудь. Но — медленно, как пытка во внутреннем круге Ада — шевельнулась скальпированная и покрытая коркой крови голова этого бруска. Она качнулась набок, потом подбородок поднялся.

Глаза были на месте, вылезали из орбит на этом безобразно распухшем, покрытом синяками и черной коркой крови лице. Век не было. Нос отрезали, губы и уши — тоже. Тысячи мелких порезов нанесены на избитый торс, гениталии выжжены, запекшаяся рана покрылась блестящей черной коркой. Точно так же страшным огнем прижгли обрубки рук и ног. Обрубленную тушу оплетали веревки с узлами.

Если есть описание последнего ужаса, который обрушился на Мэтью, то известно оно лишь самому богохульнейшему из демонов и святейшему из ангелов.

Движения этого приподнятого подбородка хватило, чтобы тело качнулось на веревках. Они заскрипели в балках писком тех крыс, что одолевали таверну Шоукомба.

Туда-сюда, туда-сюда.

Раскрылся безгубый рот. Язык Шоукомбу оставили, чтобы он мог молить о милосердии с каждым порезом ножа, с каждым ударом топора, с каждым поцелуем огня.

Он заговорил сухим дребезжащим шепотом, едва различимым при крайнем напряжении слуха.

— Папочка? — Слово вышло изуродованным, как его рот. — Это не я котеночка убил, это Джейми… — Грудь его задрожала, донесся душераздирающий всхлип. Вытаращенные глаза смотрели в пустоту. Это от Шоукомба исходил тихий, раздавленный писк испуганного ребенка. — Не надо, пожалуйста, папочка, не бей меня больше…

Изуродованный громила зарыдал.

Мэтью повернулся — глаза его жгло дымом — и выбежал, пока разум его не развалился на части, как тарелка Лукреции Воган.

Он оказался снаружи, ослепленный и дезориентированный сиянием солнца. Пошатнулся, заметил еще несколько голых детишек, носящихся вокруг него со стрекотом, и лица у них были радостные, хотя они танцевали совсем рядом с хижиной пыток. Мэтью чуть не упал, выскакивая наружу, и его резкие неловкие движения, чтобы сохранить равновесие, вызвали у ребятишек вопли восторга, будто он присоединился к их танцу. По лицу бежал холодный пот, внутренности бунтовали, и Мэтью пришлось наклониться и сблевать на землю, отчего детишки засмеялись и запрыгали вокруг с новыми силами.

Он зашагал дальше, пошатываясь. К веселой компании малышей присоединился одноухий рыжий пес. На Мэтью спустился туман, и он не ведал, в ту ли сторону идет среди хижин. Его движение привлекло жителей постарше, прекративших собирать семена и плести корзины, чтобы присоединиться к веселой цепочке, будто он какой-то вельможа или властитель, чья слава затмевает само солнце. Смех и вопли нарастали, как и число последователей, и от этого лишь сильнее становился ужас Мэтью. Гавкали в спину собаки, шныряли под ногами дети. Ребра болели смертельно, но разве это боль? В остолбенении он понял, что никогда не знал боли, даже грана ее не ведал, если сравнить с тем, что выносит сейчас Шоукомб. За коричневыми улыбающимися лицами заблестели солнечные блики, и вдруг перед ним оказалась вода. Мэтью упал на колени, сунул лицо в воду, не обращая внимания на дикую боль, пронзившую до костей.

Он пил, какживотное, и дрожал, как животное. Горло перехватило, он бешено закашлялся, вода хлынула из ноздрей. Потом Мэтью сел на корточки, с мокрого лица капала вода, а толпа позади разворачивалась в веселье.

Он сидел на берегу озерца. Оно было вдвое меньше фаунт-роялского источника, но вода в нем была такой же синей. Мэтью увидел невдалеке двух женщин, наполняющих мехи из шкур. Золотом переливалось солнце на поверхности, напоминая день, когда Мэтью увидел такое же солнце, сияющее над источником Бидвелла.

Он сложил ладонь чашечкой, набрал воды и приложил к лицу, ощущая, как она стекает по горлу, по груди. Горячка разума остывала, зрение прояснилось.

Индейская деревня, понял он, была зеркальным образом Фаунт-Рояла. Как и создание Бидвелла, деревня разместилась здесь — кто знает, когда это было, — поближе к источнику пресной воды.

Мэтью услышал, что шум толпы стих. Чья-то тень легла на него и произнесла:

— На унхуг паг ке не!

Двое мужчин взяли Мэтью, осторожно, чтобы не потревожить раны, и помогли ему встать. Потом Мэтью повернулся к говорившему, но он уже знал, кто отдал приказ.

Навпавпэ был на четыре дюйма ниже Мэтью, но высота судейского парика придавала ему солидность. Золотые полоски камзола сияли под ярким солнцем. Добавить сюда еще эти тщательные татуировки, и Навпавпэ становился зрелищем — глаз не оторвать, при этом весьма внушительной личностью. В нескольких шагах у него за спиной стояла Рэйчел, и глаза ее тоже были цвета испанского золота.

— Прости мой народ, — сказал Навпавпэ речью королей. Он пожал плечами и улыбнулся: — Мы не часто принимаем гостей.

Мэтью все еще не пришел в себя. Он медленно моргнул, поднес руку к лицу:

— А то… что вы сделали… с Шоукомбом… с белой рыбой… входит в прием?

Навпавпэ был просто шокирован:

— О нет! Разумеется, нет! Ты не так понял, Победитель Демона! Ты и твоя женщина — почетные гости здесь за то, что ты сделал для моего народа! А белая рыба — грязный преступник!

— Вы так с ним поступили за воровство и убийство? Может быть, закончить эту работу и проявить немного милосердия?

Навпавпэ помолчал, обдумывая.

— Милосердия? — спросил он, морща лоб. — Что такое это самое «милосердие»?

Очевидно, это понятие французский географ, выдававший себя за короля, не смог или не захотел объяснить.

— Милосердие, — начал Мэтью, — проявляется, когда… — он задумался, подыскивая слова, — когда наступает время положить конец чьему-то страданию.

Навпавпэ еще сильнее наморщил лоб:

— А что такое страдание?

— Это то, что ты чувствовал, когда погиб твой отец, — пояснил Мэтью.

— Ах, это! Ты хочешь сказать, что надо вспороть брюхо белой рыбе, а внутренности вытащить и скормить собакам?

— Ну… я думаю, нож в сердце будет быстрее.

— Смысл не в том, чтобы было быстрее, Победитель Демона. Смысл в каре, в том, чтобы показать всем, что бывает за такие преступления. И к тому же детям и старикам так нравится его пение по ночам. — Навпавпэ уставился на озерцо, все еще в размышлении. — Это самое милосердие: так делают во Франз-Европэ?

— Да.

— Тогда — что ж. Значит, это то, чему мы должны стремиться подражать. И все-таки… нам его будет не хватать. — Он повернулся к стоявшему рядом человеку: — Се ока па неха! Ну се каидо на кай ичиси!

С последним шипящим звуком он сделал колющее движение, а потом, к ужасу Мэтью, резко повернул и полоснул крест-накрест невидимым лезвием. Человек с покрытой татуировкой лицом побежал прочь, вопя и что-то выкрикивая, и почти все зеваки — мужчины, женщины и дети наравне — побежали за ним, испуская те же звуки.

Мэтью должно было бы стать легче, но не стало. Тогда он усилием воли переключил мысль на другой и более важный предмет.

— А что такое солнце мужества? — спросил он.

— То, что дает дух воды, — ответил Навпавпэ. — А также луны и звезды от великих богов.

— Дух воды?

— Да. — Навпавпэ показал на озерцо. — Здесь он живет.

— Мэтью! — окликнула его Рэйчел, становясь рядом. — Что он говорит?

— Я пока не знаю, — ответил он. — Я пытаюсь…

— Аг-аг! — Навпавпэ погрозил пальцем. — Дух воды может оскорбиться, услышав грязные слова.

— Приношу свои извинения. Позволь спросить, если можно: как дает вам дух воды эти солнца мужества?

В ответ Навпавпэ вошел в воду. Он уходил от берега, пока не зашел по пояс. Потом остановился и, одной рукой придерживая на голове парик, наклонился, а другой стал ощупывать дно. То и дело он доставал пригоршню ила и просеивал сквозь пальцы.

— Что он ищет? — тихо спросила Рэйчел. — Ракушки?

— Не думаю, — ответил Мэтью. У него был соблазн рассказать ей о Шоукомбе, просто чтобы избавиться от тяжести виденного, но не было смысла делиться таким ужасом.

Навпавпэ сменил место, зайдя чуть поглубже, наклонился и снова стал искать. Перед вудвордова камзола потемнел от воды.

И через минуту вождь перешел на третье место. Рэйчел тихонько вложила пальцы в ладонь Мэтью.

— Я никогда не видела ничего подобного. Вокруг всей деревни — стена леса.

Мэтью хмыкнул, наблюдая Навпавпэ за работой. Защитная стена деревьев — еще одно связующее звено между деревней и Фаунт-Роялом. У него было чувство, что эти два поселения, разделенные милями, связаны еще каким-то образом, о котором никто не подозревает.

Близость Рэйчел и тепло ее руки напомнили об их недавней близости. Как будто это воспоминание лежало совсем рядом с центром памяти. Но это все была иллюзия. Так ведь? Конечно, так. Рэйчел не полезла бы на лежанку отдаваться умирающему. Даже если он спас ей жизнь. Даже если бы она думала, что ему уже недолго осталось на этой земле.

Но… чисто теоретически… если именно так стало известно, что он на пути к выздоровлению? А что, если… доктор даже поощрил ее к такому физическому и эмоциональному контакту, этакий индейский способ лечения, подобный… да, подобный кровопусканию?

Если так, то доктору Шилдсу много есть чему поучиться.

— Рэйчел, — сказал Мэтью, осторожно гладя пальцами ее руку. — Ты… — Он остановился, не зная, как к этому подойти, и решил избрать обходной путь. — Тебе дали какую-нибудь другую одежду? Какую-нибудь… гм… местную?

Она встретила его взгляд.

— Да, — сказала она. — Эта молчаливая девушка принесла мне платье в обмен на то синее, что было у тебя в мешке.

Мэтью попытался прочесть правду у нее в глазах. Если они с Рэйчел действительно тогда любили друг друга, то признаваться в этом она сейчас не собиралась. И прочесть по ее внешности этого тоже не удавалось. И в этом, подумал он, ключевой вопрос: она могла отдать ему свое тело из-за чувства или же в рамках метода лечения, рекомендованного доктором, который Мэтью казался сделанным из одного теста с Исходом Иерусалимом, а могло быть, что это фантазия, навеянная горячкой и дурманящим дымом, желаемое, но не действительность.

В чем же правда? Правда, подумал он, в том, что Рэйчел все еще любит своего мужа. Или хотя бы память о нем. Он это понимал из того, о чем она не говорит. Если тут было на самом деле о чем говорить. Она может хранить чувства к нему как букет розовых гвоздик. Но это не красные розы, и в этом вся разница.

Он мог спросить, какого цвета то платье. Мог точно описать ей его. Или мог начать его описывать, и она ему скажет, что сильнее ошибиться он не мог.

Может быть, ему и не надо знать. Или даже желать знать. Наверное, лучше оставить все несказанным, и пусть граница между явью и фантазией останется непотревоженной.

Он прокашлялся и снова посмотрел на пруд.

— Ты говорила, что с индейцами прошла час пути. Не помнишь, в какую сторону?

— Солнце какое-то время было слева. А потом светило в спину.

Он кивнул. Значит, они шли час обратно в сторону Фаунт-Рояла. Навпавпэ перешел на четвертое место и крикнул:

— Дух воды любит шалить! Иногда он отдает их просто так, а иногда приходится искать и искать, чтобы найти хоть одно!

С детской улыбкой он вернулся к своей работе.

— Потрясающе! — сказала Рэйчел, качая головой. — Просто неимоверно!

— Что именно?

— Что он говорит по-французски, а ты его понимаешь. Я бы не могла больше удивиться, если бы он знал латынь!

— Да, он потрясающе… — Мэтью резко замолчал, будто прямо перед ним рассыпалась каменная стена. — Бог мой! — прошептал он. — Вот оно!

— Что?

— Не знает латыни. — Мэтью горело возбуждением. — То, что сказал преподобный Гроув в гостиной Бидвелла в присутствии миссис Неттльз. «Не знает латыни». Вот он, ключ!

— Ключ? К чему?

Он посмотрел на нее, и теперь он тоже сиял мальчишеской улыбкой.

— К доказательству твоей невиновности! То доказательство, которое было мне нужно, Рэйчел! Оно было прямо здесь, ближе, чем… — Он искал сравнение, поскреб щетинистый подбородок… — чем собственные усы! Эта хитрая лиса не умеет…

— Рука Навпавпэ взметнулась вверх, по запястье в иле. — Вот она, находка!

Мэтью пошел по воде ему навстречу. Вождь открыл ладонь и показал серебристую жемчужину. Немного, но вместе с осколком тарелки — достаточно. Мэтью стала любопытна одна вещь, и он, обойдя вождя, прошел туда, где глубина была ему по пояс.

И вот оно! Подозрение подтвердилось; он ощутил заметное течение у колен.

— Вода движется, — сказал он.

— О да, — согласился Навпавпэ. — Это дышит дух. Иногда сильнее, иногда слабее. Но всегда дышит. Тебя заинтересовал дух воды?

— Да, очень.

— Гм! — вождь кивнул. — Я не знал, что ваш род религиозен. Я тебя отведу в дом духов как почетного гостя.

Навпавпэ отвел Мэтью и Рэйчел в другую хижину возле озерца. У этой стены были выкрашены синим, вход занавешен причудливо сплетенным занавесом из перьев индеек и голубей, кроличьего меха, лисьих шкур прямо с головами и шкур разных других зверей.

— Увы, — сказал Навпавпэ, — твоей женщине нельзя туда входить. Духи удостаивают разговором только мужчин, а женщин — только через мужчин. Кроме, конечно, случаев, когда женщина рождается с метками духа и становится провидицей.

Мэтью кивнул. Он понял, что то, что в одной культуре называется «метки духа», в другой будет «метками дьявола». Он сказал Рэйчел, что обычаи вождя требуют, чтобы она подождала их снаружи. Потом вслед за Навпавпэ вошел в хижину.

Внутри было почти совсем темно, только язычок пламени горел в глиняном горшке, полном масла. К счастью, разъедающего глаза дыма здесь не было. Дом духов казался пустым, насколько мог видеть Мэтью.

— Здесь надо говорить уважительно, — предупредил Навпавпэ. — Это построил мой отец, и с тех пор много зим и лет миновало. Я часто сюда прихожу просить совета.

— И он отвечает?

— Ну… нет. Но все-таки отвечает. Он слушает, что я говорю, а потом отвечает всегда одинаково: сын, решай сам. — Навпавпэ поднял глиняный горшок. — Вот дары, которые дает дух воды.

Он с мечущимся огоньком пошел в глубь хижины, Мэтью — за ним.

И все равно ничего здесь не было. Кроме одного предмета. На полу стояла миска побольше, полная илистой воды. Вождь сунул в нее ту же руку, что держала жемчужину, и она вышла обратно, капая илом.

— Так мы чтим духа воды.

Навпавпэ подошел к стене, не сосновой, как другие, а покрытой толстой коркой ила из озера.

Вождь прижал пригоршню ила с жемчужиной к стене и разгладил.

— Сейчас я должен буду говорить с духом, — сказал он. И потом тихим распевом произнес: — Па не са нехра каи ке пану. Кена пе пе кайру.

Распевая, он водил язычком пламени вдоль стены.

Сперва блеснуло красное. Потом синее.

Потом красное… золотое… еще золотое… дюжина золотых… серебро… пурпур и…

…безмолвный взрыв красок, когда свет двигался вдоль стены: изумрудная зелень, рубиновая алость, сапфировая синева… и золото, золото, тысячу раз золото…

— Ох! — выдохнул Мэтью, и волосы дыбом встали у него на загривке.

В этой стене был клад.

Клад пиратов. Сотни драгоценностей — небесно-голубые, темно-зеленые, бледно-янтарные, ослепительно белые — и монеты, золото и серебро в таких количествах, что король Франз-Европэ задрожал бы и пустил бы слюни. И самое потрясающее — что это Мэтью видел только самый верхний слой. Высохший ил имел не менее четырех дюймов толщины, шесть футов высоты и четырех футов ширины.

Здесь. Здесь, в этой глиняной стене, в этой хижине, в этой деревне, в лесной глуши. Мэтью не поручился бы, но ему показалось, что он слышит, как хохочут в унисон Бог и Дьявол.

Теперь он знал. Спрятанное в источнике Фаунт-Рояла унесло течением подземной реки. Конечно, на это потребовалось время. Время нужно на все. Вход в подземную реку, где-то в глубине бидвелловского источника, мог быть не шире тарелки Лукреции Воган. Если бы пират промерил озеро перед тем, как опустить туда мешки с драгоценностями и монетами, он бы обнаружил дно на глубине сорока футов, но не нашел бы стока, через который все унесло в подземную реку. Может быть, течение бывает сильнее в каком-то сезоне или на него действует луна, как на океанские приливы. В любом случае тот пират — человек, у которого хватало ума грабить спрятанное, но не прятать награбленное в крепкую упаковку, — выбрал хранилище с дырой в виде трубы в дне. Зачарованный Мэтью подошел к стене.

— Се на кайра па па кайру, — распевал Навпавпэ, медленно водя пламенем вдоль стены, и все время вспыхивали разноцветные огоньки отраженного света.

Потом Мэтью заметил, что в высохшем иле блестят еще и черепки посуды, золотые цепочки, серебряные ложки и так далее. Вон выступила инкрустированная золотом рукоять кинжала, а там — треснувший циферблат карманных часов.

Понятно было, почему тарелка Лукреции Воган попала к доктору — как некое колдовское приспособление, посланное духом воды. В конце концов, она была украшена узором, в котором индейцы наверняка узнали изображение человеческого органа.

— На пе гуида на пе каида, — сказал Навпавпэ и, очевидно, закончил свой обряд, потому что поднес свет к Мэтью.

— Солнце… — Голос Мэтью подсел, пришлось начать снова. — Солнце мужества. Ты говорил, что одно солнце украл белая рыба?

— Да, и убил человека, которому оно было дано.

— А можно спросить, почему оно было ему дано?

— Как награда, — ответил Навпавпэ, — награда за мужество. Этот человек спас другого, раненного диким кабаном, а потом убил кабана. Эту традицию начал мой отец. Но белая рыба заманивал моих людей на свои дурные пути, делал их слабыми своим крепким питьем, а потом заставлял работать на себя, как собак. Пришло ему время уйти.

— Понимаю. — Мэтью вспомнил, как Шоукомб говорил, что его таверна выстроена с помощью индейской рабочей силы. Теперь он действительно понимал. Он видел всю картину и видел, как становятся на место сложным узором ее фрагменты.

— Навпавпэ, — начал Мэтью, — мы с моей… гм… женщиной должны уйти. Сегодня. Должны вернуться туда, откуда пришли. Ты знаешь ту деревню у моря?

— Конечно, знаю. Мы все время за ней наблюдаем. — Навпавпэ вдруг стало озабоченным. — Но Победитель Демона, тебе нельзя уходить сегодня! Ты еще слишком слаб, чтобы столько пройти. И ты должен мне рассказать все, что знаешь о Франз-Европэ, и еще сегодня вечером праздник в твою честь. Танцы и пир. И у нас вырезана голова демона, которую ты будешь носить.

— Ну… я… видишь ли…

— Уйдешь утром, если все еще пожелаешь этого. Сегодня мы празднуем, чтим твою храбрость и смерть зверя. — Он снова направил свет на стену. — Вот, Победитель Демонов! Дар для тебя, как следует по нашей традиции. Возьми отсюда ту вещь, сияние которой привлечет твою руку.

Потрясающе, подумал Мэтью. Навпавпэ не знает — и не дай Бог ему когда-нибудь узнать, — что во внешнем мире, в цивилизованном мире, есть люди, которые пришли бы сюда и снесли бы всю деревню до основания всего за один квадратный фут грязи с этой стены.

Но дар неимоверной ценности был предложен, и рука Мэтью пошла за его сиянием.

Глава 18

Когда село солнце и надвинулись синие тени вечера, Фаунт-Роял забылся тяжелыми снами о том, что могло бы быть.

Снами — прообразом смерти.

Пустыми стояли дома, пустыми стояли сараи. На заброшенном поле свалилось с шеста пугало, и два дрозда устроились на его плечах. Валялась на улице Гармонии соломенная шляпа, полураздавленная колесами фургонов. Распахнутыми остались главные ворота, и запорный брус лежал в стороне, отброшенный туда и там оставленный последней выехавшей семьей. Из тридцати или сорока человек, оставшихся в умирающей мечте Фаунт-Рояла, ни у кого не хватало сил или духа привести ворота в порядок. Конечно, это безумие — оставить открытыми ворота, потому что кто знает, какие дикари могут ворваться сюда, чтобы скальпировать, увечить и мародерствовать?

Но правду сказать, зло внутри города казалось еще страшнее, и закрыть ворота означало запереться в темной комнате со зверем, дыхание которого ощущаешь у себя на шее.

Все теперь было ясно. Все до конца было ясно гражданам.

Ведьма сбежала при содействии своего одержимого демонами любовника.

Этот мальчишка! Вы его знаете! Он в нее втюрился — да-да, как в Адскую Бездну, говорю я, — и он одолел мистера Грина и вытащил ее, а потом они сбежали. Да, в лес, туда, где деревня самого Сатаны. Да, она там есть, я сам слышал, как Соломон Стайлз про это говорил, он ее сам видел! Можно бы его спросить, да он уехал навсегда из города. Вот что он рассказывал, и берегите души свои, когда слушаете: Сатана построил в лесной чаще деревню, и там все дома из терновника. Поля там засевают адским огнем, и вырастает из посевов самый коварный яд. Знаете, что магистрат опять болен? Да, снова. Он при смерти. Уже почти умер. Так я слышал, что кто-то в этом доме сам ведьма или колдун, и бедному магистрату отравили чай ядом самого Сатаны! Так что смотрите, что пьете! Боже мой… я только что подумал… может быть, не чай ему отравили, а саму воду? Бог мой… да если Сатана такое задумал… проклясть и отравить сам источник… мы же все тогда умрем в судорогах?

Бог мой… Бог мой…

В густеющем теплом вечере повеял через Фаунт-Роял ветерок. Он пустил рябь по водам озерца, приласкал крыши темных домов. Он прошел по улице Трудолюбия, где, как клялись жители, видели недавно призрак Гвинетта Линча. Крысолов спешил куда-то с перерезанным горлом и своей острогой в руке, безмолвно предупреждая, что ведьмы Фаунт-Рояла голодны и жаждут новых душ… новых душ…

Ветерок шевельнул пыль на улице Гармонии и понес вихрик на кладбище, где, как тоже клялись, ходил темный силуэт между надгробиями, на счетах подсчитывая их число. Зашептал ветерок на улице Истины, пролетая мимо проклятой тюрьмы и того дома — дома ведьмы, — откуда слышатся звуки адского веселья и перестук демонских когтей, если у кого хватит смелости подойти послушать.

Да, все стало ясно горожанам, и на эту ясность они ответили бегством ради спасения жизни. Пустым стоял дом Сета Хейзелтона, голыми остались стойла в сарае, остыл горн. Очаг в покинутом доме Воганов еще держал аромат свежего хлеба, но слышалось в этом оставленном хозяйстве лишь сердитое гудение ос. В лазарете лежали запакованные ящики и мешки, готовые к погрузке, стеклянные флаконы и бутыли, завернутые в вату, ждали…

Просто ждали…

Все, почти все уехали. Остались несколько самых стойких; кто из верности Роберту Бидвеллу, кто потому, что фургоны требовалось починить, иначе они не выдержат долгой дороги, а кто — самый редкий случай — не имел, куда еще деваться, и продолжал тешить себя иллюзиями, что все образуется. Исход Иерусалим, борец до победного, остался в своем лагере, и хотя аудитория его вечерних проповедей поредела, он продолжал поносить Сатану к восторгу паствы. К тому же он свел знакомство с некоей вдовой, не имевшей блага мужской защиты, а потому, после своих горячечных проповедей, Иерусалим взял ее под тесную защиту могучего меча своего.

Но по-прежнему горели лампы в особняке, и искрился свет на четырех поднятых бокалах.

— За Фаунт-Роял! — провозгласил Бидвелл. — За тот Фаунт-Роял, каким он был. И каким он мог бы стать.

Бокалы осушили без комментариев со стороны Уинстона, Джонстона и Шилдса. Они стояли в гостиной, готовясь перейти в столовую к легкому ужину, на который пригласил их Бидвелл.

— Я глубоко сожалею, что так обернулось, Роберт, — сказал Шилдс. — Я знаю, что вы…

— Не надо. — Бидвелл поднял руку. — Сегодня вечером слез не будет. Я прошел свою дорогу горя и теперь направлюсь к следующей цели.

— Тогда к какой? — спросил Джонстон. — Вы возвращаетесь в Англию?

— Да. Через месяц или полтора, закончив кое-какие дела. Для этого мы с Эдуардом и ездили в Чарльз-Таун во вторник — подготовить переезд. — Он сделал еще глоток вина и оглядел комнату. — Бог мой, как я мог вообще затеять такое безумие? Совсем потерял рассудок — столько денег вбухать в это болото!

— Мне тоже пора бросать карты, — сказал Джонстон с убитым лицом. — Нет смысла больше здесь оставаться. Уеду, наверное, на следующей неделе.

— Вы отлично поработали, Алан, — ободрил его доктор Шилдс. — Фаунт-Рояла благом были ваши идеи, образование, которое вы давали.

— Я делал то, что было в моих силах, и спасибо за вашу оценку. А вы, Бен… какие у вас планы?

Шилдс допил вино и пошел к графину наполнить бокал.

— Уеду… когда не станет моего пациента. А до тех пор, черт меня побери, я постараюсь изо всех сил облегчить его состояние, потому что это самое меньшее, что я могу сделать.

— Боюсь, доктор, сейчас это самое большее, что вы можете сделать.

— Да, вы правы. — Шилдс одним глотком осушил половину бокала. — Магистрат… висит на ниточке, и она с каждым днем все тоньше. Можно даже сказать, с каждым часом. — Шилдс приподнял очки и почесал переносицу. — Я сделал все, что было в моих силах. Я думал, что лекарство поможет… и оно действительно помогало какое-то время. Но его тело не могло воспринять лекарство и в конце концов сдалось. Поэтому вопрос не в том, уйдет ли он, а в том, когда он уйдет. — Доктор вздохнул. Лицо его осунулось, глаза покраснели. — Но сейчас он хотя бы не страдает, и дышит хорошо.

— И он все еще не знает? — спросил Уинстон.

— Нет. Он все еще верит, что ведьма Ховарт была сожжена в понедельник утром, и верит, что его клерк время от времени к нему заглядывает — верит, потому что я ему это говорю. Разум его ослабел, он не замечает хода времени и не замечает, что клерка его нет в доме.

— Но вы не собираетесь говорить ему правду? — Джонстон оперся на трость. — Не жестоко ли это?

— Мы решили… я решил, что крайне жестоко было бы сказать ему об истинном положении вещей, — объяснил Бидвелл. — Нет нужды тыкать его лицом в тот факт, что его клерк попал под чары ведьмы и встал на сторону Дьявола. Сказать Айзеку, что ведьма не казнена… ну, в этом просто нет смысла.

— Согласен, — подтвердил Уинстон. — Надо дать ему умереть в мире.

— Я только не могу понять, как этот молодой человек смог одолеть Грина! — Джонстон поболтал вино в бокале и допил его. — Это было либо крайнее везение, либо крайнее отчаяние.

— Или одержимость сверхъестественной силой, или ведьма прокляла Грина и высосала его силу, — добавил Бидвелл. — Я так думаю.

— Простите, джентльмены, — объявила вошедшая миссис Неттльз, — ужин на столе.

— А, хорошо. Мы уже идем, миссис Неттльз. — Бидвелл подождал, пока женщина удалится, и тихо сказал остальным: — У меня есть одна проблема. Нечто невероятно важное, что я должен обсудить со всеми вами.

— Какая? — спросил Шилдс, хмурясь. — Вы говорите как совсем другой человек, Роберт.

— А я и есть другой человек, — ответил Бидвелл. — По правде говоря… когда мы вернулись из Чарльз-Тауна и я смог оценить, во что обошелся мне мой неминуемый провал, я изменился — причем так, как никогда не предполагал возможным. Именно это фактически мне и надо с вами обсудить. Давайте перейдем в библиотеку, откуда голоса не так разносятся.

Он взял лампу и направился в библиотеку, ведя за собой гостей.

Там уже горели две свечи, давая достаточно света, и стояли полукругом четыре кресла. За Бидвеллом вошел Уинстон, за ним Шилдс, и последним, хромая, переступил порог Джонстон.

— А в чем дело, Роберт? — спросил Джонстон. — Вы напускаете такую таинственность…

— Присядьте, пожалуйста. Всех прошу. — Когда гости расселись, Бидвелл поставил фонарь на подоконник распахнутого окна и сел сам. — Проблема, которую мне необходимо решить… это проблема…

— …вопросов и ответов, — раздался голос от входа в библиотеку.

Доктор Шилдс и Джонстон тут же повернулись к двери.

— Первые надлежит задавать, вторые получать, — произнес Мэтью, входя в комнату. — И спасибо вам, сэр, за своевременную реплику.

— Бог мой! — Шилдс вскочил на ноги, глаза его за линзами очков полезли на лоб. — Вы-то что здесь делаете?

— Пока что весь день я находился у себя в комнате. — Мэтью встал так, чтобы видеть всех четверых, спиной к стене. На нем были темно-синие бриджи и чистая белая рубашка. Левый рукав миссис Неттльз отрезала ниже глиняной повязки. Мэтью не стал говорить, что когда он брился и был вынужден рассматривать собственную морду в синяках и с глиной на лбу, то на время исцелился от излишних взглядов в зеркало.

— Роберт? — раздался спокойный голос Джонстона. Учитель обеими руками сжимал набалдашник трости. — Что это за фокусы?

— Это не фокусы, Алан. Просто определенная подготовка, в которой помогли мы с Эдуардом.

— Подготовка? К чему, позвольте узнать?

— К данной минуте, сэр, — ответил Мэтью. Его лицо не выдавало никаких эмоций. — Я сюда прибыл — вместе с Рэйчел — около двух часов дня. Мы прошли через болото, и поскольку я был… гм… недостаточно одет и не хотел, чтобы меня видели, я попросил Джона Гуда поставить мистера Бидвелла в известность о моем присутствии. Он это сделал с вызывающей восхищение осмотрительностью. Потом я попросил мистера Бидвелла собрать вас всех вместе сегодня вечером.

— Ничего не понимаю! — произнес Шилдс, но снова сел. — Вы говорите, что привели ведьму обратно? Где она?

— Эта женщина в данный момент находится в комнатах миссис Неттльз, — информировал его Бидвелл. — Думаю, ест свой ужин.

— Но… но… — Шилдс мотал головой, не находя слов. — Она же ведьма! Это же доказано!

— Доказано! — Мэтью слегка улыбнулся. — Доказательство — мера всех вещей, доктор?

— Да, это так! И вы сейчас мне доказали, что вы не просто одержимый, но одержимый дурак! И что такое с вами случилось? Вам пришлось драться с каким-то демоном за благосклонность ведьмы?

— Да, доктор, и я его победил. А теперь, если вам нужны именно доказательства, счастлив буду утолить вашу жажду.

Мэтью уже в четвертый или пятый раз поймал себя на том, что бессознательно чешет глиняный пластырь под рубашкой, покрывающий сломанные ребра. У него был небольшой жар и бросало в пот, но индейский врач — через Навпавпэ — сегодня утром объявил его транспортабельным. Победителю Демонов не пришлось идти всю дорогу собственными ногами: кроме последних двух миль, его и Рэйчел индейские проводники пронесли на устройстве вроде лестницы с помостом посередине. Отличный способ путешествовать.

— Мне кажется, — начал Мэтью, — что все мы, будучи людьми образованными и богобоязненными, согласимся со следующим положением: ведьма не может произнести молитву Господню. Я возьму на себя смелость предположить, что колдун также на это не способен. Поэтому: мистер Уинстон, не будете ли вы так добры прочитать молитву Господню?

Уинстон сделал глубокий вдох:

— Разумеется. Отче наш, иже еси на Небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя…

Мэтью ждал, глядя в лицо Уинстона, а тот абсолютно правильно прочел всю молитву. В ответ на «аминь» Мэтью сказал «спасибо» и перенес внимание на Бидвелла.

— Сэр, не произнесете ли и вы молитву Господню?

— Я? — Тут же искорка привычного негодования загорелась в глазах Бидвелла. — Почему это я должен ее читать?

— Потому что, — ответил Мэтью, — я вам это сказал.

— Мне сказал? — Бидвелл надул губы и фыркнул. — Я не буду произносить столь личные слова только потому, что мне кто-то приказывает!

— Мистер Бидвелл! — Мэтью стиснул зубы. Этот человек невыносим даже в качестве союзника! — Это необходимо.

— Я согласился на эту встречу, но не соглашался читать столь серьезную молитву к Господу моему по чьему-то требованию, будто это строчки из балаганной пьесы! Нет, я не буду ее произносить! И меня за это нельзя объявлять колдуном!

— Да, похоже, что у вас и Рэйчел Ховарт одинаковое упрямство — вы не находите, сэр?

Мэтью приподнял брови, но Бидвелл больше не стал отвечать.

— Хорошо, мы к вам вернемся.

— Возвращайтесь хоть сто раз, будет то же самое!

— Шилдс? — обернулся Мэтью к человеку в очках. — Вы не согласитесь помочь мне в этом деле и прочесть молитву Господню?

— Что ж… хорошо. Я не понимаю смысла, но… ладно.

Шилдс обтер рот тыльной стороной ладони. Пока Уинстон читал молитву, он допил бокал и теперь смотрел в пустой сосуд.

— У меня вино кончилось. Можно мне еще бокал?

— Как только будет произнесена молитва. Не начнете ли?

— Ладно. Хорошо. — Доктор заморгал, и глаза его стали чуть остекленевшими в красноватом свете свечей. — Ладно, — повторил он и начал: — Отче наш… иже еси на Небеси… да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет… воля Твоя… яко на Небеси… тако и на земли… — Он остановился, вытащил из кармана песочного цвета пиджака платок и промокнул испарину на лице. — Извините, здесь жарко… вина… мне нужно выпить холодного…

— Доктор Шилдс? — тихо окликнул его Мэтью. — Продолжайте, пожалуйста.

— Я уже достаточно сказал! Что это за глупости?

— Почему вы не можете дочитать молитву, доктор?

— Я могу! Видит Бог, могу! — Шилдс вызывающе задрал подбородок, но Мэтью видел ужас в его глазах. — Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам… остави нам долги наши… яко же и мы оставляем… оставляем…

Он прижал руки к губам, и видно было, что он на грани срыва, вот-вот зарыдает. Шилдс издал приглушенный звук, который можно было бы назвать стоном.

— В чем дело, Бен? — с тревогой спросил Бидвелл. — Скажите нам, ради Бога!

Шилдс опустил голову, снял очки и вытер платком мокрый лоб.

— Да, — ответил он дрожащим голосом. — Да. Я скажу… я должен сказать… во имя Божие.

— Принести вам воды? — предложил Уинстон, вставая.

— Нет. — Шилдс махнул ему рукой, чтобы тот снова сел. — Я… я должен это рассказать, пока в силах.

— Рассказать — что, Бен? — Бидвелл глянул на Мэтью, который имел представление о том, что сейчас откроется. — Бен? — окликнул Бидвелл Шилдса. — Что рассказать?

— Что… что это я… убил Николаса Пейна.

Упала тишина. У Бидвелла челюсть стала тяжелее наковальни.

— Я его убил, — продолжал доктор, не поднимая головы. Он промокал лоб, щеки, глаза мелкими птичьими движениями. — Казнил его… — Он медленно помотал головой из стороны в сторону. — Нет. Это жалкое оправдание. Я его убил и должен за это ответить перед законом… потому что не могу больше отвечать перед собой или перед Богом. А Он спрашивает меня. Каждый день, каждую ночь Он спрашивает. Он шепчет мне: «Бен, теперь… когда это сделано… когда это наконец сделано… и ты собственными руками совершил самый отвратительный для тебя в этом мире акт… акт, превращающий человека в зверя… как ты будешь дальше жить целителем?»

— Вы… вы сошли с ума? — Бидвелл решил, что у друга случился приступ безумия прямо у него на глазах. — Что вы такое говорите?

Шилдс поднял лицо. Глаза его распухли и покраснели, губы обвисли. Слюна собралась в углах рта.

— Николас Пейн и был тем разбойником, который убил моего старшего сына. Застрелил… при ограблении на Филадельфийской Почтовой Дороге, возле самого Бостона, восемь лет назад. Мальчик еще достаточно прожил, чтобы описать этого человека… и сообщить, что сам успел вытащить пистолет и прострелить разбойнику икру. — Шилдс горестно и едва заметно улыбнулся. — Это я ему говорил никогда не ездить по той дороге без заряженного пистолета под рукой. Этот пистолет… это был мой подарок ему на день рождения. Мой мальчик получил рану в живот, и ничего нельзя было сделать. Но я… наверное, я сошел с ума. И очень надолго.

Он взял пустой бокал и стал из него пить, не сразу осознав бесполезность этого занятия.

Потом Шилдс сделал долгий, прерывистый вдох и выпустил воздух. Все глаза смотрели на доктора.

— Роберт… вы же знаете, каковы констебли в этих колониях. Медлительные, неумелые, глупые. Я знал, что этот человек может скрыться, и я никогда не получу удовлетворения… сделать его отцу то, что он сделал мне. И я начал действовать. Сперва… найти врача, который мог его лечить. Пришлось искать по всем забегаловкам и бардакам Бостона… но я нашел его. Так называемого врача, пьяного слизняка, который лечил шлюх. Он знал этого человека, знал, где он живет. Он недавно похоронил… жену и маленькую дочь этого человека; первая умерла от судорог, а вторая угасла вскоре после первой.

Шилдс снова обтер лицо платком, рука его дрожала.

— Мне не было жаль Николаса Пейна. Совсем. Я просто… хотел уничтожить его, как он уничтожил какую-то часть моей души. И я пошел по его следам. От дома к дому. От деревни и поселка в город и обратно. Все время рядом, но отставая. Пока я не узнал, что он меняет лошадей в Чарльз-Тауне, и хозяин конюшни сообщил мне, куда он едет. И на это ушло восемь лет. — Он посмотрел в глаза Бидвеллу. — А знаете, что я понял в первый же час, как его убил?

Бидвелл не ответил. Он не мог говорить.

— Я понял… что убил и себя самого, восемь лет назад. Я бросил практику, отвернулся от жены и второго сына… которым был нужен еще больше, чем раньше. Я их оставил, чтобы убить человека, уже во многих смыслах мертвого. И теперь, когда это завершилось… я не ощущал гордости. Никакой гордости за это. И ни за что другое. Но он был мертв. Он истек кровью, как истекало кровью мое сердце. А самое страшное… самое страшное, Роберт… это когда я теперь думаю… что Николас не был тем же человеком, который спустил курок. Я хотел, чтобы он был хладнокровным убийцей… но он совсем им не был. А я… я был тем самым человеком, которым был всегда. Только намного, намного хуже.

Доктор закрыл глаза, голова его запрокинулась.

— Я готов уплатить свой долг, — сказал он тихо. — Какова бы ни была расплата. Я кончился, Роберт. Совсем кончился.

— Я не согласен, сэр, — возразил Мэтью. — Ваш долг ясен: облегчить магистрату Вудворду его последние часы. — Эти слова вызвали боль, как вонзенный в горло кинжал, но они были правдивы. Здоровье магистрата резко ухудшилось в то утро, когда сбежал Мэтью, и было безжалостно ясно, что конец уже близок. — Не сомневаюсь, что все мы ценим вашу искренность и ваши чувства, но ваш долг врача выше долга перед законом, в чем бы мистер Бидвелл — как мэр этого города — ни счел этот долг выражающимся.

— Что? — Бидвелл, побледневший во время исповеди, теперь был ошеломлен. — Вы оставляете это решать мне?

— Я не судья, сэр. Я — как вы мне часто и с хорошей дозой перца напоминали — всего лишь клерк.

— Ну, — выдохнул Бидвелл, — будь я проклят!

— Проклятие и спасение — это братья, разделенные только направлением движения, — сказал Мэтью. — Когда наступит время, я уверен, вы выберете правильную дорогу. А сейчас — можно ли продолжать?

Он перенес внимание на учителя.

— Мистер Джонстон, не будете ли вы так добры прочитать молитву Господню?

Джонстон посмотрел на него пристально:

— Дозволено ли спросить, Мэтью, какова цель всего этого? Вы предполагаете, что один из нас — колдун, и неспособность прочитать молитву изобличит его в этом качестве?

— Вы на верном пути, сэр.

— Но это же абсолютно смехотворно! Если следовать вашей ущербной логике, Роберт уже себя изобличил!

— Я сказал, что еще вернусь к мистеру Бидвеллу и предоставлю ему возможность искупления. Сейчас я прошу прочитать молитву именно вас.

Джонстон сухо, коротко засмеялся:

— Мэтью, вы же не такой дурак! Что за игру вы затеяли?

— Заверяю вас, сэр, что это не игра. Вы отказываетесь читать молитву?

— А тогда я буду изобличен как колдун? И у вас будут два колдуна в одной комнате? — Он покачал головой, сожалея о помрачении ума у Мэтью. — Что ж, я облегчу вашу тяжелую тревогу. — Он посмотрел Мэтью прямо в глаза: — Отче наш, иже еси на Небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя…

— Одну минутку! — Мэтью поднял палец, постучал себя по нижней губе. — В вашем случае, мистер Джонстон — поскольку вы человек образованный и выпускник Оксфорда, я имею в виду, — молитва Господня должна быть произнесена на латыни. Не начнете ли вы сначала, если не трудно?

Молчание.

— А, я понимаю! — продолжал Мэтью. — Наверное, вы подзабыли латынь. Но это же легко освежить, ведь латынь — важнейшая часть оксфордского образования. И вы должны были отлично владеть латынью, как наш магистрат, просто чтобы получить доступ в этот славный университет. Давайте я вам помогу: Pater noster, qui es in caelis, Sanctificetur nomen tuum, Adventiat regnum tuum… ну, дальше вы уже сами сможете.

Молчание. Глухое, мертвое молчание. Попался, подумал Мэтью. А вслух он сказал:

— Вы ведь не знаете латыни? На самом деле вы ни слова на ней не понимаете и сказать не можете. Тогда объясните мне, как может человек учиться в Оксфорде и получить диплом педагога, не зная латыни?

Глаза у Джонстона стали очень маленькими.

— Что ж, я поищу объяснение, которое меня устроит как верное. — Мэтью обвел глазами двоих слушателей, тоже пораженных этой тишиной откровения. Он подошел к шахматному столику у окна и взял слона с доски. — Видите ли, преподобный Гроув играл в шахматы. Это был его набор фигур. Вы, мистер Бидвелл, мне это говорили. Вы еще упоминали, что преподобный был превосходным латинистом и любил вас злить, называя ходы по-латыни. — Он рассматривал слона при свете лампы. — В ту же ночь на пожаре, когда горел дом, мистер Джонстон, вы упомянули, что вы и мистер Уинстон тоже любите играть в шахматы. Могло ли быть так, сэр, что — в городе, где очень мало шахматистов и еще меньше латинистов — преподобный Гроув предложил вам сыграть партию?

Бидвелл уставился на учителя, ожидая ответа, но Джонстон ничего не сказал.

— Могло ли быть так, — продолжал Мэтью, — что преподобный Гроув, предполагая у вас знание латыни, заговорил во время игры на этом языке? Конечно, вы не могли бы знать, обращается он к вам или называет ход. В любом случае вы не смогли бы ответить, не правда ли? — Он резко повернулся к Джонстону. — В чем дело, сэр? Дьявол вас держит за язык?

Джонстон только смотрел прямо перед собой. Костяшки пальцев, сжимающих трость, обесцветились.

— Он думает, джентльмены, — сказал Мэтью. — Думает, всегда думает. Это очень умный человек, нет сомнений. Он мог бы стать настоящим учителем, если бы захотел. Кто вы на самом деле, мистер Джонстон?

Ни ответа, ни реакции.

— Я знаю, что вы убийца. — Мэтью поставил слона на доску. — Миссис Неттльз говорила мне, что преподобный Гроув незадолго до своей гибели был чем-то озабочен. Она мне сообщила, что он произнес три слова, будто разговаривая сам с собой. Эти слова были такие: «Не знает латыни». Он пытался понять, как может быть, чтобы выпускник Оксфорда не знал этого языка. Он вас об этом спрашивал, мистер Джонстон? Он собирался указать на этот факт мистеру Бидвеллу и тем разоблачить вас как обманщика? Поэтому преподобный Гроув стал первой жертвой?

— Постойте! — перебил доктор Шилдс, у которого голова шла кругом. — Это ведь Дьявол убил преподобного Гроува! Перерезал ему горло и растерзал когтями!

— Дьявол сидит в этой комнате, сэр, и его имя — если это его имя — Алан Джонстон. Конечно, он был не один. Ему помогал крысолов, который был… — Мэтью осекся и тонко улыбнулся. — А! Мистер Джонстон, вы тоже сведущи в искусстве театра? Знаете, мистер Бидвелл, почему он носит фальшивое колено? Потому что он уже был в Фаунт-Рояле в обличье землемера. Борода, наверное, была его собственной, потому что тогда маскировка ему не была нужна. Только когда он проверил то, что хотел знать, а потом вернулся, понадобился соответствующий образ. Мистер Джонстон, если вы действительно были — и остались — актером, вам не приходилось случайно играть роль учителя? И вы выбрали то, что уже было знакомо?

— Вы… — хриплым шепотом произнес Джонстон, — окончательно… и бесповоротно… спятили.

— Правда? Тогда покажите нам свое колено! Это потребует всего одной минуты.

Правая рука Джонстона инстинктивно дернулась прикрыть бесформенный бугор.

— Понимаю, — сказал Мэтью. — Лямку — которую, наверное, купили в Чарльз-Тауне — вы надели, но не стали устанавливать то устройство, которое показывали магистрату. Зачем бы, действительно? Вы считали, что меня давно уже нет, а только я сомневался насчет вашего колена.

— Но я его сам видел! — заговорил Уинстон. — Оно страшно деформировано!

— Нет, оно кажется страшно деформированным. Как вы это сделали, мистер Джонстон? Ну, не скромничайте, расскажите! Вы человек весьма многогранный, и все грани одна другой чернее! Если бы я хотел сделать фальшивое колено, я бы взял, наверное… ну, глины и воска, пожалуй. Что-нибудь, чтобы закрыть коленную чашечку, что бы выглядело как ее продолжение, и колено покажется деформированным. К несчастью, вы выбрали такое время для демонстрации вашего колена, когда я был занят другим. — Он глянул на доктора Шилдса. — Вы ведь продавали мистеру Джонстону мазь от боли в этом колене?

— Да. Линимент на основе свиного сала.

— У этой мази есть отталкивающий запах?

— Ну… не слишком приятный, но выдержать можно.

— Что будет, если подвергнуть свиное сало действию жара перед наложением мази, чтобы оно прогоркло? Мистер Уинстон, магистрат говорил мне, что этот запах заставил вас отпрянуть. Это так?

— Да. И очень быстро отпрянуть, как мне помнится.

— Видите? Это защита. Чтобы никто слишком пристально не рассматривал это колено или — упаси Бог — его не касался. Я прав, мистер Джонстон?

Джонстон смотрел в пол. Он потирал выпирающее колено, и жилка билась у него на виске.

— Конечно, это было не слишком приятно. Вы это использовали, чтобы заставить себя хромать? Наверное, вы и в самом деле не могли подняться по лестнице с этой штукой, не правда ли? Поэтому вы ее сняли, когда шли посмотреть на ту золотую монету. Вы ее собирались украсть,или просто вас случайно застигли? И ваша жадная рука схватила ее, поскольку это ваша нормальная реакция?

— Постойте! — сказал доктор. Он пытался уследить за словами Мэтью, но его ум еще был оглушен собственным признанием. — Вы хотите сказать… что Алан никогда не учился в Оксфорде? Но я же сам слышал, как они с магистратом вместе вспоминали Оксфорд! И Алан отлично его знал!

— Отлично притворялся, что знает, сэр. Я полагаю, он играл роль учителя в какой-нибудь пьесе и минимум информации имел. Он также знал, что город, имея дело с выпускником Оксфорда, охотнее расстанется с человеком, который был здесь учителем до него.

— А как же Маргарет? Жена Джонстона? — спросил Уинстон. — Я знаю, что она была немножко тронутой, но… разве она не знала бы, что он не настоящий учитель?

— У него была жена? — Мэтью сейчас впервые об этом услышал. — Он женился в Фаунт-Рояле или привез ее с собой?

— Привез с собой, — ответил Уинстон. — И она ненавидела Фаунт-Роял и всех нас с самого начала. Так ненавидела, что ему пришлось отправить ее к родителям в Англию. — Он мрачно глянул на Джонстона. — По крайней мере так он сказал нам.

— А, теперь вы понимаете, что то, что он вам говорил, далеко не всегда должно было быть правдой — и очень редко ею было. Мистер Джонстон, что вы можете сказать об этой женщине? Кто она была?

Джонстон продолжал смотреть в пол.

— Кто бы она ни была, я сильно сомневаюсь, что вы состояли с ней в браке. Но это был разумный ход, джентльмены, и он весьма укрепил его маску учителя. — Мэтью вдруг осенила мысль, блеснула откровением, и он чуть улыбнулся, разглядывая лису. — Итак, вы вернули эту женщину в Англию к ее родителям?

Ответа, конечно же, не последовало.

— Мистер Бидвелл, как скоро после возвращения Джонстона из Англии здесь появился крысолов?

— Это случилось… не помню точно… где-то через месяц. Или через три недели.

— Меньше, — сообщил Уинстон. — Я помню тот день, когда Линч предложил свои услуги. Мы тогда страшно обрадовались, потому что крысы нас одолевали.

— Мистер Джонстон? — спросил Мэтью. — Вы, будучи актером, видели когда-нибудь выступления Джона Ланкастера, как его звали на самом деле? Вы слышали о его магнетических способностях, когда ваша труппа ездила по Англии? Может быть, даже были с ним знакомы? — Джонстон все так же молча пялился в пол. — Как бы там ни было, — продолжал Мэтью авторитетно, — вы не ездили в Англию отвозить вашу так называемую жену к ее родителям. Вы ездили в Англию искать человека, который помог бы вам осуществить задуманную интригу. Вы знали, что для этого будет нужно. Потом вы, наверное, решили, кого выбрать жертвами — хотя, думаю, преподобного Гроува вы убили в первую очередь для того, чтобы избежать разоблачения, — и вам был нужен человек, обладающий необычной способностью выдавать иллюзию за истину. И вы его нашли.

— С ума сошел, — прозвучал хриплый, раненый голос Джонстона. — Совсем… спятил…

— Вы его убедили присоединиться к вам, — продолжал Мэтью. — Наверное, у вас была пара безделушек, чтобы показать ему в подтверждение? Вы ему дали эту брошь? Она была среди тех предметов, которые вы нашли, выдавая себя за землемера? И вы отклонили гостеприимство мистера Бидвелла и раскинули палатку возле источника, чтобы нырять в него без помех? Что вы еще там нашли?

— Я не стану… — Джонстон с усилием попытался встать, — не стану здесь сидеть и слушать бред сумасшедшего!

— Смотрите, как он держит образ! — обратился Мэтью к слушателям. — Я должен был признать в вас актера в тот самый вечер, когда мы познакомились! Должен был понять по пудре на лице, как и в тот вечер, когда здесь ужинали странствующие актеры, что никогда актер не будет чувствовать себя уютно перед публикой без грима!

— Я ухожу!

Джонстон сумел встать на ноги и обратился землистым вспотевшим лицом к двери.

— Алан? Я все знаю про Джона Ланкастера.

Джонстон собирался пробраться к двери, но снова застыл при звуке спокойного властного голоса Бидвелла.

— Я все знаю о его способностях, хотя и не понимаю, как это может быть. Зато я понимаю, откуда Ланкастер взял своих трех демонов. Это были уроды, которых он видел в цирке, где работал отец Дэвида Смайта.

Джонстон стоял неподвижно, лицом к двери, спиной к Мэтью. Может быть, лиса затрепетала, поняв, что спасения нет и сейчас псы разорвут ее на части.

— Видите ли, Алан, — продолжал Бидвелл, — я распечатал письмо, которое Мэтью оставил магистрату. Я прочел его… и задумался, почему такой одержимый демонами юноша так беспокоится за мою жизнь. Мою, после всех моих оскорблений и издевок. Я задумался… не стоит ли нам с мистером Уинстоном съездить в Чарльз-Таун и найти труппу «Красный Бык». Они стояли как раз к югу от города. Я нашел мистера Смайта и задал ему вопросы, указанные в письме.

Джонстон стоял неподвижно. Не двинулся он и сейчас.

— Сядь, — велел Бидвелл. — Как бы там тебя ни звали на самом деле, мерзавец.

Глава 19

На глазах у Мэтью и всей аудитории произошло преображение. Вместо того чтобы под этим приказом съежиться, свалиться под железным кулаком правды, Алан Джонстон медленно выпрямил спину. В считанные секунды он стал выше на два дюйма. Плечи расправились под тканью темно-синего сюртука, будто раньше этот человек туго был сжат вокруг своей тайной сердцевины.

Когда он повернулся к Мэтью, это было сделано с неспешной грацией. Джонстон улыбался, но истина нанесла свой удар: лицо его было в испарине, глаза запали и смотрели оглушенно.

— Сэры, — произнес он, — сэры! Я должен сознаться… я никогда не учился в Оксфорде. Это… да, я этого стыжусь. Я учился в сельской школе в Уэльсе. Я был… сыном шахтера и рано понял… что будут двери, для меня закрытые, если я не постараюсь утаить некоторые… гм… непривлекательные и неудачные моменты моего происхождения. Поэтому я придумал…

— Ложь, такую же, как придумываете сейчас, — перебил Мэтью. — Вы вообще не способны говорить правду?

Рот Джонстона, готовый произнести очередную выдумку, медленно закрылся. Улыбка исчезла, лицо стало мрачнее гранитного надгробия.

— Он столько лет жил во лжи, что она для него теперь как одежда, без которой он чувствует себя голым, — сказал Мэтью. — Но вы много узнали про Оксфорд, не правда ли? Вы действительно туда поехали и покрутились там, когда вернулись в Англию, просто на всякий случай, чтобы набраться сведений? Никогда не лишне добавить к пьесе подробностей, не правда ли? А ваш клуб! — Мэтью покачал головой и прищелкнул языком. — Действительно существует клуб «Раскин» или это ваша настоящая фамилия? Знаете, я мог догадаться еще в ту ночь, что у меня есть доказательство вашей лжи. Называя вам девиз своего клуба, магистрат привел его по-латыни, считая, что собрат по Оксфорду не нуждается в переводе. А вы, сообщая девиз «Раскина», сказали его по-английски. Вы когда-нибудь слышали о братстве, у которого девиз не был бы на латыни? Скажите, вы тогда этот девиз на месте придумали?

Джонстон засмеялся. Но смех вышел напряженным из-за крепко стиснутых зубов и потому был не столько веселый, сколько кровожадный.

— Та женщина, которую вы выдавали за свою жену, — сказал Мэтью, — кто она? Какая-нибудь несчастная сумасшедшая из Чарльз-Тауна? Нет, вы взяли бы только кого-то, кем могли бы — или думали, что могли бы, — управлять. Это была шлюха, которой вы обещали в будущем богатство за помощь?

Смех затих, но Джонстон продолжал ухмыляться. Лицо его, со стянутой над костями кожей и орбитами горящих глаз, приняло вид настоящей демонской маски.

— Я думаю, вы быстро разобрались с этой женщиной, как только Чарльз-Таун скрылся из виду, — предположил Мэтью. — Она до конца верила, что вы вернете ее в тот же курятник?

Джонстон внезапно повернулся и захромал к двери, доказав, что перевязь на колене действительно вынуждает хромоту.

— Мистер Грин? — небрежным тоном позвал Мэтью. Тут же в дверях возник, полностью их перегородив, рыжебородый великан, держащий в опущенной руке пистолет. — Оружие заряжено, сэр, — сказал Мэтью. — Я ни на миг не сомневался в вашей способности к смертоносному насилию и потому принял необходимые меры предосторожности. Не вернетесь ли вы на свое место, если не трудно?

Джонстон не ответил.

— Вам бы лучше сделать, как мистер Корбетт говорит, — сказал Грин.

Воздух посвистывал через дырку, где раньше был передний зуб.

— Что ж, хорошо! — Джонстон с театральной пышностью повернулся к своему палачу, улыбаясь, как череп на пиратском флаге. — Я с удовольствием сяду и буду слушать эти бредовые речи, поскольку, вижу, я уже в тюрьме! Знайте же, что все вы околдованы ведьмой! Все до единого! — Он прохромал обратно к креслам и выбрал позицию, чем-то напоминавшую середину авансцены. — Да поможет Бог нашему слабому разуму противостоять столь демонической силе! Разве не видите вы? — Он указал рукой на Мэтью, и тот не без удовольствия заметил, что рука дрожит. — Этот юноша заодно с чернейшим злом, что выползало когда-либо из бездны! — Теперь Джонстон поднял руку ладонью вверх в жесте мольбы. — Я повергаю себя на суд вашего здравого смысла, сэры! На суд вашего достоинства и любви к человеку! Видит Бог, это первое, что любой демон пытается разру…

Хлоп! — шлепнулась книга на протянутую ладонь Джонстона.

Он покачнулся, уставившись на сборник английских пьес, который Мэтью дочитал, а миссис Неттльз вернула на книжную полку.

— «Бедный Том Дурак», насколько я помню, — сказал Мэтью. — На странице сто семнадцатой или рядом есть похожая речь на случай, если вы захотите держаться ближе к тексту.

Что-то мелькнуло в этот миг в лице Джонстона, встретившего взгляд Мэтью. Что-то волчье и злобное, как грех. Будто на долю доли секунды зверя вытащили из берлоги и заставили показаться. Миг прошел — и все исчезло. Снова лицо Джонстона стало каменным. Он презрительно и медленно перевернул ладонь, и книга упала на пол.

— Сядьте, — твердо велел Мэтью, а мистер Грин охранял дверь.

Медленно, собрав все остатки достоинства, Джонстон вернулся в свое кресло.

Мэтью подошел к приукрашенной карте Фаунт-Рояла, что висела у него за спиной. Постучал пальцем по изображению источника.

— Вот, джентльмены, в чем смысл этого обмана. В недавнем прошлом, лет семь, я думаю, назад, до того как мистер Бидвелл послал разведчика земель искать для него подходящее место, этот источник использовался как хранилище пиратского клада. Я имею в виду не только испанские золотые и серебряные монеты. Еще и украшения, серебряные столовые приборы, блюда — все, что этот пират со своей командой могли награбить. Поскольку источник, вероятно, использовался данным лицом как ресурс пресной воды, его решили использовать и для другой цели. Мистер Джонстон, вы знаете имя этого лица?

Ответа не было.

— Я полагаю, что это был англичанин, поскольку, судя по добыче, он предпочитал нападать на испанские торговые корабли. Может быть, нападал и на испанских пиратов, тоже нагруженных сокровищами. Как бы там ни было, он накопил огромное состояние… но, естественно, все время боялся, что нападут и на него, а потому ему нужно было тайное место, где прятать добычу. Поправьте меня, мистер Джонстон, если я в чем-то ошибся.

Взгляд Джонстона мог бы поджечь между ними воздух.

— О, мне следует сообщить вам, сэр, что почти все состояние, которым вы собирались завладеть, утрачено. Исследуя пруд, я нашел выход в подземную реку. Отверстие небольшое, но, к несчастью для вас, достаточное для протока воды. За какое-то время почти вся добыча ушла в дыру. Не сомневаюсь, что кое-какие ценные предметы остались — монеты и черепки, — но сам клад забрала себе та, кто воистину правит нами: Мать Природа.

Теперь он заметил, как вздрогнуло лицо Джонстона от истинной боли, будто задели действительно глубокий нерв.

— Думаю, кое-что вы нашли, когда выступали в качестве землемера, и это послужило для приобретения костюма учителя. И фургона с лошадьми тоже? И платьев для вашей фальшивой жены? Тогда, думаю, у вас были и предметы, чтобы оплатить проезд в Англию и возвращение и показать Ланкастеру, что его ждет. Вы ему показали и клинок, который ждал его горла?

— Бог мой! — воскликнул потрясенный Шилдс. — Я всегда думал… что Алан из богатой семьи! Я видел у него золотое кольцо… с рубином! И золотые карманные часы с его инициалами!

— Правда? Я думаю, что кольцо из того, что он нашел. Часы он, наверное, купил в Чарльз-Тауне перед приездом сюда, а инициалы велел выгравировать для подтверждения своей фальшивой личности. — Мэтью поднял брови. — Или это человек, которого вы убили, чтобы забрать часы, а инициалы подсказали выбор имени?

— Ты, — сказал Джонстон, подергивая губами, — абсолютный дурак.

— Меня так уже называли, сэр, но никто никогда не скажет, что меня одурачил. По крайней мере, надолго. Однако вы действительно умный человек, сэр, клянусь. Если бы я попросил мистера Грина посидеть у вас на коленях, а сам с мистером Бидвеллом и мистером Уинстоном тщательно обыскал ваш дом, мы бы нашли там сапфировую брошь? Книгу о Древнем Египте? Острогу крысолова с пятью клинками? Знаете, это был коронный ход! Следы когтей! Такое может придумать лишь талантливейший актер! А сделать из Джона Ланкастера крысолова… это просто вдохновение. Вы знали о его опыте дрессировки крыс? Видели его в цирке? Вы знали, что Фаунт-Роялу нужен крысолов… и потому его сразу возьмут на службу. Это вы или Ланкастер сделали кукол? Тоже весьма убедительно. Достаточно грубо сделаны, чтобы казаться настоящими.

— Я… я сойду с ума, слушая этот бред, — сказал Джонстон и медленно моргнул. — Сойду с ума начисто.

— Вы решили, что Рэйчел — идеальный материал для ведьмы. Вам, как и всем, было известно, что произошло в Салеме. Но вы, с вашими блестящими способностями манипулировать публикой, понимали, как может быть написан сценарий такого массового страха, акт за актом. Единственная была проблема, сэр, в том, что вы умеете повелевать разумом толпы, а нужен был человек, умеющий манипулировать разумом личности. Цель состояла в том, чтобы посеять в Фаунт-Рояле ужас, используя выбранных людей, и тем разрушить город и заставить жителей бежать. После чего вам — и Ланкастеру, как он думал, — остается забрать сокровища.

Джонстон поднял руку, прикоснулся ко лбу. Он медленно раскачивался в кресле взад-вперед.

— Что касается убийства Дэниела Ховарта, — говорил Мэтью, — я подозреваю, вы выманили его из дома в ту ночь на заранее договоренную встречу? Такую, о которой он не стал бы ставить в известность Рэйчел? Она мне говорила, что в ночь убийства он ее спросил, любит ли она его. Он, по ее словам, никогда не заводил разговоров… гм… о чувствах. Он уже опасался, что Николас Пейн неравнодушен к Рэйчел. Вы раздули это пламя, намекая, что у Рэйчел тоже есть чувства к Пейну? Вы пообещали ему встречу наедине, чтобы обменяться информацией, которая не должна быть подслушана? Конечно, он знать не мог, что вы задумали. Не сомневаюсь, что ваш дар убеждения мог заставить Дэниела пойти в любое место и в любое время. Кто ему перерезал горло, вы или Ланкастер?

Джонстон не ответил.

— Я думаю, вы. И это вы потом пятью клинками располосовали мертвого или умирающего Дэниела? Ланкастер, не сомневаюсь, даже представить себе не мог, что его ждет тот же конец. Он запаниковал, узнав, что раскрыт? Хотел уехать? — Мэтью мрачно улыбнулся. — Но вы ни за что не могли этого позволить. Нельзя было его отпускать, он слишком много знал. Но вы ведь с самого начала задумали его убить, когда он поможет вам вытащить клад и Фаунт-Роял станет вашим частным фортом?

— Будь ты проклят! — сказал Бидвелл Джонстону, багровея. — Прокляты будь твои глаза, и душа, и сердце! Будь ты проклят медленной смертью, потому что чуть не превратил меня самого в убийцу!

— Успокойтесь, — посоветовал Мэтью. — Он будет проклят, и я уверен, что колониальная тюрьма всего на ступеньку выше адской ямы и кучи навоза. Именно там он проведет несколько дней, пока его повесят, если я хоть как-то буду в этом участвовать.

— Это, — вымученно сказал Джонстон, — может быть правдой. — Мэтью почувствовал, что теперь этот человек желает говорить. — Но, — продолжал Джонстон, — я выжил в самом Ньюгейте, так что вряд ли испытаю много неудобств.

— А-а! — кивнул Мэтью и прислонился к стене напротив Джонстона. — Выпускник не Оксфорда, но Ньюгейтской тюрьмы! И как же вас приняли в столь почтенную школу?

— Долги. Политические связи. И друзья, — добавил он, уставясь в пол, — с ножами. Моя карьера погибла. А хорошая была карьера… не то чтобы я был главной звездой, но я подавал надежды. И сам надеялся… когда-нибудь… набрать денег и создать собственную труппу. — Он тяжело усмехнулся. — Мою свечу задули завистники. Но был ли я… достоверен в своей роли? — Он поднял к Мэтью вспотевшее лицо и жалко улыбнулся.

— Вы заслужили овации. По крайней мере от палача.

— Принимаю это как двусмысленный комплимент. Позвольте ответить тем же: у вас блестящий ум для посредственности. При некотором усердии можете стать мыслителем.

— Я подумаю над этим.

— Эта зараза, — Джонстон положил руку на бугор на колене, — здорово мне мешает. И чему я рад, так это что смогу сейчас ее снять раз и навсегда. — Он развязал бриджи под коленом, отвернул чулок и начал отстегивать кожаную лямку. Все присутствующие могли увидеть совершенно нормальную коленную чашечку. — Вы правы, это действительно был воск. Я его всю ночь лепил, пока не удовлетворился результатом. Вот вам трофей.

Он бросил лямку на пол перед Мэтью.

Мэтью не смог удержаться от мысли, что это гораздо более приемлемый трофей, чем отрезанная, издающая жуткий смрад голова медведя, которую ему поднесли на праздновании вчера вечером. И намного более ценный.

Джонстон поморщился, выпрямляя ногу и разминая колено.

— У меня то и дело бывали судороги, от которых я чуть на пол не падал. Такой аппарат мне пришлось носить для одной роли, я ее играл… да, десять лет назад. Одна из последних моих ролей в труппе «Парадайм». Это была комедия, только ничего смешного не получилось, если не считать смешным, когда публика забрасывает актера гнилыми помидорами.

— Видит Бог, я тебя сам задушу! — бушевал Бидвелл. — Сэкономлю палачу веревку!

— Души себя, если тебе так хочется, — ответил Джонстон. — Ты вперед других рвался сжечь эту женщину.

Это столь небрежно сделанное замечание послужило соломинкой, сломавшей спину Бидвелла. Хозяин умершего Фаунт-Рояла, выкрикивая ругательства, бросился прямо из кресла на Джонстона и схватил актера за глотку обеими руками.

Оба с грохотом рухнули на пол. Тут же Мэтью и Уинстон бросились их разнимать, Грин смотрел от дверей, которые он сторожил, а Шилдс вцепился руками в кресло. Бидвелла удалось оторвать от Джонстона, но не раньше, чем он сумел дважды ударить кулаком в окровавленное лицо актера.

— Сядьте, — велел Мэтью Бидвеллу, сердито вырвавшемуся у него из рук.

Уинстон поправил кресло Джонстона и помог тому сесть, но тут же отошел в дальний угол, будто боялся заразиться от такого прикосновения. Джонстон вытер кровоточащий нос рукавом и подобрал трость, также упавшую на пол.

— Убить тебя надо было! — кричал Бидвелл. Жилы на шее у него надулись. — Разорвать собственными руками за все твои дела!

— Им займется закон, — сказал Мэтью. — Теперь прошу вас: сядьте и сохраняйте достоинство.

Очень неохотно Бидвелл вернулся к своему креслу и звучно в него хлопнулся. Он хмуро глядел прямо перед собой, и мысли о мщении еще потрескивали у него в голове, как угольки, вспыхивающие пламенем.

— Что ж, вы должны быть очень собой довольны, — обратился Джонстон к Мэтью. Запрокинув голову, он потянул носом. — Герой дня и все прочее. Я для вас — ступенька к судейской мантии?

Мэтью понял, что Джонстон-манипулятор снова занялся своим делом, старается поставить Мэтью в положение обороняющегося.

— Клад, — сказал он, игнорируя это замечание. — Как вы о нем узнали?

— У меня, кажется, нос сломан.

— Клад. — Мэтью стоял на своем. — Пора перестать играть в игры.

— А, клад! Да, понимаю. — Он закрыл глаза и снова втянул носом кровь. — Скажите, Мэтью, вы когда-нибудь бывали в Ньюгейтской тюрьме?

— Нет.

— Молите Бога, чтобы никогда туда не попасть. — Глаза Джонстона открылись. — Я там пробыл один год, три месяца и двадцать восемь дней, отбывая срок за долги. Там правят заключенные. Есть, разумеется, охранники, но они охраняют прежде всего собственные глотки. Все — должники, воры, пьяницы, сумасшедшие, убийцы, растлители детей и насильники матерей — все свалены в кучу, как животные в яме, и… можете мне поверить… там делаешь то, что нужно, чтобы выжить. А знаете почему?

Он подался вперед, усмехнулся Мэтью, и свежая кровь выступила из ноздрей.

— Потому что никому — никому — нет дела, будешь ты жить или сдохнешь, кроме тебя самого. Только тебя, — прошипел он, и снова что-то волчье, жестокое мелькнуло на его лице. Он кивнул, чуть высунул язык и слизнул с губы кровь, блестевшую при свечах. — Когда там на тебя наваливаются трое или четверо — и держат, это не потому, что они хотят тебе сделать приятное. Я видел людей, которые от этого погибали, насмерть разорванные изнутри. А они продолжают, потому что труп еще теплый. Все равно продолжают. И ты должен — должен! — опуститься до этого уровня и присоединиться к ним, если хочешь дожить до следующего дня. Должен орать, и вопить, и выть зверем, и бить, и всаживать… и хотеть убить… потому что, если покажешь хоть малейшую слабость, они набросятся на тебя, и тогда твой изуродованный труп выбросят на рассвете в мусорную кучу.

Лиса обернулась к поймавшему ее охотнику, забыв о кровоточащем носе.

— Там сточная канава шла прямо по полу. Мы знали, когда лил дождь, знали, насколько сильный, потому что жижа поднималась до щиколоток. Я видел, как два человека подрались насмерть из-за колоды карт. Драка кончилась, когда один утопил другого в этой неописуемой грязи. Приятный способ кончить жизнь, Мэтью? Утонуть в человеческом говне?

— Есть ли в этой проповеди ответ на мой вопрос, сэр?

— О да! — Джонстон широко усмехнулся окровавленными губами, и глаза его блестели на грани безумия. — Нет слов настолько мерзких, нет фраз настолько грязных, чтобы описать Ньюгейтскую тюрьму, но я хотел ознакомить вас с обстоятельствами, в которых я оказался. Дни были достаточно ужасными… но потом наступали ночи! О радостное благословение тьмы! Я его ощущаю даже сейчас! Слушайте! — шепнул он. — Слышите их? Вот они зашевелились, слышите? Поползли с матрасов, крадутся в ночи — слышите? Вон скрипнула кровать, вон там — и там тоже! О, прислушайтесь — кто-то плачет! Кто-то взывает к Богу… но отвечает всегда Дьявол.

Зверская улыбка Джонстона погасла и исчезла.

— Даже если там так ужасно, — сказал Мэтью, — вы вышли оттуда живым.

— Да? — спросил Джонстон, и вопрос повис в воздухе. Он встал, вздрогнув, когда перенес тяжесть на освобожденное колено, и оперся на трость. — Приходится расплачиваться за эту проклятую удавку, сами видите. Да, я вышел живым из Ньюгейтской тюрьмы, потому что понял: собравшимся там зверям надо предложить другое развлечение, кроме бойни. Я мог им предложить пьесы. Точнее, сцены из пьес. Я играл все роли, на разные голоса и на разных диалектах. Чего не знал, домысливал от себя. Они не замечали различия, до оно и не было им важно. Особенно им нравилась любая сцена, где высмеивали или унижали судейских чиновников, а поскольку в нашем каталоге их не больше щепоти, я стал придумывать сцены и разыгрывать их. Вдруг я оказался очень популярен. Стал знаменитостью среди отбросов.

Джонстон стоял, опираясь на трость обеими руками, и Мэтью сообразил, что он — как требовала его натура — опять оказался в центре внимания публики.

— Я попал в милость к одной очень большой и очень злобной личности, которого у нас называли Мясорубка, поскольку он… гм… с помощью этого прибора избавился от тела жены. Но — подумать только! — он оказался фанатиком рампы. Меня повысили до руководителя представлений, и к тому же я теперь был защищен от угроз.

Как Мэтью и предвидел, Джонстон повернулся так, чтобы видеть всех присутствующих. Скорее даже, чтобы они вполне видели выражение лица актера.

— Незадолго до окончания моего срока, — продолжал Джонстон, — я свел знакомство с одним человеком. Он был примерно моих лет, но выглядел намного старше. И еще он был болен, кашлял кровью. Не стоит говорить, что больной в Ньюгейтской тюрьме — кусок теплого ливера среди волков. Это даже интересно было наблюдать. Его били, потому, что он был легкой добычей, а еще потому что хотели, чтобы он поскорее умер и никого не заразил. Я вам скажу, очень многое можно узнать о человеческой природе в Ньюгейте. Вам следует туда себя поместить на ночь в порядке изучения.

— Я думаю, есть намного менее опасные университеты, — ответил Мэтью.

— Да, но нигде не учат так быстро, как в Ньюгейте. — Джонстон полыхнул короткой улыбкой. — И уроки усваиваются великолепно. Но вернемся к тому человеку, о котором я говорил. Он сознавал власть Мясорубки в нашей маленькой общине, но сам Мясорубка… он бы, скажем, легче бы убил человека, чем понюхал. Поэтому тот больной и избитый субъект попросил меня выступить от его имени как джентльмена. Он и сам был вполне образован. Когда-то был торговцем антиквариатом в Лондоне. Он меня попросил вмешаться и оградить его от дальнейших избиений и прочих недостойных вещей… в обмен на некоторую интересную информацию об одном источнике на той стороне Атлантики.

— А! — сказал Мэтью. — Он знал про клад.

— Не только знал, он помогал его там прятать. Был членом экипажа. О, мне он все это рассказал с захватывающими подробностями. Сказал, что не открывал этого ни одной живой душе, потому что собирается когда-нибудь туда вернуться. Когда-нибудь, говорил он. А я могу стать его партнером и разделись с ним богатство, если спасу ему жизнь. Он мне говорил, что источник глубиной в сорок футов, говорил, что клад опущен туда в плетеных корзинах и джутовых мешках… достаточно рассказал, чтобы вложить мысль о путешествии в мозги бедного оголодавшего бывшего актера, не имеющего ни перспектив, ни родственников, ни хоть какой-нибудь веры в ту соломенную куклу, что вы называете Богом. — Снова Джонстон улыбнулся острой, как нож, улыбкой. — Этот… человек… матрос с пиратского корабля… рассказывал, что на море случилась буря. Корабль потерпел крушение. Он и еще пятеро уцелели и добрались до какого-то острова. Пираты — они и есть пираты, и, я полагаю, камни и кокосы сделали работу ножей и пистолетов. В общем, выжил только один, который огнем подал сигнал проходящему английскому фрегату. — Джонстон пожал плечами. — Что мне было терять, если я хотя бы приехал бы посмотреть? А… да. Этот человек прятал в матрасе золотые карманные часы с гравировкой, которые он тоже отдал мне. Его, видите ли, звали Алан Джонстон.

— А тебя тогда как зовут? — спросил Бидвелл.

— Юлий Цезарь. Вильям Шекспир. Лорд Тяни-Толкай. Выбирайте сами, какая разница?

— А что сталось с настоящим Аланом Джонстоном? — спросил Мэтью, хотя уже понимал. И еще он понял, что черепахи — природные поедатели камышей — очень, наверное, любили пировать на ивовых корзинах и джутовых мешках.

— Бить его перестали. Я должен был доказать ему свою ценность. Он какое-то время жил. Потом он сильно, сильно разболелся. Смертельно, честно говоря. Я сумел добиться от него широты и долготы этого источника… что пытался уже сделать около месяца, стараясь не казаться особо назойливым. А потом кто-то сказал Мясорубке в ту же ночь… кто-то… незаметная тень кого-то… что этот больной, харкающий кровью на все подряд, вон там, в углу… ну, что он очень опасен для всех. Такая болезнь может загубить всю нашу маленькую компанию, а мы ее так любим! К утру, увы, мой партнер отправился в свое последнее путешествие, одинокий и неоплаканный.

— Клянусь Богом, — тихо сказал Мэтью. Его выворачивало от отвращения. — Неудивительно, что вы решили придумать эту интригу с ведьмой. Вы с Сатаной накоротке, не правда ли?

Джонстон — за отсутствием другого имени — тихо рассмеялся. Потом запрокинул голову, сверкая глазами, и засмеялся громче. Потом донесся едва слышный щелчок.

И вдруг с быстротой, которую скрывала раньше изувеченная нога, Джонстон бросился вперед и приставил Мэтью к горлу острый конец пятидюймового клинка, до того скрытого в трости.

— Ни с места! — прошипел Джонстон, ввинчиваясь взглядом в глаза Мэтью. Бидвелл вскочил, и Уинстон с доктором Шилдсом тоже поднялись. — Никто ни с места!

Грин шагнул через порог, держа в руках пистолет. Джонстон протянул руку, схватил Мэтью за рубашку и повернул его так, чтобы самому встать лицом к стене, а Мэтью подставить под выстрел, если Грин вдруг потеряет голову.

— Ну-ка! — сказал Джонстон, будто одергивая расшалившегося ученика. — Грин, стой где стоишь.

Рыжебородый великан замер. Клинок был прижат почти к самой коже. Несмотря на панику внутри, Мэтью сумел сохранить маску спокойствия.

— Это вам ничего не даст.

— Еще меньше мне даст тюрьма и растяжка шеи! — Лицо Джонстона покрылось испариной, пульс быстро бился на виске. Кровь еще осталась на ноздрях и верхней губе. — Нет, я этого не вынесу. Ни за что. — Он решительно покачал головой. — Одного сезона в Ньюгейте хватит кому угодно.

— У вас нет выбора, сэр. Как я уже сказал, это вам ничего не…

— Бидвелл! — рявкнул Джонстон. — Подготовить фургон! Быстро! Грин, возьми пистолет за ствол. Подойди сюда — медленно — и дай его мне.

— Джентльмены, — сказал Мэтью, — я предлагаю вам этого не делать.

— Я держу нож у твоего горла. Чувствуешь? — Джонстон чуть кольнул Мэтью. — Хочешь сильнее распробовать?

— Мистер Грин, — произнес Мэтью, глядя в дикие глаза лисы. — Займите свое место и направьте, будьте добры, пистолет в голову мистера Джонстона.

— Боже мой, мальчик! — заорал Бидвелл. — Грин, нет! Он с ума сошел!

— Игра в героя закончилась, — процедил Джонстон. — Ты распустил перья, похвастался пипиской и расстрелял меня в упор. Так что побереги себя, потому что я сейчас выйду в эту дверь, и никакая сила на земле не отправит меня обратно в эту проклятую тюрьму!

— Я понимаю ваше стремление избежать правосудия, сэр. Но перед входом в дом стоят два человека с топорами.

— Какие еще два человека? Врешь!

— Видите фонарь на подоконнике? Мистер Бидвелл поставил его туда как сигнал тем двоим занять места.

— Назови их!

— Один — Хирам Аберкромби, — ответил Бидвелл. — Второй — Малкольм Дженнингс.

— Ни один из этих двоих дураков лошади по голове не попадет топором. Грин, я сказал: дай мне пистолет!

— Стойте на месте, мистер Грин, — велел Мэтью.

— Мэтью! — заговорил Уинстон. — Не будь дураком!

— Пистолет в руке этого человека означает чью-то смерть. — Мэтью не сводил глаз с Джонстона. Гончая и лиса сцепились в поединке воль. — Одна пуля — одна смерь. Это я вам гарантирую.

— Пистолет! Иначе начинаю резать!

— А, так это и есть тот инструмент? — спросил Мэтью. — Тот самый? Вы его привезли из Чарльз-Тауна, я полагаю?

— Кончай трындеть, сопляк!

Джонстон уколол острием клинка в шею Мэтью сбоку. От боли Мэтью чуть не рухнул на колени, на глазах выступили слезы. Он стиснул зубы. Даже все тело стиснулось. Но будь он проклят, если заплачет или покажет, что ему больно. Лезвие вошло только на долю дюйма, достаточно, чтобы теплая кровь потекла по шее, но не прокололо артерию. Мэтью знал, что Джонстон попросту повышает ставки в игре.

— Еще хочешь? — спросил Джонстон.

Бидвелл обошел их со стороны и потому увидел кровь.

— Боже мой! — бухнул он. — Грин! Дайте ему пистолет!

Мэтью не успел возразить, как услышал стук сапог Грина за спиной, и к Джонстону протянулся пистолет рукояткой вперед. Тут же его схватила рука Джонстона, но лезвие осталось там, где было, погруженное в кровь, будто пьет.

— Фургон, Бидвелл! — потребовал Джонстон, уткнув пистолет в живот Мэтью. — Готовьте фургон!

— Да-да, готовьте! — Мэтью говорил с усилием. Не каждый день приходилось ему разговаривать с ножом в шее. — А когда закончите, подкрутите колеса так, чтобы они свалились часа через два пути. Почему вам не взять просто лошадь, Джонстон? Она может споткнуться в темноте о рытвину, сбросить вас и сломать вам шею, чтобы уже со всем покончить. Или… постойте! Почему бы вам просто не пойти через болото? Я знаю отличные трясины, которые с радостью примут ваши сапоги.

— Заткнись! Я требую фургон! Мне нужен фургон, потому что ты едешь со мной!

— Х-ха! — С еще большим усилием Мэтью заставил себя осклабиться. — Сэр, вы действительно превосходный комический актер!

— Тебе смешно? — Лицо Джонстона перекосилось злобой. Он брызгал слюной. — Как ты лучше будешь смеяться: через разрез в горле или через дыру в кишках?

— На самом деле вопрос другой, сэр: как будете смеяться вы, когда ваш заложник окажется на полу, а пистолет разряженным?

Джонстон открыл рот. Звука не донеслось, но серебристая струйка слюны перелезла через нижнюю губу и упала обрывком паутины.

Мэтью осторожно шагнул назад. Острие соскользнуло с шеи.

— Ваша проблема, сэр, — сказал Мэтью, зажимая пальцем ранку, — состоит в том, что ваши друзья и компаньоны отличаются очень малой продолжительностью жизни. Если бы я стал сопровождать вас в фургоне, продолжительность моей жизни резко сократилась бы. Итак: мне очень не нравится мысль о смерти — абсолютно не нравится, но поскольку я непременно умру где-то, если буду следовать вашим желаниям, то лучше будет умереть здесь. Тогда по крайней мере собравшиеся тут достойные джентльмены сумеют навалиться на вас и положить конец этим нелепым фантазиям о бегстве, которые вами владеют. Но на самом деле я не думаю, что кто-нибудь возразил бы, если бы вы попытались. Можете идти. Прямо в дверь. Я обещаю хранить молчание. Конечно, мистер Бидвелл, мистер Грин — или даже миссис Неттльз, которую я вижу вон там в дверях, — могут крикнуть тем людям с топорами. — Он наморщил лоб. — Два топора против ножа и одной пули. Да, вы сможете их пройти. И тогда направитесь… а куда вы направитесь, мистер Джонстон? Видите? Вот здесь трудность. Куда же вы направитесь?

Джонстон молчал. Он все так же направлял на Мэтью нож и пистолет, но глаза его помутнели, как иней на льду озера.

— А! — Мэтью кивнул, будто сообразил. — Почему бы не через лес? Индейцы, не сомневаюсь, вас пропустят беспрепятственно. Но видите, в каком я виде? К несчастью, я столкнулся с медведем и чуть не погиб. Но у вас все-таки есть нож и одна пуля. Но… а чем вы будете питаться? Ну да, у вас есть нож и пуля. Хорошо бы еще прихватить с собой спички и фонарь. Лучше всего вам будет заглянуть к себе домой и собраться в дорогу, а мы пока подождем у ворот, чтобы попрощаться. Давайте, вперед!

Джонстон не шевельнулся.

— Боже мой, — тихо сказал Мэтью. Перевел взгляд с ножа на пистолет и обратно. — Так парадно одет, и совершенно некуда пойти.

— Это… — Джонстон замотал головой из стороны в сторону, как тяжело раненный зверь. — Это… еще… не конец. Не конец.

— Гм… — сказал Мэтью. — Представьте себе театр, сэр. Аплодисменты отзвучали, поклоны отданы. Публика разошлась по домам. Медленно-медленно гаснут огни рампы. Правда же, это красиво, будто засыпает сам свет? Декорации разобраны, костюмы свернуты и уложены. Уборщик подметает сцену, и даже вчерашней пыли не остается.

Мэтью слушал, как хрипло подымается и опадает грудь Джонстона.

— Спектакль окончен, — сказал Мэтью.

Воцарилось напряженное молчание, и никто не решался его нарушить.

Наконец Мэтью решил, что пора сделать ход. Он заметил, что у ножа на лезвии мелкие зубчики, которые перерезали бы артерии и голосовые связки одним или двумя быстрыми неожиданными ударами. Особенно если подойти к жертве сзади, рукой зажать рот и оттянуть голову назад, чтобы лучше открыть горло. Наверное, это была не та трость, с которой Джонстон приехал в Фаунт-Роял, но сделанная в Чарльз-Тауне или в Англии, когда он придумал, как будут совершены убийства.

Мэтью протянул руку, рискуя получить удар ножом.

— Не будете ли вы так добры отдать мне пистолет?

Лицо Джонстона будто потеряло форму и распухло от бушующих внутри страстей. Он будто не понимал, что говорит Мэтью, а просто таращился в пространство.

— Сэр? — окликнул его Мэтью. — Вам пистолет не понадобится.

— Э-э… — произнес Джонстон. — Э-э…

Он открывал рот, закрывал, открывал снова. Как рыба на песке. Потом вдруг в мгновение ока мысль и ярость снова засветились в глазах Джонстона, и он отступил на два шага, почти упершись в стену. За ним висела фантастическая карта Фаунт-Рояла с его изящными улицами и рядами домов, лоскутным одеялом ферм и огромными садами, драгоценной судоверфью и причалами, а в центре города — дарящий жизнь источник.

— Нет, — сказал Джонстон. — Нет.

— Послушайте! — заговорил горячо Бидвелл. — В этом нет смысла! Мэтью прав, вам некуда идти!

— Нет, — повторил Джонстон. — Не вернусь. Не вернусь в тюрьму. Никогда. Ни за что.

— К несчастью, — сказал Мэтью, — у вас в этом вопросе нет выбора.

— Наконец! — Джонстон улыбнулся, но это была страшная гримаса, как оскал черепа. — Наконец-то неверное утверждение. Оказывается, ты не такой умный, как тебе хочется.

— Простите?

— Неверное утверждение, — повторил он, и голос его стал ровнее. — Скажи: пусть я… пусть мой сценарий был с дефектом… но роль я сыграл хорошо?

— Да, сэр. Особенно в ту ночь, когда горела школа. Я был тронут вашим горем.

Джонстон издал глубокий, горький смешок, который, быть может, на миг забрел на территорию слез.

— Это был единственный раз, когда я не играл, мальчик! У меня душа рвалась на части, когда горела школа!

— Да? Она действительно столько для вас значила?

— Вы не понимаете. Я… я действительно наслаждался работой учителя. В чем-то она похоже на актерскую игру. Но… в этом куда большая ценность, и аудитория всегда благодарна. Я говорил себе… что если не найду больше этих сокровищ, кроме того, что уже откопал… я мог бы остаться здесь и быть Аланом Джонстоном, школьным учителем. До конца дней своих. — Он опустил глаза на пистолет. — Вскоре после этого я вытащил рубиновое кольцо. И оно снова зажгло меня… напомнило, зачем я здесь.

Он поднял глаза и посмотрел на Мэтью. Потом на Уинстона, доктора Шилдса и Бидвелла по очереди.

— Пожалуйста, положите пистолет, — предложил Мэтью. — По-моему, настало время.

— Да. Время, — повторил Джонстон, кивнув. — Действительно, настало время. Я не могу вернуться в тюрьму. Можете вы это понять?

— Сэр! — Мэтью теперь с тревогой понял, что задумал этот человек. — Не надо этого делать!

— Мне надо. — Джонстон уронил нож на пол и наступил на него ногой. — Ты вот в чем был прав, Мэтью: если мне дать пистолет… — Он замолчал, закачался на ногах, будто готовый потерять сознание. — Кто-то умрет.

Вдруг Джонстон повернул пистолет дулом к себе в лицо, и Бидвелл потрясенно ахнул.

— Есть у меня выбор, как видите, — сказал Джонстон, и пот блестел у него на щеках в красных лучах свечей. — И будьте вы все прокляты и ступайте в Ад, где я вас буду ждать с распростертыми объятиями… А теперь смотрите! — объявил он, чуть повернув голову. — Так уходит Артист!

Он открыл рот, сунул туда ствол, крепко зажмурился и спустил курок.

Раздался громкий металлический щелчок, когда сработал спусковой механизм. В лицо Джонстону брызнул сноп искр, шипящих, как миниатюрные кометы.

Но пистолет не выстрелил.

Джонстон открыл глаза, и в них был такой ужас, какого Мэтью не видел и не хотел бы увидеть снова. Джонстон вытащил пистолет изо рта. Что-то еще тихо стрекотало внутри оружия. Струйки синеватого дыма вились вокруг лица Джонстона, уставившегося в дуло. Прыгнула еще одна искорка — яркая, как золотая монета.

Пистолет грохнул, как деревянным молотом по доске.

Голова Джонстона качнулась назад. В широко открытых глазах стояла влага, их переполняло потрясение. Мэтью увидел кровь и красновато-серые комочки, прилипшие к стене за спиной Джонстона. Карта бидвелловского Фаунт-Рояла тут же оказалась залита кровью и залеплена мозгом.

Джонстон упал, колени у него подогнулись. В конце, в миг перед тем, как рухнуть на пол, он будто отдал последний, надменный поклон.

Потом голова его упала на половицы, и из рваной дыры на затылке, прямо напротив едва ли более аккуратной дыры во лбу, потекла физическая материя, несущая память трагика, интриги, актерский талант, разум, гордость, страх тюрьмы, желания, зло и…

Да, и даже страсть к учительству. Даже это. И все превратилось просто в лужу какой-то жидкости.

Глава 20

Вдали брехала собака — одинокий, ищущий звук. Мэтью оглядел темнеющий город из окна комнаты магистрата и подумал: даже собаки знают, что Фаунт-Роялу конец.

Прошло пять часов после самоубийства Алана Джонстона. Почти все это время Мэтью провел здесь, сидя в кресле у кровати Вудворда и читая Библию в мрачном круге света от лампы. Не какую-то одну главу, но просто кусочки утешительной мудрости. На самом деле он читал почти все фразы, не видя их, и приходилось читать еще раз, чтобы понять. Книга была увесистая, и приятно было ощущать ее в ладонях.

Магистрат умирал. Шилдс сказал, что он может не дотянуть до утра, так что лучше Мэтью быть поблизости.

Бидвелл и Уинстон сидели в гостиной, вспоминая недавние события, как вспоминают уцелевшие битву, навеки их переменившую. Сам доктор спал в комнате Мэтью, а миссис Неттльз в этот полночный час была на ногах, готовя чай, полируя серебро и занимаясь всякими мелочами в кухне. Мэтью она сказала, что должна сделать много мелких работ, которые раньше откладывала, но он понял, что она тоже стоит на вахте смерти. Впрочем, неудивительно, что миссис Неттльз не могла спать — ведь ей пришлось отмывать кровь в библиотеке, хотя мистер Грин вызвался собрать осколки черепа и мозги в джутовый мешок и выбросить.

Рэйчел была внизу, спала — как предполагал Мэтью — в комнате миссис Неттльз. Она пришла в библиотеку после выстрела и попросила взглянуть в лицо человеку, который убил Дэниела. Не Мэтью было ей отказывать. Хотя Мэтью ей заранее рассказал, как были совершены убийства, кем и по какой причине и все прочее, Рэйчел все ещехотела посмотреть на Джонстона сама.

Она прошла мимо Уинстона, доктора Шилдса и Бидвелла, не взглянув. Она сделала вид, что не заметила Хирама Аберкромби и Малкольма Дженнингса, которые со своими топорами бросились на выстрел. Разумеется, она прошла мимо Грина так, будто рыжебородый щербатый великан был просто невидим. Она остановилась над мертвецом, глядя в его открытые, невидящие глаза. Мэтью смотрел на нее, как она наблюдает за уходом Джонстона. Наконец она очень тихо сказала:

— Кажется… я должна была бы рвать и метать, что я так много дней провела в камере… а он ускользнул. Но… — Она посмотрела в лицо Мэтью со слезами на глазах: все кончилось, и она могла себе их позволить. — Человек столь злобный… столь подлый… он был заперт в камере, которую воздвиг себе сам, заперт каждый день своей жизни. Разве не так?

— Так, — ответил Мэтью. — И даже когда он понял, что нашел ключ, чтобы из нее сбежать, то всего лишь перешел в более глубокое подземелье.

Грин подобрал пистолет, принадлежавший ранее Николасу Пейну. Мэтью подумал, что все, кого они с магистратом встретили вечером в день своего прибытия, были названы сегодня здесь, в комнате.

— Спасибо за помощь, мистер Грин, — сказал Мэтью. — Она была неоценима.

— Рад был служить, сэр. Готов вам помогать чем угодно. — Грин стал относится к Мэтью с таким почтением, будто у того была стать гиганта. — Я все еще никак не могу поверить в тот удар, что от вас получил! — Он потер челюсть, вспоминая. — Я видел, как вы замахиваетесь, а потом… Бог мой, какие искры из глаз! — Он хмыкнул и посмотрел на Рэйчел: — Меня свалить мог только настоящий боец, клянусь!

— Гм… да. — Мэтью покосился на миссис Неттльз, которая стояла рядом, слушая разговор, и лицо ее было непроницаемей гранита. — Ну, никогда же не знаешь, откуда берется необходимая сила. Правда ведь?

Мэтью смотрел, как Дженнингс и Аберкромби подняли труп, положили его ничком на деревянную лестницу, чтобы больше ничего не измазать, потом накрыли покойного тряпкой. Отнесли его, как Бидвелл сообщил Мэтью, в сарай возле хижин рабов. Наутро, сказал Бидвелл, труп — «вонючего мерзавца», если цитировать точно, — отнесут в болото и выбросят в трясину, где его игре будут аплодировать вороны и стервятники.

Он кончит, понял Мэтью, как покойники в грязи у таверны Шоукомба. Что ж: прах к праху, пепел к пеплу и грязь к грязи.

Сейчас его волновала неизбежность другой близкой смерти. Мэтью узнал от доктора Шилдса, что стимулирующее средство достигло пределов своей полезности. Тело Вудворда постепенно сдавалось, и ничто уже не могло обратить этот процесс. Мэтью не таил досады на доктора: Шилдс сделал все, что было в его силах при ограниченном наборе наличествующих лекарств. Может быть, кровопускание было излишним, или роковой ошибкой было разрешать магистрату выполнять его обязанности в столь плохом состоянии, или еще что-то, что было или не было сделано… но сегодня Мэтью сумел принять суровую, холодную правду.

Как уходят времена, года и века, так же и люди — хорошие плохие, равные в бренности своей плоти — преходят с земли.

Он услышал пение ночной птицы.

Там, снаружи. На одном из деревьев у пруда. Это была полуденная песня, и вскоре ее подхватил второй голос.

Для них, подумал Мэтью, ночь — не время грустных размышлений, одиночества и страха. Для них это всего лишь возможность петь.

И так сладок был этот голос, так чаровали эти ноты над спящей землей, под звездами в необъятной бархатной черноте, так сладко было понимать, что даже в самые темные часы есть еще радость.

— Мэтью.

Услышав слабеющий шепот, он тут же повернулся к кровати.

Глядеть на магистрата сейчас было очень тяжело. Помнить, каким он был, и видеть, каким он стал за шесть дней. Время бывает безжалостным голодным зверем, и оно сожрало магистрата почти до костей.

— Да, сэр, это я. — Мэтью подтянул стул ближе к кровати и придвинул фонарь. Потом сел, наклонившись к костлявому силуэту. — Я здесь.

— А, да. Вижу.

Глаза у Вудворда съежились и запали. Цвет, когда-то энергично-синий, сменился тусклым серовато-желтым — цветом того тумана и дождя, через который пробивались они к этому городу. И единственным у магистрата цветом, который не был бы оттенком серого, остались красноватые пятна на лысине. Эти самоуверенные дефекты сохранили свое достоинство, когда все остальное тело превратилось в развалины.

— Ты… не подержишь меня за руку? — спросил магистрат, шаря рукой. Мэтью взял ее. Она высохла и дрожала, горячая от безжалостной лихорадки. — Я слышал гром, — шепнул Вудворд, не поднимая голову с подушки. — Дождь идет?

— Нет, сэр. — Наверное, это был выстрел, подумал Мэтью. — Пока не идет.

— А, хорошо.

Магистрат больше ничего не говорил, только смотрел на лампу мимо Мэтью.

Это был первый раз с тех пор, как Мэтью сидел в комнате, чтобы магистрат вынырнул из вод забытья. Мэтью заходил днем несколько раз, но слышал лишь сонное бормотание или болезненный глотающий звук.

— Темно на улице, — сказал Вудворд.

— Да, сэр.

Магистрат кивнул. Вокруг носа у него блестела скипидарная мазь — ею Шилдс смазал ноздри, чтобы облегчить дыхание больного. На исхудавшей впалой груди лежала припарка, тоже пропитанная мазью. Если Вудворд заметил глину на руке Мэтью и бинт — матерчатый, который наложил доктор Шилдс после гибели Джонстона, — на украшенном теперь навеки шрамом лбу своего клерка, то об этом он не сказал. Мэтью сомневался, чтобы магистрат различал его лицо или вообще что-нибудь иначе как в виде расплывающихся пятен, потому что жар почти лишил его зрения.

Пальцы Вудворда сжались.

— Значит, ее нет.

— Простите, сэр?

— Ведьмы. Больше нет.

— Да, сэр, — сказал Мэтью, не считая, что говорит неправду. — Ведьмы действительно больше нет.

Вудворд вздохнул, веки у него дрогнули.

— Я… рад… что не видел этого. Я должен был… вынести приговор… но… не обязан смотреть, как он… приводится в исполнение. О-ох, горло! Горло закрывается!

— Я позову доктора Шилдса.

Мэтью попытался встать, но Вудворд не хотел отпускать его руку.

— Нет! — сказал он, хотя по щекам у него текли слезы боли. — Сиди. Ты… послушай.

— Не пытайтесь говорить, сэр… Вы не должны…

— Я не должен! — взорвался магистрат. — Не должен… не могу… не обязан! Вот эти слова и укладывают человека в могилу!

Мэтью снова сел в кресло, не выпуская руки магистрата.

— Вам следует воздержаться от разговора, сэр.

Угрюмая улыбка тронула губы магистрата и пропала.

— Я так и сделаю. Много будет времени… воздерживаться. Когда рот будет… полон земли.

— Не говорите так!

— Почему? Это же правда? Мэтью, какую же мне… дали короткую веревку! — Он закрыл глаза, тяжело дыша. Мэтью мог бы подумать, что Вудворд снова погружается в сон, но рука, державшая его руку, не отпускала. Потом магистрат снова заговорил, не открывая глаз. — Ведьма. Это дело… не дает мне покоя. Не дает. — Открылись пожелтевшие глаза. — Мэтью, я был прав? Скажи. Я был прав?

— Ваше решение было правильным, сэр, — ответил Мэтью.

— А-ах, — произнес магистрат, будто вздохнул с облегчением. — Спасибо. Мне нужно было это услышать… от тебя. — Он крепче сжал руку Мэтью. — Теперь слушай. Мои часы… разбиты. Песок вытекает. Я скоро умру.

— Чушь, сэр! — Но голос Мэтью сел, выдавая его. — Вы просто устали, вот и все!

— Да. И скоро… я буду спать… очень долго. Ради Бога, не надо. Пусть я умираю… но я не глупею. А теперь… помолчи и послушай. — Он попытался сесть, но тело не повиновалось такому невыполнимому приказу. — В Манхэттене, — сказал он, — есть… магистрат Пауэрс. Натэниел Пауэрс. Езжай к нему. Очень… очень хороший человек. Он меня знает. Ты ему скажешь. Он найдет тебе место.

— Прошу вас, сэр, не надо!

— Боюсь… у меня нет выбора. Решение принято намного… намного более высоким судом… чем мне приходилось председательствовать. Магистрат Натэниел Пауэрс. В Манхэттене. Ты понял? — Мэтью молчал. Кровь колотилась в жилах. — Это будет… мой последний приказ тебе. Скажи «да».

Мэтью посмотрел в почти невидящие глаза. В лицо, которое стремительно старело и увядало.

Времена года, столетия, люди. Добро и зло. Бренность плоти.

Должно уйти. Должно.

Ночная птица, поющая за окном. В темноте. Поющая, как в солнечный полдень.

Это единственное слово, такое простое, было почти невозможно произнести.

Но магистрат ждет, и оно должно быть сказано.

— Да. — Горло почти пережало наглухо. — Да, сэр.

— Хороший мальчик, — прошептал Вудворд. Его пальцы отпустили руку Мэтью. Он лежал, уставясь в потолок, и полуулыбка играла в уголках губ. — Я помню… своего отца, — сказал он, будто поразмыслив. — Он любил танцевать. Я их видел в доме… они танцевали перед огнем. Без музыки. Но мой отец… напевал какой-то мотив. Он подхватил мать… закрутил ее… и она смеялась. Так что… музыка все-таки была.

Мэтью слышал, как поет ночная птица — может быть, ее тихая песня и пробудила воспоминание.

— Мой отец, — сказал магистрат, — заболел. Я видел его в постели… вот так. Он угасал. Однажды я спросил мать… почему папа не встает. Не встает с кровати… и не танцует джигу, чтобы ему было лучше. Я всегда говорил… говорил себе… что когда буду старый… очень старый… буду лежать и умирать… я встану. Танцевать джигу, чтобы было лучше. Мэтью?

— Да, сэр?

— Ты очень удивишься, если… если я тебе скажу… что готов танцевать?

— Нет, сэр, не удивлюсь.

— Я готов. Да. Готов.

— Сэр, — сказал Мэтью, — у меня есть для вас кое-что.

Он наклонился и поднял с пола рядом с кроватью пакет, который принес днем. Миссис Неттльз нашла оберточную бумагу и перевязала желтой бечевкой.

— Вот оно, сэр, — сказал Мэтью, вкладывая пакет в руки магистрата. — Можете его открыть?

— Я попробую. — Но после тщетной попытки магистрат не смог разорвать бумагу. — Я боюсь, — тихо сказал магистрат, — что песка осталось меньше… чем я думал.

— Позвольте мне.

Мэтью наклонился к кровати, разорвал здоровой рукой бумагу и вытащил ее содержимое на свет лампы. Золотые нити блеснули в ее лучах и отбросили зайчики света налицо магистрата.

Руки его сомкнулись на ткани, коричневой, как густой французский шоколад, и притянули к себе камзол. Из умирающих глаз потекли слезы.

Да, это был дар фантастической цены.

— Где? — прошептал магистрат. — Как?

— Шоукомба поймали, — ответил Мэтью, не видя нужды вдаваться в подробности.

Вудворд прижал камзол к лицу, будто пытаясь вдохнуть от него аромат прошлой жизни. Мэтью увидел, что магистрат улыбается. Кто мог бы сказать, что Вудворд не ощутил запах солнца, сияющего в саду с фонтанами, выложенными зеленой итальянской плиткой? Кто мог бы сказать, что он не увидел золотой отсвет свечей на лице юной красивой женщины по имени Энн, не услышал ее сопрано в теплый воскресный вечер? Кто мог бы сказать, что не коснулась его ручка маленького сына, прижимающегося к доброму отцу? Только не Мэтью.

— Я всегда тобой гордился, — сказал Вудворд. — Всегда. Я с самого начала знал. Когда увидел тебя… в приюте. Как ты держался. Что-то… иное… неопределимое… но совсем особенное. Ты где-то оставишь свой след. В чем-то. Чья-то жизнь глубоко изменится… только потому, что живешь ты.

— Спасибо, сэр, — ответил Мэтью. Других слов он найти не мог. — И я… тоже… благодарен вам за вашу заботу обо мне. Вы всегда со мной обращались… разумно… и справедливо.

— Мне полагается, — сказал Вудворд и сумел едва заметно улыбнуться, хотя в глазах его стояли слезы. — Я ведь судья.

Он протянул руку Мэтью, и юноша принял ее. Они сидели молча, а за окном ночная птица пела о радости, вырванной у отчаяния, о новом начале, пребывающем в каждом конце.

Небо стало уже светлеть, когда тело магистрата застыло после часа последних страданий.

— Он уходит, — сказал доктор Шилдс, и лампа отразилась двумя точками в стеклах его очков.

Бидвелл стоял в ногах кровати, Уинстон в дверях. Мэтью так и сидел, держа руку Вудворда, склонив голову к лежащей у него на коленях Библии.

В этом последнем этапе путешествия речь магистрата стала едва разборчивой, когда он еще мог говорить вопреки боли. Обычно слышались только мучительные стоны, когда персть земная превращалась во что-то другое. Но теперь, в повисшем молчании, умирающий будто хотел вытянуть собственное тело к какому-то неведомому входу, и засияли золотые полосы камзола, надетого на него. Голова прижалась к подушке, и магистрат произнес три отчетливо различимых слова.

— Почему? Почему? — прошептал он, второй раз тише, чем в первый.

И последнее, едва слышное, почти облачко дыхания:

— Почему?

Великий вопрос, подумал Мэтью. Последний вопрос, вопрос исследователя, которому не суждено вернуться и поделиться знаниями о новом мире.

Тело магистрата достигло вершины напряжения… застыло… застыло… и потом наконец Мэтью увидел, что ответ дан.

И понят.

Тихий, почти неощутимый выдох. Вздох нашедшего покой.

Пустая оболочка Вудворда затихла, рука разжалась.

Ночь кончилась.

Глава 21

Не успел Мэтью постучать в дверь кабинета, как Бидвелл ответил:

— Входите!

Мэтью открыл дверь и увидел Бидвелла за его массивным столом черного дерева, а перед ним на стуле сидел Уинстон. Ставни были открыты утреннему солнцу и теплому ветерку.

— Миссис Неттльз сказала, что вы хотите меня видеть.

— Совершенно верно. Войди, пожалуйста! Возьми стул.

Он показал на другой стул в комнате. Мэтью сел, заметив пустое место на стене, где висела карта Флориды.

— Мы тут проводим учет с Эдуардом, — сказал Бидвелл. Он был одет в пунцовый костюм с кружевной рубашкой, но на нем не было его любимого роскошного парика. На столе стоял прямоугольный деревянный ящичек примерно девять дюймов на семь. — Я пытался тебя найти. Выходил пройтись?

— Да. Пройтись и подумать.

— Что ж, денек для этого приятный. — Бидвелл сложил руки на столе и взглянул на Мэтью с выражением подлинной заботы. — Ты как, в порядке?

— Да. Или… скоро буду.

— Это хорошо. Ты человек молодой, сильный и выносливый. И, должен сказать, один из самых крепких людей, каких мне приходилось видеть. Как твои раны?

— Ребра еще болят, но это терпимо. Рука… боюсь, кончилась. Доктор Шилдс говорит, что еще может вернуться чувствительность, но исход неясен. — Мэтью пожал одним плечом. — Он говорит, что знает в Новом Йорке доктора, который творит чудеса с помощью новых методов хирургии, так что… как знать?

— Да, я слышал, что доктора Нового Йорка довольно… гм… радикальные. И цены у них тоже радикальные. А как рана на голове?

Мэтью тронул свежую повязку, которую наложил утром доктор Шилдс. В процессе манипуляций доктор был возмущен индейским способом лечения с помощью табачных листьев и отваров трав, но и заинтригован положительной динамикой.

— Шрам, к несчастью, будет предметом разговоров всю мою оставшуюся жизнь.

— Может быть. — Бидвелл откинулся на спинку кресла. — Зато женщины так любят лихие шрамы! И смею сказать, что внукам он тоже понравится.

При этой лести Мэтью счел нужным осторожно улыбнуться.

— Вы смотрите вперед на больше лет, чем я рассчитываю потратить.

— Кстати о грядущих годах, — сказал Уинстон. — Каковы ваши ближайшие планы?

— Я о них пока еще не подумал, — вынужден был признать Мэтью. — Кроме как о возвращении в Чарльз-Таун. Магистрат назвал мне имя своего коллеги в Манхэттене и сказал, что я найду у него место, но… честно говоря, я пока не решил.

Бидвелл кивнул:

— Это можно понять, слишком о многом пришлось тебе думать. Скажи, ты одобряешь место, которое я выбрал для могилы Айзека?

— Да, сэр. Честно говоря, я прямо сейчас оттуда. Очень красивое, тенистое место.

— Хорошо. Ты думаешь, он не имел бы ничего против того, что он будет… гм… лежать отдельно от прочих на кладбище?

— Совершенно ничего. Он всегда любил уединение.

— Когда-нибудь, когда придет время, я распоряжусь обнести могилу изгородью и поставить подходящий памятник за ту службу, которую он сослужил Фаунт-Роялу.

Мэтью опешил.

— Постойте, — сказал он. — То есть… вы здесь остаетесь?

— Уинстон вернется в Англию, работать в тамошних офисах, а я буду ездить туда и обратно согласно требованиям ситуации, но я собираюсь возродить Фаунт-Роял и сделать его таким же великим — нет, вдвое против того, — каким я хотел его видеть.

— Но… но город мертв! Здесь и двадцати человек не наберется!

— Двадцать горожан! — Бидвелл хлопнул кулаком по столу, и глаза его сияли возвращенной целью. — Значит, город не умер!

— Может быть, фактически и нет, но мне кажется…

— Если фактически, то и никак не умер! — перебил Бидвелл, демонстрируя что-то от своей прежней бесцеремонности. Тут же сам себя на этом поймал и немедленно постарался загасить огоньки от трения. — То есть я хочу сказать, что не брошу Фаунт-Роял. Потому что вбухал сюда кучу денег, и особенно потому, что так же горячо верю: верфь и порт на крайнем юге не просто выгодны, а жизненно необходимы для будущего этих колоний.

— Как же вы тогда будете возвращать городу жизнь?

— Так же, как начинал. Повешу объявления в Чарльз-Тауне и других городах на побережье. И в Лондоне. И при этом придется торопиться, иначе я наткнусь на конкуренцию в собственной семье!

— Конкуренцию? Какую? — спросил Мэтью.

— От моей младшей сестры! Которая всю дорогу болела, и я для нее лекарства покупал! — мрачно сказал Бидвелл. — Когда мы с Уинстоном поехали в Чарльз-Таун искать уехавших актеров, мы заглянули на склад в гавани. И там увидели груз, который эти собаки от меня скрыли! К счастью, мистер Уинстон сумел убедить сторожа открыть одну дверь — и можете себе представить, как я чуть не рухнул на пол, увидев контейнеры с моей фамилией! В общем, мы еще добыли пачку писем… — Бидвелл скроил такую гримасу, будто его тошнило. — Эдуард, расскажите ему сами! Мне даже думать об этом противно!

— Сестра мистера Бидвелла вышла за земельного спекулянта, — объяснил Уинстон. — В написанном ею письме она упоминает, что он приобрел приличный кусок территории между этим местом и Флоридой и надеется построить собственный портовый город.

— Не может быть! — сказал Мэтью.

— Еще как может, будь оно проклято! — Бидвелл начал было стучать кулаком по столу, но решил, что это не годится для его нового, просвещенного состояния. — Конечно, ничего у нее не выйдет. По сравнению с тамошними болотами наше — ухоженный парк. И не думаете же вы, что испанцы будут сидеть тихо и смотреть, как этот недомерок и молокосос, земельный спекулянт, угрожает их территории? Ну уж нет! У этого типа нет коммерческого чутья! Я говорил Саванне, когда она за него выходила, что ей каждая жемчужина на платье обойдется в слезу! — Бидвелл ткнул в воздух пальцем как рапирой. — Помяните мое слово, она еще пожалеет о той глупости, в которую сейчас лезет!

— Гм… принести вам чего-нибудь выпить? — спросил Уинстон. — Чтобы нервы успокоить? — А Мэтью он доверительно сказал: — Сестра мистера Бидвелла не знает неудач. То есть в том, чтобы настраивать людей против себя.

— Нет, не надо! — ответил ему Бидвелл. — Все в порядке. Сейчас, только продышусь. Ф-фух, сердце скачет как дикий конь! — Бидвелл минуту медленно и глубоко дышал, и постепенно красные пятна сошли с его щек. — Смысл моих вопросов, Мэтью, в том, чтобы предложить тебе место в моей компании.

Мэтью не ответил. Честно говоря, он был слишком потрясен.

— Место с немалой ответственностью, — продолжал Бидвелл. — Мне нужен умелый и надежный человек в Чарльз-Тауне. Такой, который может обеспечить поставку грузов и проследить, чтобы те грязные трюки, которые против меня пускались в ход, больше не повторились. Э… гм… частный следователь, можно было бы сказать. Интересно тебе такое предложение?

Мэтью не сразу обрел голос.

— Я ценю ваше предложение, сэр. Я вам за него благодарен. Но если говорить совершенно честно, в конце концов мы с вами сцепимся, а от такой драки земля свихнется с оси. Поэтому я вынужден отказаться, поскольку мне претит мысль быть виной гибели рода человеческого.

— А, вот как. Что ж, хорошо сказано. — Видно было, что Бидвелл испытал сильнейшее облегчение. — Я чувствовал себя обязанным предложить вам будущее, молодой человек, поскольку мои действия — и моя глупость — подвергли такому риску ваше настоящее.

— У меня есть будущее, — твердо ответил Мэтью. — В Новом Йорке. И я вам благодарен, что вы помогли мне прийти к этому выводу.

— Так, с этим все! — Бидвелл глубоко вздохнул. — Я хотел вам кое-что показать. — Он подвинул ящичек к Мэтью. — Мы обыскали дом этого мерзавца, как вы и предлагали, и нашли все, что вы говорили. Это устройство с пятью лезвиями еще было все в засохшей крови. И нашли книгу про Древний Египет. А эта коробка была на дне сундука. Откройте, если вам не трудно.

Мэтью наклонился вперед и поднял крышку, откинувшуюся на хорошо смазанных петлях.

Там лежали три угольных карандаша, дощечка для письма, резиновый ластик и…

— Это он нашел в источнике, — сказал Бидвелл.

Да, конечно. Сапфировая брошь и рубиновое кольцо, золотое распятие на цепочке, семь золотых дублонов, три серебряные монетки и мешочек черного бархата.

— Содержимое мешочка вас заинтересует, — пообещал Бидвелл.

Мэтью взял мешочек и высыпал его содержимое на стол. Свет, струившийся из окна, внезапно окрасил комнату отблесками четырех темно-зеленых изумрудов, двух лиловых аметистов, двух жемчужин и куска янтаря. Драгоценности были необработанными и еще ждали огранки профессионала, но даже так было ясно, что они превосходного качества. Мэтью предположил, что их захватили в море на судах, плавающих между тропическими шахтами и местами сбыта.

— Сложенная бумага также достойна внимания, — сказал Бидвелл.

Мэтью развернул ее. Это был рисунок углем, изображавший приличных размеров здание. Автор потратил какое-то время на проработку деталей. Кирпичи, окна, колокольня.

— Похоже, — сказал Бидвелл, — этот вонючий мерзавец… собирался следующую школу построить из менее горючего материала.

— Да, вижу.

Мэтью посмотрел на рисунок — грустное, на самом деле, зрелище, — а потом сложил его и положил в ящичек.

Бидвелл убрал драгоценности в мешочек. Вынул из ящичка карандаши, дощечку, резинку и рисунок нового школьного здания.

— Я владелец источника, — сказал Бидвелл. — Вода и ил принадлежат мне. По праву владения — и ради того ада, через который я прошел, — я объявляю себя владельцем этих драгоценностей, добытых из ила. Согласны?

— Мне это безразлично, — ответил Мэтью. — Поступайте с ними так, как вам хочется.

— Я так и сделаю.

Бидвелл положил мешочек в ящик рядом с монетами, брошью, кольцом и распятием с цепочкой. Закрыл крышку. Потом пододвинул ящичек к Мэтью.

— Мне доставит удовольствие… если вы отнесете это тому лицу, которое перенесло гораздо худший ад, чем я.

Мэтью не мог вникнуть в то, что слышит.

— Простите?

— Вы не ослышались. Отдайте это… — он перебил сам себя, сломав с хрустом угольный карандаш у себя в руках, — …ей. Это самое меньшее, что я могу сделать. Я не могу вернуть ей ни мужа, ни те месяцы, что она провела в тюрьме. — В противоречие своим добрым намерениям Бидвелл не мог не глядеть на коробку тоскливым взглядом. — Давайте берите… — второй карандаш разломился с треском, — пока я в себя не пришел.

— Почему вы сами ей не отдадите? Это бы значило намного больше.

— Это бы значило намного меньше, — поправил его Бидвелл. — Она меня ненавидит. Я пытался с ней говорить, пытался объяснить свое положение… но она каждый раз отворачивается. Поэтому отнесите его вы. — Третий карандаш треснул и распался пополам. — Скажете, что нашли это.

Сообразив, что Бидвелл действительно ополоумел от собственного человеколюбия, раз позволяет такому богатству хрустеть у себя в руках, Мэтью взял ящичек и прижал его рукой к груди.

— Я отнесу его прямо ей. Вы знаете, где она сейчас?

— Я видел ее час назад, — сказал Бидвелл. — Она набирала воду.

Мэтью кивнул. У него возникла мысль, где ее надо искать.

— А нам пора снова заняться делом. — Бидвелл взял рисунок, сделанный Джонстоном — мечта злодея о своем собственном Оксфорде, — и начал методично рвать его на куски. — Привести себя в порядок и отправить это позорное… безумное… пятно на моем городе прямо в помойку. Я больше ничего не могу сделать для этой женщины, кроме того, что уже сделал. И вы не можете. Поэтому я вынужден спросить: долго ли еще вы будете осчастливливать нас своим присутствием?

— На самом деле я уже решил, что настало время и мне жить дальше. Я мог бы уехать утром, с первым светом.

— Я велю Грину доставить вас в Чарльз-Таун в фургоне. К шести вы будете готовы?

— Да, буду, — сказал Мэтью. — Но я бы предпочел, чтобы вы мне дали лошадь, седло и вьюк и немного еды, а до Чарльз-Тауна я доберусь сам. Я не калека и потому отказываюсь, чтобы меня перевозили как калеку.

— Дать вам лошадь? — сердито нахмурился Бидвелл. — Лошади — они денег стоят. И седла на деревьях не растут!

— Об этом вам только мечтать, сэр! — отпарировал Мэтью. — Потому что других растений ваши фермеры тоже не умеют выращивать!

— Спасибо, но наши фермеры — не ваша забота! Да будет вам известно, что я выписал сюда ботаника — лучшего, которого можно нанять за деньги, — чтобы он наладил нам тут сельское хозяйство! Так что эту свою теорию можешь заткнуть в ту проклятую дыру, откуда она вылезла, и…

— Простите, джентльмены! — спокойно перебил Уинстон, и ссорящиеся затихли. — Я буду рад заплатить за лошадь и седло для мистера Корбетта, хотя я думаю, что с вашей стороны неразумно ехать одному, Мэтью. Но я выражаю вам свои наилучшие пожелания и надежду, что вы добьетесь больших успехов в будущем.

— Напишите ему любовное письмо, пока есть настроение! — пыхнул паром Бидвелл.

— Спасибо, сэр, — сказал Мэтью. — Что до поездки в одиночку, то я уверен, что опасности мне не грозят. — Кончина Шоукомба и Одноглазого сделали дороги всех южных колоний безопаснее, чем было в гавани Манхэттена. — А, да, пока не забыл: мистер Бидвелл, есть еще одна веревочка, не до конца развязанная.

— Вы про доктора Шилдса? — Бидвелл стиснул в кулаке обрывки рисунка Джонстона. — Я еще не решил, что с ним делать. И нечего меня торопить!

— Нет, не про доктора Шилдса. Про пожар школы и про то, кто виноват в этом и в других пожарах.

— Что? — побледнел Уинстон.

— Это явно был не Джонстон, — объяснил Мэтью. — Даже столь занятый собой человек, как мистер Бидвелл, это может понять. И я уверен, что со временем мистер Бидвелл может над этим задуматься.

— А вы правы! — согласился Бидвелл, и глаза его прищурились. — Так какой же сукин сын хотел сжечь мой город?

— Сегодня рано утром я подумал насчет этих поджогов и прошелся до дома Ланкастера. Там все еще разгром, как вы знаете. Кто-нибудь там побывал?

— Да никто и на сотню ярдов не подойдет к этому проклятому дому убийства!

— Я тоже так подумал, хотя и оценил, что труп убрали. Как бы там ни было, но я решил обыскать это место более тщательно… и нашел среди обломков одно очень странное ведро. Очевидно, Джонстона оно не заинтересовало — обычнейшее с виду ведро. Он мог подумать, что там приманка для крыс или что-то в этом роде.

— Ладно, так что в нем было?

— Я точно не знаю, похоже на смолу. Оно пахнет серой. Я решил оставить его там, где нашел… потому что не знаю, оно горючее, или взрывчатое, или что может случиться, если его слишком сильно встряхнуть.

— Смола? Запах серы? — Встревоженный Бидвелл посмотрел на Уинстона: — Бог мой, мне это не нравится!

— Я думаю, стоит туда за ним сходить, — продолжал Мэтью. — Или чтобы мистер Уинстон пошел на него посмотреть, а потом… не знаю, закопать где-нибудь, что ли. Вы сможете сказать, что это, если посмотрите, мистер Уинстон?

— Возможно, — ответил Уинстон сдавленным голосом. — Но я могу прямо сейчас сказать, по вашему описанию… похоже, что это… может быть… греческий огонь, мистер Бидвелл?

— Греческий огонь? О Боже! — Вот теперь Бидвелл действительно грянул кулаком по столу. — Так вот кто жег дома! Только где он добывал эту дрянь?

— Это был очень способный человек, — сказал Мэтью. — Может быть, брал серу из своей приманки для крыс, или свечи, или еще что-то. Может, сам варил смолу и смешивал. У меня такое чувство, что Ланкастер пытался ускорить опустошение города, не поставив в известность своего сообщника. Кто знает зачем? — Мэтью пожал плечами. — Среди воров нет чести, а среди убийц того меньше.

— Будь я проклят! — Бидвелл посмотрел так, будто получил удар в объемистый живот. — Есть ли предел их вероломству даже друг с другом?

— Ведро, кажется, опасно, мистер Уинстон, — сказал Мэтью. — Я думаю, очень опасно. Если бы мне решать, я бы не осмелился принести его в особняк, а то вдруг взорвется. Можно, я думаю, принести только образец и показать мистеру Бидвеллу. А потом непременно его закопать и забыть, куда лопату положили.

— Превосходный совет. — Уинстон слегка наклонил голову. — Я ему последую сегодня же. И я очень благодарен вам, сэр, что вы эту веревку не оставили нераспутанной.

— Мистер Уинстон — человек очень полезный, — сказал Мэтью Бидвеллу. — Вы должны быть рады иметь его у себя на службе.

Бидвелл надул щеки и выпустил воздух:

— Ба! А то я не знаю!

Когда Мэтью повернулся, чтобы уйти с коробкой сокровищ, оказалось, что хозяин Фаунт-Рояла должен был задать еще один вопрос:

— Мэтью… гм… есть ли какой-нибудь способ… вообще возможно ли… чтобы… чтобы поднять клад?

Мэтью сделал вид, что размышляет.

— Поскольку река унесла его к центру земли, — сказал он, — я думаю, что это крайне маловероятно. Однако как надолго вы умеете задерживать дыхание?

— Ха! — Бидвелл мрачно улыбнулся, но с искоркой веселья. — То, что я строю корабли и хочу создать здесь большой флот… еще не значит, что я умею плавать. А теперь вы свободны, и если Эдуард думает, что уговорит меня дать вам лошадь и седло бесплатно, то он в глубоком и печальном заблуждении!

Мэтью вышел из особняка и пошел мимо тихих вод источника к пересечению улиц. Но не успел он дойти до поворота на Истину, как увидел впереди облаченную в черное, увенчанную треуголкой, тощую и в высшей степени омерзительную фигуру.

— Эй, привет! — провозгласил Исход Иерусалим, воздевая длань.

На пустынной улице голос отдался эхом. Мэтью сильно подмывало перейти на бег, но проповедник прибавил шагу и нагнал его.

— Чего вам надо? — спросил Мэтью.

— Перемирия, если вы не против. — Иерусалим протянул руки ладонями вперед, и Мэтью рефлекторно сильнее прижал к себе ящик с сокровищами. — Мы уже собрались и готовы ехать, а я шел засвидетельствовать свое почтение мистеру Бидвеллу.

— Туда ли ты грядешь? И речь твоя обыденною стала, проповедник. Что тебя подвигло?

— Речь? Ах… это! — Иерусалим широко осклабился, лицо его на солнце будто простегали морщины. — Это тяжкий труд — держаться такого стиля. От всех этих «сей» и «грядет» у меня к концу дня в горле першит.

— То есть это вы тоже притворяетесь?

— Нет, это получается натурально. Так разговаривал мой отец, а раньше — его отец. И мой сын — если у меня будет сын — тоже усвоит эту речь. Хотя вдова Ласситер этого терпеть не может. Очень ласковая, очень теплая, очень уступчивая женщина.

— Вдова Ласситер? Ваше последнее завоевание?

— Моя последняя обращенная, — поправил Иерусалим. — Это существенная разница. И она удивительно теплая женщина. Ну, ей следует быть теплой при весе почти в двести фунтов. Но у нее красивое лицо, и рубашку зашить она умеет! — Он наклонился поближе, улыбка стала похотливой. — И она отлично подворачивает юбку, если вы меня понимаете!

— Предпочитаю не понимать.

— Ну, как говорил мой отец, красота — в глазах смотрящего. Имеется в виду смотрящий жесткий и одноглазый.

— Ну вы и штучка! — сказал Мэтью, восхищенный подобным бесстыдством. — Вы умеете думать каким-нибудь другим органом, кроме интимных мест?

— Давайте будем друзьями. Братьями под этим согревающим солнцем. Я слышал о вашем триумфе. Не до конца понимаю, как делаются такие вещи — я про игры Сатаны, — но рад узнать, что праведная и невиновная женщина очищена, и вы тоже признаны невиновным. И вообще это был бы смертный грех — сжечь такую красотку.

— Извините, мне пора. И прощайте.

— Вы говорите «прощайте», а могли бы сказать «до свидания», молодой человек! Может быть, мы еще встретимся вновь на извилистой дороге жизни?

— Вполне может быть. При этом я могу оказаться магистратом, а вы — на конце извилистой веревки.

— Ха-ха! Отличная шутка! — Но тут на морщинистую физиономию наползла серьезность. — Ваш магистрат… я — честно очень вам сочувствую. Насколько я понимаю, он до конца сопротивлялся смерти.

— Нет, — ответил Мэтью. — В конце концов он смирился с нею. Как и я.

— Да, конечно. И это тоже. Но он был достойным человеком. Ужасно, что ему пришлось умереть в такой дыре.

Мэтью уставился в землю, шевеля желваками на скулах.

— Если хотите, я перед отъездом могу зайти на его могилу и замолвить несколько слов за его бессмертную душу.

— Проповедник, — сдавленным голосом ответил Мэтью, — с его бессмертной душой все в порядке. И я предлагаю вам засвидетельствовать свое почтение мистеру Бидвеллу, залезть в свой фургон с вашим безмозглым выводком и поехать… куда вы пожелаете. Только скройтесь с моих глаз. — Он поднял на собеседника свирепый взгляд, и Иерусалим попятился. — И позвольте вам сказать, что, если я только увижу вас ближе полумили от могилы магистрата, я забуду законы божеские и человеческие и приложу все усилия, чтобы мой сапог, которым я пну вас в зад, выбил вам зубы с внутренней стороны. Я ясно выразился?

Иерусалим попятился:

— Я же только предложил!

— До свидания, и скатертью вам дорога.

Мэтью обошел проповедника и пошел своим путем.

— О нет, не до свидания! — крикнул вдогонку Иерусалим. — Лучше «прощай»! Но не до свидания! Есть у меня чувство, что ты опустишь на меня взор свой в неведомом грядущем, ибо я странствую по землям этим безбожным, растленным и впавшим в низость греха в вечной — в вечной, говорю я! — битве с поганым семенем сатанинским! И потому говорю я тебе, брат мой Мэтью, «прощай»… но никогда «до свидания»!

Голос — который мог бы, наверное, краску с деревянной мебели содрать, дай ему Иерусалим полную волю, — стал затихать, когда Мэтью свернул на улицу Истины. Он не смел оглянуться, потому что превращаться в соляной столп ему сегодня никак не хотелось.

Проходя мимо тюрьмы, он даже взглядом не удостоил это ненавистное строение, только в животе сжался ком, когда Мэтью вступил в ее тень.

И пришел к дому Рэйчел.

Рэйчел занималась делом. Она вытащила во двор массу мебели, рядом стояла наготове лохань мыльной воды. На очистительное солнце выложили также и одежду, постельное белье, матрас, котлы и сковороды, башмаки и почти все, что было в хозяйстве.

Дверь стояла широко распахнутой, как и ставни. Проветривает дом, подумал Мэтью. Хочет снова здесь поселиться и создать заново домашний очаг. Да, Рэйчел была больше похожа на Бидвелла в своем упорстве — или дурацком упрямстве, — чем сама думала. И все же, если потогонный труд может снова превратить эту крысиную развалину в нормальное жилье, у нее будет собственный особняк.

Мэтью прошел через двор, пробираясь среди наваленных пожитков. Вдруг ему преградила дорогу маленькая коричневая собака, вскочившая из дремоты рядом с лоханью, приняла угрожающую позу и стала гавкать, да так, что могла бы в громкости потягаться с проповедником.

Рэйчел вышла на порог и увидела, кто пришел.

— Тихо! — скомандовала она. — Тихо!

И хлопнула в ладоши, привлекая внимание дворняги. Пес перестал трубить тревогу и, помахав хвостом и зевнув во всю пасть, снова плюхнулся на теплую от солнышка землю.

— Ну-ну! — сказал Мэтью. — Кажется, у тебя теперь охрана.

— Приблудилась ко мне сегодня утром. — Рэйчел вытерла грязные руки о не менее грязную тряпку. — Я ей дала сухарь с ветчиной из тех, которые сделала мне миссис Неттльз, и мы сразу стали сестрами.

Мэтью оглядел груды мебели и прочих предметов.

— Кажется, у тебя полно трудов.

— Будет все не так плохо, когда я отмою дом.

— Рэйчел! — сказал Мэтью. — Но ты же не собираешься здесь оставаться?

— Это мой дом, — ответила она, пронзая его пристальным янтарным взглядом. Голова у нее была замотана синим набивным шарфом, лицо вымазано грязью. Серое платье и белый передник были грязны не менее. — Почему это вдруг я его оставлю?

— Потому что… — Он заколебался, потом показал ей ящичек. — Потому что у меня для тебя кое-что есть. Можно мне войти?

— Да. Только извини за беспорядок.

Подходя к двери, он услышал, как что-то пролетело сзади, и подумал, что грозный часовой решил откусить кусок его икры. Резко обернувшись, он успел увидеть коричневую собаку, летящую галопом по полю в погоне за двумя крысами. Поймав одну из них, она стиснула пискнувшую тварь мертвой хваткой челюстей.

— Она любит за ними гоняться, — сказала Рэйчел.

Внутри пустого дома Мэтью увидел, что Рэйчел отскребает лишайники с пола лезвием топора. Грибы и плесень расползлись по стенам и цвели причудливыми лиловыми и зелеными оттенками, которые могут привидеться только в горячечном бреду. Но Мэтью заметил, что там, куда попадало солнце, эта растительность стала пепельной. У стены стояла метла рядом с кучей пыли, грязи, крысиного помета и костей. Поблизости находилось ведро с мыльной водой, откуда торчала щетка.

— Ты знаешь, тут сейчас полно домов, — сказал Мэтью. — Если действительно хочешь остаться здесь, можно бы поселиться в недавно оставленном доме и избавить себя от такой большой работы. Я знаю одно очень удобное место, откуда только осиное гнездо надо будет выбросить.

— Мой дом здесь, — ответила она.

— Да, конечно… и все-таки… ты не считаешь…

Она отвернулась и подняла с пола скалку, лежавшую возле метлы. Потом подошла к стене и приложилась ухом. После этого три раза ударила по доскам, и Мэтью услышал из стены панический писк и топот коготков.

— Они со мной воюют, — сказала Рэйчел. — Почти всех я уже прогнала, а эти — вон те, что там, — со мной воюют. Но я клянусь, я их выживу. Всех до единой.

И в этот миг Мэтью понял.

Рэйчел, сообразил он, находится в состоянии шока. И неудивительно. Потерять мужа, потерять дом, потерять свободу. И даже — в то время, пока она готовилась погибнуть на костре — потерять волю к жизни. И сейчас, перед лицом устрашающей — если не невозможной — работы по восстановлению, она должна собраться и победить последнее препятствие на пути возвращения к нормальности.

Но кто, пройдя через такое пламя, сможет когда-нибудь стереть в себе память об ожогах?

— Мне жаль, что нечего тебе предложить, — сказала она, и теперь, когда он знал, что искать, то видел у нее в глазах черноту горелого. — Пройдет время, пока мой буфет снова будет полон.

— Да, конечно. — Он улыбнулся ей грустно, но ласково. — Действительно. Но ведь… он будет полон?

— Можешь не сомневаться, — ответила она и снова прижалась ухом к стене.

— Давай посмотрим, что я тебе принес. — Он подошел к Рэйчел и протянул ящичек. — Возьми и загляни внутрь.

Рэйчел отложила скалку, взяла ящичек и подняла крышку. Мэтью не увидел у нее на лице никакой реакции при виде монет и прочего.

— Открой вон тот мешочек, — сказал он.

Она вытряхнула драгоценности в коробку. И снова реакции не было.

— Их нашли в доме Джонстона. — Мэтью уже решил сказать ей правду. — Мистер Бидвелл просил меня отдать их тебе.

— Мистер Бидвелл, — сказала Рэйчел без всяких эмоций. Потом закрыла крышку и протянула ларец. — Забери их. Все подарки от мистера Бидвелла, которые могу выдержать, я уже получила.

— Послушай меня. Пожалуйста. Я понимаю твои чувства, но…

— Нет. Не понимаешь. И никогда не поймешь.

— Ты, конечно же, права. — Он кивнул. — Но ты должна понимать, что держишь в руках целое состояние. Не побоюсь сказать, что с такими деньгами, какие тебе дадут за него в Чарльз-Тауне, ты сможешь жить в стиле мистера Бидвелла в большом и населенном городе.

— Я видела его стиль, — возразила она, — и мне он не понравился. Забери коробку.

— Рэйчел, позволь обратить твое внимание на одну вещь. Не Бидвелл убил твоего мужа. И не он придумал эту интригу. Мне не особо интересны его… гм… мотивы, но он реагировал на кризис, который мог погубить Фаунт-Роял. В этом смысле, — сказал Мэтью, — он действовал должным образом. Ты же знаешь, он мог тебя повесить, не ожидая магистрата. И вполне бы оправдался.

— То есть теперь ты оправдываешь его?

— Поскольку ты выносишь ему обвинительный приговор за то, что не целиком его вина, — ответил Мэтью, — я просто защищаю его в суде.

Рэйчел смотрела молча, все еще протягивая ларец. Мэтью не сделал попытки его взять.

— Дэниел мертв, — сказал Мэтью, — и ты это знаешь. Мертвы и те двое, кто убил его. Но Фаунт-Роял — такой, каким он может быть, — все еще здесь, и Бидвелл тоже. Он собирается сделать все, чтобы отстроить город. Это его главная забота. И твоя, кажется, тоже. Ты не считаешь, что общее дело важнее ненависти?

— Я возьму эту коробку, — сказала Рэйчел спокойно, — и брошу в источник, если ты откажешься ее забрать.

— Тогда вперед, — ответил он, — потому что я отказываюсь. Да! Кроме одной золотой монеты. Той, что Джонстон украл из моей комнаты. Перед тем, как ты выбросишь свое состояние, чтобы доказать свою преданность Дэниелу постоянными страданиями и нищетой, я возьму эту одну монету.

Она не ответила — может быть, потому, что слегка вздрогнула.

— Я понимаю точку зрения Бидвелла, — сказал Мэтью. — Улики против тебя были подавляющие. И я бы тоже мог бы требовать твоей казни, если бы достаточно твердо верил в колдовство. И… если бы в тебя не влюбился.

Тут она действительно моргнула. Такая сильная секунду назад, она будто оцепенела.

— Конечно, ты это знала. Ты не хотела этого. Ты даже меня просила — как ты это сказала — жить дальше. Ты мне сказала — там, в тюрьме, когда я прочел тебе приговор магистрата, — что пришло время приниматьреальность. — Он скрыл печаль за едва заметной улыбкой. — Теперь пришло такое время для нас обоих.

Рэйчел опустила взгляд к полу. Она держала ларец на вытянутых руках, и Мэтью увидел у нее на лице борьбу течений, достойную океана.

— Я утром уеду, — сказал он. — Несколько недель пробуду в Чарльз-Тауне. Потом скорее всего направлюсь в Новый Йорк. Там меня можно будет найти через магистрата Натэниела Пауэрса, если я тебе когда-нибудь понадоблюсь.

Она подняла на него глаза — они влажно блестели.

— Я никогда не смогу с тобой расплатиться за свою жизнь, Мэтью. Как я могу хотя бы начать?

— Ах, это… я думаю, одной золотой монеты хватит.

Она открыла коробку, и он взял монету.

— Возьми еще, — предложила она. — Возьми столько, сколько тебе захочется. И драгоценностей тоже.

— Одну золотую монету, — сказал он. — Она мне причитается.

Он сунул монету в карман, чтобы никогда ее не потратить.

Потом оглядел дом и вздохнул. Было у него чувство, что, когда крысы будут изгнаны и дом снова станет принадлежать Рэйчел, она может воспринять реальность и переехать в лучшее жилье — подальше от этой проклятой тюрьмы. Рэйчел шагнула к нему.

— Ты мне поверишь… если я скажу, что буду тебя помнить в глубокой-глубокой старости?

— Поверю. И вспомни меня, если к тому времени тебя потянет на мужчин моложе тебя.

Она улыбнулась, несмотря на грусть. Потом взяла его за подбородок, наклонилась и поцеловала в лоб, под повязку, прикрывающую материал для будущих любимых рассказов внукам.

Вот теперь, понял он. Теперь или никогда.

Спросить ее. Действительно ли она входила в ту продымленную больничную палату? Или это была лишь его горячечная — и желанная — фантазия?

Девственник он все еще или уже нет?

Он принял решение и счел его правильным.

— Отчего ты так улыбаешься? — спросила Рэйчел.

— А… вспомнил один сон, который мне вроде бы приснился. Да, еще одно: ты мне как-то сказала, что у тебя сердце полностью опустошено. — Мэтью глядел в ее измазанное грязью, решительное лицо, навеки заключая эту редкую красоту формы и духа в сокровищницу памяти. — Я думаю… это как буфет, который просто следует наполнить.

Он наклонился, поцеловал ее в щеку… и надо было уходить. Надо было.

Когда Мэтью вышел, Рэйчел проводила его до дверей. Она встала на пороге своего дома, своего нового начала.

— До свидания! — сказала она ему вслед, и голос ее, быть может, дрогнул. — До свидания!

Он оглянулся. Глаза жгло, и она расплывалась в них.

— Прощай! — ответил он.

И зашагал прочь. Часовой на посту обнюхал его башмаки и вернулся к своим обязанностям крысолова.

* * *

В эту ночь Мэтью спал как человек, вновь открывший для себя ценность покоя.

В пять тридцать миссис Неттльз пришла его будить, как он просил, хотя оставшиеся в городе петухи уже выполнили эту работу. Мэтью побрился, вымыл лицо, надел пару лимонного цвета бриджей и чистую белую рубашку с отрезанным левым рукавом. Он натянул белые чулки и сунул ноги в башмаки с квадратными носами. Если Бидвелл хочет получить обратно одежду, которую он одолжил, пусть сдирает ее сам.

Перед тем как спуститься с лестницы в последний раз, Мэтью зашел в комнату магистрата. Нет, не так. Это снова была комната Бидвелла. Мэтью постоял немного, глядя на идеально застеленную кровать. На огарок свечи в фонаре. На одежду, которую носил Вудворд, теперь перевешенную через спинку кресла. Всю, кроме камзола с золотыми полосками, который ушел с магистратом в неведомые миры.

Вчера, вернувшись с кладбища, Мэтью пережил трудное время, пока не понял, что магистрат уже не страдает ни телом, ни умом. Может быть, в каком-то совершенном мире праведные щедро вознаграждаются за свои испытания. Может быть, там отец найдет утраченного сына, и оба они уйдут домой, в свой сад.

Мэтью опустил голову и вытер глаза.

А потом отпустил свою грусть, как ночную птицу.

Внизу миссис Неттльз уже приготовила ему такой завтрак, что могла бы не выдержать лошадь, на которой ему предстояло ехать. Бидвелл отсутствовал, очевидно, предпочтя поспать подольше, чем разделить трапезу с клерком. Но с последней чашкой чая миссис Неттльз подала Мэтью конверт, на котором было написано: «Относительно характера и способностей мастера Мэтью Корбетта, эсквайра». Мэтью повернул конверт и увидел, что он запечатан красным сургучом с величественной буквой «Б».

— Он просил это вам дать, — объяснила миссис Неттльз. — Как рекомендацию на будущее, он сказал. Я была бы польщена, потому что похвалы от Бидвелла бывают реже снежных лавин в Аду.

— Я польщен, — сказал Мэтью. — Скажите ему, что я весьма признателен за его доброту.

После завтрака миссис Неттльз вышла вместе с Мэтью наружу. Солнце поднялось довольно высоко, небо синело, а несколько кружевных облачков плыли, как парусные корабли, которые Бидвелл надеялся отправлять из своего будущего порта. Джон Гуд привел превосходного чалого коня под таким седлом, от которого не слишком много останется синяков по дороге отсюда до Чарльз-Тауна. Миссис Неттльз открыла седельную сумку, показывая, куда положила еду и кожаную флягу с водой. Мэтью обратил внимание, что теперь, когда он уже не нужен Фаунт-Роялу, провожать его предоставлено слугам.

Он пожал руку Гуду, и Гуд поблагодарил его за то, что «бомбу» убрали у него из дома. Мэтью в ответ поблагодарил за предоставленную возможность попробовать совершенно чудесный черепаховый суп.

Миссис Неттльз лишь слегка помогла ему взобраться на лошадь. Потом Мэтью устроился в седле и разобрал поводья. Он был готов.

— Молодой сэр, — сказала миссис Неттльз, — могу я вам дать один совет?

— Конечно.

— Найдите себе хорошую, крепкую шотландскую девушку.

Он улыбнулся:

— Я обещаю тщательно обдумать это предложение.

— Хорошей вам дороги, — сказала она. — И хорошей жизни.

Мэтью направил лошадь к воротам и пустился в путь. Он проехал мимо источника, где женщина в зеленом чепце уже набирала воду на день. В поле он увидел фермера, вскапывавшего землю деревянной мотыгой. Другой фермер шагал между свежими бороздами, разбрасывая по сторонам семена.

«Счастливо оставаться, Фаунт-Роял! — подумал Мэтью. — И хорошей жизни всем здешним обитателям, сегодняшним и завтрашним».

У ворот уже ждал мистер Грин, чтобы поднять запорное бревно.

— До свидания, сэр! — крикнул он Мэтью и блеснул щербатой улыбкой.

Мэтью выехал за ограду. Отъехав не слишком далеко, он придержал лошадь и оглянулся. Ворота закрывались. Медленно, медленно… и закрылись. Сквозь пение лесных птиц послышался стук опускаемого запорного бревна.

Мэтью точно знал, куда направляется.

В Новый Йорк. Но не только потому что там живет магистрат Натэниел Пауэрс. Еще и потому, что там приют, и директор Эбен Осли. Мэтью помнил, что говорил этот коварный мерзавец, растлитель детей, пять лет назад: «Считай, что продолжается твое образование — познание реального мира. Стань для магистрата полезным работником, служи с открытой душой и доброй совестью и проживи долгую счастливую жизнь. И никогда — никогда! — не замышляй войну, которую у тебя нет надежды выиграть».

Что ж, подумал Мэтью, быть может, тот мальчик пять лет назад не мог ни замыслить войну, ни выиграть ее. Но сегодняшний мужчина сможет найти способ положить конец царству террора Осли.

Цель, к которой стоит приложить мозги, не правда ли?

Мэтью еще минуту смотрел на закрытые ворота, за которыми остались и конец, и начало. Потом направил коня, взгляд и мысли навстречу грядущему столетию чудес.

Роберт Маккаммон Королева Бедлама

Часть первая МАСКЕР

Глава первая

Давно известно, что лучше зажечь свечу, нежели проклинать тьму, но в городе Нью-Йорке в лето одна тысяча семьсот второе одно другому не мешало, потому что свечки были маленькие, а тьма — великой. Да, существовали назначенные городом констебли и сторожа. Но, увы, зачастую между Док-стрит и Бродвеем эти герои ночи не могли при всей своей храбрости устоять перед зовом Джона Ячменное Зерно и прочих соблазнов, что так маняще доносил до них летний ветерок — будь то звуки шумного веселья из портовых таверн или же пьянящий аромат духов из заведения Полли Блоссом.

А ночная жизнь была — если охарактеризовать ее одним словом — живой. Хотя город просыпался до рассвета под бодрые колокола купеческого и крестьянского труда, много было в нем таких, кто посвящал свои часы отдохновения пьянству, азарту — и бесчинствам, никогда не отстающим на пути от этих беспокойных близнецов. И пусть неизбежен утром восход солнца, но всегда ночь полна искушений. Зачем бы еще этот дерзкий и энергичный, выхоленный голландцами и одетый ныне англичанами город щеголял дюжиной таверн, если не ради общения за непустой кружкой?

Однако молодой человек, сидящий одиноко за столом в задней комнате «Старого адмирала», не искал общения ни с людьми, ни с дрожжами пивовара. Да, перед ним стояла кружка темного крепкого пива, к которой он время от времени прикладывался, но это был всего лишь реквизит, чтобы не выделяться на сцене. Внимательный наблюдатель заметил бы, как вздрагивает и морщится этот юноша, поднося кружку ко рту, потому что проглотить огненное пойло в «Старом адмирале» мог только человек с луженой глоткой. Юноша не был тут завсегдатаем. Его хорошо знали в таверне «С рыси на галоп» на Краун-стрит, но не здесь, у Больших Доков на Ист-ривер, где шептались и постанывали в ночных течениях корабли с высокими мачтами да горели факелы рыбацких суденышек на фоне речных водоворотов. В «Старом адмирале» поднимался кругами синий дым от глиняных трубок, застилая свет ламп, орали гости, требуя эля или вина, пистолетными выстрелами малых войн грохотали по столам игральные кости. И всегда при этом звуке Мэтью Корбетту слышался пистолетный выстрел, выбивающий мозги у… ну, это было три года назад, и лучше не стоит вспоминать.

Было ему всего двадцать три года, но в нем виделось что-то более взрослое. Может быть, его решительная неулыбчивость, или же суровая сдержанность поведения, или умение по нытью костей предсказать дождь не хуже беззубого старика, шлепающего губами над кашей. Если уточнить — не просто костей, а левого плеча и ребер слева — память о битве с медведем по прозвищу Одноглазый. Тот же медведь оставил Мэтью на лбу полумесяц шрама, уходящий под волосы. Доктор в колонии Каролина сказал ему тогда, что дамы любят молодых людей с лихими шрамами, но этот шрам предупреждал, что его обладатель побывал под косой смерти и холод склепа въелся ему в душу. Больше года Мэтью прожил с почти безжизненной левой рукой, и так и жил бы на штирборте все оставшиеся дни, если бы один хороший и весьма неортодоксальный доктор здесь, в Нью-Йорке, не прописал ему упражнения для руки — добровольные самоистязания — с использованием железного лома, утяжеленного подковами. Эти упражнения нужно было выполнять каждый день плюс еще горячие компрессы и растяжка. И наконец настало чудесное утро, когда Мэтью смог сделать круговое движение плечом, а дальнейшее лечение почти полностью восстановило прежнюю силу руки. Так миновали следы последнего деяния Одноглазого на этой земле — но само деяние вряд ли забудется.

Холодные серые глаза Мэтью с крапинками темно-синего — как дым в сумерках — смотрели на стол у противоположной стены зала. Он старался, чтобы это не было заметно — поглядывал время от времени и снова опускал глаза, поводил плечами и опять бросал косой взгляд. Хотя это и было не важно: объект его интереса должен был бы быть слеп и глуп, чтобы не знать о его присутствии, а этот представитель истинного зла ни слеп, ни глуп не был. Нет, зло сидело и вело разговор, смеялось и прикладывалось пухлыми губами к захватанному бокалу с вином, еще смеялось и еще говорило, и шла вокруг игра под бурные выкрики и громкий треск костей, и люди ночи орали так, будто хотели отпугнуть приближающийся рассвет.

Но Мэтью знал: не пьянство и азарт таверны в юном городе с океаном у груди и диким лесом причиной такому дикому веселью. Нет. Причина — То-О-Чем-Не-Говорят. Ужас. Несчастье.

Маскер — вот о чем хотели они забыть в диких пьяных выкриках.

«Что ж, заказывайте новые кружки вина, выдувайте кольца дыма до самой луны, — думал Мэтью. — Войте по-волчьи, смейтесь разбойничьим смехом — все равно вам всем придется идти домой по темным улицам».

И ведь каждый из них может оказаться Маскером, подумал он. Или же Маскер ушел туда же, откуда явился, и его здесь никогда больше не увидят — кто может знать? Уж точно не те глупцы, что в наши дни называют себя констеблями и уполномочены городским советом патрулировать улицы. Мэтью понимал, что они наверняка сейчас не на улице, хотя погода теплая и луна вполовину. Они глупцы, да. Но не дураки, нет.

Он глотнул еще эля и глянул на дальний стол. Синими слоями висел табачный дым, колыхаясь от движений и выдохов. За столом сидели трое мужчин: один пожилой, жирный и разбухший, и двое молодых, похожих на головорезов. Причем головорезов, никогда не трезвеющих, что неудивительно. Мэтью никого из них раньше не видел с разбухшим толстяком. Одеты они были по-деревенски, оба в сильно потертых кожаных жилетах на белую рубашку, у одного на коленях панталон — кожаные заплаты. «Кто они? — подумал он. — И какие дела ведут они с Эбеном Осли?»

Очень изредка и очень мимолетно Мэтью ловил на себе блеск черных глазок Осли, но тут же голова в белом парике отворачивалась от него, и продолжался разговор с двумя младшими. Посторонний наблюдатель, глядя на худощавое лицо молодого Корбетта с выдающимся подбородком, на его озаренную свечами бледность и непослушную копну тонких волос, вряд ли догадался бы, что перед ним крестоносец, чья миссия — постепенно, вечер за вечером, — переходила в одержимость. В своих коричневых башмаках, серых панталонах и простой белой рубашке, несколько обтрепанной на вороте и манжетах, но тщательно выстиранной, он был с виду вполне под стать своему занятию: клерк магистрата. Конечно, магистрат Пауэрс не одобрил бы эти ночные странствия, но Мэтью не мог не совершать их, поскольку самым глубинным желанием его сердца было увидеть Эбена Осли на городской виселице.

Осли отложил трубку и придвинул к себе настольную лампу. Его сосед слева — темноволосый мужчина с глубоко посаженными глазами, лет на девять или десять старше Мэтью — что-то говорил тихо и серьезно. Осли — жирная свинья с выставленной челюстью, лет этак хорошо за пятьдесят — внимательно слушал. Наконец он кивнул и полез в карман своего сюртука вульгарного винного цвета — кружева задрожали на надувшемся брюхе. Белый парик на голове Осли украшали тщательно завитые локоны — возможно, в Лондоне это было современной модой, но здесь, в Нью-Йорке, — украшением хлыща. Из кармана Осли вынул обернутый лентой свинцовый карандаш и блокнот, который Мэтью видел у него уже не первый и не десятый раз. Обложка была украшена узором в виде золотого листа. Мэтью уже размышлял, не являются ли для Осли записи в блокноте такой же страстью, как ломбер и триктрак, владеющие умом и кошельком этого человека. С мимолетной улыбкой он представил себе, что там может быть написано: «Сегодня утром — ломоть хлеба… пару фиг… о Боже, сегодня только маленький кусочек…» Осли послюнил кончик карандаша и стал писать. На странице, заметил Мэтью, появились три-четыре строки. После чего блокнот был закрыт и убран, равно как и карандаш. Осли снова заговорил с темноволосым, а тем временем другой — светло-русый и широкоплечий, с моргающими воловьими глазами под тяжелыми веками — следил за идущей по соседству шумной игрой в кости. Осли широко улыбнулся, и желтый свет ламп честно отразился от его желтых зубов. Группа уже выпивших прошла, спотыкаясь, между Мэтью и предметом его интереса, и как раз в это время Осли и его спутники встали и потянулись за шляпами к стенным крюкам. Треуголку Осли украшало алое перо, у темноволосого оказалась кожаная широкополая шляпа, а у третьего — обычная шапка с коротким козырьком. Все трое направились к стойке владельца платить по счету.

Мэтью ждал. Когда монеты опустились в денежный ящик и троица вышла на Док-стрит, Мэтью надел собственную коричневую полотняную шляпу и встал. У него слегка кружилась голова — крепкий эль, клубы дыма и дикий шум таверны несколько выбили его из колеи. Быстро расплатившись, он вышел в ночь.

Ох, насколько же легче было на улице! Теплый ветерок в лицо казался прохладным по сравнению с духотой людной таверны — так всегда бывало, когда он выходил из «Старого адмирала». Много раз ему случалось прослеживать путь Осли до этой таверны, и можно бы уже не реагировать на нее так остро, но в понимании Мэтью хороший вечер — это стакан легкого вина и вдумчивая партия-другая в шахматы с кем-нибудь из завсегдатаев «Галопа». Ночной бриз нес вонь смоляных бочек и дохлой рыбы из гавани, но в том же бризе угадывался и другой запах: резкий одеколон Эбена Осли с ароматом гвоздики. Он почти купался в этом веществе. С тем же успехом этот человек мог прихватить с собой зажженный факел, чтобы отмечать свои приходы и уходы — так куда легче было успевать за ним по ночам. Но сегодня Осли и его спутники никуда не спешили, очевидно, потому что шли впереди, не торопясь. Они прошли круг света от фонаря на деревянном столбе на пересечении Док-стрит с Бродвеем, и Мэтью заметил их намерение свернуть на Бридж-стрит. Новый путь, отметил он про себя. Обычно Осли направлялся обратно за шесть кварталов к северу, к приюту на Кинг-стрит. Лучше вперед не лезть, подумал Мэтью. Лучше идти следом и наблюдать.

Он пошел следом, переходя мощеную улицу. При высоком росте и худобе слабым он не был и шел широким шагом, который приходилось сдерживать, чтобы не упереться в спину своей мишени. Запах Больших Доков рассеялся, сменившись пьянящим ароматом сена и живности. В этой части города располагались конюшни и загоны со свиньями и коровами. На складах штабелями ящиков и бочек лежали товары с моря и с ферм. Иногда сквозь ставни мелькал огонек, будто кто-то ходил со свечой по конюшне или конторе. Никогда нельзя было сказать, что все жители Нью-Йорка ночью спят или веселятся — некоторые работали бы круглые сутки, если бы позволяла физическая выносливость.

Мимо процокала копытами лошадь, несущая всадника в начищенных сапогах. Мэтью увидел, что Осли и его двое спутников сворачивают на следующем углу на Бродвей рядом с домом губернатора. Он осторожно свернул туда же. Его дичь шла все так же на квартал впереди, по-прежнему не торопясь. В нескольких верхних окнах белой кирпичной резиденции губернатора за стенами Форта Уильяма-Генри горел свет. Новый ее хозяин лорд Корнбери прибыл из Англии всего несколько дней назад. Мэтью его еще не видел, как и никто из его знакомых, но по городу висели объявления о собрании завтра в Сити-холле, и вскоре Мэтью рассчитывал увидеть этого джентльмена, которому королева Анна поручила бразды правления города Нью-Йорка. Неплохо, чтобы кто-то наконец натянул вожжи, потому что среди констеблей разброд и шатание, а мэр города Томас Худ в июне скончался.

Мэтью увидел, что попугай с красными перьями и его спутники подходят к другой таверне, «Терновому кусту». Место, еще более злачное, чем «Адмирал». В ноябре Мэтью видел, как Осли просадил здесь в банк небольшое состояние. Он решил, что хватит с него на сегодня таверн, пусть себе идут и напиваются в дым, если хотят. А ему пора домой, спать.

Но Осли и его спутники миновали «Терновый куст», даже не глянув в ту сторону. Когда Мэтью подходил к таверне, оттуда на улицу вывалились пьяный молодой человек — Эндрю Кипперинг, как стало видно в свете фонаря, — и темноволосая девица с грубо размалеванным лицом. Они смеялись какой-то собственной шутке. Миновав Мэтью, парочка направилась к гавани. Кипперинг был довольно известный адвокат и мог бы сделать карьеру, если бы не пристрастие к бутылке и к заведению мадам Блоссом.

Осли со своей компанией свернули на Бивер-стрит и снова перешли Бродвей, направляясь к реке, на восток. Кое-где горели фонари на столбах, и в каждом седьмом доме был виден свет, согласно закону. За белой штакетной изгородью неистово залаяла собака, другая издали ответила ей. Какой-то мужчина в шитой золотом треуголке, с тростью, выскочил вдруг из-за угла перед Мэтью и чуть не напугал его до испарины, но быстро кивнул и зашагал прочь, постукивая по булыжникам тротуара.

Мэтью прибавил шагу, чтобы не упустить Осли из виду, однако под ноги смотрел внимательно, чтобы не вступить в коровий навоз, довольно часто лежащий здесь и на кирпичах, и на булыжниках. Прогрохотала телега с одиноким кучером, дремлющим с вожжами в руках. Мэтью зашагал по узкой улице между двух белокаменных стен. Впереди в свете гаснущего фонаря Осли и двое других свернули направо на Слоут-лейн. Там в начале лета бушевал пожар, пожравший несколько домов. В воздухе до сих пор держался запах пепла и горелой свинины, смешиваясь с запахом гнилого чеснока и свиней, которых еще только предстоит зажарить. Мэтью остановился, осторожно выглянул за угол. Его дичь затерялась между потемневшими деревянными домами и приземистыми кирпичными строениями. Дальше кое-где вместо домов стояли почерневшие развалины. Фонарь на углу мигал, будто готовый отдать богу душу. Легкое покалывание в затылке заставило Мэтью обернуться назад. Поодаль от него стоял человек в темной одежде и в шляпе, омытый светом того же фонаря. И тут Мэтью почему-то пришла в голову мысль, что он сейчас очень далеко от дома.

Человек просто стоял, очевидно, разглядывая Мэтью, хотя лица его под треуголкой не было видно. У Мэтью сердце в груди заколотилось сильнее. Если это и есть Маскер, подумалось ему, то черта с два он, Мэтью, отдаст свою жизнь без боя. «Ну-ну, мальчик, — сказал он сам себе с мрачным юмором. — Голыми руками против ножа — самый верный путь к победе».

Мэтью хотел окликнуть незнакомца… и что сказать? «Приятный вечер для прогулок, не правда ли, сэр? И не будете ли вы столь любезны меня не убивать?» — но тут вдруг таинственная фигура резко повернулась, решительным шагом вышла из царства света и исчезла. Мэтью шумно выдохнул. Холодная испарина выступила на висках — это не Маскер! Он повторил это себе с какой-то глупой яростью. Ну нет, конечно же! Это мог быть и констебль, и просто прохожий, такой же, как он сам! Да, только он сам не просто прохожий, напомнил он себе. Он — овца, выслеживающая волка.

Осли и его собутыльники исчезли — их нигде не было видно. И теперь вопрос был таков: идти дальше по этой провонявшей пеплом улице или возвращаться обратно, туда, где ждет Маскер? «Так, стоп, дурак!» — скомандовал он сам себе. Не Маскер это, потому что Маскера в Нью-Йорке нет! С чего думать, что он по-прежнему таится на улицах города? Да потому что его не поймали, мрачно ответил сам себе Мэтью. Вот почему.

Он решил идти вперед, но внимательно поглядывать, что у него за спиною — на случай, если кусок тьмы решит отделиться от ночи и на него наброситься. И сделал не более десяти шагов, как кусок тьмы шевельнулся, но не за спиной, а прямо перед ним.

Мэтью застыл как вкопанный. От него осталась лишь пустая оболочка, вся кровь его покинула вместе с дыханием, и летний вечер вдруг стал зимней ночью.

Мелькнула искра, зажгла фитиль огнива, от огнива занялась спичка.

— Корбетт, — сказал человек, поднося огонь к трубке. — Раз уж ты меня так целеустремленно преследуешь, я решил, что должен дать тебе аудиенцию. Как по-твоему?

Мэтью не ответил — главным образом потому, что язык еще не отлип от гортани.

Эбен Осли еще несколько секунд раскуривал трубку. За его спиной высилась обгорелая кирпичная стена, на ее фоне полная физиономия Осли наливалась красным.

— Ты, мальчик, просто чудо, — произнес он своим надтреснутым высоким голосом. — Целый день трудишься над бумагами и горшками, а потом ночью гоняешься за мной по городу. Когда же ты спишь?

— Успеваю как-то, — ответил Мэтью.

— Мне кажется, тебе следует спать подольше. Тебе, наверно, нужен долгий отдых. Вы согласны со мной, мистер Карвер?

Слишком поздно Мэтью услышал за собой движение. Слишком поздно сообразил, что двое других прятались в обгорелых грудах щебня по обе стороны от…

Кусок бруса ударил его по затылку плашмя, прекратив дальнейшие рассуждения. Звук был громче пушечного выстрела — солдаты местной милиции наверняка решат, что началась война. Удар сбил Мэтью с ног, накатила ревущая боль, в глазах завертелись искры и огненные колеса. Он рухнул на колени и лишь усилием воли сумел не растянуться на мостовой. Зубы скрипели, все ощущения смешались. Сквозь дымку пробилась мысль, что Осли этой веселой прогулкой заманил его в овечий капкан.

— Этого, я думаю, достаточно, — говорил Осли. — Мы же не хотим его сейчас убивать, правда ведь? Как себя чувствуешь, Корбетт? Прояснилось в черепушке?

Мэтью слышал этот голос как эхо откуда-то очень издали — хорошо бы это так и было. Что-то сильно придавило его в середину спины — сапог, понял он. Так, будто хотел размазать по земле.

— Он вполне доволен своим положением, — безразлично бросил Осли, и сапог убрался со спины Мэтью. — Вряд ли он куда-нибудь собирается прямо сейчас. Правда, Корбетт? — Он не стал ждать ответа, которого все равно бы не было. — Вы знаете, друзья, кто этот молодой человек? Вы знаете, что он гоняется за мной круглые сутки, где бы я ни был, снова и снова уже… сколько времени, Корбетт? Два года?

Два года бессистемно, подумал Мэтью. И только последние полгода из них — уже с какой-то целью.

— Этот молодой человек был одним из самых любимых моих учеников, — продолжал Осли, мерзко ухмыляясь. — Да, из моих мальчиков. Воспитанный прямо в этом приюте. Нет, на улицах его подобрал не я, мой предшественник, Стаунтон. Бедный старый дурак считал этого мальчика перспективным. Из растленного беспризорника — образованного джентльмена, никак не меньше. Давал ему читать книги и учил его… чему он тебя учил, Корбетт? Быть таким же дураком, каким был он сам? — Осли весело погнал дальше по той же кривой дороге. — Теперь этот молодой человек далеко ушел от своих истоков. О да, далеко. Он попал на службу к магистрату Айзеку Вудворду, который взял его к себе учеником клерка и вывел в мир. Дал возможность продолжать образование, учиться жить жизнью джентльмена и стать личностью, имеющей ценность. — Пауза — это Осли разжигал погасшую трубку. — А потом, друзья мои, — сказал он между затяжками, — а потом он предал своего благодетеля, спутавшись с обвиненной в колдовстве женщиной в какой-то дыре где-то в колонии Каролина. Насколько я понял, она была убийцей. Побродяжка и бесстыдница, она сумела втереть очки этому молодому человеку и послужила причиной смерти достопочтенного магистрата Вудворда, упокой Господь его душу.

— Ложь, — сумел сказать Мэтью, точнее, прошептать. И попытался снова: — Это… ложь.

— Он говорит? Он что-то сказал? — спросил Осли.

— Лопочет что-то, — ответил человек, стоящий рядом с Мэтью.

— А, это он умеет, — согласился Осли. — В приюте он то и дело то лопотал, то ворчал. Правда, Корбетт? Если бы мне случилось убить своего благодетеля — сперва вытащив его под ливень, ввергнувший его в тяжелую болезнь, а затем добив своим предательством, я бы тоже превратился в лопочущую развалину. Скажи, как это магистрат Пауэрс настолько тебе доверяет, что рискует поворачиваться к тебе спиной? Или ты от той своей подруги научился колдовству?

— Если он и умеет колдовать, — отозвался другой голос, — это ему не сильно сегодня помогло.

— Нет, колдовать он не умеет, — согласился Осли. — Умел бы — догадался бы сделаться невидимой докукой, а не такой, на которую я вынужден смотреть каждый раз, когда выхожу на улицу. Корбетт!

Это было требование всего внимания Мэтью, которое он мог уделить, лишь подняв пульсирующую болью коробку с мозгами на ее ослабевшем стебле. Он заморгал, стараясь зафиксировать расплывающуюся перед глазами мерзкую жирную физиономию.

А директор приюта для мальчиков на Кинг-стрит, он же расфранченный какаду с распухшим брюхом говорил с полнейшим презрением:

— Я знаю, что ты задумал. Я это знал заранее. Еще когда ты сюда вернулся, я знал, что ты это начнешь. И я ведь тебя предупреждал, верно ведь? Помнишь последний вечер в приюте? Ты забыл? Отвечай!

— Я не забыл, — сказал Мэтью.

— Никогда не замышляй войны, которую тебе не выиграть. Так это было?

Мэтью не ответил. Он подобрался, ожидая, что на него снова обрушится сапог, но на сей раз его пощадили.

— Этот молодой человек… этот мальчишка, этот глупец, — поправился Осли, адресуясь к своим спутникам, — решил, что не одобряет моих методов воспитания. Ах, эти мальчишки, эти испорченные мальчишки! Среди них попадаются такие звереныши из диких лесов, что даже сарай для них слишком хорош. Они готовы откусить вам руку и мочиться на ваши штаны. Церкви и общественные больницы каждый день приводят их к моей двери. Все родные погибли во время переезда, взять к себе ребенка некому, так что же мне делать? У этого семью вырезали индейцы, тот упрям и не желает работать, а этот вот — юный пьяница, живущий на улице. И что же мне с ними делать, как не внушать им уважение к дисциплине? И — да, многих из них я брал в руки. Многих приходилось дисциплинировать самым строгим образом, ибо они не подчинялись…

— Не дисциплинировать, — перебил Мэтью, найдя в себе силы заговорить. Лицо его покраснело, глаза под распухшими веками горели гневом. — Ваши методы… могли бы заставить церковных старост и больничные советы крепко подумать… о подопечных, которых они вам вручают. И о деньгах, которые город вам платит. Разве они знают, что вы путаете дисциплину с содомией?

Осли молчал. И в молчании казалось, что мир остановился и время прекратило свой бег.

— Я слышал, как они кричали по ночам, — продолжал Мэтью. — Много ночей я это слышал. Видел их потом. Из них некоторые… не хотели дальше жить. И все они изменились. Вы выбирали только самых юных. Только тех, кто не мог дать сдачи. — Он чувствовал, как слезы жгут ему глаза, и даже после восьми прошедших лет его оглушал наплыв эмоций. Следующие слова вырвались из него сами: — Так я тебе за них дам сдачи, сукин ты сын и шакал!

Хохот Осли разорвал темноту.

— О-го-го! О-го-го, друзья мои! Смотрите на этого ангела мщения! Кверху задом на мостовой и руками бьет по воздуху! — Он шагнул вперед, и разгоревшаяся в затяжке трубка осветила такую физиономию, что даже архангел Михаил испугался бы. — Достал ты меня, Корбетт. Твоей глупостью непробиваемой вместе с этим твоим гонором. Что таскаешься за мной, путаешься под ногами, чтобы я об тебя споткнулся? Ведь именно это ты и делаешь, разве нет? Пытаешься раскопать правду? Шпионишь за мной? И это говорит мне очень важную вещь: у тебя нет ничего. Будь у тебя что-то — хоть что-нибудь, — кроме твоих смехотворных предположений и ложных воспоминаний, ты бы прежде всего напустил на меня своего любимого покойника Вудворда или этого твоего нового пса, Пауэрса. Разве я не прав? — Вдруг он осекся, и когда заговорил снова, голос звучал как у злобной старухи: — Ты посмотри, во что я из-за тебя влез!

Потом, после молчаливого размышления:

— Мистер Бромфилд, не подтащите ли вы Корбетта сюда?

Грубая рука схватила Мэтью за ворот, другая за рубашку пониже, и его быстро и уверенно поволок человек, умеющий таскать тела. Мэтью напрягся и попытался дернуться, но костлявый кулак — Карвера, как он предположил, — врезался в ребра, недвусмысленно напомнив, что гордыня ведет к сокрушению.

— У тебя грязные мысли, — сказал Осли, подходя ближе в запахе гвоздики и дыма. — Я думаю, что их нужно слегка отскрести, начав с лица. Мистер Бромфилд, почистите его, пожалуйста, если не трудно.

— С нашим удовольствием, — ответил человек, держащий Мэтью. С дьявольской радостью он схватил Мэтью за затылок и ткнул лицом в засиженную мухами кучу лошадиного навоза, которую нашел сапог Осли.

Мэтью понял, что сейчас произойдет, и способа избежать этого не было. Он только успел сомкнуть губы и закрыть глаза, потом лицо воткнулось в кучу. Она была, как утверждала аналитическая часть мозга Мэтью, продолжавшая холодно оценивать все происходящее, прискорбно свежей, почти бархатистой, как внутренность бархатной сумки. Даже еще теплой. Дрянь забила ноздри, но вдох был зажат глубоко в легких. Мэтью не стал отбиваться, даже ощутив подошву сапога на затылке, когда лицо вбили в мерзкие отходы почти до булыжников. Они ждали, чтобы он стал драться, чтобы можно было его сломать. Значит, он драться не станет, пусть даже воздух рвется из легких и этот сын шлюхи прижимает лицо вниз своим сапогом. Он не будет драться сейчас, чтобы в другой день, на ногах, драться лучше.

— Поднимите его, — велел Осли.

Бромфилд послушался.

— Дайте ему воздуху в легкие, Карвер, — велел Осли.

Мэтью с размаху шлепнули по груди ладонью. Воздух вырвался изо рта и ноздрей, разбрызгивая навоз.

— Дьявол! — взвыл Карвер. — Он мне рубашку заляпал!

— Тогда отойдите, отойдите. Дайте ему как следует распробовать собственный запах.

Мэтью пришлось это сделать. Дрянь все еще забивала ноздри. Она покрыла лицо коркой, как болотная грязь, она тошнотворно воняла прокисшей травой, разложившимся кормом и… да просто навозом из стойла. Он сделал рвотное движение и хотел протереть глаза, но Бромфилд держал его руки не хуже веревки разбойника.

Осли засмеялся — коротко, пискляво, злорадно.

— Посмотрите теперь на него! Был мститель, стал воронье пугало! Такой рожей стервятников можно пугать, Корбетт!

Мэтью сплюнул и резко замотал головой. К сожалению, часть этого неаппетитного блюда пробилась сквозь губы.

— Можете теперь его отпустить, — сказал Осли.

Бромфилд отпустил Мэтью, одновременно дав ему солидного тычка, от которого он снова свалился наземь. И пока он поднимался на колени, пытаясь стереть грязь с век, Осли встал над ним и произнес с полным спокойствием:

— Больше ты за мной ходить не будешь. Это ясно? Запомни как следует, потому что в следующий раз мы с тобой не будем так деликатничать. — И повернулся к своим спутникам: — Что ж, оставим молодого человека наедине с его мыслями.

Раздался звук набираемой слюны, потом Мэтью ощутил плевок на левом плече — Карвер или Бромфилд продемонстрировали свою воспитанность. И топот уходящих прочь сапог. Осли что-то сказал, остальные засмеялись. И ушли.

Мэтью остался сидеть на улице, вытирая рукавами лицо. Тошнота поднималась из желудка, бурлила. Жар гнева и жжение стыда создавали ощущение палящего полуденного солнца. Боль в голове была убийственная, глаза слезились.

И тут его вывернуло волной эля из «Старого адмирала» и всего того, что он съел на ужин. Да, сегодня ему придется потрудиться над умывальной лоханью.

Ему казалось, что этот ужас длился целый час, но все же он смог встать с земли и стал думать, как добираться домой. До своей постели на Бродвее над гончарной мастерской Хирама Стокли Мэтью было идти добрых двадцать минут. Да, двадцать минут, долгих и зловонных. Но ничего иного не оставалось — только встать и пойти, так что он встал и пошел, кипя возмущением, пошатываясь и воняя, жуть до чего несчастный в этой мерзкой коже. И искал лошадиную колоду, чтобы там умыться, очистить лицо и прочистить мозги.

А завтра? Быть настолько импульсивно-безрассудным, чтобы притаиться в темноте у приюта на Кинг-стрит и ждать, чтобы Осли направился в свои притоны азарта, шпионить за ним в расчете на… на что же? Или лучше остаться дома, в комнатушке, и принять тот холодный факт, что Осли прав: у него ничего нет, и вряд ли в этой погоне что-нибудь появится. Но сдаться… сдаться… это значит всех их предать. Предать причину этой серьезной ярости, предать миссию, которая ставила его наособицу от прочих горожан. Давала ему цель. А без нее — кем он будет?

Клерком магистрата и помощником гончара, думал он, шагая по безмолвному Бродвею. Молодой человек, владеющий пером и веником, чей разум истерзан видениями несправедливости. Вот что заставило его три года назад в Фаунт-Ройяле пойти против магистрата Вудворда — своего наставника и почти отца, если правду сказать, — и объявить Рэйчел Ховарт невиновной в колдовстве. И это решение приблизило смерть магистрата? Возможно. Это была еще одна боль, почти как горячий ожог бича, бесконечно повторяемый, по одному тому же месту, ложащийся на душу Мэтью в любой час, освещенный солнцем или свечой.

Он нашел лошадиную колоду возле церкви Троицы, на пересечении Уолл-стрит с Бродвеем. Здесь кончалась твердая голландская мостовая и начиналась простая английская земля, утоптанная ногами и колесами. Наклоняясь над колодой и начиная мыть лицо, Мэтью чуть не рыдал. Но на рыдание ушло бы слишком много сил, а лишних у него не было.

Но завтра — это ведь завтра? Новое начало, как говорится? Кто знает, что может принести новый день? Только намерение Мэтью не изменится никогда, в этом он уверен. Он должен так или иначе предать Эбена Осли в руки правосудия за его гнусные насильственные преступления против невинных. Так или иначе, а должен, или — испугался он, — если не выйдет, эта миссия сожрет его в своей бесполезности, и он превратится в развалину с отвисшей челюстью, смирившуюся с тем, с чем мириться нельзя.

Наконец он привел себя в такой вид, когда можно было идти домой, хотя по-прежнему выглядел как оборванец. При нем осталась его шапка, что было хорошо. И его жизнь, что было тоже хорошо. Поэтому Мэтью расправил плечи, считая плюсы своего положения, и пошел своим путем по ночному городу — одинокий молодой человек.

Глава вторая

В это ясное утро никто из хозяев, сидящих за завтраком вместе с Мэтью, не знал о его испытаниях предыдущей ночи, а потому все жизнерадостно щебетали о предстоящем дне, не щадя головную боль и изжогу у Мэтью. Он же про свои страдания не распространялся, пока Хирам Стокли и его жена Пейшиенс возились в освещенной солнцем кухне небольшого белого дома за гончарной лавкой.

На тарелке у Мэтью лежала кукурузная лепешка с ломтем соленой ветчины, что в иной день он счел бы лакомством, но сегодня некоторый дискомфорт мешал ему насладиться вкусом. Хозяева были люди милые и добрые, и ему повезло снять комнату над мастерской. В его обязанности входили уборка помещения, а также лепка и обжиг — в меру его скромных способностей. У хозяев было двое сыновей — капитан торгового судна и бухгалтер в Лондоне, и Мэтью казалось, что им нравится, когда за едой у них есть общество.

Но третий член семьи Стокли явно заметил в сегодняшнем поведении Мэтью нечто странное. Сперва Мэтью решил, что Сесили, ручная свинья, обнюхивает его как-то демонстративно внимательно из-за запаха ветчины. Учитывая, что сейчас он работал ножом и вилкой над кем-то из ее родственников, Мэтью вполне понимал ее неудовольствие, но она ведь наверняка давно уже привыкла к тем каннибалам, что поселили ее у себя в доме. И наверняка после двух лет изнеженной жизни знала, что не предназначена для стола, хотя и была симпатичным куском буженины. Но ее сегодняшние фырканье, хрюканье и толчки заставили Мэтью задуматься, полностью ли он удалил из волос конский помет. Ночью он чуть кожу себе не содрал сандаловым мылом в ванне, но, вероятно, чуткий нос Сесили улавливал какие-то остатки вони.

— Сесили! — прикрикнул на нее Хирам, когда пухлая девушка очень уж сильно ткнула Мэтью в правое колено. — Что это сегодня с тобой?

— Боюсь, что мне это неизвестно, — ответил Мэтью, хотя и предполагал, что какой-то испускаемый им аромат напомнил Сесили счастливое детство в свинарнике, пусть даже он и переоделся в свежестиранные панталоны, рубашку и чулки.

— Нервничает она, вот что. — Пейшиенс, крупная коренастая женщина с седыми волосами, убранными под синий хлопковый чепец, подняла голову от очага, где раздувала мехами огонь под сковородкой для бисквитов. — Что-то ее грызет.

Хирам, физически столь же крепкий, как его жена, с седыми волосами и бородой, светло-карими глазами цвета той глины, с которой он так усердно работал, приложился к кружке и сделал большой глоток чаю. Сесили описала по кухне круг и вернулась под стол — хрюкнуть и снова ткнуть Мэтью носом в колено.

— Вот так она дня за два до пожара себя вела, помните? Знает она, когда беда должна случиться, вот что я вам скажу.

— А я и не знал, что она такая вещая. — Мэтью отодвинулся вместе со стулом от стола, давая Сесили место. Но барышня, увы, продолжала толкать его рылом.

— Смотрите-ка, она вас любит! — Хирам мимолетно шутливо улыбнулся. — Может, хочет вам что-то сказать?

Вчера надо было, подумал Мэтью.

— Я вот припоминаю, — заговорила Пейшиенс, возвращаясь к работе, — когда доктор Годвин приходил в последний раз, тарелки свои забрать. Помнишь, Хирам?

— Доктор Годвин? — Хирам только чуть-чуть прищурил глаза. — Хм-м.

— А что там было с доктором Годвином? — спросил Мэтью, учуяв, что это ему, наверное, надо бы знать.

— Да не важно. — Хирам снова глотнул из кружки и стал доедать последний кусок лепешки.

— И все-таки? — настаивал Мэтью. — Если вы об этом вспомнили, то это должно быть важно.

— Да ну, просто… — Хирам пожал плечами. — Ну, Сесили.

— Сесили? И какая же связь между Сесили и доктором Годвином?

— Вот она точно так же вела себя в тот день, когда он приходил за тарелками.

— В тот день? — Мэтью отлично понимал, что хозяин имеет в виду, но надо было спросить: — Вы хотите сказать, в тот день, когда его убили?

— Да пустое, — сказал Хирам и заерзал на стуле. Он думал, что должен бы уже привыкнуть к ненасытным вопросам Мэтью и, в частности, к этому пронзительному выражению лица, которое бывало у молодого человека, когда он видел наживку. — Не знаю, точно тот это был день или какой-то другой. А тебе, Пейшиенс, спасибо, что вытащила на свет.

— Да я просто вслух думала, — сказала она, чуть ли не оправдываясь. — Я же ничего плохого не хотела.

— Ты перестанешь или нет? — Напряженные нервы Мэтью не выдержали, он встал и отошел прочь от Сесили. Колени его панталон промокли от свиной слюны. — Пожалуй, я пойду. У меня тут еще одно поручение перед работой.

— Бисквиты почти готовы, — сказала Пейшиенс. — Садись, никуда твой магистрат…

— Простите, не могу. И спасибо за завтрак. Я думаю, что мы все увидимся на обращении лорда Корнбери?

— Мы там будем. — Хирам тоже встал. — Мэтью, все это ерунда. Просто свинка стобой играла.

— Я знаю, что это ничего не значит — я же не сказал иного. И я отвергаю мысль, что между мной и доктором Годвином есть какая-то связь. То есть… в смысле, что его убили. — «Господи, — подумал он, — что я несу?» — Увидимся днем. — Он уклонился от Сесили, с хрюканьем заходящей на новый круг, вышел в дверь и зашагал по плитам дорожки, ведущей на улицу.

«Это смехотворно!» — говорил он себе, шагая на юг. Но мозг туманили так называемые предчувствия этой свиньи — подумать только! Будто он действительно в такое верил. Ну, некоторые вообще-то верят. Говорят, что животные умеют предсказывать перемену погоды и всякое такое раньше человека, но предсказать убийство… Это уже сильно отдает ведьмовством, а значит — полная чушь.

В это прекрасное утро казалось, что все население Нью-Йорка высыпало на улицу. Оно слонялось, сидело, металось, гавкало, и все это были кошки, собаки, козы и куры. Город превратился в настоящий зверинец, как на некоторых судах, прибывающих из Англии. Трехмесячное путешествие убивало половину людей, а их живность благоденствовала на зеленых пастбищах Северной Америки.

Гончарная мастерская Стокли была одним из последних собственно городских зданий. Прямо к северу от их двери Хай-роуд уводила через поля и зеленые лесистые холмы в далекий город Бостон. Солнце рябило золотыми чешуйками на воде Ист-ривер и Гудзона, а Мэтью, поднявшись по Бродвею на перевал, увидел панораму всего Нью-Йорка — как всегда утром по дороге на работу.

Дымка от кухонных очагов и кузнечных горнов висела над желтой черепицей крыш десятков домов, лавок, мастерских и всяких служебных строений. По улицам уже двигались трудолюбивые горожане — пешком, на лошадях, на быках. Вышли на улицу разносчики, расхваливая корзины, веревки и прочие мелкие товары из телег, остановившихся на углах улиц. В движении находился и человек, похожий на скелет в лохмотьях — уборщик помета, оставленного животными на ночных улицах; он собирал его в телегу, чтобы продать на фермерском рынке. Мэтью знал, где этот человек мог бы найти настоящее сокровище: неподалеку от Слоут-лейн.

Три скифа под белыми парусами шли, опережая бриз, по Ист-ривер. Корабль побольше, выходящий из гавани на буксире двух длинных весельных шлюпок, уплывал из Больших Доков под прощальные выкрики провожающих и колокола пристани. Конечно, возле пирсов кипела жизнь, и еще до рассвета, как пчелы в улье, трудились парусники, кузнецы-якорщики, рыбообработчики, плетельщики снастей, смолильщики, корабельные плотники, нагельщики и прочие персонажи ежедневно разыгрываемой в порту пьесы. Если же обернуться к мастерским и зданиям справа от доков, взгляд проникал в царство складов и торговцев, хлопочущих над товарами, покидающими город или же прибывшими сюда, где находили себе занятие упаковщики, сборщики подати, учетчики товаров, стивидоры,^[60] таможенные надзиратели, писцы, изготовители пергамента. В центре города высились белые здания таможни, дом мэра и недавно построенный Сити-холл, предназначенный под конторы тех служителей, что следили за исправностью механизма управления городом и занимались повседневными нуждами Нью-Йорка — тюремное управление, архив, юридические службы, главный констебль и генеральный прокурор. В основном, подумал Мэтью, их задача не давать коммерсантам-соперникам убивать друг друга, потому что хотя тут и Новый Свет, но дикие нравы Лондона тоже сумели пересечь Атлантику.

Мэтью шел вниз, в город, быстрым целеустремленным шагом. По опыту и по солнечным часам возле булочной мадам Кеннеди он знал, что до появления в конторе магистрата Пауэрса у него есть полчаса. И до того как начать водить пером по бумаге, он был решительно настроен припечь пятки одному кузнецу.

При всех своих хлевах и конюшнях, кожевенных мастерских и разгульных тавернах Нью-Йорк был красивым городом. Голландские первопоселенцы оставили след в отчетливых узких фасадах, высоких крутых крышах, в своем пристрастии к флюгерам и декоративным трубам, а также простым, но геометрически точным садам. На всех зданиях к югу от Уолл-стрит остался голландский отпечаток, а к северу от этой демаркационной линии стояли типичные английские кубы домов. Недавно в «Галопе» Мэтью участвовал в разговоре на эту тему. В будущем, утверждал он, станут утверждать, что у голландцев был пасторальный склад ума, и они старались облагородить окрестности своего жилья парками и садами, а вот англичане рвались все возможное пространство заставить своими коробками во имя прибыли. Чтобы понять разницу между Лондоном и Амстердамом, достаточно перейти через Уолл-стрит. Конечно, сам Мэтью ни в одном из этих городов не бывал, но у него были книги, и его интересовали рассказы путешественников. К тому же он всегда имел свое мнение, и это в беседах в «Галопе» превращало его либо в героя, либо в козла отпущения.

Да, думал он, круто поднимаясь по Бродвею к Троице, Нью-Йорк становится городом… как бы это сформулировать? Может быть, космополитичным? В том смысле, что в мире начинают учитывать его настоящее и будущее. Впечатление такое есть. В любой день на мостовых города можно увидеть гостей из Индии в ярких одеждах, или бельгийских финансистов в серьезных темных сюртуках и черных треуголках, или даже голландских купцов в золоченых камзолах и завитых париках, на каждом шаге пыхающих пудрой во все стороны, потому что даже враги могут не без выгоды сойтись за столом деловых переговоров. Ночью и днем в пивной обсуждают свои торговые операции кубинский сахароторговец с Барбадоса, бразильские евреи с ювелирными изделиями и немецкие табачные оптовики. Регулярно наведываются поставщики индиго из Чарльз-тауна или представители многочисленных предприятий Филадельфии и Бостона. Нельзя сказать, чтобы незнакомым было зрелище индейцев племени синт-синк, ирокезов или могикан, привозящих в город возы оленины, бобровых и медвежьих шкур и вызывающих жуткий ажиотаж среди людей и собак. Конечно, прибывали к причалам корабли работорговцев из Африки и Вест-Индии, и те рабы, которых не купили для работы здесь, отправлялись на аукцион в другие места вроде Лонг-Айленда. В Нью-Йорке примерно на пять домовладений было одно, где содержали раба. Хотя постановлением городских властей рабам запрещалось собираться больше двух, портовые купцы с тревогой сообщали о шатающихся по ночам шайках рабов, которые, очевидно, продолжая старые племенные распри, вели бои за осваиваемые территории.

Мэтью задумался на ходу, не означает ли превращение города в космополитический его уподобления Лондону в смысле расползания, общего ухудшения жизни и невыносимой суматохи. Легенды, которые он слышал об этом пандеметрополисе, холодили кровь. Двенадцатилетние проститутки, цирки уродов, ликование толпы при зрелище повешения. Может быть, эта последняя мерзость напоминала ему, как близко была Рэйчел Ховарт к сожжению заживо в Фаунт-Ройяле и как радостно выла бы веселая толпа, глядя на взлетающий пепел. Ему подумалось, не такое ли будущее ждет Нью-Йорк через сто лет. Подумалось, не предопределили ли рок и человеческая природа превращение со временем каждого Вифлеема в Бедлам.

Переходя Уолл-стрит перед церковью Троицы с железной оградой вокруг кладбища, он глянул на колоду, в которой отмывался после ночной неприятности. Здесь стояла бревенчатая голландская крепостная стена двенадцати футов высотой. Когда-то она была создана для защиты этой улицы от атак британцев — около тридцати восьми лет назад. Мэтью пришло в голову, что сейчас Нью-Йорку уже не грозит опасность от внешнего врага, поскольку таковых не имеется, если не считать возможность суровой эпидемии или иного стихийного бедствия. Скорее всего угроза существованию города возникнет изнутри, когда он позволит себе забыть, как опасна людская жадность.

Слева, тоже на Уолл-стрит, стояло желтое каменное здание Сити-холла и городской тюрьмы. Перед ней на виду был выставлен известный карманник Эбенезер Грудер, привязанный к столбу. Для удобства граждан, желающих осуществить правосудие, неподалеку стояла корзина гнилых яблок. Мэтью зашагал дальше на юг, уходя в дымное царство конюшен, складов и кузниц.

Целью его было как раз одно из таких заведений, на вывеске которого красовалась простая надпись: «Росс, кузнец». Мэтью вошел в открытую дверь, в полутьму, где стучали молоты по железу и бушевало в черных кирпичах горна рыжее пламя. Коренастый молодой человек со светлыми кудрями работал мехами, заставляя горн плеваться и полыхать пламенем. Старший мастер Марко Росс и второй подмастерье ковали всегда нужный товар — подковы, каждый на своей наковальне. Стук молотов создавал примитивную музыку, потому что один звучал выше другого. Все кузнецы были одеты в кожаные фартуки, оберегавшие одежду от брызг раскаленного металла, и от жара и работы у них уже спины рубашек промокли от пота. Лежали приготовленные для осмотра колеса, плуги и прочие сельскохозяйственные орудия — работы у мастера Росса хватало.

Ступая по кирпичному полу, Мэтью подошел к молодому человеку, раздувавшему мехи. Подождал, пока Джон Файв почувствовал его присутствие и обернулся. Мэтью кивнул, Джон кивнул в ответ. Херувимоподобное его лицо разрумянилось от жара, светло-голубые глаза под густыми светлыми бровями глянули на Мэтью, и кузнец вернулся к своей работе, не говоря ни слова — это все равно было бесполезно, пока грохотали молоты.

По крайней мере Джон знал, что от Мэтью ему не отделаться — Мэтью это понял, увидев, как юноша грустно ссутулился. Уже одно это должно было дать ему понять, как пойдет дальше разговор, но он не мог не попытаться. Джон Файв перестал раздувать мехи, помахал рукой, привлекая внимание мастера Росса, потом показал пять растопыренных пальцев, прося именно столько минут. Мастер Росс кивнул, одарил Мэтью суровым взглядом, говорящим: «Тут некоторые на работе все-таки», — и вернулся к клещам и молоту.

На улице, на дымном солнышке, Джон Файв вытер ветошью сверкающие капли пота и спросил:

— Как жизнь, Мэтью?

— Нормально, спасибо. А у тебя как?

— Да тоже.

Ростом Джон был с Мэтью, но в плечах пошире, и предплечья у него были толще, как у человека, рожденного повелевать железом. Моложе Мэтью на четыре года, он уже был далеко не юнцом. В приюте на Кинг-стрит — известном так же как Приют св. Иоанна для мальчиков, до того, как он расширился на два соседних дома: для девочек сирот и для взрослых нищих, — он был пятым Джоном из тридцати шести мальчишек, что и дало ему фамилию.^[61] У Джона Файва было только одно ухо, другое отрубили. Поперек подбородка протянулся глубокий шрам, оттягивающий вниз один угол рта в гримасе вечной печали. Джон Файв помнил отца и мать, помнил хижину на расчистке — скорее всего идеализированная память. Еще он помнил двух младенцев, кажется, братьев. Помнил бревна форта и человека в расшитой золотом треуголке — он показывал отцу древко сломанной стрелы. Еще в памяти остался пронзительный визг женщин и впрыгивающих в выломанные окна и двери людей. Отблеск пламени на взнесенном топоре. А потом свеча его разума погасла.

Одно он помнил совершенно ясно и рассказал как-то ночью в приюте Мэтью и еще нескольким друзьям. Человек с гнилыми зубами, тощий как жердь, впихивает ему в рот горлышко бутылки, приговаривая: «Танцуй, танцуй, гаденыш! Развлекай народ, а то я тебе всю морду к чертям располосую!»

Джон Файв помнил, как танцевал в трактире, видел свою маленькую тень на стене. Тощий собирал монеты с посетителей и опускал в коричневый горшок. Он пил и ругался на грязной кровати в тесной комнатушке. Джон помнил, как залез под кровать, где обычно спал, а в комнату ворвались какие-то двое и забили тощего до смерти дубинами. Джон помнил, что когда мозги и кровь облепили стены, он думал только о том, что никогда не любил танцевать.

Вскоре после этого один странствующий проповедник привез девятилетнего Джона в приют и оставил на попечении требовательного, но благородного директора Стаунтона. Однако через два года Стаунтон откликнулся на услышанный во сне зов, повелевший ему нести Спасение Господне диким племенам индейцев, и его сменил Эбен Осли, прибывший со свежим назначением прямо из доброй старой Англии.

Стоя рядом с Джоном Файвом возле кузницы мастера Росса в это утро, когда город пробуждался к ритмам нового трудового дня и горожане выплывали в поток жизни, как рыбы в речные струи, Мэтью поглядел на ботинки и заговорил, тщательно выбирая слова:

— В прошлый раз ты сказал, что подумаешь о моей просьбе. — Он заглянул в глаза молодого человека, читая их так же легко, как книги из своего собрания. Но продолжать он был обязан. — Ты подумал?

— Подумал.

— И?

На лице Джона отразилось страдание. Он уставился на костяшки сжатых кулаков, потер их друг о друга, будто боролся сам с собой. И Мэтью знал, что так оно и есть. Но все же продолжал настаивать:

— Мы с тобой оба знаем, что это необходимо сделать. — Ответа не последовало. Мэтью копнул глубже. — Он думает, что ему все сошло с рук. Он думает, никому нет дела. Да, я его видел сегодня ночью. Он злорадствовал, как помешанный — насчет того, что я не пошел к магистрату, потому что ничего у меня нет. А с главным констеблем он в карты играет за одним столом. Так что мне нужно доказательство, Джон. Мне нужен кто-то, кто даст показания.

— Кто-то, — повторил Джон с чуть заметной едкой интонацией.

— Майлз Ньювелл и его жена переехали в Бостон, — напомнил ему Мэтью. — Он был готов и почти уже согласился, но сейчас его нет, и все зависит от тебя.

Джон молчал, все так же притискивая кулаки друг к другу, и глаз его не было видно в тени.

— Натан Спенсер повесился месяц назад, — сказал Мэтью. — Двадцать лет ему было, и все никак не мог это забыть.

— Про Натана я отлично знаю. Я тоже был на похоронах. И я о нем думал, долго думал. Он приходил ко мне разговаривать, вот как ты приходишь. Но ты вот что мне скажи, Мэтью. — Джон Файв пристально посмотрел в лицо другу, и глаза его горели страданием жарким, как горн. — Это Натан не мог забыть — или ты не можешь?

— И он, и я, — честно ответил Мэтью.

Джон тихо хмыкнул и снова отвернулся:

— Жаль мне Натана. Уж как он старался оставить все позади и жить дальше. Но ты же не дал ему. Ты же как вцепишься, так не отпустишь.

— Я понятия не имел, что он замышляет самоубийство.

— Может, и не замышлял, пока ты к нему не начал приставать. Тебе такое в голову не приходило?

Если честно, то приходило. Но это была мысль, которую он от себя гнал. Не мог он признаться зеркалу для бритья, что это его уговоры дать показания против Эбена Осли в присутствии магистрата Пауэрса и генерального прокурора Джеймса Байнса закончились веревкой, перекинутой через балку на чердаке.

— Натан не совсем здоров был, — продолжал Джон Файв. — На голову слегка слабоват. И ты уж должен был это знать, раз ты такой у нас ученый.

— Я его оживить не могу, и ты тоже, — сказал Мэтью резче, чем хотел. Очень уж это похоже на резкий отказ от ответственности. — Нам надо действовать с тем, что у нас есть сейчас…

— У нас? — Джон оскалился, и такой зловещий признак не стоило игнорировать. — А кто такие мы? Я не говорил, что хочу как-то в этом участвовать. Я слушал твои разговоры, только и всего. Потому что ты такой сейчас важный барин, да и говорить здорово умеешь, Мэтью. Но разговоры — это только разговоры.

Мэтью это было на руку, и он перехватил инициативу:

— Вот я и говорю: время действовать.

— Ты хочешь сказать, что мне тоже нужно голову в петлю сунуть?

— Нет, этого я сказать не хочу.

— Этого и не будет. Я не имею в виду повеситься — этого я не сделаю. Я в смысле — развалить свою жизнь. А ради чего? — Джон Файв глубоко вздохнул и покачал головой. Когда он заговорил снова, голос звучал тише и с какой-то безнадежностью. — Осли прав: всем наплевать. И никто ничему не поверит, что будет сказано против него. Слишком у него много друзей. Судя по твоим словам, он слишком много проигрывает за игорным столом, чтобы его бросили за решетку или вышвырнули из города. Его кредиторы станут за него горой. Так что даже если я заговорю — если заговорит хоть кто-нибудь — меня назовут сумасшедшим, или одержимым дьяволом, или… кто знает, что со мной случится?

— Если ты беспокоишься за свою жизнь, я тебе могу сказать, что магистрат Пауэрс…

— Уж что-что, а сказать ты можешь. — Джон Файв шагнул к нему, и Мэтью подумал, что их дружба — то есть товарищество по сиротскому приюту — может сейчас кончиться сломанной челюстью. — Вот слушать ты не умеешь. — Джон заговорил спокойнее, беря себя в руки. Он посмотрел в сторону улицы, где шли мимо джентльмены и леди, проехала коляска, пробежала стайка детишек, смеясь и гоняясь друг за другом, будто в мире нет ничего, кроме веселья. — Я просил Констанс стать моей женой. В сентябре нас обвенчают.

Мэтью знал, что Джон уже год как влюблен в Констанс Уэйд. Он не думал, что у Джона хватит решимости просить ее руки, потому что она была дочерью проповедника Уильяма Уэйда — сурового джентльмена в черном, о котором говорили, что птицы приглушают пение, когда он обращает к ним недреманное око служителя Божьего. Конечно, Мэтью был рад за Джона Файва, поскольку Констанс — девушка, несомненно, достойная, с живым и ясным умом, но он понял, что это значит.

Джон секунду помолчал, и Мэтью тоже держал язык за зубами.

— Филипп Кови, — наконец произнес Джон. — Ты его спрашивал?

— Спрашивал. Решительно отказывается.

— Никлас Робертсон? Джон Гальт?

— Обоих несколько раз спрашивал. Оба отказались.

— Почему же тогда я, Мэтью? Отчего ты все время приходишь ко мне?

— Оттого, что ты много вынес. Не только от Осли, еще до того. Набег индейцев. Человек, который тебя заставлял танцевать в тавернах. Все удары, все беды твои — из-за них. Я подумал, что ты захочешь встать и сделать так, чтобы Осли убрали туда, где он должен быть. — На это Джон Файв ничего не ответил, и на лице его не отразилось никаких чувств. — Я думал, ты захочешь увидеть, как свершится правосудие.

И вот тут, к удивлению Мэтью, намек на чувство появился на лице Джона, но это была лишь едва заметная тень понимающей улыбки — или проницательного знания, если быть точным.

— Тебя точно интересует правосудие? Или ты снова хочешь заставить меня плясать?

Мэтью хотел было ответить, опровергнуть это утверждение, но не успел, потому что Джон тихо сказал:

— Мэтью, пожалуйста, послушай меня и пойми правильно. Осли ведь тебя не трогал? Ты уже был в том возрасте, как он считал… старше, чем ему нужно? Так что ты ночью что-то слышал. Плач, может быть, крик или стон — и все. Может, ты неудачно повернулся на койке и тебе приснился дурной сон. Может, ты хотел что-нибудь сделать, но не смог. Почувствовал, какой ты маленький и слабый. Но уж если кому хотеть что-нибудь сделать с Осли сейчас, то это мне, или Кови, или Робертсону, или Гальту. А мы — не хотим. Мы хотим просто спокойно жить. — Джон подождал, чтобы его слова дошли. — Ты считаешь, что свершить правосудие — благородное чувство. Но ведь богиня правосудия слепа — так говорит поговорка?

— Близко к тому.

— Достаточно близко, думаю. Если я — или кто-то еще — встанет и даст под присягой показания против Осли, вряд ли он получит больше, чем вон там старый Грудер. Да и даже этого не получит, отоврется. Или откупится, раз главный констебль у него в кармане. А теперь посмотри, что со мной будет, Мэтью, если я такое скажу. В сентябре у меня должна быть свадьба. Как ты думаешь, если преподобный Уэйд узнает, сочтет он меня подходящим мужем для своей дочери?

— Я думаю, и он, и Констанс оценят твое мужество.

— Ха! — Джон почти расхохотался в лицо Мэтью. Глаза у него были будто обожженные огнем. — Столько мужества у меня не наберется.

— Значит, ты решил просто махнуть рукой. — Мэтью почувствовал, как выступает пот на лбу и на спине. Джон Файв был его последней надеждой. — После всего — просто махнуть рукой.

— Да, — немедленно, без колебаний, последовал ответ. — Потому что у меня своя жизнь, Мэтью. Очень сочувствую тебе и всем прочим, но помочь не могу. Могу я помочь только себе — такой ли это большой грех?

Мэтью онемел. Он боялся, что именно так Джон Файв и откажется, и весь настрой их встреч не давал надежд на согласие, но все же услышать это было тяжелым ударом. Мысли завертелись в мозгу огненными колесами. Если нет способа умолить прежних жертв Осли дать показания — и нет способа проникнуть в приют и получить показания новых жертв, — то Адский Директор действительно выиграл и битву, и войну. А тогда Мэтью, при всей его вере в мощь и справедливость правосудия, — просто кимвал звенящий без смысла и устроения. Одна из причин, почему он из Фаунт-Ройяла направился в Нью-Йорк — план начать эту атаку и довести ее до конца, а теперь…

— Жизнь ни для кого не легка, — сказал Джон Файв. — И мы с тобой это знаем много лучше прочих. Но иногда я думаю, что не надо цепляться за плохое — иначе дальше не пойдешь. Думать об этом снова и снова, держать в голове все время… ничего в этом нет хорошего.

— Да, — согласился Мэтью, хотя и не знал почему. Услышал свой голос будто издали.

— Надо что-то найти другое, за что держаться, — добавил Джон не без сочувствия в голосе. — Что-то не с прошлым, а с будущим.

— С будущим, — повторил Мэтью. — Да, наверное, ты прав.

А сам подумал, что предал себя, предал своих товарищей по приюту, и даже память магистрата Вудворда предал. И услышал голос магистрата, говорившего со смертного одра: «Я всегда тобой гордился. Всегда. Я с самого начала знал. Когда увидел тебя… в приюте. Как ты держался. Что-то… иное… неопределимое… но совсем особенное. Ты где-то оставишь свой след. В чем-то. Чья-то жизнь глубоко изменится… только потому, что живешь ты».

— Мэтью?

«Я всегда тобой гордился».

Он понял, что не слышал последних слов Джона Файва, и вынырнул в настоящее — как пловец из темной и грязной воды:

— Что?

— Я спрашивал, пойдешь ли ты на собрание в пятницу вечером.

— Собрание? — Кажется, он видел какое-то объявление, там и сям расклеенное. — А что за собрание?

— В церкви, в пятницу вечером. Знаешь, Элизабет Мартин будет там тебя высматривать.

Мэтью рассеянно кивнул:

— Да, дочь сапожника. Разве ей не четырнадцать, только что исполнилось?

— Ну так и что? Симпатичная девушка, Мэтью. Я бы на твоем месте не стал нос воротить.

— Я не ворочу нос. Я просто… что-то не тянет меня на общение.

— Да кто говорит про общение, друг? Я про женитьбу!

— Ну, знаешь! У тебя точно с головой не в порядке.

— Ну как хочешь. А мне пора за работу. — Джон двинулся к двери, но остановился в луче солнца. — Можно, знаешь, биться головой об стену, пока сам не убьешься. Стене-то ничего не сделается, а сам ты — куда попадешь?

— Не знаю, — прозвучал усталый ответ, как будто у говорившего болела душа.

— Надеюсь, сообразишь. Будь здоров, Мэтью.

— И тебе не болеть.

Джон Файв вернулся в кузницу, а Мэтью, все еще с затуманенной головой (то ли от разочарования, то ли от вчерашнего удара), зашагал в сторону Нью-стрит и далее на север к Уолл-стрит и конторе магистрата Пауэрса в Сити-холле. По дороге он снова миновал позорный столб, к которому Эбенезер Грудер был привязан совершенно справедливо — факты его дела Мэтью слышал сам, как клерк магистрата.

На этот раз у Грудера было общество. Рядом с корзиной метательных снарядов стоял тощий денди в бежевом костюме и того же цвета треуголке. У него были светлые волосы, почти белые, завязанные в хвост бежевой лентой, на ногах коричневые кожаные сапоги от дорогого мастера, на плече лежал хлыст для верховой езды. Судя по наклону головы, он с интересом разглядывал плененного карманника. Потом на глазах у Мэтью этот человек взял из корзины яблоко и уверенно запустил в лицо Грудеру с расстояния более двенадцати футов. Яблоко попало в лоб и разлетелось.

— Ах ты сволочь гадская! — заорал Грудер. Руки, просунутые в отверстия столба, сжались в кулаки. — Мерзавец, сука!

Человек молча и тщательно выбрал другое гнилое яблоко и залепил Грудеру в рот.

На этот раз яблоко было выбрано, очевидно, несколько более твердое, потому что Грудер не стал выкрикивать оскорблений, слишком занятый сплевыванием крови из разбитой верхней губы.

Посетитель же — очевидно, гренадер, судя по верности прицела, — взял третье яблоко, занес руку для броска, когда Грудер снова обрел голос, — и вдруг застыл. Голова его повернулась, как на шарнире, к наблюдающему Мэтью. Лицо этого человека было красиво царственным благородством — и страшно полным отсутствием какого-либо выражения. Он не выказывал явной враждебности, но у Мэтью было ощущение, что он смотрит на свернувшуюся змею, которую слегка потревожил прыгнувший на соседний камень кузнечик.

Еще несколько секунд пронзительные зеленые глаза незнакомца продолжали его держать, потом — будто змея вдруг оценила угрозу, исходящую от кузнечика, точнее, отсутствие угрозы, — незнакомец отвернулся и с холодной жестокостью запустил третье яблоко в окровавленный рот карманника.

Грудер издал какой-то жалкий звук — быть может, призыв на помощь, заглушённый разбитыми зубами.

У Мэтью не было права вмешиваться. В конце концов, магистрат Пауэрс вынес Грудеру приговор, согласно которому он должен от рассвета до заката стоять у позорного столба, дабы доставить гражданам удовольствие наказывать его таким манером. И Мэтью решительно направился прочь, прибавив шагу, потому что работы у него сегодня будет много. И все же это слишком жестоко… или нет?

Он оглянулся. Человек в бежевом костюме быстро удалялся в противоположную сторону, переходя улицу. Грудер затих, опустив голову, кровь капала в сворачивающуюся лужицу. Он сжимал и разжимал кулаки, будто хватал воздух. Через несколько минут мухи налетят со всех сторон на окровавленный рот.

Мэтью шел своей дорогой. Этого человека он ни разу раньше не встречал. Быть может, он, как и многие другие, прибыл в Нью-Йорк недавно на корабле или в карете. И что же с ним такого необычного?

Да вот… Мэтью понял, что этот человек от своего метания в цель получил колоссальное удовольствие. Нет, никто не говорит, что Грудер не заслужил такого внимания, но… неаппетитно это было, на вкус Мэтью.

Он шел дальше, к трехэтажному желтому каменному зданию Сити-холла, через высокие деревянные двери, призванные символизировать власть губернатора, вверх по широкой лестнице на второй этаж.

В здании пахло свежей древесиной и опилками. Мэтью подошел к третьей двери справа — она была заперта, поскольку магистрат еще не явился, и Мэтью отпер дверь своим ключом. Теперь придется напрячь силу воли, чтобы изгнать из ума все мысли о несправедливости, разочаровании и горечи, потому что начинается рабочий день, а закон — работодатель требовательный.

Глава третья

Настенные часы показали шестнадцать минут девятого, когда магистрат Натэниел Пауэрс вошел в свою контору, состоящую из единственной большой комнаты с окном в свинцовом переплете, выходящим на север, на широкий Бродвей и лежащие за ним лесистые холмы.

— Привет, Мэтью, — сказал он, привычно снимая довольно измятую сизую треуголку и серый полосатый сюртук, знакомый со штопкой лучше, чем целая армия домохозяек. И то, и другое он аккуратно повесил на крючки рядом с дверью.

— Доброе утро, сэр, — ответил Мэтью, как обычно. Если правду сказать, он считал ворон, отвернувшись к окну от стола, на котором лежали две амбарные книги, бутылка хороших черных индийских чернил и два гусиных пера. Но успел среагировать на шаги по коридору и щелчок дверной ручки, обмакнул перо и вернулся к протоколу недавнего дела Даффи Боггса, признанного виновным в свинокрадстве и приговоренного к двадцати пяти плетям у столба и выжиганию клейма «В» на правой руке.

— А, готовы уже письма? — Пауэрс прошел к своему столу, который, обозначая его статус, стоял в середине комнаты и был в два раза больше, чем у Мэтью. Магистрат взял пакет из более чем дюжины конвертов, проштампованных красной сургучной печатью конторы магистрата. Они были адресованы в самые различные места: от городских властей ниже этажом до коллег-юристов на другом берегу Атлантики. — Хорошая работа, очень аккуратно сделано.

— Спасибо, сэр, — ответил Мэтью, как всегда отвечал на похвалу, и снова вернулся к делу свинокрада.

Магистрат Пауэрс сел за свой стол и обернулся к своему клерку:

— И что же у нас в досье судопроизводства на сегодня?

— В суде — ничего. В час дня у вас встреча с магистратом Доусом. И, разумеется, ожидается ваше присутствие на обращении лорда Корнбери сегодня в три часа дня.

— Ах, это. Да.

Он кивнул. Лицо у него было приятное, несмотря на глубокие морщины от забот. Было ему пятьдесят четыре года, у него была жена и трое детей: замужняя дочь, живущая своей семьей, и два сына, не желавших иметь ничего общего с судами и законами, а потому ставшие работниками в доках, хотя один из них сумел подняться до десятника. Штука в том, что мальчики получали прилично больше отца — жалованье гражданским служащим было ниже, чем усы у сома. Темно-каштановые волосы магистрата поседели на висках, нос его был так же прям, как его принципы, а карие глаза, некогда зоркие как у ястреба, уже порой нуждались в очках. В молодости он был чемпионом по теннису в Кембриджском университете и часто говорил, как ему недостает воплей и шума с галерки. Иногда Мэтью казалось, что он видит прежнего магистрата — юного цветущего спортсмена, пьющего за здоровье собравшихся, и он думал, не проходят ли в безмолвных мечтах перед стариком те дни, когда колени еще были крепки и не согнулась спина под тяжестью вынесенных судебных приговоров.

— Его зовут Эдуард Хайд, — сказал Пауэрс, истолковав молчание Мэтью как интерес к новому губернатору. — Третий лорд Кларендон. Учился в Оксфорде, служил в полку королевских драгун, был депутатом тори в парламенте. Еще мои источники сообщают, что у него будут некоторые интересные наблюдения по поводу нашего города.

— Значит, вы были ему представлены?

— Я? Нет, не имел такой чести. Но похоже, те, кто имел — в том числе главный констебль Лиллехорн, — хотят сохранить подробности, а нас, всех прочих, потомить в неведении. — Он принялся проглядывать аккуратную стопку бумаг, сложенных для него на столе Мэтью с той тщательностью, которую магистрат так в нем ценил. Мэтью приготовил перья и достал с полок несколько книг законов, которые могут понадобиться при рассмотрении ожидаемых дел. — Это завтра утром у нас беседа с вдовой Маклерой?

— Да, сэр.

— Обвинение Барнаби Ширза в краже ее простыней?

— Она утверждает, что он продал простыни и купил на эти деньги свои домашние туфли.

— Да весь его дом ни гроша не стоит, — заметил Пауэрс. — Можно только дивиться, как эти люди друг с другом уживаются.

— Уверен, что не без некоторого труда.

Вдова Маклерой весила фунтов триста, а негодяй Барнаби Ширз был настолько тощ, что еще чуть-чуть — и пролез бы между решетками своей камеры, в которой его держали, пока не выяснится это дело.

— Тогда в пятницу? — спросил магистрат, просматривая свои заметки.

— В пятницу в девять утра, сэр, окончательное слушание по делу Джорджа Нокса перед вынесением приговора.

Пауэрс нашел свои заметки по этому поводу и какое-то время рассматривал их. Дело было о драке между двумя соперничающими мукомолами. Джордж Нокс в таверне «Красный бык» ударил, будучи нетрезв, Клемента Сэндфорда бутылкой эля по голове, вызвав обильное кровотечение у противника и сумятицу в заведении, когда приверженцы каждой из сторон в споре о территориях и ценах устроили побоище, выкатившееся и на Дюк-стрит.

— Вот что меня поражает в этом городе, — заговорил магистрат спокойно, как человек, констатирующий факт, — так это что здесь проститутки дают уроки кройки и шитья набожным церковным дамам, пираты консультируются у кораблестроителей насчет мореходных качеств корабля, христиане гуляют по воскресеньям с евреями, индейцы играют в кости с разведчиками прерий — но стоит серебряной монетке провалиться в щель между двумя товарищами по одной профессии, как тут же начинается кровавая война. — Он отложил бумаги в сторону и скривился. — Тебя от этого не тошнит, Мэтью?

— Простите, сэр?

Мэтью поднял глаза от пера: вопрос оказался для него неожиданным.

— Не тошнит, я спросил? — повторил Пауэрс. — Иначе говоря, с души не воротит от этой мелочности дел и мелкого юридического крючкотворства?

— Ну… — Мэтью понятия не имел, что на это ответить. — Наверное, нет.

— Так ты еще молодая рыбка, — отмахнулся Пауэрс, — а не такой старый закостенелый краб, как я. Но будешь, если останешься достаточно долго в этой профессии.

— Я надеюсь не только остаться в профессии, но и в ней продвинуться.

— Это как? Переписывая протоколы час за часом? Раскладывая мои бумаги? Записывая письма под мою диктовку? Чтобы когда-нибудь самому стать магистратом? Но никуда не деться от факта, что придется окончить школу права в Англии, а ты знаешь, какие это расходы?

— Да, сэр. Я откладываю деньги, и…

— Это годами откладывать придется, — перебил магистрат, не сводя с Мэтью пристального взгляда. — И все равно будут нужны связи. Обычно это связи социальные, семья или церковь. Айзек с тобой об этом говорил?

— Он… он говорил, что мне нужно дальнейшее образование по практическим вопросам, и что… да, конечно, что в какой-то момент мне нужно будет официально окончить университет.

— Я не сомневаюсь, что из тебя получится отличный студент и превосходный магистрат, если ты пойдешь этой дорогой, но когда ты планируешь подавать в университет?

То, что произошло с Мэтью, можно было назвать «прозрением». Он вдруг понял — как просыпается от дурмана спящий на звук тревожного набата, — что с самой смерти Айзека Вудворда проходящие дни, недели и месяцы стали сливаться в некий свертывающийся поток самого времени, и этот поток, поначалу казавшийся медленным и почти обманчиво ленивым, быстро опустошал важный период его, Мэтью, жизни. Не без резкого приступа горечи, острого, как нож в живот, он понял также, что одержимость мыслью привести Эбена Осли на скамью подсудимых заставила его забыть о собственном будущем.

Он сидел неподвижно, поднеся к бумаге перо, глядел на собственный четкий почерк, и вдруг негромкий стук маятниковых часов в углу показался ему оглушительным.

И Пауэрс тоже молчал. Он смотрел на Мэтью, видел мелькнувшее отчаяние, даже испуг, на миг отразившийся на лице молодого человека и тут же сменившийся ложным спокойствием. Наконец Пауэрс сложил руки, и ему хватило достоинства отвести глаза.

— Очевидно, — сказал он, — Айзек, посылая тебя ко мне, рассчитывал, что ты задержишься ненадолго. Максимум на год. Быть может, он рассчитывал, что твое жалованье будет побольше. Он, наверное, хотел, чтобы ты уехал в Англию и поступил в университет. И это все еще возможно, Мэтью, все еще возможно, но должен тебе сказать, Мэтью, что обстановка в тех университетах неблагоприятна для человека незнатного, а если еще учесть, что ты родился здесь и был воспитан в приюте… Я не уверен, что твое заявление не положат десять раз под сукно, даже с моим рекомендательным письмом о твоем характере и способностях. — Он нахмурился. — Даже с рекомендательными письмами от каждого магистрата колонии. Слишком много блестящих семейств с деньгами, которые хотят видеть своих сыновей адвокатами. Не магистратами для Америки, пойми, а адвокатами для Англии. Частная практика приносит во много раз больше общественного служения.

Мэтью обрел голос:

— Что же мне тогда делать?

Пауэрс не ответил, но явно глубоко погрузился в размышления. Глаза его смотрели перед собой, не видя, ум что-то вертел, рассматривая под разными углами.

Мэтью ждал, чувствуя острое желание отпроситься, пойти домой и последние оставшиеся карманные деньги потратить на несколько кружек эля «Старого адмирала». Но какой смысл в таком пьяном бегстве от действительности?

— Ты все же мог бы поехать в Англию, — сказал наконец магистрат. — Заплатить капитану немного денег и отработать остальной проезд. Я мог бы тебе в этом помочь. Ты мог бы найти работу в адвокатский конторе в Лондоне, и через некоторое время кто-нибудь с бóльшим политическим весом, чем у меня, мог бы предложить тебе свое покровительство, чтобы тебя приняли в университет «за выдающиеся успехи». Если ты этого действительно хочешь.

— Конечно, хочу! Почему бы я мог не хотеть такого?

— Потому что… для тебя может найтись нечто лучшее, — ответил Пауэрс.

— Лучшее? Что же может быть лучше этого? Сэр, хотел я сказать, — добавил он, вспомнив свое место.

— Будущее. А не копание в свинокрадстве и уличных драках. Вспомни дела, которые мы с тобой слушали, Мэтью. Выделялось ли хоть какое-нибудь из них?

Мэтью задумался. Честно говоря, почти все дела были о мелких кражах или других мелких преступлениях вроде хулиганства или клеветы. Единственные два дела, как-то выпадавшие из рутины, — убийство профессионального нищего в тот год, когда Мэтью приехал в Нью-Йорк, и дело о смертоносном пугале на ферме Криспина в октябре прошлого года. Все остальное, как ему теперь казалось, было упражнением в спанье на ходу.

— Как я и думал, — продолжал Пауэрс. — Мало о чем тут можно сообщить, кроме занудных подробностей человеческих злоупотреблений, небрежности или глупости. Ведь так?

— Да, но… такие вещи обычны при осуществлении правосудия.

— Именно так. И такова природа работы на общество. Вот я и спрашиваю тебя, Мэтью, действительно ли ты хочешь посвятить свою жизнь таким вот — ну, скажем, обыденностям?

— Но ведь вам такая жизнь вполне подошла, сэр?

Магистрат едва заметно улыбнулся и подтянул потрепанный манжет.

— О «подошла» — говорить не будем, пожалуй. Но я действительно доволен выбранной профессией. Пожалуй, правильное слово — она меня устраивает. Но сказать «удовлетворяет»? Или «интересует»? Не уверен, что мог бы. Видишь ли, Мэтью, я не вызвался добровольцем на эту должность. Работая в Лондоне, я вынес несколько приговоров, которые, к несчастью, обеспечили мне влиятельных врагов. Не успел я глазом моргнуть, как меня вышибли с должности, и мне с моей семьей осталась одна дорога — морская дорога либо на Барбадос, либо в Нью-Йорк. Я тогда сделал все, что мог, учитывая ситуацию, но теперь…

Он не договорил.

У Мэтью возникло чувство, что в этой мысли было больше, чем дошло до его ушей.

— Да, сэр? — спросил он, побуждая продолжать рассказ.

Магистрат поскреб подбородок и помолчал, составляя следующее предложение. Потом он встал, подошел к окну, прислонился к проему, выглядывая на улицу. Мэтью повернул голову ему вслед.

— Я ухожу с должности в конце сентября, — сказал Пауэрс. — И уезжаю из Нью-Йорка. Вот об этом я и буду говорить сегодня с магистратом Доусом. Хотя он об этом еще не знает. Тебе я говорю первому.

— Уходите? — Мэтью даже намека на это до сих пор не видел, и сейчас первой мыслью было, что перемен требует здоровье магистрата. — Вы болеете, сэр?

— Нет, я не болею. На самом деле, приняв это решение, я почувствовал себя вполне бодро. А решился я как раз в последние дни, Мэтью. Так что я не скрывал этого от тебя. — Он отвернулся от окна, все свое внимание перенеся на Мэтью. Солнце подсвечивало ему голову и плечи. — Ты слыхал от меня о моем старшем брате Дерхеме?

— Да, сэр.

— Он агроном, я тебе это говорил? И говорил, что он управляет табачной плантацией лорда Кента в колонии Каролина?

Мэтью кивнул.

— Дерхем просит меня ему помочь, поскольку он собирается заняться только агрономией. Лорд Кент прикупает земли, и имение становится таким огромным, что он не справляется. Это будет работа юридическая — контракты с поставщиками и прочее в этом роде — и при этом руководящая. Не говоря уже о том, что денег втрое больше, чем я получаю сейчас.

— О, — протянул Мэтью.

— Джудит одобряет безусловно, — продолжал магистрат. — Законодательницы здешнего общества, старые карги, никогда не принимали ее с распростертыми объятиями. А возле плантации начинает расти город, и у Дерхема на него большие надежды. Мальчикам я пока не говорил. Думаю, что Роджер поедет с нами, а Уоррен скорее всего останется. Он очень дорожит своей работой. У Абигайль, конечно, своя семья, и я буду скучать по внукам, но решение мною принято.

— Понимаю, — был ответ Мэтью. Он ссутулился и подумал, не это ли смятение в его жизни учуяла Сесили сегодня утром. Так или этак, а надо выпить и залечь спать.

— Но это еще не все, что я должен тебе сказать, — заговорил снова Пауэрс, и от жизнерадостных ноток в его голосе Мэтью резко выпрямился, не зная, ожидать еще плохих новостей. — Не думай, будто я собираюсь уехать, не попытавшись что-нибудь для тебя найти. Хочешь ли ты быть клерком при другом магистрате?

«А какой у меня выбор?» — мысленно спросил Мэтью, но вслух ничего не сказал.

— Если да, то это достаточно просто. И Доус, и Макфиней взяли бы тебя на службу прямо сегодня. Но я хотел тебе сказать, где я был сегодня утром.

— Простите, сэр? — Мэтью уже ничего не понимал.

— Где я был, — повторил магистрат медленно, как дебилу. — Или — что важнее — с кем я виделся. Ко мне вчера явился вечером посыльный с вопросом, не соглашусь ли я встретиться с некоей миссис Кэтрин Герральд в гостинице «Док-хаус-инн». Похоже, у нас с ней есть некоторые общие враги — в той степени, в которой она хотела со мной говорить. Я был там сегодня утром, и… хотя я выразил сожаление, что не могу ей быть полезен, но при этом сообщил, что есть человек, который мог бы, и что ты с нею встретишься завтра в час дня.

— Я? — Мэтью точно показалось, что у магистрата не все дома. — Но почему?

— Потому… — Пауэрс замолчал и будто подумал еще раз. — Просто «потому». И больше я к этому сейчас ничего не добавлю. Значит, беседа с вдовой Маклерой у нас в десять, так? И у тебя будет время для хорошего ленча. А потом — марш в «Док-хаус»!

— Сэр… я действительно хотел бы знать, что это все значит. То есть я очень ценю вашу помощь, но… но кто такая эта миссис Кэтрин Герральд?

— Она деловая женщина, — ответил магистрат, — с весьма интересным деловым планом. А теперь прекрати вопросы и сдержи свое любопытство. Вот этот протокол закончи к обеду, и я тебя приглашаю к Салли Алмонд, но только при условии, чтозаказывать будешь баранью похлебку и сухари.

С этими словами он вернулся к столу и стал готовить свои заметки к допросу вдовы, а Мэтью смотрел ему в спину и гадал, что за безумие заразило сегодня город.

— Сэр? — попробовал он привлечь к себе внимание, но Пауэрс нетерпеливо махнул рукой, и это означало безусловное окончание любых обсуждений таинственной миссис Герральд.

Через какое-то время Мэтью сумел утихомирить свое любопытство, ибо новой пищи ему не было. Он обмакнул перо в чернильницу и снова принялся водить им по бумаге. Закончить расшифровку стенограммы было необходимо, потому что Вторничное Особое Блюдо в таверне Салли Алмонд пропускать нельзя.

Глава четвертая

Приближалось время появления лорда Корнбери, и в зале заседаний Сити-холла сначала стало людно, потом тесно, потом битком. Мэтью, занявший место в третьем ряду между магистратом Пауэрсом слева и сахароторговцем Соломоном Талли справа, с большим интересом наблюдал, как вливается людской поток. По желтым сосновым половицам шагали и самые прославленные, и самые печально знаменитые персонажи Нью-Йорка, и всех их заливал золотой полуденный свет из высоких многостворчатых окон, будто Сити-холл соперничал с церковью Троицы в блаженном принятии добрых, злых и случайно попавших под раздачу.

Вот важно шагают первые коммерсанты города, уверенно стуча каблуками по половицам, раздвигая толпу. Вот фланируют владельцы мастерских и хозяева складов, рвущиеся занять место среди больших воротил, вот пробираются адвокаты и врачи, показывая, что тоже ищут света признания, а вот мельники и содержатели таверн, морские капитаны и ремесленники, метельщики, плотники и пекари, сапожники, портные и цирюльники, те, кто толкает, и те, кого толкают, человеческая волна, выплеснувшаяся с улицы и сдавленная здесь плечом к плечу на скамьях и в проходе, а за ней — человеческая пробка, застрявшая в дверях и стиснутая так, что шевельнуться там труднее, чем Эбенезеру Грудеру у позорного столба. И все эти персонажи, как понял сейчас Мэтью, после ленча направились домой, вытащили из шкафов и сундуков лучшие свои павлиньи перья, чтобы встать между такими же павлинами в буйстве красок, причудливых фасонов, кружевных рубашек с манжетами, камзолов любых оттенков от морской зелени до винной темной густоты, треуголок с завернутыми полями — не только респектабельно черных, но и красных, синих, даже ядовито-желтых, расшитых сюртуков и чулок, башмаков на толстой пробковой подошве, от которой среднего роста мужчины становились высокими, а высокие едва ли не опрокидывались, резных тростей из ясеня, черного дерева или каштана с золотыми и серебряными набалдашниками и прочих модных аксессуаров, что должны определять джентльмена.

Воистину карнавал. Приветственный рев, выкрики, чтобы привлечь внимание, смех, слышный отсюда аж в Филадельфии — зал заседаний быстро приобрел черты вечерней субботней таверны, еще более усугубившиеся количеством закуренных трубок и приличным числом черных кубинских сигар толщиной с кулак, привезенных недавно из Индий. Очень скоро дым заклубился в лучах солнца, и стоящим с большими веерами невольникам работы хватало.

— Как смотрятся? — спросил Соломон Талли, и Мэтью с Пауэрсом повернулись к нему — он широко улыбался, показывая ярко-белый ряд резцов.

— Прекрасно смотрятся, — ответил магистрат. — Насколько я понимаю, они стоят небольшого состояния?

— А то? Нужны бы они мне были, если бы нет?

Талли был полным и крепким мужчиной чуть за пятьдесят, лицо у него было в глубоких морщинах, но с пухлыми щеками и здоровым румянцем. Он тоже сегодня вырядился — в светло-голубой сюртук и треуголку, жилет с темно-синими и зелеными полосами, а цепочка купленных в Лондоне часов свисала, поблескивая, из оттопыренного кармана.

— Думаю, что вряд ли, — ответил Пауэрс, поддерживая разговор, хотя и он, и Мэтью знали, что мистер Талли, столь дружелюбный и столь щедрый на общественное благо, вскоре перейдет от разговора к бахвальству.

— Лучшее и только лучшее — вот мой девиз! — как и ожидалось, понесся Талли. — Я так сказал: давайте мне самое лучшее, и плевать на цену. Вот это я получил. Слоновая кость прямо из Африки, а пружинки и железки сделаны в Цюрихе.

— Понимаю, — кивнул магистрат. У него начинали слезиться глаза от дыма.

— Да, у них очень дорогой вид, — подтвердил Мэтью. — Я бы даже сказал, богатый.

Надо было признать, что искусственные зубы несколько укрепили лицо мистера Талли, которое начало проседать в районе рта из-за неудачного набора уже сгнивших, полученных от Господа. Талли всего два дня как вернулся из Англии со своим новым приобретением и справедливо гордился комплиментами, от которых просто сиял.

— Богатый, точно! — Талли улыбнулся еще шире. Мэтью показалось, что даже пружинка щелкнула. — И уж не сомневайтесь, молодой человек, качество у них первосортное. Зачем вообще что-нибудь нужно, если оно не первосортное, я вас спрашиваю? Да, и приладили тоже по первому классу. Хотите посмотреть?

Он наклонил голову и растянул рот еще шире, чтобы Мэтью было видно, но, к счастью, в этот момент одна из немногих женщин, явившихся на собрание, прошла через раздавшуюся толпу — чудо Красного моря, — и Талли повернулся посмотреть, почему вдруг так все затихло.

Мадам Полли Блоссом была, как и Красное море, силой природы. Высокая и красивая блондинка слегка за тридцать, с решительным подбородком и ясными голубыми глазами, она любого мужчину видела насквозь до самого бумажника. Под мышкой она держала свернутый зонтик, на голове у нее был ярко-желтый чепец, плотно завязанный под подбородком синей лентой. Серебристо-голубой роброн был покрыт, по ее обычаю, вышитыми цветами ярко-зеленой и бледно-зеленой расцветки, лимонно-желтыми и розовыми. Всегда элегантная леди, подумал Мэтью, если не считать черных ботинок с металлическими оковками на носках. Говорили, что она может перебравшему клиенту дать такого пинка в зад, что он без парома попадает на остров Ричмонд.

Под пыханье трубок и жадные взгляды галерки, обрадованной новым зрелищем, Полли Блоссом уверенным шагом прошла ко второму ряду справа и остановилась, глядя сверху вниз на джентльменов, занимающих скамью. Все лица отвернулись от нее, никто не говорил ни слова. Но леди Блоссом ждала, и Мэтью хотя не видел ее лица, был уверен, что красота ее стала несколько тверже. И наконец юный Роберт Деверик, юноша восемнадцати лет, желая, очевидно, показать, что вежливость по отношению к дамам всегда в моде, встал с места. Тут же старый Пеннфорд Деверик поймал сына за руку и стрельнул в него таким взглядом, что будь это пистолет, он бы вышиб юнцу мозги. Сие событие породило расходящийся водоворот шепотов и на пике волны — несколько злобных смешков. Юноша со свежим лицом, одетый в черный полосатый сюртук и жилет — такой же, как у преуспевающего отца, разрывался между собственной галантностью и семейной дисциплиной, однако когда Деверик-старший прошипел: «Сядь!» — решение пришло само. Молодой человек отвел глаза от мадам Блоссом и с пылающими щеками опустился на сиденье во власть сурового родителя.

Но тут же на сцене возник новый герой. Хозяин «С рыси на галоп», крупный и седобородый Феликс Садбери в старом коричневом сюртуке, встал в четвертом ряду и грациозным жестом предложил находящейся в затруднительном положении даме убежище на своем прежнем месте — между среброкузнецом Израилем Брандиером и сыном портного Ефремом Оуэлсом, — с которым Мэтью был в дружбе и по четвергам азартно играл в шахматы в «Галопе». Садбери покинул свое место, и дама изящно его заняла под аплодисменты какого-то галантного нахала, и тут же еще несколько других захлопали и завыли, пока Пеннфорд Деверик не устремил туда взгляд своих серых глаз, как наводит фрегат бортовое орудие, — и все заткнулись.

— Ничего себе зрелище? — Соломон Талли ткнул Мэтью локтем в ребра, когда снова поднялся шум разговора и захлопали полотняные опахала, разгоняя дым. — Мадам Блоссом входит сюда, будто она тут хозяйка, и садится прямо перед носом преподобного Уэйда! Вы это видели?

Мэтью, разумеется, видел, как мадам из Манхэттена — которая, кстати, вполне могла бы купить здание Сити-холла, если верны слухи о заработках ее и ее голубок, — села перед тощим мрачным Уэйдом, одетым в черный сюртук и черную треуголку. Он смотрел прямо перед собой, будто сквозь голову этой дамы. Еще один интересный момент — Джон Файв, одетый для торжественного случая в простой серый сюртук, сидел справа от своего будущего тестя. Многое можно было бы сказать о мрачной личности Уэйда, но никто никогда не обвинял его в предубежденности, подумал Мэтью. Для пастора достаточно страшно отдать свою дочь за человека, чье прошлое очень мало известно, а где известно — там воспоминания о грубом насилии. Мэтью считал, что преподобный, давая Джону шанс, поступает весьма благородно и в высшей степени по-христиански.

Взгляд Мэтью упал на другого человека, и он внутренне сжался. Тремя рядами позади Джона Файва и преподобного Уэйда сидел Эбен Осли, похожий на расфуфыренный арбуз в зеленом сюртуке и ярко-красном бархатном жилете. Для такого важного дня он выбрал седой парик с завитыми локонами, ниспадающими на плечи в имитации официального юридического стиля. Место он занял среди группы молодых юристов, в числе которых были партнеры-владельцы адвокатской фирмы Джоплин Поллард, Эндрю Кипперинг и Брайан Фитцджеральд, — будто давал понять Мэтью и всем заинтересованным сторонам, что он защищен глупостью закона. Он не опускался до того, чтобы бросить взгляд на Мэтью, но улыбался фальшиво и поддерживал разговор с весьма пожилым, но и весьма уважаемым голландским врачом, доктором Артемисом Вандерброкеном, который сидел на скамье прямо перед ним.

— Пардон, пардон! — Кто-то заслонил Мэтью перспективу, наклонившись над скамьей к магистрату Пауэрсу. — Сэр, можно одну минутку?

— Да, конечно. В чем дело, Мармадьюк?

— Я просто хотел спросить, сэр, — заговорил Мармадьюк Григсби, у которого на круглой луне лица красовались очки, а на абсолютно лысом черепе — клок белых волос, похожий на плюмаж. Над большими и круглыми голубыми глазами нависали, подергивались и ходили белые брови — печатник Нью-Йорка нервничал в присутствии магистрата. — У вас есть какие-нибудь предположения про Маскера?

— На эту тему тише, пожалуйста, — попросил магистрат, хотя в окружающем гуле голосов это вряд ли было необходимо.

— Да, сэр, конечно же! Но… вы до чего-нибудь додумались?

— Только до одного. Что Джулиуса Годвина убил маньяк.

— Да, сэр, конечно. — По улыбке Григсби — сплошные губы и ни одного зуба — Мэтью понял, что так легко от него не отделаться. — Но считаете ли вы, что предполагаемый маньяк покинул наш прекрасный город?

— Ну, я бы сказал, что, если… — Пауэрс резко замолчал, будто язык прикусил. — А послушайте, Марми, это что, материал для вашего горчичника?

— Газеты, сэр. Мой скромный бюллетень ради общественного блага.

— А, я его вчера видел! — проявил интерес Соломон Талли. — О называется «Кусака»?

— Этот выпуск, мистер Талли. Я думаю в следующий раз назвать его «Уховертка». Такое, знаете, что глубоко впивается и не хочет отцепляться.

— Вы хотите сказать, что будет еще один? — прищурился магистрат.

— Да, сэр, именно так. Если хватит моего запаса краски. Я надеюсь, что Мэтью мне поможет его отпечатать, как в прошлый раз.

— Что? — Пауэрс резко обернулся к Мэтью. — Сколько у тебя работ, а?

— Это вечерняя работа, — ответил Мэтью, несколько смутившись.

— И сколько раз у тебя на следующий день перо соскользнуло?

— Ну, Мэтью может нас обоих до гроба уработать, — снова улыбнулся Григсби, однако его улыбка увяла под холодным взглядом магистрата. — Я хотел сказать, что он весьма трудолюбивый молодой…

— Не важно. Скажите, Григсби, вы понимаете, какой вселяете в людей страх? Я бы должен вас посадить за решетку за раздувание ужаса в обществе.

— Не похоже, что этот народ сильно запуган, сэр, — ответил печатник, не поддаваясь давлению.

Был он шестидесяти двух лет от роду, короткий и круглый, вставленный в дешевый и плохо сидящий сюртук цвета жидкой уличной грязи — или, мягче выразиться, цвета доброй земли после щедрого дождя. Весь он был нескладный, на что ни посмотри. Слишком большие кисти для таких коротеньких ручек, а те маловаты для его плеч, слишком массивных для груди, впалой над выпуклостью пуза, а внизу — слишком большие пряжки на туфлях, надетых на концы жердей для бобов, которые служили ему ногами. Точно так же отличалось неподходящими пропорциями его лицо, которое иногда при боковом освещении казалось состоящим из одного только морщинистого лба, уравновешенного массивным носом с глубокими красными жилами (очень уж любил Григсби свой вечерний стакан рома), а снизу его утяжелял висящий подбородок, расщепленный вмятиной невероятных размеров. Лоб был примечателен еще и тем, что Григсби мог колоть на нем грецкие орехи основанием ладони — однажды он показал Мэтью, как это делается. Когда он шел, казалось, что его шатает вправо-влево, будто он борется со всей силой тяжести этого мира. Из ушных раковин и ноздрей выбивались белые волосы. Между зубами у него были такие дыры, что в увлечении спора его противника могло с головы до ног окатить слюной. Еще его бил нервный тик, который мог бы напугать свежего человека: указанные выше подергивания бровей, внезапное закатывание глаз, будто демоны у него в голове играли в мяч, и действительно очень неприятная черта: Бог заставил его непроизвольно пускать ветры со звуком, напоминавшим самые низкие ноты басового китайского гонга.

Но когда Мармадьюк Григсби, печатник, решал стоять на своем, это почти увечное создание становилось человеком свободным и уверенным в себе. Вот и сейчас Мэтью наблюдал такое превращение — Григсби хладнокровно глядел на магистрата Пауэрса сквозь очки. Впечатление такое, будто печатник ходит недоделанный, пока не встанет перед проблемой — а тогда эта странная комбинация частей, оставшихся от сборки гиганта и карлика, выливается под давлением в форму общественного деятеля.

— Моя работа — информировать граждан, сэр. — Григсби говорил не мягко и не резко, но голосом, как сказал бы Хирам Стокли об удачном гончарном изделии, хорошо пропеченным. — А быть информированными — право граждан.

Однако магистрат не стал бы магистратом, если бы не умел отстаивать свое мнение:

— И вы действительно думаете, что информируете наших граждан, когда устраиваете эту… эту проклятую шумиху вокруг Маскера?

— Я видел тело доктора Годвина, сэр. И не только я заметил эту группу порезов. Эштон Мак-Кеггерс высказал то же предположение. Даже на самом деле он первый это заметил.

— Мак-Кеггерс ведет себя, как дурак!

— Возможно, — согласился Григсби, — но в качестве коронера он уполномочен главным констеблем Лиллехорном осматривать мертвых. Полагаю, вы не считаете его непригодным для этой работы?

— И все это будет в вашем следующем бюллетене? Если так, то вам лучше задать ваши вопросы главному констеблю. — Пауэрс сам скривился, услышав такое от себя, потому что человеку его положения раздражительность совершенно не к лицу. — Марми, — сказал он уже более покладисто, — дело не в вашем бюллетене, не он меня беспокоит. Конечно, рано или поздно у нас будет настоящая газета, и вероятнее всего, издавать ее будете вы. Мне не нравится призыв к низменным чувствам. Почти все мы думали, что подобное мы оставили в Лондоне вместе с «Газетт». Я не могу вам передать, насколько может повредить промышленности этого города не до конца достоверная или спекулятивная статья.

«Лондону как-то не вредит», — чуть не произнес вслух Мэтью, но решил, что мудрее будет промолчать. «Газетт» он читал чуть ли не с религиозным рвением, когда ее сюда привозили.

— Я только сообщил факты, связанные с убийством доктора Годвина, сэр, — возразил Григсби. — В смысле — все, что мне было известно.

— Нет, вы породили все эти разговоры про «Маскера». Да, это могло исходить от Мак-Кеггерса, но он этого не печатал, напечатали вы. Такого рода предположения и пережевывания страхов принадлежат уже царству фантазии. Я мог бы еще добавить, что если в будущем вы пожелаете улучшить свой тематический ассортимент — в том смысле, что будете уточнять факты с теми, с кем это необходимо, то сейчас вам следовало бы сдержать ваше воображение.

Григсби собрался было ответить, но передумал, то ли убежденный силой аргументов магистрата, то ли не желая разрушать дружбу.

— Я понял вашу мысль, сэр, — сказал он, и инцидент был исчерпан.

— Да, чертовски неприятная штука, — вздохнул Соломон Талли. — Джулиус был хороший человек и отличный врач — когда не закладывал. Знаете, это он мне рекомендовал зубные протезы. Я как услышал, что его убили — ушам своим не мог поверить.

— О докторе Годвине каждый говорил только хорошее, — подхватил печатник. — Если у него и были враги, то не открытые.

— Это дело рук маньяка, — сказал Пауэрс. — Какой-то урод, сошедший с корабля и прошедший через город. Прошло уже почти две недели, и его наверняка нет. Здесь мое мнение совпадает с мнением главного констебля.

— Но ведь странно, не правда ли? — Григсби поднял брови, что было геркулесовой работой.

— Что именно?

— Странностей много, — ответил печатник, — и не последняя та, что у доктора Годвина было столько денег в бумажнике. А бумажник — у него в сюртуке. Нетронутый. Вы понимаете, о чем я?

— Это только подтверждает, что его убил маньяк, — сказал Пауэрс. — Или, возможно, кто-то спугнул бандита до того, как он вытащил бумажник. Если мотивом действительно было ограбление.

— То есть грабитель-маньяк? — уточнил Григсби, и Мэтью просто увидел, как он мысленно заносит перо — записывать.

— Это всего лишь общие рассуждения. А еще я говорю вам при свидетелях, что не желаю видеть свое имя в «Кусаке», или «Уховертке», или как вы там назовете следующий выпуск. Теперь найдите себе где-нибудь место и сядьте, сюда идут олдермены.

Парадные двери на другом конце зала открылись, и пятеро олдерменов — представляющие пять участков города — вошли и заняли места за длинным темным дубовым столом, по которому они в другие дни стучали кулаками во время споров. С ними вошло вдвое больше писцов и клерков, также занявших свои места. Как и ожидающая публика, олдермены и их служители были одеты в лучшие свои наряды, из коих некоторые не видели света с тех самых пор, как рухнула Стена. Мэтью заметил, что старый мистер Конрадт, надзирающий за Северным участком, с виду сед и болен, но опять-таки: он всегда так выглядел. Да, олдермен участка Доков мистер Уитеккер сегодня бледен и глаза у него запали, и краска сбежала с лица, а один из писцов рассыпал бумаги на пол, когда нервно дернул рукой. Мармадьюк Григсби ушел из прохода, а Мэтью задумался, что же происходит.

Наконец городской глашатай вышел на трибуну перед столом совета, набрал полную грудь воздуха и заревел:

— Слушайте все, слушайте все… — Голос у него сорвался, он прокашлялся — будто продули басовую трубу, и начал снова: — Слушайте все, слушайте все! Всем встать перед достопочтенным Эдуардом Хайдом, лордом Корнбери, губернатором королевской колонии Нью-Йорк!

Глашатай сошел с трибуны, и собрание поднялось. Из двери в шорохе кружев и шелесте перьев вышел… о нет! — шок! скандал! — вышла одна из потаскух Полли Блоссом, желающая, наверное, превратить торжественное собрание в посмешище.

Мэтью был потрясен до глубины души, как и все прочие. Женщина, по сравнению с которой ее мадам выглядела как принцесса нищих, в платье с желтыми лентами, в высокой лимонного цвета шляпе от солнца, украшенной вызывающей связкой павлиньих перьев, прошествовала мимо олдерменов с таким видом, будто она — как мог бы сказать Соломон Талли — хозяйка всего этого здания, черт его побери. На руках у нее были замшевые перчатки, поверх них — кричащие кольца. Развевались высовывающиеся из-под юбки ленты, в невероятной тишине клацали высокие французские каблуки по английской древесине пола. Шляпа и перья склонились под опасным углом над белоснежным и тщательно завитым париком, украшенным стразами высотой чуть ли не до луны, отчего женщина казалась великаншей более шести футов ростом.

Мэтью ждал, что сейчас кто-нибудь заревет или бросится на трибуну, или вскочит кто-то из олдерменов в полном возмущении, или же сам лорд Корнбери влетит в дверь, красный от гнева, что его выход так испортила какая-то проститутка. Но ничего такого не произошло.

И действительно, эта распутница — Мэтью внезапно заметил, что она не плывет, как можно было бы ожидать от праздной женщины, а шагает тяжело и неловко, — подошла к глашатаю, который будто съежился, и от него остались только глаза и нос над воротником рубашки. И все равно никто не поднялся помешать ей. Она добралась до трибуны, схватилась за нее руками в перчатках, обратила к горожанам свое длинное, несколько лошадиное лицо в бледной пудре, и из красно-розовых губ донесся голос — мужской:

— Добрый день. Прошу садиться.

Глава пятая

Никто не сел. Никто даже не шевельнулся.

Из задних рядов послышался будто приглушенный удар басового китайского гонга. Рядом с Мэтью кто-то шевельнулся — это у Соломона Талли так отвисла челюсть, что мокрые от слюны новые зубы поползли прочь на своих креплениях. Мэтью, не успев подумать, протянул руку и задвинул их назад до щелчка. Но Талли, не замечая, таращился с открытым ртом на нового губернатора колонии.

— Я сказал: «Прошу садиться!» — повторил лорд Корнбери с нажимом, но от развевающихся павлиньих перьев некоторые из присутствующих почти впали в транс.

— Боже всемогущий! — шепнул магистрат Пауэрс, у которого глаза готовы были выскочить на лоб. — Лорд оказался леди!

— Джентльмены, джентльмены! — прогремел голос из задних рядов. Потом послышался стук трости, сопровождаемый топотом каблуков по деревянному полу. Главный констебль Гарднер Лиллехорн, весь в лиловом, от чулок до верха треуголки, вышел вперед и встал свободно — одна рука на львиной голове набалдашника лакированной черной трости. — А также леди, — поправился он, глянув в сторону Полли Блоссом. — Лорд Корнбери попросил вас сесть.

Как и все собрание, он слышал хихиканье и неприличную болтовню в задних рядах, где публика стала уже превращаться в толпу. У Лиллехорна раздулись ноздри, он вздернул подбородок с клинышком бороды — будто занес боевой топор, готовый обрушиться на врага.

— Я, — сказал он, повысив голос, — также просил бы всех не проявлять невежливости и помнить о хороших манерах, которыми столь заслуженно славится наш город.

— С каких это пор? — шепнул магистрат Мэтью.

— Если же мы не сядем, — продолжал Лиллехорн, воюя с сопротивлением, которое на самом деле было просто шоком, — мы не услышим сегодняшнего обращения лорда Корнбери… то есть его сегодняшних замечаний. — Он остановился, промокнул заблестевшие губы платком, украшенным, по новой моде, монограммой. — Ну, сели, сели, — добавил он с некоторой скукой в голосе, как расшалившимся детям.

— Будь я проклят, если глаза меня не обманывают, — шепнул Талли, когда они с Мэтью сели и публика успокоилась, насколько это было возможно. Талли потер рот рукой, отстраненно отметив ощущение потрескавшихся губ. — Вы кого там видите, мужчину или женщину?

— Я вижу… нового губернатора, — ответил Мэтью.

— Покорнейше прошу вас продолжать, сэр! — Главный констебль обернулся к лорду Корнбери, и только Мэтью, наверное, заметил, как побелели костяшки его пальцев на набалдашнике. — Вас внимательно слушают.

И сделав рукой жест, который заставил бы профессионального актера вызвать Лиллехорна на дуэль за честь театра, главный констебль отступил снова в задние ряды, откуда, как решил Мэтью, мог наблюдать, как ветер популярности треплет перья Корнбери.

— Благодарю вас, мистер Лиллехорн, — сказал губернатор и оглядел свой народ покрасневшими глазами. — Я хотел бы поблагодарить всех собравшихся за то, что вы сюда пришли, за то гостеприимство, которое оказали мне и моей жене в последние дни. После долгого морского путешествия нужно время, чтобы подготовиться к появлению на публике.

— Может, вам еще время нужно, сэр! — крикнул кто-то с галерки, пользуясь тем, что может спрятаться в клубах дыма. Возникший смешок тут же был подавлен появлением ледяной фигуры Лиллехорна.

— Совершенно верно, — добродушно согласился лорд Корнбери и тут же улыбнулся очень неприятной улыбкой. — Но это уже как-нибудь в другой раз. Сегодня я хочу сообщить несколько фактов о вашем — теперь, конечно, уже нашем — городе и сделать некоторые предложения по поводу пути к еще большему процветанию.

— О Боже милосердный, — тихо простонал магистрат Пауэрс.

— Я консультировался с вашими олдерменами, с главным констеблем, со многими ведущими коммерсантами, — продолжал Корнбери. — Я слушал и, надеюсь, узнал много нового. Достаточно будет сказать, что я не с легким сердцем принял это назначение из рук моей кузины, королевы.

Лиллехорн пристукнул тростью, давая понять, что фыркающий смешок будет означать ночь в тюрьме.

— Моей кузины, королевы, — повторил Корнбери, будто жуя конфету. Мэтью подумал, что для такой элегантной дамы у него слишком густые брови. — Итак, — сказал губернатор, — позвольте мне очертить наше положение.

В следующие полчаса аудитория была не столько захвачена, сколько усыплена гудением далеко не ораторского голоса Корнбери. Этот мужчина умеет носить платье, подумал Мэтью, но произнести достойную речь не способен. Корнбери заплутал в разговорах об успехах мукомольной и судостроительной промышленности, неоднократно помянул, что в городе около пяти тысяч жителей и что сейчас в Англии Нью-Йорк считают не приграничным дерущимся поселением, но ровно развивающимся предприятием, готовым дать хорошую отдачу на инвестиции. Он пространно изложил свое мнение о том, как когда-нибудь Нью-Йорк превзойдет и Бостон, и Филадельфию в качестве центра новой Британской империи, но добавил, что сперва груз железных гвоздей, попавший по ошибке в город квакеров из старой Британской империи, необходимо вернуть, чтобы восстановить здания, уничтоженные, к сожалению, прежним недавним пожаром, поскольку деревянным гвоздям он, лорд, не доверяет. Он распространялся на тему потенциала Нью-Йорка как центра сельскохозяйственных ферм, яблочных садов и тыквенных бахчей. И наконец, уже на сороковой минуте своего скучного трактата, он затронул тему, от которой горожане встрепенулись.

— Весь этот потенциал труда и прибыли не должен пропасть зря, — заявил Корнбери, — из-за ночных кутежей и вытекающей из них проблемы утреннего лодырничества. Я понимаю, что таверны не закрываются, пока не вывалится из них последний… гм… джентльмен. — Он подождал минуту, разглядывая публику, потом неуклюже повел речь дальше: — В силу этого я издам указ, чтобы все таверны закрывались в половине одиннадцатого. — Поднялся ропот, быстро набирающий силу. — Кроме того, я издам указ, чтобы ни один раб ни ногой не мог ступить в таверну, и ни один краснокожий индеец не…

— Минуту, сэр! Минуту! — Мэтью и прочие сидящие впереди обернулись назад. Пеннфорд Деверик метал на губернатора орлиные взгляды, морща лоб в глубочайшем недовольстве. — Что это за разговоры насчет раннего закрытия таверн?

— Разве раннего, мистер… Деверик, я не ошибся?

— Да, я мистер Деверик.

— Так вот, сэр, не раннего. — И снова та же мерзкая улыбка. — Я бы не назвал половину одиннадцатого ночи ранним временем — ни в каком смысле. А вы?

— Нью-Йорк не связан временем отхода ко сну, сэр.

— Значит, будет связан, ибо должен быть. Я изучал этот вопрос. Задолго до отъезда из Англии я спрашивал мнение многих умнейших людей по поводу такой потери рабочей силы на…

— Да гори они огнем, их мнения! — Деверик говорил резко, а когда он бывал резок, создавалось ощущение вонзавшегося в уши очень громкого ножа — если только нож бывает громким. Соседи его вздрогнули, а у Роберта был такой вид, будто ему очень хочется заползти под ближайший камень. — Вы знаете, сколько народу зависит от этих таверн?

— Зависит, сэр? Зависит от возможности употреблять крепкие напитки, а утром быть не в силах выполнять свой долг перед собой, перед своей семьей и перед нашим городом?

Деверик где-то уже с седьмого слова стал махать на губернатора рукой:

— Эти таверны, лорд Корнблоу…

— …бери, — перебил его губернатор, который, оказывается, тоже умел резать голосом. — Лорд Корнбери, с вашего разрешения.

— Эти таверны — места встречи коммерсантов, — продолжал Деверик, и у него на щеках заклубился румянец, напоминающий по цвету румяна губернатора. — Спросите любого хозяина таверны. — Он ткнул пальцем в нескольких из публики: — Вон Джоэла Кюйтера. Или Бартона Лейка, или Тадеуша О'Брайена, или…

— Я понимаю, что в этом собрании они хорошо представлены, — перебил Корнбери. — И я так понимаю, что вы тоже владелец таверны?

— Разрешите мне, лорд губернатор? — Снова вперед выскользнул гладкий, будто смазанный маслом начальник полиции Лиллехорн, и львиная голова набалдашника трости кивала, требуя внимания. — Если вам представили мистера Деверика только по имени, то я должен довести до вашего сведения, что он — в некотором смысле — представляет все таверны и всех их владельцев. Мистер Деверик — оптовый торговец, и лишь его неусыпным попечением снабжаются все эти заведения элем, вином, едой и так далее.

— И мало того, — добавил Деверик, не сводя глаз с губернатора. — Стаканы и тарелки тоже поставляю я, и почти все свечи.

— Как и почти все свечи, которыми пользуются в городе, — добавил Лиллехорн. Мэтью подумал, что будут теперь его три года бесплатно поить в любимой таверне.

— И немаловажно, — еще надавил Деверик, — что большая часть фонарей, куда вставляются эти свечи, поставлена городским констеблям с разумной скидкой.

— Что ж, — произнес лорд Корнбери после недолго размышления, — получается, что вы правите всем городом, сэр, если я не ошибаюсь. Поскольку ваша самоотверженная работа обеспечивает мир и — как вы только что мне объяснили — процветание Нью-Йорка. — Он поднял руки в перчатках, словно сдаваясь в плен. — Не должен ли я переписать свою губернаторскую хартию на ваше имя, сэр?

«Только не спрашивай об этом Лиллехорна, — подумал Мэтью. — Он готов будет предложить свою кровь вместо чернил».

Деверик стоял, прямой, жесткий и высокий, с разбитым боксерским носом и изборожденным высоким лбом, и весь он был — такое воплощение сдержанного благородства, что не худо было бы лорду Корнбери взять с него пример. Да, Деверик богат — быть может, один из самых богатых людей в колонии. Мэтью знал о нем не очень много — а кто знал больше? он же был одинокий волк, — но от Григсби Мэтью слыхал, что Деверик проложил себе путь сюда от лондонских помоек, а теперь он в дорогом костюме, холодный, как зимний лед, и смотрит сверху вниз на этого начальственного попугая.

— У меня своя область управления, — ответил Деверик, слегка задрав подбородок. — И я буду держаться в ее пределах, пока не споткнусь о чужой забор. Позвольте обратиться к вам с просьбой: в удобное вам время встретиться со мной и с комитетом содержателей таверн для обсуждения этого вопроса до того, как вы твердо выберете направление действия.

— А молодец! — шепнул Пауэрс. — Никогда не знал, что старина Пеннфорд — такой хороший адвокат.

Лорд снова Корнбери заколебался, и Мэтью подумал, что этот человек не столь искушен в дипломатии, как следовало бы. Конечно, его женственная натура схватилась бы за возможность примирения, если не ради того, чтобы поладить с весьма влиятельным человеком, то чтобы закончить первое появление на публике без бунта в зале.

— Пусть так, — произнес губернатор ровным голосом, никак не выражая интереса к выслушиванию чужого мнения. — Я отложу мой декрет на неделю, сэр, а пока благодарю вас за ваши замечания.

После этого жеста Пеннфорд Деверик сел на место.

Разноголосый шум, который уже было начинался в задних рядах толпы, стал спадать, но с улицы доносились выкрики и вой, сообщавшие о вердикте простого человека. Мэтью даже подумал, может ли быть так, чтобы живой губернатор вроде того, что сейчас стоит перед ними, был хуже мертвого мэра. Ладно, время покажет.

Корнбери теперь начал новую речь, в которой выражал признательность всем джентльменам — да, и присутствующей леди, разумеется, — за поддержку и признание необходимости сильного руководства в этом растущем и очень важном городе. И наконец, загнав лошадь своего самодовольства до полусмерти, он произнес:

— Перед тем как объявить наше собрание закрытым, спрашиваю: будут какие-нибудь замечания? Предложения? Я хочу, чтобы вы знали: я человек широких взглядов, и я сделаю все, что в моих силах, для решения проблем, больших и малых, дабы способствовать порядку и прогрессу нашего города. Итак?

У Мэтью было что спросить, но он сам себя одернул, потому что был уверен: это разозлит Лиллехорна, а значит — неразумно. Он и так уже за этот месяц оставил у секретаря главного констебля два письма с изложением своих мыслей, и никакой реакции не последовало. Какой же смысл выражать свое мнение?

И вдруг встал старый растрепанный Хупер Гиллеспи и заговорил своим обветренным скрипучим голосом:

— Тут вот чего, сэр! Ежели проблема, так она есть! — И он попер в своей манере дальше, не ожидая ответа. — Я гоняю паром отсюда до Бруклина, и с души у меня воротит видеть этих наглых щенков, что по реке шляются. Они вот огонь развели на Устричном острове, чтобы корабли на камни выбрасывались, аж слеза прошибает видеть, как гробят хорошее судно. У них пещера, где они прячутся, и я берусь показать. В корпусе они живут, от разбитого корабля, спрятались посередь бурьянов да палок, бобер позавидует. Дак если этих пацанов не взять за шкирку, убийства будут, потому как они все шкоды замышляют. А вот в июне, первого числа, пришли да меня ограбили и всех моих пассажиров, к вашему сведению. А ежели у нас другой раз монет не будет, так прикончат они кого, потому что вожак их самого Кидда из себя ставит, рапира у него здоровенная, а я не хочу, чтобы эта штука возле моего горла торчала ночью, когда на всей проклятой реке сам Сатана бродит. Так чего скажете?

Лорд Корнбери ничего не сказал, и молчал он очень долго. Наконец он обратился к публике:

— Кто-нибудь может это перевести на нормальный английский язык?

— Это мистер Гиллеспи брюзжит, сэр, — сообщил Корнбери его новый фаворит-референт, главный констебль. — Он говорит о проблемах с некоторым речным отребьем, которое я собираюсь в ближайшее время оттуда вычистить. Вам об этом беспокоиться нет надобности.

— Чего он говорит? — спросил Гиллеспи своего соседа.

— Сядьте, Хупер! — приказал Лиллехорн с царственным мановением трости. — У губернатора нет времени на ваши мелкие трудности.

Мэтью потом сам не понимал, зачем он это сделал. Наверное, из-за этих вот слов — «мелкие трудности». Для Гарднера Лиллехорна все, что не касалось его непосредственно, было «мелкими трудностями». Грабители, почти год орудующие на реке как на большой дороге, — «мелкие трудности». Убийство Джулиуса Годвина — «мелкая трудность», если посмотреть, как мало сил вкладывает Лиллехорн в его раскрытие. А потому — и в этом сошлись порок, леность и коррупция — и преступления Эбена Осли для главного констебля будут «мелкими трудностями», не зря же их двоих Мэтью часто видел вместе за игорным столом.

«Ну, сейчас покажем тебе мелочи в крупном масштабе», — подумал Мэтью.

Он встал, вмиг собрался, и когда накрашенные глаза лорда обратились к нему, заговорил:

— Я хотел бы попросить, чтобы некоторое внимание было уделено проблеме констеблей, сэр. Проблема состоит в том, что население города растет — равно как, увы, и криминальные тенденции в поведении жителей, — а количество и качество констеблей за этим ростом не успевает.

— Будьте добры назвать себя, — попросил Корнбери.

— Его зовут Мэтью Корбетт, сэр. Он клерк у одного из городских…

— Мэтью Корбетт, — уверенно и достаточно громко проговорил Мэтью, который не собирался позволить себя застрелить из кривого мушкета главного констебля. — Я служу клерком у магистрата…

— …магистратов, Натэниела Пауэрса, — продолжал Лиллехорн, обращаясь непосредственно к губернатору, повысив голос, — и мне отлично известна эта…

— Натэниела Пауэрса, сэр, — в свою очередь продолжал Мэтью, не сдаваясь в этой войне сцепившихся голосов, и вдруг его подхватила и понесла буря образов еще из той «мелкой трудности» с магистратом Вудвордом в Фаунт-Ройяле в колонии Каролина, когда он боролся за жизнь Рэйчел Ховарт, обвиненной в колдовстве. Он вспомнил скелеты в грязной яме, злобного убийцу-трактирщика, который пытался прикончить их в полночь, едкую вонь тюрьмы и нагую красавицу, сбросившую с себя плащ со словами вызова: «Вот она, ведьма!» Вспомнил полыхающие в Фаунт-Ройяле пожары, зажженные дьявольской рукой, снова увидел толпу, штурмующую двери тюрьмы и громогласно требующую сжечь ведьму, — а Мэтью к тому времени уже понимал, что она стала невинной жертвой куда более демонического коварства, чем то, о котором вопил в своих проповедях безумный проповедник Исход Иерусалим. Он видел, как тают жизненные силы Айзека Вудворда как раз в то время, когда он, Мэтью, рискнул всем ради своей «ночной птицы», как назвал это магистрат. И снова все эти сцены понеслись в мозгу водоворотом, и он развернулся к главному констеблю Лиллехорну, твердо зная одно: он заслужил право говорить как мужчина.

— …проблема, можно не беспокоиться. У нас достаточно хороших работников, лояльных граждан. Которые еженощно выполняют свой гражданский до…

— Сэр!

Это нельзя было назвать криком, но эффект получился как от выстрела: никто никогда не смел повышать голос на Лиллехорна. Тут же в зале стало тихо, как в склепе — и Мэтью подумал, что сейчас точно бросил первую горсть земли на свою могилу.

Лиллехорн замолчал.

— Я взял слово, — сказал Мэтью, чувствуя в лице жар. — У меня есть право говорить свободно. Разве не так? — Он посмотрел на Корнбери.

— Гм… да. Да, конечно, мальчик, конечно.

Ну-ну, подумал Мэтью, мальчик. Он встал боком к главному констеблю, потому что не был готов повернуться к этому человеку спиной. Сидящий рядом магистрат Пауэрс сказал ему вполголоса:

— Ну, теперь постарайся изо всех сил.

— Пожалуйста, говорите свободно, — предложил лорд Корнбери, ощущая себя, очевидно, весьма благосклонным правителем.

— Благодарю, сэр. — Еще один беспокойный взгляд в сторону Лиллехорна, и Мэтью все свое внимание перенес на мужчину в платье. — Я хотел указать, что у нас — в нашем городе — две недели назад произошло убийство, и это…

— Всего одно убийство? — перебил Корнбери, криво улыбаясь. — Знаете, я сейчас приплыл из города, где дюжина убийств за ночь — обыденность, так что благодарите ваши звезды.

Эта фраза была встречена смешками, в том числе фырканьем Лиллехорна и мерзким носовым трубным звуком не от кого иного, как от Осли. Но Мэтью продолжал с непроницаемым лицом:

— Свою звезду я благодарю, сэр, но я хотел бы иметь защиту со стороны констеблей.

Теперь рассмеялись Соломон Талли и магистрат, а сидящий через проход Ефрем Оуэлс радостно что-то пискнул.

— Ну хорошо. — Улыбка у губернатора стала уже не такой мерзкой — или Мэтью начал привыкать к его лицу. — Продолжайте, будьте добры.

— Мне известно, какова цифра смертности в Лондоне. — «Газетт» старалась донести эту информацию до своих читателей со всеми натуралистическими описаниями перерезанных глоток, отрубленных голов, удушений и отравлений мужчин, женщин и детей. — А также тот факт, что в Лондоне есть развитая система охраны закона.

— К сожалению, недостаточно развитая, — пожал плечами Корнбери.

— Но подумайте, сколько убийств могло бы случаться за ночь, не будь этой системы вообще? Добавьте сюда прочие преступные акты, свершаемые меж закатом и рассветом. Я предлагаю, сэр, чтобы мы взяли лондонскую организацию за образец и сделали что-нибудь, чтобы выполоть криминальное насилие до того, как оно, скажем так, укоренится.

— Нет у нас тут криминального насилия! — крикнули с задних рядов. — Все это чушь собачья!

Мэтью не обернулся — он знал, что это один из тех самых «хороших работников» защищает свою несуществующую честь. Вскипел хор воплей и криков, и Мэтью переждал их.

— Моя мысль, — продолжал он спокойно, — состоит в том, что нам нужна организация до того, как возникнет проблема. Если поставить лошадь позади телеги и за телегой гнаться, можно сильно опоздать.

— Насколько я понимаю, у вас есть предложения?

— Лорд губернатор! — Судя по страданию в голосе, Лиллехорн сдерживал дыхание все время, пока происходил этот разговор — нет, этот дерзкий вызов его авторитету. — Клерк вполне мог бы подать свои предложения через моего секретаря, как и любой из присутствующих в этом зале, в этом городе, в этой колонии. Я не вижу смысла ворошить грязное белье на людях!

Имеет ли смысл напомнить, что письма написаны и либо отвергнуты, либо просто выброшены? Вряд ли, решил Мэтью.

— Да, некоторые предложения у меня есть, — сказал он, обращаясь только к Корнбери. — Могу ли я их огласить сейчас, для занесения в протокол и предания их гласности?

Он кивнул в сторону писцов, наставивших перья на пергамент за столом олдерменов.

— Можете.

Кажется, сзади кто-то зашипел. Да, у Лиллехорна выдался не самый удачный день, и, возможно, он станет еще хуже.

— Констебли, — начал Мэтью, — должны встречаться на некотором месте сбора перед началом обходов. Они должны заносить свои имена в журнал регистрации, указывая время прибытия на дежурство. Они должны также расписываться, уходя, таким образом получая перед уходом домой разрешение начальства. Они должны подписать обязательство на дежурстве не пить. И, если честно, пьяниц следует выбраковывать и выгонять со службы.

— Правда?

Лорд Корнбери поправил шляпу, потому что павлиньи перья начинали сползать ему на глаза.

— Да, сэр. Начальство этого… участка, назовем его так, должно будет обеспечить пригодность констеблей для службы, а также снабдить ихфонарями и какими-либо шумовыми устройствами. Например, трещотками. Их ведь используют в Лондоне, я не ошибаюсь? — Так было написано в «Газетт», и потому не было нужды в подтверждении от Корнбери. — И еще: то, что делали голландцы, а мы почему-то перестали — давать констеблям фонари с зелеными стеклами. Когда увидите зеленый фонарь, будете знать, кто перед вами. Я также думаю, что констеблей следует обучать. Они должны уметь…

— Стоп, стоп! — чуть не заорал Лиллехорн. — Констеблей набирают из рядовых граждан! Чему их нужно обучать?

— Они должны уметь читать и писать, — сказал Мэтью. — И будет не вредно проверять, насколько хорошее у них зрение.

— Вы только послушайте! — Снова на сцену выскочил главный констебль, играя на публику. — Этот клерк выставляет нас всех шутами!

— Одного шута уже слишком много, — возразил Мэтью, точно зная, что превращает свое будущее в поле битвы. Лиллехорн зловеще замолчал. — Я бы также предложил, лорд Корнбери, чтобы с целью подбора наиболее подходящих для этой работы лиц им бы платили из общественных средств.

— Платили? — Лорд Корнбери сумел состроить гримасу одновременно и шокированную, и иронически-заинтересованную. — Деньгами?

— Как за любую работу. И этот центральный участок должен быть серьезным рабочим местом, не конюшня или склад, выделенные потому, что их не жалко. Мне кажется, что стоит продумать и другие детали — например, что более длинные свечи дольше горят. И чтобы выдавать их констеблям в большем количестве, а также помещать в фонари на каждом углу. Уверен, что мистер Деверик сможет нам здесь помочь.

— Конечно! — тут же откликнулся Деверик, но все, в том числе и Мэтью, знали, что он уже подсчитывает дополнительную прибыль. — И мысль о зеленых фонарях мне тоже нравится. Могу их получить по особому заказу.

— Я пока еще этого не утвердил, сэр! — У Корнбери явно не наблюдалось избыточной симпатии к мистеру Деверику, как и желания, чтобы у него вот так увели целый фургон с деньгами. — Так что будьте добры придержать свою радость! — Тут он направил пронизывающий взор Мэтью, и тот ощутил силу королевской крови, словно удар здоровенного кулака: — Как это вышло, что у вас такие мысли на эту тему, а главный констебль о них даже не слышал?

Мэтью поразмыслил над вопросом — все ждали с некоторой надеждой — и сказал:

— Главный констебль — занятой человек, сэр. Я уверен, что эти идеи стали бы ему ясны в конце концов.

— Или нет. — Корнбери нахмурился. — Боже мой, я видал смертельные дуэли по гораздо меньшим поводам, чем такое обвинение в служебном несоответствии. Мистер Лиллехорн, я исхожу из предположения, что у вас на уме только благо города, а потому вы не воспримете слова этого молодого человека как оскорбление. Я прав?

— Милорд, я здессссь только ради сссслужения, — ответил Гарднер Лиллехорн, и могло показаться, что эти слова он прошипел.

— Очень хорошо. Тогда я перечитаю записи из протокола нашего собрания и в какой-то момент попрошу вас о встрече со мной и — разумеется — с олдерменами для дальнейшего обсуждения. До этого времени, мистер Деверик, мне не хотелось бы видеть никаких плывущих в темноте зеленых фонарей. И вы тоже можете сесть, мистер Корбетт, с благодарностью за ваши продуманные предложения. Еще кто-нибудь?

Мэтью сел, чувствуя, что его посадили как двоечника, не дослушав. Но Талли ткнул его ободрительно локтем в ребра, а Пауэрс сказал:

— Хорошее выступление.

— Сэр, у меня есть вопрос. Можно?

Знакомый голос. Мэтью обернулся к своему партнеру по шахматам. Ефрему Оуэлсу было двадцать лет, но в гнезде спутанных каштановых волос уже серебрились седые нити. Его отец, портной, полностью поседел к тридцати пяти годам. Ефрем был высокий и тощий, в круглых очках, от которых казалось, что полные мысли карие глаза плавают как-то отдельно от лица.

— Ефрем Оуэлс, сэр. У меня вопрос, если он не… не уместный, сэр.

— Уместен вопрос или нет, буду решать я, молодой человек. Спрашивайте.

— Да, сэр, спасибо, сэр. Тогда… почему вы одеты как женщина?

Вырвавшееся из всех уст дружное «ах!» наверняка было слышно во всем мире. Мэтью знал, что Ефрем задал вопрос вполне искренне — ему совершенно не были свойственны ни жестокость, ни злость. Но его пороком — если можно так назвать — было свойство проявлять свое любопытство с непосредственностью, которая даже Мэтью могла показаться чрезмерной.

— А! — Лорд Корнбери поднял руку — в перчатке и с кольцом. — Вы вот про что. Спасибо за ваш вопрос, мистер Оуэлс. Я вполне осознаю, что некоторые — и даже многие — могут не постичь, почему я появляюсь в таком уборе. Так я одеваюсь далеко не всегда, но решил, что должен сделать это сегодня, на нашей первой встрече, чтобы выразить мое уважение, мою солидарность с царственной дамой, которая даровала мне чудесную возможность представлять ее интересы столь далеко от родных берегов.

— Вы говорите о… — начал Ефрем.

— Да, — перебил его лорд Корнбери. — Я говорю о моей кузине…

— Королеве! — подсказал какой-то зычный негодяй из задних рядов.

— Вы правильно поняли. — Губернатор улыбнулся своим гражданам, как могло бы улыбнуться само солнце. — Теперь я должен вас покинуть и заняться своими делами — то есть вашими делами, разумеется. Я обещаю служить вашему призыву и вашим нуждам, насколько это в человеческих силах. Никогда никто не скажет, что Эдуард Хайд отказался отвечать за своих людей. Желаю вам всего хорошего, всем вам, и не сомневаюсь, что к следующему нашему собранию у нас будут достижения, о которых не стыдно будет доложить. Всего доброго, джентльмены, — сказал он олдерменам, резко развернулся и вышел из зала, оставив за спиной и приветственные, и издевательские выкрики. А Мэтью задумался, сколько же времени ушло у этого человека, чтобы научиться ловко передвигаться в таком платье. Глашатай, явно потрясенный, продолжал выкрикивать, что собрание окончено и да хранит Бог королеву Анну и город Нью-Йорк.

— Ну и ну, — покачал головой магистрат Пауэрс, вполне подведя итог события.

Пробиваясь наружу в публике, которая разрывалась между истерическим смехом и потрясенным молчанием, Мэтью перехватил взгляд Ефрема и дернул подбородком, показывая: «Хороший вопрос». На следующем шаге он вдруг учуял нежный запах цветов, и мимо проплыла Полли Блоссом, оставив за собой дразнящий аромат. Но не успела она пройти, как продвижение Мэтью было остановлено головой серебряного льва, прижатого к его ключице.

Вот так, вплотную, Гарднер Лиллехорн не казался крупным мужчиной. Он даже был дюйма на три ниже Мэтью, и сюртук на нем был великоват, что не скрывало его слишком костлявой фигуры — сюртук висел на ней как мешок на вешалке для белья. Лицо у него было длинное и худое, клинышек бороды и черные усы лишь подчеркивали худобу. Парик он не носил, но голубой отлив черных волос, перевязанных сзади темно-бордовой лентой, наводил на мысль об искусственности — по крайней мере о самой последней краске сезона из Индии. Нос у него был маленький и заостренный, губы — как у раскрашенной куклы, и маленькие пальчики на почти детских руках. На таком близком расстоянии ничего в нем не казалось большим или подавляющим, и Мэтью подумал, что отчасти и поэтому, быть может, он не стал мэром и не получил губернаторской хартии: большая, раскидистая Английская Империя любила у себя на службе мужчин соответствующей комплекции.

По крайней мере лорд Корнбери казался большим человеком — под своим платьем, хотя об этом Мэтью предпочитал не задумываться. Но прямо сейчас, при своем почти миниатюрном сложении, главный констебль Лиллехорн будто заполнил кишки, легкие и все свои полости злобной желчью, отчего стал казаться в два раза больше. Однажды, еще живущим у воды беспризорником, до приюта, Мэтью поймал маленькую серую лягушку, и она у него в руке вдруг раздулась, стала вдвое больше, задергала мешками у горла и вытаращила огромные глаза, похожие на медные монеты. Сейчас Лиллехорн напомнил ему эту взбешенную жабу, которая быстро обдала ему ладонь мочой и прыгнула в Ист-ривер.

— Как это мило с вашей стороны, — заговорил обрамленный бородкой и усами пыхающий рот тихим голосом, процеживая слова через стиснутые зубы. — Как это очень, очень достойно с вашей стороны, магистрат Пауэрс.

Мэтью заметил, что хотя кинжальные взоры направлены на него, но обращается главный констебль к Пауэрсу, идущему от Мэтью справа.

— Вот так выставить меня дураком перед новым губернатором. Я знал, что вы хотите сместить меня с должности, Натэниел, но использовать в качестве орудия клерка… я считал вас джентльменом, Натэниел.

— Предложения Мэтью я услышал одновременно с вами, — ответил Пауэрс. — Они принадлежат ему самому.

— Ну да, конечно. Разумеется. Вы знаете, что мне говорила принцесса только сегодня утром? Она сказала: «Гарднер, я надеюсь, новый губернатор посмотрит на тебя благосклонно и передаст королеве, какую ты делаешь хорошую работу в этой неблагодарной ситуации». Вы бы видели ее лицо, когда она это говорила, Натэниел!

— Представляю себе, — был ответ.

Мэтью знал, что хотя настоящее имя социально ненасытной жены Лиллехорна было Мод, она любила, чтобы ее называли принцессой, потому что ее отца в Лондоне знали как «Герцога моллюсков» — у него была обжорка морских раковин на Восточной Дешевой улице.

— У нас с вами бывают расхождения по поводу того или иного дела, но такого я не ожидал. И спрятаться за спиной мальчишки!

— Сэр! — Мэтью решил постоять за себя, хотя львиная голова пыталась его опрокинуть. — Магистрат никакого отношения к этому не имеет. Я говорил от своего имени, откровенно и без всякой задней мысли.

— Откровенно? Сомневаюсь. Без всякой мысли? Это да. Не время было поднимать этот вопрос. Губернатор ко мне прислушивается, и я мог бы внедрить все эти изменения в нашу систему постепенно!

— Вряд ли мы можем ждать таких постепенных изменений, — возразил Мэтью. — Время и преступный элемент могут опередить нас, какую бы систему мы себе ни воображали.

— Ты бесстыжий глупец! — Лиллехорн чувствительно ткнул Мэтью набалдашником, но потом, решив не устраивать сцен на публике, убрал трость. — Я с тебя глаз не спущу, попробуй еще хоть раз забыть, кто ты такой, клерк!

— Вы упускаете из виду главное, Гарднер, — небрежно, без угрозы заметил магистрат. — Мы же ведь на одной стороне?

— Да? И что это за сторона?

— Сторона закона.

Не часто случалось такое, чтобы Лиллехорн мог не найти хлесткого ответа, но на сей раз он промолчал. Внезапно над плечом главного констебля появилась еще более мерзкая физиономия, и чья-то рука тронула его за плечо.

— Сегодня у «Слепого глаза»? — спросил Осли, делая вид, будто не замечает ни Мэтью, ни магистрата. — Монтгомери рвется отыграться в ломбер.

— Прихвачу кошелек побольше — под его и ваши денежки.

— Тогда до вечера. — Осли коснулся полей треуголки. — А вам всего хорошего, сэр, — кивнул он магистрату и устремился мимо Мэтью с потоком народа, оставив за собой след гвоздичного аромата.

— Так что помни свое место! — предупредил еще раз главный констебль не без жара в голосе, и Мэтью подумал, что выволочка будет продолжена, но Лиллехорн вдруг нацепил на лицо гнусную улыбочку, приветственно окликнул одного сахарозаводчика и двинулся прочь от Мэтью и Пауэрса к человеку с куда большим финансовым влиянием.

Они вышли из зала, из здания, на улицу, где еще ярко светило солнце и стояли группами люди, обсуждая только что увиденное.

Магистрат, у которого при свете дня оказался усталый и измотанный вид, сказал, что пойдет домой капнуть немного чаю в ром, опустить задницу в кресло и поразмышлять не только о разнице между мужчинами и женщинами, но и между трепачами и работниками. Сам Мэтью направился вверх по Бродвею в сторону дома, думая, что лепить горшки нужно всегда, а гончарный круг и работа — чудесный способ сгладить даже острейшие углы этого мира так, чтобы не очень кололись.

Глава шестая

Очнувшись утром от сна, в котором он убивал Эбена Осли, Мэтью, лежа в темноте, думал, как бы это было легко и просто.

Вот представь себе: дождаться, пока он выйдет из таверны — скажем, из «Слепого глаза» — после долгого вечера пьянства и азарта, пристроиться за ним следом, держась подальше от фонарей. А то и лучше: забежать вперед и затаиться в засаде. Вот слышны тяжелые шаги по камню. Стоит только сперва проверить, что это он — понюхать воздух. Гнилая гвоздика? Это тот, кто нам нужен.

А он все ближе и ближе. Пусть подойдет, а мы пока решим, как действовать. Конечно, у нас есть чем. Нож есть. Ужасно грязно — напорется на кость, и Осли убежит, вопя во всю глотку. Повсюду кровь. Мерзко и противно. Что ж, тогда веревка, чтобы удушить. Ага, и чтобы повезло накинуть петлю на эту толстую шею. Он тебя стряхнет как блоху раньше, чем у него глаза на лоб полезут.

Значит, дубина. Ага, здоровенная тяжелая дубина, узловатая, чтобы разбить череп. Дубина из тех, что продают друг другу бандиты в логовах убийц в Сорочьем переулке, если верить «Газетт». Здесь можно предложить монеты смуглым негодяям и выбрать себе вышибалку для мозгов. Вот такую вот мы как раз и хотим! С твердым гребнем вдоль всей длины, а вот тут — лезвие обезьяньим когтем и гвозди кучкой размером с кулак.

Мэтью сел, зажег спичку из спичечницы рядом с кроватью и поджег свечу в глиняном подсвечнике. Желанный свет залил комнату, и смехотворные — да и тошнотворные — видения убийства отступили. Сон уже размывался, таял, но Мэтью помнил, что в этом сне шел за Осли с темной целью, а когда настиг, то убил. Он не знал, как и чем, но помнил лицо Осли, глядящее мертвыми глазами с камней мостовой; издевательская улыбка стала гримасой ужаса — будто он увидел дьявола, поджидающего его в огненной дыре.

Мэтью вздохнул и потер лоб рукой. Пусть он желал этого всей душой и сердцем, но он не более мог убить Эбена Осли, чем оказаться с ним в одной комнате.

«Тебе нужно что-то найти получше, за что держаться, — сказал ему Джон Файв. — Что-то не с прошлым, а с будущим».

— Да будь оно проклято, — буркнул Мэтью неожиданно для себя.

Прав был Джон Файв. Даже сам не знал, как он прав.

И прав он был в том, что дело кончено. Мэтью давно понял, что его надежды увидеть Осли перед судом балансировали на тонкой проволоке. Если бы только он мог добиться от них — от Гальта, Кови или Робертсона — показаний против Осли! От любого из них — и горшок Осли уже бы треснул. Но стоит вспомнить судьбу Натана Спенсера, который предпочел повеситься тому, чем чтобы весь Нью-Йорк узнал, как его изнасиловали. И какой же был в этом смысл? Натан был мальчиком тихим, робким, слишком тихим и слишком робким, потому что когда Мэтью протянул ему руку, чтобы вытащить из трясины, Натан подумал о самоубийстве.

— Да будь оно проклято, — повторил он вопреки любому резону. Он не хотел думать, что его вмешательство, как утверждал Джон Файв, усилило у Спенсера желание смерти. Нет, нет, лучше об этом не думать.

«Тебе нужно что-то найти получше, за что держаться».

Мэтью сел на край кровати. Сколько он спал? Час, два? Что-то не хотелось ему больше спать после убийства Эбена Осли.

Хотя в окне не было еще даже намека на рассвет. Можно было спуститься и посмотреть на часы в мастерской, но почему-то ему казалось, что еще нет и полуночи. Он встал — ночная рубашка трепалась вокруг тела, — зажег вторую свечу, чтобы было светлее, и выглянул в окно, выходящее на Бродвей. Все тихо, почти всюду темно, только светилось несколько квадратов окон, где тоже горели свечи. Так, а что это такое слышится? Скрипка играет, очень отдаленная. Ночной ветерок принес смех, тут же растаявший. Как изящно сформулировал лорд Корнбери, последний джентльмен еще не вывалился из таверны.

В этот вечер за ужином чета Стокли, присутствовавшая при обращении губернатора в задних рядах, ближе к улице, превозносила Мэтью за его предложения насчет констеблей. Пора уже городу в этом смысле почесаться, сказал Хирам. И насчет участка это тоже разумно. Чего сам Лиллехорн об этом не подумал?

Вот внешний вид лорда Корнбери Хираму и Пейшиенс понравился несколько меньше. Пусть он хотел представить здесь королеву, говорил Хирам, но почему нельзя было сделать этого в мужской одежде? А Пейшиенс сказала, что это очень необычный день, когда на губернаторе колонии Нью-Йорк лент и рюшей больше, чем на Полли Блоссом.

А тем временем Сесили продолжала под столом тыкаться рылом в колени Мэтью, напоминая, что какие бы там ни были у нее мрачные предчувствия, они еще не исполнились.

Мэтью отвернулся от окна и оглядел комнату. Не большая, но и не особо маленькая — мансарда, устроенная над люком наверху лестницы из мастерской. Узкая кровать, стул, одежный шкаф, тумбочка у кровати и еще один стол, на котором стоит умывальный таз. В жаркое лето здесь можно спокойно кипятить воду, а в холодные зимы только толстое одеяло спасает от обморожений, но на такие вещи жаловаться не принято. Все чисто и аккуратно, выметено и разложено по местам. От стены до стены шесть шагов, но это самое любимое место в мире — из-за книжной этажерки.

Этажерка. Вот она, возле одежного шкафа. Три полки из глянцевитого темно-коричневого дерева с ромбическими перламутровыми инкрустациями. На нижней поверхности нижней полки выжжено имя: Rodrigo de Pallares, Octubre 1690. Привезено в Нью-Йорк в мае, на приватирском судне, и предлагалось на аукционе в гавани вместе с другими предметами с испанских кораблей. Мэтью предложил цену — подарок самому себе на день рождения, но ее перебил полуторной иеной корабел Корнелий Рамбаутс. Так что очень было забавно, когда магистрат Пауэрс, присутствовавший на аукционе, объявил Мэтью, что Корни решил продать «это червями поеденное старье, сдуру купленное в доках» за первоначальную цену Мэтью — избавиться от вони трубочного табака испанского капитана.

И книги, набитые на эти полки, тоже были с кораблей. Некоторые повреждены водой, у других нет передней или задней обложки или же целых пучков страниц, но были и не пострадавшие в испытаниях морских путешествий, и все они были для Мэтью поразительным чудом человеческого разума. Очень способствовало владение французским и латынью, да и испанским Мэтью овладевал все лучше. Были у него и любимые: «Рассуждение о гражданском правлении» Джона Коттона, «Страшный глас Божий в городе Лондоне» Томаса Винсента, «Комическая история общества на Луне» Сирано де Бержерака и сборник рассказов «Гептамерон», составленной Маргаритой, королевой Наваррской. Эти тома говорили с ним. Некоторые тихими голосами, некоторые гневно, иные путали безумие с религией, одни старались воздвигнуть барьеры, другие — их сокрушить. Книги говорили каждая по-своему, и ему было решать, слушать или нет.

Он подумал, не сесть ли на стул и не почитать ли что-нибудь серьезное, например, Инкриза Мэзера, «Опыт о кометах», чтобы изгнать из своего мозга демонов убийства, но на самом деле не сон давил на него так сильно: никуда не хотели уходить воспоминания о похоронах Натана Спенсера. Было яркое солнечное июньское утро, когда Натана опустили в землю. Днем пели птицы, вечером играли в тавернах скрипки, несся смех, как каждый вечер, но Мэтью сидел у себя в комнате, на стуле, в темноте. И он думал тогда, как думал сейчас, как много ночей с тех пор, задолго до того, как это сказал Джон Файв, — думал, не он ли убил Натана. Его непреклонная жажда справедливости — нет, назовем вещи своими именами: неизбывное честолюбивое стремление подвести Эбена Осли под петлю, — заставили Натана взяться за веревку. Он полагал, что Натан сдастся под его неослабным давлением. И поступит, естественно, правильно, храбро и мужественно. Конечно же, он даст показания перед магистратом Пауэрсом и генеральным прокурором Байнсом, расскажет о тех ужасах, которые происходили с ним, и потом снова опишет те же зверства перед судом Нью-Йорка.

Кто бы поступил иначе из тех, кто воистину жаждет справедливости?

Мэтью глядел на пламя ближней свечи, не видя.

Натан жаждал воистину только одного: чтобы его оставили в покое.

«Это я его убил, — подумал Мэтью. — Я закончил то, что начал Осли».

Забавно, подумал он. Нет… трагично, что тот всепоглощающий огонь стремления к справедливости, который в Фаунт-Ройяле спас жизнь Рэйчел Ховарт, здесь, быть может… вероятно… нет, почти наверное? — заставил Натана Спенсера уйти из жизни.

Ему было тесно в этих стенах, они просто давили, сгибали вниз. И возникла совершенно необычная для него потребность выпить крепкого, чтобы успокоить мысли. Захотелось услышать скрипку через весь зал, и чтобы его приветствовали в компании, где все знают его по имени.

«Галоп» все еще открыт. Даже если мистер Садбери уже убирает со столов, все равно останется время пропустить стакан темного портера. Надо только одеться и поспешить, если он хочет закончить этот вечер в компании друзей.

Через пять минут он уже спускался по лестнице, одетый в чистую белую рубашку, коричневые панталоны и сапоги, которые начистил перед тем, как лечь спать. Гончарная мастерская содержалась в такой же чистоте, как комната Мэтью, поскольку поддерживать там порядок было его обязанностью. На полках в идеальном порядке выстроились миски, чашки, тарелки, подсвечники и прочее в этом роде — в ожидании покупателя или росписи перед обжигом. Здание было построено солидно, пол мансарды поддерживали деревянные столбы. На улицу на обозрение покупателям выходила большая витрина, демонстрирующая образцы продукции. Мэтью остановился зажечь спичку и засветить от нее жестяной с отверстиями фонарь, висящий на крюке рядом с дверью, решив, что сегодня — хотя он твердо намеревался держаться подальше от «Слепого глаза» и наблюдения за Осли — стоит добавить света, чтобы заранее видеть приближение громил директора приюта.

С Бродвея было видно, как играет луна на черной воде гавани. «Галоп» находился на Краун-стрит примерно в шести минутах быстрой ходьбы и, к счастью, на приличном расстоянии от более шумных таверн вроде «Тернового куста», «Слепого глаза» и «Петушиного хвоста». Сегодня ночью ему не нужны ни интриги, ни опасности, да и голова на плечах все еще не слишком уютно себя чувствовала. Стакан крепкого портера, небольшая беседа — наверное, про лорда Корнбери, если он хоть что-нибудь понимает в том, как выбираются темы для пересудов, — а потом спать до утра.

Он свернул на Краун-стрит, где на углу находилась портняжная лавка Оуэлсов. Из освещенного дверного проема гостиницы «Красная бочка» на той стороне улицы доносились музыка и радостный шум. Оттуда вывалились двое, невероятно фальшиво распевая песенку, о которой Мэтью мог только сказать, что сложена она не языком воскресных школ. К дверям подошла тощая женщина с черными волосами и густо накрашенными глазами, выплеснула им вслед ведро непонятно с чем и визгливо их обругала, когда промахнулась, а они заржали в ответ, как могут ржать лишь по-настоящему упившиеся. Один из них рухнул в грязь на колени, а другой стал танцевать вокруг него джигу, пока женщина орала, призывая констебля.

Мэтью опустил голову и пошел дальше, понимая, что на улицах этого города можно увидеть в любое время что угодно, особенно после наступления темноты, когда город пытается соперничать с самыми мрачными трущобами Лондона.

Но как может быть иначе? Мэтью знал, что Лондон у этих людей в крови. Уже начинали поговаривать о нью-йоркцах, рожденных здесь, но большинство горожан еще несли лондонскую грязь на подошвах и лондонскую сажу в легких. Лондон был их матерью, откуда корабли все время доставляли лондонцев, намеренных породить нью-йоркцев. Когда-нибудь Нью-Йорк обзаведется собственным лицом, если выживет и станет большим городом, но сейчас это чисто британское поселение, созданное волей лондонцев ради прибылей Лондона. И как может Нью-Йорк не повторять этот мегаполис в своем росте, в своей деятельности и — увы — в своих пороках? Вот почему, в частности, Мэтью беспокоился об организации работы констеблей. Он знал из газет, что город-родина почти захвачен криминальной стихией, и старые «Чарли» не могу справиться с ежедневным потоком убийств, грабежей и прочих проявлений темной стороны человеческой натуры.

Чем больше успешных предприятий начнут давать прибыль в Нью-Йорке, тем больше приплывет сюда опытных волков, намеренных погрызть кости нового стада овец. И Мэтью отчаянно надеялся, что главный констебль Лиллехорн — или кто тогда будет на его месте — окажется готовым к такой задаче.

До «Галопа» оставался всего один квартал, только перейти через Смит-стрит. Черный кот с белыми лапками вдруг невесть откуда рванул по улице за чем-то — за большой крысой. У Мэтью сердце забилось в горле от неожиданности.

И тут прямо со Смит-стрит донесся высокий срывающийся крик:

— Убили! — И снова, но уже громче и призывнее: — На помощь! Убили!

Мэтью остановился, поднял выше фонарь — сердце еще не успокоилось. К нему кто-то бежал, оступаясь и спотыкаясь, но старался бежать по прямой. У человека был такой вид, что Мэтью едва не обмочил собственные штаны и подавил желание запустить в бегущего фонарем — для самозащиты.

— Убили! Убили! — кричал человек. Потом он увидел Мэтью и задрал руки вверх, будто моля о пощаде, чуть не рухнув вперед. Лицо его побледнело, темно-рыжие волосы стояли дыбом. — Кто тут?

— А кто вы… — Но тут в совместном свете своего фонаря и добавившегося к свету лампы на углу Смит-стрит он узнал лицо. Это был Филипп Кови, одноклассник Мэтью по приюту. — Филипп, это я, Мэтью Корбетт! Что случилось?

— Мэтью, Мэтью! Там его зарезали! Насмерть!

Кови схватился за Мэтью и чуть не рухнул вместе с ним в грязь. А потом Мэтью сам чуть не упал от запаха перегара. Глаза у Кови покраснели, вокруг них залегли темные круги, а от того, что он сейчас увидел, у него потекло из носу, и нити блестящей слизи пролегли по губам и подбородку.

— Убили его, зарезали! Боже мой, совсем насмерть!

Кови, узкоплечий и низкорослый, на три года моложе Мэтью, был так пьян, что Мэтью пришлось его обхватить за плечи, иначе бы он упал. И все равно Кови дрожал и дергался, всхлипывал, и колени у него подкашивались.

— Боже мой! — всхлипывал он. — Боже мой, я на него чуть не наступил!

— На кого? Кто это был?

Кови поглядел невидящими глазами. Слезы текли у него по щекам, губы дергались.

— Не знаю. Зарезанный, там лежит.

— Там? Где там?

— Вон там!

Кови показал себе за спину на Смит-стрит, а потом Мэтью увидел влажную кровь не только на указательном пальце у Кови, но и на другой руке, и красные мазки и пятна черной массы на всей своей белой рубашке.

— Боже мой! — крикнул Мэтью, отдернулся — и у Кови колени поддались. Он свалился кучей, издавая булькающие звуки, и его стало выворачивать.

— В чем дело? Что за шум?

Со стороны «С рыси на галоп» приближались два фонаря, и через секунду Мэтью разглядел еще четырех идущих человек.

— Сюда! — крикнул он. Глупо и непонятно, подумал он: они же и без того сюда шли. И для пояснения крикнул: — Я здесь!

Что было еще глупее, наверное, потому что в этот момент свет обоих фонарей упал на него, идущие ахнули и чуть не попадали друг на друга, как оглушенные быки, увидев его окровавленную рубашку.

— Мэтью! Да ты же весь разорван! — Феликс Садбери направил свет фонаря на Кови: — Это вот этого гада работа?

— Нет, сэр, он…

— Констебль! Констебль! — заорал человек за спиной Садбери голосом, которым можно было бы вышибать двери и разносить ставни.

Мэтью отвернулся от этого жуткого рева, обошел Филиппа Кови, подняв фонарь, чтобы увидеть, кто там лежит тяжело раненный на Смит-стрит. Но в круге света от фонаря не было никого. Вдоль улицы в окнах загорались свечи, люди выходили из домов. Бешено лаяли собаки. Откуда-то слева донесся ослиный крик — наверное, аккомпанементом стоящему сзади джентльмену, который приложил руки ко рту и заорал в ночь: «Консте-е-е-ебль!» так громко, что наверняка переполошил огненнокрылых жителей Марса.

Мэтью продолжал идти на юг. Феликс Садбери тревожно окликнул его — Мэтью не ответил. Еще несколько шагов — и он разглядел человека в черном, присевшего под красными полосами вывески аптеки на Смит-стрит, уже закрытой на ночь. К нему обернулось мрачное лицо:

— Света сюда!

Мэтью подчинился, хотя не без внутреннего сопротивления. Тут он увидел всю картину: двое склонились над телом, растянувшимся на спине. Черная лужица грязи мерцала на английской земле. Потребовавший света — не кто иной, как преподобный Уильям Уэйд — протянул руку и взял у Мэтью фонарь, чтобы посветить своему спутнику.

Старый доктор Артемис Вандерброкен тоже держал лампу, которую Мэтью сперва не заметил, поскольку свет ему загораживал проповедник. Саквояж с инструментами стоял рядом с доктором, и склонившийся Вандерброкен разглядывал горло трупа.

— Ничего себе порез, — услышал Мэтью слова старого врача. — Еще чуть-чуть, и мы бы хоронили голову отдельно от тела.

— Кто это? — спросил Мэтью, наклоняясь посмотреть, но не особенно желая оказываться так близко. Его тошнило от тяжелого медного запаха крови.

— Не могу сказать, — ответил преподобный Уэйд. — А вы, Артемис?

— Нет, лицо распухло до неузнаваемости. Вот что: посмотрите его сюртук.

Тут подошли Садбери и прочие, и еще несколько человек с другой стороны. Еще какой-то пьяница протолкался посмотреть — рябое от оспы лицо раскраснелось, запах эля и виски ореолом окружал его.

— Это ж мой брат! — вдруг заорал пьяный. — Господи ты Боже, это же мой брат, Дэви Мантханк!

— Это Дэви Мантханк! — заорал Луженая Глотка, и Мэтью оглох на одно ухо. — Дэви Мантханка убили!

Из толпы, на уровне коленей, просунулась еще одна красная морда:

— Эй, кто? Кто там меня убил?

— Придержите языки! — прикрикнул Уэйд. — А ну, все назад. Мэтью, ты честный человек?

— Да, сэр.

— Возьми вот это. — Он протянул Мэтью темно-синий бархатный бумажник, обернутый кожаной лентой, тяжелый от монет. Потом протянул золотые карманные часы. — Осторожнее, на них кровь. — Тут он, очевидно, впервые заметил измазанную рубашку Мэтью: — А c тобой что случилось?

— Я был…

— Уильям, вы посмотрите вот на это! — Вандерброкен поднял фонарь и показал проповеднику что-то такое, что Мэтью не было видно. — Орнамент, — заметил доктор. — У владельца этого лезвия есть еще и злобное чувство юмора.

— Мы вынуждены его покинуть, — услышал Мэтью слова преподобного. — Вы уверены, что он мертв?

— Горько говорить, но он давно уже за пределами этого мира.

— Но кто это? — спросил Мэтью. Его толкали и отпихивали — вокруг тела собиралась толпа. Еще несколько минут, и если Мэтью правильно понимает, что такое толпа, то булочник подтащит сюда фургон, разносчики начнут выхвалять свой товар, продажные женщины — ловить поздних клиентов, а карманники ринутся за добычей.

Преподобный Уэйд и доктор поднялись. Мэтью заметил мелькнувшее под серым плащом у Вандерброкена синее — кажется, ночная рубашка.

— На. — Уэйд вернул Мэтью фонарь. — Посмотри и скажи.

Преподобный отступил в сторону. Мэтью вышел вперед и направил свет на мертвеца.

Лицо его было красной и распухшей маской ужаса. Кровь обильно текла из ноздрей и рта, но жуткий разрез пересекал горло. Желтые жилы и что-то блестящее и темное виднелись в зияющей ране, похожей на кошмарную ухмылку под обвисшим подбородком. Белая полотняная манишка превратилась в запекшуюся массу. Над раной трудились зеленые мухи, они же ползали по губам и ноздрям, безразличные к шуму и ажиотажу людей. Как ни был Мэтью потрясен этим грубым насилием, он машинально отметил подробности: окоченевшая правая рука лежит на животе, пальцы расставлены, будто их владелец был поражен сюрпризом, причем приятным, серовато-стального цвета волосы перепутаны, явно дорогой и сшитый на заказ черный в полоску сюртук, жилет, серебряные пряжки на начищенных башмаках, черная треуголка чуть поодаль от тела — на глазах у Мэтью ее смяли неуклюжие сапоги зевак, напирающих жадной до зрелищ толпой, почти обезумевшей от любопытства.

Лицо мертвеца было неузнаваемым — так оно распухло и было обезображено предсмертной судорогой, которая будто вывихнула ему челюсть и выставила ее вперед, обнажив блестящие нижние зубы. Глаза остались тонкими щелками в покрытой пятнами коже, и когда Мэтью наклонился еще ближе — насколько осмелился, учитывая разлитую кровь и жужжащих мух, — он различил вроде бы еще отдельные порезы прямо над бровями и под орбитами глаз.

— Боже мой, какой ужас! — Феликс Садбери встал рядом с Мэтью. — Ты можешь нам сказать, кто это… кто это был?

Мэтью не успел ответить, как донесся хриплый крик:

— Дорогу! Дорогу констеблю!

Кто-то пробивался сквозь толпу, которая черта с два хотела раздвигаться.

— Убили! О Господи, убили! — завопила какая-то женщина. — Мальчика моего убили, Дэви!

И не успел констебль пробраться сквозь этот сумасшедший дом, как двести фунтов мамаши Мантханк вырвались из толпы, расшвыривая зевак как кегли. Эта женщина, жена морского капитана и содержательница таверны «Синяя пчела» на Хановер-сквер, являла собой внушительное зрелище даже в добрейшем состоянии духа, но сейчас, с развевающейся гривой тронутых сединой волос, с лицом, где секирой выдавался нос, с глазами черными, как лондонские тайны, она была так страшна, что даже пьяные братья Мантханк заробели.

— Ма! Ма, ничего такого! Дэви жив, ма! — крикнул ей Дарвин, хотя в таком реве выстрел пушки над ухом можно было не расслышать.

— Ма, я живой! — заревел Дэви, все еще на четвереньках.

— Ну, Бог свидетель, как я с тебя шкуру спущу! — Здоровенная лапа огромной бабищи нырнула вниз и одним движением поставила Дэви на ноги. — Я ж тебя буду драть, аж пока ты не начнешь ртом пердеть, а задницей просить пардону!

И с этими словами она выволокла его за волосы, таща от этой бури к другой.

— Дорогу констеблю, черт побери!

И тут протолкался констебль. Мэтью узнал малыша с бочкообразной грудью — Диппена Нэка. В одной руке констебль нес фонарь, а в другой — черную дубинку, которой выразительно помахивал. Он глянул раз на труп, бусинки глаз на красной от рома физиономии стали вдвое больше, и он порскнул прочь размытой полосой, как вспугнутый кролик.

Мэтью увидел, что сейчас эта бесконтрольная толпа затопчет место преступления безвозвратно. Некоторые — наверное, те, которых оторвали от последней круговой в таверне, — осмеливались подходить поближе к телу, другие напирали сзади, чтобы тоже глянуть. Вдруг рядом с Мэтью возник Ефрем Оуэлс, одетый в пальто поверх длинной ночной рубахи и с очками на глазах.

— Эй, отодвинуться бы! — предупредил он. — Сдайте, сдайте назад!

Мэтью хотел сдать назад и тут увидел сапог шатающегося пьяницы, опускающийся на голову трупа. Потом сам пьяница свалился поперек тела.

— Вон отсюда! — заорал Мэтью, краснея от гнева. — Все назад, все! Здесь вам не цирк, черт побери!

Ровно и твердо зазвенел где-то колокольчик, пронизывая гвалт металлическим высоким звуком. Стало видно, как кто-то пробирается через людские волны, и звон колокольчика приводил людей в себя и заставлял дать дорогу. Так появился главный констебль Лиллехорн с бронзовым колокольчиком в одной руке и фонарем — в другой. Он звонил и звонил, пока рев толпы не превратился в едва слышное бормотание.

— Всем отойти назад! Немедленно! Кто не отойдет — будет ночевать за решеткой.

— Мы ж хотели посмотреть, кого убили, только и всего! — выкрикнула какая-то женщина, и ее поддержал согласный рокот толпы.

— Кто больше других хочет посмотреть, пусть вызовется добровольцем нести труп в холодную! Есть желающие?

Это заткнуло все рты. Холодная в подвале Сити-холла была территорией Эштона Мак-Кеггерса, куда горожане отнюдь не стремились, если им не нужны были его услуги — а тогда уже им бывало все равно.

— Займитесь своими делами! — приказал Лиллехорн. — Не надо дураков из себя строить. — Он посмотрел на труп и потом сразу на Мэтью: — Что вы тут натворили, Корбетт?

— Ничего! Филипп Кови нашел тело, налетел на меня и вот… размазал по мне.

— И труп тоже он ограбил, или это сделали вы сами?

Мэтью сообразил, что все еще держит часы и бумажник в одной руке.

— Нет, сэр. Это преподобный Уэйд достал у него из сюртука.

— Преподобный Уэйд? И где же он?

— Он… — Мэтью оглядел собравшуюся толпу в поисках лиц Уэйда и Вандерброкена, но никого из них поблизости не было. — Он только что здесь был, и он, и…

— Хватит лепетать. Это кто?

Лиллехорн направил фонарь на тело. Надо отдать должное главному констеблю — выражение его лица не изменилось.

— Я не знаю, сэр. Но…

Мэтью открыл ногтем футляр часов. Но монограммы внутри не было, вопреки его надеждам. Время остановилось в семнадцать минут одиннадцатого, что могло быть указанием на то, что кончился завод, или что ударом при падении тела механизм был поврежден. Но в любом случае часы были признаком немалого богатства. Мэтью обернулся к Ефрему:

— Твой отец здесь?

— Вот только что был. Отец! — позвал Ефрем, и старший Оуэлс — тоже в круглых очках и совсем седой, каким скоро станет Ефрем, — появился перед толпой.

— Вы здесь распоряжаетесь, Корбетт? — спросил Лиллехорн. — Я сегодня и для вас могу найти место в тюрьме.

Мэтью решил не отвечать.

— Сэр, — обратился он к Беджамену Оуэлсу. — Не можете ли вы осмотреть сюртук и сказать нам, кто его шил?

— Сюртук? — Оуэлс брезгливо оглядел окровавленный труп, но собрался с духом и кивнул: — Да, могу.

Мэтью подумал, что сюртук несет на себе отпечаток изготовителя — в покрое и шитье. В Нью-Йорке есть два профессиональных портных и несколько любителей, занимающихся шитьем, но если этот сюртук пошит не в Англии, то Оуэлс должен узнать, чья это работа.

А Оуэлс как раз сейчас склонился над трупом, посмотрел подкладку сюртука и сказал:

— Узнаю. Это новый легкий костюм, пошитый в начале лета. Узнаю, потому что шил его я. Я помню, что делал два костюма из одного материала.

— И для кого вы их делали?

— Для Пеннфорда и Роберта Девериков. Вот карман для часов. — Он встал. — Это костюм мистера Деверика.

— Это Пенн Деверик! — крикнул кто-то из темноты.

И по улицам понеслась новость, куда быстрее, чем могла бы пронестись любая заметка из «Газетт»:

— Деверика убили!

— Убили старого Пеннфорда Деверика!

— Тут лежит старый Деверик, упокой Господь его душу!

— Господь бы упокоил, да Дьявол его забрал! — выкрикнул какой-то бессердечный негодяй, но мало кто мог возразить.

Мэтью стоял тихо, решив дать констеблю самому найти то, что он уже увидел: порезы вокруг глаз Деверика.

Те же самые раны, что отметил Мармадьюк Григсби в «Кусаке» в статье об убийстве доктора Джулиуса Годвина.

«У доктора Годвина также имелись порезы вокруг глаз, которые, по профессиональному мнению мастера Эштона Мак-Кеггерса, сделаны для имитации маски».

Мэтью смотрел, как Лиллехорн склонился над телом, следя, чтобы не наступить в кровь. Рукой с колокольчиком Лиллехорн разогнал мух. Вот еще несколько секунд, и… да.

Мэтью увидел, как главный констебль слегка вздрогнул, будто невесть откуда вдруг получил удар кулаком в грудь.

Он теперь тоже знал, как и Мэтью, что Маскер взял свою вторую жертву.

Глава седьмая

Вечер вторника перешел в утро среды. Сойдя на тринадцать ступенек, Мэтью шагнул в угрюмое царство Эштона Мак-Кеггерса.

Холодная комната, куда вела дверь позади главной лестницы Сити-холла, была выложена серым камнем, а полом служила утоптанная коричневая глина. Изначально предназначенная для хранения аварийного запаса провизии, эта камера была сочтена Мак-Кеггерсом достаточно прохладной даже в летнюю жару, чтобы замедлить разложение человеческого тела. Тем не менее никто не проводил исследований, сколько может труп пролежать на деревянном столе до того, как он обратится в первобытную жижу.

Указанный стол, стоящий посередине камеры двадцать два фута шириной, был подготовлен к приему тела Пеннфорда Деверика: для этой цели доски покрыли джутовым полотнищем, потом засыпали слоем дробленых каштанов и семян льна и проса, чтобы впитывались жидкости. Мэтью и другие, кому главным констеблем Лиллехорном велено было присутствовать — в том числе Ефрем и Бенджамен Оуэлсы, все еще ошарашенный Филипп Кови, Феликс Садбери и незадачливый первый констебль на месте преступления, Диппен Нэк, стояли под кованым железным канделябром, где горели восемь свечей, и смотрели, как труп сползает по металлическому желобу из квадратного отверстия в задней стене здания. Раб Мак-Кеггерса, весьма примечательный человек, наполовину облысевший и молчаливый, которого никто не называл иначе, чем Зед, — это он тащил каталку с телом по Смит-стрит, — спустился по тринадцати ступеням, подошел и переложил покойника на другой стол на колесах. Потом он подготовил осмотровый стол, передвинул тело и поднял Деверика — все еще полностью одетого, чтобы мастер расследования мог видеть труп таким, каким он был найден, — на ложе из орехов и семян. Работал он уверенно и даже не глянул на публику. Сила у него была внушительная, а молчание абсолютным — из-за отсутствия языка.

Всем было, мягко говоря, неуютно видеть Пеннфорда Деверика в таком положении. Тело его уже коченело, и в желтом свете свечей он выглядел не настоящим человеком, а скорее восковой куклой, лицо которой расплавлено и сейчас будет вылеплено заново.

— Ща меня опять вывернет, Мэтью, — простонал Кови. — Ей-богу, вывернет.

— Ничего с тобой не случится. — Мэтью поймал его за руку. — Только смотри на пол, глаз не поднимай.

С ушами у Зеда было все в порядке, но он не обращал ни малейшего внимания на посетителей, полностью сосредоточившись на покойном. Он обошел круг, зажег четыре свечи в подсвечниках с жестяными отражателями, поставил две из них по разные стороны от трупа, еще одну в изголовье и еще одну в ногах. Дальше он открыл какую-то бочку, сунул туда два ведра и поставил эти ведра — с обыкновенной водой, как заметил Мэтью — на стол с колесами. Вытащив из шкафа несколько кусков сложенного белого полотна, он положил их рядом с тремя ведрами.

Потом он извлек из угла мольберт и поставил рядом с трупом, достал пачку бланков и глиняный кувшин с черными и красными восковыми мелками. Закончив с этим, он будто заснул стоя, опустив пошвам массивные руки и полузакрыв глаза. При свечах странные приподнятые шрамы племенного рисунка, украшавшие его лицо, казались темно-лиловыми на фоне чернейшей кожи, и где-то в этих шрамах угадывались стилизованные буквы З, Е и Д, откуда и взялось прозвище, данное рабу Мак-Кеггерсом.

Дальше собравшемуся жюри осталось ждать недолго. По лестнице сошел Лиллехорн, а вслед за ним — молодой человек среднего роста, с отступающей с высокого лба линией каштановых волос, в ничем не примечательном костюме примерно того же цвета. Мак-Кеггерс — он был старше Мэтью всего на три года — нес портфель коричневой кожи с черепаховыми замками. Он был в очках, глаза — глубоко посажены, и еще ему не мешало бы побриться. Спускаясь по лестнице, он являл собой картину холодного и собранного профессионала, но Мэтью знал — все знали, — что с ним будет, когда он сойдет на пол.

— Он в жутком состоянии, — сказал Лиллехорн, имея в виду труп, хотя та же фраза могла бы относиться и к самому Мак-Кеггерсу. — Ему чуть не отхватили голову.

Мак-Кеггерс не ответил, но когда он сошел с последней ступеньки и увидел тело, на лбу у него выступил крупными каплями пот, и через несколько секунд он весь был мокрый, будто его облили. Он затрясся, задрожал всем телом, а когда поставил инструменты на стол рядом с ведрами, ему было так трудно справиться с замками, что пришлось Зеду подойти и с отработанной ловкостью открыть саквояж.

Внутри кожаного хранилища блестели и посверкивали щипцы, клещи, небольшие пилы, ножи разных размеров и форм, пинцеты, зонды и какие-то предметы, похожие на многозубые вилки. Первое, что выбрал дрожащей рукой Мак-Кеггерс, была серебристая бутылка. Сняв с нее крышечку и приложившись как следует, он помахал бутылкой у себя под носом.

Мельком глянул на труп и тут же отвел глаза.

— Мы абсолютно уверены, что покойный… — Дрожащий голос Мак-Кеггерса пресекся: —…покойный является мистером Пеннфордом Девериком? Есть ли желающие удостоверить этот факт?

— Я удостоверяю, — заявил главный констебль.

— Свидетели? — обратился Мак-Кеггерс.

— Я удостоверяю, — сказал Мэтью.

— В таком случае я объявляю мистера Деверика мертв… — он откашлялся, — мертвым. Удостоверено?

— Да, я удостоверяю, — ответил Лиллехорн.

— Свидетели?

— Мертвее рыбы на сковородке, — сказал Феликс Садбери. — Но послушайте… не следует ли дождаться его жену и сына? В смысле… прежде чем что-нибудь еще делать?

— За ними послали, — ответил Лиллехорн. — Но в любом случае я бы не хотел, чтобы миссис Деверик его застала в таком виде. Вы согласны?

— Но она может захотеть его увидеть.

— Роберт пусть сам решает, когда… — Лиллехорна на секунду прервал звук рвоты: Мак-Кеггерс блевал в пустое ведро, — …когда увидит тело.

— Черт, как у меня голова кружится, — сказал Кови, и колени у него подкосились.

— Держись.

Мэтью продолжал его поддерживать, глядя, как Зед макнул полотняную тряпку в ведро с водой и протер бледное страдающее лицо хозяина. Мак-Кеггерс фыркнул и приложился еще раз к своему стимулирующему.

Этому городу повезло — к добру там или к худу — иметь у себя службе человека, столь искусного в анатомии и в живописи и с такой памятью. Он мог говорить с кем-нибудь в понедельник, а в субботу вспомнить точное время разговора и каждое слово собеседника. Он был весьма многообещающим студентом-художником, как и студентом-медиком, пока не приходилось иметь хоть какое-нибудь дело с кровью или мертвым телом. Тогда он превращался в развалину.

И все же его искусство перевешивало его недостатки для той должности, которую дал ему город, и хотя он не был врачом — и никогда им не станет, пока кровь не обратится в ром, а плоть — в пирог с корицей, он отлично справлялся с работой, сколько бы ведер при этом ни наполнял.

Эта работа, подумал Мэтью, будет, похоже, четырехведерной.

Зед угрюмо смотрел на хозяина, ожидая сигнала. Мак-Кеггерс кивнул, и Зед стал макать тряпку в другое ведро и вытирать кровь с лица трупа. Теперь Мэтью оценил систему с тремя ведрами: одно для мытья тела, другое для Мак-Кеггерса, и третье для… для другого.

— Итак, мы все согласны в том, что послужило причиной смерти? — спросил Мак-Кеггерс у Лиллехорна, и снова на лице у него выступил пот.

— Нож в горло. Вы что скажете? — Главный констебль оглядел своих присяжных.

— Нож в горло, — подтвердил Диппен Нэк, и остальные кивнули или согласились вслух.

— Записано должным образом, — сказал Мак-Кеггерс. Он посмотрел, как темнеет тряпка, которой Зед вытирает запекшуюся кровь, и снова метнулся к ведру, которое для другого.

— Вот этот обшарил его карманы, сэр! — Нэк ткнул дубинкой Мэтью под подбородок. — Я его поймал с поличным!

— Я вам говорил, преподобный Уэйд велел мне это подержать. Он осматривал тело вместе с доктором Вандерброкеном.

— Куда же тогда девались почтенный проповедник и доктор? — Лиллехорн поднял густые черные брови. — Кто-нибудь еще их видел?

— Я кого-то видел, — ответил Садбери. — Двоих человек возле тела.

— Преподобного и доктора?

— Не могу точно сказать, кто это был. Внезапно вокруг оказалась толпа, и я их больше уже не видел.

— Корбетт? — Лиллехорн буравил Мэтью глазами. — Почему они не остались на месте преступления? Вам не кажется странным, что оба эти порядочных человека вот так… ну, скажем, растворились в толпе, если это так и было?

— Это надо у них спросить. Быть может, им нужно было в другое место.

— И это было для них важнее, чем убитый Пеннфорд Деверик? Очень мне интересно будет это услышать.

Лиллехорн взял бумажник и часы из руки Мэтью.

— Могу ли я заметить, что это не было ограблением? — спросил Мэтью.

— Можете заметить, что это могло быть прерванным ограблением. Кови!

Филипп Кови чуть из башмаков не выскочил:

— Да, сэр?

— Вы говорили, что вы были пьяны и чуть не споткнулись о тело. Это верно?

— Да, сэр. Верно, сэр.

— Из какой таверны вы шли?

— Из… э… из… Простите, сэр, очень нервничаю… я шел из… из… а, из «Золотого круга», сэр… Нет, погодите, это был «Веселый кот». Да, сэр. «Веселый кот».

— «Веселый кот» на Бридж-стрит. Вы живете на Милл-стрит? Как же это вы прошли так далеко мимо Милл-стрит и шли по Смит-стрит прочь от своего дома?

— Не знаю, сэр. Наверное, я шел в другую таверну.

— Между Бридж-стрит и тем местом, где вы наткнулись на тело, много таверн. Почему вы ни в одну не зашли?

— Я… я думаю…

— В какой позе лежало тело? — вдруг спросил Мак-Кеггерс.

— Лежало, сэр? Ну… на спине… в смысле, спиной на земле. Я чуть на него не наступил.

— А откуда у вас на руках кровь?

— Я его хотел разбудить, сэр. — Дальше слова понеслись лихорадочно: — Я думал он… ну, тоже пьяный, свалился и заснул. Я к нему нагнулся, хотел разбудить. Ну, для компании себе, сэр. Взялся за его рубашку — и тут заметил, во что вляпался.

Мак-Кеггерс остановился макнуть руку в воду и протереть себе лоб.

— Вы обыскали этого молодого человека, Гарднер? Нож у него нашли?

— Обыскал. Ножа не нашел, но он мог его выбросить.

— Что-нибудь вы еще на нем нашли?

— Несколько монет, больше ничего. — Лиллехорн нахмурился: — А я должен был что-нибудь найти?

Очевидно, Мак-Кеггерс ощутил, как что-то поднимается из желудка, потому что резко отвернулся к ведру.

— Перчатки, чтобы удержать скользкую рукоять ножа, — ответил Мак-Кеггерс, когда смог заговорить. — Ножны. Что-нибудь ценное, принадлежавшее жертве. Или мотив. Этот молодой человек не убивал мистера Деверика. Равно как не убивал он и доктора Годвина.

— Доктора Годвина? При чем здесь…

— Не нужно ложных отрицаний. Это тот же убийца, что убил доктора Годвина.

Повисло долгое молчание. Лиллехорн смотрел, как движутся руки Зеда — тряпку в ведро, отжать, стереть кровь, снова в ведро. Лицо Деверика было уже почти очищено.

Когда Лиллехорн заговорил, голос его звучал как пустой:

— Так. Все по домам.

Первым по лестнице вышел Диппен Нэк, за ним Кови. Когда Мэтью двинулся вслед за мистером Садбери, Ефремом и мистер Оуэлсом, Лиллехорн добавил:

— Кроме тебя, клерк.

Мэтью остановился. Он и сам знал, что так легко ему отсюда не выйти.

— Здравствуйте! Здравствуйте! Можно мне спуститься?

Этот голос ни с чем нельзя было спутать — Лиллехорн вздрогнул. Наверху лестницы стоял Мармадьюк Григсби — с закатанными рукавами рубашки, готовый к работе.

— Григсби, вы здесь не нужны. Ступайте домой.

— Простите, сэр, но там наверху жуткое количество народу перед дверью. Я счел своим долгом провести миссис Деверик и Роберта через эту толпу. Свести их вниз?

— Только мальчика. То есть вы его пошлите вниз, а миссис Деверик подержите…

— Главный констебль хочет видеть сперва вашего сына, мадам, с вашего разрешения, — сказал Григсби куда-то за дверь.

В дверях появился Роберт — потрясенный и бледный, глаза опухли со сна, темно-каштановые кудри в беспорядке — и медленно, охваченный ужасом, пошел вниз по ступеням. Григсби держался за него, как бульдог.

— Закройте дверь! — приказал Лиллехорн. — Нет, с той стороны!

— Да, сэр.

Щелкнул закрывшийся замок, но Григсби остался в холодной и с решительным лицом направился вниз.

Зед уже очищал рану на горле. Мак-Кеггерс, которого еще время от времени трясло, отчасти взял себя в руки и черным мелком на бумаге рисовал точные контуры тела, лежащего на столе.

Роберт Деверик, одетый в темно-синий плащ с золотыми пуговицами, сошел с лестницы. Он перевел взгляд с Лиллехорна на стол, снова посмотрел на главного констебля. Губы его шевельнулись, но без единого звука.

— Вашего отца убили на Смит-стрит, — сообщил Лиллехорн, не повышая голоса, но с некоторой силой. — Это случилось… — он щелкнул часами, очевидно, с той же мыслью, что и Мэтью, — вероятнее всего, между десятью и десятью тридцатью вчера вечером. Вы можете мне сказать, где он был вечером?

— Отец… — У Роберта задрожал голос, глаза заблестели, но не видно было, появились ли в них слезы. — Отец… кто мог его убить?

— Пожалуйста, ответьте, где он был?

Но юноша продолжал смотреть на труп, быть может, загипнотизированный видом насилия, сотворенного над человеком. А Мэтью подумал, как много может измениться за какие-то двенадцать часов. Вчера на собрании Пенн Деверик был громок, самоуверен и самодоволен — был такой, как всегда, насколько знал Мэтью, — а сейчас он лежит и ничего не чувствует, словно глина под ногами.

Мэтью видел, что Роберт пытается взять себя в руки. Жилы у него на шее задергались, желваки на скулах надулись, глаза сузились. Мэтью знал, что в Лондоне у него остались старший брат и две сестры. Деверик там был очень хорошим оптовиком, и это взял на себя старший брат Роберта.

— В тавернах, — наконец смог вымолвить Роберт. Григсби проскользнул мимо него, не обращая внимания на абсолютное презрение Лиллехорна, и приблизился к трупу. — Он ушел. Еще восьми не было. Обойти таверны.

— Для какой цели?

— Он был… возмущен мнением лорда Корнбери, что таверны следует закрывать рано. И собирался с губернатором бороться — с помощью петиции. Подписанной всеми владельцами таверн и…

Тут Роберта зашатало, потому что глубокая и страшная рана на горле отца предстала свету полностью. Мак-Кеггерс с мокрым от пота лицом и дрожащими руками склонился над трупом и измерил циркулем разрез. В глазах его сверкал безумный, невыносимый ужас, но он продолжал работу.

— Говорите, прошу вас, — напомнил Лиллехорн.

— Да, простите. Я… — Роберт поднес руку колбу, будто хотел поддержать голову. Закрыл глаза. — Да, таверны. Он хотел получить поддержку… для борьбы с эдиктом лорда Корнбери, ежели таковой будет издан. Вот где он был вчера вечером.

— Было бы очень полезно, — сказал Мэтью, не успев подумать, что делать этого не следует, — выяснить, в какой таверне он был последней, в какое время и кто мог бы видеть…

— Уже подумал, — прервал его главный констебль. — Вот что, Роберт, я у тебя спрошу: есть ли у тебя мысли — даже самые легкие подозрения, — кто мог бы желать зла твоему отцу?

И снова молодой человек с мрачной завороженностью стал смотреть, как работает Мак-Кеггерс. Тот исследовал зондом обнажившиеся ткани, потом вновь издал булькающий звук и склонился над ведром — так же безрезультатно. С лицом серым, как простыня шлюхи, он вернулся к своей работе. Глаза за очками казались невероятно маленькими черными углями.

— У моего отца, — сказал Роберт, — было одно кредо. Он говорил… что коммерция — это война. И он в это горячо верил. Так что… да, враги у него были, я уверен. Но не здесь, а в Лондоне.

— Откуда такая уверенность?

— У него здесь не было конкурентов.

— Но ведь были, очевидно. Вероятно, кто-то хотел устранить его в связи с его положением…

— Натяжка, — сказал Мак-Кеггерс, и Зед вытер ему лоб мокрой чистой тряпицей. — И устранения доктора Годвина тоже кто-то хотел? Я вам говорю, это работа одного и того же человека.

— Правда? — Пусть у Григсби не было под рукой блокнота, он все равно рвался записывать. — Вы уверены?

— Не отвечайте ему, Мак-Кеггерс! — предупредил Лиллехорн. И добавил, обращаясь к Григсби: — Я вам приказал убираться! Еще минуту здесь проторчите, я вас в тюрьму посажу на неделю!

— У вас нет такой власти, — небрежно ответил Григсби. — Я ни одного закона не нарушаю, правда, Мэтью?

Но их внимание отвлеклось на яростный шум — Мак-Кеггерс что-то рисовал на бумаге. Когда он отступил, стало видно, что красным мелком он обозначил рану на горле у очерченной черным контуром фигуры.

— Вот ответ, — сказал он и нарисовал красный треугольник вокруг каждого глаза. Потом с такой силой соединил их линией через переносицу, что мелок сломался.

— Маскер, — сказал Григсби.

— Называйте как хотите. — Крупные капли пота блестели в желтом свете на лице у Мак-Кеггерса, он сам был похож на мертвеца. — Но это одна и та же рука.

Он взял черный мелок и начал выписывать вдоль контуров лежащей фигуры какие-то заметки, которые Мэтью не мог понять.

— Вы говорите… тот человек, что убил доктора Годвина, убил и моего отца? — спросил Роберт, снова потрясенный.

— Тело я оставлю на сутки у себя, — сказал Мак-Кеггерс, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в отдельности. — Завтра утром — к мистеру Парадайну.

Джонатан Парадайн был городским похоронных дел мастером — его заведение находилось на Уолл-стрит возле церкви Троицы. Труп отвезут туда в парусине, а там Парадайн наденет на него подобающий саван и подберет гроб по вкусу родственников Деверика.

Мэтью заметил, что при всей силе Зеда ему не придется нести тело вверх по лестнице. Над люком имелась система блоков, созданная городским инженером для подъема усопших по тому пути, которым они спускались. Конечно, далеко не все покойники Нью-Йорка оказывались в холодной комнате: большинство прямо со смертного одра отправлялось к Парадайну. Сама комната была предназначена исключительно для расследования случаев насильственной смерти, каковых за время работы Мэтью у магистрата Пауэрса было четыре: жена разносчика, до смерти забитая мужем, морской капитан, которого пырнула ножом проститутка, убийство доктора Годвина, и вот теперь — мистер Деверик.

— Мое заключение будет у вас сегодня днем, — сказал Мак-Кеггерс главному констеблю.

Он снял очки, протер глаза. Руки у него тряслись. Мэтью понимал, что ему никогда не преодолеть ужас перед кровью и смертью, даже если бы пришлось осматривать в год сорок трупов.

— А можно мне тоже будет увидеть заключение? — спросил Григсби.

— Вам нельзя будет, сэр. — Лиллехорн снова повернулся к молодому Деверику и протянул ему бумажник и золотые часы. — Полагаю, они теперь ваши. Если вы не против, я пойду с вами и поговорю с вашей матерью.

— Да, я буду вам очень благодарен. Сам я не знаю, что ей сказать.

— Джентльмены? — Лиллехорн жестом позвал Григсби и Мэтью к двери.

Мак-Кеггерс, не отрываясь от своего занятия, произнес:

— Я буду говорить с мистером Корбеттом.

Лиллехорн надменно выпрямился. Губы его сжались так плотно, что он едва смог процедить слова:

— Мне не кажется разумным…

— Я буду говорить с мистером Корбеттом.

Это был и приказ, и явный намек, что остальные свободны. Мэтью стало ясно, что в этом нижнем царстве король Мак-Кеггерс, а главный констебль в лучшем случае шут.

И все же Лиллехорн не стал сдавать тона.

— О подобном нарушении служебной субординации я буду говорить с генеральным прокурором Байнсом.

— Имеете право, что бы это ни значило. Всем доброй ночи… точнее, доброго утра.

Ограничив дальнейший протест гневным вздохом, Лиллехорн сопроводил Григсби и молодого Деверика верх по лестнице. Идущий последним Григсби плотно закрыл за собой дверь.

Мэтью стоял и наблюдал, как Мак-Кеггерс пишет свои заметки, смотрит на тело, снова пишет, что-то измеряет циркулем, опять пишет, а безмолвный и бесстрастный Зед время от времени протирает ему лицо влажной тканью.

— Я сегодня был на собрании, — сказал Мак-Кеггерс, когда Мэтью уже решил, что прозектор начисто забыл о его присутствии. Мак-Кеггерс продолжал работать, будто кроме него, Зеда и трупа никого здесь не было. — Что вы думаете о лорде Корнбери?

Мэтью пожал плечами, хотя Мак-Кеггерс этого видеть не мог.

— Я бы сказал, интересный выбор шляпок.

— Кое-что я о нем знаю. Говорят, он проныра и фигляр. Не думаю, что он у нас задержится надолго. — Мак-Кеггерс прервал речь, чтобы еще раз приложиться к своему эликсиру храбрости, и подождал, пока Зед вытрет с его лица капли пота. — Ваши предложения были хорошо сформулированы. И давно уже назрели. Надеюсь, что они будут реализованы.

— Я тоже. Особенно теперь.

— Да, особенно теперь. — Мак-Кеггерс наклонился поближе посмотреть на лицо трупа, невольно содрогнулся и снова стал писать. — Скажите, мистер Корбетт, это правда — то, что о вас говорят?

— А что обо мне говорят?

— Это дело с колдовством, в колонии Каролина. Что вы воспротивились воле магистрата и старались спасти женщину от смертного приговора?

— Это правда.

— Ну и?

Мэтью ответил не сразу:

— Что именно «ну и», сэр?

Мак-Кеггерс обернулся к нему — отсветы свечей мелькнули в очках и на вспотевшем лице.

— Была она ведьмой?

— Нет, не была.

— А вы были всего лишь клерком? И как же вы пришли к такому убеждению?

— Я всю жизнь терпеть не мог вопросов без ответов. Наверное, таким родился.

— Урод от рождения, можно сказать. Большинство людей охотно принимают простейшие ответы на труднейшие вопросы. Так ведь легче жить, не правда ли?

— Мне — нет, сэр.

Мак-Кеггерс хмыкнул, помолчал. Потом сказал:

— Полагаю, мистер Григсби хочет написать для своего листка новую статью? Про «Маскера», как он его столь образно назвал?

— Думаю, что хочет.

— Так вот, половину того, что я в прошлый раз говорил, он пропустил мимо ушей. — Мак-Кеггерс отложил мелок и обернулся с возбужденным видом. — Ну как может человек выпускать газету, если у него на ушах заглушки, а глаза прямо у себя под носом не видят?

— Не знаю, сэр, — ответил Мэтью, несколько обеспокоенный внезапным оживлением Мак-Кеггерса. Но сильнее его беспокоило, что Зед смотрит на него своими черными бездонными глазами. Мэтью знал, что на невольничий рынок Зед прибыл уже без языка. История этого раба наверняка была ночным кошмаром.

— Я ему сказал, что это не был обыкновенный нож. Это был нож с кривым лезвием. Удар наотмашь, слева направо. — Мак-Кеггерс пальцем показал на красном мелке это движение. — Нож, сделанный, чтобы перерезать горло животному. Удар нанесен без колебаний и в полную силу. Я бы искал кого-нибудь, имеющего опыт работы на бойне.

— А, понимаю, — кивнул Мэтью.

— Извините…

Мак-Кеггерс, побледневший при собственном описании насилия, прижал ко рту полотняную тряпицу.

— А вот разрезы вокруг глаз, — начал Мэтью. — У вас есть предположения, что…

Мак-Кеггерс замотал головой и выставил руку ладонью вперед, призывая Мэтью к молчанию. Пришлось подождать, пока он справится с собой. Ожившей и зловещей африканской резьбой смотрело на все это бесстрастное лицо Зеда.

— Разумеется, это послание, — спокойно сказал Мак-Кеггерс, когда смог отвести руки от лица и перевести дыхание. — Точно такое же, какое было доставлено Джулиусу Годвину. В итальянской традиции карнавальные маски украшают ромбическим или треугольным орнаментом вокруг глаз. В частности, маски арлекина в Венеции. — Он заметил, что Мэтью ждет продолжения. — Больше ничего я об этих следах сказать не могу. Но подойдите и посмотрите.

Мэтью подошел ближе к трупу и неподвижному Зеду, Мак-Кеггерс остался возле мольберта.

— Посмотрите на левый висок. Вот здесь.

Он вытащил из банки другой красный мелок и нарисовал кружок на контуре головы. Мэтью посмотрел на труп и увидел припухлость и черный кровоподтек длиной примерно в три дюйма.

— Игра началась с этого удара по голове, — пояснил Мак-Кеггерс. — Мистер Деверик был оглушен и не мог крикнуть, но был еще жив. Я считаю, что убийца опустил его на землю навзничь, спрятал дубинку — маленькую, которую легко скрыть под одеждой, взял мистера Деверика за волосы, чтобы обездвижить, и сделал свое дело. Могу предположить, что последними он нанес разрезы возле глаз. Потом он оставил мистера Деверика лежать и ушел. Ваш друг окровавил об него руки и потом перенес кровь на вашу злополучную рубашку. Я верно говорю?

— О рубашке — именно так все и было.

— Все это заняло, наверное, считанные секунды. Как я уже отметил, у него огромный опыт работы ножом. И, судя по доктору Годвину, опыт убийств — тоже.

Мэтью смотрел в упор на след дубинки. Лицо мертвеца стало всего лишь предметом клинического интереса, вопросом, на который надо найти ответ.

— Вы говорите, горло было перерезано спереди? Ударом наотмашь?

— Я это заключаю по глубине раны. Сначала она глубокая, потом — все более мелкая, разрезанные жилы и сгустки тканей сдвинуты направо по отношению к убийце. Минуту… — Мак-Кеггерс пошатнулся, задрожал и уставился в пол, пока не прошел приступ ужаса. Зед предложил мокрую ткань, но Мак-Кеггерс покачал головой.

— Почему вы думаете, что горло перерезано не сзади? — спросил Мэтью.

— Тогда убийца должен быть левшой. Я думаю, что он был… то есть что он правша. Если бы он подошел к мистеру Деверику сзади, то ударил бы дубинкой сзади по затылку. И еще: посмотрите на правую руку мистера Деверика.

Мэтью взглянул. Закоченевшая правая рука лежала поперек живота, пальцы растопырены. Приветствие, подумалось ему тогда на месте убийства. И все сразу стало ясно.

— Он собирался пожать руку своему убийце!

— Да, а пальцы растопырил в шоке от удара. Не следует ли нам искать среди джентльменов? Среди людей, которых мистер Деверик знал и уважал?

Это потрясение открыло Мэтью глаза еще на одно проявление зла, от которого холодок пробежал по коже.

— Кто бы это ни был, он хотел, чтобы мистер Деверик видел его лицо. Чтобы знал, что сейчас видит перед собой смерть. Так?

— Возможно. А может быть, все было совсем наоборот: убийца сам хотел увидеть лицо мистера Деверика и быть уверенным, что это он. Или потому, что у убийцы не было фонаря. Я не думаю, что это был случайный поступок сумасшедшего, как не было им и убийство доктора Годвина. Потому что доктор Годвин также получил удар в левый висок, и у него остался такой же синяк почти на том же месте.

Мэтью не мог ничего ответить — он размышлял, как должен был подготовиться убийца, чтобы действовать быстро, тихо и успешно. Одеться в темное, без фонаря, держать наготове дубинку — быть может, на поясе под черным плащом, и нож в ножнах пол рукой. С земли кровь не плеснет так далеко, чтобы убийца — заранее готовый к ее фонтану — не смог избежать попадания. Перчатки, конечно, — на случай, если рукоять ножа станет скользкой. Разрезы вокруг глаз — и он исчезает в темноте.

— Какая связь между доктором Годвином и мистером Девериком? — спросил Мэтью, пусть даже вопрос был слышен только ему.

— Вот вы и найдете, — ответил Мак-Кеггерс. Он отвернулся от Мэтью, показывая, что разговор окончен, и сосредоточился целиком на своих записях.

Мэтью подождал еще чуть-чуть, но было ясно, что его присутствие перестало быть желательным. Когда Мак-Кеггерс махнул рукой Зеду, и невольник стал умелыми движениями бритвы разрезать одежду на покойнике, Мэтью понял, что пора поднимать с пола фонарь, где свеча сгорела до огарка, и выходить в мир живых.

Но его восхождение к двери было ненадолго прервано.

— Иногда, — сказал Мак-Кеггерс, и по голосу и эху было понятно, что головы он не повернул, — неразумно бывает открывать внимательному наблюдателю все без исключения. Что говорить Григсби и что не говорить, я оставляю на ваше усмотрение.

— Да, сэр, — ответил Мэтью и вышел из холодной камеры.

Глава восьмая

— Ну? Ну? Рассказывай! — Мэтью едва успел выйти в дверь Сити-холла, как Мармадьюк Григсби сгреб его за шкирку. Печатник запрыгал рядом, шаг в шаг, хотя ему пришлось подналечь, чтобы угнаться за длинными ногами Мэтью. — Что думает Мак-Кеггерс? Он что-нибудь сказал об орудии убийства?

— Я думаю, не стоит превращать это в публичное обсуждение, — предостерег Мэтью, потому что даже в столь поздний час на улицах все еще бродили люди — несомненно, беженцы из таверн, — собирались на углах, дымили трубками и обсуждали жестокосердную быстроту бледного всадника, Мэтью продолжал идти, свернул за угол на Бродвей — Григсби не отставал. Мэтью на ходу подумал, что еще очень далеко идти в такую темную ночь, а в этой темноте бродит Маскер, совершивший уже два убийства. Уличные фонари почти догорели и погасли, влажный морской ветерок нес тучи, закрывавшие иногда луну. Мэтью замедлил шаг. Хотя у него и был свой слабый свет, а иногда виден был фонарь другого какого-нибудь ночного прохожего, но он решил, что все-таки лучше идти в компании.

— Не надо это так оставлять! — говорил Григсби. — Мы должны сличить свои впечатления и немедленно дать статью в «Уховертке». У меня есть прочие объявления и всякая хроника, чтобы заполнить лист, но уж эта история всяко заслуживает чернил.

— У меня завтра полный рабочий день. В смысле, уже сегодня. Может быть, в четверг я смогу тебе помочь.

— Я напишу правду, как мне она известна. Ты можешь написать статью со своими фактами и впечатлениями. А потом напечатаем. Ты же мне поможешь?

Это была утомительная работа, от которой почти слепли глаза, потому что набирать приходилось от конца к началу. И на это мог уйти — что бы там ни говорил Мэтью о «вечерней работе» — целый день и приличный кусок ночи. Но эта операция требовала по крайней мере двух человек — один мажет набор типографской краской, другой тянет за рычаг, печатая лист.

— Да, помогу, — согласился Мэтью. Григсби ему нравился, а дух этого человека внушал восхищение. И ему нравилось участвовать в верстке листка, первому видеть некоторые заметки, которые Григсби писал о пьяных дебошах в тавернах, драках между мужьями и женами, погонях за вырвавшимися на улицу быками и лошадьми, кого в каком заведении видели за каким столом и в чьей компании, и более обыденные истории: какой груз куда прибыл или убывает, какой корабль идет в какой порт и тому подобное.

— Я знал, что могу на тебя рассчитывать. Нам, конечно, нужно побеседовать с Филиппом Кови, поскольку, как я понял, он был на месте преступления первым. А ты вторым — вот повезло тебе! В смысле, какая это удача для газеты, хотел я сказать. Ну, и попробуем получить официальное заявление от Лиллехорна. Маловероятно, но не совсем уж невозможно. А знаешь, я думаю, что мы даже от лорда Корнбери могли бы получить заявление. Вот это было бы такое…

Мэтью не слушал. Его как громом поразила фраза «был на месте преступления первым». Григсби бубнил о своих грандиозных планах, а Мэтью думал о тех, кто там действительно был вторым и третьим. Вспомнил слова преподобного Уэйда, обращенные к доктору Вандерброкену: «Мы вынуждены его покинуть».

И куда пойти?

Он решил, что это как раз пример факта, которым с Григсби делиться не надо — по крайней мере до тех пор, пока не представится возможность услышать, что выяснил у этих двух джентльменов Лиллехорн и какое было у них дело более важное, чем дождаться констебля на месте убийства. Может быть, они видели или слышали нечто, о чем должны были бы свидетельствовать? Если да, то слишком они оказались плохими свидетелями для таких уважаемых граждан. Потому что с места преступления просто исчезли.

— Как восприняла известия миссис Деверик? — спросил Мэтью, когда они подходили к церкви Троицы.

— Стоически, — ответил Григсби. — Но за Эстер Деверик никогда не замечали публичного проявления чувств. Она поднесла к лицу платок и закрыла им глаза, а уж были там слезы или нет, неизвестно.

— Я бы хотел снова побеседовать с Робертом. Он не может не знать что-нибудь о том, кто желал зла его отцу. Может быть, он даже сам не понимает, что именно знает.

— То есть ты думаешь, что Маскер… — Григсби понизил голос, услышав, как эхо разносится над тихим Бродвеем, — что Маскер действует с целью и планом? Почему ты решил, что это не безумец среди нас?

— Я же не говорил, что убийца — не безумец, или хотя бы наполовину не безумец. Меня беспокоит другая половина, и она должна беспокоить также и Лиллехорна. Если есть два человека, убитых одной и той же рукой, почему не ожидать третьего, четвертого или… или сколько их еще будет? И я не думаю, что это все так случайно.

— Почему? Из-за того, что рассказал тебе Мак-Кеггерс?

Мэтью почувствовал, что Григсби напряжен, как громоотвод. Уж если попадет человеку в кровь типографская краска, она всю жизнь будет зудеть у него в жилах.

— Я смогу получить его заключение у магистрата Пауэрса, — ответил он, не желая комментировать возможность, что Деверик был убит, когда протянул руку такому же, как он сам, джентльмену или — упаси Господь — крупному коммерсанту. До Мэтью дошло, что сам Маскер тоже может ходить в маске — маске общественного служащего или же успешного предпринимателя, и это его «полубезумие» определяет его действия уже месяцами, если не годами. — Полагаю, следует узнать мнение Мак-Кеггерса до того, как мы…

Но тут неожиданно из-за угла Кинг-стрит вышел хорошо одетый человек в бежевом сюртуке и треуголке, прошел мимо, не сказав ни слова, и исчез в темноте. Мэтью видел его какие-то несколько секунд, но, кажется, узнал в нем того, кто так свирепо метал яблоки в лицо Эбенезера Грудера.

Что было еще интереснее, за этим джентльменом остался едва уловимый запах гвоздичного одеколона.

Но опять-таки: царство Осли находилось всего в одном квартале к востоку, где железная решетка с воротами окружала пораженные проказой стены на углу Кинг-стрит и Смит-стрит. Каждый раз, когда Мэтью проходил мимо этого здания, у него мурашки ползли по коже и ноздри раздувались — так что, быть может, вонь Осли исходила здесь от желтых кирпичей или от самого воздуха, веющего мимо закрытых ставней и потемневших дверей.

— Э-гм… Мэтью, — начал Григсби, глядя на дрожащий язычок пламени сальной свечи в фонаре на углу. — Ты только не считай меня трусом в мои старые годы. Но… не мог бы ты немножко еще со мной пройти? — Он правильно уловил нежелание Мэтью отклоняться от прямого пути к дому и добавил: — Хочу тебя попросить об одной очень важной вещи.

Мэтью не совсем понимал, что может быть настолько важно, чтобы дать за это себя убить, да и Нью-Йорк в предутренние часы — совсем не тот знакомый город, каким он был вчера, но Мэтью подумал, что, кем бы ни был этот Маскер, убийство мистера Деверика должно было послужить для него снотворным не хуже горячего пунша.

— Да, конечно, — согласился он, и они зашагали дальше.

Дорога вела мимо приюта. Григсби молчал, быть может, из почтения к тому, что Мэтью здесь пришлось пережить, хотя он не мог знать о ночных наказаниях, которым Осли подвергал своих подопечных. Мэтью не глядел ни вправо, ни влево, только прямо перед собой. Вместо единственного здания, как было во времена Мэтью, сейчас здесь стояло три дома, хотя их называли по-прежнему одним словом «приют». В самом большом и старом все еще содержали мальчишек с улицы, выброшенных из распавшихся семей, жертв насилия со стороны и индейцев, и колонистов, иногда совсем безымянных, не помнящих прошлого и не надеющихся на будущее. Во втором доме жили девочки-сироты под надзором мадам Паттерсон и ее помощниц — церковь Троицы выписала ее сюда из Англии за свой счет. В третьем доме — недавно построенном уродливом здании с серыми кирпичными стенами и черной шиферной крышей — распоряжался генеральный прокурор, здесь содержались должники и просто обнищавшие и опустившиеся люди, чьи поступки нельзя было назвать преступлениями, но от которых ожидалось, что они сотрут пятна в своем прошлом физическим трудом на благо города. Низкое приземистое здание с решетками, ставшее известным последнее время под именем «бедняцкий дом», вызывало дрожь у каждого работяги, у которого могло не хватить монет, когда придется оплачивать счета.

Мэтью, уже почти совсем пройдя мимо, разрешил себе посмотреть в сторону приюта для мальчиков. Дом был темен, тих гнетущей тишиной, мерзкой тяжестью кирпичей и извести, своими скрытыми тайнами, и все же… все же… за запертыми ставнями — не огонек ли свечи там мелькнул? Не Осли ли там бродит, переходя из комнаты в комнату, прислушиваясь к дыханию юных и беззащитных? Это он остановился возле чьей-то койки и мерзким фонарем светит на спящее лицо? А его «помощники» из старших, набранные для поддержания силового порядка среди тех, кто в жизни знал только грубость и побои, отворачивают взгляды от света и устраиваются снова в ночном убежище?

Нет, такие мысли бесплодны. Нет свидетелей — ничего нет. И все же когда-нибудь кто-нибудь из выпускников может пожелать открыть закону свои мучения, и в этот день, быть может, Мэтью увидит, как Осли увозят в фургоне.

Они миновали еще несколько домов и заведений, но в этой части города между приютом позади и гаванью впереди за два длинных квартала серая дымка висела даже в солнечный день, а ночь казалась еще темнее. Неподалеку справа расположилось кладбище рабов, слева — братские могилы, и население их было обозначено — по мере возможности — именами на маленьких деревянных крестах. К востоку от братского кладбища все еще обрабатывал свои два акра кукурузы голландский фермер по фамилии Дирксен, и прочный фермерский дом белого кирпича мог простоять века.

— Скоро приезжает моя внучка, — сказал Григсби.

— Извини? — переспросил Мэтью, не уверенный, что правильно расслышал.

— Берил, моя внучка. Приезжает… то есть должна была быть здесь три недели назад. Я просил преподобного Уэйда прочесть от моего имени молитву за нее, и не раз. Но мы же все знаем, насколько неточны расписания прихода кораблей.

— Да, конечно.

— Может, они попали в штиль. Или с парусами что-нибудь случилось, или руль сломался. Морские путешествия — дело трудное.

— Да, очень трудное, — согласился Мэтью.

— Я теперь жду ее со дня на день. И об этом-то я и хотел попросить.

— Прости, не понял?

— Точнее, это связано с тем, о чем я хотел попросить. Берил — девушка решительная до безрассудства, очень похожа на отца. Полна жизни и энергии и… ну, такой старой чернильной крысе с ней не справиться.

— Я не знал, что у тебя есть внучка.

— Есть, есть. У меня есть второй сын и двое внуков. Они меня провожали в порту, когда я уезжал создавать себе имя в колониях. И они отлично устроены. Но Берил… ей нужно руководство, Мэтью. Нужна… как бы это сказать? Опека.

— Ты хочешь сказать, надзор?

— Ну да, но… у нее колоссальная тяга к… я думаю, правильное слово — к приключениям.

Мэтью промолчал. Они подходили к дому Григсби. Вокруг стояли другие дома, впереди расположились портовые склады.

— Ей только что исполнилось девятнадцать. Трудный возраст, правда ведь? — Мэтью опять ничего не сказал, и Григсби продолжил: — Но у нее была должность. Она два месяца была учительницей в Мэрилбоне, пока школа не сгорела.

— Извини?

— К счастью, никто не пострадал. Но Берил опять оказалась на мели. Ну, не в буквальном смысле, конечно. Она меня уверила, что корабль, на котором она себе купила проезд, пересекал океан уже шесть раз, так что капитан дорогу знает. Как ты думаешь?

— Я думаю, да.

— Но волнует меня ее темперамент, Мэтью. Она хочет найти себе работу здесь, и по моей рекомендации — и из-за той очень лестной статьи о пекарне миссис Браун — директор Браун предложил ей место у себя в школе с испытательным сроком. Она должна доказать свое умение работать и серьезность своих намерений. Так ты согласен?

Этот вопрос застал Мэтью врасплох — он не понял, что имеет в виду Григсби. В воздухе пахло яблоками. На холме неподалеку расположился сад и дом, где жила пожилая голландская чета, гнавшая лучший в городе сидр.

— Согласен на что? — спросил он.

— На то, чтобы немножко поопекать Берил. Ну, понимаешь — чтобы не угодила ни в какую передрягу до того, как директор школы составит о ней свое мнение.

— Я? Нет, не думаю, что я подхожу для такой работы.

Григсби остановился и посмотрел на Мэтью с таким изумленным весельем, что Мэтью тоже пришлось остановиться.

— Не думаешь, что ты для такой работы подходишь? Юноша, я никого другого не могу найти, кто для нее так подходил бы! Ты человек серьезный, без глупостей, практичный. Надежный и верный. Не напиваешься и не гоняешься за каждой юбкой.

Мэтью слегка поморщился:

— Я и не знал, что я такой скучный.

— Нет, я говорю серьезно. Ты бы очень благотворно влиял на Берил. Поддерживающая рука человека почти ее возраста. Который может служить для нее примером. Понимаешь?

— Примером? Абсолютной и неодолимой скуки? Брось, Марми, мне уже пора домой.

Он снова зашагал к дому Григсби, и печатнику пришлось не отставать от него. Или, более точно, от светлого круга фонаря.

— Но ты подумай, ладно? Просто немножко поводить ее по городу, представить ее достойным людям, чтобы она почувствовала себя уютно?

— Я бы сказал, что это работа как раз для деда.

— Что да, то да. И еще как да! Но иногда при всех своих добрых намерениях дед оказывается просто старым дураком.

— Вот твой дом, — сказал Мэтью.

Обиталище Григсби, имеющее с одного фланга кузницу якорщика, с другой — мастерскую канатного плетельщика, располагалось рядом с яблоневым садом и выходило фасадом на Ист-ривер. Дом был сложен из простого белого кирпича, но Григсби придал ему индивидуальность, приделав ярко-зеленые двери и ставни, а над дверью повесив резную вывеску: «М. Григсби, печатник». Рядом с домом расположилось небольшое кирпичное строение, сарай с опущенным полом, где у голландцев была молочная, а Григсби хранил типографскую краску, бумагу и части типографского пресса.

— Но ты хотя бы подумаешь, да? — спросил Григсби, уже стоя на первой ступеньке. — Мне действительно нужна твоя помощь.

— Я подумаю, но ничего не обещаю.

— Великолепно! Большего я и ожидать не мог. Спасибо за компанию и за свет. — Он достал из кармана ключ и остановился, держа одну руку на засове. — А теперь послушай меня. Домой иди осторожно. Очень осторожно. Понимаешь?

— Понимаю. Спасибо тебе.

— Отлично. Увидимся в четверг, поможешь мне делать следующий выпуск.

Мэтью попрощался и направился домой, на север по Квин-стрит вдоль реки. В этот ранний час у него теснилось в голове много мыслей, но поймал он себя на рассуждениях именно о внучке Григсби. С одной стороны, он надеялся, что корабль не попал в шторм. На три недели опоздал? Конечно, ветра и течения бывают переменчивы, но все-таки…

Он знал, почему ему не хочется опекать внучку Григсби, и ему было несколько стыдно, потому что истинная причина была совершенно эгоистичной, хотя и понятной. Мармадьюк — душа-человек, но его нескладная фигура, его неприятные привычки — например, брызгаться слюной через щели в зубах или пукать, как гонг, — совсем не то, что хочется увидеть у молодой девушки. Мэтью даже передернулся при мысли, что за пугало это может быть. Вот почему она оказалась на корабле, плывущем через бурную Атлантику в грубый колониальный город, и вряд ли тут дело в пожаре в мэрилбонской школе.

Но сейчас ему хотелось лишь одного: содрать с себя окровавленную рубашку, вымыть лицо и лечь спать. В десять утра надо слушать показания вдовы Маклерой — вот это будет работка! — а потом в час дня — тайна, которую Мэтью уже мечтал разгадать: личность и цель таинственной миссис Кэтрин Герральд.

Хотя свечка в фонаре догорела гораздо раньше, чем он убрался с улиц, а живое воображение подсказывало ему, что за ним, отставая на двадцать ярдов, крадется некто в черном, готовый ждать другой ночи, но до гончарной лавки он добрался без приключений, поднялся по лестнице и влез через люк в безопасный уют своего скромного королевства.

Глава девятая

Дьявол снова принялся бить жену, когда Мэтью сквозь двери с инкрустациями морозного стекла ступил на красный ковер вестибюля гостиницы «Док-хаус-инн». Она расположилась в красивом здании из красного и черного кирпича, трехэтажном, построенном в тысяча шестьсот восемьдесят восьмом году на месте сгоревшей гостиницы Ван Пауэльсона. Изнутри стены были облицованы темным дубом, а солидная мебель создавалась в расчете на людей, умеющих ценить разницу между необходимостью и комфортом. В сводчатой нише стоял спинет, украшенный написанными маслом сценами из «Сна в летнюю ночь» — иногда здесь местными музыкантами устраивались концерты, и публики на них хватало. Все в «Док-хаус-инн» — от роскошных восточных ковров до живописных портретов ведущих коммерсантов Нью-Йорка — говорило о богатстве и влиянии. Трудно себе представить, что всего в сотне ярдов отсюда качаются у причалов мачты кораблей и шмыгают крысы под ногами потных грузчиков.

Для беседы с миссис Герральд Мэтью надел свой лучший темно-синий сюртук, белый галстук, белую рубашку и жилет на серебряных пуговицах. Дождик с солнечного неба — голландцы говорили, что это слезы жены, которую бьет дьявол, — настиг Мэтью на Бродвее прямо за углом. Волосы у него промокли, сюртук потемнел на плечах — уж такая выдалась в этот день погода:пробежали облака, плюнули на город дождем и помчались дальше. С улиц под солнцем поднимался пар, снова собрались облака и опять заплакала несчастная жена дьявола — и так с самого полудня.

Но у Мэтью не было времени беспокоиться по поводу своего появления в промокшем виде — главное, что ему вообще удалось появиться: сломанная подвода с бревнами перегородила дорогу и повозкам, и пешеходам, так что Мэтью опоздал почти на три минуты. Четыре раза по дороге от «Золотого компаса», где они с магистратом Пауэрсом обедали, его останавливали знакомые, желающие расспросить о подробностях прошедшей ночи. Конечно, уже все в городе знали об убийстве мистера Деверика, да так подробно, что у Мэтью возникло недоумение: зачем вообще нужен листок при такой скорости распространения слухов? Даже вдова Маклерой сегодня в десять утра то и дело отвлекалась на вопросы об убийстве, забывая, что пришла свидетельствовать об украденных простынях. Да и магистрат был настолько взволнован рассказом Мэтью — и очевидным подтверждением, что так называемый Маскер совершил еще одно злодейство, — что тоже не мог сосредоточиться на ее ответах.

За обедом Пауэрс пожелал Мэтью удачи, но никакой больше информации о предстоящей встрече не выдал.

Мэтью отвел со лба мокрые волосы, поковырял пальцем в зубах, чтобы очистить их от остатков только что съеденного пирога с треской, и подошел к мистеру Винсенту, сидевшему за конторкой в тщательно завитом парике. У него за спиной настенные часы с астрологическими знаками подтверждали, что Мэтью действительно опоздал на три минуты.

— Мэтью Корбетт к миссис Кэтрин Герральд, — доложил о себе Мэтью.

— Миссис Герральд ждет вас в гостиной, — был дан ему чопорный ответ от весьма горделивого владельца. — Вот сюда. — Он шевельнул пальцем в ту сторону.

— Спасибо.

— Э-э… одну минуточку, молодой человек. Мне верно рассказывали, что вы были одним из первых этой ночью на месте трагедии?

— Да, сэр. Но прошу меня извинить, я должен идти.

Эти слова Мэтью говорил уже на другой стороне вестибюля, где два шага отделяли его от закрытых деревянных дверей и расположенной за ними гостиной.

— Не сочтите за труд остановиться на обратном пути! — То, что у другого звучало бы просьбой, у повелительного Гильяма Винсента стало приказом. — Мистер Деверик был большим другом «Док-хаус-инн»!

Мэтью взошел по ступеням, начал было открывать двери — но решил сперва постучать.

— Войдите! — ответил женский голос.

Ну, была не была, подумал Мэтью, набрал в грудь побольше воздуха и вошел.

Если вестибюль поражал хорошим вкусом, то гостиная — роскошью. Сиреневые матерчатые обои на стенах, каменный камин с часами, кожаные кресла. Игорный столик с мраморной шахматной доской в луче света из окна, откуда открывался вид на мачты и гавань. В этой комнате встречались коммерсанты Лондона, Амстердама, Барбадоса, Кубы, Южной Америки и далеких европейских стран, взвешивали мешки с монетами и подписывали контракты. На письменном столе под висящим на стене видом Нью-Йорка лежали в ряд писчие перья в кожаных футлярах, а в красном кожаном кресле у этого стола сидела женщина, обернувшись лицом к двери.

Когда Мэтью вошел, она встала, что было для него неожиданно, потому что женщина из общества обычно остается сидеть, ожидая приближения мужчины, и протягивает ему руку — или делает быстрый взмах расписным веером — в знак приветствия. Но эта женщина встала, и Мэтью увидел, что она почти с него ростом. Он остановился и ответил вежливым поклоном.

— Вы опоздали, — сказала женщина спокойным голосом, в котором не было обвинения, лишь констатация факта.

— Да, мадам, — ответил Мэтью. Секунды две он думал, не привести ли оправдание, но потом решил, что факт говорит сам за себя. — Приношу свои извинения.

— Но с другой стороны, у вас действительно выдалась интересная ночь. Понимаю, что эти обстоятельства могли сказаться на вашей пунктуальности.

— Вы знаете про сегодняшнюю ночь?

— Мистер Винсент мне сообщил. Создается впечатление, что мистер Деверик был здесь весьма уважаемой личностью.

— Да, мадам.

— К сожалению, однако, — продолжала миссис Герральд после почти незаметной паузы, — не столь же любимой. — Рукой в голубой перчатке она показала в кресло слева от себя. — Не присядете ли?

Когда Мэтью сел, миссис Герральд тоже села, и у Мэтью было несколько секунд, чтобы закончить ее изучение, которое началось сразу, как только он вошел в комнату.

Голубое платье с кружевами у горла, поверх него — темно-лиловый жакет, орнаментированный золотыми пуговицами. На голове шляпка для верховой езды, того же цвета, что и платье, но без перьев или украшений. Женщина миловидная, лет пятидесяти с виду, с крупными чертами лица, ясными и острыми голубыми глазами, которыми она рассматривала Мэтью в ответ. Возрастные морщины вокруг глаз и поперек лба, но ничего старческого в этой женщине не было. Она сидела прямо и элегантно и очень уютно чувствовала себя такой, как она есть. Пепельно-седые волосы с прядями чистой белизны у висков и на «вдовьем пике» на лбу были собраны в модную прическу, но не уложены высоко с помощью блестящих золотых безделушек, как видал Мэтью у многих пожилых состоятельных женщин. А эта женщина была, без всяких сомнений, состоятельной: снять апартаменты в «Док-хаусе» стоило немалых денег. Гордо поднятый квадратный подбородок, холодные и оценивающие глаза, где светилась мысль, уверенность, сквозившая в каждом взгляде, в каждом жесте, — все указывало, что эта женщина привыкла в этом мире к высоким привилегиям. Под мышкой она держала небольшой кожаный портфель — Мэтью видел такие у богатых людей; там хранили важные контракты и рекомендательные письма.

— И что вы обо мне думаете? — спросила она.

Вопрос застал Мэтью врасплох, но он тут же нашелся:

— Я полагаю, что должен у вас спросить, что вы думаете обо мне.

— Справедливо. — Она переплела пальцы. Нельзя сказать, что ее взгляд был полностью лишен лукавства. — Я думаю, что вы — сообразительный молодой человек, воспитанный в весьма грубых условиях сиротского приюта, и вы желаете продвинуться в этом мире, но сейчас не знаете, какой сделать следующий шаг. Я думаю, что вы — человек достаточно начитанный, вдумчивый и надежный, хотя вам недостает умения организовать свое время — пусть даже я всегда считаю, что лучше поздно, чем никогда. И еще я считаю, что вы старше своих лет. Я бы даже сказала, что юнцом вы вообще не были. Я права?

Мэтью не ответил. Конечно, он понимал, что все это она узнала от магистрата Пауэрса, но его интересовало, куда ведет избранная ею дорога.

Миссис Герральд подождала его ответа, не дождалась, кивнула и продолжила:

— Я думаю, что вы всегда ощущаете свою ответственность. За кого или за что — не знаю. Но в каком-то смысле считаете себя ответственным перед другими. Вот почему вы никогда не были юнцом, мистер Корбетт: потому что ответственность старит молодых. К сожалению, она также изолирует человека от сверстников. Заставляет его жить наособицу, погрузиться в себя даже больше, чем просто из-за трудностей жизни. Поэтому, лишенный истинных друзей или ощущения своего места в мире, он обращается к еще более серьезным и формирующим его влияниям. Скажем так: лихорадочное чтение. Умственная работа над шахматами, над поставленными себе задачами, которые должны быть как-то решены. Без ощущения цели эти задачи могут подавить человека, взять верх, владеть его мыслями день и ночь… и не иметь разрешения. С этого момента человек встает на путь, ведущий к очень тусклому и безрадостному будущему. Вы согласны?

Мэтью не только растерялся, не зная, что ответить, но и понял, что мокрый он сейчас не только от дождя. Под мышками выступил пот, Мэтью заерзал в кресле, ощущая себя треской на крючке. Эта женщина обходила Нью-Йорк, собирая о нем сведения? Он даже не знал, возвышен он таким ее вниманием или унижен столь сокрушительной проницательностью. Она наверняка обошла весь город, выясняя его привычки! Черт побери, да в ответ на подобное оскорбление он должен просто встать и уйти, не попрощавшись!

Но он сохранил спокойное и приветливое выражение лица и остался сидеть, где сидел.

— Так есть у вас мнение обо мне? — спросила она бархатным голосом.

— Я думаю… что вам нравится сам процесс выяснения, — ответил он и ничего не стал добавлять.

— Как это верно! — сказала дама. Они смотрели друг на друга в сгущающейся темноте комнаты. Время от времени стекла окатывал порыв дождя, двигались тени, и солнце струилось сквозь створчатое окно.

— Я — деловая женщина, — продолжала миссис Герральд. — Наверняка Натэниел… то есть магистрат Пауэрс вам это сказал?

— Да, он говорил; что вы сами ведете дела. Но не сказал ни какого рода эти дела, ни почему вы интересуетесь мной.

— Именно в силу вашего чувства ответственности. Именно из-за него я вами заинтересовалась. Из-за вашей юности — точнее, отсутствия юности. Из-за вашего ума, ваших целей. И даже из-за истории с магистратом Вудвордом.

Мэтью не смог скрыть, насколько он поражен. Эта невозможно бестактная женщина подошла слишком близко к могиле.

— Магистрат Пауэрс и об этом вам рассказал? Что именно? — Он вспомнил о хороших манерах и добавил: — Если позволительно спросить.

— Да, конечно. Он рассказал мне все. Отчего бы ему скрывать, раз я спросила? Ведь для вас это было трудное время? Но вы держались своих убеждений, пусть даже это терзало вас и вашего… наставника, наверное, будет правильное слово? Я уверена, что вы были ему беззаветно преданны, поскольку он выручил вас из приюта. Вы не считали свои действия предательством?

— Я считал свои действия, — ответил Мэтью ровным голосом, хотя ему хотелось заскрежетать зубами, — поисками справедливости.

— И вы предположили, что в этом случае вы понимаете больше, чем опытный и прекрасно знающий свое дело магистрат Вудворд?

Мэтью глядел на свои руки, прижимая костяшки пальцев друг к другу. Он чувствовал, что миссис Герральд внимательно за ним наблюдает — вероятно, ищет признаки слабости или бреши в его невозмутимости, которую он до сих пор отлично сохранял. Он сосредоточился на дыхании, чтобы оно было ровным и спокойным, чтобы не проявить ни зернышка эмоций. Когда он счел себя готовым, то поднял глаза прямо навстречу ее холодному взору.

— Я считал, что я прав, — заговорил он, — не только на основании существующих улик, но и отсутствующих улик. Судя по моему опыту — весьма ограниченному, как вы совершенно верно указали, — иногда вопросы, на которые легко ответить, неправильные вопросы. Иногда вопросы с легкими ответами направлены на то, чтобы увести человека в темноту. И поэтому, чтобы добыть свет — как это и было сделано, — я обращаюсь к вопросам, которых не задал бы никто другой. Непопулярным вопросам, невежливым вопросам. Наглым вопросам. Я их долдоню, я их талдычу снова и снова, и зачастую моя стратегия — доставать до печенок тех, кто не дает мне нужных ответов. Пусть у меня мало друзей, пусть я слишком погружен в себя, но…

Он замолчал, сообразив, что шагнул прямо в маленькую хитрую западню откровенности, которую миссис Герральд для него расставила. «Она меня вывела из себя, — подумал он. — Я утратил самообладание и все вывалил».

— Продолжайте, — напомнила она тем же тихим голосом. — Вы говорили о невежливых вопросах.

— Да, невежливых. — Мэтью потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями. — В Фаунт-Ройяле, тогда, с магистратом Вудвордом… все очень быстро двигалось. И двигалось к сожжению на костре. У меня… у меня не было ощущения, что на некоторые… на многие трудные вопросы уже дан ответ. Да, он был моим наставником. И моим другом. Но… я просто не мог оставить эти вопросы без ответа. Не мог. Когда горожане так рвались ее сжечь.

— Ее?

— Ее звали Рэйчел Ховарт. Обвиняемая.

Миссис Герральд кивнула и отвернулась к окну, какое-то время рассматривая лес мачт за окном. Потом она спросила:

— Что вы сегодня сделали первым делом?

— Ну… позавтракал с семейством Стокли. Я живу в мансарде над их мастерской…

— Нет, после этого, — перебила она.

Он наморщил лоб, недоумевая:

— Пошел на работу.

— Это в точности так? Или вы перед этим еще куда-то заходили?

Он понял, к чему она ведет.

— Я пошел на Смит-стрит, где нашли тело мистера Деверика.

— Зачем?

— Хотел посмотреть при дневном свете. Увидеть, нет ли чего-нибудь на земле… что могло там остаться. Пуговица, например, от сюртука убийцы. Ну, что угодно.

— И что вы нашли?

— Ничего. Кровь уже засыпали песком, землю разровняли граблями. Предполагаю, что это был приказ главного констебля — чтобы жизнь вернулась к нормальной.

— Нормальной ее назвать трудно, — сказала миссис Герральд. — Два убийства за такое короткое время? Как вы думаете, кого должен искать главный констебль?

Мэтью не успел подумать и высказал то, что было у него на уме с самого утра, как только он проснулся:

— Палача-джентльмена.

— Хм, — произнесла она, но больше ничего не сказала. Потом прокашлялась, наклонила голову и посмотрела на него так, будто в первый раз видит.

— Я полагаю, вы никогда ничего не слышали об агентстве «Герральд»?

— Нет, мадам, не слышал.

— Его основал мой муж. Мой покойный муж, в Лондоне, в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году. Он в молодости был достаточно известным юристом, а позже помогал многим, кто об этом просил. Юридическая помощь и консультации, да, но агентство «Герральд» специализируется на… процессе выяснения, как вы проницательно сформулировали.

— А! — ответил Мэтью, хотя понятия не имел, о чем она говорит.

— У нас сейчас два отделения в Лондоне, одно в Эдинбурге, одно скоро открывается в Амстердаме, и мы думаем — я думаю — об открытии отделения в Нью-Йорке. У нас есть с десяток агентов с различными специальностями по решению проблем. В основном они пришли из служителей закона, хотя имеется и несколько человек из противоположного лагеря. С ростом городов, как видите, растет и наше предприятие. И нет необходимости говорить, что вскоре Нью-Йорк — как Бостон и Филадельфия — превратится из поселка в настоящий город. Вот почему я ищу место для центрального филиала…

— Прошу прощения. — Мэтью с озадаченным лицом подался вперед. — Простите, что перебиваю, но что вы имеете в виду под словами «решение проблем»?

— Я отвечу примером. В апреле молодой наследник из очень влиятельной банкирской семьи неудачно обошелся с бриллиантовым браслетом своей матери, подарив его своей невесте — голландской актрисе довольно сомнительной репутации. Мать хотела получить браслет обратно, но оказалось, что невеста внезапно исчезла после премьеры. Более того, у нее была компаньонка, известная в криминальном мире, одно имя которой обращало лондонских ястребов закона в робких голубок. Таким образом, перед нами встала задача — найти и вернуть браслет, а также гарантировать, что наша криминальная знакомая — ничего, кстати, не знавшая о флирте своей подруги — не обработает девицу топором так, как двух предыдущих дам, поскольку юный наследник по-прежнему желал на ней жениться. Проблему удалось решить, но, к сожалению, жених и невеста поссорились, обсуждая посуду для своего будущего дома, а к тому же открылся театральный сезон в Нидерландах.

— Под проблемами, — спросил Мэтью, — вы подразумеваете… личные затруднения?

— Пропавшие документы, поддельные письма, кража денег или имущества, сомнения в искренности и верности — как в деловых вопросах, так и в вопросах брака. Курьеры для доставки важных предметов или же телохранители для важных персон, выяснение любых вопросов, которые могут возникнуть относительно истины и лжи в любой конкретной ситуации. Все это и многое другое. — Миссис Герральд помолчала, давая Мэтью время осознать услышанное. — Кроме того, — продолжала она, — к нам часто обращаются официальные служители закона для расследований на опасной территории профессиональной преступности и преступных организаций, в которых никогда не было недостатка и которые наверняка — учитывая человеческую испорченность и жадность к деньгам и власти — расцветут так, как мы сейчас представить себе не можем. Я могла бы также указать, что одной из наших специальностей является расследование убийств, и у нас тут блестящая история успеха. У вас есть вопросы?

Мэтью утратил дар речи. Он понятия не имел, что может существовать нечто подобное. От услышанного все мысли о юридической школе вылетели из головы стаей медленных старых гусей.

— Я… но что вы хотите от меня?

— Не будьте вы тупицей! — прикрикнула она добродушно. — И скромником тоже не надо. Вас очень высоко ценит Натэниел Пауэрс, иначе бы вас тут не было.

— Но… это у нас беседа по поводу работы?

— Цель нашей беседы — определить, интересует это вас или нет. Интересует?

— Да, — ответил Мэтью почти сразу. — Конечно, интересует. Но что конкретно я буду делать?

— Выяснять, — ответила миссис Герральд. — Решать проблемы. В опасных ситуациях — думать быстро. Честно говоря, иногда держать в руках собственную жизнь. Или же доверять ее чужим рукам. Брать какой-то вопрос, как… как шахматную фигуру и находить ей место на доске. Если все это вас интересует, если вы хотите быть первым работником агентства «Герральд» в Америке и получать за это хорошие деньги, вы сделаете то, о чем я вас сейчас попрошу.

Мэтью слушал, но ничего не говорил.

Миссис Герральд открыла стоявший рядом черный портфель и извлекла оттуда белый конверт.

— Вы знаете имение де Конти?

— Да.

Оно находилось милях в восьми от города на острове Манхэттен. Мэтью был там с магистратом Пауэрсом около года назад на приеме, который устроил для юристов города Огюст де Конти, владелец и каменоломни, и одной из самых больших лесопилок в колонии.

— Вы знаете, что мистер де Конти в марте покинул этот мир? И что его вдова и дочь переехали в Бостон?

— Знаю.

— Знаете ли вы, что теперь имение принадлежит мистеру Хадсону Грейтхаузу, коммерческому консультанту, ставшему владельцем совсем недавно?

— Этого я не знал.

— Он очень замкнутый человек. Сегодня вы с ним увидитесь и передадите ему это письмо. — Она подала Мэтью конверт. Первое, что сделал Мэтью, — перевернул конверт и посмотрел на красную сургучную печать с оттиском буквы «Г». — Открывать вы его не должны. Если печать будет сломана, я понесу значительный убыток и ущерб для моей репутации, а вы вернетесь на свою должность у магистрата Пауэрса.

— Могу я спросить, что в этом письме?

— Дополнения к договору, требующие подписи. С земельными владениями де Конти были некоторые трудности, и это — процедура их устранения. Таким образом, вы должны будете передать это письмо мистеру Грейтхаузу, увидеть, как он лично это подпишет, и принести ко мне обратно в семь часов вечера сегодня. Да, кстати. — Она опустила руку в портфель и достала некоторый предмет, который передала Мэтью без колебаний. — Заведите их сейчас. Каминные часы показывают без двенадцати два.

В руке у Мэтью сверкнули серебряные часы. Он открыл крышку и посмотрел на красивый белый циферблат — черные цифры и стрелки. Если каминные часы идут верно — а он не сомневался, что педантичный мистер Винсент заводит их аккуратно, — то эти часы тоже показывают правильно. И все же Мэтью взялся за головку завода и очень осторожно и медленно повернул ее несколько раз, пока не ощутил сопротивление пружины.

— На лошади ездить умеете? — спросила миссис Герральд.

Мэтью кивнул, все еще разглядывая серебряные часы. Бывало ли в мире серебро настолько сияющее, циферблат настолько белый, римские цифры такие изящные, будто выведенные пером императорского гравера?

— Эй, я здесь! — окликнула она его. — Смотрите на меня.

Он посмотрел.

— Я спросила вас: на лошади ездить умеете?

— Да, мадам.

Если бы он не умел, ему пришлось бы при всех путешествиях по колонии с магистратом Пауэрсом мотаться на самом разбитом осле из конюшни Тобиаса Вайнкупа.

— Ваши издержки приплюсуйте к моему счету в этой гостинице. А теперь, Мэтью, слушайте меня внимательно. Я предлагаю вам возможность показать мне, насколько вы надежны. Содержимое этого конверта имеет финансовую ценность, хотя лично вы ничего на нем нажить не смогли бы. Но некоторые люди, имеющие нужные ресурсы в неподходящих местах, могли бы. Вам понятно? — Она подождала, пока он кивнет. — Все время помните, что курьер — работа серьезная. Не медлите, не отклоняйтесь от главной дороги. Не останавливайтесь помочь даме или джентльмену в беде — это самый старый трюк в учебнике для разбойников.

— Разбойников?

У Мэтью заколотилось сердце и слегка свело живот. Он не учел того факта, что документ с денежной ценностью может привлечь внимание рыцарей — или же дам — с большой дороги.

— У вас есть пистолет? Шпага?

— Нет, — ответил Мэтью, несколько обескураженный. — Я ни тем, ни другим пользоваться не умею.

— Это нужно будет исправить, если вы сегодня успешно справитесь. Что ж, быть может, так даже лучше. Если у вас нет опыта стрельбы или фехтования, то погибнуть при попытке будет как нечего делать. Просто все время смотрите по сторонам и, как я уже сказала, не останавливайтесь.

Наверное, понял Мэтью, у него на лице отразилось страдание, потому что миссис Герральд заговорила мягче:

— Я по натуре человек очень подозрительный, мне за каждым кустом мерещится заговор. Пусть вам будет известно: если вас ограбят, у вас на руках только копия, но на ней весьма ценная подпись и печать королевской палаты по земельным сделкам. С оригинала, естественно, можно будет сделать новую копию, хотя на повторение подписи и печати уйдут месяцы. Но отдавать за это жизнь не стоит. Вы готовы ехать?

Он не ответил — язык не очень слушался.

— Если у вас предчувствия, — сказала миссис Герральд, — можете вернуть конверт. Я дам вам денег на ужин и на стакан вина в таверне по вашему выбору, и будем рассматривать нашу встречу как упражнение в пустословии. Как вы решите?

— Часы я должен вернуть? — сумел спросить Мэтью.

— Да, и почистить их.

Он встал — в одной руке часы, в другой — опасный конверт.

— Я поеду.

Миссис Герральд осталась сидеть.

— В семь часов, — сказала она твердо.

Мэтью подумал: что будет, если его тело найдут только в восемь? Но заставил себя выпрямиться и вышел из гостиной.

— Погодите! Корбетт, постойте! Я к вам обращаюсь! — крикнул мистер Винсент, выходя из-за своей конторки, но у Мэтью теперь были часы, а время никого не ждет.

Глава десятая

Мэтью двинулся в путь на среднего размера пегой кобыле по кличке Сьюви, которую брал из конюшни мистера Вайнкупа в прошлых деловых поездках. Кобылка передвигалась нога за ногу, но была послушна и никогда — как утверждал добродушный Вайнкуп, попыхивая трубкой, — никогда не сбрасывала всадника. Итак, верхом на Сьюви, держа в руках поводья и сунув ноги в стремена, с запечатанным пакетом во внутреннем кармане, застегнутом на пуговицу, Мэтью поехал по Бродвею на север, объезжая пешеходов, фургоны, тележки разносчиков, собак, гоняющих котов, которые, в свою очередь, гоняли кур, избегая выплескиваемых на улицу ночных горшков и помойных ведер и прочих предметов и явлений, которых следовало избегать.

Он жалел, что забыл взять шляпу, потому что начался еще один короткий дождик, который его промочил и снова сменился солнцем. Но, экономя время, Мэтью решил не заезжать к себе в гончарную.

Из конюшни он выехал почти в два тридцать. Была одна важная работа, которую надо было закончить в Сити-холле, и еще надо было спросить у магистрата Пауэрса разрешения на поездку, хотя вторая половина дня у Мэтью была свободна, и он знал, что магистрат возражать не будет. Однако магистрата в кабинете не оказалось, и Мэтью оставил записку, закончил свою работу и бросился вниз по лестнице — где налетел на поднимавшихся ему навстречу главного констебля Лиллехорна и генерального прокурора Байнса.

— Привет, Мэтью! — У весельчака Байнса было выдающееся пузо, румяное лицо и аккуратная седая борода. — Куда так несемся?

— Здравствуйте, сэр. Простите, я спешу по делу.

— Тогда секунду. — Байнс протянул руку и положил на плечо Мэтью мясистую лапу. Лиллехорн попытался проскользнуть мимо, но места не было. — Две вещи. Я хотел с тобой поговорить насчет твоих предложений на собрании. Очень интересно и может быть полезно, и наверняка главный констебль их должным образом изучит. Я прав, Гарднер?

— Да, сэр! — неожиданно радостно отозвался Лиллехорн. — Я давно уже собираюсь их как следует рассмотреть.

— Отлично! — Такая была высшая похвала у генерального прокурора на все случаи жизни. Потом он слегка помрачнел, и голос, который мог вызвать в зале суда гром и землетрясение, сделался почти отцовским: — И насчет вчерашнего вечера. Ты оказался при этом трагическом событии. Гарднер мне описал всю картину, и я видел тело. Эти отметины вокруг глаз… очень тревожны, правда?

— Да, сэр.

— Я так понимаю, что наш весьма эксцентрический печатник, незаконно присутствуя при исследовании тела, снова употребил этот термин?

— Какой именно, сэр?

Мэтью отлично знал, что имеет в виду Байнс, но произносить это слово первым не хотел. Кроме того, он не был уверен, что Григсби «присутствовал незаконно». Разве что ночью, пока все спали, были внесены изменения в городской кодекс.

— Сам знаешь. — Байнс надавил на плечо Мэтью чуть сильнее. — Мы — все мы — в этом деле на одной и той же стороне, Мэтью. Мы — профессионалы. Мастера своего ремесла, в каком-то смысле. Не думай, мы этого убийцу поставим перед судом. Но к сожалению, ничего хорошего не получается, когда Мармадьюк Григсби начинает в своем листке кричать на весь город… ну, тот термин, что там напечатан. Он вызывает беспокойство, из которого рождается страх, а страх порождает панику, а паника — неуверенность жителей в способности представителей закона их защитить. И ничего хорошего. Да?

— Да. То есть… нет. Я полагаю.

— Я считаю, что Григсби со своей газеткой — молодец. Люди должны иметь возможность прочесть о прибывающих кораблях, грузах, о развитии Нью-Йорка, о жизни общества, ну и… да, конечно, даже о мелких непорядках на улице, которые приходится терпеть всякому уважающему себя городу. — Байнс замолчал, и холодные синие глаза приготовились метнуть молнию в сопровождении горлового грома. — Но нельзя позволять ему — и мы не позволим! — превращать этого убийцу в мрачную тайну, когда это просто псих, к тому же наверняка уже покинувший город.

— Простите, сэр, — возразил Мэтью, — но таково было мнение после убийства доктора Годвина. Как видите, оно оказалось неверным.

— Сейчас мы еще не знаем, верно оно или неверно. Я не говорю, что Григсби не должен упоминать об этом происшествии. Нужно быть дураком, чтобы не знать, что весь город об этом говорит, но мы должны управлять общественным мнением, Мэтью. На благо самого общества. Если Григсби поднимет крупную волну, чем это кому поможет? Ты согласен?

Мэтью не знал, соглашаться или нет. Но ответил он так:

— Одна вещь мне известна, которая очень послужит на благо общества: деятельно расследовать убийство и найти виновного прежде, чем он…

— Тесс! — Байнс приложил к губам массивный палец. — Мы ведем расследование, в этом можешь не сомневаться, и мы найдем этого психа, если он достаточно сумасшедший, чтобы оставаться в Нью-Йорке.

Какие-то фальшивые нотки прозвучали в этой музыке, но Мэтью не стал докапываться. Он перенес свое внимание на главного констебля:

— Один вопрос к вам, сэр: вам удалось допросить преподобного Уэйда и доктора Вандерброкена?

— Удалось, если вам действительно нужно это знать.

— Могу я спросить, чем они объяснили свое поспешное исчезновение?

Лиллехорн посмотрел на Байнса взглядом, в котором ясно читалось: «Видите, каких дураков мне приходится терпеть?» Потом перевел взгляд на Мэтью и сказал с намеком на пренебрежение:

— Достопочтенный проповедник шел по делам своей церкви. Достопочтенный доктор спешил к больному. Они были оба на южной стороне улицы и услышали крик Филиппа Кови — как вы услышали его с северной стороны. Каждый из них извинился, что не остался ждать констебля, но у каждого из них было срочное дело. У каждого свое.

— У каждого свое? — повторил Мэтью.

— Я, кажется, ясно сказал. Вам что, слуховой рожок нужен?

— Простите, но вы спросили, какое именно было дело церкви и кто был этот пациент?

— Не спросил, потому что я с уважением отношусь к этим джентльменам и их объяснения меня удовлетворили. Дальнейшая назойливость была бы оскорбительной, а в случае преподобного Уэйда — даже греховной. Подумайте сами, Корбетт! — Он снова попытался протиснуться мимо Байнса: — Сэр, нам не пора?

Байнс отпустил плечо Мэтью. Смахнул с его лацкана воображаемую соринку.

— Поговори со своим другом, ладно? Поговори как его друг — и как мой, идет? Да? Ну и отлично! — широко улыбнулся он.

Направляя кобылу вверх на бродвейский холм, мимо гончарной и в пышный зеленый лес, Мэтью все думал о словах «у каждого свое». И это было странно, потому что он отчетливо помнил слова преподобного Уэйда, сказанные доктору Вандерброкеру: «Мы вынуждены его покинуть».

Он ошибся, или же эта фраза все-таки значила, что проповедник и доктор идут по одному и тому же делу?

Докторский саквояж стоял на земле. И вроде бы под плащом у доктора была ночная рубашка, что также говорило о срочности. Но если они двое шли вместе, почему было просто не сказать это Лиллехорну?

Конечно, от губ до ушей дорога дальняя, и Лиллехорн вполне мог не так понять их ответ, или же они не расслышали вопроса. Но все равно очень, очень странно.

А насколько это серьезно — служителю Божьему произносить ложь?

Мэтью пришлось вытряхивать все вопросы из головы. Какая, в конце концов, разница? Он ни на миг не предполагал, что доктор или преподобный имеют к убийству хоть какое-то отношение. Как сказал Лиллехорн, они случайно оказались на южной стороне улицы, когда услышали крик Кови.

«Мы вынуждены его покинуть».

Что-то тут не сходится, думал Мэтью. И ему было очень неприятно, что не сходится, потому что теперь ему после возвращения в город придется говорить с преподобным Уэйдом и с доктором Вандерброкеном. Хотя бы во имя ясности.

Остались позади последние дома Нью-Йорка. За окраиной города виднелись поля и сады, каменные заборы, пастбища с коровами. Он проехал мимо старой ветряной мельницы и холма Коммон-хилл, потом выехал на Бостонскую почтовую дорогу, огибающую широкий и глубокий пруд Коллект-понд слева и густой лес справа, спускающийся по склону вниз к реке.

Дождики, к счастью, прибили пыль на дороге, которая и близко не была так изрыта, как злополучный путь из Чарльз-тауна в Фаунт-Ройял, но все равно была бы кошмаром инженера-строителя. Мэтью подумал, что одной из самых изматывающих работ в колонии должна быть работа кучера, гоняющего кареты между Нью-Йорком и Бостоном, когда чувствуешь, как рытвины и ухабы буквально вышибают из-под тебя колеса. Но опять-таки эта дорога была хорошо наезжена местными фермерами и обитателями больших имений дальше к северу, и не только как дорога на Бостон, но еще и на Ист-Честер и Нью-Рочель.

Дорога шла по холмам, с большими участками дикого леса между фермами. Здесь тоже, как и в колонии Каролина, местами нависали над дорогой массивные сучья, узловатые ветви деревьев, бывших старыми уже во времена Генри Хадсона. Иногда впереди выскакивал на дорогу олень, темные стайки насекомых кружились над болотными бочагами и светлыми ручьями, журчащими среди гладко обточенных камней. И так же, как в Каролине, не оставляло ощущение, что за тобой все время следят глаза индейцев; но для белого увидеть индейца, если он того не хочет, — почти невозможно. Набухли тучи, брызнул дождик, тучи разошлись и солнце хлынуло на дорогу, преломленное в многотысячной листве над головой.

Мэтью перевел кобылку на шаг, надеясь через какое-то время снова пустить ее рысью. По его расчетам, отсюда до сужения дороги было около получаса езды, а на этом сужении, отмеченном грудой белых камней, от Почтовой дороги отходила влево другая, петляющая по многочисленным имениям, принадлежащим или принадлежавшим когда-то голландским поселенцам. Там он пустит кобылу полной рысью и оставшиеся четыре мили сделает минут за сорок. Ему было интересно, зачем бы человеку жить в такой глуши за столько миль от города, но, насколько он мог понять, эти люди владели предприятиями — такими, как каменоломня и лесопилка де Конти, — требующими и места, и ресурсов. Он понимал, что где-то неподалеку виноградник и винный завод, но пока их еще не видел. Это были крутые и бесстрашные люди — они жили так, будто им плевать, если индейцы нагрянут в гости. Но без людей бесстрашных Нью-Йорка бы не было вообще.

Лес пронизывали лучи солнца, уже опустившегося ниже. Впереди дорога сворачивала вправо, огибая чащу. Громкое пение птиц внушало спокойствие, хотя с запада доносился отдаленный гром. Иногда над голубой дымкой вздымались отвесные зеленые стены. Мэтью очень не хотелось попадать под настоящий ливень, но даже если он промокнет, пакет хорошо защищен.

Дорога свернула влево, поднимаясь на холм. На гребне холма она уходила вниз и опять вправо, будто играя и капризничая. Мэтью направил Сьюви за поворот и увидел ветви дуба, нависшие над дорогой, как древесный свод зеленого собора.

Отсюда дорога шла прямо и ровно. Тут как раз неплохо будет пустить Сьюви рысью, решил он, но не успел додумать до конца, как из чащи вырвались три перепелки, пролетев мимо, словно стрелы, а за ними в треске сминаемых кустов на дорогу выскочил крупный гнедой конь с белой звездой на лбу.

На этом мускулистом животном сидел человек в черной треуголке с вороньим пером за алой лентой, в белой рубашке с рюшами, темно-синем сюртуке и белых панталонах. К несчастью, как заметил Мэтью, это был отнюдь не спортсмен, выехавший покататься, поскольку нижнюю часть его лица скрывал темно-синий платок, а ствол пистолета, направленного прямо на Мэтью, был длиной почти в локоть. Первая лихорадочная мысль — ударить Сьюви каблуками в бока и броситься прочь как дьявол, которому задницу припекли, — вылетела у Мэтью из головы быстрее, чем вспугнутая перепелка.

— Держи лошадь! — скомандовал разбойник, когда Сьюви задрожала в тревоге и стала перебирать ногами.

Мэтью послушался, сжал лошадь коленями, одновременно как можно более плавно натягивая поводья. Сьюви заржала и зафыркала, но подчинилась всаднику. Разбойник подъехал ближе, положив ствол себе на колени. У Мэтью сердце колотилось так, что уши, казалось, подергиваются в такт.

— Не выпуская поводьев, сойди с коня, — последовал приказ.

Когда Мэтью замешкался — он просто был несколько ошеломлен этим внезапным нападением, — разбойник приставил дуло к его колену.

— Я тебя, молодой человек, убивать не буду. — Голос прозвучал хрипло и низко, но с едва заметными интонациями человека из хорошего общества. — Если не будешь слушаться, я отстрелю тебе колено. По этой дороге часто ездят, и часа через три-четыре какой-нибудь фургон тебя подберет.

Мэтью слез с кобылы, не выпуская поводьев.

Разбойник тоже спешился, и стало видно, что это здоровеннейший широкоплечий мужчина дюйма этак на три выше шести футов. Под треуголкой виднелись седые виски, верхняя часть морщинистого лица, переносица выдающегося носа и глубоко посаженные глаза, как смоляные ямы. Левую черно-седую бровь пересекал жуткого вида зазубренный шрам.

— Что у тебя есть? — спросил разбойник, приставляя ствол к левому уху Мэтью.

— Ничего.

Больше ничего он сказать не смог, хотя знал, что надо овладеть собой.

— И почему это все так говорят? Но нет, не все. Некоторые умоляют меня взять их деньги — когда я простреливаю им ухо. Хочешь вторую попытку на тот же вопрос?

— У меня есть немного денег.

— Вот! От «ничего» к «немного» — уже лучше! Некоторый прогресс. Еще чуть-чуть — и ты у нас будешь богаче Мидаса. И где же твои сиротские крохи?

— В седельной сумке, — ответил Мэтью, но с очень большой неохотой, потому что знал, что там еще. Ему казалось, что из дула пистолета слышится шум океана.

— Открой.

Разбойник взял поводья Сьюви и отступил.

Мэтью попытался выиграть время, развязывая кожаные ремни, но разбойник сказал:

— Я все равно заберу все, что у тебя есть, так что не валяй дурака. — Когда Мэтью открыл сумку, разбойник велел: — Сойди с дороги.

Мэтью шагнул в высокую траву.

Рыцарь большой дороги подошел, полез в сумку, вытащил коричневый кожаный кисет-бумажник и — о позор! — только что подаренные часы.

— Красиво блестят, — отметил разбойник. — Спасибо, мне они очень нравятся. — С отработанной ловкостью часы исчезли в его сюртуке. После чего он развязал бумажник, и видимая часть лица скривилась в злобной гримасе.

— Ты чем промышляешь? Профессиональный нищий? Откуда у тебя серебряные часы богача и кошелек бедняка?

— Таково мое положение, — ответил Мэтью. — Часы не мои.

Разбойник спокойно посмотрел на него, еще раз заглянул в пустую седельную сумку, потом так хлопнул Сьюви ладонью по крупу, что та завизжала жеребенком и бросилась вперед, выкатив от ужаса глаза и прижимая уши. Кобыла пустилась по дороге галопом в сторону имения де Конти, а Мэтью показалось, что гнедой конь прыснул, и этот звук можно было сравнить только с человеческим смешком.

Сам он медленно выдохнул воздух. Сейчас он был по уши в… в том, во что его ткнули лицом позавчерашним вечером.

— Расстегни сюртук, — последовал приказ.

Мэтью инстинктивно схватился за внутренний карман и тут же отдернул руку, будто обжегся.

— Расстегнись. — Разбойник подошел к Мэтью почти вплотную. Смоляные ямы глаз поблескивали, ствол пистолета лежал у него на плече.

— У меня ничего больше…

В следующую секунду куртку на нем рванули, пуговица изнутри отлетела, и чужая рука вытащила пакет раньше, чем пуговица упала в траву. Грабитель проверил вторую сторону куртки, нет ли там еще пакета, не нашел и обыскал жилет. Карманчик был пуст, карман панталон — тоже, и потому разбойник отошел на два шага и стал рассматривать пакет, повернув его печатью к себе.

Мэтью шагнул вперед. По его лицу стекал жалящий пот. Тут же все внимание грабителя обратилось на него, а дуло пистолета оказалось возле его ноздри.

— Послушайте, — сказал Мэтью почти срывающимся голосом, — там ничего для вас нет. Там официальные документы. Поправки к контракту, для вас они бесполезны. Пожалуйста, отдайте их мне и отпустите…

Глядя на Мэтью без малейшего сочувствия, разбойник сломал печать — осколки сургуча полетели в траву. Он отступил на шесть шагов, по-прежнему держа Мэтью под дулом пистолета, вытащил документ, развернул и взглянул на него. На обороте пергамента ничего не было написано, но на лицевой стороне было, очевидно, что-то, заинтересовавшее бандита — даже под платком стало заметно, как он улыбнулся по-волчьи.

— Ну-ну, — сказал он. — Тут несколько очень приятных подписей. У меня в Бостоне есть друзья с редким каллиграфическим даром. Им это интересно будет увидеть — как по-твоему?

Мэтью закрыл глаза ладонью. Потом его рука медленно сползла и закрыла рот, взгляд застыл.

Разбойник смял конверт, бросил его на дорогу, сложил документ и убрал к себе в карман.

— Благодарю вас, молодой человек. Вы сегодня устроили праздник бедному бродяге. — Он сунул пистолет в кобуру на поясе, взял поводья, запрыгнул на своего гнедого плавным, рассчитанным движением. Снова на западе заговорил гром, и грабитель прислушался, наклонив голову.

— Я бы не стал на вашем месте терять здесь время, — посоветовал он. — Тут может оказаться небезопасно.

Повернув своего коня, разбойник поскакал в сторону Бостона. Он издевательски приподнял шляпу, конь так же издевательски махнул хвостом — и оба скрылись.

Мэтью прислушался к пению птиц. Воздух был наполнен теплом, вокруг стояли красивые деревья, солнце заливало мир своей щедростью.

Просто чертовски хороший день.

Выждав какое-то время, Мэтью галстуком вытер пот со лба и остался стоять, глядя на лежащий посреди дороги смятый конверт. Посмотрел на юго-запад, в сторону Нью-Йорка, потом опять на конверт.

Интересно, подумал он.

Конверт он поднимать не стал. Абсолютно бессмысленно.

Он повернул на северо-восток и пустился в путь, сперва довольно неспешно, потом постепенно прибавил шагу. Идти, конечно, было далеко, и он не хотел измотаться за дорогу, но некоторая скорость была необходима. Возможно, впереди окажется Сьюви, пасущаяся среди травы — так он надеялся.

Шагая по дороге, он отмечал не только то, что впереди, но и оглядывался, нет ли чего сзади, готовый в любую минуту прыгнуть в подлесок.

Он снова шагал один, но спутником ему была его собственная целеустремленность.

Глава одиннадцатая

Предвечерние тени ложились на Манхэттен, окрашивая лесистые холмы золотом и темной зеленью.

Усталый, но столь же целеустремленный, Мэтью прошел последние — по своим ощущениям — четверть мили петляющей лесной дороги и впереди увидел сквозь деревья каменную стену в половину человеческого роста — границу имения де Конти. Ведущую к дому дорожку, неразличимую издали за густой листвой, закрывали железные ворота. Мэтью свел Сьюви с дороги в лес, радуясь, что нашел ее в яблоневом саду за полмили от места, где ее шлепнули по крупу. И еще он радовался, что кобыла покорно подчинилась ему после такого грубого обращения.

Теперь предстояло свести счеты.

Он тихо сказал Сьюви: «Тпру, девочка!» — и натянул поводья. Потом спешился и отвел кобылу глубже в лес, чтобы не было видно с дороги. Привязав ее к дереву, он дал ей яблоко из своей сумки и отправился в путь.

Лучше не через ворота, решил он. Скорее всего они заперты и стоит поискать иной путь внутрь.

Он прошел вдоль стены, помня, что дом де Конти стоит на приличном расстоянии от дороги и окружен тюльпановым садом, который был гордостью миссис де Конти.

Через несколько минут Мэтью перемахнул стену, зверски измяв свой лучший сюртук, и, оказавшись среди ухоженных кустов, притаился, подумав, что если имение мистера Хадсона Грейтхауза охраняет мастиф или волкодав, то дайбог отделаться измятым костюмом. Однако ни лая, ни рычания слышно не было, и к нему не бежала клыкастая тварь, так что Мэтью поднялся — очень осторожно — и пошел дальше по тихому травянистому райскому садику, где в море цветов плавали бабочки, по разровненной дорожке, усыпанной гравием, мимо колодца, сложенного из плитняка. По пути он отметил, что имение содержится в большом порядке. Когда он вышел к холмику, где паслись четыре овцы, стало понятно, почему трава так аккуратно подстрижена.

Мимо овец и дальше, к центральному зданию, окруженному мощными дубами и, насколько Мэтью помнил, выходящему другой стороной к реке. Это здание явно построил богатый торговец, занимающийся добычей камня: два этажа, сложенные из темно- и светло-коричневых, камней под серой шиферной крышей. Наверху высился выкрашенный коричневым купол, увенчанный медным флюгером в виде петуха. Дерево огромной парадной двери имело цвет крепкого чая, а рядом с дверью висел молоток размером с голову давешнего разбойника.

Мэтью помнил амбар и каретный сарай позади дома, и помнил, что со стороны реки есть еще один сад, где и проходила вечеринка. Когда-то тут были еще и двери со стеклянными панелями, ведущие в кабинет, где мистер де Конти распространялся о различных сортах пиломатериалов. Вот этот служивший тогда учебным классом кабинет и стал теперь предметом интереса Мэтью. Обходя дом сзади, пробираясь к цели кружным путем, он услышал далекий звон металла и понял, что кто-то только что открыл ворота.

Надо спешить! Он быстро обошел коновязь в тени замшелого дуба и подумал, что если придется еще совершать такие походы, надо будет купить другие сапоги. В этих он стер себе ноги до крови.

Со стороны реки, внизу довольно-таки крутого склона поблескивала вода, а за ней, на том берегу — девственный лес. Мэтью нашел знакомую двустворчатую дверь. Да, закрыта. Но нет, не заперта. Медная ручка поддалась осторожному нажатию. Вход закрывала темно-красная портьера. Она мешала посмотреть, что внутри, но придется рискнуть. Мэтью открыл двери, развел портьеры, шагнул в кабинет — пусто — и закрыл за собой дверь.

В обшитой темными панелями комнате стояли книжные полки, письменный стол с перьями и чернильницей, кресло у стола и еще два кресла. На спинке одного кресла висела на кожаной перевязи рапира с белой как кость рукоятью, с неукрашенной металлической гардой и головкой эфеса. Рабочее оружие, подумал Мэтью. На дальней стене комнаты, рядом с дверью, болтался на крюке мужской плащ.

Он услышал голоса, приближающиеся с другой стороны, подумал, что разумно будет отойти за портьеру и встать там настолько тихо и неподвижно, насколько позволит господство разума над нервами.

— …к сожалению, да, — говорил приглушенный мужской голос. — Он его так легко выдал… — Дверь открылась, голос зазвучал ясно. — Он фактически показал мне, где пакет.

— Это как? — спросил женский голос. Его обладательница вошла следом за мужчиной.

Мэтью не сдержал улыбки. Похоже, миссис Герральд не будет сегодня в семь часов в гостинице «Док-хаус-инн».

— Он дотронулся до кармана, — пояснил разбойник, уже голосом не ворона дорог, а английского джентльмена. — Снаружи, вот так. — Он показал миссис Герральд это движение. — Более того, когда я взял у него пакет, он мне сказал, что там. То есть совершенно потерял присутствие духа.

Мэтью хотелось сказать, что лучше потерять присутствие духа, чем колено, но он предпочел сделать свой выход эффектным. Он откинул портьеры, шагнул вперед…

Миссис Герральд, успевшая снять шляпку для верховой езды, изумленно вскрикнула. В следующую секунду предполагаемый разбойник — каков бы ни был его маскарад, а мужчина он был крупный — среагировал так быстро, что Мэтью назвал бы это невозможным, если бы не видел своими глазами. Шипение выхватываемой из ножен стали, яркая вспышка солнца дугой по стенам — и острие тридцатидюймовой рапиры уперлось Мэтью в горло, в средоточие его жизни.

Он замер. И человек с рапирой тоже превратился в статую, как и миссис Герральд, — но оружие на волосок не шевельнулось.

— Я сдаюсь, — сказал Мэтью, поднимая руки вверх ладонями от себя.

— Бог мой! — загремел этот человек, сотрясая стеклянные панели дверей. — Ты с ума сошел? Я же мог тебе горло насквозь проткнуть!

— Я благодарен вам за вашу нерешительность в этом смысле. — Мэтью попытался сглотнуть слюну и обнаружил, что при этом его кадык подвергается опасности. — У меня пакет для мистера Хадсона Грейтхауза.

— Пакет? Что вы такое…

— Мистер Грейтхауз, — спокойно перебила его миссис Герральд, — пожалуйста, уберите ваш клинок от горла нашего курьера.

Она была еще бледна, но некоторое веселье уже вернулось в ее глаза, и Мэтью подумал, что она вопреки всему, что рассказывал ей Грейтхауз, поняла его трюк.

Рапира опустилась, но Грейтхауз продолжал держать ее в руке, не вкладывая в ножны. Мэтью счел это своего рода комплиментом. На грубом лице с орлиным носом застыло оглушенное и смущенное выражение — Мэтью видал такое у пассажиров кораблей, шесть месяцев проведших в море, когда они выходили на причал — и вдруг под ногами у них ничего не качалось.

— Могу я вручить вам пакет? — спросил Мэтью.

— Я его и так уже взял! — рявкнул Грейтхауз.

— Да, сэр, но… нет, сэр. Вы действительно взяли пакет. Но не тот, что надо было. — Мэтью скинул с себя сюртук, засунул руку за спину под жилет и вытащил пакет, спрятанный между рубашкой и поясом штанов. — Я прошу прощения, — сказал он, передавая конверт. — Он несколько промок от пота.

Грейтхауз перевернул пакет и увидел красную сургучную печать с буквой «Г».

— Не может быть! Я сам сломал эту печать на пакете, который у него вынул из кармана!

— Да, сэр, на том пакете действительно была печать. Настоящая печать чуть светлее, чем сургуч из кабинета магистрата Пауэрса, где я работал, перед тем как уйти. Но я не ожидал здесь затруднений. Я думаю, миссис Герральд, что вы свои конверты купили там же, где покупает их весь Сити-холл: в писчебумажном магазине мистера Эллери на Квин-стрит. Если даже и нет, конверты примерно одинаковые по размеру. — Он посмотрел на миссис Герральд, на Хадсона Грейтхауза. — Конечно, я не мог сделать дубликат правильной печати, — продолжал он, получая большое удовольствие от их молчания, — поэтому мне пришлось отвлечь внимание бандита… гм… мистера Грейтхауза, чтобы он не слишком ее рассматривал, перед тем как сломать. Но тут, если бы он увидел, что на печати нет буквы «Г» и как-то выдал бы свою реакцию, он бы себя разоблачил еще до того, как прочел официальные подписи на чистом листе бумаги.

— Правда? — У миссис Герральд в глазах сверкали искорки. Она явно наслаждалась представлением.

— Да, мадам. Его шесть шагов назад — этого должно было хватить, чтобы я не заметил, что на бумаге ничего не написано, но я и так это знал. — Тогда, на дороге, Мэтью с трудом сдержал смех и ему пришлось прикрыть рот рукой, пока «разбойник» читал «подписи» и похвалялся своими «друзьями из Бостона», умеющими их подделывать. Это должны были быть потрясающие специалисты — подделывать подписи, которых нет.

— А откуда вы знали, что я не настоящий разбойник? — спросил Грейтхауз. — Откуда вы знали, что я не проломлю вам голову, увидев чистый лист бумаги?

Мэтью пожал плечами:

— А я и не знал. Но у вас был мой кошелек и мои часы. С чего бы вам тогда так злиться из-за ерунды?

Миссис Герральд кивнула:

— Предварительная подготовка с конвертом и сургучом. Очень разумно. Отвлекающий маневр — рука на кармане. Тоже очень разумно, но мистер Грейтхауз не должен был поддаться на этот старый трюк. Еще что-нибудь?

— Да, мадам. Факт, что вы приедете, был совершенно ясен. Мистер Грейтхауз бросил разорванный конверт на дорогу, давая знак, что игра сыграна — на случай, если я далеко уйду искать лошадь и мы с вами разминемся на моем предполагаемом пути в город.

— Верно. Все верно. Кроме одного узелка, молодой человек. Мистер Грейтхауз, не вскроете ли вы ваш пакет?

Грейтхауз сломал печать и разорвал конверт. В углах его губ мелькнула улыбка.

— Ага, — сказал он. — Я вижу, пришли дополнения к договору.

Он держал в руке официальный пергамент, написанный широким быстрым почерком и подписанный полудюжиной крупных подписей.

— Они прибыли с почтой на корабле за два часа до моей встречи с мистером Корбеттом, — сообщила миссис Герральд, все еще обращаясь к Грейтхаузу. — К сожалению, я не могла вам вовремя сообщить, что наш курьер будет защищать настоящий и очень ценный документ.

Мэтью опустил глаза к дубовым половицам и ощутил кислый вкус сегодняшней трески в «Золотом компасе».

— Я их подпишу сейчас, пока они здесь.

Миссис Герральд взяла документ, села за стол, обмакнула перо в чернила и аккуратным почерком написала свое имя под другими именами.

— Так это ваш дом? — спросил Мэтью.

— Да. Тут еще есть некоторые вопросы землевладения, но они все будут улажены, как только документ вернется в Лондон. — Она улыбнулась Мэтью: — На почту я его отвезу сама.

— Ты меня обставил, мальчик! — громыхнул Грейтхауз. От его дружеского хлопка по спине Мэтью показалось, что он сейчас вылетит кувырком в сад. «Рразбойник» улыбался, показывая зубы, будто вырубленные в каменоломне де Конти. — Отличная работа!

Когда Мэтью снова смог дышать, он сказал:

— Простите, миссис Герральд, но если по вашему плану я должен был быть ограблен на дороге и лишиться пакета… какой был в этом смысл?

Еще минуту она аккуратно складывала пергамент. Потом подняла глаза на Мэтью, и он прочел там новую оценку. Некоторое уважение, быть может.

— Я знаю вашу историю от магистрата Пауэрса. Знаю ваши мотивы в фаунт-ройяльской истории, знаю вашу волю к успеху. Чего я не знала — это как вы реагируете на неудачу.

Она встала и оказалась с ним лицом к лицу.

— Будучи работником агентства «Герральд», вы изо всех сил будете стремиться к успеху — и несмотря на это, много раз терпеть поражение. Так устроен этот мир и такова правда жизни. Но когда вы снова найдете свою лошадь, куда вы поедете — вперед или назад? Вот это я хотела знать. — И она протянула ему руку: — Добро пожаловать.

Мэтью понял, что стоит на судьбоносном перепутье, причем таком, где дорогу нужно выбирать обдуманно. Если стычка с фальшивым разбойником будет из всего этого самым худшим, то хорошо, но все же он счел сегодняшнее происшествие легкомыслием, учитывая опасность подобного рода занятий. Да, ради возможности применить свой разум и интуицию, ради той карьеры, которая началась, когда магистрат Вудворд забрал его из приюта, ради того, чтобы найти себе место в этом буйном и яростном мире, — разве не стоит хотя бы попробовать?

Стоит, решил он, хотя знал об этом еще тогда, когда выезжал из города на Почтовую дорогу.

Стоит.

Он принял руку миссис Герральд и сразу же получил очередной дружеский хлопок по спине от Хадсона Грейтхауза. Мэтью подумал, что еще одно поздравление он может и не пережить.

— Вы остаетесь на ужин, — объявила миссис Герральд. — Мистер Грейтхауз приготовит свое знаменитое ирландское жаркое из говядины и эля. Я полагаю, ваша лошадь где-то здесь неподалеку, и потому предлагаю вам въехать сюда как полагается, напоить лошадь и поставить ее в сарай. Ключ от ворот на крюке возле передней двери. — Она жестом послала его вперед: — Идите.

С приближением сумерек грозовые тучи росли и мрачнели, и наконец игривые дневные дождики превратились в сплошной ливень. Он стучал в окна дома миссис Герральд, а внутри горели свечи, и Мэтью сидел за полированным каштановым столом и понимал, что жаркое мистера Грейтхауза славится не столько мясом, сколько элем, который наливали туда из пивоваренного жбана. Мэтью ел немного, а миссис Герральд еще меньше, но Грейтхауз осушил еще кружку эля вдобавок к тому, что был у него в тарелке, и это никак на нем не сказалось, только появилась склонность заполнять своим голосом всю комнату.

Мэтью никто прямо не говорил, но по наблюдениям, по их разговорам о разных вещах — состоянии города, новом губернаторе, главном констебле и прочем, он заключил, что они… да, работодательница и работник, конечно, но что-то еще общее и сверх того. Не личное, а скорее профессиональное… какое же слово подобрать? Порыв, быть может? Целеустремленность? Их глубокое уважение друг к другу было очевидным и первостепенным, проявлялось в строе их речи и ответах на замечания друг друга, но опять-таки что-то было здесь большее, чем уважение. У Мэтью возникало впечатление, что Грейтхауз — «правая рука» миссис Герральд, так сказать, и может быть, даже второй человек в агентстве. В любом случае она внимательно слушала, когда он говорил, а он так же внимательно слушал ее, и Мэтью понимал, что это не просто взаимная любезность профессионалов, а глубокий союз родственных умов.

Грейтхауз глушил свой эль и рассуждал, как они с миссис Герральд пытались выбрать между двумя подходящими точками размещения конторы: либо Стоун-стрит, либо Нью-стрит, а Мэтью разглядывал их обоих и гадал, какое у них может быть прошлое. Грейтхауз сидел, закатав рукава белой рубашки до локтей, убрав седые волосы в завязанный черной лентой хвост, и вполне мог сойти за школьного учителя, рассказывающего что-нибудь из геометрии. Но было в нем и что-то военное — то есть, подумал Мэтью, в голосе его есть какой-то оттенок уверенности и непререкаемости, необходимый для команд на поле битвы. Конечно, его телосложение и быстрота свидетельствовали об активной жизни, как и неровный шрам через левую бровь и умелое обращение с рапирой. И еще у него был один красноречивый признак человека, серьезно работающего клинком: правое предплечье толще левого.

С виду он похож на человека, притворяющегося более неотесанным, чем он есть на самом деле, решил Мэтью. Иногда Грейтхауз тянулся за салфеткой промокнуть рот — и будто сам себя одергивал, чтобы этого не сделать, а иногда все-таки делал, увлеченный разговором. Человек с хорошими манерами, исполняющий роль человека из простонародья. Мэтью подумал, не аристократ ли он, воспитанный среди богатства, который по тем или иным причинам почувствовал, что ему уютнее при свете меньшей свечи. Возраст его Мэтью определил лет в сорок пять — пятьдесят. Быть может, он чуть моложе миссис Герральд.

И он явно мог говорить долго, раз уже начал.

— Вы знаете, — спросил он, — что мы рядом с тем местом, откуда этот остров получил свое название? Сюда первые поселенцы принесли кувшины с бренди для индейцев, и потом был церемониальный пир. А когда поселенцы спросили, как называется остров, индейцы родили название на месте: Манахактантенк. На их наречии это значило: «Место, где все надрались допьяна».

Он поднял кружку с элем:

— За Манахактантенк! — провозгласил он и осушил кружку.

К концу ужина, когда наступила полная темнота, а дождь продолжал стучать в окно, миссис Герральд сказала:

— Мэтью, мне нужно узнать ваше мнение об одной вещи. Минутку.

Она встала — как и два ужинавших с нею джентльмена — и оставила их ненадолго. Когда она вернулась, то принесла — весьма неожиданно для Мэтью — очень знакомый ему предмет.

Она снова села и положила на стол экземпляр — смазанный, бракованный и выброшенный, но все еще читаемый экземпляр «Кусаки».

— Меня очень интересует этот лист. И я хотела спросить, знаете ли вы печатника.

— Знаю. Его зовут Мармадьюк Григсби. Я даже помогал ему набирать текст и крутить пресс.

— Человек многих профессий, похоже, — заметил Грейтхауз, поедая очередную порцию своего жаркого.

— Я помогаю другу, только и всего. Но в чем состоит вопрос?

— Я просто хотела бы знать, сколько экземпляров он печатает и когда будет следующий выпуск. Вы не знаете?

— Я думаю, что вот этого мы напечатали триста копий. — И мышцы его плеча, прижимавшие проклятый пресс рычагом, вспомнили сейчас все эти шестьсот сторон (лицевая и обратная) — по пятнадцать секунд на каждый экземпляр. — По моим предположениям, мистер Григсби желает в ближайшие дни отпечатать и следующий выпуск.

— Хоть мы все еще ведем переговоры о конторе, но нам стоило бы попросить вашего друга дать о нас извещение. Что-нибудь не кричащее, конечно. Что-нибудь вроде того, что вскоре откроется агентство «Герральд», и наша специальность — поиск… — она задумалась, — того, что было потеряно. И поиск ответов на деликатные вопросы.

— Хотел бы я видеть ответ вот на это. — Грейтхауз здоровенной ручищей приложил салфетку к уголкам рта по очереди. — Фермер Джонс хотел бы знать, почему его дочь Лави приходит на обед с сеном в волосах.

— Для начала нужно начать, — слегка пожала плечами миссис Герральд. — Верно ведь? — спросила она у Мэтью.

— Так, — согласился он, — но мне действительно интересно, почему вы выбрали именно это место и это время. Я понимаю, что через Нью-Йорк проходит много ценных грузов и здесь много богатых людей с ценным имуществом. Но все-таки Нью-Йорк — не Лондон. И я могу удостоверить, что здесь преступный элемент далеко не подавил систему юстиции. — Он поймал себя на том, что повторяет утверждение главного констебля Лиллехорна. — Почему все же именно Нью-Йорк?

Миссис Герральд пристально посмотрела ему у глаза, и при ровном пламени свеч Мэтью прочел в ее взгляде такую безмятежную уверенность и целеустремленность, что даже как-то непривычно было видеть подобное у женщины. И подумал: не так ли чувствуют себя люди в присутствии королевы Анны, ощущая ту же эманацию хладнокровной силы воли, что исходит и от Кэтрин Герральд? Ему даже пришлось чуть отклониться на спинку стула — такова была сила ее взгляда, почти физическая.

— Что ж, ты сам напросился. — Грейтхауз встал. — Стакан вина?

— Нет, спасибо.

— Тогда я себе налью. Не обращайте внимания.

Он затопал в глубь дома.

— Мэтью, — сказала миссис Герральд, не отводя глаз, — наш город — Нью-Йорк.

— Да, мадам, именно в нем мы и находимся.

— Я не то имею в виду. Нью-Йорк — это город, который нам и нужен. Тот самый. Я слежу за колониями. Со всеми их городами в Массачусетсе, Пенсильвании, Виргинии и Каролине. Я знакома со всеми докладами, поступающими из Нового Света в Старый. Цифры переписей. Портовые книги. Кредиты и платежи с международными марками, передаваемые людьми королевы. У меня друзья на самом верху и в самом низу, и они мне говорят то, что я уже сама знаю: Нью-Йорк — тот самый город.

— Извините, — сказал Мэтью, чувствуя себя тупицей, — но я не успеваю за вашей мыслью.

— Будущее, — терпеливо пояснила она, — здесь. В Нью-Йорке. И пожалуйста, поймите меня правильно. Бостон будет великим городом, и Филадельфия тоже. Даже Нью-Рочелль, вероятнее всего, и Оранжбург тоже. Но я смотрю на Нью-Йорк и вижу необычайный город, которому не будет равных на побережье. Да, Бостон растет как на дрожжах, но климат там суровый, и там по-прежнему правят пуритане. У Филадельфии есть потенциал международного порта, но там Свободное общество торговцев обанкротилось двадцать лет назад, и с ней непонятно что будет. В Нью-Йорке голландцы создали очень организованную систему международной торговли, и она досталась нам, англичанам, вместе с колонией. Я думаю, на самом деле голландцы вздохнули с облегчением. Теперь они могут зарабатывать деньги как деловые партнеры, а не тратить их на содержание колонии.

— Понимаю, — сказал Мэтью, хотя и ждал, когда она перейдет к выводу.

Она дала ему этот вывод:

— Нью-Йорк — вероятный будущий деловой центр всех английских колоний в Новом Свете. Да, сейчас тут особенно не на что смотреть, хотя у города есть свое… очарование. Однако я уверена, что через десять лет, или двадцать, или тридцать, сколько там понадобится… этот город вырастет так, что осмелится соперничать с Лондоном.

— Соперничать с Лондоном? — Мэтью чуть не расхохотался, но сумел сдержаться и не выразить этого лицом. — Я согласен, что город обладает определенным потенциалом, но Нью-Йорку очень далеко до соперничества с Лондоном. Половина улиц еще даже не мощеная!

— Я не сказала, что это будет завтра. Лондон родился на рассвете времен, если послушать баллады, которые распевают на Голдинг-лейн. Но Нью-Йорк дождется своего времени, и здесь будут составляться и теряться состояния, пусть даже половина улиц немощеная.

Мэтью задумчиво кивнул:

— Я рад, что у вас такая вера в будущее нашего города. И поэтому вы хотите открыть здесь отделение?

— Не только. Если я пришла к такому выводу, то же сделают и другие.

— Другие?

Миссис Герральд ответила не сразу. Она взяла вилку, осторожными движениями — будто нащупывала дно в болоте — помешала соус в тарелке.

— Можно не сомневаться, Мэтью, — сказала она, — что преступный элемент не только Англии, но и всей Европы смотрит в эту сторону и уже оценил открывающиеся возможности. Что бы это ни было: похищение людей, подлоги, общественное и частное воровство, заказные убийства. Господство разума и духа, чтобы получить противозаконную выгоду. Я бы могла дать вам список отдельных преступников, которых Нью-Йорк рано или поздно привлечет, но не эта мелочь меня заботит. Есть в подполье процветающее общество, которое дергает за ниточки. Очень влиятельная и беспощадная группа людей, вот сейчас они сидят за ужином, как мы, но занесли ножи над картой Нового Света, и аппетиты у них волчьи.

Она перестала помешивать соус и посмотрела Мэтью прямо в глаза.

— Вы говорите, что сейчас преступность не одолела правоохранительную систему. Но это сегодня. А будет еще много «завтра» в жизни этой колонии и этого города, Мэтью, и если мы не подготовимся к будущему, его вырвут из наших рук те, кто будет к нему готов. — Она подняла выгнутые брови. — И не будем, прошу вас, слепы к тому факту, что здесь уже действуют… скажем так, силы зла. Этот Маскер, как назвал его мистер Григсби. Было несколько убийств в Бостоне и Филадельфии, пока не раскрытых, и чем больше проходит времени, тем больше шансов, что такими они и останутся. О нет, зло уже здесь, Мэтью. И оно будет крепнуть и процветать, если не окажется сильной и организованной защиты закона. Сейчас она не такова.

Грейтхауз вернулся с бокалом вина, полным до краев.

— Я пропустил проповедь?

— Я как раз дошла до «аминь». Надеюсь, не слишком напугала нашего младшего партнера.

— Были, помню, такие, что опрометью кидались в дверь. — Грейтхауз устроился в кресле. — Что скажешь, Мэтью? Играешь с нами?

Пришло время для Мэтью задать неделикатный вопрос, но такой, которого избежать нельзя:

— Сколько мне будут платить?

— Ага! — улыбнулся Грейтхауз во весь рот. — Вот это наш человек! — И он поднял бокал, салютуя.

— Это будет договорено, — ответила миссис Герральд. — Можете быть уверены, что денег будет больше, чем вы в жизни видели, и плата станет повышаться по мере вашего обучения и роста вашего опыта.

— А какое обучение?

— Наверняка подвох, — подсказал Грейтхауз.

— Обучение из младшего партнера до полноправного, что может занять какое-то время, — был ответ. — Но ничего такого, с чем вы не сможете справиться, это я обещаю.

Мэтью не понравилось слово «обучение», но он предположил, что это может быть изучение нового языка или совершенствование в логике и дедукции путем дальнейшего чтения. И все же его колебания заставили Грейтхауза сказать:

— Знаешь, Мэтью, как портовые грузчики в Лондоне говорят? «Не парься из-за мелких ящиков. А все на свете — мелкие ящики».

— Я бы сказала, что бывают ящики покрупнее других, но чувство это мне понятно, — слегка улыбнулась миссис Герральд. — Вы нам нужны, Мэтью. Вам будут хорошо платить и у вас будет интересная работа. Может быть, и путешествовать придется много, и довольно скоро. И потребуется очень хорошее знание сложностей жизни и извивов преступного ума. Я вас не отпугнула?

— Нет, мадам, — ответил Мэтью твердо и сразу. — Ни в малейшей степени.

— Вот это я и хотела слышать. — Она выглянула в окно и увидела вдали, со стороны города, вспышку молнии. — Не думаю, что вам стоит ехать в такую темень и в такую погоду. Если вы согласны остаться, внизу есть спальня. Утром можете выехать на рассвете, если захотите.

Мэтью подумал, что это будет разумнее всего, и поблагодарил миссис Герральд за гостеприимство. Вечер продолжался. Грейтхауз принес из соседней комнаты шахматную доску и фигуры, расставил их и сыграл с Мэтью партию. Мэтью думал было, что он окажется легкой добычей после такого количества вина, но Грейтхауз яростно отбивался конями, пока наконец Мэтью не поставил ему мат слоном и ферзем.

После второй партии, где Мэтью с самого начала взялся за него всерьез и хладнокровно разгромил в пух и прах, фехтовальщик зевнул и потянулся во весь свой гигантский рост, так что косточки хрустнули. Потом он пожелал Мэтью спокойной ночи и удалился в каретный сарай, где обитал.

Миссис Герральд ушла спать уже во время второй партии, так что Мэтью отправился в небольшую, но уютную спальню внизу, разделся и надел ночную рубашку, которая была для него приготовлена. Он сполоснул лицо из таза с водой, щеткой и мятным порошком, тоже оставленными ему, почистил зубы, задул свечу и лег под одеяло под вспышки далеких зарниц над Манхэттеном.

Много о чем надо было подумать, глубоко поразмыслить, всесторонне рассмотреть. Примерно три минуты он размышлял о застольной «проповеди» миссис Герральд, но усталость навалилась на него и отключила так же быстро и верно, как он задул свечу.

И потому он не сразу пришел в себя, когда проснулся от сдернутого с него одеяла и света фонаря прямо в лицо. Все еще хлестал в темноте дождь, колотя в окно спальни. Мэтью сел, прищуриваясь на фонарь, яркий, как полуденное солнце.

— Встал и оделся. — Голос Хадсона Грейтхауза был деловым и трезвым, как воскресное утро. — Обучение начинается сейчас.

Глава двенадцатая

Под моросящим дождиком Хадсон Грейтхауз пригнал не совсем проснувшегося Мэтью в каменный каретный сарай, окна которого светились в темноте. Кажется, Мэтью дали подремать не больше двух часов, он был усталый как собака и едва шевелил руками и ногами. Грейтхауз посветил ему, пропуская в открытую дверь, и Мэтью оказался на земляном полу, где большим кругом были расставлены еще восемь фонарей.

Грейтхауз закрыл дверь и запер ее на здоровенный засов, что Мэтью не очень понравилось. Кареты здесь не было, а были ступеньки, ведущие на второй этаж, где, наверное, и жил Грейтхауз.

Этот последний повесил фонарь на крюк в стене, и тогда Мэтью увидел отблеск желтого света на рукоятях и гардах четырех клинков в ножнах, также висящих на стене. И это еще не весь арсенал владельца. Помимо шпаг, здесь были еще два пистолета, три кинжала и — кто бы мог подумать? — здоровенная праща.

— Миссис Герральд мне сказала, что ты понятия не имеешь о шпагах и пистолетах. Верно?

— Да, сэр. Это верно.

Пока Мэтью не увидел оружия, его неудержимо тянуло зевнуть, но сейчас он полностью проснулся — как свойственно человеку в приступе вполне объяснимого испуга.

— Значит, ты никогда не держал в руке шпагу?

— Нет, но… — Вообще-то он именно что держал в руках шпагу в тюремной камере Фаунт-Ройяля, но просто чтобы избавиться от нее, а не пустить в ход, так что это вряд ли считается. — Когда я был мальчишкой… то есть совсем еще маленьким… я был тогда в одной банде в гавани. Не настоящей, конечно. Просто сироты. Беспризорники, как я.

— Ты это к чему-то ведешь?

— Да, сэр. Мы дрались палками и делали вид, будто это шпаги. Войны понарошку.

— Случилось тебе убить кого-нибудь такой шпагой понарошку?

Грейтхауз подошел ближе, навис над Мэтью великаном, будто увеличиваясь с каждой секундой, и с ним росла его тень на стене.

— Нет, сэр.

— Кого-нибудь когда-нибудь чем-нибудь убил?

— Нет, сэр.

— Драться умеешь? Кулаками?

— Я… я точно помню, как дрались в банде. Но это было очень давно, и я с тех пор стал другим человеком. Изменился полностью.

— Вот в этом можно было бы остаться прежним.

Грейтхауз остановился перед ним и смерил его взглядом с головы до ног, будто увидел впервые. Лицо его в свете фонаря казалось высокомерным и презрительным. Мэтью подумал, что либо у Грейтхауза невероятные способности восстанавливаться после алкоголя, либо он просто может выпить бочку и не заметить.

— Ты тощий, — сказал Грейтхауз и обошел его по кругу. — С виду жидкий, как вода, и бледный как глиста. Ты когда-нибудь работал при свете дня на воздухе?

— Моя работа… по преимуществу умственная, сэр.

— Вот в том-то и беда с вами, с теперешней молодежью. Сидите на собственной… умственности и называете это работой. Значит, ты такой умный, да? Так ловко в шахматы играешь. А по-моему, ты позволяешь себе гнить заживо. Не мужик, а привидение. Откуда, кстати, у тебя этот шрам? Упал мордой на шахматную доску?

— Нет, сэр. Я… я его получил в драке с медведем. — Грейтхауз остановился, прервав свое кружение. — А могу я спросить, — вставил Мэтью, — откуда шрам у вас?

Грейтхауз помолчал, но все-таки ответил:

— От разбитой чашки. Ее моя третья жена бросила.

— А…

— А вообще вопросы здесь задаю я! — буркнул Грейтхауз. — Это ясно?

— Да, сэр.

Грейтхауз снова пошел вокруг Мэтью, круг за кругом. Потом остановился прямо перед ним.

— Если хочешь видеть шрам, сюда глянь. — Он расстегнул рубашку и показал действительно уродливый коричневый шрам, начинающийся под левой ключицей и доходящий до середины груди. — Удар кинжалом, пятого марта семьдесят седьмого. Метил в сердце, но я успел перехватить руку. Наемный убийца, переодетый монахом. А вот еще. — Он спустил рубашку с правого плеча и показал темно-лиловую впадину. — Мушкетная пуля, двадцать второго июня тысяча шестьсот восемьдесят четвертого года. Выбила мне руку из плеча. К счастью, костей не сломала. Она пронзила насквозь женщину, которая в тот момент оказалась передо мной. И сюда посмотри. — Он изогнулся, показывая зловещего вида шрам на ребрах с правой стороны. — Девятого октября восемьдесят шестого года. Вот что можно сделать рапирой, хотя у нее рубящего края нет. Этот гад вместо выпада ударил наотмашь. Обошлось мне в два сломанных ребра, месяц провалялся, чуть с ума не сошел. — Он осторожно, будто с почтением, дотронулся до шрама. — Дождь за три дня предсказываю.

Грейтхауз поднял рубашку на место и снова застегнул. Выражение его лица было скорее довольным, чем раздраженным.

Мэтью не мог не спросить:

— Вот это то, чего я должен ожидать?

В ту же секунду палец Грейтхауза уперся Мэтью в грудь так, что тот подумал, будто сейчас получит свой первый боевой шрам.

— Нет, — ответил Грейтхауз, — нет, если у тебя ума хватит. И удачи. И если ты мне дашь тебя научить, как себя защищать.

Мэтью ничего не сказал, но Грейтхауз будто прочел его мысли:

— Я тебе вот что скажу. Это я дрался с четырьмя сразу, когда один сумел просунуть рапиру через мою защиту, так что учиться у меня стóит. Ритма у него тогда не было, дергался в панике. Просто ему повезло, а мне нет. Пока я не восстановил дыхание и не выпустил ему кишки на весь переулок. Другому досталась резаная рана через все лицо, и тогда все живые бросились наутек.

— Вы их пощадили?

Грейтхауз уставился на костяшки пальцев, где Мэтью тоже увидел много мелких шрамов.

— Я пошел по кровавому следу и раненого добил. Колющим ударом в горло. Но ночь была темная, и это спасло двух других, хотя, наверное, кровопотеря и два сломанных ребра тоже меня несколько задержали. — Он резким шагом подошел к своему арсеналу и взял две рапиры. Вытащив их из ножен, он одну протянул Мэтью рукоятью вперед:

— Возьми. Коли меня.

— Сэр?

— Возьми рапиру и коли меня.

Мэтью принял клинок. Чертовски тяжелая штука! И ему показалось, что несбалансированная. Совершенно неестественный способ дать себя убить — пытаясь шевелить этим неуклюжим куском стали в воздухе. Он помахал рапирой из стороны в сторону, глядя, как отражается от нее свет. И ему показалось, что рабочий конец рапиры куда медленнее попадает в намеченное место, чем ему, Мэтью, хотелось бы.

— Ты ее держишь, как младенец — погремушку, — сказал Грейтхауз. — Возьми ее как мужчина, закрепи большим пальцем. Вот теперь правильно. Коли меня.

— А как мне стоять?

— Насчет стойки пока не волнуйся. Делай, как я сказал.

— Она мне в руке неудобна. У вас не найдется полегче?

Мэтью уже ощущал, как ноют мышцы предплечья. Природа не предназначала его быть фехтовальщиком.

— Это, бледная немочь, самая легкая. Ты держи клинок, вот и все. Локоть чуть согни. Вот так. Крепко держи. Крепче. Опусти плечо. Не руку, а плечо, я сказал. Так, правильно. Стой смирно.

Грейтхауз сделал рапирой круговое движение и хлопнул по рапире Мэтью плашмя, со звоном, и хотя удар был не сильный, дрожь стали прошла по руке Мэтью до самого затылка.

— Почувствуй клинок, — потребовал Грейтхауз, обводя рапиру Мэтью и ударяя по ней с другой стороны и продолжая переводить оружие и снова звенеть. Сарай резонировал, как колокольня. — Рапира состоит из двух частей: клинка и эфеса. На эфесе есть головка — вот этот шарик на конце — рукоять и гарда. Части клинка называются сильная — возле рукояти и слабая — возле острия. — Рапиры продолжали вызванивать свою музыку. — Блокировать — или парировать — удар или выпад нужно вот этой частью, сильной, вот как я это делаю. Если попробуешь парировать удар слабой частью клинка, то почти наверняка либо выпустишь оружие, либо сломаешь. Или тебя проткнут. На рубящие удары рапира не рассчитана, хотя ты видел, что при достаточной силе она может их наносить. Рапира создана для колющих ударов, проникновения острия в цель. Хватку ослабил, держи крепко! Сначала ты привыкнешь к ощущению оружия в руке, потом будем отрабатывать основы — терция, кварта, наступление, глубокий выпад, измерение дистанции, финт, ответ, батман, соединение и…

— Кажется, я научился этой штукой управлять, — перебил его Мэтью, хотя предплечье ныло хуже больного зуба.

— Рад, что ты так думаешь, — ответил Грейтхауз и тут же крутанул рапирой чуть сильнее и чуть под другим углом. У Мэтью внезапно разжались пальцы, руку будто ужалил шершень, и рапира вылетела, будто одна из комет Инкриза Мейзера.

— Извините, пальцы разжались, — сказал Мэтью, пытаясь вытряхнуть из руки жало.

— Они и сжаты толком не были. Я ж тебе велел большой палец в замок замкнуть. Подбери оружие и возвращайся где стоишь.

Мэтью повиновался.

Грейтхауз сказал:

— Сделайся тонким. Будто ты и так недостаточно тонкий, но это хотя бы к твоей выгоде. Показывай только правый бок. Ноги на одной линии со мной. Не так широко. Теперь слишком узко. Надо, чтобы в твоем выпаде была сила, но если слишком близко ставить ноги, трудно держать равновесие. Вот так, уже лучше. — Он медленно обошел круг сразу за фонарями. — Острие все время смотрит от себя. Не опускай его вниз никогда, разве что противник трех дюймов ростом. Так, хорошо. Теперь опускайся, будто садишься. Чуть сильнее. Левую руку держишь сзади, как руль. — Он снова остановился перед Мэтью. — Кончик клинка от себя. Чуть выше эфеса. Вот так, это хорошо. Теперь вытягиваешь правую руку вперед и правой ногой вперед как можно дальше — левая рука, тело и клинок на одной линии. Выпадай. Ну!

Мэтью бросил себя вперед, но его рапира не успела выйти из круга, как ее отбил в сторону клинок Грейтхауза.

— Еще раз. Корпус по линии. Левую ногу не поднимай и не волочи. И когда я говорю «выпадай», это не значит дергаться как ошалевший от жары мул. Сейчас мне нужна экономия движений, скорость придет потом.

Снова Мэтью сделал выпад, и снова рапиру чуть не выбили у него из рук.

— Я ее удержал! — гордо сказал он. — Вы видели?

— Да, моя ошибка. — Грейтхауз шагнул вперед, мелькнул быстрым движением клинок — рука Мэтью снова судорожно разжалась, а рапира воткнулась в грязь в десяти футах от него.

— В следующий раз, когда большой палец раскроешь, — мрачно пообещал Грейтхауз, — тебе всю жизнь потом будет хватать девяти пальцев на перчатках. Подними и вернись.

Мэтью послушался. Предплечье болело адски, но он стиснул зубы и решил хотя бы продемонстрировать силу духа.

— Возьми кварту — это позиция, которую я тебе только что показал. Теперь просто работай оружием. Режущий удар направо, возвращаешься в позицию, удар налево, выпад по центру. Спину держи ровно. Колени согни чуть сильнее. Спокойнее, не упадешь. Работай оружием, пока я не скажу остановиться.

Вот гад, подумал Мэтью. Он не знал, сколько еще выдержит рука, но черт его подери, если он сдастся.

— Теряешь форму, — сказал Грейтхауз, снова обходя по кругу. — Силы в руке нет, правда? Продолжай давай. Левую ногу не поднимай. Оглох, что ли? Корпус по линии!

Пот блестел на лице Мэтью, а он продолжал наносить режущие и колющие удары. Рапира весила, как наковальня, предплечье превратилось в кусок мяса без нервов. Зато плечо вопило, будто недорезанная свинья.

Ему показалось, что прошло не меньше пятнадцати минут, когда Грейтхауз сказал:

— Хватит.

Мэтью опустил оружие и принялся растирать руку, пытаясь вернуть ей жизнь. Он запыхался и тяжело дышал. Поразительно, сколько силы и энергии нужно, просто чтобы держать эту чертову рапиру, а уж тем более орудовать ею в бою.

— Сколько времени нужно, чтобы научиться? — спросил он между двумя частыми вдохами.

Грейтхауз убрал рапиру в ножны и повесил на кожаном ремне на плечо. Потом достал из кармана панталон короткую глиняную трубку, зажег ее спичкой от небольшого огнива и выпустил клуб синего дыма, проплывший над головой Мэтью.

— Лет десять, — ответил он. — В среднем.

Он убрал огниво.

— Десять лет?!

— Ты поздновато начинаешь. Меня начали учить в восемь.

— Тогда, может быть, мне нужно было бы начать с детского оружия?

— Вряд ли я смог бы тебя обучать, валяясь по полу от хохота. Да и вообще, не верю я в обучение взрослых на тупых деревяшках. Тебе нужно разработать кисть и предплечье и научиться держать корпус по линии. Деревяшки только создадут ложное ощущение прогресса.

— Вот не уверен, что смогу здесь добиться прогресса, с тупым или настоящим оружием.

Грейтхауз взял у него рапиру, обозначая конец ночной тренировки.

— Может быть, и нет, и наверняка не все люди пригодны к работе с рапирой или другим холодным оружием. Я-то знаю, что здесь многое надо помнить.

— Это сложнее, чем я думал, — согласился Мэтью.

— К несчастью, мы только ковырнули самый поверхностный слой этих сложностей. — Грейтхауз повесил обе рапиры на место, наклонился к полу и взял коричневую бутылочку. Открыв, он протянул ее Мэтью:

— На, глотни.

Мэтью ощутил запах спиртного куда раньше, чем бутылка оказалась вблизи его носа, но все равно приложился долгим глотком. Когда он вернул бренди, глаза у него заслезились.

— Спасибо.

Грейтхауз выпил, заткнул бутылку и снова взял в рот трубку.

— Шахматы ж тоже сложная вещь?

— Да. То есть поначалу. Пока не разберешься, что какая фигура может.

— Вот так же и с рапирой, только стремишься не заматовать короля и защититься от мата сам, а убить человека и не дать убить себя. Фехтование вот в чем подобно шахматам: и там, и там ты озабочен занятием обороноспособной позиции. Одинаково важны наступление и отступление — в шахматах это атака и защита. Ты должен все время думать над следующим ходом, следующим блоком, следующим выпадом. Ты должен иметь план, ты должен перехватить инициативу у своего противника. — Грейтхауз выпустил струйку дыма, оттопырив нижнюю губу. — Давай я тебя спрошу: сколько у тебя ушло, чтобы научиться играть в шахматы?

— Я думаю… много лет. Я все еще делаю больше ошибок, чем мне хотелось бы, но я научился исправлять их последствия.

— Вот то же и в фехтовании. — Грейтхауз поднял голову. — Я не жду, что ты станешь мастером, но жду, что ты научишься узнавать ошибку и исправлять ее последствия. Это даст тебе шанс прожить достаточно, чтобы вытащить пистолет и застрелить противника.

Мэтью не сразу понял, что Грейтхауз шутит, хотя выражение его лица осталось абсолютно серьезным.

— Будь здесь в субботу в девять утра, — велел Грейтхауз. — Проведешь здесь целый день. В буквальном смысле здесь — в этом сарае. Продолжим уроки фехтования и еще добавим к ним заряжание и стрельбу из пистолета. А также применение кулака на близком расстоянии.

Отличный способ провести субботу, подумал Мэтью.

— А пращи для чего?

— Для белок, — ответил Грейтхауз. — Я их жарю с картошкой и перцами. — Он затянулся трубкой, выпустил клуб дыма, потом ладонью выбил остатки пепла. — Твое обучение будет включать не только физические тренировки. Я хочу знать, например, как ты умеешь читать карту и ходить по ней. Или сам рисовать карту по словесному описанию местности. Я хочу знать, насколько хорошо ты умеешь вспомнить описание чьей-нибудь внешности, и хочу видеть, как ты обращаешься с лошадью чуть более горячей, чем та кляча в конюшне. — Теперь он едва заметно улыбнулся, увидев тоскливое выражение на лице у Мэтью. — Как сказала миссис Герральд, тебе никогда ничего не попадалось такого, с чем ты не мог бы справиться. И пусть тебя утешает, что ты — первый выбранный нами новичок. Будут со временем и другие. Мы сейчас присматриваемся к одному в Бостоне и еще двоим здесь, в Нью-Йорке.

— Правда? И кто это?

— Если бы я тебе сказал, это перестало бы быть тайной, а миссис Герральд пока что велела мне ее хранить.

— Ладно, — согласился Мэтью, но воображение уже работало, прокручивая, кто бы это мог быть. Но одно он еще должен был спросить: — А сама миссис Герральд?

— Что тебя интересует?

— Ее история. Она мне сказала, что агентство основал ее муж. Что с ним сталось?

Грейтхауз начал было отвечать, но вроде бы спохватился.

— Это можно и потом, — решил он. — Через четыре часа рассвет. Лучше бы тебе поспать пока.

Мэтью не пришлось долго думать, чтобы согласиться. Сколько бы сна ни досталось ему за остаток ночи, а завтрашний день будет нелегким. И у магистрата Пауэрса есть для него работа, а неизвестно, будет ли вообще правая рука действовать.

— Доброй ночи, — сказал он Грейтхаузу, и тот ответил:

— Не забудь вытереть ноги. Миссис Герральд терпеть не может грязи на полу.

Мэтью вернулся в дом сквозь плывущий туман, ради спокойствия хозяйки дома очистил сапоги как следует о железный скребок возле двери, и черездесять минут все мысли о рапирах, шахматах и жареных белках вылетели у него из головы, сменившись здоровым и глубоким сном.

Вежливый колокольчик у двери разбудил Мэтью на сером рассвете. Он умылся, оделся, бритье пропустил, поскольку бритву ему не предложили, и решил также, что с опорожнением пузыря подождет, пока окажется на дороге, чтобы не пачкать горшок. Выйдя из комнаты, он обнаружил ожидающий на обеденном столе обильный завтрак из яиц, ветчины и галет вместе с чайником крепкого темного чая. Рядом с тарелкой лежали его кошелек и серебряные часы.

Миссис Герральд тоже вышла к завтраку, но Грейтхауз не появился, хотя Мэтью решил, что именно он готовил завтрак, потому что поваром в этом доме больше некому было быть.

— Вот это отдайте мистеру Григсби, если вам не трудно. — Миссис Герральд подала ему пакет, снова запечатанный красным сургучом. — Я думаю, он захочет платы вперед за объявление, поэтому у себя в кошельке вы найдете несколько лишних монет. По моим расчетам, их хватит, чтобы удовлетворить и мистера Григсби, и владельца конюшни. Я так понимаю, что вы должны в субботу утром приехать к мистеру Грейтхаузу. — Это было спокойно отданное распоряжение. — Пожалуйста, постарайтесь не опаздывать.

— Да, мадам.

— Тогда ешьте. Дождь перестал, а мне нужно написать несколько писем.

Сьюви уже стояла у коновязи. Мэтью положил кошелек и часы в седельную сумку и поехал прочь под первыми робкими лучами рассвета, пробившимися через облака. У ворот его ждал Грейтхауз.

— Всего доброго, — сказал он. — Да, кстати, стоит втереть какую-нибудь мазь в правую руку, когда приедешь в город. К вечеру может малость начать болеть.

— Спасибо за совет, — ответил Мэтью не без сарказма, выехал из ворот и услышал, как они затворяются за ним, потом устроился в седле поудобнее для пути домой. Через полчаса исчезли последние тучи, небо стало ярко-голубое, солнце сияло во всю свою золотую мощь, и Мэтью заснул, опустив голову на грудь, а Сьюви плелась себе по дороге в город.

Часть вторая БЕЗУМИЕ

Глава тринадцатая

Удачно оказалось, что магистрат Пауэрс был доволен исходом встречи Мэтью с миссис Герральд, потому что с утра в четверг Мэтью не мог удержать пера, не то что написать строчки. Магистрат хотел знать все, что случилось, и Мэтью любезно все ему изложил, особо подчеркнув полночное «обучение» с рапирой, от которого сегодня был совершенно непригоден к письменным занятиям.

— Тогда свободен, — решил магистрат. — Уведу себе сегодня чьего-нибудь клерка, а ты иди домой и отдыхай.

— Я по дороге зайду в аптеку за мазью, — ответил Мэтью, потирая плечо. — Завтра к слушанию дела Нокса буду готов.

— Не уверен. Но мне кажется, что у магистрата Макфинея ничего сейчас нет в папке, и я у него попрошу одолжить его клерка. — Пауэрс указал на дверь. — А ты иди лечить руку.

— Спасибо, сэр. Я завтра обязательно попытаюсь вернуться к работе.

— Если нет, так нет. Особенно по этому поводу не тревожься. — Он посмотрел на Мэтью поощрительным взглядом. — Мне приятно, что я тебе помог выйти на новый путь. То, что миссис Герральд выбрала тебя, это похвала настолько же мне, насколько и тебе. И я уверен, что она за свои деньги не будет разочарована. Они же собираются тебе хорошо платить?

— Мы пока еще не обсуждали цифры.

— Мне кажется, что тебе будет нужно некоторое юридическое представительство. Если захочешь написать контракт должным образом, я буду рад помочь.

— Спасибо… — Мэтью собрался уходить, но у двери замешкался.

— Что-нибудь еще? — спросил магистрат.

— Да, сэр. Я интересуюсь насчет миссис Герральд. Вы что-нибудь еще о ней знаете?

— Что, например?

— Вы говорили, что у вас есть общие враги. Могу я спросить, что вы имели в виду?

Магистрат несколько секунд изучал — или делал вид? — первые строки лежащего перед ним письма.

— Миссис Герральд тебе не сообщила? — спросил он. — Не рассказала свою историю?

— Она сказала мне, что агентство основал ее муж. Я понял так, что он покойный. Есть ли еще что-нибудь, что мне следует знать? — Тут он сообразил: — А, вы говорили, что были знакомы с миссис Герральд в Лондоне. Вот почему она направила к вам посланца. Это был мистер Грейтхауз?

— Да, это был Хадсон.

— Вы с ним так коротко знакомы? Это впечатляет. И я предполагаю, что у вас были дела и с миссис Герральд?

Магистрат выдавил на лице кривую улыбку.

— Теперь я понимаю, каково стоять на месте свидетеля. Следует ли мне признать себя виновным и отдаться на милость суда, господин обвинитель?

— Прошу прощения, сэр. — Мэтью тоже пришлось улыбнуться, чтобы скрыть смущение. — Я увлекся.

— Это я за тобой постоянно замечаю. Отвечу: я знал Кэтрин Герральд по Лондону. Мы познакомились, когда Рич привел ее на субботний ужин в братство.

— Рич?

— Ричард Герральд. Он был членом нашего юридического братства в Кембридже. И чертовски здорово играл в теннис. Почти как я. И юристом стал великолепным, специализировался по обвинениям в уголовных процессах. Да, так он привел на субботний ужин красавицу Кэтрин Тейлор, а потом мы заключали пари, когда они поженятся. Я ошибся в прогнозе, но ненамного.

— Что случилось с мистером Герральдом?

И снова магистрат сделал вид, что читает бумаги. Мэтью знал, что он определенно хочет нечто рассказать, но, наверное, не позволяет обстановка.

— Я думаю, — произнес наконец Пауэрс, — что на эти вопросы тебе должна ответить миссис Герральд.

— Но я именно про «общих врагов», — настаивал Мэтью. — На этот вопрос разве вы не должны ответить?

— Должен бы, — согласился Пауэрс. Помолчал, ничего не добавляя, и закончил так: — Но мой ответ сильно зависит от ответа миссис Герральд. Поэтому я предоставляю отвечать ей.

— Сэр, я же не прошу судебного решения. Я прошу только…

— Если через пять секунд ты еще будешь в этом помещении, — перебил его Пауэрс, — я сочту, что твой рот вполне в состоянии диктовать эти письма перу макфинеевского клерка. Ты идешь или остаешься?

— Иду.

— Тогда исчезни.

Дверь закрылась за спиной Мэтью.

По дороге он чуть опять не налетел на генерального прокурора Байнса, и пришлось приостановиться, пока этот джентльмен поднимался по лестнице. Потом Мэтью спустился и вышел на яркое предполуденное солнышко. То и дело поглядывая назад, он влился в поток горожан, обогнул подводу с сеном и направился к аптеке вверх под Смит-стрит.

Он не смог удержаться, чтобы не остановиться под полосатой красной вывеской аптекаря и не осмотреть еще раз место, где упал Деверик. Вчера он не нашел ничего, и сегодня тоже. А потому он вошел в аптеку, где за стойкой тянулись полки с эликсирами, мелом от изжоги, различными виды древесной коры от лихорадки, цинковой мазью, пиявками в банках, зубным порошком, растертыми цветами и травами, медицинским уксусом и прочими аптекарскими товарами, поговорил недолго с мистером Устерхаутом и вышел на улицу с завернутым в бумагу флаконом масляного экстракта тысячелистника, который надо прикладывать два раза в день. На пересечении Смит-стрит и Кинг-стрит Мэтью свернул вправо, из-за чего ему пришлось по дороге к мастерской печатника миновать царство Эбена Осли (которое при солнце вызывало у него не больше добрых чувств, чем при луне).

Когда он пришел, Мармадьюк Григсби как раз размечал статьи и располагал блоки шрифта в верстаках. Знаменитый печатный станок, расположившийся в центре самой освещенной солнцем комнаты, представлял собой громоздкое старое чудище, знавшее, быть может, еще руку самого Гуттенберга. Глядя на это приспособление, трудно было поверить, что именно из него выходят листы пергаментной бумаги с оттисками ламповой сажи и льняной олифы, извещающие граждан о происшедших и будущих событиях.

— Пришел помогать делать выпуск, надеюсь? — спросил Григсби. — Если все пойдет хорошо, завтра можем начать печатать.

— Я вот что принес. — Мэтью протянул конверт и подождал, пока Григсби его вскроет. Печатник внимательно прочел.

— Агентство «Герральд»? С запросами обращаться письменно в гостиницу «Док-хаус-инн»? И что это все значит?

— Для тебя — деньги. — Мэтью открыл кошелек и протянул одну из оставшихся серебряных монет. — Этого хватит за одноразовое объявление?

— Вполне! — Григсби осмотрел монету так тщательно, будто собирался сразу ее съесть. — Но все-таки, что оно означает? «Решение проблем»? Каких проблем?

— Ты его напечатай как есть, если ничего не имеешь против. Кому надо, те поймут.

— Ну ладно. А теперь сядь за стол, и я возьму еще чистой бумаги. Хочу услышать твой рассказ о том, как ты наткнулся на тело Деверика. — Григсби поднял руку раньше, чем Мэтью успел бы возразить. — Я знаю, что ты оказался на месте не первый, но из интервью с Филиппом Кови я вообще ничего не узнал. От тебя я хочу узнать твои впечатления от того момента, и еще — что сказал тебе Мак-Кеггерс насчет Маскера. Да давай уже садись!

Мэтью сел на стул с тростниковой спинкой, отлично помня и добрый совет Мак-Кеггерса хранить информацию при себе, и куда более настоятельный совет Байнса в Сити-холле на ту же тему. Он подождал, пока печатник обмакнет перо, и тогда сказал:

— Я вполне могу изложить свои впечатления от той минуты, но мне придется придержать сведения, которые сообщил мне коронер.

И тут у Григсби задергались мохнатые белые брови.

— О нет, Мэтью! Неужто и ты?

— Что «и я»?

— Неужто и ты против меня? Ты скрываешь информацию, которую хочет утаить от общественности Лиллехорн? Или же это магистрат Пауэрс придушил тебя ошейником?

Мэтью покачал головой:

— Ты меня достаточно хорошо знаешь. Мак-Кеггерс просто заметил, что не в интересах следствия было бы разглашать сейчас подробности о Маскере.

— Ага! — Григсби навис над бумагой. — Значит, он снова назвал это имя?

— Мне кажется, он ясно дал понять свое мнение: обе жертвы убиты одной и той же рукой.

— Это Маскер! — воскликнул Григсби, брызгая слюной на бумагу, по которой уже царапал пером с яростью, понятной только писателю.

Мэтью вздрогнул, мысленно услышав гром из уст Байнса, когда он прочтет эту статью.

— Мак-Кеггерс не использовал этот термин, строго говоря. И я не думаю, что разумно будет…

— Вздор! — небрежно отрезал старик. — «Газетт» бы обязательно так бы его назвала, а что годится для «Газетт», для «Уховертки» подойдет тем более! — Он снова обмакнул перо. — Теперь давай все с самого начала.

Через час Мэтью вышел из типографии, просто перемолотый жерновами Григсби, слегка одурелый от недосыпа, и не очень хорошо помнил, что он рассказал, а что все-таки сохранил в тайне. Григсби может взять случайную фразу и сделать из нее целый абзац. Мэтью пришлось отказаться ему помогать, и не столько из-за боли в плече, сколько в шее. Григсби был разочарован, но обещал, что в пятницу печатать листок ему поможет Ефрем Оуэлс.

Он пошел домой и был встречен просьбой Хирама Стокли вымести мастерскую. Поскольку за жилье он расплачивался работой и считал это своим долгом, Мэтью подмел мастерскую тщательно и не жалуясь. Сперва работа оказалась для него труднее, чем можно было бы ожидать, потому что приходилось все время увертываться от боков и пятачка Сесили, норовившей стукнуть его под коленки, но потом Стокли сжалился и выгнал свинью наружу. Наконец Мэтью завершил работу и объявил о намерении подняться к себе и подремать, но ему пришлось ненадолго задержаться — уверить гончара, что он не болен и врач ему не нужен.

У себя в комнате Мэтью открыл окно, давая выход теплому воздуху, снял сюртук и рубашку, после чего смазал мазью руку и плечо. От одной мысли о том, чем ему придется заниматься в субботу, Мэтью ощутил навалившуюся усталость. Он — человек умственных занятий, а не азарта или спорта. Смешно, что надо пройти через такие труды, от которых все равно толку не будет, если даже он будет тренироваться целый месяц по десять часов в день. Как вообще может человек научиться так владеть оружием? Начинать надо, наверное, с железными руками и железным телосложением.

«Ты позволяешь себе гнить заживо», — сказал ему Грейтхауз.

Много он понимает, подумал Мэтью. Каждый может держать рапиру, если он шесть футов с тремя дюймами роста и крепок, как военный корабль. А пистолет тоже любой идиот может навести, так какой в этом смысл?

«Не мужик, а привидение».

Сильные слова для слабого ума, подумал Мэтью. Ну и черт с ним. Раскомандовался, генерал в песочнице! Да гори он огнем!

Мэтью лег на кровать, закрыл глаза, но даже так не укротил приступа злости. «Весь этот путь проделал, только чтобы меня обмишурили. Выставили дураком. Но ведь у них не получилось, правда ведь? Ну нет уж! Это нужно быть поумнее этой парочки, чтобы одурачить Мэтью Корбетта! Теперь устроили мне это „обучение“, проверяют на стойкость! Пытаются заставить делать то, чего я никогда раньше не делал и вряд ли когда буду! Драться на шпагах, драться кулаками, как обыкновенный хулиган! Уж если бы я хотел пробарахтаться всю жизнь в драках, то мог бы остаться в банде в гавани!»

Тут он ясно увидел перед собой Кэтрин Герральд за письменным столом. Она смотрела на него, и эти пронзительные синие глаза светились, как лампы из-под воды.

«Будете стремиться к успеху — и несмотря на это, много раз терпеть поражение. Так устроен этот мир, и такова правда жизни. Но когда вы снова найдете свою лошадь, куда вы поедете — вперед или назад?»

И она тогда подняла руку, сжала в кулак и стукнула по столу. Раз… другой… и третий…

— Мэтью? Мэтью!

Он резко сел, заметил, как сильно стемнело. Еще раз три удара.

— Мэтью, открой, пожалуйста!

Это был голос Хирама Стокли. Он стоял на лестнице и стучал снизу в люк.

— Мэтью!

— Да, сэр! Одну минуту!

Мэтью спустил ноги на пол и протер глаза. Он чувствовал себя намного лучше, но который сейчас час? Часы в кармане сюртука. При угасающем свете он увидел, что уже пять часов вечера. Распахнув люк, Мэтью взглянул прямо в лицо Стокли.

— Прости, что пришлось тебя побеспокоить, — извинился гончар, — но к тебе гость.

— Гость?

Стокли отступил в сторону, и Мэтью увидел у подножия лестницы человека, которого никак не ожидал в гости.

— Привет, Мэтью! — сказал Джон Файв. Пришел, наверное, из кузницы, потому что был одет в обычную белую рубашку, коричневые панталоны и сапоги, а лицо у него все еще румянилось от пламени горна. — Можно к тебе подняться?

— Конечно, заходи.

Мэтью придержал дверцу люка, Стокли спустился, и Джон поднялся наверх. Мэтью опустил за ним люк и полез доставать свечи.

— Уютно, — сказал Джон, озираясь. — И книг у тебя сколько! Впрочем, это можно было наперед сказать.

Мэтью извинился, сполоснул лицо над умывальником, достал из кармана часы и убедился, что действительно уже десять минут шестого. Заведя часы, он поднес их к уху — послушать тиканье.

— Вот это штука! Я и не знал, что ты такие деньги зарабатываешь.

— Это подарок. Но ведь действительно хороши?

— Да, вряд ли у меня такие будут. Можно подержать?

Мэтью дал ему часы и развел мыльную пену для бритья, пока Джон Файв здоровым ухом прислушивался к часам.

— Здорово они тикают, да? — сказал он.

— Да, — согласился Мэтью.

Джон положил часы на тумбочку и понюхал воздух:

— Чем это пахнет?

— Мазь из тысячелистника. У меня плечо болит.

— Да, мне бы такая штука тоже могла пригодиться, и не раз.

Мэтью намазал щетину пеной и начал бриться опасной бритвой. В круглом зеркальце над умывальником он видел стоящего за спиной Джона. Тот все оглядывал комнату, морща лоб. Что-то должно было произойти, но Мэтью понятия не имел, что именно.

Джон откашлялся:

— Веду тебя на ужин.

— Извини? — обернулся Мэтью.

— На ужин. Приглашаю. Деньги мои.

Мэтью брил себе подбородок, но при этом смотрел на Джона в зеркало.

— А с чего это вдруг, Джон?

Сперва Джон только пожал плечами. Потом отошел к окну, выглянул на Бродвей.

— Не дело это — злобу таить, Мэтью. Ты знаешь, о чем я.

— Я понимаю, что ты говоришь о нашем несогласии по поводу образа действий в некотором вопросе. Но я хочу, чтобы ты знал: я как следует подумал над тем, что ты говорил. Насчет Натана и всего прочего. — Мэтью остановился, держа бритву возле верхней губы. — Пусть мне не нравится положение вещей, но я понимаю, что иным оно быть не может. Так что я очень стараюсь оставить это дело, Джон. Очень.

— Это понимать так, что ты не таишь злобы?

Мэтью добрил губу и только потом ответил:

— Именно так.

— Ф-фух! — с видимым облегчением выдохнул Джон Файв. — Слава богу!

Вот теперь Мэтью стало действительно любопытно. Он вымыл лезвие и отложил его.

— Если ты пришел узнать, таю я на тебя злобу или нет, то я могу обещать, что нет. Но ведь ты здесь не для этого?

— Да, не для этого.

Мэтью чистым полотенцем стал вытирать лицо. Когда стало ясно, что без понукания Джон с места не сдвинется, Мэтью сказал:

— Я был бы рад услышать зачем. Если ты мне скажешь.

Джон кивнул. Вытер рот рукой и уставился на пол — все признаки, что он успокаивает нервы. Никогда Мэтью не видел, чтобы Джон был настолько не в своей тарелке, и одно это уже возбуждало его любопытство.

— Зову тебя на ужин, — сказал Джон, — и там тебе все расскажу. Скажем, в семь, в «Терновом кусте»?

— «Терновый куст»? Не самое мое любимое место.

— Там вкусно и дешево. И плачу я.

— А почему не сказать мне прямо сейчас?

— Потому что, — ответил Джон, — я каждый четверг ужинаю с Констанс и преподобным Уэйдом. И сегодня я бы особенно не хотел опаздывать.

— А чем сегодняшний день так выделяется из прочих?

— Тем, — ответил Джон, переведя дыхание глубоким вздохом, — что говорить с тобой мне нужно именно о преподобном. Констанс думает… думает, что…

Он замялся. Что-то такое, что он не мог заставить себя высказать.

— Что же она думает? — подтолкнул его Мэтью так же тихо.

Джон поднял глаза на Мэтью — запавшие, испуганные глаза.

— Она думает, что ее отец сходит с ума.

Эта фраза повисла в воздухе. На улице слышался женский голос — миссис Свей, живущая через два дома, звала своего сына Гидди к ужину. Лаяла собака, проскрипела проехавшая телега.

— Это еще не все, — продолжал Джон. — Есть вещи, которых она просто не понимает. Мне пора, Мэтью. Мне надо будет сидеть за столом, зная, что думает Констанс, и глядеть в лицо преподобного Уэйда и думать, что же я там вижу. Приходи, прошу тебя, в «Терновый куст» к семи. Тебе же все равно где-то поесть надо?

Мэтью собирался ужинать с семьей Стокли, но слова Джона меняли расклад. Разгульный «Терновый куст» был не тем заведением, которое бы Мэтью выбрал сам, но он понимал, что Джон Файв наверняка зовет его туда не только из-за кредита, хотя в этой таверне получить кредит было проще, чем в любой другой. Главное, что в «Терновом кусте» можно остаться незамеченным. Все внимание посетителей устремлено на игорные столы и разгуливающих проституток. И в это заведение точно не забредет ни преподобный Уэйд, ни кто-либо из его друзей.

— Ладно, — сказал Мэтью. — Раз ты так хочешь, в семь вечера в «Терновом кусте».

— Спасибо, Мэтью! — Джон хотел хлопнуть его по плечу, но увидел блеск нанесенной мази и сдержал руку. — Там и увидимся.

Мэтью поднял люк и выпустил гостя на лестницу.

Когда Джон Файв ушел, Мэтью стал раздумывать над его удивительными словами. «Сходит с ума»? И как же это проявляется?

«Мы вынуждены его оставить», — сказал Уэйд Вандерброкену над лежащим на улице трупом.

Шли они вместе или порознь? И если вместе, то куда?

«Давай по порядку», — напомнил себе Мэтью. Первым делом — выслушать, что хочет ему сказать Джон Файв, а потом решать, что это может значить.

Он аккуратно закрыл бритву и отложил ее, думая, что самые опасные края ближе всего к телу.

Глава четырнадцатая

Когда Мэтью без скольких-то минут семь подошел к «Терновому кусту», Джон Файв ждал его на улице. Было начало приятного нью-йоркского вечера. Светили звезды, дул теплый ветерок, в уличных фонарях горели свечи, возле таверны сидел человек с разбитым окровавленным носом и осыпал ругательствами всех проходящих.

— Черт тебя побери! — заревел он на Мэтью. — Ты думаешь, ты меня победил, да?

Он явно был не только битым, но и пьяным. Когда он попытался подняться, Джон Файв поставил ему на плечо сапог и небрежно усадил обратно.

За дверью с пятью треугольными стеклами (три треснутых) и гравировкой на дереве в виде терновника горели свисающие с потолочных балок грязные фонари. От дыма тысячи трубок эти балки стали чернее типографской краски, воздух казался гуще от струящегося тумана. В передней комнате, где бросалась в глаза стойка бара, стояли столы, за которыми сидели с десяток мужчин в разной степени опьянения, а женщины в облегающих нарядах с перьями заигрывали с ними, прохаживаясь по залу. Эта картина была Мэтью знакома по тем вечерам, когда он следил за Эбеном Осли. Он понимал, что наиболее привлекательные из этих дам — лучше одетые и с лучшими манерами, если манеры здесь вообще котировались, — были из розового дома Полли Блоссом на Петтикоут-лейн, а неухоженные и отчаянные приезжали на пароме из Нью-Джерси.

Тут же к Джону Файву и Мэтью подлетели четыре таких дамы в возрасте от семнадцати до сорока семи, соблазнительно облизывая губы. Накрашены они все были так нелепо, что Мэтью рассмеялся бы, не будь он джентльменом. Коммерция есть коммерция, а конкуренция здесь суровая. И все-таки эти дамы понимали, кто клиент, а кто нет, и когда Джон мотнул головой, а Мэтью сказал: «Спасибо, не надо», они почти одновременно отвернулись, пожимая обнаженными плечами, и жизнь пошла своим чередом.

Из соседнего зала донесся шум — ревущие мужские голоса. Это, как понял Мэтью, резвились в своей стихии приверженцы азартных игр.

К нему и Джону подошла апатичная официантка, несущая кувшин вина, и Джон Файв сказал ей:

— Мы вон там сядем, подальше. Мой друг хочет поужинать.

— Бараний пирог с репой и говяжьи мозги с вареной картошкой, — автоматически процитировала она сегодняшнее меню.

— А можно бараний пирог с вареной картошкой? — спросил Мэтью, и она ответила взглядом, говорящим, что, может, и можно, а может, и нельзя.

— И два стакана вина, — добавил Джон. — Портвейна.

Она двинулась на кухню, а Мэтью вслед за Джоном — в игральный зал, где дым виргинского табака висел уже по-настоящему плотно. Здесь люди с первого взгляда казались скорее тенью, чем плотью, сидели они за столами, где шлепали картами, наваливались на доски, где гремели и перекатывались игральные кости среди нарисованных цифр. Тут послышался еще рев, похожий на взрыв, и кто-то вбил кулак в доску с воплем:

— А, мать его, Халлок! Все на черное!

У Мэтью возникла мысль, что, быть может, в некоторых сумасшедших домах — бедламах, как их называют, здравого смысла больше, чем здесь. И уж точно поспокойнее.

Шум стих — но легли на стол карты, покатились кости, и снова будто разверзлась в крике адова пасть, чтобы выдохнуть еще глоток хаоса. Мэтью подумал, что для некоторых из этих людей не так уж привлекательны выигрыш или проигрыш: их сюда тянет ради хаотических мгновений радости или ужаса, таких чистых в своей силе, что все остальное рядом с этим бледнеет.

— Посмотрите-ка! — крикнул кто-то слева от Мэтью, когда он разминулся с группой посетителей игорного зала. — Уж не Корбетт ли это?

Мэтью обернулся на голос и оказался рядом со столом для игры в кости в обществе двух молодых юристов: Джоплина Полларда и Эндрю Кипперинга. Оба держали в руках кружки с элем и были слегка навеселе. Особо стоило отметить темноволосую, далеко не отталкивающего вида проститутку лет двадцати, которая висела на левой руке у Кипперинга. Смоляные глубоко посаженные глаза казались пустыми, как выгоревшие дома на Слоут-лейн.

— Видишь, Эндрю? — спросил Поллард, ухмыляясь во весь рот. — Таки он. Единственный и неповторимый.

— Уж какой есть, извините, — ответил Мэтью.

— Отличный мужик! — Поллард ткнул его кружкой в больное плечо. Хуже того, он залил элем светло-синюю рубашку Мэтью — последнюю на данный момент чистую рубашку. — Всегда будьте собой, это вы правы! Верно, Эндрю?

— Всегда, — ответил Кипперинг, поднимая кружку и делая долгий глоток. Проститутка прижалась к нему, и Кипперинг поухаживал за ней, залив ей в горло малость эля.

— А это тогда кто? — Поллард показал на Джона Файва, и Мэтью успел отступить, чтобы его опять не облили. — Так, секунду! — Поллард повернулся к столу, где играли в кости, и людям, которые у него столпились. — Я тоже участвую, черт побери! Три шиллинга на якорь!

Мэтью увидел, что они играют в популярную игру «Корабль, капитан и команда», где играющему давалось пять бросков двумя костями, чтобы выбросить шестерку, пятерку и четверку именно в таком порядке, что соответствовало кораблю, капитану и команде. Остальные могли ставить на любые комбинации успеха и неудачи. Поллард только что поставил на «якорь», что означало появление тройки при первом броске.

— Мой друг Джон Файв, — сказал Мэтью, когда Поллард снова отвернулся от стола. — Джон, это господа Джоплин Поллард и Эндрю Кипперинг, оба — адвокаты.

— Первый бросок! Команда без корабля и единичка! — раздался голос от стола, сопровождавшийся мгновением хаоса. Четыре и один. Снова начались ставки лихорадочным звоном серебра о железо — монет в котелок.

Поллард только пожал плечами:

— Ну и черт с ним. Вы сказали, Джон Файв?

— Да, сэр. — Джон несколько отвлекся, потому что проститутка стала жевать левое ухо Кипперинга. — Я вас обоих видел в городе.

— А вы жених Констанс Уэйд, — заметил Кипперинг, осторожно пытаясь освободить ухо.

— Да, сэр. А могу я спросить, как вы об этом узнали?

— Я не думаю, что это секрет. Совсем недавно говорил с преподобным, и он мимоходом назвал ваше имя.

— Вы друг семьи?

— Двойные якоря! — выкрикнул ведущий, и снова радостно или разочарованно завыли игроки, и вся комната в клубящемся дыме, взрывах смеха и выкриках, требующих выпивки, вызвала у Мэтью ощущение уходящей из-под ног палубы на потерявшем управление судне. Он заметил мельком, что левая рука проститутки ползет к паху Кипперинга.

В хаосе шума, пока Кипперинг собирался ответить, Мэтью представилась возможность кратко вспомнить, что он знает об этих двух поверенных. Джоплин Поллард — мальчишеского вида, чисто выбритый, с коротко стриженными рыжеватыми волосами, большие карие глаза искрятся добродушием, лет ему слегка за тридцать, приехал в колонию в тысяча шестьсот девяносто восьмом году, чтобы стать младшим партнером Чарльза Лэнда — опытного преуспевающего адвоката. Не прошло и года, как Лэнд унаследовал приличную сумму из фамильного достояния в Англии и вернулся на родину, где стал, как сообщил магистрат Пауэрс, покровительствовать художникам и на любительском уровне заниматься политикой.

Таким образом, Поллард — «желторотый джентльмен», как назвал его Пауэрс, — вместе с доставшейся ему фирмой был поставлен перед выбором: тонуть или выплывать как умеешь. Вскоре он нанял к себе Брайана Фитцджеральда из одной бостонской юридической фирмы. Очевидно, дела его шли хорошо, судя по светло-серому сюртуку, манишке с кружевами и дорогим черным башмакам, начищенным до глянца.

Завершал это трио сияющей юности Кипперинг, приехавший из Англии два года назад с репутацией отличного юриста по коммерческим вопросам. Как слыхал магистрат от Полларда, Кипперинг слишком увлекся романом с женой одного банкира и заплатил за этот грех изгнанием из клуба джентльменов. Предполагалось, что он отбывает свое наказание в колонии в надежде когда-нибудь вернуться на широкое поприще, но в зрелом возрасте двадцати восьми лет Кипперинг — тощий и красивый волчьей красотой, два дня небритый, с изгибом густых черных волос, падающих со лба, с такими ледяными синими глазами, что их выражение почти пугало, — явно не был готов к объятиям кожаного кресла, когда вокруг бродят разрисованные куколки и льется вино из бочек в тавернах. Он явно также не рвался в список одетых с иголочки джентльменов, потому что его простой черный сюртук, белая рубашка без украшений и потертые черные башмаки видали лучшие времена.

Он перехватил руку молодой женщины, не давая ей добраться до своих сокровищ, и ласково, но твердо придержал ее в своей.

— Я давал преподобному юридический совет — ничего относящегося к его дочери. Но он счел себя обязанным — не знаю, по какой причине, — информировать меня о грозящем событии.

— Вы имеете в виду — о нашей свадьбе?

Кипперинга передернуло:

— Попросил бы вас воздержаться от подобных непристойных выражений.

— А ведь преподобный вряд ли одобрил бы посещение своим будущим зятем данного заведения, — сказал Поллард, растягивая губы в ехидной улыбке. — Как вы думаете?

— Думаю, что не одобрил бы, — ответил Мэтью, — но здесь кормят хорошо и дешево. Я неоднократно здесь обедал. Кроме того, мы с моим другом хотели бы поговорить наедине, что вполне можно сделать здесь в задней комнате.

— Разумеется. Я бы, конечно, поинтересовался, какие могут быть секреты между клерком магистрата и будущим зятем проповедника, ради которых надо закрываться в задней комнате подобного гадючника, но это же было бы бестактно?

— Джоплин, кончай докапываться к ребятам! — поморщился Кипперинг. — Этот молодой человек еще не женат. Раз он так решительно настроен двигаться к этой катастрофе, его только можно восславить за храбрость. Мне никогда не хватило бы духу просить у старого ворона руки его дочери. А тебе?

— Сэр! — начал Джон с таким жаром в голосе, что Мэтью было подумал, что драки не избежать. — Я бы попросил вас не отзываться о преподобном Уэйде в столь неуважительном тоне!

— Прошу прощения, не хотел никого обидеть. — Кипперинг приподнял кружку. — Это эль разговаривает.

— Вот именно, — сказал Поллард. — Когда-нибудь этот разговорчивый эль подведет тебя под хороший мордобой. Но послушайте, Корбетт, я хотел бы спросить вас про Деверика. Вы знаете, что он был моим клиентом.

— Нашим клиентом, — поправил его Кипперинг.

— Да, нашим клиентом. Быть может, лучшим нашим клиентом. А вы видели, как его труп валялся там на улице. Страшный конец для человека в его положении.

— Страшный конец для человека в любом положении, — возразил Мэтью.

Загремел, сокрушая барабанные перепонки, очередной вопль, сопровождаемый грохотом от стола, где метали кости. На той стороне стола кто-то проклинал растакую полосу невезения в какой-то карточной игре.

— Какие-нибудь мысли на этот счет есть? — спросил Поллард. — В смысле, вы сразу оказались на месте преступления, как говорит Лиллехорн. А недавно вы высказывали резонное мнение об организации зашиты закона в присутствии нашего нового денди-губернатора.

— Никаких мыслей, кроме очевидных. Я спросил бы, не знаете ли вы каких-нибудь врагов мистера Деверика.

Это был выстрел наугад, потому что вряд ли Деверик встретил бы врага с протянутой рукой, но надо же с чего-то начинать.

— Мы об этом уже говорили с Лиллехорном. — Кипперинг пытался помешать проститутке снова заняться карманами его сюртука — это было как удерживать рукой хорька. — У Деверика были враги в деловом мире. Но в Лондоне. Были проблемы с поставками от некоторых ненадежных коммерсантов, которым нам пришлось пригрозить судом, но дальше бряцания оружием дело не шло. Ничего больше.

— Должно быть что-то больше.

В разговор вступил Поллард:

— Тогда вас наверняка интересует, были ли враги у доктора Годвина, если, конечно, я правильно понимаю, что их убил один и тот же маньяк. Но если так, то нужна ли маньяку причина для убийства? Абсолютно не нужна! — ответил он сам себе.

— Я вот думаю, — сказал Мэтью, — что если Маскер — вовсе не маньяк, а умный человек, скрывающий свои мотивы?

— И что это за мотивы? — спросил Кипперинг, хотя ему приходилось то и дело отвлекаться: проститутка, которой не удалось опустошить его карманы, стала облизывать и целовать ему шею.

— Понятия не имею, но мне хотелось бы знать, нет ли какой-то связи между доктором Годвином и мистером Девериком. Вы не знаете ничего такого?

Снова взревели игроки, какой-то разозленный проигравший с размаху дал по столу ладонью, мимо Мэтью, как дикая кошка в джунглях, проскользнула проститутка в высоком рыжем парике и с белой краской на физиономии, ущипнув его по дороге за зад, а Поллард повернулся к столу, где метали кости, и крикнул, перекрывая голоса ставящих:

— Не метать, пока я не поставлю! Чей бросок сейчас? Твой, Виндхэм?

— Не вижу никакой связи, — сказал Кипперинг, изо всех сил сражаясь с извивающейся распутницей. — Он не был пациентом доктора, если вы это имеете в виду. И Годвин не был нашим клиентом.

Мэтью пожал плечами:

— Да я и не думал, что это так просто. Ладно, мы пойдем. Всего вам доброго.

— И вам тоже, — сумел ответить Кипперинг. — И удачи… в вашем деле, какое бы оно ни было.

Он поудобнее перехватил девицу и тоже погрузился в азарт игры.

Задняя комната «Тернового куста» находилась в конце короткого коридора, где висела табличка: «Азартные игры запрещены. Женщинам вход воспрещен». Здесь, в таверне, располагалась «столовая» для джентльменов, чтобы они могли обсуждать свои дела в относительной тишине. Конечно, шум игры сюда доносился, но был уже терпимым. Комнату тускло освещали несколько фонарей. У одного из шести столов, достаточно далеко стоящих друг от друга, сидели трое мужчин. Все они дымили длинными глиняными трубками, плавая в клубах дыма, разговор у них шел тихий и серьезный. Никто из них не глянул в сторону вошедших. Мэтью и Джон выбрали самый дальний от двери стол в противоположном углу.

Они еще не успели устроиться, как подошла официантка, поставила два стакана портвейна и пошла прочь. Мэтью стер с ободка стакана что-то вроде присохшего куска еды, надеясь только, что это не говяжьи мозги.

Джон Файв сделал долгий глоток вина и сказал:

— Я просто не знал, куда мне еще обратиться, Мэтью. Когда Констанс мне рассказала, я ей сказал, чтобы не тревожилась. Сказал, что все утрясется, но… я не знаю, Мэтью. Лучше не становится.

— Ты бы начал с самого начала, — посоветовал Мэтью.

— Она говорит, что это началось около месяца назад. В конце мая или начале июня. Ее отец всегда любил гулять приблизительно на закате. Говорил, что ему так легче дышится. И ее никогда это не беспокоило. Но вдруг он стал выходить все позже и позже. Сейчас почти каждый вечер — после десяти. И когда он возвращается обратно, то он…

Джон замялся. Было видно, что ему очень неловко развивать эту тему.

— Ну? — подсказал Мэтью. — Когда он возвращается обратно — то он что?

— Он приходит не такой. — Джон закрутил вино в стакане водоворотом и глотнул еще. — Констанс говорит, что он возвращается мрачный духом. Тебе эти слова что-нибудь говорят?

— Что она хочет этим сказать? Сердитый, в меланхолии?

— Наверное, если это слово значит — печальный. Или просто… ну, не знаю. Будто он не хотел ходить туда, где был, но должен был идти. — Джон посмотрел другу в глаза, и его взгляд был одновременно и страшно серьезным, и почти умоляющим. — Только никто этого не должен знать. Я знаю, многие горожане считают Уильяма Уэйда прямолинейным и жестокосердным начетчиком, но я от него ничего, кроме добра, не видел. Констанс тоже его нежно любит и говорит, что для нее лучшего отца никогда не могло быть. И еще он умный человек — не только в делах религии. Он при любой возможности ходит рыбу ловить, ты это знаешь?

— Нет, не знал.

— Теперь знаешь. У него есть любимое место в конце Винд-Милл-лейн. Я ходил с ним как-то в субботу утром. Он о чем хочешь может разговаривать. Умеет предсказать погоду, а за домом у него такой огород, что куда там бабуле Кокер.

— Правда?

Это действительно производило впечатление, потому что восьмидесятитрехлетняя бабуля Кокер — приехавшая в голландский Новый Амстердам всего в пятнадцать лет — выращивала помидоры, кукурузу, фасоль и дыни такие, что на фермерском рынке возле ее прилавка собиралась толпа.

— Я вот чего хочу сказать: преподобный Уэйд не из тех проповедников, кто пробегает по городу, вытаращив глаза с криком «Покайтесь перед Господом» и вынимая денежки из всех Питов, Полов и Мэри, до которых успевает дотянуться. Ты же знаешь таких?

Мэтью кивнул. Он отлично знал этот тип. Видел такого близко, Исход Иерусалим его звали.

— Уильям Уэйд — человек достойный, — говорил Джон. — Если он попал в беду, то не по своей вине.

— В беду? — нахмурился Мэтью. — Почему ты выбрал такое слово?

— Что-то его грызет, — последовал мрачный ответ. — Констанс говорит, что он почти перестал спать по ночам. Она слышит, как он встает с кровати и ходит по комнатам. Просто ходит туда-сюда по половицам, туда-сюда… Погоди… вот тебе еду принесли.

Подошла официантка, неся поднос, где стояла коричневая миска. Поставив ее перед Мэтью, она дала ему деревянные вилку и ложку и спросила:

— Наличные или кредит?

— На мой счет, Роза, — вмешался Джон Файв. Официантка пожала плечами, будто это все ей глубоко безразлично, и вышла из комнаты, оставив у Мэтью впечатление, что Роза «Тернового куста» — весьма колючий экземпляр.

В миске находилось жаркое, похожее на лужу грязи, содержащее не поддающиеся определению элементы. Мэтью помешал его ложкой, но не смог понять, что это: бараний пирог, бычьи мозги, вареная картошка, репа, какая-то комбинация всего вышеперечисленного или вообще сюрприз повара. Но он был достаточно голоден, чтобы это попробовать, и убедился, что данное вещество, чем бы оно ни было, пряное, копченого вкуса и очень даже ничего. Таким образом, за внешний вид минус, но за качество — двойной плюс. С облегчением он приступил к ужину, кивнув Джону, что слушает.

— Расхаживает по комнате, как я уже сказал, — продолжал Джон. — Однажды Констанс показалось, что он там плачет от кошмарного сна. А в другой раз как-то… она услышала рыдания, которые чуть ей сердце не разорвали.

— Я так понимаю, она спросила его, что у него за беда?

— Она не употребила этого слова, но — да, спросила. В тот единственный раз, когда вообще стал об этом говорить, он сказал, что все будет хорошо и уже скоро.

— Уже скоро? Это он так говорил?

Джон кивнул:

— Да. То есть так мне передала Констанс. Он ее усадил, взял за руки, заглянул в глаза и сказал: он знает, что ведет себя странно, но ей не следует беспокоиться. Он сказал, что это его проблема и что он должен ее решить по-своему. И попросил ее, чтобы она ему верила.

Мэтью пригубил портвейн.

— Но она, очевидно, чувствует, что эта «проблема» никак не решается? Что она его все так же беспокоит и почти жить не дает?

— И он все еще разгуливает по ночам. Вот, например, во вторник вечером.

Мэтью перестал есть:

— Убийство Деверика?

— Нет, я не про это. Во вторник вечером, около одиннадцати, в дверь преподобного постучали. Он велел Констанс, чтобы она сидела в своей комнате, и пошел посмотреть, что это за поздний посетитель. Она слышала, как он с кем-то говорил, потом надел свою уличную одежду и велел ей не беспокоиться, хотя ему надо будет уйти. И она сказала мне, Мэтью, что глаза у него были испуганные. Она сказала, что это было ужасно — страх на лице отца. — Джон залпом допил портвейн и посмотрел так, будто бы хотел увидеть еще полный стакан. — Когда он вышел… Констанс подошла к окну и выглянула, на восток по Мейден-лейн. Она увидела, что преподобный уходит с каким-то человеком, который несет фонарь. Она решила, что это мужчина. И у двери она слышала мужской голос. Подумала, что это может быть даже старик. Но впереди, на углу Мейден-лейн и Смит-стрит, стояла женщина.

— Женщина, — повторил Мэтью. — Она в этом уверена?

— Она видела женское платье и чепец, но лица не разглядела.

— Хм, — сказал Мэтью, поскольку ничего другого ему в голову не пришло. В уме он пытался восстановить, что могло случиться в ту ночь. Преподобный Уэйд и его дочь жили в домике на Мейден-лейн между Нассау-стрит и Смит-стрит. Артемис Вандерброкен постучал в дверь вызвать преподобного, и тот, быстро одевшись, вышел. Уэйд шел на юг по Смит-стрит вместе с Вандерброкеном и неизвестной женщиной, когда сзади послышался крик Филиппа Кови. Может быть, не сзади, а почти рядом. Быть может, они как раз прошли мимо, когда Кови стал звать на помощь, и потому оказались на месте так быстро.

Интересно, подумал Мэтью. А что сталось с женщиной?

— Вскоре после ухода преподобного, — продолжал Джон, — Констанс услышала суматоху и звон колокольчика. Я думаю, это было на месте преступления. Выйти она побоялась, встала на колени, начала молиться, чтобы с отцом ничего не случилось, но не могла снова лечь спать. Он вернулся примерно через час после этого и направился прямо к себе в комнату.

— Она его спросила, где он был?

— Нет. Она хочет, чтобы он ей сам рассказал, когда решит, и она действительно ему верит, Мэтью.

— Понимаю. И Констанс даже не догадывается, что ты пришел ко мне?

— Не догадывается, — ответил Джон.

— Можно ли мне спросить, зачем ты тогда это делаешь? Не предаешь ли ты таким образом ее веру в отца?

Джон опустил глаза и ответил не сразу:

— Мэтью, я люблю Констанс. Люблю всем сердцем. И я не хочу, чтобы она страдала. Не хочу, чтобы она знала тяжелые стороны жизни. Мерзкие стороны. Если я могу ее от этого защитить — или не позволить нанести ей душевную рану, даже ее отцу, — я все для этого сделаю. Если он влез во что-то, во что влезать не следовало, я хочу знать об этом раньше, чем узнает она. Чтобы, может быть, смягчить для нее удар. А может быть… я смог бы помочь преподобному Уэйду освободиться от того, что с ним происходит. Но только нужно выяснить, что это. — Он кивнул, все еще не поднимая глаз, темных и запавших. — Если это называется предать доверие — пытаться спасти девушку от душевной раны… то я это с радостью сделаю столько раз, сколько понадобится.

Вот теперь у Мэтью все в голове сложилось.

— Ты не хочешь следить за преподобным сам, чтобы тебя вдруг не увидели, и потому хочешь, чтобы это сделал я.

— Да, — с надеждой сказал Джон. — Я могу тебе немного заплатить, если это тебе подойдет.

Мэтью допил вино, но не ответил. Он подумал, что если действительно станетследить за преподобным, то может узнать, куда они с Вандерброкеном ходили и почему лгали в ночь убийства Деверика, что шли в разные места.

— Ну что? — напомнил о себе Джон.

Мэтью прокашлялся.

— Ты не знаешь, выходил ли преподобный вчера вечером?

— Констанс говорила, что он был дома. Понимаешь, в том-то и дело. Он эти три недели ни разу не оставался дома два вечера подряд. Даже когда дождь шел, все равно выходил. Вот почему она думает, что сегодня он пойдет, и скорее всего между девятью тридцатью и десятью.

— Но она не может быть уверена ни в том, что это будет сегодня, ни что в указанное время?

— Думаю, что нет.

Мэтью не пришлось долго раздумывать.

— Ладно. Я попробую сегодня между половиной десятого и десятью. Если придется, я буду ждать до десяти тридцати, но потом иду домой.

Он знал, что будет ждать и до одиннадцати, и позже, но не хотел выдавать своего энтузиазма.

— Спасибо, Мэтью, и благослови тебя Бог за такую помощь. Хочешь, я тебе заплачу?

— Нет. Я это делаю, чтобы показать, что не таю зла.

А заодно, подумал Мэтью, выяснить вопрос насчет Уэйда и Вандерброкена. Но женщина — это новый кусочек в мозаике. Прежде всего кто она? Во-вторых, почему она ждала на углу Мейден-лейн и Смит-стрит, а не подошла к дому с доктором Вандерброкеном?

Вернулась официантка, принесла еще вина, но Мэтью уже получил все, что ему было нужно, и был готов уходить. На пути к выходу, где Джон должен был подписать свой счет, они снова прошли через игорный зал, где за эти полчаса стало еще более дымно, людно и шумно. Проститутки в кричащих платьях и крашеных париках, с лицами, заляпанными белой пудрой, красными румянами и темными тенями, бродили меж столами, охотясь за монетами. А мужчины, которым эти монеты принадлежали, были только препятствиями на пути к цели. В зале Мэтью не увидел ни Полларда, ни Кипперинга, но они могли просто перейти к другому столу.

Мэтью и Джон уже прошли полпути, как вдруг дорогу им перегородили две густо накрашенные куколки, будто вынырнувшие из дыма рядом с игральным столом. Одна была не слишком молода и размером с Хирама Стокли, другая — тощий призрак лет, быть может, тринадцати. На оскаленные в улыбке кривые черные зубы страшно было смотреть. Джон Файв выставил локоть и удержал пузатую на расстоянии, а Мэтью шагнул в сторону от девчонки, обогнул двух человек, стоящих на дороге, — и тут будто получил удар в живот, когда увидел рядом с собой, совсем рядом, Эбена Осли за карточным столом.

Он сидел стремя другими, но Мэтью не узнал среди них тех бандитов, которые так жестоко обошлись с ним вечером в понедельник. Все игроки смотрели только на карты, которые сейчас сдавали. Мэтью заметил, что у Осли самая маленькая кучка серебра из всех, и на скулах и на лбу у него пот. Белый парик съехал на сторону.

Мэтью смотрел, скорее завороженный видом своего врага, чем заинтересованный игрой. Игроки бросали монеты и карты, потом один из них радостно заорал, и Осли скривился так, будто змея выползла у него из кружки эля. Он шумно выдохнул — то ли в отчаянии, то ли в отвращении, полез за своим вечным блокнотом с золотым орнаментом на обложке, открыл его и стал что-то писать карандашом, обернутым лентой. «Убытки отмечает, — подумал Мэтью. — Чтоб они у тебя только росли всегда!»

И вдруг, как дикий зверь, почуявший, что за ним наблюдают, Осли вскинул голову и впился взглядом в глаза Мэтью. Сквозь плавающий дым они смотрели друг на друга, а за другими столами так же шлепались карты и катались кости, вопили от радости удачливые и проклинали судьбу проигравшие, шептали что-то гостям проститутки и какая-то бурая собака шныряла вокруг в надежде стащить объедок.

И так же резко Осли отвел глаза, дописал, что писал у себя в блокноте, закрыл его со звучным хлопком и ударил массивным кулаком по столу, требуя сдавать на следующий круг.

Мэтью тоже отвернулся и вышел в передний зал, где как раз Джон Файв подписывал свой счет у содержателя таверны.

— Я уж было потерял тебя в толпе, — сказал Джон. — Нехорошо тебе, что ли?

— Да нет, все в порядке, — ответил Мэтью, — но на свежий воздух выйти стоит.

И он вышел на Бродвей, отвлекаясь мыслями от Эбена Осли и думая о деле, которым будет заниматься сегодня вечером. Джон Файв шел рядом с ним, не заметив той короткой и молчаливой сцены, что разыгралась несколько минут назад.

Глава пятнадцатая

Около десяти часов вечера Диппен Нэк остановился у колодца посередине Мейден-лейн. Отставив в сторону фонарь и короткие вилы, он опустил в колодец ведро и глотнул воды, которую запил мощным глотком из кожаной фляжки, добытой из внутреннего кармана. После этого он подобрал свое имущество, обошел колодец, помахал фонарем, светя на дома и лавки и держа вилы наготове, после чего решил, что это вполне достаточная инспекция. Далее Нэк направился по Мейден-лейн на запад, в сторону Бродвея.

Мэтью вышел из-за угла магазина париков Джейкоба Вингейта, где прятался, и проводил взглядом неприятного коротышку, шествующего как бантамский петух. Нэк был из тех горе-констеблей, что создали этой должности дурную славу. Скорый на обвинения в адрес невинного гражданина и скорый на ногу при первом же признаке настоящей опасности, Нэк обладал еще и злобным характером. Несколько магистратов — Пауэрс в том числе — выносили ему предупреждения, чтобы перестал таскать ключи у тюремщика и приходить мочиться на заключенных, пока они спят.

Присматривать за домом преподобного Уэйда оказалось труднее, чем Мэтью рассчитывал — Нэк был уже вторым констеблем на Мейден-лейн за час. Первый, Сильвестр Коппинз, был вооружен топором. Было бы нехорошо, если бы увидели, как Мэтью шатается поблизости, но, по счастью, между магазином Вингейта и соседним зданием был просвет в три фута, чего Мэтью оказалось вполне достаточно, чтобы спрятаться. На этих улицах мало домов стояло впритык, и Мэтью подумал, не так ли и Маскер исчезает из виду, от укрытия к укрытию, когда уходит с места преступления. Но сейчас Мэтью показалось, что констеблям было велено совершать обходы быстрее обычного, а это значит, что Лиллехорн больше озабочен видимостью, чем защитой жителей, или же сами констебли торопятся. То, что Нэк, перед тем как глотнуть из фляжки, выпил воды, дало Мэтью понять, что коротышка желает остаться в более бдительном состоянии, чем это было бы нормально для трусливого пьяницы, даже вооруженного вилами.

Мэтью хотелось бы иметь лампу, но сегодня вечером он рад был темноте. И еще ему не помешала бы рапира или пистолет. Да хоть бы и праща. Он очень остро чувствовал собственную незащищенность, а потому бдительно оглядывался, чтобы никто не свалился ему на спину из щели, дающей укрытие.

Было настоящим безумием оказаться здесь, подумал он уже не в первый раз. Несколько раз он видел прохожих — одни шатались, пьяные, другие шли быстрым шагом, стремясь уйти с улицы. Мэтью сомневался, что храбрость констеблей выживет после одиннадцати, когда растают свечи в фонарях. Может быть, преподобный Уэйд и не выйдет сегодня, ибо он, хотя и был служителем Бога, отлично сознавал, на что способен дьявол.

Может, действительно лучше пойти сегодня домой в половине одиннадцатого, решил Мэтью, прислушиваясь к тиканью часов в кармане. Но тут его внимание привлекло движение справа, сердце пропустило удар, и он мгновенно отступил в укрытие. Мимо быстро прошли два джентльмена с фонарем и с тростью каждый и скрылись из виду. Нервничает город Нью-Йорк, а ведь еще не вышла «Уховертка» Григсби. Мэтью, расставшись с Джоном Файвом, еще немного посидел в «Галопе» и узнал от завсегдатаев, что Ефрем Оуэлс действительно помогает сегодня Григсби печатать листок — работа, которая вполне может затянуться до утра.

Время шло. Мэтью решил, что сейчас уже около половины одиннадцатого. На Мейден-стрит все было тихо. Мэтью присел, чтобы дать отдых ногам, потом встал, когда затекли колени. По привычке оглянулся влево и вправо, потом назад, но все время держал под наблюдением дверь Уэйда на той стороне улицы за два дома от себя.

Уже одиннадцать, должно быть, подумал он. Света было недостаточно, чтобы смотреть на часы. Еще чуть-чуть — и станет ясно: ловить нечего.

Примерно через три минуты после этого решения Мэтью увидел движущуюся свечу в окне дома Уэйда. Он стал ждать, надеясь, что либо священник, либо его дочь просто ходят по дому, и ночного путешествия не будет.

Но вдруг дверь открылась, оттуда вышел мрачный человек, держащийся очень прямо, в черном сюртуке и черной треуголке, в желтом круге света из отверстий жестяного фонаря. Уильям Уэйд закрыл за собой дверь, спустился по четырем ступенькам на улицу, прошел мимо Мэтью, направляясь на север, не спеша, но и не медля. Мэтью вжался в стену магазина париков. Уэйд свернул на Смит-стрит, и преследование началось.

Мэтью шел следом, но дал преподобному достаточно форы. На Смит-стрит никого, кроме них, не было. Они миновали — сперва один, потом второй — место, где убили Деверика. Мэтью почувствовал ползущие по спине мурашки и представил себе, что за ним тоже следят, как он следит за преподобным Уэйдом. Он было подумал взять себе фонарь с углового столба, но присвоение городского имущества — за такое преступление клеймили правую руку буквой «В». А кроме того, Мэтью не хотел показывать свет преследуемому. Никогда еще ночь не казалась такой темной, но к добру или к худу, Мэтью приходилось к этой темноте приспосабливаться.

Вскоре выяснилось, что бродит где-то смертоубийственный Маскер или нет, но некоторые жители города дома сидеть не хотят. Веселая скрипка слышалась из «Кошачьей лапы» слева по Уолл-стрит. На той стороне Уолл-стрит и ниже возле портового невольничьего рынка у «Петушиного хвоста» стояла группа мужчин, на повышенных тонах ведущих какую-то дискуссию, и их голоса тоже стали затихать позади. В это злачное место тянуло и буянов, и пижонов, и не один человек уже был здесь убит в ходе воодушевленных споров на столь банальные темы, как спекуляции на муке и китовом жире.

А проповедник шел на юг по Смит-стрит, и Мэтью следовал за ним на почтительном расстоянии. Навстречу попадались прохожие, идущие по двое и по трое, но Уэйд не поднимал головы и целеустремленно шагал вперед. Мэтью тоже не смотрел в лица встречных, потому что все они были если не пьяны, то уж точно навеселе. Зато и ему в лицо никто не смотрел, и Мэтью подумал, что хотя ночные бродяги играют в азартную игру, они — как и он сам — страшатся неизвестного.

Они миновали мигающий фонарь на углу Слоут-лейн, куда Мэтью проследил путь Осли до той неприятной встречи в понедельник. Тут до него дошло, что он сейчас, быть может, выслеживает «таинственного незнакомца» в черной одежде и черной треуголке, который тогда стоял и смотрел на него. Интересно, узнал тогда его преподобный или же просто увидел некую опасность, возникшую в темном и выгоревшем переулке? В любом случае, очевидно, цель, которую преследовал тогда Уэйд, сковала ему язык.

Преподобный Уэйд свернул направо на Принцесс-стрит, мимо мастерской оружейника, и Мэтью свернул вместе с ним, но осторожнее. Они шли теперь на запад в сторону Брод-стрит, миновали «Слепой глаз» — еще один печально известный притон азартных игр; насколько Мэтью знал, одно из любимых мест Гарднера Лиллехорна. Притон все еще был открыт, и приглушенные выкрики завсегдатаев долетали из двери, над которой висела вывеска — глаз с белым зрачком. Как было сказано, что бы ни случилось в «Слепом глазу» — никто этого не увидит.

Переходя Брод-стрит, проповедник слегка взял к югу и вышел на узкую Петтикоут-лейн.

Идущий следом Мэтью заметил, что преподобный замедлил шаг. Путь лежал мимо закрытых ставнями лавок и безмолвных домов, но в ночном воздухе слышался женский смех, будто серебряные монетки сыпались на мостовую.

Примерно посередине Петтикоут-лейн, по правой стороне улицы, отделенный от соседних зданий изгородью чуть ниже человеческого роста, стоял двухэтажный кирпичный дом, выкрашенный розовой краской. Красивый дом, выстроенный когда-то голландским экспортером меха, с высокими окнами под остроконечной крышей и двумя трубами — по одной в каждом конце дома.

На глазах у Мэтью преподобный остановился прямо перед домом и уставился на него, держа фонарь сбоку. Свет канделябров лился сквозь газовые занавески на окнах, и видно было, как движутся внутри тени.

Преподобный Уэйд не сдвинулся с места. Мэтью понял, что этот человек пришел туда, куда шагал, и просто смотрит на дом с выражением лица, которое невозможно понять.

Это был дом Полли Блоссом. За этими стенами жили от четырех до восьми шлюх — все говорили по-разному. Мадам Блоссом была требовательная хозяйка и школила своих дам, добиваясь от них определенного объема работы и определенного дохода в обмен на проживание. Сама она тоже для избранных клиентов труда не чуралась. Из ее истории Мэтью знал только то, что она приехала из Лондона и основала свое заведение в тысяча шестьсот девяносто четвертом году. Много юных несчастных голубиц живали здесь, и уж наверняка сонмы мужчин побывали в этом доме. Таков был факт жизни, и вряд ли кто в Нью-Йорке бросил бы в сторону этого дома косой взгляд или недоброе слово, учитывая, сколько жертвует мадам Блоссом на общественные нужды — на поддержание колодцев, в частности.

Но где имение, а где вода? Что понадобилось преподобному Уэйду именно здесь?

Вдруг Мэтью с ужасом себе представил, что священник просто войдет в розовую железную калитку, поднимется на крыльцо и постучит в дверь: тогда Мэтью станет хранителем знания, которое сделало бы этого человека изгоем в городе. Как ни либерален просвещенный Нью-Йорк, он не простит служителю божьему шашни с проститутками.

Но тут резко открылась дверь, на крыльцо вышел человек, обернулся что-то сказать женщине, стоявшей у него за спиной, и так же резко преподобный Уэйд исчез с улицы. Мэтью тоже прижался спиной к двери дома, у которой стоял. Секунду спустя послышались шаги, и недавний клиент предприятия мадам Блоссом прошел мимо, оставив дымный след от своей трубки, а Мэтью подумал, что именно на его месте должен был бы стоять Маскер, если бы желал убить этого человека, наполовину ошалелого, наполовину одурманенного.

Медленно и осторожно Мэтью снова выглянул вдоль Петтикоут-лейн. Преподобного нигде не было видно. «Ушел, — подумал Мэтью. — Но… нет, не мог он вот так исчезнуть».

Он подождал еще секунд пятнадцать, и тогда блеснула лампа, и из щели между домами высунулся Уэйд, как улитка из раковины. То есть высунул только голову и плечи. И снова он держал фонарь очень низко, освещая только булыжники, а сам смотрел на дом Блоссом, будто загипнотизированный.

Так в чем же тут дело? Мэтью все еще был в ужасе, что сейчас станет свидетелем грехопадения священника, но если Уэйд заворожен какой-то из местных дам и потому регулярно сюда приходит, отчего же он просто не войдет?

Потому что здесь не только пешая прогулка и этот дом, сказал себе Мэтью. Есть еще и доктор Вандерброкен, и женщина, которая ждала на углу. Есть срочность и тайна, есть…

Есть факт, что сейчас прямо на глазах у Мэтью преподобный Уэйд прислонился лбом к камням стены, закрыл глаза рукой, и послышались раздирающие душу рыдания.

Мэтью стало стыдно, что он оказался свидетелем этой сцены, и он уставился на кирпичи тротуара. Все затея обернулась так, что знал бы заранее — ни за что не согласился бы. А сейчас он тоже стал участником этой тайны, и зная собственную натуру, заставлявшую его считать ангелов на кончике иглы, Мэтью понимал, что теперь не успокоится, пока не узнает, почему рыдал Уэйд перед домом, где не проливают слез.

Потом послышались шаги, они приближались. Преподобный снова пустился в путь. Мэтью выглянул и увидел, что Уэйд с фонарем идет по другой стороне улицы, возвращаясь домой той же дорогой, что и пришел. Он понял, что ему грозит опасность быть обнаруженным, если Уэйд посветит в его сторону, распластался на двери спиной и задержал дыхание.

Проповедник прошел мимо, опустив голову. Какая бы тревога — или беда, как сказал Джон Файв, — ни поразила этого человека, но бремя ее было так тяжко, что ни влево, ни вправо он не смотрел, когда проходил мимо Мэтью, застывшего как статуя. Уэйд перешел Брод-стрит, и только тогда Мэтью осмелился шевельнуться. Видно было, как преподобный ушел на Принцесс-стрит, очевидно, направляясь домой.

У Мэтью уже не было присутствия духа, чтобы следить за кем бы то ни было. Он хотел только добраться до дома, почитать что-нибудь, чтобы заснуть, и проснуться на рассвете.

Он направился на север по Брод-стрит — пустынной, если не считать движущегося за несколько кварталов фонаря возле Уолл-стрит. И этот фонарь тоже вскоре исчез в западном направлении.

На Мэтью свалилось бремя решения: что же делать с тем, что он сегодня узнал? Когда Джон Файв поинтересуется, где был преподобный, что ему сказать? Он же не мог ручаться, что Уэйд приходил и стоял перед домом Полли Блоссом каждую ночь. Но тут и одного раза достаточно. Какой может быть мотив у служителя Божьего, чтобы…

Из темноты вылетела черная узловатая трость, вполне пригодная, чтобы вышибить человеку мозги, и толкнула Мэтью в левую ключицу, да так, что он завертелся.

— Я знал, что это ты! Ах ты мерзавец мелкий, я знал!

Трость прилетела слева, из-за угла ссудной кассы Сайласа Дженсена на пересечении Брод-стрит и Баррак-стрит. За тростью в слабом свете догорающего уличного фонаря шатался Эбен Осли, где-то сегодня уже потерявший свой парик. Раздувшиеся щеки пламенели, пот блестел на лбу, седые пряди прилипли к голове. В руке Осли держал фонарь, от свечи остался почти что мигающий за стеклом огарок. Рот у Осли дергался от злобы, когда он замахнулся для удара погрубее.

— Я тебе говорил, чтобы ты не ходил за мной? Говорил? Я тебя проучу, проклятая твоя душа!

Мэтью легко уклонился от удара.

— Прекратите, — сказал он.

— Ты еще мне приказывать будешь? Ах ты щенок! — Снова взлетела и опустилась трость, но на этот раз Осли не удержал равновесия, и его бросило на стену Дженсена. Он привалился к ней, тяжело дыша от гнева, но принятое им увеселяющее налило ему ноги свинцом. — Я тебя убью! — прохрипел он. — Убью и закопаю как нечего делать!

— Вряд ли, — ответил Мэтью.

Он подумал, что легко мог бы вырвать трость у Осли и оставить ему на память несколько хороших синяков. Мог бы так настучать по голове, что люди бы приняли это за новый парик — багровый и комковатый. Мог бы сбить его с ног и как следует, с размаху влепить ногой по этой жирной морде, чтобы потешить душу.

Беда в том, что его душа не хотела такой потехи.

Громил Осли поблизости не было видно. И констеблей тоже. Мэтью предоставлялся шанс отомстить за всех, кто страдал в приюте. За себя тоже, потому что он был слишком слаб в те далекие дни, когда вышел из «Дома св. Иоанна для мальчиков» на службу к магистрату Вудворду. Вот сейчас он и мог сделать то, что так давно планировал и о чем столько думал: взять фунт мяса за них за всех, и за Алана Спенсера тоже.

— Я видел, как ты за мной шел! — кипел Осли, нетвердо держась на ногах и туго соображая. — Еще когда я из «Адмирала» выходил. Ну, вот я перед тобой! Чего тебе надо?

Вопрос хороший, но Мэтью прежде всего чувствовал необходимость отвергнуть необоснованное обвинение.

— Я не шел за вами. Я даже близко не был сегодня возле «Старого адмирала».

— Врешь, мерзавец! Я видел, как ты за углом спрятался!

— Вряд ли вы что-нибудь могли разглядеть, но это был не я. На самом деле, — продолжал Мэтью, — я просто не хочу больше на вас тратить время. — Говоря эти слова, он понял, что это правда. У него теперь было и направление, и цель — работа в агентстве «Герральд». Зачем вообще тратить время на разговоры с этой мерзкой скотиной?

Но Осли выпрямился во весь рост, хоть и остался при этом намного ниже Мэтью, и попытался придать себе достоинства. Выпятив вперед свою коллекцию подбородков, он растянул губы в подобии улыбки.

— Ты просто понял, — сказал он, — ты наконец-то понял и запомнил, мальчишка, что я натянул тебе нос. Никто против меня не хочет давать показания. Вчера не хотел, сегодня не хочет и завтра не будет. А с чего бы это? Может, потому, что все они знают — все как один, — что получили по заслугам? Они воображали себя невесть какими могучими, а я им напомнил, кто они. Кто-то ж должен был дать этим мальчишкам урок, которого они не забудут? Это ж моя работа, моя профессия!

Мэтью даже не знал, что отвечать на такие тирады пьяного куража, и потому промолчал. Но былой гнев, горевший еще два дня назад, погас. Мэтью начал понимать, что перед ним раскрывается новая жизнь, с новыми возможностями и приключениями, а Эбен Осли остался в прошлом. Может быть, этот человек избежал правосудия, может быть, это неправильно и несправедливо, но Мэтью что мог, сделал. И сейчас наконец, после всех этих лет, готов был оставить это дело.

— Натянул тебе нос, — повторил Осли, пуская слюни. — Натянул тебе нос.

Он кивнул сам себе, глянул остекленевшими припухшими глазами, потом качнулся прочь и побрел, шатаясь, на запад по Баррак-стрит, опираясь на палку и мигая фонарем в руке. У Мэтью мелькнула мысль, что зрелище и впрямь довольно жалкое. Потом он опомнился, сплюнул на мостовую, будто раскусил случайно какую-то дрянь, и пошел дальше на север.

Его слегка трясло после этой встречи. Хороший удар тростью был бы достойным завершением… Усилием воли он отвлекся от мыслей об Осли и стал думать, что скажет Джону Файву. Может быть, вообще ничего не говорить, а сперва проследить за преподобным Уэйдом еще раз. Интересно, что предложила бы миссис Герральд. В конце концов, она эксперт в такого рода…

Мэтью шагнул в очередной раз — и остановился. Внимательно прислушался, склонив голову. Ему показалось, или только что послышался звон разбитого стекла?

Где-то позади. Он оглянулся.

Улица была пуста.

Если это действительно разбилось стекло, то где-то на Баррак-стрит.

Фонарь Осли, понял Мэтью. Пьяный кретин уронил фонарь.

«Я видел, как ты за мной шел».

«Я видел, как ты за углом спрятался».

Где-то далеко лаяла собака. Где-то в другой стороне кто-то пел срывающимся неразборчивым голосом, то громче, то тише, то совсем исчезая по капризам ночного ветерка.

Мэтью глядел назад, на угол Баррак-стрит.

«Я видел, как ты за мной шел».

— Осли? — позвал он, но ответа не последовало. Он подошел ближе, выглянул в темноту вытянутой Баррак-стрит. — Осли?

«Брось ты этого гада, — подумал Мэтью. — Ну, валяется он там себе пьяный, вот и все. Плюнь на него и иди домой».

Потрясающе, насколько одиноким можно себя чувствовать в городе на пять тысяч душ.

У Мэтью перехватило горло. Кажется, что-то там шевельнулось. Темное на темном, как-то очень активно движется.

Взявшись за грязный фонарь, висящий на уличном столбе, Мэтью снял лампу с крюка. Мелькнула мысль, что надо позвать констебля, но он не очень понимал, что видит. С колотящимся сердцем он настороженно двинулся по Баррак-стрит.

Потом тусклый круг фонаря высветил Эбена Осли, лежащего на тротуаре на спине, а рядом — разбитый фонарь. В лужице воска еще горел красный огонек. У правой руки Осли лежала трость, выпавшая из разжавшихся пальцев.

Мэтью хотел сказать: «Встаньте!», но голос пропал. Он попытался снова, но получился только хриплый шепот.

Лежащий не шевелился. Мэтью подошел поближе, посветил фонарем на тело, и стало ясно — страшно, кроваво, позарез ясно, — что Эбен Осли получил свою последнюю сдачу карт.

Как ни потрясен был Мэтью, как ни пыталась паника овладеть его нервами и приказать им бросаться наутек, его холодный и аналитический ум удержал власть. Ум обострил чувства Мэтью и укрепил его волю, заставил стоять и смотреть и воспринимать с тем ясным и дистанцированным рассуждением, что так помогает при игре в шахматы.

У Осли было глубоко перерезано горло — тут сомнений не оставалось. Все еще лилась толчками кровь. Еще непроизвольно подергивались руки, будто перила ведущей в ад лестницы обледенели. В ужасе раскрытый рот, полные того же ужаса глаза, налитые кровью и блестящие, словно еще влажные от морской воды устрицы. Нож поработал не только над горлом, но и над лицом Осли — блестели красным начерченные вокруг глаз штрихи и выступали из них, сползая вниз, струйки крови. Если этот человек еще был жив, то окончательная смерть была делом секунд, и кожа его уже принимала восково-меловой оттенок, столь модный среди трупов. Тут уж ничего нельзя сделать, разве что пришить голову обратно, а Мэтью сомневался, что даже у Бенджамина Оуэлса хватит на это мастерства.

Глядя в некотором остолбенении на умирающего, он не увидел, скорее почувствовал поодаль в темноте медленное, почти текучее движение.

И тогда увидел этот контур, черный в черном на черном фоне, выскользнувший из чьей-то двери дальше на двадцать футов по Баррак-стрит.

Он резко поднял фонарь, увидел мелькнувшее белое пятно лица, увидел человека — мужчину? — в черном как ночь плаще с высоким воротником и черной шапкой на голове. В тот же миг он понял, что перед ним — Маскер, но объект его внимания уже бежал со всех ног к Бродвею, и только тогда Мэтью сумел совладать с горлом и крикнуть в ночь:

— На помощь! На помощь! Констебль!

Но Маскер не только быстро убивал — он еще и быстро бегал. Пока сюда явится констебль, он уже будет в Филадельфии.

— Кто-нибудь, на помощь! — кричал Мэтью, уже сам наклоняясь за тростью Осли.

Еще раз выкрикнув: «Констебль!» — чтобы услышал Диппен Нэк у себя в спальне, он решил приберечь дыхание, бегом бросаясь в погоню.

Глава шестнадцатая

Маскер со всей возможной быстротой резко свернул влево за угол на Нью-стрит — и Мэтью за ним, едва не налетев коленом на водопойную колоду.

Да, Мэтью не был ни спортсменом, ни бойцом, и это правда. Но не меньшая правда, что бегать он умел. Это искусство, вероятно, было отточено в дни сиротства в гавани до того, как его загребли в приют — чтобы украсть еду и уклониться от дубинки, нужны легкие ноги. И сейчас умение бегать ему хорошо послужило: он догонял свою дичь. Однако Мэтью ни на секунду не забывал, что безопаснее, когда Маскер бежит впереди, — хотя в любую минуту был готов к тому, что преследуемый обернется, размахивая ножом. Осли его трость уже не понадобится, а для Мэтью она может оказаться спасением, и он сжимал ее, как утопающий соломинку.

— Констебль! — еще раз крикнул Мэтью, и теперь Маскер резко взял влево и со взмахом разлетевшегося плаща исчез между лавкой серебряных дел мастера и соседним домом. Мэтью поднял фонарь с жалкой свечкой, сбился с шага. За секунды ему надо был решить, входить туда или нет, пока Маскер не скрылся.

Он поднял трость, чтобы отразить внезапную атаку, сделал вдох и бросился в погоню. Проход был так узок, что Мэтью почти задевал стены плечами. Добежав до выхода, он оказался в чьем-то саду. Направо уходила кирпичная дорожка, налево шла белая стена с калиткой. Справа яростно залаяла собака, и голос какого-то перепуганного жителя закричал:

— Кто там? Кто там?

Крики уже слышались по всей Баррак-стрит. Значит, нашли тело Осли. Что ж, все равно уже ввязался, не бросать же. Мэтью снова пустился бежать и через секунду пробегал под розовым кустом. Перед ним возникла еще одна стена с открытой деревянной калиткой, и когда Мэтью вбежал в нее, из дома справа раздался рев: «Вот ты где, бандит проклятый!» Вспышка, грохот выстрела — и свинцовый шарик, пущенный из верхнего окна, просвистел мимо уха. Не ожидая дальнейших дипломатических нот, Мэтью припустил во весь дух, перескочил через изгородь в половину человеческого роста, и тогда тот пес, что раньше гавкал, бросился на него, щелкая зубами и сверкая глазами, но цепь дернула его назад раньше, чем он успел начать свой ужин.

Сейчас Мэтью боялся уже не столько Маскера, сколько того, что могло ждать впереди, но когда он вылетел из другой калитки и обогнул какую-то уборную, то увидал при свете фонаря темную тень, перелезающую через каменную стену восьми футов высотой. Маскер подтащил к стене бочку, чтобы на нее встать, и Мэтью снова заорал, призывая на помощь констебля, а темная фигура забралась наверх, секунду потратив на то, чтобы опрокинуть бочку, и спрыгнула с другой стороны. Послышался топот ног по камню — Маскер убегал в сторону доков.

Мэтью поднял бочку, встал на нее и тоже перелез через стену. Приземлился он на неровную мостовую узкого переулка, идущего за домами и лавками Нью-стрит. Отличное место, чтобы подвернуть лодыжку — очень хотелось надеяться, что Маскер этот факт выяснил на опыте. Мэтью продолжал преследование вдоль переулка, только теперь шагом. Фонарь у него почти погас, дышал он тяжело, а Маскер уже скрылся безвозвратно — если он не заходит сейчас Мэтью за спину, чтобы записать в эту ночь на свой счет еще одну жертву.

Судя по воплям на Баррак-стрит, ширящемуся собачьему лаю и перекличке соседей, просыпался весь город. «На месте Маскера, — подумал Мэтью, — я бы объявил свою ночную смену законченной и скрылся бы в собственном убежище — каково бы оно ни было». И все же много было мест, где мог засесть в засаде Маскер, ожидая подхода Мэтью. Слева расположился сарай, перед ним — кучи мусора, старые битые ведра, бухты веревок, тележные колеса и прочее в этом роде. Справа — задний вход какой-то лавки и овощной погреб. Мэтью дернул дверь погреба — она оказалась заложенной изнутри засовом. Он пошел дальше, светя угасающей лампой по сторонам. Овощные погреба были почти у всех домов и лавок, а калитки в стене выводили либо в голландские садики, либо направо на Нью-стрит, либо налево на Брод-стрит.

Мэтью шел вперед, подняв фонарь повыше, выставив трость как рапиру, и поглядывал, не шевельнется ли что-нибудь вне круга света. Судя по шуму на Баррак-стрит, кончина Эбена Осли вызвала то ли бунт, то ли ликование.

Уже виден был конец переулка, шириной примерно с конную повозку. Открывался выход на Бивер-стрит, где отражался уличный фонарь в оконном стекле. Мэтью все поводил фонарем из стороны в сторону, высматривая на камнях любой предмет, который мог бы обронить Маскер в своем поспешном бегстве. Вообще разумно будет, решил он, пройти еще раз по той дороге, по которой сюда пришел. Но опять-таки лучше оставить это до дневного света — не хотелось ему, чтобы в него дважды стреляли за одну ночь.

И тут вдруг свет фонаря выхватил из темноты такое, что Мэтью застыл как вкопанный.

На ручке двери соседнего погреба влажно блеснуло красное.

Нагнувшись, он присмотрелся внимательнее. Сердце, уже начавшее успокаиваться в последние минуты, заколотилось снова. Очень маленькое пятнышко, но влажное и свежее. Как будто оставленное окровавленной перчаткой.

Мэтью зацепил пальцем дверную ручку и попытался ее поднять, но дверь была заперта. Он шагнул назад, посмотрел на все здание. Двухэтажный жилой кирпичный дом или какая-то лавка? С этой стороны трудно было сказать. Ни в одном окне ни огонька.

Мэтью нашел тропинку к фасаду и железным кованым воротам, выходящим на Брод-стрит. Он собирался уже войти, как мимо пробежали двое с фонарями — вероятно, к месту убийства. Мэтью решил, что лучше дать им время уйти подальше — он не хотел, чтобы его прервали или чтобы на него напал какой-нибудь перепуганный констебль. Когда эти двое были уже далеко, Мэтью вышел из ворот на Брод-стрит и обернулся назад, на здание.

Теперь стал виден свет — две или три свечи в окне второго этажа. И можно было рассмотреть вывеску на крюках над дверью.

«Поллард, Фитцджеральд и Кипперинг, адвокаты».

Мэтью поднялся по трем ступеням крыльца и постучал бронзовым дверным молотком — громко, как пистолетный выстрел.

Он ждал, глядя на юг вдоль Брод-стрит — на случай, если пробежит еще кто-нибудь. В адвокатской конторе не отреагировали на стук, хотя, если посмотреть на окно, видно было, что одна свеча точно движется. Мэтью не хотелось снова стучать — и без того такой шум мертвеца должен поднять, но он был решительно настроен проникнуть внутрь.

Прошло секунд десять, реакции никакой. Он собрался уже стучать кулаком, но тут услышал звук отпираемого засова. Дверь отворилась, и в тот же миг свеча в фонаре Мэтью с шипением погасла.

А другая свеча ткнулась чуть ли не ему в лицо.

— Вы? Какого черта вам надо?

Мэтью прищурился на яркое пламя только что початого фитиля. Голос был знакомым.

— Мне очень неприятно вас беспокоить, но я полагаю, вы слышали сейчас некоторый шум?

— Слышал, — ответил Кипперинг. — Какие-то идиоты орут по всему городу, и что-то вроде пистолетного выстрела грохнуло. Что там стряслось?

— Вам не было любопытно выйти и посмотреть?

— А должно было быть?

— У вас привычка отвечать вопросом на вопрос?

— Когда вопрос мне задает всего лишь клерк, на пороге моей конторы и в полночь — то да. — Кипперинг опустил свечу — она была в оловянном подсвечнике. Мэтью отметил, что на нем тот же достаточно запущенный черный сюртук, в котором он был в «Терновом кусте», и сейчас внешность Кипперинга соответствовала его одежде: отечное усталое лицо, темные круги под глазами, обвисшие углы рта и синие глаза скорее водянистые, чем ледяные. Тут мимо крыльца прошли трое мужчин и одна женщина, направляясь на север. Из мужчин двое были вооружены: один мушкетом, другой — топором.

— Эй! — окликнул их Кипперинг. — Что случилось?

— Опять убийство, — ответил один из мужчин. — Маскер там кому-то голову отрезал!

Они почти с ликованием побежали вперед.

— Некоторое преувеличение, — сказал Мэтью, — но в целом верно. Маскер убил Эбена Осли. Он лежит на Баррак-стрит.

— Кто? — тяжело заморгал Кипперинг. — Маскер или Осли?

— Осли. Вы больны?

— Вопрос, полагаю, дискуссионный. — Кипперинг провел рукой по густым непослушным волосам, и снова на лоб упал черный завиток. — Значит, Осли убит? — Тут он будто в первый раз посмотрел на Мэтью прямо и заметил трость. Он взял ее из руки Мэтью и рассмотрел при свете свечи повнимательней. — Если я не ошибаюсь — а я не ошибаюсь, — эта трость принадлежит Осли. Она была с ним в «Терновом кусте». Он чуть не вышиб ею мозги Тому Флетчеру. Могу я спросить, каким образом она оказалась в вашем владении?

— Можете, но сперва я должен спросить, могу ли я осмотреть ваш погреб.

— Осмотреть мой погреб? Что вы несете, молодой человек?

— Когда убили Осли, — ответил Мэтью, — я первый оказался на месте преступления. Я видел Маскера — он как раз кончил свою работу. Взяв трость в качестве оружия, я погнался за ним. Он привел меня сюда.

— Сюда? — нахмурился Кипперинг. — Кажется, я знаю, кто из нас болен.

— Погоня привела меня в переулок на задворках вашей конторы. На двери вашего погреба — кровавый след. Вероятно, от перчатки. Я очень хотел бы туда заглянуть. — Мэтью протянул руку, взялся за трость. Когда он потянул ее, ощутил сперва некоторое сопротивление, потом Кипперинг разжал руку. — Вы мне его покажете или мне идти за констеблем?

— Дверь погреба заперта изнутри на засов. Она всегда заперта.

— Возможно, но на дверной ручке — кровавый след. Я бы хотел взглянуть.

— К чему вы клоните? Что Маскер — это я? — Кипперинг криво улыбнулся. — Ну конечно! После такого вечера я уж точно нашел в себе силы рыскать по улицам и закончил веселье, убив еще одного нашего клиента. При таких темпах мы через неделю прогорим.

— Осли был вашим клиентом? Я не знал.

Кипперинг прислушался к шуму на Баррак-стрит. Еще какие-то люди пробежали мимо дверей. Он тяжело и устало вздохнул:

— Кажется, мне придется пойти представлять интересы клиента. Чтобы эти идиоты не затоптали его вровень с улицей. — Он снова перевел взгляд на Мэтью: — Вы видели Маскера?

— Да. Но не его лицо, к сожалению.

— И на двери погреба — кровь?

Мэтью кивнул.

— Заходите. — Кипперинг открыл дверь пошире, пропуская Мэтью. Когда он захотел закрыть ее, Мэтью сказал:

— Я был бы очень благодарен, если бы вы оставили дверь открытой.

— Могу вас заверить, что единственное, что я сегодня убил, — это кучу времени. Да, еще прикончил полбутылки бренди.

— Пожалуйста, не закрывайте дверь, — повторил Мэтью спокойно и твердо, и Кипперинг пожал плечами.

— Сюда.

Кипперинг провел Мэтью мимо узкой лестницы к другой двери, остановился зажечь свечу в оловянном подсвечнике, стоявшем поверх лежащей на столе стопки книг, и подал ее Мэтью. Тот взял свечу и отставил погасший фонарь.

— Надеюсь, вы пауков не боитесь, — сказал Кипперинг, откинул крюк и открыл дверь в темноту погреба. — Под ноги смотрите, эти ступени старше моей бабушки.

Перед спуском Мэтью снова попросил Кипперинга оставить эту дверь открытой и пойти первым.

— Да вы что, серьезно? — удивился Кипперинг. Но, взглянув на Мэтью, подчинился. Спускаясь за ним по шатким гнилым ступням, Мэтью подумал, что иногда таскать с собой большую палку бывает полезно.

От свечей будто больше получалось теней, чем света. Погреб был большой, с земляным полом и кирпичными стенами. Изжелта-белые старые кирпичи, как отметил Мэтью, прибыли сюда когда-то как балласт на голландском судне. Почти до самых потолочных балок помещение заполняли деревянные полки, забитые гниющими томами законов, бумажными пакетами, перевязанными шпагатом, пачками и пачками пожелтевших документов. Мэтью подумал, что если тут случится пожар, то, несмотря на влажный морской воздух, полыхать будет добрый месяц. Разбитые ведра, два сломанных кресла, письменный стол, который будто бобер жевал, всякие прочие конторские мелочи россыпью повсюду. Мэтью направился прямо к двери погреба и осмотрел засов.

— Есть что-нибудь? — спросил Кипперинг.

— Нет. — На этой стороне двери следов крови не было. Но это не помешало Мэтью посветить вокруг и проверить ступени и пол. На земляном полу было много следов, но почему бы им и не быть? Он стал искать дальше, вокруг коробок с бумагами. — Вот это все — что это?

— Изнанка профессии юриста. — Кипперинг сел на большой деревянный сундук. — Здесь вечно гниют древние ненужные записи. Почти все они появились еще до того, как Чарльз Лэнд приобрел фирму у Рольфа Горендайка. И все это он оставил разгребать нам. Хотя Брайан думает, что когда-нибудь это обретет историческую ценность, и желает сохранить. Если бы решать нам с Джоплином, мы бы завтра же все это выбросили.

— Куда бы выбросили?

— Да в этом-то и проблема, согласен. Мы думали сжечь, но… — Он пожал плечами. — Быть может, Брайан прав, и когда-нибудь кому-нибудь будет не совсем наплевать, что тут творилось в наше время.

Мэтью продолжал рыскать, ничего пока не найдя, кроме крысиного гнезда — в буквальном и переносном смысле.

— Вы говорили, что Эбен Осли — ваш клиент? — спросил он, продолжая обследование. — Кажется, вас не особенно огорчило, что он валяется мертвый на соседней улице.

— Я с ним мало взаимодействовал, в основном им занимался Джоплин. Запись пожертвований, контракты на поставки и на работы, документы для воспитанников, у которых нашлись родственники. Такого рода работа.

— Я так понимаю, что документы более современные хранятся в условиях более благоприятных?

— В ящиках для папок наверху.

Мэтью продолжал искать, но этот путь не казался ему перспективным.

— А вам совсем не любопытно? — спросил он.

— Что именно?

— Две вещи. Кто убил Осли и как выглядит кровавый след на вашей двери?

Кипперинг хмыкнул и улыбнулся, сжав губы:

— Я слышал, — ответил он, — что Осли проиграл кучу денег. Он глубоко залез в долги — и эти деньги тоже просадил. Он был фанатик азарта, можно так сказать. На случай, если вам неизвестно: в этом городе есть лица, одалживающие деньги и очень недовольные, когда им не возвращают деньги в срок. К несчастью, исключительным личным обаянием Осли тоже не отличался. Я думаю, это был только вопрос времени — чтобы кто-нибудь дал ему по голове или перерезал горло, так что этот ваш Маскер, быть может, просто лишил ростовщика законной добычи. А кровавый след — мне случалось их видеть. Но ладно, проглочу вашу наживку.

С этими словами он встал со свечой в руках, подошел к двери и откинул засов. Потом распахнул дверь и высунулся посмотреть.

Вдруг снаружи раздался испуганный голос:

— Стой! Стой, говорю!

— Да я просто посмотреть, — объяснил кому-то Кипперинг.

— Стой, ни с места! Оружие есть?

— Остынь, Джайлс. Ты же Джайлс Винтергартен, да? Это я, Эндрю Кипперинг. Вот, посмотри. — Мэтью понял, что он поднес свечу к лицу.

— Боже мой, мистер Кипперинг! Вы ж меня напугали, вдруг голова высовывается! Вы разве не знаете, что тут еще одно убийство прямо рядом? Я же мог вас проткнуть!

Мэтью понял ситуацию. Когда дверь открылась, в переулке был констебль. И, судя по разговору, вооруженный.

— Опять Маскер работает, будьте уверены! — продолжал Винтергартен. — Эбена Осли зарезал насмерть и бросил его посреди Баррак-стрит! Но свое он получил, да, получил! Его старый Эмори Гуди пристрелил наповал!

— Эмори Гуди? — спросил Кипперинг. — Одноглазый зевака?

— Он самый! Он там по дороге живет!

Во время этого разговора Мэтью заметил, что смотрит на сундук, на котором сидел Кипперинг. Он подошел, увидел, что замка нет, и поднял крышку. Свеча осветила содержимое, и Мэтью, подавив первый всплеск удивления от неожиданности, подумал: «Я тебя нашел».

— Посмотрите сюда, Джайлс, — говорил Кипперинг. — На дверной ручке. Видите? Кровь.

— Да, сэр. Да, сэр, с виду точно кровь, да?

— Я думаю, Маскер тут проходил и оставил след. Возможно, он пытался открыть дверь, но она была заперта изнутри. Наверное, вам стоит тщательно пройти весь переулок и проверить все прочие погреба. Как вы думаете?

— Да, сэр, именно это надо сделать. Только мне нужна будет подмога.

— Хорошо, но будьте осторожны. Да, кстати: вы не сможете проинформировать обо всем главного констебля Лиллехорна и сказать ему, что я буду рад помочь всем, что в моих силах?

— Обязательно, сэр. Но теперь вы должны вернуться в дом, мистер Кипперинг. Такую работу нужно оставить профессионалам.

— В точности моя мысль. Доброй ночи, Джайлс.

— И вам, сэр.

Кипперинг закрыл дверь, снова запер ее на засов и повернулся к Мэтью.

— Как я и говорил, все следы крови похожи друг на друга. — Он глянул на открытый сундук. — А теперь вы что ищете? Маскарадные костюмы?

— Здесь лежит одежда, — сказал Мэтью сдавленным голосом.

— Лежит.

— Здесь лежат перчатки. — Мэтью поднял одну пару.Они были из тонкой черной материи.

— Ваша наблюдательность потрясает. Вы могли бы также заметить, что все это — женские платья и белье. — Он протянул большую руку, сделал два больших шага и показал, насколько мала перчатка. Она бы подошла ребенку. — Перчатки женские. Возможно, здесь найдутся мужские рубашки или пара сюртуков, но я не перерывал эту кучу. От вашего внимания, наверное, не укрылось, что все это в пыли и плесени уже лет двадцать.

У Мэтью щеки горели. Он так хотел поверить в найденный тайник Маскера, что первое черное платье наверху сундука затмило ему мозги.

— А… а откуда все это взялось?

— Мы точно не знаем, но полагаем, что кто-то из клиентов Горендайка этим сундуком расплатился за юридические услуги. Или же он мог попасть сюда из наследства умершего на корабле пассажира. Мы его собираемся выбросить рано или поздно. У вас все?

Мэтью кивнул, продолжая хмуриться. Кипперинг закрыл крышку сундука.

— Если вы не слышали: я показал Джайлсу Винтергартену кровавый след и попросил поставить в известность Лиллехорна. Я думаю, что Маскер действительно пытался войти — хотя я ничего не слышал, потому что уже не меньше часа был наверху, — или же если он такой умный убийца, то оставил этот след специально для вас.

— Для меня? Зачем?

— Ну, вы же прекратили погоню за ним?

— Но он не мог знать, что я замечу след.

— Не мог, но рассудил, что шансов на это больше, чем на то, что не заметите. — Кипперинг улыбнулся, что на его обычно красивом, но сейчас потемневшем лице выглядело несколько призрачно. — Я думаю, что Маскер — еще и игрок. Вы согласны?

Мэтью опустил глаза, не зная, что и думать. Погрузившись в размышления о том, что сам счел прискорбным отсутствием остроты ума, он увидел отблеск своей свечи на предмете, прислоненном к полке. Странно было видеть этот предмет здесь: кованые бронзовые каминные щипцы. Здесь, в погребе, где нет никакого камина.

Мэтью подошел и взял их в руки. Концы щипцов были сточены каким-то напильником или жерновом.

— А это здесь зачем?

Кипперинг взял у него из рук щипцы, повернулся, потянулся кверху и снял с верхней полки пакет бумаг, с которого посыпалась пыль. Помахав бумагами перед лицом у Мэтью, он отвернулся и положил их обратно.

Мэтью потянул носом, удерживаясь, чтобы не чихнуть, и потер переносицу.

— Выпить хотите? — спросил Кипперинг. — У меня осталось полбутылки бренди. Можете вместе со мной отметить тот факт, что я сегодня проиграл всего пять шиллингов восемь пенсов и что вдвое переплатил за бутылку дешевого вина у мадам Блоссом.

— Нет, спасибо. — Мэтью чувствовал, что вымотан до последней жилки.

— Тогда позволите вам дать бесплатный юридический совет? — Кипперинг подождал, пока Мэтью обратит на него все свое внимание. — Я бы воздержался от упоминания кому бы то ни было, что это вы нашли тело Осли. В том случае, если вы хотите сохранить свободу передвижения по этому городу.

— Простите?

— Вы были чуть ли не первым на месте убийства мистера Деверика, если я правильно помню? А теперь первым нашли Осли? Мне не хочется думать, что может предпринять по этому поводу Лиллехорн, поскольку он вас считает такой решительной поддержкой своего авторитета.

— Я никого не убивал. Почему я не должен говорить Лиллехорну?

— Потому что, — ответил Кипперинг, — главный констебль найдет ваше присутствие на обоих местах преступления настолько интересным, что захочет узнать, что вы делали вечером. И пусть мы с вами считаем, что Лиллехорн не вполне подходит для своей работы, он умеет быть безжалостным, когда требуется. Таким образом, он пожелает знать во всех подробностях о ваших перемещениях сегодня ночью, и может решить, что лучше всего вас допрашивать в спокойной обстановке за решеткой. Он будет задавать вопросы здесь и там, там и здесь, и рано или поздно узнает, что вы с будущим мужем дочери нашего доброго проповедника встречались в довольно-таки злачном месте, где играют и пьют и где кишмя кишат шлюхи. Как вы говорили — ради уединения? Вы поняли мою мысль?

Мэтью понял, но промолчал.

— Конечно, поняли, — заключил Кипперинг. — Я сейчас не знаю, о чем вы говорили в той задней комнате с мистером Файвом, но можете не сомневаться — Лиллехорн будет это знать.

— Это не имеет отношения к Маскеру. Это наше частное дело.

— Вот-вот. Продолжайте это твердить, и вы только раздуете в Лиллехорне желание вытащить из вас вашу тайну. — Он замолк, давая Мэтью как следует ощутить жало крючка. — Теперь я прямо сейчас напялю на лицо официальную адвокатскую морду, оправлю на себе сюртук и выйду постоять рядом с трупом Осли, пока за ним не приедет телега. Вам же я предложил бы направиться домой, лечь в кровать, а утром вместе со всем Нью-Йорком поразиться новости о трагической гибели Эбена Осли. Подходит это вам?

Мэтью задумался, хотя особо думать тут было не о чем. Вовсе не надо, чтобы Мэтью задавали вопросы о приключениях сегодняшней ночи, тем более что поведение преподобного Уэйда так и осталось загадкой.

— Подходит, — тихо согласился он.

— Отлично. Кстати, я не сомневаюсь, что Джайлс доложит о кровавом пятне непосредственно Лиллехорну — это если вы думаете, будто я так пытаюсь заставить вас молчать. И заверяю вас, что мне на самом-то деле решительно наплевать, пока он не подкрадывается темной ночью ко мне.

Кипперинг жестом пригласил Мэтью к выходу. На улице Мэтью чуть задержался, пока Кипперинг еще не успел закрыть дверь, посмотрел на озаренное свечой окно.

— Скажите, — спросил он, — а почему вы работаете так поздно?

На лице Кипперинга держалась все та же едва заметная улыбка:

— Я плохо сплю, это у меня всегда так. Всего хорошего. Да… и еще последнее: я бы на вашем месте обошел толпу на Баррак-стрит и остерегался бы по дороге не Маскера, а какого-нибудь перепуганного кролика с мушкетоном.

С этими словами он закрыл дверь, и Мэтью услышал, как упал на место засов.

Он посмотрел в сторону Сити-холла и увидел свет в двух квадратных окошках мансарды. Там Мэтью никогда не был, ибо доступ туда мог быть только по приглашению: эта мансарда была и кабинетом, и жильем Эштона Мак-Кеггерса, чье умение коронера более чем искупало все его чудачества. Очевидно, Мак-Кеггерс был на ногах и готовился к новому сеансу работы в холодной комнате.

Вскоре появится Зед, волоча за собой телегу для трупов. Пора домой.

Мэтью перешел Брод-стрит, направляясь на Принц-стрит, чтобы оттуда попасть на Смит-стрит и по Бродвею домой, обойдя, таким образом, шумную толпу, собравшуюся вокруг трупа Эбена Осли. Проходя мимо мигающих на столбах фонарей, ощущая в теплом ветерке запах смолы из порта и гниения из водостоков, он понимал, что сон у него сегодня будет очень тревожный. Множество звучащих в голове отголосков потребуют опознания или разрешения. По правде говоря, ему повезло остаться в живых не только после выстрела из пистолета и нападения собаки, но и после встречи с Маскером — тот вполне мог обернуться и кривым ножом разделать Мэтью на куски.

Думая об Осли, он испытывал… вот ничего не испытывал.

Ни гнева, ни печали, ни потери, ни обретения, ни ощущения справедливости, ни радости избавления мира от носителя порока.

Просто будто грифельную доску, которую он в себе носил и на которой он так долго выводил баланс, взяли да и вытерли начисто. Только и всего.

Добравшись до защиты и уюта мастерской, он оставил трость на земле возле дома, решив подняться на рассвете, отнести ее к Ист-ривер и предать темным водам, чтобы она исчезла с глаз и из памяти, как ее бывший владелец.

И Мэтью лег спать, не забыв сперва помыть руки.

Глава семнадцатая

Поскольку за завтраком Стокли еще не слышали об убийстве Эбена Осли, первой проверкой Мэтью на умение держать язык за зубами стал разговор с прачкой, вдовой Шервин, которой он относил стирку каждую пятницу.

Вдова была женщина крупная, крепкая, седая, пережившая двух мужей. Ей принадлежал небольшой каменный домик с прачечной на Квин-стрит, и она собирала по всему городу сплетни и байки, как энтомолог — бабочек, которых пришпиливает на черный бархат. Более того, прачкой она была великолепной и лишнего не запрашивала, а потому даже в такой ранний час у нее уже толпилось с полдесятка клиентов, которые принесли не только платья в пятнах и грязные рубашки, но и все новости этой ночи. Не в последнюю очередь по этой причине носил сюда свои вещи Мармадьюк Григсби и блаженствовал над яблочным сидром и пряниками, болтая с посетителями о том о сем. Когда он уходил, у него материалу бывало столько, что хватило бы «Уховертке» на месяц. Правда, напечатай он все это, его бы либо застрелили, либо повесили.

— Ужас какой, — сказала вдова Шервин, когда Мэтью вошел со своим узлом. Сказано было голосом мрачным и зловещим, хотя цвет щек вдовы был веселее трехгрошового ярмарочного балагана. — Но вы уже слышали, я думаю?

— Простите, о чем? — только и сумел он спросить.

— Об убийстве, — ответила она. — Новое. На Баррак-стрит, около полуночи, как мне сказали. И знаете, кого убили на сей раз?

— Гм… даже гадать не берусь. Вы уж скажите мне.

Она разочарованно махнула рукой — дескать, так не интересно.

— Эбена Осли, директора приюта. Слушайте, да вы совсем не потрясены? Странно, разве вы не говорили, что вы в этом ужасном заведении выросли?

— Оно не было таким ужасным… — он чуть не сказал: «Пока там не появился Осли», но вовремя прикусил язык, — …когда я там был. Конечно, мне очень жаль, что Осли убили. Сегодня я вам принес четыре рубашки и три пары панталон.

Рубашки, которую ему запачкал кровью Филипп Кови, здесь не было — она уже годилась только на тряпки.

— А та рубашка, что на вас сейчас? Смотрите, какое противное пятно прямо спереди.

Это ему пьяный Джоплин Поллард удружил. Добравшись до дома, Мэтью сразу замыл пятно, но было поздно. Вообще-то повезло: в «Терновом кусте» такой эль, что мог и дыру прожечь.

— Последняя моя рубашка, — ответил Мэтью. — Придется так обойтись.

— Выпивкой залили? — прищурилась она. — Погуляли вчера вечером?

— Да — на оба вопроса.

— Я чую табачный дым. Ох уж эти мне привычки джентльменов! Вы, мужчины, вечно пачкаете, а мы, женщины, убираем. Ладно, будут готовы к понедельнику. Если не успею — ко вторнику. Да, кстати! — Она поманила его поближе. — Вы моего Мармадьюка не видали последнее время?

— Мистера Григсби? Видал.

«Мой» Мармадьюк? Похоже, эти двое не только интересненьким обмениваются.

— Так вот, если его снова увидите, передайте ему: мне надежные люди сказали, что одна дама из общества с Голден-хилл заказала себе серебряный сервиз из Амстердама, а когда ее мужу показали счет, его голос заглушил бы любую пушку. Ну, она тоже в долгу не осталась, и началась битва. Их аж на Лонг-Айленде было слышно. Чуть до убийства не дошло, вот что было.

— Кого убивали, жену?

— Да нет, мужа! Кто ж не знает, что в доме заправляет Принцесса… опа, ну как вы у меня это ловко выудили! Мэтью, я этого имени не говорила!

— Принцесса Лиллехорн?

— Нет-нет-нет! Я ничего такого не говорила! Идите, идите, Мэтью, по своим делам. Только не думайте, что на Золотом холме жизнь золотая! Так вы передадите Дьюку, да?

— Обязательно.

Мэтью направился к двери, но иногда от вдовы Шервин вырваться было не проще, чем из лужи смолы.

— Какую это таверну вы вчера исследовали, Мэтью?

Лгать не имело смысла, потому что вдова чуяла ложь за милю и кидалась вслед, как гончая за зайцем.

— Немного времени провел в «Терновом кусте».

— Бог мой! — Вдова сделала большие синие глаза. — Отложили в сторону ваши небесные книги и решили спуститься к нам, приземленным язычникам?

— Я надеюсь, что один вечер и одно пятно не означают выпадения из благодати?

— Да нет, вы могли как раз в нее вляпаться! Так зовут новую шлюху Полли, Грейс^[62] Хестер. И работает она в «Терновом кусте».

— Вот уж чего я точно не знал.

И тут Мэтью стукнуло в голову, что в этом городе никто чашку чая не выпьет, не разобьет и не написает в нее так, чтобы об этом не узнала вдова Шервин. Ее крупная личность была лампой — да чего там, маяком, — притягивавшим к ней все истории радости и скорби, смеха и интриг, о которых никогда ни один констебль и ни один магистрат не услышат. Мэтью понял, какое она сокровище для его новой профессии — решателя проблем. И к тому же как она может быть полезна просто как говорящая доска объявлений.

— А что вы на меня так смотрите? — спросила она, переставая перекладывать белье из корзины в корзину.

— Да просто так, — ответил он. — Просто подумал, как вы тут всех знаете и про всех тоже. Вы же здесь уже живете — сколько?

— В городе — двадцать восемь лет. И двенадцать лет в этом доме. И вполне горжусь каждым прожитым днем.

— С полным правом. — Он улыбнулся ей лучшей своей улыбкой. — Я бы лично точно не мог без вас обойтись.

— Еще как могли бы! В Нью-Йорке, кроме меня, три прачки, выбирайте любую. Только к Джейн Невилл не ходите, она слишком дорого берет. Я бы назвала это воровством. Даже грабежом среди бела дня, тем более что она когда мыло варит, жира не докладывает… — Вдова замолчала, и на ее лице расцвело понимающее выражение — дошло. — А, поняла, к чему вы клоните. Так что вы хотите знать и про кого?

Мэтью оглянулся на дверь, проверяя, не входит ли кто-нибудь прямо сейчас.

— Общее впечатление, про Эндрю Кипперинга.

— А зачем?

— Я его видел вчера вечером в «Терновом кусте». Он был со своим партнером, Поллардом — вот это пятно от поллардовской кружки эля. Они там играли в кости за одним столом.

— Вы так и не сказали, зачем вам.

Лицо у вдовы было теперь полностью серьезным.

— Мне любопытно, — объяснил Мэтью, — почему адвокат Кипперинг не спит так поздно по ночам.

Больше он ничего не добавил.

Вдова Шервин наклонила голову набок, посмотрела на него пристально:

— Уж если вы решили спуститься в гущу простых людей, — сказала она, — то не стоит начинать с Кипперинга. Судя по тому, что я слышала, он может прежде времени затащить вас в могилу.

— Насколько я понимаю, он ведет активную жизнь?

— Пьянство, игра и бабы — может быть, не в другом порядке. Но это же всем известно?

— Тогда скажите мне что-нибудь, что известно не всем.

— Кипперинг не мой клиент. И Поллард тоже. Но Фитцджеральд приходит сюда регулярно. О нем я вам могу кое-что рассказать, если вам, интересно.

— Интересно.

— Фитцджеральд — серьезный молодой человек, у него жена и двое детей. Живет на Краун-стрит в простом доме. Если верить Фитцджеральду — а я верю, — он тянет почти всю работу. «Подчищает», как он однажды выразился, за обоими партнерами. И платят ему очень хорошо, но они с женой из пуритан, и потому не гоняются за роскошью — ну, если не считать моих услуг. Так что у меня вот какое впечатление: из этих трех джентльменов у Полларда — честолюбие, у Фитцджеральда — мозги, а Кипперинг старается загнать себя в могилу.

— Загнать себя в могилу? — переспросил Мэтью.

— Несомненно. Не от Фитцджеральда, но из надежных уст я слышала, что Кипперинг у Полли один из лучших клиентов. Вполне можно понять, но что-то тут есть очень безрадостное. Он приходит пьяный, спит с какой-нибудь шлюхой — иногда именно что просто спит — и уходит. Иногда остается на всю ночь. Снимает комнату в доме Мэри Беловэр напротив таверны Салли Алмонд. Комнатушка, койка со столом, как я слышала. Много раз Мэри приходилось помогать ему подняться по лестнице вечером — или уже под утро. Счета оплачивает аккуратно, но страшно много играет, и на этом когда-нибудь попадется. Жениться, семью заводить не хочет, хотя у Мэри дамы в очереди стоят с ним познакомиться — или стояли, пока он так не опустился: даже самая глупая красотка на пьяном жеребце кататься не поедет. Так что он напивается до бесчувствия, бросает деньги на ветер в игре и чуть ли не выжег свое имя на двери у Полли Блоссом. Разве не похоже на человека, который притворяется, будто веселится, а на самом деле очень торопится умереть?

— Больше всего это похоже, — сказал Мэтью, — на то, как жили бы три четверти нью-йоркских молодых людей, будь у них такая возможность.

Вдова Шервин насмешливо улыбнулась:

— Ему полагалось бы быть умнее других. Да и молод он не настолько.

— Интересно, — протянул Мэтью, но в глубине души слегка поежился. Он не мог не подумать, что бы сказала вдова о нем, если бы ее спросили.

— А вы теперь у меня в долгу, — сказала вдова.

— В долгу?

Он сам заметил, что прозвучало это как у двоечника перед учителем.

— А как же? Вы думали, все это я вам вывалила бесплатно? Ну нет. Вы передадите мое доброе слово Дьюку, а когда придете за своими рубашками, принесете мне что-нибудь интересненькое, чего я не знаю.

— Первое-то просто. Второе, боюсь, невозможно.

— Принимаю как комплимент, а как взятка — не пойдет. Принесите мне что-нибудь интересное. А теперь — брысь, котяра!

Мэтью вышел, пока его не заставили пообещать отдать своего первенца. Было ясное утро, на ярком небе — только намеки на облачные завитки. Ветерок нес ароматы сада и обработанной земли. И даже запахи гниющих бревен со старой голландской пристани и дохлая черепаха размером с тележное колесо не огорчили Мэтью сегодня утром, когда он на рассвете вручил трость Осли водам Ист-ривер. Сейчас он повернул направо, намереваясь по Квин-стрит выйти на Бродвей и на юг, в суетливый город. Там он собирался пойти в Сити-холл и выполнять работу клерка для магистрата Пауэрса в деле буяна Джорджа Нокса. Рука еще побаливала, но масло тысячелистника сотворило чудо, и пальцы, пожалуй, удержат перо.

Однако примерно через полквартала к западу он увидел на той стороне улицы белый кирпичный дом с темно-зеленой отделкой. Вокруг этого участка шел белый штакетный забор, на самом участке росли два больших дуба, дающих прохладную синеватую тень. А рядом с белой калиткой висела маленькая вывеска: «А. Вандерброкен, врач».

Мэтью замедлил шаг. Остановился, разглядывая дом, обсуждая сам с собой план действий. Согласно недавно заведенным часам, сейчас было почти восемь тридцать. Окончательные слушания перед вынесением приговора Джорджу Ноксу должны начаться ровно в девять. Он помнил слова магистрата Пауэрса насчет одолжить другого клерка, если Мэтью будет не в силах работать, но ему очень не хотелось оказаться не на месте, когда он нужен… а он вообще там еще нужен? Кажется, его можно легко заменить, а поскольку магистрат заявляет о своей отставке, количество дел — и без того небольшое — будет уменьшаться. Однако при всем при этом его занятием по-прежнему остается работа клерка — до тех пор, пока ему не начнет платить агентство «Герральд», а когда это будет, он понятия не имел. И сейчас, в отдалении, вся эта идея с агентством казалась ему фальшивой косточкой, сахарным леденцом, тающим на дневной жаре.

Да, но голод любопытства требовал пищи. На той стороне дороги — дом доктора Вандерброкена, а у Мэтью несколько свободных минут есть. Он перешел дорогу, подошел к калитке.

Идя от калитки по дорожке к входной двери, он уже собирался позвонить в медный дверной колокольчик, как вдруг услышал музыку. Кто-то выводил мелодию на скрипке, радостную и с легкой примесью меланхолии. Мэтью понял, что музыка доносится не из-за двери, а из-за дома. К заднему двору тоже вела дорожка, и Мэтью зашагал по ней под кроной большого дуба.

Вторая деревянная калитка, ему по грудь, перегородила дорогу в сад, брызжущий летним великолепием красных и лиловых цветов и высаженных орнаментом кустов. Скрипач 196 время от времени, кажется, фальшивил на той или другой ноте, но в общем очень умело играл на этом сложном инструменте. Мэтью заслушался, а музыка воспарила ввысь, потом упала до шепота, и снова стало слышно пение птиц на деревьях. Мэтью осторожно постучал в калитку:

— Добрый день! Буквально одну минуту!

— Кто там? — послышался голос доктора, явно недовольный, что его прервали.

— Мэтью Корбетт, сэр. Могу я с вами поговорить?

— Вы больны?

— Нет, сэр, к счастью, нет.

— Тогда уходите. Я занят.

Снова заиграла скрипка, на сей раз чуть живее, будто демонстрируя умение исполнителя.

— Прекрасный мотив, сэр, — похвалил Мэтью. — Вы обязательно должны как-нибудь выступить вечером в «Док-хаусе».

Скрипнула струна, музыка прервалась.

— О небо! Вы еще здесь?

— Я понятия не имел, что вы так хорошо играете, сэр.

Пауза, потом потрескивание, будто кто-то встал со стула.

Мэтью ждал, и из-за угла дома появился Артемис Вандерброкен — вроде бы в той же светло-голубой ночной одежде, что была у него под плащом в ночь убийства Деверика. На ногах у него были кожаные шлепанцы, в руке — скрипка такого сочного цвета, будто сделана из янтаря. А выражение лица такое, что кот бы музыкально запел со страху. Прославленный своими способностями врача, он был также известен тем, что не переносил глупостей или — как в данном случае — назойливости. Он был астенического сложения и среднего роста, лысый, но с венчиком белых волос, имел заостренный нос и выдающийся подбородок с клинышком бороды. Темные глаза за круглыми очками сверкали красным — а может быть, это солнце отсвечивало от его скрипки. Ему было около семидесяти семи, все лицо в морщинах, но по прямой осанке и энергичности ему нельзя было дать его лет. Сейчас у него вид был такой, будто он готов выбить Мэтью зубы.

— Боюсь, вы ошиблись, мистер Корбетт, и на самом деле вы больны. У вас что-то со слухом, раз вы не услышали, что я занят.

Мэтью попытался улыбнуться, но это у него плохо получилось под красным жаром докторского взгляда.

— Но, сэр, — возразил он, — будь мои уши не в порядке, я бы не мог насладиться музыкой, которая меня сюда притянула. Я понятия не имел, что вы так…

— Хватит болтать. Что вам нужно?

Да, это легко не будет. Мэтью не стал ждать, пока доктор повернется спиной и уйдет.

— Я был на Смит-стрит в тот вечер, когда убили мистера Деверика.

— Да? Наверняка там еще много было народу.

— Да, сэр, это правда, но я подошел, когда над телом стояли вы и преподобный Уэйд. Вы тогда констатировали его смерть.

— Я не констатировал смерть. Это работа Мак-Кеггерса.

— Неофициальная констатация, — не сдавался Мэтью. — Вы знаете, что я работаю у магистрата Пауэрса.

— Знаю, и что?

— Видите ли, сэр… я еще иногда общаюсь с главным констеблем Лиллехорном, и он мне говорил, что…

— Вы тут до завтра собрались разглагольствовать, молодой человек!

— Сэр, пожалуйста, потерпите минуту, и больше этой минуты я у вас не займу.

— Я привык, что за мои минуты мне платят.

Мэтью мог только кивнуть и улыбнуться:

— Да, сэр. Вы сказали главному констеблю Лиллехорну, что навещали в тот вечер пациента. Мог бы я спросить, кто это был?

— Могли бы, — фыркнул врач. — Отвечать я бы не стал.

— Это понятно, сэр, но вы могли бы ответить вот на какой вопрос, поскольку он простой и не требует от вас нарушения конфиденциальности: вы с преподобным Уэйдом шли тогда в одно и то же место?

Вандерброкен промолчал, только поднял руку и поправил очки, сползшие на самый кончик острого носа.

— Я знаю, что вы торопились в тот вечер, — продолжал Мэтью, испытывая судьбу и терпение доктора. — Я видел, что у вас под плащом была ночная рубашка — едва ли не вот эта, что сейчас на вас. Значит, вас пригласили отсюда, и по срочному делу, как я понимаю, хотя, конечно, любой вопрос по этому поводу…

— Совершенно не ваше дело, — перебил Вандерброкен, раздувая ноздри. — Вы пришли по поручению главного констебля?

— Нет, сэр.

— Так какого черта вам интересно, шли мы с Уильямом Уэйдом в одно и то же место или нет? Кто вы такой, что пристаете ко мне с такими смехотворными вопросами?

Но Мэтью не отступил. Он сам почувствовал, как закипает в нем злость — будто шершни жалят изнутри. Может, он даже повысил голос в ответ на разъяренный тон доктора.

— Когда на свободе разгуливает убийца, — проговорил он, глядя прямо в пылающие краснотой глаза, — нет вопросов смехотворных и не смехотворных, сэр. Есть ответы — и есть уклонение от ответов. Вы знаете, что вчера вечером Маскер убил Эбена Осли?

У Вандерброкена только чуть приоткрылся рот, но только и всего.

— Нет, я не знал. Где это случилось?

— На Баррак-стрит.

— Точно так же перерезано горло? И порезы вокруг глаз?

— Похоже на то.

— Боже мой, — тихо сказал доктор, глядя вниз, на землю. Сделал глубокий вдох, а когда выдохнул, то показалось, будто одежда на нем висит просторнее. — Что ж с нашим городом делается?

Вопрос этот был адресован земле, или воздуху, или чирикающим птицам на деревьях, но тут доктор взял себя в руки и устремил на Мэтью все еще огненный взгляд:

— Я печалюсь о гибели Осли, как сожалел бы о кончине любого из жителей города, но при чем здесь преподобный Уэйд и я?

— Я пытаюсь уточнить некоторые сведения, сообщенные мне главным констеблем. Правильно ли я понимаю, что вы встретили преподобного и вместе с ним шли в некое общее место назначения в тот вечер, когда был убит мистер Деверик?

— Молодой человек, я все еще не до конца понимаю, какое вам до этого дело. Вы тоже стали констеблем? Задавать эти вопросы вас уполномочил Лиллехорн? Магистрат Пауэрс?

— Нет, сэр.

— То есть вы просто частное лицо, желающее… что желающее? Меня помучить?

— Сожалею, что вам это неприятно, — сказал Мэтью, — но я хотел бы получить ответ.

Вандерброкен шагнул вперед и встал с Мэтью почти грудь в грудь через разделявшую их калитку.

— Так вот слушайте, что я вам скажу. Куда я хожу и когда я хожу — вас не касается, понятно вам это? Куда направлялся в тот вечер преподобный Уэйд, я не стану строить предположений. Что я вам действительно скажу — так это то, что мне пришлось взять часть практики покойного доктора Годвина, и потому воздержаться от плодов ухода на покой, коими я бы наслаждался в противном случае, включая ранние вечера и свободу игры на скрипке в собственном саду. Из-за этого я последние дни не в лучшем настроении, мистер Корбетт, и если вы не успеете скрыться с моих глаз за то время, что понадобится мне, дабы войти в дом и выйти с заряженным пистолетом, вам может быть наглядно объяснено, на что способен человек, которому оставляют возможностей уединения не более, чем золотой рыбке в аквариуме.

С этими словами доктор резко повернулся и пошел вокруг дома, а Мэтью вспомнил, что уже опаздывает в Сити-холл.

Глава восемнадцатая

На подходе к Сити-холлу Мэтью стало ясно, что нынешний день — даже учитывая вчерашнее убийство — грозит стать далеко не ординарным.

Перед зданием толпилась группа человек из сорока мужчин, которых, судя по запечатленным на лицах выражениям и громкости звуков, трудно было бы считать счастливыми горожанами. У некоторых в руках были листки, могущие быть лишь последним выпуском мастерской Григсби. Новорожденную «Уховертку» можно было купить к завтраку у Салли Алмонд, в «Док-хаусе» и еще в нескольких местах города. Что вызвало недовольство, Мэтью пока не знал и не стремился узнать, совершая свой рискованный путь сквозь толпу в парадные двери.

Кабинет магистрата Пауэрса на втором этаже был заперт — скорее всего магистрат уже был в суде. Мэтью искал в кармане ключ, когда другой клерк, некто Аарон Лаптон, остановился с охапкой бумаги в руках по дороге из кабинета в кабинет и рассказал Мэтью, что произошло утром. Намеченные судебные слушания отменены, поскольку все магистраты и олдермены, а также главный констебль и другие официальные лица приглашены лордом Корнбери на собрание в главном зале. Ходят слухи, доверительно поделился Лаптон, что они разносят в клочья Указ о чистых улицах… и кстати, Мэтью не слыхал про третье убийство вчера вечером? Мэтью заверил Лаптона, что слыхал, и тот продолжал рассказывать, что Корнбери теперь прикажет тавернам рано закрываться, а потому владельцы таверн и их завсегдатаи учуяли ветер и собираются на улице.

Кроме того, сегодня лорд Корнбери оделся в синее платье, которое ему никак не идет. Мэтью подумал в этот момент, что информации все-таки бывает слишком много, но поблагодарил Лаптона и отпер дверь, намереваясь хотя бы привести в порядок кабинет и разобрать корреспонденцию, которую мог положить ему магистрат в ящик «для ответа». Прежде всего он увидел «Уховертку», которую подсунул под дверь либо Григсби, либо нанятый мальчишка. Второе, что бросилось ему в глаза, когда он поднял листок с пола, это темная печатная строка, гласившая «Маскер наносит новый удар», а под ней, что еще ужаснее, подзаголовок: «Беседа коронера с юным свидетелем».

— Черт! — услышал Мэтью собственный голос, закрыл дверь и чуть не сломал засов, задвигая его на место. Потом он сел за свой стол — чтобы обрести хоть какое-то твердое основание.

Мармадьюку с Ефремом нелегко пришлось — судя по количеству на странице «попов» и «монахов». «Попы» — это буквы слишком бледные, потому что им не хватило краски, а «монахи» — слишком темные из-за ее избытка. Но дефекты печати не могли скрыть имя Мэтью в передовой статье.

Жертвой гнуснейшего убийства стал коммерсант из нашего города Пеннфорд Деверик во вторник около десяти часов тридцати минут вечера. Маскер совершил свое второе преступление против разума и гуманности! Эштон Мак-Кеггерс, официальный коронер Нью-Йорка, дал интервью Мэтью Корбетту, другу нашей газеты и клерку на службе магистрата Натэниела Пауэрса, по поводу этого омерзительного злодейства и того изверга, что прервал жизнь достопочтенного мистера Деверика.

Как сообщают мистер Мак-Кеггерс и наш мистер Корбетт, Маскер не покинул наш город, как сперва предполагал некоторые высокопоставленные лица, ибо на трупе мистера Деверика были обнаружены такие же разрезы вокруг глаз, как двумя неделями раньше у доктора Джулиуса Годвина. По мнению мистера Мак-Кеггерса, говорит наш интервьюер, перед тем как сделать свою грязную работу, Маскер нанес мистеру Деверику удар тупым предметом.

Мэтью не помнил, чтобы говорил это Григсби, но могло как-то проскользнуть. Очевидно, проскользнуло, потому что Мармадьюк умел сопоставлять одно с другим.

Наш корреспондент мистер Корбетт оказался на месте этого ужасного преступления в качестве свидетеля. Он рассказал нам, что на мистера Деверика грубо напали, но он не сделал попытки убежать, из чего можно заключить, что он мог знать своего убийцу. Ужасает факт, что, согласно утверждению мистера Мак-Кеггерса, лицо, знакомое многим из нас, скрывает звериный оскал изверга.

Опять же Мэтью не мог припомнить, чтобы что-нибудь говорил даже близкое к этому. Может быть, между строк заметил: «Деверик, похоже, не отбивался. Я думаю, Мак-Кеггерс считает, что это был кто-то ему знакомый».

Мистер Деверик был обнаружен на Смит-стрит мистером Филиппом Кови, и около полуночи мистер Мак-Кеггерс официально констатировал его смерть. Вопросы, заданные главному констеблю Гарднеру Лиллехорну, были направлены генеральному прокурору Джеймсу Байнсу, но тот воздержался от комментариев до высказывания лордом Корнбери своего мнения, которое пока услышать не удалось.

Мы публикуем это с надеждой, что Маскер вскоре будет привлечен за свои злодеяния к ответу. Мы приносим свои соболезнования вдове мистера Деверика Эстер, его сыну Роберту и всем его родным и близким.

Дальше следовала краткая биография Деверика, которую, как понял Мэтью, Григсби добыл у вдовы, а потом в новостях описывалась первая встреча лорда Корнбери с жителями его города. В заметке нового губернатора дипломатично называли «стильным дополнением к городу, которым он столь любезно намеревается управлять». Мэтью перевернул листок другой стороной и увидел внизу, под заметками о происшествиях вроде поломки лесовозной телеги на Бродвее и сведениями о кораблях и грузах в гавани объявление агентства «Герральд». Ну, хоть тут все получилось как запланировано.

Он снова перевернул лист той стороной, где была статья про Маскера. Кажется, в ней не было ничего, против чего Мак-Кеггерс возразил бы, и Мэтью подумал про себя, что неплохо сумел закрыться от Григсби. Но было все-таки сказано «знакомое лицо» и «оскал убийцы», что вряд ли генеральный прокурор Байнс оставит незамеченным. А главное — все это звучало так, будто Мэтью докладывает Григсби обо всех делах и ошибках Сити-холла. Некрасиво получается.

Он решил взять листок, как можно быстрее убраться отсюда и устроить себе выходной.

В коридоре он задержался закрыть дверь конторы. Направляясь к лестнице, он услышал внизу голоса, топот башмаков по ступеням — люди поднимались вверх. Похоже, собрание окончилось. И не очень дружелюбно — потому что доносились крики и такие выражения, что стены краснели. Мэтью показалось, что слышится громовой голос Байнса в близящейся буре — и тут же он сам явился как молния.

Отступать в кабинет магистрата было поздно, и Мэтью избрал единственный оставшийся путь — по более узкой лестнице на третий этаж. Но даже там он слышал за собой топот ног. Кабинет генерального прокурора расположился справа, в конце коридора. Слева, если миновать несколько хранилищ документов, была дверь. Мэтью открыл ее и оказался на коротком пролете лестницы, ведущей к другой закрытой двери. Примерно в десяти футах ниже расположилось царство Эштона Мак-Кеггерса. Голоса зазвучали громче — со второго этажа поднимались люди, — Мэтью прикрыл дверь, оставив шелку и стал ждать, пока все успокоится. От него не ускользнула ироническая мысль, что он предпочел бы встретиться с Маскером в полночь, чем с Байнсом перед ленчем.

— Совершенно невозможный человек! — послышался в коридоре голос. — Он сумасшедший, если не понимает, что сегодня вечером на улицах будет мятеж!

Это скулил Лиллехорн.

— К одиннадцати часам тюрьма уже будет забита! — Этого голоса Мэтью не узнал. Мог быть кто-то из магистратов. — А с ночными рыболовами что делать? А со стражей гавани? Если придет с корабля сигнал после полуночи, ему откажут в лоцмане?

— Он хочет, чтобы таверны были закрыты, вот в чем гвоздь проблемы! — Нельзя было не узнать голос Джеймса Байнса, и трудно было назвать его счастливым. — И отправить на улицу еще двадцать констеблей? Где ж мы найдем столько добровольцев? Или их под дулом мушкета гнать? Ну, так у меня и своей головной боли хватает! Я вам говорю: Григсби за это нужно арестовать!

Мэтью услышал шелест сминаемой бумаги.

— Нельзя его арестовать, — ответил тот же магистрат. — Кто же будет печатать извещения об указах?

— Черт бы его побрал! — взвыл Байнс. — Пусть только напечатает указы! А потом посмотрим, не получится ли пришить ему подрыв общественного спокойствия!

Хлопнула дверь, голоса зазвучали глуше. После этого Мэтью услышал совершенно определенный звук пистолетного выстрела — с этим звуком он сталкивался совсем недавно. Первой его мыслью было, что бабахает Байнс, срывая злость.

Но через несколько секунд раздался еще один выстрел, и Мэтью понял, что стрельба идет не из коридора, но внизу по лестнице и за дверью мансарды.

Что там делает Мак-Кеггерс, оставалось гадать, но у Мэтью были к нему вопросы, и сейчас, похоже, представился случай их задать, не важно, стреляет он там или не стреляет. Мэтью спустился к зловещей двери, решительно постучал и стал ждать с некоторым — довольно заметным, надо сказать, — трепетом перед неизвестным.

Наконец в двери открылась маленькая форточка и выглянул темно-карий глаз за линзой очков. Сперва он смотрел сердито, потом смягчился, когда владелец узнал посетителя.

— Здравствуйте, мистер Корбетт, — сказал коронер. — Чем могу быть полезен?

— Я бы хотел войти, если можно.

— Н-ну… сейчас я очень занят. Может быть, сегодня к концу дня?

— Я прошу прощения, сэр, но я вряд ли сегодня вернусь в Сити-холл. Даже определенно не вернусь. Вы не можете мне уделить несколько минут?

— Ну ладно. Несколько минут.

Засов отодвинули, повернулась дверная ручка, и Мэтью был допущен в самую таинственную часть здания.

Он переступил порог, и Мак-Кеггерс, одетый в коричневые панталоны и белую рубашку с закатанными рукавами, закрыл дверь за его спиной. Снова был задвинут засов, в чем Мэтью увидел демонстрацию желания Мак-Кеггерса, чтобы ему не мешали. В следующий момент, при дымном золотистом свете, струящемся в окна мансарды, он заметил, что Мак-Кеггерс создал здесь для себя отдельный мир — на самом верху самого высокого дома в городе, — и не на все элементы этого творения легко смотреть.

Прежде всего внимание Мэтью привлекли четыре человеческих скелета — три взрослых и один детский, — свисающие с потолочных балок. Также украшали стены штук тридцать черепов разных размеров; одни целые, у других недоставало нижней челюсти или каких-то костей. Там и сям макабрической декорацией расположились связанные проволокой кости ног, рук, кистей, грудной клетки. Поверх картотечных ящиков из дерева лежали медового цвета черепа и фрагменты черепов. На стене за ящиками — стенды скелетов вроде бы лягушки и летучей мыши. Кладбище скелетов, но только все без пылинки и сияет чистотой. Гордость коллекционера, подумал Мэтью. Мак-Кеггерс собирал кости людей и животных, как Мэтью собирал книги.

Впрочем, это были еще не все сюрпризы царства Мак-Кеггерса. Рядом с длинным столом, уставленным сосудами с жидкостью, где плавали предметы непонятного происхождения, расположилась стойка со шпагами, топорами, ножами разных размеров, двумя мушкетами, тремя пистолетами и еще всяческим оружием вроде деревянных палиц с гвоздями, бронзовых кастетов и грубых копий. Среди этих предметов заметны были два места, где не хватало пистолетов, и Мэтью услышал резкий запах горелого пороха.

— Я думаю, вы слышали мои выстрелы, — сказал Мак-Кеггерс. Он показал на два пистолета, лежащих среди книг у него на столе. — Я стрелял по Элси.

— Элси?

— Да, по ней. — Он махнул рукой в сторону портновского манекена, стоящего футах в двадцати. В нем было полно дыр. — Сегодня Элси, иногда Розалинда. — Он показал на другую фигуру, имевшую еще более жалкий вид. — Ей последнее время нездоровится.

Он поднял голову к люку в потолке, где видно было голубое небо, и Мэтью посмотрел туда же. От люка свисала веревочная лестница, туда выходили клубы порохового дыма, а навстречу ему смотрело черное лицо Зеда с выступающими лиловатыми татуировками.

— У нас гость, — объявил Мак-Кеггерс, открывая Мэтью, что Зед хоть сколько-то понимает по-английски. — Мистер Корбетт.

Зед исчез с тем же бесстрастным лицом. Мэтью подумал, всегда ли он живет на крыше, и что сказало бы высшее общество с Голден-хилл, узнав, что высочайшая точка Нью-Йорка принадлежит рабу.

— У меня несколько новых пистолетов, я их испытываю, — пояснил Мак-Кеггерс, вешая пистолеты туда, откуда, очевидно, их взял. — Из Нидерландов. Бой сильнее, чем у тех, которые я раньше видел. Потом я вытащу пули из Элси и измерю раны. То есть оттиски. Я с удовольствием все эти данные записываю — никогда не знаешь, что может пригодиться. — Он подошел к столу, где лежали открытый блокнот и перо рядом с чернильницей. — Сегодня самое популярное оружие — клинок. — Мак-Кеггерс что-то отметил в блокноте. — Завтра это будет пистолет, если его сделают достаточно маленьким, чтобы спрятать, и что-нибудь придумают, чтобы можно было несколько пуль подряд пускать без перезарядки. — Он обернулся и увидел скептическую физиономию Мэтью. — В Европе и тем и другим занимаются прямо сейчас.

— Я только искренне надеюсь, что «завтра» вы сказали не в буквальном смысле.

Мэтью не мог представить себе пистолет, выпускающий более одной пули. Такого опасного оружия мир еще не знал.

— В Пруссии уже есть многоствольные пистолеты. А насчет уменьшения размера и веса, чтобы пистолет можно было носить скрытно — я думаю, это дело ближайших пятидесяти лет. Даже не говоря уже о новых технологиях, оружейники народ невероятно изобретательный. — Мак-Кеггерс увидел в руках у Мэтью листок. — А, последние новости?

Мэтью протянул ему листок:

— Вышли сегодня утром. Сожалею, что мистер Григсби выставил меня интервьюером. Я очень старался отбирать информацию, когда ему рассказывал.

— Вижу, что старались. — Всего несколько секунд понадобилось Мак-Кеггерсу, чтобы ухватить суть. — Да, это замечание насчет «официальных лиц» некоторых приведет в бешенство. Особенно Лиллехорна. И Байнс тоже так не пропустит. «Лицо, знакомое многим из нас, скрывает звериный оскал изверга. Да, Григсби не стесняется пугать жителей».

Он повернул листок другой стороной и стал читать, пока Мэтью продолжал оглядывать мансарду.

Книжная полка с дюжиной древнего вида томов, переплетенных в поношенную кожу. Книги по медицине? Анатомии? Названий не разглядеть. Рядом массивный комод с ящиками, еще дальше — этажерка с ячейками, где лежали свернутые в трубку листы белой бумаги. У противоположной стены мансарды, за полками, где были сложены разные предметы одежды, стояли простая кровать и письменный стол. Здесь не было очага, а значит, Мак-Кеггерс либо должен был питаться в тавернах, либо — что вероятнее — договорился с местной хозяйкой.

— «Агентство Герральд», — прочитал Мак-Кеггерс объявление. — Запросы адресовать в гостиницу «Док-хаус-инн». Интересно.

— Правда?

— Да, я слышал о них. Но не знал, что они уже и сюда добрались. У них был девиз: «Глаза и руки закона». Частные детективы. Еще немного мутной воды для главного констебля, если они откроют здесь представительство.

— Да, действительно, — сказал Мэтью, пытаясь сохранить равнодушный тон.

— Вечерние новости до Григсби не дошли? — Мак-Кеггерс отдал «Уховертку» обратно Мэтью. — Я полагаю, вы слышали?

— Слышал.

— Так же жутко перерезано горло. Такой же удар по голове, те же круги вокруг глаз. Ой… — Мак-Кеггерса вдруг побледнел — он вспомнил, что видел в холодной комнате. Прижав руку ко рту, он будто пытался подавить возникающий прилив. — Прошу прощения, — сказал он через минуту. — Иногда моя слабость берет надо мной верх.

Мэтью показалось вполне уместным прокашляться и спросить:

— О какой слабости вы говорите, сэр?

— Вот теперь вы строите из себя тупицу! — Мак-Кеггерс опустил руку. — Вы отлично знаете, что я имею в виду. И все знают, верно ведь? — Он сам себе кивнул. — Всезнают, все за моей спиной хихикают. А что мне делать? Видите, я проклят. Потому что я родился для этой профессии, но не выношу… — Он резко замолчал. Бисеринки пота блеснули у него на щеках. Он подождал, пока снова успокоится пищевод. Потом выдавил кривую улыбку и показал рукой на скелеты: — Видите моих ангелов?

— Ангелов, сэр?

— Моих неизвестных ангелов, — поправил Мак-Кеггерс. Он посмотрел на них как на шедевры искусства. — Два — вон тот молодой человек и женщина — приехали со мной из Бристоля. Другие два — мужчина постарше и девочка — найдены здесь. Мои ангелы, Мэтью. Знаете почему?

— Нет, — ответил Мэтью. И не был уверен, что хотел бы знать.

— Потому что они представляют все, что есть для меня завораживающего в жизни и в смерти, — продолжал коронер, глядя на свои драгоценные предметы. — Они совершенны. Нет, нельзя сказать, что у них нет плохих зубов, или трещины в костяшке пальца, или старой раны в колене — но только такие мелочи. Те двое, что из Бристоля, висели в кабинете моего отца. Он тоже был коронером, как и мой дед. Я помню, как отец показал мне их в предвечерних сумерках, как он сказал мне: «Эштон, смотри на них, смотри как следует, ибо здесь как на ладони вся радость жизни, вся ее трагедия и вся ее тайна». Радость, говорил он, ибо они были детьми предназначения, как все мы. Трагедия, потому что все мы станем такими. А тайна… потому что куда уходит свет от этих домов, когда остаются только фундаменты?

Мэтью заметил в глазах Мак-Кеггерса блеск, который можно было бы ошибочно счесть безумием, но Мэтью видел этот блеск у своего отражения в зеркале в Фаунт-Ройяле, когда перед ним стояла загадка, казалось, не имевшая решения.

— Никто из них, — продолжил Мак-Кеггерс, — не должен был умирать. Да, конечно, в конце концов все бы они ушли, но я помню, как отец говорил об этих первых, что их просто нашли мертвыми и никто не мог их опознать. Никто не признал их своими. Старик был найден мертвым в фургоне лудильщика, а лудильщик не знал, где и когда он туда залез. Девочка умерла на корабле. И знаете, что поразительно, Мэтью? Нигде не записано, что она вообще была пассажиркой на этом судне. Никто не знал ее имени. Она спала на палубе и ела вместе со всеми, но никто никогда не спросил ее о родителях. За все эти долгие недели всем было все равно. Она сделалась невидимой? Или просто так себя вела, что остальные считали, будто кто-то о ней заботится? Ей было четырнадцать, Мэтью. Откуда она взялась? Какова ее история?

— Какова была причина ее смерти? — спросил Мэтью, не сводя глаз с маленького скелета.

— А, вот это серьезный вопрос. — Мак-Кеггерс потер подбородок. — Я ее изучал, и старика тоже. Пользовался книгами и своими записями. Всеми материалами, что оставил мне отец, и теми, что ему оставил дед, и… и ничего не нашел. Ни ран, ни болезней, которые я мог бы назвать. Ничего. И ничего от них не осталось, кроме этих вот фундаментов, потому что свет ушел из них. Но я скажу вам, Мэтью, что я считаю. Что я нашел как единственный возможный ответ. Я считаю, — сказал он тихо, разглядывая своих ангелов, — что человеку нужны друзья, нужна любовь, нужна человечность. Я считаю, что если человек долго этого лишен, то старик может заползти в фургон лудильщика, а девочка — перебраться через борт корабля, и там увидеть, что перед ними лежит все тот же одинокий путь. Я думаю, что эти люди умерли по причине, не указанной в моих книгах, в книгах моего отца и деда. Я думаю, что-то разорвалось у них в сердце, и когда кончилась вся надежда, они умерли, потому что просто не могли больше выносить жизнь.

Он вдруг перешел на шепот.

— Но посмотрите на эти кости! — выдохнул он. — Как они точно друг к другу подходят, как они защищают то, что держат внутри. Фундаменты наших домов великолепны, Мэтью, пусть даже сердца наши темны и разумы затуманены. Именно кости всегда привлекали меня в моей профессии. Чистая, точная геометрия, благородное и верное предназначение. Кости — чудо творения. — Он заморгал, и в этот миг будто вернулся на твердую почву реальности. — Вот студень — это то, чего я вынести не могу. Треснувшая глина, то, что выступает из нее…

Снова он прижал руку ко рту и сжал губы в ниточку.

— Я так понял, — начал Мэтью, пытаясь сменить тему, — что ваш отец все еще в Бристоле?

— Да. — Сказано это было чужим, далеким голосом. — Все еще в Бристоле. И всегда будет в Бристоле.

Тоже не очень удачный оказался выбор темы, потому что Мак-Кеггерс вдруг дернулся и сказал:

— Извините, я не очень хорошо себя чувствую.

— Простите.

— Вы хотели у меня что-то спросить?

— Да. Гм… — Мэтью замялся, не желая усиливать у коронера тошноту, но ему необходимо было знать. — Это по поводу Осли. Вы не против?

— Это моя работа, — прозвучал ответ с ноткой горечи.

— Я слышал, что сегодня ночью нашли кровавый след. На двери погреба возле Баррак-стрит.

— Да, мне говорил Лиллехорн. На двери погреба, принадлежащего конторе трех адвокатов: Полларда, Фитцджеральда и Кипперинга. И что?

— Я просто хотел знать, правда ли это. — На самом деле Мэтью хотел проверить, что информация дошла до главного констебля. — Вы не знаете, были ли найдены поблизости другие кровавые следы?

Мак-Кеггерс повернулся к Мэтью, уставился на него не мигая.

— Интересное направление мысли. Почему не спросить у самого Лиллехорна?

— Он… у него сегодня было совещание. С лордом Корнбери.

— Я слышал только об одном следе, — ответил Мак-Кеггерс. — Очевидно, Маскер пытался проникнуть к ним в погреб. Если вас действительно заинтересовало: Лиллехорн уже обыскал погреб и ничего не нашел.

— Но зачем именно этот погреб? — не смог удержаться Мэтью. — Я хочу сказать, что Бивер-стрит прямо там, у конца переулка, я прав? Зачем Маскеру было пытаться проникнуть в погреб, если он легко мог свернуть в любую сторону на Бивер-стрит?

— Может быть, он был сбит с толку криками — как я понимаю, их было много — и боялся, что констебли бегут к нему со всех сторон. — Мак-Кеггерс взял со стойки шпагу и стал протирать клинок чистой тряпицей. — Знаете, есть другой вопрос, который Лиллехорн мне вчера задал. И я не могу ответить. Как вы думаете, почему тот человек, который поднял тревогу, так и не показался?

Раньше, чем Мэтью успел придумать ответ, Мак-Кеггерс убрал шпагу и взял другую, чтобы ее тоже протереть.

— Лиллехорн очень заинтересован найти этого человека. У него сколько угодно свидетелей, которые слышали крики, но нет человека, который первым кричал. Что вы об этом думаете?

Мэтью перевел дыхание и ответил так:

— Главному констеблю, у которого на руках три нераскрытых убийства, следовало бы больше интересоваться Маскером, а не невинным свидетелем, который мог случайно оказаться на месте преступления.

Мак-Кеггерс кивнул и повесил шпагу на стойку.

— Четыре убийства.

Мэтью подумал, что ослышался:

— Простите, сэр?

— Четыре, — повторил Мак-Кеггерс. — Четыре убийства. Осли четвертый, а не третий.

— Кажется, я вас не совсем понимаю.

Мак-Кеггерс подошел к ящику с ячейками и вытащил оттуда один свиток. Развернул, внимательно рассмотрел нарисованные контуры тела и заметки, сделанные черным и красным мелками.

— Поскольку вы так любите вопросы и ответы, я вам скажу, что за четыре дня до убийства доктора Годвина воды Гудзона выбросили на берег тело — на землю, принадлежащую фермеру по имени Джон Ормонд. Ферма находится приблизительно в десяти милях от города. Тело молодого мужчины восемнадцати или девятнадцати лет, максимум двадцати. Вот, смотрите сами.

Он подал Мэтью бумагу и отступил на шаг, будто устраняясь.

Мэтью не сразу понял, на что он смотрит, потому что заметки коронера показались ему незнакомым кодом писца. Но прежде всего он заметил следы красного мелка на глазах.

— У него были повреждены глаза? — спросил Мэтью.

— У него не было глаз. Видите колотые раны на теле?

Мэтью сосчитал красные штрихи:

— Восемь?

— Три раны в грудь, одна в основание шеи. Три в спину и одна в левое плечо. Насколько я могу судить, все клинки разной формы и разной ширины. В моих примечаниях вы можете также видеть, что запястья трупа были связаны шнуром за спиной.

— Его убила банда? — спросил Мэтью.

— Лобная и носовая кости черепа разбиты, три шейных позвонка сломаны. Я думаю, он был сброшен со значительной высоты где-то выше по реке. Учтите, он пробыл в воде не меньше пяти дней, пока Ормонд его нашел.

Вряд ли приятная была картина, подумал Мэтью. Река, теплый летний день, а посреди всего этого — труп с выколотыми глазами и восемью колотыми ранами — Мак-Кеггерсу это могло показаться пикником в аду.

— Да, действительно зверство, — сказал Мэтью.

И сам решил, что это очень мягко. Даже Маскер не связывал своим жертвам руки за спиной до удара. Жертва не могла не знать, когда завязывали узлы, что с ней будет.

— Четыре убийства за три недели, — сказал Мак-Кеггерс. — Новый и очень тревожный факт в истории этой колонии.

Мэтью отдал свиток.

— Могу понять, почему Лиллехорн хотел сохранить все в тайне. Кто это был?

— Понятия не имею. — Мак-Кеггерс свернул свиток и вложил его в ячейку. — Тело было… нетранспортабельно. И ничего не осталось от… извините, минутку… не осталось от… от…

— От лица? — подсказал Мэтью.

— Да, от лица. Рыбы и черепахи. Они… они, наверное, и выели глаза первым делом. — У Мак-Кеггерса самого глаза стали слегка рыбьи, но он продолжал: — Одежду осмотрели, но карманы оказались пусты. Когда я закончил описание, Лиллехорн велел Зеду выкопать могилу. Дело не закрыли, но пока что никто больше не исчез.

— И у него не было бумажника? Вообще ничего?

— Вообще ничего. Конечно, его могли ограбить — и убийцы, и река. — Мак-Кеггерс поднял палец, будто неожиданно что-то пришло ему на ум. — У меня есть вопрос к вам. Я так понимаю, что вы выросли в приюте?

— Да.

Мэтью решил, что коронер это знает от магистрата Пауэрса или от Лиллехорна.

— Вы хорошо знали Осли?

— Не очень.

Мак-Кеггерс отошел к большому черному комоду и выдвинул ящик. В нем лежал какой-то пакет в коричневой бумаге. Кроме того, в ящике находился дешевый кошелек из коричневой материи, обернутый лентой карандаш, связка ключей, оловянная фляжка и что-то вроде флакона, наполовину заполненного янтарного цвета маслянистой жидкостью.

— Я хотел спросить, — сказал Мак-Кеггерс, — не упоминал ли когда-нибудь Осли о своих родных.

А, подумал Мэтью, вот оно что. Последнее имущество Эбена Осли, оставленное им, когда его взяли с земли получить свою награду. Флакон, наверное, тот самый тошнотворный гвоздичный одеколон. Ключи от замков приюта. Карандаш, которым Осли записывал проигрыши, счета за еду, приход-расход и все прочее, что падало в мерзкое болото его мыслей.

— При мне — нет, — ответил Мэтью. У него зачесалось где-то в затылке.

— Я полагаю, что в конце концов кто-нибудь появится. Может быть, его заместитель по приюту. Или я просто сложу это все в коробку и уберу на долгое хранение. — Мак-Кеггерс задвинул ящик. — Он никогда не говорил о своих родственниках?

Мэтью покачал головой — и тут понял, что так свербит в мозгу.

— Прошу прощения, не могли бы вы еще раз открыть?

Мак-Кеггерс открыл и отступил в сторону. Мэтью подошел посмотреть.

На самом деле ему хватило секунды — его просто интересовало, чего здесь нет.

— Блокнот, который был при Осли. Где он?

— Извините, что где?

— Осли всегда носил с собой маленький черный блокнот с золотым орнаментом на обложке. — Он посмотрел коронеру в лицо. — Его не могли завернуть с одеждой?

— Исключено. Зед обыскивает одежду очень тщательно.

Вот уж в тщательности Зеда Мэтью не сомневался. У него даже было острое ощущение, что за ним наблюдают, и когда он посмотрел вверх, к люку в крыше, то увидел, что раб там стоит и смотрит на него, как человек, обнаруживший у себя в чашке головастика.

Мэтью снова пересмотрел предметы в ящике, но различал их плохо, потому что глаза у него затуманились.

— Блокнота здесь нет, — сказал он тихо, в основном сам себе.

— Если его нет здесь, — отметил Мак-Кеггерс, — то не было на теле. — Он снова закрыл ящик, подошел к стойке с оружием и выбрал два других пистолета. Их он отнес к столу, где находилась коробка свинцовых пуль, рог с порохом и кремни, разложенные для очередного покушения на Элси. — Хотите выстрелить?

— Нет, спасибо. Но я очень вам благодарен за потраченное на меня время.

Мэтью уже отступал к двери. Он отметил несколько дыр в стене позади Элси и два разбитых оконных стекла. Забавно, что ни один джентльмен или леди не получили осколков в парик.

— Тогда всего хорошего. И не стесняйтесь иногда заходить, ваше общество мне приятно.

От человека столь эксцентричного — полусумасшедшего, сказали бы многие, — такая фраза была высочайшим признанием. Но сейчас пора было заткнуться и постараться выбраться из здания, не нарвавшись на неприятности в виде высокомерного главного констебля или шумного генерального прокурора. Мэтью вышел из мансарды, закрыл за собой дверь и начал спуск к жестокой обыденности земли.

Глава девятнадцатая

Однако перед тем как осуществить свое намерение пообедать в «Галопе» и спокойно — по возможности — провести вторую половину дня, хотя говорили, что кто-то из жителей уже организует протесты против Указа о чистых улицах, нужно было выполнить еще одно задание.

Все время он думал, что рассказать Джону Файву о ночных путешествиях преподобного, и все же, приближаясь шаг за шагом к кузнице мастера Росса, не мог пока ничего решить. Ждать, пока Джон сам придет, не годится. Поскольку Мэтью попросили сделать эту работу с полным доверием, он считал себя обязанным доложить о том, что выяснил, не слишком затягивая, но все же… выяснил он что-нибудь или нет? Да, он видел Уэйда перед домом мадам Блоссом, но что это означало? Мэтью знал, что между тем, что он видел, и тем, что за этим кроется, лежит пропасть, и вот в ней-то как раз и находится разгадка.

Он вошел в сумеречный жар кузницы, обнаружил Джона Файва за его обычным занятием и позвал наружу поговорить. Повторился ритуал просьбы перерыва на пять минут у мастера Росса, и вскоре Мэтью с Джоном стояли почти на том же месте, где во вторник утром.

— Ну? — начал Джон, когда Мэтью не сразу заговорил. — Ты за ним проследил?

— Да.

— Напряженный выдался вечер. А для Осли — страшный.

— Да.

Они минуту помолчали. По тротуару шагали пешеходы, проехал мимо фургон, груженный мешками с зерном, двое детишек пробежали, гоня перед собой палкой обручи.

— Ты мне расскажешь или нет? — спросил Джон.

Мэтью принял решение:

— Нет.

— Почему? — нахмурился Джон.

— Я выяснил, куда он ходил. Но не уверен, что это обычный его маршрут. И пока я еще не готов сказать тебе, где это было и что я видел.

— Ты учел, как это для нас серьезно?

— Учел и не забываю ни на секунду. Именно поэтому мне нужно больше времени.

— Больше времени? — задумался Джон. — Ты хочешь сказать, что будешь еще за ним следить?

— Да, — ответил Мэтью. — Я хочу посмотреть, придет ли он туда же опять. Если да… может быть, я сперва поговорю с ним. А потом, в зависимости от того, как повернется дело, он, быть может, сам расскажет тебе или Констанс.

Джон с озабоченным видом запустил пятерню себе в волосы:

— Значит, что-то нехорошее.

— Прямо сейчас это не плохо и не хорошо. Мои наблюдения ничем не подтверждены, и потому я должен воздержаться от более подробного изложения. — Он понял, что Джон ждет еще чего-нибудь, чего-то такого, за что можно зацепиться как за рукоять надежды, и потому сказал: — Сегодня скорее всего начнет действовать Указ о чистых улицах. Таверны закроются рано, и констеблей на улицах прибавится. Сомневаюсь, чтобы преподобный Уэйд стал совершать ночные прогулки, пока не отменят указ, а когда это будет — я понятия не имею.

— Пусть он и не пойдет, — ответил Джон Файв, — но его беда так легко не решится.

— Вот здесь я с тобой полностью согласен. Но пока что ни ты, ни я ничего сделать не можем.

— Ладно, — сказал Джон упавшим голосом. — Не нравится мне это, но, похоже, придется смириться.

Мэтью согласился, пожелал приятелю всего хорошего и быстро зашагал дальше к конюшне Тобиаса Вайнкупа, где договорился, что возьмет завтра Сьюви в шесть тридцать утра. Грядущая субботняя тренировка с Хадсоном Грейтхаузом нависала над сознанием черной тучей, но тут он хотя бы знал, чего ждать.

Оставалось одно поручение, которое он хотел выполнить перед ленчем, и оно было подсказано сплетней вдовы Шервин насчет Голден-хилла. Среди тамошних изысканных домов стоял красный кирпичный особняк, принадлежащий семье Деверик. Мэтью сомневался, чтобы Лиллехорн много времени — если вообще сколько-нибудь — потратил на допрос вдовы покойного Эстер и его сына Роберта, выясняя состояние дел главы семьи. Даже если они близкие соседи, все равно Лиллехорны и Деверики слеплены не из одного теста. Мэтью казалось, что если будет обнаружена связь между доктором Годвином, Девериком и — как бы мало он сюда ни вписывался — Осли, то именно в деловой сфере. Хотя он понимал, что может сильно промахнуться — какая связь между директором приюта, пораженным страстью к игре, и богатым торговцем, пробившимся из низов кошмарных лондонских улиц? И более того, как связан с ними обоими знаменитый и блестящий врач?

Но Мэтью хотел по крайней мере, как сказал бы Мак-Кеггерс, сделать пробный выстрел. И он направился на север, в район, известный как Голден-хилл, — ряд домов, похожих на дворцы в садах, по всей длине Голден-хилл-стрит между Краун-стрит и Фэр-стрит.

Подходя к этой аллее роскоши, Мэтью разминулся с телегой фермера, везущей свиней на рынок, и глянул вперед на высоты. Пусть сама Голден-хилл-стрит была утоптанной землей, но в здешних домах проживали наиболее почтенные городские фамилии. И что эта были за резиденции! Двухэтажные, с узорами красных, белых и желтых кирпичей, кремового цвета камня и серых булыжников, с балконами, террасами и куполами, окнами граненого стекла во все стороны — на гавань, на город и на лес, будто отмечая, что миновало и чему еще предстоит миновать в прошлом и будущем Нью-Йорка. Не приходилось сомневаться, что все эти фамилии неоценимо послужили обогащению и процветанию города и справедливо вознаграждены за свое влияние и финансовую храбрость. Все, конечно, кроме Лиллехорна, который жил в самом маленьком доме на западном конце улицы и деньги свои получил по наследству от тестя, но в интересах всех этих несгибаемых столпов было иметь в своем клубе главного констебля, пусть даже как мальчика на побегушках.

Здесь улицы были тщательно вычищены граблями, и на них не было тех противных куч навоза, что в других местах создавали лабиринты для простых горожан. Раскидистые тенистые деревья манили побродить там, куда никаких бродяг не допускали, фонтаны цветов в геометрически правильных садах поили воздух смесью ароматов, слишком утонченной для носа, атакуемого смолой доков и вонью жареной колбасы в мире хаоса, который назывался жизнью там, внизу.

Мэтью шел на восток по тротуару, то в тени деревьев, то снова выходя на яркое солнце. Здесь все было как-то тише, сдержанней, как-то напряженнее. Из мраморных вестибюлей почти что слышалось густое тиканье маятниковых часов, старых уже тогда, когда Мэтью еще не родился, отмечающих время для слуг, переходящих из комнаты в комнату. Даже со своей дерзкой склонностью попадать туда, где он не был желанным гостем, Мэтью несколько стушевался перед такой демонстрацией богатства. Он, конечно, много раз проходил по Голден-хилл-стрит, но никогда еще не шел с такой целью: действительно постучать в дверь, снятую с шотландского замка. Капитаны складов, генералы сахарных заводов, герцоги лесопилок, бароны работорговли, князья недвижимости, императоры пристаней — все они жили здесь, где трава была зеленая, а галька, устилающая дорожки для карет, — гладкая и белая, как зубы младенца.

Он прошел вдоль пятифутовой кованой железной ограды, увенчанной шипами в виде наконечников копья, и над калиткой увидел простую табличку: «Деверик». Сама железная калитка попыталась воспрепятствовать его проходу по белокаменной дорожке к входной двери, но оказалась незапертой и быстро покорилась завоевателю. Петли впустили его тихо-тихо — он почти ожидал вопля возмущения. Мэтью прошел по дорожке под синий навес над крыльцом, поднялся на ступени, потянулся к дверному молотку — и тут на него накатило сомнение. В конце концов, он всего лишь клерк. Какое у него право беспокоить Девериков, когда это работа главного констебля? Лиллехорн должен преследовать Маскера, это входит в его обязанности.

Правда, все правда. Но Мэтью из прошлых наблюдений знал, как работает ум у главного констебля, как он ходит квадратными кругами и круглыми квадратами. Если возложить все надежды в борьбе с Маскером на Лиллехорна, тогда даже ежедневная «Уховертка» (дико звучит, конечно) не угонится за убийствами. Какая-то есть зацепка в связи между доктором, оптовиком и директором приюта, которую, как понимал Мэтью, только он может раскопать, и еще один фактик зудел в мозгу москитом: что сталось с блокнотом Осли?

Он собрал всю свою силу воли, крепко взялся за дверной молоток и заставил его известить, что Мэтью Корбетт трубит у ворот.

Дверь открыли почти сразу. Суровая женщина, тощая как скрепка, в сером платье с кружевами у горла смотрела на него в упор. На вид ей было лет сорок, на голове — приглаженные пепельные волосы, глубоко посаженные светло-карие глаза — смерившие его с головы до ног и задержавшиеся на пятне жидкости на рубашке, — тут же выразили резко отрицательную оценку всему увиденному, от шрама на лбу до царапин на башмаках. Она молчала.

— Я хотел бы видеть мистера Деверика, если можно.

— Мистерр Теферик. — начала она с сильным акцентом, который Мэтью счел то ли прусским, то ли австрийским, но явно из старой Европы, — есть покойный. Он есть похороненный сегодня ф тфа часа дня.

— Я хотел бы говорить с младшим мистером Девериком, — уточнил Мэтью.

— Нефосмошно. То сфитания.

Она попыталась закрыть перед ним дверь, но он выставил руку, не давая двери закрыться.

— Могу я спросить, почему невозможно?

— Миссис Теферик тома не есть. Я не имею посфоления.

— Гретль, кто там? — раздался голос из-за спины служанки.

— Это Мэтью Корбетт! — воспользовался возможностью крикнуть Мэтью, быть может, слишком громко для этой тихой округи, потому что Гретль посмотрела на него так, будто хотела пнуть квадратным носом полированного башмака да побольнее. — Мне нужна буквально минута.

— Матери нет дома, — сказал Роберт, все еще невидимый.

— Я это кофорила, сэр! — чуть не выплюнула она в лицо Мэтью.

— Я хотел бы говорить с вами, — настаивал Мэтью, бросая вызов стихиям. — Относительно вашего отца, относительно его… — он поискал слово, — его убийства.

Гретль глядела на него с ненавистью, ожидая реакции Роберта. Реакции не последовало, и она повторила «То сфитания» и так надавила на дверь, что Мэтью испугался, как бы не сломался локоть, которым он пытался упереться.

— Впусти его. — Роберт показался в прохладном полумраке дома.

— Я не имею посфоле…

— Я тебе даю позволение. Впусти его в дом.

Гретль заставила себя наклонить голову, хотя глаза ее продолжали пылать огнем. Она открыла дверь, Мэтью пробрался мимо нее бочком (почти ожидая получить башмаком в зад) и Роберт вышел к нему навстречу по темному паркету.

Мэтью протянул руку, Роберт ее пожал.

— Я сожалею, что беспокою вас в такой день, поскольку… — Входная дверь закрылась довольно-таки резко, и Гретль прошла мимо Мэтью в покрытый ковром коридор, — ваши мысли заняты совсем иным, — продолжал Мэтью, — но спасибо, что уделили мне время.

— Я могу вам уделить всего несколько минут. Матери сейчас нет дома.

Мэтью в ответ только кивнул. Курчавые каштановые волосы Роберта были аккуратно расчесаны, он был одет в безупречный черный сюртук с жилетом, галстук и накрахмаленную белую рубашку, но вблизи лицо у него было меловой бледности, под серыми глазами залегли темные тени, он глядел прямо перед собой, не видя. Мэтью подумал, что он выглядит на годы старше, чем во вторник на собрании. Потрясение от жестокого убийства будто лишило его соков юности, а судя по тому, что Мэтью доводилось слышать об этой семье, восемнадцатилетний дух Роберта был давным-давно сокрушен тяжелой отцовской рукой.

— В гостиную, — сказал Роберт. — Вот сюда.

Мэтью пошел за ним в комнату с высоким сводчатым потолком и камином из черного мрамора с двумя греческими богинями, держащими что-то вроде древних амфор для вина. Дорожка на полу была кроваво-красная с золотыми кругами, стены — из лакированных темных досок. Мебель — письменный стол, кресла, восьмиугольный столик на гнутых ножках с когтистыми лапами — вся была из полированного черного дерева, кроме софы с красной обивкой перед камином. Комната была глубиной с дом, поскольку одно окно выходило на Голден-хилл-стрит, а второе той же конструкции смотрело на цветущий сад с белыми статуями и небольшим прудом. От богатства, представленного одной этой комнатой, у Мэтью просто захватило дух. Быть может, за всю жизнь не приведется ему держать в руках столько денег, чтобы купить хотя бы этот камин, который, кажется, можно было бы топить целыми стволами. С другой стороны, с чего бы это ему захотелось? От сосновой мелочи тепла не меньше, а что сверх того — расточительство. И все же это был великолепный зал величественного дома, и Роберт, очевидно, заметил потрясенное выражение у него на лице, потому что сказал, почти извиняясь:

— Комната как комната. — И показал на кресло: — Садитесь, пожалуйста.

И сам тоже сел — в кресло у письменного стола. Потер лоб основанием ладони, будто хотел прочистить мозги перед началом разговора.

Мэтью собрался уже произнести первую фразу, но Роберт его опередил. Глаза его все так же смотрели куда-то вдаль.

— Это вы нашли моего отца.

— Если точно, то нет. То есть я там был, но…

— Это новый выпуск?

— Да, новый. Хотите посмотреть?

Мэтью встал и положил «Уховертку» на письменный стол, потом вернулся на место.

Роберт пробежал статью о кончине своего отца. Выражение его лица не изменилось, осталось почти пустым, и только слегка сжатые губы выдавали печаль. Дочитав, он вернул газету Мэтью.

— Мистер Григсби мне сказал, что она должна сегодня выйти. Последний выпуск мне понравился. — Он глянул на Мэтью и снова отвел глаза. — Насколько мне известно, вчера ночью была еще одна жертва. Я слышал, как мать говорила об этом с мистером Лоллардом.

— С мистером Поллардом? Он был здесь сегодня утром?

— Он пришел за ней. Он наш адвокат.

— И она куда-то поехала с мистером Поллардом?

— В Сити-холл. Там ожидалось собрание, сказал мистер Поллард. О тавернах и насчет Указа о чистых улицах. Он и рассказал матери о мистере Осли. Думаю, именно поэтому лорд Корнбери хочет, чтобы таверны закрывались рано?

— Да.

— Мистер Поллард сказал моей матери, что она должна быть на этом собрании с ним. Он сказал, что ей следует надеть траурное платье — напомнить лорду Корнбери, что она тоже жертва, но желает, чтобы таверны города работали точно как раньше. Для нас это, как вы знаете, вопрос больших денег.

— Могу себе представить, — согласился Мэтью.

На столе лежали какие-то конверты и синий стеклянный шар пресс-папье. Подняв шар, Роберт стал смотреть в него, будто что-то хотел там найти.

— Мой отец много раз говорил, что нас обогащает каждая зажженная в таверне свеча, каждый выпитый стакан вина. Каждая треснувшая чашка или разбитая тарелка. — Он посмотрел на Мэтью поверх шара. — Так что, как видите, это куча денег.

— Не сомневаюсь, что за одни только субботние вечера набегает целое состояние.

— Но это и тяжелая работа, — продолжал Роберт, будто сам с собой. — Получить за товары лучшую цену. Иметь дело с поставщиками, следить, чтобы все шло как должно быть. Кое-что приходится возить морем, как вы знаете. Есть склады, которые надо ревизовать, бочки вина, которые следует инспектировать. Выбирать и приготовлять мясных животных — столько подробностей, и все надо помнить и все успевать. Это не то чтобы одним только пожеланием всего добиваться.

— Уж конечно, — поддакнул Мэтью, пытаясь понять, куда ведет дорога, на которую выехал Роберт.

Младший Деверик помолчал, вертя в руке пресс-папье.

— Мой отец, — сказал он, — был человеком действия. Который сам всего добился. Никто никогда ему ничего не давал. И он никогда не просил одолжений. Он все создавал сам. Правда, тут есть чем гордиться?

— И даже очень.

— И он был умен, — продолжал Роберт, и голос его стал как-то острее. — У него не было формального образования. Никакого. Он много раз говорил, что его образование получено на улицах и на рыночных площадях. Понимаете, он не знал собственного отца. А мать… он помнит тесную каморку и женщину, которая допилась до смерти. Нелегко ему все далось. Не сразу он стал «мистер Деверик». Но все это создал он. — Роберт кивнул, и глаза у него остекленели, как пресс-папье. — Да, мой отец был умным человеком. Я думаю, он был прав, когда сказал, что я для его дела не гожусь. Я вам не говорил?

— Нет, — ответил Мэтью.

— Он был прямой человек. Но нельзя сказать, чтобы недобрый. Просто… человек действия. Моя мать говорит, что такие люди — вымирающая порода. Вот видите — и мой отец мертв.

Быстрая и жуткая улыбка мелькнула на лице, но полные страдания глаза остались влажными.

А комната казалась Мэтью куда меньше, чем была несколько минут назад. У него было ощущение, будто какие-то призраки движутся среди панелей темного дерева, будто сводчатый потолок медленно снижается над ним и камин открывается шире, как эбеновая пасть. И свет из окон казался тусклее и дальше, чем был.

— Ох! — вдруг сказал Роберт, будто сам удивившись. Коснулся ладонью щеки, будто медленно сам себя по лицу шлепнул. — Я опять болтаю. Извините, я этого не хотел.

Мэтью промолчал, но момент самораскрытия у Роберта уже прошел. Юноша отложил синий шар, выпрямил спину в кресле, и с бледного лица на Мэтью глянули из покрасневших век изучающие глаза.

— Сэр? — На пороге стояла Гретль. — Я пы софетофала фам попросить этого посетителя ухотить прямо сейтшасс.

— Гретль, все в порядке. Все в порядке. И вообще я просто болтал, правда, мистер Корбетт?

— Мы просто разговаривали, — ответил Мэтью.

Гретль не удостоила его даже презрительным взглядом.

— Миссис Теферик не тафала мне посфоления…

— Моей матери дома нет! — перебил Роберт, и звук его голоса, взлетевший на последнем слове, заставил Мэтью вздрогнуть. На белых щеках заалели красные вихри. — Моего отца больше нет на свете, и когда матери нет дома, глава семьи — я! Это тебе понятно?

Гретль ничего не ответила — только смотрела на него бесстрастно.

— Оставь нас одних.

Голос Роберта звучал слабее, и голова поникла, будто предыдущий акт самоутверждения оставил его без сил.

Она едва заметно кивнула:

— Как скашете.

И удалилась в глубины дома, подобно блуждающему гневному призраку.

— Я не хотел создавать сложностей… — начал Мэтью.

— Вы не создаете сложностей! Я имею право принять посетителя, если мне так хочется! — Роберт спохватился и попытался подавить внезапный прилив гнева. — Извините. Вы должны меня понять, неделя выдалась ужасная.

— Я понимаю.

— И не обижайтесь на Гретль. Она уже многие годы у нас домоправительница и думает, что она здесь главная. Ну, может, так оно и есть. Но сегодня с утра мое имя все еще было Деверик, и это был мой дом. Так что — нет, вы не создаете сложностей.

Мэтью подумал, что сейчас, наверное, самое время представить Роберту свои вопросы — он боялся последствий, если вернется вдова Деверик и увидит его без «тосфоления». Начал он так:

— Я не займу у вас много времени. Знаю, что у вас грустное занятие сегодня, и многое следует обдумать, но я бы просил вас подумать вот о чем: можете ли вы указать какую бы то ни было связь между доктором Годвином, вашим отцом и Эбеном Осли?

— Нет, — ответил Роберт почти сразу. — Никакой.

— Подумайте еще буквально секунду, иногда все бывает не так очевидно. Вот например: не случалось ли вашему отцу — простите мне неделикатный вопрос — самому заходить в таверны и, быть может, играть в карты или в кости?

— Никогда. — Снова быстро и без малейших сомнений.

— Он никогда не играл?

— Мой отец презирал азартные игры. Он считал, что это способ для дураков избавиться от своих денег.

— Хорошо. — Вроде бы это направление уже отработано, но интересно: что сказал бы покойный о своих молодых адвокатах, мечущих кости? — Вы не знаете, он когда-нибудь посещал доктора Годвина? В профессиональных целях или же просто как знакомого?

— Нашим врачом уже много лет является доктор Эдмондс. Кроме того, моя мать не выносит… не выносила доктора Годвина.

— Вот как? А можно спросить, в чем причина?

— Ну все же знают, — ответил Роберт.

— Все, кроме меня, — сказал Мэтью с терпеливой улыбкой.

— Ну, дамы. Сами знаете. В заведении Полли Блоссом.

— Я знаю, что в доме Полли Блоссом живут проститутки. Не совсем понимаю, при чем здесь это.

Роберт махнул рукой, будто раздраженный тупостью Мэтью.

— Моя мать говорит, что все это знают: доктор Годвин лечит этих дам… то есть лечил. Она говорит, что не дала бы ему до себя и пальцем дотронуться.

— Хм-м, — глубокомысленно протянул Мэтью. Он не знал, что доктор Годвин был врачом по вызову у девушек Полли Блоссом, но опять же — такая тема разговора не обязательно должна была возникнуть у него на горизонте. Он мысленно отметил эту информацию как подлежащую дальнейшему исследованию.

— Если ваш следующий вопрос будет, не захаживал ли мой отец в заведение Полли Блоссом, я решительно могу вам сказать, что такого не было, — продолжал Роберт с едва заметным высокомерием. — Мои отец и мать пусть даже не представляли собой портрет взаимной страсти, были очень преданны друг другу. Но ведь… ничья жизнь не совершенна, верно?

— Я в этом более чем убежден, — согласился Мэтью, дал этой теме опуститься на дно, как кость в бульоне, и лишь потом спросил: — Если я правильно понимаю, вы не будете брать дело в свои руки?

Снова глаза Роберта уставились в пустоту, мимо Мэтью.

— Вчера утром отправили письмо моему брату Томасу в Лондон. Я думаю, в октябре он будет здесь.

— Но кто будет вести дела до тех пор?

— У нас есть грамотные управляющие — так говорит моя мать. Она говорит, все будет под контролем. Дело будет работать, я вернусь в августе к учебе, а Томас примет командование. Но знаете, меня же для этого растили — так считается. Давали соответствующее образование по бизнесу. Но отец сказал… — Роберт запнулся, на скулах у него заходили желваки. — Он сказал… что при всем моем образовании кое-чего мне не хватает. Смешно. Правда? — Он улыбнулся, но на изможденном и горестном лице это смотрелось не комической гримасой, а трагической. — Со всеми моими дипломами, всем этим учением в конторе, чтобы… чтобы они оба были мной горды… а он говорит, что мне кое-чего не хватает. Именно так, верные слова. Когда я разбирался с человеком, который хотел нас обсчитать на поставках говядины, это было месяц назад. Я мало его напугал, сказал мне отец. Я не воткнул ему кинжал в брюхо и не повернул, чтобы он страшился одного только имени Деверика. Вот в чем тут все дело: власть и страх. Мы стоим на головах тех, кто ниже нас, они наступают на тех, кто еще ниже, и так до самого низа, где улитки трещат под ногами. Вот так оно всегда было и так есть.

— Ваш отец решил, что вы недостаточно сурово обошлись с мошенником?

— Мой отец всегда говорил, что коммерция — это война. Коммерсант, говорил он, должен быть воином, и если кто-то тебе бросает вызов, то ответом может быть только его уничтожение. — Роберт медленно моргнул. — И вот этого школа не может вложить человеку в душу, если там этого нет. Все дипломы мира… все похвальные грамоты… ничто тебе этого не даст, если у тебя этого нет от рождения.

— Из вашего описания возникает человек, который должен был нажить себе много врагов.

— Они у него были. Но в основном это его конкуренты в Лондоне. Как я вам уже говорил, здесь у него конкурентов не было. — Послышался стук лошадиных копыт, через окно Мэтью увидел, что подъехала черная карета. — Мама вернулась, — упавшим голосом произнес Роберт.

С почти пугающей быстротой из двери вышла Гретль и решительно зашагала к карете миссис Деверик, решив, очевидно, содрать с Мэтью шкуру. Он быстро прикинул варианты. Можно попытаться удрать, как ошпаренная собака, а можно встретить бурю, как положено джентльмену. Впрочем, вариант с собакой тут же отпал, потому что когда Мэтью встал и вышел из гостиной, миссис Деверик вошла в вестибюль в сопровождении Джоплина Полларда и Гретль, почти уже ликующей в злобном предвкушении пламенного гнева.

— Я ему кофорила! — шипела Гретль, хотя шипящих в этой фразе не было. — Пестсеремонный малшишка!

— А вот и он, — сухо улыбнулся Поллард одними губами, глаза остались холодными. — Добрый день, мистер Корбетт. Вы уже уходите, я вижу?

— Уже ухожу, мистер Поллард.

Но Мэтью не успел выйти из дверей, как величественно явилось черное траурное платье, шляпка с черной кружевной вуалью над лицом, которому еще только предстояло поблекнуть, причем ясно было, что без борьбы оно не сдастся. Миссис Деверик встала между Мэтью и внешним миром, и перед его лицом поднялась рука с указательным пальцем. У этого пальца, как у волшебной палочки колдуньи, оказалась сила приковать его ноги к полу.

— Одну минуту, — заговорила Эстер Деверик голосом холоднее январской ночи. — Что вы здесь делаете в день нашей скорби?

Мэтью лихорадочно думал, но слова не находились. За спиной у Джоплина Полларда злорадно скалилась Гретль.

— Матушка? — шагнул вперед Роберт. — Мистер Корбетт любезно принес нам новый выпуск. — Он поднял правую руку, и в ней была «Уховертка».

— У меня уже одна есть. — Она подняла левую руку, и в ней была «Уховертка». — Мне кто-нибудь скажет, кто такой этот молодой человек?

— Его зовут Мэтью Корбетт, — ответил Поллард. — Клерк у магистрата Пауэрса.

— Клерк! — едва не захохотала Гретль.

— Он и есть тот молодой человек, о котором написано в статье, — продолжал Поллард. — Вы сказали, что хотели бы его увидеть — часу еще не прошло. Вот и он, будто по вашему зову.

— Да, очень удобно получилось.

Женщина подняла вуаль. Узкие карие глаза под тонко наведенными бровями, бледное лицо с широкими скулами навели Мэтью на мысль о хищных насекомых, у которых самки поедают самцов. Волосы — закрепленная масса тщательно завитых кудрей — были так черны, что это должен был быть либо парик, либо бутылка индийской краски. Она была худощавой и невысокой, с талией, засупоненной по моде сильнее, чем следовало бы женщине ее возраста — Мэтью определил его лет в пятьдесят — пятьдесят пять, на три-четыре года моложе своего покойного мужа. В основном именно пышные складки платья и ее королевская манера создавали впечатление, что она заполняет вестибюль, не оставляя Мэтью выхода до тех пор, пока сама не соизволит его отпустить. Чего она сейчас делать не собиралась.

— Я вас спросила, какое у вас тут дело. Мистер Поллард, закройте дверь.

Гулко щелкнул замок.

— Говорите, — приказала миссис Деверик.

Но Мэтью пришлось сперва прокашляться.

— Мадам, простите меня за вторжение. Я… я хотел бы сказать, что проходил мимо, но это была бы неправда. Я пришел сюда с целью побеседовать с вашим сыном в связи с убийством мистера Деверика.

— Вряд ли сейчас подходящее для этого время, Корбетт, — предостерег Поллард.

— Разве я просила вас говорить от моего имени, сэр? — Узкие темные глаза хлестнули Полларда как бичом и вернулись к Мэтью. — Кем вы уполномочены вести эту так называемую беседу? Печатником? Главным констеблем? Говорите, если у вас язык не отсох!

Под таким напором у Мэтью дрогнули колени, но он взял себя в руки:

— Я сам себя уполномочил, мадам. Я хочу знать, кто убил доктора Годвина, вашего мужа и Эбена Осли. И я намерен приложить к этому делу все свои способности.

— Забыл вам сказать, — подал реплику Поллард, — что мистер Корбетт пользуется несчастливой репутацией человека, в невежливой среде называемого «горластый петух». Его кукареканье и бахвальство превосходят его хороший вкус.

— Я считаю себя компетентным судьей в вопросах вкуса, как хорошего, так и плохого, — прозвучал достаточно язвительный ответ. — Мистер Корбетт, почему вы считаете, будто именно вы должны найти этого убийцу, в то время как в городе есть главный констебль, которому платят за эту работу? Не самомнение ли это с вашей стороны?

— Не столько самомнение, сколько мнение, мадам. Из собственного опыта и наблюдений я вывел мнение, что мистер Лиллехорн не способен найти ночной горшок у себя под кроватью.

Поллард закатил глаза, но хозяйка дома осталась невозмутимой.

— Я думаю, что между тремя жертвами есть некая общая связь, — продолжал Мэтью, набравший ход. — Я думаю, что Маскер — не безумный маньяк, а хитрый и вполне здравомыслящий убийца, если убийцу вообще можно считать здравомыслящим, — таким образом делает некое заявление. Если я смогу расшифровать это заявление, то смогу и снять маску с Маскера. До этого могут погибнуть другие люди — я пока не знаю. Как я полагаю, Указ о чистых улицах уже вступает в силу?

Но миссис Деверик продолжала молчать. Ответил Поллард:

— Сегодня таверны закроются в восемь вечера. Действие указа начинается в половине девятого. Мы будем бороться с ним, подадим петицию, конечно, и всем сердцем надеемся, что это нежданное бремя будет…

— Поберегите ваш язык для суда, чтобы зря не истрепался, — прервала его миссис Деверик. Все так же с силой вглядываясь в лицо Мэтью, она спросила: — Почему я о вас ничего раньше не слышала?

— Мы вращаемся в разных кругах, — ответил Мэтью, почтительно наклонив голову.

— И что вам в этом? Деньги? Слава? А! — Свет мелькнул в глазах, мимолетная улыбка блеснула на тонких сжатых губах. — Вы хотите показать Лиллехорну?

— Мне не нужно никому ничего показывать. Ястремлюсь к решению этой проблемы, вот и все.

Но уже произнося эти слова, он понял, что был уколот острой иглой правды. Может быть, он все-таки хочет «показать Лиллехорну», как она это едко сформулировала. Или, еще точнее, он хочет показать всему городу, что Лиллехорн — неумелый, безголовый работник. А может быть, к тому же и взяточник.

— Я вам не верю, — ответила миссис Деверик, и эта фраза повисла в молчании. Потом она наклонила голову набок, будто рассматривая новый интересный побег, обнаруженный в саду, и решая, то ли это красивый цветок, то ли злостный сорняк. Поллард попытался было заговорить — миссис Деверик подняла палец, и он быстренько заткнулся. А она обратилась к Мэтью тихим и спокойным голосом: — Есть три вещи, которые мне категорически не нравятся. Первая — это незваный гость. Вторая — теория, что мой муж каким бы то ни было образом мог быть связан с двумя неудобоназываемыми субъектами, которых вы упомянули. Третья — имеющее место быть на этой улице воплощение фальшивой любезности, именуемое Мод Лиллехорн. — Она замолчала на миг и впервые, как показалось Мэтью, моргнула. — Я предпочту закрыть глаза на первое, снисходя к вашим мотивам. Я прощу вам второе, объяснив это вашим любопытством. Что же до третьего — я заплачу вам десять шиллингов, если вы узнаете, кто такой Маскер, до того, как произойдет очередное убийство.

— Как? — выдохнул Поллард, будто получив удар под дых.

— Каждый вечер действия декрета семья Деверик будет терять деньги, — продолжала миссис Деверик, обращаясь только к Мэтью, будто Полларда тут и не было. — Я согласна, что главный констебль никогда не справится с этой задачей. Я хотела бы видеть, как ему — следовательно, и его жене — утрет нос сообразительный клерк. Если он достаточно сообразительный, что еще предстоит выяснить. Таким образом, я желаю, чтобы эта проблема была решена раньше, чем у лорда Корнбери появятся дополнительные причины продлевать действие указа, что бы там ни решали суды. Я предлагаю десять шиллингов и уверена, что мой муж — упокой его Господь — одобрил бы такое предложение.

— Мадам, могу ли я дать вам совет не… — начал Поллард.

— Время советов миновало. Настало время действий, и я думаю, что этот молодой человек может спасти наше положение. — Она обернулась к Полларду: — Мой муж мертв, сэр. Он не восстанет, подобно Лазарю, и мне выпало вести его дело, пока не приедет Томас. — Она даже не стала притворяться, будто как-то считается с Робертом, стоящим почти рядом с ней. И снова к Мэтью: — Десять шиллингов. Найти убийцу до того, как он нанесет очередной удар. Да или нет?

Десять шиллингов, подумал Мэтью. Неслыханные деньги. Таких он никогда не получал за один раз. Наверное, ему это снится, но он, разумеется, ответил:

— Да.

— Если произойдет еще одно убийство, вы не получите ни дуита. Если, паче чаяния, эту проблему решит главный констебль, вы не получите ни дуита. Если личность убийцы будет раскрыта кем-либо иным, вы…

— Не получу ни дуита, — закончил Мэтью. — Я понял.

— Это хорошо. И еще одно. Я хочу знать первой. Не ради мести или каких-либо иных нехристианских мотивов, но… если действительно есть какая-то связь между этими тремя, я хочу быть поставлена в известность ранее, чем мистер Григсби напечатает это на потеху всему городу.

— Простите, но это звучит так, будто у вас… как бы это сказать? Есть основания для беспокойства.

— Мой муж очень многое скрывал от всех. Такова была его натура. Теперь я попросила бы вас меня оставить, поскольку я должна перед похоронами отдохнуть.

— Могу ли я вернуться в более удобное для вас время и продолжить нашу беседу? И с вами, и с вашим сыном?

— Вы можете записать свои вопросы, передать их мистеру Полларду, и они будут рассмотрены.

«Рассмотрены — еще не значит, что на них ответят», — подумал Мэтью, но возражать в его положении было бы неразумно.

— Так я и сделаю.

— Тогда всего вам доброго. И я бы еще добавила «доброй охоты».

Произнеся эти прощальные слова, она прошагала мимо него шуршащим вихрем накрахмаленной ткани и кружев, махнув Роберту, чтобы следовал за ней.

Когда Мэтью направился к двери, которую Гретль распахнула перед ним пошире, Поллард сказал:

— Погодите секунду на улице, я вас подвезу. Я возвращаюсь в контору.

— Спасибо, не нужно, — решил Мэтью. — Я лучше пройдусь.

Он вышел, и дверь за его спиной решительно захлопнулась. Ему это было все равно. Он зашагал по солнечной Голден-хилл-стрит мимо ожидающей кареты в сторону Бродвея, на запад.

Пришла мысль, что с агентством «Герральд» еще неизвестно как выйдет, но сейчас его впервые наняли как частного сыщика решать проблему.

Глава двадцатая

К десяти часам утра в субботу Мэтью вспомнил, что уже раз сто делал выпад и протыкал рапирой тюк сена. Сейчас, когда время подходило к двенадцати, он под руководством Хадсона Грейтхауза медленно отрабатывал фехтовальные движения. Со стропил на это глядели голуби, жаркий пот заливал Мэтью лицо и спину под промокшей рубашкой.

Грейтхаузу же такие мелкие неприятности, как размаривающий зной и физический дискомфорт, были абсолютно безразличны. Мэтью сипел и пошатывался, а Грейтхауз дышал легко и ровно, ловко двигался — обычный фехтовальный шаг, скрестный шаг, диагональный шаг, — а когда Мэтью на секунду ослабил хватку, клинок тут же выбили у него из руки резким движением, от которого загудели пальцы, а лицо передернулось гневом.

— Я тебе сколько раз должен повторять, что большой палец нужно держать в замке? А злость тебе не поможет победить в бою. — Грейтхауз остановился вытереть лицо полотенцем. — Как раз наоборот. Что будет, если ты станешь со злостью играть в шахматы? Ты перестаешь думать и начинаешь реагировать, и получается, что идешь на поводу у противника. Здесь главное — сохранять спокойствие ума, собственный ритм и возможность выбора. Если ритм тебе навяжет противник — ты уже убит. — Он воткнул рапиру в землю, положил руку на головку эфеса. — Хоть что-то до тебя дошло?

Мэтью пожал плечами. Вся правая рука и плечо превратились в дергающий ком боли, но черт его побери, если он позволит себе пожаловаться.

— Уж если хочешь чего сказать, — проворчал Грейтхауз, — так говори!

— Ладно. — Мэтью тоже воткнул рапиру в землю. Он чувствовал, что лицо у него будто раздулось вдвое и приобрело цвет спелого помидора. — Я не знаю, зачем мне это все. Фехтовальщиком я никогда не буду. Можно днями целый год вдалбливать мне работу ног, повороты и прочие премудрости, но смысла я в этом не вижу.

— Смысла ты не видишь, — кивнул Грейтхауз спокойно и бесстрастно. Он не переспрашивал, а утверждал.

— Не вижу, сэр.

— Что ж, попробую объяснить так, чтобы ты понял. Прежде всего этих тренировок требует миссис Герральд. У нее откуда-то странная мысль, что в твоей будущей профессии могут встретиться опасности, и она хочет, чтобы ты пережил свою первую стычку с пузатым бандитом, орудующим шпагой, как вилами. Во-вторых, этого требую от тебя я — и для выработки уверенности в себе, и для возрождения физической силы, которую ты среди своих книжек уложил спать вечным сном. В-третьих… — Он помолчал, нахмурив брови. — Знаешь, — сказал он после недолгой паузы, — может, ты и прав, Мэтью. Все эти проверенные временем и рациональные основы фехтования могут быть для тебя не такими уж основными. Какое тебе дело до скрещивания клинков или имброкатты, или зачем тебе знать названия защит? В конце концов, ты же парень с отличной головой. — Грейтхауз вытащил рапиру, отряхнул землю с блестящей стали. — Наверное, научиться работать рапирой ты мог бы только тем способом, которым научился играть в шахматы. Верно?

— Что же это за способ?

— Метод проб и ошибок.

Язык молнии метнулся так быстро, что Мэтью едва успел втянуть воздух, не то что отпрыгнуть назад. В решающую долю секунды он понял, что на этот раз рапира Грейтхауза не уйдет назад, обозначив укол: дрожащий кончик клинка целился точно в среднюю пуговицу его рубашки. В ту же секунду ноющее плечо взметнуло руку — и две рапиры схлестнулись со звоном. Вибрация отдалась в руке у Мэтью, в позвоночнике, в ребрах, но атакующая рапира была отбита. Грейтхауз снова нападал, теснил Мэтью, склоняясь к клинку, который готов был ударить Мэтью в левый бок. Мэтью видел, как идет к нему клинок, будто время замедлилось. Выдающееся умение концентрироваться помогло ему отключиться от всего в мире, кроме рапиры, готовой проткнуть обиталище его души. Он шагнул назад, держась в стойке наиболее подходящей для использования скорости, и отбил удар, но едва не опоздал, и клинок царапнул бок и прорезал ткань панталон.

— Черт побери! — заорал Мэтью, пятясь к стене. — Вы с ума сошли?

— Еще как! — взревел Грейтхауз, сверкая дикими глазами и крепко сжав губы. — Сейчас посмотрим, на что ты способен, юный шахматист!

С целеустремленностью, напугавшей Мэтью так, что он тут же забыл о боли и усталости, Грейтхауз попер в атаку.

Первое движение было финтом влево, на который Мэтью поддался и попытался парировать. Клинок Грейтхауза мелькнул у плеча Мэтью в движении кисти, от которого воздух рассекло с шипением колбасы на горячей сковороде. Мэтью качнулся назад, чуть не упал, споткнувшись о тюк, который так сегодня тщательно убивал. Грейтхауз снова наступал, злобный конец рапиры устремился в лицо, и Мэтью мог только отбить лезвие в сторону и еще попятиться на несколько шагов — Грейтхауз теснил, не давая передышки.

Скалясь как дьявол, он рубанул Мэтью по ногам, но Мэтью увидел движение, зафиксировал большой палец и отбил клинок со звуком, больше похожим на пистолетный выстрел, чем на удар стали о сталь. На миг корпус Грейтхауза остался открытым, и Мэтью подумал снова вытянуть клинок в линию, сделать выпад и оставить этому хулигану шрам, но не успела мысль перейти в действие, как его рапиру отбили в сторону, и он отдернул голову от блеснувшего у самого носа острия. Без носа в Нью-Йорк как-то нехорошо возвращаться, подумал Мэтью и отступил снова. У него на лице выступил пот, и не только от жары и движений.

А Грейтхауз продолжал наступать, делая финты влево и вправо, хотя Мэтью уже начал по каким-то признакам его движений — вынос плеча вперед и положение опорного колена — отличать истинный удар отложного. Вдруг Грейтхауз ушел вниз и выгнул рапиру вверх так, что она должна была войти противнику под нижнюю челюсть и выйти сзади из шеи, но Мэтью, к счастью, уже там не было — он успел увеличить дистанцию.

— Ха! — вдруг выкрикнул Грейтхауз, с сумасшедшей радостью ткнул рапирой Мэтью в ребра с правой стороны — он едва успел отскочить. Но удар был слабый, и оружие Грейтхауза описало круг и вернулось слева. На этот раз Мэтью остался на месте, сжал зубы и парировал удар рапирой, как этот человек его учил: сильное против слабого.

Но ничего даже похожего на слабость в Хадсоне Грейтхаузе не было. Он отступил всего на шаг и снова рванулся в атаку с невероятной силой — лев в родной стихии смертельной схватки. Отбивая удар — на сей раз всего на волосок от себя, — Мэтью ощутил силу, чуть не выбившую не только оружие из руки, но и плечевую кость из сустава. Следующий удар пришелся в лицо, и Мэтью едва успел заметить его приближение — как серебристый блеск рыбы в темной воде, — отдернул голову, но что-то куснуло в левое ухо еще до того, как он успел взять защиту.

«Боже мой! — подумал он в приливе мертвящего страха. — Я ранен!»

Снова он попятился, чуя, как подкашиваются колени.

Грейтхауз медленно наступал, вытянув руку с рапирой, лицо его было мокрым от пота, в налитых кровью глазах стояли видения других полей битвы, где валялись окровавленные груды тел и голов.

Мэтью сообразил, что надо звать на помощь — этот человек сошел с ума. Если заорать, миссис Герральд должна услышать — он ее не видел сегодня, но предположил, что она дома.

Единственная надежда, что она дома! Он открыл было рот в душераздирающем вопле, но угрожающая масса Хадсона Грейтхауза рванула вперед, замахиваясь рапирой для удара по голове, и Мэтью успел ответить лишь инстинктивно, пытаясь выстроить бешено вертящуюся сборку каких-то сведений о фехтовании, туго зажимая большой палец, туже чем туго, до перелома костей, отмечая про себя дистанцию и скорость, отбил клинком атакующую рапиру. Но вдруг клинок Грейтхауза пришел снизу — серебристый промельк, смертельная комета, и еще раз Мэтью отбил удар, звон наполнил каретный сарай, от сотрясения зубы запрыгали в деснах. Грейтхауз казался завихрением нагретого воздуха, получеловек-полурапира, сверкающая сверху, снизу, слева и справа, жалящая, как змея. И снова Мэтью отбил ее у самой груди, отступил еще на два шага — и уперся в стену.

Не было времени выбираться из западни, потому что разъяренный учитель налетел на него, и за молниями сыпались громы ударов. Мэтью только успел поставить рапиру поперек, и оружие Грейтхауза ударило в нее, сцепилось сильное с сильным, противник давил с сокрушительной мощью. Мэтью изо всех сил держал клинок, стараясь устоять против уже понятого намерения Грейтхауза — выбить у него оружие одной только грубой силой. Лезвия скрежетали, сражаясь друг с другом, сталь по стали. Мэтью казалось, что сейчас у него вывихнется кисть. Лицо Грейтхауза и горящие глаза казались ему демоническими планетами, и неожиданно, в тот момент, когда казалось, что голова вот-вот лопнет, пришла нелепая мысль, что противник пахнет козлом.

Внезапно давление на рапиру прекратилось.

— Ты убит, — сказал Грейтхауз.

Мэтью заморгал. Что-то острое кольнуло его в живот, он посмотрел вниз и увидел черную рукоять шестидюймового кинжала, зажатого в левой руке учителя.

— Кто прячет документы, — пояснил Грейтхауз с натянутой улыбкой, — а кто ножи. Я только что вспорол тебе живот. Через несколько секунд твои внутренности хлынут наружу — тем быстрее, чем громче будешь вопить.

— Красиво, — сумел сказать Мэтью.

Грейтхауз отступил и опустил рапиру и кинжал.

— Никогда, — сказал он, — никогда не подпускай противника вплотную. Ты понял? Делай что хочешь, но чтобы он был на расстоянии клинка. Видишь, как у меня большой палец запирает хват? — Он поднял левую руку, показывая, как она держит рукоять. — Только перелом руки мог мне помешать вспороть твою хлебную корзину — и можешь мне поверить, именно в брюхо попадет тебе кинжал при такой плотной схватке. Рана болезненная, мерзкая — и заканчивает любой спор.

Мэтью вдохнул воздух — каретный сарай завертелся вокруг. Если упасть сейчас, он не услышит окончания — а потому, видит Бог, он не упадет. Пусть колено дрожит и спина гнется, но на ногах он устоит.

— Ты как? — спросил Грейтхауз.

— Ничего, — ответил Мэтью, изо всех сил стараясь стиснуть зубы. Тыльной стороной руки он стер пот с бровей. — Не слишком джентльменский способ убить человека.

— Джентльменских способов убивать нет. — Грейтхауз сунул кинжал в ножны на пояснице. — Теперь ты видишь, что такое настоящий бой. Если можешь вспомнить технику и использовать ее — отлично, это тебе в плюс. Но драка всерьез, когда либо ты убьешь, либо убьют тебя, — это столкновение мерзкое, грубое и обычно очень быстрое. У джентльменов бывают дуэли, где пускают кровь, но я могу тебе обещать — скорее даже предупредить, — что наступит время, и ты скрестишь оружие с негодяем, который постарается всадить тебе в брюхо короткий клинок. Когда ты увидишь этого негодяя, ты его узнаешь.

— Кстати, о джентльменах и о времени, — произнес спокойный голос с порога, и Мэтью оглянулся на стоящую в солнечном луче миссис Герральд. Давно ли она там стоит, он не знал. — Я думаю, для вас, джентльмены, настало время завтракать. Мэтью, у тебя на левом ухе рана.

Она повернулась, царственная даже в домашнем платье с белыми кружевами на воротнике и манжетах, и направилась к дому.

Грейтхауз кинул Мэтью чистую тряпицу.

— Царапина. Ты не так уклонился.

— Но я же хорошо фехтовал, правда? — Он увидел, как скривился Грейтхауз. — Ну хотя бы прилично?

— Ты нанес всего один атакующий удар. То есть попытался нанести. Слабый и совершенно неправильный. Ты не держал корпус, представлял собой широкую цель. Надо помнить: держи корпус тонким. Ты ни разу не шагнул вперед на встречу атаке, даже в порядке финта. Работа ног — сплошной панический испуг, и ты все время отступал.

Он взял у Мэтью рапиру, вытер ее и сунул в ножны.

— Так что, — спросил Мэтью слегка возмущенно, чтобы скрыть разочарование, — я все делал неправильно?

— Я этого не сказал. — Грейтхауз повесил рапиру на крюк. — Два раза ты мои удары парировал как надо, и некоторые мои финты разгадал. А остальное — да, никуда не годится. Будь это схватка даже со средним фехтовальщиком, ты бы шесть раз был проколот. С другой стороны, я же открывался несколько раз, и ты даже не попытался этим воспользоваться. — Он посмотрел на Мэтью, вытирая свою рапиру. — Только не говори, что ты этих возможностей не видел.

— Я ж вам говорил, что я не боец.

Чем больше он прижимал ухо, тем сильнее саднило, и он оставил ухо в покое. На тряпке отпечаталось кровавое пятно, но рана не была такой большой и страшной, как ощущалось.

— Возможно. — Грейтхауз вложил рапиру в ножны и повесил на крюк. — Но я сделаю из тебя бойца, хоть ты и упираешься. У тебя природная скорость и чувство равновесия, весьма многообещающие. И хорошее чувство дистанции. Мне нравится, как ты держал оружие, не заваливая. И ты намного сильнее, чем кажешься, должен тебе сказать. Самое важное — что ты не дал мне тебя смять, и дважды я всерьез пытался выбить у тебя оружие. — Грейтхауз кивнул: — Пошли поедим и вернемся сюда через часок.

Кошмар не кончился, понял Мэтью с упавшим сердцем. Он прикусил язык, чтобы не говорить ничего такого, о чем впоследствии пожалеет, и вышел за Грейтхаузом на свежий воздух.

Интересное вышло утро. Когда Мэтью получил выведенную из стойла Сьюви, мистер Вайнкуп передал ему ночные новости. Трое владельцев таверн, в том числе Мамаша Мунтханк, отказались закрываться в восемь вечера и были отведены в тюрьму констеблями, которых возглавлял сам Лиллехорн. Между служителями закона и братьями Мунтханк возникла битва — они доблестно рвались освободить свою mater, а потому оказались вместе с ней за решеткой. Но праздник, как рассказали Вайнкупу, только начинался. Не было еще десяти, как за решеткой оказались еще двенадцать мужчин и две проститутки из Нью-Джерси, и еще много народу, отчего тюрьма превратилась в место веселья толпы. Один констебль, пытавшийся задержать группу нарушителей указа на Бридж-стрит, был наказан ногами на булыжнике и огорчен содержимым ночного горшка. Сити-холл забросали гнилыми помидорами, а после полуночи в окно особняка лорда Корнбери влетел булыжник. В общем, приятный летний вечерок в Нью-Йорке.

Но насколько Вайнкупу было известно, убийства этой ночью не было. Кажется, Маскер оказался человеком, осведомленным об указе начальства, и остался сегодня дома от греха подальше.

На ленч была тарелка овсяного супа с ломтем ветчины и толстый пласт ржаного хлеба. Подали его не в доме, а за столом, поставленным под дубом на берегу реки. Мэтью особенно оценил кувшин с водой и осушил залпом два стакана, пока Грейтхауз не сказал ему, что пить надо медленно. Ранее Мэтью дал ему экземпляр «Уховертки», привезенной из города — главным образом, чтобы показать объявление на второй странице, но внимание Грейтхауза привлекла статья о деятельности Маскера.

— Ага, — сказал Грейтхауз. — Значит, опять Маскер. Третье убийство, говоришь?

Мэтью молча кивнул — рот у него был забит ветчиной и хлебом. Об убийстве Эбена Осли он Грейтхаузу рассказал, но свою роль в событиях этого вечера опустил.

— И никто понятия не имеет, кем бы этот тип мог оказаться?

— Никто, — подтвердил Мэтью, глотнув еще воды. — Правда, мистер Мак-Кеггерс считает, судя по умелости и быстроте разрезов, что у этого человека должен быть опыт работы на бойне.

— А, коронер. Я о нем слышал какие-то странные рассказы. Например, что он не выносит мертвых тел.

— Да, некоторые трудности у него есть. Но свою работу он знает отлично.

— И как же он справляется?

— У него есть раб по имени Зед, который ему помогает. — Мэтью проглотил ложку супа и откусил еще ветчины. — Поднимает тела, убирает… гм… остающиеся материалы, и так далее. Очень интересный человек — я про Зеда. Говорить он не может, поскольку у него нет языка. А по всему лицу — шрамы вроде татуировок.

— Правда? — В голосе Грейтхауза послышалась нотка непонятного интереса.

— Я никогда не видел подобного раба, — продолжал Мэтью. — Очень от них от всех отличен и как-то настораживает.

— Могу себе представить. — Грейтхауз отпил воды из стакана и глянул вниз, на медленно текущую реку. Помолчал и добавил: — Я бы хотел увидеть этого человека.

— Мистера Мак-Кеггерса? — спросил Мэтью.

— Нет, Зеда. Он может быть нам полезен.

— Полезен? Каким образом?

— Об этом я тебе расскажу после встречи с ним, — ответил Грейтхауз, и Мэтью понял, что в данный момент слово на эту тему произнесено последнее.

— Должен вам сказать, — продолжал Мэтью через некоторое время, когда ленч уже почти кончился, — что мне вдова Деверика обещала выплатить десять шиллингов, если я раскрою личность Маскера до того, как он совершит новое убийство. Я вчера столкнулся с ней случайно, и в результате мне было сделано такое предложение.

— Рад за тебя, — произнес Грейтхауз без всякого интереса. — Конечно, жаль будет, если Маскер убьет тебя до того, как ты принесешь агентству какую-нибудь пользу.

— Я просто хотел, чтобы вы и миссис Герральд знали об этом. На самом деле я мог бы употребить эти деньги ради благой цели.

— А кто не мог бы? Вообще-то единственно возможную проблему я вижу в том случае, когда какой-нибудь чиновник обратится к агентству, чтобы мы сделали ту же работу. Ведь тогда у нас начнется некоторый конфликт интересов, не так ли?

— Серьезно сомневаюсь, чтобы кто-либо из представителей городской власти попросил помощи. Главный констебль Лиллехорн такого не потерпит.

Грейтхауз пожал плечами и налил себе остатки воды.

— Веди свое маленькое частное расследование, раз так. Не уверен, что ты уже годишься для этой задачи, но опыта в любом случае наберешься.

Выбор выражения возмутил Мэтью до мозга костей. «Не уверен, что ты уже годишься для этой задачи». Этот человек невыносим. «Веди свое маленькое частное расследование!» Мэтью гордился своим следовательским умением, способностью выгрызать ответы на трудные вопросы, а этот грубиян сидит здесь и чуть ли не издевается! Рана на ухе продолжала саднить, усталость давила пудовым мешком, единственная чистая рубашка превратилась в потную тряпку, а этот вот чуть ли не скалится прямо в лицо.

Мэтью подавил гнев и ответил небрежно:

— Еще я выяснил у мистера Мак-Кеггерса некую интересную новость.

Грейтхауз запрокинул голову, подставив лицо кружевной тени дуба и солнцу. Закрыл глаза, и показалось, будто он хочет соснуть немножко.

— Убийство Эбена Осли не было третьим за последнее время. Оно было четвертым. За несколько дней до убийства доктора Годвина в Гудзоне нашли тело. На самом деле его принесло водой к ферме в трех-четырех милях отсюда к северу.

Грейтхауз не ответил. Похоже было, что он вот-вот захрапит. Но Мэтью продолжал рассказывать:

— Это неопознанный молодой человек, который, по всей видимости, был убит бандитами. Мистер Мак-Кеггерс насчитал восемь колотых ран, все от клинков разной формы и размеров. И еще у этого человека не было глаз.

При этих словах Грейтхауз открыл собственные глаза и прищурил их на солнце.

— Тело было в плохом состоянии, поскольку пробыло в воде не меньше пяти суток, и потому Лиллехорн велел Зеду похоронить его на том месте, где его нашли. Еще один интересный — и тревожный — факт, что руки были связаны за спиной. — Мэтью подождал ответа, но не дождался. — И кроме официальных лиц, об этом всем знаю только я. Так что, как видите, кое-чего я все-таки стою как еле…

Грейтхауз внезапно встал с места. Уставился на реку.

— Чья ферма?

— Сэр?

— Ферма, куда тело прибило водой. Чья она?

— Джона Ормонда. Это примерно…

— Я знаю эту ферму, — перебил Грейтхауз. — Мы у него покупаем кое-какие припасы. Сколько времени в воде, ты говорил? — Грейтхауз обратил взгляд на Мэтью, и ничего дремотного в этом взгляде не было. — Пять суток?

— Пять суток — это по предположению мистера Мак-Кеггерса. — Проявленный интерес Мэтью несколько нервировал. Он привел этот случай лишь как пример своего умения добывать информацию и беречь ее, а случай возьми и заживи своей жизнью.

— За сколько дней до убийства доктора его нашли?

— За четыре.

— И было это больше двух недель назад? — Грейтхауз скривился, будто лимон раскусил. — Да, это будет зрелище не для слабонервных.

— Сэр?

— Вставай, — скомандовал Грейтхауз. — Вечернее занятие придется пропустить — у нас появилось дело.

Мэтью встал, но медленно. Его сильно трясло, а Грейтхауз уже шагал к каретному сараю.

— Какое дело? — спросил Мэтью.

— Поедем тело выкапывать, — бросил Грейтхауз через плечо, и у Мэтью живот скрутило тошнотной судорогой. — Давай-давай, идем за лопатами.

Глава двадцать первая

Пока Хадсон Грейтхауз не вошел в сарай и не стал седлать вторую лошадь для Мэтью — тощего серого жеребца, куда более норовистого, чем покладистая Сьюви, молодой клерк еще цеплялся за надежду, что это неожиданное «дело» окажется очередной дурацкой шуткой Грейтхауза. Но чем дальше, тем больше становилась доля правды в этой шутке, и наконец с притороченными к седлу Грейтхауза увязанными лопатами они двинулись эксгумировать труп.

Светило теплое солнышко, в недвижном воздухе слышалось пение птиц и гудение насекомых в столбах света, проникавших между сучьями. Мэтью изо всех сил старался подчинить себе коня. Этот битюг был куда сильнее Сьюви, и своевольнее тоже, а потому все время норовил вывернуть с дороги.

— Как зовут эту бестию? — спросил Мэтью у спины Грейтхауза.

— Упрямец, — последовал ответ. — Отличный конь, ты только дай ему волю, и будет все путем.

— Он все норовит свернуть с дороги!

— Нет, он норовит набрать скорость. Ты его сдерживаешь как старая баба. — Грейтхауз неожиданно пустил своего коня кентером и бросил через плечо: — Давай догоняй! Я хочу добраться до места засветло!

Деваться некуда — пришлось сдавить коленями бока Упрямца, и конь просто прыгнул вперед — абсолютно не готовый к этому Мэтью едва не свалился в переплетение зеленых колючих лиан. Он удержался, подавил желание придержать коня поводом — да и сомневался, что Упрямец вообще послушается, и вскоре ехал с Грейтхаузом голова в голову, а не нос к хвосту.

Дорога шла среди толстых стволов, которые, подумал Мэтью, сотня лесорубов за сотню дней не вырубит. Высоко в ветвях мелькали иволги, метнулась через дорогу перед лошадьми лисица. Проскакав какое-то время кентером, Грейтхауз снова пустил лошадь легкой рысью, Мэтью последовал его примеру. Вскоре слева появилась каменная стена, и Мэтью, зная, что до фермы Ормонда где-то меньше мили, спросил:

— А к чему все это? Мы что, в самом деле будем могилу раскапывать?

— Ну не яблоки же сбивать — для чего, по-твоему, мы взяли с собой лопаты?

— Но зачем? Что такого срочного нужно нам от того трупа? — Не получив ответа, Мэтью попробовал зайти с другого галса: — Я вам все рассказал, что услышал от мистера Мак-Кеггерса. Там уже видели все, что можно было увидеть. И вообще нехорошо беспокоить сон мертвых.

— Я никому не расскажу, только сам не проболтайся. А вон впереди поворот.

Грейтхауз свернул налево, и Мэтью последовал его примеру. Точнее, у него не было выбора: он уже начал подозревать, что Упрямец выучен следовать за Грейтхаузом, кто бы ни держал повод.

— Послушайте, — продолжал Мэтью, — я к таким вещам не привык. В смысле… в смысле, какой в этом смысл?

Грейтхауз резко осадил свою лошадь, и Упрямец почти сразу тоже остановился.

— Ладно, — сказал он рокочущим голосом, кивнув сам себе. — Я тебе расскажу зачем. Твое описание убийства кое-что мне напомнило. А что — я тебе сказать не могу. Пока не могу. И буду настаивать, чтобы ты ничего из этого не сообщал миссис Герральд. Помоги мне копать, больше ни о чем я тебя не прошу.

В голосе этого человека Мэтью уловил нотку, которую раньше не слышал. Не то чтобы совсем страх, хотя и страх частично присутствовал, но более — омерзение. Перед чем? Труп? Ну, не только это, потому что Грейтхауз наверняка видел немало трупов, да и сам убивал. Нет, тут что-то совсем другое. Что-то зарытое очень глубоко, но подлежащее раскрытию.

Грейтхауз поехал дальше, Упрямец следовал за ним, везя на себе Мэтью. Еще несколько минут — и снова дорожка налево, ведущая уже к ферме Ормонда.

Это был отлично обработанный участок земли, состоящий в основном из яблонь и груш, а также полей зерновых, репы, фасоли и нескольких рядов табака. Двое всадников подъехали к темному каменному фермерскому дому, стоящему рядом с амбаром и корралем для животных. Куры подняли переполох и бросились в укрытия, из своих стойл подозрительно выглянули с полдюжины свиней. Из амбара вышел грубый мужчина в соломенной шляпе, коричневой рубахе и серых штанах с заплатами на коленях. В сопровождении лающего рыжего пса он направился навстречу своим посетителям, а из дому на крыльцо вышла широкобедрая женщина. Двое детишек прятались у нее за юбками, выглядывая с робким любопытством.

— Мистер Ормонд! — окликнул его Грейтхауз, придерживая коня. — Это я, Хадсон Грейтхауз!

— Да, сэр, помню. — У фермера была длинная темная борода и брови как пара мохнатых гусениц. Он глянул на притороченные лопаты: — Хотите свою репу выкопать?

— Не совсем так. Это мой помощник, Мэтью Корбетт. Можно ли нам спешиться?

— Будьте как дома.

Необходимый ритуал вежливости завершился, Грейтхауз подождал, пока пес успокоится и обнюхает у всех ботинки, потом продолжил свою речь:

— Тут люди обратили мое внимание, — сказал он, — что на вашей земле нашли мертвое тело.

Ормонд опустил глаза к земле, носком ботинка вдавил в нее камешек. И медленно проговорил:

— Что ж, это правда.

— И его похоронили возле реки?

— Там, где его вынесло. — Ормонд поднял голову, снова оглядел лопаты. — Послушайте, мистер Грейтхауз! Я бы не хотел делать того, что вы задумали.

— Нас с мистером Корбеттом нельзя назвать констеблями в строгом смысле слова, но мы — представители закона, — возразил Грейтхауз. — Я считаю своим долгом — нашим долгом — осмотреть этот труп.

«Говори за себя», — подумал Мэтью. Солнце жутко пекло и было не столько ярким, сколько резким.

— Мало что осталось, — сказал Ормонд.

— Все же мы бы хотели посмотреть.

Ормонд глубоко вздохнул и медленно выпустил воздух сквозь зубы.

— Я тогда собаку заведу в дом. Нерон, ко мне! В дом давай, мальчик. В дом!

Грейтхауз отвязал лопаты от седла, дал одну Мэтью — тот взял ее, как ядовитую змею. Когда собаку увели в дом и там же скрылись жена с детьми, Грейтхауз и Мэтью с Ормондом пошли по фургонным колеям, ведущим через сад.

— Его Нерон нашел, — сказал Ормонд. — Услышал я, как он лает дико. Подумал, рысь загнал на дерево. Слава Богу, детишки сюда не прибежали. Я в тот же день поехал в город, пошел прямо в Сити-холл и попросил там самого большого констебля.

Мэтью про себя мог бы прокомментировать это выражение, но слишком сосредоточился на реке, которая уже виднелась между деревьями.

— Они сказали, что не могут ничего с ним сделать. В смысле, в город везти. Я тогда сказал, что просто его похороню. Коронер завернул его в простыню, а тот большой раб положил в могилу. Вон там вон.

Они вышли из сада к широкому изгибу реки в лесистых берегах. Ормонд прошел еще ярдов сорок к насыпи свежей земли с надгробием из камней пепельного цвета.

— Вот тут его на берег и вынесло. — Ормонд встал на плоский камень и показал вниз, туда, где из воды торчали корни выворотня. — На тех сучьях висел.

— Следующая вверх по реке чья земля? — Грейтхауз уже принялся за работу, убирая камни с могилы.

— Фермера по фамилии Густенкирк. Нормальный мужик, живет, никого не трогает. Женат, четверо детей. Еще у него нога деревянная.

— А еще выше?

— Еще одна ферма. Человек по фамилии Ван-Гуллиг. Говорил с ним как-то на дороге в город. Вообще почти не говорит, только по-голландски. А там еще несколько ферм, до самого парома. И уже конец острова.

— Тело могло принести с другого берега, — сказал Мэтью. Грейтхауз уже занес лопату для первого удара в землю. — Мистер Мак-Кеггерс говорил, что этот молодой человек погиб от падения. У него раздроблен череп и сломана шея — тут нужен обрыв более крутой, нежели склон холма.

— Посмотрим сейчас.

Грейтхауз воткнул лопату в землю и отвалил первый пласт. Он работал так методично, не поднимая головы, не отрывая взгляда от могилы, что Мэтью стало стыдно просто стоять и смотреть. Подумав, что тело все равно будет извлечено наверх, хочет он того или нет, он шагнул вперед, стиснул зубы и начал копать.

— Джентльмены, — почти сразу же сказал Ормонд, неловко переступив с ноги на ногу, — я над этим беднягой, не знаю уж, кто он, сказал свое надгробное слово и пожелал ему покоиться с миром. Вы не возражаете, если я вернусь к работе?

— Давайте. Мы его потом снова положим в могилу.

Грейтхауз сказал эти слова, ни на секунду не остановившись.

— Большое вам спасибо. — Ормонд задержался еще на мгновение. Острый запах разложения поплыл в воздухе. — Захотите потом помыться, я вам дам мыла и ведро воды.

Он повернулся и быстро пошел прочь, к саду.

Еще несколько взмахов лопаты — и Мэтью сильно пожалел, что у него нет с собой платка и бутылки с уксусом. Сама земля пахла гниением, и Мэтью пришлось сделать несколько шагов в сторону и вдохнуть свежего воздуха — если тут можно было его найти. Его тошнило, он боялся отдать прямо сейчас свой завтрак, но черт его побери, если он сделает такое на глазах у Грейтхауза. И сам заметил, что стал сильнее от решимости не показать свою слабость.

Послышался звук лопаты, воткнувшейся во что-то мягкое. Мэтью скривился, изо всех сил призвал свои внутренности к порядку. А то если что, он еще долго не сможет видеть ни овсяного супа, ни ветчины.

— Если хочешь, постой там, — сказал Грейтхауз не без сочувствия. — Я тут один справлюсь.

И тогда Мэтью никогда не узнает, чем кончилось дело.

— Нет, сэр, — ответил он и вернулся к яме. И к тому, что в ней.

Казалось, это просто грязный сверток из простыни, даже не имеющий формы человека. В длину примерно пять футов пять дюймов, прикинул Мэтью — смерть и река могли убавить ему рост, как убавили вес. И еще он понял, что запах разложения несколько похож на запах древней грязи со дна реки — темный тяжелый слой накопленных осадков, откладывающихся год за годом, обволакивающих слизью любые тайны. Мэтью проклинал тот день, когда поднялся по лестнице во владения Мак-Кеггерса.

— Ну вот. — Грейтхауз отложил лопату. — Не слишком глубоко его закопали, но, думаю, ему было все равно. Ты готов?

«Нет», — подумал Мэтью.

— Да.

Грейтхауз достал из заспинных ножен нож, наклонился и стал срезать ткань там, где должна была быть голова. Мэтью тоже наклонился, хотя от вони гниения у него горело лицо. Какие-то тени проплыли по нему — он поднял голову и увидел кружащих ворон.

Глядя, как Грейтхауз работает ножом, Мэтью заметил в намотанной простыне некую странность — примерно с дюжину мелких дыр у краев, будто пробоины от мушкетных пуль.

Срезан был первый слой, потом следующий. На этой глубине простыня стала желтовато-зеленой. От речной воды пятно, подумал Мэтью. Да, конечно, от воды.

Грейтхауз продолжал резать, потом взялся за простыню и потянул ее медленно, но уверенно. Кусок побитой ткани оторвался и отпал — солнцу предстало лицо мертвеца.

— А! — выдохнул Грейтхауз. Будто ахнул, пораженный жестокостью людей.

У Мэтью горло перехватило, сердце запрыгало, но он заставил себя смотреть, не отворачиваясь.

Невозможно было понять, каково было это лицо при жизни. На подбородке и щеках еще держалась посеревшая кожа, но этого было мало. Лоб был вбит внутрь, нос провален и зиял, от глаз остались белые орбиты с чем-то высохшим и желтым в глубине. На темени — клочки светло-каштановых волос. Последней насмешкой жизни торчал возле затылка неприглаживаемый вихор. В открытом рту виднелись сломанные зубы, остатки щек и серый язык. И от этого зрелища, от этого последнего вздоха, который втянул внутрь воду с речным илом и слизью, Мэтью похолодел под палящим солнцем и отвернулся прочь, к лесу.

— Я сейчас буду его разворачивать дальше, — сказал Грейтхауз, и голос его прозвучал напряженно. Он снова начал работать ножом — осторожно и с почтением к усопшему.

Когда простыни были разрезаны и сняты, сморщенная жертва осталась лежать во всем ужасе убийства — колени подтянуты в заставшей молитвенной позе, тонкие руки сложены на груди. Эту позу христианского погребения Зед, очевидно, придал трупу после того, как разрезали веревки. Тело было одето в рубашку, когда-то, быть может, белую, но сейчас болезненно-зелено-серую и заляпанную черным. Рубашка была расстегнута — быть может, Мак-Кеггерсом с целью осмотра, и сейчас Мэтью и Грейтхаузу были видны четыре колотых раны — три в груди и одна у основания шеи, ярко-лиловые на фоне кожи цвета прокисшего молока. Еще на трупе были панталоны, по цвету и текстуре теперь похожие на грязь, и коричневые сапоги.

Мэтью пришлось зажать рот и нос рукой, потому что запах сделался невыносимым. На ближайшем дереве что-то зашевелилось: несколько ворон сели туда и стали ждать.

— А вот кусок веревки. — Грейтхауз осторожно за него потянул, слишком поздно обнаружив, что она слилась с гниющей плотью, и за ней потянулся кусок кожи, похожий на мягкий сыр. Это был кусок тонкой, но прочной веревки, растрепанный с обоих концов. — Видишь следы на запястьях, где его связали?

— Да, — ответил Мэтью, хотя он не наклонялся для слишком пристального осмотра. Но одну вещь все-таки заметил: — На левой руке. Там большого пальца нету.

— Только первой фаланги. Похоже на старую рану, потому что кость гладкая.

Грейтхауз осмелился ее потрогать, потом его рука подвинулась к одной из колотых ран. Сперва Мэтью показалось, что он хочет вложить пальцы в эту багровеющую щель, что могло бы оказаться последней каплей, но Грейтхауз только описал рукой в воздухе круг:

— Я вижу четыре раны, но не стану его переворачивать и проверять, точно ли твой Мак-Кеггерс посчитал их число. — Он убрал руку и посмотрел на Мэтью. Глаза у него покраснели, будто от густого и едкого дыма. — Я тебе скажу, — начал он, — что видал нечто подобное. С уверенностью сказать не могу, а додумывать не стану, но…

Мэтью с воплем отскочил, и глаза у него стали размером с те тарелки, что Стокли выставлял на прилавок. Наверное, подумал он, это дрожит теплый воздух, или пары поднимаются из могилы, но ему представилось, что труп вдруг дернулся мелкой дрожью.

— Что такое? — Грейтхауз вскочил на ноги моментально. — Что с тобой?

— Он шевельнулся, — прошептал Мэтью.

— Шевельнулся? — Грейтхауз глянул на труп, удостовериться. Труп и труп. — Ты спятил? Он же мертвее короля Иакова.

Они оба уставились на тело, и потому оба увидели на этот раз, как пробежала по нему дрожь, будто мертвец пробуждался от смертного сна. И это движение, понял пораженный ужасом Мэтью, именно что дрожь, а не действие мышц и сухожилий, давно превратившихся у этого несчастного в студень.

Грейтхауз шагнул к могиле. Мэтью остался на месте, но услышал тот же звук: тонкий, едва уловимый хрустящий шелест, от которого волосы дыбом встали.

Грейтхауз уже сообразил, что это, и потянулся за лопатой, но тут из носа и открытого рта мертвеца выплеснулись омерзительной армией бледно-желтые тараканы. Они лихорадочно метались по безглазому лицу, еще новые потоки хлынули из раневых отверстий, будто капли желтой крови. Наверное, сотрясение тела или же неприятное для них солнечное тепло побеспокоило их в мокром пиршественном зале, и Мэтью понял, откуда взялись дыры в простыне.

Грейтхауз стал засыпать могилу как человек, вдруг увидевший высунувшиеся из ада рога самого дьявола. Не было ни времени для церемоний, ни нужды в них, потому что душа давно оставила эту шелуху, лежащую в яме, и отбыла в лучший мир. Мэтью бросился помогать, и они вместе сперва закрыли лицо с маской кишащих насекомых, потом забросали землей тело, чтобы его уже не было видно. Когда могила снова стала холмом, Грейтхауз без единого слова отшвырнул лопату и направился к реке. Встав на колени у самой воды, он принялся плескать себе в лицо, а Мэтью сел на камень, давая солнцу высушить на себе холодный пот, выступивший из всех пор.

Когда Грейтхауз вернулся, Мэтью показалось, будто он за секунды постарел лет на пять. Под глазами легли темные тени, подбородок чуть опустился, и даже походка стала тяжелой и усталой. Он остановился между могилой и Мэтью, покосился, убеждаясь, что из земли ничего не ползет. Вздрогнув почти незаметно для глаза, он опустился на камень чуть в стороне от Мэтью.

— Ты отлично справился, — сказал он.

— Вы тоже.

— Я бы хотел проглядеть его карманы.

— Правда?

— Нет, — ответил Грейтхауз. — На самом деле нет. Да я готов бы лошадью своей ручаться, что его обчистили еще до того, как связали ему руки.

— Наверняка Зед или Лиллехорн проверили его одежду, — сказал Мэтью. — Насколько это было возможно.

— Скорее всего, — согласился Грейтхауз. Он поглядел на ворон, снявшихся с ветвей и вновь кружащих в небе. Они грубо и резко каркали, как ругаются обманутые в своих ожиданиях грабители.

Мэтью тоже посмотрел, как они кружат. Небо было скорее выгоревшее добела, чем светло-синее, и река чуть подернулась серым. Дневной жар становился гнетущим. На той стороне реки ветерок шевелил деревья, склоняя верхушки, но там, где сидели они вдвоем, ни ветер, ни шум его не ощущался. Воздух стоял густой и недвижимый, и в нем держался запах смерти.

— Я уже видел два таких тела, — сказал Грейтхауз. — Оба раза в Англии. Конечно, у меня нет уверенности, что здесь все было именно так, как я тебе сейчас расскажу. Однако предположение, что этот человек былубит разбойниками на дороге ради денег, или же забит до смерти в таверне за жульничество в картах, или еще что-нибудь в этом роде, не объяснит, почему у него были связаны руки. — Он потер костяшки пальцев, посмотрел на ту сторону реки. — Я думаю… что это мог сделать некто, кого мы с миссис Герральд отлично знаем.

— Вы знаете, кто это сделал?

— Я думаю, что знаю, кто мог быть… как бы это правильно сказать? Зачинателем такого образа действий. В том смысле, что он сам мог не присутствовать физически, но его последователи могут быть совсем рядом.

— Если вы его знаете, — сказал Мэтью, — то вы должны немедленно сообщить главному констеблю.

— Вот в том-то и беда. Я не знаю наверняка. И если даже я пойду к Лиллехорну, вряд ли он сможет что-то сделать. — Он обратил взгляд на Мэтью: — Ты слыхал когда-нибудь о человеке по имени профессор Фелл?

— Нет. А должен был?

Грейтхауз покачал головой:

— Вряд ли. Если только Натэниел — то есть магистрат Пауэрс — о нем не упоминал.

Мэтью нахмурился, ничего не понимая.

— А при чем здесь магистрат?

— Натэниел оказался в Нью-Йорке именно из-за профессора Фелла, — был ответ. — Он увез семью из Англии, спасая жизнь своим родным. Бросил отличную и перспективную юридическую карьеру в Лондоне, потому что до него дошли слухи: профессор Фелл рассердился из-за дела против своего помощника, где Натэниел поддерживал обвинение. А никто, рассердивший профессора Фелла, долго не живет. Разве что положишь океан между ним и собой… да и тогда… — Он не договорил.

— Вы хотите сказать, что профессор Фелл — уголовник?

— Уголовник. — У Грейтхауза на губах мелькнула улыбка и тут же исчезла. — Лондон — группа домиков. Темза — речка. Королева Анна — симпатичная дама на красивом стуле. Да, профессор Фелл — уголовник. Его имени не знает никто. Никто даже не знает, мужчина он или женщина, и профессор ли он на самом деле из какого-нибудь университета. Никто никогда не мог указать его возраста или дать какое бы то ни было описание внешности, но одно я тебе скажу: когда ты смотрел на это тело в могиле, ты видел плоды работы его ума.

Грейтхауз замолчал. Мэтью тоже молчал, ожидая продолжения.

— Существует подпольный мир, который ты себе даже представить не можешь. И даже «Газетт» его точно не очерчивает. — Грейтхауз смотрел темными глазами в никуда, но видел, кажется, нечто такое, что шевельнуло страх даже в его железном сердце. — В Англии и в Европе. И существует он… кто знает, сколько уже лет. Имена самых отпетых мы знаем. Джентльмен Джеки Блю. Братья Таккеры. Огастес Понс. Мадам Чилени — все они занимаются изготовлением фальшивых монет, подлогами, кражей государственных и частных бумаг, шантажом, похищениями, поджогами, наемными убийствами и вообще всем, что приносит выгоду. Много лет они сражаются за территорию в разных странах, как за место за столом поближе к миске жареного мяса. Эти войны банд были жестокими, кровавыми и ничего им не дали. Но за последние пятнадцать лет все сильно изменилось. Появился профессор Фелл — откуда, мы не знаем, — и хитростью, умом и немалым числом снесенных голов объединил эти банды в криминальный парламент.

Мэтью не отвечал. Он только переваривал пока то, что говорил Грейтхауз.

— Как именно Фелл вышел на руководящую роль, мы не знаем. У нас были информаторы, но информация от них ненадежна. Не одна запевшая птичка внезапно исчезала из, казалось бы, надежной клетки. Первого нашли в сундуке на идущем в Абердин судне. Вторую — это была женщина — в мешковине с камнями на дне реки Червелл. На нее напоролся какой-то незадачливый купальщик примерно через месяц после ее исчезновения. В каком состоянии нашли оба трупа, ты сам знаешь.

— Множественные колотые раны, — сказал Мэтью, — нанесенные различным оружием.

— У мужчины было двадцать шесть ран, у женщины — двадцать две. Руки связаны за спиной веревкой. Убийцы хотели, чтобы их через некоторое время нашли — демонстрация силы. У нас есть по этому поводу теория.

Грейтхауз замолчал, и Мэтью подал реплику:

— Очень хотелось бы ее услышать.

— Это предположила миссис Герральд. Она исходила из факта, что у обеих жертв раны спереди и сзади, но ни одной ниже пояса. Она думает, что Фелл наказывает предателей или ослушников, пропуская их сквозь строй, когда каждый из присутствующих должен нанести удар. Может быть, над ними даже происходит какой-то суд до начала этого спектакля. Виновного — виновного в нарушении кодекса молчания или поведения — протаскивают сквозь строй до полусмерти, а потом проламывают ему череп. Я бы сказал, действенный метод гарантировать верность. Как по-твоему?

Мэтью промолчал.

— А может, никакого «сквозь строй» и нет, — сказал Грейтхауз. — Может быть, жертву просто бросают в какую-то комнату и набрасываются на нее, как псы. Но на такую мысль наводят веревки — связаны только руки, а ноги свободны. Жертве полагается бежать — или идти, быть может. Она должна знать, что спасения нет, что смерть будет медленной и мучительной, сколько бы раз ни пробегать туда-сюда мимо этих ножей. — Грейтхауз скривился, будто представив себе озаренное факелом подземелье, где переливается свет пламени на клинках, где бежит несчастная тень, молящая о пощаде, среди других теней, горящих убийством. — Мы думаем, что были наверняка и другие, но их тела либо не найдены, либо уничтожены. А может быть, сейчас Фелл достиг пика своих желаний: создал криминальную империю, захватывающую континенты. И акулы помельче — такие же смертоносные в собственных океанах — собрались вокруг этой большой, и вот так они доплыли даже сюда, в эту реку, где молодой человек, что лежит в той могиле, был убит за… за что? За неповиновение? За отказ склониться перед кем-то, чистить чужие сапоги? Кто знает. Он мог даже быть просто примером — чтобы другие боялись, за какую-то мелочь.

Грейтхауз вытер рот рукой, ссутулился. Какое-то время он молчал. Слышно было, как вороны где-то высоко перекликаются между собой. Потом он сказал:

— Ладно, давай отсюда уходить.

На обратном пути через сад с измазанными землей лопатами Мэтью спросил:

— Но ведь вы же не можете быть уверены? В том, что Фелл здесь, я имею в виду. Вы же сами сказали, что его могли убить разбойники.

— Сказал. И ты прав, уверенности у меня не может быть. Абсолютной, во всяком случае. Но я тебе скажу, что я думаю: у профессора именно такой способ мести, и если даже его самого здесь нет, значит, кто-то применяет его… скажем так, школу.

Не доходя до фермы, Грейтхауз остановился и взял Мэтью за рукав:

— Ты это имя пока никому не называй. Это между нами, ты понял?

— Да.

— Мы ожидали его или кого-то из его соотечественников здесь, в колониях, рано или поздно. Я думал, что я к этому готов, а оказалось — нет.

Выражение лица Грейтхауза уже было не таким, как возле могилы. Там Мэтью казалось, что он буквально убит таким поворотом событий, но сейчас краска вернулась на его щеки, глаза смотрели, как и прежде, яростно. Вопреки самому себе Мэтью обрадовался этому.

— В понедельник я с утра поеду в город и посмотрю на карты земельных участков в Сити-холле, — объявил Грейтхауз. — Найдем, кому принадлежит земля к северу от фермы Ван-Гуллига. Согласен, что тело могло принести и с другого берега реки, но надо с чего-то начинать.

Мылом и водой, предложенными Ормондом, они смыли как могли запах разложения с рук и лиц, но главным образом забили себе ноздри острым зеленым запахом скипидара. Грейтхауз поблагодарил фермера за помощь и дал ему несколько мелких монет. Перед тем как сесть на коней и пуститься в обратный путь, Грейтхауз достал из седельной сумки коричневую бутылку бренди, откупорил и предложил Мэтью пить первому. В другой день такой глоток спалил бы ему внутренности, но сегодня только слегка согрел. Грейтхауз щедро приложился к горлышку и тоже, наверное, выжег у себя пару демонов, потом запрыгнул в седло.

Обратный путь в имение миссис Герральд прошел в молчании. Мэтью заметил, что куда увереннее действует поводом и коленями, и хотя Упрямец иногда пытался возмутиться, но вроде бы конь осознал, что его всадник взял командование на себя. Мэтью подумал, что вряд ли сегодня уже случится что-то хуже, чем было, пусть даже Упрямец взбрыкнет всерьез, ну так и нечего этой скотине мнить себя хозяином.

Одно Мэтью заметил и запомнил: Грейтхауз время от времени оборачивался и тревожно оглядывался темными глазами, будто удостоверялся, всматриваясь в яркий солнечный полдень и клубы пыли, что тварь, которой следует опасаться, не обрушится на них многоголовой гидрой с десятками рук и ножей.

Не все было рассказано в этой истории с профессором Феллом, решил Мэтью, глядя, как Грейтхауз то и дело проверяет уже пройденную дорогу. Только часть, и, быть может, меньшая. Что-то очень мрачное — и личное, наверное, — Грейтхауз утаил от него, связал в себе надежно, как веревкой убийцы. Очевидно, эта часть должна подождать до более безопасного часа.

Глава двадцать вторая

— Способность прощать есть величайшая наша сила, но она же может быть и величайшей нашей слабостью. Все мы, милостию Христовой, способны понять, что значит простить врага своего. Поглядеть в глаза обманувшему нас, обидевшему нас, наедине или на людях — и протянуть ему руку понимания и прощения. Такое действие требует иногда сил более, нежели в пределах человеческих, не так ли? И все же мы делаем это, если мы ходим в Боге. Мы отбрасываем несправедливости, сотворенные другими над нами, и движемся далее по своему земному пути. Теперь поразмыслите как следует над тем, что может для каждого из нас быть самым трудным актом прощения. Посмотреть в глаза зеркалу и простить себя за все обманы и обиды, что накопили мы за многие годы жизни. Многие ли из нас могут воистину простить других, если мы не можем справиться с грехами собственных душ наших? С грехами и страданиями, нами же на нас навлеченными? Как можем приблизиться мы с чистой душой к кому-либо, нуждающемуся в прощении, если душа наша страдает от ран, нанесенных своею рукою?

Так проповедовал воскресным утром преподобный Уильям Уэйд со своей кафедры в церкви Троицы. Как всегда, народу собралось полно, потому что Уэйд был сильным оратором и обладал еще одним редким качеством: милосердием к своим слушателям — он редко говорил больше двух часов подряд и тем заработал симпатии пожилых прихожан, которым приходилось держать слуховые рожки. Мэтью сидел в четвертом ряду, рядом с Хирамом и Пейшиенс Стокли. Прямо за ним сидел магистрат Пауэрс с женой и дочерью, а впереди — Тобиас Вайнкуп с семьей. Жалюзи были закрыты для защиты от утреннего солнца, а также, как утверждали старейшины церкви, чтобы внимание прихожан не отвлекалось на посторонние предметы — как, например, стойла скота совсем рядом. Церковь освещалась свечами, в ней пахло опилками и сосновой смолой, потому что тут всегда что-то строили или чинили. В потолочных балках порхали голуби, свившие там гнездо после того, как в начале мая бурей повредило крышу. Мэтью слышал, что преподобного Уэйда не меньше двух раз видели, когда он выставлял им тарелку семян и хлебных крошек, хотя церковные старейшины ворчали насчет голубиного помета, который портит сосновые половицы, и даже хотели нанять какого-нибудь индейца, чтобы убрал их оттуда стрелами. Но пока что еще никто в церкви Троицы тетивы не натягивал.

— Заметьте только, — продолжал говорить преподобный, озирая свою паству, — что я не называю самопрощение золотым ключом к избежанию дальнейших грехов ума, духа и плоти. Я не называю самопрощение чудодейственным зельем, исправляющим все, что было сделано плохого. Отнюдь не так! Я говорю о самопрощении так, как писал апостол Павел во Втором послании к Коринфянам, глава седьмая, стих девятый, десятый и одиннадцатый. Я называю самопрощение способом отречься от скорбей мировых, ведущих к смерти. Дети Божии, мы знаем боль и страдание — и это проклятие Адама. Да, мы изгнаны из Сада за грехи наши, и в прах должны возвратиться неизбежно, как неизбежно наступление зимы, сменяющей лето, но зачем должны мы терять мгновения этой жизни, отягощенные грехами сердца, которые мы не можем простить?

Мэтью слушал преподобного в оба уха, но в оба глаза смотрел при этом на Джона Файва и Констанс Уэйд, сидевших рядом — естественно, на приличествующем расстоянии друг от друга — на передней скамье. Джон был в коричневом сюртуке, Констанс — в темно-сером платье, и оба они были просто образец внимания к читаемой проповеди. По их виду никто бы не догадался, что они боятся за здравый рассудок человека в черном, стоящего сейчас на кафедре. Также никто не мог бы догадаться по виду Мэтью, что для него этот день чем-то отличается от любого другого Дня Субботнего, когда он посещает церковь. Он не позволял себе слишком долго задерживаться подозрительным взглядом на преподобном Уэйде, но старался смотреть так же отстраненно, как смотрят иногда Небеса на дела человеческие, и спрашивал себя, какая же мучительная печаль скрывается за серьезной торжественностью этого лица.

Вчера вечером, как узнал Мэтью только что от магистрата Пауэрса и магистрата Доуса, тоже случился небольшой карнавал. За нарушение указа арестовали еще пятнадцать мужчин и трех женщин, и пришлось часть улова прошлой ночи выпустить из тюрьмы, чтобы освободить место. Игра в кости в доме Сэмюэла Бейтера на Уолл-стрит привела к пьяной драке, в которой шестеро человек излупили друг друга до крови, а одному откусили нос. Всего чуть-чуть после половины девятого Диппен Нэк ткнул своей черной дубинкой в спину какой-то высокой и плечистой шлюхи на углу Бродвея и Бивер-стрит, объявил ей, что она арестована, — и оказался лицом к лицу с голубыми глазами лорда Корнбери, который — согласно словам самого лорда Корнбери, переданного Нэком Доусу, а Доусом — Мэтью, — «совершал вечерний моцион». В общем, еще один насыщенный вечер.

Но все же действие указа сказывалось не только в хаосе и клоунском веселье, потому что Маскер опять не добавил нового камня на кладбище.

Этой ночью Мэтью снился тревожный сон. Он когда ложился, заранее был в ужасе от того, что может пригрезиться ему после эксгумации, и его предчувствия полностью оправдались.

Он сидел в каком-то продымленном зале — может быть, в таверне — и играл в карты с кем-то темным на той стороне стола. Рука в перчатке сдала ему пять карт. В чем состояла игра, Мэтью не знал, но ему было известно, что ставки высоки, хотя денег на столе видно не было. Не слышно было голосов, шума, скрипок — ничего, кроме безмолвия пустоты. И вдруг черная рука выложила не очередную карту, а нож с окровавленным лезвием. Мэтью знал, что должен покрыть его картой, но, положив ее, увидел, что это не карта, а фонарь с разбитым стеклом и лужицей растаявшего свечного сала. Снова протянулась над столом рука в черной перчатке и выложила вместо карты пропавший блокнот Эбена Осли. Мэтью ощутил, как повысились ставки, и все равно еще не знал, что это за игра. Он должен был выложить свою самую старшую карту, даму бубен, и увидел, что она превратилась в конверт с красной сургучной печатью. Противник предложил раскрыть карты, и то, что лежало перед Мэтью, он даже сразу не узнал, пока не поднял и не посмотрел поближе — при мерцающем сальном огоньке он увидел первую фалангу человеческого большого пальца…

Мэтью вылез из кровати еще до рассвета и сел у окна, глядя, как светлеет небо, пытаясь сложить куски сна так и этак, но сны — тонкая паутинка, летучие впечатления, и лишь один бог Сомнус знает ответы на их загадки.

В кармане сюртука у Мэтью действительно лежало письмо, запечатанное, правда, не красным сургучом, а белым веществом обычной свечки. Адресовано оно было «Мадам Деверик, от вашего покорного слуги Мэтью Корбетта». В конверт был вложен лист бумаги, содержащий три вопроса, написанных настолько ясным почерком, насколько позволило плечо, дико ноющее после целого дня с рапирой.

Не могли бы вы вспомнить какой-либо разговор с вашим покойным супругом, касающийся деловых вопросов и выходящий за рамки повседневности?

Совершал ли мистер Деверик в последнее время какие-либо поездки, деловые или же развлекательные? И если да, то позволено ли будет спросить, куда он ездил и с кем встречался?

Даже рискуя отказом или отменой вашего поручения, могу ли я спросить, почему вы выразили такое неудовольствие, когда я упомянул имена доктора Джулиуса Годвина и мистера Эбена Осли рядом с именем вашего покойного супруга?

Благодарю вас за потраченное время и полезное содействие и верю в ваше понимание, что данные сведения останутся строго конфиденциальными, если их не потребует сообщить суд.

С глубоким уважением,

Мэтью Корбетт

Сейчас вдова Деверик и Роберт сидели в правом крыле церкви в окружении обитателей Голден-хилла. Мэтью казалось, судя по решительно выставленной челюсти этой женщины и косым взглядам ее соседей, что траурное платье она носила с некоторой степенью гордости, как будто утверждая тем, что она слишком сильна, чтобы упасть в обморок вчера на похоронах, и слишком цивилизована, чтобы сегодня показывать слезы. Шляпа ее, с близнецами-перьями черным и синим, была элегантной и явно дорогой, но несколько излишне оживленной для столь скорбного мира. По контрасту с ней Роберт, в светло-сером сюртуке, с бледным от потрясения лицом, с глазами, полными страдания, казался почти невидимым.

Мэтью намеревался передать письмо с вопросами не Джоплину Полларду, а самой вдове после окончания службы. С одной стороны, он не хотел ждать понедельника, чтобы их задать, с другой — ему мешало, что она ожидает, чтобы Поллард прочел эти вопросы и фактически был их цензором. А потому провались они, инструкции, которые она ему давала, — он будет поступать по-своему. И еще он хотел бы включить несколько более личных вопросов: о том, как они с Девериком познакомились, об их жизни в Лондоне — выяснить какие-то подробности биографии этого человека, но он решил, что она ни за что на это не ответит, не стоит зря чернила тратить. И без того пришлось втереть в плечо остатки тысячелистниковой мази, чтобы вообще написать это письмо.

На самом деле болело не только плечо, а еще и предплечье, ноги, грудь, шея, не говоря уже о порезе на ухе от рапиры, хотя засохшую кровь и смыли дегтярным мылом. Бледная немочь, назвал его презрительно Грейтхауз на первой тренировке. «Ты гниешь заживо», — сказал он тогда. Мэтью мог возмущаться сколько угодно, но даже сам понимал, что это всего лишь демонстрация гордости. Его должность клерка и увлечение шахматами и книгами не создавали ему условий для физических упражнений. Не то чтобы он собирался бросить шахматы или чтение: эти занятия оттачивают мысль и могут означать разницу между его успехом и провалом в агентстве «Герральд», но боль в мышцах и суставах настоятельно напоминала, что здание его тела нуждается в реконструкции. Недостаток физической выносливости может стоить ему не только должности в агентстве, но и самой жизни. Нужна будет рапира, чтобы упражняться дома, и вот, ей-богу, он себе ее достанет.

— …сколь тяжкое бремя лежит на сердцах наших, — говорил с кафедры преподобный Уэйд, крепко сцепив руки перед собой. — Сколь отягощены души наши грузом вины, что несем мы на себе. Мы живем в юдоли скорби, дети мои, и эта скорбь несет смерть всем великим возможностям, что открыл перед нами Христос. Смотрите же, что говорит нам апостол Павел в стихе одиннадцатом: он зовет нас очиститься, чтобы умы и души наши обновились. Очиститься и не цепляться за… — Преподобный замолчал.

Сперва Мэтью подумал, что Уэйд просто переводит дыхание или же выделяет следующую фразу, но прошли три секунды, пять, десять — а преподобный молчал. Дамы, обмахивающиеся веерами, остановились почти одновременно. Сидящий перед Мэтью магистрат Пауэрс подался вперед, будто пытаясь побудить проповедника к продолжению. Но преподобный еще несколько секунд посмотрел отсутствующим взглядом в пространство, потом моргнул и взял себя в руки, однако лицо его заблестело на солнце испариной.

— Не цепляться за свои обязанности… — Произнося это слово, он уже скривился, будто пытаясь тут же вернуть его. — Простите, я не то хотел сказать. Не цепляться за самообвинения. За проступки. За суровые приговоры, которые мы себе выносим, и они мешают нам увидеть…

И снова запнулся преподобный Уэйд. На этот раз взгляд его начал метаться от лица к лицу, губы зашевелились, будто артикулируя звуки, но слова не рождались. Мэтью увидел, как напряглись жилы на шее Уэйда, как сжались его руки с такой силой, что, казалось, сейчас хрустнут кости. Уэйд поднял голову, будто за летающими голубями вдруг увидел лицо Бога, но казалось, эта мольба к Господу осталась безответной, ибо Уэйда поразила немота.

Джон Файв вскочил, но уже двое церковных старейшин бежали от своих мест к кафедре. Преподобный смотрел на них широко раскрытыми глазами, будто не совсем понимал, что происходит, и Мэтью испугался, что он свалится в обморок раньше, чем они добегут.

— Все в порядке… — Это была даже не речь, а судорожный вздох. Преподобный поднял руку, успокаивая паству, но и Мэтью, и все собравшиеся увидели, как сильно она дрожит. — Извините. Извините, я не смогу сегодня продолжать.

Это был момент потрясения. Красноречивый и решительный священник превратился в дрожащее создание, бормочущее извинения, и это ошеломило даже Мэтью, которому случалось видеть Уэйда в миг слабости.

Внезапно события понеслись галопом, и извинения Уэйда были заглушены звоном колокола. Звон доносился откуда-то издали, и тонкий, высокий его голос проникал сквозь ставни. И Мэтью, и все присутствующие сразу поняли, что случилось. Колокол начальника порта возле Больших Доков звонил редко и только в чрезвычайных случаях, поднимая тревогу и созывая народ.

Несколько мужчин надели треуголки и бросились к дверям, остальные направились следом, и даже из женщин некоторые протолкались наружу посмотреть, что там за беду вещает колокол. Преподобный Уэйд с облегчением и, вероятно, почти со слезами отвернулся от кафедры, как во сне, и зашагал к двери в ризницу. Его поддерживали двое старейшин и Джон Файв, от которого ни на шаг не отставала Констанс. Какое-то время вся паства не могла понять, кидаться ли на помощь преподобному или же идти за теми, кто уже побежал в доки. Но колокол продолжал звонить, голуби метались как безумные среди балок, будто подражая людской суматохе внизу.

Чета Стокли уже была в проходе, направляясь к улице. Мэтью увидел, что магистрат Пауэрс спешит на помощь преподобному Уэйду, но тот уже почти вышел в дверь, и чуть ли не дюжина рук поддерживала его под плечи и под руки. Мимо мелькали туда-сюда знакомые лица, все смертельно серьезные. За Уэйдом и его сбившейся церковной группой закрылась дверь, и тогда Мэтью решил — быть может, эгоистично — поискать Эстер Деверик, но она уже покинула свою скамью. Шляпа с двумя перьями мелькала среди хорошо одетых жителей Голден-хилла, уже выходящих на Бродвей.

Мэтью подумал, что ему тоже надо бы на улицу. Но когда он смог пробиться через толпу, Бродвей представлял собой грохочущую западню из фургонов, лошадей и горожан — и все рвали в доки. Пусть воскресенье — день, строго отведенный под церковную службу, благочестивые размышления и отдых, но это в других городах, а в Нью-Йорке дело — прежде всего, передышку, и потому улицы, склады, конторы и почти все прочие учреждения были почти также оживлены, как обычно, при всей набожности и благочестивости их владельцев. Слуги уже подсаживали жителей Голден-хилла в кареты, выстроившиеся перед церковью. Мэтью сначала увидел шляпу вдовы, потом ее самое и успел протолкаться к карете, прежде чем кучер занес кнут.

— Прощу прошения, минутку! — крикнул Мэтью этой женщине, усевшейся на кремовый плюш напротив Роберта. Она посмотрела на него без любопытства, как на незнакомое лицо в толпе. Мэтью вытащил из кармана письмо и протянул ей.

— Мадам, мои вопросы! Если вы будете так добры…

— Мои инструкции оказались неясными? — Она наклонила голову набок. Во взгляде ее не было никаких эмоций, разве что чуть заметный тлеющий уголек раздражения. — Они были туманны, или мутны, или невнятны? Я вам сказала, чтобы вопросы вы передали моему адвокату. Всего доброго.

— Да, мадам, я помню, но я думал, вы могли бы…

— Всего доброго, — повторила она. И кучеру: — Домой, Малькольм.

Щелкнул кнут, две лошади повлекли карету прочь, а Мэтью остался с письмом в руке и с ощущением, будто все голуби церкви Троицы выложили свое мнение о ситуации прямо ему на голову.

Глава двадцать третья

Колокол звонил не умолкая. Он висел на сторожевой башне в доках, где стоял дозорный и следил за другой сторожевой башней на Устричном острове. Что бы ни говорил колокол, первой его целью было созвать людей либо к оружию для защиты гавани от нападения, либо на лодки для спасения терпящих бедствие. Мэтью положил письмо в карман и двинулся к докам. Через минуту он поравнялся с четой Стокли и чуть не столкнулся с массивной фигурой главного прокурора Байнса, идущего сквозь собравшуюся толпу, но в последнюю секунду сумел повернуть, и Байнс пронесся мимо, зычным басом окликая какое-то официальное лицо впереди.

Соблюдая истинный дух Нью-Йорка, музыканты со скрипками и гармошками уже грохотали в доке, протягивая жестяные кружки, две молодые женщины, одетые цыганками, танцевали среди толпы и тоже протягивали кружки, бродячие торговцы торговали с телег мелочью вроде пирожков с жареной колбасой, дешевых зонтиков и подзорных труб, предприимчивая пекарка миссис Браун продавала деткам с тележки печенье с сахарной глазурью, собаки гонялись за кошками, а те — за крысами, бешено шныряющими под ногами у всей этой толпы.

Мимо бухт каната, бочек смолы, штабелей груза прибывающего и отбывающего, мимо больших купеческих судов с высокими мачтами, постанывающих снастями под ветром и течением, будто им снится открытое море, откуда сейчас, минуя Устричный остров, входит какой-то корабль. Вытянув шею, Мэтью увидел, что корабль побывал в адских проливах, как могли бы сказать старые морские волки. Половины грот-мачты у него не было, как и самого грота, и его мотало как пьяного, когда он пытался поймать ветер стакселем и кливерами. Два баркаса-спасателя уже были спущены на воду и шли на помощь на восьми веслах каждый, потому что даже так близко к гавани казалось, что поврежденный корабль может в любой момент полностью потерять управление и выброситься на скалы, окружающие Устричный остров.

С отходом баркасов тревожный колокол, призывавший спасателей к действию, замолчал, оставив висеть в воздухе музыку скрипок и аккордеонов, вопли разносчиков и общий ропот облегчения, что ни пираты не напали на город, ни голландский флот не решил выкупить свою колонию обратно удачно инвестированными пушечными ядрами.

Мэтью почувствовал, что кто-то его толкает, и вдруг рядом с ним оказался Мармадьюк Григсби. Таким растрепанным Мэтью его еще не видел. Очевидно, печатник бросил работу и прибежал сюда, потому что одет он был в измазанный типографской краской передник поверх обычной одежды и на стеклах его очков пестрели брызги той же краски. Белые брови его приплясывали, каждая в своем непостижимом ритме.

— Никто еще не говорил, что это может быть за корабль? — спросил он у Мэтью.

— Нет.

— Молю Бога, чтобы это была «Сара Эмбри». Боже мой, пусть это будет она!

Мэтью понял, что внучка Григсби должна плыть на «Эмбри» пассажиркой, но еще непонятно, «Эмбри» ли это покалеченное судно, хромающее в порт на трех парусах да на одной молитве.

Григсби вытащил из кармана фартука грязную тряпку и стал внимательно ее рассматривать, надеясь найти на ней сравнительно чистый участок, чтобы протереть очки. Мэтью глянул на него и увидел капли пота на лбу и на щеках — но ведь опять-таки день действительно выдался жарким.

— Выпьем по кружке сидра, я угощаю, — сказал Мэтью, показывая на разносчика, который продавал этот напиток из бочонка на ручной тележке. — Вон там.

— А… да. Спасибо. Да, Мэтью, спасибо. Что, старая развалина внушает жалость?

Пропустив по кружке сидра, Мэтью и Григсби стояли и смотрели, как экипажи баркасов забрасывают канаты на терпящее бедствие судно. Оставшуюся часть пути его проведут на буксире. Возбуждение в публике растаяло под жаркими лучами полуденного солнца, зеваки потянулись прочь. Скрипачи удалились, аккордеонисты перестали играть, цыганские танцовщицы упорхнули — вероятнее всего, не без ценных вещей, почему Мэтью и держался крепко за карман, где лежали часы и бумажник, — разносчики смокли, упаковались и тоже ушли. Человек двадцать остались наблюдать за перипетиями этой морской драмы.

— Это не «Сара Эмбри», — сказал Григсби после долгого молчания. — Боюсь, Берил погибла.

— Корабли часто опаздывают, — осторожно напомнил ему Мэтью. — Ты сам так говорил.

— Я знаю, что говорил. Еще я знаю, как легко шторм ломает корабль пополам. Я тебе говорю, Мэтью, если это не «Эмбри», то Берил пропала. — Он приложил руку ко лбу, потер переносицу между кустистыми бровями, будто пытался их утихомирить. — Я тебе должен сказать, что мне всегда в Берил казалось забавным. Я прежде от этого отмахивался, но сейчас… это может быть трагично. — Он кончил растирать брови и уронил руку. — Она давно уже считает, что несет с собой неудачи. Что она навлекает несчастья на других, причем без всякой злой воли. Первый молодой человек, на которого она положила глаз, на верховой прогулке сломал себе копчик и два месяца провалялся в больнице. Сейчас у него кличка Кривоногий Бен.

— Наверное, лошадь была норовистой, раз его сбросила.

— Лошадь его не сбрасывала. Он испытывал новое седло прямо в конюшне. Почему-то оно расстегнулось, и он приземлился на задницу прямо на глазах у Берил. Она говорила, что слышно было, как хрустнула кость. Он потом ни на одно ее письмо не ответил. Наверное, сильно смущался, потому что до того рассказывал, какой он великий кавалерист.

— Не так чтобы великая трагедия. Такое сплошь и рядом бывает.

— Да-да, я Берил то же самое написал. Вскоре после этого случилась история с одним молодым человеком — у него лицо вдруг пошло нарывами и стало похоже на ягоду малины, когда Берил сопровождала его на вечеринку, устроенную его бухгалтерской фирмой. После того, как дети владельца фирмы испугались его до судорог, будущее молодого человека стало несколько менее лучезарным, чем утренняя звезда.

— Это еще не невезучесть, просто стечение обстоятельств, — ответил Мэтью, глядя на приближающийся корабль.

— Как я ей и сказал. И остальное тоже, сказал я ей, достаточно легко объясняется.

Мэтью почувствовал, что у него слегка пересохло в горле:

— Остальное?

— Пожар в Мэрилбоне, например. Очевидно, ей не стоило приводить козу в школу, но кто мог знать, что дело так обернется? И поломка той кареты прямо возле ее дома — это же она тоже не виновата? После сильных дождей деревья иногда падают на дорогу. Тут все дело в том, когда это произошло — вскоре после того, как она подрезала ветки.

— Понимаю, — сказал Мэтью, хотя на самом деле ничего не понял.

Баркасы умело вводили подбитый корабль в гавань, и в каком же жутком виде он был! Весь нос ниже носовой фигуры провален и заштопан попавшимися под руку досками, зазубренные обломки торчали там, где вырвало грот-мачту, снасти висели перепутанными вдоль бортов — вопиющая картина несчастья и аварии. Когда баркасы подтащили буксируемое судно к причалу, кто-то из портовой команды сложил руки рупором и заорал:

— Эй, на судне! Что за корабль?

С ближайшего баркаса донесся ответ:

— «Сара Эмбри»!

— О Господи! Слава Иисусу Христу во веки веков! — ахнул Григсби, хватаясь за руку Мэтью, чтобы не упасть, но все равно колени у него подкосились. Под его тяжестью Мэтью чуть не свалился вместе с ним. — Боже мой, она не утонула, она не утонула!

Слезы потекли у Григсби за очками, и Мэтью деликатно отвернулся, глядя на баркасы. Гребцы уже подтащили судно к причалу, и причальная команда готова была принять концы и закрепить их на тумбах.

Еще минут через пятнадцать «Эмбри» была пришвартована, якорь ее загремел цепью, опускаясь в мутную глубину, а у релинга правого борта столпились люди с отчаявшимися лицами. Когда закрепили сходни между кораблем и причалом, по ним вдруг слез мужчина с длинной бородой, одетый в синие панталоны и грязную рубашку, которая могла когда-то быть белой, и рухнул, рыдая, прямо на настил причала. За ним по сходням бросилась процессия одуревших и грязных людей в самых разнообразных одеждах, от пурпура до лохмотьев, но все вещи были покрыты серой грязью и зеленой плесенью. Они тащили с собой мешки и узлы, шатались, будто вместо ног им приделали палки с шарнирами. Невозможно было отличить их друг от друга, если не считать того, что мужчины все как один были бородаты, женщины — с невероятно грязными волосами, а дети — засаленные куколки, напоминающие ядовитые грибы в лесу.

— О Боже, это ж какие должны были там твориться ужасы! — Пусть Григсби был обеспокоенный старый дедушка, но еще он был газетчик, которому чем-то надо заполнять «Уховертку». И даже без пера и блокнота в руке он стал собирать материал. — Где капитан? — спросил он у двух одуревших путников, но они будто не поняли его и поплелись дальше мимо. — Капитан где? — требовательно спросил Григсби у седобородого исхудалого джентльмена, на котором отлично сидел костюм. Не сейчас, а двадцать фунтов тому назад. — Где капитан?

Человек показал дрожащим пальцем на седого бородача, рыдающего на досках причала, и пошел дальше, шатаясь, оставив у ног Мэтью один из своих башмаков с пряжками. На глазах Мэтью и Григсби капитан на миг прервал рыдания, чтобы поцеловать доски причала, да так, что в губах остались занозы.

— Деда!

Это был то ли крик, то ли визг.

— Берил! Берил! — закричал в ответ Григсби и бросился навстречу фигуре цвета глины, одетой в драные лохмотья. Девушка (если действительно под всем этим бесформенным тряпьем была девушка) бросила два парусиновых мешка, которые тащила в руках, и попыталась побежать навстречу деду, но на такое действие привыкшие к морю ноги согласия не дали. Два широких шага, резкое качание в сторону — и она свалилась на доски причала, будто ее огрели веслом от баркаса поперек спины. Тут же Григсби нагнулся, помогая ей встать, Мэтью направился к ним, а в это время несколько других пассажиров бросились поднимать капитана, и Мэтью оказался прямо на линии огня, когда бородатый мореход рявкнул шестипушечным залпом:

— Опять эта девица!

Берил, переливаясь оттенками болезненно серого от пыли до сухой плесени, покрывавших ее одежду, лицо, руки, ноги и слипшиеся перепутанные волосы — некоторое разнообразие вносила только красная кровь из поцарапанного носа, — села и заморгала в сторону капитана, будто от пощечины.

— Это она прокляла наше плавание! — ревел капитан. Он метнулся к ней, но его удержали другие, отчего вся компания чуть не рухнула снова. — Две недели по выходе из Портсмута, и она сбивает преподобного Патриксона прямо за борт! Вот с чего начались наши беды, вот когда мы ударили левиафана и отворились ворота в ад!

Берил уже стояла, покачиваясь на расставленных ногах, как работяга с тачкой на хлопкоочистительном заводе.

— Это ты выбросила такой кусок мяса с носа корабля, где кружили день и ночь морские адвокаты! — Голос капитана звучал резко, придушенно и совершенно безумно. — Ты, ты навлекла на нас гнев Божий!

— Да ну, — ответила Берил, и ее голос был хотя и хриплый, но на удивление спокойный. — Я только мыло уронила.

— Только мыло уронила! — закричал капитан, обращаясь к зрителям. — Только мыло уронила!

Тут он окончательно вышел из себя, вырвался из удерживающих его рук и завертелся волчком, срывая с себя одежду. Рубашку и башмаки он сбросил, панталоны спустились на лодыжки, он запрыгал по причалу в одних чулках и татуировках. Несколько горожан схватили его, кто-то попытался набросить на него попону — попытка не удалась, потому что капитан вырвался, сбросил все, что еще отделяло его от наготы, и побежал вдоль причалов в направлении Хановер-сквер с криком: «Только мыло уронила! Только мыло уронила!», успешно уходя от погони из восьми человек и трех собак.

— Деда, я больше ничего не делала! — Берил прильнула к Григсби. — Честное слово, ничего больше!

— Сейчас отвезем тебя домой, — обещал Григсби с горящими щеками. — Накормим, напоим и спать уложим. Боже ты мой, я уж думал, что никогда больше тебя не увижу! Мэтью, будь другом, помоги донести ее вещи до дома.

— Помогу, конечно.

Мэтью подхватил узлы с досок причала — такая оказалась тяжесть, что свалился бы и Хадсон Грейтхауз, но Мэтью был настроен решительно. Григсби повел свою внучку прочь из доков, Мэтью пошел за ними, но тут заметил, что среди оставшихся зрителей печального спектакля стоит Эндрю Кипперинг, щурясь на солнце. Вид у него был такой, будто он только что проснулся, а до того долго спал прямо в мятой одежде.

— Мармадьюк! — окликнул старика Мэтью. — Я через несколько минут догоню!

Григсби помахал рукой и пошел дальше, волоча за собой спотыкающуюся Берил, а Мэтью направился к этому юридическому любителю шлюх.

— Ничего себе суматоха? — спросил Кипперинг. Глаза его были мутны — очевидно, от глубины пьяной одури. Мэтью подумал, что этот человек с вечера четверга ни разу не причесывался, не мылся и не брился. — Ну даже в воскресенье не дадут поспать.

— Я хотел попросить об одолжении. — Мэтью поставил узлы на землю и вытащил письмо. — Вы не могли бы передать это мистеру Полларду?

— А что это? — Кипперинг не сделал даже попытки его взять.

— Это мистеру Полларду для передачи миссис Деверик. Вы не могли бы сделать так, чтобы он его получил? И сегодня, если вы его увидите.

— Это вряд ли. Не видал его уже с пятницы. Он поехал по делам другого клиента.

— Хорошо, тогда можете для него это сохранить? И сделать так, чтобы он утром первым делом его получил?

Кипперинг почесал в затылке, зевнул, внимательно глядя, как докеры таскают с «Сары Эмбри» заплесневелые ящики и контейнеры.

— Я сегодня не работаю, — зевнул он еще раз, — и не хочу принимать на себя никаких обязанностей. Отдайте это Полларду сами.

Терпение Мэтью лопнуло, как взрывается пороховой заряд. Наверное, напряжение стало расти, когда миссис Деверик так грубо отвергла его письмо, обойдясь с ним будто с дворняжкой, которой следовало преподать урок хороших манер, и сейчас этот невозмутимый тип его достал — отчасти потому, что он так стушевался в разговоре с этой женщиной, отчасти из зависти к званию адвоката, на которое Кипперинг явно плевал, решив пустить под откос карьеру, бывшую когда-то хрустальной мечтой Мэтью.

— Ах, прошу прощения. Я просто думал, что вы адвокат миссис Деверик не в меньшей степени, чем Поллард. — Мэтью почувствовал, как губы скривились в саркастической усмешке. — Но не сомневаюсь, что вы предпочитаете проводить свое творческое время в обществе бутылки рома и… — он вспомнил имя, услышанное от вдовы Шервин, — Грейс Хестер.

Кипперинг не отрывал взгляда от разгружаемого корабля. С «Эмбри» сходили люди, пассажиры то были или команда — трудно сказать, потому что все они одинаково начинали шататься, встав на долгожданную твердую землю.

Вдруг Кипперинг обратил взор на Мэтью, и что-то было в этом взгляде новое, чего не было секунду назад. Мэтью не мог бы точно сказать, что именно, но ледяная синева их теперь стала средоточием холодного огня.

— А откуда вы знаете это имя? — спросил Кипперинг, и хотя собирался спросить небрежно и между делом, светская болтовня двух джентльменов в воскресный день, но в его голосе прозвучала едва заметная нотка беспокойства.

У Мэтью возникло то же ощущение, что при виде Грейтхауза, идущего на него с рапирой и готового разрезать его на кусочки, если он быстро не сообразит, как надо защищаться. Он понял, что Кипперинг двинул вперед пешку, и надо отвечать на этот ход, потому что игра приобрела оборот, которого он еще не понял, но играть вынужден.

— Грейс Хестер, — повторил он вслух, ожидая от Кипперинга какой-то реакции. Надо отдать должное адвокату, реакции не воспоследовало. Мэтью решил тоже ответить движением пешки, и если этот ход окажется ошибочным, он скоро сам поймет. Решив, что упомянутой красавицей была именно та проститутка, которую он видел с Кипперингом, Мэтью добавил: — Она с вами была в «Терновом кусте».

— Правда? — Теперь у Кипперинга на лице застыла кривая и абсолютно неестественная улыбка.

— Я думаю, вам стоит вернуться в заведение мадам Блоссом и допить бутылку. — Он решил следовать совету Грейтхауза и атаковать, пусть даже коротким острым кинжалом. — Наверняка мисс Хестер будет рада вашему обществу.

Мэтью устал от разговор с этим джентльменом. Грех ему — подняться усердной учебой и тяжелой работой до положения адвоката и теперь выбросить все псу под хвост. «Пытается убить себя», — говорила вдова Шервин. Мэтью наклонился к узлам — и почувствовал у себя на плечах руку Кипперинга, стиснувшую их с такой силой, какой у пьянчуги быть вообще не может. Он не успел даже собраться, а Кипперинг уже тащил его по причалу в тень от мачт и корпусов торговых кораблей — Могучих Стен Империи.

Отойдя чуть подальше от зевак, Кипперинг отпустил его плечи, но продолжал держать за левую руку. Голова адвоката склонилась вперед, глаза смотрели остро, лицо подобралось — как на живописном портрете, написанном в серо-голубых тонах.

— Корбетт! — сказал он голосом, который должен был дойти до ушей Мэтью и на дюйм дальше. — Я не совсем понимаю, что вы за человек. Пытаюсь понять, но вы крепкий орешек, сразу не раскусить. Вот что мне скажите, и прошу вас ответить мне честно, как отвечали бы вы вашему магистрату: что именно вы знаете о Грейс Хестер?

Мэтью растерялся. Рискуя даже, что его раскусят, он решил проявить стойкость:

— Вы не мой магистрат.

— Нет, я не он. Но я хочу быть вашим другом. И боюсь, что вы мне эту задачу несколько затрудняете.

Давление пальцев на его руку слегка усилилось, будто подчеркивая последнее утверждение. Ярдах в двадцати, уже за краем тени от кораблей, стояли люди. Кажется, Кипперинг не собирался прибегать к грубому насилию, но зачем вообще все это?

— Я был бы благодарен, если бы меня сегодня не мяли и не угрожали мне,сэр, — спокойно проговорил Мэтью. И добавил: — Неужели то, что я знаю о Грейс Хестер, стоит того, чтобы звать на помощь констебля?

Тут же хватка Кипперинга разжалась. Он перестал напирать, отступил от Мэтью на несколько шагов. Потом вдруг снова оглянулся, приоткрыв рот — в глазах у него сверкнуло понимание.

— Джон Файв раскопал? По этому поводу вы и встречались тогда?

Мэтью пожал плечами, понимая, что балансирует на лезвии бритвы.

— Да не будьте вы таким скользким! — нетерпеливо бросил Кипперинг. — Он Констанс сказал?

Вот на этот вопрос Мэтью мог ответить честно:

— Нет.

— Так чего вы с Джоном хотите? Денег? Если вы собираетесь обшарить преподобному карманы, могу вас заверить: они очень-очень неглубокие. Я не думаю, что этот чертов одноухий кузнец так уж в нее влюблен.

— Ошибаетесь. И деньги тут ни при чем.

— Так что тогда? — Кипперинг подался к нему снова, но Мэтью не отступил. — Кто еще знает? И как узнал Джон?

Мэтью выставил перед собой руку ладонью наружу, останавливая Кипперинга — тот послушался. Какое-то это точно имело отношение к ночным прогулкам преподобного, к тому зрелищу, которое видел Мэтью перед домом Полли Блоссом. Несколько секунд ушло у него на формулировку разумного ответа, и он сказал:

— Я не знаю, кто еще владеет этими сведениями, и не знаю, как именно их узнал Джон. — Можно ли это назвать ложью, если он понятия не имеет, о каких сведениях говорит Кипперинг? Назовем это неизбежными домыслами. — И буду правдив, когда скажу вам, что мы с Джоном беспокоимся только о благополучии преподобного Уэйда. Покой его разума подвергается последнее время серьезному испытанию.

— И неудивительно! Вы бы на его месте неужто не разрывались бы на части?

После паузы на оценку ситуации Мэтью сказал:

— Пожалуй, да.

— То-то и оно. — Кипперинг отошел от Мэтью еще на пару шагов и стал смотреть мимо кораблей в сторону Устричного острова и открытого моря. — Честно говоря, жаль мне его. Он считал себя сильным — пока это не случилось. Но есть вещи, которых и самому сильному человеку не вынести. — Он быстро оглянулся через плечо: — И Джону скажите. А того, кто ему сказал, следовало кнутом отодрать. Джон ведь не макал фитилек в заведении Полли?

— Нет.

— А вы?

— Тоже нет. Пока что тайне ничего не угрожает. Я не думаю, что это пойдет дальше.

— В этом городе у тайн есть крылья. Я говорил Уильяму, что он должен принять все как есть и сделать то, что должно быть сделано, но он не может себя заставить. И он не послушается моего совета, который состоит в том, чтобы послать церковных старейшин далеко и надолго, если до этого дойдет. Он говорит, что ситуация сама утрясется, и это, конечно, так… только не думаю, что тогда Уильям сможет себя простить.

Уильям, подумал Мэтью. Он понятия не имел, что Кипперинг и преподобный Уэйд либо такие близкие друзья, либо соратники в каком-то деле. Он вспомнил, как говорил ему Джон Файв в «Терновом кусте», повторяя слова Констанс, как она обсуждала проблему с отцом: «В тот единственный раз, когда вообще стал об этом говорить, он сказал, что все будет хорошо и уже скоро».

«Уже скоро». Мэтью задумался над этими двумя словами. В них был фатализм — и какая-то окончательность.

— Давайте ваше чертово письмо.

Мэтью перевел взгляд на Кипперинга, который протягивал руку.

— Письмо давайте. Положу его Джоплину на стол, раз это так важно.

При всех своих подозрениях и злости на этого человека Мэтью чувствовал, что Кипперингу можно доверять.

— Спасибо большое, — сказал он, отдавая письмо.

Кипперинг посмотрел на надпись на конверте.

— Джоплин мне говорил, что вы себя ведете, как… как бы это сказать…

— Горластый петух? — подсказал Мэтью.

— Скорее сообразительный парень, который умеет сложить два и два. — Кипперинг опустил руку с письмом. — Джоплин говорит, что вы метите в главные констебли. Это и есть ваша честолюбивая цель?

— Едва ли. Одно время мне хотелось стать юристом. А теперь… — Он в последний момент решил про агентство не говорить. — Теперь у меня другие планы.

— Но верное ли у меня впечатление, что вы выбрали какую-то карьеру, подразумевающую правосудие? Справедливость?

— Да.

Кипперинг хмыкнул:

— Ну так вот, быть юристом — это не все это вместе плюс еще кусочек сахару. Много раз мне приходилось стоять и смотреть, как справедливость — или в мире коммерции и контрактов можно назвать ее «честной игрой» — выворачивалась наизнанку трудами лживого языка или весом мешка грязных денег. Как бы высоко вы ни начинали, такие вещи быстро низводят ваши возвышенные идеалы до размеров бутылки рома и теплого женского тела, которые можно себе позволить. Так что прошу воздержаться и не бранить меня за мой выбор пути забвения.

— Я никого и ничего не браню. Я только считаю, что профессионал в вашем положении должен держаться более прямого курса.

— А, понимаю. — Едва заметная насмешливая улыбка пробежала по лицу Кипперинга. — У профессионала должны быть чистые руки, вы об этом? Во имя чести? Прелестное чувство — если умеете жить в царстве снов. — Улыбка тут же погасла. — А я вот не умею.

Вроде бы все было сказано, потому что Кипперинг повел рукой, как бы отмахиваясь оттого, что мог бы еще сказать Мэтью о поведении джентльмена и профессионала. И Мэтью тоже решил отступить, пока не допустил какой-нибудь обмолвки, из которой ясно станет, что он ничего не знает о таинственной Грейс Хестер, кроме имени. Когда он повернулся подобрать узлы Берил, Кипперинг сказал довольно гулким голосом:

— Я надеюсь, что ни вы, ни Джон не доставите преподобному Уэйду дополнительных бед или осложнений. Вы мне даете слово?

— Даю, — ответил Мэтью без колебаний. — И за Джона я тоже ручаюсь. Он не сделает ничего, что принесет Констанс страдания.

Тут же он на миг пожалел, что не сказал просто «огорчение», но все же его блеф пока держался.

— Преподобный выйдет из этой ситуации рано или поздно. В этом можете не сомневаться.

— Не буду. Всего доброго, сэр.

Мэтью направился от Кипперинга к парусиновым мешкам, все еще лежащим там, где он их оставил. Мысли у него неслись галопом. Из подмышек по бокам ползли крупные капли пота, щекоча, как жуки. Оглянувшись, он уже не разглядел в тени Кипперинга. Подхватив с усилием мешки, он, чуть не лопаясь от вопросов, на которые не было ответов, двинулся к дому печатника.

Глава двадцать четвертая

Генеральный прокурор выделил магистрату Пауэрсу часть дел, связанных с нарушением указа, и Мэтью записывал имена нарушителей в регистрационную книгу, когда в восемь часов утра понедельника в кабинет решительно вошел Хадсон Грейтхауз.

Мэтью даже не мог сразу решить, кого это появление поразило больше — его или магистрата.

— Хадсон! — Пауэрс отложил перо и встал. Он явно не ожидал такого. — Доброе утро!

— И тебе доброе утро, Натэниел. — Грейтхауз шагнул вперед, пожал магистрату руку и крепко взял его за плечо. Мэтью он только коротко кивнул, но ничего не сказал. Мэтью подумал, что, судя по его виду, сон не был к нему благосклонен после их гробокопательской экспедиции.

— Всегда рад тебя видеть, — сказал Пауэрс. — Что я могу сделать для тебя полезного?

— Можешь выйти со мной прогуляться.

— Разумеется. — Магистрат, как и Мэтью, быстро догадался, что, какова бы ни была причина визита, положение серьезно, и обсуждение его требует тайны. Он подошел к вешалке, накинул сюртук в серую полоску, потом надел сизого цвета треуголку. — Мэтью, ты извини нас. Я вернусь как только смогу.

— Я понял, сэр.

Пауэрс и Грейтхауз вышли. Мэтью записал очередное имя и остановился прикинуть, какие у этой «прогулки» могут быть последствия. Очевидно, Грейтхауз хотел сказать магистрату о мертвом теле и о подозрениях, касающихся профессора Фелла. Если этот глава преступного мира затаил злобу на Пауэрса, вполне возможно, что Грейтхауз советует ему уйти в отставку, не дожидаясь конца сентября.

Мэтью повернулся вместе со стулом и выглянул в окно. Перед рассветом полил приличный дождь и намочил улицы, но он перестал раньше, чем Мэтью отправился получать одежду из стирки от вдовы Шервин. И сейчас дождя тоже не было, хотя облака висели низкие и непроницаемо-белые. Мэтью пожалел, что рассказал вдове про мертвеца, но она застала его врасплох со своими видящими насквозь глазами. Положив руку на стопку чистых рубашек и панталон, она нагнулась к Мэтью и спросила:

— Ну? Что принес?

Мэтью показалось, что его завертело водоворотом. Сперва он попытался прикинуться дураком:

— Мадам, мне очень жаль, но ничего у меня нет. Я был так эти два дня занят…

— Чушь собачья! — отрезала она. — Что-то у тебя есть. — Без улыбки она куда больше походила на великаншу-людоедку, чем на добродушную прачку. — Точнее говоря, — она обнюхала ту рубашку, что была на нем, — ты во что-то влез. Что там сдохло?

Мэтью дважды выстирал рубашку с мылом в субботний вечер и не чуял больше запаха могилы. Да, у этой женщины очень чуткий нос — во всех смыслах.

— Слушай сюда! — сказала она ему. — Я про все знаю, что в этом городе делается. И то, что каждому сразу видно, и то, до чего черта с два докопаешься. Я тебе что-то даю — и ты мне что-то давай. Правило у меня такое. — Она его слегка шлепнула ладонью по груди. — Бывает, тебе иногда нужно узнать чей-то секрет — к кому ты пойдешь? Ко мне. Но если ты на мои условия не согласен — а я их не каждому предлагаю, — иди прямо сейчас вот в эту дверь и тащи все свои дела к Джейн Невилл, мне плевать.

— Но… но почему вы такие условия предлагаете мне?

— Да потому, — ответила она медленно, будто пытаясь довести простую вещь до дурачка, — что тебе они точно пригодятся. Ты же не из пустого любопытства спрашивал про Эндрю Кипперинга? Нет, кое-кто мог бы, конечно, но ты не из таких. У твоих вопросов была цель. Я права?

— Вы правы. — Не было смысла темнить с этой женщиной, тайны всех грязных воротничков были ей известны.

— Тебе надо было по работе? Для магистрата?

— Да, по работе, — ответил Мэтью.

— Тогда сам понимаешь, насколько я для тебя ценный источник. Ухо у земли, можно сказать. А все, что я прошу, — это немножко рассказов в ответ. — Она глянула в дверь, будто ей показалось, что кто-то входит, но тень прошла мимо. — Так что баш на баш. Что у тебя есть?

Мэтью и в самом деле понимал, какую ценность представляет для него вдова — как человек, умеющий нарыть информацию для агентства «Герральд». Но можно ли доверять ее скромности?

— Вы наверняка понимаете, — начал он, — что передаваемая между нами информация должна… как бы это сказать…

— Не разглашаться, — подсказала вдова Шервин.

— Вот именно. Например, я бы не хотел, чтобы кто-нибудь знал о том, что я задаю вопросы.

— Не хочешь, чтобы под тобой вскипятили воду, — кивнула она.

— Точно сказано. Потому что сидеть в кипящей воде весьма неуютно. И потому я попросил бы вас все справки, которые я у вас мог бы наводить, держать в строжайшем секрете.

Он сообразил, что мог бы даже платить какие-то деньги, если будут платить ему, но пока об этом лучше не упоминать.

— В абсолютном секрете. — У нее снова заблестели глаза. — Так что у тебя есть?

— Ну, вот… внучка мистера Григсби Берил прибыла вчера. Там вроде бы произошло вот что: через две недели после отплытия из порта…

— …женщины мыли головы на палубе, а преподобный Патриксон встал на табурет, произнося проповедь. Эта девушка уронила мыло, другая наступила на него, поскользнулась, въехала в капитана Биллопса, тот отлетел прямо на проповедника и сбил его за борт. То ли он ударился головой о релинг, то ли сразу наглотался воды, но тут же пошел на дно. А потом корабль наскочил на кита.

Мэтью кивнул. Он слышал об этом от одного из заплесневелых пассажиров вчера в «Рыси», но его потрясло, как быстро и полно собрала эти новости вдова Шервин.

— Кит этот уже был ранен — наверное, акулы. Как бы там ни было, «Эмбри» врезалась в кита на всех парусах, и в носовых досках застрял кусок мяса размером с воз сена. Жуткая небось была грязь. И тогда сотнями налетели акулы. И плавали кругами возле судна днем и ночью. Сожрали этот кусок китового мяса начисто, и «Эмбри» стала набирать воду, с каждым часом погружаясь все сильнее.

— Вы это уже слышали, — сказал Мэтью.

— Нос кое-как залатали, но тут начался дождь. Гроза, молнии, огромные волны. — Вдова сама закачалась, будто в шторме. — Вот тогда треснула и упала грот-мачта. После шторма выглянуло солнце, ветер стих, и день за днем они торчали посреди остекленевшего моря. Капитан сошел с ума и хотел выбросить девицу за борт, но ему не дали — все знали, что это была всего лишь случайность. Как бы там ни было, а проповедник все же отлетел за борт. В общем, да. Это я уже слышала. А что у тебя еще есть?

Мэтью подумал, не интересно ли ей будет узнать, что Сесили все еще каждое утро за завтраком толкает его рылом в колени. Потом он оглянулся на дверь, удостоверился, что никто сейчас не входит, открыл рот и сказал, пока не успел передумать:

— За несколько дней до смерти доктора Годвина была найдена другая жертва убийства. Тело принесло течением Гудзона на одну ферму в десяти милях ниже города. Главный констебль эту информацию зажал.

Она тут же поняла почему:

— Четыре убийства вместо трех. Работа Маскера?

— Не могу сказать. Знаю только, что убитый — молодой мужчина, пока что не опознанный. — Он решил дать ей еще кусочек информации: — Множественные колотые раны.

Она присвистнула, оценив важность сведений.

— А откуда узнал ты?

— Тоже не могу сказать. Но могу сказать, что тело видел своими глазами.

— И на близком расстоянии, как я понимаю. Ты бы сходил домой да смешил рубашку, пока на тебя стервятники не стали слетаться. И пока я считаю, что мы с тобой квиты.

Оставшись один в кабинете магистрата, Мэтью снова задумался, насколько разумно было посвящать в это дело вдову. Но она может оказаться настолько полезным источником сведений, что можно рассматривать это как плату вперед.

Прошло минут десять, и Пауэрс с Грейтхаузом вернулись. Мэтью отметил про себя, что Грейтхауз, очевидно, рассказал магистрату про профессора Фелла, потому что лицо Пауэрса осунулось, под глазами легли круги. Он снял пальто и шляпу, повесил их на крючки. Потом сказал:

— Мэтью, ты свободен от своих обязанностей.

— Простите, сэр?

— Свободен от своих обязанностей, — повторил магистрат.

— Но я уже почти закончил, сэр.

— Ты совсем закончил. На сегодня, на завтра и навсегда вообще. Ты полностью перешел на работу в агентство «Герральд», и у мистера Грейтхауза есть для тебя сообщение.

Грейтхауз держал в руках конверт:

— У нас есть письменный запрос, доставленный вчера в «Док-хаус-инн». Мы с тобой отправляемся в деловую поездку.

— Поездку? А куда?

— Слишком много вопросов для младшего партнера. Чего сидишь? Клади перо и поехали.

Мэтью положил перо на место. Закрыл крышкой чернильницу, не без трепета, понимая, что это может быть — даже и есть — последний раз.

— Сэр? — обратился он к магистрату, вставая. — Я вам больше не понадоблюсь?

Суровое, почти мрачное лицо Пауэрса медленно смягчилось. Даже улыбка появилась, хоть и невеселая.

— Нет, — ответил он, — не понадобишься. Я думаю, ты будешь теперь нужен в другом месте, далеко-далеко от этих свинокрадов, карманников и нарушителей указа. Ты помнишь, что я тебе говорил? Насчет будущей профессии, подходящей к твоим способностям? Ну вот, я верю — и Хадсон тоже, — что ты с гораздо большей пользой применишь свои таланты в большом мире, а не в этой конторе за этим столом. Да и клерков всегда хватает других. Так что вперед, и удачи тебе.

Мэтью не знал, что на это сказать. Он, конечно, предполагал, что приближается эта минута, но вот сейчас как-то не чувствовал себя к ней готовым.

Видя его заметные колебания, Грейтхауз заметил:

— Нам еще ехать почти целый день. Я был бы признателен за несколько большую быстроту движений.

Магистрат Пауэрс сел за стол, перелистал какие-то бумаги, прокашлялся. Начал читать письмо — которое уже читал сегодня.

Грейтхауз подошел к двери, открыл ее.

— Сэр? — сказал Мэтью, и Пауэрс поднял голову. — Я хотел поблагодарить вас, что взяли меня к себе. Дали мне возможность здесь работать. Я научился у вас очень многому.

— Твое учение только начинается, — ответил магистрат. — А сейчас, пока еще не ушел, обещай прийти на мою прощальную вечеринку. Договорились?

— Да, сэр, обещаю.

— Ну и хорошо. Если тебе что-нибудь понадобится, меня можно найти здесь. Пока что по крайней мере. — Он повел рукой в сторону Грейтхауза и открытой двери. — Иди.

Мэтью все еще колебался. Эта открытая дверь внезапно испугала его невероятно, мир за ней наполнился неуверенностью и опасностями. Мэтью понимал, что, выйдя в нее сейчас в обществе Хадсона Грейтхауза, он и сегодня, и завтра, и всегда будет начисто отделен от привычной жизни простого клерка. Но он знал, что терпение Грейтхауза не бесконечно, и пора ему выйти из одного мира в другой. Он только сказал магистрату:

— Еще раз спасибо вам, сэр, — и зашагал к двери, где ждал Грейтхауз.

Дверь закрылась. Мэтью остался снаружи.

Грейтхауз шел к лестнице широкими шагами, и у Мэтью уже не осталось сомнений, куда ему идти. Он догнал своего провожатого и пошел за ним вниз, на улицу, под низкое, молочного цвета, небо. Крупный гнедой конь Грейтхауза с белой звездочкой стоял, привязанный к ближайшей коновязи.

— Достань себе лошадь, — велел Грейтхауз. — У мужчины конь должен быть с огоньком, не такой дамский пони, как кобыла, на которой ты ездил. Справишься, раз справился с Упрямцем. Бери на сутки, потому что вернемся мы только завтра. Встретимся прямо здесь, как только ты управишься. Да, и возьми еще вот это прочитай. — Он дал Мэтью конверт, который раньше показывал. — Сегодня, если можно.

— Ладно.

Мэтью с конвертом в руке поспешил к Тобиасу Вайнкупу. Владельцу конюшни он объявил, что сегодня Сьюви брать не станет, и в ответ узнал, что осталось только две свободных лошади: Вулкан и Данте. Первый известен тем, что любит сбрасывать неопытных седоков, неожиданно начиная брыкаться, а у второго — непредсказуемый характер, и однажды он на воскресной прогулке укусил за плечо генерального прокурора Байнса. Мэтью выбрал Данте, решив, что цапнуть прокурора конь мог, увидев лошадиные зубы, а к тому же у него и у Мэтью есть некая общность вкусов.

Пока мистер Вайнкуп седлал коня, Мэтью открыл конверт с надписью: «Вниманию агентства „Герральд“», отметив, что почерк мужской: буквы ровные и хорошо выведены, но несколько угловаты, а женский почерк бывает более закругленным. Развернув бумагу, он прочел:

Уважаемый сэр или мадам!

Выражаю вам свое почтение и обращаюсь с просьбой. Я — доктор Дэвид Рэмсенделл, главный психиатр общественной больницы для душевнобольных колонии Нью-Джерси, находящейся вблизи города Уэстервика около тридцати миль к юго-востоку от Нью-Йорка по Филадельфийской дороге. Ваше объявление привлекло мое внимание в связи с некоторой ситуацией, касающейся нашего пациента, которую я не могу изложить в письме более подробно. Если вы будете столь любезны ответить на это обращение когда вам будет удобно, то я надеюсь, что ваше агентство могло бы оказать ценную услугу и нам, и нашему пациенту. Каков должен быть в этом деле ваш гонорар — полагаюсь на ваш опыт и добрую волю.

С искренним уважением и наилучшими пожеланиями,

Дэвид Рэмсенделл

Привели слегка пофыркивающего Данте. Это был вороной конь с чуть рыжеватой гривой и хитрыми глазами — Мэтью показалось, что они высматривают слабое место, куда тяпнуть. Конь был не меньше, чем у Грейтхауза, если не больше, и выглядел чертовски опасно. Вайнкуп дал Мэтью грушу, чтобы угостить жеребца, а может, ублажить его, — и ее смело одним движением здоровенных зубов, от которых Мэтью твердо решил держаться подальше. Он вспрыгнул в седло, Данте задрожал, затоптался, а Мэтью приговаривал: «Тихо, малыш, тихо!», поглаживая гриву, жесткую, как метлу. Вайнкуп шагнул в сторону, махнул Мэтью рукой, чтобы отъезжал, и Мэтью направил Данте на улицу, чувствуя, как в животе бегают ящерицы. Здоровенная бестия послушалась команды — к удивлению и облегчению Мэтью, и они вышли улицу, где пешеходы сторонились, давая дорогу, и даже другие лошади, влекущие телеги и фургоны, будто опускали глаза к земле — как человек старается избегать взгляда встречного хулигана. Мэтью сидел крепче, чем нужно, опасаясь рывка, но Данте — пока что — вел себя совершеннейшим джентльменом.

Грейтхауз ждал возле Сити-холла. Его конь издал высокое ржание, которое Мэтью показалось несколько нервозным, и Данте ответил глубоким горловым рокотом. Но все же — опять-таки пока — кони не стали драться друг с другом, о каковой возможности Мэтью вспомнил только сейчас.

— Вот это действительно конь, — отметил Грейтхауз с восхищением и повернул своего в сторону Ист-Кинг-стрит и парома на Уихокен. Мэтью поехал следом, чувствуя, как под ним шевелится гора из мышц и костей.

У пристани Ван-Дама, куда причаливала плоскодонная баржа, переправляющаяся через Гудзон, они оба спешились и стали ждать возвращения парома. Грейтхауз взял у Мэтью письмо и спросил, что тот о нем думает.

— Пациент в больнице? — сказал Мэтью. — Решительно не понимаю, чем мы можем быть полезны.

— Не просто больница, а психиатрическая больница. Как там называются такие учреждения?

— Бедлам, — сказал Мэтью.

Этим термином уже много лет называли приюты для душевнобольных, и возник он как характеристика шума и грохота, производимого запертыми там людьми.

— Ладно, посмотрим. А, да. Я попросил Натэниела добыть нам список владельцев всей земли к северу от фермы Ормонда. Посмотрим, когда вернемся. И я так понимаю, что твой Маскер опять сегодня подчинился указу.

— Мой Маскер?

— А разве он не твой? Не должен принести тебе десять шиллингов?

— Это только если я узнаю, кто он, раньше, чем он еще кого-нибудь убьет.

— Тогда тебе остается только надеяться, что сегодня он опять останется дома, потому что до завтра мы не вернемся. Вот наш паром.

Грейтхауз показал на баржу, под развернутым парусом приближающуюся по серой воде, на носу суровые мужчины веслами направляли ее относительно прямо против течения. Над крышами и трубами поселка Уихокен на другом берегу висел туман. Солнце пыталось пробить тяжелый влажный воздух, слегка озаряя дымку. Мрачное и роковое ощущение давило Мэтью, и не только из-за Маскера, или профессора Фелла, или мучений преподобного Уэйда, или же загадочной Грейс Хестер Кипперинга, но еще из-за этого письма, которое позвало его с Грейтхаузом через воды в Бедлам. Ощущение было такое, будто какие-то непонятные силуэты парят над ним в тумане, какие-то тайны ждут разгадки и мозаичные головоломки жизни и смерти можно сложить в цельную картину, если только найти недостающие кусочки.

Но нет, это всего лишь Уихокен на том берегу.

Пришел паром, матросы выбросили швартовы и отдали якорь. Мэтью, Грейтхауз и другие немногочисленные пассажиры завели коней по сходням, и через несколько минут, когда коней надежно привязали и все оказались на борту, баржа пустилась к дальнему берегу.

Часть третья ПОСЛАНИЕ

Глава двадцать пятая

Филадельфийская дорога — она местами дорога, а местами призрак дороги. Любуясь холмистыми и лесистыми пейзажами Джерси, Мэтью и Грейтхауз ехали по изменяющемуся миру: вот зачаток деревни с десятком домов и церковью посередине, прямо в лесу, вот остатки прежней деревни, завоеванной снова лианами и подлеском. Много было ферм процветающих, поражающих порядком своих кукурузных и гороховых полей, но были и пришедшие в упадок. Вот голая каменная труба, обгоревшая, посреди пожарища. На краю другой деревни, побольше, с парой десятков домов, конюшней, кузницей и таверной с белеными стенами — указатель «Добро пожаловать в Нью-таун», и детишки гоняются друг за другом, играя в пятнашки, бросаются наперегонки с лошадьми, спрашивая всадников, откуда они и куда, и отстают, только когда дорога сворачивает в лес.

Воздух был все так же тяжел и влажен, щупальца тумана застряли в верхушках самых высоких деревьев. Время от времени выбегающий из чащи лось останавливался, глядя на двух всадников, либо скачком перебегал им дорогу. Мэтью поразила величина рогов у некоторых самцов — непонятно было, как эти звери вообще могут ходить с такой тяжестью.

На хороших участках Грейтхауз и Мэтью пускали лошадей галопом, стремясь выиграть как можно больше времени. Примерно через четыре часа дороги, под нарисованным указателем «До парома Иниана 8 миль» они встретили семью, путешествующую в фургоне и направляющуюся в Нью-Йорк. Поговорив с главой семьи, Грейтхауз выяснил, что до Уэстервика еще двенадцать миль и паромная переправа через реку Раритан.

Они отправились дальше. Ближе к реке лес отступал, освобождая место для ферм и промышленных предприятий вроде лесопилки, склада лесоматериалов, мастерской медника и — на краю яблоневого сада — пивоварни. Тесными кучками стояли дома, возводились бревенчатые каркасы новых. Этот город строила, не переставая, река — точнее, грузы, которые везли по ней в глубь страны. Мэтью с Грейтхаузом спустились к парому через Раритан, и им пришлось ждать его минут двадцать, зато их заинтриговали четверо молчаливых индейцев в цветных перьях и других регалиях своего племени, которые сошли с баржи и пустились на северо-восток таким темпом, от которого бледнолицый сдох бы через сто ярдов.

В конце концов свет туманного дня стал слабеть — знак, возвестивший о приближении города Уэстервика. Дорога перешла в главную улицу города, обставленную с двух сторон деревянными и кирпичными домами. За жилищами виднелись ухоженные поля и сады. На огороженных пастбищах паслись коровы и лошади, далеко на склонах холмов щипали траву овцы. В Уэстервике имелись две церкви, две таверны, небольшой деловой квартал, где спешащие по делам прохожие останавливались и прерывали разговоры, глядя на приезжих. Перед одной из таверн с изображенной на вывеске протянутой для пожатия рукой и надписью «Верный друг» Грейтхауз натянул повод и окликнул выходящего оттуда молодого человека. Судя по полученным им указаниям, путь в городскую больницу должен был закончиться через полмили на боковой дороге, отходящей влево.

И когда последние полмили ушли в историю, для копчика Мэтью это было несказанное облегчение. Боковая дорожка провела их через лес к трем зданиям. Первое, деревянное и выкрашенное в белый цвет, располагалось у колодца и было обычного размера. Перед домом находились поильная колода и коновязь, зажженный фонарь висел на гвозде возле входной двери. Второе строение, соединенное с первым хорошо вытоптанной тропой, было намного больше, сложено из грубого камня, с крутой угловатой крышей, откуда торчали две трубы. Многие окна были закрыты ставнями — Мэтью подумал, что там держат пациентов, но все же у дома был такой вид, будто он изначально был задуман как зерновой амбар или даже зал заседаний. Может быть, подумал Мэтью, до Уэстервика здесь была деревня, которая исчезла в результате эпидемии или другого несчастья, и вот все, что от нее осталось, разве что в лесу еще какие-нибудь развалины.

В пятнадцати-двадцати ярдах от каменного здания стоял третий дом, чуть побольше первого и тоже выкрашенный белым. Мэтью отметил, что его два окна также закрыты ставнями. Рядом раскинулся цветущий сад со статуями и скамейками, видневшимися среди листвы. Еще одна дорожка уводила назад — к конюшне, очевидно, — и еще нескольким служебным постройкам. В общем и целом, это заведение совсем не было тем местом страданий и смятений, которое Мэтью ожидал увидеть. Пели в ветвях предвечернюю песню птицы, свет постепенно синел, и атмосфера в больнице и на ее территории совершенно не походила на жуткие сцены безумия в лондонских сумасшедших домах, о которых Мэтью приходилось читать в «Газетт». Но все же на некоторых не закрытых ставнями окнах каменного дома видны были решетки, несколько бледных лиц прильнуло к ним изнутри, руки хватались за прутья. Однако осмотр прибывших происходил в молчании.

Грейтхауз спешился и привязал лошадь к коновязи. Когда Мэтью сделал то же самое, дверь каменного здания открылась и вышел человек в сером костюме. Он остановился, что-то проделал с дверью — наверное, запер ее за собой, подумал Мэтью, — и встрепенулся, увидев посетителей. Подняв руку в приветственном жесте, человек быстрым шагом направился к ним.

— Здравствуйте! — сказал Грейтхауз. — Вы доктор Рэмсенделл?

Человек продолжал идти, будто не слышал. Не доходя до Мэтью на расстояние вытянутой руки, он вдруг криво улыбнулся и произнес срывающимся голосом:

— Я Джейкоб. Вы приехали отвезти меня домой?

Мэтью увидел, что это человек всего на пять или шесть лет его старше, хотя сказать было трудно — испытания оставили у него на лице глубокие морщины. Правый висок был вдавлен внутрь. Старый рваный шрам начинался на правой щеке и уходил вверх на темя, где уже не росли волосы. Остекленевшие глаза блестели, а застывшая улыбка вызывала одновременно отвращение и жалость.

— Я Джейкоб, — повторил он точно так же. — Вы приехали отвезти меня домой?

— Нет, — ответил Грейтхауз осторожно, но твердо. — Мы приехали к доктору Рэмсенделлу.

Джейкоб по-прежнему улыбался. Он протянул руку и потрогал шрам на лбу у Мэтью — тот замешкался и не успел вступить.

— Вы сумасшедший? Как я? — спросил Джейкоб.

— Джейкоб! Не приставай к людям.

Открылась дверь первого дома, и вышел человек, за ним еще один — оба в темных панталонах и белых рубашках. Джейкоб тут же отступил на два шага, но не сводил глаз с Мэтью. Человек, сделавший Джейкобу замечание, был высок, худощав, с рыжей шевелюрой и аккуратно подстриженной бородой. Еще на нем был бежевый жилет.

— Тут называли мое имя, — сказал он. — Чем я могу быть вам полезен, джентльмены?

— Вот этот — сумасшедший. — Джейкоб показал на Мэтью. — У него голова пробита.

Грейтхауз бросил только один взгляд на Джейкоба, явно местного жителя — убедиться, что тот не приближается.

— Я — Хадсон Грейтхауз, а это Мэтью Корбетт. Мы представляем агентство «Герральд». Приехали из Нью-Йорка, чтобы…

— Прекрасно! — немедленно обрадовался бородатый и посмотрел на своего спутника. Тот был пониже и покрепче, с седыми волосами, на крючковатом носу сидели очки. — Я же вам говорил, что они приедут? О маловерные!

— Признаю свои ошибки и каюсь, — обратился к Грейтхаузу и Мэтью человек, только что обвиненный в маловерии. — Кроме того, поражен вашей быстротой, джентльмены.

— А я сегодня был в Нью-Йорке, — вставил Джейкоб. — Я летал на птице.

— Простите мою невоспитанность. — Бородатый протянул руку Грейтхаузу, потом Мэтью. — Я доктор Рэмсенделл, а это доктор Кертис Хальцен. Благодарю вас, джентльмены, за ваш приезд — нет, никакая благодарность не была бы достаточной. Я знаю, что вам пришлось проделать долгий путь. Позволите пригласить вас в мой кабинет на чашку чаю?

Грейтхауз показал ему конверт:

— Я бы хотел прояснить вот этот вопрос.

— Ах да. Письмо. Я его оставил вчера в «Док-хаус-инн». Пойдемте поговорим у меня в кабинете.

Рэмсенделл жестом пригласил их к двери. Мэтью очень остро ощущал присутствие Джейкоба, идущего за ним почти вплотную.

— Я летел на птице, — сказал Джейкоб, ни к кому конкретно не обращаясь. — Она была толстая и блестящая, а люди заходили ей в живот.

— Джейкоб? — Рэмсенделл остановился у двери. С больным он разговаривал ласково, как обращаются к чрезмерно разыгравшемуся ребенку. — У нас с доктором Хальценом и этими джентльменами — серьезный деловой разговор. Я бы хотел, чтобы ты закончил свою работу.

— У меня плохие сны, — сказал Джейкоб.

— Да, я знаю. Иди теперь работай. Чем скорее закончишь, тем скорее получишь ужин.

— Вы будете говорить про королеву.

— Да, ты прав. Теперь иди, белье само по себе не сложится.

Джейкоб будто задумался над этим на пару секунд, потом кивнул, хмыкнул, отвернулся и зашагал мимо каменного здания в направлении дороги, ведущей к службам.

— Три года назад он был десятником на лесопилке у реки, — тихо пояснил Рэмсенделл, вместе с Мэтью и Грейтхаузом глядя ему вслед. — Была у него жена и двое детей. Одна авария — не по его вине, кстати, — и ранение подарило ему второе детство. Он все же поправляется, и уже может делать простую работу, но никогда не сможет жить там, снаружи.

Там, снаружи. Как будто мир снаружи — это место страшное в отличие от здешнего дурдома.

— Заходите, прошу вас. — Рэмсенделл придержал перед ними дверь кабинета.

Первая комната могла принадлежать любой адвокатской конторе Нью-Йорка, в ней стояли два письменных стола, ящики картотеки, книжные шкафы и на дощатом полу — простая темно-зеленая плетеная дорожка. Дверь в следующую комнату была открыта, и там виднелось что-то вроде осмотрового стола, а у стены шкаф — как подумал Мэтью, с лекарствами и медицинскими приборами. Он заметил там движение и увидел женщину в серой одежде, с длинными черными волосами — она обтирала флаконы синей тряпкой. Будто почувствовав, что на нее смотрят, женщина повернула голову и несколько секунд смотрела на Мэтью тусклыми запавшими глазами. Потом снова вернулась к своей работе, будто никого больше не было в мире и будто не было дела важнее.

— Садитесь, прошу вас. — Рэмсенделл подождал, пока Мэтью, Грейтхауз и Хальцен займут места за столом. — Не хотите ли чаю?

— Если вы не возражаете, — ответил Грейтхауз, — я предпочел бы что-нибудь покрепче.

— Мне очень жаль, но в наших помещениях нет алкоголя. Осталось, правда, немного яблочного сидра. Вас устроит?

— Да, вполне, — ответил Грейтхауз, хотя Мэтью знал, что он предпочел бы кружку крепкого черного эля.

— И мне тоже сидр, — попросил Мэтью.

— Мария! — позвал Рэмсенделл, и черноволосая женщина, прекратив вытирать пыль, заглянула на его зов. Углы губ у нее висели, как неживые, левый глаз дергался. — Вы не могли бы пойти на кухню и принести нашим гостям по кружке яблочного сидра? Если да, то кружки, пожалуйста, возьмите оловянные. Вам принести что-нибудь, Кертис? — Хальцен покачал головой, тщательно набивая глиняную трубку с мозаичным узором табаком из кисета оленьей кожи. — Тогда еще и мне чашку чая, — добавил Рэмсенделл.

— Слушаюсь, сэр, — ответила женщина и направилась в глубь дома.

— Им нужны задания, — сказал Рэмсенделл, занимая место за столом. — Чтобы поддерживать у них координацию движений, чтобы давать им какую-то цель. Некоторые из них слабо владеют руками. Есть, конечно, и такие, кто не может или не хочет встать с кровати. Все случаи разные, как вы понимаете.

Грейтхауз прокашлялся. Мэтью видел, что при всей бывалости этого человека он готов выскочить из собственной кожи.

— Боюсь, что не понимаю. Откуда все эти люди? И сколько их здесь?

— В настоящий момент у нас имеется двадцать четыре пациента мужского пола и восемь женского. Естественно, их содержат в разных отделениях больницы. И есть отдельные места содержания для тех, кто проявляет склонность к насилию или же… как бы это сказать… решительно игнорирует ночные вазы. Чему мы стараемся научить наших пациентов — это тому, что даже в состоянии расстройства у них все равно есть силы делать выбор. Они способны обучаться.

— К сожалению, не все до сих пор сохранили такую способность. — Хальцен зажег спичку и стал раскуривать трубку. Вместе со словами у него изо рта выходил сизый дымок. — Есть такие, которым помочь уже нельзя. Этих нам приходится ограничивать — так что они не только не могут причинить вреда себе и другим, но хотя бы имеют стол и кров.

— Основная наша идея — мы не рассматриваем своих пациентов как животных. — Рэмсенделл пристально посмотрел на Грейтхауза, на Мэтью, подчеркивая взглядом свои слова. — У нас с Кертисом у обоих есть опыт работы в системе контроля за умалишенными в том виде, в котором он практикуется в Лондоне, и нам обоим ненавистна мысль о путах и цепях как общепринятом методе обращения с пациентами.

— Так откуда ваши пациенты? — повторил Мэтью вопрос Грейтхауза.

— Есть из Нью-Джерси, есть из Нью-Йорка, есть из Пенсильвании, — ответил Рэмсенделл. — Как из деревень, так и из крупных городов. Есть направленные сюда судом, есть помещенные родственниками. Некоторые, как Джейкоб, стали жертвами несчастных случаев, воздействующих на ментальные флюиды. Другие родились, видимо, под несчастливыми звездами. В последние годы в результате финансовых крахов в Филадельфии приют душевнобольных, который содержат там квакеры, испытал трудные времена, и потому мы приняли к себе некоторых из их пациентов. Еще есть люди, которых просто нашли в лесу или в поле, и никто не знает даже, как их зовут, не то что кто они и откуда. Иногда в подобных случаях ужасное потрясение какого-либо рода — скажем, присутствие при катастрофе, или насилии, даже убийстве — стерло пациенту память, и тогда он может еще при успешном лечении вернуться к нормальной жизни.

— Это же огромные расходы — содержать здесь всех этих людей, — нахмурился Грейтхауз.

— Земля предоставлена нам колонией, а покрыть расходы нам помогают щедрые христианские благотворители, — ответил Хальцен из синего облака. — Также нас существенно поддерживает город Уэстервик. Тамошний врач, доктор Воорманн, лечит недуги наших пациентов за малую плату. Так что некоторые расходы, конечно же, есть, но мы знаем: крах нашей больницы означает, что наших пациентов выгонят на дорогу.

— Уверен, — отозвался Грейтхауз, и только Мэтью, наверное, мог подметить, что он напрягся, — что этого ни один человек не хочет.

— Мы придерживаемся современного подхода, — сказал Рэмсенделл. Вошла Мария и поставила на стол поднос, где стояли две оловянные кружки с сидром и деревянная — с чаем. Рэмсенделл поблагодарил ее и снова вернулся к разговору с Грейтхаузом, а Мария — к своей работе. — Вы увидите, что ни Кертис, ни я не носим клетчатых рубах.

Грейтхауз уже приложился к своей чашке с сидром.

— Прошу прощения? — переспросил он.

— Клетчатых рубах, — повторил Рэмсенделл. — Средневековые врачи, приближаясь к человеку, потерявшему рассудок, надевали клетчатые рубахи. Они считали, что демонический дух безумия не может проникнуть в душу через клетчатую ткань.

— Приятно знать, — ответил Грейтхауз с гримасой, которая должна была изображать вежливую улыбку.

— Ваша работа в этом учреждении делает вам честь, — вступил в разговор Мэтью, — но я не вижу, чем мы можем вам быть полезны.

— Все по порядку. — Рэмсенделл сделал глоток, повернул чашку в ладонях. — Еще раз скажу, что мы благодарны вам за быстроту вашего ответа, но думаю, что Кертис, как и я, хотел бы что-нибудь услышать о вашем агентстве прежде, чем мы двинемся далее.

Мэтью кивнул и следующие пять минут молчал, пока Грейтхауз излагал историю агентства «Герральд», подчеркивая высокие стандарты и непременный успех в области «решения проблем». Он вспомнил случаи с найденными и возвращенными драгоценностями, произведениями искусства, украденными документами, пропавшими людьми, подделанными дипломатическими бумагами. Упомянул также о попытке заказного убийства, предотвращенного им лично в декабре прошлого года в Лондоне.

— Но считаю своим долгом сообщить вам, джентльмены, — заключил он, — что наши услуги недешевы. Мы, как и вы, ценим свое время. Мы выставляем счет за расследования и требуем оплаты наших издержек. Цена расследования, конечно же, зависит от рода работы.

— Вы выставляете счет за выслушивание подробностей проблемы? — спросил Хальцен, пыхая уже второй трубкой.

— Нет, сэр, — ответил Грейтхауз. — Мы начинаем лишь с момента подписания контракта.

Врачи молчали. Мэтью допил сидр, ожидая, пока они заговорят. Хальцен смотрел в потолок, пуская дым, Рэмсенделл сидел, переплетя пальцы на столе перед собой.

— Мы не уверены, что вы сможете нам помочь, — произнес он наконец. — Совершенно не уверены.

— Но вы наверняка раньше думали, что мы сможем. — Грейтхауз распрямился, потянулся, суставы щелкнули. — Мы проделали долгий путь. И хотели хотя бы услышать, в чем проблема.

Рэмсенделл открыл было рот, потом оглянулся на Хальцена, который еще раз затянулся, выдохнул струю дыма и сказал:

— У нас тут есть один молодой человек — житель Уэстервика, — который ездит для нас в Нью-Йорк закупать медицинские товары в аптеке на Смит-стрит. Последний раз он ездил в четверг. Он остался ночевать в городе, в пансионе, и вернулся в пятницу. С собой он привез одну вещь…

Хальцен глянул на Рэмсенделла, приглашая продолжать.

— Он там завтракал в таверне и привез экземпляр вашей газеты.

— «Уховертки»? — спросил Мэтью.

— Именно ее. — Рэмсенделл натянуто улыбнулся, и улыбка тут же исчезла. — У нас есть пациентка, которая любит, чтобы ей читали вслух. Эта пациентка… мы обращаемся с ней особым образом.

— В каком смысле особым? — оживился Грейтхауз.

— Нет-нет, она не склонна к насилию. Даже я бы сказал, она абсолютно спокойна. Другие пациенты называют ее Королевой.

— Королевой?

Мэтью вспомнил, что на улице Джейкоб уже произносил это слово.

— Да, именно так. — Рэмсенделл посмотрел в глаза Мэтью, наблюдая за реакцией. — Вы думали когда-нибудь, что здесь можно встретить королеву? Пусть даже королеву Бедлама?

— Наша проблема состоит вот в чем, — сказал Хальцен. — Мы хотим выяснить, кто она. Ее настоящее имя, откуда она родом. Ее историю и… и почему она оказалась в таком состоянии.

— И что это за состояние? — Грейтхауз чуть ли не сжался, ожидая ответа.

— Замкнутое, — ответил Рэмсенделл.

Наступило молчание. Под потолком плавал дым, в соседней комнате черноволосая женщина продолжала тщательную полировку блестящих флаконов.

— Я думаю, нам нужно ее увидеть, — сказал Мэтью.

— Да. — Рэмсенделл отодвинул стул и встал. — Я вас представлю.

Глава двадцать шестая

К удивлению Мэтью и Грейтхауза, доктора не повели их в каменное здание — вместо этого они зашагали по дорожке, ведущей к другому дому на краю сада.

Дневной свет мерк. Вдоль дорожкистояли фонарные столбы, как на углах нью-йоркских улиц, и какой-то человек в сером, с блестящей лысиной, поджигал спичкой фитили.

— Добрый вечер, сэры, — поздоровался он приветливо, и доктор Рэмсенделл бросил на ходу:

— И вам, Чарльз.

— Это тоже пациент? — спросил Грейтхауз, когда они немного отошли. Рэмсенделл кивнул, и Грейтхауз сказал: — Считайте меня тупицей, но я не совсем понимаю, зачем вы позволяете психам разгуливать на свободе, а не держите их под замком.

— Как я уже отметил, у нас здесь применяется просвещенный подход. В отличие от лондонских клиник, в которых, скажем честно, врачи так перегружены, что у них нет иного выбора, как сгонять всех пациентов в одну кучу. Я готов признать, что мы идем на риск, предоставляя некоторым нашим подопечным отдельные права и обязанности, но только лишь после тщательной их оценки.

— И никто из них не пытается воспользоваться случаем сбежать?

— Мы очень осторожны в предоставлении свободы, — ответил Хальцен. За ним тянулся след дыма от его трубки. — Это правда, что у нас было два побега семь лет назад, в первый год, как мы открылись, но в целом пациенты, которым доверяют работы, гордятся таким доверием. И, конечно, мы выясняем, достаточно ли они тверды в уме, чтобы понимать последствия неосмотрительных действий.

— И что это за последствия? — спросил Грейтхауз колко. — Выпороть кнутом до крови?

— Ни в коем случае! — Ответ этот вместе с клубом дыма и некоторым жаром был направлен почти в лицо Грейтхаузу. — Мы презираем столь примитивные меры. Самое страшное у нас здесь наказание — одиночное заключение.

— Вам, быть может, интересно было бы знать, — добавил Рэмсенделл, проходя через сад, — что Чарльз и еще двое пациентов служат у нас ночными сторожами. Разумеется, у нас есть и дневная охрана — ее обеспечивает пара жителей Уэстервика.

— Доктор Рэмсенделл! — окликнул его кто-то. Хрипловатый голос, но с какой-то шелковой приятностью. — Доктор Рэмсенделл, одно слово?

Голос коммивояжера, подумал Мэтью.

Рэмсенделл немедленно подобрался, даже сбился с шага и Мэтью на него чуть не налетел.

— Доктор Рэмсенделл, окажите каплю христианского милосердия больному и скорбному!

За решеткой одного из не заставленных окон Мэтью увидел лицо. Этот человек встретился с ним глазами и удерживал взгляд с почти неодолимой силой — с такой, что Мэтью ощутил, как против воли замедляет шаг.

— А! — сказал этот человек и осклабился. — Привет вам, молодой денди!

Идемте, мистер Корбетт, не будем задерживаться, — поторопил его Рэмсенделл.

— Мистер Корбетт, значит? — Усмешка стала шире, показались очень крупные зубы. — Доктор Рэмсенделл — прекрасный человек и очень сильный психиатр, мистер Корбетт. Если он говорит, что вам необходимо здесь остаться, вы обязаны искренне верить, что это — для вашей пользы и для блага общества. Но опасайтесь гнева его, ибо единая ошибка в суждении означает, что ужинать вам придется в полном одиночестве!

Остальные остановились, пройдя чуть дальше, и сейчас Хальцен вернулся к Мэтью и тихо сказал:

— Лучше не вступать в разговор.

— А доктор Хальцен считает меня не только сумасшедшим, но еще и глухим! — Человек за решеткой захихикал, качая головой. Большими руками с выпирающими костяшками пальцев он ухватился за решетку, прижался к ней лицом — широким, с квадратной челюстью, со светлыми голубыми глазами, где светилось такое чистое веселье, что было невозможно поверить, будто это блеск безумия. Соломенно-желтые волосы, расчесанные на прямой пробор, на висках начинали седеть, а в густых усах седины уже было больше, чем желтизны. Наверное, он был крупный мужчина — голова его доходила почти до верха окна, грудь под серой форменной одеждой приюта напоминала бочку. Шевелились мокрые от слюны мясистые губы. — Я повторяю мое предложение вас побрить, доктор Рэмсенделл. Я эту бороду сошлифую напрочь, ваш подбородок и горло станут гладкими, как у младенца. Как, согласны? — Он рассмеялся — лягушечье кваканье из глубины этой бочки-груди, и вдруг в глазах его мелькнуло что-то красное. У Мэтью на миг возникло чувство, будто он смотрит в глаза самого сатаны. Блеск тут же исчез, как огонь за закрытой дверцей печи, и снова зазвучал тот же шелково-вкрадчивый голос коммивояжера: — Денди, подойди поближе. Давай на твое горло посмотрим.

— Мистер Корбетт, — Рэмсенделл встал перед Мэтью, заглянул ему в глаза, будто защищая от злых чар, — нам действительно пора идти.

— Да, — согласился Мэтью. У него на висках выступил пот. — Конечно.

— Я запомню! — крикнул им вслед человек из-за решетки, видя, что его публика уходит. — Я всех вас запомню!

— Это еще что такое было? — спросил Грейтхауз, обернувшись раз и будто не решаясь повторить это, потому что большие руки бегали вверх-вниз по прутьям решетки, будто выискивая слабину.

— Это, — ответил Рэмсенделл, и впервые Мэтью и Грейтхауз услышали в его голосе неприязнь и, быть может, даже дрожь страха, — была проблема, от которой нам придется в ближайшее время избавляться. Его прислали сюда почти год назад из квакерской больницы в Филадельфии. Я вам скажу, что он более хитрец, нежели безумец. Он притворством добился от меня права на работу и при первом же случае попытался убить бедную Марию в том красном сарае. — Он показал рукой на дорогу, ведущую к службам. — Квакеры сами выясняли, что он, кажется, был в Лондоне цирюльником и замешан в дюжине убийств. Осенью мы ожидаем письма с инструкцией передать его в нью-йоркскую тюрьму, где он будет ждать отправки в Англию. За ним, конечно же, приедет констебль и увезет его в кандалах.

— Будь моя воля, я бы вывел его на дорогу и вышиб ему мозги, — сказал Грейтхауз. — Пистолет мог бы сэкономить кучу денег, которая будет потрачена зря.

— К сожалению, мы подписали с квакерами уговор, что он будет доставлен в Нью-Йорк в добром здравии. Ручаясь своей честью христиан. — Рэмсенделл помолчал и добавил: — Знаете, если дело с Королевой пройдет хорошо, можно будет рассмотреть вопрос о вашем найме для транспортировки в Нью-Йорк мистера Слотера.

— Мистера Слотера! ^[63]

— Да, Тирануса Слотера. Такая вот неудачная фамилия, хотя, быть может, вполне заслуженная. Но работа эта, как мне кажется, выполнимая. Всего тридцать с чем-то миль, что тут может случиться? А вот мы и пришли.

Они подошли к дому возле сада. Мэтью ощутил запах жимолости и мяты. Светляки искрились в ветвях растущего рядом с домом вяза. Рэмсенделл вынул из жилетного кармана кожаный шнурок со связкой ключей, вставил один из них в дверной замок.

— Осторожнее, джентльмены, — сказал он, хотя в этом не было необходимости: за дверью открылся освещенный лампами коридор с темно-синей дорожкой на полу. Один фонарь стоял на небольшом столике, и примерно посередине коридора — кованый железный канделябр на четыре лампы, заранее зажженные, как предположил Мэтью, Чарльзом или же другими доверенными пациентами. Идя за двумя врачами по коридору — Грейтхауз отстал на несколько шагов, будто не доверяя этому незнакомому, хотя с виду совершенно нормальному дому, — Мэтью увидел четыре запертые двери, две на каждой стороне коридора.

— Сюда, прошу вас. — Рэмсенделл подошел к последней двери справа и очень осторожно постучал. Выждав несколько секунд, он сказал: — Мадам? Это доктор Рэмсенделл и доктор Хальцен. С нами двое посетителей, которых мы хотим вам представить.

Ответа не последовало. Рэмсенделл посмотрел на Мэтью:

— Она никогда не отвечает, но мы думаем, что она ценит эти формальности. — Он вложил в замок другой ключ и повернул. — Кроме того, мы уважаем ее право на уединение. — И несколько громче, для ушей обитательницы: — Мадам, я открываю дверь.

Это действие также не вызвало в ответ ни слова, ни шороха. Первыми вошли врачи, потом Мэтью, за ними — решительно оробевший Грейтхауз. В комнате приятно пахло — уже не садом, а какими-то цветочными духами или ароматическим маслом. Было сумеречно, синий вечерний свет лился в открытые ставни двух окон. Мэтью обратил внимание, что окна этой комнаты не зарешечены, но широко открыты вечеру и внешнему миру. Одно выходило в сад, второе смотрело на лес, где мерцали, переливаясь, светляки.

Хальцен зажег спичку, коснулся строенного фитиля в фонаре, стоящем на столе у окна в сад. Загорелось ровное пламя, озарив золотым светом обстановку, вполне отвечающую гостиной ухоженного дома в Нью-Йорке. И не просто ухоженного, решил Мэтью, оглядевшись, а поставленного на широкую ногу — так точнее. На полулежал ковер из маленьких цветных квадратов — лиловых, серых и синих, на выкрашенных голубым стенах висели картины в сверкающих позолоченных рамах. Хальцен подошел зажечь второй трехсвечевый канделябр на возвышении в другом конце комнаты, и стали видны скрытая белым балдахином кровать с орнаментом из завитков, пара кресел с высокой спинкой и серой обивкой и круглый дубовый стол, посередине которого стояла деревянная ваза со спелыми яблоками и грушами. Возле кровати расположился большой гардероб какого-то темного и дорогого дерева, столь прихотливо собранный, что Мэтью счел его творением мастера, а цену определил в небольшое состояние. По краям дверец гардероба тянулся тщательно выписанный узор из листьев и красных цветочков, а заперты они были защелкой если не из чистого золота, то очень на то похожей.

Хальцен зажег третью лампу, и ее сияние открыло тот конец комнаты, где стояли Мэтью и Грейтхауз. Осветился маленький камин — холодный, конечно, в середине лета. Примечателен был каминный экран — тонкая работа по металлу, плетенные золотом ветки дерева, на которых сидели нарисованные птицы — кардинал, малиновка, сойка и белый голубь — в своих естественных цветах, только более сочных. Над полкой висела картина в раме, и Мэтью шагнул рассмотреть ее поближе: это был пейзаж Венеции, где над каналами в синеющем закате садилось солнце — почти как сейчас за окном.

Он оглядел прочие предметы, вбирая в себя сокровищницы подробностей: бутылочки с дутыми стеклянными пробками в форме цветов на подзеркальнике, серебряный гребень и ручное зеркало рядом, шесть маленьких лошадиных фигурок из слоновой кости, наперстки, в идеальном порядке выставленные возле пары очков, на другом столике библия, пачка тонких брошюр и… да, последний выпуск «Уховертки».

— Позволите вас представить? — спросил доктор Рэмсенделл.

Мэтью оторвался от своих открытий. Рэмсенделл стоял возле окна, откуда открывался вид на лес, рядом с ним — высокая спинка темного лилового кресла, но теперь и Мэтью, и Грейтхаузу было видно, что там сидит некто с совершенно седыми волосами. Рэмсенделл обратился к сидящей в кресле даме:

— Мадам, — начал он, понизив голос, — я хотел бы представить вам мистера Хадсона Грейтхауза и мистера Мэтью Корбетта. Они приехали из Нью-Йорка, чтобы увидеться с вами. Не могли бы вы подойти сюда, джентльмены?

— Пропускаю вперед, — едва слышно выдохнул Грейтхауз.

Мэтью приблизился к Рэмсенделлу, Хальцен вышел вперед и стал смотреть.

— Это наша Королева, господа. Мы обращаемся к ней «Мадам» — из почтения к королевскому достоинству.

Мэтью остановился. Он смотрел на узкокостную, хрупкую женщину, которая не обратила на него ни малейшего внимания — лишь продолжала глядеть в окно на игру огоньков в деревьях. Ей, должно быть, за шестьдесят. Шестьдесят пять, быть может… или ближе к семидесяти? Трудно сказать. Шелковое домашнее платье скрывало ее почти полностью в светлом оттенке самой бледной из роз. На ногах у нее были домашние туфли того же материала и того же цвета, но украшенные небольшими пуговицами. У этой женщины было облако густых и тщательно расчесанных седых волос, а лицо ее, которое Мэтью видел в профиль, несмотря на глубокие морщины, казалось невинным и каким-то детским в своем покое. Она смотрела прямо перед собой, и мягкие карие глаза блестели под огнями ламп. Смотрела она только на танец светлячков, не отрываясь. Под чуть вздернутым изящным носом иногда шевелились губы, будто она о чем-то себя спрашивала или замечала для себя что-то, о чем не сообщала окружающим. На руках, стиснутых на подлокотниках, не было колец, да и вообще у нее не было ни ожерелий, ни каких-либо других примет моды. Или примет личности, подумал Мэтью.

— У нее есть обручальное кольцо? — спросил он, размышляя вслух.

— Она прибыла к нам без украшений, — ответил Рэмсенделл, — но вся эта меблировка прибыла вместе с ней. Мы взяли на себя смелость поискать письма или какие-либо другие бумаги, по которым можно определить личность. Ничего нам не дало ни малейшего ключика к тому, кем она может быть, хотя очевидно, что она — женщина со средствами.

— На библии тоже ни фамилии, ни инициалов?

— Книга новая. На ней даже ногтевой отметки ни одной.

— Клеймо мастера на мебели?

— Кто-то это предусмотрел, — ответил Хальцен. — Все клейма либо стерты, либо — там, где они были выжжены на дереве, — соструганы.

Грейтхауз подошел ближе и встал рядом с Мэтью.

— Она нас слышит? — спросил он почти шепотом.

— У нее отличный слух. Но она редко реагирует на что бы то ни было, и тогда это короткое «да» или «нет», или в лучшем случае — таинственное замечание, которое ни я, ни Кертис разобрать не можем.

Мэтью увидел, что женщина склонила голову чуть влево, будто прислушиваясь внимательней, но безмятежный взгляд ее не дрогнул, и она не шевельнулась. Поскольку Хадсон Грейтхауз, очевидно, впадал в ступор рядом с душевнобольными, Мэтью решил, что прокладывать курс ему.

— Я думаю, что нам следует знать все целиком.

Рэмсенделл кивнул. Глядя на женщину с нежностью, он заговорил:

— Она приехала к нам в апреле тысяча шестьсот девяносто восьмого года…

— Приехала? — перебил его Мэтью. Он теперь был в своей стихии и просто сам чувствовал, как течет кровь, питающая его мозг. — Как именно?

— Ее к нам привезли, — поправился Рэмсенделл и ответил на следующий вопрос раньше, чем Мэтью успел его задать: — Привез один адвокат из Филадельфии, с Маркет-стрит. Сперва он с нами списался и приехал посмотреть, будет ли удовлетворен его клиент.

— Постойте! — Грейтхауз совершенно ошалел. — Его клиент? Вы же сказали, будто не знаете, кто она!

— Мы и не знаем. — Судя по выражению лица Хальцена, он начал считать Грейтхауза несколько туповатым. — Это мы и пытаемся вам рассказать.

— Тогда, пожалуйста, более прямо, — сухо попросил Мэтью. — Как случилось, что эта женщина прибыла сюда анонимно, но представленная адвокатом из Филадельфии?

— Мистер Примм, — ответил Рэмсенделл, — никогда не называл ее иначе, нежели «Мадам» или «Леди». Если вообще говорил о ней, что случалось нечасто, и она всегда была в том состоянии, в котором вы видите ее сейчас. В его письмах речь шла о «клиентке», имя не упоминалось никакое. Нам выдается годовая оплата — кстати, весьма солидная, — чтобы мы содержали Мадам в таких вот условиях, отдельно от прочих пациентов и среди привычных предметов из ее, позволю себе сказать, прошлой жизни. У нее ни разу не было ни одного посетителя, но каждый год шестнадцатого апреля посыльный от мистера Примма привозит нам деньги. В тот самый первый апрель четыре года назад он предупредил нас, что любая попытка с нашей стороны выяснить личность Мадам или же ее историю приведет к немедленному ее изъятию из нашей больницы. Он утверждал, что его клиент выдал ему полную доверенность, и потому мы подписали письмо о ее приеме к нам на этих условиях.

— Его клиент, — проговорил Грейтхауз с некоторой брезгливостью в голосе. — Какой-нибудь молодой кобель, женившийся на богатой старухе и засунувший ее сюда, когда она спятила? И он забрал все ее состояние и даже обручальное кольцо с нее содрал?

— Мы рассмотрели такую возможность и отвергли ее. — Хальцен снова разжег трубку и стоял сейчас у окна, выходящего на сад. — Вам прежде всего следует понять, мистер Грейтхауз, что все мы здесь участвуем в экспериментальном лечении. Мы верим, что личностям с ментальными расстройствам и можно помочь и иногда даже вернуть их в общество. Вот почему мы построили этот дом и сделали в нем четыре палаты — лечение, проводимое в привычной нашим пациентам обстановке, а не в хаосе сумасшедшего дома, идет им на пользу. По крайней мере мы на это надеемся.

— Палаты в этой части нашей больницы обходятся, как я уже сказал, весьма дорого, — продолжал Рэмсенделл. — Мы сомневаемся, чтобы кто-либо «засунул», по вашей формулировке, сюда своего родственника или позаботился обеспечить ему привычную обстановку и мебель. Нет, мы уверены, что клиент мистера Примма глубоко озабочен благополучием Мадам. Очевидно, что Примм искал такие условия в учреждении квакеров, и там ему сообщили о нашей больнице.

— Эта леди сейчас здесь единственный жилец? — спросил Мэтью.

— Нет, в первой палате есть другая пожилая женщина. К сожалению, она прикована к постели. Но там нам известно ее имя, ее обстоятельства, и ее часто навещает сын и две дочери. Мы могли бы с гордостью сказать, что помогли ей отчасти восстановить дар речи.

— Но это же бессмысленно, — сказал Грейтхауз на тон выше, чем нужно. — Зачем вам вообще что-то выяснять об этой женщине, если… — Он замолчал, потому что дама в кресле издала еле слышный вздох. Снова шевельнулись ее губы, но без звука. Мэтью заметил, что она взглядом проследила мелькнувшую за окном сойку. И когда Грейтхауз снова заговорил, он будто ступал по яичной скорлупе: — Если, — повторил он, — мистер Примм вам это запретил?

— Если коротко, — ответил Рэмсенделл, — то потому что мы не проститутки.

— Ну, — несколько нервно засмеялся Грейтхауз, — я такого и не предполагал.

— Я хочу сказать, что мы — врачи. Профессиональные целители. Мадам здесь находится четыре года без малейших пока изменений. Мы с Кертисом уверены, что если бы мы знали ее историю, то могли бы ей помочь… — он запнулся, ища формулировку, — выбраться из той скорлупы, что она воздвигла, чтобы не допускать к себе мир. Мы думаем, что она пережила сильный шок, и такой метод выбрал ее разум, чтобы уцелеть. — Он подождал, чтобы Грейтхауз и Мэтью поняли его диагноз. — Да, мы с радостью принимаем деньги мистера Примма и пускаем их в нашей больнице на благие цели. Да, мы подписали условия, полностью осознавая, в чем они нас ограничивают. Но это было четыре года назад. Сегодня вы приехали сюда, чтобы установить личность Мадам и узнать ее историю, не вовлекая в это мистера Примма.

Мэтью и Грейтхауз переглянулись, обменялись непроизнесенным вопросом: «Это возможно?»

— Есть еще одна вещь, которая может вам показаться интересной. — Рэмсенделл подошел к столу, где лежала «Уховертка», поднял ее и показал своим гостям. — Как я уже сказал, Мадам любит, чтобы ей читали. Иногда она кивает или издает тихие звуки, которые я считаю одобрением — когда я читаю ей библию или какую-нибудь другую книгу. В пятницу вечером после ужина я читал ей из этого листка. И впервые она повторила слово, которое от меня услышала.

— Слово? И какое это было слово? — спросил Грейтхауз.

— Если точнее, это было имя. — Рэмсенделл показал пальцем на место в статье. — Деверик.

Мэтью промолчал.

— Я снова перечитал статью, но реакции не было, — продолжал Рэмсенделл. — То есть речевой реакции. При свете ламп я увидел, что Мадам плачет. Вы видели когда-нибудь, господа, чтобы человек плакал беззвучно? Не меняя выражения лица, которое держится час за часом и день за днем? Но я видел, как текут слезы у нее по щекам. Она проявила эмоциональную реакцию на это имя, и это крайне примечательно, поскольку за четыре года ее пребывания здесь это проявление эмоций — первое.

Мэтью разглядывал профиль женщины. Она была совершенно неподвижна, и даже губы не шевелились, не выдавали ее тайных мыслей.

— Я прочел ей эту статью несколько раз без каких бы то ни было реакций. Я называл вслух это имя и получал только тихий вздох или изменение положения. Но я увидел ваше объявление и стал думать, не можете ли вы помочь, поскольку это — проблема, которую следует решить. Мы с Кертисом это обсудили, я поехал в субботу в Нью-Йорк, оставил вам запрос и вчера вернулся.

— Упоминание одного имени ничего не значит, — презрительно отмахнулся Грейтхауз. — Я никак не специалист, но если у нее не все дома, с чего бы это имя могло для нее что-то значить?

— Непреложный факт, что она попыталась сделать усилие. — Лицо Хальцена осветилось оранжевым пламенем от спички, поднесенной к трубке. — Кроме того, слезы. Мы серьезно уверены, что она знает это имя и по-своему пытается нам что-то сказать.

Грейтхауз, похоже, уже не так был скован в присутствии психов.

— Извините, джентльмены, но если такими доказательствами набивать матрас, вы бы спали на голых досках.

Мэтью решил сделать одну очень простую вещь — пока размолвка не перешла в ссору. Он присел возле женщины, глядя на ее профиль, неподвижный как портрет, и тихо сказал:

— Пеннфорд Деверик.

Двое врачей и Хадсон Грейтхауз смотрели на него и ничего не говорили.

— Пеннфорд Деверик, — повторил он.

Какой-либо реакции Мадам Мэтью не заметил, но… ему кажется, или ее левая рука вцепилась в подлокотник сильнее? Он подался ближе к этой женщине и сказал:

— Пеннфорд Деверик мертв.

Внезапно и плавно повернулась ее голова, и Мэтью смотрел уже ей прямо в лицо. От неожиданности он ахнул и чуть не опрокинулся назад, но удержался.

— Молодой человек! — произнесла она ясным и сильным голосом, и хотя на лице ее было то же выражение, с которым она следила за светлячками, в тоне слышалась едва заметная нотка раздражения. — Прибыл ли уже ответ короля?

— От… ответ короля?

— Таков был мой вопрос. Не будете ли вы так добры ответить?

Мэтью оглянулся на врачей, ища подсказки, но те ничего не сказали и не предложили помощи. Хальцен продолжал курить. Мэтью понял, что они не впервые слышат этот вопрос.

— Нет, мадам, — ответил он неуверенно.

— Пошлите за мной, когда он придет, — сказала женщина, ее лицо снова отвернулось к окну, и Мэтью ощутил, как она отодвигается, хотя физически расстояние не изменилось. Еще несколько секунд — и она была где-то очень далеко.

— Вот почему ее называют Королевой, — объяснил Рэмсенделл. — Этот вопрос она задает несколько раз в неделю. Однажды она спросила Чарльза, прибыл ли ответ короля, и он рассказал остальным.

Мэтью попытался снова — просто ради попытки:

— Мадам, каков был ваш вопрос к королю?

Никакой реакции.

Мэтью встал. Он по-прежнему был поглощен разглядыванием ее лица, которое стало сейчас лицом статуи.

— Вы когда-нибудь говорили ей, что ответ прибыл?

— Я говорил, — ответил Хальцен. — В порядке эксперимента. Кажется, она ожидала какого-то действия с моей стороны, и когда я не сделал ожидаемого, она вернулась в свое мечтательное состояние.

— Мечтательное состояние, — буркнул Грейтхауз себе под нос.

Мэтью вдруг почувствовал, что пока он глядит на Королеву Бедлама, его пристально разглядывают четыре других пары глаз.

Он поднял голову, посмотрел на то, что высветил желтый свет ламп на противоположной стене рядом с окном. И почувствовал, как пересохло во рту.

— Что это? — спросил он с некоторым усилием.

— А! — Рэмсенделл показал в ту сторону. — Ее маски.

Мэтью уже шагал мимо кресла Королевы, мимо Грейтхауза и двух врачей к четырем маскам, висящим на стене. Раньше он их не увидел, потому что смотрел только на пожилую даму. Две маски были чисто белые, одна красная с ромбообразным узором на щеках, и у четвертой — красные ромбы, обрамляющие глазницы.

— Маски прибыли вместе с ней, — пояснил Рэмсенделл. — Я думаю, они итальянские.

— Несомненно, — пробормотал Мэтью, вспоминая слова Эштона Мак-Кеггерса: «В итальянской традиции карнавальные маски украшают ромбическим или треугольным орнаментом вокруг глаз. В частности, маски арлекина в…»

— Венеции, — сказал Мэтью и посмотрел на другую стенку, где висел пейзаж города каналов. — Она вполне могла там бывать когда-то. — Обращался он в основном сам к себе.

Он снова глянул на квартет масок. И снова на лицо женщины. И снова на экземпляр «Уховертки», все еще зажатый в руке Рэмсенделла.

В каком-то смысле он измерял сейчас дистанцию между всеми этими предметами так же верно, как циркуль землемера, только не физическое расстояние, а близость их смысла. Лицо Королевы в безмятежном спокойствии, маски на стене, листок, снова и снова. От Деверика — к маскам, подумал он. Или же это от Деверика к Маскеру?

— Что там? — спросил Грейтхауз, ощутив какое-то возмущение вокруг Мэтью.

Мэтью пальцем обвел ромбы вокруг глаз черной маски. Да, они подобны — идентичны? — ранам на лицах жертв Маскера. Он отвернулся — еще раз взглянуть на Королеву и прояснить мысль, которая начинала складываться в мозгу.

Она сидела в кресле — скорбная, но царственная сущность в центре этой неизвестной геометрии, связывающей Пеннфорда Деверика и его убийцу.

Два факта жгли Мэтью мозг.

Тот, кто ее сюда поместил, очень о ней заботится — быть может, любит? — и хочет, чтобы ее окружало подобие прежней богатой жизни, которой она, очевидно, наслаждалась. И в то же время тот же самый человек дал себе труд тщательно состругать клеймо изготовителя с мебели, чтобы никто не мог узнать, кто эта женщина.

Зачем?

Она действительно узнала имя Деверика, оно дошло в тот дальний чулан, где сейчас закрылся ее разум? Если так, то почему это имя вызвало у нее безмолвные слезы?

От Деверика — к Маскеру, от Маскера — к Деверику. А истинная геометрия, быть может, от Королевы Бедлама к Маскеру — к доктору Годвину — к Пеннфорду Деверику — к Эбену Осли?

— Можно спросить, о чем вы задумались? — спросил Рэмсенделл.

— Я думаю, не пятиугольник ли я вижу перед собой, — ответил Мэтью.

— Как? — удивился Хальцен, выпустив на подбородок струйку дыма.

Мэтью не ответил, потому что продолжал считать — на этот раз уже не расстояния между смыслами, но соображал, есть ли вообще вероятность успеха в решении этой проблемы. С чего начать? И как начать?

— Итак. — Это слово прозвучало в устах Грейтхауза неким предзнаменованием. — Она считает себя королевой Марией? И ждет послания от короля Вильгельма? — Он поскреб подбородок, уже соскучившийся по бритве. — Никому не хватило сердца ей сказать, что король Вильгельм покойник?

Мэтью уже сделал вывод:

— Я думаю, мы возьмемся за эту проблему, господа.

— А ну-ка, минутку! — вспыхнул Грейтхауз раньше, чем врачи успели ответить. — Я еще не дал согласия!

— Да? — обратил к нему взгляд Мэтью. — А что бы могло вам помешать?

— То… то, что сначала мы должны это обсудить, вот что!

— Джентльмены, если вы хотите вернуться с ответом утром, мы будем вам очень благодарны, — сказал Рэмсенделл. — Комнаты можно найти в «Постоянном друге», но должен сказать, что кормят лучше в столовой миссис де Пол.

— Вот я бы не отказался от очень большой кружки чего-нибудь очень крепкого, — буркнул Грейтхауз. Потом громче, Рэмсенделлу: — Наш гонорар — три кроны плюс издержки. Одна крона выплачивается при подписании соглашения.

Рэмсенделл поглядел на Хальцена, тот пожал плечами.

— Дорого, — ответил Рэмсенделл, — но я думаю, мы осилим — если ваши издержки будут разумными.

— Могут быть, могут и не быть — зависит от обстоятельств.

Грейтхауз, как понимал Мэтью, пытался разорвать сделку еще до того, как она будет заключена. Рыцарь клинков определенно побаивался тени безумия: это же такая штука, от которой не отбиться кулаками, пистолетом или рапирой.

Рэмсенделл кивнул:

— Мы доверяем вашему суждению. В конце концов, вы — профессионалы.

— Да. — Грейтхауз еще малость надувался, но Мэтью было ясно, что проблема гонорара урегулирована. — Это так.

Перед тем как выйти из комнаты, Мэтью остановился, снова оглядел богатую обстановку, элегантную мебель и картины. «Где муж этой женщины? — подумал он. — Вся эта комната говорит о больших деньгах. Чем они заработаны?»

Он еще раз глянул на группу итальянских масок, потом на неподвижный профиль женщины и подумал, что она тоже в маске — бездумной пустоты или истерзанной памяти.

«Молодой человек! Прибыл ли уже ответ короля?»

— Доброй вам ночи, — сказал Мэтью безмолвной Королеве Бедлама и вышел в двери вслед за прочими.

Глава двадцать седьмая

— Мое мнение, — сказал Хадсон Грейтхауз, нарушив наконец получасовое молчание, — что сделать этого нельзя, что бы ты там ни думал. У меня, знаешь, в этой профессии опыта чуть-чуть побольше.

Мэтью оставил замечание без ответа. Они с Грейтхаузом ехали по Филадельфийской дороге в Нью-Йорк — по часам Мэтью было начало одиннадцатого. Проглядывающее из серых туч солнце поблескивало на листве деревьев и в лужицах на дороге. Из Уэстервика Мэтью и Грейтхауз уехали утром, после встречи с докторами за завтраком в столовой миссис де Пол. Ночью, под грохот грозы и шум дождя, лупящего в ставни окон «Надежного друга», Мэтью с Грейтхаузом спорили о шансах на успешное установление личности Королевы. Грейтхауз говорил, что миссис Герральд сочтет это проигранным делом, а Мэтью твердил, что ни одно дело не проиграно, пока от него не отступились. Поняв наконец, что Мэтью не сойдет с этой позиции, Грейтхауз пожал плечами, сказал: «Ну, сам будешь отдуваться», и взял к себе в комнату бутылку рома. Мэтью какое-то время послушал завывания бури, выпил еще чашку имбирного чая и пошел к себе, покручивая в голове связи этого причудливого пятиугольника, пока наконец за полночь сон не сжалился над ним и не прервал бесплодные размышления.

— И с чего ты решил это дело начать? — спросил Грейтхауз, ехавший рядом с Мэтью. — Идея хотя бы у тебя есть?

— Есть.

— Я внимательно слушаю.

— Филадельфия. — Мэтью пустил Данте в обход лужи, похожей на болото, готовое поглотить лошадь и всадника. — Конкретнее, с конторы Икабода Примма.

— Нет, правда? — Грейтхауз сухо и резко рассмеялся. — Вот наши клиенты рады-то будут! Ты не слышал, как они предупредили, что Примм ничего не должен об этом знать?

— Я тоже слушаю внимательно, но не думаю, что мистер Примм… — Он замолчал, подыскивая слова.

— Имеет должные полномочия? — подсказал Грейтхауз.

— Именно. Если клиент Примма так небезразличен к благоденствию этой леди, он не станет ее оттуда забирать, чем бы ни грозился сам Примм. Куда еще ее отправить, где с ней будут обращаться столь по-королевски? Клиенту Примма нужно две вещи: чтобы эта леди была скрыта и чтобы была защищена.

— Не думаю, что доктора такое бы одобрили.

— А разве им обязательно об этом знать?

Грейтхауз на время затих. Солнце пробивалось уже под полог леса, влажный воздух теплел.

— Все это дело с душком, как по мне, — начал снова Грейтхауз. — Эти сумасшедшие, разгуливающие без кандалов. Вся эта дурацкая чушь насчет ментальных расстройств и сумеречных состояний. Знаешь, что бы со мной сделал мой отец, впади я в такое вот дурацкое «сумеречное состояние»? Разбудил бы хорошим кнутом, вот что. Вот так и надо со всеми там, а не носиться с ними, как с незабудками.

— Я так понял, — сухо ответил Мэтью, — что Джейкобу вы бы выписали лечение кнутом?

— Не надо, ты меня понял. Назовем попросту психа психом, и хватит!

— Не сомневаюсь, что в сумасшедших домах Англии полно так называемых врачей, которые с вами согласились бы. С другой стороны, у них нет необходимости в наших услугах. — Мэтью бросил взгляд, чтобы оценить выражение лица Грейтхауза, которое было весьма суровым, и снова стал смотреть на дорогу. — А Рэмсенделл и Хальцен хотят своим пациентам помочь — вам не кажется, что это достойно восхищения?

— Мне кажется, что это идиотизм, и не надо было нам сюда ехать. Людям с умственным расстройством помочь нельзя.

— Ага, значит, с умственным расстройством?

— Именно так, и не надо острить. У меня был дядя со стороны матери, у которого было умственное расстройство. В пятьдесят лет от роду любил сидеть где придется и строгать деревянных лошадок. Однажды посадил меня перед собой и стал рассказывать, что видел у себя в саду гномов. И ведь отставной военный, кавалерийский капитан! Знаешь, ты мне напоминаешь его в одном смысле.

— В каком?

— Он все время играл в шахматы. Сам с собой. Расставлял фигуры и играл за обе стороны, и все время сам с собой разговаривал.

— Подумать только, — сказал Мэтью и бросил на Грейтхауза косой взгляд.

— Ладно. Допустим, поедешь ты в Филадельфию, найдешь там этого типа Примма. А нет такого закона, чтобы он должен был тебе сказать, кто эта женщина. И выкинет он тебя к твоим ментальным расстройствам — что тогда делать будешь? — Мэтью не ответил, и Грейтхауз продолжил: — Пойдешь по улице, хватая прохожих за ворот? Дескать, не знаете ли вы такую седовласую даму, которая думает, что она — королева Мария, и сидит в дурдоме, ожидая послания от короля Вильгельма? Представляю себе, как квакеры поведут к себе в сумасшедший дом нового жильца. Причем я даже не говорю, что Филадельфия больше Нью-Йорка. Если ты захочешь поговорить там с каждым, мы с тобой увидимся, только когда у тебя борода отрастет до пят.

— Как, разве вы мне не поможете расспрашивать всех жителей Филадельфии?

— Я серьезно. Я вчера говорил, что сам будешь отдуваться. Когда миссис Герральд об этом услышит — что я позволил тебе согласиться на это задание, — она меня на полгода засадит точить карандаши тупым ножом. Так что я на эту дурацкую работу в Филадельфию не полезу.

— Мне показалось, — заметил Мэтью, одарив Грейтхауза ледяным взглядом, — что вы взяли их деньги без всякой неохоты. И вы мне теперь говорите, сэр, что после всех ваших хвастливых речей о крепости тела, ума и духа вы сдрейфили перед лицом трудностей?

— Одно дело трудности, другое — невозможность. И поосторожнее насчет «сдрейфил». Помни, с кем разговариваешь, мальчишка, я тебя мизинцем могу с лошади сшибить.

Мэтью не успел даже подумать, как развернул Данте поперек дороги перед конем Грейтхауза. Щеки у него горели огнем, сердце колотилось — он по горло был сыт тем блюдом, что Грейтхауз то и дело пихал ему в рот. Конь Грейтхауза захрапел и попятился, Данте не сдвинулся с места. Мэтью в седле кипел гневом.

— Ты что, сдурел крикнул Грейтхауз. — Из-за тебя моя лошадь чуть не…

— Придержите язык.

— Что?

— Я сказал, придержите язык.

— Ну-ну. — Грейтхауз натянуто усмехнулся. — Достали-таки мальчика.

— Не достали. Просто скажу вам, что я о вас думаю.

— Правда? Это выйдет забавно. Мне сойти с коня и приготовиться заплести тебя вокруг вон того дерева?

Мэтью почувствовал, что кураж уходит, и надо было говорить, пока здравый смысл не взял свое и не велел молчать.

— Вам сидеть и слушать. Если, когда я закончу, вы захотите меня заплести вокруг того дерева, так тому и быть. Не сомневаюсь, что вы это можете, как и сшибить меня с лошади мизинцем, как вы столь красноречиво выразились, но черт меня побери, если я позволю вам говорить со мной сверху вниз.

Грейтхауз прищурился:

— Что за моча тебе в голову ударила?

— У миссис Герральд была причина меня выбрать, и причина отличная. Я достаточно сообразителен, и за мной есть история, которая ее заинтриговала. И не просто достаточно сообразителен — я чертовски умен, мистер Грейтхауз. Может, умнее вас, и вы это знаете. Сейчас я не умею драться так хорошо, как вы, и с рапирой вообще ни черта не стою, и никаких попыток заказного убийства не предотвращал в последние полгода, но я спас женщину, которую хотели сжечь как ведьму, и я обличил убийцу и раскрыл заговор, который должен был уничтожить целый город. Мне кажется, это чего-то стоит. А вам как?

— Я полагаю…

— Я не закончил, — перебил его Мэтью, и Грейтхауз замолчал. — У меня нет ни вашего опыта, ни вашей физической силы, и никогда, быть может, не будет, но одного я от вас добьюсь, хотите вы того или нет: вашего уважения. И не за то, что стану таким, как вы хотите, а вот такой, какой я есть. Раз миссис Герральд доверяет моему суждению, то почему не должны и вы, когда я говорю вам, что могу выяснить, кто эта женщина из больницы? И не только могу, но думаю, и должен, потому что она что-то знает о смерти мистера Деверика, а может быть, и о Маскере.

— Тебе не кажется, что это натяжка?

— Я не узнаю, пока не исследую.

— Так давай исследуй! — Грейтхауз взмахнул рукой, и от этого взмаха Мэтью мог бы улететь за край света, если бы это был удар. — Какого черта мне переживать, что ты гоняешься за миражами и швыряешь деньги миссис Герральд?

— Это не ее деньги, — напомнил Мэтью. — Издержки оплачивают врачи.

Грейтхауз прищурился, обратив взор к солнцу — будто хотел выжечь у себя из глаз образ этого дурака. Потом сфокусировал внимание на Мэтью и сказал недружелюбно:

— Ладно. Теперь моя очередь говорить. Да, миссис Герральд в тебя верит. Больше, чем я, кстати, но это должно быть очевидно. В нашем деле ворочать мозгами — еще не все. Я знал несколько очень умных джентльменов, вошедших в глухой переулок в уверенности, что на том конце их ждет распахнутая дверь. Сейчас они лежат в могилах, и только червям польза от величины их мозгов. Опыт — да, опыт тут много дает, но есть еще одна штука, которой у тебя нет, и называется она инстинкт. Мне инстинкт подсказывает, что ты провалишься при попытке выяснить, кто эта женщина, и вреда при этом принесешь намного больше, чем пользы. Что до уважения, дорогой сэр Корбетт, то от меня его можно получить одним, и только одним образом: заслужить. Пусть ты сегодня на коне и в заоблачной выси, но должен тебе сказать, что земля — довольно жесткая штука, когда на нее упадешь.

— Но чтобы это понять, разве не должен я упасть?

— Да, но упасть хотя бы при какой-то возможности успеха.

Мэтью кивнул. Он решил не отводить взгляда под зловещим взором Грейтхауза.

— Я думаю, сэр, здесь нам придется согласиться о несогласии, потому что мне, вопреки вашему мнению, инстинкт подсказывает, что Королева связана и с Пеннфордом Девериком, и с Маскером, и я намереваюсь выяснить, что это за связь.

— А я думаю, что ее величество — выжившая из ума старуха, которую родственники убрали с глаз долой, чтобы слюни на стол не пускала.

— Это не все, — возразил Мэтью. — Далеко не все. Клейма мастера соструганы с мебели — значит, ее сюда поместили так, чтобы никто не знал. Мне это говорит о том, что клиент мистера Примма боится, как бы не открылось ее имя. С чего бы?

— Не знаю. Ты у нас тут старший следователь, ты меня и просвети.

— У людей, которые набрасывают занавес на свои действия, обычно бывает тайна, которую они скрывают. Вот мне и хотелось бы выяснить, что тут за тайна.

— Теперь ты от выяснения личностей перешел к выяснению гипотетических тайн.

— Можете назвать это инстинктом, — ответил Мэтью.

Грейтхауз фыркнул:

— Ну, знаешь! Ты своими подходами способен довести человека до безумия.

— У вас свои клинки, — сказал Мэтью, — у меня свои.

— Это да. — Грейтхауз оглядел Мэтью, на миг показалось, будто оценивая его заново, но тут же это выражение исчезло. — Тебе интересно будет узнать, что пока мы тут собачимся, дорога до Нью-Йорка не стала ни на милю короче.

Они поехали дальше. Данте теперь держался на нос впереди.

Облака разошлись и уплыли прочь, как туман, солнце набрало сил и било золотыми стрелами между деревьев, воздух гудел насекомыми, а птицы воспевали свою радость жизни в текущем веке. Путь прервался только один раз — в ожидании парома в Уихокене, поскольку на нью-йоркском берегу сломалось весло о топляк. Но рейс был выполнен, и Мэтью с Грейтхаузом свели наконец своих коней на грунт Манхэттена.

Грейтхауз сказал, что доложится миссис Герральд и через пару дней вернется в город — взять список землевладельцев на острове, который ему составляет магистрат Пауэрс, — пожелал Мэтью всего хорошего и двинулся в путь. В конюшне Мэтью отдал Данте — «Отличный конь, надеюсь брать его и дальше», — сказал он мистеру Вайнкупу и пошел домой вверх по Бродвею в свете угасающего дня. К долгим верховым поездкам он привык, поскольку с Пауэрсом приходилось много путешествовать, доставляя юридические документы или протоколируя дела, которые слушал магистрат в малых городах, но сегодня задница у него саднила. И трехдневная экскурсия в Филадельфию — не то, что сейчас его больше всего привлекало.

Он все обдумывал эти четыре маски на стене у Королевы и гадал: когда он уверенно заявил в глаза Грейтхаузу, что решит эту проблему, не обеспечил ли он себе падение с высокого коня раньше, чем все это будет сказано и сделано, но тут его отвлек оклик справа:

— Мэтью! Эй, Мэтью!

Он обернулся и увидел, что от угла Мейден-лейн к нему идут двое. Прогрохотала мимо телега с бочками — Мэтью отступил, пропуская ее. Эти двое уже переходили Бродвей, направляясь к Мэтью, и он увидел щербатую улыбку Мармадьюка Григсби и его ссутуленные плечи. Спутница Григсби была одета в круглую соломенную шляпку и яркое фиолетовое платье, декорированное довольно-таки резкими — если не кричащими — образцами зеленых кружев на рукавах и на горле. Мэтью понял, что сейчас ему предстоит официальное знакомство с Берил Григсби, и у него тут же от ее цветового вкуса началась легкая морская болезнь.

В последний раз, когда он видел внучку Григсби, это был ком цвета грязи, падающий от изнеможения на стул в доме печатника. Мэтью поставил узлы на пол, пожелал всем всего доброго и вышел прочь, пока сам не заплесневел до ушей.

— Мэтью, хочу тебя познакомить с Берил. Сейчас ее уже можно людям показывать.

Григсби пер, как запряженная четверней карета, девушка шла сзади, как на буксире. Мэтью показалось, что ей так же хочется быть у него под надзором, как ему — надзирать за ней.

— Давай, давай, — подгонял ее Григсби. Она подошла, опустив глаза, пряча лицо в тени шляпы, неохотно встала рядом с шумным стариком. Мэтью чуть не отступил инстинктивно на шаг, но воспитанность заставила остаться на месте.

Его удивило, насколько она высока — он ожидал увидеть женщину-гнома, отлитую по образцу деда, а она оказалась всего на два дюйма ниже Мэтью, что для женщины большая редкость. Да, чресла Григсби породили великаншу, подумал Мэтью, причем нервную: она сцепила руки перед собой и переминалась с ноги на ногу, будто опаздывая на срочное свидание с ночным горшком.

— Мэтью Корбетт, позвольте вампредставить отдохнувшую и поздоровевшую Берил Григсби… ой! — Старик состроил гримасу и подмигнул. — Она меня поставила в известность, что зовут ее теперь не Берил, а Берри. Молодежь…

— Здравствуйте, мисс Григсби, очень приятно, — сказал Мэтью мрачному лицу, и в ответ получил быстрое и неохотное: «Очень приятно, мистер Корбетт», — и — о ужас! — намек на улыбку очень даже ничего себе губ, но с такой щелью между передними зубами, что его аж передернуло.

— Что ж, был очень рад, — зачастил Мэтью, — надеюсь, вам в нашем прекрасном городе понравится. Всего вам хорошего, и вам тоже, мистер Григсби.

Вежливо, но решительно улыбнувшись на прощание, Мэтью зашагал — очень-очень быстро — в сторону гончарной мастерской.

— Э… Мэтью, Мэтью! Одну минутку, подожди пожалуйста!

Мэтью, конечно же, ждать не стал. Оглянувшись через плечо, он увидел, что Григсби ухватил девицу за руку и идет за ним. Самая тут засада была в том, что Мэтью отлично знал, как умеет убеждать печатник. Если только он позволит Григсби запустить в себя крюк, девица эта будет принайтовлена к его боку быстрее, чем он успеет пикнуть. И он устремился вперед будто на соревнованиях по спортивной ходьбе, с чувством, что лишь когда захлопнется за ним люк его любимой мансарды, он будет в безопасности.

— Мэтью, у нас к тебе вопрос! — не отставал Григсби, считающий, что отрицательный ответ — не ответ. — Точнее, вопрос у Берри! Мэтью, пожалуйста, буквально одну минуту!

Тут Мэтью чуть не сшибли с ног две собаки, самозабвенно гонявшиеся друг за другом между домами и как раз метнувшиеся через Бродвей. Он успел разглядеть, что у того пса, который гнался за другим, тускло-рыжего и, можно сказать, улыбающегося во всю пасть, на шее веревочный ошейник и длинный кусок веревки — свидетельство недавнего лишения свободы, самовольно прерванного. Гончарная мастерская была уже впереди, и на юг по Бродвею ехал фермер в одноконной повозке, за которой был привязан здоровенный бык — Мэтью таких в жизни не видел. Тут же до него дошло, что вход ему перекрыт, пока эта повозка с быком не проскрипит мимо, и он предался в руки судьбы, которая чуть ли не в буквальном смысле слова обрушилась на него в виде старого печатника.

— Бог ты мой! — Капли пота блестели на лбу у Григсби, глаза за очками открылись пошире. — Что за спешка?

— Был длинный и трудный день — спешка попасть домой, поужинать и лечь спать пораньше.

— Вполне понятно, но твой план можно соотнести с нашим вопросом. Не откажешься поужинать с нами?

Мэтью все еще не разглядел как следует лицо под шляпой, хотя отметил кудрявые рыжие волосы — он смотрел на Григсби.

— Извини, Марми. Как-нибудь в другой раз, честно.

— Тпруууу! — прикрикнул фермер на лошадь, опуская тормоз своей телеги почти перед самой витриной мастерской. Потом он вылез, стуча башмаками и не замечая бешеного взгляда Мэтью. Привязанный за телегой бык топнул ногой и фыркнул.

— Поаккуратней с ним! — предупредил фермер. — А то Брут у меня норовистый!

— Спасибо, сэр! — язвительно ответил Мэтью. Фермер перед тем, как ехать дальше в город, стал подтягивать веревку, что привязывала Брута к телеге за кольцо в носу, а Мэтью обернулся к Григсби.

— Сегодня нет, но как-нибудь в другой раз. Честно.

— У тебя совершенно измотанный вид. Где ты был?

— Я был… — Он чуть было не сказал «за городом», но успел сообразить, что поездка к королеве Бедлама не должна стать гвоздем следующего выпуска. — Был занят.

Григсби начал что-то говорить, но случилось так, что его словам пришлось подождать. Все произошло буквально в одно мгновение, начавшись темной размытой мелькнувшей полосой — это была кошка, метнувшаяся из-под телеги с той стороны Бродвея.

Почти с той же скоростью за ней несся один из давешней пары бродячих псов. Кровожадно гавкая, он метнулся почти под копыта лошади, отчего та дернулась и протащила телегу дюйма на два вперед, преодолевая сопротивление тормоза. Этого движения хватило, чтобы волочащаяся за вторым псом веревка попала под правое заднее колесо, и пес вдруг залаял и забился, запутавшись в веревке под тушей Брута.

— Ох!

Мэтью показалось, что это вскрикнула Берри, или же это был шум выдоха фермерских легких, когда сам фермер полетел подобно упавшему арбузу, подброшенный мощным прыжком быка со всех четырех ног. Задний конец телеги приподнялся над землей, желтый пес бросился наутек, спасая свою шкуру. Но Брут не собирался так легко забывать или прощать подобное оскорбление, и когда телега рухнула обратно, бык яростно мотнул головой, и доска с крюком, держащим привязанную к металлическому кольцу веревку, раскололась пополам.

— О Господи! — вскрикнул печатник, пятясь и налетая спиной на Мэтью, чуть не сбивая с ног их обоих.

Бык что-то себе повредил, из ноздрей капала кровь. Он запрыгал, завертелся чудовищной юлой в считанных футах от того места, где сжались в комочек Мэтью, Григсби и девушка, стараясь сделаться как можно меньше и леденея от страха при виде этой огромной туши под шкурой в разгар землетрясения. Земля дрогнула под ногами, лошадь с диким ржанием поволокла телегу, фермер на четвереньках полз по улице со странно согнутой в колене ногой. Брут подпрыгнул, вертясь — веревка с расколотой доской и металлическим крюком просвистела над головой у Мэтью.

Когда бык с глухим грохотом приземлился и пыль взвилась из-под его копыт, он вдруг застыл и опустил голову, будто собираясь напасть. Мэтью увидел, как мелькнуло в витрине лавки отражение бычьей морды, потом Брут издал оглушительный рев — и стекло перестало существовать в грохоте и звоне, когда бык ворвался в окно, снеся большую часть фасадной стены.

— Выходите! Выходите! — орал Мэтью в зияющую дыру, куда ворвался Брут, но в адском шуме никто не мог его услышать. Грохот разрушения изнутри звучал апокалиптически, будто Армагеддон ворвался в Нью-Йорк, поставив себе целью расколотить каждую чашку, тарелку или подсвечник работы Хирама Стокли. Вдруг повисшая на одной петле дверь слетела с этой последней привязи, и из обреченной лавки выбрался Стокли с лицом белее мела. За ним по пятам вылетела Сесили — Мэтью подумал, что в гонке этой свиньи с борзой он бы поставил на Сесили.

Несчастье уже собирало толпу из ближайших домов и лавок. Кто-то схватил ошалевшую лошадь под уздцы, еще несколько самаритян бросились помогать злополучному фермеру. Мэтью был не в настроении помогать кому бы то ни было: он вздрагивал от каждого треска, доносящегося из дыры и груды мусора, где раньше было окно. Сейчас он слышал, как хрустят подобно костям ломающиеся бревна. Брут сбил только что опорный столб, державший пол мансарды, и видно было, как задрожала крыша. Кровельные костыли повыскакивали, словно чертики из табакерки.

Из дома через заднюю дверь выбежала Пейшиенс Стокли, в ужасе размахивая руками. Увидев мужа, она повисла у него на шее, зарывшись лицом ему в плечо, словно не в силах смотреть в глаза будущему. Хирам же либо оказался стоиком, либо был в шоке — трудно сказать, — а Сесили вертелась на месте, будто ловила себя за хвост.

По всей мастерской летала пыль, клубясь вокруг выскочивших из бревен сотен гвоздей, и все еще был слышен шум разрушений, которые устраивал яростный Брут. Где-то посреди какофонии раздался хруст еще одного бревна — второй опорный столб, понял Мэтью, глядя, как снова дрожит крыша, подобно старику в кошмаре, и тут до него дошло: что одному потолок, то другому пол.

Еще серия тресков, похожих на взрывы, — и тишина. Какой-то отчаянный человек попытался сунуться в дыру и посмотреть, но отступил перед клубящейся пылью.

Тишина длилась, и только стеклянные осколки звенели, падая, музыкальными нотами, хотя в целом концерт получался отвратительным.

И вдруг в зазубренной дыре появился Брут, весь серый. Закричали мужчины, завопили женщины, Брут встряхнулся, как вышедшая из воды собака, и люди попятились, освобождая ему Бродвей. Бык постоял на улице, оглядываясь, будто хотел понять, что за шум. Тем временем несколько отчаянных храбрецов или непроходимых глупцов подобрались с обеих сторон и сумели перехватить свисающую из носового кольца веревку. Брут будто слегка пожал плечами — и блестящие осколки посуды посыпались у него с боков.

Мэтью испустил вздох облегчения. Стокли живы и невредимы, а это самое главное.

— Слава Богу, что все закончилось! — сказал Мармадьюк Григсби рядом с Мэтью.

Тут раздался звук, будто бегемот рыгнул, а потом зловещий треск сотен досок. Крыша взметнулась вверх, застыла на секунду, и прямо на глазах у Мэтью просела, как проседает неудачный пирог. Из дома донесся непонятный рев, ударил будто подушкой ветер с пылью, и через несколько секунд лондонский туман заклубился над Бродвеем, превращая людей и животных в серые пугала.

Мэтью наполовину ослеп. Люди шатались, кашляли, отплевывались. На глазах у Мэтью выступили слезы, и он подумал, что это будет гвоздем выпуска в следующей «Уховертке» — не каждый день целый дом ровняет с землей обезумевший бык.

Он пробрался через полумрак к дыре, где было окно, увидел гнутые стропила крыши, потому что ни потолка, ни пола мансарды уже не было. Посреди открывшегося взору разгрома несколько предметов заставили болезненно сжаться его горло: вон сломанная кровать, вон куски одежного шкафа, а это… да. То, что осталось от книжной полки, где снизу были выжжены имя и дата: «Rodrigo de Pallares, Octubre 1690».

От этого зрелища ему стало нехорошо, он попятился прочь, отвернулся — и сквозь пелену пыли увидел глаза девушки. Она смотрела на него.

Шляпку она либо сняла, либо потеряла, и длинные волнистые рыжие пряди хлынули волной на плечи. Она была такой же пыльной, как все прочие, но совершенно не обращала на это внимания. И ничего не говорила, но увидела, наверное, страдание в глазах Мэтью, потому что у нее в глазах тоже отразилась боль. У нее был точеный нос и решительный подбородок, который у девушки пониже или с более мелкими чертами лица казался бы слишком широким или слишком выдающимся, но этой и размера хватало, и черты лица мелкими не были. Она просто смотрела на Мэтью с грустью сквозь висящую между ними и вокруг пыль. Мэтью шагнул вперед и ощутил вдруг, как кружится голова. Он сел — точнее, плюхнулся — прямо на улице и тут обнаружил, что оказываемое ему женское внимание не ограничивается Грейс.

Неподалеку сидела Сесили, глядя на него чуть искоса. И уши у нее подергивались. А глазки — эти свиные глазки поблескивали? Умеют ли свиньи улыбаться? Улыбаться так, чтобы слышалось: «Я же тебе говорила? Помнишь?»

— Говорила, — ответил Мэтью, вспоминая пинки под колено и тыкающееся рыло. — Помню.

Вот и случилось несчастье, как предсказывала Сесили. Мэтью послушал затихающие аккорды падающего стекла и вылетающих гвоздей, потом подтянул колени к подбородку и уселся, глядя в пустоту, пока не подошел Хирам Стокли, не взял его за плечо и не помог встать.

Глава двадцать восьмая

Через два часа после разрушения гончарной Стокли Мэтью сидел за столиком в «Галопе» и пил уже третий бокал вина. Перед ним стояла недоеденная тарелка жареного сига, а рядом сидели Мармадьюк и Грейс, разделившие с ним и горе, и питье. Посреди стола стояла оловянная чашка, поставленная Феликсом Садбери собирать пожертвования с завсегдатаев таверны, и в ней лежали деньги: три шиллинга, шесть гроатов и четырнадцать дуитов — неплохой улов. Сам Садбери сегодня кормил и поил Мэтью бесплатно, и это утешение, конечно, помогло, но настроение Мэтью все же не поднялось.

Ему было стыдно своей подавленности, потому что он потерял только жилье, а чета Стокли — плоды трудов всей жизни. Ходить по этим развалинам, когда Пейшиенс тихо плакала на плече у Хирама, было просто мукой. Почти все разбилось вдребезги, кроме отдельных чашек и тарелок, и вся мебель Мэтью была разломана в щепки. Он сумел собрать кое-что из одежды, нашел кожаный кошелек со своими сбережениями на сумму фунт и три шиллинга, и все это сейчас стояло рядом с ним на полу в холщовом мешке, которые принесла ему из дома Пейшиенс. Уцелели и некоторые из его драгоценных книг, но их он соберет потом. Его воодушевил обет Хирама — взять собственные отложенные деньги и как можно скорее отстроить гончарную. Не было сомнений, что не пройдет и месяца, как дом начнет восставать из руин.

Но все равно это была жуть. Сиг не укладывался в животе, а вино было недостаточно крепким, чтобы уложить Мэтью спать. Кстати, основной вопрос: где спать?

— А знаете, это я виновата.

Мэтью посмотрел через стол в лицо Берри. Пыль она смыла ведром воды, и при свете настольной лампы стали видны веснушки на загорелой коже щек и переносицы. Рыжие волосы светились на медном свету, локон свисал на невыщипанную бровь. У девушки были ясные выразительные глаза того же оттенка синевы, что у ее деда, и она не отворачивались от взгляда Мэтью. Он уже решил, что она скорее вполне земная молочница, нежели возвышенная учительница. Запросто можно было себе представить, как она кидает вилами сено в сарае или обдирает початки со стеблей кукурузы. Хорошенькая девушка, если кому нравится такой сметанно-творожный тип. Вышла в мир, чтобы найти в нем свой путь, немножко авантюристка, немножко дикарка и наверняка глуповата. И вот эти расставленные со щелью передние зубы, которые она не показывает после той первой улыбки под шляпой, но он уже их видел и все ждал, что они вылезут снова. Что же еще в ней напоминает ее деда? Мэтью не хотелось об этом думать.

— Вы виноваты? — спросил он и отпил еще вина. — Это как?

— Моя невезуха. Он вам не говорил? — Она кивком указала на Мармадьюка.

— Да чушь, — поморщился Григсби. — Со всяким иногда случается.

— Со всяким — иногда, а вот со мной — всегда. И с другими тоже, когда я рядом. — Она взяла бокал и сделала такой глоток, что и Грейтхаузу не стыдно было бы. — Вот как с тем проповедником на «Саре Эмбри».

— Не начинай снова, — сказал… нет, взмолился Григсби. — Я тебе говорил, что другие пассажиры подтвердили. Это был несчастный случай, и если уж кого тут винить, так самого капитана.

— Не так. Мыло уронила я. А если бы я не уронила, проповедник бы не свалился за борт.

— Хорошо. — Пусть Мэтью устал и был подавлен горем, но никто никогда не скажет, что хороший спор не оживил его дух. — Допустим, вы действительно обладательница невезения. Допустим, вы носите его с собой и рассыпаете, как фея — волшебную пыльцу с крылышек. Допустим, одно ваше присутствие на месте заставило быка взбеситься, но тогда придется забыть про кошку и двух собак. И о том, что бык увидел в стекле свое отражение. Не знаю подробностей других случаев, но мне кажется, что вы склонны принимать стечение обстоятельств за дурной глаз, поскольку… — Он пожал плечами.

— Поскольку что? — спросила она с вызовом, и Мэтью подумал, не слишком ли он эту рыжеволосую разозлил.

— Поскольку, — сказал он, намеренно идя в ловушку, — стечение обстоятельств — вещь скучная. Это ежедневная рутина, которая вдруг разражается несчастьем. А вот если сказать, что у тебя глаз дурной — это тебя сразу ставит над толпой, выносит в царство…

Он снова ощутил, что где-то рядом — зыбучий песок, под которым происходит какая-то вулканическая деятельность, и потому заткнулся.

— Давайте лучше еще выпьем! — торопливо предложил Григсби.

— В царство чего? — прозвучал резкий вопрос.

Мэтью посмотрел на нее в упор, демонстративно.

— В царство разреженного воздуха, мисс, где обитают обладатели особой смеси жалости к себе и магических сил. И то, и другое привлекает людей как магнит.

Берри не ответила. У нее разгорелись щеки или это загар? Мэтью показалось, что глаза ее блеснули — как блик на рапире Грейтхауза, когда тот наносил удар. Он понял, что напротив него сидит девушка, понимающая толк в хорошей перебранке.

— Спокойнее, спокойнее, — вполголоса сказал Григсби прямо в стакан.

— Могу вас заверить, сэр, — начала Берри, и в мимолетной улыбке мелькнула щель между зубами, — что у меня нет ни жалости к себе, ни магических сил. Я просто вам рассказываю известную мне правду. Всю жизнь за мной — или за окружающими меня? — тянется это проклятие: несчастные случаи. Сколько их было — десять, двадцать, тридцать? Одного хватило бы, можете мне поверить. Пожары, опрокинутые кареты, кто-то ломает ногу, кто-то чуть не тонет, а проповедник — без всякого «чуть не»… все это и еще больше. Сегодняшний случай — это опять я рассыпаю «пыльцу фей», как вы столь красноречиво выразились. Кстати, этой пыльцы у вас до сих пор в волосах полно.

— К сожалению, у меня не было сегодня возможности помыться. Извините, что оскорбляю вашу чувствительность.

— Деточки, — вмешался Григсби, — я очень рад, что мы тут так хорошо во всем друг с другом согласны, но нам надо хотя бы на секунду вернуться на грешную землю. Мэтью, где ты сегодня будешь ночевать?

Хороший вопрос, но Мэтью пожал плечами, чтобы скрыть, насколько он сам этого не знает.

— Найду что-нибудь. В каком-нибудь пансионе, или мистер Садбери мне разрешит одну ночь провести здесь в чулане.

— Скоро уже время очищать улицы. И нехорошо будет после восьми тридцати ходить из дома в дом. Если, конечно, не хочешь ночевать в кутузке. — Григсби допил вино, отставил бокал. — Послушай, Мэтью, у меня есть идея.

Мэтью стал слушать, хотя к идеям Григсби относился настороженно. Берри тоже все свое внимание перенесла на деда, который подыскивал слова.

— Я бы предложил свой дом, но там теперь Берил… то есть Берри, и это было бы несколько неудобно. Но я могу предложить иной вариант. Голландская молочная рядом с моим домом.

Кирпичное строение, где Григсби держал типографскую краску, детали пресса и прочее. Мэтью знал, что раньше это был «холодный дом», где хранилось молоко и другие скоропортящиеся продукты. Может, и приятно было бы сменить температуру после жары мансарды, но оставалась еще по крайней мере одна проблема.

— Разве там не земляной пол?

— На него достаточно будет бросить дорожку, — ответил Григсби.

— Последний заказ, джентльмены! Последний заказ! — провозгласил мистер Садбери, звеня в колокольчик над стойкой. — Через десять минут закрываем!

— Не знаю, — сказал Мэтью, избегая взгляда Берри, хотя чувствовал, как она смотрит на него. — Это ж чертовски тесно получается?

— А сколько тебе места надо? Мы с Берри тебе сколько-то освободим, и у меня есть топчан с оленьей шкурой. Как ты сам сказал, всего только на одну ночь. Или на сколько захочешь, как мой гость.

Ага, подумал Мэтью. Вот тут и подвох. Поселить его поближе к Берри, чтобы он так или иначе стал ее опекуном.

— Там окон нет, — сказал он. — А я привык к виду.

— И на что ты собираешься смотреть в темноте? Брось, Мэтью! Сейчас она служит у нас кладовой, места для топчана хватит, а я тебе еще и письменный стол найду, если он тебе нужен. Плюс фонарь для освещения — и вполне дом на одну ночь.

Мэтью отпил еще вина и подумал. Он же действительно чертовски устал, и какая разница, где спать, лишь бы место чистое.

— А мышей там нет?

— Ни одной. И место надежное, как форт. Замок на двери, ключ у меня в столе.

Мэтью кивнул и глянул теперь на Берри:

— А вы что скажете?

— Я скажу — поступайте как знаете. Если не боитесь еще одного удара от моего дурного глаза.

— А что, запасы бед у вас не кончаются никогда?

— Я не замечала.

— Я не верю в дурной глаз.

— Но в удачу вы верите? — спросила она с деланной приятностью в голосе. — Тогда почему не верить, что человек может быть рожден под темной тучей?

— Я думаю, что свою темную тучу вы создали себе сами, — ответил Мэтью и снова заметил остерегающий блеск в ее глазах, однако не остановился. — Но, наверное, вы все-таки ищете не внимания. Может быть, вы ищете темную тучу, чтобы спрятаться под ней.

— Спрятаться? — Она едва заметно скривила губы. — И от чего бы мне прятаться?

— В настоящий момент, — перебил ее Григсби, чем Мэтью был вполне доволен: пикироваться с девицей и дальше ему не хотелось, — вопрос не о темной туче, а о том, где провести темную ночь. Так что ты говоришь, Мэтью?

— Я ничего не говорю.

Если Берри действительно родилась под темной тучей, то у нее отлично получалось поливать людей дождем. Он вспомнил, что выпил три бокала вина, и все-таки ему хотелось добавить, чтобы голова еще чуть отупела.

— Ну ладно, а нам с Берри пора идти. Пойдем, внученька. — Григсби и девушка встали, и она вышла из таверны, даже не оглянувшись. — Мэтью, извини ее. Она сильно нервничает, ты понимаешь. После долгого плавания со всем, что было… ведь нельзя же ей поставить это в вину?

— Относительно дурного глаза еще могут быть какие-то сомнения, но относительно дурных манер, к сожалению, нет.

— Понимаешь, она очень переживает — искренне думает, что это несчастье из-за нее. Но ты не огорчайся, она скоро к тебе потеплеет.

Мэтью нахмурился:

— А мне что за дело, потеплеет она ко мне или нет?

— Ну, я просто так сказал, как друг. Да, так я серьезно насчет у меня поселиться. Подойдет это тебе?

— Я еще не решил, но в любом случае — спасибо.

— Если решишь положительно, я тебе оставлю рядом с дверью фонарь и ключ на двери на шнурке. Годится?

Мэтью хотел в ответ пожать плечами, потому что невежливость Берри была заразной, но вместо этого вздохнул:

— Годится. Только сначала я еще выпью.

— Указ не забудь, — предостерег его Григсби и тоже вышел из «Рыси».

Мэтью попросил у Садбери еще полбокала вина и выпил, расставив на ближайшей доске шахматную задачу и разыгрывая ее. Садбери объявил о закрытии, поскольку уже было восемь. Мэтью подхватил узел со своими пыльными пожитками, поблагодарил Садбери за гостеприимство и оставил ему шиллинг из своей чаши с пожертвованиями. Он ушел последним и услышал, как за ним задвинули засов.

Вечер выдался приятный и теплый. Мэтью свернул направо на Краун-стрит и на углу вышел на Смит-стрит. Он собирался обойти круг, свернуть на Уолл-стрит налево и по Квин-стрит вдоль набережной выйти к дому Григсби. Алкоголь слегка затуманивал ему зрение, но в общем и целом он был в норме. Горели уличные фонари на углах, мерцали в небе звезды, а на востоке над Атлантикой мигали зарницы далекой грозы. Попадались немногочисленные прохожие, спешащие оказаться в домах до восьми тридцати, когда начнет действовать указ, но Мэтью шел не спеша по Уолл-стрит. И думал он не о быке Бруте, не о крушении гончарной, а о таинственной даме из сумасшедшего дома.

Да, ему предстоит поездка в Филадельфию, но если Примм откажется давать информацию, как тогда опознавать Королеву Бедлама? Бегать по улицам, останавливать всех горожан и описывать им эту женщину? Грейтхауз прав, это невозможно. Но тогда — как?

И девушка эта может кого угодно взбесить. Дурной глаз, темная туча. Смешно.

Теперь снова к задаче опознания Мадам. У него было такое чувство, будто в разговоре с Грейтхаузом он поднял ставку не по картам. «Ты здесь главный следователь», — сказал тогда Грейтхауз. Он имел в виду, что Мэтью поедет в Филадельфию один, и это будет первое его дело для агентства? Ничего себе обряд инициации.

И девчонку эту еще надо поучить себя вести… но что-то еще было в ее глазах, помимо той вспышки гнева. «Может быть, темная туча, чтобы под ней спрятаться». Получается, что правды здесь было больше, чем он сам думал?.

Дойдя до угла Уолл-стрит, Мэтью остановился посмотреть на часы. Почти четверть девятого. Время еще есть — дом Григсби всего на два квартала выше портовой улицы. Мэтью задержался еще немного, чтобы завести часы, потом двинулся дальше, мотаясь мыслями между безумной дамой и глупой девушкой.

Вспыхнула очередная зарница далеко над морем. Справа виднелись темные силуэты кораблей, громоздя вверх мачты и реи. Ветер доносил запахи дегтя, сосны и затхлой воды доков. Мэтью был примерно на полпути между Уолл-стрит и Кинг-стрит, и мысли его были сосредоточены на том, что ему понадобится для шестидневного пути в Филадельфию — три дня туда, три дня обратно, как вдруг услышал за собой хруст.

До него дошло, что это хруст обуви на гравии или на ракушках, и он сейчас…

Не успели у него волосы встать дыбом, не успел он рывком обернуться, как ему сгибом локтя прижали горло, приподняли от земли и грубо прижали к кирпичной стене какой-то лавки слева. Он уронил узел, пытаясь крикнуть или вдохнуть — но ни то ни другое не получалось. Он сучил ногами, дергался всем телом, но без толку, и тут приглушенный тканью голос сказал ему почти прямо в ухо:

— Тихо. Не дрыгайся. Молчи и слушай.

Однако Мэтью был не в настроении слушать. Он пытался вдохнуть в легкие воздух и позвать на помощь, но обхватившая горло рука сжалась — и кровь застучала в висках. Перед глазами поплыло.

— У меня для тебя кое-что есть, — сказал тот же голос, и в правую руку Мэтью вложили какой-то предмет — он конвульсивно его сжал, тут же раскрыл ладонь, и предмет выпал. — Я отметил страницу. Обрати внимание.

Мэтью уже почти терял сознание, голова готова была взорваться. Заглушенный тканью голос прошептал:

— Эбен Осли про…

Из-за угла Кинг-стрит появился фонарь, и вдруг горло стало свободно. Мэтью рухнул наземь, перед глазами трещали красные искры и вертелись синие колеса. Слышен был звук убегающих к югу шагов. Потом он резко прервался, и сквозь окутавший мысли туман Мэтью сообразил, что неизвестный скрылся в проулок между домами.

Совсем как Маскер.

Наверное, Мэтью издал какой-то звук, животное мычание или же хриплый свист, втягивая воздух в легкие, потому что вдруг свет фонаря направился вниз. Мэтью сидел, тупо хлопая глазами на свет и растирая горло.

— У-тю-тю! — произнес человек с фонарем. Мерзкий хищный голос мелкого хулигана. — А кто это у нас тут такой? Да уж не тот ли клерк?

Черная дубинка легла Мэтью на левое плечо. Он судорожно втянул в себя воздух, но говорить еще не мог.

Диппен Нэк нагнулся, понюхал воздух.

— Да мы же пьяные? И уже совсем перед самой очисткой улиц, ай-ай-ай… Что делать будем, а?

— Помоги, — сумел выдавить из себя Мэтью. Глаза у него слезились. Он пытался подняться на ноги, но пока безуспешно. — Помоги встать.

— Помогу, а как же. Помогу тебе прямо до тюрьмы добраться. А ты же был такой законопослушный, Корбетт. И что скажет старый Пауэрс?

Дубинка стукнула Мэтью по плечу, и он твердо решил со следующей попытки встать. Упершись для этой цели ладонью в землю, он ощутил тот предмет, который был сунут ему в ладонь. Подобрал, увидел что-то прямоугольное, завернутое в коричневую бумагу. Запечатанное простым белым воском. Поднеся под фонарь Нэка, Мэтью прочел надпись печатными буквами: «Корбетт».

— Давай-давай. Не только ужрался в хлам, так еще и указ лорда этого нарушаешь. — Дубинка снова стукнула Мэтью по плечу, на сей раз сильнее — рука заболела как ужаленная. — Пять секунд, потом за волосы потащу.

Мэтью встал. Мир сделал несколько оборотов, но Мэтью опустил голову, глотнул воздух, и тошнота прошла. Держа предмет в правой руке, Мэтью вытащил левой часы.

— Ты арестован — на случай, если еще сам не понял. Шагай давай! — скомандовал Нэк.

Мэтью открыл часы и поднес к свету:

— Сейчас восемь двадцать.

— Ну, мне, может, этакие выпендрежные часики не по карману — и одному богу известно, как ты их раздобыл, — но мне для выполнения моего долга они и не нужны. Ты пьян, а до тюрьмы как раз минут десять-двенадцать ходу, если я свои улицы знаю.

— Я не пьян, на меня напал бандит.

— Во как? И кто это был? — фыркнул Нэк. — Сам Маскер, да?

— Мог быть и он, не знаю.

Нэк ткнул фонарем в сторону Мэтью:

— Так чего же ты жив?

На это у Мэтью ответа не нашлось.

— Пошли, — велел Нэк и надавил концом дубинки на горло Мэтью. Тот напрягся, чтобы не сдвинуться под давлением.

— Я в тюрьму не пойду, — ответил он. — Я пойду домой, потому что я не нарушал указа.

Пусть даже дом — это голландский молочный сарай без окон, но утром он проснется свободным человеком.

— Значит, сопротивляемся аресту, да?

— Значит, сообщаю вам, что иду домой и советую заниматься своим делом.

— Вот как?

— Забудем лучше это происшествие. И спасибо за помощь.

Нэк криво усмехнулся:

— А я вот думаю, что тебе нужно втемяшить кое-что.

Он замахнулся дубинкой, и Мэтью понял, что констебль собирается размозжить ему голову.

Но если Нэк думал, что Мэтью пьян и не способен защититься, то его ждал немедленный и неприятный сюрприз, потому что Мэтью переложил завернутый в бумагу предмет в левую руку, а правой выразил энергичный протест прямо в зубы Нэку. Звук был такой, будто веслом ударили жирную треску. Нэк пошатнулся, глаза у него полезли на лоб, дубинка рассекла воздух там, где только что стоял Мэтью.

Секунды три ошеломленный Нэк стоял неподвижно. Потом оскалился, как разъяренный зверь — скорее всего взбесившаяся водяная крыса — и бросился снова, занося дубинку. Мэтью стоял твердо. Ему очень хорошо вспомнилось, что говорил Хадсон Грейтхауз на первом уроке фехтования: «Ты должен перехватить инициативу у своего противника». Мэтью решил, что к кулачной драке это тоже применимо, как и к бою на рапирах. Шагнув назад, он блокировал удар левым предплечьем, а правый кулак направил прямо в нос Нэка. Что-то влажно хлюпнуло, констебль отлетел назад, чуть ли не скользя на каблуках. Он кашлял, фыркал, капли крови летели из обеих ноздрей. Потом прикрыл разбитую морду ладонью, и из глаз у него показались слезы.

Мэтью занес кулак для очередного приветствия и спросил:

— Хотите еще, сэр?

Нэк что-то жалобно промямлил. Мэтью ждал следующего нападения — это уже было бы третье за один вечер. Но Нэк опустил голову, повернулся, быстро зашагал туда, откуда пришел, и свернул влево на Кинг-стрит, унося с собой свет фонаря.

Скатертью дорога!

Мэтью чуть не выкрикнул это ему вслед, но без света у него храбрости поубавилось. Он не знал, не побежит ли Нэк звать еще какого-нибудь констебля на помощь, да и не очень этим интересовался. Подобрав свой узел, он оглянулся, проверяя, что больше никто не будет хватать его за горло сгибом железной руки, и пошел быстрым шагом в сторону дома Григсби.

Никогда раньше Мэтью так не был рад свету — пусть даже из пробитых гвоздями дыр в жестяном фонаре, поставленном возле двери сарая. Шнур с ключом болтался на дверной ручке, как и было обещано. Мэтью отпер дверь, спустился на три ступеньки, светя себе фонарем, и оказался в помещении примерно вдвое меньшем его мансарды. Утоптанный земляной пол был цвета корицы. Стены оштукатурены и выкрашены соответственно в кремовый цвет. Неуютного вида оленья шкура на топчане у стены ожидала своего постояльца. Ну, все лучше, чем земляной пол… хотя как сказать? Впрочем, надо отдать должное гостеприимству Григсби: в каморке стоял круглый столик, а на нем — миска с водой, несколько спичек и огниво. На полу рядом с топчаном — ночной горшок.

Мэтью предстояло делить это помещение со штабелем деревянных ящиков, несколькими ведрами, различными деталями пресса, лопатой, топором и прочими инструментами, а также с какими-то неизвестными предметами, обернутыми парусиной. Поскольку здесь пол был низко, а под самой крышей находились отдушины для вентиляции, в помещении стояла приятная прохлада. В общем, переночевать можно. Единственная проблема, как вскоре сообразил Мэтью, что с внутренней стороны двери нет засова. Сама она не откроется, но и запереть ее нечем. Значит, надо будет придумать, чем ее зажать.

Мэтью занялся предметом, который столь грубо был ему вручен. Сняв восковую печать и развернув обертку, он увидел черный блокнотик с орнаментом золотых листьев на обложке, и сердце взбрыкнуло так, что позавидовал бы и Брут. Никогда раньше он не видел этот узор так близко — квадрат из завитков, слишком элегантный для своего владельца.

Пропавший блокнот Эбена Осли. У него в руках. Полученный от… от кого?

От Маскера?!

Мэтью сел на топчан, подвинул стол поближе и поставил на него фонарь, открыв крышку, чтобы было больше света.

«У меня для тебя кое-что есть», — шепнул тогда заглушённый тканью голос.

Этого не может быть, подумал Мэтью. Но это так. Непонятно по какой причине Маскер взял блокнот с тела Осли и по причине не более понятной вернул его — схватив Мэтью за горло. Но не перерезав горло — почему?

«Я отметил страницу. Обрати внимание».

Мэтью увидел загнутую страницу в последней трети блокнота. Открыл на этом месте, заметил коричневое пятно наверху, склеившее несколько страниц, потому что остались следы лезвия, которым их разделили. Поднес загнутую страницу к свету и увидел странный список, начерченный кудрявым почерком Осли свинцовым карандашом.

После этой страницы шло несколько пустых. Мэтью вернулся к первой странице, прочел то, что явно указывало на расстройство ума Осли. Он не ошибся, предположив, что директор школы пристрастился к писанию в блокноте, как к игре, потому что записывал суммы, уплаченные за еду и питье для своих питомцев, суммы пожертвований от благотворителей и церквей, заметки о погоде, списки — естественно — выигрышей и проигрышей в тавернах, замечания о стиле игры своих партнеров, и даже что ел на завтрак и на ужин и насколько легко облегчал свой кишечник. Сочетание бухгалтерской книги и личного дневника. Несколько раз Мэтью находил на страницах свое имя: «Сволочь Корбетт снова за мной следит, лопни его глаза» и «Опять Корбетт. Надо что-то делать». Темные пятна на страницах — это могла быть и кровь Осли, и разлитое вино в бурные ночи за игорными столами.

Мэтью вернулся к загнутой странице и еще раз прочел список имен и цифр.

«Эбен Осли про…» — сказал Маскер.

— Про «что» Эбен Осли? — спросил Мэтью у стоящего на столе фонаря.

Хотя ему хотелось тщательно изучить блокнот от начала и до конца, усталость одолевала. И он совершенно не понимал, зачем Маскер отдал ему блокнот. Да еще и страницу отметил. И не перерезал ему горло. Разве Маскер занимался не убийствами?

«Да, убийствами, — подумал он. — Но ради какой-то цели. И для его целей не нужно меня убивать. А нужно для его целей, чтобы я понял ту загнутую страницу. Бог ты мой, — вдруг понял Мэтью, — Маскер хочет, чтобы я ему помог?

Помог — что сделать?»

Но больше сегодня он не мог об этом думать, закрыл блокнот и положил его на стол. Потом встал, поставил фонарь на первую ступеньку, где открывшаяся дверь его бы сбила, предупредив Мэтью звоном. Свечку он решил не гасить — пусть догорит сама.

Он разулся, растянулся на оленьей шкуре и быстро погрузился в сон. Но последним образом в мозгу был не подкрадывающийся Маскер, не безмолвная Королева Бедлама, не преподобный Уэйд, рыдающий на кафедре, ничего из того, что могло было бы быть. Он увидел лицо Берри Григсби напротив себя за столом в «Рыси», золотистое и веснушчатое в свете фонаря, глаза ее смотрели прямо на него, и голос вызывающе спрашивал: «Отчего бы это мне прятаться?»

Глава двадцать девятая

Утро было жуткое, потому что Мэтью, проснувшись, в первый момент не мог вспомнить, то ли события вчерашнего дня действительно случились, то ли это был мерзкий сон. Проснулся он на полу, на оленьей шкуре, в тусклом сумраке, освещенном отдушинами под потолком, с блокнотом Эбена Осли на столе. Все тело ныло после грубой хватки Маскера, воспоминания о разрушении гончарной все еще плясали в мозгу. Мэтью снова крепко зажмурился ненадолго и замер лежа, будто отключаясь от жизни, пока не наберет сил снова ее воспринимать.

Ох, как же спина затекла! Он встал, недоумевая, как индейцы могут так спать.

Первым делом надо было зажечь спичку и засветить фонарь. Свеча догорела почти дотла, но огарочек остался, и огрызок фитиля все-таки зажегся. Мэтью сейчас чувствовал себя именно таким огрызком фитиля. Потом в этом жалком освещении он взялся за блокнот — удостовериться, что ему не померещилось. Снова перелистнул к загнутой странице, поднес ее ближе к свету и стал рассматривать нацарапанные карандашом имена и цифры.

Он предположил, что это имена воспитанников. «Ту» рядом с именем «Джейкоб» означало, что это второй Джейкоб в группе,^[64] но фамилия его неизвестна — как у Джона Файва. Строки цифр представляли собой загадку. И еще были обозначения «Отсев» и «Чепел», а рядом с ними что-то вроде дат. Пятое мая, двадцатое и двадцать девятое июня. В последней строке не было ни обозначений, ни даты. Мэтью посмотрел на слово «Отсев».

«Отсев»? Интересно.

Потом его внимание привлекло слово «Чепел». Да, часовня^[65] в приюте есть — тесная комнатка, где стоят несколько скамеек. Во времена Мэтью иногда заходил пастор удостовериться, что воспитанники следуют праведному пути. А без этого часовня была бы просто обычной холодной спальней.

От последнего слова что-то тревожно шевельнулось в нем. Список недавних «наказаний» Осли? И этот негодяй должен был свои мерзости творить именно в часовне, будто не было других мест?

Но в этот контекст не вписывалось обозначение «отсев». Если это действительно так, то отсеян при отборе для какой цели? И кем? И почему при последней фамилии никаких обозначений?

Он подумал, что надо определить время ведения блокнота. Вероятно, заполнив один блокнот. Осли тут же переходил к следующему. И этот может быть и пятым, и пятнадцатым. Если исходить из дат в списке, этот конкретный том деяний и подвигов Осли был начат где-то на второй неделе мая.

Снова затрещал фитиль, и Мэтью подумал, что пора вернуться в мир. Желудок также решил подать голос и напомнить, что неплохо бы и позавтракать. Посмотрев на часы, Мэтью был потрясен, увидев, что уже почти восемь. Наверное, он устал куда сильнее, чем сам думал, потому что обычно просыпался в шесть. Мэтью плеснул себе в лицо воды из миски — ни мыла, ни полотенца не было. После завтрака он решил зайти в парикмахерскую побриться и вымыться, потому что поры у него были забиты и песком дороги, и прахом разрушения.

Потом он взял чистую — относительно — голубую рубашку из сумки, надел ее вместе с парой чистых чулок. Две пары панталон в сумке были не чище тех, в которых он сегодня спал, так что менять не имело смысла. Мэтью положил блокнот Осли в сумку под панталоны, а сумку задвинул под топчан. Вышел на утреннее солнце, которое его ослепило: в голландской молочной было темнее, чем ему казалось. Наверное, так оно и задумано. Мэтью запер дверь и пошел.

Мармадьюк Григсби открыл ему дверь, пригласил войти, и вскоре Мэтью сидел за столом на кухне у Григсби, а печатник резал солонину и разбивал два яйца в сковородку на очаге. Чашка крепкого черного чая стерла с мозгов Мэтью остатки паутины.

Он приступил к завтраку — восхитительному, — выпил кружку яблочного сидра и только потом спросил:

— Я так понимаю, Берри еще не проснулась?

— Не проснулась? Да она вообще, кажется, не спит. Чуть ли не до восхода встала и унеслась.

— Правда? И куда так рано?

— На Квин-стрит. Как она сама сказала, искать утренний свет.

Мэтью застыл с полупрожеванным куском солонины во рту:

— Искать утренний свет? С какой целью?

— Увлечение у нее такое, — ответил Григсби, наливая чаю и себе. — Я тебе не рассказывал? Что она хочет стать художницей? То есть она и так художница, но она надеется на этом денег заработать. — Григсби сел за стол напротив. — Как тебе завтрак?

— Спасибо, и за приют тебе спасибо. — Мэтью доел мясо и спросил: — Художницей? Я думал, она собирается быть учительницей.

— Собирается. Директор школы Браун будет с ней беседовать на следующей неделе насчет работы. Но Берри с самого детства интересуется мелками, красками и прочим рисованием. Однажды, помню, ее здорово отшлепали за то, что пальцами раскрасила комнатную собачку.

— Почему-то меня это не удивляет.

Григсби улыбнулся в ответ на его тон, потом посерьезнел и спросил:

— А тебе на работу разве не надо? Я понимаю, что сегодня это может быть трудно, но хотя бы магистрату Пауэрсу ты должен об этом сказать.

— Я уволен, — ответил Мэтью и тут же пожалел, потому что глаза у печатника стали острыми, и он подался вперед:

— Что случилось? Пауэрса сняли с должности?

— Нет. Я мог бы еще сказать тебе, что магистрат уезжает из Нью-Йорка. Он получил предложение лучшей работы в колонии Каролина. У своего брата, на табачной плантации лорда Кента. — У Григсби за стеклами очков заискрились глаза — материальчик для следующего выпуска «Уховертки». — А теперь послушай, Марми. Эта информация не для печати — серьезно говорю. — Если экземпляр «Уховертки» проник в Уэстервикскую больницу, точно так же он может попасть к профессору Феллу. — Если я говорю, что информация конфиденциальна, значит, она конфиденциальна.

— А почему тогда она конфиденциальна? — Григсби не сводил с Мэтью внимательных глаз. Рассеянным движением печатник потянулся к тарелке с грецкими орехами, взял один. — Это же просто переезд и смена работы? Или что-то другое?

— Конфиденциальна — и все. Надеюсь, что ты воздержишься от ее публикации.

— «Воздержишься», — скривился Григсби. — Неприятное слово, знаешь ли. Особенно для человека моей профессии. — Рука с орехом взлетела ко лбу, раздался звук, похожий на выстрел, и абсолютно невредимый Григсби извлек ядро из разбитой скорлупы. — Ты знаешь, Маскер ни одного убийства не совершил после выхода указа, и мне приходится доставать новости где придется. Сообщать о фактах — мой долг, и обязанность «воздерживаться» бывает затруднительной. — Он перестал жевать орех, шумно запил его чаем и поглядел на Мэтью поверх чашки. — Честно, что ты думаешь о Берри?

— Ничего не думаю.

— Наверняка что-то думаешь. — Он выбрал еще один орех. — Она ведь тебя вчера вечером разозлила малость?

Мэтью пожал плечами.

— Разозлила, — кивнул Григсби. — Это она умеет — выкладывает сразу, что у нее на уме. И этот бред насчет дурного глаза — даже не знаю, сама она себе верит или нет.

Хррясь! — лопнула скорлупа ореха.

— Насчет чего? — Мэтью принялся доедать яичницу. Как старик это делает? И даже следа на лбу не остается. Будто череп чугунный, а кожа дубленая.

— Насчет создания темной тучи, чтобы под ней спрятаться. Я думаю, дело в том, что ей нравится быть свободной, и свободу эту она не хочет отдавать никому. В частности, мужу, хотя она уже была близко к алтарю с тем молодым человеком, который покрылся нарывами. И я думаю, она не хочет страдать. Ведь это же может послужить причиной создания черной тучи?

— Может, —согласился Мэтью.

— Ты знаешь, — сказал Григсби, не переставая жевать, — у тебя очень противная манера притворяться, что ты не слушаешь, а на самом деле ни единого слова не пропускать. Это просто бесит.

— Правда? Извини, если так.

— Так вот, я не хочу, чтобы она страдала, — продолжал Григсби. — Ты понимаешь, о чем я. Берри не очень интересуется одеждой и тем, что модно и что нет, ей плевать на последние выдумки французских куаферов и новые танцы, которые полностью занимают ум почти всех девчонок ее возраста в этом городе.

— По крайней мере незамужних, — согласился Мэтью.

— Да, и это поднимает еще один вопрос. — Третий орех был взят из тарелки, расколот об лоб и съеден. — Здешним молодым людям нельзя верить. У тебя бы волосы на голове встали дыбом, расскажи я тебе кое-что из того, что устраивают субботними вечерами молодые джентльмены с девчонками!

— А слышал ты это от вдовы Шервин, я полагаю?

— От нее и от других тоже. Эти молодые люди — как голодные волки, готовые разорвать и сожрать любой кусок невинности, что попадется им на глаза. Что-то такое тут, наверное, в местной воде.

— Слова заботливого деда. — Мэтью отсалютовал ему чашкой.

Григсби оперся спиной на спинку стула, сдвинул очки на лоб и потер переносицу.

— Я-то… Знаешь, когда я снова увидел Берри… я просто вернулся назад. Она так напоминает мне Дебору: эти рыжие волосы, свежее лицо, эта цветущая молодость. Да и я в молодости не был такой смешной и уродливый, даже хорошенькие девушки на меня внимания обращали. Ну, и печатня моего отца отлично процветала и мы жили в хорошем доме — это тоже во вред не было. Но я тогда не был таким вот сухопутным крабом, как ты видишь, Мэтью, далеко нет. Знаешь, говорят, что у человека уши, нос и ноги растут всю жизнь. В моем случае очень даже верно. К сожалению только, другие части тела становятся меньше. Да не смотри ты на меня так!

— Я не смотрю, — сказал Мэтью.

— Штука вот в чем. — Григсби надел очки на нос, на секунду зажмурился и посмотрел на гостя прямо. — Я бы хотел, чтобы ты в эту молочную на время переехал и мог присматривать за Берри. Держать ее подальше от греха и тех молодых гадов, что я говорил. Ты же знаешь этих юнцов с Голден-хилл, что шляются по тавернам и заканчивают вечер на подушках у Полли Блоссом.

— Знаю, — сказал Мэтью, хотя для него это было новостью.

— Мне за ней не угнаться. И она не захочет, чтобы я таскался за ней. Так что я подумал, что ты мог бы ее познакомить с кем-нибудь из ее сверстников. Вымостить, так сказать, ей путь.

Мэтью ответил не сразу, потому что постигал эту фразу — «Я бы хотел, чтобы ты в эту молочную на время переехал».

— Если ты еще не заметил, — сказал он наконец, — я не в самом центре общественной жизни. И пока еще я не слышал, чтобы клерков приглашали вступать в «Молодые нью-йоркцы», в «Светский лоск» или «Кавалеры». — Он назвал три общественных клуба, где круглый год устраивались танцы и вечеринки. — Я не любитель шумных сборищ и так называемого веселья.

— Я знаю. Ты человек серьезный и ответственный, и вот почему я тебя прошу быть для Берри примером.

— Ты хотел сказать «сторожем».

— Вы могли бы кое-чему другу у друга научиться, — предложил Григсби, шевельнув бровью. — Она — быть более ответственной, а ты более… оживленным.

— Переехать в молочную? — Мэтью решил выгрести к берегу потверже. — Это же каземат!

— Прохладный и уютный летний дом — лучше так сказать.

— Обычно в летних домах есть полы и хотя бы одно окно. А тут даже задвижки на двери нет с внутренней стороны. Меня могут во сне зарезать.

— Задвижка не проблема. Я в момент ее поставлю. — Мэтью молчал, и Григсби продолжил уговоры: — Ты можешь там жить бесплатно сколько захочешь. Есть можешь здесь, если тебя устраивает. И иногда будешь мне помогать печатать, шиллинг-другой заработаешь.

— Работа у меня и так есть. Надеюсь, она станет моей профессией. — Григсби навострил уши. — Ты же видел объявление, что я тебе приносил? Агентство «Герральд»? Меня туда приняли.

— Радостная новость, но чем они занимаются?

Несколько минут подряд Мэтью описывал печатнику свою встречу с Кэтрин Герральд и назначение агентства.

— Она считает, что я могу быть полезен, и я жду с нетерпением начала работы. Я так понимаю, что она и ее помощник, мистер Грейтхауз, вот-вот снимут помещение под контору.

— Решение проблем? — Григсби пожал плечами. — Думаю, это пойдет. Особенно если агентство будет нанято Сити-холлом для раскрытия уголовных преступлений. Не знаю, правда, что скажут на это Байнс или Лиллехорн, но это открывало бы возможности. — Он метнул проницательный взгляд на Мэтью: — Ага! Ты работаешь над поисками Маскера, да? Город уже передал эту задачу?

— Нет. Я работаю над поисками Маскера для миссис Деверик. На основе частной договоренности. В данный момент я жду ее ответа на несколько вопросов, которые послал ей в письме. А в агентстве сейчас другие дела. — Он не решился упомянуть Королеву Бедлама, потому что решил оставить это дело исключительно для себя. Имя профессора Фелла он также не стал называть. — Так что, как видишь, у меня есть будущее. То есть работа, — быстро поправился он.

— Никогда в этом не сомневался. — Григсби допил чай и только тогда заговорил снова: — Я все равно хотел бы, чтобы ты переехал в молочную и присмотрел за… то есть составил бы компанию Берри. Если захочешь как-то переоборудовать этот сарай поудобнее — я к твоим услугам. У меня есть кое-какие деньги, их можно на это пустить.

— Я ценю твою щедрость, но надеюсь снять себе где-нибудь комнату. Хотя не против буду помочь тебе печатать, когда время позволит.

— Очень с твой стороны великодушно, очень. — Григсби уставился на сучок в столешнице. — Но знаешь, Мэтью, очень мне трудно будет воздержаться от обнародования некоторых сведений о магистрате Пауэрсе, если ты… ну, скажем… не будешь жить в моем доме.

У Мэтью отвисла челюсть.

— Скажи мне, — попросил он. — Скажи, что мне почудилось, будто ты до этого опустился.

— До чего?

— Сам знаешь! Марми, я не могу ходить нянькой за твоей внучкой! И спорить могу, она тебе вышибет мозги сковородкой, если только узнает, что ты такое предлагал!

«Толку-то от той сковородки», — подумал он.

— Значит, она не должна знать ради моих мозгов.

— Ей нужно найти свой путь! И моя помощь ей не нужна! Как по-моему, она отлично может о себе позаботиться, есть там дурной глаз или нет.

— Возможно. Но я не прошу тебя быть при ней нянькой или следить за каждым ее шагом. Я просто прошу тебя немножко ее вывести. Познакомить с людьми. Сводить пару раз поужинать. Послушай, прежде чем что-либо решать, ты можешь просто с ней поговорить? Попытаться узнать ее чуть лучше? Мне не хочется думать, что вы оба встали сразу не в ту позицию. — Он глянул в нахмуренное лицо Мэтью. — Ты очень близкий мне человек, а второй такой — она. Пойди просто поговори с ней. Можешь ты это сделать для старого сумасшедшего деда?

— Сумасшедшего — это точно. — Мэтью глубоко вздохнул, шумно и долго выдохнул. В конце концов, поговорить с этой девицей он вполне может. Ничего Григсби про магистрата Пауэрса не напечатает, это он блефует. Или нет? Он встал и отодвинул стул. — Куда она пошла, ты сказал?

— По Квин-стрит вверх. Ищет…

— Помню, место, где поймать солнечный свет. — Он направился к двери и обернулся: — Марми, если она мне откусит голову, я не буду с ней больше иметь дела. Договорились?

Печатник посмотрел на него поверх очков:

— Я прямо сейчас иду к слесарю заказать задвижку. Договорились?

Мэтью вышел из дома, чтобы не говорить слов, которые джентльмену произносить не полагается. Поскольку ему предстояло идти, он решил занести грязные вещи вдове Шервин, а потому заглянул в молочную — тут на самом деле теснее, чем показалось ему ночью? — и вытащил сумку из-под топчана. Вот с блокнотом непонятно, что делать. Оставлять его валяться на столе не хотелось, раз сегодня придет слесарь, таскать по городу — тоже не слишком удачное решение. Приподняв край парусинового покрывала, Мэтью обнаружил под ним — откуда только она тут взялась? — мешковинную мишень для стрельбы из лука, довольно сильно издырявленную. Из прорех выпирала сенная набивка. Мэтью расширил одну пробоину побольше, просунул туда блокнот и опустил парусину на место. Тут он заметил в углу одну вещь, стоящую рядом с топором и лопатой: рапира с рукоятью вроде бы из слоновой кости. Без ножен, на лезвии пятна ржавчины. Мэтью стало интересно, как сюда попали клинок и мишень, но времени размышлять не было. Волоча сумку, он вышел из молочной и запер за собой дверь.

Лишь затратив двадцать минут и прошагав целую милю, он увидел Берри Григсби. Она шла на север по Квин-стрит, миновав людную суету доков и причалов, пока не отыскала пирс по своему вкусу. Он был затенен нависшими кронами, река омывала валуны величиной с дом, помещенные здесь рукой Господа. Берри сидела футах в пятидесяти от берега у самого конца причала, в соломенной шляпке, и на коленях держала лист бумаги для рисунков. Одета она была в платье, сшитое будто из лоскутов кричащих — вырвиглаз — маскарадных костюмов, абрикосовых, ярко-синих, голубых, лимонно-желтых. То ли девушка, то ли тарелка с фруктами.

Прикусив губу, Мэтью окликнул ее:

— Доброе утро!

Берри оглянулась, помахала рукой и продолжила рисовать, не отвлекаясь от вида зеленых холмистых пастбищ Бруклина на том берегу. Чайки пикировали к воде и взмывали вверх, следуя за белым парусом уходящего на юг пакетбота.

— Можно подойти? — крикнул Мэтью.

— Если хотите, — ответила она, не отрываясь от своего творчества.

Мэтью подумал, что дело безнадежное, но все же пошел по пирсу. С первых же трех шагов он понял, что Берри выбрала тот причал, где еще первый охотник свежевал бобра в Новом Амстердаме. На пирсе оставили вмятины носы тех лодок, которых давно уже нет на свете, и щели зияли между обгрызенными временем досками настила. Мэтью остановился, понимая, что один неверный шаг по изъеденному древоточцами причалу — и он совместит ванну со стиркой одежды. Тут он почувствовал на себе взгляд Берри и понял, что должен пройти этот путь. Тем более она его прошла ведь? Но какого черта она из всех возможных мест выбрала этот развалившийся пирс?

Он продолжал идти. Каждый треск или скрип заставлял вздрагивать. В одном месте попалась дыра размером с наковальню. Увидев под собой темную воду, Мэтью чуть не повернул назад, но он уже прошел более полпути до сидящей по-турецки девушки и чувствовал почему-то, что пройти этот путь — дело чести. Или смелости. Как бы там ни было, он осторожно обошел дыру по рассыпающимся доскам и двинулся вперед — осторожными, рассчитанными шагами.

Когда он дошел до Берри, то, наверное, не сдержал вздоха облегчения, потому что она изогнула шею, глядя на него из-под соломенной шляпки. Мелькнула проказливая улыбка.

— Правда чудесная погода для прогулок, мистер Корбетт?

— Просто воодушевляющая.

Мэтью чувствовал некоторую сырость под мышками. Девушка снова стала рисовать, и Мэтью увидел, что на бумаге получается очень приятный холмистый пейзаж пастбища. Рядом с Берри стояла коробочка, где лежали мелки разных оттенков.

— Кажется, я его все-таки еще не поймала, — сказала Берри.

— Кого не поймали?

— Дух этого места, — ответила она. — Всю эту энергию.

— Энергию?

— Силу природы. Вот, посмотрите на законченный.

Она подняла рисунок, показывая тот, что лежал под ним, и Мэтью показалось, что у него сейчас глаза заболят. На этот рисунок, в тот же пейзаж, что рисовала она сейчас, вторглись ярко-изумрудная зелень, светлая травяная зелень, полосы желтого и пятна оранжевого и красного огня. Это больше походило не на пасторальный пейзаж, а на изображение кузнечного горна изнутри. Это акт войны против Матери-Природы, подумал Мэтью и посмотрел на ту сторону реки — проверяя, что ничего там такого нету. И конечно же, не было. Мэтью не удержался от мысли: что бы добрый богобоязненный и ведьмобоязненный народ Фаунт-Ройяла подумал о такой картине и художнице, которая ее создала? Слава Богу, дурной художественный вкус не является признаком одержимости демоном, или Берри тут же повесили бы за ее синие чулки. «Я бы никому не стал это показывать», — чуть было не сказал он, но успел так прикусить язык, что чуть кровь не выступила.

— Это только набросок, конечно, — сказала она. — Когда получится правильно, перенесу на холст.

Но совсем промолчать он не мог.

— Вы знаете, я не вижу на том берегу ничего красного или оранжевого. Только зеленое… а, это было на восходе солнца?

Она опустила неоконченный рисунок, закрыв предыдущий, будто давая понять, что у Мэтью ума недостаточно, чтобы на него смотреть, и продолжала рисовать.

— Я не пытаюсь изобразить то, что есть, мистер Корбетт, — сказала девушка. — Я пытаюсь передать суть этого места. Вы не видите ни красного, ни оранжевого — то есть моей интерпретации творящего огня земли, — потому что смотрите только на пастбище.

— Ну да, — согласился он. — Это я и вижу перед собой — пастбище. Я что-то упускаю?

— Только ту стихию, которая работает в глубине под ним. Выплеск жизни и огня из сердца земли. Ну, почти как… скажем, огонь в кухонной плите. Или же…

— Кузнечный горн?

— О! — улыбнулась ему Берри. — Вот теперь до вас дошло.

Мэтью подумал, что не следовало бы ей говорить такие слова, как «сердце земли», если она не хочет уехать из города прямо в Бедлам, причем в смоле и в перьях. Но высказать эту мысль вслух помешали приличия.

— Я так понимаю, это современный стиль в живописи? Прямо из Лондона? — спросил он.

— О Боже, нет! Там на холстах сейчас сплошная серость и мрачность. Можно подумать, художники промывают кисти слезами. А портреты? Ну почему все хотят на портретах выглядеть тугожопыми кретинами?

Мэтью надо было собраться с мыслями после этой вспышки.

— Ну, — предположил он, — быть может, потому что они и есть тугожопые кретины?

Берри глянула на него, и на этот раз позволила солнцу коснуться собственного лица. Синие глаза, ясные как алмазы и — возможно — столь же режущие, несколько секунд с неподдельным интересом оценивали собеседника. Потом она опустила голову, и снова заработал карандаш.

Мэтью прокашлялся перед тем, как спросить:

— А могу я узнать, почему вы выбрали именно этот пирс? Мне показалось, что может в любой момент рухнуть.

— Может, — согласилась она. — И потому я не думала, что у кого-нибудь хватит дури прийти сюда и мне помешать.

— Извините, что помешал, — слегка поклонился Мэтью. — Оставляю вас вашей печи.

Он повернулся и собрался повторить свой опасный путь по шатким доскам в обратную сторону, и тут Берри сказала очень спокойно и обыденно:

— Я знаю, о чем вас просил мой дедушка. Да-да, он знает, что я знаю, но не прислушивается к моей… скажем, интуиции. Он хочет, чтобы вы за мной надзирали, да? Охраняли меня от бед?

— Не совсем так.

— А как совсем?

Берри отложила карандаш и полностью переключила внимание на Мэтью.

— Он попросил немного вас поопекать. Помочь вписаться в местное общество. — Ее хитрая улыбка начинала его раздражать. — Пусть Нью-Йорк не Лондон, но свои под водные камни есть и здесь. Ваш дед просто хочет, чтобы вы на них не наткнулись.

— Понимаю. — Она кивнула и наклонила голову в сторону, солнце блеснуло на рыжих локонах, упавших на плечо. — Вам следует знать, мистер Корбетт, что вас подставляют. Еще до моего отъезда из Англии отцу пришло письмо от деда, чтобы он не беспокоился, потому что дед дал клятву найти мне мужа. Вот вы, сэр, очень похоже, и есть кандидат в женихи.

Мэтью широко улыбнулся в ответ на эту чушь, но лицо Берри осталось абсолютно серьезно, Мэтью тоже перестал улыбаться.

— Но это же смешно!

— Рада, что мы придерживаемся по этому поводу единого мнения.

— Я вообще не собираюсь жениться на ком бы то ни было в ближайшее время!

— А я до того, как выйти замуж, хочу зарабатывать себе на жизнь искусством.

«Нищая старая дева до конца жизни», — подумал Мэтью.

— Но ведь ваша профессия учительницы для вас тоже важна?

— Разумеется. Я считаю себя хорошей учительницей, и я люблю детей. Но меня призывает искусство.

«Полуночным воплем голодного кота», — сказал про себя Мэтью, но внешне даже не изменился в лице.

— Обещаю вам, что сегодня же поговорю с вашим дедом начистоту. Он меня все обхаживал, чтобы я поселился в молочной, и теперь понятно зачем.

Берри встала — при ее росте ее глаза оказались почти вровень с его.

— Не надо так спешить, мистер Корбетт, — сказала она шелковым голосом. — Если дедушка поставит только на вас, он не будет подсовывать мне целую череду надоедливых дебилов, у которых представление о счастливом будущем — мягкое кресло да услужливая горничная. Так что если вы ему подыграете, то сделаете мне одолжение.

— Правда? И что я от этого получу? Темницу с земляным полом?

— Я же не говорю, что вам придется меня — как это вы сказали, опекать, — какое-то долгое время. Где-нибудь с месяц, этого должно хватить, чтобы я сумела втемяшить… — Она осеклась и нашла более точное выражение: — Внушить дедушке, насколько важна для меня свобода. И тот факт, что я сама себе найду молодого человека, когда сочту нужным.

— Месяц? — От одного этого слова у Мэтью стало противно во рту. — С тем же успехом я бы его провел в тюрьме. Там хотя бы окна есть в камерах.

— Ну хотя бы подумайте над моей просьбой. Подумаете? Я буду у вас в долгу.

Мэтью даже секунды не желал бы об этом думать, но тут был некоторый интересный момент: если он согласится остаться в молочной и хотя бы притвориться опекуном или сторожем — или кем там еще Григсби придумал — для Берри, то сведения о магистрате Пауэрсе в ближайшей «Уховертке» не появятся. Месяц? Месяц он выдержит.

Наверное.

— Подумаю, — согласился он.

— Вот и спасибо. А я, кажется, на сегодняшнее утро уже закончила. — Берри присела и стала складывать мелки. — Можно мне вернуться с вами?

Она явно стала теплее к нему относиться теперь, когда вопрос о нью-йоркском женихе был урегулирован.

— Я до самого дома Григсби сейчас не иду, но пойдемте, пока по дороге.

Он метнул опасливый взгляд на пятьдесят футов сгнившего настила и понадеялся, что дурной глаз Берри не утопит их обоих.

Они прошли опасный участок, хотя Мэтью пару раз не сомневался, что следующий шаг увлечет его в реку. Когда они ступили на твердую землю, Берри засмеялась, будто то, что для Мэтью было испытанием, для нее оказалось приключением. У него возникало впечатление, что беда ее — не дурной глаз, не невезение, а неудачный выбор. Но смех у нее был приятный.

Шагая с ним по Квин-стрит, Берри спросила, был ли он в Лондоне, он ответил, что нет, к сожалению, но надеется как-нибудь побывать. Какое-то время она занимала его описанием различных видов и улиц Лондона, которые глаза художницы хорошо запомнили, настолько они были богато убраны. Ему показалось интересным, что Берри описала несколько книжных лавок, где ей пришлось побывать, и одного книгопродавца, который подавал прямо у себя в магазине кофе и шоколад. Она рассказывала так, что Мэтью буквально сам почувствовал запах книжных страниц и аромат черного кофе, плывущий дождливым лондонским днем.

Уже недалеко от дома Григсби, когда Берри говорила о великом городе, а Мэтью слушал и будто шел рядом с ней по лондонским мостовым, сзади послышался топот лошадиных копыт и позвякивание бляшек на вожжах. Заливался высокий колокольчик, и Мэтью с Берри отступили в сторону, пропуская пароконный экипаж. Он замедлил ход, и Мэтью увидел за спиной кучера Джоплина Полларда и миссис Деверик. Поллард был оживлен, одет в бежевый сюртук, жилет и треуголку. Вдова сидела в черном платье и черной шляпе, с бледным лицом под белой пудрой. Кожаный верх кареты прикрывал пассажиров от солнца.

— А, Корбетт! — приветствовал его адвокат. — Мы с миссис Деверик как раз ехали к печатнику, хотели найти вас.

— Да?

— Заезжали к дому Стокли. Он нам сказал, что вы ушли вместе с Григсби после этого страшного несчастья. Да, мало что осталось от гончарной. А с вами это кто?

— Это мисс Берил… Берри Григсби. Внучка Мармадьюка. Берри, это мистер Джоплин Поллард и… вдова Деверик.

— Очень, очень приятно. — Поллард поднес палец к полям треуголки, Берри в ответ наклонила голову. Дама в черном оглядела ее одежду и прищурилась, разглядывая девушку, как разглядывал бы человек ящерицу странной расцветки. — Могли бы мы похитить у вас мистера Корбетта для небольшого разговора? — Не ожидая ответа Берри, Поллард отщелкнул дверцу кареты. — Залезайте, Корбетт.

— Если вы едете в ту сторону, — начал Мэтью, — может быть, вы могли бы подвезти мисс Григсби до дома? Это же…

— Разговор будет личный, — перебила его миссис Деверик, глядя прямо перед собой.

Мэтью почувствовал, как у него загорелись щеки, но когда он глянул на Берри, та просто пожала плечами и, улыбнувшись, чуть показала щель в передних зубах.

— Нормально, Мэтью. Я бы предпочла пройтись. Ты к ленчу придешь?

— У меня кое-какие дела, но я появлюсь позже.

— Отлично, я уверена, дедушка не будет возражать. Всего доброго, сэр, — сказал она Полларду и обернулась к миссис Деверик: — Всего доброго, вдова.

И Берри пошла по портовой улице, неся саквояж и альбом для рисования.

— Давайте побыстрее! — поторопил Мэтью Поллард. — У нас еще дела есть.

Глава тридцатая

Когда Мэтью сел напротив своих спутников, поставив у ног сумку с вещами, а лошади зацокали копытами на юг вдоль гавани, миссис Деверик посмотрела на него пристально и спросила:

— Вы дали обет не бриться, молодой человек?

— Простите мне эту щетину. Одно из моих сегодняшних дел — зайти к мистеру Рейноду.

— Я слышал, он свое дело знает, — сказал Поллард. — Хотя я бы не подпустил раба с бритвой даже близко к себе.

— Мистер Рейнод — свободный человек, — напомнил ему Мэтью. — Уже пять лет свободный, насколько я понимаю.

— Значит, вы смелее меня. Я бы боялся, что где-то посреди бритья он забудет, что живет в цивилизации, и снова станет дикарем. Я выражаю вам свое — и миссис Деверик — сочувствие по поводу постигшей вас неприятности. Где вы сейчас живете?

— В молочной у Григсби. — Краем глаза он заметил, как миссис Деверик приложила ко рту руку в черной перчатке. — Временно. Где-нибудь на месяц.

— В молочной. — В углах губ Полларда мелькнула улыбочка и тут же исчезла. — Я так понимаю, что все молоко в вашем распоряжении?

— Это была молочная. Сейчас там… — Но тут он решил бросить расшаркиваться: — Так какое дело вы хотели обсудить? — Он обернулся к миссис Деверик: — В личном разговоре?

— А, да. — Поллард полез в карман сюртука и вытащил конверт. — Ваши вопросы к миссис Деверик. Она желает ответить на них в моем присутствии.

Мэтью не сводил глаз с вдовы:

— Мадам, вам необходим адвокат, чтобы ответить на несколько простых вопросов?

— Я думаю, так будет лучше, — ответил за нее Поллард. — В конце концов, именно за защиту моих клиентов мне и платят.

— В данном случае от кого защита? От меня?

— Мистер Корбетт, давайте проясним ситуацию, что будет нам всем на благо. Так вот, я бы обязательно присутствовал, если бы миссис Деверик должна была отвечать на подобные вопросы перед главным констеблем Лиллехорном или любым магистратом. Тем более я должен присутствовать, если их задает клерк — каким бы разумным и многообещающим ни казался он моей клиентке. И еще раз прошу простить меня, миссис Деверик, но я должен повторить свое возражение: все это соглашение — фарс. Что может этот юноша выяснить такого, что опытные профессионалы…

— Возражение выслушано, — перебила миссис Деверик. — Теперь закройте свою винную бочку и сидите тихо. Молчанием вы свой гонорар отработаете не хуже, чем трескотней. — Она взяла у него из руки конверт, а Поллард испустил тихий шипящий звук сквозь зубы. В карих глазах блеснуло и понимание поражения, и презрение. — Я решила ничего не сообщать письменно, — обратилась она к Мэтью, вынимая письмо из конверта. — По совету моего адвоката. Особенно о том, что касается моих мыслей по поводу… — Она запнулась, будто заставляя себя произнести эти имена: — Доктора Джулиуса Годвина и мистера Эбена Осли.

— Хорошо, — согласился Мэтью. — Ничего письменного.

— Я отвечу на ваши вопросы в том порядке, в котором они были заданы. Первый — относительно каких-либо обсуждений деловых вопросов между мной и мистером Девериком: никаких. Как я уже вам говорила, о делах Пеннфорд не говорил со мной никогда. От меня требовалось вести дом, воспитывать сыновей и вести себя так, как положено жене. Я его о делах никогда не спрашивала: это не моя забота. Вопрос второй: о каких-либо недавних поездках Пеннфорда, деловых или же развлекательных.

Мэтью слушал, хотя у него было подозрение, что все это ему ничего не даст. Стучали внизу лошадиные копыта, и Мэтью начал думать, как приятно будет сесть в горячую ванну.

— Недавно — я полагаю, вы имели в виду за последние полгода, — продолжала миссис Деверик. — На это тоже будет ответ: никаких. Пеннфорд старался избегать поездок, поскольку имел трудности с пищеварением.

— Нет нужды сообщать подробности, мадам, — подал голос Поллард.

Она бросила на него уничтожающий взгляд:

— Будете выставлять счет за количество слов?

— А в менее недавнее время? Например, в пределах года? — спросил Мэтью.

— Расширяете вопросы? — упрекнул его Поллард.

— В пределах года или около того ответ будет тот же, — сказала вдова. — Никаких.

Мэтью кивнул и почесал зудящий подбородок.

Миссис Деверик положила письмо на колени и разгладила его.

— Третий вопрос, наиболее омерзительный, касается моего отвращения к вашему упоминанию этих двоих людей в связи с моим покойным мужем. Я заявляю категорически и перед лицом Бога Всемогущего, что Пеннфорд не имел никаких дел ни с доктором Годвином, ни с Эбеном Осли. Они недостойны были бы Пеннфорду сапоги чистить. — Она повернулась к Полларду, который собрался было возразить против последней ненужной детали, и ткнула пальцем почти ему в лицо: — Молчите!

Мэтью подождал, пока Поллард снова сел, как обмякшее соломенное чучело, и только потом продолжил разговор:

— Насколько я понимаю, мадам, доктор Годвин пользовался безукоризненной репутацией. Пусть даже он был врачом для дам из заведения Полли Блоссом. В конце концов, какой-то врач должен был эту работу делать?

— Да, но Джулиус Годвин слишком эту работу любил. Он практически жил там последние годы. Стал жалким пьяницей и почти сумасшедшим, все время проводил с теми, кого вы так великодушно и глупо назвали «дамами». Они демоны в облике женщин, и я молю Бога, чтобы дал мне увидеть до моего последнего вздоха, как Полли Блоссом бросят на судно, словно груду тряпья, и вышлют из этих колоний.

— Держим свои эмоции при себе, — посоветовал Поллард. Она его игнорировала.

— Терпеть не могу слабых мужчин, сэр, — сказала она Мэтью, и лицо ее чуть не перекосилось отвращением. — В те двери слабые мужчины и входят. Вы меня спрашиваете, почему я презираю Джулиуса Годвина — я вам отвечаю. К его услугам были многие достойные — и вполне красивые — вдовы, но он предпочел уйти к этим шлюхам. Пеннфорд мне говорил, что Годвин болен, и вот почему он пьет и тратит свои… свои силы на этих грязных созданий.

— Болен? — Мэтью уже не думал о ванне, мозг его лихорадочно работал, искал. — Вы хотите сказать, душевно?

— Я хочу сказать, что он давным-давно мог бы жениться, но он сам себя выбросил на помойку. Я вспоминаю, что, когда доктор Годвин сюда приехал, это был отличный уважающий себя врач. Порядочный человек. Приехал из Лондона, чтобы начать все сначала. И все у него было в порядке, пока не убила его собственная слабость.

— Мне казалось, что его убил Маскер, — вставил Мэтью.

— Маскер закончил работу, которую начала слабость Годвина, — был ответ. — Не знаю, может быть, Маскер — маньяк, возмущенный тем, где доктор Годвин раскладывал свои грязные инструменты.

Мэтью не стал уточнять. Поллард глядел с безразличным видом на корабли, карета приближалась к Большим Докам. Мэтью подумал, что Поллард, быть может, гадает сейчас: известно ли миссис Деверик, что один из ее адвокатов — такой же обожатель шлюх, как покойный Годвин? Похоже, что высший класс собрал у себя все деньги, а низший класс — вроде вдовы Шервин — все знания. Но конечно, если верить Григсби, многие клиенты Полли Блоссом проживают на Голден-хилл.

Мэтью подался вперед:

— Вы говорили, что доктор Годвин приехал из Лондона начать все сначала. Когда это было?

— Я полагаю, это было… не меньше пятнадцати лет назад. Скорее даже около двадцати.

— А начать сначала — после чего?

— Я точно не знаю. Это фраза, которую сказал Пеннфорд. Но все знали, что жена Годвина умерла от лихорадки, когда они оба были очень молоды. Он об этом рассказывал всему городу. Может быть, отчасти поэтому он превратился в пьяную развалину, но сочувствия у меня к нему нет.

В наступившем молчании Мэтью обдумывал ее последние слова. Поллард вышел из транса:

— Где вас высадить, Корбетт?

— Эбен Осли, — сказал Мэтью. — Что вы о нем можете сказать?

Миссис Деверик презрительно фыркнула — и близко не как леди.

— Вы были воспитанником в этом приюте, как сообщил мне мистер Поллард, и я удивлена, что вы не знаете, какие о нем ходили слухи. Что он был… я вряд ли могу произнести это слово. Он позволял себе вольности со своими воспитанниками. Разве вы об этом не слышали? Пеннфорд его презирал и говорил, что если бы хоть один из воспитанников вышел против него свидетельствовать о таких мерзостях, он бы сам повесил этого гнусного язычника прямо перед Сити-холлом.

— Правда? — спросил Мэтью, и это слово будто вертелось у него в голове болезненной юлой.

— Абсолютная. Но это никогда нельзя было доказать. Ходил слух, что Осли напился как свинья в какой-то таверне и что-то рассказал об этой… об этой практике кому-то из своих шлюх. Она передала дальше, и… но я уже сказала, доказано это не было никогда. Но все равно от этого человека меня передергивает. Просто я его не любила, вот и все.

— Но разве можно верить шлюхе? — спросил Поллард, пожав плечами.

— Вы были адвокатом Осли. Как же вы могли представлять одновременно и Пеннфорда Деверика, и Осли?

— А в чем проблема? Обоих клиентов моя фирма унаследовала от Чарльза Лэнда. Я вел юридические и финансовые дела Осли, его нравственность меня не касалась. А если вы хотите посеять раздор между миссис Деверик и мною, вас удивит, насколько она хорошо понимает — как понимал и ее муж, — что юрист — это инструмент для определенных целей. Выносить суждения о ком бы то ни было мне не пристало.

— Хотя теперь, когда Пеннфорда нет, могла бы произойти перемена юридической фирмы, если бы Осли остался в живых, — сказала миссис Деверик. — Инструмент вы или не инструмент.

— Еще один вопрос к вам. — Мэтью продолжал смотреть на Полларда. — Поскольку вы вели финансовые дела Осли. Как это он мог себе позволить столько просаживать за игорными столами?

Рыжевато-каштановые брови Полларда взметнулись вверх:

— А откуда вы знаете, сколько он проигрывал? Если проигрывал вообще?

— Я много раз видел, как он проигрывает.

— Вот как? И как это получалось? Вы за ним следили?

— Я… я его просто видел, вот и все. В тавернах.

— Я полагаю, — ответил Поллард, — что иногда он проигрывал, иногда выигрывал. Если подсуммируете, может быть, даже окажется, что он был слегка в плюсе.

— Он был омерзителен. — Миссис Деверик вложила письмо в конверт. — А Годвин — отвратителен. Это и есть ваши ответы, мистер Корбетт. — Она отдала конверт. — Надеюсь, они окажутся вам полезны.

«Вряд ли», — хотел он сказать, но надо было заняться полученной информацией и просеять ее, как тонкий песок. Мэтью взял конверт и оперся на спинку своего сиденья. Карета покачивалась в ритмичном беге лошадей.

— Мое мнение, если мне позволено будет его высказать, — начал Поллард и остановился, проверяя, что сейчас его не щелкнут по носу, — таково, что этот самый Маскер покинул город. Я думаю, что указ оказал свое действие, как бы ни жаль нам было терять доход от таверн из-за гнева лорда Корнбери. Я хочу сказать: если бы Маскером был я, зачем бы я стал болтаться на месте преступления?

— Может быть, потому что ваша работа была бы еще не окончена? — спросил Мэтью, бросив на него острый взгляд.

— Моя работа? И в чем же эта работа могла бы состоять, сэр?

— Не знаю.

— Слышали, мадам? — Голос Полларда звучал почти ликующе. — Ваш сыщик не знает. Корбетт, я вам дам один бесплатный совет, и отнеситесь к нему внимательно. Вернитесь к вашей роли клерка и бросьте эти смехотворные попытки строить из себя главного констебля. Вам куда лучше подходит…

— Минутку, — перебил Мэтью. — Повторите, пожалуйста?

— Что повторить?

— Вы сказали: «Я вам дам один бесплатный совет, и…»

— Не могу понять, о чем вы сейчас толкуете.

— «Отнеситесь к нему внимательно», — вот что высказали, — произнесла миссис Деверик, с любопытством глядя на Мэтью.

— Да. Вы не могли бы повторить эту фразу, мистер Поллард?

Поллард улыбнулся, нахмурился. Улыбнулся снова:

— Вам голову напекло, Корбетт?

Мэтью пристально смотрел на него. «Я пометил страницу, — сказал вчера голос Маскера, заглушенный тканью. — Отнесись к ней внимательно».

— Просто повторите. Вам не трудно?

— Я уже это сказал, почему я должен повторять? По вашему требованию?

— По моей просьбе.

— Да господи боже мой! — скривилась вдова. — Поллард, повторите!

— Ладно. В конце концов, что такого, если какой-то псих просит повторить фразу, которую я уже и не помню, чтобы сказал? Отнеситесь к нему внимательно, отнеситесь к нему внимательно, отнеситесь к нему внимательно! Ну как, припадок у вас не случился?

Мэтью прислушивался к чему-то — к чему-нибудь, что напомнило бы ему вчерашний ночной голос, но ничего знакомого не поймал ни в тембре, ни в интонации. Все же голос был такой заглушенный — быть может, человек говорил сквозь зажатый во рту галстук… и трудно было сказать, симулирует Поллард или нет. Невозможно решить, подумал Мэтью, но все же продолжал пристально смотреть на Полларда.

— Наверное, я здесь выйду, — сказал Мэтью, когда карета доехала до Хановер-стрит.

Парикмахерская Мики Рейнода была за пару кварталов отсюда, напротив синагоги на Милл-стрит. По команде миссис Деверик кучер остановил карету у тротуара. Мэтью взял сумку, открыл дверцу и шагнул наружу.

— И вправду побрейтесь, Корбетт, — посоветовал Поллард. — И ванна вам тоже не помешает.

— Спасибо, сэр. — Мэтью остановился на последней ступеньке кареты, еще не сойдя на мостовую, и решил еще раз попытаться добиться ответа от вдовы.

— Миссис Деверик, можете ли вспомнить любую поездку вашего покойного мужа? Не недавнюю, но за несколько последних лет?

— Беседа окончена, — отрезал железным голосом Поллард. — Поездки мистера Деверика не имеют никакого отношения…

— Я пытаюсь найти мотив, — настаивал Мэтью. — Ниточку. Что угодно. Прошу вас, миссис Деверик. Любая информация может оказаться полезной.

— Не выпрашивайте, мистер Корбетт, — одарила она его недобрым взглядом. — Это признак слабости.

Мэтью почувствовал, как у него сжимаются губы в ниточку. «А, черт с ним со всем, — подумал он. — Сделал все, что мог, но вроде уперся в глухую стену».

— Спасибо за потраченное время, мадам, — произнес он довольно мрачно и сошел на тротуар.

Напудренное лицо вдовы с тонкими выгнутыми бровями подалось к нему:

— Если это будет полезно, — сказала она, — то у него бывали поездки в Филадельфию.

Мэтью застыл на месте.

— Мадам? — Высадив наконец Мэтью из кареты, Поллард пытался восстановить авторитетный тон. — Я не считаю, что вы обязаны…

— Молчите! — отрезала она, и Поллард замолчал. Она обратилась к Мэтью: — Пеннфорд несколько раз ездил в Филадельфию. Но было это несколько лет назад. Мне известно, что наша фирма занимается снабжением и тамошних таверн.

— Да, понимаю. И как это возникло?

Поллард высунулся вставить свои два пенса.

— Мистер Деверик купил оптовую фирму в Филадельфии. Это было в девяносто восьмом. Для деловых людей — просто древняя история.

— Документы оформляли вы?

— Нет, это было за несколько месяцев до моего приезда. Сделкой занимался Чарльз Лэнд. Разрешите нам ехать?

— Да, — сказала миссис Деверик. — Пеннфорд один раз ездил еще и в Лондон. Кажется, это было… да, в начале осени девяносто пятого года.

— В Лондон? — Мэтью был заинтригован. — Вы сопровождали его?

— Нет.

— Вы не знаете, кого он там посещал?

— Уверена, что ездил он по делу. Ни одна другая причина не подвигла бы его на такое путешествие. Когда он вернулся, желудок у него так разболелся, что доктор Эдмондс уложил его на неделю в постель.

— Эта филадельфийская оптовая фирма, — обратился Мэтью к Полларду. — Как она называлась?

— Она носит имя мистера Деверика.

— Да, я понимаю, что сейчас она носит его имя, но кто ею владел до того, как мистер Деверик ее купил?

Поллард хрипло рассмеялся:

— Слушайте, вы, клерк, к чему вы клоните? Что есть какая-то связь между убийством мистера Деверика и оптовой фирмой в Филадельфии? С тем же успехом можете обвинять лунного человечка!

— Я не обвиняю, я спрашиваю. Кто владел фирмой до того, как ее купил мистер Деверик?

— Боже мой, ну и геморрой же вы! Простите за грубость, мадам.

— Мистер Поллард! — Мэтью хотелось стереть этого типа в порошок. — Что мешает вам ответить на мой вопрос? Вы знаете или не знаете?

— Это был человек по фамилии Айвз, который теперь работает на фирму Деверика в качестве управляющего в Филадельфии. И что это вам говорит?

— То, что я не хотел бы быть вашим хирургом-дантистом, сэр, поскольку удалять у вас зубы возможно только взрывчаткой.

Лицо Полларда побагровело, и мысли у него, как понял Мэтью, стали такими же багровыми. Он выпрямился на сиденье, и Мэтью увидел, что миссис Деверик эта небольшая стычка доставила удовольствие, потому что она злорадно улыбалась.

— Должна сказать, — заметила она, — что вы забавный молодой человек, мистер Корбетт.

— Благодарю вас, мадам.

— Что-нибудь еще?

— Нет, мадам, но спасибо за терпение и откровенность.

— Наше соглашение остается в силе, — сказала она. — Мне хотелось бы уплатить вам эти десять шиллингов, хотя бы чтобы увидеть, как вы переезжаете из молочной в какое-нибудь более подходящее помещение.

— Я намерен получить эти деньги, — ответил Мэтью, — но пока что молочная меня устраивает.

— Как хотите. Тогда всего вам доброго. — И резко, кучеру: — Поехали!

Карета резво рванула с места и укатила, оставив Мэтью посреди бурлящей Хановер-сквер. Его мысли снова занимала Королева Бедлама.

Интересно, думал он. Королева была помещена в больницу адвокатом из Филадельфии, а теперь выясняется, что у Деверика есть оптовая фирма как раз в Роднике Братской Любви. Мэтью сомневался, что в Городе Квакеров можно зарабатывать такие же деньги, как в Нью-Йорке. Зачем тогда Деверик купил эту фирму? Просто из страсти к приобретательству? Он вспомнил слова Роберта в холодной комнате Мак-Кеггерса, в ответ на вопрос Мэтью: «Здесь у него не было конкурентов».

Безусловно, в Нью-Йорке Деверик скопил весьма приличное состояние. И этого ему было мало? Рвался к преодолению трудностей, начиная все снова в Филадельфии?

Поездка в Лондон. Пеннфорд старался избегать поездок, поскольку имел трудности с пищеварением.

Так зачем человек с больным желудком пускается в многонедельное морское путешествие в Лондон? По делу? Какое дело могло заставить Деверика принести в жертву столько времени и здоровья?

Интересно.

Теперь Мэтью пуще прежнего был убежден, что все дороги ведут к Королеве Бедлама. Она там сидит в возвышенном молчании в средоточии всех тайн. И его задача — как-то заставить ее открыть все ответы.

Подхватив сумку, Мэтью направился к парикмахерской Мики Рейнода, предвкушая прикосновение острой бритвы и пену сандалового мыла.

Глава тридцать первая

Черный вольноотпущенник Мика Рейнод, с грудной клеткой как пивная бочка и волосами цвета дыма, орудовал бритвой быстро, но тщательно. Кроме того, Мэтью находил в нем идеального собеседника, поскольку Рейнод владел бронзовым телескопом и изучал звездное небо, а также был знаменитым изобретателем. В углу парикмахерской стояла клетка, там в колесе вертелась белка, от колеса с помощью системы ремней и шестеренок вращался деревянный вал, от него другой системой шестерен и ремней вращение передавалось на ось, закрепленную в жестяном рукаве под потолком. Эта ось, вращаясь, крутила пергаментные лопасти закрепленного на ней веера, пускавшего вниз ветерок, отчего клиент мог бы и пожелать, чтобы эбеновый брадобрей работал не так быстро. Белку звали Сассафрас, ее кормили вареным арахисом.

После стрижки волос Мэтью пошел в ванную, где Лариса, жена Рейнода, наполнила горячей водой одну из трех деревянных ванн, после чего оставила джентльмена отмокать и размякать. Мэтью сидел в ванне, пока кожа не сморщилась. Уходя от Рейнода, он был побрит, пострижен, чист и сиял как новенький дуит. Но оставался нерешенным вопрос с грязной одеждой.

Визит к вдове Шервин избавил его от этой проблемы, и Мэтью собрался было уходить, когда вдова спросила:

— Я правильно понимаю, что из-за катастрофы остальные твои вещи превратились в лохмотья попрошайки?

— Да, мадам. Может быть, мне удастся что-нибудь найти в обломках, но прямо сейчас я почти гол.

Она кивнула:

— Может, я тебе помогу малость. Ты не будешь особо стесняться носить костюм с покойника?

— Пардон?

— Джулиус Годвин был моим клиентом, — объяснила она. — Оставил тут шесть рубашек, четыре пары панталон и два сюртука за несколько дней до своего убийства. Они чистые и готовы к выдаче. Я хотела их подарить приюту, а тут Осли возьми да и перекинься. — Она смерила Мэтью взглядом с головы до пят. — Годвин был не так высок, как ты, но худощав. Хочешь примерить? Сюртуки очень даже приличные.

Вот так Мэтью и оказался взадней комнате жилища вдовы и оценивал вкус покойника в одежде. Один сюртук был темно-синим, при нем жилет, тоже темно-синий, с серебряными пуговицами, второй — светло-серый, в черную полоску и с черным жилетом. Мэтью отметил потрепанные манжеты на рубашках — это могло свидетельствовать о состоянии ума, о котором говорила миссис Деверик. Рубашки и сюртуки оказались Мэтью несколько тесны в плечах, но терпимо. Панталоны тоже сидели не идеально, но не так, чтобы нельзя было их носить. Как раз тут, решил Мэтью, более чем применима поговорка о том, что нищие не выбирают. Сказав прачке «спасибо», он спросил, может ли оставить у нее свой до после обеда.

— Места не пролежит, — сказала она, идя навстречу новому клиенту. — И кланяйся от меня Дьюку, ладно?

В двенадцать тридцать Мэтью сидел за столом в «Рыси», держа в руке кружку сидра, а перед ним стояла тарелка ячменного супа. Несколько постоянных посетителей подошли выразить ему свое сочувствие по поводу его печальных обстоятельств, но он уже эту трагедию пережил, а потому в ответ на соболезнования улыбался и кивал. Сейчас он был сосредоточен на непосредственной проблеме: как установить личность Королевы и как узнать о ней что-нибудь в Филадельфии. Первая задача — добраться до Филадельфии и посетить Икабода Примма. Он понимал, что адвокат может войти в раж, встать в позу и кричать, что заберет эту леди из Уэстервикской лечебницы, но Мэтью не думал, что какие-либо действия в этом направлении будут предприняты. Потому что вряд ли можно найти место лучше или более гуманное. Конечно, это риск, и это противоречит ожиданию клиентов, но если будет результат, которого они — и он вместе с ними — хотят, то контора Примма будет для него первой остановкой.

— Мэтью?

Но что будет, если Икабод Примм вообще скажет, что никогда эту леди не видел и о ней не слышал? А это весьма вероятно. Филадельфия — город большой. Как можно установить одну-единственную личность среди такого населения? Нужно что-то еще, кроме словесного описания Королевы, или, как сказал Грейтхауз, он будет бегать по улицам Братской Любви, пока борода не отрастет до…

— Мэтью!

Он заморгал, очнулся от мыслей и поднял взгляд.

— Я надеялся тебя тут найти, — сказал Джон Файв. — Позволишь сесть?

— А, да. Садись, конечно.

Джон сел напротив. Лицо у него раскраснелось, трудовой пот еще поблескивал под волосами на лбу.

— У меня только несколько минут, надо опять на работу.

— Как сам? Хочешь чего-нибудь? — Мэтью поднял руку, давая знак Садбери. — Бокал вина?

— Нет, спасибо. — Джон глянул на владельца таверны и мотнул головой, потом посмотрел на Мэтью взглядом, который иначе как мрачным не назовешь.

— Что случилось? — спросил Мэтью, чуя беду.

— Констанс, — ответил Джон. — Она следила этой ночью за преподобным.

— Она… она за ним следила? — Мэтью не стал спрашивать, куда она проследила его путь. — Расскажи.

— Это было намного позже очистки улиц. В десять вечера где-то, как она говорит. Он вышел из дому, стараясь не шуметь. Констанс говорит, что услышала скрип половицы у дверей и догадалась. После того, что было… ну, в церкви, она просто с ума сходила от тревоги за него. Мэтью, она тоже разваливается на куски — как и он.

— Хорошо, только успокойся. Итак, Констанс за ним пошла?

— Да. Дважды она видела, как отец прячется от констебля, и раз чуть сама не налетела на фонарь. Но она шла за ним, благослови Господь ее сердце, и… Я просто хотел спросить, Мэтью: докуда ты проследил его в ту ночь?

Мэтью неловко поерзал на стуле. Поднял кружку, снова поставил ее на стол.

Джон Файв наклонился поближе и зашептал:

— Констанс говорит, что ее отец пошел на Петтикоут-лейн. Я едва мог поверить, но я знал, что она говорит правду. И она сказала, что он остановился на улице напротив дома Полли Блоссом. Не вошел, слава Богу, но стоял там. Потом, минут через пять или шесть, оттуда вышел человек и заговорил с ним.

— Вышел человек? Кто?

— Она не знает. Он поговорил с преподобным Уэйдом минуту или две, тронул его за плечо и вернулся в дом. Она сказала, что внутри был свет, и она видела, как вышли двое других джентльменов и преподобный спрятался в тени. То есть этот дом занимается своим делом даже после указа.

— Уверен, что взятки слепят глаза констеблям, — сказал Мэтью. Он не сомневался, что Полли Блоссом платит даже Байнсу и Лиллехорну. Кроме того, Маскер не делает новых кровопусканий, и сила указа слабеет, чего бы там ни желал Корнбери. — Ладно. А больше никуда преподобный не ходил?

— Нет. Констанс говорит, что проследила, как он идет домой, а сама побежала другой дорогой, чтобы его опередить. Едва успела, он вошел почти за ней по пятам.

— И что было потом?

— Она легла в постель. Он приоткрыл дверь, посмотрел на нее, она притворилась спящей, но могу тебе сказать, что больше она в ту ночь не спала. Когда я пришел на рассвете в кузницу, она уже была там.

— Она что-нибудь из этого говорила преподобному?

— Говорит, что чуть не выложила ему все, но у него такой был измученный вид за завтраком, что она просто не смогла. Я ей сказал, чтобы хранила молчание, пока я не поговорю с тобой.

Мэтью взялся за кружку и сделал долгий глоток.

— И что все это значит, Мэтью? — Джон чуть не плакал. — Я тебе говорю, Констанс просто убивается, а я думаю, что преподобный Уэйд влез в какое-то темное дело, которое выйдет на свет рано или поздно. И что тогда с ним станется? — Джон закрыл глаза, приложил руку ко лбу. — И что будет с Констанс?

Мэтью вернулся к оставленному супу, стал его доедать. Что нужно сделать, он решил сразу же, как только Джон упомянул второго человека.

— Я смотрю, ты воспринимаешь спокойно. Рад за тебя, но для Констанс это трагедия. И для преподобного. Во что он влез?

Мэтью положил ложку.

— С этого момента я буду держать ситуацию под контролем.

— Это как?

— Вернись сейчас на работу. Когда увидишь Констанс, скажи ей, чтобы ни слова отцу не говорила. Пока. Ты меня понял?

— Нет.

— Послушай, — сказал Мэтью, вкладывая в свой голос силу, которая должна была сокрушить любое сопротивление. — Нельзя, чтобы преподобный Уэйд знал, что Констанс за ним следила. Обещай мне сейчас же, что он ни одного слова не услышит. Это невероятно важно.

Джон колебался. Лицо его выражало страдание, но потом он опустил глаза и схватился за край стола так, будто боялся выпасть из мира.

— Я тебе верю, — сказал он тихо. — Хотя не раз у тебя в голове бывали сумасшедшие заскоки, я тебе верю. Ладно. Преподобному никто ни слова не скажет.

— Иди на работу. Да, еще одно: скажи Констанс, чтобы сегодня оставалась дома, будет он уходить или нет.

Джон Файв кивнул. Он встал, и Мэтью по его страдающим глазам, по ссутуленным плечам понял, как сильно его друг любит Констанс Уэйд. Джон хотел сделать хоть что-нибудь, чтобы помочь своей любимой, но здесь та сила, что взметает молот, была бесполезна.

— Спасибо тебе, — сказал он и вышел из таверны, на пороге запнувшись.

Мэтью проводил его взглядом, потом доел суп, попросил еще кружку сидра и осушил ее. Двое постоянных посетителей играли в дальнем углу в шахматы, и Мэтью решил последить за игрой, как если бы кому-нибудь надо было подсказывать.

Пришло время, подумал он, познакомиться с таинственной Грейс Хестер.

Вернувшись в дом Григсби с узлом одежды покойника, он узнал от Мармадьюка, что слесарь сможет поставить замок только наутро, но еще день он готов был подождать. Григсби отметил, как Мэтью хорошо выглядит после бритья и стрижки, что явно было приглашением зайти и поговорить с Берри, но Мэтью только сообщил старому лису, что условия, которые они обсуждали, ему после серьезного обдумывания подошли.

— Вот и хорошо, мой мальчик! — сказал Григсби, улыбаясь до ушей. — Ты не пожалеешь!

— Я не намерен жалеть. Теперь скажите, как бы мне туда настоящую кровать поставить? Пусть маленькую, но все же не оленью шкуру. Еще нужно зеркало и стул. Пюпитр для письма, если на нормальный стол места нет. Столик для бритья. И неплохо бы дорожку на пол, хотя бы чтобы грязь не месить.

— Все будет сделано. Я тебе там дворец устрою.

— И еще у меня тут несколько гм… новых вещей, из одежды. Любое приспособление, чтобы их как-то разместить, будет принято с благодарностью.

— Вобьем несколько колышков. Еще что-нибудь?

— Хорошо бы мусор убрать, — попросил Мэтью. — Откуда там среди прочего барахла мишень и рапира?

— Ах, это. Ты будешь смеяться, узнав, чем только люди долги не платят. Рапира эта принадлежала офицеру ополчения, который хотел напечатать для своей дамы сборник стихов. Потом он на ней женился и переехал в Хантингтон, насколько я помню. А мишень — это сравнительно недавно. Расплатился клуб лучников «Зеленые стрелы» за объявление в первой «Уховертке». Когда она еще «Кусакой» была.

— Тебе надо бы за работу требовать деньги той страны, где живешь, — посоветовал Мэтью. — Как бы там ни было, а если все эти ведра да ящики оттуда вынести, в моем дворце прибавится места.

Высказав таким образом список своих требований, Мэтью вернулся в молочную, зажег фонарь и достал блокнот Осли из соломенной набивки мишени. Сев на кровать, он стал при ровном желтом свете рассматривать записи на страницах.

Нетрудно было установить, что этот блокнот был начат где-то около первого мая, согласно записям о погоде и особо отмеченном крупном проигрыше двух крон и четырех шиллингов в «Старом адмирале» мая пятого числа. Седьмого мая Осли выиграл три шиллинга, восьмого проиграл еще крону. Фактически, если судить по сердитым каракулям и винным пятнам на этой части блокнота, свидетельствующим о привычном поведении Осли за игрой, этот человек постоянно находился в отчаянном положении. Но тогда откуда он брал деньги? Город наверняка ему столько не платил, чтобы покрыть такие проигрыши.

Мэтью отметил, что темы в блокноте отделены одна от другой. То есть записи игровых горестей в одном разделе, жалоб на здоровье — в другом, еда и извержения — в третьем, и так далее. И остался еще загадочный список имен и цифр — на странице, следующей за суммами, полученными от филантропических организаций и церквей. Некоторые светские клубы, вроде «Нью-йоркцев» и «Кавалеров», тоже были указаны как благотворители.

«Осли часть этих денег прикарманивал? — подумал Мэтью. — И так платил долги?» Потому что раздел с игровыми долгами ясно указывал выплаты некоторым собратьям по зеленому сукну в суммах, которые резко уменьшали благотворительность. Во всяком случае, из блокнота было ясно, что Осли платил свои проигрыши быстро, иначе бы его больше не пустили к столам.

Но этот список имен и цифр — с ним-то что делать?

Имена воспитанников, это понятно. Это Мэтью уже принял. А что значат даты? И обозначение «Отсев» и слово «Чепел»? Он внимательно прочел имена, пытаясь найти в них какую-то систему или смысл. Код? Или своя стенография? Что бы они ни означали, это умерло вместе с Осли.

Мэтью вернул блокнот в тайник внутри мишени, покрыл мишень парусиной и в шесть вечера явился на ужин в дом Григсби — есть курицу с рисом в обществе печатника и его внучки. Потом они с Григсби сыграли несколько партий в шашки, пока Берри была занята нанесением неземного цвета на один из своих пейзажей. Несколько позже Мэтью извинился и ушел в свое скромное обиталище.

Там стал следить за временем и раздумывать, как должен одеться джентльмен, идя в бордель — потому что самому ему ни разу не приходилось переступать порог подобного заведения. В девять вечера он надел белую рубашку и галстук, темно-синий сюртук и жилет с серебряными пуговицами, положил в карман несколько шиллингов, хотя опять же понятия не имел о действующих тарифах. Подумал, брать ли с собой фонарь, и решил не брать. Подготовившись таким образом насколько возможно, он вышел из молочной, запер за собой дверь и двинулся в сторону Петтикоут-лейн, оглядываясь, не блеснет ли где фонарь констебля.

Сегодня он был тем, кто крадется по ночным улицам, осторожно перебегая из тени в тень. Он не перестал думать, что Маскер может в любой момент неслышно оказаться сзади, но сомневался, что Маскер захочет причинить ему зло. Блокнот ему вручили, чтобы он сделал выводы. Маскер хотел, чтобы Мэтью увидел эту загадочную страницу и понял, что она значит. Следовательно, убивать его нецелесообразно. Получалось, что он каким-то странным образом сейчас выполняет поручение Маскера.

Услышав громкое пение пьяных голосов, Мэтью опустил голову, прижался к стенке и пропустил трех набравшихся гуляк. Они его не заметили. Увидев в конце квартала мелькание фонаря, он свернул налево на Смит-стрит, чтобы не столкнуться с констеблем. Мэтью был начеку и потому застыл в проеме какой-то двери, пока другой констебль — у этого, кроме фонаря, был еще и тесак — решительно прошагал мимо него наперехват распевшемуся трио. Мэтью пошел дальше, свернул направо на Принцесс-стрит и перешел Бродвей. На углу Петтикоут-лейн он чуть не столкнулся с каким-то человеком, который быстро шагал на север, но инцидент тут же разрешился, и его товарищ по нарушению указа удалился так стремительно, что у Мэтью даже сердце не успело подпрыгнуть.

Еще несколько шагов — и Мэтью остановился перед двухэтажным розовым кирпичным домом. Сквозь тюлевые занавески сияли свечи. Видно было, как мелькают в окнах силуэты. Выкрашенные розовым ворота в изгороди преграждали путь, но их достаточно было толкнуть, чтобы они отворились. Мэтью осторожно закрыл ворота у себя за спиной, сделал глубокий вдох, поправил галстук и решительно зашагал к лестнице. На секунду его смутил вопрос, стучать ли в дверь или же можно войти без приглашения. Он выбрал второй вариант, вошел и стал ждать, пока кто-нибудь к нему подойдет.

Открылась дверь, пахнуло ароматами вавилонских садов, и перед Мэтью предстала крупная черная женщина в розовом платье с узором в виде клубничных ягод. Тесный лиф украшали розовые и лиловые ленты. На голове у нее был взбитый розовый парик, а левый глаз прикрывала розовая повязка. На этой повязке вышито было красное сердце, пронзенное стрелой амура.

Пылающий правый глаз смерил Мэтью с головы до пят. С сильным вест-индским акцентом и голосом, гремящим как гроза над Карибами, она произнесла:

— Свежая кровь!

— Простите?

— Не видала тебя здесь.

— Я тут впервые.

— Наличными или в кредит?

Мэтью позвенел монетами в кармане.

— Милости просим, хозяин, — сказала женщина, улыбаясь порочной улыбкой, и отступила в сторону, открывая Мэтью проход в новый мир.

Глава тридцать вторая

Он закрыл за собой дверь и оказался в вестибюле с голубыми стенами и овальным зеркалом — чтобы можно было проверить свой внешний вид перед встречей с проститутками. Перед ним, прямо за черной клубникой, висела расписная красная портьера. Оттуда слышался женский смех, и не слишком сдержанный. Потом рассмеялся и фыркнул мужчина. Мэтью стал сомневаться, что поступил мудро, когда сюда пришел, но ответы здесь — значит, деваться некуда.

Вдруг эбеново-черная дама, стоявшая к нему так близко, что Мэтью чувствовал жар через ее платье, достала откуда-то кинжал и стала чистить ногти острием. Был спрятан где-то в ее уборе, подумал Мэтью. Готовый выйти наружу и ударить в сердце в случае разногласий.

— Первый раз, — сказала она, продолжая туалет ногтей. — Надо сказать правила. Ага?

— Да, — осторожно ответил Мэтью.

— Без грубостей. Не уважаешь ты — и тебя уважать не будут. Сильно. Оружия нельзя. Есть?

Мэтью покачал головой.

— С виду верить можно, — решила женщина. — Первый раз чего — предупреждение. Второй раз — вылетишь. По частям. Будешь дело иметь со мной. Дошло?

— Дошло, — ответил Мэтью совершенно искренне.

— И ладно. — Кинжал перевернулся в жирных, но ловких пальцах и исчез в бездне. — Полшиллинга за комнату в полчаса. Меньше полчаса — те же полшиллинга. Принято даме оставлять гроат перед уходом. Все деньги платятся мне. Первый бокал вина — за счет заведения. Надувает твои паруса?

— Да, мадам, — ответил Мэтью, думая, что отвечает правильно.

— Я не мадам, — фыркнула она. — Меня Черной Бекки зовут. — Она опять широко осклабилась. — Будем отличными друзьями, — сказала она, здоровенной ручищей отводя занавес в сторону.

Перед Мэтью открылась довольно шикарная гостиная с темно-красными обоями, озаренная множеством свечей. Стояли диваны, кушетки и кресла, все мягкое и оббитое лоснящейся материей красных, розовых и лиловых тонов. Мэтью подумал, что эта обстановка должна дразнить и манить, но испугался за свое зрение. В гостиной, где клубились дымы резких благовоний из курильницы, сидели в вольных позах двое мужчин и три женщины. Мужчины были не вместе и не замечали ни друг друга, ни Мэтью, поскольку все их внимание было занято женщинами, вызывающе одетыми в наряды, более напоминающие панталоны, чем платья. Грудь проститутки прикрывали яркими шарфами с лентами вокруг горла. Совершенно неприлично была у них открыта середина тела, у одной в пупке торчал зеленый камешек. Красавицей никого из них назвать было нельзя, но такое количество обнаженного женского тела вызвало у Мэтью слабость в коленях. Он предположил, что это обычная спецодежда проституток Полли Блоссом, рассчитанная на быстрое снимание и надевание.

Одна из проституток, полная девка в белом парике, которая могла бы быка Брута сбить с ног, встала с софы и улыбнулась Мэтью кривыми зубами, раскрывая ему объятия рук, способных размолоть кости в порошок.

— Давай заходи! — сказала Черная Бекки, хватая Мэтью за плечо и почти вбрасывая в комнату.

Здоровенная шлюха двинулась к нему. Мэтью подумал было, что сейчас его просто проглотят, как пирожок с мясом, но тут между ним и женщиной появился ангел-спаситель, войдя в расположенную слева дверь.

— Мастер Корбетт, если не ошибаюсь? — спросила Полли Блоссом, оказавшись с ним лицом к лицу. Он не успел ответить, как она спокойно проговорила, не отводя глаз от Мэтью: — Вирсавия, сядь.

Боковым зрением он увидел, как женщина отступает к своей софе и сворачивается там, тяжело вздохнув по утраченной любви — или хотя бы упущенному гроату. Полли подалась еще ближе, и ее глаза, на удивление ясные и синие, заполнили целый мир.

— Мы ни за что не хотели бы отпугнуть вас при самом первом вашем посещении, — чуть ли не шепнула она ему в ухо.

Несмотря на жесткие рамки своей миссии, Мэтью начал потеть. В животе заныло. Полли Блоссом, без сомнения, была красивой женщиной. Густым светлым локонам совершенно не нужен был парик проститутки, и лишь едва заметное количество синих теней было у нее над глазами. Полные пухлые губы — так близко от губ Мэтью! — намазаны розовой помадой. Цвет этой женщины говорил о здоровье, тело с полными выпуклостями грудей и бедер заключено было в густо-индиговое платье, вышитое шелковыми цветами посветлее. Он не мог не глянуть вниз — нет ли на ней туфель со стальными оковками, и да — при всей этой аристократической утонченности, аромате духов, похожих на персик, эти жуткие вышибальные черные башмаки на ней были.

Тут донесся новый звук — кто-то тронул струны лиры. Мэтью глянул в сторону и увидел, что Черная Бекки расположилась в кресле и играет на этом инструменте, склонив голову, а ее единственный глаз полузакрылся, будто в грезе. Женщина запела какую-то вест-индскую песню, тихий и певучий мотив сопровождался словами наполовину английскими, наполовину из ее островного наследия. Мэтью почти ничего не понял из-за сильного акцента певицы, но в этой прекрасной и грустной песне он уловил звук общей для всей вселенной тоски.

Чья-то рука скользнула в руку Мэтью.

— Идите сюда, — сказала Полли все еще приглушенным голосом. — Сядьте со мной.

Она отвела его к дивану. Неожиданно для себя Мэтью оказался на диване рядом с известной всему Нью-Йорку содержательницей борделя. Она прислонялась к его плечу и предлагала ему засахаренный миндаль на серебряном блюде. Он попытался взять у нее миндаль — она засмеялась и вложила орех ему в рот.

— Расскажите мне о себе, — попросила она, кладя ему руку на бедро.

Как-то он забрел на глубокую воду. Сюда он пришел не для распутства, а ради информации. Ради встречи с Грейс Хестер, если получится. И надо держать себя в руках. Интересно, что сказала бы Полли Блоссом, узнай она, что он не уверен, девственник он или нет, потому что воспоминания о жаркой встрече с Рейчел Ховарт могли быть как истинными, так и порожденными горячечным бредом и странным эликсиром, которым отпаивал его индейский лекарь три года назад после поединка с медведем по прозвищу Одноглазый. Он просто слышал, что ответила бы на это мадам Блоссом: «После вашего ухода отсюда память будет отлично вам служить». Но он сюда пришел по делу, по профессиональному долгу, а не по вожделению плоти. Он должен как можно быстрее и точнее все выяснить — прояснить суть вещей. Должен… черт, как же близко эта женщина села!

Шаги — кто-то спускался по лестнице. Мэтью увидел узкие ступеньки в дальнем конце гостиной. И по ним, несколько расплываясь, то ли от выпитого, то ли от любовной усталости, спускался Сэмюэл Бейтер, все еще с синяками на лице после игры в кости у него дома в субботу вечером. В одной руке он держал треуголку, другой подтягивал панталоны.

— Доброй ночи, мадам Блоссом, — сказал он хрипло, проходя мимо, и эта леди ответила ему:

— Доброй ночи, мастер Бейтер.

И снова обратила внимание на того, кого кормила засахаренным миндалем.

— Да, вы очень красивый молодой человек. Но наверняка вам уже это говорили многие дамы куда моложе и куда красивее меня, правда ведь?

Вопрос этот был заряжен смыслами и подтекстами туже, чем многоствольные пистолеты, о которых упоминал недавно Эштон Мак-Кеггерс.

— Нет, не говорили, — ответил Мэтью.

— Тогда вкус нью-йоркских дам внушает мне ужас, сэр, и я опасаюсь за их здравый рассудок — как можно выпустить вас на улицы этого города без сопровождения прекрасного пола? Красив, хорошо воспитан, хорошо одет — и еще умен! О, как стучит мое бедное сердце!

Она потянула его за руку, чтобы он в полной мере ощутил если не как бьется ее сердце, то как мягка ее грудь.

Флаг на флагштоке Мэтью развернулся и взмыл вверх. Если так пойдет дальше, он потеряет всякое профессиональное достоинство.

Кто-то из гостей кончил рассказывать анекдот, и обе женщины захохотали так, будто впервые услышали историю о фермерской дочке и бродячем продавце щеток. Черная Бекки играла и пела, Полли Блоссом смотрела на Мэтью, будто он был инкарнацией Эроса, и он понимал, что это у нее профессиональное, потому что Эросом он не был и знал это твердо.

Мадам Блоссом резко прервала свое воркование и ястребиным взглядом проследила, как двое гостей выбрали себе получасовых подруг и положили монеты в белую фарфоровую тарелку возле Черной Бекки, которая не перестала играть ни на секунду. Один из этих мужчин был то ли сумасшедший, то ли невозможно близорукий, потому что выбрал великаншу в белом парике. Может, его манило то, что почти вываливалось из ее панталон. Они поднялись по лестнице, болтая и смеясь, оставив забракованную девушку — тощую шатенку с острым личиком, покрытым коркой румян и белил, — сидеть в кресле со смертельно скучающим видом. Она энергично махала черным веером, разгоняя запахи мужского мускуса и нечистого дыхания.

— Мастер Корбетт, — вернулась Полли к тому же флирту, — я сожалею, что не могу сегодня предложить вам себя, как мне хотелось бы, из-за проклятия Евы. Могу ли я предложить вам Николь, которая будет чудесной компанией? Николь! Сядьте прямо и покажите ваши хорошие манеры, дорогая моя. — Николь послушалась с застывшей улыбкой. — Еще у меня тут есть весьма приятная и очень разумная юная блондинка, приехавшая из Лондона только на прошлой неделе, почти девственница — настолько она свежа, такая сочная и молодая. Но если вас влечет опытность, определенный шарм экзотики, то есть у нас и смуглая цыганка, доставляющая невероятное наслаждение. Что вы предпочтете, сэр?

— Я… — Нервы подвели Мэтью, голос его сел. Он прокашлялся и начал снова: — У меня есть одна просьба. — Она внимательно слушала, с каким-то твердым кремневым блеском в ясных глазах. — Я хотел бы быть представленным…

— Черт, ну и ночка! — прозвучал пронзительный женский голос. Его обладательница спускалась по лестнице. — У этого паразита Бейтера хрен такой, что на трех мужиков хватило бы!

— Придержите язык, Мисси! — Мадам Блоссом вскочила, кипя негодованием. — У нас джентльмен в гостях!

Мэтью тоже вскочил, потому что на лестнице была та самая молодая проститутка, которая висла на Эндрю Кипперинге в «Терновом кусте». Темно-каштановые волосы — настолько темные, что почти черные, — зачесанные назад, оставляли лоб открытым и сходились сзади в хвост, перехваченный красной лентой. По обычаю дам из верхов и самых низов общества она была густо напудрена, брови вырисованы тонкими черными дугами. Как Мэтью заметил еще в «Терновом кусте», было ей около двадцати лет, не так чтобы непривлекательная, потому что черты лица хорошо вылеплены, выражение сексуально-хитрое, как у кошечки. Одета она была в панталоны, но на плечи наброшен тонкий шелковый халат, спадающий на грудь. Черные глаза остановились на Мэтью, но остались пустыми. Она подчеркнуто произнесла:

— Примите мои сожаления, сэр. Я просто заметила, что получается, если запихивать огромную колбасу в шелковый кошелек.

— В извинениях нет необходимости, — ответил Мэтью Грейс Хестер прежде, чем хозяйка заведения успела вмешаться. — Я понимаю, что не все колбасы созданы равными, но все шелковые кошельки имеют дно. Я выразил сожаление, что у так называемого джентльмена нет понятия о соотнесении физических объемов.

Наступило молчание. Черная Бекки прервала музыку на фальшивой ноте.

Грейс Хестер нахмурилась:

— Вы еще кто такой? — спросила она. — Псих бормочущий?

— Тихо! — одернула ее Полли и тут же смягчила тон, хотя глаза ее остались твердыми, как ее репутация: — Это мастер Мэтью Корбетт, милочка. Клерк магистрата и хорошо известный в городе молодой человек. Его хвалебно описали в последнем выпуске «Уховертки», так что можно считать его знаменитостью. И нам оказана честь…

Грейс зевнула, поерзала, почесала себе пах.

— …его посещением, — закончила Полли. — Ох эти молодые дамы! — обратилась она к Мэтью, покачивая головой. — Совершенно не умеют себя вести.

— Я на эту ночь работу закончила. — Грейс пошла вниз по лестнице, заметно покачивая бедрами. Она не прикидывалась леди и не давала себе труда скрывать ни дурного характера, ни грубости. — Налейте мне, мать вашу, выпить, к черту.

— Сама себе, мать твою, наливай выпить, к черту, — ответила хозяйка, сбрасывая маску цивилизованности. — Ты мне уже два шиллинга должна за выпивку. Когда заплатишь?

Девица пожала плечами, прошла мимо Мэтью и Полли к буфету, где стояли три открытые бутылки вина и несколько бокалов. Вдруг сверху донесся взрыв женского смеха и неразборчивый мужской вопль. Черная Бекки вернулась к лире, на этот раз играя более ровную и замысловатую мелодию, уже без слов. На Мэтью ее музыкальные таланты произвели впечатление, и стало интересно, какова может быть история ее жизни. Но сюда он пришел за историей Грейс Хестер, и настало время приступить к ее изучению.

— Это вино для клиентов. — Полли оказалась рядом с девицей прежде, чем та успела наклонить бутылку. — Ты мне сперва заплатишь, что должна, иначе ни хрена не получишь.

— Прошу прощения, — вступил в разговор Мэтью раньше, чем эти кошки сцепились когтями. — Эта леди может получить мой бокал. — Женщины обе посмотрели на него так, будто никогда еще не рождалась на свет тварь более мерзкая. — Мне ведь полагается бокал за счет заведения? Если да, то эта леди может его получить.

Надо отдать должное Полли Блоссом: она мгновенно умела переключаться с роли начальницы шлюх на роль флиртующей деловой женщины. Очевидно, подумал Мэтью, это ключ к ее успеху. Полли скромно потупила взор:

— Как это благородно с вашей стороны, сэр. И как тактично. Мы благодарны вам.

Грейс никого благодарить не стала: налила себе бокал и выпила прежде, чем Мэтью успел шиллинг из кармана вытащить.

— Я беру эту девушку, — сказал он, протягивая монету. — Чтобы облегчить ее дискомфорт, плачу еще полшиллинга.

— Я сегодня отработала, я сказала, — ответила Грейс, даже не глядя.

— У нас есть более подходящие дамы, мастер Корбетт. — Полли не сводила глаз с монеты. — Есть очень красивая девушка семнадцати лет, недавно из Амстердама.

— Этой уродине семнадцать было десять лет назад. — Грейс невероятно длинным языком вылизала свой бокал.

— Нет, вот эта девушка, — повторил Мэтью. — Шиллинг за тридцать минут. И два гроата за беспокойство.

Глаза Полли сощурились: что-то она учуяла.

— Весьма расточительно, вам не кажется, сэр? И почему, позволю себе спросить, именно эта спутница, когда я предлагаю такой большой выбор?

— К ней меня тянет. — Мэтью сделал вид, что не услышал неприязненного фырканья девушки. А следующие его слова и его самого удивили: — Люблю с перчинкой.

— Что ж, перчинок здесь хватает, сэр, — ответила Полли и одним плавным движением шагнула вперед и твердо взялась за пах Мэтью. Он не успел отдернуться, как она уже оценила весь пакет. — Он нормальный, — сказала она Грейс. — А шиллинг и два гроата будут очень неплохим завершением рабочего дня.

— Да черт побери! — бухнула Черная Бекки. — Дайте эти деньги мне, и столько перчинок ты никогда в жизни не увидишь!

Мэтью подумал, что столько перца мог бы и не пережить. Он держал протянутую вперед руку с шиллингом. Грейс наливала себе второй бокал.

Огонь скупости запылал в очах Полли, но она проявила заботу о своих подопечных.

— Иди и сделай его, да так, будто это твой последний раз в жизни. Утром я тебе немножко еще мази дам.

Грейс осушила второй стакан и так вбила его в стол, что Мэтью побоялся, как бы сосуд не разлетелся вдребезги. Потом девушка обернулась со своей кошачьей улыбкой к нему.

— Как пожелаете, сэр, — сказала она, пародируя воспитанность. — Я все равно вас там и не почувствую.

Полли пальчиком показала Мэтью на тарелку с деньгами, и он добавил к ним свои монеты. Когда Мэтью вслед за Грейс поднимался по лестнице, Полли сказала им вслед:

— Смотри, чтобы мистер Корбетт получил за свои деньги достойную услугу! В нашем заведении — все для клиента!

Мрачная шлюха не отреагировала никак. Она поднялась по лестнице, провела Мэтью по освещенному коридору с четырьмя дверьми по обе стороны и одной в дальнем конце. В позолоченных рамах на стене висели рисунки настолько скандальные, что Мэтью краска бросилась в лицо при виде сплетений тел. Еще одна курильница дымилась на столике, распуская синие струйки благовоний — наверное, чтобы заглушить более резкие запахи пота и секса. Женщина открыла вторую дверь справа и вошла, ни слова не говоря клиенту, у которого сердце заколотилось, хотя намерения были самые честные. Внизу снова запела Черная Бекки, и взрыв женского хохота успел донестись из вестибюля прежде, чем Грейс закрыла дверь за спиной Мэтью.

Это была простая спальня со светло-желтыми стенами и единственным закрытым ставнями окном. Смятой постели, несомненно, пришлось сегодня выдержать серьезные испытания. На круглом столике стоял подсвечник на три свечи, и пламя их придавало комнате более романтический вид, чем она заслуживала, потому что уродливые трещины в штукатурке оставались вполне заметны. Мышиного цвета стул, комод с умывальным тазом, рядом с тазом — песочные часы. На стене — небольшое прямоугольное зеркало, на крючках на стене — разные предметы женской одежды. Здесь не было того беспорядка, что Мэтью ожидал увидеть, дощатый пол чисто выметен и все прибрано, кроме кровати. Он решил не разглядывать простыни слишком пристально.

Грейс смотрела на него с бесстрастным лицом. А Мэтью понятия не имел, что говорить. Начал было с фразы: «Насколько я понимаю, вы последнее время были сильно заняты…» — и сам вздрогнул от того, как она прозвучала.

— Твоя фамилия Корбетт? — спросила она и слегка нахмурилась. — Я тебя раньше нигде не видела?

— Могли видеть. Однажды вечером в «Терновом кусте».

Она будто попыталась вспомнить, но не особенно стараясь. Пройдя мимо Мэтью к комоду, она выдвинула ящик, оставляя за собой едва слышный запах мяты. Хотя бы зубы в чистоте содержит, подумал Мэтью.

— Меня можно называть Мэтью, — сказал он.

Она обернулась. В руке у нее болтался какой-то предмет длиной дюймов семь, с маслянистым блеском. Она сказала:

— Вот этот чехол себе натяни, и когда будешь готов, я переверну часы. Если хочешь, я тебе его натяну, и тогда часы переворачиваю сейчас. Как будем?

Мэтью слыхал о таких чехлах для пениса, но никогда раньше не видел. Из овечьей слепой кишки, как было понятно. Он уставился на предмет в руке у Грейс и, несмотря на возбуждение и интерес от нахождения в этом логове удовольствий, ощутил сосущее чувство под ложечкой.

— Мне это не нужно, — сказал он.

— Не натянешь — не засунешь, и плевать мне, сколько ты денег платишь. Не надо мне валяться кверху брюхом, чтоб этот чертов доктор из меня детеныша выковыривал. — Она твердой рукой протянула чехол Мэтью: — Давай-давай, его все джентльмены натягивают.

— Надеюсь, не именно этот?

— Ты дурак? Используешь — и выбрасываешь. — Она кивнула в сторону ведра на полу. — Слава Богу, я не из тех, кому приходится их отмывать.

— Мне он не нужен, — спокойно повторил Мэтью, — потому что я хочу только разговора.

Грейс замолкла, заморгала, будто от пощечины. В тишине слышно было, как играет лира и поет в гостиной Черная Бекки. Потом воздух нашел себе дорогу в легкие Грейс.

— Разговора? Что за херня такая?

— Хочу задать вам несколько вопросов.

Она увидела, что он говорит серьезно. Попятилась, как пятится человек от собаки, у которой изо рта пена.

— Слушай, ты, — проговорила она сдавленным голосом. — Сейчас крикну — и Бекки тебе сердце вырежет.

От такой угрозы у Мэтью холодок пробежал по спине, но он сохранил самообладание.

— Я надеюсь, вы не будете кричать, и мне хотелось бы уйти отсюда со всеми частями тела, с которыми я пришел.

— Ты псих. — Грейс почти вжалась в угол. — Кто, к черту, тратит время на разговоры, когда можно засадить?

— Я пришел сюда к вам с определенной целью, и это не… гм… не это. Я вам обещаю, что вас не трону. Хорошо?

— Ты кретин, ты же заплатил, чтобы меня трогать.

— Это не так. Я заплатил за полчаса вашего времени. Я задам вам несколько вопросов, потом уйду. А мадам Блоссом скажу, что вы были великолепной… — он поискал слова, достойного джентльмена, — …хозяйкой. Я вас не трону, и уж точно не причиню вреда. Пожалуйста, — он понизил голос, заговорил убедительно, — поверьте мне.

Грейс желчно засмеялась. Глаза ее уже не были пустыми, в них заблестело подозрение, и она как сплюнула на пол словами:

— Я никому не верю.

Мэтью решил поместить себя туда, где он будет казаться ей наиболее слабым, и сел на кровать. Она скривила губы:

— Что, передумал?

— Нет. Я просто хотел вам показать, что вы можете выйти из комнаты в любой момент, и я не стану вам мешать.

— Ты и не смог бы.

— Это верно, — согласился он. Наверняка у нее припрятан кинжал или два для самозащиты, если Бекки задержится на лестнице. — Мне только нужно вам задать несколько вопросов. Очень важных.

Грейс смотрела на него молча, зажав в кулаке чехол для пениса.

— Если вы ответите на них как можно более правдиво, — продолжал он, — я уйду, и вы сможете лечь. В смысле, лечь спать.

Она не ответила, но Мэтью видел, что орать она сейчас не будет. По крайней мере сердцу его пока ничего не грозит.

Она шагнула вперед, миновала Мэтью, подобравшись, чтобы не зацепить его коленей. Положила чехол в ящик, ящик задвинула, подняла правую руку и перевернула песочные часы — потекла струйка. Еще не повернувшись к нему, она открыла верхний ящик комода, вытащила предмет, который Мэтью сперва не был виден. Когда она вернулась в угол, где ей было всего уютнее, и повернулась лицом к Мэтью, стало видно, что она прижимает к себе потрепанную тряпичную куклу с красным швом рта и черными пуговицами глаз.

— Что ты хочешь знать? — спросила она настороженно.

— Прежде всего какие у вас отношения с преподобным Уэйдом.

— С кем?

— С Уильямом Уэйдом. Проповедником из церкви Троицы.

Грейс смотрела пустыми глазами, держа куклу на сгибе руки.

— Не знаете преподобного Уэйда? — спросил Мэтью.

— Кажется, я слышала это имя. Я много имен слышу. Но откуда бы мне его знать? — На лице мелькнула злобная улыбочка и тут же исчезла. — Он сюда ходит инкогнито?

— Нет. — Мэтью заметил у нее некоторое разочарование, что преподобный не ходит по огненному краю ада. Самого его этот ответ привел в отчаяние, потому что он счел его правдивым — судя по ее тону и отсутствию реакции на имя. — А Эндрю Кипперинг вам знаком? Я полагаю, что вы…

Она уже энергично кивала, даже договаривать не пришлось.

— Вы про Энди? О да, настоящий джентльмен. Большой, красивый, и деньги у него текут, как вода под Лондонским мостом. Он сюда приходит два или три раза в неделю. Иногда остается на всю ночь. У него договоренность со старой драконихой. Он же адвокат.

— Да, я знаю.

— Постойте-ка! — Разогревшаяся было Грейс снова стала ледяной. — Энди во что-то вляпался, да? — Она шагнула к двери, и Мэтью чуть не вскочил, ожидая, что сейчас она крикнет Черную Бекки. — А вы кто такой, что пришли про Энди выпытывать? Я не буду помогать его ловить, что бы он там ни натворил.

— Я не сказал, будто он что-то натворил.

— Можете всех девочек поспрашивать… всех дам, я хотела сказать. — Грейс выставила в его сторону острый подбородок, прижимая к груди куклу. — Энди — само благородство. А вы, черт побери, кто такой?

— Я ничего плохого не желаю для мистера Кипперинга, — сказал Мэтью очень спокойно. — Я просто хотел установить факт, что вы его знаете. Я вас с ним видел в «Терновом кусте», но хотел от вас услышать.

— Ладно, я его знаю. Как и все здешние дамы. И даже дракониха его иногда берет к себе в постель, и я даже слыхала, что бесплатно.

Последнее слово Грейс произнесла с отвращением.

Мэтью не мог понять, куда отсюда двигаться. Если Грейс Хестер не знает преподобного Уэйда, то о чем распространялся тогда возле доков Эндрю Кипперинг? «Что именно вы знаете о Грейс Хестер? — спрашивал тогда Кипперинг в тени корабельных мачт. — Это не должно выйти наружу, вы ведь понимаете?» — говорил он.

Мэтью решил сменить курс. С тихим шипением росла кучка в песочных часах.

— Давно ли вы здесь?

— С конца апреля, кажется. А что?

— Доктор Годвин, — сказал Мэтью. — Вы его знали?

— Этого старого пердуна? Убили которого, да? И здорово убили, говорят. — Оставив тему безупречного Энди, Грейс снова потеплела. — Будто ему голову чуть не начисто отрезали.

Ликование ее было почти непристойным.

— Он вас наблюдал, да? До того, как этим занялся доктор Вандерброкен?

— Ага, и засаживал, пока этим занимался. У этой старой сволочи тоже хрен был ого-го — в его-то возрасте, да? Видели там внизу Николь? Тощую эту? Так Годвин на нее залезал каждый раз, как она оказывалась поблизости. Он ей какие-то сраные тарелки подарил на день рождения — в ту самую ночь, как ему горло перерезали. Говорил, что ее любит. Можете себе представить? Любовь — вот в таком месте!

— Действительно забавно, — согласился Мэтью, хотя на самом деле думал, что это очень печально. А тарелки наверняка работы Хирама Стокли.

— Не спускай Николь все в бутылку, она бы разбогатела от всего того серебра, что платил ей Годвин. И еще она говорила, что он ночью как отстреляется и заснет, иногда ее называет чужим именем. И когда он начинал рыдать у нее на плече, она его выставляла. Серебро серебром, а гордость у каждой шлюхи есть.

— Другим именем? — спросил заинтригованный Мэтью. — А каким?

— Николь говорила, что-то вроде… Сьюзен, кажется. Сами у нее спросите. В общем, странный был он старик, этот Годвин. Почти всегда пьяный, и руки у него были холодные.

— Может быть, придется спросить у Николь, — сказал Мэтью, размышляя вслух. — Интересно узнать о докторе Годвине побольше.

— А теперь вы заговорили, как он, — хмыкнула Грейс.

Мэтью снова вернулся к разговору.

— Как кто?

— Как Энди. Хотел знать, когда Годвин был здесь, когда ушел и так далее. Говорил про этого типа с Николь. Николь рассказывала, он ей засунул, слил в чехол, а потом только и делал, что расспрашивал про Годвина, будто на самом деле для того и заходил… В смысле, для того пришел сюда.

— А это так? — спросил Мэтью, глядя, как она гладит куклу в бессознательной потребности утешения от этого куска грязной тряпки, набитого соломой. Реликт из прошлого, подумал он. Как Сьюзен может быть реликтом из прошлого доктора Годвина. А может ли это иметь какое-то отношение к его убийству? — Мисс Хестер! — начал он. — Еще один вопрос. Не называл ли когда-нибудь при вас Эндрю Кипперинг имени Уильяма…

— Стоп, — прервала она его. — Как ты меня назвал?

— Мисс Хестер, — повторил Мэтью. — Вашим именем.

— Моим именем?

Тут у Мэтью кинжальным ударом вступило в мозг прояснение.

— Вы не Грейс Хестер!

— Да нет, черт побери. Я — Мисси Джонс. А Грейс Хестер — в комнате в конце коридора. Это та больная.

— Больная?

— Чахотка. В последние дни ей все хуже и хуже, Бекки говорит, что скоро она кончится. Почему ей дали самую большую комнату во всем доме, я не знаю.

— Ох… какой же я дурак! — почти застонал Мэтью. Он встал, и Мисси Джонс, надо отдать ей должное, не попятилась. — Боже мой, какой же я был дурак!

— Насчет чего?

— Насчет понимания, что чего значит. — Он обратил на нее взгляд: — Мисс Джонс, я мог бы взглянуть на Грейс Хестер?

— Дверь все время заперта. Грейс — гуляка. Даже больная, она рвется в «Терновый куст» и что-нибудь там выкинуть. В прошлый раз, когда она сбежала, Энди пришлось приводить ее обратно.

Теперь Мэтью знал. Он знал, и это случилось прямо у него на глазах в ту самую ночь, когда громилы Эбена Осли познакомили его лицо с кучей конских яблок.

— Есть ли способ хотя бы взглянуть на нее? Просто на минутку.

— Я ж говорю, дверь заперта. — Она снова начала нервничать. — Азачем на нее смотреть? Или ты… тебе… больные нравятся?

— Нет-нет, ничего даже похожего. Клянусь вам, никаких дурных намерений.

— Не понимаю я этого, — сказала Мисси, но потом прикусила губу, погладила куклу и сказала: — Я… похоже… тебе можно доверять?

— Можно.

Она кивнула.

— Драконихе это не понравится… и Бекки тоже. Придется быстро. — Она прижала к себе куклу и сказала, опустив глаза: — Ключ наверху, на притолоке. Если тебя кто-нибудь застукает, тебе здорово достанется. И мне тоже.

— Меня никто не застукает, — заверил он ее. — А если даже и так, я вам могу обещать, что никому из нас от этого не будет ничего плохого ни в каком смысле. Вы мне верите?

— Нет. — Потом она нахмурилась, сведя брови вместе. — Может быть. Не знаю.

Мэтью пошел к двери, и женщина быстро подвинулась в сторону.

— Спасибо за потраченное время, мисс Джонс. И за вашу помощь.

— Не за что, — ответила она. Он уже взялся за ручку двери, когда она сказала: — Можешь называть меня Мисси, если хочешь.

— Спасибо, — сказал он еще раз и улыбнулся. Может, он и ждал ответной улыбки, но она уже шла к миске с водой смывать косметику, прижимая к щеке куклу. Он подумал, как она выглядит без пудры и какие воспоминания хранит ее душа. Но времени здесь околачиваться не было, и он вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Ключ он нашел довольно быстро. Вставляя его в замок, он подумал, что вопль настоящей Грейс Хестер привлечет всех обитателей дома, но если говорить в терминах шахмат, у него сейчас был слон против пешки. Внизу все так же пела Бекки, на этот раз какой-то более веселый вест-индский мотивчик. Вложив ключ, Мэтью повернул его и открыл дверь.

Спальня была такая же, как у Мисси, только пошире на несколько футов. На полу — дорожка винного цвета. Горели две свечи, одна на прикроватном столике, другая на комоде.

Шевельнулись простыни. Лежащая на них девушка, с бледным лицом и темными слипшимися от пота волосами, с усилием села. У нее были широкие скулы, узкий подбородок и когда-то давным-давно ее можно было бы назвать красивой. Сейчас она была как обломки крушения на пустынном берегу.

Болезнь скрывал густой грим, крепкие напитки придавали ей ложную силу. Это была та девушка, что выходила из «Тернового куста» в обществе Эндрю Кипперинга в ту ночь, когда громилы испортили Мэтью цвет лица.

Грейс Хестер смотрела на него, открыв рот. Внизу в гостиной пела Бекки, играла веселый солнечный мотив ее лира.

— Отец? — спросила девушка сонным голосом, слабым… но с какой-то надеждой.

— Нет, — тихо ответил Мэтью и вышел из комнаты, не дожидаясь, пока сердце разорвется от жалости.

Глава тридцать третья

Он рыбачил на любимом месте, в конце Винд-Милл-лейн на западном краю города, где Джон Файв и сказал его искать.

Вдоль улицы стояло несколько домов, столярная мастерская, кукурузное поле и новая пивоварня, которую только начали строить. Утром четверга солнце блестело на реке, ветер шевелил зеленые леса Нью-Джерси на дальнем берегу. Рыбак сидел среди серых валунов, леска уходила от ясеневого удилища в воду. Сразу за ним громоздился корпус старого торгового судна, выброшенного на скалы бурей. Обшивка была пробита во многих местах, доски переломаны, корпус медленно разрушался напором времени и текучей воды. На холме, достаточно близко, чтобы бросать на рыбака тень, стояла высокая ветряная мельница, давшая улице название. Вращающийся верх на башне развернут был так, чтобы ловить утренний бриз, и холщовые паруса надувались на медленно двигающихся крыльях.

Хотя Мэтью старался идти тихо, он знал, что его присутствие замечено. Преподобный глянул в его сторону и быстро отвернулся, не сказав ни слова. Уэйд сегодня утром совсем не был похож на недоступного священника церкви Троицы. Он был одет в серые панталоны с заплатами на коленях и вылинявшую коричневую рубашку с закатанными рукавами. На голове у него была бесформенная тряпка из некрашеной шерсти, повидавшая множество летних дождей и солнца. Одежда для рыбалки, подумал Мэтью. Рядом с Уэйдом стояла плетеная корзина для улова и подсачок.

Мэтью остановился, не доходя десяти ярдов. Уэйд сидел совершенно неподвижно, ожидая поклевки.

— Доброе утро, сэр, — сказал Мэтью.

— Доброе утро, Мэтью, — ответил преподобный голосом, в котором не было и намека на эмоцию. И даже не глянул в строну пришедшего.

Молчание затянулось. Дыхание ветерка шевелило речную гладь, изламывая отражение крыльев мельницы.

— Кажется, не везет мне сегодня, — сказал наконец Уэйд. — Две мелкие рыбешки, даже на сковородку не наберется. И так они сильно отбивались, что как-то неправильно показалось их вытаскивать на берег. Я хочу карпа поймать, которого тут видел, но он хитрый. Ты рыбу ловишь?

— Давно не ловил.

Когда-то Мэтью ловил рыбу, чтобы не сдохнуть с голоду — в трудные дни на улицах, до приюта.

— Но ты все же ловец?

Мэтью понял намек:

— Да, сэр, ловец.

— Ты очень умный человек, Мэтью. Эндрю мне говорил, что ты хотел быть юристом?

— Да, в какой-то момент больше всего на свете. Сейчас это вряд ли важно.

Уэйд кивнул, глядя на красный поплавок там, где леска уходила в воду.

— Он говорил, что у тебя очень сильное понятие справедливости. И это похвально. Ты мне казался юношей высоких душевных качеств, Мэтью, и потому мне непонятно, отчего ты решил опуститься до мерзкого дела шантажа. — Он обернулся — иссушенные глаза с красными веками, сон был явно далек от него в эту ночь. — Я ждал тебя, Мэтью, с тех самых пор, как Эндрю сказал мне. И подумать только, что в этом участвует Джон, который говорил, что любит Констанс и которого я уже считал своим сыном. Каково моему сердцу это вынести, Мэтью?

— А что, у вас и правда есть сердце?

Преподобный Уэйд не ответил, но снова отвернулся к реке.

— Я сказал Кипперингу неправду. Джон Файв ничего о девушке не знает. Он пришел ко мне за помощью, потому что Констанс решила, будто вы сходите с ума. Нельзя же каждую ночь уходить из дому и думать, что она не заинтересуется в конце концов, куда вы ходите? Я за вами проследил сам — до заведения Полли Блоссом. То, что я видел, можно было бы назвать жалостным зрелищем. А в последний раз, когда вы выходили — во вторник, — за вами проследила Констанс.

Лицо преподобного под бесформенной шапкой побледнело.

— Она видела, куда вы ходили. Она видела, как вышел Эндрю Кипперинг и с вами говорил. Нет, лица его она не видела, но я уверен, что это был он. Он и есть ваш посредник?

Ответа не было.

— Конечно, он. — Порыв ветерка прошумел мимо, Мэтью заговорил дальше: — Я полагаю, что деньги за содержание Грейс в этой комнате поступают от вас и идут через Кипперинга? И это только благодаря его хорошим отношениям с Полли Блоссом девушке позволили умереть у нее в доме? Да? Кроме того, я полагаю, мадам Блоссом первой сообразила, что одна из ее голубок — дочь проповедника из церкви Троицы? Это Грейс ей сама сказала, когда поняла, что умирает? — Он сделал паузу, давая Уэйду возможность ответить, но ответа не последовало. — Я думаю, вы смотрите на мадам Блоссом как на святую, потому что если уж кто кого и шантажировал бы, началось бы с нее. Какова же здесь ее награда? Место на небесах для женщины, которая боится ада?

Уэйд наклонил голову, будто в молитве, и сказал измученным заботой голосом:

— Мадам Блоссом — женщина деловая. Наше соглашение Эндрю составил как деловое. Это ей понятно.

— Ну, и мадам Блоссом считает отнюдь не вредным иметь на своей стороне священника. Если, например, какие-нибудь влиятельные члены церковного совета пожелают закрыть ее заведение.

— Наверняка. — Уэйд не поднимал головы. — Но у меня не было выбора, Мэтью. Горний путь — прямой путь — оказался слишком опасен. То, что я всегда проповедовал… то я не смог сделать, когда был призван. Мне придется с этим жить до конца дней моих, и не думай, что это будет просто.

— Но вы останетесь проповедником, — ответил Мэтью. — Ваша дочь умрет, не услышав прощения от своего отца.

— Прощения? — Уэйд глянул на него со смесью изумления и гнева, пронесшегося по лицу как грозовая туча. Отбросив прочь удилище, он встал, выпятив грудь в готовности бороться с миром. — Ты думаешь, это ей надо? Отнюдь, сэр! У нее нет ни стыда, ни сожаления за прожитую ею жизнь!

— Так чего же она хочет?

Уэйд провел рукой по лицу. Казалось, он сейчас снова опустится на камни и ляжет на них тряпьем. Но он вздохнул глубоко, медленно выдохнул.

— Она всегда была порывистым ребенком. Все внимание — только этой девочке. Украшения и драгоценности, каким бы грехом ни добывались они. Ты знаешь, почему она желает умереть в этом доме? Она сказала Эндрю, что хочет умереть там, где музыка и смех. Как будто веселье этого дома не вымучено сквозь зубы! И она лежит там, на смертном одре, а я стою на улице… — Он затряс головой.

— Рыдая? — подсказал Мэтью.

— Да, рыдая! — резко и зло ответил он. — О, видел бы ты меня, когда Эндрю впервые сказал мне, что узнал от мадам Блоссом! Я тогда не рыдал, я чуть не проклял Бога и не обрек себя на ад! То, что творилось у меня в голове, могло повергнуть меня в вечный огонь, но я должен был что-то делать. И я думал прежде всего о Констанс, только о ней!

— Она не знает?

— Что ее старшая сестра — шлюха? Нет, конечно. Что мне было сказать Констанс? Что мне было делать? — Он смотрел в никуда невидящими глазами. — Что мне делать сейчас?

— Я думаю, ситуация вскоре разрешится сама собой. Разве не это вы говорили Констанс?

— Доктор Вандерброкен мне говорит… что ничего не может для нее сделать, только облегчить ее страдания. У нее есть, быть может, неделя или две, говорит он, и чем она держится, он не знает.

— Быть может, она держится надеждой, что придет ее отец?

— Чтобы я пришел туда? Служитель Божий — в дом разврата? Тогда мне в этом городе конец. — На лице Уэйда отразилось страдание, и он все же опустился на камень. Секунду он смотрел, как играет ветер зеленью на холмах, потом тихо проговорил: — Я хотел войти. Я хотел ее увидеть. Говорить с ней. Сказать… не знаю что. Что-нибудь, что ее утешит, или хотя бы принесет ей мир, если это возможно. Очевидно… когда она в мае сюда приехала, она уже была больна, но очень хорошо скрыла свое состояние и от мадам Блоссом, и от доктора Годвина. У нее всегда были золотые уста, даже в детстве, наверняка она как-то отговорилась от этого ужасного осмотра. Потом, как говорит Эндрю, излишества ее… ее профессии ее подкосили. Она упала в обморок, пригласили доктора Годвина… и чтобы ее не выбросили на улицу, она сказала мадам Блоссом, кто она. Я полагаю, Эндрю был выбрал доверенным из-за своей репутации… в смысле, репутации адвоката, а не потаскуна.

«Весьма квалифицированного в обоих смыслах», — подумал Мэтью, но промолчал.

— Мы подписали соглашение, — продолжал преподобный. — Эндрю меня информирует о состоянии Грейс, и насколько я понимаю, он возвращал ее несколько раз, когда ей удавалось кого-нибудь уговорить ее выпустить. Особенно она любит «Терновый куст», как он мне говорил.

Мэтью теперь понял: Кипперинг считал, что Мэтью видел его вместе с Грейс внутри «Тернового куста», а не тогда, когда они вывалились из дверей; и как-то у него сложилась мысль, будто Мэтью, горластый петух, догадался, кто она такая.

— В ту ночь, когда убили мистера Деверика, — напомнил Мэтью. — Вас тогда позвал доктор Вандерброкен, потому что Грейс стало хуже? И он решил, что она может умереть в ту ночь?

— Да.

Тогда неудивительно, что Уэйд сказал, а доктор подтвердил, будто они идут в разные места. Трудно было бы объяснить главному констеблю Лиллехорну, куда они идут вдвоем по столь срочному делу.

— И одна из дам мадам Блоссом ходила домой к Вандерброкену, чтобы ему рассказать?

— Да. Она вместе с ним пришла за мной и ждала на углу у моего дома.

Это объясняло женщину, которую видела Констанс, но вызывало новый вопрос.

— Вы сказали, что посредником служил Эндрю Кипперинг. Где был он в эту ночь?

— Понятия не имею. Я знаю, что он любит выпить куда больше, чем позволяется доброму христианину. — Уэйд снял свою шляпу и вытер лоб тыльной стороной ладони. Темные волосы редели на макушке и седели на висках. — Да, — сказал он, будто вспомнив то, на что он должен был отреагировать, но пропустил мимо ушей. — Я говорил Констанс, что проблема вскоре разрешится. И она разрешится мощной дланью Господней.

Но Мэтью решил, что так легко он преподобного не отпустит, и да простит ему Господь подобную дерзость.

— И вы так и думали все те вечера, когда стояли у дома мадам Блоссом? Вы знали, что там ваша дочь лежит на смертном одре и может скончаться в любой момент? Я видел ваши слезы, преподобный. Я знаю, что вы пытались собраться с духом и войти внутрь. Вы не думали, что хотя бы один раз можете освободить себя от узды общественного мнения? От мысли, что скажут церковные старейшины, если узнают, что отец все еще любит свою дочь, ставшую проституткой? — Он подождал, чтобы эти удары жала дошли до собеседника. — Так что я думаю, пусть даже мощная длань Господа и решит этот вопрос скоро, после него останется сломленный человек — если вы не увидитесь с нею.

— Я буду сломлен, если ее увижу, — прозвучал твердый ответ. — Шагнув в этот дом, я рискну всем, чему посвятил свою жизнь. Можете себе представить, как будут смотреть на меня семейства с Голден-хилл, если они узнают.

— Вы не можете сделать этого тайно?

— Я и так держу это в тайне от моей паствы. Ты же был в церкви, когда у меня случилась минута слабости? Еще одной тайны я не выдержу. И ни на что больше годиться не буду.

Мэтью сел на камень неподалеку от преподобного, но не лишком близко.

— Могу я спросить, как ваша дочь выбрала эту профессию?

— Она родилась непокорной. — Уэйд теперь глядел в глаза Мэтью, щеки его разрумянились, и Мэтью подумал, не наследственная ли это непокорность. — С ранних лет она наслаждалась непослушанием, бегала с мальчишками день и ночь. Что еще я могу сказать? Я не знаю — и никогда не знал — ее сердца полностью. — Он сидел, зажав свою бесформенную шляпу между колен, на виске у него билась жилка. — Грейс была у нас первой, на восемь лет старше Констанс. Между ними у нас родился мальчик, он умер. Хестер — да, так звали мою жену, — скончалась через несколько дней после рождения Констанс. Осложнение, сказал доктор, непредвиденное. И вот я остался с двумя дочерьми и без моей Хестер. Я старался. Честно старался. Мне помогала сестра, насколько могла, но после смерти Хестер… Грейс все больше и больше отбивалась от рук. В десять лет она бегала по улицам, разбивая камнями витрины. В двенадцать ее поймали на сеновале с мальчиком старше ее. А я старался нести слово Божие. Планы на успех, которые были у нас с Хестер, рассыпались в прах из-за Грейс. Я счет потерял, сколько раз приходили ко мне жаловаться на ее проказы или требовать денег, когда она хватала что-нибудь с прилавка и бежала со всех ног.

Уэйд замолчал, погрузившись в воспоминания, и Мэтью вдруг показалось, что выглядит он лет на восемьдесят.

— Когда ей исполнилось четырнадцать, — заговорил снова Уэйд, — стало необходимо что-то решать. Я потерял должность в церкви, потому что Грейс набросилась на другую девушку с ножом в руке. Во времена попроще ее бы сочли одержимой демоном. Сладить с ней было невозможно, и она уже начинала подавать дурной пример Констанс. Благослови ее Господь, малышка не понимала происходящего, и я старался защитить ее как мог. Шестилетнего ребенка надо ведь защитить от порока? — Уэйд глянул на Мэтью — тот ничего не сказал. — Я… я устроил Грейс в школу с пансионом за несколько миль от Эксетера — ничего лучшего я себе позволить не мог. Не прошло и года, как я получил от директрисы письмо с уведомлением, что Грейс собрала свои вещи и сбежала среди ночи… к сожалению, как сообщила другая девушка, с неким молодым человеком весьма сомнительной репутации. Еще примерно через полгода пришло письмо от Грейс с двумя словами: «Я жива». Ни адреса, ни попыток искать примирения или намерения вернуться в школу или же домой. Только эти слова, и потом — ничего.

Преподобный продолжал мять шляпу. Мэтью подумал, не была ли она когда-нибудь достойной уважения треуголкой перед тем, как стать нашлепкой на голове рыбака.

— Когда я отослал Грейс в пансион, моя звезда стала восходить, — говорил Уэйд. — Еще немного — и я достиг бы того успеха, о котором мечтали мы с Хестер. Появилась возможность занять должность пастора в церкви Троицы, причем подразумевалось, что лет через пять я вернусь в Англию, когда откроется вакансия, предпочтительно в Лондоне. Очевидно, Грейс издали следила за моим ростом. Прочла, наверное, в «Газетт» о моем назначении, взяла пригоршню своих грязных денег, села на корабль и приплыла в Нью-Йорк. Чтобы последние дни своей жизни делать то, что делала столько раз за свои двадцать пять лет… чтобы заставлять меня страдать.

Преподобный обернулся к Мэтью с горькой усмешкой:

— Да, я плакал. И много раз, и много лет. Кем бы ни стала Грейс, она осталась моей дочерью, и я полностью осознаю, спасибо за подсказку, свою ответственность. Но столько мне нужно сейчас обдумать… так много поставлено на карту. Мы с Хестер… наши мечты о том, чтобы своей жизнью дать блестящий пример служения Богу и церкви… всему этому конец, если я войду в тот дом. И я должен думать о Констанс. Она знает только, что ее сестра сбежала из пансиона и скрылась. И если узнает Джон Файв, что скажет он?

Мэтью вспомнил, как Джон Файв не хотел давать показания против Эбена Осли из страха, что скажет преподобный Уэйд.

— Я думаю, — возразил Мэтью, — Джон скажет, что любит Констанс, кем бы ни была ее сестра и как бы ни мучился своим решением ее отец, если он не сделает того, что сам считает правильным.

— Правильным, — повторил Уэйд, опустив голову. — Что в этой ситуации будет правильным?

— Мое мнение?

— Давай его услышим.

— Прежде всего нужно сказать Констанс. — Мэтью увидел, как вздрогнул преподобный при этих словах, но знал, что Уэйд уже сам до этого додумался, поскольку Констанс проследила за ним до заведения Блоссом. — Если она сообщит Джону, значит, так тому и быть. Как она отреагирует? Я думаю, это будет смесь горя и облегчения, причем облегчение будет преобладать. Теперь о самой Грейс: мне кажется, что у нее не было других причин для приезда сюда, кроме желания попрощаться. А может быть — испытать вас.

— Испытать меня? В чем?

— Узнать, осталась ли у вас еще любовь к ней. Осталось ли ее столько, чтобы заставить вас — служителя Божьего! — войти в дом разврата ради блудной дочери. Не уверен, что она собиралась здесь умереть, но вряд ли морское плавание пошло ей на пользу. Какие бы другие качества у нее ни были, но сила воли у нее потрясающая.

— Своеволия, — согласился преподобный.

— Я думаю — раз вы спрашиваете моего мнения, — что вашей старшей дочери не нужен ни священник, ни пастор, ни проповедник, а нужен ей просто ее отец. — Уэйд ничего не ответил. — Или хотя бы внимание ее отца на… скажем, десять-пятнадцать минут?

— И ты предлагаешь мне войти туда и растоптать наши с Хестер мечты? Ради пятнадцати минут с дочерью, которой я не видел одиннадцать лет?

— Я бы только отметил, сэр, что ваша жена давно пребывает в садах небесных и наверняка желает только всего лучшего и своему мужу, и обеим своим дочерям, которые вынуждены остаться на весьма несовершенной земле. И я предлагаю вам сделать то, что вы ощущаете как правильное.

Уэйд молчал, но хотя бы надел на себя смятую шляпу.

— Да. — Голос проповедника прозвучал как будто издали. — Я думал, что предложение будет именно таково.

Они посидели еще, ничего не говоря, потому что все уже было сказано. Потом Мэтью встал, Уэйд подобрал удилище, смотал леску, глядя, как течет река в сторону моря.

— Карпа этого, — сказал он, — карпа этого я добуду когда-нибудь.

— Удачи, — пожелал Мэтью и зашагал по камням, направляясь к дому.

— Мэтью! — окликнул его проповедник, и Мэтью обернулся. — Спасибо за твое мнение.

— Не за что, сэр.

Мэтью зашагал по Винд-Милл-лейн, перешел ее и направился на восток к тесному молочному сараю с земляным полом, который уже начинал воспринимать как свой дом.

Из трубы обиталища Григсби поднимался синий дымок. Мэтью зашел в молочную, намылил лицо и стал бриться при фонаре — утром не успел, торопясь на встречу с Джоном Файвом. Что будет делать преподобный Уэйд — он понятия не имел. Поступит правильно? А как же это на самом деле — правильно? Войти в дом разврата ради нескольких минут с умирающей девушкой, которую он может даже и не узнать, или держаться — как сказал сам Уэйд — своей мечты и планов Господа? А какой же у Господа план? Кто может знать его по сю сторону завесы? Мэтью казалось, что лишь донельзя самоуверенный человек может сказать, что этот план ему известен. Но Мэтью знал, что у преподобного Уэйда есть не только сердце, но и совесть, и если он войдет повидаться с Грейс, то не сможет скрыть этого от своей паствы, пусть даже никто не увидит его в доме с розовыми стенками. Рано или поздно он признается церковным старейшинам или же произнесет правду с кафедры, и что будет тогда? Выгонят шлюхиного папашу с позором или же восхвалят за христианскую заботу? Мэтью размышлял, заканчивая бритье, что эта ситуация может стать испытанием церкви Троицы на стойкость, как и преподобного Уэйда — на силу характера. Поступить правильно? Как правильно — знает только Бог, но выбирать придется проповеднику.

Мэтью умылся и вытерся рубашкой, заметив себе, что не худо было бы купить небольшое полотенце. Он решил сегодня навестить чету Стокли, посмотреть, как они. Мучительно было думать, что уничтожено дело всей их жизни, но Стокли — человек предприимчивый и трудолюбивый, бесполезной тоске предаваться не будет, а начнет отстраивать свой дом. Даст Бог, на сей раз достаточно крепкий, чтобы выдержать атаку бешеного быка — что для гончарной лавки, кажется, просто необходимо.

Он начал стаскивать парусину с мишени, собираясь вытащить блокнот Осли, но рука его отвлеклась почему-то. Взяв рапиру за рукоять, он поднял клинок. Та же длина и тот же вес, что у рапиры, с которой он тренировался у Хадсона Грейтхауза. Он хотел иметь собственное оружие для упражнений? Вот оно, к его услугам. Мэтью шагнул назад, встал так, как учил Грейтхауз: «Сделайся тонким. Показывай только правый бок. Ноги не слишком близко. Опускайся, будто садишься. Левую руку держишь сзади, как руль. Правой ногой вперед, левая рука, тело и клинок на одной линии. Выпадай!»

Нет, чего-то не хватает… а, вот оно: «Большой палец в замок!»

Он сделал выпад, вернулся в первую позицию, стал повторять это движение снова и снова, отрабатывая быстроту и экономию сил. Время от времени он варьировал движение, выпадая влево или вправо и тут же возвращаясь в центр, все под контролем, ровно и размеренно. И продолжая это упражнение, он размышлял над вопросом, возникшим из беседы с преподобным Уэйдом. «Где был Эндрю Кипперинг в ту ночь, когда Уэйд и Вандерброкен шли в дом Блоссом?» Мог, конечно, быть где угодно. У себя в пансионе, например, или в любой таверне. Даже мог работать у себя в конторе. Но Мэтью не мог избавиться от мысли: что, если Кипперинг не смог лично позвать преподобного Уэйда или доктора Вандерброкена при своей роли посредника, потому что был занят другим срочным делом. А именно убийством Пеннфорда Деверика.

Выпад влево, снова в середину. Выпад вправо, в середину. Чуть быстрее теперь, и не опускать острие.

«Он напивается до бесчувствия, бросает деньги на ветер в игре и чуть ли не выжег свое имя на двери у Полли Блоссом. Разве не похоже на человека, который притворяется, что веселится, а на самом деле очень торопится умереть?»

Следи за работой ног. Не слишком близко, иначе потеряешь равновесие. Выпад в середину, возврат в первую позицию. Еще раз, более плавно.

«Хотел знать, когда пришел Годвин, когда ушел и так далее».

Это Мисси Джонс.

А сам Кипперинг в ту ночь, когда убили Осли и на двери погреба нашли кровавое пятно: «По-моему, Маскер еще и игрок. А по-вашему?»

Выпад вправо, возврат в середину. Ровно держи оружие, не ослабляй! Выпад влево, возврат в середину. Корпус держи тонко, бледная немочь. И большой палец в замке!

Мэтью остановился. Плечо и предплечье гудели. Как вообще можно привыкнуть к тяжести этой штуки? Родиться надо фехтовальщиком, наверное. Это умение должно быть в костях.

Он ткнул острие рапиры в землю и оперся на клинок. Хотя в молочной было прохладно, на лице у Мэтью выступил пот.

Он думал, что Эндрю Кипперинг проявил к доктору Годвину большой интерес, может быть, ради выяснения расписания его визитов к Николь. Зачем? Выбрать удачное время, чтобы его зарезать?

«Как вы думаете, кого должен искать главный констебль?» — спросила Кэтрин Герральд.

И Мэтью ответил: палача-джентльмена.

Кого-то, кто подошел к Пеннфорду Деверику на улице, и Деверик протянул ему руку. Кого-то, кого Деверик знал. И кого-то, кто хотел, чтобы приговоренный видел его лицо.

А что же тогда Эбен Осли? Почему именно этим троим перерезано горло и нарисованы маски вокруг глаз?

«Я бы искал, — сказал Эштон Мак-Кеггерс, — человека с опытом работы на бойне».

И не Эндрю ли Кипперинг — этот человек? Палач-джентльмен? С опытом работы на бойне? И человек, который притворяется, будто наслаждается жизнью, а на самом деле изо всех сил торопится к смерти, этот человек — еще и игрок на чужие жизни? Маскер?

Но в чем причина? Если приговор — смертная казнь, то в чем было преступление? Что связывало Годвина, Деверика и Осли таким образом, что за это их следовало предать смерти?

Мэтью потер слоновую кость рукояти и снова подумал, что все дороги ведут к Королеве Бедлама, заточенной в самой середине тайны. Маски на стене. Картины с видами Италии. Мебель со срезанными клеймами, чтобы не узнали изготовителя. Деверик. Многие признаки богатой женщины. Загадочный клиент, прячущийся в тени за Икабодом Приммом. «Прибыл ли уже ответ короля?»

— Мэтью?

Он очнулся от задумчивости — кто-то стучал в дверь.

— Да?

— Это я, Берри. К тебе гости.

— Минутку. — Он поставил рапиру туда, где она была. Потом открыл дверь — и перед ним оказалась не только хорошенькая девушка, а хорошенькая девушка и очень красивая дама.

Берри надела наверх платья передник, волосы убрала с лица назад под красный шарф. Она раскраснелась, разрумянилась, и Мэтью подумал, что она помогала отцу на кухне готовить ленч. А леди у нее за спиной и чуть сбоку одета была как картинка из парижского модного журнала. Она была высокой и гибкой, с густыми светлыми локонами и глазами цвета горького шоколада с витрины булочной мадам Кеннеди. На ней было светло-голубое платье с мелкими белыми кружевами у рукавов и на горле, похожими на груду пены. На голове у дамы красовалась очень модная маленькая шляпка той же ткани и того же цвета, что и платье, украшенная белым пером. Мэтью не мог не заметить, что эта ошеломительная молодая дама примерно его ровесница, если он верно определил возраст. Светлая безупречная кожа, треугольное личико, идеальным луком амура сложенные губы и точеный нос с тонкой переносицей. Светлые брови приподнялись, когда она поймала его оценивающий взгляд. Мушка на левой щеке, зонтик в опущенной руке у бока.

— Здравствуйте, мастер Корбетт, — сказал она певучим голосом и шагнула вперед, протягивая руку в белой перчатке.

— Да. Здравствуйте. — Мэтью осторожно взял ее руку, но не знал, что с ней делать, и потому сразу же отпустил. Увидел, что Берри глядит на него искоса, а потом она старой тряпкой стерла со лба кухонный пот. — А… — гм… — Мэтью никак не мог собраться с мыслями. Глаза у молодой леди были прекрасны, но пронзительны, будто видели сквозь череп. — Чем могу быть вам полезен?

— Я мисс Чарити Ле-Клер, — объявила она так, будто имя должно было быть ему знакомым. — Можем мы поговорить конфиденциально?

Настала секунда неловкости, никто не шевельнулся. Потом Берри резко кашлянула и сказала:

— Мэтью, у деда кое-что для тебя есть. Он говорил, что вернется к одиннадцати. Ленч уже будет готов.

— Хорошо, спасибо.

Но Берри мешкала. Исподволь оглядывая Чарити Ле-Клер, она пыталась спрятать за спиной кухонную тряпку.

— Конфиденциально, если можно, — повторила леди, и ее музыкальный голос прозвучал на тон выше.

— А, да. Конечно. Конфиденциальность — вещь очень важная.

— И полезная, — прохладным голосом отозвалась мисс Ле-Клер.

— Если что-нибудь будет нужно, дай мне знать, — обратилась Берри к Мэтью. — Ну там, воды или еще что-нибудь.

— Спасибо, все есть.

— Ладно, пошла я тогда на кухню. Я говорила, что ленч будет…

— В одиннадцать, — перебила ее мисс Ле-Клер с легкой улыбкой. — Мы слышали.

«Мы?» — подумал Мэтью. Интересно, что это значит?

— Тогда всего доброго, — сказала Берри, и Мэтью удивился, какие у нее стали холодные глаза. Явно мисс Ле-Клер не стоит сегодня рассчитывать на приглашение к ленчу.

Берри повернулась, пошла в дом, и все это время спокойные глаза мисс Ле-Клер глядели на Мэтью оценивающе.

— Так чем я могу быть вам полезен? — спросил Мэтью, вспомнив про вежливость хозяина, потому что солнце начинало уже припекать. Но к сожалению, в качестве тени он мог предложить лишь свое скромное обиталище. — Окажете мне честь зайти?

— Нет, спасибо. — Взлетел белый зонтик, раскрывшись с легким хлопком. — Меня к вам направил мистер Садбери из таверны, где вы часто бываете. У меня сложилась ситуация, в которой необходима ваша помощь.

— Да? И что же это за ситуация?

— Дело в том, что я посетила мистера Мак-Кеггерса в его восхитительном царстве. И он мне сказал, что не я первая отметила пропажу одного предмета из имущества покойного Эбена Осли.

У Мэтью сердце дало перебой. Он ничего не сказал и постарался на лице тоже ничего не выразить.

— Мистер Осли, упокой Господь его душу, был моим дядей, — продолжала мисс Ле-Клер. — Я ищу некоторый блокнот, который почти наверняка был при нем в ночь его прискорбной кончины. Полагаю, что вы этот блокнот видели, поскольку спрашивали о нем мистера Мак-Кеггерса. — Она остановилась, и Мэтью понял, что она пытается прочесть его мысли по лицу. — Не знаете ли вы случайно, где этот блокнот может сейчас быть?

Но Мэтью еще не оправился от потрясения, что у такой мерзкой скотины, как Осли, в родне такая красавица. Он тяжело проглотил слюну, мозг его манипулировал вариантами, как шахматными фигурами. Если отдать блокнот, он никогда не узнает, что значила та непонятная шифрованная страница. А то, что эта леди вдруг появляется у него на пороге и спрашивает, нет ли у него… нет, странная получается картинка.

— Нет, к сожалению, — ответил он. — Я же как раз и заметил Мак-Кеггерсу, что блокнота нет.

— Ах, конечно же. — Она улыбнулась и кивнула, прикрываясь от солнца зонтиком. — Но почему вы его искали, сэр?

— А могу я задать вам тот же вопрос?

— Причины чисто деловые — коммерция.

— Я не знал, что мистер Осли занимается коммерцией.

— Занимался.

Мэтью молчал, женщина тоже. Молчание затягивалось. Потом мисс Ле-Клер приложила к нижней губе палец.

— У меня тут на улице карета. Я думаю, мой работодатель будет рад вас видеть, и я уполномочена предложить вам с ним встретиться. Ехать придется несколько часов, но я уверена, что вы не пожалеете.

— Ваш работодатель? А кто это, простите?

— Его зовут мистер Чепел, — ответила она.

Глава тридцать четвертая

— Мистер Чепел, — повторил Мэтью, с трудом ворочая языком. На лице его что-нибудь отразилось? Он не знал. Но гостья смотрела на него внимательно.

— Вам знакомо это имя?

— Нет.

— Неудивительно. Мистер Чепел не любит публичности.

— Предпочитает конфиденциальность, которая бывает весьма полезной? — осведомился Мэтью.

— Да. — Она позволила себе едва заметно улыбнуться, но от этого взгляд ее сделался только холоднее. — Так я у вас спрашивала: почему вы заинтересовались блокнотом моего дяди?

— Я видел, что ваш дядя всегда с блокнотом. В тавернах иногда видел, я хочу сказать. Он явно любил все записывать.

— Похоже на то. — Глаза мисс Ле-Клер ни на миг не упускали взгляда Мэтью. — «Всегда с блокнотом» — вы имеете в виду, что блокнот мог быть не один и тот же? Что их было больше одного?

Мэтью подумал, что она его ловит. Загоняет в угол. Хочет добиться признания, что он следил за этой сволочью два года подряд. Что она может знать про этот чертов блокнот и про все те, что были раньше? Кем бы она ни была, а ее умение вести допрос вполне могло бы пригодиться агентству «Герральд».

— Я видел не больше того, что видел, — ответил он.

— Да, разумеется. Но главный вопрос в другом: кто видел его последним? Это были не вы?

Пришла пора отбросить сомнения.

— Я думаю, вокруг тела была толпа. И кто-то мог подобрать блокнот.

— А бумажник оставить?

Мэтью понял, что попал на сильного и хладнокровного противника в этой игре. Он сумел только натянуто улыбнуться и сказать:

— Быть может, убийца хотел прочитать записки вашего дяди.

— Быть может, — согласилась она неуверенно. Потом улыбнулась и чуть отвела зонтик — солнце осветило сочные розовые губы. — Вам бы стоило повидаться с мистером Чепелом, Мэтью… Можно вас так называть?

— Сделайте одолжение.

— Один вечер и обед в имении мистера Чепела, и утром вас привезут обратно. Могу засвидетельствовать, что обеды у мистера Чепела просто великолепны. Вы едете?

Мэтью заколебался. Заметил в доме Григсби движение — это Берри отпрянула от окна в кухне. Мисс Ле-Клер проследила за его взглядом, но Берри больше не появилась. Мэтью надо было сосредоточиться на принимаемом решении. И у него не было сомнений, что встреча с мистером Чепелом может навести на мысль о том, в какую игру играл Осли.

— В имении, говорите?

— Да. Виноградник и небольшое винодельческое хозяйство. Где-то миль пятнадцать на север по Гудзону.

— Вот как?

По спине пополз холодок страха. Это получается четыре-пять миль от фермы Ормонда, где нашли безглазого мертвеца. Там, где Грейтхауз опасался найти царство профессора Фелла, если интуиция его не обманывает.

А дама ждала.

— У меня завтра важные дела с утра, — сказал Мэтью, стараясь завести якорь на берег. — Некоторые люди будут очень недовольны, если я опоздаю.

— Если вы любите рано вставать, то в пятницу в это время уже вернетесь. Это не будет проблемой?

Мэтью решил рискнуть. В конце концов, есть только один способ узнать.

— Нет, это не проблема, — сказал он, стараясь говорить спокойно. — Я только скажу моим друзьям, что к ленчу меня не будет. Прошу прощения.

Он закрыл за собой дверь и запер ее. Потом заметил, как внимательно смотрит гостья на его руку, кладущую ключ в карман, и вдруг ясно представил себе ручку двери и длинную отмычку, поблескивающую при луне в замке. Кем бы ни был этот мистер Чепел, но за Мэтью он послал мастера своего дела — может, она вовсе и не племянница Осли. Документы о родстве, предъявленные коронеру, могли быть поддельными. Однажды магистрат Пауэрс при Мэтью разбирал дело как раз о таком подлоге. И теперь, шагая вместе с мисс Ле-Клер к дому Григсби, он понимал, что вполне может явиться ночью другой мастер своего дела, который обыщет его вещи. И эта вспоротая мишень для луков…

Он постучал в дверь. Когда Берри открыла, Чарити Ле-Клер стояла в нескольких шагах за спиной Мэтью и сбоку.

— К сожалению, я не буду с вами за ленчем. Я уезжаю с мисс Ле-Клер и вернусь утром.

— А! — Берри заморгала, перевела взгляд с Мэтью на леди и обратно. — Ладно. Я тогда дедушке скажу.

— Если не трудно. — Он добавил в голос чуть-чуть раздражения: — И напомни ему, пожалуйста, чтобы убрал из моего дома мусор. Особенно эту вот мусорную мишень. Не забудешь?

— Я скажу.

— Спасибо заранее.

Хотел еще Мэтью их предупредить, чтобы не высовывались, если услышат какие-то звуки ночью от молочной, но оставалось надеться, что взломщик окажется достаточно профессиональным и будет действовать без шума. Пожелав Берри всего хорошего, он пошел за мисс Ле-Клер на улицу, где стояла красивая темно-коричневая лаковая дорожная карета с бежевой каймой по краям. И запряжена она была четверкой подобранных друг к другу серых лошадей. Такой роскоши, подумал Мэтью, могли даже и на Голден-хилл не видеть. Уже собирались зеваки пялиться на экипаж. Сделана английским мастером и привезена через океан? Если да, то цена должна быть баснословная. Молодой здоровый кучер в светло-синем сюртуке и треуголке держал вожжи, высоко сидя, а форейтор спрыгнул с сиденья, чтобы распахнуть дверцу для мисс Ле-Клер и гостя ее работодателя.

Секунду спустя они уже мчались, свернув на Кинг-стрит направо. Стуча копытами, пролетели мимо приюта. Мэтью, сидевший напротив мисс Ле-Клер, заметил, что эта леди даже не глянула в сторону последнего земного обиталища своего так называемого дяди. Карета свернула направо на Бродвей, на окраины города по Пост-роуд. Лошади припустили вовсю, и Мэтью оперся спиной на кожаную обивку. Карета просто летела по дороге, и отлично уравновешенная конструкция лишь едва подрагивала на рытвинах и ухабах.

Подгоняемые неленивым кнутом, лошади неслись быстро. Мэтью подождал, пока Нью-Йорк останется милях в двух позади, и спросил у дремлющей дамы:

— А Эбен Осли действительно ваш дядя?

Она не открыла глаз и ничего не ответила.

— Отчего так важен именно этот последний блокнот?

Опять молчание.

Мэтью попробовал в третий раз:

— Что делал ваш дядя для мистера Чепела?

— Оставьте, — сказала она спокойно. — Вы зря тратите на меня ваши вопросы, сэр.

Мэтью ни на миг не усомнился, что она права. В полумесяцах окон мелькали пролетающие назад деревья. У Мэтью было такое чувство, будто за ним наблюдают, хотя глаза дамы были закрыты. Чем дальше отъезжала карета от города, тем сильнее Мэтью сожалел о своем решении. Он по своей воле полез в опасное логово, и теперь при малейшей неосторожности чудовище из этого логова сожрет его заживо.

Ему удалось поспать в общей сложности час, по несколько минут за раз. Один раз, проснувшись, он увидел, что Чарити Ле-Клер смотрит на него, и от этого взгляда холод пополз по спине. Жадным и голодным был этот взгляд. Потом она снова закрыла глаза, будто погрузилась в сон, хотя тряска экипажа по Пост-роуд — не качание колыбели, и Мэтью снова ощутил, как собирается пот под воротником.

Про себя он отметил дорогу, отходящую к дому миссис Герральд. Они пронеслись мимо в облаке пыли, вскоре проскочили ответвление к ферме Ормонда, и тоже в спешке. Потом пошли сплошные леса, иногда ферма или ветряная мельница, и наконец кучер свернул влево, где дорога делилась на две, огибающие темное болотце. И без карты можно было сказать, что карета направляется к реке.

Прошел еще час, и Мэтью почувствовал, что карета замедляет ход. Мисс Ле-Клер проснулась сразу же, будто и не спала ни секунды. Выглянув в окно, Мэтью увидел стену из нетесаного камня высотой футов восемь. Через нее перевешивались лианы и ползучие растения, над ней нависали ветки деревьев. Кучер поехал по дороге совсем рядом со стеной, потом крикнул: «Тпру!» и натянул вожжи — лошади пошли шагом. В стене Мэтью увидел массивные деревянные ворота, будто въезд был не в имение, а в крепость. Кучер остановил свою упряжку, форейтор зазвонил в колокольчик — наверное, держал его у себя под рукой. Через несколько секунд ворота открылись внутрь, и карета снова пришла в движение.

Мэтью успел заметить молодого человека, который вышел из небольшого беленого домика с окнами в переплетах. Привратник помахал рукой упряжке, потом экипаж выехал на дорожку, уходящую вправо, обсаженную массивными деревьями. Еще примерно сотня ярдов — и карета снова замедлила ход. Мэтью увидел широкое поле, где паслось стадо овец и ходили вокруг несколько ягнят. Впереди появился большой двухэтажный дом из рябого кирпича, красного с серым. Фасад его украшали множество окон, на бронзовой крыше высился выкрашенный серым купол. Дымовые трубы возносились к небу. Дорожка описала круг около заросшего лилиями пруда, несколько ярдов не доходящего до ступеней крыльца, и именно возле этих ступеней карета наконец остановилась.

Тут же отворилась дверца со стороны мисс Ле-Клер — ближайшая к дому, и мужчина старше Мэтью разве что на несколько лет предложил даме руку.

— Добрый день, мисс, — сказал он и кивнул Мэтью. — Добрый день, сэр. Надеюсь, поездка была приятной.

— Очень приятной, Лоуренс. Быстро доехали, — ответила мисс Ле-Клер, принимая предложенную помощь. Мэтью вышел вслед за ней. Как только он встал на землю, встречавший закрыл дверцу и жестом отпустил карету. Она покатилась прочь, завершила круг и поехала подругой дороге, уводившей влево в деревья.

— Я Лоуренс Эванс, мастер Корбетт. Помощник мистера Чепела. — Он крепко пожал Мэтью руку. Был он высок, худощав, одет в элегантный светло-серый сюртук с блестящими серебряными пуговицами. Темно-каштановые волосы завязаны сзади черной лентой, а благодаря очкам на носу вид у него был ну никак не более зловещий, чем у любого усердного клерка в Сити-холле. Карие глаза смотрели дружелюбно и разумно, держался он изящно и отступил в сторону, пропуская в дом леди и Мэтью. — Милости просим к мистеру Чепелу.

Прихожая была обшита блестящим темным деревом. Справа открывалась арка дверей, ведущих в большую гостиную, слева находилась комната поменьше. С потолка свисала люстра на восемь свечей, а прямо впереди поднимались в верхнее царство ступени, покрытые красным ковром. Мимо лестницы в задние комнаты здания вел коридор, украшенный пасторальными гобеленами. Всюду чистота, порядок, свет золотого дня из окон играл на всех поверхностях.

— Мистер Чепел приносит свои извинения, что будет сегодня до ужина занят, — обратился Эванс к Мэтью. — Я вам покажу вашу комнату. Насколько я понимаю, вы утомились и проголодались и не против были бы подремать, но сперва с кухни подается легкая закуска — бекон, бисквиты и варенье. Если вы не против, могу принести вам бокал вина.

— Да, спасибо, — ответил Мэтью с искренней благодарностью, хотя был все так же насторожен.

Мисс Ле-Клер стянула с себя перчатки.

— Мне нужна прохладная ванна. Сделаете?

— Разумеется, мисс. Прошу сюда, сэр.

Мэтью пошел за Эвансом по лестнице, а Чарити Ле-Клер удалилась по коридору. Мэтью провели по другомукоридору в шикарную комнату, никогда еще не видевшую столь бедного гостя. Стены обшиты золотистой сосной, пол украшен круглым красно-золотым персидским ковром. Инкрустированный светло-бежевый письменный стол, комод, умывальник и таз с водой, два кресла с красной обивкой и кровать под балдахином. Тяжелые портьеры отодвинуты по обе стороны от двери со стеклянными панелями, ведущей на террасу. Перед одним креслом — круглый столик с тарелкой яств, о которых говорил Эванс, и серебряный столовый прибор.

— Располагайтесь как дома, — предложил Эванс. — Я принесу вам вина и кувшин воды — у нас тут колодец, дающий превосходную питьевую воду, а не ту сернистую жидкость, что в городе. Подумайте, может быть, вы еще чего-нибудь пожелаете?

Мэтью подошел к умывальнику, увидел белое полотенце возле таза с водой, кусок мыла, бритву, гребень, щетку для волос и блюдечко пищевой соды для зубов. Овальное зеркало на стене. Кем бы ни был мистер Чепел, но от своих гостей он требовал приличного внешнего вида.

— Мне кажется, здесь есть все, — ответил Мэтью.

— Очень хорошо, сэр.

Эванс уже шел к двери, когда Мэтью спросил его:

— Одно только еще: как имя моего хозяина?

— Саймон.

Мэтью кивнул. Когда Эванс вышел, Мэтью прислушался, ожидая щелчка ключа в замке снаружи, но его не последовало. Очевидно, он не был здесь пленником, если не судить слишком строго. Не заперта была и дверь на террасу, и Мэтью вышел наружу и посмотрел на большой сад с цветущими деревьями, изгородями и подстриженными кустами, от которого миссис Деверик зубы себе бы сгрызла от зависти. Сад рассекали дорожки, посыпанные белой галькой. За садом росли еще деревья, но сквозь листву их ветвей можно было разглядеть синеву — воды широкого Гудзона, переливающиеся на солнце. Одинокая баржа с расправленными парусами медленно шла на юг, мимо зеленых лесистых холмов. Отведя взгляд на несколько градусов к северо-востоку, Мэтью увидел еще лес и упорядоченные ряды виноградника примерно в четверти мили от себя. Еще были видны в том направлении крыши других зданий, которые Мэтью определил как конюшню, каретный сарай и какие-то службы винного завода.

Саймон Чепел. Имя это, конечно, ничего для него не значило, кроме того, что встречалось у Осли. То, что Чарити Ле-Клер — племянница Осли, это просто фарс. Подлог ради коронера. Но подделаны документы хорошо, раз Мак-Кеггерс поверил. Усилия затрачены большие и продуманные, но ради какой цели?

Мэтью вернулся в комнату и с наслаждением съел бекон, бисквиты и блюдечко яблочного варенья, потому что без питания ум слабеет, а у Мэтью было чувство, что ему понадобится вся его сообразительность. Вскоре вернулся Эванс с бокалом темного красного вина и кувшином воды.

— Что-нибудь еще желаете? — спросил слуга.

— Нет, благодарю вас. — Мэтью попробовал вино. Несколько крепковато для дневного возлияния, но в остальном удовлетворительно. — Это лоза вашего имения?

— К сожалению, нет. Эта бутылка куплена в Нью-Йорке. Нашей лозе еще только предстоит порождать виноград, достойный одобрения мистера Чепела.

— Вот как. — Теперь логично было задать вопрос, который интересовал Мэтью: — А давно ли здесь виноградник?

— Много лет. Это имение мистер Чепел купил у голландца, который составил себе состояние на морской торговле, а сыну своему дал растить виноград. Вино они делали, хотя мы считаем его ниже наших стандартов. Тут проблема в почве, видите ли. Но у мистера Чепела большие ожидания.

— Наверное, он любит трудные задачи?

— Именно так.

Но Мэтью не собирался отпускать Эванса, не совершив еще одной попытки:

— Так что виноградник — основное занятие мистера Чепела? — спросил он, серебряным ножом намазывая варенье на бисквит.

— О нет, сэр, всего лишь одно из многих. Теперь, если вы меня извините, меня ждут дела. — Эванс непринужденно улыбнулся: — Я бы предложил вам посмотреть библиотеку внизу, сразу справа по коридору.

— Спасибо, книги я люблю. А… а могу я погулять в саду?

— Разумеется. Выход в сад через столовую, в глубине дома. Обед будет подан в семь часов вечера, вы услышите звон колокола. Желаю приятно провести время, сэр.

И помощник Чепела вышел, прежде чем его успели бы побеспокоить очередным вопросом.

Мэтью воспользовался свободным временем, чтобы доесть яства. Не спеша допил остаток вина, запил стаканом воды и лишь потом встал. Свои серебряные часы он привез с собой — в кармане, противоположном тому, где лежал ключ, и сейчас часовая стрелка подходила к четырем. Гостеприимство Чепела выше всех похвал, но настало время исследовать эту бархатную клетку.

Он убрал часы в карман, вышел в коридор, по дорожке персидского ковра вернулся к лестнице. В доме было тихо. Если и были другие слуги, то их не было ни видно, ни слышно. Мэтью спустился вниз, не стараясь идти крадучись — в конце концов, он здесь гость. Потом он вышел в украшенный гобеленами коридор, миновал еще какие-то комнаты и альковы, прошел в арку и оказался в той самой столовой, о которой говорил Эванс. Остановившись, Мэтью огляделся.

Назвать это помещение столовой — все равно что Сити-холл назвать комнатой для совещаний. Длинный стол, готовый принять дюжину гостей, стоял посередине комнаты на массивных ногах, вырезанных в форме рыб. Шесть узорчатых бронзовых канделябров ростом выше Мэтью размещались на полу через равные интервалы, готовые пролить свет в десять фитилей каждый. Паркетный пол цвета меда дышал несокрушимым здоровьем, хотя множество следов от обуви благоразумно счистили с него песочком. Большой камин из красных и серых кирпичей, из которых сложен был дом снаружи, заключал в себе дрова за медным экраном. Над столом висела еще одна простая люстра в виде вытянутого кольца на восемь свечей. Мэтью подумал, что при полном освещении в этой комнате понадобятся темные очки.

Но что его больше всего заинтересовало и вызвало наибольшую озабоченность — это выставка оружия. Над камином и по обе стороны от него — сверкающие клинки, обращенные остриями вверх и закрепленные веерообразными конструкциями под щитами с гербом. В каждой группе — шесть клинков, всего восемнадцать, и не только рапиры. Были среди них и потемневшие лезвия, будто они попробовали крови.

Не такая комната, где хочется задержаться, решил он.

Передним, в дальнем конце слева, находилась закрытая дверь и ряд дверей со стеклянными окнами между винно-красными портьерами. Мэтью прошел перед камином, мимо шпаг, которые будто зашипели ему вслед. Двойная дверь оказалась незапертой, и Мэтью вышел на согретую теплым солнцем кирпичную террасу с кованым железным ограждением и ступеньками, ведущими к садовой дорожке.

Прямо под террасой разместился прудик, где плавали среди водных растений золотые рыбки. С торчащего из воды камня сползла черепаха и растаяла в темной глубине. Мэтью уходил по дорожке дальше в сад, шагая среди цветов и кустов всех видов и оттенков, то в тенистой прохладе деревьев, то вновь на солнце. Со всех сторон чирикали и заливались птицы. Время от времени попадалась гостеприимная скамейка, приглашающая путника, но после долгой езды в карете Мэтью не тянуло присесть.

Вскоре дорожка, пересекшись с другой, вывела его к стене сада. Он пошел вдоль нее на расстоянии, обнаружил железные ворота шести футов высотой, с шипами сверху, похожими на наконечники копий. За воротами дорожка шла дальше через неухоженную чащу. Цепь и висячий замок сообщили Мэтью, что этим путем он не пойдет. Следуя дальше, он нашел вторые ворота в той же стене, запертые точно так же. Он остановился, поскреб подбородок. Очевидно, для его исследований положены были границы, и осознание этого было как пощечина. Ну, ладно. Не один мистер Чепел любит трудные задачи.

Он пошел дальше, отметив про себя, что теперь заведомо ищет путь наружу. Еще через несколько шагов его внимание привлек блеснувший в нижних ветвях близкого дерева красный кардинал. Птица взлетела, быть может, встревоженная приближением человека, и взмыла в солнечный свет, дав Мэтью полюбоваться ее грацией и цветом.

С неба вдруг ударила размытая полоса. Раздался звук, как будто кулак врезался в тело, закружились красные перья.

Кардинала больше не было.

Мэтью увидел большую бурую с белым птицу — она уносилась прочь, зажав под собой в когтях что-то алое. Птица вырулила вправо и исчезла из виду за высокими деревьями.

Охотничья птица, понял Мэтью. Скорее всего кто-то из излюбленных хищных птиц средневековых монархов — сокол или ястреб.

Быстрота схватки и мгновенность убийства поражали. Вторжение насильственной смерти — пусть даже маленькой птички — в этот светлый день, в этот сад с живой изгородью с запертыми воротами, заставило Мэтью похолодеть на солнце. Оставалось надеяться, что это не знамение перед его сегодняшней встречей с Саймоном Чепелом. Мэтью понимал, что будет разумным сейчас повернуться и пойти обратно в дом, будто нависавший над ним угрозой, но не об этом ли говорила миссис Герральд — вперед или назад? И в любом случае он хотел выбраться из этого сада и не собирался останавливаться перед каким-то замком или даже двумя замками.

Найдя третьи запертые ворота, он решил через них перелезть. Оглядевшись, заметил скамейку под деревом неподалеку. Подтащив ее к воротам, он встал на нее ногами и попытался перелезть, не напоровшись на шипы — заточенные, к сожалению. «Осторожно, осторожно!» — сказал он сам себе, когда одно острие царапнуло его панталоны в паху. Одно неточное движение, падение с этой штуки — и до конца жизни его будут называть Маттина. Все же он перелез через ворота и не слишком неаккуратно плюхнулся вниз. Перед ним была дорожка, идущая через лесную чащу и лианы. Мэтью не решился оглянуться на дом, потому что не хотел увидеть Эванса или еще кого-нибудь, наблюдающего за ним с балкона. И пошел дальше по тропе.

Ничего не было видно, кроме леса с обеих сторон. Дорожка свернула вправо. Мэтью сам не знал, чего ждет, но чувствовал, что должен идти куда-то, куда Чепел не хочет, чтобы он шел.

И шел он так минуты две-три, пока не услышал далекий треск мушкетного выстрела, где-то далеко справа и спереди, но от этого звука Мэтью застыл как вкопанный, пока наконец легкие не смогли снова втянуть в себя воздух. Мэтью двинулся дальше, уже осторожнее, оглядывая подлесок в поисках двуногих хищников.

Тропа вынырнула из леса на проселочную дорогу, а на той стороне дороги опять же стоял лес. Мэтью заметил на земле груды конского навоза, еще дымящиеся на солнце. Упряжка кареты прошла этим путем, очевидно, направляясь в конюшню. Мэтью подумал, что если пойдет налево по дороге, она приведет его к винограднику и расположенным там строениям. Он присел, раздумывая, надо ли испытывать удачу и дальше. В конце концов, что он там рассчитывает найти?

«Какой-нибудь ответ», — сказал он сам себе и встал.

Но не успел сделать к дороге и двух шагов, как резкий голос сказал ему:

— Вы лучше стойте, где стоите.

Мэтью замер на месте. В нескольких ярдах влево, на той стороне дороги на краю леса стоял человек. Одет он был в темно-коричневые панталоны и в сапоги, в серую рубашку и черный кожаный жилет, и была на нем широкополая кожаная шляпа. На плече лежал мушкет. Сбоку в левой руке он зажимал охотничий посох, на котором болтались четыре убитых зайца.

— Не слишком ли далеко ушли от дома? — спросил этот человек. Подумал и добавил с издевательской ухмылкой: — Сэр.

— Я просто гуляю, — ответил Мэтью. Лицо охотника пряталось в тени широкополой шляпы, но что-то было в нем знакомое. Эти глубоко посаженные глаза… и голос тоже знакомый…

— Тут «просто гуляющих» и подстрелить могут. Если бы я в вас пулю всадил?

Мэтью шагнул к этому человеку. Тот не сдвинулся с места, но снял с плеча мушкет, и хотя смертоносное рыло смотрело в сторону, Мэтью остановился.

— Я вас знаю? — спросил он, уверенный, что знает. Только откуда…

— Возвращайтесь в дом. Давайте-давайте. Вон туда. — Охотник дернул подбородком, показывая от Мэтью вправо.

Спорить с мушкетом у Мэтью желания не было.

— Хорошо, я иду, — ответил он. Почувствовав, как клубится внутри злость, он не удержался от язвительности: — Спасибо за гостеприимство.

Он повернулся и направился к дому, стараясь как можно быстрее увеличить расстояние между собой и мушкетной пулей.

— С нашим удовольствием, — с тем же презрением ответил охотник.

И Мэтью его узнал.

Эту самую фразу он услышал за миг до того, как его сунули лицом в кучу конских яблок на Слоут-лейн. Он обернулся — человек стоял все там же.

— Вы кто? Бромфилд или Карвер?

— Сэр?

— Как вас зовут? Чтобы я выразил мистеру Чепелу восхищение его выбором слуг.

— Меня зовут «Не нарывайся». Хочешь знать почему?

Приклад мушкета уперся охотнику в колено, а ствол качнулся на несколько дюймов в сторону Мэтью.

Бромфилд или Карвер, кто-то из них. Громилы Осли. Их ему одолжил на вечер Саймон Чепел для грубой работы? Мэтью и этот человек смотрели друг на друга, и никто не хотел уступать. Но Мэтью подумал, что дразнить мушкет может только дурак, и оказываться жертвой несчастного случая ему тоже не хочется. Он насмешливо поклонился, повернулся и зашагал прочь, ощущая спиной напряжение, будто мышцы ожидали удара молота.

— Корбетт! — окликнул его охотник. — Передай мистеру Чепелу мое восхищение его выбором гостей! И рожу не забудь вымыть перед обедом!

Мэтью не остановился. Что ж, он хотя бы достаточно разозлил этого мерзавца, чтобы тот отпустил последнее замечание, подтвердившее факт. У поворота дороги Мэтью обернулся и увидел, что его знакомый грубиян исчез. Но у него не было сомнений, что этот человек неподалеку и следит за ним. И, наверное, не он один.

Он с нетерпением ждал обеда. Фехтовать можно и без оружия, и сегодня он ожидал такого поединка, что Хадсон Грейтхауз вздрогнул бы.

Глава тридцать пятая

Когда прозвенел обеденный колокол, Мэтью как раз заканчивал бриться перед овальным зеркалом. Он прополоскал бритву в тазу, вытер с лица остатки мыла влажным полотенцем, расчесал волосы. Глядя на свое отражение в полированном стекле, он понимал, какой далекий путь прошел от приюта. На него смотрел джентльмен, и не только любопытство светилось в этих ясных глазах, но и стальной блеск целеустремленности. Он уже не был тем, кем был когда-то, и хотя еще не годился для меча, у него появились сомнения, будет ли он годиться когда-нибудь снова для пера.

Пора было спускаться вниз на встречу с человеком из блокнота Осли.

Он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы прояснились мысли, и вышел из комнаты.

Сегодня днем Лоуренс Эванс был в полном ужасе, когда открыл парадную дверь на стук Мэтью — дверь была явно заперта на ключ, чтобы гость не ушел бродить. «О сэр, как вы туда попали? Вам не следовало выходить, сэр. Это опасно — бродить здесь, тут дикие кабаны есть!»

— Да, — ответил тогда Мэтью. — Я даже встретил на дороге одного.

«Но вы же никому не расскажете, сэр? Если мистер Чепел узнает, что я выпустил вас, он будет крайне недоволен».

— Я ему не скажу, — пообещал Мэтью, хотя и подумал, что хозяин имения может узнать об этом от кабана с дороги.

Сейчас, спустившись по лестнице и свернув в коридор, он услышал из столовой голоса. Они были приглушены, почти как шепот ветра. Мэтью подобрался, расправил плечи и как можно более уверенно вошел в освещенный свечами зал восемнадцати клинков.

— А вот и наш молодой дворянин! — произнес человек, сидевший во главе стола. Скрипнуло отодвинутое кресло, когда он встал навстречу гостю, зашагал к Мэтью, дружеским жестом протягивая широкую ладонь. Башмаки громоподобно стучали в половицы. — Саймон Чепел, к вашим услугам! Очень рад нашему знакомству!

Рукопожатие весьма мощное, что у Мэтью кисть чуть не превратилась в вяленую треску. Хозяин дома был высок, не меньше шести футов с тремя дюймами, и крепко сбит, как грузовая подвода. Резко очерченная челюсть выдавалась вперед, торчали похожие на крупные гвозди зубы, способные перекусить пополам бульдога. Под квадратными очками блестели топазовым оттенком большие глаза. Контрастом со всей этой резкой мужественностью выглядел английский носик, курносый, вздернутый, будто обонял подгнившие фиалки. Выше мраморной плитой расположился лоб с синими прожилками вен, путаница песочных волос с седыми ниточками закрывала череп, сходящийся в гребень как стенобитное орудие. Губы подергивались какими-то взрывчатыми ремарками, еще не оформленными до конца. Одет он был в темно-синий сюртук с кремовым жилетом, в белую рубашку с синим шелковым галстуком, где узором расположились красные и кремовые квадратики.

Да, зрелище было очень внушительное, но Мэтью еще не до конца понимал, что перед ним за человек.

— Прошу сюда, сэр! — Чепел положил правую лапищу на плечо Мэтью, а левой показал на место, приготовленное ему рядом с креслом, с которого только что так энергично встал сам.

Мэтью оглядел трех других собравшихся к обеду. За длинным столом, сверкавшим серебряными блюдами, чашами, приборами, тарелками и стаканами под потоками света от канделябров, сидела Чарити Ле-Клер, прямо справа от кресла, ожидающего Мэтью. Напротив нее, также вставший, чтобы приветствовать Мэтью, находился Ларри Эванс, и Мэтью понял, что лиг на десять промахнулся, считая его простым слугой.

Но за столом был еще один человек, который предпочел не вставать, и именно он приковал к себе внимание Мэтью. Он ел ломтики яблока, беря их с фруктовой тарелочки размером с открытую ладонь. Это был худощавый денди, лет примерно тридцати, с волосами светлыми почти до белизны, убранными назад в хвост и завязанными бежевой лентой. Пронзительно зеленые, но какие-то лишенные жизни глаза изучали Мэтью, а лицо этого человека было и красивым какой-то царственной красотой, и страшным из-за полного отсутствия выражения. Одет был денди в светло-коричневый сюртук, на груди рубашки и на манжетах громоздились волной европейские кружева.

В прошлый раз Мэтью видел этого человека ночью, сворачивая за угол Кинг-стрит возле приюта, но впервые увидел его на площади перед Сити-холлом, где денди метал яблоки в прикованного к позорному столбу Эбенезера Грудера.

Безжалостный гренадер, подумал Мэтью и кивнул ему. Тот видел, но на жест не ответил.

— Позвольте мне представить вам графа Антона Маннергейма Дальгрена, — сказал Чепел, направляя Мэтью туда, где сам сидел во главе стола.

Блондин теперь едва заметно кивнул, но свободная и почти сонная поза показывала, что процедура представления не очень его интересует. Он так и продолжал есть ломтики яблока и глядел на Мэтью, который сел напротив него.

Чепел тоже сел, не переставая улыбаться во весь рот.

— Боюсь, что граф Дальгрен не слишком хорошо говорит по-английски. Он приехал из Пруссии и он очень… как бы это сказать… прусский, если можно так выразиться. Да? — обратился он к Дальгрену.

— Йа, — прозвучал ответ с акцентом густым, как Черный Лес. На миг мелькнули серые зубы. — Отшен прусски.

Чепел взял лежащий рядом с его прибором серебряный колокольчик и позвонил.

— Что ж, приступим к трапезе? Мэтью, надеюсь, вы проголодались?

— Да, сэр.

Если бы только пропихнуть что-то в желудок, который в этой компании будто стальными обручами стянуло.

Тут же в дверь с правой стороны комнаты пошла первая перемена: процессия чаш, тарелок и блюд с нарезанными дынями, печеными яблоками, земляникой в меду, зелеными салатами и прочими соблазнами. Все это несли трое юношей лет четырнадцати-пятнадцати, одетые в белые рубахи и черные панталоны, и две женщины постарше в кухонных фартуках. Полилось в бокалы белое и красное вино, и Чепел провозгласил тост: «За новых друзей и новые успехи!» Все выпили. Тут же бокалы снова наполнил один из юношей — тощий, с темными волосами до плеч, зачесанными назад и будто напомаженными пчелиным воском. Очевидно, его функцией было стоять возле тележки с винными бутылками и тут же наполнять опустевший бокал.

Пир шел своим чередом, огни отражались от серебряных приборов, кометами черкая по стенам. И все время Мэтью помнил о клинках у себя за спиной. Но пока что он вел разговор о погоде с мисс Ле-Клер, Чепел вставил несколько замечаний о форме и размерах облаков, Эванс подхватил пару замечаний и переформулировал их так, что они прозвучали как его собственные, а граф Дальгрен просто пил белое вино, глядя на Мэтью поверх бокала. Потом разговор свернул на красоту столового серебра Чепела. Тот между глотками вина сообщил, какое впечатление на него когда-то произвела фраза отца о том, что ни одного джентльмена нельзя назвать джентльменом, если у него нет изящного серебра на обеденном столе. Мисс Ле-Клер захлопала в ладоши так, будто Чепел объявил об открытии средства от водянки.

Подали вторую перемену блюд — флотилия глубоких тарелок с супами и похлебками: грибной с копченой свининой, пшеничной с устрицами, крабовый суп с икрой и сливками. Чепел горстями брал перец из горки на серебряном блюде и щедро сдабривал свою еду — так что леди с трудом подавила чих прижатой ко рту салфеткой. Эванс больше налегал на соленое, в то время как граф Дальгрен, игнорируя ложку, аккуратно пил прямо из миски — Мэтью решил, что так принято в Пруссии.

Он все ждал первого шелеста извлекаемой из ножен шпаги, и вот — через двадцать минут после начала обеда Чепел прокашлялся с перечным рокотом.

Эванс и мисс Ле-Клер в это время как раз обсуждали роль устриц в правильном питании. И оба они вдруг онемели.

Чепел сунул руку в карман, достал некоторый предмет и положил на стол перед Мэтью, после чего снова вернулся к огненной от перца тарелке.

Это был блокнот Осли. У Мэтью сердце дернулось в груди. Он испугался, что это та книжка, что была у него, выкраденная из молочной, как только его сюда увезли. Но нет… «Держи себя в руках», — велел он себе. На записной книжке не было засохшей крови. Очевидно, одна из предыдущих, но точно такая же, как и та, что у Мэтью.

— Полагаю, вы знаете, что это? — спросил Чепел.

Раздался очень легкий звон — Дальгрен прищелкнул ногтем по краю своего бокала.

Мэтью почувствовал, что уже наелся грибного супа со свининой, и отодвинул тарелку.

— Блокнот. — «Осторожней», — велел он сам себе. — Я видел, как Осли в нем писал.

— Может быть, не именно в нем. У него их был целый ящик под кроватью в спальне. Странный был человек, не кажется вам? Записывал все, что под Божьим солнышком происходит. Знаете, когда-то в Лондоне я знал сумасшедшего, который катал шарики из пыли. Сотнями, и держал их у себя на чердаке. О нем даже в «Газетт» писали, если не ошибаюсь. Так, Лоуренс?

— Писали, сэр.

Чепел кивнул своей конической головой, довольный, что память его не подвела.

— Вот мне кажется, что Осли со своими записями недалеко от него ушел. Обо всех своих карточных долгах и всех аспектах работы кишечника… просто смешно. Вы, конечно, уже заподозрили, что у моей дорогой Чарити с Осли ничего общего — если не считать своего рода безумием бешенство матки. — Он обратил к указанной даме оскаленные зубья, но та смотрела прямо перед собой и пила из бокала, совершенно ни в чем не переменившись, если не считать металлического отблеска в глазах. — При обыске в его комнате мы нашли этот ящик, — продолжал Чепел, снова обращаясь к Мэтью, — но было известно, что один блокнот всегда при нем. Значит, там недоставало — и сейчас еще недостает — пропавшего из его вещей блокнота. — Он бегло улыбнулся. — У вас никаких догадок нет, Мэтью, где он может быть?

— Нет, сэр, — уверенно ответил Мэтью.

— Мне жаль это слышать — иначе было бы намного проще. А теперь придется его искать. И где же начинать? С убийцы? Вы не думаете, Мэтью, что блокнот мог взять убийца?

— Даже представления не имею.

— Ну-ну, представление-то у вас должно быть! Или хотя бы мнение. Зачем бы убийце забирать блокнот, если он оставил бумажник? А? Как вы думаете?

Мэтью знал, что Чепел ждет ответа, значит, какой-то ответ дать надо.

— Подозреваю, что убийца Осли хотел его прочесть.

— Вот именно! — Чепел поднял толстый указательный палец. Улыбался он при этом так, будто никогда в жизни ему не было так весело, но топазовые глаза оставались тверды как камень. — Значит, Осли он убил намеренно, как убил раньше доктора Годвина и мистера Деверика. Их бумажники тоже не тронули? Лоуренс, пожалуйста, тот листок.

Он протянул руку, Эванс с готовностью на грани нетерпения полез во внутренний карман и извлек сложенный во много раз лист — Мэтью знал уже, что это будет «Уховертка». Эванс ее развернул, разгладил и мимо Мэтью и графа Дальгрена пододвинул улыбающемуся хозяину.

— До «Газетт» ей тянуться и тянуться, — сказал Чепел, читая статью об убийстве Деверика. — Но начало, я бы сказал, хорошее. Полагаю, скоро выйдет выпуск со статьей об Осли? Или это уже устарелые новости?

— Не сомневаюсь, что через несколько дней будет новый выпуск. Мистер Григсби должен для начала набрать материала.

— Конечно же. Следует дать экономический обзор, и вообще, за что Осли выпуск, посвященный только ему одному? Знаете, мы в нескольких этих книжицах нашли ваше имя. У Осли было очень интересное сочетание уважения к вашему интеллекту и ненависти к вашим принципам. Я думаю, он вас просто боялся. Как бы там ни было, он был рад сбыть вас этому магистрату Вудворду.

Мэтью был потрясен:

— Он еще с тех пор вел записи?

— Как видите. Только не так много и не так часто, как последнее время, когда уже окончательно погряз в игре и разврате. Но, как я уже отметил, он боялся вас. — Чепел вернулся к супу, стер маленького крабика салфеткой с подбородка. — Он боялся, что вы уговорите какого-нибудь мальчика выступить свидетелем перед магистратом Пауэрсом, а тогда в дело вступит церковь. И еще его нервировало, что вы следовали за ним как тень, из вечера в вечер. Он очень убедительно просил ему помочь, и я тогда одолжил ему моих охотников, Карвера и Бромфилда. Вы ведь видели сегодня Бромфилда?

Мэтью быстро глянул на Эванса, но ничего не сказал.

— Да не обращайте внимания, что вам там Лоуренс говорил. Это все не важно. Я был бы очень разочарован, если бы вы не выбрались наружу поразведывать. Но, конечно, вы рисковали — Бромфилд человек злой. Друзья мои, мы готовы есть второе? Тогда начнем!

Он опять позвонил в колокольчик, а граф Дальгрен протянул бокал, чтобы его наполнили.

Еще тарелки и подносы, на сей раз с существенными приношениями на стол: жаренный на гриле барашек с маринованными огурчиками, ливер в горчичном соусе, кусок красного мяса, которое Мэтью определил как телячий язык, толстые ломти ветчины в карамельной глазури. С этой манящей погибелью для желудка подали дикий рис, сваренную в молоке кукурузу и блюдо бисквитов. Мэтью тщетно искал взглядом зайцев. Для кого же охотился Бромфилд?

Но единственное, что мог сделать Мэтью — отметить это мысленно, потому что сцена пира одновременно с таким странным разговором с Саймоном Чепелом была скорее сном, чем явью. Мэтью уже был сыт до отвала, и прислуживающие за столом юноши накладывали ему еще одну тарелку. Потом вдруг — абсолютно вдруг — один из них просыпал дикий рис прямо на панталоны Мэтью, вскричал: «Простите, сэр! Простите, сэр!», стал смахивать эту просыпавшуюся еду салфеткой. Мэтью встал из-за стола, рука юноши быстро металась туда-сюда, убирая крошки, и наконец Мэтью сказал:

— Ничего страшного, все в порядке. Ничего не случилось.

Он отряхнул последние крошки и вернулся в кресло, а юноша — узкокостный парнишка с путаницей рыжеватых кудрей и быстрыми движениями хорька — смял в кулаке салфетку и двинулся к двери, ведущей, очевидно, в кухню.

— Сайлас, Сайлас… Сайлас! — с преувеличенным вздохом окликнул его Чепел. — Остановись где стоишь, будь добр.

Юноша послушался, обернулся к хозяину, криво улыбаясь. Щеки его пылали.

— Отдай, — велел Чепел. — Что бы это ни было.

— Отдай, Сайлас! — издевательски потребовал виночерпий.

— Сейчас же. — Добродушие стремительно уходило из голоса Чепела.

Улыбка у парня тут же увяла.

— Я ж только упражнялся, — сказал он. — Потом бы отдал сразу.

— Отдай их мистеру Корбетту. Сейчас же, иначе у нас с тобой будут трудности.

— Н-ну-у-у-у, — протянул Сайлас, как мальчишка, пойманный на горячем во время шалости. Он подошел к Мэтью, развернул салфетку и выложил на стол серебряные часы и ключ от молочной. Мэтью инстинктивно схватился за карманы, обчищенные так быстро и профессионально, что он даже не ощутил чужие пальцы.

— Займись своим делом, Сайлас, — велел Чепел, начиная резать телячий язык. — И чтоб без глупостей.

— И чтоб без глупостей, — глумливо повторил виночерпий и тут же сжался — Сайлас замахнулся кулаком, будто хотел ударить, но бить не стал и вышел в дверь на кухню.

— Есть у Сайласа такая привычка. — Чепел подвинул к Мэтью блюдо с языком. — Мы ему делаем иногда поблажки, поскольку вреда в этом нет. Но ведь правда же, он скор? — Чепел уставился на часы. — Очень красивая вещь. Как у вас оказался такой дорогой хронометр?

— Подарок, — ответил Мэтью, понимая, что опять вступает на зыбкую почву. — От…

Мысль давала перебои, ответа не было.

— Но это же не часы мистера Деверика? — ахнул Чепел в притворном ужасе, почти комичном. — Вы… вы же не Маскер?

— Нет. — Мысль снова понеслась вперед, как Сассафрас в колесе у Мики Рейнода в цирюльне. — Подарок от человека, который основал город Фаунт-Ройял в колонии Каролина. За помощь в выяснении одного очень важного дела.

— История с ведьмой? Да, Осли мне рассказывал. Я мог бы добавить, что мне из Каролины сообщили: источник Фаунт-Ройял пересох этим летом и его засыпало, как ни грустно мне это говорить. Но жизнь идет, и время тоже идет. Ага, а вот это что? — Чепел, продолжая поглощать язык, взял ключ от молочной.

Мэтью, чувствуя, что штаны доктора Годвина вот-вот лопнут на животе, передал язык мисс Ле-Клер, которая наколола себе кусок на вилку. Эванс был занят своей порцией ветчины, а граф Дальгрен, сидящий напротив Мэтью, накалывал на вилку жареную баранину и жевал неспешно, глядя, как Чепел рассматривает ключ.

— Антикварная вещь, — сказал он, как только прожевал. — Мне Чарити сказала, что вы живете в прачечном сарае.

— В молочном, — поправил Мэтью.

Чепел пожал массивными плечами:

— Молочный, прачечный…

— Бардачечный, — хихикнула леди, глядя мимо Мэтью блестящими глазами. Локон развился, опустился на шоколадные глаза. А бокал у нее был пуст, и мальчик при бутылках налил ей снова.

— Эй, смотри, чтобы не слишком много ей было! — велел Чепел мальчику. — Она нас тут всех употребит на столе, как воскресные колбаски! — Он снова повернулся к Мэтью. — Так почему молодой человек с вашими талантами живет в сарае?

— Моими талантами, сэр?

— Вашими мозгами. Вашей сообразительностью. Я знаю, вы не лентяй. И еще я знаю, что у вас есть любопытство и вы не боитесь действовать самостоятельно. Почему же тогда сарай? Честолюбия нет?

— Есть. Но пока что я нахожусь там, где нахожусь.

— Прямо сейчас, — Чепел положил ключ рядом с серебряной тарелкой Мэтью, — вы находитесь здесь. Вот место, куда вы завтра собираетесь вернуться, мне кажется постыдным.

— Простите, сэр?

— Вернуться в этот дурацкий город. Набитый кретинами и дебилами. На улице свиньи, конский навоз… ну, вам об этом рассказывать не надо. Ведь у вас же такой потенциал, Мэтью. Такой ум, как ваш, не должен пропадать впустую.

Он замолчал и пригубил вина.

— Впустую, сэр? — переспросил Мэтью.

— На занудливой работе, — был ответ. — Я прав, Лоуренс?

— Да, сэр. — Слегка заплетающимся голосом.

— Прислушайтесь к нему. Лоуренс тоже был когда-то клерком у юриста. Тонул в чернилах и долгах. А посмотрите на него теперь, Мэтью? Одет как денди, работу делает, которая отвечает его умениям. И перед ним большое будущее!

Мэтью смотрел на Дальгрена, а тот смотрел на Мэтью.

— А граф тоже на вас работает?

— В некотором смысле. Он гость, но еще он мой учитель фехтования. Боюсь, я слишком поздно начал, но я очень старательно учусь. Хотя о мастерстве вопрос даже не стоит.

— Стоит? — зашевелилась мисс Ле-Клер, которая до того елозила в кресле взад-вперед, а сейчас стала смотреть на всех мужчин по очереди. — У кого стоит?

— Тихо, тихо! — успокоил ее Чепел. — Я хотел сказать, что учиться мне нелегко, Мэтью. При мисс Ле-Клер нужно осторожно выбирать слова, иначе ее болезнь возьмет верх, а тогда она нас всех до смерти затопчет.

Мэтью допил вино, загородил бокал пальцем, показывая юноше при бутылках, что больше наливать не надо. Надо было разобраться в этом непонятном роге изобилия, и единственный способ сейчас получить ответы, который Мэтью приходил в голову — фронтальная атака.

— Мистер Чепел, — начал он, и сразу же хозяин стал внимательно слушать. — Могу я спросить, почему так важны для вас блокноты Осли?

— Разумеется. В них, кроме записей его речений и протоколов кишечной деятельности, упоминаются имена воспитанников, которых он мне продавал.

— Продавал?

— Да, наверное, правильнее будет сказать сдавал в аренду. Сами понимаете — для работы в доме, в саду, на винограднике. Очень трудно найти хорошую прислугу. Мы, конечно, их проверяли. Учили и давали испытательный срок. Кто подходил, тот оставался. Кто не подходил, возвращался в приют. — Чепел продолжал есть. — Очень простое решение моих проблем. Можно было бы, конечно, рабов купить, но не хочу я черных рук у меня на винограднике.

— Хочу я черных рук, — неразборчиво пролепетала мисс Ле-Клер. — Черных рук хочу!

Она взорвалась смехом, от которого у нее из носу брызнули ясно видимые нити соплей.

— О Господи! Лоуренс, займитесь ею, хорошо? Только берегите свое имущество, у нее хватка железная. Да, так о чем мы? Ах, воспитанники, да. Такое соглашение у нас действовало с тех пор, как я — то есть Лоуренс от моего имени — связался с Осли. Кажется, это было в девяносто шестом. А вы когда ушли из приюта? В девяносто четвертом?

— Да.

Мэтью старался не смотреть, как Эванс прочищает даме нос и пытается заставить ее перестать елозить по креслу. Бешенство матки.

— Мы с вами едва не встретились. Да, так нам это соглашение выгодно, и Осли тоже… было, пока беднягу не зарезали. Теперь у нас есть все его блокноты, кроме последнего, и он нам очень нужен.

— А зачем? — спросил Мэтью. — Что такого важного в этих именах?

— На самом деле меня там волнует только одно имя. Мое. — Чепел улыбнулся, будто извиняясь, наклонил таран головы. — Видите ли, Осли, передавая мне своих подопечных, не вычеркивал их имена из списков. А потому продолжал получать столько же денег от церквей и благотворительных организаций — число воспитанников оставалось тем же. Я думаю, что много оплачивал его рискованные игры, да еще он с благотворителей хорошо брал. Теперь, когда его убили, найдется какой-нибудь высокий чиновник и проверит официальные книги и записи. А блокнотики эти, как вы сами понимаете, весьма неофициальны.

Чепел наклонился к Мэтью, будто сообщая что-то по секрету:

— Я ему передал через Лоуренса, чтобы не записывал моего имени нигде и никогда. Мне совершенно не нужно, чтобы существовал ведущий ко мне след на бумаге. Терпеть этого не могу. Ну и что же мы нашли, когда выгребли у него из-под кровати все эти блокноты? Именно это, вы угадали! Мое имя, записанное отчетливым почерком! Мне Бромфилд и Карвер сказали, что видали этот чертов блокнот в ночь, когда на него работали, и было у меня тогда подозрение. Пусть даже наверняка ничего там нет, кроме моей фамилии, и меня никак не связать с этим мошенничеством, но все-таки… как говорил мой отец, осторожность — мать мудрости. Могу вас заверить, что не недостаток предусмотрительности позволил мне подняться к моему нынешнему положению. Нет, сэр!

Мэтью кивнул. Эти сведения нисколько его не удивили. Но при чем тут числа? Какой-то шифр, который записывал Осли? Спрашивать, конечно, нельзя, хотя Мэтью пришлось чуть ли не буквально прикусить язык.

— Я не монстр, — продолжал Чепел, беря ножом кусок масла с серебряного блюдца и щедро намазывая бисквит. — Все эти мальчики — добровольцы. Никого здесь не заставляют оставаться, если ему не нравится. Сколько их здесь сейчас, Лоуренс?

— Девятнадцать, сэр. — Эванс пытался освободиться от рук, которые всерьез занялись пуговицами его штанов.

— Разных возрастов, от двенадцати и выше, — сообщил Чепел. — Живут в удобном доме возле виноградника. Когда им исполняется восемнадцать, они вольны уходить в мир, если хотят. Я получаю рабочие руки, Осли — свои деньги, и все хорошо в маленьком мирке Саймона Чепела. — Лицо его потемнело. — Было хорошо, пока не появился этот Маскер. И кто же он, черт побери, такой? Почему именно эти трое? Есть какие-нибудь гипотезы у кого-нибудь? — Седые брови приподнялись вверх. — У вас — есть?

Как-то не так он себя ведет, подумал Мэтью, отодвигая тарелку, складывая руки на столе. Что-то тут такое… неправильное. С чего бы Маскеру интересоваться мелким сговором Осли с Чепелом? Он вспомнил, что перед тем как Диппен Нэк спугнул Маскера, послышался шепот: «Эбен Осли про…»

Так это и есть конец фразы?

«Эбен Осли продавал воспитанников рабочими на виноградник? Слугами в дом и в сад?»

Какого вообще черта могло Маскера интересовать, что делал Осли со своими воспитанниками?

Нет, думал Мэтью. Что-то здесь не то.

— Вы мне тогда вот что скажите, — сказал Чепел, пододвигая к Мэтью экземпляр «Уховертки». Пальцем постучал по маленькой заметке. Мэтью увидел, что листок перевернут другой стороной, и палец Чепела показывает прямо на строчку: «Агентство „Герральд“». Решение проблем. Запросы посылать в гостиницу «Док-хаус-инн».

Глава тридцать шестая

— Этот печатник — ваш друг? — Чепел посмотрел на свой палец, увидел на нем мазок типографской краски и вытер салфеткой. — Вы знаете, кто ему это принес?

Мэтью вздрогнул, когда граф Дальгрен встал с кресла с полупустым бокалом в руке, прошел через всю комнату и свободной рукой вытащил клинок с выставки справа от камина. Лезвие взвизгнуло, выходя из ножен.

— Отвечайте. — Топазовые глаза Чепела не отрывались от лица Мэтью. Отражение оранжевых горящих свечей у него в очках создавали впечатление, будто пламенем горят сами глаза.

За спиной у Мэтью Дальгрен делал выпады и отражал атаки, сражаясь с призрачным противником. Мэтью не осмеливался обернуться, но слышал, как с шумом рассекает воздух клинок, свистя из стороны в сторону.

— Вы сами знаете людей из этого агентства, Мэтью? Вы их видели?

— Я… — Он понимал, что у него под ногами разверзлась яма, и только бы она не стала могилой, где будет он гнить, наполненный тараканами. Он тяжело сглотнул слюну, и в это время граф Дальгрен махнул лезвием по свече — обрубок перелетел Мэтью над головой и плюхнулся в дикий рис. — Я их…

Он не знал, что сейчас скажет, но не успел он и рта раскрыть, как вдруг пьяная женщина всей тяжестью свалилась ему на колени, выбив из него дух и чуть не заставив выложить на стол ломтики дыни, печеные яблоки, салат, грибной суп и всю вообще еду, что сложил он в банк своего пуза. Прыжок этой блудницы тут же был сопровожден атакой языка — на сей раз женского, — пропихивающегося Мэтью в рот, подобно речному угрю. Он попытался столкнуть ее с себя, но она прилипла прочно, обвивая Мэтью руками, а красное платье было почти у него под горлом. Еще немного и он задохнулся бы в нем, а тем временем граф Дальгрен, будто в кошмаре, вызванном несвежей треской, скакал по комнате, опрокидывая свечи. Эванс ухватил взбесившуюся бабу, пытаясь дать Мэтью вздохнуть, а Чепел мрачно бросил:

— А, черт бы все побрал! — и подозвал виночерпия, чтобы налил еще.

Когда Эванс сумел оторвать мисс Ле-Клер от Мэтью и она стала пытаться стянуть с него штаны, Чепел подался к тяжело дышащему и покрасневшему «юному дворянину» и сказал:

— Послушайте, Мэтью, очень важное дело. Можете выполнить для меня одно простое поручение, когда вернетесь в город?

— А что… — Он пригнулся, уклоняясь от летящей перерубленной свечи, у которой все еще дымился фитиль. — Что за поручение?

— Не обращайте внимания на графа. — Чепел небрежно махнул в сторону фехтовальщика. — Вероятно, такой у них в Пруссии послеобеденный обычай. Так насчет поручения: можете зайти в «Док-хаус-инн» и выяснить для меня, есть ли у них какой-нибудь постоялец по фамилии Герральд?

— Герральд? — переспросил Мэтью.

Дальгрен запел что-то неразборчивое и отрывистое, размахивая рапирой с быстротой молнии, лезвие казалось сплошной стальной завесой. Он перебросил оружие из руки в руку, резко обернулся, припал почти к самому полу, снова поменял руки и сделал выпад, будто пронзал сердце противника.

— Агентство «Герральд». Как в этом объявлении. Да проснитесь вы! От вина, что ли, ошалели? И выясните отдельно, не остановилась ли у них миссис Кэтрин Герральд, или не останавливалась ли недавно. Я хочу знать, кто к ней приходил и с кем она общается. — Чепел схватил Мэтью за плечо стальной лапой, напомнившей ему Одноглазого, медведя. — И вытяните что сможете из печатника. Принесите мне эти сведения через три-четыре дня, и вы не пожалеете.

— Не пожалею, сэр?

— Именно так. Что скажете насчет фунта стерлингов для начала? — Чепел подождал, пока огромность суммы дойдет до Мэтью. — Надо же вам как-то выбираться из сарая; для начала это будет неплохо.

— Хорошо, — ответил Мэтью, потому что ему хотелось вернуться в Нью-Йорк в целости и сохранности. — Посмотрю, что смогу сделать.

— Вот, правильный человек! И насчет этого блокнота тоже прислушивайтесь да поглядывайте, договорились?

— Договорились.

— И пожалуйста, ни слова никому. Вы же не хотите, чтобы старину Саймона поставили к позорному столбу?

— Нет.

— Вот и славно! Выпьем по этому случаю! Джереми, открой-ка еще бутылку!

Мальчишка при винной тележке открыл что-то, до сих пор еще не испробованное, налил густую красную влагу в два чистых бокала и поставил перед Мэтью и Чепелом.

— За победу! — поднял бокал Чепел.

Мэтью не знал, что за грядущая битва имеется в виду, но тоже поднял бокал и выпил.

— Нет-нет! — хлестнул его голосом Чепел, когда Мэтью попытался отставить бокал в сторону. — До дна, юный Корбетт! До дна!

У Мэтью не было иной возможности, как выпить до дна, надеясьхотя бы, что этот странный ужин уже заканчивается и можно будет пойти лечь спать. Но тут снова появились слуги, на сей раз неся покрытый белой глазурью торт, что-то вроде фруктового пирога и блюдо с засахаренным печеньем. При виде сластей мисс Ле-Клер прервала тщетные усилия стащить штаны с Эванса и с девчоночьим криком радости бросилась к пирогу, пьяно пошатываясь. С упавшими на лицо волосами дама пальцами впилась в пирог, Эванс подтягивал панталоны, граф Дальгрен фехтовал, распевая песню, Чепел созерцал всю эту сцену горящими глазами, а Мэтью подумал, что наконец-то понял истинное значение слова «бедлам».

Перед Мэтью поставили кусок торта размером с кирпич, хотя в нем уже не поместилось бы даже маленького камешка. Затем — ломоть пирога, откуда выступали красные вишни. Яростный свет в зале стал потише, поскольку Дальгрен продолжал срубать свечам головы. Запахи свечного сала и дымящегося фитиля реяли в воздухе, раздражая ноздри. На нёбе ощущался сернистый привкус только что проглоченного вина. Каков бы ни был винтаж этого напитка, он явно не годился для публичного потребления.

Слышно было, как засмеялась мисс Ле-Клер с набитым ртом, что-то ответил ей Эванс, что показалось Мэтью далеким рокотом. Сквозь стелющийся дым видно было, как играет клинком Дальгрен, заводной куклой мечась по залу. Говори что хочешь, подумал Мэтью, но фехтует этот пруссак чертовски хорошо. Его движения сливались в одно, острой искрой света мелькало лезвие, вращаясь, крутясь, кусаясь. Да, этот человек умеет держать большой палец в замке.

Огромная тень на стене повторяла прыжки своего хозяина. И вдруг Мэтью понял, что Дальгрен фехтует со своей тенью, и тень сама по себе выполняет атаку и защиту. Вот это уже интересно, подумал он радостно, чувствуя, как зрение начинает заволакивать красная дымка.

«Погоди», — сказал его собственный голос, или это только он подумал, что сказал. Голос прозвучал как эхо со дна колодца. Тогда он повторил слово, и получилось: «П-погоди-и-и-и». Он моргнул отяжелевшими веками, поглядел на Саймона Чепела сквозь густой алый туман и увидел, что у хозяина вырастает вторая голова слева от первой. Как бородавчатый ком, вылезала она из ворота рубашки. Из рождающейся головы смотрел одинокий глаз с красным зрачком, словно полыхающий на кончике фитиля огонек. Он нашел глаза Мэтью, и в темноте под этим глазом открылась в улыбке алая пасть с сотнями игольчатых зубов.

У Мэтью сердце забилось с перебоями, холодный пот выступил на лице. Он хотел увидеть настоящее лицо Чепела, он знал в глубине разума, еще не затронутой зельем, что эта страшная картина — ложь, но не мог, не мог отвести глаз. Он видел, как тянется к нему семипалая рука, и голос, обжигающий расплавленным воском, шепнул: «Не упирайся, Мэтью, поддайся, поддайся…»

Он не хотел поддаваться, но не мог ничего сделать, потому что в следующую минуту, или сколько там времени прошло, почувствовал, что валится в пропасть, и не синяя река была под ним, а белая глазурь торта. Мэтью чувствовал, как тело мешком валится из кресла, услышал злобный смешок и свист клинка в воздухе — а потом остался один в темноте и пустоте.

И в этом царстве темноты до него вдруг дошло, что на Чепела дурман не подействовал. Как же это случилось, если оба они пили из одной и той же неоткрытой бутылки? Но тут тело его стало удлиняться, руки и ноги вытягивались, пока он не сделался весь плоский, как воздушный змей.

И искал, где приземлиться. Что-то терлось об него, он не знал что, упал на мягкое, чей-то — мужской — голос сказал: «Он твой, милочка, только не убивай его», и потом на него прыгнул дикий зверь — дыхание обожгло шею, когти вцепились в плечи.

С него стягивали панталоны? Или это кожу сдирали с костей? Он хотел крикнуть — чей-то огненный рот перехватил крик и разорвал его щелкающими зубами. Тот же рот присосался к губам, и Мэтью показалось, что губы у него отрывают прочь. Потом рот двинулся южнее вместе с ногтями, и когда достиг середины континента, Мэтью всосало вверх, оторвав ягодицы от опоры.

Глазами, которые не хотели открываться больше щелочки, он увидел мечущиеся огни свечей, растрепанную тень, сгорбившуюся над ним со свирепостью преисподней. У Мэтью трещал позвоночник, стучали зубы, мозг болтался в черепе ядром в погремушке. Резкое выкручивание, жгучая боль, страх, что его мужской признак завязан в узел пульсирующим мокрым отверстием, сжавшимся столь мощно вокруг него. Потом продолжились те же удары, не стихающие, без пощады и нежности.

В одурманенном состоянии, со впавшим в ступор разумом тело поднялось навстречу потной горячке, но он отчетливо понимал, что с ним делают. Его бросили Чарити Ле-Клер как чесалку для ее зуда. И он лишь мог беспомощно ощущать, как его бьет и мотает, швыряет и сжимает, как румянится и твердеет он сам. Верх стал низом, низ — верхом, и в какой-то момент кровать сломалась, мир поехал в сторону. Рот впился ему в рот, рука в волосы, другая — в яйца, и жадные бедра рухнули на него вниз под изогнутой спиной, отчаянно и свирепо.

Он наполовину сполз с кровати, но не знал, на какую половину. Светлые локоны застилали лицо, влажные груди прижимались к груди. Лизал и лез в губы кошачий язык. Лобок этой дамы стучал в пах под ритмичное хаканье; стук и хаканье прервались, когда демоническая красотка завопила ему прямо в ухо, и потом после передышки на целых восемь секунд Мэтью почувствовал, что его волокут за щиколотки вместе с простынями, а мисс Ле-Клер продолжает демонстрировать свое похотливое искусство. Он готов был поклясться, что его душа пытается вырваться прочь из тела на свободу. После стольких взрывов энергии, которым наверняка способствовало зелье, он уже ни на что не был способен.

Но дама кричала, кричала вновь и вновь, и чтобы заглушить крик, впилась зубами ему в правое ухо, будто в плюшку. В нем оставался только пар, только призрак его прежнего. В этом полусне, полупригрезившемся рае развратника он подумал, что мисс Ле-Клер могла бы научить Полли Блоссом такому, что мадам и в опиумных снах вряд ли пригрезилось бы.

И наконец-то, наконец-то облегчение: движение прекратилось. Тяжесть лежащего поперек груди тела, ощущение поднимающегося пара, как от жаркого солнца после ливня. Шея вывернулась, спина неудобно согнулась. Глаза покатились пушечными ядрами по жнивью, и Мэтью рухнул в пустоту.

Резко, без перехода, он вернулся в мир живых. Его мотало взад-вперед, и в первый момент он испугался, что неутомимая нимфа вновь взялась за свое, но потом из-под распухших век увидел внутренность кареты. Уже настало раннее утро, красное солнце поднималось на востоке. Мэтью понял, что он одет — более или менее — в ту одежду, в которой приехал, и его везут обратно в Нью-Йорк.

Сиденье напротив было пустым. Слышалось щелканье кнута и ощущалась дрожь кареты, увлекаемой к югу четверкой лошадей. Заднее колесо попало на крупный ухаб, Мэтью подбросило вверх, и он приземлился на распухшую железу, отчего чуть не выкрикнул имя Господа всуе. Надо было как-то найти положение тела — ради избитых достоинств. Лошади быстро стучали копытами, карета неслась в симфонии щелчков, тресков и скрипов. Ощущение знакомое.

Снова поднялась и окутала его тьма, и когда Мэтью очнулся на этот раз — снова все болело и ныло от растраченной страсти, — он заморгал на свет посильнее, потому что уже два часа как стоял ясный день. И все же он был как в тумане, и приходилось следить за веками, чтобы они не закрылись. Да, отравленное вино оказалось крепким зельем. Но нет, нет… разум уже начинал работать как надо. Мэтью поднял руки к вискам, будто хотел разогнать медленно ползущую кровь.

Не вино это было, понял он, потому что иначе бы Чепел тоже свалился под его действием. Зелье нанесли на бокал изнутри. Да, изнутри, и тогда вино можно было разделить между двоими, а жертвой стал только один.

Непонятно, зачем все это было — разве что остальные отдали его Чарити Ле-Клер, чтобы спасти собственную шкуру. Если так она себя ведет каждую ночь, то наверняка почти уже свела их всех в могилу. Ну, зато в том, что девственность его осталась в прошлом, можно уже не сомневаться, хотя это было похоже больше на побои, чем на секс. А самым, черт побери, противным в этом было то, что Мэтью в ближайшие дни — или хотя бы после достаточного времени на восстановление — мог бы заинтересоваться: а каково было бы с ней в спальне без того, чтобы тебя опоили до неподвижности?

Нет, здесь еще и другая причина должна быть, размышлял Мэтью, подлетая с сиденья на каждом толчке рессор. Его опоили, чтобы не шлялся ночью по имению, когда хозяева лягут спать. Чарити Ле-Клер — всего лишь глазурь на торте.

Он не видел в этом смысла. Ну да, воспитанников сдавали в работу как слуг и рабочих на винограднике. Да, в зале были прислуживающие мальчики. Но что Маскеру за дело до этого?

Мэтью вспомнил мальчишку, который обчистил его карманы, и тут же проверил, на месте ли часы и ключ. Были на месте. «Есть у Сайласа такая привычка», — сказал Чепел. Ага, привычка.

Мэтью заставил мысли успокоиться и попытался снова отдохнуть, потому что тело этого требовало. Вскоре колеса кареты покатились по более знакомым местам, миновав окраины города. Серебряные часы показывали тринадцать минут одиннадцатого. Утром этой пятницы на улицах было обычное движение пешеходов и телег, все спешили по делам — Мэтью этот стиль называл «по-ньюйоркски». Лошади уже сбавили ход до шага, но сворачивали к порту, чтобы доставить своего пассажира по месту назначения, и тут ветер донес до Мэтью едкий запах дыма. Ничего необычного в этом не было, учитывая массу мастерских, где был нужен огонь, но когда воздух пожелтел примерно за квартал до дома Григсби, Мэтью понял, что тут рядом что-то горит по-настоящему. Выглянув в полумесяц окна, он к полному своему ужасу увидел, что язык пламени взметнулся прямо впереди, где жил печатник.

Горел молочный сарай.

— Я сойду здесь! — заорал Мэтью кучеру и форейтору, распахнул дверцу и выпрыгнул на улицу. Колени подогнулись, пах болел, как колотая рана, Мэтью пошатнулся, чуть не падая, но пошел вперед, мужественно преодолевая земное тяготение. Сомнений не оставалось: сарай горел, а с ним — остатки жалкого имущества его обитателя.

Но, шагнув с Квин-стрит на землю Григсби, он увидел, что это не его особняк в миниатюре охвачен пламенем. Дым и клубящаяся туча пепла поднимались из-за сарая. Мэтью пошел — точнее, похромал — в сторону пожара. Сердце у него колотилось.

За сараем печатник и его внучка поддерживали костер, и каждый из них держал в руках грабли, чтобы отсекать от травы шальные языки пламени.

— Что это? — спросил Мэтью, подойдя к Григсби. Он заметил, как Берри обернулась и быстро глянула в его мрачное лицо, а потом кинула быстрый взгляд в сторону паха, будто знала, где этот предмет провел ночь.

— Мэтью, а вот и ты! — расплылся в улыбке Григсби, раскрасневшись от жара. К клочкам его волос прилипла зола, черная полоса мазком легла поперек носа. — Где ты был?

— Просто уезжал с ночевкой, — ответил он. Берри отвернулась и граблями прибила ползущий язык огня. Взлетела туча пепла, запорхала вокруг серым снегом. — А что жжете?

— Мусор, — ответил Григсби, шевельнув бровями. — По вашему приказу, сэр!

— Моему?

— Конечно! Все, что угодно по просьбе хозяина дома!

— Хозяина до… — Мэтью осекся, вглядевшись в огонь, и увидев в красном пекле сплавленную массу контуров, бывших когда-то кучей старых ведер, ящиков, утвари, чего-то непонятного, завернутого в пылающую парусину. Попалась на глаза издырявленная дымящаяся мишень — и тут же занялось и вспыхнуло пеклом ее соломенное нутро.

Первым побуждением было выхватить у Григсби грабли и сбить пламя, вторым — схватить стоящее рядом ведро с водой и спасти то, что он спрятал внутри мишени, но было поздно, слишком уже поздно.

— Что вы наделали? — услышал он собственный крик, и такая боль слышалась в нем, что оба Григсби посмотрели на него так, будто он сам загорелся.

Очки печатника сползли на кончик вспотевшего носа. Он подвинул их обратно, чтобы лучше видеть пораженное ужасом лицо Мэтью:

— Я сделал то, что ты просил! — ответил он. — Вычистил для тебя этот сарай!

— И все сожгли? — Последнее слово он едва не выкрикнул. — Ты спятил?

— А что еще мне было делать с этим мусором? Нет, детали пресса и типографскую краску я оставил, конечно, но все остальное — только сжечь. Боже мой, Мэтью, у тебя просто больной вид!

Мэтью качнулся, шагнул, шатаясь, назад, чуть не сел с размаху — но если он сейчас ушибет себе и второе, то его тогда только в тачку сажать и вести в общественную больницу на Кинг-стрит.

— Мэтью! — бросилась к нему Берри в растрепанных рыжих кудрях, с черными мазками на лбу и на подбородке. Синие глаза смотрели тревожно. — Что с тобой?

— Сгорел, — только и мог сказать он.

— Что сгорело?

— Он там лежал. В мишени. Внутри, я там спрятал. — Мэтью понимал, что лепечет, как ручеек, но ничего не мог с собой сделать. — Там, внутри. Там спрятал.

— Кажется, он пьян! — заметил Григсби, прибивая кусок пылающей мешковины, вылетевшей из ярости огня.

— Важное, очень важное, — лепетал Мэтью, будто снова под действием Чепелова зелья. В глазах все расплывалось и покачивалось. — Так важно было хранить, и сгорело.

— Да что хранить? — спросил Григсби. — Ты что, недоволен тем, что я для тебя сделал?

Берри отложила грабли и взяла Мэтью за руку.

— А ну, остынь! — велела она голосом резким, как пощечина. Он заморгал, уставился на нее, полуоткрыв рот, ощущая на языке вкус пепла. — Пойдем, — велела Берри и уже мягче потянула его к дому печатника.

— Я ж там все вычистил! — крикнул им вслед Григсби. — Дорожку положил на полу и новый стол поставил! Да, и слесарь приходил утром! Твой старый замок заело!

В кухне Берри посадила Мэтью у стола и налила ему воды. Он смотрел на чашку, не понимая, пока девушка не вложила чашку ему в руку и не прижала к ней его пальцы.

— Пей, — велела она, и он послушался, как оглушенный олух.

— Так что с тобой стряслось? — спросила она, когда он поставил чашку.

Он замотал головой, не в силах сказать. Кусочек мозаики, который мог оказаться ключевым элементом картины, превратился в пепел и дым. И незнание тайны, раскрытия которой хотел от него Маскер, было невыносимо. Он сидел, тупо глядя в чашку с водой, потом заметил, что Берри в комнате нет — но тут половицы заскрипели под ее шагами, все ближе и ближе.

Она остановилась у него за спиной, и вдруг с резким шлепком перед ним на стол лег предмет, спасенный от огненной смерти.

— Я вчера помогала деду вытаскивать мусор, — сказала она. — А мне нужна была солома для матраса. Зачерпнула одну горсть, потом другую — и в ней было вот это.

Мэтью протянул руку, потрогал блокнот с золотым тиснением — проверить, что это на самом деле. Он проглотил слюну. Мысли все еще ходили ходуном, и он ляпнул первое, что пришло ему в голову:

— До чего же мне повезло.

— Да, — согласилась Берри спокойным голосом, — повезло тебе. — И добавила: — Я просмотрела, но деду не показывала. Увидела там твое имя.

Мэтью кивнул.

— Ты это там спрятал?

Снова кивок.

— Не хочешь мне рассказать почему?

Но Мэтью все еще колотила нервная дрожь. Он взял блокнот и открыл на загадочной странице. С первого же взгляда на список имен в глаза бросилось:

Это, предположил Мэтью, вполне может быть тот Сайлас, у которого маленькая привычка — и большой талант — проверять чужие карманы. Число — это может быть дата заключенной с Осли сделки, но что тогда значат остальные четыре числа?

— Ну? — спросила Берри.

— Долгая история. — Мэтью закрыл блокнот и положил на стол, но руку с него не снял. Будто во сне он услышал слова Григсби: «Твой старый замок сломался». Не приходил ли кто-нибудь обшарить его жилище? — Ты эту штуку вчера вытащила?

— Да, через несколько часов после твоего отъезда.

— И тогда же нашла блокнот?

— Тогда же. Потом мы просто оставили все барахло за сараем, пока дед не получил от города разрешения на открытый огонь.

— Понимаю.

— А я вот — не понимаю. — Берри обошла стол и села напротив Мэтью. Ее серьезный взгляд не обещал пощады. — Что это за штука и зачем ты ее прятал? — Блеск понимания мелькнул в глазах: — Ага. Это как-то связано с той бабенкой?

Секунду подумав, Мэтью сказал: «Да». Лучше двигаться дальше, потому что у Мэтью было чувство: если Берри вцепится в какую-то тему, теме станет плохо.

— Мармадьюк тебе рассказывал про Маскера?

— Рассказывал. И листок я тоже читала. — Вдруг веснушчатые щеки вспыхнули румянцем, она подалась вперед, невероятно оживившись: — Это как-то связано с убийствами?

— Да. — Он посмотрел на нее, сдвинув брови. — А теперь послушай, я говорю серьезно: деду ни слова. Ты меня слышала?

— Слышала. Но при чем тут эта дамочка? И куда ты вчера ездил?

— Отвечая на первый вопрос: понятия не имею. Что до второго вопроса, то, наверное, лучше тебе не знать.

— А блокнот? Все эти каракули о выигрышах, проигрышах, еде и… и прочем? — Берри брезгливо поморщилась. — Почему это так важно?

— Опять же понятия не имею. — Вопреки любому здравому смыслу Мэтью решил сообщить ей что-нибудь, потому что она для него вытащила этот каштан из огня. — Но я тебе скажу: есть другие люди, которые ищут этот блокнот, и вопрос жизни и смерти — чтобы они его не нашли. — Он провел рукой по волосам. Все силы в нем будто кончились сразу. — Я думаю, что ночью кто-то вломился ради него в молочную, и слава Богу и всем счастливым звездам, что ты нашла его раньше. Теперь вопрос: можешь ли ты оказать мне величайшую услугу и где-нибудь его сохранить, но так, чтобы он Марми на глаза не попался?

— Мне его хранить?

— Тебе. Мне скоро надо будет съездить в Филадельфию, и я хочу, чтобы блокнот был здесь, когда я вернусь.

— В Филадельфию? А зачем?

— Это к делу не относится, — отмахнулся он. — Ты его для меня побережешь или нет?

Решение этого вопроса не заняло у Берри много времени. С радостью и оживлением она предложила:

— Я его уберу в нижний ящик комода с бельем, под коробку с мелками. Ты же не думаешь, что кто-нибудь вломится туда?

— Не могу сказать. Я думаю, они подозревают, что он у меня, но точно не знают.

Она поглядела на него пристально несколько секунд, и Мэтью увидел, что ее взгляд опустился на его рубашку.

— У тебя трех пуговиц не хватает.

В полной опустошенности он не мог придумать ответа, и ничего не нашел лучше, как только пожать плечами и вымученно, криво улыбнуться.

— Я пойду лучше помогу деду, но сперва уберу это с глаз долой. — Она подняла блокнот и встала. — Да… тут тебе один человек письмо принес. Оно на столике в прихожей.

— Спасибо.

Он подождал, пока она вышла, и только потом встал — боялся, как бы не застонать от внезапной боли, а тогда бы она не отстала, пока не выяснила бы, что болит. Об этом чем меньше говорить, тем лучше. Когда Берри вышла, Мэтью медленно поднялся и вышел в прихожую, где нашел на круглом столике рядом с дверью белый конверт. Беглый осмотр показал, что письмо запечатано красным сургучом с литерой «Г».

Мэтью открыл конверт и прочел:

Дорогой Мэтью, если будет возможно, приходите сегодня чуть раньше трех часов дня в дом номер семь по Стоун-стрит.

С наилучшими пожеланиями, Кэтрин Герральд.

Он снова сложил письмо и убрал в конверт. Интересно, что и миссис Герральд, и Хадсон Грейтхауз — оба в городе. Надо бы побыстрее выяснять, что все это значит, а потом как следует отоспаться во второй половине дня. И это будет хорошая возможность разобрать свой вчерашний день.

Его внимание привлек предмет, которого он раньше не видел: рядом с выходящим на восток окном стоял мольберт художника, а перед мольбертом — стул, повернутый в сторону. На мольберте была закреплена незаконченная работа Берри, и Мэтью, стоя в желтых осколках света, стал рассматривать.

Она представляла собой карандашный набросок портрета Мармадьюка Григсби в профиль. Клок волос торчал посреди лысого черепа, на лунной физиономии выпуклая линза очков закрывала большой глаз, густая бровь готова была задергаться, а изборожденный прожилками нос, опущенный раздвоенный подбородок, складки и морщины даже в этой неподвижности придавали портрету жизнь и экспрессию. Это был он, Мармадьюк. По-настоящему хороший портрет: Берри удалось передать причудливое строение дедова лица без искусственности подчеркивания, но и ничего не пряча. Не льстивый был портрет, а честный. Интересно, правда, какие цвета там будут, когда Берри его закончит. Сочный красный — неугасимое любопытство, густо-лиловый — проза жизни, издание «Уховертки»? Мэтью стоял и смотрел, думая, что быть правдивой — настоящий талант. Не мрачная карикатура тугожопого кретина, как назвала это Берри, а результат изучения человеческого индивидуума, с обнажением всех его качеств, хороших и плохих.

Истинный талант, подумал Мэтью.

Семечко идеи пустило корни у него в мозгу.

Он рассеянно опустил руку — застегнуть пуговицы, которых уже не было, вышел из дому и быстро зашагал в сторону Стоун-стрит.

Глава тридцать седьмая

У номера семь по Стоун-стрит была темно-коричневая дверь, открывавшаяся на лестницу, втиснутую между конторой Мозеса Леверича, скупщика пушнины, и магазином капитана Сайруса Донагана, изготовителя квадрантов, астролябий и прочих инструментов морского дела.

Мэтью поднялся по лестнице и оказался в мансарде, давно взывающей к скребку и метле. Он понятия не имел, какое тут раньше было дело — во времена, наверное, правления Питера Стрювезанта, — но следы былого величия еще блестели кое-где, как крупицы золота в луже грязи. Сверху на лестнице находилась обшитая дубовыми панелями прихожая, где стояла конторка клерка со множеством выдвижных ящиков и стул со сломанной спинкой. Позади конторки — сундук, служивший для хранения свитков карт, документов и тому подобного. Поперек половиц прямо под ногами у Мэтью разлеглось широкое пятно, неприятно темное — Мэтью искренне понадеялся, что это не старая кровь. На той стороне комнаты — дверь, закрытая. Ставни окна распахнуты, открывая дорогу свету, створки со стеклами под слоем грязи и пыли тоже открыты, и воздух свободно гуляет внутри. Из двух окон под нависающей серой черепичной крышей открывается вид на простор Больших Доков, на корабли, ждущие груза и отхода. Зрелище захватывающее. Весь порт как на ладони: телеги, снующие туда-сюда по мостовой, горожане, бегущие по своим делам на фоне домов, изрыгающих дым труб, мачт кораблей, свернутых парусов и солнечной ряби на синей воде гавани.

— Эй! — крикнул Мэтью. — Есть кто-нибудь?

Застучали сапоги по половицам, сердито заскрипела дверь на ржавых петлях.

В дверях стоял Хадсон Грейтхауз, одетый в темно-синий сюртук и жилет с медными пуговицами.

— Корбетт! — сказал он, не без легкой приветственной улыбки, которая тут же исчезла. — Что ж в дверях стоишь? Заходи.

Мэтью вошел в следующую комнату. Она была вдвое больше прихожей, и в ней стояли рядом два письменных стола, а за ними у стены три картотечных шкафа. Приятно разнообразил обстановку небольшой камин из грубых серых и коричневых камней у левой стены. С потолка посреди комнаты свисала кованая железная люстра, где еще торчали шесть старых огарков. Пара открытых окон выходила на северо-западную часть Нью-Йорка, открывая вид на широкую реку, бурые обрывы и изумрудные холмы Джерсийского берега.

— Что скажете?

Мэтью обернулся направо. Там стояла миссис Герральд, одетая в изящное серое платье с кружевами у горла. На ней была серая шляпка для верховой езды, чуть сдвинутая набекрень, но без пера или другого украшения. Синие глаза смотрели на Мэтью из-под приподнятых бровей.

— Ваше мнение?

— Прекрасный вид, — сказал он.

— И цена прекрасная. Очевидно, помещение многие годы пустовало. — Она подняла руку, отвела в сторону свисающую паутину. — Но мы с Хадсоном решили, что для конторы оно подойдет. Как вы думаете?

— Несколько пыльно. Что здесь раньше было?

— Фирма по импорту кофе, еще со времен голландской колонии. Агент по недвижимости говорит, что фирма прогорела в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, и с тех пор это помещение снимали всего несколько раз. Согласна, здесь нужно как следует убрать, но ведь возможности открываются большие, не правда ли?

Мэтью осмотрелся, избегая взгляда Грейтхауза.

— Согласен, — решил он. — Действительно достаточно просторно.

Жалко только, что он не нашел это место и не снял его под свою квартиру, но опять же арендная плата — пусть далеко не царская — наверняка выходила за пределы его возможностей.

— Да, есть куда расти, — решительно сказала миссис Герральд. Она обошла Мэтью и встала под люстрой (Мэтью заметил, что висит эта конструкция на крюке). — Я считаю, что нашим целям эта вещь подходит идеально. Значит, все мы согласны? — Она подождала ответа, глядя на джентльменов — они оба кивнули. — Тогда я сегодня подписываю контракт. И не беспокойтесь, Мэтью, я не заставлю вас или Хадсона наводить здесь порядок или таскать мебель. Найму людей.

Это было приятно слышать. От одной мысли о том, чтобы мести этот грязный пол или отскребать с окон сажу, снова забилась пульсирующая боль в паху.

— У тебя просто жуткий вид, — сказал Грейтхауз без обиняков. — Во что ты влез?

— Хадсон! — упрекнула его миссис Герральд.

— Ничего, — ответил Мэтью. — Говоря коротко, меня вчера взяли в некоторую поездку, и я ночевал в одной усадьбе примерно пятнадцать миль вверх по реке.

— Правда? — прищурился вопросительно Грейтхауз. — И в чем там дело было?

— Не уверен, что до конца понимаю, и не могу объяснить. Но кто-нибудь из вас знает человека по имени Саймон Чепел?

Миссис Герральд покачала головой, Грейтхауз сказал:

— Не слышал даже.

— А о женщине по имени Чарити Ле-Клер? Или о человеке, которого называют граф Дальгрен?

— Тоже впервые слышу.

Миссис Герральд подошла к Мэтью чуть ближе:

— Скажите, пожалуйста, к чему вы все это?

Мэтью посмотрел на Грейтхауза:

— Вы ей не сказали еще? Про ферму Ормонда?

— Нет, не сказал. — Лицо Грейтхауза окаменело.

— А вы не думаете, что надо было? У меня есть некоторые подозрения насчет Саймона Чепела. Не очень понимаю, какие цели он преследует, но именно из его имения могло взяться тело.

— Тело, — повторила миссис Герральд и повернулась к Грейтхаузу. — Что за тело?

Грейтхауз посмотрел на Мэтью взглядом, ясно говорящим: «Спасибо, кретин. Вовремя вспомнил». Потом полез в карман и достал сложенный лист бумаги.

— Я хотел это обсудить с тобой потом, — сказал он, обращаясь к Мэтью, — но раз ты выбрал именно этот момент, чтобы поднять вопрос, я тебе скажу, что нашел в Сити-холле. — Он развернул бумагу — Мэтью увидел, что это перечень имен, написанный черными чернилами. — К северу от Ормонда, как он нам и говорил, расположены фермы Густенкирка и Ван-Гуллига. Потом идут несколько миль леса, принадлежащего англичанину по имени Айзек Адаме. Он живет в Лондоне. Непосредственно выше по реке имение и виноградник, принадлежащие…

— Саймону Чепелу, — перебил Мэтью. — Там я и провел эту ночь.

— Неверно. — Грейтхауз не отрывался от бумаги. — Согласно записям в Сити-холле, имение принадлежит также англичанину по имени Гарретт Стиллуотер. Он купил имение у его голландского владельца в тысяча шестьсот девяносто шестом. Выше виноградника на три мили находится ферма Уильяма Вейла, еще выше — яблоневый сад и фабрика сидра Зофера Роджерса. Дальше уже паром и оконечность острова. — Он поднял глаза. — Ни одно из этих имен не совпадает ни с одним известным мне псевдонимом, который используют сообщники…

Он замолчал, но Мэтью знал, что он прямо чувствует устремленный на него взгляд миссис Герральд.

— Договаривай. — По ее голосу Мэтью понял, что она уже знает. — Сообщники — чьи?

Грейтхауз снова неспешно сложил бумагу и убрал ее.

— Он здесь, — сказала миссис Герральд. — Это ты хотел сообщить? — Не ожидая его ответа, она возмущенно вздернула подбородок. — Ты подозреваешь, что он здесь, и не сказал мне? Потому что не был уверен — и не уверен сейчас — и хочешь разузнать подробнее? Или ты решил избавить меня от чувства страха?

Он помолчал, думая, потом ответил:

— Да. И то, и другое.

— Значит, ты нашел тело? В том состоянии, о котором мы знаем?

— Да.

— Хадсон, Хадсон… — Она покачала головой, и в глазах ее был не только гнев, но и печаль. — Отчего же ты не сказал мне? Ты же знаешь, я не тепличное растение. Я этого ожидала, но… не так рано. Почему же ты мне не сказал? — Ее голос чуть подсел, едва заметно.

— Если я скажу тебе, что пытался тебя защитить, это…

— Защиты здесь нет и не может быть, — снова покачала головой миссис Герральд. Говорила она негромко, но твердость ее голоса заставила Мэтью вздрогнуть. — Есть только упреждающее знание и постоянная готовность.

— Да, конечно. — Грейтхауз предпочел опустить глаза к полу. — Моя вина.

Миссис Герральд подошла к окну и выглянула на север, будто пытаясь разглядеть за горизонтом своего врага. Не меньше пяти секунд прошло, пока она заговорила снова:

— Я полагаю, что полной уверенности нет?

— Нет, но на теле следы. Я говорил Мэтью о твоей теории.

— Да, сквозь строй. — Она глянула на Мэтью и снова отвернулась к окну. — Кстати, теория не только моя. Сколько на этом трупе колотых ран?

— Восемь. Молодой мужчина, руки связаны за спиной. Почти три недели назад его примыло к ферме Джона Ормонда. Ты знаешь, это куда я за продуктами езжу. Коронер уже похоронил тело, так что нам с Мэтью пришлось… гм… немножко поработать лопатами.

— Да, это наверняка было незабываемо.

— Способ казни тот же, если не считать одного интересного отличия, — продолжал Грейтхауз. — Во всех известных нам случаях черепа жертв разбиты сзади. Очевидно, когда их ставили на колени на пол, чтобы истекли кровью. В этом же конкретном случае череп проломлен спереди.

— Твои теории? — спросила дама в сером.

— Это, конечно, может ничего не значить. С другой стороны, это может быть кто-то из учеников профессора, а выполнение казни таким образом — его подпись. Или же это может значить, что прогон сквозь строй выполнялся не в помещении. Я думаю, что убитый удрал от клинков, прыгнув либо упав с высокого обрыва, и по пути разбил себе череп. — Он поднял документ. — Я достал список землевладельцев, надеясь узнать, откуда могло приплыть тело. И снова-таки: в этом списке нет имен, которые я мог бы узнать.

— Новый Свет, — сказала миссис Герральд, прикрывая тяжелые веки, — требует новых имен.

— Кстати об именах, — сказал Мэтью. — Чепел знает ваши. У него есть экземпляр местной газеты с объявлением, и он хочет узнать больше. Мне поручено узнать в «Док-хаус-инн» и сообщить ему в ближайшие дни.

Миссис Герральд поджала губы и выдохнула тихо и коротко.

— Это мне не нравится. Как вообще получилось, что вы встретились с этим самым Чепелом?

— Из-за Маскера. Точнее, из-за блокнота Эбена Осли.

— Это загадка, что ли? — спросила она, хмурясь. — При чем здесь блокнот?

— Корбетт свихнулся на этом проклятом Маскере, — сообщил Грейтхауз. — Он сказал вдове Пеннфорда Деверика, что может найти этого гада, а за это получит десять шиллингов.

— Ага. — Миссис Герральд посмотрела на Мэтью с пониманием. — Независимая работа?

— Она хочет, чтобы отменили Указ о чистых улицах, потому что теряет на нем деньги. Но пока не найдут Маскера, лорд Корнбери указа не отменит. Чисто экономический вопрос. — Мэтью глянул на Грейтхауза, потом снова на миссис Герральд. — Но нет, работа не полностью независимая.

— В смысле?

— В смысле, — ответил Мэтью спокойно, но твердо, — что я не верю в независимость последних событий друг от друга. Я уверен, что они связаны, хотя пока я не могу объяснить, как именно. Маскер, три этих убийства, блокнот, Чепел… и даже женщина в сумасшедшем доме в Уэстервике. Все они связаны.

— Во загнул!

Грейтхауз хотел было осклабиться, но миссис Герральд подняла руку, оборвав его фырканье.

— Вы снова говорите о блокноте, — сказала она. — Чей блокнот и что он означает?

Мэтью набрал побольше воздуху — настал долгожданный миг.

— Блокнот, снятый Маскером с тела Эбена Осли и переданный Маскером мне. Предупреждая ваш вопрос: нет, его лица я не видел. Чепел хочет получить этот блокнот и ради этого, я уверен, послал кого-то обыскать мой дом. Думаю, из записей в блокноте видно, что Осли продавал своих воспитанников Чепелу, и Маскер хочет, чтобы я выяснил причину.

Если он ожидал немедленной реакции, то его постигло разочарование. Миссис Герральд продолжала молчать, сцепив перед собой руки и склонив голову набок. Хадсон Грейтхауз тоже будто язык проглотил, хотя широко разинул рот, и если бы он вытаращил глаза еще чуть сильнее, они бы просто выскочили.

Наконец Грейтхауз обрел голос:

— Как я уже спрашивал: во что ты влез? — полупридушенно проговорил он.

— В то, во что мы собирались влезать. В проблему, которую нужно решить.

— Смотри, чтобы тебе горло не перерезали в процессе решения. — Он повернулся, взывая к миссис Герральд: — Если Чепел — кто бы он ни был — как-то связан с профессором Феллом, то Корбетт уже глубоко под водой. Вы же знаете, как они хитры. Чепел мог знать, что Корбетт встречался с вами в «Док-хаус», и просто закидывает удочку. Если Мэтью вернется, а Чепел — ученик профессора, я за жизнь Мэтью дохлой крысой не поручусь.

— Если бы он собирался меня убить, вполне мог сделать это сегодня ночью, — возразил Мэтью. Но ведь его на самом деле чуть не убили — в каком-то смысле.

— Совершенно верно, — согласилась миссис Герральд, проявляя завидное самообладание. — Итак, если он действительно сообщник профессора Фелла, почему ой вас отпустил, подозревая, что вы работаете на нас? — Она помолчала секунду. — Очевидно, у вас есть нечто, для него ценное. Полагаю, что именно этот пресловутый блокнот. Не буду спрашивать, где он спрятан, потому что не желаю этого знать. Но я уверена, что, если бы сегодня ночью его нашли, вас бы уже не было в живых. Так что он отправил вас обратно, и сейчас за вами наблюдают.

— Ох ты!

О такой возможности Мэтью не подумал, но она была чертовски вероятна.

— Речь человека, который будто бы забыл утром мозги причесать, — сказала миссис Герральд. — Что все-таки с вами случилось сегодня ночью? Вы на себя не похожи.

Мэтью пожал плечами:

— Просто устал, вот и все.

Преуменьшение века, хотя век только начался.

— Что ж. Вероятнее всего, за вами следят в надежде, что вы рано или поздно вытащите этот блокнот на свет божий. Будьте очень осторожны, Мэтью: эти люди — профессионалы. Они не прощают ошибок, а в этом случае ошибка может быть фатальной. Я также полагаю, что вы не в состоянии с помощью этого блокнота доказать какие-либо преступные действия — иначе ведь вы уже отнесли бы его главному констеблю?

— Да, верно.

— А без таких доказательств вы считаете неправильным представлять ему этот блокнот?

— Он бы не знал, что с ним делать.

— А вы знаете?

— Пока что, — ответил Мэтью, — просто держать его в надежном месте.

— Полагаюсь на ваше суждение. — Она слегка кивнув в знак одобрения, потом подошла к нему почти вплотную, и глаза ее были холодны. — Но слушайте меня очень внимательно, Мэтью. Вы просто не знаете, на что способны профессор Фелл и его люди. Ты ему рассказал все, Хадсон?

— Нет, — ответил тот невыразительным голосом.

— Что ж, тогда эта честь выпадет мне. Мой муж Ричард, основавший это агентство. Можете догадаться, что с ним случилось, когда он вступил в конфликт с профессором Феллом?

Мэтью покачал головой.

— Ричарду выпала удача посадить в тюрьму по обвинению в поджогах и вымогательствах одного из самых печально известных помощников профессора. Этот человек провел в Ньюгейте не более трех часов и был заколот неизвестным убийцей. Через несколько часов после этого Ричард получил кровавую метку. Визитная карточка с отпечатком кровавого пальца. Понимаете, что это значило?

— Угроза смерти, — сказал Мэтью.

— Нет, не угроза. Обет смерти. Получивший такую карточку может заказывать себе похороны. Натэниел Пауэрс все про это знает. Получив карту, он собрал свою семью, бросил давнюю и успешную адвокатскую практику и сел на корабль, идущий в Нью-Йорк. Но в глубине души он знает, что профессор Фелл не забывает и не прощает, и понадобится на то неделя или месяц, год или десять лет, обет будет исполнен. Так же было и с моим Ричардом. — Она моргнула и отвернулась к окну. Лицо ее было бледно в ярком солнце. — Шли месяцы. Мы оба знали, что означает эта карта. Мы были осторожны. Остерегались незнакомых. Мы знали, как опасна бывает плотная толпа, как смертоносна может быть пустынная улица. Но мы могли только ждать, а я могла только молиться, чтобы, когда в дело пойдет нож или удавка, Ричард успел вовремя их увидеть. Вы знаете, что это такое, Мэтью? Что значит жить пять лет в страхе, день за днем? Можете хоть себе представить?

— Нет, — мрачно ответил Мэтью. — Не могу.

— И не дай вам Бог. Это разрушает самую твою человеческую суть. Это отнимает радость и гасит свет дня. И никто не может помочь, Мэтью. Ни одна живая душа. — Она обратила на него взгляд, и в эти секунды Мэтью показалось, что одно воспоминание об этих годах ужаса состарило ее, и глаза запали в темные края ям. — Мы с головой погрузились в работу. Ричард называл ее — «наше предназначение». Чем больше решалось проблем, тем больше приходило клиентов. Но всегда, всегда была рядом ждущая тень профессора Фелла. В какой-то момент на шестой год у меня нервы разлетелись вдребезги. Не знаю, удалось ли мне до конца оправиться. Но Ричард был тверд. Нет, говорил он, мы не покинем этот город. Он не хотел убегать и прятаться, иначе он не смог бы смотреть по утрам в зеркало, когда бреется. И я тоже взяла себя в руки и занялась делом. Человек занимается делом, потому что таков его долг. — Она с трудом улыбнулась страшной, стекленящей глаза улыбкой и посмотрела на Хадсона. — Да, болтаю, как слабоумная. Это ад — стареть.

— Ты не обязана больше ничего рассказывать, — ответил Грейтхауз, но она отмахнулась.

Секунду она стояла, глядя в пол между собой и Мэтью. За окном крикнула пролетающая чайка, залаяла визгливо собака.

— Десятого ноября, — проговорила дама в сером неуверенным, упавшим голосом. — На седьмой год, в четыре часа пополудни. В дождливый день. Холод пробирал до костей. Ричард ушел из конторы повидаться со своим сводным братом в таверне «Скрещенные ключи» за два квартала от нас. Я, помню, сказала ему, что скоро приду, вот только закончу писать отчет. Это было дело… о пропавшем кольце с изумрудом. Его украла горничная по имени Софи. Я очень хорошо, очень ясно помню. Сказала тогда Ричарду, чтобы надел шарф и выпил горячего чаю — у него горло болело. Лондонские сырые холода. Я ему сказала, что приду… и он вышел, направляясь в «Скрещенные ключи»… и туда он не дошел. Не прошел два квартала. Никто не видел, как он выходил из нашего здания. Его вообще никто не видел. Нигде. — Она снова подняла голову, глядя в окно, и Мэтью подумал, что она там видит на самом деле. Голос ей изменил. — Утром… тринадцатого ноября, — с трудом проговорила она, — я нашла перед входной дверью пакет. Очень маленький.

— Кэтрин! — Грейтхауз оказался рядом и взял ее за локоть. — Не надо.

— Это урок истории, — ответила она слабым голосом. — Остережение тем, у кого нет выбора, кроме как идти вперед. Я говорила о… об этом пакете. Мэтью, вы знаете, какой был девиз у нашего агентства? Нарисован у нас на вывеске и напечатан на карточках. «Руки и глаза закона».

Мэтью вспомнил, что говорил ему об этом Мак-Кеггерс в мансарде коронера.

— Не надо было мне открывать этот пакет. Не надо было. — Что-то сломалось у нее в голосе, дрожь пробежала по лицу. — Они оставили у него на руке обручальное кольцо. Очень любезно с их стороны при таком зверстве. Они хотели, чтобы я опознала… наверняка опознала то, что от него осталось. — Она закрыла глаза. — Осталось, — почти прошептала она.

За окном мелькнули чайки, белые как пена, чей-то голос на улице выкрикивал что-то о ведрах на продажу.

Миссис Герральд закончила свой рассказ. Она стояла в комнате на границе света и тени, опустив голову, и то ли была влага в ее глазах, то ли не было — Мэтью считал, что она по-своему солдат, а солдаты никогда не плачут на людях.

— Я и есть тот сводный брат, с которым шел встречаться Ричард, — обратился Грейтхауз к Мэтью, отпустив локоть миссис Герральд. — Нас разделяли восемь лет. Ну, и вся протяженность мира. Он всегда упрекал меня за пьянство, баб, авантюры наемного солдата. Говорил, что мои выдающиеся таланты я должен посвятить защите закона. Можешь себе представить такую чушь?

— Чушь или не чушь, — резко проговорила миссис Герральд, будто очнувшись от мучительных воспоминаний, — а ты ведь здесь?

— Да, — ответил он, обращаясь только к ней. — Я здесь.

— Так все-таки… я полагаю, ты собирался мне рассказать об этом до утра понедельника?

— Я собирался выбрать для этого время.

— А что должно случиться в понедельник утром? — спросил Мэтью.

— В понедельник утром, — ответила миссис Герральд с обычным спокойным выражением лица и полностью владея голосом, — я взойду на корабль и, если даст Бог, месяца через два с лишним сойду в Англии, если ветер будет благоприятный.

— Вы возвращаетесь в Англию?

— Да, по-моему, я именно это и сказала. У агентства есть и другие отделения, а у меня — другие обязанности. Со здешним отделением справитесь вы с Хадсоном.

— Мы вдвоем? Сами?

— Ну, Мэтью! — нахмурилась она. — Все-таки видно, что вы крепко не выспались! Вы с Хадсоном, вдвоем, справитесь отлично. Потом, на усмотрение Хадсона, можно будет нанять одного-двух помощников, но пока что, по-моему, все более или менее в порядке. Кроме, конечно, этого жуткого помещения, но когда его вычистят и поставят мебель, в нем вполне можно будет работать. Повесим вывеску — и все. Да! — Она посмотрела на Хадсона. — Дай ему деньги.

С явным отвращением Хадсон вытащил из внутреннего кармана кожаный кошелек и протянул Мэтью.

— Подойдите и возьмите, — поторопила его миссис Герральд. — Это покрытие ваших дорожных расходов на поездку вФиладельфию. — Мэтью заколебался. Миссис Герральд тяжело вздохнула: — Ну вы же собираетесь туда ехать? Как еще будете решать проблему этой… как ее называют?

— Королева, — мрачно ухмыльнулся Грейтхауз. — Королева Дурдома.

— Ее называют Королевой Бедлама, но лишь в полностью уважительном смысле, — сообщил Мэтью и взял кошелек. — Мне кажется, я нашел способ, который поможет ее идентифицировать, но мне придется для этого съездить в ту больницу.

— Как сочтете нужным. Хадсон считает, что это зряшная трата денег, но все-таки… иногда нужно отпустить коню поводья. Не правда ли, Хадсон?

— Да, а ослу иногда дать пинка в…

— Мальчики, не ссорьтесь, — попросила она. — Мэтью, я даю вам достаточно для проезда в Филадельфию и обратно на пакетботе. Это сократит путь туда и обратно до одного дня вместо трех по суше. Делайте то, в чем чувствуете необходимость, но не бросайте денег на глупости. Надеюсь, это ясно?

— Да, мадам. Совершенно ясно.

— И, Хадсон, в свете информации, полученной от Мэтью, я прошу тебя немедленно начать выяснять все, что можно, о Саймоне Чепеле. В тавернах может кто-нибудь знать это имя, но опять же: будь очень осторожен. Обещаешь?

— Я всегда осторожен, — ответил он.

— Пусть самого профессора Фелла здесь нет, — продолжала она, — но если здесь есть его влияние, то для того существует причина, и мне о ней даже думать страшно. Вы оба: оглядывайтесь по сторонам и действуйте сугубо осторожно. Я вернусь, если даст Бог, где-нибудь в мае. Вопросы есть?

Она приподняла брови, перевела взгляд с одного на другого.

— У меня есть вопрос… мне кажется, — неуверенно сказал Мэтью. — Об этой вот конторе.

— И что вам в нем не нравится? Кроме того, что сейчас это паучье царство?

— Ну… я просто подумал… что же именно с ней неладно?

— Неладно? В каком смысле?

— В смысле… просторное помещение, с хорошим видом, в центре города. Что-то тут неладно, если оно столько времени пустует.

— Ах, это. — Миссис Герральд улыбнулась, почти не разжимая губ. — Ничего страшного, кроме привидений.

— Привидений, — повторил Мэтью глуховатым колоколом.

— Если верить в сказки. Полагаю, вы заметили пятна крови на полу? Двое первых владельцев компании по ввозу кофе убили друг друга в ссоре. Один был заколот и, падая, очевидно, толкнул своего партнера вниз по лестнице. Тот сломал шею. Жители нижнего этажа, мистер Леверич и капитан Донаган, говорили, что с тех пор слышат иногда стук башмаков по половицам и призрачные голоса, вопящие в ссоре. Поэтому помещение в основном свободно. Да, кстати, Хадсон, это мне напомнило. Нужны перила на лестницу.

— Я тоже так решил. А то еще Корбетт спихнет меня вниз, когда мы станем с ним спорить, у кого что больше.

— Кажется, вы идеально поладите. Но самое главное, что относится к вам обоим. Я жду от вас профессионализма и результата. Жду, что вы пойдете вперед, даже если дорога нелегка и найти ее трудно. Я жду, что вы… — она замолчала, потом на обращенном к Мэтью лице мелькнула полуулыбка, стершая последние остатки страшных воспоминаний, — …будете работать изо всех сил.

Здесь больше нечего было делать, пока не поработают щетка с веником и пока не привезут мебель, чтобы пустая мансарда стала конторой. Мысли Мэтью уже были далеко: они сперва оказались в Уэстервике, потом в Филадельфии, а точнее — в конторе адвоката по имени Икабод Примм.

Он чуял, что ответы — тайна личности Королевы Бедлама, снятие маски с Маскера, цели и планы Саймона Чепела — где-то рядом, но чтобы их добыть, ему нужен был талисман удачи по имени Берри Григсби.

Он вышел вниз на улицу следом за Хадсоном Грейтхаузом и миссис Герральд. Поскольку в дверях он оказался последним, то именно ему показалось, что он услышал за спиной не призрачную борьбу, а скорее тихий вздох какой-то внимательной души, заинтригованной тем, что будет дальше.

Глава тридцать восьмая

Берри подалась вперед. Ее лицо лучилось в свете утреннего солнца, лившегося через окно. Она полностью сосредоточилась, складка залегла между бровей, глаза смотрели на объект, потом на лист бумаги на лежащей поперек колен доске. Кончик угольного карандаша уже был готов, но рука — еще нет.

Мэтью глядел на медный блеск густых волос и поймал себя на том, что любуется, как они падают на плечи — естественно, без помощи искусства. Единственный костяной гребень предохранял лоб от шальных локонов. Мэтью видел ее в профиль и дивился, как такой четкий контур лица и узкий, слегка вздернутый носик могли произойти от комичной плоти Мармадьюка Григсби. Смотреть на эту девушку ему нравилось. В синих глазах, когда они наблюдали и рассчитывали, появлялся стальной оттенок. Она сегодня надела то же, что и вчера — легкое платье песочного цвета, украшенное белыми кружевами вдоль рукавов. Не самый удобный наряд для верховой поездки длиной в день, но у девушки явно был опыт езды — скорее всего в компании молодого кавалериста со сломанным копчиком, подумал Мэтью, — и она сумела проделать весь путь, не жалуясь. В надетой набекрень шляпке, не отстававшая от Данте — коня Мэтью, она могла бы сойти за подругу рыцаря с большой дороги. Но ему было приятно, что она согласилась поехать. Далеко не всякая девушка так поступила бы, ведь дорога от Нью-Йорка до Уэстервика не прогулочная тропа.

Еще раз сопоставить объект и его изображение — и карандаш Берри задвигался, описывая непрерывную кривую. Она приступила к портрету Королевы Бедлама. Мэтью обернулся на врачей, Рэмсенделла и Хальцена, которые стояли у стены, наблюдая процедуру. Хальцен курил свою глиняную трубку, пыхая клубами дыма, которые тут же уносились в окно, а Рэмсенделл держался одной рукой за локоть другой, подпиравшей подбородок.

Часы Мэтью показывали четыре минуты девятого. Вчера, когда они с Берри добрались до лечебницы, уже почти стемнело, и девушка не хотела начинать работу при свечах. Мэтью сообщил докторам, что собирается увезти изображение леди в Филадельфию как средство опознания, и когда они дали согласие, он спросил у Берри, может ли она рисовать в утреннем свете, и получил ответ, что это вообще идеальный вариант, чтобы фиксировать детали. Потом они с Берри сняли две комнаты в «Надежном друге», поужинали в заведении миссис де Пол и пошли спать — оба с одинаковой ломотой после целого дня в седле и с энтузиазмом по поводу предстоящей работы. Мэтью потребовалось полбутылки портвейна, чтобы успокоиться и заснуть.

Утренний свет озарял лицо дамы, сидевшей безмолвно и неподвижно в темно-лиловом кресле с высокой спинкой. Она смотрела в никуда, как и раньше, уставив светло-карие глаза в сад. Все, что находилось в комнате — да и во всем мире, — могло быть для нее каким-то фантазмом, не стоящим внимания. Как и раньше, облако белых волос было тщательно расчесано. Руки без украшений сжимали подлокотники. Одета она была в розовые домашние туфли, декорированные маленькими бабочками. И единственная разница — сейчас ее хрупкое тело было завернуто в шелковое домашнее платье не цвета розы, а желтых бабочек, порхавших среди цветов сада. И нельзя было сказать, что она совсем неподвижна, потому что губы у нее шевелились то и дело, будто она ставила себе вопросы, на которые нет ответов.

Берри села так, чтобы видеть ее в профиль — как рисовала деда.

— Кого рисовать? — спросила она на кухне вечером в пятницу.

— Лицо женщины из лечебницы для душевнобольных, — ответил ей Мэтью. — В Уэстервике. Это в Нью-Джерси, дорога примерно в тридцать миль.

— Для душевнобольных? — Мармадьюк Григсби оживился — материал для своей газеты он мог унюхать даже поверх запаха куриной печенки со своей тарелки. — А что за женщина? Мэтью, что у тебя от меня за тайны?

— Никаких тайн. Я тебе говорил, что поступил на работу в агентство «Герральд», которое специализируется на решении проблем. Так вот, одна такая проблема у врачей больницы. Им нужно установить личность пациентки. Как это сделать, если нет описания? И какое описание может быть лучше портрета? — Он обратился снова к девушке: — Если ты сможешь это сделать, я тебе заплачу.

— Смогу, конечно, — ответила Берри. — Я каждое воскресенье ходила в парк и там выбирала себе людей, которых буду рисовать. Если портрет удавалось продать, тем лучше. Ты что, думаешь, я только пейзажи умею?

— Не знаю, не знаю, — нахмурился Григсби. — Опасно звучит. Сумасшедшие там, и вообще. И еще день пути до Нью-Джерси? Ни в коем случае. Нет моего согласия.

Удачнее он ничего сказать не мог — для Берри несогласие деда послужило горстью пороха, брошенного в пламя. А потом, после рассвета в субботу, когда они с конями ждали парома, чтобы переплыть Уихокен, Берри сказала то, чего Мэтью и ждал:

— Уж если я еду с тобой в такую даль рисовать сумасшедшую в дурдоме, не следует ли мне рассказать все как есть? И не кусочки, как деду, ты мне все расскажи.

Много времени на обдумывание ему не понадобилось — Мэтью понимал, что ее поддержка нужна ему больше, чем чья бы то ни было.

— Да, — согласился он. — Я думаю, тебе нужно знать все как есть.

И по дороге он ей рассказал всю историю, начав со своей одержимости мыслью поставить Эбена Осли перед судом. Он ей рассказал о засаде на Слоут-лейн, о вечере убийства Пеннфорда Деверика, о своем появлении на месте убийства Осли и последующей погоне за Маскером. Он описал, как был нанят младшим партнером в агентство «Герральд» и как условился с миссис Деверик найти убийцу ее мужа. Рассказал о своем визите к Эштону Мак-Кеггерсу, когда выяснилось, что блокнот в последнем имуществе Осли найден не был, рассказал, как был схвачен сзади Маскером и получил блокнот для расшифровки. Там были имена воспитанников, сказал он, и какие-то коды, их отличающие. Он описал ей по памяти Королеву Бедлама и рассказал, как эта леди реагировала на имя Деверика. Итальянские маски на стене ее комнаты — не связывают ли они ее неизвестное прошлое и ее жалкое настоящее с Маскером? Он рассказал Берри, что рассчитывает найти в Филадельфии ответ на множество вопросов, но чтобы был хотя бы шанс на успех, необходим портрет.

Пересказывая события, Мэтью опустил только два момента, которые Берри знать не нужно: свое расследование «страстей по Уэйду» и ту ночь, когда он стал жертвой нападения Чарити Ле-Клер. Первое было чужой тайной, а второе… второе чертовски его смущало.

— Ну и ну! — покачала головой Берри, выслушав его рассказ, и Мэтью не мог понять по ее тону, то ли на нее это все произвело впечатление, то ли ошеломило. — Пришлось тебе потрудиться.

Да, подумал Мэтью. Про труд с взбесившейся бабой лучше не рассказывать.

Берри набрасывала профиль леди. Доктор Хальцен извинился и пошел осматривать своих пациентов, но Рэмсенделл остался и даже подошел ближе — поглядеть, как подвигается работа. Мэтью видел, что Берри передает натуру великолепно — Королева выходила как живая.

Вдруг леди вздрогнула, голова ее повернулась прямо к Берри — та резко задержала дыхание и оторвала карандаш от листа. Прошло несколько напряженных секунд, пока леди смотрела на Берри так, будто хотела спросить: а что эта девчонка делает у нее в гостиной? Рэмсенделл поднял руку, давая Берри знак не шевелиться, и постепенно взгляд Королевы снова сделался отсутствующим, и она отвернулась в залитый солнцем сад. Берри быстро глянула на Мэтью, получила подтверждающий кивок и снова взялась за работу.

Мэтью осторожно ходил по комнате, внимательней разглядывая маски, а потом вид Венеции. В богато убранной комнате слышно было только пение птиц и деловитое царапанье карандаша. А потому и он, и Берри были застигнуты врасплох, когда Королева вновь обернулась к своей портретистке и спросила царственным голосом:

— Девица, пришел ли уже ответ короля?

Растерявшаяся Берри вопросительно посмотрела на доктора, и тот покачал головой.

— Нет, мадам, — ответила Берри осторожно.

Королева продолжала смотреть на нее пристально, но Мэтью увидел, что глаза у нее снова стекленеют, возвращаются в загадочный внутренний мир, где она проводит свои дни.

— Пошлите за мной, когда он придет, — велела дама и едва слышным шепотом добавила: — Он обещал. А обещаний он не нарушает.

Рэмсенделл и Мэтью переглянулись, Берри вернулась к работе. Королева покинула их так же быстро, как появилась, и была уже далеко.

Когда Берри закончила работу, сделав как раз то, что просил Мэтью, он подошел к даме и присел рядом. Рэмсенделл смотрел внимательно, но не вмешивался.

— Мадам? — окликнул ее Мэтью. Ответа не было — даже ресница не шелохнулась. Мэтью позвал еще раз, уже громче: — Мадам? — Снова ничего. Он наклонился ближе: — Пеннфорд Деверик.

Королева Бедлама моргнула — будто ее перетянули плеткой. Но выражение лица осталось бесстрастным.

— Откуда вы знаете Пеннфорда Деверика? — спросил Мэтью.

Ничего. Полная неподвижность.

Мэтью хотел продолжать, но перед тем взглянул на Рэмсенделла, приподняв брови. Доктор кивнул:

— Давайте, — тихо сказал он.

— Пеннфорд Деверик. Откуда вы знаете это имя, мадам?

Действительно пальцы сильнее впились в подлокотник?

Действительно ли чуть приподнялся подбородок и шевельнулись губы, не издав ни звука?

Мэтью ждал. Если она и правда ответила, то ответ пропал.

— Я хочу вам помочь, мадам. Все мы хотим. Пожалуйста, попытайтесь меня услышать, если можете. Пеннфорд Деверик. Вы знаете это имя. Вы знаете, кто он был — торговец. Пожалуйста, подумайте… что связывает Пеннфорда Деверика и Филадельфию?

Слово поплыло в воздухе, как призрак дома номер семь по Стоун-стрит.

— Филадельфия.

— Да, мадам. — Мэтью видел, что Рэмсенделл встал по другую сторону от кресла Королевы. — Конкретнее, и постарайтесь, прошу вас, услышать: что связывает Пеннфорда Деверика и вас?

Ответа не было, но по лицу Королевы пробежала рябь, будто какая-то эмоция поднялась из полной отчаяния глубины в самом средоточии этой женщины, из глубины, которую она заперла и выбросила ключ. Это было мимолетное мгновение, но так ужасна была душевная боль в искривленном изгибе рта, в блеснувших вдруг глазах, что Мэтью испугался, как бы не оказалось ей больше вреда, чем пользы. То же самое увидел Рэмсенделл, потому что сказал немедленно:

— Мистер Корбетт! Я думаю, вам не следует…

— Пеннфорд Деверик мертв, — со сдавленным придыханием проговорила Королева Бедлама. — Теперь не доказать. Никогда.

Этого Мэтью упустить не мог. Сердце у него колотилось.

— Не доказать что, мадам?

— Ответ короля, — сказала она, и в глазах ее блеснули слезы. — Он обещал, обещал.

Слеза сорвалась и медленно потекла по правой щеке.

— Мистер Корбетт! — непреклонно заявил Рэмсенделл. — Я думаю, на этом все.

— Еще только одно, доктор! Прошу вас! Один только вопрос, и все, ладно?

— Мой долг — соблюдать интересы моих пациентов, сэр. — Рэмсенделл наклонился, заглянул в лицо леди, совершенно пустое, если не считать следа от слезы. — В любом случае, мне кажется, она сейчас не здесь.

— Можно мне назвать ей одно имя? Только одно. Если она отреагирует, это будет наш ключ. — Он увидел, что Рэмсенделл колеблется. — Одно имя, и только один раз, без повторения.

Рэмсенделл помолчал, ребром ладони поскреб бороду, потом кивнул.

Мэтью наклонился так близко, что почувствовал запах сиреневого мыла от Королевы. И сказал, ясно и отчетливо:

— Эндрю Кипперинг.

Он сам не знал, чего ожидал. Удара грома? Здравого смысла, наводнением возвращающегося в этот сморщенный мозг? Ахающего вздоха, рыданий и внезапного возвращения в реальный мир, пусть даже столь мучительный и полный горя?

Чего бы он ни ожидал, не случилось ничего вообще.

Королева продолжала смотреть прямо перед собой. Губы ее не шевельнулись, ресницы не дрогнули, пальцы не сжались. Как сказал Рэмсенделл, она была не здесь.

Насколько Мэтью мог видеть, для нее это было имя чужого человека. И ничего больше.

Он встал. Берри уже была на ногах, держала в руках свернутый лист. Мэтью тяжело вздохнул — он был так уверен. Нет, чего-то он еще не видит, но это совсем рядом. Должен видеть, но все-таки слеп. Ответ короля. «Он обещал, он обещал».

И этот загадочный тяжелый вздох: «Теперь не доказать. Никогда».

— Теперь давайте я провожу вас, — сказал Рэмсенделл. — Удачи вам в Филадельфии.

— Спасибо, — ответил Мэтью, еще не придя в себя от разочарования. Ну совсем же рядом ответы! — Мне она там понадобится, — добавил он с улыбкой такой натянутой, что испугался задохнуться.

Глава тридцать девятая

Мэтью стоял под свинцовым небом на палубе пакетбота «Меркурий» и глядел, как выплывает из серого тумана город, построенный в надежде братской любви.

Было около семи часов утра, вторник. Мэтью ехал одним из восьми пассажиров, получил удовольствие от вполне достойного совместного ужина с товарищами по путешествию и капитаном, отлично выспался ночью в гамаке, который качался вместе с судном. На сегодняшний выезд он оделся, как подобает джентльмену: в темно-синий сюртук с жилетом на серебряных пуговицах и новую темно-синюю треуголку, купленную за час до отплытия утром в понедельник. Белый галстук в синюю полоску уходил под воротник чистой белой рубашки и добавлял профессиональный флер. На боку у Мэтью висел коричневый парусиновый саквояж на кожаном наплечном ремне, любезно одолженный Мармадьюком Григсби. Этот Мэтью Корбетт уже никак не походил на клерка — скорее на молодого адвоката, которому много куда надо сегодня успеть и много кого повидать. И попасть в контору Икабода Примма, потому что договоренности об этом не было.

«Меркурий» медленно, но верно плыл по зеленой реке Делавер. Впереди слева леса и пастбища отступали, сменяясь сначала деревянными, потом кирпичными домами, возникали гавани и пирсы, где уже работали люди, таская грузы на суда и обратно. Лежали толстыми бухтами канаты, громоздились штабелями бочонки, ящики, мешки и большие бочки, ожидая доставки. Густой и болотистый, висел запах реки, но городу Филадельфии эта река приносила прибыль. Сидели в «грязевых доках» корабли побольше, вытащенные на мель для ремонта обшивки и чистки от обрастания. Возле них на выстроенных лесах работали люди с киянками и прочими инструментами, как муравьи возле жуков, и каждый видел одну деталь большой картинки.

Особенно Мэтью отметил работу, кипевшую возле нескольких судов постарше — у них стесывали названия. Если хочешь прожить морской работой, следует отдавать должное уважение королеве Анне, да еще всегда есть чиновники, держащие наготове блокнот и карандаш, чтобы взять на таковой нарушителей. Поэтому корабли со словом «Король» в названии переименовывались в честь королевы. Целый ряд древних морских судов стоял, погрузившись килями в ил, ожидая очищения молотом и крещения более политичным именем.

Мэтью внимательно наблюдал за этой работой, пока «Меркурий» продвигался к городу, и в голове у него крутились новости, которые Мармадьюк выдал в воскресенье вечером, когда двое усталых путников вернулись из Уэстервика.

— Интереснейший был момент! — сказал тогда Григсби. — Когда преподобный Уэйд с кафедры заявил, что разрывается между своей церковной семьей — паствой, и той семьей, что создали они вместе со своей покойной женой. Он сказал, что решение давалось ему мучительно. В какой-то момент, должен заметить, он замолчал так надолго, будто до сих пор еще не совсем решил. Но потом он объявил, что прежде всего должен чтить память покойной жены, а именно этого она хотела бы от него. Преподобный сказал, что принимает на себя все последствия. После чего рассказал всю историю. Его старшая дочь Грейс больна и при смерти. И знаете, где она лежит?

— Расскажи, — попросил Мэтью, кладя себе сахар в чай.

— В доме у Полли Блоссом! Можете себе представить? — Седые брови метались и прыгали. — Преподобный объявил всем и каждому, что Грейс — как это он сказал? — дитя улиц, нашедшее путь домой. Он стоял на кафедре, глядел всем в глаза и сказал, что заходил в этот дом увидеть свою дочь и будет туда ходить, пока она не преставится. И не только это: он еще будет отпевать ее на кладбище и похоронит ее на участке, который выбрал. Ну, сами понимаете, некоторые старейшины просто вспыхнули, и был почти бунт.

— Не сомневаюсь, — сказал Мэтью.

— Констанс сидела там в переднем ряду, с этим своим молодым человеком… ну, знаешь, у которого одно ухо.

— Я знаю.

— Наверное, они уже знали, потому что никак не реагировали, но церковь вся просто взревела. Кто-то из старейшин орал про богохульство и кощунство, другие повернулись и ушли — а видели б вы, как задирали носы жители Голден-хилла! Это была бы комедия, — весело сказал Григсби и тут же посерьезнел, — не будь это столь трагично. Боюсь, что не служить более Уильяму Уэйду в нашем городе.

— Может быть, еще и послужит, — возразил Мэтью. — У него сильный характер, и он очень много сделал для церкви Троицы. Если достаточно прихожан встанут на его защиту — как им и следует поступить и что обязательно сделаю я, — он еще может выстоять бурю.

Григсби искоса поглядел на Мэтью.

— Вот почему, — спросил он, — у меня складывается отчетливое впечатление, что ты не удивлен?

— Не удивлен фактом, что наш проповедник прежде всего и более всего человек? Что каждый человек, преподобный или недостойный, может стать жертвой стечения обстоятельств? Или что человек, который учит любви и прощению других, сам умеет любить и прощать? Ты уточни, Марми, чему мне следует удивиться?

Печатник пожал несоразмерными плечами и оставил спор, хотя не без ворчания, пары нелепых гримас и едва слышного рокотания басового китайского гонга.

Глядя на приближающийся город, Мэтью подумал, что надо было бы с Григсби полегче, но он все еще злился из-за этой истории с женитьбой, как злилась и Берри. Людей не сажают, как растения, в один горшок, чтобы они переплели корни. Нет, это должен быть долгий процесс взаимного интереса и открытий, и надо предоставить событиям идти своим чередом. Но все равно нужно было бы помягче с печатником — хотя бы за те усилия, что он затратил на превращение молочного сарая в жилье. Отличный письменный стол, приличная кровать, книжные полки, которые, даст Бог, недолго останутся пустыми, и даже рогожа для укрытия земляного пола. Конечно, хорошо бы вид какой-то. Но так или иначе, а это его собственный особняк, и лучшей арендной платы не придумаешь.

— Мистер Корбетт?

Мэтью обернулся. Перед ним стоял дородный седобородый мистер Хэвестро и его не менее дородная, но, к счастью, безбородая жена Джанин. Накануне вечером Мэтью узнал, что они жители Нью-Джерси, владельцы мукомольни возле Стоуни-Пойнт, едут навестить сына и его семью. Хэвестро, бывающий в Филадельфии регулярно, подсказал несколько мест, где Мэтью мог бы остановиться на ночлег.

— Было очень приятно с вам пообщаться, сэр. — Хэвестро протянул мозолистую рабочую руку. — Надеюсь, ваши дела пойдут удачно. Вы говорили, юридические вопросы?

— Да, сэр, некоторые.

— Что ж, еще раз удачи вам. Не забудьте про гостиницу Сквайра на Честнат-стрит. Там потрясающая говядина. А если вы предпочитаете рыбу, то в «Синем якоре» подают прекрасный ужин. Пансион миссис Фонтейн не так богато устроен, как «Маркет-стрит-лодж», но если вы человек моего склада, то оцените сэкономленный шиллинг.

— Спасибо, сэр.

Леди Хэвестро быстро двинула мужа локтем в живот, а Мэтью сделал вид, что не заметил.

— Ах да! — вспомнил Хэвестро, и щеки его слегка зарумянились. — Я хотел вас спросить: вы женаты?

— Нет, сэр.

— Ага. А… гм… есть ли у вас постоянная подруга?

Мэтью знал, к чему ведется разговор. «Красавица-дочка приятеля знакомого моего друга, едва шестнадцати лет от роду, интересуется выйти замуж и завести семерых детишек, если представится подходящий молодой человек». Он улыбнулся:

— В данный момент я совершенно свободен и собираюсь таковым оставаться.

Глаза леди несколько поугасли. Хэвестро кивнул:

— Будете в наших краях, забегайте.

Когда его жена отвернулась, он быстренько поднял большой палец.

«Меркурий» ошвартовался, и Мэтью с другими пассажирами сошел по сходням на доски причала. Музыкант пиликал на скрипке, собирая монеты в жестяную кружку, чуть дальше танцевали две девочки, а их предполагаемые родители отбивали ритм на барабанах. Одно и то же — что в Филадельфии, что в Нью-Йорке.

Мэтью направился на перекресток улиц Волнат-стрит и Четвертой, где, по словам Хэвестро, находился дом миссис Фонтейн. Пейзаж еще заволакивал речной туман, но представший Мэтью город чем-то напоминал Нью-Йорк — дома и лавки из красного кирпича и серого камня, церкви с деревянными шпилями, пешеходы, спешащие по делам, телеги, грохочущие по улицам. Приятным штрихом были деревья, посаженные вдоль тротуаров через равные расстояния. Мэтью быстро понял, что расположение улиц здесь совсем не такое, как в Нью-Йорке — правильная квадратная сетка, а не хаотичное нагромождение.

Но через еще один квартал он понял, что у такого приятного расположения есть и недостаток. Из тумана вылетела подвода с сеном, запряженная парой лошадей, несущихся так, что он бы оказался под копытами, если бы не был внимателен и не успел запрыгнуть обратно на тротуар, благодаря судьбу, что обошелся без сломанных костей. Сетка улиц — это значило, что они длинные, ровные и без препятствий, и горе пешеходу! Мэтью отметил, что кучера пользуются такой возможностью и пускают лошадей бегом.

Сняв себе номер у миссис Фонтейн, побрившись и проглотив легкий завтрак, Мэтью взял саквояж и отправился обратно к Маркет-стрит в поисках конторы Икабода Примма. Солнце уже пробивалось сквозь туман, и портной на углу Маркет-стрит и Четвертой подсказал ему, где найти нужное здание — всего в квартале на восток, рядом с очень красивой, обсаженной вязами церковью Христа.

«И. Примм, адвокат», гласила медная табличка на воротах. Шесть ступеней восходили к солидной двери. Мэтью поднялся, открыл ее и оказался перед юным клерком, сидящим за регистрационным столом. Обстановка была тихая и серьезная, как в склепе, и лежали тени цвета темного чая. Клерк подождал, пока Мэтью закрыл за собой дверь и подошел к его столу.

— Могу я вам чем-нибудь быть полезен, сэр?

— Да. Я хотел бы видеть мистера Примма, если можно.

Глаза молодого человека за очками смотрели двумя безразличными кружочками угля. Мэтью знал это выражение — человеку, лишенному власти, она вдруг падает прямо в руки.

— У мистера Примма очень напряженное расписание, сэр. Сейчас у него клиент, и вряд ли он освободится в ближайший час. Давайте посмотрим. — Он придвинул к себе журнал регистрации и сделал вид, что читает, водя по нему пальцами. — Нет… нет… увы, нет. У мистера Примма сегодня не будет времени на прием новых клиентов. — Он поднял голову и улыбнулся без малейшей приветливости. — Не зайдете ли вы, скажем, завтра после обеда?

— Боюсь, что завтра утром я уже уплыву на пакетботе обратно в Нью-Йорк.

— А, Нью-Йорк? Я сразу заметил какую-то разницу.

— Вполне возможно, — сказал Мэтью, сохраняя приятные интонации. — Я был бы очень благодарен за пять минут с мистером Приммом. Сегодня. Неужели это невозможно?

— Боюсь, что нет, сэр. Невозможно. — Клерк подобрал перо и сделал вид, что продолжает ту работу, которую он делал в момент прихода Мэтью. То есть делал вид, что делает.

Мэтью надеялся, что до этого не дойдет, но вот — дошло. И вот так сразу. Он открыл саквояж, вытащил свернутый лист бумаги и положил на стол перед клерком.

— Если дорожите своим местом, — сказал он спокойно, — отнесите это мистеру Примму. Я подожду.

Молодой человек развернул бумагу и посмотрел на рисунок. Мэтью увидел, что клерк понятия не имеет, кто эта женщина.

— Вы что-то хотите этим сказать? И при чем тут мое место?

— Хочу сказать, — ответил Мэтью уже с некоторым металлом в голосе. С этим пнем на дороге он решил разобраться так, как мог бы Грейтхауз. — А свое «место» лучше поднимите со стула и отнесите рисунок к мистеру Примму. Мне плевать, кто там у него сидит, а через две минуты ему тоже будет на это наплевать.

Для пущего эффекта Мэтью достал серебряные часы и щелкнул крышкой.

То ли тон, то ли часы оказали действие, но клерк подхватил рисунок Берри, сорвался с места как кролик и умчался вверх по лестнице, расположенной у него за спиной слева.

Мэтью ждал, тем временем заводя часы. Минуту спустя раздался звук открывшейся и закрывшейся двери, по ступеням застучали башмаки, и забухал гулкий голос:

— Так я вам скажу, что не стану сидеть сиднем и позволять этому типу бить меня по лицу! Прямо в моей любимой таверне, среди бела дня? Да я его на дуэль вызову, и к черту все суды!

— Абсолютно уверен, адмирал, что это далеко не лучший образ действий, — отвечал ему голос клерка, теперь уже не презрительно-властный, а угодливый. Сам клерк тут же оказался на виду, ведя за собой человека лет семидесяти, в двурогой шляпе с кокардой и в одежде вроде военного мундира с рядом медалей на груди. Правый глаз у него заплыл черным.

— Мистер Примм мне обещал час! И либо я совсем уже свихнулся, либо мой час сократили до десяти минут! — бушевал адмирал, пока клерк вел его к двери.

— Так точно, сэр. Но мистер Примм держит ситуацию под контролем, и к тому же — как указал сам мистер Примм, — вы лучше можете потратить время и деньги, чем сидеть у него в кабинете и бушевать из-за какой-то мелкой драки.

— Мелкой драки? Эта старая морская свинья ударила меня в лицо, я чуть не ослеп на один глаз, и вы это называете мелкой дракой? Послушайте, я должен заботиться о своей репутации!

— Конечно, сэр. Именно о вашей репутации мистер Примм заботится более всего. — Клерк открыл дверь выпустить ворчливого старика, а Мэтью он сказал коротко и достаточно кисло: — Поднимайтесь.

Мэтью взял саквояж, поднялся по ступеням и увидел наверху еще одну дверь. Собрался было постучать, но сообразил, что не стоит терять время — его ждут. Сделав для храбрости глубокий вдох, он взялся за ручку двери и повернул ее.

Человек за дверью, сидящий за средним столом, перед выходящим на реку окном в переплете, ни головы не поднял, ни вообще как бы то ни было не отреагировал на появление посетителя. Перед ним, расстеленный на темно-зеленой материи стола, лежал портрет Королевы Бедлама. Сам кабинет можно было назвать либо триумфом порядка над хаосом, либо, как выразилась бы Берри, монументом тугожопости. Два таких жутких портрета посеревших от запора лордов висели на стенах. Еще имелись полки с дюжинами книг в кожаных переплетах, и выглядели они так, будто их только что начистили ваксой. Три гранитных бюста неизвестных, но, несомненно, достойных джентльменов стояли на пьедесталах у правой стены, и взор их был направлен на дверь, оценивая всякого, кто посмел перешагнуть этот августейший порог. Ковер мышиного цвета лежал на полу, а в серебристом свете, лившемся в окно, не смела плясать ни одна пылинка. Лишнее и неуютного вида кресло стояло прямо перед столом, а в углу, за спиной самого мистера Примма, расположилось гранитное в человеческий рост изваяние богини правосудия Фемиды с повязкой на глазах. В одной руке статуя держала поднятый меч, в другой — весы. Вполне подходящая обстановка для мавзолея, поскольку человека за столом тоже можно было принять за статую.

На нем был черный в серую полоску сюртук и белая рубашка, застегнутая до горла. Черная лента галстука вилась вокруг воротника, завязанная спереди неприятным с виду узелком — радость душителя. Выше высокого лба вздымался белый парик с тугими локонами, вполне сочетающимися с белой пудрой, украшавшей худощавое и торжественно-мрачное лицо. Пожалуй, такого длинного носа и такого маленького рта Мэтью еще в жизни не видел: не нос, а проспект, и не рот, а игрушка.

И потому Мэтью нисколько не удивился, когда Примм заговорил высоким и тихим голосом — таким, которой будто не требовал использования рта, потому что губы едва шевелились:

— Даю вам пять минут.

— Спасибо. Мне жаль, что вынужден был прервать жалобу адмирала.

— Почетный титул. Ему приятно, когда мы его так называем.

— Ага. — Мэтью, понимая тщету своих надежд, все же ждал приглашения садиться.

Но Примм так и не поднял взгляда от бумаги. Длинные тонкие пальцы касались поверхности, бродили по изгибам угольных линий.

— Я хотел бы знать, кто она такая, — сказал Мэтью.

— А кто такой вы?

— Мое имя — Мэтью Корбетт. Я приехал из Нью-Йорка.

— В каком качестве?

— Я — младший партнер агентства «Герральд».

Пальцы Примма остановились.

— Ближайшее отделение — в Лондоне.

— Нет, сэр, это не так. Наша новая контора находится в доме номер семь на Стоун-стрит в Нью-Йорке.

— У вас есть визитная карточка?

Мэтью ощутил неприятное чувство под ложечкой. Карточка! Почему миссис Герральд до отъезда не дала ему официальную карточку? Может быть, поручила Грейтхаузу их напечатать.

— Карточки будут позже, — ответил он.

Теперь Примм оторвал свое внимание от портрета, и бусины пронзительных чернейших глаз посмотрели на Мэтью как на самую омерзительную тварь из портовой помойки.

— Нет карточки? То есть нет удостоверения личности?

Последнее слово он произнес так, будто кость перекусывал.

Хочет вывести меня из себя, понял Мэтью. Атакует, когда надо защищаться.

— Нет карточки, — ответил он ровным голосом. — Что же до удостоверения, мою личность вполне могут удостоверить доктора Рэмсенделл и Хальцен.

— Они здесь не присутствуют.

— Тем не менее они подрядили агентство — и меня — выяснить, кто эта пациентка. Они считают, что смогут ей помочь, если будут знать…

— Как вы посмели сюда явиться? — перебил Примм. Хотя голос его дымился гневом, в лице никаких эмоций не отражалось. — Вы безумец, сбежавший из больницы? Или же эти так называемые доктора сами должны сидеть в клетке в своем Бедламе? Им были даны полные и точные инструкции.

— Я же вам говорю: они считают, что смогут помочь этой леди, если…

— Убирайтесь отсюда! — зашипел Примм. — И не сомневайтесь: карьера этих докторов окончена, упомянутая леди будет перемещена оттуда в ближайшую неделю, а вы, наглец без мозгов и без визитной карточки, навсегда разбили кораблик своей жалкой карьеры о скалы контрактного права!

Мэтью даже не знал, что сказать. Он почувствовал, что у него внутри поднимается жар, но успел понять, что этого и хочет от него Примм: потери самообладания. Да, Примм ставит на это. Мэтью подавил в себе гнев, помолчал несколько секунд и сказал:

— Это пустые слова, сэр. Вы никуда не будете эту леди переводить, поскольку она в наилучшем месте из всех возможных. И ведь ваш клиент не захочет, чтобы ее переводили?

Примм не ответил — он снова превратился в подобие статуи Правосудия.

— У меня осталось три минуты, — продолжал Мэтью, — позвольте мне использовать их конструктивно. Взгляните, будьте добры, вот на это. — Он полез в саквояж, достал последний выпуск «Уховертки» со статьей о смерти Пеннфорда Деверика. Газету он положил поверх портрета Королевы. — Ваш клиент, при всех его добрых делах, касающихся этой леди, может быть связан с убийством.

— С Маскером? — Примм в отвращении сжал губы — они едва были видны из-под носа. — Что еще за чушь?

— Отнюдь не чушь, сэр. Ваш клиент даже может оказаться Маскером. Разыскиваемым ныне затри убийства, кстати. Ваш клиент — Эндрю Кипперинг?

— Кто?

— Да, я тоже пользуюсь этим трюком. Потянуть время, чтобы подумать. Если мистер Кипперинг — ваш клиент, сэр, он может оказаться убийцей трех человек. И мне хотелось бы знать, зачем он это сделал. Вот мне кажется, что, если выяснить личность этой таинственной пациентки, это сильно продвинет меня в понимании мотива. Вы не согласны?

— Я согласен, — ответил адвокат, — что вам необходим отдых в Уэстервике.

— Я вам сообщаю, что ваш клиент может оказаться убийцей. Это для вас ничего не значит?

— Единственная вещь, которая для меня что-то значит, сэр, это доказательство. — Примм выпятил подбородок. — Вы знаете, что такое доказательство? Это не то же самое, что гипотеза или фантазия. И пока я служу закону, пока воплощение правосудия стоит за моей спиной, альфой и омегой моей профессии будет для меня доказательство. Которого у вас нет, сэр, и потому возвращайтесь обратно в Нью-Йорк, оставьте эту леди в покое, а с этими докторами — юридически безграмотными при всех их добрых намерениях — я разберусь быстро.

Когда Мэтью убедился, что Примм закончил свою тираду, он сказал негромко:

— Ей можно помочь. Не должна она сидеть взаперти, одна, изо дня в день.

— Вы еще и доктор, оказывается?

— Я просто хочу узнать ее имя и ее историю.

— С тем же успехом можете попросить луну спуститься с неба и сыграть вам на скрипке.

— Я действительно надеялся, что вы мне поможете, — сказал Мэтью. — Но если вы отказываетесь, я буду показывать этот портрет во всех тавернах Филадельфии, пока кто-нибудь его не опознает. Или во всех пансионах. Или во всех церквах. Я узнаю ее имя и ее историю еще до отъезда завтра утром, даже если мне придется всю ночь ходить по улицам.

— Ах, вот как. Что ж, тогда я действительно должен вам помочь, раз вы настроены столь решительно.

С улыбкой, похожей на разрез бритвы, Примм взял портрет, разорвал пополам и начал рвать половинки в клочки. Мэтью чуть не прыгнул вперед, чтобы спасти хоть что-нибудь, но было уже слишком поздно.

Обрывки лица посыпались из рук Примма на стол.

— Ну вот! Теперь можете лечь спать пораньше!

Глава сороковая

Мэтью стоял на улице перед конторой Примма и размышлял, куда теперь. Он считал, что ему еще повезло не получить пенделя под зад от осознающего собственное превосходство клерка.

Вот интересно, что когда он потянулся взять обратно «Уховертку», Примм сдернул ее со стола, усыпанного обрывками рисунка Берри, и вызывающе посмотрел на Мэтью глазами-бусинками гремучей змеи — дескать, попробуй только. Это по крайней мере говорило об одном: Примм не хочет, чтобы газету показали еще кому-нибудь.

Но вопрос оставался нерешенным: куда теперь?

Солнышко уже хорошо пригревало, туман рассеялся. Две молодые дамы с зонтиками прошли мимо и бросили взгляд на Мэтью, но он был не в настроении флиртовать. Тихий бриз шевелил тенистые деревья на Маркет-стрит. Мэтью остановился, посмотрел налево, направо. На той стороне Третьей и на полквартала к северу висела вывеска «Добрый пирог» с изображением куска пирога и кружки эля. Мэтью решил, что начать можно и отсюда. Можно будет хотя бы выпить, чтобы нервы успокоить. Пропуская проезжающую карету, он уловил краем глаза движение чего-то белого.

Из своей конторы вышел Икабод Примм и зашагал быстро и косолапо к югу по Третьей. Мэтью смотрел вслед его быстро удаляющейся фигуре — в правой руке он мертвой хваткой зажимал газету.

«Ага, — подумал про себя Мэтью. — Кажется, выкурил я напудренную змею из норы».

Отпустив Примма еще на несколько шагов, он пошел за ним на почтительном расстоянии.

Почти сразу Примм свернул влево на углу Честнат-стрит, уходя прочь от реки. Мэтью постоял на углу, глядя вслед парику, выныривающему в потоке прохожих. Потом снова пошел следом, сообразив, что Примм слишком занят мыслью о том, куда он идет, чтобы еще и оглядываться. Еще через полквартала адвокат резко свернул в дверь под вывеской «Зажженная лампа».

Обыкновенная таверна, подумал Мэтью, стоя у двери. У тротуара — несколько столбов коновязи. Окно из круглых донышек стеклянных бутылок, то зеленых, то прозрачных. Без ненужной спешки Мэтью открыл дверь, вошел и остановился, давая глазам привыкнуть после яркого солнца к зеленоватому полумраку зала, где свисали на цепях фонари с потолочных балок.

Ну и правда ничего особенного. Длинная стойка, где несколько хорошо одетых джентльменов склонились над кружками эля, восемь столов с огарком свечи на каждом. Заняты были только три стола, потому что для ленча было еще рановато. И без труда можно было заметить Икабода Примма, сидящего в глубине зала, согнувшись при свече над «Уховерткой».

Мэтью подошел, но сбоку, и Примм не знал о его присутствии, пока Мэтью не оказался рядом. А тогда из глаз адвоката забил огонь, игрушечный ротик зажевал воздух и наконец произнес:

— Опять вы!

— Виноват.

— Да, в том, что меня преследуете. Это мне уже ясно.

— Вы шли в мою сторону.

— Вот и продолжайте идти до самого Нью-Йорка.

Подошел здоровенный мужик с черной бородой и гривой черных волос. В руках у него была коричневая бутылка и рюмка. Когда он наливал рюмку (до краев), Мэтью почуял щекочущий ноздри запах крепкого яблочного бренди.

— Оставьте всю бутылку, Самсон, — велел Примм.

Человек поставил бутылку и вернулся к себе за стойку.

Мэтью подумал, что если Примм выпьет целую бутыль такого огненного зелья, у него не только лампа зажжется, но и парик запылает.

— Жидкий ленч? — с деланным сочувствием осведомился Мэтью. — Понимаю. Ведь правда же неприятно, когда твой клиент оказывается убийцей?

Примм сделал долгий, так нужный ему глоток. Глаза у него увлажнились и заблестели.

— Я думаю, это его мать, — продолжал Мэтью. Конечно, шаткая догадка, потому что отчего бы леди не отреагировать на имя сына? — Он ее спрятал в Уэстервике и организовал гибель трех человек. Но на самом деле у меня другой вопрос: что случилось с его отцом?

— Самсон! — прохрипел Примм, сперва обжегши горло еще одним глотком жидкого огня. Чернобородый бугай вернулся к столу — половицы тряслись от его шагов. — Этот молодой человек мне докучает. Если он скажет еще хоть слово, я просил бы вас выбросить этого нью-йоркского хама вон.

— Будет сделано, мистер Примм, — библейским басом ответил Самсон, глядя Мэтью в лицо с расстояния в четыре дюйма. И прищелкнул костяшками здоровенных рук, как стенами иерихонскими.

Мэтью решил, что еще одно слово не стоит потери многих хороших зубов. Коротко улыбнувшись, он поклонился Примму, повернулся и вышел. Дальше по улице он увидел вывеску другой таверны, гласившую: «Арфа и шляпа». Он подошел к двери, но прежде чем войти, открыл саквояж, оттуда вытащил новый свернутый лист бумаги — копию портрета Королевы Бедлама. Мэтью попросил Берри повторить портрет — на случай, если пальцам Примма не понравится первый.

Он вошел в таверну с портретом леди и с надеждами, что еекто-нибудь узнает.

Вскоре он вышел с несбывшимися надеждами, поскольку никто из посетителей понятия не имел, кто это такая. Прямо напротив на другой стороне Честнат-стрит была гостиница «Сквайрз-инн», о которой говорил Хэвестро. Мэтью вошел туда, держа портрет в руках, и тут же к нему прилип какой-то пьяный, утверждая, что эта вот леди — его мать, и он не видал ее с тех пор, когда был еще во-от таким крошкой. Поскольку этому человеку было за шестьдесят, поверить ему было трудно. Владелец таверны, вполне дружественный джентльмен лет под тридцать, сказал, что женщина, кажется, выглядит знакомо, но имени ему не вспомнить. Мэтью сказал всем спасибо, извинился за беспокойство и двинулся своим путем.

Когда он дошел до третьей таверны под названием «Старое ведро» на Волнат-стрит, уже почти настало время ленча и с десяток человек праздновали обеденный перерыв. Молодой человек с каштановыми усами, остроконечной бородкой, в рыжевато-буром сюртуке взял рисунок и внимательно его рассмотрел у стойки, где ел колбасу с жареной картошкой, запивая портвейном. Потом он подозвал посмотреть своего приятеля, еще более сельского вида, и вместе они стали рассматривать портрет в кольце столпившегося народа — всех заинтересовало, что там показывают.

— Кажется, видел я эту женщину на Фронт-стрит сегодня утром, — решил наконец молодой человек. — Это та, что собирает деньги, пока девчонка играет на бубне?

— Да нет! — горячо возразил его приятель и так резко потянул бумагу на себя, что Мэтью испугался, как бы этот портрет не постигла участь первого. — Это же не она! Это же вдова Блейк! Сидела сегодня утром и из окна своего дома на меня смотрела.

— Это точно не вдова Блейк! — вмешался крепко сбитый владелец таверны, он же бармен, подставляя пустой кувшин под кран винной бочки за стойкой. — У вдовы Блейк лицо толстое, а эта худая.

— Да она это, она! Ну точь-в-точь! — Сельского вида джентльмен с неотесанными манерами посмотрел на Мэтью подозрительно. — А послушайте, чего это вы тут портрет вдовы Блейк таскаете?

— Не она это, — возразил владелец.

— Она в беду, что ли, попала? — задал вопрос молодой человек с остроконечной бородкой. — Денег задолжала кому?

— А я говорю, не она это. Дайте я гляну! — Толстые сильные пальцы бармена чуть не оторвали уголок рисунка, потянув на себя. — Не, худая слишком. Тут еще кто-нибудь думает, что это вдова Блейк? — Он поднял картинку, показывая всему залу. — Если кто так думает, значит, уже перебрал!

Мэтью считал, что ему повезло, когда он выбрался из таверны с неповрежденным рисунком, и никто не бежал за ним с дубиной, приняв за выколачивателя долгов. Той группе он сказал, что просто ищет пропавшую, на что деревенский тип, усмехаясь до ушей, сообщил, что вдова Блейк жива, и все это знают, и с чего бы ей пропадать?

Он попробовал останавливать на улице прохожих, но никто лица не узнал. Дальше по Волнат-стрит, где фермеры продавали с телег фрукты и овощи, расположились две таверны друг напротив друга. Та, что справа, носила название «Кривая подкова», а слева была гостиница «Семь звезд». Не веря, что кривая подкова может оказаться счастливой, Мэтью решил поручить свою судьбу звездам.

Опять-таки обеденный наплыв — в основном мужчины в строгих деловых сюртуках, но и несколько хорошо одетых женщин тоже. В меню, как увидел Мэтью, жареные куры, какой-то мясной пирог, овощи — наверное, свежие, с тех самых телег. В зале было чисто, в окна лился яркий свет, слышалась оживленная речь. На стене за стойкой нарисованные семь белых звезд. Такая же гостеприимная и приятная таверна, как «С рыси на галоп», и ощущение собственной уместности в этой обстановке. Мэтью подошел к стойке, остановившись по дороге, чтобы пропустить служанку с подносом тарелок, и почти сразу же седой бармен, наливавший вино посетителю, обратился к нему:

— Что желаете, сэр?

— Вы извините, я понимаю, что вы очень заняты, но не глянете ли вот на это?

Мэтью положил на стойку портрет Королевы.

— А можно спросить, зачем мне это показывают?

— Я из Нью-Йорка. Представитель юридического агентства. — Невинная ложь? Да нет, просто некоторая переформулировка. — Наш клиент желает установить личность этой женщины. Мы думаем, что у нее есть в Филадельфии корни. Вы узнали это лицо?

Бармен приподнял портрет.

— Погодите-ка, — сказал он, вытаскивая откуда-то очки. Потом поднес рисунок к свету, отраженному от полированного дерева стойки.

Мэтью увидел, как он нахмурился, как сошлись седые брови.

— Из Нью-Йорка, говорите?

— Да, оттуда. Приехал сегодня утром.

— Вы адвокат?

— Строго говоря, нет.

— А кто вы, строго говоря?

— Я… — Как найти правильное слово? Дедуктор? Нет, не годится. Дедуктив? Абсолютно неверно и звучит отвратительно. Его работа — решать проблемы. Решатель? Проблемщик? Ну уж нет. Он должен считать себя просеивателем догадок. Весовщиком улик. Детектором правды и лжи.

Подойдет.

— Я детектор, — сказал он.

— Кто-кто? — Седые брови нахмурились еще сильнее.

Не годится, подумал Мэтью. Если хочешь, чтобы тебя воспринимали как профессионала, должен хотя бы уметь назвать свою профессию.

Он на месте придумал слово и произнес его с неколебимой уверенностью:

— Я — детектив.

— Так я же и спрашиваю: кто-кто?

Но тут, к счастью, внимание бармена отвлекла красивая седая женщина примерно тех же лет, зашедшая за стойку через другой вход.

— Лизбет! — попросил он. — Погляди-ка и скажи, кто это, по-твоему.

Она отставила кувшин, который хотела наполнить, и присмотрелась к портрету. Мэтью увидел, что и она нахмурилась. У него екнуло сердце: это означало, что она что-то наверняка знает. Испытующие карие глаза посмотрели на Мэтью, потом она отвернулась к бармену:

— Это Эмили Свенскотт.

— Вот и я так подумал. Этот молодой человек говорит, что приехал из Нью-Йорка. Он там этот… ну, какой-то юрист. И говорит, что его клиент желает опознать женщину на портрете.

— Эмили Свенскотт, — повторила Лизбет, обращаясь к Мэтью. — Можно ли спросить, кто ваш клиент и откуда у вас этот рисунок?

— Боюсь, что вынужден буду хранить конфиденциальность, — ответил Мэтью, стараясь говорить как можно более дружелюбно. — Сами понимаете, закон требует.

— Пусть так, но где миссис Свенскотт?

— Минутку. Вы абсолютно уверены, что узнали в этой даме Эмили Свенскотт?

— Так же, как в том, что сейчас вижу вас. Миссис Свенскотт выходила мало, но я однажды встретила ее на кладбище у церкви Христа. Я пришла навестить могилу сестры, а миссис Свенскотт клала цветы на могилы сыновей.

— Цветы? — Он хотел на самом деле спросить «Могилы?», но слово застряло в горле.

— Да. Она была очень доброжелательна, рассказала мне, какие цветы лучше привлекают бабочек. Кажется, ее старший сын, тот, который утонул, любил их ловить.

— Вот как, — сказал Мэтью, полуоглушенный. — Старший сын.

— Ужасный случай, — вступил в разговор бармен. — Одиннадцать ему было, когда утонул, насколько я помню.

— А сколько у нее было сыновей?

— Вот эти двое, — ответила Лизбет. — Младший умер от лихорадки, когда ему было… сейчас…

— Еще и шести не было, — подсказал мужчина. Мэтью подумал, что он, наверное, муж Лизбет, и «Семью звездами» они владеют совместно.

— Мы с Томом слыхали, что миссис Свенскотт болеет. — И снова карие глаза пристально посмотрели на Мэтью. — В своем доме. А потом она просто исчезла. Вы знаете, где она?

— Знаю, — ответил Мэтью одновременно и с облегчением, и настороженно.

— Так зачем вам для опознания нужен портрет? — спросил Том. — Ну, раз вы знаете, где она?

— Вина, пожалуйста! — крикнул кто-то из посетителей в строну бара. И это было очень удачно для Мэтью, потому что бармену пришлось вернуться к работе, и от вопроса удалось уйти.

Однако недалеко.

— Так где миссис Свенскотт? — спросила Лизбет.

— Она действительно больна, — ответил Мэтью. — К сожалению, ее возможности общения очень сильно снизились.

— Я бы и не сомневалась. Учитывая, что ей пришлось вынести.

— Вы имеете в виду смерть ее сыновей?

— О нет, — ответила женщина, и губы ее сжались. — Это, конечно, было очень плохо. Но я о той трагедии.

— О трагедии? — переспросил Мэтью. — А что это была за трагедия?..

Вернувшийся Том услышал последнюю фразу.

— Несчастный случай или преступная небрежность, на ваше усмотрение. Ни то ни другое доказать не удалось, но мистера Свенскотта признали ответственным, и суды отобрали почти все. Конечно, его предприятие было застраховано, но репутация погибла. И это стыд и позор, потому что оба они — люди хорошие и достойные. Он всегда был со мной любезен, хотя с его женой я не была знакома. Но когда пять человек погибли, и еще двадцать с лишним были на грани смерти, кого-то нужно было назначить ответственным.

— Пять человек погибли? Как?

— Плохое вино, — сказал Том. — Чем-то загрязненное. Никто так и не узнал, как и чем. Случилось это в «Белом лосе», на Арк-стрит, сразу за Четвертой улицей. Теперь, конечно, там уже никакой таверны — на таком месте никто снимать помещение под таверну не станет. Когда это было? — повернулся он к Лизбет.

— В девяносто седьмом, — ответила его жена. — В середине лета.

Эту дату Мэтью отметил. Джоплин Поллард говорил, что Деверик купил оптовую фирму в Филадельфии в девяносто восьмом, но купил ее у человека по имени Айвз, который остался здесь управляющим. «Древняя история — для деловых людей».

Один вопрос он должен был задать, хотя ответ знал заранее.

— А каковы были ваши отношения с мистером Свенскоттом?

— Он был здешний оптовик, — был ответ, которого Мэтью ждал, но который все же заставил его поежиться от мысли, в какой глубокий и темный колодец он заглядывает. — Снабжал все здешние таверны. Вино, мясо, эль… все вообще.

Вот тут вспомнились слова, которые сказал в холодной комнате Мак-Кеггерса Роберт Деверик: «У моего отца было одно кредо. Он говорил… что коммерция — это война. И он в это горячо верил».

Плюс еще фраза, которую Роберт Деверик сказал насчет кредо своего отца у себя в доме: «Коммерсант, — говорил он, — должен быть воином, и если кто-то тебе бросает вызов, то ответом может быть только его уничтожение…»

— Ответом может быть только его уничтожение, — произнес он мысль вслух.

— Простите? — переспросил Том.

— Нет, ничего. — Мэтью заморгал и вернулся в настоящее. — Я знаю, что сейчас горячее время, вы не против, если я приду позже задать несколько вопросов? О Свенскоттах и этой трагедии?

— Ну, я здесь точно не специалист. — Том наполнял кувшин из бочонка за стойкой. — Но я вам скажу, кто наверняка знает все досконально. Гордон Шалтон все еще держит ферму к северу по дороге.

— Именно, — поддержала его Лизбет. — Мы у него как раз покупали на той неделе фасоль и кукурузу.

— Две мили отсюда по тракту, — продолжал Том, ставя кувшин на прилавок, откуда служанка тут же понесла его к столу. — Гордон может вам рассказать все с начала и до конца. Он у Свенскоттов долго был кучером и конюхом. С ними из Лондона приехал.

Лизбет взяла портрет и снова принялась его рассматривать:

— Он будет рад узнать, что она хотя бы жива. Он так убивался после смерти мистера Свенскотта.

— А как произошло это печальное событие?

— Никто точно не знает. Был это несчастный случай или же…

— Самоубийство, — договорил за нее Том. — Дело было в сумерках. Мистер Свенскотт шел по улице, обремененный тяжкими мыслями о судах, грозящих ему разорением и тюрьмой за преступную небрежность. Никто не знает, шагнул он навстречу карете случайно или же намеренно. Ходили предположения, что он застраховал свою жизнь в одной лондонской компании. Миссис Свенскотт уже была больна, когда это случилось. Она всегда была нелюдимой, но после этого… никто ее больше не видел.

— Трагедия. — Лизбет покачала головой. — Трагедия и позор.

Она отдала Мэтью портрет Королевы Бедлама.

— Спасибо, — сказал он. — За потраченное время и за ваши ответы. — Ему бы радость ощутить, подумал он: найдено имя, которое он искал с таким жаром. Отчего же на душе так уныло? — Две мили к северу, вы сказали?

— Да. — Том заметил страдание на лице у Мэтью и спросил:

— В чем дело?

— Должен признать, что мне почти страшно идти к мистеру Шалтону. Вряд ли вы это поймете, но я боюсь, что, когда мистер Шалтон расскажет мне все и во всех подробностях, я уже не смогу отличить убийцу от палача. — Мэтью вложил рисунок в саквояж и улыбнулся озадаченной паре. — Всего вам доброго.

Часть четвертая МЕТОДЫ УБИЙСТВА

Глава сорок первая

— Мэтью! — На лице Джона Файва сияла такая широкая и счастливая улыбка, какой Мэтью никогда у него не видел. — Привет! Слушай, ты прямо как павлин вырядился!

Но улыбка Джона тут же слегка погасла: Мэтью знал, что недостаток сна на пакетботе оставил у него черные круги под глазами, и лицо несколько побледнело.

— Привет. — Он только что сошел с пакетбота и был по-прежнему в темно-синем сюртуке, жилете и треуголке и с тем же саквояжем в руке. Из порта он направился прямо в кузницу мастера Росса. В пышущем жаре горна взлетали искры и ярко-оранжево светились угли. Джон молотом на наковальне загибал в крюк железный прут, а второй подмастерье вместе с самим мастером Россом на другом конце задымленной кузницы разговаривали с заказчиком. — Найдешь несколько минут?

— Мастер Росс! — окликнул хозяина Джон.

Старший кузнец увидел Мэтью и проворчал скрипуче:

— А, это вы. Вы вообще работаете когда-нибудь?

— Да, сэр, я делаю все, что должен.

— Очень сомневаюсь, сэр. Ладно, идите отсюда оба! Три минуты, Джон!

Трех минут может и не хватить, подумал Мэтью, но это лучше, чем ничего. Снаружи, в теплом солнечном свете четвергового утра, Джон прищурился и крепко хлопнул Мэтью по плечу:

— Спасибо тебе. Не знаю, что и как ты сделал, но думаю, ты сыграл свою роль в той речи, что преподобный сказал в воскресенье. А где был ты?

— Работал, — ответил Мэтью.

— В воскресенье? Постарайся, чтобы преподобный этого не слышал. Но ладно, он нам в пятницу вечером рассказал все как есть. И уж как это нас с Констанс ни потрясло, а все-таки легче стало. Понимаешь… ну, больная дочь, которая вела такую жизнь, — это одно дело, но хотя бы преподобный Уэйд не безумен. Теперь, во всяком случае.

— Рад слышать.

— От него потребовалось большое мужество — вот так взять и все выложить. И требуется до сих пор — ходить туда и навещать ее, как он уже сделал. Ты знаешь, вчера он даже Констанс взял с собой. Она хотела увидеть сестру и отказа не собиралась принимать.

— Надеюсь, все прошло хорошо?

— Да, насколько мне известно. Она не распространялась. — Джон поскреб в затылке, будто работа молотом на наковальне его озадачила. — Понимаешь, никому не в радость, что Грейс там, где она есть, и то, почему она хочет там быть. Она не хочет оттуда уходить. Но я думаю, со временем все само образуется, как преподобный сказал. Я знаю, что ему предстоит схватка с некоторыми из церковных старейшин.

— Но не со всеми же, — улыбнулся Мэтью.

— Нет, не со всеми. — Джон склонил голову набок. — Я бы хотел тебя спросить, что ты знал про Грейс и когда узнал, но ты же не скажешь?

— Не скажу.

— Я так и думал. А это важно?

— Вот я и пришел говорить о том, что на самом деле важно, — сказал Мэтью, и от его хмурого тона Джон Файв тоже помрачнел. — Если точнее, о приюте.

— О приюте? Мэтью! Он же мертв. Ну чего ты все цепляешься за ту историю?

— Тут другое. Я вышел из приюта в девяносто четвертом, мне было пятнадцать. Тебя туда привез какой-то пастор, если я помню правильно, когда тебе было девять, и оставался ты там до семнадцати лет, когда тебя мастер Росс взял в ученики. Так?

— Да, и что?

— В годы от, скажем, девяносто шестого и пока ты не ушел, можешь ты вспомнить какие-нибудь необычные события?

— Необычные, — повторил Джон без эмоций. Но потом ответил с жаром: — Мэтью, послушай, брось это дело! Забудь этот чертов дом. Ничего хорошего не…

— Необычные события, — повторил Мэтью. Глаза его горели напором и какой-то одержимостью. — Я не про личные привычки Осли. Я о том, что требовало от воспитанников покидать приют раньше, чем их размещали в семьях или отдавали в ученики. Может быть, некоторые уходили и вернулись, не знаю. — Он видел, что Джон даже не пытается вспомнить. Наверное, испытанные им на себе «личные привычки» Осли не давали ему даже мысленно вернуться в это страшное заведение. — Послушай, Джон, вспомни. Кто-то уводил воспитанников из приюта. Может быть, даже ты уходил.

— А, это. — Джон вздохнул с колоссальным облегчением. — Это же ерунда. Я хотел поехать, но не было у меня умений, которые требовались.

— Умений? Каких именно?

Джон пожал плечами:

— Читать и писать. Считать на бумаге. Рисунки перерисовывать, прочее такое. Помнишь Сета Барнвелла? Он уходил и вернулся. Сказал, что не вынес. Там все как в военном лагере. Сет всего несколько дней там пробыл. Поехал туда научиться делать ключи, но там почему-то собралось много ребят, которые любили драться и проказничать. Когда Сету пару раз расквасили нос, он решил, что с него хватит.

— А что это такое было?

— Ремесленная школа какая-то, — ответил Джон.

Ну да, подумал Мэтью. Так и есть.

— Она случайно не в пятнадцати милях по реке отсюда?

— Думаю, что да. Но я ж тебе говорю, я там не был. Но один мой хороший друг поехал туда и остался. Помнишь Билли Ходжеса? Длинный такой и тощий? Был года на три тебя моложе.

— Помню.

Ходжес был сообразительный парень, но всегда строил хитрые планы, как сбежать из приюта. У него были великие мечты: стать морским капитаном и уплыть в Вест-Индию.

— Он к ним попросился, и его взяли. А знаешь за что? За потрясающе хороший почерк. Можешь поверить? Его взяли в обучение на писца. Записи там, документы — и это его, у которого большого пальца нет!

Мэтью почувствовал, как его пробирает могильным холодом. Наверное, лицо из серого стало белым как мел.

— Большого пальца? — услышал он собственный вопрос.

— Ага. Через год после твоего ухода Билли как-то надевал башмаки и его ужалил паук в большой палец левой руки. Палец посинел и распух, рука болела невыносимо. И так оно шло какое-то время, иногда он плакал до слез, хотя крепкий был орешек. Ну, в общем, когда Осли привел доктора, у Билли палец был уже черным, как тот паук. Пришлось его отнять, чтобы Билли не потерял всю кисть. Но он особо не переживал. Даже больше гордился обрубком, чем мог бы гордиться пальцем.

— Хорошо, что не на рабочей руке, которой он писал, — сказал Мэтью.

Джон осклабился:

— Ты как раз в точку. Это и была рабочая рука. Ему пришлось учиться писать правой рукой, с самого начала. Может, это ему и помогло, когда он копировал письмена.

— Письмена? Какие письмена?

— Ну, иногда приходили какие-то люди и устраивали нам испытания. Ну, знаешь — читать, переписывать тексты, разгадывать загадки… Они и разговаривали с нами тоже. Выясняли, что с нами раньше было, чего мы хотим в будущем. Кто печален, кто сердит, кто таит злобу, а кто лезет в драку. Даже пару раз приезжал один такой, который проверял, владеет ли кто-нибудь из старших ребят шпагой или кинжалом. Пруссак, едва по-английски говорил. Но шпагой одинаково работал обеими руками.

Таинственный граф Дальгрен, подумал Мэтью. Не Чепела учит работать клинком, а учеников более молодых и податливых.

— А зачем владеть шпагой или кинжалом в ремесленной школе? — спросил он.

— Там учили и ремеслу, как затачивать ножи и шпаги. Вот и искали кого-то, кто интересуется холодным оружием.

Вдруг из дверей показался мастер Росс, с не слишком довольным видом.

— Мистер Файв, вы вообще собираетесь сегодня возвращаться к работе?

— Да, сэр. Простите, сэр. — Кузнец скрылся в дверях, и Джон сказал: — Пора мне. Но откуда такой интерес к этой ремесленной школе? Я про нее почти забыл.

— Я думаю, это не просто ремесленная школа, — ответил Мэтью.

— Не просто? А как?

— Мистер Файв! — донесся рев из кузницы.

— Ой, — вздрогнул Джон. — Ну, вообще он лает грознее, чем кусается. Как правило. Ты обязательно приходи как-нибудь поужинать с Констанс и со мной, Мэтью. Тогда и поговорим. Ладно?

Не дожидаясь ответа, Джон Файв вернулся к работе. Мэтью остался стоять под ярким белым солнцем, и люди обтекали его, словно камень в потоке. А он думал, что Билли Ходжес лежит теперь в могиле на ферме Джона Ормонда, и в последнее свое путешествие отправился не морским капитаном, а речным пассажиром.

Он не мог не подумать, что Ходжес, строивший дерзкие планы побега, попытался сбежать из ремесленной школы и тем навлек на себя прогон сквозь строй.

Но у него есть и своя работа, которой лучше заняться прямо сейчас. Кратчайшим путем — вдоль доков — он поспешил к дому Григсби и нашел печатника за подготовкой следующего номера «Уховертки». Берри не было дома. Григсби сказал Мэтью, что она ушла с первыми лучами солнца продолжать рисовать пейзажи, а потом ему захотелось знать все подробности поездки Мэтью в Филадельфию и степень ее успеха.

— Не сейчас, Марми, — ответил Мэтью. — Как ты думаешь, не будет Берри возражать, если я возьму кое-что у нее из белья?

У Григсби глаза чуть на лоб не полезли:

— Прости?

— Из комода с бельем! — Мэтью покраснел. — Одну штуку, которую просил ее сохранить.

— У меня своего мнения нет, это всего лишь мой дом. Раз вы с Берри держите от меня секреты, то давай бери и…

Но он уже говорил в пустоту, потому что Мэтью уже открывал нижний ящик и доставал блокнот.

Мэтью положил блокнот во внутренний карман сюртука. Идти ему было недалеко — Сити-холл с кабинетом Лиллехорна был почти рядом. Вполне может быть, что люди Чепела за ним наблюдают, но с этого дня закон тоже повернет глаза в сторону Саймона Чепела.

— Потом поговорим! — крикнул Мэтью Григсби, выбегая в дверь.

— Да ради Бога, и не давай себе труда мне что-нибудь рассказывать! — крикнул ему вслед Григсби, размазывая по лбу полосу типографской краски. — Я же всего лишь жалкий издатель газеты!

Мэтью подумал, не забежать ли на Стоун-стрит в дом семь и не проверить, нет ли там Хадсона Грейтхауза, чтобы он был… как это называется… резервом. Но дойдя до Бродвея и свернув на юг, решил, что не стоит. Вопрос слишком деликатный. Бывает время размахивать клинками, а бывает время тихо двигать шахматные фигурки.

Он свернул налево на Уолл-стрит, миновал Сити-холл и снова повернул направо на Брод-стрит. Между Баррак-стрит и Бивер-стрит он по трем ступенькам взошел на крыльцо к двери с медным молотком, объявил о себе как о руке правосудия и стал ждать под табличкой: «Поллард, Фитцджеральд и Кипперинг, адвокаты».

Через несколько секунд дверь открылась, и выглянуло бледное лицо мужчины с редеющими каштановыми волосами, в очках с толстыми стеклами. Глаза выглядывали из-за них так, будто им неуютно было при свете дня. Мэтью всегда казалось, что Брайан Фитцджеральд похож на крота.

— Доброе утро, — сказал адвокат. Он держал в руках охапку бумаг, очевидно, вытащенных из ящиков. Рубашка его была испачкана мелкими чернильными пятнами, ногти обгрызены до живого мяса. Может быть, именно он делает всю работу, и ему за это хорошо платят — Мэтью вспомнил слова вдовы Шервин. Да, скорее он не крот, а рабочая лошадь. Фитцджеральд поправил очки: — Мистер Корбетт, если не ошибаюсь?

— Да, сэр. Разрешите войти?

— Да, конечно. — Он шагнул в сторону, пропуская Мэтью, потом закрыл за ним дверь с таким видом, будто солнце и свежий воздух — злейшие враги настоящего пуританского трудолюбия. — Чем могу вам быть полезен?

— Вообще-то я надеялся увидеть мистера Кипперинга. Он уже пришел?

— Ну… он… — Фитцджеральд бросил через плечо взгляд на узкую лестницу, потом прошептал: — Мне кажется, он вчера не уходил.

— Да?

— Да. Он… то есть мне кажется, что сегодня утром он клиентов принимать не сможет. Но мистер Поллард с минуты на минуту будет здесь. Вы не согласились бы его подождать?

— Мне очень ненадолго. — Мэтью вытащил из кармана блокнот. — Могу я передать это мистеру Кипперингу?

Фитцджеральд протянул руку:

— Я с удовольствием передам и прослежу, чтобы…

— Нет, спасибо, — твердо сказал Мэтью и сжал пальцы. — Тут нечто такое, что он пожелал бы видеть…

— Лично, — сказал человек, вышедший из кабинета наверху лестницы.

— Да, сэр, — ответил Мэтью, глядя на него пристально и бесстрашно. — Как я и надеялся.

Кипперинг не двинулся с места. Одной рукой он опирался о стену, другой ухватился за декоративную шишку на лестничных перилах. Лицо его скрывала тень. Одет он был в черные панталоны, лоснящиеся на коленях, а белые чулки выцвели до желтизны, как и рубашка. Рукава он закатал, но Мэтью понимал, что это не энергичное приветствие новому трудовому дню, а чтобы не полоскать манжеты в пролитой ночью выпивке. Он подумал, что пара бутылок стоит наверху, и много пустых запрятаны с глаз долой. Кипперинг этой ночью, очевидно, некоторое количество их прикончил — очень уж медленно и неуверенно он пошел вниз по лестнице, хватаясь за перила, как за страховочный трос.

— Брайан, — произнес он надтреснутым усталым голосом, — можешь мне оказать величайшую услугу?

— Да, Эндрю?

— Я еще не завтракал. Будешь так добр принести мне что-нибудь от Салли Алмонд?

Тут свет из овального окошка над дверью упал налицо Кипперинга, и Мэтью резко выдохнул, как от удара под ложечку.

Этот молодой человек, который так спешил себя убить, преуспел настолько, что на три четверти уже был на кладбище. Мэтью видел его только неделю назад, но разве может человек за неделю так постареть и приобрести такой больной вид? Ссутулившийся, неопрятный, черные жирные волосы нечесаны, а ледяные синие глаза были теперь просто как холодная мутная водица. Лицо, красивое когда-то волчьей красотой, теперь было всего лишь изголодавшимся. Морщины стали глубже, складки потемнели, на подбородке проклюнулась борода, о которую бритву сломать можно. Выглядел на сто двадцать восемь лет, и Мэтью потрясло, что даже голова у него слегка тряслась, как у паралитика.

— Какой сегодня день? — нахмурился Кипперинг, разыскивая ответ в мозгу, который мог уже начать размягчаться. — Четверг? Ага. — Он попытался улыбнуться, но улыбка внушала только ужас. — Сегодня кексы с изюмом будут свежие. Возьмешь мне парочку, Брайан?

— Я же собираю бумаги для дела капитана Топпинга, — возразил Фитцджеральд, но без особого энтузиазма. — Джоплин скоро вернется, и я должен к этому времени…

— Тс-ссс! — прошептал Кипперинг. — Все путем, Брайан, уж поверь мне. Сходи к Салли Алмонд, пока мы тут побеседуем с мистером Корбеттом, ладно? И вот что. — Он запустил руку в карман, вытащил несколько монет и вложил их в руку своего партнера. — Себе тоже купи кекс и Джоплину. А потом окажи мне еще одну услугу.

— Еще одну?

— Да, если не трудно. Раз уж ты выходишь, загляни в лавку мистера Гарроу на Дьюк-стрит. Знаешь его?

— Да, знаю. Торговец роговыми изделиями.

— Ага, так скажи ему, что я до сих пор жду документов, которые он еще в понедельник должен был мне прислать. Сделаешь? Это очень важно.

— Но у меня же полно работы, — возразил Фитцджеральд, однако по его обреченному тону, потому, как он избегал взгляда Кипперинга, было ясно, что вопрос решен.

— Ну ладно, — вздохнул он. — Раз это так важно.

Он неуклюже потопал в собственный кабинет, очевидно — маленький чуланчик, аккуратный, тем не менее, как петля палача, и вывалил бумаги на потертый и побитый стол, который вполне мог оказаться беженцем из молочной Григсби. Без единого слова, только с тяжелым вздохом, который больше толстых томов сказал о долготерпении заезженных мулов, Фитцджеральд подошел к двери, открыл ее и остановился на пороге перед утренним солнцем.

— Ты два кекса просил, Эндрю?

— Да, Брайан, два.

Фитцджеральд закрыл дверь, Мэтью остался наедине с ходячим трупом.

Оба молчали. Потом Кипперинг спросил:

— Хотите оставить дверь открытой, Мэтью?

— Нет, сэр. Не думаю, что это необходимо.

— Что ж, раз вы уверены.

— Мне бы очень хотелось, — сказал Мэтью, ощутив, насколько ему трудно смотреть в это обрюзгшее лицо, — кое-что посмотреть у вас в погребе.

— Хорошо. Мне пойти впереди или вы пойдете?

— Ведите, сэр.

— Да, конечно.

Еще одна мимолетная улыбка мертвой головы. Кипперинг обошел Мэтью, направляясь к столу, и взял со стола свечу в оловянном подсвечнике рядом со спичечницей слоновой кости. Он зажег фитиль, открыл дверь в погреб и стал спускаться во тьму по шатким ступеням.

Глава сорок вторая

— Мои поздравления, — сказал адвокат, когда Мэтью сошел вслед за ним по лестнице. Кипперинг, тяжело глядя из-под отечных век, стоял в неверном круге света. — Я так понимаю, что вы ходили к преподобному Уэйду. Он не стал мне говорить, что у вас случилось, но влияние вы явно оказали.

— Рад был помочь.

— Вы абсолютно уверены, что хотите закрыть эту дверь?

— Да.

Перед тем как спускаться вниз, Мэтью закрыл за собой дверь наверху. Он не хотел, чтобы им помешали пришедший Поллард или Фитцджеральд, вернувшийся с поручения, придуманного на ходу — только чтобы его сплавить.

— В последний раз, когда вы тут были, — напомнил Кипперинг с напряженной улыбкой, — вы хотели все двери оставить открытыми. Я думал, что вы меня, может быть, боитесь. Не хотите ли чуть больше света?

— Никогда не против, — ответил Мэтью, снимая треуголку и кладя ее на штабель коробок.

Кипперинг отошел на несколько шагов, нагнулся и пошарил в развале старой конторской мебели. Оттуда он извлек фонарь на две свечи и зажег их фитили от той, что держал в руках. Потом потянулся и повесил фонарь за ручку на крюк на потолочной балке, между собой и Мэтью.

— Ну вот, — сказал он, когда свечи разгорелись. — К вашим услугам. Так что вы хотели видеть?

— На самом деле, — ответил Мэтью, — только вот эти ступени.

— Да? И что в них такого особенного, чего не вижу я?

— Они шаткие, правда же? Я помню, вы велели мне ступать аккуратно, потому что они старше вашей бабушки. Мистер Кипперинг, а как зовут вашу бабушку?

— Мою… бабушку…

— Да, имя, — сказал Мэтью отчетливо. — Как ее зовут?

Кипперинг начал было говорить, но и он, и Мэтью знали, что это имя будет ложью. Может, если бы Кипперинг был не так устал, или не так болен, или не так оглушен выпивкой, он бы соврал легко и непринужденно. Но сейчас не видел в этом смысла. И рот, готовый что-то сказать, медленно закрылся.

— Вы не помните имя вашей бабушки? И я имя своей не помню. У нас, сирот, это общая черта, мне кажется.

Кипперинг глядел в пламя свечи.

— Рассказать вам одну повесть? — спросил Мэтью. — Вообще-то она трагична. Но в ней есть надежда, и я верю, что вы ее увидите.

— Да-да, — сказал хрипло Кипперинг, не отрывая глаз от света. — Говорите.

— Жили на свете два человека, очень любившие друг друга. Преданные друг другу. Его звали Николас, а ее звали — зовут — Эмили. Свенскотты из Лондона. Ни у кого из них не было больших амбиций. Он любил музыку и хотел быть дирижером, а она хотела только быть хорошей женой и матерью. Но по ходу жизни Николаса Свенскотта убедили купить с небольшой помощью отца маленькую оптовую фирму, которая снабжала таверны, и грезы молодости ушли прочь. Зато пришли деньги. Поскольку из-за своих личных качеств мистер Свенскотт не был так сосредоточен на прибыли, он мог подрезать цены другим оптовикам — без всякой злобы, чисто ради дела — и вдруг оказался богатым молодым человеком. Его соперники все это видели, но что они могли сделать?

— И правда, что? — спросил Кипперинг. — Вы хотите строить предположения?

— Нет, сэр. Я консультировался с человеком, долго служившим у Свенскоттов кучером — его зовут Гордон Шалтон, и он живет в двух милях к северу от Филадельфии по тракту. — Мэтью приподнял брови. — Могу я продолжать?

— Если хотите. — В голосе Кипперинга слышалась дрожь.

— Похоже, — говорил Мэтью, — что мистер Свенскотт добился большого успеха. Он превратился в адепта планирования и организации. И действительно: человек, который умеет сплести хаос скрипок, труб и барабанов в симфонию, шутя управится с поставками копченой колбасы, солонины, бочек вина и эля своим клиентам. Хороший оптовик держит у себя склад, где хранит еду и питье, пока они не понадобятся тавернам.

— Спасибо за отлично построенную лекцию по экономике таверн, — сказал Кипперинг, быстро глянув на Мэтью.

— К сожалению, — продолжал Мэтью, — при успехе мистера Свенскотта роль, выпавшая его жене, ей оказалась как минимум трудна. Как говорил Горди — это он попросил меня так его называть, — Эмили Свенскотт была тихой и доброй женщиной, которая предпочитала проводить время у себя в саду с бабочками, а не посещать события светского сезона. Кажется, эти деньги ее слегка подавляли. Быть может, в глубине души она не считала, что их заслуживает.

Кипперинг поставил свечу на побитый временем стол.

— Болезнь высшего света. Я ей сочувствую.

— И с полным основанием. Видите ли, ее величайшим желанием было иметь детей. Первый ее ребенок, мальчик, умер через несколько минут после рождения. Второй, тоже мальчик, утонул при купании, когда ему было одиннадцать лет. Третий, снова мальчик, сгорел в лихорадке, когда ему было пять лет. Можно пожалеть ее, если подумать, как думала она — по рассказам моего друга Горди, — что любой рожденный ею мальчик обречен на раннюю смерть. Можно предположить, что под тяжестью этих трех смертей она уже тогда немножко сломалась.

Мэтью поднял палец:

— Но! В один прекрасный день мистер Свенскотт пришел домой, очень возбужденный, и сказал жене, что сделал интересное открытие. Он — по необходимости — осматривал бойню, где покупал говядину. И кто же там был на линии забоя, как не молодой красивый сирота, работавший среди этой крови и грязи спокойно и проворно. Юноша, который казался там совершенно не на месте, но не жаловался на свой жребий. Юноша сильный, крепкий сердцем и быстрый умом. И милосердный, потому что выработал метод, когда сперва оглушал животных молотом, а потом резал. Может быть, Эмили хочет увидеть этого юношу, потому что его отец и мать погибли от той же лихорадки, что унесла юного Майкла? Не пожелает ли Эмили увидеть этого юношу, когда он будет вполне чист и презентабелен, в воскресенье? Может быть, она захочет хотя бы на него глянуть, потому что в душе он не жесток, совсем нет. Он делает лишь то, что должен делать, чтобы выжить в безжалостном бессердечном мире. Пусть придет один раз, и кто знает, что будет потом?

Кипперинг отвернулся, и свет не падал на его лицо.

Мэтью показалось, что он слышит шаги над головой — точнее, один шаг. Подождал, но следующего не было. Тут могут водиться призраки, как и в конторе агентства «Герральд», подумал он. Одноногий призрак, наверное. Но он знал, что настоящий призрак сейчас перед ним. И заговорил уже тише:

— Сироту этого звали Тревор Кирби. Спустя довольно продолжительное время, после множества посещений Свенскотты к нему привязались. И почему бы и нет? Слышали бы вы, что говорит о нем Горди. Живой, сообразительный, с благородной душой. И под всей этой кровью, конечно. Что ж, он отмылся от крови, и Свенскотты забрали его с бойни и отдали в хорошую школу. И тогда действительно стало ясно, чего он стоит. Золотой самородок, найденный в грязной воде. Отметки у него были заоблачные, двигался вперед семимильными шагами. Превращался в джентльмена. И благодарный тоже.

Он читал по воскресеньям вслух своей… нет, я не могу в точности назвать миссис Свенскотт его матерью, потому что был страх внезапной смерти, который она никак не могла прогнать. Вот почему Свенскотты его официально не усыновили. Она боялась дать ему эту фамилию. Но он был ее искрой надежды, этот Тревор, и он вывел ее из бездны. И они стали его приемными родителями, и любили его как сына — с какой точки зрения ни смотреть. И знаете что? Мистер Свенскотт даже воспользовался своим немалым влиянием, чтобы Тревора приняли в школу права!

Мэтью хмыкнул — дескать, бывает же у людей удача во всем!

— И в довершение всего, когда Тревор получил диплом с отличием, Свенскотты увезли его в путешествие по Италии. Ах, какое это было увлекательное путешествие! Какое радостное событие! А потом мистер Свенскотт подарил Тревору приличную сумму, чтобы тот открыл маленькую адвокатскую контору в городке св. Эндрю-На-Холме — родина самого мистера Свенскотта, где он, полагаю, лежал когда-то на траве, мечтая о том, как будет дирижировать симфониями под облаками. И знаете что потом было, Эндрю? Горди мне сказал, что Тревор Кирби выплатил своему приемному отцу все до последнего цента. Все и более того. Тревор, видите ли, добился больших успехов. Конечно, он не стал известным юристом в большом городе, но это, быть может, и к лучшему. Иногда мне кажется, что в большом городе юристы теряют из виду истинный смысл правосудия. Вам так не кажется, Эндрю? Иногда мне кажется, что они разочаровываются в жизни и начинают верить, что вся система правосудия с задачей не справляется. Такие мысли очень печально влияют на разум человека, вы не согласны?

Адвокат поднес руку к лицу и ничего не сказал.

— Вы меня простите, сэр. — Мэтью почувствовал, что в горле застрял ком. — Но я должен закончить. Я иначе не умею.

— Да, — ответил едва слышный голос. — Я понимаю.

— К сожалению, — продолжал Мэтью, тоже слегка хрипло, — когда Тревор начал самостоятельную жизнь, миссис Свенскотт снова стала уходить в себя. Да, конечно, он ее навещал, но… что происходило, то происходило. Как рассказывает Горди, она к концу уже сутками не могла спать, ей мерещились картины смерти и разрушения. Мистер Свенскотт делал что мог, пытаясь ее успокоить, но ее личность продолжала медленно распадаться. И настал день, когда он предложил жене подумать об отъезде из Англии в колонии, чтобы начать там жизнь сначала. Тяжелая задача? Конечно. С огромными трудностями? Несомненно. Но его дело разрослось и отнимало все время и силы. Мистер Свенскотт решил оставить его другому управляющему, которого тогда обучал. И куда же именно ехать в колониях, чтобы можно было продолжать то же привычное занятие оптовой торговлей, но так, чтобы это не отнимало все силы, чтобы можно было больше времени проводить с женой? Бостон? Пуритане на таверны смотрят косо. Нью-Йорк? Можно бы, но там обосновался старый соперник по имени Пеннфорд Деверик, а он не из тех, кто любит конкуренцию. Ну, тогда Филадельфия! Город квакеров! Исполненный братской любви и дружеского общения! Таверн там поменьше, чем в Нью-Йорке, но это даже лучше, правда?

— Это даже лучше, — неразборчиво повторил адвокат, все так же отвернувшись.

— И это правда, — сказал Мэтью, пристально на него глядя. — И все-таки при всех заботах, хлопотах и трудностях освоения в новых землях, заведении знакомств, строительства жизни с самого начала, миссис Свенскотт не могла не чувствовать пустоту внутри. Вы знаете, что она сделала, Эндрю? Она похоронила усопшего младенца в саду с бабочками за домом, и его она оставила спать там, но двух других сыновей забрала с собой, чтобы похоронить на кладбище церкви Христа. Люди, с которыми я разговаривал в Филадельфии, о младенце не знали, Эндрю. Не знали, что миссис Свенскотт несет на себе груз трех смертей, а не двух.

— Могу себе представить, — донесся искаженный голос.

— А я не могу. Да кто захотел бы? — Мэтью помолчал, думая, как подойти к следующей теме. Ничего не придумывалось, кроме как говорить прямо. — Все шло хорошо до лета девяносто седьмого. В филадельфийской таверне «Белый лось» пять человек отравились до смерти, еще многие едва не отправились на тот свет. Вы знаете, какова была процедура у мистера Свенскотта для покупки вина и доставки его клиентам, сэр? Горди мне рассказал. Вино доставлялось из Англии в больших бочках. Их сгружали с корабля и хранили на складе мистера Свенскотта в Филадельфии на берегу, пока не приходил заказ от клиентов на доставку в таверны. Согласно потребностям заказчика вино разливали по бочонкам и доставляли по адресам. При розливе присутствовал инспектор, нанятый мистером Свенскоттом, который удостоверял, что вино не испорчено. Точно так же проверялись и бочонки — нет ли плесени или каких-либо иных дефектов. После переливания бочонки запечатывались печатью инспектора, и на них писалось мелом название таверны. В ожидании доставки бочонки могли храниться на складе под замком несколько дней, но не больше. Так все должно было происходить, но в тот день случилось иначе.

Адвокат поднял голову, внимательно слушая.

— В тот день, — говорил Мэтью, — летом девяносто седьмого года, пять человек умерли от вина, налитого в кувшин из бочонка от мистера Свенскотта. Еще многие — человек двадцать, как я понимаю, — были при смерти. Некоторые не выздоровели и до сих пор даже ходить не могут. В октябре тысяча шестьсот девяносто седьмого года мистер Свенскотт предстал перед судом, где и он, и инспектор показали под присягой, что вино было здоровым и что инспектор не пренебрег своими обязанностями. Защиту вел адвокат Свенскоттов Икабод Примм. Несколько родственников погибших твердили, что вино испортилось на летней жаре или же бочонок был чем-то заражен и не вымыт должным образом. До того репутация мистера Свенскотта была безупречной, но после… он был уничтожен. Он не мог доказать, что инспектор не был подкуплен и не поставил фальшивую печать (такие слухи ходили). И то, что инспектор исчез в ходе судебного процесса, тоже делу не способствовало.

— Да, — кивнул адвокат. — Найдите инспектора.

— Нет необходимости говорить вам, что происходило с миссис Свенскотт, когда она видела, как ее мужа рвут в суде на части. Сразу после этого несчастного случая она написала Тревору, объяснив ситуацию, и очень просила приехать помочь Примму в защите. Могу себе представить ужас, который охватил Тревора, когда он прочел письмо. А вы?

Адвокат не ответил, но Мэтью знал, сколько раз он видел перед собой этот ужас.

— Он тут же ответил письмом, обещая приехать и доказать невиновность мистера Свенскотта. Единственная возникла проблема: прежде чем Тревор сумел добраться от Портсмута до Филадельфии, его приемный отец то ли случайно, то ли пособственной воле шагнул под карету, летящую по прямым и длинным улицам этого города. Он еще прожил… — Но в это углубляться не было необходимости. — В тот момент Эмили Свенскотт ушла из этого мира и замкнулась в себе. Сейчас она сидит изо дня в день перед окном, глядя на сад. Но вы-то знаете, где она, сэр? Знаете, потому что вы ее туда поместили.

Адвокат склонился над столом и вцепился в него, будто боялся упасть.

— Миссис Свенскотт разговаривает иногда, хотя коротко и бессмысленно. Она спрашивает, не прибыл ли ответ короля. На пути в Филадельфию я видел корабли, у которых меняли названия в честь королевы. И тут-то мне и стукнуло в голову, что «Ответ короля» — это могло быть название судна. Теперь, конечно, оно было бы переименовано в «Ответ королевы». Когда Горди весьма любезно отвез меня обратно в Филадельфию, я сразу пошел в корабельную контору посмотреть, нет ли там упоминаний о корабле с названием «Ответ короля», пришедшем в Филадельфию где-нибудь в первой половине девяносто восьмого. Оказалось, пришел он в начале марта. И клерк нашел мне список пассажиров.

Плечи собеседника согнулись, будто в ожидании удара кнутом.

— Ваше имя там было, Тревор. Вы в своем письме сообщили ей название корабля, где купили себе место. Вы приехали за месяц до того, как вашу приемную мать поместили в Уэстервик. Полагаю, вы все организовали с Икабодом Приммом. Удаление всех личных меток, клейма производителя с мебели. Вы хотели ее спрятать? Вы хотели, чтобы никто не узнал, кто она. Вот это я не до конца понимаю. Зачем такие хлопоты?

Тревор Кирби замотал головой. Не отрицание, не отказ — просто тщетная попытка избавиться от шершней, жалящих мозг.

— Вы считали, что система правопорядка оказалась несостоятельной? — спросил Мэтью. — Вы решили стать мстителем? Восстановить справедливость? Невинность вашего приемного отца нельзя было доказать в суде, и вы решили убить тех, кого считали виновными? — Мэтью решился сделать несколько шагов к собеседнику. — Я понял, когда сидел в кабинете у Примма, что порезы вокруг глаз убитых — это не была маска, Тревор. Это была повязка на глазах. Вы хотели сказать, что никогда еще не была Фемида так слепа, как тогда, когда дала этим троим уйти от закона?

— Эти трое, — прозвучал почти придушенный голос, — лишили меня единственных родителей, которых я знал.

Он обернулся, свет упал на искаженные яростью черты, и Мэтью понял, что ни двигаться, ни говорить сейчас не надо.

Лицо Кирби покрылось потом, глаза вылезали из орбит от ненависти и муки.

— Да, я приехал слишком поздно. Когда я вошел в дом, она сидела у окна, покачивая головой. Слуга предупредил меня, насколько она плоха, и все же я не был готов такое увидеть. И не мог быть готов. Я стоял и слушал, а она плакала и звала отца, Тоби, Майкла — а они все были мертвы. Она стала молиться, что-то бормотать и всхлипывать, и я не мог — не мог — к ней подойти. — Он моргнул, губы его на миг обвисли — Кирби искал слова. — Мне было страшно, что она посмотрит на меня, и я ничего не увижу, кроме безумия. И это терзает меня до сих пор, каждый день и каждую ночь. Вот почему я не могу быть наедине с собой и слышать собственные мысли. Потому что меня не было, когда… — Он покачнулся, замолчал, начал снова: — Потому что меня не было, когда я был ей нужен. Когда был им нужен. А я пообещал, что приеду и помогу мистеру Примму доказать их невиновность. И не сделал этого. Более того… — Его лицо, когда-то такое красивое, превратилось в трясущуюся маску страдания. — Мне было стыдно заговорить с ней, тогда, у нее в комнате. Она была раздавлена, и это было мерзко.

Он с надеждой поглядел на Мэтью, лицо его умоляло о понимании:

— Видели бы вы ее в Италии! Когда мы все были так счастливы! Если бы видели… она была тогда… вы бы поняли, почему я этого не вынес. Да, эгоистично, я знаю. — Он кивнул с силой: — Да, черт побери, я эгоист! Но я смотрел… а она застонала. Долгим, страшным стоном, и вдруг перестала плакать и молиться. Как будто все… все, что в ней было, покинуло ее, и осталась пустая скорлупа. О Боже, — у него блеснули слезы, — Боже мой, Господи Иисусе! Я повернулся, ушел оттуда и пошел… пошел прямо к мистеру Примму. И я сказал… я сказал: «Позаботьтесь о ней. Найдите место, где она будет… где будет похоже на ее дом. Если это вообще возможно. Не мерзкий и гнусный сумасшедший дом, не эти ужасные бедламы. Найдите место, сказал я ему, деньги не имеют значения. Такое место, где при ней могут быть ее красивые безделушки, и никто их не украдет. Где будет безопасно».

— А зачем нужна безопасность до такой степени, чтобы даже не говорить докторам, кто она? — спросил Мэтью. — Почему вы устранили все возможности, что кто-то ее узнает?

— Из-за этих трех человек, — ответил Кирби. — Потому что я уже знал, что они сделали, и я уже знал, кто дергает за ниточки.

— Кто?

— Один человек. Тень человека. Некто по имени профессор Фелл.

Глава сорок третья

Несколько секунд Мэтью молчал. Потом произнес только:

— Рассказывайте.

Кирби полез в карман, вытащил белый платок и стал промокать им пятна пота со лба.

— Письмо матери я получил только в ноябре. Я тогда был в Шотландии, работал по одному делу. У меня были и другие обязательства, я собирался жениться… на чудесной женщине, на следующее лето. Хотел как раз написать отцу и матери, сообщить им. И тут приходит почта. Я, конечно, все бросил. Закрыл свою контору, Маргарет сказал, что должен уехать, потому что нужен моим родителям. Несколько месяцев, сказал я ей. Потом вернемся к нашим брачным планам с того места, на котором остановились.

Он аккуратно сложил платок в тугой квадратик.

— Когда пришло письмо от матери… я понимал, что должно быть какое-то другое объяснение. Я знал, что такой ошибки отец не допустил бы никогда. Он был профессионалом. Он был… он был чистым человеком. Но если он не допускал ошибки… то как это было сделано и зачем?

Он замолчал, будто вертя в мозгу какую-то мысль, как вертят головоломку, рассматривая ее со всех сторон.

— И я вспомнил. Один раз, когда я их навещал, через несколько лет после их переезда в Филадельфию… отец меня спросил, стоит ему расширять дело на Нью-Йорк или нет. Двое братьев, владельцев «Белого лося», составили план: один из них переезжает в Нью-Йорк и там открывает другого «Белого лося». Они выяснили, что цены у тамошнего оптовика, мистера Пеннфорда Деверика, куда выше, чем у отца на те же товары. И они предложили ему подумать о выходе на нью-йоркский рынок и хотели вложить деньги в это предприятие, если он согласится. Они были уверены, что отец сможет сбить Деверику цены и все равно получать прибыль. Вот он меня спросил тогда, что я думаю.

Кирби замолчал, и Мэтью спросил:

— И каков же был ваш совет?

— Воздержаться. Я просто думал, что лишняя работа того не стоит. У них была прекрасная жизнь, зачем бы вносить в нее сумятицу? Кроме того, отцом никогда не двигала жадность. И близко такого не было — ему просто нравился процесс. Я чувствовал, что он продолжает рассматривать эту возможность, но не думал, что он будет этим заниматься. И думал, что мать тоже этого не хочет.

Мэтью кивнул:

— Итак, вы прочли в письме матери о несчастном случае в «Белом лосе». И что вы подумали?

— Что это очень подозрительно. Почему именно эта таверна? Почему только эта таверна? Я бы сказал, что одним выстрелом убивают двух зайцев.

Мэтью подумал, что жажда разрушения у Деверика вполне могла вспыхнуть при вести, что давний соперник захватывает его территорию, пусть даже это был всего лишь слух, пробежавший по нью-йоркским тавернам.

— В Портсмут я добрался как раз в разгар зимних бурь, — рассказывал Кирби, мигая на висящий на крюке фонарь. — Отплытие задержалось не менее чем натри недели. Наверное… наверное, тогда-то я и сломался. В первый раз. Знать, что должен что-то сделать — и не мочь сделать ничего. Я поехал в Лондон, и поехал с мыслью о мести, потому что Лондон — центр мира, и преступного мира тоже. Мотив у Деверика был свой, но ему нужен был совет и помощь профессионалов. Может быть, даже был подписан контракт. Может быть, в Лондоне кто-нибудь что-нибудь знает? Я решил выяснить.

Сперва я навестил друзей-юристов, чтобы узнать имена. Это мне ничего не дало. Потом… наверное, я бросился в поиски очертя голову. Второй раз сломался, наверное. — Глаза Кирби блестели в свете фонаря, но это был мертвый блеск. — Я обшарил все забегаловки лондонского дна. Я играл, швырял деньги, пил с мерзавцами, валандался со шлюхами и копался в каждом подставленном мне горшке дерьма. Вдруг прошло две недели. Я оброс, запаршивел, вши копошились в волосах. — Он злобно улыбнулся. — А знаете, кто родился за эти две недели? Лично Эндрю Кипперинг. «Эндрю» — в честь родного города отца, а Кипперинг — портной в конце моей улицы. Я глянул в грязное окно какого-то полупенсового борделя, и вот он там стоял, скалил зубы. Готовый к работе. Тереться среди бандитов и воров и объявлять, что готов платить деньги за информацию. Кучу денег.

Кирби перевел дыхание и продолжал:

— Как-то мне чуть не проломили голову возле таверны «Черный хвост». Меня подловила какая-то банда и забила бы до смерти, если бы при мне не было ножа. Вдруг все вернулось — движения руки, быстрота удара. И даже запах крови. Одному я располосовал рожу, другой получил рану в грудь. Остальные удрали, а на следующий день вечером меня нашел Слепой Малыш.

— Слепой Малыш?

— Лет тринадцати-четырнадцати. Тощий как жердь, но прекрасно одет. Темные очки, правильная речь. Трость. Действительно ли он был слеп? Не знаю, но лицо в страшных шрамах. Его привела к моему столу шлюха по имени Лапочка Джуди. Он сказал, что может выяснить интересующие меня вопросы, но мне это обойдется дорого. Сказал, что расскажет только один раз, и никаких вопросов с моей стороны. Сказал, чтобы я не пытался его разыскать снова, потому что это будет означать мою смерть. Я ему поверил.

— Разумное допущение, — согласился Мэтью.

— Половину я заплатил ему вперед, и тогда он меня спросил, что я хочу знать. С этими людьми очень важно точно выбирать слова. Я сказал: «Меня интересует контракт на Николаса Свенскотта. Как он был выполнен и кто это сделал?» Он сказал, что понятия не имеет, о чем я говорю, но наведет справки.

— И он дал вам информацию? — спросил Мэтью.

— Через два дня я возвращался к себе в номер, — ответил Кирби. — Уже под утро. Здорово набрался какой-то дряни. Вдруг рядом со мной возник человек — не крупный, но крепкий джентльмен с хорошими манерами. Он взял меня за локоть, не давая повернуться, и сказал на ухо: «Идемте. Без шума». Я решил, что меня убьют, но идти было недалеко. Несколько улиц и переулков. Меня втолкнули в комнатушку с желтыми обоями, там на тряпичном троне сидел Слепой Малыш, и он поманил меня к себе.

«Теперь слушайте, — сказал он. — Без вопросов. После этого мы друг друга не знаем. Если будете продолжать расспросы, умрете. Это понятно?»

Я сказал, что понятно. И услышал от него следующие слова: «Контракт оплатил человек по имени Деверик, прибывший из Нью-Йорка с проблемой, которую хотел решить. Проблема такая: как уничтожить соперника и отобрать у него предприятие, не оставив следов?»

Он сказал, что в ход был пущен яд. Приготовил яд какой-то доктор из Нью-Йорка, Годвин или Гудвин, он точно не знал. Что-то было в Лондоне на этого доктора, история с проституткой и мертвым ребенком. Имя проститутки — Сьюзен. Неудачный аборт. Местные умельцы для этой работы были предоставлены человеком по фамилии Осли. Две вороны, писарь и чемоданщик.

— Простите? — переспросил Мэтью.

— Двое караульных, специалист по подделке почерка и носильщик для материалов, — пояснил Кирби.

— А, понятно. — Мэтью кивнул — просто не ожидал знакомых уличных терминов. — Рассказывайте дальше.

— Пока вороны сторожили от констеблей, двое других открыли замок ключом, полученным от своего человека. Выбрали бочонок, открыли, влили яд. Запечатали бочонок киянкой. Писарь тут же на месте подделал инспекторскую печать красным воском — цвет им сообщил тот же свой человек. Бочонок вернули на место, сообщники ушли, снова заперли дверь. На все ушло несколько минут.

— И им было все равно, сколько людей погибнет?

Кирби даже не дал себе труд ответить.

— Слепой Малыш добавил, что в контракте осталась недоработка, которую волынка — юрисконсульт преступной группы, если хотите, — предложил пока не трогать. Недоработка связана с женой Свенскотта. Ее, сказал он, зовут Эмили.

Мэтью ждал.

— Слепой Малыш мне сказал, что, по мнению волынки, мистер Свенскотт на много лет попадет в тюрьму и, вероятно, там умрет. Но если его жена решит возродить его дело — в знак верности его памяти, например, — то очень быстро с ней произойдет несчастный случай. Если в контракте сказано «уничтожить дело», то оно будет уничтожено. Подписано, запечатано, исполнено.

— Весьма цивилизованно с их стороны.

Мэтью начинал понимать, почему Кирби так отчаянно хочет сохранить в тайне место пребывания матери.

— У них свой кодекс чести. — Кирби внимательно посмотрел на Мэтью, потом продолжил свой рассказ: — Слепой Малыш сказал, что не знает обо мне ничего — кроме того, что меня зовут Эндрю Кипперинг и что я птица высокого полета, летающая низко. И еще он сказал: «Я хотел бы дать вам совет, сэр. Возвращайтесь туда, где вам положено быть. Контракт подписан самим профессором, и ваш интерес к нему мне не нравится. А сейчас, если вы будете столь любезны расплатиться, вас проводят домой».

— Подписан самим профессором? — нахмурился Мэтью. — А зачем?

— Я не знал, о ком говорит Слепой. Спросил потом Лапочку Джуди, и она мне рассказала, что знала сама — не очень много. Там видели тень, тут видели тень. Черная карета в тумане. Слухи, шепот, очень сильный страх. Профессор Фелл — известна только фамилия, имя неизвестно. Возраст и описание внешности неизвестны. Но кем бы он ни был, он соучастник расправы над моим отцом. И больше всего я боялся, что если мать поправится… если к ней вернется здравый рассудок… ее кто-нибудь уговорит нанять управляющих и восстановить семейное дело под той же фамилией. Поэтому я прежде всего постарался, чтобы никто ее не нашел, и принял меры, чтобы персонал больницы не пытался установить ее личность. Не хотел, чтобы она привлекла ненужное внимание. — Кирби уставился в землю, и Мэтью видел, что он борется со стыдом, который съедал его душу. — Я не хотел, чтобы ей стало лучше, — тихо сказал он. — Не хотел, чтобы она очнулась. Наяву ее ждали бы только страдания.

— И не в последнюю очередь из-за того, что сын ее стал убийцей троих человек во имя справедливости. Я хотел бы спросить вас: вы говорили мистеру Примму о том, что выяснили?

— Нет. Вообще-то… я упоминал имя Пеннфорда Деверика. Я, кажется, сказал… что-то насчет того, что он был в Лондоне одним из самых яростных конкурентов отца, и о том, что у них не раз бывали публичные ссоры. Я сказал, что это странно: Пеннфорд Деверик теперь управляет тавернами Нью-Йорка всего в сотне миль отсюда — и эта очень подозрительная трагедия, убившая моего отца. Но Примм никаких сопоставлений не сделал, да и зачем? У меня все равно не было доказательств.

Мэтью вспомнилось заявление Примма: «Альфа и омега моей профессии — доказательство». С этим трудно спорить. Еще Мэтью вспомнил кое-какие слова Полларда.

— Вы советовали Примму продать дело вашего отца?

— Да, и чем скорее, тем лучше. Деньги могли пойти в фонд, который я создал для матери. И покупатель уже был заинтересован. До отъезда из Филадельфии я подписал бумаги.

— А кто был покупателем?

— Галли Айвз. Один из двух управляющих. Работал с отцом много лет. Мы получили только по шиллингу на фунт, но это меня устроило.

— Айвз, — повторил Мэтью.

Он вспомнил: Поллард говорил, что Деверик купил филадельфийскую оптовую фирму в тысяча шестьсот девяносто восьмом году. На вопрос Мэтью он тогда ответил: «Это был человек по фамилии Айвз, который теперь работает на фирму Деверика в качестве управляющего в Филадельфии. И что это вам говорит?»

— Может быть, вы хотели бы знать — или не хотели бы, — сказал Мэтью, — что эти шиллинги на фунты мистер Айвз наверняка уплатил из кармана Пеннфорда Деверика. Не сомневаюсь, что мистер Айвз и был тем своим человеком в фирме.

Медленно и постепенно жуткая улыбка расползлась по лицу Кирби, и Мэтью показалось, что сейчас этот человек заорет. Но Кирби лишь сказал негромко:

— Победитель получает все, не правда ли? Видите, как я стал закален? Как — не боюсь этого слова — покорен судьбе?

— Более точным словом было бы «одержим». — Оба они друг друга стоят — котелок и чайник,^[66] подумал Мэтью. Чтобы понять глубину этой одержимости, ему самому стоило вернуться на пару недель назад, когда он с ума сходил от мысли, что Эбен Осли избежал ответственности за преступления против своих воспитанников. Он отмахнулся от воспоминания. — И я полагаю, вам трудно было снова стать Тревором Кирби, почувствовав вкус жизни Эндрю Кипперинга? И вы решили найти себе здесь место, чтобы лучше было скрадывать дичь? И что же вы сделали? Вернулись в Лондон и купили паленые… извините, поддельные документы, чтобы представить себя птицей более низкого полета, чем были?

— Именно так, — был ответ. — Я приехал убить этих троих, и каждому из них шепнуть перед этим в ухо имя моего отца. Мне очень повезло получить место у Полларда. Пусть это была всего лишь малая доля тех денег и той работы, к которым я привык. Полларду нужен был в партнеры наглый слепень, быть может, слегка скучноватый. Это я увидел сразу — ему нужен был напарник для таверн. Больше показухи, чем работы, и я сложил рассказ о своих прошлых грехах, который его заинтриговал. Понимаете, Джоплину нужна помощь, хотя он хочет сам всеми лошадьми управлять. Но — поверенный Деверика и Осли! Мне так легко было проследить, когда и куда они ходят.

— И доктора Годвина тоже? — спросил Мэтью. — Вы стали торчать у Полли Блоссом, чтобы проследить… когда и куда он ходит?

— Да. И я ждал, пока подвернется момент.

— А в ту ночь, когда вы убили Деверика? Когда Грейс Хестер вдруг стало так плохо? Я полагаю, что так как вы были посредником, то проститутка, посланная за вами, обыскала ваши привычные таверны, и без успеха, потому что вы в этот момент снимали черную одежду, и ей самой пришлось идти за доктором Вандерброкеном? И вместе с ним она пошла к Уэйду и стояла на углу, пока доктор Вандерброкен разговаривал с преподобным?

Кирби пожал плечами:

— Знаете, в смерти Деверика и Осли есть и ваша доля работы.

— Моя? Какая же?

Адвокат то ли хмыкнул, то ли засмеялся.

— Когда вы встали перед лордом Корнбери и предложили вывести на улицы больше констеблей и лучше обученных. Я испугался, что он согласится, и решил, что лучше мне тогда сделать работу побыстрее.

Мэтью чуть не ляпнул: «Рад был быть полезен».

— Хотите посмотреть на Маскера? — спросил Кирби.

— Простите, сэр?

— На Маскера, — повторил Кирби, отходя из круга света куда-то в темноту.

Мэтью беспокойно оглянулся, оценивая, далеко ли лестница. Что-то сбоку от него отодвинули среди коробок и ящиков. Послышался звук металла, ударившего в кирпич, и Мэтью вздрогнул. Потом звук отодвигаемых в сторону кирпичей. Еще несколько секунд — и бурый парусиновый мешок упал из воздуха с глухим стуком и облаком пыли прямо к ногам Мэтью.

— Он внутри, — произнес голос Кирби, и сам Кирби вошел в круг света.

Мэтью осторожно наклонился и заглянул в мешок. Там была черная одежда — один плащ, если не больше, куртка с капюшоном. Шерстяная шапка. Пара черных перчаток. Нет, две пары. Тяжелый запах запекшейся и засохшей крови. Какой-то предмет поменьше. Потянув за оплетенную проволокой рукоятку, Мэтью неожиданно почувствовал, что предмет тяжелый. Рабочий конец этого предмета представлял собой кусок черной кожи, в который будто зашили свинцовый кулак. Джентльмен-палач не забыл своей системы с бойни: сперва удар в висок, потом ножом по горлу.

Вдруг, резко и остро, Мэтью понял, что ботинки Кирби прямо рядом с его ногами. Когда он поднял голову, в руках у Кирби был зловещего вида небольшой нож с изогнутым лезвием.

К чести Мэтью, он не закричал, хотя и почувствовал, как отлила от лица кровь. Он встал, не сводя глаз с ножа, думая, куда от него уклоняться.

Кирби повернул нож в руке, черной рукояткой к Мэтью.

— Очень острый, — сказал он. — Легко порезаться.

Мэтью не протянул руки к ножу, и Кирби бросил его обратно в мешок с прочими предметами. И только тогда Мэтью заметил, что Кирби держит еще и какую-то странную пару каминных щипцов.

— А, да. — Кирби поднял их, давая Мэтью рассмотреть заточенные концы. — Загоняете это между двумя расшатанными кирпичами, которые я однажды нашел. Вытаскиваете один кирпич, потом еще несколько — и открывается прекрасный тайничок. Не мог же я идти домой в окровавленной одежде, правда? На глазах у Мэри Беловэр. Плащи и перчатки я нашел на дне вон в том старом сундуке. Гирька эта досталась мне от одного моряка, который хотел с ней расстаться. Нож я купил у разносчика из Нью-Джерси. Знаете, в тот вечер вы меня едва не поймали. Не погонись вы за мной и не пытайся я удержать блокнот, я бы не оставил тот мазок на двери.

Мэтью показал блокнот:

— Расскажите мне, что это такое.

— Это вы мне расскажите.

Внезапно наверху открылась входная дверь. Собеседники замолчали. Дверь закрылась, послышались спускающиеся по лестнице шаги. И голос позвал:

— Эндрю? Эндрю, ты здесь?

— Джоплин, — тихо сказал Кирби Мэтью.

Поллард спустился по ступенькам, снова открылась и закрылась входная дверь.

— Бедняга, — сказал Кирби. — На самом деле — просто неуверенный в себе мальчишка. Ему всего лишь нужен товарищ — по барам ходить. Вообще у нас тут только Брайан работает по-настоящему, мы ему оба свои документы скидываем. Джоплин мне сказал, что Брайан страшно страдает, если не загружен под завязку. Но вернемся к блокноту. Видели страницу, которую я отметил?

— Видел. Кстати, оценил вежливость вашего со мной обращения.

— Ничего личного. Я хотел оставить этот пакет возле двери Григсби, но увидел вас при свете углового фонаря с Уолл-стрит, так что пришлось действовать быстро. Так вот, на этой странице — имена воспитанников. Я не ошибаюсь?

— Думаю, что не ошибаетесь.

— А числа рядом с ними? Есть предположения?

— Это шифр.

— Да, конечно, шифр, идиот вы этакий! Но что они значат? — Мертвые глаза стали наполняться злобой. Даже тень того, прежнего Кирби была внушительным зрелищем. — Думайте же, черт бы вас побрал! Я пытался понять и не смог, но уж если кто и сможет понять, так это вы!

Мэтью открыл блокнот на этой странице и поднес к свету. Снова просмотрел числа туда и обратно.

— Вот это та проблема, Мэтью, где я рассчитывал на вашу помощь, — сказал адвокат. — Я видел, что Осли там то и дело что-то пишет, и подумал, что эту книжку надо взять — там может быть ключ. Я знал, какую роль сыграли Годвин, Деверик и Осли, но кто поставил всю эту пьесу? Профессор Фелл? Кто-то из его соотечественников? Явно не Осли, у него бы ума не хватило. Но кто-то должен был быть здесь, на этом берегу пруда. Можете назвать его директором, если хотите.

— Директор, — повторил Мэтью, разглядывая страницу. У него в голове что-то щелкнуло и встало на место.

— Я в ту ночь хотел сказать: «Эбен Осли продает своих воспитанников преступному миру». Не всех, конечно, но некоторых. Может быть, тех, у которых есть таланты, полезные этому директору. Из которых он может выковать себе инструменты и потом их использовать. Вот здесь видите слово «Чепел». Это может быть имя?

— Да, — ответил Мэтью, лихорадочно думая. «Директор. Ремесленная школа». — Это и есть имя. «Приходили какие-то люди и устраивали нам испытания. Ну, знаешь, читать, переписывать тексты, разгадывать загадки…» — говорил Джон Файв. — Саймон Чепел. «Выясняли, что с нами раньше было, чего мы хотим в будущем». — Я думаю, это может быть…

— Что именно? — спросил Кирби, подвинувшись ближе.

«Даже пару раз приезжал один такой, который проверял, владеет ли кто-нибудь из старших ребят шпагой или кинжалом».

— Я думаю, — начал Мэтью и тут же поправился: — Я уверен, что это оценки. Баллы. Эбен Осли оценивал этих детей. Может быть… какие-то их особые таланты, а может быть, что-нибудь совсем обыденное, вроде того, умеют ли они понимать и исполнять приказы. Некоторые воспитанники были жертвами насилия, как Джон Файв. Может быть, оценивалась их жестокость или умение драться. Может быть — насколько они подходят для преступной жизни. А вот это… это «отсеянные». Либо самим Осли, у которого был первый выбор, кого представлять Чепелу, кого нет, либо самим Чепелом впоследствии.

Ему вспомнился Сайлас. Сайлас с ловкими руками и проворными пальцами. Сайлас Оукли, представленный с высокими оценками директору Саймону Чепелу двадцатого июня — практически месяц назад.

«Я просто упражнялся», — сказал Сайлас.

Для какой же будущей цели? Конечно, не для шиллинговых карманных краж, это ниже уровня профессора Фелла. Что-то должно быть более монументальное, более грандиозное. Кража ключа от несгораемого шкафа с дипломатическими документами, когда на карту поставлены судьбы народов и королей? Кража деловых писем, или охраняемых государственных печатей, или надушенных записочек любовников, которые могут вызвать скандалы и казни и падение империй в одну ночь… если не заплатить нужную цену за их возврат?

«Контракт подписан самим профессором», — сказал Кирби Безглазый Мальчик.

Потому что, подумал Мэтью, профессор был заинтересован увидеть воспитанников в деле.

«Новый Свет, — сказала миссис Герральд, — требует новых имен».

И не просто новых имен, понял сейчас Мэтью.

Новой крови.

Кирби ждал. Мэтью закрыл книжку и сказал с мрачной уверенностью:

— Профессор Фелл финансирует школу преступников. К северу, вверх по Гудзону милях в пятнадцати отсюда. Главным там человек по имени Саймон Чепел. Не думаю, что он и есть профессор, хотя могу ошибаться. Но где же еще искать потенциальных учеников, как не в приюте, полном мальчишек, уже познавших лишения и насилие? Неограненные алмазы, я бы сказал.

Кирби кивнул. Свет понимания озарил его, хотя его действия обрекли его на мрак тюрьмы.

Мэтью подобрался, снова отметив расстояние между собой и лестницей.

— Этот блокнот я отнесу в Сити-холл, — сказал он, и голос, к счастью, не выдал, насколько свело ему живот судорогой страха. — Я отдам его Лиллехорну и расскажу ему все. — Он подождал, чтобы слова дошли до лихорадочно воспаленного мозга адвоката. Единственной реакцией Кирби было едва заметное быстрое подергивание рта. — И я бы хотел, чтобы вы пошли со мной.

Глава сорок четвертая

Где-то под ярким синим небом плыл через реку паром. Где-то пели птицы на зеленых джерсейских холмах. Где-то невинные и счастливые дети играли в Джека-Соломинку.

А в полумраке погреба адвокатской конторы на Брод-стрит сидел Маскер с искаженным страданием лицом.

— Сами знаете, Мэтью, что я этого сделать не могу.

— Я знаю, что вы это сделать должны. Что толку в этой книжице без ваших показаний?

Кирби смотрел в пол.

— Вы говорили… что в этой трагической истории еще есть надежда. Можно спросить, в чем она?

— Надежда, — ответил Мэтью, — в том, что если вы сегодня — прямо сейчас — сдадитесь властям, обещаю, что я и некоторые влиятельные люди обеспечим вам свидание с матерью до того, как вы пойдете в тюрьму.

— Вот как? Вы и некоторые влиятельные люди?

— Да. Это я обещаю.

— Хорошо. — Кирби натянуто улыбнулся. — И после этого мне должно сразу стать легче, не правда ли?

— А на что вы надеялись, Тревор? Вы думали, что я раскрою организатора этого преступления, чтобы вы получили шанс убить и его до того, как он попадет под суд? — нахмурился Мэтью. — Если так, то вы действительно безумны. А воспитанников, которые в этом участвовали, вы тоже хотите убить? Айвзу тоже горло перерезать? — Эта фраза повисла в воздухе, когда Мэтью увидел злобный взгляд пустых глаз Кирби и подумал, что слегка пережал. Все же он продолжил: — Мне кажется, что если вы снова начнете бриться и увидите себя в зеркале, то поймете, как на вас подействовало убийство. Вы не преступник в душе! И даже Эндрю Кипперинг, при всех его пороках, не убийца. Пора бросить это дело, и пусть закон завершит то, что начали вы.

— Ну вот, теперь вы начнете мне рассказывать о мощи закона! О величии судов! О том, что Правосудие, эта слепая шлюха, всегда торжествует!

— Нет, не начну. Вы юрист, вы знаете, что это не так. Ошибается и выносит неверные решения любой суд, даже руководимый самыми лучшими намерениями. Такова жизнь. Но я пытаюсь объяснить вам, что ваши показания свершат правосудие над большим числом негодяев, чем ваш нож. Всех вы не убьете. Я даже не думаю, что в сердце своем вы хотели бы этого. Но ваши показания могут отправить их всех за решетку. Ваша история требует этого от вас, Тревор. Не продавайте истину задешево.

— Истину. Я ничего не могу доказать.

— Это начало, — ответил Мэтью, поднимая блокнот.

Кирби пошатнулся. Тяжело заморгал, глядя на фонарь, потом уставился в пространство.

— Мне… мне нужно подумать. — Рука медленно поднялась ко лбу. — Я устал. Я так устал…

— Я знаю, — сказал Мэтью и дал последний свой залп: — Ваша мать спит, даже когда ее глаза открыты. Мне кажется, ей снится, что «Ответ короля» прибыл, что вы входите в дверь. Вот чего она ждет, Тревор. Своего сына, который придет разбудить ее. И если вы прямо сейчас пойдете со мной к Лиллехорну, у вас есть такой шанс.

По лицу Кирби пробежала дрожь — и тут же слезы выступили на глазах. Как будто на виду у зрителей злая буря разрывала на части прибрежный дом — так резко искривилось лицо Кирби, и тяжелое рыдание сорвалось с его губ. Мэтью подумал, что ни один человек не может издать такого звука: это был вопль проклятого, низвергнутого с Небес. Слезы побежали по щекам Кирби, и лицо его снова стало маской — хотя эта маска страдания была превыше любой кары, известной Человеку, — колени его подогнулись, и он свалился наземь, пополз, пополз среди ящиков и бумаг подбрюшья своей профессии биться всем телом о недвижные кирпичи.

Мэтью пришлось взять себя в руки, потому что он тоже был потрясен. Кирби отдал все — положение, невесту, жизнь. Он вел битву, чтобы отомстить за страшную несправедливость, и отдал в этой безнадежной битве свою душу. Мэтью теперь думал, что месть пожирает и невиновного вместе с виновным и обоих их сжигает, обращая в тот же холодный пепел.

Но Мэтью был уверен, что в одном никто не сможет отказать Тревору Кирби.

Он был хорошим сыном.

— Я иду, — услышал Мэтью свои слова, и рыдания стихли. — Вы пойдете за мной, когда сможете?

Ответа не было. Кирби прижимался к стене, пряча лицо.

— Прошу вас, — сказал Мэтью. — Ради нас обоих.

Взяв с ящиков свою треуголку, он надел ее, крепко держа блокнот, и повернулся к лестнице. Вздрогнул, услышав за спиной движение, но нападения не последовало. Он поднялся по лестнице, вышел в дверь — в тот яркий свет, в котором плыл паром, пели птицы и дети играли в свои радостные игры.

Направился он по Брод-стрит к Сити-холлу, шагая не быстро, но и не слишком медленно. Он просто давал хорошему, но заблудшему сыну возможность подумать. Воздух пах солью моря, иногда доносился аромат табака, если проходил джентльмен с трубкой. Мэтью смотрел на здание перед собой, составляя в уме речь, с которой он обратится к Гарднеру Лиллехорну. Как ему все это объяснить, если Кирби так и не появится? Его слова будут тогда бредом сумасшедшего. «Констебль Лиллехорн, желаете ли послушать мой рассказ о коварном сговоре с целью воспитания из приютских сирот профессиональных преступников на службе у…»

Чья-то рука крепко ухватила его за правое плечо, прервав эти размышления. Он резко обернулся и увидел волчье, с запавшими глазами лицо Бромфилда, одетого в ту же широкополую кожаную шляпу и ту же охотничью одежду, в которой он был в имении Чепела.

— Смотри-ка! — Другая рука выдернула из пальцев Мэтью блокнот. — Неожиданная награда, я бы сказал!

Бромфилд обнял Мэтью за шею, как старый приятель, нагнувшийся сказать что-то по секрету, и столкнул его с тротуара в затененную нишу какой-то двери.

— Тихо, тихо, — сказал второй человек — тот, что держал блокнот. — Только доброжелательность, только предупредительность. Не правда ли, мистер Корбетт?

Ошеломленный Мэтью заморгал, глядя в улыбающееся лицо Джоплина Полларда.

Мальчишеская физиономия адвоката наклонилась ближе. На губах держалась та же улыбка, но большие карие глаза искрились не добродушным весельем, а бритвенно-резким блеском жестокости.

— Пожалуйста, совсем без шума. И без хлопот. Предъявите ему предмет, мистер Бромфилд.

Охотник вытащил из-за спины другую руку и показал до жути знакомую соломенную шляпку. Не в силах сдержаться, он содрал с Мэтью треуголку и насадил шляпку Берри ему на уши.

— Вашу прекрасную подругу взяли загодя. — Поллард продолжал держать ладонь на груди у Мэтью. — К несчастью, она так пнула ногой мистера Карвера по голени, что у меня зубы лязгнули. Так что когда вы ее увидите, она будет слегка в синяках. Но важнее ваше понимание, что ее жизнь зависит от того, что вы сделаете и скажете — точнее, не скажете — в ближайшие минуты.

— Что это зна…

Но Мэтью уже знал, несмотря на полное смятение мыслей. Понимание плеснуло ему в лицо ушатом ледяной воды. Было сказано, что Чарльз Лэнд — адвокат, практику которого унаследовал Поллард, — получил крупное наследство и вернулся в Англию, чтобы стать покровителем искусств и политической фигурой. Так профессор Фелл подготавливал место для новых инвестиций.

«Честолюбивый он, Поллард», — говорила вдова Шервин.

— Вы! — Мэтью произнес это слово как плевок. — Это вы все сделали?

— Все? Ну, это было бы преувеличение. Нет, не все. Просто следил, чтобы каждый делал то, за что ему платят, и чтобы все шло гладко. Это же и есть моя работа. — Он показал зубы. — Ровнять ухабистые дороги и следить, чтобы они сходились. Спасибо за блокнот, мистер Корбетт. Его я сегодня не ожидал получить.

— Можно мне дернуть его за нос, сэр? — с надеждой спросил Бромфилд.

— Никоим образом. Мы в общественном месте и соблюдаем приличия. Мистер Корбетт, вы пойдете с нами, и сделаете это без возражений и не привлекая внимания. Если через разумный промежуток времени вы не будете доставлены в имение мистера Чепела, то прекраснейшая мисс Григсби умрет такой смертью, о которой я даже не могу упомянуть, не потеряв свой сегодняшний завтрак. В силу этого я предлагаю вам следовать моим инструкциям: голову держать вниз, двигаться быстро, не говорить ни с кем, даже если к вам обратятся. Вы готовы? Идемте.

На самом деле, готов он или нет, никого не интересовало. Почти все лицо ему закрывала шляпа Берри, и его тащили двое с двух сторон — по Баррак-стрит, мимо того места, где было найдено тело Осли.

— Мы вас целое утро искали, — говорил на ходу Поллард. — Недавно я тут Брайана встретил на улице, он мне сказал, что вы приходили к Эндрю. Вы не против мне рассказать, зачем это вам понадобилось?

Мэтью был против, потому не стал рассказывать.

— Да не важно, — ответил адвокат на молчание Мэтью. — Я с Эндрю поболтаю и он мне все выложит. Мне кажется, или на самом деле как-то неспокойно было возле Эндрю последние дни? Как по-вашему?

— По-моему, идите вы…

Доблестный, но опрометчивый ответ был оборван парой грубых костяшек пальцев, вбитых в ребра через сюртук, жилет и промокшую от пота рубашку.

— Легче, мистер Бромфилд. Пока что в этом нет необходимости. А, вот мы и пришли.

На углу Барак-стрит и Бродвея стояла карета с четверкой лошадей, но совсем не такая, которая отвезла в имение Мэтью в компании Чарити Ле-Клер. Эта была пыльная и уродливая, специально сделанная похожей на обычные сухопутные паромы, что крейсируют между Бостоном и Нью-Йорком. Такая карета не будет привлекать внимания в потоке пешеходов, фургонов, телег и двуколок.

На козлах сидели кучер и форейтор, оба — мальчишки лет пятнадцати-шестнадцати.

— Внутрь, — сказал Поллард, подталкивая Мэтью вперед. Бромфилд швырнул внутрь его треуголку и отпер защелку на двери. Мэтью уже сел было в карету и тут увидел справа своего друга и одноклассника Ефрема Оуэлса. Тот шел по тротуару, футах в двадцати от кареты, опустив голову. Глаз не было видно за толстыми стеклами очков. Можно было бы позвать на помощь, но, во-первых, эти люди могли с тем же успехом скрутить и Ефрема, а во-вторых, жизнь Берри висела на волоске.

Ефрем прошел на расстоянии вытянутой руки. Тут же кулак Бромфилда уперся Мэтью в спину и запихнул в карету. Там уже сидел длинноволосый жилистый юнец, который был виночерпием на пиру у Чепела — Джереми, называл его хозяин. На волосах у него блестела помада. Как только дверь открылась, в руке у него появился невесть откуда взявшийся нож.

Мэтью сел на скамью напротив, рядом с ним сел Бромфилд, поднял руку и задернул холщовую занавеску на окне.

Поллард просунулся в дверь, отдал блокнот Бромфилду, который тут же сунул его под свой кожаный жилет.

— Вот и славно, — обратился Поллард к Мэтью. — Нет ни малейшей нужды устраивать неприятности. Мистер Чепел просто хочет с вами побеседовать.

— Побеседовать? Вы оговорились, наверное. Вы ведь хотели сказать «убить»?

— Мистер Корбетт, успокойтесь. Мы не разбрасываемся талантами, даже заблудшими. У нашего покровителя есть прекрасная деревенька в Уэльсе, где людям дают образование и правильные понятия о жизни. Но я бы действительно хотел знать: как попала к вам эта книжица?

Ответ найти надо было быстро.

— Мак-Кеггерс ошибся, что в вещах Осли ее не было. Его невольник Зед кое-что переложил в другой ящик. Я вернулся к Мак-Кеггерсу и нашел.

— И это так и было?

— Так и было.

— Хм-м… — Глаза Полларда изучали лицо Мэтью с таким вниманием, какого еще он прежде не замечал у этого молодого адвоката. — Надо будет мне спросить мистера Мак-Кеггерса. Вы меня беспокоите, сэр, как беспокоите и мистера Чепела. И что-то надо с вами делать.

— Девушка тут ни при чем!

— Тут — это где, сэр? — Поллард продолжал слегка улыбаться. — А, вы о вашей интриге с мистером Грейтхаузом, если я правильно понял? Нам хорошо известно, что вы раскапывали некую могилу на некоторой ферме. Мистер Ормонд был рад ответить на вопросы молодого представителя конторы коронера, который хотел уточнить некоторые детали.

— Я понятия не имею, о чем…

— Бросьте, не надо. Добрый, обязательный и глуповатый Брайан играет с прачкой в одну маленькую игру. Он ей сообщает какую-нибудь тайну, она ему в ответ другую. Кажется, это единственный его порок, помилуй его Господь. Во вторник Брайан мне сказал, что его прачка слышала: не три убийства было в городе, а четыре. Нашли труп, прибитый рекой к ферме в десяти милях от города. Молодой мужчина, пока что неопознанный. На теле множественные колотые раны. И таинственный информатор прачки сам это видел. Ну так вот, наш молодой представитель был вчера у мистера Ормонда и выяснил имена тех двоих, что вскрывали могилу. Хадсон Грейтхауз и — можете себе представить? — его помощник Мэтью Корбетт. Забавно, не правда ли?

«Обхохочешься», — подумал мрачно Мэтью.

— Разумеется, с мистером Грейтхаузом мы разберемся в свое время. Но сперва вы. Будьте здоровы, сэр. — Поллард отодвинулся и захлопнул дверцу. — Пошел! — крикнул он кучеру.

Бромфилд перегнулся через Мэтью и задернул вторую занавеску с довольно неприятным звуком.

Щелкнул кнут, карета покатилась. Мэтью обливался потом в желтоватом сумраке. Слышен был рабочий дневной шум Нью-Йорка — карета ехала по Бродвею на север. Мэтью не сводил глаз с ножа в руке Джереми — нож выглядел весьма живо и энергично.

Надо было искать выход. К сожалению, выхода не было. Мэтью поднял руку — снять с себя шляпку Берри, и тут же к нему метнулся нож, как жало гремучей змеи, а Бромфилд железной хваткой стиснул ему плечо. Эти мерзавцы мгновенно поняли, что он хочет сделать, и позволили ему снять шляпку. Он положил ее на колени, думая, что, будь он настоящим героем по образцу Хадсона Грейтхауза, то дождался бы первого серьезного ухаба, швырнул соломенную шляпку в глаза мальчишке, выхватил бы у него нож и всадил бы в цель побольше — то есть в грудь Бромфилда. Но, конечно, пробить кожаный жилет и блокнот — может быть, это была бы слишком необдуманная авантюра. Мэтью решил, что на свете есть только один Хадсон Грейтхауз, а в этой карете герою места нет.

Карета понеслась быстрее, свернув на Пост-роуд и оставив город позади. Кнут щелкал налево и направо, четверка лошадей не жалела усилий.

«Прекрасная деревенька в Уэльсе», — сказал Поллард. Как раз такое место, где им с Берри провести старость. Ну, если таковая у них будет.

У них, отметил про себя Мэтью. Ни с кем никогда он еще себя так не объединял после случая с Рэйчел Ховарт в Фаунт-Ройяле. Он вообразил тогда, что влюблен в Рэйчел, хотя на самом деле хотел только быть ее защитником. Любовь — он не знал даже, понимает ли он, что это такое. Желание — это он понимал, жажда общения — тоже… но любовь? Нет. Он был слишком занят, чтобы даже такая мысль пришла ему в голову.

Но сейчас ему светил долгий период — в лучшем случае — отставки. И вдруг он пожалел, что был слишком серьезен и куда как недостаточно… да, весел, как говорил Мармадьюк. Меньше шахмат, больше танцев. Или хотя бы больше внимания красивым девушкам Нью-Йорка, которых в этом городе хватает. Забавно, как наставленный на тебя нож может повернуть мысли к предметам, еще недавно казавшимся легкомысленными и вдруг ставшим безвозвратно утраченными.

«Но нет, погоди, — сказал он себе. — Не торопись». Он еще жив, и Берри тоже жива. Еще может настать время рыдать и сокрушаться, причем очень скоро, к сожалению, но пока рано. Пока надо оставаться спокойным, сосредоточенным и готовым действовать, если представится подходящая ситуация.

Карета ухнула в рытвину почти такую же глубокую, как отчаяние Мэтью, и подпрыгнула. Момент для Мэтью швырять Джереми шляпку в лицо миновал. Героев в карете не обнаружилось. Но разве не героизм — просто держать себя в руках, не давая разгуляться нервам, так и пляшущим под кожей?

«Что будешь дальшеделать, бледная немочь?»

Джереми положил нож на сиденье рядом с собой. Бромфилд запрокинул голову, полузакрыв глаза и покачиваясь вместе с каретой.

— Эй! — окликнул мальчишку Мэтью. Бромфилд тут же открыл глаза и выпрямился. Джереми смотрел на Мэтью пустыми глазами.

— Тебе сколько лет? — спросил Мэтью.

Джереми посмотрел на Бромфилда — тот пожал плечами — и снова повернулся к Мэтью.

— Пятнадцать.

— Я в пятнадцать как раз вышел из приюта. Понимаешь, я тоже там воспитывался.

— Во как?

— У тебя какая специальность?

— Чего у меня?

— Ну, талант. За который тебя взяли из приюта в школу Чепела?

— Это тебе не школа. Это… — Он наморщил лоб, вспоминая слово. Явно не за сообразительность он попал сюда. — Это университет.

— Уверен, ты далеко пойдешь после диплома. Так какой у тебя талант?

Мальчик поднял нож и посмотрел на лезвие почти любовным взглядом.

— Вот эту штуку, — сказал он с законной гордостью, — я могу кинуть с двадцати шагов прямо кому хошь в спину. Я так одного индейца-пацана сделал, он у папаши моего кур воровал. Я ему красную глотку вспорол и скальп с него снял.

— Похвально. И сколько тебе тогда было?

— Одиннадцать вроде бы. А потом пришли индейцы и папашу моего с собой уволокли. А меня, чтоб их черти взяли, привязали к дереву и дом пожгли. Вот так я остался один.

Мэтью кивнул. Нечто вроде наемного убийцы? Артист холодного оружия, способный нанести удар издалека, из темноты? Очевидно, у Осли был талант распознавать в своих учениках скрытые способности — можно назвать их семенами зла, врожденными или созданными тяжелыми обстоятельствами жизни, — а потом Чепел из сырого материала лепил ценный товар.

— И что дает тебе мистер Чепел в награду за твою верность этому… университету?

— Жрачку отличную, — ответил мальчишка. — Койку. Никто ко мне не лезет. И манда — сколько захочешь.

Ага, подумал Мэтью. Значит, Чарити Ле-Клер — тоже ценный ресурс.

— А после одиннадцати лет тебе случалось убивать?

— Хватит, — предупредил Бромфилд. — Заткнись и больше пасть не разевай.

Голос ясно давал понять, что Мэтью не следует проявлять упрямство, если ему зубы дороги, и Мэтью откинулся на спинку сиденья. Джереми продолжал любоваться ножом, будто это была его декларация силы в том мире, который молодых людей растаптывает в кашу тяжелыми сапогами.

Наконец — нет, слишком скоро, — Мэтью ощутил, что карета замедляет ход. Форейтор прозвонил в колокольчик, перед остановившейся каретой открыли ворота. Лошади двинулись вперед, набирая скорость, и через сто ярдов раздался крик:

— Тпру! Тпру!

Карета заскрипела и остановилась. Дверца рядом с Мэтью распахнулась — и появился Лоуренс Эванс, отлично одетый, безупречно причесанный, стоящий в ярком свете дня. Но был он, конечно же, не один — вокруг стояли толпой и заглядывали в карету юные лица всех видов и, как говорил Чепел, возрастов от двенадцати до восемнадцати — двое или трое даже на пару лет постарше. Всего девятнадцать, как говорил Эванс. Может, и так, но Мэтью показалось, что их тут хватит дать отпор английской бригаде.

Первым вышел Бромфилд, потом Мэтью, конвоируемый Джереми с ножом. Мальчишки тут же завопили, заулюлюкали, загоготали, пока не раздался холодный голос Эванса:

— Хватит. Проявляйте уважение даже к врагу. И освободите дорогу немедленно.

Щелкнул кнут, карета покатила в сторону виноградника, а Мэтью был препровожден в особняк. Но на ходу он отметил, что «студенты» этого университета одеты более или менее одинаково: белые рубашки, черные или коричневые панталоны и кремовые чулки. Заметны были также бумажные значки на рубашках, разрисованные алыми и синими мелками треугольники, квадраты и круги, и быстро мелькнули только у старших юношей — синий круг в красном треугольнике, окруженном синим квадратом. Что-то вроде медалей? Или для различения между «курсами», как в настоящем университете? Первый год обучения, второй и так далее?

Мэтью прошел в дверь. Когда она закрывалась за его спиной, кто-то из мальчишек крикнул:

— Ну тебе сейчас и будет!

Что именно будет, даже думать страшно.

Его препроводили — достаточно грубо, Бромфилд подталкивал сзади — мимо лестницы в задрапированный гобеленами коридор, дальше в глубь дома, в столовую с веерами клинков, бывшую местом позднего и явно недавно прерванного дневного пира: тарелки с горками куриных костей стояли посреди серебряных подносов, солонок и перечниц, которые, по утверждению Чепела, создают стол джентльмена. Мэтью даже ощутил легкое злорадство, что его прибытие заставило Чепела оторваться от еды.

Дверь в левой стене была открыта, за ней виднелась лестница, ведущая вверх, освещенная узким и длинным окном.

— Сюда, пожалуйста, — сказал Эванс и пошел вперед.

Мэтью чуть не упал от толчка в спину, едва успев нащупать первую ступеньку. Лестница вела в кабинет с круглыми окнами в сад, похожими на корабельные иллюминаторы, повсюду сплошь кожаная обивка и темный дуб. Обычный кабинет человека со средствами: широкий письменный стол, кресла, картотечные ящики, книжные шкафы с томами в кожаном переплете, в которых при менее печальных обстоятельствах Мэтью рад был бы порыться.

Два предмета в этом вот кабинете неприятно выделялись. Первым был Саймон Чепел за столом, в косом луче солнца, громада плеч и таран головы, а вторым — Берри Григсби в абрикосового цвета платье с желтой кружевной оторочкой. Она сидела на отставленном в сторону стуле, руки у нее были связаны за спиной белым шнуром, и таким же шнуром она была привязана за талию к спинке стула. Волосы растрепаны и перепутаны, глаза дикие и очень испуганные, а на левой скуле наливался свежий и яркий кровоподтек.

— Добрый день, Мэтью! — Чепел сидел, опираясь на зеленое сукно стола локтями сплетенных рук, в очках ярко сверкало солнце. — Извините, что не встаю.

Никакого остроумного ответа у Мэтью не нашлось — рот пересох как колодец. Чарити Ле-Клер, столь же элегантная и красивая, сколь испорченная и развращенная, стояла прямо у Берри за спиной. У противоположной стены раскинулся в кресле похожий на ящерицу граф Дальгрен, будто загорал на теплом камне.

— Мэтью, — хрипло проговорила Берри. Разбитая нижняя губа у нее распухла. На шее остались синяки от пальцев Карвера, когда тот задушил ее крик. Глаза молили о спасении, будто это какое-то страшное недоразумение, и теперь все станет хорошо, потому что пришел наконец сэр Ланцелот.

Но рыцарь этой минуты отметил нечто весьма тревожное: на полу под Берри был расстелен кусок толстой парусины. Очевидно, для защиты толстого кирпично-красного ковра от… от чего? Опять-таки страшно было подумать.

— Вот чего у него с собой было, сэр, — сказал Бромфилд, вытаскивая блокнот и выкладывая его на стол. Чепел тут же открыл ее на странице, отмеченной Маскером.

— А, да. Очень хорошо. — Улыбка Чепела была как свежая рана. — Вот теперь могу вздохнуть спокойно.

Мэтью обнаружил, что в комнате присутствует еще одна личность. Справа, в тени, прижавшись к книжным полкам как черная паутина, стоял юноша непонятного возраста. Узкокостный, бледный, жутковато-хрупкого вида. Шелковистые волосы цвета пыли. Одет он был в ту же форму, что и прочие студенты, на приколотой к рубашке табличке — круг. Тонкий и длинный шрам уходил от правой брови под волосы, а глаз с этой стороны поблескивал молочно-белым.

— Связать его, — бросил Чепел, проглядывая записную книжку.

Стоящий за спиной Мэтью Бромфилд сгибом локтя сжал ему горло, а Лоуренс Эванс продемонстрировал подозрительное для бывшего клерка умение обращаться с веревкой. Руки Мэтью завели назад, обкрутили запястья шнуром и завязали так туго, что он чуть не обмочил собственные панталоны. Потом его пихнули на стул, услужливо подставленный под ягодицы.

Чепел взял понюшку из серебряной табакерки — по щепоти в каждую ноздрю, втягивая носом, но весьма по-джентльменски. Белым кружевным платком он смахнул остатки табака с костюма — который, впрочем, сам был сочного табачного цвета.

— Я хочу знать, — спросил он, складывая платок и убирая его в карман, — где вы взяли этот блокнот. Не будете ли вы так добры мне об этом рассказать?

Мэтью как-то сумел смочить свой пересохший колодец, чтобы ответить:

— Конечно, скажу. Все очень просто: коронер положил его не туда. В другой ящик. Я вернулся к нему и…

— А зачем бы он стал давать его вам, сэр? — Топазовые глаза чуть-чуть полыхнули огоньком.

Осторожно, подумал Мэтью.

— Он мне доверяет. Я ему сказал, что знаю мисс Ле-Клер и отдам блокнот ей. Естественно, я собирался принести его сюда. — Возникла пауза, Мэтью ею воспользовался, чтобы продолжить: — Я то же самое сказал мистеру Полларду. Он сам поговорит с мистером Мак-Кеггерсом.

— Он все знает, — сказал Бромфилд, и Мэтью захотелось двинуть его ногой в пах.

— Я знаю, что он все знает, — раздраженно огрызнулся Чепел. — Может быть, не все, но достаточно. Ладно, Мэтью, отложим на время эту книжечку, сейчас меня интересует Маскер. Вы знаете, кто он?

— Нет.

— Вы абсолютно в этом уверены?

— Я… да, я уверен, — ответил Мэтью, проклиная свою нервную дрожь.

— Видите ли, причина моего вопроса в том, что Маскер убил троих человек, игравших важную роль в нашем проекте. Вы ведь знаете, о каком проекте я говорю?

— Нет, сэр, не знаю. — И быстро добавил: — Нет никакой необходимости мне о нем рассказывать.

— Сэр? — подал голос убийца-в-спину Джереми. — Он меня по дороге спрашивал, в чем мой талант. И наш университет он, бля, школой назвал!

— Прошу вас выбирать выражения. Ваша оценка поведения будет снижена. — Чепел перенес свое обжигающее внимание на блестящее от пота лицо Мэтью. — Кто загнул эту вот страницу? — Мэтью будто оглох и онемел. — Эту вот страницу с именами воспитанников? Кто ее загнул? Мистер Мак-Кеггерс?

— Я полагаю, что он, сэр. Может быть, я сам случайно, я не помню…

— Вы лопочете чушь, — перебил Чепел очень спокойным голосом. Странно, как от такого спокойного голоса может дрожь пробрать до самого хребта. — Я думаю, вы знаете, кто такой Маскер. Я думаю, что Маскер убил этих трех человек именно из-за одного из наших предприятий. Я думаю, у него есть какой-то грандиозный план отмщения, и это означает наличие у него связей со Свенскоттами.

— С кем, сэр? — спросил Мэтью, хотя и несколько придушенным голосом.

— Мистер Бромфилд, если он еще раз заговорит, не будучи спрошенным, я прошу вас отреагировать очень резко. Однако прошу вас беречь ковер: он новый, и пятна крови мне на нем не нужны.

— Будет сделано, сэр.

— Итак, я говорил, — продолжал Чепел, — что Маскер связан с семьей Свенскотт. Это очевидно. Я думаю, что раз вы теперь младший партнер мистера Хадсона Грейтхауза в его весьма почтенном бабском агентстве, то по каким-то своим причинам и, возможно, при достаточно странных обстоятельствах Маскер обратился к вам благодаря объявлению в газете. Итак, это должен быть некто, кого вы знаете, и кто знает ваши нынешние связи. Он передал вам блокнот, снятый им с тела Эбена Осли, этого убитого мудака. И теперь у Маскера проблема: он хотел бы знать, кто мог организовать мероприятие в Филадельфии в… какой это был год, Лоуренс?

— Тысяча шестьсот девяносто седьмой, сэр.

— Совершенно верно. Он желает, чтобы вы выяснили, кто составил этот план и хочет убить этого человека. Если вы еще сами не сообразили, мы говорим обо мне. К необходимости защищать собственное горло я отношусь весьма отрицательно, пусть даже я знаю, что этот Маскер попадет на бойню, стоит ему ногой ступить в стены этого имения. Поэтому… я желал бы знать имя этого человека, чтобы я мог привезти его сюда и вышибить ему мозги. Это имя сообщите мне вы, сэр. И сделаете это в течение одной минуты. Мистер Рипли?

Мальчишка змеиным движением выплыл из тени. В тот же миг Чарити Ле-Клер обеими руками вцепилась в волосы Берри и закинула ей голову назад. Лоуренс Эванс, мастер на все грязные руки, шагнул вперед и прижал к правому глазу Берри какой-то металлический зажим, не дающий векам сомкнуться. Девушка кричала и пыталась сопротивляться — тогда элегантная дама заткнула ей рот грязной кожаной перчаткой.

Скользящим движением Рипли вынул из кармана отточенную до синевы вязальную спицу.

Глава сорок пятая

Мальчишка плыл ангелом смерти. Сияние окружало его, эфирная голубизна — а может быть, отражался свет от спицы.

Он двигался вперед ровным шагом, без спешки и без промедления. Берри попыталась ударить его ногой — он уклонился, не сбиваясь с шага. Неуязвимый, как тень — но это была жуткая реальность. Берри попыталась перевернуть стул — красивая дама только крепче вцепилась в рыжие локоны.

Рипли дошел до своей жертвы, без колебаний поднес спицу к зафиксированному глазу Берри.

— Я скажу! — крикнул Мэтью.

— Остановитесь, мистер Рипли, — велел Чепел, и юноша немедленно послушался. Живой глаз на левой стороне, черный зрачок, дернулся в сторону директора школы. — Отойдите немного, но будьте готовы.

Чепел поднялся со стула, обратился к Дальгрену:

— Вставайте.

Фехтовальщик лениво встал. Чепел взял стул, подвинул к Мэтью вплотную.

— Держите ее вот так, — сказал он даме и Эвансу, сел лицом к лицу с Мэтью, почти соприкасаясь коленями. Потом наклонился так близко, что стало видно, как сочится масло у него из пор. — Вот так. А теперь говори имя.

— Можно мне воды? В горле…

— Мэтью, второй раз я не стану его останавливать. Какая мне разница, что она будет одноглазая? Имя.

— Хорошо. — Мэтью облизал губы. Дрожащая капля пота повисла на кончике носа. Очень трудно было говорить, когда Берри то мычала от боли, то пыталась что-то крикнуть через затыкающую рот перчатку. — Только сперва я вам должен рассказать о нем. — Он увидел, как Чепел поворачивает голову, готовый отдать приказ юному мучителю. — Сэр, умоляю вас! Я должен вам объяснить, что это сын Свенскоттов!

Чепел остановился. Массивный лоб в голубых венах нахмурился.

— Помнится мне… — Он постучал пальцем по лбу, будто подгоняя память. — Как мы выяснили, у Свенскоттов было два сына, умерших в раннем возрасте.

— Да-да, эти два сына — Тоби и Майкл — умерли, это верно, но это другой мальчик, он работал на бойне, оттуда его и взяли. Свенскотты неофициально усыновили его, воспитали как сына, отдали в школу. Все, что могли бы сделать родители.

— Вот как? — Чепел подался совсем близко, почти нос к носу. Глаза его неотрывно смотрели в глаза Мэтью.

— Да, сэр. Он нехилое скопил состояние. Замаскировался. Он это назвал… птица высокого полета, летающая низко.

Чепел поскреб подбородок:

— Рассказывайте дальше.

— Он навел справки в Лондоне. На улицах предлагал деньги за информацию. Он все знает, сэр. Про отравленное вино и что дальше было.

— Это правда?

— Да, сэр. Он мне и отдал блокнот. Хотел, чтобы я выяснил смысл этой страницы — что значат отметки. То есть цифры.

— Очень хорошо. — Едва заметная улыбка появилась на лице Чепела. — Это и есть отметки. По крайней мере с ограниченной точки зрения Осли. Он по ним торговался о цене. Я свои оценки ставил потом.

— Он надеялся, что выведу его на вас. Я ему сказал, что он должен сдаться властям. Что им должна стать известна его история.

— И он действительно сдался властям? — Чепел правильно понял выражение лица Мэтью. — Нет, конечно. Он, пройдя весь этот путь, теперь должен быть почти безумным. Зачем бы ему сдаваться? И кому вы еще рассказали эту историю? Хадсону Грейтхаузу и миссис Герральд, я полагаю?

— Ни ему, ни ей. Это мое расследование.

— Но вы с Грейтхаузом выкопали тело Билли Ходжеса? Зачем?

— Мне о нем рассказал Мак-Кеггерс. Главный констебль Лиллехорн не хотел, чтобы знал кто-нибудь еще. Я думал… думал, что это может дать нам путь к Маскеру.

— Очень кружной, — сказал Чепел. — Бедняга Билли. Блестящий фальсификатор, но увы — слабый ум. Вы знаете, это ведь он был тем писарем, который подделал печать инспектора на складе Свенскотта. Интересно, что зачастую человек, которому пришлось научиться писать не той рукой, куда легче овладевает искусством подделки. Он был просто чудом, этот Билли. Еще кое-какую работу делал для нас в Бостоне, но по мелочи — вроде мелких пунктов в реестрах недвижимости. Несколько лет он учил у нас молодежь… а потом, как ни грустно, решил нас покинуть. Ох уж этот Билли.

— Я бы предпочел, чтобы вы не рассказывали мне, сэр, — сказал Мэтью.

— Да нет, все в порядке! Я на вас ни капли не сержусь! — Чепел хлопнул Мэтью по левому колену. — Видит бог, даже и не думаю. Понимаю — это же просто работа. Вы хотели сделать себе имя в агентстве «Герральд» — это же естественно! Но скажите мне вот что… что вы чувствовали, помогая убийце планировать убийство?

— Я думаю… — Мэтью сглотнул слюну, — я думаю, что это просто работа.

— Вот правильный дух! — Чепел хлопнул в ладоши, оглядел всех присутствующих. Берри билась и дергалась без малейшего успеха, а Чепел просто сиял. — Истинная предприимчивость, друзья мои! Окончательное слияние того, что некоторые назвали бы демоническим и ангельским! Юноша хочет в жизни продвинуться — а потом строит заговоры вместе с безумным убийцей! Как вам такое?

— Весьма юмористично, — сказал Лоуренс Эванс без тени юмора.

Чепел повернулся к Мэтью, снова нос к носу. В линзах очков Мэтью увидел собственное лицо, перепуганное донельзя.

— Имя.

— Его зовут… — Мэтью запнулся, сердце стучало. Никто не спасет ни его, ни Берри. Он должен сделать что может, хотя бы выиграть время на обдумывание.

— Мистер Рипли ждет, — шепнул Чепел.

— Его зовут Диппен Нэк. Он констебль.

Комната будто застыла.

Чепел посмотрел на Эванса:

— Диппен Нэк? Что за имя такое странное? Вы его знаете?

— Нет, сэр.

— Бромфилд?

— Нет, сэр, — ответил охотник.

Чепел снова вернулся к своему пленнику, стал играть серебряными пуговицами на жилете Мэтью.

— Мистер Эванс, достаньте книгу с результатами переписи и посмотрите, есть ли там в списке мистер Диппен Нэк. А кстати, красивые пуговицы.

Эванс убрал фиксатор век от глазного яблока Берри, которое, наверное, уже и высохнуть могло. Берри заморгала, будто пыталась запихнуть его обратно в орбиту, не пользуясь руками. Эванс подошел к столу, выдвинул ящик. Вытащил тонкую книжицу в черном переплете — Мэтью узнал ее. Экземпляр результатов нью-йоркской переписи, предпринятой в прошлом году по указанию ныне, увы, покойного мэра Худа. Мэтью ощутил, как потеют подмышки. Если у Нэка жена и полный дом детишек, или же он живет с матерью — все пропало.

— Диппен Нэк — это псевдоним, — сказал он, чтобы как-то выпустить пар. — Настоящего его имени я не знаю.

Указательный палец Эванса бродил по странице.

— Вот он, сэр. Диппен Нэк. Живет на Нассау-стрит. — Он протянул книгу, показывая имя и адрес.

— Очень хорошо. Что ж, значит, такой человек есть. Ни жены, ни детей, как я вижу. Скажите, Лоуренс, вы помните имена сыновей Свенскоттов? Действительно Тоби и Майкл?

— Я думаю, что да, сэр, но посмотреть в бумагах — дело одной минуты. Наверняка у нас где-то записано.

— Тогда посмотрите.

Эванс подошел к картотеке, выдвинул ящик и начал перебирать бумаги.

Мэтью заерзал на стуле — насколько это было возможно. Берри издавала приглушенные звуки — что-то среднее между криком боли и ругательствами. Безжалостные руки мисс Ле-Клер все так же держали ее за волосы.

— Сэр, пожалуйста, — обратился Мэтью к Чепелу, — нельзя ли ее отпустить?

— Нет, — был ответ. — Но полагаю, такая суровость более не нужна. Чарити, одной руки хватит.

— Нашел, сэр! — провозгласил Эванс. Он подался вперед, читая какой-то лист. — Да, так их и звали. Но погодите! — Он замолчал. — А вот это уже интересно, — проговорил он медленно, и от его голоса снова ужас охватил Мэтью. — Кажется, что у Свенскоттов…

Мэтью решил воспользоваться шансом, и если он ошибся — может быть, никогда больше ничего ему не придется говорить.

— Был третий сын, да, я знаю. Младенец, умерший сразу после рождения.

Эванс молчал, не отрываясь от чтения.

— Ну что? — спросил Чепел.

— Он прав, сэр. Здесь небольшая приписка. Младенец, умерший вскоре после рождения, согласно медицинскому свидетельству, полученному в Лондоне. — Он поднял пожелтевший пергамент. — Желаете видеть?

— Нет, — осклабился Чепел. — Значит, Диппен Нэк? Только одним способом мог Мэтью узнать о мертвом младенце — от члена семьи. От четвертого сына. Конечно, неофициального. И смотри-ка, складывается? Маскер — констебль? Может бродить всю ночь где хочет, подкрадываться к жертвам, и… — Жест пальца поперек горла завершил тираду.

По лестнице кто-то поднимался, ковыляя, будто на деревянной ноге. Мэтью покосился в ту сторону и увидел, как Карвер, желтоволосый, коренастый, с тяжелым лицом — второй охотник, а иногда и громила, входит, хромая, в комнату.

— Мистер Чепел! — обратился он. — Виноват, но ребята знать хотят, будет ли игра сегодня.

— Будет, конечно. — Чепел встал. — Скажи там им, и скажи Эдгару и Гастингсу, чтобы все подготовили. Да… и еще. Когда вы это сделаете, возьмите с мистером Бромфилдом ваших лошадей и езжайте снова в город. Сперва на конюшню, и там возьмете третью лошадь. Оттуда. — он глянул на справочник, — на Нассау-стрит, дом номер тридцать девять. Если надо, ждите до темноты, но привезите сюда человека по имени Диппен Нэк. Будьте осторожны — он опасен и не в себе, но не наносите — повторяю: не наносите ему повреждений такого рода, после которых любые физические травмы излишни и не эффективны. Вам ясно? — Он посмотрел на Эванса: — Кто сегодня на воротах?

— Енох Спек, сэр.

— Выезжая, скажите мистеру Спеку, что он может подключиться к игре, когда запрет ворота. Теперь ступайте. Оба.

Когда охотники вышли — Карвер явно при этом страдал от ушибленной голени, — Джереми по жесту Чепела перерезал веревки, привязывающие Берри к стулу. Мисс Ле-Клер отпустила ее волосы, но Мэтью заметил, сколько рыжины прилипло между ее пальцев.

— Встаньте обе, — велел Чепел, подтверждая свои слова движением рук. — Мисс Ле-Клер, выньте это у нее изо рта, будьте добры.

Берри повернулась лицом к элегантной стерве, подставляя перчатку. Мэтью заметил это раньше, чем мисс Ле-Клер: алое пламя в глазах Берри, как далекий маяк на каменистом берегу: «Опасно! Здесь гибнут корабли!»

Перчатку извлекли только наполовину, как Берри вдруг запрокинула голову и резко ударила лбом в точеную переносицу мисс Ле-Клер. Раздался звук, который могла бы издать дыня, упав с крыши стоэтажного здания — если бы подобное сооружение возможно было построить. Одновременно Чепел схватил Берри, юный палач мистер Рипли не вскрикнул, но совершенно без эмоций зашипел настороженно, а мисс Ле-Клер пошатнулась, падая, с глазами, уже обращенными внутрь, в царство глубокого забытья и мучительного пробуждения. Переносица у нее стала плоской, словно выглаженная сковородой. Элегантная дама стукнулась затылком об стену, волосы взметнулись белокурыми змеями медузы, и она сползла на пол, поливая кружевное платье тугими струйками крови из маленьких ноздрей. По лицу быстро и уродливо, как чума, расползался синяк.

Берри выплюнула перчатку, и та ляпнулась на голову мисс Ле-Клер, как модная парижская шляпка.

Мэтью подумал, что в этой семье не только дедушка умеет колоть орехи железным лбом.

Чепел развернул девушку лицом к себе, но руку держал перед собой — на случай, если она решит удвоить счет. Красные пятна гнева вспыхнули у него на щеках, но подчиняясь его железному самообладанию и — возможно — фатализму, почти так же быстро и погасли. Он даже сумел сдержанно улыбнуться в знак одобрения, глянув на поломанную куклу.

— Мастерская работа, — сказал он.

— Вы, суки! — вскипела Берри, обращаясь сразу ко всем. — Вы что это делаете?

— Выражения, — предупредил Чепел. — Всегда можно взять вторую перчатку.

Руку он держал перед собой, страхуя собственный лоб.

Предыдущий разговор об «игре» Мэтью очень не понравился. От этих слов колени у него дрожали и мочевой пузырь подергивался даже больше, чем от почти полного онемения в связанных руках.

— Нас отправят в одну симпатичную деревеньку в Уэльсе, — сказал он чуть более жизнерадостно, чем надо. — Правда ведь, мистер Чепел? В ту деревню, которую содержит профессор?

Все эмоции смыло с лица Чепела — стала восковая маска.

— Лоуренс, подержите эту ведьму. — Когда Эванс осторожно занял его место, Чепел позволил себе удовольствие еще по одной понюшке в каждую ноздрю. Потом, не торопясь, проговорил: — При всей неоценимой полезности мистера Полларда для поддержания порядка в наших делах язык у этого человека длинный и совершенно беспорядочный. Дела нашего покровителя — никоим образом не ваше дело, сэр. В мою компетенцию входит решение вопроса, быть вам переданным дальше в нашу систему, или же вам не быть… — Пауза. Слово «переданным» не прозвучало. — Я принял решение в пользу второго варианта. — Где-то вдали зазвонил колокол, и продолжал звонить, не смолкая. Глаза, смотревшие на Мэтью из-за прямоугольной оправы очков, чуть смягчились, будто подернулись серой пеленой сожаления. — У вас есть ум, Мэтью. Есть предприимчивость. В свое время вы могли бы стать весьма полезны нашему покровителю. Но я опасаюсь — и профессор со мной согласился бы, — что вы слишком далеко зашли.

Чепел покачал головой. С болью, но решение он уже принял.

— Вам надо было дать нам хотя бы один глаз выколоть перед тем, как выдавать мистера Нэка, — сказал он.

Мэтью, ошарашенный, просто не нашел что ответить, а Чепел вернулся к столу, взял блокнот и положил его в ящик. Колокол все звонил и звонил — веселые похороны, подумал Мэтью. Берри смотрела на него, будто ожидая, что он разубедит ее сейчас — но как?

— Она пусть спит, — велел Чепел, когда Джереми наклонился к своему ценному ресурсу, начинающемуся на «м» и кончающемуся на «а». — Видит Бог, всем бы нам тоже неплохо отдохнуть. Выходи первым, Джереми. Только не наступи в кровь и не наследи на ковре, ради Христа! Вот так, хорошо, можешь идти. Вы следующий, мистер Рипли. — Мэтью отметил, что даже Чепел старается держаться подальше от этого жуткого юнца. — После вас, мисс, — сказал он Берри, которая уперлась ногами, но тут же побежала вперед, подталкиваемая в шею рукой Лоуренса Эванса. — Мистер Корбетт и граф Дальгрен, прошу вас.

Оказавшись в столовой, группа подождала, пока спустится сам Чепел. Он спустился оживленный, насвистывая. Все в мире Саймона Чепела было в порядке. На глазах Мэтью он закрыл дверь кабинета, вынул из кармана ключ, запер ее и вернул ключ обратно. Вряд ли мисс Ле-Клер проснется до сентября.

Мэтью покосился на Берри; она перехватила его взгляд и посмотрела в ответ. В глазах ее читался вопрос: «И что теперь делать будем?»

Он не знал ответа на этот вопрос, а тем, что знал, с Берри делиться не собирался. Шнуры у них на руках, более легкие и прочные, чем обычные хозяйственные веревки, были точно такие, как у Билли Ходжеса.

— Ну, пошли! — сказал, сияя, Чепел. Колокол все звонил.

— Сэр, — обратился к нему Мэтью, пока граф не толкнул его дальше, — а вам не кажется, что надо подождать? Хотя бы убедиться, что я правду сказал про Диппена Нэка?

— А зачем? — Лицо Чепела оказалось прямо перед Мэтью, сияющее, как луна. — Разве это не было правдой? — Мэтью лихорадочно задумался, как ответить на этот обоюдоострый вопрос. Чепел расхохотался и хлопнул пленника по плечу: — Ваша беда, — сказал он чертовски добродушным голосом, — в том, что вы слишком честны. Пошли, пошли.

Глава сорок шестая

Долгий путь к печальному концу под жизнеутверждающую панихиду колокола.

Бок о бок шли по дороге к винограднику Мэтью и Берри. Перед ними широко шагал Чепел, занятый беседой с Эвансом. Построившись треугольником вокруг беспомощных пленников, шли Джереми, Рипли и граф Дальгрен. А за ними, не отставая, мальчишки, вопя и смеясь от радости, отпихивая друг друга, чтобы получше разглядеть Берри, бросаясь вперед дернуть ее за платье или Мэтью за сюртук и со смехом уворачиваясь от почти шутливых выпадов ножа Джереми, отскакивая от угрожающих взмахов руки Дальгрена и его прусских выкриков. Но никто не трогал Рипли, и он тоже будто не замечал никого. Надев черные очки, он шагал угрюмо и неумолимо.

— Что они с нами сделают?

Берри подалась ближе к Мэтью, вздрогнула, когда желтоволосый юнец лет четырнадцати дернул ее за платье. Она было повернулась на него прикрикнуть, как уже на нескольких прикрикнула, но так как это вызывало только взрывы смеха, решила этого не делать.

Мэтью хотел сказать: «Не знаю», но время для подобной лжи уже явно прошло. И вообще, он же так чертовски честен.

— Они нас убьют, — сказал он.

Берри остановилась, уставилась на него, разинув рот. Ее синие глаза прожигали у него в голове дырку, но тут Дальгрен толкнул ее так, что она чуть не налетела на Мэтью. Ох, как развеселились мальчишки! Один — темно-рыжий бесенок лет двенадцати — начал потирать себе штаны спереди, отплясывая джигу и взметая сапогами пыль.

— Убьют? — ахнула она, когда к ней вернулась речь. — Убьют? Во что ты меня втравил?

— В приключение, — ответил он. — Я думал, тебе они нравятся.

— Мне нравятся такие приключения, когда я остаюсь жива! — Ее рот оказался так близко к его уху, что Мэтью подумал, как бы она его не откусила. Растрепанные и спутанные волосы девушки стали светлыми от пыли. Она отчаянно огляделась вокруг — но за стеной ржущих морд и пляшущих фигур виден был только лес. — Но мы же можем бежать?

— Не быстрее, чем они.

— Они не будут нас убивать! — Она дернула ртом, в глазах у нее стояли слезы. — Они же только хотят нас напугать, правда?

— Не знаю. Вряд ли меня можно напугать больше, чем я уже боюсь.

— Ты должен что-то сделать! — требовательно сказала она — и снова прямо ему в ухо.

Мэтью только хмыкнул.

«Что будешь делать, бледная немочь?»

Можно заплакать, подумал он. Разразиться слезами, чтобы они видели, насколько ты на самом деле храбр. Пусть видят, что получается, когда бледная немочь, любитель-шахматист пытается строить из себя — какое он слово нашел в Филадельфии? — да, детектива. Бу-га-га, как смешно. Из своего первого расследования надо живым выходить, подумал он мрачно. Еще раз напряг руки в путах, как делал уже не меньше полдюжины раз — но эти веревки спадут, только когда у него запястья станут потоньше.

— Кто-то сюда едет, да? — взмолилась Берри. Голос ее сел, и она постаралась взять себя в руки. — Скажи, нам кто-нибудь едет на помощь?

— Никто. И ворота заперты.

Не слишком ли он жесток? Он захотел обнять ее за плечи — тут же забытые путы напомнили о себе. Мозги у него плавали в крови — и очень скоро будут плавать в ней не метафорически. Да вообще сердце может разорваться, он упадет и умрет, не получив раны.

Но не избежав оскорблений, понял он, когда заметил, что наступил в кучу навоза, оставленного лошадьми из кареты на пути к конюшне. Хохот, вопли, кто-то крикнул «засранец!». Нельзя ли умереть от смущения? — подумал он. Увы, нет.

— Мистер! — крикнула Берри. И громче, чтобы заглушить колокол смерти и вопли веселья: — Мистер Чепел!

Прервав разговор с Эвансом, Чепел подался назад:

— Да, мисс?

— Мы ничего не скажем! — заверила она его.

— Совершенно верно, мисс.

— Я серьезно! Мы будем молчать! Правда, Мэтью?

— О да, вы будете молчать, — согласился Чепел.

Внезапно Берри села на землю. Чепел сделал жест рукой — и рой мальчишек тут же радостно бросился выполнять распоряжение. Мэтью показалось, что с Берри сейчас сорвут одежду, ее груди и интимные части тут же были ощупаны всеми наличествующими руками. Она вскочила, вся красная, с выпученными глазами, отбиваясь, пока граф Дальгрен не шагнул вперед, схватил ее за волосы, встряхнул ей голову как следует и проорал ей прямо в ухо:

— Шакай, шакай!

Кулак он уже занес, чтобы ударить раньше, чем она успеет ударить головой. Глаза у девушки остекленели, лицо обвисло. Мука хуже смертной сдавила ему сердце, когда она сделала неверный шаг вперед, и парад замаршировал дальше.

— Плохо она держится, — заметил Чепел, идя рядом с Мэтью.

— Ну, так ее же в первый раз убивают, — ответил он голосом куда более твердым, чем сам мог себе вообразить — если бы воображал подобную ситуацию.

— Вы слишком далеко не бегите, — посоветовал Чепел сочувственно. — Так, чтобы ребята размялись. А потом ложитесь, и пусть догонят. Это будет недолго.

— Я не понял, меня убивать собрались или вырывать зуб?

Чепел тихо засмеялся. Колокол внезапно смолк — и у Мэтью кишки заворочались, как бочонок свежевыловленной рыбы.

— От вас избавляются, — ответил Чепел. — Как избавляются от использованного и бесполезного в дальнейшем ресурса. В общем, все люди именно этим и являются, если смотреть в корень. Вы согласны?

— Если я соглашусь, мне и девушке позволят жить?

Снова тот же тихий смех.

— Так для чего это все нужно? — В конце дороги виднелся виноградник и группа строений из белого камня. На одном из них была небольшая колокольня. — Здесь создают ресурсы, которыми будет пользоваться профессор Фелл?

— Да, или любой, кто за них согласен платить. Да ну, Мэтью! Вы же понимаете, как это важно для… как бы сказать…

— Преступного мира? — подсказал Мэтью.

— Братства, — ответил Чепел. — И сестричества, конечно, тоже — пополнять себя. Все мы — ресурсы. Наши таланты делают нас ценными — в различной степени для различных миров. Возьмем, к примеру, Билли Ходжеса. Как я уже говорил, он прекрасно для нас работал и стал преподавателем писарского искусства. Видите вон то здание слева? Рядом с тем, где колокольня? Там у нас главная аудитория. Билли там учил своих студентов. Некоторые из них далеко продвинулись, заняли должности в колониях и ждут сигнала. Других послали на работу в Англию. И с другими нашими специализация ми так же: искусство самообороны, финансы, техника управления людьми, искусство общения… и так далее, вплоть до самых специальных семинаров по наемным убийствам, поджогам, шантажу, воровству, похищению людей, карточному шулерству, карманным кражам, подлогам и…

— Отравлениям? — перебил Мэтью. — Как смешать зелье, чтобы убить пятерых невинных людей в филадельфийской таверне?

— Эти пятеро, как вы сами понимаете, случайные жертвы контракта, которым не повезло. Кто-то же должен был выпить это вино? Не могли же мы уничтожить Свенскотта и его предприятие, если бы никто не был отравлен?

— Просто прелесть.

— Необходимость. Разве вы не видите, что все это — просто дело? Полно, Мэтью! И у этого дела огромное будущее. В Англии и Европе оно процветает уже много поколений. Сейчас, когда открывается Новый Свет с его огромным потенциалом, глупцами мы были бы, если бы не воспользовались открытой дверью. — Он вздохнул, понимая, что его слова не производят особого впечатления. — А насчет отравления — вам, может быть, интересно узнать, что когда мистер Нэк совершал свои акты мести, только мистер Деверик мог понимать, за что ему режут глотку. — Чепел искоса глянул, оценивая интерес, который вызвали у Мэтью его слова, и все же продолжил свою речь, хоть и не увидел никакого. — Осли только поставлял человеческий ресурс, не зная, как именно он будет использован. А доктор Годвин — он после смерти своей жены крутил в Лондоне с одной молодой потаскушкой. Мы выяснили, что ее звали Сьюзен. Он в ней души не чаял, а она его использовала как своего кота. Дурачила его как хотела. Полагаю, он готов был на все, только чтобы быть с ней, ибо такова иллюзия, которую мы называем любовью. Я бы на его месте выпустил ей кишки и выбросил ее в окно — но Годвин, очевидно, считал себя благородной душой, которая когда-нибудь избавит свою возлюбленную от вторжения чужих членов и поведет к лучшей жизни. Так было, пока она не залетела и доктор не убил и свою милую Сьюзен, и ее ублюдка на абортном столе. Уверен, что совершенно случайно. Но вообще-то его всегда притягивали ночные бабочки. Такой вот печальный эпизод в безупречной жизни — но именно такими эпизодами мы и кормимся. Они очень упрощают нашу работу. Когда мы обратились к доброму доктору с просьбой изготовить для нас небольшое количество яда — кстати, из белладонны, которую он купил в аптеке на Смит-стрит, — он сперва был весьма неприветлив, пока мы не напомнили ему о Сьюзен. Можем ли мы это доказать? Мы ему ответили, что всегда можно найти свидетелей и написать письма. — Чепел размашисто подмигнул. — В нашем распоряжении есть дамы с большим воображением и не меньшим опытом. Но Годвин не был крепким орешком — терзаемый чувством вины, внушаемый, он сдался почти сразу. Если бы он попытался выйти на главного констебля, мы бы его устранили сами. Могли бы найти другого — такой же ресурс. Понимаете?

— Трагедия, — сказал Мэтью.

— Работа, — возразил Чепел. — Такая же работа, как любая другая, но с одной разницей. — Чепел задумчиво помолчал. — Меня, бедного, но честолюбивого сына жестянщика, она сделала очень, очень богатым.

Вдруг мальчишки побежали вперед — Мэтью показалось это зловещим предзнаменованием — и скрылись за углом здания с колокольней.

— Ах, эти грубые школы дают нам таких деликатных учеников! — сказал Чепел с намеком на злорадство. — А теперь слушайте и делайте, как я скажу. Немножко побегайте, чтобы они завелись, а потом ложитесь. И девушке скажите, если она еще вас слышит. Далеко вам все равно не убежать.

— А что вы сделаете с нами потом? Бросите в реку?

— Нет, конечно же. Билли спрыгнул вон с того обрыва, — Чепел мотнул головой в сторону Гудзона, — его не успели остановить. Он был полуслепой, не видел, куда бежит или откуда. Мы бы его похоронили, как обычно, в лесу, где закапываем все наши ошибки и неудачи. Которых, к сожалению, много — у нас высокие требования, как в любом университете. Из всех кандидатов, которых нам продавал Осли, мы выпускаем не больше где-то шести в год. Да, теперь еще и эту проблему решать — Осли. Нам надо будет найти ему замену, и еще поставить нашего представителя возглавить приют для девочек — так что в ближайшие месяцы работы нам хватит.

Ум Мэтью зацепился за одну деталь, которую сейчас Чепел упомянул вскользь.

— Полуслепой? А отчего это был Билли полуслепой?

— А, так у него же вырвали глаза. Птицы.

— Птицы?

— Ну да, мои ястребы.

Тут они свернули за угол, и там вокруг большой вольеры под навесом ждала стая мальчишек. Трое самых больших держали на кожаных перчатках бурых с белым птиц в колпачках.

Берри издала такой звук, будто ее ударили в живот, у нее подогнулись колени, но галантный граф с садистским удовольствием толкнул ее вперед.

— Вы редкая сволочь, — сказал Мэтью Чепелу, стискивая зубы так, что они готовы были хрустнуть.

Чепел скромно пожал плечами, будто услышал комплимент.

— Молодые люди! — Лоуренс Эванс поднял с земли корзину и передал ее по рукам. — Вооружитесь, будьте добры. Осторожнее с клинками, чтобы без несчастных случаев.

Ребята — Мэтью увидел, что они уже без нагрудных табличек, и все в этом предприятии равны — стали запускать руки в корзину и вынимать оттуда ножи. Очень неприятно было разнообразие этих ножей: короткие, длинные, загнутые вверх или вниз, широкие, узкие, кургузые, зловеще изящные. Мальчишки расхаживали вокруг, пыряя и кромсая воздух, кто-то с резким вывертом, кто-то размашисто полосуя, будто уничтожая последние остатки детства перед тем, как переступить порог, из-за которого нет возврата.

Вроде бы всем это было не в новинку, хотя некоторые — в том числе ловкорукий Сайлас — очень сильно… не побледнели, а позеленели даже. Но и эти тоже самозабвенно рубили и кололи.

— Ваш вариант профессорского прогона сквозь строй, — сказал Мэтью Чепелу. Точнее, сам услышал свой голос, потому что лицо и рот у него будто сковало льдом.

— Именно. Мой вариант с использованием давнего моего хобби. Мистер Грейтхауз хорошо вас школил, надо отдать ему должное. Но он тоже, можете себе заметить, скоро здесь будет. — Чепел подождал, пока Дальгрен подгонит Берри поближе, хотя она была слишком не в себе, чтобы постичь свою судьбу. — Мистер Эдгар! Где мистер Эдгар?

— Я здесь, сэр! — подал голос крупный широкоплечий молодой человек с коротко стриженными темными волосами.

Он вышел из тени здания, держа на сгибе мясистой руки маленького ягненка, а в другой — ведро, в котором, как ни странно, торчала малярная кисть. Эдгар слегка прихрамывал, лицо у него было в оспинах, глаза темно-карие, под цвет волос, и нервные, быстро мигающие. Поравнявшись с Чепелом, он поднял взгляд и сказал почти застенчиво:

— Мэтью, здравствуй.

На секунду Мэтью онемел. Потом губы его шевельнулись, и он сказал:

— Привет, Джеррод.

— Я слышал, что ты тут будешь. Как жизнь?

— Нормально, а у тебя?

— У меня все хорошо.

В подтверждение своих слов Джеррод Эдгар кивнул. В его тусклых глазах отнюдь не горел самый яркий интеллект мира, но Мэтью его помнил вполне приличным парнем в девяносто четвертом, когда Мэтью было пятнадцать, а Джерроду двенадцать. К несчастью, Джеррод был предметом наиболее частого и интенсивного внимания Осли, и Мэтью бывал свидетелем, как он уходил в себя, унося в собственную скорлупу свой стыд и гнев. Потом во время одного наказания он украл зажигательное стекло, которым Осли раскуривал трубку, и стал им поджигать то листву, то страницы пожертвованного молитвенника, то кузнечиков, то собственные вырванные волосы. Когда другой мальчик попытался это стекло украсть, этого мальчика из приюта увезли в телеге в больницу на Кинг-стрит, где он, очевидно, и умер — потому что не вернулся уже.

— Точно у меня все хорошо, — повторил Джеррод, отдавая ягненка Саймону Чепелу.

— А можно спросить, что ты тут делаешь?

— Не знаю. Все больше с огнем балуюсь. Я это люблю.

— Нож, пожалуйста, — сказал Чепел, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Другие ребята тем временем успокоились, перестали размахивать ножами. Они уже разогрели мышцы и теперь берегли силы. Мэтью заглянул в бездонные, но встревоженные глаза Джеррода.

— Джеррод! — окликнул он его.

— Да, Мэтью?

— Ты будешь меня убивать?

Эванс принес хозяину кривой нож, и Мэтью понял, чтоподобным же инструментом с бойни пользовался с таким успехом Кирби. Чепел погладил ягненка, успокаивая, приговаривая что-то ласковое в ответ на жалобные взывания его к матери. Потом он одной рукой резко задрал ягненку голову, а кривым лезвием в другой перерезал ему горло от уха до уха. Ярко-красная кровь хлынула в подставленное Эвансом ведро, журча ровным потоком.

— Да, Мэтью, — ответил Джеррод. — Придется, наверное.

— Ты можешь этого не делать.

Джеррод наклонил голову, слушая журчание стекающей в ведро крови. Три ястреба заерзали на перчатках, сжимая когти, углубляя и без того глубокие царапины.

— Не могу, — ответил он. — Если я хочу здесь остаться. Со мной тут обращаются хорошо, Мэтью. Здесь я человек.

— Ты всегда был человеком.

— Не. — Джеррод улыбнулся одними губами — глаза остались серьезными. — Я всюду был никто и звать никак.

Он еще недолго посмотрел на Мэтью. Из дергающегося в судорогах ягненка вытекла вся кровь, ведро наполнилось, ястребы копошились на перчатках, издавая жутковатый клекот. Джеррод отошел к стоящей на земле корзине и стал выбирать нож для себя.

Мэтью хотел подойти к Берри, чтобы сказать ей… а что сказать? — что-нибудь такое, чтобы в себя пришла, но вдруг Эванс схватил его за плечо, и окровавленной кистью, пахнущей как старый голландский медный дуит, мазнул по лицу: лоб, щеки, вокруг глаз, вокруг рта и вниз по подбородку.

Один из ястребов, самый крупный — тот, наверное, что разорвал в клочья кардинала в саду, — дергал головой в колпачке, издавая высокие и резкие тихие звуки.

— Они натасканы на цвет, — пояснил Чепел серьезным тоном лектора. — Много сотен полевых мышей и зайцев, окрашенных кровью, отдали ради этого свою жизнь. Они и запах чуют, что им помогает наводиться на цель, но зрение у них просто великолепное.

Он положил труп ягненка в черный ящик и тут же закрыл его, чтобы не сбивать птиц ложной целью. Лоуренс Эванс шагнул вперед с ведром, чтобы так же покрасить лицо Берри — она посмотрела на него как на безумца, попыталась ударить его ногой, потом лбом по голове, но не вышло — граф Дальгрен схватил ее за волосы и уперся кулаком в спину, грозя сломать ей позвоночник еще до начала игры.

— Вам дадут фору. — Чепел отошел к водопойной колоде помыть руки. Ребята расхаживали возбужденно в ожидании охоты. Они не смеялись, переговаривались только коротко, сдавленными голосами. — До первых рядов виноградника, — показал рукой Чепел на солнечное поле ярдах в семидесяти. — Потом я дам сигнал сокольничим пустить птиц. Долететь до вас им — секунды. Ваши окровавленные лица они примут за мелких зверьков, пусть даже непростых в охоте. Кажется, особенно они любят глаза. Потом в выбранный мною момент я пущу ребят. Упражнение для всех, опыт для всех. И укрепление у каждого связи с братьями. Вы понимаете?

Мэтью смотрел, как дернулась Берри, когда кисть разрисовала ее лицо так же, как его. Страшнее всего были круги около глаз. Билли Ходжес прыгнул навстречу смерти, чтобы избежать не только ножей, но еще когтей и клювов.

— А если нам все равно погибать, зачем нам бегать?

— Видите ли, из имения вам не выбраться — стена вокруг, как вы понимаете. Но были случаи, когда молодые люди убегали из виноградника в лес и прятались там день-другой. Иногда птицы отвлекаются или устают и сворачивают. Нам тогда приходится идти в лес на охоту. Очень хлопотно, но опять же — опыт. Итак: вы уверены, что хотите здесь стоять и умереть, не сопротивляясь? Я, конечно, рекомендовал бы вам не убегать в лес, поскольку это всего лишь отложит вашу неизбежную смерть, но если вы хотите, возможно, провести последнюю ночь перед уходом в общении со своим Создателем, или же цепляетесь за жизнь так, как это должно быть, вы нам покажете хорошее зрелище, не правда ли?

Мэтью посмотрел на группу юных убийц. Никогда ему еще не казалось, что девятнадцать — это так много. Может быть, призраки прошлых неудач влились в их ряды, в надежде исправить свои ошибки? Его внимание привлекло движение в окне верхнего этажа. Кто-то выглядывал, отодвинув занавеску. Кто-то из преподавателей? Там их квартиры?

— А, да. Еще одно. Мистер Гастингс! — На зов Чепела подошел крупный широкоплечий юноша лет семнадцати, с длинным узким ножом в руках. — Очистите, будьте добры, его карманы.

Добычу Гастингса составили несколько монет и серебряные часы, которыми тут же завладел Чепел.

— Я вам дам немного времени подготовиться, — сказал он, заводя свое приобретение.

Мэтью подошел и встал рядом с Берри. Она дрожала, слезы катились по кровавой маске, но из глаз ушла бессмысленная пустота. Она держалась.

— Послушай, — сказал он, глядя прямо ей в лицо. — У нас два варианта. — Резко вскрикнул один из ястребов. — Можем падать на землю и ждать, чтобы нас убили, а можем бежать. На нас выпустят ястребов, потом этих юнцов. Можем прорываться через виноградник в лес. Вон туда. — Он мотнул головой. — И можем успеть. Если мы найдем, где спрятаться…

— Где? — перебила Берри с желанной яростью в голосе. — Где спрятаться?

— Если найдем место, где спрятаться, пока не снимем с себя веревки. — Как это сделать без ножа, он не стал думать. — Тогда сможем перелезть через стену.

— Готовы, Мэтью? А вы, мисс? А вы, молодые люди?

Кое-кто из юнцов припал на одно колено по-индейски.

— Беги, — говорил Мэтью. — Не падай. — Он боялся, что она его не слышит — покачивается тяжело и тупо моргает. — Берри, слушай! — Он сам слышал в своем голосе первобытный, панический страх. Руки его конвульсивно напряглись в веревках, которые не ослабевали. — Беги вперед, ты меня…

— Время! — крикнул Чепел, и тут же мальчишки взвыли голосами режущими, как ножи в их руках.

Берри рванула с места, как олень, не успел Мэтью произнести слово «слышишь». Он побежал за ней и тут же рухнул на колени, споткнувшись, под грохот сумасшедшего ржания. Он встал, мысленно выругался, догнал ее. Она бежала быстрее и ловчее, чем он ожидал, волосы ее летели позади хвостом, лицо под кровавой маской было суровее могилы. Он догнал ее, и хотя она однажды споткнулась и влетела ему в бок, на этот раз никто из них не упал, и они вбежали на виноградник.

Вбегая в первый ряд лоз, Мэтью понял, что истинным урожаем этого адского виноградника служит вино запустения. Поле заросло бурьяном, серые гроздья сгнили и повысохли. Под солнцем от земли поднимался сладковато-тошнотворный запах, как на кладбище. Оглянуться назад Мэтью не осмеливался.

— Сюда! — крикнул он и побежал вдоль ряда к линии леса, зеленеющей в ста ярдах. Зацепившись ногой за извитой корень, споткнулся и полетел вперед, но все же не упал, сумел выровняться. Берри была рядом с ним, волосы ее хлестали его по лицу.

Над ними прошла тень, за ней еще одна, еще одна.

Еще восемьдесят ярдов до леса, решил Мэтью. Они все еще летели на полной скорости, и слабая искра надежды стала разгораться в нем. Мэтью оглянулся посмотреть, не пустились ли за ними в погоню юнцы, и тут ястреб, пикировавший на него, расправил крылья для удара.

Глава сорок седьмая

Мэтью бросился в строну, и ястреб просвистел над правым плечом, хватанув когтями пустой воздух. С противоположной стороны налетел другой хищник, размытой полосой, и Мэтью сначала почувствовал режущую боль в левой щеке и лишь потом понял, что ранен.

Третий ястреб спустился почти лениво и вспорол Берри лоб. Она вскрикнула от боли, но не замедлила шага, только продолжала держать голову вниз, а еще один ястреб с визгом на высоких нотах лег на крыло, разворачиваясь для атаки.

Шестьдесят ярдов до леса. Вдруг в лицо Мэтью ударили перья, когти рванулись к глазам. Он поднял плечи, спрятал голову, когтистая лапа рванула левое плечо. Нельзя было терять времени — надо было бежать, и Берри тоже едва уклонилась от следующей атаки — она едва не лишилась левого глаза, сбавила темп, и у нее явно убавилось решимости выжить.

Еще две птицы пронеслись над самой головой Мэтью — одна справа, другая сзади. Третья с визгом метнулась вниз и на сей раз ударила слева в лицо Берри. Птица взмыла в воздух, Берри споткнулась и упала на колено, Мэтью стоял над ней, крича «Пошел вон! Пошел вон!» следующей налетающей птице, прошедшей на бреющем над головой Берри. Девушка встала, тяжело и отрывисто дыша, — тут Мэтью обернулся и увидел, что приближаются юнцы.

Солнце играло у них на ножах. Трое самых молодых и быстрых уже добежали до первого ряда лоз. Сзади смотрел Саймон Чепел, стоя между Лоуренсом Эвансом и графом Дальгреном. Еще четверых взрослых Мэтью не узнал — трое мужчин в сюртуках и треуголках и женщина под темно-синим зонтиком от солнца. Преподаватели вышли посмотреть на учеников в действии. Желание жить полыхнуло у Мэтью пламенем. Если бы только освободить руки…

Берри снова вскочила и бежала дальше, к лесу. Трудно было сказать, где у нее над левым глазом кровь ягненка, а где — ее собственная. Мэтью бежал за ней. Ястреб промелькнул мимо лица с шумом, похожим на шкварчание сала на сковороде. В тот же миг пара когтистых лап скребанула по лицу, и резкая боль сказала, что его здесь на открытом месте разрежут на куски. Перед глазами плыл красный туман, и если Мэтью ему поддастся, упадет, он уже покойник. Высокий крик ястреба резанул уши, но Мэтью успел наклонить голову, избегая дальнейших ран.

Сорок ярдов, с каждым шагом лес все ближе.

Мэтью мог себе представить, что сделали ястребы с Билли Ходжесом. Трое на одного — это была резня еще до того, как подбежали ребята с ножами…

Вдруг самый большой ястреб оказался прямо над ним — непонятно, с какой стороны подлетел. Просто оказался рядом, расправив крылья, будто хотел завернуть Мэтью в них. Мэтью инстинктивно отвернулся и зажмурился — только это спасло его от слепоты, когда когти впились в лацканы сюртука и крючковатый клюв, нацеленный выколоть левый светильник, разорвал кожу на полдюйма от него. Когти хищника вырвали клок сюртука, сквозь прищуренные глаза Мэтью увидел вихрь бьющих крыльев, мелькнули красные глаза и щелкающий клюв. Удар в щеку точно под правым глазом, потом будто палкой огрели по затылку, и когти впились в волосы. Он услышал собственный крик боли и невероятного ужаса и сделал тогда единственное что мог: рухнул головой вперед в лозы с отчаянием обреченного. Покатившись по земле, он чувствовал, что ястреб все еще цепляется за одежду и старается выклевать глаз. Мэтью отчаянно вертел головой туда-сюда, ссутулив плечи, крепко зажмурив глаза. Вдруг птица ухнула как человек и едва ли не пискнула — Мэтью открыл глаза и увидел, как ястреб отлетает прочь от удара ботинка Берри.

— Вставай! — крикнула она, поддела его ногой под мышку и помогла встать. Мир завертелся, солнце палило отчаянно, но одним хищником в воздухе стало меньше, потому что ястреб валялся у корней лоз, дергая переломанным крылом.

Берри бросилась бежать, Мэтью следом. Еще двадцать ярдов. Оглянувшись, он увидел блеск пота на лицах первых трех преследователей, отставших ярдов на пятьдесят, остальные шестнадцать бежали за ними.

Лес, предлагающий не безопасность, но некоторое укрытие от атаки сверху, был уже рядом, но тут одна из оставшихся птиц снова спикировала на Берри с яростью разбушевавшейся стихии. Ястреб ударил девушку в лоб, Берри вскрикнула и согнулась, прикрывая лицо, но продолжала бежать вперед. Ястреб запутался у нее в волосах и чуть не поднял ее с земли, вырываясь на свободу, потом все же вырвался и снова взмыл в воздух. Мэтью уклонился от внимания второго ястреба, и тот заорал возмущенно, когда преследуемые скрылись в лесу.

Но на солнечных пятнах поляны остановиться было нельзя — крики преследователей стали ближе. Бежать было труднее, надо было перебираться через выступающие корни и острые камни. Мэтью подумал, нельзя ли острым краем перерезать веревки, но не было времени ставить эксперименты, когда девятнадцать убийц дышат в затылок.

— Сюда! — крикнул он, резко сворачивая направо, между двумя массивными дубами. Берри не отставала. Мэтью не очень понимал, куда направляется: единственной мыслью было оставить как можно большее расстояние между собой и ножами за спиною. Глянув вверх, он увидел над головой парящих над верхушками деревьев ястребов. Преследователям достаточно было только следить, куда они летят, чтобы знать все о передвижении своих будущих жертв.

Впереди показался овраг. Мэтью побежал вдоль края, выискивая глазами стену имения. Но как на нее, черт побери, взобраться, даже если она рядом? Он нырнул под низкие ветви, Берри за ним, и вдруг мимо лица мелькнул ястреб. Мэтью продолжал уходить в чащу, лианы и колючки рвали сюртук. Еще один ястреб спустился сквозь ветви, вскрикнул так пронзительно и громко, что наверняка позвал юных убийц. Мэтью сообразил, что даже если им с Берри удастся найти укрытие, ястребы либо нападут сами, либо выдадут их. Останавливаться нельзя.

Слева послышался треск, но никого пока не было видно. Этот чертов ястреб вдруг кинулся на него с криком, когти полоснули волосы бритвами.

И тут лес стал редеть, раздаваться, и Мэтью с Берри оказались на дороге, ведущей из виноградника к центральному зданию. Пока Мэтью стоял, гадая, в какую сторону броситься, оба ястреба почти крыло в крыло пролетели над ними, заставив Берри отшатнуться от нового пореза на щеке. Ястребы поднялись выше, закружились для новой атаки. Мэтью посмотрел в сторону виноградника, потом в сторону дома. Вспомнилось, как Чепел спросил у Лоуренса Эванса: «Кто сегодня на воротах?»

«Енох Спек, сэр», — был ответ.

«Скажите на выходе мистеру Спеку, что может принять участие в игре, когда запрет ворота».

Ворота, подумал Мэтью. Они сейчас без охраны.

В привратницкой есть окна.

Стекло.

— Пошли! — крикнул он Берри, у которой лицо — как и у него — было все исцарапано под маской из крови ягненка.

Он бросился бежать со всех ног к дому, колени подкашивались. Слышно было дыхание Берри сзади вплотную — или это дышал он сам? Дорога сворачивала направо. Взгляд назад — шайка еще не выбежала из лесу. За поворот, и вновь ястребы налетели на них, и снова самый большой выбрал целью Мэтью. Он налетел яростно, как сам дьявол, целя клювом в глаза. Может быть, Мэтью снова получил удар или рваную рану, но все от подбородка до волос болело неимоверно, и он знал, отворачиваясь, что лишь вопрос времени, когда клюв или коготь если не ослепят его, то один глаз вырвут. Ястребы вновь набрали высоту под собственные жуткие выкрики.

Еще три шага — и Мэтью увидел на дороге навозную кучу, в которую вступил, когда его вели. Он остановился так резко, что Берри влетела ему в спину.

Отчетливо вспомнились издевательские слова Осли: «Такой рожей стервятников можно пугать, Корбетт!»

Ястребы кружили над ними, тени их росли.

— Ты что делаешь? — спросила Берри, с трудом шевеля разбитыми и распухшими губами. Ярко-синие глаза смотрели из красных колец.

«Они натасканы на цвет», — сказал Чепел.

— Верь мне, — услышал Мэтью собственный дрожащий голос. Он рухнул на колени, сжал губы, плотно закрыл глаза. И сунул лицо в кучу. Когда он поднялся, на лице у него была маска из навоза.

— Ты с ума сошел! — попятилась от него Берри.

— Проверим, — сказал Мэтью, глядя вверх, на спускающихся ястребов.

Берри поняла, что он задумал. Ястребы с криками спускались вниз, были уже почти рядом.

— А, ч… — Она не договорила, встала на колени, как он только что, подалась вперед и с приглушенным стоном сделала и себе такую же травянистую коричневую маску.

Первым бросился большой ястреб, вытягивая когти. Мэтью не сдвинулся с места, глядя прищуренными глазами, готовый нырнуть в сторону, если его стратагема окажется в буквальном смысле дерьмовой.

Хищник расправил крылья, готовый ударить. Блеснули красные глаза. Мэтью напрягся, сердце стучало молотом.

За несколько футов от лица Мэтью ястреб внезапно втянул когти и взмыл вверх. Мэтью обдало воздухом от мощных крыльев. Второй ястреб тоже проплыл над головой Мэтью, но когти втянул. Берри поднялась с земли, и кровь на ее лице была скрыта темным навозом. Оба ястреба закружились в поиске неровными кругами, а потом, как любой практичный убийца, объявили конец охоты. Они полетели обратно к винограднику, к своему птичнику.

Если юнцы ориентируются в выборе направления на ястребов, то какое-то время это даст, но очень небольшое.

— Привратницкая, — сказал Мэтью, и две грязные вороны полетели вдоль дороги к единственному выходу наружу.

Возле привратницкой не было никого. Над лилиями пруда порхали стрекозы, и вода манила вымыть лицо, но Мэтью и Берри знали, что нет времени останавливаться. Они пробежали мимо пруда, оба покрытые потом, легкие у каждого горели огнем. Еще сто ярдов — и вот привратницкая, с ее окнами в переплетах. Ворота заперты на железный засов. Мэтью тронул дверь — она распахнулась. Внутри были письменный стол, стул, на стене несколько крючьев для одежды. На одном крюке висел коричневый сюртук, с другого свисала фляга на кожаном ремне. Мэтью подумал, как лучше разбить ближайшее окно — мысли ворочались болотной тиной. Верхнее веко левого глаза распухло, губы будто разорваны в клочья.

— Встань спиной к спине со мной и держись твердо, — велел он Берри.

В этой позе он ткнул ногой в стекло, стараясь не выбить все осколки снизу. Стекло разлетелось с грохотом, и наверняка шайка убийц бросилась сюда, но Мэтью крикнул Берри:

— Наводи меня! — И она стала направлять его, пока он дергался всем телом, пытаясь краем стекла перерезать веревки.

Работал он со спешкой и не без боли — стекло резало не только веревку, но и кожу. Если он перережет себе артерию, все будет зря, но пока что он все же не нанес себе таких ран, чтобы пришлось остановиться. Он только стиснул зубы, изменил позу и продолжал пилить.

— Есть! — сказала Берри. — Перерезал!

Еще нет. Черт бы побрал эти шнуры, они крепче дыхания Хадсона Грейтхауза.

«Что будешь делать, бледная немочь?»

— Я тебе сейчас покажу, что буду делать, — сказал он, и Берри переспросила, но он только мотнул головой, думая лишь о том, что делает. Какая-то дрянь заползла в рот Берри, и она энергично сплюнула.

— Следи! — сказал он ей, но думал — надеялся, — что юнцы все еще ищут их в лесу. Плечи готовы были выскочить из суставов, но тут он ощутил, что давление стало чуть легче и принялся пилить с яростью маньяка. Кажется, шнуры распались с легким треском, но слышал он этот треск или только придумал, не важно, потому что вдруг руки оказались развязаны. Кровь хлынула в затекшие кисти, и он тут же принялся резать веревки на Берри, хотя пальцы были кусками мертвого мяса.

Шнуры упали с Берри, она всхлипнула и чуть было не зарыдала, но Мэтью поймал ее красивое грязное лицо за подбородок.

— Прекрати, нет времени.

Она прекратила.

Он потянулся за фляжкой, налил немного себе в ладонь, но это была не вода. Ром, понял он, попробовав. Очевидно, небольшая премия за охрану ворот. От одного глотка ум прояснился, и Мэтью протянул флагу Берри. Хотя горлышко было вымазано конским дерьмом, девушка сделала глоток. Мэтью заставил себя отказаться от мысли обыскать карманы сюртука и ящики стола.

— Пойдем, — сказал он и вывел Берри к воротам. Железный засов был не так тяжел, чтобы кто-нибудь из старших юношей не мог справиться с ним в одиночку. Мэтью распахнул ворота.

— На дорогу не выходи, — сказал он Берри, глядя ей в глаза. — Иди не останавливайся. Во что бы то ни стало иди. Я тебя догоню, как только смогу.

— Ты же тоже идешь, — сказала она, и это не был вопрос.

— Еще нет. Я должен вернуться за блокнотом.

— Мэтью, ты с ума сошел! Они тебя…

— Молчи, — велел он. — Не теряй времени.

И он толкнул ее наружу новообретенными и очень ценимыми руками.

— Тебе нельзя возвращаться! Если он…

— Я оставлю ворота открытыми. Они это увидят и решат, что мы ушли вдвоем. Вот почему я тебе и говорю не выходить на дорогу — они пошлют всадников. Иди!

Она колебалась всего пару секунд, а потом побежала быстрее, чем заяц от ястреба.

Но зайцам иногда случается удрать, подумал Мэтью, возвращаясь в привратницкую. Особенно если заяц сможет сделать нечто непредвиденное.

Он отхлебнул еще рома и увидел звезды. Просмотрел карманы сюртука и ящики стола, но ничего не обнаружил ценного — например, многоствольного смертоносного пистолета, который, по словам Эштона Мак-Кеггерса, придумали в Пруссии. Кажется, он для своей профессии родился лет на пятьдесят раньше, чем нужно — но уж если родился, то родился.

Если Чепел уничтожит блокнот — а он это сделает, как только решит, что Мэтью и Берри сбежали, — то единственное, что может Мэтью предъявить Гарднеру Лиллехорну — безумца в подвале.

Быстро войти, выломать дверь кабинета и быстро уйти. Сторожит ли кто-нибудь дом? Или все в игре? А женщины, которые готовили еду для пира? Ладно, стоять здесь и придумывать вопросы, на которые не знаешь ответы, можно до самой смерти.

Мэтью было хотел допить напиток храбрости, но вместо этого выплюнул кусок дерьма и побежал навстречу своей судьбе.

Глава сорок восьмая

Перед тем как войти в особняк, Мэтью все же остановился возле пруда с лилиями, нагнулся и напился воды. Потом он сунул лицо в воду, потому что кровь с дерьмом привлекала мух. Сколько удалось, он с себя смыл. Пальцы нащупали рану от клюва и царапины от когтей, левый глаз заплывал и грозил закрыться, порез на правой щеке — оставленный, очевидно, когтем, — доходил, похоже, до кости. Неплохой шрам в коллекцию. При таких темпах ему скоро придется на публике маску носить.

Но зрение сохранилось, и он был жив, причем не настолько сильно ранен, чтобы хотеть умереть. Руки свободны и это счастье. Быстро вбежать и быстро выбежать, и молиться Богу, чтобы не успели кого-нибудь из мальчишек оставить на воротах.

Но оставаться на открытом месте было смертельно опасно. Вдали справа слышались перекрикивающиеся голоса — мальчишки прочесывали лес, однако уже скоро они найдут открытые ворота. И в любую секунду кто-нибудь может прибежать по дороге с ножом в руке и занять позицию на ступенях. Мэтью поднялся — сердце стучало так, что сотрясало все тело, — поднялся по ступенькам и попробовал дверь. Ни Чепел, ни Эванс ее не заперли, выходя на игру, и Мэтью вошел в дом. Закрыл за собой дверь.

В доме было тихо. Мэтью побежал по коридору в столовую, всеми чувствами готовый уловить любое движение или звук. Одна только дверь отделяла его от кабинета Чепела и последнего блокнота.

Конечно, он видел, как ее запирали, но по человеческой привычке не верить своим глазам попробовал ручку. Была заперта, и сейчас заперта.

И что делать?

Только применить грубую силу. Мэтью собрался и ударил в дверь ногой изо всех сил. Потом еще раз, но двери было все равно. Похоже, колониальный дуб не слабее, чем его английская разновидность. Эту штуку так легко не открыть, а возня с ней поднимет столько шуму, что восстанут безглазые ошибки с кладбища Чепела.

Мэтью в отчаянии огляделся. Вот — высокие подсвечники, которые лили столько света на блистающее столовое серебро. Ножки у них вроде бы достаточно крепкие. Мэтью поднял один — руки напряглись от его тяжести. Вот сейчас и посмотрим, что может эта бледная немочь. Ладно, он не сэр Ланцелот, но он отступил почти на длину комнаты, ухватив ножку подсвечника, как мог бы средневековый рыцарь держать рукоять копья. Либо дверь вылетит, либо ребра ввалятся внутрь.

Он разбежался, ударил дверь под ручку импровизированным копьем — секунду ему казалось, что он сам себя на это копье насадил. Это ребра у него лопнули с таким треском?

Нет, это вылетела дверь — распахнулась и ударилась в стену, безжизненно повиснув на одной петле. Точно так же сорванным с петель чувствовал себя Мэтью после эскапады с леди Ле-Клер, которая, как он помнил, осталась спящей не-так-чтобы-красавицей наверху в кабинете.

Кто-то захлопал в ладоши.

Мэтью, не дыша, обернулся, не выпуская подсвечник из рук.

— Чудесный пример, как разломать отличную дверь, сэр, — произнес Саймон Чепел. Рядом с ним и чуть позади стоял граф Дальгрен. Лицо его было бесстрастным, но зеленые глаза блестели. — Вы это сделали с какой-то целью или же просто так?

Мэтью чувствовал, что язык у него присох к гортани.

— А, понимаю, — сказал Чепел, быстро усмехнувшись — в усмешке этой не было ничего веселого. — Понимаю. За блокнотом вернулись? Конечно же. Без него у вас ведь ничего нет? И даже мистер Нэк это понимает. — Топазовые глаза за квадратными стеклами очков глянули вправо-влево. — А ваша подруга? Где она?

— Ушла, — ответил Мэтью. — Через ворота.

У Чепела едва заметно дернулся рот:

— Через ворота? — Он взял себя в руки, как и положено честолюбивому сыну бедного жестянщика. — Ну, что ж, до города далеко. И до ближайшей фермы тоже. Мы ее найдем. — Он оглядел Мэтью от грязных ботинок до спутанных и прореженных когтями волос. — Может быть, вас все-таки следует отправить в ту деревню в Уэльсе, Мэтью. Профессора не может не заинтересовать эскапист такого масштаба. Да вы и веревки сняли! Потрясающе. Но тут несколько ребят прямо перед зданием, и ножи у них очень голодные, так что скажите мне, как вам удалось сбить со следа моих птиц? А мы тем временем…

Но его прервали — и грубо — крики и вопли перед домом. Даже Мэтью услышал, что это орут не одержимые жаждой убийства юнцы. В голосах взлетала вверх паника, как взлетают ястребы прочь от грешной земли.

— Это еще что? — спросил Чепел у графа Дальгрена, но ответил ему не пруссак, а щелчок пистолетного выстрела снаружи.

— Сэр! Сэр! — Это кричал прямо из дверей Лоуренс Эванс. — К нам ворвались! — верещал он высоко и тонко, охваченный страхом. — Там всадники!

Чепел задрожал, в секунду его лицо стало бледным, будто он замерз насмерть.

— Мистер Чепел! — вскрикнул Эванс еще раз, и теперь через открытую дверь и коридор доносились стук копыт, панические крики — и второй выстрел, от которого хозяин имения затрясся — его мирок сшибло с неба кометой Инкриза Мэзера.

Чепел повернулся с природной силой дикого зверя, пусть и раненого, ухватил Дальгрена за лацканы бежевого сюртука, чтобы оттолкнуть в сторону, но тут его взгляд упал на Мэтью, и слюна показалась в уголках рта. Из-под маски джентльмена выглянула морда бешеного пса.

— Изруби его в куски! — бросил он Дальгрену.

Чепел бросился из комнаты в коридор, и Дальгрен вдруг двинулся быстро, как ртуть — схватил рапиру из экспозиции рядом с камином.

Мэтью глянул в сторону дверей, ведущих на террасу и в сад. Они были завешены винного цвета портьерами. Он подумал, что пытаться прорваться сквозь них — значит быть заколотым в спину. И если даже он прорвется, то просто умрет среди цветов.

Дальгрен наступал. Звуки схватки за стенами никак на него не действовали: он получил приказ.

Требовалось действовать. Мэтью сделал выпад подсвечником, метя Дальгрену в грудь. Граф ловко отступил в сторону, схватил рыцарское копье свободной рукой и вырвал его у Мэтью, в то же время направляя смертельный удар рапиры ему в живот.

Мэтью попятился, Дальгрен за ним, с прусской презрительностью отбросив подсвечник. Вдруг Мэтью обнаружил, что прижимается спиной к выставке клинков на своей стороне камина. Рука нашла рукоять рапиры раньше, чем мозги сообщили, что это глупость, но он уже выхватил оружие из ножен. Тут же Дальгрен встал в боевую стойку, тело его сделалось тонким, свободная рука сзади как румпель, колени согнуты не слишком сильно, ноги расставлены для равновесия, рука крепко сжата на рукояти, большой палец в замке. Вся эта чертова наука, которой учил Грейтхауз, мрачно подумал Мэтью.

Он знал, что у него шансов не больше, чем у снежинки на плите. Как только Дальгрен поймет, что перед ним бледная немочь, гравер может начинать писать имя на могильном камне.

Но снаружи кто-то есть. Всадники, сказал Эванс. Сколько? Два пистолетных выстрела, хаос схватки. Если кто-то прискакал на выручку, значит, надо прожить столько, чтобы его успели выручить.

Единственная возможность — блеф.

Он повторил стойку Дальгрена. Куда смотрит этот гад? На оружие? Нет, в глаза. Читает в них страх? Мэтью тоже уставился в глаза Дальгрена, где теперь светилась искра интереса. Из всех пор лил пот, но Мэтью медленно сдвигался влево, ожидая следующего выпада.

Дальгрен нанес удар — нет, финт. Слишком поздно: Мэтью стал парировать и потерял равновесие. Клинок зашипел, дернулся, ударил Мэтью в лицо змеиным жалом. Мэтью отдернул голову, отшатнулся на шаг назад, но Дальгрен наступал, улыбаясь, как безглазый череп.

Мэтью в панике метнул клинок как копье, не успев подумать, что это действие тут же выдаст в нем притворщика. Дальгрен своим клинком небрежно отбил летящую рапиру. Она звякнула, упав на стол посреди серебра, и сразу Мэтью, метнувшись обратно к выставке оружия, выхватил себе другую. Дальгрен был почти рядом, острие клинка направлено Мэтью в горло. Мэтью согнул ноги — черт с ними, с правилами — и отбил острие в сторону. Рука Дальгрена повернулась с невозможной скоростью, и вновь блеснуло острие, направленное Мэтью в грудь. Он увернулся, но недостаточно быстро, и лезвие пропороло верх правого рукава. Лезвие появилось снова, и на нем была кровь, но Мэтью уже не чувствовал боли. Он шагнул вперед, стиснув зубы, лицо свело маской ужаса. Выпад был направлен в лицо Дальгрена, но в ту же секунду рапира сломалась пополам — и запястье Мэтью чуть не сломалось вместе с ней.

Он выхватил третью рапиру. Когда он повернулся лицом к врагу, острие рапиры графа чуть не проткнуло ему нос. Мэтью поднырнул, отскочил, стараясь освободить себе место — Дальфен за ним.

Мэтью сжался — нервы его вопили. Дальгрен сделал быстрый финт вправо, но Мэтью реагировал медленно и не успел поддаться. Дальгрен чуть сильнее согнул колени, и Мэтью знал, что сейчас будет еще одна атака. Он попятился — и наткнулся на стол.

Рапира Дальгрена медленно сдвинулась справа налево, завораживая взгляд.

Мэтью позволил себе оглянуться на стол. Дальгрен бросился вперед, но Мэтью уже увидел и схватил левой рукой серебряное блюдце с перцем и метнул его содержимое в лицо противнику.

Дальгрен вскрикнул, закрыл глаза рукой, выпад ушел далеко в сторону над правым плечом Мэтью, который вдруг ясно увидел перед собой шахматную доску и понял, что следующий ход должен быть атакующим. Измерив дистанцию, он сделал быстрый выпад. Острие рапиры пробило ткань и вошло в грудь Дальгрена справа. Ощущение было совсем не то, что при протыкании соломенного чучела — скорее как будто тычешь ножом в бифштекс. Дальгрен пятился прочь от Мэтью, рапира его мелькала сверкающей полосой влево, вправо, вверх, вниз, а свободной рукой он прочищал себе глаза.

Мэтью бросился на него, замахнулся изо всей силы, метя Дальгрену в висок. Раздался лязг, когда клинки встретились, и снова половина сломанной рапиры полетела через комнату. Дальгрен часто-часто мигал, но его глаза, хотя и налитые кровью, прояснились. Он ударил Мэтью наотмашь, и тот снова налетел на стол, пятясь, зажав в руке восемь дюймов от своей рапиры.

Дальгрен вычихнул из ноздрей перец, грудь его судорожно ходила вверх-вниз. Он выплюнул на пол струйку яркой крови и встал в боевую стойку.

Мэтью бросил сломанный клинок, схватил серебряную тарелку с куриными костями и метнул в противника. Тарелка пролетела мимо головы и ударила в кирпичи камина. Вторая тарелка отскочила от плеча. Мэтью еще раз протянул руку и схватил на этот раз нож, блестящий от куриного жира.

Дальгрен отступил к ближайшей выставке клинков и выхватил вторую рапиру.

Мэтью тупо смотрел на обломок у себя в руке. Пальцы разжались, обломок упал на стол, а Мэтью подобрал свою первую рапиру, валявшуюся среди объедков.

Пруссак наступал, описывая двумя остриями тесные круги. Снаружи прогремел третий пистолетный выстрел, в коридоре слышался шум драки: смачный удар во что-то мягкое и пронзительный крик боли.

Дальгрен надвигался как Джаггернаут, сосредоточившись, и только струйка крови свисала у него с нижней губы.

Выпад — одна рапира метила высоко, другая низко. Первую Мэтью парировал, даже не потеряв оружия, но вторая метила ему в пах, и уйти от нее можно было только на крыльях. Он извернулся и испытал почти облегчение, когда острие вошло в мякоть левой ляжки. Он уже думал, что боли не чувствует, но эта чуть его не парализовала. Стон вырвался из его губ, свежая испарина выступила на лбу, и он своей рапирой ударил пруссака в лицо. Дальгрен уклонился, но рана в легких сказывалась: кончик рапиры Мэтью пронзил ему правое ухо. Граф резко втянул в себя воздух и шагнул назад. Клинок Мэтью ушел от раненого уха, рапира графа вышла из пронзенного бедра.

Дальгрен принялся кружить вокруг Мэтью, выискивая очередную возможность. Спина его была обращена к открытой двери кабинета Чепела. Он делал обеими рапирами обманные движения, ожидая, чтобы Мэтью среагировал. Штанина Мэтью пропитывалась кровью, он пятился, боясь, что его сила проживет недолго, и он вместе с нею.

Дальгрен подпрыгнул приставным шагом к Мэтью, скрестив рапиры, но тут кто-то с черным распухшим лицом вылетел из дверей у него за спиной, охватил его за плечи в мучительной мольбе.

Граф стал отбиваться от обезумевшей мисс Ле-Клер, и Мэтью увидел свой шанс. Сделав корпус тонким, как учил его Грейтхауз, он сделал выпад, как только мог, хотя одна ляжка ощущалась как дыня. Дальгрен, даже вырываясь из лап Чарити Ле-Клер, небрежно отбил клинок в строну. Лезвия зазвенели, мисс Ле-Клер завопила, как ошпаренная кошка. Мэтью наносил удары высоко и низко, снова высоко и снова низко, и хотя всегда его рапира встречала рапиру противника, Дальгрен не мог ни сменить позицию, ни атаковать с повисшим на нем грузом. Потом он отбросил один клинок и схватил женщину. С криком, который мог быть прусским ругательством, он пронзил ее насквозь, равнодушно столкнул сапогом с рапиры и успел отбить следующий удар Мэтью. Мисс Ле-Клер пошатнулась, упала на Мэтью, который как раз наносил удар наотмашь по голове Дальгрена — клинок выбило у него из руки, и он сверкнул в воздухе, а леди рухнула сперва на колени, потом ткнулась в пол остатками былой красоты.

Лицо Дальгрена свела судорога, на сюртуке выступила кровь. Стремясь прикончить противника, он налетел на Мэтью не с холодной логикой фехтовальщика, а с яростью дикого зверя. Лезвие мелькнуло у ребер Мэтью, он ушел от зловещего острия, схватил Дальгрена за руку, держащую оружие, и вогнал кулак ему в лицо. Изо рта брызнула кровь, и противники сцепились в рукопашной. Прямо перед собой Мэтью увидел зеленые глаза, подсвеченные красным пламенем, снова вогнал кулак в рот Дальгрену, рассек ему верхнюю губу и сам получил сокрушительный удар в левый висок рукоятью рапиры.

В этой беспорядочной и отчаянной драке, когда колени у Мэтью грозили подломиться и он цеплялся за руку противника из последних сил, свободная рука Дальгрена полезла под жилет, и Мэтью понял.

Рука не успела выйти обратно, как Мэтью ударил Дальгрена апперкотом в подбородок. Голова графа мотнулась назад, но Мэтью достался очередной удар рукоятью рапиры. Красным туманом заволокло глаза, он полетел через стол, увлекая за собой серебро джентльмена в хаосе гремящих тарелок, блюд и суповых мисок. Он лежал на полу среди обломков, руки зажаты под ним, и когда он сел — в голове звенели колокола и рычали звери, — Дальгрен обходил стол, шатаясь, занося рапиру для смертельного удара. Изо рта стекала кровавая слюна.

Мэтью встал. Толкнул стул навстречу пруссаку, тот отбил его ногой. Мэтью бросился навстречу как раз под выпад рапиры — она проткнула сюртук, но не тело, к счастью. Снова он ухватил противника за руку с оружием, снова пошла драка лицом к лицу. Мэтью молотил Дальгрена по голове, тот пытался нанести удар рукоятью рапиры и вцепиться в лицо Мэтью другой рукой. Они перевалились через стол и покатились по полу.

Сражаясь за свою жизнь, Мэтью все время помнил одно.

То, что говорил Хадсон Грейтхауз.

«Наступит время, и ты скрестишь оружие с негодяем, который постарается всадить тебе в брюхо короткий клинок. Когда ты увидишь этого негодяя, ты его узнаешь».

Мэтью узнал.

Левая рука Дальгрена ушла под жилет. Мэтью схватил ее за запястье, но удар рукоятью рапиры затмил ему зрение. Где рука Дальгрена? Мэтью охватила паника. Где…

Внезапно рука появилась, и у нее было шесть пальцев — шестой из смертельной и острой стали.

С мощным выдохом, с дьявольской силой граф вогнал свой спрятанный кинжал прямо в живот Мэтью.

Очень громкий сухой треск. И ничего больше.

Дальгрен вскрикнул, как женщина, упал на спину, кинжал повис в сломанной руке и выпал. Рапира тоже звякнула об пол. Глаза графа вылезали из орбит от болевого шока, но вылезли, наверное, еще больше, когда Мэтью вытащил из-под собственного жилета серебряный фруктовый поднос — размером с открытую ладонь. Он сунул его туда для защиты от удара кинжала, который Грейтхауз с мудростью опыта научил его предвидеть.

Одно можно сказать о Дальгрене, подумал Мэтью. Этот человек умел держать большой палец в замке.

Дальгрен тряс головой, мокрые светлые пряди торчали, как рога. Мэтью воспользовался случаем и вмазал подносом ему в лицо. Когда Дальгрен отступил на несколько шагов, пошатнулся, прижимая к груди сломанную руку, Мэтью повторил удар. И третий раз, и пруссак налетел на винного цвета шторы, свисающие над дверями в сад, но этот гренадер не мог позволить себе упасть. Тогда Мэтью бросил поднос обратно в груду серебра, откуда взял, сорвал портьеры с крючьев и обмотал ими голову противника. Потом, медленно и осторожно от боли, но вполне целеустремленно, с трудом поднял стул и от всей души влепил графу Антону Маннергейму Дальгрену последний удар, от которого фехтовальщик, высадив двери, перевалился с террасы в бассейн с золотыми рыбками, беспорядочно дергаясь в своих пеленах.

Мэтью рухнул на колени.

Наверное, все-таки не очень много прошло времени, пока он снова смог двигаться, потому что хотя смятение перед домом стихло, еще раздавались кое-где крики и иногда проклятия. Мэтью подполз к Чарити Ле-Клер и по стонам определил, что она еще жива, и если она проживет достаточно долго, то свое назначение в мире ей наверняка придется пересмотреть.

Он встал, на нетвердых ногах прошел через весь коридор.

В дверях валялся Лоуренс Эванс с огромным чернеющим кровоподтеком посреди лба. Нос тоже был разбит в лепешку, на полу возле его правой руки лежал нож. Неподалеку, прижимая руку к кровавому пятну на рубашке, сидел Диппен Нэк с белым пластырем на носу и подбитыми глазами — работа кулака Мэтью. Рядом с ним лежала черная дубинка, отдыхая после хорошо сделанной работы.

Мэтью стало понятно, что ему слишком сильно досталось по голове, раз он видит то, чего нет. Проморгавшись, он посмотрел снова.

— Ты на что это уставился, черт тебя побери? — буркнул Диппен Нэк.

Мэтью вышел на солнце, переступив через тело Эванса.

Битва, бушевавшая перед домом, уже закончилась, хотя в воздухе еще висела пыль, поднятая башмаками и копытами. Ясно было, кто победил и кто потерпел поражение. С поднятыми руками стояли юнцы — по крайней мере те, кто не валялся на траве, зажимая свои раны, — и победителями вокруг них, с тесаками, дубинами и шпагами стояли те самые констебли, которых Мэтью считал профессионально непригодными дебилами. Их он насчитал восемь — нет, вот еще двое идут и ведут пятерых юнцов, наставив клинки и мушкеты. Из дюжины лошадей некоторые тревожно фыркали, другие спокойно паслись, безразличные к войнам людей.

Вглядевшись сквозь завесу пыли, Мэтью увидел миниатюрного человечка в канареечно-желтом сюртуке и треуголке. В опущенной руке он держал пистолет, стоя над чьим-то телом.

Когда Мэтью подошел, Гарднер Лиллехорн поднял на него страдающие глаза. В ярком свете дня лицо его было мертвенно-бледным, крашеные волосы, скорее синие, нежели черные, убраны назад и связаны желтой лентой. Он снова посмотрел на тело, и когда заговорил, голос у него был совершенно убитый:

— Мне пришлось стрелять — он шел на меня, не останавливаясь. Он… он ведь жив?

Мэтью наклонился. Пуля вошла возле самого сердца Джеррода Эдгара. Глаза юноши были открыты, но пламя в нем погасло. В правой руке он все еще сжимал большой нож.

Мэтью встал, вздрогнув от резкой боли в раненом бедре.

— Он мертв.

— Я так и думал. Я просто… я не… — Он замолчал, потом начал снова: — Я никого не хотел убивать.

— Чепел, — сказал Мэтью. Мысли мешались от потери крови — и от странной иллюзии, что он сочувствует главному констеблю. — Что с Чепелом? — Он потер лоб рукой. — И как вы тут оказались?

— Кирби, — ответил Лиллехорн. — Он мне все рассказал. Я собрал всех констеблей кого мог и приехал сюда. Бог мой, Мэтью! — Он тяжело заморгал, оглядел мальчишек, которым велено было сесть, скрестив ноги и положив руки за голову. — Они же такие еще дети!

Были когда-то, подумал Мэтью, но не сказал вслух. Давным-давно. Лишения, жестокость, черствость этого мира начали их образование, Осли и Чепел его продолжили, профессор Фелл пристроил к делу. Как сказал Джеррод Эдгар: «Здесь я человек, а там я был никто и звать никак».

— А где Кирби? — спросил Мэтью.

Главный констебль равнодушно махнул рукой в сторону дороги к винограднику.

Мэтью двинулся туда и вскоре увидел тело Саймона Чепела, распростертое на брюхе в дорожной пыли. Возможно, его перехватили по пути к конюшне за лошадью, подумал Мэтью. Как Диппен Нэк перехватил Лоуренса Эванса на пути к последнему блокноту или даже более важным документам в картотеке. На левом виске Чепела красовался черный кровоподтек длиной дюйма три, лицо его было серьезно деформировано либо кулаками, либо, что вероятнее, парой башмаков. Очень непривлекательное зрелище, и у Мэтью тошнота подступила к горлу при виде того, во что можно превратить лицо человека. Но лужи крови возле горла не было и, судя по нечленораздельным звукам из разбитых губ, Чепел еще не покинул земную юдоль.

— Я его убить хотел, — сказал Кирби, сидящий у дороги в тени дерева. Неподалеку паслась вороная лошадь с белой мордой. Кирби сидел, подтянув колени к подбородку, с дубинкой в руках. — Свой нож я отдал Лиллехорну, когда мы сюда ехали. Но я мог здесь взять нож у любого из этих мальчишек. И запросто перерезать ему глотку.

Мэтью подошел к нему — хотя бы чтобы не видеть больших зеленых мух, кружащих над кровавой маской бывшего лица Чепела.

— Поллард мне его описал, — продолжал Кирби. —Так что я его узнал. Понимаешь… я за тобой шел от нашей конторы. Хотел пойти с тобой, к Лиллехорну. Потом увидел, как тебя остановили Поллард и еще кто-то. И когда я увидел, как Поллард взял блокнот… тогда я все понял. Я за ним пошел следом обратно в контору, и там мы поговорили.

Кирби закрыл глаза, прислонился спиной к дереву. На лбу и на щеках у него блестел пот.

— И где он сейчас?

— Душка Джоплин? Мой милейший собутыльник? Ну, сперва… до того, как мы поговорили, он пролетел целый пролет крутой лестницы. А потом… уже после нашего разговора, мой добрый приятель разбил себе вдребезги обе коленные чашечки о пару каминных щипцов. — Он открыл глаза и уставился на беспомощного Чепела. — Я постарался добраться до него первым, раньше всех, потому что я хотел его убить. Забить до смерти, если надо будет. Но остановился. — Он наморщил лоб, задумался. — Мэтью, почему я его не убил?

Мэтью тоже сперва подумал и лишь потом ответил:

— Потому что ты знал: теперь Фемида отлично видит Саймона Чепела и его преступления. Убивая его, ты бы только убил себя чуть больше.

— Да, — ответил сын миссис Свенскотт. Кивнул. — Наверное, так.

Мэтью опустился в тени на землю. Его неудержимо тянуло спать после таких передряг. Где Берри? Как она? Он этого не знал, приходилось верить, что все хорошо. А мальчишки? Поймали всех? Что с преподавателями? Есть ли такое место, где их всех можно держать до суда? Это же будет сущий кошмар для Лиллехорна… если он сумеет избавиться от другого кошмара: убийства юноши, который в душе наверняка приветствовал облегчение, дарованное смертью.

Странное место этот мир, построенный людьми. И этот Новый Свет еще более странен, чем Старый.

Светило летнее солнце, пели птицы, порхали желтые бабочки и гудели зеленые мухи.

Мэтью лег в тени на траву, закрыл глаза и дал себе немного отдохнуть.

Глава сорок девятая

Доктора стояли и ждали.

Один стоял собранно и спокойно, другой нервозно затягивался трубкой. Кто знает, что это может дать? Но попробовать надо, и оба врача с этим согласились.

Свет золотого дня лился в открытое окно, Королева Бедлама в своем лиловом кресле с высокой спинкой, хрупкая в этом просторном розовом халате, сидела, как обычно, созерцая сад, ничего не говоря и не меняя выражения лица.

В комнату вошел Мэтью Корбетт.

Он был одет для долгой верховой поездки от Нью-Йорка сюда — светло-коричневые панталоны, белая рубашка и чулки — все новое, с иголочки. Новые темно-коричневые сапоги для верховой езды, пошитые на заказ сапожником Булливером Мартином. Иметь хорошо оплачиваемую работу в Нью-Йорке — это совсем неплохо. К сожалению, получить десять шиллингов с Эстер Деверик не удалось, потому что хотя Мэтью и положил конец похождениям Маскера и Указу о чистых улицах, не было выполнено условие, чтобы ее проинформировали первой. Но Мэтью предпочитал быть живым, чем чтобы эти десять шиллингов бросили на его могилу.

Обидно, конечно, что раскрытие тайны Маскера и появление всей истории в «Уховертке» означало, что вдова Деверик не успеет достаточно быстро упаковаться для возвращения в Англию. Конечно, жители Голден-хилла весьма уважают деньги, но предосудительно относятся к заговорам с целью убийства — во всяком случае, раскрытым и позорно опубликованным для всех, и знатных людей, и даже простолюдинов. И потому — «Прощайте, миссис Деверик!» — так было озаглавлено некоторое письмо в следующей «Уховертке»:

Возьмите свои черные платья, купленные на еще более черные деньги, и покиньте нас, чтобы здесь снова можно стаю дышать, и пусть честные коммерсанты нашего города увидят, что получается, когда испорченность души и жадность возводят на пьедестал более высокий, чем законы Бога, Страны и Королевы.

Молю нашего Создателя как можно скорее и надежнее доставить вас к месту вашего последнего назначения.

Искренне ваша,

Полли Блоссом

Несколько сурово, конечно, и не учитывая, что миссис Деверик абсолютно ничего не знала о темных делах своего супруга. Но миссис Деверик была самым яростным из ветров, желавших выдуть преподобного Уэйда из церкви Троицы, а без ее макиавеллиевских бурь этот корабль вряд ли тронется в путь.

Что же касается долгого страдальца Роберта Деверика — это совсем другая история.

Мэтью подошел к миссис Свенскотт. Он несколько щадил левую ногу, но воспаление от раны вовремя перехватили и вылечили, опухоль спала, и доктор Вандерброкен — который решил, что уход на покой, игра на скрипке и прочая муть не отвечают его пламенной натуре, — объявил, что опасности нет, и дал Мэтью подзатыльник за то, что тот вообще заставил его думать об ампутационной пиле. О других ранах Мэтью даже много говорить не стоило, если не считать большого пластыря, прикрывавшего жуткий разрез у левого глаза. Ну и еще два пластыря, поменьше, на щеках, царапины, ссадины и синяки, а также сильный запах окопниково-чесночной мази на заживающих порезах под пластырем на лбу. Останутся ли у него боевые шрамы? На этот вопрос очень умелый, но вспыльчивый доктор сверкнул очками и ответил так: «Хотите боевых шрамов, молодой человек? Так вот, если вы насчет шрамов не заткнетесь, не будете держать раны в чистоте и пользоваться той мазью, что я вам назвал, я устрою вам такой бой, какого вы в жизни не видели».

А самую сильную боль, если уж об этом зашла речь, доставлял не порез от шпаги на правой руке — к счастью, он был неглубок и внимания не стоил, но рана на левом плече под мокрой повязкой из чеснока и окопника — рана от ястребиного когтя, вспоровшего сюртук и показавшего, как в долю секунды от кардинала остался только вихрь красных перьев. Эта рана тоже заживала, но Вандерброкен именно ее проверял чаще других, поскольку она доходила до кости, и Мэтью приходилось стискивать зубы, когда она болела, как последняя сволочь, обычно среди ночи. Та самая рука, которую так тщательно смял Одноглазый три года назад.

А в остальном здоровье у него было тип-топ.

Он только боялся, как бы эта масса пластырей, царапин и синяков, называемая обычно «лицом», не напугала бедную женщину до окончательной потери дара речи. Мэтью оглянулся на врачей. Рэмсенделл кивнул, а Хальцен озабоченно пыхнул дымом из трубки.

— Миссис Свенскотт! — негромко позвал Мэтью.

Королева Бедлама моргнула, но не отвела глаз от цветов и бабочек. Мэтью знал: больше у нее ничего не осталось.

— Мадам Эмили Свенскотт! — повторил он. — Вы меня слышите?

Она слышала, он это знал. Это у нее цвет лица поменялся, едва заметно? Действительно чуть порозовела кожа, начиная от ушей?

— Эмили?

Мэтью осторожно положил руку ей на плечо.

Женщина резко повернула голову. Глаза были мокрые, и неизвестно, куда они на самом деле смотрят. Рот открылся, но слова не пошли. Женщина закрыла рот, сделала долгий-долгий вдох, и Мэтью понял, что где-то в самой глубине ее существа голос здравого смысла сказал так: «Я задам этот вопрос в последний раз, в самый последний раз — и потом уйду навсегда».

По правой щеке Королевы скатилась слеза.

Лицо ее было бесстрастным, царственным. Открылся рот, будто нечеловеческим усилием воли.

— Молодой человек, — сказала она сдавленным шепотом, — прибыл уже «Ответ короля»?

— Да, мадам, — ответил Мэтью. — Он прибыл.

И по его сигналу в комнату матери вошел Тревор Кирби.

Он снова стал красивым, в сером сюртуке в черную полоску, в сером жилете. Костюм успешного адвоката, выданный агентством «Герральд». Черные до блеска начищенные туфли того же происхождения. Хадсон Грейтхауз бился в припадке, но Мэтью был тверд как алмаз. А когда такое с ним случается, время прекращает свой ход на серебряных часах, которые он вернул себе, сняв с избитого Саймона Чепела. Часам тоже слегка досталось, но…

…но они работали.

Ванна, бритье, стрижка, нормальное питание и несколько суток отдыха уменьшили, если не убрали совсем огонь лихорадочной одержимости из глаз Тревора и остроту скул при запавших щеках. С расчесанными густыми волосами, вычищенными ногтями, с решительной походкой, он выглядел совершенно цивилизованно — похожий на троекратного убийцу не больше, чем Саймон Чепел на ректора университета.

Но шагающий решительной походкой Тревор запнулся, войдя, вопреки своим прежним намерениям, остановился, нерешительность облаком затуманила его лицо. Он нашел взглядом Мэтью, и только Мэтью мог понять глубину стыда и муки, какие прочел в глазах Тревора.

Миссис Свенскотт ахнула, уставившись на это видение за плечом Мэтью. На миг ее позвоночник будто окаменел, руки сжимали и отпускали подлокотники, сжимали и отпускали.

Потом она очень медленно отпустила свой трон и начала вставать.

Она встала. Из глаз хлынула влага, сдерживаемая ранее плотиной необходимости, и миссис Свенскотт очень отчетливо произнесла:

— Мальчик мой.

Рэмсенделл и Хальцен шагнули вперед, чтобы подхватить ее, если она будет падать, ибо дрожала она так, что этого испугались все. Но она стояла ровно и твердо, как ива, которая гнется и гнется, но никогда, никогда, никогда не позволяет себя сломать.

Без единого слова Тревор прошел разделяющее их расстояние, и Мэтью навсегда запомнил, как это было близко и как невозможно далеко.

Сын судорожно обнял мать, и мать положила голову ему на плечо — и заплакала. И Тревор заплакал вместе с ней, без стыда и страха, и если бы кто-нибудь сейчас сказал, что все равно они не родные, Мэтью бы тут же дал этому человеку в глаз, будь он хоть сто раз Хадсон Грейтхауз.

Ему пришлось отвернуться, подойти к окну, выглянуть в сад, который так долго был спасением старой женщины. Королевы Бедлама не стало, да упокоит ее Господь.

— Я думаю, — сказал Рэмсенделл, подойдя к Мэтью, — что надо бы всем чаю принести.

Тем временем Тревор помог матери сесть в кресло рядом с кроватью и подтянул второе кресло для себя. Держа ее руки в своих, он слушал ее сны наяву.

— Твой отец, — сказала она, — вышел погулять. Ненадолго. — У нее выступили слезы снова. — Он последнее время очень волнуется, Тревор. Из-за… из-за… — Исхудалая рука вспорхнула ко лбу бабочкой. — У меня… у меня сегодня мысли немножко путаются, Тревор. Прости меня, ради бога.

— Все хорошо, — ответил Тревор с бесконечной добротой и еще большим терпением в голосе. — Это я прошу прощения. За то, что не приехал, когда обещал. Ты меня простишь?

— Прощу… тебя? — спросила она, будто сама подобная мысль вызвала недоумение. — Что мне прощать? Ты ведь уже здесь… ох. В горле пересохло. Говорить трудно, так пересохло.

— Чаю, — сказал Рэмсенделл, протягивая каждому из них чашку.

Миссис Свенскотт посмотрела на доктора и нахмурила брови, пытаясь понять, кто это такой. Потом взгляд ее обвел комнату, и даже Мэтью понимал, что какой-то образ у нее в мозгу сдвинулся и стал разворачиваться из свитка, подобно длинной нитке с клубка в темном и неизвестном коридоре. Чтобы вернуться к тому, что ей было знакомо, она просто стала смотреть на Тревора и пить чай маленькими глотками.

— Твой отец, — начала она снова, допив чай, — скоро вернется. Он на прогулке. Ему многое нужно обдумать.

— Да, я знаю.

— А ты посмотри на себя, ты же просто красавец! — На губах появилась улыбка, хотя она и не согнала печали. — Как же ты красив! Расскажи, как Маргарет?

— Очень хорошо, — ответил он.

— Прекрасный сегодня день. — Она отвернулась еще раз взглянуть на сад. — Младенец похоронен прямо здесь. Мой маленький. Ой…

Что-то глубоко ее потрясло — она опустила голову, плечи согнулись, будто под невероятным, сокрушающим бременем. Так она и сидела недвижно, и все, кто был в комнате, ждали.

— Оставайтесь на местах, — посоветовал Рэмсенделл, стараясь говорить будничным тоном.

Прошло пятнадцать или двадцать медленных секунд. Вдруг миссис Свенскотт резко вздохнула, будто вспомнила, что надо дышать, подняла голову и улыбнулась сыну — выжженными пустыми глазами.

— Твой отец вышел погулять. Скоро придет, очень скоро. И ты ему все расскажешь про Маргарет. Ах да! — Мэтью подумал, что сейчас случится еще один приступ страдания, но миссис Свенскотт всего лишь тронула Тревора за колено. — Путешествие! Как ты его перенес? «Ответ короля» — достаточно комфортабельно судно?

— Вполне комфортабельное.

— Я рада. Ты ехал навестить… у меня мысли путаются, Тревор. Я уже такая старая, что меня придется в ящик положить.

— Мама. — Он взял у нее чашку, отставил в сторону, снова взял ее руки в свои. — Послушай меня.

— Хорошо, — согласилась она. Но он молчал, и она спросила: — О чем?

— Обо мне, мама.

— Хорошо.

Он подался к ней поближе.

— Я не смогу остаться надолго. Мне нужно будет отлучиться. По делу. Дело, мама, понимаешь?

— Дело? Нет, не очень понимаю. Твой отец в делах разбирается. — Очевидно, она снова попала на больное место, потому что замолчала на несколько секунд. — Ты юрист, — сказала она наконец. — Твой отец очень, очень тобой гордится.

— А я горжусь вами, всей своей семьей. Тем, чего мы все вместе достигли. Мы же большой путь прошли, правда?

— Большой путь? Да, он гуляет долго. Но скоро придет.

Тревор посмотрел на докторов, ища подсказки, но они стали такими же немыми свидетелями, как Мэтью. Сыну миссис Свенскотт предстояло самому искать дорогу домой.

— Отец может прийти поздно.

Она не ответила.

— Он… он может не вернуться. — И Тревор быстро добавил: — Еще долго.

— Он вернется. Конечно же, он вернется!

— Мама… могло что-то случиться. Что-то очень… очень плохое. Быть может, несчастный случай. Я не знаю, я только предполагаю. Могло случиться.

Ее палец лег поперек губ Тревора.

— Тс-с! — сказала она. — Ты же не знаешь, а ты спроси кого хочешь. Гордона спроси, он тебе расскажет. Когда Николас уходит гулять, это потому что… ему надо подумать. Насчет какой-нибудь проблемы. Неприятной проблемы, да. Он ушел гулять, потому что… — она проглотила слюну, — потому что были неприятности.

— Да, — ответил Тревор. — А ты знаешь какие?

— Я… нет, я не знаю. Что-то было… вино… — Она затрясла головой, стараясь избавиться от воспоминания. — Николас последнее время очень волнуется. Здесь был адвокат. Этот самый мистер Примм. Я думаю… да, он остался обедать. Он говорил… — Тут она вздрогнула, как от физического удара, и не сразу смогла продолжать. — Он говорил, что мы должны это доказать. Доказать. Очень важно. — Она вдруг посмотрела на руки, расставила пальцы. — Боже мой! Мне надо кольца почистить!

— Мама, посмотри на меня. Пожалуйста.

Она опустила руки, на которых не было колец, и посмотрела на него.

— Видишь вот этого молодого человека? — Тревор показал на Мэтью.

— Да. — Миссис Свенскотт подалась ближе к сыну и прошептала: — Бывают же такие несчастья!

— Его зовут Мэтью Корбетт. Он мой друг, мама. Я уже сказал, что какое-то время буду очень занят. Очень… связан. И не смогу тебя навещать так часто, как мне хочется. Может быть, я даже не смогу сюда приехать, — по ее лицу пробежала рябь отчаяния, и он быстро добавил: —…неизвестно, сколько времени.

— Ты очень занятой и успешный юрист, — сказала она. — Ты сам знаешь, что тебе делать.

— Мэтью будет навещать тебя время от времени. Он будет рядом с тобой и будет слушать, когда ты захочешь говорить, и будет говорить, когда тебе захочется слушать, или будет читать тебе вслух, если ты пожелаешь. — Он сжал ее руки в ладонях. — Я хочу, чтобы ты знала: когда рядом с тобой сидит Мэтью, я тоже рядом. Когда он читает тебе, читаю я, и когда он говорит с тобой, я слышу. Ты понимаешь?

— Я понимаю, что у тебя мозги немного съехали после далекой морской дороги. — Она высвободила руку, погладила его по щеке. — Но ты этой жизнью доволен, и ты так занят — так что да. Мы с отцом ничего не имеем против, чтобы твой друг время от времени приходил к нам в дом. Не пожелает ли он остаться к обеду?

— Да, мадам, с удовольствием.

— Он не из любителей дарового угощения? — Произнесенный шепотом вопрос был адресован Тревору.

— Нет, вполне респектабельный джентльмен.

— Что ж, так и должно быть, ведь он же твой друг? — Она погладила его по щеке, как гладила, наверное, когда он был маленьким умным предприимчивым мальчишкой, и она видела открывающиеся перед ним возможности. — Сейчас ведь уже поздно, не правда ли? — спросила она.

— Поздно?

— Для меня поздно. Я такая уже стала глупая старуха. Но перед тобой… перед тобой теперь чудесный путь. Твоя карьера, Маргарет. И дети, дети, не забывай. Ах, каким ты можешь стать, Тревор! Тем, кем ты и должен вырасти. Ты знаешь, твой отец так во многом еще мальчишка. Я думаю, он никогда уже не повзрослеет. Как получилось, что вы с ним так похожи?

— Я не знаю, — был ответ. — Я только знаю, что любил… и люблю отца, и тебя, мама. И я всегда буду любить вас обоих, и выше вас никого не будет в моем сердце.

— Ну-ну! — Она игриво взяла его за подбородок. — Так говорят все сыновья, пока у них свои сыновья не появляются.

Тревор на секунду наклонил голову. Мэтью понял, как этот человек сумел скрыться за маской Эндрю Кипперинга, который скрывался за Маскером: когда Тревор поднял голову, он улыбался лучезарно, как человек, у которого нет ни малейшего огорчения на всем Божьем свете. Он поцеловал ее в щеку, и она сказала:

— Наверное, мне лучше пойти уже и лечь. Я так от всего этого устала.

Чего «всего этого», она не объяснила, но Тревор помог ей лечь на глазах у двух докторов. Когда сын ее уложил и укрыл одеялом, она улыбнулась и протянула ему руку.

— Обещай мне, — сказала она.

— Что обещать?

— Обещай мне… что пойдешь на кухню и скажешь Присцилле, чтобы налила тебе куриного супа до того, как ты уйдешь.

— Ну, я же не уйду без куриного супа Присциллы, правда ведь?

— Даже и не думай, — ответила миссис Свенскотт уже уплывающим голосом. — Когда я проснусь, все… все будет уже лучше, правда?

— Да, мама, конечно. Намного лучше.

— Человек может только надеяться, — услышал Мэтью ее шепот. Потом она вздохнула, выпустила руку Тревора и тут же погрузилась в забытье.

Рэмсенделл и Хальцен подошли к кровати, но только чтобы посмотреть, как она дышит, и проверить, что ночная ваза в пределах досягаемости. Рэмсенделл поскреб затылок.

— Долгий путь, зато мы хоть знаем теперь, в какую сторону идти.

Тревор встал:

— Она поправится? В смысле… будет она такая, как была?

— Сложный вопрос. Я лично просто не знаю. Но начинать нам придется медленно, конечно. Прежде всего надо будет дать ей понять, где она находится и кто такие мы. Потом мы доведем до ее сознания весть об утрате мистера Свенскотта, но лишь когда будем уверены, что она выдержит. И это может оказаться для нас всех долгой и трудной работой. Но я думаю, что, если мистер Корбетт будет приезжать ее навещать, все пройдет весьма удачно. Этих посещений она будет ждать, и рассматривать их как… как ваши посещения, как вы столь красноречиво сказали.

Тревор кивнул. Он отвернулся от кровати и с суровой решимостью поглядел на дверь. Потом сказал:

— Ладно. Я готов.

Он еще раз поцеловал мать в лоб и вышел, сопровождаемый Мэтью.

Снаружи ждал фургон. В кремовом костюме для верховой езды с ярко-красным жилетом стоял у коновязи Гарднер Лиллехорн рядом со своей лошадью. Данте, конь Мэтью, также стоял привязанный к коновязи. На фургоне готовы были принять заключенного кучер и констебль по имени Урия Блаунт. Лиллехорн держал в руке наручники с цепью. Они звякнули у него в руке, когда он шагнул навстречу Кирби, будто ставя тяжелую точку.

— Могу я попросить не заковывать мистера Кирби? — спросил Мэтью, когда Тревор протянул руки.

Маленькие черные глазки сердито блеснули:

— Почему, сэр? Щадя вашу чувствительную душу?

— Нет, потому что, я думаю, в этом нет необходимости. Мистер Кирби обещал не причинять беспокойства. Я думаю, мы должны верить ему на слово.

— И потому он был закован на пути сюда, сэр? Потому что мы поверили ему на слово?

— Сделайте мне одолжение, — ровным голосом попросил Мэтью.

Лиллехорн хмыкнул, начал замыкать тяжелые браслеты вокруг запястий Тревора, но нахмурился и отступил, не застегнув их.

— Я уже сделал вам одолжение, как вы выразились, разрешив этот совершенно не официальный визит. Теперь арестованный сядет в фургон. Мистер Блаунт, помогите ему. И все время держите пистолет наготове.

— Есть, сэр!

— Мэтью, спасибо тебе, — сказал Тревор, прежде чем залезть в фургон, где его будут сторожить всю дорогу до Нью-Йорка. — Спасибо, что согласился ее навещать. И хочу спросить: ты думаешь, ей ничего грозить не будет?

— Думаю, что не будет. Никакой прибыли от нанесения ей вреда и никакого урока подручным. Так что я думаю, ей ничего не грозит.

— Поехали, джентльмены! — Лиллехорн сел на коня. — Или нам сейчас ввалиться в ближайшую таверну и слезами разбавлять пиво?

По дороге Мэтью подъехал на Данте к лошади Лиллехорна. Процессия шла шагом.

— Я очень ценю ваши одолжения, — сказал он. — Оба.

— Избавьте меня.

— Я только хотел сказать вам, что для Тревора очень важно было увидеть свою…

— Да что вы привязались со своим Тревором? Он ваш лучший друг? Вы вообще помните, что он убил троих, переломал ноги еще одному и четвертого тоже мог забить насмерть?

— Я помню, что он сдался вам и спас мне жизнь. Может, и не лучший, но друг.

— Вы мне еще в том проклятом имении все уши об этом прожужжали, — буркнул Лиллехорн мрачно.

Мэтью придержал язык. Гарднер Лиллехорн возвращался в свое обычное состояние. Конечно, его можно было понять, потому что он влип в жуткое болото. Тюрьма переполнена, временную тюрьму устроили в холодной, правоохранительные силы Нью-Йорка разрывались на части от такого огромного числа преступников, которых надо где-то держать да еще и кормить. Вся сцена превратились в веселую катастрофу — мальчишки выбрасывают в окна содержимое грязных ведер и мочатся на всех, кто неосторожно подойдет к решеткам. И двое арестованных, будто решивших воплями и поливом через решетку проложить себе путь к свободе, были Карвер и Бромфилд, схваченные на пути за Диппеном Нэком. Они столкнулись с Лиллехорном, Кирби и констеблями, и Кирби узнал в Бромфилде человека, который был с Поллардом. Тут же за ними бросились в погоню, и лошадь сбросила Бромфилда в заросли шиповника, а Карвер предпочел остановиться сам, когда мимо его уха свистнула пуля.

К этим веселостям добавить еще и осложнения — с загадками — папок и документов, найденных в кабинете Чепела, и можно будет не удивляться, что Лиллехорн сделался вспыльчив, как огниво. Пришлось оповещать прокуроров Чарльз-тауна, Филадельфии и Бостона плюс еще множество городков и местечек поменьше о невероятном количестве поддельных контрактов и купчих крепостей, о планах поджогов, вымогательств, похищений и даже изготовлении фальшивых денег, уже осуществляемых или только задуманных к осуществлению с помощью этих мальцов — и молодых людей, — обученных в университете преступников и внедренных в эти города в ожидании сигнала. Полиция и судейские метались как в горячке от необходимости действовать по тридцати с лишним крупным преступлениям на разных стадиях планирования по всему Атлантическому побережью, при этом имея на руках двадцать пять уголовников, часть которых нуждалась в медицинской помощи. И еще некоторые вроде Чепела и Полларда привязаны к кроватям в больнице на Кинг-стрит. Так что Мэтью отлично понимал и прощал Лиллехорну дурное расположение духа, поскольку ситуация действительно была отчаянная.

Но Мэтью считал, что его работа — поймать преступников. А дальше с ними что-то делать — работа Лиллехорна.

— Гарднер, — сказал Мэтью, держась рядом с Лиллехорном. — У меня есть идея насчет центрального здания для констеблей. Помните, говорили на встрече с лордом Корнбери? Если такую станцию построить, ее можно соединить с новой тюрьмой. Современной, и будут там, скажем, двадцать камер. С кухней, чтобы еду можно было готовить на месте. Знаете, можно даже небольшой лазарет там сделать, чтобы раненых заключенных не увозить в…

— Молчать! — рявкнул Лиллехорн. — Ты как меня назвал?!

— Простите?

— Я спрашиваю: как ты меня назвал?

Мэтью вспомнил:

— Гарднер. Вашим именем.

— Так вот, сэр! Вы не имеете права называть меня как-либо иначе, нежели главный констебль Лиллехорн или же мистер Лиллехорн. И уж точно не… как это вы себе позволили. Наглый щенок! Уж не думаете ли вы, что из-за… ну, того, что было там, в имении, из-за моей секундной растерянности вы можете говорить со мной как с равным? — Безупречная черная бородка Лиллехорна даже затряслась малость. — Я — лицо официальное и облеченное властью, Корбетт! А вы — частный гражданин, и ненамного выше простого клерка, если хотите знать мое мнение — что бы вы ни воображали о себе с этим вашим агентством, которое наверняка обернется оглушительным провалом! Это мой город, Корбетт! Вам понятно? Он никак не ваш и не этого громогласного идиота Грейтхауза, и уж если вы думаете, что будете подрывать мой авторитет, поливая меня грязью перед лицом лорда Корнбери, то честью клянусь, вас ждет бой! Слышали? Настоящий бой! А если вы думаете, что Гарднер Лиллехорн хоть раз в жизни уклонился от боя, то я прямо вам в глаза скажу…

Мэтью решил дать волю потоку констеблева красноречия — все равно не в его силах было заткнуть этот фонтан. Было понятно, что когда он минут через пять снова начнет слушать, Лиллехорн все еще будет разливаться соловьем. Глядя внимательно на трясущееся красное перо на шляпе Лиллехорна, он лениво думал, почему ястреб никогда не появляется тогда, когда он нужен.

Глава пятидесятая

Всходило и заходило солнце, плыла по небу луна, меняя форму каждую ночь. Поднимались приливы и уходили отливами. Лето кончилось, наступил сентябрь.

Мэтью посмотрел на часы — уже девять, пора домой. Завтра утром надо будет записывать дело в книгу, а потом два часа фехтовальной тренировки с Хадсоном Грейтхаузом. Нельзя сказать, что он ждал этих часов с нетерпением, но ценный урок следования голосу опыта он усвоил.

— Твой ход.

— Да, я догадываюсь.

Мэтью протянул руку и глотнул сидра, заставляя Ефрема подождать еще немного. Шахматная доска на столе давала пример истребления, которое бывает, когда равные противники решают играть агрессивно. У игравшего белыми Мэтью остались на сосновом поле боя два коня, две ладьи и шесть пешек, готовых жертвовать жизнью ради своего короля и выигрывать войну. Черное воинство Ефрема насчитывало слона, коня, две ладьи и шесть пешек. Король Ефрема стоял на d7, король Мэтью забился в угол h1. Мэтью пил медленно, потому что ему не нравилось, какой оборот принимала игра.

— Очевидный же ход, — сказал Ефрем.

— Тогда ладно.

Мэтью был совсем не так уверен. Ладья Ефрема на h8 готова была побить белую пешку на h3 независимо от хода Мэтью. И слишком открытой получается позиция короля. Ладно, что-то делать все равно надо. Мэтью передвинул ладью с a1 на e1, и ладья Ефрема обрушилась на беззащитную пешку. Их осталось пять.

Игра шла при свете ламп таверны «С рыси на галоп». Мэтью пришел по приглашению Ефрема с ним пообедать, с удовольствием съел отлично пропеченную рыбу, жареную картошку и зеленую фасоль, запив двумя чашками терпкого и вкусного сидра. Он теперь осторожно пил в тавернах — особенно вино из только что распечатанных бочонков, хотя и понимал, что невозможно всю жизнь жить и думать, что каждый твой глоток может быть отравлен белладонной. Понимал, но все равно от этой мысли трудно было избавиться.

Он сделал ход другой ладьей, и Ефрем без колебаний взял белого коня на h2 ладьей.

«Ах ты черт!» — подумал Мэтью. Кажется, надо было уйти раньше. Уже сыграно было две партии — первую выиграл Мэтью отвлекающим маневром в центре и атакой на королевском фланге, вторая закончилась вничью, а вот эта выходила неудачной. Ефрем явно прогрессирует. Впрочем, сам Мэтью прогрессирует в фехтовании. Вот смеху-то будет, если он станет хорошим фехтовальщиком и посредственным шахматистом!

«Но не сегодня, друг мой Ефрем, не сегодня!»

Мэтью взял королем агрессивную ладью, ища выхода из западни, которую поставили на него черный конь и оставшаяся черная ладья. Нет, не сегодня.

Кое-что из случившегося мешало ему сосредоточиться.

Здоровье его было в порядке, в общем, и это было в плюс. Повязки все сняли, кроме той, что возле левого глаза и под рубашкой на левом плече. От него по-прежнему пахло чесноком и окопником, но все понимали причину.

А вот что не давало ему покоя в числе прочего — убийство Саймона Чепела и Джоплина Полларда.

Оно произошло в больнице на Кинг-стрит две недели назад. Чепела уложили поправляться после грубой и жуткой перекройки лица. К этому добавилось заражение и воспаление, и он под бинтами молчал на все вопросы главного констебля Лиллехорна. Точно так же молчал и Джоплин Поллард — раздробленные колени заставляли его всякий раз закусывать палку, стоило доктору Вандерброкену к ним прикоснуться. Если бы он прожил достаточно, то к веревке палача ехал бы на тележке.

Поскольку Поллард и Чепел были единственными пациентами в этом отделении — так называемом тюремном, — за двумя запертыми дверями, и оба они получали сильно одурманивающие лекарства, чтобы хотя бы чуть-чуть заснуть, их кончину можно было, очевидно, организовать относительно тихо. Что только придавало ей зловещую загадочность. Их нашел мертвыми первый пришедший санитар — молодой человек, уроженец Нью-Йорка, известный своей тщательностью в уходе за больными. Из отчета Эштона Мак-Кеггерса следовало, что смерть наступила между двумя часами ночи и тремя утра и была причинена тонким и длинным лезвием, проникшим в мозг через правый глаз каждого из убитых. Взломщик замков оставил лишь легкие царапины на двери.

Мэтью это очень беспокоило, и не только потому, что Чепел и Поллард избежали петли и унесли свое знание о профессоре Фелле с собой в могилу, но и потому еще, что среди мальчишек, захваченных в тот памятный день, не было мистера Рипли.

Черный конь сделал ход, заняв позицию для атаки.

— Слишком просто, — сказал Мэтью, делая ход королем.

— Да, — согласился Ефрем. Постучал, задумавшись, пальцем по подбородку. Карие глаза казались больше за стеклами очков. — Пожалуй, так.

И еще кое-что не давало покоя мыслям Мэтью. Власть профессора Фелла требовать верности была такова, что у Лоуренса Эванса могло бы вообще языка не быть — на вопросы он не отвечал. Он сидел в тюремной камере, не произнося ни слова, и на лице его воцарилось вечное выражение молитвенного покоя. Он тоже думал, что покинет сцену раньше, чем прозвучит приговор судьи? Если да, то он был готов к путешествию.

Бромфилд и Карвер — это были мулы: они выполняли приказы и ничего не знали. Как и перепуганные говорящие по-голландски женщины, которые готовили еду и искренне считали, что участвуют в масштабном эксперименте по организации образования. Чарити Ле-Клер, занимавшая койку в женском отделении на Кинг-стрит, растущая и убывающая, как луна, могла бы захотеть говорить в порядке мести, но когда ее понесло как в горячечном бреду, твердила она только об одном — как ее похитил Лоуренс Эванс в лондонском борделе в девяносто шестом, отмыл и одел и под действием всяких зелий заставил удовлетворять животные и жестокие — да, жестокие! — потребности такого количества обучаемых юных уголовников, что их бы хватило Нью-Йорк два раза перевернуть. В подробностях недостатка не было. Мэтью отметил, что Лиллехорн и Байнс очень внимательно относились к ее показаниям, и клерк два пера сломал. К сожалению, мисс Ле-Клер, хотя и обладала достаточно стойкой конституцией для женщины столь тяжелой профессии, вне этой профессии была бесполезна.

Ефрем сделал ход другой ладьей, пожал плечами и вздохнул, ставя ее на доску, будто ничего в ходе игры это не меняло. Мэтью понял, куда стремится эта ладья через два хода, и снова подвинул короля.

Он заметил, что сидит в глухой защите. Очень неудачное положение, если верить Грейтхаузу.

И еще. Налет на имение Чепела привел в сети закона еще двух человек — один за сорок, другой под шестьдесят, которых явно держали в преподавателях. Первый признал себя специалистом по шантажу — «прижимать пижонов», как говорил он, — и в различных методах вымогательства. Человек постарше был экспертом по финансам. Кажется, единственным его преступлением было умение рассуждать об иностранных валютах, обменных курсах и системах поведения на рынке что бекона, что редких драгоценностей, и рассуждать до тех пор, пока допрашивающему не захочется заткнуть ему пасть раскаленной кочергой. Оба они сознались, что видели в имении много убийств и показали Лиллехорну кладбище, где лежали тела, но история их найма была таким клубком, что распутать его можно было, только погрузившись в преступный мир Лондона, да и то не наверняка.

Проблема в том, думал Мэтью, глядя на доску, что видел он там четверых, которых счел инструкторами. О третьем мужчине и о женщине с синим зонтиком даже и слуху не было.

Ефрем допустил ошибку — простую, но характерную. Мэтью перепрыгнул конем через черного слона и увидел свет в конце туннеля.

— Ох ты! — замотал головой Ефрем. — Не надо было мне эту ладью двигать.

Диверсия, подумал Мэтью. Он хочет меня отвлечь на погоню за ладьей. Нет, не погонюсь, разве что деваться будет некуда.

И еще был граф Антон Маннергейм Дальгрен — еще один ноющий зуб, даже целая челюсть.

Оставив Тревора Кирби сидеть под деревом, Мэтью вернулся в дом, через разгромленную столовую вышел на террасу, где собирался спуститься вниз, вооружившись рапирой, и вытащить Дальгрена из пруда с золотыми рыбками.

Портьеры остались в пруду, а графа не было.

Мэтью с четырьмя констеблями обыскал весь дом, другие здания и конюшню — безрезультатно. Будто зловещий гренадер расправил кожистые крылья и улетел в Пруссию — настолько бесследно он исчез. Мэтью казалось это потрясающим, даже невероятным: как настолько избитый и израненный человек смог так быстро удрать. И снова всплывало слово «демонический».

Ефрем хотел двинуть ладью — и остановился.

— Знаешь, Мэтью, я тебя сюда пригласил для определенной цели.

— Знаю. Пообедать и сыграть в шахматы.

— Ну… не совсем. — Он двинул ладью, угрожающую теперь коню Мэтью. — Я хотел знать, вот если… если…

— Да выкладывай уже.

Ефрем откашлялся.

— Если я приглашу Берри Григсби на бал «Молодых львов» в следующую пятницу, как ты думаешь, она согласится?

— Чего?

— Берри Григсби, — повторил Ефрем. — На бал «Молодых львов». В следующую пятницу. Как ты думаешь?

Мэтью выпрямился:

— «Молодые львы»? Давно ты член клуба?

— Месяц назад вступил. Сразу, как мне исполнилось двадцать один. Да ладно, нечего на меня так смотреть, Мэтью! Вполне нормальные ребята, эти «Молодые львы». Там же сыновья ремесленников…

— Я знаю, кто там.

— И у них действительно танцы хорошие. Этот бал будет в «Док-хаус-инн».

— Чудесно.

Мэтью сделал ход королем.

— Глазам своим не верю! Как ты мог сделать такой ход?

Черная ладья сняла с доски последнего коня Мэтью.

— Да я пытаюсь в голове уложить, что ты вступил в клуб! Ты же всегда говорил, что это пустая трата времени!

— Нет, Мэтью, — ответил Ефрем. — Это ты говорил. Твой ход.

— Нет, погоди, минутку только. Ты хочешь пригласить Берри? Зачем?

Ефрем засмеялся:

— Мэтью, ты в своем уме?

— Был, когда садился за доску.

— Вот слушай. — Ефрем двинул вперед пешку. — Ты на Берри смотрел когда-нибудь? Ты с ней говорил? Она красавица, и она очень… очень… даже не знаю, как сказать, но мне это нравится. Она не такая, как все, Мэтью. Она… она за душу берет, наверное, это я хочу сказать.

— За душу, — повторил Мэтью, двигая свою пешку навстречу.

— Просто берет, и все. Я вот видел, как она сидит на молу и рисует. В то утро, когда я наступил на ту проклятую черную кошку и упал в бочку, спасибо тебе за смех, но именно это нас свело. Она мне помогла выбраться, и я сидел… то есть мы сидели и разговаривали, просто разговаривали. Мне нравится, как она смеется, нравится ее запах, нравится…

— Где, черт побери, ты ее нюхал?

— Да ладно, ты меня понимаешь. Иногда просто как-то донесет ветерком запах от волос или от кожи. Это прекрасно.

— Последний раз, когда я чуял ее запах, она совсем не так хорошо пахла.

— Прости?

— Ладно, ничего. — Мэтью попытался снова сосредоточиться на игре, и эта попытка жалко провалилась. Вдруг не стало никакой разницы между пешкой, ладьей и королем.

— Так вот, — напомнил Ефрем, — я спросил, как ты думаешь: пойдет ли она со мной на бал, если я ее приглашу.

— Не знаю. И откуда мне знать?

— Да ты же живешь в этом доме рядом с ней! Ты почти каждый день там завтракаешь и обедаешь у них на кухне, с ней за одним столом! Что это с тобой? — Он со стуком поставил ладью на доску: — Мат.

— Это не мат! — возразил Мэтью, но тут у него в глазах прояснилось, и он увидел треугольник из черной пешки, ладьи и коня, взявший его короля в плен. — Черт!

— Я думал ей цветы поднести, когда буду приглашать, — сказал Ефрем. — Как ты думаешь, ей понравится?

— Да не знаю я! Хоть бурьян ей поднеси, мне какое дело!

Но тут Мэтью посмотрел на Ефрема внимательно и понял, почему его друг ни с того ни с сего так разоделся в хороший темно-синий сюртук, белую рубашку с жилетом, почему каштановые волосы с седыми прядями не торчат вороньим гнездом, а расчесаны как следует, и вообще он похож на молодого льва, которому есть куда пойти и которого ждет будущее блестящего портного в Нью-Йорке.

Если Ефрем еще и не влюблен в Берри Григсби, то близок к этому.

— Фух! — Мэтью схватил кружку и допил ее залпом.

— Мэтью! Что-то ты совсем ничего не соображаешь. Я про цветы. Какие нужно дарить?

— Цветы — это цветы.

— Ну да, но я думал, может быть, она… может, ты знаешь, какие она любит. Розы, или гвоздики, или… — Он пожал плечами. — Я же понятия не имею. — Быстрым движением поправив очки, он наклонился вперед: — Ты бы какие подарил?

— Я в цветах ничего не смыслю.

— Ну подумай. Ведь должны же быть какие-то, которые ей нравятся.

Мэтью подумал. Это просто смешно — у него такое спрашивать. Абсурдно. Он потер лоб рукой и вздрогнул — шрамы еще чувствовались.

— Я думаю… я бы подарил… — Он спросил сам себя и ответил: — Полевые цветы.

— Полевые цветы?

— Да. Просто собери их где-нибудь на лугу. Я думаю, она их предпочтет и розам, и гвоздикам… и всем прочим.

— Колоссальная мысль! — Ефрем даже хлопнул по столу ладонью от восторга. — Значит, полевые цветы. И даже деньги не придется тратить. Слушай, а какой цвет ты бы предложил?

— Цвет?

— Цвет. Синие, желтые, красные… что ей может понравиться?

Мэтью подумал, что за все годы его знакомства с Ефремом такого странного разговора у них еще не было. Но по выражению лица друга — сияющий восторг — можно было понять, что Берри Григсби произвела на него впечатление и много для него значит. Каким бы не от мира сего он ни был. Эти двое — вместе! Пара! Танцующая на балу «Молодых львов»! И даже больше, милостью времени и купидонова лука.

— Так как ты думаешь? Идеи есть?

— Есть, — ответил Мэтью после минутного размышления. Он смотрел на доску, на фигуры, объявившие мат его королю, но видел пятьдесят футов сгнившего причала и солнце, льющее свет на бруклинские луга за рекой. — Ты смотрел когда-нибудь в кузнечный горн?

— Смотрел. Однажды у меня на глазу вскочил ячмень, и в этом случае очень полезен жар, чтобы он вскрылся. Если долго смотришь в огонь, чувствуешь, как этот ячмень… — Он остановился. — Слушай, а при чем тут горн?

— Вот такие должны быть цвета, — пояснил Мэтью. — Сердце земли.

— Что? — Ефрем сдвинул брови. — Знаешь, наверное, вторую чашку сидра тебе пить не стоило.

Вдруг на столе перед Мэтью оказалась изящная коричневая коробочка длиной десять дюймов, перевязанная белой лентой.

Глава пятьдесят первая

Удивленный Мэтью поднял взгляд к рубленому лицу с выдающимся носом и смоляными ямами глубоко посаженных глаз. Левую пепельного цвета бровь пересекал неровный шрам.

— Добрый вечер, мистер Грейтхауз, — сказал Ефрем. — Не окажете ли нам честь присоединиться?

— Нет, благодарю вас, мистер Оуэлс. Я просто мимо проходил. Поскольку я знаю твои привычные места, Мэтью, то и решил, что смогу тебя здесь застать за… — он с отвращением глянул на шахматную доску, — за тем занятием, за которым застал. А хотел я отдать тебе вот это. — Он кивком указал на коробочку.

Мэтью взял коробочку, повертел — что-то внутри сдвинулось.

— А что это?

— Подарок от миссис Герральд. Она купила это для тебя перед отъездом. Просила меня придержать до тех пор, пока не разрешится ситуация с леди — я имею в виду миссис Свенскотт. Я думаю, мне хотелось подождать и посмотреть, как ты разберешься со своей второй проблемой.

Мэтью кивнул. Что в коробочке, он понятия не имел, а вот вторую проблему знал — он решил загадку Клуба Вечных Дев и их кокосовых пирогов. По всей видимости, Вечные Девы сложились, чтобы купить невероятно дорогой «фараонов орех» — кокос, и лучшая повариха клуба — Бабуля Фаркасон — испекла из него два пирога. Пироги поставили на подоконник остыть, и — увы и ах! — они исчезли. Обвинили соседку, о которой шли слухи, что она съедает в день столько печенья, сколько весит сама. Мэтью же по намекам и крошкам проследил путь пирогов к бродячему трубадуру, устроившему лагерь в тени ветряной мельницы на Винд-Милл-лейн. Его ученая обезьянка научилась без ведома хозяина снимать с себя цепь и дебоширить в городе, пока хозяин спал. Одну из украденных ценностей она уже употребила, а недоеденную вторую спрятала в дупле бревна. Для «Дев» было устроено бесплатное представление с таким флиртом со стороны красавца-трубадура, что несколько дев постарше даже пересмотрели свои обязательства перед клубом, и все разрешилось наилучшим образом — насколько это возможно в деле, где участвуют деньги, мартышка и два кокосовых пирога.

Не очень серьезная проблема, но перекрыла ту, над которой работал Грейтхауз — куда более обыденная вещь: следить за женой богатого владельца причала, который заподозрил наличие молодого любовника. Но это работа иденьги, и Грейтхауз сказал Мэтью, что по мере того, как будет расходиться слух об агентстве, решающем проблемы, этих проблем будет становиться все больше, и будут они, даст бог, более интересными.

— Могу я это открыть? — спросил Мэтью.

— Можешь, но я думаю, миссис Герральд хотела бы, чтобы ты сделал это в одиночестве.

— Понимаю. — Он не понял, но ответил из вежливости.

— Вот такой ты и есть, — скривился Грейтхауз. — Главное — вежливо ответить.

— Тогда я ее открою, когда буду дома.

— И я бы тебе предложил выспаться получше. — Он оглядел обстановку «Рыси», где было слишком все мирно для его буйного нрава. — При всем том веселье, которое получаешь ты в этом склепе. — Он направился к выходу, остановился, потом вернулся к столу. — Да… Мэтью… я не слишком легко раздаю комплименты, но хочу сказать, что агентство очень гордится тобой в деле миссис Свенскотт. Я все равно считаю, что это был необдуманный риск, но… но ты натянул мне нос.

— У меня не было такого намерения.

— Не было, так не было. Я хотел бы также сообщить вам, сэр, что дело Маскера и Саймона Чепела я в полном объеме изложил в письме, которое только что отослал Кэтрин, и могу вам гарантировать, что она будет обсуждать это дело со своими партнерами и государственными чиновниками как в Англии, так и Европе, и таким образом ваше имя приобретет большую и заслуженную славу. — Грейтхауз осклабился: — Как тебе мой официальный стиль? Надо уметь так заливать, когда пишешь письма.

— Вам не идет.

— Я тоже так думаю. Именно поэтому я теперь писание всех писем свалю на тебя. Если не возникнет нужда нанять клерка, каковой пока нету. — Грейтхауз замолчал, но не отходил, и Мэтью понял, что сейчас последует продолжение: — Когда твое имя становится известным, в этом есть и хорошее, и плохое, — сказал он уже серьезнее. — И если ты еще не привлек к себе внимание определенного лица, то это все же произойдет.

— Я об этой возможности думал.

— Просто теперь ты будешь в курсе.

— Я планирую быть, — ответил Мэтью. — В курсе.

— И хорошо. Да, кстати: мы скоро начнем тренировки по рукопашному бою. В конце недели.

— Отлично. — Радость Мэтью не так чтобы сияла солнечным блеском. Сильно нужен ему был этот рукопашный бой, когда он дрался с той мартышкой в высокой траве. Но если вспомнить пару винно-красных портьер в пруду с золотыми рыбками… — И чем раньше, тем лучше.

— Ты бы мог зайти по дороге в аптеку и купить мази, — предложил Грейтхауз. — Ту, что от боли в натруженных мышцах. И кстати… возьми для меня тоже. Доброй ночи, джентльмены, — сказал он и потом — Мэтью через весь зал: — Не торчи тут до ночи, бледная… то есть не засиживайтесь слишком поздно, мистер Корбетт.

И вышел прочь.

Мэтью взял таинственную коробочку и встал. Обещал Ефрему, когда будет время, замолвить за него Берри доброе слово, последний раз посмотрел недобрым глазом на матующий треугольник фигур на доске и направился домой.

Вечер был прекрасен. Переливались мириады звезд, прохладный ветерок тянул с моря, обещая осень. Из соседней таверны доносились скрипка и смех, на улицах было довольно много прохожих, направляющихся куда-то по своим делам. Идя на восток через перекресток Краун-стрит и Смит-стрит, Мэтью увидел справа зеленый свет фонаря констебля, уходящего на юг, и вторую такую же лампу, идущую на север. И на каждом углу вдоль Смит-стрит стояли деревянные столбы с фонарями. Установка фонарей на всех углах города еще не закончилась, но каждая маленькая свечка немножко отодвигает большую тьму.

Потом он поднял взгляд на вывеску по левой стороне улицы — свеженарисованное объявление «Кафе на Краун-стрит». Окна еще были темные, но Роберт Деверик рассчитывал открыть его в ближайший месяц и работать каждый день допоздна. Приняв решение остаться в Нью-Йорке, он пошел против собственной матери, что требовало храбрости Персея. Насколько понимал Мэтью, Роберт счел, что его образование должно на что-нибудь пригодиться, и потому решил заняться импортом кофе в качестве партнера-представителя вместе с неким молодым человеком, приехавшим недавно из Лондона, у которого были весьма экстравагантные идеи о том, чтобы добавлять в кофе — можете себе представить? — ароматизированные сливки. Мэтью мысленно пожелал Роберту удачи, решив про себя когда-нибудь попробовать этот весьма новаторский напиток.

Он пошел дальше к гавани, свернул направо в сторону своего дома и тут увидел при свете углового фонаря на Краун-стрит, что к нему быстрым широким шагом приближается не кто иная, как сама Полли Блоссом. Одетая в пышное платье, поддерживаемое изнутри нижними юбками, шляпу с перьями и белые перчатки с кольцами на пальцах. Она шла, опустив голову, слегка ссутулив широкие плечи, будто раздумывая о своей роли в спасении души некоего проповедника.

— Добрый вечер, мадам, — сказал Мэтью с коротким кивком, поравнявшись с ней и слишком поздно заметив длинные локоны белого парика и несколько лошадиное лицо.

— Добрый вечер, сэр, — ответил лорд Корнбери, и быстрое клацанье высоких французских каблуков по твердым английским камням унесло губернатора Нью-Йорка, совершающего вечерний моцион.

Только напряжением всех сил Мэтью смог удержаться от комплимента: «Прекрасные туфельки!»

Пройдя еще несколько шагов, он остановился на гаванской улице, набрал полную грудь ночного воздуху и посмотрел на дома, лавки, таверны, на сверкающие огоньки фонарей.

И тут он понял, что настоящая Королева Бедлама — это город на острове между двумя реками.

В этом городе, где скоро будет больше пяти тысяч населения, есть губернатор, разгуливающий в женском платье, проповедник, всей душой любящий проститутку, печатник, раскалывающий лбом грецкие орехи, главный констебль, который застрелил мальчишку, магистрат, бывший когда-то чемпионом по теннису, прачка, коллекционирующая тайны, и коронер, коллекционирующий кости. Есть парикмахер, владелец белки по имени Сассафрас, есть портной, умеющий опознать мертвеца по часовому кармашку часов, и черная великанша, готовая на пару секунд отложить лиру, чтобы тебя убить.

Если город, как корабль, представлять себе женщиной,^[67] то сидит она в царственной позе на своем троне, держа свои тайны в золотом кубке. Королева Бедлама, она может смеяться сквозь слезы и рыдать сквозь смех. Королева Бедлама, знающая коловращение человечества, знающая безумие его и мудрость. Королева Бедлама мечет кости, пьет беспробудно, совершает иногда жестокие поступки.

Но вот она — Королева Бедлама в своем платье ночи, расшитом желтыми алмазами фонарей. Вот она, безмолвная в своих мыслях и громогласная в своих желаниях.

Вот она, Королева Бедлама на самом краю нового мира.

Мэтью зашагал дальше.

Дом, где он жил, стал для него своим. В сарае, конечно, остался земляной пол, но зато он был почти весь укрыт новой красной дорожкой. Появился письменный стол, полка для нескольких книжек, куда можно поставить еще, удобная кровать, и симпатичное, хотя и сильно потрепанное коричневое кожаное кресло, где-то раздобытое Григсби. На стенах крючки для одежды, под овальным зеркалом — умывальник с водой и полочкой для туалетных принадлежностей. Конечно, места оставалось столько, что там мышь не повернется, хвостом не зацепившись, но мышей, слава богу, не было. Как и — подумать страшно — тараканов.

А вот что было — это новое окно.

Когда ставни были открыты — вот как сейчас, — через стекла видна была гавань, кусок освещенной луной реки, а днем — участок зеленого Бруклина. Григсби бесплатно поместил в «Уховертке» объявления каменщика, плотника и стекольщика, а Мэтью настоял, что часть платы внесет он из своего первого жалованья, заработанного решением проблемы Свенскоттов.

Не особняк, но свой дом. По крайней мере на какое-то время. Мэтью был слишком занят, чтобы подыскивать себе другое жилье, да и не мог пока себе этого позволить. И окно в мир меняло жизнь в корне. Следующий этап — оборудование очага, пусть даже карликового, потому что уютный летний дом — еще не комфортабельное зимнее жилище.

Сразу при входе Мэтью поднес спичку к двум свечам на стойке умывальника, рядом с дверью. Сейчас он второй спичкой зажег свечу на письменном столе и свечу на подоконнике, увидев, что в кухонном окне дома тоже горит свеча.

Он снял сюртук, повесил его на крючок, ослабил узел галстука и сел в кожаное кресло возле окна. Развязав белую ленту, он уже готов был открыть подарок от миссис Герральд, как в дверь постучали.

— Минутку!

Чтобы отложить коробочку, дойти до двери и открыть ее, потребовалось три секунды.

Берри держала в руке фонарь. Одета она была в свободный зеленый халат — очевидно, собралась ложиться спать. Свет играл в медных прядях волос, лицо сияло свежестью, в глазах посверкивали синие искорки. Царапины, синяки, порезы — кроме двух самых глубоких под пластырем на лбу — исчезли, как и у него, под благотворным влиянием времени. Но детишки в школе на Гарден-стрит, где она стала учительницей с первого сентября в помощь директору Брауну, страшно хотели знать, с какого это дерева она свалилась.

После того случая она с Мэтью не разговаривала неделю. На вторую неделю лишь изредка удостаивала его словом. Но Мэтью понимал, что, если девушке пришлось пять часов шляться по лесу с лошадиным дерьмом на лице, она может питать некоторую неприязнь к человеку, который стал тому причиной. Хотя на самом деле она смыла с лица навоз в пруду в миле от ворот Чепела. Голландский фермер Ван-Гуллиг хорошо знал английское слово «помощь».

— Привет! — радостно поздоровался Мэтью.

— Привет. Увидела твою свечу. — Она протянула ему кувшин.

— Спасибо.

Мэтью привык ночью брать воду в ближайшем колодце, но иногда бывало, что Берри уже набрала кувшин, как вот сегодня.

— Ты к ужину не пришел, мы тебя ждали.

— А, да. Мой приятель, Ефрем Оуэлс. Ты ведь его знаешь?

— Это который наступил…

— …на кошку. Случайно. Он меня позвал ужинать, я прямо из конторы туда пошел.

— Из конторы. Как это официально звучит!

— Так и должно быть. В общем, мы заигрались в шахматы… ты же знаешь, как бежит время, когда ты рисуешь? Тут так же.

— Понимаю.

— Ага. — Мэтью кивнул, не очень понимая, куда девать глаза.

Берри тоже кивнула. Потом сказала:

— Какой прекрасный вечер сегодня. — И едва заметно на секунду нахмурилась. — У тебя все хорошо?

— Да, у меня…

— Мне просто показалось, что у тебя вид…

— …все хорошо, абсолютно…

— …будто тебя что-то…

— …в порядке.

— …беспокоит. Что-то не так у тебя? — спросила она.

— У меня? Не так? Нет, все более чем в порядке. Как ты сама только что сказала, прекрасный вечер.

— Ну, ладно, — сказала она.

— Все дело вот в чем, — ответил он, приподнимая кувшин и улыбаясь самой идиотской улыбкой, когда-либо появлявшейся на человеческом лице.

— Мэтью! — Она взяла его за плечо. Не за раненое, она помнила.

— Послушай… — начали они одновременно.

— Давай ты, — предложил он.

— Нет, ты.

— Даму пропускают вперед.

— Ладно, слушай. — Берри выставила подбородок, собираясь сказать что-то важное. — Раз ты согласился быть моим… ну, опекуном и так… в общем, хорошо эту работу сделал, я бы хотела тебя спросить. — Она замолчала, Мэтью ждал. — Тут вечеринка будет в следующую пятницу. Я хотела бы спросить, не хочешь ли пойти? Как мой опекун.

— Вечеринка? Постой… в следующую пятницу, говоришь?

— Деда печатает афиши. У Салли Алмонд.

— А, у Салли Алмонд. В следующую пятницу. — Он прикусил нижнюю губу, зная, Что Берри внимательно за ним наблюдает. — Я… ты же знаешь, что я не танцую. Ну совсем.

— Я же не сказала, что это танцы. Вечеринка. Встретиться с людьми, познакомиться. Музыка, наверное, будет. Но танцы? Не знаю. — Она слегка наклонила голову набок: — А почему ты не танцуешь?

— Никогда не мог научиться.

— Это совсем не трудно. Просто делаешь то, что все вокруг.

— Ага, ты это моим ногам расскажи. — Он вздохнул. — Берри, честное слово, не могу. В следующую пятницу — никак. Мне надо будет, похоже, уехать в пятницу утром и вернуться только в субботу.

— Уехать? Куда?

— Наверное, пора мне снова навестить миссис Свенскотт.

— Понимаю, но почему именно в следующую пятницу?

— Единственный день в ближайшее время, когда я смогу вырваться. — Он опустил взгляд, тут же подумал, что она может принять этот жест за попытку прикрыть неправду, и посмотрел прямо ей в глаза: — Правда.

— Правда?

— Куча работы навалится, — вздохнул он.

— Я огорчена, — созналась Берри, — но я знаю, что у тебя работа. Как ты думаешь, прилично мне будет пойти одной? Хочется познакомиться с кем-нибудь моего возраста.

— А? Да… хотя постой… вот есть Ефрем.

— Ефрем?

— Ефрем. И кстати, если ты любишь танцевать… — Что-то перехватило ему горло. Он понятия не имел, что это, но надо было продолжать говорить, чтобы не задохнуться: —…я случайно знаю, что он член клуба «Молодые львы» и у них как раз в тот самый день будет танцевальный вечер в «Док-хаус-инн». Вот. Так что если вы с Ефремом… — снова тот же спазм в горле, — сперва пойдете на тот вечер, то потом можете успеть на танцы. Разумно?

Берри уставилась на него. Потом глаза ее загорелись, лицо осветилось улыбкой.

— Еще как! Но каким манером мне заставить Ефрема меня сопровождать?

— Ты забываешь, — ответил Мэтью, — что я зарабатываю себе на жизнь решением проблем.

— Ладно тогда. Но ты отведешь меня на следующий вечер, и пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, обещай мне, что позволишь мне научить тебя танцевать.

— Обещаю, что позволю тебе попытаться. Когда-нибудь.

— Вполне справедливый уговор. — Она всмотрелась в его лицо. Он не мешал ей, хотя и не знал, что она там ищет. Что бы это ни было, ясно, что этого она не нашла. — Да! А что ты хотел у меня спросить?

— Знаешь, — ответил он, — я что-то так устал, что мозги спотыкаются. Наверное, что-то не очень важное.

— Может быть, потом вспомнишь.

— Наверняка, — согласился он.

Она кивнула. Легкий порыв ветерка шевельнул ей волосы, донес до него едва слышный аромат — чего? Что это было? Травянистый запах полевых цветов? Она чуть мотнула головой в сторону своего дома:

— Пойду я уже спать.

— Да, мне тоже пора.

— Тогда спокойной ночи. Утром придешь завтракать?

— Ни свет ни заря, — улыбнулся он.

Берри отступила от двери, повернулась и пошла к дому. Он смотрел ей вслед и думал, не похоже ли это ощущение на рапиру в сердце. Но почему? Они же друзья, и все. И только.

Она снова обернулась к нему.

— Мэтью? — спросила она с заботой в голосе. — Ты уверен, что все у тебя в порядке?

— Уверен, — ответил он, невероятным усилием сохраняя ровный голос. — Абсолютно.

— Я хотела убедиться. Спокойной ночи тебе и приятных снов.

— И тебе тоже, — ответил он, посмотрел, как она входит в свой дом, и тогда только закрыл дверь. И запер.

Снова достал коробочку, вернулся в свое кожаное кресло перед окном и открыл ее.

В коробочке лежал предмет длиной примерно восемь дюймов, обернутый синим бархатом. И письмо.

Дорогой Мэтью!

В агентстве «Герральд» есть освященная временем традиция. Ее создал Фичард, и я ее продолжаю. Если ты читаешь эти строки, это значит, что ты прошел свое вступительное испытание. Ты успешно справился с одной задачей из первых своих трех. Я приветствую тебя — уже не младшего помощника, но полноправного агента, имеющего в своем распоряжении все уважение и всю силу имени моего мужа. С его именем и с теми способностями, которые ты проявил, перед тобой откроются такие двери, само существование которых тебе и не снилось. Прими этот подарок как знак моей веры в тебя, и пусть с его помощью ты увидишь мир еще даже яснее, чем раньше.

С полным к тебе уважением и восхищением,

Кэтрин Герральд

Развернув синий бархат, Мэтью увидел увеличительное стекло. Его хрустальная прозрачность напомнила ему о цели миссис Герральд, а шероховатая деревянная рукоять — о предстоящей фехтовальной тренировке с Грейтхаузом. И о маленьком кусочке оконного стекла, подарке от старого директора Стаунтона, который привез его когда-то в приют и открыл ему чудеса чтения и образования, дисциплины самоконтроля и самопознания. Тогда, как и сейчас, подарок был ясным окном в мир.

Настало время ночного отдыха, но оставалась еще одна вещь.

Мэтью встал, подошел к письменному столу и открыл первый ящик. Вытащил оттуда окровавленную карточку, подсунутую под дверь ночью три дня тому назад в простом белом конверте, запечатанном красным сургучом. Он подошел к креслу, уселся опять и повертел карточку в пальцах.

Конверт из магазина мистера Эллери. Мэтью туда заходил. Карточку он не стал показывать, но был уверен, что вряд ли она куплена в этом магазине.

Простая изящная белая карточка с кровавым отпечатком пальца в середине. И все.

Обет смерти.

Уйдут на то недели или месяц, год или десять лет…

«Профессор Фелл не забывает».

Он все вертел в руках карточку. Мелочь. Сущий пустяк.

Вопрос был вот в чем: кто подсунул это под дверь? Если не профессор, то кто-то, им уполномоченный. Названый сын? Дочь? Кто?

Мэтью знал, что высматривает Берри у него в лице. Знал, что он там все время скрывает — но он не мог дать ей это увидеть. Никогда. Потому что если он разрешит себе любить кого-то, если осмелится разрешить… убить двоих не дороже, чем убить одного, потому что убить душу можно, как и тело. Попроси Кэтрин Герральд рассказать о Ричарде.

Берри чуть не убили в имении Чепела. И никогда больше, никогда он такого не допустит. И держать ее будет на расстоянии вытянутой руки. Друзья. И только.

И только.

Не больше.

Он взял увеличительное стекло и рассмотрел через него отпечаток при свече.

Интересно, если сравнить эту карточку с той, что получил магистрат Пауэрс, совпадут ли отпечатки? Но нет, очень уж долго вытягивать эту цепь. Магистрат сейчас в колонии Каролина, его жена Джудит и сын Роджер устроились в городе возле табачной плантации лорда Кента работать у его старшего брата Дирхема. Его ведет Бог, и Бог защищает добрых людей.

Но профессор Фелл, рука смерти, не забывает никогда.

Мэтью поднес лупу к отпечатку и прищурился.

Как лабиринт, подумал он. Как неизвестные улицы и переулки чужого города. Вьются и кружат, кончаются здесь и возникают там, змеятся и петляют и перерезаны чертой.

Усиленный лупой взгляд Мэтью шел этим лабиринтом глубже и глубже, еще глубже.

И еще глубже, в самый его центр.

Роберт Маккаммон Мистер Слотер

Памяти моего друга Чарльза Л. Гранта

Часть первая ЗУБ ЧУДОВИЩА

Глава первая

«Слушай! — запевал октябрьский ветер, вихрями кружась по улицам Нью-Йорка. — Слушай, что я тебе расскажу!

О рисковой погоде и людях рискующих! Вот этот, что идет мимо, шатаясь, тощий такой джентльмен, успеет ли он собраться, когда я толкну его к стене, или вон тот, с торчащим пузом, сумеет ли он поймать треуголку, что сорву я у него с головы! С визгом, хохотом и воем все сметаю на пути! Лошадь, что меня догонит, вам вовеки не найти!»

«Не найти», — подумал Мэтью Корбетт ему в ответ.

«Наверняка! Почитай мои явления и уходы, и знай, что сила невидимого бывает такой, что ни одному человеку не одолеть!»

Вот в этом Мэтью был убежден абсолютно, потому что сам изо всех сил пытался удержать на голове треуголку и не свалиться под порывами ветра.

Была почти половина девятого вечера в четверг второй недели октября. И молодой человек шел не без цели: ему было сказано быть в половине девятого на углу Стоун-стрит и Брод-стрит, и если ему дорога шкура, то он должен быть там точно. Хадсон Грейтхауз, его компаньон и старший партнер в агентстве «Герральд», последнее время отнюдь не был расположен давать Мэтью никаких поблажек в понимании того, кто здесь хозяин, а кто… ну, правда есть правда — кто здесь раб.

Продолжая пробиваться против ветра по Квин-стрит вместе с другими горожанами, ударяющимися о невидимые стены (идущие навстречу летели связками пустых мешков), он подумал, что теперешняя суровость Грейтхауза объясняется скорее всего его, Мэтью, славой.

Как ни крути, а Мэтью знаменитость.

«Тебе не кажется, что ты малость надуваешься, нет?» — часто спрашивал Грейтхауз после удачного разрешения загадки Королевы Бедлама.

«Да, — отвечал Мэтью как можно спокойнее, имея дело с человеком-быком, готовым броситься как на красную тряпку на любое недостаточно почтительное высказывание. — Но ведь не лопаюсь».

Этого было недостаточно, чтобы бык напал, однако хватало, чтобы он фыркал в зловещем предвкушении грядущей расплаты.

Но ведь Мэтью и правда стал знаменитостью. Его блестящее расследование дела Маскера и летние приключения в имении Чепела, едва не закончившиеся гибелью, дали городскому печатнику Мармадьюку Григсби материал для серии статей в «Уховертке», отчего листок в субботу вечером стал популярнее собачьих боев в доках. Самая первая статья, написанная сразу после июльского эпизода, была достаточно сдержана и верна фактам, поскольку главный констебль Гарднер Лиллехорн пообещал в случае чего сжечь типографию. Но когда Берри — внучка Мармадьюка — уточнила свою роль в этой пьесе, старый газетный волк чуть ли не на луну выл возле дома, где жил Мэтью — а жил он в бывшей молочной прямо за домом и типографией Григсби.

Из соображений приличия и здравого смысла Мэтью сперва держал подробности при себе, но в конце концов его оборона дрогнула и была сметена. К третьей неделе сентября «Неизвестная история приключений нашего Мэтью Корбетта! Битва с отъявленными негодяями! Чудесное избавление от ужасной гибели! Часть первая» была запущена в печать, и факелы предприимчивости — а также воображения — Григсби разгорелись в полную силу.

И Мэтью Корбетт, обыкновенный молодой человек двадцати трех лет, волею судьбы и обстоятельств поднявшийся от уличного оборванца до партнера и «решателя проблем» в нью-йоркском филиале лондонского агентства «Герральд», на следующий день оказался окружен толпой людей, совавших ему в руки перья, чернильницы и «Уховертку», чтобы он расписался на первой главе своих приключений, в которых он сам с трудом узнавал пережитое. Чего Мармадьюк не знал точно, то он уверенно выдумывал.

К третьей и последней главе, опубликованной на прошлой неделе, Мэтью из простого жителя Нью-Йорка — а в 1702 г. население там было около 5000 — превратился в рыцаря правосудия, не только предотвратившего крушение экономической основы колонии, но и избавившего всех городских девственниц от похотливых миньонов Чепела. Бегство вместе с Берри через старый виноградник от погони — десять охотничьих ястребов и пятьдесят озверевших убийц? Бой с тройкой кровожадных прусских фехтовальщиков? Ну, зерно правды в этом, пожалуй, и было, но произрос из этого зерна пышный плод чистой фантазии.

Тем не менее статьи эти оказались для Григсби и «Уховертки» большой удачей и обсуждались не только в тавернах, но и возле колодцев и лошадиных колод. Говорили, что однажды на Бродвее видели губернатора лорда Корнбери, который прогуливался в белокуром парике, белых перчатках и женском наряде в честь своей кузины, королевы Анны, и резко подведенными глазами читал последний выпуск листка.

На углу Квин-стрит и Уолл-стрит вокруг Мэтью закружился колючий пыльный вихрь, принесший запахи рыбы, смолы, дерева с верфи, скотных дворов, навоза, содержимого ночных ваз, выплеснутых из окон домов на мостовую, и кисло-сладкий винный аромат Восточной Реки в ночи. Если Мэтью был сейчас и не в сердце Нью-Йорка, то в носу — это точно.

Ветер врывался в фонари, висящие на угловых столбах, и гасил пламя. По закону каждый седьмой дом должен был вывешивать лампу, но сегодня ни один человек — ни расхаживающие констебли, ни даже их начальник Лиллехорн при всей своей дутой славе не могли бы повелеть ветру пощадить хоть один фитиль.

Это все усугубляющееся смятение, начавшееся около пяти и не подающее пока никаких признаков ослабевания, навело Мэтью на мысленную философскую дискуссию со вспыльчивым собеседником. Надо было поспешить — даже не глядя на серебряные часы в жилетном кармане, он знал, что на несколько минут опаздывает.

Но скоро Мэтью, подгоняемый теперь ветром в спину, перешел булыжную мостовую Брод-стрит и при свете терзаемой ветром свечи в уцелевшем фонаре увидел поджидавшего его начальника. Их контора находилась чуть подальше, на Стоун-стрит в доме номер семь, один лестничный марш вверх в мансарду, где витали призраки прежних арендаторов, поубивавших друг друга за кофейные бобы. Последние недели Мэтью слышал потрескивание и удары, но был уверен, что это просто голландские кирпичи жалуются, уходя в английскую землю.

Не успел Мэтью приблизиться к Хадсону Грейтхаузу, одетому в шерстяную монмутскую шляпу и длинный темный плащ, крыльями ворона развевавшийся за спиной, как тот размашисто зашагал навстречу, бросив на ходу:

— Ступай за мной!

Мэтью послушался, чуть не потеряв треуголку, когда повернул против ветра. Грейтхауз шагал против ветра так, будто был его повелителем.

— Куда мы идем? — крикнул Мэтью, но Грейтхауз либо не расслышал, либо просто не счел нужным отвечать.

Этих двоих «решателей проблем» никто бы не принял за братьев, хотя их и связывала общая работа. Мэтью был высок и худ, но чувствовалась в нем стойкость речного камыша. Узкое лицо с длинным подбородком, под треуголкой — копна черных тонких волос. Лицо — бледное в свете фонаря — свидетельствовало об интересе к книгам и к ночным играм в шахматы в любимой таверне «С рыси на галоп». Благодаря своей теперешней славе, которую сам он считал заслуженной — он ведь и правда чуть не погиб, защищая справедливость, — Мэтью, как и положено нью-йоркскому джентльмену, стал проявлять интерес к одежде. В новом черном сюртуке и в жилете в тонкую серую полоску (один из двух нарядов, пошитых для него Бенджаменом Оуэлсом), он был с ног до головы — Джек О’Дэнди. Новые черные ботинки, доставленные в понедельник, сверкали солнечным сиянием. Он отправил заказ на терновую трость — такую носили многие известные джентльмены в городе, но так как этот предмет еще предстояло доставить из Лондона, наслаждаться им Мэтью сможет только весной. Отмыт он был до блеска, выбрит до розовой кожи. Холодные серые глаза с едва заметной синевой сумерек были ясные и в этот вечер спокойные. Его прямой взгляд, как сказали бы многие (а Григсби и вправду сказал, во второй главе), «заставил бы негодяя сложить с себя бремя зла — если только оно не окажется бременем тюремных оков».

«Умеет старый черниломет слова нанизывать», — подумал Мэтью.

Хадсон Грейтхауз, который свернул налево и сейчас вышагивал на пару корпусов впереди вдоль Брод-стрит, был рядом с Мэтью как кувалда рядом с отмычкой. Сорока семи лет от роду, широкоплечий здоровяк, на три дюйма выше шести футов — рост и размер такой, что большинство мужчин в его присутствии начинали смотреть в землю в поисках храбрости. Когда глубоко посаженные глаза на вырубленном из камня лице принимались осматривать комнату, мужчины будто замирали от боязни привлечь к себе внимание. Реакция женщин была прямо противоположной: Мэтью видал, как самые набожные дамы впадали в щебечущий флирт, угодив в зону лимонного аромата Грейтхаузова крема для бритья. И еще в отличие от Мэтью этот человек ни в грош не ставил капризы текущей моды. Костюмы от дорогого портного даже не рассматривались: почти всегда он ходил в светло-голубой рубахе, чистой, но сильно поношенной, простых серых бриджах до колен и простых белых чулках. На ногах — грубые ботинки без всякой ваксы. Под шляпой — густые седые волосы со стальным оттенком, собранные в хвост и перевязанные черной лентой.

Если что общего и было у них, кроме агентства «Герральд», так это шрамы на лицах. Знаком отличия у Мэтью был серповидный рубец, начинавшийся над правой бровью и плавно уходящий под волосы — памятка о битве в лесу с медведем три года назад. Ему повезло, что он вообще еще ходит по земле. У Грейтхауза имелся неровный шрам, прорезающий левую бровь и оставленный — как объяснял он обиженным голосом — разбитой чашкой, которую бросила в него третья жена. Бывшая, разумеется, — Мэтью никогда не спрашивал, что с этой женой сталось. Но если честно, то у Грейтхауза имелась и коллекция настоящих шрамов: от кинжала наемного убийцы, от мушкетной пули и от удара рапиры. Но все под рубашкой.

Они подходили к трехэтажной громаде Сити-Холла, построенной из желтого камня на перекрестке Брод-стрит и Уолл-стрит. Кое-где в окнах горели фонари, поскольку свое дело в городе требовало работы в поздние часы. Вдоль здания стояли леса: на верхушке крыши возводили купол, чтобы флаг Соединенного Королевства был поближе к небу. Интересно, как переживает визг пилы и стук топора у себя над головой городской коронер Эштон Мак-Кеггерс, отлично знающий свое дело и славящийся эксцентричностью. Он и работал, и жил в своем странном музее скелетов и непривлекательных препаратов в мансарде Сити-Холла. А еще Мэтью думал, сворачивая за Грейтхаузом направо и шагая по Уолл-стрит к гавани, что вскоре в куполе будет сидеть раб Мак-Кеггерса Зед, оглядывая копошащийся под ним город и порт. Дело в том, что черный великан любил молча сидеть на крыше, пока мир торговался, ругался, лез из кожи вон и вообще суетился внизу.

Еще немного, мимо таверны «Кошачья лапа», налево — и Мэтью понял, куда ведет его Грейтхауз.

В середине лета кончилось царство террора Маскера — убийства в городе прекратились. И если бы Мэтью захотел посетить наиболее вероятное место, где может теперь произойти убийство, то нашел бы его за обшарпанной красной дверью, к которой сейчас направлялся Грейтхауз. Над дверью висела побитая непогодами вывеска, объявлявшая: «Петушиный хвост». Окно таверны так часто вышибали дерущиеся посетители, что его просто заколотили досками, в щели между которыми пробивался на Уолл-стрит грязный свет. Из примерно дюжины имеющихся в Нью-Йорке таверн именно эту Мэтью обходил наиболее тщательно. Компания мошенников и «высоких карманов», которые считали себя финансовыми мудрецами, вела там жаркие споры о таких важных материях, как цены на свиной студень и бобровые шкуры, а горючим для этих споров служило яблочное бренди — самое дешевое, мерзкое и крепкое из всех, что когда либо отравляли человеческий мозг.

Мэтью весьма огорчился, увидев, как Грейтхауз отворил дверь и жестом предложил ему войти. Желтый свет ламп рыгнул клубом трубочного дыма, который тут же унесло ветром. Мэтью стиснул зубы. Подходя к зловещего вида двери, он заметил полоску сверкнувшей молнии и услышал грохот кружек сверху, оттуда, где Бог надзирает за этими проклятыми дураками.

— Дверь закрой! — немедленно рявкнул кто-то квакающим басом, будто выстрелила пушка, заряженная картечью из лягушек-быков. — Вонь выпустишь!

— Ну разумеется. — Грейтхауз уверенно улыбнулся, когда Мэтью вошел в едкую вонь зала. — Этого мы допустить не можем.

Он закрыл дверь, и тощий седобородый джентльмен, сидевший в глубине на стуле и безжалостно терзавший хорошую скрипку, немедленно вернулся к этому насилию над слухом.

Лягушка-бык с пушечным голосом, стоящий за баром — этого человека звали Лайонел Скелли, и его огненно-рыжая борода доставала почти до подола грязного кожаного передника, — вернулся к своему занятию: наливать в кружки клиентам свежие — если можно здесь употребить это слово — порции продукта разложения яблок. Клиенты смотрели на пришедших рыбьим глазом.

— Эй, зырь! — провозгласил Сэмюэл Бейтер, о котором было известно, что за свою жизнь он откусил пару носов. В дополнение к прочим достоинствам Бейтер был азартный игрок, бил жену смертным боем и почти все время проводил удам в розовом доме Полли Блоссом на Петтикоут-лейн. У него была плоская злобная физиономия и курносый нос драчуна. Мэтью понял, что этот человек либо слишком глуп, либо слишком пьян, чтобы притихнуть в присутствии Хадсона Грейтхауза. — Юный герой и его опекун! Пошли снами выпьем!

Бейтер осклабился и приподнял кружку, из которой плеснуло на половицы маслянистой коричневой жидкостью.

Второй человек в этом «мы» был в городе новой фигурой — прибыл из Англии в середине сентября. Ростом почти с Грейтхауза, мощные квадратные плечи распирают темно-коричневый сюртук. Свою треуголку цвета бродвейской грязи он снял, и видно было, почему его прозвали «Кумпол» Боскинс: на голове у него не было ни единого волоска. Широкий лоб вздымался над мощными черными бровями как настоящая костяная стена. Мэтью не знал о Боскинсе ничего, кроме того, что ему чуть за тридцать и он безработный, но собирается заниматься меховой торговлей. Боскинс курил глиняную трубку и смотрел то на Мэтью, то на Грейтхауза маленькими синими глазками, в которых если и отражалось что-то, так лишь чистейшее безразличие.

— Мы ждем одного человека, — ответил Грейтхауз легко и непринужденно. — Но в другой раз — обязательно.

Не ожидая ответа, он взял Мэтью за локоть и подвел к одному из столов.

— Сядь, — приказал он тихо. Мэтью пододвинул по полу стул и уселся.

— Как прикажете. — Бейтер хватил большой глоток и, высоко подняв кружку, улыбнулся половиной рта. — Тогда — за юного героя. Я слыхал, Полли теперь от тебя без ума.

Грейтхауз сел спиной в угол, и лицо его стало спокойнее. Мэтью оглядел зал. С потолка свисали десять или двенадцать грязных фонарей, цепи их уходили к крюкам в закопченных балках. В плавающих облаках табачного дыма можно было разглядеть еще семерых мужчин и одну неопрятную даму. Из мужчин двое лежали головами на столах в серых лужах супа из моллюсков. А, нет, был еще и восьмой, тоже отключившийся и лежащий лицом на столе слева, и Мэтью узнал зеленый фонарь городского констебля Диппена Нэка. Констебль поднял физиономию с опухшими глазами, постарался их сфокусировать. Рядом с перевернутой кружкой грубияна и коротышки констебля лежала черная дубинка.

— Ты… — прохрипел Нэк, и снова стукнул лбом в дерево стола.

— Совершенно без ума, — продолжал Бейтер. Наверное, более глуп, чем пьян. — От твоих приключений. Я слыхал, она тебе предложила — как бы это назвать? Абонемент на сезон?

Действительно, вскоре после выхода первой главы в контору Мэтью принесли приглашение на хорошей бумаге. Пользоваться им он вовсе не собирался, но жест его тронул.

— Ты же читал про Мэтью Корбетта, Кумпол? Если бы не он, мы не могли бы ночью по улицам ходить, правда? Даже вылезти выпить или присунуть не могли бы. Полли все время только о нем и говорит, — продолжал Бейтер с некоторой едкостью в голосе. — О том, какой он джентльмен. Какой он умный, какой благородный. А мы, все прочие мужчины, просто мелочь, которую надо терпеть. Мелочь бесполезная, но послушать, как эта шлюха разливается о нем!

— А как по-моему, так все это придумали, вот! — заявила неопрятная дама, обтянутая шкуркой от колбасы, которая фунтов тридцать тому назад была платьем. — Чтоб кто-то уцелел в драке против пятидесяти человек? Что, не так, Джордж?

Ответа не последовало, и тогда она пнула ногой стул одного из отключившихся клиентов. В ответ послышалось бессмысленное недовольное мычание.

— Пятьдесят! — снова поднял голову Диппен Нэк. От усилия даже пот выступил на пухлом херувимском лице. Хотя по сути, как считал Мэтью, констебль куда ближе к дьяволу, чем к херувиму. Человек, который крал ключи от тюрьмы и приходил поливать мочой заключенных, не очень высоко стоял в его мнении. — Вранье! А про меня, который врезал этому ублюдку Эвансу по балде и спас жизнь Корбетту, даже слова не сказали! Даже имени моего не вспомнили! И за все труды я еще нож получил в руку! Нечестно.

Нэк издал странный звук, будто собирался заплакать от обиды.

— Конечно, он врет, Сэм, — сказал Кумпол, чуть отпив из кружки, — но какой у него модный костюм! Сидит как влитой. Во сколько он обошелся, интересно?

Последние слова Кумпол произнес, вглядываясь в глубины своей кружки.

Мэтью начал догадываться, почему Грейтхауз выбрал из всех возможных именно эту таверну, где — как точно известно — погибли в драке два человека. Пол теперь казался ему залитым не бренди, а кровью. Долго работая клерком у магистрата Натэниела Пауэрса, Мэтью знал, что и сам Лайонел Скелли готов дать волю рукам: хозяин таверны отрубил человеку кисть топором, который держал за стойкой. Попытка стащить монету из кассы в этой таверне не окупалась.

— Слишком дорого, как я считаю, — ответил на вопрос Грейтхауз.

Ответом было молчание.

Кумпол Боскинс поставил кружку на стойку и нацелил взгляд в Грейтхауза. Теперь он уже не казался ни слишком пьяным, ни слишком глупым — скорее в нем того и другого было достаточно, чтобы поджечь в себе фитиль. И видно было, что он более чем уверен в своей способности увечить и калечить — более того, с нетерпением уверен.

— Я говорю с юным героем, — сказал он медленно. — А не с тобой, старик.

Ну да, подумал Мэтью, чувствуя, как ускорился пульс и закрутило кишки. К гадалке не ходи. Этот псих Грейтхауз пришел сюда подраться. Мало того, что Мэтью отлично показал себя на трудных уроках фехтования, составления карт, заряжания кремневого пистолета и стрельбы из него, верховой езды и прочих необходимых для ремесла навыков. Нет, оказывается, он недостаточно преуспевает в этом идиотизме «рукопашного боя», который навалил на него Грейтхауз. «Помни, — говорил ему Грейтхауз неоднократно, — в бою сперва действуй умом, потом мышцами».

Кажется, Мэтью сейчас ждет демонстрация ума старшего партнера. «И помоги нам Бог», — подумал он.

Грейтхауз встал. Он все еще улыбался, но не так широко.

Мэтью снова пересчитал публику. Скрипач перестал играть. Он тут боец или мебель? Джордж и его неизвестный спутник так и сидели мордой в стол, но могли ожить при первом же ударе. А кто знает, что будет делать Диппен Нэк? Неряшливая дама скалилась во весь рот — увы, насильственно лишенный передних зубов. Бейтер, очевидно, ждал, когда Кумпол начнет крушить черепа, а потом и сам бросится жевать носы. Топор Скелли уже был под рукой. Из остальных пятерых двое казались работягами из доков, жаждущими хорошей потасовки. Другие трое, за столом в глубине, были одеты в приличные костюмы, которые вряд ли хотели изорвать в драке, и попыхивали трубками, достойными ктиторов — хотя среди них точно не было духовных лиц. Бросок костей, подумал Мэтью, в душе надеясь, что не такой уж Грейтхауз бесшабашный игрок.

Грейтхауз не двинулся к Кумполу, а небрежно снял шляпу и плащ и повесил их на крюки в стене.

— Мы пришли просто посидеть недолго. Как я уже сказал, ждем одного человека. Ни мистеру Корбетту, ни мне никакие осложнения не нужны.

«Ждем одного человека»? Мэтью понятия не имел, о чем это он.

— Кого ждем? — Кумпол навалился настойку, скрестил на груди массивные лапы. Шов на плече грозил лопнуть. — Подружку это свою по имени лорд Корн-дырка?

Сидящий рядом Бейтер захихикал.

— Нет, — ответил Грейтхауз. — Человека, которого я хочу нанять в наше агентство. И мне показалось, что интересно будет с ним встретиться именно здесь.

В этот момент открылась дверь, Мэтью увидел на пороге тень, услышал топот ботинок, и Грейтхауз объявил:

— А вот и он!

И вошел раб Зед — в черном костюме, белых чулках и белом шелковом галстуке.

В зале стало так тихо, что слышен был общий пораженный вздох. У Мэтью глаза полезли на лоб. Он обернулся к Грейтхаузу, чуть не сломав себе шею от напряжения, и сумел произнести:

— Вы с ума сошли?

Глава вторая

Сошел или не сошел, но Грейтхауз сверкал глазами, и в голосе его прозвучала некоторая гордость, когда он обратился к рабу:

— Ух ты! Какой отличный у тебя вид!

Так и осталось неизвестным, что понял из этой похвалы Зед. Невольник стоял спиной к двери, слегка ссутулившись, будто боялся нарушить хрупкий мир таверны. Черные бездонные глаза глянули на Грейтхауза, потом осмотрели всех посетителей — Мэтью его взгляд показался чуть ли не молитвенным. Зеду нравилось здесь не больше, чем самому Мэтью.

— Да это же ворона коронера! — пронзительно завизжала дама. — Я видела, как он мертвеца нес будто мешок пуха!

Это не было преувеличением. В обязанности Зеда на службе у Эштона Мак-Кеггерса входила доставка тел с улицы, и Мэтьюсам наблюдал потрясающую демонстрацию его взрывной силы в холодной комнате подвала в Сити-Холле.

Зед был лысым и массивным, ростом почти с Хадсона Грейтхауза, но шире в спине, плечах и груди. В его огромной и загадочной силе угадывалась вся мощь черного континента, и сам он был так черен, что кожа отсвечивала синим под желтизной ламп. На лице, на щеках, на лбу и на подбородке у него виднелись племенные шрамы, выступающие на коже, — стилизованные буквы Z, Е и D, за которые Мак-Кеггерс и дал ему имя. Мак-Кеггерс, очевидно, научил его начаткам английского, чтобы Зед выполнял свою работу, но научить говорить его, увы, не мог, потому что язык у него был обрезан под корень намного раньше, чем невольничий корабль причалил в Больших Доках.

Кстати, о языке: к Скелли вернулся дар речи. В виде громоподобного карканья из ада:

— Убрать отсюда эту ворону!

— Это противозаконно! — вскричал Бейтер, не успела еще осесть пыль, поднятая голосом Скелли с потолочных балок. Лицо его, в багровых пятнах, выражало оскорбление и ярость. — Убери его отсюда, а то мы сами его выбросим! Скажи, Кумпол?

— Кто тут противозаконно? Кто? Я тут констебль, видит Бог!

Нэк снова зашевелился, но в его состоянии от шевеления и до вставания было очень далеко.

Кумпол не стал присоединяться к угрозе, которую только что высказал его собутыльник. Мэтью показалось, что Кумпол оценивал обстановку в связи с новым явлением, а он был не такой дурак, чтобы расшибать себе голову об эту стену. Но так как мужчины — это мужчины, а мужчины, которые пьют крепкое, становятся задиристее, когда кружка пустеет, в приступе доблести Кумпол ответил, хотя и себе под нос:

— Ты прав!

— Ну, джентльмены, давайте не будем ссориться! — Грейтхауз обратил к стойке открытые ладони, и Мэтью стали видны шрамики и узелки на знающих свое дело костяшках. — А вы, сэр, — продолжал он, обращаясь к Бейтеру, — уважаете любой указ, которыйвытащит лорд Корнбери у себя из-под платья?

— Я сказал, — раздался голос держателя таверны, напоминавший уже не карканье, а металлический хрип взводимого курка, — убрать эту тварь с глаз моих!

— И из-под моего носа, — поддержал кто-то из джентльменов в глубине зала, и Мэтью понял, что в этом месте у них друзей нет.

— Ну, тогда что ж. — Грейтхауз пожал плечами, будто смиряясь с окончательным решением, когда спорить уже бессмысленно. — Один стаканчик ему, и мы уходим.

— Ему?! Из ночного горшка я ему налью, а не из бутылки! — взревел Скелли, и фонари над головой Мэтью качнулись на цепях. Глаза у Скелли налились кровью и лезли из орбит, рыжая борода, слипшаяся космами от всех видов нью-йоркской грязи, дрожала как змеиный хвост. Снаружи доносился вой ветра, он привизгивал и присвистывал в щелях между досками стен, будто пытаясь разнести дом в щепки. Двое работяг из доков поднялись с места, один щелкал костяшками пальцев. «Зачем люди так делают? — подумал Мэтью. — Чтобы кулаки казались больше?»

Грейтхауз продолжал улыбаться, как ни в чем не бывало.

— Тогда знаете что? Я себе покупаю стаканчик. А потом мы мирно уходим, вас устраивает?

И к ужасу Мэтью, его большой спутник — большой дурак! — зашагал к стойке, прямо туда, где Кумпол и Бейтер уже ждали его, чтобы свалить. Скелли стоял, не двинувшись с места, скривившись в злобной ухмылке. Мэтью посмотрел на Зеда — видно было, что раб ничуть не стремится оказаться поближе к несчастью, тем более пить его грязной кружкой.

— Да он же вороне своей отдаст, вот что он задумал! — завизжала дама. Впрочем, Мэтью и без нее уже догадался.

«Мы ждем человека, которого хотим нанять на работу», — вспомнил Мэтью слова Грейтхауза.

Мэтью слышал об этом впервые. Нанять Зеда? Раба, который кое-что понимает по-английски, но сам ни слова сказать не может? Грейтхаузу определенно не было нужды здесь пить, потому что у него дома, в пансионе Мэри Беловэр, мозгобойного пойла хоть залейся.

Но Кумпол и Бейтер отодвинулись от направляющегося к стойке Грейтхауза, как осторожные волки. Мэтью встал, опасаясь внезапного взрыва насилия.

— Вы не думаете, что нам бы лучше…

— Сядь, — твердо проговорил Грейтхауз и бросил через плечо взгляд, в котором было предупреждение. — Веди себя прилично, раз мы в приличном обществе.

«Ни хрена себе приличное», — подумал Мэтью, но, поколебавшись, сел.

Двое работяг придвинулись ближе — Грейтхауз не обращал на них внимания. Нэк тер глаза, моргал, вглядываясь в массивную темную фигуру на фоне двери.

— Один стакан, — попросил Грейтхауз у Скелли. — Вашего лучшего, будьте любезны.

Скелли не шевельнулся.

— Я плачу, — хладнокровно и спокойно сказал Грейтхауз, — за один стакан.

Он выудил из кармана монету и бросил ее в денежный ящик на стойке.

— Давай, — злобно сказал Бейтер. — Налей ему и пусть проваливает ко всем чертям со своей черной тварью.

Грейтхауз глаз не сводил с угрюмого трактирщика:

— Как предложил этот джентльмен, — сказал он.

И вдруг Скелли заулыбался — не слишком приятное зрелище. Вид сломанных черных зубов наводил на мысль, что некоторым людям улыбка идет так же, как нимб дьяволу. Просто не к лицу. При виде этой омерзительной гримасы Мэтью ощутил, как уровень опасности взлетел на десять делений — будто трещоткой натянули тетиву арбалета, заряженного злобой.

— Разумеется, сэр! Разумеется! — Скелли достал кружку, отвернулся к полке, открыл бутылку своего обычного мерзкого бренди. Щедро налил столько, сколько полагалось на монету, и со стуком поставил кружку перед Грейтхаузом. — Прошу вас, сэр! Пейте!

Грейтхауз остановился, оценивая расстояние до Кумпола, Бейтера и двух медленно приближающихся работяг. Три хорошо одетых джентльмена уже стояли, возбужденно попыхивая трубками и напряженно глядя, чтобы ничего не упустить. Мэтью тоже встал, что бы там Грейтхауз ни говорил, посмотрел на Зеда и увидел, что даже невольник подобрался, хотя для чего — Мэтью не знал.

Грейтхауз протянул руку, взялся за кружку.

— Одну минутку, сэр, — остановил его Скелли. — Вы же сказали, чтобы налить вам лучшего? Так позвольте же сдобрить его для вас. — Он подался вперед и пустил в кружку длинную, вязкую, коричневую слюнку. — Вот, сэр. — Он снова осклабился своей дьявольской улыбкой. — Либо пейте, либо давайте посмотрим, как будет это пить ваша ворона.

Грейтхауз смотрел в упор на кружку.

— Хм. — Левая бровь — та, что со шрамом от разбитой чашки — стала подергиваться. Какое-то время Грейтхауз молчал. Кумпол начал хихикать, а дама просто тряслась от мелкого сдавленного смеха. Диппен Нэк сгреб одной рукой фонарь, другой свою полицейскую черную дубинку и попытался встать, но третьей руки для опоры у него не было, а потому ничего из этой попытки не вышло.

— Хм, — повторил Грейтхауз, рассматривая пузырящуюся пену в своем стакане.

— Пейте, пейте! — ободрял его Скелли. — Пройдет гладко, как кусок дерьма. Верно, ребятки?

Надо отдать должное здравому смыслу публики — никто не поддержал.

Грейтхауз убрал руку от кружки. Посмотрел Скелли прямо в глаза.

— Боюсь, сэр, мне уже не хочется пить. Прошу прощения, что вторгся к вам, и хочу лишь, с вашего разрешения, получить свою монету обратно, поскольку так и не попробовал вашего… лучшего.

— Нет, сэр! — Улыбка исчезла, будто стертая тряпкой. — Стакан этот ваш, вы за него заплатили — монета моя!

— Но вы же, без сомнения, можете перелить из кружки в бутылку. Как наверняка делаете, когда ваши клиенты… не в силах допить свою порцию. Так что я просто беру свою монету и оставляю вас с миром.

Он потянулся к ящику с монетами, и Мэтью увидел, как дернулось у Скелли правое плечо. Рука этого гада нашла под стойкой топор.

— Хадсон! — крикнул Мэтью, чувствуя, как стучит в висках кровь.

Но большая рука продолжала движение. Грейтхауз и Скелли смотрели друг на друга, схваченные тисками борьбы воль — одна рука тянулась к ящику, другая была готова отрубить ее у запястья.

Без особой спешки Грейтхауз опустил руку в ящик и коснулся монеты пальцами.

Трудно было сказать, что произошло потом, потому что произошло оно с такой быстротой и яростью, что у Мэтью все слилось и размылось, как во сне — будто он зашатался от одного только запаха бренди.

Он еще успел увидеть, как взметнулся зажатый в руке Скелли топор, как блеснул отсвет лампы на острие, успел подумать, что Грейтхаузу придется пропустить следующий урок рапиры. Топор взлетел до вершины своего пути, Скелли сжал зубы, готовый обрушить его вниз, прорубая мякоть, жилы и кости.

Подальше все было размыто — лезвие топора не нанесло удара.

От двери раздался звук, будто приспешники сатаны лязгают кандалами. Мэтью обернулся и увидел, как Зед раскручивает цепь, сорванную с крюка в потолочной балке. На цепи все еще болтался фонарь, когда Зед размахнулся — описавшая круг цепь лязгнула, намоталась на поднятую руку, лампа ударила Скелли посредине бороды с такой силой, что разлетелись стеклянные стенки. Тут же стало ясно, что живущий в лампе огонек очень даже не прочь полакомиться нью-йоркской грязью, сдобренной набранными за неделю каплями бренди, и пламя принялось пожирать бороду с жадностью уличного пса, стащившего баранью котлету. Искры взлетели роем, а Зед уперся покрепче башмаками, и рывок цепи перетащил старого мерзавца через стойку так легко, как пойманного сома через борт лодки. Единственная разница, что у этого сома еще были бакенбарды.

Скелли приземлился на пол, лязгнув зубами, что, возможно, даже украсило его оскал. Но и с полным крови ртом он не выпустил топора. Зед стал подтягивать его к себе, перехватывая руками. С жутким треском на невольнике лопнул пиджак, открывая надувшиеся мышцы спины. Рывком поставив Скелли на ноги, Зед наклонился, выхватил у него топор и небрежно, как бросает камешки ребенок, всадил лезвие в ближайшую стену.

Очевидно, подумал Мэтью, некоторые рождаются дураками — иначе не объяснить, почему даже после такой демонстрации силы двое рабочих набросились на Грейтхауза сзади.

Они обрушили на него вихрь кулаков и взрыв проклятий, но Грейтхауз смахнул с себя противников одним презрительным пожатием плеч. Однако вместо того чтобы вбить их в пол, как ожидал Мэтью, он попятился. Рабочие невероятным образом просчитались в оценках и бросились за ним, оскалив зубы. Пьяные глаза горели огнем.

Успели они сделать шага два, и тут в лица им ударил взлетевший стол. Хруст переломанных носов нельзя было назвать совсем уж немузыкальным. Работяги рухнули, извиваясь на полу, а Мэтью вздрогнул, ощутив сзади шеей движение Зеда и совершенно не желая стоять на пути этого шторма.

Скелли на полу плевался кровью и давал страшные обеты отомстить, Бейтер вжался спиной в стену и думал, как бы проскользнуть в щель, Кумпол хватанул еще глоток бренди и наблюдал всю эту суматоху сквозь щелочки глаз, а неопрятная дама, вскочив на ноги, вопила в адрес Зеда такие слова, что воздух мог бы посинеть от стыда. И в это время Грейтхауз и Мэтью увидели, как один из джентльменов в глубине зала — тот, что сделал замечание о своем оскорбленном носе, — выхватил короткий клинок из висящего на стене плаща.

— Если никто не собирается выставить эту черную мерзость, — провозгласил он, решительно выставив подбородок, — то дайте мне проткнуть его насквозь!

Грейтхауз отступил. Мэтью подумал, что самое время направиться в относительную безопасность улицы, но Грейтхауз никому не предложил следовать этим путем, и на лице у него по-прежнему держалась бесящая полуулыбка.

Фехтовальщик шагнул вперед, и Зед поглядел на Грейтхауза вроде бы с вопросом, как показалось Мэтью, но о чем бы он там ни спрашивал, ответа не удостоился. Тем временем сумел встать Диппен Нэк, занося дубинку, дабы реализовать собственное констебльское правосудие. Но когда он нетвердым шагом двинулся в сторону Зеда, Грейтхауз схватил его за шкирку, строго сказал: «Нельзя!» — и толкнул обратно на стул. Нэк не пытался больше встать, что устроило всех.

Дама с душераздирающим визгом запустила в Зеда кружкой, рассчитывая вышибить ему мозги. Зед перехватил кружку в воздухе одной рукой, помедлил ровно столько, сколько нужно было для прицеливания и метнул ее в лоб человеку с короткой шпагой. Тот свалился навзничь неподвижно — хоть сейчас в гроб.

— У-у-ви-ва-ы! У-у-ви-ва-ы! — заорал с пола Скелли, пытаясь произнести «Убивают», но не имея такой возможности в связи с травмой рта. Он на четвереньках прополз мимо Зеда, вывалился в дверь на Уолл-стрит и побежал через улицу в «Кошачью лапу», продолжая вопить «У-у-ви-ва-ы!»

Кумпол Боскинс воспользовался возможностью — шагнул вперед быстрее, чем можно было бы ожидать от человека его размеров, и плеснул остатки бренди Зеду в глаза.

Раб замычал от боли, пошатнулся, протирая глаза обеими руками, и потому не видел в отличие от Мэтью и Грейтхауза бронзовое воплощение насилия, которое выхватил из кармана Кумпол и привычным жестом надел на пальцы правой руки.

Мэтью понял, что с него хватит.

— Прекратите! — крикнул он и шагнул, чтобы встать рядом с Зедом, но его схватили за шиворот и отшвырнули от греха подальше.

— Стой, где стоишь, — велел Грейтхауз тоном, который предупреждал о бесперспективности всякого спора.

Увидев, что Зед ослеплен бренди, Бейтер снова осмелел, бросился вперед и с размаху ударил Зеда кулаком в левую скулу. Потом ударил ногой по правой голени — звук был такой, что Мэтью не сомневался: сломана кость. Но совершенно внезапно взметнулись две черные руки, раздался треск одежды — и Бейтер лишился почти всей своей рубашки. Небрежно вылетел вперед локоть — и курносый нос над разинутым ртом Бейтера взорвался, брызнув струями крови в свете ламп. Бейтер вскрикнул, как младенец, зовущий мать, и рухнул на пол, хватая за ноги Кумпола.

— Отстань, так тебя-растак! — рявкнул тот, с размаху ударив ногой, чтобы освободиться, а Зед тем временем рубашкой Бейтера стер с глаз жгучий алкоголь.

А потом, как и полагал должным Мэтью, наступил наконец момент, когда столкнулись два голых бычьих черепа.

Кумпол не стал ждать иной возможности: отпихнув в сторону плачущего Бейтера, он шагнул вперед и своим орудием убийства нацелился Зеду в лицо — кулак свистнул в пустом воздухе. Только что Зед был там — и вдруг не стало. Второй удар — тот же результат. Кумпол теснил противника, подняв левую руку для отражения удара, а правой сам нанося удары, каждый из которых мог стать смертельным.

— Бей его, бей! — кричала дама.

Усердия Кумполу было не занимать, а уж грубой силы — тем более. Чего ему недоставало — так это успеха, потому что куда бы ни бил кастет, раба там уже не было. Все быстрее и быстрее сыпались удары, но Зед еще быстрее уклонялся от них. У Кумпола на лбу выступил пот, дыхание стало тяжелым.

Завывая в пьяном кураже, в дверь, повисшую на одной петле после бегства Скелли, вломилась толпа посетителей из «Кошачьей лапы». Зед не обратил внимания — он был занят уходами от смертельного прикосновения меди.

— Стой и дерись, трус черномазый! — рявкнул Кумпол, брызгая слюной. Удары становились размашистей и слабее.

Кумпол выбросил вперед левую в отчаянной попытке поймать Зеда за галстук, удержать под ударом, но не успели его пальцы сомкнуться на шелке, как правая рука раба ушла назад, кулак с размаху вдвинулся Кумполу в челюсть с жутким шмякающим звуком, от которого ликующие завывания толпы стихли мгновенно — будто людям явилось небесное знамение. Глаза у Кумпола закатились на лоб, колени подогнулись, но левая рука держала галстук, а правая продолжала удар, в котором было больше усердия, чем расчета, потому что мозг Кумпола уже удалился с вечеринки.

Зед легко ушел от удара, чуть отклонив голову. А потом — о чем впоследствии рассказывали от Больших Доков и до самой Почтовой Дороги — Зед поднял Кумпола Боскинса легко, как мешок с мукой, и швырнул лысым черепом вперед в забитое досками окно, куда не раз вылетали многие другие, хотя далеко не столь крупные жертвы размолвок. Когда Кумпол отправился на неласковую встречу с мостовой Уолл-стрит, вся передняя стена здания содрогнулась так, что люди перепугались, как бы она не рухнула, и бросились прочь визжащей спасающейся массой. Застонали балки, посыпались опилки, заскрипели цепи под закачавшимися фонарями, и в дверях возник верховный констебль Лиллехорн с криком:

— Что тут творится, во имя семи дьяволов?!

— Сэр! Сэр! — Нэк снова был на ногах и даже шел, пошатываясь, к двери. Мэтью заметил, что констебль либо пролил кружку себе на штаны, либо ему уже не нужен ночной горшок. — Я пытался прекратить, сэр! Вот честное слово, сэр!

Он прошел мимо Зеда и весь сжался, будто боялся повторить выход Кумпола.

— А ты заткнись, — бросил ему Лиллехорн. Поражая глаз костюмом и треуголкой тыквенного цвета и желтыми чулками над блестящими коричневыми ботинками, он вошел в зал и сморщил с отвращением нос, оглядывая обстановку. — Здесь есть кто-нибудь мертвый?

— Этот черномазый всех нас хотел убить! — завизжала дама. Она позволила себе собрать недопитые кружки со стола, где сидели рабочие с верфи, и держала по одной в каждой руке. — Смотрите, что он с этими бедняжками сделал!

Лиллехорн стоял, похлопывая себя по ладони тростью с серебряной львиной головой, внимательно оглядывая помещение. Длинное бледное лицо с тщательно подстриженной бородкой и усами, узкие черные глаза под цвет волос (некоторые говорили, что эти волосы щедро окрашены индийской краской), увязанных в хвост лентой того же цвета, что и чулки.

Бейтер продолжал скулить, обеими руками зажимая развалины собственного носа. Работяги начинали ворочаться, и один из них изверг поток вонючей жидкости, от которой Лиллехорн зажал нос желтым носовым платком. Джордж и его собутыльник пришли в себя, но продолжали сидеть за столом, моргая, будто интересуясь, что это за шум. Двое джентльменов пытались вернуть к жизни фехтовальщика, который уже начал дергать ногами в тщетных попытках удрать от кружки, отправившей его в страну сновидений. У дальней стены зала сгорбился скрипач, загораживая собой инструмент. На улице оживленно и весело перекликались зеваки, заглядывая в дверь и пытаясь оценить размер отверстия, через которое вылетел Кумпол.

— Омерзительно, — произнес Лиллехорн. Взгляд холодных глаз оббежал Мэтью, упал на гиганта-раба, который стоял неподвижно, опустив голову, и остановился на Хадсоне Грейтхаузе. — Услышав за два квартала отсюда, как ревет Скелли, я мог бы понять, что без вас не обошлось. Во всем городе только вы можете напугать старого мерзавца так, чтобы у него борода отлетела. Или все это устроил раб?

— Спасибо за комплимент, — ответил Грейтхауз все с той же самодовольной и продуманно бесящей собеседника улыбкой. — Но уверен, что, когда вы опросите свидетелей — трезвых свидетелей, я имею в виду, — окажется, что раб мистера Мак-Кеггерса всего лишь ограждал меня и себя от физических увечий. Мне кажется, весьма удачно.

Лиллехорн снова обернулся к Зеду, который все так же смотрел в пол. Крики снаружи уже становились неприятными. До Мэтью доносились слова «ворона гробокопателя», «черномазая бестия» и хуже того: «убить», «смола и перья».

— Прот’воз’конно! — вспомнил вдруг Нэк о своем статусе. — Сэр! Эт ж протизаконно — рабу находиться в общественной т’верне!

— В тюрьму его! — взревела дама, прикладываясь к обеим кружкам. — Нет, под тюрьму его!

— В тюрьму? — Грейтхауз приподнял брови. — Ну, Гарднер! Вы действительно считаете это удачным предложением? Понимаете — три-четыре дня там, да чего уж — один день, — и я буду слишком слаб, чтобы выполнять свои обязанности. А так как я, и только я определенно признаю, что организовал здесь встречу с рабом мистера Мак-Кеггерса, то по закону я и должен нести наказание.

— Сэр, к позорному столбу! Их всех! — Злобные глазки Нэка заблестели, он приставил конец дубинки к груди Мэтью. — Или каленым железом заклеймить!

Лиллехорн молчал. Крики снаружи становились все неприятнее. Главный констебль наклонил голову набок, посмотрел на Грейтхауза, на Зеда и снова на Грейтхауза. Лиллехорн был изящного сложения, худощавый, на несколько дюймов пониже Мэтью и по сравнению с более крупными мужчинами казался сейчас коротышкой. Но при этом его честолюбие достигало голиафовских размеров. Стать мэром Нью-Йорка — нет, даже губернатором колонии — вот какое желание раздувало это пламя.

— Как прикажете, сэр? — нетерпеливо спрашивал Нэк. — Столб или клеймо?

— Столб вполне подошел бы, — ответил Лиллехорн, — бесхребетному констеблю, который на службе напился до потери человеческого облика и допустил такое нарушение закона. И если еще раз вспомнишь про клеймо, почувствуешь его собственными ягодицами.

— Но я… сэр… я же… — забормотал Нэк, брызгая слюной.

— Молчать. — Лиллехорн движением львиной головы велел ему отойти в сторону. Потом шагнул к Грейтхаузу и чуть ли не в упор уставился ему в ноздри. — Вы меня слышали, сэр. Я не допущу, чтобы на меня давили. Ни при каких обстоятельствах. Так вот, я не знаю, что за игру вы сегодня затеяли. Вероятно, я не хочу этого знать, но это не должно повториться. Вам ясно, сэр?

— Абсолютно, — без колебаний ответил Грейтхауз.

— Я требую удовлетворения! — завопил павший боец с мечом. Он уже сел, и на лбу его наливалась синим большая шишка.

— С удовлетворением сообщаю вам, что вы дурак, мистер Гиддинс. — Голос Лиллехорна был спокоен, ясен и холоднее льда. — Обнажение оружия в общественном месте с намерением нанести телесные повреждения карается десятью ударами плетью. Желаете продолжать по закону?

Гиддинс ничего не сказал, но протянул руку и подобрал свое оружие.

Крики на улицах, собиравшие все больше народу — наверняка пьяниц и хулиганов из соседних таверен, — становились все громче. Люди требовали правосудия — точнее, самосуда. Зед не поднимал головы, а у Мэтью вспотел затылок. Даже Грейтхауз уже поглядывал на единственный выход на волю с некоторым беспокойством.

— Порой мне бывает очень досадно делать то, чего требует долг, — сказал Лиллехорн, посмотрел на Мэтью и фыркнул. — Тебе не надоело изображать юного героя? — Не ожидая ответа, он продолжил: — Ладно, пошли. Я вас отсюда выведу. Нэк, останешься здесь сторожить, пока я не найду кого-нибудь получше.

Он направился к двери, держа трость на плече.

Грейтхауз взял шляпу и плащ и пошел следом, за ним — Зед и Мэтью. Сзади неслись грязные ругательства от тех, кто еще не утратил дар речи, а взгляды Нэка кинжалами вонзались в спину младшего партнера агентства «Герральд».

На улице тут же подалась вперед толпа из трех десятков мужчин и полудюжины пьяных женщин.

— Назад! Все назад! — скомандовал Лиллехорн, но даже голоса главного констебля было недостаточно, чтобы угасить пламя растущей вражды. Мэтью отлично знал, что в Нью-Йорке в любое время дня и ночи три вещи соберут массу народа: уличная проститутка, уличный оратор и обещание хорошей драки.

Сквозь толпу было видно, что Кумпол пережил свой полет, отделавшись кровоточащим порезом на лбу, но для драки не очень годился, потому что мотался волчком, размахивая в воздухе кулаками. Кто-то сгреб его в охапку, прижимая руки к бокам, кто-то другой ухватил за пояс, с рычанием и воплями набросилось еще пять человек и началась свалка, в которой Кумпола лупили, а он даже отбиваться не мог. Тощий старый нищий метался туда-сюда, тряся бубном, но нашелся человек с музыкальным вкусом и бубен у него отобрал, после чего старик полез в драку, ругаясь как сумасшедший.

Но несмотря на это, горожане напирали на свою истинную мишень — Зеда. Его хватали и тут же отскакивали. Кто-то дернул за разорванный костюм. Зед шел, опустив голову и не обращая внимания. Мерзкий смех заклубился над толпой — так смеются хулиганы и трусы. Следуя в медленной процессии по Уолл-стрит, Мэтью вдруг заметил, что ветер стих. Воздух стал абсолютно неподвижен, и пахло морем.

— Слушай. — Грейтхауз замедлил шаг, чтобы идти рядом с Мэтью. Голос его звучал сдавленно, что бывало редко. — Утром в семь тридцать у Салли Алмонд. Все объясню. — Он замолчал, услышав звон разбитой о стену бутылки. — Если выберемся живыми.

— Назад! Все назад! — орал Лиллехорн. — Я не шучу, Спрэггс! Пропусти, не то, клянусь, мозги вышибу! — Он поднял трость — скорее просто для угрозы. Толпа становилась плотнее, руки сжимались в кулаки. — Нельсон Рутледж! Тебе делать нечего, кроме как…

Он не договорил, потому что в следующий момент слова стали не нужны.

Зед задрал голову к чернильному небу и испустил из глубины глотки звук, начавшийся как рев раненого быка, взлетающий все выше, выше, до страшных высот над крышами и трубами, над доками и складами, над стойлами и конюшнями, над бойнями. Начавшись ревом раненого быка, звук где-то на взлете сменился плачем брошенного младенца, которому страшно в темноте.

И все другие звуки смолкли. Слышно было лишь, как перекатывается эхо крика над городом и над водой.

Руки застыли, кулаки разжались, лица, распухшие от пьянства, со злобными глазами, исказились гримасой стыда. Каждый знал имя этого страдания, но никогда не слышал его, высказанного с таким красноречием.

Зед снова опустил голову. Мэтью уставился в землю. Пора было всем по домам, к женам и мужьям, к любимым и к детям. В свою кровать. Домой, где место человеку.

Полыхнула молния, грохнул гром, и не успела еще раздаться толпа, как яростно обрушился ливень, будто мир накренился и холодное море хлынуло на сушу. Одни бросились прятаться, другие медленно пошли прочь, мрачно сутулясь, и через несколько минут лишь потоп бушевал на пустой улице.

Глава третья

— Ну, хорошо. — Мэтью сложил руки перед собой на столе. За секунду до того он повесил треуголку на крюк и сел, но Грейтхауз был слишком занят поглощением завтрака из восьми яиц, четырех блестящих маслянистых колбасок и шести кукурузных лепешек на темно-красной тарелке. — Так что за история?

Грейтхауз прервал пир, чтобы отпить чаю, такого горячего и черного, какой умеют заваривать только в таверне Салли Алмонд на Нассау-стрит.

Трудно было бы вообразить больший контраст, чем между этим достопочтенным заведением и гадючником, где они были ночью. Пусть центром города считался когда-то Сити-Холл, но вполне можно сказать, что заведение Салли — аккуратный белокаменный домик с серой шиферной крышей, нависающей над могучим дубом, — заняло теперь это место, потому что улицы и дома продолжали строиться к северу. В таверне было тепло, уютно, всегда пахло свежепромолотыми специями, копченостями и выпечкой. На тщательно выметенных половицах ни пылинки, по углам вазы с цветами, у стены — большой сложенный из булыжников камин, отлично разгоняющий первый осенний холодок. Завтрак, обед и ужин таверна Салли Алмонд предлагала и местным, и проезжим в такой приятной обстановке, что иногда сама мадам Алмонд выходила побренчать на гитаре и спеть легким, воздушным и необыкновенно приятным голосом.

Дождь шел всю ночь, но перед рассветом прекратился. В большое окно, за которым по Нассау-стрит сновали пешеходы, телеги, фургоны и лошади, видны были пробивающиеся сквозь тучи серебряные лучи солнца. Прямо напротив стоял желтый кирпичный пансион Мэри Беловэр, где сейчас жил Грейтхауз, пока не найдет, как он это формулировал, «более подходящую квартиру для холостяка». Он имел в виду, что мадам Беловэр, хотя и добрая душа, была склонна наблюдать, когда пришел и ушел каждый из ее постояльцев и даже предлагала им регулярно посещать церковные службы, воздерживаться от крепких выражений, не пить и вообще вести себя достойно в отношении противоположного пола. От всего этого Грейтхауз скрежетал большими белыми зубами. Последней каплей стали попытки мадам Беловэр устроить его судьбу с различными дамам и, коих она считала вполне респектабельными и достойными — что в глазах Грейтхауза делало их скучнее телячьего студня. Неудивительно, что Грейтхауз старался ночами работать в номере седьмом по Стоун-стрит, но Мэтью знал, что на самом деле он там спит на кушетке в обществе бутылки бренди.

Впрочем, нельзя сказать, что последние недели кто-нибудь из них сильно скучал — вовсе нет. Агентство «Герральд» получило в «Уховертке» отличную рекламу, недостатка в письмах и посетителях с просьбой решить ту или иную проблему не было. Мэтью помог юноше, который влюбился в индианку и желал доказать ее отцу, вождю, что достоин его дочери. Была жуткая и тревожная ночная скачка, когда Мэтью убедился, что не все твари земные созданы Господом. Был случай с игроком, у которого мошеннически выиграла его призовую лошадь банда головорезов. У Грейтхауза было трудное приключение в Доме на Краю Земли, которое едва не стоило ему жизни, и жутковатая история с последней волей и завещанием доктора Коффина.

Как сказала летом за ужином миссис Герральд, когда Мэтью предложили должность «решателя проблем» в агентстве, которое основал ее муж Ричард в Лондоне: «Можете не сомневаться, Мэтью, что не только Англия, но и вся Европа смотрит в эту сторону и уже видит возможности. Что бы это ни было: похищения, подлоги, государственное и частное воровство, убийства по найму. Господство ума и духа, дающее нелегальную прибыль. Я могла бы дать вам список отдельных преступников, которых сюда заманит рано или поздно, но не эти мелкие громилы меня беспокоят. Есть сообщество в этом подполье, которое и дергает за ниточки. Очень мощное и очень смертоносное сообщество серьезных мужчин — и женщин, которые прямо сейчас сидят за ужином, как мы, но у них в руках ножи, жаждущие опуститься на карту Нового Света. И аппетит у них волчий».

Что верно, то верно, подумал Мэтью. Он уже имел стычку с человеком, державшим самый большой нож, и порой в темные моменты представлял себе, что это лезвие прижато ему к горлу.

Грейтхауз поставил чашку на стол.

— Зед — га.

— Га? — переспросил Мэтью, не уверенный, что правильно расслышал.

— Га, — повторил Грейтхауз и глянул в сторону. — А вот и Эвелин.

Эвелин Шелтон, одна из двух официанток, сверкала зелеными глазами, а светлые волосы напоминали расчесанное облако. Она была учительницей танцев, и сейчас очень ловко шла сквозь утреннюю толпу. На руках ее постукивали и позвякивали браслеты из меди и слоновой кости.

— Мэтью! — широко улыбнулась она. — Что тебе принести?

Лишние уши, подумал он, не понимая, что это за «га» такое.

— Даже не знаю. Крекеры сегодня есть?

— Свежие-свежие.

— Возьми жареные колбаски, — предложил Грейтхауз, вгрызаясь в очередную связку. — Расскажи ему, Эвелин, как они из него мужчину сделают.

Смех у нее был — словно взлетели стеклянные колокольчики.

— Ой, они такие острые! Но так быстро уходят, что не получается держать запас — они у нас бывают только несколько дней каждый месяц. Так что заказывать надо заранее!

— Такие острые я лучше оставлю мистеру Грейтхаузу, — решил Мэтью. — А мне крекеры, мисочку кукурузной каши, бекон и сидр, пожалуйста. — Официантка отошла, и он посмотрел на своего визави: — Так что такое га?

— Племя такое. Ух ты, просто жжет! — Грейтхауз промокнул лоб салфеткой. — Но чертовски вкусно. Зед происходит из племени га, с побережья западной Африки. Я так подумал, когда ты описал мне шрамы на его лице. Некоторым детям их наносят еще в младенчестве — тем, кого будут обучать как воинов. — Он отпил еще чаю, но колбаски явно требовали большего, потому что Грейтхауз тут же сделал еще один глоток. — А когда я эти шрамы увидел, следующим шагом было определить, насколько Зед умеет драться. Мне кажется, он весьма умело справился с ситуацией. А тебе?

— А мне кажется, что его смерть была бы на вашей совести, — мрачно заявил Мэтью. — И наша тоже.

— Вот и видно, как мало ты понимаешь. Воины племени га — лучшие рукопашные бойцы в мире. И еще они славятся своим бесстрашием. Зед вообще вчера сдерживался. Он мог переломать шеи всем, кто там был, и даже не вспотеть.

— Но если так, — спросил Мэтью, — отчего же он тогда раб? Такой бесстрашный воин мог бы как-то отбиться от веревки работорговца?

— Ага, — кивнул жующий Грейтхауз. — Это ты верно заметил. Собственно, потому я и договорился с мистером Мак-Кеггерсом об этом испытании. Воин племени га в рабстве — большая редкость, и Мак-Кеггерс не знал, что ему досталось. Ему нужен был раб покрупнее, чтобы трупы ворочать, он понятия не имел, что купил боевую машину. А мне нужно было знать, на что способен Зед, и «Петушиный хвост» показался мне вполне подходящим местом, чтобы это проверить.

— А чем вы объясняете, что этот… эта боевая машина превратилась в раба и что он не вышел с боем из этого затруднительного положения?

Грейтхауз откусил кусок лепешки и постучал вилкой по тарелке. Мэтью, ожидая, пока он заговорит, с интересом отметил, что Салли Алмонд покупает тарелки и чашки — того популярного цвета, что называется «кровь индейца», — у Хирама Стокли, который, отстроив свою лавку, стал экспериментировать с различной глазурью. После разгрома, учиненного быком по кличке Брут, мастерская Стокли удвоила оборот.

— Что именно привело его в затруднительное положение, как ты это назвал, — ответил наконец Грейтхауз, — вряд ли когда-нибудь станет известно. Но я бы сказал, что даже самый умелый воин может получить сзади дубиной по голове, или его могут скрутить всемером-ввосьмером, или он может пожертвовать собой, чтобы кто-то другой избежал цепей. Его народ — рыбаки, с давней историей мореплавания. Его могли поймать на лодке посреди моря, когда деваться было некуда. Я бы сказал, что язык потерять он мог потому, что не прекратил сопротивления, и душевный работорговец объяснил ему, что будет отрезано следующим. Все это возможные варианты, но — повторюсь — вряд ли мы узнаем правду.

— Меня удивляет, что он не убил Мак-Кеггерса и не рванул на свободу.

— А зачем? — Грейтхауз посмотрел на Мэтью как на дебила. — Куда бы он делся? И какой был бы в этом смысл? По моим наблюдениям, Мак-Кеггерс с ним обращается хорошо, и Зед платит ему верностью… — Он замолчал, доставая часы. — Насколько должен быть верен раб, учитывая ситуацию. Кроме того, это показывает, что Зед умен. Иначе он не был бы мне интересен. И я бы не заплатил Бенджамену Оуэлсу за костюм для него.

— Что? — Это уже было серьезно. Грейтхауз и вправду заплатил за костюм? За костюм для раба Мак-Кеггерса? Придя в себя, Мэтью сказал: — Вас не затруднит объяснить — пожалуйста, как можно резоннее, — почему у вас такой интерес к Зеду, что вы хотите нанять его на работу для агентства? Если мне это не приснилось.

— Нет, не приснилось. Тебе принесли завтрак.

Пришла Эвелин, неся поднос с едой для Мэтью. Заодно она показала пустой холщовый мешок, на котором было красной краской написано «Колбаски миссис Такк», а ниже — девиз «Такк’ая радость!».

— Дорогие друзья, все кончились! — Объявление вызвало всплеск возмущенных воплей, впрочем, добродушных. — Очередная партия будет в следующем месяце, и мы обязательно вывесим объявление.

— Популярное блюдо, — заметил Мэтью, когда Эвелин поставила перед ним тарелку.

— Не верят, что больше нет, пока не увидят. Если бы эта леди не жила так далеко, в Пенсильвании, Салли бы с нею вошла в дело. Но как бы там ни было, — она пожала плечами, — сейчас колбаски кончились. Вам что-нибудь еще принести?

— Нет, все хорошо, спасибо. — Когда Эвелин удалилась и шум стих, Мэтью посмотрел Грейтхаузу в глаза — тот спокойно продолжал есть. — Ну вы же не серьезно — насчет нанять Зеда?

— Совершенно серьезно. Поскольку я имею от Кэтрин полномочия принимать решения в ее отсутствие, то немедленно приведу колеса в движение.

— Колеса в движение? Что это значит?

Грейтхауз доел последний кусочек колбасы, который явно собирался посмаковать после кукурузной лепешки.

— Во-первых, агентству надо будет выкупить его у Мак-Кеггерса.

— Выкупить?

— Да, именно это я и сказал. Что с тобой, Мэтью? Не выспался? — И тут Грейтхауз хитро улыбнулся: — А! Понял. Ты поздно лег, гулял при луне с внучкой Григсби?

— Вот уж нет!

— Ты говоришь одно, а твой румянец — другое.

— Мы с Берри — друзья, — сказал Мэтью и сам услышал, как неестественно прозвучал его голос. — И только.

Грейтхауз хмыкнул:

— Я бы сказал, что двое, ради спасения жизни бежавшие через виноградник, либо никогда не захотят друг друга видеть, либо станут больше, чем друзьями. Но удачно, что ты ее сейчас вспомнил.

— Я? Я не вспоминал!

Подчеркивая свои слова, он сжал зубами кусок крекера.

— Она входит в мои планы, — сказал Грейтхауз. — Я хочу выкупить Зеда у Мак-Кеггерса и обратиться к лорду Корнбери с петицией, чтобы он своим указом объявил Зеда свободным.

— Свобо… — Мэтью поперхнулся. Сегодня он явно был туповат. — Я полагаю, Мак-Кеггерс с радостью продаст вам раба, от которого зависит вся его работа?

— Я еще не обращался с этим к Мак-Кеггерсу. А теперь послушай внимательно. — Он прожевал последний кусок колбасы и снова потянулся за чаем. Потом взял кружку Мэтью и одним глотком ополовинил сидр. — Я про эту историю с игрой в джинго. Войти в логово воров, прикидываясь дурачком. Ну, даже прикидываться не пришлось, это другое дело, но ты подверг себя риску, Мэтью, и не делай вид, будто это не так. Если бы я знал, что ты берешь на себя такое задание, я был бы с тобой.

— Вы были полностью заняты другим делом, — возразил Мэтью, имея в виду дело доктора Коффина, ради которого Грейтхаузу пришлось отправиться на другой берег реки, в Нью-Джерси. — И насколько я помню свою должностную инструкцию, я имею право принимать и отвергать клиентов без вашего утверждения.

— Именно так. Почему мне и нужно, чтобы кто-то прикрывал тебе спину. Я заплатил Мак-Кеггерсу за разрешение надеть на Зеда костюм, который я для него купил, и пойти с ним в «Петушиный хвост». Я пообещал, что с Зедом ничего не случится — и это верно, учитывая, на что он способен.

— Но вы же не знали, способен он или нет. Это еще надо было проверить. — Мэтью вернулся к фразе, от которой перестал грызть крекер. — Прикрывать мне спину? Вы хотите, чтобы Зед был моим телохранителем?

— Не беленись, Мэтью. Послушай. Ты знаешь, какие инструкции я просил Мак-Кеггерса дать Зеду? Защищать нас с тобой и себя самого. Я был готов вступить в любой момент.

— Ага, — кивнул Мэтью. — Вам чуть руку не отрубили.

— Да все знают про топор, который Скелли держит под стойкой! Мэтью, я не дурак!

— Равно как и я, — спокойно ответил Мэтью. — Равным образом мне не нужен телохранитель. Вам не пришло в голову, что, если ходить с рабом, можно нарваться на куда большие беды, чем если просто войти куда-то — пусть даже в логово воров, как вы сказали, — надеясь решить проблему собственными мозгами? И я в восхищении от бесстрашия Зеда. Достохвальное качество, не сомневаюсь. Но иногда бесстрашие идет рука об руку с беспечностью.

— Ум и упрямство тоже иногда ходят задница к заднице! — огрызнулся Грейтхауз. Трудно было сказать, от злости запылали у него щеки или от острой колбасы, но на секунду у него в глазах вспыхнул красный огонек: предупреждение, которое иногда замечал Мэтью на уроках фехтования, когда Грейтхауз забывался и ему казалось, будто он в настоящем уличном бою — из тех, что дали ему выучку и оставили шрамы. В такие минуты Мэтью считал, что еще хорошо, что его не освежевали: хотя он уже научился оберегать кожу, все-таки выше любительского уровня ему не подняться. Он молча отвернулся и отпил сидра, ожидая, пока старый вояка вернется из кровавых коридоров памяти.

Грейтхауз щелкнул костяшками пальцев. У него и без того кулаки большие, подумал Мэтью.

— Кэтрин возлагает на тебя надежды, — проговорил Грейтхауз примирительным тоном. — И я полностью согласен, что не должно быть ограничений, каких клиентов ты берешь, каким отказываешь. И действительно, как она тебе говорила, эта профессия опасна — порой даже смертельно опасна. — Он помолчал, разминая пальцы, и наконец сказал, что собирался: — Я не могу быть с тобой все время, а мне противно было бы видеть на твоем надгробном камне год тысяча семьсот второй.

— Мне не нужен те… — Мэтью резко замолчал. Он почувствовал, как его обступает тьма — черным плащом посреди весело завтракающих клиентов Салли Алмонд. И тьму эту он отлично знал: страх, нападающий без предупреждения, от которого колотилось сердце и иголочками пота кололо виски. Страх этот был связан с картой, на которой виднелся кровавый отпечаток пальца. Карта эта лежала у него дома — в бывшей молочной на задах обиталища Мармадьюка Григсби. Об этом послании, доставленном неизвестным гонцом после приключений, связанных с Королевой Бедлама, Мэтью никогда никому не рассказывал. Он не хотел, чтобы знала Берри, и уж точно не должен был знать ее дед, всегда держащий перо наготове. Хотя несколько раз Мэтью чуть было не доложил о ней Грейтхаузу, все же он решил придержать язык и не обращать внимания на эту тьму. Временами это получалось.

Карта была угрозой. Даже не угрозой — обещанием смерти. Такую получил Ричард Герральд, единоутробный брат Грейтхауза, и через семь лет обещание было выполнено. Такую карту получил магистрат Натэниел Пауэрс, у которого Мэтью работал клерком и который свел Мэтью с Кэтрин Герральд. Над Пауэрсом еще витало обещание смерти, и летом он уехал с семьей из Нью-Йорка в колонию Каролина — помогать своему брату Дерхему управлять табачной плантацией лорда Кента.

Карга обещала смерть в текущем году или в будущем, или еще через год. Когда человек получает такую карту, ему не уйти от руки профессора…

— Ты свою кашу есть собираешься? — поинтересовался Грейтхауз. — Она когда простынет, противная становится.

Мэтью покачал головой, и Грейтхауз придвинул к себе тарелку.

Через минуту, когда старший партнер почти очистил тарелку четырьмя взмахами ложки, тьма отступила, как обычно. Сердце снова билось ровно, покатывающий пот испарился, Мэтью сидел спокойно, и лицо его ничего не выражало. Никто даже представить себе не мог, что здесь присутствует человек, за которым гонится по пятам страшная смерть и будет гнаться годами… или сегодня же, например, на Бродвее всадит ему нож.

— Ты где странствуешь? — Мэтью заморгал. Грейтхауз отодвинул тарелку. — Ты куда-то девался. По знакомому мне адресу?

— Я думал про Зеда, — ответил Мэтью вполне убедительно.

— Думать ты можешь сколько хочешь, — быстро сказал Грейтхауз, — но решение я уже принял. Абсурдно, что человек с талантами Зеда вынужден таскать трупы. Я тебе говорю, рабов я видал много, но впервые вижу в рабстве человека из племени га. И если есть шанс купить его у Мак-Кеггерса, не сомневайся — я это сделаю.

— А потом постараетесь его освободить?

— Именно так. Как было вчера указано, закон запрещает рабам посещать таверны. Какая нам польза от Зеда, если он не сможет войти туда, куда нам нужно? — Грейтхауз стал доставать из кармана деньги. — Кроме того, мне не нравится мысль держать у себя раба. Религия не позволяет. В Нью-Йорке уже имеются освобожденные рабы, в том числе парикмахер Мика Рейнод, стало быть, прецедент есть. Доставай деньги, я зову Эвелин.

Он поднял руку, подзывая официантку со счетом.

— Да, прецедент, — согласился Мэтью, — но всем этим рабам вольная была утверждена до приезда лорда Корнбери. Я вот не знаю, согласится ли он подписать указ.

— Все по порядку. Доставай деньги, ты же уже поел? — Нерешительность Мэтью была очень красноречивой, и Грейтхауз, тяжело вздохнув, откинулся на спинку стула. — Только не говори мне опять, что у тебя их нет.

— Тогда не буду. — Мэтью хотел было пожать плечами, но предпочел не злить Грейтхауза.

— Не надо бы мне за тебя платить, — сказал Грейтхауз, когда Эвелин подошла к столу. — Третий раз за неделю. — Он натянуто улыбнулся официантке, принимая счет, просмотрел и заплатил. — Спасибо, лапонька. Смотри деревянных дьюитов не бери.

Та засмеялась стеклянными колокольчиками и пошла заниматься своим делом.

— Слишком много тратишь на одежду, — заметил Грейтхауз, вставая со стула. — На что теперь у тебя деньги пошли? На эти дурацкие ботинки?

Мэтью тоже встал и снял с крюка треуголку.

— У меня были расходы.

За ботинки еще предстояло заплатить в четыре взноса. За последний костюм он расплатился наполовину и до сих пор был должен Бенджамену Оуэлсу за рубашки, но так хороши они были, эти рубашки, с меловой белизной и синевой птичьих яиц, с кружевамиспереди и на манжетах. И притом — последняя мода для молодых людей со средствами. Как же их не купить, если хочешь произвести впечатление?

— Твои дела касаются только тебя, — сказал Грейтхауз, шагая вместе с Мэтью к выходу из таверны. — Пока не начинают вынимать деньги из моего кармана. Ты же знаешь, я веду счет.

Они уже были у самой двери, как вдруг из-за стола, где она сидела с подругами, встала женщина средних лет с острым носом, в мелких седых кудряшках под лиловой шляпкой, и поймала Мэтью за локоть.

— Ой, мистер Корбетт! Одно только словечко!

— Да, мадам?

Он знал миссис Айрис Гарроу, жену купца Стивена Гарроу с угла улицы Дюк-стрит.

— Я хотела попросить вас надписать мне другой экземпляр «Уховертки», это можно? Мне неудобно даже рассказывать, но тем, что был, Стивен случайно убил таракана. Я ему чуть уши не оторвала!

— Буду счастлив, мадам.

— А новых приключений нет? — замирая заранее, спросила другая дама — Анна Уиттеккер, жена олдермена из управления доков.

— Нет, — ответил за него Грейтхауз с такой силой, что чашки звякнули на столике. Взяв Мэтью за локоть, он подтолкнул его к двери. — Всем всего хорошего!

На Нассау-стрит гулял прохладный ветерок, сияло серебристое солнце. Мэтью подумал: можно быть сегодня знаменитостью — а завтра по твоему имени размажут таракана. Лучше носить красивую одежду, высоко держать голову и купаться в славе, пока она есть.

— И еще одно, — сказал Грейтхауз, останавливаясь. Они недалеко ушли от двери Салли Алмонд. — Я хочу знать, насколько разумен Зед. Насколько, например, он понимает по-английски. Насколько быстро его можно обучить. Ты мне можешь в этом помочь.

— Чем? — спросил Мэтью и тут же понял, что пожалеет о своем вопросе.

— Знакомством с учительницей, — пояснил Грейтхауз. Мэтью не спешил с ответом, и он уточнил: — Которая помогает учителю Брауну. В школе.

Ну, конечно, Берри Григсби. Мэтью отступил в сторону, пропуская запряженную быком телегу, направлявшуюся к рынку.

— Я хочу знать ее мнение. Приходи со своей подругой в Сити-Холл сегодня к четырем часам. В мансарду Мак-Кеггерса.

— Вот она будет в восторге!

Мэтью представил себе Берри в мансарде, где Мак-Кеггерс хранит свои скелеты и омерзительные реликвии ремесла коронера. Вылетит она оттуда, как ядро из двенадцатифунтовой пушки.

— Восторг ее мне не нужен, и твой тоже. Просто будьте там вовремя. — Грейтхауз прищурился, посмотрел на север вдоль Нассау-стрит. — Есть у меня одно дело, и оно может отнять время. Полагаю, у тебя найдутся сегодня занятия, не требующие риска для жизни?

— Что-нибудь отыщется.

Всегда есть подробные отчеты о старых делах, которые Мэтью привык писать. Из того, кто был клерком, такую привычку уже не вытравить.

— Значит, в четыре часа.

И Грейтхауз зашагал на север навстречу утреннему движению.

Мэтью смотрел ему вслед. «Есть у меня одно дело». Грейтхауз вышел на охоту — Мэтью почти что видел, как он нюхает воздух. Человек в своей стихии, волк среди овец. Значит, ведет дело? А кто клиент? Очевидно, Грейтхауз держит это в тайне. Ну, и у Мэтью тоже есть тайна. Даже две: кровавая карта и размер долга.

Ну, и третья тайна тоже.

«Со своей подругой», — сказал Грейтхауз.

Могло бы быть и больше, подумал Мэтью. Но в его положении, при его опасной профессии, когда над ним тяготеет кровавая карта…

Подруга — вполне сойдет.

Проводив взглядом Грейтхауза, Мэтью повернул на юг, пошел к номеру седьмому по Стоун-стрит, где ему предстояло провести утро за писанием дневника и время от времени отмечать звуки, которые могли бы быть далеким хохотом исчезающих призраков.

Глава четвертая

Шли по синему небу облака, и солнечный свет заливал деревни и холмы, окрашенные багрянцем, золотом и медью. Шел своим путем очередной день, шли своим путем дела Нью-Йорка. Мимо Устричного острова шел кораблик под белыми парусами, направляясь в Большие Доки. Разносчики продавали с тележек сласти, хрустящие чипсы и жареные каштаны. Торговля велась бойко — публику привлекали к товару молодые девицы, танцевавшие под трещотки бубнов. Один мул решил проявить силу воли, таща по Бродвею телегу с кирпичами, и застыл в неподвижности, из-за чего тут же образовалась пробка, четверо мужиков подрались, и их пришлось разливать водой. Ирокезы, прибывшие в город небольшой группой продавать оленьи шкуры, смотрели на представление с серьезными лицами, но все же посмеивались, прикрываясь ладонями.

Несколько женщин и затесавшийся в компанию мужчина бродили по кладбищу за чугунной оградой церкви Троицы. Там, в тени желтеющих деревьев, приносили цветок или тихое слово любимому, покинувшему земную юдоль. Впрочем, времени здесь проводили немного, ибо знали: Господь с распростертыми объятиями принимает достойных, а живым следует жить.

С лодок на реках тянули сети, сверкающие окунем, алозой, камбалой и снэппером. Паром между причалом Ван-Дама на Кинг-стрит и пристанью на той стороне Гудзона в Вихокене непрестанно сновал через реку, перевозя торговцев и путешественников, которым иногда приходилось убеждаться, что ветры и течения даже такую простую поездку могут превратить в трехчасовое приключение.

На другом краю города горели многочисленные светильники коммерции — от горна кузнеца до печи гончара, горели ярко весь день, расписываясь на небе дымами с перьев труб. Ближе к земле работали строители, возводя дома, и двигалась на север цивилизация. Грохот деревянных колотушек по сваям и визг пил не прекращался ни на секунду, а самые давние голландские поселенцы с тоской вспоминали добрые старые тихие дни.

Особенный интерес представлял тот факт, что новый мэр, Филипп Френч, был коренастым мужчиной, поставившим себе целью замостить булыжником как можно больше городских улиц. И эта деятельность тоже распространялась на север за Уолл-стрит, но на нее требовались деньги из казначейства, и потому все застряло на стадии бумажной подготовки у губернатора лорда Корнбери, которого последние дни редко видали на публике вне стен его особняка в форте Уильям-Генри.

Все эти события составляли фон жизни Нью-Йорка. В том или ином виде или обличье они повторялись так же верно, как рассвет и закат. Но того события, что происходило сегодня в четыре часа по серебряным часам Мэтью, прежде еще не бывало: Берри Григсби по узким ступеням Сити-Холла восходила в мансарду, в царство Эштона Мак-Кеггерса.

— Осторожнее, — предупредил Мэтью, когда она оступилась, но через две ступеньки сам споткнулся и вынужден был ухватиться за ее юбку, чтобы не упасть.

— Я вас прощаю, — сказала она ему сухо и высвободила юбку, а рука Мэтью сама убралась со скоростью птицы, случайно севшей на горящий утюг. Берри все с той же грацией повернулась и пошла дальше, к двери на самом верху. Оглянулась на Мэтью, он кивнул, и она постучала в дверь — как он ей и говорил.

Отношения между ними последнее время стали, как мог бы сказать решатель проблем, запутанными. Обоим было известно, что дед пригласил Берри из Англии, чтобы найти для нее если не позицию, то партию. И в первой строке кандидатов в женихи, по крайней мере в коварном уме Григсби, стоял некий нью-йоркский житель по фамилии Корбетт, а потому Мэтью получил приглашение превратить молочную в свою резиденцию, наслаждаясь совместными трапезами и обществом клана Григсби, от которого его отделяло всего несколько шагов. «Ну покажи ты ей город, — нудил Григсби. — Своди ее пару раз на танцы, не умрешь же ты от этого».

Вот тут Мэтью не был уверен. Последний кавалер Берри, его друг и партнер по шахматам Ефрем Оуэлс, сын того самого портного, как-то вечером, провожая Берри домой, провалился в сусличью нору и повредил ногу. Теперь с танцами было покончено хотя бы до тех пор, пока не спадет опухоль. Но где бы ни встречал сейчас Мэтью своего друга — за столиком в «Галопе» или с костылем на улице, у Ефрема сразу круглились глаза за очками, и он хотел узнать, во что сегодня была одета Берри, куда она шла, говорила ли она что-нибудь о нем, и так далее, и так далее.

«Ну не знаю я! — отвечал Мэтью слишком, быть может, резко. — Я же ей не опекун! И разговаривать о ней у меня тоже нет времени».

«Но Мэтью, Мэтью! — И это действительно звучало жалобно — особенно когда Ефрем хромал на костыле. — Правда же, что ты таких красивых девушек больше вообще не видел?»

В этом Мэтью тоже не был уверен. Но сейчас, когда он стоял к ней так близко на лестнице перед дверью Мак-Кеггерса, пахло от нее очень приятно. Быть может, это запах коричного мыла, которым она моет кудрявые пряди медных волос, или аромат полевых цветов, обрамляющих соломенную шляпку. Берри было девятнадцать — исполнилось в конце июня. Событие отпраздновали, если можно так назвать, на борту злополучного судна, которое перевезло ее через Атлантику и выгрузило грязным комом на доски причала. Такой ее Мэтью впервые и увидел. Но тогда — это тогда, а сейчас — это сейчас, и намного лучше. Щеки и лепной нос Берри усеивали веснушки. Твердо и решительно вырезанный подбородок, темно-голубые глаза, такие же любопытные к миру, как и у ее достопочтенного деда. На ней было синее платье и кружевная шаль на плечах — ночной дождь принес прохладу. Еще до знакомства с Берри Мэтью ожидал увидеть гнома — в соответствии с диспропорциональным сложением Мармадьюка, но ростом она была почти с Мэтью, и ничего гномьего в ней не было. На самом деле Мэтью даже находил ее хорошенькой. Более того — интересной. Ее описания Лондона, его жителей, собственных путешествий — и приключений — в английской глубинке было очень интересно слушать за столом у Мармадьюка. Мэтью надеялся когда-нибудь увидеть этот невозможно огромный город, который звал его к себе не только атмосферой интриг и опасностей, почерпнутой из чтения «Лондон газетт». Конечно, до того, чтобы попасть в Лондон, надо еще дожить, поскольку интриг и опасностей и в Нью-Йорке хватает.

— Отчего ты на меня так смотришь? — спросила Берри.

— Как?

Он отвлекся мыслями, и глаза тоже отвлеклись, но он немедленно отвел взгляд и взял себя в руки. В ответ на стук Берри в двери приоткрылся глазок, и за ним показался глаз за стеклом очков. Когда Мэтью был здесь впервые, он стал свидетелем экспериментов Мак-Кеггерса с пистолетом над Розалиндой и Элси — двумя парикмахерскими манекенами, которые служили мишенями. Не говоря уже о том, какие еще предметы там за дверью. Через минуту Берри помчится по лестнице обратно.

Открылась дверь, и Эштон Мак-Кеггерс произнес приятным голосом:

— Добрый день, заходите, будьте добры.

Мэтью жестом пригласил Берри заходить, но она и так уже заходила, не обращая на него внимания. Мэтью ступал следом, Мак-Кеггерс закрыл дверь — и тут Мэтью чуть не налетел на Берри, потому что она застыла неподвижно, оглядывая пристанище коронера.

Свет, льющийся в окна мансарды, освещал то, что висело над головой на балках: «ангелов» Мак-Кеггерса, как он их когда-то назвал в разговоре с Мэтью, — четыре человеческих скелета: три взрослых и один детский. Вдоль стен этого макабрического зала висели двадцать с лишним черепов разных размеров — и целые, и с отсутствующими челюстями или другими элементами. Связанные проволокой кости ног, рук, грудные клетки, кисти и стопы служили декорацией, пригодной только для жилья коронера. В этой большой комнате стояли медового цвета каталожные шкафы, а на них — другие костяные инсталляции. Были здесь и скелеты животных, свидетельствующие, что Мак-Кеггерс собирает кости ради их форм и разнообразия. Рядом со столом, где в сосудах с какой-то жидкостью плавали предметы неопределенного, но явно не ординарного происхождения, была стойка Мак-Кеггерса со шпагами, топорами, ножами, мушкетами, пистолетами и более грубыми видами оружия вроде дубинок со зловещего вида гвоздями. И перед этим стендом предметов, превращающих человеческие существа в мясной ряд, стоял Хадсон Грейтхауз, который любовался инкрустированным пистолетом, вертя его в руках.

Оторвавшись от своего занятия, он посмотрел на Берри.

— А, здравствуйте, мисс Григсби!

Берри не ответила. Не двигаясь с места, она продолжала созерцать неприятную обстановку, и Мэтью подумал, что она от ошеломления слов не находит.

— Коллекция мистера Мак-Кеггерса, — пояснил Мэтью, будто и так непонятно.

Молчание затянулось, и наконец Мак-Кеггерс сказал:

— Могу ли я предложить вам чаю? Он холодный, но…

— Какая великолепная… — Берри помолчала, подыскивая слова, и выбрала: — галерея.

Голос ее был ясен и спокоен. Она протянула руку к детскому скелету, который висел к ней ближе всех. Мэтью вздрогнул, решив, что она собирается коснуться руки скелета, но тот все же висел слишком высоко.

Берри обернулась к коронеру, и Мэтью, обходя ее, увидел, как работают у нее мозги, оценивая человека, который живет в таком музее.

— Я так понимаю, что это — невостребованные трупы, а не то чтобы в Нью-Йорке уже места не хватает на кладбищах?

— Разумеется. Ваше предположение совершенно верно. — Мак-Кеггерс позволил себе намек на улыбку. Потом снял очки и протер их платком, извлеченным из кармана черных панталон. Чтобы лучше видеть Берри, подумал Мэтью. Мак-Кеггерс был всего на несколько лет его старше, бледный, среднего роста, с отступающими с высокого лба каштановыми волосами. Носил он простую белую рубашку с закатанными рукавами и всегда был два-три дня небрит. Несмотря на это, и себя, и мансарду он содержал в чистоте и порядке не хуже, чем Салли Алмонд — свою кухню. Снова водрузив очки на нос, он вроде бы увидел Берри в новом свете. — У меня здесь немного посетителей. Те, кто приходит, обычно ерзают и не могут дождаться, когда наконец можно будет уйти. Люди — почти все, они… вы понимаете — они очень боятся смерти.

— Ну, — ответила Берри, — я тоже от нее не без ума. — И бросила на Мэтью быстрый взгляд, сказавший, что у нее не совсем изгладилось напоминание о собственной смертности, пришедшее к ним на когтях ястребов и ножах убийц в имении Чепела. — Но в смысле формы ваши образцы весьма интересны. Можно было бы назвать их произведениями искусства.

— Совершенно верно! — Мак-Кеггерс чуть не просиял улыбкой, обретя родную душу. — Кости действительно красивы, не правда ли? Я уже говорил когда-то Мэтью, что для меня они представляют все очарование, что есть в жизни и смерти. — Он поднял глаза на скелеты с такой гордостью, что у Мэтью мурашки поползли по коже. — Вот эти молодые люди, мужчина и женщина, прибыли со мной из Бристоля. Девочка и старик найдены здесь. Понимаете, мой отец был коронером в Бристоле. Как и мой дед до него…

Резкий щелчок пистолетного курка прервал изложение семейной истории Мак-Кеггерса.

— Вернемся к нашему делу. — Грейтхауз кивнул в сторону стола у противоположной стены мансарды, где сидел в луче света Зед и чистил крючки, пинцеты и ножи, служащие инструментами профессии коронера. Он был одет в серую рубашку и коричневые панталоны — совсем не то, что вчерашний его костюм. Подняв глаза и увидев обращенные к нему взгляды, Зед бесстрастно посмотрел в ответ и повернул стул так, чтобы оказаться к публике спиной. После чего с удивительным достоинством продолжил свою работу.

— Значит, — снова сосредоточив свое внимание на Берри, заговорил Мак-Кеггерс, — вы цените искусство?

О Господи, подумал Мэтью. Будь здесь Ефрем, он ощутил бы укол ревности при виде такого подыгрывания интересам Берри.

— Определенно ценю, сэр.

Мэтью мог бы рассказать Мак-Кеггерсу, как талант Берри к рисованию помог разрешить загадку Королевы Бедлама, но его не спрашивали. Он глянул на Грейтхауза — у того вид был такой, будто он готов застрелить коронера.

— Ага! — Мак-Кеггерс очень много высоких чувств вложил в это простое замечание. Глаза за очками оглядели Берри от подошв до полей соломенной шляпки. — Вы как учитель интересуетесь, конечно… скажем так: необычным?

Теперь несколько опешила Берри:

— Простите?

— Необычным, — повторил Мак-Кеггерс. — Не только в формах искусства, но и в формах… творения?

Берри посмотрела на Мэтью, ожидая помощи, но Мэтью пожал плечами: он понятия не имел, к чему ведет Мак-Кеггерс.

— Послушайте, — начал Грейтхауз. — Если вы забыли, напоминаю, что мы пришли сюда…

— Я ничего не забываю, — прервал его коронер ледяным тоном. — Никогда. Мисс Григсби? — Голос потеплел. — Могу я вам показать мое величайшее сокровище?

— Я… я не знаю, стоит ли…

— Разумеется, стоит. Вы интересуетесь формами искусства, формами творения, и вы — учитель. Еще, я думаю, вам может быть приятно увидеть… загадку, которая не имеет ответа. Вы согласны?

— Любая загадка имеет ответ, — возразил Грейтхауз. — Просто надо найти подходящий.

— Вы так считаете? — И Мак-Кеггерс зашагал вдоль книжного шкафа, уставленного древнего вида томами в кожаных переплетах. Подошел к массивному старому сундуку с выдвижными ящиками, стоявшему рядом с уголком, где хранились бумажные свитки. Из нижнего ящика он вытащил красную бархатную коробочку и вернулся к Берри, неся коробочку так, будто там лучший в мире изумруд из копей Бразилии.

— Вот мое величайшее сокровище, — сказал он тихо. — Загадка, не имеющая ответа. Этот предмет был выдан моему деду как плата за сделанную работу. Отец передал его мне по наследству. А теперь… — Он остановился, собираясь открыть коробочку. — Я никогда этого никому не показывал, мисс Григсби. Можно называть вас Берри?

Она кивнула, глядя на коробку.

— Бог сотворяет все, — заявил Мак-Кеггерс. В его очках отражался красный бархат. — И все сотворенное служит Божьим целям. Но тогда что такое вот это?

Он поднял бархатную крышку — и Берри с Мэтью увидели, что лежало в коробочке, которую повернул к ним Мак-Кеггерс.

Некрасивый кусок темно-коричневого дерева, изрезанный и поцарапанный, дюймов пяти в длину, заканчивающийся острием, как нож.

— Хм! — Мэтью чуть приподнял бровь. Ему не удалось полностью скрыть, что безумие Мак-Кеггерса его смешит. — Очень интересно.

— А по твоему тону ясно, что ты понятия не имеешь, что перед тобой. Берри, не хотите угадать, что это?

Грейтхауз отложил пистолет и подошел ближе. Хотя его не спрашивали, он высказал свое мнение:

— Колышек для палатки. Хотя я бы свою палатку в бурю таким не закреплял.

— Я вам скажу, где это нашли. — Мак-Кеггерс провел пальцем вдоль предмета. — Знаете шахты Сомерсета?

— На угольных полях? Да, знаю эту местность.

Мак-Кеггерс кивнул, взял предмет и поднял перед собой.

— Это было найдено на глубине шестидесяти футов, в стене угольной шахты возле Неттлбриджа. Это зуб.

Повисшее молчание было прервано грубым смехом Грейтхауза:

— Зуб? На глубине шестидесяти футов? В угольной шахте?

— Именно так. Я умею отличать зубы от иных предметов, мистер Грейтхауз. Этот вот очень стар. Тысяча лет? Пять тысяч? Кто знает! Но вы, так сказать, упускаете из виду общую картину.

— Какую именно?

Ответила Берри, тихим голосом:

— Размеры зуба. Если — по одному зубу — представить себе размер челюсти… а потом головы…

— Верно, — согласился коронер. — Он должен был принадлежать существу, которое я не мог бы назвать иначе как… — Он запнулся, вглядываясь в зловещее острие. — Чудовищем.

— Чудовищем! — снова засмеялся Грейтхауз, но уже далеко не столь уверенно. — Где тут у вас бочка с ромом?

— Насколько я понимаю, — продолжал Мак-Кеггерс, — шахтеры Сомерсета иногда выкапывают кости, и никто из местных не может определить, какому зверю они принадлежат. Считается, что эти кости приносят несчастье, а потому от них стараются избавиться — теми способами, которыми можно избавиться от таких предметов. Этот зуб избежал разрушения. Не хотите ли подержать?

Он протянул зуб Грейтхаузу, который при всем его бесстрашии в том, что касается шпаг или кулаков, слегка побледнел и отпрянул.

Мэтью, не подумав, шагнул вперед, протянул руку, и Мак-Кеггерс положил ему зуб на открытую ладонь. Он был тяжел, как камень такого же размера, но это определенно был не камень. Вдоль края виднелись зазубрины, до сих пор способные терзать плоть.

Берри прижалась к его плечу, рассматривая зуб, и Мэтью не сделал ни единого движения, чтобы увеличить дистанцию.

— Зуб дракона, — сказала наконец Берри с воодушевлением и некоторым страхом. — Это должен быть зуб дракона, да?

Она посмотрела на Мак-Кеггерса, ожидая подтверждения.

— Так тоже можно сказать. Если верить в драконов, конечно.

— А что это еще может быть?

— Дракон — если таковой существовал вне мифологии — должен был поражать врага огнем. Этот зверь — убийца, созданный, чтобы отдирать большие куски мяса. Идеальное плотоядное. Видите край этого зуба? Шедевр формы и функции. Можете вы себе представить, что способна сделать полная пасть таких зубов, скажем… с говяжьей тушей?

— Драконы! Плотоядные! — К Грейтхаузу вернулось присутствие духа, и цвет лица вновь стал нормальным. — Чушь все это, Мак-Кеггерс! Не хочу выказывать неуважения, но, полагаю, что ваш дед стал жертвой негодяйской подделки!

Мак-Кеггерс окинул его хмурым взглядом и взял предмет с ладони Мэтью.

— Вполне возможно, — сказал он, убирая зуб обратно в коробочку, — но опять же… вполне возможно, что это подтверждение слов Бога, обращенных к Иову.

— Это еще о чем? — нахмурился Грейтхауз.

— Господь говорил Иову, — пояснил Мак-Кеггерс, — из вихря. Он говорил о бегемоте и левиафане — невообразимых созданиях невероятных размеров и силы. И велел Иову препоясать чресла, как подобает мужчине, и смотреть грядущему в лицо. «Я призываю тебя», говорил Он. — Мак-Кеггерс увидел, что до Грейтхауза ничего не доходит. — Вы Библию знаете?

— Знаю ту часть, где говорится, что, если люди меня уважают, я уважаю их. Там еще что-то есть?

Мак-Кеггерс, подчеркнуто игнорируя ответ, обратился к Мэтью и Берри:

— Возможно, это зуб бегемота или левиафана. Как я уже сказал, это загадка, не имеющая ответа.

— Может быть, они теперь знают ответ. — Грейтхауз показал вверх, откуда смотрели пустыми глазницами «ангелы» коронера. — Плохо, что приходится умереть, чтобы узнать правду.

— Да, неудачно. — Мак-Кеггерс опустил крышку красной бархатной коробочки и обратился к Берри: — Я думал, вам может понравиться — с точки зрения и учительницы, и человека, который столь явно ценит искусство целесообразности. Как кости человеческого скелета созданы для определенной работы, так и этот зуб. Какое бы существо им ни обладало, можно быть уверенным, что создано оно было, чтобы уничтожать других и выживать самому. Возникает следующий вопрос… в чем была воля Божия при создании такого монстра?

Будто зная, что ответ невозможен, он отвернулся, убрал коробку в выдвижной ящик и закрыл его.

— Насчет Зеда, — напомнил Грейтхауз.

Раб за спиной у Мак-Кеггерса вернулся к чистке инструментов и не проявлял ни малейшего интереса к чему бы то ни было вне этой работы.

— Я пеню поставленный вами эксперимент, — ответил Мак-Кеггерс, возвращаясь к гостям. — Понимаю и разделяю ваше мнение о талантах Зеда и о том, что он не должен — как вы это назвали — пропадать на работе по тасканию трупов. Я понятия не имел о его столь очевидно ценном наследии. Я также нахожу весьма интересным и замечательным ваше желание его у меня выкупить и начать процесс получения для него вольной от лорда Корнбери.

— Давайте по порядку. Я бы хотел, чтобы мисс Григсби за ним несколько дней понаблюдала и сообщила мне свое мнение о том, можно ли его натаскать… — Грейтхауз поймал себя за язык и скривился, будто раскусил кусок гнилого ливера. — Я хотел сказать — обучить.

Мак-Кеггерс натянуто улыбнулся:

— Конечно, его можно обучить. На самом деле он очень умен. Быстро понимает инструкции, как вы сами вчера обнаружили. Должен сказать, что не знаю, до каких пределов можно его обучать, но простые работы для него трудности не составляют.

— Он хорошо понимает по-английски? — спросила Берри, глядя, как работает невольник.

— Достаточно, чтобы выполнять свою работу. Я думаю, немного он знал еще до того, как его выставили на аукцион. Иногда трудно точно сказать, потому что он, сами понимаете, говорить не способен. — Мак-Кеггерс посмотрел на Грейтхауза и прищурился за очками. — Но перед тем как двигаться дальше, сэр, я должен вам сообщить, что существует одна проблема. Как бы я и ни ценил и ни уважал ваше предложение, боюсь, что оно нереализуемо.

— Почему? Я же готов заплатить…

— Этого недостаточно, — перебил Мак-Кеггерс. — Просто потому, что я не владелец Зеда.

Грейтхауз обескураженно обернулся к Мэтью за поддержкой.

— Вы хотите сказать, что его владелец — некто другой? — уточнил Мэтью.

— Когда Зеда выставили на аукцион, можете не сомневаться — я был не единственным претендентом. И очень быстро исчерпал свои возможности. Один из главных конкурентов был Герритт ван Ковенховен.

Богатый кораблестроитель, как было известно Мэтью. Владелец особняка на холме Голден-Хилл. Ему перевалило за семьдесят, и сейчас у него уже была третья жена. Ван Ковенховен пользовался репутацией скряги и эксплуататора, но все-таки корабли у него получались королевские — и быстроходные, и изящные.

— Он хотел заполучить Зеда себе на верфь, — говорил Мак-Кеггерс. — Я случайно узнал, что ван Ковенховен не смог купить нечто, чего желал всем сердцем. Из-за того, что он боролся насмерть со всеми нашими мэрами и провозгласил, что его верфь остается провинцией Голландских Штатов.

— Это не могло его не огорчить, — заметил Мэтью.

— Совершенно верно. Поскольку я знал, чего хочет Ван Ковенховен, и имел достаточное влияние, чтобы это осуществить, я заключил с ним соглашение перед последним ударом молотка аукциониста. Таким образом я оказался обладателем Зеда на четыре года — и сейчас идет пятый месяц третьего года, — после чего он переходит в безраздельную собственность Ван Ковенховена и будет, как я полагаю, работать за шестерых всю оставшуюся жизнь.

— А чего именно хотел Ван Ковенховен? — спросил Мэтью.

— Это потребовало времени, но следующая улица, проложенная нашим дорогим мэром Френчем, будет носить имя Ван Ковенховена. Она уже есть на карте города.

Грейтхауз фыркнул:

— Ах ты ж твою…

— Сэр! — оборвала его Берри. — Не говорите таких слов!

Грейтхауз сердито посмотрел на Берри, но прилив чувств у него миновал, и он так энергично принялся чесать себе шею, что Мэтью испугался, как бы кровь не пошла.

— Как я понимаю, на этом дело завершено, — сказал Мэтью, бросив взгляд на Зеда. Раб укладывал в ящик инструменты своего хозяина, сослужившие последнюю службу многим достойным усопшим Нью-Йорка, равно как и самым отверженным его жителям. Стыд и позор, что человеку со способностями Зеда придется до конца дней таскать бревна и бочки смолы, но тут ничего не поделаешь.

— Постойте! — вступил в разговор Грейтхауз, будто прочитав мысли Мэтью. — О какой сумме идет речь? Если выкупать его у Ван Ковенховена?

— Зед был продан на аукционе за тридцать два фунта и шесть шиллингов. Это больше половины моего годового жалованья. Кроме того, зная Ван Ковенховена, я уверен, что он захочет получить прибыль — если его удастся склонить к продаже.

Грейтхауз все никак не мог прийти в себя.

— Тридцать два фунта? Невероятные деньги!

— Как я уже упомянул, я был не единственным, кто предлагал цену, и Ван Ковенховен тоже. Когда вступили в дело такие люди, как Корнелий Рамбаутс и Джон Аддисон, это уже перешло на уровень личного соперничества.

Мэтью размышлял, что бы он мог сделать, имея тридцать два фунта. Заплатить все долги, купить несколько новых костюмов и устроить себе в молочной очаг, потому что Мармадьюк явно не собирался делать этого до холодов. Плюс еще осталось бы на несколько месяцев безбедной жизни и пива в «Галопе». Поразительно, как люди выбрасывают такие деньги.

— Я мог бы наскрести семь-восемь фунтов, — сказал Грейтхауз, морща лоб. — Ну, десять, но не больше.

— Ваши чувства и намерения делают вам честь, сэр, — ответил Мак-Кеггерс с легким поклоном. — Но были бы и другие расходы. Только в прошлом месяце Дэниэл Педжетт подавал прошение лорду Корнбери о вольной для своего раба Вулкана, чтобы тот мог открыть кузницу. Насколько я понимаю, лорд Корнбери потребовал и получил за свою подпись десять фунтов.

— Ах ты ж твою… — Грейтхауз запнулся, но Берри промолчала, и он закончил: — мать!

— Мне очень жаль, — сказал ему Мак-Кеггерс. — Но таково положение дел.

Грейтхауз что-то еще говорил, но Мэтью видел, что весь пар из него вышел. Очевидно, Кэтрин Герральд оставила деньги на содержание конторы, но такая сумма явно не рассматривалась. Мэтью это знал, и Грейтхауз это знал. И Мак-Кеггерс знал тоже.

Наконец Грейтхауз произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Наверное, мы пойдем. — И сделал еще последнюю попытку, потому что в его натуре было колотиться в каменные стены: — Как вы думаете, если бы Ван Ковенховен знал о талантах Зеда, он бы прислушался к голосу разума?

— Можно попробовать, — был ответ, — но скорее всего это только заставило бы его повысить цену.

— Да, понимаю. Что ж, спасибо вам.

Грейтхауз еще посмотрел, как работает Зед, потом резко повернулся к двери.

Мэтью уже готов был идти за ним, и тут Берри задала вопрос коронеру:

— Простите, но я хотела бы знать… Зед умеет писать или читать?

— Не по-английски, но, быть может, на своем родном языке. У него никогда не было повода читать или писать на той работе, что он для меня выполняет. Он только следует инструкциям, которые даются словами или жестами.

— Тогда, если позволите спросить, почему вы так уверены в его уме?

— По двум причинам, — ответил Мак-Кеггерс. — Первая — он выполняет инструкции совершенно точно. Вторая — его рисунки.

— Рисунки? — спросила Берри, и Грейтхауз, оглянувшись, застыл на пороге.

— Да. Вот некоторые. — Мак-Кеггерс подошел к дальней стене и снял с книжного шкафа несколько листов бумаги. — Не думаю, чтобы он был против, если я их покажу, — сказал он, хотя Зед повернулся на стуле и смотрел очень пристально, так что у Мэтью мурашки по коже побежали от страха: вдруг этот человек решит, что его рисунки не предназначены для чужих глаз?

Мак-Кеггерс отдал рисунки Берри, и она их взяла. Теперь настала очередь Мэтью заглядывать ей через плечо. Грейтхауз тоже подошел сзади посмотреть.

— Он их пачками рисует, — объяснил Мак-Кеггерс. — Моими грифелями. И ломает их как спички, надо признать.

Понятно было почему. Некоторые штрихи просто прорывали бумагу. Но теперь Мэтью знал, зачем Зед столько времени проводит на крыше Сити-Холла.

На первом рисунке был вид Нью-Йорка и Больших Доков с наблюдательного пункта Зеда. Только это не был город и доки, которые Мэтью видел каждый день: жирные черные контуры зданий и похожие на каноэ очертания парусных судов принадлежали более примитивному миру, где кружок солнца обводили и обводили, пока не сломалось острие грифеля, оставив поперек рисунка уродливый мазок. Он был чужим и недружелюбным, этот мир, где черные линии вырывались из квадратов труб, а внизу застыли на полушаге фигуры людей. Кошмарным сном веяло от этого рисунка — только черное и белое, и ничего посередине.

На втором было изображено, очевидно, кладбище церкви Троицы, только надгробия очень напоминали здания с первого рисунка, и деревья стояли узловатыми безлистными скелетами. А возле могилы — это человек, или просто грифель раскрошился окончательно?

Третий рисунок был совсем другой. На нем была просто стилизованная рыба, щетинящаяся чем-то вроде колючек и окруженная волнистыми линями воды. На четвертом тоже была рыба, и на пятом — последнем — рыба, составленная из кругов и квадратов, с разинутой пастью и единственным вытаращенным глазом с дырой посередине — где грифель проткнул бумагу.

— Он много рисует рыб, — пояснил Мак-Кеггерс. — Почему — понятия не имею.

— Очевидно, рыбаком был. — Грейтхауз наклонился над другим плечом Берри посмотреть на рисунок. — Я говорил Мэтью, что племя га…

Он не закончил фразу: метнулась вперед большая черная рука и схватила бумаги, которые держала Берри. Девушка побледнела и вскрикнула. По правде сказать, Мэтью тоже пришлось подавить возглас тревоги, да и колени у него слегка подкосились, когда Зед вдруг оказался рядом — там, где его мгновение назад не было. Грейтхауз не шелохнулся, хотя Мэтью ощутил, как он подобрался, готовый, если понадобится, нанести удар.

Испещренное шрамами лицо Зеда осталось бесстрастным. Угольно-черные глаза смотрели, не отрываясь, не на Берри — на рисунки. Он потянул их едва ощутимо, и девушка тут же их выпустила. Раб повернулся, направился с рисунками в руке к своему месту, и Мэтью восхитился, что даже шагов его не было слышно.

— Еще один из его талантов, — объяснил Мак-Кеггерс. — Он когда хочет, умеет двигаться бесшумно, словно тень. — Коронер откашлялся. — Кажется, я обманул его доверие. Приношу вам свои извинения за возможные неприятные ощущения.

Собственные неприятные ощущения Мэтью не волновали, а вот неприятные ощущения Зеда и их возможные последствия — весьма.

Раб закончил укладывать инструменты. Держа в руке свои рисунки, будто оберегая от возможных посягательств, он закрыл ящик и запер его на задвижку.

— Он много рисует? — спросила Берри. Краски стали возвращаться на ее лицо.

— Один или два в неделю. У него их полный ящик под кроватью.

— Я тоже рисую. Мне интересно… он не хотел бы посмотреть мои работы?

— Если он и не хотел бы, — ответил Мак-Кеггерс, — то я — определенно да.

— Я хотела сказать… это мог бы оказаться способ общения с ним. Услышать, что он хочет сказать. — Она посмотрела на Грейтхауза. — Воспользовавшись языком рисунка.

— Вполне стоит попробовать. — Энтузиазм его куда-то пропал. В глазах погасла искра, которая там горела до упоминания суммы в тридцать два фунта. — Как вам будет угодно. Спасибо, что уделили нам время, Мак-Кеггерс.

Грейтхауз бросил еще один взгляд на Зеда, по спине которого читалось, что прием окончен, и направился под скелетами к входной двери.

— Я с надеждой жду нашей следующей встречи, — обратился к Берри Мак-Кеггерс, а Мэтью ощущал себя третьим колесом в тачке. — И надеюсь, в ваш следующий визит я смогу напоить вас чаем.

— Спасибо, — ответила она.

Мэтью испытал облегчение, выходя вместе с нею из царства коронера и спускаясь по лестнице.

На Уолл-стрит, по дороге к Ист-ривер, Берри все говорила о рисунках Зеда.

— Полная естественность, — сказала она. — Стихийная сила. Тебе так не кажется?

Мэтью пожал плечами. С его точки зрения, такой рисунок мог быть создан пациентом общественной больницы для душевнобольных колонии Нью-Джерси, что возле Вестервика. Он как раздумал, стоит ли об этом упоминать, как из щели между домами выскочила черная кошка и перебежала дорогу. Мэтью замолчал и стал высматривать, нет ли где бешеных быков, сусличьих нор, куч лошадиного навоза или чего-нибудь еще, что мог бы подбросить дьявол на его пути.

Глава пятая

Ранним субботним утром, когда солнце, поднимающееся из-за леса, окрасило мир огненными оттенками, Мэтью поймал себя на мыслях о зубе чудовища.

Он сидел на спине Данте, мускулистого вороного жеребца, которого всегда выбирал на конюшне Тобиаса Вайнкупа. Ехал он по Почтовой Дороге на север, и с семи утра продвинулся уже довольно далеко. Позади остались знакомые улицы и здания города, а здесь, на дороге, взбегающей на холмы и падающей в долины, петляющей между могучими дубами и подлеском, пытающимся ее задушить, Мэтью находился в по-настоящему опасной местности.

Летом его где-то здесь остановил здоровенный разбойник. Кроме того, следовало опасаться диких зверей и индейцев, которых никогда не увидишь — только почувствуешь, как стрела вонзается тебе в горло. Фермы и усадьбы, приткнувшиеся кое-где вдоль речных обрывов, защищали себя каменными стенами и мушкетами поселенцев, чего бы такая защита ни стоила. Никогда нельзя было сказать, что у нью-йоркца нет храбрости. Или — склонности жить на краю гибели.

Сегодня Мэтью не хотел нарываться, но был готов дать отпор. Под серым плащом у него был черный пояс с заряженным кремневым пистолетом — Мэтью здорово научился с ним обращаться под требовательным руководством Грейтхауза. Он знал, что фехтовальщик он неважный, и кулачный боец тоже не выдающийся, но навести пистолет и выстрелить, чтобы проделать разбойнику пробор в волосах, мог вполне.

Эту поездку он планировал не одну неделю. Много раз ложился спать с намерением отправиться в путь утром, но с утра выяснялось, что он совсем не так целеустремлен, как ему казалось. А сегодня он проснулся, чувствуя себя вполне готовым. Возможно, дело было в знакомстве с зубом чудовища и загадкой Мак-Кеггерса, не имеющей разгадки, но Мэтью осознал, что у него самого есть загадка без ответа. Нечто такое, что надлежало открыть, спрятанное от света так же надежно, как зуб на глубине шестидесяти футов в угольной шахте. Как он может называть себя решателем проблем, если у самого есть проблема, которую он решить не может?

Или, если честно, которой боится посмотреть в глаза. Именно поэтому он взял с собой пистолет, а вовсе не из-за воображаемого разбойника, неправдоподобного нападения зверей или индейцев, которые уж точно куда более осторожны, чем кровожадны — по крайней мере сейчас, когда между индейцами и колонистами давно нет ссор.

В это ясное субботнее утро он ехал за пятнадцать миль к северу в имение Чепела, где едва не погиб вместе с Берри и где надлежит найти разгадку тайны, чтобы пережить до конца это тяжелое событие.

Мэтью размышлял о зубе. О том, что такая вещь вообще невероятна. Если бы он не видел зуб собственными глазами, то счел бы слова Мак-Кеггерса пьяным бредом. Доказательство существования бегемота или левиафана скорее всего, но какой цели мог служить такой монстр? Как мог Господь в неизреченной мудрости Своей вообще создать такого зверя? Просто с целью разрушения? Мысленным взором Мэтью увидел древнее поле под серым небом, пронзенным молниями, и огромную тушу, шагающую по земле. В пасти чудища при вспышках молний блестит, отсвечивая синевой, слюна на остриях зубов. Массивная голова поворачивается из стороны в сторону, высматривая, кого растерзать.

От такого кошмары днем привидятся, подумал Мэтью. Он даже вздрогнул в седле, когда в кустах перед ним вдруг раздался шорох. Оттуда выскочили два бурых кролика и быстро умчались прочь.

На развилке дороги, огибающей с двух сторон темное болотце, он выбрал путь, ведущий влево, к реке. Имение Чепела было уже близко, где-то в часе пути. Мэтью испытывал ощущение, похожее на тошноту, но никак не связанное с ломтями вяленой говядины, которую ел на завтрак. Трудно возвращаться туда, где уже не чаял спастись от смерти. И разумеется, он все время вглядывался в небо, ища там кружащих ястребов.

Данте рысил вперед, не интересуясь воспоминаниям своего седока. И вдруг, когда Мэтью еще этого не ожидал, появилась стена из грубых камней футов восемь высотой, оплетенная лианами и ползучими растениями, и Мэтью, наверное, резко сжал колени или дернул поводья, как желторотый новичок. Данте неодобрительно фыркнул, давая понять, что при таком поведении и из седла могут выбросить.

Дорога шла дальше, прижимаясь к мрачной стене. Как и при первом приезде сюда, у Мэтью возникло впечатление, что он приближается не к усадьбе, а к крепости. Вскоре он увидел впереди мощные деревянные ворота, распахнутые настежь — так их оставили верховный констебль Лиллехорн и его люди, прискакавшие на помощь. Мэтью вдруг показалось, что солнце светит не так уж ярко, и прохладный ветерок несет в себе что-то зловещее. Но надо было проехать в эти ворота на территорию имения, потому что только там можно найти ответ на вопрос: как смогли четыре человека уйти от людей Лиллехорна и просто раствориться в воздухе в тот страшный летний день?

Он повернул Данте, направляя в ворога, миновал беленую караульную будку с выбитыми стеклами и направился по дорожке, сворачивающей направо через густой лес.

Четверо. Хорошо одетые мужчина и женщина, которых Мэтью видел издали, у здания в разрушенном винограднике. Женщина смотрела из-под синего зонтика. Оба они исчезли, хотя Лиллехорн и его команда не только патрулировали имение и лес весь тот день, но и, оставив на воротах охрану, вернулись и снова обыскали все, что могли. Даже и следа не осталось.

Юный убийца-подмастерье Рипли. Неопределенного возраста. Узкокостный, бледный, странно-хрупкий с виду. Шелковистые волосы цвета пыли, тонкий длинный шрам через правую бровь уходит под волосы, глаз под ним молочно-белый. В руке синяя вязальная спица, готовая войти через глаз Берри в мозг.

Исчез.

Загадочный фехтовальщик, граф Антон Маннергейм Дальгрен, который едва не нарисовал Мэтью на животе улыбку острием кинжала. Дальгрен покинул дом Чепела довольно бурно, унося с собой в пруд с золотыми рыбками сломанную в запястье левую руку и шторы, висевшие на двери в сад.

Исчез. Весь до последнего дюйма своей прусской злобы.

Но как они скрылись, эти четверо? Все дома усадьбы тщательно обыскали, от подвалов до чердаков. Лес перетряхнули, как старый половик, даже на деревья залезали осмотреться.

Улетели они, что ли, с речного обрыва, как демонические духи? Мэтью считал это маловероятным: потому, в частности, что у Дальгрена крыло сломано. Но даже при этом Дальгрен очень опасен, и мысль о том, что Рипли где-то точит свои спицы, тоже не грела душу.

Вот уже показался двухэтажный особняк из красного и серого кирпича. Фасад украшали многочисленные окна и серый купол наверху с медной крышей. Трубы торчали к небу. Дорожка огибала пруд с лилиями в нескольких ярдах от крыльца, и у его ступеней Мэтью остановил коня.

Входная дверь была открыта. Точнее, ее просто не было — сняли с петель. На ступенях лежало погубленное дождем кресло с желтой обивкой — упало, наверное, с перегруженной телеги, когда отсюда увозили другие ценности. Часть окон была разбита, прямо в дверях валялись фаянсовые осколки большой цветочной вазы, выпавшей из скользких от грязи пальцев. Неподалеку на заросшем сорняками газоне будто силился подняться на сломанных передних ногах дубовый стол — как увечная лошадь, взывающая своим видом к милосердию выстрела. Вытащенных из него ящиков не было нигде видно. Мэтью подумал,что это мог быть стол из кабинета Чепела, уже обысканный Лиллехорном в поисках вещественных доказательств.

Значит, так. Насколько Мэтью мог судить, многие горожане приезжали сюда, влекомые любопытством — и подогретые заманчивыми рассказами «Уховертки», — а уезжали как мародеры, нагрузив седельные сумки и телеги добычей из имения. Их можно понять, если вспомнить богатую обстановку внутри: гобелены, картины, канделябры и люстры, резные столы и кресла и…

Да. Книги.

У Мэтью не было случая посетить библиотеку. А ведь здесь могли остаться книги. В конце концов, кто станет грузить в телегу книги, когда есть персидские ковры и кровати под балдахином?

Он сошел с коня и повел его в поводу к пруду напоить. На краю пруда Данте вдруг шарахнулся, и Мэтью ощутил мерзкий запах, поднимающийся от воды. Наполовину съеденная жужжащими зелеными мухами, там плавала дохлая змея.

Мэтью попятился, привязал Данте к нижней ветке дерева чуть подальше, открыл седельную сумку и скормил коню яблоко. Из кожаной фляги, из которой пил сам, налил воды в ладонь и предложил Данте. Здесь, в тени дома, ощущалась вонь гниющей змеи, как…

Как незримое присутствие профессора Фелла?

Да, имение принадлежало Чепелу, но все предприятие было организовано профессором. Как слышал Мэтью от Грейтхауза, никто, вызвавший гнев профессора Фелла, долго не живет.

Мэтью нарушил его замысел, смешал фишки на игровом столе. Но сказать, что он эту игру выиграл? Нет. Карта смерти с кровавым пальцем, подброшенная ему под дверь, говорила, что игра только начинается, и Мэтью придется заплатить за то, что разозлил профессора.

Он заметил, что рука невольно легла на висящий на поясе пистолет. За открытой дверью не было никакого движения, не слышалось ни единого звука, кроме гудения пирующих мух. Внутри были темнота и разгром, хаос и запустение, маленький уголок Ада на Земле. Но еще и… знание для жаждущего. В книгах, купленных, очевидно, на деньги профессора Фелла.

Мэтью поднялся по ступеням и вошел в дом.

«Существует подпольный мир, который ты себе даже представить не можешь, — говорил ему Грейтхауз. — Занимается он фальшивомонетничеством, подлогами, кражей государственных и частных бумаг, шантажом, похищениями, поджогами, убийствами по найму и вообще всем, что приносит выгоду».

Подошвы Мэтью захрустели по битой посуде. Кажется, чайной. Кто-то сорвал чугунную люстру в прихожей, и пол усыпала каменная крошка с потолка. В глянцевом темном дереве панелей зияли дыры. Кое-где на лестнице были вырваны ступени. Мародеры искали спрятанный клад, подумал Мэтью. Нашли?

Он прошел по главному коридору, где когда-то висели гобелены, а теперь зияли дыры от топора. Интересно, в скольких нью-йоркских домах можно найти вывезенные отсюда вещи? Наверняка теперь Диппен Нэк сидит на горшке, инкрустированном золотом, и вряд ли сам Лиллехорн не преподнес шелковые простыни своей сварливой жене, которую называл Принцессой.

«Эти войны банд, — говорил Грейтхауз, — были жестокими, кровавыми и ничего им не дали. Но за последние пятнадцать лет все сильно изменилось. Появился профессор Фелл — откуда, мы не знаем, — и хитростью, умом и немалым числом снесенных голов объединил эти банды в криминальный парламент».

Мэтью дошел до другой комнаты, справа, где была когда-то дверь, теперь увезенная. Желтый пыльный свет струился через два высоких окна, оба разбитые, и освещал место под светло-синим потолком, где когда-то была стена книг.

После загадочных вопросов или проблем, требующих решения, Мэтью больше всего на свете любил книги. Поэтому созерцать разгромленную библиотеку было для него и огромной радостью, и непереносимым отчаянием. Радостью — потому что почти все книги просто смели с полок, и они валялись кучей на полу. Отчаянием — потому что кто-то бросил с десяток томов в камин, и черные переплеты громоздились там скелетами.

«Его имени не знает никто. Никто даже не знает, мужчина он или женщина, и профессор ли он на самом деле из какого-нибудь университета. Никто никогда не мог указать его возраста или дать какое бы то ни было описание внешности…»

Стоявший в комнате серый диван вспороли ножом и вытащили набивку. Письменный стол казался жертвой пьяницы, вооруженного кузнечным молотом. На стенах остались следы от висевших там картин, и казалось, что кто-то пытался содрать обои, чтобы и следы эти унести. Мэтью подумал, что книги сжигали в камине для света и тепла, значит, дом грабили ночью.

Кто осудит тех, кто желал сюда добраться и взять оставленное? Мэтью знал, что «Уховертка» прославила не только его, но и это имение, и в результате сюда налетели те, кто хотел утащить себе кусочек славы. Или, если уж не получается, вот эту красивую вазу на окно в кухне.

Мэтью попытался оценить ущерб. На стене было семь полок. Имелась стремянка, позволяющая добраться до верхних книг. По бокам каждой полки оставалось по восемь-девять книг, но середину смели на пол, расчищая дорогу к стене жадному топору. Может быть, и не одному, подумал Мэтью. Целому корабельному экипажу, если судить по масштабу разрушений. Значит, недостаточно было вынести мебель, но и сами стены следовало разломать в поисках спрятанных денег. И пусть себе, если хоть что-то нашли. «А мне нужны только книги, сколько поместится в седельных сумках. А потом можно будет осмотреть лес и попытаться понять, как эти четверо сумели так бесследно исчезнуть. А потом на Данте — и прочь отсюда, пока не начало смеркаться».

Он прошел по разгромленной комнате, наклонился и стал изучать брошенные сокровища. Себя он считал вполне начитанным для колониста, но не по меркам Лондона. В Лондоне — ряды книжных лавок, где можно бродить по пролетам и лениво листать новые тома, доставленные утром (по крайней мере так говорит «Газетт»), а для Мэтью единственная возможность находить книги — это копаться в заплесневелых сундуках пассажиров, не переживших переход через Атлантику и потому более не нуждающихся в просвещении. С каждого прибывающего корабля сгружали багаж мертвецов и продавали с молотка. В большинстве случаев все доступные книги покупались жителями Голден-Хилл — не для чтения, а как символ общественного положения. Книги для чайного стола — так это называлось.

И тут Мэтью вдруг нашел золотую шахту книг, которых никогда не читал и о которых даже не слышал. Переплетенные в кожу тома, такие как «Пылающий мир», «Сэр Кортли Найс», «Полександр», «Оно жаждет», «Путешествие пилигрима», «Новая теория земли», «Состояние святости и состояние богохульства», «Развращение времен деньгами», «Король Артур», «Дон Кихот Ламанчский» и «Annus Mirabilis, год чудес 1666». Были книги тощие, как жидкая овсянка, и жирные, как хороший бифштекс. Были тома на латыни и на французском, на испанском и на родном языке. Были религиозные проповеди, романы, исторические труды, философские рассуждения и исследования стихий, планет, Эдема и чистилища и всего, что между ними. Мэтью просмотрел книгу с заглавием «Мстительная любовница» — и у него щеки запылали. Он решил, что такую скандальную книгу в доме держать нельзя, но все же отложил ее, подумав, что к скабрезным вкусам Грейтхауза она больше подойдет.

Нашел исторические романы такие толстые, что пара их в каждую седельную сумку могла бы потянуть Данте спину. Восемь томов «Писем, написанных турецким шпионом» заинтересовали его, и их он тоже отложил в сторону. Когда-то ему случилось насладиться (если здесь уместно это слово) пиром в этом доме, но истинный пир для него был сейчас — когда можно копаться в книгах, разыскивая еще и еще, и даже пот легкой лихорадки выступил у него на лбу, потому что предстояло сделать мучительный выбор, что взять с собой, а что оставить. «Свобода Лондона в цепях»? «Религия с точки зрения разума»? А, да пропади оно пропадом! Хватит с него «Любовь — лотерея, а женщина в ней — приз».

Надо было на фургоне приехать. Он уже выбрал куда больше книг, чем нужно, и теперь придется их перебрать еще раз, чтобы принять окончательное решение. А еще ведь столько книг на полках!

Он встал с пола и пошел к оставшимся доблестным солдатам, что еще стояли перед ним по стойке «смирно».

На третьей полке слева он тут же заметил книгу, которую захотел взять: «Совершенный игрок». Почти прямо над ней стоял другой привлекающий внимание том, с надписью на корешке: «Жизнь и смерть мистера Бэдмена». Взгляд Мэтью скользнул выше, и там на самой верхней полке в левом углу стоял большой том, озаглавленный: «История замков как искусство древнего Египта и Рима». Прямо слюнки потекли, будто перед ним выставка печенья. Чепел был злобным мерзавцем, но если он прочел хотя бы четверть этих книг, то определенно был отлично образованным злобным мерзавцем.

Мэтью подтащил библиотечную стремянку и залез на нее, сперва потянувшись за «Игроком». Проглядел книгу, быстро отложил ее в сторону к другим кандидатам. Дальше он взялся за томик «Человек-глиста», но название ему не понравилось. Потом потянулся к «Истории замков» — пришлось хвататься за нее обеими руками — тяжелая, как чугунная сковорода. Нет, Данте столько не вытянет. Мэтью уже готов был задвинуть книгу обратно, как что-то в ней шевельнулось.

Это было так неожиданно, что он чуть не загремел со стремянки. Ровно держа книгу, Мэтью начал ее открывать и увидел, вздрогнув, что это не книга вообще.

Ящик, замаскированный под книгу. На «Истории замков» висел настоящий замок — там, где полагалось быть обрезу страниц. Крышка не выпирала. Что бы там ни находилось, это не было легковесной литературой. Но где же ключ?

Одному Богу известно. В этом разгроме он мог пропасть навеки.

Мэтью наткнулся взглядом на другую книгу. «Возвышенное искусство логики», гласила золотая вязь заглавия.

«Думай», — сказал себе Мэтью.

«Если бы я это здесь оставил, куда бы я спрятал ключ? Не слишком далеко. Где-нибудь в этой комнате скорее всего. Там, где он будет под рукой».

Мэтью задумался. Если есть запертая шкатулка, замаскированная под книгу о замках, должна же быть в библиотеке книга о ключах, куда можно спрятать ключ? Но такой книги видно не было. Мэтью осмотрел все книги, лежащие на полу. Книги «История ключей» не нашел. Конечно, такая книга, если и была, могла сгореть в камине.

Или нет…

Он просмотрел заглавия ближайших книг — о ключах ничего.

Спустившись с «Историей замков» в руках, Мэтью положил книгу на побитый стол. Единственный ящик висел открытый, и кто-то вылил туда целую чернильницу, превратив содержимое в черную массу бумаги и перьев. Мэтью отошел к дальнему краю книжных полок, где стояли последние уцелевшие. Посмотрел на самую верхнюю полку, на том, который стоял крайним справа точно напротив «Истории замков». Средних размеров книжка, очень старая на вид. Прочесть маленькие стертые буквы на корешке Мэтью не смог.

Но это был подозреваемый. Мэтью тут же подтащил стремянку, залез на нее и взял книгу в руки. Для книги она была очень легкой.

Заглавие, тисненное на поцарапанной коричневой коже, гласило: «Малый ключ Соломона».

Открыв ее, Мэтью убедился, что это действительно когда-то была книга, но страницы в ней были прорезаны очень острым ножом. В вырезанном окошке лежал не малый ключ Соломона, а вполне приличных размеров ключ Чепела. Мэтью испытал прилив радости и возбуждения, который можно было назвать триумфом. Взяв ключ, он закрыл книгу и поставил ее на место. Потом спустился по стремянке.

Вложив ключ в замок, он заметил, что сердце у него рокочет как индейский боевой барабан. Что там внутри? Документ, написанный профессором Феллом? Документ, сообщающий, кто он или где он? Если так, то написан он на камне.

Мэтью повернул ключ. Замок-джентльмен вежливо и коротко щелкнул, и Мэтью поднял крышку.

Может быть, сейчас Фелл достиг пика своих желаний: создал криминальную империю, захватывающую континенты. И акулы помельче — такие же смертоносные в собственных океанах, — собрались вокруг этой большой, и вот так они доплыли даже сюда…

Он смотрел на черный кожаный кисет, занимавший весь ящичек. Узел на завязке был запечатан бумажной печатью, а на ней — какой-то красный штамп.

Большая акула, подумал Мэтью. Может быть, морская метафора Грейтхауза была близка к истине, но не до конца. На печати красовался красный сургучный осьминог, и его восемь стилизованных щупалец раскинулись в стороны, будто готовые схватить весь мир.

Мэтью подумал, что Грейтхаузу было бы очень интересно это увидеть. Подняв кисет, он положил его на стол, и при этом раздался характерный звон монет.

Секунду Мэтью стоял и смотрел на кожаный мешок. Чтобы его открыть, надо сломать печать. Готов ли он к этому? Непонятно. Что-то здесь его пугало, глубоко, до того уровня, где оформляются кошмары. Пусть лучше печать сломает Грейтхауз.

Но Мэтью не убрал кисет обратно в ящик, и не сделал ничего другого — только провел рукой по губам, потому что вдруг они пересохли.

Он знал, что должен принять решение, и оно будет важным. Время уходило. Никогда еще расстояние от этого дома до его собственной жизни в Нью-Йорке не казалось таким огромным.

Он боялся не только сломать печать, но и открыть мешок. Прислушался к тишине. Никого нет, кто подсказал бы, что делать? Дал бы хороший совет, что правильно и что неправильно? Где голоса магистратов Вудворда и Пауэрса, когда они нужны? Нету. Только тишина. Но опять же: это всего лишь бумага? Изображение осьминога, оттиснутое на горячем сургуче? И смотри, сколько времени она уже лежит в этой коробке? Никто за ней не пришел, забыли начисто.

Значит, Грейтхауз тут не нужен, сказал он себе. В конце концов, он, Мэтью, полноправный партнер агентства «Герральд», и есть даже поздравление от Кэтрин Герральд и увеличительное стекло, которые этот факт подтверждают.

Не давая себе времени задуматься, он сорвал печать. Сургучный осьминог треснул и раскрылся. Мэтью развязал шнурок и заглянул в мешок. Глаза у него полезли на лоб, когда солнечный свет из окон коснулся золота и чуть не ослепил Мэтью.

Он взял одну монету и рассмотрел ее внимательней. На аверсе был двойной профиль — Вильгельм и Мария, на реверсе — шит под короной. Дата — 1692. Мэтью взвесил монету на ладони. Две такие он видел за всю свою жизнь, и обе они были изъяты из награбленного у торговца мехами в те времена, когда Мэтью был клерком у Натэниела Пауэрса. Пятигинеевая монета, стоящая на несколько шиллингов больше пяти фунтов, самая ценная монета, отчеканенная в королевстве. И в мешке их… сколько? Трудно считать из-за слепящего блеска. Мэтью вытряхнул мешок на стол, насчитал шестнадцать монет и понял, что перед ним — сумма, превосходящая восемьдесят фунтов.

— Бог ты мой! — услышал он собственный ошеломленный шепот.

А он и правда был ошеломлен — иначе не скажешь. Целое состояние. Сумма, которую даже опытный ремесленник не заработает за год. Столько не заработает и молодой адвокат, тем более молодой решатель проблем.

Но вот она, эта сумма, лежит прямо перед ним.

У Мэтью закружилась голова. Он оглядел разгром в библиотеке, снова посмотрел на полку, где стоял замаскированный ларец у всех на виду. Деньги на всякий случай, понял он. Вот зачем возвращался Лоуренс Эванс, охранник Чепела, когда получил по голове дубинкой Диппена Нэка. Аварийный запас денег, в черном кожаном мешке, запечатанном печатью какого-то подпольного банка или, вероятнее, личной печатью профессора Фелла.

Имение Чепела, но предприятие — Фелла.

Восемьдесят фунтов. И кому же это надо отдать? Лиллехорну? Ну уж! Верховный констебль и его жена даже такую сумму сумеют спустить быстро. Он и без того невыносим, чтобы обогатиться за счет риска Мэтью — а Мэтью определенно рисковал, возвращаясь сюда. Тогда Грейтхауз? Ага, как же. Заберет львиную долю на себя и на агентство, оставив Мэтью объедки. Пойдет эта чушь насчет выкупить Зеда у Ван Ковенховена и сделать из него телохранителя, который Мэтью определенно не нужен.

Так кто же должен владеть этими деньгами?

Тот, кому они больше всего нужны, подумал Мэтью. Тот, кто их нашел. Сегодня день открытия. И заслуженного, весьма заслуженного. Эти деньги можно будет тратить очень долго, если с умом. Но следующий вопрос: как потратить хоть одну монету, не привлекая к себе внимания? Золотые монеты никто в этом городе никогда не видел, кроме как на заносчивых высотах Голден-Хилл.

Когда Мэтью складывал монеты обратно в мешок, у него дрожали руки. Он туго затянул горловину, завязал шнурок. Потом подобрал сломанную печать с осьминогом, смял в кулаке и бросил в черные угли и обгорелые переплеты в камине. Его трясло как в лихорадке, и пришлось успокоиться, опираясь рукой на стену.

Несколько книг он все же выбрал, почти наугад, так, чтобы уравновесить седельные сумки.

Но оказавшись снаружи и упаковав книги, Мэтью вдруг остановился, как упрямая лошадь перед барьером, и деньги паковать не стал. Ведь остался еще тот вопрос, который его сюда привел, и Мэтью понял, что если сейчас уедет, то может и не выбраться другой раз, даже за книгами. Время шло к середине дня, солнце яростно жарило сквозь листву. Оставлять деньги на Данте ему не хотелось — вдруг кто-то сюда приедет? Поэтому он взял их с собой, направившись по дороге к винограднику, конкретнее — к тому месту, где валялся в пыли побитый Чепел.

Он одно время полагал, что Чепел пытался добежать до конюшни. Но действительно ли это было так? При всем, что тут творилось, как мог Чепел надеяться, будто у него останется время седлать и взнуздывать коня? А если Чепел бежал не к конюшне, то куда? К винограднику? В лес?

Мэтью решил отыскать место, где лежал в пыли Чепел, и войти в лес именно там. Отметив по памяти, где это было, он сошел с дорожки, направляясь в наполненный краснеющим светом лес, и сообразил, что надо сосредоточиться, а то он замечтался, гуляя среди грез, как среди красивых картин в золотых рамах.

Он шел среди деревьев и подлеска. Конечно, все здесь было уже обыскано, но Мэтью хотел посмотреть, нет ли в этом лесу чего-то, что не обнаружили при прочесывании. Убежище, спрятанное, как шкатулка в книге. Аварийное укрытие на случай, если придется срочно бежать. А потом, когда опасность минует, можно оттуда вылезти и либо уйти через ворота, либо — что в случае Дальгрена из-за сломанной руки маловероятно, — перелезть через стену.

Это был выстрел наугад, но Мэтью был настроен хотя бы попытаться.

На сей раз это была мирная прогулка по лесу, а не бегство ради спасения жизни, как тогда с Берри. Видны были только деревья и невысокие кусты, пологие подъемы и спуски местности. Мэтью даже стал откидывать в сторону листья и выискивать потайные люки в земле, но безрезультатно.

Впереди показалась лощина. Мэтью вспомнил, как они с Берри бежали по ее краю. Остановившись, он посмотрел вниз. Лощина была крутая, с каменистыми стенами, глубиной футов десять. Если бы он или Берри туда упали, перелом ноги был бы гарантирован.

Вглядываясь в глубину, он подумал, не испугались ли за собственные кости члены поисковой группы? И поэтому не стали спускаться?

Но видны были только камни. Лощина как лощина, в любом лесу такая бывает.

Мэтью шел дальше по краю, но грезы с участием найденных денег вылетели из головы начисто. Его интересовала только лощина, а конкретно — как в нее можно спуститься, не сверзившись на камни.

Лощина чем дальше, тем становилась глубже. Двенадцать-пятнадцать футов до дна, подумал Мэтью. Кое-где тень заполняла ее, как вода пруд. А потом невдалеке перед собой Мэтью увидел нечто вроде ступеней в камне. Или ему показалось? Может, и показалось, но здесь определенно можно спуститься вниз. Покрепче сжав мешок с деньгами, он уже в следующий момент удостоверился, что по этим ступеням можно спуститься, даже когда одна рука занята.

Дальше он пошел по каменистому дну. И ярдов через двадцать, где лощина поворачивала вправо, невольно задержал дыхание, увидев перед собой в стене отверстие футов пять в высоту и достаточно широкое, чтобы туда мог протиснуться человек.

Пещера, подумал Мэтью, сделав все же выдох.

Пригнувшись, он заглянул внутрь. Насколько глубоко она уходит, он понятия не имел. Ничего не разглядишь, сплошная темнота. И все же… все же какое-то движение воздуха ощущалось кожей лица. Дно пещеры, там, где оно было видно, представляло собой слежавшуюся глину, усыпанную листьями.

Мэтью протянул руку и ощутил пальцами движение воздуха. Воздух шел из пещеры.

Нет, не пещеры. Туннеля.

Света нет. Вокруг наверняка змеи. Внутри у них, конечно же, гнездо. Что сделал бы на его месте Грейтхауз? Отступил и никогда не узнал бы правды? Или ринулся бы по-бычьи вперед, очертя голову?

Ладно, змеи ботинок не прокусят. Если только не споткнешься и не упадешь, а так они могут добраться до лица. Он пойдет осторожно, как по крыше Сити-Холла, мобилизовав всю свою храбрость, пока та не опомнилась и не удрала прочь.

Мэтью стиснул зубы, пролез в отверстие, и оказалось, что там можно стоять, пригнувшись. Обрадовался, что деньги по-прежнему держит в руке: если понадобится кому-то хорошо врезать, пригодятся. И тут до него дошло с такой ясностью, что колени подкосились: «Я богат». Губы скривило улыбкой, хотя сердце тяжело колотилось и пот страха выступил на шее. Лихорадочно билась надежда пережить следующие несколько минут, чтобы успеть насладиться богатством. Ощупывая стены рукой и локтем. Мэтью направился в неизвестность.

Часть вторая ДОЛИНА РАЗРУШЕНИЯ

Глава шестая

— А Мэтью Корбетта жаль, — сказам Грейтхауз. — Такой молодой был. — Он пожал плечами: — Я его и не знал толком. Работали мы с ним всего с июля. Что я еще могу сказать? Лез из любопытства в каждую темную нору — вот и доигрался.

Фургон, запряженный парой лошадей, которые двигались с неспешным достоинством, столь присущим их более чем почтенному возрасту, только что выехал из конюшни в Вестервике. Город стоял у Филадельфийского большака, милях в тридцати от Нью-Йорка. Отличный ухоженный городок с двумя церквями, деревянными и кирпичными зданиями, за которыми открывались поля и сады на землях, отвоеванных у лесов Нью-Джерси. Встречный фермер на телеге с тыквами помахал рукой, и Грейтхауз помахал в ответ.

— Да, — продолжал он, глядя на облака, плывущие белыми корабликами по утреннему небу. — Нехорошо вышло с Мэтью. Так рано ушел — потому что не было у него для собственной зашиты ни здравого смысла, ни телохранителя. — Он покосился на кучера. — Ну как? Годится такая надгробная речь на твоих похоронах?

— Я уже признал, — ответил Мэтью, хлестнув вожжами, чтобы подбодрить лошадей, но те лишь опустили головы ниже, будто моля о милосердии. — Признал, что не должен был идти в одиночку в тот туннель. Сколько еще вы будете играть на этой струне?

— Пока до тебя не дойдет, что ты не готов так по-идиотски рисковать жизнью. И зачем? Что ты хотел доказать? Что ты умнее всех?

— Сейчас чертовски рано для таких разговоров.

И действительно, было всего-то самое начало седьмого утра. Мэтью устал как собака, у него ныли все кости, и он мечтал оказаться где угодно, только не в этом фургоне рядом с Грейтхаузом. Господи, да уж лучше снова в туннеле! Там хоть тихо было. Теперь он знал истинное значение слова «пытка»: ему пришлось ночевать в одном номере с Грейтхаузом на постоялом дворе «Верный товарищ», потому что другие два номера были заняты, и он не успел заснуть до того, как послышался храп, начинающийся пушечным выстрелом и заканчивающийся кошачьим визгом. Далеко за полночь, когда Мэтью кое-как задремал, Грейтхауз вдруг заревел так, что Мэтью чуть не выскочил из кровати от страха за свою жизнь. Даже рассерженный стук в стену из соседнего номера не вызвал Грейтхауза из царства снов. Что злило еще сильнее — гигант никак не оставлял тему туннеля. Опасно то, опасно это, и что еще могло быть, если бы это оказался не туннель, который ведет под имением к реке, а пещера, где можно заблудиться и бродить, пока борода не дорастет до земли. «И что тогда, мистер Корбетт? Громче, пожалуйста, я не слышу».

— Ты прав, — сказал Грейтхауз после короткой паузы, которую Мэтью счел передышкой для перезарядки и теперь ожидал второго залпа. — Действительно рано. На, выпей.

Он передал Мэтью кожаную флягу с бренди, к которой уже приложился с первыми лучами солнца. Мэтью взял ее, глотнул так, что глаза заслезились и глотку обожгло, и вернул владельцу. Грейтхауз заткнул флягу и сунул ее под дощатое сиденье рядом с пистолетом. — Я, пожалуй, не могу сказать, что не поступил бы так же. Но я — это я, у меня опыт есть в таких делах. Ты не подумал привязать к чему-нибудь веревку, чтобы найти обратный путь?

— Очень длинная была бы веревка.

Очень. Этот природный туннель в имении Чепела был, по оценкам Мэтью, длиной почти четверть мили. В какой-то момент он опускался под пугающим углом, но к тому времени уже виднелся свет впереди. Выныривал туннель на речном обрыве среди крупных камней, и можно было найти дорогу в ближайший лес. Очевидно, не все участники веселья у Чепела были посвящены в тайну этого отходного пути, но те четверо, что исчезли, им воспользовались.

— Я не считаю себя умнее всех, — ответил Мэтью на очередную подколку Грейтхауза.

— Считаешь, еще как. Это часть твоего обаяния. Ой, спина болит! Эту кровать следовало бы арестовать за покушение на убийство.

— Вроде вы почти всю ночь отлично спали.

— Иллюзия. Я видел очень дурной сон.

— Правда? Это был сон о войне пушек с котами?

— Что? — нахмурился Грейтхауз. — Да нет, с работой связано. И он мне не понравился.

— Вам снился сон о работе?

— Нет. Сон… ну, смешно звучит, понимаю. — Грейтхауз замялся, снова потянулся за фляжкой и держал ее наготове. — Про этот проклятый зуб.

— Про зуб, — повторил Мэтью.

— Ну да. Зуб Мак-Кеггерса. Который он нам показывал. И чушь нес про Бога и Иова, и монстров, и… — Он вытащил пробку и сделал хороший глоток. — Ну, про все это.

Мэтью ждал, уверенный, что последует продолжение. Снова дернул вожжами, но ни одно копыто быстрее не шевельнулось. Хотя цель была уже недалеко. Их ожидали в общественной больнице врачи — Рэмсенделл и Хальцен.

— Мне снилось, — заговорил Грейтхауз после долгого вдоха, как бы снова включая мозг, — что я вижу то чудовище, которому принадлежал зуб. Зверь этот был размером с дом, Мэтью. Даже больше. Как церковь Троицы или Сити-Холл. И еще больше. Шкура — как чугун, еще дымящийся от жара печи. Голова размером с карету, и она смотрела на меня, Мэтью. Прямо на меня. Зверь был голоден и шел ко мне, и я бросился бежать. — Безумная улыбка расколола его лицо. — Правда, смешно?

Мэтью хмыкнул, но не отрывал глаз от дороги, пока Грейтхауз на него смотрел.

— И он налетел на меня, как… как страшный ветер. Как стихия. Я бежал через поле, и на этом поле лежали мертвецы. Или куски мертвецов. Спрятаться было негде, и я знал, что чудище меня догонит. Знал, и ничего не мог сделать. Вот этими зубами он меня схватит. Полная пасть зубов, Мэтью, сотни. Такой огромный зверь и такой быстрый. Он несся за мной, я ощущал его дыхание и…

Грейтхауз больше ничего не сказал. И наконец Мэтью спросил:

— И вы погибли?

— Наверное, я проснулся. Не помню. Может, во сне я и погиб. Не знаю. Но я тебе скажу, что я знаю. — Он было хотел еще приложиться к фляжке, но передумал, потому что предстояла работа. — Я почти забыл, что такое страх. Не испуг, это другое дело. А вот — страх. Когда знаешь, что у тебя ни одного шанса нет. Вот его я и испытал во сне. Все из-за этого проклятого зуба.

— Тут может быть дело в пироге с угрем. Я же вам говорил, что он не совсем свежий.

— Не в нем дело. Ну, разве что чуточку. В животе малость бурчало, да. Но это задание тоже свою роль сыграло. Не будь так хороша плата, я бы предложил Лиллехорну поискать кого-нибудь другого. В конце концов, пара констеблей справилась бы не хуже.

— Врачи просили, чтобы это были именно мы, — напомнил Мэтью. — А кто еще мог бы? Диппен Нэк? Джайлс Винтергартен? Вряд ли.

— Врачи! — Грейтхауз с силой надвинул коричневую шерстяную шляпу. — Ты знаешь, что я про них думаю и про их дурдом. Ты все еще навещаешь леди, как я понимаю?

— Навещаю. И она поправляется. Сейчас она уже хотя бы знает свое имя и начинает понимать, где находится и что с ней.

— Рад за нее, хотя это не меняет того, что я сказал — насчет содержания здесь, в лесу, шайки психов.

Фургон при всей своей медлительности уже оставил позади Вестервик и двигался по лесной дороге — все по тому же Филадельфийскому большаку, который будет еще так называться все сорок с чем-то миль до этого города. А впереди, в четверти мили справа или чуть дальше, ждет поворот на больницу.

Солнце припекало сильнее, запуская между деревьями желтые и красные щупальца. В свежем прохладном воздухе пели птицы, и утро было чудесным, если не считать нескольких темных туч на западе.

— На что только не вынужден пускаться человек ради золота, — буркнул Грейтхауз почти про себя.

Мэтью не ответил. На что только не вынужден пускаться человек, это уж точно. Для своего богатства Мэтью придумал план действий. Через некоторое время он повезет несколько монет в Филадельфию на пакетботе, и там что-нибудь купит такое, чтобы разменять пятифунтовые монеты на деньги помельче. Можно даже под чужим именем. И никому в Нью-Йорке не надо знать о его внезапном богатстве. Тем более что никого это и не касается. Он чуть не погиб в этом имении. Так не заслужил ли он награду за то, через что пришлось пройти? Сейчас деньги спрятаны у него в доме — не то чтобы кто-то собирался взламывать в его двери замок, но Мэтью было спокойнее знать, что все золотые монеты засунуты в солому матраса.

Сегодня среда. Утром вторника в номер седьмой по Стоун-стрит прибежал мальчишка-рассыльный с приглашением Мэтью и Грейтхаузу спешно прибыть в кабинет Гарднера Лиллехорна в Сити-Холле, поскольку у верховного констебля к ним срочное дело. На что Грейтхауз ответил, что ни его, ни Мэтью нельзя звать как скотину с пастбища и что если у Лиллехорна есть к ним дело, то пусть приходите ним на Стоун-стрит.

— Мне кажется, вы испытываете судьбу, так обращаясь с Лиллехорном, — сказал Мэтью, когда посыльный ушел прочь.

Взяв веник, он стал подметать пол, потому что такова была его обязанность. Богатый он там или не богатый, но следить за чистотой возле собственного стола необходимо.

— Ты думаешь? А что он мне может сделать?

— У него свои методы. И свои связи.

Мэтью смел пыль в деревянный совок, который впоследствии опустошался в одно из двух окон, открывающих вид на Нью-Йорк к северу, за широкую реку, на бурые обрывы и золотые холмы Нью-Джерси. — Вы довольно бесцеремонно обошлись с ним в «Петушином хвосте». Я все еще поражаюсь, что мы не оказались за решеткой, потому что при всем, что было сказано и сделано, мы все же нарушили закон.

— Еще как. Но не переживай, Лиллехорн ничего никому из нас не сделает. И уж тем более не сунет меня туда, где от меня не будет пользы.

— Не будет пользы? — Мэтью перестал подметать и посмотрел на Грейтхауза, который откинулся в кресле, положив свои большие ботинки — пыльные ботинки — прямо на стол. — В смысле? — Грейтхауз не ответил, только постучал себя пальцем по подбородку, и Мэтью вдруг понял. «У меня есть дело», — сказал Грейтхауз утром в пятницу там, на Нассау-стрит. — Вы сейчас над чем-то дня него работаете!

— Работаю.

— На него как на верховного констебля? Или как на частное лицо?

— На частное лицо. Как на любого человека с улицы, который пришел бы в прошлый понедельник к Салли Алмонд, предложил угостить меня завтраком и потом попросил бы об услуге. Я ему сказал, что услуги стоят денег, и чем больше услуга, тем больше сумма. Мы договорились об услуге среднего размера.

— И в чем же эта услуга состояла?

— Состоит. Я сейчас над ней работаю, и ответа пока нет. — Грейтхауз нахмурился. — И вообще не понимаю, зачем я должен тебе о ней рассказывать? Ты мне говорил о своей поездке к Чепелу, которая могла бы оказаться для тебя последней? Даже и не подумал. Знаешь что тогда? Вот придет сюда Лиллехорн, и ты ему расскажешь про туннель. Или ты бережешь рассказ для Мармадьюка и очередного выпуска «Уховертки»?

— Я не затем туда ездил.

Грейтхауз посмотрел на него стальными глазами:

— Ты в этом полностью уверен?

Мэтью собирался ответить утвердительно, но у его решимости вышибло дно. А и правда, уверен ли он? Собирался ли он рассказать Мармадьюку, дав ему гвоздь для очередной серии статей? Ну нет, конечно, нет! Но… а чуть-чуть?

Мэтью стоял, окруженный сверкающими на солнце пылинками. А может быть, вот на то самое чуть-чуть, не хочется ему больше быть просто Мэтью Корбеттом, бывшим клерком магистрата, который стал решателем проблем, а хочется ему плюс к богатству еще и славы? Похоже, что слава может быть крепким напитком, как яблочный бренди у Скелли, и так же лишать человека рассудка. Похоже, что она подчиняет себе человека, и утратив ее, он становится слабовольным и безнадежным, как любой дешевый пьяница. Не потому ли — хоть отчасти не потому ли? — он поехал в имение?

Нет. Ну вот ни капли нет.

Но несколько дней назад он мог бы подумать, если бы нашел мешок золотых монет, кому об этом сказать перво-наперво? Берри? Она ведь с ним пережила это испытание, разве не должна она разделить с ним награду? Нет, нет, все это сложно. Очень сложно, и надо будет подумать об этом позже, с ясной головой, когда не будет этой пыли в воздухе, от которой все время хочется чихнуть.

— Жалею, что рассказал вам, — ответил он Грейтхаузу голосом столь же стальным, сколь взгляд его собеседника.

— Зачем тогда ты это сделал?

Мэтью чуть не сказал ему. Может быть, он полез в туннель, чтобы доказать себе собственную храбрость, раз и навсегда, или просто решил, что Грейтхауз одобрил бы его решение идти вперед и довериться инстинкту. Но минута ушла, и Мэтью ничего этого не сказал, а ответил:

— Чтобы вы знали, что телохранитель мне не нужен.

— Это ты так считаешь. А насколько знаю я, Зед мог бы принести пользу нам обоим, если бы удалось его как следует обучить. Чертовски будет обидно, если этому человеку до конца дней придется таскать бревна. — Он помахал рукой, предупреждая ответ Мэтью: — Только не начинай сейчас. Мне нужно пойти куда-нибудь выпить.

Мэтью снова стал подметать, подумав про себя, что некоторые тайны лучше не трогать.

Не прошло и получаса, как взрывом солнечного света явился Гарднер Лиллехорн — в желтом костюме, желтых чулках и желтой треуголке, украшенной небольшим синим пером. Но, когда он прошагал к столу Грейтхауза, расположение духа у него было отнюдь не солнечное и лицо его напоминало особо мрачную тучу. На стол Грейтхаузу он положил конверт, запечатанный серым сургучом.

— Вы просили официального задания, — сказал он и бросил быстрый взгляд на Мэтью. — Вы оба.

— Какого официального задания?

Грейтхауз взял конверт, посмотрел на печать и стал ее вскрывать.

Лиллехорн остановил его руку черной лакированной тростью:

— Конверт должен оставаться запечатанным, — произнес он, — пока вы не примете арестованного. Получив его в свое распоряжение, вы должны будете прочесть содержимое конверта ему и свидетелям в качестве формальности… — он поискал слово, — акта официальной передачи.

— Держите свои конечности при себе, — предупредил Грейтхауз и отвел трость в сторону. — Что за арестованный и где он находится?

— Посыльный от двух докторов сказал, что вы знаете. Он прибыл в мой кабинет вчера. У меня для вас подготовлен фургон в конюшне Вайнкупа — это лучшее, что я могу вам предложить. Цепи там же, в фургоне, вот ключ. — Он полез в карман головокружительно желтого костюма и извлек указанный предмет, каковой также положил на стол перед Грейтхаузом.

— А что еще за два доктора? — Грейтхауз посмотрел на Мэтью. — Ты хоть понимаешь, о чем идет речь?

Мэтью понимал, но не успел ничего сказать, как заговорил Лиллехорн, явно желая поскорее скинуть с себя это неприятное дело.

— Рэмсенделл и Хальцен из общественной больницы для душевнобольных колонии Нью-Джерси. Возле Вестервика. Вам она, конечно, известна. Прибыл ордер на изъятие. Констебль, представляющий корону, прибудет на «Эндуранс» к концу месяца, чтобы поместить его в тюрьму. Я хочу, чтобы ботинки арестанта были на ближайшем же корабле, отплывающем в Англию, и скатертью ему дорога.

— Погодите, погодите! — Грейтхауз встал с места с конвертом в руке. — Это вы про того психа, что мы видели там в окне? Этого… как его зовут, Мэтью?

— Его зовут Тиранус Слотер, — ответил за него Лиллехорн. — Разыскивается за убийства, грабежи и иные преступления, о чем и говорится в этом вот ордере на передачу. Посыльный сказал, что врачи уже сообщили вам о факте, что Слотера переведут из больницы в тюрьму Нью-Йорка, где он и будет ожидать констебля Короны. Ну вот, это время и настало.

Мэтью вспомнил первое появление свое и Грейтхауза в Вестервикской больнице, когда они работали по делу Королевы Бедлама. Два врача, управляющие этой больницей, представили их тогда заключенному, сидящему за зарешеченным окном. Его прислали сюда почти год назад из квакерской больницы в Филадельфии. Квакеры выяснили, что он был в Лондоне цирюльником и замешан в дюжине убийств. «Осенью мы ожидаем письма с инструкцией передать его в нью-йоркскую тюрьму, где он будет ждать отправки в Англию. Если дело с Королевой пройдет хорошо, можно будет рассмотреть вопрос о вашем найме для транспортировки мистера Слотера в Нью-Йорк».

Грейтхауз подался вперед с той яростной усмешкой, которая у Мэтью вызывала тревогу, потому что она могла означать намерение перейти от слов к делу.

— Вы с ума сошли? У вас нет права являться сюда и отдавать приказы!

— Сейчас вы увидите, — ответил Лиллехорн спокойным голосом, оглядывая помещение и презрительно шевеля ноздрями, — что приказы вам отдаю не я. Узнаете ли вы печать губернатора лорда Корнбери?

Грейтхауз глянул на печать и бросил конверт на стол.

— Для меня она ничего не значит.

— Ваши друзья-врачи получили два письма, оба от констебля Короны. В одном велено подготовить заключенного к перевозке. Второе должно было быть представлено лорду Корнбери, дабы он для этой перевозки выделил наилучших людей из всех возможных. По крайней мере так он меня проинформировал, сваливая на меня это дело. О назначении вас обоих особо просили Рэмсенделл и Хальцен. Так что… вот так.

— Мы — частное предприятие! — заявил Грейтхауз, упрямо выставив подбородок. — Ни город, ни колония Нью-Джерси нам не начальники. А лорд Корнбери — тем более.

— А, да. Вопрос о том, кто ваш начальник. — Лиллехорн полез в карман и вытащил коричневый мешочек, завязанный кожаным шнурком. Встряхнул, чтобы звякнули монеты. — Вот мистер Трифунта. Вы знакомы?

Мэтью сумел удержать рот закрытым.

— В этом пакете — официальные бумаги на передачу, — продолжал Лиллехорн. — Они требуют подписи вас обоих и обоих врачей. После того как вы примете заключенного, врачи согласны уплатить вам два фунта дополнительно. Как у вас с арифметикой, сэр?

Грейтхауз фыркнул:

— Сильно же они хотят от него избавиться! — Он замолчал, голодным глазом глядя на мешочек с монетами. — Значит, он опасен. Нет, я не уверен, что пяти фунтов хватит за такую работу. — Он мотнул головой. — Пошлите своих констеблей. Их с полдюжины за эту работу ухватится.

— Мои констебли, как указывал ранее мистер Корбетт, не совсем подходят для столь ответственного задания, требующего определенных качеств. В конце концов, вы же так гордились, что вы профессионалы? — Он дал этому слову отзвучать в воздухе и только потом продолжил: — И вы действуете, исходя из ошибочного предположения, что это просьба от лорда Корнбери. Вы могли бы уже понять, что он желает… как бы это сказать? — проявить себя в глазах своей кузины, королевы. Я хочу проявить себя в глазах лорда Корнбери. Именно так обстоят дела, вам понятно?

— Пять фунтов — мало, — сказал Грейтхауз, вложив в голос определенную силу.

— За два дня работы? Бог ты мой, сколько же вам теперь платят? — Лиллехорн отметил про себя стоящий в углу веник. — Жалкий такой кабинет, который можно случайно вымести с мусором. Лорд Корнбери может повесить замок на любую дверь по своему выбору, Грейтхауз. Я бы на вашем месте — слава Богу, что я не на нем, — с радостью принял бы эту более чем щедрую плату и подумал, что лорд Корнбери может быть вам полезен — если подойти к нему с нужной стороны.

— А у него она есть?

— Можно найти. И если вы сделаете ему одолжение, то он когда-нибудь сможет сделать одолжение вам.

— Одолжение, — задумчиво пробормотал Грейтхауз и прищурился.

— Два дня работы. Если выедете через час, успеете добраться до Вестервика засветло. — Лиллехорн принялся внимательно рассматривать серебряную львиную голову, украшающую его трость. — Вы будете отсутствовать недолго и не упустите, м-м-м… никаких возможностей для своего дела.

Это, как Мэтью понял, было упоминание о работе, выполняемой сейчас Грейтхаузом для его загадочного клиента.

Еще через минуту Грейтхауз вернулся из своих ментальных странствий и сказал:

— Не нравится мне идея туда возвращаться, в больницу, со всеми этими психами. А как ты, Мэтью? — А как он? Что он мог сказать? Мэтью промолчал и пожал плечами. — Деньги могут нам пригодиться. И расположение лорда Корнбери — тоже дело неплохое. Скажите, Лиллехорн: вы его когда-нибудь видели в мужской одежде?

— Да. К сожалению, в ней он так же… сожалителен.

Грейтхауз кивнул, потом сказал:

— Да, цепи.

— Простите?

— В цепях не должно быть ржавых звеньев.

Их и не было. Прочные кольца и цепи лежали сейчас в джутовом мешке у заднего борта фургона. Мэтью свернул на ответвление с Филадельфийского большака, идущее через рощу, и впереди увидел три дома общественной больницы.

Место тут было тихое, птицы пели в ветвях, шептал легкий ветерок. Но Грейтхауз сидел напряженно, отвернувшись от зданий, будто не желая думать, что там за стенами. Второе и самое крупное здание, сложенное из тесаных камней и напоминающее амбар или зал заседаний, содержало почти всех узников, кроме тех, что жили в третьем здании — беленом доме с окнами в сад. Некоторые окна второго дома были закрыты ставнями, другие открыты, но забраны решетками, и оттуда смотрели люди, разглядывая подъезжающий фургон. Пасторальную тишину разорвал чей-то вопль, его подхватил другой, более пронзительный голос.

— Кажется, приехали, — сухо заметил Грейтхауз, теребя пальцы.Мэтью из прошлого опыта знал, что это заведение — пусть даже хорошо и гуманно управляемое двумя докторами, — заставляет Грейтхауза подобраться, как кошку на ковре из бритв.

Он остановил упряжку перед первым зданием, выкрашенным белой краской и казавшимся самым обыкновенным. Пока он вылезал, чтобы напоить лошадей, открылась дверь и вышел плотный мужчина в темно-коричневом костюме и жилете. Он приветственно поднял руку, одновременно вынимая глиняную трубку из зубов.

— Здравствуйте, джентльмены! — сказал доктор Кертис Хальцен, седовласый, в очках на горбатом носу. — Кажется, настал наконец этот день.

Грейтхауз что-то буркнул, но Мэтью не понял что да и вряд ли хотел бы понять.

— Джейкоб! — позвал Хальцен, и из дома вышел человек в серой одежде и кожаном коричневом жилете. — Будь добр, пригласи сюда доктора Рэмсенделла. И сообщи ему, если не трудно, что конвой прибыл.

— Да, сэр. — Джейкоб кивнул и широким шагом направился по тропе к Мэтью, которого видел еще в первое посещение. Внезапно он замер перед лошадиной колодой и сдавленным голосом спросил у Мэтью: — Вы приехали забрать меня домой?

На левом виске у него была огромная вмятина, на правой щеке начинался старый извилистый шрам, уходящий через впадину на голове, где больше не росли волосы. Взгляд ярко блестящих глаз устремился на Мэтью с жалобной надеждой. Рэмсенделл говорил, что с Джейкобом произошел несчастный случай на лесопилке и ему никогда больше не жить «там, снаружи», как назвал это доктор, с женой и двумя детьми.

Поняв, что Хальцен не собирается отвечать вместо него, Мэтью произнес сочувственно:

— Боюсь, что нет.

Джейкоб пожал плечами, словно ничего другого не ждал, но — быть может — в глазах у него мелькнула боль разочарования.

— Ничего страшного, — сказал он с кривой улыбкой. — Я в голове музыку слышу.

И, пройдя по дорожке ко второму зданию, вытащил из-под жилета ключи, открыл тяжелую деревянную дверь и исчез внутри.

— Очень уж вольно вы с ключами обращаетесь, — заметил Грейтхауз, вылезая из фургона. — Не удивлюсь, если все ваши психи в один прекрасный день сбегут в лес. Что вы тогда делать будете?

— Приведем их обратно. — Хальцен затянулся трубкой и выдохнул в сторону Грейтхауза клуб дыма — это была не первая их словесная стычка. — Из них мало кто убежит. Похоже, вы не понимаете, что почти все наши пациенты — дети.

Грейтхауз достал из светло-коричневого сюртука конверт и показал его, не выпуская из рук:

— Вот это мне подсказывает, что как минимум один из них не слишком похож на ребенка. Мы с вами должны подписать эти бумаги.

— Тогда заходите.

Мэтью привязал лошадей к коновязи, отпустил тормоз и прошел за Хальценом и Грейтхаузом в первое здание, где были кабинеты врачей и приемная. Внутри имелись два письменных стола, стол для заседаний, шесть стульев, картотечный шкаф и заставленные книгами полки. Пол покрывал зеленый шерстяной половик. Хальцен закрыл входную дверь и жестом пригласил всех к столу, где находилось перо с чернильницей. Другая дверь в задней стене вела в помещения, где Мэтью по первому визиту помнил осмотровую и место хранения лекарств и медицинских инструментов.

— Давайте бумаги, — сказал Хальцен.

Грейтхауз сломал печать лорда Корнбери. В пакете лежала связка из трех официальных документов, какие Мэтью видал в годы работы клерком у магистрата Пауэрса. Грейтхауз нашел документ и копию, на каждой из которых должны были стоять четыре подписи, Хальцен бегло их просмотрел, подписал каждый, потом Мэтью добавил свои подписи. Грейтхауз обмакнул перо и тоже расписался на копии, как вдруг распахнулась входная дверь. У Грейтхауза дрогнула рука — подпись превратилась в росчерк.

Пациент — будущий узник — вошел в комнату, сопровождаемый доктором Дэвидом Рэмсенделлом и держащимся на расстоянии Джейкобом.

Мэтью показалось, что в комнате стало холодно.

— Хм! — сказал вновь прибывший с холодным презрением. Он посмотрел на бумаги о передаче, и особенно внимательно — на три уже стоявшие там подписи. — Меня передают как обыкновенного преступника? Стыд и срам.

Грейтхауз с каменным выражением лица посмотрел ему в глаза.

— А ты и есть обыкновенный преступник, Слотер.

— О нет, сэр, — ответил тот с едва заметной улыбкой и насмешливым поклоном. Руки Слотера были связаны впереди кожаными манжетами с висячим замком. — Ничего обыкновенного во мне нет, сэр. И я буду очень вам признателен, если отныне вы будете ко мне обращаться, как подобает воспитанному джентльмену: «мистер Слотер».

Никто не засмеялся. Никто — кроме самого Слотера, посмотревшего на Мэтью, на Грейтхауза, снова на Мэтью светло-голубыми глазами. В глотке его зарождался медленный, глубокий смех, похожий на ритм похоронного колокола.

Глава седьмая

— Очень рад, что ты так хорошо умеешь себя веселить, — заметил Грейтхауз, когда стих гулкий смех Слотера.

— У меня колоссальный опыт себя веселить. И в квакерском учреждении, и в этой достойной гавани у меня было немало времени для самых забавных мыслей. Я благодарен за ваше внимание, мистер…

Слотер шагнул к столу с явным намерением посмотреть на подпись Грейтхауза, но тот быстро убрал оба листа.

— «Сэра» будет достаточно, — сказал он.

Слотер улыбнулся и снова коротко поклонился.

Но прежде чем высокий, худой и бородатый доктор Рэмсенделл взял перо у Грейтхауза, чтобы поставить подпись, Слотер резко повернулся к Мэтью и произнес непринужденно и дружелюбно:

— А вот вас я помню прекрасно. Доктор Рэмсенделл назвал ваше имя у меня под окном. — Секундное размышление. — Корбетт, верно?

Мэтью кивнул вопреки собственному желанию. Что-то было в голосе Слотера такое, что вынуждаю его ответить.

— Вспоминаю тогдашнего молодого денди. Еще больший денди сейчас.

И это было правдой. Следуя привычке быть джентльменом из Нью-Йорка всюду, даже в дороге, Мэтью надел один из новых сюртуков от Бенджамена Оуэлса — темно-бордовый, того же цвета, что и жилет. На лацканах и манжетах — темный бархат. Безупречные белая рубашка и галстук, новые черные ботинки, черная треуголка.

— Несколько разбогатели, я вижу, — сказал Слотер. Его лицо было у Мэтью прямо перед глазами. Подмигнул и добавил почти шепотом: — Рад за вас.

«Как описать неописуемое?» — подумал Мэтью. Физический облик — достаточно просто: широкое лицо Слотера сочетало в себе черты джентльмена и грубияна. Лоб слегка выдавался над густой соломенной массой бровей, нечесаные спутанные волосы — того же цвета, разве что чуть с примесью рыжего, на висках начинающие седеть. Густые усы — тот же соломенный цвет, но с сероватым оттенком. С июля, когда Мэтью его видел, Слотер успел отпустить бороду, будто составленную из бород разных людей: клок темно-каштановый, клок рыжий, каштановый посветлее, под полной нижней губой чуть-чуть серебра, а над подбородком — угольно-черный мазок.

Он был не таким крупным, как Мэтью помнилось. Большая бочкообразная грудь, плечи, раздувающие серо-пепельную больничную одежду, но руки и ноги казались почти тощими. Ростом примерно с Мэтью, но стоял согнувшись, что свидетельствовало об искривлении позвоночника. Но руки — руки Слотера были предметом, достойным особого внимания. Неестественно крупные, с длинными узловатыми пальцами, ногти черные от въевшейся грязи, неровные и острые как кинжалы. Очевидно было, что Слотер либо отказывался от воды и мыла, либо ему уже давно не предлагали такого удовольствия: чешуйчатая кожа стала такой же серой, как одежда, идущий от него запах вызывал мысли о разлагающейся падали в болотной грязи.

При всем при том у Слотера был длинный аристократический нос с узкой переносицей и ноздрями, изящно раздувавшимися, будто ему невыносима вонь собственного тела. Большие глаза, светло-синие, холодные, но не без юмора, поблескивали иногда, как далекий красный сигнальный фонарь, и нельзя было не заметить светящийся в них ум, когда они бросали быстрые взгляды, вбирая и оценивая впечатления.

А вот то, что описать трудно, подумал Мэтью, это исходящее от него полнейшее спокойствие, абсолютное безразличие ко всему, что делается в этом помещении. С одной стороны, полное ощущение, что ему на все это наплевать, с другой стороны — он излучал уверенность. Пусть ложную, учитывая все обстоятельства, но столь же сильную, как исходящий от него смрад. Выражение одновременно и силы, и презрения, и уже от одного этого у Мэтью нервы напряглись. В первый раз, когда Мэтью увидел этого человека, ему показалось, что он смотрит в лицо Сатаны. Сейчас, хотя Слотер явно был более — как в тот июльский день сказал Рэмсенделл, «хитер, нежели безумен», — он выглядел всего лишь человеком из плоти и крови, костей и волос. И грязи. В основном из волос и грязи, если судить по виду. В цепях ржавых звеньев не было. День предстоит трудный, но вряд ли невыносимый. Впрочем, последнее зависит от направления ветра.

— Отойдите, пожалуйста, — сказал Рэмсенделл и подождал, пока Слотер выполнит указание. Потом шагнул вперед подписать документы.

Хальцен попыхивал трубкой, будто стараясь наполнить комнату едкими облаками каролинского табака, а Джейкоб стоял у порога, глядя настолько внимательно, насколько может быть внимательным человек, лишенный части собственного черепа.

Рэмсенделл подписал документы.

— Джентльмены! — обратился он к Грейтхаузу и Мэтью. — Я благодарен за вашу помощь в этом деле. Уверен, вы знаете, что мы с Кертисом ручались перед квакерами своей честью и словом христиан, что наш пациент… — он замолчал, отложил перо и исправился: — что ваш узник доедет до Нью-Йорка живым и здоровым.

— Какой-то он и так не очень здоровый, — заметил Грейтхауз.

— И все же вы понимаете, джентльмены, и я уверен, что понимаете, будучи честными гражданами, что мы не одобряем насильственных решений, и если мистер Слотер… доставит вам неудобства в пути, я надеюсь…

— Не беспокойтесь, мы его не убьем.

— Очень утешительно это слышать, — сказал Слотер.

Грейтхауз не отреагировал. Он взял третий лист пергамента:

— Я должен прочесть вслух ордер о передаче. Насколько я понимаю, это необходимая формальность.

— Ой, прочтите! — сверкнул зубами Слотер.

— Дня сего июля третьего, лета Господня одна тысяча семьсот второго, — начал читать Грейтхауз, — подданный Ее Величества Тиранус Слотер имеет быть извлечен из своего нынешнего места пребывания и доставлен в Комиссию Мирового Суда Ее Величества по городу Лондону и графству Мидлсекс, в Зал Правосудия Олд-Бейли, дабы предстать перед Судьями ее Величества в связи с убийствами, возможно, совершенными неким Тодом Картером, цирюльником на Хаммер-аллее, в период с апреля 1686 года по декабрь 1688 года, где последним жильцом обнаружены под полом погреба кости одиннадцати взрослых и одного ребенка… — Грейтхауз посмотрел на Слотера холодным взглядом: — Ребенка?

— Мне же нужен был мальчишка-подручный?

— Вышеназванный подозреваемый, — продолжил читать Грейтхауз, — также обвиняется в причастности к исчезновению Энни Янси, Мэри Кларк и Сары Гольдсмит и грабеже домов их семейств в период с августа 1689 года по март 1692 года, под именами графа Эдварда Баудивайна, лорда Джона Флинча и… — он запнулся: — графа Энтони Лавджоя?

— Я был тогда настолько моложе, — сказал Слотер, слегка пожав плечами. — Живое воображение юности.

— То есть ты ничего этого не отрицаешь?

— Я отрицаю, — прозвучал спокойный ответ, — что я обыкновенный преступник.

— Подписано Достопочтенным Сэром Уильямом Гором, Рыцарем-Лорд-Мэром города Лондона, засвидетельствовано Достопочтенным Сэром Салтиеэлем Ловелом, Рыцарем-Рекордером вышеназванного города, и Достопочтенным Джоном Дрейком, Констеблем Короны.

Грейтхауз передал пергамент Рэмсенделлу — тот принял его, как дохлую змею, и сказал Слотеру:

— Похоже, твое прошлое тебя догнало.

— Увы, я в ваших руках. Но смею полагать, вы накормите меня хорошим завтраком перед отъездом?

— Минуточку, — вдруг произнес Мэтью, и оба врача немедленно повернулись к нему. — Вы говорили, квакеры выяснили… что мистера Слотера ищут в Лондоне. Как это стало известно?

— Он был доставлен к нам в августе прошлого года примерно в таком вот виде. Где-то через неделю один из врачей квакеров уехал по делам в Лондон и прибыл туда в ноябре. Там тогда все говорили о найденных в доме на Хаммер-аллее месяц назад скелетах. — Рэмсенделл вернул ордер на передачу Грейтхаузу и вытер ладони о штаны. — Нашлись свидетели, описавшие внешность Тода Картера, и это описание опубликовали в газетах. Кто-то связал описание с именем лорда Джона Флинча, у которого была так называемая лоскутная борода. Это была очень популярная в те времена история в «Газетт».

— Помню, я об этом читал, — кивнул Мэтью. Он раздобывал экземпляры «Газетт» у приезжающих пассажиров, то есть читал их как минимум через три месяца после выхода.

— Врач узнал описание Картера и обратился к констеблю Короны. Но, как я уже сказал, Слотер к тому времени находился у нас. Он был слишком… слишком буен, чтобы держать его у квакеров.

— Можно подумать, вы лучше, — фыркнул Грейтхауз. — Я бы его каждый день кнутом порол.

— Говорят о тебе в твоем присутствии так, будто ты пятно на обоях, — заметил Слотер, ни к кому не обращаясь.

— А почему он вообще оказался в учреждении у квакеров? — спросил Мэтью.

— Он, — заговорил Слотер, — был там, потому что его арестовали на Филадельфийском большаке за разбой. Он решил, что ему не подходит заключение в мрачной квакерской тюрьме, и потому он — бедный заблудший дурачок — должен натянуть на себя личину сумасшедшего и лаять собакой, что и проделал перед судом дураков. Таким образом, он, к своему удовлетворению, был помешен в академию безумцев на… сколько же это вышло? Два года, четыре месяца и двенадцать дней, если его математические способности не подвели его.

— Это еще не все, — добавил Хальцен, выпуская табачный дым. — Он четыре раза пытался удрать из квакерского учреждения, избил двух других пациентов и чуть не откусил палец доктору.

— Он мне зажал рот рукой. Невероятная грубость.

— Здесь Слотер ничего такого не пытался делать? — спросил Грейтхауз.

— Нет, — ответил Рэмсенделл. — На самом деле, пока мы не узнали о Тоде Картере, он так себя хорошо вел, что ему даже позволили работать, за что он отплатил черной неблагодарностью, попытавшись задушить бедную Марию там, в красном сарае. — Доктор показал в сторону дороги, ведущей к хозяйственным постройкам за больницей, которую Мэтью помнил по прошлым посещениям. — Но его вовремя поймали и наказали должным образом.

Грейтхауз презрительно скривился:

— Это как? Отобрали у него душистое мыло?

— Нет, подвергли одиночному заключению до тех пор, пока не решим, что его можно выпустить к остальным. Там он пробыл всего несколько дней, когда вы видели в окне его лицо. Но тут к нам приехали от квакеров, которые получили письмо от своего врача из Лондона на мое имя, объясняющее ситуацию. После чего его держали отдельно.

— Похоронить его надо было отдельно, — подытожил Грейтхауз.

Мэтью смотрел на Слотера, хмуря лоб, будто его беспокоили другие вопросы.

— У вас есть жена? Или какие-нибудь родственники?

— Оба ответа отрицательны.

— Где вы жили до ареста?

— То здесь, то там. Больше там.

— А работали где?

— На дороге, мистер Корбетт. Мы с моим партнером отлично действовали и неплохо жили собственным проворством и богатством путешественников. Да упокоит Господь душу Уильяма Рэттисона.

— Его сообщник, — пояснил Хальцен, — был убит при последней их попытке ограбления. Видно, даже у квакеров кончается терпение, и они в один из дилижансов от Филадельфии до Нью-Йорка посадили вооруженных констеблей.

— Скажите, — обратился Мэтью к Слотеру, — вам с Рэттисоном случалось убивать, когда вы… жили собственным проворством?

— Никогда. Ну, случалось мне или Рэтси дать кому-нибудь по голове, кто начинал невежливо разговаривать. Убийства не входили в наши намерения — в отличие от денег.

Мэтью потер подбородок. Что-то все же его в этом во всем беспокоило.

— И вы решили лучше поселиться до конца дней в сумасшедшем доме, чем предстать перед судьей и выслушать приговор… скажем, клейма на руку и три года тюрьмы? Это потому что вы считали, будто из сумасшедшего дома сбежать легче? И почему сейчас вы так охотно покидаете его, не пытаясь даже отрицать обвинения? В конце концов, тот квакерский врач мог ошибиться?

На губах у Слотера снова мелькнула улыбка — и медленно погасла. Отстраненное выражение глаз так и не изменилось.

— Дело в том, — произнес он, — что я никогда не лгу людям, которые не дураки.

— То есть людям, которых нельзя одурачить, — буркнул Грейтхауз.

— Я сказал, что хотел сказать. И в любом случае меня отсюда вывезут, доставят на корабль и отправят в Англию. Я предстану перед судом, меня опознают свидетели, заставят показать могилы трех очень красивых, но очень глупых барышень и вывесят под гогот толпы на виселице — в любом случае. Так зачем же мне не быть правдивым и марать свою честь перед такими профессионалами, как вы?

— А не в том ли дело, — предположил Мэтью, — что вы полностью уверены в том, что сбежите от нас по дороге? Даже от таких профессионалов, как мы?

— Это… это мысль. Но, дорогой мой сэр, не осуждайте ветер за желание дуть.

Грейтхауз вложил ордер на передачу и копии обратно в конверт.

— Мы его забираем, — произнес он довольно мрачно. — Остался вопрос денег.

— Вечный вопрос, — быстро вставил Слотер.

Рэмсенделл подошел к столу, выдвинул ящик и достал матерчатый мешочек.

— Два фунта, насколько я помню. Пересчитайте, если угодно.

Мэтью видел, что у Грейтхауза было большое искушение именно так и поступить, когда мешочек лег ему на ладонь, но желание как можно быстрее покинуть сумасшедший дом оказалось сильнее.

— Нет необходимости. На выход! — скомандовал он заключенному и показал на дверь.

Когда они шли к фургону — первым Слотер, за ним Грейтхауз, дальше Мэтью и два доктора, — из окон центрального здания послышались вой и улюлюканье. К решеткам прижались бледные лица. Грейтхауз не сводил глаз со спины Слотера. И вдруг невесть откуда взявшийся Джейкоб зашагал рядом с Грейтхаузом, с надеждой спрашивая:

— Вы приехали отвезти меня домой?

Грейтхауз на секунду заледенел. Мэтью у него за спиной тоже сам почувствовал, как замер.

— Милый мой Джейкоб, — ответил Слотер ласковым сочувственным голосом, и красная искорка мелькнула у него в глазах. — Никто не приедет отвезти тебя домой. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Ты до конца дней своих останешься здесь и умрешь в этих стенах. Потому что, милый мой Джейкоб, все тебя забыли и никто никогда за тобой не приедет.

Джейкоб со своей обычной полу-улыбкой ответил:

— Я слышу у себя в голове…

И тут что-то дошло до него, кроме музыки, потому что улыбка его треснула, словно череп в тот роковой день несчастья. В расширенных глазах отразился ужас, будто Джейкоб снова увидел летящее на него лезвие двуручной пилы и знал уже, что увидел слишком поздно. Рот у него раскрылся, застывшее лицо побледнело, как у тех, кто вопил за решетками. В тот же миг доктор Хальцен оказался рядом, положил руку ему на плечо, обнял и сказал почти на ухо:

— Джейкоб, пойдем, пойдем со мною, чаю выпьем. Пойдем?

Джейкоб позволил себя увести, но лицо у него было отрешенным.

Слотер смотрел им вслед. Мэтью заметил, что убийца поднял голову выше, будто гордясь хорошо сделанной работой.

— Ботинки снять, — велел Грейтхауз.

— Простите, сэр?

— Снимай ботинки. Быстро.

С некоторыми затруднениями из-за связанных рук Слотер разулся. Грязные ноги с кривыми ногтями выглядели не слишком приятно, да и воздух тоже не насытили ароматом.

— Брось в колоду.

Слотер посмотрел на Рэмсенделла, но тот не сделал попытки вмешаться. Бумаги подписаны, деньги переданы. Этот негодяй к нему больше отношения не имеет.

Слотер подошел к поильной колоде, бросил туда ботинки один за другим.

— Мне-то, в общем, безразлично, — сказал он. — Но лошадок жалко.

И улыбнулся Грейтхаузу улыбкой святого великомученика.

Грейтхауз подтолкнул Слотера к фургону. Потом вытащил из-под сиденья пистолет, взвел курок и, стоя за спиной арестанта, приставил дуло к его левому плечу.

— Доктор Рэмсенделл, я полагаю, он был тщательно обыскан в поисках возможного оружия?

— Вы сами можете видеть, что на одежде нет карманов, и тело тоже осмотрели.

— Это было восхитительно, — вздохнул Слотер. — Но радость заглянуть мне в задницу они оставили вам.

— Снимите наручники, — сказал Грейтхауз.

Доктор вставил ключ в замок, запиравший кожаные браслеты. Когда их сняли, Грейтхауз приказал:

— Туда, назад, — и подвел Слотера к заднему борту фургона. — Наверх, — скомандовал он. — Медленно.

Арестованный подчинился, не говоря ни слова, опустив голову.

— Подержи его под прицелом, — обратился Грейтхауз к Мэтью.

— Ради Бога! — вздохнул Слотер устало. — Вы же не считаете, будто я хочу, чтобы меня застрелили? И кстати, не думаю, чтобы это понравилось квакерам.

— Целься в колено, — посоветовал Грейтхауз, отдавая Мэтью пистолет и забираясь в фургон. — Мы обещали, что не убьем его. Сесть!

Слотер сел, глядя на Мэтью несколько озадаченно.

Грейтхауз достал из холщевого мешка кандалы. Они состояли из наручников, соединенных цепью с парой ножных кандалов. Цепь была настолько коротка, что даже если бы Слотер мог встать, то стоять ему пришлось в очень неудобном положении, изогнувшись назад. Другая цепь, отходящая от правого кольца ножных кандалов, заканчивалась двадцатифунтовым чугунным ядром, иногда называемым «громом» — из-за звука, с которым оно волочится по каменному полу тюрьмы. Пристегнув второе ножное ядро, Грейтхауз вложил ключ в карман рубашки.

— Ой! — забеспокоился Слотер, — мне нужно по-серьезному.

— Для того штаны есть, — ответил Грейтхауз, взял у Мэтью пистолет и осторожно снял курок с боевого взвода. — Ты правь, я буду охранять.

Мэтью отвязал коней, сел на сиденье, вытащил тормоз и взял вожжи. Грейтхауз забрался рядом с ним, повернувшись лицом к арестанту. Пистолет он положил на колени.

— Осторожнее езжайте, джентльмены, — сказал Рэмсенделл с некоторой радостью в голосе — очевидно, от облегчения. — Быстрой вам дороги, и да хранит вас Бог.

Мэтью повернул лошадей и направил их в сторону большака. Хотелось ему хлестнуть вожжами да пустить коней рысью, но прежние попытки «быстрой дороги» приводили только к медленному топоту старых копыт. А теперь еще лошадям приходилось тащить лишних двести фунтов.

Сзади слышались вопли и завывания безумцев за решетками окон.

— Прощайте, друзья! — мощным голосом крикнул им Слотер. — Прощайте, добрые души! Мы еще встретимся с вами на дороге в рай! — И потише добавил: — Ах, моя публика! Как же они меня любят!

Глава восьмая

— Дождем пахнет.

Это были первые слова, которые произнес Слотер после выезда из общественной лечебницы для душевнобольных. Лошади к тому времени протащили фургон уже четыре мили по большаку, и Мэтью сам видел, как на западе клубятся тучи, наваливаясь черным брюхом на землю, и тоже слышал едва заметный характерный металлический запах, предвещающий бурю. Но как это Слотер…

— Вы, наверное, спрашиваете себя, — продолжал арестант, — как я могу ощущать какой бы то ни было запах в условиях, когда от меня самого так… гм… пахнет. Увы, я не всегда был таким. Я каждый раз радовался дню купания и бритья, хотя мне, конечно, не разрешали держать бритву. Но и этих радостей меня лишили, когда врачи так испугались одной моей тени.

Он замолчал, ожидая ответа от Грейтхауза или от Мэтью, но не дождался.

— Хорошее бритье, — продолжал он, будто ведя разговор в палате лордов, — это неоценимое сокровище. Гладкая кожа кресла, облекающая спину просто… просто вот так. Горячее полотенце, от которого пар идет, чтобы подготовить лицо. Теплая пена, пахнущая сандаловым деревом, нанесенная пушистой барсучьей кисточкой. Нет-нет, не слишком много, нельзя же зря тратить такую ценность! А потом… потом сама бритва. Джентльмены, создавал ли разум человека инструмент более совершенный? Ручка — костяная, или из благородного слонового бивня, или твердой древесины ореха, или же сверкающего перламутра. И само лезвие, тонкое, изящное, и такое женственное. Красота, симфония, блестящее произведение искусства!

Он слегка звякнул цепями, но Мэтью все так же смотрел за дорогой, а Грейтхауз не сводил глаз со Слотера.

— Бороды рыжие, каштановые, черные, — говорил Слотер. — Я все их выбривал. Как хотел бы и вас… выбрить. Вас просто необходимо выбрить, сэры.

У Мэтью был с собой мешок под сиденьем рядом с флягой для воды, где лежала его собственная бритва и мыло для бритья. Он соскреб свои бакенбарды сегодня утром, а Грейтхауз обычно несколько дней обходился без этой любимой Слотером процедуры.

Слотер несколько минут помолчал. Мимо проехал всадник в штанах из оленьей кожи и кивнул в знак приветствия. Мэтью снова посмотрел на медленно приближающиеся тучи. Хотя у него и у Грейтхауза были легкие плащи, подложенные вместо подушек на жесткие сиденья, он пожалел, что не взял с собой настоящий касторовый плащ, зная по опыту, что холодный дождь может очень сильно испортить поездку. Но октябрь — месяц непредсказуемый.

Слотер прокашлялся.

— Я надеюсь, вы, джентльмены, не затаили против меня недобрых чувств за то, что я сказал Джейкобу правду. Видите ли, я симпатизировал этому молодому человеку. Мне его было жалко — ему эти врачи правду не говорят. И я от всей души надеюсь, что та правда, которую он от меня услышал, придаст ему сил пойти в сарай, взять веревку и повеситься.

Мэтью знал, что Грейтхауз не сможет воздержаться от замечания, и не ошибся. Хриплый голос переспросил:

— От всей души?

— Абсолютно. Да вы сами подумайте! Только что это был здоровый молодой человек, обладатель — насколько мне известно — жены и двух детишек. А потом случился этот ужас на лесопилке, в чем явно не было его вины. И вот он сейчас вполне процветает и счастлив, если ложь может сделать человека счастливым, но что ждет его в будущем? Он не выздоровеет. Состояние его не улучшится ни на йоту. И что же с ним станется? Что, если Рэмсенделл и Хальцен уедут, а на их место придет более… скажем, суровый распорядитель? Можете себе представить, какие жестокости ждут беднягу? Сейчас он — просто дыра, в которую эти врачи спускают время и деньги, потому что есть же у них пациенты, которым можно помочь. Таким образом, Джейкоб является препятствием в их работе, а улучшить его положение невозможно. И еще сэр: привели бы вы к нему его жену и детей, чтобы они увидели, во что превратился их отец? Вернете ли вы его в семью, где он будет обузой и препятствием к процветанию для тех, кого любил? — Слотер прищелкнул языком. — О нет, сэр! Если Джейкоб не убьет себя, то рано или поздно один из этих двух врачей сообразит, что для больницы будет очень, очень кстати, если произойдет небольшой инцидент там с топором или заступом, и бедного больного избавит от страданий. И ведь вы, конечно, верите, что Небеса — куда лучшее место, нежели здесь? Не так ли, сэр?

— Продолжай молоть языком — и проверишь. Хотя вряд ли твоим последним пристанищем станут Небеса.

— Я верю, сэр, что мое последнее странствие будет именно на Небо, поскольку слишком много я видел Ада на путях земных. Скажите, как ваше имя? Ваше лицо кажется мне знакомым.

— Мы не встречались.

— Вот как? Почему вы так уверены?

— Потому что ты еще жив, — ответил Грейтхауз.

Слотер снова рассмеялся — медленный похоронный колокол, но на этот раз с примесью лягушачьего кваканья.

— Есть у меня к вам вопрос. — Это заговорил Мэтью затем, чтобы прервать этот загробный смех, если не зачем-нибудь еще. — Почему вы не пытались убежать из больницы, а зря потратили шанс?

— Прошу прощения, какой шанс?

— Доктор Рэмсенделл сказал, что когда вам дали право на работу, вы попытались задушить женщину в сарае. Я понимаю, что какой-то надзор за вами был, но вы же были вне больницы. Почему просто не воспользовались возможностью?

Слотер какое-то время раздумывал над вопросом под поскрипывание фургона, потом ответил:

— На пути моего желания свободы встала моя природная доброта. Как я сожалею о страданиях Джейкоба, так же ранила меня судьба бедной Марии. Эта молодая женщина и ее дочь стали жертвой грубых злодеев, насколько я понимаю. Ум ее помутился, дух был сломлен. Дочь убили у нее на глазах. Бывают дни, когда она может только забиться в угол и плакать. Ну вот. В один из таких дней, когда я собирался — по вашему изящному выражению — «воспользоваться возможностью», христианское милосердие остановило меня и потребовало освободить Марию из мира, полного страданий. Но я не успел ее освободить полностью, как другие сумасшедшие в этом же сарае ударили меня по затылку обухом.

— Вот в этом и беда с психами, — сокрушенно заметил Грейтхауз, внимательнее оглядывая курок пистолета. — Не знают, какой стороной топора бить.

— Я не стану отрицать, что оборвал жизнь многих особ, — послышался следующий ответ Слотера, прозвучавший так, будто говорящий проглотил много лепешек с кленовым сиропом. — Но я всегда действовал избирательно, сэр. Одних я избавлял от несчастья быть глупцами. Других — освобождал из клетки надменности. — Он пожал плечами, цепи его лязгнули. — Я мог перерезать горло человеку, страдающему от избытка жадности, или проломить голову женщине, в своем безумии возомнившей, будто мир вертится вокруг ее уродливой персоны. Ну и что? Разве вешают крысолова за убийство крыс? Разве вешают лошадиную пиявку, высосавшую мозги несчастной клячи?

— А ребенок? — Грейтхауз взвел курок, чуть подал боек вперед и снова взвел, с трудом удерживая палец на спуске. — Его по какой причине?

— Этот бедный мальчик, благослови его Господь, был слабоумным и мочился по ночам в кровать. У него была деформация шеи и очень сильные боли. Ни родителей, ни родственников — уличный мальчишка. С собой я его взять не мог, а оставить на милость Лондона? Нет, я для этого слишком джентльмен.

Грейтхауз не ответил. Мэтью видел, как он смотрит на пистолет, не отрывая глаз, палец на спуске, курок полностью взведен. Так он просидел несколько секунд, потом снял курок с боевого взвода и сказал:

— Быть может, в Лондоне тебе дадут медаль за милосердие — надеть на веревку.

— Я буду ее носить с гордостью, сэр.

Грейтхауз посмотрел на Мэтью ввалившимися темными глазами.

— Давай-ка мы поменяемся местами. Прямо сейчас.

Из рук в руки передали пистолет и вожжи, Мэтью обернулся на сиденье. Слотер сидел, прислонясь спиной к борту фургона, подставив серое лицо с лоскутной бородой солнечным лучам, пробивавшимся сквозь густеющие тучи. Глаза он закрыл, будто погрузился в размышления.

На левую щеку арестанта села муха и поползла по лицу. Он не реагировал. Муха сползла по аристократическому носу — Слотер по-прежнему не открывал глаз. Когда же она проследовала между раздутыми ноздрями к лесу усов, Слотер, так и не открыв глаза, заметил:

— Вы меня заинтересовали, мистер Корбетт.

Вспугнутая муха взлетела, прожужжала круг возле треуголки Мэтью и улетела прочь.

Мэтью промолчал. Пистолет у него на коленях, в цепях ржавых звеньев нет, Слотеру деваться некуда. С места, где сидел Мэтью, он больше всего походил на закованный тюк вонючего тряпья. Ну, еще с бородой и грязными ногами.

— Боитесь со мной разговаривать?

— Отчего ты не заткнешься? — рявкнул на него Грейтхауз.

— Оттого, — светлые глаза вдруг открылись и глянули на Мэтью насмешливо, — что время уходит.

— Правда? В каком смысле?

— В том… в том, что оно уходит.

— Это угроза?

— Ни в коей мере. Сэр, я предлагаю успокоиться. Наслаждайтесь прекрасной погодой. Слушайте пение птиц, считайте выгоды своего положения. Позвольте мне поговорить с молодым человеком, который, как мне кажется, наиболее умен в вашей компании. Я бы даже сказал, что он в ней мозг, а вы — мускулы. Я прав, мистер Корбетт?

Грейтхауз издал такой звук, будто кто-то пукнул стофунтовыми ягодицами.

— Безусловно, — решил ответить Мэтью, пусть даже это значило злить своего партнера. У него в животе свернулся ком величиной с кулак от разговора с арестантом в подобном тоне, но он не осмеливался проявить какое бы то ни было беспокойство. Кроме всего прочего, это было бы непрофессионально.

— Я пытаюсь определить, в какой области вы подвизаетесь. — Слотер смерил Мэтью взглядом от ботинок до треуголки. — Что-то, связанное с законом, естественно. Я знаю, что вы приезжали в больницу несколько раз повидать ту старуху. И он пришел первый раз с вами. Я думаю, вы… наверное, вы юрист. А он — сильный мужчина, который получает деньги и делает… то, что не хочет делать молодой юрист. Тем не менее он вами слегка командует, и потому меня это смущает. — Слотер переключил направление осмотра, на этот раз с треуголки до ботинок. — Дорогой и отлично сшитый костюм. Очень хорошие ботинки. А, понял! — Он широко улыбнулся. — Вы — успешный молодой юрист, несколько эгоцентричный, но весьма честолюбивый. Он — состоит в ополчении. Возможно, отставной военный? Привык отдавать приказы? Я на верном пути?

— Возможно, — ответил Мэтью.

— Я тогда уточню: вы — молодой юрист, а он — офицер ополчения. Возможно, капитан — я знаю, как они выглядят, потому что сам был солдатом. Вас послали для гарантии, чтобы все было сделано как надо, а его — потому что у него есть опыт работы с кандалами, наручниками и пистолетами. Вы сами не были в тюрьме или в сумасшедшем доме, сэр?

Надо отдать должное самообладанию Грейтхауза — он не ответил.

— Вы торгуете огнестрельным оружием? А, нет! Ну, конечно же! Вы начальник тюрьмы, правда? Итак, вам приказали за мной поехать, связать меня за два фунта, как подбитую птицу, и отволочь в Нью-Йорк. Я правильно описываю, мистер Корбетт?

— Нам заплатили пять фунтов, — сказал Мэтью, только чтобы прекратить эту болтовню.

— А, понимаю, — кивнул Слотер. Глаза у него горели. — Вон сколько. Значит, власти Нью-Йорка заплатили еще три? Пять фунтов, разделенные между вами, вот как? — Он демонстративно стал загибать пальцы, будто считал с их помощью. — Два с половиной фунта у вас в кармане! Какая щедрая награда за такой мешок потрохов, как я.

— Слотер, — заявил Грейтхауз сдавленным голосом, не оглядываясь. — Если ты не заткнешься, я остановлю фургон на то время, которое понадобится, чтобы выбить тебе как минимум три зуба. Ты понял?

— Прошу прощения, сэр. Я не желаю конфликтов и равным образом не желаю терять зубов больше, нежели уже забрали у меня природа и режим питания в сумасшедшем доме. — Он улыбнулся Мэтью очень приветливо. — Но перед тем как я окажусь в знакомом, увы, состоянии одиночного заключения, мистер Корбетт, могу ли я поинтересоваться, совпадают ли наши мнения о том, сколько нам еще ехать до реки? Скажем… чуть меньше двух часов?

Мэтью знал, что Слотер говорит о реке Раритан. На ту сторону фургон поедет на пароме.

— Верно.

— Медлительные лошади, — сказал Слотер и снова закрыл глаза.

Мэтью не ослабил бдительности, считая, что молчание этого человека — вещь недолгая. Интересно, что надо было бы делать, если бы Слотер на него бросился. Впрочем, с этими железными оковами и чугунным ядром Слотер сегодня ни на кого бросаться не будет. Лицо арестованного обмякло, глаза задрожали под веками, и Мэтью предположил, что он впал в объятия Сомнуса.

Тем временем прилетела другая муха, или та же самая, и села на угол рта Слотера. Он не шевельнулся, не открыл глаз. Муха неспешно двинулась по нижней губе, трепеща крыльями, готовая взлететь при малейшем признаке опасности. И ползла, ползла, как по обрыву над лесистой долиной.

Когда она доползла до середины губы, рот шевельнулся с неуловимой быстротой, раздался быстрый сосущий звук — и мухи не стало.

Мэтью показалось, будто что-то хрустнуло еле слышно.

Слотер открыл глаза, уставившись на Мэтью. Зрачки чуть отсвечивали красным, и когда он улыбнулся, на переднем зубе висели остатки раздавленной мухи. Потом глаза у него снова закрылись, он отвернулся от солнца и затих.

— Все там в порядке? — спросил Грейтхауз, обратив внимание, очевидно, что Мэтью чуть не подпрыгнул на сиденье.

— Да. — Мэтью сам услышал, что голос прозвучал на пол-октавы выше обычного. Попробовал снова, получилось уже лучше: — Да, все нормально.

— У тебя шляпа съехала, — заметил Грейтхауз, окинув его взглядом. — Хочешь взять вожжи?

— Нет. — Он поправил сбившуюся треуголку. — Спасибо.

Филадельфийская дорога тянулась сквозь леса Нью-Джерси. Шагали лошади, вертелись колеса фургона, но никогда еще для Мэтью путь не тянулся так долго. Дорога загибалась вправо, снова выпрямлялась и уходила влево, снова, снова и снова. А лес по обеим сторонам — менялся ли он вообще, не был ли просто нарисован на заднике? Да нет, все как обычно — вон показалась ферма на холме в окружении возделанных полей. Изящно перебежал дорогу олень. Два ястреба кружили в осеннем небе. Мир продолжал вертеться, время не остановилось.

Медленно проехала назад серая каменная стена и дом за ней, выдержавший непогоды куда хуже, чем стена — крыша провалилась внутрь. Его обитатели, кто бы они ни были, давным-давно куда-то перебрались, и поля заросли сорняками и кустарником. Большой дуб с узловатыми сучьями справа от дома, казалось, всем своим видом говорил Мэтью, что человек может поливать эту землю потом и слезами, может преодолевать тысячи трудностей и лишений, даже на миг улыбнется ему судьба и даст прокормить себя и семью, но успех или провал на этой земле решается силами природы, и даже жизнь и смерть зависит от них. Пусть человек считает себя хозяином, на самом деле он здесь лишь постоялец.

Звякнули цепи Слотера, и Мэтью невольно подобрался.

— Можно мне воды? — спросил арестант.

Мэтью достал из-под сиденья флягу, открыл и налил Слотеру в сложенные ковшиком руки. Тот молчаливо выпил, как животное. Мэтью убрал фляжку и сел, как сидел раньше — пистолет на коленях, рука на рукояти.

Слотер оглядел местность — только густой лес по обе стороны дороги.

— Сколько я спал?

Мэтью пожал плечами, не желая втягиваться в очередной разговор.

— Насколько я понимаю, скоро река. Не скажете, сколько еще до нее?

— Какая разница? — спросил Грейтхауз, кидая взгляд назад. — Когда доедем, тогда доедем.

— О, разница есть, сэр. Очень большая разница, для нас для всех. Видите ли, как я уже вам сообщал, время уходит.

— Не начинай снова.

— Дайте мне прийти в себя.

Слотер попытался сесть прямее, и цепи лязгнули, как когти дьявола по черепичной крыше.

— Прекратить! — рявкнули Мэтью и Грейтхауз почти одновременно.

— Нет нужды тревожиться, джентльмены. Я уверяю вас, что отлично скован. Ладно, бог с ним. Я так думаю, что мы уже проехали каменную стену и примету, которая называется «Дуб Гидеона». Это давно уже было? — Ответа он не получил. — Наверное, не слишком. Примерно через полмили вы увидите дорогу, ответвляющуюся влево. Скорее даже не дорога — так, колея. Я бы предложил вам подумать о том, чтобы на нее свернуть, пока время не вышло.

— Что ты там бормочешь, черт тебя побери?

Судя по голосу, терпение у Грейтхауза уже истощилось.

— Время выйдет для вас и для мистера Корбетта, сэр, когда вы заведете фургон на паром. Потому что, когда мы переедем реку, — продолжал Слотер так же спокойно и непринужденно, — вы потеряете шанс обрести состояние, к которому вас могу отвести я, и только я.

Глава девятая

После долгой и глубокой тишины, когда слышен был только скрип колес, позвякивание упряжи, стук дятла на сосне и далекое пение обманутого погодой петуха, раздался взрыв смеха. На этот раз не удары похоронного колокола, а рев пьяного сумасшедшего.

Никогда еще Мэтью не слышал, чтобы Грейтхауз так самозабвенно ржал. Он даже испугался, что сейчас Грейтхауз не только вожжи выпустит, но сам свалится в траву с побагровевшим от хохота лицом.

— Вот это здорово! — выдохнул он наконец, когда снова обрел дар речи. На глазах у него выступили слезы. — Отличная попытка, Слотер! Теперь я знаю, как ты оказался в дурдоме. Ты ведь и вправду сошел с ума.

И он зафыркал — как решил Мэтью, пытаясь подавить веселье.

Слотер не изменился в лице. То есть остался совершенно бесстрастен, если не считать слегка приподнявшихся бровей:

— Я был бы вам очень признателен, сэр, если бы вы не забывали обращаться ко мне как джентльмен.

— Ну что ж, мистер Слотер! — Сквозь сдерживаемый смех Грейтхауза снова стала проступать злость. — Ты нас считаешь парой отъявленных дураков? Свернуть с дороги хрен его знает куда? О господи!

— Не надо себя сдерживать, — ответил шелковый голос. — Когда отсмеетесь и сможете слушать, имея хоть сколько-нибудь смысла между ушами, дайте мне знать. Но я вам сообщаю, что эта дорога ведет в определенное место, где вас ждет симпатичный ларец с золотом.

— Хватит. — Твердость в голосе Грейтхауза говорила, что глупости кончились. Он хлестнул вожжами, потом еще раз, сильнее, но кони отказывались спешить. — В тюрьме расскажешь нам, где оно.

— А теперь кто из нас безумец, сэр? За каким хреном шестнадцати дьяволов стану я вам рассказывать, оказавшись в тюрьме? Весь смысл этого действия в том, чтобы мне в тюрьме не оказаться.

— Окажешься, никуда не денешься. Заткнись.

— Мистер Корбетт? — Пронзительный взгляд Слотера переместился к Мэтью. — Я уже говорил, что вы мне кажетесь наиболее разумным в вашей компании. Могу я хотя бы объяснить, о чем я говорю?

— Нет! — отрезал Грейтхауз.

— Мистер Корбетт? — настаивал Слотер. — Поворот скоро появится. И когда мы его проедем и переправимся, никто из вас не захочет возвращаться, и вы потеряете возможность, которую я никому на свете не предлагал и не предложил бы, если бы не… если бы слегка не беспокоился о своем будущем. — Он подождал, давая Мэтью подумать. — Позвольте мне сказать?

— Что ж, занимательно будет! — презрительно пыхнув, заметил Грейтхауз. — Байки сумасшедшего! Давай выкладывай!

— Благодарю вас. Знаете ли вы, почемуквакеры поставили констеблей — я бы их назвал вооруженными наемниками, точнее было бы, — чтобы сопровождать кареты и защищать путешественников на этой дороге? Потому что мы с Рэтси действовали чертовски удачливо. Работали на большаке между Филадельфией и рекой около двух лет, джентльмены. В любую погоду, которую только можно себе представить. Боюсь, что мы создали дороге дурную славу. Квакеры нервничали из-за своей незапятнанной репутации сторонников закона и порядка, вот они и наняли стрелков, и бедняга Рэтси со свинцом в голове умер прежде, чем упал на землю.

— Как жаль, что второй выстрел тебя не… — Грейтхауз поискал слово, — не выбрил из этого мира.

— Я пострадал от второго выстрела, сэр. Пуля попала в моего коня, и он меня сбросил. Я полетел головой вперед, ударился и потерял сознание, а очнулся в цепях в фургоне, очень похожем на вот этот. Воспользовавшись окровавленной головой, я стал строить из себя безумца, что, как я знал, квакерами будет учтено, ибо все люди братья.

— Таков был конец царства храброго разбойника, — сказал Грейтхауз, кинув назад быстрый взгляд. — Уж простите, что слез не проливаю.

— Вы упустили из виду главное, сэр. А главное — это наш потрясающий успех. Именно из-за него нас признали такой угрозой, которую надо устранять любой ценой. Именно из-за него я сейчас под замком. — Слотер отвел глаза от затылка Грейтхауза и посмотрел прямо в лицо Мэтью. — Мы награбили очень много денег.

— Смотри ты, какую слюну пустил!

— Очень много, — повторил Слотер. — В конце той дороги, мимо которой вы хотите проехать минут через десять, спрятан прочный ларец, содержащий более пятидесяти фунтов.

Мэтью ждал, что Грейтхауз снова рассмеется или откомментирует очень грубо, но не дождался.

Колеса ехали вперед.

— И не только деньги, — продолжал Слотер, глядя на Мэтью пристально. — Золотые кольца, брошки, серебряные запонки и много чего еще. Драгоценности, отобранные за два года у купцов, денди и дам. Я бы сказал, что в целом там фунтов на сто с хорошим довеском. Ничего не понимаю в камнях, так что, может быть, и больше. Почем сейчас продают нитку жемчуга?

— Трави, трави, — ответил Грейтхауз. — Ты считаешь нас полными идиотами?

Он еще раз хлестнул вожжами, сильно, будто хотел увеличить расстояние между собой и арестантом — безрезультатно, увы.

— Мистер Корбетт? — Слотер снова приподнял брови. — А вы — полный идиот?

Мэтью встретил его взгляд, не отводя глаз. Он попытался прочесть мысли Слотера по выражению лица, по наклону головы, посмотрел, не стиснул ли тот пальцы. Не прочел — этот человек хорошо закрылся.

— Я думаю, что вы лжете, — ответил Мэтью.

— Думаете, что я лгу? Правда так? Или же вы, как ваш компаньон, думаете, что когда меня перевезут через реку да посадят в тюрьму, а потом на корабль, который уплывает в Лондон, чтобы там меня повесили, ларец в конце дороги не найдут еще долго-долго? И найдут, когда вы уже будете, посмею ли сказать, давным-давно гнить в могиле? Если вообще найдут. — Слотер показал зубы. — Я просто вижу сейчас этого человека, в далеком будущем, чья лопата только что звякнула о закопанный ларец! А уж когда он его откроет, увидит сверкающее богатство, что он тогда подумает, мистер Корбетт? Как по-вашему? Что кто-то давным-давно солгал, чтобы спасти свою шкуру? И был это человек в оковах, с приставленным к голове пистолетом? Да нет, он подумает, что какой-то полный идиот оставил здесь этот ларец и уже за ним не вернулся. А следующая мысль у него будет такая: теперь этот ларец мой, потому что тот, кто его закопал, давно покойник, а к чему покойнику деньги? — Он подался вперед, будто хотел сообщить секрет: — Но живому-то деньги нужны, правда ведь? О да, живому они очень нужны, чтобы жить хорошо. И вот это — не ложь.

Мэтью молчал, глядя Слотеру в лицо — и не мог найти ни единого признака, правду ему говорят или лгут.

— Ответьте мне тогда вот на такой вопрос, — сказал он ровным голосом. — Зачем вы закопали добычу в этой глуши, так далеко от Филадельфии?

— Это не единственный наш тайник. Я решил, что будет надежнее иметь два укрытия и разделил деньги на две части между ними. В случае, если обнаружат одно, останется второе. А первый тайник — один дом в лесу за несколько миль к северу от города. Там тоже ларец с тридцатью фунтами и некоторым количеством драгоценностей. Но его я вам не предлагаю: это не входит в наше соглашение.

— Соглашение? — взревел Грейтхауз, и лошади при всей своей старости и медлительности будто на фут от земли подпрыгнули.

— Мое предложение таково. — Голос Слотера звучал ровно и продуманно, от него веяло каким-то неземным спокойствием. — Я вас приведу ко второму дому, в конце дороги, которую мы очень скоро увидим. Я вам передаю в дар ларец со всем его содержимым. За это вы отпираете мои оковы и освобождаете меня там прямо на месте. Дальше я сам о себе позабочусь.

— Я пьян? — спросил Грейтхауз в пространство. — Или заразился сумасшествием?

— С этого момента, — продолжал Слотер в той же манере, — я даю вам обет как подданный Королевы и гражданин Англии, что возьму деньги из первого ларца и потрачу их на проезд… — он запнулся, — куда вы хотели бы, чтобы я поехал? Амстердам? Южные моря? Я не особенно люблю солнце, но…

— Я окончательно сошел с ума, — сказал Грейтхауз. — Слышу голоса ниоткуда.

— С этой страной я в расчете. — Слотер обращался к обоим, но смотрел только на Мэтью. — И с Англией равным образом. Все, чего я хочу — уехать.

— Мы вас не отпустим, — сказал Мэтью. — Конец разговора.

— Да, но чем он кончился? Почему бы вам не сказать, что я был застрелен при попытке к бегству и мое тело упало в реку? Кто будет знать?

— Мы будем.

— О Боже милосердный! — Слотер поднял глаза к небу. — Мне попалась пара прекраснодушных идиотов? Во всем творении Божием единственные два человека, которым не нужны деньги, которые могут прожить на сладкой, хоть и бесполезной, кашице добрых дел? Вот! Вот она, дорога! Видите?

Они видели. Заворачивая в лес, уходила влево узкая выбитая колея едва ли шириной с фургон. Над ней нависал подлесок, по бокам — обступали деревья, толстые как винные бочки, и ветви с листьями переплетались наверху пылающим балдахином.

— Вот она! — воскликнул Слотер. — Прямо перед вами, джентльмены, это дорога к вашему… Сэр! Вы не свернули!

Грейтхауз молча держал вожжи, чуть сгорбив плечи.

— Более пятидесяти фунтов деньгами, сэр! Добавьте украшения и прочее — и вы оба богаты! Неужто вы не понимаете, что я вам предлагаю? — Фургон все так же неспешно двигался вперед. — Я клянусь, что уеду из страны — чего вам еще? Чтобы я гнил за решеткой и повис на перекладине за то, что убивал мерзких тварей? Вы думаете, люди, которые вас сюда послали, отвергли бы мое предложение? Вы думаете, им есть дело до кого-нибудь, кроме себя самих? — Он засмеялся резким и гулким смехом. — Тогда езжайте, езжайте мимо, и да будут прокляты ваши души! Всю жизнь будете знать, что могли быть богатыми, но оказались слишком глупы, чтобы протянуть руку и взять!

Мэтью отвернулся от напряженного лица Слотера, которое на протяжении этой тирады все наливалось и наливалось кровью.

Колеса фургона сделали еще три оборота. А потом Мэтью услышал, как Грейтхауз сказал коням «Тпру!» — будто камень застрял у него в горле.

И потянул на себя вожжи. Лошади остановились.

— Что вы делаете? — спросил Мэтью хрипло.

Грейтхауз поставил фургон на тормоз.

— Мне надо отлить.

Он отложил вожжи, слез на дорогу и отошел в лес.

Слотер, закрыв глаза, снова привалился головой к борту фургона. Он ничего не сказал, даже мускулом не шевельнул. Собирается для новой попытки, подумал Мэтью.

Прошло время — минута или больше. Мэтью посмотрел туда, куда ушел Грейтхауз, но не увидел его в чаще. Одна из лошадей встряхнулась с шумом, переступила с ноги на ногу, будто не в силах стоять и ждать, потом вместе с подругой по упряжке принялась хрустеть бурьяном.

Прошла еще минута, и появился Грейтхауз, медленно шагающий через кусты. Он брел, уставясь в землю, откидывая ногами камешки и желуди.

— Мэтью! — позвал он, не поднимая глаз. — Ты не подойдешь сюда?

— А как же…

— Никуда он не денется.

Мэтью внимательно посмотрел на арестанта — тот сидел неподвижно.

— Мэтью, — повторил Слотер, прикрыв глаза от солнца, пылавшего в его бороде как уголь. — Весьма респектабельное имя, надо сказать. Идите, не бойтесь. Я пока отдохну.

Мэтью слез с фургона, держа пистолет в руке, еще раз посмотрел на Слотера и прошел двенадцать шагов, отделяющих его от Грейтхауза, но пленник не шевельнулся.

— В чем дело? — спросил Мэтью, увидев залегшую на лбу Грейтхауза глубокую борозду тревоги. — Что не так?

Грейтхауз копнул носком ботинка опавшие листья, наклонился, поднял белый камешек и принялся тщательно его рассматривать.

— Хочу узнать твое мнение, — сказал он наконец сдавленным голосом, чтобы за двенадцать шагов не было слышно. — Он врет про деньги или нет?

— Я не знаю… — И тут значение слов Грейтхауза дошло до Мэтью, как удар бревном по затылку. — Господи боже мой! Вы его слушали?

— Тише говори. — Грейтхауз вертел камешек, рассматривая трещины и узоры. — Мэтью, что если он не врет? В смысле… зачем бы ему на этой стадии игры? Для него все кончено, и он это знает. С чего бы он стал врать?

— С того, что хочет заманить нас на эту дорогу и удрать.

— Удрать, — повторил Грейтхауз гробовым голосом. — А как? Вот так вот, в оковах, с ядром на ноге? А мы с пистолетом? Как, черт побери, собирается он удирать? Может, он наполовину и спятил, но ведь не до конца же. — Грейтхауз все вертел и вертел белый камешек, будто хотел рассмотреть его под всеми углами. — Он знает, что я не убью его, но знает и то, что с простреленным коленом далеко ему не уйти. Да я все равно могу его убить. Я не квакер, и я с этими квакерами не договаривался.

— Он врет. Если вы хотели знать мое мнение, то вот оно: он врет.

— Тише, я просил, — напомнил Грейтхауз повелительным голосом. Шагнул вперед, глядя в лицо Мэтью почти в упор. — Я с ним справлюсь. Я справлялся с такими не раз, и даже похуже были, поверь мне. Так что трудностей с ним не будет.

Мэтью покачал головой. Страстность во взгляде Грейтхауза заставила его отвести глаза вниз, к опавшим листьям под ногами.

— Пятьдесят фунтов, — донесся до него тихий голос. — И более того. Золотые кольца, украшения. На это можно купить свободу Зеду, Мэтью. Понимаешь?

И Мэтью вдруг понял и посмотрел в глаза Грейтхаузу, ощутив, как лицо скривилось недоверчивой маской.

— Вам для этого нужны деньги?

— Ну да. Для чего бы еще?

Мэтью пришлось снять треуголку и приложить руку тыльной стороной колбу — чтобы мозг не сгорел.

— Мы сможем дать любую цену, которую Ковенховен запросит, — продолжал Грейтхауз. — И еще выплатить лорду Корнбери за вольную. Да с такими деньгами у нас еще, небось, чего-нибудь останется. Ну, чтобы между собой поделить.

Мэтью посмотрел, куда бы сесть — у него внезапно подкосились ноги. Хоть бы опереться на массивный валун, но ничего такого здесь не было. Перед глазами стоял образ шкатулки, замаскированной под книгу, а в ней черный кожаный мешок, а в нем горсть золотых монет, превращавших его в богача.

— И ты не думай, что я хоть на секунду допускаю мысль о том, чтобы его отпустить, — сказал Грейтхауз. — Это было бы преступление перед человечеством. Но послушай, Мэтью: мы можем сделать вид, что и в самом деле заключаем с ним соглашение, и тогда, получив деньги, мы возвращаемся на эту дорогу, переправляемся через реку и сдаем его за решетку. Что скажешь?

У Мэтью не было слов. Он думал о золотых монетах, о своих долгах, о новых костюмах по последней моде, и как ему нужен очаг, потому что зима близится.

— Я знаю… знаю, что врать — это может тебе не понравиться. Понимаю и ценю твою демонстрацию высокой морали, но этот тип сказал: «Во всем творении Божием единственные два человека, которым не нужны деньги!» Ну так вот, мне они нужны, и я знаю, что тебе тоже. — Грейтхауз поморщился, сочтя продолжающееся молчание Мэтью за строгое неодобрение. — Мэтью, это можно. Соврать вруну — можно. Или тебе вообще ничего не надо говорить, врать буду я. У меня куда больше опыта, чем у тебя.

— Не в этом дело, — услышал Мэтью собственные слова, хотя сам не помнил, как их говорил.

В голове гудели шершни, да так громко, что ничего не было слышно. Вот это был момент, чтобы сказать Грейтхаузу о золотых монетах, верный момент, потому что иначе Грейтхауз увлечет их обоих в лес за кладом Слотера. А в том кожаном мешочке хватит золота, чтобы поделиться. И еще как хватит. Пятьдесят или больше фунтов уйдут за свободу Зеда, потому что телохранитель Мэтью не нужен, а остаток — на все те вещи, что Мэтью собирался купить. Черт с ним, с очагом на зиму. Одежды у него хватает, куда ему больше? Да хватит там, чтобы поделиться.

— Так в чем же? — спросил Грейтхауз.

Мэтью уже собирался сказать… что? Он не знал. Может быть: «Я богат», или «Так нечестно, я нашел деньги, я один, и так нечестно…»

Мир вокруг вертелся, и в воздухе едва уловимо пахло осенней гнилью.

С усилием, с настоящим трудом Мэтью заговорил:

— Я хочу сказать, что я… — и вдруг закончил так: — Я его боюсь.

Грейтхауз хмыкнул, лицо его скривилось, но гримаса разгладилась. Он уронил белый камешек на землю, положил руку Мэтью на плечо.

— Знаешь, я тебе вот что скажу: я тоже. Ну, слегка. Но я все беру на себя, ты только делай, что я говорю. Ладно?

«Скажи ему», — мелькнула мысль. «Скажи ему!» — потребовал он от себя.

Но он не сказал. Стоял, потупив глаза к укрытой листьями земле, будто она сейчас разверзнется и поглотит его.

— Пошли, — сказал Грейтхауз, сжав ему плечо. — Сделаем дело.

Мэтью пошел за Грейтхаузом к фургону, где все так же спокойно лежал с закрытыми глазами Слотер — будто зверь, задремавший на играющем солнышке. Еще две мухи кружились возле его лица. Интересно, сколько он уже их просмаковал, пока здесь лежит.

Грейтхауз хлопнул ладонью по стене фургона, отчего Слотер приподнял веки только до половины и зевнул.

— Допустим, мы бы тебе поверили и заинтересовались, — начал Грейтхауз без обиняков. — Сколько нам тогда ехать по этой дороге?

Слотер повертел головой из стороны в сторону, разминая шею.

— Как я уже говорил, до самого конца.

— Сколько ехать?

— Ну… шесть миль на запад, вдоль реки. Потом она сворачивает на юго-запад, еще четыре мили. Всего десять.

— Десять миль? С такими лошадьми путь долгий.

— Ездишь на тех лошадях, — ответил Слотер, — которые у тебя есть.

Грейтхауз вдруг выбросил руку вперед и схватил арестанта за бороду, что вполне привлекло его внимание.

— Если мы проедем по этой дороге десять миль до самого ее конца и денег там не будет, я буду недоволен. Врачи обещали квакерам, что ты доберешься до Нью-Йорка живым, но я баптист. Если даже я решу не убивать тебя, то уж отметины на память оставлю. Может, даже выдерну к чертям эту дурацкую бороду. — Он сильно потянул, но реакции не последовало. — Ты меня понял? Кивни.

Слотер кивнул.

Грейтхауз отпустил его. Вытер руку о штанину, оставив грязный мазок, и обернулся к Мэтью:

— Залезай и сдай фургон назад.

Мэтью влез на сиденье кучера, положил пистолет рядом, где мог бы быстро его схватить, если бы услышал лязг цепей. Поднял тормоз, взял вожжи и стал понукать лошадей сдать назад, а Грейтхауз взялся за колесо и надавил.

Вскоре фургон закатили за поворот. Грейтхауз снова залез в него, взял пистолет и повернулся лицом к Слотеру.

— Все в порядке, Мэтью, — сказал он. — Поехали.

Мэтью колебался, готовый щелкнуть вожжами. «Скажи ему», — подумал он. Но подумал уже тише, спокойнее. Время есть. Можно сказать через пару миль. Подумать еще как следует. Может, и не будет необходимости говорить. Совсем никакой. Если найдется ларец, если в нем клад, о котором говорил Слотер… зачем вообще тогда говорить?

И все-таки во рту был вкус горелого, и новый сюртук уже сидел на нем не так ловко, как раньше.

Он щелкнул вожжами. Упряжка двинулась вперед. Одна лошадь возмущенно фыркнула в адрес кучера, который не знает, едет он вперед или назад.

Фургон въехал по узкой дороге в лес, балдахин ветвей сомкнулся над головой. И только через пару минут Мэтью, отвлекшись от своих мыслей, сообразил, что они едут прямо навстречу надвигающейся буре.

Глава десятая

Под небом, серым как свинец и таким же тяжелым, послышался шум ветра, приближающегося по лесу. На далеком холме сквозь просвет в деревьях видно было, как хлещут туда-сюда ветви и сотни алых листьев срываются в воздух. Потом все закрыло белой завесой дождя, и хотя до холма еще оставалось полмили, люди подобрались в ожидании удара бури.

Мэтью отдал поводья Грейтхаузу примерно час назад, приняв на себя обязанность наблюдения за арестованным. И Мэтью, и Грейтхауз были уже в плащах, и когда стал приближаться шум ветра, Грейтхауз крикнул:

— Пистолет не промочи!

Мэтью вложил оружие под плащ и держал за рукоять. Лошади ржали и задирали головы, протестуя против выбранного курса, но Грейтхауз правил твердой рукой, не давая им свернуть с дороги в чашу. А заключенный смотрел почти без любопытства — как может смотреть человек, что станет делать собака, облитая ведром воды.

— Сейчас начнется!

Тут же, буквально через мгновение после этих слов Грейтхауза, налетел первый вихрь, относительно слабый, тут же раздался вой, нарастающий все выше, почти до женского визга, и следующий порыв ветра едва не сдул Мэтью с сиденья. На миг ему показалось, что сейчас ветер подхватит хлопающие полы плаща и унесет его в полет. В лицо плеснул поток листьев всех оттенков желтого, алого и багряного, будто сам лес решил броситься в атаку. Треуголку сорвало с головы, и тут вступил в дело Слотер.

Сквозь смятение взвихренных листьев Мэтью увидел, как Слотер метнулся из ленивой расслабленной позы, подобно бросающейся из-за камня змее. Шум ветра заглушил лязг цепей, и когда Мэтью открыл было рот, чтобы крикнуть, он уже знал, что голос его разорвет в клочья прежде, чем он долетит до Грейтхауза, который пытался не дать лошадям повернуть по ветру. А Слотер тянул к Мэтью звериную лапу, целясь когтями в глаза.

И пока Мэтью отчаянно пытался выхватить из-под плаща пистолет и не успевал, он взметнул другую руку, сжатую в кулак, чтобы отбить удар…

…и увидел, что Слотер держит его шляпу, сдутую с головы. Арестант успел ее поймать, не дав вылететь из фургона.

— К вашим услугам, Мэтью, — произнес Слотер, сгибаясь под тяжестью оков и говоря ему почти прямо в ухо. — Жалко было бы потерять такую хорошую вещь.

Он толкал шляпу Мэтью в руку, пока кулак не разжался, чтобы ее принять.

— Что там? — Грейтхауз оглянулся через плечо, и глаза у него полезли на лоб при виде этой сцены. Лошади продолжали нервничать и мотать головами. — Слотер, сесть! Сейчас же!

Не успел Слотер подчиниться, как ударил ливень. Он прилетел по пятам за ветром, ударил холодной водой, заставляя задержать дыхание, и за считанные секунды промочил путешественников насквозь. Слотер опустился на свое место, в листья, засыпавшие фургон, и свернулся в клубок, насколько позволяли цепи. Грейтхауз энергично выругался, отплевываясь от потоков дождя, хлеставших с шерстяной шляпы на лицо. Мэтью вылил воду из треуголки и снова ее надел, а когда сел, то не мог понять, отчего дрожит: от дождя или от осознания, что когти Слотера могли выдрать ему глаза.

Ветер стал тише, но дождь продолжал хлестать. С деревьев текли водопады. Сам воздух сделался серо-зеленым, видимость снизилась до нескольких футов, ограниченных подобием морской пены, и казалось, будто фургон едет не через лес, а через подводное царство.

Лошади, вернувшиеся к привычному флегматическому стоицизму, тащили фургон без новых попыток бунта. Очень скоро копыта начали увязать в грязи. Мокрый и жалкий, Мэтью думал, что вот теперь уж точно настало время признаться, что он нашел деньги, и закончить это испытание. Они уже проделали, если верить набитому копчику, не меньше шести миль на запад от большой дороги, и еще предстоял поворот на юго-запад, как говорил Слотер. Пока не разразилась буря, Мэтью ожидал, что Грейтхауз укажет арестанту на этот факт, но, может быть, все же еще не шесть миль они проехали — трудно сказать, когда вокруг такой сплошной лес. Несколько раз справа блеснула река, но никаких признаков обиталищ, построенных рукой человека не было.

Мэтью гадал, какова будет его судьба после того, как он расскажет. Уж просто выговором не обойдется, это точно. Если отделается ударом по голове, то это еще повезет. И не одним, в зависимости от настроения Грейтхауза, а в такой чертов дождь настроение у него точно хуже некуда.

— А это что еще за чертовщина? — вдруг спросил Грейтхауз, и Мэтью позволил себе оглянуться через плечо.

Слева лес был сведен, и из прочерченной дождем тьмы вставали простые деревянные кресты маленького кладбища. Мэтью насчитал тридцать восемь могил. Удивительным было то, что кладбище оказалось ухоженным, прополотым, без лиан и кустов, которые обычно быстро покрывают все в лесу.

— Впереди хижина, — сказал Грейтхауз, и через четверть липкого оборота колес Мэтью тоже ее увидел — темным силуэтом справа. Потом из полосы дождя выплыло еще одно строение, слева, с провалившейся кровлей. Третья хижина стояла прямо за этой, тоже покинутая, и дальше, еще и еще, по обе стороны глинистой колеи. Мэтью понял, что это деревня. Или было когда-то деревней.

— Слотер! — окликнул Грейтхауз, и арестант зашевелился. — Это здесь?

— Нет, — прозвучал ответ. Слотер сел, выглянул из залитой дождем бороды. — Это Новое Единство. Точнее… так оно было, пока я не попал в сумасшедший дом. Интересно, что случилось с людьми.

— Ты уверен, что не ты их убил?

— Когда я последний раз здесь был, деревня была жива.

Тут до Мэтью долетел запах дыма, и он заметил свет между ставнями хижины, стоящей впереди справа.

— Туда! — сказал он, и Грейтхауз только кивнул, потому что уже и сам заметил этот признак жизни. А еще — дымок, пробивающийся вверх из каменной трубы сквозь влажный воздух.

— Полагаю, нам лучше укрыться от непогоды, если там согласны принять гостей.

Грейтхауз стал поворачивать коней к единственному, похоже, обитаемому жилью Нового Единства.

— Вы что делаете? — Слотер поднялся на колени. — Здесь нельзя останавливаться!

— Эти останки деревни ничем не хуже любого другого места, где можно переждать ливень, особенно если есть крыша и огонь.

— Нельзя же! — настаивал Слотер с отчаянием в голосе. — Мы уже так близко к форту!

— К форту? Что еще за форт?

— Где закопан ларец. Голландский поселок Форт-Лоренс. Если не останавливаться, сумеем туда добраться до…

— До темноты? — перебил Грейтхауз. — В такой дождь? Только если нас под дулом пистолета не пустят в эту хижину.

Он повернул лошадей в грязь прочь от дороги. Они с Мэтью сразу увидели рядом с хижиной что-то вроде небольшого сарая, и им обоим стало совершенно наплевать, что там лепечет Слотер о необходимости двигаться к Форт-Лоренсу. Они промокли, замерзли, и вообще эта поездка им не нравилась — каждому по своей причине. Свет фонаря за ставнями на остаток этого дня был для них ничем не хуже блеска золота.

Это если обитатели дома их примут, что еще большой вопрос.

— Мэтью! — скомандовал Грейтхауз. — Постучи в дверь.

— Я? Почему я?

— Ты одет как джентльмен. Промокший до костей, но все же джентльмен. Давай.

Мэтью слез с фургона, поднялся по трем каменным ступеням на крыльцо, поддерживаемое большими плоскими камнями. Строение было сложено из бревен, скрепленных глиной — как и все прочие постройки Нового Единства. Все здесь было исхлестано непогодой, потемневшее, унылое. Окна крепко закрыты ставнями, но сквозь щели пробивался свет нескольких свечей. Мэтью оглянулся на Грейтхауза — тот сидел со всем достоинством, которое удалось сохранить под холодным пронизывающим дождем, — потом согнул пальцы в кулак и постучал в дверь.

Подождал не без волнения, услышал шаги по половицам.

— Кто там, прошу прощения? — послышалось из-за двери. Слабый и тихий голос, но в нем была нотка ожидания. Голос старика, подумал Мэтью.

— Путники, — ответил он. — Нас застигла непогода, не могли бы мы у вас переждать? Или хотя бы в вашем сарае?

Последовала долгая пауза. Потом вопрос:

— А сколько вас?

— Трое.

— И вы едете… куда?

— Форт-Лоренс, — ответил Мэтью.

Снова пауза. Мэтью подумал было, что человек ушел. И вдруг дверь резко открылась. Выглянувший старик держал свечу в деревянном подсвечнике. Дрожащий свет красил его оранжевым и желтым. Он был тощий, костлявый, среднего роста — в молодости он, наверное, был высоким, но сейчас спина его согнулась под суровым бременем лет. Лицо представляло собой переплетение линий и впадин, как будто кто-то оставил под дождем карту, а потом небрежно смял ее в кулаке. Уцелевшие клочки волос по-зимнему белые и тонкие, как первый иней, но седые брови густели летней кукурузой. Он наклонил голову влево, потом вправо, и Мэтью понял, что запавшие глаза старика видят его лишь как тень в форме человека.

— Заходите все, прошу, — пригласил старик, открывая дверь пошире.

Мэтью махнул Грейтхаузу, показывая, что просьба удовлетворена.

— Входите, входите, грейтесь, — говорил старик.

Мэтью подождал, пока не убедился, что Грейтхауз сам сумеет извлечь арестанта из фургона, потом вошел в хижину прямо к весело потрескивающему огню, положил пистолет на каминную полку, снял треуголку и с наслаждением ощутил охватившее его тепло.

— Я Джон Бертон. — Старик оставил дверь открытой для двоих оставшихся гостей и подошел к Мэтью. Рука была в старческих пигментных пятнах, но не дрожала, когда он поднял свечу к лицу Мэтью. — А ваше имя, сэр?

— Мэтью Корбетт. — Он услышал лязг цепей. — Мистер Бертон, я должен вас предупредить…

Его прервал грохот ядра, которое Слотер нес скованными руками и уронил на доски перед дверью. Мэтью вздрогнул, подумав, что гости в хижине незнакомого человека не должны были бы в первые же минуты ломать крыльцо.

— Ох, простите, — сказал Слотер, появляясь в дверях и сгибаясь под тяжестью железа. — Несу тяжелое бремя, сэр.

— Сядь, — велел ему Грейтхауз. Сбросив с плеч тяжелый плащ, он швырнул его арестанту. — Грязь с ног вытри перед тем, как заходить в дом порядочного человека.

— Будь у меня ботинки, может, ноги и не были бы такие грязные, сэр?

Надо отдать должное самообладанию Джона Бертона: он лишь слегка вздрогнул, когда упало ядро, и не выронил свечу. В более сильном свете Мэтью увидел, что глаза у Бертона почти сплошь мутные, и подумал, что они должны быть цвета лондонского тумана. Возможно, этот человек не полностью слеп, но от его былого зрения явно осталось немного.

— С вами человек в цепях, — сказал Бертон, снова наклоняя голову то вправо, то влево. — Арестованный. Вы его везете в Форт-Лоренс?

— Да, сэр, — ответил Грейтхауз. — Меня зовут Хадсон Грейтхауз, мы с Мэтью из Нью-Йорка. И весьма благодарны вам, что пустили нас обогреться.

— У вашего арестанта есть имя?

— Тиранус Слотер, к вашим услугам, — отозвался тот, сидя на крыльце, где поганил плащ Грейтхауза о свои грязные ноги. — А вы?..

— Джон Бертон. Следовало бы сказать, преподобный Джон Бертон. Я был здешним священником… — Он запнулся, потом твердо сказал: — Я здешний священник. Подберите ваши цепи и заходите.

— Еще раз уронишь ядро, — предупредил Грейтхауз, когда Слотер с трудом поднялся, — я тебе оба твои ядра сапогом разобью. Понял?

Слотер посмотрел на него исподлобья, согнувшись, и криво усмехнулся:

— Свои угрозы можете засунуть себе в карман, сэр. Я даю слово джентльмена вести себя как можно лучше. Это вас устроит?

Грейтхауз рукой показал ему, чтобы входил. Потом поднял плащ, осмотрел его с отвращением и бросил на крыльцо на кучу мокрых листьев. Закрыл дверь, прошел мимо Слотера и остановился рядом с Мэтью, погрузившись в тепло очага.

— А-ах! — сказал он, расставив руки. — Так-то лучше.

— Извините, что мы в таком виде, — сказал Мэтью священнику, сообразив, что с них на пол натекли лужи.

Он оглядел комнату и увидел, что Бертон, пусть и полуслепой, содержит жилище чисто и опрятно. Конечно, это не нью-йоркский дом никоим образом, но и не такая жуткая дыра, какой кажется снаружи. На полу подстилка из камыша. Два стула, один с подставкой для ног, перед каменным очагом. Круглый столик между ними. Дрова, сложенные на кожаной переноске возле очага. Стол побольше у противоположной стены, тоже с двумя стульями, рядом — старый кухонный шкаф, на крышке выставлены чугуны и сковородки, внутри — прочая кухонная утварь. Лестница без перил к антресолям, где, очевидно, спальное место. Мэтью заметил книжную полку с десятком томов, хотя как преподобный Бертон может читать — загадка. Простой сосновый буфет в глубине комнаты. Возле стены — кафедра проповедника, простая, но прочная, и на ней — толстая книга в черном кожаном переплете, что может быть лишь Библией. В углу возле кафедры нечто такое, отчего Мэтью не мог не приподнять брови: кучка соломы, похожая на гнездо, неизвестно для кого предназначенное.

— В каком виде? — Бертон поставил свечу на круглый столик. Еще две, уже почти огарки, горели в подсвечниках на каминной полке среди коллекции камней, судя по всему, речных, и на большом столе. — А, в смысле, что вы мокрые? — Он улыбнулся, и улыбка эта смела с его лица несколько лет. Мэтью увидел, что когда-то это был красивый мужчина с мощным квадратным подбородком и сияющими глазами. — Значит, я должен возблагодарить Господа за эту бурю. У нас редко бывают гости.

— У нас? — переспросил Грейтхауз.

— Мой друг Том пошел проверять силки.

— А! — ответил Грейтхауз, но Мэтью с неприятным чувством посмотрел на соломенное гнездо и подумал, не здесь ли спит Том. Конечно, священник не безумен, потому что вполне опрятен и нормально одет — темно-коричневые панталоны, серые чулки, белая рубашка и пара старых, но вполне еще пригодных коричневых ботинок. Нет, Том должен быть вполне человечьей породы, иначе кто же нарубил дров и принес их из лесу?

— Вы не возражаете, если я сяду здесь на пол? — поинтересовался Слотер. — Где никому не буду мешать.

Задавая вопрос, он уже сидел, осторожно положив ядро рядом с собой.

— Вы сказали — Нью-Йорк? — Бертон опустился в кресло с подножкой и слегка поморщился, когда хрустнули суставы. — Я в Нью-Йорке не был уже… лет так восемь, кажется. Если не все десять. Шум, городская сутолока… нет, это не для меня. Но скажите мне, джентльмены, на кого же вы работаете, если везете своего узника в… — Он замолчал, наклонив голову. — А! Вот и Том наконец!

На крыльце послышался топот обутых ног, открылась дверь. Небольшая мокрая собака с жесткой шерстью, черная как ночь, вбежала в комнату, поводя мордой, вымазанной темно-коричневым песком.

— Том, у нас гости!

Но мокрая собачка не была Томом, потому что сразу за ней вошел высокий худощавый подросток лет тринадцати-четырнадцати. Он был одет в черную суконную шляпу и длинное черное пальто с поднятым воротником, в руках он держал шест, где висели два больших темно-серых кролика. Дальше рассматривать Мэтью уже не мог, потому что собака остановилась почти вплотную к Слотеру, широко расставив ноги, и принялась гавкать с громкостью пистолетных выстрелов.

— Джеймс! — выговорил псу Бертон. — Не суди опрометчиво!

Но пес продолжал лаять, пока мальчик не скомандовал:

— Джеймс! Тихо!

Пес замолчал, сделал пару кругов, не сводя глаз со Слотера, потом устроился возле ноги мальчика и оттуда неодобрительно заворчал.

— Странно. — Слотер пожал плечами, цепи звякнули. — Обычно животные во мне души не чают.

Том посмотрел на Слотера, на Грейтхауза, на Мэтью. Лицо его осталось бесстрастным. Проницательные глаза казались серыми при свечах, и когда они несколько секунд смотрели на Мэтью, у него возникло ощущение, что его с головы до ног разобрали, как разбирает любопытный мальчишка кузнечика, чтобы изучить как следует. Потом Том отвел взгляд и цыкнул на Джеймса, чтобы не выражал свое мнение о прибывших так громко.

— Эти два джентльмена из Нью-Йорка, — объяснил Бертон. — Человек на полу, который, судя по запаху, остро нуждается в воде и мыле, — заключенный, которого они сопровождают. Направляются они в Форт-Лоренс.

Том нахмурился и хотел что-то сказать, но священник еще не договорил:

— Полагаю, мы должны поверить им на слово и по-христиански разделить с ними кров и пищу. У нас ее достаточно?

Мальчик ответил не сразу.

— Кролики тощеваты. Жаркое из них сделаю. — Модуляции и раскатистое «р» сильного шотландского акцента. — А вы первым делом, если вам нужны лошади, а не утопленники, завели бы их в сарай.

Грейтхауз кивнул и обратился к мальчику:

— Мне бы помощь не помешала.

Том быстро глянул на Мэтью, потом на арестанта, будто оценивая, сможет ли первый справиться со вторым. Увидев на каминной полке пистолет, он отложил свежеубитых кроликов и без единого слова направился к двери, собака за ним по пятам. Грейтхауз, выходя, бросил Мэтью: «Смотри за ним!» — хотя напоминаний вовсе и не требовалось. Дверь закрылась под удар далекого грома, свидетельствующего, что буря отнюдь не торопится уходить к морю.

— Ну, вот. — Слотер прислонился к стене. — Здесь хотя бы лучше, чем там, где я был. Впрочем, ненамного.

— Этот ваш друг, — обратился Мэтью к священнику. — Он же еще совсем мальчик. Вы в родстве?

— Нет. Том сюда пришел… — Бертон замолчал, прикрыв глаза. — Простите, время со мной играет в прятки. Он пришел в… в ноябре, я думаю. Прошлый ноябрь, когда у меня глаза стали отказывать.

— Пришел к вам? Как?

— Вот как сказано. В один прекрасный день вошел в нашу деревню с Джеймсом. Со стороны Бельведера, кажется, он сказал. Это такой торговый пост. Для меня хорошо, что он пришел. Его прислал Бог.

— Правда? — Что-то в тоне священника пробудило у Мэтью любопытство, впрочем, его любопытство вообще нетрудно было пробудить. — А как же это могло получиться?

Бертон, открыв глаза, уставился в пляшущее и шипящее пламя. Что он там видел — можно только гадать.

— Его послал мне Бог, чтобы я сдержал свое слово. — Он перевел дыхание, и ему ответил далекий раскат грома. — Мне скоро умирать, — продолжал он, — я чувствую, как приближается мое время. Я дремал в кресле, когда вы постучали в дверь, а… те, кто здесь жил до того, перед смертью… говорили мне, что слышат стук в дверь, и что бояться его не надо. Вот я и подумал… и я не знал сам, сплю я или бодрствую, когда пошел вам открывать. Но Бог послал мне Тома, чтобы я мог выполнить обещанное другим — тем, кто умер. Ухаживать за их могилами, пока не уйду сам из этой жизни. И Том тоже дал мне обещание. Он останется со мной, пока я не умру, и моя могила будет последней на этом кладбище. Так решилась судьба деревни Новое Единство, джентльмены. Всего за шесть месяцев с апреля по октябрь, год тому назад.

— А что случилось? — спросил Слотер. — О чем это вы говорите?

— Горячка, — тихо ответил священник. — Она косила мужчин, женщин и детей без разбора. Целыми семьями. И мою жену тоже. А я остался, чтобы, с помощью Божией и Тома, присматривать за местом последнего покоя этих людей. Они так старались построить здесь город, все старались, себя не жалея. И они заслуживают, чтобы их помнили. Вы согласны?

— Это вы так думаете, — сказал Слотер гулким голосом, которого Мэтью от него еще не слышал. — Богу на нас наплевать. Чего же тогда нам стараться?

От такого грубого заявления преподобный вздрогнул. Ответил он после паузы, и интонации его были окрашены жалостью:

— Сэр, ваше мнение выдает холод и черствость вашей души.

— Я заработал на них право.

Фраза повисла в воздухе. В камине треснуло полено, плюнув искрами, очередной порыв дождя хлестнул по крыше.

— Но вы спрашивали о Томе. — С медленной величественностью возраста хозяин дома водрузил ноги на подставку. — Он мне сказал, что пес пристал к нему на дороге, и Том его назвал в память об отце. Ну, вы понимаете. Я думаю, он был очень привязан к отцу.

— А что случилось с его родными?

— Мать умерла, когда он был еще маленьким. Младшие брат и сестра тоже умерли. Отец его был фермером. Его лягнула в грудь лошадь, и он вскоре покинул наш мир.

— М-да, — задумчиво протянул Мэтью. Конечно же, он думал о своей биографии. Мать его умерла от заражения крови, когда ему было всего три года. Отец был трудягой-пахарем в колонии Массачусетс и получил лошадиным копытом по голове, когда Мэтью было шесть. Мальчик был предоставлен милости этого мира, который нечасто бывает милостив. Но сейчас преподобный Бертон при свете дрожащего пламени напомнил Мэтью его наставника в приюте в Нью-Йорке. Директор Стаунтон отнесся к Мэтью по-человечески, ввел его в высокий мир книг, направлял его образование твердой, но уважительной рукой, и фактически именно он превратил грязного уличного мальчишку в молодого человека, чей ум никогда не давал себе покоя, ища решение той или иной загадки. Стаунтон покинул приют на шестьдесят шестом году жизни, почувствовав призвание ехать на западную границу и нести индейским племенам Спасение Господне, и на смену ему пришел мерзавец Эбен Осли. Но это дело прошлое, а сейчас Мэтью заинтересовал тот факт, что и у него, и у Тома отцы погибли по капризу рока, воспользовавшегося как средством лошадиным копытом.

— Насколько я понимаю, в колониях у Тома родственников не осталось, — продолжал Бертон. — Я думаю, он продал лошадь и отправился в путь. Примерно через год он появился здесь, если я прав.

— Насчет правоты, священник, — вмешался Слотер. — Похоже, у нас с вами один размер обуви. Если у вас найдется для меня запасная пара ботинок, это будет правое дело?

— К сожалению, сэр, у меня ее нет.

— А! — Мэтью увидел, как едва заметно улыбнулся Слотер, и красный отсвет огня мелькнул у него в глазах. — Что ж, очень жаль.

Мэтью было все равно, как это было сказано. Он прикидывал, сколько времени займет у него взять пистолет и направить на Слотера, если понадобится. Но насколько быстр может быть Слотер, закованный в железо? Скорее бы вернулся Грейтхауз. Вот Грейтхаузе ним справится даже без пистолета. Интересно, чует ли Слотер запах страха от человека — как лошадь за секунду до того, как ударить?

В камине стрельнуло, и когда Мэтью вздрогнул едва ли на долю дюйма, он услышал, как тихонько засмеялся Слотер, будто над одному ему понятной шуткой.

Глава одиннадцатая

За стенами хижины сгущались сумерки, дождь хлестал вовсю, гремел гром, прорезала небеса молния. Обычная, можно сказать, ночь в Нью-Джерси.

Но в самой хижине потрескивал огонь, излучающий веселящее тепло, разливалось от свечей дружелюбное сияние, как в хорошей таверне, а восхитительный запах кроличьего жаркого, булькающего в чугунном котелке, заставил бы Салли Алмонд выпрашивать рецепт. Том действительно оказался истинным даром Божиим, по крайней мере в умении готовить. Несколько грибов, дикий лук, морковь и картошка пошли в котел с кусками крольчатины. Пушенная по кругу фляжка Грейтхауза с бренди (закованным в цепи и четвероногим не предлагали) на миг вернула в Новое Единство капельку уюта.

На стол поставили деревянные миски, разложили по ним жаркое большим деревянным половником. В отдельную миску Том отложил порцию поменьше для Джеймса — Мэтью обратил внимание, что пес от мальчика практически не отходит. К столу подвинули еще два стула от камина, и Слотер по этому поводу поинтересовался:

— Я полагаю, что буду есть с собакой?

— Будь доволен, что тебе вообще есть дают.

Грейтхауз поставил миску для пленника на пол. Шляпа и плащ гиганта висели на стенном крюке, сам он стоял с закатанными рукавами рубашки.

Проповедник с большим достоинством ему ответил:

— Смею ли вам напомнить, мистер Грейтхауз, что мы у меня в доме? За все время, что я здесь живу, ни разу ни одного гостя не заставляли есть на полу. Я был бы вам весьма признателен, если бы на мое гостеприимство не легло подобное пятно позора — во славное имя Христа.

— Я полагаю, он должен…

— Он может сесть на скамейку для ног, — сухо перебил Бертон. — Вы поможете ему подняться, или придется старому человеку это сделать?

Грейтхауз посмотрел на Мэтью в поисках поддержки, но Мэтью мог только пожать плечами: было ясно, что преподобный Бертон в своей человечности непоколебим — даже по отношению к тем, кого к человечеству можно отнести с оговорками. И все же Мэтью заметил, что Грейтхауз сдержал ругательство, стиснув зубы, когда поставил миску арестанта на стол и затем наклонился, чтобы помочь Слотеру подняться.

Когда Мэтью подвинул ему скамейку, Слотер сказал Бертону:

— Сэр, я весьма признателен вам за вашу доброту, но позволю себе попросить еще об одной христианской милости. В этих цепях сидеть за вашим добрым столом — пытка для моей спины, и не сочтете ли вы приемлемым, если…

— Нет. — Грейтхауз ухватил его за шиворот. — Как-нибудь перебьешься.

— Одну секунду. Мистер Слотер! Позвольте спросить вас: если с вас снимут цепи, клянетесь ли вы держать себя как джентльмен и не причинять неприятностей?

— Сэр! — Лицо Грейтхауза стало наливаться кровью. — Он наш арестант, вам это ясно? Он — убийца! Снимать с него цепи — бессмысленно!

— Я поклянусь во всем, что вы захотите, — заявил Слотер. — Это правда, пастор, что я много грешил, но правда и то, что против меня грешили не менее.

Бертон кивнул. Том помог ему опуститься на стул во главе стола.

— Снимите цепи, — велел проповедник. — Никто да не будет сидеть за моим столом в цепях.

— Да во имя Гос…

Грейтхауз сумел удержаться от богохульства, лишь прикусив язык.

— Именно во имя Его, — ответил Бертон. Наклонив голову, он прислушался: — Слышите, как льет дождь?

Грейтхауз достал из кармана рубашки ключ.

— Мэтью, принеси-ка пистолет.

Мэтью подчинился и держал его наготове, пока Грейтхауз отпирал сперва ножные, потом ручные оковы. Когда цепи упали, Слотер выпрямился во весь рост так, что захрустел позвоночник.

— А-ах! — Он потянулся, подняв руки к потолку. Мэтью почему-то показалось, что арестант стал выше на пару дюймов, чем был в больнице. — Ничто так не пробуждает в человеке голод, какосвобождение из оков. Я у вас в долгу, пастор.

Он уселся на скамейку, стоящую между стульями Мэтью и Грейтхауза, напротив Тома.

Грейтхауз взял пистолет, сел и не сводил глаз со Слотера. Том тем временем разливал из большого кувшина яблочный сидр по глиняным чашкам. Когда все было готово, все повторили за Бертоном короткую молитву — во время которой ни Грейтхауз, ни Мэтью не посмели опускать глаза, — и Слотер первым причмокнул губами, зарывшись в жаркое пальцами и деревянной ложкой.

Ели так, как едят голодные, без разговоров. Джеймс покончил со своей порцией и подошел попросить еще. Мэтью отметил, что Том не сразу, но вскоре украдкой передал другу кусок мяса из своей миски.

Пока жаркое готовилось, Мэтью разглядывал Тома. Мальчик по натуре казался молчаливым, замкнувшимся в собственном мире. При первой встрече он действительно рассматривал пришедших, но затем вроде бы не обращал на них особого внимания. Что-то было в нем, сопротивляющееся вопросам — еще даже до того, как их задали. Красивый был юноша, с высоким лбом и резко выделяющимся носом, похоже, когда-то сломанным. Волосы сбриты наголо. Мэтью тоже когда-то носил такую прическу — для выведения вшей. Квадратный крутой подбородок, густые черные брови над пронзительными светло-серыми глазами. Сложения Том был худощавого, но в нем не было ничего, предполагающего слабость. Он двигался с быстротой и точностью, свидетельствовавшими о физической силе и скорости реакции. Вот этот юноша, подумал Мэтью, был бы хорошим учеником в школе фехтования у Грейтхауза.

Тут Том поднял глаза от своей миски и посмотрел прямо на Мэтью коротким недобрым взглядом, как пантера. В этом взгляде читался неприкрытый вопрос: «На что это ты уставился?» Мэтью тут же опустил глаза и сказал:

— Отличное жаркое.

Том, не отвечая, вернулся к еде.

— У вас в сарае стояла когда-то лошадь, — заметил Грейтхауз, прихлебывая сидр. Пистолет лежал рядом с его миской, направленный в сторону Слотера. — Моей упряжке овес очень кстати, спасибо за него. Но что сталось с вашей лошадью?

— Пришлось ее продать, — ответил Бертон. — Том поехал на ней на той неделе в Бельведер, выменять на нужные нам вещи. Свечи, соль, сахар — припасы.

— А далеко от вас Бельведер?

— Ну… миль двенадцать, по-моему.

— Четырнадцать, — поправил его Том, не поднимая глаз.

Грейтхауз замер с чашкой у рта.

— Так что, ты поехал в этот самый Бельведер на лошади и вернулся пешком четырнадцать миль с мешком на спине? Поверить не могу!

Том пожал плечами. Молчаливый, но красноречивый ответ: «Не можешь — не верь».

— Преподобный Бертон мне сказал, — начал Мэтью, — что вы потеряли родителей. — Юноша никак не дал понять, что он слышит. — Я потерял своих очень похожим образом. У вас другие родственники есть?

Том молчал, доедая свою порцию, но сохранив еще кусочек для Джеймса. Наконец ответил, как на ничего не значащий вопрос:

— Дед есть в Абердине. И все.

— Слава шотландцам! — провозгласил Слотер.

— Я сам справляюсь. — Том посмотрел на Мэтью, пронзив его взглядом, и глотнул сидра, ставя точку в конце этого разговора.

Над хижиной зарокотал гром, дождь хлестнул по ставням. Джеймс, равнодушный к рыку природы, сел у ноги Тома, вычесывая лапой блоху.

— Грейтхауз. — Слотер добрался до дна миски, облизал подливу с пальцев. — Имя незнакомое, но я готов поклясться, что где-то вас видел. Вы в цирке не выступали?

— Нет, а ты?

— А как же. Я в молодости был акробатом — и очень успешным, если позволено мне судить. Была у меня партнерша, и мы с нею прыгали через горящие обручи. Вы когда-нибудь бывали в цирке?

Последний вопрос был обращен к Тому, который вместо ответа лишь опустил руку и почесал собаке спину.

— Я очень сочувствую вашему положению, — обратился Грейтхауз к проповеднику. — Могу ли я что-нибудь сделать для вас?

— Нет. Я лишь благодарю Бога, что страдания кончились. — Бертон прикоснулся пальцами к правому виску, будто его мучила боль воспоминаний. — Такие были хорошие люди. Так полны надежд, и так поначалу все хорошо шло. Новое Единство начиналось как яблоневый сад. Между деревней и рекой, видите ли, были плодородные поля. И люди все приезжали и приезжали, а потом на нас обрушилась горячка. Это было ужасно, сэр. Ужасно было видеть, как люди страдали, как взывали над умирающими любимыми к милосердию Господню, и все же… а я только и мог, что молиться. Из Бельведера приехал доктор и сделал все, что мог… но что он мог против такого врага? Он сам заболел и погиб. А потом… потом заболела моя жена. — Старик приложил ко лбу дрожащую руку. Снова ударил гром, уходя к востоку. — Пятьдесят два года прожили мы с ней, с моей прекрасной женой. Кашель ее бил, она умирала и сжимала мне руку до самого конца, и я шептал ей: «Подожди меня, Абигайль, прошу тебя, подожди!» Но столько еще других страдали вокруг, и я не мог думать только о себе и о своей потере. Умирали маленькие дети, бледнея и бледнея на глазах у матерей, пока их не забирала белизна смерти. Молодые крепкие мужчины, полные сил и надежд, женщины, которые приехали с ними строить новую жизнь. Вот они все — лежат теперь в могилах. Надеюсь, в мире. Но как же много они выстрадали!

Стало тихо. Только шумел снаружи дождь да трещали поленья в камине.

И вдруг Тиранус Слотер разразился хохотом.

— Закрой рот!

Грейтхауз с пылающими щеками схватил в горсть бороду арестанта и закрутил.

Слотер продолжал смеяться, и на глазах у него выступили слезы — то ли веселья, то ли от боли.

— Закрой рот, я сказал! — бешено крикнул Грейтхауз.

Джеймс, вскочив на все четыре лапы, глухо и низко зарычал, но Том положил ему руку на спину, удерживая.

— Простите! Простите! — Слотер пытался прервать смех и закашлялся так сильно, что Грейтхауз его отпустил. Мэтью не знал, что и думать. Фургон этого сумасшедшего терял колеса. — Простите! — повторил Слотер, вытирая глаза и нос, делая долгий, прерывистый вдох. — Я просто… это так… так смехотворно, что никто из вас понятия не имеет, что такое… — на последних словах глаза у него прояснились, голос окреп. Он поднял руку — почесать подбородок за лоскутной бородой. — Что такое настоящее страдание.

— Извинись перед преподобным Бертоном! — потребовал Грейтхауз с такой силой, что пена у него выступила на губах. — Клянусь Богом, иначе я тебе морду в лепешку разобью!

Кулак у него уже был сжат, рука занесена.

Слотер посмотрел на поднятый кулак, полез указательным пальцем себе в рот и вытащил обрывок крольчатины, застрявший между зубами.

— Я принесу извинения, сэр, — сказал он непринужденно, — если общество соизволит выслушать историю моих страданий.

Кулак был готов обрушиться, и Мэтью понял, что сейчас начнется кровавая неразбериха.

— Не надо! — предупредил он Грейтхауза, и налитые кровью глаза партнера обратились к нему. Потом кулак медленно опустился.

— Пусть говорит. — Перламутровые глаза проповедника смотрели между Грейтхаузом и его арестантом. — Рассказывайте, сэр. Но прошу вас не поминать имя Господне всуе.

— Благодарю вас. Можно ли мне еще чашечку сидра? Промыть старый свисток.

Бертон кивнул, и Том налил сидра в чашку.

Слотер сделал длинный глоток, прополоскал рот перед тем, как проглотить жидкость. Потом поставил чашку перед собой и стал вертеть в пальцах с щербатыми ногтями, похожими на когти.

Вдалеке прогремел гром, и второй ответил ему уже ближе.

— Был когда-то мальчик, — начал Слотер. — Английский мальчишка, с детства знавший тяжелый труд. Пьяную мать убили в кабацкой драке, когда ему еще не было десяти, и кровь ее плеснула ему на ноги, но это так, между прочим. Этот честный английский мальчуган и его отец шли по этому миру, и судьба даровала им обоим место на угольных полях Суонси. Копателями. Рыцарями лопаты и кирки. Разгребателями земли — под землей. Отец и сын, почерневшие снаружи и внутри, с черной крошкой на зубах и в глазах, и весь день под звон угольной шахты, час за часом, за жалкие пенсы на руки. Точнее, на руки отцу, потому что мальчик очень хотел, чтобы когда-нибудь отец стал богат, шагал по миру уверенно, как граф или герцог. Как человек, что-то значащий. Как отец, которым можно гордиться. Понимаете?

Все молчали. Слотер поднял палец:

— Ах, этот мальчик! Настоящий был работник этот мальчишка. Они с отцом крушили камни в шахте от рассвета до заката. Или от заката до рассвета? Что значит время, когда свет только от фонарей, и все времена года сырые и заплесневелые, как могила? Но тут, джентльмены, тут настал час несчастья! — Он оглядел всех присутствующих. — Несчастья, — повторил он это слово, будто смакуя шипящие. — Треск, тихий треск, будто крыса разгрызла кость. Потом рокот, переходящий в рев, но к тому времени уже рушилась кровля. Гром — слишком слабое слово для такого звука, сэры. А потом — в темноте нарастают крики и стоны заваленных, и эхо гулко звучит в подземных выработках, как в соборе проклятых. Одиннадцать шахтеров спустились вниз, добрать остатки из выработанной ямы. Пятерых убило на месте. Шестеро остались живы — в разной степени. У кого-то живого нашлось огниво, у одного покойника — несколько свечей в карманах. Нашли две целых лампы. Вот здесь мальчик и ждал спасения, а его отец лежал в нескольких футах с раздавленными ногами. О, как этот человек умел стонать и выть! Мальчику стыдно было, что он свидетель столь недостойного поведения.

Молния сверкнула белым за ставнями, над головой прогрохотал гром. Слотер продолжал:

— Когда наконец отцу заткнули рот рубашкой, снятой с одного из покойников, стало хотя бы слышно, как приближается помощь. Все кричали, давая знать спасателям, что еще живы. И воздух у них был, и вода, пара фляжек. Вполне могли продержаться, пока их извлекут. А потом — кто может сказать, когда именно? — снова хруст, будто крыса раскусила косточку, и — бабах! — снова камни и пыль. Буря пыли, вихри пыли. Но у них были фонари, и фонари горели. Пока не выгорели свечи дотла. Пока не доели последнюю колбаску. И снова услышали, как копают к ним шахтеры. Ближе и ближе, час за часом. Или день за днем? И снова бухнули скалы, и на этот раз погиб человек, у которого было огниво, мозги его расплескались по черной стене. Осталось пятеро живых, если считать отца мальчика, переживающего смертную муку, превращающую иногда человека в нечто меньшее, нежели человек.

Слотер снова приложился к чашке и облизнул губы.

— Они ждали. Шахтеры приближались, остался один фонарь и несколько свечей. Осталась надежда. Даже когда отец испустил последний вздох, глаза у него сделались холодные и белые и жизнь покинула его как едкий туман… оставалась надежда. А потом кто-то — старый солдат с седой бородой, который был из Шеффилда — сказал: «Слушайте». Он сказал: «Слушайте, я больше их не слышу». Конечно, все стали орать, кричать, пока легкие не надсадили, но от этого шума лишь посыпалась щебенка, и стало страшно потерять последний фонарь, так что они тихо сидели и ждали в грязной этой выработке, что наполнялась запахом мертвецов. Сидели и ждали, внутри земли, и свечи догорали одна за другой, и опустели фляжки с водой, и… да. Да. Голод стал подводить желудки. Они стали слабеть, слабеть, и наконец кто-то сказал: «Кажется, они нас бросили. Бросили, — сказал он, — бросили гнить». И кто-то сошел с ума и принялся нести бессмыслицу, брызгая слюной, пока не получил камнем по голове, а кто-то другой стоял в углу на коленях и молился Иисусу, но мальчик поклялся про себя: «Я не сдохну в этой дыре. Меня не удастся бросить гнить, выбросить, как падаль для червей».

— Итак, — говорил Слотер тихо, и красные отсветы камина играли у него на лице, — мальчик услышал, как кто-то сказал, что был однажды на корабле, попавшем в мертвый штиль на долгие недели, и когда кончилась еда и люди начали умирать… сами тогда решайте, насколько вы хотите жить. Сами решайте, можете ли вы взять нож и отрезать себе пиши. А тот человек тогда посмотрел на труп отца мальчика, и поднял нож, и сказал: «На ляжках хватит мяса, чтобы поддержать нас всех. И пить из него тоже можно. Да не будет так, что он принял такие страдания зря».

— И когда нож начал свою работу, — продолжал Слотер, — мальчик сидел и смотрел. Он, понимаете, был голоден, и оттого сам наполовину сумасшедший, а самое странное, самое непонятное… когда он съел первый ломоть мяса, когда сжал его зубами и стал жевать, выдавливая сок… он решил, что такого вкусного никогда не пробовал за всю свою жизнь.

— Бог мой! — выдохнул проповедник.

— Как свинина, — говорил Слотер, глядя в пространство. — Но слаще. Так мне говорили. Я слышал — только слышал, обращаю ваше внимание, — что если завязать человеку глаза и предложить на выбор говяжью вырезку, лошадиный бочок или человеческую ягодицу, то он всегда выберет последнее, потому что она так щедро прослоена жиром. И что в человеческом мясе ощущается дух еды и питья, поглощенных этим телом в более удачные для него времена. Есть такие, слыхал я, что предоставленные сами себе становятся рабами вкуса человечины и ничего не хотят другого. И это не говоря о внутренних органах, которые, говорят, способны творить чудеса, восстанавливая полумертвых. Особенно сердце и мозг.

— А! — перебил он себя жизнерадостно. — Заканчиваю свою историю, джентльмены. Когда он наконец пробился из темноты по тесному ходу, куда мог протиснуться лишь отчаявшийся мальчишка, оставив — к несчастью, но по необходимости — под землей двух своих компаньонов, он через некоторое время пробрался в дом Сэмюэла Додсона, владельца этой шахты. Там он перерезал глотки господину Додсону, его красавице жене и трем маленьким Додсонам, выбрив их из этого мира, после чего сгорел дом, где они лежали.

Он допил сидр, поднял чашку, как награду герою своей истории, и когда Грейтхауз выбил у него чашку из рук, и Джеймс снова залаял на Слотера пистолетными выстрелами, посмотрел на своего угнетателя испуганным взглядом.

— А что такое? — спросил он искательно. — Вы не любите истории со счастливым концом?

Мэтью не доел жаркое — на дне миски остался жирный коричневый кусочек, но желудок сводило при мысли о еде, и Мэтью пальцем отодвинул миску, пытаясь понять, сумеет он сохранить уже съеденное.

— Не будешь доедать? — спросил Том, и когда Мэтью покачал головой, потянулся через стол, взял миску Мэтью и поставил на пол, как дополнительный подарок Джеймсу.

— Благодарю за вашу исповедь, — хрипло проговорил преподобный Бертон. Костяшки сплетенных пальцев у него побледнели. — Я сочувствую вашей… тяжелой судьбе.

— Но кто сказал, что это случилось со мной? Я только пересказал историю, слышанную от давнего-давнего знакомого. — Слотер нахмурился. — Пастор, неужто я похож на чудовище, готовое съесть собственного отца?

— Ты безумен, как хромой козел, — сказал ему Грейтхауз. Краска медленно сходила с его лица. Он потер лоб, будто пытаясь избавиться от кровавых сцен, которые живописал Слотер, потом обратился к Бертону: — Мы весьма благодарны вам за гостеприимство. Если нам будет позволено переночевать в сарае, завтра утром мы двинемся в путь, не теряя времени.

— В Форт-Лоренс.

— Да, сэр.

— Тогда есть одна вещь, которую вы должны знать. — Мэтью подался вперед: в голосе старого священника он услышал интонации, не сулящие ничего доброго. — Форт-Лоренс опустел за… за много лет до того, как возникло Новое Единство. В Бельведере говорят, что причиной тому было столкновение с индейцами более тридцати лет назад. В результате ряда набегов жители были истреблены или уехали, а форт разрушен. И потому я не совсем понимаю, зачем вы везете заключенного в Форт-Лоренс, где сейчас одни развалины.

Ни Мэтью, ни Грейтхауз не нашлись, что сказать, но Слотер не задержался с ответом:

— Они меня везут в Форт-Лоренс — точнее сказать, в развалины Форт-Лоренса, — чтобы завладеть деньгами и безделушками, которые я там закопал. Мы договорились, что, если я отведу их к кладу и отдам им, они меня отпустят. Но вот такое дело, сэр: я думаю, что они лгут. Я думаю, что они возьмут деньги и либо оставят меня в оковах, либо, что вероятнее, убьют. — Он замолчал, давая время преподобному понять смысл сказанного. Оба его конвоира потеряли дар речи от удивления. — Я вижу у вас в том углу Библию, сэр. Не сделаете ли вы богоугодное дело и не заставите ли этих людей поклясться на Святой Библии, что они выполнят свое обещание?

Глава двенадцатая

Мэтью внутренне сжался, зная, что никогда не посмеет положить руку на Библию и произнести ложь. Подчеркивая, какая опасность ему грозит, блеснула белым за ставнями очередная молния и ударил над головой гром. Мэтью сидел, опустив голову, уставясь на пятно на столе.

Грейтхауз поскреб щетину на подбородке, но более никак своих чувств не проявил.

— Сделайте это, пастор! — настойчиво повторял Слотер, и брови его подергивались. — Заставьте их поклясться на Книге.

Бертон постучал пальцами по столу. Он смотрел в сторону голоса, но ничего не говорил какое-то время, и Мэтью казалось, будто он в темном туннеле, а не в освещенной свечами комнате. Наконец проповедник сказал:

— Очевидным образом вы чувствуете, что отданы на произвол этих двух человек. Тем не менее я предполагаю, что эту… договоренность инициировали вы? Я не могу одобрить ничего подобного. Джентльмены, перед Богом умоляю вас оставить вашу алчность и поступить так, как будет лучше для общего блага. А именно — доставить вашего узника соответствующим властям в Нью-Йорк. Наградой за это вам послужит знание, что вы правильно поступили по отношению к своему собрату-человеку.

— Заставьте их поклясться! — прошипел Слотер. — С рукой на Книге!

— Этого не будет, — торжественно ответил проповедник. — Я, имея ограниченный ум, не понимаю их мотивов, однако Бог, ум неограниченный, знает их. Единственное, что я могу сказать: не дайте жадности завести вас в бездну разрушения. Отвезите этого человека, со всем должным к нему уважением, в Нью-Йорк, как вам было поручено, и расстаньтесь с ним. Помните, что Христос проявлял милосердие к самым жалким человеческим обломкам. Не следует ли и нам пытаться жить так же?

— Вот верно! — энергично закивал Слотер. — Милосердие! Слушайте проповедника, джентльмены, он дело говорит. Как по-вашему?

— По-моему, — сказал Грейтхауз, — пора тебе снова надеть цепи.

Обремененный кандалами, цепью и тяжелым ядром, Слотер опустился на пол спиной к стене и закрыл глаза. Джеймс понюхал воздух и зарычал в его сторону. Снаружи все так же непрестанно шумел дождь. Мэтью заметил, что кое-где протекает крыша, и Том расставил под протечками горшки. Преподобный Бертон попросил Грейтхауза принести к столу Библию и прочесть из Первого Послания к Тимофею, что Грейтхауз и сделал без каких-либо сетований. Том начал оттирать миски и ложки золой, и Мэтью стал молча ему помогать.

Когда посуда была вымыта, Том снял с книжной полки коробку и открыл ее перед Мэтью.

— Играешь? — спросил он, показывая набор грубо вырезанных, но вполне пригодных фигур из темного дерева и из дерева посветлее. Мэтью кивнул, удивляясь и радуясь, что в этих Богом забытых лесах нашлось одно из самых любимых его развлечений. Том притащил потертую шахматную доску из буфета в глубине комнаты, они с Мэтью сели друг напротив друга у камина, поставили доску с фигурами на маленький столик и начали войну.

Первую партию Мэтью выиграл легко. Вторая пошла труднее, чем ожидалась, и Мэтью понял, что Том учится быстро, потому что в процессе борьбы Мэтью потерял ферзя, оборона короля была под угрозой, а кони Тома угрожали устроить хаос. Но опыт взял свое, и Том, кивнув, перевернул своего короля, когда тому некуда было деваться.

Во время третьей партии Мэтью заметил, что Том то и дело наклоняется и почесывает или гладит собаку, лежащую у его ног. Между этими двумя явно была сильная связь, и в какой-то момент Том поднял Джеймса к себе на колени и чесал ему спину, пока Мэтью раздумывал над очередным ходом.

— Отпустишь его? — спросил Том тихо, чтобы не услышал ни Грейтхауз, занятый чтением Первого Послания к Тимофею, ни похрапывающий на полу Слотер.

Мэтью понял, что Том говорит не о слоне, к которому подкрадывались две ладьи.

— Нет, — ответил он так же тихо.

— Убьешь?

— Нет.

Том подождал, пока Мэтью сделает ход, а потом сказал:

— Может быть, придется.

Третья партия тоже завершилась победой Мэтью, но сперва многим солдатам всех рангов и родов войск пришлось пожертвовать жизнью ради своих генералов.

Грейтхауз закончил чтение, преподобный Бертон одобрительно кивнул, Джеймс соскочил с хозяйских колен и свернулся на своей соломенной постели. Мэтью полез в жилетный карман, достал кожаный мешочек с завязками, который купил, чтобы уберечь от стихий часы — подарок Кэтрин Герральд. Том с интересом смотрел, как он открыл мешок и посмотрел на циферблат, убедившись, что уже почти восемь вечера.

— Вставай! — Грейтхауз взял Шляпу и плащ и весьма чувствительно пнул Слотера в самый любимый кусочек людоеда — в ягодицу. — Спать пора.

Бертон зажег новую свечу и вставил ее в жестяной фонарь с пробитыми отверстиями. Мэтью, держа пистолет под плащом, взял у него фонарь, и процессия, состоящая из Грейтхауза, Слотера и его самого двинулась в дождливую тьму навстречу тяжелой ночи, в которую ни один из конвоиров не поспал и на голландский пенс, зато арестант храпел, как на королевских простынях.

С рассветом дождь превратился в мерзкую морось, а серые тучи цеплялись за ветки деревьев. Том вышел из хижины в сопровождении Джеймса, чтобы помочь запрягать. Слотер без сопротивления позволил засунуть себя в фургон, где лег на пол в позе молчаливого наблюдателя. Грейтхауз поднял свой плащ, выжал и надел на плечи — мокрый плащ на мокрый сюртук на мокрую рубашку. Залез на свое сиденье и взял вожжи, в то время как Мэтью снова досталось следить за арестованным. Но если судить по виду, то от Слотера неприятностей ожидать не приходилось. Глаза у него опухли со сна, и зевал он так, что мог вывихнуть челюсть.

— Удачи вам! — сказал им вслед Том, повернулся и взошел на крыльцо хижины, сопровождаемый Джеймсом.

Фургон тронулся в темноватом тумане, стелющемся почти по самой земле. Миновав две заброшенные хижины, глинистая колея свернула к юго-западу, как и предсказывал Слотер. Лес по обе стороны дороги сделался гуще, дождь капал с деревьев, птицы затихли. Ветер тоже стих, и это было благом, поскольку все трое промокших путешественников и без того замерзли. Еще дальше ответвлялась новая колея на юг, и Мэтью решил, что это скорее всего поворот на Бельведер. Грейтхауз свернул на этот путь — назвать его дорогой было примерно то же, что белладонну назвать пряностью. Вскоре черная грязь налипла на колеса и копыта, еще больше замедляя продвижение, и дорога стала заметно подниматься в гору.

— Ну и колея, черт бы ее побрал! — сказал Грейтхауз мрачно, как будто Мэтью в этом виноват.

— Сэры! — вдруг заговорил Слотер. — Можно вас спросить, на что вы потратите деньги?

Ни Мэтью, ни Грейтхауз не были в настроении вести разговор. Слотер поправил цепи поудобнее, сел, насколько они ему позволяли, и подставил лицо жалящей мороси.

— Я вот первым делом побреюсь и приму ванну. Настоящую ванну. А потом новый костюм. Что-нибудь весьма респектабельное. И новую шляпу. Что-нибудь вроде вашей, Мэтью, этот стиль мне нравится. А потом — место на корабле. Уехать отсюда как можно быстрее. Берите эти колонии себе, джентльмены, делайте с ними что хотите. Ну кому в здравом уме и твердой памяти нужна такая вот… такая пустота? Скажите, мистер Грейтхауз, вы не скучаете по Лондону?

Ответа не последовало.

— А я скучаю. Не скажу, что собираюсь остановиться в Лондоне — нет смысла менять одну тюрьму на другую. Нет, я лишь загляну в Лондон, чтобы сориентироваться и лечь на курс. А затем, наверное, поеду в Европу. В любую страну, где нет войны, поскольку дни солдатской службы для меня уже позади. — Он встряхнул головой, рассыпав брызги. — Я постараюсь найти страну, — продолжал он, — где куплю себе титул. Лорд Слотер. Или барон Слотер, или маркиз де Слотер. Не сомневаюсь, что это возможно. В наши дни, в наш век, с деньгами не имеет смысла быть простолюдином.

Лошади тянули вперед и вверх, дорога продолжала идти на подъем. Дождь лил, не ослабевая, вода стекала с треуголки Мэтью, бежала полипу Грейтхауза, скатывалась со шляпы. Мэтью был уверен, что они уже две мили проехали с начала подъема, лошади шагали с трудом, и колеса то залипали, то скользили юзом.

— А вы ведь меня убьете.

Мэтью посмотрел Слотеру в лицо. Арестант глядел на него бесстрастно, слегка склонив голову набок.

— Я бы убил, — продолжал Слотер прежде, чем Мэтью успел сформулировать ответ. — В смысле, будь я на вашем месте. Получил бы деньги, а потом убил бы вас. Это если бы вы были на моем, конечно. — Он улыбнулся едва заметно. — И правда. Что такое пять фунтов, если у вас в руках пятьдесят или более? А я ведь — как вы меня назвали, мистер Грейтхауз? А, да. Обыкновенный преступник.

— Мы не будем вас убивать, — ответил Мэтью.

— Но ведь и не отпустите? Вы не собираетесь держать слово, я знаю. Да, Мэтью, я это вижу у вас в глазах. Итак, если вы меня не отпускаете, но и не собираетесь убивать, что вы тогда расскажете своим нанимателям о деньгах? Потому что в Нью-Йорке я наверняка расскажу им, что вы завладели моим кладом, ибо зачем бы мне молчать? И они захотят от него долю, разве нет? И долю приличную, я бы сказал. Я-то знаю, что такое жадность!

— Заткнись, — бросил Грейтхауз через плечо. Кажется, телега добралась наконец, слава Богу, до вершины крутого подъема.

— Мне кажется, это проблема для вас обоих, — продолжал Слотер, ничуть не испугавшись. — И для меня тоже. Неужто вы хотите делиться деньгами с людьми, которые не осмелились даже панталоны запачкать, чтобы привезти меня? Вы двое сделали всю работу за вшивые пять фунтов? Стыд и позор, джентльмены.

— Мэтью, — мрачно сказал Грейтхауз. — Если он снова заговорит, вставь ему, будь добр, ствол пистолета в пасть.

— Ну-ну, вы же знаете, что молодой человек этого не сделает. Я разбираюсь в пистолетах, сэр, как разбираюсь в бритвах. Что если он выстрелит и выбьет мне мозги вместе с затылком? Прощайте, денежки! Мертвый Слотер, и ни пенни для Грейтхауза и Корбетта. Нет, сэр, разумнее всего было бы заверить меня, что вы меня отпустите после того, как я вам покажу ларец, а потом… если вы не лжец, молодой человек… я буду очень благодарен, если и вправду отпустите меня идти своей дорогой. Я буду вспоминать вас добром, лежа в Европе на шелковых подушках.

— Слушай, сделай нам всем одолжение, заткни свою чертову па…

Но тут сам Грейтхауз замолчал, потому что упряжка выехала на гребень холма, и открылся извилистый спуск. Справа рос густой лес. Слева — обрыв, уходящий в лесистую расщелину, где на глубине пятидесяти футов гуляли по дну клочья тумана.

— Боже мой, — сказал Слотер, перегибаясь через борт телеги. — Я совсем забыл про этот опасный спуск.

Грейтхауз крепко натянул вожжи — впрочем, необходимости в этом не было, лошади уперлись в землю, и одна из них переливисто заржала. Это ржание звучало так: «И не вздумайте меня туда гнать!»

Они молча сидели под дождем. У Грейтхауза поникли плечи, вода капала с подбородка. Мэтью протер глаза — руку с пистолетом он спрятал под защиту хлюпающего плаща. Слотер длинно-длинно вздохнул и сказал наконец:

— Чуть больше мили осталось до Форт-Лоренса, джентльмены. Как вам будет угодно поступить?

Когда Грейтхауз заговорил, голос его был натянут, как ирокезская тетива.

— Н-но, пошли!

Он хлестнул вожжами, лошади не тронулись с места. Он хлестнул сильнее, уже с некоторой злостью, и одна лошадь двинулись вперед, потащив за собой ту, которая выражала протест. Фургон покатился, перед ней бежали ручейки грязи.

— Поглядывай на обрыв, — велел Грейтхауз Мэтью, хотя мог бы и не говорить: Мэтью и так уже измерял расстояние между колесом и катастрофой. Копыта уверенно вспахивали грязь, но все время была опасность, что они накренятся влево. Если поедут, и Грейтхауз не успеет выправить фургон, он вполне может полететь с обрыва, и лес с туманом скроют кости на ближайшие сто лет.

Фургон спустился еще на шестьдесят ярдов, и стало ясно, что дорога, измученная временем и непогодами, сужается.

— Близко здесь, — сказал Мэтью. — Два фута, не больше.

И тут он с испугом понял, что на несколько минут полностью отвлекся от Слотера. Ему вдруг представилось, как Слотер вихрем налетает на него и бросает навстречу смерти. Но арестант сидел, ни на дюйм не сдвинувшись, и глаза закрыл, защищая их от мелкого дождя.

Телега шла вниз по скользкой глине. Мэтью с тревогой смотрел, как приближается к колесам левый край дороги, где дождевые потоки срезали приличный пласт земли. Лошади ржали и мотали головами. Грейтхауз посмотрел влево, увидел, сколь малое расстояние отделяет колеса от края. Меньше десяти дюймов — слишком близко, чтобы не беспокоиться по этому поводу. Потянув на себя вожжи, он крикнул:

— Тпру-у!

Слотер открыл глаза.

Грейтхауз поставил тормоз. Обернулся, стер плащом воду с глаз и мрачно посмотрел на арестанта.

— Что будем делать? — спросил Мэтью.

— Не нравится мне эта чертова дорога. Не хочу вести лошадей по ней слишком далеко — она может быть там еще сильнее смыта. — Он обернулся назад, на пройденный спуск. — И развернуться негде. Адова будет работа — поднять туда фургон задним ходом.

— Повторяю свой вопрос.

— Я его с первого раза расслышал. — Грейтхауз бросил на Мэтью взгляд, от которого кровь стыла в жилах. — Единственное, что мы можем сделать, если хотим добраться до этого форта, — идти пешком.

— Разумное предложение, — заметил Слотер и не успел вздохнуть, как на него налетел Хадсон Грейтхауз, а когда Грейтхауз на кого-нибудь налетал, человеку деваться было некуда. Одной рукой ухватив за рубашку, другой за бороду, Грейтхауз наклонился к Слотеру, и глаза его горели как лампы.

— Не раскрывай рта, — прошипел Грейтхауз. — Ничего не делай такого, что может мне не понравиться.

Голос у него дрожал, не от страха — от потери самообладания. Мэтью давно понял, что это было чуть ли не основным свойством его натуры.

Слотер подчинился. На его лице не отразилось никаких чувств.

Минута ушла у Грейтхауза на то, чтобы взять себя в руки, но рубашку и бороду арестанта он не выпустил.

— Да, мы пойдем пешком. Да, я разомкну твои оковы. Ведь ты же этого хочешь, да? Ты всю дорогу на это рассчитывал?

Слотер, подчиняясь предыдущему приказу Грейтхауза, не сказал ни слова.

— Я гарантирую, что тут еще больше мили идти, — сказал Мэтью, глядя на долгий спуск.

— И ты тоже тихо. Дай мне подумать.

Дурной признак, подумал Мэтью. Человека действия заставили размышлять.

— Сколько весит тот ларец? — Вопрос был адресован арестанту. Когда тот не ответил, Грейтхауз закрутил ему бороду сильнее: — Можешь отвечать.

В глазах Слотера не отразилось никакого беспокойства.

— Один человек вполне способен его нести.

— Ладно. Но не забудь, что я всю дорогу буду держать тебя под прицелом, и видит Бог, попробуй только учудить что-нибудь, что мне не понравится — получишь пулю в колено. Слышишь, что я говорю?

— Я вас слышу, сэр. Но зачем же мне что-либо делать такое, что вам не понравится, когда я желаю расстаться с вами даже больше, чем вы желаете увидеть мою спину?

Грейтхауз подержал его еще пару секунд, показывая, кто тут главный, — и отпустил. Полез в карман за ключом, отпер наручники и ножные кандалы, хотя Мэтью и смотрел на него с нарастающим напряжением. Тревожное ощущение работы, которая делается неправильно.

Слотер потер запястья:

— Не соблаговолите ли вы, сэр, — спросил он шелковым голосом, — выбросить этот ключ вниз, в лощину?

Грейтхауз покачал головой, зажав ключ в кулаке.

— Тогда у нас здесь проблема, и я знал, что мы к этому придем. — Едва заметная раздражающая улыбка мелькнула у Слотера на лице. — Ведь это же вопрос доверия? Я доверяю вам — вам обоим, — в том, что вы выполните свое обещание, хотя вас так легко отпустил этот простак-пастор. Зачем мне вести вас к ларцу, если не будет — хотя бы! — с вашей стороны какого-то доказательства, что я не окажусь опять в цепях, когда вы получите клад? — Грейтхауз не ответил, и на лице Слотера мелькнула гримаса раздражения. — Скажите ему, молодой человек, что я никуда не пойду, если он не выбросит ключ.

— Значит, долго нам тут придется просидеть, — ответил Грейтхауз.

— Значит, долго, — согласился Слотер.

Они смотрели друг на друга в упор, ни один из них не шевельнулся. Вдруг неуловимым движением Грейтхауз снова взметнул руку, чтобы схватить Слотера за бороду, но рука не дошла до цели — Слотер перехватил ее. Грязные пальцы с неровными острыми ногтями вцепились в запястье Грейтхауза с заметной (и весьма тревожной, на взгляд Мэтью) силой.

— Вы забываетесь, сэр, — спокойно произнес Слотер. — Здесь больше нет конвоиров и заключенного. Мы теперь партнеры.

— Ты спятил!

— Отнюдь, сэр. — Он со скучающим видом отпустил руку Грейтхауза. — Если мне надлежит вести вас в форт, то я хочу иметь уверенность, что меня не приведут обратно и не закуют в это железо. Вы поклялись меня освободить и не убивать. Я принимаю ваше заверение. Но докажите мне, что могу вам доверять — выбросьте ключ.

Грейтхауз посмотрел на Мэтью в поисках подсказки, и впервые Мэтью увидел в его глазах беспомощность. Жуткое было зрелище — прореха в броне рыцаря. Однако у Мэтью была собственная бочка дегтя, доведшая их с Грейтхаузом до такого жалкого состояния.

— Будь оно все проклято, — сказал Грейтхауз в пространство, сделал долгий вдох, выдохнул сквозь стиснутые зубы и занес руку для броска.

— Минуточку! — Слотер протянул к нему руку ладонью вверх. — Лучше будет, если я сам его брошу. — Глаза арестанта тяжело смотрели из-под опухших век. — И кстати, у меня создалось впечатление, что вы переместили ключ в другую руку как раз перед последней попыткой выкрутить мне бороду. Сейчас он находится, насколько я понимаю, в кармане вашего сюртука с левой стороны.

Грейтхауз опустил голову, а когда поднял ее снова, на лице была растерянная — если не жалкая — улыбка.

— Как ты сам сказал в больнице, нельзя обвинять ветер в том, что он хочет дуть.

— Совершенно верно. Тем не менее я когда-то выбрил несколько человек, пытавшихся направить свой ветер в мою сторону. Ключ, будьте добры? — Он пошевелил омерзительными пальцами.

— А потом захочешь пистолет? — спросил Грейтхауз, доставая ключ из кармана сюртука и опуская Слотеру в ладонь.

— В этом нет необходимости. Я уверен, что вы не станете в меня стрелять — по крайней мере до тех пор, пока не получите ларец. Кроме того, сырая погода с порохом не дружит.

Слотер выбросил ключ в провал. Слышно было, как он металлически звякнул, стукнувшись о дерево. А Слотер, избавившись от этого препятствия на пути к жизни титулованного негодяя, улыбнулся королевской улыбкой:

— Итак, в путь, джентльмены!

Не обращая внимания на Мэтью, который высунул из-под плаща ствол пистолета как символ угрозы, Слотер вылез из фургона и зашагал, твердо ставя ноги в грязь, по коварной дороге в долину Форт-Лоренса.

Грейтхауз направился за ним.

Мэтью почувствовал, как подступает к горлу ком, будто его душат. Признание, понял он. Все слова перепутались с этим словом. Он протянул руку, схватил Грейтхауза за рукав.

— Хадсон! — начал он, почти задыхаясь.

Грейтхауз посмотрел на него из-под опущенных бровей.

— Послушайте, — заговорил Мэтью. — Нам не надо туда за ним. Я должен вам что-то…

— Идете, сэры? — окликнул их Слотер, удалившийся уже ярдов на двадцать.

— Все в порядке, Мэтью, — ответил вполголоса Грейтхауз. — Я с ним справлюсь, не волнуйся. Ключ от кандалов у меня в кармане, а выбросил он ключ от моей комнаты в пансионе. — Грейтхауз обернулся к Слотеру: — Мы идем! — ответил он и вылез из телеги на раскисшую дорогу.

Мэтью смотрел, как он ступает за Слотером по уходящей вниз колее. Мокрая погода с порохом не дружит. Тоже верно. И пистолет у него в руке может оказаться бесполезным, если наступит время спустить курок. Жаль, что Грейтхауз не захватил рапиру: это помогло бы при любой погоде, в солнце или в дождь. А ему надо вылезать из телеги навстречу тому, что ждет его впереди, затолкать чувство вины поглубже, туда, где была когда-то храбрость. Он что, сам начал верить в эти байки о своей звездной знаменитости, сочиненные «Уховерткой»? Так низко он пал с лета?

Грейтхауз остановился его подождать, остановился и шедший перед ним Слотер. В хороших манерах этому убийце никак не откажешь.

Когда ботинки Мэтью коснулись земли, он почти ждал, что она разверзнется, поглотить его, поплывет с ним вниз, вниз, вниз, где давно разожжен для его уюта новый зимний очаг — в аду.

И он пошел вперед, неся невидимые кандалы, превращающие в заключенных даже самых богатых людей.

Глава тринадцатая

Шагая за Грейтхаузом в нескольких ярдах, Мэтью дважды чуть не заговорил о деньгах профессора Фелла, но оба раза его перебивал внутренний голос:

«Ты его слышал? Он же сказал: не волнуйся. Твой старший напарник сказал, и он тебе мозги вышибет, если ты сообщишь ему сейчас, в этот прискорбный момент, что у тебя хватит денег выкупить Зеда. Так что сделай себе одолжение: подержи язык за зубами».

С неба по-прежнему сыпалась противная мелкая морось. Они шли в щупальцах тумана, который тоже не улучшал Мэтью настроения. Щупальца медленно переползали вокруг, будто затягивая глубже, и Мэтью не мог не вспомнить красного осьминога на бумажной печати и его восемь щупалец, раскинувшихся, чтобы захватить мир.

Внизу у дороги сквозь туман показалась зеленая стена футов пятнадцати высотой, кое-где покрытая пятнами винно-красного и светло-желтого. Сперва Мэтью решил, что это какой-то исключительно густой участок леса, но через десяток ярдов разобрал, что это отдельные древесные стволы, заостренные топором на концах, оплетенные паутиной лиан и лоз, протянувшихся из лесу, чтобы вернуть себе территорию, бывшую когда-то Форт-Лоренсом. Мертвый город — и совершенно безмолвный. Дорога плавно изгибалась влево и входила в форт через обгорелую неровную брешь, где когда-то стояли главные ворота. Вдруг что-то захрустело в лесу справа, тяжелое и темное, отчего даже Слотер замер посреди грязной дороги. Но что бы это ни было — лось или дикий кабан скорее всего, — тварь пошла своей дорогой и исчезла в густом подлеске.

— Дай мне пистолет, — велел Грейтхауз, и Мэтью с облегчением передал ему оружие. Остановившийся было Слотер пошел вперед, но Грейтхауз крикнул ему:

— Подожди!

Босоногий изверг из мясницкой цирюльни послушался кротко, как ягненок.

По мере приближения к форту становилось ясно, что огонь обошелся с голландцами немилосердно. Большие участки древесной стены выгорели начисто, и следы стихии виднелись под природной сетью даже тридцать лет спустя. Бывшая караульная у правого переднего угла превратилась в свалку горелых бревен, удерживаемых вместе только лианами. Крыша, напоминавшая шляпу колдуна, провалилась и висела над стеной под странным углом, будто отвергающим силу тяжести. Мэтью видел кое-где пушечные порты, вполне пригодные по размерам, чтобы стволы ружей извергали из них заряды щебня, гвоздей или стекла, если не свинцовые пули. Но было ясно и то, что исход этой битвы решили индейский томагавк и тетива, и Мэтью подумал, сколько же еще наконечников стрел можно найти в этих бревнах. Или сколько скелетов лежит внутри стен.

— Правда, красиво? — Слотер остановился перед дырой, где были ворота. Подбоченился и залюбовался так, будто он уже граф, а это — его замок безумца. — Мы его нашли на старой карте. Как раз то, что нужно двум работягам с большой дороги, чтобы передохнуть на пару дней и спрятать свое золото под надежной охраной забытых мертвецов. — Он широко улыбнулся своим новым партнерам. — Не зайти ли нам?

— Ты первый, — показал пистолетом Грейтхауз.

— Вам все еще необходимо размахивать этой штукой? Я думал, мы это уже прошли. — Вдруг Слотер скривился и схватился за живот. — О Боже. Из уважения к вам, джентльмены, я удерживал в себе дерьмо, но сейчас должен его выпустить. Прошу прошения.

Он зашагал влево, в небольшую впадину, полную ветвей и листьев.

— И куда это ты? — двинулся за ним Грейтхауз.

— Я только что сказал. — Слотер метнул на него неприязненный взгляд. — Хотите подержать меня за руку?

Он спустился в лощинку, не обращая внимания на пистолет, и стащил с себя штаны, обнажив большую белую округлость. Мэтью и Грейтхауз тут же отвели глаза.

— Оставайся на виду! — велел Грейтхауз, сделав несколько шагов в сторону. Послышались ругательства, кряхтение, охание, из чего было ясно, что процесс действительно тяжелый. Мэтью видел только макушку Слотера, и больше ничего видеть не хотел бы. Наконец звуки стихли, послышалось шуршание горсти собираемых и, очевидно, используемых листьев. Снова появился Слотер, уже с завязанными штанами. За ним хвостом волочился подол серой рубашки.

— Благодарю, — сказал он. — Теперь я готов.

— Иди вперед, — велел Грейтхауз. — И медленно.

Слотер вошел в мертвый форт, затем Грейтхауз, отстав на несколько футов, и следом Мэтью.

В развалинах стен лежали руины небольшого поселка. Лошадиные тропы между бревенчатыми зданиями заросли сорняками, терялись под мусором вроде разломанных бочек и разбитой посуды. Огонь сожрал внутренности почти всех зданий, оставив обгорелые головешки бревен. Перевернутый фургон и голые оконные рамы со срубленными ставнями на немногих уцелевших домах свидетельствовали о бурных событиях. Сорванные с петель двери валялись на земле. Ворвавшись в стены, индейцы разрушали дом за домом, и Мэтью не думал, чтобы через час после падения стен много поселенцев осталось в живых.

Но скелетов в развалинах Форт-Лоренса Мэтью не видел и был благодарен за это судьбе. Либо индейцы унесли трупы, либо пришли потом другие голландцы и похоронили собратьев. Но все равно место было мрачное, и воображение быстро рисовало обугленные трупы в кучах остывшей золы.

В этой картинке был единственный положительный момент: моросящий дождь стал мельче, хотя небо по-прежнему было низким и свинцовым. С запада начинал задувать холодный ветер, показывая, что дни осени уже сочтены.

Грейтхауз и Мэтьюуходили вслед за Слотером все глубже и глубже к центру поселка. Мэтью дернулся, чуть не наступив на голову фарфоровой куколки — синие глаза смотрели из гущи бурьяна, а тело давно уже было раздавлено в пыль. Потом появилось несколько нетронутых бревенчатых хижин и еще два сооружения — судя по всему, сарай и небольшой склад. Они стояли кольцом, окружая площадь с каменным колодцем под остроконечной крышей. И сарай, и склад испытали на себе действие огня, но остались стоять, хижины же находились на разных стадиях разрушения. Слотер направился к хижине, у которой была целая крыша, и Мэтью понял, что они дошли до тайника разбойника.

— Стой! — крикнул Грейтхауз прежде, чем Слотер вошел в дыру, где когда-то была дверь. Слотер остановился на пороге и подождал, скривившись в гримасе, которую можно было бы назвать раздраженной.

— Как вам будет угодно, сэр. Желаете войти первым и убедиться, что я не заведу вас на половицы, которые провалятся у вас под ногами?

Грейтхауз внимательно смотрел внутрь хижины, и Мэтью тоже. Там было темно и мало что видно.

— Давай вперед, — велел Грейтхауз, подкрепив слова движением пистолета.

Босые ноги Слотера оставили на половицах грязные следы.

Единственная комната оказалась мрачной и суровой и явно была такой с самого начала. Но Слотер и Рэттисон соорудили себе здесь что-то вроде жилища. На полу валялись две кучи соломы, как подстилка у Джеймса, но побольше, для людей. В очаге из тесаного камня лежала груда золы и куски обугленной еды, а рядом с очагом — котлы и сковородки, указывающие, что хотя бы один из негодяев что-то готовил. Еще были два исцарапанных стула и сундук с кожаной обивкой, служивший в основном столом. Пара шерстяных одеял, сложенных в углу, указывала, что стремление к порядку может существовать и в сердце хаоса. И Грейтхауз, и Мэтью сразу отметили, что возле камина стоит прислоненная к стене деревянная лопата с железной оковкой на конце.

Именно к этому приспособлению направился Слотер, когда Грейтхауз резко сказал:

— Стой!

Слотер не обратил внимания, и тогда Грейтхауз большим пальцем взвел курок до конца.

Слотер застыл, протянув руку к лопате.

— Я все же полагал, что вы хотите получить ларец. Если так, то лопата нам пригодится.

Грейтхауз держал пистолет наведенным и у него подрагивала щека.

— Ладно, возьми ее.

Слотер подошел к одной из куч соломы и отбросил ее ногой. Мэтью решил, что Слотер не доверял Рэттисону и потому спал на своем сокровище. Слотер ударил лопатой в пол, оторвал короткую доску и отложил в сторону. Потом поднял и отодвинул еще три, после чего отступил и с издевательским поклоном произнес:

— Сэры, ваше сокровище вас ждет.

Настороженно глядя на лопату в руке Слотера, Грейтхауз и Мэтью подошли заглянуть в дыру — и увидели соломенный прямоугольник.

— Оно внизу, — пояснил Слотер. — Желаете вы копать или я сам буду?

— Ты, — ответил Грейтхауз. — Но если что-нибудь полетит нам в глаза…

— Человек с пистолетом опасается пригоршни сена, — грустно улыбнулся Слотер. — Куда катится мир? — И начал вскапывать солому, аккуратно складывая ее рядом с отверстием в полу.

— Вы действительно потрудились его спрятать, — заметил Мэтью, наблюдая работу Слотера. Сердце у него забилось сильнее. Когда ларец выйдет на поверхность, останется адова работа доставить обратно к фургону резко протестующего арестанта. — Подозреваю, вы не доверяли Рэттисону в той степени, в которой вам хотелось бы?

— Я вообще никому не доверяю, хочется мне того или нет. — В сером сумраке кружилась соломенная пыль. — Но в основном я беспокоился из-за индейцев. Они все еще поблизости, я их видел, когда они тут шныряли. Не хотелось бы, чтобы они нашли ларец с золотыми безделушками прямо посреди… — Железо лопаты стукнуло обо что-то твердое. — Ну, вот так. Не слишком глубоко, но достаточно. Возьмите.

Он протянул лопату Мэтью — тот помедлил, глядя на Грейтхауза. Получил утвердительный кивок и принял лопату.

Слотер присел, обеими руками убрал последний слой соломы и вытащил нечто, завернутое в грязную мешковину. Медленно, поскольку предмет этот казался тяжелым, он снял мешковину и бросил на пол.

— Ну вот, — произнес он с заметной гордостью. — Результат нашего соглашения.

Самый обыкновенный ларец дюймов шести высотой, сделанный из полированного темного дерева. Слотер повернул его, демонстрируя две медные щеколды, по одной вертикально с каждой стороны от замочной скважины.

— Я его вам открою, — предупредительно предложил Слотер и тут же положил палец на щеколду.

— Не так сразу, — остановил его напряженный голос Грейтхауза. Пистолет смотрел точно на Слотера. — Я вижу замочную скважину. Где ключ?

— Ключ не нужен, ларец не заперт, могу вас заверить.

— Естественно было бы запереть ларец перед тем, как закапывать. Я бы запер.

— Сэр! — Слотер снова улыбнулся, как бедному дурачку. — Это же ларец, а не змея. Он вас не укусит.

— Из собственного опыта, мистер Слотер, я знаю, что и ларец способен укусить. Особенно если у него внутри метательный нож или пистолет. Конечно, сырая погода с порохом не дружит, но я бы сказал, что этот ларец остался сухим в соломе и в мешке. Это намеренно? И там действительно пистолет?

— Нет, и ключа у меня никогда не было. Устраивает вас? Могу я сейчас его открыть, чтобы мы занялись делом?

И снова палец его лег на щеколду.

— Я сказал «нет». Возьми его, очень осторожно. Вынесем на свет. Шевелись.

Слотер вздохнул и двинулся наружу с ларцом в руках, Грейтхауз за ним. Мэтью отложил лопату и Направился следом, но тут его внимание привлек мешок, скрывавший ларец. Не столько сам мешок, сколько надпись на этом мешке, сделанная яркой красной краской. Подняв мешок, Мэтью поднес его к тусклому свету из ближайшего окна и прочел: «Колбаски миссис Такк». И девиз: «Такк’ая радость!».

— Мэтью, не застревай! — позвал его Грейтхауз.

Странно, подумал Мэтью. Что-то во всем этом очень странное. Но у разбойников не меньше прав есть горячую колбасу, чем у посетителей Салли Алмонд. Или же они похитили направляющийся в Нью-Йорк груз. И все равно… странно.

Он опустил мешок в дыру и вышел.

Слотер дошел уже почти до колодца, остановился и обернулся. Подождал, пока подойдут остальные. Снова глянул на Грейтхауза, на Мэтью, снова на Грейтхауза.

— Если вы не доверяете мне открыть ларец, откройте его сами. А еще лучше — пусть откроет Мэтью. У него, мне кажется, есть и ум, и храбрость.

— Я открою сам! — вспыхнул Грейтхауз, но видно было: он чует нечто такое, что ему не нравится. — Ты стой и держи его, пальцы подальше от щеколд. Мэтью! — Он протянул младшему пистолет. — Не упускай его из-под прицела, а надо будет — застрелишь. Сможешь?

Мэтью кивнул, беря пистолет, но на самом деле не был уверен. В голосе Грейтхауза слышалось напряжение, подсказывающее, что может и правда возникнуть необходимость всадить свинец в голову Слотера, что тот задумал какую-то хитрость, и снова возникло чувство, что они не владеют ситуацией. Он отлично поражал мишени на уроках стрельбы и угрожал Слотеру, размахивая пистолетом, но сейчас шла другая игра.

— Осторожнее с этой штукой, Мэтью, — небрежно заметил Слотер. — Нехорошо будет попусту потратить свой единственный выстрел, и упаси тебя Господь случайно подстрелить мистера Грейтхауза.

Это заявление заставило Мэтью отодвинуть пистолет на несколько дюймов в сторону.

— А ты заткнись, — бросил Грейтхауз.

Он стоял футах в десяти от Слотера, и тот протягивал ему ларец, предлагая открыть. И все же Грейтхауз не подходил к нему. Звериным инстинктом он чуял в воздухе какое-то коварство.

— Тогда давайте! А то эта штука тяжелее, чем кажется с виду. Там же все деньги. — Грейтхауз не двинулся с места, и Слотер добавил: — Ладно, я его поставлю на землю и отойду. Нагнетесь и…

Он сделал движение, будто собираясь поставить ларец на землю.

— Стой где стоишь! — раздалась команда Грейтхауза. — Вот так. И чтобы руки на виду. Я видал ларцы, которые стреляют лезвием.

Слотер засмеялся, но теперь в его смехе слышалась хрипотца злости.

— Черт возьми, это же ларец! Обыкновенный ларец, не видно, что ли? — Он завертел его под разными углами. — И тяжелый. Господи Иисусе, мне так и стоять, пока корни не вырастут?

— Мэтью? — Грейтхауз не сводил взгляда со Слотера. — Сделай пять шагов вправо и три вперед. Чтобы тебе ничего не загораживало цель.

Он подождал, пока Мэтью занял нужную позицию, но более чистая линия прицела не успокоила нервы. Грейтхауз, казалось, выпятил грудь, будто бросая вызов судьбе, и прошел несколько шагов, отделявших его от противника.

— Надо отодвинуть щеколды в разные стороны, большими пальцами. Правую — вправо, левую — влево. Все очень просто.

Грейтхауз приложил пальцы, надавил. Ничего не произошло.

— Он заперт!

— Он не заперт. Механизм довольно тугой. Мне сделать самому?

Грейтхауз повторил попытку. Левая щеколда сдвинулась с легким металлическим скрежетом, правая сопротивлялась.

— Я думал, вы мужчина, — бросил Слотер.

Грейтхауз сильнее надавил на правую щеколду. Она сдвинулась, и снова с металлическим скрежетом.

То, что случилось потом, навеки впечаталось Мэтью в память, хотя произошло это с быстротой и бурной силой вихря.

Как только правая щеколда остановилась, раздался душераздирающий и рвущий уши грохот пистолетного выстрела в упор.

Из замочной скважины в лицо Грейтхауза хлестнуло пороховым дымом и искрами, его ослепило. Мэтью вздрогнул и прицелился, но ему пришлось уклониться отброшенного в него дымящегося ларца. На лице Слотера застыл адский оскал усмешки. С Мэтью сбило треуголку, он поскользнулся, упал, пистолет выстрелил, и пуля прошла далеко за спиной Слотера. Грейтхауз покачнулся вперед, взметнув руки к лицу, но Слотер вдруг налетел на него, и Мэтью стал свидетелем жуткого, невероятного превращения.

С каждым шагом к жертве Слотер, казалось, вырастал. Расширялся, заполнял одежду, будто выпускал мышцы и сухожилия, сжатые до того в комок, чтобы выглядеть меньше. Позвоночник удлинился, грудь выдалась вперед, плечи вздулись буграми. У Мэтью мелькнула безумная мысль: это он вылезает из норы. Омерзительная улыбка прилипла к лицу Слотера, синие глаза сделались огромными, дикими и чуть ли не светились радостью убийства. Он сунул руку назад, под рубашку, и вытащил обратно, что-то в ней зажав, открыл серебристый гладкий цилиндр, похожий на инструмент врача. Блеснуло кривое лезвие. Ухватив Грейтхауза согнутым локтем за шею, он сдавил так, что у того кровь бросилась в лицо, и с яростной целеустремленностью принялся всаживать Грейтхаузу нож между лопаток.

Мэтью не успел еще подняться с земли, как Грейтхауз уже получил три раны и нож входил в него четвертый раз. Мэтью хрипло вскрикнул и сделал единственное, что мог — запустил пистолетом в голову Слотера. Пистолет полетел, кувыркаясь, ударил убийцу в правое плечо, прервав пятый удар ножа. Но Слотер не выпустил своей жертвы — он метнул Грейтхауза в сторону колодца, как мешок с зерном.

Грейтхауз перевалился через борт головой вперед. Веревка ведра свисала с ворота, но схватить ее у Грейтхауза шансов не было, и он с плеском упал в воду.

Все внимание Слотера переключилось на второго конвоира.

Перед Мэтью во всей своей мерзкой славе стоял убийца с сатанинской гримасой, которую Мэтью видел при первом посещении Вестервика. Ему уже не надо было притворяться. Оскаленный хищник поднял тонкое окровавленное лезвие и сказал молящим голосом:

— Ну, что же ты? Беги! Беги!

Мэтью услышал из колодца булькающий хрип, отозвавшийся эхом от стен. Грейтхаузу предстояло захлебнуться либо водой, либо собственной кровью.

Мэтью осмелился глянуть на лежащий чуть поодаль ларец, и тут же Слотер с ужасающей мощью бросился к нему. Мэтью побежал к ларцу, показавшему свою прочность тем, что не раскрылся при ударе о землю, и поднял, успев поразиться, что ларец тяжел, как смертный грех. В его нынешнем положении это был ум против мышц, и Мэтью швырнул ларец в Слотера со всего размаху, когда скрюченные пальцы потянулись к его лицу, а лезвие мелькнуло у горла.

Ларец ударил Слотера и отскочил, как налетевшая на стену птица. Но удар сбил ему дыхание, дал время Мэтью нырнуть под опускающуюся руку с ножом и броситься к истинному месту своего назначения.

Он прыгнул в колодец.

Схватив веревку, он соскользнул в мокрую темноту так быстро, что кожа на ладонях чуть не задымилась. Ничего с этой болью он разберется потом.

Мэтью плюхнулся в холодную воду почти на голову Хадсону Грейтхаузу, и уцепился одной рукой за ведро, другой обхватив Грейтхауза поперек груди.

Послышался рокот ожившего деревянного механизма. Веревка натянулась. Мэтью поднял голову и увидел, что Слотер вглядывается вниз с высоты двадцать футов. И пытается поднять ведро, нажимая на рукоять ворота.

Мэтью не отпускал, шлепая по воде и сопротивляясь тяге. Грейтхауз рядом с ним закашлялся, заплевался, стал дергаться. Будто приходил в себя и готов был драться за жизнь.

— Ну ладно! — Слотер отпустил ворот, списав эту небольшую схватку как проигранную. Голос его гулко отдавался в каменном колодце. — Думаешь, Мэтью, ты такой умный? Думаешь, я дам тебе оттуда вылезти? Погоди, сейчас увидишь!

Он скрылся из виду.

— А… — прохрипел Грейтхауз. — Черт…

— Держитесь за меня, я не выпущу.

— Ты… дурак… каких свет не видел…

— Держитесь, и все — слышите? — Ответа не было. Грейтхауз дышал с влажными прерывистыми хрипами. — Слышите?

— Слышу. — Ответ был таким тихим и слабым, что Мэтью испугался: Грейтхауз в любую секунду мог уйти под воду.

Сверху донесся стук и звон. Мэтью увидел мелькнувшую оковку лопаты, которой выбивали ворот из опоры. Внезапно веревка ослабла, и деревянный ворот полетел в колодец. Мэтью изогнулся, прикрыв собой Грейтхауза. Тяжелый удар пришелся ему в левое плечо. Веревка упала в воду, оплетя кольцами Мэтью и Грейтхауза.

— Сколь веревочке ни виться, — сказал Слотер и захохотал своим похоронным колоколом, весьма довольный собственным остроумием. — А вот этим можете себе могилу выкопать!

Он занес руку и метнул вниз лопату как дополнительный инструмент убийства и издевательства.

И снова Мэтью прикрыл телом Грейтхауза, но лопата зацепила каменную стену острием, выбила искры, заметалась между стенами, теряя убойную силу, упала в воду рядом с Мэтью, булькнула и исчезла.

Исчез и Тиранус Слотер.

— Черт, — произнес Грейтхауз, поднимая лицо от воды. Шерстяную шляпу он потерял, волосы прилипли к голове. Едва заметно шевелились под ним ноги. — Мне конец.

— Еще нет.

— Что ты… понимаешь. Он нас перехитрил, гад. Ларец взорвался.

— Помолчи и побереги силы.

— Я думал, что в меня стреляли. — Он вздрогнул, и снова его лицо погрузилось в воду. Мэтью уже готов был подхватить его под подбородок, но Грейтхауз закашлялся, поднял голову и снова сделал вдох. — Пырнул ножом. Попался на старый трюк.

— На какой старый трюк?

— В жопе держал. Достал, когда… срать ходил. А он же мне говорил, еще там. Говорил мне.

Грейтхауз бессмысленно лопотал, но Мэтью понял, о чем он. В больнице, Слотер тогда сказал: «Но радость заглянуть мне в задницу они оставили вам». Мэтью вспомнил серебристый цилиндр — наверное, медицинский прибор какой-то. Украден, очевидно, из докторского саквояжа в квакерской больнице, и кража была замаскирована под нападение на пациента. Такой хитрец как Слотер вполне на это способен. Трудно сказать, сколько времени он хранил это лезвие, готовый пустить его в ход, когда придет время. И вот сегодня время пришло.

— Мне пора прощаться, — донесся голос Слотера. — Должен вам сказать, джентльмены, что с вами было интересно.

Грейтхауз промычал нечто невнятное. Мэтью ничего не сказал, думая лишь о том, чтобы удержаться на воде. Было холодно, болело плечо и содранные руки, и все труднее было держать и себя, и Грейтхауза на поверхности.

— Это не так уж страшно, — сказал Слотер. — Я про утонуть. Очень недолгие мучения. Ну, понятно, мне легко говорить, да?

— Мы еще живы, — ответил Мэтью.

— Да нет, — донеслась ответная реплика. — Уже нет, просто вы еще этого не поняли.

У Мэтью начали ныть ноги. Дыхание Грейтхауза было тяжелым и прерывистым, как стук телеги по булыжной мостовой.

— Спасибо вам за небольшую тренировку. — Слотер наклонился над колодцем — темная тень без лица. — Помогли стряхнуть ржавчину с шарниров. И очень приятно снова убедиться, что знание человеческой натуры не покинуло меня в те дни, когда я был лишен удовольствий этого мира. Итак, сэры, всего вам доброго, и желаю вам гнить в самой глубокой яме ада, предназначенной для тех, кто считал себя слишком умным.

Безлицая тень поклонилась и исчезла из круглого отверстия колодца.

— Слотер! Слотер! — крикнул Мэтью, но Слотер не вернулся, и Мэтью перестал кричать, потому что не было смысла — да и вообще не было смысла звать к себе хладнокровное убийство.

Продолжая месить воду, он старался собраться с мыслями. Взять себя в руки, отбросить леденящие щупальца панического страха. Что там говорил Слотер насчет того, что это место долго не найдут, пока он, Мэтью, и Грейтхауз будут гнить в могилах?

Или на дне колодца.

«Я не буду сдаваться, — подумал он. — Должен быть выход!»

Грейтхауз задрожал. Испустил долгий, страшный вздох.

— Я кончился, — сказал он. — Ничего… ничего от меня не осталось.

И с этим пониманием себя и своих оков в этом мире, суровом до невыносимости, Грейтхауз-большой, Грейтхауз-здоровяк, боец и фехтовальщик, учитель и друг, баптист, молча ушел под воду.

Часть третья ВРЕМЯ ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ ДЛЯ АНГЛИЧАНИНА

Глава четырнадцатая

Мэтью, державший Грейтхауза за плащ, не отпустил. Ноги нашаривали что-нибудь внизу и позади, где полудюймовый выступ стены мог дать опору, но находили лишь скользкий мох. Однако вопреки всему Мэтью вытащил лицо Грейтхауза из воды.

— Зато от меня еще осталось много, — ответил Мэтью на его последние слова.

— Дурак… ты, — просипел Грейтхауз и взорвался кашлем. Кровь брызнула Мэтью в лицо.

— Плащ снимите, он вас вниз тянет.

Лицо Грейтхауза снова стало погружаться в воду. Когда вода дошла до ноздрей, Мэтью схватил его за волосы и дернул назад.

— Выше голову! — Он сам знал, что это звучит глупо, но уж как получилось. — Пошарьте сзади, нащупайте опору!

— Все по… но порядку. Этот гад…

Он замотал головой, не в силах закончить мысль. Мэтью чувствовал, как напарник шарит сзади ногами — значит, сквозь муку и потрясение пробивалось желание жить. Настолько, что вылетевший из воды локоть угодил Мэтью в челюсть, едва не завершив летопись его усилий. Когда искры перед глазами растаяли, он услышал слова:

— Есть что-то. Правый каблук… вклинился куда-то.

Это было все, на что Мэтью мог надеяться. Он сумел снять с Грейтхауза плащ и отпихнуть в сторону. Было очень тесно, и веревка плавала вокруг змеиными кольцами. Мэтью снял плащ и с себя, погрузившись для этого в холодные объятия колодца, туда же отправился винно-красный сюртук, потому что тоже тянул вниз. Жилет Мэтью оставил — хотя бы ради тепла. Зато почувствовал, что вниз тянут ботинки. Новые, черт возьми, ботинки, только что доставленные. На глаза навернулись злые слезы. Так нечестно: купить новые ботинки и быть вынужденным собственными руками бросить их во мрак деревенского колодца!

Спокойнее, сказал он себе. Потому что то, что он принял за злость, оказалось паникой. Он посмотрел вверх, на внутренность двускатной крыши. Двадцать футов до верха колодца. Не меньше двадцати.

Мэтью становилось по-настоящему холодно, его начинала пробирать дрожь.

Грейтхауз снова закашлялся. Приложил руку ко рту, тяжело заморгал, увидев красное пятно.

— Уделал он меня, — прохрипел он. — Слушай, Мэтью…

— Поберегите дыхание.

Мэтью месил воду ногами и руками, вкладывая в это настоящие усилия, и боялся, что если Грейтхауз соскользнет с узкой полки, за которую держится правым каблуком, то уйдет под воду окончательно.

— Говорил я… — Грейтхауз замолчал, сглотнул кровь и начал снова. В тусклом свете из-под крыши колодца лицо его казалось призрачно-серым. — Говорил… что с ним справлюсь. Ошибся. Прости.

Мэтью не знал, что на это сказать, потому что сам готов был просить прощения у Грейтхауза. Но ладно, решил он, пока подождет. А сейчас надо снять ботинки, пока они его не утянули на дно.

Он согнулся под водой, справился как-то с одним, чтоб его черти взяли, освободил ногу и был вынужден вынырнуть подышать. Потом повторил это трудное дело, и подумал, что можно было бы их и оставить.

Грейтхауз все еще держал лицо над водой, раскинув руки в стороны, цепляясь пальцами за какие-то неровности в стене, которые удалось нащупать. Глаза его были закрыты, дыхание неровное.

Мэтью снова глянул вверх. Господи, как же далеко! Если что-то делать, то быстро, иначе силы, да и сама жизнь и желание жить уйдут от него, прихрамывая, как больная лошадь.

Внезапно Грейтхауз сорвался с выступа и круги сомкнулись над его головой. Мэтью мгновенно ухватил его за сюртук и попытался вытащить. На сей раз Грейтхауз сам ему помог, брыкаясь и дергаясь, нащупывая пальцами на стене, за что ухватиться. Потом успокоился, найдя себе зацепку на стыке двух камней, где едва ли мог удержаться червяк.

Мэтью снова оглядел колодец, его недосягаемый верх. Лопата, подумал он. Ушла на дно. Интересно, глубок ли колодец. Удастся ли ее найти?

— Я сейчас уйду под воду, — сообщил Мэтью и добавил: — нарочно. Не отпускайте рук.

Грейтхауз не ответил — его трясло то ли от холода, то ли от усилий, то ли от того и другого вместе. Мэтью вдохнул и выдохнул, чтобы быстрее погрузиться. Толкнул себя под воду, ногами вперед, сложив руки и гребя в сторону дна. И ощупывая слева и справа, выбрасывая ноги в стороны, все глубже и глубже — пока разутые ступни не коснулись камней. Поиски ощупью сделались лихорадочными — легкие до судорог жаждали воздуха. Мэтью боялся, что не сумеет выплыть или не хватит сил повторить спуск.

Локоть на что-то наткнулся. Дернувшись в ту сторону, Мэтью нащупал стену, провел рукой и вцепился пальцами в черенок лопаты, упершейся оковкой в дно, будто готовый инструмент гробокопателя. Только на этот раз, подумал Мэтью, может быть, гробовыкапывателя.

Схватив лопату, он оттолкнулся от дна и быстро всплыл.

Вырвавшись на поверхность и стирая воду с лица, увидел, что Грейтхауз держится за выступ всего одной рукой.

Обостренными опасностью — может быть, даже до болезненности — чувствами, Мэтью точно угадал, что нужно найти. Подходящая трещина между камнями отыскалась в нескольких дюймах над водой, и он, занеся лопату над головой, всадил в эту трещину железную оковку. Потом резко опустил черенок вниз, и лопату заклинило между стенами, поскольку длина ее превосходила ширину колодца. Взявшись за середину, Мэтью проверил ее на крепость — лопата держала твердо. Вот теперь уже было за что зацепиться Грейтхаузу, если его удастся заставить еще какое-то время драться за жизнь.

Схватив Грейтхауза за руку, Мэтью направил ее к лопате и увидел, замерев от радости, как пальцы сжались на черенке мертвой хваткой. Только бы тяжесть Грейтхауза не переломила черенок и не выбила лопату из упора, но тут уж остается лишь молиться и надеяться.

— Ну, еще чуть-чуть, еще, — говорил Мэтью, как говорят ребенку, и Грейтхауз позволил Мэтью переложить его вторую руку на этот импровизированный якорь спасения. Лопата не прогнулась, не переломилась пополам. Грейтхауз висел на ней, подняв лицо к свету.

Победа весьма шаткая в лучшем случае.

Мэтью взялся за плавающую вокруг веревку. Ведро наполнилось водой и ушло на дно, но деревянный ворот, толстый как небольшое бревно и фута три длиной, все еще плавал. Мэтью сразу отбросил идею отвязать веревку от ворота — узел был густо пропитан смолой. Выбора не оставалось: если он хочет вынести веревку наверх и привязать к крыше изнутри — а это единственный способ вытащить Грейтхауза, — придется тащить с собой и ворот. «Если ты вообще выберешься», — сказал он себе.

Плюхаясь в воде, он дважды обмотал себя веревкой под мышками.

— Хадсон! — позвал он. — Держаться можете?

Вместо ответа Грейтхауз издал низкий утробный звук, и Мэтью этого было достаточно.

— Я сейчас вылезу наверх. — Он специально не сказал «попытаюсь вылезти». Неудача этой попытки означала конец для них обоих. — Держитесь, слышите?

Последнее было обращено равным образом и к Грейтхаузу, и к собственной решимости.

Потом он уперся ногами в противоположные стороны колодца, нащупывая пальцами ног упоры в стенах, расставил руки и напряг, держась в распоре. Медленно, дюйм за дюймом, он вылезал из воды, все выше и выше, как паук, волочащий за собой собственную сеть.

Он уже прополз футов шесть, когда правая нога соскользнула, содранные ладони царапнули стены, и Мэтью снова рухнул в воду, чудом не зацепив Грейтхауза и лопату. Оставалось одно — собраться и начать сначала, не давая какому-то рациональному уголку разума уговорить себя, что это невозможно.

На этот раз он и шести футов не пролез — поскользнулся и упал, оставив на камне кровавый след ладоней. Секунду он молотил воду, сжимая и разжимая кулаки для проверки пальцев, — и снова полез вверх.

Медленно, медленно подымался в гору паук. Здесь схватился, здесь уперся, правой ногой на едва заметный выступ, левая ищет, куда нажать, и все это время напряжение мышц, которые нельзя расслабить, потому что лишь напряжение позволяет пауку хранить равновесие. Вверх и вверх, таща за собой веревку, а ее тяжесть тоже тянет вниз, в воду. Несколько секунд передышки, не расслабляя мышц. И снова вверх, распирая стены ладонями и ступнями, вперед, ища новую опору, шириной всего в полдюйма, но острую как нож.

Мэтью потерял упор, пролетел три фута вниз — и сумел зацепиться. На сей раз он не стал подавлять крик боли, лишь закрыл глаза, когда эта боль волной накрыла его.

После этого напоминания о собственной смертности он позволил себе взглянуть вниз. Грейтхауз в десяти футах ниже все еще держался за лопату. Мэтью оставалось еще полпути.

Он двинулся вверх, но руки и ноги начали предательски дрожать, и он очень ясно подумал о Берри Григсби. Вспомнил, как упал на винограднике Чепела, когда за ним гнались ястребы и убийцы, и как Берри — растрепанная, окровавленная, перепуганная, крикнула ему: «Вставай!» — и сама остановилась, чтобы помочь ему подняться, пусть даже пинками. Пнул бы его кто сейчас.

Он снова ее увидит. Он пожелал этого изо всех душевных сил. Он даже пригласит ее на танцы при первой возможности, если сейчас останется жив. Танцором он всегда был неважным, но будь он проклят, если не сотрет в танце паркет в опилки. Если останется жив.

Соскользнула правая ладонь, еще несколько футов он потерял, пока не сумел остановить падение. В конце концов, что такое боль? Мелочь, которую надо выдержать, стиснув зубы, можно еще и слезинку пролить. И все.

«Просто вы еще этого не поняли».

Он отсек этот голос, грозящий его ослабить и разрушить. Пусть Слотер и ушел, от него осталось достаточно, чтобы завершить дело убийства.

Паук расставил руки и ноги, продолжая карабкаться вверх. Не красивый, не грациозный, но решительно настроенный выжить.

Мэтью поднял голову и будто в тумане увидел край колодца в двух футах над собой. Теперь надо действовать очень, очень осторожно, потому что здесь затаилось несчастье. Мэтью приказал себе не лезть наверх раньше времени, но и не давать коленям ослабеть. Самая трудная, самая выматывающая дистанция, какая только была у него в жизни. А потом, с мучительным напряжением всех сил, когда сердце стремилось выскочить из груди, а безжалостно натруженные мышцы дрожали и дергались, он потянулся кверху. Руки вцепились в край колодца, он перебросил тело наружу и с криком боли и торжества рухнул наземь.

Но времени отдыхать не было. Он встал, шатаясь, в изорванных чулках, с окровавленными ступнями, и вперился в колодец.

— Хадсон! — крикнул он. — Есть! Я вылез!

Грейтхауз тяжело висел, опираясь на лопату, опустив голову. У него рот и нос над водой или нет?

— Хадсон, вы меня слышите?

Мэтью снял с себя веревку и вытащил деревянный ворот, висевший на несколько футов ниже. Принялся лихорадочно наматывать веревку на балку, поддерживающую остроконечную крышу, и тут услышал позади себя хихиканье.

Он резко обернулся, объятый холодным страхом, что это Слотер вернулся закончить свою работу. Но увидел он трех индейцев, сидящих на земле по-турецки в десяти ярдах от него.

Они не хихикали — разговаривали. По крайней мере Мэтью предположил, что это их язык. Один наклонился к другому и что-то говорил, кивая. Заметив, что Мэтью на него смотрит, он закрыл рот рукой, будто удерживая в себе слова. Тот, к кому он обращался, пожал плечами и вытряхнул из расшитой бисером сумки наземь несколько предметов, похожих на раковины речных моллюсков. Индеец, говоривший с подхихикиванием, издал теперь звук, определенно означающий смех, и сгреб раковины, кладя их в собственную сумку с таким же узором. Третий индеец, сурово хмурясь, тоже высыпал на землю горсть раковин, и весельчак с радостью ее прибрал к рукам.

Похоже, решил Мэтью, что это выигранное пари.

Все они были голые до пояса, но ниже одеты в оленьи килты, штаны и мокасины. Сидевший в середине победитель игры в ракушки казался существенно старше двух своих спутников, которые, вероятно, были ровесниками Мэтью. У старшего на лице виднелись волнистые линии татуировок, такие же — на груди и на руках, в носу металлическое кольцо, а другие двое — быть может, его сыновья? — не были украшены ни столь сильно, ни столь разнообразно. Головы у них были выбриты, только с затылка свисала прядь волос, и на ней — ленты перьев от трех или четырех индюков, окрашенных в разные оттенки красного, синего и зеленого. У старшего воина на голове красовалась своеобразная шапочка — по обе стороны множество индюшиных перьев, а посередине перо орла, торчащее как символ порядка, возникающего из хаоса. Луки и колчаны лежали на земле. Индейцы были жилисты и поджары, ни унции английского жира. Они повернули к Мэтью удлиненные лица: аристократы леса интересовались, что это еще за дрянь принес кот с помойки.

— Помогите! — Мэтью жестом указал на колодец. — Мой друг ранен! — Ответа, естественно, не последовало. Мэтью попытался по-французски, зная по опыту, что многие индейцы понимают этот язык — пусть даже всего обрывки, передаваемые из поколения в поколение от миссионеров-иезуитов или сульпициан: — Aidez-moi! Mon ami est blessé!

И снова никакой реакции.

— Mon ami est blessé! — повторил Мэтью, напирая на французское слово, означающее раненого. И добавил побудительное: — S’il vous plaît!

Стало ясно, что эти индейцы французского не знают. Они сидели и смотрели так, будто Мэтью обращался к каменным статуям. Но ждать Мэтью не мог. Что будут делать индейцы — это их забота, а ему нужно привязать веревку к балке.

Закончив, он наклонился и крикнул вниз:

— Хадсон, я спускаюсь!

Ухватился окровавленными ладонями за веревку и хотел было перемахнуть через край, и тут пара рук, ощущавшаяся как покрытая кожей сталь, поймала его за плечи и отодвинула в сторону, как пустой мешок.

Трое индейцев смотрели на Грейтхауза, который не шевельнулся и не ответил на крик Мэтью. Мэтью не успел больше ничего крикнуть, как старик что-то сказал двум младшим уже более серьезным голосом — для необразованного слуха Мэтью это прозвучало как «ха-ха-ча-пак!» — и один из молодых без колебаний схватился за веревку и съехал вниз с быстротой молнии. Опустившись рядом с Грейтхаузом, индеец хлопнул его по затылку ладонью, и когда Грейтхауз заворочался и приглушенно то ли застонал, то ли выругался, индеец крикнул наверх какое-то слово. Определенно слово, хотя Мэтью оно показалось просто воплем.

Старик еще что-то приказал резким стаккато, слегка похожим на рокот малого барабана. Молодой человек в колодце обхватил Грейтхауза рукой поперек груди, другой держась за веревку, и начал подниматься, таща раненого с собой. Если бы Мэтью не видел это проявление физической силы собственными глазами, он бы не поверил, что такое возможно. Второй, подстраховывая, повис на веревке (балка заскрипела) и спустился вниз навстречу брату с ношей. Грейтхауз не висел мертвым грузом. Он из последних сил пытался опираться руками и ногами о камни, но Мэтью показалось, что сознание его уже затуманилось, и он думает, будто это два ангела несут его на небеса.

Грейтхауза извлекли из колодца с такой легкостью, что Мэтью сам себе показался фитилем, едва-едва выдерживающим силу тяжести (что вполне отвечало его самочувствию). Старший индеец сказал еще что-то — хе ке шакка тей, — услышал Мэтью, сделал жест, сжимая руку в кулак, и один из жилистых молодцов тут же подхватил Грейтхауза на плечо, словно половинку бараньей туши. «Хай-хай!» — сказал старший и стащил с Грейтхауза ботинки. Вылил из них воду и бросил на землю перед Мэтью. Еще одна короткая команда — что-то вроде резкого выкрика «тат!» — и молодые люди побежали в сторону, противоположную той, откуда Мэтью входил в форт. Тот, что нес Грейтхауза, лишь слегка сгибался под его тяжестью. Мгновение спустя индейцы скрылись среди развалин.

Старший хлопнул в ладоши, привлекая внимание Мэтью, и показал на ботинки. Мэтью понял. Чтобы куда-то идти, ему нужно что-то надеть на ноги. Ботинки оказались велики, но не слишком. Оглядевшись, он заметил, что треуголка его исчезла вместе с ларцом и пистолетом.

Индеец подобрал три лука и колчана и закинул себе на плечи. Лишь когда Мэтью надел второй ботинок, индеец повернулся и пустился бежать за остальными. Мэтью понял, что ему предлагают идти следом или не идти, как ему хочется, но если пойдет, придется успевать, несмотря ни на что.

И он побежал за старым индейцем, на каждом шагу испытывая укол боли от пальцев до колена.

Индеец бежал, не оборачиваясь, среди обгорелых развалин тех хижин, которые, быть может, поджигал его отец. Двоих молодых и Грейтхауза уже не было видно. Мэтью спотыкался, шатался и не падал лишь усилием воли, запасы которой все же не бесконечны. Старик выскочил из форта через зияющую оплетенную лианами брешь в стене и вбежал в сочащийся влагой лес. Мэтью спешил за ним по узкой тропе, по обе стороны которой росла непроходимая чаща. Массивные деревья переплетались ветвями в семидесяти футах над землей. Лианы толще якорных канатов свисали, казалось, прямо с облаков. С тихим шорохом кружились возле ног опавшие листья. Мэтью ощущал такую тяжесть, будто Бог придавил его пальцем. Не только потому, что Грейтхауз тяжело ранен и, вероятно, смертельно. А потому, что Слотер на свободе, и молчание Мэтью и — да, так, — его жадность сыграли свою роль в его бегстве.

Как же теперь жить?

Всего через три-четыре минуты он уже тяжело дышал, ноги налились свинцом, кровь ревела в ушах. Индейцев не видно было через густую листву — наверное, они уже опережают его на полмили. Сам он продолжал бежать изо всех сил, которых оставалось совсем немного, потому что гирями на ногах висела боль. Но он бежал, отмечая каждый шаг как всплеск боли, и наконец, наверное, отвлекся или просто отказали ноги, потому что вместо очередного шага лишь пошатнулся, оступился и растянулся на земле, проехав лицом по мокрым листьям.

Мэтью сел, мотая головой, пытаясь разогнать перед глазами серость. Увидел быстрое движение — на тропе футах в двадцати — тридцати впереди стоял старый индеец, вдруг появившись из леса. Встать, показал старик движением рук. Мэтью кивнул и поднялся — это было такое страдание, что даже Иов мог бы посочувствовать. Как только он оказался на ногах, индеец повернулся и побежал дальше, скрывшись из виду раньше, чем Мэтью последовал за ним.

То бегом, то хромающим шагом Мэтью вышел из лесу на широкое поле, заросшее высокой, по плечи, темно-бурой травой. Впереди ярдах в ста возвышалась стена из тесаных бревен, похожая на стену Форт-Лоренса, но в куда более сохранном виде. Над ней висел в воздухе тонкий слой синеватого дыма. Приблизившись, Мэтью услышал в поле вокруг себя перекличку невидимых часовых — одни изображали лай собак, другие воронье карканье. Тут же он понял, что его сопровождают — замелькали в траве темные силуэты индейцев по обе стороны от тропы. Они перекликались лаем и карканьем, обменивались еще какими-то высокими звуками, и Мэтью прикинул, что с каждой стороны от него пять или шесть воинов. Он бы мог испугаться их появления, но у него не было иного выбора, как двигаться вперед, потому что этим путем наверняка пронесли Грейтхауза, и Мэтью не решался ни замедлить ход, ни как-нибудь иначе выдать свою плохую физическую форму.

Эта мысль не оставляла его до той секунды, когда сзади возникли двое молодых людей, молниеносно схватили его за руки, подняли и понесли дальше через поле, даже не сбившись с шага.

Его внесли в открытые ворота. Со всех сторон окруженный татуированными воинами в уборах из перьев, он проследовал через голый земляной двор, где валялись мелкие собаки, свиньи и козы. Женщины с длинными блестящими черными волосами, в кожаных юбках и рубашках, похожих на жилеты, украшенные бисером и безделушками, вышли вперед, разговаривая и перекрикиваясь, кто нес младенца, кто тащил ребенка за руку, посмотреть на вновь прибывшего. Пришлось мужчинам прикрикнуть и кого-то оттолкнуть — Мэтью встретили с таким любопытством, с каким смотрели бы на японца на Док-стрит. Надо отдать женщинам должное — они тоже кричали и толкались, отстаивая свое право в весьма недвусмысленных выражениях. Плакали младенцы, собаки лаяли на ботинки Мэтью, поднятые на несколько дюймов от земли, козы метались, готовые боднуть всякого, кто попадется на пути. Если бы Мэтью не тревожился так отчаянно за жизнь Грейтхауза, это был бы первый акт комедии, но сейчас он боялся, как бы последний акт не оказался трагическим. Сквозь татуированную, убранную перьями толпу проглядывали жилища, которые у индейцев называются «длинные дома» — большие деревянные строения с полукруглой крышей из лент коры. Некоторые были намного длиннее тридцати футов и в высоту достигали двадцати. Из отверстий в крышах выходил синий дым общих очагов.

Мэтью понесли к одному из самых больших домов и, сопровождаемого кричащей толпой индейцев, внесли сквозь занавесы из звериных шкур, закрывающих вход. Здесь конвоиры резко остановились и уронили его коленями на землю.

Внутри было полутемно, в воздухе стоял запах соснового дыма. В общем очаге тлели угли. Вдруг снова послышались крики и разговор на индейском языке, и сквозь полумрак Мэтью разглядел блеск глаз. Взгляды устремлялись на него со всех сторон. Они подползали все ближе и ближе — мужчины, женщины, дети, слишком много, не сосчитать. Мэтью и правда оказался в ином мире, будто сам был с иной планеты. Глубоко внутри зашевелился страх, но Мэтью знал, что не должен ни за что его выказывать, потому что — как подсказывал ему опыт — индейцы более всего чтут смелость. Но где же Грейтхауз? Здесь или в другом месте? Гул туземных голосов оглушал, некоторые уже осмелели и протягивали руки, потрогать его одежду.

Мэтью поднялся на ноги и уверенно крикнул:

— Слушайте!

Его голос заглушил все прочие. Ближайшие индейцы отпрянули, вытаращив глаза от испуга. Дети спрятались за матерей, и даже самые свирепые воины застыли неподвижно при звуках языка белого человека.

— Где мой друг? — спросил Мэтью. — Ecouter! Ou c’est mon ami?

Никто не ответил.

Он оглядел обращенные к нему лица.

— Кто-нибудь здесь говорит по-английски? Инглиш?

Его начала разбирать злость.

Все молчали. Наконец из толпы раздался визгливый голос, произнесший что-то вроде: «Ха ака ну ииигиш!»

В следующее мгновение все взорвалось ликующими воплями, от радостного смеха крыша могла бы взлететь и умчаться вихрем, не будь она слишком хорошо прибита.

И по этому взрыву шума Мэтью понял, что над ним издеваются, что никто здесь не знает ни английского, ни французского, и пока он тут стоит на потеху публике, Грейтхауз, возможно, умирает. И вопреки требуемому мужеству слезы выступили у него на глазах, а индейцы принялись скакать вокруг, и смех их взлетал к потолку вместе с дымом. Мэтью испугался, что все пропало.

Глава пятнадцатая

— Прекратите! — крикнул он, но веселый карнавал индейцев набирал силу. Мэтью покраснел от гнева. По работе у магистрата он немножко сталкивался с голландским, и сейчас попробовал высказаться на этом языке: — Einde bet!

Никакого результата — лишь очередной взрыв смеха. Из толпы вдруг выпрыгнул воин миниатюрных размеров, приземлился слева от Мэтью, и пока этот комедиант в оленьих шкурах надувал щеки, прыгал и изображал мычание лягушки-быка, Мэтью подумал, что сейчас от рева публики рухнут стены. Вот таким кваканьем, сообразил он, они воспринимают речь белого человека. В любое другое время его бы это заинтересовало, но сейчас — бесило.

И тут он понял, что кто-то к нему приближается. Понял потому, что толпа раздавалась, пропуская этого кого-то, а там, где не успевала раздаться, появлялась пара мощных рук и раскидывала индейцев в обе стороны. Потом человеку-лягушке достался пинок в зад, отбросивший его в сторону ближайшего куста, и перед Мэтью предстала массивная женщина в оленьих шкурах, с седеющими волосами и в ожерельях из звериных клыков. Она стояла подбоченившись и поглядывала на Мэтью недобрым взглядом. Он понятия не имел, что сейчас произойдет, но вопреки тому, что ему на самом деле хотелось сделать — а хотелось рухнуть на колени и просить милости, — он встал потверже и даже сумел выпятить подбородок, как актер, изображающий непокорность.

Крупная женщина оглядела его с головы до пят, издала горловой звук, похожий на ворчание медведя, и повернулась лицом к толпе. Если кто-то еще кричал и смеялся, ее голос в следующий миг решительно положил этому конец, заткнув рты всем. Мэтью подумал, что таким голосом можно и двери вышибать. Другие индейцы просто заткнулись, а некоторые молодые воины даже хлопнулись наземь, демонстрируя повиновение, сгорбившись и нагнув головы, будто слова этой женщины били плетью. Мэтью понятия не имел, что она говорит, но было ясно, что она вталкивает им в уши огонь самого дьявола. Если во время ее тирады кто-то шевелился, она тут же отыскивала нарушителявзглядом черных глаз, и тот припадал к земле, как дрожащий пес.

Закончив внушать страх божий своему народу, женщина снова обратила внимание на Мэтью и посмотрела на него так, будто взглядом перемалывала в пыль. По прошествии некоторого времени, в течение которого он отнюдь не рассыпался, женщина выкрикнула команду, и вперед вышел воин устрашающего вида, с зигзагами красной и синей татуировки на щеках, подбородке, руках и ногах. Этот человек приблизился и сказал Мэтью прямо в лицо:

— Иггиш дём.

Повернулся и пошел прочь. Мэтью поступил именно так, как сказано. При этом ему пришлось пройти мимо огромной индианки, и та зашипела, как плевок на сковородке. Мэтью это понял как выражение мнения о нем и о его соплеменниках.

Снаружи ждала еще одна толпа индейцев и их животных. Крики и что-то вроде приветственного улюлюканья взлетели к небесам, но быстро были прекращены сопровождающим, который разразился тирадой так же, как до него великанша, да еще подчеркнул ее, стуча себя ладонью в грудь и кулаком по ладони. Что бы он ни говорил, интонации были властные, потому что не успел он закончить, как все отвернулись и начали расходиться по своим делам, будто Мэтью перестал существовать.

— Дём-дём! — сказал ему воин и жестом велел идти. Мэтью шел через деревню как призрак. Несколько раз он поймал взгляды рассматривающих его детей и молодых женщин, коричневая псина пристроилась и бежала рядом, неистово лая, пока воин не прикрикнул, и тут же появился мальчик, зажавший собаке пасть рукой. Но больше ничего движению Мэтью не мешало.

Деревня оказалась немаленькая — длинные дома стояли один за другим. Мэтью насчитал тридцать четыре, разного размера. В самых больших, в каждом, могла бы поместиться сотня индейцев. Женщины возились с младенцами, а под навесами работали мужчины — строили березовые пироги, кололи дрова, точили ножи и копья. Оживленная производственная деятельность, которую он видел вокруг, — плетение корзин и одеял, лепка глиняных горшков, скобление шкур и распяливание их на деревянных станках, да и само число жителей деревни наводили на мысль, что здесь у племени Нью-Йорк. На задах деревни черная стена открывалась на большое озеро, входившее, очевидно, в речную систему Раритана. Рядом с озером виднелись кукурузное поле, сад на холме и ряды овощных посадок. Действительно целый мир.

— Где мой друг? — обратился Мэтью к сопровождающему. — Тот, который ранен. Где он?

Ответа не последовало, и пришлось Мэтью смириться с молчанием. В конце концов дорога привела к скромному жилищу, крытому корой, стоящему возле восточной стены деревни. Воин поднял руку — Мэтью понял этот жест как «стой на месте». Стайка ребятишек, следовавших на расстоянии, осторожно подвинулась еще на пару ярдов вперед и остановилась, внимательно наблюдая. Воин что-то крикнул на своем языке в сторону дверного проема, завешенного оленьей шкурой. Из дыры в крыше поднимался дым, показывая, что внутри кто-то есть, но никто не вышел. Воин поднял с земли длинную палку, подался вперед, чтобы отвести шкуру в сторону, и крикнул еще раз — тоном грубого приказа.

Резко высунулась коричневая рука, схватила палку, вывернула ее из руки воина, отчего он сам и группа детишек бросились бежать так, будто сам дьявол высунулся из темной двери. Мэтью в первый момент тоже хотел было броситься прочь, но остался на месте. Он сегодня уже встречался с Сатаной, а мелкие дьяволы Слотеру не чета.

Из-за шкуры вышел индеец и уставился на пришельца глазами, похожими на черные кремни. Ростом он был с Мэтью, старше года на три-четыре, хотя у туземцев возраст определить трудно. Голова выбрита, только оставлена прядь на черепе, но нет ни убора из перьев, ни шапочки, которые Мэтью видел на других. Татуировок на лице не наблюдалось, зато шея и грудь под распахнутой оленьей шкурой были покрыты шрамами от царапин и уколов, более напоминающими следы самоистязания, чем какие-либо символы. На запястьях и над локтями вытатуированы синие кольца. Худощавый, пожалуй, даже тощий, все ребра наружу и круги под глазами. Одет в обычный килт, штаны и мокасины, на шее — деревянный тотем на кожаном шнурке. Мэтью показалось, что это фигура двуглавого человека.

Индеец посмотрел туда, куда ушли остальные. Виден был ястребиный профиль, широкие скулы на угрюмом лице. Потом смерил Мэтью взглядом и сказал:

— Англичанин.

— Да! — Мэтью обрадовался, услышав это слово, сказанное почти с родным нью-йоркским произношением.

— Это из-за вас такой шум поднялся?

— Из-за меня. Мой друг ранен, можете мне помочь его найти?

— Он здесь?

— Да, но я не знаю, где.

— Хм. — Черные брови незнакомца приподнялись. — Как именно ранен?

— Ножом. В спину.

— Руки у вас. — Индеец показал палкой, которую держал в руке. — У них вид нехороший.

— Меня волнуют не они, а мой друг.

— Значит, он настоящий друг, потому что болеть ваши руки должны очень сильно. Что произошло?

— Это не важно. Я просто хочу знать, где он. Его зовут Хадсон Грейтхауз.

— Понимаю. — Индеец кивнул. — Если он здесь, то он у сестер милосердия.

— Отведите меня туда!

— Нет, — ответил индеец, — не отведу. Сестры не любят, чтобы им мешали во время работы, — объяснил он, увидев на лице гостя отчаяние. — Лучше их оставить в покое. У вас имя есть?

— Мэтью Корбетт.

— Не желаете ли зайти в мой дом и выпить чаю, Мэтью Корбетт?

— Чаю?

— Дурная привычка, которую я подцепил в Лондоне, — объяснил индеец. Он выбросил палку и отвел в сторону оленью шкуру. — Заходите. Отклонять вежливое приглашение — дурной тон.

Он ждал, пока Мэтью пытался разобраться, в какой же это фантастический сон он попал и когда наконец проснется. А Мэтью потихоньку начинал чувствовать боль от обожженных веревкой ладоней, от истертых о камни ног. Отбитое левое плечо ощущалось мертвым грузом. Но сильнее всего была ошеломляющая усталость в сочетании с глубоким горем. Если бы не он, Грейтхауз не лежал бы где-то умирающий, а может, уже умерший, и, что хуже всего, Слотер не был бы на свободе. Но сейчас необходимо от этого отвлечься и сосредоточиться на происходящем, а потом понять, как пережить то, что ждет еще впереди.

— Спасибо, — ответил Мэтью и вошел в жилище индейца.

В очаге посреди хижины тлели дрова. Вокруг виднелись предметы обыденной жизни: лежанка, деревянная стойка с одеялами, звериные шкуры, одежда, деревянные миски и глиняные чашки, ведро из коры и прочие необходимые вещи. Мэтью заметил несколько копий, два лука и колчан со стрелами возле стены. Конечно, этот человек охотится, иначе бы он не выжил. Но почему он живет здесь один, явно без жены и детей?

В каком-то смысле Мэтью получил ответ на этот вопрос, когда индеец уселся по-турецки перед огнем, разлил черную жидкость из деревянного горшка по глиняным чашкам и спокойно спросил:

— Вы безумия не боитесь?

— Простите?

— Безумия, — повторил индеец. — Я безумен.

— Нет, — ответил Мэтью уверенно, хотя слегка настороженно. — Не боюсь.

— Это хорошо. — Индеец протянул ему чашку. — Здесь все боятся. Вот почему я… — Он посмотрел вокруг, наморщив лоб в поисках слова. — Изгой, — закончил он. — Или почти изгой. Скоро буду совсем, потому что мне все хуже. Пейте, пейте. Как говорят у вас на родине, ваше здоровье!

Он поднял чашку в подобии тоста, поднес к губам и выпил.

Мэтью последовал его примеру, но, едва сделав только глоток, подумал, что сейчас у него подкосятся колени — это действительно был английский чай, но такой горькой и крепкой заварки Мэтью никогда не пробовал. Наверное, в этом вареве еще рыбьи головы и медвежьи яйца. Мэтью закашлялся, отплевываясь, глаза налились слезами, и он отвел чашку почти на расстояние вытянутой руки.

— Извините, что без сахара, — сказал индеец. — Как, можно пить?

Мэтью снова зашелся в кашле. Но, несмотря на горький вкус, он почувствовал, как разливается выпитый заряд по жилам, будто в этом чае одним из ингредиентов был порох.

— Да, вполне, — ответил он.

— Я его вымениваю на фактории в Бельведере. — Индеец налил себе вторую чашку и выпил. — Вы чай вспоминаете, когда думаете о родине?

— Я родился здесь, — ответил Мэтью, когда язык вновь начал повиноваться ему.

— Да, и я тоже. А ведь мы могли бы быть братьями, правда?

На это Мэтью не знал, что ответить, и сделал еще один глоток этого пойла из чашки.

— Как вас зовут? — спросил он.

Индеец издал нечто напоминающее шум призрачного ветра в зимнем лесу.

— На вашем языке это значит: «Прохожий По Двум Мирам».

— Вы прекрасно говорите по-английски.

— Спасибо. Этот язык нелегок в изучении. У меня все еще бывают трудности. Но здесь я говорю лучше всех, вот почему мне и позволено остаться. — Он напряженно улыбнулся — на иссушенном лице улыбка казалась гримасой. — Я в Лондоне сошел с ума. Понимаете?

Мэтью не понимал, но решил эту тему не развивать. Он наклонился и поставил чашку рядом с очагом. Не слишком близко, а то вдруг взорвется.

— Мне нужно найти моего друга.

— Вам нужно что-то сделать с руками. Иначе завтра вы ими не будете владеть.

— Моего друга, — повторил Мэтью. — Если он умрет…

Он не договорил. Но Прохожий-По-Двум-Мирам, глядя в упор черными суровыми глазами, так просто отпускать его не собирался.

— Если он умрет — то что?

— Если он умрет, виноват буду я.

— Каким образом?

— Мы везли арестанта в Нью-Йорк из Вестервика. Это был очень опасный человек по фамилии Слотер. Из-за одной вещи, которую я сделал… или точнее не сделал, Слотеру удалось ранить моего друга и сбежать. — Мэтью провел рукой по волосам, едва ощущая покалывания содранной кожей. — Он убийца. Подумать страшно, что он способен натворить.

Прохожий кивнул с бесстрастным лицом.

— Тогда скажите мне, о ком вы более всего горюете? О себе — из-за вашей ошибки, о вашем друге — из-за его ранения, или о других?

— О каких других?

— Ни в чем не повинных, — ответил Прохожий. — Тех, которых этот ваш Слотер может убить.

И вот это оно и было. Главная правда, суть страдания Мэтью, проницательно открытая человеком, которого в Нью-Йорке назвали бы дикарем. Потому что Мэтью еще по пути в деревню из Форт-Лоренса понял, что смерть Грейтхауза будет лишь первой в цепи многих от рук Слотера. Он проклинал свои глупость и жадность, мелочность и тщеславие. Проклинал черный кожаный мешок с печатью в виде осьминога, и проклинал золото, что так ярко блеснуло ему в глаза там, в усадьбе Чепела. У него было чувство, будто он угодил в капкан, расставленный так уверенно, как если бы это запланировал профессор Фелл. В такие ловушки, понял теперь Мэтью, попасть очень легко, но адски дорого приходится платить за то, чтобы из них выбраться.

А еще он понял, что если хочет выбраться из этого капкана, то свой долг Сатане должен заплатить сам.

Он спохватился, поймав себя на том, что рассматривает охотничьи орудия Прохожего: заостренные копья, луки, колчаны со стрелами.

— Вы хороший охотник? — спросил Мэтью.

— Себя прокормить могу, и… как это говорится? Вношу свой вклад.

Мэтью кивнул. Потом повернулся, посмотрел Прохожему в глаза:

— А на человека вам охотиться приходилось?

— На человека? — повторил Прохожий пустым голосом.

— Приходилось? Или… смысл моего вопроса: могли бы?

Прохожий глядел на дрожащий язык пламени.

— Важно не «мог бы», а «стал бы». Я бы мог, но я не стал бы. А вы не смогли бы, потому что еще до восхода солнца боль заставит вас отказаться от этой мысли.

— У меня руки в порядке.

— Я о ногах. Вы вошли, хромая.

— Порезаны слегка, но это не важно.

И снова улыбка-гримаса исказила лицо индейца.

— Ох вы, англичане! Вечно сражаетесь со всем, что вас окружает, даже с собственным духом и телом! Не умеете перерезать веревку до того, как она вас задушит, не умеете обойти зыбучий песок, лежащий прямо на виду. Все вокруг вы хотите подчинить своим путям, даже если оно вас уничтожит. Победить, даже если победа ведет к вашей гибели. Не мало ли смерти вам было для одного дня, Мэтью Корбетт?

— Я не мертвый, я живой. И собираюсь пока таким остаться.

— Как и я. Но у меня есть подозрение, что человек, которого вы желаете поймать, с той же силой не желает быть пойманным, и у него третий глаз убийцы вырос на затылке. Кроме того, вы даже не знаете, в каком направлении он двинулся.

— Потому-то мне и нужны вы. Человек, умеющий читать следы.

Прохожий поднес руку к лицу и покачал головой с таким видом, будто идея настолько смехотворна, что ему приходится прикрывать лицо, чтобы Мэтью не стало стыдно при виде презрительной усмешки.

Мэтью почувствовал, как заполоскалась на ветру его решимость, но не мог оставить дела, не попытавшись еще раз.

— Я его должен вернуть, как вы не понимаете? Одному Богу известно, что он там натворит. И вся пролитая кровь будет на моей совести. Вы меня слушаете?

— Слушаю, — сказал Прохожий, все так же прикрываясь рукой, — но не очень хорошо слышу.

— Тогда услышьте вот что: у меня есть деньги. Не с собой, но я вам их доставлю. Золотые монеты. На сумму восемьдесят фунтов. Если вы мне поможете найти Слотера и поймать его, они все ваши.

Прохожий какое-то время молчал. Потом хмыкнул и опустил руку. Посмотрел на Мэтью, сощурившись, как может смотреть человек на самого глупого из дураков.

— Восемьдесят фунтов. Это же очень большие деньги получаются, да? С такими деньгами я буду самым богатым сумасшедшим в этой деревне. И на что же мне их потратить? Дайте-ка подумать. Могу купить луну и привезти ее на землю, чтобы она мне колыбельные ночью пела. Нет-нет, лучше купить солнце, и пусть освещает мне путь друг с горячим сердцем. Или нет, куплю-ка я себе ветер, или воду, или землю, что под ногами. Да я мог бы купить себе нового себя и прохаживаться в английской одежде по улицам вашего великого города… Нет, я понял! Я куплю само время, реку ночей и дней, и прикажу ей нести меня вспять в моей пироге, до той поры, пока меня не забрали от моего народа, не повезли через водную бездну в вашу страну, где я стал безумцем. Да, вот теперь мы договорились, Мэтью Корбетт! Если вы можете обещать, что восемьдесят фунтов золотом вернут мне здравый рассудок, и я стану мыслить, как мыслил когда-то. Потому что больше ничего не желаю я в этом мире, а без здравого рассудка есть одна дорога, которую я не преодолею, и это — небесный путь, когда я умру. Итак… вы привезли перо и бумагу, чтобы написать договор, или же он будет написан на дыме?

Он протянул руку к очагу, и струйки дыма побежали меж его пальцев к дыре в крыше.

Мэтью не ответил, и снова Прохожий стал смотреть на язычки пламени, будто они могли уверить его в том, что он жаждал услышать. Но Мэтью не сдавался. Слово «время» напомнило ему, что еще один козырь у него припасен.

Он полез в карман жилета и достал кожаный чехол с серебряными часами. Открыл — и выпали кусочки стекла. Он увидел, что часы разбиты — наверное, когда он падал на землю, и если они не остановились тогда, то уж точно погружение в колодец им на пользу не пошло. Время остановилось в десять ноль семь.

— Они сломаны, — сказал Мэтью в ответ на взгляд Прохожего, — но серебро должно чего-то стоить. Их я могу отдать вам прямо сейчас, а золото потом, если вы мне поможете.

Прохожий протянул ладонь, Мэтью положил в нее часы. Прохожий пододвинул их к себе и молча смотрел на неподвижные стрелки.

С едким намеком на иронию он сказал:

— Никогда бы не поверил, но теперь вижу: для англичанина время иногда останавливается.

Таинственное замечание, подумал Мэтью. Для индейца оно наверняка что-то значит, но другим не постичь.

Через несколько секунд послышалось постукивание — кто-то стучал палкой по боковой стене жилища Прохожего. Чей-то голос что-то сказал, и тогда Прохожий встал, подошел к входу, отодвинул шкуру и перемолвился несколькими словами со стариком, у которого морщинистое лицо почти полностью покрывали вылинявшие от времени татуировки. Внимательно выслушав, Прохожий кивнул и сказал Мэтью:

— Ваш друг умер.

Глава шестнадцатая

— Фактически, — продолжал Прохожий, пока у Мэтью сердце будто перестало биться, — ваш друг умер дважды. И оба раза сестры милосердия сумели пением вернуть его душу в тело, но они считают, что душа лучше поймет, если вы поговорите с ней на вашем языке. Еще они говорят, что он очень сильный человек, и это хорошо. Идите со Старым Сухим Пеплом, он вас туда отведет.

Мэтью разминулся в дверях с Прохожим, который отстранился, зажав в руке часы, и вышел наружу в серый день. Старый Сухой Пепел повернулся и пошел скорым шагом, задавшим трудную задачу ноющим ногам Мэтью. Снова к ним пристроилась группа детишек, которые болтали и смеялись, показывая на бледное ковыляющее пугало, а собаки их бегали кругами, то и дело возмущенно гавкая в сторону Мэтью.

На сей раз дорога, к счастью, оказалась короткой. Старый Сухой Пепел привел Мэтью к строению, вдвое большему жилища Прохожего. Оно тоже испускало дым из дыры в середине крыши, и стены покрывали оленьи шкуры, изукрашенные красными, синими и желтыми узорами, которые, по ограниченному пониманию Мэтью, изображали людей, животных и фантастических тварей с множеством рук, ног и глаз — возможно, обитателей мира духов. Он подумал, что это место, царство сестер милосердия, должно быть деревенской больницей, если можно как-то исходить из смысла английского названия. Кожаные полосы, украшенные перьями, бусы и резные тотемы отмечали вход, а над ним — зловещим знамением — возвышался человеческий череп без нижней челюсти. Может быть, так отмечался факт, что сестры милосердия так же теряют пациентов, как и доктора в Нью-Йорке, и не хотят, чтобы о них плохо говорили отбывшие в послежизнь. Или что кости — всего лишь кости, а всякой плоти, как бы ни была она горда, красива или сильна, предназначено прейти.

Старый Сухой Пепел остановился перед входом и жестом предложил Мэтью войти. Со смешанным чувством ужаса и интереса, которого он никогда не испытывал раньше, Мэтью раздвинул шкуры и вошел.

Сначала он ничего не смог разглядеть в тусклом свете. Потом постепенно различил две женские фигуры, обе приличных размеров, с длинными серебряными волосами, одетые в оленьи шкуры, расшитые бисером, яркими перьями и тотемами. Лица у обеих были раскрашены — у одной желтым с красным вокруг глаз, у другой — половина лица синяя, половина зеленая. Обе держали в руках деревянные трещотки — очевидно, с сухими бобами или кукурузой внутри. В центральный очаг добавили какое-то снадобье, потому что потрескивающее пламя окрашивалось синим и лиловым. Сладковатый мускусный запах горящих благовоний почти оглушал. Вокруг стояли глиняные горшки и чаши разных размеров. А в чем-то вроде гамака, сшитого из бобровых шкур, был подвешен к потолку человек, завернутый в белую ткань, как младенец в свивальник.

Видна была только голова Грейтхауза. Глаза закрыты, вспотевшее лицо посерело, только мазки желтого и серого нанесены на подбородок и на лоб. Две сестры милосердия завывали и причитали тихими голосами, когда Мэтью появился, и не прервали своего занятия, когда он встал между ними.

Он подумал, что Грейтхауз выглядит лет на восемьдесят. И будто кожа стала натягиваться у него на черепе. Кольнуло беспокойство, когда он не смог понять, дышит Грейтхауз или нет. Одна из сестер набрала в рот жидкости из красной чашки и брызнула на Грейтхауза. Мэтью увидел, как тот вздрогнул, хотя едва-едва заметно.

— Хадсон! — позвал Мэтью под распев сестер и стук их трещоток в клубящемся пахучем дыме.

Веки Грейтхауза задрожали и раскрылись. Налитые кровью запавшие глаза стали искать лицо, чтобы связать его с голосом.

— Я здесь, — сказал Мэтью и тронул раненого за закутанное плечо.

— Мэтью?

Это был почти шепот, голос человека, сохраняющего все силы для борьбы за жизнь.

— Да.

— Где… куда мы, к черту, попали?

— Индейская деревня, неподалеку от Форт-Лоренса.

Грейтхауз хмыкнул то ли от боли, то ли от интереса — трудно сказать.

— Как мы сюда попали?

— Нас принесли.

— Не могу шевельнуться. — Он нахмурился, явно озадаченный отсутствием свободы. — Почему не могу?

— Вас завернули в ткань, не шевелитесь. Я так понимаю, они что-то приложили к ранам.

— Черт, ну и каша. — Грейтхауз снова зажмурил глаза. — Ларец тот. Проклятый ларец. Что в нем было?

— Не знаю.

Долгую минуту Грейтхауз молчал. Мэтью заметил, что сестры разошлись в разные стороны — наверное, давая ему возможность убедить дух Грейтхауза не улетать из тела.

— Да, — прошептал Грейтхауз, снова открывая глаза. — Я был… принцем дураков я был.

— Откуда было знать?

По лицу Грейтхауза пробежала легкая рябь злости.

— Мне… платят, чтобы знал. Это моя работа. — Он снова вздрогнул от боли и отпустил эту злость, чтобы было не так мучительно. — В колодце там, я помню. Ты мне не дал утонуть.

— Было, — сказал Мэтью. — И сейчас не дам. Я вам запрещаю умирать.

— Ты… запрещаешь?

— Да, запрещаю. Запрещаю потому что еще не закончено мое образование, и когда вы встанете на ноги и вернетесь в Нью-Йорк, я собираюсь и дальше у вас обучаться фехтованию и тому, что вы называете искусством рукопашной. Так что вы не умрете, вы меня поняли?

Грейтхауз издал звук, который можно было бы назвать сдавленным смехом.

— А кто умер, — спросил он, — что ты… стал королем?

— Я просто обращаюсь к вам как партнер.

Мэтью очень трудно было говорить так, чтобы не дрожал голос.

— Понимаю. — И Грейтхауз снова замолчал. Глаза у него закрылись, веки дрогнули, но он вновь заставил себя вернуться в мир. — Я полагаю… если молодой хозяин Мэтью Корбетт приказывает, то… я должен подчиняться.

— Вы еще не такое переживали, — сказал Мэтью. — Я видел у вас шрамы.

— Коллекция… растет, хочу я этого или нет.

Мэтью отвернулся от Грейтхауза и уставился в землю. Позади потрескивал и шипел огонь. Мэтью знал, что сейчас самое время, и надо говорить. Он только хотел сказать…

— Слушай, — прошептал Грейтхауз. Мэтью посмотрел на него и увидел на лице кривой намек на улыбку. — Забавная штучка. Работа, которой я занят. Для Лиллехорна. Он меня нанял узнать… есть ли у его жены. Принцессы… — он снова запнулся и вздрогнул от приступа боли, — близкие отношения с новым этим доктором.

— С доктором Мэллори?

— Да, с ним.

Мэтью знал, что доктор Джейсон Мэллори и его жена Ребекка приехали в Нью-Йорк из Бостона с месяц назад и поселились на северном конце Нассау-стрит. Мэллори было уже под сорок, и он был так же красив мужской красотой, как его черноволосая жена — женской. Сомнительно, чтобы хороший врач закрутил шашни с остроносой и откровенно непривлекательной Мод Лиллехорн, когда у него своя такая красавица.

— Он мне сказал, что Принцесса встречается с ним… три раза в неделю, — говорил Грейтхауз. — Сказал… что она приходит домой… в поту. Раскрасневшаяся. И дрожит. Можешь себе представить?

— Не могу.

— Не говорит Лиллехорну… зачем она туда ходит. Просто… просто он ей нужен. — Лукавая улыбочка мелькнула на лице Грейтхауза, и Мэтью счел это хорошим знаком. — И послушай… главное… — Он снова помолчал, собираясь с силами. — Есть еще… четыре других… жены. Которые ходят к Мэллори. По неизвестным причинам. Он, небось… классный жеребец. — Грейтхауз мотнул головой, насколько мог. — Я бы вот… его жену… объездил.

И он замолчал, улыбка постепенно исчезла. Он закрыл глаза, и Мэтью думал уже, что Грейтхауз заснул, как тот вдруг сказал едва слышно:

— Господи, как же я устал.

— Поправитесь, — убежденно сказал Мэтью. — Это будет долго, но зато… зато будет что рассказать. — И тут он наклонился к уху Грейтхауза и сказал: — Это я во всем виноват.

— Что? — спросил Грейтхауз, не открывая глаз. Губы его плохо слушались.

— Все это из-за меня. Я хотел вам сказать, но… но я боялся.

— Чего боялся? — Голос был почти не слышен.

— Что вы обо мне плохо подумаете. — У Мэтью сердце билось неровно. Пусть Грейтхауз сейчас в таком жалком виде, все равно нелегко произнести вслух. — Я вас обманул. В тот день, когда я нашел у Чепела туннель, я еще… деньги там нашел.

— Деньги, — повторил Грейтхауз шепотом.

— На восемьдесят фунтов золотых монет, в шкатулке, замаскированной под книгу. Деньги сейчас у меня дома. Этого хватит… более чем хватит выкупить свободу Зеда. Я вам не сказал, потому что… — Наступил момент истины, и плод его был горек. — Потому что хотел все себе. — Лицо Мэтью исказилось муками совести, а у Грейтхауза стало мирным. — Я их нашел, и считал, что они мои. До последнего пенни. И когда мы свернули с большака, я должен был вам сказать. Хотел сказать, но… мне подумалось, может, мы получим деньги Слотера. Обманем его, как вы говорили, и все будет хорошо.

— Вы простите, — говорил Мэтью, — что вам пришлось платить за мою ошибку. Простите, что я вам не сказал. Но слушайте, Хадсон: я пойду за Слотером, и я его верну. Видит Бог, я не смогу жить, зная, кого я отпустил на волю. Вы меня слышите, Хадсон? — Он сильнее сжал плечо друга. — Слышите?

— Я слышу, — отозвался другой голос.

Мэтью обернулся.

У него за спиной, чуть сбоку, стоял Прохожий По Двум Мирам.

Они молча смотрели друг на друга. В очаге потрескивали дрова, перебегали голубые язычки.

Прохожий поднял правую руку с зажатыми часами.

— Мне они нравятся. — В глазах его залегла тень. — Наверняка они очень дорого стоят в твоей стране. — Он шагнул вперед, приложил кончики пальцев к ноздрям Грейтхауза. — Все еще живой. Очень, наверное, сильный человек.

— Как они считают, он выживет? — Мэтью подбородком указал на двух женщин, стоявших возле дальней стены.

Прохожий обратился к ним, и одна ответила.

— Она говорит, еще рано судить, но то, что его душа решила остаться в теле, хотя бы пока — хороший признак. — Он посмотрел на безмятежное лицо Грейтхауза. — Мне кажется, хорошо спит. Они ему дали какое-то сильное снадобье, до завтра проснуться не должен.

— Они могут что-нибудь дать мне? — спросил Мэтью. — Для ладоней и для ног. Чтобы я мог идти дальше.

— Они лекарки, а не… — Прохожий порылся в памяти в поисках слова, — чудотворцы. Тебе нужно поесть и поспать. — Он снова заговорил с женщинами, и ему ответила та же самая. — Она говорит, что может тебе перевязать руки и ноги с мазью, но это не снимет боль полностью.

— Только чтобы ходить можно было.

— Сегодня тебе ходить не получится. Лучше дай им над собой поработать и отдохни до утра. — Он кивнул в сторону Грейтхауза: — Этот человек — твой брат?

— Можно сказать и так, — согласился Мэтью.

— И ты его предал? А теперь ищешь способ все исправить?

Мэтью подумал, целиком ли слышал Прохожий его исповедь. Явно что-то до него донеслось.

— Да.

— А тот, которого зовут Слотер? Если я не стану его для тебя выслеживать, ты все равно пойдешь?

— Пойду. У него будет большая фора, но он без ботинок. Первое, что он сделает — попытается найти себе обувь.

Мэтью уже об этом подумал. Будет ли Слотер пытаться вытащить фургон на дорогу над Форт-Лоренсом? Для одного человека работа очень тяжелая. Он мог бы распрячь лошадей, но ни одна из этих старых кляч всадника не выдержит. И с леденящей ясностью Мэтью вспомнил, что сказал Слотер преподобному Бертону: «Похоже, у нас с вами один размер обуви. Найдется у вас для меня запасная пара ботинок?»

Наверное, это будет первая цель Слотера, но куда он двинется дальше — можно только гадать. Оставалось надеяться, что он возьмет только ботинки, не тронув Бертона и Тома.

— А ты ведь его не найдешь, — сказал Прохожий. — И ты ведь сам это знаешь?

— Я знаю, что, если не попробую, то точно не найду.

Прохожий какое-то время смотрел Мэтью в глаза, и возникло неприятное ощущение, что он исследует территорию самой его души.

— Верно сказано. — Прохожий заговорил с сестрой милосердия, и они занялись работой: стали высыпать содержимое нескольких кувшинов — разных видов коры и ягод, как показалось Мэтью, — в большую ступу и толочь там пестом из кости какого-то зверя. — Рыбу любишь? — спросил Прохожий, и когда Мэтью кивнул, добавил: — Тогда пойдем, она всегда есть на углях в доме… — он опять подобрал верный перевод: — Счастливой Речной Черепахи.

Проходя по деревне, Мэтью обратил внимание, что жители держатся от Прохожего подальше и зажимают себе рот и нос, как от вони. Женщины подхватывали детей и спешили убраться с дороги. Некоторые воины делали сердитые жесты, адресованные Прохожему, но тот не обращал никакого внимания и только резко засмеялся в лицо одному, который подошел достаточно близко, чтобы обрызгать их слюной.

— Не придавай значения, — объяснил Прохожий. — Это напоказ.

Мэтью должен был выяснить, но никак не мог найти формулировку. Поэтому он просто спросил:

— А в чем ты безумен?

Прохожий, не останавливаясь, посмотрел на часы, протер ладонью заднюю крышку.

— Слишком много знаю, — ответил он.

Счастливая Речная Черепаха явно пользовалась репутацией хорошей поварихи, подумал Мэтью, потому что возле длинного дома, куда они шли с Прохожим, клубилась толпа. Снаружи, посередине общественной зоны для еды, горел огонь. Атмосфера царила почти праздничная, люди что-то пили из глиняных чашек и выдолбленных тыкв, брали с огня мясо и рыбу, жарящиеся на заостренных палках. Неудивительно — ведь было время обеда, как в Нью-Йорке. Мэтью не видел, чтобы кто-нибудь платил за еду, но, может быть, это была система «делись и с тобой поделятся» или какой-то натуральный обмен, который Мэтью пока не понимал. Как бы там ни было, Прохожий вошел в толпу — люди расступались перед ним и мрачнели, — и вернулся с палочкой, на которой шипели большие белые куски рыбы вперемежку с нарезанными помидорами и перцем. Мэтью рассудил, что с ним поделились, потому что еще много оставалось.

Чтобы съесть выданную ему Прохожим порцию, Мэтью сел на землю — ноги начинали отказывать. Наваливалась опустошающая усталость, медленно и неуклонно, и этот процесс он остановить не мог, как бы сильна ни была его воля.

Пережевывая еду, он не мог отвлечься от событий утра, снова и снова прокручивая их в голове. Когда удавалось отвлечься от угрожающего положения Грейтхауза и беспокойства о преподобном Бертоне с Томом, мысли то и дело возвращались к коварному ларцу. Как это Слотер сумел устроить такую западню? Да, в ларце содержалось какое-то взрывное устройство, но как оно работало? И все время, которое Слотер притворялся, будто опасается за свою жизнь, он знал, что ларец хранится в яме, закрытый от влаги соломой и готовый взорваться в лицо Грейтхаузу. Он насторожил устройство еще два года назад и оставил его ждать, как адскую машину? Но для чего? Из страха, что индейцы его откопают? Слотер не мог знать в день своей поимки, что не вернется домой, значит, ларец был насторожен для взрыва, если его попытается открыть индеец. Но что было такое внутри, что заставило его взорваться? Мэтью очень хотелось бы посмотреть на ларец — просто для удовлетворения любопытства.

Руки начинали окостеневать.

Он доел свою порцию с приятным ощущением наполненного желудка и с трудом поднялся на ноги. Прохожий сидел на корточках в нескольких ярдах от него — никто не решался подойти к нему или к Мэтью. Мэтью смотрел на Прохожего, а тот бесстрастно — на жителей деревни. Безумец? Потому что слишком много знает? Мэтью обратил внимание, что Прохожий крепко держит часы и время от времени на них поглядывает. Любуется — или по какой-то иной причине? Трудно сказать. Так же трудно сказать, решил Прохожий ему помочь или нет. Если нет, то Мэтью предоставлен самому себе, и придется ему действовать. Завтра с утра он в любом случае пустится в путь. Сначала к дому проповедника, а потом?

Непонятно. Направится Слотер на Филадельфийский большак или к ближайшему селению, то есть к торговому посту в Бельведере? Вероятно, после обуви Слотер сразу начнет искать себе лошадь, которая сможет нести его с нормальной скоростью. Если это случится, то шансов его поймать еще меньше.

Мэтью чувствовал, что если сейчас хотя бы на секунду закроет глаза и снова откроет, все это окажется только дурным сном, навеянным переживанием в таверне «Петушиный хвост». «Вот тебе нью-йоркская знаменитость! — подумал он едко сам о себе. — Смотри, как одет, как изящно выглядит!»

Он потупил голову. Да вали оно все к дьяволу, подумал он. Сейчас одно только важно, одно, что было для него и желанием, и долгом: снова увидеть Тирануса Слотера в цепях.

Слева от себя он ощутил движение.

Поднял голову — молодая индианка, держащая деревянную чашку с водой, инстинктивно отступила, как вспугнутая лань, но лишь на один шаг. В конце концов, она на своей земле.

Темные глаза сияли как озера экзотической смеси черного дерева и серебра. Длинные черные волосы полуночной рекой сбегали по теплым коричневым валунам плеч. Красивое лицо с полными губами, ровный уверенный взгляд наводили на мысль о чем-то древнем и не поддающемся описанию, будто сотни поколений, которые здесь охотились и возделывали почву, воспитывал и детей, умирали и возвращались в землю, смотрели сейчас из ее глаз, изучая Мэтью. Ей было лет пятнадцать или шестнадцать — и в то же время у нее не было возраста. Одета она была в оленьи шкуры с бисерными орнаментами, как носила ее мать, и мать ее матери, и дальше, в тумане веков, когда еще только первый житель Лондона зажег костер на берегах Темзы. От нее исходили сила достоинства древности и любопытство ребенка, который никогда не состарится.

Она что-то негромко сказала, будто прозвонил где-то очень далеко церковный колокол. Потом шагнула веред и протянула ему чашку. Мэтью взял ее и утолил жажду.

Девушка отступила шаг за шагом, спокойно на него глядя, повернулась и затерялась между соплеменниками.

— Мэтью Корбетт! — позвал Прохожий По Двум Мирам, вставший рядом с ним. — Пойдем теперь со мной.

В состоянии нарастающей усталости, чувствуя, как туманится ум, Мэтью двинулся за Прохожим к дому медицинских сестер. Там обе женщины уже ждали его. Они омыли ему руки теплой водой из стоящего на огне горшка, высушили их и посыпали красным порошком, отчего Мэтью стиснул зубы и едва не закричал от боли. Но он твердо решил, что не даст повода над собой смеяться. Потом ему покрыли ладони липкой жидкостью с запахом сосновой смолы, и она была так же прохладна, как до того горяча была боль. Руки закрыли лентами белой материи, замотали сверху кожаной полосой и завязали, как перчатки без пальцев.

Сестры что-то говорили, хотели, чтобы он что-то сделал, а Прохожий не вошел в дом, и Мэтью был в полной растерянности. Тогда одна из женщин перевернула большой деревянный горшок в углу комнаты и села на него, предложив Мэтью сделать то же самое. Когда он опустился на этот импровизированный стул, сестры сняли с него ботинки Грейтхауза и точно так же обошлись с истертыми ногами — тот же порошок и та же смолистая жидкость. Потом повторили процессе материей и кожаными полосками, завязав каждую на подъеме стопы. Мэтью хотел было встать, но они удержали его за плечи. Из глиняного кувшина с высоким горлом в чашку размером с кулак налили какой-то подозрительный черный эликсир и поднесли Мэтью к губам. Оставалось только выпить эту жидкость, и хотя она пахла мокрой землей, вкус оказался неожиданно приятным, как у перебродившего сока винограда или ягод. Его заставили выпить все до дна, после чего в голове зашумело и язык стал как меховой. На дне чашки остался осадок, похожий на черный речной ил.

— Вот, — сказал Прохожий, входя в дом. — Эти тебе подойдут. — И протянул Мэтью пару мокасин. Новыми их никак было не назвать, но с виду достаточно прочные.

Мэтью взял, примерил. Мокасины подошли, даже оказались удобными.

— В них сегодня спи, — сказал Прохожий. — Привыкни к ним. Эти английские ботинки для путешествия никак не подходят.

— Спасибо. И где я буду спать?

— Рядом с моим домом, на земле. Я тебе дам одеяло, спать на земле тебе тоже надо привыкать. Кроме того, — добавил он, — ночью приходят мои демоны.

Мэтью кивнул, решив, что намного лучше спать на земле, чем быть свидетелем посещения Прохожего демонами. Каковы бы они ни были.

— Сегодня вечером хорошо поедим, — продолжал Прохожий. — Но тебе рано захочется спать после… — Он запнулся. — Для того, что ты пил, нет английского слова, но сестры знают свое дело. Мы выйдем на рассвете, пойдем налегке и быстро. Настолько быстро, насколько у тебя получится.

— Мы?

— Ты один никогда этого человека не найдешь. Я тебе сказал, мне часы понравились.

Мэтью отметил, что часы по-прежнему у него в руках.

— Отлично. — То ли действовал напиток, то ли это нахлынула волна облегчения. — Я опять тебе благодарен.

— Благодарить будешь, когда мы его поймаем. А пока это, как говорят у вас, англичан, дело будущего.

Мэтью встал в своей новой обуви. Подошел к гамаку, где лежал с закрытыми глазами безмолвный Грейтхауз, опутанный пеленами.

Он вспомнил, что говорил ему Грейтхауз в то утро у Салли Алмонд:

«Я не могу быть с тобой все время. И мне очень было бы обидно видеть на твоей могиле год тысяча семьсот второй».

— И мне тоже, — сказал Мэтью тихо.

Но не менее важно — и даже гораздо важнее — было не дать Слотеру оставить на своем пути новые могилы. Мэтью молился о том, чтобы успеть, и чтобы когда придет время, у него хватило сил — и ума, выбравшись из самой глубокой ямы ада для тех, кто считает себя самым умным, — не просто оказаться равным этому монстру, но и превзойти его.

Но это, как говорят у англичан и индейцев, дело будущего.

Глава семнадцатая

Фургон они увидели впереди, на подъеме дороги. Одной лошади не было, а другая стояла, опустив голову и ссутулив плечи, не в силах дотянуться до листьев или стеблей съедобной растительности.

Мэтью шел вверх по холму вслед за Прохожим. В тусклом свете раннего утра тяжело висели над головой тучи и снова пахло в воздухе приближающимся дождем. Прохожий уже раньше показывал на отчетливые следы босых ног Слотера.

— Он несет что-то тяжелое, — сказал Прохожий, и Мэтью кивнул. Он знал, что это взрывчатый ларец.

Увидев, что одна лошадь отсутствует, Мэтью весь сжался. Он было думал, что ни одна из этих кляч не выдержит всадника. А если и выдержит, то вряд ли сможет быстро идти, даже понукаемая палкой. Но для Слотера лошадь — это все-таки возможность дать передышку ногам и легким и получить значительное преимущество перед своими преследователями. Перед одним из них по крайней мере.

Утром с первыми петухами Мэтью вывел из забытья мокрый нос обнюхивающей его собаки — это было рядом с жилищем Прохожего. Руки и ноги болели, левое плечо было все в кровоподтеках. Проснись он в таком состоянии в Нью-Йорке, провалялся бы в кровати до полудня, а потом потащился бы к врачу, но здесь, как он понял, подобные ранения считались не более тяжелыми, чем заноза в пальце.

Мэтью сбросил с себя одеяло, проверил, держат ли его ноги, и тут же из своей хижины появился Прохожий По Двум Мирам. Сегодня индеец в дополнение к килту, мокасинам и штанам надел темно-зеленый плащ, завязывающийся у горла. К пряди волос кожаным шнуром была примотана связка перьев, окрашенных в индиго и яркую зелень. На правом плече висел лук на кожаной ленте, украшенной бисерными изображениями разных животных, на левом — колчан с дюжиной стрел. На бахромчатом поясе — нож в ножнах и небольшой мешочек сыромятной кожи, где, как решил Мэтью, имелся запас сушеного мяса. Черной краской на подбородке, щеках и лбу Прохожего были нанесены изображения, которые Мэтью счел символами духов — молнии и вихри. Глаза индейца почернели и блестели опасным блеском смоляных ям. Как сказал бы Грейтхауз, Прохожий собрался на медведя.

Мэтью сообразил, что он-то выглядит не опаснее леденца — в грязной белой рубашке, при галстуке, в темно-бордовых панталонах и жилете без половины пуговиц, в изорванных в клочья чулках, обнажавших ноги вплоть до мокасин. Небритый, с грязными волосами, забитыми песком — при виде него щетина на щетке встала бы дыбом. Вот такой страшный он и будет сегодня, — подумал Мэтью, — потому что хотя он и вышел за Прохожим из деревни, храбрость его сделана из фольги и ее может смять в кулачке любой ребенок.

Их проводили несколько молодых воинов, насмехавшиеся над Прохожим, издевавшиеся над его безумием, но он не обращал на них внимания. Через некоторое время индейцам надоело, и они повернули обратно, оставив путников вдвоем. Прохожий двигался быстро, ничего не говоря, не глядя ни влево, ни вправо — глаза его смотрели только вперед, плечи слегка ссутулились. Он шел той странной перекатывающейся походкой, которую Мэтью видел у других индейцев. «Лисий шаг» называли ее кожаные чулки в Нью-Йорке — те торговцы мехами и охотники, которым приходилось иметь дело с индейскими племенами. Очень скоро Мэтью стало трудно за ним успевать. Прохожий понял, что так они потеряют друг друга из виду и снизил скорость до такой, какую наверняка назвал бы черепашьей.

Этой ночью Мэтью мирно спал на земле под коричневым одеялом, пока вдруг не проснулся в тишине. Отчего проснулся — он не знал. Неподалеку у затухающего костра сидела группа индейцев, ведя какой-то тихий разговор, но их голоса до Мэтью не доносились. Нет, его обеспокоило что-то другое. Он прислушался, лежа с открытыми глазами.

И услышал: пронзительный то ли крик, то ли плач, сперва едва различимый, потом громче, сильнее, и закончившийся то ли задушенным дыханием, то ли всхлипыванием. Потом крик возник снова, и на сей раз Мэтью увидел, как люди у огня оглянулись на лачугу Прохожего, потому что именно оттуда доносились звуки. Теперь плач длился чуть дольше и снова затих. Дважды взлетал этот плач и дважды падал, больше похожий на хриплый стон. У Мэтью мурашки поползли по коже. К Прохожему пришли беспощадные демоны. Какое бы ни было у Прохожего безумие, или какое бы безумие ни владело им, в эту ночь он оказался передним беспомощен.

Люди у костра разошлись по своим хижинам. Угли потемнели и остыли. Мэтью наконец заснул снова, натянув одеяло до подбородка. Утром, когда появился Прохожий, ничто не указывало на посещение демонов, и Мэтью первый раз в жизни понял, что вопросов задавать не нужно.

Фургон стоял там, где его бросили. Единственная лошадь, завидев людей, подняла голову и безнадежно заржала.

Прохожий подошел к животному, погладил по боку, приласкал.

— Вот это нес Слотер? — спросил он у Мэтью, кивнув головой вглубину фургона.

Там он и лежал, ларец, с открытой крышкой, прямо рядом с цепями. Мэтью подошел и увидел, что ларец пуст: никаких монет или колец, вообще ничего. Но было внутри прямоугольное отделение, тут же заинтересовавшее Мэтью: он узнал кремневый механизм пистолета, который приводился в действие храповиком и поджигал пороховой заряд. Стены отделения почернели от дыма, вырывавшегося вместе с искрами из замочной скважины. Особый интерес представляли собой железный квадратик и металлический миниатюрный молоточек. Мэтью, восхищенный искусством и изобретательностью уловки, увидел, что молоточек находился под некоторым напряжением, и когда его освобождал храповик, издавал звук, похожий на пистолетный выстрел, ударяя по железной пластинке. Изощренный способ помешать ограблению, но вполне надежный против чрезмерно любопытного индейца. И все равно эта штука — загадка. Как должен владелец открывать ее, не взорвав заряд? И кто ее смастерил?

Мэтью перевернул ларец, чтобы посмотреть снизу, нет ли клейма изготовителя. Наградой ему было не клеймо, а имя и место производства, выжженное в дереве куском раскаленного железа:

«О. Квизенхант, Фил.». И номер: «6».

— Кажется, он еще что-то оставил, — сказал Прохожий и, наклонившись рядом с фургоном, поднял измазанное грязью золотое кольцо с маленьким красным самоцветом. — И еще кое-что.

На этот раз он нашел изящную серебряную брошь с четырьмя черными камнями. Прохожий продолжал разглядывать землю, а Мэтью сообразил, что Слотер, перекладывая из ларца свою добычу, уронил как минимум два предмета. И куда же он их переложил? Мэтью вспомнил, что карманов у него не было. Посмотрел под сиденье телеги и увидел, что его сумки с личными вещами нет, и фляжки с водой тоже. А в сумке были бритва и крем для бритья. Страшно подумать, что теперь эта бритва в руках человека, который может найти ей применение не только для ухода за лицом.

— Возьми вот это.

Прохожий нашел еще две вещи: серебряное кольцо с затейливой гравировкой и ожерелье из серовато-синеватого жемчуга, которое будет красивым, если отмыть его от грязи. Принимая их из рук Прохожего, Мэтью вспомнил, как Слотер спрашивал: «Почем сейчас продают нитку жемчуга?»

Драгоценности он убрал в жилетный карман: Прохожего они явно не интересовали, а оставлять их валяться в грязи было бы глупо. Индеец еще раз оглядел землю вокруг телеги, распрямился и начал распрягать лошадь. Мэтью помог, заметив, что ему трудно смотреть индейцу в лицо, потому что, если честно сказать, Прохожий придал себе вид вполне демонический, подобие лесного призрака, чья цель — пронзать страхом сердца англичан. Мэтью подумал, что в этом есть резон: если бы выслеживали его, достаточно было бы одного взгляда на эту свирепую физиономию, и он бы сдался, отбросив бесполезную мысль о бегстве.

А вот подействует ли это на Слотера, когда — и если — они его догонят, — уже другой вопрос.

Когда лошадь освободили, она бросилась к ближайшей траве и начала есть. Прохожий уже поднимался по дороге, Мэтью за ним.

Вторую лошадь он и нашли на вершине холма — она там паслась. Проходя мимо, Прохожий только бросил:

— Слотер понял, что ездить без седла — не для него.

Мэтью держался рядом с Прохожим, заставляя себя не отставать. Сколько еще он так выдержит, непонятно, причем, индеец двигался явно не так быстро, как мог бы.

— Почему ты мне помогаешь? — спросил Мэтью, легкие у него уже начинало жечь.

— Я тебе сказал. Мне часы понравились.

— Вряд ли дело только в этом.

— Я бы на твоем месте поберег дыхание. — Прохожий покосился на него на ходу. — Ты знаешь, что мой отец в молодости мог пробежать сто ваших английских миль за день? А проспав ночь, наутро проснуться и пробежать еще сто? Это были дни сильных людей, до того, как пришел твой народ. До того, как вы… принесли то, что принесли.

— И что же… — Мэтью было трудно говорить, не сбиваясь с дыхания. — …мы принесли такое?

— Будущее, — ответил Прохожий и перешел на стелющуюся рысь. Мэтью попытался угнаться за ним, но не смог. Через несколько секунд Прохожий был далеко впереди и внизу. Мэтью упрямо следовал за ним так быстро, как только мог, на саднящих ногах и с горящими легкими.

Вскоре он вышел на развилку, где отходила дорога на Бельведер. Прохожий сидел на корточках, изучая землю. Дав Мэтью время отдышаться, индеец сказал:

— Босые ноги пошли туда. — Он показал рукой на Новое Единство. — Оттуда вернулись ботинки и пошли в ту сторону. — Он показал пальцем в сторону Бельведера. Прищурился, посмотрел на Мэтью. — Идет на факторию. В той коробке были деньги?

— Да.

— Он хочет купить лошадь. Следы ботинок оставлены вчера около полудня. Идет быстро, широким шагом. Мог прийти в Бельведер к концу дня или ранним вечером. Если он купил лошадь, то его уже нет.

— Если он не остановился отдохнуть в Бельведере.

— Могло быть, — сказал Прохожий. — Пока туда не дойдем, не узнаем.

Мэтью смотрел на дорогу, которая вела к дому преподобного Бертона.

— Сначала я должен пойти туда, — сказал он без всякого выражения.

— Зачем?

— Я знаю, где Слотер взял ботинки.

И он пустился в путь, снова стараясь идти как можно быстрее. Прохожий догнал его и пошел на расстоянии, чуть справа.

Сквозь кроны деревьев тихо капал дождь. Поплыли вниз красные и желтые листья. Подходя к дому Бертона, Мэтью увидел, что дверь распахнута, провисла внутрь на петлях. Он поднялся по ступеням — в глаза бросились темно-красные пятна на досках — и через выбитую дверь вошел в мир Тирануса Слотера.

В мир крови и жестокости.

Мэтью резко остановился, потому что прежде всего услышал жадное гудение мух. Проповедник лежал среди разбитой мебели, без ботинок, руки раскинуты в стороны ладонями вверх. Вокруг головы разлилась лужа крови, и в ней пировали мухи. На лице — тяжелая Библия, открытая примерно посередине. Мэтью медленно шагнул вперед и увидел на корешке грязный след босой ноги, придавившей книгу.

А еще в лачуге был Том. Он стоял на коленях возле камина, половина лица — черный синяк. Ноздри все в запекшейся крови, нижняя губа рассечена, на левой скуле — порез от бритвы. Темно-коричневый сюртук разорван до пояса, бледная грудь покрыта бритвенными порезами. Он глядел на Мэтью щелочками опухших глаз.

Обеими руками он держал Джеймса, примерно на уровне груди. Пес лежал на правом боку, дыша часто и неглубоко. Из пасти и носа у него текла кровь. Глаз, который был виден, закатился под лоб.

Когда в дом вошел Прохожий, Том вздрогнул и слегка опустил Джеймса. Раздался визг смертной муки, и Том тут же опять поднял пса до уровня груди. Постепенно пронзительные визги стихли.

— Он со мной, — сказал Мэтью Тому, когда парнишка невольно вздрогнул, и сам не узнал своего голоса.

Том смотрел на него без выражения. Прохожий шагнул вперед и поднял Библию.

— Он мертвый, — сказал Том. Струйка кровавой слюны скатилась на раненую губу, на подбородок. Голос был безжизненный, обыденный. — Я его трогал, он мертвый.

Мэтью не мог заставить себя взглянуть в лицо проповедника, но понял, как плохо оно выглядит, наблюдая за Прохожим. У того дрогнула мышца на подбородке, а потом он отложил книгу и посмотрел вверх: не на Небеса, а на спальную антресоль. И полез по лестнице.

— Тот человек вернулся. Тот человек. Сегодня утром. — Том затряс головой. — Вчера. Выбил дверь. Налетел… мы не успели двинуться.

Прохожий вернулся с тонким синим одеялом и обернул его вокруг кровавой каши, которая была когда-то лицом преподобного Бертона.

Джеймс снова резко вскрикнул, и Том подхватил его повыше прежде, чем он успел соскользнуть.

— Кажется… — Он проглотил слюну. — Кажется… у Джеймса спина сломана. Тот человек ударил его стулом. Поперек спины. Ничего… ничего нельзя было сделать.

— Давно ты тут так сидишь? — спросил Мэтью.

— Всю ночь. Я не могу… не могу положить Джеймса. Он так плачет… понимаешь? У него спина сломана.

Прохожий остановился над трупом. Мухи вертелись в воздухе, пахло кровью и едким запахом смерти.

— Человек, — сказал индеец, — не мог бы такого сделать.

— Что? — Мэтью его не понял. Его собственный разум тонул в топи разрушения. Он уставился на стоящие у двери вилы.

— Ни один человек не мог бы такого сделать, — повторил Прохожий. — Ни один из тех, кого я видел.

Джеймс снова взвизгнул, Том поднял руки. Мэтью подумал, сколько же раз за эту долгую ночь ему приходилось ровно поддерживать тело собаки. Руки у мальчишки должны уже вываливаться из суставов.

— У него спина сломана, — сказал Том. — Но я его держу, нормально держу. — Он посмотрел на Мэтью и улыбнулся бессмысленной, оглушенной улыбкой, от которой снова полилась кровь изо рта. — Он мой друг.

Мэтью ощутил кожей взгляд индейца. Он хотел уйти от этого взгляда, вытер рот тыльной стороной ладони. Том закрыл глаза — наверное, тоже не хотел осознавать того, что надо было сделать, и он знал, что надо.

— Бельведер, — произнес Прохожий тихо. — Сам он к нам не придет.

— Т-с-с, — сказал Том заскулившей собаке. Скулеж перешел в тихий стон. — Я тебя держу. — Он не открыл глаз, даже, кажется, зажмурился сильнее. — Я тебя держу.

— Дай мне твой шейный платок, — повернулся Прохожий к Мэтью, имея в виду галстук.

У Мэтью в голове стоял туман. Он слышал, как напившаяся крови муха прожужжала рядом, другая полезла к правой брови. Он развязал галстук, снял его и отдан индейцу. Тот оторвал от галстука длинную полосу, остальное вернул. Свернул в жгут для крепости и начал наматывать концы полосы на руки. Но когда он сделал шаг вперед, Том открыл глаза.

— Нет, — сказал он, и Прохожий остановился. — Это мой пес. Он мой друг. — Том снова поднял руки и вздрогнул в невероятном усилии удержать их ровно. — Я это сделаю сам… вы только его подержите, чтобы ему больно не было.

— Ладно, — согласился индеец.

Он отмотал удавку с рук, положил ее Тому на левое плечо, наклонился и протянул руки колыбелькой — принять страдающего пса.

Джеймс отчаянно закричал, когда они поменялись ролями, но Том ему шептал что-то успокоительное, говорил «тише, тише», и, наверное, пес даже сквозь невыносимую боль услышал страдание в голосе друга. Потом Джеймс заскулил еще тише, и Прохожий сказал:

— Я его держу.

— Спасибо, сэр, — ответил Том издалека, как во сне, и стал наматывать удавку на руки — Мэтью увидел на них порезы от бритвы.

Он отступил назад.

Том обмотал ткань вокруг шеи Джеймса, стараясь не причинять боли. Пес снова заскулил, высунул розовый язык. Том наклонился вперед, поцеловал своего пса в голову — и резко скрестил руки. Свежая кровь и слизь полились у него из ноздрей, когда он делал то, что должен был, крепко зажмурившись и вцепившись зубами в рану на нижней губе.

Мэтью смотрел себе на ноги. Мокасины стояли в луже крови священника. Кружились и жужжали возмущенные мухи. Он отступил еще на шаг, зацепил обломки стула и чуть не упал. Удержался, неуверенно покачнувшись, ощутил горячую волну тошноты в животе. Да, он видал убийства, и жестокие убийства, но Слотер свою работу делал с невероятным удовольствием.

— Не позорься, — бросил ему Прохожий, и Мэтью понял, что у него не только слезы на глазах, но и сам он стал белым, каким был его галстук только вчера утром.

Медленно, не поднимая глаз, Мэтью тщательно завязывал галстук вокруг шеи. В конце концов, это же дорогая штука. Это отличительный признак джентльмена, это то, что носит в Нью-Йорке каждый достойный молодой человек.

Аккуратно завязав галстук, Мэтью заправил его под воротник грязной рубашки. Потом постоял очень тихо, слушая, как барабанит по крыше дождь. Том отвернулся от Прохожего, подошел к ведру с водой, чудом пережившему разгром, опустился на колени болезненно-медленно, как старик, и начал вымывать кровь из ноздрей.

— Его след ведет в Бельведер, — сказал Прохожий Тому. Покрытое черным мехом тельце собаки с коричневой мордой лежало на полу перед камином, будто во сне после долгого трудового дня. — Мы собираемся его поймать, если он еще не раздобыл себе лошадь.

— Он попытается раздобыть лошадь, — согласился Том. Он плеснул воды себе в лицо и растирал плечи, возвращая им жизнь. — Много там не купишь, одну-две.

— Одной ему хватит.

— Его можно выследить и конного, — сказал Том. — Нам только надо будет себе достать лошадей, и мы его найдем.

«Мы», — сказал Том. Мэтью не ответил, и Прохожий тоже промолчал.

Том воспользовался их молчанием, чтобы привести еще один довод:

— Я могу украсть лошадей, если придется. Мне случалось. То есть… одну лошадь.

Он хотел подняться, но силы вдруг оставили его, он пошатнулся и упал набок.

— Не в том ты виде, чтобы лошадей воровать, — заметил Прохожий. — Идти сумеешь?

— Не знаю.

— Решай быстрее. Мы с Мэтью уходим.

— Сумею, — заявил Том. И, преодолев силой воли слабость тела, он встал, снова пошатнулся, но на сей раз удержал равновесие. Посмотрел на Прохожего, на Мэтью, снова на Прохожего. На избитом и окровавленном лице застыло упрямство.

— А насколько быстро можешь идти? — был следующий вопрос.

На это у Тома ответа, кажется, не было. Он тяжело заморгал. Ему нужно было поспать, ему нужно было залечить раны. Он поднял руки перед собой, разглядывая порезы от бритвы так, будто не помнил, как это произошло. Потом посмотрел на Мэтью:

— Ты христианин?

— Да.

— Тогда ты мне поможешь? Ты христианин, и… и преподобный тоже был христианином. Помоги мне его похоронить?

— Нет на это времени, — возразил Прохожий.

— Я обещал. Сказал, что останусь с ним до его смерти, а потом его похороню. Нарушить обещание я не могу.

— Нельзя терять времени, ты что, не понимаешь?

— Понимаю. Но не могу нарушить обещание.

— Ты будешь играть в ловлю Слотера? — спросил Прохожий у Мэтью с едва заметным оттенком злости. — Или будешь ловить его всерьез?

— Мы разговариваем, — сказал Том, — а могли бы тем временем хоронить. Я хочу предать преподобного земле… и Джеймса тоже. На кладбище, с остальными. А потом я покажу дорогу в Бельведер через лес. Четыре мили выигрываем.

— Я знаю этот путь, — ответил индеец.

— Я понимаю, что знаешь. — Том вздрогнул от укола боли и высморкал из носа кровавую слизь.

Мэтью понятия не имел, как этот парень вообще стоит на ногах. У него, возможно, сломан нос или даже челюсть, судя по виду. Наверное, еще и зубы выбиты. Но он жив, а это больше, чем может похвастаться большинство жертв Слотера. Мэтью подумал, что этот парнишка покрепче всех, кого он когда-либо знал, включая самого Грейтхауза. Конечно, надо спешить в Бельведер, чтобы попасть туда до заката.

Но обещание… обещание в его бухгалтерии тоже чего-то стоит.

— Ну так? — напомнил о себе Прохожий.

Мэтью понял, что командует он. Он — единственный сотрудник нью-йоркского офиса агентства «Герральд», оставшийся на ногах, и решения принимать ему. Он теперь Грейтхауз, плохо это или хорошо. И что бы сделал Грейтхауз — вот в чем вопрос.

Да нет, решил он. Вопрос не в этом. А вот в чем: как правильно?

Мэтью пристально посмотрел на Тома.

— Вторая лопата у вас есть?

Глава восемнадцатая

Мэтью окончательно утратил ощущение времени и пространства. Он знал, что они шли по лесу несколько часов, но сколько именно и сколько прошли миль, понятия не имел. Капал дождь — с неба скорее сумеречного, чем дневного, и это еще сильнее искажало восприятие. Ноги, обычно достоверно сообщающие пройденное расстояние, перестали ощущать боль и онемели совершенно. Подошвы ног тоже перестали давать информацию. Лес был густой, тропа петляла, будто хвост дьявола, как сказал бы Грейтхауз, взбегала на каменистые холмы и падала в болотистые провалы. При спуске в одну из таких лощин у Тома подвернулось колено, и он рухнул в чащу. Рухнул тихо, как дождь, и если бы Мэтью не оглянулся и не увидел его уже на земле, он бы и не заметил.

— Подожди! — крикнул он Прохожему, опережавшему их на тридцать ярдов и уже восходившему на следующий холм. Индеец тут же остановился между золотистыми березами. Из-за темно-зеленого плаща казалось, будто это жуткая голова в перьях, с черными глазами, парит посреди сомнительной красоты природы.

Мэтью вернулся на пятнадцать ярдов, где Том пытался снова встать на ноги. Было очевидно, что хотя мальчишка сделан из крепкого дерева, этого материала уже не хватает питать его огонь. Избитое лицо полиловело, один глаз распух и закрылся совсем, второй смотрел щелочкой. Бритвенные порезы на груди краснели, как удары бича. Мэтью еще на кладбище поразило, как Том, с изрезанными руками, твердо держал лопату и яростно вкапывался в мокрую землю. Мэтью присоединился к работе, а Прохожий наблюдал со стороны. Наверное, зрелище было то еще. Оба с израненными руками, качаются под холодным дождем, стараясь поступить по-христиански. Когда парнишка упал второй раз и второй раз поднялся с грязью на коленях, Прохожий взял у него лопату и велел ему посидеть под деревом. Долго ли, коротко ли, выкопали две могилы: большую и маленькую, как просил Том. Обе не особенно глубокие — по настоянию Прохожего, потому что, как он сам же сказал перед началом работы, Бельведер сюда не придет.

Они ушли с кладбища, где теперь было сорок крестов — последние два из досок, оторванных от ближайшего разваливающегося дома и вбитых в землю. Когда Том отвернулся от могил, за которыми так тщательно ухаживал, Мэтью не заметил на его лице никаких эмоций. Но, кажется, он понял почему: эмоции — это расход сил, а силы им еще понадобятся. Или же у мальчишки железное самообладание, и показывает он лишь то, что хочет показать.

Как бы там ни было, трое путников вышли из Нового Единства, оставив размышления о его обитателях и их судьбе следующим поколениям.

Теперь, в глухом лесу за несколько миль от Бельведера, Мэтью подошел к Тому и протянул ему руку, помогая встать.

Том нагнул голову так, чтобы видеть эту руку единственным здоровым глазом.

— Если бы мне нужна была твоя помощь, — сказал он искаженным из-за раненой губы голосом, — я бы тебя попросил.

С этими словами он с трудом встал сам, и, шатаясь, прошел мимо Мэтью. Обернувшись, Мэтью увидел, что индеец стоит рядом.

— Как ты это делаешь? — спросил Мэтью.

— Что делаю?

— Не важно. — Он увидел, что Том снова упал, снова встал и заковылял вперед, на холм, где только что был Прохожий. — Не надо ли нам отдохнуть?

— Нет. — Прохожий обернулся и быстро зашагал за мальчишкой. Мэтью ускорил шаг, стараясь не отстать. — Эй, парень!

— У меня есть имя.

— Том, — поправился Прохожий. Он слышал, как Мэтью называл его так на кладбище. — Откуда ты знаешь эту дорогу на Бельведер? Это тропа племени сенека.

— Откуда ты так хорошо знаешь английский?

— Я жил среди англичан. Ты жил среди моего народа?

— Нет. Однажды я искал короткий путь в Бельведер и нашел его.

— И как же ты не заблудился в лесу? — спросил Прохожий, замедляя шаг, чтобы держаться рядом с Томом. — Или все же заблудился?

— Я умею находить направление, если ты об этом. — Том метнул быстрый взгляд тем глазом, что был получше.

— Кто тебя научил?

Том остановился так резко, что Прохожий тоже замер, и Мэтью едва не налетел на них обоих.

— Кто научил, спрашиваешь? — В шотландском акценте мальчика зазвучали едкие нотки. Губы искривились. — Я тебе скажу. Отчасти — мой отец. Научил читать знаки на земле и на небе. Научил охотиться и ставить силки. Но когда он погиб, я остался один… и оказалось, что очень многое мне еще нужно выучить, да побыстрее, и я знал, что если не выучусь с первого раза, то второго не будет. И я крал, когда надо было красть, и прятался, когда надо было прятаться. — Он посмотрел на Мэтью, будто тот ворвался в этот его брутальный рай. — Понимаешь, — говорил Том, — я очень быстро узнал, чтобы остаться в живых, надо не останавливаться. Я забыл про это, размяк, полюбил спать под крышей, жить в доме со столом, на котором едят, читать старику Библию и делать вид, будто у меня снова есть семья. Вот почему они мертвы — потому что я забыл, что мир в любой момент может выбить твою дверь и ворваться с бритвой. — Он сам себе кивнул. — Вот видишь, что я допустил? — Глаз-щелочка снова обратился к Прохожему. — Кто меня научил, спрашиваешь? Чему-то научил отец, но в этом мире дьявол дает тебе такие уроки, которые ты никогда не забудешь.

— Ты бы не мог помешать Слотеру, — сказал ему Мэтью. — Никто не мог бы.

Том резко обернулся к нему:

— Ты мог бы. Я тебе говорил, надо его убить, пока есть возможность. Но ты не беспокойся об этом, не беспокойся. — Он поднял изрезанную правую руку, выставив палец. — Я его убью, так что не беспокойся.

Мэтью едва не отпрянул от холодной ярости в голосе Тома. Главное, не забывать, что на самом деле он еще мальчишка, тринадцати-четырнадцати лет, но его чувства были чувствами человека постарше, сильно помятого жизнью. Изувеченного жизнью — возможно, это слово тут более уместно. Увидеть, что сейчас у него в глазах, было бы страшно, подумал Мэтью. Опустошенность — быть может, одиночество — наверняка. Злость, которая не позволяет ему рассыпаться, ярость на весь мир. И кто может поставить это ему в вину, учитывая все смерти и несчастья, что встретились ему на пути? Он молод годами, подумал Мэтью, но это иллюзия — изнутри он старик.

Том замолчал, повернулся и снова двинулся вверх, но на полпути силы его оставили — он привалился к гранитному валуну и сполз вниз. Приложил руки к лицу и остался сидеть, скорчившись неподвижно.

— Он почти кончился, — тихо сказал Прохожий. — Борется, но сам это знает.

— И что же нам с ним делать?

Индеец какое-то время молча размышлял над этим вопросом. Потом подошел к Тому, Мэтью следом.

— Я думаю, если ты так хорошо читаешь знаки на земле, ты видел следы?

Том опустил руки. Мэтью ожидал увидеть у него на щеках слезы потери или досады, но слез не было. Парнишка снова взял себя в руки.

— Видел. Приличных размеров медведь в двух часах пути впереди нас. Идет медленно.

Мэтью охватила тревога. После встречи с медведем три года назад у него остались шрамы, и второй такой встречи он не хотел бы.

— Вот почему я не веду быстрее, — сказал Прохожий. — Пойду вперед на разведку. С вами встретимся у ручья, но не ползите как улитки.

Том кивнул, зная ориентир, который назвал Прохожий, и тогда индеец медленной рысцой побежал вверх и скрылся среди деревьев.

— Дай мне минутку, — попросил Том, и Мэтью стал ждать.

Том полез пальцами в рот, потрогал расшатанный зуб, сплюнул на землю красным. Потом с тихим, но очень красноречивым стоном собрался и неуверенно встал, опираясь рукой о камень.

— Ща найду себе палку, — сказал он несколько неразборчиво. — Идти будет легче.

На гребне холма нашлась ветка упавшего дерева, подходящая на роль трости, и Том захромал вперед, стараясь идти как можно быстрее. Мэтью подумал, что откровение Тома о злом внешнем мире отняло у него часть сил, которые он так тщательно собирает, и даже у сосуда с его силой воли тоже есть дно.

Том описал убийство Джона Бертона — это было невыносимо, хотя он не все помнил в подробностях. Было как в кошмаре, сказал он Мэтью и Прохожему. Джеймс залаял, дверь вылетела, и этот человек вдруг оказался в комнате. Том помнил, что на нем была черная треуголка — шляпа Мэтью, помнил жуткий оскал улыбки при свечах. Псы рождаются храбрыми, и Джеймс напал на бандита. Его сшиб удар стулом поперек спины. Мальчишки тоже рождаются храбрыми, иногда безрассудно, и когда Том бросился на Слотера, он не видел блеск вытащенной бритвы, пока та не полоснула его по вытянутым рукам. Потом кулак ударил его в висок, Том покатился по полу. Смутно помнил, как увидел, что делает Слотер с преподобным, и когда схватил Слотера сзади, получил локтем в зубы и еще раз кулаком, а бритва полоснула по скуле и распорола рубашку на ленты. Он скатился с крыльца, весь в крови, почти не осознавая себя, но осознающая себя часть требовала удирать, бежать в лес, потому что по визгу Джеймса он понял: собаке конец, и нет никого, кто встал бы на пути бритвы, вырезающей куски из лица Бертона.

Он побежал в сарай за вилами, и там на него навалилась темнота, мог только вспомнить, как падал. Там он и оставался, пока визг Джеймса не позвал его обратно в мир, и он пошел сквозь боль, в кровавом тумане, к хижине, держа наготове вилы — оружие дьявола, чтобы убить дьявола. Но Слотера уже не было — торопился, наверное, попасть в Бельведер до заката, и взял с собой две вещи: ботинки священника и черный сюртук Тома. В сюртук Слотеру, конечно, не влезть, но можно прикрыть приютскую одежду как плащом.

— Я не намерен убивать Слотера, — сказал Мэтью Тому, когда они двинулись дальше по тропе. — Хотя он этого вполне заслужил. Я его поймаю и отвезу в Нью-Йорк. Пусть его накажет закон.

— Высокие слова! — хмыкнул Том. — У него найдется, что… — говорить ему было все труднее и пришлось сделать еще вдох, чтобы закончить: —…что возразить на это. Лучше я его убью. Когда придет время.

А время шло, и шли двое путников вдоль сенекской тропы. Когда Мэтью казалось, что Том больше шага не сделает, мальчик мобилизовывал какие-то совершенно невозможные резервы и продолжал идти. По приблизительным подсчетам Мэтью, часа через два после того, как Прохожий их оставил, они пришли к неглубокому светлому ручью, быстро бежавшему по камням на дне оврага. Том и Мэтью напились воды и расположились возле массивного дуба, изрезанного индейскими символами.

Долго ждать не пришлось. Появился Прохожий, возвращающийся по тропе своим ровным бегом. Он остановился, напился воды из ручья и объявил:

— До Бельведера всего миля. — Посмотрел на Тома, который пытался встать, но ноги не слушались, и сказал Мэтью: — Помоги ему.

— Не фиг помогать! — огрызнулся мальчишка хриплым шепотом. Но хотел он это признать или нет, а помощь ему требовалась, потому что встать он не мог, даже опираясь на палку. Преодолев гордость, он все же позволил Мэтью подставить ему плечо.

Наконец они снова вышли из лесу на дорогу, или на то, что служило здесь дорогой, и перед ними возник город Бельведер. Запах селения весьма отличался от запаха леса. В воздухе ощущался аромат сваренной еды, горящих дров, заплесневелых бревен, мокрой ткани и очень, очень зрелый аромат переполненных свинарников. Бельведер ничем не отличался от дюжины других поселков, выросших вокруг фактории, построенной изначально для скупки шкуру индейцев и трапперов. Почти все дома нуждались в побелке, некоторые позеленели от плесени, хотя кое-где какая-нибудь работящая душа и приложила к делу кисть. Но все крыши и стены были на месте, и дома выглядели обитаемыми, потому что трубы у них дымили. Стены длинного дома с террасой были оббиты яркими индейскими одеялами, а на вывеске над дверью красной краской виднелась надпись: «Торговый пост Бельведер». На крыльце сидели на стульях два человека, посасывая длинные глиняные трубки, рядом с ними на полу — мальчик, и все трое смотрели на вновь прибывших — Прохожий впереди, сзади Мэтью поддерживает Тома.

Прохожий направился не в торговый пост, как ожидал Мэтью, а вошел в калитку штакетной изгороди одного из беленых домов. Мэтью заметил над входной дверью деревянный крест. Индеец постучал, дверь открылась и появился высокий мужчина лет пятидесяти с густыми седыми волосами, подстриженной бородой и в очках.

— А! — сказал он, озабоченно хмурясь. — Заводите их сюда, давайте. Сара! — позвал он. — Они здесь!

Это был обычный дом с обычной скупой меблировкой, но Мэтью увидел женскую руку в кружевных оконных занавесках, в букете полевых цветов, стоящем в глиняной вазе на каминной полке. А потом появилась и сама женщина — вышла из другой комнаты. Изящная, с пышными локонами седых волос, она казалась на несколько лет моложе этого мужчины, и на ее лице, когда она вышла встречать посетителей, было выражение встревоженной святой.

— Пойди приведи доктора Гриффина, — велел ей мужчина, и женщина тут же вышла. — Ведите его сюда, — сказал он Прохожему и провел их по короткому коридору в маленькую, но чисто прибранную спальню.

— Я не болен! — Том увидел часть картины, и это ему не понравилось. Впрочем, он едва мог стоять и был не в том положении — да и не в той силе, чтобы сопротивляться. — Я здоров!

С таким протестом он обратился к Мэтью, но Мэтью помог ему лечь на кровать, и на это много сил не потребовалось. Оказавшись на коричневом домотканом одеяле, Том сообразил что-то и снова попытался встать.

— Послушай, что я скажу. — Прохожий приложил руку к его груди. — Ты останешься здесь. Тебе понятно? Сейчас придет врач. Тебя надо лечить.

— Нечего меня лечить. Я здоров, мне врач не нужен!

— Сынок! — наклонился к нему старик. — Лучше тебе остаться здесь и отдохнуть недолго.

— Я вас знаю. — Решимости у Тома почти не осталось, да и глаз видел все хуже. — Да? Знаю?

— Я преподобный Эдвард Дженнингс. Прохожий По Двум Мирам мне рассказал, что случилось с тобой и преподобным Бертоном.

— Рассказал?

— Да. Теперь лежи тихо и отдыхай.

Мэтью понял, что пока они с Томом добирались до ручья, Прохожий успел сходить в Бельведер и обратно. Это был его ответ на вопрос, что будем делать с мальчиком.

— Не хочу лежать тихо. Надо встать… надо не останавливаться. — Но как бы он того ни хотел, двигаться ему сейчас было невозможно. Он почти с мольбой поднял глаза на Прохожего — точнее, туда, где туманящееся зрение рисовало ему Прохожего. — Я с вами. Найти этого человека. Я не буду… не буду здесь оставаться.

— Ты останешься здесь, — ответил Прохожий. — Сейчас ты дальше идти не можешь. Можешь сопротивляться, конечно, но только еще больше себя измотаешь. Скоро придет доктор, лежи тихо.

Все время, пока он говорил, Том мотал головой — нет, нет. И потом прохрипел:

— Ты мне не командуй, что делать! — Он попытался ухватиться за жилет Мэтью, чтобы встать, но хватка оказалась слабая, а демонстрация воли стала последней вспышкой угасающего пламени. Речь завершилась стоном. — Я его убью, — сумел он прошептать.

Даже всепоглощающая жажда мести имеет свои пределы — пальцы Тома разжались, голова опустилась на соломенную подушку, и его тут же сморил сон. Ровно вздымалась исполосованная бритвой грудь, но свет погас.

Прибыл доктор, сопровождаемый Сарой Дженнингс и собственной женой. Гриффин оказался серьезным молодым врачом всего лет на десять старше Мэтью. Острым взглядом карих глаз из-под светло-каштановой шевелюры он окинул раны Тома и тут же велел Саре принести чайник горячей воды. Мэтью и Прохожий вышли, успев еще заметить, как жена Гриффина достает бинты, а доктор готовится зашивать раны.

— Спасибо, что приняли мальчика, — обратился Прохожий к Дженнингсу у выхода. Возле изгороди собралась кучка народу, жадно разглядывая, что там происходит на дворе у священника. — Доктор его вылечит, я надеюсь?

— Насколько возможно, — ответил Дженнингс. — Ему очень несладко пришлось.

— Это да. И вы с ним будете хорошо обращаться?

— Конечно. Даю вам слово.

— А что с ним будет? — спросил Мэтью.

— Когда он сможет встать, полагаю, у него будет выбор. Есть люди, которым нужны работники на фермах, но есть и дома для сирот в Филадельфии и Нью-Йорке.

Мэтью промолчал. Тяжелый это будет выбор для Тома. Наверное, как-то ночью парнишка просто встанет и уйдет. Исчезнет.

— Спасибо вам, что его привели, — обратился проповедник к Прохожему. — Это очень христианский поступок.

— Для индейца? — приподнял бровь Прохожий.

— Для кого угодно, — ответил Дженнингс. — Да пребудет с вами Господь.

Они ушли от священника, и Мэтью вслед за Прохожим миновал кучку народа по пути к торговому посту. Не так уж плох был этот городок, хотя и находился на беспокойном краю у западной границы. Виднелись огороды и фруктовые деревья, в тусклом предвечернем свете горели в окнах фонари. По числу домов Мэтью оценил население городка человек в семьдесят — восемьдесят, а ведь есть еще вокруг и фермы, и сады. Вроде бы на беглый взгляд имелся и маленький деловой райончик — кузница, таверна, еще пара лавок. Местные разглядывали Мэтью и Прохожего без удивления или чрезмерного любопытства — индейцы на торговом посту не редкость. И еще Мэтью подумал, что Прохожий здесь бывал не раз и знал преподобного Дженнингса. Что ж, приятно, что о Томе позаботятся, а он, Мэтью, может сосредоточиться на своей задаче.

Они подошли к каменным ступеням крыльца. Там сидели все те же курильщики, мальчик уже куда-то ушел.

— Эй, Прохожий! — окликнул один. — Что там за шум у священника в доме?

— Это у него надо спрашивать, — ответил индеец в манере вежливого англичанина.

Внутри, в освещенном лампами зале, стоял за стойкой коренастый широкоплечий хозяин в потрепанном пожелтевшем парике и выцветшем красном кафтане с военными медалями. Гулко, как в бочку, он сказал:

— Привет, Прохожий!

— Добрый день, Джейко.

Выпуклые глаза бармена на лице цвета высохшей глины обратились к Мэтью и вернулись к индейцу. В одном ухе у бармена было шесть колец, в другом четыре.

— Как зовут твоего спутника?

— Мэтью Корбетт, — представился Мэтью, придвинувшись пожать руку хозяину. Встреченный куском дерева, вырезанным подобно руке и должным образом раскрашенным — даже с ногтями и выпуклыми костяшками, он колебался лишь долю секунды, а потом взялся за деревянную руку и пожал ее, как подобает джентльмену.

— Джейко Довхарт. Очень приятно. — И снова его глаза обратились к Прохожему. — Для чего ты так вырядился? Никогда не видел тебя в черной краске. Слушай, беды никакой не стряслось?

— Нет, это у меня работа.

— Ну, я так спросил. Проверить, что вы не на тропу войны вышли. Чего ты мне принес?

Пока шел этот разговор, Мэтью имел возможность оглядеться. Первое впечатление — купеческий бедлам. Этот дом, очевидно, построили в Бельведере первым, и он был стар, как борода Моисея. Кривые обмазанные глиной стены вызывали головокружение, покоробленный пол пугал взлетами и падениями. На полках лежали одеяла, простыни, фаянсовые тарелки и чашки, деревянные миски и столовые приборы, киянки, пилы, топоры, ножницы, бутылки, кувшины и коробки самых разных размеров и форм, парики, шлепанцы, сапоги, панталоны, нижние юбки, платья, белье и тысячи еще разных предметов. Но все это было либо сильно истрепано, либо поражено плесенью. На полу валялись детали плуга, два тележных колеса стояли в углу. На десятках стенных крючьев висели рубашки, галстуки, жилеты, кожаные пояса, треуголки, шапки, сюртуки, домашние платья и ночные рубашки — и тоже с прозеленью полежалости. Мэтью подумал, что все это, быть может, — вещи покойников.

— Мы ищем человека, который шел этим путем, — сказал Прохожий. Лицо его казалось каким-то особенно пугающим в желтом свете ламп, мешавшемся с голубой дымкой дня за грязными окнами. — Опиши его, Мэтью.

— У него должна быть борода. Лучше всего к ней подходит слово «лоскутная».

— А, этот! — Довхарт кивнул. — Вчера приходил, примерно в это время. Спрашивал, где можно лошадь купить. Я ему сказал, что была у меня хорошая лошадь на той неделе, да я ее одному могауку продал. Эй, Лиззи! Прохожий пришел!

Из глубины дома в зал вышла женщина — тощая, с заостренным подбородком, в платье, которое когда-то было синим и с кружевами под горлышко, а теперь сильно позеленело, да кружева пообтрепались до основы. В руках она держала две свечи в подсвечниках из оленьих ножек с копытами. Волосы у нее были темные, глаза черные, как уголь, и передние зубы тоже — когда она улыбнулась.

— Прохожий! — обрадовалась она, поставила свои экзотические свечи на стол и подплыла протянуть руку с ногтями, обведенными траурной каймой.

— Леди Довхарт! — ответил Прохожий, кланяясь и целуя протянутую руку.

Мэтью увидел, как раскраснелись впалые щеки женщины.

— Эй, осади назад! — предупредил Довхарт, но очень добродушно. — А то я этих ваших манер не знаю.

— А надо бы знать, — ответила ему леди, адресовав Прохожему кокетливую и уродливую улыбку. — Куда катится мир, если у индейца манеры лучше, чем у прирожденного англичанина?

— Уверен, что мир выживет, — непринужденно ответил Прохожий и снова повернулся к хозяину поста: — Но ты говорил про человека с бородой?

— Ну да. Он приходил спросить про лошадь, я ему ответил, что знаю только одного, кто мог бы ему продать коня — констебль Абернети. И тут, — Довхарт взмахнул деревянной рукой, — тут началось самое интересное. Где-то в три-четыре часа утра кто-то вломился в сарай Абернети и пытался украсть лошадь. Только он не знал, что эта кобыла — ужас на четырех ногах, она подняла такой шум, что Абернети выбежал в ночной рубашке и с пистолетом в руках. Он выстрелил, кобыла сбросила мерзавца, и тот рванул в лес. Все утро Абернети, его брат Льюис и этот тип, Лягва Дэвидсон — ну, ты его знаешь, этого психа, — мотались туда-сюда по дороге, ловя этого проходимца.

— Но не нашли, — сказал Прохожий.

— Не, не нашли. Абернети сказал, что когда они его найдут, то снимут с него шкуру и выменяют у меня на мешок орехов гикори.

— Кровь на дороге была?

— И крови тоже не было. Промахнулись, наверное, однако напугали его сильно.

Мэтью подумал, что Слотера могла напугать — если его вообще что-то могло напугать, — перспектива быть второй раз сброшенным лошадью. В первый раздело кончилось его поимкой. Интересно: может, после второго раза Слотер заречется от лошадей и будет передвигаться только пешком?

— Но вот что странно. — Мэтью с бесстрастным видом смотрел, как Довхарт деревянной рукой почесал себе шею. — Этот тип мог просто пойти к констеблю и купить лошадь. Денег у него в мешке было достаточно.

— Он здесь что-нибудь покупал?

— Да, конечно! Купил… Лиззи, у тебя есть список. Что там было?

— Заплечный мешок, это раз. Потом солонина, это два.

Солонина отсюда? Мэтью подумал, не лежит ли сейчас Слотер где-нибудь под кустом с пищевым отравлением. Это сильно облегчило бы задачу.

— И боеприпасы для пистолета. Это три.

— Боеприпасы, — повторил Мэтью.

— Да, дюжина пуль. — Довхарт так яростно почесал нос деревянной рукой, что Мэтью ожидал увидеть торчащие занозы. — Ну, и все, что нужно для стрельбы. Два кремня, рог для пороха и сам порох, пыжи. В общем, запасся.

Мэтью глянул на Прохожего — тот рассматривал кричащий жилет в красную и коричневую полосы, висящий на стенном крючке.

— Что такого мог сделать этот человек? — спросила Лиззи, придвигаясь ближе к Мэтью. — Помимо того, что попытался украсть лошадь у констебля?

— Он убийца. Удрал вчера от меня и моего партнера. Я подозреваю, он не хотел встречаться с констеблем лицом к лицу. Вероятно, просто не может себя заставить платить деньги представителю закона. Но я думаю, он стал слишком самоуверен.

— С виду он вполне нормален, — сказала Лиззи. — Улыбается нормально, разговаривает как джентльмен. Сказал, что ехал в Филадельфию по делам, и ночью у него на привале индейцы украли лошадь. Мне это показалось странным, но опять же — здесь разные люди встречаются по дороге на север или на юг.

— Вы не спросили, что у него за дела были в Филадельфии? — поинтересовался Мэтью.

— Спросила — ну, просто чтобы поддержать беседу. — Слово было сказано так, будто она годами ждала возможности его вытащить с антресолей. — Сказал, что как раз сейчас меняет работу, но до этого на прежней должен расплатиться по счетам.

Мэтью задумался. Это что-то должно было значить, но что?

— Да! — Лиззи щелкнула пальцами с черными ногтями. — Чуть не забыла. Он же подзорную трубу купил.

Прохожий По Двум Мирам поднял глаза от английского жилета, в котором обнаружил на спине зашитую прореху — похоже, от ножа. Бурое пятно почти сливалось с полосами ткани.

— Для вас — по специальной цене, — объявил Довхарт.

Мэтью взялся за собственный жилетный карман и нащупал там украшения.

— Есть у вас огнестрельное оружие? — спросил он.

— Конечно! Есть отличный мушкет… только у него пару дней назад ствол отвалился, его чуть-чуть починить надо. Вы кузнечное дело знаете, сэр?

— А пистолет найдется?

— Три на выбор, сэр! Лиззи, предъяви джентльмену!

Леди Довхарт наклонилась, открыла ящик на полу и вытащила один за другим три кремневых пистолета на разных стадиях распада. Первые два представляли больше опасности для стрелка, чем для мишени, а третий — пистолет «булл-пап», со спусковым механизмом за рукояткой, чуть ли не в горсти помещающийся, — казался вполне жизнеспособным, если не считать зеленой патины на всех металлических частях.

— Отличный выбор. Всего двенадцать шиллингов! — сказал хозяин. — Но для вас, поскольку вы друг моего друга — так и быть, десять!

— У меня нет денег, но есть вот это. — Мэтью вытащил первую безделушку, что попалась под руку. Это была серебряная брошь с четырьмя черными камнями.

— Гм.

Довхарт взял брошь живой, левой рукой, чтобы рассмотреть внимательно. Но не успел поднести к лицу, как жена выхватила брошку у него из пальцев и поднесла к фонарю.

— Ах! — заворковала она. — Какая прелесть! Ты же знаешь, что черный — мой любимый цвет. В нем чувствуется такое королевское благородство… продай юному сэру пистолет, Джейко.

— Включая те же предметы, что вы продали тому человеку, — напомнил Мэтью. — Кремни, рог, порох, пыжи и дюжину пуль.

— Ладно, договорились. Продано.

— А включить еще пару чулок? — Мэтью их видел тут на полке. Насколько они чистые, он не имел понятия, но все равно они ему нужны. — И еще, — добавил он, — я бы хотел вот это. Если подойдет.

Он показал на тот предмет, что привлек его внимание. Это была куртка из оленьей кожи, с бахромой, висящая на крючке рядом с жилетом, на который с жадностью глядел Прохожий.

— Примерьте, — сказала леди. — И если он вам годится, берите.

— Боже всемогущий! — Довхарт возмущенно дымился, когда Мэтью примерил куртку, оказавшуюся чуть свободной в плечах и имеющую след ожога на левом рукаве, будто факелом ткнули. А в остальном вполне ничего. — Я же тут торговлей занимаюсь!

Но леди уже приколола брошку и в овальное ручное зеркальце, треснувшее посередине, любовалась своей обновкой.

— Джейко! — Прохожий снова подошел к стойке. — А еще подзорная труба у тебя есть?

— А? Нет, это была единственная. Лиззи, перестань ты собой любоваться! Упаси нас Господь от жены тщеславной!

Последний комментарий был предназначен Прохожему, но Мэтью заметил,как Довхарт быстро отвел глаза. Очевидно, вопрос об отсутствии жены у Прохожего был слишком скользким, чтобы его касаться.

— Еще одно, — спокойно продолжал Прохожий, будто и не было этого замечания. — Ему нужна сумка — все это нести.

— У тебя что-то еще есть на обмен?

Мэтью полез в карман за новым украшением, но не успел ничего достать, как прозвучал вежливый голос Прохожего, в котором, однако, чувствовалась сталь:

— Добрая воля — очень ценный товар. И я думаю, у тебя что-то найдется.

Он посмотрел через прилавок прямо в глаза Довхарту, совершенно неподвижный. Будто ничто на земле не заставит его пошевелиться.

— Н-ну… — Довхарт нервозно глянул на Мэтью и снова на индейца. — Кажется… была у меня старая сумка для стрелка вон на той полке сверху. Должна подойти.

Прохожий нашел ее и подал Мэтью. Сумка была из оленьей шкуры с ворсом, с затягивающейся горловиной и с кожаным наплечным ремнем.

— Ну, что? Закончили уже меня грабить? — спросил хозяин, несколько покраснев.

— Я не забуду твою добрую волю, — ответил Прохожий. — Как только пойдет пушнина.

— Надеюсь, что это будет скоро! Я уже месяц как жду вороха хороших шкур.

Мэтью, в оленьей куртке и новых чулках, с пистолетом и припасами в новой сумке, попрощался с Довхартами — хозяин все сокрушался о понесенных убытках, а хозяйка не могла оторваться от зеркала, — и вышел за Прохожим в надвигающиеся сумерки. Снова моросил дождь, обещая ненастную ночь. У Мэтью заурчало в желудке, и он обернулся в сторону одинокой маленькой таверны, где на вывеске так и было написано: «Таверна».

— Пошли поедим, я плачу.

Конечно же, хозяин таверны примет серебряное кольцо с гравировкой за две миски кукурузного супа и пару ломтей какого-нибудь мяса.

— Мне туда нельзя, — ответил Прохожий, не замедляя шага. — Там только англичанам и голландцам.

— А! Понимаю.

— Говорят, что от нас пахнет, а это портит гостям аппетит. — Еще несколько шагов он прошел молча. — Дом констебля Абернети — за поворотом. Я могу найти место, где Слотера сбросила лошадь и где он ушел в лес. Но это нужно сделать до темноты. Придется пройти милю или две. Ты сможешь?

«Смогу ли?» — спросил себя Мэтью. Огни таверны оставались за спиной, будто последний призыв цивилизации перед… перед тем, что ждало впереди.

— Смогу, — ответил он.

Прохожий перешел на медленный бег. Мэтью стиснул зубы и постарался не отставать.

Глава девятнадцатая

Они продирались по густому лесу, росшему вдоль дороги прямо напротив дома констебля Абернети. Пройдя так милю и три четверти, Прохожий объявил:

— Здесь остановимся.

Решение имело стратегическую важность, поскольку выбранное место находилось среди больших валунов в неглубокой лощине, над которой нависали сосны. Прохожий быстро нашел упавшие сосновые сучья и с помощью Мэтью накрыл ими крест-накрест пространство между двумя самыми большими камнями. На них сверху набросали ветви поменьше и хвою, чтобы получше закрыться от моросящего дождя. Мэтью не возражал промокнуть в эту ночь, но все же мог оценить любое улучшение комфорта.

Прохожий не закончил обустройство лагеря — как только был готов навес, он стал разводить огонь с помощью кусочков сосновой коры и белой бересты — самых сухих из всех, что ему удалось найти. Искру добыли вовсе не путем трения палочек друг о друга, как ожидал Мэтью, а способом, которым мог бы воспользоваться любой английский траппер или кожаный чулок: кремнем и сталью. Прохожий действовал энергично, но терпеливо, подкармливая тонкие язычки пламени сперва кусочками коры, потом веточками. В конце концов получился вполне приличный костер, дающий сколько-то тепла.

Индеец уже снял лук и колчан, а заодно пояс с ножом и мешок из сыромятной шкуры. Привалившись спиной к валуну, он погрел руки над костром, потом развязал мешок и достал черный маслянистый с виду кусок вяленого мяса размером с кулак. Отрезав ломоть, протянул его Мэтью, который не стал гадать, что это — говядина, оленина, кабанятина или бобровый хвост. Вполне мог быть хвост, судя по вони, но жевать было приятно, а глотать — лучше, чем грудинку у Салли Алмонд. Прохожий тоже поел немного, дал Мэтью еще ломтик и убрал остаток.

— И это все? — спросил Мэтью.

— Этого хватит.

Теперь Мэтью понял, почему индеец такой тощий. Но хотя его грыз голод, он не стал просить добавки. Сейчас он получил возможность посидеть и вытянуть ноги — интересно, удастся ли ему когда-нибудь встать. Утро будет временем битвы разума с материей.

Сейчас, сидя в тепле оранжевого пламени, он почувствовал, насколько устал, насколько близок был к тому, чтобы просто свалиться. Но знал, что стоит ему закрыть глаза — и он увидит изувеченный труп в доме Джона Бертона и услышит басистое гудение мух.

Прохожий, как и обещал, обнаружил место, где кобыла Абернети сбросила Слотера. Индеец нагнулся, отыскал следы Слотера на опавших листьях и сказал Мэтью, что их дичь уходит в леса на северо-запад. Очевидно, решил Мэтью, не хочет пока выходить на дорогу, намерен оставить хотя бы несколько миль между собой и констеблем с теми людьми, что охотятся за его шкурой. Мэтью предположил, что Слотер либо изменит курс, чтобы выйти где-то на дорогу, либо будет пробираться в Филадельфию лесными тропами.

— Выступаем с первым светом, — сообщил Прохожий, подкладывая веточек в огонь. И добавил: — Это значит, что с первым светом мы уже выступим.

— Я понял.

Прохожий посмотрел на него бесстрастно:

— Ты хорошо сегодня шел.

— Для англичанина?

— Да.

— Спасибо, — ответил Мэтью.

Как у него получится пойти завтра — это уже другой вопрос.

— До вечера можем его настичь, если пойдем быстро, а он — медленно. Я надеялся, что он ранен, но он невредим.

— Плохо, — заплетающимся языком ответил Мэтью. У него едва-едва хватало сил держать открытыми глаза.

— Да, это нам не повезло. Зато и лошадь он себе не раздобыл. — Прохожий поправил плащ. — Мэтью, слушай меня.

Что-то в его голосе заставило Мэтью вынырнуть из темноты.

— Я сейчас буду спать. Демоны меня найдут. Ты не должен меня будить, что бы ты ни услышал. И не прикасайся ко мне. Тебе ясно?

— Да.

Прохожий ничего больше не сказал, только свернулся под плащом и исчез в его складках.

Мэтью посидел еще минуты две, потом подбородок у него упал на грудь. Огонь продолжал гореть, тепло успокаивало. Мэтью вытянулся рядом с костром, слушая, как трещат дрова, как тихо шелестит дождь по крыше из веток. Перед глазами вновь возник кровавый ужас дома Бертона, пес со сломанной спиной и разбитое лицо Тома, но хуже всего было то, что мысленным взором он видел Слотера на свободе, где-то в этой ночи, шагающего вперед и вперед, милю за милей — чудовище, идущее по полям резни.

Потом сон сжалился над ним, и внезапно он провалился в полное забытье.

И так же внезапно проснулся.

И лежал тихо-тихо, еще в тумане спросонья, прислушиваясь к звукам ночи.

Далеко-далеко ухнула сова. Потом второй раз, и третий.

Дождь перестал, подумал Мэтью. Больше не было его слышно.

Снова сова. Та же или другая? Вроде бы эта с другой стороны, и ближе к лагерю.

Он открыл опухшие со сна глаза. Огонь догорел до красных угольков.

Из-под плаща Прохожего раздался снова пронзительный крик, все выше и выше, под конец как отчаянный вздох или мольба о пощаде. Потом тишина, и наконец крик взметнулся снова, сделался прерывистым и хриплым, превратился в сдавленный стон.

И снова сова. Прохожий молчал, но Мэтью слышал, как он часто дышит, будто убегает от чего-то и не убежать.

Мэтью невольно поежился. Огонь угасал, ночь становилась холоднее. Мэтью осторожно и тихо потянулся к наломанным веточкам, которые Прохожий собрал для костра, и когда бросил их в огонь, одна вежливо и негромко треснула, без всякой резкости — как могла бы треснуть под сапогом человека, скрытно пробирающегося среди сосен.

Взметнулся темно-зеленый плащ. Ошеломленный так, что утратил дар речи, Мэтью глянул в лицо проклятого.

Кожа еще сильнее натянулась на черепе. Казалось, от ее давления человек обнажил зубы в муке. На лбу и на щеках сверкал пот. Узкие щелочки глаз смотрели точно на Мэтью, но не видели его — перед ними стоял какой-то кошмар, и смотрели они не на человека, а сквозь него, на какое-то далекое видение. Индеец стоял на колене, тело его тряслось.

В свете ожившего костра Мэтью увидел блеск ножа — и вдруг размытая полоса лезвия оказалась у его шеи.

— Прохожий! — сказал Мэтью твердым голосом, не решаясь шевелиться. Лицо индейца придвинулось, будто проплыло по воздуху оранжевой лампой среди тьмы. — Прохожий! — повторил Мэтью, но на сей раз голос его предал и прозвучал надтреснуто. — Я не из твоих демонов.

Глаза Прохожего всмотрелись ему в лицо. Прошли секунды и вдруг на глазах у Мэтью безумие оставило индейца — так взмывает стая ворон, одеялом укрывшая сжатое поле. Только что была — и нет ее, осталось только воспоминание о взвихривших воздух черных крыльях.

Прохожий сел на корточки и посмотрел на нож у себя в руке. Мэтью, каким бы он ни был усталым, засомневался, что ему удастся еще раз заснуть в эту ночь. Он сел, почесал горло, где клинок грозил нарисовать улыбку мертвеца, и уставился в огонь, будто ища там утешительную картинку.

— Ага, — сказал Прохожий охрипшим голосом и сунул нож в хранилище на поясе. — Теперь ты знаешь.

— Что знаю?

— Почему у меня нет жены и вряд ли когда-нибудь будет.

— Такое случалось раньше?

— Несколько раз, в твоей стране. Конечно, мне не позволяли владеть ножом. Но я пытался напасть на некоторых дам, которые меня… признавали. Это было только один раз, но одного раза достаточно. — Прохожий не поднимал головы, устыженный тем, что собой не владеет. — Можешь себе представить мою… — Он снова поискал слово, и Мэтью решил, что в это время Прохожий вспоминал слова, которые выучил и которые ему так мало приходилось применять, что он их почти забыл. — Популярность, — закончил он.

Мэтью кивнул.

— А что тебе снится? — спросил он. Прохожий промолчал. — Это так страшно, что рассказывать невозможно?

Прохожий ответил далеко не сразу. Он подобрал несколько палочек, сломал их в пальцах и положил одну за другой в огонь.

— Приходят демоны… и показывают мне всякое, — произнес он наконец. — Такое, что только у демонов хватит жестокости показать это человеку.

— Сказано много и при этом не сказано ничего, — заметил Мэтью. — Что конкретно они тебе показывают?

— Конец мира, — ответил Прохожий и помолчал, чтобы до собеседника дошло. — Точнее сказать, конец моего мира. Твой останется, но когда-нибудь — может быть, когда-нибудь! — ты об этом пожалеешь.

— Я не понял.

Прохожий открыл мешок, где держал вяленое мясо, кремень и огниво, и достал знакомый предмет: сломанные серебряные часы. Положил их на левую ладонь и поглядывал на них иногда, будто убеждаясь, что они все еще безжизненны.

— Когда мне было одиннадцать лет, — начал Прохожий, — в деревню явилась группа англичан с проводником, говорившим по-нашему. Очень богатые были с виду люди. В серых плащах и в шляпах с перьями. И принесли мешки подарков. Связки пестрых тканей, стеклянные бутылки, ожерелья и браслеты, шерстяные шапки и все такое прочее. Да, они были богатыми и хотели, чтобы мы об этом знали. Дочери вождя они привезли фарфоровую куклу с белыми волосами — я это очень хорошо помню, потому что все дети столпились вокруг, желая посмотреть. А потом эти люди сказали, что за свои подарки хотят кое-чего в ответ, и это будет на пользу и им, и племени. Они сказали, что хотят трех детей, которых возьмут с собой через темную границу — показать им, как выглядит мир, который называется Англия, и Лондон, великий город короля.

— Заключили соглашение, — говорил Прохожий, глядя в огонь. — Решили выбрать троих детей и отправить их на одной из летающих по облакам пирог, что сейчас стоит в водах Филадельфии. Выбрали Проворного Скалолаза, вторая была Красивая-Девочка-Которая-Сидит-Одна, а я был третий. — Он посмотрел на Мэтью. — Меня тогда звали Он-Тоже-Бежит-Быстро. Потому что Он-Бежит-Быстро — это был мой отец. Ты его видел, он с моими младшими братьями подобрал у колодца твоего друга. Так быстро, как прежде, он уже не бегает, но все равно успевает.

— И за это я ему благодарен.

— Ему было бы приятно это услышать, но не от меня. Потому что мы больше не разговариваем. Я для него — большой позор из-за своего безумия.

— А в чем безумие? В плохих снах?

— Позволь, я буду рассказывать дальше. Нам троим и всему племени было сказано, что мы увидим мир Англии и город Лондон своими глазами, а когда вернемся — через два года — сумеем объяснить нашему народу, что мы видели. В надежде, как сказали эти люди, создать связь между нами как братьями. Но ты поймешь из моего рассказа, что этим людям нужны были только дети, и на то имелась причина. — Прохожий кивнул сам себе, глядя в огонь. — С детьми куда легче управляться. Они такие доверчивые, такие… неискушенные.

— Ты хочешь сказать… эти люди не сделали того, что говорили?

— Нас отвезли в Англию, да. — Дернулась мышца на его лице, будто он жевал горькую жесткую галету. — Жуткая была дорога. А хуже всего в этих суровых морях, в этой тошноте — знать, что уезжаешь все дальше и дальше от дома, и чтобы вернуться, придется пройти эту дорогу сначала. Как вы, англичане, повторяете это снова и снова, мне не понять.

Мэтью выдавил неловкую улыбку:

— Наверное, мы тоже малость не в своем уме.

— Должно быть, так. Но… это вообще свойственно всем людям. Небольшое безумие — ради поставленной цели. — Прохожий повертел в руке часы, провел пальцами по серебру. — Проворный Скалолаз не дожил до прибытия. Матросы стали держать пари, как быстро он принесет перо чайки, привязанное к мачте кожаным ремнем. И вешали его все выше и выше. Капитан их предупреждал, чтобы прекратили, и джентльмены, которые плыли с нами, запрещали им… но индейского мальчишку девяти лет в бутылку не посадишь и под палубой не запрешь. Ему платили мятными леденцами, и один как раз был у него во рту, когда он упал. А я стоял рядом с Красивой Девочкой и смотрел на него, лежащего на палубе, и вспоминал фарфоровую куклу с белокурыми волосами и надеялся, что она так легко не разобьется.

Снова несколько раз ухнула сова, далеко в лесу. Прохожий наклонил голову и прислушался так, будто услышал сладчайшую музыку.

— Когда мы приплыли в Англию, — сказал он, — я стоял на палубе и смотрел на лес летающих облачных пирог. Да, это были корабли. Сотни кораблей, всех форм и размеров. И я подумал, сколько же должно быть в этом мире людей, чтобы построить все эти пироги? Зрелище было невероятное, мне его никогда не забыть. А потом… сразу, как мы сошли с корабля… Красивую-Девочку-Которая-Сидит-Одна забрали какие-то двое. Посадили ее в ящик с лошадьми. В карету. И куда-то увезли. Я до сих пор не знаю куда. А меня посадили в другую карету, и я почти десять лет не видел никого из своего народа. Когда же я больше не был нужен и меня отпустили, я был безумен.

— Но что с тобой сделали? — спросил Мэтью. — Что случилось?

— Я стал звездой, — ответил индеец с грустной улыбкой. — Знаменитость это называется, кажется. Меня одевали в перья и звериные шкуры, на голову — золотую корону, и выставляли на сцену Лондона. На афишах писали «Благородный юный дикарь» или «Джонатан Краснокожий». Пьесы — а я за много лет играл в нескольких — были всегда одни и те же: романтическая драма, доблестный англичанин против злобных или обманутых дикарей. Напряжение нарастает, пока не появляюсь я и на языке жестов не предупреждаю героя о надвигающейся атаке. В таком вот роде. Шло время, я рос, новизна моего стоического молчания приелась, и от меня потребовались реплики. Одну я помню. «Берегись ярости ирокезов, ибо они снимут с тебя скальп… — Он нахмурился, вспоминая окончание: —…так же неумолимо, как опустошает саранча вон те кукурузные поля».

Он торжественно поднял руку, указывая на бумажную кукурузу в нарисованном поле.

Мэтью подумал, что огонь низкого костра вполне заменяет нижние светильники рампы. На валуне за спиной у Прохожего резко выделялась его тень, как на холщовом заднике.

— И этого было достаточно, чтобы свести тебя с ума? Играть роль на сцене?

— Нет, не это. Это как раз было очень интересно. За мной ухаживали, меня хорошо кормили и поили, меня учили вашему языку очень умелые учителя. И люди приходили сотнями на меня посмотреть. Если не тысячами. Меня показывали на приемах в парках и на больших балах. Я был… если можно так сказать, объектом нежности нескольких смелых дам. Но это было вначале. А потом на сцену выставили еще одного индейца, потом еще и еще, и дни славы Джонатана Краснокожего были сочтены. В новой пьесе мне досталась роль негодяя, что продлило мою карьеру, но дело было в том, что… играть я не мог. Лучшей моей сценой была сцена смерти, где я лежал посреди помостков три минуты с открытыми глазами. Но я уже был не мальчиком, и уже был не сенсацией. Так, один из многих.

Прохожий замолчал, подбросил еще веточек.

— Один из многих, — повторил он. — В чужой земле. — Он глубоко вдохнул, медленно выдохнул. — Меня продали, — сказал он просто. — Другой антрепризе. Которая колесила по стране. Я должен был делать то, что делал, в ратушах, на пастбищах, в сараях и на складах — где мы только не выступали! Конечно, люди шли стадами посмотреть на меня — я выступал под именем «Адам-Дикарь». Все было хорошо, но потом… все время стал попадаться другой Адам-Дикарь, который только что здесь проезжал и неделю играл. В одной деревне меня обвинили, что я — загримированный англичанин: одному человеку, с которым я говорил, моя речь показалась слишком цивилизованной. И вот тогда меня продали еще раз. И еще раз, уже через год. И через полгода снова. И наконец… — Он посмотрел на Мэтью в упор: — Ты видел когда-нибудь ошибку природы?

— Ошибку природы?

— Человека, которого можно было бы назвать ошибкой природы. Урода от рождения. Карлика, или человека с клешнями вместо рук, или женщину с тремя руками. Мальчика, который потеет кровью. Видел когда-нибудь?

— Нет, — ответил Мэтью, хотя на слова о мальчике, потеющем кровью, отреагировал.

— Я был Индейский Демон, — сказал Прохожий тихим отстраненным голосом. — Люцифер Нового Света. Так было написано на моей клетке. То же самое говорила краска у меня на лице и приделанные к голове рога. А мистер Оксли, владелец этого балагана, требовал, чтобы я тряс решетку, бросался на нее, завывал и рычал, как исчадие ада. Иногда по вечерам мне бросали куски курятины, чтобы я их грыз. Потом, когда публика уходила, я выходил из клетки, снимал рога, и мы все — ошибки природы — укладывались и переезжали в следующий город. А мистер Оксли стоял с серебряными часами — очень похожими вот на эти, — и всех торопил, объясняя, что завтра вечером в Гилдфорде заработаем миллионы. Или завтра вечером в Винчестере, или послезавтра вечером в Солсбери. «Шевелись, — говорил он. — Эй, вы, побыстрее!» Он говорил, что надо торопиться, в ночь по проселочным дорогам, потому что время уходит, а время — деньги, и потому что никогда для англичанина не останавливается время.

Прохожий повертел часы в руке.

— Мистер Оксли, — сказал он задумчиво. — Он себя заторопил до смерти, а последнюю точку поставил джин. Мы, оставшиеся, поделили имевшиеся деньги, и это был конец нашей бродячей труппы. Я оделся в английский костюм, поехал в Портсмут и купил себе проезд на корабле. Вернулся домой. Вернулся к своему народу. Но с собой я привез свое безумие и своих демонов, и они меня не оставляют.

— Я все равно не понял, о чем ты.

Прохожий закрыл глаза на несколько секунд, потом снова открыл.

— С той минуты, как я увидел Лондон, ко мне пришли демоны. Они стали шептать мне в уши день и ночь. Во снах они являлись мне англичанами в стоячих воротничках, а в руках держали золотые монеты и украшения. Глаза у них горели, как огненные ямы, и они говорили мне: «Посмотри на то, что будет». Все эти дома, дороги, кареты, люди. Сотни тысяч труб, изрыгающих черный дым. Шум, как грохот тысяч барабанов, которые не найти и не понять. Суматоха, постоянное бурление безумного человеческого потока. И демоны шептали: вот это — будущее. Не только английского Нью-Йорка и Филадельфии, но каждого города, построенного англичанами на земле. Но сенекам, могаукам, никому вообще из моего народа места на земле не будет посреди этих дорог и шума. О нет, мы будем драться за место на земле, но никогда не победим. Так говорят мне мои демоны, это они мне показали, и чтобы сделать меня окончательно безумным, они еще сделали так, что никто из моего племени этому не верит, потому что поверить в такое — невозможно. Это будет чужой мир, и моему народу в нем не найдется места. Все, что мы создали, все, что для нас важно, — все уйдет, будет похоронено под дорогами и домами. Все, что мы слышим, заглушено будет этим грохотом.

Он посмотрел на Мэтью и кивнул:

— И ты не думай, что тебя это минует. Когда-нибудь ты увидишь свой мир и не узнаешь его, и тебе он покажется странным… если не чудовищным. И ты, и твои англичане захотите вернуть то, что утрачено, и никогда не сможете это найти, потому что таков демонский прием: показать путь вперед, но закрыть дорогу назад.

— Мне казалось, это называется прогрессом, — вставил Мэтью.

— Есть прогресс, — согласился Прохожий, — а есть погоня за иллюзией. Для первого нужна мудрость и предвидение, второе доступно пьяному дураку. И я знаю, чем кончается эта история. — Он снова посмотрел на часы. — Всякий раз, когда я буду смотреть на эти часы, я буду вспоминать мистера Оксли. Буду вспоминать, как он спешил сквозь ночь к состоянию, которого нет на земле, таща за собой фургон ошибок природы. И буду думать о самом великом, на что способен человек, — а может быть, и самом трудном для человека: как смириться с ходом времени. Или как остановить свое собственное время. — Он положил часы обратно в мешок, подобрал плащ, лук и стрелы, пояс с ножом. — Дождь перестал, я найду себе другое место.

— Ты можешь остаться здесь.

— Не могу. Но я буду неподалеку. До рассвета четыре-пять часов, еще есть время поспать. Пользуйся, пока можно.

— Ладно, спасибо. — Мэтью не знал, что тут еще можно сказать.

Прохожий ушел в темноту за кругом от костра, где, казалось, ему привычно быть. Мэтью лег и попытался заснуть, если это вообще когда-нибудь получится. Но усталость взяла свое, и постепенно он стал уплывать в сон. Последнее, что он услышал, был голос ночной птицы в лесу, пробудивший какую-то давнюю память. Птица не задержалась, а улетела на бесшумных крыльях.

Глава двадцатая

— Таким образом, — заключил священник, — год у вас был хорошим?

— Да, сэр, и очень, — ответил Питер Линдси. — Отлично уродилась кукуруза, яблок полно, и тыквы еще на плети. Вы их наверняка видели в поле.

— Видел. Ты благословен, Питер. Иметь такую ферму и такую прекрасную семью. Я говорил недавно с одним человеком о жадности — ты сам знаешь, как может жадность завести человека в долину погибели. Хорошо, что ты не жаден, Питер, и что доволен своим положением в жизни.

— Да, сэр, спасибо.

— Что ж, мы воистину нуждаемся в благословении полей, как нуждаемся в… — Он замолчал, постукивая себя по подбородку указательным пальцем с длинным неровным ногтем.

— Благословении Небес? — подсказала жена Питера Фейз, готовившая обед у очага возле противоположной стены.

Ее кухня и сама была благословением дома: аккуратная, чистая, светло-желтые сосновые стены, чашки и тарелки на полках и в сводчатой печи сковородки, таганы, чугунки, кастрюли, котлы и прочая утварь, поддерживающая в доме жизнь, а в людях сытость, — все расставлено в порядке.

— Именно так, — отозвался преподобный.

Младшая дочь, Робин, помогавшая матери, подошла к проповеднику, который сидел за столом с чашкой сидра в руках, и показала одну вещь, которую принесла из другой комнаты. Девочке было восемь лет, она была белокурая и очень гордилась вышитой подушечкой — узор изображал малиновку на ветке.

— Я сама вышивала, — сказала Робин.

— Правда? Как чудесно! Ты хочешь сказать, мама тебе совсем не помогала?

— Ну… — девочка застенчиво улыбнулась. Глаза у нее были яркие, теплые, синие, как у матери. — Она мне показала, как начать, и помогла закончить.

— А, вот как! Но между началом и концом тоже много, много работы. — Он вернул ей подушечку. — А вот это что?

Средний ребенок, тринадцатилетний сын по имени Аарон, вышел вперед показать свои сокровища.

— Хорошая коллекция, — сказал гость, принимая кувшинчик и любуясь на яркие цветные шарики. — И сколько их у тебя?

— Двадцать два, сэр.

— И они используются для определенной цели? Для игр?

— Да, сэр. Но я и смотреть на них люблю.

— Такие шарики любой мальчик хотел бы иметь.

— Да, сэр, конечно.

— Аарон! — одернула его Фейз Линдси. — Перестань докучать преподобному Бертону!

— Он не докучает, отнюдь нет. Спасибо, Аарон, возьми.

Гость вернул кувшин с шариками и поднял бородатый подбородок, чтобы взглянуть на старшую дочь, которая помогала матери готовить кукурузные лепешки, печеные яблоки и — ради такого случая, — кусок ветчины.

Ей было шестнадцать лет. Овальное личико с широкими скулами, светлые, как у матери и сестры, волосы, и глаза — темно-карие, как у отца. Прервав работу, она посмотрела в упор на преподобного Бертона, потом зачерпнула фасоли и положила в миску.

— Ты тоже хочешь мне что-то показать, Ларк? — поощрительно проговорил гость.

— Нет, сэр, — ответила девушка твердо. — Я хотела бы кое-что у вас спросить.

Сидящий напротив священника ее отец — жилистый мужчина лет под сорок, одетый в синюю рубашку и коричневые панталоны, с морщинистым лицом, обсыпанным веснушками от солнца, почти лысый, если не считать коротко подстриженных рыжеватых волос на висках, — метнул на нее быстрый взгляд, приподняв брови.

— Ну спроси, конечно, — ответил проповедник благосклонным голосом.

— Отчего у вас такие ногти?

— Ларк! — Питер нахмурился, и морщины на его лице залегли глубокими ущельями. Фейз сурово посмотрела на дочь, приподняв густые брови.

— Ничего, ничего. Самый обыкновенный вопрос. — Преподобный Бертон поднял руки, развел пальцы. — Не слишком приятное зрелище? Понимаю. Самому жаль, что не мог держать ногти в порядке, как положено джентльмену, но среди индейцев это трудно. Странствия среди них не включают еженедельное применение ножниц. У вас, я полагаю, найдется пара, которой я потом смогу воспользоваться?

— Да, конечно, — ответил Питер. — Ларк, что это на тебя нашло?

Она чуть не сказала вслух: «Не нравится мне этот человек», — но промолчала. Даже подумать такое о священнике, слуге Божьем, было достаточно, чтобы краска побежала по щекам и взор потупился к половицам. Она стала накладывать бобы в миску, плечи ссутулились под тяжестью мысли, не дающей ей покоя: «Он слишком долго на меня смотрит».

— Я проголодался, — заявил проповедник, ни к кому конкретно не обращаясь. — Просто как волк, было бы правильнее сказать.

— Сию секунду, — заверила его Фейз. — Робин, будь добра, выложи лепешки на блюдо.

— Сейчас, мамочка.

— Достань хорошие салфетки, Аарон.

— Уже достаю, мама. — Он поставил кувшинчик с оцененными шариками на стол и направился к буфету.

Ларк Линдси покосилась на преподобного Бертона и отвела взгляд. Он все еще наблюдал за ней синими, цвета воды глазами. Воды Христовой, как могли бы сказать ее мать или отец. Но ей почему-то вспоминалась замерзшая вода, как зимний пруд, из которого не напьешься.

Ларк закончила накладывать бобы, поставила миску на стол перед отцом, потом мать попросила ее налить проповеднику еще сидра из кувшина, и она занялась этим.

Он пришел где-то час назад. Ларк, ее отец и брат работали в саду за сараем, заполняя корзинки дарами Божьими, когда Аарон сказал:

— Папа, там на дороге человек, идет в нашу сторону.

Гости здесь бывали редко. Ближайший священник жил в деревне Колдерс-Кроссинг, до которой восемь миль к югу. Гость — радостное событие, и Ларк знала, что отец это воспримет как знак милости Господней, о которой он часто рассуждал. Пусть земля сурова и жизнь — испытание, говорил Питер Линдси, но в этой стране все, что нужно сделать — это тянуться к Господу, и тогда все воспрянет. Ларк это понимала как иносказание: будешь работать усердно, и Господь вознаградит тебя. Но иногда получалось не совсем так: она помнила годы, когда работали до седьмого пота, а посевы никли и жухли, и всей наградой свыше были только высохшие яблоки с верхних ветвей.

Она подлила преподобному сидра. Тот слегка шевельнул ногой. Рядом с ним на полу лежал его мешок. Там у меня Библия, сказал он. Люблю, чтобы она была под рукой, если вдруг появится грешник.

Питер и Фейз Линдси рассмеялись — вежливо, зная, что не все проповедники одобряют смех, — а Аарон и Робин улыбнулись, услышав, что родители смеются, но Ларк посмотрела преподобному Бертону в лицо и удивилась, отчего оно так исцарапано, будто он продирался сквозь чашу.

— Мама, мама, посмотри, ничего, что так? — позвала Робин, дергая мать за передник — новый, синий с желтой оторочкой, вместо старого прожженного, который мама надевала обычно. Робин показывала на раскрошенную лепешку, развалившуюся при попытке переложить со сковороды на блюдо, но Фейз ее успокоила, что все хорошо.

Прибывший проповедник с удобством устроился в кухне и рассказал историю своей жизни: как он вырос сыном викария в Манчестере, как уже в солидном возрасте переплыл Атлантику, дав отцу обет нести спасение индейцам. Сейчас он возвращается от дикарей, где провел много месяцев, неся свет Господень языческим сердцам, но как же он тоскует по Манчестеру! Англия зовет его домой, сказал он. Новое место служения ждет его, и новая паства, которую следует окормлять.

— Мы счастливы принять вас после странствий столь долгих и дальних, — сказал Питер.

Аарон подал к столу хорошие салфетки.

— Да, долгих и дальних. И я рад найти место, где отдохнуть. Боюсь, что натер себе волдыри на ногах, ботинки эти чуть-чуть мне малы. Я вижу, у вас есть такие очень симпатичные ботинки. С виду весьма уютные.

— Да, сэр, вполне. Думаю, сильно разбиты.

— Гм, — отозвался проповедник, делая глоток.

Кухню заполнил запах копченой свинины: Фейз всегда давала шкурке обуглиться до того, как снять мясо с огня. Бертон опустил чашку и держал ее в ладонях — Ларк не смогла не бросить еще один взгляд на длинные зазубренные ногти. Гость отмыл лицо и руки в кухонном ведре, и ногти отскреб щеткой, но запах от него был такой, будто он странствовал далеко и долго и ни разу не мылся. Конечно, если человек Божий нес слово Господне индейцам, откуда у него возможность встретиться с мылом? Просто мерзко так думать, мерзко как грех — бросить тень на такой яркий, такой солнечный день, как сегодня.

Но она ничего не могла поделать и думала, что потом — когда преподобный Бертон уйдет, — надо будет исповедаться в грехе осуждения или в грехе гордыни, или в чем там еще. И дело было не только в этих выщербленных ногтях, напоминавших звериные лапы, а в этой странной многоцветной бороде — светло-каштановой, огненно-рыжей, темно-каштановой, седой, и с клоком угольно-черных волос поперек подбородка. Да очистит Господь ее душу от подобных греховных мыслей, но такая борода могла бы отрасти у Сатаны. Как раз подходящее украшение для дьявола.

— Скажи мне, Питер, — заговорил священник, когда Фейз и Робин стали подавать тарелки на стол. — Я прошел мимо нескольких домов, которые показались мне покинутыми. Есть ли тут люди поблизости?

— У моего брата была там ферма. Когда в девяносто девятом у него умерла жена, упокой Господь ее душу, он взял детей и переехал в Филадельфию. Есть тут дома и постарше, они были пустыми, когда мы сюда приехали. Поселки, знаете ли, возникают и исчезают, исчезают и возникают снова. Но что точно — что земля здесь хорошая. И я надеюсь, что милостью Божией мы недолго будем в этой долине одни. Но пока что ближайшие люди только в Колдерс-Кроссинге, сэр. Миль восемь от нас. Дорога по холмам, но неплохая.

— Я так полагаю, что дорога эта где-то выходит на Филадельфийский большак?

— Да, сэр. Через несколько миль после перевала.

— А до Филадельфии миль двадцать?

— Почти двадцать пять, сэр. Аарон, принеси еще стул. Фейз, вы с Робин сядете на этой стороне, а рядом с Ларк сядет Аарон.

— Филадельфия — цель моего пути. А оттуда я поплыву в Англию, — сказал проповедник. Фейз поставила блюдо с ветчиной на середину стола, а рядом — нож с роговой ручкой, острый, чтобы прорезать горелую корку. — И еще одно, если позволите. Там, у вас в сарае. Найдется ли у вас лошадь, на которой я бы доехал до Колдерс-Кроссинга? Как я уже сказал, эти ботинки…

— Преподобный, у нас есть фургон! — ответила Фейз, ставя на стол миску печеных яблок и садясь рядом с Робин. — Для нас честью будет запрячь лошадей и довезти вас туда.

— Восхитительно, — сказал Бертон. — Вот истинный ответ на молитвы усталого путника.

Вся еда стояла на столе. Аарон принес еще стул и поставил слева от Ларк, которая села рядом с отцом и глядела за спину проповеднику, туда, где на одном крюке висела его треуголка, а на другом длинный черный сюртук. Он пришел в этом сюртуке, который казался ему маловат, набросив его себе на спину как плащ. Его одежда, тускло-серая, выглядела так, будто он ее носил, не снимая, бог весть сколько времени. Но — да, месяцы вдали от цивилизации, с племенами язычников.

— Преподобный! — обратилась к нему Фейз. Синие глаза ее сверкали, свет из окна играл на волосах. — Благословите трапезу?

— Разумеется! Закроем же глаза и преклоним головы. Я только возьму то, что нужно, одну секунду.

Ларк услышала, как преподобный открывает мешок. Библию достает, подумала она. Он увидел приближение грешника?

Послышался сухой щелчок. Ларк открыла глаза, подняла голову и увидела, что преподобный Бертон жмет на спусковой крючок кремневого пистолета, направленного в голову ее отца.

Брызнули искры, бухнул клуб дыма, треснуло так, что задрожали залитые солнцем оконные стекла, и во лбу Питера Линдси появилась черная дырочка, почти точно между глаз, когда он посмотрел вверх — в ответ на какое-то внутреннее предупреждение, которое требовало более быстрой реакции, чем ожидание благословения священника.

Ларк услышала собственный крик, но это был даже не столько крик, сколько жалкое блеяние.

Отец опрокинулся в кресле назад, что-то темное закапало на сосновый пол. Взлетела вверх рука со скрюченными пальцами.

Преподобный Бертон отложил дымящийся пистолет и взял со стола нож с роговой ручкой.

Встал, уронив стул у себя за спиной, схватил Аарона сзади за шею — мальчик смотрел на него со смесью удивления и непонимания, открыв рот, и глаза его уже помутнели — как глаза маленькой зверушки, увидевшей хищника. Преподобный Бертон вогнал ему лезвие в ямку на горле до упора — и выпустил ручку. Аарон соскользнул со стула бескостным булькающим мешком.

Взгляд преподобного переместился на ту сторону стола. Твердый и ледяной, он остановился на Фейз Линдси, и та испустила звук, как от удара в живот. Глаза у нее сразу запали и покраснели, за секунды она постарела на двадцать лет. Попыталась встать, ударилась о стол и опрокинула кувшин с шариками сына — они раскатилась по столу среди тарелок, чашек и мисок. Потом у нее подкосились ноги, она покачнулась, ударилась о стену и сползла по ней, жалобно скуля.

— Мама! — вскрикнула Робин, побелев как мука. Она тоже попыталась встать и уже поднялась на ноги, когда рука преподобного схватила ее за голову.

Толи он собирался сломать девочке шею последующим резким движением, то ли метнул ее туда, куда хотел, чтобы она упала, Ларк не поняла. Голова у нее пульсировала от страшного внутреннего давления, глаза вылезали из орбит. Кухня, воздух, мир вокруг превратился в дрожащие алые полосы. Она завыла грудным голосом — «не-не-не-е-е!» — и смотрела, парализованная страхом, как преподобный швырнул Робин на печь, бросился за ней и схватил чугунную сковородку с тагана.

Робин стояла на коленях и тихо всхлипывала, когда он обрушил сковороду ей на голову. Плач прервался, как только она упала, подбородок ударился об пол, волосы накрыли лицо. Поразительно, но она снова попыталась подняться. Проповедник смотрел на нее с изумлением, будто стал свидетелем воскресения. Он снова ударил ее сковородой — звук был странной смесью церковного колокола и треском разбитого глиняного кувшина. Девочка упала головой в камин, зарывшись лицом в белый пепел. Преподобный отбросил сковородку, и Ларк в полубезумии, с гаснущим под грудой ужасов разумом увидела, как разгорелись угли, как вспыхнули и задымились кудри сестренки.

И тишина. Страшная, невыносимая тишина, пока не вернулось дыхание к Фейз Линдси, и она заорала, не закрывая рта. Слезы брызнули из глаз, окрашенные кровью разорванных тканей.

Преподобный Бертон стоял и смотрел на мертвую девочку. Он сделал глубокий вдох и выдох, будто сам хотел прояснить свое сознание и зрение. Или, подумала Ларк, он себе шею потянул, убивая ее сестру. Она попыталась заговорить, вскрикнуть, завопить или выплюнуть проклятие, но голос изменил ей, и только хрип сотряс заряженный гневом воздух.

— Тихо, — сказал преподобный Фейз. И снова повторил: — Тихо!

Она не послушалась — или не смогла. Преподобный Бертон вернулся к столу, сгреб в горсть кукурузную лепешку и засунул ей в рот так, что она задохнулась и закашлялась. Синие глаза, готовые выскочить из орбит, глядели на него, не мигая, а грудь у Фейз медленно поднималась и опускалась.

— Так-то лучше.

Он медленно повернул голову. Отыскал взглядом Ларк, к которой вернулся голос — прерывистым стоном. Обеими руками она держалась за стул рядом с собой, будто его дубовые ножки были стенами мощной крепости.

Бертон потер лоб рукой.

— Не думай обо мне плохо, — сказал он.

Подошел к телу Аарона, наступил ботинком на грудь, вытащил нож. Обтер его, взяв для этого хорошую салфетку. Поднял упавший стул, сел на свое место во главе стола, отрезал ломоть ветчины, зачерпнул себе на тарелку печеных яблок и фасоли и начал есть.

Фейз молчала, продолжая глазеть — теперь просто в стену перед собой. Ларк вцепилась в стул, пальцы побелели. Она не шевелилась. Сумасшедшая мысль: если она застынет, он не увидит ее и забудет, что она вообще здесь есть.

Он прожевал кусок ветчины, облизал пальцы.

— Тебя когда-нибудь раздражала муха? — спросил он, разрезая печеное яблоко. От его голоса Ларк вздрогнула, и будто сама сломала собственную невидимость, почувствовала себя слабой и глупой, и не смогла удержаться от слез — пусть и беззвучных. — Одна из этих здоровенных зеленых мух, что жужжат и жужжат над головой, пока не почувствуешь, что не вынесешь, если она проживет еще хоть минуту. Хоть секунду, — поправился он, откусывая ветчину. — Можно предположить, что я планирую эту муху убить. Да, и это так. И если это будет нелегко, я ей еще крылья оборву до того, как раздавить, потому что я не люблю, когда об меня ноги вытирают. Итак… наблюдаем за мухой. Она может быть медленной, может быть быстрой, и даже очень быстрой. Но вскоре ты проследишь ее образ действий. Ибо такой образ присущ всему живому. Проследишь, продумаешь на один шаг вперед — на одно жужжание этой мушки вперед, и вот она. — Он проиллюстрировал свою мысль движением ложки по столу. — Дохлая муха. И с людьми точно так же.

Он потянулся за лепешкой, остановился, взглянув на плачущую Ларк, и продолжал свой одинокий пир.

— Ненавижу мух. Скоро они сюда прилетят. Их ничем не удержишь.

— Вы не… — Ларк не знала, хочет ли она говорить, но заговорила как-то сама. Горло сжималось, слова не шли. — Вы не… не…

— Не преподобный, — подтвердил он, слегка пожав плечами. — Но если бы я пришел к вашей двери и сказал: «Доброе утро, я убийца», что бы мне это дало?

— Не надо… — Сможет ли она когда-нибудь сказать целиком слово? В голове что-то кричало, но сама она могла едва шептать. — Не обязательно… было.

— Хотелось, Ларк. Красивое имя. У меня в детстве под окном на дереве было гнездо жаворонков.^[68]

— Вы… вы их… убили?

— Ни в коем случае. Они меня будили по утрам, чтобы я вставал на работу.

И вот пришел вопрос, который она хотела задать, но страшилась.

— Вы… вы нас убьете?

Он доел яблоко и только тогда заговорил:

— Я тебе расскажу, Ларк, что такое могущество. Почти любой тебе скажет, что могущество — это возможность делать что хочешь. Но я скажу так: могущество — это возможность делать все, что хочешь, и чтобы никто не мог тебе помешать. Ух ты! — Фейз вырвало, при этом вылетела лепешка, затыкавшая ей рот. — Кажется, приходит в себя.

Фейз попыталась встать. Лицо побледнело и как-то расклеилось, рот перекосило в сторону, глаза ввалились, будто их вдавили чьи-то злобные пальцы. На щеках блестели слезы. Губы шевелились, но ни звука не вылетало.

Ларк подумала, что измученные глаза матери снова увидели трупы, и снова все случившееся заклубилось в мозгу, как пороховой дым, еще висящий под потолком. Фейз рухнула на пол и зарыдала, словно насмерть обиженный ребенок.

Непреподобный продолжал есть. Отрезал себе еще кусок ветчины и прикусил зубами.

— Мы ничего… ничего… — Ларк испугалась, что сейчас стошнит и ее, потому что ноздрей достиг запах крови и сожженных волос. — Ничего вам не сделали.

— А это имеет какое-то значение? — спросил он с набитым ртом.

Не услышав ответа, дожевал и снова зачерпнул из тарелки.

Ларк протерла глаза. Она дрожала, слезы текли по лицу. Ей страшно было встать — давила уверенность, что он тут же набросится на нее с ножом или еще чем-нибудь. Мать рыдала, и Ларк вспомнила, что так рыдала Робин, когда прошлым летом умер пятнистый щенок по кличке Дотти.

Она вдруг почувствовала, что губа у нее задирается вверх, ярость охватывает сердце и вселяет в душу храбрость, и пусть она знала, что сказанное означает ее смерть, все равно она произнесла:

— Господь покарает вас!

Он доел ломоть ветчины, допил сидр, поставил локти на стол и переплел мерзкие пальцы убийцы.

— Правда? Ой, хотелось бы видеть. Вот послушай — слышишь что-нибудь, кроме того, как плачет твоя мать? Слушай, слушай внимательно… и что ты слышишь?

Ларк молчала.

— Ничего, кроме моего голоса. Иникого тут — кроме меня. — Он поднял руки к дыму под потолком. — И где же молния? Где ангел с огненным мечом? Зови их сюда, я жду. — Он помолчал, слегка улыбаясь, потом опустил руки. — Нет, Ларк. Сегодня их тут не будет. — Рассмотрел ногти на правой руке, поскреб подбородок. — А ты сейчас встанешь и разденешься.

Ларк не шевельнулась. Снова и снова повторялись у нее в голове его слова.

Он взял нож. Блеснул зайчик у него на лице, на стенах.

— Я позволю себе спросить тебя: без какого уха твоя матушка сможет обойтись? — Из крепко сжатых губ девушки не донеслось ни звука. — Вообще-то, конечно, без любого. От уха только дырка и нужна. А вот пальцы — это совсем другой коленкор.

— Подождите… пожалуйста! — сказала Ларк, но знала, что ждать он не станет. Человек, убивший только что троих, ждать не будет, и она встала на подкашивающиеся ноги, и когда начала раздеваться, пыталась найти место где-то в мозгу, куда спрятаться, маленькое-маленькое, только бы туда втиснуться.

— Покажи, где ты спишь.

Он стоял рядом с ней, поблескивая ножом, рука с изуродованными ногтями бродила по ее веснушчатым плечам, по горлу, между грудей.

В комнате, общей у нее и у сестры, Ларк смотрела на потолок, а этот человек навалился на нее. Не издавая ни звука, не пытаясь ее поцеловать. Все у него было шершавое — руки, тело, тот кусок, что бил в нее изнутри. Нож лежал на столике рядом, и она знала, что если потянется за ним, человек ее убьет, и он так искушен в убийстве, что сделает это, даже если она только подумает потянуться за ножом, и потому она затаилась в том уголке в мозгу, далеко-далеко, и это была память о том, как мама держала ее за руку и они вместе исполняли ритуал отхода ко сну:

«Веришь ли ты в Бога?»

«Да, мама».

«Веришь ли ты, что мы не должны страшиться тьмы, ибо Он освещает нам путь?»

«Да, мама».

«Веришь ли ты в обетование Царствия Небесного?»

«Да, мама».

«И я верю. Теперь спи, детка».

Человек сверху затих. Он кончил свое дело молча, глубоким внутренним ударом, от которого едва не рухнула ее решимость не поддаваться боли. Слезы текли у нее по щекам, губу она прикусила, но не стала для него петь.

— Мама?

Голос ребенка, но не Робин.

Рука человека потянулась к ножу. Он слез с Ларк. Она подняла голову — заныли окостеневшие мышцы шеи — и увидела стоящую в дверях мать.

Фейз держалась обеими руками за низ живота. Лицо ее наполовину было в тени, на другой половине блестел пот.

— Мама? — сказал детский испуганный голос. — Мама, мне надо полить цветочки!

Так всегда говорила Робин. И Ларк знала, что так в раннем детстве обращалась ее мать к бабушке.

— Мамочка, быстрее! — взмолился ребенок в дверях.

Ларк услышала, как смеется этот человек — будто медленный звук молотка, заколачивающего гвозди в гроб, будто гулкий кашель щенка, которого душат глисты. Она едва не повернулась и не ударила его — едва. Но успела смирить ярость, решив, что постарается как можно дольше сохранить жизнь себе и матери.

— Впервые вижу вот такое, — сказал он. — Всенепременно посади ее на горшок!

Фейз дала себя отвести. Отвести, посадить, вытереть. Ларк поняла, что запавшие тускло-синие глаза матери теперь видят только то, что она хочет ими видеть, и если это сцены почти тридцатилетней давности на английской ферме, то так тому и быть. Фейз никак не реагировала на присутствие этого человека, даже когда Ларк снова оделась, и он велел ей принести котелок воды и пару ножниц, потому что хочет побриться. Даже когда он сделал последнее движение бритвой, и от дьявольской бороды не осталось и следа, и он надел пару чулок ее отца, его коричневые панталоны, серую рубашку и бежевый сюртук с залатанными локтями. Когда ботинки были сняты с трупа и оказались на ногах этого человека, Фейз спросила у Ларк, поедут ли они сегодня в город к какой-то миссис Джейнпенни.

— Ты же помнишь, мама! — сказала Фейз, обходя кровь и тела в кухне, как проходит дитя через погибающий от вредителей сад. — За кружевами!

Человек уже надел свою треуголку и взял мешок с пистолетом. Отгоняя рукой мух — слетевшихся, как он и предсказывал, — он велел:

— Пойдем в сарай, поможешь мне лошадей запрячь.

Припекало полуденное солнце, но воздух был прохладен. Только ниточки облаков висели в небе.

В сарае Ларк пошла снимать упряжь с крюка, Фейз села на землю снаружи и принялась играть с палочками. Человек вывел одну лошадь из стойла и стал надевать на нее упряжь, когда Фейз сказала оживленно:

— Мамочка, кто-то к нам идет!

Тут же человек приказал:

— Заведи ее в сарай. Быстро!

— Мама! — обратилась к ней Ларк, но женщина смотрела на нее, не понимая. — Фейз, — поправилась она, чувствуя во рту горечь золы. — Быстро заходи сюда!

Мама, как послушное дитя, встала и вошла в сарай. Человек бросился к дырке от сучка на той стороне, где дорога, выглянул, развернулся к мешку, вытащил подзорную трубу, раздвинул ее на всю длину и приложил к отверстию. Ларк поняла, что приближающийся гость еще далеко. Было тихо, только Фейз, держа Ларк за руку, ковыряла солому носком ботинка.

— Потрясающе! — хмыкнул человек с подзорной трубой. — Еще и индейца-проводника себе нашел.

Он опустил трубу, закрыл ее и повернулся к мешку. Постоял, потирая голый подбородок, глядя холодными глазами то на женщину, то на девушку, то на фургон. Потом подошел к стоящему у стены топору, взял его в руки — и у Ларк пресеклось дыхание.

Человек перерубил у одного колеса две спицы, потом быстрыми и мощными ударами стал разбивать колесо, пока не превратил его в щепы. Фургон осел.

Человек отбросил топор, полез в мешок, достал оттуда какие-то два предмета и протянул их Ларк.

— Вот, возьми, — сказал он. С некоторым нетерпением.

Ларк взяла золотые монеты, и как только Фейз их увидела, тут же потянулась к ним с восхищенным курлыканьем.

— Этого молодого человека зовут Мэтью Корбетт, — сказал человек, и Ларк заметила у него на выбритой губе бисеринки пота. — Ты ему это отдашь. И скажи ему, что мы квиты — во всяком случае, по-моему. Скажи, чтобы возвращался домой. — Он шагнул к задней стене сарая, выбил ногами несколько досок, чтобы можно было выйти в сад за сараем. — Но скажи ему, — добавил он, проделав себе выход, — что если ищет смерти, я ему охотно ее подарю.

Он взял в руку треуголку и нагнулся.

— Вы не… вы не убьете нас? — спросила Ларк. Мать играла монетками, зажав их между ладонями.

Человек остановился и посмотрел на нее с легкой улыбкой, в которой равно смешались презрение и издевка, а жалости не было даже с мушиный хвост.

— Милая моя Ларк, — ответил он, — я вас уже убил.

С этими словами он протиснулся плечами в отверстие и скрылся.

Часть четвертая В КРАЮ ГРЕМУЧИХ ЗМЕЙ

Глава двадцать первая

Выслушав рассказ Ларк, Мэтью еще раз зашел в залитую кровью кухню — не для того, чтобы снова испытать крепость своего желудка, а чтобы убедиться: это мерзкое, невозможное зрелище — необратимая правда.

Сцена бойни осталась прежней. Рука Мэтью опять взметнулась ко рту, но чисто рефлекторно: он не отдал ни завтрака из корней рогоза, ни обеда из вяленого мяса и горсти ягод. То ли он закалился, то ли еда стала слишком драгоценной, чтобы зря ее выбрасывать. Скорее последнее, подумал Мэтью, потому что не хотелось ему быть настолько закаленным, чтобы смотреть на такое без тошноты.

Он обошел кругом кухню, стараясь не наступать на кровь, а рядом с Питером Линдси — на мозги, выбитые из затылка. Он высматривал подробности, а солнце из окна освещало запекшуюся кровь и деловито жужжащих и снующих в воздухе мух.

На трупе мужчины нет ботинок. Старые ботинки, снятые вчера с преподобного Бертона, лежали на полу. Неужто Слотер не мог просто попросить эту вшивую пару ботинок? Да будь он проклят, этот человек!

Спокойнее, спокойнее, сказал он себе. Смысла нет выходить из себя.

Мэтью малость трясло, взять себя в руки потребовало усилий. Слотер не был бы Слотером, если бы просил то, что хочет. У Слотера способ другой — убить и взять, в любой последовательности. Как бы бессмысленно это ни казалось Мэтью, но для убийцы в этом смысл, очевидно, был. Или нет? Мэтью подумал, что Слотер — это другая порода. Человек, которому поперек горла, если кто-то рядом с ним дышит, который ненавидит людей так, что тень их не выносит. Но убивать детей…

Мэтью взял со стола шарик зеленого стекла. Нет, не совсем зеленый — есть в нем внутри голубой завиток. Шарик красивый, полированный, гладкий. Мэтью подумал, что надо будет взять пару-тройку таких шариков, перебирать пальцами, чтобы напоминать себе: помимо мерзости и зла, случившихся здесь, в мире еще остается красота. Но нет, не будет он грабить мертвых, и вообще шарики — это для мальчиков. А он уже взрослый. И сейчас взрослеет с каждой минутой.

Положив шарик на место, Мэтью посмотрел на стол. Грейтхауз, может, и поел бы, выбросив из памяти трупы, но Мэтью лучше еще неделю будет есть корни рогоза и вяленое мясо, чем тронет этот оскверненный стол.

«А может, — подумал он, — просто я еще недостаточно проголодался».

Его внимание привлек стоящий на столе горшок с мыльной водой — там плавали волосы разных цветов. Слотер доставил себе наслаждение бритья — еще один шаг к тому, чтобы представиться графом, герцогом или маркизом, чтобы вернее перерезать горло какой-нибудь богатой вдове и выбросить ее в могилу для нищих.

Будь он проклят.

В комнату вошел Прохожий По Двум Мирам. Он тоже вошел второй раз. Лицо его было бесстрастно, глаза смотрели только на Мэтью. Но выглядел он усталым и измотанным, и даже перья повисли, как лепестки увядающего цветка.

— Слотер ушел вверх по холму, — доложил он. — Я видел, как он движется среди валунов. Скрылся в лесу прежде, чем я успел натянуть лук.

Мэтью кивнул, зная, что Прохожий выбрал лучшую часть доблести — и проявил здравый смысл, — решив не продолжать погоню, когда ему спину не прикрывает пистолет.

— Там чаща слишком густа, — сказал Прохожий. — Очень много места для засады.

— Он будет идти. — Мэтью открыл ладонь и посмотрел на две золотые монеты, полученные от Ларк. Обе пятигинеевые — такие, как он взял из шкатулки в доме Чепела. Какому-то процветающему путешественнику или купцу плохо пришлось на Филадельфийском большаке. — Интересно, он в самом деле думает, что я отступлюсь?

Прохожий отвел взгляд от Мэтью и посмотрел из-под припухших век на мертвого мужчину и двоих детей.

— А ты отступишься?

Мэтью заметил на полу заляпанную кровью подушечку рядом со стулом. Там была вышита малиновка на ветке.

— Не понимаю я вашего Бога, — сказал Прохожий безразлично. — Наши духи создали твердь и небеса и все, что есть мы, но никогда не обещали присматривать за каждым птенчиком. Я думал, у вашего Бога больше… — он поискал слово, — сострадания.

Мэтью не знал, что на это ответить. Дождь равно поливает праведных и грешников, подумал он. В Библии — да, намного больше стихов и поучений о несчастьях и преждевременной смерти. Но как может Бог не видеть вот такого? Вопрос очень просил ответа. Нет, не просил — умолял, криком кричал, требовал. Но ответа не было. Мэтью положил две монетки в жилетный карман с другими украшениями и вышел из кухни, пока темное отчаяние не подкосило ему колени.

Прохожий вышел за ним. Девушка и ее мать сидели в тени ярко-желтого вяза. Девушка крепко прижалась спиной к стволу, глядя прямо перед собой, а мать лепетала что-то детское и играла с подолом дочкиного синего платья.

Фейз посмотрела на подходившего Мэтью:

— Вы — мистер Шейн?

Голос был высокий, как у ребенка. Не взрослой женщины, а семилетней девочки, подумал Мэтью. Когда слышишь его из глотки женщины за тридцать, это ненормально — но Мэтью уже увидел пустоту в ее глазах, следы пожара, выжегшего ее разум, и подумал, что она готовый пациент для вестервикских докторов.

— Нет, — ответил Мэтью. Ларк уже назвала ему имя свое и матери и имена убитых. Девушка вышла из сарая как лунатик, с совершенно пустым лицом, залитым слезами. Губы у нее были мрачно сжаты. Она открыла ладонь и показала две золотые монеты.

«Он сказал, что вы с ним в расчете — так он считает».

Она сказала это Мэтью, глаза у нее закатилась, колени подкосились, и Мэтью едва успел ее подхватить, не дав упасть. И тут из сарая показалась растрепанная женщина в синем переднике с желтой оторочкой. Она плакала и звала маму.

Мэтью понимал, что там плохо будет — в доме.

Он опустил Ларк на землю, прислонив к дереву, потом вместе с Прохожим вошел — и увидел последствия посещения мистера Слотера. Оба они не задержались там ни на секунду — в залитой солнцем кухне, где на столе стояло столько еды. Очевидно, только один человек встал из-за этого стола сытым.

Ушел, сказала Ларк, когда к ней вернулся дар речи. Не больше десяти минут назад. Через заднюю стенку сарая.

Прохожий велел Мэтью оставаться на месте, объяснил, что глупостей делать не будет, а только найдет след Слотера в яблоневом саду, после чего осторожной трусцой побежал вперед. Мэтью сел рядом с Ларк и выслушал ее рассказ, когда она смогла говорить. Фейз Линдси несколько раз спросила его, не мистер Шейн ли он, и один раз — придет ли Рут с ней играть.

Мэтью вернулся в дом, когда Ларк закончила рассказ и заплакала, закрыв лицо ладонями, — сначала тихо, будто боялась выпустить что-то такое, что было внутри, но вдруг и страшно сломалась. Сперва это был вой, такой, что Слотер должен был услышать, поднимаясь через густой лес. Потом она стала всхлипывать, дрожа, и Фейз потерлась о ее плечо, говоря детским голосом:

— Мама, не надо, не плачь! Мы завтра за кружевами поедем.

Ларк подняла искаженное мукой лицо и посмотрела на мать, а та говорила радостно:

— Для кукол, мама! Чтобы платья им шить!

Вот тогда Мэтью и вошел в дом второй раз, предпочтя молчаливое общество мертвецов мукам живых.

— А зачем ты так одет? — спросила Фейз у индейца, когда он подошел к Мэтью.

Ларк моргнула и оглянулась, будто пытаясь определить, кто же это говорит.

— Я из племени сенека, — ответил Прохожий. Женщина явно озадачилась, потому что нахмурилась и покачала головой. Потом вернулась к своему занятию — стала гладить, гладить, гладить подол платья Ларк.

Мэтью присел рядом с девушкой:

— Этого человека зовут Тиранус Слотер. Он… — Она и так знала, что он убийца, так что это можно было опустить, — …беглый каторжник. Прохожий По Двум Мирам помогает мне его выследить. Я его отвезу в Нью-Йоркскую тюрьму.

Она скривилась в горькой усмешке:

— Отвезете, как же!

— У меня с собой пистолет, у Прохожего лук и стрелы. Мы его в конце концов поймаем.

— В конце концов. И сколько же это будет?

— Сколько понадобится.

— Он сказал… что направляется в Филадельфию. Мы ему рассказали о Колдерз-Кроссинге, это несколько миль от большой дороги. — Она вдруг задохнулась, пораженная. Глаза снова наполнились слезами. — Зачем ему надо было их убивать? Зачем?

— Тише, мамочка, не надо плакать, — встревожилась Фейз.

— Мэтью! — Прохожий встал над ним. — Нельзя терять время, дневной свет уходит. Если двинемся сейчас, можем настигнуть его до темноты.

— Сейчас? — Ларк широко раскрыла покрасневшие глаза. — Вы же не можете нас так бросить? Вот с ними… вот здесь…

— Времени нет хоронить.

Это была констатация факта, сделанная с индейской грубой прямотой.

— До Колдерз-Кроссинга восемь миль. Я не могу идти с… с матерью, пока она вот такая. Одна — не могу. А если он выйдет из лесу, когда мы будем на дороге? Если он нас там поймает…

Она не договорила.

Вот почему Слотер разломал колесо фургона. Он увидел Мэтью из сарая. Ларк с матерью могли бы на фургоне добраться в город, но Слотер хотел задержать преследователей — на случай, если подкуп не сработает. И теперь у Мэтью с Прохожим обуза в виде шестнадцатилетней девушки в полном отчаянии и женщины с разумом семилетнего ребенка.

— Ты забавный, — сказала Фейз индейцу.

Он не отреагировал.

— Либо здесь торчать, либо идти. Время выбрасываем псу под хвост.

— Говоришь, как мистер Оксли, — спокойно ответил Мэтью.

Прохожий повернулся с холодной яростью на лице — вряд ли заметной, впрочем, кому-либо, кроме Мэтью.

— Ты видел в кухне то, что видел там я? — спросил он. — Почерк монстра? Если хочешь, чтобы он сбежал, продолжай стоять в тенечке. Идем мы или нет? — В раздражении, что Мэтью не ответил немедленно, он обратился к Ларк: — Седла для лошадей есть?

— Нет. Их либо в плуг запрягают, либо в фургон.

Прохожий что-то сказал на своем языке. Судя по интонации, англичанин не мог бы выругаться красноречивее.

Мэтью принял решение.

— Есть третья возможность. Они идут с нами.

— Ты сумасшедший, — ответил Прохожий в своей спокойной, но уничтожающей манере. — Лес у вершины этого холма гуще, чем тот, где мы утром шли. Мы будем ползти как улитки!

— Главное — будем двигаться.

— Ага, со скоростью девчонки и… другой девчонки. Мэтью, их нельзя туда вести! Одна подвернутая нога — и все!

— Слотеру тоже нелегко придется. Он будет двигаться быстрее нас, но след-то он оставит? — Мэтью поднял руку в кожаной повязке, сразу гася попытку Прохожего возразить. — Если он идет не в Колдерз-Кроссинг, значит, идет к большаку. Надеется там доехать, наверное. Но если его след ведет в Кроссинг, то там мы их сможем оставить.

Он показал на Ларк и ее мать. Первая слушала с неослабным вниманием, вторая абсолютно не интересовалась.

Прохожий уставился в землю. Через минуту он сухо сказал:

— Им понадобится еда. Кусок ветчины и кукурузные лепешки — вполне годится. Что-то, чтобы это нести. Плащи или одеяло — теплое, но легкое. Фляга для воды. И самые крепкие башмаки, какие найдутся.

Ларк встала, глянула на Мэтью, коротко кивнув в знак благодарности, решительно стиснула зубы и пошла в дом. Тут же ее догнала Фейз.

— Мамочка, мамочка! Ты куда?

— Я зайду туда, — ответила Ларк, остановившись у двери.

— Туда, — повторила женщина.

— Туда, в наш дом. Я должна нам взять вещи в дорогу. Ты понимаешь, мама?

— В наш… дом? — Что-то было зловещее в этом ответе. Фейз не сводила глаз с лица дочери, и Мэтью увидел, как губы женщины пытаются произнести слова. Сперва ничего не получилось, а потом раздался голос средний между женским и детским. — Я… не… твоя… мама.

— Ты, ты. Я Ларк. Ты меня знаешь?

— Ларк, — повторила она, будто впервые услышала это имя.

— Мама, мы должны уйти отсюда. Я войду сейчас в дом. Ты подождешь…

— Не ходи туда, мама! — сказала девочка, цепляясь за руку Ларк. Больно, наверное, потому что Ларк вздрогнула. — Пожалуйста. — Она подалась вперед, широко раскрыв глаза, и прошептала: — Там страшно.

— Мне там тоже страшно. Но надо. — Ларк осторожно высвободила руку. — Фейз! — сказала она. — Подожди здесь, с этими людьми.

— С мистером Шейном и этим забавным дядей?

— Да, с ними. Ты подождешь? — Что-то темное, как тень облака, прошло по ее лицу. — Сделаешь это ради мамочки?

— Да, мама. — Все снова стало хорошо в дальней-дальней и давней-давней стране. Но не совсем все. Она снова потянулась вперед и прошептала: — А у забавного дяди одежды слишком мало.

Ларк вошла в дом. Фейз подошла к Мэтью и Прохожему — не слишком близко — и снова села на землю.

Обернувшись к Прохожему, Мэтью увидел, что глаза индейца буравят его как сверла. Прохожий резко отвернулся и зашагал в направлении сада.

Не прошло и трех минут, как снова появилась Ларк, с пепельным лицом, безмолвная, она несла в руках темно-коричневый плащ, второй — серый, как утренний туман, на плече у нее была холщовая сумка, вышитая красными и желтыми цветами. Туфли она не переодела, потому что они были достаточно крепкими, зато принесла для матери кожаную пару вместо тех матерчатых, что были на ней. Ларк поставила туфли прямо на ноги матери, и Фейз, снимая с себя тапочки, вроде бы не заметила на них кровавых пятен. Ларк надела темно-коричневый плащ на плечи Фейз, застегнула у горла и встала вместе с матерью.

— Куда мы идем? — спросила Фейз, когда Ларк взяла ее за руку.

— К миссис Джейнпенни, — был ответ. — Я думаю, что мы эти кружева купим.

— А папа пойдет?

— Нет, мы с ним увидимся позже.

Ответ вроде бы удовлетворил Фейз. Но когда Мэтью, Ларк и Фейз вышли за дом к Прохожему и направились через сад к каменистому подъему, женщина резко остановилась, оглянулась. Мэтью тоже остановился. Ларк потянула мать за руку и твердо сказала: — Пойдем. Нам еще далеко.

— Это не та дорога. Не к миссис Джейнпенни. Я не знаю, где… где я. — И снова голос задрожал между зрелостью и детством, между неведением и мукой.

Ясные слезы покатились по ее щекам.

— Ты со мной, моя милая, — ответила Ларк. Мэтью подумал, что нужна крепкая душа, чтобы сохранить ровный голос, не выдать себя дрожью, потому что девушка не могла не знать, что это еще не худшее. А худшее будет тогда, когда мать начнет — если начнет — приходить в себя, опомнится от своего защитного сна. — Ты со мной. А остальное все не важно.

— Я… я… я Фейз Берджесс, — сказала женщина, будто обращаясь к дому. — Фейз Берджесс! — повторила она, задирая подбородок, будто бросая вызов, как мог бы любой ребенок, всем страхам, затаившимся среди стен.

— Мы пойдем к миссис Джейнпенни другой дорогой, — сказала Ларк. — Посмотри на меня! — Женщина отвела глаза от дома — на шее выступили жилы — и послушалась. — Мы пойдем по холму через лес. Ступай осторожно, не спотыкайся. Если надо будет помочь, попроси меня. Но постарайся не отставать, потому что мы сне… то есть спешит мистер Шейн и его друг, и они согласились нас взять с собой. Хорошо?

— По холму? — снова голос Фейз стал совсем детским. — Мамочка, по какому холму?

— Потому, где я тебе помогу подняться, — сказала Ларк.

Фейз кивнула с пустым лицом:

— Хорошо, мама.

Прохожий ушел вперед и ждал, опустившись на колено у подножия холма ярдах в сорока. Склон топорщился крупными валунами и кривыми соснами, а наверху вскипал зеленью, желтизной и багрянцем густой осенний лес. Как правильно сказал Прохожий, много есть места, где поставить западню.

Фейз повернулась спиной к дому, крепко взялась за руку Ларк, и они зашагали вперед, оставляя мертвецов позади.

Глава двадцать вторая

Когда путники выходили к быстрому ручью, в заросли метнулась какая-то тварь приличных размеров. Что бы это ни было, Прохожий лишь метнул в ту сторону лишенный любопытства взгляд, и Мэтью понял, что это не Слотер бросился в бег по кустам.

— Пейте, — сказал Прохожий, будто им нужно было об этом напоминать. Последние две мили оказались выматывающими и тяжелыми, путь шел через переплетения кустов, лиан и колючек, но Мэтью было приятно думать, когда Прохожий показывал на сломанные ветки, следы ботинок и сбитую листву, что Слотер тоже помучился на этой тропе.

Прохожий склонился к ручью, сложил руки чашечкой и предоставил остальным пить кто как хочет. Мэтью вытянулся, приложил губы к холодной воде и стал пить прямо из ручья. Ларк достала из мешка флягу, наполнила и сначала дала утолить жажду Фейз, а потом стала пить сама.

Мэтью сел, вытер рукавом губы и стал смотреть. Индеец зашел в ручей, который был глубиной около фута, и перебрел на другую сторону. Водовороты закручивались возле его ног. Он осмотрел берег, наклонился посмотреть поближе и принялся разглядывать листву впереди.

— Интересно, — сказал Прохожий и встал. — Похоже, Слотер тебе не верит, Мэтью. Не думает, что ты вернешься домой.

— Почему так?

— Он не вышел здесь. Пошел вдоль по ручью. Это значит, он подозревает, что ты не бросишь преследование — с монетами или без них, — и убегает от нас.

— Мамочка! — тихо позвала Фейз. — У меня ножки болят.

— У меня тоже, — ответила Ларк, потрепав мать по плечу. — Придется нам с тобой потерпеть.

Мэтью поднялся, у него тоже болели ноги.

— То есть он ушел от нас? Ты это хочешь сказать?

— Я говорю, что он уходит. То есть пытается уйти. Нам придется идти за ним — по воде.

— А в какую сторону?

Прохожий показал влево, вверх по ручью.

— Люди и животные в равной мере стремятся вверх. Если только Слотер не предусмотрел, что я это учту, тогда… — Он пожал плечами. — Значит, для начала мы пойдем вверх. Если я не найду, где он вышел — а это скорее всего должно быть ближе ста ярдов, — пойдем вниз. Все готовы?

Он подождал, пока Ларк кивнула, повернулся и направился вброд по ручью вверх.

Ларк и Фейз ступали следом. Мэтью замыкал шествие. Таким порядком они шли с самого начала, уже почти три часа. Замыкающим Мэтью поставил Прохожий, чтобы девушка и ее мать не сбились с дороги и чтобы было кому помочь, если кто-то из них упадет. Пока что обе они отлично справлялись с тяжелой дорогой, хотя Прохожий оказался прав: пришлось ползти как улитки. Но если индеец и был недоволен медленным темпом, он этого не выказывал — просто шел вперед, ждал, пока подтянутся остальные, и снова уходил, и снова ждал, и снова, и снова.

Всего через несколько минут в ручье Фейз поскользнулась. Она упала на колени, вскрикнула от боли, и тут же рядом с ней оказался Мэтью, помогающий Ларк ее поднять. Прохожий остановился впереди — пробираться по ручью было действительно трудно из-за сильного течения, — и двинулся вперед, оглядывая правый берег.

— Я коленку ушибла, — сказала Фейз. — Мамочка, я коленку ушибла.

У нее дрожала губа, но она не плакала. Большие девочки не плачут.

— Все будет хорошо. Можешь на меня опереться?

— Спасибо, да.

Ларк опустила голову и крепко зажмурилась.

— Фейз, позволь тебе помочь, — сказал Мэтью и подхватил ее плечом с другой стороны, чтобы Ларк могла сохранить равновесие.

— Спасибо, сэр, — сказала девочка, чьи родители должны были бы очень гордиться ее воспитанностью. — Коленка почти уже не болит. — Она покосилась на него. — Вода только холодная.

— Да, холодная.

— Мистер Шейн?

— Да?

— Как получилось, что вы к нам сегодня пришли? Я думала, вы уехали в Лондон.

— Ты правильно думала. Но я, видишь, теперь здесь.

— Вам понравился Лондон?

— Это очень большой город.

— Я бы хотела когда-нибудь туда поехать. Мама с папой мне сказали, что мы поедем. Вчера только сказали. Мы сидели за столом, и они…

Мэтью почувствовал, как ее вдруг пронзило потрясение. Как ее стала бить дрожь, будто сердце готово разорваться. Она остановилась, застыла неподвижно, а ручей играл ее платьем, украшая его опавшими листьями. Мэтью не хотел смотреть ей в лицо. Он сам напрягся, ему хотелось завопить.

— Фейз! — Это казалось чудом, но голос Ларк был ровен и спокоен, как подводные камни. — Фейз, дорогая, надо идти. Пойдем. — Она посмотрела на Мэтью, потому что Фейз не шелохнулась. — Мистер Шейн, скажите ей, что нам надо идти.

Мэтью самым мягким голосом, на какой только был способен, сказал:

— Ну-ка, слушайся маму, как хорошая девочка!

А Фейз Берджесс была прежде всего хорошей девочкой. Через несколько секунд она к ним вернулась, глубоко вдохнула холодный воздух, потерла шею, подобрала платье и подняла подол — посмотреть на поцарапанную правую коленку. Она ничего не сказала, потому что в глубине затемненного разума Фейз Линдси знала, что есть вещи, которые лучше не говорить, не трогать и не помнить. И медленно пошла вперед между Ларк и Мэтью.

Мэтью увидел, что Прохожий натянул тетиву, наложил стрелу и целится в лес, ступая дальше по ручью. Индеец явно заметил что-то, что ему не понравилось, или подумал, что Слотер может устроить здесь себе стрельбище. «Я в пистолетах разбираюсь, сэр, не хуже чем в бритвах», — говорил Слотер Грейтхаузу. И еще Мэтью вспомнил его слова: «Я знаю, как выглядят капитаны, потому что сам был солдатом».

А значит, Слотер умеет быстро заряжать пистолет. Мэтью слышал от Грейтхауза в процессе обучения, что настоящий мастер может отмерить на глаз порох, засыпать его, вложить пулю с пыжом, взвести курок и выстрелить за пятнадцать секунд. Конечно, чем быстрее выполняется этот процесс, тем больше вероятность ошибки, которая означает осечку или даже взрыв, превращающий и пистолет, и руку в бесполезные лохмотья.

Прохожий шел по ручью, целясь стрелой туда, куда смотрел. Внезапно он опустил лук, выбрался на правый берег и жестом подозвал к себе остальных.

— Он вышел здесь. След очень свежий — час, не больше. — Прохожий показал Мэтью пятачок примятых камышей и среди них — след каблука. Найдя еще два, он добавил: — Идет вон туда, — и показал на юго-восток. — Медленно. Ноги устали, и он слишком много съел. — Индеец встал, вложил стрелу в колчан и лук в чехол. — Как там женщина?

Фейз молчала, хотя губы ее шевелились, будто воспроизводя какой-то детский разговор. Глаза остекленели, лицо казалось бессмысленным. Тело ее было здесь, а разум — где-то очень далеко.

— Идти она может, — ответила Ларк.

Прохожий посмотрел на солнце сквозь деревья.

— Еще часа два светлого времени. Можем прибавить шагу?

Этот вопрос был адресован Мэтью.

— Не думаю, — ответил тот.

— Что ж, ладно. — Не было смысла спорить — что есть, то есть. — С этой минуты будем по возможности молчать. Не надо, чтобы он нас услышал, когда мы приблизимся. Я пойду вперед на некотором расстоянии, но так, чтобы вас видеть. Если вы слишком собьетесь с дороги, я вас поправлю.

И Прохожий рысцой убежал в лес, ловко перепрыгивая узловатые корни и ныряя под низко нависающие сучья.

Мэтью никогда не подряжался быть пионером, но давно понял, что многие вещи в его жизни просто на него обрушиваются, хочет он того или нет. Как идти по следам Прохожего, он понятия не имел. Неровности листьев и примятые стебли индейцу были как открытая книга, но для Мэтью там даже на обложке ничего не было написано. Прохожий скрылся из виду, а лес казался бесконечным и все более темным. Но все равно Мэтью мог поступать лишь как ему было сказано, и он пустился в путь туда, где предполагал след Прохожего. За ним пошла его армия численностью в два человека.

— Здесь осторожнее, — сказал Мэтью как можно тише, чтобы предупредить женщин о неожиданном спуске тропы в ложбину, набитую переплетенными лианами и корнями, откуда тропа тут же выходила наверх. Ларк кивнула, Фейз все еще была не здесь, но держалась за руку Ларк и не мешала себя вести.

— А кто вы? — спросила Ларк, подходя ближе. — Констебль?

— В определенном смысле. Я… я решатель проблем. В Нью-Йорке.

— Каких проблем?

— Вот этого рода, — ответил он, показывая на пучок колючих ветвей, преградивших путь, так что пришлось отклониться в сторону. Они шли молча, как велел Прохожий, но Мэтью почувствовал, что не может не сказать. — Простите меня.

— Вашей вины тут нет. — Она замолчала, и Мэтью подумал, что она, быть может, почувствовала едкую злость, которая вдруг будто сомкнулась у него на горле, как когтистая лапа Слотера. — Или есть?

Мэтью не ответил. Но он знал, что ответить придется в конце концов. Если не здесь, то где-то в другом месте, потому что не мог он себе позволить блуждать на этом бесконечном пути.

— Я виноват в том, что он убежал.

Он чувствовал, что Ларк смотрит на него пристально, и не поднимал головы, делая вид, что высматривает ямы на пути. Ларк ничего больше не сказала. Вскоре то ли он прибавил шагу, то ли она поотстала, но он шел будто совсем один.

Они вышли из лесу на полянку, и Мэтью стало приятно, что чувство направления его не подвело, потому что всего в нескольких ярдах на краю поляны Прохожий, склонившись, внимательно рассматривал землю под дубами. Впереди возвышался еще один холм, этак вдвое повыше того, на который они поднялись после ухода от дома Линдси.

Мэтью, Ларк и Фейз подошли к индейцу. Они уже были почти рядом, когда Мэтью вдруг поймал краем глаза резкий блеск стекла или металла на солнце. Он посмотрел вверх по склону, к вершине, густо заросшей лесом.

— Он там, — шепнул Прохожий, показывая жестом, чтобы не выходили из-под деревьев. — Осматривается в подзорную трубу.

Мэтью прижался к стволу дерева и посмотрел на вершину, но оттуда больше ничего не блеснуло.

— Ты думаешь, он нас видел?

— Не знаю.

Они стали ждать. Слотер мог переместиться на другое место и наблюдать за ними прямо сейчас, или мог одной перебежкой пересечь поляну. Так или этак, но оставаться здесь до бесконечности они не могли.

Примерно через три минуты, в течение которых он и Мэтью высматривали малейшие признаки движения и не увидели никаких, Прохожий поднялся на ноги.

— Заберемся туда как можно быстрее. Поможешь девушке. И если увидишь что-нибудь, кричи.

— Понял.

Прохожий нашел тропу, оставшуюся за Слотером в подлеске, но подъем оказался трудным испытанием. Один раз Фейз чуть не свалилась и была вынуждена сесть, так же бессловесно. Ларк села рядом с нею и гладила ей ноги, пока Фейз снова не смогла встать. Прохожий стоял рядом, пригнувшись к земле и ловя глазом любое движение, готовый выпустить стрелу. У самого Мэтью ноги болели смертельно; на икрах, казалось, мышцы готовы прорвать кожу.

Чуть больше получаса ушло на путь до вершины. Там не оказалось никаких признаков Слотера, если не считать следов ботинок, которые легко нашел Прохожий. Он обнаружил, что Слотер забрался на камни, лег на них и оттуда направлял подзорную трубу.

Недалеко от места, где Слотер смотрел в трубу, лежала на гладком сером валуне среди сосен треуголка Мэтью. Очевидно, Слотер ее бросил, торопясь уйти подальше.

Подойдя к своей шляпе, Мэтью потянулся, чтобы ее поднять.

Лук Прохожего остановил его.

— Подожди, — сказал Прохожий. — Отойди назад.

— А что…

— Отойди, — повторил Прохожий, и на этот раз Мэтью послушался.

Индеец концом лука приподнял шляпу. Свернувшаяся под ней клубком змея угрожающе затрещала, блеснули ударившие в лук клыки. Прохожий смахнул змею с камня на землю, и она скользнула прочь.

— Укусит, — сказала Фейз одурманенным сонным голосом. — Злая гремучка.

Ларк стояла рядом с Мэтью, и вдруг он понял, что она схватила его за руку, да с такой силой, что пальцы у него вот-вот сломаются.

— Я бы сказал, — заметил Прохожий, — что Слотер нас видел. Ты согласен, Мэтью?

— Да.

— Вряд ли это хорошо.

— Вряд ли.

— Он по-прежнему оставляет четкие следы. По-прежнему идет медленно. Подъем его измотал.

— Я думаю, измотались мы все.

Прохожий кивнул.

— Может быть, ты и прав. — Он снова посмотрел на солнце, уходящее на запад в безоблачном небе и становящееся все краснее. — Надо поставить лагерь до темноты. Найти где-нибудь… безопасное место.

— Не здесь же! — возразила Ларк. — Не в краю гремучих змей!

— Мисс, — с усталой правотой ответил ей Прохожий, — здесь всюду край гремучих змей. — Он посмотрел на Мэтью, который разминал пальцы, восстанавливая кровообращение, когда Ларк их отпустила. — Можешь теперь взять свою шляпу.

Они прошли еще ярдов двести, пока Прохожий не сказал, что вот это место подойдет для ночевки. Это была травянистая полянка наверху небольшого холмика, окруженного мощными дубами. Путники постарались устроиться поудобнее, насколько это возможно было на земле. Прохожий выдал Мэтью порцию вяленого мяса и взял немного себе. Фейз сидела, глядя в никуда. Когда Ларк предложила ей кусок ветчины с лепешкой, она закрыла себе рот ладонью. Ларк попыталась протолкнуть ей между зубами кусочек ветчины. Тогда Фейз свернулась в клубок у корней дуба, не реагируя на уговоры Ларк поесть. Прохожий, доев свою порцию, влез на дерево и сел между ветвями, пока заходило солнце, окрашивая западное небо красно-пурпурным.

— Нет смысла это выбрасывать. — Ларк протянула Мэтью кусок, от которого мать отказалась. — Хотите?

— Спасибо, я возьму лепешку, — ответил он. Приятно было увидеть что-то, напоминающее более счастливые ужины там, дома. — А ветчину вы бы лучше сами съели.

— Я не слишком голодна.

— Возможно, но есть все равно надо.

Он стал жевать лепешку, совершенно восхитительную, и смотрел, как девушка держит ветчину и смотрит на нее так, будто ломоть отрезали от окорока гигантской крысы. Потом, преодолев отвращение от воспоминания о последней семейной трапезе, она послушалась Мэтью, после чего быстро вскочила, отбежала в кусты и там ее вырвало.

Мэтью встал, взял из холщовой сумки фляжку и понес ее девушке. Та стояла на коленях, согнувшись, отползя от извергнутого желудком. Не глядя на Мэтью, она приняла фляжку, набрала в рот воды, прополоскала и выплюнула. Сделала глоток побольше, закрыла фляжку и вернула.

— Прошу прошения, — сказала она, отводя волосы с глаз.

Мэтью молча сел неподалеку от нее. Снял треуголку, которую вряд ли будет много носить — волосы под нею покалывало. Ларк — красивая девушка, подумал он. Очень молодая, очень свежая. Или была такой. Хотел бы он видеть ее вчера. Вообще он очень многого хотел бы, но хотеть — зря время терять. Он посмотрел на звезды, восходящие на востоке. Интересно, кто сейчас на них смотрит в Нью-Йорке. Берри? Ефрем Оуэлс? Зед? Или даже сам лорд Корнбери на вечерней прогулке?

Интересно, вернется ли он туда? Интересно, жив ли еще Грейтхауз…

Но тут голос Ларк прервал поток праздных мыслей.

— В чем ваша вина? — спросила она.

Мэтью знал, что она имеет в виду. Знал, что над его словами она думает с той минуты, как он их произнес.

— Если бы не я, не мои действия, Слотер сейчас был бы в тюрьме в Нью-Йорке.

— Вы его отпустили?

— Нет, не так прямо. Но… но я промолчал об одной вещи, когда должен был сказать. Я забыл свою работу. По сути я предал своего друга. И вот это молчание… когда ты знаешь, что должен говорить, но молчишь… вот это убивает.

— Вы хотите сказать, что совершили ошибку?

Ошибку. Прозвучало как мелочь, ерунда без последствий.

— Да, — ответил он. — Ошибку, которую я буду вспоминать снова и снова до конца дней.

Она переменила положение, подтянула ноги к подбородку, сцепив руки на коленях.

— Это может быть очень долго.

— Надеюсь, — ответил Мэтью, и оказалось, что он еще способен улыбаться, пусть даже чуть-чуть.

Ларк какое-то время сидела молча. Стайка птиц пролетела перед Мэтью, торопясь домой до полной темноты.

— Моя мать, — сказала Ларк, — моя мать была очень хорошим человеком… — Она осеклась и помолчала. — Хорошо воспитанной и очень доброй ко всем. — Она сделала очень глубокий вдох, задержала дыхание почти до боли и медленно-медленно выдохнула. — Вряд ли она оправится.

— Этого мы не знаем. Может быть, утром ей станет лучше.

— Вы хотите сказать, когда прояснится у нее в голове? Если прояснится? Я говорю, что она никогда не будет такой, как была. И никто из нас не будет, никогда. И я думаю… вы тоже не сможете.

— Это правда.

— Мой отец говорил всегда… что в жизни есть только два пути: вверх или вниз. Он всегда говорил, как хороша земля и как любит нас Бог. Он говорил… как бы ни было трудно на этой земле, чтобы коснуться Бога, надо только потянуться вверх. Иди к Нему навстречу, насколько сам можешь, — вот что он имел в виду, по-моему. Старайся. Я думаю, лучшее, что может сделать человек — это стараться. — Теперь Ларк сдержанно улыбнулась, но улыбка тут же исчезла. — Я сидела у него на колене и его слушала и верила во все, что он говорил. Тянись вверх, говорил он, вверх. И не оставляй стараний, потому что иначе ты не встретишь Бога. Но я, наверное, перестала его слушать, когда уже стала слишком большая, чтобы сидеть у него на колене. Я думала, это так… то, что говоришь ребенку, когда плохой урожай и жизнь суровая. Но это говорилось не только мне, но и ему самому, и матери. Он никогда не опускал руки. И она тоже. И тянулись вверх.

В уходящем свете Мэтью заметил у нее слезы, стекающие по щекам одна за другой. А лицо осталось трагически безмятежным.

— Я его схвачу, — пообещал Мэтью. — Завтра.

— Как? Я видела, что он может сделать. Видела, что он делает. Как вы его захватите?

— Одна стрела, — сказал Прохожий По Двум Мирам, вдруг оказавшийся совсем рядом — он подошел беззвучно. — Этого мне хватит, чтобы его свалить. Если удастся подойти близко и чтобы ничто не загораживало выстрел, дело сделано.

— Я не убить его хочу, — возразил Мэтью. — Я хочу его отвезти обратно в Англию, на суд.

— В Англию? — нахмурился Прохожий. — По суду или без, но первым делом он заслужил петлю здесь. Пусть потом его забирают и вешают снова, если хотят. Но ты не волнуйся: если считаешь, что он стоит удавки, я сберегу его для петли.

Мэтью хотел сказать, что, по его мнению, Слотер даже плевка не стоит, но высшие власти за океаном хотят увидеть его перед судом, однако ход его мыслей был прерван пронзительным плачем Фейз Линдси. Ларк тут же вскочила и рванулась через чащу к матери. Прохожий и Мэтью от нее почти не отстали.

Фейз сидела, вцепившись в древесный ствол. Она снова вскрикнула — вопль полного, бессмысленного ужаса, — и Ларк бросилась ее утешать. Мэтью отвернулся, чтобы не вмешиваться, и отошел в сторонку. От солнца остался только багровый мазок на западе, воздух сделался прохладным, но еще не нес пронизывающего холода. Плащи вполне защитят мать и дочь. Он посмотрел на небо, полное звезд. В любую другую ночь это зрелище казалось бы ему совершенно прекрасным, и он бы гулял вдоль гавани — может быть, бок о бок с Берри, если бы она того захотела, — и любовался темным небом, но сегодня темнота не была ему другом.

— Тебе надо поспать. — За спиной у него стоял Прохожий. Мэтью услышал в голосе индейца явное напряжение. — Пока можешь.

Мэтью выразил подозрение словами:

— Ты думаешь, он сегодня появится?

— Если я тебе скажу, что да, ты будешь спать лучше?

— Нет.

— Дело в том, что он неподалеку. Он знает, что завтра мы его догоним. Вероятно, подзорная труба уже показала ему, что подарочек не возымел нужного действия. Так что… если бы я собирался кого-нибудь убить, я бы нанес удар перед рассветом.

— Тогда лучше нам обоим сторожить.

— Тебе нужно поспать, — повторил Прохожий. — Он тоже спит, можешь не сомневаться. Если он придет, то лишь когда отдохнет и приготовится. Но перед тем как лечь спать, убедись, что пистолет у тебя заряжен и под рукой.

— Хорошо.

— Можно попросить вас об одной вещи? — Ларк отошла от матери и обращалась к Прохожему. — Не могли бы вы разложить костер? Она боится темноты.

— Я боюсь света.

— Маленький костерок, — настаивала Ларк. — Пожалуйста. Это очень ненадолго, только чтобы оназаснула.

Прохожий задумался. Он посмотрел на женщину в темно-коричневом плаще, сидящую под деревом. Глаза ее были пусты, челюсть отвисла. Он вытащил из ножен нож:

— Ладно, маленький костерок.

Он сдержал свое слово. Ножом выкопал неглубокую ямку рядом с Фейз, положил туда щепоть трута и высек искру. Добавил несколько сломанных палочек. Получившийся огонь еле теплился, но своей цели послужил. Ларк села возле матери и стала гладить ее по волосам. Фейз смотрела в пламя.

Мэтью нашел себе место для сна под звездами. Прохожий снова исчез — то ли в ветвях дерева, то ли в лесу, Мэтью не знал. Он приготовил пистолет — сперва засыпав пороху в дуло, потом взяв из сумки стрелка свинцовый шарик, приложил его к пыжу, который продал ему Довхарт, и шомполом, закрепленным под стволом, загнал и утрамбовал пулю и пыж. Осталось только насыпать порох на полку, но это будет сделано перед тем, как использовать оружие по назначению. Мэтью потянулся, услышал, как хрустнул позвоночник, и положил пистолет справа от себя, прямо под руку.

Слышно было, как Ларк говорит с матерью.

— Веришь ли ты в Бога?

Молчание. Потом хриплым и дрожащим голосом маленькая девочка Фейз спросила:

— Мы попадем завтра к миссис Джейнпенни?

— Да.

— Мне не нравится эта дорога.

— Это дорога, по которой нам надо идти. А теперь постарайся успокоиться. Закрой глаза. Вот так, молодец. И надо сказать то, что мы каждый день говорим дома. Скажем? Фейз, веришь ли ты в Бога?

Долгое молчание и еле слышный ответ:

— Да, мама.

— Веришь ли ты, что не должны мы страшиться тьмы, ибо Он освещает наш путь?

— Да, мама.

— Веришь ли ты в обетование Царствия Небесного?

— Да, мама.

— И я верю. Теперь спи, детка.

У Мэтью были свои проблемы. Как призвать к себе сон, зная, что когда Слотер подползет к лагерю, он будет намерен убивать и жертвой себе выберет некоего решателя проблем из Нью-Йорка, который, ускользнув от одной гремучей змеи, стал основной целью другого представителя той же породы. Мэтью вспомнил, как при первой встрече спросил Слотера, почему он решил убить Марию в красном сарае за больницей вместо того, чтобы бежать на свободу, и Слотер ему ответил: «Христианское милосердие остановило меня и потребовало освободить Марию из мира, полного страданий». Мэтью казалось, что ненависть к людям и жажда убийства перевешивали у Слотера здравый смысл. Как некоторые люди становятся добровольными рабами любого числа пороков вопреки всем резонам, так Слотер предан истреблению людей. Или, более вероятно, он увидел возможность убить и воспользовался ею, ни о чем больше не думая.

Мэтью закрыл глаза. И снова открыл. Он устал крепко, но нервы разгулялись. Потрогал пальцем рукоять пистолета. Должность клерка у магистрата показалась ему вдруг не таким уж плохим занятием. Он вспомнил, как Натэниел Пауэрс говорил ему в Сити-Холле летом, когда освободил Мэтью от должности, чтобы тот перешел в агентство «Герральд»: «Твое обучение только начинается».

«Да поможет мне Бог выжить на следующем этапе», — подумал Мэтью.

— Можно мне с вами посидеть? Всего минуту?

Он понял, что это подошла Ларк. Мэтью сел, радуясь, что кто-то нарушил его одиночество.

— Да, сделайте одолжение. — Он рукой смахнул ветки и камешки с места, где она собралась сесть. — Извините за скудную меблировку, зато хоть вид отсюда прекрасный.

Он сомневался, чтобы его попытка пошутить вызвала у нее улыбку, хотя и не видел в темноте ее лица. У нее за спиной угасал костерок. Фейз, укрытая плащом, вроде бы заснула, что само по себе было благом. Ларк села рядом и протянула Мэтью фляжку с водой. Он взял, отпил и вернул.

Оба они молчали. Ночь над головой открыла величественную реку звезд, и в этой огромной реке небесными течениями клубились водовороты света. Некоторые звезды горели красным или синим. Другие пульсировали какой-то неизвестной энергией. Далеко над горизонтом прыгнула искорка света, золотая на черном, сделалась оранжевой и так же неожиданно погасла. Путь всего сущего, подумал Мэтью. Начало и конец, даже для звезд.

— Мэтью, — сказала Ларк. — Я хотела сказать вам… я вас ни в чем не виню.

Он не ответил, хотя слушал ее очень внимательно.

— И вы сами не должны себя винить, — продолжала она. А смотрела она на него при этом или нет, он не видел. — У вас были свои причины сделать то, что вы сделали, и я уверена, очень важные. Или вы думали, что они важные. Наверняка они важными и были. Но если бы вы не были… не были хорошим человеком, Мэтью, вы не были бы сейчас здесь. Вам было бы все равно, что станется с нами. И вы не пытались бы все исправить.

— Я вряд ли когда-нибудь смогу…

Он не договорил — Ларк приложила палец к его губам.

— Сможете. Поместив его туда, где ему место. Не сдаваясь. Все, что случилось, уже в прошлом. Случилось — и случилось. Вы слышите?

Он кивнул. Она убрала палец.

— Отпусти вчерашний день, — закончила она, — чтобы он не предал завтрашний.

Он и правда ощутил, как что-то его оставило? Тяжесть? Глубоко впившаяся печаль? Чувство вины, подобное выстроенному для самого себя эшафоту? Он не мог точно сказать. Если да, то как-то очень прозаично это вышло, без мощи и торжественности реки звезд, небесного течения. Но он подумал, что милостью молодой девушки — старше и мудрее, чем полагалось по годам, — в нем зажглась искорка надежды, внутри, во тьме, и может быть, душа его найдет теперь путь домой из диких дебрей.

— Вы меня не обнимете? — спросила она.

Он обнял.

Она опустила голову ему на плечо, прижалась лицом потеснее и заплакала приглушенными всхлипываниями, чтобы мама, то есть теперь ее дитя, не проснулась, услышав. Он гладил ей волосы, втирал ей в шею тепло, и она цеплялась за него и плакала, как любая девушка шестнадцати лет с разбитым от горя сердцем в ночи, когда звезды горят свирепой красотой вверху над мерзким царством гремучих змей.

Мэтью не знал, долго ли он обнимал ее и сколько она плакала. Время и вправду остановилось для англичанина. Но наконец рыдания стали тише, замолкли, и она подняла голову от его мокрого плеча.

— Спасибо, — сказала она, встала и вернулась к матери.

Мэтью снова лег, пистолет под рукой. Ноги у него болели, спина ныла, но впервые за долгое время — может, с той минуты, как он решился сломать красную печать-осьминога, — его разум ощутил прикосновение покоя. Мира.

Глаза закрылись.

И он уснул крепким сном, и хотя бы ненадолго его оставил страх.

Глава двадцать третья

Мэтью проснулся, как мог бы проснуться лесной зверь: мгновенно включились все чувства и с ними — слова Прохожего:

— Он идет сюда.

Тускло светили звезды и слабая свечка месяца. Весь мир окрасился в оттенки темно-синего, темнеющие до черного. Рядом с Мэтью присел Прохожий.

— Секунду, — ответил Мэтью так же тихо, понизив голос.

Открыв сумку стрелка, он вытащил оттуда рог с порохом. На тренировках с оружием Грейтхауз несколько раз заставлял Мэтью заряжать пистолет с завязанными глазами. Мэтью тогда думал, что это смешно, но сейчас оценил мудрость этого упражнения. Даже пожалел, что мало его отрабатывал, стремясь как можно быстрее выбраться в ближайшую кофейню. Вот сейчас придется сделать все, на что способен, и если он допустит ошибку, злой дух пороха — тот, что иногда ярко вспыхивает, а иногда шипит и плюется в руках желторотых, — поправит его самым суровым образом.

Он засыпал порох на полку, закрыл ее и большим пальцем поставил курок на полувзвод. А теперь, подумал он, закидывая на плечо сумку с боеприпасами и вставая, чтобы идти за Прохожим, — вперед, за кровью.

Прохожий достал из чехла лук, вынул из колчана стрелу и наложил на тетиву.

— Медленно и молча, — прошептал он. — Держись от меня справа, плечом к плечу. Он подходит слева, ярдах в шестидесяти.

— Откуда ты знаешь?

— Я подходил так близко, что его услышал. И учуял запах. Ты готов?

— Да, — ответил Мэтью.

Случалось ему произносить более наглую ложь, но считанные разы.

Оставив спящую девушку с матерью, они перешли поляну и вошли в лес на другой ее стороне. Мэтью таращился, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть и подумал, что ему повезло не зацепиться ногой за корень и не грохнуться в чащу лицом вперед, переполошив все имеющее уши отсюда и до Города Братской Любви. Но мокасины позволяли ощупывать землю и идти — медленно, как Прохожий. Шаг — стоп. Шаг — стоп. Сердце тяжело колотилось. Наверняка в такой тишине Слотер не мог не слышать этот грохот.

Когда Мэтью шагнул вперед, и у него под ногой хрустнули опавшие листья, шум грохнул громче хохота мерзавцев в «Петушином хвосте». Прохожий застыл неподвижно, и Мэтью с ним. Они так и оставались — не меньше минуты, по расчетам Мэтью. Прохожий пригнулся совершенно беззвучно, опустил голову к земле. Потом наконец снова встал и двинулся вперед, забирая чуть круче влево.

Синее на черном, серое на черном — вот цвета ночного леса. Глаза Мэтью чуть привыкли к темноте, и черные полосы ветвей можно было разглядеть на фоне темно-синего подлеска, а серый валун поднимался, как остров в чернильном море. Двое, крадущиеся наперерез третьему, продолжали бесшумно скользить по лесу. Колючки цеплялись за куртку оленьей кожи, царапали лицо, но Мэтью почти не замедлял шага. Глаза его высматривали движение среди мощных деревьев, в черном узоре подлеска. Пистолет он держал сбоку, в опущенной руке, большой палец готов поставить курок на боевой взвод. Воздух нес прохладу, но под мышками и на висках у Мэтью выступил пот. Не родился он героем со стальными нервами, и на каждом шаге, казалось, готов был штаны обмочить.

— Пригнись, — шепнул Прохожий прямо ему в ухо.

Он повиновался. Прохожий опустился на колени, наклонил голову и подался вперед, почти прижавшись ухом к земле. Так он застыл на какое-то время, а Мэтью всматривался в темноту, поводя головой.

Сперва это было очень тихо, лишь какой-то намек на звук, который стал звуком.

Почти прямо впереди хрустнули под ногой сухие листья. Звук затих так быстро, что Мэтью даже не понял, померещилось ему или нет.

Прохожий остался неподвижен.

У Мэтью поползли мурашки по коже. Это был точно Слотер, а не какой-то ночной зверь, и двигался он так же осторожно, как они. Мэтью пришло на ум не слишком успокоительное предположение, что Слотер вполне может о них знать и тоже слушает, пытаясь понять, где они.

Звук не повторился. Прохожий подождал секунду, потом неслышно и плавно поднял ногу.

Шагнул вперед и остановился. Снова шаг и снова остановка. Он поворачивал голову из стороны в сторону, стрела была готова поразить цель. Мэтью выпрямился потихоньку рядом с ним, вздрогнув, когда хрустнула веточка под правой ногой.

Прохожий снова остался неподвижен, и Мэтью с ним. Они прислушивались.

Мэтью слышал лишь собственное сердце и рев крови в жилах. Еще бы чуть громче она ревела — и он бы оглох.

А вот… вот… снова впереди, но уже ближе — это подковка ботинка задела камень. Или это курок пистолета поставлен на боевой взвод?

Локоть Прохожего твердо вдавился в середину груди Мэтью. Смысл этого жеста был ясен. «Жди».

Медленно, постепенно поворачивая голову, Мэтью оглянулся назад и снова вперед. Ничто не шевелилось. И ничто не издавало звука.

И вдруг, страшный и пронзительный, раздался со стороны лагеря женский крик, превратившийся в голос Фейз, зовущей мать. Мэтью понял, что она проснулась в темноте, и ужас охватил ее расщепленный разум. Почти сразу голос стих. Либо Фейз снова задремала, либо Ларк сумела ее успокоить.

Локоть Прохожего отодвинулся от груди Мэтью. Медленно, осторожно, Прохожий сделал один шаг.

Что-то резко выпорхнуло из кустов у ног индейца. Мэтью, которому показалось, что у него сразу поседели все волосы, почувствовал, как бросилась прочь какая-то мелочь. Она стучала лапками по листьям как стадо оленей, хотя был это всего лишь кролик или сурок. Прохожий остался стоять как каменный, но Мэтью трясло, и он инстинктивно ощупал себя в паху, не промок ли. К счастью, панталоны остались сухими. Но это что-то там шевельнулось впереди, какой-то контур на фоне черных и синих костей ночи? Или показалось? Мелькнуло — и нет. Может, и не было?

— Что-то двигалось там, — шепнул Мэтью осипшим голосом. Он хотел было показать рукой, но понял, что не надо. — Слева.

Прохожий нацелился туда, и когда индеец сделал еще шаг, Мэтью почувствовал, как сжались у него мышцы живота. Но из листвы ничего более не метнулось и ясно было, что не метнется. Еще через минуту Мэтью заметил слабое туманное свечение со всех сторон: зеленый тусклый свет грибов в лесной подстилке, на гниющих стволах.

Он ждал, внимательно вглядываясь, не шевельнется ли еще что-нибудь. Прохожий остановился и, кажется, нюхал воздух. Во время долгой паузы Мэтью уже боялся, что у него зубы хрустнут — так крепко он их стиснул. Прохожий с оттенком тревоги шепнул:

— Он близко.

Человеческая фигура вдруг вскочила из кустов и слилась с темнотой в чаше. Прохожий только успел выпустить стрелу. Послышался стук вонзившегося в дерево металла. Прохожий достал из колчана вторую стрелу, наложил на тетиву.

Мэтью снова поймал слева мимолетное движение. То ли мелькнуло плечо, то ли спина, то ли голова, непонятно — секунда, и оно исчезло. Снова пропела тетива, вторая стрела улетела в темноту. Но крика боли не последовало — тишина и неподвижность. Прохожий наложил третью стрелу, вышел вперед, натянул лук, выискивая цель. Мэтью поднял пистолет и взвел курок — слишком громко щелкнувший в этой тишине. И двинулся за Прохожим, оставаясь возле его правого плеча.

Еще два шага — и мир взорвался.

Снизу, с земли, ударил сноп искр — футах в десяти от Прохожего. В ослепительной вспышке занявшегося пороха Мэтью увидел, как Прохожий выпустил третью стрелу, потом в уши ударил треск выстрела. Прохожий пошатнулся назад, и Мэтью спустил курок, направив ствол в клубящийся дым. Глаза ослепили выстрелы Слотера и собственный. Пыхнул еще один густой клуб дыма, завертелся водоворотом, воняя порохом, и Прохожий столкнулся плечами с Мэтью, чуть не толкнув его на землю.

Мэтью упал на колени. Прохожий рухнул у него за спиной. Голова кружилась, в глазах пульсировали белые языки пламени, и Мэтью понял, что надо снова зарядить пистолет, потому что непонятно, ранен Слотер или нет. Над высоким звоном в ушах донесся из лагеря крик Ларк:

— Мэтью! Мэтью!

Он сорвал с плеча сумку с боеприпасом и закрыл глаза — все равно от них толку не было, пусть пальцы видят сами.

Пальцы нашли рог с порохом, свинцовую пулю и матерчатый пыж.

— Мэтью! — кричала Ларк.

Он насыпал порох, вытащил шомпол из гнезда и забил в дуло пыж и пулю. Открыл полку, вытряхнул порох на полку. Закрыл. Что же он забыл? Что-то очень важное. Да, шомпол. Оставил в стволе. Без него пистолет станет просто железякой. Мэтью вытащил шомпол из ствола и…

Выстрел ударил справа, пуля просвистела мимо уха. Может, Слотер и ранен, но быстро заряжать пистолет в темноте не разучился.

Мэтью открыл ослепшие глаза — они ничего не видели, кроме световой завесы, и выстрелил на звук. Слышно было, как пуля шмякнулась в дерево. Мелькнула сумасшедшая мысль, что Грейтхауз дал бы ему хорошего пинка за поспешный и слишком высоко направленный выстрел. Потом он подумал, что даже если Слотер тоже стреляет вслепую, надо отодвинуться, потому что он выдал свою позицию звуком выстрела. Схватив сумку и держа пистолет так, будто это был дар самого Господа, он лег на живот и отполз вправо по опавшим листьям, корням и светящимся грибам.

Прислонившись спиной к дереву, закрыв глаза, он снова начал заряжать пистолет. В середине этой работы его потряс еще один выстрел где-то впереди, но непонятно было, куда ушла пуля — для него было важно, что не попали в него. Порох на полку засыпан? Шомпол убран? Да. Он нацелился в ночь, потянул спусковой крючок — и эта мелкая сволочь пистолетная отказалась стрелять.

Он отвел курок назад, рука дрожала. Все, что угодно, могло случиться. Перекосило кремень. Забилось запальное отверстие. Мало пороха на полке.

Он ощупью открыл полку и насыпал еще пороху из рога.

— Мэтью! Мэтью, отвечай! — умоляла Ларк почти в панике. Рядом выла Фейз, отчаянно, как ребенок, которого сейчас будут пороть.

Он открыл глаза. Сквозь дымку и плывущие круги он увидел вылетевший сноп искр из кустов футах в двадцати от себя. Услышал выстрел в тот миг, как пуля отколола щепку от ствола в футе над головой, и когда Мэтью спустил курок на этот раз, Особый Довхартовский ударил в укрытие Слотера зрелищным дождем пылающих комет и дымом, которого хватило бы задушить весь Лондон.

Со звоном в ушах после выстрела Мэтью сел перезаряжаться. Проворство его подстегивалось страхом, потому что последний выстрел Слотера пришелся слишком близко. Слотер ранен? Убит? Непонятно.

Мэтью зарядил пистолет, взвел курок и ждал следующего хода Слотера — если тот еще способен на какой-то ход.

В лесу слышался треск. Откуда — трудно сказать. Дым густой, глаза еще плохо видят. Слотер переменил позицию для следующей атаки? Обходит сзади? Мэтью чуть не окликнул его — но что в этом толку? Крикнуть ему, чтобы сдавался? Может быть, Слотер пронзен стрелой и пробит пулей, но пока он дышит, пока у него есть когти и зубы, сдаваться он не станет. Мэтью ждал, сердце колотилось, пистолет смотрел в ночь, и он не позволял себе думать, что там с Прохожим.

— Мэтью! — снова крикнула Ларк, но он боялся ответить.

Прошло время — две минуты? три? — пока он гадал, стошнит его или он просто потеряет сознание. Не случилось ни того, ни другого, но не хотелось ни мышцей пошевелить, сидя с прикрытой деревом спиной.

— Вставай, — сказал кто-то из темноты. Это был голос Прохожего, спокойный и уверенный.

Мэтью не шевельнулся. Может, у него бред от пороховых газов, или слух еще не вернулся к норме и играет с ним шутки.

— Встань, — повторил Прохожий. — Он ушел.

Мэтью был слишком ошарашен, чтобы отвечать призраку. Он ничего не видел, но хотя бы вертящиеся круги горящего пороха погасли в глазах.

Его подхватили за левую руку. Вполне материальными крепкими пальцами.

— Вставай. Он ушел. К лагерю.

Последние слова привели Мэтью в чувство. Он набросил лямку от сумки на плечо и попытался встать, но ноги не держали.

— Я думал, тебя убили.

— Слушай, — сказал Прохожий. — Ты женщин слышишь?

Слышно их не было.

На этот раз усилия Мэтью подняться на ноги увенчались успехом.

— Ларк! — крикнул он. Тишина. Снова, громче: — Ларк!

Слотер, подумал он. Подобрался в темноте и перерезал им горло ножом или бритвой, пока Мэтью защищал собственную спину.

— Ларк! — крикнул он, и голос его прервался.

— Иди за мной, — сказал Прохожий.

Мэтью взялся за его плащ и зашагал за ним, спотыкаясь. Ноздри почти сгорели от пороховой вони, но к ней примешивался еще какой-то запах, и Мэтью знал его: медный запах крови.

— Ты ранен?

— Да, — ответил Прохожий, и голос его прозвучал слегка сдавленно. — Молчи.

Но через некоторое время Прохожий остановился.

— Я здесь отдохну.

— Куда ты ранен?

— В левый бок. Чувствую в ране… осколок сломанного ребра. — Ай-ю!

Это было индейское восклицание отвращения.

— Сядь. Сесть можешь?

— Могу. Но смогу ли… снова встать?

Мэтью чувствовал, что сходит с ума. Еще чуть-чуть — и он расколется, как перекаленный горшок, и захохочет смехом безумца. Прохожий тяжело ранен. Ларк и ее мать, возможно, обе убиты. Слотер ждет, прячась между деревьями с пистолетом? В какую сторону отсюда поляна? Мэтью думал, что она в пятнадцати ярдах впереди и десяти слева, но это сквозь чащу.

— Сперва я пойду туда, — решил он.

— Иди медленно. Если женщины убиты, ты ничего сделать не можешь. Шаг… и остановка… и слушай. Слушай — значит слушай, Мэтью. Он тоже может быть ранен. Если да, ты услышишь его дыхание. Понятно?

— Да.

— Если увидишь… услышишь… почуешь что-нибудь, отчего мурашки поползут по коже… на шее… пригнись и жди. Пока не поймешь, что это. Сколько бы времени ни заняло.

— Ты меня хочешь научить, как быть индейцем?

— Я плохой учитель. Сегодня был нетерпелив… слишком много во мне английского… все-таки. — Прохожий прислонился спиной к дереву, и Мэтью увидел, как он сползает на траву. — Если выживешь… ближайшие полчаса… вернешься за мной?

— Да.

— Тогда я никуда не денусь.

Голос прозвучал устало и слабо, и Мэтью это испугало даже больше, чем перспектива снова выступить против искусства убийцы мистера Слотера.

Но Мэтью, с пистолетом в руке, отвернулся от Прохожего, сурово сжал губы и тихо двинулся в лес, заранее собираясь с духом при мысли о том, что сейчас увидит.

Глава двадцать четвертая

Встало наконец солнце ясного и прохладного утра. Запели птицы в ветвях, шевельнул кроны ветерок, послав на землю дождь осенних листьев. Мэтью поднял стрелу и увидел на окровавленном наконечнике кусок кожи с волосами.

Ну, хотя бы новый пробор Слотеру сделали. Уже хорошо, подумал он. Осматривая наутро место боя, он нашел две другие стрелы, которые выпустил Прохожий, но только на этой были следы попадания. Кое-где листья забрызгало кровью, но не в таких количествах, чтобы это свидетельствовало о поражении Слотера свинцовой пулей. Ноги у него работали, уж это точно. Что бы ни задумал Слотер, уводя из лагеря Ларк и Фейз, он, может, и не хромает, но наверняка ранен.

Мэтью поднял лук Прохожего, лежавший там, где индеец его обронил, получив пулю. Видно было, где примяты грибы и трава ползущими телами. А интереснее то, что в сорока футах виден был обрыв, а внизу — камни и ручеек. Вполне могли туда ночью сковырнуться, лежали бы сейчас и гнили в пыли. Лежать всю вечность мертвым рядом с Тиранусом Слотером не входило в планы Мэтью.

Он пошел по кровавому следу, как велел ему Прохожий. Что Слотер ранен, они поняли, найдя кровь на поляне. Пуля или стрела его царапнула, сказал Прохожий, но рана поверхностная.

Мэтью увидел, где Слотер вырвался из чащи бешеным быком. Капли и лужицы крови на лесной подстилке вывели Мэтью к группе тонких сосенок. Он остановился, присмотрелся к отпечаткам на стволе — вроде бы большой, указательный и средний пальцы левой руки. Слотер здесь на миг остановился — то ли прийти в себя, то ли принять решение, что теперь делать. Очевидно, решение он принял быстро и реализовал его с военной четкостью. Ведь говорил же он, что был когда-то солдатом.

Но почему, думал Мэтью уже в сотый раз за это утро, Ларк не крикнула? Не попыталась сопротивляться? Ну, она, конечно, знала, на что способен Слотер, и чем бы она могла отбиваться от него? Задним числом он теперь понимал, что ей нужно было бы оставить нож или хотя бы разбудить и сказать, чтобы увела Фейз с поляны, или спрятать их где-то…

Но они не думали, что Слотер пройдет мимо них. Проникнет в темноте в лагерь, раненый или нет, и быстро заставит Ларк и ее мать идти с ним в лес. На юго-запад, сказал Прохожий, когда они нашли след. Не надо быть индейцем, чтобы по нему пройти, объяснил он Мэтью. Недорезанная свинья продолжает кровоточить.

Мэтью оставил измазанную кровью сосну и пошел той тропой, которой уходил с поляны Слотер. Он себе представил, что могло случиться ночью, когда Ларк услышала, что кто-то идет, позвала его по имени — а он был слишком испуган, чтобы отвечать, чтобы Слотер не выстрелил на голос, — и ей ответил тихий шепот в ухо или приставленный к горлу горячий ствол пистолета.

«Скажи своей милой матушке, что мы идем в безопасное место, или что идем играть в прятки, скажи что хочешь, черт возьми, но если крикнешь, я ее убью. Чтобы ни одна из вас не пикнула, понятно? Бери ее за руку и иди впереди. Вот сюда. Ну, пошла!»

Мэтью думал, сказал ли Слотер Ларк, что им не на что надеяться, если будут сопротивляться, а если не будут, то он их отпустит, когда отойдет подальше. Поверила бы Ларк этому после того, что случилось у нее дома? Или ухватилась бы за это обещание как за надежду выжить? Подумала, что сумеет его уговорить их не убивать. Может быть. Вероятно. Кто знает?

«Я сам был солдатом», — сказал Слотер. Мэтью убедился, что он явно хорошо обучен бою в дополнение к природной склонности убивать. Убийство он поднял в царство искусства. Он мог днями — неделями? — обдумывать план бегства, просчитывать ходы, как шахматный мастер, путешествовать по дебрям, как индеец, красться в темноте с уверенностью кота, не замечать боль от раны, сосредоточившись на своей цели. Он владеет пистолетом, ножом и бритвой. Он совершенно беспощаден и холоден как лед, у него, по выражению Прохожего, «глаз убийцы на затылке».

Солдат? Может быть. Но Мэтью больше склонялся к мысли, что он обучен на наемного убийцу. Исключительно одарен именно для этой работы.

Работы? Да, он же говорил: между одной работой и другой, но возвращается расплатиться по счетам.

И что это значило?

В любом случае — ничего хорошего. Скорее всего кому-то придется расплачиваться жизнью.

И у Мэтью теперь тоже есть счет к взысканию. Когда он вышел из лесу, увидел, что Прохожий сидит все также спиной к дереву на дальнем краю поляны, рядом с пеплом от костерка, который успокоил и убаюкал Фейз. Он ощутил тот же удар молотом в живот, как когда при первом свете увидел кровавую дыру в боку индейца.

Глаза у Прохожего были закрыты, лицо поднято навстречу раннему солнцу. Но даже за то время, что Мэтью осматривал место боя и искал лук Прохожего, индеец будто стал меньше, еще сильнее обострились черты лица. И посерел, как надгробье. Повязка, которую Мэтью соорудил из галстука (того самого, что прекратил страдания Джеймса), прикрывала нижнюю половину груди Прохожего. И слева потемнела от крови.

Услышав приближение Мэтью, Прохожий открыл глаза.

— Вот так я страшно выгляжу? — спросил он, правильно прочитав выражение лица Мэтью. И сам себе ответил: — Смерть можно назвать по-разному, только не красавицей.

— Я тебя отсюда вытащу.

Прохожий едва заметно улыбнулся, но в глазах его стояла неизбывная боль.

— Не вытащишь. Если хочешь стать индейцем, первое, чему ты должен научиться… — он замолчал, преодолевая резкий приступ страдания, — научиться, — повторил он, — это признавать реальность.

Мэтью не нашелся, что ответить. Он уже успел увидеть, когда осматривал рану, что пуля перебила как минимум одно ребро и ушла глубоко внутрь. И где она в этом разорванном мясе остановилась — совершенно непонятно. Чудо еще, думал он, что Прохожий способен говорить, тем более двигаться. Индеец набрал в горсть мха, сосновой коры и хвои, сунул в рану и велел: «Завяжи».

— И ничего нельзя сделать?

— Нет. — Сказано было твердо, окончательно и без сожаления. По-индейски. — Ты поешь, потом мы пойдем.

Мэтью съел кусок вяленого мяса и выпил воды из фляжки, которую оставила Ларк. Все имело вкус порохового дыма, пропитавшего волосы, кожу, одежду.

— Женщины вынудят его идти медленнее, — сказал Прохожий, поднимая лицо к солнцу. — И рана тоже. Они оставят такой след, что любой англичанин по нему пройдет. — Его передернуло. Он подождал, пока минует приступ боли. — Ты знаешь… зачем он их взял.

Мэтью знал.

— Чтобы было, о чем торговаться.

— С тобой, — уточнил Прохожий.

— Со мной, — согласился Мэтью.

— Ты его хорошо знаешь. Я думаю, он тебя тоже должен хорошо знать. — Прохожий сдвинулся на пару дюймов, приложил руку к повязке. — Он не знает, попал в тебя ночью или нет. И знает, что, если ты не слишком тяжело ранен, то… пойдешь за ним. Значит, твоя жизнь в обмен на этих женщин. Он только ищет подходящее место.

— Какое?

— Такое… чтобы ограничило твой выбор, — ответил Прохожий. — Он как найдет его, поймет. А до того — мы идем за ним.

Мэтью предложил ему воды, но Прохожий покачал головой. От еды он отказался раньше.

— Послушай, — сказал ему Мэтью. — Я хочу, чтобы ты знал… я тебе благодарен за все, что ты для меня сделал. Что прошел всю эту дорогу, и… — Он не стал договаривать. — Ты же не был обязан.

— Я тебе уже говорил. Я хотел эти часы.

— И это все?

Прохожий помолчал. Может быть, хотел сказать: «Да, все», — подумал Мэтью. Но с дырой в груди, в которую уходила жизнь, Прохожий решил говорить начистоту.

— Не все. Когда я согласился впервые… да, тогда только часы. И… вспоминаю слово… новизна всего этого. И мысль, что жизнь… идет по кругу. И возвращается к тебе, когда меньше всего ожидаешь этого. — Он помолчал, снова собирая силы. — А потом, когда я увидел, что сделал Слотер в доме священника… я понял, кто ты такой.

— В смысле?

— Ты — мой шанс. — Прохожий глядел Мэтью прямо в глаза. — Мой шанс выйти на Небесную Дорогу.

Мэтью промолчал.

— Пусть я безумен, пусть меня… терзают демоны, смущая мой разум, — говорил индеец, — может быть, меня примут Великие Духи за то, что я помог тебе поймать этого бешеного волка. Тварь, нетерпимую среди… цивилизованных людей. Великие Духи не смотрят, белая кожа или красная. Они видят лишь войну меж добром и злом, которая и делает мир таким, как он есть. И они выбирают нас своим оружием, делают нас своей силой. Они поручают нам… быть их стрелами и лететь верно. — Он кивнул. Солнце светило ему в лицо. — Ты мне дал шанс полететь верно. Но сперва… надо поймать эту тварь и вырвать ей зубы. — Он закашлялся, выплюнул темную кровь на землю, всмотрелся в нее. — Плохо. — Поморщился. — Нам еще много надо сделать до того, как я стану, волей духов… прохожим по трем мирам. Поможешь мне встать?

Мэтью помог. Прохожий, когда встал ровно, попросил вернуть лук в чехол и повесить к нему на плечо вместе с колчаном. При нем был нож в бахромчатом поясе, мешок сыромятной кожи с вяленым мясом, которое почти закончилось. Краска на лице размазалась, символы духов размыло дождем и потом. Несколько перьев из убора он потерял, но был готов.

Мэтью положил в сумку заряженный пистолет и флягу с водой, закинул на плечо лямку сумки. Глянул на черную треуголку — она осталась на земле, где он вчера вечером ее оставил. Нет, он не будет ее брать после того, как в ней побывали две змеи.

Мэтью подставил Прохожему плечо, но тот даже не удостоил его взглядом. Он пошел вперед — сначала медленно, как по горячим углям, а потом, крепко прижимая руку к окровавленной повязке, с вполне приличной скоростью, — по красным пятнам, отмечающим след Слотера.

Солнце продолжало свой путь. Через час Мэтью обратил внимание, что темп Прохожего резко снизился, и индеец хромает на левую ногу. Мэтью снова предложил на себя опереться — индеец покачал головой. Лицо его посерело и блестело потом.

Он был прав насчет того, что по следу идти будет легко. Хотя кровавые пятна прекратились, след от прохода трех человек был отлично виден. На лесной подстилке осталось много сломанных веточек и примятых стеблей, а в одном месте Мэтью остановился рассмотреть сметенные в сторону хвойные иглы, где кто-то посидел. Представил себе руку Ларк, расчищающую место, чтобы матери было удобно даже на этой дороге ужаса. Здесь они, возможно, отдыхали до рассвета. В чаще он нашел несколько клочков синего, отороченного желтым, и показал их Прохожему.

— Передник матери. — Глаза индейца запали и покраснели. — Повязку… себе сделал.

Они пошли дальше. Еще через час Прохожий не стал возражать, когда Мэтью обхватил его рукой, чтобы не дать упасть. Индеец то и дело сплевывал на землю кровь, колени у него подгибались, и Мэтью понимал, что долго он так не пройдет.

Они шли через полосу больших белых валунов, затененных желтыми вязами, и Мэтью обратил внимание, что Прохожий оглядывается через плечо. Индеец уже еле брел и начал что-то бормотать про себя, нараспев, в странном ритме собственного языка.

— Мэтью! — шепнул Прохожий, глянув из-под тяжелеющих век. — Остановись.

Мэтью тут же послушался и помог индейцу сесть спиной к валуну. Рука Прохожего взяла его за лацкан.

— Позади нас кто-то есть.

— Позади?

Мэтью оглянулся на пройденный путь, но увидел только деревья, кусты и камни. Резкий укол паники пронзил его: мог Слотер вернуться назад?

— Идет за нами, — с трудом выговорил Прохожий. В углах губ собралась кровавая пена. — Видел… дважды. Очень быстро.

— Кого видел?

— Смерть, — был ответ. — Близко, но… держится позади.

Мэтью снова всмотрелся в тропу, готовый заметить малейшее движение, человека или кого-нибудь еще, но ничего не увидел. Он присел рядом с Прохожим, который уже дышал прерывисто и держался за бок, будто не давал вывалиться внутренностям.

— Я пойду вперед, а ты останься здесь…

— И умирай? — Сквозь боль и бред Прохожий одарил Мэтью дикой, страшной улыбкой. — Нет еще. Не готов. Помоги встать.

— Ты не можешь идти.

— Я скажу… когда все. А пока нет.

И снова Мэтью помог ему встать.

Пройдя через нагромождение камней, они увидели на другой стороне узкую, но явно хоженую дорогу, поднимающуюся справа и налево в лес. То ли это индейская тропа, то ли дорожка трапперов, Мэтью не знал. Свежие следы ботинок и туфель показали, что Слотер продолжает неуклонное движение в стремлении постичь Филадельфии, с пленницами или без них, и ушел влево на юг.

Еще через несколько минут, когда Мэтью уже боялся, что у Прохожего точно кончились силы, они вышли из леса и оказались перед новым препятствием.

Расщелина футов тридцати шириной. Подойдя к краю и заглянув вниз, Мэтью увидел серые камни в пятидесяти футах внизу, и ручей, извилистым путем спешащий к ближайшей реке. Через расщелину висел веревочный мост, но это было когда-то. На этой стороне он все еще был привязан к опорам, но на другой веревки перерезали, и они висели без пользы.

Мэтью выругался вполголоса — это точно работа Слотера. Как далеко придется идти, чтобы отыскать другую дорогу? Ответ пришел быстро. Мэтью посмотрел вправо и увидел ярдах в сорока массивный дуб, поваленный бурей. Корни его вырвало из земли на этой стороне, а ветви утонули в листве на той.

У Прохожего уже гас свет в глазах, но все же он видел достаточно, чтобы оценить ситуацию.

— Осторожно! — шепнул он. — Это здесь.

Мэтью сам это знал — Слотер подтвердил, разрушив мост. Открыв сумку, Мэтью вытащил все еще заряженный пистолет.

— Мне… не перебраться, — сказал Прохожий. — Разве что… крылья отрастить.

— Пойдем, — сказал Мэтью. — Держись за меня.

Они пробились сквозь кусты и ползучие растения на краю обрыва. Лучи солнца стояли столбами между деревьев. Чирикали и пели птицы в кронах. Мэтью лихорадочно размышлял, разглядывая заросли на той стороне. Для него возможность перейти по стволу была сомнительной. А для Прохожего — невозможной? Может быть, удастся найти другой веревочный мост, но где? В миле отсюда? Дальше? Или его вообще не будет?

Может быть, подумал Мэтью, может быть, они могли бы сесть на ствол и по нему перетащиться. Медленно, сколько займет времени, столько и займет. Но… если это то место, которое искал Слотер, то он здесь будет неподалеку, может быть, даже сейчас наблюдает. И чем дольше времени займет переправа, тем дольше каждый из них будет целью для пистолета Слотера, и Мэтью знал, в кого Слотер будет стрелять первым.

Это знал и Прохожий.

— Здесь, — сказал он слабым голосом. — Посади меня… здесь.

Мэтью опустил его на землю, прислонил к комлю дуба, где торчали узловатые корни.

— Лук. Колчан. Положи их рядом.

Мэтью выполнил просьбу и присел рядом сам.

— Могу я… — голос у него осекся, и он начал снова. — Могу я что-нибудь для тебя сделать?

— Можешь. Иди дальше, быстро. И очень осторожно, Мэтью. Не закрывая глаз. Глядя во все стороны.

— Ладно.

— Слушай. — В осипшем голосе послышались остатки прежней силы. Индеец был доблестен и мужествен до конца. — Я умру… но я не исчезну. И я поручаю тебе… быть моей стрелой. И если ты… если ты когда-нибудь попадешь снова… в мою деревню… скажи моему отцу, что я был безумен… но я был хорошим сыном. — Окровавленные пальцы стиснули руку Мэтью. — Скажешь?

— Скажу.

Прохожий улыбнулся половиной рта, веки у него опустились. А потом он резко открыл глаза, будто вспомнил что-то важное:

— Хочешь… взять часы обратно?

— Ах, какое печальное и трогательное зрелище! — прозвучал издевательский голос с той стороны лощины.

Рука Прохожего разжалась и упала. Мэтью встал и обернулся к Тиранусу Слотеру, который вышел из леса. В правой руке Слотер держал пистолет, в левой — шнур, скрученный из передника Фейз, которым он и связал женщинам руки. На голове повязка, сделанная из того же передника, с кровавым пятном над левым ухом, покрытым запекшейся кровью. Женщин он поставил перед собой как живой щит. Даже в этих обстоятельствах Мэтью заметил, что одежда у Слотера стала получше: коричневые панталоны, белые чулки, серая рубашка, бежевый сюртук. Поперек груди — холщевая лямка коричневого вещмешка. Чьи ботинки на ногах убийцы, Мэтью тоже знал.

— Зацепил меня гад краснокожий, — сказал Слотер. — Но только зацепил. Через пару дней все заживет, как под весенним дождичком. — Он осклабился, показав полную пасть зубов — они теперь казались еще больше, когда он побрился. — Мэтью, Мэтью, Мэтью! — Он укоризненно пощелкал языком и положил ствол пистолета на плечо Ларк. — Ну-ка, опусти пистолет, быстро! Курка не трогай. И скажи: что мне с тобой сделать?

Мэтью быстро глянул на Ларк и Фейз, которых убийца держал на привязи. Фейз в этом мире отсутствовала: опустила голову, волосы упали на глаза. Губы у нее шевелились — очевидно, повторяя и повторяя какие-то моменты детства, поддерживающие ее даже в это черное утро. Как дитя. После падений на пути она так и выглядела: с ободранным носом и подбородком, с приставшими к платью листьями.

Глаза Ларк, распухшие и покрасневшие, окружали черные тени, но в них горел свет разума. Недавно, судя по следу на щеке, ее ударили. Мэтью видел яркие царапины там, где ее схватил Слотер. Она молча смотрела через расщелину, подняв подбородок, будто желая сказать Мэтью, что все еще в своем уме.

— Ну, — ответил Мэтью настолько непринужденно, насколько мог, когда в его сторону смотрело дуло пистолета, — можешь бросить оружие, развязать этих леди, переползти сюда по дубу как слизняк, каковой ты и есть, чтобы я тебя арестовал от имени Нью-Йорка — города и колонии, — констебля королевы, самой королевы и королевства Англии. Подойдет?

Смысл был в том, чтобы Слотер потерял самообладание, взорвался лягушкой-быком и выстрелил. Расстояние сорок футов — серьезное испытание для точности кремневого пистолета, и Мэтью решил, что тогда он сможет ответить собственным выстрелом и перебраться по этому дурацкому дереву до того, как Слотер перезарядит оружие. Даст Бог.

Но увы, этого не случилось. Слотер просто засмеялся — медленный звон похоронного колокола повис в воздухе.

— Ты стоящий парень, Мэтью, — сказал он, отсмеявшись. Чего именно стоящий, он не сказал, но Мэтью подозревал, что имеется в виду: достойный медленной и мучительной смерти.

— Ларк! — позвал Мэтью, не спуская глаз с пальца Слотера, лежащего на курке. — Как Ты?

— Лучше не бывает, — ответил за нее Слотер. — Вкусная, как пирожное. — Он шевельнул рукой, ствол пистолета поддел белокурый локон. — Объедков хочешь?

Мэтью почувствовал, как внутри закипает котел.

«Подстрекает меня потерять самообладание и выстрелить первым, — подумал он. — Как говорил Прохожий: Ты его хорошо знаешь. Он тебя тоже должен хорошо знать».

— Мэтью! — Голос у Ларк был ровен. Она не сдалась и не сломалась. Невероятно сильная девушка, подумал он мельком. Если они выпутаются, он увезет их обеих в Нью-Йорк, матери обеспечит уход, а Ларк… а что ей? Как он сотрет этот ужас из ее памяти? — Я хочу, чтобы ты знал, что я… мы с мамой… мы…

— Тра-ля-ля, — перебил ее Слотер. — Вот этот — помер?

Мэтью посмотрел на Прохожего. Индеец лежал неподвижно, с посеревшим лицом, открытые глаза ничего не видели. Изо рта стекала струйка крови.

— Да.

— Сбрось тело вниз.

Мэтью посмотрел на него через расщелину:

— Иди сюда и сбрось сам.

— Я вам отдал приказ, юный сэр!

— Ты мне не начальник. — Мэтью посмотрел на него с рассчитано издевательской улыбкой. — А вы меня удивляете, неюный сэр. Закаленный солдат боится мертвого индейца? Он был моим другом, Слотер. Я не стану его бросать в яму, как мешок с мусором.

Слотер помолчал, поводил языком за щеками, потом весело сказал:

— Тогда оставь его стервятникам, мне плевать. Мы же с вами, сэр, займемся вот чем: вашим переходом по этому бревну. Как только вы ступите на эту сторону и я вышибу вам мозги, эти две писюхи будут свободны. Слово чести. Я уже говорил вам, что никогда не вру людям, которые не являются дураками. Вы же, сэр, убедительно доказали, что вы не дурак. Глупец — да, но дурак… нет. Следовательно, я не лгу.

— Я оценил комплимент, сэр. Но, не будучи дураком, чувствую себя обязанным спросить… после моего ухода из царствия земного, как долго они останутся свободными?

— Ах ты! — снова осклабился Слотер. — Сэр, у меня от вас голова болит!

— Ваша правда — это ложь, Слотер. Вы знаете, что я буду преследовать вас, куда бы вы ни пошли. Знаете, что я не остановлюсь. — Сердце его тяжело забилось при этом предположении, что он в ближайшие минуты еще будет жив. — Если вы сдадитесь прямо сейчас, я обещаю…

— Что я в этой гадской петле в штаны не наложу?! — рявкнул Слотер, отчего Фейз отшатнулась и тихо вскрикнула, как испуганный ребенок. — Что мне на могилу гирлянду алых роз положат? — Он сам покраснел, как алая роза, и капельки крови выступили у него из ноздрей. В гневе он снова раздался, надулись огромные плечи, выпятилась чудовищная грудь, губы брызгали слюной, огонь убийства загорелся в ледяной синеве глаз. — Идиот! Констебль липовый! Что ты можешь мне обещать!

Мэтью переждал тираду, потом сказал:

— Я обещаю, что сумею купить вам титул перед тем, как вас повесят, и этот титул будет выбит на вашем надгробье.

У Кэтрин Герральд найдутся нужные связи, и, может быть, удастся ее уговорить пустить их в ход.

Лицо Слотера застыло, челюсть отвисла. Медленно, очень медленно, выражение лица стало возвращаться к нормальному.

— Хорошо сказано, — оценил он. — Единственное, чего я так горячо желаю, и дать это мне… когда? За час до того, как я закачаюсь в петле? И это имя будет выбито на черном кирпиче в заднем конце Хаммер-аллеи? Ах, но это невозможно, Мэтью, золотое сердце. Понимаешь, даже если бы я был таким дураком, что сдался бы, как ты предлагаешь, мне никогда не попасть на ту сторонуАтлантики.

— Почему бы это?

— У меня, — сказал убийца, — очень строгий работодатель.

Мэтью нахмурился, озадаченный таким заявлением. Работодатель? Он хотел было спросить, кто имеется в виду, но Слотер резко взвел курок и приставил дуло Ларк к виску.

— А сейчас ты выбросишь пистолет, — велел он, глядя на противника холодными безжалостными глазами. — И быстро, иначе мне придется слегка подпалить некоторые белокурые локоны.

Мэтью не сомневался, что так оно и будет. Хотя Слотер не успеет перезарядить оружие, пока Мэтью переберется по бревну, Ларк это ничем не поможет. Его пистолетик на таком расстоянии бесполезен. Он может отказаться, и… что тогда? Нет, надо подобраться к Слотеру поближе. Попытаться заставить его выстрелить.

Он бросил пистолет в расщелину.

— И сумку тоже. Давай не будем ничего прятать такого, о чем я не знаю. — Когда это было сделано, Слотер опустил пистолет, но держал его между Мэтью и девушкой. — Разумно. А теперь мы все посмотрим, какой из тебя рыцарь. Иди сюда по дереву, как хороший мальчик.

— Мэтью! — крикнула Ларк, но он на нее не смотрел.

— Тише, — сказал Слотер. — Не мешай ему сделать то, что он должен.

Мэтью медленно забрался на ствол, сел на него верхом и начал передвигаться вперед. Очень высоко над предательскими камнями внизу. В горле пересохло, во рту не осталось слюны. Он слышал, как работают легкие, подобно кузнечным мехам, мысль металась в поисках выхода, как спасти всех троих. Если бы он мог заставить Слотера выстрелить до того, как подойдет слишком близко… но расстояние сокращается, и он сможет прыгнуть на Слотера, надеясь, что пуля его не убьет. Для этого англичанина время не хотело ни останавливаться, ни стоять тихо.

— Чуть быстрее, если можно, — сказал Слотер. — Не надо беречь штаны. Там, куда ты идешь, тебе наверняка выдадут новые, да еще и с твоим именем, вышитым поперек задницы.

Мэтью двигался вперед, и уже был почти на полпути. Ноги свисали с бревна, и он подумал, как неприятно было бы потерять мокасин. Любой. Капли пота выступали на лице, стекали струйками под рубашкой.

— Я сделаю это быстро. Как сделал бы для любого достойного противника. Прямо в затылок — свеча погашена, конец. И для них я сделаю то же.

— Мэтью! — позвала Ларк, и когда он на нее оглянулся, то увидел, что она держит за руку мать. Странный свет горел в ее глазах — безумие? Решимость? — Не оставляй стараний! О большем я тебя не прошу!

— А он не оставляет, — ответил ей Слотер. — Прямо сейчас пытается придумать, как ему выпутаться. Видишь, как у него глаза ходят туда-сюда? — Он вышел Из-за спин женщин и помахал стволом пистолета. — Иди, иди!

— Мы с матерью… мы уже мертвы, Мэтью. — И она спросила у Фейз: — Веришь ли ты в Бога?

«Да, мама».

Это было сказано, или Мэтью просто почудилось?

— Веришь ли ты, что не должны мы страшиться тьмы, ибо Он освещает наш путь?

«Да, мама».

— Кончай нести чушь! — прикрикнул Слотер.

— Веришь ли ты в обетование Царствия Небесного?

Ответила Фейз или нет?

«Да, мама».

— И я верю, — сказала девушка.

Резким, сильным, уверенным движением она вырвала шнур из руки Слотера.

Одним прыжком Ларк перебросила себя и мать через край лощины.

И они упали молча.

Мэтью видел, как они разбились о скалы, словно куклы в кружевных платьях.

В горле скопился крик — и застрял камнем. Глаза наполнились слезами.

Слотер заглянул через край. Почесал подбородок стволом пистолета.

— Женщины! — произнес он с видимым отвращением, потом обеими руками нацелил пистолет на Мэтью и нажал на спуск.

Глава двадцать пятая

За краткий миг между вспышкой пороха на полке и вылетом пули из ствола Мэтью схватился крепче за обломок сука и распростерся на стволе. Почти одновременно он почувствовал, как что-то пролетело мимо левого плеча, и ухо высоким свистом защекотал потревоженный воздух.

Щелкнул выстрел, пуля врезалась в листву на той стороне оврага. Мэтью посмотрел — в правом плече Слотера дрожало древко стрелы. Тот тоже смотрел на нее с любопытством. Ствол пистолета дымился, поднятый слишком высоко, когда стрела сбила прицел.

Мэтью оглянулся через плечо и увидел, что Прохожий медленно, с трудом, дюйм за дюймом, приподнялся, чтобы пустить стрелу. Лук выпал из рук индейца, сам он остался сидеть, опираясь спиной на корни. Глаза у него были открыты и теперь в самом деле смотрели куда-то за пределы мира Мэтью.

Слотер бросился в лес, не разбирая дороги. Мэтью метнулся было следом, но вернулся к Прохожему и увидел, что последний вздох уже отлетел, последняя капля силы потрачена, последнее усилие воли сделано.

«Лучшей моей сценой была сцена смерти, где я лежал посреди помостков три минуты с открытыми глазами».

Но главное, черт побери, что Мэтью и правда решил, будто Прохожий уже умер. Джонатан-Краснокожий, Адам-Дикарь, Люцифер Нового Света…

Они все сошли со сцены.

Мэтью взял нож Прохожего. Что-то овладело им, и это была решительность, превосходящая храбрость. Он знал, что почти наверняка умрет сегодня, может быть, в ближайшие минуты, но это все не важно. К этому он был готов. Ум его отсек все, не относящееся к погоне за Слотером.

Он встал, перебежал, перепрыгивая сучья, по бревну, не глядя на лежащие внизу тела, и во всю прыть устремился по пути, проложенному только что Слотером.

За оврагом местность резко уходила вниз. Мэтью прорывался через низкие ветви сосен, дергался, когда по лицу хлестали ползучие растения. Взгляд его метался вправо-влево, он перепрыгнул переплетение корней, потерял равновесие, ощутил боль в правой лодыжке, но не замешкался ни на шаг. Вперед, вперед, и в следующей купе деревьев он увидал Слотера, бегущего ниже по склону, пробивающегося сквозь листву, как раненый зверь.

Слотер бежал, не оглядываясь. Мэтью увидел, как он на ходу возится с мешком. Пытается зарядить пистолет на бегу? Он подумал, что даже такой опытный убийца, как Слотер, вряд ли сумеет это сделать. Он будет искать безопасное место, чтобы остановиться, насыпать порох и загнать пулю шомполом.

Мэтью должен догнать его прежде, чем это случится.

Под ногой скользнула сосновая хвоя. Один неверный шаг — и он растянется на земле. Слотер впереди споткнулся обо что-то, чуть не упал, но налетел на березу и удержался на ногах. Они всё бежали вниз, и Мэтью неуклонно сокращал расстояние, а потом услышал сквозь свое хриплое дыхание журчание воды по камням.

Впереди, у подножия холма, где густо росли деревья, окрашенные ярко-алым, бежал быстрый ручей. Он уходил влево, между каменистыми берегами, и вертел колесо водяной мельницы — строения под темной острой крышей, заросшего ползучими растениями. Сквозь деревья мелькнула деревня в четверти мили дальше и ниже по склону: маленькие домишки, белая церковь, дымящие трубы. Деревенька на окраине Филадельфии.

Слотер устремился к мельнице. На сей раз он позволил себе оглянуться, оценивая, насколько приблизился к нему Мэтью, и одним прыжком взлетел на три ступени мельницы. Развернулся лицом к преследователю. Мэтью увидел выдернутый из мешка рог с порохом, увидел, как размытой полосой мелькнула рука Слотера, вложившая пыж и пулю. Блеснул извлеченный из гнезда шомпол.

Лианы хватали за ноги. Мэтью вырвался и бросился вперед. Услышал, как шомпол входит в ствол.

Шомпол выдернут. Порох на полку. Закрылась полка.

«Не успею», — подумал Мэтью.

Пистолет повернулся к нему. Большой палец на курке.

Курок назад.

Боевой взвод.

Пистолет смотрел ему в лицо, и боек пошел вниз, когда Мэтью прыгнул вверх, выжимая из ног каждую унцию силы, нож в руке уже наносит удар.

Услышал щелчок кремня, шипение искр. Дым окутал его, но еще до выстрела и вылета пули пистолет дрогнул и отклонился, потому что Мэтью всадил локоть Слотеру в запястье и ударил ножом в ребра. Но с той же быстротой Слотер отступил в сторону, перехватил руку Мэтью, чтобы нож не ударил в тело, и по инерции оба они ввалились в дверь.

Прямо во внутреннюю механику мельницы. Где валы и зубчатки вращались со звуком, похожим на приглушенный гром. Мэтью и Слотер рухнули на половицы, покрытые густым слоем желтой пыли и высохших листьев, надутых ветром в окна без стекол. Мэтью не выпустил нож. Откатился прочь от Слотера, а тот быстро вскочил — лицо его было бледным от пыли, из глаз рвался огонь убийства. Он снова раздулся, стал чудовищем с огромными плечами и бочкообразной грудью. Древко сломалось во время схватки, но судя по движениям этого человека, он не ощущал боли.

Слотер метнул в Мэтью завертевшийся в воздухе пистолет, и Мэтью успел уклониться, спасая зубы. А Слотер полез в мешок и вытащил зловещего вида нож с роговой ручкой. Наверное, подумал Мэтью, этим ножом и перерезан был веревочный мост. Темное пятно рядом с рукоятью свидетельствовало о том, что этот нож знал и другую работу.

Ни секунды не медля, Слотер налетел на Мэтью, полосуя ножом воздух. Мэтью отступал, иногда нанося удары ножом, но протыкал только воздух там, где только что было тело. Даже раненый, этот человек обладал невероятной быстротой и ловкостью.

— Ложись, Мэтью, ложись, — с придыханием шептал Слотер, кружа возле Мэтью. — Ложись, я тебя просто убью, ты только ложись.

Ложиться Мэтью не намеревался, но все равно отступал, готовый проткнуть Слотеру кишки, если придется. Слотер не отставал — как гурман, учуявший невероятно вкусный бифштекс.

Слотер сделал финт — и отпрянул. Переместился вправо, медленно кружа лезвием в воздухе. И все время смотрел Мэтью в глаза. Еще финт — и резкий выпад в сторону груди Мэтью, но он понял и успел уйти в последнюю секунду. Сам ударил ножом, рассчитывая поднырнуть под защищающую руку Слотера, когда тот выпрямился, но с тошнотворной ясностью тут же понял, что слишком медленно движется, и Слотер схватил его свободной рукой за запястье. Взметнулся нож с роговой ручкой, и Мэтью перехватил руку до того, как клинок его достал. Они стали бороться, стукаясь спинами о стену. Рухнули полки, рассыпалась деревянная утварь, четыре дубовых ведра раскатились по полу.

Противники ломали друг друга, и пыльное лицо Слотера надвинулось на Мэтью. Ближе, еще ближе, и Мэтью уже стало страшно, как бы Слотер не откусил ему нос. А Слотер засмеялся — медленно, глубоко, и пальцы у Мэтью немели от давления его руки. Шершавые ногти впились в кожу. Нож начинал выскальзывать.

— Еще чуть-чуть, вот сейчас, — шептал Слотер прямо ему в лицо. — Сейчас сломаешься, уже начал. Послушай, как хрустят косточки!

И Слотер так резко вывернул руку Мэтью, что боль парализовала, ударив вверх до самой шеи. Мэтью вскрикнул — и от страха, и от боли, — когда нож выпал из онемевших пальцев и стукнул об пол. Слотер выпустил руку Мэтью и ногтями ударил в глаза, но Мэтью сумел отбить удар, хотя и цеплялся отчаянно за руку Слотера с ножом. Тогда Слотер схватил его за куртку, и, демонстрируя потрясающую силу одной руки, швырнул к противоположной стене.

Мэтью рухнул на колени. Во рту стоял вкус крови, стены плыли перед глазами.

Слотер подошел почти лениво, держа нож в опущенной руке. Он даже и не запыхался.

— Дорогой мой Мэтью, теперь-то ты понял? Чтобы меня выбрить, нужно двое таких, как ты. Увы, есть только…

Одно из деревянных ведер лежало близко. Мэтью схватил его и запустил в голову противника.

Слотер уклонился с быстротой змеи, но все же ведро зацепило его по голове, сорвало повязку, и убийца зашипел сквозь стиснутые зубы. Из жуткого вида красной борозды над ухом снова хлынула кровь.

— Черт побери! — заревел Слотер, пошатнувшись назад и прижимая руку к ране. «Как ты смеешь!» — говорил его тон. Слотер быстро моргал — кровь залила глаз. — Черт…

Он не закончил проклятие, потому что Мэтью вскочил на ноги и изо всех сил ударил противника в зубы. Даже падая, Слотер взмахнул ножом, полоснул Мэтью по груди, прорезав оленью шкуру, ткань жилета и полотно рубашки так же легко, как корочку на ветчине.

Слотер рухнул на спину — половицы застонали и вздрогнули. У Мэтью не было времени беспокоиться о порезе на груди — он сверху ударил ногой по руке с ножом, еще раз, еще… у этого типа железная хватка? Слотер пытался поймать Мэтью за ногу, потом взметнул руку и ухватил за куртку, но пальцы на другой руке дрогнули, и нож выпал. Мэтью нагнулся его подобрать, но снова ему в глаза метнулись ногти Слотера. Он успел лишь отбить нож, чтобы убийца не дотянулся сразу, и оружие мерзкого разрушения попало под вращающееся колесо.

Слотер поднялся на колени. На голове наливалась алым рана от стрелы. Мэтью снова ударил его в зубы, но на сей раз Слотер лишь осклабил кровавую пасть.

От удара кулаком в грудь воздух вышел у Мэтью из легких, другой удар пришелся в правую скулу, третий — в челюсть. Голова откинулась назад, а убийца уже встал и гнал Мэтью к механизмам, где зубы шестеренок, со стоном входя друг в друга, готовы были содрать кожу с черепа.

Этого Слотер и хотел. Он пригнул голову Мэтью к колесам и стал давить рукой на затылок. Мэтью упирался, напрягая все мышцы, жилы выступили на шее, он дергался, пытаясь вырваться, колотил назад обоими локтями, но слишком сильна была хватка. Мэтью знал: еще несколько секунд — и быстро иссякающие силы закончатся, а вместе и он, и Слотер его выбреет. И все же он дрался, и знал, что обречен на поражение. Да, Слотер ухнул, когда локоть угодил ему в живот, но гибель — только вопрос времени.

Мэтью почувствовал, что уходит. Что сдается, хочет он того или нет. «Не оставляй стараний»? Он испробовал все, что мог. Значит, не вышло. И все, кто погиб… все зря.

Слотер освободил руку, чтобы ударить Мэтью по затылку — искры посыпались из глаз, закружились красные кометы. Из темноты, что смыкалась над ним, Мэтью представил себе, что Слотер подался вперед, и Мэтью в дюймах от зубьев услышал шепот, странно знакомый:

«С визгом, хохотом и воем все сметаю на пути! Лошадь, что меня догонит, вам вовеки не найти!»

Скоро. Очень уже скоро.

«Не оставляй стараний».

«Прости, — подумал он. — Сил больше нет».

Что-то попало в колесо.

Не лицо Мэтью, а что-то другое, вроде камешков. Кто-то бросил их в окно, так это звучало. Мэтью услышал — четыре или пять их стукнуло в колесо и отскочило. Один зацепил шею, будто ужалил.

Слотер тут же отбросил его прочь, как тюк грязного белья. Мэтью рухнул на колени, уставился на пол, куда капала его кровь. Он выдохся, и ничего не осталось. Кажется, сейчас он потеряет сознание и будет тут лежать, как баран для… ну да.

— Кто там? — взревел Слотер, подобрался осторожно к ближайшему окну, выходящему на лес. — Кто там, прошу прощения? — Дипломат, да. — У нас тут частное дело!

Что-то прокатилось мимо лица Мэтью. Он проследил глазами.

Стеклянный шарик.

Зеленый. Нет, не совсем зеленый. С синим завитком.

У Мэтью закружилась голова. Он его видел. Видел же? Да, где-то.

— Выходи! — заорал Слотер. Снова полез в мешок — бездонный мешок ужасов — и вытащил бритву. Такого зловещего блеска Мэтью никогда не видел в зеркале, когда брился.

— Кто-то за нами шпионит, — буркнул про себя Слотер. — Я сейчас разберусь, ты тут подожди. А я разберусь. — И громче: — Выходи! Где ты?

Мэтью не хотел оставаться на праздник резни. Оглянувшись через плечо, он увидел окно в дальней стене мельницы.

Если уходить, то самое время.

Он заставил себя встать.

С отчаянием человека, убегающего от воплощения Сатаны, он побежал, или похромал, или как-то добрался до окна. Под рев метнувшегося следом Слотера он из последних сил выбросился в окно.

И несколько секунд действительно ехал на водяном колесе, потому что упал среди лопастей. Потом его понесло вниз, он ударился правым виском о дерево и вдруг оказался в воде, несущейся прочь от мельницы. Насколько глубок поток, он не знал, но если ноги и доставали дно, Мэтью этого не заметил. От холодной воды он было очнулся, но сейчас в глазах снова темнело, свет мерк. Мэтью пронесло мимо торчащих из воды камней. Он пытался ухватиться — не получилось: течение было быстрое, а реакция у Мэтью отставала на несколько секунд. Поток свернул направо, закружил Мэтью вихрями белой воды и прибавил скорости.

Видел бы его сейчас Грейтхауз, подумал Мэтью. Было бы над чем посмеяться — просто до слез. Силы в нем — как в мокрой тряпке. Зрение уходило, все уходило, предавало его, вкус крови во рту, какой-то ком в голове. Может быть, это конец, подумал Мэтью. Лицо то и дело погружалось в воду, и сил не было поднять голову.

Возможность взять Слотера он упустил — тут тоже есть над чем посмеяться. Да и была ли у него такая возможность — Слотера «взять»? Ой, вряд ли. Этот человек не знает препятствий.

Мэтью очень, очень устал. Ноги не доставали дна. Поток уносил его прочь, и Мэтью услышал рев, который в ином случае привлек бы все его внимание, но сейчас лишь заставил отметить, что жизнь исчислена до минут и он мало что может сделать.

Впереди был водопад.

Мэтью перестал напрягать шею, и лицо ушло в воду. Он был весь — один плавучий кровоподтек. Одна сплошная неудача. И с этим тоже мало что можно было сделать.

Но ведь попытаться можно?

Нет, хватит уже попыток. На сегодня хватит. Просто дрейфовать, и чтобы вынесло в какую-нибудь страну, где нет страданий ни для ума, ни для тела.

Он поднял лицо — вода шипела, неслась мимо валунов с мшистыми бородами. По обе стороны потока стоял густой лес. Впереди виднелся туман — дымка водяных брызг. Пена водопада. Ноги зацепили каменистое дно, и тут же оно ушло прочь. Шум воды стал громче, и Мэтью подумал, насколько крут там водосброс. Может быть, его швырнет в глубокий водоворот под скалой, или бросит прямо на камни и утопит мешком с переломанными костями. Лишь бы быстро.

«Я поручаю тебе быть моей стрелой», — сказал Прохожий.

«Тянись… тянись вверх», — послышался голос Ларк.

Мэтью увидел, что сейчас проплывет мимо большого камня в нескольких футах справа. А дальше — водосброс и конец.

Если он сейчас погибнет, понял Мэтью, Слотер будет двигаться дальше и дальше, действительно неудержимый. Если он сейчас погибнет, Прохожий и Ларк отдали жизнь ни за что.

И об этом трудно было думать. И даже это вынуждало хотеть смерти. Наказать себя за то, что был таким слабым.

Камень приближался, очень быстро.

Мэтью заплакал. О Прохожем, о Ларк и ее родных. О себе.

Потому что понял, что жребий его в этой жизни лежит не где-то в стране за пределами страданий ума и тела, а именно на пути этих страданий. Он сам на это подписался — под контрактом с агентством «Герральд». И, быть может, таков жребий всех людей, и осознание этого тебя либо сломает, либо укрепит. Как, по словам Ларк, говорил ей отец: в жизни есть только два пути — вверх или вниз.

Большой камень приближался, а Мэтью подумал, что есть в слезах своя хорошая сторона: они промывают глаза.

Слотер скоро будет здесь, можно не сомневаться. Будет его искать, чтобы закончить работу. Может быть, подумал Мэтью, у него есть семь или восемь минут. Но даже если бы было всего две минуты, даже одна, он обязан выбраться из этого потока и не дать ему сломать стрелу Прохожего.

Вот он, большой камень.

Преодолевая боль, Мэтью забил ногами, подплыл, ухватился.

Очень долго пришлось вылезать. Семь минут? Десять? Он понятия не имел. Избит и измотан, вот в чем сомневаться не приходилось. Сплевывал кровь — прикусил щеку в какой-то момент. В голове пульсировала боль, зрение то возвращалось, то слабело, мышцы ног сводило ноющей судорогой, шею будто вывернули. Но он вылез, переплывая от валуна к валуну, хватаясь за мшистые бороды, подтягиваясь, пока наконец не сумел встать и войти в лес на нетвердых ногах.

Шатаясь, как пьяный, двинулся он по густой чаше, тут же оступился и свалился в яму, полную лиан и сухих листьев. Там он остался лежать на спине, и мир медленно вертелся вокруг. Мэтью надеялся, что, если Слотер пойдет вдоль потока, то решит, что водопад завершил его работу. И все же он знал, что это убежище ненадежно, знал, что надо встать и идти — но не мог. Заставив себя перевернуться, он встал на колени и начал вкапываться в листья — спрятаться, как раненый крот.

Занимаясь этой маскировкой, он услышал в лесу голос:

— Ладно, выходите! Слышите меня?

У Мэтью сердце чуть не выскочило из груди. Он распластался плашмя, зарывшись в листья, в ноздри бил запах земли и гнили. Мэтью затаил дыхание.

— Да что за игру вы тут затеяли? — кричал Слотер. — Не видите, что я ранен? У меня времени на это нет!

Мэтью не шевелился.

— Вы все не так поняли! — продолжал Слотер. Голос его перемещался. — Это на меня напали! Вор пытался меня убить!

Слышно было, как хрустят листья у него под ногами вдоль берега. «Он не со мной, — понял Мэтью. — Он с тем, кто швырял камешки. То есть нет… шарики. Но кто же это?»

— Выходите, я вам все объясню!

Мэтью знал, что все объяснение сведется к удару бритвы.

Слотер замолчал. Он шел дальше, прочь от укрытия, где затаился Мэтью. Заглядывает за водопад? Увидел что-то, подтверждающее, что некий нью-йоркский констебль мертвее вчерашнего пирога?

Мэтью снова мог дышать, но все равно не двигался. Да и вряд ли сумел бы двинуться, подумал он, даже если бы захотел. Здесь ему было безопасно, под слоем сухих листьев. Или хоть была иллюзия безопасности, а это все, о чем он сейчас просил.

— Ну ладно! — услышал он издали голос Слотера. — Не хотите — как хотите!

И больше ничего.

Мэтью подумал, не позвать ли на помощь того, кто кидал камешки — то есть шарики, — но мысль эта прожила недолго. «Что дальше будет делать Слотер?» — подумал он. Что стал бы делать любой человек со стрелой в плече и кровавым порезом на голове? Нашел бы врача, пока еще может стоять. Он бы пошел в деревню — Колдерз-Кроссинг, или как там ее — и поискал там врача.

Мэтью решил, что какое-то время нужно отдохнуть. Недолго. Все равно быстро Слотер никуда не доберется, а ему, Мэтью, отдых необходим. Силы нужны. Полежит, пока не будет уверен, что сможет идти, не падая. А потом встанет и пойдет в деревню искать врача. Нет… сначала лучше констебля. Скажет, чтобы прихватили пистолет или два. Лучше три. И еще пять человек.

«Еще не все, — подумал Мэтью. — Еще не конец».

Глаза у него были закрыты, хотя он не помнил, чтобы закрывал их.

Он не погрузился в сон — он провалился в бездну.

Когда глаза открылись снова, свет потускнел и стал пурпурным.

Сперва Мэтью не понял, где он и как тут оказался. «Наступает ночь, — подумал он. — И почему я закопан, и во что?»

Вдруг в беспорядке и поспешно вспомнилось все — как в книжке с картинками, написанной сумасшедшим. Надо вставать, сказал он себе. Слотер внизу, в деревне, где бы она отсюда ни была. Вставай, вставай!

Мэтью шевельнулся, но его пронзило болью — руки, ноги, голова, скула, грудь — всюду. Кости будто выдернули из суставов и вставили обратно как попало. Может быть, он застонал — сам не услышал. Какой-то испуганный зверек метнулся прочь. Медленно, не обращая внимания на вопли каждого взывавшего к нему синяка, Мэтью стал выкапываться из листьев. Голова болела адски, и чтобы делать что-то, нужно было сосредоточиться невероятным усилием. «Это мне нужен доктор, — подумал Мэтью. — Потом, быть может, когда Слотер будет за решеткой».

«Вставай, вставай! Ну!»

Он попытался. Ноги не удержали, Мэтью покатился в подлесок и сухие ветки.

Багровый свет гас. Ощущалась уже ночная прохлада, хотя земля была теплой.

«Сейчас я чуть отдохну и снова попробую, — подумал Мэтью. — Вот чуть-чуть. Просто еще сил мало». Но он не кончился, нет. Он жив. И не сдастся, что бы там ни было. Будет пытаться и пытаться.

И ведь это уже что-то, да?

Часть пятая ДОРОГА В ПАРАДИЗ

Глава двадцать шестая

— Олли? Там тебя кто-то спрашивает.

Он оторвался от работы и посмотрел на Присциллу. Та сперва постучала, и лишь потом вошла в мастерскую в глубине дома. Она никогда сюда не вторгалась, только если что-то очень важное этого требовало, и он ценил ее уважение к своему уединению: уединение означает сосредоточенность, сосредоточенность — производительность, а производительность — прогресс.

Оливер отложил пинцет и поднял прикрепленные к очкам увеличительные линзы, чтобы лучше видеть Присциллу. Линзы, отполированные по его собственным чертежам оптиком доктором Сетером ван Кампеном здесь, в Филадельфии, могли показать мошку слоном, а мельчайшую шестеренку — гигантской. Не то чтобы он работал с мошками или слонами — нет, конечно, — а вот шестеренки всех размеров у него на столе бывали всегда, и сейчас, конечно, тоже лежали тут россыпью. Но эта россыпь, постороннему показавшаяся бы жутким беспорядком, для Оливера была приятным для ума набором загадок — или частей головоломки, ждущих, чтобы их уложили в нужные места.

Он очень многое любил на этом свете. Прежде всего, он любил жену. Любил за то, что она на шестом месяце, любил ее пухлость, каштановые кудри, свет в ее глазах, имя Олли, которым она его называла — прилично и сдержанно днем, но ночью она умела придать этому имени оттенок игривый и даже порочный, и вот это благословенное событие приближалось. Любил за то, что она уважает его рабочее уединение в этой залитой солнцем комнате с высокими окнами. Любил сияние солнца на пинцетах и щипцах, на ножницах по металлу и зажимах, надфилях, молоточках и прочем содержимом ящика с инструментами. Любил тяжесть и ощущение меди, волнистость дерева, едкий запах китового жира и медвежьего сала, божественную геометрическую красоту зубцов, уверенность винтов и игривость пружин. Если бы Присцилла не сочла это слишком странным — в частности, еще и поэтому он любил уединение, — он бы сознался, что каждому инструменту он дал отдельное имя, всем молоточкам, клешам и так далее, и иногда он тихо говорил: «А ну-ка, Альфред! Вложи вот это в Софию и закрути как следует». Или что-то еще, поощрение ради успеха. Да, подумал он, быть может, это звучит не совсем прилично, но кто когда сказал, что изобретатель должен быть приличным?

Или, иначе говоря, занудливым?

Еще он любил порох. Его густой, почти земной запах. Его силу и возможности. Его опасность — да, и за это тоже любят.

— Кто это? — спросил Оливер.

— Он поинтересовался, не это ли дом Оливера Квизенханта. Сказал, что для него жизненно важно говорить с тобой.

— Жизненно важно? Так и сказал?

— Именно так. Он… гм… несколько пугающего вида. Я вернусь и спрошу, как его зовут, если хочешь.

Оливер нахмурился. Ему было двадцать восемь лет, и совсем недавно он был холостяком — пожизненным, как уверял он друзей за кружкой эля в «Семи звездах». А два года назад встретил пухленькую девушку с каштановыми локонами и сияющими глазами — ее богатый отец хотел починить часы голландской работы у себя в гостиной. Никогда в жизни он не чинил часы так долго, и странно было — чинить часы и желать при этом, чтобы время остановилось.

— Нет, не надо. — Он отодвинул стул и встал. — Если жизненно важно, я думаю, мы должны узнать, в чем дело.

Она поймала его за руку:

— Олли, — сказала она, глядя на него с мольбой. Снизу вверх, потому что он был тощий как жердь и ростом шесть футов три дюйма, а она — маленькая и пухлая. — Он… может быть, он опасен.

— Правда? Что же, опасность — мое ремесло. Хотя бы отчасти по крайней мере. Пойдем узнаем, что он хочет.

В комнатах было место для всего, и все было на своем месте. Первое, чему научила его Присцилла — что художник не обязательно должен жить в беспорядке. Не обязательно набивать дом книгами, исписанной бумагой, колесиками, мешками пороха и свинцовыми шариками, оставлять на полу фарфоровые банки со смазкой всех видов, от которых, если разбить, остается жуткая грязь. Тем более когда на свет должен появиться новый Квизенхант. Так что у Оливера осталась мастерская, где упорядоченный беспорядок был его раем, а Присцилле достался весь дом — кроме, естественно, погреба.

Еще он любил, когда она называла его художником. В первый раз это было в саду ее отца, когда он посмотрел ей в лицо и спросил сам себя, что, собственно, значит термин «пожизненный холостяк».

Присцилла закрыла дверь, когда ходила его звать. И сейчас она стояла рядом с Оливером, вцепившись в рукав его кремовой рубашки.

Он открыл дверь. Стоявший снаружи человек обернулся, оторвавшись от созерцания парада фургонов, телег и прохожих на Четвертой улице.

— Оливер Квизенхант? — спросил гость.

Оливер кивнул, когда прошло первое оцепенение. Кажется, он услышал в этом голосе нотку… чего? Облегчения? Да, пожалуй. И Присцилла была права: перед ним стоял тощий и загрубелый кожаный чулок прямо из дебрей — так казалось. С самой границы, где индейцы отрубают людям руки и ноги и варят в котлах себе на ужин. Выглядел посетитель так, будто ему случалось видеть эти котлы. Может, он сам едва от такого котла сбежал. Возраст? Лет двадцать шесть или двадцать семь? Трудно было сказать из-за лиловых кровоподтеков на правой скуле и на лбу. Налитые кровью глаза, под левым наклеен пластырь. Под глазами черные впадины, общая мрачность облика… то ли двадцать семь, то ли пятьдесят. Недельная или больше щетина, путаница черных волос, руки обернуты грязной кожей, разорванные винного цвета панталоны и того же цвета жилет, заляпанные грязью чулки, заношенная белая рубашка и куртка оленьей кожи в грязи. А на ногах — честное слово! — индейские мокасины.

Разведчик, наверное, подумал Оливер. Идущий впереди и расчищающий дорогу, принимая на себя риск, на который способны лишь самые храбрые. Или самые безрассудные.

Таких вот людей, подумал он, называют всадниками провидения.

— Я Мэтью Корбетт, — представился посетитель. — Можно мне войти?

— Я… видите ли, сэр, я сейчас очень занят. Я хотел сказать, было бы лучше всего вам прийти как-нибудь в другой…

— Я хочу с вами поговорить об одном из ваших изобретений, — продолжал Мэтью, будто и не слышал. — Взрывающийся ларец.

— Взрывающийся… а, да. Эти вот. Вы имеете в виду сейф без ключа? Западню для воров?

— Называйте как угодно. Я хотел бы знать, как он попал в руки убийцы по имени Тиранус Слотер.

— Слотер? — Квизенхант порылся в памяти. — Извините, не могу вспомнить такого имени. Никакому преступнику я западню не продавал.

— Вы уверены?

— Абсолютно. У меня тщательно записано, кто покупает мои… — он чуть не сказал «шедевры», но вовремя поправился: — изделия.

Мэтью не знал, чего можно ожидать от этого человека. Квизенхант был тощ и долговяз, руки у него слишком велики для костлявых запястий, а ноги — здоровенные, как баржи. Большие карие глаза, белокурые волосы с вихром, торчащим надо лбом экзотическим растением. Мэтью уже выяснил, что Квизенханту двадцать восемь лет, но выглядел он моложе. Что-то почти детское было в нем, в этой чуть согбенной осанке, в интонациях, поднимавшихся к последнему слову каждого предложения. Этому впечатлению способствовали многочисленные веснушки на вишневом румянце щек. Квизенхант казался Мэтью двенадцатилетним переростком, напялившим отцовские туфли с пряжками, белые чулки, темно-коричневые панталоны, кремовую рубашку и галстук в желтую полоску. Всплыли в памяти слова «ошибка природы».

Пришло время выкатывать пушку.

— Я представитель закона из Нью-Йорка, — заявил Мэтью. — В данном случае можете видеть во мне руку королевского суда. Я ищу Слотера, и у вас может быть необходимая мне информация.

— А! — поспешно ответил Квизенхант и поскреб пальцем нижнюю губу. — Но тогда… почему вам не обратиться к властям Филадельфии? Верховного констебля Абрама Фаррадея я знаю лично.

— Обратился. Он послал меня к вам.

— Я думал, вы разведчик с индейской границы, — сказал Квизенхант почти разочарованно.

— Разрешите? — Мэтью жестом показал, что хочет войти.

Был момент некоторой неловкости, когда хозяин дома посмотрел на супругу, будто спрашивая, одобрит ли она появление такого грязнули в своем царстве, будь то нью-йоркский констебль, разведчике границы или король уличных попрошаек. Но она грациозно кивнула Мэтью, отступила на шаг и спросила, не желает ли он лимонаду.

Квизенхант провел гостя по коридору в свою мастерскую, и здесь Мэтью увидел, насколько человек может любить свое призвание.

Три дня назад в слабом свете раннего утра Мэтью вышел, спотыкаясь, из лесу к деревне ниже плотины. И почти тут же встретил человека в коричневой шерстяной шапке, в сером сюртуке, который шел из дома в дом, неся зажженный факел.

— Кто здесь? — заорал человек, и Мэтью решил, что разумнее будет ответить, потому что на него смотрел раструб мушкетона.

«Индейцы тревожат», — сказал ему караульный по дороге к деревенскому констеблю по имени Иосафат Ньюкирк. Городок назывался не Колдерз-Кроссинг, а Хоорнбек. Как сообщил тот же караульный, расположен был городок на Филадельфийском большаке милях в четырех от города. «Индейцы сделали себе боевой раскрас, — сообщил караульный по дороге. У Мэтью все еще раскалывалась голова, зрение то и дело отказывало, но кое-как он функционировал. — Эй! Тебе тоже от них досталось?»

«От кого?» — спросил тогда Мэтью.

«Да от индейцев же! Они тут так и ползают вокруг!»

Небольшой поселок Хоорнбек был на военном положении. Повсюду встречались вооруженные мужчины, ведущие брыкающихся лошадей. Женщины собрались кучками, держа на руках младенцев или успокаивая перепуганных детей. Когда Мэтью провели в кабинет констебля в беленой городской ратуше, какой-то клерк сообщил, что констебль Ньюкирк отправился объезжать посты. Мэтью не мог терять времени. Он попросил, чтобы его отвели к местному врачу, и через несколько минут уже был у двери белого домика с темно-зелеными ставнями у озера.

Доктор Мартин Леве, медведь с короткой стрижкой, бурой бородой, где уже просвечивала седина, и карими глазами, прикрытыми стеклами очков, поспешно зазвал его внутрь, положил на стол, поставив по три свечи с каждой стороны от головы Мэтью, и начал осматривать раны, пока его жена кипятила воду для чая и горячих полотенец.

— Повезло, — сказал доктор басовитым рокотом, отдавшимся у Мэтью в ребрах. Тронул корку запекшейся крови под глазом — Мэтью только сейчас понял, что ногти Слотера свое дело сделали. — Чуть выше — и эти когти оставили бы вас без глаза. И удар по голове весьма нехороший, судя по размеру кровоподтека. Очень опасный. Сколько пальцев я показываю?

— Три, — ответил Мэтью, когда сосредоточился и три из шести пальцев исчезли в клубах дыма.

— Откройте рот. Зубы не проглотили?

— Сэр… послушайте. Я не затем пришел. Я ищу человека, который наверняка к вам приходил… — «какой сегодня день?» — вчера. — Описать Слотера было просто. — У него в плече должна была торчать стрела.

— Вы имеете в виду земельного спекулянта сэра Эдмунда Жадни, от лорда Шелби? Его приводил констебль Ньюкирк.

— Сэр Эдмунд Жадни?

— Ему здорово досталось. Индейцы напали на его отряд, всех перебили — где-то в пяти милях от города. Я зашил ему рану на голове, вытащил стрелу из плеча и сделал что смог. Дал еще бутылку бренди для снятия боли.

— И где он сейчас?

— Я ему предложил остаться у меня под наблюдением на ночь, но он решил снять комнату в таверне. «Под грушей», возле большака. Сильной воли человек, надо сказать.

— Я должен идти.

Мэтью стал слезать со стола, но его прижали обратно два медведеподобных доктора с бурыми бородами.

— Не так быстро. Сэр Жадни должен вернуться к десяти часам, то есть через два часа с лишним — мне надо посмотреть швы. А тем временем давайте я вас обработаю. И расскажите мне, что случилось.

Через пять минут Леве пулей вылетел из дома, ища констебля Ньюкирка.

Они вернулись не сразу, потому что к неразберихе прибавился еще один эпизод: Ньюкирк разговаривал с караульным, не способным что-либо укараулить, потому что его собственную лошадь украли прямо от коновязи на Мейн-стрит за час до того. А потом Ньюкирк, тощий седобородый мужчина с грустным лицом собаки, которой не дают спокойно поспать, внимательно выслушал рассказ Мэтью, от которого стал еще грустнее. Он закурил трубку, выпустил клуб дыма и сказал.

— Что ж, ладно. — Вздохнул так, будто предыдущая фраза все объяснила. — Давайте я сейчас соберу еще людей и навестим сэра Жадни. Каково бы ни было его настоящее имя.

Когда Мэтью услышал о краже, он, естественно, подумал, что Слотер взял лошадь и поехал последние мили до Филадельфии верхом. Но констебль, вернувшись из «Под грушей», рассказал другое.

— Похоже, ваш мистер Слотер вчера отлично поужинал. — Ньюкирк выпустил клуб дыма, Леве приложил пластырь к ране Мэтью. — Все хотели послушать про индейцев, и каждый рвался оплатить его счет. А рассказывал он хорошо. Меня одурачил. Только у нас последние стычки с краснокожими были более шести, даже семи лет назад. Ты, Мартин, помнишь. Они тогда спалили сарай у Кеттли, подожгли его сено.

— Я помню.

— Побегали еще вокруг с воплями, пустили в крышу несколько стрел и унеслись. — Ньюкирк свистнул и показал рукой, как быстро умчались краснокожие. — В свои леса, в свое царство. Да, обманул он меня.

— Он украл лошадь? — спросил Мэтью. — Да?

— Лошадь? У Бена Витта? Нет, вряд ли. Разве что он сумел оказаться в двух местах одновременно. Ваш мистер Слотер, — Мэтью очень неприятно было слышать это выражение, — сговорился вчера вечером с одним бродячим торговцем. Тот сказал Дэйзи — это, значит, Дэйзи Фиск, невестка моя, — что едет в Филадельфию. И весь товар с ним в фургоне. Так что ваш мистер Слотер уехал с торговцем до того, как кто-то украл у Бена лошадь.

Сообщив эти нежеланные новости, Ньюкирк продолжил пускать клубы дыма.

— Констебль! — Мэтью рукой отмахнулся от дыма. — Так чего же вы не пошлете за ним погоню? Его же можно поймать до того, как…

— Уже в городе, — перебил Ньюкирк. — Пусть теперь у городских голова болит. — Он почесал плешь и выглянул в окно на озеро так, что стало ясно: он бы все отдал, лишь бы у него было утро для рыбалки. — Вот так вот. Вы говорите, в лесу лежат тела?

— Молодой человек сейчас никуда идти не может, — заявил врач. — И сможет не скоро. Я удивляюсь, как он вообще сюда добрел.

— Тогда тела подождут, — решил Ньюкирк. — Но забавно.

— Что забавно?

— Да этот ваш мистер Слотер. Такой весь убийца и все такое, как вы говорите. Уехал с торговцем. — Ньюкирк тихо и коротко рассмеялся. — Который ножи продает.

Сейчас, через три дня после Хоорнбека, Мэтью стоял на пороге мастерской Оливера Квизенханта, разглядывая полнейший беспорядок: стопки книг и бумаг на полу, полки со всякими непонятными металлическими предметами и инструментами, ящики, из которых вываливаются еще бумаги, стол с мелкими медными и деревянными колесами, еще инструменты, а посреди всего этого — грифельная доска на колесах. И ее покрывали сверху вниз и справа налево схемы чего-то вроде разнокалиберных дверных петель и защелок, зубчатых колес, головок сверл и механизмов, которых Мэтью никогда не видел. Некоторые из них могли быть с далекой планеты — например, что-то вроде тележного колеса с двумя крыльями летучей мыши по бокам.

«Конечно, я знаю Оливера Квизенханта, — сказал ему сегодня утром верховный констебль Фаррадей. — Сумасшедший часовщик. Нет, я говорю со всем уважением. Он и правда очень талантливый изобретатель. Этот ларец с защитой разработал специально для нас. Кстати, мистер Корбетт… расскажите еще раз, как это вы упустили Тирануса Слотера?»

Мэтью посмотрел на другую полку, где лежали разные циферблаты для часов — металлические и деревянные.

— Сколько же вы их сделали?

— Часов? Двенадцать. Работаю сейчас над тринадцатыми. Я их делаю три-четыре в год — в зависимости от сложности, которой хочет клиент.

— А что вот это? — Мэтью показал на половину колеса с крыльями летучей мыши.

— Часть внутренней работы над тринадцатыми. Я не суеверен — тринадцатые часы, все такое, но с разрешения клиента делаю часы, которые будут… ну, хлопать крыльями каждый час. Вот здесь на схеме видны все рычажки и молоточки, которые будут приводить крылья в движение. Я думаю декорировать их черной материей, обернутой вокруг деревянной рамы. Черный циферблат и, наверное, эмалевые цифры. Клиент, к счастью, хорошо принимает мои находки, у него уже есть два моих изделия.

Мэтью посмотрел на мастера:

— А почему вы не заставили часы мяукать? Как черная кошка?

— Ну… — Квизенхант посмотрел себе на руки, — наиболее близкий к этому звук — скрипка. Когда я усовершенствую свою самоиграющую скрипку, тогда… может быть.

— Самоигра… — Мэтью предпочел не углубляться. — Я не столько интересуюсь вашими часами, сколько…

— Западней для воров, да, вы говорили. Значит, вы знаете об этом моем увлечении?

Мэтью кивнул:

— Да, Фаррадей мне говорил.

— Ага. — Жена Квизенханта принесла светло-желтый лимонад и подала Мэтью. — Возьмите ваш стакан, — сказал изобретатель, — и спустимся со мной в подвальную мастерскую.

— Там ужасно грязно, — предупредила хозяйка.

— Полагаю, мистер Корбетт это сможет выдержать. — Он остановился зажечь свечу и жестом позвал Мэтью за собой.

Спускаясь по лестнице. Квизенхант последовательно зажигал свечи в висящих на стене подсвечниках. Запах пороха Мэтью почувствовал, как только открылась дверь. Квизенхант обошел помещение, все так же зажигая свечи на стенах, и Мэтью увидел, что находится в тире с каменным полом. На стене около лестницы висели с полдюжины пистолетов. У противоположной стены стояли две круглые мишени, обтянутые парусиной, одна побольше, другая поменьше, и в каждой столько дыр, что уже торчала солома. Эштон Мак-Кеггерс был бы здесь как дома со своими пистолетами и мишенями-манекенами по кличке Элси и Розалинда.

— Меня всегда увлекало огнестрельное оружие, — сказал Квизенхант, когда зажег последнюю свечу и желтый отсвет заиграл на пистолетах. — Вот эти — моей конструкции. Посмотрите, вот этот вот я испытывал последнее время.

Он взял с круглого стола не пистолет, а короткий клинок с украшенной витой рукоятью.

— Это же шпага, — заметил Мэтью.

— Правда? — Квизенхант пару раз взмахнул оружием и повернулся к мишени. Послышался щелчок хитро замаскированного курка, поставленного на боевой взвод, полыхнули искры, повалил дым, и пистолет, ствол которого находился под клинком, выстрелил. В середине большой мишени появилась дыра.

— Интересно, — оценил Мэтью. — Включить пистолет в бой на клинках.

— Так было задумано. А спусковой крючок скрыт врукоятке. — Квизенхант показал устройство Мэтью. Из дула все еще шел дым. — Я возлагаю на это оружие большие надежды, но, к сожалению, в нынешнем виде оно требует большой доработки. Трудность в том, чтобы сбалансировать и шпагу, и пистолет.

Мэтью подумал, что фехтовальщик-новичок вроде него самого мог бы воспользоваться длинной дистанцией поражения этой вот шпаги. Потом он заметил пистолет, висящий на стене среди ружей.

— Можно? — спросил он. Квизенхант кивнул, и Мэтью взял оружие в руки. — А что это такое?

— Моя радость и гордость, — ответил изобретатель.

Это был пистолет с тремя стволами — один поверх двух, — но всего с одним бойком. Деревянный корпус его был черным и гладким, стволы синели сталью. Тяжелый в руке, но отлично сбалансированный. В общем, впечатляющая штука.

— Заряжаются все три ствола одновременно, — пояснил Квизенхант, поднося свечу поближе. Свет заиграл на странном и красивом оружии. — Когда производится выстрел из первого ствола, надо снова взвести курок, и шестеренка повернет второй ствол в положение стрельбы. Потом, после выстрела, взвод курка подгоняет третий ствол.

— И как вы назвали эту систему?

— Ротатор.

— Ага. — Пистолет произвел на Мэтью серьезное впечатление. — И все эти три ствола и правда стреляют?

— Ну… — Квизенхант опустил голову, поковырял пол носком ботинка. — Иногда да, иногда нет. Серьезные проблемы с третьим стволом, который — по моим расчетам — стреляет только в тридцати шести процентах попыток. — Он пожал плечами. — Вы видите, что у всех стволов одна полка, так что стрелок, к несчастью, должен насыпать на нее порох перед каждым выстрелом. Моя цель — ускорить процесс стрельбы настолько, насколько это в человеческих силах.

— Понимаю. — Мэтью услышал, что у него голос — как у ошарашенного школьника. — Если можно будет спросить, то за сколько продается подобное оружие?

— Это лучший из двух экземпляров такой конфигурации, но я его не продаю. С ним еще очень много надо работать.

Мэтью неохотно повесил ротатор на крюк. Что бы он только не отдал, чтобы такой пистолет был с ним в лесу в битве со Слотером!

Потом он заметил другой пистолет, с длинным стволом, а над ним — медный цилиндр, похожий на подзорную трубу.

— Тиранус Слотер, — вдруг произнес изобретатель. — Да! Вспомнил имя. Это один из двух разбойников, которых поймали… два года назад, кажется?

— Два года и чуть больше, чем четыре месяца. Вы для этого и делали взрывающийся ларец, верно?

— Да, верно. Верховный констебль Фаррадей и некоторые из городских чиновников обратились ко мне с просьбой поймать разбойников, наводящих ужас на Большой Филадельфийской дороге. Они знали мой интерес к огнестрельному оружию, но… поскольку они квакеры, то хотели что-то не смертельное. Такое, что поразит разбойников, может быть, оглушит или ослепит на время, нужное, чтобы их захватить.

— Понимаю. А вы свою работу всегда подписываете?

— Законченную работу — всегда, — ответил Квизенхант. — Я своими изделиями горжусь.

Мэтью отпил лимонада и нашел в нем больше сладости, чем кислоты. Но и при этом заживающий порез во рту защипало.

Поняв, что Слотер сумел ускользнуть из Хоорнбека, Мэтью не знал, что делать дальше. Конечно, он мог обыскать всю Филадельфию, и уже был в конюшнях, описывая Слотера всем подряд, но по сути следов не осталось.

Если не считать одного.

Взрывающийся ларец, где хранилось неправедное богатство Слотера. Ларец, где снизу на дереве была выжжена надпись: «О. Квизенхант, Фил», и номер «6».

— Я знаю, — сказал Мэтью, — что внутри ларца есть устройство, поджигающее порох. И молоток, падающий со звуком выстрела. Но как открыть ларец, не вызвав падение бойка?

— Очень просто. Защелки на пружинах. А у спускового механизма два варианта. В первом защелки надо сдвинуть до упора по горизонтали, пока они не откроются. Тогда освобождается главная пружина и срабатывает боек. Во втором варианте их надо сдвинуть по вертикали. Защелки открываются туго — это вроде предупреждения потенциальному вору.

Мэтью понял, что имеется в виду. Ударить в лица разбойников дымом и искрами, чтобы после этого их быстро арестовать. Он вспомнил ларец, который открыл Грейтхауз — там защелки были вертикальные. Значит, «безопасное положение» у них было бы горизонтальное. Слотер явно знал, какой вариант в его распоряжении.

— И сколько вы сделали ларцов?

— Шесть. В первом был непредусмотренный дефект, и он сработал раньше времени. Второй выпал из кареты и сломался. Третий и четвертый фактически использовались несколько месяцев, но никогда… то есть не послужили своей цели до поимки бандитов.

— А пятый и шестой?

— Припоминаю… их я продал за хорошую цену. Одному из моих постоянных клиентов.

— То есть вы хотите сказать, что пятый и шестой ларец никогда не использовались никем, кроме этого клиента?

— Насколько мне известно, дело обстоит именно так. Эта моя клиентка сказала, что ей самой нужна защита от воров, потому что она не до конца доверяет некоторым своим работникам. Она даже решила сразу купить пару.

— Клиентка? — переспросил Мэтью. — И как ее имя?

— Миссис Джемини Лавджой. Ей принадлежит «Парадиз».

— Парадиз, — повторил Мэтью.

— Миссис Лавджой владеет фермой «Парадиз», — пояснил Квизенхант. — Это на юге, несколько миль от города, между Ред-Оук и Честером.

— Фермой? — Мэтью подумал, что говорит как идиот.

— Это называется фермой, — сказал изобретатель, — но миссис Лавджой — кстати, весьма благородная и очаровательная женщина, — занимается там уходом за пожилыми людьми.

— За пожилыми.

«Прекрати!» — одернул сам себя Мэтью.

— Да. Это место, где… как бы это сказать… туда родственники привозят пожилых людей, которым нужен особый уход, а семья его обеспечить не может.

— То есть это значит, что они больны?

— Бывает, что больны. А бывает, что… с ними трудно справиться. Управлять ими. Как с детьми. Их трудно кормить, или… гм… ну, многое бывает. Она мне рассказывала.

— Это квакерское учреждение?

— Думаю, деньги она получает от города, если вы об этом. Но концепция принадлежит ей. Она надеется, что со временем эта идея наберет популярность.

— Отличная концепция, — негромко сказал Мэтью, снова рассматривая пистолеты. За приветливым выражением лица Мэтью попытался скрыть резкий укол памяти: Грейтхауз читает псевдонимы Слотера из ордера на передачу в тот день в Вестервикской больнице:

«Граф Эдвард Баудервайн, лорд Джон Флинч и граф Энтони Лавджой».

Лавджой.

Интересное совпадение. Весьма.

— Послушайте, — начал Квизенхант, скребя в затылке. — Вы мне хотите сказать, что одна из ловушек для воров, которые я продал миссис Лавджой, попала в руки этого преступника? Слотера?

— Да. Это номер шестой.

— Очень-очень странно. Я их ей продал… это записано у меня в книге там, наверху, но я уверен: это было задолго до того, как поймали тех преступников. И я ее видел с тех пор много раз, и никогда она не говорила, что ее ограбили или что украли ларец.

— Да, — согласился Мэтью. — Странно.

— Но как это можно тогда объяснить?

Мэтью подумал над этим вопросом. Повертел его так и этак. И ответил вопросом на вопрос:

— Вы не знаете, где я могу купить приличный костюм?

Глава двадцать седьмая

— Дорогой мой мистер Шейн! — сказала женщина, встав с кресла, когда он вошел в комнату. — Очень, очень приятно. — Она шагнула вперед медленно и грациозно, протянула руку, и Мэтью по всем правилам ее поцеловал, подумав, не прикидывает ли она сейчас, как именно будет его убивать.

Но улыбалась она вполне тепло.

— Садитесь, прошу вас. — Хозяйка показала на стул напротив себя за черным лакированным письменным столом. — Опал, — обратилась она к служанке, которая провела Мэтью в комнату, — будь добра, возьми у мистера Шейна шляпу и плащ. И принеси ему… что бы вы предпочли, сэр? Чай, кофе? Стаканчик бренди?

— Чай — это прекрасно. Если можно, очень крепкий.

Мэтью повернулся посмотреть на служанку — ему показалось, что она покосилась на его пах.

Он снял свежекупленные темно-серый плащ и темно-зеленую треуголку, протянул их девушке, которая — и это уже не показалось — при этом потерлась об него бедром и повернулась к выходу. Мэтью решил, что у нее большая практика, потому что она умело прикрылась плащом и сделала все очень быстро — осталось только ощущение покалывания.

— Садитесь, садитесь! — настаивала миссис Лавджой, указывая на стул. Она все еще улыбалась, все так же тепло. Может быть, она и не хотела его убивать. Может быть, она ничего не знала о чудовище по имени Тиранус Слотер; может быть, найдется разумное объяснение, как у Слотера в руках оказался шестой капкан для воров, который сделал Оливер Квизенхант и продал ей.

Может быть, может быть. Но сегодня Мэтью все равно намеревался прийти под именем молодого юриста Мики Шейна, не отступая от роли. Шейн — так назвала его Фейз Линдси. А Микой звали очень доброго и энергичного портного на Спрюс-стрит. Этот портной посмотрел на золотую монету, предложенную ему Мэтью, и сразу взялся подгонять по фигуре темно-зеленый сюртук, оставленный в лавке, когда молодой купец, для которого шили на заказ, потерял существенную сумму на собачье-крысиных драках в лесу к северу от города. Чуть подвыпустить, чуть подобрать — и пес готов к бою.

С визита Мэтью в дом изобретателя прошло два дня. Бритва и горячая ванна сотворили чудеса. И от синяков осталось лишь легкое напоминание, хотя все же они то и дело пытались вмешаться в беседу, и пластырь под глазом тоже еще должен будет какое-то время с ним побыть. Прошлой ночью в пансионе миссис Энгвайр, где Мэтью остановился, он размотал кожаные повязки с ладоней и ног и увидел, что раны более или менее зажили. Подумалось, что сейчас с Грейтхаузом. Дай Бог, чтобы ему повезло. А сейчас надо думать только о завтрашнем дне и встрече с Джемини Лавджой.

Итак, ясным прохладным утром он взял себе лошадь в конюшне на Четвертой улице, проехал веселым пасторальным маршрутом по пологим лесистым холмам, среди жирных полей, просторных пастбищ и аккуратных каменных стен, и сразу за таверной «Быстрый плуг» повернул коня на хорошо ухоженную дорогу к северо-западу. Вскоре он увидел оседлавшую дорогу кованую арку ворот, выкрашенную белым и с вывеской «Парадиз» синими буквами. Да, он явно приехал в чье-то представление о Небесах.

— Полагаю, скоро мы должны ощутить первое дыхание зимы, — заметила миссис Лавджой, садясь напротив.

— Непременно, — согласился Мэтью.

— Я очень люблю осень. Этот бодрящий воздух так освежает, так начинаешь оживать после изнуряющего лета!

— Просто нет слов, насколько оживаешь.

Он заметил, что она скользнула взглядом по синякам и по пластырю.

— Значит, у вас для меня письмо?

— Да, мадам.

Мэтью достал из внутреннего кармана сюртука конверт, на котором Квизенхант написал: «Глубокоуважаемой миссис Джемини Лавджой относительно мистера Мики Шейна». Правильная рекомендация никогда не помешает. Он протянул конверт хозяйке, та одним движением ножа для бумаг вскрыла его. Пока она читала письмо, Мэтью попытался прочитать ее.

Ей было хорошо за сорок, и она была очень красива — красотой львицы. Львиц Мэтью, разумеется, никогда не видел, но описания читал, и миссис Лавджой под них подходила. Гордая корона темно-медных волос, зачесанных назад и уложенных спадающими на плечи локонами, подошла бы скорее льву, но тем не менее присутствовала. Седина пока проявилась не очень сильно, хотя уже виднелась на висках. Не маленькая женщина, но и не слишком крупная, ширококостная — и не пытающаяся это скрыть за платьем с избытком воланов и кружев. Одета она была просто — в очень красивое платье цвета индиго с кружевами у горла и на манжетах, а на ногах у нее были вполне удобные черные туфли с черными лентами.

Мэтью смотрел, как она читает. Она вдумывалась в каждое слово, подперев рукой подбородок. Мэтью вполне мог ее себе представить как львицу на скалистом троне африканских холмов, высматривающую в красноватой дали пыльный след потенциальной добычи. Он уже отметил, что глаза у нее чисто зеленого цвета, широко расставленные и слегка миндалевидные, подбородок резкий и твердый, лоб высокий, как и положено царственной кошке. Нос длинный, заостренный, рот достаточно большой, чтобы перегрызать кости. О Господи, он же думает мозгом Хадсона Грейтхауза! Мэтью еще не разглядел как следует ее зубы и не был уверен, что хочет этого. Джемини Лавджой медленно моргала, думала не торопясь. Мэтью отметил, что на ней нет колец, но на обоих запястьях филигранные золотые браслеты.

С помощью одной из двух золотых монет, которые оставил ему Слотер после резни в доме Линдси, Мэтью постарался тщательно изменить свою внешность. Новый сюртук, новый плащ, новая треуголка — все это нужно было для маскировки. На ногах красовались новые ботинки, которые его друг портной нашел для него у друга-сапожника по разумной цене. Мокасины свою задачу выполнили, и когда Мэтью их снял, они были готовы развалиться.

— Мистер Шейн! — вдруг сказала женщина, будто чтобы повторить его имя. Она не отвлекалась от письма. — Как там мой друг Оливер?

— Очень хорошо. Вы знаете, что через четыре месяца Присцилла ждет ребенка?

— Да, знаю. Я ее видела на рынке… когда же? А, в конце августа. — Она отложила письмо, улыбнувшись быстро и непроницаемо. — Вот наш чай.

Трущаяся-бедром и кидающая-взгляды-в-пах Опал внесла серебряный поднос, на котором стояла чашка чая. Мэтью взял ее вместе с предложенной льняной салфеткой и поймал на себе взгляд Опал. Она уставилась на него, чуть приоткрыв губы, и он подумал, кто же в этой комнате истинная львица. На девушке было серое платье плотного муслина и бесформенный серый чепец, ничуть не прибавлявший женского обаяния — что, наверное, и было его назначением. Чепец укрывал угольно-черные волосы, а глаза, смотревшие на Мэтью так пронзительно, светились синевой, почти лопаясь от жаркой оценки. Она была стройной, жилистой, дюйма на два выше шести футов даже на плоских черных каблуках. На губе и в правой ноздре Мэтью заметил металлические колечки. И пугала она его до судорог.

— Спасибо, Опал, — сказала миссис Лавджой, возвращая письмо в конверт. — Сейчас ты мне больше не нужна. Иди в прачечную и помоги там.

— Да, мэм. — Опал сделала короткий реверанс им обоим и забрала с собой поднос.

— Всегда что-то нужно сделать, — пояснила миссис Лавджой. — Стирка, готовка, уборка… но такова теперь моя жизнь, мистер Шейн. Мое призвание.

— И это призвание восхитительно, как говорит Оливер.

Он внутренне вздрогнул и предупредил сам себя, чтобы не проявлял слишком много энтузиазма.

— Иногда восхитительно, а иногда просто трудно. — Она чуть наклонила голову, будто чтобы рассмотреть Мэтью под другим углом. — Я хочу, чтобы вы поняли: «Парадиз» очень, очень дорог. Мои гости — я всегда называю их гостями, потому что настолько их уважаю — нуждаются в самой лучшей еде, внимании и уходе. Но перед тем как я назову вам годичную плату — которая будет наименее высокой из всех наших вариантов, — позвольте меня спросить вас о ваших обстоятельствах.

Мэтью отпил чаю из чашки — и бросился вперед.

— В начале года я открываю адвокатскую контору. Мы с женой…

— В Филадельфии? — перебила она. — Свою контору?

— Да. Мы с женой переезжаем из Нью-Йорка. У нас сын, и мы ожидаем прибавления.

— Поздравляю.

— Спасибо. — Мэтью убрал с лица улыбку. — Но я боюсь, что с дедушкой у нас возникнут трудности. Он в солидном возрасте, семьдесят два года. В декабре будет, — решил он добавить для единства стиля. Он будто рисовал картину, как это делает Берри. — Бабушка уже несколько лет как умерла, а мой отец скончался во время переезда. Мать… ну, мать встретила в Нью-Йорке одного джентльмена, вышла за него замуж, и они вернулись в Англию.

— Таков наш мир, — вздохнула миссис Лавджой.

— Да, место испытаний. Но… дело в том, что мой дедушка…

— Как его фамилия?

— Уокер,^[69] — ответил Мэтью.

— Активное имя для активного человека?

— Именно. — Мэтью позволил себе мимолетную улыбку. Решил, что самое время тронуть пластырь под глазом. — К сожалению… последнее время он слишком активен.

— Я как раз любопытствовала. Прошу прощения, если вы меня поймали на разглядывании.

Теперь она быстро показала зубы в улыбке и тут же спрятала. А ясные зеленые глаза не улыбались, как отметил Мэтью. Никогда не улыбались.

Он ничего от нее не воспринимал. Ничего не чувствовал. Но чего он ожидал?

Мэтью обвел взглядом комнату, будто собираясь для следующего признания об испытаниях этого мира. Конкретнее, об испытаниях для молодого адвоката, которому нужно избавиться от неудобного нароста, мешающего двигаться по жизни. Дом, снаружи выкрашенный белым со светло-голубым орнаментом — того же цвета, что буквы в слове «Парадиз», — был обычным двухэтажным жилым домом, который мог бы принадлежать любой даме со средствами. Со вкусом обставлено, выдержано в неброских тонах, оконные стекла без единого пятнышка и дорожки не осквернены грязными сапогами. Интересно, не лежит ли сейчас тут наверху Тиранус Слотер, нянчащий свои раны. Потому что Мэтью показалось, что Лавджой Лавджоя видит издалека и два Лавджоя — пара.

— Совсем недавно он меня ударил, — продолжал Мэтью. — Несколько раз, как вы сами видите. Он злится из-за своего положения, но жизнь такова, какова есть. Он не ладит с людьми, он сварлив, он не может работать, и… я должен сказать, что не хочу, чтобы моя жена и мой сын с ним жили, а уж тем более тот ребенок, который должен родиться.

— А кто с ним сейчас? Ваша жена и сын — и только?

— Нет. Он под замком… прошу прощения, в гостях у моих друзей в Нью-Йорке.

Миссис Лавджой посмотрела ему в глаза, опять-таки не выдав никаких чувств и мыслей.

— Судя по вашему описанию, трудный случай.

Мэтью не понял, то ли эта ее лощеная холодная манера его подтолкнула действовать быстрее, чем он собирался, то ли ему хотелось ее встряхнуть. И он сказал:

— Я, знаете ли, опасаюсь, что он как-нибудь ночью возьмет нож и всех нас зарежет^[70] прямо в кровати.

Реакции не было никакой. Лакированная поверхность стола выражала больше чувств, чем лицо этой женщины.

— Фигурально говоря, — добавил Мэтью, несколько засуетившись.

Она подняла руку:

— О, я вас понимаю. Целиком и полностью. Я много видала подобных случаев. Пожилой человек, не привыкший к зависимости, вдруг видит, что его возможности резко ограничены — болезнью, упадком сил или переменившимися обстоятельствами. Очень часто такое напряжение разрешается гневом. У вас и вашей жены есть обязанности, накладываемые семьей и профессией, и в этом его проблема. Вы сказала, что Уокеру в декабре исполняется семьдесят два? — Она подождала, пока Мэтью кивнул. — И он сильный человек? В хорошем физическом здоровье?

— Я бы сказал, что в основном да.

Он все искал какую-то реакцию, хоть что-то. И сейчас не знал, понял бы он, что это реакция, даже если бы ее увидел.

Миссис Лавджой подобрала нож для бумаг и повертела его в руках.

— Я обнаружила, мистер Шейн, за пять лет, которые отдала этой работе — этому призванию, — что наиболее физически агрессивные гости, к сожалению, отличаются наибольшей склонностью… — она поискала слово, — к распаду, когда их помещают в ситуацию, где над ними есть контроль. Со временем все они подвержены распаду, но те, кто… подобен вашему деду, те первыми разваливаются на куски. Вы меня понимаете?

— Отлично понимаю.

Он начал гадать, к чему это все говорится. Возможно, это отразилось у него в глазах как скука, потому что миссис Лавджой наклонилась вперед и сказала:

— Люди вроде вашего деда редко задерживаются больше двух лет. А как правило, и того меньше. Итак: мы будем стремиться устроить его поудобнее, постараемся, чтобы он был доволен, насколько это возможно. Мы будем стремиться кормить его как следует, поддерживать его силы и предоставлять ему какие-то занятия. У нас можно работать в саду, в теплице, в библиотеке, в мастерской. Из города приезжают женщины, которые читают и рассказывают истории нашим гостям. Ваша жена, когда вы переедете сюда, наверняка захочет узнать побольше о «Синих птицах» и об их делах благотворительности.

Она протянула руку, потрепала Мэтью по запястью — очень профессионально.

— Мы заботимся обо всем. Как только вы подпишете соглашение, заботы снимаются с вас. Вы снова можете посвятить жизнь семье и собственному будущему. А если вас волнует будущее дедушки… скажем так: мы надеемся — как, несомненно, надеетесь и вы, — что он проживет еще много счастливых лет, но… но… когда наступит день Господней милости, с вашего согласия он упокоится на нашем частном кладбище. Мы снимаем с вас мысли и заботы о нем, мистер Шейн, и вы будете знать, что он получает самый лучший уход, который только может получить гость «Парадиза». И это я вам торжественно обещаю.

— Ага, — кивнул Мэтью. — Звучит весьма обнадеживающе.

— Пойдемте! — Миссис Лавджой встала, шурша платьем. — Перед тем как мы перейдем к денежным вопросам, позвольте вам показать, что вы покупаете.

Мэтью взял плащ и шляпу и через несколько минут уже шагал за хозяйкой по гравийной дорожке, ведущей вглубь территории мимо дома. Название вполне подходило заведению — здесь определенно было красиво. Дубы и вязы сверкали золотом и багрянцем, по зеленому пруду плавали утки.

Миссис Лавджой продолжала рассказывать на ходу. Сейчас здесь двенадцать гостей мужского пола и шестнадцать женского. Мужчины и женщины живут в разных зданиях, потому что — сказала она — снег на крыше еще не значит, что камин погас. Возраст — от без малого семидесяти до восьмидесяти с лишним, самому старшему — восемьдесят четыре года. Гости из Бостона, Нью-Йорка, разумеется, из Филадельфии, Чарльз-Тауна и многих более мелких городов. О ее заведении узнают из уст в уста, сказала она. Жизнь ускоряется, обязанности растут, и многие — как она это сформулировала — оказываются приперты к стене необходимостью ухаживать за престарелыми родителями. Некоторые гости поначалу очень возмущались, но постепенно мирились со своим положением, принимали реальность и понимали, что так будет лучше для тех, кого они любят. Да, есть, конечно, гости-грубияны, и гости, которые ругаются и дерутся. Но они либо успокаиваются, либо долго не выдерживают.

Врач отсюда в тридцати минутах пути, заверила она. Кроме того, врач приезжает раз в неделю — посмотреть, нет ли заболевших, и вообще проверить здоровье. По воскресеньям приходит священник и ведет службу в церкви «Парадиза». Готовкой, стиркой, уборкой и поддержанием порядка занимаются семь работниц. Очень честные девушки, каждая из них.

— А это наша прачечная, — объявила миссис Лавджой, когда они свернули за поворот.

Перед ними предстала аккуратная постройка белого кирпича с двумя трубами, из которых шел дым. Рядом лежали наготове сложенные поленья, чтобы поддерживать огонь под котлами с бельем. Перед широко открытой дверью стояли три молодые женщины в серых халатах и чепцах. Они оживленно болтали, а еще, как быстро заметил Мэтью, брали понюшки из табакерки. Увидев миссис Лавджой, все три застыли, смех оборвался. Две из них отвернулись и поспешили внутрь, где в удушающей жаре надо было помешивать в котлах белье. Третья слишком поздно заметила, что подруги ее бросили, и так и осталась стоять с табакеркой в руке.

Не успела она отступить в прачечную, как миссис Лавджой резко проговорила:

— Опал! Принеси это сюда. — И вполголоса, обращаясь к Мэтью: — Я их предупредила, что такие скверные привычки здесь не станут терпеть. Простите меня, но я должна буду применить кнут.

Опал приближалась, держа табакерку за спиной, будто это ей чем-то могло помочь. В глазах у нее читалось сочетание трепета и… чего же? Едва подавляемой радости? Губы у нее сильно кривились. Сейчас рассмеется в лицо госпоже?

Этого Мэтью так и не узнал, потому что тут застучали копыта по гравию и со стороны дома миссис Лавджой показался фургон, влекомый парой лошадей. Мэтью и хозяйка отошли в сторону. На вожжах сидел крепко сбитый широкоплечий молодой человек, может, ровесник Мэтью или чуть постарше. На нем была серая вязаная шапка, домотканая рубаха, коричневые панталоны и чулки, на плечах висел коричневый плащ. Волосы были будто выбриты наголо — так показалось Мэтью. Лицо широкое и бледное, с мясистыми губами и кустистыми черными бровями, сросшимися посередине.

— Чем могу быть полезна? — спросила миссис Лавджой.

— Говорить надо, — ответил молодой верзила. Что-то не то у него было с языком или губами, потому что даже такие простые слова прозвучали неразборчиво.

— Я не одна, — ответила она сухо.

Верзила сжал весьма приличный кулак и трижды стукнул по борту фургона.

Миссис Лавджой кашлянула.

— Опал, не могла бы ты продолжить экскурсию по «Парадизу» для мистера Шейна? И, пожалуйста, сделай что-нибудь с этой табакеркой. Мистер Шейн, я вынуждена вас оставить прямо сейчас. Встретимся у меня в доме через… пятнадцать или двадцать минут.

Она уже повернулась и собиралась залезть на сиденье. Мэтью машинально пошел за ней подать руку, как джентльмен.

— Это не обязательно, — сказала она, но не стала возражать, когда он ей помог.

Когда миссис Лавджой оперлась на его руку и поднялась наверх, Мэтью глянул в глубину фургона. Там среди опавших листьев и общего беспорядка лежали всякие принадлежности рабочего: кирка и лопата, несколько досок разной длины, пара фонарей, кожаные перчатки, деревянная колотушка, а под ней — грязный джутовый мешок, который…

— Мистер Шейн? — окликнул его женский голос.

Он заставил себя вернуться:

— Да?

— Вы уже можете отпустить мою руку.

— Да, конечно.

Он выпустил ее руку и шагнул назад, но прежде еще раз глянул на то, что увидел — вдруг это обман зрения.

Но нет, все так.

— Увидимся позже, — сказала миссис Лавджой. — Займись мистером Шейном, Опал.

— Да, мэм, непременно.

Фургон поехал прочь, в глубь «Парадиза». Интересный фургон, подумал Мэтью, глядя, как экипаж катит по дороге и исчезает за группой деревьев. Интересен именно этим грязным мешком, лежащим под колотушкой.

Мешок, на котором было написано красной краской «Такк’ая ра…» Если бы можно было взять мешок, развернуть его складки и морщины, стряхнуть листву, то Мэтью прочитал бы надпись полностью. «Колбасы миссис Такк», а под этим — девиз: «Такк’ая радость!».

Глава двадцать восьмая

— Понюшку?

Табакерка с желтой горкой порошка вдруг оказалась у Мэтью под носом. Он шагнул назад, все еще думая об миссис Такк с ее радостями.

— Нет, спасибо.

— Нечего ржать, стервы! — рявкнула Опал на товарок, когда те появились из дымящегося нутра прачечной. Она взяла две понюшки, в одну ноздрю и в другую, и чихнула с ураганной силой. Потом подхватила Мэтью под руку, еще со слезящимися глазами, и хрипло объявила: — Мне тут мужчина достался! — И потянула его за собой с такой легкостью, как если бы он был соломенный.

Мэтью не препятствовал.

— Ну? — спросила она, бойко вышагивая. — Что смотреть будем?

— А что тут есть стоящего, чтобы посмотреть?

Она улыбнулась, на щеках появились ямочки.

— Вот это ответ! — Опал оглянулась проверить, смотрят ли еще ее сообщницы по преступлению. Увидев, что те вернулись к работе, она выпустила руку Мэтью. — Мало что того стоит, здесь по крайней мере, — сказала она убежденно. Смерила его взглядом от сапог до треуголки. — Эй! А ты ведь не так уж стар, чтобы сдавать муттера или фатера в эту бархатную тюрьму!

— Я хочу привезти дедушку. И вряд ли миссис Лавджой понравится ваша характеристика «Парадиза».

— Я не так себе представляю парадиз! — скривилась она и сморщила нос так, что Мэтью испугался, как бы металлическое кольцо не вылетело. — Нет, черт побери! — Внезапно она поймала себя за язык — сообразила, что сказала не то. Щеки у нее покраснели, она увеличила на несколько футов расстояние между собой и Мэтью. — Послушайте, вы не будете трепаться про мой язык, да? Я всегда из-за него влипаю в жуткие истории. Моя работа и так сейчас повисла на волоске. Растущем из задницы.

— Я трепаться не буду, — пообещал Мэтью, отметив, что девушка очень разговорчивая. Как раз то, что ему нужно.

— Да мне все равно, может, придется шмотки складывать — из-за этой нюхательной пыли. — Опал подняла табакерку, сделанную из дешевой березовой коры и будто купленную у Джейко Довхарта. — Мизз Лавджой на меня раза два в неделю налетает за эту штуку. Если бы Кочан не подъехал, она бы меня как пить дать выгнала с треском прямо на месте.

— Кочан?

— Это который на фургоне приехал. Так она его зовет, в смысле. Сюда пойдем.

Она показала на тропинку, уводящую от дороги в лес. Мэтью уже набегался по лесам, но все же пошел туда, куда она показывала. Подождал и задал очередной вопрос, замаскированный под утверждение:

— Мне казалось, миссис Лавджой мне говорила, что у нее работают только женщины.

— Так и есть. В смысле, те, кто здесь живет в зданиях. Кочан живет где-то не здесь. Приезжает на грубую работу — ну там, крышу залатать, стены покрасить — в этом роде. Да, и еще могилы копает — тоже его работа.

— А, — ответил Мэтью.

— Кстати, — сказала Опал, — вот и кладбище.

Они вышли из лесу и оказались перед кладбищем, окруженным кованой решеткой, покрашенной белым. Здесь царили чистота и порядок, сорняки не допускались, ровными рядами стояли небольшие деревянные кресты. Мэтью насчитал сорок девять. Он не знал, много это или нет для пяти лет такой работы, учитывая возраст и состояние гостей. Вряд ли кто-либо из них прибыл сюда в добром здравии, да и после прибытия оно вряд ли улучшилось.

— После заката здесь еще одна появится, — сообщила Опал. — Вдова Форд ушла сегодня ночью. Очень милая старая леди, особых хлопот с нею не было. И смеялась весело.

— После заката? — Мэтью остановился опереться на ограду. Его любопытство, еще не успокоившееся после джутового мешка, получило новый стимул. — А почему так?

Она пожала плечами:

— А больше никак. Завтра придешь — а тут свежая могила, ночью вырытая. Так это здесь делается.

— Без похорон?

— Есть служба, если вы об этом. Когда врач посмотрит и объявит гостя мертвым, несколько слов скажет проповедник. Вон в той церкви. — Она показала на белое здание, просвечивающее сквозь деревья. — Для всякого, кто может и хочет отдать последний долг. Гроб целый день стоит в церкви. А потом, после заката, Кочан его отво… слушайте, а почему вас так заинтересовало именно это?

— Хочу знать, чего ожидать, — ответил спокойно Мэтью, — когда настанет час моего деда.

— А, да, конечно. Так я и говорю… — Она замолчала и мотнула головой. — Может, мизз Лавджой лучше сама вам расскажет. Я и так уже нашла на свою задницу приключений.

— Ладно. — Мэтью решил не настаивать, чтобы не сбить разговорчивость девушки страхом. — Куда теперь?

Мимо кладбища, мимо самой церкви. Дорога, ведущая мимо церкви, соединялась, как решил Мэтью, с главной дорогой. Дальше стояла скамейка среди деревьев, чтобы любоваться пейзажем, за ней уходил полого вниз луг. И видны были другие беленые дома.

— Вот здесь они живут — в смысле, гости, — объяснила Опал. — Тот, что справа, для мужчин, слева — для женщин. А между ними огород. А дальше — вон там, маленький домик — это где мы живем. Не так чтобы просторно, но своя комната зато у каждой. Там дальше сарай, хлев, она там держит несколько коров и свиней. Ладно, я буду доить корову, но копаться в свинском дерьме не стану, я ей так и сказала.

— Вполне достойный ответ, — сказал Мэтью. — А это что? — Он показал в сторону низкого строения за домом работниц — почти сплошь стекла, сверкающие на солнце. — Теплица?

Он вспомнил, что миссис Лавджой про это упоминала.

— Ага. Она там свои жгучие растения выращивает.

— Жгучие растения?

— Перцы. Мизз Лавджой по ним с ума сходит. Туда войти — так сразу глаза слезятся и вся шкура чешется. У меня по крайней мере.

— У нее какое-то еще дело? — спросил Мэтью.

— Какое такое дело?

— Ну… я бы подумал, что она продает этот перец. Небольшая его часть очень далеко уходит.

— И ошиблись бы, — ответила Опал. — Мизз Лавджой скармливает его своим гостям. Всобачивает его в каждую фигню, извините за выражение. И даже перечный сок дает им пить — утром, днем и вечером.

Мэтью недоуменно наморщил лоб:

— Но зачем, ради всего святого?

— Кровь разгоняет, так она говорит. Поддерживает все в рабочем состоянии. Да не знаю я, ее спрашивайте. А я только знаю, что посмотреть бы вам, как старичье… гости то есть едят свой ужин, слезами обливаются и мычат. Жуть какая-то.

И она закрыла рот рукой, но смех сдержать так и не смогла.

— Вы очень жестокая девушка, Опал, — сказал ей Мэтью, но самому ему трудно было сохранить серьезное лицо — он себе представил описанную сцену. Наверное, он сам жестокий, но он едва не рассмеялся и попытался закрыть рот рукой.

Не успел — Опал повернулась и его поцеловала.

На самом деле она на нем повисла. Прижалась губами к губам с отчаянной жаждой, и Мэтью подумал, что перец по сравнению с ней прохладен. Он отшатнулся, но Опал не отпустила его, впиваясь ртом в рот, засовывая язык, схватившись одной рукой за его ягодицы, и Мэтью подумал, что сейчас его бросят на землю и изнасилуют под деревьями. Но… да, тут и правда Парадиз.

— Давай, давай, — шептала она ему в ухо, прилипнув как вторая кожа. — Прямо здесь, в лесу, наплевать, я там хорошее место знаю. Пошли — тебе когда-нибудь приходилось за церковью? — Он испугался, что эта особа прямо сейчас стащит с него панталоны. — Ты представить себе не можешь, — сказала она чуть не плача, пытаясь тащить его за собой, — старики повсюду, и больные, и умирают прямо на глазах, пойдем, милый, пойдем, дай мне только…

— Опал… — начал он.

— …только чуточку тепла, самую малость, это все, чего я…

— Прекрати.

Он поймал ее за подбородок, заглянул в затуманившиеся синие глаза и понял, что не в нем тут дело, вовсе нет, а в этом вот заведении, с его белой краской и синим узором, с красивыми домами, скрывающими темную сторону парадиза. В сморщенной старческой коже в пигментных пятнах, в старухах, толкующих о давно умерших возлюбленных, в стариках, у которых былые приключения съежились до масштабов ночного горшка. В полуночной тишине и в инее на окнах, в том, как медленно тянется каждый день и как быстро улетает время, как веселый смех доброй старухи Форд прервался бессильным хрипом. Мэтью понял правду этого заведения, а Опал ее знала раньше. Это место, куда тебя помещают, чтобы забыть.

— …прошу, — договорила она, и вдруг выступили слезы и размыли синеву, и она посмотрела на него так, будто ее ударили.

И попятилась. Мэтью решил, что она сейчас повернется и бросится прочь, но девушка остановилась и уставилась в землю, будто обронила что-то и хочет найти.

— Я… — начала она и снова замолчала. Стала тереть рот рукавом, Мэтью подумал, что так она его сотрет до крови. — Я…

Она снова замолчала, и Мэтью понял, что она оценивает свое положение. Когда девушка вновь подняла глаза, они были полны огня и злобы.

— Мне придется сказать, что вы на меня напали, если до этого дойдет. — Глаза у нее пылали. — Если до этого дойдет, — повторила она.

— Не дойдет, — ответил он мягко.

— Я не плохой человек, — заявила она убежденно. — Не безгрешная, как все мы, но и не плохая.

— Мне нужна ваша помощь, — сказал он.

Она молчала, на лице ее мелькнуло недоуменное выражение. Сейчас у нее и вправду был такой вид, будто она повернется и побежит прочь.

— Не уходите, — попросил Мэтью. — Выслушайте.

Вот-вот побежит… вот-вот…

— Миссис Лавджой, возможно, попала в беду. — Мэтью старался говорить потише, но отлично понимал обстоятельства: никто — а тем более госпожа «Парадиза» или ее Кочан — не подойдут по дорожке незамеченными.

Опал посмотрела на него так, как он смотрел на гремучую змею под треуголкой.

— Кто вы такой?

— Спрашивать буду я. Был ли у миссис Лавджой посетитель недавно. Скажем… в последние пять дней?

— Посетитель? Какой еще посетитель?

— Опал, слушайте меня. В последние пять дней. Мужчина. Крупный, с широкими плечами. — Только когда позволяет себе раздуться, подумал про себя Мэтью. — Рыжевато-светлые волосы, с прямым пробором. На висках седеют. Левая половина головы забинтована, прямо над ухом. Очень светлые голубые глаза. Как лед. Приезжал он сюда? Видели вы такого?

— Здесь?

— Да, здесь. Опал, вспомните, пожалуйста, это важно.

— А почему важно? — О господи, подумал Мэтью. — Если это про Китт, то я ничего не знаю.

— Китт? Кто это?

У Мэтью возникло ощущение, что он снова в ночном лесу и не может разглядеть даже собственной руки.

— Ничего я не знаю.

— Тогда ладно. — Мэтью протянул руку, пытаясь ее удержать, хотя она и была от него дальше десяти футов. — Расскажите про Кочана. Он живет где-то здесь?

Она кивнула.

— Где?

Она замотала головой.

Он попытался выстрелить наудачу, думая, что может быть какая-то связь между тем фактом, что ларец Слотера — купленный миссис Лавджой — был завернут в мешок от колбасы миссис Такк, и тем, что такой же мешок лежит в фургоне ее рабочего.

— Вам известна фамилия Такк?

— Кого?

Эти колбаски наверняка слишком дороги для ее кошелька. Но ведь и для Кочана тоже?

— Вернемся к Кочану. И собственный кочан включите в работу, если не трудно. — Мэтью отмахнулся от того, что она хотела сказать, не дав ей рта раскрыть. — Кочан привозил сюда человека на встречу с миссис Лавджой? Последние пять дней? Или после заката?

«Но откуда ей знать? — спросил он себя. — Девушки живут на приличном расстоянии от дома миссис Лавджой».

Опал только смотрела на него, вытаращив глаза. Очевидно, пыталась принять решение. Нелегко ей это было.

— Я веду расследование по поводу миссис Лавджой, — сказал Мэтью. — Лучше вам не знать, как меня зовут. Но я думаю, что человек, которого я ищу, мог…

— Китт узнала, что Кочан мистера Уайта не похоронил, — выпалила она, решившись. — Она мне рассказала. Все, что видела в ту ночь.

При этом странном заявлении Мэтью замолчал. Он понятия не имел, о чем она говорит, но это казалось очень важным — для нее.

— Мистера Уайта положили в гроб в церкви, — говорила Опал. — Чтобы отпевать. Китт велела мне проверить, правда ли, что Джинджер его одела в тот галстук с кружевами, который он всегда носил. Это, говорит, стыд и срам, что такую красоту похоронят. Она задумала пробраться в церковь до того, как Кочан его закопает, и забрать галстук, но я ей сказала, что если мизз Лавджой ее поймает, уши ей оторвет.

Она остановилась, проверяя, что Мэтью за ней успевает.

— Джинджер — это другая служанка? — уточнил Мэтью.

— Да, ее сейчас нет. Но Китт сказала, что хочет эти кружева, и она хотела, чтобы я с ней пошла и взяла их, когда покормим гостей ужином. А я не хотела в это дело лезть. И Китт мне сказала, что поспешит в церковь, проберется и заберет кружево до того, как Кочан вывезет гроб.

— Вывезет?

— У него такая тележка с колесами, чтобы гроб возить. Понимаете, он гробы тоже делает. И Китт пошла сразу, как стемнело, но не успела, говорит, потому что увидела там фонарь Кочана. А главное… главное… она видела, как Кочан запихивал гроб в фургон, и она не поняла, к чему это. Спряталась тогда в лесу, посмотреть.

— Он уже выкопал могилу?

— Я не к этому веду. Китт мне сказала: он открыл гроб и стал туда смотреть. А потом сунул туда руку, поднял мистеру Уайту голову и — р-раз! Сдернул галстук и надел себе на шею. А потом… потом… закрыл крышку и вернулся на кладбище — нахальный, как ни в чем не бывало.

— Значит, он еще не выкопал могилу?

— Да слушай же! — Она подошла ближе, почти рукой достать. — Китт ни хрена не могла понять, и потому за ним пошла. А там на кладбище Кочан ровнял холмик на могиле мистера Уайта. Он могилу закопал. А тело мистера Уайта лежало в гробу, в фургоне!

— Кочан его не похоронил?

— Так я же это и говорю! Не похоронил! Но сделал вид, что похоронил. Ну, Китт соображает, что находится там, где ей лучше бы сейчас не быть, и начинает оттуда сматываться. И тут вдруг из лесу кто-то вываливается прямо перед ней и фонарем ей в лицо тычет. Она, говорит, заорала так, что удивительно, как это у меня не было слышно, развернулась — и вперед, не разбирая дороги. А мне она говорит: «Опал, смотри, никому ни полслова, и я тоже никому». А я ей говорю: «Так чего ж это ты видела?» А она мне: «Не знаю, что это было, но я этого не видела».

— Деньги экономят на гробах, — предположил Мэтью. — На все похороны — один и тот же гроб.

— Да, я так и подумала. — Опал подалась к нему, и глаза у нее снова широко раскрылись: — Но что сталось с мистером Уайтом?

Этот вопрос влек за собой другой: сколько же на самом деле занято могил из этих сорока девяти? А тела — их где-то в другом месте закапывают? Или просто бросают в лесу за «Парадизом»? И если да, то за каким чертом это все надо?

— Я на следующий день пошла посмотреть, — говорила Опал. — Ну, точно, могила была выкопана, зарыта и новый крест стоял. А я подумала: интересно, тут вообще кто-нибудь лежит?

— Интересно, — согласился Мэтью. Но все это не имело никакого отношения к теме Тирануса Слотера. Помимо того факта, что, если миссис Лавджой знает об этом жульничестве, это указывает на преступный склад ума. Но что она может получить от таких действий? Несколько шиллингов, сэкономленных на досках для гроба? — Вы или Китт говорили кому-нибудь об этом?

— Я-то точно нет. За Китт не скажу. Тем более что она через три дня после этого подхватилась и сбежала. Это мизз Лавджой так нам сказала: что Китт опостылела работа и она удрала прямо ночью. Что ж, она не первая, кто вот так с места и на дорогу. А я потом посмотрела: да, ее вещей нету, и сумки тоже. — Опал подняла палец. — Но, — сказала она. — Но я знаю: Китт никогда бы не уехала, со мной не попрощавшись. Вот нутром знаю. А сразу после этого мизз Лавджой говорит, что хочет побеседовать со всеми, с каждой наедине, узнать, отчего же это вдруг Китт так быстро удрала, даже жалованье за неделю оставила. Узнать, что же за тяжесть была на душе у Китт, говоритона. А я сидела напротив и думала только, кто же это вышел тогда и Китт посветил лампой в лицо. И рот я держала точно на замке. Вот теперь вы знаете.

Опал оглядывалась во все стороны — не подползли кто, не подслушивает ли.

Странная история, подумал Мэтью. Вот уж действительно никакого смысла ни в чем. Могилу выкопали и зарыли, но ни гроба, ни тела в ней нет. Гроб с телом поставили в фургон и увезли… куда? Очевидно, Кочан знает. Мэтью был уверен, что и миссис Лавджой знает. А что с Китт? Она и правда сбежала, или же…

У Кочана в глубине фургона лежала очень большая колотушка, вспомнил Мэтью.

Но что же могла видеть Китт такого ужасного, за что ее убивать?

Значит, решил Мэтью, это должно быть связано с важностью тайны.

Если, скажем, некая служанка решила попросить чуть-чуть прибавить жалованья за сохранение тайны, она вполне могла заслужить удар колотушкой. Или решение было принято упреждающее, чтобы та же самая служанка не связалась с кем-нибудь из родственников умершего и не побудила их приехать и раскопать могилу…

— Сегодня, — сказала Опал. — Сегодня он это опять сделает, с вдовой Форд.

Что бы ни делал Кочан, Мэтью знал, что это будет мерзость.

А Мерзость — вполне годилось бы в качестве второго имени для Тирануса Слотера.

Есть тут связь? Мэтью понятия не имел. Но решил, что один слабый след может вывести на другой.

— Давайте я вас лучше отведу обратно, — предложила Опал. Ее голос вдруг зазвучал не по возрасту устало, будто она постарела лет на двадцать. — Да… вы спрашивали про какого-то человека? Я никого похожего здесь не видела.

Она двинулась обратно в сторону кладбища, но Мэтью остался на месте, и она остановилась, поджидая.

— Как ваше полное имя? — спросил он.

— Опал Дилайла Блэкерби.

— Так вот, Опал Дилайла Блэкерби, я хочу дать вам вот это. — Он полез в карман темно-зеленого жилета, зная, что там лежит, вытащил и протянул ей. — Вот, возьмите.

Она подошла, медленно, и когда взяла то, что он ей протягивал, сперва заморгала, потом посмотрела на Мэтью, все так же моргая, потом снова на то, что держала в руках.

— Это… это настоящее?

— Настоящее. — Кольцо было из настоящего золота, конечно. А красный камешек, наверное, рубин, но это уже пусть она сама выясняет. И пускай не говорят, что сокровищу Слотера не был предложен шанс ускользнуть к кому-нибудь. — Я бы на вашем месте его никому не показывал. А еще я бы не стал здесь оставаться слишком долго.

— А почему вы… почему мне…

— Потому что вы мне понравились, — ответил он чистую правду. — Из вас бы вышел хороший детектив.

— Кто-кто?

— Не важно. Если попадете когда-нибудь в Нью-Йорк, приходите в дом номер семь по Стоун-стрит. Запомните?

— Запомню? Черт меня побери, я этого ни на секунду не забуду!

— Я найду обратную дорогу, — сказал он. — Вы только будьте осторожны, слышите?

— Буду, — пообещала она.

Он пошел обратно по тропинке, оставив ее любоваться золотым кольцом с маленьким красным камешком — рубином? — но внезапно она поймала его за рукав и спросила:

— А можно вас поцеловать?

Мэтью сказал: да, это будет хорошо, и Опал выдала ему спокойный, но от всего сердца поцелуй в щеку. Совсем не то, что было за церковью, подумал он, но по сути — может, это и есть кусочек тепла.

Он вернулся к дому миссис Лавджой, на его стук в дверь ответила другая служанка. Нет, сэр, миссис Лавджой нет. Она очень просила вам передать, что ей пришлось уехать по срочным личным делам, но она будет рада заключить с вами соглашение, если вы вернетесь завтра или послезавтра.

— Спасибо, — сказал ей Мэтью. — Передайте ей…

Передайте ей, что я вернусь сегодня ночью, подумал он.

— Передайте миссис Лавджой, что я с нетерпением буду ждать возможности оказаться в ее очаровательном обществе.

И он направился к коновязи, где была привязана его лошадь.

Глава двадцать девятая

Притаившемуся в лесу напротив «Парадиза» Мэтью не пришлось долго ждать, пока появился Кочан.

В синеватых сумерках он привязал лошадь среди деревьев на краю луга ярдах в двухстах в сторону вывески «Парадиза». Ждать пришлось не больше десяти минут, и появился фургон Кочана, едущий по дороге к церкви.

Кочан остановил лошадей, поставил тормоз и слез. Зажег два фонаря и пристроил их у заднего борта фургона. Натянул перчатки, отнес кирку и лопату на кладбище, вернулся за фонарями, снял плащ и начал копать могилу. Судя по движениям, сила у него была исполинская.

Мэтью стоял спиной к дереву. Ему было видно, что Кочан работает если не слишком быстро, то ровно. Однако сам процесс копания интересен не был, важно было, что случится потом с гробом и трупом.

Остаток прошедшего дня он посвятил визиту в деревню Ред-Оук — ближайшее селение возле «Парадиза», в двух милях от него. Деревню окружали фермы и тучные пастбища, где в золотом свете солнца мирно паслись коровы. Сам Ред-Оук состоял из оживленного сельского рынка, главной улицы с лавками ремесленников, трех таверен, двух конюшен и тридцати — сорока домов, разделенных садами, штакетными изгородями и каменными стенами. Переходя с места на место Мэтью, как всякий незнакомец, получил свою порцию любопытных взглядов, но в основном его принимали за человека, чем-то занятого, и оставляли в покое. А занят он был тем, что заходил в лавки и расспрашивал о местном рабочем по имени Кочан. Наиболее содержательный ответ был получен от кузнеца, который, кажись, знал одного малого по прозванию Кочан в Честере, но вообще-то, впрочем, его звали Череп. Или еще как-то. Мэтью от всей души поблагодарил и двинулся дальше.

Посетители таверны тоже мало чем помогли. Мэтью вышел, сел на лошадь и проехал несколько миль до Честера, где провел еще один безрезультатный час. Потом, когда день уже клонился к вечеру, он вернулся по дороге, ведущей в «Парадиз», и решил остановиться поесть и выпить в «Быстром плуге».

— Кочан? — Хозяин таверны помотал лысой башкой с утиным носом. — Не слышал, увы.

Мэтью съел кусок пирога и неспешно тянул эль, ожидая сумерек. Приходили и уходили посетители, одного пьяного пришлось выставлять метлой под зад. Наверное, у Мэтью был достаточно несчастный вид, потому что хозяин вдруг спросил:

— Эй, Джексон! Ты тут такого Кочана не знаешь?

Джексон — толстяк в черной одежде, в напудренном парике, больше всего похожий то ли на проповедника, пугающего адским пламенем, то ли на сурового судью-вешателя, оторвался от второй кружки эля и голосом, похожим на грохот камнедробилки, ответил:

— Не припомню.

— Я знаю это имя, — заявил джентльмен помоложе, хотя и не менее пышных форм, сидевший рядом с Джексоном. — Мне в прошлом году кое-какую работу делал. А кто спрашивает?

Мэтью смотрел, как Кочан копает. Начинало темнеть. Как сообщил фермер, живущий неподалеку от городка Никольсберг, рабочий по имени Кочан умеет так залатать крышу, что всякому нос утрет. Дрова колет так, будто конец света наступает. Краску кладет ровно — комар носа не подточит. И говорил этому фермеру своим гнусавым голосом, что старается подработать, потому что постоянная его хозяйка уж такая прижимистая…

— …сука, он сказал, — сообщил фермер за кружкой эля, которой его угостил Мэтью.

— Прискорбно слышать подобное выражение в адрес леди, — заметил Мэтью.

— Вот как? — Фермер приподнял кустистые брови. — Вы знаете миссис Такк?

До Мэтью дошло не сразу.

— Миссис Такк?

— Так он назвал свою хозяйку. У нее свиноферма к северу от Никольсберга. Колбаски делает.

— Ага, — сказал Мэтью, стряхивая с жилета какую-то невидимую пылинку. — Колбаски.

— Я слыхал, в Филадельфии за ними гоняются. А для местных слишком дорого выходит.

Мэтью прислушался, как шумит ветер в деревьях. Заступ Кочана скреб землю.

Описать миссис Такк фермер не мог — он ее никогда не видел. Нелюдимая женщина, сказал он. Про миссис Лавджой слышал, но и ее не видел никогда. Видно, тоже не очень любит на людях бывать.

До Никольсберга, сказал фермер, дорогой миль семь. Он той дорогой не часто ездит, но сегодня почти до Филадельфии добрался, на распродажу скота.

— А зачем вам Кочан понадобился?

— Да так, — ответил Мэтью. — Слыхал, что работник хороший. Думал просто его найти.

— Он не из тех, кого находят, — был ответ. — Он сам находит, кого ему надо.

Уже почти стемнело. Кочан лопатой трамбовал землю — хорошо работал, без спешки. Потом вернулся к фургону, взял оттуда деревянный крест и двумя мощными ударами колотушки вбил в землю. Убрав инструменты, Кочан с одним фонарем вернулся в церковь, и Мэтью остался гадать, достижима ли вообще низшая точка человеческого зла.

Кочан вернулся, везя тележку с гробом, на котором стоял фонарь. Легко, как жердину, вставил гроб в фургон, отвез тележку в церковь ждать следующей оказии и вернулся. Открыл крышку гроба, посмотрел в лицо вдовы Форд, будто решая, есть ли тут что красть. Свет лампы падал на его плоское лицо, лишенное всякого выражения, даже малейшего признака любопытства. Он явно привык к этой работе, ему даже хватило невоспитанности зевнуть прямо в лицо покойницы перед тем, как опустить крышку на место. Ради декорума он вытащил мерзкого вида одеяло и накрыл им гроб, потом снял перчатки и бросил их в глубину фургона. Надел плащ, повесил фонари на крюки по обе стороны от сиденья кучера. Лошади фыркали и топтались, готовые пуститься в путь.

Кочан развернул фургон. Лошади потащили его в сторону главной дороги, а Мэтью покинул свое укрытие и как можно быстрее и незаметнее направился через луг туда, где была при вязана его лошадь. Садясь в седло, он бросил взгляд на дом миссис Лавджой на той стороне луга за деревьями. Ни лучика в окнах.

Повернув лошадь, он увидел огонь фонарей Кочана и пустился в неторопливую погоню: куда бы ни направлялся Кочан, он не спешил.

И у Мэтью тоже времени было много. Он поглядывал на фонари и следовал за Кочаном под тем же звездным небом, которое смотрело на Ларк, Фейз и Прохожего в ту ночь в лесу. И все так же ощущал себя стрелой Прохожего, запущенной в темноту. Много времени может уйти, чтобы добраться до цели, но он ее достигнет — если постарается. И чувствовал, что продолжает стараться — ради памяти Ларк.

Ужас в домах Бертона и Линдси приходил к нему в кошмаре каждую ночь с самого прибытия в Филадельфию. Наверное, он еще много ночей будет просыпаться в холодном поту. Так и должно быть, такие сцены нельзя забывать. Это часть его наказания. Но одна вещь возвращалась к нему снова и снова, средь бела дня и в кромешной тьме.

Шарики, принадлежавшие брату Ларк. На столе и на полу той комнаты, где произошла бойня. Те, что раскатились по полу на мельнице. Когда их бросил в окно… кто?

В призраков Мэтью не верил. Нет, верил, конечно же. В номере седьмом по Стоун-стрит ошивались два неупокоенных духа кофеторговцев, убивших друг друга во время ссоры. Можно было себя уговаривать, что это голландские камни ворочаются, устраиваясь в английской земле, но часто Мэтью ловил себя на ощущении, что за ним наблюдают, или до него доносился почти неслышный смех, или уголком глаза он замечал тень там, где тени быть не могло. В этих призраков он верил, но в неупокоенный дух, швыряющийся горстью шариков в окно водяной мельницы?

Это было то, чем он думал, но не хотел думать, потому что ответа здесь не было. Мэтью сказал себе строго, что в окно бросили вовсе не шарики убитого мальчика, а камешки, которые его разгоряченный и терзаемый болью мозг неверно распознал. Какой-нибудь местный мальчишка, проходя мимо, швырнул горсть камешков, чтобы не дать одному человеку убить другого. А потом спрятался, когда Слотер ревел и метался.

Но… почему этот мальчик не показался? Почему не пошел привести констебля? Почему, когда Мэтью был в Хоорнбеке, ни один мальчик не прибежал рассказывать о таком событии?

Призрак? Шарики были совсем не призрачные. Довольно громко стучали по половицам, падая, и один ощутимо стукнул Мэтью по шее. Или это все-таки были камешки?

Мэтью решил, что когда это дело будет закончено и местный констебль проинформирован, что мертвые гости миссис Лавджой не пребывают в собственных могилах, он вернется на мельницу и посмотрит, лежат там на полу камешки или стеклянные шарики. Но сперва вот это… и миссис Лавджой придется объяснить, как ее ловушка для воров оказалась хранилищем для клада Слотера. Миссис Лавджой? Или миссис Такк?

Какая связь между госпожой «Парадиза» и королевой острых колбас?

Вспомнилась фраза, сказанная Опал:

«Мизз Лавджой скармливает его своим гостям. Всобачивает его в каждую фигню, извините за выражение. И даже перечный сок дает им пить — утром, днем и вечером».

Далеко впереди покачивались фонари на фургоне.

«Интересно, тут вообще кто-нибудь лежит?» — спрашивала Опал об этом кладбище.

Перед мысленным взором мелькнул Хадсон Грейтхауз, сидящий у Салли Алмонд и потребляющий на завтрак одну из колбас миссис Такк. «Ух ты, жжет!» — сказал он и вытер салфеткой пот со лба.

И Эвелин Шелтон сказала: «Их каждый месяц привозят всего на несколько дней, так что если хотите получить, заказывайте заранее!»

— Легче, легче, — шепнул Мэтью своей лошади, хотя занервничала не она, а он, будто его холодной рукой взяли сзади за шею.

Мысль, которую только что пришла ему на ум, он отказывался рассматривать. Отвергал ее, отбрасывал. Захлопывал книгу на этой странице. Заколачивал гроб. Миссис Такк владеет свинофермой к северу от Никольсберга. Свино-фер-мой. Мясо. Соображаешь?

Голос Опал снова прозвучал, спрашивая: «А что же стало с мистером Уайтом?»

И настоящий вопрос: что стало со всеми сорока девятью гостями, якобы похороненными за пять лет существования «Парадиза»?

Миссис Лавджой? Миссис Такк?

Сестры по преступлению? Или одна и та же личность?

Мэтью не знал. Это дикое, тревожное и абсолютно тошнотворное предположение он выбросил из мыслей, насколько мог, и стал следить за проблеском фонарей Кочана. Фургон ехал по дороге, лошадь и всадник следовали на расстоянии, укрытые плащом ночи.

Минуло два часа, в течение которых Мэтью не нагонял и не отставал. В дуновениях прохладного ветерка донесся едкий запах свиной грязи, и Мэтью понял, что Кочан подъезжает к месту своего назначения.

Фургон свернул налево. Фонари вдруг исчезли. Мэтью пустил лошадь быстрее, и через несколько минут выехал на лесную тропу, по которой только что проехал Кочан. Огней за деревьями видно не было, но запах свиней заглушал все. Мэтью пустил коня еще быстрее, хотя даже не особо брезгливое животное явно не выражало желания ехать вперед. Проехав ярдов пятьдесят — шестьдесят между двумя стенами густого леса, Мэтью увидел свет фонарей. Тут же он спешился, завел коня в лес и привязал между деревьев. Как следует пробудив в себе храбрость, он оставил треуголку и плащ на седле и стал пробираться через желтые слои дыма, повисшие в воздухе, отравленном тошнотворными миазмами свинарника.

Вечер обещал выдаться восхитительный.

Сквозь деревья и низкорослые кусты Мэтью увидел, что Кочан поставил фургон у стены одноэтажного здания, выкрашенного в тускло-серый цвет. Крыльцо у дома было с веревочными перилами над бревенчатыми ступенями, ставни выкрашены в тот же цвет, что и стены. В окнах горел свет, на крюке рядом с закрытой дверью висел фонарь. Подумалось, не Кочан ли этот дом построил: в добротном на первый взгляд сооружении чувствовалось какое-то уродство, стены казались кривоватыми, и все окна разных размеров. Над желтой крышей изрыгала дым каменная труба, а сама крыша сидела набекрень, как шапка у пьяницы. Наверное, подумал Мэтью, Кочан — мужик рукастый, но дома строить — не его дело.

У коновязи на дальней стороне дома стояла вороная лошадь с белой звездой во лбу. Виднелись контуры других зданий позади дома, где металось пламя фонарей и муть стояла такая густая, что могла бы удушить мула. Судя по всему, там имелся сарай, длинное строение — очевидно, свинарник, еще какая-то хозяйственная постройка — бойня? — и неряшливого вида прямоугольное здание, где могла располагаться коптильня. От хлева доносилось хрюканье и чавканье свиней.

Царство миссис Такк. Да, подумал Мэтью, это уж совсем не парадиз.

Кочана видно не было, гроб стоял открытый. Сместившись на несколько футов в сторону, Мэтью увидел распахнутую дверь погреба. На ее доски падал изнутри какой-то грязный отсвет.

Мэтью присел на корточки, обдумывая ситуацию. Проще всего было бы поехать сейчас в этот самый Никольсберг и стучаться в двери, пока не поднимет кого-нибудь, имеющего отношение к закону. За двадцать минут можно туда добраться. Бегать от двери к двери, устраивая суматоху, если придется. Извините, сэр, что разбудил вас, но Кочан, работник миссис Такк, крадет мертвых гостей из «Парадиза» миссис Лавджой и отвозит их сюда на свиноферму, где уносит в погреб, и не уберете ли вы ваш мушкет от моего лица, сэр?

Кочан появился из двери погреба неожиданно, и Мэтью пригнулся еще ниже. Верзила направился в сторону построек за домом. Мелькнул кожаный передник в темных пятнах и скрылся в тумане.

У Мэтью за спиной что-то шевельнулось — он почуял движение до того, как услышал. Волосы на затылке встали дыбом, потом послышался шорох раздвигаемых каким-то телом кустов. Мэтью резко развернулся, раскрыв от страха глаза — очевидно, кто-то, кого он не учел, сейчас бросится сзади, и придется драться не на жизнь, а на смерть.

Но нет… там никого не оказалось.

Сердце бешено колотилось. Пришлось долго переводить дыхание, пока пульс стал нормальным. Какое-то животное пробежало, подумал Мэтью. Вот черт, так же и поседеть можно.

Он увидел, как Кочан возвращается в дом, держа в обеих руках ведра. Неспешно спускается в погреб, как любой рабочий, занятый очень привычным делом, которое выполнял уже много раз.

Сегодня в пятидесятый.

Мэтью больше не чувствовал себя тут в безопасности. По коже до сих пор бежали мурашки. В любой момент Кочан мог вернуться и закрыть дверь погреба.

Мэтью встал. В глубине фургона лежат заступ, кирка и колотушка, если Кочан их не занес внутрь. Но нет, скорее всего они остались в фургоне. Предстояло принять быстрое решение, которое могло закончить жизнь Мэтью прямо сейчас. Но чем дольше откладывать, тем хуже.

Мэтью выбрался из кустов, подбежал к фургону, три секунды раздумывал, какой предмет взять, отказался от кирки, потому что разносить Кочану кочан он не хотел, и взял колотушку. Подошел к двери погреба, подняв свое оружие, и стал ждать.

И ждал.

Кочана не было.

Изнутри, издалека донеслись звуки топора в работе. Что там рубят — Мэтью боялся думать, но по звуку явно не дерево.

Сделав глубокий вдох, он заглянул внутрь. С балок свисало несколько фонарей. Стены у погреба были земляные, и это был лабиринт комнаток и коридоров. Как ходы крысиной норы, подумал Мэтью, или штольни угольной шахты. В комнате побольше прямо перед ним стояло несколько бочек, лежали цепи и бухты каната, в углу — шкаф, а на полу — стопка джутовых мешков с напечатанным красной краской девизом миссис Такк.

Рубящие звуки раздавались справа. Мэтью осторожно спустился в погреб и увидел на стене коридора тень, отбрасываемую лампой из комнатушки. Тень топора и взлетала и опускалась, рубя тень чего-то, привешенного к потолку. Слышно было, как течет что-то в ведро. Мэтью решил, что туда ему не хочется.

— …нельзя же прийти и сразу, будто только вчера…

Приглушенный голос звучал у Мэтью над головой. Женский голос.

Тюк… тюк… тюк… стучал топор.

— …если бы ты мне помогла, то именно эта дверь могла бы…

Мужской голос ей в ответ.

Знакомый голос. До отвращения знакомый.

— Слушай, Ти! — резко сказала женщина. — Он тебя обратно не примет. Ни сейчас, ни потом.

Голос Ти стал шелковым, заворковал. Той помощи, которая Ти была нужна, он намерен был добиться. Мэтью поднял колотушку, словно хотел ударить обладателя голоса через неровные доски пола. Сердце бешено стучало, пленка холодного пота выступила на лбу. Голос Тирануса Слотера был ему хорошо знаком. А женщина, называющая его «Ти», говорила голосом Джемини Лавджой, только без прежней предупредительности и намного жестче.

В той комнате по коридору Кочан продолжал рубить. Дальше видны были ступени, поднимающиеся к какой-то двери. Когда Мэтью встал на вторую, она скрипнула, и он застыл на месте, ожидая, что либо откроется дверь, либо Кочан прибежит из коридора, но голоса продолжали бормотать и спорить. Два Лавджоя, похоже, завели дискуссию. И Мэтью собирался выяснить, какой же вопрос нарушил любовную гармонию убийцы и… кто бы она там ни была. Осторожно поднявшись по ступеням, он заглянул в щель между стеной и дверью, но увидел только желтый свет фонаря в комнате с темно-коричневыми обоями, а потом припал к щели ухом и стал слушать.

— …вообще не должен был сюда приходить, — говорила она. — Уж куда угодно, только не сюда!

— Я тебе сказал, в пансионе я перестал быть желанным гостем. Честер для меня не земля обетованная.

— Да черт побери! — оборвала она его. Мэтью услышал, как скрипнул стул. Они сидят? За каким-то столом? — Я тебе давным-давно сказала, что с тобой покончила! Не могу я тебе больше помогать!

— Ах, Лира! — Голос Слотера тек нагретым медом. — Не можешь или не станешь?

— Не могу и не стану. Весь день жуем одно и то же. Сколько ты еще собираешься эту кашу размешивать?

— Ну… — Мэтью представил себе, как он пожимает плечами с холодной улыбкой. — Пока не сварится.

Она замолчала. Потом сказала:

— У тебя опять голова потекла.

— Да, бывает, когда волнуюсь. Швы накладывал сельский идиот — чего от него ожидать? Дашь мне какую-нибудь чистую тряпочку?

Нервы у Мэтью плясали. Стук топора прекратился. Но потом начался снова, и Мэтью чуть успокоился — по крайней мере он знал, где Кочан.

Судя по звукам, миссис Джемини Лавджой — она же собственный близнец миссис Такк — прошла куда-то по комнате и вернулась. Снова скрипнул стул, и Мэтью решил, что она села. Он подумал, что сидят они за кухонным столом, потому что слышно было, как звякнула тарелка или стакан.

— Спасибо, — сказал Слотер. — Эх, не видела ты меня, Лира! Прежний огонь вернулся и прежние способности! Когда знаешь, что не сбился с шага, это так украшает жизнь!

— Все равно я тебе не верю. Насчет трех констеблей и индейца.

— Три самых крутых констебля, каких ты только в жизни видела, — повторил он убедительно. — Все — солдаты ополчения, как один. Взяли меня из сумасшедшего дома и обращались со мной как с обыкновенным преступником. Индеец потом появился, я уже говорил. Но я их всех убил, я лично. Перехитрил и завалил всех. Индеец меня достал было, но я его тоже выбрил в решительный момент. Ведь именно тогда я лучше всего действую — когда меня припирают к стенке. Как вот сейчас, дорогая моя. Как сейчас.

— Я тебе не «дорогая». И перестань кукарекать, я твои способности знаю. Не в этом проблема.

— Проблема, — повторил за ней Слотер, — в том, что ты мне говоришь: он в моих способностях не нуждается. А мы оба с тобой знаем, что я был у него любимым работником. Мы оба знаем, сколько раз он мне поручал закрывать счет — больше, чем любому другому. — Миссис Такк молчала, и Слотер добавил: — Смотри, как я аккуратно выбрил Ричарда Герральда. Это же все-таки чего-то стоит?

У Мэтью чуть не подкосились колени. «Выбрил Ричарда Герральда»? Что за безумие!

— Профессор Фелл примет меня обратно, — сказал Слотер в комнате за дверью. — Не даст пропасть зря такому таланту, как мой.

Вот здесь Мэтью чуть не пришлось сесть по-настоящему. Он прильнул к щели глазом, но все равно двух негодяев рассмотреть не мог. Похоже, они сидели где-то справа. Слышно было, что Кочан перестал рубить: стук топора сменился скрежетом лезвия по кости.

У Мэтью мозг трещал, пытаясь вместить все сразу: Тиранус Слотер был в Англии наемным убийцей на службе профессора Фелла. Сводил счеты за профессора, в частности, убивал врагов Фелла, получивших кровавую карту. Ричард Герральд, муж Кэтрин и основатель агентства, числился в списке Фелла на убийство и встретил в Лондоне свою страшную судьбу около десяти лет назад.

«Грейтхауз, — повторил Слотер в хижине преподобного Бертона. — Фамилию не знаю, но поклясться готов, что мы знакомы».

Наверное, дело в том, что Грейтхауз внешне очень похож на своего старшего единоутробного брата, и у Слотера мелькнуло воспоминание, хотя связать одного с другим он не смог.

Слотер убил Ричарда Герральда по поручению своего работодателя профессора Фелла. Очень сурового работодателя, у которого есть привычка убивать сообщников, попавших в тюрьму — ради сохранения тайны. Поэтому Слотер предпочел оставаться в общественной больнице Вестервика и притворяться сумасшедшим, чем хоть сколько-нибудь времени провести в тюрьме.

Как говорил сам Грейтхауз:

«Никто из вызвавших гнев профессора долго не живет».

Даже, очевидно, его собственные наемные убийцы.

— Эту работу ты сделал очень давно, — возразила миссис Такк. Мэтью услышал звон стекла о стекло. Она наливает вино из бутылки? — И это было до того, как обнаружилось, что ты работаешь на себя. Выдаешь себя за дворянина и убиваешь этих девчонок! Это уж ни в какие ворота, Ти! Без его разрешения, не выплачивая ему процента! Ты знал, что если останешься там, то ты покойник. И знаешь, что тебе никогда туда не вернуться.

Слотер ответил не сразу. Когда он заговорил, голос прозвучал хрипло и нерешительно, будто у его обладателя отняли часть силы.

— Тогда скажи мне, — начал он даже как-то робко, — где мне найти себе место?

— Только не здесь. Я хочу, чтобы ты ушел — сегодня же. Если он узнает, что я до сих пор в контакте с тобой, горло перережут мне.

Сказано было тоном деловой женщины, читающей отчет и видящей убыток. Мэтью подумал, не она ли была партнершей, с которой Слотер в цирке прыгал через огненные обручи. Можно себе представить аршинными буквами афишу: «Ти и Ли — чудо смелости!»

— Ты у меня в долгу. — К Слотеру вернулось достоинство, голос его зазвучал с каменным холодом. — Эту идею тебе подал я. Сказал тебе, как это можно сделать — и смотри, как все любят колбасы миссис Такк с дополнительной перчинкой! За ними гоняются, правда ведь? И еще как! А я тебе говорил, что так будет. — Хлопнула по столу широкая ладонь. — И нечего так на меня смотреть, женщина! Я-то знаю, где не похоронены эти тела!

Мэтью била лихорадка, он вытер лоб рукавом.

«Как свинина, — сказал тогда Слотер. — Но слаще. И в человеческом мясе ощущается дух еды и питья, поглощенных этим телом в более удачные для него времена. Есть такие, слыхал я, что предоставленные сами себе становятся рабами вкуса человечины и ничего не хотят другого».

Популярное блюдо у Салли Алмонд, и правда. Колбасы, сделанные в основном из свинины, но с дополнительной пряностью: человечиной, насыщенной горьким перцем. Мэтью вспомнил маслянистые колбаски на тарелке Грейтхауза. Это бы его в буквальном смысле убило.

«Господи, — подумал Мэтью. — Как бы пригодился сейчас ротатор Квизенханта!»

— Лира, — тихо сказал Слотер. — С тобой я ссориться не хочу. После всего, что мы прошли вместе? После всех случаев, когда я приходил тебе на помощь?

— За это мы в расчете. Я купила тебе тот проклятый ящик, чтобы ты узнал его, когда увидишь. Ты был слишком глуп, чтобы вовремя бросить.

— Подставляю спину под твою плеть. Можешь меня выпороть за глупость — за амбиции — тысячу раз, если тебе этот доставит удовольствие. Но об одном прошу, об одном только прошу… и это будет мое спасение. Я тебя умоляю, как никогда никого не умолял и в жизни не буду. Дай. Дай мне кого-то, кого надо убить.

— Не могу.

— Можешь. У тебя есть власть вернуть мне его благосклонность, Лира. Одно имя — это все, чего я прошу. Кто-то, чьей смерти хочет он. Не обязательно трудного. Или самого трудного из списка, мне все равно. Прошу тебя. Посмотри внимательно, пристально. Никогда больше не увидишь, чтобы Ти Слотер так ползал на брюхе — так что запомни этот момент.

Мэтью услышал ее тяжелый вздох.

— Ты сумасшедший дурак, — сказала она, но уже без прежней острой твердости.

— Да, — согласился убийца. — Но я навеки и нерушимо твой сумасшедший дурак.

Лира Такк пробурчала такое проклятие, какого Мэтью никогда не слышал из женских уст и раньше думал, что ни одной женщине не под силу произнести подобное.

Послышался звук отодвигаемого стула.

— Пойдем вниз, — сказала она.

Глава тридцатая

Дверь открылась, и двое убийц спустились по лестнице — дама первой.

В темноте поодаль от них Мэтью уже скорчился на земляном полу. Осмелился выглянуть из укрытия, но не слишком, чтобы не попасть в свет фонаря. Миссис Такк в строгом сером платье с черной сеткой на львиной гриве подошла к шкафу, отодвинула задвижку и открыла дверцы. Простучали по ступеням ботинки Слотера — джентльмен в черном сюртуке. Очевидно, либо он нашел портного для быстрой работы, как Мэтью, либо, что вероятнее, какой-то бедолага погиб из-за своей одежды. Мэтью бесконечно понравилось, что лицо Слотера было уже не таким румяным, а больше под цвет платья миссис Такк, и что он прижимал к швам на голове синюю тряпку в темных пятнах.

— Вот об этом-то я и говорил! — произнес Слотер, любуясь тем, что оказалось в шкафу.

Свет заблестел и заиграл на разнообразном оружии, висевшем на крюках. Мэтью увидел три пистолета, четыре ножа разной длины и формы, два медных кастета, один из которых был усажен небольшими лезвиями, и два черных шнура для мастера-душителя. Над шнурами — пустое место, откуда недавно, очевидно, вынули некоторое орудие убийства.

Инструментарий профессионала, подумал Мэтью.

Миссис Такк засунула руки в глубь буфета и выдвинула полку. Там стояла пятая ловушка для воров, сделанная Квизенхантом. Женщина открыла ее так быстро, что Мэтью не успел заметить, как она повернула защелки — горизонтально или вертикально. Крышка распахнулась. Слотер взял с крюка один из ножей и стал рассматривать с видом художника, изучающего новую кисть.

В ларце зашелестели бумаги. Миссис Такк вытащила бухгалтерскую книгу в темном переплете, открыла, встала под ближайшим фонарем, чтобы лучше видеть.

— Согласно последним сведениям, есть двое в Бостоне, — сказала она. — Один в Олбени. Вот тебе легкая работа. Отставной судья, пятьдесят восемь лет. В прошлом году стал калекой, упав с лошади. Карту получил в Лондоне, в тысяча шестьсот девяносто седьмом году. А, вот! Вот это профессору будет приятно. — Она похлопала по странице ладонью. — Как ты насчет дальней поездки?

— Вполне в моих силах.

— Это в колонии Каролина. Дня два пути, зависит от того, как быстро поедешь. Но он никуда не денется. Летом он уехал из Нью-Йорка, где был магистратом. Устроился управляющим на табачной плантации лорда Питера Кента, к западу от города Кингсвуда. Его имя…

Мэтью чуть не сказал за нее — только это привело бы к его гибели.

— …Натэниел Пауэрс, — договорила она. — Кстати, друг Герральда. Карту получил в Лондоне, в июле тысяча шестьсот девяносто четвертого. Уплыл из Портсмута в Нью-Йорк со всей семьей в сентябре того же года — очевидно, проявил здравое уважение к целеустремленности профессора. Пора по этой карте рассчитаться.

— Самое время, — согласился Слотер, будто любуясь своим отражением на лезвии ножа.

— Бери что хочешь.

— Недавно я набрел на целую россыпь клинков. И пистолет у меня вполне пригодный тоже есть. А вот скажи мне, что было здесь? — Он показал на пустое место над шнурами.

— Новая вещь из Южной Америки. Духовая трубка. Стреляет дротиками, смоченными ядом, вызывающим…

— Мгновенную смерть? — спросил Слотер почти с религиозным благоговением.

— Напряжение мышц и пережатие горла, — поправила она. — Через несколько секунд жертва не может шевельнуться. Сейчас идут эксперименты.

— Эта работа кому досталась?

— У нас после твоего отъезда появилась свежая кровь среди братьев.

— Как приятно знать, что наша профессия не умрет от недостатка молодых сил, — сказал Слотер, и тут он, миссис Такк и Мэтью — все посмотрели на вышедшего из коридора Кочана. Тот тащил мокрый капающий мешок с девизом миссис Такк, чем-то тяжело набитый. Кочан вынес мешок из погреба, направляясь куда-то… Мэтью решил не думать, куда именно.

— Ему ты доверяешь? — спросил Слотер, когда миссис Такк закрыла ларец и поставила обратно на полку.

— Он делает то, что я ему говорю и когда я говорю. Туповат, но достаточно сообразителен, чтобы не задавать вопросов. — Закрыв шкаф, она задвинула засов. — Иногда я ему отдаю какую-нибудь из девиц «Парадиза».

Участь Китт, подумал Мэтью. И скольких еще?

— Ты меня восхищаешь. — Слотер повернулся к миссис Такк, убрал тряпку от головы, и Мэтью увидел, что волосы над ярко-красным шрамом сбриты и видны уродливые швы. — Дух предприимчивости не засыпает, ты работаешь за десятерых.

— Ты знаешь, откуда я родом. Через что я прошла и что видела. Бедность и нищета для меня самые худшие пороки. К тому же, — едва заметно улыбнулась она, — я зарабатываю деньги и для себя, и для профессора.

— Как будто ему надо больше!

— Ему всегда надо больше. И мне тоже.

Мгновение они смотрели друг на друга, потом Слотер поднял руку — коснуться ее щеки. Миссис Такк отодвинулась с суровым лицом. Рука Слотера опустилась.

— Когда выполнишь работу, — сказала миссис Такк, — возвращайся сюда. Пошлешь за мной Кочана. Тогда мы подумаем, каков будет следующий шаг. Я ничего не обещаю.

— Я понял. — Слотер тоже стал весь деловой, искры в глазах погасли.

— У тебя деньги есть?

— Да, достаточно.

— Тогда я хочу, чтобы ты отсюда исчез. Прямо сейчас.

Она поднялась по лестнице, Слотер, не говоря ни слова, за ней, опустив голову и ссутулив плечи.

Дверь закрылась.

Мэтью слышал, как скрипят под шагами половицы. К входной двери дома. В голове мутилось — от слишком поверхностного дыхания.

Он сделал глубокий вдох и продолжал смотреть на дверь погреба, в любую минуту ожидая возвращения Кочана. Вряд ли пистолеты в шкафу заряжены, и вряд ли он до них доберется, если уговорит ноги двигаться. Слотер поехал в колонию Каролина убивать Натэниела Пауэрса. Миссис Такк распоряжается кровавыми картами и организацией убийств от имени профессора Фелла. Конечно, имя Мэтью тоже есть в списке — интересно, как реагировал бы Слотер, если б его услышал. Как, интересно, работает миссис Такк? Получает какие-то сообщения от профессора Фелла или от его сообщников, указывающие, какие имена вносить? И кровавые карты делает сама? А кровь берет из свиных туш или — для пущей зловещести — из потрошеных гостей «Парадиза»? Не была ли окрашена его карта кровью мистера Уайта. Забавная вышла бы загадка: какого цвета белое на белом?^[71]

А доставляет карты — Кочан? Приезжая на пакетботе из Филадельфии? Или кто-то другой их разносит? Так много вопросов без ответа, и так мало времени.

Но Мэтью продолжал смотреть на буфет. Там лежала пятая ловушка для воров Квизенханта, и в ней книга — список Фелла на убийство. Что еще может быть в этой книге, какие еще бумаги в ларце?

— Кочан! Кочан!

Миссис Такк стояла на улице, зовя своего работника. Слотер наверняка уже уехал. Похоже, что миссис Такк двинулась в глубь своего имения, к свинарням или хозяйственным постройкам.

Времени и правда было немного. Мэтью встал, подошел к шкафу, нашел задвижку. Отложил колотушку, открыл шкаф, выдвинул полку и посмотрел на ларец.

— Кочан! Кочан! — кричала миссис Такк все еще за домом.

А Мэтью должен был решить вопрос насчет этого ларца. Что это? Настороженная ловушка для воров или просто запертая шкатулка без ключа? Он провел по задвижкам мизинцем. Одна почти горизонтальная, другая прямо вертикально. Если он повернет их не туда, из замочной скважины полетят искры и дым? А если порохового заряда нет, но ударный механизм взведен? Так или иначе, а миссис Такк прибежит на звук. Можно взять с собой весь ларец, подумал Мэтью. Это будет наиболее безопасно. Взять и мотать отсюда побыстрее. Чтобы видеть, что делаешь, понадобится свет — в темноте невозможно будет поставить задвижки строго вертикально или горизонтально. И какой же здесь вариант?

Можно взять с собой ларец — и фонарь.

Мэтью поднял руку, снял с крючка лампу и поставил ее на ларец. Взял ларец двумя руками. Тяжело, но терпимо.

Он повернулся к двери, шагнул — и остановился как от удара в лицо.

Он был не один.

На пути у него стояла миссис Такк.

Она напряженно улыбалась, и в свете лампы в глазах светились красные точки.

— Добрый вечер, мистер Шейн, — сказала она тихим придушенным голосом.

Мэтью с усилием ответил:

— Здравствуйте, миссис Такк.

Они смотрели друг на друга — львица и ее дичь.

На миг они оба застыли, как статуи.

И вдруг миссис Такк подняла руку — не без женственной грации. Топор, который она взяла в глубине дома, вылетел из-за серого платья — она была готова проделать свою часть ночной работы. Улыбка миссис Такк скривилась, показались зубы.

— Кочан! — закричала она, будто обозначила цель удара — топор опускался Мэтью на голову. Лицо львицы перекосила адская гримаса.

Мэтью взметнул руки с ларцом — топор вышиб его из рук вместе с фонарем. Он повернулся к буфету — схватить какое-нибудь оружие, но снова услышал свист летящего топора. Бросился влево — лезвие ударило в буфет. Пистолеты, ножи — вся смертоносная коллекция закачалась на крюках.

Не успел он выпрямиться, как миссис Такк налетела на него. Топор целился ему в лицо. Мэтью отшатнулся, лезвие просвистело мимо, едва не оставив его без носа. Прежде чем она успела замахнуться еще раз, Мэтью схватил один мешок из стопки и ударил ее по глазам. От второго удара она завертелась, и Мэтью, рванувшись вперед, двинул ее — пусть она и женщина — кулаком по голове.

Миссис Такк рухнула на бухту веревки, но топор не выпустила. Мэтью хотел только выбраться, и черт бы побрал ларец и все, что в нем — но осуществить это намерение ему не удалось: миссис Такк вскочила с пола и оказалась между ним и дверью погреба, скрипя зубами и вновь занося топор.

— Кочан! — крикнула она так, что вдову Форд разбудить можно было бы. — Сюда!

Мэтью знал: если придет Кочан, ему конец. Он нагнулся подобрать кусок цепи, и тут миссис Такк нанесла еще один удар — блеснул при свете лампы топор. Мэтью отдернул голову, лезвие со стуком вошло в стену. Тогда он перехватил топорище, и началась борьба. Они с противницей вертели друг друга, мотали, натыкаясь на бочки, их швыряло по всему погребу. Все слилось в одну кошмарную размытую полосу, миссис Такк лягалась, била его по ногам, плевала в глаза и кусала за руки, а он пытался вырвать топор из ее железной хватки.

Вдруг она изо всей силы ударила Мэтью об стену. Взлетевшее колено угодило ему точно в пах. От боли перехватило дыхание, ноги подкосились — он сполз по стене. Женщина шагнула назад — чтобы было где размахнуться и вышибить ему мозги, но он успел отползти в сторону чуть ли не на четвереньках.

И оказался в проходе, через который вышел раньше Кочан. В отчаянной попытке выиграть время и найти какое-нибудь оружие Мэтью то ли побежал, то ли похромал туда, откуда падали такие жуткие тени от лампы.

— Кочан! — кричала она, надрывая глотку.

Мэтью знал, что она бежит за ним, не важно, придет Кочан или нет. Метнулся в комнату, упал на колени — и затуманенному болью взору предстала Такк’ая радость во всей красе.

С потолочных балок среди земляных стен вместе с полудюжиной ламп свисали цепи, каждая заканчивалась острым железным крюком футах в пяти от пола. То, что висело на этих крюках, показалось сначала чудными морскими тварями, извлеченными из глубины рыбачьим неводом: перевитые синие узлы, похожие на морских червей, какая-то масса, как багровый скат, акула размером с кулак и веревки, свисающие с нее как щупальца медузы. Два ведра, до краев полные кровью, стояли под деревянной колодой, покрытой смесью запекшейся крови с чем-то, что лучше бы не разглядывать. И пахло здесь морским запахом — отливом. На полу рядом с Мэтью оказались две босые ноги, отрубленные у щиколоток, рядом — отделенная от тела голова старой русалки с белыми волосами. Глаза ее были полуоткрыты, будто она пробуждалась от сна, но серые губы крепко сжаты, чтобы не выдать какой-то тайны.

Здесь почила с перцем вдова Форд. Дополнительная пряность в следующую партию колбас.

Мэтью глядел на висящие внутренности, а они едва-едва покачивались. Расчетливая миссис Такк — использует тело целиком. Все органы, не только мясо. Наверное, и костный мозг тоже. Хотя ногтям в эту смесь попадать не следует. Как и зубам. Голову, очевидно, вскрывают последней, извлекая мозг. Все в котел, вместе со свининой, а когда колбасы готовы и завязаны, их несут в коптильню. Очень экономично и целесообразно.

Мэтью боялся сойти с ума возле этого алтаря зла.

С яростным визгом влетела в комнату миссис Такк, занесла топор — и глубоко всадила его в голову Мэтью.

Точнее, в ту голову, которую он поднял с пола. Принадлежавшую вдове Форд — Мэтью выставил ее перед собой, чтобы уберечь от удара свою.

Миссис Такк, увидев, что разрубила не ту голову, попыталась ее стряхнуть, но топор застрял прочно. Она бешено заколотила головой по полу — безрезультатно. С криком злости и досады она уперлась ногой, добавляя к горестной судьбе вдовы Форд еще и посмертное унижение.

А пока миссис Такк предавалась этому занятию, Мэтью подполз к одному из ведер и взял его в руки. Снова с трудом встал на ноги, преодолевая боль и выплеснул содержимое женщине в лицо.

Отплевываясь чужой кровью, вся вымазанная красным, миссис Такк бросила топор и голову, в которой он застрял, отшатнулась назад, в коридор, подняла руки протереть глаза. Для надежности Мэтью ударил ее ведром наотмашь, но не успел — ведро ударилось о стену там, где только что была миссис Такк.

Мэтью знал, что она не сдалась. Еще он знал, что она пошла искать что-то другое, чем его убить. Оглядевшись, он увидел второй топор, прислоненный к колоде, этот — с окровавленным лезвием. Инструмент Кочана. Но куда, к черту, подевался сам Кочан? Мэтью слышал, как миссис Такк зовет его, и в ее сорванном голосе звучала нота отчаяния. Она знала, как и Мэтью, что если Кочана до сих пор здесь нет, значит, он не придет.

Мэтью поднял топор, повернул его острием к двери, скорчившись от боли в паху.

Когда миссис Такк вернулась, лицо ееказалось кровавой капающей маской, в обеих руках она сжимала по ножу из своей коллекции.

— Я не хочу вас убивать, — сказал Мэтью, держа поднятый топор.

Если миссис Такк и боялась топора, то не показала этого. Она сделала выпад, чтобы заставить Мэтью отступить, но он держался.

— Ты в могиле, — шипела она, чертя ножами в воздухе. — В могиле, да, в могиле, и в могиле останешься! — Она не сводила с него глаз, дразня, заманивая. Сделала два шага влево, потом вправо. — В могиле, — повторила она.

И бросилась.

Думать времени не было — только реагировать. И целиться тоже не было времени. Мэтью просто ударил топором, когда миссис Такк нацелилась полоснуть его одним ножом по лицу, другим по горлу.

Раздался хруст. Миссис Такк ухнула по-звериному, ее отбросило в сторону, она упала на мокрую красную землю. Заморгала глазами, расширенными от шока — а может быть, и от немалой доли безумия. И попыталась снова встать, но левая рука уже вышла из повиновения.

— Не вставайте, — сказал Мэтью.

Она уже была на коленях. Смотрела на нож в правой руке, будто силу из него тянула. Дрожа от ярости и боли, она поднялась на ноги.

— Не надо, — предупредил он, снова занося топор.

Но уже знал, что она бросится. Из человека она давно превратилась в тварь, которая должна убивать, чтобы выжить. Мэтью вспомнил зуб чудовища в мансарде Мак-Кеггерса. Идеальный хищник, сказал Мак-Кеггерс. Создан для двух функций: уничтожение и выживание.

И она, и Слотер — той же породы, подумал Мэтью, созданы с тем же назначением. Убить — или быть убитым.

Он смотрел, как она приближается — медленно, в жутком молчании. Клинок выставлен вперед — зуб монстра ищет живую плоть. Мэтью стал отступать, задевая цепи с кусками мяса.

Она полностью создана не Богом, но профессором Феллом. Кто бы он ни был, этот профессор, он умеет взять человека и, как из сырой глины, вылепить из него монстра.

Зуб монстра. Свидетельство того, что говорил Господь Иову о бегемоте и левиафане.

Бог говорил Иову из вихря, сказал тогда Мак-Кеггерс. Велел Иову препоясать чресла мечом, как мужчине, и встретить грядущее лицом к лицу.

«Я призываю тебя», — сказал Он.

Миссис Такк бросилась внезапно, с невероятной быстротой и яростью, стиснув зубы, выкатив глаза на окровавленном лице, устремив нож к сердцу Мэтью.

Он взмахнул топором — лезвие рассекло кожу и сломало кость, но Мэтью ощутил, как нож прорезал жилет и рубашку, ощутил острие зуба чудовища, прижатое к телу, почувствовал, как оно нацелилось прокусить внутренности…

И вдруг лишилось силы.

Миссис Такк выпустила нож и стала падать назад. И голова у нее присутствовала не целиком. Женщина упала в цепи, пошатнулась, привалясь к колоде, и соскользнула на пол. Тело дергалось, ноги тряслись в отвратительном танце паралитика.

Невероятно, но оставшейся рукой она уперлась в пол и, казалось, снова хочет подняться. Изувеченная голова обернулась к Мэтью, пальцы вцепились в землю. На лице застыло выражение чистой холодной ненависти.

«Не думай, что ты победил, человечек, — говорило оно. — Куда там. Я — самое меньше из всего, что тебя ждет».

Она испустила жуткий, прерывистый вздох, потом глаза ее затуманились, лицо застыло. Голова упала вперед, но пальцы глубже врылись в землю — раз, два, и в третий раз, пока не замерли неподвижно. Рука так и осталась стиснутой в клешню.

Очень долго Мэтью не мог двинуться. Наконец до него полностью дошло, что он только что убил человека. Кое-как он выбрался из погреба и его вывернуло наизнанку рядом с фургоном Кочана. Мэтью рвало, пока не начались пустые спазмы, но даже тогда он не выпустил топора из рук.

Расстегнув жилет, Мэтью посмотрел на рубашку. Нож оставил на ребрах царапину двух дюймов длины, но не страшную. Не такую, какую хотела бы оставить миссис Такк. Вот в паху болело куда сильнее. Если завтра он сможет ходить, это еще будет удачей.

Но Слотер едет к Натэниелу Пауэрсу — свести счеты от имени профессора Фелла. Пусть завтра Мэтью будет трудно ходить, сегодня он должен как-то препоясать эти самые чресла настолько, чтобы залезть на лошадь и спешить в Никольсберг за помощью. Не повезет тому фермеру, который сегодня откроет дверь. Только прежде нужно открыть тот ларец, что остался в погребе.

А после спешить на юг, в колонию Каролина, чтобы добраться до Натэниела Пауэрса раньше Слотера.

Мэтью прислонился к фургону, ожидая, пока прояснится голова и успокоятся нервы. Это могло занять довольно много времени.

Глаза его смотрели на пустой гроб, на заступ, лежащий В глубине фургона.

Но черт побери… куда девалась кирка?

Глава тридцать первая

Под серым ноябрьским небом ехал по дороге одинокий всадник. Прямая дорога шла среди молодых деревьев, и в конце ее стоял двухэтажный плантаторский дом с белым узором, белыми ставнями и четырьмя трубами. По обе стороны от дороги за деревьями расстилались табачные поля, коричневые и опустевшие до апреля. Одинокий всадник сдержал на секунду вороного коня, оглядывая ландшафт, и поехал по выбранной дороге дальше.

Это был джентльмен, хорошо одетый в столь холодное и мрачное утро. Рыжевато-коричневые панталоны, белые чулки, начищенные черные ботинки, темно-синий жилет и темно-синяя куртка с более светлой пелериной. На голове — со вкусом подобранный белый парик, не слишком завитой, поверх — черная треуголка. Черные перчатки, черный плащ и белый галстук — последние штрихи продуманной внешности.

Он только что приехал из таверны «Отдых джентльмена» в Кингсвуде, где провел последние две ночи. Там его знали как сэра Фонтероя Мейкписа, помощника лорда Генри Уикерби из имения Уикерби близ Чарльз-Тауна. Этот титул также значился в весьма вежливом письме, которое сэр Мейкпис послал с юным курьером из Кингсвуда к дверям плантаторского дома, к которому сейчас приближался. Таковы способы обращения между джентльменами и привилегии высокородных.

Когда сэр Мейкпис ехал по дорожке, грум, ожидавший посетителя, увидел его и вышел из небольшой кирпичной сторожки возле главного входа. Он взбежал по ступеням — предупредить других слуг стуком медного дверного молотка, отлитого в форме табачного листа, а затем поспешил с подножкой, которую крепко держал, пока сэр Мейкпис спешивался. Грум предложил отвести лошадь джентльмена в сарай, но сэр Мейкпис сообщил, что не считает это необходимым, ибо дело у него недолгое и лошадь вполне можно оставить здесь.

С почтительным поклоном грум ответил:

— Как прикажете, сэр Мейкпис.

— Доброе утро, сэр Мейкпис, — приветствовал его коренастый лысеющий слуга, спускаясь ему навстречу. Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что сэр Мейкпис по этим ступеням поднялся с некоторым трудом. Он вынул из жилетного кармана платок и промокнул бисеринки пота на лице. Потом убрал платок, оглянулся проверить, что грум и лошадь на месте, и позволил слуге проводить себя внутрь.

Вышедшая служанка хотела принять у сэра Мейкписа плащ, перчатки и шляпу, но он возразил:

— Я бы оставил их, мисс. Я по натуре холоден.

Она почтительно присела, вежливо улыбнувшись шутке.

— Контора мистера Пауэрса сюда, сэр, — подсказал слуга, показывая на лестницу.

Сэр Мейкпис посмотрел на ступени. На лице его выразилась легчайшая тень недовольства.

— Обычно конторы бывают на первом этаже, — заметил он.

— Да, сэр, возможно, — ответил слуга. — Но лорд Кент отвел мистеру Пауэрсу комнату на верхнем этаже, чтобы ему всегда были видны поля.

— А! — Сэр Мейкпис кивнул, но прежняя улыбка не вернулась к нему окончательно. — У меня дело к мистеру Пауэрсу, но сам лорд Кент сейчас дома?

— Нет, сэр. Лорд Кент в настоящий момент пребывает в Англии, и мы не ждем его раньше лета. Сюда, будьте добры.

Сэр Мейкпис поднялся за слугой по лестнице к закрытой двери справа. Слуга постучал, послышалось приглушенное «Войдите!», слуга открыл сэру Мейкпису дверь — и тут же закрыл, едва посетитель переступил порог.

Сэр Мейкпис окинул кабинет беглым взглядом. Богато обставлен, с кожаными креслами, кожаной софой, в углу справа лаковая китайская ширма с черно-золотым орнаментом. Люстра с шестью лампами. Письменный стол на другой стороне комнаты. Сидящий за ним человек хорошо за пятьдесят, с каштановыми волосами, сединой на висках, снял очки для чтения и встал.

— Мистер Пауэрс? — спросил сэр Мейкпис, подходя к столу по устланному ковром полу.

— Да, — ответил Натэниел Пауэрс. После отставки с должности магистрата в Нью-Йорке он отрастил бородку, которую его жена Джудит считала красивой. За его спиной два окна выходили в поля, справа другая пара окон выходила на другие поля, где виднелось еще несколько зданий плантации.

— Очень приятно, — произнес сэр Мейкпис, подходя и снимая перчатки. — Я весьма ценю, что вы уделили мне время, поскольку у меня к вам дело.

— Я так и предположил. Однако должен сказать, что не знаком ни с лордом Уикерби, ни с имением Уикерби.

— Это несущественно. У меня имеется некоторый вопрос о вашем старом счете, который следует урегулировать. Чисто выбрить, так сказать.

Сэр Мейкпис с застывшей улыбкой полез во внутренний карман жилета.

— Мистер Слотер! — прозвучал у него за спиной голос, от которого он застыл. — Будьте добры держать руки по швам.

Благородный джентльмен медленно повернулся к источнику сей дерзости. Мэтью вышел из укрытия за китайской ширмой и стоял между нею и Тиранусом Слотером.

— Прошу прошения, — сказал исполненный удивления джентльмен. — Мы с вами знакомы?

Мэтью держал руки за спиной. Он стоял свободно, но никак не был небрежен в оценке противника. У Слотера за пазухой нож или пистолет — скорее всего то и другое. В каждом из его ботинок может скрываться клинок. Даже под этим дурацким париком он может прятать нож. Но ясно было, что с последней встречи Слотер несколько сдал. Лицо у него было серое, одутловатое, с чернотой под глазами. На висках выступил пот. Интересно, подумал Мэтью, может, стрела Прохожего сделала свое дело, и кровь Слотера отравлена. И все же… наиболее опасен тот зверь, который и ранен, и загнан в угол.

— Лира Такк мертва, — сообщил ему Мэтью. — Книга профессора Фелла со счетами… подлежащими урегулированию, у меня. — Он увидел, как Слотер вздрогнул при этих словах. — Ваша карьера окончена, сэр. У человека за дверью — пистолет, и у грума, который держит вашу лошадь — тоже. Мы не могли быть уверены в личности сэра Фонтероя Мейкписа, поэтому позволили вам войти.

Он не добавил, что кабинет Пауэрса внизу, а здесь спальня лорда Кента, обставленная для этого случая. Смысл был в том, чтобы заманить Слотера подальше от выхода, пусть даже только подчеркнуть этим трудность бегства.

— Мистер Пауэрс! — Слотер поднял руки, будто прося разрешения задать вопрос. — Этот юный джентльмен сошел с ума?

Пауэрс посмотрел на Слотера, на Мэтью, снова на Слотера.

— Я всецело доверяю его суждению. Он намеревается отвезти вас в Нью-Йорк, но, судя по тому, что он мне о вас рассказал, я бы застрелил вас сразу, как только вы вошли в дверь.

— Правда? — Джентльменский лоск соскочил с сэра Фонтероя Мейкписа, и из-под прищуренных красных век выглянул монстр, рожденный, наверное, задолго до тихого хруста косточек на крысиных зубах в шахте Суонси. — Однако я не вижу, чтобы у него был пистолет, сэр, или вообще что-нибудь такое, чтобы отвезти меня куда я не желаю.

— На самом деле, — сказал Мэтью, вынимая из-за спины трехствольный пистолет-ротатор, который любезно одолжил ему Оливер Квизенхант, когда Мэтью вернулся для этого в Филадельфию, — пистолет у меня есть.

Слотер бросился.

Опустив плечо, он бешеным буйволом высадил деревянную раму со стеклами из окна слева. Мэтью спустил курок, целясь ему в ноги, в стене появилась неровная дыра, но сквозь клубы дыма Мэтью увидел прыгающего в воздух убийцу.

— Боже мой! Боже мой! — кричал Пауэрс.

Распахнулась дверь, влетел слуга по имени Дойль, на ходу вытаскивая пистолет. Мэтью подошел к пробоине, где было окно, и увидел, как Слотер сползает по крыше постройки. Он спрыгнул на землю, пошатнулся, чуть не рухнул, но удержался и побежал, сильно хромая, к группе сараев и навесов. Дальше начинались триста акров табачных полей, а еще дальше — леса колонии Каролина.

На глазах у Мэтью Слотер пробежал под навесом мимо ошарашенных рабочих кузницы и исчез в темноте другого строения. Черт побери, ну и прыжок! Мэтью представить себе не мог, что Слотер рискнет сломать себе шею, но такова натура зверя: умереть, но не сдаться.

— Сэр! — обратился к нему Дойль. — Что будем делать?

Мэтью понятия не имел, какое оружие может быть у Слотера. И просить кого-нибудь драться вместо себя в этой битве он не мог. Открыв отделение в рукоятке ротатора, он достал оттуда второй бумажный патрон с порохом.

— У меня мушкет есть! — Лицо Пауэрса покраснело от возбуждения. — Я его продырявлю насквозь!

— Нет, сэр, вы останетесь здесь. — Мэтью оторвал патрон и зарядил второй ствол. — Дойль, прошу вас оставаться при магистрате. То есть… — он махнул рукой на эту путаницу с теперешним положением своего бывшего патрона, — будете его телохранителем.

— Не нужен мне телохранитель! — заорал Пауэрс, багровея окончательно.

Мэтью спросил себя, не слыхал ли он уже эти слова раньше.

— Ваши родные были бы другого мнения.

Слава Богу, что их дом далеко отсюда.

На лестнице послышались шаги — это была Коринна, служанка, и миссис Аллен, кухарка. Мэтью пробежал мимо них и поскакал вниз по лестнице, через дом и через заднюю дверь, ведущую к хозяйственным постройкам.

Труды на табачной плантации не прекращаются никогда, но поздней осенью работы там мало, и рабочих меньше. Мэтью направился в тот сарай, куда вбежал Слотер.

И не мог избавиться от мысли: «Где он?» Не Слотер, а тот, другой. Тот, кто взял кирку из фургона и стукнул Кочана по черепу, когда работник облегчался в лесу. Человек с киркой в голове на крик не придет, как бы отчаянно его ни звали.

Когда на следующий день констебль из Никольсберга нашел мертвого Кочана, Мэтью знал, чья это работа, сколь бы ни было оно невероятно. Это тот же человек, который бросил горсточку шариков на шестерню водяной мельницы. Тот, кого Мэтью день за днем видел вдали за собой верхом на лошади по дороге на юг. И Мэтью точно знал, кто это. Самостоятельный человек, умеющий о себе позаботиться. Способный пережить зверское избиение и идти милю за милей. Умеющий читать знаки на земле и на небе. Умеющий вынести то, что за пределами человеческой выносливости, и обладающий железной волей к жизни. Умеющий украсть лошадь, что он и сделал в деревне Хоорнбек в то утро, когда Слотер уехал с торговцем ножами.

В эти последние дни Мэтью начал оставлять для него кувшин с водой и еду перед закатом на краю леса. На следующее утро еды уже не было и кувшин оказывался пуст, но вряд ли это так уж требовалось, потому что ручей тек рядом и кроликов было полно. Можно было бы сказать, что еду съело какое-то животное, но это была бы ошибка. И в то же время — в каком-то смысле истина. Мэтью высматривал свет костра, но ни разу за все ночи в дороге, когда не удавалось найти гостиницу и приходилось спать под открытым небом, не видел ни одного огня, кроме своего — почему же теперь он должен его увидеть? Однако этот человек, несомненно, был здесь и ждал. Вопрос в том, где он сейчас.

Мэтью добрался до постройки, куда вошел Слотер, и осторожно туда шагнул, выставив впереди пистолет, напрягая зрение и слух. Медленно прошел мимо склада с частями фургонов, запасными хомутами, дугами и прочим. На той стороне постройки была открытая дверь — он в нее вышел и снова оказался снаружи.

Впереди ярдах в сорока стоял большой красный сарай. Здесь выдерживались перед отправкой табачные листья, спрессованные в пучки или сложенные в огромные бочки. Мэтью были видны отсюда поля, и Слотера там не было. Дверь сарая стояла приотворенной.

Мэтью приблизился к сараю, замешкался на миг, укрепляя собственную решимость, и вошел, держа палец на спуске.

В сарае было темно и пыльно. Стояли штабелями бочки в человеческий рост, свисали с потолка тюки табака, перевязанные веревками. Тачки ждали, пока их пустят в ход, а впереди виднелся фургон, нагруженный бочками до половины. Мэтью двигался осторожно, шаг — остановка, — прислушиваясь к любому звуку.

Волосы на затылке зашевелились.

Он почти дошел до фургона, когда услышал быстрый скользящий звук. Будто кто-то волочит раненую ногу. И затихло. Звук был справа. Мэтью свернул туда, чувствуя, как сердце колотится о ребра.

Еще три шага — и он услышал щелчок взводимого курка почти прямо перед собой.

У Слотера был пистолет.

Мэтью выставил свой пистолет на длину руки и был готов, когда из-за стены табачных тюков в шести футах от него поднялся с пистолетом Слотер. Палец Мэтью напрягся на спуске, но на крючок не нажал. Видно было, что ствол пистолета Слотера уводит вправо. Убийца с трудом моргал, будто цель перед ним расплывалась. Может быть, так его встряхнуло при прыжке, что в глазах теперь двоится.

А может быть, он уже почти кончился. Лицо его осунулось от боли, на коже выступил пот. Рана на голове распухла, швы наружу. Ниточки серой жидкости текли по лицу, и до Мэтью доходил запах гниения.

— Умрем вместе? — спросил Слотер, наводя ствол в сторону Мэтью. — Я этого не боюсь.

— Опустите пистолет.

— Пожалуй, я этого не сделаю. Я сделаю вот что: спущу курок, ты спустишь курок, и на этом все кончится. — Он выдавил кривую улыбку: — Тебя устраивает?

— Я предпочел бы еще пожить, — ответил Мэтью, не сводя глаз с лежащего на спуске пальца Слотера. — И вы тоже можете, если хотите. Это не конец мира.

— Моего мира — конец. А что еще…

Его перебил звук очень быстрого движения — кто-то метнулся мимо. Блеснуло размытой полосой лезвие ножа и вошло Слотеру сбоку в шею. Он скривился, повернулся выстрелить в нападавшего, и Мэтью ничего не оставалось делать, как спустить курок. Пуля попала Слотеру в бок, в середину ребер.

Пистолет Слотера выстрелил в землю взрывом искр и дыма. Взлетела в воздух табачная крошка. Слотер покачнулся, зажимая рукой рану в шее, откуда хлестала кровь на плащ, галстук и пелерину, и пистолет выпал у него из рук.

С удивлением и непониманием смотрел он в лицо, которое не мог узнать.

— Кто… ты такой?

Мальчик был изможден, волосы отросли. Одежда измазалась, но глаза смотрели серой сталью, и острие ножа в его руках было красно от крови.

Мэтью вспомнил слова Прохожего, когда он увидел на тропе за ними кого-то, а Мэтью решил, что это горячечный бред.

«Идет за нами. Видел. Дважды. Очень быстро».

«Кого видел?» — спросил тогда Мэтью.

«Смерть», — ответил Прохожий.

На этот вопрос Том ответил совершенно будничной фразой, холодным голосом:

— Ты ударил мою собаку.

Слотер сунул руку за пазуху и вытащил нож. Бросился на Тома, но юноша отскочил. И Слотер принялся полосовать ножом воздух, он скрипел зубами, глаза его горели в предсмертной злости. Мэтью решил, что именно этим ножом он хотел перерезать горло Натэниелу Пауэрсу, а потом быстро сбежать.

Том поднял нож, чтобы снова ударить Слотера, но остановился — истекающий кровью обрубок из последних сил размахивал ножом. Том медленно опустил руку и отступил.

Слотер продолжал битву. Он свалился на тюки и пырял их с яростью, как живые тела, взбрасывая в воздух табачные ленты. Мэтью подумал, что же такое он пытается убить. Что он пытался убить всегда, так или иначе.

Том отошел и пригнулся к земле.

Слотер кончался, часы его готовы были остановиться. Он выронил нож, голова болталась.

— Мэтью? — послышался голос Натэниела Пауэрса, упрямого человека, которому не нужен телохранитель. — Мэтью?

Дверь сарая открылась пошире. Там стояли человек шесть или семь, привлеченных выстрелами.

Слотер выпрямился. Провел рукой по украшенной орнаментом пелерине, как мог бы лорд перед выходом на публику. Жизнь его уходила с кровью из шеи, расцветала пятном на боку, а он смотрел на Мэтью, и в глазах, где уже скапливалась тьма, горели искры ярости.

— Мои поздравления, — провозгласил он. — Я говорил… что ты стоящий. Но, Мэтью… ты никогда бы меня не победил. Один на один — никогда.

Мэтью кивнул. Как сказал ему Слотер на мельнице: «Чтобы выбрить меня, нужно двое таких».

Он ошибся. Нужно оказалось трое.

Но сейчас все было чисто и гладко выбрито.

— Ты… добавил мне амбиций, — сказал Слотер. — Титул. Там, куда я иду… меня назовут королем.

Подняв подбородок, он сделал неверный шаг к двери. Еще один, волоча раненую ногу. Мэтью шел за ним. На пороге Слотер рухнул на колени. Люди расступились, давая ему место умереть. У Пауэрса был мушкет, у Дойля пистолет, грум тоже размахивал оружием, у остальных деревянные дубины или другие орудия насилия. А в задних рядах — миссис Аллен со скалкой.

Тиранус Слотер судорожно вздохнул и заставил себя встать. Бросился вперед, сжав кулаки. Вдруг взметнул правый кулак и занес, будто собираясь метнуть молнию зла прямо в скопление людей. Те не успели податься назад, но на лицах отразился страх, который не одолеть с помощью пистолетов, дубин и скалки.

Слотер сделал к ним еще два шага с воздетым и дрожащим кулаком, и люди на те же два шага отступили.

И тогда Слотер засмеялся. Глубокий, медленный звук похоронного колокола.

Мэтью видел, как разжался у Слотера кулак и высыпалась горстка пыли, зажатая между пальцами.

И когда рука опустела, замолк похоронный колокол.

Слотер рухнул ничком и распростерся на земле.

Часть шестая БЕСЕДА НОЧНЫХ СОВ

Глава тридцать вторая

Ясным ветреным ноябрьским днем к причалу Ван-Дам подошел плоскодонный паром из Вихокена и высадил пассажиров после часового плавания по Гудзону.

С палубы на доски пирса с грохотом съехал фургон, запряженный парой лошадей. Кучер выехал в поток экипажей на Кинг-стрит и свернул направо на людный Бродвей, а сидящий рядом мальчишка вбирал в себя виды, запахи и звуки Нью-Йорка.

Миновав перекресток Бродвея с Бивер-стрит, фургон направился дальше на юг в Большие Доки. Трое человек, стоявшие перед свечной лавкой, выходящей на Бродвей, прервали поток едких замечаний о новой зеленой шляпке лорда Корнбери и осмотрели фургон. Один из них, приземистый джентльмен с бочкообразной грудью, вдруг ахнул и воскликнул:

— Чтоб мне провалиться! Корбетт вернулся!

И с этими словами Диппен Нэк припустил в сторону Сити-Холла.

Мэтью слышал, как его окликают с тротуаров, но не стал обращать внимания. Как ни рад он был вернуться — тем более что думал, что никогда не вернется, — город казался чужим. Другим. Чужим, как поначалу деревня Прохожего. Здесь правда было так много домов и зданий, когда они с Грейтхаузом уезжали больше месяца назад? Столько людей, телег, фургонов? Такие грохот и суета? Может быть, в нем вернулся отчасти Прохожий, и сейчас он видит Нью-Йорк другими глазами? Увидит ли он когда-нибудь все, как прежде, сможет ли чувствовать себя совсем своим среди горожан, не бывших свидетелями таких жестоких убийств, такого запредельного зла, не рубивших топором женщин и не стрелявших в живого человека?

Он вернулся домой, но не таким, как уезжал. К добру или к худу, но теперь на руках у него кровь. Как и у мальчика, что сидит рядом, но если у Тома и были какие-то переживания по поводу его роли в смерти Тирануса Слотера, он запер их глубоко в подвалах своей души. Самое большее, что он сказал Мэтью по этому поводу, — что это была казнь. А по закону или нет — теперь не стоит даже разговора.

Однако у Мэтью была уверенность, что Лиллехорн поговорить захочет.

— Мэтью! Эй, Мэтью!

Рядом с фургоном побежал его друг, подмастерье кузнец Джон Файв, в сентябре обвенчавшийся с Констанс Уэйд, ныне счастливой миссис Файв.

— Привет, Джон, — ответил Мэтью, но лошадей не придержал.

— Где ты был?

— Работал.

— Все в порядке?

— Все будет в порядке, — ответил Мэтью.

— Народ тут интересовался, когда на той неделе появился твой партнер, а тебя не было. Я слыхал, что он рассказывал — о краснокожих. Кое-кто говорил, что тебе конец.

— Почти, — ответил Мэтью. — Но я выпутался.

— Придешь как-нибудь на ужин?

— Обязательно. Дай мне только несколько дней разобраться.

— О’кей. — Джон поднял руку, хлопнул Мэтью по ноге. — Ну, с возвращением.

Не успел он отъехать подальше, как хорошо одетая женщина средних лет замахала ему платком и шагнула вперед.

— О, мистер Корбетт! — воскликнула она. — Как приятно вас видеть! Мы прочтем еще в «Уховертке» о ваших приключениях?

— Нет, мадам, — ответил он миссис Айрис Гарроу, жене Стивена Гарроу, купца с угла Дьюк-стрит. — Ни в коем случае.

— Но вы же не лишите нас такого удовольствия!

— Некоторые вещи лучше оставить воображению, — сказал он, решив заранее, что пряный ингредиент колбасок, продававшихся когда-то у Салли Алмонд таким клиентам, как миссис Гарроу, лучше оставить втайне. Он знал, что того же мнения придерживается и верховный констебль Филадельфии Фаррадей, потому что никакого вина, воды, эля и крепкого сидра не хватило бы, чтобы смыть этот вкус с людских языков.

— Ты тут какой-то особенный? — спросил Том.

— Обыкновенный, — ответил Мэтью, когда миссис Гарроу осталась позади. — Как все.

Для Мэтью не было сюрпризом возвращение в Нью-Йорк Хадсона Грейтхауза — об этом он уже знал. Когда Натэниел Пауэрс дал им с Томом этот фургон и денег на дорогу, Мэтью свернул с Филадельфийского большака на ту тропу, по которой Слотер направил своих конвоиров в Форт-Лоренс. Том молчал, когда ехали мимо Нового Единства и хижины преподобного Бертона. Добравшись до коварного склона, который вел к развалинам форта и дальше в деревню сенека, Мэтью увидел, что фургона, предоставленного им с Грейтхаузом верховным констеблем Лиллехорном, здесь нет.

Они с Томом оставили свой фургон наверху и дальше пошли пешком. После Форт-Лоренса их продвижение стало сопровождаться вороньим карканьем и лаем собак из глубины леса. Когда появился первый воин в перьях, Мэтью крикнул:

— Инглиш!

И снова образовался веселый круг, когда Мэтью и Тома вели в деревню, но когда Мэтью стукнул себя в грудь и сказал «инглиш» еще несколько раз, его отвели к неприступному с виду мрачному человеку, который хотя бы немного понимал по-английски и мог что-то сказать.

Насколько смог понять Мэтью, Грейтхауз вполне оправился, чтобы уйти на собственных ногах с помощью клюки. Во время своего пребывания в племени он заслужил уважение сестер милосердия тем (если Мэтью правильно понял), что боролся со смертью за пределами этого мира и вернулся, улыбаясь, как волк. Судя по тому, что сумел объяснить мрачный индеец. Серый Волк сидел у огня со старейшими и пил с ними чашу крови гремучей змеи, что на всех произвело впечатление. А еще он оказался очень хорошим певцом, о чем бы Мэтью никогда не догадался.

Индейцы прежде всего поймали двух кляч, которые тащили фургон, намереваясь — насколько мог понять Мэтью, убить их и пустить на корм для собак, но возобладала мудрая точка зрения, что собаки такого унижения не заслужили. И клячам позволили пастись и служить игрушками для детей, пока наконец Серый Волк не был готов уйти. Тогда лошадей отвели на вершину холма, фургон вытолкнули туда же, развернули в сторону английского мира, и Серый Волк пустился домой.

Мэтью было бы интересно посмотреть, как Серый Волк попал на паром через Раритан, не имея денег. Может быть, расплатился пением.

Перед уходом Мэтью повернулся и увидел, что из толпы вышел Он-Бежит-Быстро. Тот заговорил с переводчиком, и Мэтью был задан вопрос:

— Где есть сын?

— На Небесной Дороге, — ответил Мэтью.

Переводчик не понял. Мэтью попытался снова:

— Скажи ему… что сын его совершил великие деяния, что он настоящий сын и сейчас он ушел от нас к духам.

Сообщение было передано, и старик что-то спросил.

— Говоришь, мертвый? — перевел воин, знавший английский.

— Да, он мертв.

Старый индеец на минуту замолчал, глядя в землю. Потом что-то сказал, и переводчик повторил:

— Он надеется, духи иметь смысл.

С этими словами Он-Бежит-Быстро повернулся и пустился рысью к озеру.

Фургон Мэтью доехал до Больших Доков, где, как водится, происходил веселый цирк с погрузкой и разгрузкой нескольких кораблей. Бочки и ящики возили вверх и вниз по сходням, докеры выполняли распоряжения десятников, орущих в рупоры из отпиленных бычьих рогов, вились веревки, грохотали цепи, топали и ржали лошади, а разносчики пронзительно предлагали жареные каштаны, горячий сидр и кукурузные хлопья.

— Всегда так? — спросил Том.

— Очень часто. — Мэтью остановил коней. — Я скоро вернусь, найду только ближайший корабль, уходящий в Англию.

Он вставил тормоз, спрыгнул вниз, обошел фургон сзади. Там стояли две дорожные сумки с запасом чистой одежды, которые дал им Пауэрс для возвращения в Нью-Йорк, и парусиновая сумка поменьше.

Держа ее в руках, Мэтью шел вдоль доков, пока не увидел крючконосого человека в парике и светло-сером костюме, который что-то отмечал карандашом в бухгалтерской книге. Мэтью этого человека не знал, но решил, что это кто-то из управляющих. Он подошел, оторвал джентльмена он коммерческой неразберихи и спросил о корабле, который искал.

Человек перелистнул страницу.

— «Золотой глаз». Хотите заказать место?

— Нет, спасибо. Где он стоит?

— У девятого причала. Уходит в ближайший отлив. Это было бы потрясающее приключение!

— Все равно не нужно, спасибо.

Мэтью двинулся к девятому причалу — номера были написаны на настиле белой краской. Он уже почти добрался до места, когда услышал дробный цокот туфель по настилу, почти бегом, и еще не успел почувствовать ухватившую его за плечо рукоять черной трости с серебряным набалдашником в виде львиной головы, как резкий голос ворвался ему в уши:

— Корбетт! Это что еще за чертовщина?

Мэтью остановился и обернулся к Гарднеру Лиллехорну, одетому в сюртук цвета морской волны, треуголку того же водного оттенка и полосатый черно-синий жилет. У него за спиной скалился Диппен Нэк, которому всегда приятно было смотреть, как Мэтью получает словесную трепку.

— Где арестант? — грозно спросил Лиллехорн. На узком бледном лице тщательно подстриженные усы и бородка казались щетиной.

— Спасибо, сэр, — спокойно ответил Мэтью, — что поздравляете меня с возвращением. Могу вам сообщить, что оно никак не было гарантировано.

— Ладно, ладно! Я рад, что вы вернулись. Где Слотер?

— Выкладывай! — добавил Нэк, за что получил от Лиллехорна предупреждающий взгляд.

— Я очень рад, на самом-то деле, что вы оказались здесь и увидите передачу. — Мэтью показал на ошвартованный у причала номер девять корабль. — Насколько я понимаю, «Золотой глаз» — ближайшее судно, следующее в Англию. Пойдемте со мной?

Он направился к кораблю и услышал стук башмаков идущего за ним Лиллехорна.

— Что за игрушки, Корбетт? Вы понимаете, что Джон Дрейк, констебль Короны, уже почти три недели живет в «Док-Хаус-Инн»? А за чей счет, как вы думаете? Платит-то Нью-Йорк!

Мэтью подождал, пропустив пару рабочих с большим сундуком, и взошел по сходням. Лиллехорн держался прямо за ним. Мэтью остановился у конца сходней, открыл сумку, вывернул — и на палубе оказались два начищенных черных ботинка, слегка поцарапанные при прыжке с крыши.

Лиллехорн, не веря своим глазам, глядел на ботинки, потом перевел взгляд на Мэтью:

— Вы совсем спятили?

— Кажется, я помню, сэр, как вы у себя в кабинете сказали: «Я хочу, чтобы ботинки арестанта были на ближайшем же корабле, отплывающем в Англию, и скатертью ему дорога». Разве не так вы говорили?

— Не знаю! Не помню. Но ведь если я так сказал, я имел в виду, чтобы в этих ботинках был он сам! И вообще вы их могли найти где угодно отсюда и до… где вас там носило. Я знаю, что случилось с Грейтхаузом, и сочувствую ему, но тут он сам виноват со своей жадностью.

— Жадностью! — прохрипел Нэк из-за спины Лиллехорна.

— Дрейк приехал отвезти арестанта в тюрьму! — напирал Лиллехорн. — И где этот арестант?

— Тиранус Слотер похоронен на земле лорда Кента, на табачной плантации в колонии Каролина. Если вас интересуют подробности, советую посетить Натэниела Пауэрса, или съездить в Филадельфию поговорить с верховным констеблем Абрамом Фаррадеем. Или пусть едет сам Дрейк, мне все равно. Меня интересует только, чтобы ботинки Слотера оказались на ближайшем судне, идущем в Англию, как вы и требовали. — Мэтью сверлил глазами дыры в верховном констебле. — И скатертью дорога.

— Сэры! — рявкнул кто-то снизу с палубы. — Или уберитесь оттуда к чертям, или начинайте грузить!

Предложение физической работы вызывало на лицах Лиллехорна и Нэка неподдельный испуг, но Мэтью уже спускался по сходням и направлялся широким шагом к своему фургону.

Лиллехорн бросился за ним вдогонку, а Нэк замыкал шествие.

— Корбетт! Корбетт! — заявил Лиллехорн, догнав Мэтью. — Мне нужны от вас все подробности. Немедленно!

«С чего начать?» — подумал Мэтью, не сбавляя шага. Если Грейтхауз уже изложил цепь событий, которая привела к взрывчатому ларцу, это хорошо. Можно начать рассказ с Прохожего, подумал он. Конечно, рано или поздно дойдет до эпизода с миссис Такк, а Мэтью не был уверен, что Лиллехорн готов такое слушать. И уж точно это не надо было слушать Нэку, который потом будет размахивать красной тряпкой по всему городу.

Интересно, как воспримут историю Тома. Мэтью считал, что это наиболее поразительная часть.

В доме преподобного Эдварда Дженнингса и его жены Том провел около восьми часов. Отоспавшись слегка, чтобы вернулись силы, он просто встал посреди ночи и вышел в дверь. Подумал, что Слотер пойдет по дороге на юг к Колдерз-Кроссинг — эту деревню он сам миновал, когда шел на север. Только одно имело для него значение — найти этого человека и убить, и в этой холодной решимости Мэтью слышалось, будто Слотер стал для Тома символом многих трагедий в его жизни, или просто олицетворением Зла. Как бы там ни было, Том собирался следовать за Слотером, куда бы убийца ни пошел и сколько бы времени ни заняло преследование. Поэтому он вышел из Бельведера той же дорогой, что шли Мэтью и Прохожий.

Не зная о попытке Слотера украсть лошадь и последующем его походе через лес, Том шел по дороге. Перед рассветом он поспал еще два часа, но ему никогда много сна и не требовалось. И вот дальше в тот же день он увидел следы, выходящие из леса. Один путник в ботинках, двое в мокасинах.

Следы привели его к дому, где он останавливался, когда шел на север. Где веселые и добрые люди накормили его и его собаку, где была красивая и добрая девушка по имени Ларк. Где мальчик Аарон показал ему богатство цветных шариков в фарфоровом кувшине. Они с Аароном больше часа тогда стреляли шариками, и Том удивился, что в нем осталось хоть что-то мальчишеское, потому что к тому времени ему уже случилось, защищаясь, убить человека. В колонии Виргиния.

Он вошел в дом, рассказал он Мэтью. Слез не проливал, сказал он, с тех пор, как умер отец — все, плач остался в прошлом. Но эти убийства невинных и добрых людей потрясли его душу. Конечно, он знал, чья это работа. И поймал себя на том, что рассматривает шарики Аарона, рассыпанные по столу. Он взял уже четыре-пять штук в руку, и подумал: если когда-нибудь понадобится ему что-то, чтобы не сойти с пути, заставить идти дальше, усталого или голодного, достаточно будет дотронуться до этих шариков в кармане и вспомнить о временах, когда это доброе семейство дало ему возможность снова стать мальчишкой.

Но больше он уже не мальчик.

Он взял еды с кухонного стола и нож из ящика. Вряд ли хозяева стали бы возражать. Нашел выломанные доски в сарае. Нашел следы, ведущие на холм. Пошел за четырьмя путниками, преследующими одного, в глубину леса. Но он был еще слаб, сказал он Мэтью, и раны у него болели. Да, он собирался убить Слотера, и не хотел, чтобы Мэтью или Прохожий ему помешали или встали у него на пути. Он знал, что у него будет один шанс убить Слотера, всего один. Когда этот шанс придет, Том будет знать.

Перестрелка и крики в ночи дали ему направление. На следующее утро он увидел Мэтью и Прохожего на тропе, увидел, что индеец тяжело ранен, и пригнулся, поняв, что краснокожий его заметил.

У оврага, когда Мэтью лез по поваленному дереву, он ничего сделать не мог. Он видел, как прыгнули Ларк и ее мать, но видел он и стрелу, которая попала в Слотера. На мельнице, когда Слотер одолевал Мэтью, собираясь засунуть его в зубы передачи, он только и мог, что бросить горсть шариков. Когда Слотер в ярости бегал по лесу, он спрятался, а потом думал, что Мэтью смыло в водопад.

Том пошел за Слотером в Хоорнбек, видел, как он выходит свежезашитый из дома доктора и идет к гостинице «Под грушей». Всю ночь Том просидел там, откуда она была видна, и ждал, чтобы появился Слотер. Рано утром Слотер вышел с каким-то человеком, неся несколько ящиков. Они уложили ящики в фургон и уехали. Тому надо было найти и украсть лошадь, и побыстрее.

Недалеко от Филадельфии Том свел лошадь с дороги, увидев, что фургон остановился. Слотер и второй человек о чем-то поговорили, потом они слезли, Слотер хлопнул напарника по спине, и они пошли в лес рядом с дорогой. Через несколько минут Слотер вернулся, залез в фургон и поехал дальше один. Труп с перерезанным горлом Том нашел в кустах возле дороги. Еще у покойника в карманах оказалось несколько монет — достаточно на еду и питье на ближайшие дни, если ничего не удастся выпросить или украсть.

Том выследил Слотера до свинофермы к северу от Никольсберга. Был радостно удивлен, увидев спускающегося в погреб Мэтью. Мрачный мужик, который привез гроб в фургоне и вытащил мертвое тело, явно ничего хорошего собой не представлял. Мэтью не выходил, но, видно, никто его не обнаружил, потому что грабитель могил вылез из погреба, без труда таща за собой мокрый и мерзкого вида мешок. Том решил, что киркой из фургона можно прекрасно воспользоваться, давая Мэтью шанс сделать там то, что он задумал, и унести ноги.

Слотер уехал прочь. Том поехал следом, все так же ожидая свой шанс на удар.

Черный сюртук. Черный конь. Черная ночь. Том потерял Слотера на перекрестке. Проехал во все стороны какое-то расстояние, но Слотер скрылся. Не пропал — скрылся.

— И ты вернулся назад и решил ехать за мной? Всю дорогу? — спросил Мэтью. — Почему?

— Потому, — ответил Том, пожав плечами. — Я знал, что если ты жив, ты не отступишься.

Сейчас, идя к фургону в сопровождении Лиллехорна и Нэка, Мэтью сказал:

— Я вам все расскажу позже. Мне нужно сначала поговорить с Хадсоном.

— А это еще кто? — Лиллехорн махнул рукой в сторону Тома. — Я вас послал за убийцей, а вы привезли мальчишку?

— Том мне помог. Без него я бы этого сделать не смог.

— Не сомневаюсь! — фыркнул Лиллехорн. — Том… как дальше?

— Бонд.

— Где твои родители?

— Есть дедушка в Абердине.

— Больше никого? — Он подождал, но Том смотрел на него ничего не выражающим взглядом. — И что же нам с ним делать? — спросил Лиллехорн у Мэтью. — Зачислим в приют?

— Нет, сэр, — возразил Том. — Не в приют. — Он слез и взял сзади свою дорожную сумку. — Говоришь, нашел судно, идущее в Англию?

— Поставь сумку, — сказал ему Мэтью. — Проехали долгую дорогу, спешить некуда.

— Еще долгая дорога впереди. Ты же знаешь, я из тех, кто не останавливается.

— Что да, то да. — Мэтью подумал, что должен попытаться еще раз, хотя бы уговорить Тома поесть нормально в «Галопе» или познакомиться с тамошними завсегдатаями, но это значило бы попусту тратить слова. Когда этот мальчик что-то решал, то все. — Девятый причал, «Золотой глаз». Уходит со следующим отливом. Надеюсь, ты не против, что на палубе будут ботинки Слотера. — Он полез в карман за деньгами, которые дал ему Пауэрс. — Слушай, вот…

— Милостыни не беру, — перебил Том. — Отработаю проезд, если им руки нужны. — Он устремил пристальный взгляд серых глаз в сторону леса мачт, и улыбнулся едва заметно, будто учуял возможность большого приключения. — Я так думаю, мне все равно надо про корабли что-нибудь узнать. — Он протянул руку. — Ну, пока.

Мэтью протянул свою, и пожатие у мальчика было крепким, как стиснутые зубы.

— Удачи тебе.

Том закинул сумку на плечо и зашагал прочь. Верный своей натуре, он ни разу не оглянулся.

Глава тридцать третья

— По правде говоря, — сказал Грейтхауз, размышляя над третьей рюмкой вина, — мы облажались. — Скривился, обдумал сказанное и поправился: — Нет. Я облажался. Имея больше опыта — не скажу «больше соображения», — я должен был знать, что он попытается что-то выкинуть. Я только не знал, что у него это… так хорошо получится. — Он отпил еще глоток и улыбнулся во весь рот, глядя на Мэтью. — Я тебе говорил, что они меня назвали «Серый Волк»?

— И не раз.

Мэтью не мог себя заставить сказать своему собутыльнику, что и без того это знал.

— Ну, вот так, — заявил Грейтхауз, хотя Мэтью не очень понял, что в этом разговоре «так» и как именно «так». Они то говорили о Слотере, то сразу же о приключениях Грейтхауза в индейской деревне. Мэтью казалось, что Грейтхаузу там понравилось — когда он понял, что из этой глуши вернется.

Сидели они в таверне «С рыси на галоп» на Краун-стрит. Это был первый вечер после возвращения Мэтью, и милостью хозяина таверны Феликса Садбери Мэтью сегодня кормили и поили за счет заведения. Многие пришли поздравить его с возвращением, в том числе Ефрем Оуэлс и его отец Бенджамин, Соломон Талли, Роберт Деверик и Израиль Брандьер. Мэтью вежливо, но твердо отказывался говорить что бы то ни было, кроме того, что преступник, за которым их с Грейтхаузом послали, мертв. Дело закрыто. «Ха, для „Уховертки“ бережешь?» — спросил Израиль, но Мэтью сказал, что больше этих захватывающих историй в листке Мармадьюка не будет, и предложил поклясться на Библии, если ему не верят.

Вечер шел своим чередом, интерес к делам Мэтью таял, поскольку он все также не пускался в разговоры, и посетители отплывали от него прочь, отвлеченные собственными заботами. Мэтью все же отметил, что на него косятся люди, которые думали, что знают его насквозь, и пытаются понять, что же изменилось в нем за месяц странствий.

Одно изменилось точно: теперь он куда больше верил в призраков, потому что сегодня днем видел на улице иПрохожего По Двум Мирам, и Ларк Линдси. Несколько раз.

И даже сейчас, сидя с Грейтхаузом и допивая третью рюмку, был уверен, что кто-то сидит справа и позади от него. Если чуть повернуть голову, можно рассмотреть уголком глаза индейца с черной краской на лице и в перьях, выкрашенных темно-зеленым и индиговым, привязанных к пряди на голове кожаным шнурком. Конечно, если посмотреть прямо, то Прохожего там не было, но уголком другого глаза можно было увидеть белокурую девушку, стоящую у столика, где играли в шахматы Ефрем Оуэлс и Роберт Деверик.

«Я привел их с собой сюда», — подумал он. Сколько они здесь захотят остаться — сколько будут тут оставаться, — он не знал. Но они были его друзья, как и многие другие, и он был им рад.

— На что это ты все время косишься? — спросил Грейтхауз.

— На тени, — ответил Мэтью и объяснять не стал.

Придя в тот день к дому Григсби, когда Том уже сел на «Золотой глаз», Мэтью постучал в дверь, и Берри ему открыла. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Он разглядывал ее, стоящую в солнечном свете, вспоминая, как думал, что умрет во тьме, а она будто застыла с его именем на губах. А потом она завопила: «Мэтью!» — и потянулась к нему, а ее дед издал жуткий рев, отталкивая ее в сторону и сжимая Мэтью в сокрушительных объятиях.

— Мальчик мой! Мальчик мой! — орал Мармадьюк, и большие синие глаза светились в рамках очков, и тяжелые белые брови дергались на лунном круглом лице. — Мы боялись, что ты погиб! Господи, мальчик мой, заходи! Все-все расскажешь!

Все-все — это было как раз то, что Мэтью решительно был настроен не рассказывать, даже когда Мармадьюк поставил перед ним на столе бисквиты с медом и кружку горячего рома. Берри села рядом, очень близко, и Мэтью не мог не заметить и не ощутить, что ему приятно, когда она то и дело кладет ему руку на руку или на плечо и поглаживает, будто хочет убедиться, что он настоящий и не развеется как сон.

— Рассказывай, рассказывай! — требовал Мармадьюк, и правая рука его будто сжимала невидимое перо, готовая записывать прямо на столе.

— Прости, не могу.

— Но так нельзя! Твои читатели требуют!

— Мое дело не допускает публичности. Так что больше этих статей не будет.

— Чушь! Я из тебя сделал знаменитость!

— Это слишком дорого обошлось, — возразил Мэтью. — Отныне я рядовой гражданин, работающий, чтобы себя прокормить.

Мармадьюк дернул со стола тарелку с бисквитами, но тут заметил руку Берри на рукаве Мэтью и подвинул тарелку обратно. Вздохнул.

— Ну ладно. У меня все равно чернила кончаются. Но! — Он победно поднял палец. — Есть еще история Серого Волка. Правда?

Мэтью пожал плечами. Если Грейтхауз хочет идти по этой извилистой дороге — что ж, его лошадь и его телега. Точнее было бы сказать, его тачка и его задница.

Берри надела желтый плащ и вышла проводить Мэтью, на север вдоль берега. Оба они очень долго молчали и ветер обдувал их, и солнце играло на речной глади. Он остановился на несколько минут, глядя на какой-то корабль, развернувший паруса и идущий к синему простору моря мимо Устричного острова. Потом отвернулся.

— Ты можешь об этом рассказать? — спросила она тихо и осторожно.

— Сейчас нет. Может быть, потом.

— Я готова слушать, когда ты захочешь. Если захочешь.

— Спасибо. — Еще несколько шагов они прошли в молчании, и Мэтью решил высказать то, о чем думал еще с той минуты, как вошел в кухню дома Линдси. — Мне нужна помощь.

— Да?

— Не могу разобраться… в одном вопросе. В загадке. Посложнее, чем зуб чудовища из мансарды Мак-Кеггерса. Про Бога. Почему Бог… почему допускает существование в мире такого зла? Ведь Бог заботится даже о каждой пичуге. Так почему?

Берри какое-то время молчала. А потом ответила:

— Наверное, надо спросить священника.

— Нет, этого мало. Что знает священник такого, чего не знаю я? Правильные слова и правильные Стихи? Имена святых и грешников? Это он все знает, а ответ — нет. — Он резко остановился, посмотрел в выразительные темно-голубые глаза. — Почему Господь не поражает зло? Почему не уничтожит его до того, как оно пустит корни?

И снова она не ответила, глядя в землю, а потом снова посмотрела Мэтью в глаза:

— Может быть. Он хочет, чтобы мы ухаживали за садом.

Мэтью подумал об одной вещи, которая отложилась у него в памяти. Это были слова Он-Бежит-Быстро, сказанные через переводчика: «Он надеется, духи иметь смысл». Мэтью тогда сперва не понял, а потом увидел здесь тоску по пониманию и покой смирения перед случившимся. Мэтью тоже хотел, чтобы пути Господни имели смысл, или чтобы он этот смысл мог понять. И еще он знал, что может биться головой в эту дверь между земными испытаниями и истиной Небес хоть каждый день до конца жизни, но к ответу не приблизится.

Древняя загадка, куда древнее, чем зуб монстра.

«Он надеется, духи иметь смысл».

— И я надеюсь, — сказал Мэтью. А потом заметил, что рука Берри в его руке, и он держит ее как дар, данный ему для защиты.

Сейчас, в «Галопе», Мэтью пил вино и думал, что Грейтхауз, хотя и держится бодро, час назад вошел в таверну, опираясь на трость. Под глазами лежали темные круги, лицо осунулось, черты заострились. Серый Волк бился со Смертью в лесах вне мира, и вернулся, скалясь, это да, но не так чтобы ничего не потерял. Мэтью подумал, что если кто-то и может полностью выздороветь после четырех ударов ножом в спину, то только Хадсон Грейтхауз. И то не сразу.

Это была одна из причин, по которой Мэтью не был готов поделиться с Грейтхаузом содержанием письма, найденного в ларце у миссис Такк и лежащего теперь у него в кармане. Экскурсия в эту область не будет способствовать выздоровлению Грейтхауза: кому приятно знать, что съеденные им колбасы приправлялись человечиной? Да еще с таким наслаждением съеденные?

— Я сегодня говорил с Берри, — сказал Мэтью. — Про Зеда. Она мне сказала, что они выработали общий язык на основе рисунков.

— Да, я знаю.

— И он очень умен, говорит она. Он знает, что он очень далеко от дома, но не знает, насколько. Она говорит, что ночью он сидит на крыше Сити-Холла и смотрит на звезды.

— На звезды? Зачем?

— Это те самые звезды, которые он всегда видел, — объяснил Мэтью. — Наверное, это его успокаивает.

— Да, — согласился Грейтхауз и повертел рюмку между ладонями. — Послушай, — начал он после минутного молчания. — Мы провалили дело. Я провалил. Я не горжусь своей глупостью. Врачи, квакеры, лорд Корнбери и этот констебль Дрейк ждали, что мы привезем Слотера живым. Очевидно, идея выкупить Зеда на свободу затуманила мне мозги. Что есть, то есть. Но я — профессионал, а в той ситуации действовал, не как профессионал. И об этом я глубоко сожалею.

— В чем нет необходимости.

— Есть, — возразил Грейтхауз с капелькой прежнего огня. — Я хочу, чтобы ты знал: будь я на ногах и в здравом уме, я бы ни за что не дал тебе его преследовать. Никогда. Приказал бы бросить это тут же на месте — и все. Ты невероятно рисковал, Мэтью. Видит Бог, тебе невероятно повезло, что ты жив.

— Это правда.

— Я не стану спрашивать, и ты не обязан рассказывать. Но я хочу, чтобы ты знал… преследовать Слотера — это был такой храбрый поступок, какого я за всю жизнь не совершал. Но черт побери, ты посмотри на себя! Все та же бледная глиста! — Грейтхауз залпом допил вино. — Ну, может, пожестче стал, — признал он, — но та же глиста, что была.

— И мне все еще нужен телохранитель?

— Тебе нужен опекун. Узнай миссис Герральд, она бы…

Он замолчал и покачал головой.

— Она бы — что? — спросил Мэтью.

— Она бы сказала мне, что я полный идиот, — ответил Грейтхауз, — но она бы знала, что в тебе не ошиблась. Лишь бы ты оставался живым, чтобы ее инвестиции не пропали в ближайшие месяцы.

Мэтью вспомнил, как миссис Герральд говорила ему, что работа решателя проблем означает умение быстро думать в опасных ситуациях, иногда держать в руках собственную жизнь, а иногда вручать ее в чужие руки. Но решил Грейтхаузу об этом не напоминать.

— Кстати, об инвестициях, — сказал Грейтхауз. — Есть работа, которую ты можешь для меня сделать. Или, точнее, попытаться сделать. Ты знаешь, я тебе рассказывал о ситуации с Принцессой Лиллехорн, другими женщинами и доктором Мэллори? Ну так вот, из-за теперешних своих осложнений я какое-то время буду не работоспособен, и был бы весьма тебе признателен, если бы ты взял дело себе. Вопрос в том, почему Принцесса встречается с ним три раза в неделю и приходит домой раскрасневшись и в поту, как говорит Лиллехорн. И еще четыре женщины, то же самое, и знаешь, что они говорят мужьям? Что это лечебные процедуры. И больше не говорят ни слова, а Принцесса Лиллехорн угрожает прекратить выполнение супружеского долга, если Гарднер не оплатит счет Мэллори.

— Хорошо, я спрошу доктора Мэллори.

— Ошибка. Что он тебе скажет, если он их пялит у себя и задней комнате?

— Может, он их пялит в передней комнате.

— Ты не понял. Поговори с его женой и посмотри, не появится ли к нему подход. Если он играет на арфе любви с пятью женщинами три раза в неделю, она должна что-то знать. — Он встал, опираясь на трость. — Мои заметки у меня в столе. Глянь на них завтра.

— Так и сделаю.

— Позавтракаем завтра у Салли Алмонд? Я думаю, туда должны привезти этих потрясающих острых колбас.

— Я бы на это не рассчитывал. Да и в любом случае они не в моем вкусе, — ответил Мэтью. — Но позавтракать — это хорошо. Я угощаю.

— Чудеса не прекращаются. В семь тридцать? — Он нахмурился. — Нет, лучше в восемь тридцать. Последнее время у меня утра стали долгими.

— В восемь тридцать.

— Договорились. — Грейтхауз двинулся к выходу, но остановился, повернулся и встал над Мэтью. — Я слышал, что ты мне говорил про найденные деньги, — сказал он тихо. — Восемьдесят фунтов в золотых монетах, в шкатулке в имении Чепела. Ты их нашел в свое личное время. И они твои, без вопросов. Я бы поступил точно так же. Но все равно ты мне заплатишь все, что должен. И завтра угощаешь завтраком. Слышишь?

— Слышу.

— Ну, до завтра.

Грейтхауз остановился у выхода, снял с крюка шерстяную шапку и завернулся в плащ. Потом вышел из «Галопа», направляясь домой.

Через некоторое время Мэтью допил вино и решил, что ему пора. Он попрощался с друзьями, взял треуголку и теплый серый плащ, завернулся, потому что ночь была прохладна. Вышел из «Галопа», но направился не на север к своему жилью за домом Григсби, а на юг. Было у него одно дело.

Письмо, лежащее в кармане, он выучил наизусть.

Начиналось оно с даты и названия города: Бостон, пятнадцатое августа. А дальше следовал такой текст:

Дорогая миссис Такк,

Прошу Вас выполнить обычные приготовления, касающиеся некоего Мэтью Корбетта из города Нью-Йорка в колонии Нью-Йорк. Да будет Вам известно, что мистер Корбетт проживает на Квин-стрит в — боюсь, это не шутка, — в молочной, находящейся за домом мистера Григсби, местного печатника. Да будет Вам также известно, что профессор здесь недавно был после окончания неудачного проекта Чепела и что он вернется на остров в середине сентября.

Профессор желает разрешения этого вопроса к последней неделе ноября, поскольку мистер Корбетт признан потенциальной опасностью. Как и всегда, мы преклоняемся перед Вашим опытом в этих делах чести.

И подпись:

Сирки.

то письмо лежало в ларце миссис Такк среди будничных деловых документов — таких, как расчеты с агентами, доставляющими колбасы по заказу к Салли Алмонд в Нью-Йорке и в таверны «Гостиница сквайра» и «Старое ведро» в Филадельфии, а также — что интересно — в гостиницу «Под грушей» в Хоорнбеке на Филадельфийском большаке. Агенты эти, которых посетил достойный и суровый констебль из Никольсберга, оказались местными жителями, которых наняла миссис. Они были поражены, что кто-то мог убить миссис Такк и Кочана и сжечь ее усадьбу. Но да, лихие сейчас времена, и да хранит Господь Никольсберг.

И еще в ларце лежало с полдюжины белых карточек, таких же, как получил Мэтью во второй неделе сентября, только на этих не было кровавого отпечатка.

Вот уж точно дела чести.

Он пытался в этом разобраться. Самое большее, что он мог понять, — что миссис Такк получила приказ от профессора Фелла или кто там этот Сирки выполнить указанные приготовления. Это значило, вероятно, что она дала Кочану — или кому-то неизвестному? — карту и посадила его на пакетбот из Филадельфии. Потом, в зависимости от настроения профессора, проходило то или иное время, которое отводилось намеченной жертве, чтобы дрожать от страха. Только в случае Мэтью профессор велел решить вопрос к концу ноября, то есть этого самого месяца. Дабы устранить потенциальную опасность.

Мэтью не знал, это комплимент или оскорбление. И еще ему не понравилось, что они смеются над его домом.

Он прошел на юг по Брод-стрит, миновал Сити-Холл. В окнах мансарды горел свет. В небе, мерцая, переливались звезды, и Мэтью подумал в этой прохладной тишине, сидит ли сейчас Зед там, наверху, завернувшись в одеяло, вспоминая ночи, проведенные среди родных и любимых под теми же небесными знаменами.

По углам улиц горели фонари на деревянных столбах. Констебли расхаживали с зелеными лампами. Мэтью увидел одну неподалеку от Бродвея — лампа качалась туда-сюда, освещая уголки и закоулки. Он повернул направо на Стоун-стрит, вытащил из кармана ключ, взятый из дома, и отпер дверь дома номер семь.

Зажег огниво, стоящее на столе возле двери, и его пламенем коснулся фитилей трех свеч в подсвечнике на том же столе. Запер дверь, взял канделябр и поднялся по крутой лестнице.

Добравшись доверху, услышал, как что-то стукнуло по дереву. Призраки с ним здоровались — по-своему.

Миновав внешнюю комнату с ее ячейками по грудь и окнами на Большие Доки, Мэтью вошел в другую дверь, за которой стояли столы его и Грейтхауза. Дверь он оставил открытой, зажег четыре свечи из восьми, закрепленных в кованой люстре над головой. Окна, не заслоненные ставнями, открывали вид на Нью-Йорк к северо-западу. В комнате стояли три деревянных каталожных шкафа и был небольшой камин из грубых серых и коричневых камней — ему еще предстояло поработать, когда начнутся настоящие холода. Приятно вернуться домой.

Тройной канделябр Мэтью поставил на свой стол. Радуясь возвращению, он посмотрел в окно на приятный вид — огоньки ламп, рассеянные по городу. Потом снял шляпу и плащ, повесил на крюк, расположился за столом, вытащил из кармана письмо Сирки к Такк и разгладил. Открыл верхний ящик стола, вытащил лупу — подарок Кэтрин Герральд — и стал тщательно изучать почерк.

Мужская рука, решил он. Беглая, да, но почти без завитков, если не считать росчерка под подписью. И что за имя такое — Сирки? И что значит «вернется на остров в середине сентября»? Видно было, где перо приостанавливалось — там чернила лежали гуще. Лист сложен вчетверо, под размер конверта. Бумага светло-коричневая, не такая толстая, как пергамент. Мэтью держал ее под светом свечи, и тут заметил что-то, заставившее его перевернуть лист и посмотреть снова.

Из ящика стола он вытащил карандаш и заштриховал свинцом нечто вроде слабого отпечатка на обороте письма.

И увидел стилизованное изображение осьминога, протянувшего щупальца во всю ширь, будто желая захватить мир.

Это был оттиск сургучной печати, которой был запечатан конверт.

Послышался тихий звук, почти вздох.

Что-то зацепило шею слева.

Чуть ужалило, и только.

Мэтью приложил туда руку — в коже торчал какой-то мелкий предмет. Вытащил, посмотрел — это оказался деревянный дротик длиной дюйма три с чем-то густым и желтоватым на конце, а на другом конце — кусок выдолбленной пробки.

В углу за каталожными ящиками, где было темнее всего, шевельнулся призрак.

Он вышел и оказался фигурой в темном плаще и треуголке, с шелковистыми волосами цвета пыли. Возраст его трудно было определить. Узкокостный, бледный, странно-хрупкий с виду. Длинный тонкий шрам уходил от правой брови вверх в волосы, и глаз на этой стороне тускло блестел перламутровым шариком. Деревянную трубку призрак положил на ящик. Рука в черной перчатке нырнула под плащ — очень медленным и жутковато рассчитанным движением — и появилась снова с длинной и острой вязальной спицей, блестевшей при свечах синевой.

Мэтью встал, бросил дротик на пол. Горло холодело, шея онемела на месте ранения.

— Стой где стоишь, — сказал он, чувствуя, что язык выходит из повиновения.

Рипли, молодой убийца-стажер, приближался, как в кошмаре. Очевидно, он был обучен использовать духовую трубку и дротик с ядом лягушки. Мэтью с ужасом вспомнил, как миссис Такк говорила Слотеру: «Напряжение мышц и пережатие горла. Через несколько секунд жертва не может двинуться».

Если у него есть только секунды, он не потратит зря ни одной.

Немеющими пальцами Мэтью схватил канделябр и запустил его с размаху — не в Рипли, а в оконное стекло. Звон и грохот отдались по всей Стоун-стрит, где-то залаяла собака. Мэтью понимал, что его единственный шанс — позвать на помощь ближайшего констебля. Если шума никто не услышит, он умрет. Что может произойти в любом случае.

Он попятился. Ноги холодели и дрожали, все страшно замедлилось, и он знал, что сердце в груди, которое должно бы колотиться как бешеное — тоже замедляет бег. Когда он делал вдох, легкие трещали. Ощущение — будто их наполняют ледяной водой. И даже работа мысли замедлилась: Рипли мог идти за ним от «Галопа»… забежать вперед и вскрыть замок… снова запереть дверь… дождаться его в темноте… его метод — спицу через глаз… в мозг… для разрешения вопросов че…

Мэтью взял стул Грейтхауза, выставил перед собой, пятясь к стене.

В мигающем пламени свечей на столе Грейтхауза было видно, как скользит к нему Рипли шаг за шагом.

— Эй! — раздался голос с улицы. — Эй, там, наверху!

Мэтью открыл было рот позвать на помощь, но голос пропал. Пришла мысль бросить стул в Рипли и попробовать сбежать вниз, но не успел он это подумать, как руки свело судорогой, стул выпал, ноги подкосились, он рухнул на колени.

Внизу застучали кулаком в дверь. Мэтью упал лицом вниз. Его трясло, мышцы дергались — яд рождал лягушек у него под кожей. И все же он пытался ползти по полу. Еще пять секунд — и сила мышц покинула его вместе с силой воли.

Рипли стоял над Мэтью, лежащим на животе, с открытыми глазами, хватающим воздух ртом.

— Корбетт! — заорал еще чей-то голос. Загремела дверная ручка, которую дергали вверх-вниз. Рипли нагнулся и стал переворачивать Мэтью на спину.

Что-то тяжело ударило в дверь.

Рипли уже перевернул его. Мэтью в ледяной тюрьме подумал, что надо бы закрыть глаза руками. Даже попытался, но ничего не произошло. «Я тону, — подумал он. — Бог мой… я не могу дышать…»

И снова что-то ударило в дверь, раздался треск дерева. Мэтью почувствовал, как дрогнул под ним пол.

Рипли захватил в горсть его волосы. Свет пламени мелькнул на кончике спицы, повисшей над центром правого глаза Мэтью. Рипли превратился в размытое пятно, белую тень, настоящий призрак. Острие спицы пошло вниз, будто горя синим огнем.

Мэтью увидел, как Рипли повернул голову. Темная тень охватила убийцу.

Рот у Рипли раскрылся, и вдруг огромный кулак ударил его в лицо, челюсть смялась, наружу брызнули зубы и кровь. Миг у размытого Рипли держалась безобразная кривая улыбка, один глаз вытаращен в ужасе, другой белый, как рыбье брюхо, и снова лицо исчезло, закрытое кулаком. На этот раз Рипли выпал из луча зрения Мэтью, мелькнув в воздухе призраком.

Мэтью дышал с трудом, прерывисто. Он глотал воздух, ловил его остатки, лежа во льду замерзшего пруда.

— Корбетт! — Кто-то над ним стоял, лица не разобрать. — Корбетт!

— Он умирает? — спросил другой голос. Над Мэтью плавала зеленая лампа.

Лицо отодвинулось. Наступила тишина, только Мэтью продолжал судорожно вдыхать мелкие порции воздуха, потому что больше ничего делать не мог. Сердце замедлялось. Замедлялось…

— Господи! — крикнул кто-то. — Зед, бери его! Питерсон, вы знаете, где живет доктор Мэллори? На Нассау-стрит?

— Да, сэр.

— Бегите туда со всех ног! Предупредите, что мы несем жертву отравления. Быстрее!

Глава тридцать четвертая

— Выпейте это.

Мэтью отшатнулся. Но не очень далеко — потому что кулем лежал на влажных простынях, руки вдоль туловища. К губам поднесли чашку, от которой шел пар, но Мэтью даже в таком сумеречном состоянии плотно стиснул зубы.

— Это всего лишь чай. Английский чай. С медом и чуточкой рома, кстати. Давайте пейте.

Мэтью перестал сопротивляться, и Джейсон Мэллори снова поднес чашку к его губам и держал, пока она не опустела.

— Ну вот, — сказал доктор Мэллори. — Не так уж и плохо?

Заплывшими глазами Мэтью посмотрел на доктора, сидящего на стуле возле кровати. Рядом со стулом восьмиугольный столик, на нем свеча с полированным жестяным рефлектором. Мэтью разглядывал лицо Мэллори. Вся остальная комната была погружена во тьму.

Ощущение было такое, будто мозг разбили, как зеркало, а потом его склеивал чужой человек, не очень понимающий, какой кусок памяти куда вставлять. Рэйчел Ховарт стояла когда-нибудь, красивая и непокорная, перед хохочущей толпой индейцев в длинном доме племени сенека? Магистрат Вудворд накладывал стрелу и пускал ее в черный ночной лес? Берри прислонялась головой к его плечу под звездами и рыдала от разбитого сердца?

Все перепуталось.

Более того, болели кости, даже сами зубы болели. Мэтью не мог встать с кровати, не мог даже поднять руки, лежащие многопудовой тяжестью, и у него осталось ужасающее воспоминание, как женщина подкладывает под него горшок и приговаривает: «Ну-ка, делай свои дела как хороший мальчик!»

Он вспомнил, что его прошибал пот, но помнил, что дрожал от холода. Потом горел. Потом… ему лили холодную воду на спину? Кто-то давил толчками на грудь, снова и снова, да сильно так… он плакал? Как плакала Берри? И кто-то прямо в ухо требовал: «Дыши, Мэтью! Дыши!»

А, да. Он вспомнил, как пил этот чай. Не английский чай точно. Густой, острого вкуса, и…

«Еще, Мэтью. Пей сейчас же. Ты сможешь. До дна».

Сердце. Он помнил, как стучало сердце, будто хотело вырваться из груди и поскакать по полу, разбрызгивая кровь. Он обливался потом, лежал в мокром тряпье, и…

«Еще чашку, Мэтью. Давайте, Грейтхауз, разожмите ему рот».

— Как себя чувствуете? — спросил Мэллори.

Мэтью издал какой-то звук — среднее между свистом и пусканием ветров.

— Вы знаете, где вы?

Мэтью ничего не видел, кроме лица доктора, освещенного рефлектором свечи. Доктор был худощавым красивым мужчиной, и в лице его сочетались черты ангела — длинный римский нос и искрящиеся глаза цвета морской зелени, и дьявола — густые темные брови дугой и полные губы, казалось, готовые в любой момент взорваться жестоким смехом. Обветренное лицо свидетельствовало о суровом огне тропического солнца. Волосы темно-каштановые, зачесанные назад и увязанные в хвост. Подбородок квадратный и благородный, манеры спокойные, зубы все на месте. Голос низкий и дымный, как рокот далеких пушек.

— Вы в процедурной моего дома, — ответил он сам, когда Мэтью промолчал. — Вы знаете, сколько времени вы здесь?

— Нет.

Мэтью сам был поражен, насколько слаб его голос. Как летит время: вчера молодой человек, сегодня — кандидат в «Парадиз».

— Сейчас утро третьего дня.

— Сейчас день?

А почему темно? Ведь должны же здесь быть окна?

— Когда я последний раз смотрел на часы, была половина третьего. Утра.

— Ночная сова, — просипел Мэтью.

— За ночных сов вы могли бы Бога молить. Благодаря ночной сове по имени Эштон Мак-Кеггерс вас доставили ко мне быстро.

— Я помню… — Что же он помнит? Одноглазый призрак, выходящий из стены? Укол в шею сбоку? Да, это. Сердце снова забилось, и вдруг прошиб пот. Кровать стала тонуть, как лодка. — Рипли. Что с ним сталось?

— Ему нужно новое лицо. Сейчас он находится в арестантском отделении больницы на Кинг-стрит. Вряд ли он в ближайшее время сможет говорить. За это можете благодарить раба Мак-Кеггерса.

— А Зед как туда попал?

— Если коротко — вышиб дверь. Насколько я понимаю, невольник сидел на крыше Сити-Холла и увидел свет в ваших окнах. Он передал это — тем способом, очевидно, которым он это делает, — своему хозяину, который решил зайти к вам с бутылкой бренди отметить ваше возвращение. Потом передал что-то насчет звуков разбитого стекла. Так что опять-таки можете возблагодарить ночных сов, белой и черной масти.

— Почему… — начал Мэтью.

— Что почему?

— Секунду. — Мэтью должен был снова сложить вопрос, который рассыпался на губах. — Почему меня принесли именно к вам? Есть врачи и поближе к Стоун-стрит.

— Есть, — согласился Мэллори, — но никто из них не странствовал по миру так много, как я. И никто из них ничего не знает про лягушачий яд на том дротике, который вас ранил, и тем более как купировать его нежелательное действие.

— Как?..

— Я должен угадывать вопрос?

— Как вы… купировали?

— Прежде всего я понял, что это — что это должно быть, — по духовой трубке, которую нашел в вашей конторе Эштон, ну и, конечно, по вашему состоянию. Я полгода провел в экспедиции в джунглях Южной Америки, где видел, как туземцы охотятся с помощью таких трубок и дротиков. И не раз видел, как они валят даже ягуаров. Конечно, есть множество видов тех лягушек, которых они называют «лягушки отравленных дротиков», одни сильнее, другие слабее. Яд у них выпотевает на коже. Похож на желтовато-белое тесто. Как в том фарфоровом флаконе, что был в кармане у вашего юного негодяя.

Мэтью вспомнил пустое место в буфете, где висела когда-то трубка. Его имя тоже было в реестре жертв, но не вычеркнутое — ждало, пока Рипли сделает свое дело и доложит о результате.

— Яд плохо переносит хранение, — продолжал Мэллори. Его лицо при свечах казалось желтоватым. — Где-то за год он теряет исходную смертоносность. Но он по-прежнему может вызвать у человека паралич или хотя бы как следует напугать. Задача врача состоит в том, чтобы поддержать у отравленного дыхание и не дать сердцу остановиться. Что, собственно, я и делал с помощью своего чая.

— Чая?

— Не английского. Это мой рецепт, и я надеялся, что он поможет — если, конечно, яд не в полной силе. Чай этот варится из трехкосточника, тысячелистника, кайенского перца, листьев коки, боярышника и шлемника. Вы получили очень, очень мощную дозу. Даже не одну на самом деле. Выпаренную до осадка, можно сказать. В результате у вас сердце колотится, легкие качают, как мехи, пот течет ручьем — но если выживаете, то ядовитые вещества изгоняются.

— Ага, — сказал Мэтью. — Я думаю… лицо у меня красное?

— Как свекла.

— Могу я вам задать вопрос? — Мэтью осторожно поднялся и сел. Голова плыла, комната вертелась, но он сумел это сделать. — Вы когда-нибудь… давали этот чай Принцессе Лиллехорн?

— В куда более умеренных порциях. Это очень дорогое лечение. Укрепляет нервы, улучшает баланс жидкостей и весьма благотворно для женских органов. Она мне говорила, что у нее некоторые проблемы в этом отношении. Я ее просил о лечении не рассказывать, потому что источник листьев коки у меня ограничен, но она сочла разумным сказать одной подруге, которая…

— Передала другой, та — третьей, и у вас оказалось пять пациенток, платящих за процедуры три раза в неделю?

— Да, и я не возражал, потому что каждый раз, когда я увеличивал мой гонорар, они платили. Но теперь… вы израсходовали мои последние запасы.

— Вряд ли мне захочется еще, — сказал Мэтью. — Но скажите… откуда Эштон Мак-Кеггерс знал, что вам что-то известно о яде лягушки?

— Мы с Эштоном, — ответил доктор, — регулярно вместе пьем кофе на Краун-стрит. Он весьма интересный и знающий молодой человек. Очень любознательный. Я ему рассказал о своих путешествиях: Италия, Пруссия, Венгрия, Китай, Япония… могу с гордостью сказать: и многих других. Однажды я упомянул о своих исследованиях Южной Америки и вспомнил, как туземцы используют духовые трубки. Он читал записки сэра Уолтера Рейли о путешествии по Ориноко, где говорится о духовых трубках, так что Эштон ее узнал, когда увидел.

Мэтью кивнул, но продолжал смотреть на доктора очень внимательно. Какая-то мелкая деталь, хвостик от детали не давал ему покоя.

— Мне интересно, — сказал он, — как этот юный негодяй, как вы его назвали, завладел трубкой, дротиком и флаконом яда. А вам?

— Естественно, интересно.

— Знаете, мне это кажется как-то странно.

— Мне тоже, — согласился доктор.

— Я имею в виду, что не каждый день убийца пытается убить кого-то ядом лягушки из Южной Америки, и при этом в том же самом городе находится доктор, который… скажем, почти эксперт по ядам лягушек из Южной Америки.

— Не эксперт. — Мэллори мимолетно улыбнулся. — Еще далеко не все виды ядовитых лягушек открыты, в этом я уверен.

Мэтью сел чуть прямее. Во рту было горько.

— Я думаю, что Мак-Кеггерса тоже заинтересует это совпадение, когда он о нем задумается.

— Уже задумался. Как я ему и сказал, это одна из тех невероятностей, которые составляют хаос жизни. Еще я сказал ему, а также Грейтхаузу и Лиллехорну, что трубку могли сделать и здесь, в Нью-Йорке, но для добычи яда нужны были время и деньги. Кто-то должен был привезти его из джунглей. Весьма экзотический способ убить жертву, но, быть может… это был эксперимент?

Мэтью снова пробрало холодом. «Сейчас идут эксперименты», — сказала миссис Такк Слотеру.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Мэтью.

— Я имею в виду, что… может быть, молодой негодяй испытывал этот способ. Для кого-то другого. Проверить, насколько хорошо сохраняется яд, или же… — Он резко оборвал речь: — Вы хотите намекнуть, что это я дал яд? — Дугообразные брови приподнялись. — Вам не кажется, что это несколько неблагодарно? В конце концов, я на вас потратил чаю на очень большую сумму.

— Но я не должен был умереть? — спросил Мэтью. — Потому что яд уже был недостаточно силен?

— Вы были на краю, — ответил Мэллори. — Но точно могу сказать, что без моего лечения вы бы пролежали на спине в адской горячке не меньше недели, а потом едва ходили бы в течение… кто знает, какого срока? А с моим лечением вы выйдете отсюда, пусть и шатаясь, завтра или послезавтра.

Мэтью не мог сдержаться. Как ни был он слаб, а прозондировать надо было.

— Вы говорили, что вы с женой приехали из Бостона? В середине сентября?

— Да, из Бостона. И в середине сентября, верно.

— Я хотел спросить, доктор Мэллори… понимаю, что вопрос звучит очень странно, но… — Мэтью заставил себя пристально посмотреть собеседнику в глаза. — Вы назвали бы Манхэттен островом?

— Он и есть остров. — Мэллори вдруг остановился, только губы у него шевелились, будто готовые взорваться смехом. — А! Вы вот про это!

Из-под своей белой рубашки он достал лист светло-коричневой бумаги, сложенный вдвое, бумага была тоньше, чем пергамент. Мэллори развернул ее перед свечой, и Мэтью увидел карандашный отпечаток осьминога на обороте.

— Это секрет, — сказал он. Голос его дрогнул или ему показалось?

— Секретом и должно остаться. Я послал в вашу контору Ребекку, когда вас принесли. Хотел знать, нет ли на полу еще этих мерзких дротиков вроде того, что принес Эштон. — Мэллори протянул руку к столу, за пределы света рефлектора, взял дротик и показал пациенту. — Оказалось, что вы были поражены только вот этим, но я не был уверен, а вы не могли сказать, и этот беззубый негодяй тоже не мог. Потом выяснилось, что у него были с собой еще три в кожаном чехле в кармане. Я подумал, что неплохо бы Ребекке было там осмотреться быстренько до прихода Лиллехорна. Ну и… на полу возле стола лежало это письмо.

Мэтью молчал, мысленно ругая себя за глупость. Снова забрел в край гремучих змей, когда меньше всего того ожидал.

Мэллори долгим тяжелым взглядом посмотрел на изображение осьминога.

— Я так понимаю, — сказал он, и зарокотали далекие пушки, — что вы убили человека, за которым вас послали. Тирануса Слотера. Да?

Мэтью не ответил.

— Успокойтесь, Мэтью, мы только разговариваем. Два человека в комнате, в полтретьего утра. Просто ночные совы. — Он мельком улыбнулся, глаза остались холодными. — Я предполагаю, что вы убили Слотера — по крайней мере так говорит Лиллехорн. Но я хотел спросить про миссис Такк: она мертва или в тюрьме?

— Кто вы такой? — сумел спросил Мэтью. Горло у него снова похолодело.

— Я, — ответил доктор, — ваш друг. И я также предполагаю, что к имени миссис Такк можно добавлять «покойная» — она бы предпочла себя убить, но не дала бы посадить себя в клетку. — Он снова сложил письмо и сунул под рубашку. — Жаль. Мне нравились ее колбасы.

Мэтью решил, что надо двигаться. Надо встать и уйти, во что бы то ни стало. Но когда он попытался — нет, правда, он не оставлял попыток, — сил не оказалось. Руки и ноги теряли чувствительность, свет от свечи закручивался длинными желтыми иглами.

— Скажите мне, Мэтью, — Мэллори наклонился ближе, глаза его сияли, — когда вы убили Слотера и миссис Такк, какое у вас было чувство?

— Что?

— Чувство. Что вы испытывали?

— Я… тошноту.

Мэллори снова улыбнулся.

— И для этого есть лекарство.

Мэтью снова попытался встать, но и на этот раз рухнул спиной на подушку, потому что мышцы шеи отказали тоже. Подумал позвать на помощь, однако мысль эта разлетелась, как стекло, и развеялась, как дым.

— Через минуту вы будете мирно спать, — сказал Мэллори. — И хочу вам сказать, что порез поперек груди у вас заживает нормально, а порез на боку, хотя и поменьше, но воспалился. Я положил на него мазь, которая должна помочь, но наблюдать за ним надо.

Мэтью боролся с наступающей тьмой. Свет уходил, лицо доктора вместе с ним.

— Вы… вы меня убьете? — спросил он и добавил: — Профессор?

Добрый доктор побарабанил пальцами по подлокотнику.

— На ваш вопрос отвечаю: ни в коем случае. На ваше предположение скажу… что даже ночным совам нужен отдых.

Протянув руку, он двумя пальцами закрыл Мэтью веки. Скрипнуло кресло, когда он встал, послышалось дуновение, загасившее свечу, и стало тихо.

Глава тридцать пятая

В пятницу в конце ноября курьер принес конверт в дом номер семь по Стоун-стрит. На конверте было написано имя Мэтью, а на обороте стояла печать лорда Корнбери.

— Что за черт? — поинтересовался Грейтхауз, и когда Мэтью ему сообщил, что там должно быть, старший партнер предложил: — Наверное, ты должен ему сказать?

Мэтью согласился. Он надел плащ и треуголку и уже почти спустился по лестнице, когда Грейтхауз крикнул ему вслед:

— Да все равно рабовладелец из тебя никудышный!

Мэтью влился в движение на Брод-стрит. Был ясный день, теплый для конца осени, хотя плащи и легкие пальто были в порядке вещей. Мэтью пошел прямо в Сити-Холл, поднялся по ступеням к царству Мак-Кеггерса в мансарде и постучал в дверь. Подождал, но никто ему не ответил. Мэтью сообразил, где сейчас могут быть Зед и Мак-Кеггерс: Берри ему говорила, что свет в это время года — и особенно в такие солнечные дни — нельзя упускать; потом начнется долгая серая зима. Мэтью не упустил из виду, где искать Берри. Мак-Кеггерс тоже это знал.

Он вышел из Сити-Холла и пошел к востоку по Уолл-стрит к гавани. Еще один факт, который он не стал упускать из виду, что в конце этой улицы находится невольничий рынок.

Он уже около недели был рабовладельцем, и это обошлось ему дорого. Мак-Кеггерс был сговорчив — при условии, что Зед продолжает жить где жил и помогает коронеру по необходимости. Но негодяй этой пьесы, Герритт ван Ковенховен, позвал среброязыкого адвоката еще до того, как начать рассматривать возможность переговоров о продаже столь ценного раба. Когда переговоры начались, они вроде бы вертелись не вокруг будущей судьбы Зеда, но вокруг улицы, которую Ван Ковенховену было обещано назвать его именем. Потом уже, уверившись, что на новой карте эта улица есть — любезными трудами Мак-Кеггерса, — Ван Ковенховен перевел разговор о прибыли на свои инвестиции.

Когда перья закончили свою работу, оставшаяся у Мэтью после уплаты долгов сумма усохла до двадцати трех фунтов. Следующим шагом была организация встречи с лордом Корнбери.

В кабинете Корнбери с мягкими креслами, столом из английского дуба размером с континент, под портретом королевы Анны, сурово глядящей со стены, сидел сам лорд, глядя на Мэтью скучающими глазами в синих тенях и лениво поигрывая завитком высокого белого парика, пока Мэтью излагал свое дело. Это было нелегко — излагать дело мужчине в лиловом платье с пышными кружевами на груди. Но когда дело было изложено, лорд Корнбери холодно известил Мэтью, что агентство «Герральд» оконфузило его в глазах его кузины, королевы, с делом Слотера, что Мэтью может считать себя знаменитостью и полагать в связи с этим ложным мнением, будто он обладает влиянием, но пусть он постарается, чтобы дверь не поддала ему под зад, когда будет сейчас отсюда уходить.

— Десять фунтов за вашу подпись в течение недели, — сказал на это Мэтью. И, помня свое скромное место в жизни — рядового гражданина, он почтительно добавил: — Ваша светлость.

— Вы меня не слышите, сэр? И вообще такие вещи требуют времени. Хотя речь идет о частной собственности, мы должны учитывать возможный риск для города. Должно быть обсуждение в совете. Заседание олдерменов. Среди них некоторые категорически возражают против подобных вещей. Нет-нет, это невозможно.

Вот тогда Мэтью полез в карман, достал серебряное кольцо с искусной резьбой, которое обронил Слотер из своего ларца, и положил на стол. Через весь континент подвинул его к лорду Корнбери.

Оно было принято рукой в лиловой перчатке, осмотрено в льющемся из окна свете — окно рядом с королевой Анной, — и небрежно отодвинуто в сторону.

— Симпатичное, — сказали накрашенные губы, — но у меня таких дюжина.

Тогда Мэтью вытащил из кармана ожерелье из серовато-голубых жемчужин, действительно очень красивое — теперь, после чистки.

— Ваша светлость, простите мне нескромный вопрос: вы знаете, почем сейчас продают такую нитку жемчуга?

Очевидно, лорд Корнбери это знал.

Мэтью нашел Мак-Кеггерса, Зеда и Берри у набережной возле рыбного рынка в конце Смит-стрит. Приходящие лодки швартовались к причалу, щедрые дары моря в корзинах выгружались на мокрые бревна. Тут же торчали солильщики со своими тележками, бродили покупатели и коты, высматривая себе ужин.

В суете и сутолоке коммерции Берри и Зед стояли рядом, рисуя черными мелками на клочках бумаги, пока рыболовы выгружали добычу. Мак-Кеггерс стоял неподалеку, сделав мужественное лицо, хотя было очевидно, что рыбный рынок для него не самое любимое место в городе. Он то и дело прикладывал к носу платок, и Мэтью решил, что платок чем-то ароматизирован.

Он подошел к причалу. Зед заметил его первым, тронул Берри за плечо — та оглянулась, следя за его взглядом, и улыбнулась, когда увидела, кто пришел.

— Добрый день! — крикнула она Мэтью, и улыбка ее слегка покривилась. Сегодня она смотрелась взрывом красок — что подходило ее художественной натуре. Красная шляпа с широкими полями, красно-желтое платье с цветочным узором. Светло-зеленая шаль покрывала ее плечи и руки, и перчатки желтой шерсти оставляли свободными пальцы, чтобы лучше владеть мелком.

— Добрый, — ответил он и подошел посмотреть, что они С Зедом рисуют.

На каждом клочке бумаги была незавершенная сцена прибытия лодки к причалу. Зед рисовал с куда большей силой и экспрессией, каждая линия толста как палец. И как в тех рисунках, которые Мэтью видел в мансарде, они были какими-то нездешними. Лодки похожие на длинные пироги, искаженные зловещие фигуры на них будто вооружены копьями и щитами.

Разумеется раба, рисующего картинки у причала, привычным зрелищем не назовешь — многие зеваки останавливались посмотреть и что-то буркнуть, но внучку печатника не раз видели в городе со слугой Мак-Кеггерса, и оба они рисовали с такой беглостью, будто разговаривали. Конечно, опять-таки, про внучку печатника знали, что она странная — художница и учительница, сами понимаете, — но пока с ними ходил сам Мак-Кеггерс, присматривающий за своим человеком, бояться было нечего. И все же… сами размеры этого человека настораживали. Вдруг он сойдет с ума и разнесет какое-нибудь здание? Как, говорят, месяц назад разнес таверну «Петушиный хвост»?

— Привет, Мэтью, — сказал Мак-Кеггерс, протягивая руку. Другую он по-прежнему прижимал к носу. — Как себя чувствуешь?

Мэтью ответил на рукопожатие.

— Почти нормально, спасибо. — Он глубоко втянул в себя воздух. Запахи соленого моря, мокрого настила и свежей рыбы. Бодрит.

— Мы уже собирались двигаться дальше, — сказал Мак-Кеггерс с надеждой в голосе.

— Хорошо, что вас застал. Вот это я хотел показать. — Мэтью поднял конверт. Берри и Мак-Кеггерс уставились на него, Зед вернулся к рисованию. Мэтью взломал печать лорда Корнбери, вынул пергамент и развернул. — Ага, — сказал он, увидев сложную, извилистую и, в общем, некрасивую подпись. — Предписание об освобождении.

Он показал бумагу сперва Мак-Кеггерсу, потом Берри.

— Боже мой! — ошеломленно воскликнул Мак-Кеггерс. — Просто не верится, что ты и вправду ее получил.

Он повернулся к Зеду, который сосредоточенно наводил линию на рисунке, не обращая ни малейшего внимания на остальных.

— Мэтью, можно я ему скажу? — спросила Берри.

— Скажешь? Как?

— Увидишь.

Он отдал пергамент ей.

— Зед? — Когда Берри произнесла его имя, негр тут же повернулся и посмотрел на нее. Она подняла вольную. — Ты понимаешь, что это? Ты свободен. — Она коснулась подписи лорда Корнбери.

Зед нахмурился. Бездонные черные глаза смотрели то на пергамент, то на Берри. Понимания в них не было видно.

Берри перевернула документ, положила на свой блокнот и начала что-то рисовать. На глазах у Мэтью на пергаменте возникла рыба. Она выпрыгивала из воды, как на многих рисунках Зеда, что хранились в коробке у него под лежанкой. Закончив рисунок, Берри показала его Зеду.

Он смотрел. Лицо в шрамах было неподвижно.

Потом, медленно, у него открылся рот. Он тихо ахнул — самой глубиной горла.

— Да, — кивнула ему Берри. И улыбнулась доброй улыбкой. — Ты свободен — как она.

Зед повернул голову к рынку, где выкладывали улов на столахпод навесом коричневого холста. Посмотрел на переливающееся серебро, испещренное коричневыми и зелеными пятнами, вытащенное из сетей и снятое с крючков, на окуней и люцианов, палтусов и треску, камбалу и макрель, и так далее, и так далее. Он тоже был рыбаком. Он знал разницу между дохлой рыбой, потерявшей свои играющие цвета, и живой, сорвавшейся с крючка или выпавшей из сети и уходящей в синюю глубину, где человеку никогда ее не достать, где можно будет плавать еще один день, как парит птица в высоком воздухе.

Мэтью понял сейчас то, что Берри давно сообразила.

Рыбы, которых рисовал Зед, — это были те, кто ушел из сети.

И в его представлении это была свобода.

Зед понял. Мэтью увидел, как вспыхнула в его глазах искра — далекой свечой в самой темной ночи.

Он оглядел их по очереди — Берри, Мэтью, Мак-Кеггерса — и снова повернулся к девушке. Она улыбнулась и кивнула еще раз — универсальное «да», — и он тоже кивнул, но человеку из другого мира улыбнуться было трудно.

Зед бросил блокнот и мелок, повернулся спиной и пошел прочь вдоль ближайшего пирса к воде. По дороге снял рубашку. Рыболовы отступали в сторону — он двигался как стихия. Сбросил один ботинок, потом второй, переходя на бег, и всякий, кто стал бы на пути между ним и его целью, был бы сметен как движущейся стеной.

— Зед! — крикнула Берри.

Он нырнул с конца пирса в холодную воду реки, где играло солнце яркими лентами. И хотя он был огромен, всплеска почти не было слышно.

Мак-Кеггерс, Берри и Мэтью передвинулись, чтобы выглянуть из-за закрывшей вид лодки, и увидели, как всплыла голова, за ней широкие блестящие плечи и спина. Зед поплыл уверенными гребками, следуя по течению реки к Атлантическому океану. Он плыл и миновал точку, где — Мэтью был уверен — повернется и поплывет назад.

Он плыл вперед.

— Он вернется, — сказал Мак-Кеггерс. Солнце отражалось в стеклах его очков.

Но Зед не останавливался. Плыл и плыл вперед в холодной воде.

— Слишком далеко ему не уйти, — сказал Мак-Кеггерс.

А сколько это — «слишком далеко»? Мэтью подумал, что все эти ночи Зед изучал звезды и рассчитывал путь домой, и сейчас решил туда попасть, пусть даже в своем последнем сне он уйдет в синюю глубину, прочь от крючков и сетей.

— Зед! — крикнул Мак-Кеггерс с некоторым оттенком паники. До Мэтью дошло, что Мак-Кеггерс видел в Зеде не раба, а товарища. Одного из немногих, кого считал своим, кто согласен дружить с человеком, столько времени проводящим среди мертвецов.

Зед продолжал плыть, дальше и дальше, к широкому простору океана.

— Он вернется, — твердо сказал Мак-Кеггерс. — Я знаю.

Маленькой водомеркой прошла между ними и Зедом лодочка, полоща латаными парусами. И когда она ушла в сторону, человека уже не было видно.

Несколько минут они еще стояли, продолжая смотреть.

— Он очень хороший пловец, — сказала Берри. — Может быть, мы просто его отсюда не видим.

— Да, — согласился Мак-Кеггерс. — И солнце очень отсвечивает. Просто отсюда не рассмотреть.

Мэтью чувствовал, что должен что-то добавить, но мог придумать только, что одна из привилегий абсолютно свободного человека — это выбрать, когда и как уйти из жизни. И все же… триумф это или трагедия?

Мак-Кеггерс вышел на пирс. Снял очки, вытер стекла платком и надел обратно. Здесь он стоял, глядя в ту сторону, куда уплыл Зед. Вернувшись, он сказал Берри с ноткой облегчения:

— Кажется, я его видел. По-моему, все у него хорошо.

Мэтью молчал. Он уже видел что-то похожее на древесный ствол с перевитыми ветвями, уносимый к Устричному острову.

На рынке начали потрошить рыбу. Мак-Кеггерс отвернулся от моря, случайно глянул на ведро, полное рыбьих голов и внутренностей, и повернулся к Берри.

— Составите мне компанию на чашку кофе? — спросил он. Лицо у него побледнело до желтизны. — На Краун-стрит?

— С удовольствием, — ответила она. — Мэтью, ты с нами?

Он уже собирался было ответить утвердительно, как увидел двух человек, стоящих поодаль. Первым был мужчина, в лице которого сочетались черты ангела и дьявола. Он был одет в элегантный серый сюртук, жилет и плащ, на голове — серая треуголка. Вторая — стройная женщина, ростом почти со своего мужа, с длинными густыми прядями черных волос, локонами падающих на плечи. На ней было платье темно-синего бархата и короткий бархатный жакет под цвет платья. Она стояла под синим зонтиком, на несколько оттенков светлее бархата.

Мэтью точно знал, что видел уже такой зонтик. Вероятнее всего, в имении Чепела. Летом.

Чета Мэллори вела негромкий разговор, любуясь работой ножей, чистящих серебристую рыбу. Ему показалось — или эта женщина на него покосилась? Он бы не удивился. Они ходили за ним с той самой минуты, как доктор отпустил его из своей процедурной. Не проходило и дня, чтобы ом не ощутил их присутствия где-то поблизости.

Они повернулись к нему спиной и пошли рука об руку под тенью ее зонтика.

Мак-Кеггерс их не заметил — все еще высматривал пловца вдали.

— Как-нибудь в другой раз, — ответил Мэтью на приглашение Берри. Вряд ли он скрасит им компанию, когда у него все мысли о Мэллори. — Я сейчас должен вернуться в контору.

Мак-Кеггерс опередил девушку с ответом:

— Конечно, понимаю! Ну, тогда в другой раз.

— Эштон, спасибо еще раз, что спас меня. И что разрешил мне называть тебя другом.

— Ну, спас тебя, пожалуй, Зед. Когда он вернется, отпразднуем свободу и дружбу. Идет?

— Идет, — согласился Мэтью.

— Ты уверен, что не хочешь с нами пойти? — спросила Берри настойчиво.

— Не будем мешать человеку заниматься делом, — сказал Мак-Кеггерс, беря ее за локоть. — То есть я хотел сказать… Мэтью, ты уверен?

— Уверен.

— Зед вернется. — Мак-Кеггерс теперь смотрел в глаза Мэтью, не в море. — Ты же видел, какой он пловец.

— Видел.

— Ну, тогда всего хорошего. — Коронер попытался улыбнуться. Его серьезное лицо мало для этого подходило, и улыбка не удержалась. — Я надеюсь, никто тебя в ближайшее время убивать не станет.

— И я надеюсь.

Но Мэтью знал, что он и сам убийца, хочет он того или нет, и чтобы выжить в стране хищников, придется ему отрастить на затылке глаз убийцы.

— До встречи? — сказала Берри.

— До встречи, — ответил он.

Мак-Кеггерс и Берри пошли прочь, он поддерживал ее под локоть. Она оглянулась на Мэтью мельком, будто хотела еще раз проверить, не передумал ли он. Мак-Кеггерс сделал три шага, правый каблук у него отломался, и Берри поддержала его, чтобы он не упал. Он поднял каблук, покачал головой, сокрушаясь о невероятностях, превращающих жизнь в хаос, и захромал дальше рядом с Берри.

Мэтью двинулся в другую сторону, к Стоун-стрит.

Не успел он отойти от набережной на квартал, как услышал за спиной женский голос:

— Мистер Корбетт?

Можно идти дальше, подумал он. Просто идти дальше, не слышать.

— Мистер Корбетт? Одну минуточку, пожалуйста!

Он остановился, потому что знал: какова бы ни была эта игра, они твердо решили ее разыграть.

Ребекка Мэллори была красива яростной красотой. Широкие скулы, полные темно-красные губы, броские глаза цвета темного сапфира, наверняка похитившие душу не одного мужчины. Между собой и Мэтью она держала синий зонтик, будто предлагая войти под его тень. Ее муж стоял в нескольких ярдах позади, прислонясь к стене.

Лечение, которому подверг Мэтью доктор Мэллори, было профессиональным и успешным, и когда Мэтью получил обратно свою одежду, то обнаружил, что письмо от Сирки к Такк вложено к нему в карман. Как если бы и не было разговора между ночными совами. Но они за ним наблюдают — это точно. И что ему делать? Показать письмо Грейтхаузу и разворошить этот кровавый кошмар? А в любом случае — какие у него есть доказательства против четы Мэллори? Даже более того: что он о ней знает? Ничего. Так что… лучше подождать и посмотреть, как развернется игра. Потому что — что еще делать?

— У нас есть общий знакомый.

Голос этой женщины звучал спокойно, смотрела она приветливо. Таким тоном можно было сообщить, какой сорт колбасы ты любишь.

— Правда? — спросил Мэтью так же спокойно.

— Мы думаем, ему бы хотелось с вами встретиться.

Мэтью не ответил. Внезапно он почувствовал себя страшно одиноким на людной улице.

— Когда будете готовы, через недельку-другую, мы будем очень рады, если вы нас навестите. Придете?

Верхняя губа ощутила жало крючка. В безмолвии падала сверху сеть.

— А если нет?

— Ну, — сказала она, улыбаясь слегка напряженно, — не нужно такого недружелюбия. Мы накроем стол и будем вас ждать.

С этими словами она повернулась и пошла туда, где ждал ее муж. Вместе — элегантные, красивые — Мэллори неспешно пошли по улице в сторону реки.

Мэтью определенно решил, что до конца этого дня он выпьет стакан-другой чего-нибудь крепкого в «Галопе», окруженный смехом, веселой музыкой скрипок и людьми, которых считает друзьями. И Грейтхауз тоже будет, если захочет прийти. Мэтью согласен сегодня его кормить: у него же осталось тринадцать фунтов и сколько-то шиллингов. Хватит на очаг, и еще останется. Но без этого золота в соломе матраса спится намного лучше.

И еще он твердо решил, что будет держать язык за зубами. Ни Грейтхаузу, ни Берри, никому, кого он знает. Пока не выяснит больше.

А сейчас у него лишь дружеское приглашение от красивой женщины.

И одному только Богу известно, к чему оно поведет.

Мэтью проводил взглядом голубой зонтик, а потом пошел обратно на Стоун-стрит. Прямо, как стрела.

Мир Мэтью Корбетта

Надеюсь, вам понравилось в мире Мэтью Корбетта, и надеюсь, что вы пойдете и дальше тропой его истории, Я задумал эту серию как своего рода машину времени — не только рассказать закрученную детективную историю с приключениями, но и показать, какова была жизнь в эпоху колоний.

Сказавши это, я должен еще добавить, что описанная здесь история не полностью точна, хотя и неточна не полностью. Это как сказать, что существует много оттенков серого, но опять же… ведь оттенков серого действительно много.

Не знаю, может ли кто-нибудь дать совершенно точное описание какой-либо исторической эпохи — просто потому, что мы в ней не живем и не можем жить. Обходимся тем, что изучено и написано, обращаемся к дневникам, документам и картам, но дело в том, что даже при самом тщательном исследовании и скрупулезности в деталях мы все равно смотрим на давнюю эпоху сквозь очки современности. И другого выхода у нас нет. Мы знаем только то, что читали и что собрали исследователи, а они тоже смотрят на эпоху сквозь собственные очки. Так что в каком-то смысле прошлое всегда останется недостижимым, хотя в своем воображении мы и можем там побывать.

Как автор художественного произведения, я отредактировал историю под свой роман, и сейчас приведу несколько примеров, в чем, как и почему.

Я определенно не эксперт. Я могу читать и учиться день и ночь, но никогда не смогу понять все правильно просто потому, что не могу. Вспомним, что существуют эксперты по всему, что только есть под солнцем, но нет одного эксперта по всему под солнцем. А именно им надо быть, пытаясь написать книгу на историческом материале… особенно если пишешь исторический детектив. По мере работы над книгой я постоянно учусь, но никогда не буду знать всего в совершенстве, и моя работа писателя и исследователя тоже совершенной не будет.

Вот, например: деньги. В эпоху колоний было такое обилие разных типов денег, от которого сейчас даже у экспертов голова кругом идет. Голландские деньги, испанские монеты, конечно же, и английская чеканка, вампум и меновая торговля… ой. Сложим все это вместе, добавим, что сравнительная стоимость этих денег колебалась вверх и вниз с колоссальной скоростью, и выйдет неразбериха, которую надо как-то прояснять, если хочешь упоминать о деньгах. Мне пришлось, и потому я упростил монетный вопрос, чтобы не забивать читателю голову. Не полностью точное описание, но и не полностью неточное.

Вот маленький, но интересный вопрос: как вы называете три еды в течение дня? Breakfast, lunch и dinner?^[72] А в те времена, которые я описываю, они назывались breakfast, dinner и supper. В предыдущих книгах серии я использовал более современные названия для времени еды, но решил, что надо быть более точным, и стал использовать термины эпохи колоний. Вот и возникает проблема, когда один персонаж приглашает другого на dinner в полдень. Читателя это тут же выбивает из колеи: какой ужин в двенадцать часов дня? Опечатка, не иначе. Но тогда эта чертова книга просто набита опечатками! Dinner днем, supper вечером… supper? Что это еще за зверь такой? Это по глухим деревням едят?

Видите, к чему я веду? Я на самом деле вырос на юге, где вечернюю еду называли supper, но не уверен, что большинство читателей с этим термином знакомо, и уж точно никто не поймет использование слова dinner вместо lunch. И мне пришлось пробираться через эти трудности, и хотя пару раз в книге вечерняя еда и названа dinner, я все же больше склоняюсь к термину supper. А вместо dinner как полуденной трапезы я просто говорю… дневная еда.^[73]

Не совсем точно — и не совсем неточно.

Но серьезный вопрос, с которым мне пришлось разбираться, это фактические годы, когда происходит действие серии. И позвольте мне объяснить, чтобы вы сами могли разобраться.

Когда я писал первый роман про Мэтью Корбетта, «Голос ночной птицы», я рассчитывал написать одну книгу, где действие происходит в тысяча шестьсот девяносто девятом году — примерно тогда, когда в колониях перестали верить в ведьм. В книге есть женщина, обвиненная в колдовстве, и потому пришлось взять этот год — позже по документам старых колоний нет ничего о людях, верящих в ведьм. Значит, год тысяча шестьсот девяносто девятый.

О’кей, а потом я на несколько лет «ушел в сторону». А потом однажды подумалось: а знаете, можно бы еще одну книгу написать про Мэтью Корбетта. Ну вот… куда бы мне с ним податься? Мне подумалось: я могу соединить интригу и загадки Шерлока Холмса с экшном Джеймса Бонда, негодяями Дика Трейси, атмосферой костюмных фильмов ужаса Хаммера пятидесятых годов и добавить собственный интерес к истории Америки, детективной литературе и все, что можно будет включить в серию. Писать это казалось интересным, и похоже было, что читать это тоже будет интересно — а это для меня первая причина писать что бы то ни было.

Я хотел, чтобы это был Мэтью Корбетт. Не его сын или внук. Но чем больше нужна была мне колониальная эпоха, тем яснее я сознавал, что наиболее плодородной почвой будет год тысяча семьсот тридцатый и дальше, потому что лучше определилась социальная структура и действительно происходило много чего. И найденные мною карты Нью-Йорка тоже рассказывали интересную историю: в тысяча шестьсот девяностом году это был мелкий и примитивный по нашим меркам городок, но к тридцатому году он уже уверенно шел к тому, что мы сейчас называем «город» и даже «большой город».

Но… в девяносто девятом Мэтью двадцать лет. Сколько же ему будет в тридцатом? Что? Пятьдесят один?

Я ничего не имею против людей старше пятидесяти (я сам из них), но мысль об увлеченном авантюристе пятидесяти одного года от роду, пускающемся в приключения ради открытия тайны глобального масштаба, как-то в голове не укладывалась.

Поэтому я сделал вот что: объединил эпохи тысяча шестьсот девяностых и тысяча семьсот тридцатых годов, создал нечто среднее, что меня устраивало и где мог жить Мэтью. Я пытался быть верным атмосфере, но опять же… не совсем точно и не совсем неточно.

Одна вещь, которой мне недоставало бы при переносе действия в тридцатый год, — это лорд Корнбери. Он и правда был губернатором Нью-Йорка и Нью-Джерси с тысяча семьсот первого по тысяча семьсот восьмой год, и в Нью-Йоркском историческом обществе есть его портрет в женской одежде. Очевидно, он был одержим желанием угодить своей кузине королеве и был прославлен как архетип хитрого политикана, а также получил прозвище «дегенерат и извращенец» — за привычку одеваться по-женски. Сообщается, что на похоронах своей жены он тоже был в женском платье. Ну как не любить такого персонажа?

И еще один персонаж, о котором я хочу сказать и не могу не сказать: сам мистер Слотер.

В Англии тридцатых годов двадцатого века один актер взял себе имя Том Слотер и вскоре прославился как «мистер Мардер»^[74] — благодаря ролям, которые так хорошо играл на сцене. Слотер был моделью, и форма лопнула, когда его отливали. Он был невероятен. На сцене он затмевал остальных актеров. Кровавый, скрежещущий зубами, смех как похоронный колокол — эталон негодяя. Считается, что он представлял на сцене Суини Тодда, дьявольского парикмахера с Флит-стрит, не менее двух тысяч раз. Фильм, где он исполнил эту роль, вышел на экраны в тысяча девятьсот тридцать шестом году. В фильме «Преступления Стивена Хоука» он ломает хребет ребенку. Негодяй, которого он играет в этой пьесе, так и зовется — Спинолом.

Персонажи Слотера — обычно весьма подвижные мерзавцы, примечающие молодых девушек из богатых семей. Вскоре следует убийство. Конечно, его игра не для всех, это точно, и может быть, не выдерживает проверки временем, но я был еще ребенком, и по субботам в одиннадцать вечера «Театр жутких ужасов» показывал какой-нибудь фильм Тома Слотера с царапинами на ленте и плывущим звуком… нет, это надо было видеть.

Мне хочется думать, что мистер Слотер сказал бы мне спасибо за еще одно выступление.

Надеюсь, что вы поймете и откуда я вышел с этой серией, и куда направляюсь. Как я уже сказал, я не эксперт, но я учусь. Самое трудное и интересное — написать «современный» детектив в «исторической» обстановке. Мир Мэтью Корбетта и элегантен, и жесток, и более чист, чем мы думаем, и более порочен, чем мы можем себе представить, и я полагаю, что именно это сочетание так привлекает меня в той эпохе.

Итак: я надеюсь, вы вернетесь вместе с Мэтью к его приключениям, к его непрекращающейся борьбе с рукой профессора Фелла. Хотя мир Мэтью Корбетта никогда в точности не существовал, для нашего воображения его более чем достаточно.

Надеюсь, что вы останетесь моим читателем, и благодарю за вашу благосклонность.

Ваш покорный слуга, Роберт Маккаммон

Росс Кинг Экслибрис (Ex libris)

Часть 1 БИБЛИОТЕКА

Глава 1

У того, кто желал приобрести книгу в Лондоне в 1660 году, было на выбор четыре места. Церковные книги и богословские труды предлагали книготорговцы в ограде собора Святого Павла; те магазины и лавки, что находились в Малой Британии, торговали исключительно произведениями греческих и латинских авторов; а в тех, что выходили на западный конец Флит-стрит, преобладали юридические сочинения — для нужд городских барристеров и судей. Четвертым же местом для поиска книг — несравненно лучшим трех других — был Лондонский мост.

В те времена на этом старинном мосту в домах с остроконечными крышами располагались разного рода лавки и заведения. Здесь обосновались два перчаточника, кузнец-оружейник, два галантерейщика, торговец чаем, переплетчик, несколько сапожников и даже мастер, делающий шелковые зонты — изобретение, совсем недавно вошедшее в моду. На северном конце имелась также лавка plummassier^[75], где торговали ярко окрашенными перьями для касторовых шляп, наподобие тех, что носил новый король.

Больше же всего на мосту было почтенных книготорговцев — в общей сложности к 1660 году их насчитывалось шестеро. Поскольку эти магазинчики не стремились удовлетворить только нужды священников, или законоведов, или кого-нибудь еще в частности, они предлагали куда более разнообразный товар, чем торговцы, обосновавшиеся в других трех районах, так что почти все когда-либо нацарапанное на пергаменте или напечатанное и переплетенное можно было обнаружить на их книжных полках. А книжный магазин с наиболее обширным выбором расположился в самой середине Лондонского моста, в так называемом «Редком Доме», где над зеленой дверью и двумя рядами поблескивающих окон красовалась вывеска, чьи полустершиеся от солнца и дождя буквы гласили:

РЕДКАЯ КНИГА

Продажа и покупка любых сочинений

Владелец Исаак Инчболд

Я и есть тот самый владелец, Исаак Инчболд. К лету 1660-го «Редкая Книга» принадлежала мне уже около восемнадцати лет. Сам же магазин — уставленные книгами полки на первом этаже и тесные жилые комнатушки на втором, куда вела винтовая лестница, — существовал на Лондонском мосту, в угловой части «Редкого Дома», самого красивого из здешних зданий, гораздо дольше — вот уже сорок лет. Меня отдали сюда в учение в 1635-м четырнадцати лет от роду — после того, как отец мой умер во время чумного поветрия, а мать, столкнувшаяся затем с его долгами, избавила себя от всех бед, выпив чашку отравы. Смерть господина Смоллпэйса, моего хозяина, — также от чумы — случилась как раз около того времени, когда мое ученичество подошло к концу и я как полноправный член был принят в Канцелярскую гильдию. В тот знаменательный день моей жизни и стал я владельцем «Редкой Книги», где жил с тех пор среди беспорядка, который создавали несколько тысяч моих сафьяновых и матерчатых компаньонов.

Я вел размеренную, наполненную размышлениями жизнь среди ореховых книжных полок. Она состояла из привычных, не доставляющих беспокойства дел, выполняемых по мере надобности. Я был вполне благоразумным и образованным человеком — по крайней мере, мне хотелось так думать, — но мой житейский опыт был ничтожен. Я знал все о книгах, но мало, должен признаться, о той жизни, что бурлила за зеленой дверью моего магазина. Я отваживался выходить в тот чуждый мир грохочущих колес, дымящих труб и беспорядочной спешки не чаще, чем того требовали обстоятельства. К 1660 году я едва ли отъезжал от ворот Лондона дальше чем на две дюжины лиг, да и в самом Лондоне редко выбирался на улицу без крайней необходимости. Выйдя же по какому-нибудь мелкому делу, я испытывал безнадежную растерянность в том лабиринте тесных и грязных улиц, что начинался в двадцати шагах от северных ворот моста, и когда я еле-еле приплетался обратно, к своим книжным полкам, у меня было такое чувство, словно я вернулся из изгнания. По всему этому — в сочетании с моими близорукостью, астмой и изуродованной стопой, из-за которой я ходил немного кривобоко, — я, пожалуй, меньше всего подходил для участия в тех событиях, которым суждено было последовать.

Что еще вам нужно знать обо мне? Моя жизнь казалась мне слишком уж уютной и безмятежной. К сорока годам я достиг почти всего, чего только может пожелать человек моих наклонностей. Помимо процветающей торговли у меня имелись еще собственные зубы, большая часть собственных волос, совсем немного седины в бороде и симпатичное брюшко, на которое удобно пристраивалась книга, когда я просиживал час за часом вечерами в моем любимом мягком кресле, набитом конским волосом. Каждый вечер старушка по имени Маргарет готовила мне ужин, и дважды в неделю другая бедняжка, Джейн, отстирывала мои грязные чулки. Жены у меня уже не было. Смолоду я был женат, но жена моя, Арабелла, умерла несколько лет назад, через пять дней после того, как оцарапала палец дверной щеколдой. Наш мир чреват опасностями. У меня нет и детей. Я исправно исполнял свои супружеские обязанности: детей родилось четверо, но все они также умерли от тех или иных болезней и сейчас покоятся рядом с их матерью на кладбище при церкви Святого Магнуса-Мученика, куда я неизменно наведываюсь раз в неделю с букетом из лавки цветочницы. Жениться вновь я не надеялся и не строил на сей счет никаких планов. Уклад моей жизни устраивал меня донельзя.

Что же еще? Я жил один, если не считать моего ученика Тома Монка, который, когда торговля заканчивалась, уединялся на верхнем этаже «Редкой Книги», где он ел и спал в комнатенке размерами чуть больше чулана. Но Монк не жаловался. Как, впрочем, и я. Я оказался удачливее большинства тех четырехсот тысяч душ, которые теснились в Лондоне или его пригородах. Торговля приносила мне ежегодно доход в 150 фунтов — приличная по тем дням сумма, особенно для человека, не имевшего ни семьи, ни вкуса к чувственным удовольствиям, на которые так щедр Лондон. И конечно же, моя спокойная книжная идиллия так и продолжалась бы до тех пор, пока я не занял бы свое место на маленьком прямоугольном участке земли, который оплатил для себя рядом с Арабеллой, если бы не одно странное письмо, доставленное мне летним днем 1660 года.

В то теплое июльское утро, соблазнительно скрипнув, приоткрылась дверь в один загадочный и странный дом. И мне, считавшему себя таким разумным, скептически настроенным человеком, пришлось в неведении бродить по его темным коридорам, наталкиваясь на тупики и потайные комнаты, в которых и ныне, спустя много лет, я блуждаю в поисках ключа. Легче найти лабиринт, пишет Комениус, чем путеводную нить. Однако любой лабиринт представляет собой некий круг, который начинается там, где кончается, как говорит нам Боэций, а кончается там, где начинается. Потому-то мне приходится ныне вновь повторить все мои блуждания и, разматывая за собой нить повествования, вернуться в то место, с которого началась для меня история сэра Амброза Плессингтона.

Событие, о котором я упомянул, произошло утром, во вторник первой недели июля. Мне хорошо помнится то время, поскольку совсем недавно король Карл II вернулся из французского изгнания, дабы взойти на престол, пустовавший одиннадцать лет, с тех пор как Кромвель казнил его отца, Карла I, и его приверженцев. Начало того дня не предвещало ничего особенного. Как обычно, я раскрыл деревянные ставни, отпустил зеленый навес на легкий ветерок и послал Тома Монка на Главный почтовый двор, находившийся на Клоклейн. В обязанности Монка входило убирать золу из камина, подметать пол, выносить ночные горшки, чистить водосток и запасаться на день углем. Но прежде, чем он приступал к этим своим занятиям, я посылал его в Доугейт справиться, нет ли мне писем. К этому я относился очень внимательно, особенно по вторникам, так как по этим дням доставляли пакетботом почту из Парижа. Когда он наконец вернулся, послонявшись, как обычно, на обратном пути по набережной Темзы, на моем брюшке как раз примостился том с Шелтоновым переводом «Дон Кихота», изданный в 1652 году. Я оторвал взгляд от страницы и, поправив очки, скосил глаза на темневшую в дверном проеме его фигуру. Никакому оптику было не под силу отшлифовать пару линз, достаточно толстых для того, чтобы исправить мое косоглазие. Держа указательный палец на недочитанной строчке, я зевнул.

— Есть что-нибудь для нас?

— Одно письмо, сэр.

— Да? Давай-ка посмотрим его.

— Мне пришлось заплатить за него два пенса.

— Что ты имеешь в виду?

— Сэр, на почте мне сказали, — он протянул руку, — что за него недоплачено. Неверно оплаченное письмо, сказал приемщик. Поэтому мне пришлось доплатить два пенса.

— Ну хорошо, так и быть. — Я отложил в сторону «Дон Кихота» и, с раздражением компенсировав Монку его затраты, завладел письмом. — А теперь ступай. Принеси угля.

Я ожидал известий от месье Гримо, моего посредника в Париже, которому было поручено купить для меня экземпляр «Одиссеи», изданной Виньо. Правда, я сразу заметил, что на этом перевязанном бечевкой и запечатанном печатью письме стоял не красный штамп иностранного отдела, а зеленый — используемый для внутренней почты. Это было необычно: местная почта поступала на Почтовый двор по понедельникам, средам и пятницам, а это письмо почему-то прибыло во вторник. В тот момент, однако, я не придал значения этой странности. Почтовый двор, как и все в стране, переживал перетряску. Уже многие старые почтмейстеры — самые старательные шпионы Кромвеля, если верить слухам, — остались без места, а генерального почтмейстера, Джона Терлоу, упекли в Тауэр.

Я повертел письмо в руках. В правом верхнем углу стоял штамп с датой — «1-е июля», то есть письмо прибыло на Главный почтовый двор два дня назад. Мое имя и адрес были написаны на конверте наклонным, торопливым почерком. В одних местах буквы казались слишком жирными, а в других — тонкими, словно чернила загустели от старости, а гусиное перо плохо заточили или оно основательно износилось. Продолговатую печать на обратной стороне письма, сделанную перстнем-печаткой, украшал герб легендарного Марчмонта. Я разрезал ножичком обтрепавшуюся бечевку, сломал печать, надавив на нее большим пальцем, и развернул письмо.

У меня до сих пор сохранилось это странное письмо-приглашение — первый из многих текстов, которые привели меня к вечно ускользающей личности сэра Амброза Плессингтона, и я воспроизвожу его здесь слово в слово.

28 июня

Понтифик-Холл

Крэмптон-Магна

Графство Дорсетшир

Милостивый государь,

прошу Вас не счесть за дерзость, что незнакомая дама обращается к Вам с просьбой, которая Вам, без сомнения, покажется странной; но я вынуждена поступать сообразно обстоятельствам. Печальные заботы, о коих я говорю, суть неотложного свойства, но я полагаю, Вы в немалой степени поможете мне их уладить. Я не дерзну вдаваться в подробности, пока не уверюсь в вашей личной заинтересованности — до тех пор же я, к сожалению, должна всецело полагаться на Ваше честное слово.

Я прошу Вас приехать в Понтифик-Холл так быстро, как только возможно. Карета, каковой будет править мистер Финеас Гринлиф, будет ждать Вас 5 июля в восемь утра на Хай-Холборне под вывеской «Три голубя». Вам совершенно нечего опасаться этой поездки, которая, я обещаю, окажется достойной затраченных Вами сил и времени.

На этом я вынуждена закончить, милостивый государь, заверив Вас в моей искренней признательности.

Всегда к вашим услугам,

Алетия Грейторекс.

Постскриптум: Пусть следующий совет послужит Вам предостережением: не говорите никому, что Вы получили это письмо, и не раскрывайте места и цели Вашего путешествия.

Вот и все, и ничего больше. Это странное послание не содержало никаких проясняющих сведений, ничего, что побуждало бы принять предложение. Я перечитал письмо еще разок, и первым моим желанием было выбросить его в корзину. Можно было не сомневаться, что под «печальными» и «срочными» делами Алетии Грейторекс подразумевается приведение в порядок разоренного имения, унаследованного ею от бедного покойного супруга. Жалкое появление неоплаченного письма предполагало плачевное безденежье его отправительницы. Конечно же, скромное обаяние Понтифик-Холла скрашено некой библиотекой, благодаря непритязательному содержимому которой ее владелица надеется удовлетворить претензии кредиторов. В просьбах такого рода не было, разумеется, ничего необычного. Мне приходилось уже три или четыре раза разбираться с печальными делами, касавшимися означенных ценностей, что сохранились среди жалких останков разоренных имений — по большей части они принадлежали старым роялистским семьям, чье богатство мгновенно растаяло во время правления Кромвеля. Обычно я покупал для себя лучшие издания, а прочий заплесневелый хлам отсылал на аукцион или к господину Хопкрофту, старьевщику. Но за всю мою деловую жизнь меня ни разу не нанимали на таких секретных условиях и не просили приехать в такую даль, как Дорсетшир.

И все-таки я не выбросил это письмо. Одна из наиболее загадочных фраз — «Я не дерзну вдаваться в подробности» — захватила мое воображение, так же как просьба о соблюдении секретности в постскриптуме. Поправив сползшие на нос очки, я вновь уставился на письмо близоруким взглядом. Интересно, с чего бы мне было «опасаться» этого путешествия и каким образом может быть исполнено туманное обещание, касавшееся не зря потраченных мною сил и времени? Выгода, на которую намекали эти слова, казалась одновременно и более возвышенной, и более туманной, чем обычное денежное вознаграждение. Или у меня просто разыгралось воображение, жаждущее, по обыкновению, сплести и затем распутать некую загадочную интригу?

Монк вынес на улицу мусор и сейчас появился в дверях — с грохочущим ведром, в котором лежали куски битумного угля. Он поставил его на пол, вздохнул, взял метлу и стал вяло подметать залитую солнечным светом комнату. Я отложил было письмо, но чуть позже опять взял его, решив повнимательнее изучить наклонный почерк, выглядевший старомодно уже в те дни. Я медленно перечитал текст, и на сей раз его содержание показалось мне менее понятным, менее похожим на мольбу о помощи от вдовы, испытывающей денежные затруднения. Я расправил письмо на столе и тщательнее исследовал герб на печати, сожалея, что в спешке сломал ее, поскольку надпись на гербе расшифровать уже было невозможно.

И именно тогда я заметил нечто необычное в этом письме, еще одну из его странных и на тот момент необъяснимых особенностей. Подняв лист к свету, я увидел, что отправитель складывал эту бумагу дважды и запечатал ее не воском, а рыжим шеллаком. В сущности, конечно, тут не было ничего особенного: большинство людей, включая меня, запечатывает письма, расплавляя конец палочки шеллака. Но когда я собрал осколки и попытался восстановить исходное изображение печати, то заметил, что шеллак смешался с веществом слегка другого цвета и состава, немного более темным и менее вязким.

Я пододвинул письмо в луч света, падающего на мою конторку. Метла Монка медленно шаркала по половицам, и я почувствовал его любопытный взгляд. Очень осторожно, словно аптекарь, разрезающий семенную коробочку редкого растения, я срезал перочинным ножичком эту печать. Вещество раскрошилось и посыпалось на конторку. К шеллаку, по какой бы то ни было причине, явно прибавили пчелиный воск. Я тщательно разделил несколько крошек, с удивлением обнаружив, что мои руки слегка дрожат.

— Что-то не так, господин Инчболд?

— Нет, Монк. Все в порядке. Продолжай, пожалуйста, не отвлекайся.

Выпрямившись, я отвел от него взгляд и уставился в окно. На узкой улице шла бойкая утренняя торговля, мелькали головы прохожих, вертелись колеса. Поднимавшаяся над проезжей частью моста пыль, попадая в полосы солнечного света, казалась золотой. Я опустил глаза на рассыпанные по столику крошки. Что же все это значило — и значило ли что-нибудь вообще? Может, в шеллаке, которым леди Марчмонт запечатывала письма, была примесь воска? Или она запечатала другое письмо воском за мгновение перед тем, как запечатать мое шеллаком? Такое предположение едва ли имело смысл. Но если не это, то что же: кто-то поставил сначала исходную восковую печать, потом сломал ее и, намазав поверху слой шеллака, запечатал поддельной печатью? В этом также было не много смысла.

Кровь быстрее побежала по моим жилам. Да, вероятнее всего, печать подделали. Но кто? Служитель Почтового двора? Это объяснило бы задержку с доставкой письма — почему его выдали только во вторник, а не в понедельник. Ходили слухи, что на верхнем этаже Главпочтамта сидят особые чиновники, которые вскрывают и копируют письма. Но зачем? Насколько я знал, мою корреспонденцию никогда прежде не вскрывали — даже если пакеты приходили от моих посредников из Парижа и Оксфорда, из этих двух бастионов роялистских изгнанников и мятежников.

Правдоподобнее, конечно, что истинным объектом такого пристального внимания был мой корреспондент. И все-таки меня поразила странность сложившейся ситуации. Если у леди Марчмонт были основания чего-то бояться, то почему она доверила доставку своего письма такому знаменитому своей недобросовестностью ведомству, как почтовое? Почему не отправила письмо с мистером Финеасом Гринлифом или другим посыльным?

Вновь сложив письмо и сунув его в карман, я не почувствовал никакого беспокойства, хотя, возможно, и следовало бы. Скорее, я ощутил легкую заинтересованность. Мне было любопытно, только и всего. Казалось, что это странное письмо и его печать представляли собой просто часть некоего хитрого, но ни в коем случае не непостижимого ребуса, который можно было разгадать, если напрячь ум — а я безгранично верил в способности человеческого разума, особенно моего собственного. Это письмо стало просто еще одним документом, ожидавшим дешифровки.

И вот, поддавшись внезапному порыву, я поручил не верящему своим ушам Монку присмотр за магазином, а сам, подобно Дон Кихоту, решился оставить мои книжные полки и отправиться в рискованное путешествие — в тот мир, который до сей поры я умудрялся избегать. Остаток дня я обслуживал моих постоянных клиентов, помогая им, как всегда, найти то или иное издание или же комментарий. Но сегодня этот ритуал проходил несколько иначе, поскольку я постоянно чувствовал, как письмо тихо шуршит в моем кармане, приглушенным, безымянным шепотком напоминая о конспирации. Как мне и советовали, я никому его не показывал и даже Монку не сказал, в какие края я предполагаю отправиться и кому намерен нанести визит.

Глава 2

Через несколько дней после получения мною письма от леди Марчмонт три всадника подъехали с востока к сумрачному предрассветному Лондону. Когда звезды начали тускнеть, а облака мало-помалу окрашиваться светом, они разглядели городские шпили и дымовые трубы; тройка облаченных в черное наездников галопом промчалась по берегу реки в сторону Рэтклиффа. Должно быть, они прибыли издалека, хотя мне мало что известно об их путешествии — за исключением последних нескольких лиг пути.

Два дня назад рыболовный смэк высадил этих путешественников на берегу Кента, в Ромни-Марше. Даже в хорошую погоду и при спокойном море переправа через канал занимала восемь с лишним часов, но время высадки было точно оговорено. Хозяин судна, Калфхилл, получил подробные указания, и ему были известны все мели, бухты и таможни на любом отрезке тысячемильных побережий Англии. Они пристали к берегу в темноте, во время прилива — судно шло тихо, нос его подпрыгивал на волнах, а на носу стоял сам Калфхилл с длинным шестом в руках. В такое время расположенные на побережье таможни обычно еще пустуют, но так будет еще всего лишь час, а может, и меньше, поэтому нужно было действовать быстро. Калфхилл бросил якорь и, когда якорные рога зацепились за каменистое дно, шагнул за борт и оказался по колено в воде, которая оставалась ледяной даже сейчас, в середине лета. Не зажигая факелов и фонарей, трое мужчин высадились на берег и протащили лодку по гальке за линию прилива, где в зарослях ивняка стояли на привязи три черных жеребца. Пофыркивающие и бьющие копытами в темноте лошади были уже оседланы и взнузданы. Кроме них, на берегу никого не было.

Встревоженный и полный недобрых подозрений Калфхилл топтался возле своего судна, пока его пассажиры, бесшумно вернувшись к морю, смывали сажу со своих лиц и рук. Над головой у них порскнула стайка ржанок. Ветерок нес к морю ароматы тимьяна и овечьих пастбищ. До рассвета оставалось совсем мало времени, но спутники Калфхилла мылись с такой тщательностью, словно совершали обычный утренний туалет. Один из них даже задержался, чтобы отполировать смоченным в воде носовым платком желтые пуговицы на своем камзоле — строгой черной ливрее; а затем, нагнувшись, протер еще и башмаки. Дотошность поразительная.

— Ради всего святого! — прошептал Калфхилл. Пусть даже его пассажиры не понимали, чем рискуют, он-то понимал. Он был из «шерстянщиков» — контрабандистов, переправлявших во Францию мешки с шерстью, а обратно — вино и бренди. Не гнушался он и тайной перевозкой пассажиров — еще более доходным промыслом. Прежде гугеноты и католики, как и бочки с бренди, стремились в Англию, а роялисты тянулись в противоположном направлении, во Францию. Но сейчас с острова бежали как раз пуритане; и пунктом их назначения была Голландия. За последние шесть недель он переправил по крайней мере дюжину таких беглецов из Дувра или Ромни-Марша через пролив к юго-западным островам Зеландии или на поджидавшие их у причалов северного побережья пинки; а несколько человек с таких пинок он переправил в Англию для шпионажа против короля Карла. Занятие, понятно, рискованное, но он прикинул, что если все эти шпионские и жульнические махинации будут продолжаться (а иначе, по его разумению, и быть не могло, поскольку такова уж человеческая природа), то уже года через четыре он сможет заняться более спокойным промыслом, прикупив какую-нибудь сахарную плантацию на Ямайке.

Но эта последняя сделка показалась весьма странной даже такому видавшему виды контрабандисту, как Калфхилл. Два дня тому назад в Кале, в одной из таверн, где он обычно получал сведения об очередной партии бренди, к нему обратился с выгодным предложением один человек по имени Фонтене, заплатил половину оговоренной суммы — десять золотых пистолей — и дал подробные указания. Наклевывалась еще одна прибыльная ночная работенка. Фонтене сразу исчез, однако на следующий день, как и было договорено, с наступлением темноты эти незнакомцы подошли в одно укромное местечко, и Калфхилл, как обычно замаскированный под рыбака, отчалил вместе со своим контрабандным грузом и — насколько он мог определить их личности — случайными роялистскими посредниками или папистскими священниками. Его новые пассажиры, тяжело отдуваясь, забрались на борт. В лунном свете Калфхилл хорошо разглядел одного из них: тучная фигура, красное, как у трактирщицы, лицо, глаза почти закрыты веками, чувственный рот и такой раскормленный живот, какой сделал бы честь любому лондонскому олдермену. Едва ли он привык путешествовать по морям. Наверняка у него, как у большинства подобных пассажиров, мгновенно начнется морская болезнь и его вывернет за борт. Как ни странно, этого не случилось. Однако за все время их ночной переправы эта троица не сказала ни слова ни Калфхиллу, ни друг другу, несмотря на то что Калфхилл, поднаторевший в языках, как того требовало его ремесло, пытался разговаривать с ними по-английски, по-французски, по-датски, по-итальянски и по-испански.

И сейчас, пошатываясь, они так же молча шли к пофыркивающим жеребцам, лишь сухие ивовые ветки трещали под ногами. Заинтригованный Калфхилл уже в который раз задался вопросом, к какому же государству — или к какой партии внутри какого государства — могли они принадлежать. Все трое, судя по виду, были джентльменами, что уже выглядело необычно: Калфхилл по опыту знал, что шпионаж — занятие не совсем дляджентльменов. Большинство мужчин, которых он переправлял, были крепкими на язык мужланами — наемные убийцы, трактирные половые, карманники, драчуны, головорезы на любой вкус: всех их вербовали в самых злачных публичных домах или кабаках Лондона и Парижа, и они за ничтожную, рабскую плату с превеликой радостью предавали и своих друзей, и свои страны. Но кем же были эти парни? Они выглядели слишком холеными для таких опасных развлечений. Ладони толстяка, когда он вручал оставшиеся монеты, были гладкими и пухленькими, как у леди. До того как он вымазал лицо сажей — поначалу он отказывался от подобного способа маскировки, — от его гладких щек исходил смешанный аромат мыла для бритья и тонких духов. И их черные одежды, плащи, жилеты, бриджи и камзолы — все было отлично скроено и даже изящно отделано, словно напоказ, золотой тесьмой и лентами. Так какая же чрезвычайная необходимость могла заставить их оторваться от винных погребов, вылезти из-за обеденных столов и отправиться рисковать жизнью и здоровьем в Англию?

Но вот наконец-то черная троица приготовилась к отъезду. С четвертой попытки толстяк неуклюже взгромоздился на лошадь — видно, привык садиться в седло с помощью приставной тумбы, предположил Калфхилл, — и затем, даже не обернувшись и не махнув рукой на прощанье, направил своего першерона вверх по крутому склону. Калфхилл сразу понял, что наездник из толстяка совершенно никудышный. Его шатало из стороны в сторону, голова тряслась, толстые ноги вяло подскакивали при каждом шаге. Кареты и портшезы ему явно больше по душе, догадался Калфхилл. Несчастная лошадь, пытавшаяся добраться до нависшей над обрывом травянистой кромки, отчаянным прыжком завершила подъем и легким галопом направилась прочь от берега.

Его работа подошла к концу; Калфхилл вернулся к судну и начал спихивать его обратно в море. Он спешил, поскольку в той самой таверне в Кале кроме Фонтене к нему подошел еще один заказчик и сейчас шесть тодов лучшей котсуолдской шерсти дожидались его в пещере, в двух милях дальше по берегу. В прибрежном тростнике его должны встретить трое мужчин и заплатить ему пять пистолей за перевозку контрабандной шерсти во Францию, где ему заплатят вторые пять пистолей. Киль его суденышка уже царапал дно, когда он услышал позади себя какой-то звук. Обернувшись, Калфхилл увидел, что один из трех путников, повернув лошадь к воде, все еще остается на берегу.

— Эй! — Калфхилл выпрямился и сделал несколько шагов по громко заскрипевшей гальке. — Что-нибудь забыли?

Облаченный в черное всадник ничего не ответил. Он просто натянул поводья и развернул лошадь в сторону холма. И вдруг, словно что-то вспомнив, изогнулся в седле и, полыхнув золотой вышивкой, достал из складок плаща кремневый пистолет.

Калфхилл изумленно вытаращил глаза, словно увидел ловкий трюк, затем отступил назад.

— Что за черт?..

Мужчина, не церемонясь, разрядил пистолет. Выстрел был удивительно тихий, только легкий дымок поднялся над стволом. Свинцовая пуля ударила Калфхилла прямо в грудь. Качнувшись, как неуклюжий танцор, он отступил к морю, потом опустил голову и с любопытством взглянул на рану, из которой струей хлестала кровь, словно из дырки в винной бочке — вино. Он хотел зажать рану рукой, но перед его куртки уже потемнел, а лицо стало белым как полотно. Его рот открылся и закрылся, точно пытаясь напоследок гневно возразить. Но ничего не получилось: плавным, почти балетным манером он исполнил полуповорот и рухнул в тростник у кромки воды. Мужчина убрал пистолет и уже через пять минут присоединился к своим спутникам, поджидавшим его на гребне холма. Около мили троица следовала по одной из овечьих троп, вьющихся между холмов. Затем всадники поскакали по узкой почтовой дороге. А в это время полдюжины песчаных крабов уже спешили по галечному берегу к телу Калфхилла, над которым, словно плакальщицы, склонились красавицы ивы. Его труп обнаружат только через несколько дней, когда черная троица уже достигнет ворот Лондона.

Глава 3

В те дни добраться из Лондона в Крэмптон-Магна можно было лишь так: до Шафтсбери ехать по дороге, что ведет на Плимут, а там повернуть на юг и петлять по скверным и редко используемым колейным дорогам, ведущим к этому далекому побережью. Одна из таких дорог, подходивших к Дорчестеру, — самая из них разбитая — огибала селение: десять-двенадцать бревенчатых домов с закопченными, поросшими мхом тростниковыми крышами, скрытыми в ложбине между невысокими холмами. Еще в Крэмптон-Магна — поскольку мы наконец-то добрались до него — имелись ветхая мельница с пересохшим каналом, одна-единственная гостиница, церковь с восьмиугольным шпилем и обмелевший, торфяного цвета ручей, который в одном месте можно было перейти вброд, а в другом — в нескольких сотнях ярдов ниже по течению — по узкому каменному мостику.

Солнце уже клонилось к холмам, когда карета, в которой я путешествовал, подъехала к этой деревне и наконец, еле-еле протиснувшись на мост и задев бортами парапет, переправилась на другой берег.

Минуло пять дней с тех пор, как мне прислали то странное приглашение. Высунувшись из дверного окна, я оглянулся на дома и церковь. В воздухе витал слабый запах дыма от дров, горящих в очагах, — но в тающем вечернем свете, когда все вещи отбрасывают длинные бурые тени, деревня выглядела неестественно пустой. Выехав утром из Шафтсбери, мы за целый день не встретили никого, кроме случайного стада черномордых овец, и у меня сейчас возникло чувство, словно я оказался на краю покинутых людьми земель.

— Далеко ли еще до Понтифик-Холла?

Мой возница, Финеас Гринлиф, опять что-то тихо промычал — так он отвечал на большинство моих вопросов. И я, уж в который раз, подумал — не глух ли он? Это был мрачный и сонный, еле-еле двигающийся старик. Я поймал себя на том, что всю дорогу разглядывал не столько сельские пейзажи, сколько жировую шишку у него на шее да его сухую левую руку, торчавшую из укороченного рукава куртки. Три дня назад, как и было обещано, он ожидал меня в «Трех голубях» на Хай-Холборне. Его карета была явно самым впечатляющим транспортным средством на конном дворе этой таверны: просторный четырехместный экипаж с покрытыми навесом козлами и лакированными стенками, в которых я разглядел свое волнообразное отражение. Дверцу украшал замысловатый герб. Пришлось пересмотреть давешнюю гипотезу о безденежье моей будущей заказчицы.

— Значит, мне предстоит встреча с леди Марчмонт? — спросил я Гринлифа, когда мы выехали с конного двора, преодолев узкую подъездную дорогу. В ответ я услышал лишь его уклончивое мычание, но я еще не успел испугаться и рискнул задать следующий вопрос: — Возможно, леди Марчмонт желает приобрести некоторые из моих книг?

Этому вопросу повезло больше.

— Купить ваши книги? Нет, сэр, — помолчав, сказал он, сильно прищурившись на убегающую вдаль дорогу. Его вытянутая вперед голова и вздернутые плечи придавали ему сходство с какой-то хищной птицей. — Пожалуй, у леди Марчмонт книг уже вполне достаточно.

— Тогда, может, она желает продать книги?

— Продать свои книги? — Опять озадаченное молчание. Он нахмурился — и морщины, точно клинопись прорезавшие его лоб и щеки, стали еще глубже. Он снял свою низко надвинутую касторовую шляпу и, обнажив голый череп, пятнистый, как перепелиное яйцо, вытер пот со лба. Наконец, водрузив шляпу обратно своей недоразвитой ручкой, он выдавил из себя какое-то мрачное кудахтанье. — Вообразить такого не могу, сэр. Леди Марчмонт очень любит свои книги.

Это был, вероятно, самый содержательный разговор за все три дня пути. Дальнейшие вопросы либо игнорировались, либо в ответ доносилось традиционное мычание и хмыканье. Больше никаких звуков он не издавал, не считая замогильного храпа, который не давал мне спать и в нашу первую ночь в Багшоте, и во вторую — в Шафтсбери.

Мы продвигались вперед безумно медленно, просто с черепашьей скоростью. Мне, коренному горожанину, привыкшему к городскому дыму и суете, к стремительному движению толпы и вращению железных колес, наше неторопливое передвижение по сельской местности, по пустующим вересковым низинам и крошечным безымянным селениям, казалось почти невыносимым. Но угрюмый Гринлиф явно не собирался прибавить ходу. Он торчал как столб на своем кучерском месте, и милю за милей поводья свободно болтались в его руках, а кнут покачивался между колен, точно рыболовная удочка над форелевой речкой. А теперь, после Крэмптон-Магна, еще и дорога вовсе испортилась. Этот последний этап нашего путешествия длился целый час, хотя проехали мы всего одну или две мили. Похоже, сюда годами никто не заглядывал. Кое-где высокая трава полностью скрывала дорогу; то левая колея становилась значительно глубже правой, то наоборот, а местами обе они были завалены довольно крупными камнями. Ветви деревьев шелестели по крыше кареты, а неподстриженные живые изгороди из бука и колючего кустарника царапали бока. Нам постоянно грозила опасность перевернуться. Но вот наконец, после того как карета протиснулась через второй каменный мост, Гринлиф натянул поводья и отложил в сторону кнут.

— Понтифик-Холл, — пробормотал он себе под нос.

Я высунулся из окна, и на мгновение меня ослепили пылающие мазки, окрасившие склон неба. Сначала я ничего не заметил, кроме монументальной арки, на замковом камне которой с трудом смог разглядеть несколько высеченных букв: L TE A S RIT M N T.

Подняв правую руку, я прикрыл глаза от закатных лучей. Гринлиф, причмокивая, погонял лошадей, которые опустили головы и устало продвигались вперед, помахивая хвостами и хрустя копытами по гравию, и уже через несколько ярдов вышли на грунтовую дорожку. Резная надпись — затененная, оплетенная плющом и покрытая мшистыми проплешинами горчичного и черного мха — по-прежнему плохо читалась, хотя теперь можно было разобрать еще несколько букв: LITE A S RIPT M NET.

Одна из лошадей фыркнула, шарахнулась в сторону, словно отказываясь входить в ворота, и встала на дыбы. Гринлиф дернул поводья и громко выругался. Мы въехали под тенистый арочный свод, и огромный особняк вдруг появился на горизонте. Опустив руку, я высунулся в маленькое оконце кареты.

В течение последних нескольких дней я мысленно пытался представить себе Понтифик-Холл, но ни одна из моих воображаемых картин не выдерживала сравнения с видом этого здания, обрамленного, точно картина, массивными столпами арки. Оно возвышалось за обширным зеленым газоном, который перерезала желтая дуга подъездной дороги, обсаженная с двух сторон рядами лип. Этот газон, волнообразно опускаясь и вздымаясь, подходил к массивному, траченному временем кирпичному фасаду, разделенному четырьмя гигантскими пилястрами. Между ними симметрично располагались восемь окон. Низкое солнце подчеркивало темные силуэты медного флюгера и шести цилиндрических каминных труб.

Карета продвинулась вперед еще на несколько футов, звякнули постромки. Так же неожиданно, как первый раз, картина вдруг преобразилась. Солнце, почти скрывшееся за коньком крыши, вдруг представило все в ином свете. Луг, как внезапно увидел я, зарос сорняками и был весь в рытвинах — как и подъездная дорога, испещренная какими-то давними ямами и возвышающимися рядом земляными пирамидами. Многие липы зачахли и сбросили листву, а от остальных деревьев и вовсе остались лишь короткие обрубки. Да и самому дому, протянувшему к нам длинную тень, жилось не лучше. Весь фасад покрылся щербинами, оконные рамы треснули, каменные водосточные желоба разрушились. Пустующие оконные проемы наскоро закрыли соломой и клочками ткани; в одно из окон даже забрался толстый ствол плюща. Сломанные солнечные часы, высохший фонтан, заросший тиной пруд, неухоженный цветник — все довершало картину разорения. Флюгер, когда мы подъехали чуть ближе, полыхнул угрожающим блеском. Мои надежды, только было ожившие и посветлевшие, вновь исчезли.

Одна из лошадей опять заржала и уклонилась в сторону. Гринлиф резко дернул поводья и издал очередной резкий окрик. Еще пара неохотных шагов по посыпанной гравием дорожке — и нас проглотила арка. В последний момент перед тем, как она накрыла наши головы, я взглянул вверх на клинчатые кирпичи свода и венчающий его замковый камень: LITERA SCRIPTA MANET. ^[76]

Десять минут спустя я уже стоял в центре огромной комнаты, в которую свет проникал лишь через разбитое окно, выходившее на заросший цветник, за которым, в свою очередь, располагались растрескавшийся фонтан и сломанные солнечные часы.

— Не соблаговолите ли подождать здесь, сэр, — произнес Гринлиф.

Пещерный полумрак особняка огласился глухими звуками его шагов, он поднялся по скрипучей лестнице и прошел по второму этажу, над моей головой. Мне показалось, я расслышал какой-то разговор и другие шаги — более легкие.

Время шло. Постепенно глаза мои привыкли к сумрачному освещению. Присесть в этой комнате, похоже, было не на что. Я гадал: знак ли это пренебрежительного отношения ко мне или подобное странное гостеприимство — оставлять человека в одиночестве в полутемной комнате — в обычае у титулованных особ. Видя полуразрушенное состояние Понтифик-Холла, я решил было, что это несчастное поместье в числе других подверглось разграблению войсками Кромвеля во время Гражданской войны. Мне не нравился Кромвель с его пуританами — шайка иконоборцев и уничтожителей книг. Но и к нашим надменным аристократам особой любовью я не пылал, поэтому меня развлекали сообщения в наших новостных листках о буйствах подмастерий, которые, обстреляв их великолепные родовые гнезда пушечными ядрами и крупной картечью, выпроваживали благородных неженок в поля, дабы затем свободно порезвиться в их винных погребах и содрать золотые украшения с дверей и карет. Должно быть, думал я, некогда величественный Понтифик-Холл подвергся, наряду с многими другими особняками, такому же уничижению.

Половица скрипнула под моим башмаком, когда я повернулся и пошел прочь от окна. Затем носок моей косолапой ноги за что-то зацепился. Приглядевшись, я заметил пухлый, распластанный на полу фолиант, его страницы трепетали от дуновений ветерка, проникавшего сквозь разбитое окно. Рядом с ним, дополняя картину беспорядка, валялись квадрант, маленькая зрительная труба в проржавевшей оправе и еще несколько инструментов менее определенного назначения. Среди них я заметил с полдюжины старых карт, сильно помятых и с завернутыми уголками. В таком тусклом свете невозможно было узнать ни береговые линии, ни предположительные очертания материков.

Однако… было все-таки нечто знакомое. Какой-то старый запах, пропитавший все это помещение… и я узнал его: этот запах я знал лучше и любил больше, чем любые благовония. Я вновь повернулся и, взглянув наверх, увидел, что стены сплошь закрыты рядами книжных полок, на полпути вверх опоясанными галереей с перилами, — а над ней вновь теснились книги, уходя ввысь к невидимому потолку.

Библиотека. Итак, подумал я, задрав кверху лицо, по крайней мере в одном Гринлиф был прав: книг у леди Марчмонт действительно много. Какие знания разбросаны по сотням стоящих на полках томов всевозможных размеров, форм и объемов! Некоторые из книг, доступных моему взгляду, были огромны, как каменные глыбы, и прикованы к полкам длинными цепями, которые, словно ожерелья, повисли на деревянных крышках их переплетов, а другие — размером в одну шестнадцатую листа — были не больше табакерки и вполне могли уместиться на ладони; их переплеты из клееного картона завязывались выцветшими тесемками или закрывались на крошечные застежки. Но и это было не все. Те книги, что не влезли на полки — сотни две, а то и больше, — громоздились на полу и заполоняли смежные коридоры и помещения; явный перебор: то, что начиналось по-военному ровным строем, через пару шагов превращалось в беспорядочный хаос.

Изумленно оглядевшись кругом, я подошел к одной из ближайших стопок и осторожно опустился на колени. От нее пахло сыростью и гнилью, как от компоста, — а этот запах не казался таким уж приятным. Мое обоняние было оскорблено, так же как мои профессиональные инстинкты. Тихий, трепетный жар волнения, зародившегося в моей груди при виде этих золотых надписей на четырех или пяти языках, что подмигивали мне с прекрасных тисненых переплетов, — вид столь обширных знаний в прекрасных изданиях — мгновенно превратился в яростное пламя. Видимо, здешние книги, как и весь Понтифик-Холл, уже обречены. Эту библиотеку скорее можно было назвать склепом. Я возмутился еще больше, чем прежде.

Но и любопытство мое разгорелось сильнее прежнего. Я взял наугад книгу из рассыпавшейся стопки и открыл потрепанную обложку. Буквы на титульном листе были едва различимы. Я перевернул еще одну покоробившуюся страницу. Не лучше. Тряпичная бумага так сильно сморщилась от влажности, что вид страниц напоминал гимениальные пластинки под шляпкой гриба. Такая книга не делала чести ее владельцу. Я пролистал жесткие страницы, большинство из которых было изъедено червями; целые абзацы стали совершенно нечитаемыми, превратившись в бумажную пыль. С отвращением положив эту книгу на место, я взял другую и затем еще одну — обе они столь же сильно пострадали и могли заинтересовать разве что старьевщика. Четвертая книга выглядела так, словно ее вытащили из огня, а пятая давно выцвела и пожелтела под лучами солнца. Я вздохнул и сложил их в стопку, надеясь, что леди Марчмонт не рассчитывает восстановить благосостояние Понтифик-Холла посредством продажи такого мусора.

Однако не все книги были в столь плачевном состоянии. Подойдя к полкам, я увидел, что многие тома — по крайней мере, их переплеты — обладали немалой ценностью. Здесь можно было встретить прекрасную сафьяновую кожу всевозможных цветов; одни книги украшали золотое тиснение или вышивка, другие — драгоценные камни и металлы. Правда, много пергаментов покоробилось, и сафьян слегка утратил свой блеск, но не было таких дефектов, с которыми не справилась бы капля кедрового масла или ланолина. Одни только камешки — на мой неискушенный взгляд, они походили на рубины, лазуриты и лунные камни, — должно быть, стоили небольшое состояние.

Полки вдоль южной стены, у самого окна, были посвящены греческим и римским авторам, и целые две полки прогибались под тяжестью различных трудов и изданий Платона. Владелец этой библиотеки, должно быть, обладал как обширными знаниями, так и большим кошельком, поскольку ему явно удалось заполучить лучшие издания и переводы. Здесь имелось не только напечатанное в Венеции знаменитое пятитомное второе издание Platonis opera omni^[77], переведенное на латинский Марсилио Фичино и включавшее также поправки, сделанные к первому изданию, заказанному Козимо Медичи, но и более авторитетный перевод, изданный в Женеве Анри Этьеном. Аристотель между тем был представлен не только двухтомным базельским изданием 1539 года, но и изданием 1550-го с исправлениями Виктория и Флакия, и, наконец, здесь стояли Aristotelis opera ^[78], подготовленные к печати великим знатоком античной литературы Исааком Казобоном и опубликованные в Женеве. Все они находились в приемлемом состоянии, не считая случайных надписей или царапин, и их можно было продать за хорошую цену.

Другим классическим авторам здесь также воздали по заслугам. То поднимаясь на цыпочки, то приседая на корточки, я доставал с полки том за томом и просматривал каждый, прежде чем аккуратно вернуть его на место. Тут оказались и изданная Пламерием Natyralis historia Плиния, переплетенная в красную телячью кожу, и изданные Мануцием труды Ливия, и к тому же Historiarum Тацита в изысканном переплете, изданное Винделином. Встретилось мне здесь и базельское издание Цицерона De natura deorum, переплетенное в оливкового цвета сафьян с прекрасно выполненным рельефным орнаментом… De rerum natura в издании Диониса Ламбина. И самое удивительное, я узнал издание Какстона, книгу Confessiones Святого Августина с полустертым тиснением на телячьей коже. Кроме того, на полках стояло множество более тонких книг с комментариями, к примеру толкование Порфирием — Горация, Фичино — Плотина, Донатом — Вергилия, Проклом — «Государства» Платона…

Так я и бродил, глядя во все глаза, вдоль полок, совершенно забытый неучтивой хозяйкой дома. Помимо трудов древних ученых здесь были также представлены научные достижения начала нашего столетия. Библиотеку украшали книги по навигации, земледелию, архитектуре, медицине, садоводству, теологии, естественным наукам, астрономии, астрологии, математике, геометрии и «стеганографии», или тайнописи. Был даже целый ряд сборников поэзии, драматургии и nouvelles.^[79] Английские, французские, итальянские, германские, богемские, персидские авторы — видимо, приобреталось все подряд. Авторы и названия, украсившие прошлое, перекличка славных имен. Остановившись возле одной из полок, я пробежал пальцами по корешкам изданных в формате ин-кварто книг с пьесами Шекспира; всего девятнадцать томов, в переплетах из клееного холста. Но здесь отсутствовало, как я заметил, известное любому книготорговцу собрание его пьес в книгах большего формата, ин-фолио, которое издал Уильям Джагтард в 1623 году. Подобное упущение поразило меня, ведь стремление хозяина этой коллекции к всестороннему и полнейшему обладанию книжными изданиями бросалось в глаза. Похоже, в этой библиотеке не было ни одной книги, изданной после 1620 года. К примеру, большое собрание травников представляли: De historia plantarum Теофраста, Medicinae herbariae Агриколы и «Общая история растений» Джерарда, но совсем не было более поздних работ, таких как Pharmacopoeia Londinensis Кулпепера и «Сад здоровья» Лангэма, или даже дополненной и значительно исправленной книги Джерарда, изданной в 1633-м Томасом Джонсоном. Что бы это могло значить? Что коллекционер умер до 1620 года, прервав осуществление своих грандиозных планов? Что в течение последних лет сорока это великолепное собрание оставалось неприкосновенным и нечитанным, что его некому было пополнять?

Далее я перешел к северной стене, и здешнее собрание показалось мне еще более замечательным. Дотянувшись до верхних полок, я потрогал парочку выступающих переплетов. За окном быстро темнело. Оказалось, что обширный раздел слева посвящен металловедению. Сначала шел ряд работ, которые я и ожидал увидеть, таких как Pirotechnia Бирингуччо и Besdhreibung allerfurnemisten Mineralischen Ertzt Эркера, переплетенные в свиную кожу и отличавшиеся превосходными гравюрами. Немного устаревшие, но тем не менее приличные книги. Однако мне было непонятно, как среди них затесались такие произведения, как Mettalurgia Якоба Бёме, Mineralia opera Исаака Голландского и «Истинная естественная философия металлов» в переводе некоего Дениса Захарии, — книги, которые считались едва ли не учебниками черной магии, измышлениями жалких и погрязших в суеверии умов.

На той же полке встретились мне и другие жалкие и погрязшие в суеверии умы. Мудрость и хороший вкус, до сих пор очевидные в выборе книг, обернулись всеядным и неразборчивым пристрастием к авторам невысокой репутации, которые с излишней — и даже греховной! — готовностью принимали на веру сверхъестественные природные явления. Выцветшие завязки, подобно наглым розовым язычкам, свисали с корешков книг. Прищурившись, я старался прочесть названия в сумеречном свете и вытащил французский перевод трудов Артефия. Рядом с ним стояли комментарии Алана де Лиля к пророчествам Мерлина. Дальше пошло еще хлеще. Роджер Бэкон — «Зеркало алхимии», Джордж Рипли — «Алхимическая смесь», Корнелий Агриппа — De occulta philisophia, Пауль Скалих — Occulta occultum occulta … Все как один обманщики, шарлатаны или шаманы, которые, по моим понятиям, были просто не способны преуспеть в истинных науках. На нижней полке стояла дюжина книг по различным формам гаданий. Пиромантия. Хиромантия. Астрология. Скиомантия.

Скиомантия? Я приставил к полке мою суковатую терновую палку и достал последний том. Все ясно, «гадание по теням». Я захлопнул книгу. Такому вздору, казалось бы, совершенно не место в библиотеке, в остальном посвященной более благородным научным предметам. Я вернул книгу на полку и, наугад потянув за завязки, вытащил другую. Как жаль, что черви не устроили пир на этих страницах, подумал я, открывая ее. Но прежде чем я успел прочесть название на титульном листе, сзади меня вдруг раздался голос.

— «Поймандр» ^[80], перевод Фичино, издание Лефевра. Прекрасное издание, господин Инчболд. Конечно же, у вас также имеется нечто подобное.

Я вздрогнул и, подняв глаза, увидел в дверях библиотеки две темные фигуры. У меня вдруг появилось тревожное ощущение, что за мной какое-то время незаметно следили. Одна из фигур — женская — сделала несколько шагов вперед и, отвернувшись, зажгла фитиль лампы на рыбьем жиру, стоявшей на одной из полок. Ее тень метнулась в мою сторону.

— Позвольте мне извиниться, — сказал я, поспешно вставляя книгу на место. — Я не предполагал…

— В издании Лефевра, — продолжала она, повернувшись и раздув вощеный фитиль, — подчеркивается, что обе книги Corpus hermeticum изданы под одной обложкой впервые с тех пор, как они были собраны в Константинополе Михаилом Пселлом. Здесь есть даже «Асклепий», которого не было в распоряжении Фичино, потому-то он и не смог включить его в издание, подготовленное для Козимо де Медичи. — Она чуть помедлила. — Не желаете ли выпить вина, господин Инчболд?

— Нет… вернее, да, — ответил я, делая неловкий поклон. — Я хотел сказать… Немного вина не помешало бы…

— И немного закуски? Финеас сообщил мне, что вы не ужинали. Бриджет! — Она повернулась к своей спутнице, все еще стоявшей в дверях.

— Да, леди Марчмонт?

— Будь добра, принеси бокалы.

— Слушаюсь, миледи.

— Венгерское вино, думаю, подойдет. И передай Мэри, пусть приготовит ужин для господина Инчболда.

— Слушаюсь, миледи.

— И поторопись, Бриджет. Господин Инчболд совершил длинное путешествие.

— Да, миледи, — пробормотала девушка и поспешно исчезла.

— Бриджет только недавно поступила на службу в Понтифик-Холл, — пояснила леди Марчмонт каким-то странно доверительным тоном, медленно идя по библиотеке со светильником, который при движении поскрипывал на петлях и превращал ее глаза в темные провалы. Она, по-видимому, была не склонна к церемонному знакомству, словно знала меня целую вечность и ничуть не удивилась, обнаружив меня крадущимся в темноте, как грабитель, и жадно шарящим по книжным полкам в ее библиотеке. Может, это тоже в обычае у аристократов? — Прежде она служила, — добавила она, — в семье моего покойного мужа.

Я думал, что на это ответить, — и ничего не придумал; я просто в каком-то тупом молчании смотрел, как она приближалась ко мне, окруженная приглушенным светом лампы, и лишь тонкая струйка дыма от фитиля поднималась за ней к потолку. О, я помню тот момент во всех подробностях! Ведь именно там, в библиотеке, все и началось… и именно там довольно скоро и закончится. Сквозь разбитые стекла доносились трели соловьев, стороживших этот запущенный сад, и царапанье сухой ветви по одному из средников оконной рамы. В самой библиотеке стояла тишина, если не считать медленных шагов ее хозяйки (она носила высокие кожаные ботинки со шнуровкой), а потом — хлопка от задетой подолом ее юбки и упавшей книги (одной из тех, что стопками сложены были прямо на полу).

— Скажите, господин Инчболд, как прошло ваше путешествие? — Подойдя ко мне, она наконец остановилась; черты ее плохо освещенного лица видны были смутно, и в них читалась досада. — Нет, нет. Не стоит начинать наше знакомство со лжи. Оно было ужасным, не правда ли? Да, я знаю, что это так, и должна извиниться перед вами. Финеас вполне заслуживает доверия как кучер, — сказала она со вздохом, — но, пожалуй, собеседник он совсем никудышный. Бедняга, за всю жизнь он не прочел ни единой книжки.

— Мы славно попутешествовали, — неуверенно пробормотал я. Да, вопреки тому, что она сказала, наше общение было построено на лжи. На лжи — от начала до конца.

— Сожалею, что не могу предложить вам присесть, — продолжала она, обводя библиотеку широким жестом. — Солдаты Кромвеля пустили всю мою мебель на растопку.

Я удивленно прищурился:

— Здесь был расквартирован один из полков?

— Лет четырнадцать или пятнадцать тому назад. Наше имение конфисковали за изменническую деятельность против парламента. Эти солдафоны сожгли даже мою лучшую кровать. Двенадцати футов высотой, господин Инчболд. С четырьмя буковыми колонками и шикарным занавесом, на который пошло множество ярдов тафты. — Леди Марчмонт помолчала и взглянула на меня с кривой усмешкой. — Остается утешать себя тем, что она хоть согрела их на какое-то время, не так ли?

Сейчас она уже стояла прямо передо мной, почти рядом, и я более отчетливо видел ее в желтоватом ламповом свете. У нас с ней были лишь три короткие встречи, и мое первое впечатление — как ни странно мне это сейчас — оказалось не слишком благоприятным. Должно быть, мы с ней были примерно одного возраста, и хотя черты ее были довольно привлекательны, даже благородны — безупречной формы лоб, тонкий орлиный нос и черные глаза, в которых сквозила воля и решительность, — однако эти достоинства портила неряшливость или бедность. Ее густые темные волосы, в отличие от моих, еще не начали седеть, но они были распущены и на макушке непослушно топорщились, образуя какой-то несуразный нимб. Ее платье было сшито из довольно хорошего материала, но его ворс давно выносился, и покрой уже вышел из моды, а хуже всего, что оно было грязное, как старый парус. Она носила не то складывающуюся шляпку-«кибитку», не то накидку с капюшоном, может быть даже шелковую, но непохожую на те очаровательные бледно-желтые накидки, что украшают головки модниц, прогуливающихся в Сент-Джеймсском парке: головной убор леди был черен, как гагат, и заношен, как ее платье. Из-за этих мрачных расцветок и пары черных перчаток, натянутых выше локтя, казалось, что она в трауре. Во всем этом сквозил, подумал я, тот же дух былой роскоши, разоренной и порушенной, как сам Понтифик-Холл.

— Пуритане сожгли всю вашу мебель?

— Не всю, — ответила она. — Нет. Полагаю, часть ее, наиболее ценные вещи, просто продали.

— Простите, мне очень жаль. — В этот момент кромвелевская бесштанная солдатня показалась мне совсем уж непривлекательной.

Ее губы тронула полуулыбка.

— Не стоит, господин Инчболд. Нет нужды извиняться за их поведение. Кровати ведь можно заменить, в отличие от других вещей.

— Вашего мужа, — сочувственно пробормотал я.

— Даже мужа можно заменить, — сказала она. — Даже такого мужа, как лорд Марчмонт. Вы знали его? — Я отрицательно покачал головой. — Он был ирландцем, — просто сказала она. — Умер во Франции два года назад.

— Он был роялистом?

— Конечно.

Отвернувшись от меня, она медленно обходила библиотеку, окидывая взглядом книжные полки, точно ревностный эконом, оглядывающий образцовое стадо или на редкость хороший урожай зерна. У меня уже возникали сомнения: принадлежат ли они ей. Не похоже, что это так. Я знал по опыту, что книги — дело не женское. Но откуда, в таком случае, она знала о Фичино, о Лефевре д'Этапле и Михаиле Пселле? Я почувствовал, как меня мало-помалу охватывает дрожь любопытства.

— Это все, что у меня осталось, — сказала леди Марчмонт, словно разговаривая сама с собой. Она пробежала затянутыми в перчатку пальцами по корешкам книг почти так же, как сделал это я несколькими минутами раньше. — Все, чем я владею. Эти книги и сам дом. Правда, еще очень не скоро я смогу стать официальной владелицей Понтифик-Холла.

— Поместье принадлежало лорду Марчмонту?

— Нет, его поместье находилось в Ирландии, был еще и особняк в Хартфордшире. Отвратительные места. Понтифик-Холл принадлежал моему отцу, но после нашей женитьбы лорд Марчмонт был объявлен предполагаемым наследником. Детей у нас не было, и после его смерти имение по завещанию перешло ко мне. Вон там… — Она махнула рукой в сторону окна, где уже почти стемнело. Цветник затерялся в тени, на которую накладывались наши отражения. — Около стола стояли четыре обтянутых кожей стула и превосходная старинная конторка орехового дерева, за которой отец обычно писал письма. Пол покрывал турецкий ковер ручной работы с вытканными обезьянками, павлинами и всевозможными восточными орнаментами. — Медленно она перевела взгляд обратно на меня. — Мне даже интересно, какая судьба постигла все эти вещи. Не удивлюсь, если эти грабители продали их за бесценок.

Я откашлялся и высказал мысль, только что пришедшую мне в голову:

— Просто чудо, что сохранились ваши книги.

— О нет, они тоже не сохранились, — последовал ее быстрый ответ. — Вернее, не все сохранились. Вернувшись сюда, я обнаружила, что многое пропало. А некоторые книги, как вы видите, находятся в ужасном состояний. Но пожалуй, без чуда не обошлось. Солдаты могли бы сжечь половину библиотеки, и не только из-за зимних морозов. Часть книг могли счесть папистскими или дьявольскими или теми и другими одновременно. — Она кивнула в сторону высившихся за мной полок. — «Поймандра» в переводе Фичино, например. К счастью, все они были спрятаны.

— Что вы имеете в виду?

— Спрятаны моим отцом. Это долгая история, господин Инчболд. Все в свое время. Видите ли, любая из здешних книг имеет собственную историю. Многие из них пережили кораблекрушение.

— Кораблекрушение?

— А другим, — продолжала она, — пришлось стать беженцами. Вы видите те цепи? — Она показала на ряд томов, прикованных к полке за переплеты. Звенья цепей тускло поблескивали в полумраке. Я кивнул. — Эти книги уже однажды спасли, вывезли из колледжей Оксфорда. Из цепных библиотек, — пояснила она, слегка выдвинув одну из них, большой фолиант, с полки. Ее затянутая в перчатку рука с нежностью погладила кожаную поверхность. Цепь протестующе звякнула. — Это произошло в прошлом веке.

— Их спасали от Эдуарда Шестого?

— От его сторонников. Книги тайно вывезли из университетских библиотек, спасая от грядущих костров. — Она открыла огромный том и начала вяло перелистывать страницы. — Просто поразительно, с какой решимостью короли и императоры стремились уничтожать книги. Но культура ведь вся построена на таких осквернениях, разве не так? Великий Юстиниан сжег все греческие свитки в Константинополе после того, как кодифицировал римское право и победил в войне с остготами в Италии. А Шихуанди, первый император Китая, человек, объединивший пять царств и построивший Великую стену, приказал уничтожить все книги, написанные до его рождения. — Она захлопнула фолиант и решительно вставила его на место. — Эти книги, — сказала она, — мой отец приобрел гораздо позднее.

— Вот как, — сказал я, надеясь, что мы наконец подошли к сущности дела. — Значит, все эти книги являются его собственностью? И вы желаете продать их?

— Являлись, — уточнила она. — Они являлись его собственностью. Да, он собрал эту коллекцию. — Она помолчала мгновение и печально взглянула на меня. — Нет, господин Инчболд, я не хочу продавать их. Почти наверняка не хочу. А вот и Бриджет, — поворачиваясь, сказала она. — Не перейти ли нам в столовую? Думаю, там я смогу предложить вам присесть.

Чуть позже мне подали большую тарелку с уткой, которую кухарка миссис Уинтер запекла с зеленым луком-шалотом. За отсутствием обеденного стола — видимо, очередная военная потеря, — эта тарелка ненадежно балансировала у меня на коленях. Я испытывал неловкость и ел без аппетита, ощущая на себе проницательный взгляд хозяйки дома, сидевшей напротив меня. В какой-то момент она начала откровенно разглядывать мою усохшую и развернутую внутрь стопу, которая походит, как мне всегда казалось, на жалкий отросток уродливого карлика из собрания немецких сказок. Я почувствовал, как щеки мои наливаются кровью от обиды, но к этому времени леди Марчмонт уже смотрела в другую сторону.

— Я должна извиниться за это вино, — сказала она, кивнув Бриджет, чтобы та наполнила мой бокал вином в третий раз. — Когда-то мой отец выращивал собственный виноград. В этой долине. — Она сделала неопределенный жест в сторону разбитых окон. — На речных склонах, защищенных от ветра. Из того винограда получались превосходные вина, по крайней мере так мне рассказывали. В то время я была слишком молода, чтобы наслаждаться ими, а позже эти виноградники вырубили.

— Солдаты, я полагаю?

Она отрицательно покачала головой:

— Нет, другой род вандалов, и вдобавок местные. Крестьяне.

— Крестьяне? — Мне вспомнилась зловеще пустая деревня, через которую мы проезжали. — Из Крэмптон-Магна?

— Да. И не только оттуда.

Я пожал плечами:

— Но зачем им это?

Подняв свой бокал, она задумчиво заглянула в темную жидкость. Чуть раньше она уже рассказала — сбивчиво и несколько невпопад — о том, как эти бокалы изготовляли. Ее отец получил что-то вроде патента на такое производство: оно заключалось в том, что сперва золото в плавильном тигле смешивали с ртутью, затем ртуть выпаривали и покрывали стекло тонкой пленкой оставшегося золота. После него осталось много патентов, пояснила она. Настоящий Дедал. Сейчас она, казалось, внимательнейшим образом разглядывала вензель на дне бокала — переплетенные буквы АП, которые я уже и сам заметил.

— Скажите, господин Инчболд, — начала она после паузы. — Подъезжая к Понтифик-Холлу, не обратили ли вы случайно внимания на те раскопки, что ведутся на лужайке и подъездной дороге?

Я кивнул, вспоминая хаотично прорытые канавы и кучи земли на их склонах.

— Я принял их за какие-то земляные укрепления. — (Она покачала головой, окруженной подобием черного нимба.) — Артиллерийский огонь?..

— Нет, ничего столь… драматичного. Понтифик-Холл никто не осаждал. Обе воюющие стороны сочли наш парк недостойным внимания. К счастью для нас, господин Инчболд, иначе вряд ли бы мы с вами сегодня здесь беседовали.

Меня так и подмывало спросить, чего ради мы тут беседуем. Я понятия не имел, зачем она пригласила меня и почему описывает мне историю ее своеобычного и, откровенно говоря, мрачного дома. Может, это очередная аристократическая причуда? Если она не хочет, чтобы я оценил или распродал на аукционе ее книги, какую же еще услугу могу я ей оказать? Определенно, у нее не было желания — и необходимости — приобретать новые книги. Кто же возит дрова в лес? Неожиданно я почувствовал себя как никогда выдохшимся и измученным.

Но похоже, мне еще не скоро откроют суть предстоящей работы, поскольку леди Марчмонт уже приступила к пространному рассказу о недавней истории Понтифик-Холла. Пока я неловко расчленял запеченную утку, она поведала мне, что после того, как военные удалились, порубив на дрова фруктовый сад и мебель и разобрав кованую железную ограду, чтобы перелить на мушкеты и пушки, дом пустовал много месяцев. Имение передали в руки некоего опекунского совета, узаконенного парламентом в 1651-м, и в конечном итоге его продали местному члену парламента, человеку по имени Стэндфаст Осборн.

— Мы с лордом Марчмонтом жили в то время изгнанниками во Франции. Я вернулась обратно в Англию месяца два назад, когда этот дом возвратили мне согласно Акту об амнистии и компенсации. Осборн уже почти год как уехал. Сбежал в Голландию. Очень благоразумно с его стороны, поскольку он был одним из судей, приговоривших к смерти Карла Первого. Возвращаясь из Франции, я не ждала, что меня радушно встретят в Понтифик-Холле, ведь народ в наших краях поддерживал сторонников парламента. И мои ожидания оправдались. Добропорядочные обыватели Крэмптон-Магна, думаю, уже считают меня ведьмой. — На лице ее вновь мелькнула полуулыбка, и она с равнодушным видом пожала плечами. — Пожалуй, вам, как лондонцу и образованному человеку, это может показаться странным, но тем не менее такова правда. Любую женщину, умеющую читать, здесь считают ведьмой. Так что уж говорить о той, которая живет одна в полуразрушенном доме, окруженная книгами и странными инструментами, живет без мужа, без отца, без детей, которые могли бы вразумлять ее и руководить ею… В общем, хуже не бывает, правда?

Она помолчала, внимательно наблюдая за мной своими глубокими, близко посаженными глазами, которые, как я заметил благодаря более сносному освещению столовой, были серо-голубыми. Медленно и вяло я пережевывал мясо, как корова жвачку. Ногу я спрятал под стул, с глаз долой. Леди Марчмонт повернулась и жестом приказала Бриджет наполнить мой бокал.

— Теперь можешь идти, — сказала она служанке, когда та справилась со своей задачей. И едва звук шагов девушки, проглоченный огромным, гулким домом, наконец затих, она продолжила: — Я столкнулась с ужасными сложностями, попытавшись нанять слуг в здешних краях, — сказала она доверительным тоном. — Вот почему мне пришлось забрать сюда прислугу из имения лорда Марчмонта.

— Но из-за чего возникли сложности? Из-за лорда Марчмонта? Или из-за ваших… политических взглядов?

Она покачала головой.

— Нет, из-за моего отца. Возможно, вы слышали о нем, он был достаточно известной фигурой в свое время. Его звали сэр Амброз Плессингтон, — после короткой паузы добавила она.

Это имя, как ни странно мне теперь это кажется, тогда не вызвало у меня никаких ассоциаций, абсолютно никаких. Но когда я сейчас вспоминаю то мгновение, мне чудится, что наступила звенящая тишина, что весь мир остановился и повис — и в тишине выросла длинная тень, затопившая комнату и опустившая надо мной тяжелый покров темноты. На деле же я просто отрицательно покачал головой, удивляясь про себя, как я мог не знать человека, умудрившегося собрать такую замечательную библиотеку.

— Нет. Я не слышал о нем, — ответил я. — Кем он был?

Она молчала, словно не слышала моего вопроса, и сидела совершенно неподвижно, сложив руки на коленях. Масляная лампа отбрасывала тень леди Марчмонт на изогнутую стену у нее за спиной. От нечего делать я вспомнил о встретившейся мне в библиотеке книге по скиомантии и подумал, какие загадки мог бы разгадать ее автор по этой искаженной тени.

— Допивайте вино, господин Инчболд, — сказала она наконец и, подавшись вперед к желтому ламповому кругу, вновь изучающе взглянула на меня, словно пыталась прочесть по выражению лица, стоит ли мне доверять. Возможно, в этот момент я был для нее почти так же непостижим, как она для меня. — Я хочу кое-что показать вам. Нечто такое, что вы можетесчесть весьма интересным.

В каком отношении? Теперь мое любопытство сменилось нетерпением. Но что же мне оставалось делать? Залпом допив вино, я поспешно вытер руки о бриджи. Затем, подавив полдюжины раздраженных вопросов, я проследовал за ней к дверям столовой.

Глава 4

Так уж случилось, что впервые столкнуться с сэром Амброзом Плессинггоном мне пришлось в подземелье, или крипте, Понтифик-Холла.

Покинув столовую, мы вновь спустились по широкой лестнице и, не раз и не два повернув налево, миновали нескончаемый ряд коридоров, вестибюлей и пустынных комнат — пока не вышли к другому, гораздо более узкому лестничному пролету. Леди Марчмонт шла впереди, высоко подняв масляную лампу, точно комендант крепости, обходящий ее дозором, а я ковылял за ней, оглашая подземелье глухим стуком шагов. Скудный свет озарял покрытую выбоинами стену, на которой вырисовывались причудливые и устрашающие очертания наших теней. Мы прошаркали вниз по ступеням и оказались в помещении, походившем на нечто вроде крипты. Свисающая с потолка паутина коснулась моих губ и головы. Я отмахнулся от нее и поспешно закрыл нос и рот носовым платком. С каждым шагом гнилостное зловоние, казалось, становилось вдвое сильнее. Леди Марчмонт, однако, явно не обращала внимания ни на эту вонь, ни на холод и мрак.

— Здесь находились кладовые и погреба, — на ходу поясняла она, — и также комнаты лакеев. Насколько я помню, у нас было три ливрейных лакея. А сейчас остался один Финеас. Он начал служить у моего отца больше сорока лет назад. Это милость Божья, что я смогла найти его вновь. Хотя, вернее, это он нашел меня после моего возвращения. Понимаете, он очень предан мне…

Когда мы спускались, я ожидал обнаружить внизу некий лабиринт коридоров и комнат, примерно воспроизводящий в плане первый этаж особняка. Но, достигнув наконец дна, мы оказались в коридоре с низким потолком, убегавшим прямо вперед, насколько позволял видеть тусклый свет лампы. Мы медленно продвигались по нему, перешагивая через какие-то фрагменты мебели, сломанных бочек и прочие менее определимые препятствия. Пол еще не совсем выровнялся; мы по-прежнему спускались, продолжая идти по пологому склону. Здесь, внизу, стены сочились влагой, и до нас доносилось тихое журчание бегущей воды, сопровождаемое каким-то едким запахом. На полу, видимо, лежал слой песка. Коридор все не кончался. Может, мы все-таки идем по лабиринту, подумал я: своеобразный mundus cereris^[81] наподобие катакомб, что римляне строили под своими городами, — совсем темные склепы и пересекающиеся извилистые тоннели — для общения с обитателями нижнего мира.

Вдруг леди Марчмонт постучала по стене костяшками затянутой в перчатку руки. Раздался звон, похожий на звук литавр.

— Медь, — пояснила она. — Солдаты Кромвеля хранили здесь порох, поэтому обшили медью стены и двери. Я бы не сказала, что они выбрали самое сухое место в доме.

— Черный порох?

Теперь мне стала понятна природа едкого запаха и песка под ногами. И я сразу забеспокоился из-за масляной лампы, которую леди Марчмонт беспечно раскачивала из стороны в сторону. Ее свет озарял сейчас ряд запертых дверей и небольшие ниши по обеим сторонам коридора. Я вновь вздрогнул в этой холодной темноте от мысли, что за этими дверями в обваливающихся склепах свалены в беспорядочные груды черепа и большие берцовые кости множества покойных Плессингтонов. Мы быстро прошли по коридору, чей конец — если таковой был — терялся в кромешной тьме.

Наконец мы достигли цели. Леди Марчмонт остановилась перед одной из дверей и, позвенев связкой ключей, заставила ее открыться. Зловеще заскрипела пара проржавевших петель.

— Пожалуйста, — сказала она, с улыбкой поворачиваясь ко мне, — проходите, господин Инчболд. Внутри вы обнаружите бренные останки сэра Амброза Плессингтона.

— Останки… — Я сделал шаг назад, но сопротивляться было уже слишком поздно. Леди Марчмонт взяла меня за руку и потянула через порог.

— Вот…

Она показала в угол крошечной комнаты, где на низком постаменте стоял старый дубовый гроб. Я в ужасе попытался высвободить свою руку, но тут с облегчением увидел, что «останки» ее отца были бумажными, а не телесными; ибо гроб, стоявший открытым, наполняли не кости, а кипы документов, огромные связки которых грозили свалиться на пол.

— Все здесь, — почтительно произнесла она, осторожно продвигаясь вперед. — Все о моем отце. О Понтифик-Холле. Или, вернее, почти все…

Повесив лампу на стенной крюк, она встала на колени на тростниковую подстилку, покрывавшую земляной пол перед постаментом. Гроб, как я успел заметить, облепляли комья земли. Один за другим вытаскивая документы, леди Марчмонт бегло просматривала их и возвращала на место. Ее плащ откинулся на спину, как пара сложенных крыльев. Своего рода архив, решил я, оставаясь в дверях, пока она не поманила меня к себе.

— Имущественные документы, — пояснила она. — Перечни, описи, завещания. — Возможно, она предпочла бы погрузить свои затянутые в перчатки руки в сундук, наполненный лунными камнями и аметистами, а не множеством пожелтевших пергаментов. — Именно из-за них, понимаете, Стэндфаст Осборн стремился заполучить наше поместье. — Ее голос гулко отражался от голых стен. — Именно из-за этих грамот и документов. Дом ему был не нужен, и он о нем не заботился — сами видите. Но гроб с документами надежно спрятали. Об этом позаботился лорд Марчмонт.

Помещение было душным и тесным, стены покрывала изморозь, как мне показалось, калийной селитры. Лампа горела уже слабее, освещая густо припорошенные землей и пылью заросли многолетней паутины. Я всю свою жизнь мучился от астмы — слишком прокоптились мои легкие угольным дымом Лондона. Сейчас, стоя в дверях этого странного склепа, я почувствовал знакомые хрипы в груди.

— То есть все эти годы они хранились здесь, в этом помещении? — сумел выдавить я, опираясь на суковатую палку.

— Нет, конечно. — Она все еще стояла ко мне крылатой спиной. — Здесь их обнаружили бы через час. Нет, их захоронили в одном месте на церковном дворе в Крэмптон-Магна. Прямо в этом гробу. Оригинально, правда? Под надгробным камнем с именем одного из наших лакеев. Вот, взгляните… — Она повернулась, протягивая мне какой-то документ своей затянутой в перчатку рукой. — Этот приказ окончательно решил нашу судьбу.

Документ был написан на толстой тряпичной бумаге, ее края завернулись и слегка усохли. Взяв листок и повернув к свету лампы, я поднес его поближе к глазам и увидел парламентскую печать и под ней слегка выцветшее постановление, написанное убористым канцелярским почерком:

Сим постановляется, что все Поместья и Земли, наследственные и арендованные, со всем к оным относящимся, сказанного Генри Грейторекса, барона Марчмонта, конфискованы, сиречь изъяты в казну, вместе с правом владения, пользования и распоряжения оными и передачи оных по наследству, с 20 дня, месяца мая Лета Господня 1651, и всякое право на доступ в сказанные Поместья и Земли, наследственные и арендованные…

— Указ о конфискации этого поместья, — пояснила она и протянула мне другой документ или, вернее, небольшую связку бумаг. Эта подборка, перевязанная выцветшей и обтрепанной лентой, очевидно менее официальная, была написана красивым почерком, принадлежавшим самому сэру Амброзу Плессингтону — хотя в то время я еще не знал этого, — то есть впервые он предстал передо мной в виде длиннейшего текста — списка его вещей: «Опись всему личному имуществу, движимому и недвижимому, Амброза Плессингтона, рыцаря, из Понтифик-Холла, описанному и оцененному в приходе Святого Петра в присутствии четырех советников графства…»

Отставив в сторону палку, я развязал ленту. Все эти шесть исписанных с обеих сторон страниц завещания представляли собой внушительной длины список владений и имущества сэра Амброза, включавший мебель, картины, ковры, столовое серебро, а также более эзотерическое имущество, как то: телескопы, квадранты, штангенциркули, компасы, да еще несколько кабинетных шкафов, чье содержимое — законсервированные животные, раковины и кораллы, монеты и наконечники стрел, фрагменты старинных ваз, всевозможные objects d’art^[82] и даже два самодвижущихся устройства — было перечислено по отдельности. Одним из самых ценных был Kunstschrank ^[83], инкрустированный бриллиантами и изумрудами, хотя что хранилось в этом сверкающем ковчеге — оцененном в поразительную сумму 10 000 фунтов, — данная опись была не склонна сообщать. Все содержимое особняка сэра Амброза оценивалось на последней странице документа в 155 000 фунтов; неслыханная и весьма грандиозная сумма даже для нынешнего 1660 года, а уж для июня 1622-го, времени составления означенной описи, она должна была звучать совершенно потрясающе. Даже за сокровища покойного короля Карла, известного знатока искусств и коллекционера, не дали такой суммы, когда Кромвель изъял их из королевских дворцов и распродал алчным европейским принцам.

Леди Марчмонт перехватила мой потрясенный взгляд.

— Как вы можете, понять от всего перечисленного здесь почти ничего не осталось, — произнесла она спокойным голосом. — Что не удалось уничтожить, военные просто унесли с собой. Только этот гроб с его документами свидетельствуют о том, каким был некогда Понтифик-Холл. Да и все, что затевал мой отец.

— Но библиотека… — Я вернулся к первому листу и стал теперь просматривать его более внимательно. — Я не вижу упоминания о книгах вашего отца.

— Да. — Она взяла у меня документ и, завязав его лентой, положила на место в гроб. — Эта опись не включает содержимого библиотеки. Для нее составили отдельную библиографию. — Повернувшись кругом и пошелестев бумагами, леди Марчмонт достала пачку потолще прежних. — Исключительно подробную, как видите. Здесь приведены цены, заплаченные за каждую книгу, а также имена книготорговцев или посредников, через которых их приобрели. Интересные материалы, но сейчас нет времени изучать ее. На данный момент… — Она отложила документ в сторону и вновь начала старательно рыться в гробу, переворачивая груды слежавшейся бумаги. — Сейчас, господин Инчболд, вам стоит прочесть кое-что другое. За свою жизнь мой отец получил жалованные грамоты во многих странах от разных королей и императоров. Но есть среди них… особо важные.

Важные для чего? Как мое приглашение в Понтифик-Холл могло быть связано с этим зловонным подземельем и ворохом старых документов? С королями и императорами? Но леди Марчмонт уже повернулась и вручила мне несколько документов. Первым был пергамент с потрескавшейся огромной печатью из красного воска, по окружности которой шла едва различимая надпись:

Я поднес документ поближе к свету. Над печатью имелось несколько абзацев текста, начертанного жирным готическим шрифтом на немецком языке, и — сколько смог я разобрать со своими ограниченными познаниями в этом наречии — он гласил, что данный документ наделяет полномочиями на поиск и приобретение книг и манускриптов в пределах Богемии, Моравии, Силезии и Галаца. Он датировался 1610 годом. Я немного потер между пальцами сморщенный уголок документа, наслаждаясь прекрасным качеством пергамента, нежного и гладкого, как девичья щечка. Затем я осторожно перевернул его, услышав тихое, радующее душу похрустывание, и поправил большим пальцем очки на переносице.

Второй документ, датированный следующим годом и скрепленный такой же печатью, был сходного значения, только его юрисдикция распространялась за пределы Чешских земель и включала Австрию, Штирию, Майнц, Верхнее и Нижнее пфальцграфства, а самое удивительное — и владения турецкого султана. Заключительные три страницы содержали, соответственно, императорскую грамоту о пожаловании дворянского достоинства, приказ о назначении ежегодного пенсиона в 500 талеров и о присвоении степени доктора философии Каролинума. Последний, написанный по-латински, документ был украшен рельефным оттиском герба. Подняв глаза, я увидел, что леди Марчмонт, сведя брови к переносице, пристально следит за моей реакцией. Лампа зашипела и — это меня встревожило — почти погасла.

— Это в Праге.

— В Праге? — Мой вопросительный взгляд вернулся к пергаментам из телячьей кожи, которые я нервно теребил в руках.

— Каролинум, — сказала она монотонным голосом, словно повторяла простой урок для бестолкового ребенка, — находится в Праге. В Богемии. Мой отец провел там много лет.

— В Каролинуме?

— Нет. В Богемии. После того как Рудольф перевел императорский двор из Вены в Прагу.

Я продолжал рассматривать документы.

— Значит, сэр Амброз состоял на службе у императора Священной Римской империи?

Она кивнула, явно довольная оттенком благоговения, появившимся в моем голосе.

— Сначала да. В качестве одного из посредников для приобретения книг в Императорскую библиотеку. А позже он выполнял такую же работу для курфюрста Пфальцского, укомплектовывая его библиотеку в Гейдельберге.

Она умолкла и вновь начала тщательно перебирать бумаги, лежащие в гробу. В течение следующих десяти минут мне пришлось, отдуваясь, пробормотать вслух еще с дюжину разных документов — все грамоты, предоставляющие особые права или патенты на изобретения, касавшиеся новых методов проверки чистоты золота или оснащения кораблей, и, кроме того, документы, подтверждающие безусловное право собственности на владения, разбросанные по Англии, Ирландии и Виргинии. Множество потертых страниц деятельной и бурной жизни сэра Амброза. Я про себя отметил, что леди Марчмонт сует мне каждый новый документ так же горячо и ревностно, как квакер на перекрестке — свои душеспасительные брошюры. Но вскоре я, прищурившись, заметил, что держу в руках документ иного сорта — очередная жалованная грамота, скрепленная в конце Большой государственной печатью Англии, и ее значение было поважнее, чем у других:

Сие соглашение, составленное в 30 день августа Лета Господня 1616, в четырнадцатый год царствования Государя и Повелителя нашего Иакова, милостию Божьей короля Англии, Шотландии и Ирландии, защитника Веры, между реченым Государем нашим с одной стороны, и Амброзом Плессингтоном, кавалером ордена Подвязки, с другой стороны, относительно постройки, оснащения и прочего обеспечения корабля, известного как «Филип Сидни», дабы реченому Плессингтону отправиться на оном корабле в качестве капитана из порта Лондона к Читти-Маноа, что в Гвианской империи…

Я моргнул, протер глаза и продолжал читать. Далее документ оговаривал для сэра Амброза вознаграждение в три тысячи фунтов за путешествие не в поисках книг и манускриптов — как во время службы у императора Рудольфа, — а к верховьям реки Ориноко и золотому месторождению вблизи какого-то городка, называемого Маноа, в Гвианской империи. Я слышал кое-что о той экспедиции, если речь здесь шла именно о ней, поскольку хорошо знал, что сэра Уолтера Рэли казнили как раз через год после его провалившейся экспедиции в Гвиану в 1617 году. Неужели этот «Филип Сидни» поднялся до верховьев Ориноко вместе с обреченным флотом Рэли? А если так, то что стало с этим кораблем и его капитаном?

Я не мог больше читать. Буквы грамоты расплывались перед моими усталыми глазами, а грудь сдавило еще сильнее. Сняв очки, я потер глаза костяшками пальцев. Я закашлялся, пытаясь прочистить легкие от спертого и пыльного воздуха. Вновь послышалось тихое журчание воды, которая, казалось, течет прямо за стеной этого крохотного архива. Я вновь нацепил очки на нос, но буквы на странице по-прежнему расплывались и корчились перед моими слезящимися от боли глазами.

— Извините, но я…

— Да-да, я понимаю.

Леди Марчмонт взяла у меня бумаги и вернула их в гроб. Но до того, как она закрыла его крышку, я успел ухватить взглядом какой-то документ, выглядевший поновее, какой-то еще договор. Верхний край этого пергамента был оборван, а нижний — завернут и скреплен печатью, подвешенной на пергаментной полоске. Уж не намеренно ли — думал я позднее — позволила она мне краем глаза увидеть этот хитрейший из всех ключей к разгадке? Рядом с печатью стояла неразборчивая подпись, но мне удалось разобрать несколько слов, написанных сверху: «Sciant presentes et future quod ego…»

Но тут крышка с шумом захлопнулась, и мгновение спустя я вздрогнул от легкого прикосновения затянутой в перчатку руки, дотронувшейся до моего предплечья. Когда я обернулся, леди Марчмонт улыбнулась мне самой загадочной и непроницаемой из всех улыбок.

— Нам пора выбираться отсюда, не так ли, господин Инчболд? Воздух в подвалах стал совсем скверный. Паре человек его едва хватает на полчаса.

Я кивнул с благодарностью и нащупал мою суковатую палку. Воздух вдруг показался мне неимоверно спертым, и я впервые заметил, что леди Марчмонт тоже тяжело дышит. Сняв лампу с крюка, она повернулась к двери.

— Мой отец проветривал эти помещения с помощью воздушного насоса, — продолжала она, — но разумеется, насос украли вместе со всем остальным.

Вновь раздался скрип петель закрываемой двери, звякнули ключи на серебряной цепочке — это она запирала замок. Я последовал за ее черным платьем по коридору.

Sciant presentes et future quod ego…

Орудуя в темноте своей палкой, я озадаченно наморщил лоб, погрузившись в размышления. «Да ведают все в настоящем и будущем…» — что ведают? Когда мы взобрались по лестнице, я обнаружил, что думаю не столько о множестве документов, которые подсовывали мне под нос, сколько о том таинственном новом пергаменте, промелькнувшем среди прочих бумаг в гробу, о том документе с обрезанным краем, ведь он, как кусок составной картинки-загадки, вероятно, должен был иметь ответную часть, вторую часть пергамента, которую от него так аккуратно отделили. Подозревал ли я тогда, что он может оказаться частью еще более сложной картинки-загадки, чьи недостающие фрагменты мне еще предстоит узнать и обнаружить? Или только сейчас, задним числом, я вспоминаю все это так четко?

Когда мы выбрались из подвала, грудь моя свистела и булькала, как чайник, и я еле-еле тащился по лестнице, шумно шаркая косолапой ногой. Скривившись от досады, я порадовался темноте. Но леди Марчмонт, повернув лицо в мою сторону, шагала на две ступеньки выше и, казалось, не замечала производимого мною шума. По дороге наверх она рассказывала о некоторых деталях службы ее отца у Рудольфа II, великого «императора-чародея», чей дворец в Праге был полон астрологов, алхимиков, причудливых изобретений — и книг, которых там были десятки тысяч. Сэр Амброз, утверждала она, сделал довольно много приобретений для этой императорской коллекции. Ибо где бы ни умирал какой-нибудь состоятельный дворянин или ученый в пределах империи, — от Тосканы на юге до Клеве на западе, и до Лужиц или Силезии на востоке, — ее отец отправлялся в путь по потрепанному лоскутному одеялу княжеств и прочих имперских вотчин, дабы приобрести для императора самые значительные и впечатляющие предметы из их наследства: картины, мраморные скульптуры, часы, драгоценные камни, новые открытия или изобретения в любой области и конечно же библиотеки, особенно если в них имелись тома по алхимии и другим оккультным наукам, к которым Рудольф относился с особой любовью. Из таких экспедиций, похвалилась она, ее отец редко возвращался разочарованным.

— Только за один год ему удалось договориться о покупке библиотек Бенедикта из Рихновы и австрийского дворянина Антона Шварца фон Штайнера. — Она перевела дух и повернулась ко мне. — Наверное, вы слышали об этих коллекциях?

Я отрицательно покачал головой. Мы достигли вершины лестницы. Покрытый плитками пол, казалось, раскачивался у меня под ногами, точно палуба идущего ко дну корабля. Леди Марчмонт распахнула передо мной дверь, и я проковылял вперед, следуя за собственной тенью. Бенедикт из Рихновы? Антон Шварц? Очевидно, я еще многого не знал в данной области.

— Каждая библиотека насчитывала более десяти тысяч томов, — доносился ее голос из полумрака за моей спиной. — Среди прочих сокровищ имелись алхимический трактат Рупесциссы и Роджер Бэкон в издании Фине. Кроме того, еще и манускрипты по астрологии Альбумазара и Сакробоско. Большинство книг отправились в Императорскую библиотеку в Вене, где их должен был внести в каталог Гуго Блотиус, Hofbibliothekar^[85], но некоторые отвезли в Прагу на просмотр Его Превосходительству. Нелегкое дельце. Книги перевозили по горным дорогам и через богемские леса в специальных, запряженных мулами повозках и фургонах на рессорах — новым изобретением тех дней. Щелястые деревянные ящики с книгами законопачивали и смолили, точно корпуса военных кораблей, а потом еще заворачивали в два слоя пропитанной танином парусины. Наверное, потрясающее было зрелище. Такой караван занимал на дороге почти целую милю, причем все книги укладывались еще и в строго алфавитном порядке.

Ее голос отражался от невыразительных голых стен. Слова казались заученными, словно она рассказывала эту историю уже много раз. Я припомнил богатое собрание сочинений по оккультным наукам в библиотеке ее отца и подумал, не связаны ли здешние книги каким-то образом с коллекцией Бенедикта из Рихновы или Антона Шварца, а может, и самого «императора-чародея».

Мы шли теперь рядом, быстро проходя обратно по лабиринту коридоров, — насколько я представлял себе — в направлении библиотеки. Одно неизвестно, этим ли путем шли мы полчаса назад. Все слуги, даже Финеас, словно куда-то исчезли. Мне пришло в голову, что два человека или даже полдюжины людей могут спокойно жить в Понтифик-Холле, занимаясь своими делами, и целыми днями не встречаться друг с другом.

Внезапно ее рассказ прервался.

— Дорогой господин Инчболд…

Я хрипел и пыхтел из последних сил, стараясь не отставать от нее. А сейчас едва не столкнулся с ней, поскольку она вдруг остановилась посередине коридора.

— Дорогой господин Инчболд, я слишком долго пользовалась вашим добродушием. Должно быть, вы спрашиваете себя — зачем я рассказываю вам все эти вещи. Зачем показала библиотеку, описи, грамоты…

Я распрямился и обнаружил, что не моту поймать ее взгляд.

— Что ж, леди Марчмонт, должен признаться…

— О, прошу вас… — прервала она меня, подняв руку. — Алетия. Надеюсь, мы обойдемся без церемоний.

Ее просьба прозвучала скорее как приказ. Я молча согласился: с титулом или без него, она все равно выше меня по положению. Ведь титул — всего лишь слово и ничего не меняет.

— Алетия, — я произнес ее странное имя с осторожностью, как дегустатор, пробующий новое экзотическое блюдо.

Она пошла дальше, правда уже помедленнее, толстые подошвы ее ботинок шаркали по плиткам пола. Мы свернули налево, в другой, более длинный коридор.

— В сущности, мне хотелось, чтобы вы хоть немного представили себе, каким был когда-то Понтифик-Холл. Может быть, у вас уже сложилось определенное представление? Вообразите фрески, гобелены… — Легко и непринужденно, точно фокусник, она взмахивала рукой, показывая на голые стены и в глубину уходящего вдаль коридора. Тупо щурясь в темноте, я был не в состоянии ничего вообразить. — Но главное, — продолжала она понизив голос, — я хотела, чтобы вы поняли, каким человеком был мой отец.

Мы подошли к библиотеке, в которой уже царила полнейшая темнота. Прикосновение ее руки вновь заставило меня вздрогнуть. Поворачиваясь, я увидел в зрачках ее близко посаженных глаз два крошечных пляшущих огонька, порожденные светом лампы. Я нервно отвел взгляд. В данный момент сэр Амброз казался мне еще более невообразимым, чем его разграбленные владения.

— У меня нет мужа, нет детей, не осталось в живых никого из родственников. — Ее голос упал до шепота. — У меня почти ничего не осталось. Но я живу сейчас лишь одной мыслью, одной мечтой. Понимаете, господин Инчболд, я хочу вернуть Понтифик-Холлу его былое величие. Восстановить все в точности до малейших деталей. — Выпустив на свободу мое плечо, она вновь махнула рукой в темную, необитаемую пустоту. — Да, до малейших деталей, — повторила она с особым нажимом. — Мебель, картины, сады, оранжерею…

— И библиотеку, — закончил я, думая об испорченных и пылящихся на полу книгах.

— Да. И библиотеку тоже. — Она вновь схватилась за мое предплечье. Лампа раскачивалась, описывая короткие дуги. Наши тени колебались из стороны в сторону, точно танцоры. Здесь, в этом пустующем доме с его голыми стенами и обваливающейся штукатуркой, ее мечта казалась дикой и неосуществимой. — Все будет в точности таким, каким было при отце. И я сделаю это. Хотя понимаю, что мне придется нелегко.

— Да, — откликнулся я, надеясь, что в моем голосе прозвучит оттенок сочувствия. Я думал о расквартированных здесь полках, о разрушенном фасаде здания и огромной ветви плюща, что заползла в комнату через окно второго этажа… о той ужасающей общей картине разрухи, которую я увидел при въезде в поместье. Действительно нелегко.

— Буду с вами откровенной. — Она приподняла лампу, чтобы осветить наши лица. Пламя ее сейчас разгорелось ярче, но оно лишь сделало тени более глубокими. — Сложности с реставрацией дома будут возникать не только из-за многочисленных разрушений и не только из-за того, что я, скажем так, стеснена в средствах, как вы, впрочем, уже могли догадаться. Они будут возникать вдобавок и потому, что здесь замешана еще кое-чья корысть. — Она произнесла это нарочито небрежно, но глаза с расширенными зрачками, блестящие в темноте, как два обсидиана, смотрели напряженно и испытующе. — Да, еще кое-чьи интересы. Видите ли, господин Инчболд, я, как и мой отец, приобрела в этой жизни больше врагов, чем мне причиталось бы по справедливости. — Она сдавила мою руку до боли. — Вы поняли из нашей имущественной описи, что сэр Амброз был человеком огромного богатства.

Я послушно кивнул. На мгновение мне представились члены совета графства, бродившие по этому коридору и по всему остальному дому, по покоям, роскошное убранство которых могло соперничать с пещерой Аладдина; вот они, все четверо, оценивают вазы, часы, гобелены, секретеры и умопомрачительные драгоценности; их глаза раскрываются все шире; и очередной баснословной цены пункт добавляется в роскошную опись. А теперь все эти богатства исчезли.

— Богатство привлекает врагов, — сказала она, добавив тем же небрежным тоном: — Сэра Амброза убили. Как и лорда Марчмонта.

— Убили? — Мой вопрос гулко отозвался среди голых стен этого пустого коридора. — Но кто? Люди Кромвеля?

Она отрицательно покачала головой.

— Не могу с уверенностью сказать. Но у меня есть некоторые подозрения. А что произошло на самом деле, мне неизвестно. Я надеялась, что хранящиеся в гробу документы помогут мне разгадать эту загадку. И лорд Марчмонт рассчитывал, что сможет обнаружить кое-что, но… — Она вновь покачала головой и опустила глаза. Подняв их через мгновение, она, должно быть, увидела на моем лице выражение, истолкованное ею как беспокойство, и поспешила прибавить: — О, только не надо беспокоиться. Сейчас уже нет никакой опасности, господин Инчболд. Позвольте мне заверить вас в этом. Пожалуйста, поймите. Вы будете в полнейшей безопасности. Я вам это обещаю.

Ее настойчивые заверения посеяли в моей душе семена сомнений. Почему мне может грозить опасность? Однако времени подумать над этим у меня не осталось, поскольку леди Марчмонт выпустила мою руку и позвонила в колокольчик. Он прозвучал резко и жалобно, точно сигнал тревоги.

— Ничего не бойтесь, — сказала она, вновь поворачиваясь ко мне, когда утих этот звон. — Услуга, о которой я попрошу вас, будет достаточно проста. И из-за нее вы не подвергнетесь совсем никакой опасности.

Ага, подумал я. Наконец-то.

— Услуга?

— Да. — В конце коридора показался Финеас. Леди Марчмонт повернулась к нему лицом. — Однако я и так уже вас заговорила. Надеюсь, вы простите меня. Наши дела могут подождать до завтра. Сейчас вам нужно отдохнуть, господин Инчболд. Вы проделали очень дальний путь. Финеас? — Мрачное лицо лакея показалось в желтой световой дорожке масляной лампы, заправленной рыбьим жиром. — Пожалуйста, покажи господину Инчболду его спальню.

Следуя вверх по лестнице вслед за Финеасом, я думал: да уж, дальний путь я проделал. Даже сам не знал, насколько дальний.

На ночь меня разместили в спальне верхнего этажа, в одной из комнат, выходивших в просторный коридор, где через равные интервалы располагался ряд закрытых дверей. Предоставленная мне комната была большой, но, как я и думал, более чем скудно обставленной. Обстановка состояла из постели с соломенным тюфяком, трехногого табурета, пустого камина, украшенного спутанными гирляндами грязной паутины, и маленького стола, на котором лежали перо, книга и еще какие-то предметы. Я слишком устал, чтобы обращать на них внимание.

Я настолько устал, что какое-то время не мог даже двигаться. Тупо глядя в пустое пространство, я недвижимо стоял в центре комнаты. Мне подумалось, что сельские дома, мимо которых я проезжал по дороге к Крэмптон-Магна, были изнутри, должно быть, побогаче. На мгновение в воспоминании всплыла опись, запертая двумя этажами ниже в крохотном подвальном архиве; бесконечный перечень ковров, гобеленов, напольных часов и дубовых кресел с твердой резной спинкой. В былые времена обстановка этой комнаты — «Бархатной спальни», как Алетия назвала ее, — должно быть, выглядела впечатляюще; может, здесь спал даже сам сэр Амброз. И сейчас еще обнаруживались остатки прежней роскоши — выщербленное и облезшее резное украшение над камином или треугольный лоскут обивки с ворсистым рисунком в верхней части стены. Следы былого величия Понтифик-Холла. Для полуголодных пуритан в черных домотканых одеждах этот дом выглядел просто непристойно. А кому-то еще, очевидно, подсказал мотив для убийства.

Я медленно разделся. Финеас или кто-то из слуг принес сюда мой саквояж и поставил около этой убогой постели. Порывшись в нем и вытащив ночную рубашку, я натянул ее через голову. Затем, послюнив указательный и большой пальцы, я погасил сальную свечу, оставленную Финеасом на столе, и спустя мгновение в спальню через открытое окно хлынула лавина влажного ночного воздуха. Я закрыл глаза, и сон запечатал мои веки своей тяжелой печатью.

Глава 5

Издалека видна была венчающая гребень скалистого холма асимметричная диадема Пражского замка, возвышающегося над соломенными крышами Старого города за Влтавой. На рассвете его окна поблескивали в лучах утреннего солнца, а в сумерках тень его незаметно протягивалась к реке, словно гигантская рука, и медленно вползала в узкие улочки Старого города, вбирая в себя его шпили и площади. Изнутри же Пражский замок поражал еще больше: здесь было множество сводчатых проходов, соединяющих внутренние дворы, часовни и дворцы и даже несколько монастырей и таверн. Все замковые строения были окружены крепостными стенами, чьи очертания сверху напоминали гроб. В центре крепости высился собор Святого Витта, а к югу от этого собора находился Краловский дворец, где в 1620 году жили новые король и королева Богемии — Фридрих и Елизавета. В двух сотнях ярдов по прямой линии от Краловского дворца располагались так называемые Испанские залы, самые последние и замечательные постройки замка, но чтобы добраться до них, нужно пройти ряд внутренних дворов, затем миновать защищенный навесом источник, фонтан и сад. Эти залы находились в северо-западном углу, рядом со знаменитой Математической башней, что высилась на берегу крепостного рва. Их построили около пятидесяти лет назад, чтобы дать кров тысячам книг и прочим многочисленным сокровищам императора Рудольфа II, чью унылую бронзовую статую — с ястребиным носом и бородой, спускающейся к круглому плоеному воротнику, — воздвигли перед южным фасадом. К 1620 году Рудольф уже лет десять как почил с миром, но его сокровища продолжали здравствовать. Книги и рукописи, из числа самых драгоценных в Европе, хранились в библиотеке этих Испанских залов, а обязанности замкового библиотекаря исполнял в то время человек по имени Вилем Йерасек.

Вилему было лет тридцать пять; это был тихий и скромный мужчина, плохо обутый и неухоженный, в заплатанном платье, в очках, за линзами которых щурились и слезились его глаза. Несмотря на уговоры Иржи, его единственного слуги, он оставался безразличным к своему убогому внешнему виду. Равно ему были безразличны и дела внешнего мира, происходившие за стенами Испанских залов. Много событий произошло в Праге за годы его десятилетней работы в библиотеке, включая восстание 1619 года, когда пражские дворяне-протестанты сместили католического императора Фердинанда с трона Богемии. Но какими бы бурными ни были политические события, они не могли помешать научным изысканиями Вилема. Каждое утро он шаркающей походкой выходил из своего крошечного дома на Злате уличке и садился за свой заваленный бумагами стол ровно через семнадцать минут, в тот момент, когда многочисленные механические часы в Испанских залах отбивали восемь ударов. Каждый вечер, усталый и с покрасневшими глазами, он пробирался все той же шаркающей походкой обратно на Злату уличку, когда часы отбивали шесть ударов. За десять лет он, сколько известно, ни разу не отклонился с этой орбиты, пропустив рабочий день или опоздав хоть на минуту.

Должность Вилема, конечно же, требовала такой пунктуальности. Ибо все эти десять лет он, при содействии двух помощников, Отакара и Иштвана, описывал и определял на место каждый том из собрания Испанских залов. Труд огромный, нескончаемый и обреченный на провал, ведь Рудольф был ненасытным коллекционером. По одним только оккультным наукам он собрал тысячи книг. Целый зал был заполнен трудами по «священной алхимии», другой — книгами по магии, включая «Пикатрикс», которую Рудольф использовал, чтобы околдовывать своих врагов. Но, словно и этой уймы книг было недостаточно, каждую неделю библиотека пополнялась сотнями новых томов, не считая множества атласов и альбомов с гравюрами, — и все это надо было описать и разместить на полках в анфиладе переполненных залов, где порой мог заблудиться даже сам Вилем. Ко всему прочему еще из Венской императорской библиотеки в Прагу теперь начали прибывать ящики с книгами, чтобы обезопасить их как от турок, так и от трансильванцев. Именно поэтому издание Корнелия Агриппы Magische Werke^[86], лежавшее на столе Вилема в первое утро его работы в 1610 году, все так же лежало там и десять лет спустя, не описанное и не определенное на должное место, а захороненное еще глубже под растущими стопками книг.

Или таково, по крайней мере, было положение дел в библиотеке к весне 1620 года, когда наступила, казалось, пора передышки. После восстания против императора и коронации Фридриха и Елизаветы река поступающих книг уменьшилась до струйки. Несколько ящиков с книгами Фридриха прибыли прошедшей осенью из Гейдельберга, из главной библиотеки Пфальцграфства, и в большинстве своем они стояли нераспакованными, не говоря уже о каталогизации и размещении. Но другие источники — библиотеки мужских монастырей, поместья обанкротившихся или умерших дворян, — видимо, совсем пересохли. Прошел даже тревожный слух, что большинство ценных рукописей Фридрих собирается продать, дабы финансировать обносившуюся и плохо экипированную богемскую армию, готовясь, как утверждал другой слух, к грядущей войне с императором. Множество книг и рукописей предполагалось также отослать на хранение либо в Гейдельберг, либо, в случае сдачи Гейдельберга, в Лондон.

На хранение?.. Трех библиотекарей Пражского замка озадачили такие разговоры. От чего нужно охранять книги? Или от кого? Они лишь пожимали плечами и продолжали работать, не в состоянии поверить, что их тихие повседневные труды могут нарушиться событиями столь глобальными и непостижимыми, как войны и свержения монархов. Если внешний мир, по скромным понятиям о нем Вилема, пребывал в беспорядке и смятении, то в этих залах, по крайней мере, преобладали прекрасный порядок и гармония. Но в 1620 году это изысканное спокойствие было нарушено навсегда, и для Вилема Йерасека, жившего затворником среди множества возлюбленных книг, первым предвестником надвигающегося несчастья стало очередное появление в Праге англичанина сэра Амброза Плессингтона.

После долгого отсутствия сэр Амброз должен был вернуться в Прагу то ли зимой, то ли весной 1620 года. В это время ему, как и Вилему, было лет тридцать пять, хотя в отличие от Вилема он даже отдаленно не походил на человека, поглощенного научными изысканиями. Он отрастил толстый живот, как у мясника или кузнеца, и выглядел высоким, несмотря на пару кривоватых ног, наводивших на мысль о том, что больше времени он проводит в седле, нежели за письменным столом. Брови и бородка у него были черны, причем бородка была клиновидная, по последней моде, как и его жесткий плоеный воротник, напоминавший жернов. Вилем знал о нем понаслышке, поскольку с легкой руки сэра Амброза в Испанские залы попало изрядное количество книг и диковин. Лет десять назад он считался самым знаменитым посредником Рудольфа, объездившим вдоль и поперек каждое герцогство, Erbgut^[87], ленное владение и Reichsfreistadt ^[88] Священной Римской империи, чтобы доставить в Прагу как можно больше книг, картин и редких антикварных вещей для всеядного и помешавшегося на собирательстве императора. Он добрался даже до Константинополя, откуда вернулся не только с мешками луковиц тюльпанов (особо любимых Рудольфом), но также с множеством древних манускриптов, которые числились среди величайших раритетов Испанских залов. Однако что именно привело его обратно в Богемию в 1620 году, несомненно, оставалось тайной для тех немногих в Праге, кто знал о его приезде, — и для Вилема в том числе.

Конечно, сэр Амброз был не единственным англичанином, прибывшим в Прагу именно в это время; город был наводнен ими. Елизавета, новая королева, была дочерью английского короля Иакова, и Краловский дворец стал пристанищем для ее обременительного окружения: для орды галантерейщиков, для модисток и лекарей — палубных матросов, трудившихся изо дня в день, чтобы достойно держать ее величество на плаву. Среди легионов ее слуг было шесть придворных дам, и одну из них, молодую женщину, дочь англо-ирландского дворянина, умершего несколько лет назад, звали Эмилия Молинекс. Эмилии, как и ее сиятельной госпоже, в то время исполнилось уже двадцать четыре года. Внешне она также походила на королеву, которую отличали строгость, бледность и изящество, — но обладала вдобавок густой черной шевелюрой и близорукостью.

Можно лишь гадать, как Эмилия впервые встретилась с Вилемом. Возможно, это случилось на одном из многочисленных маскарадов, которые так любила молодая королева, в тот поздний час, когда придворный этикет растворялся в бурных потоках музыки и вина. А может быть, их знакомство произошло более прозаично. Королева читала запоем — одна из ее более симпатичных привычек — и поэтому могла послать Эмилию в Испанские залы за одной из своих любимых книг. А возможно, Эмилия отправилась в Испанские залы по своему собственному почину: помимо прочих достоинств она и читать умела. Каким бы ни было первое знакомство, но последующие встречи они хранили в секрете. Вилем исповедовал католическую веру, а королева, благочестивая кальвинистка, испытывала к католикам почти такое же отвращение, как к лютеранам. Благочестивость ее была настолько велика, что она даже отказывалась переходить по мосту через Влтаву, поскольку в конце него стояла деревянная статуя Богородицы, и в итоге по распоряжению королевы из церквей Старого города убрали все статуи и распятия. Придворный священник даже проверил все антикварные вещи, хранящиеся в Испанских залах, дабы среди усохших экспонатов не оказалось случайно святых мощей или иных подобных папистских реликвий. И застань кто-нибудь Эмилию в компании католика — католика, воспитанного иезуитами в Клементинуме, — это означало бы высылку из Праги и незамедлительное возвращение в Англию.

Потому встречались они в домике Вилема на Злате уличке. В те вечера, когда обязанности придворной дамы не задерживали ее допоздна, Эмилия часов в восемь вечера выскальзывала по черной лестнице из Краловского дворца и в темноте, без всяких светильников или факелов, на ощупь, вдоль стен пробиралась по внутренним дворам. Злата уличка — ряд скромных домиков — находилась в задней части замка, а домик Вилема, один из самых маленьких, завершал ее, прижимаясь к сводам арки северной крепостной стены. Но в его окошке обычно горел свет, из трубы шел дымок, и сам Вилем встречал ее с распростертыми объятиями.

Он всегда поджидал Эмилию, вышедшую на такую вечернюю прогулку, и заранее открывал ей дверь всякий раз — до того самого холодного ноябрьского вечера, когда она обнаружила темное окно и бездымную трубу. Эмилия поспешила обратно во дворец, но возвращалась к домику Вилема следующие два вечера. На четвертый вечер, вновь поглядев на его темный дом, она пошла в Испанские залы и там обнаружила не Вилема и даже не Отакара или Иштвана, а какого-то незнакомца, рослого мужчину в сапогах со шпорами, чья длинная тень, в свете масляного светильника, неровно колыхалась на дощатом полу за его креслом. Позже она будет вспоминать этот вечер не столько потому, что впервые тогда встретила сэра Амброза Плессингтона, сколько потому, что в тот вечер началась война.

Дело было в воскресенье. В воздухе кружились хлопья снега, а река подернулась корочкой льда. Приближалась очередная зима. Заспанные слуги ковыляли к заутрене в церкви, чьи колокольни терялись в тумане, а потом играли в кегли в прихваченных морозцем дворах или, стуча зубами от холода, болтали в коридорах и на площадках черных лестниц. Из конюшен и от навозных куч валил пар. Стадо тощих коров тянулось, позвякивая колокольчиками, по крутым улицам Малой Страны. В замок текли непрерывной чередой телеги с вязанками хвороста и мешками сена — вперемешку с бочками сельди и пльзеньского пива, которые сгружались с пришедших по реке лихтеров. Корпуса этих судов взламывали лед с треском, что одним напоминал гром, а другим, более робким, —орудийные залпы.

Эмилия с содроганием думала об очередной пражской зиме, поскольку с наступлением холодов замок становился невыносимым местом. Сквозняки хлопали усохшими на морозе дверями Краловского дворца, и под них задувало снег, который слоем в несколько дюймов ложился вокруг мебели. Вода в колодцах и источниках покрывалась льдом, и солдатам приходилось разбивать его копьями. Во дворах по ночам завывал ветер, словно вторя вою голодных волков на холмах за крепостными стенами. Иногда волки прокрадывались в Малую Страну и нападали на бедноту, искавшую объедки по мусорным кучам, а иногда какого-нибудь бедолагу находили мертвым в снегу — полураздетый и замерзший, он все еще сжимал свой посох и выглядел как сброшенная с пьедестала статуя.

Но если бедняки в стужу голодали, то богачи объедались, поскольку именно зимой королева Богемии устраивала множество пиров. На этих торжествах всем шести придворным дамам надлежало оставаться на ногах до самого конца, без еды и питья, храня почтительное молчание, им не разрешалось ни кашлянуть, ни чихнуть, пока королева и ее гости — принцы, герцоги, маркграфы, послы — набивали свои животы дымящимся мясом павлинов, или оленей, или кабанов, заливая все это бочками пльзеньского пива или бутылями вина. Темы разговоров не отличались разнообразием. Поддержат ли гости претензии Фридриха на трон Богемии? Сколько денег они готовы выложить для его поддержки? Сколько войск? Когда эти войска смогут подойти? И только в самом конце, когда королевские гости наедались до отвала, придворные дамы сражались за жирные объедки с кухарками и лакеями.

Однажды Эмилию вместе с остальными придворными дамами вызвали на один из таких праздников — после окончания церковных служб, когда церкви уже опустели. Очередной пир, проходивший во Владиславском зале, на сей раз устроили в честь двух английских послов. Эмилия в то время уже лежала в постели, читая книгу, от которой ее оторвал резкий звон колокольчика, висевшего на крючке возле кровати. Чтение в те годы являлось для нее одним из немногих удовольствий, и она, поставив свечу на ночной столик, предавалась ему в постели, подоткнув под спину подушки, закутавшись в одеяло и держа книгу в трех дюймах от своего носа. Она уже проглотила сотни книг с тех пор, как, покинув Лондон в 1613 году, отправилась в Гейдельберг, — по большей части романы о короле Артуре, например «Сэр Гавейн и зеленый рыцарь», или «Смерть Артура» Мэлори, или истории о любви и приключениях, такие как Olivante de Laura Торквемады и «Превратности любви» Лофразо. Но она также прочла и биографию сэра Филипа Сидни, написанную Ветстоуном, а сонеты самого Сидни перечитывала так часто, что знала их наизусть, как, впрочем, и сочинения Шекспира, чьи пьесы читала в потрепанном издании формата ин-кварто. Она слыла такой страстной читательницей, что последние семь лет ее часто приглашали читать для самой королевы — одна из немногих обязанностей в Краловском дворце, всегда доставлявших ей удовольствие. Когда Елизавета укладывалась в кровать после приема или маскарада или даже, будучи беременной, вовсе не вставала с постели, Эмилия занимала место на стуле возле королевской кровати и читала главу или две из какой-нибудь выбранной ею книги, пока сиятельная госпожа не засыпала. Обычно королева просила почитать что-нибудь навевающее сон, например «Хроники Англии» Холиншеда или какой-нибудь религиозный трактат.

Но ее сегодняшние обязанности не имели ничего общего с таким приятным времяпрепровождением, как скоротать часок-другой с объемистым томом на коленях. Придя во Владиславский зал, Эмилия обнаружила, что столы ломятся от яств и у стен расположились стройные ряды бочонков с вином. Королева ни в чем не ограничивала ни себя, ни своих гостей, несмотря на то что цены на рынке подскочили и ходили слухи о надвигающемся голоде. Послы, должно быть, знали об этих слухах, поскольку с такой жадностью заглатывали цыплят и объедали окорока, словно эта трапеза была последней в их жизни. Незнакомая с этикетом любимая обезьянка королевы пронзительно верещала, прыгая со стула на стул и принимая вкусные подачки. Все это время Эмилия стояла тихо и неподвижно, едва слушая рассказы послов о смелых планах короля Иакова, намеревавшегося послать войска в Богемию, дабы освободить свою дочь из лап папистов. Только часа через два, чувствуя приближение обморока, Эмилия осмелилась отщипнуть кусочек хлеба, сунутого ей в карман одной из служанок. На хлебе уже появился зеленовато-серый налет плесени. Такой хлеб, по ее представлениям, приходится есть во время осады — и такой хлеб, если хотя бы половина слухов окажется верной, вскоре будет есть вся Прага. Во рту крошки превратились в плотную и вязкую массу. Точно не хлеб жуешь, а птичий клей.

Но никакой осады не будет, заверяли королеву послы, не будет даже войны. Прага в полной безопасности. Императорская армия еще находится в восьми милях от города, а войска Фридриха, все двадцать пять тысяч солдат, готовы во всеоружии сдержать их наступление. Английские войска уже в пути, и голландские тоже, а герцог Бекингем, лорд-адмирал, снаряжает корабли, чтобы атаковать испанцев. Кроме того, приближается зима, заметил один из них, опершись локтем о край стола, туловищем подавшись вперед и ковыряя во рту зубцами вилки. Никому из генералов не придет в голову такая дикая идея, как начать войну зимой, тем более в Богемии. Даже паписты, заверил он собравшихся, не могут быть такими варварами.

Но конечно же, относительно католических армий послы эти ошиблись, и на войско короля Иакова и флот Бекингема они тоже надеялись зря. Грязные тарелки еще стояли на столе, и слуги даже не успели расхватать объедки, когда первое пушечное ядро перелетело через крышу Летнего дворца, находившегося всего лишь в пяти милях от замка, и упало в лес. Императорская артиллерия подошла к Белой горе. Сверкая и грохоча как надвигающийся ураган, первый залп взорвался в морозном воздухе, испугав лошадей в конюшнях и заставив горожан врассыпную броситься по домам.

Но к тому времени Эмилия уже вернулась в свою комнату на верхнем этаже дворца и завязывала ленты капюшона, собираясь в последнюю отчаянную вылазку на Злату уличку. Она не думала об императорских солдатах, о тех огромных армиях, что, вероятно, расположились на подступах к маленькой Богемии, намереваясь потребовать для Фердинанда трон, похищенный Фридрихом и Елизаветой. Она думала только о Вилеме, и лишь услышав еще несколько взрывов, поняла, что это не гром и не лед, разламывающийся на Влтаве.

Дальнейшие события ей удалось рассмотреть в объектив телескопа, инструмента из Испанских залов, которым Вилем научил ее пользоваться всего пару недель назад. Сражение началось около Летнего дворца, где богемские солдаты прятались за земляными валами. Поднимающаяся с низин завеса тумана накрыла увеселительный парк, и видно было только одно из дворцовых зданий, охваченное языками пламени. Дрожащими руками Эмилия удерживала направленную в окно зрительную трубу. Дым валил вверх из-под провалившейся крыши здания, экзотические розово-оранжевые цветы расцветали после каждого пушечного залпа. Затем один из взрывов осветил богемских солдат, которые удирали вниз по склону, петляя между деревьями и оставляя позади тележки с боеприпасами и лафеты. Чуть выше на склоне показались первые вражеские отряды: роты копейщиков и мушкетеров достигли брустверов.

Меньше чем через час Эмилия направилась к служебному выходу из дворца. На лестничных площадках стайки посудомоек вопили о вторжении казаков, но она, пробежав мимо них, вышла во внутренний двор. К тому времени уже сгустились сумерки, а у ворот появились первые из бежавших богемских солдат. Из внутреннего дворцового двора она слышала, как они отчаянно переругиваются с часовыми, потом раздался скрип открывающихся ворот. Часть мужчин побросала свое оружие — цепы и серпы, но некоторые тащили их с собой, точно уставшие крестьяне, вернувшиеся с полей. Изголодавшиеся, в грязных кожаных защитных камзолах с продавленными нагрудниками, они больше напоминали бродячих лудильщиков, чем солдат. Пока они озадаченно толпились на булыжной вымостке двора, Эмилия незаметно прошмыгнула между ними. Небо над замком освещалось взрывами, и она, приподняв юбки, побежала к северу, на Злату уличку.

В этот час окна домов на Злате уличке были темными, все до последнего. Их хозяева, должно быть, сбежали вместе с десятками других обитателей замка. Несколько дней назад, когда императорские войска вошли в Раковник, английские и пфальцграфские советники удрали вместе со своими семьями и пожитками. Неужели Вилем бежал вместе с ними? Неужели он бросил ее? Эмилия вновь постучала в дверь, на сей раз посильнее, но по-прежнему не дождалась ответа. Неужели он бросил даже свои книги?

В небе еще горело огненное зарево, когда она через несколько минут отправилась в обратный путь к Краловскому дворцу, не обнаружив даже следов Иржи, слуги Вилема. К этому времени ворота за Пороховым мостом с шумом захлопнулись, разделив орущую толпу пополам. Королевскую карету уже заложили, и она стояла наготове во дворе. Ураганный огонь становился все ближе, до замка доносились звуки ружейной стрельбы, мушкетеры делали выстрел, затем отступали шеренгой, чтобы перезарядить мушкеты для следующего кровопролитного залпа анфиладного огня. Лошадиные упряжки перевозили длинные кулеврины и короткие, похожие на обрубки мортиры через гребень горы, доставляя лафеты к месту следующего артиллерийского залпа. Эмилия втянула голову в плечи и по скрипучему снежку побежала к Испанским залам. Библиотека оказалась на линии огня, окна ее западной стены выходили на темнеющую громаду Белой горы, которая в сумерках напоминала огромного, припавшего к земле зверя. Тысячи книг обитали в глубочайших нишах Испанских залов, поэтому она решили сначала пройти через лабиринт галерей, хранивших другие сокровища Рудольфа; множество украшенных драгоценными камнями застекленных шкафов с их причудливыми редкостями и древностями — рогами единорогов, клыками и челюстями драконов — выглядели как реликварии какого-то безумного священника. Правда, за последние дни большинство залов опустело, или, вернее, шкафы лишились своего содержимого. Лишь кое-где за стеклянными створками еще виднелись чучела животных и рептилий, словно замерших на миг в своем движении. Но множество механических часов исчезло, как и бесценные научные инструменты — астролябии, маятники, телескопы, — которые Вилем показывал ей несколько недель назад. Как, впрочем, и картины, вазы, рыцарские доспехи…

Ее не удивило такое опустошение, поскольку два дня назад, проходя на цыпочках по Испанским залам, Эмилия отметила, что они лишились своих экспонатов. Тогда ей также не удалось найти там Вилема; казалось, он исчез вместе со всеми сокровищами. Остался только Отакар. Она нашла его сидящим на полупустом ящике с книгами, рядом с ним на полу валялась опрокинутая бутылка вина. Он лил слезы и был настолько пьян, что едва мог держать голову прямо и глаза его с трудом открывались. Большинство сокровищ, икая объяснил он, уже отправили.

— На сохранение, — сообщил он Эмилии, нетвердо поднявшись на ноги и кое-как умудрившись наполнить свой кубок из второй бутылки, также похищенной из королевского винного погреба. — Все целиком, подчистую. Король беспокоится, как бы его сокровища не попали в руки солдат или, еще того хуже, в руки императора Фердинанда.

— О чем ты говоришь? Куда их могли отправить?

Они вдвоем стояли около опустевшего письменного стола Вилема, избавившегося наконец от горы неучтенных книг. К удивлению Эмилии, на полках также недоставало большинства книг. Отакар пытался объяснить ей что-то, и его голос гулко отдавался от голых стен. Он понятия не имел, куда отправили ящики, но исторгал — под влиянием выпитого — мрачные пророчества. Похоже, он рассматривал вторжение в Богемию как личное оскорбление, целью которого было не что иное, как осквернение библиотеки. Известно ли ей, спросил он, что в 1600 году, будучи эрцгерцогом Штирии, Фердинанд сжег все протестантские книги в своих владениях — тогда в одном только Граце сожгли более десяти тысяч книг! А сейчас, став императором, он не остановится, пока не испепелит все книги также и в Праге. Ведь каждый правитель празднует свою победу, закидывая факелами ближайшую библиотеку. Разве не Юлий Цезарь испепелил свитки великой библиотеки в Александрии во время его похода против республиканцев в Африку? А Стиликон, предводитель вандалов, приказал сжечь в Риме пророческие Сивиллины книги. Его неразборчивая речь многократным эхом отражалась от пустых стен зала. Эмилия уже собралась уходить, когда он остановил ее, неуклюже схватив за руку. Нет на свете большей опасности для короля или императора, говорил он, чем книга. Да, большая библиотека — такая библиотека, как эта, — это опасный арсенал, которого короли и императоры страшатся больше, чем самой большой армии или огромного склада боеприпасов. Возьми Фердинанд город — не уцелел бы ни один том из наших Испанских залов, громогласно заявил он, припадая к кубку; да-да, ни единый листочек не избежал бы всесожжения!

Но сегодня вечером, когда вокруг гремели орудийные залпы, в библиотеке не было даже Отакара. Пройдя мимо опустевших полок, Эмилия подошла к крохотной комнате, где обычно работал Вилем. Из-под закрытой двери пробивался луч света, однако комната оказалась пустой, если не считать масляной лампы и двух опорожненных Отакаром винных бутылей. Перед камином на своем обычном месте стоял письменный стол Вилема, и освещался он масляной лампой с низко подрезанным фитилем и почти израсходованным топливом. Уже собираясь уходить, Эмилия уловила едкий запах и заметила на столе набор предметов: бутылочку с чернилами, гусиные перья и книгу — манускрипт — в кожаном переплете. Два дня назад, насколько она помнила, этих вещей здесь не было. Неужели Отакар занялся научной работой? Или вернулся Вилем? Возможно, это его книга. Одно из тех философских сочинений — связанных с Платоном или Аристотелем, — которыми он пытался разнообразить ее поэтическо-романтическую диету.

На цыпочках подойдя к столу, Эмилия окинула взглядом разбросанные письменные принадлежности. Среди них она заметила шлифовальный камень и кусок мела, словно за этим столом работал писец. Ей было известно все о такой работе, о том, что писцы обрабатывают пергаменты пемзой, а потом мелом, чтобы удалить животный жир и чтобы чернила не растекались. Пару недель назад помимо телескопов и астролябий Вилем показывал ей много древних манускриптов, скопированных — как он говорил — константинопольскими писцами. По его словам, эти рукописи считались самыми ценными документами во всех Испанских залах, а писцы-монахи — самыми искусными мастерами своего дела во всем мире. Поднеся к свету один из документов, он показал ей, что за тысячу лет ни единый росчерк не потерял четкости и яркости цвета — красные краски получали из растертой в порошок киновари, желтые — из почвы, выкопанной на склонах вулканов. И самые прекрасные и ценные пергаменты — так называемые «золотые книги», сделанные для личных собраний византийских императоров, — окрашивали в пурпурный цвет, по которому потом писали чернилами, изготовленными из золотого порошка. После того как Эмилия закрыла крышки переплета, толстые, как обшивные доски корабля, ее ладони и пальцы заблестели, словно она погрузила их в сундук с сокровищами.

Но сейчас прекрасные рукописи из Константинополя исчезли вместе с остальными книгами. Осталась только та, что лежала на письменном столе. Отодвинув в сторону несколько перьев, Эмилия и взглянула на нее более внимательно. Изысканный переплет. Передняя крышка была искусно обработана, ее тисненую кожу украшал симметричный рисунок из завитушек, спиралей и переплетенных листьев — подобные замысловатые узоры, как припоминала Эмилия, украшали некоторые книги из Константинополя. Однако, открыв обложку, она не обнаружила там пурпурного пергамента с золотыми буквами, страницы этой рукописи пребывали в плачевном состоянии, жесткие и сморщенные, словно их залили водой. Черные чернила сильно потускнели и расплылись, и хотя она не умела читать по латыни, ей показалось, что текст написан именно на латинском языке.

Медленно перелистывая страницы, она прислушивалась к раскатистому грохоту мортир, стреляющих за стенами крепости. Одно из пушечных ядер, должно быть, попало в зубчатый парапет, поскольку пол вдруг содрогнулся под ногами, а оконные стекла задребезжали в своих рамах. Мягкий рассеянный свет от пожара в Летнем дворце озарял дальнюю стену комнаты. «Fit deorum ab hominibus dolenda secessio, — прочла она в начале одной из страниц, — soli nocentes angeli remanent…»^[89]

Другой пушечный снаряд угодил гораздо ближе, и опять в парапет; часть стены с грохотом обрушилась в ров. Испуганная этим взрывом, Эмилия оторвала взгляд от пергамента и увидела высокую фигуру и ее черную, растянувшуюся по полу тень. Несколько секунд она пыталась осознать, что же она видит перед собой, — борода, меч, пара кривоватых ног, что твой медведь, вставший на дыбы. Позднее она пришла к выводу, что он выглядел как Амадис Галльский, или Дон Белианис, или даже как сам рыцарь Феб — другими словами, один из героев ее любимых рыцарских романов. Она понятия не имела, долго ли он уже стоял здесь, наблюдая за ней.

— Простите, — запинаясь проговорила Эмилия, роняя книгу на стол. — Я только…

Очередное ядро мортиры ударило в стену, и окно библиотеки вспыхнуло огнем.

Глава 6

Меня разбудил стук молотков. В первое мгновение, глядя на потолок, видя торчащие из-под обвалившейся штукатурки дубовые балки и перекрытия, я не мог вспомнить, где нахожусь. Я приподнялся на локтях, и полоса солнечного света упала на мою грудь, словно нагрудный патронташ. Меня удивило, что я спал на правой половине кровати, хотя в прежние времена это всегда была половина Арабеллы. В первый год моего вдовства я пробовал спать на ее половине, но затем постепенно — месяц за месяцем, дюйм за дюймом — переползал обратно на свою левую половину, где в итоге и остался. Сейчас у меня возникло тревожное ощущение, будто мне снилась моя жена, которую я не видел во сне почти целый год. Поднявшись с кровати и нацепив на нос очки, я проковылял к окну, надеясь посмотреть наконец, как выглядит Понтифик-Холл при дневном свете. Голый дощатый пол холодил ноги. Открыв одну створку окна и глянув вниз, я увидел, что нахожусь в одной из южных комнат. Под окном раскинулся цветник, а за ним обелиск, подобный тому, полуразрушенному, что я видел вчера вечером на северной стороне дома. За обелиском виднелись еще один фонтан и еще один декоративный пруд, такой же полувысохший и заросший, как его двойники на северной стороне. Или это и есть северная сторона? Симметрия, похоже, была присуща всему парку, так что даже в руинах одна половина Понтифик-Холла являла собой зеркальное отражение другой половины.

Нет, солнце слева — над стеной, проходящей по границе парка; сквозь листву она едва заметна. Значит, я все-таки смотрю на юг. Вглядываясь через открытое окно в жалкие останки цветника, я понял, что, должно быть, нахожусь прямо над библиотекой.

Я немного постоял у окна; чистый воздух благоухал ароматами трав, приятное отличие от моей «Редкой Книги», где река в часы отлива порою воняла так, что врагу не пожелаешь. Молотки перестали выбивать барабанную дробь, но несколько мгновений спустя раздался резкий стук в дверь моей спальни. В комнату вошел Финеас с тазиком горячей воды.

— Сэр, завтрак ждет вас внизу. — Вода плескалась по краям тазика, зажатого его усохшей клешней, пока он здоровой правой рукой освобождал для него место на столе. — Спускайтесь в чайную гостиную.

— Спасибо.

— В любое время, сэр, как только вы будете готовы.

— Все ясно, спасибо, Финеас. — Он направился к двери, но я остановил его вопросом: — А что это там за стук?

— Штукатуры, сэр. Реставрируют потолок Большого зала. — Что-то неприятно-елейное было в его манерах. Он оскалил зубы, сточенные и прореженные, как грабли. — Надеюсь, сэр, они вас не потревожили.

— Нет-нет. Все в порядке. Спасибо, Финеас.

Быстро совершив утреннее омовение, я энергично расчесал щеткой бороду и начал одеваться, размышляя о «столкновении интересов» и о «врагах», упомянутых Алетией. Вчера вечером меня не испугали эти откровения, как она предположила, — скорее просто озадачили. А сейчас, днем, в залитой солнцем комнате, продуваемой свежим ветерком, сама мысль об этом казалась смешной. Возможно, местные жители были и правы. Бедная Алетия, подумал я, возясь со своими подвязками. Может, она и впрямь страдает лунатизмом. Возможно, смерть отца и мужа — насильственная или нет — лишила ее рассудка. Восстанавливать это имение в его прежнем виде — затея конечно же эксцентричная.

Наконец я был готов спуститься вниз. Закрыв дверь Бархатной спальни, я направился вдоль по коридору. По бокам имелись две двери, обе закрыты; затем третья — тоже закрытая, прямо впереди меня. Выйдя через нее, я прошел по какому-то залу и оказался в следующем коридоре. В нем имелась такая же пара закрытых дверей, но его пересекал третий коридор, с очередными закрытыми дверями.

Я остановился в легком недоумении. В какую сторону мне повернуть? До меня донеслись скрип перил и звук шагов Финеаса, видимо, поднимавшегося по лестнице. Я хотел было позвать его, но, вспомнив его повадки — это унизительное высокомерие, эту плотоядную улыбочку, — отказался от своего намерения. Финеас относился ко мне явно не по-дружески. Поэтому я наугад пошел дальше, неуклюже шаркая своей косолапой ногой. Может, стоит повернуть назад, размышлял я, и попытаться открыть одну из первых дверей? Но я продолжал идти вперед. Поперечный коридор вскоре завершился запертой дверью.

Развернувшись, я пошел обратно. Сейчас шаги Финеаса уже затихли, и вокруг стояла тишина, если не считать звуков моих собственных нерешительных шагов и случайных стонов дощатого пола. Я растерялся, догадавшись, что здешние двери и коридоры должны повторять хитросплетения нижнего этажа. Здесь все подчинялось симметрии — как по вертикальной, так и по горизонтальной оси.

Остановившись на пересечении коридоров, я слегка призадумался, в какую сторону лучше пойти. В итоге я свернул налево и, пройдя дюжину шагов, — еще раз налево. Я где-то читал, что из лабиринта можно выбраться, все время поворачивая налево. Стратегия эта, похоже, увенчалась успехом, поскольку вскоре коридор заметно расширился и я оказался в длинной галерее. На стенах выделялись, точно тени, темные прямоугольники — следы висевших здесь портретов, вероятно уничтоженных или украденных пуританами. Однако выхода на лестницу здесь тоже не было.

Я продолжал идти по галерее, постукивая своей суковатой палкой, точно слепой нищий. Вскоре проход стал уже, а двери и ниши исчезли. Очередной коридор предательски заводил в тупик, как и прежние. Может, стоит дать задний ход, подумал я, и вернуться в Бархатную спальню? Хотя едва ли мне удастся теперь отыскать даже ее. Я окончательно заблудился. Но вот коридор вновь повернул налево и наконец, шагов через двадцать, внезапно закончился двумя дверьми, расположенными друг против друга. Обе были заманчиво приоткрыты, их медные ручки заговорщически поблескивали в полумраке. Чуть помедлив, я толкнул локтем дверь справа от меня и шагнул внутрь.

Меня сразу же поразил резкий запах. Воздух за дверью был настолько едким, что у меня защекотало в носу, словно я попал в аптеку, — большего, чем в аптеках, смрада не было ни в одной лондонской лавке. И когда глаза мои привыкли к полумраку, я с удивлением обнаружил, что комната действительно напоминала аптеку: столы и полки сплошь были заставлены перегонными аппаратами, плавильными горелками, воронками, пестиками и ступками, не говоря уже о множестве склянок и пузырьков с химическими реактивами и порошками всевозможных цветов. Я ненароком наткнулся на какую-то лабораторию. Впрочем, скорее всего, зелья, что готовились здесь, были не по фармацевтической, а по алхимической части. Вспомнив ряд книг на полках здешней библиотеки — маловразумительную писанину таких шарлатанов, как Роджер Бэкон или Джордж Рипли, — я решил, что Алетия по-дилетантски занимается алхимией, этим причудливым искусством, создание коего приписывали Гермесу Трисмегисту, египетскому жрецу и магу, чьи книги также имелись в ее библиотеке в переводе Фичино.

Медленно подходя к столу, я испытал легкое сожаление. Неужели леди Марчмонт — одна из искательниц так называемого elixir vitae^[90], чудодейственного снадобья, якобы дарующего бессмертие? Или она надеется отыскать таинственный философский камень, который превратит кучу угля или глины в золотые самородки? Мне вдруг представилось, как она склоняется над этими булькающими колбами и перегонными устройствами, бормоча заклинания на вульгарной латыни, и черная пелерина, точно крылья летучей мыши, вяло колышется у нее за спиной. Ничего удивительного, что добропорядочные обитатели Крэмптон-Магна считают ее ведьмой.

Должно быть, чуть позже я увидел на подоконнике телескоп. Искусно сделанный инструмент, двух футов в длину, в кожаном чехле и с медными муфтами, он стоял на деревянной треноге, и его зрительная труба, расположенная примерно под углом сорок пять градусов к полу, словно указующий перст, была направлена в небеса. Я наклонился вперед и прищурившись посмотрел на эти выпуклые линзы, размышляя, не занимается ли Алетия кроме алхимии еще и астрологией. Вновь мне вспомнились тома суеверной чепухи и полдюжины звездных атласов, которые я также приметил на полках. Или же этот телескоп и химикаты принадлежали ее отцу — может, это он был некромантом и звездочетом? Возможно, Алетия стремилась вернуть его лаборатории, как и всему остальному, первоначальный облик, восстановить еще один боковой придел в великом храме-усыпальнице сэра Амброза Плессингтона.

Но это помещение явно не походило просто на место поклонения. Телескоп был новым — от его чехла еще исходил запах свежевыделанной кожи, — и здесь явно не так давно смешивали химические препараты: крошки и пятна от них еще виднелись на столе, а одна из ступок содержала остатки какого-то порошка. Среди многочисленных полупустых склянок имелась одна с надписью «цианистый калий».

Цианистый калий? Я поставил склянку, наполненную кристаллами, обратно на полку с таким чувством, будто случайно узнал нечто запретное. Неужели Алетия стряпает какую-то ужасную отраву, желая расправиться со своими таинственными противниками? Эта идея была не такой дикой, как кажется ныне. Ведь в те дни наши «Ведомости» изобиловали тревожными сообщениями о том, что на туалетных столиках прекрасных парижанок склянки с ядом соседствуют с духами и пудрой. А римские священники докладывали Папе, что молодые прихожанки признаются на исповедях, как отравили своих богатых мужей мышьяком и шпанскими мушками, купленными у одной дряхлой гадалки по имени Иеронима Спара. Неужто и лорд Марчмонт умер такой ужасной смертью — от яда? Поданного собственной супругой? Или же Алетия предается каким-то другим занятиям — более невинным? Я плохо разбирался в алхимии и знал только, что ядовитые цианиды, которые содержатся в листьях лавра и в косточках вишни и персика, используют, чтобы извлекать из руды золото и серебро.

По спине у меня пробежали мурашки. Мне вдруг стало как-то зябко в этой комнате. Снаружи, из раскрытого окна, донеслось лошадиное ржание, заглушающее некий щелкающий звук, резкий и звонкий, как бряцание сабель. Я медленно повернулся к выходу, убеждая себя, что мое дело в Понтифик-Холле, каково бы оно ни было, не имеет ничего общего с этой наводящей ужас маленькой комнатой. Ведь моей вотчиной была библиотека, а не лаборатория. Вот тогда-то я и заметил кое-что еще в окружавшем меня хаосе.

Эти два тома были почти незаметны среди множества склянок и приборов. Ожидая увидеть очередной алхимический трактат, я взял верхнюю книгу. Но она оказалась знаменитым атласом мира, Theatrum orbis terrarum Абрахама Ортелия. Насколько я помню, это издание вышло в Праге в 1600 году, через пару лет после смерти Ортелия. Вода сильно повредила страницы атласа, но их искусно переплели новым клееным холстом. Внутреннюю сторону крышки переплета украшал витиеватый экслибрис со знакомым девизом Littera scripta manet.

Я полистал сморщенные страницы, разглядывая десятки прекрасных гравированных карт. Мне был хорошо известен этот атлас, хотя данное издание я видел впервые. Что, впрочем, совсем не удивительно, поскольку атлас много раз переиздавался со времени его первой публикации в 1570 году. Интересно только, зачем его принесли сюда из библиотеки. Может быть, фолиант великого Ортелия, некогда придворного космографа короля Испании Филиппа II, унизительно использовали в качестве дверного упора или подставки?

Положив атлас обратно на стол, я взял вторую книгу, выпущенную недавно и значительно лучше сохранившуюся. Ею оказался не менее замечательный труд: сочинение Галилея Dialogo sopra i due massimi sistemi del mondo в переводе Томаса Солсбери. По-английски эта книга называлась: «Устройство мира в четырех диалогах», и вышла она в Лондоне всего пару месяцев назад. Я заказал в типографии пару дюжин экземпляров, и все они были распроданы за несколько часов. Сейчас у меня еще осталось два десятка заказов на эту книгу из разных графств Англии, а также из Голландии, Франции и Германии. Похоже, вся Европа жаждала прочитать этот философский шедевр, самый значительный и спорный труд своего времени, который, по мнению отцов-иезуитов из Колледжо Романе, мог нанести римско-католической церкви больший вред, чем Лютер и Кальвин, вместе взятые.

Я сам недавно дочитал эту книгу. Она содержит ряд диалогов, в которых некий Симплициус, сторонник Птолемеевой системы мира, полемизирует с более сообразительным сторонником Коперника. Что произошло с Галилеем после этой публикации в 1632-м, известно достаточно хорошо. Несмотря на то что автор дипломатично поддерживает систему Птолемея и несмотря на восторженный прием, который книга встретила в Европе, она пришлась не по нраву церковным властям. Папа Урбан VIII, друг Галилея, назначил расследование, и в итоге старого астронома вызвали в Рим, где он предстал перед судом инквизиции по обвинению в распространении идей Коперника, учение коего, вопреки Священному Писанию, утверждало, что скорее Солнце, а не Земля является центром Вселенной. В 1633 году его признали виновным и по распоряжению Папы заключили в подземелья инквизиции, где подвергли пыткам, а потом препроводили в церковь и вынудили отказаться от своих взглядов. Всю оставшуюся жизнь Галилея содержали под домашним арестом, а его «Диалоги» занесли в Index librorum prohibitorum, ватиканский список запрещенных книг.

Чик-чик-чик…

Странные лязгающие звуки за окном стали громче. Вновь зябко поежившись, я положил на место книгу, размышляя, зачем Алетия приобрела шедевр этого величайшего европейского астронома. Его книга выглядела совершенно неуместной в алхимической лаборатории, поскольку Галилей был врагом всяческих надувательств и суеверий, распространяемых алхимиками, оккультистами и прочими последователями древнего шамана Гермеса Трисмегиста. Так какая же связь могла быть между этой книгой и расставленными вокруг нее химическими препаратами? Или даже между Ортелием и Галилеем, между картографом и астрономом?

Я уже решил, что никакой связи тут быть не может, что присутствие этих книг в лаборатории — чистая случайность, и вдруг заметил кое-что еще. Ветерок из окна, перелистнув страницы Theatrum, показал мне странный листок, вставленный примерно в середину книги. На этом листке были напечатаны бессмысленные буквосочетания, напоминавшие какой-то варварский язык:

FUWXU KHW HZO IKEQ LVIL EPX ZSCDWP YWGG

FMCEMY ZN FRWKEJA RVS LHMPQW NYJHKR

KHSV JXXE FHR QTCJEX JIO KKA EEIZTU

AGO EKXEKHWY VYM QEOADL PTMGKBRKH

Сначала я решил, что эта тарабарщина появилась в результате грубой ошибки печатника или переплетчика. Однако едва ли кто-то мог так сильно дать маху.

Я перевернул эту страницу. Обратная сторона оказалась пустой, но на следующей странице была очередная карта Ортелия — Тихий океан с россыпью островов. Могло ли так быть, что этот листок вшили сюда намеренно, чтобы скрыть нехватку страницы в атласе? Конечно же, первоначально его не было — по какой-то причине его вшили в книгу, когда ее вновь переплетали. А по выровненным краям страниц я понял, что у этого атласа действительно заменили переплет. То есть, возможно, все дело в небрежности переплетчика? Под руку ему случайно попала страница из другой книги — водяные знаки этой вставки, как я заметил, отличались от остальных, — и в итоге ее по ошибке вшили в чужой переплет? Том Монк, становившийся жутко неуклюжим, когда дело доходило до переплетных работ, часто совершал подобные ошибки. Но едва ли это была промашка неумелого переплетчика. Вставка была сделана старательно, и страница не выглядела простым клочком бумаги. Я быстро пролистал атлас до конца и, не обнаружив больше никаких погрешностей, вернулся обратно к загадочному листу.

Если страница попала в книгу не случайно, у этого могло быть объяснение. Ведь последние лет десять ходило много слухов о том, что богатые роялисты, прежде чем отправиться в изгнание, зарывали ценности в землю своих имений, надеясь откопать их по возвращении в более счастливые времена. И именно такие слухи, вероятно, стали причиной раскопок, замеченных мною вчера рядом с подъездной аллеей, раскопок, в которых Алетия обвиняла ложно направленное крестьянское усердие. Я в подобные истории не очень-то верил, но сейчас заподозрил, что передо мной не текст на неведомом языке, а шифрованное послание, которое в начале Гражданской войны напечатали на этом листе и спрятали в экземпляре атласа Ортелия. Может, здесь содержатся сведения о местонахождении сокровищ живописи и разных диковин из коллекции сэра Амброза, которая, по утверждению Алетии, исчезла. Может, подобно прекрасным гравюрам атласа, эта шифровка тоже представляла своего рода карту.

У меня возникло ощущение, что из коридорного лабиринта я попал в другой, еще более запутанный. И эту путаницу уж точно не распутать… разве что я возьму эту книгу с собой или, еще лучше, просто вырежу таинственную страничку перочинным ножиком, только что замеченным мною на столе. Но при любых обстоятельствах простительно ли мне, библиофилу, так увечить книгу?

Это постыдное деяние совершилось за две или три секунды. Я надавил ладонью на переплет, получше раскрыв том, и провел острием ножичка по вставному листку вдоль самой линии прошивки, словно вспарывал рыбье брюхо разделочным ножом. Страничка тихо отделилась от переплета. Я сложил ее вдвое и засунул в нагрудный карман, с удивлением обнаружив, как сильно колотится мое сердце. После чего, глубоко вздохнув, я вышел обратно в коридор.

Чик. Чик. Чик-чик-чик…

Эти частые звуки казались резкими и пронзительными, как зубовный скрежет или крик какой-то диковинной птицы. Я повернулся кругом, утреннее солнце нагрело мне спину. Нет-нет, кричала не птица. Сквозь брешь в зеленой изгороди виднелся загорелый лоб, вернее — вся верхняя половина мужской головы. Присмотревшись к этой ветвистой живой стене, я разглядел, что пониже головы быстро мелькает металлический инструмент.

Чик, чик, чик…

Хороший ритм, каждому резкому звуку вторил другой, отражавшийся от кирпичных стен дома. Я видел, как постепенно расширяется проход в этой зеленой стене. На землю падали обстриженные ветви и листья. Изгородь, как и цветник, была местами запущена, а местами деревья были выкорчеваны или вырублены — беспросветная путаница граба, колючего боярышника, бирючины и падуба окружала дом. Голова нырнула в листву, и лязгающий клюв исчез из вида.

— Там бьют родники, — сказала Алетия. — Левее. Сразу за оранжереей.

Я отвел взгляд от подстригаемой зеленой изгороди. Мы с Алетией стояли к западу от Понтифик-Холла, в нескольких ярдах от его огромной четырехугольной тени, тянувшейся к нам по газону. Алетия показывала рукой в сторону неглубокой, заваленной мусором ямы, над которой поднималось несколько жалких бревен, подобных древним идолам. Вокруг них громоздились обломки старой кирпичной кладки. Дальше, на всхолмье, виднелась россыпь камней, складывающихся в ломаные геометрические фигуры.

— Еще можно разглядеть остатки купальни.

Она кивнула в сторону концентрических кругов. Ее рука вновь сжала мое предплечье, на сей раз как-то совсем уж по-приятельски. При дневном свете ее заношенное платье выглядело вовсе не черным, а темно-зеленым, как оперение селезня. Накидка с капюшоном, несмотря на жару по-прежнему наброшенная на ее плечи, была, кажется, расшита крошечными опавшими цветами.

— Родники выходят на поверхность в тех камнях, — продолжала она, — и вода от них поступала в купальню и пруд с лилиями. И то и другое устроено по проекту моего отца. Дальше вода уходила под землю и по трубам доставлялась к крыльям особняка. Воду приручили — и использовали для фонтанов и искусственных водопадов. Крутилось даже огромное водяное колесо. Оно стояло вон там, — сказала она, поворачиваясь в южную сторону.

— И все это придумано сэром Амброзом?.

— Конечно. Он получил множество патентов за изобретение водяных насосов и усовершенствование ветряных мельниц.

Она замолчала. Сегодня с утра Алетия, казалось, была погружена в какие-то собственные печальные размышления — судя по приступам молчаливости и туманным, загадочным взглядам. Мы прошли по краю разрушенной оранжереи и теперь стояли на берегу выложенного камнями пруда. Его поверхность затянула зеленая ряска, и даже в это время над ним роилось плотное облако мошкары.

Поскольку ее молчание грозило затянуться, я повернулся и взглянул на мрачноватую громаду Понтифик-Холла, тщетно пытаясь представить былые фонтаны и налаженную систему водоснабжения — вместо нынешних зарослей сорняков и буйно разросшихся кустарников. Там с важным видом расхаживала одинокая сорока, направляясь в нашу сторону. Дурная примета, сказала бы моя матушка: одна — к печали, две — к радости. Приставив к глазам ладонь, я невольно поискал взглядом вторую птицу, но увидел только, как уходят, закончив свои труды, рабочие, восстанавливающие дом, небрежно бросив стамески, кирки, тупоносые рубанки и ручные пилы. Просмоленная парусина, придавленная по углам кирпичами, покрывала толстые мраморные плиты. Для отделки каминов, пояснила позже Алетия. Недостроенные деревянные леса неуклюже карабкались по щербатой стене северного крыла здания. Под ними отдыхал один из штукатуров, покуривая трубку и время от времени бросая на нас рассеянный взгляд.

Прошел уже примерно час с тех пор, как я, поддавшись врожденной склонности, вырвал страничку и, спрятав ее в кармане, покинул лабораторию. Со второй попытки я безошибочно нашел верный путь в лабиринте коридоров; дверь, вначале мешавшая моему продвижению, оказалась не запертой, а просто плотно закрытой, и через несколько минут я уже спустился вниз по лестнице. Словно этот листок с непонятной надписью был своеобразным ключом или пропуском — путеводной нитью, без которой я был обречен на бесконечные блуждания по верхнему этажу. В чайной гостиной меня поджидал Финеас. Леди Марчмонт, пояснил он, уже позавтракала и вышла в парк. Если мне будет угодно присесть за стол, то мисс Бриджет с радостью обслужит меня. После чего леди Марчмонт настоятельно просила составить ей компанию на прогулке.

Когда мы с ней, шагая бок о бок, направились обратно к дому и проходили мимо множества голых пней, торчавших на заросшем участке погибшего фруктового сада, вырванный листок тихонько шуршал в моем кармане. Я уже твердо решил, что он был своего рода зашифрованным посланием. Но кто зашифровал его?

Мы приблизились к буйно разросшейся зеленой изгороди, и лязг садовых ножниц стал громче, а лишенная тела голова садовника, покачиваясь, проплывала вдоль этого неухоженного живого бруствера. По мере того как ветки падали на землю, все больше начинали проявляться замысловатые формы этих насаждений. Похоже, что здесь посадили не одну изгородь, а целую дюжину, и все они были взаимосвязаны. Ряды посадок, видимо, имитировали крепость — угловые бастионы, равелины, эскарпы и контрэскарпы — целая серия концентрических окружностей, подобных тем, что мы видели у купальни. Каково же предназначение такого цветника? Лабиринт? Затенив ладонью глаза, я внимательно посмотрел на ряд неподстриженных грабов с темно-зелеными вкраплениями тиса; и прорывала эту стену незаконченная дорожка, лишь частично посыпанная гравием.

Да, зеленый лабиринт: нечто вроде «дьявольских садов», которыми славились замки Гейдельберга и Праги. Через сводчатый вход я видел, как начинает вырисовываться сложное переплетение коридоров. План, как я догадывался, уничтожен или затерян, и пока что ломаные очертания этого сада образовывали лабиринт невозможный, бесформенный. Садовник наклонил голову и яростно защелкал ножницами. Мы как раз проходили мимо, и возможно, он хотел предостеречь меня, или это просто искаженное линзами памяти представление, наложившаяся память о вскоре последовавших событиях, которые страшно соединяются в сознании с образом этого заросшего лабиринта и вооруженного убийственными лезвиями садовника.

— Трубы засорились, — продолжила свой рассказ Алетия, выходя из печальной задумчивости. — Они были сделаны из выдолбленных стволов вязов и под землей выдерживают всего двадцать пять, от силы тридцать лет. Потом они начинают гнить, засоряться или протекать. И тогда вода разливается повсюду. — Она резко остановилась и взглянула на обнесенное лесами крыло Понтифик-Холла. — Вы понимаете, уже начало подмывать фундамент. С каждым днем все больше воды скапливается под домом. Меня предупредили, что через пару месяцев весь дом может просто рухнуть.

— Рухнуть? — Отвернувшись от зеленого лабиринта, я прикрыл глаза рукой и, прищурившись, окинул взглядом это трагическое зрелище — Понтифик-Холл. Мне вдруг припомнились звуки, сопровождавшие наш вчерашний поход в подземелье, постоянное журчание невидимых ручейков, — Неужели у источника нельзя построить запруду? Или отвести воду в сторону?

— Этих источников слишком много, чтобы строить запруды. Родники бьют по меньшей мере в пяти или шести местах. Некоторые из них даже не удалось обнаружить. Все это зданиеподмывается целой подводной рекой. Значит, в самом деле — надо отвести воду в другую сторону. Я наняла в Лондоне одного инженера, и он сейчас придумывает новый план системы водоотводов. — Она устало вздохнула и потянула меня за руку, как вчера у двери в подземный архив. — Пойдемте.

Во время прогулки по парку Алетия поведала мне кое-что еще об истории их имения. Прежде, говорила она, здесь стояло здание времен королевы Елизаветы, которому, в свою очередь, уступило место небольшое аббатство, Понтифик-Эбби, конфискованное Генрихом VIII у монахов-кармелитов согласно парламентскому акту 1536 года о закрытии монастырей. История этого дома была историей сменявших друг друга расцвета и увядания, иногда одно здание строилось буквально на развалинах другого; периоды забвения сменялись периодами возрождения. Она показала мне, где находились обширные виноградники и огороды закрытого аббатства; где стояла их, также конфискованная, библиотека; где над окрестными полями и пустошами когда-то высились купола, колокольни и башни. Все следы монастыря давно исчезли, остались только странное земляное укрепление да груда камней от разрушенной кладки — средоточие старых ран и костей. Мне вдруг вспомнились вчерашние слова Алетии о кощунствах, с которых начинается цивилизация. Но в таком случае, подумал я, кто же сможет определить разницу между цивилизованными и варварскими деяниями?

— Елизаветинский особняк сгорел лет пятьдесят назад, уничтожив обитавший в нем древний род де Куртене. Изрядно обедневший род, как я полагаю. Через год после того пожара мой отец приобрел право собственности на эти земли у совсем уж обедневшего наследника этой семьи, одного торговца сыром из Дорчестера. И следующие лет пять — или около того — он строил вот этот самый дом. Видите ли, он сам все спроектировал. Все сам, до последней мелочи, — и внутри, и снаружи.

Итак, сэр Амброз собственной персоной был архитектором нынешнего Понтифик-Холла, страстным любителем лабиринтов и симметрии. Пожалуй, он и вправду Дедал — как называла его Алетия, — ведь именно Дедал, в числе прочего, построил критский лабиринт. Но чем же объяснить такое пристрастие к бесконечным отражениям и повторам? Простая причуда — или здесь имелись какие-то тайные соображения? Несмотря на истории, рассказанные Алетией, и «останки», виденные мною в подземном склепе, я осознавал, что практически ничего не знаю о сэре Амброзе. Выцветшие документы и сморщенные пергаменты из телячьей кожи, наполнявшие эксгумированный гроб, — как, впрочем, и здешняя библиотека — намекали на весьма странные и, возможно, трагические события. Но в то время мне и в голову не могло прийти, какой мрачный сюжет свяжет их всех воедино. Он представал передо мной то в одном, то в другом образе, так что невозможно было угадать настоящий облик этого странного химерического создания. Кто же он был? Коллекционер? Изобретатель? Архитектор? Мореплаватель? Алхимик? Я решил, что, вернувшись в Лондон, проведу небольшое расследование.

Я также понимал, что едва ли знаю больше и об Алетии. О чем бы ни шла речь — о библиотеке, о доме, об отце, — непонятно было, говорит она правду или утаивает ее. Меня мучил вопрос, насколько следует доверять ей. Когда мы подошли к дому, я размышлял, могу ли я, ничем не рискуя, довериться ей, разумно ли рассказывать о моих блужданиях в лабиринте коридоров верхнего этажа или тем более спрашивать об атласе Ортелия. Или молчание — по-прежнему самое разумное, что можно придумать?

Я так ничего и не решил, когда Алетия подвела меня к двери, точно слепого.

— Библиотека ждет нас, господин Инчболд. Пришло время вам узнать, в чем заключается ваша работа.

Глава 7

Как выяснилось, мое задание представлялось сравнительно простым, если не совсем легким, по крайней мере на первый взгляд.

Оно имело отношение к книгам сэра Амброза. А к чему же еще? Вновь приведя меня в библиотеку — в лучах проникавшего через оконный проем солнечного света она выглядела еще более обширной и многотомной, — Алетия достала небольшой список, включающий всего дюжину книг. И объяснила, что по возвращении обнаружила пропажу из библиотеки этих ценных томов. А поскольку она желала восстановить всю коллекцию и вернуть библиотеку в то состояние, в каком она пребывала при жизни сэра Амброза, то ей настоятельно необходимо найти все его книги.

— Значит, вы желаете, чтобы я нашел для вас экземпляры… — Я попытался прочесть названия книг из перевернутого вверх ногами списка. К испытываемому мною облегчению от того, что все наконец разъяснилось, примешивалось, быть может, и разочарование. Такой жуткий переполох из-за дюжины книг. Слегка вытянув шею, я умудрился прочесть одно из названий: Джироламо Бенцоли, Historia del Mondo Nuovo. ^[91]

— Понятно. Отлично. Должно быть, я смогу найти другие экземпляры…

Но Алетия прервала меня с таким видом, словно ее необычайно рассердило мое предположение.

— Нет, господин Инчболд. Вы не поняли. Необходимо, чтобы именно его книги вернулись в библиотеку. — Она хлестко ударила пальцем по листу бумаги, хрустнувшей как отголосок громового раската. — Именно эти пропавшие книги. Каждую из них можно узнать по экслибрису с изображением герба моего отца. Вот…

Наугад взяв с полки одну из книг, она открыла крышку переплета, внутреннюю сторону которой украшало рельефное черно-белое изображение гербового щита. Она протянула мне этот том, издание Леонсио Пилато, латинский перевод Гомеровой «Илиады», и я рассмотрел книжный знак очень внимательно, чтобы не усиливать ее гнев. Поле щита, как я заметил, было разделено шевроном и незамысловато украшено у основания открытой книгой с двумя печатями и двумя застежками. Вполне подходящий, по-моему, экслибрис. Опять-таки я отметил, что эта эмблема также выдавала особое пристрастие сэра Амброза к симметрии, поскольку левая часть щита, в геральдике считающаяся «темной», теневой, полностью повторяла правую. Вернее, они совпадали во всем, кроме цвета, поскольку цветовое решение было необычно: левая половина была белой, а правая — черной, и наоборот — левая половина шеврона была черной, а правая — белой, и точно так же левая половина раскрытой книги была белой, а правая — черной, и так далее. Впечатление было своеобразным как от самого контрастного изображения, так и от отличительных знаков и вариаций симметрии. Единственной не имевшей двойника деталью был развернутый свиток в нижней части экслибриса, на котором читался уже знакомый мне девиз сэра Амброза: Littera scripta manet. «Написанное послание остается» — такой девиз воспринимался одновременно и как надежда, и как угроза.

Закрыв книгу, я поднял глаза и обнаружил, что Алетия взволнованно следит за мной с необычайной empressement. ^[92] Исчезла былая меланхоличная задумчивость; вид у нее был оживленный и встревоженный. Аккуратно поставив на полку возвращенную мною книгу, Алетия вновь обернулась ко мне.

— Вам нужно, чтобы я отыскал двенадцать книг, принадлежавших вашему отцу, — рискнул предположить я. — Двенадцать книг с его экслибрисом, — С какой-то двусмысленной озабоченностью она молча вручила мне перевернутый вверх тормашками список. Теперь я смог наконец прочесть еще несколько названий. Одна из книг оказалась Elegias de varones ilustres de las Indias Хуана Кастелланоса, а другая — Primera parte de la cronica del Peru Педро де Леона — обе они, как и издание Бензоли, представляли собой описания испанских исследовательских экспедиций в Новый Свет, — Но это трудная задача, — добавил я тем тоном, которым говорю с самыми отъявленными профессионалами, — возможно, даже невыполнимая. Книги могли исчезнуть по самым разным причинам. Они могут быть где угодно. Или вообще нигде. Что, если их сожгли квартировавшие здесь войска?

Вертикальная складка залегла между темными дугами ее бровей. Алетия отрицательно покачала головой и посмотрела на меня безнадежно усталым взглядом учителя, вынужденного объяснять новый урок непонятливому ребенку. Я покраснел — от гнева к которому, правда, примешивалось какое-то более тонкое чувство, поскольку я заметил, как изменилась ее внешность — вне всякой связи с ее очевидным во мне разочарованием. Сегодня утром она припудрила лицо и слегка подкрасила губы, а буйная шевелюра ее волос была укрощена, хотя бы частично, маленькой шапочкой из черных кружев. Она походила на Юнону как по стати, так и по поведению — или даже на амазонку, но тем не менее выглядела… да, пожалуй… весьма соблазнительно. А еще мне почудился запах ароматического масла, что напомнило, с ужасной неуместностью, о душистой воде из цветов апельсинового дерева, которой пользовалась моя Арабелла. Кроме того, прелести Алетии настолько отличались от обаяния Арабеллы — моей тихой, скромной Арабеллы, — что я даже затруднился определить, идут ли ей пудра и румяна. Поспешно опустив глаза, я мельком взглянул на четвертую книгу в списке: Эдвард Райт, «Некоторые ошибки навигации».

— Пожалуйста, господин Инчболд. Выслушайте меня предельно внимательно. — Ее голос стал более серьезным и внушительным, чем, казалось, того требовали обстоятельства, и в нем начисто отсутствовали терпение и обходительность, которые у меня до сих пор ассоциировались с женскими манерами. — Я хочу поручить вам найти одну книгу. Одну-единственную книгу. С радостью сообщаю вам, что местонахождение остальных одиннадцати томов уже определено. Но вот последняя, двенадцатая, книга так и не обнаружена, хотя поиски велись весьма обстоятельно.

Значит, весь этот переполох из-за одной-единственной книги. Я вздохнул про себя.

— Итак, выходит, вы желаете поручить мне поиск одной только двенадцатой книги. — Я попытался удержаться на грани смирения. Не хотелось вновь видеть вспышку ее раздражения.

— Совершенно верно. Видите ли, от успеха ваших поисков зависит очень многое.

— Не слишком ли много хлопот? Вы привозите человека из самого Лондона ради одной-единственной книги?

— Очень ценной книги.

— Пусть даже ради очень ценной.

Вертикальная складка на ее хмуром челе стала глубже.

— Господин Инчболд, мне хотелось бы особо подчеркнуть важность вашего поручения.

— Вам это уже удалось.

Однако за ее словами крылось нечто большее, ей явно не хотелось «подчеркивать» кое-что гораздо более важное; я был уверен в этом. Все ее рассказы напоминали тщательно отобранные главы из большого неизвестного романа с неким общим сюжетом или интригой, на которую она лишь намекала. Взять, к примеру, врагов ее отца или «столкновение интересов». Неужели еще кто-то хотел заполучить эту таинственную двенадцатую книгу? Но я задумался также, насколько следует доверять ее рассказам об отце и муже.

Повернувшись к ней спиной, я несколько мгновений с хмурым видом пялился невидящим взглядом в окно, поверх осколков стекла, еле державшихся в своих рамах. Наконец, тихо кашлянув, я спросил:

— А если я откажусь?

— Тогда мы оба окажемся в проигрыше, — спокойно ответила она. — И мое положение станет крайне тяжелым.

— Есть же другие книготорговцы.

— Так-то оно так. Но никто, на мой взгляд, не обладает вашими знаниями и возможностями.

Это была правда, или, по крайней мере, мне хотелось так думать. Но бесполезно было пытаться сыграть на моем тщеславии. Так же как и на жадности, которую она незамедлительно попыталась пробудить.

— Я очень хорошо заплачу вам. — Она стояла в паре футов за моей спиной, и в ее голосе появился оттенок, которого я не слышал прежде. — Сотню фунтов. Устраивает вас такая сумма? Разумеется, плюс расходы. Я думаю, вам придется отправиться в путешествие.

— Путешествие? — Эта мысль привела меня в смятение. Если я и хотел куда-то отправиться, то лишь к себе домой, в «Редкую Книгу». Сотня фунтов, конечно, приличная сумма денег. Но нужны ли мне эти деньги? Я вполне довольствовался тем, что имел, моими надежными ста пятьюдесятью фунтами в год; с моим креслом, моей трубкой, моими книгами.

— Сотню фунтов, учтите, просто за ваше согласие взяться за это поручение, — продолжала она. Казалось, я чувствовал, как ее взгляд буравит мне спину. — А если вы найдете книгу… в чем я не сомневаюсь… То получите еще одну сотню. Две сотни фунтов, господин Инчболд. — Она вдруг заговорила легкомысленным тоном, противоречившим важности сделанного предложения. — Две сотни фунтов только за то, чтобы отыскать книгу. Разумеется, есть одно условие: вы должны быть предельно осторожны.

Две сотни фунтов за книгу? Сняв очки, я принялся энергично протирать линзы полой куртки. Мое любопытство начало пробиваться на свободу из крепких оков, которыми я сковал его. Две сотни фунтов за одну-единственную книгу? Неслыханно. Смехотворно. Половину всего моего магазина можно приобрести за такую цену. Какая книга может стоить таких денег? Даже «Исповедь» Блаженного Августина в издании знаменитого Какстона — этот экземпляр я вчера мельком видел в ее библиотеке — не стоила таких больших денег.

Я вновь нацепил очки и на мгновение умолк. Алетия молчала, ожидая моего ответа. М-да… Что, в сущности, я теряю? Возможно, мне вовсе и не понадобится путешествовать. У меня имеется множество посредников: толковые партнеры в Оксфорде, Париже, Амстердаме и Франкфурте. А Монку вполне можно поручить прочесать все книжные лавки Патерностер-роу и Вестминстера или любые другие места, куда я сочту необходимым послать его. И кроме того, по моим представлениям, эта книга уже сейчас могла просто стоять на моих ореховых полках. Славно, да? Случались и более странные вещи. В конце концов, я точно знаю, что на моих полках имеется книга Уолтера Рэли «Открытие обширной, богатой и прекрасной Гвианской империи» — пятое название в списке, подмеченное мною чуть раньше.

Повернувшись, я взглянул на нее. Почти против воли я протянул руку, чтобы скрепить договор.

— Итак? Могу я поинтересоваться, каково же название столь ценной книги?

После полудня я уже плюхнулся на сиденье кареты, готовой отвезти меня обратно в Лондон. Впервые за много часов — за несколько дней — я почувствовал себя спокойно. Финеас щелкнул кнутом, и лошади рванулись вперед, чахлые деревья пролетали мимо боковых окошек. Но чуть позже, приблизившись к арке, мы едва не столкнулись с одиноким всадником, полным ходом скачущим в сторону дома.

— Сэр Ричард!

— Эй ты, старый болван! Прочь с дороги!

— Слушаюсь, сэр Ричард!

Финеас резко дернул поводья, круто поворачивая в сторону. Сильно накренившись, карета выехала на травянистую обочину, где правое переднее колесо натолкнулось на камень и нырнуло в канаву. Слетев с сиденья на пол, я вывихнул бедро. Всадник пришпорил лошадь, гнедую кобылу, и с кличем, напоминающим вороний грай, пролетел мимо моего окна.

Когда я привел себя в порядок, мы уже выбрались из канавы и проезжали под аркой. Скривившись, я развернулся назад и поднял кожаный клапан овального заднего оконца. Мне удалось увидеть, как всадник спешился и склонился в поклоне перед Алетией, а она, сделав реверанс, протянула ему руку. Она уже переоделась в амазонку в ожидании его приезда — и, видимо, последующей верховой прогулки. Ее гость был здоровым малым в старомодном плоеном воротнике, похожем на мельничный жернов, и высокой шляпе с пурпурной лентой, которая судорожно подергивалась на ветерке. Они застыли на мгновение между крыльями Понтифик-Холла, который, точно старинная рама, вмещал в себя две написанные маслом фигуры. Затем мы свернули за угол — и эта картина исчезла за полуразрушенной стеной и буйными зарослями живой изгороди.

— Сэр Ричард Оверстрит, — крикнул Финеас, на сей раз решивший добровольно поделиться информацией. — Сосед. Надумал взять леди Марчмонт в жены.

— Неужели?

— Не удивлюсь, если он добьется своего еще до конца года. Негодяй, сэр, если вы спросите меня, — подытожил он с необычной для него страстностью.

— Да?

Но Финеас уже сказал все, что хотел. Больше никаких откровений не предвиделось. Все три дня мы ехали в мрачном молчании.

Но случай этот странно на меня подействовал. Гнев и раздражение улетучились, уступив место иному чувству. Ведь вчера в какой-то момент в моем спокойном существовании образовалась некая трещина. В беспорядочных потоках воспоминаний стали отчетливо вычленяться образы Алетии. Стоило мне закрыть глаза, как эти струящиеся ручейки памяти приносили мне живые картины: вот она склоняется над книгами, сдувает пыль с корешков или проводит кончиками пальцев по их переплетам, словно исследуя изгибы любимого лица. Однажды она даже поднесла книгу к губам и, закрыв глаза, вдохнула ее запах с таким наслаждением, словно перед ней была благоухающая роза.

Дорога, петлявшая перед нами, сзади казалась прямой — а я тем временем начал испытывать первые приступы сбивающего с толку и неожиданно острого раздражения, робкое трепетание одного чахлого и рудиментарного органа, для которого, как и для аппендикса, я больше не имел применения; нечто бездействующее и забытое, подобное копчику или зубу мудрости, напоминало о давно угасшей жизни. Внезапно мне вспомнилось, какие взгляды Алетия бросала на меня в подземном архиве, а к тому же — сколько книг по магии теснится на библиотечных полках, и у меня мелькнула мысль, уж не околдовала ли она меня за время моего пребывания в имении, точно колдунья или знахарка, — что, если причиной этого странного раздражающего подрагивания был какой-то языческий заговор? Но я не успел толком поразмыслить над этой дурацкой фантазией, как течь моих шлюзовых затворов заглушилась болью в бедре. И все же как ни кратки были эти ощущения — они не становились от того менее опасными. Надо будет последить за дальнейшими симптомами.

Меня нещадно трясло, то вдавливая в сиденье, то едва не скидывая на пол, но я упорно таращился на безлесые глубокие ложбины, на холмы и деревья, бежавшие нам навстречу и таявшие вдали. В небе повисло несколько серых, как пороховой дым, облаков. Ко мне вновь вернулось спокойствие. Вскоре я увижу золотые столичные купола и медные флюгеры «Редкой Книги», вздымающиеся в прокопченное лондонское небо. Вскоре я вновь окажусь за моими книжными стенами, надежно ограждающими меня от тревожных головоломок внешнего мира. События последнего дня станут казаться не чем иным, как странным сном, от которого я с благодарностью пробужусь, уже сомневаясь, ездил ли я вообще куда-то и происходило ли все это на самом деле.

Хотя одна памятка о моем путешествии всё же еще у меня останется — некие письмена, свидетельствующие о его странной цели… Когда мы достигли Крэмптон-Магна, я вытащил из кармана листок бумаги и пристально взглянул на смазавшиеся слова, написанные старомодным наклонным почерком Алетии: Labyrinthus mundi, что в переводе с латинского означает «Лабиринт мира».

Подскакивая на ухабах, я сосредоточенно разглядывал листок, так же сосредоточенно, как в первый раз, когда Алетия вручила его мне. Название книги казалось смутно знакомым, хотя я никак не мог вспомнить, где его слышал. Это было название сочинения, совершенно отличного от прочих потерянных фолиантов — всех этих трактатов по навигации и книг о путешествиях в далекую Испанскую Америку. Данный манускрипт появился, как утверждала Алетия, в начале пятнадцатого века: его содержимое скопировал с написанного на папирусе оригинала — ныне утраченного — и перевел на латынь некий писец из Константинополя. Это был фрагмент, насчитывающий, возможно, десять или двенадцать пергаментных листов в тисненом переплете, украшенном витиеватым восточным орнаментом, известным как «ребеск», то есть арабески. Она не добавила больше ничего, кроме того что это — герметический текст, невразумительный и никогда прежде не публиковавшийся. Но в данный момент мне не хотелось ломать голову над тем, почему такая рукопись оценивалась в двести фунтов и каким таинственным образом она могла способствовать увеличению благосостояния леди Марчмонт.

Много ли мне было известно в то время о так называемом Corpus hermeticum? Не больше, наверное, чем любому другому человеку. Я помнил, разумеется, что такие рукописи впервые появились во Флоренции пару столетий назад после того, как Козимо де Медичи разослал повсюду своих агентов, приказав им везти в его великолепную библиотеку любые рукописи, из всех церквей и монастырей, которые откроют перед ними двери. И я знал, что эти добытчики — в большинстве своем монахи из обители Сан-Марко во Флоренции — обнаружили множество шедевров в затхлых библиотеках и скрипториях далеких монастырей Монте-Кассино, Лангра, Корвея и Санкт-Галлена — труды таких почитаемых авторов, как Цицерон, Сенека, Ливий и Квинтилиан, и множество других сочинений, которые в скором времени издали, перевели и вместе с прочими сокровищами поместили в библиотеку Медичи для изучения и хранения. Меня всегда согревали мысли об этих ученых-исследователях, отважных монахах, покачивающихся на широких спинах мулов. Смиреннейшие трудяги, они совершали, однако, самые замечательные исследовательские путешествия и пускались в десятки опасных походов, опережая Колумба и Кабота и охватившую весь мир страсть к мореплаванию, и целью их опасных странствий было не золото, специи или торговые пути, а древние манускрипты, немного усохшие пергаменты из телячьей кожи, чьи тайные миры возвращались к жизни только после многодневных и долгих блужданий по труднопроходимым и кишащим разбойниками горным тропам.

И наконец, я знал, что величайшее из таких открытий было сделано примерно в 1460 году, меньше чем через десять лет после захвата турками Константинополя, когда один из бесстрашных посланцев Козимо привез во Флоренцию первые четырнадцать книг «герметического свода». Это обнаруженное в Македонии сокровище являлось не менее ценным — по крайней мере, так полагал Козимо, — чем индийские специи или перуанское золото инков, и стоит оно всех других книг в библиотеке Медичи, вместе взятых. Рукописи эти прибыли во Флоренцию вскоре после подлинных диалогов Платона, найденных в Македонии Джованни Ауриспа. Но Козимо заказал Марсилио Фичино, величайшему ученому Флоренции, а следовательно, и величайшему ученому всего мира, перевести сначала труды Гермеса, поскольку он, как и Фичино, разделял общее мнение, что все свои знания Платон позаимствовал не у кого иного, как у древнего египетского жреца Гермеса Трисмегиста. Ведь разве такой древний ученый, как Ямвлих Апамейский, не писал, что Платон во время посещения Египта испил до дна чашу благочестивой мудрости Гермеса Трисмегиста? Тогда чего же ради Козимо должен читать копии выскочки Платона, если он разжился оригиналами, принадлежавшими самому Гермесу Трисмегисту?

Фичино усердно переводил эти четырнадцать книг с греческого на латынь, а тем временем во Флоренции, да и во всей остальной Европе, возникло множество слухов о существовании пока не обнаруженных новых герметических рукописей — и в Македонии, и в других местах. В итоге, подкупив множество священников и обшарив множество храмов, нашли еще около двадцати рукописей, но все они, за исключением трех, оказались версиями или отрывками первых четырнадцати книг, так что в сумме получилось семнадцать обнаруженных герметических текстов. Через сто лет после смерти Козимо греческий текст македонских рукописей издали в Париже, и впоследствии оба перевода «герметического свода» — и латинский, и греческий — выдержали множество изданий, с бесчисленными исправлениями, а сэр Амброз, видимо, дотошно собирал все герметические издания и переводы, что успели напечатать в Европе за прошедшие две сотни лет.

Поманив меня к книжным полкам, Алетия показала, что ее отец приобрел издания, которые подготовили Лефевр де Этапль, Турнебус, Флуссас, Патрицци, Розелли, даже тринкавелливское издание Иоханнеса Стобея, македонского язычника, более тысячи лет назад собравшего воедино часть герметических рукописей. Но ни в одно из этих собраний, утверждала она, не входила восемнадцатая рукопись, первый герметический текст, обнаруженный почти двести лет назад, — «Лабиринт мира».

Я скептически поглядывал, как она стояла около книжной полки и скороговоркой проговаривала все названия одно за другим, и думал о том, какая жалость, что сэр Амброз истратил такие огромные деньги — на эти тома, по крайней мере. Все они, правда, в добротных переплетах, и я мог бы быстро продать их любому из дюжины коллекционеров. Но пятьдесят лет назад Исаак Казобон доказал, что весь «герметический свод» — этот предполагаемый первоисточник древнейшей магии и мудрости нашего мира — не что иное, как подделка, плод труда нескольких греческих ученых, живших в Александрии в первом веке от Рождества Христова. Так какую же ценность или интерес могла иметь еще одна подобная книга, очередная подделка?

Карета пересекла узкий ручей, с обеих сторон из-под колес взметнулись фонтаны воды. Задаток в виде золотых соверенов — целая дюжина — тихо позвякивал в моих карманах. Я прикрыл глаза и не открывал их, насколько я помню, пока мы не достигли дымного Лондона, запах которого, могу поклясться, никогда еще не казался мне столь приятным.

Глава 8

Битва за Прагу длилась меньше часа. Солдаты Фридриха и их ненадежные земляные укрепления не способны были противостоять императорским полчищам с их кремневыми мушкетами и двадцатичетырехфунтовыми пушечными ядрами. Артиллерия в пух и прах разнесла линию обороны перед Летним дворцом, и затем в дело вступили мушкетеры: уравновесив свои ружья на развилках опор, они палили по скользящей и скатывающейся вниз по склону горы чешской пехоте. Тех, кто избежал мушкетных пуль, выкосили сабли кавалерии, которая чуть позже пронеслась по Потешному парку, сметая все на своем пути. Увернувшиеся от столкновения с кавалерией и прорвавшиеся в ворота замка солдаты рассыпались по его территории, а те, кто не успел, бежали к реке. Они пытались переплыть Влтаву на излучине, рассчитывая добраться до еврейского квартала или до Старого города и надеясь, что водная преграда защитит их от грозного врага.

Мирные обитатели замка тоже пытались перебраться через Влтаву. Перегруженные кареты, запряженные мулами и ломовыми лошадьми, стояли вереницей, теснясь по трое в ряд на всем протяжении моста, заполняя всю узкую, стиснутую домами Карлову улицу вплоть до Староместской площади. Сама королева находилась в середине этого плотного потока, ее скарб, поспешно связанный в узлы, громоздился на крыше экипажа, словно у цыган или бродячих лудильщиков. Чуть раньше ей подали меховой плащ и посадили в королевскую карету. Сейчас ее карета покачивалась на мосту, парчовые оконные занавески грустно шуршали, а колеса терлись о крытые повозки и ручные тележки, которые толкали спасающиеся бегством подданные. Медленно проплывали мимо статуи святых. Несколько месяцев назад они были обезглавлены по приказу королевы, и сейчас один вид их наполнял сердце ужасом. Напоследок показалась деревянная статуя Богоматери — еще одно зыбкое привидение. Но кучер прикрикнул на испуганных лошадей, пригрозив им кнутом. С Богоматерью или без нее, королева проедет все-таки в Старый город.

Эмилия также двигалась в Старый город. Покинув Испанские залы вместе с сэром Амброзом, она бежала по уже почти опустевшим дворам — лишь несколько слуг еще толкали перед собой ручные тележки, нагруженные мехами и бочонками с вином, считая, что успеют унести ноги до того, как императорские войска прорвутся через ворота и всерьез займутся грабежом замка. Хотя в библиотеке им мало чем удастся поживиться. Два ее помещения уже пылали; в коридорах клубился черный дым, а языки пламени озаряли ярким мерцающим светом бастионный сад и луковичный купол собора. Пушечное ядро, проломив стену, угодило в жаровню, и языки пламени почти сразу перекинулись через пролом. Сэр Амброз попытался сбить их своим плащом, и его огромная кривая тень заметалась по стене, но пламя все разгоралось — и ему пришлось отступить, поскольку почернел уже не только оштукатуренный потолок, но и сам воздух. Развернувшись кругом, он протянул Эмилии затянутую в черную перчатку руку.

— Скорей! Сюда!

Во дворе он схватил поводья брошенной кем-то лошади и, вскочив на нее, поднял Эмилию и посадил сзади себя. Это была старая извозчичья лошадь, больше привычная к упряжи, чем к верховой езде, но сэр Амброз пустил ее во весь опор, направляя вниз по крутому спуску к Малостранской площади, где вереница повозок возле чумного столба распадалась на два рукава, а потом опять сливалась в единый, еще более плотный и широкий поток. Эмилия уже разглядела островерхую башню моста, возвышавшуюся на фоне путаницы шпилей и флюгеров, столпившихся над Старым городом.

Куда они направлялись? Сэр Амброз был неразговорчив и, с тех пор как они покинули библиотеку, просто отдавал отрывистые приказы — идти за ним, держаться крепче или пригнуть голову всякий раз, когда лошадь проезжала под арочным сводом. Он даже не соизволил представиться — манеры у него, как Эмилия заметила, даже в лучшие времена были что у турка. Но она уже догадалась, кто он такой. Она поняла, что этот высокий англичанин был тем агентом, который привез в Прагу «золотые книги» из Константинополя и множество других рукописей — те древние труды, которые, как утверждал Вилем, не видели света дня с тех пор, как султан Мехмет завоевал этот город в 1453 году. Но Вилем не говорил ей, что этот англичанин вернулся в Богемию. Очевидно, его визит был sub rosa, «под розой», то бишь без огласки, как говорят послы. О том, что он снова здесь, она знала лишь из сплетен, ходивших в Краловском дворце; утверждали, что на сей раз он прибыл в Прагу не для того, чтобы доставить новые книги в Испанские залы, как прежде, а для того, чтобы продать старые и направить вырученные средства на вооружение богемской армии.

Лавируя между повозками и ломовыми тяжеловозами, лошадь сэра Амброза быстро обогнала разношерстную процессию и легким галопом выехала на Карлову улицу. Здесь, на другом берегу реки, они вдруг поехали каким-то окольным, сложным путем, притом скача все быстрее. Вырвавшись из толпы, сэр Амброз пустил лошадь галопом и направил ее в лабиринт темных и узких улочек, уводивших в глубину Старого города. Эмилии, неумелой наезднице, едва удавалось сохранять равновесие, ей просто пришлось вцепиться обеими руками в его плащ, чтобы не свалиться с лошади. Рукоятка его сабли упиралась ей в бедро. Из книг она знала, что такой изогнутый и широкий на конце клинок называют ятаганом, — должно быть, еще одно приобретение, сделанное сэром Амброзом в Константинополе. Она также заметила у него на поясе кремневый пистолет в кожаной кобуре; другой торчал из-за голенища его сапога. Эмилия закрыла глаза и посильнее стиснула кулаки.

Выполнив свою задачу, артиллерия на горе затихла. Сейчас оттуда доносился только железный стук копыт и колес по камням, да где-то вдали изредка лаяли мушкеты. Когда Эмилия осмелилась открыть глаза, то увидела, что Пражский замок то появляется в поле зрения, то исчезает за одиночными спиралями дыма. Гораздо ближе, на стене одного из домов улицы, по которой они проезжали, она мельком увидела кое-что еще: полустертый, непонятный символ, нарисованный мелом на прокопченных кирпичах фахверкового дома:

Этот рисунок казался знакомым. Она видела его совсем недавно, но не могла вспомнить где. На какой-то стене? Или в книге? Проводив странный значок взглядом, Эмилия быстро пригнулась, поскольку они въезжали под арку.

Они петляли взад и вперед по городу еще около четверти часа — скакали в южном направлении по каким-то переулкам, чтобы чуть позже проехать по параллельным переулкам в северную сторону. Сточные канавы стояли замерзшие, грязь и отбросы затвердели от стужи. Эмилия подумала: уж не заблудились ли они? Прежде она никогда не переезжала за Карлов мост, никогда не бывала в Старом городе и в Еврейском квартале, по пустынным улицам которого они также проскакали галопом, быстро оставляя позади молитвенные школы и синагоги.

Они как раз выезжали из Еврейского квартала, когда вдруг позади них раздался громкий ружейный выстрел. Лошадь от испуга взвилась на дыбы и с новой силой рванулась вперед на следующую улицу. Эмилия тоже вздрогнула. Неужели императорские солдаты, прорвавшись через ворота, так быстро добрались до Старого города? Еще одна пуля, точно оса, прожужжала над их головами и пробила кружку для сбора пожертвований на стене синагоги. Забренчали монеты, в воздухе распространился едкий запах пороха. Лошадь стрелой неслась вперед, а Эмилия, оглянувшись назад, увидела, что за ними скачут три всадника.

Сначала она подумала, что это казаки, самые жестокие и свирепые воины Европы, о которых на дворцовых судомойнях и кухнях рассказывали истории одна страшнее другой. Но эта троица одета была не по-казачьи — в длинный кафтан и высокую каракулевую папаху; на них были плащи, бриджи и камзолы, черные, как у пуританского проповедника, но отделанные по рукавам золотой парчой, которая слегка блеснула, когда преследователи миновали тускло освещенную таверну. Никогда прежде Эмилия не видела таких костюмов ни в Праге, ни в Гейдельберге. И не встречала таких странных, отвратительных физиономий. Смуглые и бородатые, они гримасничали, как горгульи, и намерения у них были явно недобрые. Сверкнув золотой парчой, один из преследователи поднял пистолет. Но сэр Амброз уже вытащил из сапога свое оружие и, повернувшись назад, сделал ответный выстрел. Сначала послышалось шипение, потом фитиль задымился, вспыхнул, и уж тогда пистолет полыхнул огнем, едва не задев Эмилию по носу. В горле опять защипало от едкого запаха. Ослепленная на мгновение, она испуганно вскрикнула. Сэр Амброз, вытаскивая второй пистолет из кобуры, направил лошадь на очередную улицу.

Вновь закрыв глаза, Эмилия в отчаянии прижалась к сэру Амброзу. Но выстрелов больше не было. Через несколько минут, петляя в лабиринте улиц, они оторвались от резвых лошадок преследователей. Когда она открыла глаза, их взмыленная лошадь уже цокала копытами по мостовой, въезжая в большой внутренний двор церкви с двумя башнями и большими часами. Они прибыли на Староместскую площадь. На булыжной вымостке толпилось множество лошадей и вьючных мулов. Мужчины в военных мундирах выкрикивали какие-то приказы на английском, немецком и чешском языках, а остальные сновали вокруг них, точно грузчики в порту.

Врезавшись в эту толпу, сэр Амброз пересек площадь по диагонали, направляясь к ряду домов с украшенными арками фасадами и тускло освещенными окнами эркеров. Там он остановил запыхавшуюся лошадь у дверей одного из больших домов и, быстро спешившись, помог спуститься Эмилии, поддержав ее под локоть. Когда, оказавшись на мостовой, девушка взглянула на своего спутника, его искаженное гримасой лицо в багрово-рыжем свете фонаря напоминало не об Амадисе Галльском или рыцаре Фебе, а скорее о тех бородатых черных преследователях. Интересно, подумала она, ее спасли или взяли в плен?

У расписного фасада дома они попали в водоворот мельтешащих факелов и суетящихся фигур. Сэр Амброз повел ее к сводчатой нише в стене, мимо растянувшегося архипелага навозных куч и нагромождений багажа, которые мощным приливом прибило к этим колоннам. Вокруг ревели ослы, а в воздухе пестрели языки пламени. Куда он тащит ее? Она чувствовала себя пернатой дичью, пойманной охотничьей собакой. Эмилия попробовала вырвать руку — это была первая попытка сопротивления. Затем, когда они проходили мимо закрепленного на стене факела, она заметила, что он держит в другой руке какой-то предмет. Он снял перчатки, и стало видно, что его пальцы испачканы чернилами. Почти сразу она узнала в этом предмете книгу, один из библиотечных манускриптов: ту единственную рукопись в кожаном переплете, что лежала на столе Вилема. И вновь она попыталась высвободиться, но тут дверь распахнулась и ее втолкнули внутрь дома.

Часть 2 ТОЛКОВАТЕЛЬ ТАЙН

Глава 1

Вернувшись домой после изматывающего путешествия в Крэмптон-Магна, я не обнаружил в «Редкой Книге» ожидаемого беспорядка. Когда Финеас оставил меня на Лондонском мосту, я заметил за одним из поблескивающих окон Монка. Он склонился над прилавком, а книги за его опущенной головой выстроились ровными шеренгами на своих полках, и послеобеденные солнечные лучи согревали их корешки. Все было на должных местах — включая, наконец, и меня. Мое изгнание закончилось.

Выйдя из кареты, я потопал башмаками по маленьким булыжникам мостовой, словно хотел стряхнуть с них пыль и тлен Понтифик-Холла. Помедлив немного, я вытер пот со лба и пару раз полной грудью вдохнул едкого воздуха, увлажненного речным ветерком. Было около шести часов вечера. Толпы горожан, прикупив еду для будущего ужина, возвращались с рынков по мосту, держа путь в Саутворк. Хозяйки и слуги, проходя мимо меня по пешеходной части дороги, тащили корзины, из которых торчали говяжьи рульки, прикрытые оберточной бумагой, и рыбы с серебристыми плавниками и широкими сардоническими ухмылками. Сделав несколько шагов вперед и испустив благодарный вздох, я дал себе слово — вскоре нарушенное — никогда не покидать больше Лондон и открыл мою зеленую дверь.

— Сэр! Добрый день! — Монк вскочил со своего места, точно ошпаренный кот, и помог мне перетащить через порог дорожный сундук. — Как прошло ваше путешествие, господин Инчболд? Понравилось ли вам в тех краях? — Он бросил на мой саквояж удивленный взгляд, поскольку, очевидно, ожидал, что тот будет до отказа набит книгами, которые, как он справедливо считал, были единственным возможным основанием для моего отъезда. — Какие там погоды, тепло ли, сухо ли?

Я терпеливо ответил на уже заданные и еще полдюжины новых оживленных вопросов. К тому времени, когда я закончил, колокола Святого Магнуса-Мученика пробили шесть часов, поэтому я убрал навесной тент, закрыл ставни и запер дверь. Действия эти я совершал с явной неохотой, поскольку мне не терпелось окунуться в водоворот прекрасных повседневных дел, увидеть, как мои постоянные покупатели входят в двери магазинчика; разбавить тревожные воспоминания прошедшей недели привычными разговорами и общением со знакомыми лицами. Монк заметил, что я заинтересовался почтой, аккуратной стопкой сложенной на прилавке. Наконец пришло из Парижа письмо от месье Гримо, пояснил он.

— Ладно, Монк. — Я уже читал письмо, поднимаясь к себе в комнату по винтовой лестнице. Виньоновское издание Гомера все-таки ускользнуло от нас, но даже это досадное известие не могло испортить моего бодрого настроения, поскольку я уже чувствовал обнадеживающие ароматы пищи и слышал знакомый стук посуды из кухни. — Ступай разузнай, что Маргарет приготовила нам на ужин.

Конечно, я и сам это знал, ведь сегодня у нас вторник, а значит, купленного на рынке Чипсайда кролика, как обычно, зажарят на вертеле, а к нему подадут отварной сладкий картофель, приобретенный в Ковент-гардене. И — тоже как обычно — Маргарет откупорит бутыль наваррского вина, а я позволю себе отпить из нее три пурпурных дюйма, устроившись в любимом мягком кресле и выкурив, как всегда, ровно две трубочки табака.

В первую очередь, по моим представлениям, мне следовало разрешить загадку шифра. Исчезнувшая рукопись может и подождать, по крайней мере денек-другой. Даже не знаю, почему я чувствовал, что нужна именно такая последовательность действий. Возможно, мне казалось, что между этими двумя таинственными текстами — одним я уже завладел, а другой искал — существовала какая-то связь и что расшифровка одного поможет обнаружению другого. Поскольку сам сэр Амброз был совершенно загадочной личностью — для меня, по крайней мере, — я рассудил, что, расшифровав вырванный из атласа листок, смогу добавить кое-что к тем отрывочным и скудным сведениям, которыми удостоила меня Алетия. Конечно, результат оказался противоположным, поскольку эта тайнопись не являлась, как я полагал, моей золотой нитью, а, напротив, увела меня далеко от центра лабиринта. Но в то время я еще об этом знать не знал и, покончив с ужином, естественно, сразу вознамерился приступить к расшифровке, используя в качестве подспорья имевшиеся на моих полках книги по криптографии или «тайнописи». Кроме того, я решил написать письмо моему кузену Эразмусу Инчболду, математику из Уэдхэмского колледжа Оксфорда.

Вскарабкавшись по лестнице к себе в кабинет, я зажег сальную свечу. К тому времени Монк успел удалиться на свой чердак, а Маргарет — в свою лачугу в Саутворке. На мосту уже все затихло, и снаружи доносились лишь журчание да плеск волн отлива между мостовыми быками. А внутрь проникал последний луч дневного света, озарявший окно, на котором уже давно высились стопки книг, загораживая вид на реку. Кабинет мой был совсем крохотным и находился сразу за винтовой лестницей, то есть мне приходилось терпеть любые вторжения с первого этажа. На всех горизонтальных поверхностях кабинета сейчас громоздились книги, стопку которых я вынужден был для начала снять с письменного стола, чтобы освободить место для подсвечника.

Прежде чем приступить к расшифровке, я мельком бросил взгляд на другой листок бумаги из Понтифик-Холла, тот, что дала мне сама Алетия: «Лабиринт мира». Отыскать пропавший герметический текст? Именно такое задание озадачивало меня больше всего. Кому в наш век просвещения и научных открытий могли понадобиться эти якобы тайные знания, заключенные в «герметическом своде»? Сегодня мы читаем Галилея и Декарта, а не магов наподобие Гермеса Трисмегиста и Корнелия Агриппы. Мы делаем переливание крови и пишем трактаты о структуре колец Сатурна. Восхищаемся прекрасными формами древних мраморных статуй, привезенных из Греции лордом Арунделем, и стремимся воссоздать их. Мы вступаем в войны не из-за религиозных убеждений, а ради торговой и коммерческой выгоды. В Новой Англии уже основан университет, а в Лондоне — Королевское научное общество по повышению естественных знаний. Ведьм больше не жгут, и никого не подвергают экзорцизму. Мы уже не верим, что такое заболевание, как зоб, можно исцелить прикосновением руки повешенного человека, а оспу — молитвами Святому Иову. Но главное, мы стали цивилизованными людьми. Так какой же интерес для любого из нас может представлять невразумительное учение, ложная мудрость, заключенная в «герметическом своде»?

Минуту спустя я отложил в сторону записку Алетии и взялся за шифрованный текст. Он казался еще более загадочным. Поднеся бумагу к свечке, я попытался разглядеть водяные знаки. Настраницах Theatrum orbis terrarum Ортелия просвечивали шутовские колпаки — такой знак использовали богемские бумажники в 1600 году. Но шифровка отпечатана была на бумаге, отмеченной другим знаком — рогом изобилия с двумя стоящими рядом заглавными буквами: слева — J, а справа — T.

Сердце мое отчаянно забилось. Разумеется, я узнал этот рисунок и узнал также инициалы. Они принадлежали Джону Тимбльби, производителю бумаги, чья мануфактура располагалась на восточном берегу Темзы. Значит, этот лист вставили в атлас гораздо позднее 1600 года. Но эта единственная зацепка могла оказаться совершенно бесполезной: Тимбльби был одним из крупнейших поставщиков бумаги в Англии и дело свое держал уже более четверти века. И все же стоило нанести ему визит, чтобы выяснить, каким печатникам он поставлял бумагу, роялистам или пуританам, и не выполнял ли какие-то заказы для Дорсетшира.

Я перевернул листок, понюхал его, затем лизнул кончиком языка, пытаясь выяснить, нет ли здесь еще чего-то, кроме типографской краски. Известно, что даже шифровальщики-любители имели в своем распоряжении полдюжины хитроумных способов написания тайных посланий с помощью так называемых «симпатических чернил». Лук, вино, азотная кислота, жучиный сок, пропущенный через перегонный куб, — в общем, чего только не использовали. Я удивился, что Алетия, с ее странной заботой о секретности, не прибегла к такому способу. Хотя, решил я, это и к лучшему. У меня не было желания уподобляться алхимику или фармацевту, возясь с плошками воды и угольной пылью из каминного ящика. Поскольку именно таким образом дешифруют подобные невидимые послания. Сообщения, написанные особыми чернилами, сделанными, к примеру, из растворенных квасцов — вещество, которое чаще используют, чтобы останавливать кровотечение, или для приготовления клея, или при выделке кожи, — можно прочитать, лишь намочив их: только тогда кристаллы этого вещества проявятся на бумаге. А если чернила сделаны из козьего молока или гусиного жира, то листок надо сначала посыпать отрубями, и тогда буквы, словно по волшебству, возникнут из небытия. При другом изощренном методе используют чернила, сделанные из гнилой древесины ивняка, — этот тип чернил виден только в совершенно темной комнате, точно так же как сделанный по другому рецепту, который включает в себя, сколько я помню, выделения жуков-светляков. Я даже читал где-то, что из смеси хлористого аммония и прокисшего вина тоже делают чернила. Послания, написанные этой дурно пахнущей бурдой, вроде бы оставались невидимыми, если только получатель не оказывался достаточно сообразительным, чтобы подержать бумагу над пламенем свечи.

Но не было никаких свидетельств того, что на моем клочке бумаги писали подобными чернилами поэтому я отложил в сторону листок и достал с полки первую из моих книг по дешифровке.

Что ж, вероятно, в наш век, с его научным духом, мы еще не полностью изжили эти старые обманные трюки. Спрос на книги по дешифровке подозрительно высок, немало их я заметил и в Понтифик-Холле. И конечно, чуть ли не целая полка была посвящена искусству стеганографии. Сейчас, сидя перед кучей этих книг, разложенных передо мной, точно готовые к ощипыванию тетерева, я отметил, что большинство из них напечатано в Лондоне в течение последних двадцати лет. Да, в нашем столетии определенно высоко ценят искусство хранить — и раскрывать — тайны. И кто бы стал нас обвинять, я полагаю, после стольких лет войн, заговоров и интриг?

На моих полках обнаружилась Steganographia Иоганна фон Гейденберга, известного под именем Иоанн Тритемий, — этот монах-бенедиктинец якобы сумел вызвать дух покойной жены императора Максимилиана I. Имелись также Magia naturalis^[93] оккультиста Жана Батиста делла Порты, который основал некую «Тайную Академию» в Неаполе, а также De cifris ^[94], написанная Леоном Альберти, чьим величайшим изобретением стал «шифровальный диск», то есть два медных диска, один внутри другого, которые вращаются в разные стороны. Была у меня также книга английского автора Джона Уилкинса, женатого на сестре Оливера Кромвеля. И еще я владел экземпляром самого знаменитого учебника по криптографии — шестисотстраничного труда Блэза де Виженера Traicte des chiffres, ou secretes manieres d’escrire ^[95], впервые опубликованного в Париже в 1586 году. Экземпляр этой уникальной книги, как мне помнилось, был также и в библиотеке Понтифик-Холла.

Целых два часа просидел я сгорбившись над этой бумажкой и растерянно покачивал головой, пытаясь понять смысл — сперва смысл книг по криптографии, затем — смысл шифра, который я собирался разгадать с помощью их туманных указаний. Идея шифра достаточно проста. Это своего рода маскарад: имеется некая заместительная последовательность букв, за которой прячут свой облик истинные буквы. Исходные буквы изменяют в соответствии с произвольным, заранее выбранным правилом, которое зовется кодом, или языком шифровки. Как любой язык, такой код имеет свои особые законы и правила. Таким образом, дешифровка подразумевает знание или же выявление использованных законов и правил с целью установления подлинных значений самозванцев, спрятавшихся под чужими масками. Вопрос, стало быть, в том, каким образом эти маски снять. Обычно получатель шифрованного послания открывает эту тайну посредством ключа, то есть основных правил, объясняющих язык шифровки. В таком ключе может, например, оговариваться, что истинные буквы смещены на два места по алфавиту, то есть:

ABCDEFGHIKLMNOPQRSTUVWXYZ

CDEFGHIKLMNOPQRSTUVWXYZAB

В данном случае произведен сдвиг двух букв направо, и шифровальщик просто заменяет буквы верхней строки на соответствующие им буквы из нижней строки, а дешифровщик сдвигает их обратно на две буквы. Эта довольно примитивная система известна как «алфавит Цезаря», поскольку впервые ее использовал Юлий Цезарь для связи со своими войсками в Испании и Сирии. Системы такого типа, как поясняли лежащие на моем столе книги, можно довольно легко разгадать. Например, согласно подсчетам наборщиков, чаще всего в английских словах встречается буква E, на втором месте — A, на третьем — O, затем — N, и так далее. Из слов чаще всего попадается, конечно, определенный артикль the. И вот, располагая этими скромными сведениями, дешифровщик должен сначала определить, какая буква встречается чаще других. По-видимому, это будет не E, поскольку, как и все другие буквы, E прячется под своей маской. Допустим, такой буквой оказалась X, значит, она является кандидатом на букву E. И если эта буква часто встречается в соединении с двумя другими, то есть основание предполагать, что данное трио представляет определенный артикль, что, кроме всего прочего, позволяет узнать еще две буквы.

Или, точнее, мы надеемся, что узнали их. Но нужно действовать осторожно. Для продвигающегося наугад дешифровщика может быть расставлено много ловушек. Слово может быть написано задом наперед или изменено каким-то иным способом. Бывают также «пустышки» — буквы, не имеющие никакого значения и вставленные в слова лишь затем, чтобы сбить дешифровщика со следа. Ключ может оговаривать, например, что буква Y является «пустышкой» и, следовательно, в незашифрованном тексте она совершенно лишняя. А еще ключ может оговаривать, что каждую пятую букву в шифровке нужно пропускать или что учитывать следует лишь вторую букву в каждой строке. А иногда определенный артикль и даже сама буква E могут быть и вовсе пропущены.

Ум заходил за разум от всех этих хитроумных ловушек, поэтому я переключился с книг о способах тайнописи на саму шифровку. К этому времени солнце за окном уже обернулось пушистым оранжевым снегирем, и ночной сторож, проходя туда-сюда по мосту, звякал своим колокольчиком. Как выяснилось, чаще всего в моем тексте встречалась буква K, их я насчитал одиннадцать штук. Я сделал замены, исходя из предположения, что K означает E, откуда логически следовало, что шифровальный алфавит имеет шестибуквенный сдвиг вправо относительно истинного алфавита. Но после этих элементарных замен послание не стало более понятным. Очевидно, мой шифровальщик превзошел в хитроумии Юлия Цезаря.

Поэтому я решил, что он, должно быть, использовал систему, известную шифровальщикам под названием le systeme Vigenere^[96], — более сложный способ, когда некое ключевое слово используется для того, чтобы сначала замаскировать, а потом выявить буквы истинного текста. Согласно Виженеру, такое ключевое слово является путеводной нитью для буквенного лабиринта: золотой клубок, который дешифратор разматывает, двигаясь извилистыми путями. Слово это необходимо, чтобы определить, какие шифрованные алфавиты — зачастую штук шесть или семь — использовались для кодировки исходного текста. Обычно это бывает одно слово, но бывает и два или три, а возможно, даже целая фраза. Сам Виженер рекомендует фразу, поскольку чем длиннее ключевое слово, тем труднее разгадать шифр.

И вновь я почувствовал растерянность перед сложностью решаемой мною задачи. Я со скрипом открыл «Трактаты» Виженера и, спотыкаясь, начал разбираться в архаичных французских пассажах, пытаясь постичь суть длинных буквенных колонок и таблиц, заполнявших страницу за страницей. Видимо, подобные шифровки практически невозможно разгадать без ключевого слова, поскольку для одного послания могло использоваться до дюжины кодов.

Наконец-то я хотя бы понял, что эта система Виженера, в сущности, совсем не сложна, по крайней мере по своей идее, а как способ шифровки текстов она весьма остроумна, чтобы не сказать — пугающе эффективна и действенна. Изучая «Трактаты», я осознал величие Виженера как мага или колдуна, пользовавшегося в своих опытах скорее словами и буквами, нежели огнем или химическими соединениями, — словами и буквами, чьи очертания изменялись по некой магической формуле или мановению волшебной палочки.

Суть его системы, подобно методу Цезаря, заключается в алфавитных заменах, но заменах более сложных и разнообразных, при которых буквы исходного текста заменяются одним из двадцати пяти шифровальных алфавитов. Буква A исходного текста может заменяться, например, буквой C шифровального алфавита, как в «алфавите Цезаря». Но отсюда еще не следует, что буква B будет заменяться на D: ее может с равной вероятностью заменить любая из оставшихся двадцати четырех букв. И это также не означает, что буква C в шифровке будет всегда служить маской для буквы A исходного текста, поскольку A также может изменить свое значение. Ибо подстановочной таблицей Виженера любую букву исходного текста по горизонтальной оси может заменить любая другая из нижних или находящихся левее столбцов, согласно коду шифровки

ABCDEFGHIJKLMNOPQRSTUVWXYZ

BCDEFGHIJKLMNOPQRSTUVWXYZA

CDEFGHIJKLMNOPQRSTUVWXYZAB

DEFGHIJKLMNOPQRSTUVWXYZABC

EFGHIJKLMNOPQRSTUVWXYZABCD

FGHIJKLMNOPQRSTUVWXYZABCDE

GHIJKLMNOPQRSTUVWXYZABCDEF

HIJKLMNOPQRSTUVWXYZABCDEFG

IJKLMNOPQRSTUVWXYZABCDEFGH

JKLMNOPQRSTUVWXYZABCDEFGHI

KLMNOPQRSTUVWXYZABCDEFGHIJ

LMNOPQRSTUVWXYZABCDEFGHIJK

MNOPQRSTUVWXYZABCDEFGHIJKL

NOPQRSTUVWXYZABCDEFGHIJKLM

OPQRSTUVWXYZABCDEFGHIJKLMN

PQRSTUVWXYZABCDEFGHIJKLMNO

QRSTUVWXYZABCDEFGHIJKLMNOP

RSTUVWXYZABCDEFGHIJKLMNOPQ

STUVWXYZABCDEFGHIJKLMNOPQR

TUVWXYZABCDEFGHIJKLMNOPQRS

UVWXYZABCDEFGHIJKLMNOPQRST

VWXYZABCDEFGHIJKLMNOPQRSTU

WXYZABCDEFGHIJKLMNOPQRSTUV

XYZABCDEFGHIJKLMNOPQRSTUVW

YZABCDEFGHIJKLMNOPQRSTUVWX

ZABCDEFGHIJKLMNOPQRSTUVWXY

ABCDEFGHIJKLMNOPQRSTUVWXYZ

Таким образом, букву B исходного текста в верхней горизонтальной строке может заменить любая из двадцати шести букв, имеющихся в двадцати шести строках кодирующих алфавитов, расположенных ниже. Дешифровщик узнает, какой из этих двадцати шести алфавитов выбрать, только благодаря ключевому слову, нескольким буквам, чья структура вполне логична, но которые по действенности не уступают магическим заклинаниям, превращающим неблагородный металл в слиток золота. Это заклинание начинает действовать, когда буквы ключевого слова многократно накладываются на буквы шифра, так что каждой букве ключевого слова соответствует при каждом повторении одна из букв зашифрованного текста. Затем производится снятие масок. Значения букв в шифровке изменяются в соответствии с буквами того алфавита, применить который указывает дешифровщику ключевое слово. В результате последовательной замены всех букв происходит некая текстовая метаморфоза, и в результате спрятанная надпись обретает определенную форму, подобно тому как написанное квасцами послание проявляется после погружения в воду, то есть его структура перестраивается неким предопределенным образом. Процесс дешифровки становится простым и понятным, словно мы, переворачивая игральные карты, узнаем их достоинство или срываем атласную маску, дабы открыть лицо злодея.

Мне очень понравилась идея ключа, с помощью которого можно открыть самые хитрые секреты — ключевого слова или фразы, которая, словно по божественному соизволению, создает порядок из хаоса. Виженер вовсе не был чародеем. Нет, его система принадлежала нашему новому времени, времени Кеплера, Галилея и Фрэнсиса Бэкона, веку, в котором внешняя скорлупа отбрасывалась и на всеобщее обозрение представлялось ядро истины. Его система укрепила мою веру в человеческий разум, способный проникнуть в глубины любой тайны. И потому — что удивительного, если этот клочок бумаги, сопоставленный с секретными словами, поможет мне проникнуть в тайну сэра Амброза Плессингтона?

Если не считать того, что я не знал пока необходимого ключевого слова. Потрясенный, я отложил все книги в сторону, когда ночная стража возвестила о наступлении десяти часов вечера. Лучшим помощником в таком деле мне по-прежнему представлялся мой кузен Эразмус. За многие годы я снабдил его множеством книг по дешифровке, и ходили слухи, что он даже занимался криптографическими изысканиями для Кромвеля. В общем, я решил, что кому, как не ему, знать, что делать с этим загадочным текстом. Но о моих подозрениях касательно содержания этой криптограммы (а я думал, что она сообщает, где спрятаны богатства сэра Амброза) я писать ему не собирался. «Мой дорогой Эразмус», — начал я, удивляясь тому, что моя рука слегка дрожит от волнения.

Когда я закончил письмо, на улице уже совсем стемнело и колокола Святого Магнуса пробили одиннадцать раз. Очевидно, надо поспешить, если я хочу успеть отправить его с последней почтовой каретой. Но тут я вздрогнул, совершенно неожиданно, при мысли еще об одном срочном деле.

«Вам нечего бояться, господин Инчболд. Вы будете в полной безопасности. Я обещаю…»

Я потянулся за курткой, не отводя пристального взгляда от шифровки на столе, и крошечная щель сомнения, появившаяся в первый вечер моего пребывания в Понтифик-Холле, стала шире, и тогда я, подчиняясь внезапному импульсу, опустился на кони возле письменного стола и, приподняв две незакрепленные половицы, засунул между ними этот листок бумаги. Чуть подумав, я отправил туда же список пропавших книг и письмо Алетии, присовокупив к ним двенадцать соверенов аванса, — все, что говорило о моей связи с Понтифик-Холлом. Затем, аккуратно вернув доски на место, я прикрыл их двумя стопками книг и, лавируя между остальными громоздившимися на полу изданиями, направился к винтовой лестнице.

— Сэр…

Я уже прошел половину лестницы. Полускрытое ночным колпаком лицо Монка появилось на лестничной клетке. Я даже вздрогнул от страха.

— Я собираюсь прогуляться, — заявил я ему. Даже в темноте было заметно, как его брови удивленно поползли вверх. Я редко осмеливался выходить из дома после наступления темноты, а если и выходил, то обычно не дальше чем до «Веселого лодочника». Даже днем в Лондоне было страшновато, а уж ночами, судя по моему скудному опыту, он представлял собой нечто совершенно ужасное. Решительность почти покинула меня. — Я ненадолго, — добавил я. — Мне надо отправить письмо.

— Позвольте мне, сэр. — Он начал спускаться по закручивающимся ступенькам. Отправка писем входила в немалое число возложенных на него обязанностей.

— Нет-нет, — остановил я его взмахом руки. — Я совсем засиделся в этой карете, — пояснил я, разминая ноги и потирая поясницу, чтобы успокоить его. — Именно прогулки мне сейчас и не хватает. А ты, Монк, пожалуйста, ложись спать.

Ночной колпак исчез. И спустя минуту я вышел из дома и зашагал по мостовой. Улицы за воротами были пустыми и темными. Попадавшиеся время от времени ночные фонари — тускло-желтые пятна у фасадов домов — едва освещали мне путь. Издалека донесся колокольчик ночного сторожа. Втянув голову в плечи, я поспешил за своей тенью, ступая с неуверенностью человека, идущего по яичным скорлупкам.

Ближайшая к «Редкой Книге» почта находится на Тауэр-стрит, около Ботольф-лейн. Я без труда нашел ее и, опустив письмо в щель почтового ящика (этакое крепко сколоченное сооружение, прикованное к стене цепью), под вечерний звон быстро пошел обратно по Фиш-стрит-хилл. Услышав этот погребальный сигнал, двое часовых слегка оживились, собираясь закрыть скрипучие ворота моста. Решетка начала медленно опускаться. Я успел как раз вовремя проскочить под ней и с радостью увидел вновь черно-белый корпус моего «Редкого Дома», чей силуэт вздымался передо мной на фоне темного неба.

Через полчаса мое письмо вынули из ящика и доставили в отдел внутренних доставок, который занимал верхний этаж Почтового двора на Клок-лейн. Здесь при свете свечного огарка, среди хаоса ярлыков и печатей, веревку отрезали перочинным ножиком, а запечатанное облаткой письмо аккуратно вскрыли, чтобы служащий мог переписать его слово в слово. Затем писарь отнес копию на нижний этаж, в комнату побольше, где другой чиновник сидел за письменным столом, барабаня по нему пальцами правой руки. Сидел он спиной к двери.

— Сэр Валентайн, — пробормотал вошедший, по имени Оттермоул.

— В чем дело?

— Еще письмо, сэр. Из «Редкого Дома».

Сэр Валентайн повернулся, скрипнув кожаным креслом. Писарь положил копию письма на стол и, поднявшись на свой этаж, вновь сложил письмо по старым складкам и аккуратно запечатал его каплей воска. Теперь письмо также отправлялось на первый этаж. Возле дверей стояло полдюжины сумок с медными оковками. Сэр Валентайн уже куда-то исчез. На улице, в тесном каретном дворе, упряжку лошадей запрягали в почтовую карету, которая должна прибыть в Оксфорд примерно через пятнадцать часов, сделав по пути пять остановок.

Оттермоул поднялся по лестнице обратно в свой отдел внутренних доставок. За время его короткого отсутствия на столе появилась новая пачка запечатанных писем. Вздохнув, он сел перед своим свечным огарком и, вооружившись ножичком, собрался разрезать бечевку очередного письма. Как обычно, ему предстояло работать всю ночь.

Глава 2

Окаймленный дымкой ноябрьского тумана Пражский замок, возвышавшийся на другом берегу Влтавы, выглядел спокойным и мирным. Всю ночь валил густой снег. Умолкли даже фонтаны во внутренних дворах, их журчащие воды замерзли, а арки и ворота покрылись слоем свежевыпавшего снега в несколько дюймов толщиной. Под крепостными валами едва различались очертания садов и аллей с подстриженными деревьями, четкий порядок которых нарушали беспорядочные трещины теней. Пожар в Испанских залах уже несколько часов как утих — слишком мало там оставалось книг, чтобы дать пищу огню, — но призрак черного дыма неподвижно висел в воздухе. Казалось, весь замок плывет в каком-то молчаливом взвешенном состоянии, выжидающе затаив дыхание. Но вот послышались редкие оружейные выстрелы, пока далекие; постепенно они становились все ближе и громче. Времени оставалось мало, самое большое день до того, как солдаты переправятся через Влтаву и ворвутся в ворота Старого города. А еще могут появиться казаки, о которых рассказывают такие ужасы.

Стоя на балконе дома, выходящего на Староместскую площадь, Эмилия вздохнула, выпустив легкое облачко пара, и прислушалась к доносившимся снизу крикам. Исход продолжался. Кучки слуг старательно закрепляли корзины на вьючных мулах или набрасывали брезентовые чехлы на перегруженные повозки и фургоны, чьи колеса избороздили весь снег на площади. Мужчины трудились всю ночь. Внизу стояло пятьдесят с гаком телег, в основном уже загруженных и запряженных ломовыми лошадьми и рыжеватыми волами, которые с сонным видом покачивали головами из стороны в сторону. Этот караван огибал всю площадь и исчезал где-то на окутанных туманом улочках. По утоптанному снегу носились ливрейные пажи; несколько верховых легким галопом курсировали вдоль фургонов с вещами, извергая английские и немецкие проклятия. На противоположной стороне площади, под часовой башней городской ратуши, подковывали тяжеловоза. Приглушенный стук молота долетал до балкона спустя долю секунды после удара кузнеца, и оттого все зрелище казалось фальшивым и безумным — словно некий чародей плохо оживил картину.

Сжав руками покрытые инеем перила, Эмилия подалась вперед, навстречу морозному воздуху, и пристально смотрела поверх покрытых снегом труб и крыш на запад, туда, где в пяти милях от города высилась Белая гора, сокрытая завесой серого тумана. Летний дворец захватили этой ночью. Убили всех — и солдат, и придворных. Ее взгляд скользнул вниз по склону холма к Влтаве, где заржавленные клинки порой посверкивали под соломенными крышами в пробитых стенах оштукатуренных домов. Она мельком увидела жуткий балет, исполняемый телами, уносимыми рекой вниз по течению, — с раскинутыми руками, с фалдами мундиров, вздымающимися за спиной подобно крыльям ангелов. Моравские пехотинцы. Прошлым вечером, ища спасения в Старом городе, они пытались, но не смогли переплыть реку.

Спасение? Эмилия опустила глаза и, отойдя от перил, получше запахнула плащ на плечах. Всю ночь тут ходили слухи, один хуже другого. Войскам из Трансильвании, впрочем как и из Англии, так и не удалось дойти до Праги, а мадьярская кавалерия либо была разбита, либо перешла на сторону императора. А первые казаки уже появились на вершине горы и начали спускаться по склону в сторону моста, чьи ворота не смогут надолго задержать их. Католики торжествовали. Прага будет разграблена, а ее жителей бросят в тюрьмы и подвергнут пыткам, всех до единого, кого не успеют истребить. Господи, спаси их души!

Только короля Фридриха никто не возьмет в плен. Он уже бежал в Глатц и спрятался в своей крепости, как утверждали другие слухи. Но королева все еще здесь, в этом доме, и также готовится к бегству. Всю ночь Эмилия слышала резкие повизгивания ее обезьянки, всю ночь хлопали двери ее покоев, пропуская и выпуская толпы посланников и советников. Сейчас наступало время, когда паж или звон колокольчика обычно призывали Эмилию и других придворных дам на длительную церемонию облачения королевской особы в одеяния из шелка и дамаста, церемонию застегивания пуговок, завязывания бантиков, нанизывания украшений и, наконец, завивания волос горячими щипцами, завершающего волшебное превращение изящной и хрупкой Елизаветы в королеву Богемии. Но нынешним утром не было слышно ни призыва пажа, ни звона колокольчика. Может, про нее забыли? Здесь она также не нашла никаких следов Вилема, ни в доме, ни на площади, а дым по-прежнему не поднимался из труб на Злате уличке. И вот она стояла на балконе — позавтракать было нечем, почитать нечего — и ждала.

На площади раздался крик, и она, взглянув вниз, увидела сэра Амброза Плессингтона, тяжелой походкой вышагивающего по снегу. Он-то, по крайней мере, вполне обычное явление и постоянно попадается ей на глаза. Прошлой ночью он сопроводил ее наверх в отведенную для нее комнату и, не сказав ни слова, удалился, держа под мышкой свой переплетенный в кожу манускрипт. Сегодня утром этой книги у него уже не было, хотя он следил за погрузкой ящиков с книгами в один из фургонов, приподнимая своим ятаганом их крышки, а потом накрепко забивая молотком. Должно быть, грузили не меньше сотни ящиков. Девушка уже десятый раз задавалась вопросом, что же он делал вчера вечером в библиотеке. Может, именно он стоял за исчезновением Вилема? Ведь они, судя по всему, знакомы друг с другом. Возможно даже, Вилем участвовал в каком-то тайном заговоре, который и привел в Прагу этого англичанина. От Вилема она узнала, что в библиотеке помимо множества книг и рукописей есть секретный архив, запертое подземное помещение, где хранятся самые ценные и даже опасные книги, внесенные в Index Librorum Prohibitorum, Ватиканский список запрещенных книг. Лишь горстка людей имела доступ в это таинственное убежище. Сотни ученых ежегодно приезжали в Прагу, чтобы ознакомиться с библиотекой, — ученые, чье появление, подобно ласточкам или кукушкам, возвещало о наступлении весны. Но никому и никогда не позволялось заглянуть в книги секретного архива. Даже Вилему, хранителю библиотеки, не разрешалось читать их. Среди них есть трактаты, пояснял он, таких религиозных реформаторов, как Гус и Лютер, брошюры их последователей и множество других еретических книг. Хранились там и труды знаменитых астрономов, к примеру «Об обращении небесных сфер» Коперника и сочинение Галилея о приливах и отливах, а также разнообразные трактаты, как о комете 1577 года, так и о новой звезде, что появилась в созвездии Лебедя, — считалось, что все эти книги противоречат свято чтимой мудрости Аристотеля. Вилем не одобрял такую секретность, особенно когда дело касалось научных изысканий. Как много вечеров на Злате уличке провела Эмилия, выслушивая его гневные проклятия насчет Index Librorum Prohibitorum! Книги, подобные трудам Коперника и Галилея, должны побуждать ученых и астрономов к спорам, настаивал он, дабы отбросить старые предрассудки, просветить невежественных и наставить мир на путь великого обновления знаний. Какие бы мудрствования ни содержались в этих книгах, они выглядят опасными лишь постольку, поскольку их прячет от мира горстка скрытных людей, подобных кардиналам Святой палаты, которые желали править народами подобно тиранам.

Сейчас, глядя, как сэр Амброз проверяет и заколачивает крышку очередного ящика, Эмилия подумала, есть ли в этих ящиках книги из секретного архива. Может, именно оттуда был взят тот манускрипт, что она видела прошлой ночью, — запрещенная книга, влияния которой страшится Рим? Мало разбираясь в хитросплетениях богемской политики, Эмилия тем не менее понимала, что этот англичанин, как и Фридрих с Елизаветой, — поборник протестантизма и враг императора Фердинанда и его зятя, короля Испании. Дворцовые сплетни сообщали, что три года назад сэр Амброз принимал участие в экспедиции другого дерзкого англичанина и поборника протестантизма, чей флот отправился в Гвиану в надежде отвоевать у испанцев золотые месторождения. Экспедиция Уолтера Рэли, конечно, закончилась катастрофой. Мифические рудники так и не обнаружили, равно как и проход из Ориноко в Южное море. Не удалось также победить испанцев и выгнать их с берегов Гвианы. И в довершение всех этих поражений сам сэр Уолтер Рэли расстался с головой. А сэр Амброз выжил — если, разумеется, он действительно принимал участие в той экспедиции. Сейчас Эмилия размышляла, не связано ли его необъяснимое появление в Праге с подобной миссией, с попыткой нанести очередной удар ненавистным католикам. Если ее предположение верно, то, возможно, вчера на улицах Старого города их преследовали агенты кардинала или епископа.

— Госпожа…

Огромные часы на другой стороне площади отбивали восемь ударов. Обернувшись, Эмилия увидела в дверях служанку, сжимавшую в руках кружевной носовой платочек. Выглядела она так, словно только что плакала. Из коридора донесся голос королевы, а с улицы — мычание вола, сменившееся гневными проклятиями сэра Амброза.

— Пойдемте, — прошептала девушка. — Карета уже заложена.

Лишь через час этот караван, ведомый отрядом всадников, тронулся в путь по улицам Старого города. Извилистый поток повозок, фургонов, карет, вьючных мулов с корзинами и мешками: похоже, все содержимое Пражского замка тряслось в этом дребезжащем караване. Вереница повозок и вьючных животных, по двое в ряд, медленно продвигалась на запад по узким улочкам, колеса вспахивали снег, а волы упирались и артачились, словно их вели на бойню. Тонкая ледяная корка трещала под копытами, когда животных гнали по улице, а их следы тотчас вновь сковывало морозом. Продвижение шло медленно и беспорядочно. Весь караван то и дело останавливался и ждал, пока всадники пытались расчистить путь, убирая снег сапогами и прикладами мушкетов. Потом снег начал таять, дорога превратилась в жидкую грязь, и скорость еще больше замедлилась. За полчаса голова процессии едва ли преодолела половину Целетной улицы.

Эмилия сидела, зажатая между двумя другими придворными дамами, в одном из небольших экипажей в конце каравана. Закутанная в какую-то попону, она дрожала от холода, постоянно разминая пальцы и согревая их дыханием, растирая ладони друг о друга и хлопая руками, а потом вновь поглубже засовывала их под овчинную полость в отчаянных, но тщетных попытках согреться. С тем же постоянством она вертелась на месте, поглядывая в заднее оконце на площадь, потом поднимая глаза на замок, но ее, в отличие от других, занимали не казаки и даже не та троица черных преследователей. Но уже слишком поздно, поняла она, когда они проехали мимо грязных и пустых деревянных конюшен, тянувшихся вдоль стен гуситской церкви. Караван уже покидал Прагу. Теперь Вилем не сможет найти ее, даже если он еще жив.

Потуже закутав ноги меховой полостью, она обернулась, чтобы посмотреть на туманное солнце, поднимавшееся над крутой крышей Пороховой башни, в тень которой заползала голова каравана. Их легкая коляска так крепко засела в грязи, что ее оттуда еле вытащили. Конники бранились — на счету была каждая минута. Затем распахнутые солдатами ворота под башней широко зевнули, открывая взору заснеженные поля, через которые проходила еще более грязная дорога с колеями, залитыми водой чуть ли не доверху. Но по этим ухабам караван вдруг зазмеился вперед, передвигаясь быстрей и слаженней, словно даже мулы и волы поняли, что, выйдя из-под защиты городских стен, они стали мишенями для вражеских орудий. Со стороны замка еще доносился гром выстрелов — анфиладный огонь, постепенно затихший, когда королевская процессия отъехала далеко от замка, а последние богемские мятежники пали или сдались в плен.

Остаток дня караван тащился по этой грязной дороге, проезжая через обнесенные стенами городки, показавшиеся Эмилии уменьшенными копиями Праги, — с остроконечными сторожевыми башнями, чумными столбами и маленькими площадями, на каждой из которых высилось здание ратуши — с флюгером и огромными часами. Солдаты прятались в караулках под городскими воротами, арки которых украшали резные каменные гербы. Провожаемая молчаливыми взглядами горожан, вереница повозок и экипажей проезжала по улицам и выныривала из других ворот на противоположном конце городка. Уже через несколько часов города стали попадаться реже. Показались леса, постепенно становившиеся все гуще, и снег на обочинах дорог стал глубже. Исчезли следы всякой человеческой деятельности, лишь изредка попадались полускрытые снегом верстовые столбы да маячили вдалеке замки, припавшие к земле в долинах или вздымающиеся к небу на гребнях холмов.

Куда же держал путь этот беглый караван? Целый день по его изгибам — из конца в конец — порхали слухи о месте возможного спасительного пристанища. Некоторые утверждали, что караван следует в Баутцен, но вскоре появился всадник с печальными новостями о том, что курфюрст Саксонский — охочий до кабанов пьяница и лютеранин, ненавидевший кальвинистов еще больше, чем католиков, — перешел границы Лужиц и осадил этот город. По другим сведениям, их путь лежал в Брно… пока не возник следующий слух, утверждавший, что Моравское маркграфство уже отказалось от союза с Богемией. Кто-то заявил, что королева отправила послание своему кузену и бывшему поклоннику, герцогу Брунсвик-Вольфенбюттельскому, в котором испрашивала дозволения расположиться на время в его владениях. Но ответ герцога показал его смятение и трусость: он писал, что должен сначала посоветоваться со своей матушкой, которая, к сожалению, сейчас из Вольфенбюттеля отлучилась. Тогда заговорили о городах Ганзейского союза, но вскоре все также припомнили, что Фридрих позаимствовал у купцов Любека и Бремена большие суммы денег и, увы, забыл вернуть свои долги. Затем прошел слух о возможном возвращении в Гейдельберг — безумный вариант, поскольку, как известно, Пфальц уже захвачен испанскими войсками. Равно невероятной была и мысль о княжестве Трансильвания, и хотя его князь, Габор Бетлен, считался добрым кальвинистом, но его земли были слишком уж близко к владениям турецкого султана, чьи янычары, как говорят, как раз сейчас готовились взять в руки оружие. И в конце концов Бранденбург взобрался на верхнюю строчку сего скромного перечня возможностей, ибо курфюрст Бранденбургский, Георг Вильгельм Гогенцоллерн, был не только добрым кальвинистом, но также и зятем королевы, а потому просто не мог отказать ей в приюте. Однако Бранденбург находился за Гигантскими горами, и до него еще почти две сотни миль пути.

В сумерках караван достиг городка со множеством шпилей и колоколен, не более чем в двенадцати милях от ворот Праги. Он расположился у реки, протекавшей под его крепостными стенами, вдоль которых выстроилась по-солдатски прямая шеренга купеческих домов, а за ними белел речной берег, мелководье было затянуто льдом и покрыто инеем. «Эльба», послышался чей-то голос. Процессия постепенно загромоздила пустынную площадь, где, несмотря на тесноту, все устроились на отдых вместе с измученными и хромающими животными. В меркнущем вечернем свете Эмилия мельком увидела королевскую карету — массивная коробка с мягкими сиденьями и плотными занавесками, стоящая на основании из переплетенных кожаных ремней. Сдвинуть ее с места могла лишь шестерка сильных лошадей. Королева сидела внутри, закутанная в подбитую мехом полость и окруженная тюками с одеждой и, вероятно, еще стопками книг. Она, как и Эмилия, даже в самое короткое путешествие не отправлялась, не взяв с собой огромный запас чтива. Зато она едва не забыла в Праге одного из принцев, самого младшего, Руперта. Говорят, его нашли лишь благодаря стараниям королевского гофмейстера и в последний момент успели запихнуть в карету. Сейчас все три принца ехали за своей матерью, принц Руперт спал на руках у кормилицы. Когда экипаж придворных дам повернул к площади, Эмилия заметила сэра Амброза. Проезжая на высоком першероне, взметавшем своими копытами смешанный с грязью снег, он, точно главнокомандующий, окидывал строгим взглядом весь караван и выкрикивал приказы по-английски и по-чешски.

После долгой неразберихи demoiselle d’bonneur^[97] определила придворных дам в непрезентабельную гостиницу «Золотой единорог», располагавшуюся в переулке напротив кальвинистской церкви. Как печально это убожество (согласились все они) после былых королевских путешествий, когда в любом городе давались пиршества и возводились триумфальные арки, устраивались приемы для знати, а группы простых горожан приближались к королевскому кортежу, дабы почтительно обнажить головы и преклонить колена.

Голый пол комнатенки, где разместили Эмилию, был испачкан крысиными экскрементами. Она долго дрожала на узкой кровати, измученная, но не способная уснуть. Из-за стены слышались тихие, сдавленные рыдания, судорожный и безутешный плач. С улицы доносился порой то нервный звон церковного колокола, то скрип снега под ногами случайного прохожего. Долго пролежав без сна, она встала с кровати, закуталась в одеяла и села перед почерневшим от копоти окном. На небе развиднелось и взошла жирная луна. Разгрузка вещей еще не закончилась. В центре площади она увидела сэра Амброза, он опирался на стек и отдавал распоряжения солдатам, делившим корм между лошадями и волами. Она прищурила глаза, разглядывая его крупную фигуру. Загадочный человек. Он не сказал ей ни слова с тех пор, как они покинули Прагу. Не дал никаких объяснений ни по поводу его присутствия в библиотеке, ни по поводу их полного опасностей бегства по улочкам Старого города. Никаких признаков того, что между ними что-то произошло — и что он, вообще помнит, кто она такая. Эмилия не знала, оскорбиться ей этим — или вздохнуть с облегчением.

Какие же у него планы? Поскольку девушке нечего было читать в дороге, а маленькие оконца кареты показывали лишь унылые каменистые и заснеженные ландшафты, у нее оказалось вдоволь времени, чтобы поломать голову над тем таинственным томом из библиотеки, подумать о трех преследователях — и даже о самом непредсказуемом сэре Амброзе. Разнообразные сюжеты выстраивались в ее голове. Она знала: начиная с весны и до конца лета в Пражский замок приезжало множество чужеземцев. Это были не простые студенты или ученые, не смиренные пилигримы, путешествующие в почтовых каретах или на тощих мулах. Нет, то были посетители другого сорта, зачастую облаченные в ливреи или имевшие при себе рекомендательные письма от герцогов и епископов из любого уголка империи, а также из Франции, Испании и Италии. «Стервятники», как называл их Вилем. Ходят упорные слухи, пояснил он, что для снаряжения своих войск король Фридрих решил продать сокровища Испанских залов — сотни картин, часов, шкатулок, даже астролябии и телескопы, сделанные самим Галилеем. Высшая богемская знать тайно составила пятисотстраничный каталог и разослала его властителям Европы. Вскоре их посредники начали прибывать в Пражский замок, на один шаг опережая их мародерствующие войска.

Разумеется, в состав этого огромного каталога вошло изрядное количество книг из библиотеки. Фридрих собирался распродать их — точно уличный торговец капустой, горько сетовал Вилем. И естественно, на такие книги нашлось много покупателей, особенно на самые ценные, включая и «золотые книги» из Константинополя. Кардинал Бароний, занятый воистину циклопическим трудом — составлением каталога Ватиканской библиотеки, должен был склонить к приобретению пражского собрания Папу. Должно быть, нелегко ему пришлось, насмешливо говорил Вилем, так как Павел V слыл грубым человеком, отъявленным филистером, — именно он в 1616 году подверг цензуре труды Галилея и внес работы Коперника в Index. Но, очевидно, на сей раз Его Святейшество привлекла идея приобретения не только пражских сокровищ, но также и наследного достояния Фридриха, книг библиотеки Пфальца — полнейшего во всем мире собрания протестантской вероучебной литературы.

То есть вполне вероятно, что книги этой библиотеки и стали причиной появления в Праге очередного посланника и не менее таинственного посредника. Эмилия поежилась от холода, наблюдая, как сэр Амброз руководит солдатами, которые сейчас перетаскивали в отведенный для ночевки дом многочисленные ящики и дорожные сумки. Королевский багаж уже разгрузили, а лошадей поставили в конюшни. Не уместившийся на площади хвост каравана заворачивал в темную боковую улочку, где чихали и мычали волы, время от времени засовывая свои широкие морды в торбы с кормом. Солдаты, работая молчаливо и споро, лавировали между повозками и фургонами, но вот один из них, с трудом вытащив ящик из фургона, растянулся на снегу. Ящик упал на землю, раздался звон бьющегося стекла.

— Болван!

Сэр Амброз резко хлестнул поверженного солдата стеком по заднице, затем вытащил свой ятаган и с силой сорвал крышку с пострадавшего ящика. Эмилия, все еще стоявшая у окна, подалась вперед. Этот уплотненный соломой ящик, похоже, был наполнен не книгами, как большинство других, а какими-то склянками и пузырьками, и вот часть сосудов разбилась, а их содержимое вылилось на снег. Какова бы ни была эта жидкость, от нее, должно быть, исходила жуткая вонь, поскольку солдаты, стараясь не дышать и зажимая носы, поскорее отступили на пару шагов. Сэр Амброз, однако, опустился на колени, тщательно проверил все бутылочки и лишь потом вновь забил крышку несколькими ударами молотка.

Увиденное озадачило Эмилию. Сначала она подумала, что в ящик уложили бутылки, изъятые из королевского винного погреба: разве Отакар не утверждал, что Фридрих помимо всего прочего увозит из Праги и свою винную коллекцию? Но эти бутылки, пожалуй, маловаты для вина; они больше похожи на парфюмерные флакончики или аптекарские пузырьки. Должно быть, решила она, их взяли в одной из многочисленных лабораторий замка. В Пражском замке было полно таких таинственных местечек; истории о них слышал всякий, хотя бы год проживший в Праге. Судя по разговорам, бесчисленные оккультисты и алхимики императора Рудольфа занимались своими тайными науками в особых тайных помещениях, где-то в Математической башне. Библиотека была полна не только их печатных работ, сказал ей как-то Вилем, таких как трактаты Basilica chymica Кролла, Novum lumen chymicum Сендивогия и Magna alchemia Турнейссера, но также и рукописей — сотни документов, исписанные непонятными цифрами, астрологическими знаками, а то и нацарапанные как курица лапой. Неужели сэр Амброз, подумала Эмилия, тащит такие сомнительные шедевры по заснеженным просторам вместе с порошками и зельями из потайных лабораторий? Он затеял какое-то необычное дело, уж в этом Эмилия была уверена. Может, сэр Амброз был ко всему прочему еще и алхимиком, одним из языческих магов Рудольфа?

Отведя подальше в сторону изъеденную молью занавеску, она прижалась лбом к заиндевевшему окну и в последний раз попыталась увидеть сэра Амброза. Но он уже ускользнул в темноту вместе с деревянным ящиком в руках.

Глава 3

Восемь часов. Наступившее утро источало в лондонский воздух бледно-розовые и перламутрово-серебристые потоки света. Город уже давно бодрствовал: бурлил, грохотал, скулил, звенел, пел и вздыхал. Но небо еще оставалось сумрачным, несмотря на летний сезон. Вверх поднимались волнистые пряди дыма, пропитывая и окрашивая воздух размытыми темными полосами, — точно бесчисленные джинны, выпущенные из бутылок, толпились они на берегах Темзы от Смитфилда до Рэтклиффа и дальше в сторону моря, насколько мог видеть глаз. Поднявшийся дым затем оседал и скапливался над городом мелким темным порошком, облепляющим стены и разъедающим их облицовку, рассеянной в воздухе плотной взвесью, от которой нет никакого спасу. Свиные окорока, висевшие на Леднхоллском рынке, уже потемнели, как и воротники, шляпы, навесы и подоконники во всем городе. И понятно было, что дальше будет толькохуже, ведь уже в этот ранний час начинало припекать, а где жара, там и смрад. Около Темзы, в путанице обветшалых складов и мануфактур, что теснились на пристанях, зловоние речного ила смешивалось с подслащенной мелассой, сахаром и ромом, и все это еще приправлялось едким запахом морских водорослей и улиток, оставленных на берегу отливом. Западный ветер, необычный для середины лета, направлял это зловонное облако вверх по реке, в бесконечные хитросплетения мощеных улиц, в темные дворы и проулки, в приоткрытые двери и окна, наполняя этим смрадом все городские закоулки и щели.

Речная вонь уже свербила у меня в горле и терзала легкие, когда я вышел из-под арки северных ворот Лондонского моста и направился к Фиш-стрит-хилл. Прогулка от «Редкого Дома» до Малой Британии, куда я планировал зайти сегодня в первую очередь, занимала минут двадцать. Оттуда мне предстояло пройтись в южную сторону к Патерностер-роу и в ограду Святого Павла. И если в этих местах я ничего не найду, то найму экипаж и поеду к Вестминстеру. В сущности, я не очень-то надеялся найти нечто нужное мне в череде букинистических лавок под стенами Вестминстера или даже в книжных рядах во дворе собора Святого Павла или Малой Британии. Опираясь на свою суковатую палку, я тащился вперед, хмуро пряча нос в поднятый воротник, безуспешно пытаясь преградить путь отвратительному городскому зловонию. День обещал быть долгим.

Позавтракав часом раньше, я решил, что пора начать поиски рукописи сэра Амброза. Но сейчас, еще не успев пройти полпути по Фиш-стрит-хилл, уже пожалел о принятом ранее решении. Не только потому, что улицы были полны народа и затоплены смрадом, но и потому, что во время вчерашнего обследования моих книжных полок, каталогов изданий и оригиналов Corpus hermeticum мне не удалось найти ни единого упоминания о «Лабиринте мира». М-да, долгий будет денек. Опустив голову, я быстро протиснулся через толпу, что собралась поглазеть на ломовую лошадь, завалившуюся посреди улицы и дико молотившую копытами воздух.

Удивительно ли, что я обычно избегал прогулок по лондонским улицам? Я продолжал идти по тротуару, петляя среди шатких прилавков и рыночных грузчиков, сгибавшихся под тяжестью свежеразделанных козьих туш. Путь к тому же загромождали старики, катившие тележки с устрицами, и разносчики с лотками, заполненными гребнями и роговыми чернильницами. Мне пришлось отступить в сторону, чтобы пропустить пару таких торговцев, но сзади кто-то толкнул меня, и я вляпался ногой в свежую кучу дерьма, сброшенную в сточную канаву. Очищая башмак о край тротуара, я мог плохо кончить, но чудом избежал тяжелых копыт ломовой лошади. Под дружный хохот толпы я громко выругался и отскочил на безопасное расстояние.

Однако такие привычные унижения не могли особенно испортить мое хорошее настроение. По-моему, я даже начал что-то насвистывать. Нынче ночью — а вернее, около четырех часов утра — я нашел ключ к шифру и расшифровал таинственный листок из Theatrum orbis terrarum Ортелия.

Четыре дня тщетно прождав ответа от моего кузена, я наконец догадался, что он, возможно, уехал в свой долгий отпуск, который неизменно проводит в окрестностях Сомерсетшира, в Пудни-Корт, почтенных развалинах, что служили родовым поместьем для обедневшего клана Инчболдов. Поэтому, закрыв вчера вечером магазин, я решил сам взяться за расшифровку. Вновь я засел в своем освещенном свечой кабинете, положив на один край стола книгу Виженера, на другой — шифрованное послание и листы чистой бумаги — посередине. Когда ночная стража возвестила час ночи, я уже достаточно овладел премудростями «Трактатов» и удовлетворенно проверил схему работы подстановочной таблицы — но при этом в полной мере осознал, что каким бы чудом искусства эта таблица ни была, без ключевого слова в ней толку мало.

К двум часам ночи я уже испробовал огромное количество вероятных — а потом все более и более невероятных — слов и фраз, начиная с имени сэра Амброза и кончая уже именем самой Алетии, которое, как я вдруг понял, происходило от alhqeia, или aletheia, от греческого слова, означающего «истину» — понятие, которым афинские философы обозначали процесс снятия масок, извлечения на свет Божий того, что лежало, свернувшись, в потайной расщелине. Однако даже такое многообещающее имя не помогло обнаружить скрытую истину, когда дело дошло до дешифровки — получилась очередная чепуха, и я уж было прекратил свои изыскания и предался размышлениям над странной иронией его исходного значения применительно к леди Марчмонт, которая явно была не из тех, кто открывает собеседнику свое истинное лицо. Час за часом я сутулился за письменным столом, хмыкая и чертыхаясь, машинально вычерчивая бесконечные значки и зажигая каждую следующую свечу от предшествующего огарка. Нет, все напрасно, продолжал твердить я, совершенно напрасно: от такой головоломки недолго и свихнуться. Можно месяцами пытаться разгадать ее — а ведь далеко не факт, что этот клочок бумаги вообще содержит хоть что-нибудь вразумительное.

Наконец я откинулся на спинку стула и в изнеможении следил, как догорает последняя свеча, шипя и пофыркивая, как котенок. Теплый ветерок, проникающий через окно, постукивал ставнями и колебал огонек оплывающей свечи. Неожиданно на меня навалилась жуткая усталость. Я закрыл на мгновение глаза, погружаясь в дрему, и перед моим мысленным взором всплыли очертания Понтифик-Холла, обрамленные арочным сводом, и затененная, покрытая пятнами мха и лишайника надпись на замковом камне, ее едва различимые слова. ITT. LITTE. LITTER…

Задним числом — в последующие дни — этот ключ будет казаться мне очевидным, само собой разумеющимся. Ведь едва ли не на каждом втором камне в Понтифик-Холле был вырезан этот своего рода девиз сэра Амброза, который украшал и каждую из многих тысяч принадлежащих ему книг. Но в первое мгновение я был ужасно раздосадован, что не сумел обнаружить его без этих многочасовых или даже многодневных трудов. И с этого мгновения расшифровка свелась к простой последовательности действий: заполнять пробелы, сопоставлять зашифрованный текст с ключевой фразой, пользоваться таблицей и наблюдать, как неуклонно становится явным тайное сообщение. Я написал буквы девиза над соответствующими буквами зашифрованного текста, вот так:

LITTERASCRIPTAMANETLITTERA

FVWXVKHWHZOIKEQLVILEPXZSCD

И так до конца, снова и снова — букву девиза под буквой текста. Пользуясь таблицей Виженера, я искал в первом вертикальном ряду букву девиза, потом в горизонтальном ряду, к которому эта буква относилась, находил соответствующую ей букву шифрованного послания, а затем смотрел верхнюю букву этого вертикального ряда — это и была искомая буква нового текста; такая последовательная замена привела к тому, что вскоре вместо бывшей тарабарщины стал получаться вполне внятный текст — настолько интригующего содержания, что перо начало дрожать в моей руке, и я едва сдерживал волнение, чтобы продолжить расшифровку:

LITTERASCRIPTAMANETLITTERA

FVWXVKHWHZOIKEQLVILEPXZSCD

UNDERTHEFIGTREELIESTHEGOLD

«Under the fig tree lies the gold…».^[98] Я недоумевающе уставился на эту строчку, раздумывая, где в Понтифик-Холле могло расти фиговое дерево и неужели моя исходная инстинктивная догадка в итоге оказалась верной: то есть в начале Гражданской войны сэр Амброз действительно спрятал свои сокровища где-то в поместье, оставив только этот тщательно спрятанный и зашифрованный клочок бумаги, указывающий на их местонахождение. Что ж, если в Понтифик-Холле росло фиговое дерево, то о нем безусловно известно Алетии.

Но чем дальше я подставлял новые буквы, тем труднее было понять этот текст как указание места, где должно искать закопанные сокровища. Я работал быстро, чувствуя себя Кеплером или Тихо Браге, которые, сутулясь над своими вычислительными каракулями, продирались сквозь бесконечные ряды математических вариаций общих законов космической соразмерности. Спустя три четверти часа у меня получились следующие четыре строки:

UNDER THE FIG TREE LIES THE GOLDEN HORN

FABRIC OF MYSTERY AND SHAPES UNBORN THAT

SETS THE MARBLE ON ITS PLINTH AND

UNTWISTS THE WORLDS LABYRINTH^[99]

Мой восторг при обнаружении этого странного четверостишия ослаблял лишь тот факт, что — помимо потрясающего упоминания о «Лабиринте мира» — он содержал не намного больше смысла, чем та зашифрованная тарабарщина, из которой его извлекли. Очевидно, фиговое дерево, золотой рог и лабиринт представляли другой вид шифра: загадку, для разгадки которой у великого Виженера не было, увы, никаких методов или ответов и лишь самым косвенным образом относящуюся (если вообще относящуюся) к топографии Понтифик-Холла. Прежде чем отправиться спать, я еще целый час пытался постичь смысл этих строк. В первую очередь я подумал: уж не цитата ли это из какого-нибудь стихотворения или пьесы — и пролистал джаггардовское фолио Шекспира, а затем «Метаморфозы» Овидия, где описывалась история критского лабиринта. Хотя в легенде о Тезее и лабиринте, по-моему, не было упоминания о золотом роге. Золотая нить, пожалуй, была, но рога не было. Кроме того, упоминание о лабиринте наводило на мысль о том, что это сообщение имеет какое-то отношение к делам сэра Амброза. Золотой рог — волшебный клубок, который, как предвещали причудливые строки, поможет «найти путь в лабиринте», — также отдавал чем-то знакомым. Как и фиговое дерево, он, весьма вероятно, должен напоминать о каком-то эпизоде классической истории или мифологии.

Но лишь утром, пробудившись после трех часов беспокойного сна, я вспомнил, где встречал упоминание о золотом роге. Бегло просматривая различные издания герметических текстов, я нашел там достаточное количество ссылок на Константинополь — этот величественный оплот учености, где монах Михаил Пселл, используя сирийские фрагменты, собрал почти все произведения, известные нам как Corpus hermeticum, — чтобы заинтересоваться этим городом. Порывшись на полках, посвященных географии и путешествиям, я наконец нашел, что искал, — монументальную многотомную «Географию» Страбона. Монк как раз приготовил на завтрак копченую рыбу, когда я, пролистав половину огромного тома, нашел-таки нужный мне отрывок. В томе VII, где помимо прочего дана география пограничных земель, соединяющих Европу и Азию, Страбон упоминает о «Византийском Роге» — узком заливе, формой напоминавшем бычий рог, а его топографию и местоположение он описывает со ссылкой еще на одну гавань, которая в переводе называется «Под смоковницей».

Этот отрывок я читал и перечитывал добрых пять минут. Ну разве могли быть упоминания о таких местах случайным совпадением? А если они не случайны, то рог из расшифрованных стихов относится к заливу, омывающему Константинополь, или, как сейчас говорят, Стамбул: заливу, известному под названием Золотой Рог. Но все становится куда занятнее, если брать в расчет и другое, совершенно неожиданное упоминание о гавани, называемой «Под смоковницей», и припомнить, что смоковница и фиговое дерево суть два названия одного растения.

Но эти открытия, как и сама расшифровка, не давали мгновенных ответов и не подсказывали дальнейших идей. Ссылка на древнюю Византию мало что проясняла в этих четырех строчках — и уж тем более не помогала «найти путь в лабиринте»; также необъяснимо, почему Золотой Рог — водный залив — определяется как некой «материи строй», словно речь идет о декоративной ткани или даже постройке. У меня возникли лишь туманные предположения о том, почему этот хитроумно зашифрованный стих, вставленный в атлас Ортелия, может иметь отношение к месту встречи двух континентов, гавани, удаленной от Понтифик-Холла на расстояние около пятнадцати сотен миль. В то время я еще не задумывался, побывал ли сэр Амброз в Константинополе в поисках книг, хотя, кажется, припоминал, что одна из грамот, выданных императором Рудольфом, — один из множества пергаментов, покоившихся в гробу Понтифик-Холла, — относилась к путешествию в земли оттоманского султана.

В общем, доедая свой рыбный завтрак, я размышлял, имеет ли эта шифровка какое-то отношение к библиотеке сэра Амброза или даже к самому пропавшему герметическому манускрипту. Нельзя было сказать ничего определенного при наличии таких ничтожных указаний. Но я решил, что, быть может, сам манускрипт прольет свет на этот стих, и поэтому, еще не закончив завтрак, я решил рискнуть отправиться на его поиски.

Но мое приподнятое настроение вскоре испарилось, поскольку расспросы в магазинах и лавках, как я и опасался, оказались удручающе бесполезными. В районе Смитфилда зловоние стало настолько отвратительным, что, когда сироты в Христовом приюте начали первый урок, подъемные окна в классных комнатах не открыли, несмотря на жару. Книготорговцы Малой Британии, расположившиеся под восточной стеной приюта, занавесили окна своих лавок шторами, пропитанными хлоридом извести. Когда я там появился, они, закрыв носы платками, выкладывали на прилавки книги, с которых им по три раза на дню приходилось смахивать копоть. За три часа поисков я перерыл кучи книг, но преуспел лишь в стаптывании ног, да еще мои нос и шея подгорели на солнце — лучи которого становились обжигающе горячими, как только угольный дым слегка рассеивался, пропуская их, — а равнодушные владельцы лавок бессмысленно таращились на меня и заявляли, что слыхом не слыхивали ни о книге, ни о рукописи под названием «Лабиринт мира».

Выпив пинту ламбетского эля в качестве второго завтрака, я приободрился и успел на шестиместный наемный экипаж, запряженный парой лошадей, который ехал к Вестминстер-Холлу, где мне, естественно, повезло не больше, чем в Малой Британии или на Патерностер-роу. Однако день нельзя было считать полностью потерянным, поскольку мне удалось узнать кое-что о пражском издании Theatrum orbis terrarum Ортелия, хоть это и не имело никакой видимой связи с тем, что мне уже удалось узнать о сэре Амброзе Плессингтоне и его пропавшей рукописи. Все продавцы книжных магазинов и лавочек имели в наличии экземпляры Theatrum, а один даже обладал редким изданием 1590 года, напечатанным в Антверпене знаменитым Плантеном. Но никто в жизни не слыхивал о пражском издании и уж тем более не продавал его. Это издание вызывало у них такое же недоумение, как и у меня. Поэтому я решил, что, должно быть, неверно прочел выходные данные или же издание 1600 года было подделкой. Уже собираясь возвращаться домой, я заметил в сводчатой галерее Новой биржи на Стрэнде магазинчик торговца географическими картами — «Молитор и Барнакль». Я хорошо знал их заведение. В бытность моего ученичества оно было для меня самым интересным местом в Лондоне, поскольку в те дни я еще мечтал путешествовать по миру, а не избегал общения с ним, как нынче. Отправляясь выполнять поручение моего хозяина, господина Смоллпэйса, я порой заныривал в их магазинчик и часами внимательно изучал карты и металлические глобусы, начисто забыв о своем деле, пока наконец господин Молитор, добродушный старик, не выпроваживал меня из своих владений, собираясь запирать двери.

И сейчас тоже близилось время закрытия, но я вошел в знакомую дверь и увидел, что большинство глобусов и астролябий исчезло, исчезли и карты мира, прекрасно изданные репродукции карт Птолемея и Меркатора, которые господин Молитор обычно прикалывал к стене подобно морским картам в корабельной каюте. Лет восемь, а то и девять прошло с тех пор, как я в последний раз заходил в их магазин. Господин Молитор, увы, также исчез — умер от чахотки в 1656-м, как сообщил мне господин Барнакль. Я с грустью понял, что этот магазинчик переживает трудные времена и что господин Барнакль, сам уже пожилой джентльмен, не узнает меня. Надсадно дыша, он сутулился за своим прилавком, и перед моим мысленным взором возникла отрезвляющая картина, показавшая мне, каким я стану лет через двадцать — тридцать.

Однако дело свое господин Барнакль знал так же хорошо, как прежде. Он сообщил мне, что слышал о пражском издании Theatrum, но он никогда не попадал к нему в руки. Это издание — чрезвычайная редкость, пояснил он, и считается даже более ценным, чем издание Плантена, поскольку напечатано было всего лишь несколько экземпляров. Но дело не только в малочисленности пражских атласов. Пражское издание стало первым посмертным, поскольку Ортелий умер за год или два до его выхода в свет. Он был фламандцем, подозреваемым в протестантизме, но в течение четверти века исполнял обязанности королевского космографа при испанском дворе. После смерти Филиппа II в 1598 году Ортелий отправился в Прагу по приглашению императора Рудольфа II, но умер, не успев вступить в должность императорского космографа. Господин Барнакль упомянул о бытующей среди картографов легенде, ничем, разумеется, не подтвержденной, что Ортелия якобы отравили. Пражское издание появилось спустя пару лет. И та же легенда вдобавок рассказывала, что в его картах имелись определенные изменения, хотя сам господин Барнакль не знал точно какие. Но именно из-за этих-то новых дополнений и убили великого картографа.

— Изменения? Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что издание тысяча шестисотого года отличалось от всех прочих изданий, включая Плантеновы. У господина Молитора имелась своя собственная версия на сей счет, — сообщил он доверительным тоном, доставая с полки экземпляр этого атласа. Когда он раскрыл его, я увидел карту Тихого океана и картуш со словами NOVUS OPBIS. ^[100] — Изменения подразумевали особый метод картографической проекции, которую Ортелий применил для пражского издания. — Вдруг оживившись, он вновь повернулся к полкам и достал другую книгу. — Новая сетка широт и долгот. Все прочие издания используют проекцию Меркатора. Вы слышали о Меркаторовой проекции?

— Немного. — Я наблюдал, как он со скрипом открывает знаменитый атлас Меркатора — атлас, карты которого я обычно изучал с особым удовольствием во времена своего мечтательного ученичества. У меня нет склонности к математике — совсем наоборот. Слова, а не цифры являются моей metier. ^[101] Но я смог отчасти оценить, с каким мастерством Герард Меркатор изобразил сферу земного шара на плоскости; он сплющил наш мир и поместил его в книгу, сохранив более или менее соразмерность и точность его пропорций.

— Он старался ради навигаторов, — пояснил мне господин Барнакль и, постучав по одной из страниц обломанным желтым ногтем, поправил очки на носу — пару линз, почти таких же толстых, как у меня. — И разработал новую проекцию в тысяча пятьсот шестьдесят девятом году, во время великой эпохи географических исследований и открытий. Его широты и долготы образуют сетку из параллельных линий, пересекающихся под прямыми углами, что дает мореплавателям возможность вычерчивать компасный курс прямыми линиями вместо изогнутых. Очень удобно, конечно же, для путешествий по океану.

Его большой палец скользил наискось по листу, вдоль линии локсодромии, что протянулась, как нить паутины, через сеть квадратов. Затем внезапно он оттолкнул оба атласа в сторону и потянулся за одним из глобусов, огромной, оклеенной картоном моделью, примерно четырех футов в диаметре, который и раскрутил на его лакированном пьедестале. Голубые океаны, пестрые материки и большие острова замелькали внутри медного горизонтального кольца, опоясывающего экватор.

— Но карта отличается от глобуса, — продолжал он, пристально глядя на меня поверх этого большого крутящегося шара. — Любая карта предполагает искажения. Меркатор чертит меридианы параллельно друг другу, но всем известно, что меридианы, в отличие от широтных параллелей, на самом деле не параллельны.

— Разумеется, — пробормотал я, испытывая головокружение от вида глобуса, который все еще быстро вращался на скрипучей оси, прокручивая моря и континенты. — Меридианы сходятся на полюсах. Расстояние между ними уменьшается по мере продвижения к северу и югу от экватора.

— А вот у Меркатора меридианы никогда не сходятся. — Он вновь клюнул ногтем карту. — Они остаются параллельными друг другу, что искажает расстояние в направлении восток — запад. А из-за этого Меркатор искажает и истинные расстояния между широтами, увеличивая их по мере продвижения от экватора к полюсам. Поэтому и говорят о «растущих широтах». В результате этих изменений в районе полюсов картина совершенно искажается. Дальние северные и южные земли растут в размерах, поскольку параллели и меридианы растягиваются, чтобы сохранилась сетка из параллельных линий, пересекающихся под прямыми углами. В общем, карта Меркатора вполне пригодна, если плавание проходит вдоль экватора или в нижних широтах, но не слишком пригодна для исследования высоких широт.

— Не слишком пригодна, — с воодушевлением поддакнул я, — для того, кто ищет северо-западный проход к Китаю. — Я вспоминал, как во времена детства любил рассматривать пути следования экспедиций Фробишера, Девиса и Гудзона — этих великих английских героев — по арктическим морям с плавающими льдами и россыпями островов, изображенных на вершинах глобусов господина Молитора.

— Или морской путь на северо-восток мимо Архангельска и Новой Земли. М-да. Или юго-западный проход в южных морях, через пролив Магеллана или вокруг мыса Горн.

Он переворачивал страницы атласа и проводил указательным пальцем по упоминаемым путям. Когда он поднял голову и прищурившись взглянул на меня, я учуял вонь от его гнилых зубов, смешанную с затхлым запахом поношенной одежды. И на секунду мне показалось, что я вижу, как в линзах его очков отражается чья-то фигура, стоящая за моей спиной у эркерного окна: некто стоял там, подавшись вперед, словно пытался рассмотреть что-то через стекло. Но вот господин Барнакль опустил свою голову, и это отражение исчезло.

— Вы же понимаете, что если и существуют все эти новые морские пути, то они проходят в высоких широтах, вблизи полюсов, в тех местах, где проекция Меркатора практически непригодна. Потому морякам и не удавалось найти их. И по той же причине испанцы и датчане бились над новыми, улучшенными принципами построения картографической проекции. В тысяча шестьсот шестнадцатом году датчане открыли новый проход в Тихий океан между Магеллановым проливом и мысом Горн, так называемый пролив Ле-Мэр, — Барнакль послюнявил палец и неловко перевернул очередную страницу, — он тянется вдоль пятьдесят пятой параллели. Воспользовавшись этим новым путем, их флот прошел в Тихий океан и атаковал испанцев в Гуаякиле и Акапулько. Таким образом, стратегическое значение подобных путей очевидно, — сказал он, — но чтобы найти их, нужна была некая путеводная нить, которая могла бы правильно провести навигаторов через лабиринты островов и бухточек.

И вот в чем заключалась любимая версия господина Молитора: математики и картографы в Севилье, состоявшие на службе у Филиппа II, завершили на рубеже шестнадцатого и семнадцатого веков разработку нового метода картографической проекции, сохранявшего Меркаторову сетку и одновременно устранявшего ее искажения, в результате чего упрощалось кораблевождение в более высоких широтах. Тем самым появлялся шанс открыть новые более короткие пути в Китай, Индию и к легендарному потерянному континенту, Terra australis incognita^[102], находившемуся, как полагали, где-то в южных морях, в высоких широтах к югу от экватора.

— А что же Ортелий? — Я изучал перевернутый вверх ногами атлас, надеясь вернуть торговца к интересующей меня теме. — Он, вероятно, знал о такой новой проекции?

Господин Барнакль энергично кивнул.

— Конечно же, он мог знать. В конце концов, он был королевским космографом. Наверняка даже он лично участвовал в ее разработке. Но когда в тысяча пятьсот девяносто восьмом году король Филипп умер, Ортелий, покинув Испанию, отправился в Богемию. Может быть, он рассчитывал получить кругленькую сумму, продав тайну нового метода императору Рудольфу или еще кому-то. Прага в те дни кишела фанатиками-протестантами, врагами католической Испании и Габсбургов. И, возможно, поэтому испанские агенты и убили его. — Барнакль пожал плечами и решительно захлопнул атлас. — Интересная версия, но ее невозможно проверить, ведь гравюры Ортелия давно исчезли. Некоторые говорят, что их украли, но и это невозможно проверить. — Он слабо улыбнулся и вновь беспомощно пожал плечами. — Нельзя даже сказать, сохранился ли хоть один из этих томов. Судя по всему, те несколько экземпляров, что успели напечатать, либо потеряли, либо уничтожили, когда Прага подверглась разграблению во время Тридцатилетней войны.

Нет, думал я, быстро выходя спустя несколько минут из дверей книжной лавки обратно в жару и вспоминая поврежденный водой том в странной маленькой лаборатории: не все его экземпляры пропали. Но пока я бесцельно брел назад к Чаринг-кросс, то уже размышлял, не впустую ли в итоге потрачено мною время? Ну какая связь может существовать между атласом Ортелия и герметическим текстом, который меня подрядили отыскать? Между новой картой мира и рукописью, посвященной древнему учению? Но тут мне припомнилось, что господин Барнакль говорил об эпохе открытий, и у меня мелькнула мысль — не связано ли это хоть отчасти с экспедицией сэра Амброза в Гвиану, если это путешествие вообще имело место?

Но я выбросил эту мысль из головы. Мое воображение, как и мои ноги, завело меня слишком далеко. Пора было возвращаться домой.

Вероятно, шел уже седьмой час, когда, выйдя из «Почтового рожка» (в крохотном садике которого под тенистой шелковицей я утешил себя очередной пинтой эля), я нанял экипаж и он повез меня обратно к Лондонскому мосту, продираясь сквозь хаотичные потоки вечернего уличного движения. Через несколько минут я задремал, но где-то в районе Флит-стрит меня разбудили громкие крики. Улица сегодня, казалось, была запружена людьми и повозками гуще обычного, поскольку уже несколько минут наш экипаж едва двигался. Я вновь задремал, но еще раз проснулся, на сей раз оттого, что какой-то рожок пронзительно и заунывно блеял на двух нотах. Выпрямившись, я отдернул занавеску, ожидая увидеть за окном Флит-бридж и Лудгейт. Только мы застряли уже совсем не на Флит-стрит.

Высунувшись в окошко, я окинул взглядом улицу. Должно быть, мы куда-то не туда свернули. Я не узнал ни одну из таверн и пивных, теснившихся на этой улице, впрочем как и саму улицу, узкую и пустынную дорогу, трудно различимую под клубами черного дыма.

— Извозчик! — Я постучал по крыше экипажа. Неужели этот идиот заблудился?

— Сэр?

— Что за черт, куда ты заехал, приятель?

Он развернулся на своем сиденье — медведь медведем, с толстой шеей и облупленным, обгоревшим на солнце носом. Смущенно ухмыльнувшись, он обнажил темноватые деревянные зубные протезы.

— Несчастный случай на Флит-стрит. Ломовая лошадь упала замертво, сэр. И я подумал, что вы пожелаете…

Я прервал его:

— Где мы находимся?

— Уайтфрайерс, сэр, — ответил он, щелкнув зубами. — Эльзас. Я подумал, что вернусь обратно к Флит-бриджу со стороны Уотер-лейн, сэр, а потом…

— Эльзас?..

Этот узкий переулок теперь стал казаться еще более зловещим. Об Эльзасе шла дурная слава. За сточными зловонными водами Флит-ривер начиналась опасная глубинка: десяток с гаком улиц, и одному только Богу известно, сколько задних дворов и переулков, каждый из которых почитал себя неподвластным городским судьям и магистрату — на основании некой грамоты, дарованной им в начале века королем Яковом. Результатом этих привилегий стало то, что Эльзас теперь давал убежище всевозможным преступникам и грабителям. Бейлифы и судебные приставы, как и любые добропорядочные горожане, поступили бы довольно глупо, решив прогуляться к югу от Флит-стрит. Звук рожка, разбудивший меня, наверное, был сигналом от одного из местных наблюдателей, предупреждавших остальных о том, что в их район заехали чужаки. Хотя сейчас в тусклой позолоте антикварно-ювелирного солнечного света квартал выглядел вполне невинно, я не собирался рисковать.

— Уезжай-ка отсюда поживее, — скомандовал я извозчику.

— Слушаюсь, сэр.

Экипаж погромыхал вперед, сделал сложный вираж, завернув за угол, и потащился по узкой улочке, стиснутой с обеих сторон ветхими домами с прокопченными и жирными окнами. Изрытую дорогу попытались слегка подлатать, завалив хворостом кой-какие ямы. Улица казалась совершенно пустынной. Справа от нас текла Темза, проглядывая то и дело за каменистыми пустырями, по ее набережной тянулся ряд ненадежно выглядевших причалов. Черные призраки из угольной пыли преграждали нам путь. Мы ехали вдоль реки, экипаж так и шатало из стороны в сторону, пока этот деревяннозубый иеху на козлах лихо лавировал между разнообразными преградами, как то: обвалившейся черепицей, сломанными жерновами, железными ободами и прочими останками давно опустевших бочонков из-под эля. Вскоре я почувствовал запах тины, доносившийся с Флита; а спустя минуту показался и берег, и мы свернули на дорогу, что вела, на мой взгляд, вовсе не в сторону Флит-стрит.

— Бога ради, приятель!

— Минуточку, сэр…

Но через минуточку мы все еще тряслись и раскачивались по дороге, подгоняемые ветрами от этой страдающей запором речонки, и наши колеса увязали в грязи. Флит пенился от нечистот, и над его поверхностью висели облака насекомых. Я прикрыл нос платком и задержал дыхание.

Однако я успел заметить, что за окном промелькнуло нечто знакомое, своего рода граффити — детский рисунок? — нацарапанный мелом на глухой стене:

Я вытянул шею, пока мы медленно проезжали мимо. Что же означал этот странный иероглиф? Было ли это карикатурное изображение человека? Рогатого человечка? Может быть, самого дьявола? Я был уверен, что мне уже приходилось видеть раньше такой рисунок. Но где? В книге?

— Тьфу, пропасть!

Я повернул голову и посмотрел вверх на козлы.

— В чем дело?

— Прошу прощения, сэр. — Экипаж окончательно остановился. — Похоже, мы влипли.

— Влипли?..

Рисунок был забыт. Я распахнул дверцу, вышел из кареты, и мои башмаки тут же скрылись под слоем жидкой грязи. Колеса экипажа и лошадиные копыта тоже глубоко в ней завязли. Я поднял глаза. В небе маячили колокольня тюрьмы Бридуэлл и высокая крыша церкви Святой Бригитты, а вокруг темнело несколько едва различимых мрачных развалюх. Мне и в голову не приходило, что уже так поздно, — солнце садилось за неровные зубчатые очертания Уайтхолла, и в окнах окрестных строений то здесь, то там вспыхивал тусклый свет. Эльзас пробуждался к жизни.

— Позвольте мне, сэр.

Отбросив хлыст в сторону, извозчик спрыгнул вниз со своих козел и одарил меня заискивающей улыбкой. Он уже собрался подсадить меня обратно в экипаж, когда я оторвал взгляд от земной грязи и заметил свет, появившийся в окне ближайшего к нам дома: судя по всему, таверны. Ее вывеска слегка поскрипывала на ветерке. Прищурившись, я попытался прочесть ее название. Мне удалось разглядеть голову какого-то животного со следами золотой краски.

— Поехали, сэр. — Руки возчика подталкивали меня в спину. — Сэр? С вами все в порядке?

— Да… — Я едва слышал его. Не оглядываясь, я вложил шиллинг в его ладонь. — Вот твои деньги. Держи. — Я был уже на пути к таверне. — Езжай.

— Сэр? — послышался его недоверчивый голос за моей спиной.

— Поезжай, я сказал.

Грязь засасывала мои башмаки, и мне с трудом удалось не потерять их, вытягивая ногу при каждом шаге. Но спустя несколько секунд я уже стоял на твердой земле, на кирпичной дорожке перед входом в таверну. Возле открытой двери на кирпичной вымостке лежал треугольник света. Я двинулся вперед и, щурясь, пытался разглядеть вывеску. Теперь я уже яснее увидел, что там изображено: голова оленя с рогами, выкрашенными золотой краской. А над рогами — два слова: ЗОЛОТОЙ РОГ.

Глава 4

Еще при входе меня поразил запах: застоявшаяся табачная и угольная вонь смешалась с запахом опилок и проточенной червями смоленой древесины; это был запах помещения, которое, похоже, знать не знало, что такое метла или воск, свет или воздух. Когда я вошел внутрь и мои глаза попривыкли к тусклому освещению, мне удалось уловить еще один всепобеждающий аромат: кофе. Ведь «Золотой рог» в итоге оказался вовсе не таверной, а кофейней.

Дверь со стуком захлопнулась за мной, и я сделал еще несколько шагов сквозь плотную дымовую завесу, выискивая себе местечко. Кофейня была последним заведением, которое я ожидал встретить в центре Эльзаса, хотя, в сущности, не следовало бы так удивляться, поскольку тогда, то есть в 1660 году, кофейни, пожалуй, встречались уже на каждой улице. И я даже бывал в одной из них, в «Голове грека», просторном зале, наполненном будущими актерами и поэтами, но его благоприятная атмосфера никоим образом не могла подготовить меня к дыму и мраку «Золотого рога».

Найдя место, трехногий табурет, я сел подальше от камина, огонь в котором едва теплился.

— К вашим услугам, сэр.

Возле моего столика возник коротконогий толстопузый слуга, вытирающий руки о грязный передник. За его спиной о чем-то серьезно спорили два не внушающих доверия мужчины, а чуть дальше устроился одинокий посетитель, который только что вошел и, сев к нам спиной, начал срезать ножом мозоли со своих ладоней. Оглядевшись вокруг и увидев грубую мебель, крошечный камин, какие-то пожелтевшие объявления, криво пришпиленные на стенах, я подумал, какие же хитросплетения судьбы могли связать «Золотой рог» с Понтифик-Холлом. И как-то сразу усомнился, что все эти приметы, между которыми я видел некую связь, — шифровка, ключевая фраза, странный стих, Страбон и, наконец, эта кофейня «Золотой рог» — имели хоть какое-то реальное значение помимо моих личных фантазий. Существовало ли объяснение этой серии зацепок, или все это случайности и совпадения?

Был только один путь выяснить это. Я сунул руку в карман и выудил мелочь.

— Чашку кофе, пожалуйста.

Но никакие свидетельства или таинственные силы не желали проявлять себя; по крайней мере — пока. К тому времени, когда я покончил с кофе — горьким, грязноватого вида напитком, — помещение пополнилось новыми посетителями. Прибавилось в общей сложности около дюжины новых любителей кофе, они заходили по одному или по двое, все в изрядно поношенной одежде, видавших виды ботинках и залатанных куртках. Тихие спорадические разговоры прерывались иногда резкими взрывами смеха. Между стойкой и столиками постоянно мелькал слуга, позвякивая чашками на подносе. Казалось, все находятся в ожидании некоего события, но ничего не происходило. Я ошибся, придав особое значение названию кофейни; должно быть, это чистое совпадение и ничего больше. Вероятно, существует полдюжины таверн и кофеен под названием «Золотой рог», которые не имеют никакого отношения к Понтифик-Холлу, — и уж меньше всего эта.

Только спустя несколько минут я заметил один шкаф. Он стоял в углу комнаты, маленький застекленный шкаф с диковинами того сорта, которые используют владельцы подобных заведений для привлечения посетителей. Но со своего места я видел, что данная конкретная коллекция еще жалче, чем в других кофейнях: подобному колдовскому набору не поверит даже самый доверчивый клиент. Но я от природы любознателен, хотя я и не легковерен, — и потому встал и подошел к шкафу.

Он стоял в самом темном углу, и никто, кроме меня, не обращал ни малейшего внимания на эту унылую, пыльную экспозицию. На карточках дрожащим почерком и с ошибками были написаны названия тех невдохновляющих предметов, что, казалось, стыдливо съежились за стеклом. Я склонился вперед и прищурившись рассматривал их через очки. Поеденный червями обрывок ткани претендовал называться фрагментом савана Эдуарда Исповедника, а соседняя карточка, лежавшая под ничем не примечательной, полусгнившей веткой дерева, гласила, что сия ветвь с того дерева, по поверхности которого скользнула стрела, убившая короля Вильгельма Рыжего. А еще более неприметный экспонат, также согласно ярлыку, объявлялся фрагментом усыпальницы Себерта, короля саксов.

Я едва не прыснул от смеха при виде таких фальшивых исторических ценностей, но тут на глаза мне попалась еще одна карточка. Пожелтевшая и согнувшаяся, она стояла у задней стенки шкафа, и в ней утверждалось, что несколько квадратных дюймов обтрепанной парусины являются фрагментом грот-марселя «Бритомарта», корабля, принимавшего участие в Оринокской экспедиции 1617 года, возглавляемой Уолтером Рэли. Насупив брови, я вновь склонился вперед. Сомнительно, чтобы этот обрывок был более подлинным, чем остальные, но он напомнил мне об одном патенте, хранившемся в гробу Понтифик-Холла, патенте на строительство «Филипа Сидни».

И наконец я заметил последний экспонат выставочного шкафа, пожалуй самый ужасный. Он также располагался у задней стенки и напоминал отрезанную человеческую голову. Вздрогнув, я опять наклонился вперед, чтобы получше разглядеть этот жуткого вида раритет, свидетельствовавший, должно быть, о каком-то варварском языческом обряде. Голова производила ужасающее впечатление. Спутанные каштановые волосы свисали на бледный лоб, а из-под него таращились два запавших глаза — причем один смотрел в потолок, а другой — в пол. Левое веко полуопущено, словно подмигивает, а губы — карикатурно толстые и ярко-красные, как у шлюхи, — изогнуты в циничной и многозначительной усмешке. И только до меня дошло, что голова-то не настоящая, а сделана из воска и бархата, как я опять невольно вздрогнул — на сей раз прочитав карточку, приколотую под выступающим подбородком и написанную той же по-детски неуверенной рукой, что и остальные:

Автоматическая Голова

из Королевства Богемия,

некогда принадлежавшая

Его Императорскому Величеству

Рудольфу II.

Еле передвигая ноги, я дополз до моего столика, замети в, что за окнами уже потемнело и облачка каминного дыма проплывали под потолочными балками. Дрожащей рукой я поднес ко рту чашку с кофе. Интересно, может ли эта страшная голова быть подлинной, в отличие от других экспонатов. Неужели она каким-то образом попала сюда из Понтифик-Холла? Возможно, с помощью солдат Кромвеля или какой-то другой банды грабителей.

Я просидел за столиком еще с полчаса, чувствуя себя еще более уставшим и встревоженным и время от времени бросая взгляды на восковой череп, который, казалось, подмигивает мне, самодовольно и многозначительно, из-за своей стеклянной дверцы. Чашка кофе вовсе не взбодрила меня, как я надеялся, а подействовала крайне раздражающе. Когда слуга пробегал мимо моего столика, я, однако, успел спросить его, показав на шкафчик, как приобрели этот экспонат. Но он заявил, что знать не знает, когда тот появился в «Золотом роге». По правде говоря, он выглядел таким удивленным и озадаченным, что создавалось впечатление, что он едва ли не впервые заметил выставочный шкафчик, не говоря уж о его самом ужасном обитателе.

Подумав о возвращении домой, я пожалел, что так опрометчиво отпустил извозчика. Обратная дорога на Флит-стрит явно сопряжена с опасностями. Я осознавал, что мне придется идти пешком, поскольку невероятно, что на эту улицу завернет какой-то наемный экипаж, особенно после наступления темноты. Пробираясь к выходу из кофейни, я пытался отогнать мысли о всевозможных неприятных встречах, рождавшиеся в моей голове.

Именно тогда я сделал последнее открытие этого вечера. Оказавшись у двери, я заметил рекламное объявление, приклеенное к стене рядом с дверным косяком. Тут не было ничего необычного, ведь стены этой кофейни пестрели всевозможными видами подобных объявлений. Попивая кофе, я успел ознакомиться по меньшей мере с парой десятков засиженных мухами театральных афиш, торговых предложений, непристойных стишков, напечатанных на порыжелых плакатах, — вперемежку с рисунками, также непристойными, вырезанными на скамьях и столах или намалеванными на деревянных балках. Поэтому я готов был пройти мимо, не удостоив особым вниманием это объявление, но так как мне пришлось отступить в сторону, пропуская новых посетителей, мое внимание привлек его жирный текст, оттиск медной печатной формы:

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ АУКЦИОН

состоится 19 июля в девять часов утра в «Золотом роге»,

Уайтфрайерс (Эльзас), в указанное время много

разнообразных и редких книжных изданий будет выставлено

на обозрение и предложено к распродаже в 300 лотах

доктором Сэмюэлем Пиквансом.

Несколько посетителей протиснулись к столикам, а потом еще несколько протиснулись мимо меня, выйдя на вечернюю улицу, а я все стоял, задумчиво глядя на это объявление. Книжный аукцион? У меня возникло ощущение, будто я наткнулся на книги Гомера или Вергилия в джунглях Гвианы. Мне казалось, я знаю всех, кто имеет отношение к книготорговле Лондона, включая организаторов аукционов, но мне еще не приходилось слышать о человеке по имени Пикванс, если, конечно, это его настоящее имя. Интересно, какие же «разнообразные и редкие» издания он собирается продавать и какого рода коллекционеры появятся на торгах. Но самое интересное, почему он решил устроить аукцион в «Золотом роге». Впрочем, все это можно довольно легко выяснить, поскольку до девятнадцатого июля, дня аукциона, осталось всего два дня.

Эльзас выглядел почти умиротворенным, когда я вышел на мощеную дорожку, вечерний воздух казался прохладным и свежим в сравнении с адским климатом «Золотого рога». Но эта иллюзия быстро исчезла. Вскоре я уже почуял ароматы Флита, а минуту спустя меня грубо оттолкнули, едва не сбив с ног, четверо или пятеро мужчин — все при шпагах или с кинжалами на боках, — важно шествующих к двери кофейни. В темноте маячили еще какие-то мрачные фигуры. Эльзас тупо и неотвратимо пробуждался к жизни. Я содрогнулся при мысли о предстоящем мне сейчас путешествии.

Но через два дня мне предстоит вернуться сюда. Осознав это, я обернулся и бросил последний взгляд на вывеску с золотыми рогами, увенчанными соответствующей надписью, едва различимую в угасающем свете и казавшуюся набором таинственных блестящих иероглифов. Я вдруг почувствовал уверенность в том, что существует определенная связь между рукописью, которую я ищу, и «разнообразными и редкими» изданиями доктора Пикванса.

Возвращение в «Редкую Книгу» в итоге прошло без приключений. Следуя вдоль дорожной колеи, я спустился к реке и нашел лодочника, дремавшегона веслах возле одного из угольных причалов. За два шиллинга он согласился отвезти меня вниз по течению, учитывая, что начался очередной отлив. Он вставил весла в уключины и, проворчав что-то, оттолкнулся от берега, а я уже спокойно сидел в его ялике и смотрел на цепочку удалявшихся прибрежных огней. Медленно проплывали мимо силуэты зданий и шпилей; какая-то лодка обогнала нас. Наши весла размеренно опускались и поднимались, опускались и поднимались, и зачерпнутый их лопастями мелководный ил шлепался обратно в воду. Островерхая крыша «Золотого рога» отступила вдаль, уменьшилась в размерах и исчезла из виду. А спустя пару минут я уже видел луну, встающую над дымовыми трубами домов Лондонского моста. Прикрыв глаза, я почувствовал, что ялик скользит между каменными быками и ныряет, невесомый, в пять футов гудящей темноты и водяных брызг, беспорядочно прорезающих воздух.

Когда мы вынырнули с другой стороны, я дрожащими ногами сошел на берег и обнаружил, что в окнах моей «Редкой Книги» горит свет. Монк ушел спать, но Маргарет еще мариновала устрицы на кухне. Она пожурила меня за опоздание к ужину (она приготовила отварную свинину, которую я съел холодной, устало уединившись в своем кабинете) Через полчаса мне тоже удалось доползти до постели. Я долго лежал неподвижно, слушая, как волны плещутся о мостовые опоры, и пытаясь выровнять дыхание. На мгновение мне показалось, что я все еще скольжу между гигантскими ногами моста; словно я вновь весело покачиваюсь на корме ялика, заглатывая порывистый встречный воздух. Засыпая, я думал не только об объявлении, наклеенном на стене «Золотого рога», но также и о письме, запечатанном знакомой печатью, что лежало у меня на письменном столе в ожидании моего возвращения.

Глава 5

Если путешествие до Эльбы было нелегким, то в следующие несколько дней, когда кареты и повозки оставили позади Богемию, странникам пришлось еще хуже. С пасмурного неба повалил снег — сперва редкими кружившимися снежинками, потом тяжелыми хлопьями. Бесконечные ветры с востока дули в Карпатах — в сторону Моравского нагорья и Великого хребта, завывали среди валунов и сугробов, через которые пытался пробраться караван беглецов. Они миновали несколько городков — а дальше шли только селения в дюжину домов, лепившиеся, точно ласточкины гнезда, к склонам крутых холмов. Но вот и селения сменились редкими хуторками, а вскоре пропали и они. Да и сами дороги грозили исчезнуть. В одних местах проезд преграждали снежные заносы, в других — оползни. Путешествия в такое время года, шептались между собой слуги, — чистое варварство. В конце концов, даже войска — даже валлоны и ирландцы Фердинанда — грабили пока Прагу, ожидая прихода весны. Однако каждое утро, невзирая на погоду и крутизну дорог, на количество подхвативших лихорадку пассажиров и охромевших, растянувших связки или повредивших копыта лошадей, это печальное путешествие продолжалось. Вскоре окрестный снежный пейзаж уже не подавал никаких признаков жизни лишь волки дали о себе знать, когда дорога, петляя по лесу, начала подниматься в гору. Поначалу являясь поодиночке, затем стаями — по десять или двенадцать, волки следовали за караваном на некотором расстоянии, прячась за гранитными уступами. Потом они осмелели и уже подкрадывались так близко, что Эмилия видела их желтые глаза и заостренные морды. Тощие и изголодавшиеся, точно нищие, они бросались врассыпную после приглушенных выстрелов аркебуз. Звук этих выстрелов пугал также и путников, поскольку по каравану поползли слухи, что императорские наемники уже догоняют их, хотя невозможно было представить, что кто-то, даже казаки, может быстро продвигаться по этим ужасным горным дорогам.

На закате девятого дня первый этап путешествия наконец завершился. Из последних сил медленно проехав мимо мужского монастыря и спустившись с холма, караван остановился не в одной из обычных гостиниц, а перед замком с освещенными провалами бойниц, которые пронзали подступающую темноту лучистыми световыми стрелами. Эмилия, успевшая за время пути обморозить пальцы на ногах, сидела съежившись в своей коляске, и вдруг ей пригрезилось, что она слышит журчание речной воды. Подавшись вперед; девушка всматривалась в заоконный мрак через щелочку между оконными занавесками и увидела группу мужчин в длинных одеждах и широкополых шляпах, быстро пересекавших внутренний двор, по периметру которого стояло множество экипажей всевозможных форм и размеров. Со скрипом и скрежетом поднялась опускная решетка, и затем пара тяжелых дверей с гулким стуком захлопнулась за ними. Бреслау, сказал кто-то. Они добрались до Силезии.

В этом древнем замке Пястов изгнанники оставались около недели. До конца путешествия было еще далеко, а здесь скитающийся богемский двор просто устроился на очередной привал. Эмилию вместе с тремя остальными придворными дамами поселили в комнате без окон, которую тем не менее терзали таинственные сквозняки, приносившие снежную пыль. Королева спала в одной из соседних комнат. Она серьезно заболела почти сразу после прибытия каравана в Бреслау, и поэтому Эмилия ее совсем не видела. В королевские апартаменты заходили только врачи, они сновали туда-сюда с унылыми и мрачными физиономиями. Спустя день или два по замку прошел слух, что королева умерла. Днем позже — что умер ее еще не родившийся ребенок, но другой слух, более похожий на правду, утверждал, что она разрешилась от бремени. А под конец начали поговаривать, что и мать, и дитя вместе испустили последний вздох. Правда стала такой же редкостью, как дрова и корм для скота. Выпало много снега. Одер покрылся льдом. Затем, на четвертый день пребывания в замке, сэр Амброз Плессингтон зашел навестить Эмилию.

Она находилась в комнате одна и читала книгу. Услышав стук в дверь, Эмилия не стала вставать со своей узкой кровати, поскольку, как и ее королева, испытывала недомогание. Уже два дня она плохо себя чувствовала. Боли, предшествующие месячным, начались у нее на несколько дней раньше срока, а сами месячные все не наступали. У нее болели голова и зубы, и ее мучила бессонница. Даже чтение книг давалось ей с трудом. Из-за недостатка собственных книжных запасов она была вынуждена довольствоваться книгами из собрания королевы. Весь последний день Эмилия читала труд сэра Уолтера Рэли «Открытие обширной, богатой и прекрасной Гвианской империи», с его блаженными описаниями теплых краев и заполненных сокровищами погребений. Ей как раз удалось задремать — впервые за несколько дней, — когда неожиданный стук в дверь разбудил ее.

Появление сэра Амброза, конечно, удивило ее. Ведь за прошедшие две недели он не перемолвился с ней даже словом; в сущности, он просто не замечал ее. Она же, со своей стороны, следила за всеми его передвижениями. Из окошек дорожной коляски или гостиничных комнат она видела, как он руководит погрузкой и разгрузкой ящиков или едет верхом рядом с королевской каретой, придерживая подпрыгивающий на боку ятаган. А бывало, он галопом улетал вперед, опережая караван, чтобы найти проход через горы или разведать, не устраивают ли засаду польские наемники, отряд которых, как говорили, он перебил до последнего человека и оставил на съедение волкам. От таких вылазок охромели три его лошади, и их пришлось пустить в расход, а вот сам сэр Амброз выглядел совсем неплохо.

— Надеюсь, я не помешал вам?

Он стремительно вошел в дверь в своих непомерно высоких сапогах и широкополой касторовой шляпе, заполнив собой почти всю комнату. Вынужденный пригнуть голову, чтобы не удариться о притолоку, он смотрелся как воин, забежавший в палатку на поле боя. Когда он выпрямился во весь рост, вид его не стал менее воинственным, поскольку на одном его боку висел ятаган, а на другом — пистолет. Кроме того, он пришел с фонарем, держа под мышкой книгу. Сделав поклон, он остановился, и стремительность его движений наконец-то замедлилась. Склонив голову набок, он, точно художник, критически оглядывающий свою натурщицу, смотрел на Эмилию.

— Вы спали?

— Нет-нет, — выпалила Эмилия, обретая дар речи. Приподнявшись на кровати, она прижала к груди, словно щит, «Открытие» Рэли. — Нет, сэр. Я читала, только и всего.

Взъерошив сапогами шуршащую солому, он сделал еще шаг вперед, окинул ее мрачным оценивающим взглядом. Плюмаж его шляпы слегка коснулся подбалочников.

— Вам нездоровится, госпожа Молинекс?

— Нет-нет, — вновь запинаясь, сказала она. У нее не было никакого желания рассказывать кому-либо о своем недомогании, и меньше всего сэру Амброзу. — Я совершенно здорова, благодарю вас, сэр. Мне нравится читать в постели, — пояснила она, поднимая книгу и чувствуя, что краснеет.

— Ах вот оно что, — он качнул своей огромной шляпой. — Мне говорили, что вы страстная читательница. Да, истинная Донна Кихота. — Слегка усмехнувшись в усы, он почесал бородку указательным пальцем. — По правде говоря, именно эта очаровательная привычка, мисс Молинекс, и привела меня к вам. — Он наклонился вперед, скрипнув кожаными сапогами, и положил принесенную книгу на столик около двери. — Королева прислала вам еще одну книгу для вашего удовольствия. А также добрые пожелания. — Сделав легкий поклон, он повернулся, собираясь выйти из комнаты.

— Пожалуйста… — Эмилия спустила ноги с кровати. — Вы знаете, что происходит? Королеве нездоровится, сэр?

— Нет-нет, с королевой все в порядке. Не следует верить слухам. — Задержавшись на пороге, он подмигнул ей. — Как не следует и безоговорочно верить всему, что вы читаете.

— Простите, о чем вы?

— О сэре Уолтере Рэли. — Его обветренное лицо опять расплылось в улыбке, когда он качнул полями шляпы в сторону ее книги. — Гвиана совсем не такой рай, как расписывает сэр Уолтер. Всего наилучшего, мисс Молинекс.

С этими словами он покинул комнату и удалился по коридору, а она так и не успела спросить о Вилеме — да и ни о чем другом. Но внезапно в душе Эмилии затеплилась надежда. Должно быть, Вилем рассказал ему о ее увлечении чтением. Или все-таки королева? Нет, скорее всего, Вилем, решила она. От кого еще мог сэр Амброз узнать, что она любит рыцарские романы? Она тщательно скрывала эту любовь от королевы, поскольку королева ненавидела все, что было связано с Испанией.

Чуть позже в комнату вернулись остальные придворные дамы. На сегодняшний вечер была назначена благодарственная церковная служба в честь выздоровления королевы, после чего обещали торжественный обед. Минут двадцать дамы весело щебетали, заползая в ниспадающие раковины своих платьев, ярко-красных и лиловых, с кружевами и бантами — как в былые времена, словно за окнами Прага или Гейдельберг; словно последние дни были всего лишь ночным кошмаром, от которого они так счастливо пробудились. Когда они упорхнули, Эмилия наконец открыла книгу, оставленную сэром Амброзом. Очередной рыцарский роман — «Принц Пальмерин Английский» Франсиско де Мореса. И только открыв книгу, она обнаружила между страниц записку, написанную знакомым почерком.

В записке Вилем приглашал ее спуститься в замковый погреб, где они наконец и встретились нынешним вечером. В это время все остальные придворные участвовали в исступленном и оглушающем сборище. Празднество уже началось. Призванные из местной таверны музыканты дудели в альпийские рожки, били в тамбурины и громко распевали польские песни, а танцоры в беспечном неистовстве кружились по полу обшарпанного зала — в вихре взлетающих фижм и стремительных пируэтов. Ворота замка распахнули настежь и пускали всех подряд обывателей Бреслау, и бюргеров, и нищих, так что Эмилии, с трудом пробиравшейся между ними, не удалось заметить ни одного знакомого лица. Она также понятия не имела, откуда взялось пиршественное угощение. Блюда с говядиной и олениной, фазанами и цыплятами, жареный кабан, множество перепелов и даже павлин, украшенный своими же перьями, — а рядом вазы, полные устриц, сыров, отварных яиц, засахаренных фруктов и орехов, изюма, хурмы, севильских апельсинов и даже мороженого, тающего от жара дюжины пылающих факелов и множества свечей, — вот какой пир устроили для компании беженцев, которая всего лишь двумя днями раньше до смерти мерзла на диких горных тропах, питалась испорченным долгоносиками хлебом и замороженными кусками соленой гусятины. Но теперь к ним присоединился и Вилем. Через час Эмилия умудрилась выскользнуть из зала и спуститься в подвалы, где в старом винном погребе и нашла его склонившимся над ящиком с книгами.

Она была потрясена его видом. Он прибыл в Бреслау более двух недель назад, еще до морозов, но, видимо, его путешествие было еще более тяжким. Он выглядел похудевшим и более потрепанным, чем обычно. Его бриджи и камзол висели жалкими складками на плечах и бедрах, точно лохмотья на пугале. Может, он тоже болел? Она знала, что у него слабое здоровье, — иногда ей приходилось ухаживать за ним на Злате уличке, когда он прихварывал. Вдруг сильный приступ кашля согнул его пополам.

— Вилем?..

Их воссоединение оказалось не таким, как она ожидала. Он был настолько поглощен проверкой ящиков — открывал их по одному, вытаскивая завернутые в непромокаемую ткань тома, суетился и трясся над ними, прежде чем поменять деннаж, — что даже не заметил появления Эмилии. Она быстро прошла к нему по погребу, лавируя между пустыми винными полками и множеством ящиков. Большинство крышек были открыты, и крошечные золоченые буквы поблескивали в свете факела, когда она проходила мимо. Позже она догадалась, что книги сложили в ящики в алфавитном порядке: Абулафия; Агрикола; Агриппа; Артефий; Аугурелло. За ними следовали Бёме; Бирингуччо; Борбоний; Бруно; Бэкон. Эти имена мало значили для нее, так же как и названия книг: De occulta philosophia, De arte cabalistica. Наводили на мысль о каких-то нечестивых занятиях. «Зеркало алхимии». Occulta occultum oculta. Что собирается королева, заклятый враг католицизма и суеверий, делать с этими трудами? FICINUM, прочла она на корешке одного объемистого фолианта, Pimander Mercurii Trismegisti.^[103]

— Вилем!

Наконец заметив ее, он проявил не больше удивления или радости, чем при обнаружении некоторых дорогих его сердцу книг в ящиках, которые он продолжал обследовать еще минут двадцать. На самом деле еще несколько дней он больше беспокоился о книгах, чем об Эмилии. Как и Отакар, он был одержим идеей, что эта коллекция попадет, как он выражался, в плохие руки, то есть будет разграблена, сожжена или исчезнет в архивах Фердинанда или кардиналов Святой палаты. Позже он расскажет ей, что помогал перевозить «первую партию», около пятидесяти ящиков с книгами. Вторую партию отправил из Праги по реке сам сэр Амброз, поэтому Вилем не удивился, что этот англичанин торчал один в библиотеке. Только когда Эмилия описала последний эпизод, происходивший перед взрывом, — в ту минуту они разговаривали, сидя на паре винных бочек, — это вызвало у него хоть какой-то интерес. Точнее, заинтересовался он тем переплетенным в кожу манускриптом, что она видела на библиотечном столе. Дважды он заставил ее пересказывать события того вечера, но в итоге растерянно признался, что не узнает по ее описаниям ни книги, ни всадников. Он спрыгнул с бочки, присел на корточки и порылся немного в одном из ящиков, бормоча и ворча что-то себе под нос.

— Ты говоришь, переплет у нее был, — бросил он через плечо, — похож на вот этот, — Он развернулся, прижимая к груди толстый том. — Вот такой?

В свете факела она разглядела сложные завитки, оттиснутые на кожаной крышке, — орнамент в виде причудливых завитков напомнил ей вдруг затейливые дорожки сада-лабиринта Пражского замка, виденные ею из окон верхнего этажа Краловского дворца. Из-за цветного переднего обреза (переднего поля страниц) этот том выглядел как одна из «золотых книг», которые он показывал ей месяцем раньше. Она кивнула:

— Точно такой же, да. Такой же узор, я хотела сказать.

— Странно… очень странно. — Он крутил пальцами клочок своей нечесаной бороды, задумчиво поглядывая на эту тисненую кожу. — Но ты говоришь, что страницы не были окрашены? — Она отрицательно покачала головой. — Гм-м, — хмуро промычал он, опустив нос в свой грязный плоеный воротник. — Надо же, и правда крайне странно.

— Как ты думаешь, ее привезли из Константинополя?

— О, возможно. — Он вдруг встряхнул головой. Похоже, эта идея взволновала его. — Да, могло быть и так. Разумеется, нельзя судить о книге по ее переплету. Но, судя по твоему описанию, это были мусульманские украшения, известные как «ребеск», или арабески, их обычно применяли переплетчики Стамбула. В нашей библиотеке имелась дюжина подобных книг, но та, что ты описываешь, гм-м-м…

Открыв книгу, он начал медленно перелистывать ее пурпурные листы. Эмилия помнила, как он рассказывал ей, что эти страницы сделаны из кожи нерожденных телят, иногда на один том требовалось до пятидесяти особей. Такой материал назывался «пергамен». Телят оглушали и тщательно выпускали кровь, затем снимали шкуру. Утраченное ремесло, утверждал Вилем.

— Но все-таки, что это могло быть? — Она следила за его лицом, размышляя, говорит ли он ей все, что знает. — Нечто ценное, ты полагаешь?

Он пожал узкими плечами и аккуратно отложил фолиант в сторону.

— О, это могло быть все, что угодно. Но думаю — ценное. Возможно, крайне ценный манускрипт. Особенно если его привезли из Константинополя. Понимаешь, тамошние библиотеки и мужские монастыри были величайшими в мире хранилищами древних знаний.

Он говорил, как обычно, когда был в ударе, подергивая бородку и устремив в пространство остекленевший взгляд. Неистовство танцующих в зале первого этажа придворных было хорошо слышно под сводчатым потолком погреба, но Вилем явно ничего не замечал.

— За несколько прошлых столетий именно в Константинополе обнаружили больше всего произведений греческих и римских авторов. Бесценные открытия, заметь! Одиннадцать пьес Аристофана… семь Эсхила… поэзия Никандра и Мусей… «Труды и дни» Гесиода… сочинения Марка Аврелия… Да что там, даже «Элементы» Евклида, хвала Всевышнему! Ни одна из этих книг не дожила бы до наших дней, если бы ее не переписали для архивов Константинополя. Они могли бесследно исчезнуть, все до последней. И насколько беднее стал бы мир от такой потери!

Эмилия сдержанно кивнула, слегка удивившись, однако, пылкости его рассказа, который ей уже приходилось слышать прежде. Она знала, что Вилему были духовно близки те скромные труженики, которые стремились собрать и сохранить документы, обнаруженные ими в пострадавших от пожаров или войн библиотеках Александрии, Афин или Рима. И себя он, безусловно, считал таким же тружеником.

— Но эти турки…

— О да, да, — встрепенулся он. — Турки. Именно турки. Ужасное несчастье! Сколько бесценных манускриптов было утрачено во время вторжения Султана в тысяча четыреста пятьдесят третьем году! Или вернее, — добавил он, — сколько бесценных манускриптов до сих пор не обнаружено!

Она вновь кивнула, чувствуя признаки спазматической боли в животе. Винный погреб вдруг показался ужасно душным и тесным; ей стало почти нечем дышать. От законопаченных паклей и пеньковыми очесами ящиков исходил смолистый дух — резкий, неприятный запах, который, как многое другое в последние дни, вызывал у Эмилии вдобавок ко всему еще и тошноту. Ей вспомнился корабельный трюм, в котором она путешествовала из Маргита в Голландию на «Наследном принце» семь лет назад. Тогда у нее началась морская болезнь. И сейчас голова ее болела и кружилась точно таким же образом. Казалось, она кружится в одном направлении, а живот — в другом, словно все действительно происходит на борту зловонного, попавшего в шторм корабля.

Но она сделала глубокий вдох и попыталась сосредоточиться на словах Вилема. Конечно, она отлично знала эту историю — он рассказывал об этом не меньше полудюжины раз. Когда султан Мехмет захватил Константинополь в 1453 году, его люди украли сотни ценнейших манускриптов из церквей и монастырей, даже из самого императорского дворца. Лишь малую часть этих произведений удалось потом разыскать благодаря таким замечательным и отважным агентам, как Джакопо да Скарперия, Гизелин де Бусбек, да и сам сэр Амброз. История этих находок вызывала у Вилема одновременно восторг и ужас: еще пара дней — и древние манускрипты окончательно пропали бы, поскольку владевшие ими торговцы уже собирались стереть старые тексты и продать чистые пергаменты для новых записей. Какие еще сокровища древних знаний могли так балансировать на острие ножа, между уничтожением и открытием, как тот единственный пергамент с сочинениями Катулла, что был обнаружен — по утверждению Вилема — в виде пробки затыкающей винную бочку в одной из таверн Вероны?

— …книги Херемона. Его трактат о египетских иероглифах упоминался как Михаилом Пселлом так и Джоном Цецесом, но его никто не видел с тех пор — со времен разграбления Константинополя. И еще много других книг и свитков могли бы быть найдены. Нам известно, что Эсхил написал более девяноста пьес, однако найдено только семь, а из трудов Historae и Annales Тацита осталось меньше половины, из исходных тридцати книг обнаружено всего пятнадцать — и половина из них фрагменты! Или Каллимах — он написал восемь сотен томов, из которых сейчас известно всего лишь несколько отрывков Может статься, существуют даже неизвестные нам работы самого Аристотеля, ожидающие своего открытия в Стамбуле. Его слава в древнем мире зиждилась на нескольких диалогах — так называемых экзотерических и гипомнематических сочинениях, — но ни одного из этих текстов никто не видел и не читал уже на протяжении веков, — Вилем помедлил секунду, и взгляд его медленно вернулся к лицу собеседницы. — Так вот, именно такие книги, как ты понимаешь, сэр Амброз надеялся отыскать в Стамбуле.

Эмилия медленно кивнула. Стамбульские путешествия сэра Амброза стали легендарными, по крайней мере для Вилема. Многие сочинения, привезенные этим англичанином из владений султана, — к примеру, трактат Аристотеля на тему астрономических исследований, «История астрологии» (αστρολογική δ ιστοριαδ), сочинение, упоминаемое Диогеном Лаэртским, но совершенно неизвестное Европе, — считались, утверждал он, величайшими сокровищами библиотеки.

— Он был одним из агентов императора Рудольфа — говорил Вилем, — начиная с тысяча шестьсот шестого года. Именно в тот год затянувшаяся война с турками наконец закончилась, и путешествия в оттоманские владения стали менее опасными. Но сэр Амброз добирался до Стамбула еще раньше, скорее всего в качестве драгомана при одном из английских посольств. Говорили, что он был знаком с самим Великим Визирем и впервые попал на прием к императору благодаря Мехмету Аге, послу султана в Праге. Сэр Амброз подарил Рудольфу манускрипт Carmina de mystica philosophia Гелиодора, бесценное произведение по оккультной науке — оно в одном из наших ящиков, — некогда принадлежавшее Константину Седьмому. Тогда Рудольф поручил ему продолжить поиски. И он организовал покупку известных пергаментов из коллекции султана. А другие затерянные манускрипты находил на городских базарах и в мечетях. И именно в таких местах, — сказал он, повышая голос в надежде перекрыть назойливый шум, доносящийся сверху, — он обнаружил эти палимпсесты.

— Извини, что?

— Палимпсесты, — повторил он, — древние пергаменты, исходный текст которых стерли и заменили новым. Видишь ли, пергаменты часто использовались повторно. На них всегда был большой спрос. Но иногда исходные тексты оказывались не полностью стертыми или со временем начинали проступать на поверхность между строчками новой записи. Сэр Амброз умудрился восстановить их средствами алхимии, оживляя угольную составляющую исходных чернил. Одна из этих рукописей оказалась сочинением Аристотеля по астрономии, другая — комментариями к Гомеру, писанными Аристофаном Византийским. — Он махнул рукой на стоявшие перед ним ящики. — Они тоже где-то здесь. Но что до того тома, который видела ты… — Его узкие плечи дернулись. — Насколько мне известно, сэр Амброз вот уже лет десять не ездил в оттоманские земли, и я понятия не имею, откуда мог появиться этот манускрипт. И естественно, не представляю, кем он написан.

После этого он замолчал и, поднявшись с бочки, возобновил свою работу, старательно обследуя каждую книгу и проверяя, чтобы ее упаковка не была как слишком тесной, так и слишком свободной. Шум веселья в зале становился все громче, проникая в погреб через каменный потолок чередой глухих ударов. У Эмилии кружилась голова, и она испытывала небывалую слабость. Ее больше не волновал сэр Амброз и его драгоценная рукопись — как и все прочие книги, над которыми Вилем трясся, словно мать над младенцами. Ее больше не волновала даже сама королева. Она хотела только, чтобы это путешествие закончилось и двор прекратил эти тяжкие странствия. Бранденбург — вот что сейчас волновало ее. Все ее мысли были устремлены к нему. Она даже начала представлять, как они с Вилемом устроят там свою жизнь. Она сможет работать белошвейкой, он откроет книжную лавку, а то устроится учителем к сыну какого-нибудь богатого бранденбуржца. Они смогут жить вместе в маленьком домике под стенами городского замка.

— Как ты думаешь, двор едет в Бранденбург? — спросила она наконец.

— Королева может ехать, куда пожелает, — пробурчал он, — в Кюстрин, Шпандау или Берлин, где только ее примут. — Он вновь склонился над ящиком. — Но в Бранденбурге ей долго укрываться не дадут. Как, впрочем, и в любом другом месте в империи.

— Правда? — Образы белошвейки и учителя растаяли без следа; их маленький домик скрылся за обрывистым и кровавым горизонтом. — Но почему ты так думаешь?

— Потому что бранденбуржцы — кальвинисты, вот почему. — Он пожал плечами. — Им придется отбиваться от лютеран из соседней Саксонии, которая уже захватила Лужицы. Не говоря уж о том, что Георг Вильгельм получил некий имперский рескрипт от Фердинанда. — Вилем начал распеленывать один из томов. — Разве ты не знаешь последних слухов? Император не советует Бранденбургу терпеть присутствие короля и королевы Богемии в его владениях. Нет, нет, нет, — он безнадежно покачал головой. — Королеве опасно пока появляться в Бранденбурге. И книги тоже не будут в безопасности в Бранденбурге. Как, впрочем, и в любом другом месте империи, коли на то пошло, — добавил он. — Уж я-то точно не собираюсь следовать за ней в Бранденбург.

— Не собираешься в Бранденбург? — Эмилия почувствовала, как у нее свело живот от тошнотворного страха. — Но куда же тогда?..

Несколько минут назад, когда она пыталась рассказать ему о страшной битве, о мертвых в реке, он сказал, что его мало волнует судьба Богемии и еще меньше — судьбы ее короля и королевы, парочки глупцов и прожигателей жизни, которые так жаждали распродать свои сокровища в обмен на солдат и пушки. Говорили же, что Фридрих предлагал ганзейским купцам Пфальц — в том числе и его знаменитую библиотеку — в обмен на прибежище в Любеке. Так для какой же отвратительной сделки, чтобы спасти свою шкуру, он приберегал бесценную коллекцию Испанских залов? В общем, Вилем намерен уберечь эти книги от короля Фридриха — а заодно и от мародерствующих войск Габсбурга.

В этот момент с лестницы донеслись шаркающие и гулкие звуки шагов, но Эмилия даже не заметила этого шума. Она поднялась с бочки. Сводчатый потолок, казалось, закружился над головой.

— Что ты такое говоришь? Куда же тогда ты отправишься, если не в Бранденбург?

— Ах, вот и он… — Похоже, Вилем не слышал ее. Он высоко поднял распеленутый том, точно священник, поднимающий младенца над купелью. Завитки пара поднимались над его вспотевшим лбом. — Как вижу, великий Коперник отлично перенес это путешествие.

— Герр Йерасек…

Звук шагов прекратился. Вошедший в погреб неряшливого вида, захмелевший мальчик-паж отвесил неуклюжий поклон. Герр Йерасек, опять-таки в молитвенной позе, склонился над очередным ящиком. Эмилия пошатнулась и нащупала руками бочку. До боли закусив губу, она почувствовала вкус крови. Все ясно: его волнуют только книги. Больше ничего.

— Fräulein…^[104] — Очередной неуклюжий поклон. Мальчик ухватился за край одной из бочек, чтобы не упасть. — Mein Herr? ^[105] Вы были бы очень любезны, если бы соблаговолили… — он словил отрыжку затянутой в перчатку рукой, — соблаговолили подняться наверх в бальный зал. Устраивается развлечение, — произнес он, запинаясь на каждом слове, — для нашей королевы Елизаветы.

Сверху доносились какой-то треск и грохот, поскольку придворные устроили импровизированную игру в кегли, используя для этой цели кувшины, шляпы и севильские апельсины, фрукты катались по полу, попадая под ноги пар, танцующих зажигательные кадрили и гавоты. Под рев одобрительных возгласов по залу с грохотом прокатился винный бочонок. Еле держась на ногах, мальчик вернулся к лестнице и начал подниматься по ней. Эмилия присела на бочку и схватилась за ее железные обручи для надежности.

— Была заключена одна сделка, — сказал наконец Вилем. Он говорил тихо, хотя мальчик уже удалился. — Выгодная сделка, — прошептал он и добавил еще что-то, но его последние слова заглушили очередные грохочущие удары с потолка и взрывы смеха, плывущие вниз по лестнице.

— Сделка? — Она подалась вперед, чтобы лучше слышать его.

— Да, с Англией, — повторил он. Склонившись над ящиком, он, казалось, говорил уже сам с собой. — Мы отправимся в Англию, вот куда.

Глава 6

Эльзас ранним утром был спокойным и мирным, словно убаюканным какими-то тихими надеждами. Когда мой наемный экипаж остановился в начале Уайтфрайерс-стрит, дома здесь, окутанные сероватым светом, еще выглядели совершенно нематериально, подобно театральному заднику, ожидающему, когда рабочие сцены снимут его и оттащат обратно на склад декораций. Казалось, за ними вот-вот проступят очертания первых поселений, основанных столетия назад, — темные монастыри, церковные колокольни с десятком колоколов, кармелиты во власяницах, под своими белыми капюшонами, бродят туда-сюда, работают в библиотеке или вместе шепчут молитвы в часовне по утрам или перед обедней. В прошлом столетии, разумеется, этот небольшой монастырь был разрушен, точно так же как Понтифик-Эбби. Теперь здесь больше не было ни библиотеки, ни часовни, ни монахов в белых капюшонах, от них остались лишь безмолвные руины — полуразвалившаяся колонна, фрагмент фундамента, несколько стойких кирпичей, заросших мокричником и пыреем. Вокруг этих остатков выросла россыпь таверн, пивных и прочих заведений, не афиширующих свое несомненно более дурное и грешное назначение.

— Неужели вы хотите ехать сюда, сэр?

— Да-да, езжай прямо.

Я давал указания извозчику, который заявил, что ноги его не будет в Эльзасе, и упорно держался за свои слова, пока я не посулил ему еще два шиллинга. Высунув голову в окошко, я смотрел вверх, пытаясь припомнить свое позавчерашнее случайное путешествие. По обеим сторонам улицы, точно пьяные, стояли дома с перекосившимися дверями и закрытыми ставнями окнами. На сей раз при нашем появлении улица не огласилась блеянием рожка; но возможно, два дня назад оно мне просто пригрезилось в полудреме. А может быть, существовали другие, тайные сигналы, некий безмолвный язык, на котором переговаривались обитатели соседних домов. Если верить слухам, все таверны в Эльзасе изобиловали потайными каморками, двойными полами и тайными проходами, множеством укромных местечек, где прятались сами преступники и контрабандисты или же их добыча. Прокопченные фасады деревянных и каменных домов с соломенными крышами скрывали другой Эльзас, таившийся в их недрах за множеством стенных панелей и обшитых досками лестничных площадок. Я весь извертелся и вновь, десятый раз за эту утреннюю поездку, высунулся в окно, чтобы обозреть оставшуюся позади улицу. Ничего. Чуть позже на глаза мне попалась знакомая ноздреватая вывеска.

Если уж говорить откровенно, я понятия не имел, чем меня может порадовать этот аукцион. К началу нынешнего лета, лета 1660 года, я успел побывать всего лишь на четырех или пяти таких распродажах, но это не было проявлением нерадивости или безразличия с моей стороны, ведь книжные аукционы, как и кофейни, появились совсем недавно. В сущности, два эти института были в некотором роде взаимосвязаны. Большинство аукционов в те дни проводилось в помещениях, арендуемых в кофейных домах, в «Голове грека» к примеру, где аукционист, как правило бывший книготорговец, председательствовал на распродаже примерно тысячи книг, владелец которых либо обанкротился, либо отошел в мир иной. Такие книжные распродажи обычно проходили оживленно, и на них собиралось много народа. Аукционист рекламировал свой аукцион с помощью рассылаемых по подписке ведомостей, рекламных объявлений и каталогов с названиями книг, предполагавшихся к распродаже. Посетители — такие же книготорговцы или другие коллекционеры — всегда с готовностью повышали ставки, борясь друг с другом за приобретение того или иного редкого издания Гомера или Аристотеля. Именно так, исходя из моего небольшого опыта, и работали аукционы. Но распродажа в «Золотом роге» обещала нечто иное. С одной стороны, о нем не сообщалось в ведомостях. Мне не удалось отыскать ни единого упоминания об этом аукционе в официальных газетах, как их называют, хотя я прошерстил их за последние две недели. Я также не встретил никаких других объявлений, за исключением того, что висело в самом «Золотом роге», хотя внимательно приглядывался к глухим стенам, угловым тумбам, позорным столбам и всем тем разнообразным местам, которым оказывали предпочтение городские расклейщики объявлений, включая внутренние помещения пары популярных таверн и кофейных домов. И те несколько покупателей — мои постоянные и самые благоразумные клиенты, — с которыми я осмелился переговорить на эту тему, как оказалось, пребывали в полном неведении: они признались, что ничего не слышали ни о докторе Пиквансе, ни о кофейне «Золотой рог», не говоря уже о предполагаемом аукционе. Их взгляды стали еще более недоумевающими, когда я пояснил, что «Золотой рог» находится в Эльзасе, недалеко от Флит-ривер. С тем же успехом я мог бы сообщить им, что собираюсь отправиться на аукцион в Патагонию или Оттаву.

Я стремился узнать все возможное о пропавшем манускрипте, о расшифрованном четверостишии, равно как и о самом «Золотом роге», поскольку за предшествующие дни мне удалось выяснить совсем немного. Я провел несколько часов у моих книжных полок, ища информацию о «герметическом своде». Не представляя даже, с чего начать, я просмотрел все-таки издания Лефевра и Турнеба, которые завели меня в прошлое, в глубь веков, к горстке греческих и римских писателей, а те вдруг повели меня вперед — самыми неожиданными путями, выделывавшими странные и гипнотические извивы. Я выяснил, что герметические тексты, словно некое подводное течение, исподволь подпитывали почву почти двух тысячелетий мировой истории. Они могли забурлить где-то на поверхности — в Александрии или Константинополе — лишь для того, чтобы вновь ускользнуть в незримые каналы под пустынями, горными кряжами и разрушенными войной городами… а затем вдруг прорваться в новом месте, отделенном от прежнего несколькими столетиями и тысячами миль.

Самые ранние комментаторы полагали, что родиной этих книг являлся Египет, Гермополис-Магна, который древние называли старейшим местом на земле. Считалось, что эти книги были откровениями некоего жреца, известного египтянам под именем Тот, а их последователям-грекам под именем Гермес Трисмегист, или Гермес Триждывеличайший, которого Боккаччо называет «interpres secretorum», или «толкователь тайн». Тот — в египетской мифологии бог мудрости, счета и письма, который, согласно Phaedrus Сократа, дал миру арифметику, геометрию и письменность, а на досуге изобрел такие развлекательные игры, как шашки и кости. Полагали, что мудрые сочинения Тота изначально были вырезаны на каменных плитках, позднее их скопировали на листы папируса и в третьем столетии до Рождества Христова, во время правления Птолемея II, эти свитки привезли в недавно основанную Александрийскую библиотеку, где Птолемеи надеялись сохранить копии всех когда-либо написанных сочинений. Именно здесь, в Александрии, в этой великой библиотеке, давшей пристанище тысячам свитков и ученых, знаменитый историк Египта, священник по имени Манефон перевел египетские иероглифы откровений Тота на греческий язык.

И именно отсюда, из Александрии, герметический поток разливается, как Нил. Из великой библиотеки эти тексты распространяются во все уголки Древнего мира, и в последующие семь сотен лет любой заслуживающий внимания трактат — не важно, посвящен ли он был вопросам астрологии, истории, анатомии или медицины, — обязательно включал в себя какие-нибудь (на выбор автора) ссылки на этого египетского жреца, откровения которого, по общему мнению, были неисчерпаемыми источниками разнообразных знаний. Со временем поток этот замедляется, мельчает, разделяется на ручейки и — после указа императора Юстиниана, который закрыл академию в Афинах и сжег греческие свитки в Константинополе, — вовсе исчезает. Никто не слышал о герметических текстах в течение нескольких сотен лет. И вот, в начале девятого века, эти тексты появились в новом городе Багдаде, среди сабеев — религиозной секты немусульманского толка, которая пришла из северной Месопотамии. Они превозносили откровения Гермеса как священное писание, и их величайший писатель и учитель Табит ибн Курра утверждает, что сабейские тексты содержат «сокрытую мудрость». Но часть этой мудрости, видно, припрятали не слишком хорошо, поскольку вскоре она попала в руки мусульман. Следующее упоминание о Гермесе Трисмегисте уже встречается в труде «Китаб аль-улуф» мусульманского астролога Абу Машара, и алхимик ар-Рази изучает некий герметический текст под названием «Изумрудная скрижаль», являющийся частью более значительного сочинения, известного как «Книга о тайне творения».

Но вскоре после этих арабских писателей герметический поток сужается и исчезает из Багдада, опять-таки по политическим и религиозным причинам. Начиная с двенадцатого столетия строгая мусульманская ортодоксия торжествует во всем халифате, и о сабеях из Багдада больше нет ни слуху ни духу. Однако герметические сочинения вновь почти сразу всплывают на поверхность в Константинополе — этот город, возможно, подразумевается в расшифрованном мною стихе, — где в 1050 году в руки ученого монаха Михаила Пселла попадает поврежденный манускрипт, написанный на древнесирийском, на языке сабеев. И вот одну из таких скопированных писцом на пергамент рукописей увозят из захваченного турками Константинополя, а в итоге, примерно четыре века спустя, она попадает во Флоренцию, в библиотеку Козимо де Медичи.

Но в какое же место этой длинной и запутанной истории может вписаться «Лабиринт мира»? Мне не удалось найти упоминания об этой книге ни среди герметических изданий, ни в комментариях к ним — нет их даже в Stromaties Климента Александрийского, который перечисляет названия нескольких десятков священных текстов, написанных Гермесом Трисмегистом. Судя по всему, «Лабиринт мира» был еще гуще окутан покровом тайны, чем остальные герметические книги.

Обескураженный итогом моих поисков, я выбрал для них несколько иное направление и нанял лодку до Шедуэлла, решив навестить бумажную фабрику Джона Тимбльби. Много лет я вел дела с Тимбльби, и, по моим подозрениям, именно его водяной знак «ДТ» был на вставленном в атлас листке. Но Тимбльби не смог сказать точно ни когда был сделан мой таинственный листок бумаги, ни кто был его покупателем.

Образец, заметил Тимбльби, довольно низкого качества. Будто я сам не видел, какая тонкая эта бумага. Что она уже пожелтела и покоробилась. Что она почти прозрачна, если поднести ее к свету. Все это означало, что ее, возможно, сделали в сороковых годах, вероятно между 1641 и 1647 годами. В те годы Тимбльби был основным, хотя и не единственным поставщиком бумаги для роялистских печатных станков, включая королевскую типографию, которая сопровождала в походах поредевшие и осаждаемые роялистские войска и выпускала пропагандистские памфлеты так быстро, как успевали писать. В те дни производилась бумага низкого качества, пояснил он, поскольку спрос резко превосходил предложение.

Тимбльби пригласил меня в свой производственный цех, где два человека загружали нечто похожее на овсянку в огромный котел. Именно так обычно изготовляют бумагу, пояснил он, махнув рукой на овсянку, которую третий работник старательно помешивал: в дело идут тряпки, разорванные книги и брошюры и прочая рвань, собираемая старьевщиками. Все сырье разрезается на полоски, измельчается, кипятится в чане, выдерживается в кислом молоке, бродит в течение нескольких дней, затем, как правило, процеживается или протирается через проволочную сетку. Однако из-за нехватки льняного тряпья приходилось импровизировать. Морские водоросли, солома, старые рыболовные сети, банановая кожура, мотки веревок, даже коровий навоз и прогнившие похоронные саваны со скелетов, эксгумированных для кремации, — то есть Тимбльби вынужден был использовать почти все. В результате бумага получалась сомнительного качества, которую он тем не менее отправлял войскам роялистов. Проверив свои записи, он сообщил мне, что в 1645 году отправлял большие партии в Шрусбери, Вустершир и Бристоль, и в 1646 году — в Эксетер. Но он ежегодно изготовлял сотни стоп бумаги, и мой таинственный листок, по его словам, мог быть взят из любой пачки.

В общем, в тот вечер я вернулся в свою «Редкую Книгу» лишь с весьма неопределенным указанием на то время, когда сэр Амброз мог зашифровать этот стих. И все же рассказ Тимбльби приободрил меня. Если четверостишие написано в сороковых годах, перед началом или даже во время Гражданской войны, то моя первая версия имела смысл. То есть шифровка должна иметь отношение к неким сокровищам, включавшим, быть может, и искомую рукопись, которые надежно спрятали — в Понтифик-Холле или где-то еще, — и их надлежало вновь вытащить на свет Божий, когда сторонники парламента потерпят поражение и можно будет спокойно вернуться в Понтифик-Холл. Но пока эти сокровища никто не нашел. Почему же? Потому что сэра Амброза убили, как утверждала Алетия? Но когда убили? Я понял, что не знаю, когда умер сэр Амброз. Должно быть, до 1651года, до окончания Гражданской войны, во время которой Понтифик-Холл был конфискован, но я не помнил, что говорила Алетия.

Перед тем как засунуть шифровку обратно под половицу, я внимательно изучил ее, поднеся к пламени свечи и посмотрев сначала на водяной знак, затем на близко расположенные строки, на слабый отпечаток формирующей сетки на поверхности бумаги. Я вспомнил подробное описание Тимбльби и подумал, из чего же именно сделали эту самую страницу. Из рыболовных сетей? Из отбеленных страниц книг или брошюр? Или из савана какого-то древнего скелета? Как странно, что каждая страница, даже самая белая или даже с какими-то надписями или водяными знаками, всегда скрывает в себе другой текст, другую самобытность, не явленную на поверхности, а мы видим только то, что написано на месте прежнего, незримого текста, который можно прочесть, лишь разгадав тайну секретных чернил, проявляющихся под воздействием магического порошка или жара. Но какой порошок и какое пламя, подумалось мне, могут прояснить сообщение сэра Амброза, дать ему новую жизнь?

Я засунул шифровку под пол между досками, к другому листу бумаги, такого же, как оказалось, низкого качества и написанному старым гусиным пером. Это было письмо от Алетии, отправленное пять дней назад, которое Монк притащил с Главного почтового двора. Какое же тайное сообщение, размышлял я, скрыто за его расплывающимися чернилами, за этими вежливыми и загадочными фразами, которые леди Марчмонт вывела на странице старомодным корявым почерком?

Я вновь перечитал письмо, чувствуя странное брожение в животе и какие-то упорные и непонятные толчки и корчи в груди.

Милостивый государь.

Не сочтите за обиду, что я обращаюсь к Вам вторично. Не могли бы Вы встретиться со мной примерно через неделю, 21 июля, в шесть часов вечера? Прошу Вас навестить меня в Лондоне, в Пултени-хаус, на северной стороне Линкольн-Инн-Филдс. На данный момент достаточно будет сказать, что в нашем деле появились новые важные обстоятельства.

Я с нетерпением буду ждать Вашего прихода. К сожалению, пока все еще необходимо соблюдать прежнюю осторожность.

Всегда к Вашим услугам,

Алетия.

«Прежнюю осторожность», — уныло подумал я, лежа в кровати часом позже и вспоминая тот шеллак, которым была сделана — или подделана — ее печать. Алетия, очевидно, крайне неосторожно относилась к почтовому ведомству: совершенно удивительное легкомыслие, думалось мне, для человека, во всех иных отношениях одержимого секретностью. Поначалу я не слишком серьезно относился к ее предостережениям. И даже убедил себя, перечитав письмо пару раз, что, возможно, я ошибался и письмо ее вовсе не вскрывали. Но на следующий день я отправился в Шедуэлл, и у меня создалось впечатление — крайне смутное впечатление, — что во время этой поездки, и туда, и обратно, меня кто-то сопровождал. Возможно, за мной просто присматривали. В общем, не происходило ничего особенного, просто ряд странных случайностей, на которые я не обратил бы внимания, если бы не ее письмо и еще множество других вещей, последние дни сильно действовавших мне на нервы. К примеру, ялик, отчаливший от пристани всего лишь через мгновение после меня. Фигура, маячившая за моей спиной и отражавшаяся в застекленной двери, когда мы с Тимбльби зашли пообедать в «Старую шхуну». Пара прищуренных глаз, следивших за мной сквозь узкую щель между книгами, когда я в тот же день, ближе к вечеру, прочесывал полки одного книжного магазинчика на саутворкском конце Лондонского моста. Даже моя «Редкая Книга», казалось, как-то изменилась. Совершенно незнакомые мне люди входили и, окинув беглыми взглядами полки, уходили без всяких покупок; другие просто пялились через окно, а потом внезапно скрывались, ныряя в толпу. А когда я вышел на улицу, чтобы поднять тент, какой-то мужчина на другой стороне вдруг глянул на меня с виноватым видом и лениво пошел прочь.

Нет, конечно, все это ерунда. Чистейшая ерунда. По крайней мере, так я упорно твердил себе, направляясь следующим утром в Эльзас. Но почему же тогда я поминутно оглядывался назад, боясь, что увижу второй экипаж в крошечном овальном оконце заднего вида?

Однако в оконце ничего не появлялось, и я выкинул из головы моих таинственных преследователей — по правде говоря, я забыл почти обо всем, включая Алетию с ее «новыми важными обстоятельствами», когда, обойдя слугу, вошел в дверь «Золотого рога».

Ровно в девять часов доктор Самюэль Пикванс вышел к столу, громко постучал по нему молоточком и откашлялся в ожидании тишины. Это был мужчина лет сорока, высокий, худой как жердь, с вдовьим мыском на лбу, с бросающимся в глаза носом и тонкими, аскетическими губами, изгиб которых производил впечатление презрительной гримасы. Он маячил перед нами на небольшом возвышении, где он расположился, точно судья в зале суда или, скорее, как священник у алтаря, и орудовал своим молоточком, как церковным колокольчиком или кропилом. Он постучал им второй раз, еще громче, и в помещении наконец установилась тишина. Церемония готова была начаться.

Я проскользнул на одно из последних свободных мест в заднем ряду, ближайшее к двери. В «Золотом роге» было по-прежнему темно, если не считать единственной свечи с фитилем из сердцевины ситника и задымленного солнечного луча, который, словно упавшая балка, наискосок прорезал комнату. Но вот Пикванс извлек фонарь и торжественно зажег с помощью вощеного фитиля, принесенного его помощником, молодым человеком с рыжеватой шевелюрой. Теперь ряд голов впереди меня приобрел четкость, включая и автоматическую голову в угловом шкафу. Она все так же ухмылялась, самодовольно и хитро.

Войдя в этот зал несколькими минутами раньше, я застал беспорядочную толчею — рай для карманника. Собравшиеся по большей части рвались занять сорок или около того стульев, расставленных рядами перед возвышением, на котором стоял стол, а через минуту появились Пикванс и его помощник. Я ожидал, что увижу знакомых — возможно, кого-нибудь из моих клиентов или парочку других книготорговцев. Но знакомых не оказалось, даже когда зажгли фонарь. Вид собравшихся поразил меня. Публика, пришедшая послушать Пикванса, — а похоже, все мы именно ее и составляли, — не слишком отличалась от завсегдатаев этой кофейни, которых я видел позавчера вечером; в сущности, я сказал бы, что это могла быть та же самая компания. Наряды в большинстве своем не отличались разнообразием: кожаные бриджи, помятые льняные куртки да низко надвинутые на лоб фетровые шляпы с заломленными полями; было еще несколько человек в черных домотканых одеждах с мрачными лицами квакеров или анабаптистов. Довольно примечательно, что на этом аукционе присутствовало также несколько дворян — из тех, что вернулись в Англию вместе с королем; вид у них был порочный и цветущий — они то и дело ухмылялись или непристойно подмигивали друг другу, скрестив ноги, топорща холеные остроконечные испанские бородки. Непостижимо, какие интересы могли собрать вместе столь разношерстную компанию?

Но когда начался аукцион и был объявлен первый лот, я понял, почему мне не удалось встретить здесь знакомых, — почему ни один из участников этого аукциона не бывал в моем магазине и почему сюда не заглянул ни один из книготорговцев или, по крайней мере, никто из известных мне почтенных книготорговцев. Доктор Пикванс напоминал скорей шарлатана с Варфоломеевской ярмарки, морочащего головы доверчивым зрителям, чем священника или судью. Он был либо невеждой, либо обманщиком, поскольку даже издалека я видел, что он приукрашивал и преувеличивал качества каждой книги, которую его помощник, представленный как господин Скиппер, подавал ему для демонстрации. Возмутительно. Обычные переплетные материалы, клееный холст или даже простая бортовка, величались «прекраснейшей doublure» ^[106] или «великолепно тисненным левантийским сафьяном», а все прочие книги на этой распродаже, естественно, были «ручной работы», «с рельефным тиснением», «роскошными» и «изысканными», сплошь «альдины» и «плантены», либо переплетенными собственноручно «личным переплетчиком покойного короля Карла», либо еще хлеще — «бесподобным Николасом Ферраром из Литтл-Гиддинга».

Меня так и подмывало встать и раскрыть эти нелепые выдумки, но всех остальных Пикванс, похоже, околдовал своими чарами. Зачастую он устанавливал начальные цены в один и два пенни, но они быстро вырастали до шиллинга и фунта, а через считанные минуты раздавался очередной удар молотка и наш порочный аукционист торжествующе выкрикивал: «Продано! За тридцать шиллингов! Джентльмену во втором ряду!»

Я был настолько потрясен этим надувательством, что лишь после двух или трех лотов вдумался в то, какого типа книги предлагаются покупателям. Первыми ушли переплетенные сборники политических или религиозных трактатов, включая памфлеты таких преследуемых сект, как рантеры, квакеры и самая многочисленная из них — Банхиллские братья, — другими словами, сочинения, противоречащие закону о богохульстве, который был принят парламентом лет десять назад. Посему ни один почтенный книготорговец не притронулся бы к ним, по крайней мере ни один торговец, дороживший своим предприятием, поскольку государственный министр постоянно посылал своих досмотрщиков в магазины для изъятия и сжигания любых богохульных и мятежных книг и памфлетов, которые могли попасть им в руки.

Так вот почему, подумал я, доктор Пикванс проводит свой аукцион в «Золотом роге» — чтобы избежать глаз этих досмотрщиков. Ибо, очевидно, ни одна из продаваемых книг не имеет лицензии государственного секретаря. Но ни одного из участников торгов это не отпугнуло. Я изумленно смотрел, как облаченные в черное сектанты борются за эти брошюры с парочкой ухмыляющихся, надушенных розовой водой кавалеров-роялистов, для которых, должно быть, даже самые скользкие моменты в учении Банхиллских братьев были не более чем шуткой. Но я полагал, что министерские соглядатаи в Эльзасе появлялись не чаще, чем бейлифы или судебные исполнители, поэтому нам не грозило попасть — если можно так выразиться — в лапы закона.

Вскоре лоты стали еще более скандальными, а торги — более оживленными. Через полчаса стали объявляться издания с наспех выполненными ксилографиями и гравюрами, изображающие самые пикантные подробности непристойных сцен между господами и их кухарками или между дамами и их кучерами или садовниками. Другие книжицы представляли собой скромные собрания откровенно дилетантских виршей, воспевавших подобные связи, а также благопристойные с виду медицинские трактаты в прозе, иллюстрированные изобретательными, но практически невыполнимыми сексуальными позициями, гарантирующими — тем акробатам, что попытаются их выполнить, — почти невероятную степень наслаждения.

При оглашении каждого лота доктор Пикванс или господин Скиппер с живостью безумных кукловодов представляли эти гравюры на всеобщее обозрение. Кроме того, Пикванс своим визгливым тонким голоском еще и зачитывал вслух пассажи из этих книжиц, глаза его при этом стекленели и на лбу проступали бисеринки пота, а господин Скиппер скромно стоял в сторонке с лицом почти малиновым от стыда.

Я увидел и услышал достаточно. Среди этих кричащих изданий не могло быть ничего подходящего для моих поисков. Следующие десять или двенадцать лотов имели отношение в тому роду оккультной литературы, что я видел в Понтифик-Холле, но они находились в гораздо более плачевном состоянии и отличались плохими переплетами, в основном из телячьей кожи, и экслибриса сэра Амброза Плессингтона, на мой взгляд, на них просто не могло быть. Я собрался уходить. Скрипнув стулом, я привстал со своего места как раз в тот момент, когда Пикванс выкрикивал очередной лот, подобный, казалось, предыдущей паре дюжин.

— Джентльмены! Вот перед вами лот шестьдесят шестой, — хвастливо объявил он, эффектно понижая голос, — книга из знаменитого собрания Антона Шварца фон Штайнера!

Я встрепенулся, вспомнив, что уже слышал это имя прежде. Пикванс с гордостью демонстрировал штайнеровскую книгу, обхватив ее своими пальцами, должно быть изуродованными какой-то болезнью: его ладонь напоминала когтистую лапу животного. И тут я вспомнил. Когда мы с Алетией поднимались из подземелья Понтифик-Холла, она шла на два шага впереди меня и, описывая подвиги сэра Амброза, рассказывала, как он организовал для императора Священной Римской империи покупку целой библиотеки одного австрийского дворянина, знаменитого коллекционера оккультной литературы по фамилии — я был уверен — фон Штайнер.

Ставки на лот 66 начались с десяти шиллингов. В основном торговались два мужчины: один из них сидел в первом ряду, другой — слева от меня. Пикванс азартно выкрикивал все новые и новые, более высокие предложения. Двадцать шиллингов… тридцать… тридцать пять…

Во рту у меня пересохло, и по позвоночнику поднялась щекочущая дрожь, словно по нему прокатился ртутный шарик. Прищурившись, я пытался рассмотреть книгу, которую демонстрировал господин Скиппер, гордо вышагивая взад и вперед по своеобразной сцене. Каковы шансы, учитывая все предыдущие обманы Пикванса, что она действительно была из библиотеки Шварца, не говоря уж об Императорской библиотеке? Но звено цепи, связующей сэра Амброза Плессингтона с «Золотым рогом» или, по крайней мере, с доктором Самюэлем Пиквансом, каким бы тонким оно ни было, уже выковалось.

Подавшись вперед на стуле, я облизал губы. В помещении, казалось, воцарилась невозможная тишина. Мужчина в моем ряду перестал увеличивать ставки. Пикванс поднял молоток.

— Тридцать пять шиллингов раз… два…

К тому времени, когда последний из трех сотен лотов был продан, колокола Святой Бригитты отзвонили четыре часа. С трудом выбравшись на улицу, я щурился и моргал от яркого солнечного света, неуклюже толкаясь в потоке уходящих посетителей аукциона, к которым сейчас, после столь долгих проведенных вместе часов, испытывал чувство нежелательной близости. Чтобы избавиться от них, я направился вниз к Флит-ривер и постоял немного на берегу, наблюдая, как лениво плещутся волны, медленно откатываясь назад. На поверхности воды дрожала маслянистая пленка, переливаясь всеми цветами радуги. Наконец голоса за моей спиной утихли, и я сунул руку в карман куртки.

Лот 66, по меркам этого аукциона, был изданием весьма примечательным: настоящий сафьяновый переплет, аккуратно сброшюрованная книга, напечатанная на тряпичной бумаге, не поврежденной ни влагой, ни книжной вошью. Мое приобретение оказалось трудом Корнелия Агриппы фон Неттесгейма Magische Werke, опубликованным в Кельне в 1601 году неким издателем по имени Манфред Шлоссингер. Я мало знал об этом сочинении, кроме того что это был перевод на немецкий De occulta philosophia^[107], книги заклинаний или магических формул, в которой помимо прочего впервые упоминалось слово «абракадабра». Она обошлась мне почти в пять фунтов, что было, конечно, чересчур дорого. Едва ли мне удалось бы продать ее даже за два фунта, не говоря уж о пяти. Но меня интересовало не само сочинение, а экслибрис, приклеенный к внутренней стороне обложки. На нем изображался герб с девизом — Spe Expecto ^[108] — и имя, оттиснутое под ним крупными готическими буквами: Антон Шварц фон Штайнер.

Разумеется, экслибрис мог быть поддельным. Книготорговцы привыкли недоверчиво относиться к таким второстепенным доказательствам подлинности. Как говорится, нельзя судить о книге ни по ее переплету, ни по ее экслибрису. К примеру, этот экслибрис могли взять с другой книги — той, что действительно принадлежала фон Штайнеру, — и наклеить на внутреннюю сторону обложки другой, ничем не примечательной книги Агриппы Magishe Werke. Известно, что некоторые неразборчивые в средствах книготорговцы прибегали к таким средствам, чтобы набить книге цену, — что, по-моему, было бы вполне в стиле Пикванса. Да и сам экслибрис фон Штайнера мог оказаться подделкой. Но судить об этом я смогу, только если увижу подлинный образец экслибриса фон Штайнера, что в ближайшем будущем не представлялось мне вероятным.

С другой стороны, говорил я себе, ведь хорошо известно, что содержимое Императорской библиотеки в Праге было разграблено и рассеяно по миру во время Тридцатилетней войны. То, что не захватили наемники, разграбившие Пражский замок в начале войны, заполучила по ее окончании, тремя десятилетиями позже, королева Швеции Кристина. То есть, возможно, экслибрис Штайнера был подлинным и его книга каким-то образом попала в Англию. Ее мог привезти сюда сэр Амброз, к которому она попала благодаря его деловым связям с императором Священной Римской империи. Возможно, этот англичанин действовал не только в интересах Рудольфа и, особо не церемонясь, оставил некоторые тома для своей собственной личной коллекции, которая со временем вполне смогла бы поспорить с императорской. Но в таком случае, почему этот том не доехал до Понтифик-Холла? Почему сэр Амброз не приклеил свой экслибрис на внутреннюю сторону крышки? А если книга была утрачена или пропала, как многие другие, то почему Алетия не упомянула ее в своем списке?

Я закрыл книгу, и мне почему-то вспомнилось, что Агриппа, так называемый «король магов», приятель как Эразма, так и Меланхтона, секретарь императора Максимилиана, а позднее врач и астролог при дворе Франциска I, почитался в Европе большим знатоком герметических писаний. Несмотря на все эти обстоятельства — путь от Magishe Werke к украденному из Понтифик-Холла герметическому манускрипту обещал быть длинным и извилистым. Подлинная это «шварциана» или нет, в любом случае она, возможно, вообще не имеет отношения ни к сэру Амброзу, ни к его пропавшему манускрипту. Неужели я напрасно потратил пять фунтов и целый рабочий день?

Надеюсь, что нет. Я выудил из кармана визитную карточку, которую Пикванс вручил мне, когда я протолкался к столу за своим приобретением. Вблизи аукционист оказался более низкорослым и выглядел гораздо старше. Глубокие складки изрезали его чахоточное лицо, а белки глаз — или, точнее, их желтки — покрывала филигранная красная сеточка. Его длинные пальцы были, как я уже заметил, странно скрючены, как будто изуродованы подагрой, — а может, сломаны пыточными тисками. Интересно, пытал ли Пикванса один из министров Кромвеля, или его пальцы просто придавило упавшим подъемным окном? Взяв экземпляр Агриппы из этих ужасных лап, я нашел в себе достаточно смелости, чтобы спросить, кто предоставил эту книгу на продажу.

— Может быть, меня заинтересуют другие книги подобного происхождения, — сообщил я ему, понижая голос. — Из собрания фон Штайнера.

Пикванс, казалось, испугался моего вопроса. И мне уже не в первый раз пришла в голову мысль, что это могла быть краденая книга: еще одна причина, чтобы выбрать для аукциона именно «Золотой рог». Возможно, его каталог — те лоты, что не являлись подделкой, — сплошь состоит из добра, награбленного в библиотеках имений, принадлежавших роялистам и, подобно Понтифик-Холлу, разоренных или конфискованных. Его ответ ни на йоту не уменьшил моих подозрений. Он пожал плечами и заявил, что не имеет права разглашать свои источники. Его истощенное лицо растянулось в отвратительной усмешке.

— В конце концов, существуют же профессиональные тайны.

Я удержал его за рукав, когда он уже разворачивался, чтобы заняться очередным покупателем. Мне подумалось, что звон нескольких золотых соверенов с легкостью заглушит те легкие сомнения или чувство осторожности, которые могли владеть им, поэтому я сказал ему таким же приглушенным голосом, что мой клиент охотно заплатил бы изрядную сумму — более значительную, чем пять фунтов, — за нужную книгу. Он задержался и, медленно повернувшись, взглянул на меня. На секунду я усомнился в правильности своих действий… возможно, за маской вора и обманщика, нацепленной Пиквансом, скрывается нечто большее. Как бы то ни было, он, казалось, сразу отбросил в сторону все сомнения и с готовностью заглотил наживку.

— О, надо подумать. Пожалуй, да, у меня, возможно, имеется что-то в таком роде. — Его тон стал более уважительным. Вероятно, говоря все это, он уже строил планы для обширной «шварцианы», для серии новых фальшивых книг. — Конечно, мне нужно свериться с моими каталогами. Но, пожалуй, да, там вполне может оказаться…

Теперь настала моя очередь заглотить наживку.

— Вы храните каталоги? Записи ваших распродаж?

Этот вопрос, видимо, оскорбил его.

— А как же?! Конечно же храню.

— Ну да, разумеется. — Я продолжал натиск с прежними вежливостью и усердием. — Как интересно, а не позволите ли вы мне справиться…

Но меня прервали крики, доносившиеся сзади. Кавалеры и Банхиллские братья начали проявлять нетерпение, желая поскорее заполучить свои сомнительные покупки, и господин Скиппер, стремясь удовлетворить их, попытался оттащить Пикванса в сторону. Аукционист пробурчал что-то в свой шейный платок и, вернувшись ко мне, запустил свои ужасные сплющенные пальцы в жилетный карман.

— Завтра, — успел он шепнуть мне, прежде чем волна тел разделила нас.

И вот сейчас, глядя на эту карточку, я понял, что когда завтра вечером пойду в Пултени-хаус, то, возможно, уже смогу сообщить кое-что Алетии — кое-что важное, — если моя встреча с Пиквансом окажется плодотворной. Я не представлял, что именно, если уж на то пошло, смогу отыскать в одном из его каталогов. Может быть, списки покупателей и продавцов или имя того, кто предложил для продажи этот том Агриппы. Может, даже какую-то связь, слабый след, способный привести к искомому пергаменту или, по крайней мере, к его отправной точке, библиотеке сэра Амброза, и к тем, кто ограбил ее. Ведь грабители могли продать книги — это же был, в конце концов, сбыт краденого! — как раз через такого беспринципного дельца, как Пикванс.

Я повернул обратно в сторону «Золотого рога», куда как раз входило несколько посетителей. Час был еще не поздний: не пробило, кажется, и пяти. С нарастающим чувством вины, чтобы не сказать удивления, я понял, что мне не хочется возвращаться в «Редкую Книгу»; пока еще не хочется. Может, стоит вернуться домой пешком, неторопливо прогуляться. День выдался прекрасный, даже здесь, в Эльзасе. Я пришел к выводу, что вонь от воды Флит-ривер не так уж сильна, если к ней немного привыкнуть. Усилившийся ветер рассеивал мерцающие миазмы и тучи насекомых. Он также пригнал несколько облаков, которые медленно проплывали над головой в восточном направлении. По пути можно будет заскочить в таверну, подумал я, или в кофейню.

Засунув Magishe Werke обратно в карман куртки, я вновь глянул, словно уточняя адрес, на полоску бумаги в моей руке. Обычная визитная карточка торговца, включающая в себя герб — несомненно, поддельный — и четыре строчки аккуратно отпечатанного текста:

ДОКТОР САМЮЭЛЬ ПИКВАНС

Книготорговец и аукционист

Уайтфрайерс, Оружейный двор

Таверна «Голова сарацина»

Значит, мне предстоит еще по крайней мере одно путешествие в Эльзас; однако в первый раз такая перспектива не наполнила мою душу ужасом. И я осознал также, что меня не пугает перспектива посещения Линкольн-Инн-Филдс. Лицо Алетии вдруг представилось мне волнующе отчетливо, и я осознал также, что жду этой встречи почти с нетерпением. И вот, направляясь в сторону дома по Флит-стрит, где я действительно заглянул в таверну, я размышлял о том, что же происходит со мной последнее время. Я становился смелым и непредсказуемым, незнакомым для самого себя: словно где-то в глубине моего существа происходила одна из алхимических реакций Агриппы Неттесгеймского, некое основательное и волнующее превращение.

Глава 7

Пултени-хаус находился на середине северной стороны Линкольн-Инн-Филдс, в окружении шести или семи таких же особняков, похожих друг на друга как близнецы: кирпичные фасады, белые пилястры, высокие, смотрящие на площадь окна, в которых отражалось десятка два солнечных дисков. Я добрался туда по одной из дюжины пешеходных дорожек, заросших очным цветом и сушеницей. Дело шло к вечеру, и я сильно вспотел за время долгой прогулки. Ноги у меня начали заплетаться, а блуза прилипла к спине. Прикрыв рукой глаза от клонящегося к закату солнца, я огляделся вокруг.

Когда-то Линкольн-Инн-Филдс считался самым фешенебельным лондонским районом, здесь наши лорды и леди, блиставшие при обреченном дворе Карла I, предавались высокомерной и дерзкой роскоши. Но во времена республики они спешно укатили в Голландию или Францию, и поэтому последние десять лет большинство этих домов пустовало. Да и сейчас в окнах не было света и трубы не дымили, а подойдя поближе, я увидел облезающую краску стен, там и сям разбитые окна и слои копоти на подоконниках и четвертных валиках. Исчезли кованые железные ограждения и ворота вокруг заросших сорняками садов. Думаю, их перелили на мушкеты и пушки для армии Кромвеля.

Пултени-хаус смотрелся, в сравнении с другими, получше: у входа на страже стояли молодые шелковицы, а солнце заливало сияющим светом его блестящие окна. За ними едва угадывались тяжелые складки украшенного золотыми кисточками занавеса. Я не припоминал, чтобы Алетия говорила о том, что сэр Амброз или лорд Марчмонт имели собственные дома в Лондоне, и в итоге, совладав с массивным дверным молотком в виде львиной лапы, пришел к огорчительному заключению, что Пултени-хаус должен принадлежать сэру Ричарду Оверстриту, тому мужчине, с которым, как утверждал Финеас Гринлиф, леди Марчмонт была помолвлена. Упомянутые в письме «важные обстоятельства» наверняка имели какое-то отношение к свадебным планам.

Поэтому я был удивлен, когда дверь открыл не кто иной, как Финеас Гринлиф собственной персоной. Он и вида не показал, что узнает меня, и я счел это странным, учитывая, что мы с ним провели в дороге шесть дней и провели не одну ночь на унизительно близко друг к другу расположенных кроватях. Он приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы я смог с трудом протиснуться в нее, и молча провел меня по коридору в комнату — нечто вроде гостиной с темно-зелеными занавесками, придававшими ей сумрачный вид.

— Не соблаговолите ли подождать здесь, сэр?

Я слышал, как он поднимается по незримой лестнице, а затем над моей головой заскрипели половицы. События, похоже, повторяются довольно огорчительным и разочаровывающим образом. В тот первый вечер в библиотеке Понтифик-Холла он точно так же оставил меня одного и, волоча ноги, поплелся наверх искать свою хозяйку. Поэтому я не слишком удивился, обнаружив, что провели меня все-таки не в гостиную. И на сей раз Финеас оставил меня в затруднительном положении посреди библиотеки. Точнее, посреди помещения, которое в своем предыдущем, более счастливом воплощении называлось библиотекой. Оголенные книжные полки подчистую лишились своих обитателей, и кое-где не хватало даже самих полок. Интересно, не сжег ли их в камине один из военных полков Кромвеля. Однако прочая домашняя обстановка мало пострадала от огня или грабежа, на стенах висели изъеденные молью гобелены, а возле мраморного камина располагались каминные щипцы и железная подставка для дров. Четыре мягких кресла стояли вокруг квадратного столика розового дерева.

Однако в этой библиотеке все-таки имелись кой-какие книжки. В тусклом свете я заметил стопку объемистых томов, примостившуюся на столике, — книги, которые, как я предположил, захватила с собой Алетия, чтобы скоротать время в дороге. Я со скрипом открыл верхнюю книгу, совершенно уверенный, что обнаружу на обратной стороне экслибрис сэра Амброза. Но оказалось, что эта книга разительно отличается от всех книг Понтифик-Холла своей новизной, как, впрочем, и три ее соседки. Их переплеты пахли свежевыделанной кожей.

Новые книги? Такое открытие удивило меня. Чего ради хозяйке Понтифик-Холла покупать новые книги? Присев в одно из кресел, я листал первую книгу со смешанным чувством любопытства и греховного удовольствия. Какие же сочинения удостоились того, чтобы она привезла их с собой? Ученые книги, скажем, Платона или Гермеса Трисмегиста в переводах Фичино? Или тома по колдовскому искусству, а возможно, даже по черной магии?

Но все эти книги охватывали более земные сферы, и их едва ли можно было предпочесть, на мой взгляд, даже обществу угрюмого и сурового Финеаса Гринлифа. Я хмуро прочел названия, по очереди поднимая тома и возвращая их на место. Все они касались вопросов наследования собственности и правомочности завещаний. Названия их были достаточно известны, но у меня никогда не возникало желания открыть подобную книгу, не говоря уж о том, чтобы прочесть больше страницы. Причем одна из книг — судя по положению закладки, прочитанная по меньшей мере на три четверти — представляла собой некий «Трактат о завещаниях и распоряжениях на случай смерти», принадлежавший перу Хобхауса; ниже лежал прославленный своей неудобочитаемостью «Критерий прав передачи собственности и недвижимого имущества» Блэкакра. Его страницы были разрезаны все до единой, как и у третьего, огромного фолианта Филлимора «Обычное право и практика Верховного суда». Лишь последняя книга, насколько я понял, казалось, согласовывалась с запросами леди Марчмонт: некий том под названием «Законное постановление о правах женщин». Ее страницы также были разрезаны от начала и до конца, а нацарапанные на полях заметки сделаны были знакомым мне лихорадочным и небрежным почерком.

Но вот на верхнем этаже скрипнули шаги. Я положил на место последний том и откинулся на спинку кресла, чувствуя себя обессиленным. Я еще не пришел в себя то ли после моих напряженных трудов — почти все утро и добрую часть дня я провел в Эльзасе, — то ли от потрясения своим открытием. Растерев ладонями лоб и щеки, я сделал пару глубоких вдохов и глотков, как будто пил из тяжелой бутыли густой и разогретый воздух этой комнаты. Я аккуратно вытащил из кармана экземпляр Агрипповой Magishe Werke и положил его на столик рядом с другими книгами. Да, сегодня мне удалось далеко продвинуться. Узнать много нового. Закрыв глаза, я слушал тихие жалобы ступеней и подступеней, пока Алетия спускалась по лестнице. Удобно устроившись в кресле, я ждал ее прибытия. Что из того, что мне удалось выяснить, думал я, стоит сообщать ей?

Сегодня рано утром я вновь отправился в Эльзас, на сей раз проехав вверх по реке на лодке. Арроусмит-корт, когда я наконец нашел его, оказался в точности тем местом, где Пикванс, по моим расчетам, мог проворачивать свои сомнительные сделки: клочок грязной и склизкой булыжной мостовой с трех сторон окружал тесный строй закопченных четырех- или пятиэтажных доходных домов. Орава костлявых кошек трудилась на куче рыбьих отбросов, а парочка других нежилась у дверей и на подоконниках. Мутные лужи, образовавшиеся после ночного дождя, уже воняли, как трюмная вода. Пока я обходил их, из окна верхнего этажа кто-то выплеснул содержимое ночного горшка. Я едва успел отскочить в сторону. Да, уныло подумалось мне: я попал в нужное место.

«Голова сарацина» находилась непосредственно напротив узкого арочного прохода во внутренний двор. Смуглый усач со свирепым и безжалостным выражением лица пялился на меня с гостиничной вывески над дверью. Сама таверна оказалась закрытой. С одной стороны от нее находилась табачная лавка, с другой — какой-то магазинчик менее понятного назначения; оба эти заведения были также закрыты и смотрели на мир своими бутылочного стекла окнами, помутневшими от грязи и копоти. С дверью в табачную лавку соседствовала другая, поменьше, чья тусклая медная вывеска гласила: «Доктор Самюэль Пикванс — книготорговец и аукционист».

Я дернул за дверной колокольчик — и мистер Скиппер с каким-то заговорщицким видом впустил меня в дом. Мы поднялись на пять лестничных пролетов; Скиппер объяснил, что доктор Пикванс сейчас занят, но что он, мистер Скиппер, сочтет за честь помочь мне. «Контора», судя по тому, что мне позволили увидеть, состояла из единственной комнаты с двумя письменными столами, парой стульев и какими-то устройствами, видимо предназначенными для переплетных работ: в дальнем углу лежали бараньи кожи и отбойник, а в оставшейся части комнаты помимо набора буравов теснились сшивальные станки, переплетные прессы и шлифовальные железные круги. У них имелся также печатный станок, громадный механический монстр, к которому и направился господин Скиппер, усадив меня за один из столов. Передо мной лежала стопка примерно из двух дюжин каталогов в засаленных переплетах из коричневой кожи.

— Желаю удачи, — с унылой улыбкой пробормотал он и отвернулся от меня, чтобы начать, как мне показалось, стряпать очередные «шедевры» для будущего аукциона доктора Пикванса. Я взял первый том и открыл его.

За следующие восемь часов, перечитав все каталоги и подкрепившись лишь безвкусным пирогом с крольчатиной, принесенным господином Скиппером из какой-то закусочной, я постепенно выяснил кое-что о таинственном докторе Пиквансе. Мне удалось установить, что аукционы он проводил примерно раза два в год, начиная с 1651 года, когда, после окончания Гражданской войны, парламент издал закон о богохульстве. Все его аукционы, похоже, были такими же нелегальными, как последний в «Золотом роге», поскольку проводились они исключительно в Эльзасе: примерно половина в «Золотом роге», а остальные — в ближайших тавернах и пивных, включая два или три аукциона, состоявшихся в «Голове сарацина». Похоже, книжные распродажи, подобные проведенной в «Золотом роге», были его основной деятельностью, и на некоторые аукционы выставлялось до 500 лотов. В каталоги заносили автора сочинения, его название, дату издания, стиль переплета, число страниц и иллюстраций, общее состояние книги и, наконец, источник ее приобретения. Последняя графа приободрила меня. Я отметил, что Пикванс или его помощники записывали имя не только того, кто предоставил лот на аукцион, но и покупателя.

Однако, по моим подозрениям, многие из указанных имен и источников были такими же поддельными, как и сами книги, поскольку в 1651 году Кромвель конфисковал много роялистских имений, и, на мой взгляд, содержимое их библиотек — или тома, украшенные поддельными экслибрисами их хозяев, — прошли через контору Пикванса. Я заметил на одном из аукционов 1654 года рекламировались «книги, некогда принадлежавшие сэру Джорджу Вильерсу, герцогу Бекингему, изъятые из его замечательной коллекции в Йорк-хаусе на Стрэнде». Известно, что часть этой «замечательной коллекции» — поистине одной из самых лучших в Европе — разграбили после Гражданской войны, после конфискации Йорк-хауса; остальные книги распродали с аукциона спустя несколько лет, когда сын Джорджа Вилльерса, второй герцог Бекингемский, роялист, бедствовал в изгнании в Голландии. Но по записям в этих каталогах невозможно было определить, продавал ли Пикванс подлинные тома, украденные из библиотеки Бекингема.

С бьющимся сердцем я смотрел на множество названий из коллекции Йорк-хауса. Мы жили в эпоху исключительно разборчивого и тонкого вкуса, эпоху эстетов и коллекционеров, подобных Бекингему и покойному королю Карлу, но это был и век ужасных осквернений. Сколько сокровищ помимо коллекций Бекингема пришлось утратить Англии из-за наших войн? Из-за пуритан и их суеверного фанатизма. Пусть Кромвель и его войска не уничтожали произведения искусства — не обезглавливали статуи и не швыряли картины Рубенса в Темзу, — зато они продавали их за бесценок агентам короля Испании и кардинала Мазарини, а возможно даже — и неразборчивым в средствах торговцам вроде доктора Пикванса. Я заметил, что многие книги, значащиеся в каталогах Пикванса, поступили из аукционных залов Антверпена, который в последние несколько десятилетий стал центром распродаж по сниженных ценам, где алчным правителям Европы продавали добро, награбленное в многочисленных европейских войнах. Приступив к изучению очередного каталога, я пал духом, представив всю сложность порученного мне задания. Как смогу я отыскать «Лабиринт мира» в таком бесчисленном множестве украденных книг?

Одним из первых я просмотрел каталог вчерашнего аукциона, где обнаружил упоминание о книге Агриппы, с указанием моей собственной фамилии. Magishe Werke, судя по записи, изначально происходила из венского собрания Антона Шварца фон Штайнера. Но сейчас меня больше интересовал его предпоследний собственник, то есть тот, кто предложил его на аукцион Пикванса. Раньше мне не приходилось слышать имя этого человека: Генри Монбоддо. Оставалось совершенно неясным, как эта книга попала от фон Штайнера к Монбоддо, и, следовательно, невозможно было узнать, каким путем Монбоддо приобрел эту книгу, — в любом случае ее мог привезти в Англию сэр Амброз Плессингтон, а уж потом ее украли из библиотеки Понтифик-Холла. Единственной зацепкой для установления личности Монбоддо являлся адрес его дома в Хантингдоншире, указанный в каталоге. Правда, не было никаких сведений относительно того, жив ли этот Монбоддо или уже умер, что часто бывало при распродажах личных библиотек. Я записал его имя и адрес на клочке бумаги и продолжил просмотр остальных каталогов, тщетно выискивая еще какие-то книги, которые он или его наследники предлагали для продажи.

Но это издание Агриппы и даже сам таинственный Генри Монбоддо имели скорее побочное отношение к моим поискам. Я вернулся к самому раннему каталогу, с описью 1651 года, и начал продвигаться вперед, от аукциона к аукциону, год за годом, стараясь не пропустить знакомое имя или название, которое могло привести меня к Понтифик-Холлу. Время тянулось медленно. Только около четырех часов дня я добрался до последнего каталога, до описи того аукциона, что состоялся всего четыре месяца назад:

Catalogus Variorum et Insignium Librorum Selectissimae Bibliothecae,

что в переводе с латинского означало:

Каталог представляет широкий выбор древних и современных английских и французских книг по теологии, истории и философии.

Аукцион этот проводился в «Золотом роге» недавно, 21 марта, и список изданий почти не отличался от всех остальных аукционов. Пробежав пальцем по строчкам одной страницы, я перевернул ее и начал так же читать следующую. В глазах у меня чуть ли уже не двоилось. Я так плохо соображал от усталости, что когда дошел до этой строчки — почти в самом конце каталога, — она не вызвала у меня ни удивления, ни потрясения, и мне пришлось прочесть ее несколько раз, прежде чем до меня дошла ее суть: Labyrinthus mundi, или «Лабиринт мира». Фрагмент. Сочинение оккультной философии, приписываемое Гермесу Трисмегисту. Латинский перевод греческого источника. 14 рукописных страниц прекраснейшего пергамена. Переплет в стиле арабесок. В отличном состоянии. Время издания и источник неизвестны.

По некоторой оплошности или по намеренному упущению — эта запись не давала сведений об имени продавца. Но зато имя нового владельца — имя человека, купившего ее четыре месяца назад, — было четко написано карандашом. Именно повторная встреча с именем Генри Монбоддо, вкупе со всеми остальными сведениями, вывела мой ум из состояния отупения. Внимательно перечитав запись, я обнаружил, что этот Монбоддо заплатил за указанный фрагмент всего пятнадцать шиллингов — почти даром, подумал я, вспоминая настойчивые заверения Алетии о ценности манускрипта и ее готовность заплатить любую цену за его возвращение в коллекцию. Но я не сомневался, что это и был предмет моих поисков. Здесь не упоминалось наличие экслибриса, хотя такое упущение едва ли удивительно: вероятно, его убрал либо Пикванс, либо предыдущий владелец, который просто не хотел привлекать внимание к тому, что книга украдена из Понтифик-Холла.

И все-таки цена в пятнадцать шиллингов озадачила меня. Неужели ни Пикванс, ни анонимный владелец не знали ее истинной ценности? Я не мог представить себе, чтобы Пикванс продал книгу хоть на пенни меньше ее стоимости. И тогда я решил, что Алетия, должно быть, глубоко заблуждалась относительно ценности этого фрагмента. Наверное, цена в пятнадцать шиллингов не сильно отличалась от цен всех прочих книг, выставляемых Пиквансом на продажу.

Я не осмелился спросить господина Скиппера, что ему известно о Генри Монбоддо — все-таки Алетия настаивала на осторожности, — и ограничился тем, что, переписав для себя обнаруженную запись, закрыл том каталога и положил его к остальным. Спустя несколько минут я покинул контору Пикванса и отправился на прогулку по улицам Эльзаса легкой, едва ли не окрыленной походкой. Мне почти удалось разрубить этот гордиев узел, решил я. Осталось найти Генри Монбоддо, сделать ему щедрое предложение — воспользовавшись деньгами Алетии — и получить вознаграждение. Тогда я смогу покончить с этим делом раз и навсегда и вновь вернусь к своему тихому, сидячему образу жизни. Какой удачный денек, сказал я себе. Мне кажется, что я даже начал насвистывать какой-то мотивчик. Я был все в том же настроении — усталый, но довольный, — когда звуки шагов, доносившиеся из коридора, стали громче. Мне с трудом удалось подняться с кресла. Вошла леди Марчмонт.

Минут через десять я сидел за огромным обеденным столом, слушая извинения Алетии за ужасное состояние Пултени-хаус. Ее явление в дверях библиотеки Гораций, вероятно, назвал бы mentis gratissimus error, или «ложное, но сладчайшее видение». Невзирая на теплую погоду, наряд ее был точно таким же, как в Понтифик-Холле, все те же высокие, со шнуровкой кожаные ботинки и темная шляпка «кибиткой». Я уже решил было, что она, должно быть, совсем недавно купила Пултени-хаус, — отсюда и тематика объемистых томов на библиотечном столике. В конце концов, по нашим законам вдова есть «женщина одинокая», а не «находящаяся под покровительством». Она вправе покупать и продавать собственность и даже при желании подать иск в суд лорда-канцлера. Но на деле правильным оказалось мое первое предположение, поскольку, пока мы поднимались по лестнице в столовую, она сообщила, что Пултени-хаус принадлежит ее «соседу» (так она называла его), сэру Ричарду Оверстриту, который «любезно» предложил ей остановиться в его лондонском доме. Жить в Понтифик-Холле стало небезопасно, поэтому она на некоторое время переехала в Лондон: надолго ли, она не могла сказать. Однако, несмотря на опасности, нам с ней следовало встретиться, по ее мнению, для «обмена сведениями».

Понтифик-Холл стал небезопасен? Меня озадачило ее заявление. Что же там за опасности? Можетбыть, грунтовые воды подмыли фундамент? Или появилась какая-то более серьезная угроза?

— Разумеется, Пултени-хаус был необитаем почти десять лет, — говорила она сейчас, — и его едва ли назовешь вполне пригодным для жилья. Трубы в подземных ходах засорились или дали течь, поэтому у нас нет воды. К сожалению, он выглядит еще более плачевно и негостеприимно, чем Понтифик-Холл. — Она сдержанно улыбнулась, и ее быстрый взгляд в который уж раз скользнул по Агрипповой Magishe Werke, которую я все еще держал в руке. — Пожалуйста, господин Инчболд. — Она кивнула на обеденные блюда — дичь из оленьего заказника, принадлежавшего сэру Ричарду, — которые Бриджет только что подала на стол, — Может быть, приступим? Полагаю, нам есть о чем поговорить за столом.

Пламя свечей отплясывало свой магический танец, а я тем временем рассказывал ей все, что узнал за последние пару дней; вернее, почти все. Я сомневался, что мне следует раскрывать все карты. Я решил ничего не говорить о зашифрованном письме и о моих догадках, связанных с ним. Зато рассказал все о «Золотом роге», о странном аукционе и о докторе Пиквансе, а в заключение — о той огромной стопке каталогов, что я закончил просматривать всего пару часов назад. Однако я заметил, что упоминание имени Генри Монбоддо не вызвало у нее никакого недоумения. В это время мы приступили к десерту, сладкому пудингу. Помедлив немного, я спросил, известно ли ей это имя.

— Конечно, известно, — коротко ответила она и, погрузившись в продолжительное молчание, созерцала свое отражение в выпуклом боку серебряной супницы. Я видел отражения свечи — двух прекрасных огней — в ее расширенных зрачках. Наконец Алетия отложила ложку в сторону и, взяв салфетку, аккуратно приложила ее к губам. — В сущности, — проговорила она в конце концов, — Генри Монбоддо и является той причиной, по которой я пригласила вас сегодня в Пултени-хаус.

— Вот как?

— Да. — Она поднялась из-за стола, и я сделал то же самое — пожалуй, слишком поспешно. От вина у меня закружилась голова. — Пойдемте со мной, господин Инчболд. Я должна показать вам кое-что. Видите ли, я тоже сделала одно открытие, касающееся Генри Монбоддо.

Сначала меня провели по коридору, а затем через маленькую ротонду в спальню. Очевидно, сэр Ричард, по крайней мере, пытался обустроить эту часть Пултени-хаус для своей гостьи, поскольку стены были оклеены новыми обоями, а обстановка комнаты включала кровать с пологом на четырех столбиках, кресло и зеркало, чья покрытая бурыми пятнами поверхность показала мое причудливо укороченное и горбатое отражение, когда я остановился на пороге. Рядом с кроватью на полу стояла дорожная сумка, из которой высовывались небрежно уложенные наряды. Я торчал в дверях, как столб, как деревянный индеец из табачной лавки.

— Пожалуйста, господин Инчболд. — Показав на кресло, она склонилась над дорожной сумкой. Окно было открыто, и я уловил мягкий шорох бархатных штор. — Не желаете ли присесть?

Я направился к креслу и смотрел с тревогой и настороженностью, как она роется в своем сундуке, сначала пробираясь через слой одежды — перед моим взором промелькнули женские сорочки и блузы, сминавшиеся от ее прикосновений, — а затем добравшись до более глубоких отложений. Наконец, найдя искомое, она протянула мне извлеченную на свет Божий пачку бумаг.

— Очередная опись, — пояснила она, присаживаясь на край кровати.

— Такая же, как на Понтифик-Холл? — Мне хорошо запомнился тот документ: шесть удивительных страниц, и на каждой — подписи четырех советников графства.

— Не совсем такая же. Эта составлялась почти на тридцать лет позже. Она включает только книги, как видите. Каталог библиотеки Понтифик-Холла в тысяча шестьсот пятьдесят первом году.

— Непосредственно перед конфискацией имения?

— Да. Перед тем как мы отправились в изгнание, лорд Марчмонт сделал оценку всего содержимого библиотеки. Он собирался продать всю коллекцию. Мы были… стеснены в средствах. Но не смогли найти покупателя. Сложное было время. То есть не нашлось никого, кому бы лорд Марчмонт имел хоть малейшее желание продать нашу коллекцию. Поэтому он задумал переправить библиотеку во Францию. И даже уже договорился, что «Бельфеба», один из немногих военных кораблей, не переметнувшихся к Кромвелю в сорок втором году, перевезет ее из Портсмута через Английский канал. Но его план, конечно, провалился. Недели за две до того, как мы собирались отправить книги из Понтифик-Холла, «Бельфеба» затонула около острова Уайт. Неожиданно налетевший шторм. Но, как оказалось позднее, это кораблекрушение спасло нашу коллекцию. Нет нужды говорить вам, что могло бы произойти в ином случае.

Нужды действительно не было. Множество библиотек, перевезенных во Францию для сохранности на время Гражданской войны, стали собственностью французской короны согласно Droit d’Aubaine^[109], то есть праву наследования имущества после смерти их владельцев. Участь, которую книги сэра Амброза несомненно разделили бы после смерти лорда Марчмонта.

— Я обнаружила эту опись в том подвале, где хранился архив, — продолжала Алетия. — На дне гроба, через день после того, как вы покинули Понтифик-Холл. Иначе я, безусловно, сразу отдала бы ее вам. — Не вставая с кровати, она чуть подалась вперед. — Очень подробная, как вы можете заметить.

— И здесь упоминается наш манускрипт?

— Разумеется. Но это еще не самое интересное. Пожалуйста, не желаете ли взглянуть на последнюю страницу? Там вы обнаружите, что библиотеку описывал и оценивал человек, которому лорд Марчмонт поручил продать ее.

Опись состояла по меньшей мере из пятидесяти листов, бесконечная череда имен авторов, названий, издателей, цен. У меня закружилась голова. Слишком много каталогов пришлось мне перечитать за тот день. Но последняя страница оказалась пустой, как я увидел, если не считать нескольких слов, написанных в конце листа: «На 15 февраля 1651 года вышеперечисленная книжная коллекция оценивается суммой 47 000 фунтов стерлингов; оценку производил Генри Монбоддо, Уэмбиш-парк, Хантингдоншир».

Я почувствовал неприятную тяжесть в животе и, подняв глаза, обнаружил, что Алетия внимательно следит за моей реакцией.

— Генри Монбоддо, — задумчиво пробормотала она. — Человек, хорошо известный среди роялистских изгнанников в Голландии и Франции.

— Значит, вы знали его?

— Разумеется, знала. — Она взяла у меня опись и аккуратно положила ее обратно в сумку. — Или, вернее, я встречалась с ним по делу один или два раза. В то время он работал в Антверпене, — продолжала она, столбики кровати тихо скрипнули, когда она вновь села на свое место. — Торговец картинами и другими произведениями искусства. Он устраивал распродажи многих библиотек и картинных галерей, включая коллекции Йорк-хауса. Вам известно о них?

Я кивнул, вспоминая каталог Пикванса за 1654 год с описанием предметов из «замечательной коллекции» младшего герцога Бекингема.

— Мы все тогда переживали тяжелые времена. Бекингем также сидел без денег. Йорк-хаус конфисковали, и многие из сокровищ, собранных его отцом, достались людям Кромвеля. Поэтому в сорок восьмом году, для пополнения доходов герцога, Монбоддо продал около двух сотен его картин. И получил за них приличную сумму, поскольку недавно был подписан Вестфальский мир, и, следовательно, грабительские источники грозили иссякнуть. И правда, после Вестфальского мира поток ценностей вполне мог прекратиться совсем, если бы закончились беспорядки здесь, в Англии.

— Значит, Монбоддо продавал книги и картины для обедневших изгнанников? Для всех тех, чьи поместья были конфискованы?

Она кивнула:

— Он находил покупателей для их художественных коллекций. Герцогов и принцев, которые хотели украсить ими свои библиотеки и кабинеты. Он наладил связи со всеми странами христианского мира. Мой отец не раз имел с ним дело, занимаясь поставками для коллекций императора Рудольфа.

— Вы хотите сказать, что сэр Амброз тоже встречался с Монбоддо?

— Да. Гораздо раньше, конечно. Монбоддо вел переговоры с такими посредниками, как мой отец, и получал за это отличные комиссионные. — Она перевела взгляд на книгу Агриппы, которую я держал в руке. — Мне кажется, как раз с ним он вел переговоры в Вене по поводу покупки коллекции фон Штайнера. О деятельности Монбоддо ходило много слухов, — добавила она. — Поговаривали, что он обслуживал не только роялистов, которым не под силу было платить налоги со своих имений, но и клиентов совсем другого рода.

Замолчав, она вытащила из складок своей юбки какой-то предмет, и из-за тусклого освещения спальни мне не сразу удалось распознать в нем трубку, которую Алетия со знанием дела принялась набивать табаком. Я ожидал, что она протянет трубку мне, но удивился, увидев, как она привычным движением закусила ее зубами. Лицо ее озарялось оранжевым светом, пока она разжигала трубку огоньком свечи.

— Извините, — сказала она, с наслаждением вдохнув дым и взмахнув свечой, чтобы погасить пламя. — Виргинский табак. Лист огневой сушки Nicotiana trigonophylla, на редкость ароматный сорт. Сэр Уолтер Рэли уверяет, что табак вреден для здоровья, но лично я всегда считала, что послеобеденное курение отлично способствует пищеварению, особенно если курить глиняную трубку. У моего отца когда-то был калюмет, — продолжала она, глядя на облачко дыма, медленно проплывавшее между нами. — Такая длинная трубка из глиняной чашечки и тростникового черенка, срезанного на берегу Чесапикского залива. Ее преподнес отцу вождь племени нантикоков в Виргинии.

— В Виргинии? — Сэр Амброз Плессингтон, этот многоликий Протей, декагон со всеми его таинственными боковыми гранями, нацепил очередную новую маску. Но я пришел сюда по другому делу. — Вы говорили, что Монбоддо…

— Да-да, мы говорили о Монбоддо, а не о моем отце. И не о Рэли. — Откинувшись назад, Алетия прилегла на кровати среди полдюжины разбросанных подушек, прислонив свою увенчанную спутанной шевелюрой голову к изголовью. — Да, есть немало историй, можно сказать даже легенд, о Генри Монбоддо.

— Что же это за легенды?

— Ну… с какой бы начать? — Она обхватила ладонью чашечку трубки и пару минут задумчиво разглядывала балдахин над головой, словно ища там вдохновения. — Во-первых, — продолжила она, — поговаривали, что это он ухитрился купить в тысяча шестьсот двадцать седьмом году мантуанскую коллекцию. В те дни он был художественным агентом короля Карла. Это всем известно. Он занимался такими же делами для герцога Бекингема. Старшего герцога, я имею в виду сэра Джорджа Вильерса, лорд-адмирала. Для этих-то двух заказчиков Монбоддо прочесывал королевские дворы и художественные мастерские Европы, доставляя в Англию всевозможные сокровища. Книги, живопись, статуи… все, что могло бы потрясти воображение этих двух великих знатоков. — Алетия сделала очередную глубокую затяжку, и покачнувшаяся глиняная трубка сверкнула передо мной. — Вы слышали о мантуанской коллекции?

Я кивнул:

— Разумеется.

Кто же о ней не слышал? Множество картин Тициана, Рафаэля, Корреджо, Караваджо, Рубенса и Джулио Романе, все куплены королем Карлом за 15 000 фунтов стерлингов — в общем, почти даром, учитывая подлинную ценность коллекции. Эти картины висели в галереях Уайтхолла до тех пор, пока Кромвель и его свора филистеров не продали их, чтобы расплатиться с долгами. На мой взгляд, именно в этом величайший позор правления Кромвеля — он ограбил весь наш народ.

— В двадцатые годы шелковая промышленность Мантуи пришла в упадок, — продолжала Алетия, — и поэтому Гонзаги испытывали сильный недостаток в средствах. Король Карл, конечно, тоже, но его подобные мелочи волновали мало, когда дело касалось живописи, особенно тех чудесных и драгоценных картин, что украшали мантуанское собрание. Он не поверил своим ушам, впервые получив сообщение из Мантуи об этой сделке. В стране немедленно ввели специальный налог, и Монбоддо добыл недостающие деньги вместе с сэром Филиппом Бурламаки, главным королевским финансистом. И одновременно, разумеется, Бурламаки собирал средства для оснащения флота, сотни кораблей для похода Бекингема в Иль-де-Ре, где протестантов Ла-Рошели держали в осаде войска кардинала Ришелье. Неудачное стечение обстоятельств, — пробормотала она. — Король был вынужден выбирать между кораблями и картинами.

Но он выбрал картины. Я отлично знал эту историю. Он поставил картины выше жизней своих моряков и осажденных гугенотов, доведя до нищеты свой флот, чтобы заплатить мантуанцам. Пять тысяч английских моряков на прогнивших судах умерли голодной смертью или были разбиты в пух и прах французскими войсками, и кто знает, сколько еще гугенотов погибло в Ла-Рошели. Этот поход закончился настоящей катастрофой, еще более полной, чем набег Бекингема на Кадис двумя годами раньше. Итак, картины мантуанской коллекции — все эти образы Девы Марии и святого семейства — были обагрены кровью протестантов, за них поплатились жизнью английские моряки и защитники Ла-Рошели.

— Эта прекраснейшая коллекция стала позором протестантской Европы, — сказала Алетия, — как и сокровища, собранные Бекингемом в Йорк-хаусе. Ведь Бекингем не только возглавил тот неудачный поход, но и устроил женитьбу короля Карла на сестре Людовика Тринадцатого, а также предоставил французскому флоту корабли, с которыми Ришелье продолжал громить Ла-Рошель и позднее полуголодный английский флот. Так что ж удивительного в том, что Кромвель пожелал продать обе коллекции, как из Йорк-хауса, так и из Уайтхолла? — Она умолкла и задумчиво втянула в себя табачный дым. — Но тут, господин Инчболд, уже начинается другая история.

Я сосредоточенно хмурился в сумраке спальни, пытаясь ухватить все хитросплетения, собрать воедино всех действующих лиц: Бекингема, Монбоддо, короля Карла, Ришелье.

— Неужели вы считаете, что Монбоддо занимался продажей не только мантуанской коллекции, но и картин из Йорк-хауса?

— Так я полагаю.

— Значит, он был на стороне Кромвеля?

— Нет, он играл на стороне кого-то другого. Судя по слухам, Монбоддо был тайным агентом кардинала Мазарини, первого министра Франции, протеже Ришелье. Все знали, что Мазарини надеялся заполучить те сокровища, что продавал Кромвель. Монбоддо, конечно, старательно заметал следы, как и Мазарини, но мой муж счел слухи достоверными. Поэтому он отказался от посреднических услуг Монбоддо и не пожелал расстаться ни с одним томом, хотя в те годы мы были бедны, как церковные крысы.

— Но почему лорд Марчмонт был так решительно настроен именно против этой сделки? Правда, Англия могла бы утратить отличную коллекцию. Что было бы очень печально. Но мы же больше не воевали с Францией. В то время они уже были нашими союзниками в войне, которую Кромвель затеял против Испании.

— Да, но тут были затронуты принципы. Существовали определенные препятствия.

Она нерешительно помолчала, словно раздумывая, стоит ли продолжать. Но наконец, когда очередное облачко дыма рассеялось, она пояснила, что подобная сделка противоречила бы воле ее отца, высказанной в завещании, где оговаривалось, что его коллекцию не следует продавать по частям, а тем более отдавать ее в руки сторонников римско-католической церкви. Рим с его Index librorum prohibitorum был врагом любых истинных знаний. Сэр Амброз полагал, что Рим стоит не за развитие человеческой мысли, а скорее за ее подавление. Труды Коперника и Галилея были запрещены, так же как Каббала и другие магические иудейские сочинения, изучавшиеся такими, к примеру, учеными, как Марсилио Фичино. В 1558 году смертный приговор выносили всем, кто печатал или продавал запрещенные книги. Сотни книготорговцев бежали из Рима после опубликования «Индекса запрещенных книг» в 1564 году, а за ними и тысячи евреев, изгнанных Пием V, который подозревал их в содействии протестантам. Знатоки герметических наук вскоре оказались в таком же тяжелом положении, как евреи. Инквизиция объявила еретиком редактора и переводчика многоязычного издания «герметического свода», а величайшего ученого герметиста, Джордано Бруно, приговорила к сожжению на костре. Его преступлением была защита теории Коперника.

— О, я понимаю, все это может показаться вам странным, господин Инчболд, как бред фанатика. Но мой отец твердо держался за свои принципы. Он верил в реформацию, в распространение знаний и во всемирное сообщество ученых, в некую просвещенную Утопию, подобную той, что описал Фрэнсис Бэкон в «Новой Атлантиде». Именно поэтому, по его мнению, было бы несчастьем, если бы хоть одна книга попала в руки такого человека, как кардинал Мазарини, ученик иезуитов. — Алетия вновь помолчала, затем вдруг добавила, понизив голос, словно боялась, что ее могут услышать: — Видите ли, мой отец однажды уже спас эти книги от костра иезуитов.

— Что вы имеете в виду? — спросил я; подавшись вперед. — Что значит — спас? — Я вспомнил, как вечером, во время моего пребывания в Понтифик-Холле, она говорила об этих книгах как о «спасенных», упоминая, что некоторые из них пережили кораблекрушение. Интересно, думал я, собирается ли она рассказать мне об упомянутых ею «врагах» и «столкновении интересов».

— Спас их от кардинала Барония. — Она с тихим стуком прикусила черенок трубки. — Хранителя Ватиканской библиотеки. Может быть, вам известны его труды? Он подробно писал о «герметическом своде». Возможно вы читали об этом в его истории Римской церкви, Annales ecclesiastici^[110], выпущенной в двенадцати томах. В свое время кардинал Бароний был одним из главных специалистов по сочинениям Гермеса Трисмегиста. Он взялся за перо, чтобы опровергнуть теологические воззрения гугенота Дюплесси-Морне. В тысяча пятьсот восемьдесят первом году Дюплесси-Морне опубликовал герметический трактат, озаглавленный De la verite de la religion chretienne ^[111] Он посвятил его защитнику протестантов в Европе Генриху Наваррскому, чьим советником он позже стал. Это сочинение перевел на английский сэр Филип Сидни.

— Еще один защитник протестантов, — пробормотал я, вспоминая, что именем Сидни — этого великого человека, блиставшего при дворе Елизаветы и погибшего в сражении с испанцами, — был назван корабль, построенный для сэра Амброза, согласно патенту, в 1616 году.

Закрыв глаза, я попытался собраться с мыслями. Имя Барония было мне знакомо, хотя и не в связи с Дюплесси-Морне или «герметическим сводом», а в связи с тем, что некий кардинал с таким именем организовал перевозку — кражу — пфальцской библиотеки в 1623 году, после того как войска католиков вторглись в Пфальц. Это было самым скандальным происшествием Тридцатилетней войны. Около 196 ящиков с книгами из величайшей библиотеки Германии, европейского центра протестантского учения, переправил через Альпы целый караван мулов, причем у каждого мула на шее висела серебряная бирка с надписью: fero bibliothecam Principis Palatini. ^[112] Эти книги и рукописи исчезли, все до единой, в недрах Ватиканской библиотеки.

Или все было иначе? Я открыл глаза. Вино и дым затуманили мою голову, но сейчас я также вспомнил, как Алетия уверяла меня в том, что сэр Амброз работал в Гейдельберге в качестве посредника пфальцского курфюрста. Одна мысль медленно всплывала на поверхность.

— Неужели книги в Понтифик-Холл попали из пфальцской библиотеки? Вы это хотели сказать? Значит, кардиналу Баронию не удалось украсть эту коллекцию? Сэр Амброз спас их от…

— Нет, нет, нет… — Она протестующе взмахнула трубкой. — Пфальц тут ни при чем.

Я ждал продолжения, но виргинский табак, похоже, погрузил ее в приятно расслабленное состояние. Она свесилась с кровати и выбила трубку о каменную плиту перед камином. Я откашлялся и попробовал зайти с другой стороны.

— А не причастен ли кардинал Мазарини, — спросил я как можно мягче, — или, возможно, его агенты к… к…

— …к убийству лорда Марчмонта? — донесся ее приглушенный голос из уютного подушечного гнезда. — Да. Возможно. Вернее, так я думала одно время. Моего мужа убили в Париже. Я рассказывала вам об этом? Мы переезжали в карете через Понт-Неф, и на нас напали около того места, где Равальяк убил Генриха Наваррского. Его ударили в шею кинжалом, — спокойно продолжала она, — так же, как короля Генриха. Убийц было трое, все на лошадях, все одеты в черное. Мне никогда не забыть их. Черные камзолы с золотой отделкой. Было уже темно, но мне дали все разглядеть, понимаете? Мне позволили увидеть их наряды, их лица. Это было предостережение.

— И кто же вас предостерегал? Кардинал Мазарини?

— Именно так я думала одно время. Но обстоятельства изменили мое мнение. Теперь я считаю, что этих убийц подослал Генри Монбоддо.

Я облизнул губы и тихонько вздохнул.

— Но чего ради Монбоддо?..

— «Лабиринт мира», — донесся ее голос из душной полутьмы. — Именно ради него, господин Инчболд. Других причин не существовало. Он стремился заполучить этот манускрипт. Не всю коллекцию, а только один-единственный манускрипт. Он был одержим этим стремлением. Найденный им покупатель отчаянно хотел во что бы то ни стало приобрести его. И его заказчик распорядился убить моего мужа. А теперь, кажется, подтверждаются худшие опасения моего мужа, — добавила она после короткой паузы, вновь понизив голос. — Если то, что вы говорите, правда — значит, Монбоддо все-таки удалось заполучить желаемое.

Крошечный огонек вдруг взметнулся и исчез возле окна. За ним темнели безмолвные просторы. Я почувствовал, как у меня тревожно заколотило в висках и по коже пошли мурашки. Откуда-то снизу донеслось медленное шарканье Финеаса и подагрический скрип половиц. Взглянув в сторону кровати, я увидел, что Алетия поднялась и сидит под балдахином, обхватив колени руками. Я почувствовал, что она смотрит на меня.

— Итак, мы все обговорили, — сказала она наконец.

— Обговорили, мадам?

— Да, господин Инчболд. — Кровать издала стон, когда Алетия поднялась на ноги. Ее длинная тень легла на меня. — Видимо, будет уместно посетить Уэмбиш-парк, не так ли? Этот манускрипт нужно вернуть. И мы должны поторопиться и потребовать его обратно, пока Монбоддо не продал его своему заказчику. Но вам следует быть осторожным, — прошептала она, провожая меня к лестнице, — действительно крайне осторожным. Поверьте моему слову, господин Инчболд: Генри Монбоддо опасный человек.

Часом позже, вернувшись в «Редкую Книгу», я сидел в своем кабинете, покуривал трубку и клевал носом над Шелтоновым переводом «Дон Кихота». Я добрался до дома без всяких приключений и без подозрительных сопровождающих. По крайней мере так мне показалось, хотя все мои чувства слегка притупились и вокруг была кромешная тьма. Пару раз я начинал клевать носом, и, когда мы достигли места назначения, извозчику пришлось разбудить меня. А теперь моя трубка все время гасла, и я никак не мог сосредоточиться на страницах «Дон Кихота», прочитывая их, но не улавливая ни капли смысла.

Будет уместно посетить Уэмбиш-парк…

Пожалуй, да: тот слабый, ускользающий след, по которому я шел, стал уже более четким и, казалось, неуклонно и однозначно сворачивал к Уэмбиш-парку и Генри Монбоддо. Однако как бы оптимистично ни был я настроен днем в Эльзасе — сейчас от моего тогдашнего воодушевления ничего не осталось. Я думал о лорде Марчмонте, убитом на Понт-Неф, и о тех темных личностях, что тайно выслеживали меня.

Генри Монбоддо — опасный человек…

Вскочив с кресла, я подошел к окну. Беззвездное небо высилось черной бездной; город под ним выглядел таким же темным, хотя вдали, ниже по течению, на кормах торговых кораблей у причалов Лаймхауса покачивалось несколько фонарей. Поднимают паруса, предположил я, чтобы выйти в море с началом отлива, — воды уже уходят, с привычным шумом скользя между быками моста.

Я вновь зевнул, и оконное стекло слегка запотело от моего дыхания. Рядом со мной на полу что-то звякнуло, и, приглядевшись, я увидел на половицах какой-то блестящий предмет. Ключ. Я задумчиво повертел его в руке, глядя, как отблески от горящей свечи играют на полированной меди. Его дала мне Алетия, когда мы прощались в темном атриуме Пултени-хауса. Ключ этот отпирал замок тайника, спрятанного под каменным ромбом в верхней части надгробного камня одной из могил на кладбище при церкви Святого Олава на Харт-стрит, что проходила неподалеку — с северной стороны от Лондонского моста. В дальнейшем любые сообщения мы будем передавать через этот тайник, объяснила она, поскольку поняла, что ее почту вскрывают, — поздновато поняла, подумалось мне. Она также добавила, что мы не сможем больше встречаться в Пултени-хаус, который ей в любом случае, вероятно, предстоит вскоре покинуть. Поэтому все последующие послания Алетия будет оставлять мне на этом церковном кладбище, в тайнике над могилой некоего человека по имени Сайлас Кобб.

Я сунул ключ обратно в карман и вернулся к моей книге. Я понял, что опять мне придется покинуть Лондон и устремиться в неизвестность, чреватую, возможно, многочисленными опасностями. Я почувствовал себя усталым рыцарем из испанского романа: обедневшим идальго со сломанным копьем и покореженным щитом, который по прихоти своей возлюбленной отправляется в мир интриг и магии, намереваясь справиться с непосильной задачей.

Но тут я напомнил себе, что Алетия — не моя возлюбленная, что никакое волшебство меня в Уэмбиш-парк не поджидает и, наконец, что мое задание теперь — учитывая мое сегодняшнее открытие — уже не кажется таким непосильным.

Глава 8

Тонкий ледяной панцирь только-только сковал Гамбургские каналы, когда «Беллерофонт», торговое судно водоизмещением триста тонн, раздробил его своим могучим носом — и таким образом начал заключительный этап своего двухтысячемильного плавания из Архангельска. Последнюю отметку в корабельном журнале сделали в декабре 1620 года. Мартынов день уже прошел, знаменуя начало самого опасного и непредсказуемого морского сезона, хотя это путешествие вниз по Эльбе к Куксхафену началось вполне обычно. Благодаря отливу «Беллерофонт» быстро продвигался вперед, оставляя позади по правому борту скученные прилавки рыбного рынка Санкт-Паули, по левому — череду канатных дворов и складов с остроконечными крышами. Ниже по течению в более глубоких местах, поскрипывая, так и рвались с якорных цепей несколько флейтов Ганзейской флотилии, и возле каждого из них суетилось по полдюжине лихтеров и лодок с провизией. Лавируя между ними, «Беллерофонт» выглядел отменно, его туго натянутые оттяжки посвистывали на ветру, а кремовые паруса хлопали и вздувались, едва их начинали разворачивать. Хотя трюм корабля заполняли меха из Московии, его ход был ровным и легким. Корпус высоко поднимался из воды, и тени от его взмывающих ввысь парусов быстро проплывали над портовыми рабочими, которые сидели на корточках на причалах или взбирались по сходням складов, горбясь под бочками с исландской треской или тюками с английской шерстью. На шкафуте можно было заметить нескольких размахивающих шапками матросов, а высоко над их головами темнели на фоне серо-стального, извергающего снег декабрьского неба крошечные фигурки верхолазов, они сновали вверх и вниз по выбленкам, скользили по реям, натягивая толстые веревки и закрепляя марсели, которые, надувшись под ветром, еще быстрее несли корабль по солоноватому отливу к морю.

Пока шпиль церкви Михаэлискирхе уменьшался и таял за кормой, на шканцах стоял капитан Гэмфри Квилтер и, не обращая внимания на снежные хлопья, что, опускаясь, таяли на его щеках, наблюдал за своей командой, занимавшейся привычными делами. Плавание из Архангельска было трудным. Двина замерзла почти две недели назад, и помедли «Беллерофонт» и его команда еще пару дней, то остались бы в ее ледяных тисках. Квилтер уже однажды попал в такую ледяную ловушку два года назад, когда вход в бухту замерз намертво в первую же неделю октября. Никто из тех, кто помнит это ужасное испытание, не пожелал бы пройти через него еще раз. Шесть холодных месяцев в ледяных челюстях Двины, в ожидании весеннего таяния, которое в тот год началось на три недели позже обычного. Но плавание в северных краях всегда чревато опасностями. На сей раз корабль избежал ледяных объятий, зато его атаковал штормовой ветер в Белом море. Поврежденное судно с трудом достигло гавани Хаммерфеста, чтобы отремонтировать треснувшую бизань, и на сей раз «Беллерофонту» тоже посчастливилось ускользнуть от льдов — просто благодаря отливу.

Но сейчас, спустя четыре недели, капитан Квилтер мог вздохнуть спокойнее. Этот последний переход, из Гамбурга в Лондон, будет самым легким, хотя уже настал декабрь, когда погоду предсказать невозможно, — несмотря даже на то, что наступившие времена, по слухам, были не лучшими для путешествий. Скоро уже любому кораблю будет трудно отправиться в плавание, и дело тут не в хорошей или плохой погоде и даже не в скованных льдом гаванях. Порты, так же как и морские пути между ними, закроются для всех судов, кроме военных: на горизонте новые битвы. Вся континентальная Европа напоминала сейчас бочку с порохом, а уж за фитилем дело не станет. И этот взрыв, думал Квилтер, не пощадит никого.

Широко расставив ноги, он твердо стоял на поскрипывающей палубе и вдыхал морской ветер, становившийся все холоднее и солонее. Болотистые берега и соляные топи с их дамбами и плетеными заграждениями уплывали вдаль вместе с изогнутой береговой линией порта. Капитан хорошо знал устье этой реки, ее отмели и наносные песчаные острова, и ему не было особой нужды в морских картах, которые лежали, свернутые в трубочку, в его каюте, чтобы убедиться в правильности курса. Вскоре после полудня они дойдут до Куксхафена, и если Северное море встретит их попутным ветром и хорошей погодой, то побережье Англии появится перед ними через два дня. Хотелось бы, конечно, быстрее: сорока шести человекам, входившим в его команду, не терпелось вернуться домой после пяти месяцев плавания. Но зато теперь у них, по крайней мере, появятся деньжата в карманах, несмотря на то, что обещанная партия висмарского пива заблудилась где-то между Любеком и Гамбургом. Пожалуй, улов вполне оправдывает трудности путешествия. Все получат условленные деньги да еще и добавочное вознаграждение, не говоря уж о той изрядной прибыли, что ждет акционеров Королевской биржи. Ведь «Беллерофонт» везет в своих трюмах почти пятьсот связок наилучшего меха, закупленного у лопарей и самоедов в английском форте Архангельска. По расчетам Квилтера, они везли в Англию столько бобровых шкур, что их хватит на несколько сотен шапок, не говоря уж об ондатрах и лисах для множества шуб, соболях и горностаях для отделки сотни судейских мантий… Да к тому же еще несколько дюжин медвежьих и оленьих шкур, первые — с сохранившимися когтями и мумифицированными головами, вторые — с неповрежденными рогами; все они предназначались для украшения стен или полов в разнообразных дворянских имениях. Прошлая зима была холодной даже по меркам Московии (по крайней мере, так утверждали самоеды), и поэтому меха получились более густыми — то есть более ценными, — чем обычно.

Имелся также и другой груз, правда секретный, за который капитан Квилтер не заплатил ни единого талера таможенной пошлины. Обернувшись, он бросил взгляд в сторону люка. Хоть и правда, что, взяв на борт тайный груз, он повел себя как мелкий контрабандист, но был ли у него в данном случае выбор? От торговца из Любека не прибыли две сотни бочек с пивом, а это означало, что «Беллерофонту» приходилось взять несколько ластов дешевой люнебургской соли для балласта. Но люнебургскую соль было бы трудно продать в Лондоне, даже если бы ее и удалось закупить за такой короткий срок, — а так получилось, что соли на складе не было. Не было и никакого другого балласта — ни красителей, ни чугуна, вот Квилтер и согласился — с меньшей неохотой, чем надлежало бы для приличия, — взять на борт эти таинственные ящики, не записанные в книге портового смотрителя, — а по прибытии в Англию о них также не следовало сообщать в таможне. Таков, по крайней мере, был план. За беспокойство капитану посулили две тысячи имперских талеров, то есть почти 400 фунтов стерлингов, половину из которых ему уже заплатили, и она была надежно спрятана в его матросском сундучке. Ну что ж, сказал он себе, когда по правому борту появилась крепость Глюкштадт, — пожалуй, улов у нас действительно весьма удачный.

Однако кое-что во всем этом деле по-прежнему беспокоило Квилтера. Откуда, к примеру, тот человек из «Золотой грозди» узнал его имя? Откуда он узнал о потерявшейся партии висмарского пива? И что за пассажиров его уговорили взять на борт и спрятать в трюме за несколько дополнительных талеров? Может, обычные шпионы, которыми, поговаривали, кишел в то время всякий европейский порт. Но для кого они шпионили? И тот незнакомец из таверны, Джон Крукис, — может, он тоже шпион?

Последняя сделка была странной и внушала беспокойство. Квилтер прислушался к привычным корабельным звукам, полотнища парусов вздувались над головой, превращаясь от порывов крепчавшего речного ветра в охваченные дрожью белые пузыри. Эту сделку предложили ему вечером, два дня назад, в портовой таверне Альштадта, где он попивал добрый эль и закусывал его жареным хеком в компании со своим боцманом и с полдюжиной других членов команды «Беллерофонта», которые, расположившись за столами, уткнули носы в объемистые пивные кружки. Тот вечер в Гамбурге грозил пойти по накатанному пути — выпивка, карты, может быть, проститутки с Кёнигштрассе и, наконец, возвращение на подкашивающихся ногах к спасительным сходням корабля. Но когда колокола на башне Петрикирхе начали сумасшедший перезвон, в дверь таверны проскользнул новый посетитель и сел по соседству с Квилтером за свободный столик. Этот сосед, перехватив взгляд Квилтера, представился, сказав, что зовут его Джон Крукис, что он англичанин и представляет интересы торгового дома «Крабтри и Крукис», занимающегося поставками товаров из ганзейских городов в Англию. После стаканчика голландского джина он пояснил, что его фирма обычно пользовалась услугами ганзейского флота, чьи корабли иначе ходили бы в Англию с пустыми трюмами. Только нынче, прошептал он, все пошло наперекосяк из-за того, что гамбургцы поссорились с датчанами, чей король только что построил мощную крепость в нескольких милях ниже по течению в Глюкштадте. И поскольку английский король Иаков женат на сестре датского короля — этого неуемного забияки, который хочет держать под каблуком и Эльбу, и всю Балтику, — то ни один из ганзейских кораблей не желает везти грузы английских торговцев. В этот момент, не отводя глаз от лица Квилтера, Крукис вытащил из внутреннего кармана мешочек и легким жестом подвинул его по столу.

— Поговорим без обиняков, капитан Квилтер, — тихо сказал он. — Мне нужен корабль. Или часть корабля. Ну и вот… — Он постучал указательным пальцем по кожаному мешочку. — Я подумал, не сочтете ли вы возможным посодействовать мне в одном деле — как англичанин англичанину?

В мешочке оказалась сотня серебряных талеров. Груз доставили на борт вечером следующего дня, когда совсем стемнело, не пользуясь ни факелами, ни прочими светильниками; потушили даже четыре сигнальных фонаря, установленных на корме. В общем счете — девяносто девять ящиков. Докерам хорошо заплатили, чтобы они пошевеливались на погрузке и держали рот на замке, поскольку Квилтеру меньше всего хотелось, чтобы речные бандиты, промышлявшие в портах Лондона и Грейвзенда, прослышали о ценном грузе, заложенном в трюм «Беллерофонта». Иначе их корабль мог бы попасть на заметку пиратам еще до выхода из Гамбурга.

Капитан следил за погрузкой сверху, стоя на узком мостике и покусывая губы и костяшки пальцев. Докеры подтаскивали ящики к грузовому люку и передавали их членам команды, которые уже строили догадки относительно их содержимого, но даже не подозревали, какую беду этот тайный груз вскоре навлечет на них. Тяжеленных ящиков оказалось так много, что в какой-то момент Квилтер со страхом подумал о перегрузке и разбалансировке судна. Но его страх оказался напрасным; и сейчас отлично загруженный «Беллерофонт» уже быстро шел по Эльбе. К тому времени, когда солнце, разорвав облака, появилось над фок-мачтой, на горизонте впервые блеснули шпили куксхафенских колоколен, знакомый и долгожданный вид.

Капитан Квилтер позволил себе удовлетворенно улыбнуться. Высоко над его головой заполаскивали передние шкаторины, пока верхолазы растягивали парус. Тень облака проползла по палубе и исчезла, рассеянная солнечным светом. Погода, похоже, не собиралась меняться. Через два дня «Беллерофонт» достигнет Темзы, а точнее — Нора, якорной стоянки, где таинственные ящики перегрузят на полубаркас, и тогда он, получив еще тысячу рейхсталеров, сможет навсегда вычеркнуть их из памяти.

Спустя минуту он уже был в своей каюте среди разбросанных карт и компасов. Вскоре после этого, когда «Беллерофонт» входил в Гельголандскую бухту, издалека донесся перезвон церковных колоколов — дурное предзнаменование. Однако тогда капитан Квилтер не обратил на это никакого внимания; и даже мельком не подумал он о другом торговом корабле, «Звезда Любека», что маячил в окошке иллюминатора, следуя за ними примерно тем же курсом. Вместо этого он склонил голову над потрепанным морским атласом с указанными местами отмелей и затонувших судов, чтобы наметить подходы к Нору и дальше — к лондонскому порту.

Путешествие в Гамбург из Вроцлавского замка заняло более трех недель. Снег валил по всей Богемии и Пфальцу так же, как и в Силезии. Целыми днями снегопады преграждали дорогу рыщущим в поисках провизии войскам, заставляя их разбивать лагерь в чистом поле или, к удивлению сельчан, в первой попавшейся деревне. От Гейдельберга на западе до Моравии на востоке императорские солдаты с трудом размещались на постой, а то стояли биваками в глубоких расселинах прямо под открытым небом, увязая в снегу и ругаясь, что так мало корма можно найти для их голодных лошадей. Во внутренних дворах и садах Пражского замка снег лежал в три фута глубиной. После того как ворота рухнули под напором атакующих, грабежи не прекращались пять дней; худшие пророчества Отакара сбылись. Дворцы и Испанские залы — все постепенно разграбили, так же как и церкви, и даже на кладбище разрыли могилы: у покойников, по слухам, имелись золотые зубы. Дома на Злате уличке и лаборатории в Математической башне тоже не убереглись — из-за очередных слухов о том, что Фридриховы алхимики из общества розенкрейцеров открыли способ превращения угля в золото. Нашлось там золото или уголь — неизвестно, но сокровищ замка, а в дальнейшем и Старого города, оказалось вполне достаточно, и немало мародерствующих солдат были вынуждены нанять «ишаков», которые тащили для них мешки с награбленным добром.

После долгого via dolorosa^[113] из Праги беглый королевский двор прибыл в Силезию и прожил в Бреслау шесть дней. Утром седьмого дня караван, точнее, часть его двинулась на север, а затем повернула к западу, следуя вдоль извилистых берегов Одера; в рассветных лучах они смотрелись как грязное стадо каких-то кочующих животных. Шли с неизменными остановками. Через день драгоценные ящики погрузили на семь барж, но сперва мужчинам, ловко орудующим шестами, пришлось разбивать лед, поскольку Одер, а вслед за ним и Эльба уже подмерзли. И все-таки одна из барж получила пробоину, и ее отбуксировали к берегу, что повлекло за собой, однако, очередную задержку, после которой путешествие возобновилось во всей своей неизменной медлительности. За кормой появлялись и исчезали пограничные столбики. Фридланд. Саксония. Бранденбург. Мекленбург. Таможенные посты, каждый со своей охраной и пушками, маячили и пропадали в тумане. На каждом из них давались изрядные взятки, и ни одну баржу не досматривали, ни один из ящиков не вскрыли для проверки.

От Бреслау до Гамбурга напрямик всего триста миль, но из-за стариц Эльбы, из-за льдов и морозов путь в конечном счете оказался гораздо длиннее, превратившись в мучительное продвижение по узким ущельям с рыжеватыми крутыми откосами из песчаника, мимо городков на лесистых речных склонах с домами, теснившимися за крепостными стенами. Наконец баржи достигли покрытых снегами и продуваемых ветрами пустошей, где редкие загоны для овец да можжевеловые кусты, подобно руинам, нарушали плавное единообразие слепленных природой сугробов. Вскоре Эльба расширилась и, очистившись ото льда, заполнилась угольщиками и рыболовными судами, и тогда появилось солнце и погода улучшилась. На следующий день русло еще больше расширилось, течение реки стало быстрее, а поток судов — плотнее и беспорядочнее. Башни и колокольни теснились над болотистой приморской Гестландией.

Эмилия, растиравшая свои озябшие пальцы, уже потеряла счет дням и даже не представляла, где они находятся. Она молча смотрела, как баржа, протиснувшись между двумя другими, подошла к людному причалу. И так же молча наблюдала, как полдюжины мужчин, во главе с управляющим пристани, спотыкаясь, спустились по сходням на баржу. Уже сгустились сумерки, но никто не зажигал фонарей, и снующие по палубе фигуры казались не более чем тенями.

Вилем взял ее под руку, и они вместе сошли на берег, вскарабкавшись по скользкой насыпи, и все происходящее внизу сразу стало мрачновато-туманным в тусклом свете, исходившем от портовой таверны. Откуда-то сзади доносился отрывистый лай управляющего, быстрая череда команд по-немецки. Ящики перетаскивали в один из складов, что беспорядочно сгрудились на речном берегу. Вилем сильнее сжал ее руку.

В Гамбурге они оставались три дня, в Ганге-Виртель Альштадта. Каждую ночь Эмилия проводила в новой Gasthaus^[114], в отдельной комнате, тесной маленькой келье, где, просыпаясь, ожидала услышать из соседней комнаты требовательный перезвон колокольчика королевы. Но никакого требовательного колокольчика уже не было, не было с той самой ночи, когда ее подняли с постели и, дав две минуты на сборы, препроводили к Одеру и сдали на попечение сэру Амброзу. Из-за этого панически спешного отъезда и выражения лица Вилема — он как раз закреплял один из ящиков под крышей фургона — Эмилия подумала, что отряды наемных казаков все-таки догнали их. Однако позже обнаружилось, что они убегали вовсе не от казаков; скорее уж от королевы и ее двора. Поскольку лишь после того, как тьма началарассеиваться и солнце тусклым ледяным отблеском озарило серый горизонт, она поняла, что нигде не видно королевской кареты, нагруженной множеством книг и шляпных коробок. Теперь они путешествовали втроем, если не считать полдюжины рабочих, уроженцев Силезии, которые не знали ни английского, ни немецкого языка.

Что же за дела тут творились? Глядя, как ящики уносят с пристани, она подумала, уж не украли ли их, попросту говоря, уж не был ли сэр Амброз всего лишь вором или пиратом. Во время кратких свиданий Вилем заверил ее, что ему мало известно о планах этого англичанина и он знает только, что они должны встретиться в Лондоне с человеком по имени Генри Монбоддо. Монбоддо был посредником при покупке разного рода произведений искусства, добавил он, торговцем картинами и книгами, снабжавшим состоятельных английских лордов ценными полотнами и редкими манускриптами, да и любыми другими очаровательными антикварными вещицами, которые он умудрялся выманить у принцев и монархов Франции, Италии или империи Габсбургов. Сэр Амброз уже не раз имел с ним дело, ведь Монбоддо также щедро оценил несколько необычных вещиц, попавших в коллекции императора Рудольфа. Сейчас, похоже, Монбоддо нашел очередного заказчика. Вилем понятия не имел, кого именно. Но в их второй вечер в Альштадте он признал то, что Эмилия уже подозревала. Их преследовали.

Вилем и Эмилия сидели вдвоем за столом в ее комнате при свете одинокой свечи, вставленной в ветвистый канделябр с восемью чашечками, перешептываясь над шахматной доской. Он опять затянул знакомую песню, утверждая, что не знает ни кто именно их преследователи, ни как им отвязаться от этих людей в черных с золотом камзолах. Также он не знал, состоят ли эти черно-золотые преследователи на службе у кардинала Барония, у императора или у какой-то совсем иной партии. Но он признался, что среди множества книг, увезенных им и сэром Амброзом из Праги в девяноста девяти деревянных ящиках, были и те, что находились в секретном архиве библиотеки, — то есть книги, запрещенные Святой палатой. Был ли виденный Эмилией манускрипт из их числа? Вилем говорил, что не знает. Но заметил, что кардиналам инквизиции совсем не понравится как то, что эти книги вышли на свободу из Пражского замка, так и то, что они отправились в еретическое королевство, в Англию. Ведь в этих книжных ящиках лежали такие будоражащие умы трактаты, как сочинение Коперника, которое Эмилия видела своими глазами в винном погребе Бреслау. Отдел папской курии внес в Индекс знаменитый труд, De revolutionibus orbium coelestium^[115], пояснил он, после ареста Галилея инквизицией в 1616 году. Сочинения Галилея — как опубликованные, так и неопубликованные — тоже хранились в этом архиве. А Галилей, по мнению Рима, был самым опасным автором.

Но в этих девяноста девяти ящиках находилось и множество других важных документов. Тайное убежище, расположенное в Испанских залах, сильно разрослось за последние несколько лет, и не только благодаря рвению отдела папской курии, ответственного за Индекс. По словам Вилема, в этом архиве хранилось также множество пергаментов, в которых описывались разнообразные деяния этой величайшей на земле империи. Несколько лет назад Фердинанд, будучи эрцгерцогом Штирии, подписал некое соглашение со своим кузеном и зятем, королем Испании. Этот договор примирил две ветви династии Габсбургов — австрийскую и испанскую, — которые впредь намеревались объединенными усилиями подавлять любые происки протестантов. В те дни кровосмесительные королевские браки не были редкостью. Документы архивов Севильи могли попасть в Венскую императорскую библиотеку, и наоборот. Филипп даже послал в Вену экземпляр Padron Real, карты его владений в Новом Свете. Но положение Вены уже нельзя было назвать безопасным, поскольку ей угрожали Турция и Трансильвания. Именно поэтому в последующие несколько лет многие документы Императорской библиотеки перекочевали на более надежное хранение в Пражский замок, в секретный архив Испанских залов. А потом, конечно, все изменилось. Фердинанда лишили трона Богемии и заменили протестантом.

Эмилия закрыла глаза и почувствовала, что комната начинает кружиться. Король Испании? Жалобные стоны ветра в каминной трубе напоминали завывания волчьей стаи. Кардиналы инквизиции? Свеча оплывала на сквозняке, проливаясь восковыми сосульками. Какой же роковой ящик Пандоры открыли в Пражском замке? Не в первый уже раз у нее возникло ощущение, что сэр Амброз втянул их в опасное дело — более страшное, чем укусы мороза или ледяные заторы на Эльбе. Возможно, опасность исходила даже от самого англичанина и его стоило бояться так же, как тех таинственных преследователей.

Через пару минут сэр Амброз, предварительно постучав в дверь, быстрым шагом вошел в ее комнату. Вид у него был вполне бодрый. Вручив им обоим пропуска и справки о состоянии здоровья — выписанные на фальшивые имена, — он обратился к Вилему:

— К сожалению, должен сказать, что если полученные мною сведения верны, то вам может также понадобиться еще кое-что. — Он протянул Вилему мешочек из телячьей кожи. — На тот случай, если нас схватят, как вы понимаете. Мне сообщили, что они применяют очень неприятные методы убеждения.

— Убеждения? — Вилем взял протянутый мешочек и развязал его. Эмилия, поглядывая из угла, увидела, как Вилем высыпал на ладонь три или четыре маленьких семечка.

— Strychnos nux vomitica^[116], — пояснил сэр Амброз. — Семена одного индийского дерева. Полагаю, завезены в Европу иезуитами. Действуют, очевидно, безболезненно и почти мгновенно. Я проверил их действие на дроздах. — Он помолчал. — На мой взгляд, одной штучки будет достаточно для достижения нужной цели; а уж двух точно.

Вилем нахмурился:

— Но как же я смогу?..

— Что?

— Уговорить этих людей проглотить их?

Сэр Амброз озадаченно посмотрел на него и вдруг расхохотался.

— Дорогой мой! — воскликнул он. Вытирая носовым платком щеки и подавляя новые приступы смеха, он производил потрясающее впечатление. — Нет же, нет, дорогой мой. Они предназначаются для вас. Именно вы должны будете проглотить эти семена, если, по несчастью, им удастся схватить вас. О мой Бог!..

На следующий день вечером Эмилию тайно привезли на борт «Беллерофонта», в кромешной темноте провели сначала по укрепленному трапу, а затем помогли спуститься через люк в душный кубрик, на самом нижнем из жилых уровней корабля. Крошечная каюта — очередная тесная келья, в которую ее запихнули, — пропахла порохом, смолой и гнилой трюмной водой. Когда «Беллерофонт» отправился вниз по Эльбе, Эмилия, глядя в единственное в ее каюте оконце, видела, как река становится все пустынней и сердито морщится волнами у берегов. Но вот судно вышло в море, и через несколько лиг пути, когда на горизонте показались песчаные скалы острова Гельголанд, Эмилии уже было очень плохо и она едва ли не целыми днями лежала в своем гамаке, чувствуя, как «Беллерофонт» со скрипом поднимается и опускается на волнах безбрежного моря. Судовой врач навестил ее и дал настойку из имбиря и ромашки. Но она-то, разумеется, знала, что ее болезнь нельзя исцелить травами; это было нечто более серьезное и, кроме того, более чудесное, чем просто морская болезнь.

Глава 9

Рядом с монастырем братства крестоносцев на Харт-стрит в тени здания Военно-морского министерства и башни Тауэр-хилл расположилась церковь Святого Олава. Подойдя к ее открытым настежь дверям, я увидел освещенный свечами неф и толпу расходящихся прихожан. Закончилась вечерня. Я обошел группу людей, свернул за угол и медленно проковылял по извилистой дорожке к церковному кладбищу, чьи ворота венчала пара каменных черепов. Глазницы мрачно взирали на меня, когда я проходил по краю кладбищенского участка, надеясь, что выгляжу достаточно серьезным и почтительным, как того требовало это место, а не как злодей, решившийся на дурную проделку, — которым, судя по всему, я и являлся.

Вчера я нанес визит в Пултени-хаус, и сегодня, второй вечер подряд, Том Монк остался один в «Редкой Книге». Он начал подозревать меня, думаю, в некоем романтическом увлечении — забавное подозрение, хотя и спровоцированное букетиком цветов, который я сжимал в руке. Однако такой ритуал — цветы и кладбище — был вполне обычным. Каждое воскресенье в течение последних пяти лет я на цыпочках входил на кладбище, примыкавшее к церкви Святого Магнуса-мученика, прижимая цветы к груди и пробираясь мимо могил жертв чумы, чахотки и множества других несчастий к знакомой гранитной плите окруженной четырьмя крошечными ромбообразными надгробиями. И с легким уколом печали и вины я осознал, что не заходил на могилу Арабеллы уже довольно давно, со времени получения первого письма от Алетии и путешествия в Понтифик-Холл. Покрепче сжав букет, я неуверенно двинулся вперед.

Большую часть нынешнего дня я провел в Уайтхолле, в канцелярии казначейства, просматривая бесконечные расходные книги и отчеты о доходах от подушного налога. Я надеялся побольше узнать о Генри Монбоддо, прежде чем мне придется встретиться с ним лично. Кто предупрежден, тот вооружен, как любила говорить моя матушка. Я намеревался вернуться в Эльзас и порасспросить Самюэля Пикванса, но боялся, что это вызовет излишние подозрения у аукциониста. Ведь, возможно, они с Монбоддо в сговоре. И поэтому я удовольствовался посещением дворца, доехав до него на лодке вверх по течению по оживленной большим утренним движением реке.

Дворец Уайтхолл в те дни представлял собой беспорядочный лабиринт примерно из тридцати деревянных зданий с соломенными крышами, в коридорах и дворах которых толпились люди, а угольного дыма и крысиного помета было не меньше, чем в любом другом месте Лондона. Едва ли такое обиталище пристало королю, подумал я, или даже его любовницам. Пройдя через множество темных дворов и узких проходов, я оказался возле ряда неприметных просмоленных домов, отведенных для учета и хранения королевской казны. Из справок об уплате подушного налога, в которых указывался род занятий, я надеялся узнать что-нибудь о сделках, заключенных Монбоддо, а из книг местных сборов — имел ли он какую-то собственность помимо Уэмбиш-парка. Думаю, я уже тогда если и не вовсе потерял доверие к Алетии, то, по крайней мере, относился с изрядной долей скептицизма ко всем ее утверждениям. Но это был здоровый скептицизм, уверял я себя. Вера, в сущности, мать обмана. И поэтому мне хотелось отыскать какие-нибудь непредвзятые сведения о деятельности Генри Монбоддо.

Мои поиски оказались долгими и трудными. Мне пришлось просмотреть все книги до 1651 года, прежде чем я нашел хоть какое-то упоминание о Монбоддо, потому что, по моим предположениям, он, как и Алетия, провел последние девять лет в изгнании. Обнаруженные записи полностью соответствовали тому, что рассказала Алетия. Генри Монбоддо, упомянутый как торговец прекрасными книгами и картинами, служил хранителем королевской библиотеки Сент-Джеймсского дворца в течение пяти лет во время царствования Карла I. Однако не было никаких зацепок, указывающих на личность его заказчика, желавшего заполучить «Лабиринт мира». В местных расходных книгах приводились его адреса: Уэмбиш-парк, а также дом в Ковент-гардене — как оказалось, некий заброшенный особняк, который я посетил двумя часами позже. В книгах также упоминалась некая контора в Чипсайде, перешедшая, как я выяснил, во владение серебряных дел мастера, который заявил, что никогда не слышал о человеке по имени Генри Монбоддо.

Перед уходом из Уайтхолла мне взбрело в голову также просмотреть записи, связанные с сэром Ричардом Оверстритом. Он не возвысился в моих глазах, когда я узнал, что он числился законоведом. Но не все же юристы обязательно подлецы, сказал я себе, а сэр Ричард, как оказалось, сделал блестящую и прибыльную карьеру до того, как вынужден был уехать в изгнание в 1651 году. В частном порядке он занимался операциями по передаче недвижимости, а в 1644 году получил должность генерального стряпчего. Позднее он состоял при Морском министерстве и Министерстве иностранных дел, причем, служа по дипломатической части, он был чрезвычайным послом в Мадриде. Он даже входил в состав одного королевского посольства, отправленного в Рим.

Корпя над этими сморщенными документами, я вдруг подумал, не был ли сэр Ричард, как многие из наших мелкопоместных дворян, тайным католиком, а может быть, даже шпионом на службе у Папы или испанцев. Это была дикая мысль, хотя я знал, что в 1645 году в Рим отправилось тайное посольство с целью заключения договора о военной поддержке против Кромвеля в обмен на обращение короля Карла и его советников в римско-католическую веру. Правда, у меня не было никаких сведений относительно того, было ли путешествие сэра Ричарда в Рим связано именно с этой миссией. Да и то немногое, что мне удалось отыскать о Генри Монбоддо, никак не проливало свет на его характер, мотивы действий и даже на религиозные пристрастия. В итоге, поблагодарив клерка за помощь, я отправился в обратный путь по этому обветшалому дворцу к ведущей на пристань лестнице.

Проходя по дорожке церковного кладбища, я увидел среди надгробных плит мужчину и женщину в трауре, стоящих по разные стороны одной из могил. Лицо женщины скрывала вуаль, а голову мужчины покрывала широкополая шляпа. Я прошел мимо прилавка с траурными ветками тиса к первому ряду памятников, чувствуя, что выгляжу подозрительно, да и глуповато, внимательно изучая надписи на могилах. Больше сотни надгробных досок лежали на земляных холмиках под разными углами, отбрасывая длинные полосатые тени на свежескошенную траву, в их неровных рядах тут и там имелись бреши, словно в этих местах не проросли посаженные по весне семена.

Могилу Сайласа Кобба я нашел в центре кладбища, наполовину скрытую под ветвями тиса, который отгораживал ее, по крайней мере частично, от остальных могил: гранитная плита, увенчанная черепом с темными провалами глазниц. К тому времени, когда я нашел ее, один из скорбящих уже ушел, но другой, я чувствовал, следил за мной, слегка повернувшись и наблюдая за моими неловкими передвижениями. Я решил, что, когда он уйдет, мне стоит осмотреть тот памятник, перед которым он стоял. Затем я глубоко вздохнул и нащупал в кармане ключ. И одновременно перечитал надпись:

Здесь покоится

Сайлас Кобб

1585–1620

Soli Deo laus et gloria in saecula ^[117]

На надгробной плите лежал букетик гиацинтов с ромашками. Это удивило меня. Неужели даже спустя сорок лет кто-то еще печалится о господине Коббе? Его престарелая вдова разве что? Трезво рассудив, что через сорок лет после моей смерти на мою могилу никто не положит цветы — даже через сорок дней после нее, уж если на то пошло, — я с еще большим удивлением разглядывал саму плиту. Остальные мемориальные доски в этом ряду также были установлены в 1620 году, но черепа на них покрылись моховыми париками и надписи частично истерлись, а вот плита Сайласа Кобба выглядела совсем новой. Этот гранит явно не мог пролежать здесь сорок лет.

Мягкие тисовые иглы причесали мои волосы, когда я преклонил колена около этого надгробия и положил принесенный букет на плиту. Сама плита отчасти заросла крапивой, которую я удалил концом палки, прежде чем скользнуть под надгробие пальцами. Почва под ним была темной и теплой и пахла сгнившими клубнями. В образовавшейся после изъятия нескольких пригоршней земли полости пряталась шкатулка. Я почувствовал себя ребенком, выкапывающим игрушечные сокровища, спрятанные прошлой осенью. Вставил ключ в замочную скважину — и замок вдруг открылся с поразительно громким щелчком. Затаив дыхание, я оглянулся через плечо и обозрел кладбище сквозь дрожащие на ветру ветки тиса. Второй плакальщик исчез.

В шкатулке не было никаких сообщений от Алетии, поэтому я просто вложил туда листок бумаги, где подтверждалось мое намерение съездить в Уэмбиш-парк по ее поручению, как мы и договорились. Затем я запер шкатулку, поставил ее обратно, плавно подвинул ромб на место и поплелся к выходу вдоль рядов побитых ветрами и дождями гранитных плит. Меня удивляло, почему Алетия, одержимая секретностью, не настояла на использовании какого-нибудь шифра или симпатических чернил.

Окна в церкви были уже темными, а на Харт-стрит в это время я не встретил ни одного экипажа. Я двигался в обратную сторону, наискосок пересекая церковный двор на юго-запад — к Ситинг-лейн, которая также выглядела пустынной. Уж если я ненавидел дневные прогулки среди толчеи и вони, то что говорить о вечернем Лондоне. У меня возникло неприятное ощущение на спине между лопатками, словно там пристроилась какая-то огромная птица и медленно хрупает своим клювом, помахивая темными крыльями. Было нечто зловещее и опасное в стоявших на Ситинг-лейн домах, казалось, они что-то замышляют, притаившись в сумраке за воротами. Рядом с ними маячила темная громадина Морского ведомства.

Я остановился возле одной из могил и повнимательнее взглянул на это огромное здание, что возвышалось над изгородью тисовых деревьев. Вспомнив о патенте, выданном сэру Амброзу для снаряжения экспедиции в Ориноко, а также о клочке паруса из «Золотого рога» — якобы главном топселе «Бритомарта», я подумал, не зайти ли мне как-нибудь сюда, чтобы навести кое-какие справки. Возможно, у них сохранился судовой журнал «Филипа Сидни», а может, в этом министерстве есть кто-нибудь, кто сможет рассказать мне о его участии в экспедиции сэра Уолтера Рэли к берегам Гвианы. Я вяло размышлял: а нет ли какой-либо связи, ну хоть самой незначительной, между экспедицией Рэли и «Лабиринтом мира». В конце концов, Алетия говорила, что Монбоддо был посредником герцога Бекингема в приобретении произведений искусства, а я знал, что Бекингем, будучи лордом-адмиралом, поддерживал Рэли в его намерении отправиться в Гвиану. Мне также вспомнилось, что пропавшие из Понтифик-Холла книги — одна из которых, написанная самим Рэли, называлась «Открытие обширной, богатой и прекрасной Гвианской империи…» — все так или иначе имели отношение к исследованию Испанской Америки. Или же я просто хватался за любую соломинку?

Разумеется, я давно знал о злополучной экспедиции Рэли. Еще будучи учеником в магазине господина Смоллпэйса, я проглатывал описания путешествий Рэли и Дрейка так, словно это были приключенческие романы. И у меня по-прежнему хранилось много книг об Оринокской экспедиции Рэли, включая рассказы очевидцев, написанные людьми, которые служили на «Дестини» ^[118] или на других судах этой экспедиционной флотилии. Вернувшись из Понтифик-Холла, я сразу же просмотрел их, но не нашел ни единого упоминания ни о «Филипе Сидни», ни о сэре Амброзе Плессингтоне.

Но какая же потрясающая история получилась из путешествия сэра Рэли! Отважный мореплаватель проводит тринадцать лет в тюрьме из-за участия в заговоре против хитрого старого короля, который затем освобождает его с условием, что Рэли пополнит вечно тощую королевскую казну, отыскав мифическое золотое месторождение за океаном, за тысячи миль от Англии, в глубине почти неизведанной земли, заполненной вражескими солдатами. Эта история достойна высокого слога Гомера или пера Шекспира: опальный герой, коварный король, жуликоватые советники, невыполнимое задание, трагическая смерть — все смешалось в ледяном мире вероломства и алчности. Мне часто думалось, что Рэли — своего рода новое воплощение Ясона, ведь его тоже узурпатор Пелий послал добыть золотое руно, или Беллерофонта, когда он отправляется в Ликию сразиться с огнедышащей Химерой, разгневав коварного Протея, — Беллерофонта, который, как и Рэли с его роковым заданием, несет приказ, требующий его собственной гибели. Кто же после этого скажет, что мы живем не в героическую эпоху?

Основные события печальной истории Рэли известны достаточно хорошо. Он вышел из Лондона со своей флотилией в апреле 1617 года, оставив позади вздорные политические разногласия и могущественных врагов. Его проект поддержал новый фаворит короля Якова, сэр Джордж Вильерс, ставший позже герцогом Бекингемом, а также антииспанская придворная группировка, так называемая «партия войны», возглавляемая графом Пемброком и архиепископом Кентерберийским. Пемброк и архиепископ выдвинули молодого Вильерса, чтобы свалить королевского фаворита Сомерсета и подорвать позиции поддерживающей его происпанской фракции. Однако даже льстивым речам Вильерса не удалось склонить короля отказаться от его происпанской политики. Поэтому хотя сэру Рэли и приказали отыскать золотые прииски, но в его патенте также оговаривалось, что он не должен атаковать испанские корабли или поселения. В случае нарушения последних условий испанский посол в Лондоне, граф Гондомар, самый могущественный из его врагов, вправе был, как оговаривается в патенте, потребовать его смерти.

А плавание, конечно же, с самого начала пошло наперекосяк. Через два дня пути, когда на горизонте еще виднелся мыс Лендс-Энд, шторм потопил один из четырнадцати кораблей вместе с шестьюдесятью людьми его экипажа. Когда, спустя восемь месяцев, пережив штормы и цингу, флотилия достигла устья Ориноко, сам Рэли заболел так серьезно, что не в силах был продолжать экспедицию и остался вместе с «Дестини» в Тринидаде. Потом наступил сезон засухи, время, когда уровень Ориноко падает и навигация становится еще более опасной, чем обычно. Но сэр Рэли не мог больше ждать, и пять кораблей были выбраны для подъема вверх по реке. Предполагалось, что месторождения находятся в сотнях миль от берега, близ призрачного Эльдорадо, «Золотого города», расположенного, судя по слухам, на острове посреди некоего озера. Легенды об этом городе и его сказочных богатствах пересказывали все испанские хроники, и в течение семидесяти лет конкистадоры, странствующие рыцари джунглей, бороздили в поисках этого призрака воды Ориноко и ее притоков. Но ни Эльдорадо, ни его золотых месторождений никто так и не увидел, за исключением якобы одного человека по имени Хаун Мартин де Альбуяр, сбежавшего из экспедиции Маравера де Сильва в 1566 году, экспедиции, о которой — не странно ли? — не осталось никаких свидетельств.

И людям Рэли не удалось найти эти месторождения. Вместо этого флотилия случайно наткнулась на Сан-Томас, захудалое поселение с испанским гарнизоном, экипированным парой ржавых пушек, состоявшее из глинобитной церкви и сотни бамбуковых лачуг, притулившихся на берегу Ориноко. Тут-то и начались настоящие несчастья. Завязалась перестрелка, погибли люди, поиски Эльдорадо пришлось прервать, и в итоге флотилия оказалась в так называемой «змеиной пасти», проливе Бока-де-ла-Сьерпе, и мгновенно рассеялась, словно ее и не было. Рэли и его команда с позором вернулись домой. Рэли прикинулся больным, потом сумасшедшим, потом попытался сбежать во Францию. Но его схватили и бросили обратно в уже знакомую ему камеру в башне Блади-тауэр. ^[119] Расследованием гибели этой экспедиции занялся сэр Фрэнсис Бэкон. А в октябре 1618-го по приказу Гондомара Рэли обезглавили. Официальной причиной была измена королю Иакову.

Но я не понимал, как вписывается в этот трагический сюжет сэр Амброз Плессингтон. Неужели «Филип Сидни» был одним из погибших кораблей флотилии Рэли? Если так, то какие связи существовали между «Лабиринтом мира», Генри Монбоддо и тем давним путешествием в дебри Гвианы?

Прищурившись, я взглянул на здание министерства и вдруг засомневался, что там мне удастся найти ответ. Затем я развернулся и направился к тому месту, где стоял второй плакальщик. Там под раскидистым шатром кипариса, протянувшего ветви над Ситинг-лейн, расположилось надгробие с маленькой гранитной колонной. Я рассчитывал увидеть свежий холмик земли, усыпанный букетами цветов, но обнаружил неухоженную могилу с треснувшей плитой и совсем неразборчивой надписью. Кипарисовый корень, взломав землю, прорвался наружу и выглядел жутко, будто согнутая в колене нога. Я осторожно склонился вперед и прищурился. Надгробие было поставлено в память младенца по фамилии Сметуик — первое имя совсем неразборчиво, — который умер в третьей четверти прошлого века. С трудом верилось в то, что кто-то еще горевал по этому ребенку, поэтому я решил, что неверно запомнил, где именно этот человек стоял. И безусловно, ошибся, решив, что он обратил на меня какое-то особенное внимание. Да и потом, разве не выглядит подозрительным тип, заявившийся, как я, в сумерках на кладбище и шастающий по нему, точно кладбищенский вор? В те дни на кладбищах происходило множество ужасных вещей. Вероятно, он принял меня за похитителя трупов: такие грабители раскапывали свежие могилы, чтобы продать трупы ученикам цирюльников, которые занимаются лечением и удалением зубов, или студентам-медикам. По крайней мере, так я подбадривал себя, стараясь успокоиться, когда пробирался обратно к тем мрачным надвратным черепам, борясь с желанием броситься наутек и чувствуя, как когтистые лапы страха все глубже погружаются в дрожащую плоть моей спины.

Домой я возвращался пешком. Позже я буду размышлять, что могло бы случиться, если бы я нанял экипаж и вернулся к «Редкой Книге» пятью минутами раньше. Но никаких экипажей поблизости не оказалось, и я побрел в направлении дома, добравшись до моста минут на двадцать позже. Все казалось обычным, когда я приблизился к «Редкой Книге», но от уже закрытой аптекарской лавки я заметил, что бледный и потрясенный Монк, пошатываясь, идет мне навстречу прямо по проезжей части дороги. Видневшаяся за ним зеленая дверь «Редкой Книги» была полуоткрыта и кособоко висела на одной петле.

— Господин Инчболд!..

Множество зевак столпилось перед входом в магазин, словно перед уличным балаганом, не зная, продолжить прогулку или постоять и поглазеть да приглушенно поделиться своими мнениями, как это обычно бывает, когда ломовая лошадь случайно лягнет ребенка или упадет замертво на улице. Монк уже добрел до меня и, схватив за рукав, начал бормотать что-то невразумительное.

Я прошел мимо него и дернул за дверную ручку. Дверь пошатнулась и еще больше скособочилась, жалобно скрипнув петлями. А именно — верхними петлями, поскольку нижние были сорваны и висели на треснувшей дверной раме. Все это грозило развалиться от одного прикосновения. Но я осторожно расширил проход еще на несколько дюймов — настолько, чтобы пролезть внутрь. И у меня перехватило дыхание от страха и гнева.

Я слегка поскользнулся на чем-то, а когда глаза привыкли к полумраку, увидел, что мои книги — похоже, все до единой — сброшены с полок и раскиданы по всей комнате. Сотни томов беспорядочно теснились на полу, словно в ожидании костра: переплеты оборваны, обложки неуклюже раскорячились или распахнулись как крылья, выставляя напоказ вислоухие страницы, шелестевшие на легком ветерке, проникавшем в сломанную дверь. В помещении стоял запах пыли, кожи, затхлости — запах старых, потертых книг, чей знакомый приятный дух как-то даже усилился, словно успел хорошо настояться, как лекарственный отвар: всепроникающее, но незримое облако, взметнувшееся, как пушечный дым, над этими изящными руинами.

Выпрямившись, я начал осторожно пробираться через книжный развал к прилавку и спотыкаясь обошел вокруг, тщетно пытаясь оценить размеры погрома и даже не пытаясь понять его цель. Я опустился на колени посреди моего магазина, лишь смутно осознавая, что за моей спиной возник Монк. Мое драгоценное убежище, тихая гавань, спасающая меня от суматохи внешнего мира, — все разрушено, все испорчено. Моя грудь начала вздыматься, как в детстве, от приближающихся рыданий. Я помню пару рук на моих плечах, но не знаю, кому они принадлежали и что случилось потом.

По правде говоря, я мало что помню из событий последующих нескольких часов; это было похоже на плавание в подводном тумане: мы с Монком дрейфовали по магазину, обреченно обозревая ущерб, поднимая с пола книги и сортируя их, оплакивая повреждения одного тома или, реже, сдержанно радуясь неожиданной сохранности другого. Мои ореховые полки, как я обнаружил, также были сломаны — сорваны и брошены на пол, где и валялись беспорядочной грудой, изломанные, как корабельные снасти после бури. Позже я предположил, что для проведения такого погрома, должно быть, понадобилось целое войско, но Монк сказал мне, что здесь орудовали всего лишь три человека, причем управились они, судя по всему, за какие-то пять минут. Они уже успели удрать, когда он, услышав шум, спустился по винтовой лестнице и заглянул в магазин. Они явно что-то искали, добавил он, поскольку хватали с полки каждую книгу, в страшной спешке пролистывали ее и, отбросив в сторону, брались за следующую. Но время от времени один из них, просунув руку к стене, смахивал все книги с полки на пол или же срывал саму полку с кронштейнов, даже не озаботившись взглянуть ни на одну из сброшенных книг.

— Да уж, напугали меня основательно, — закончил он, испуганно сверкнув глазами от этих воспоминаний. — Хотя я не хотел говорить вам об этом.

— Как ты думаешь, кто они были, Монк? Это были сыщики?

— Какие еще сыщики, сэр?

Время близилось к полуночи. Мы сидели за прилавком на наших обычных местах, мастер и ученик, словно эти привычные позы как-то могли восстановить катастрофически утраченное равновесие. Много полуразорванных книг еще валялось на полу, но нам удалось приладить на места несколько полок и расставить на них те немногие книги, которые не требовали ремонта.

— Ну, сыщики, служащие в министерстве, — настаивал я. — Припомни.

Взгляд Монка стал еще тревожнее. Он немного знал этих прислужников закона, ведь два года назад Джон Терлоу, заняв пост министра, отправил их с досмотром в Малую Британию и на Лондонский мост. Они нанесли нам визит всего через пару дней после того, как некая беременная женщина появилась у нас в «Редкой Книге», сказав, что с трудом добралась сюда на барке из Оксфорда. Испуганно и недоверчиво Монк наблюдал, как она произвела на свет тройню, — на прилавке появились три экземпляра трактата Сексби «Умерщвление не есть убийство» — призыв к устранению Кромвеля. Спустя два дня вечером наша дверь сотряслась под тяжелыми ударами этих министерских досмотрщиков. Бедного Монка подняли с постели и, сунув ему в лицо фонарь, громогласно потребовали, чтобы он назвал свое имя. Он не забыл этот эпизод.

— Нет… Не досмотрщики, — ответил он. — Иностранцы.

— Иностранцы?

— Да. Французы. А может, и турки. Такие смуглолицые, хозяин. Очень похожи на пиратов, а одеты во все черное. У одного из них была золотая серьга. У другого — нож, — сдержанно добавил он.

— Они что-нибудь сказали?

— Ни слова.

— А что унесли с собой? Какие-то книги?

— Не знаю, хозяин. — Он отрицательно покачал головой. — По крайней мере, я не видел.

— Вот как. И правда, ничего, кажется, не пропало, так ведь? — Он вновь мотнул головой. Пока мы вроде бы не заметили никаких пропаж, хотя завтра надо будет все перепроверить по каталогу. — В какую сторону они ушли?

— К Саутворку. Я бросился за ними, но они оказались проворнее меня. — Он опустил глаза на прилавок. Его руки нервно подергивались на коленях.

— Понятно. Спасибо тебе, Монк, — сказал я. — Ты все сделал правильно.

Откинувшись на спинку стула, я закрыл глаза и попытался обдумать ситуацию. На мгновение я почти убедил себя, что этот погром не имеет ничего общего с тем, что происходило со мной в последние дни. А может, это были и сыщики. Может, новый министр нанял французов для выполнения грязной работы. Но что же они могли искать? Не задумал ли новый король изводить книготорговцев почище Кромвеля? Я решил, что завтра надо будет поспрашивать нашу братию в Малой Британии и Патерностер-роу. Может, еще кому-то нанесли подобные визиты.

Открыв глаза, я заметил, что Монк внимательно наблюдает за мной. Я постарался ободряюще улыбнуться.

— Да-да, ты действовал хорошо, — повторил я. — Просто отлично. Но, к сожалению, наша работа на сегодня еще не закончена.

— Да?

Я кивнул в сторону скособочившейся на петлях двери. Через проем было видно проезжую часть дороги. Каждые несколько минут к нам с любопытством заглядывали прохожие и тут же спешно ретировались.

— Завтра я позову к нам плотника и слесаря, — сказал я. — Но сегодня…

Заглянув под прилавок, я вытащил пистолет. Увидев его, Монк удивленно вытаращил глаза. Это было отвратительное на вид оружие, тяжелое и нескладное; я купил его по случаю много лет назад у одного слепого, одноногого ветерана Гражданской войны, которому пришлось просить милостыню около моего магазина. Я понятия не имел, работает ли эта кремневая хлопушка и тем более сколько пороха нужно в нее насыпать. Старик-ветеран пытался тогда научить меня, но я и не предполагал, что мне придется когда-нибудь задействовать эту штуковину, а купил ее, просто чтобы облегчить его нищенское положение.

— Сегодня ночью нам придется по очереди охранять магазин, — сказал я Монку. — Просто на случай того, если у кого-нибудь возникнет искушение попользоваться нашим товаром. — Я положил это грозное устройство на прилавок между нами. — Или на тот случай, если наши друзья пожелают вернуться.

От такой неприятной перспективы глаза Монка еще больше округлились, поэтому я попытался снова подбадривающе улыбнуться — но вышла только вымученная гримаса.

— Отправляйся спать, — мягко сказал я ему. — Я разбужу тебя в два часа.

Но в результате я сам просидел всю ночь. Задавшись целью починить переплеты нескольких книг, я, однако, через каждые десять минут вылезал из-за сшивального станка и, подкравшись к двери, выглядывал на улицу, чтобы убедиться в полнейшем спокойствии, напрягал слух, стараясь уловить звуки крадущихся или затихающих вдали шагов. Но там не было никого, за исключением ночного сторожа, старика-подагрика, который едва ли являлся надежной охраной. К тому же я заметил, что он полуслеп. Один его глаз был затянут пленкой, как у мертвой рыбы, а другой он строго вытаращил на меня и посоветовал отремонтировать дверь, дабы не подвергать излишнему искушению бедные грешные души. С тем он и поплелся дальше, помахивая своим фонарем.

Только когда восток озарился рассветными лучами, я покинул сшивальный станок и разбудил Монка. Еле дотащившись наверх до своей кровати, я наконец позволил себе подумать о тех трех одетых в черное фанатиках, которые убили в Париже лорда Марчмонта. Неужели это были те же люди? Вполне возможно… однако какой в этом смысл? Если убийцы были агентами Генри Монбоддо, как подозревала Алетия, и если Монбоддо теперь завладел рукописью, как я обнаружил, то что они могли искать на моих полках? Может, они состояли на службе у кого-то другого, может даже у самого кардинала Мазарини. Я забрался в кровать и попытался уснуть. Есть еще много вещей, сказал я себе, которые мне хотелось бы узнать.

Усталый, но растревоженный, я пролежал без сна на боку несколько часов, глядя в стену, прислушиваясь к шебуршанию точильщиков, грызущих ее изнутри. Внезапно этот привычный звук показался угрожающим и зловещим, словно бы насекомые пожирали балки и опоры той благопристойной жизни, которую я для себя построил. Казалось, моя «Редкая Книга» вот-вот рухнет и я полечу вверх тормашками в реку, которая бурлит шестью футами ниже, под Лондонским мостом.

Глава 10

Выйдя из пресноводной Эльбы у Куксхафена, «Беллерофонт» взял курс на восток — мимо Фризских островов, мимо заснеженных солончаков и дамб, мимо песчаных отмелей и молов, выступающих из седых морских вод, точно ребра. Почти целые сутки судно держалось мелкой воды, десяти фатомов под килем, пока наконец на рассвете следующего дня не удалилось от побережья Голландии, прибавило парусов, поймало ветер и, взяв курс на юго-запад, развернулось носом к Англии. Часа через два капитан Квилтер, стоя на своем мостике, уже видел ее берега в подзорную трубу. Все шло по плану. Он опустил трубу и сунул ее обратно в карман штормовки. Через восемь часов, если все пойдет хорошо, они прибудут в Нор и, бросив якорь, отправятся в «Альбатрос».

Но с того мгновения больше ничего не шло хорошо. Позже, осознав, в чем корень всех несчастий, капитан Квилтер проклянет не только свою собственную алчность — желание разбогатеть еще на пару тысяч рейхсталеров, — но пуще того невежество своей команды. Это невежество не касалось их морской выучки — он нанимал лишь опытных и умелых людей, — но то было дремучее невежество, питающее наихудшие суеверия в людях, предоставивших себя на волю суровой стихии. Да, моряки жутко суеверный народ, нельзя было не учитывать этого факта. Квилтер видел их странные ритуалы в «Золотой грозди»: они покупали у старой карги, постоянно снующей в портовых тавернах, ужасные амулеты на счастье — сорочки новорожденных. Эти люди верили с какой-то чудной и недостойной верой, что эта высушенная плева (на самом деле, как подозревал Квилтер, это был мочевой пузырь свиньи) спасет их от смерти в водах морских. А однажды, когда «Беллерофонт» попал в полный штиль в Двинской губе, он заметил собравшуюся украдкой компанию, которая бормотала какие-то заговоры, а потом размахивала метлой над полуютом, словно именно такое помахивание, а не (как известно любому образованному человеку) движение звезд в небесах, или вращение Земли, или сближение планет, или затмение, или восход Ориона и Арктура, или полдюжины других небесных явлений, которые находятся вне досягаемости для усилий слабого человека с метлой, могут заставить измениться такую могучую и непредсказуемую стихию, как ветер!

Так же, разумеется, было и с колокольным звоном. Далекий, почти призрачный перезвон, который слышали на верхней палубе, когда «Беллерофонт» выходили из Куксхафена, — якобы верный знак того, что корабль и его команда попадут в беду, ибо нет более ужасного предзнаменования для моряка, чем звон церковных колоколов в море. В тот же день корабельный врач вылез из кубрика и доложил, что три матроса слегли с лихорадкой. Через два поворота песочных часов доложили, что заболела еще группа матросов, но к тому времени капитана Квилтера уже тревожили более серьезные опасности.

Что, размышлял он позднее, вызвало на сей раз ветер и в итоге сдернуло колдунчик с линя на палубу, когда солнце уже взошло в конце утренней вахты? Никто, однако, не обратил на это внимания, поскольку небо было ясным и чистым, ветер устойчивым, и большая часть команды — та, что не заболела, — сидела на тросовых талрепах в нижних кают-компаниях и усердно резалась в карты. Но постепенно на восточный горизонт навалился штормовой фронт, словно тень приближающегося исполина, и начал свое неумолимое и иссиня-черное наступление по небу. Палубные бимсы громко заскрипели, и вода заливалась через бортовые отверстия. И вот первая пенная волна перевалилась через нос на палубу, сопровождаемая обжигающими каплями дождя. Через пару секунд трапы и палубы огласились топотом бегущей по своим местам команды. Гардемарины уже стояли на коленях на шкафуте, силясь открыть шпигаты, а следующие, успевшие выбраться из люков, уже карабкались вверх по раскачивающимся выбленкам. Пока они спешно пытались совладать с парусными рифами — Пинчбек снизу орал им приказы, — первые оленьи рога молнии прокололи небо.

Удача, спасшая эту команду от Сциллы Двины и Харибды Белого моря, казалось, теперь покинула ее. Накричавшийся до хрипоты Пинчбек обеими руками вцепился в грот-мачту, но огромная волна, обрушившаяся на среднюю часть судна, отшвырнула его к борту, как пьяного забияку. Он поднялся — и тут же вновь его сбило с ног, когда корма резко пошла вниз, а на палубу полуюта хлынула ледяная вода. Людей понесло на корму со шкафута, сбивая их с ног, точно кегли. Затем нырнул нос, бушприт врезался в воду, и люди покатились в обратном направлении. Обычные действия сменились паникой, когда вдогонку мечущимся по палубе людям полетел сразу десяток отчаянных приказов. «Право руля!» «Отставить!» «Лево руля, круто к ветру!» Трое матросов бросились к румпелю, который крутился и вырывался из рук, как дикая лошадь, штуртрос обжигал руки и даже сломал одному из них запястье. «Круто в подветренную сторону!» «Так держать!» И напоследок, когда один из верхолазов, раскинув руки, пролетел вниз и его крик затерялся в порывах штормового ветра, — «Человек за бортом!».

Со стихией не поспоришь, оставалось только убрать все паруса и молиться. Стоя на ходящем ходуном юте с подветренной стороны, капитан Квилтер в беспомощном гневе наблюдал, как стремительно разворачивается, словно свиток, небо над головами старающихся изо всех сил верхолазов, над верхушками корабельных мачт, как уплотняющаяся стена дождя почти стирает их очертания. Он рассматривал этот шторм как личное оскорбление, такое же наглое и приводящее в ярость, как атака пиратского корабля испанцев. И ведь не было никаких предупреждений: ни тройного кольца вокруг луны сегодня на восходе, ни гало вокруг Венеры на вчерашнем закате, и даже буревестники не кружили над кораблем, как положено за полчаса до шторма, — ни одной из тех примет, по которым, исходя из большого опыта Квилтера, обычно предсказывали зловещие перемены погоды. Стихия играла не по правилам.

И вот, поскользнувшись на залитой водой палубе, капитан грохнулся на спину, и вдобавок бесхозное ведро больно ударило его по лодыжке. Он поднялся на ноги и, в очередной раз выругавшись, отправил ведро за борт. Потом отбросил в сторону мокрую карту, залепившую ему лицо. Она выпорхнула за борт, как безумная чайка, и сквозь пелену дождя капитан вдруг увидел маячивший с подветренной стороны берег — сейчас скорее опасный, чем спасительный. Выжить во льдах Архангельска и Хаммерфеста, мрачно подумал он, только чтобы разбиться вдребезги у своих родных берегов!

Но оказалось, что не только «Беллерофонту» и его команде угрожает опасность крушения. В двух полетах стрелы от их правого борта по волнам швыряло другой корабль, на грот-стеньге которого горело два сигнальных огня, сообщающих о бедственном положении. Минутой позже на втором корабле раздался пушечный выстрел, мелькнула вспышка пламени — и клубы дыма, едва различимого из-за дождя и ветра. Показались бушприт и фок-мачта, и минуту спустя Квилтер видел, как в нее ударила молния и два сидевших на мачте матроса полетели в море. Постаравшись как можно лучше закрепиться на палубе, Квилтер поднял подзорную трубу и наконец смог разглядеть название второго торгового корабля, идущего из Гамбурга в Лондон, — «Звезда Любека». Еебалласт, похоже, переместился или же она зачерпнула воды — тонны воды, — поскольку очень сильно накренилась, ее мачты только что не ложились на вздымающиеся волны. Квилтеру оставалось надеяться, что эта «Звезда» будет держать приличную дистанцию и не подойдет ближе к «Беллерофонту», чтобы потянуть его за собой на дно…

За следующие два часа «Звезда Любека», однако, скорее удалилась, чем приблизилась. И лишь когда шторм слегка поутих — а своенравное солнце тотчас прострелило столбами света толщу разошедшихся облаков, — этот корабль вновь оказался в зоне видимости. К тому времени «Беллерофонт» шел по ветру со штормовыми парусами, сильно накренившись на правый борт. Квилтер понимал, что полученные ими повреждения были значительно хуже, чем в Белом море. Разорванные в клочья паруса, сломанный румпель. Брам-стеньга бизани, косо лежавшая на полуюте, падая, пронзила двух палубных матросов, а третьему проломила череп. Кто знает, сколько еще человек оказалось за бортом. И хуже всего, что киль протащился по краю песчаной отмели и с оглушающим треском ударился о скалы. Вероятно, дно было пробито, и в эту самую минуту судно заполнялось водой, так что у команды оставалось совсем немного времени, чтобы заткнуть течь парусом или якорным ящиком. Необходимо что-то делать, понимал Квилтер, или остатки команды и судно тоже погибнут, превратившись в дрова и в корм для рыб прямо у берега, вздымавшегося теперь совсем близко.

Спустившись в ближайший люк, капитан прошел по главной и средней палубам; последняя была скользкой от запасов провианта, вывалившегося из бочек и кладовок, и накренилась под углом в сорок пять градусов, напоминая скат крыши, с которой хотелось бы не упасть. Вскоре в воздухе распространилось зловоние, и он запоздало понял, что по полу разлилось содержимое ночных горшков. А на батарейной палубе эта вонь стала еще сильнее.

— Пробоины, капитан.

К нему присоединился Пинчбек, который закрывал нос грязным платком. Они вдвоем осторожно продолжили путь по истерзанному кораблю. Через батарейные отверстия хлестала вода, разбросанные в беспорядке клинья и промокшие заряды уже погрузились в воду на полдюйма. Квилтер услышал, как кричат больные матросы в кубрике.

— Ужасная болтанка, надо думать, — добавил боцман приглушенным голосом.

— Какая разница, — отрывисто бросил Квилтер. — Пошли команду матросов вниз к насосам. И пусть захватят несколько запасных парусов. Да и якорный ящик, если смогут достать его. Если есть пробоина, то ее надо быстро залатать, иначе пойдем ко дну. — Боцман стрельнул в него тревожным взглядом. Квилтер раздраженно махнул рукой. — Давай действуй поживее! Да отсылай всех, кого еще встретишь, в трюм, — крикнул он вслед удаляющемуся Пинчбеку. — Нужно перераспределить груз!

Оставшись один, Квилтер спустился по следующему трапу. Помещение для помощников капитана и кают-компания были пусты, спутавшиеся гамаки вяло покачивались, свисая с балок. Вскоре он добрался до нижней палубы и с удивлением обнаружил, что там тоже пусто. Он рассчитывал найти здесь трех таинственных пассажиров — несомненно, перепуганных до смерти, — но их нигде не было видно. До сих пор они держались замкнуто; ни разу он не видел их на верхних палубах. Небось позеленели от страха, не без удовольствия думал он несколькими часами раньше. Но сейчас он обнаружил, что их каюты пусты.

Лишь достигнув ведущего в трюм трапа, Квилтер уловил первые признаки жизни. Вонь со дна стала еще сильнее; направляясь вниз, он почувствовал горечь во рту. Снизу доносились голоса. Похоже, там разгорелся какой-то спор. Капитан схватил один из масляных светильников, покачивающихся на палубном бимсе, и, нащупывая одной рукой путь, спустился по трапу.

Трюм пострадал больше всего. В дрожащем свете Квилтер увидел беспорядочно разбросанные шкуры, деннаж и ящики, часть которых была перевернута и отброшена к шпангоутам. Другие ящики просто развалились и скользили туда-сюда, повинуясь любому капризу качки. Стараясь расслышать голоса, доносившиеся из дальнего конца трюма, и не желая думать об ущербе, нанесенном его мехам, капитан сделал несколько неуверенных шагов вперед. Путь ему преградила пара ящиков, из которых вывалилось полдюжины книг.

Книги? Он отпихнул их, чтобы расчистить себе проход, затем поднял фонарь и устремился дальше, чувствуя, как вода забирается в его башмаки. Чего ради этой компании, «Крабтри и Крукис», понадобилось пересылать в Англию книги? И почему вокруг них такая секретность? Прежде ему уже приходилось несколько раз возить контрабанду, но книги еще никогда не путешествовали в его трюмах. В колеблющемся свете он пригляделся к разбросанным томам. Вода заметно повредила некоторые из них. Страницы пропитались влагой и набухли, напоминая складки плоеного воротника.

Квилтер поднял глаза. В конце трюма маячила, пожалуй, дюжина каких-то фигур, их тени дрожали и метались на обструганных досках.

— Эй вы! Что там у вас происходит?

Никто не обернулся. Он пробрался к ним через все препятствия. Опять книги. Ища, куда бы поставить ногу, он почувствовал неприятное напряжение в животе. Может, назревает какой-то мятеж? Если так, то Квилтеру уже не раз удавалось погасить тлеющие угольки мятежа на борту «Беллерофонта».

— Принимайтесь за работу, — проревел он застывшим в неподвижности теням. — У нас пробоина. Вы что, не слышите меня? Быстро перетаскивайте груз. И подключайте насосы. А ну-ка пошевеливайтесь! Пока мы не пошли на дно!

Опять никто не пошевелился. Затем он увидел меч, сверкнувший в свете фонаря, и услышал голос.

— Назад, вам сказано!

Только немного погодя Квилтер понял, что эта команда относится не к нему. С протестующим ропотом плотный ряд фигур переместился на несколько шагов назад. Квилтер стоял достаточно близко, чтобы увидеть их лица в неровном свете фонаря: три чужака, прижатых к стене, противостояли доброму десятку его матросов. Один из чужаков, тот, что повыше, угрожающе поднял кривой меч. Что за странные дела тут творятся? Ухватившись за край перегородки, капитан сделал еще шаг вперед, но вдруг отшатнулся, едва не задохнувшись. Что это, черт побери?..

Его нога замерла в воздухе. Внизу, высовываясь из развалившегося ящика, лежало нечто, напоминавшее огромную челюсть размером с целый арбалет и с дюжиной зубов, злобно оскалившихся в тусклом свете. Встревоженный Квилтер, смущенно моргая, опустил фонарь. Откуда, черт побери, здесь появилась эта штуковина? Он переступил через нее и тут же отпрянул снова — рядом с челюстью лежало нечто еще более ужасающее, труп двуглавого козла с четырьмя рогами. Эта тварь вывалилась из развалившегося на части сосуда, а вытекшая из него жидкость воняла хуже, чем трюмная вода. Да что это такое, ради всего святого?..

Вскоре появились и другие странные твари — жуткие монстры, которых память Квилтера, сама себе не веря, сможет воспроизвести только много позже, и они будут преследовать его в ночных кошмарах еще долгие годы. Он склонился к ящикам, из которых тут же вываливались эти чудища, свиваясь в кольца и вытягивая щупальца, разевая влажные и ужасно плотоядные пасти. Другие же являлись не в плотском обличье, а в виде резных фигур — причудливые и грозные твари с двумя головами и множеством извивающихся конечностей — или в виде картинок в огромной книге, чьи страницы перелистывались вперед и назад с каждой волной, ударяющей по кораблю. Проходя мимо этого распростертого фолианта, Квилтер мельком заметил рогатого демона размером с быка, насилующего своим огромным черным членом юную деву. А когда судно качнуло, появилось изображение ведьмы с усохшими грудями, вонзающей зубы в шею обнаженного юноши, распростертого рядом с ней. Объятый ужасом, Квилтер таращился на эту страницу, чувствуя, как у него на затылке под промокшей штормовкой начинают шевелиться волосы. Еще одна волна. И вновь появился демон.

Но значительно хуже всех этих видений было похожее на труп создание, которое лежало на спине в одной из ближайших к стене коробок, — этот образ будет преследовать капитана Квилтера во всех мучительных снах до самой могилы — человеческое существо с маской вместо лица, чьи окоченевшие конечности дергались и вскидывались, словно эта тварь пыталась встать из гроба. Даже глаза яростно вращались, как у куклы, а голова судорожно опускалась и поднималась, точно у любопытной птицы. Несколько гардемаринов оглядывались назад с выражением тупого изумления; один из них несколько раз перекрестился, тихо бормоча молитву. Квилтер не мог двинуться с места, прирос к шпангоуту, точно околдованный. Жуть какая-то, ведь это создание еще и ухмылялось, шевеля губами, словно пыталось что-то сказать, произнести какое-то страшное пророчество!

— О! Капитан! Вы наконец решили присоединиться к нам.

Этот голос вернул Квилтера к жизни. Он оторвал взгляд от этого безумно жестикулирующего создания и увидел поклон мужчины с мечом, концом которого тот, выпрямившись, начертал в воздухе несколько букв. Кольцо матросов робко расступилось.

— Не соблаговолите ли вы, капитан, отозвать своих людей? Пожалуйста! Иначе я буду вынужден перерезать им глотки.

— Черта с два, — усмехнулся один из матросов, Роули, бывалый портовый скандалист. Квилтер заметил, что он вооружился шилом из парусного рундука. Что произошло? Несколько других матросов также сжимали в руках импровизированное оружие — запальные железные пруты, серпантину и даже пару ручек от метел, — и все это они сейчас угрожающе подняли, словно вооруженные вилами разъяренные крестьяне, загнавшие в угол местного вампира. Роули сделал шаг вперед. — Разве мало людей ты уже поубивал?

— Уверяю вас, я не делал ничего подобного.

— Колдун! — пропищал чей-то голос из-за спин вооруженных матросов. Мальчик, подносчик пороха. — Убийца!

— Да, очень похоже на пьесу, — возразил чужак с добродушной усмешкой и рассек своим клинком зловонный воздух. — Но не кажется ли вам, что мы сможем сыграть ее позднее? В другом месте? Вы слышите, капитан? Наш корабль…

Роули не дал ему договорить и с резким криком рванулся вперед, выставив свое шило. Но именно в этот момент корабль резко накренился на правый борт, зачерпнув еще больше воды в свои трюмы. Команду отбросило на ящики, а невезучий задира, потеряв равновесие, упал на одно колено и беспомощно размахивал в воздухе шилом. Попытавшись подняться, он обнаружил острие клинка у своей ключицы.

— Ублюдок, — прошипел он, скрежеща зубами и оседая назад. Острие последовало за ним и, надавив чуть сильнее, прорезало кожу. Капля крови появилась и сбежала за воротник. — Дьявол! Убийца!

— Роули! — Квилтер уже с трудом протискивался вперед. — Ради бога, мы же получили пробоину. — Он попытался оттолкнуть своих матросов от стены, подальше от этой непонятной троицы. Что с ними со всеми случилось? Неужели они не слышат шума воды? Пробоина была всего в нескольких футах под ними, оттуда доносился приглушенный, как раскаты грома, гул быстро пробивающего себе дорогу моря. В любой момент эта вода может появиться в трюме — и тогда «Беллерофонт» пойдет ко дну, как камень. — Вы что, не слышите меня? Груз надо перенести к другому борту! Немедленно! Пока мы не затонули!

Вновь никто не сдвинулся с места. Тут корабль получил страшный удар и сильно наклонился на правый борт, когда его киль проехал по песчаной отмели. Матросы заскользили по загроможденной палубе и, словно любовники, упали в объятия друг друга. Квилтер тоже потерял равновесие и, не успев выпрямиться, почувствовал, как кто-то упал ему под ноги. Намереваясь оказать помощь, он обернулся, но увидел лишь, что на него таращится пара незрячих глаз ухмыляющейся маски. Эта тварь, покинув свой гроб, перекатывалась по полу. Он пнул ее ногой в живот — и ее судороги стали еще более неистовыми. Оглянувшись, он увидел, что еще кое-кто — Роули — тоже корчится, лежа на палубе.

Все произошло почти мгновенно. Чуть раньше Роули решил воспользоваться случаем и с криком рванулся вперед, нацелив шило в живот незнакомцу. Но его противник оказался слишком проворным. Два его спутника отскочили назад, а он сделал полшага в сторону и несколькими изящными движениями руки начертал очередной набор знаков своим мечом, на сей раз кровью на адамовом яблоке нападавшего. Роули закашлялся, точно подавился рыбьей костью, забрызгав камзол своего убийцы каплями крови. Затем, выронив шило, он рухнул на мокрые доски, где и лежал, подергиваясь, слабо хватаясь за горло и вращая тускнеющими глазами, точно как та отвратительная горгулья, что корчилась и дергалась всего лишь в нескольких футах от него.

Поднимаясь с пола, Квилтер заметил, что стоявший над Роули мужчина протирает клинок своего оружия и хмуро разглядывает капли крови на своем камзоле, словно не понимая, откуда они там взялись. Его спутники все еще прятались за его спиной, пока алая лужица крови расплывалась около головы Роули, вскоре окончательно затихшего.

— Итак? Какие еще возражения?

Группа моряков подалась назад. Мужчина аккуратно засунул свою саблю за пояс. Звук снизу стал напоминать рычание, словно в пробоину пытался забраться какой-то монстр с оскаленными клыками и пылающими глазами.

— Нет? Тогда я предлагаю, чтобы все мы помогли капитану.

Потрясенный Квилтер уже выпрямился, переводя недоумевающий взгляд с утопающего трупа на высившегося над ним человека. Впервые он на миг забыл о подступающей воде, о том, что меньше чем через четверть часа их корабль разнесет в щепки и все они утонут.

— Помогли?.. — выпалил он с напряженной яростью. — Какого дьявола вы вообще…

Но он не успел договорить, палуба в третий раз резко накренилась. Вяло взмахнув рукой, Роули перекатился к стене и шлепнулся на спину, словно его тоже оживила зловещая магия человека, который по-прежнему стоял рядом с ним, широко расставив ноги. Смущенные матросы спотыкаясь отступили еще на шаг. И тут первые струи воды зажурчали в трюме.

Квилтер уже в основном догадывался, из-за чего началась заваруха в трюме, но точно узнал обо всем лишь позже. Оказалось, что матросы, увидев странные книги и экспонаты — дьявольские реликвии, как назвал их мысленно Квилтер, — обвинили сэра Амброза Плессингтона (как позже представился воинственный колдун) не только в шторме, но также и во внезапных приступах лихорадки. Как же еще можно было объяснить эти трагические выверты фортуны, если не карой Всемогущего за перевозку дьявольских книг и чудовищ? И как же еще они могли отвратить несчастье и спасти корабль, если не вышвырнув эти греховные и отвратительные ящики за борт?

Сэр Амброз с данной постановкой вопроса согласиться не мог. Он обвинил команду в попытке разграбить его ящики, хотя капитан Квилтер не мог понять, с чего бы это кто-нибудь — даже тот, кто хранит в своем сундучке сорочку новорожденного младенца, — решил вдруг поживиться этими наводящими ужас сокровищами. Но в итоге он поддержал требования своего пассажира, приказав оставить эти девяносто девять ящиков в трюме. Они все-таки обеспечат устойчивость корабля, если передвинуть их — но быстро, быстро — к левому борту.

Поэтому следующие полчаса, пока гибельная вода постепенно заполняла дно трюма и по углам уже достигла глубины в целый фут, группа матросов трудилась, перетаскивая ящики на более высокое место. Их вновь запечатали, уложив по местам жуткое содержимое — ужасающее дельце, вызывавшее тошнотворный страх даже у самых смелых матросов, — перетащили к левому борту, поставили на соломенные тюфяки и крепко связали вместе, укрепив обломками корабельных досок и прочими уплотнителями, собранными на палубе. Другая группа матросов вырезала отверстия в палубах, а третья стояла наготове с брезентовыми ведрами, чтобы отчерпывать воду. Но, забравшись со второй половиной команды на полубак, Квилтер вскоре понял, что все эти отчаянные усилия напрасны, поскольку крен «Беллерофонта» оставался все таким же сильным. Это был уже лишь вопрос времени: еще максимум несколько минут — и корабль вместе со всем грузом и командой пойдет ко дну.

Дождь наконец прекратился, однако норд-ост дул с прежней силой. Белой пеной обрушивались на корабль горбатые волны, сметая все на своем пути. Пинчбек с горсткой матросов, собравшись на палубе полубака, пытались заделать пробоину в правом борту. Двое матросов погружали обернутую парусиной корзину в воду рядом с пробоиной и с помощью длинного шеста старались подвести эту корзину достаточно близко к бреши, чтобы сплетенные канаты вытряхнулись из корзины и, втянувшись внутрь, заткнули течь. Пинчбек уже пытался безуспешно протащить парусину под носом корабля. Но сейчас этот парус уже бесполезно проплывал мимо кормы, как огромный кальмар, раскинувший щупальца перед возвращением в свое подводное логово. Трех человек послали к рундукам за новым парусом, но Квилтер понял, насколько тщетны все их усилия. Он видел, что их несет на огромную отмель Маргит-Хук, хорошо заметную благодаря отливу. Надежды больше нет, понял он. Когда эта троица вернется, корабль уже разнесет в щепки на песчаной отмели.

— Слишком мелко, капитан, — послышался сквозь завывания ветра хриплый голос боцмана, когда корзина в десятый раз скрылась под водой. — Отлив! Глубина едва ли четыре фатома! Мы на мели. Нам не удастся заткнуть парусиной пробоину! Слишком сильный ветер! — Замолчав, он показал туда, где матросы покрасневшими и закоченевшими от холода руками пытались справиться с корзиной. — И корзина не поможет!

— Продолжайте попытки!

Квилтер затаил дыхание, когда корзина с приглушенным всплеском исчезла под водой. «Беллерофонт» накренился еще сильнее; изогнувшаяся верхняя часть фок-мачты почти касалась воды. Полубак походил на горный склон, и удержаться на его скользкой палубе можно было, только вцепившись в какую-то опору. Первые волны уже перехлестывали через планшир с правого борта. А с левого борта зазывно маячил опасно близкий берег. До Квилтера донеслись крики чаек, и ему показалось, что он различает запах пастбищ. Так неужели именно здесь смерть призовет их, на расстоянии всего лишь мушкетного выстрела от берега? Когда уже видны деревья и отары овец, спокойно жующих свою жвачку. Спустя пару секунд, обманув очередные надежды, корзина вновь вынырнула на поверхность, вызвав шквал проклятий.

— Безнадежно, капитан! — Пинчбек выпрямился и вытер лоб окровавленным носовым платком. — Пора покинуть корабль.

Собравшиеся на востоке облака начали быстро двигаться в сторону земли, и именно на них с полубессознательной отрешенностью смотрел ничего не слышавший Квилтер. Его пальцы и щеки закоченели, он стоял по колено в воде. Маргит-Хук была уже совсем близко, сигнальный огонь старого деревянного маяка тускло подмигивал им. Через минуту, не больше, волны выкинут их на эти подводные скалы.

— Пора покинуть корабль! — повторил Пинчбек, повернувшись к матросам на полубаке, не дождавшись ответа Квилтера. — Спускайте шлюпки!

— Нет времени, — пробормотал Квилтер себе под нос, когда пара матросов бросилась на корму, к подвесным лодкам. Но не успели они сделать и полдюжины шагов, как были остановлены криком со шкафута:

— Капитан! — Один из матросов-верхолазов, схватившись одной рукой за фок-мачту, другой указывал назад: — Смотрите! Там корабль!

Квилтер прищурил глаза от ветра: по правому борту со стороны кормы появилось судно со сломанными бушпритом и фок-мачтой, остальные мачты стояли голые или опутанные обрывками парусов. Потеряв управление, он дрейфовал, его корпус глубоко погрузился в воду, а один из реев вращался, точно крылья ветряной мельницы. Прищурившись, Квилтер смог разглядеть несколько человек на шканцах, другая группа людей пыталась спустить один из баркасов на море, уже заливающее шкафут. Даже с такого расстояния он смог прочитать название, написанное на носу корабля: «Звезда Любека». Чуть позже он заметил на шканцах три фигуры в черном. Сквозь туман они выглядели как тени.

Но вдруг они исчезли из виду, поскольку в этот момент «Беллерофонт» наскочил на подводный хребет Маргит-Хука и его корпус начал разваливаться на части. Киль протащило по скале примерно до середины, трещали шпангоуты, ломались мачты, и наконец с последним сотрясающим ударом судно застыло, зарывшись бушпритом и форштевнем в обнажившуюся гальку. «Беллерофонт» завалился на правый борт, его бушприт сломался, доски обшивки гнулись и трещали, их нагели, как пробки, с треском вылетали из пазов. Спустя пару секунд взбаламученная вода обрушилась на разбитые в щепу палубы и серые челюсти моря сомкнулись над капитаном Квилтером и его командой.

Глава 11

Когда я вновь прибыл на Ситинг-лейн, здание Морского ведомства уже накрыло своей огромной тенью церковь Святого Олава. В дневном свете это здание казалось еще более мощным, напоминая гигантский фрегат, севший на мель в центре Лондона. Это впечатление усилилось, когда я миновал домик привратника и вошел в только что открытые массивные дубовые двери. Множество служащих и посыльных металось по деревянному полу, точно палубные матросы, готовящиеся к шторму, а через открытую дверь большого кабинета я увидел двух или трех капитанов, совещавшихся над картой, углы которой были прижаты к столу сделанными в виде якорей пресс-папье. Их красивые, загорелые под тропическим солнцем лица напомнили мне, что пока я просиживаю штаны в своем магазине, другие люди бороздят моря и океаны, исследуя новые земли и проходя по неизведанным и таинственным рекам. Я почувствовал себя здесь безнадежно неуместным.

Со времени погрома в моем магазине прошло два дня. К середине вчерашнего дня «Редкая Книга» приняла свой обычный, или почти обычный, вид. Судя по моему опыту, нет таких повреждений, которые нельзя было бы исправить с помощью фальцевальной косточки (кисточки), пробойников и сшивального станка. Столяр починил зеленую дверь и навесил ее обратно на петли, а слесарь заменил замок на новый, даже более надежный. Тот же столяр сделал и установил пять новых ореховых полок, и я незамедлительно заполнил их рядами книг. Мы с Монком убрали остатки книг с пола и занялись реставрацией тех, что пострадали сильнее всего. Я рассчитал, что еще день, самое большее два — и мы сможем возобновить торговлю.

Нынешним утром я оставил магазин на попечение Монка и вернулся на Ситинг-лейн, не для того, чтобы незаметно пройти на кладбище Святого Олава, а чтобы навести справки в Морском ведомстве, которое казалось самым подходящим местом для выяснения подробностей о путешествии сэра Амброза в Гвианскую империю. Я решил, что смогу побольше узнать о моих таинственных противниках — возможно, даже о Генри Монбоддо, — если побольше узнаю о сэре Амброзе. Была надежда, что сохранился судовой журнал «Филипа Сидни», а возможно, и собрание морских карт с курсом его следования или какие-то другие памятные вещицы. Мне также подумалось, что неплохо было бы раздобыть экземпляр доклада лорд-канцлера по поводу злополучной экспедиции Рэли 1617–1618 годов.

Но два часа, проведенные в министерстве, пропали впустую. Я все так же сидел в ожидании на скамье, когда колокола Святого Олава пробили сначала девять, а потом и десять часов. Капитаны в парчовых камзолах входили и выходили, держа под мышками свернутые в рулон карты. Делопроизводители и писари сновали взад-вперед, скрипя половицами, или склонялись над столами, энергично помахивая перьями. Ни один из них не признался, что слышал о капитане по имени сэр Амброз Плессингтон; не могли они также вспомнить ни о судовом журнале, ни о докладе канцлера. Один из этих человечков посоветовал обратиться в старое здание министерства на Минсинг-лейн, а другой ляпнул про Тауэр, где, по его словам, хранились какие-то документы расследований лорд-канцлера. Третий пояснил, что в министерстве нынче неразбериха, поскольку бывших служащих Кромвеля уволили, а новые, назначенные королем, вряд ли смогут сейчас отыскать дела сорокалетней давности: они и собственные столы не всегда сразу находят.

После полудня я вышел из министерства, решив, что настало время разузнать о сэре Амброзе где-нибудь в другом месте. Путь мой лежал к Причальной башне, у причалов уже собралось множество лихтеров и полубаркасов, точно стадо послушных домашних животных. Минут десять я бродил взад и вперед по набережной, налетая на докеров с их гулкими бочками и тихо ругаясь себе под нос, но наконец нашел пустую лодку и забрался в нее.

Сейчас, во время прилива, нам потребовалось почти тридцать минут, чтобы добраться до Уоппинга. Это селение находилось примерно в миле ниже по течению Темзы от Причальной башни и насчитывало всего лишь пару улочек, застроенных свайными домами, которые нависали над берегами Пула. Из моей верхней комнаты я порой видел эти дровяные склады и шпиль колокольни, но никогда не бывал в этом местечке раньше. Сегодня, однако, мне хотелось найти здесь одного старика, Генри Биддульфа, который прожил в Уоппинге добрую половину своих семидесяти лет. Он служил делопроизводителем по морским делам до 1642 года, когда большинство кораблей флота переметнулось на сторону Кромвеля, а Биддульф, хранивший верность королю Карлу, потерял работу. С тех пор он занялся составлением истории военно-морского флота начиная со времен Генриха VIII — колоссальная работа, учитывая, что, написав за восемнадцать лет три тома, он еще не добрался до 1588 года, до «Непобедимой армады». Книги его продавались тоже не слишком ходко, хотя я почтительно хранил у себя все три тома: ведь за эти годы Биддульф стал одним из моих лучших покупателей. Он заглядывал в «Редкую Книгу» по нескольку раз в месяц, и я разыскал для него множество разных книг. По моим подозрениям, он знал о кораблях так же много, как я знаю о книгах, и теперь я, в свою очередь, надеялся получить от него нужные сведения.

Капитан Биддульф (так называли его соседи), похоже, был знаменитой личностью в Уоппинге, хотя его жилище, к которому я направился от единственной таверны, выглядело весьма скромно: крошечный деревянный домишко с проваливающейся крышей, окруженный неухоженным садиком. Два фасадных окна смотрели на реку, два задних — на дровяной склад, из которого доносились оглушительный стук молотков и визг пил. Но этот шум явно не мешал Биддульфу, упорно корпевшему над четвертым томом, когда я постучал в его дверь концом моей терновой палки. Он тотчас узнал меня и сразу пригласил в дом.

Мне всегда нравился Биддульф. Живенький старичок с веселыми голубыми глазами и монашеской каймой белых волос, которые топорщились над его ушами, как перистые рожки у филина. Обозрев хаос его кабинета, я с удовольствием осознал, что мы с ним одного поля ягоды. Все свои деньги он, видимо, тратил либо на книги, либо на полки для их размещения. По правде сказать, сафьяновые переплеты большинства книг выглядели куда наряднее, чем их владелец, который обходился парой потертых бриджей да рваной кожаной курткой. До сих пор мы с ним виделись только в «Редкой Книге», в привычном мне окружении, и поэтому мне было странно видеть его в другом месте — здесь, в его собственном гнездышке с пожелтевшими гравюрами кораблей, развешанными на стенах. Наблюдая, как рыжий кот пролезает через окно и устраивается на коленях своего хозяина, я с уколом печали размышлял о том, как мало мне знакомы даже мои самые верные покупатели.

После того как он приготовил небольшое угощение — ломтики угря, обжаренного в сухарях на решетке, мы удалились в его кабинет, где он настоятельно рекомендовал мне отпробовать новый напиток под названием «ромбольон», или, коротко говоря, «ром». Похоже, эта адская жидкость была создана для обжигания глоток и затуманивания мозгов.

— Вдвое крепче бренди, — посмеиваясь, сообщил он, заметив мою гримасу. — Моряки из Вест-Индии называют его адским зельем. Его гонят из мелассы, черной патоки. Один мой знакомый капитан контрабандой провозит для меня лишний бочонок с Ямайки. Он останавливается в Уоппинге перед заходом в городской порт, — Старик вновь хихикнул, но затем взгляд его голубых глаз сделался серьезным и заинтересованным. — Но ведь вы, господин Инчболд, заехали ко мне в Уоппинг не для того, чтобы отведать рома.

— Нет, конечно, — пробормотал я, пытаясь восстановить дыхание, которое этот напиток вышиб из моей груди, — Нет, господин Биддульф, я заехал, чтобы расспросить вас об одном корабле.

— О корабле? — Он выглядел удивленным. — Ну-ну. И какой же корабль вас заинтересовал?

Ни название «Филип Сидни», ни имя его капитана сначала ничего не сказали Биддульфу. Я стал пояснять, что, по моим сведениям, этот корабль участвовал в последней экспедиции Рэли, но мой приятель продолжал сощурившись разглядывать темно-фиолетовые балки на потолке, тихо бубня при этом: «Плессингтон, Плессингтон», — словно повторял некое заклинание. Спустя мгновение он хлопнул в ладоши, напугав рыжего кота.

— Да, да, да… теперь я вспомнил. Точно, точно. Капитан Плессингтон! Как же я мог забыть? — За щекой у него был кусок жевательного табака, и сейчас, сделав паузу, он выпустил струю сока в стоявшую под ногами плевательницу. — Просто в данное время я живу в другом столетии, — сказал он, указывая на свой маленький рабочий стол, на котором среди множества томов я заметил книгу Фазби «Подлинный доклад о крушении „Непобедимой армады“». Итак, понял я, он добрался-таки до решающих событий 1588 года. — Я провел столько времени в эпохе королевы Елизаветы, что порой мой утомленный старый мозг не сразу включается в современную жизнь. Но капитан Плессингтон… да-да, я помню его корабль. — Он энергично закивал головой. — Я действительно его помню, господин Инчболд. Отлично помню. — И вдруг он прекратил кивать, и его веселые голубые глаза вновь с интересом прищурились. — Что же вы желаете знать о его корабле?

— Все, что вы сможете рассказать мне, — сказал я, пожав плечами. — Насколько мне известно, в тысяча шестьсот шестнадцатом году Плессингтон получил патент на его строительство. Я интересуюсь его путешествием, если таковое вообще имело место.

— О, оно имело место, господин Инчболд, — вновь закивал Биддульф, поглаживая кота, разлегшегося на его коленях. — И вам повезло, поскольку я могу рассказать вам об этом патенте. И еще о многом другом, если пожелаете. Видите ли, в то время я служил в министерстве помощником делопроизводителя, и через мои руки проходили всевозможные контракты и денежные документы на «Филипа Сидни». — Он многозначительно взглянул на меня, приподняв седую бровь. — И они поведали мне странную историю, господин Инчболд.

На мгновение шум горе-лесорубов на лесопилке вроде бы затих, и я услышал плеск волн по сваям дома.

— Что же странного там могло быть? — спросил я как можно небрежнее, вертя в руках свою чарку.

— Ну, в общем-то, господин Инчболд, вся эта экспедиция была странной. И я не сомневаюсь, что вам это известно. Но прошу вас о снисхождении… — Он вновь устремил взгляд на потолочные балки, задумчиво пережевывая внушительную порцию табака. — Старикам приходится вспоминать события постепенно. В старческой памяти все так легко перепутывается.

— Конечно, пожалуйста, не спешите, господин Биддульф. — Разволновавшись, я чувствовал, как сильно и медленно бьется жилка у меня на шее. Я откинулся на спинку кресла и сделал еще один обжигающий глоток ромбольона.

Но старый мозг Биддульфа был остер, как всегда, и обстоятельного рассказа долго ждать не пришлось.

— Этот патент выдали, насколько я помню, летом шестнадцатого года, — сообщил он после недолгих размышлений, по-прежнему изучая потрескавшиеся балки. — Сразу после того, как Рэли освободили из Тауэра. А вскоре началось строительство этого корабля. Его строили на верфи Вулиджа, где сооружались все наши прекрасные военные суда. Для Генриха Восьмого там построили «Гарри Грейс а Дью» и «Роял Суверен» для короля Карла. Упокой, Господи, его душу, — добавил он после короткой паузы.

— А «Филип Сидни»?.. — намекнул я, когда очередное задумчивое молчание грозило затянуться.

— Ах да. «Филип Сидни». Его строили под руководством главного кораблестроителя, Финеаса Петта. Работенка не из легких, даже для такого мастера, как Петт. Водоизмещение шестьсот тонн, и более сотни пушек на палубах. Он был даже больше, чем «Дестини», его тоже строили в Вулидже. Добрых восемь месяцев прошло с того дня, как упряжка лошадей притащила на место строительства бревна для его киля, и до того вечера, когда «Сидни» соскользнул со слипа в вешние воды. Я был в тот вечер на верфи. Сам принц Карл оказал честь, посетив церемонию и выпив кубок вина. Тогда он был еще почти что мальчиком. «Благослови Бог сие судно и всех, кто отправится на нем в плавание…» Ну, вот вам и шуточка, разве нет? — загадочно проворчал он. — Учитывая все, что случилось. Я, помню, удивлялся: как это «Сидни» вообще умудрились достроить.

— Из-за размеров?

— Не только. Вы понимаете, никто в нашем министерстве не ожидал, что его строительство когда-нибудь закончится. Вся затея с экспедицией Рэли с самого начала выглядела какой-то глупой причудой. Сэр Уолтер любил прихвастнуть, все это знали. Сначала он задумал основать колонии в болотах Виргинии. Потом провел чертову дюжину лет в Тауэре, вынашивая безумные планы об открытии золотых месторождений в джунглях Гвианы. Чистое безумие, доложу я вам. В итоге гофмейстер Монетного двора взял пробы полевого шпата, доставленного на «Лайенс Уэлпе»… ^[120]

— Простите, — прервал его я, — «Лайенс Уэлп»?.. Звучит очень знакомо.

Биддульф кивнул на одну из гравюр с кораблями, висевших на стене над его столом.

— Вон он, корабль, на котором Рэли совершил первое путешествие в Гвиану.

— Ах… да. — Я вспомнил сочинение Рэли «Открытие обширной, богатой и прекрасной Гвианской империи… совершенное в 1595 г.» — тонкая книга, имевшаяся на моих полках, и ее название я также видел в списке книг, пропавших, по словам Алетии, из Понтифик-Холла. Одна из тех, что пропала вместе с «Лабиринтом мира». — Конечно же.

— Так вот, скажу я вам, что в белом шпате, доставленном из Гвианы в тысяча пятьсот девяносто пятом году, содержалось всего лишь двадцать унций золота на тонну руды. Смехотворно мало, едва ли ради этого стоило копать шахту в Англии, не говоря уж о том, чтобы ездить за тысячи миль и плутать в гвианских джунглях. Кроме того, как известно, никто, даже испанцы, еще не составил достоверную карту реки Ориноко, хотя их лучшие специалисты из Школы навигации и картографии в Севилье десятки лет продирались через эти гвианские заросли. А что касаемо золотых месторождений, то испанцы тут полагались только на слова нескольких замученных дикарей, но ведь каждый знает, что жертва готова сказать своему мучителю все то, что его воображение пожелает услышать. — Умолкнув на мгновение, он вновь воспользовался плевательницей. — Хотя главным виновником был испанский посол.

— Гондомар, — пробормотал я.

— Точно. Все знали, что король Яков находился под его влиянием. Гондомар вертел им еще почище Бекингема — конечно, в те дни его величали просто сэр Джордж Вильерс. И поговаривали, что Гондомар в ярости оттого, что Рэли получил эту жалованную грамоту. Видите ли, он ставил Рэли на одну доску с пиратами типа Дрейка. А вскоре также поползли слухи, что Вильерс больше не испытывает особого восторга от этой опасной затеи. Вот почему все восемь месяцев мы ждали, что плотники Петта не сегодня завтра побросают свои инструменты или, проснувшись однажды утром, мы узнаем, что «Сидни» сгорел дотла на своих киль-блоках.

Порыв ветра наполнил комнату неприятным, солоноватым запахом прилива. Я заметил пролетевшую мимо открытого окна серебристую чайку и покачивающуюся мачту полубаркаса, медленно поднимавшегося вверх по течению. Биддульф впал в молчание, и молотки на дровяном складе, казалось, застучали с небывалой силой.

— Но ничего подобного не произошло, — опять подначил его я. — Корабль отправился в плавание.

— Именно так. — Биддульф переместил табачную жвачку за другую щеку и пожал плечами. — Алчность заглушила и страх, и здравый смысл, как обычно и бывает. Деньги на снаряжение этого корабля и для найма команды уже собрали благодаря вкладчикам Королевской биржи — то есть теперь страх и здравый смысл обанкротили бы половину Лондона. И вот в июне семнадцатого года «Сидни» вышел из Лондона для воссоединения с остальными кораблями экспедиции в Плимуте. Его отплытие мне тоже удалось увидеть. Я глядел, как он поднял якоря и пошел вниз по Темзе от Вулиджа. Я видел также, что на доске с названием судна золотыми буквами написано «Филип Сидни», — задумчиво сказал он и добавил: — Странное название для корабля, не так ли? В честь какого-то поэта.

— М-да, — откликнулся я. — И правда странный выбор. — Мне уже приходило в голову, что, может быть, существует связь между этим кораблем и одной из книг по герметической философии, с которой я стирал пыль пару дней назад, — Spaccio della bestia triofante^[121] Джордано Бруно, эзотерическое сочинение, восхваляющее религию древних египтян. Бруно посвятил свой трактат господину Филипу Сидни, который был не только поэтом и придворным, но также солдатом, погибшим, сражаясь с испанцами в Нидерландах.

— Как я и сказал, я видел, как это судно отправляется в свое первое плавание, — продолжал Биддульф. — Но понимал, что вижу его в последний раз. Я даже знал, что «Сидни» никогда уже не вернется в Лондон.

— Из-за Гондомара? — Кажется, я знал эту часть истории. Когда Рэли отчалил из Плимута, флотилия испанских военных судов, судя по слухам, должна была выйти из Ла-Коруньи. — Поговаривали, что испанцы пытались перехватить наши корабли.

— Нет, там было нечто большее. — Он поерзал на своем маленьком стуле, волосяная набивка которого прорвалась наружу. — В то время мне по службе приходилось просматривать контракты, связанные с этим кораблем. Через мои руки проходила документация на все корабли, а не только то, что касалось снаряжения и продовольственного обеспечения «Сидни». Я тогда отвечал за подготовку всех контрактов и писем, входящих и выходящих из министерства, за их подписание и отправку. В таких документах в основном описывались закупки товаров и леса, снастей и парусов и так далее. Флотилия кораблей, сами понимаете, — это все равно что стадо гигантских прожорливых хищников. Их надо обеспечить запасами воды и продовольствием, затем вымыть и начистить, как премированную скаковую лошадь, а потом они украшаются парусами, точно аристократки в галантерейных лавках или у портних. Я также проверял все чертежи и модели, сделанные судостроителями, — подытожил он, — наряду с контрактами на проведение работ.

— И что же вы поняли из контрактов на «Филипа Сидни»?

Его лицо оставалось бесстрастным.

— Я понял, что его капитан не собирается блуждать по притокам Ориноко. Понимаете, господин Инчболд, судно капитана Плессингтона вовсе не было похоже на остальные в этой флотилии.

Я почувствовал, как моя голова начинает пухнуть. Этот ромбольон и стук молотков вызывали ужасную головную боль.

— В каком смысле не было похоже?

— «Сидни» был первоклассным кораблем, — пояснил он. — То есть на нем могли установить более сотни пушек. «Дестини» была рассчитана только на тридцать шесть. Да, и с такой тяжелой артиллерией «Сидни», естественно, нуждался в глубокой осадке, как большинство наших первоклассных судов. Потому-то наши военные суда и лучше голландских, — добавил он, понизив голос, словно боялся, что голландские шпионы околачиваются рядом с его развалюхой. — И потому-то Кромвелю удалось наголову разбить голландцев в пятьдесят четвертом. Они вынуждены строить свои военные суда с небольшой осадкой, чтобы те могли пройти в их собственные прибрежные воды, а поскольку у них была небольшая осадка, то они не могли позволить себе такое количество пушек, как мы. Следовательно, мы имели значительно превосходящую огневую мощь. Один наш линкор с парой тридцатидвухфунтовых пушек легко мог бы разогнать весь флот. Испанцы со своими фрегатами, однако… впрочем, это уже совсем другая история, — с сожалением добавил он.

— Но осадка «Филипа Сидни», — вновь попытался я направить его в нужное русло, — была глубокой?

— Вот именно — глубокой. Это был прекрасный корабль для сражения, но непригодный для исследования рек в Гвиане. С такой глубокой осадкой ему ни за что не удалось бы пройти по Ориноко. Видите ли, господин Инчболд, была еще одна странность во всем этом деле. Я спрашивал себя: почему флотилия Рэли вышла из Англии с таким расчетом, чтобы прибыть в Гвиану в декабре или январе, когда навигация там сложней всего. Чтобы пройти в глубь материка по Ориноко, нужны лодки, погружающиеся в воду лишь на пять или шесть футов, причем местами это можно сделать только во время прилива, даже в дельте. Даже в сезон дождей. А ведь январь…

— Да, — кивнул я, — сезон засухи. — Я попытался осмыслить новые сведения. — Но что, если эти пушки предназначались просто для защиты? И что, если «Филип Сидни» вовсе не собирался в первую очередь исследовать эту реку? Что, если корабль думали поставить на якорь у побережья? Сэр Амброз легко мог отправиться вверх по течению в шлюпе или другой небольшой лодке.

— Вполне справедливо, — Биддульф пожал плечами и помолчал, сплюнув очередную порцию табачной слюны с быстротой гренландского кита, выпускающего фонтан воды. — И на корме, его корабля, конечно, такой шлюп имелся. Но зато у него не было многого другого. Понимаете, другие корабли были гружены кроме бочек с водой и солониной всевозможным изыскательским оборудованием. Киркомотыгами, лопатами, носилками, тачками и запасами ртути. Эти счета и контракты скапливались на моем столе. А вдобавок к ним — договоры с солдатами и членами команды, по большей части, надо сказать, негодяями, от которых так и несло то ли тюрьмой, то ли публичным домом, поскольку лучшие моряки Лондона и Плимута отказались участвовать в этой безумной затее.

— Но «Филип Сидни»?..

Итак, вот что казалось самым странным. По словам Биддульфа, «Филип Сидни» не взял на борт никакого исследовательского оборудования, никаких землекопных инструментов — ничего в таком роде. В министерство не поступило никаких документов на сей счет. Никаких скрепленных печатями договоров, прошедших через руки помощника делопроизводителя. Только солдаты и оружие, причем оружие закупалось, а солдаты нанимались, как показалось молодому Биддульфу, под строжайшим секретом. Заказывали для «Сидни» и другие вещи — пачки бумаги,столы и приборы, — хотя он не мог толком сказать, для чего точно. Он отговорился тем, что не разбирается в подобных делах. Но при строительстве и снаряжении «Филипа Сидни» использовались всевозможные сложные чертежи и таблицы для математических вычислений. Знаменательно для тех времен, добавил он. Где-то в министерстве хранилась книга под длиннющим названием «Секретные изобретения, полезные и необходимые в сии дни для защиты сего острова и противостояния чужестранцам, врагам истинной Господней веры и религии». Его автором, сообщил он, был один шотландец, Джон Нейпир.

— Едва ли вы, мистер Инчболд, найдете эту книгу на ваших полках или в любом другом подобном магазине — именно поэтому… Это документ конфиденциальный. И вообще было напечатано очень мало экземпляров.

— Джон Нейпир? Боюсь, вы запутали меня. Разве он был не математиком?

Все верно, согласился Биддульф. Разносторонне образованный и талантливый ученый, Нейпир первым среди математиков сделал величайшее изобретение: логарифмы. В те дни, по словам Биддульфа, открывались целые новые миры, не только Америка и южные моря, — в математике и астрономии тоже. Такие люди, как Галилей и Кеплер, исследовали небеса — так же как Магеллан и Дрейк когда-то исследовали океаны. Благодаря своему телескопу Галилей в 1610 году впервые увидел спутник Юпитера. К 1612 году Кеплер насчитал 1001 звезду, на 200 с лишним штук больше, чем Тихо Браге. Несколькими годами раньше Кеплер, стойкий протестант, прервал свои астрономические наблюдения, чтобы вычислить для сэра Уолтера Рэли, как лучше расположить пушечные ядра на батарейной палубе. Эта новая наука, пояснил Биддульф, стала развиваться как раз с началом географических открытий и войн — войн за золото и войн религиозных. Математики и астрономы состояли на службе у королей и императоров. В Шотландии, которая страшилась новой испанской армады, очередного вторжения католиков на остров, Нейпир придумал сложную систему «тайных изобретений», и в их числе — гигантское зеркало, которое поджигало бы вражеские корабли в канале солнечным жаром. Его логарифмы вскоре применил в навигационном деле Эдвард Райт, ученый из Кембриджа, автор книги «Обнаружение и исправление навигационных ошибок».

— Война стала сложнейшим искусством, — пояснил Биддульф, — использующим таинственные логарифмические значки и хитроумные геометрические построения. То же самое произошло с навигацией. Фрэнсис Бэкон придумал, как увеличить водоизмещение торговых судов до тысячи ста тонн, с килем ста пятнадцати футов в длину, а гротом — семидесяти пяти футов в ширину. А еще он проводил опыты — как лучше разместить и поставить паруса, чтобы океанские путешествия были не так долги. Поговаривали даже, будто сам Бэкон и спроектировал «Сидни», что, насколько я знаю, могло быть правдой. Как большинство людей в те дни, он пресмыкался перед Вильерсом. Если бы Вильерсу нужен был корабль, то Бэкон, конечно, его бы спроектировал. Вильерсу приглянулся его дом на Стрэнде, Йорк-хаус, и Бэкон тут же продал ему свое владение. Именно там Вильерс собирался держать книги и картины, которые он начал коллекционировать.

— Так к чему же вы клоните? — умудрился я вставить слово. — Что на «Филипе Сидни» установили… ну даже не знаю… одно из гигантских зеркал Нейпира?

Я начал подумывать, уж не ослабел ли и правда ум Биддульфа. Но потом вспомнил, что «Навигационные ошибки» Эдварда Райта также числились в списке пропавших из Понтифик-Холла книг — это был один из тех томов, что исчезли из библиотеки вместе с «Лабиринтом мира».

— Разумеется, нет, — спокойно ответил он. — Я просто пояснял вам, что «Филип Сидни», судя по всему, снаряжали для целей, отличных от поисков золота на Ориноко.

— И сие означает?..

— Ничего особенного, возможно, и не означает. Как говорится, в открытом море опасностей в изобилии, и выбирать не приходится. Было бы глупо не взять с собой на борт как можно больше пушек. Но чтобы понять истинную цель путешествия «Сидни», надо сперва понять, как обстояли дела в то время. Я имею в виду, каково было положение дел в Морском ведомстве, да и в стране в целом.

— Истинную цель?

Биддульф умолк. Его глаза закрылись, и я вдруг подумал, уж не сморил ли его сон. Я и сам чувствовал, что начинаю потеть и задыхаться в этой тесной и душной комнатке. Я уже придумывал очередной вопрос, как вдруг он открыл глаза и с каким-то мучительным стоном поднялся на ноги. Сонный кот, уткнувшийся в его подмышку, поднял мордочку и заморгал, ослепленный прилипчивым лучом солнечного света, подкравшегося к окну.

— Да. Истинную цель. Но может, нам немного прогуляться, господин Инчболд? — Стоя в столбе света, он почесывал кота за ушами и прищурившись поглядывал вниз, на меня. — Я дорасскажу вам все на прогулке. Ходьба, знаете ли, порой освежает усталые старые мозги.

К тому времени, когда мы покинули домик, прилив уже повернул вспять, и основное движение на Пуле теперь шло вниз по течению. Весла скрипели и шлепали по воде, ветер шелестел парусами. Мы брели вдоль набережной в сторону Шедуэлла, солнце пригревало наши спины. Мне пришлось изо всех сил орудовать своей суковатой палкой, чтобы не отставать от Биддульфа, который несся вперед как настеганный. Он умерял шаг, только чтобы сорвать примулы, росшие у кромки воды, обратить мое внимание на какие-то особенности ландшафта или вежливо раскланяться с местными дамами, возвращавшимися со Смитфилдского рынка, неся в соломенных корзинках провизию к ужину. Мы прошли почти целую милю и добрели до причалов Лайм-хауса. И лишь когда мы повернули и, щурясь от яркого солнца, направились обратно к дому, он продолжил свой рассказ.

Эта история, в изложении Биддульфа, походила на одну из «драм отмщения», которые в ту пору были так популярны в театре, — что-то в духе Джона Вебстера или Томаса Кида. Там были придворные интриги, непостоянство союзников, заговоры, контрзаговоры, кровная вражда, расчетливые любовные связи, взятки и даже отравления — все это с порочным удовольствием разыгрывала труппа коварных епископов, льстивых придворных, испанских шпионов и осведомителей, нечистых на руку чиновников, наемных убийц и разведенных графинь с запятнанной репутацией.

Мы проходили мимо паутины покрытых соляной глазурью рыболовных сетей, разложенных на солнечном берегу для просушки, и мне подумалось, что вся эта история, пожалуй, отлично подходит для театра. С одной стороны, «партия войны», возглавляемая архиепископом Кентерберийским, стойким кальвинистом, рвущимся в бой с ненавистными испанцами. С другой — «испанская партия» во главе с аристократами Говардами — родом богатых тайных католиков, которые оказывали влияние на короля через своего ставленника, розовощекого молодого шотландца Роберта Карра, получившего титул графа Сомерсета. Сомерсет шпионил в пользу испанцев, передавая Гондомару всю корреспонденцию короля Иакова и его послов. Но в 1615-м он впал в немилость, когда его новую невесту, из рода Говардов, обвинили в отравлении сэра Томаса Овербери, который препятствовал женитьбе этого фаворита на женщине, чья дурная слава была из ряда вон выходящей даже по тем дням. В итоге и Гондомар и Говарды одним махом лишились влияния при дворе.

И именно в это время на сцене появляется новое лицо, сэр Джордж Вильерс, очередной розовощекий молодой кавалер, быстро заменивший распутному старому королю заточенного в тюрьму Сомерсета. Вильерса взлелеял и поддержал давний враг Говардов архиепископ Эббот. У архиепископа были далеко идущие планы: он хотел провести Вильерса на место графа Ноттингема — еще одного Говарда, — возглавлявшего адмиралтейство. Ноттингем, некогда геройски сражавшийся с «Непобедимой армадой», теперь был трясущимся восьмидесятилетним стариком, которого водили за нос и неразборчивые в средствах родственнички, и продажные адмиралтейские чиновники, не говоря уж о том, что он все еще получал щедрый пенсион от короля Испании.

— С приходом Вильерса в министерстве все должно было пойти по-новому, — пояснил Биддульф. — Наши корабли больше не были бы на побегушках у Говардов и «испанской партии». Наше министерство перестало бы служить сборищем воров и осведомителей, продажных и развращенных сверху донизу. Дела его вновь пошли бы в гору. Стали бы строиться новые и лучшие корабли, и английский флот стал бы тем же, чем был во времена короля Генриха.

Но дело не ждало, ведь в это время на сцене постоянно появлялись новые персонажи, тайные агенты и посланники со всей Европы. Все они прибывали в Ламбетский дворец с шифрованными сообщениями и тайно переправленными документами, в которых излагались новости, ужасные для «партии войны». Мало того что в Германии уже действовала Католическая лига в противовес Евангелической унии, так сама уния уже стала разваливаться на части. И фракция Эббота-Пемброка понимала, что перемирие между Голландией и Испанией готово было разлететься в пух и прах, что в Нидерландах вот-вот начнется новая война на тех же вспаханных выстрелами полях сражений, где тридцать лет назад сложил голову Сидни. К такой войне Англия не была готова, а когда при дворе господствовала «испанская партия» — и не желала ее. Ужаснее всего, однако, было новое послание из Праги, доставленное курьером в красной с золотом ливрее Де Кестера, в коем сообщалось, что Габсбург, Фердинанд из Штирии, вскоре будет избран императором Священной Римской империи с благословения его кузена и зятя, короля Испании. Ведь Фердинанд с помощью испанских войск мог счесть целесообразным восстановить по всей империи католические порядки да к тому же отменить Грамоту Его Величества, дарованную Рудольфом II протестантам Богемии.

— Таким людям, как Эббот и Пемброк, да и Вильерсу, не было нужды объяснять, что происходит. Никогда еще положение протестантизма не было столь шатко, мистер Инчболд, не только на континенте, но и в самой Англии. Король Иаков лишился поддержки пуритан, которые больше не верили, что его царствование приведет к настоящей реформации Церкви. Опасность раскола была налицо — либо англиканская церковь разделится на разные течения, либо вовсе рухнет, а Рим, воспользовавшись установившимся хаосом, вернет утраченные позиции. Оглядываясь назад, я думаю, что изданная в одиннадцатом году «Библия короля Иакова» — так называемый авторизованный перевод — должна была, как предполагалось, примирить все англиканские конгрегации, но вызвала, разумеется, противоположную реакцию, поскольку вдруг каждый скорняк и чесальщик в Англии пришел к убеждению, что он может проповедовать Слово Божие. Протестантизм начал разваливаться на части, приход за приходом, возникали многочисленные секты и сепаратистские течения. Поэтому к семнадцатому году назрела необходимость в какой-то хитроумной операции, нужно было нанести победоносный и дерзкий удар в самое сердце Испанской империи, дабы объединить протестантов в их борьбе против двойной власти Рима и Мадрида.

Я плелся рядом с Биддульфом, пытаясь разобраться во всех этих переплетающихся и встречных течениях, которые, то появляясь, то исчезая, понесли «Филипа Сидни» вниз по Темзе с его секретной миссией через океанские просторы к далеким джунглям и не нанесенным на карту рекам, за тысячи миль от противоборствующих фракций и перепалок английских министров. В задумчивости я споткнулся о проржавевшую якорную лапу, но умудрился не упасть и, вновь взглянув вперед, увидел вдали Лондонский мост, протянувшийся через реку за дымными трубами Шедуэлла.

— Драгоценная флотилия, — прошептал я чуть позже себе под нос.

— Точно, — подхватил Биддульф. Он остановился и поглядел за реку в сторону Ротерхайта. — Корабли Рэли искали вовсе не золото, они направились на поиски серебра. Потому-то и должны были прибыть в Тьера-Фирме к засушливому сезону. Они не собирались плыть вверх по коварной Ориноко в поисках золотых месторождений, которых, по всей вероятности, вообще не существовало, им надлежало напасть на ежегодный серебряный караван, тот, что следовал из Гуаякиля в Севилью. Весь этот караван, вероятно, стоил около десяти или двенадцати миллионов песо. Порядочная сумма — ее вполне хватило бы на оплату армии наемников для Пфальца или Нидерландов или для каких-то иных надобностей.

Мы пошли дальше — уже помедленней, опустив вниз поля шляп, чтобы спрятаться от солнца. Я пытался обдумать все, что он сейчас нарассказывал мне: что флотилия Рэли субсидировалась отчаявшимися германскими князьями, находившимися на грани войны, и принцем Морицом Нассауским, и английскими купцами, надеявшимися расширить свою торговлю в Испанской Америке, и еще кальвинистами всех толков, и английскими, и датскими, только и мечтавшими о религиозной войне с испанцами, чтобы обойтись с католиками из Англии, Нидерландов и всей империи точно так же, как король Филипп обошелся всего лишь два или три года тому назад с испанскими морисками.

— Захват этой флотилии — и даже ее потопление — отозвался бы по всей империи, по всем уголкам католического мира. Испанских флотилий никто не трогал с тысяча пятьсот девяносто второго года, со времен захвата Madre de Dios. ^[122] Даже Дрейку, — Биддульф развернулся кругом и показал своей палкой за реку, туда, где в сухом доке Дептфорда стоял «Голден Хайнд», — даже Дрейку в девяносто шестом году это не удалось.

Вот какая это была смелая авантюра. Под руководством «Филипа Сидни» флотилия Рэли должна была всем напоказ изменить маршрут, атаковав ежегодный испанский транспорт, когда тот шел из Номбре-де-Диоса. «Партия войны» полагала, что Иаков не подпишет указ о казни Рэли за нарушение условий патента, и не только потому, что в руках у Вильерса и его друзей уже будет не только флот, но и двор, и не потому, что в итоге утратит свое влияние Гондомар. Об этом условии забудут по той простой причине, что, согласно другому условию этого патента, алчный старый король, величайший транжира Европы, должен был получить в свое личное пользование одну пятую всего того, что Рэли удастся привезти в трюмах его кораблей: одну пятую сокровищ этого богатейшего на земле каравана.

Но все пошло наперекосяк еще до того, как эта флотилия покинула Плимут. Биддульф возлагал ответственность за все бедствия не на капризы стихии, не на злой рок или плохую стратегию, а на испанских шпионов и осведомителей, которых было полным полно в Уайтхолле и в Морском ведомстве. Документы, тайно полученные из Мадрида, сообщали, что один из осведомителей Гондомара занимает в нашем министерстве важную должность — некто, скрывающийся под именем «Эль Сид» или «Лорд», — это навело Биддульфа на мысль, что шпионом был не кто иной, как старый Ноттингем собственной персоной. Поэтому, возможно, серебряный караван заранее предупредили об опасности. Может, он задержался в Перу, в гавани Гуаякиля. Или пошел кружным, южным путем, мимо мыса Горн, чьи продуваемые ветрами проливы были по-прежнему в руках испанцев, несмотря на недавние налеты датчан. Как бы там ни было, но флотилия Рэли, не дождавшись обещанных богатств в Номбре-де-Диосе, направилась-таки к берегам Ориноко.

С этого момента, по мнению Биддульфа, экспедиции всячески мешали испанские агенты и заговорщики. Так называемое неспровоцированное нападение людей Рэли на Сан-Томас в действительности было, утверждал он, хитроумным заговором, призванным опорочить эту экспедицию в глазах короля Иакова, хорошо спланированной интригой, осуществленной agents provocateurs^[123] Гондомара, часть из них затесалась на корабли Рэли, а часть обосновалась в самом Сан-Томасе. Нападение на испанское поселение в Гвиане не пугало Гондомара и «испанскую партию» — они не только были рады этому происшествию, но и сами приложили к нему руку. Рэли не было надобности сражаться в Гвиане, ведь он мог потерять все, даже собственную голову. Важнее всего было то, что Вильерса, Эббота и всю «партию войны» та история покроет позором, а Говарды, bien intencionados ^[124] Гондомара, будут снова править и морским флотом, и королем Англии.

— А что же стало с «Филипом Сидни» после неудачи флотилии? — спросил я, вновь задумавшись, насколько можно верить версии Биддульфа — этой повести о заговорах и контрзаговорах. — Ведь капитан Плессингтон не участвовал в нападении на Сан-Томас. По крайней мере, сколько я знаю.

— И я сомневаюсь, что вы когда-нибудь узнаете, что именно делал тогда капитан Плессингтон, — ответил Биддульф. — Даже комиссия Бэкона не смогла разобраться во всех деталях. Хотя, как я полагаю, не особенно и стремилась, — добавил он с мрачной усмешкой. — Официальная история, конечно, гласит, что после набега на Сан-Томас вся флотилия была рассеяна. Известно, что Рэли пытался подговорить своих капитанов напасть на богатый мексиканский караван — один из тех караванов из Новой Испании, что отплывают из Веракруса. Но в итоге большая часть кораблей последовала за «Дестини» до Ньюфаундленда, где они закупили рыбу и с ней вернулись в Англию. Можете вы себе представить выражение лиц вкладчиков? — Биддульф затряс своими седыми заушными хохолками. — Ньюфаундлендская треска вместо перуанского серебра! Вообразите негодование немецких и голландских князьев и герцогов, когда они узнали, что поддержка, которую окажут их священной войне, заключается в нескольких ящиках соленой рыбы!

Так к трагедии примешался фарс, ведь европейские правители скатывались к краю пропасти. Шли месяцы, и все чаще в ламбетской резиденции и в нашем министерстве появлялись курьеры. Трансильванцы осадили Вену; поляки вторглись в Трансильванию; турки напали на поляков — смертоносный круг ударов и контрударов, отплата злом за зло. Европа уподобилась лязгающему зубами зверю, кусающему свой собственный хвост. Переговоры отвергались, соглашения не подписывались. В Праге на собрании богемских землевладельцев выбросили из окна двух католических посланников, но те уцелели, приземлившись в навозную кучу. Так вот: их спасение было воспринято по всей Европе с благоговением, как Божественное знамение. Начали собираться новые армии. В небе появились три кометы, и астрологи восприняли их как неопровержимое доказательство близкого конца света.

— Что было отчасти верно, не так ли? — с унылым видом заметил Биддульф. — Поскольку последовало тридцатилетие самой ужасной войны, которую только знал мир.

Какое-то время мы молча шли по берегу реки. Я все еще пытался переварить все, что только что узнал, найти некую связующую нить между всеми этими причудливыми поступками, странными и наполовину скрытыми от глаз событиями, за которыми стоят таинственные игроки, — хотя все это, насколько я мог понять, имело мало отношения к тому, что Алетия рассказывала мне о Генри Монбоддо и о «Лабиринте мира».

Биддульф уже описывал, как через недолгое время запыхавшийся курьер доставил в министерство очередные новости. Это случилось поздней осенью 1618 года, вскоре после того, как появились зловещие кометы, а Рэли взошел на эшафот, сколоченный специально для него во дворе Вестминстерского дворца. В сообщении утверждалось, что испанский галеон «Сакра Фамилиа» ^[125], принадлежавший мексиканскому флоту, пошел на дно вместе со всем экипажем у берегов испанского порта Сантьяго-де-Куба. Об этом утоплении было известно доподлинно, а вот обстоятельства, приведшие к нему, были весьма таинственны. В Морском ведомстве ходили слухи, что «Сакра Фамилиа» взяли на абордаж и затем потопили солдаты с «Филипа Сидни». Ведь «Сидни» пока не вернулся в Лондон. Очевидно, что он, наряду с еще несколькими кораблями из этой флотилии, пиратствовал в Вест-Индии, по примеру потерпевшего поражение Дрейка, занимавшегося тем же промыслом в девяносто шестом году прошлого века. Но даже в Морском ведомстве почти невозможно было выяснить подробности. Факты и выдумки безнадежно сваливались в одну кучу.

Вскоре поступило новое сообщение, что «Филип Сидни» затонул в Вест-Индии, быстро сменившееся, однако, другим — утверждающим, что «Филип Сидни» взял на абордаж «Сакра Фамилиа», а затем пришло третье известие — что «Сакра Фамилиа» просто затонула, попав в сильный шторм. Но один слух пользовался поистине долгим успехом — достаточно долгим для того, чтобы превратиться из слуха в нечто более почтенное — в миф. Он много лет процветал в тавернах Тауэр-Хилла и Ротерхита, в общем, везде, где собирались моряки. Как и остальные слухи, он утверждал, что «Филип Сидни» погнался за испанским галеоном и затем, расстреляв его из бортовых пушек, наблюдал, как судно тонет вместе со всем экипажем. Однако галеон-то был крайне необычный.

— Я знаю эту историю, — сказал Биддульф, — ведь мне пришлось выслушать ее не меньше дюжины раз Она касается некоторых пассажиров, путешествовавших на борту «Сакра Фамилиа». Можно сказать безбилетных пассажиров. Они выжили и доплыли до берега, уцепившись за обломки корабля.

— И что же это были за люди? — Я уже слушал с напряженным вниманием. — Испанские моряки?

Он отрицательно покачал головой.

— Нет, совсем даже не испанские моряки. Их вообще нельзя назвать моряками. — Усмехнувшись своим мыслям, он выплюнул на траву табачный сок. Мы уже почти дошли до Уоппинга, и впереди на причалах Нью-Крейн-Стайерс грелись на солнце многочисленные лодочники. — Крысы. Вот кого команда «Сидни» видела плывущими к берегу, пока «Сакра Фамилиа» шел ко дну. Множество крыс. Вода просто кишела от них, а некоторым даже удалось забраться на борт «Сидни». О, я понимаю, какой корабль не кишит крысами? Но учтите, это были не простые крысы. Никто из тех моряков никогда не видел подобных. Они были в два раза больше тех, что шныряли в трюмах «Филипа Сидни». Огромные, толстые, рыжие с проседью твари, коротконогие и короткохвостые. — Он помедлил немного, скривив рот в какой-то нервной улыбке. — В итоге, мистер Инчболд, эти создания оказались не кем иным, как бамбуковыми крысами.

Мне не приходилось слышать о подобных вещах.

— Надо же, а я считал, крысы повсюду одинаковые.

— Отнюдь нет. Джонстон в своей книге «Развитие млекопитающих» описывает добрую дюжину разновидностей, включая рисовую крысу и тростниковую крысу. Но это особый вид: бамбуковая крыса уникальна тем, что ее диета состоит исключительно из побегов бамбука.

— Бамбука? Я не знал, что в Мексике растет бамбук.

— Я тоже, — согласился Биддульф. — И никто его там не видел. И в Вест-Индии также.

— Откуда же взялись эти крысы, если не из Мексики или не из Вест-Индии?

Он пожал плечами.

— А разве это не очевидно? Должно быть, они забрались на борт «Сакра Фамилиа» в том месте, где бамбук растет. А где же можно найти бамбук, как не на тихоокеанских островах? На «Островах пряностей», к примеру. Джонстон так и говорит, что бамбуковая крыса особенно многочисленна именно на Молуккских островах.

— Выходит, что «Сакра Фамилиа» шла с Молуккских островов?

— Или еще с какого-то тихоокеанского острова. Да. Загадка только, что они делали там, ведь в те годы испанские экспедиции в Тихий океан были редкостью. Менданья в последний раз отправился на поиски Соломоновых островов в тысяча пятьсот девяносто пятом, затем последовали путешествия Кироса и Торреса в тысяча шестьсот шестом. На том испанцы, в сущности, и остановились. Вся акватория Тихого океана быстро стала владением злейших врагов Испании — голландцев, которые нашли новый путь в южные моря через пролив Ле-Мер. Многие из этих морских путей теперь полностью контролируются голландскими кораблями Ост-Индской компании, устранившими конкурентов.

— Значит, эта «Сакра Фамилиа» нашла иной путь, — с жаром сказал я, вспоминая статьи патента сэра Амброза и его обязательство открыть новый путь в южные моря. — Новый проход в Тихий океан через истоки Ориноко.

Биддульф стрельнул в меня удивленным взглядом.

— Такая мысль не приходила мне в голову, — ответил он, отрицательно покачав головой. — И слухи тоже об этом не упоминали. Однако должен признать, вы сделали интересное замечание. Но что бы там они ни открыли или чего бы ни достигли, «Сакра Фамилиа» была в Тихом океане, вот что кажется вполне определенным. Только вот маскировался галеон под мексиканское торговое судно. Эта экспедиция, судя по всему, проводилась в большой тайне, поскольку когда «Филип Сидни» атаковал «Сакра Фамилиа», испанская команда выбросила за борт все карты и описания маршрутов, судовой журнал, все судовые документы и вахтенный журнал — все, что могло выдать суть их путешествия. Должен сказать, они избавились от всего, за исключением запаха.

Это была заключительная и, возможно, самая любопытная часть истории. Поскольку «Сакра Фамилиа» даже на расстоянии распространяла удивительный запах. То был не обычный малоприятный запах корабля в море — вонь гниющей провизии, застоявшейся в трюмах воды, пропитанного влагой дерева и пороха и ночных посудин, перевернутых штормами. Напротив, от него доносился прекрасный аромат, который так и плыл по волнам к «Филипу Сидни», изысканный запах, напомнивший морякам аромат ладана или духов. Он, казалось, так и висел над водой еще много часов после того, как горящие обломки окончательно скрылись под водой. Ходили упорные слухи, что тот чарующий запах исходил не от груза — к примеру, взятого на борт на Молуккских островах, — но от самого корабля, словно дивный аромат источали каким-то таинственным образом его бимсы и мачты.

— Не знаю уж, что можно вывести из всех этих историй о крысах и о прекрасном аромате. Только то — если все это не сказки, — что «Сакра Фамилиа» была просто не тем судном, за которое себя выдавала.

Пожалуй, заинтригованно подумал я, путешествие этого галеона не менее таинственно, чем плавание «Филипа Сидни», и судьбы их явно связаны.

— Очень сожалею, господин Инчболд, — сказал Биддульф с мягкой улыбкой, открывая со скрипом дверь своего домика. — Боюсь, мне больше нечего вам рассказать. Слухи и сплетни — это все, что я когда-либо слышал об этом эпизоде.

Мы вошли обратно в маленькую комнату, где меня угостили очередной порцией ромбольона. В течение следующего часа я выслушал новые версии некоторых событий, придуманные Биддульфом на досуге, — включая «темное дело» (так он называл его) с убийством Бекингема в 1628 году: если официальная версия обвиняла в этом злодеянии полубезумного пуританского фанатика, он возлагал ответственность за содеянное на агента кардинала Ришелье, хитроумно замаскированного под фанатика-пуританина. Но я уже едва слушал Биддульфа. Вместо этого я размышлял о необычайной расплывчатости фигуры сэра Амброза — по крайней мере для меня, — который уже не раз маячил на горизонте, но тут же исчезал, так и не обретя четкие формы. Я вспоминал также таинственное издание Theatrum orbis terrarum Ортелия 1600 года и патенты, хранившиеся в архиве Алетии, и думал о том, как сэр Амброз появился в Праге в 1620 году — от его таинственных похождений в Вест-Индии эти события отделяло два года и шесть тысяч миль. Интересно, есть ли какая-то глубинная связь между двумя этими обреченными на провал авантюрами, тайная история, как-то связанная и с утраченным герметическим текстом, который так жаждали заполучить Генри Монбоддо и его таинственный клиент? Или я просто заразился небезынтересным логическим умозаключением Биддульфа, согласно которому между любыми двумя событиями, как угодно далеко разнесенными во времени и пространстве, всегда найдется связь?

И тут я вспомнил о том, что собирался спросить у него еще пару часов назад. Я уже, в общем-то, вышел из его дома, и мы как раз прощались. Солнце скатилось за далекий силуэт «Редкой Книги», и речные волны казались серыми, как крылья чайки. Я чувствовал, что ромбольон производит какие-то непонятные действия с моими внутренностями. Выйдя на крыльцо, я тут же оступился, а в ушах у меня стоял слабый звон, высота которого увеличилась, когда мы вышли на улицу. Наши тени протянулись через весь крошечный садик.

— А вот интересно, — спросил я, после того как мы пожали друг другу руки, — вы когда-нибудь встречали капитана Плессингтона? Он заходил в Морское ведомство?

— Нет. — Биддульф отрицательно качнул головой. — Я не встречался с Плессингтоном. Ни разу. Вы же понимаете, он был слишком важной фигурой, чтобы иметь дела с такими, как я. Ведь в те времена я служил всего лишь скромным помощником делопроизводителя. Хотя нет, однажды я его видел, и это случилось в тот вечер, когда «Сидни», отшвартовавшись от пристани, шел вниз по Темзе. Плессингтон стоял на шканцах, и я смутно видел его в слабом свете кормового фонаря.

— А вся подготовка к плаванию?..

— О, Плессингтон завел для таких дел посредника. Все организационные дела решались либо им, либо корабельным казначеем «Сидни».

— Посредника?

— Да. — Глубоко задумавшись, он поглядывал на крышу своего домика. За нашими спинами вздыхал и поплескивал волнами ветер. — Сейчас… как же, черт побери, его звали? Я провел столько времени в царствовании королевы Елизаветы, что в моем старом мозгу порой перепутываются все имена. Нет-нет… Постойте-ка! — Внезапно его лицо просветлело. — Да, точно, я вспомнил все-таки его имя. Странное имя к тому же. Монбоддо, — торжествующе произнес он. — Да, именно так. Его звали Генри Монбоддо.

Глава 12

Как говорил философ Лукреций, нет более грандиозного зрелища, чем кораблекрушение. И крушение «Беллерофонта» действительно было впечатляющим для зрителей, которые, покинув свои фермы и дома, собрались на продуваемом ветрами берегу, у Чизлетских топей. Ближе к вечеру, между пятью и шестью часами, он развалился на части на Маргит-Хук. Средняя часть судна уже получила пробоину, потом волны развернули его правым бортом к рифу — самому большому и самому опасному рифу на всем побережье Кента, — и всего лишь через несколько секунд, зачерпнув дюжину тонн воды, он неуклюже завалился на один борт. Мачты рухнули, как подкошенные колокольни, оторвались реи и ванты. Волны вспенились белым вихрем и обрушились потоками воды на полубак. Все оказавшиеся на верхней палубе были смыты в бурное море, хотя тем, кто находился на нижних палубах, пришлось не лучше. Людей, отчаянно работавших ручными насосами, также затопило, когда потоки воды хлынули в трюм, или задавило насмерть разнокалиберными бочками, полетевшими вниз со вставшей на дыбы палубы, точно стадо перепуганных быков. Раскалывались черепа и ломались шеи падавших на пиллерсы, которые и сами тут же раскалывались на части, а когда очередной поток воды хлынул в отверстия люков, утонули и те, кого, по несчастью, поймали в ловушку упавшие бимсы. Так уж случилось, что, когда, наскочив на Маргит-Хук, «Беллерофонт» разлетелся на тысячу частей, на нем не осталось ни одной живой души.

Обломки исчезли быстро. Почти сотня зрителей собралась на топком берегу, где горели три огромные кучи плавника. Яркий свет этих костров придавал зрелищу почти праздничную атмосферу. Гибель какого-нибудь корабля на отмели Маргит-Хук являлась единственным утешением в жизни обитателей этого медвежьего угла. Народ надеялся, что повторится знаменитое кораблекрушение трехлетней давности, когда на этом самом месте «Скифия» раскололась, точно устрица, — тогда скромным рыбакам и собирателям береговых улиток удалось упиться до положения риз благородной испанской мальвазией, приговорив две сотни больших бочек. Поэтому лишь только море слегка успокоилось, целая флотилия примерно из дюжины тендеров и смэков вышла в море. К рассвету на берег вытащили чуть больше двадцати ящиков и тринадцать мокрых и взъерошенных членов команды.

Среди них был и капитан Квилтер. Больше десяти часов его качало и швыряло по волнам, носило туда-сюда приливными и отливными потоками, но он упорно цеплялся за один из девяноста девяти контрабандных ящиков. А когда прилив вторично достиг максимума, перед капитаном вдруг замаячили костры и его ящик с глухим ударом выбросило на мелководье. Это испытание совсем истощило промерзшего до костей Квилтера, и едва его ноги коснулись наконец прибрежной гальки, он заметил трех мужчин, бредущих ему навстречу, — вот спасители, подумал он, — но они отпихнули его обратно в море. А ящик выволокли на берег и присоединили к остальному улову.

— Эй, вы не имеете никаких прав на этот груз. — Капитан поднялся из воды и пошлепал по песчаному заиленному берегу к группе людей, собравшихся вокруг одного из костров. Из воды вытаскивали очередные ящики и сундуки, а часть запряженных ослами телег с разномастной добычей уже двинулась от берега в глубь острова. — Эти ящики смыло с нашего корабля, они законная собственность «Беллерофонта», и я как его капитан…

Запоздало заметив взметнувшийся аншпуг, капитан Квилтер вновь рухнул на колени. Его рука попыталась нащупать за поясом пистолет, которым он запасся на случай, если придется отбиваться от Роули и его дружков, но, конечно, и пистолет исчез. И та малость, что осталась от его корабельного груза, — те остатки, что он мог бы вернуть своим вкладчикам с Королевской биржи, — все сейчас исчезало в руках этих береговых пиратов.

У другого костра, как он обнаружил, грелась горстка трясущихся от холода, с посиневшими губами людей — немногие уцелевшие матросы с его корабля. Трое из выбравшихся на берег, включая Пинчбека, умерли в течение последнего часа. Их тела отнесли к телам восьми других моряков, чьи захлебнувшиеся трупы прибило к берегу. Карманы их штормовок и широких штанов мародеры лишь наспех прощупывали: главный их расчет был на выплывшие на поверхность сундуки. Сердце Квилтера упало при виде этого зрелища. Грабители толкали и пинали трупы, до жути напоминая хлопающих крыльями стервятников, но закоченевший капитан был еще слишком слаб, чтобы прогнать их.

Некоторые из береговых пиратов оказались все же порадушнее. Уцелевшим дали одеяла и ломти хлеба с сыром да в придачу еще бутылку бренди, из которой моряки потихоньку отхлебывали. Минут через пятнадцать, когда еще один спасенный испустил последний вздох, но сам Квилтер почувствовал, что начинает оживать благодаря целительным силам бренди и костра, вдруг раздался треск оружейного выстрела — хотя откуда стреляли, никто потом не мог толком вспомнить. На мгновение Квилтер подумал, что этот выстрел предназначался ему, но увидел, что рывшиеся в ящиках и возле трупов грабители с удивленными криками бросились в укрытие. Затем над берегом прогремел второй выстрел.

К этому времени он уже полз по-пластунски по илистому, покрытому водорослями песку, чтобы спрятаться за вынесенной на берег бочкой. Первые рассветные лучи озарили обломки «Беллерофонта», усеивающие почти всю морскую гладь, обозреваемую с берега. Дождь превратился в легкий туман, и Маргит-Хук исчезла под водами прилива. Прекрасная погода для отплытия, с горечью подумал Квилтер. Он видел, как приливная волна вынесла на берег часть киля. Затем очередной выстрел прорезал тишину, и Квилтер спрятал голову за бочку. Впереди потрескивал и шипел костер, отбрасывая на песок неровные тени, источая дым. Чуть погодя Квилтер поднял голову, ожидая увидеть сэра Амброза, бредущего по берегу и размахивающего своим ятаганом или пистолетом, но вместо этого в глаза ему бросился покачивающийся на горизонте корабль, выглядевший скорее как призрак, — то был их бывший попутчик, «Звезда Любека».

Завеса водяной пыли почти скрывала ганзейское судно. Оно по-прежнему имело сильный крен, и его несло по ветру под спущенными парусами — и все-таки оно уцелело и держалось на плаву. На верхней палубе маячили фигуры моряков, поднимающих уцелевшие паруса на обломанные мачты. Но мушкетный огонь, понял Квилтер, звучал гораздо ближе к берегу.

Четвертый выстрел полыхнул вдоль прибрежной полосы. Грабители, ругаясь между собой, отступили дальше к безопасным зарослям ивняка. Квилтер видел, как они шарят в своих поясах, нащупывая кинжалы и старинные фитильные пищали, — только вот фитили невозможно будет зажечь из-за мелкой измороси.

Его взгляд скользнул влево, где из-за дыма и обломков только что появилась одномачтовая лодка с хлопающим, вздуваемым ветром парусом. Чуть позже он разглядел маячившую на носу фигуру, мужчина припал на одно колено, словно почтительно приветствовал кого-то. Догадавшись, что это все же не приветствие, Квилтер сообразил, что мужчина целится из мушкета в людей, оставшихся около сложенных в пирамиды ящиков. После пятого выстрела одна из фигур крикнула как коршун, выгнулась дугой и рухнула на песок. Лодка шла вперед, качаясь носом на волнах.

Пожалуй, там действительно сэр Амброз Плессингтон, решил Квилтер. Довелось же такому шельмецу, как он, выжить, когда такой порядочный человек, как старина Пинчбек, погиб! Две другие Фигуры — спутники сэра Амброза, предположил он — сгорбились на корме, едва различимые за надувшимся парусом. Значит, и они пережили это кораблекрушение. Теперь заявятся сюда и потребуют то, что осталось от их драгоценного груза, от тех дьявольских реликвий, которые, можно сказать, и стали причиной всех этих ужасных злоключений.

Он перекатился из-за своей бочки и попытался подняться на ноги. Лодка уже была на мелководье, парус свернули, один человек на банке работал веслами. Квилтер захромал к пенящейся воде, размахивая руками, как прохожий на лондонской улице, отчаянно подзывающий наемный экипаж.

— Сэр Амброз! — Он сделал еще шаг вперед по воде. Лодка подошла к берегу, и мужчина, стоявший на носу, уже перелезал через борт. — Сэр…

Еще до того, как мушкетная пуля просвистела мимо его плеча, заставив его вновь броситься под защиту бочки, он понял, что на носу стоял вовсе не сэр Амброз и что лодка эта не с «Беллерофонта».

Ярдах в пятистах от капитана Эмилия также наблюдала за высаживающимися из лодки тремя мужчинами. Она оказалась на берегу почти час назад. Так уж случилось, что капитан оказался прав. Она и Вилем действительно спаслись после гибели «Беллерофонта» вместе с сэром Амброзом. Им удалось освободить один из баркасов от его парусиновых подвязок и забраться в него буквально минут за десять до того, как корабль развалился на части. Путешествие от корабля к берегу, расстояние не больше мили, по опасностям и трудностям превзошло даже их переезд от Вроцлава до Гамбурга. Планширы на этом баркасе были повреждены, а весла уплыли. К тому же в днище образовалась течь, и за час набралось столько воды, что Вилем и сэр Амброз стали отчерпывать воду своими шляпами, а Эмилия — подолами своих юбок. Но так или иначе их суденышко осталось на плаву. И следующие десять часов их носило взад-вперед по волнам; костры тускло маячили впереди, когда течение направляло их к берегу, и совсем бледнели, когда их относило прочь. Но наконец ветер стих, и парус — изорванный кусок парусины — был поднят. Спустя пятнадцать минут они протащили лодку по гальке на песок.

Сейчас Вилем и сэр Амброз вытаскивали на берег ящики, волоча их по шуршащей гальке, по створкам хрупающих под ногами улиточных раковин. В лодку успели спустить пять ящиков с книгами. Сэр Амброз объяснил, что остальные ящики придется поднимать со дна. К счастью, сказал он, в Эрите есть команда водолазов, имеющих особые водолазные колокола и даже приспособление под названием «субмарина» — хитроумное изобретение голландского мага Корнелия ван Дреббеля, с которым сэр Амброз встречался в Праге. Их услугами пользовались торговцы и вкладчики Королевской биржи для спасения грузов, ведь на рифах Гудвин-Сэндс, да и на других отмелях в устье Темзы ежегодно разбивалось более тридцати кораблей. А субмарина — просто чудо инженерного искусства, судно, сделанное из легкого бальзового дерева и кожи гренландского тюленя, оснащенное шверцами и надувными камерами, — отлично справится со сложными подводными работами.

— Вы должны как можно быстрее отправиться в Лондон, — говорил сэр Амброз, волоча очередной ящик. — Немедленно. Монбоддо ждет вас. И Бекингем тоже. При первой же возможности я отправлю сообщение в Морское ведомство.

Обхватив второй конец этого ящика, Вилем вытащил его из ила, и они вместе с сэром Амброзом дотащили его до берега и поставили на песок. Крышка съехала набок, и часть содержимого даже вывалилась наружу. Мужчины поплелись к лодке за следующим ящиком, а Эмилия перекладывала книги, последняя из которых, раскрывшаяся как палатка и сильно поврежденная водой, оказалась объемистым томом, известным ей по Испанским залам; одну из таких книг Вилем читал ей всего лишь пару месяцев назад — Anthologia Graeca^[126], собрание эпиграмм, составленное в Константинополе ученым мужем по имени Кефалас. Оригинальный текст обнаружили среди манускриптов Пфальцской библиотеки в Гейдельберге, хотя данный перевод был напечатан в Лондоне.

Она перевернула этот том, но не сразу закрыла его промокшую крышку, от которой исходил запах мокрой сапожной кожи, — внимание Эмилии привлек отрывок на середине открытой страницы, подсвеченной неярким светом костра:

Где твоя восхитительная красота, дорийский Коринф, где твоя башенная корона? Где твои древние сокровища, где бессмертные храмы, где дворцы и где жены Сизифидов и десятки тысяч твоих бывших жителей? Ибо даже и следа, о великая печаль, не осталось от тебя, и война смела все воедино и начисто поглотила все…

Вилем читал ей эти строки одним пасмурным сентябрьским вечером, когда до Праги долетели вести, что войска испанского генерала Спинолы вторглись в Пфальц и вскоре будут осаждать Гейдельберг — в замкнутом круге вражды, то расширяющемся, то сужающемся, захватывающем полушария и столетия, начиная с гибели Коринфа и Константинополя, — и то, что осталось от пфальцской библиотеки, включая это издание Anthologia Graeca.

С другого конца берега донеслись какие-то беспорядочные крики. Грабители убегали, в спешке натыкаясь друг на друга и взметая за собой комья грязи и песка. Сама не зная зачем, Эмилия сунула эту книгу в карман и попыталась закрыть деревянную крышку.

— …на Стрэнде, — добавил сэр Амброз. Они с Вилемом принесли очередной ящик. — Йорк-Хаус. На берегу Темзы. Мне уже приходилось раньше пользоваться его услугами.

— Да?

— Он один из лучших. Живопись, скульптура, книги. Никаких сомнительных делишек. К тому же он уберег изрядное количество безделушек от алчных ручонок графа Арундела, уж я-то знаю, о чем говорю.

Вилем тяжело дышал:

— А он знает о нашем плане?

— Безусловно знает. Он знал обо всем с самого начала. Не беспокойтесь. — Опутавшие ящик водоросли свалились на песок. — Он настоящийпрофессионал.

— И заслуживает доверия?

— Заслуживает ли он доверия? — Сэр Амброз фыркнул от смеха и, приподняв одну бровь, глянул на Вилема. — О, Монбоддо платит хорошей монетой, мы можем не волноваться на сей счет. Вы оба будете в безопасности. Главное — добраться до Лондона, — добавил он, кивком указав на грабителей, которые, поскальзываясь и спотыкаясь, бежали в их сторону. Недалеко за ними виднелись три человека, сошедшие с лодки. — К несчастью, я, кажется, потерял пистолет, — сказал он небрежным тоном и медленно зашагал к баркасу. — Не говоря уже о моей сабле. Похоже, друзья, нам предстоит выпутаться еще из одной опасной ситуации.

Ни один экипаж не двигался по дорогам Англии в те дни так быстро, как те, что принадлежали почтовой службе Ведомства иностранных дел, возглавлявшейся Де Кестером. Любой транспорт в службе Де Кестера специально предназначался для того, чтобы миновать семидесятимильное расстояние от Лондона до Маргита, или от Маргита до Лондона, меньше чем за пять часов, даже с несколькими пассажирами на борту и тяжелым грузом, насчитывающим десяток почтовых мешков, привязанных к кожаной крыше или уложенных внутри экипажа. Все деревянные детали упряжи изготавливались из легчайшей сосны, оси смазывались графитом, подрессоренные колеса оковывались железом. Все это хитроумное изобретение тащили по дорогам упряжки берберийских лошадей, которых именно для этой цели выращивали в конюшнях Кембриджшира. И вот когда над Чизлетскими топями рассвело, там можно было увидеть необычное зрелище: одна из этих стремительных почтовых карет ползет, увязая в грязи, еще медленней, чем нагруженные ящиками и запряженные ослами повозки, ползущие в противоположном направлении.

В низменных краях Кента этот участок дороги особо славился своими рытвинами и тем, что его затопляло при первых же признаках дождя. Кучер почтовой кареты, некто Фокскрофт, прищурившись вглядывался в туманную изморось и, поеживаясь в своей брезентовой куртке, вел упряжку по этой коварной дороге. Он выехал из Маргита шесть часов назад и уже не поспевал доставить к сроку в Лондон почтовые мешки из Гамбурга и Амстердама. Он мог бы прибыть в столицу вовремя в любую погоду, если бы поехал по главной дороге через Кентербери и Фавершам, а не по этому злосчастному окольному пути, вдоль продуваемого ветрами берега. Но конечно, он не осмеливался теперь ездить по главной дороге, так же как не осмеливался больше носить и красно-золотую ливрею Де Кестера. В данное время лорды совета все еще спорили, не посягает ли монополия Де Кестера на права лорда Стенхопа, начальника почтовой связи, который с недавних пор стал использовать своих собственных агентов — банды негодяев, по мнению Фокскрофта, — для перевозки писем в Гамбург и Амстердам. Еще и месяца не прошло, как Фокскрофт попал в засаду у стен Кентербери; а недели две назад бандиты в масках напали на другую карету в Гэдс-Хилле. В обоих случаях грабители были одеты как разбойники с большой дороги, но все знали, что за этими нападениями стоят наемники лорда Стенхопа. И потому вот уже несколько недель Фокскрофт был обречен ездить этим окольным путем — путем настолько безлюдным и заброшенным, что даже самые отчаянные разбойники и не подумали бы появиться здесь, тем более декабрьским утром, таким холодным и промозглым, как сегодня.

И поэтому Фокскрофт поначалу не поверил собственным глазам, когда, сделав поворот, увидел вереницу приближающихся повозок, а за ними на берегу какой-то переполох — огонь, дым, мечущиеся фигуры. Опять наемники лорда Стенхопа? Он испуганно выругался и натянул поводья, пытаясь остановить лошадей, но было слишком поздно: от грохота, напоминающего ружейный залп, берберийские кони заржали и встали на дыбы. Фокскрофта сильно тряхнуло, но он успел выпрямиться, ухватившись за край сиденья одной рукой, а другой — удерживая вожжи. За миг до того, как шляпа съехала ему на глаза, он разглядел вдалеке нечто похожее на следы недавнего кораблекрушения.

Лошади очертя голову рванулись вперед по грязи, мимо вереницы мулов, по узкой дороге к берегу и его оранжевым кострам. На очередном повороте карета жалобно заскрипела и завизжала, дав резкий крен и выбрасывая куски грязи на обочину дороги, с обеих сторон заросшей ивняком. Фокскрофту показалось, что в кустах прячутся какие-то люди. Но затем одно из колес наскочило на камень и он подпрыгнул на козлах, как деревенская мегера на своем позорном стуле.

Меньше чем за минуту карета вылетела из этой грязи на еще более грязный и топкий берег. Тут колеса наткнулись еще на пару камней, и Фокскрофт чудом не вылетел с козел, но ему удалось ухватиться обеими руками за сиденье, хотя ноги его болтались едва ли не в дюйме от вращающихся спиц. За борт полетели два мешка с почтой и его собственная шляпа. Затем оправленные в железо колеса увязли в песке, движение кареты резко замедлилось, и тут грянул еще один выстрел, на этот раз уже гораздо ближе. Лошади вновь взвились на дыбы. Сделав отчаянное усилие, Фокскрофт подтянулся и рывком вскочил обратно на козлы.

И именно тогда он впервые увидел эти темные фигуры: к нему разом бросились человек пять или шесть. Пожалуй, все-таки какая-то засада. Он развернулся и поискал хлыст, но хлыст исчез вместе с почтовыми мешками и шляпой. Лошади вновь заартачились, и вдруг накренившаяся на один бок карета почти остановилась, ее колеса глубоко увязли в песке.

— Но! Пошли!

Фокскрофт полез за мушкетом, спрятанным за козлами, но тот тоже исчез, как и мешочек с дробью. Он развернулся на сиденье, чтобы взглянуть на нападающих, — их было явно больше, чем в Кентербери. Лошади снова заупрямились, потом сделали резкий рывок, но колесные валы вспахивали берег, и карета продвинулась не больше чем на пару дюймов. Затем послышался треск рвущейся кожи, и карета, выехав на твердую гальку, пошла быстрее.

Но было слишком поздно, понял Фокскрофт. Головорезы его светлости — добрых полдюжины — уже почти настигли его.

— Пресвятая Богородица, — прошептал он, готовясь к прыжку.

Спрятавшись за бочкой сельди, сброшенной с борта «Звезды Любека», капитан Квилтер следил за злоключениями кареты, запряженной шестеркой лошадей. Прикрывавшую его бочку уже пробила мушкетная пуля, и рассол вытекал через расщепленную доску на песок. Услышав крик от кустов ивняка, он повернул голову и заметил несущуюся к воде карету, из которой вывалилась в грязь пара мешков.

Ухватившись за обруч бочки, капитан приподнялся на пару дюймов. Мягкий песок проваливался под его коленями, как болотная кочка. Еще один крик, на сей раз с другого конца берега. Повернув голову, он заметил группу людей, бегущих к карете. Экипаж уже остановился, пробороздив песчаную илистую полосу у края воды. Лошади вставали на дыбы и брыкались, а одинокая фигура на козлах лихорадочно пыталась высвободить перепутавшиеся поводья.

Поднявшись на ноги, Квилтер пристально смотрел сквозь дождевую пелену на странную сцену, которая происходила перед его глазами. Три фигуры добежали до кареты, как раз когда Фокскрофту удалось распутать поводья и карета тронулась с места. Еще три человека — один из них с мушкетом — немного отстали, но быстро нагоняли первую тройку.

— Но! Пошли!

— Забирайтесь! — Это был сэр Амброз, подсаживавший одного из своих спутников — а именно даму — на козлы. — Пошел! Вперед!

Один из преследователей упал на колено. Его мушкет полыхнул и чихнул, выпустив струйку дыма. Но карета уже набрала ход, раскачиваясь из стороны в сторону, как баркас в бурном море. Вторым запрыгнул в карету худощавый мужчина без шляпы. Он держался за перекладину багажного отделения, а сэр Амброз бежал рядом, протягивая своему спутнику некий сундучок. Тот изо всех сил выгибал свое тощее тело и тянул руки к сундучку, их преследователь, одетый в ливрею, перезаряжал мушкет.

Но в этот момент новое событие отвлекло внимание Квилтера. Внезапно прогремел оглушительный взрыв: должно быть, в одной из кают «Беллерофонта» от фонаря или топки воспламенился разлитый кожаный бурдюк или бочка со спиртом. Рухнув на колени, Квилтер взглянул в сторону банки и увидел фонтан оранжевого огня, пиротехническую демонстрацию, настолько впечатляющую, что она затмила пламя костров и даже блеск выступившего из-за облаков утреннего солнца. Струи огневого дождя еще падали в море, когда Квилтер повернул голову, чтобы взглянуть на карету. Но ни кареты, ни ее пассажиров уже не было видно. Окинув взглядом уходящий вдаль берег, он увидел лишь трех преследователей, чьи черные, отделанные золотом плащи полыхали красноватой медью в отблесках множества низвергающихся обломков его корабля.

Глава 13

Я проснулся на следующее утро, испытывая легкое недомогание. Во рту все пересохло, и нёбо покрылось каким-то странным сладковатым налетом. Когда, пошатываясь, держась за столбик кровати и чувствуя непонятную слабость, я поднялся на ноги, то понял, что тело стало скользким от пота, а постельное белье так пропиталось влагой, словно меня всю ночь лихорадило — или во сне мне пришлось усердно трудиться. Испугавшись, я поначалу подумал, что подхватил лихорадку или еще что похуже (со времени смерти Арабеллы я был склонен к ипохондрии), но затем с уколом облегчения вспомнил ромбольон Биддульфа. Прошлый вечер всплыл у меня перед глазами: Уоппинг, Ориноко, Вильерс, Монбоддо — постепенно восстанавливаясь во всех подробностях. С тихим стоном я погрузился в кресло и несколько минут слушал безжалостно пронзительные крики серебристых чаек, хлопающих крыльями в поисках корма над мутной прибрежной водой. Казалось, я вспоминаю кошмарный сон, жестокий и пугающий. Должно быть, еще одно тревожное послевкусие вчерашнего ромбольона.

После того как я позавтракал редиской с черным хлебом, выпил утренний отвар и провел четверть часа на стульчаке над ночным горшком, мне стало немного лучше. Я спустился в магазин и следующие четверть часа занимался повседневными делами с тентом и ставнями, открыл дверь, навел порядок на прилавке, то и дело озадаченно останавливаясь и поглядывая вокруг в приятном изумлении, словно удивлялся тому, что мой магазин еще стоит, а сам я цел и невредим. Сегодня утром смолистый запах орехового и соснового дерева — запах свежего леса — придавал новую остроту привычно витавшим в воздухе пыльноватым запахам тряпичной бумаги и клееного холста. Магазин — как новенький, решил я, проверив полки и петли на зеленой двери. Я чувствовал себя как капитан, потерпевший кораблекрушение, которому мастерски починили корабль на далеком чужеземном берегу, и теперь ему настала пора отправляться домой.

Да, мне явно полегчало. Монк уже ушел на Почтовый двор, а я вышел из магазина и постоял немного на пешеходной дорожке, чувствуя, как новорожденное солнце мягко ласкает мое лицо, и окидывая слезящимися глазами проезжую часть, словно пытался уяснить свое местоположение относительно других вывесок. И тут внезапно мне вспомнился сегодняшний сон — с жуткой отчетливостью.

Обыкновенно я не придаю большого значения снам. Те немногие, что запоминаются, оказываются приземленными, расплывчатыми, бессвязными и неинтересными. Но этой ночью все было иначе. После возвращения из Уоппинга я удалился в спальню с экземпляром «Дон Кихота» и, дойдя до шестой главы, прочел, как священник и цирюльник осматривают книгохранилище несчастного безумца, а затем предают огню источник его сумасшедших фантазий. Именно этот эпизод и повторился в моем сне с тем лишь исключением, что горели уже не книги Кихота, а мои собственные. Сжимаясь от страха, я смотрел, как их срывает с полок и охапками бросает в костер какая-то шайка ухмыляющихся преступников, которая решительно не хотела растворяться, мельтеша туда-сюда в отблесках каминного огня. Вскоре эти фигуры исчезли во мраке, а я обнаружил, что нахожусь в Понтифик-Холле, один, сначала в библиотеке, где огонь пожирает книжные полки, потом, спустя несколько мгновений, уже стою снаружи в зеленом лабиринте и смотрю, как огромные щупальца черного дыма возносят к небу пепел и обрывки бумаги, которые возвращаются к земле угольной пылью проснувшегося вулкана. И вдруг Понтифик-Холл превращается в пылающий корабль, и сон мой завершается жутким грохотом ломающихся балок и падающих мачт. Тут я проснулся и обнаружил, что том «Дон Кихота» свалился на пол с моего живота.

Интересно, размышлял я, как же понимать столь обескураживающую цепь образов. Платон утверждает, что все сны суть пророчества грядущих событий, видения будущего, которые душа получает через печень, в то время как Гиппократ утверждает, что они — предвестники болезни или даже безумия. Ни то, ни другое меня не вдохновляло. И я решил последовать совету Гераклита, говорившего, что все сны — просто бессмыслица и поэтому на них лучше всего не обращать внимания.

Я еще стоял на улице под тентом, как слабоумный глазея с открытым ртом по сторонам, когда Монк вернулся с Даугейт, принеся почту. Пришло два письма: одно от книготорговца из Антверпена, другое от престарелого священника из Саффрон-Уолдена. Я проследовал за Монком в зеленую дверь. Впереди нас ждал новый день.

Часом позже наемный экипаж уже вез меня на Ситинг-лейн. Я не собирался вновь посещать Сайласа Кобба или Морское ведомство, а скорее предполагал побеседовать с приходским казначеем церкви Святого Олава. Подойдя к церкви, я обнаружил, что там еще идет утренняя служба, и поэтому тихонько проскользнул на одну из задних скамей и начал листать молитвенник — одну из тех книжиц, к сжиганию которых Кромвель и его генералы приложили все силы; я был смущен и почему-то полон сознания собственной греховности. Нельзя сказать, чтобы я часто захаживал в церковь — в отличие от Арабеллы, которая иногда посещала по две службы в день. Я не имел ничего против этих обрядов — ни против пуритан с мятежной строгостью тайных молений, ни против государственной церкви с ее ладаном, отгороженными алтарями и прочими полупапистскими ритуалами. Но мне лично больше по душе квакеры, верующие в так называемый внутренний свет, для воспламенения которого не нужны ни священники, ни таинства.

Сидя в солнечных лучах, льющихся сквозь витражные окна, я, однако, размышлял вовсе не о духовных предметах. Я думал о Генри Монбоддо и сэре Амброзе Плессингтоне, о том, какая же не поддающаяся точному определению связь существовала между «Лабиринтом мира» и их приключениями в Испанской Америке, между «герметическим сводом» и протестантскими фанатиками. Мои бесплодные размышления прервало окончание службы, и я направился вдоль по проходу навстречу прихожанам, размышляя, не покажусь ли я викарию, с моим, как обычно, неухоженным видом (да плюс болезненные последствия вчерашних возлияний), кающимся грешником, отмаливающим свою распутную жизнь. Как бы то ни было, он без видимых раздумий направил меня в ризницу, где я, найдя ризничего, объяснил ему, что хотел бы выяснить кое-что в приходских записях об одном из их прихожан — моем предке, уточнил я, — похороненном на здешнем церковном кладбище. Он охотно согласился мне помочь и после долгого копания в одном из шкафов выдал мне пухлый том, регистрационную книгу за 1620 год в переплете из воловьей кожи. Предложив мне присесть за его столик, он удалился в церковь, которая уже опустела, если не считать одной старушки, ковыляющей по проходам с шваброй в руках.

Приходская книга делилась на главы сообразно трем важнейшим этапам жизненного пути: крещение, венчание и смерть. Я быстро открыл раздел смертей. В сумрачной обстановке ризницы такое чтение не навевало веселья. Я знал, что в былые времена, как и в наши дни, приходские служащие составляли и выдавали свидетельства о смерти, а в приходские книги обычно записывали ее причины. Но я оказался совершенно не готов читать эти описания кончин, которые следовали за каждым именем и датой, графа за графой, страница за страницей: апоплексические удары, водянки, плевриты, сыпной тиф, дизентерия, «убиение», истощение, чума, отравление, самоубийство — и так далее, непрерывный каталог давно забытых трагедий. Одного бедолагу «покалечил медведь, сбежавший из медвежьей ямы в Саутворке», другого — «съел крокодил в Сент-Джеймсском парке». Имелись и записи, где причина смерти оказывалась не такой очевидной: к примеру, мужчины или женщины были «найдены мертвыми на улице» или «убиты осенью», а около некоторых имен стояла запись: «Причина смерти неизвестна».

Кончина Сайласа Кобба была в числе самых таинственных. После тридцати минут поисков я нашел его имя почти в конце книги, на страницах, отведенных декабрю, который, судя по всему, был особо опасным месяцем для прихожан Святого Олава. Но имеющиеся сведения разочаровали меня. Чья-то неуверенная рука просто записала, что Сайлас Кобб был «обнаружен мертвым в Темзе ниже Йорк-хауса». И больше ничего. Ни рода его занятий, ни места жительства, ни ближайших родственников. Никаких зацепок относительно его личности.

Потерянное время, решил я. Закрыв приходскую книгу, я поблагодарил служащего, но уже в дверях вдруг вспомнил вчерашний рассказ Биддульфа и его упоминание о том, что Йорк-хаус принадлежал Фрэнсису Бэкону, вероятному проектировщику «Филипа Сидни», который в конечном счете продал дом герцогу Бекингему, а тот, в свою очередь, хранил там книги и картины, пока его сын не был вынужден продать их, пригласив в качестве посредника (согласно словам Алетии) не кого иного, как Генри Монбоддо.

Я так разволновался, что у меня пощипывало баки… но вскоре решил, что, скорее всего, это просто мои странные фантазии. Если между Коббом и Бэконом или Бекингемом или Коббом и Монбоддо и могла быть какая-то связь, то лишь самая отдаленная. Да и связь Кобба с Йорк-хаусом и хранившимися там картинами — вероятно, лишь случайное совпадение, ведь приливы и отливы могли отнести труп и вверх, и вниз по течению, прежде чем его вытащили из реки поблизости от Йорк-хауса. Он мог свалиться в Темзу — или его сбросили в нее мертвым или живым — практически в любом месте от Челси до Лондонского моста. Ведомости рассылавшиеся по подписке, в те дни были полны историями о подобных коротких плаваниях; об отчаявшихся людях, которые прыгали с ограждений моста, но обязательно всплывали через несколько дней в трех или четырех милях ниже по течению.

Перед выходом из церкви я надумал спросить служку о надгробии Кобба, которое выглядело значительно новее соседних, значительно новее, подчеркнул я, чем те, что были изготовлены в 1620 году. Но служка только пожал плечами и пояснил, что это обычное дело — ставить новые надгробия над старыми могилами. Более того, получившие богатое наследство люди зачастую исправляли себе родословную, выбирая для могил своих предков местечко получше, — дело доходит даже до того, рассказал он, что эксгумируют кости из каких-нибудь мрачных отдаленных участков и перезахоранивают их в более почетное место, например в церковные нефы или склепы, а там уж место нового упокоения украшают дорогой мраморной плитой или даже бюстом или статуей. Вот порой так и получается, объяснил он, что в замечательной компании герцогов и адмиралов среди величественных памятников, изваянных в мраморе или отлитых в бронзе, вдруг, лет через пятьдесят после смерти, оказывается скромный лодочник или торговец рыбой. Но, по словам служителя, в церкви не ведется никаких официальных записей о таких улучшениях.

— Вы можете расспросить на сей счет плиточника или каменотеса, они занимаются резьбой по камню, — посоветовал он. — Обычно они записывают имена или гербы на обратной стороне плит.

Но мне не хотелось плестись при свете дня к могиле Кобба — как, впрочем, не хотелось и заходить в шумный и пыльный камнерезный двор, — с одной стороны, из-за полуденной жары, а с другой — из-за последствий употребления Биддульфова ромбольона. И поэтому я вернулся в «Редкую Книгу», размышляя, что же полезного для моих поисков есть в этих новых сведениях; если вообще в них есть хоть что-то полезное.

Остаток дня я занимался обычными делами среди моих книжных полок и в случае надобности обслуживал покупателей. Ах, славный целительный бальзам привычного распорядка, то, что Гораций называет laborum dulce lenimem, «сладостное успокоение напряженных трудов». Потом я подкрепился приготовленным Маргарет ужином, выпил пару бокалов вина и выкурил трубочку, а затем в десять вечера, мое обычное время, отправился в кровать, решив отложить вчерашнего «Дон Кихота» и водрузив вместо него на живот Вольфрамова «Парцифаля». Уснул я, должно быть, вскоре после того, как стража возвестила об одиннадцати часах.

Я никогда не мог похвастаться хорошим сном. С детства я был известным лунатиком. Мои странные гипнотические состояния и полуночные прогулки постоянно беспокоили моих родителей, наших соседей, и, наконец, господина Смоллпэйса, который однажды привел меня обратно в «Редкую Книгу», босоногого и растерянного, после того как я добрел уже до южных ворот моста. С возрастом мое лунатическое беспокойство превратилось в приступы бессонницы, преследующей меня и по сей день. Я подолгу лежал без сна, то и дело поглядывая, как стрелки часов пробегают круг за кругом переворачивая и взбивая подушку, отчаянно крутясь на тюфяке, словно сражался с врагами, прежде чем сон наконец наваливался на меня, чтобы прерваться чуть позже, когда его вспугнет легчайший шум или зазубренный осколок не оставшегося в памяти сновидения. Год за годом я выискивал разных фармацевтов, которые прописывали всевозможные лекарства от бессонницы. Я выпил множество пинт отвратительно пахнувших сиропов, сделанных из адиантума и семян мака (цветка, который, по словам Овидия, растет возле самой Обители Сна), или за час перед отходом ко сну в соответствии с рекомендацией натирал виски другой бурдой, составленной из сока салата-латука, розового масла и бог знает чего еще. Но ни одному из этих дорогостоящих эликсиров так и не удалось даже на минуту ускорить приход желанного сна.

В довершение всего с наступлением темноты «Редкая Книга» становится каким-то странным и даже пугающим местом (в особенности я стал замечать это, видимо, после смерти Арабеллы) — в просторном помещении лавки обитает гулкое эхо, половицы скрипят и ворчат, ставни дребезжат, камин завывает, крыша издает булькающие звуки, жуки топочут, крысы скребутся и попискивают, выдолбленные из стволов вяза трубы содрогаются и стонут, когда в них замерзает или оттаивает вода. Я считал себя здравомыслящим человеком, но долгие месяцы после кончины Арабеллы обычно просыпался совершенно внезапно, охваченный ужасом, по нескольку раз за ночь и дрожал под покрывалом, как перепуганный до смерти ребенок, слушая, как сонмы враждебных привидений и демонов нашептывают мое имя, как они бродят по моим комнатам и коридорам, занимаясь своими тайными делами.

В эту ночь я внезапно проснулся, испугавшись одного из таких звуков. Резко сел на кровати и нашарил на прикроватном столике кремневый пистолет. Я намеревался держать его под подушкой — так, по моим предположениям, делают все, кто боится взломщиков, — но вдруг мне представилось, что он выстреливает в меня, когда я поворачиваюсь во сне на другой бок, да и в любом случае оружие это было слишком большое и неудобное для того, чтобы пристроить его под моей тощей подушкой из гусиного пера. Поэтому я держал пистолет на ночном столике, зарядив дробью и порохом, но ствол направлял в сторону от изголовья кровати. Остальные боеприпасы находились в ящике, в том нагрудном патронташе, что одноногий ветеран продал мне вместе с оружием: тридцать свинцовых пулек, которые выглядели на редкость безвредными, словно окаменевший помет маленького грызуна.

После нескольких секунд суматошных поисков я наконец нащупал свой пистолет, сразу сжал его в руке и, стараясь не дышать, прислушался к этим раздражающим звукам. Они напоминали какое-то слабое дребезжание или позвякивание пары шпор. Но стало тихо. Эти звуки мне приснились, сказал я себе. Или прошла стража со своим колокольчиком.

Звяк-позвяк, звяк-позвяк, звяк…

Едва задремав, я вновь проснулся, услышав на сей раз определенно странные звуки, отличавшиеся от обычного домового репертуара: казалось, позвякивал тихий обеденный колокольчик или связка ключей на цепочке. Таким мог бы быть и отзвук колес или цоканье копыт, если не считать того, что вечерний звон уже давно миновал, а значит, и ворота должны быть заперты, и вряд ли какая-то карета могла сейчас катить по мостовой.

Я вновь приподнялся на кровати, опять-таки схватившись за пистолет. Зажег свечу и прищурившись взглянул на часы, которые тоже нашарил на ночном столике. Третий час ночи. Внезапно шум прекратился, как будто преступник спохватился и мгновенно затих. Спустив ноги на пол, я представлял себе, как этот злоумышленник стоит, прижавшись к стене, затаив дыхание и прислушиваясь.

Звяк-позвяк-позвяк-ЗВЯ-Я-АК!

Звуки становились более громкими и частыми, пока я крался по коридору и потом, затаив дыхание, спустился по лестнице первые пару ступенек. В темноте я хожу неуверенно — и все-таки я умудрился пропустить третью скрипучую ступеньку — решив застать неосторожных взломщиков врасплох, — а также пятую ступеньку, которая была на четыре дюйма выше, чем остальные. Мне не хотелось тревожить Монка, ведь он перепугался бы до смерти, увидев, как я с пистолетом крадусь по дому. И не хотелось также спугнуть грабителя, который — теперь я был в этом уверен — уже либо внутри лавки, либо еще пытается открыть входную дверь: поскольку источником странных звуков, как я понял, было звяканье отмычек.

Звяк-по-ЗВЯ-Я-АК…

Мой затылок покалывало от страха. Судорожно вздохнув, я покрепче сжал пистолет и нащупал босой пяткой следующую ступеньку. Звяканье прекратилось, но теперь я услышал щелчок замка и, ловил тихий скрип новых петель, подсказывающий, что зеленая дверь медленно приоткрылась. Я замер, стоя на одной ноге, не смея опустить на следующую ступеньку мою косолапую стопу. Взломщик крался по магазину, и половицы под ним тихо постанывали. Облизнув губы, я вслепую нащупал следующую ступеньку.

Случившееся далее, по-моему, было неизбежным. Крутые, слегка наклонные и стертые ступени винтовой лестницы были различны по высоте; а я к тому же был косолап и почти слеп, поскольку очки мои остались в спальне. И вот, когда я делал очередной шаг, моя покалеченная стопа соскользнула на следующую ступеньку, и я, вскрикнув, приземлился на лестничную площадку. Более того, пытаясь в темноте остановить свое падение, я выпустил пистолет. Он с шумом ускакал по лестнице впереди меня.

Я вздохнул и затаил дыхание. Вокруг стояла мертвая тишина. Полежав немного на лестничной площадке, я осторожно приподнялся и встал на карачки. Было так тихо, что мне на мгновение показалось, будто я ошибся и все мне приснилось, или чем-то звенел ветер, или со скрипом покачивался сам дом, вторя речному плеску. Но затем я безошибочно услышал звук шагов и спустя мгновение — шепот голосов.

Подобравшись, я приготовился к прыжку. Я мог еще дотянуться до пистолета. Но грабителей было по меньшей мере двое, а у меня, даже если я ухватил бы пистолет, был только один выстрел. Поэтому я продолжал сидеть скорчившись на лестнице и боялся даже дышать.

Еще через несколько ужасных секунд я услышал отчетливое шипение фитиля. Затем снизу хлынул конусом свет и по стене начали закручиваться тени. Вскочив, я стал пятиться по узкой лестничной площадке, стараясь нащупать ведущие вверх ступени. Но слишком поздно. Пара ботинок уже скрипела по ступеням всего несколькими футами ниже. Я услышал тихое шипение горящего факела, потом резкий царапающий звук — кто-то вынул из-за пояса пистолет. Еще пара мгновений — и они доберутся до меня.

Я развернулся и, нащупывая ступеньки, бросился наверх. Но едва мне удалось найти точку опоры, как чья-то холодная рука схватила меня сзади за шею.

В те дни дому «Редкой Книги» перевалило за восемьдесят лет. Его построили в Голландии в 1577 году и по частям перевезли в Лондон, где все его резные фронтоны и луковки куполов собрали вместе без единого гвоздя, деталь за деталью, словно сложили сегменты исполинской головоломки. Он стоял посередине моста, с северной стороны от небольшого разводного пролета, чьи деревянные зубчатые колеса скрипели и, вращаясь, терлись друг о друга шесть раз в день. И поэтому во время прилива шесть раз в день все движение на мосту заведомо останавливалось на двадцать минут, чтобы пропустить направляющиеся вверх по течению баржи и шлюпы, груженные солодом и вяленой треской, или лодки с корабельной провизией и полубаркасы, идущие к морю с большими бочками эля и мешками сахара для торговых судов в Тауэр-доке, а порой даже величаво проплывала яхта самого короля, державшая курс к стремнинам Гринвича. На мосту в такие моменты наступало затишье, рабочие лошадки и толпящиеся пешеходы — все замирали на месте перед этой сказочной процессией из двадцати или тридцати судов. В бытность моего ученичества я тоже обычно останавливался и удивленно наблюдал, как проезжая часть круто поднимается к небу и парусники осторожно проскальзывают мимо наших окон, их полотнища, наполняясь ветром, вздуваются, как жилет на гигантском пузе. Но затем господин Смоллпэйс окрикивал меня с другого конца лавки, и я с послушно переключал свое внимание обратно на стопки книг.

Этот впечатляющий ритуал наполнял сердце гордостью, но также наносил сильный ущерб дому «Редкой Книги», особенно моему углу, который непосредственно примыкал к разводной части и шесть раз на дню содрогался и стонал при ее подъеме. Вращались колеса, и плыла вверх мостовая, и я чувствовал, как содрогается у меня под ногами пол, и слышал дребезжание стекол в оконных рамах. Книги, понятное дело, падали с полок, чашки и тарелки — из буфетов, медные котелки и части разрубленных мясных туш — со своих крюков на кухне. Более того, вскоре после смерти господина Смоллпэйса я обнаружил в кабинете настолько большой зазор между одной из вертикальных балок и потолком, что стена начала угрожающе крениться наружу.

Надо было что-то делать. Нанятый мной в кузнице подмастерье должен был вернуть заблудившуюся балку на место, но во время его работ в ветхой фахверковой стене образовалась дыра, за которой оказалась маленькая полость. Расширив эту дыру, мы обнаружили комнатку, семи футов в высоту и трех в ширину, в которую я смог протиснуться и даже сделать пару шагов. Пробное простукивание железной кочергой показало, что в эту комнатку попадали через замаскированный на потолке люк, доски которого сейчас служили полом крошечного обувного чулана, расположенного этажом выше.

Кто соорудил эту тайную крохотную келью, оставалось лишь гадать. Я не нашел там ничего особенного, за исключением деревянной тарелки, ложки, слегка сплющенного серебряного подсвечника и кусков кожи, видимо, раньше составлявших кожаную куртку. Если я что-то и надеялся найти, так это пару алтарных сосудов или обрывки одеяния священника, ведь известно, что в правление королевы Елизаветы такие тайники были широко распространены, — маленькие потайные кельи под лестницами или под каменными плитами у каминов и очагов для укрытия католических патеров или других жертв наших религиозных гонений.

В тот вечер я сидел на полу в этой келье, подтянув к себе ноги и упершись подбородком в колени, и при свете горевшей в старом подсвечнике свечи пытался представить того, кто здесь прятался: монах-францисканец во власянице, может даже иезуит? На мгновение его образ очень отчетливо всплыл перед моим мысленным взором: маленький человечек, преклонивший колена на тростниковом коврике, шепчет мизерере и еле дышит в своем тесном и темном тайнике, а совсем рядом за тонкой стенкой перекликаются судебные исполнители, простукивая полы и стены рукоятками своих шпаг. Я не поддерживал папистов, но надеялся, что ему, кем бы он ни был, удалось спастись и сохранить свою скрытную жизнь — такое тихое, аскетическое и почти герметически запечатанное существование, к которому, как мне кажется, я всегда стремился. Возможно, поэтому, наняв плотника чтобы замуровать эту комнату, я в последний момент внезапно изменил ему задание и велел оставить это маленькое убежище так, как есть, но восстановить стену. Эту стену потом оштукатурили и закрыли панелями, к которым пристроили книжные полки. И вновь эта келья оказалась невидимой.

Я не надеялся, что мне доведется когда-нибудь заглянуть в потайную келью — боже упаси! Мне хотелось сохранить ее как своеобразный памятник, вот и все. В последующие несколько лет я почти не вспоминал о ней, хотя после того, как цензоры начали наносить свои краткие визиты, я воспользовался ею, чтобы спрятать несколько трактатов и памфлетов, которые в ином случае были бы конфискованы и сожжены. Никто больше не знал о существовании тайника, кроме Монка, для которого он стал местом бесконечного изумления. Частенько я слышал, как он топает там, внутри, затевая, как мне думалось, какие-то таинственные детские игры. Но однажды, открыв в обувном чулане люк и приглядевшись, я обнаружил, что он натащил в комнатенку всякий хлам — трехногий стул, свечи, одеяло, книги, даже раздобыл где-то старый ночной горшок. У меня возникло подозрение, что он вынашивает планы переселиться сюда. В общем-то, в этой келье, примерно одного размера с его спаленкой, вероятно, было не более неуютно.

Но как-то вечером, когда я сидел в кресле, я услышал страшный шум из-за стены и, быстро взлетев по лестнице, увидел, что он загоняет гвозди в подошвы трех пар старых ботинок, а потом прибивает их к крышке деревянного люка. Он объяснил мне, что придумал одну хитрость, в результате которой если он откроет люк и заберется в тайник — вот так, — то обувь останется на своих местах, когда он закроет крышку. А значит, вход будет по-прежнему замаскирован. Умно, не правда ли? Он высунулся из отверстия, тяжело отдуваясь. Я, безусловно, согласился с его доводами. Не было необходимости спрашивать, что вдохновило его на это изобретение. Всего три дня назад досмотрщики ворвались в его дверь поздно вечером и сунули ему в лицо зажженный фонарь.

— Хорошо придумано, — повторил я. Я решил простить ему испорченные ботинки, которые уже вряд ли стал бы носить. — Пожалуй, даже очень остроумно. — Но при взгляде на эту комнатенку мне припомнился горбившийся во мраке священник, моливший о сохранении своей подпольной жизни и скромной миссии. — Однако будем надеяться, что нам никогда не придется проверить твое укрытие на практике.

Мы закрыли люк и вышли из чулана. Потом целыми месяцами — иногда даже дольше — я не вспоминал о маленькой келье, примыкавшей к стене моего кабинета.

— Мистер Инчболд. — Шепот. Хватка на моей шее стала крепче. — Сюда, сэр. Наверх. Идите за мной…

Мы быстро поднялись, опережаемые нашими тенями. Миновали кабинет и спальню, завернули на следующий винтовой пролет. Снизу пробивался яркий свет факела и доносился топот быстрых шагов. Вся скрытность уже была отброшена. Я услышал угрожающие возгласы, затем наши преследователи, вероятно, оступились на высокой пятой ступеньке — до меня донесся глухой удар падающего тела и проклятия. Они поднялись, снова выругавшись, и возобновили погоню. Чей-то голос выкрикнул мое имя.

К тому моменту мы уже забрались наверх. Показывая путь, Монк проворно пробежал по коридору, пока я, ковыляя сзади него, цепенел от страха и оглядывался через плечо, ожидая, что вот-вот первая голова появится над верхней ступенькой. Я понятия не имел, что у него на уме (помимо бегства), пока не наткнулся на него. Монк стоял возле чулана и уже открыл изящным жестом дверцу люка, словно приглашал меня занять место в шикарной карете.

— После вас, сэр.

Я встал на колени и спустился вниз, в темноту, цепляясь кончиками пальцев за край отверстия, пока мои ноги не нащупали опору на стуле. Мгновение спустя Монк легко, как кошка, приземлился рядом со мной, затем тихонько опустил замаскированную дверцу люка. Мы оказались в полной темноте, даже лучик света не проникал к нам сквозь потолочные щели. Я совершенно не видел Монка, хотя слышал его сдавленное, затрудненное дыхание всего в нескольких дюймах от меня. Я развернулся, также с трудом переводя дух, но наткнулся на какое-то препятствие. Панический страх заполнил все мое существо. Мрак был настолько непроглядным, что воздух казался почти осязаемым и тяжелым.

Повернувшись в другую сторону, я опять наткнулся на стену. Эта нора была чуть больше гроба. Я уже собрался вылезти наружу, но тут Монк взял меня за руку, и мы услышали шаги — казалось, над нашими головами марширует целая армия. Незваные гости достигли верхней площадки лестницы. Чей-то голос вновь выкрикнул мое имя. Я попытался найти стул, чтобы присесть. Мне было нечем дышать. Топот ног стал громче. Захлопали двери. Я чувствовал, что сейчас потеряю сознание…

Но я не потерял сознание. Монк пододвинул ко мне табурет, на котором я и примостился, и вот следующие несколько часов мы оба прислушивались к шуму над нашими головами, поглядывая на невидимый люк, и замирали в молчании, пока злоумышленники, — их было, вероятно, трое или четверо — открывали двери и простукивали весь дом своими палками и рукоятями шпаг. Наши гости старались изо всех сил. Все в доме было проверено — лестница, каменные стенки камина, его полка и плита перед ним, потолки и полы, шкафы и буфеты, стенные панели, кровати, портьеры, каждый крошащийся кирпичик или изъеденная жучками балка. Трижды мы слышали их прямо над нами, они топтались в коридоре возле обувного чулана, открывали его двери и простукивали стенки. Но все три раза дверь нашего чулана захлопывалась, а шаги и постукивание затихали. Чуть позже я услышал тихие удары всего в паре дюймов от моего уха: кто-то тщательно простукивал палкой стену моего кабинета. Но перегородка была толстой, ее заполнили штукатуркой и глиной, и если там и был глуховатый звук, то понять это было сложно. Вскоре постукивание прекратилось. Я облегченно вздохнул и почувствовал, как рука Монка сжимает мое плечо.

— Все в порядке, сэр?

— Да, все в порядке, — пробормотал я, пожалуй, чуть громче, чем следовало.

Меня сильно трясло, и я надеялся, что он не заметит этого, хотя, по-моему, это было уже не важно. На время этого испытания мы, учитель и ученик, словно поменялись ролями. С первого же момента нашего поспешного бегства вверх по лестнице он вел себя терпеливо и храбро, а я, его учитель, не мог противопоставить ничего, кроме страха, растерянности, а позже — жалоб и сетований. Меня раздражало пребывание в этом замкнутом пространстве. Просидев всего несколько минут на табурете, я почувствовал, что у меня разболелась голова; потом у меня затекли ноги, еще немного погодя я понял, что моему мочевому пузырю отчаянно нужно опорожниться. Потом меня раздражал спертый воздух. В груди что-то булькало, и моя диафрагма судорожно сжималась, когда я сдерживал лающий кашель, который сразу же мог бы нас выдать. Зажав рот рукой, я пытался найти силу и успокоение в мыслях о священнике, который был нашим предшественником в этой келье; возможно, в такой же ситуации тот человечек целовал образок с изображением агнца Божия, читал молитвы, перебирая четки, шепотом повторял литании. Но думать о нем — это все, что мог делать я, чтобы удержаться от стонов.

А Монк в кромешной темноте нашей тесной каморки чувствовал себя как рыба в воде. Словно он долго готовился к такому событию, или словно его предыдущая встреча с незваными гостями была своего рода суровым плавильным тиглем, в котором возросли его терпение и мудрость, и он стал уже не моим исполнительным подчиненным, а деятельным и решительным вождем, способным быстро спланировать ход действий и оценить положение. Именно он решил, что не стоит зажигать свечу, нашел одеяло, чтобы укрыть мне спину, шепотом уверял меня, что воздуха еще вдоволь и надежда на спасение есть… и именно он, после того как входная дверь с шумом захлопнулась и все затихло, догадался, что один человек еще остался в доме и, затаившись, ждет, когда мы вылезем из укрытия, что я уже и собирался сделать. И конечно же через пару минут до нас донесся приглушенный кашель из моего кабинета. Поэтому мы переждали еще пару часов, пока последний гость тоже не ушел. Тогда Монк, скрестив на удачу пальцы, вылез из нашего тайника и втащил меня наверх. Жадно глотая воздух, я вылез в чулан и бродил по залитым утренним светом коридорам и комнатам, точно человек, выползающий из-под груды камней после окончания жуткого камнепада.

Правда, признаков камнепада не удалось обнаружить нигде — ни в жилых комнатах, ни внизу в лавке. Определенно ничего подобного тому, что случилось несколько дней назад. Мы на цыпочках прошли по сумеречным комнатам, держась подальше от окон — еще один мудрый совет Монка, — в поисках хоть какого-нибудь следа ночных событий. Но все выглядело так, словно в доме никого, кроме нас, и не было; словно последние несколько часов были всего лишь нашим общим кошмарным наваждением. Я даже нашел под лестницей свой кремневый пистолет, очевидно нетронутый. О былом пребывании незваных гостей свидетельствовал лишь слабый запах факельного дыма, подмешавшийся к спертому, но такому привычному воздуху лавки.

— Как вы думаете, сэр, кем были эти взломщики? — Как только мы оказались в привычной обстановке, Монк вновь сделался моим почтительным учеником. — Те же парни, что устроили погром, как вы считаете?

— Нет, я так не думаю. — Мы уже стояли в лавке пристально разглядывая нашу зеленую дверь. — Они ведь не рылись в наших книгах, правда? В отличие от предыдущих негодяев.

Он согласно кивнул головой, и какое-то время мы молча разглядывали все вокруг. Да, книг они явно не тронули. Все они стояли аккуратными рядами на полках, куда мы их расставили, прежде чем закрыться на ночь. Деньги наши также остались целы. Замок на железном сундуке под моей кроватью был цел и невредим, как и мешочек с монетами под прилавком в лавке и как, что более важно, соверены и бумаги, спрятанные под половицами. Из дома не пропало ни одного захудалого фартинга. Я заметил, что совершенно недоумевающий Монк продолжает вопросительно пялиться на меня.

— Тогда, может, вы считаете, что они искали именно вас?

Я пожал плечами, не в силах противостоять его оценивающему взгляду. Отвернувшись, я проверил дверной замок, который оказался нетронутым, как и все остальное. Наши взломщики, кем бы они ни были, хорошо знали свое ремесло.

Но как раз в этот момент кое-что привлекло мое внимание, какая-то грязь около двери, и я встал на колени, чтобы исследовать ее. Серые мелкие комочки почвы, песчанойна ощупь и слегка переливающейся в лучах утреннего света.

— Что это, сэр? — Монк наклонился над моим плечом.

— Ракушечник, — сообщил я ему после краткого исследования. — Известняк.

— Известняк? — Вконец озадаченный, он громко вздохнул. — Из какого-то карьера?

— Нет, не из карьера. С моря. Вот видишь? — Я сдул немного почвы, чтобы показать ему крошечный кусочек, похожий на костяной осколок. — Он образуется из прессованных ракушек — оттуда и название.

Он потрогал пальцем грязь.

— Чтоб мне провалиться, сэр. Как же могли попасть сюда эти осколки? Вы считаете, что их принесли?..

— Вот именно. — Я выпрямился, все еще рассматривая мелкие крошки почвы на ладони. — Ракушечник используется при строительстве дорог, — пояснил я. — Подъездных аллей перед особняками и так далее. Его, должно быть, принесли сюда на подошвах обуви.

Кивнув, Монк продолжал с серьезным видом смотреть на меня, словно ожидал каких-то дальнейших объяснений, от которых я уклонился. Немного погодя я отряхнул грязь с ладоней и постоял перед забранным ставнями окном. Было уже почти восемь утра. Я смотрел, как утренний солнечный свет, просачиваясь сквозь щели ставен, ложится полосками на пол сзади меня и вытравливает длинные тени на мостовой. От этих ярких световых полос у меня защипало в глазах, и колющая боль отдалась в затылке. Но я наклонился вперед и — точно так же, как поступал полдюжины раз за прошедшие два дня, — повертев головой направо и налево, окинул пристальным взглядом всю дорогу. Обычное утреннее движение с привычной какофонией громких голосов, цоканья лошадиных подков, звяканья отпираемых засовов и решеток. Перед лавками материализовались подмастерья с метлами и принялись мести пятна солнечного света.

Глядя на разворачивающуюся сцену, я почувствовал щемящую боль в груди. Это было мое любимое время дня, время, когда я распахивал ставни, опускал тент, протирал воском прилавок и книжные полки, чистил камин и разжигал огонь, приносил чайник с водой, чтобы приготовить первую чашку утреннего кофе, и потом, удалившись за прилавок, с радостью ждал, когда первый из моих покупателей откроет зеленую дверь и войдет внутрь. Но сегодня утром я заподозрил, что этот ритуал никогда уже не будет таким, как прежде. Еще неизвестно, озадаченно думал я, кто может появиться на мосту нынче утром и открыть дверь магазина? Кто еще подстерегает меня, какая злая сила, наделенная тайным могуществом, прячется за дверями и стенами соседних домов, следя за моей зеленой дверью и выжидая очередного удобного случая? Ведь я не сказал Монку, что ракушечник покрывает подъездные аллеи и дорожки во дворце Уайтхолл — именно ракушечник хрустел у меня под ногами, когда я пробирался к архивам казначейства. Мои мрачные мысли прервал громкий скрежет; потом задребезжали стекла, и под моими ногами предупреждающе задрожали балки каркаса. Скосив глаза, я увидел сквозь дощечки ставен, как разводной пролет поднимается к небу, словно деталь огромных заводных часов, протянувших свою черную тенистую стрелу к фасаду лавки. На проезжей части наступило привычное затишье. Телеги и повозки скапливались около «Редкой Книги», а дюжина светло-желтых, наполненных ветром парусов величаво проплывала сквозь образовавшийся проем. Через несколько минут последний парусник вышел из-под моста. Затем заскользили и натянулись на шкивах канаты, деревянные зубцы сошлись вместе, балки под полом задрожали, и мост опустился на место, издав очередной старческий стон. Движение перед «Редкой Книгой» возобновилось, и, как обычно в этот час, над булыжником разнеслись шумная брань, назойливый скрип и грохот.

Да, начался обычный день. Но я вдруг понял, что не смогу участвовать в сегодняшней привычной жизни, что не смогу открыть свою лавку, что впервые за долгую трудовую жизнь я уклонюсь от своих обязанностей. Ибо мой маленький корабль не приближался, как я думал, к спокойной родной гавани, а мчался на всех парусах невесть куда, без карт и компаса. Чуть позже, карабкаясь наверх по винтовой лестнице и придерживаясь за стену, чтобы не упасть, я понял, что «Редкая Книга», служившая мне надежным убежищем все эти двадцать лет, стала теперь небезопасной.

Часть 3 ЛАБИРИНТ МИРА

Глава 1

Так вот началась моя тревожная и скитальческая жизнь — мое суматошное бегство или, точнее, изгнание из «Редкой Книги». Сначала я не мог даже сообразить, где бы мне спрятаться. Карабкаясь по винтовой лестнице в свою спальню, я прикидывал, не лучше ли мне вовсе уехать из Лондона, но потом придумал кое-что получше. За всю свою жизнь я уезжал из города раз шесть, не больше: дважды — ради книжной ярмарки в Или, трижды ездил в Оксфорд и один раз заехал даже в Стаурбридж, тоже на книжную ярмарку. И наконец — то затяжное и изнурительное путешествие в Понтифик-Холл, с которого, похоже, и начались все мои беды и неприятности.

Я подумывал, не поискать ли мне пристанища в Уоппинге, но быстро отверг эту идею, решив не подкидывать на мельницу бедного Биддульфа нового зерна — у него и так в избытке страхов и секретов. Поэтому, укладывая в кожаный ранец смену одежды, я вспоминал других моих постоянных клиентов. В их числе было несколько тихих почтенных ученых, которые, думаю, охотно приютили бы меня на пару ночей или даже дольше, если понадобится. Но как объяснить им причину? Я застегнул пряжку ранца и закинул его за плечо. Нет: в Лондоне имелось только одно укромное местечко; только одно место для такого беглеца, как я.

Когда я спустился вниз, Монк уже открыл лавку и несколько покупателей — приятные, знакомые лица — неспешно осматривали книжные полки. Я приветливо кивнул им и шепнул Монку, что мне придется оставить «Редкую Книгу» на несколько дней и что магазин вновь остается на его попечении. Он взглянул, на мой ранец, но взгляд его выразил лишь легкое удивление. Видимо, события последних нескольких дней показали ему, что от его мастера можно ожидать любых неожиданностей и причуд. Покидая его, я чувствовал себя очень виноватым — словно только я один на всем белом свете мог бы спасти или защитить его. Напоследок я обвел взглядом лавку и выскользнул на улицу, а там быстро затерялся в густой толпе, теснившейся по пять человек в ряд на тротуарах моста.

Через пять минут я вышел за Саутворкские ворота, где толпа уже слегка поредела. Оглянувшись через плечо, я поковылял, опираясь на мою суковатую палку, вниз по дороге, ведущей к ступеням причала, где и нанял ялик. Лодочник усмехнулся и спросил, куда я желаю отправиться.

— Вверх по течению, — ответил я.

Устанавливая весла и отталкиваясь от причала, он подозрительно поглядывал на меня, без сомнения, потому, что я натянул парусиновый навес на деревянные дуги и сразу, несмотря на солнечную погоду, залез под его попахивающий плесенью свод. Выглянув из этого укрытия, я убедился, что никто не следит за мной с причальной лестницы. Ниже по течению река была пустынна, не считая пары рыболовных смэков, бросивших якоря на мелководье и быстро убавивших паруса в ожидании следующего подъема разводного пролета. За их мачтами над устоями моста высилась «Редкая Книга», но вскоре она подернулась легкой дымкой, словно постепенно растворялась в воздухе.

— Так что же вам угодно, сэр? Куда прикажете вас доставить?

— В Эльзас, — ответил я и нырнул обратно под навес, из-под которого не показывался до тех пор, пока нос нашего ялика не прошелестел по дну к ступеням угольной пристани поблизости от «Золотого рога».

Я снял комнату в таверне «Полумесяц», что располагалась в Эбби-корт, то есть примерно в центре (по моим скудным понятиям) того лабиринта дворов и переулков, что представлял собой Эльзас. Моя комната размещалась на верхнем этаже, и попасть в нее можно было только по узкой винтовой лесенке, по которой меня провела сама хозяйка этого заведения — миссис Фокс, маленькая темноволосая женщина, чьи спокойные и благопристойные манеры скорее наводили на мысль о монастыре, чем о таверне в центре Эльзаса. Я записался в книге постояльцев под именем Сайлас Кобб и заплатил пару шиллингов за две ночи вперед, что давало мне право не только на ночлег, — пояснила она своим кротким голосом, — но также на завтрак и ужин. А если мне понадобится еще что-нибудь — эль, табак, услуги горничной, — я должен, не раздумывая, сразу же дать ей знать. Скромно потупив свои черные глаза, она упомянула о юных леди, поглядывавших на нас из-за прикрытых занавесами дверных проемов, пока мы поднимались вверх по лестнице. Я заверил ее, что ничего такого мне не нужно.

— В сущности… — Я выудил из кармана очередной шиллинг, который постарался незаметно сунуть ей в руку. — Крайне необходимо, чтобы во время моего пребывания в вашей гостинице меня никто не тревожил. Никто, ни днем, ни ночью. Вы понимаете меня?

По реакции госпожи Фокс я догадался, что ей не раз приходилось слышать подобные просьбы от постояльцев.

— Конечно, господин Кобб, — улыбнувшись, прошептала она и смущенно опустила глаза, взглянув сначала на связку ключей, висевших у нее на поясе, а потом на черного кота, сопровождавшего нас вверх по лестнице. — Ни одна живая душа не побеспокоит вас. До тех пор, пока вы проживаете под моей крышей. Уверяю вас.

Когда она вместе с котом удалилась, я положил свой ранец на кровать и окинул взглядом комнату. Своими скромными размерами и спартанской обстановкой она напоминала монашескую келью; здесь имелись лишь жесткий стул со спинкой из перекладин, стол и кровать на четырех ножках с тощим тюфяком. Но комнатка была довольно чистой и отлично подошла мне. Через крошечное оконце я увидел колокольню тюрьмы Бридуэлл, а далеко за ней маячил северный конец Лондонского моста, и его вид весьма приободрил меня, сделал мое изгнание — как я уже мысленно назвал свое бегство — немного более терпимым. Я сел на кровать, судорожно вздохнул и порадовался, что мне удалось выбрать правильное местечко.

Прибыв в Эльзас часом раньше, я чувствовал себя подавленным и крайне расстроенным. Испытания прошедшей ночи измотали меня, и я не придумал ничего лучшего, как, по примеру многих, поискать убежища в этом районе. Сначала я подумывал, не снять ли комнату в «Золотом роге» или в «Голове сарацина», но в итоге отказался от этих мыслей. И в том и в другом месте я мог столкнуться с доктором Пиквансом, отношения которого с Генри Монбоддо пока оставались для меня загадкой. Кроме того, таверна «Полумесяца» выглядела чуть более респектабельно — если можно так выразиться, — чем оба те заведения. Я прибыл туда к открытию, и в тот момент миссис Фокс провожала к выходу нескольких богато одетых господ, сопровождаемая черным котом, который следовал за ней повсюду, как за ведьмой. В остальном дом выглядел пустым, если не считать тех юных леди, которые поглядывали на нас из своих занавешенных комнат.

Да, сказал я себе, ложась на кровать: пожалуй, здесь я буду в безопасности. И все же на всякий случай я вытащил пистолет из ранца и положил его рядом с собой.

Сон сморил меня почти мгновенно, и проснулся я только в начале вечера, когда на Лондонском мосту уже зажглись первые желтые фонари. Карманные часы сообщили мне, что я проспал без малого десять часов.

Еще одурманенный сном, я поднялся с постели и вытащил из ранца два пузырька: два из трех в общей сложности приобретений, сделанных перед тем, как снять комнату. В первом пузырьке был лечебный отвар из листьев ежевики, купленный у аптекаря по фамилии Фоскетт, сообщившего мне, что сие лекарство, созданное в его личной лаборатории, является превосходным средством от болячек во рту и (как он, подмигнув мне, выразился) в «тайных членах». Я тоже подмигнул, выразительно поморщившись, и позволил ему предполагать все, что угодно.

Вскипятив в чайнике воду, я вылил в нее отвар ежевичных листьев, размешал и добавил туда три грамма едкого натра из другой склянки, купленной в той же лавке. Я уже окончательно проснулся и трясущимися руками закрыл пузырьки пробками. Когда настой достаточно охладился, я вылил его в умывальный таз и смочил им волосы, бороду и даже брови. Знал о том аптекарь или нет, но его настойки годились не только для лечения венерических недомоганий. Круглое зеркальце для бритья подтвердило, что из каштанового с проседью цвет моей шевелюры и бороды стал угольно-черным. Вдобавок, по излюбленной моде кавалеров, я подстриг бороду клинышком.

Наконец, я достал последнее утреннее приобретение, костюм, купленный у торговца мужской одеждой на Уайтфрайерс-стрит. Сложив и убрав с глаз долой мой скромный наряд книготорговца — потрепанный камзол, бриджи, протершиеся сзади почти до дыр, и чулки со спущенными петлями, — я постепенно облачился в новый костюм. Во-первых, фиолетовый камзол с золотыми пуговицами, затем пара украшенных лентами бриджей и подходящие к ним шелковые чулки; а напоследок бархатная шляпа с загнутыми кверху полями, затейливо обшитая фиолетовой лентой. Уж будьте уверены, теперь я стал достаточно заметной личностью, но едва ли кто-то — даже я сам — принял бы ее за Исаака Инчболда. Нет, думал я, приглядываясь к своему отражению в темном оконном стекле: никто не узнает меня, когда сегодня вечером я пойду по делам.

Удовлетворенный достигнутым результатом, я заказал ужин. Вскоре его принесла ко мне в комнату одна из так называемых горничных, крутобедрая девица со щеками цвета дамасской розы и сельским выговором. Она поставила еду на стол, получила за это два пенса и мою благодарность и благоразумно удалилась, даже не взглянув на меня. Ужин, жареная треска с пастернаком, оказался довольно вкусным, и я съел его с отменным аппетитом. С удовольствием выпил и пару кружек доброго эля. И уже через пару минут спускался по лестнице, засунув пистолет за пояс моих новых бриджей.

В этот час «Полумесяц» был полон завсегдатаев, чей грубый смех, прорезающий визгливую скрипичную мелодию, был слышен и наверху. Скрип ступеней привлек внимание пары обитательниц занавешенных комнат: их расплывчатые лица с уже отмеченными мною пухлыми щеками цвета дамасской розы появились из-за складок, а откинутые драпировки явили взору освещенные свечами будуары с зеркалами и вазами, полными ярких цветов. До меня донеслись ароматы духов и табачного дыма и приглушенное хихиканье. Я быстро пригнул мою увенчанную шляпой голову, бросив, правда, взгляд в одно из зеркал: на меня глядел черноволосый головорез в камзоле с блестящими пуговицами и в лихо сдвинутой на ухо шляпе. Только моя верная суковатая палка — с ней мне не захотелось расстаться — напоминала о моей прежней жизни. Позднее меня поразит сгущение странных событий, загнавших меня сюда, но сейчас я даже не задумался о том, как же так получилось, что я, законопослушный горожанин и скромный книготорговец, изменив внешность, на ночь глядя спускаюсь по лестнице какого-то борделя в центре Эльзаса.

Небо уже потемнело, когда я вышел на Эбби-корт. Быстро оглядевшись, я заметил на углу столб с выгоревшей на солнце вывеской и, сориентировавшись, направился в северном направлении к Флит-стрит. По пути я миновал Эроусмит-корт и в его узком проходе мельком заметил жуткого вида турка, стрельнувшего в меня косым взглядом. «Голова сарацина» пылала оранжевыми окнами, но темные комнаты доктора Пикванса прятались за закрытыми ставнями. Я продолжал двигаться на север; заткнутый за пояс пистолет при ходьбе неудобно ерзал и натирал кремневым замком косточку бедра. Около рва, в Блэкфрайерс, между недавно выстроенными домами, сушилось на веревках выстиранное белье, блеклые раздвоенные хвосты рабочих блуз и рубах, точно флаги какой-то исчезнувшей процессии. На Уайтфрайерс-стрит дорогу мне перебежала лиса с низко опущенной мордочкой и задранным пушистым хвостом. Это вызвало у меня какое-то дурное предчувствие, как и размашисто начертанный мелом рисунок, который я увидел чуть позже на сломанном заборе: точно такой же символ — рогатого человечка — я уже дважды видел, именно в Эльзасе. Но сейчас я вдруг понял, что это было изображение не рогатого человечка и не черта, а человечка в крылатой шапке. Ибо знак этот был не только алхимическим символом ртути, но также и астрологическим символом планеты Меркурий.

Уже почти выкинув из головы этот знак, я продолжил прогулку. В конце концов, наш город полон шарлатанов, составляющих гороскопы и стряпающих пророчества. И правда, «Ведомости» пестрели рассказами о том, что король Карл обращается к самому знаменитому нашему астрологу, Элиасу Ашмолу, для составления гороскопа, чтобы выбрать благоприятную дату для заседания парламента. Но потом я вспомнил, что Меркурий, посланец богов, покровитель купцов и торговцев, таких как я — римское соответствие Гермесу Трисмегисту. А Гермес Трисмегист был автором «герметического свода», в состав которого, конечно же, входил «Лабиринт мира».

Я стоял перед щитом, словно завороженный этими детскими каракулями. Может, это чей-то нелепый розыгрыш? Совпадение? Путеводная нить? Совершенно непонятно, как это истолковать, что, впрочем, касалось и всех остальных выясненных мною сведений.

Развернувшись, я быстро пошел на север, свинцовые пули позвякивали в кармане моих бриджей. Ветер усилился, и у меня саднило щеки от угольной пыли, метавшейся над мостовой. Я ускорил шаг. Чуть позже передо мной возникла Флит-стрит, и я поднял руку, чтобы нанять экипаж.

Вновь местом моего назначения стала церковь Святого Олава, в чьи ворота я вошел спустя полчаса и обнаружил, что на кладбище почти пусто, — скорбящий родич перед чьей-то могилой в дальнем конце, что выходит на Ситинг-лейн, да могильщик, роющий новую могилу при свете фонаря. Человек у могилы стоял спиной ко мне и, похоже, не заметил меня; могильщик тоже: макушка его головы едва виднелась над краем могилы. Его лопата строгала влажный лондонский глинозем и звенела, когда металл ударялся о камень.

Мне нечего было сообщить Алетии. Чуть раньше, заканчивая ужин в «Полумесяце», я дискутировал сам с собой — написать ли ей о том, что в мою лавку дважды забирались непрошеные гости и что потому я покинул «Редкую Книгу», опасаясь за свою жизнь. Но в итоге я решил не делать этого. У Алетии, как и у Биддульфа, хватало диких фантазий: не было нужды добавлять к ним еще одну. Я решил не говорить ей и о том, что снял комнату в «Полумесяце».

Хотя мне было велено заглядывать в тайник каждый вечер, но до сих пор я еще ни разу не получил таким образом весточки от Алетии, поэтому удивился и даже обрадовался, обнаружив там на сей раз листок бумаги. Не желая привлекать внимание плакальщика, внимательно смотревшего на Ситинг-лейн, будто поджидал знакомого, который должен был пройти на кладбище через те ворота, я как можно тише открыл замок шкатулки. Повернув листок к мерцающему свету фонаря могильщика, я начал читать: да, это было то послание, которого я ждал уже несколько дней. Подготовка к моему путешествию, писала Алетия, уже завершена. Запряженная четверкой лошадей карета будет ждать меня у «Трех голубей» на Хай-Холборне завтра утром в семь часов. В конце письма стояло ее имя, написанное с изящным росчерком.

Я закрыл тайник, но не уничтожил записку, а сложил листок по прежним сгибам и сунул его в карман. Но я уже решил, что буду покорно следовать новым указаниям и отправлюсь в путь в упомянутой карете завтра утром. Меня не прельщала мысль выходить из дома в дневное время, но, возможно, Хантингдоншир будет для меня безопаснее, чем Лондон.

Спустя пять минут я вновь вернулся на улицу и быстро пошел по темной дороге, но останавливался ненадолго на каждой развилке или перекрестке, стараясь высмотреть на узких, застроенных домами улицах свободный экипаж. Никто не появился. Ни единой души. Поэтому я продолжал идти пешком по улицам темным и таким пустынным, словно все покинули город, спасаясь от чумы или войны.

Только минут через двадцать я увидел некий просвет и вышел на широкий простор Стрэнда. Отсюда было совсем недалеко до Эльзаса и «Полумесяца», о котором, став изгнанником, я уже начал думать как о доме.

Глава 2

Почтовая карета медленно двигалась по низинам Чизлетских топей. Подгоняемые Фокскрофтом лошади месили грязь прибрежных дорог и наконец дотащились до одного из постоялых дворов Де Кестера. Там сменили выдохшихся берберийских лошадей, и трудное путешествие возобновилось. Целый день густой белый туман укутывал дренажные канавы и клубился над залитыми водой полями хмеля, но Фокскрофт не осмеливался зажечь фонарь, опасаясь бандитов лорда Стенхопа. Не зажег он его и когда сгустились сумерки. Карета ехала вслепую мимо заброшенных пастбищ и одичавших, изрезанных тропинками фруктовых садов.

К этому времени число его неожиданных пассажиров сократилось до двух. В Хэрн-Бее эту странную троицу покинул один мужчина, более крупный и важный, который хоть что-то говорил. Оставшиеся с Фокскрофтом попутчики съежились под одеялом и, прижавшись друг к другу, тихо сидели между мешками с почтой. Полдюжины раз он безуспешно пытался вовлечь их в разговор. Тем не менее он принес им с постоялого двора сыр с черным хлебом и кружки с сидром. Он даже предложил им глотнуть из его личного винного бурдюка, что было отклонено легким поворотом головы. Женщина иногда оглядывалась и смотрела на дорогу, но мужчина, худой, низкорослый парень, сидел совершенно недвижимо. Он прижимал к груди что-то вроде украшенного драгоценностями сундучка размером с большую сахарную голову.

— Чего это у вас там, а? Сундук с драгоценностями?

Сзади продолжали молчать. Фокскрофт тряхнул поводьями, и лошади пошли резвее, вскинув головы и пуская из ноздрей султаны белого пара. Через несколько минут они выедут на большую лондонскую дорогу, где увеличится опасность попасть в лапы к бандитам Стенхопа. Но если впереди и ждет засада, думал он, может статься, нападающие удовольствуются такой добычей, как этот сундучок. Потому-то Фокскрофт терпел попутчиков в своей карете. Эта парочка могла уберечь его от очередного мордобоя.

— Ваши, что ли, драгоценности-то? — он обернулся на сиденье. — Я говорю, очень красивая вещица.

Опять никакого ответа. В темноте он с трудом мог различить две головы, маячившие всего лишь в дюйме друг от друга. Худой коротышка не сводил глаз со своих ног. Может, они не понимают по-английски? Фокскрофт, как любой англичанин, знал, что в Лондоне в эти дни полно иностранцев, большей частью испанцев, и все они либо шпионы, либо священники, зачастую в одном лице. Такие уж времена настали. Испанский король и его посол вертели старым королем Иаковом как хотели. Во-первых, сэр Уолтер Рэли, этот Дрейк наших дней, сложил голову на плахе за то, что осмелился сразиться с испанцами на их земле. Потом король Иаков начал выпускать из тюрем священников и даже осмелился заявить всему честному народу о женитьбе своего сына — на ком бы вы думали? — на испанской принцессе! А сейчас и того хуже этот старый дурень стал до того прижимист, что даже не послал войска в помощь собственной дочери, несмотря на то, что земли ее мужа в Германии захватили орды испанцев.

Правда, его обнадеживало то, что ни один из его пассажиров вовсе не походил на испанца. Женщина, насколько он успел мельком разглядеть ее, выглядела необычайно привлекательной, несмотря на грязную одежду. Она была к тому же очень молода, совсем юная девушка. Что же связывало ее с этим хлюпиком, разве что та шкатулка, которую он прижимал к своей костлявой груди?

Спустя еще час сельские запахи сменились городскими, а тишина — то затихающим, то нарастающим шумом. Уже стемнело, когда запряженная шестеркой лошадей почтовая карета пересекла большую лондонскую дорогу и быстро понеслась в сторону Темзы к Грейвзенду. Там Фокскрофт намеревался дождаться лошадиной переправы и от Тилбери ехать в Лондон уже по северному берегу, где забияки Стенхопа едва ли будут поджидать его. Если все пойдет нормально, то он доедет до Альд-Гейта как раз ко времени открытия ворот, а оттуда его путешествие станет уже короткой увеселительной прогулкой до самой конторы Де Кестера в Корнхилле. Только он понятия не имел, что делать с дополнительным грузом — с его двумя таинственными пассажирами.

Оказалось, он попусту беспокоился. Когда карета наконец достигла Грейвзенда, парома на Тилбери пришлось дожидаться почти два часа. Фокскрофт сговорился о замене упряжки и отправился бродить по улицам, пока не нашел открытую пивную, где и опустошил три пинты пива и уничтожил пирог с голубятиной, а к назначенному времени вернулся к постоялому двору — посмотрел, как паром выгружает горстку пассажиров. О своих собственных пассажирах он к тому моменту и думать забыл и внезапно вспомнил о них, лишь когда, заплатив положенные два шиллинга, оказался на середине реки. Обернувшись на козлах, он с удивлением обнаружил, что попутчики его бесследно исчезли вместе с их великолепным грузом.

Между тем в данный момент Вилем и Эмилия, успев нанять лодку, уже шли вверх по течению к Лондону, находившемуся примерно в двадцати милях к западу. Эта небольшая посудина отчалила из Грейвзенда почти час назад и, лавируя между пинками и торговыми судами, стоявшими на якоре перед таможней, вышла на середину говорливого речного потока. Отсюда до Биллингсгейтской пристани плыть три часа, не меньше, даже во время прилива, сообщил им хозяин баркаса. А от Биллингсгейта до места их конечного назначения — где-то еще час.

Эмилия поежилась и поглубже забилась под парусиновый навес, слушая, как плещется и журчит вода, ударяясь в борта лодки. Еще четыре часа холода и страха. Но теперь-то она хоть узнала, куда они направляются. Их цель, по словам Вилема, — добраться до Йорк-хауса, особняка на Стрэнде, расположенного рядом с Чаринг-кросс, где они встретятся с Генри Монбоддо. Вилему поручили передать эту шкатулку, в которой хранилась рукопись, только Монбоддо и никому другому. Монбоддо опытен в таких делах, подчеркнул Вилем, когда волны уже несли их лодку по течению. Он дружил с принцем Чарльзом, а сейчас должен был обставить Йорк-хаус в соответствии с экстравагантным, но утонченным вкусом его нового владельца, Джорджа Вильерса, герцога Бекингема.

Эмилия смотрела, как бледнеют и исчезают огни Грейвзенда, по мере того как русло реки поворачивало к северу. Это имя было знакомым. По доходившим в Прагу слухам, герцог Бекингем снаряжал военную флотилию для сражения с испанцами в Средиземном море. Но снарядили или нет эту флотилию, ушла она или нет в Средиземное море — самого сражения так и не произошло.

— Значит, именно для него предназначены все пражские книги? Для герцога Бекингема?

Отрицательно мотнув головой, Вилем оторвал взгляд от стоящей у него между ног шкатулки и глянул на хозяина лодки, который, орудуя багром, периодически похрюкивал. Совсем недавно этот бородач, одетый в кожаную куртку, подозрительным взглядом встретил их у себя на барке и, приподняв тускло горящую свечу, еще более подозрительно посмотрел на их шкатулку. Сэр Амброз предупредил Вилема, что все лодочники на Темзе состоят на службе у государственного секретаря или у графа Гондомара, испанского посла, поэтому для подстраховки они накинули сверх цены еще пару лишних шиллингов. При виде такой щедрости — не говоря уж о просьбе идти к верховьям Темзы, не зажигая фонарей, — старый пройдоха стал смотреть на них еще подозрительней.

— Нет, не для Бекингема, — прошептал он, наклоняясь к ней поближе. — Он, как и Монбоддо, всего лишь посредник, агент, представляющий интересы второй стороны — кое-кого еще более могущественного.

— Правда? — она тоже подалась вперед. Кого-то более могущественного, чем лорд-адмирал? Парусиновый тент, натянутый над их головами, попахивал плесенью и поблескивал кристалликами соли. Снаружи холодный ветер хлестал его по задубевшим бокам. — Но для кого же тогда?

Для самого богатого и взыскательного коллекционера во всей Англии, вот для кого. Поскольку Монбоддо и сэр Амброз собирали книги не только для библиотек Фридриха и Рудольфа, но также для их соотечественника, пояснил Вилем, тончайшего ценителя, для самого принца Уэльского. Молодой принц Чарльз не был иконоборцем, как его сестра Елизавета с ее пуританскими пасторами, готовыми растерзать все, в чем им чудился папизм или роскошь. Нет, Чарльз любил изображения святых и другие реликвии настолько же пылко, насколько его сестра их презирала. Всем известно, что он надеялся купить у разоренных Гонзаго прекрасную Мантуанскую коллекцию, но менее известно — как говорил Вилем, — что он захотел прибрать к рукам сокровища библиотек Пфальца и Испанских залов. Ведь это множество книг, рукописей и разнообразных антикварных вещей было не только выигрышным дополнением к королевской библиотеке Сент-Джеймсского дворца (что уже само по себе недурно): это было единственное средство, позволяющее держать в узде неистовых испанцев и тем самым сохранить веротерпимость и свободу для половины Европы.

— Вот как? — Перед мысленным взором Эмилии возникли образы высушенных змей, эти мумифицированные головы с их причудливыми оскалами. — Но каким же образом?

Вилем сидел, медленно потирая руки. Она почувствовала его волнение. Отсутствие сэра Амброза, казалось, пошло ему на пользу: раньше он и за неделю не наговорил бы так много.

— Нет нужды объяснять тебе, — прошептал он, — что есть опасность: обе коллекции попадут в руки испанцев или кардинала Барония, я имею в виду — если прежде их не уничтожат вояки или береговые грабители. Но принц собирается купить все целиком у своего свойственника — все содержимое обеих библиотек, включая сокровища Испанских залов. За какую цену — я понятия не имею, но его финансист Бурламаки собирал деньги последние три месяца. А Фридрих планирует использовать эти деньги на экипировку и вооружение армии, чтобы выгнать захватчиков из Пфальца и Богемии.

Удивившись таким намерениям, Эмилия вспомнила, как встревожили Вилема слухи о тайных каталогах, о сделках, заключаемых с епископами и принцами, которые посылали своих агентов и шпионов — «стервятники», называл он их — в Прагу до наступления армии, чтобы они, как падальщики, могли добраться до трупа Богемии, пока от него еще хоть что-то осталось.

— То есть ходившие по Праге слухи оказались верными? Фридрих действительно хотел продать эти коллекции?

— Да-да, но сейчас стратегия посложнее, чем прежде, — быстро сказал он, — сложнее, чем просто обмен книг на оружие. Собрание останется в целости и сохранности, и ящики с книгами и рукописями сами по себе станут средством борьбы — благодаря им католиков прижмут и в Богемии, и в Пфальце. Точнее, такой план придумал сэр Амброз вместе с Бекингемом и принцем Уэльским. Но вся сделка должна проводиться в строжайшей тайне, — внушительно добавил он.

Эмилия получше закуталась в покрывало, позаимствованное в почтовой карете Де Кестера.

— Из-за испанцев.

Вилем кивнул.

— И само собой, ни король Филипп, ни Гондомар не должны узнать об этом плане. Бурламаки собирает средства втайне, потому что многие из них поступают от банкиров Италии и Испании. Нельзя помешать и планам помолвки принца с инфантой. Конечно, такое двурушничество противно, но, думаю, игра стоит свеч: рука инфанты оценивается в шестьсот тысяч фунтов. Представляешь, сколько можно купить книг и картин? Не говоря уже о том, что это обеспечит множество солдат — лучших солдат Европы! — порохом и пулями на много лет вперед. Оригинально, ведь правда, воспользоваться деньгами короля Испании для того, чтобы отвоевать у него же Богемию и Пфальц. Чтобы сохранить библиотеку Пфальца, а заодно и сокровища Испанских залов!

Эмилия проследила за его взглядом, устремленным в щелку парусинового навеса. Одни ли они спешат к Лондону или там вдали виднеется еще одно судно, едва различимое в свете фонаря дежурной шлюпки? Пока на реке было пустовато, случайная баржа с углем да вереница смэков, нагруженных уловом макрели. Всякий раз, когда кто-нибудь из них приближался, Эмилия и Вилем поглубже забирались под навес и прятали лица. Но последние минут десять они не видели никого.

— Хотя в их плане есть еще кое-какие детали, — продолжил он вскоре. — Ситуация осложнилась. Тут замешались интересы еще и других людей.

Книги и другие сокровища в Англию приходилось доставлять втайне от самого короля Иакова. Сделку невозможно было осуществить, как выразился Вилем, «обычным путем» — через охватывающую весь континент сеть посредников и финансистов, — тогда она не ускользнула бы от многочисленных агентов графа Арундела, одного из богатейших английских коллекционеров статуй и других диковин, в том числе и книг. Арундел был из Говардов, римский католик, представитель могущественного рода, чья ненависть к Бекингему была так же хорошо известна, сказал Вилем, как его тесные связи с испанским посланником. Не секрет и то, что последние несколько лет король Иаков был только что не слепым исполнителем воли Гондомара, игрушкой в руках испанцев. Нужно ли ей напоминать, что он получил ежегодный пенсион в пять тысяч фелипе от короля Испании? Что он встал на сторону Филиппа, когда в Богемии вспыхнул мятеж? Что он отказал в поддержке своей дочери, собственной плоти и крови, и ее супругу? Что он выдал их католикам точно так же, как два года назад выдал Рэли? Так вот король с большинством его придворных и министров, включая Арундела, не участвовали в этом сговоре. Арундел сразу же доложил бы о нем Гондомару, Гондомар доложил бы королю Иакову, а король Иаков — «впавший в детство старик» — счел бы его не чем иным, как попыткой ограбления.

— Да-да, — подытожил Вилем, — и несомненно, он счел бы такого человека, как сэр Амброз, всего лишь обычным пиратом. И несомненно, сэра Амброза ждала бы та же участь, что выпала сэру Уолтеру Рэли…

Барка осторожно разворачивалась на излучине, входя в Лонг-рич. Несколько рыболовных смэков отошли от причала Гринхита и направились вниз по течению реки к устью. Эмилия смотрела, как они скользят по волнам навстречу приливу и их косые паруса светятся, словно призраки. Вилем погрузился в молчание. Слегка изменив позу, она сидела на жесткой скамье и размышляла, какая часть из того, что он рассказал, — правда, а какая — искусный вымысел.

Судно долго шло вперед с приливом, сделав очередной поворот в Эрит-рич, где вдоль одного берега тянулись удобные рейды, а на другом — раскинулись мастерские по литью колоколов и изготовлению якорей. До рассвета было еще больше часа, но и до Лондона было не меньше, несмотря на то, что подул западный ветер. Эмилия уже чувствовала первые признаки лондонских, мускусных и дымных, запахов, отвратительных, как зловонная шкура какого-нибудь дряхлого зверя. Шпили и ромбовидные очертания складов, темные и молчаливые, помаячив в сумерках, постепенно исчезали, как и торговые суда, чьи мощные борта отражали разводы потревоженной багром воды. Она оглянулась и пристально посмотрела назад, не обратив внимания на темную фигуру их шкипера. Неужели кто-то там догоняет их, орудуя парой весел?

Она повернулась к Вилему, но он, похоже, ничего не замечал. Он сидел, согнувшись почти пополам, и не отрывал взгляда от шкатулки.

В шкатулке хранился некий герметический текст, четырнадцать страниц древнего манускрипта в персидском, украшенном арабесками переплете; по словам Вилема, ценность этого манускрипта превосходила ценность всех остальных ящиков с книгами, вместе взятых. Он представлял собой копию, сделанную два столетия назад с еще более древнего документа, привезенного в Константинополь неким изгнанником, харранским писцом, бежавшим от преследований багдадского халифа. Когда Константинополь захватил один из потомков халифа, оттоманский султан Мехмет II, текст избежал уничтожения благодаря другому писцу, которому удалось тайком вынести его из монастыря Магнаны прежде, чем турки разграбили монастырские библиотеки и помещения для переписки рукописей. И вот почти два столетия спустя этот пергамент вновь тайно вынесли с той же целью: чтобы спасти от очередного пожара, очередной религиозной войны, на сей раз в королевстве Богемском.

Эмилия ничего не знала о Corpus hermeticum. Хотя это название смутно напоминало ей о книгах, которые ее взгляд случайно выхватывал из множества других в погребах замка Бреслау в ту праздничную ночь, и названия этих книг как-то напоминали о процессах над еретиками. Но Вилем клялся, что в герметических текстах нет ничего, противоречащего вере. Напротив, в некоторых из них даже предсказывалось пришествие Христа. Всего таких книг около двух десятков, пояснил он, а сколько их еще исчезло за века, полные войн и бедствий, не знает никто. Некоторые из герметических книг затрагивают философские вопросы, другие — теологические, третьи — те, что привлекали большинство читателей и комментаторов, — связаны с алхимическими и астрологическими изысканиями.

Для Эмилии все это звучало дико. Как могут какие-то четырнадцать рукописных страниц — несколько кусков козлиной кожи, испещренные каракулями из смеси ламповой сажи и растительного клея, — быть настолько ценными для кого-то, чтобы ради них можно было пойти на убийство?

Их судно осторожно огибало Хорнчерские топи, стараясь удержать нужный курс на поворотах с опасно быстрым течением, а Вилем все еще продолжал свой рассказ. Слова сыпались из его рта так быстро, что Эмилия едва успевала уловить их смысл. «Герметический свод» описывает целую Вселенную, говорил он, некое магическое пространство, каждый элемент которого, от спутников Юпитера до мельчайшей пылинки, образуют нити вечно существующей паутины, и каждая ее крошечная частица связана с любой другой крошечной частицей. Все составляющие также притягиваются или, вернее, влияют друг на друга так, что некая тонкая, но сокровенная и четкая связь существует, скажем, между циркуляцией крови в организме и движением звезд в небесах. Эти удивительные взаимосвязи выявляются посредством секретных знаков, начертанных на поверхности или сокрытых в ядре всякого живого существа, и, обнаружив их, можно научиться ими управлять и использовать для заживления ран, исцеления болезней, предсказания или предвосхищения событий — истолкования или даже изменения судеб целых государств. Человек, способный прочесть эти запутанные иероглифы, эти тайные письмена, — чародей, обладающий огромной властью, способный обратить влияние небес к своей выгоде. И любая книга, претендующая на описание этих секретных знаков, на их описание и истолкование… в общем, ценность любого из таких трудов просто запредельна.

— Значит, эта рукопись — что-то вроде магической книги? — умудрилась наконец Эмилия вставить слово. — И именно поэтому принц Карл хочет заполучить ее?

— По-видимому, да, так оно и есть. Безусловно, ему хочется, чтобы она украсила его библиотеку в Сент-Джеймсском дворце. Но вероятно, есть еще и другие причины. — Вилем оторвал взгляд от шкатулки. — Ведь у этой рукописи есть не только магическое, но и политическое значение.

Место «герметического свода» в литературном пантеоне сейчас стало более сложным, пояснил он. Рим стал с большей, чем прежде, подозрительностью относиться к герметическим текстам. В некоторых из этих текстов предсказывалось пришествие Христа — во всяком случае, таково благочестивое толкование, данное им ватиканскими советниками. Но прочие герметические учения таили угрозу ортодоксальной традиции. Особое беспокойство вызывали отрывки, посвященные строению Вселенной и божественности Солнца. В конце концов, сам Коперник начал «Об обращении небесных сфер» с цитат из «Асклепия», еретической книги, зачисляющей Землю в подданные великого Солнца. Но еще страшнее были политические угрозы, исходящие от тех, кто листал страницы герметических текстов, свободно распространившиеся во множестве новых изданий и переводов. Философы, подобные Бруно и Дюплесси-Морне, мечтали, что распространение философии герметизма вытеснит христианство и положит конец религиозным войнам между католиками и протестантами. Но римские власти считали герметистов, как и иудеев, сторонниками протестантского дела, стремившимися подорвать могущество Папы. Эти подозрения были не лишены оснований. К 1600 году, когда Бруно предали мученической смерти, герметические книги стали подобны магниту, притягивающему всевозможных еретиков и реформаторов. По всей Европе, как грибы на свалках, начали плодиться многочисленные секты и тайные общества: оккультисты и революционеры, наварристы и розенкрейцеры, каббалисты и маги, либералы и мистики, фанатики и лжепророки любых видов, — и все они требовали церковной реформы и пророчествовали падение Рима, все цитировали древние писания Гермеса Трисмегиста как авторитетный источник, требуя всеобщей реформации.

— Контрреформация потеряла точку опоры, — пояснил Вилем, — несмотря на армии Максимилиана и костры инквизиции. Открылся ящик Пандоры, который Рим пытался закрыть всеми возможными средствами. Колдовство и магия теперь причисляются к догматической ереси. Каббалистическую литературу внесли в Index, а в 1592 году инквизиторы осудили Франческо Патрицци, одного из переводчиков «герметического свода». Иезуиты из Римской Коллегии завели свой собственный Index, в который наряду с работами Галилея включила труды Парацельса и Корнелия Агриппы. Иоганн Валентин Андреа, основатель ордена розенкрейцеров, был объявлен еретиком. Траяно Боккалини, наставника Андреа, сторонника Генриха Наваррского, убили в Венеции, а сам наваррский король, на которого возлагались все их надежды, был убит в Париже. Но движение их оказалось многоглавым и непобедимым, как гидра. После смерти Генриха появилась новая надежда, новая ось, жизнь вокруг которой по-прежнему могла крепнуть и вращаться.

— Курфюрст Пфальца, — пробормотала Эмилия. — Король Фридрих.

— Да. — Он вновь пожал плечами. — Очередная надежда, которая оказалась печальным заблуждением.

Редкие береговые огоньки, покачиваясь, проплыли мимо. Барка свернула в Галеонс-рич, не задев причальных пирсов, протянувшихся в чернильно-черной воде. Волнение, поднятое их судном на реке, пробудило к жизни вереницу пришвартованных лихтеров, закачавшихся на этих волнах. За пирсами и илистыми берегами виднелись безымянные деревушки с полуразрушенными домами. Они плыли на барке уже два часа с лишним, но Темза стала лишь немного уже. Порой казалось, что берег растворяется вдали.

— То есть этот манускрипт представляет опасность для чистоты веры. — Эмилия начинала понимать интересы разных сторон, по крайней мере ей так думалось. — Рим надеется завладеть им, искоренить этуересь, прежде чем она наберет силу.

— Вполне возможно. Сейчас Рим до смерти боится всего, что может угрожать его догматам, всякого раскола, который может подорвать его борьбу с протестантизмом. Галилей с открытыми им спутниками был одной такой угрозой, но четыре года назад Святая палата заставила его замолчать, а кардинал Беллармин настоятельно советовал воздержаться от любых сочинений в защиту еретика Коперника. Но если появится очередное свидетельство в пользу учения Коперника или любой другой ереси — это может стать тяжелейшим ударом, особенно сейчас.

— И особенно если удар будет исходить из такого авторитетного источника, как Гермес Трисмегист.

— Да. Поэтому этот манускрипт будет заперт в тайных архивах библиотеки Ватикана, если кардиналам и епископам удастся заполучить его. Может быть, его даже уничтожат. — Вилем вновь опустил взгляд на шкатулку, стоявшую между его ног. — Но есть кое-что еще, — медленно произнес он, — чего я пока никак не могу понять. Ведь за последние несколько лет авторитет Гермеса Трисмегиста подвергли сомнению и чуть ли не вовсе разрушили. Не римские теологи, нет, а один протестант, гугенот.

И он рассказал Эмилии о недавней дискуссии между протестантским ученым Исааком Казобоном и кардиналом Баронием, хранителем Ватиканской библиотеки, тем самым, который — по словам Вилема — сейчас хотел бы вывезти в Рим и библиотеку Пфальца, и раритеты Испанских залов. Много лет назад этот кардинал выпустил солидную монографию по церковной истории, Annales ecclesiastici, где Гермес Трисмегист описывался как один из языческих пророков наряду с гадателями по Гиадам и сивиллами. Этим сочинением просто восхищались учителя Вилема, иезуиты Клементинума, но потом гугенот Казобон, швейцарец, приехавший в Англию по приглашению короля Иакова, полностью опроверг его. В своем выдающемся сочинении: De rebus sacris et ecclesiasticis exercitations XVI^[127], опубликованном шесть лет назад в 1614 году, Казобон приводил несомненные доказательства того, что весь «герметический свод» — фальшивка, созданная не древним египетским жрецом в Гермополис-Магна, а несколькими греками, жившими в Александрии в первом веке после Рождества Христова. Эти ученые мужи смешали Платона, Евангелие, еврейскую Каббалу, приправили изысками египетской философии и умудрились всей этой мешаниной более тысячи лет дурачить ученых, священников и королей.

Барку болтало из стороны в сторону, а Вилем с мрачным недоумением покачивал головой. Бессмыслица. Почему сэр Амброз столь настойчиво стремился тайно вывезти «Лабиринт мира» из Праги? Сэр Амброз, убежденный протестант, наверняка знал об этом труде Казобона. И почему также, если это подделка, кардинал хотел завладеть ею? Ведь именно по его указанию их преследовали от самой Праги, сообщил ей наконец Вилем, агенты кардинала Барония.

— А она не открывается? — Эмилия перевела взгляд на шкатулку. — Есть ключ от этого замка?

Он вновь отрицательно покачал головой.

— Только у сэра Амброза есть один ключ. О других мне ничего не известно.

Барка теперь достигла глубоких вод и ее несло течением к Вулиджу. По левому борту уплывали вдаль скелетоподобные остовы недостроенных военных кораблей, стоявшие в сухих доках. Эмилия передвинулась к другому борту барки, откуда открывался обзор на убегавшую назад к морю реку. Темные фигуры с сигнальными лампами и фонарями сновали туда-сюда через ворота корабельных верфей и между деревянными кранами, чьи профили маячили на фоне неба. Когда лодку качнуло назад, ей показалось, что в этих кратких проблесках света она увидела очертания еще одной барки, точнее — парусиновый навес, под которым темнели чьи-то фигуры. Их разделяла примерно сотня ярдов. Она высунулась из-под навеса.

— Далеко ли еще до Биллингсгейта?

Шкипер погрузил свой багор в воду, оперся на него и затем легко и быстро вытащил его.

— Миль восемь, — буркнул он, прежде чем вновь погрузить багор. Судно накренилось на правый борт, и он едва не потерял равновесие. — Еще пара часов, — добавил он чуть погодя. — Если успеем до окончания прилива.

Вновь спрятавшись под навес, Эмилия окинула пристальным взглядом темнеющую впереди речную гладь. Перед ними лежала старица очередного речного колена, полная опасных течений. Гринвичские болота выглядели пустынными, но у другого берега пришвартовалось полдюжины торговых судов Ост-Индской компании, и огни за их гакабортами освещали покачивающиеся в вышине леса мачт. За ними находились склады Ост-Индской компании. В районе этих верфей, когда река повернула к югу, Эмилия опять оглянулась, пытаясь в свете корабельных фонарей разглядеть идущую за ними лодку. Со времени Вулиджа она приблизилась к ним на несколько корпусов, может и больше. На борту торчало два лодочника, а их пассажиры — три темные фигуры — скрывались под навесом. Обернувшись к Вилему, она заметила, что он держит что-то в руке.

— Возьми одну.

— Что?

— Это они, — прошептал он, — люди кардинала. — Он слегка разжал кулак. — Восемь миль. Мы не сможем оторваться…

Один из ост-индских складов маячил по правому борту, посылая к ним с порывами усиливающегося ветра запах мелассы, черной патоки. В проблеске света Эмилия разглядела, что он держит в руке кожаный мешочек, выданный ему сэром Амброзом. Strychnos nux vomitica. Невольно отшатнувшись, она прижалась к полотнищу навеса.

— А что касается этой шкатулки… — Свет проплыл мимо, и они оказались в темноте. Под пронзительный крик пролетающей над ними чайки Вилем, не выпуская из руки мешочка, наклонился и с тихим ворчанием поднял шкатулку на колени. — Боюсь, ее придется выбросить за борт. Таков приказ.

— Чей приказ?

Молчание. Он неотрывно смотрел на этот сундучок. Она подняла глаза. Мимо них проплывали очередные верфи, прижатые к берегу лабиринтами зданий. Судно развернуло боком, и волна, перехлестнув через борт, брызнула Эмилии в лицо и намочила юбки. Они прибавили скорость, но потеряли контроль над коварным течением. Шкипер выругался и, используя багор в качестве своеобразного руля, попытался вернуть судно на прежний курс. Барка пошла медленнее, но сильно раскачивалась на поднятых ею же самой волнах. Вскоре волнение успокоилось, и уставший перевозчик начал вновь продвигаться вперед. Однако их преследователи приблизились еще на несколько корпусов.

Весь следующий час Эмилия, пристроившись на краю скамьи, вертелась как на иголках, поглядывая то назад за корму, то вперед на реку. Следующая крутая подковообразная излучина появилась перед ними у Гринвича, и шкипер опять начал клясть всех на свете: убыстрившееся течение мотало барку из стороны в сторону. Небо окрасилось мягкими розово-желтыми оттенками, и прилив замедлился. Вскоре река начала оживать, множество лихтеров направлялось к Легал-кис, городским пристаням чуть ниже Тауэра, а баркасы с миногами и лодки с устрицами спешили к Биллингсгейту. Среди них скользили и лавировали вереницы шлюпов и полубаркасов, уносимые вниз по течению на раздутых парусах. Расстояние между двумя соревнующимися лодками сократилось, но после Шедуэлла вновь увеличилось, поскольку их преследователи поотстали в Пуле, попав в затор, где суда кружились, как стаи разъяренных птиц.

Через несколько минут, прищурив глаза, Эмилия увидела арки Лондонского моста, перепоясывающие реку. Обернувшись назад, она вновь заметила показавшийся в поле зрения весельный катер с навесом. Лодочник, истекая потом, с силой гнал барку, но это было бесполезно. Когда они наконец поравнялись с битком набитыми причалами перед таможней, катер преследователей был всего лишь на два корпуса сзади. Агенты кардинала выползли из-под навеса, и в свете пробудившегося солнца Эмилия разглядела их смуглые лица и черные как смоль камзолы с золотой окантовкой. У всех троих были кружевные плоеные воротники, и один из них — затаившийся на носу — сжимал кинжал. Оглянувшись, Эмилия увидела, что Вилем стоит на коленях на дне барки, держа шкатулку в руках.

— Слишком поздно… — Вилем вылез из-под навеса и пополз на нос барки, где попытался поднять сундучок на край борта. — Мы не сможем добраться до Йорк-хауса, — пробурчал он. — Не сможем добраться даже до Биллингсгейта.

— Нет, не надо!

Обдирая голени, Эмилия перелезла через скамьи и неловко обняла его, положив руку на шкатулку, но Вилем оттолкнул ее назад. Он поднял груз и вновь наклонился к планширу, держа сокровище на вытянутых руках.

Эмилия вскочила на ноги, но в этот момент шедший сзади катер ударил по корме их барки. Она слышала проклятия лодочника: его барка пошла вбок и через мгновение одним из бортов врезалась в идущий навстречу ялик. Столкновение было очень сильным. Последним, что Эмилия увидела, падая на палубу, была пара ботинок, исчезнувших за бортом.

— Вилем!

Барка сильно раскачивалась из стороны в сторону к тому времени, когда Эмилия умудрилась подняться. Их взяли на абордаж. Еще ничего не видя, она услышала шум драки. Бедный лодочник яростно отбивался своим багром, но не смог избежать удара кинжалом, прорезавшего его кожаную куртку и живот. С последним проклятием он упал на колени и рухнул на корму как раз в то мгновение, когда барка вновь получила удар по правому борту — от рыболовного смэка, выбитого с курса тем разогнавшимся яликом. Люди кардинала повалились один на другого и растянулись во весь рост на корме. Упавший кинжал зазвенел по палубе.

— Эмилия!

Смэк проходил мимо, направляясь вверх по течению под хлопающим парусом, мачта его дико раскачивалась, а хозяин с трудом сохранял равновесие на корме. Эмилия перехватила взгляд Вилема — он распростерся на этой раскачивающейся палубе, запутавшись в сетях, полупогребенный под лавиной серебристой рыбы.

— Эмилия! Прыгай!

Смэк уже двигался быстрее, скользя мимо сбившейся с пути барки, поймав ветер полусвернутым парусом. Эмилия поспешно шагнула на одну из качающихся банок и приготовилась к прыжку, когда чья-то рука дернула ее за юбку назад. Но в этот момент барку протаранила четвертая, и последняя, лодка, гуари с дюжиной пассажиров на борту. Тут рука исчезла, и она поняла, что летит вперед, к смэку, через пятифутовую полосу водяных брызг.

Глава 3

Все поля кругом затопила вода. Дождь лил всю ночь напролет и сейчас по-прежнему продолжал сыпаться с неба на Эппинг-форест, поменяв, правда, свой оттенок с угольно-черного на пепельно-серый: от изобилия небесной влаги рыбные пруды и песчаные карьеры вышли из берегов. За одну ночь эта лесистая, покрытая мхом местность превратилась в болото. Центр грозы уже сместился в сторону, но дождь и сильный юго-западный ветер не прекращались. Дубы и буки стояли в воде, словно севшие на мель корабли; стволы других деревьев, сваленных ураганным ветром или молнией, лежали поперек идущей из Лондона дороги на самых продуваемых ветрами участках.

В глубине этого леса, около домов егерей и лесников, заботящихся об отстреле больных и опасных животных, шлепала по лужам Эппинг-роуд четверка лошадей, волоча за собой по грязевым лужам обтянутую кожей карету. Дело было в начале восьмого утра. Лошади, пошатываясь от напряжения, с трудом продвигались на север через Эссекс, их мокрые гривы развевались как знамена, а из-под колес кареты в разные стороны разлетались огромные комки грязи. Достигнув самого низкого участка дороги, где лужи были глубже всего, карета остановилась, опасно накренившись на один бок. Кучер, которому за это утро уже пришлось убирать с дороги три упавших дерева, выкрикивал проклятия и охаживал конские крупы хлыстом. Лошади силились сдвинуться с места, но карета осталась неподвижной.

— Что случилось? — Я поднял кожаный клапан и выглянул в окно. Капли, брызнувшие мне в лицо, казались водяной пылью больших волн.

— Увязли в грязи, — пожаловался кучер, с плеском спрыгнув в дорожную лужу. Его чавкнувшие сапоги тут же засосало, и он едва не потерял равновесие. Одежда на нем промокла почти насквозь. — Не беспокойтесь, сэр, — буркнул он себе под нос, натягивая поглубже шапку. — Я нас мигом вытащу.

Откинувшись назад, я вытащил из кармана овсяную лепешку и кусок темного сыра. Мы ехали уже больше часа, покинув Лондон еще до рассвета. Как и было обещано, запряженная четверкой лошадей карета ждала меня на заднем конном дворе «Трех голубей». Я рассчитывал вновь увидеть Финеаса, но не испытал разочарования, обнаружив, что в Уэмбиш-парк меня повезет другой кучер, дюжий мужик, который представился как Нэт Крамп. Он оказался более словоохотливым спутником, чем Финеас, хотя с таким же скверным характером. В отличие от первого путешествия в Понтифик-Холл, сейчас я сидел у задней стенки кареты и, пережевывая свой завтрак, слушал издаваемые Крампом проклятия, понукания и удрученные замечания по поводу поганой погоды.

— Лучше бы мы поехали по другой дороге, — говорил он, засовывая толстую ветвь под одно из задних колес и пытаясь вытащить его из грязи. Он прикрикнул на лошадей, и их упряжные ремни натянулись и заскрипели. Карета слегка вздрогнула, колеса с железными ободами застонали, словно упрямый осел, но сдвинулись всего лишь на пару дюймов и опять увязли в грязи. Я встревожился, увидев, что вода доходит уже до задней оси. Крамп и лошади стояли по колено в воде. — Надо было ехать через Пакеридж, — добавил он, приспосабливаясь к очередному подъему колеса. — Там дорога повыше.

— Через Пакеридж? — Меня слегка потряхивало от дергающихся движений кареты. По крыше с силой хлестали ветви вяза. — Ну, и почему же мы тогда не поехали тем путем?

— Так велено, — сердито буркнул он, крякнув от напряжения. — Велено было ехать здесь, что мне делать-то? — Он помолчал, взглянув в мою сторону. Похоже, ему казалось, что это я во всем виноват. — Мне велели ехать через этот лес.

— Да? И почему же именно через этот?

Ухватившись за спицу и обод колеса, он начал подпихивать под него ветку насквозь промокшим сапогом. По его команде коренники натужились рвануть с места, встав почти на дыбы, но тут же плюхнулись обратно в грязь. На сей раз колеса не сдвинулись даже на дюйм. Он вновь выругался и пошлепал вперед по грязи.

— Почему? — Он начал расчищать грязь перед колесами концом стека. — Да потому же, почему мы не взяли карету лорда Марчмонта, вот почему. Дескать, мол, так безопаснее.

Он невесело усмехнулся, но затем временно прервал свои достаточно долгие и многотрудные усилия, чтобы пойти и по-хозяйски выбрать подходящую ветвь в ближайшем леске. Его шляпа упала в воду, и я увидел, что промокшая под дождем копна его густых, светлых волос облепила голову. Еще раньше, в тусклом свете конного двора, мне показалась знакомой его физиономия, но, учитывая многочисленные события последних дней, я решил, что не могу больше доверять своей интуиции. Еще мне почудилось, что он слегка удивился моей внешности — моим потемневшим волосам и подстриженной бородке, — предположим, потому, что я не соответствовал описанию. Так или иначе, он совершенно спокойно пригласил меня в карету.

— Нас не выследят, если мы поедем этой лесной дорогой, — пояснил он, вздыхая и покрякивая от напряжения. Он нашел новую ветвь, подходящую для рычага, и, притащив ее к задней части кареты, вновь начал возиться с колесом. Карета раскачивалась вперед и назад, как лодка во время прилива.

Я поднял кожаный клапан заднего оконца и пристально взглянул на покрытую сучьями дорожку, что вилась вслед за нами. Вокруг еще царил утренний полумрак. В сероватой мгле я разглядел за кустами пару ланей, самца и самку: оба настороженно поглядывали в нашу сторону, готовые в любой момент броситься наутек. Но поблизости не было заметно никаких признаков человеческой жизни, не было даже браконьеров, которыми был печально знаменит Эппинг-форест. Из-за сегодняшней ужасной погоды дорога была пустынна. С тех пор как мы выехали на Эппинг-роуд, нам встретилась только случайная, направляющаяся в Лондон повозка или фургон, запряженный малорослой лошадкой.

— Но-но! Давай! Пошли!

Одна из веток хрустнула и сломалась с громким треском, и вдруг наша карета резко рванулась вперед, едва не сбросив меня на пол. Оконная занавеска приоткрылась, и я увидел, как колеса, гоня волну, выбираются из лужи на более сухой участок тропы. Уцепившись за угол кареты, Крамп запрыгнул на козлы. И вот мы снова в пути, снова с трудом пробираемся к северу сквозь плотные заросли деревьев и завесу дождя. Я устроился поудобнее, сознавая, что нам предстоит долгая поездка. Мы рассчитывали добраться до Уэмбиш-парка к середине завтрашнего дня.

Весь остаток утра мы медленно, накручивая милю за милей, ехали дальше. Совершенно невыспавшийся, я то и дело задремывал: ведь вчера я добрался до Эльзаса только за полночь и спал урывками, поскольку в «Полумесяце» с наступлением темноты начинался шум, как на ведьминском шабаше. Всю ночь по лестницам кто-то топал, в пивной визжали скрипки, танцующие и хохочущие компании шатались взад-вперед по коридорам. Только за час или два до рассвета все наконец утихомирились, но совсем скоро меня разбудил стук в дверь и голос одной из горничных, миссис Фокс, сообщил мне из-за дверной панели, что заказанный мною наемный экипаж уже прибыл.

Поездка в Уэмбиш-парк началась со знакомого предзнаменования. Когда экипаж прибыл на Чансери-лейн, мне попался на глаза очередной знак, нарисованный мелом на стене, — один из тех таинственных иероглифов, которые я теперь благодаря моим герметическим изысканиям держал в памяти; этот символ Марсилио Фичино называл герметическим крестом. Под ним виднелась также нацарапанная мелом и полустертая дождем одна-единственная фраза, словно подпись под иллюстрацией: «Мы, незримые братья Розы и Креста».

Откинувшись на спинку сиденья, я озадаченно размышлял, правильно ли я понял эту подпись. Может, кто-то просто решил пошутить? Поскольку все это казалось слишком уж странным, чересчур таинственным, чтобы быть правдой. Разумеется, мне приходилось слышать о таком тайном обществе, известном как братство розенкрейцеров. Мне пришлось как-то познакомиться с их странной историей, пролистывая некоторые из моих трактатов по герметической философии. Меня удивило, что в рассказе Биддульфа они не упоминаются в числе других тайных протестантских заговорщиков. Несмотря на скудость информации, я понял, что розенкрейцеры — тайное общество протестантских алхимиков и мистиков, которые противостояли католической контрреформации в начале нашего века. Они поддерживали Генриха Наваррского как поборника их веры, а потом, после убийства Генриха в 1610 году, — курфюрста Фридриха V Пфальцского. Их граффити и лозунги быстро, как грибы, множились на стенах Гейдельберга и Праги в 1616 и 1617 годах, то есть примерно в то время, когда Фердинанд Штирийский был провозглашен королем Богемии. Должно быть, розенкрейцеры относились к Фердинанду, воспитаннику иезуитов, с ужасом и ненавистью, но их лозунги и манифесты, исполненные странного оптимизма, предсказывали некую реформацию политики и религии во всей империи. И эти реформы планировалось провести посредством магических знаний, открытых Марсилио Фичино, первым переводчиком «герметического свода» на латинский язык. С помощью этой «научной магии», почерпнутой в герметических текстах и Libri de Vita^[128] Фичино, братья розенкрейцеры надеялись превратить подгнившие и замшелые развалины современной жизни — мир религиозных распрей, войн и гонений — в некий идеальный мир Золотого века или Утопию примерно тем же путем, каким они надеялись получить золото из угля и глины в своих лабораториях.

На мой взгляд, их жажда реформации вполне понятна. Что видели розенкрейцеры, оглядываясь назад на последние столетия европейской истории, как не залитые кровью протестантов массовые расправы судов инквизиции? Резню гугенотов в Париже во время праздника Святого Варфоломея, костры в Смитфилде и Оксфорде во время правления королевы Марии. Внушали ужас и испанская инквизиция, и суды Святой палаты, не говоря уж о войнах с испанцами в Нидерландах, где расстался с жизнью Филип Сидни. Они видели лютеранских пасторов, изгнанных из Штирии, и сожженные на кострах протестантские книги в городе Граце, из которого изгнали Кеплера. Коперника запугали и заставили замолчать, а в 1616 году Галилея вызвали в Рим на допрос к Роберту Беллармину, одному из кардиналов инквизиции, который в Кампо-де Фьоре отправил на костер герметического философа Джордано Бруно. Томмазо Кампанеллу измучили пытками и бросили в неаполитанскую тюрьму. Вильгельм Молчаливый погиб от руки наемного убийцы, подосланного испанцами, а Генриха IV заколол на Новом мосту фанатичный католик Равальяк.

Однако в итоге и сами розенкрейцеры присоединились к этой трагической литании. Им не удалось найти философский камень и построить светлое общество Золотого века, поскольку в 1620 году короля Фридриха и богемских протестантов разгромили войска Католической лиги. Несомненно, большинство «братьев Розы и Креста» были суеверными шарлатанами и глупыми идеалистами, но я испытывал жалость к этим людям, ведь они хотели с помощью своих книг, химических препаратов и невнятных магических заговоров отвратить ту опасность, которую, по их понятиям, представляли пороки контрреформации, пороки Испании и Габсбургов, а вместо этого их самих поглотили трагические события Тридцатилетней войны.

Но сегодня утром, пока карету потряхивало по Чансери-лейн, мне пришла в голову еще одна мысль в связи с деяниями розенкрейцеров. Я осознал, что их манифесты появились в Праге примерно в то самое время, когда и флот Рэли — финансируемый другой организацией ревностных протестантов — отплыл в Гвиану. Ну конечно же — самый знаменитый розенкрейцерский трактат «Химическая женитьба Христиана Розенкрейца», экземпляр которого я нашел на своих полках, был опубликован в Страсбурге в 1616 году и в том же году Рэли выпустили из Кровавой башни! И мне вновь подумалось, не являлся ли сэр Амброз с его герметическим текстом своеобразным связующим звеном между двумя этими обреченными на провал авантюрами: во-первых, гвианским путешествием Рэли, и во-вторых, интригами Фридриха в Богемии? На сей счет у меня не было сведений; но на днях, пролистывая экземпляр «Химической женитьбы», я заметил в нем нечто более интересное, чем год издания, поскольку и на полях его страниц, и на титульном листе были отпечатаны крошечные символы Меркурия, точные копии тех рисунков, что постоянно встречались мне на стенах в Лондоне.

Но вот наша карета достигла Бишопсгейта, где со скрипом открывшиеся ворота пропускали стаю гусей, ведомых на рынок на убой. Я опустил оконную занавеску и прикрыл глаза, но поскольку скрип кареты не давал мне уснуть, я осознал, что думаю о бесчисленных алхимических трудах, хранившихся в Понтифик-Холле наряду с хорошо оборудованной лабораторией, и о том, не был ли отец Алетии, ярый протестант, членом братства розенкрейцеров. Но в этот момент в мои мысли ворвалось ликующее гусиное гоготание — шумливый гомон созданий, не ведающих о той участи, что уготована им в ближайшем будущем.

— Голодны, сэр?

— М-м-м-м?.. — Этот резкий окрик выдернул меня из дремоты, и несколько мгновений я испуганно приходил в себя, не в силах пошевелиться или отвечать.

— Мы будем останавливаться на обед, сэр?

Я потянулся и, смущенно моргая, выглянул в окно, чувствуя себя не в своей тарелке, как всегда, когда мне приходилось выезжать из города на природу. Равнинный пейзаж медленно уплывал вдаль вместе с полями и редкими посадками, полузатопленными водой. Завеса дождя все не ослабевала, и его крупные капли по-прежнему барабанили по кожаной крыше.

— Далеко ли еще до Кембриджа?

— Около часа, — ответил Крамп.

— Нет. — Я откинулся обратно на спинку сиденья. — Езжай дальше.

На самом деле до Кембриджа мы добирались два часа с лишним, но к тому времени дождь прекратился и ветер наконец разогнал тучи. Впечатляющий закат часом раньше окрасил бледно-розовой палитрой отару овец, бредущую по известняковой равнине. Влажный ветер взметнул мои волосы, когда я высунул голову в окно и заметил, что за нами на некотором расстоянии едет забрызганная грязью карета, запряженная четверкой лошадей; а за ней — всадник на какой-то понурой чалой лошади. Но в тот момент я не обратил на них особого внимания. По мере нашего приближения к Кембриджу на дороге появилось много разнообразных экипажей, всадников на лошадях, почтовых карет, направляющихся в Лондон или Колчестер. Я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

Мы собирались переночевать в Кембридже и с рассветом отправиться дальше в Уэмбиш-парк. С этой целью он предложил постоялый двор под названием «Приют переплетчика», находившийся, по его словам, на берегу реки около колледжа Магдалины. Я охотно согласился. До сих пор Крамп проявлял себя как на редкость сведущий путешественник.

Но именно с этого момента наше путешествие превратилось в беспорядочное мытарство. Возможно, виновата была подступающая темнота, или усталость Крампа, или узкие улицы с рядами нависающих домов. А может, виноваты были нерадивые почтовые лошади, которые останавливались перед каждыми воротами или неосвещенным переулком и беспокойно закусывали удила. Но какова бы ни была причина, — самоуверенность, с которой Крамп пробирался через Эппинг-форест и преодолел более пятидесяти миль размытой после грозы дороги, сейчас, похоже, покинула его. И следующие три четверти часа мы плутали по узким улочкам — едва ли шире размаха рук, — минуя колледж за колледжем, постоялый двор за постоялым двором, кружа по собственным следам, прищуриваясь и вытягивая шеи, блуждали в темноте по мостовым и мостам, но нас вечно останавливали либо канавы либо тупики, и мы никак не могли доехать ни до колледжа Магдалины, ни до «Приюта переплетчика». Поэтому Крамп, не выдержав, предложил мне сесть рядом с ним на козлы: я буду высматривать гостиницу, а он — следить за дорогой.

Места на козлах было совсем мало, наши ноги едва разместились на подножке, и мы довольно долго сидели плечом к плечу, кружа по улицам. Он хранил молчание и напряженно вглядывался в бегущую впереди дорогу, а я, крутясь туда-сюда, высматривал вывески и в то же время присматривался к своему соседу. Здоровый как бык мужчина с бледными глазами, светлыми волосами и носом пьяницы, изрытым ямками, как померанец. Я встречал его прежде — теперь я убедился в этом, — но не мог вспомнить, где именно. Может быть, среди рабочих Понтифик-Холла, прикидывал я, или среди потягивающих кофе завсегдатаев «Золотого рога»?

На миг смутное воспоминание забрезжило и поднялось над горизонтом моей памяти, но тут карета въехала в какую-то колдобину и мне пришлось ухватиться за края сиденья, чтобы не вылететь на дорогу. В это мгновение я почувствовал вдруг, как что-то уткнулось мне в бок, посмотрел вниз — и увидел за поясом у Крампа рукоятку пистолета. Подняв глаза, я встревожился, увидев на его обветренном, прорезанном глубокими морщинами лице нечто новое — какой-то беспокойный, даже испуганный взгляд.

— Может, мы остановимся здесь? — спросил я, показывая на стоявшую поблизости гостиницу, чей нечищеный конный двор можно было учуять даже с такого расстояния. Мы уже дважды проезжали мимо этой вывески. — Выглядит вполне прилично. Какая разница? Все они одним миром мазаны, эти гостиницы.

— Держите-ка лучше рот закрытым, а глаза открытыми, — прорычал он, яростно работая челюстями и сильно тряхнув поводьями. — А то еще провороните то, что надо.

«Святой Георгий и дракон» проплыли мимо, как и «Посох пастыря», «Баранья лопатка», «Вязанка хвороста», «Веселый лев», «Кожаный бурдюк», «Свинья с поросятами» и еще по меньшей мере полдюжины других гостиниц и таверн, решительно отвергнутых Крампом. Я уж было решил, что могу спрыгнуть на дорогу и пойти пешком — вместе с Крампом или без него — в любой из постоялых дворов. Но едва я поднялся с козел и, встав поустойчивее, приготовился перепрыгнуть через колесо на подножку, как сразу вдруг увидел этот «Приют переплетчика», бледную громадину с мерцающими окнами и крутой крышей, устремленной в небо как зиккурат. Она стояла за рекой, прямо напротив нас, на другой стороне узкого моста, на который Крамп направил лошадей.

— Вон он, — сообщил я ему. Теперь я услышал привычное говорливое журчание воды: река Кем старательно пропихивалась в узкие ворота между опорами моста. — Видите? «Приют переплетчика».

Но Крамп ничего не ответил. Стиснув зубы, он вновь оглянулся через одно из его могучих плечей, тряхнул поводьями, и лошади резвой рысью понеслись вперед. Возможно, он не расслышал моих слов из-за гула воды. Я показал рукой на здание и хотел дернуть его за руку — мы уже были в конце моста и на такой скорости явно промчались бы мимо нашей гостиницы, — но мои пальцы наткнулись на что-то твердое и холодное. Опустив глаза, я увидел, что в правой руке он сжимает пистолет.

— Но, но! Пошли! Но!

Лошади помчались через мост так быстро, что я едва не слетел с сиденья. Выпрямившись, я услышал ругательства Крампа и, повернув голову, заметил, что мы уже не одни. С противоположной стороны, преграждая нам путь, приближалась заляпанная грязью карета, запряженная четверкой лошадей, а маячившая впереди нее понурая чалая кобыла с всадником решительно двигалась на нас.

Я в смятении повернулся к Крампу. Он скривился, вновь выругавшись, поднял пистолет и направил его на приподнявшегося в стременах человека. Лошадь повернула в сторону каменного парапета, когда его оружие выстрелило и яркая вспышка искр обожгла мне левую щеку. Перепуганные звуком выстрела, наши лошади рванули вперед, а за ними, дико раскачиваясь, неслась карета. Я вцепился в край сиденья, пока Крамп неловко возился с поводьями, одновременно перезаряжая свой пистолет. Через несколько мгновений другая карета должна была поравняться с нами.

— Да помогите же мне, бога ради! — Крамп совал мне пистолет и патрон. Ступица одного колеса прошкрябала по парапету, карета сильно накренилась на один бок, и наши головы сошлись вместе. — Они же убьют нас!

Но я не взял пистолет, и он с лязгом упал на мост за нами. И когда карета выровнялась, я сместился в сторону и, развернувшись на сиденье, неловко поднялся на раскачивающуюся крышу кареты, где скорчился на мгновенье, держась за край. Затем, не обращая внимания на крики Крампа и не оглядываясь назад, я перепрыгнул через перила прямо в шумный, стремительный поток полноводного после дождя Кема. С плеском войдя в воду и скрывшись под ней, я проплыл через среднюю арку вниз по течению мимо «Приюта переплетчика», и мне слышался не грохот речной воды, а отзвук Крамповых деревянных челюстей, щелкнувших, как погремушка.

Потому что теперь наконец-то я вспомнил, где видел его прежде. Но долгое время, пока поток тащил меня вниз по течению, я не мог ни о чем думать, потому что весь мир вдруг погрузился во мрак и безмолвие.

От моста Магдалины река Кем течет на северо-восток к Айл-оф-Или, в нескольких милях ниже которого, на краю торфяных болот, она пересекается с древними римскими осушительными каналами, чьи воды впадают в Большой Уз и затем устремляются на север, в сторону моря, где миль через тридцать вливаются в залив Уош, простирающийся до пустынного горизонта. Из-за вчерашнего ливня болота стали еще более топкими, чем обычно, а течение реки в тот вечер было бурным и быстрым. Понятия не имею, сколько миль меня несло вниз по течению. Знаю только, что пришел в себя, промокший и замерзший, на борту лихтера, идущего на рынок, который толкал против течения один из жителей этого болотного края, престарелый резальщик торфа по имени Ной Брайт. В небесах кружились звезды, а мимо, покачиваясь, проплывали топкие илистые берега. Я откашлялся, чтобы очистить легкие от речной воды, и с трудом продышался. Со времени моего прыжка в реку могли пройти часы или даже дни.

Об этом путешествии обратно к Кембриджу у меня сохранились лишь самые смутные воспоминания: старик-лодочник, отталкивающийся шестом; скольжение лихтера по реке и темные прибрежные пейзажи, проплывающие за бортом судна; сладковатый запах высушенного солнцем торфяного брикета, к которому прижималась моя щека. Отталкиваясь шестом, Брайт вел судно, не прекращая свой оживленный монолог, хотя о чем он говорил, я толком не знаю, потому что почти не слушал и не отвечал. Я все время думал о Нэте Крампе, о том, что я увидел, когда наши головы столкнулись на том мосту: деревянные зубные протезы, оскаленные, как у злой и перепуганной дворняжки.

Несчастный случай на Флит-стрит. Ломовая лошадь свалилась замертво, сэр …

Это открытие потрясло меня. Даже сейчас я не понимал, с чем связано его появление. Но именно Крамп вез меня в наемном экипаже в Эльзасе, об этом-то я догадался сразу. Именно Крамп привез меня тем, по видимости, случайным окольным путем к «Золотому рогу». В тот момент я был уверен в этом, как ни в чем другом.

Несчастный случай на Флит-стрит…

Итак, понял я, пока что я знаю лишь то, что несколько дней назад некто по имени Нэт Крамп следил за мной до Вестминстера, до «Почтового рожка», где он подобрал меня на улице якобы случайно и доставил в район «Золотого рога» также якобы случайно. Но это путешествие нужно было тщательно спланировать и провести, чтобы весь детально проработанный замысел показался неким стечением обстоятельств, просто совпадением, редкостной удачей. Отсюда следует, что все случившееся со времени той первой поездки в Эльзас со всеми гладко вытекающими последствиями — аукцион, томик Агриппы, списки — также было подстроено. Как, разумеется, и путешествие в Уэмбиш-парк. Меня водили за нос, постепенно подстраивая все более рискованные и опасные ситуации. Даже если этот дом действительно существовал, то я не сомневался, что он, как и все прочее, приплетен сюда лишь для отвода глаз. Но ради чего меня обманывать? Ради кого?

Похоже, мы зашли в тупик …

А теперь еще этот словоохотливый торфодобытчик Ной Брайт, который возвышался надо мной на корме. А он кто такой? Беспрестанно работая языком, он, похоже, внимательно следил за мной, устремляя на меня пару глаз, таких же смышленых и настороженных, как у видавшего виды пойнтера. Мне удалось объяснить, что я лондонский книготорговец по имени Сайлас Кобб, приехавший поискать кое-какие книги в магазинах и лавках кембриджского рынка, но свалился в реку, не в меру насладившись гостеприимством одного из многочисленных городских кабачков. Даже не знаю, поверил ли он моим скороспелым выдумкам — и мог ли я доверять ему. Внезапно я начал подозревать всех и каждого. Что, если этот добытчик торфа — очередной Крамп или Пикванс, актер, выведенный на сцену, чтобы сыграть порученную ему роль, марионетка, веревочки которой дергает кто-то, скрытый за ярмарочной ширмой. Неужели он случайно нашел меня в реке, так прямо чисто случайно? Или даже мой прыжок в реку был каким-то образом точно спланирован, предопределен набором указаний, автор и цели которых покрыты тайной? Я задавал себе вопрос — где же кончается этот заговор? Что, если Биддульф с его рассказами о Королевском флоте и «Филипе Сидни» тоже лишь играл свою тщательно выверенную роль, как и все остальные. И возможно, нацарапанные на стенах лондонских домов знаки и редкости, пылящиеся в застекленном шкафчике, предназначены только для моих глаз…

Лихтер резко развернулся правым бортом и пошел к берегу. Волна перехлестнула через борт, а рядом со мной опасно закачались брикеты торфа. Подняв голову, я увидел, что Брайт перестал отталкиваться и, присев на корме, встревоженно вглядывается в речное течение. Повернувшись, я разглядел слабые огни Кембриджа, отражавшиеся в речной воде далеко впереди нас. Должно быть, мы находились в доброй миле к северу от моста Магдалины. Фонарь закачался на краю баржи, угрожая свалиться в воду. Вновь обратив внимание на Брайта, я почувствовал, как у меня от затылка к спине побежали мурашки.

— Что такое?

— Вон там, — прошептал он, кивая на берег. — Там на берегу что-то есть.

Я снова взглянул туда и заметил какое-то темное пятно, полускрытое заболоченной осокой: с виду оно походило на земноводную тварь, наполовину вылезшую из воды. Световая дорожка от фонаря побежала в ту сторону, когда Брайт, погрузив свой шест в тину, оттолкнулся, осторожно направляя нос лихтера поперек изменчивого течения. Он едва удержался на ногах, но зато выровнял курс, орудуя шестом, когда нас раскачивало на этой стремнине. Через пару секунд днище с мягким шуршанием проехало по прибрежному илу. Я разглядел руку, торчавшую из осоки. Брайт, буркнув что-то, вытащил шест из воды.

На берегу лицом вниз лежал распластавшийся человек; его ноги скрывались в полноводной реке. Брайт с шумом плюхнул шестом по воде, но еще прежде, чем он ткнул лежавшего в плечо и перевернул на спину, было ясно, что этот человек мертв. В призрачном свете фонаря я увидел, что его горло перерезано от уха до уха, точнее даже голову почти отсекли, и она скособочилась под жутким углом. Почувствовав приступ тошноты, я отвернулся, а Брайт перешагнул через борт и, оказавшись по колено в воде, поднял фонарь. Когда он подошел к телу, волна окатила их обоих, но прежде, чем погас фонарь и тело скрылось в осоке, я успел мельком увидеть лицо убитого: нос картошкой, а под ним деревянные челюсти, крепко сжатые в какой-то немой ярости.

Глава 4

Одно из моих самых ранних детских воспоминаний — образ пишущего отца. Мой отец работал переписчиком, то есть профессионально переписывал всякие бумаги, и занимался этим педантично, со всевозможными хитрыми ритуалами. Я по-прежнему представляю его себе с упавшими на лицо волосами, в какой-то молитвенной позе согбенным над старым письменным столом, в его тонкой руке подрагивает индюшачье перо. Как и я, отец не обладал представительной внешностью — неприметный маленький человек в темных одеждах и с мрачновато-встревоженными, как у буревестника, глазами. Но, понаблюдав за его работой, нельзя было не восхититься его удивительным каллиграфическим способностям. Я любил постоять около его стола, держа в руках свечу, пока он смешивал чернила или затачивал перья перочинным ножичком с такой аккуратностью, словно совершал тончайшую хирургическую операцию. Затем он окунал заточенный кончик пера в чернильницу и приступал к магическому действу: начинал выписывать буквы на разложенных на столе перед ним листах отбеленного и гладкого пергамента.

Что писал мой отец? Мне неизвестно. В те детские наивные дни букварь еще не открыл мне тайны расшифровки наклонных головок и тонких ножек с завитушками, и странные чернильные человечки рисуемые отцом, были для меня неотразимо привлекательны, как иероглифы фараонов. На самом деле отцу приходилось переписывать всевозможные тексты наиглупейшего свойства. Разнообразные патенты, протоколы манориального суда и церковные книги — такого рода вещи. Жизнь переписчиков была на редкость тяжелой и скучной. Только став старше, я понял, что спина моего отца сгорбилась оттого, что он постоянно сутулился за своим письменным столом, а зрение у него испортилось потому, что бедность не позволяла ему почаще зажигать свечи. Его трудовые будни проходили в крохотной чердачной комнате, служившей кабинетом, и раз в неделю в них вносилось разнообразие, когда отец отправлялся по магазинам за чернилами и бумагой или относил плоды свои трудов в судебную канцелярию или архив, где он получал жалованье, позволявшее кое-как перебиваться. Став постарше, я иногда сопровождал его в таких вылазках на улицы Лондона. Со свернутыми в рулон пергаментами, засунутыми под мышку или в потрепанный заплечный мешок с петлей на шее, он мог заявиться в Клементс-Инн или в одно из двух дюжин подобных учреждений, а я ожидал его в тихой приемной, глядя через дверь, как мой сгорбленный отец в своем темном плоеном воротнике смущенно разворачивает дрожащими руками плоды своих трудов на столах худосочных и неулыбчиво-суровых судебных секретарей.

До сих пор я отлично помню те наши путешествия. Держась за руки, мы вдвоем брели по улицам к холодным и неприветливым зданиям, принадлежащим к могущественному и привилегированному миру, бесконечно далекому от нашего скромного домика и отцовского письменного стола с чернильными кляксами. Дважды мы заходили даже в Уайтхолл, где облаченные в шелковые ливреи пажи сопровождали нас в королевскую канцелярию. Хотя чаще всего в таких еженедельных одиссеях мы посещали Чансери-лейн, ведь именно там, на восточной стороне рядом с игорным домом под названием «Колокольный двор» — увы, еще одно излюбленное место отдыха моего отца — находилась та самая архивная часовня.

Отец мой был скорее атеистом и частенько шутил, что архивная часовня — единственный храм, который он когда-либо посещал. Снаружи это здание действительно выглядело как церковь. С шестиугольной колокольней и витражными окнами, оно свысока смотрело на барристеров и судей, сновавших взад и вперед по Чансери-лейн. За украшенной декоративными гвоздями дубовой дверью находилось подобие алтаря с длинным нефом, заставленным рядами скамей. Однако скамьи эти заполняли не набожные прихожане со своими молитвенниками, а увесистые тома в сафьяновых переплетах и стопы документов, писанных на бумаге и на пергаменте, в три фута высотой. И заходившие внутрь люди — небольшими кучками теснившиеся в северо-западном углу — возносили молитвы не Господу, а лорду-канцлеру, или, вернее, его помощнику, начальнику архивов канцлерского суда, который, словно священник, принимал прошения в этом алтаре, устроившись за столом. Ведь эта архивная часовня вроде бы когда-то была церковью — ее построили, как говорил мне отец, для английских евреев, обращенных в христианство, — но она сама давно уже «обратилась», и сейчас в ее колокольне и в крипте, скрывающейся под серыми плитами, хранится многотомная документация лорда-канцлера.

Я встретился с призраком моего детства — с малышом Исааком Инчболдом, одетым в домотканое красновато-коричневое платье и проеденные молью рейтузы, — утром после моего возвращения из Кембриджа, заняв свое место на скамье возле двери. Преображенные витражными окнами солнечные лучи рисовали на вымощенных плитами проходах между рядами скамей причудливые яркие картины, я отлично помнил их с тех давних утренних часов, которые просиживал здесь, постукивая ногами по скамеечке и ожидая, когда мой отец спустится с колокольни или поднимется из крипты. Сейчас, как и в мои детские годы, в архивной часовне стояла тишина и пахло заплесневелыми старымипергаментами и древними камнями.

Но часовня жила своей напряженной жизнью. Со своего места я видел, как множество канцеляристов и переписчиков осторожно пробираются между аналоями и клиросами, а со мной за компанию на скамье сидела дюжина господ, по большей части из кавалеров, по крайней мере на вид. А за изъеденной червями алтарной оградой начальник архива, толстяк в пурпурной мантии, что-то втолковывал небольшой аудитории правоведов в париках из конского волоса. Я сверился с карманными часами и вновь обеспокоенно взглянул на ведущую в колокольню дверцу, куда пару минут назад удалился один из служащих. Надпись над этой дверцей гласила: «Rotuli Litterarum Clausarum». Вздохнув, я убрал часы обратно в карман. Я ужасно спешил, поскольку находился в смертельной опасности, которая угрожала также и Алетии.

Со времени моего отъезда в Кембридж прошло два дня. Я вернулся в Эльзас вчера вечером, проведя целый день в дороге. Мне не терпелось попасть в Лондон, потому что одна жуткая мысль, пришедшая мне в голову, заставляла меня трепетать от страха. Я пришел к выводу, что все эти странные стечения обстоятельств, подстраиваемые для меня какой-то неизвестной личностью — или личностями, — возвращают меня к шифровке в атласе Ортелия, к тайному тексту, который, очевидно, мне было предназначено найти и расшифровать. Откуда следует, что человек, раскинувший эти сети, в любом случае имел доступ в Понтифик-Холл и его лабораторию. И следовательно, на подозрении, по всей вероятности, лишь два человека — либо Финеас Гринлиф, либо сэр Ричард Оверстрит, или, возможно, они оба состояли в сговоре. Так или иначе, преступник не только знал Алетию, он еще и пользовался ее доверием. И один из них — вероятнее, сэр Ричард — убил Нэта Крампа.

События последних двух дней, однако, по-прежнему приводили меня в недоумение. Я никак не мог понять, зачем понадобилось убивать Крампа и как связаны вторжения в «Редкую Книгу», Генри Монбоддо и его таинственный заказчик, и Оринокская экспедиция — с альфой и омегой всех тайн, с этой чашей Грааля, с самим нашим затерянным манускриптом, который, похоже, становился все более затерянным.

Но потом вдруг я догадался, как можно все-таки разрубить этот гордиев узел, как выяснить, что скрывается за таинственным Генри Монбоддо и Уэмбиш-парком, — и затем на основе добытых сведений вычислить того, кто стоит во главе всего этого дела. Ведь этот злодей не до конца замел следы. Ответ прятался не в Уэмбиш-парке, а прямо в Лондоне на Чансери-лейн — в нескольких строчках текста, написанного на архивном пергаментном свитке.

И вот утром, по-прежнему в костюме кавалера, я добрался до архивной часовни после бесполезного заезда в Пултени-хаус, который выглядел темным и покинутым. Я объяснил мою надобность секретарю, сидевшему за столом около крестильной купели, и он с ухмылкой поведал мне, что мое желание невыполнимо, поскольку все клерки, обслуживающие закрытый архив, — я должен понять — сейчас крайне заняты. Никто не сможет выполнить мою просьбу, пояснил он, по крайней мере еще несколько дней.

— И все из-за «Грамоты о возмещении и помиловании», — пояснил он, пожав узкими плечами.

— Простите, о чем вы?

— Свидетельства о наследовании или продаже земли, — произнес он насмешливо-высокомерным тоном. — Все занимаются сейчас поисками архивных документов, подтверждающих право на земельные владения, дабы конфискованные Кромвелем поместья могли быть возвращены их законным владельцам.

— Но я же обращаюсь к вам по тому же вопросу!

— Неужто в самом деле? — Он оторвал глаза от стола и окинул меня с головы до ног откровенно изучающим взглядом — вполне справедливо скептическим, я полагаю, поскольку ему было непонятно, как персона столь простецкого и весьма потрепанного вида может иметь отношение к аристократическим владениям, даже и конфискованным. — Ну, тогда вам придется подождать вашей очереди, как всем остальным. — Он кивнул на представительную галерею «кавалеров». Затем медленно скосил на меня глаза. — То есть если, конечно…

Малый деликатно кашлянул в кулачок, опушенный кружевным манжетом, и украдкой глянул в сторону алтаря. Мысленно вздохнув, я достал шиллинг. Конечно, я понимал, что алчность присуща законоведческой братии, но не сознавал, что этим пороком заразились уже и их канцелярские помощники. Поскольку монету удостоили лишь одного сомнительного взгляда, мне пришлось добавить вторую. И обе монеты, точно по волшебству, растаяли в воздухе. Он перевел взгляд на лежащие на столе бумаги.

— Присаживайтесь и подождите, пожалуйста.

И вот уже целый час от него не было ни слуху ни духу. В алтаре успели выслушать два прошения и отпустить истцов восвояси. Канцеляристы и законоведы шаркали туда-сюда, рылись в томах, сложенных на скамьях или в ризнице справа от меня. Сверкающий солнечный свет, медленно проползая по каменным плитам, уже почти достиг кончиков моих башмаков, которые, как в детстве, нетерпеливо постукивали по мягкой скамеечке, стоявшей на полу передо мной. Наконец я услышал, как назвали мое имя, и, подняв глаза, увидел клерка, худощавого юношу, появившегося на пороге той дверцы, что вела на колокольню.

— Теперь, если угодно, вы сможете посмотреть акты регистрации, — объяснил мне сидевший за столом секретарь. — Мистер Спайсер покажет вам дорогу.

Подъем оказался трудным. Перила заменяла потрепанная веревка, а лестничный колодец был настолько узким, что я постоянно терся плечом о Центральную колонну, сложенную из песчаника. Мне приходилось быстро вертеться вокруг нее в погоне за шустрым мистером Спайсером, но после дюжины ступенек я представил, что все эти тонны камня со страшной силой давят на меня, и испытал уже знакомый леденящий ужас, пережитый мною совсем недавно в потайной келье собственного дома. Я всегда ненавидел замкнутые пространства, они напоминали мне, по-видимому, о том вечном ограничении, которое вскоре предъявит мне свои права. Дело усугублялось тем, что молодой мистер Спайсер не видел никакой надобности в освещении лестницы, вынуждая меня на ощупь пробираться наверх в этой затхлой темноте, лишь изредка тускло освещавшейся через щелевидные оконца.

Тяжело отдуваясь, я достиг-таки верхней площадки и увидел, что Спайсер поджидает меня в маленькой шестиугольной комнате. Сразу стало понятно, почему он не зажег свечку по пути наверх: комната была заполнена множеством пергаментов, часть которых, последовательно скрепленная между собой, была намотана на толстые катушки, достигавшие нескольких футов в диаметре. Почти весь пол покрывали беспорядочно расставленные деревянные ящики, также содержавшие пергаменты, часть которых уже потемнела от старости, но были и новые.

Мой взгляд пробежал по этим рулонам и ящикам, по полоскам пергамента с висящими яркими печатями, похожими на украшения. То был мир моего отца, мир переписчиков. Но меня это место интересовало совсем по другой причине, я знал, что эти документы, возможно, помогут установить личность моего преследователя. Сколько же документов я уже изучил в поисках ответов? Налоговые книги, патенты, церковные книги, каталоги аукционов, издания «герметического свода» и описания экспедиции Рэли — и все они лишь еще больше запутывали меня. Но теперь, наконец, я был на пороге правды. Она записана здесь, я уверен, в одном из этих пергаментов.

— У нас регистрируются все завещания, патенты, приказы и грамоты, — с гордостью объяснял мне Спайсер, перехвативший мой ошеломленный взгляд. — Здесь находится лишь малая часть документов, не уместившаяся в крипте и ризнице. В подвалах нашей крипты содержится уже более семидесяти пяти тысяч документов, составляющих примерно тысячу рулонов.

Он протиснулся к своему столу и, склонившись, со скрипом выдвинул глубокий ящик, из которого с преувеличенным ворчанием вытащил огромный, переплетенный в кожу фолиант. Толщина его явно была не меньше фута.

— У меня так много работы, — вздохнул он, садясь на свое место, — что, я надеюсь, вы оцените по достоинству. Поэтому, если вы не возражаете…

— Да-да. Разумеется. Перейдем сразу к делу. — Я шагнул вперед, опираясь на свою палку. — Я разыскиваю документ, подтверждающий право собственности.

— И таких, как вы, великое множество, — пробормотал он себе под нос. Затем, скрипнув кожей, он открыл обложку извлеченного из ящика картулярия и вооружился лупой. — Отлично. Право собственности. — Он послюнявил большой палец и начал листать толстые страницы. — В каком году она была зарегистрирована? Время года может ускорить поиски, если вам оно известно. Лето? Осень?

— А, ну… видите ли, в том-то, к сожалению, и загвоздка. — Я попытался изобразить обаятельную улыбку. — Мне не известно, когда именно произошла эта сделка.

— Вот как. Что ж, тогда могу я узнать, каково имя покупателя?

— Еще одна загвоздка, к сожалению. — Я улыбнулся еще шире. — Понимаете, именно это я и надеюсь отыскать. Имя нынешнего владельца этой собственности.

— Но у вас нет даты покупки? Нет даже примерных сроков? Так ведь? Что ж получается, — произнес он, сурово поджав губы, когда я отрицательно покачал головой, — вы желаете запрячь телегу впереди осла, если вы не возражаете против такого выражения. Необходимо знать либо одно, либо другое, либо имя, либо время. Уверен, вы понимаете это. — Огромная, удерживаемая приоткрытой, переплетная крышка вновь скрипнула и захлопнулась с глухим тихим стуком. — Как я уже сказал, мистер Инчболд, у меня очень много работы. — Он вновь склонился над столом, убрав картулярий в ящик. — Полагаю, вы сможете сами спуститься по лестнице.

Но я не собирался так легко отступать.

— Нет, минуточку. Я скажу вам имя, — заявил я. — Два имени, если позволите.

Однако Спайсеру не удалось найти в своей книге упоминаний о каких-либо владениях в Хантигдоншире, принадлежащих сэру Ричарду Оверстриту — первое имя, которое я попросил его отыскать в аккуратных графах, заполнявших страницы тряпичной бумаги, — или Генри Монбоддо. Хотя в итоге он обнаружил в своем картулярии запись о собственности, зарегистрированной на фамилию Монбоддо, но первое имя было другим — Изабелла. Почти час ушел на эти поиски. Подавшись вперед, я пытался прочесть вверх ногами строки, которые кто-то, один из предшественников господина Спайсера, начертал аккуратным канцелярским почерком.

— Этот дом представлял собой недвижимое имущество, переходящее по закону вдове наследователя, — пояснил он скучающе-монотонным голосом, — и оно завещано Изабелле ее мужем, имя которого — да-да — Генри Монбоддо. — Склонившись над книгой, он прижал нос к увеличительному стеклу, — Безусловное право собственности на недвижимость, означенную как Уэмбиш-парк.

— Так и есть, — пробормотал я. — Да, то есть…

— Право на это имущество подтверждено, — продолжал он, словно не слыша моего бормотания, — завещанием, составленным Генри Монбоддо в тысяча шестьсот тридцатом году. С того времени его сдавали в аренду парламенту, позднее конфисковали, а затем возвратили владельцу согласно «Грамоте о возмещении и помиловании».

— Возвращено Изабелле Монбоддо?

— Так точно. Она записана как вдова Генри Монбоддо.

— Вдова? Но когда же умер сам Монбоддо?

— Это вам не церковные книги, мистер Инчболд. Картотека не сообщает нам о подобных вещах.

— Разумеется, — умиротворяюще пробормотал я, пытаясь переварить полученные сведения. Монбоддо умер? Знала ли об этом Алетия? Я еще больше подался вперед. — Значит… Изабелла Монбоддо является владелицей этого имения?

— Являлась владелицей. Уэмбиш-парк, кажется, перешел в другие руки после недавней земельной сделки.

Он опять низко склонился над страницей, точно ювелир, исследующий с помощью лупы драгоценные камни редкого качества. А я со своей стороны видел, как под лупой проплывают искореженные червячки строчек. Перевернув страницу с резким хрустом, Спайсер впервые за двадцать минут отложил лупу и взглянул на меня.

— Да, — сказал он, — его продали. Видимо, совсем недавно. Эту сделку зарегистрировали всего несколько недель назад. Хотя, конечно, в своем графстве она могла быть зарегистрирована даже на месяц раньше секретарем мирового судьи. Мы немного отстаем в нашей работе…

— Да, разумеется, все земельные сделки… — Я едва осмеливался дышать. — И кому же оно продано?

— М-да. Ну… — Он удовлетворенно улыбнулся. — Этого картотека нам не сообщает.

— Но как же сделка? — Желая самолично прочитать запись, я едва сдерживался, чтобы не вырвать эту книгу у него из рук. — Вы же говорите, что ее зарегистрировали?

— Безусловно, зарегистрировали. Таков закон, вы же понимаете.

— И в таком случае, где же о ней можно узнать?

Спайсер, казалось, не слышал моего вопроса. Вооружившись лупой, он вновь ссутулился над фолиантом, напоминая прилежного ученика, постигающего азы премудрости. Чуть погодя он вытащил одно из своих перьев и, старательно заточив его кончик, вывел на клочке бумаги, выуженном из очередного ящика, ощетинившийся частокол цифр, которые я, склонившись еще ниже, едва ли был способен расшифровать: CXXXIIIW.DCCLXXVIII.LVIII.

— Вот, держите, — сказал он, подталкивая кончиком указательного пальца в мою сторону по столу это таинственное послание. — Полагаю, именно это вы хотели узнать.

Я осторожно взял листок и подержал его за краешек, чтобы не смазать чернила. Сосредоточенно нахмурившись, я взглянул на Спайсера. Он следил за мной с самодовольной улыбкой.

— Что вы имеете в виду? Что это за тарабарщина?

— В крипте, господин Инчболд. — Крышка картулярия издала прощальный хлопок. Улыбка исчезла с лица Спайсера. Он поставил перо на место в роговую чернильницу и убрал увеличительное стекло в ящик. — Там вы найдете то, что ищете. В крипте.

Когда я спустился вниз по узкой лестнице и вошел в неф, солнце уже переместилось на сторону западных окон. Народа в церкви поубавилось; я заметил лишь пару служащих, тихо совещающихся в алтаре. Опираясь на мою суковатую палку, я брел по проходу, ослабевший от голода, поскольку не ел со вчерашнего дня. Но мне некогда было тратить время на еду. Держась за скамью, я перекинул косолапую ногу через преградившую мне путь скамеечку, цепко сжимая при этом драгоценную полоску бумаги. Да, мне предстояло еще очень много сделать, прежде чем я смогу удовлетворить запросы моего желудка.

Дверь в крипту находилась в передней части церкви, рядом с алтарем, под которым, по моим предположениям, она и располагалась. Здесь имелась такая же надпись, как над дверцей, ведущей на колокольню, «Rotuli Litterarum Clausarum», и за этой скрипучей дверью оказался ряд ступеней, в равной степени пологих и узких. Лестница была такой же темной, и лишь на дне маячил какой-то тусклый проблеск света. Нагнув голову, я нырнул под покоробленный деревянный средник и, сделав глубокий вдох, как ныряльщик перед погружением, начал медленный спуск.

В крипте меня должен был встретить архивариус по имени Эпплъярд, который разберется в шифровке и найдет все, что мне нужно. Но я уже догадался, что эти цифры означают номер полки, где хранится интересующий меня документ. Спустившись, я увидел, что в этом подземелье все полки и шкафы пронумерованы, так же как и ящики и множество перевязанных тесемками бумажных рулонов, теснящихся на полках. И все же пока невозможно было определить, какой именно рулон мне нужен. Когда глаза мои попривыкли к тусклому свету, я обнаружил, что крипта представляла собой пространный лабиринт, значительно превосходящий размеры алтаря, простиравшийся под нефом и захватывающий, по моим понятиям, Чансери-лейн и, возможно, даже еще добрый квартал Лондона. Узкие коридоры шириной не более двух футов, заполненные по бокам пергаментными рулонами, — одни толстые, как колбаса, другие тонкие, как черенок трубки, — уползали в темноту, разветвляясь на другие, такие же тесные каналы. Только благодаря моему невысокому росту и скромных размеров животу я смог нормально пройти по самому широкому из этих коридоров туда, где тусклая лампа освещала крохотный столик, занимаемый господином Эпплъярдом. Ламповый фитиль был низко подрезан, а господин Эпплъярд крепко спал.

Понадобилось минуты две, чтобы разбудить его. Это был хилый на вид старичок с венчиком белоснежных волос над ушами и лысой макушкой, пожелтевшей от времени, как и окружавшие его бумаги Дважды я слегка потряс его за плечо. На второй раз он всхрапнул, закашлялся и резко выпрямился, моргая выцветшими глазами.

— Да? — Его руки шарили по столу. — В чем дело? Кто здесь?

Я положил листок на стол, объяснив, что меня послал к нему господин Спайсер.

— Я ищу один документ, — добавил я. — Моя фамилия Инчболд.

— Инчболд… — Его руки застыли в воздухе над принесенной мною запиской. Он помедлил немного, сильно нахмурившись и постукивая указательным пальцем по кончику носа, словно замечтался о чем-то сокровенном. — Не из тех Инчболдов, что из Пудни-корт? Из Сомерсетшира?

Его вопрос удивил меня.

— Да, там живут мои дальние родственники.

— Ясное дело. Ну а с Генри Инчболдом, похоже, вы не такая уж дальняя родня. Верно? У вас не только фамилия, но и голос почти как у него.

Теперь я был просто потрясен.

— Вы помните моего отца?

— Еще бы, отлично помню. Превосходные образцы почерков. Строчные буквы, с верхним выносным элементом у него получались, помнится мне, весьма изящно. — Он пожал плечами и улыбнулся беззубым ртом, — Видите ли, в те времена я еще наслаждался радостями зрения.

Только тут я сообразил, что Эпплъярд с его шарящими руками и моргающими глазами был слеп, как Гомер. Сердце мое тревожно забилось. Неужели Спайсер решил подшутить надо мной? Как мог слепой человек — даже с такой изумительно ясной памятью, как у Эпплъярда, — провести меня по лабиринтам этого подземелья?

— Но, как я понимаю, господин Инчболд, вы пришли сюда не для того, чтобы побеседовать о вашем отце.

— Верно.

— И не о документике на Пудни-корт. Или, возможно, он-то вам и нужен? Вы знаете, я помню также, как он выглядит. Прекрасный образец витиеватого почерка, которым писались все документы до так называемой реформы написания букв в тринадцатом веке. Реформа… — повторил он с презрением. — Кастрация — вот как я называю ту реформу.

— Да, — подтвердил я, — Пудни-корт меня также не интересует. Речь идет об одной земельной собственности в Хантингдоншире.

— А-а-а… — Он быстро закивал желтоватой головой.

— Имение называется Уэмбиш-парк. По-моему, его недавно продали. — Я взял обратно со стола записку. — Мистер Спайсер дал мне шифр полки. Прочитать его вам?

Как я и подозревал, он сразу расшифровал записку. Документ должен быть на полке с номером CXXXIII, которая находилась в западном крыле подземелья. В соответствии с буквой W в вашей записи, пояснил Эпплъярд. В рулоне под номером DCCLXXVIII находится часть сделок текущего года, зарегистрированных на сегодняшний день. Сам документ значился под пятьдесят восьмым номером и, следовательно, находился примерно в середине. (Насколько я помню, заметьте.) Давая эти пояснения, он шел впереди меня по коридору, слегка задевая полки, мимо которых проходил, и продвигаясь вперед так быстро, что я с трудом поспевал за ним. В одной руке я тащил свою палку, а в другой — фонарь, который Эпплъярд посоветовал мне не уронить, если я не желаю увидеть, как пламя проглотит четыреста лет официальной истории.

— Вот мы и пришли, — сказал он наконец, пробежав как крот по разветвлениям постоянно сужающихся проходов. — Полка номер сто тридцать три. Верно?

Я поднял вверх фонарь. И он осветил надпись, сделанную на пожелтевшей и покоробленной этикетке, приклеенной на одном конце полки: CXXXIIIW.

— Верно, — ответил я.

— Вот и хорошо, тогда остальное уже ваше дело, господин Инчболд. Вы сведущи в латинском, я полагаю?

— Конечно.

— А в почерках переписчиков? Канцелярский? Курсив?

— В общем, да.

— Разумеется. Ваш отец… — Он ухватился за рулон, который я помог ему снять с полки. Этот нескладный сверток документов, перевязанный красной тесьмой, был удивительно тяжелым. — Вам придется искать то, что вам нужно, прямо здесь. Сожалею, но в крипте вы не найдете лучшего места. Хорошо еще, что этот коридор и следующий достаточно длинны..

— Достаточно длинны?

— Ну вам же придется раскатать рулон. Только не забывайте про фонарь. Это все, о чем я вас прошу.

Бубня что-то себе под нос, он шаркающей походкой удалился по коридору, предоставив мне возможность одному корчиться на полу, скрипя костями и изучая этот любопытный трофей, попавший мне в руки. Развязывая тесьму — медленно, как распаковывают некий драгоценный подарок, — я слышал доносившийся сверху приглушенный шум проезжающих колясок. Значит, этот коридор проходит под Чансери-лейн. Не по звуку ли находит старый архивариус путь в своем лабиринте? Или он одарен, как ослепленный Тиресий, сверхъестественными способностями?

Развязав тесемку, я сунул ее в карман, чтобы не потерять. Затем, пристроив конец рулона у стены и прижав его к полу моей палкой, я начал осторожно разматывать огромную катушку. Вскоре я достиг конца коридора, передвигаясь на руках и коленях и чувствуя себя Тезеем, пробирающимся по лабиринту, влача за собой золотую нить Ариадны. Затем я перешел в следующий коридор, который через несколько шагов сделал резкий поворот под углом примерно 120 градусов. Потом — еще один такой же резкий поворот, уже в другом направлении. По обе стороны от меня теснились полки. Рулон становился все тоньше, а его хвост длиннее. Что же я найду в итоге? Минотавра? Или выход из этого лабиринта на дневной свет? Я отползал все дальше, заметив, что уровень пола слегка понижается. 66… 65… 64… 63…

Наконец я достиг своей цели: на середине рулона и на середине очередного коридора. Затаив дыхание, я ждал, когда покажется мой номер, хотя, конечно же, этот пятьдесят восьмой документ архивного свитка DCCLXXVIII на первый взгляд ничем не отличался от прочих: обычный лист пергамента, примерно восемнадцати дюймов в длину, с печатью, подвешенной на полоске пергамента внизу документа, который прикладывался и подшивался к началу предыдущего документа. Итак? Что же я надеялся увидеть? Пристроив фонарь рядом, я сел на пол, скрестив ноги и разложив пергамент на коленях.

Развертывая этот архивный рулон, я думал, что через несколько мгновений, дойдя до нужного документа, узнаю имя преступника. Но вот я изучил его вдоль и поперек, а смысл никак не доходил до меня. Первым, на что я обратил внимание, были две неразборчивые подписи на обратной стороне документа. Наверное, свидетели, предположил я: скорее всего, служители-законоведы. Я перевернул документ, затаив дыхание. Пока все еще не было никаких откровений, но я сразу отметил зазубренный верхний край листа. Я провел указательным пальцем по этим неровным зазубринам — очевидно, это был документ с отрывным дубликатом, обычно разрезаемый надвое, — и в памяти мимолетно промелькнул какой-то знакомый образ. Где-то я уже видел подобный пергамент, документ с дубликатом, очень похожий на этот. Но не мог мгновенно вспомнить, где и когда.

Sciant presentes et futuri quod ego Isabella Monboddo…

Эта первая строчка, написанная черной тушью, была неровной. Надпись выполнял переписчик, на мой взгляд, менее одаренный, чем мой отец, хотя все изыски канцелярского почерка были налицо: и изящные изгибы линий, и кинжально-острые росчерки. Я был так зачарован этим пергаментом, что мне понадобилось еще несколько секунд для осознания смысла прочитанного.

Sciant presentes et futuri quod ego Isabella Monboddo quondam uxor Henry Monboddo in mea viduitate dedi concessi et hac presenti carta mea confirmavi Alethea Greatorex…

Но наконец, переведя эти строки, я все понял. Однако не мог поверить тому, что видели мои глаза. Прищурившись в полумраке тесного коридора, я вглядывался в этот документ, держа его так близко к фонарю, что край пергамента касался стеклянного колпака. Мои глаза перемахнули через убористые строчки, вернувшись к началу документа, чтобы перечитать его вновь:

Да будет известно ныне и присно, что я, Изабелла Монбоддо, бывшая женой Генри Монбоддо, ныне же во вдовстве пребывающая, в дар отдала и сей грамотой дарение скрепила Алетии Грейторекс, леди Марчмонт из Понтифик-Холла, Дорсетшир, вдове Генри Грейторекса, барона Марчмонта, все земли и угодья, включая луга, пастбища и выгоны со всем, что к оным относится, и со всеми доходами от оных, кои имею я в Уэмбиш-парке, Хантингдоншир…

Но я был не в силах дочитать до конца. Документ выпал из моих пальцев, и я привалился к полке, оцепеневший от потрясения, все еще не осмеливаясь постичь, что именно я прочитал. Должно быть, я задел ногой катушку, поскольку последним архивным воспоминанием стал вид самопроизвольно разматывающегося рулона, который сначала прокатился несколько футов по слегка наклонному коридору, а затем начал по инерции наращивать скорость и, развернув полосу документов, ускользнул в темноту следующего коридора.

Глава 5

Йорк-хаус находился менее чем в миле вверх по течению от Биллингсгейта; там выступающие на набережную склады и мастерские сменялись особняками, которые вырастали из Темзы, как острые скалы. Один за другим они выстроились вдоль берега, у каждого причала стояла барка — а чуть выше арочные ворота, ведущие в прибрежный сад. Йорк-хаус завершал этот ряд на западном конце, располагаясь около Новой биржи, в том месте, где река поворачивала на юг к грязно-серым, беспорядочно сгрудившимся корпусам дворца Уайтхолл. Капризное течение, пенясь волнами, омывало каменные ступени, поднимающиеся к арочным воротам, а по обе стороны от них тянулись поблескивающие ракушечником каменные стены, которые сдерживали натиск приливов. К просмоленным деревянным тумбам был привязан многовесельный баркас; в чьих лакированных боках искаженно отражался речной пейзаж, оживленный утренним солнечным светом. За воротами раскинулся сад: склоненные ивы, подстриженные тополя, одинокий гранат — все деревья отбрасывали веретенообразные тени на цветник, где еще видны были увядшие останки последних летних цветов. Воробьи прыгали вокруг самшитовой изгороди, поклевывая семена и оставляя свои тайные иероглифы на инее, который еще не успело растопить низкое солнце.

Поднявшись по ступеням пристани, Эмилия с удивлением увидела, что этот особняк — в недавнем прошлом дом лорда-канцлера, один из самых больших на берегу — кажется почти развалиной. Пустые глазницы окон и редкозубая балюстрада взирали вниз на груды камня, громоздившиеся перед западным крылом здания. У восточного крыла стояли корзины с кирпичом и шифером, а к стене, примерно до половины высоты, пристроились деревянные леса. Подъемные веревки свисали с настилов, как раскачиваемые ветром арканы. Изнутри дома доносился стук молотков.

Сейчас было восемь утра. Почтовый рожок одной из покидающих Лондон почтовых карет лорда Стенхопа прозвучал с Чаринг-кросс, когда Эмилия шла вслед за Вилемом по саду к тому входу, которым пользовались обычно лавочники и торговцы. Часом раньше она сильно ударилась о борт рыболовного смэка, и теперь у нее болели ребра и левое колено. В последнюю секунду Вилем схватил ее за руку и втянул на корму разворачивающегося по течению смэка. Когда судно причалило к пристани Биллингсгейта, они вдвоем высадились на берег и, прихрамывающие и промокшие, прошли через рыбный рынок на другую сторону Лондонского моста. Свободных лодок хватало. Люди кардинала, похоже, заблудились в зарослях мачт и парусов.

Йорк-хауса они долго не могли достичь из-за прилива, который вновь начался, когда их лодка отчалила от пристани около таверны «Старый бард». Вилем нанял двух самых здоровенных перевозчиков с крепкой, хорошо ухоженной лодкой, но все равно их путешествие заняло почти час. Дело осложнялось тем, что перевозчики не знали толком, о каком доме идет речь. Эссекс, Стрэнд, Сомерсет — с воды все пристани выглядели одинаковыми. Эмилия сжимала рукой мокрую бумазею камзола Вилема. Расположившись на носу, он сидел с рассеянным видом, подняв голову, и словно принюхивался к ветру. Но в одном месте, когда они оказались примерно в середине ряда частных пристаней, он кивнул в сторону одного из особняков:

— А вот и дворец Арундела.

Повернувшись, чтобы взглянуть на дворец, проплывавший с правого борта, Эмилия увидела уже по-зимнему убранный сад, заполненный не людьми, как она сначала подумала, а множеством статуй. Несколько облаченных в каменные одеяния фигур стояли точно парализованные: застывшие позы и жесты, взгляды незрячих мраморных глаз устремлены за реку — на Ламбетские болота. Другие статуи сплелись друг с другом в борьбе, иные упали на траву и, словно трупы на поле боя, глядели в облака — их отколовшиеся во время героической схватки руки валялись рядом на земле. Возле стен самого особняка она заметила еще одну руину: беспорядочная груда камней, на взгляд издалека — хаотическое скопление разрушенных фронтонов и погребальных урн, чьи останки побелели, как кости под лучами древнего солнца. Над ними, на замковом камне свода, была вырублена надпись «ARVNDELIVS».

Знакомое имя. Вытянув шею, она глядела на исчезающий из виду дом и силилась вспомнить, что Вилем говорил несколько часов назад об Арунделе и Говардах, об их соперничестве с Бекингемом.

— Из Константинополя, — говорил Вилем почти шепотом. — Самая прекрасная коллекция во всей Англии, если не во всем мире. У Арундела есть свой агент в Сиятельной Порте, который доставляет их в Лондон целыми ящиками. Он подкупает имамов. Убеждает их в том, что эти идолы нужно убрать из дворцов и с триумфальных арок. Большинство статуй вывезены из Рима, где у Арундела добрые отношения с католическими властями.

— И с кардиналом Баронием у него тоже добрые отношения?

Вилем мрачно кивнул.

— Арундел и его агенты работали на Барония, раскидывая частые сети и пытаясь поймать в них любые сокровища из Испанских залов и библиотеки Пфальца. Судя по отчетам из Рима, там заключили тайную сделку. Если Арундел достанет этот герметический манускрипт, Папа разрешит ему вывезти множество статуй, которые граф страстно желал заполучить. Среди них есть египетский обелиск, который сейчас находится в амфитеатре Максенция. И еще несколько раритетов из Палаццо Пигини. Арундел, думаю, собирается украсить ими свой сад. Они будут великолепно смотреться. Римские памятники в центре Лондона.

И вот сейчас, раздвигая склоненные ветви ив, пробираясь между осинами, Эмилия спешила вслед за Вилемом, который медленно шел на три шага впереди, ловко прижимая к себе сундучок и осторожно огибая цветник Йорк-хауса. Возле корзины с кирпичами в тени лесов притаился боковой вход. Когда Вилем нерешительно постучал в дверь, изнутри донеслись какие-то неблагозвучные стоны и рычания. Они оба попятились назад, а Вилем покрепче прижал к себе сундучок. Чьи-то когти яростно скребли по внутренней стороне двери.

— Тише, тише! Нельзя, нельзя! Ахилл! Нельзя!

Но этот приглушенный голос, приближавшийся к двери, не смог особенно успокоить животных. Чуть погодя послышался скрежет дверного глазка, и Эмилия заметила чей-то прищуренный властный взгляд.

— Кто там?

Вилем, решив, должно быть, что это лучший способ представиться, не сказал ни слова и только поднял сундучок достаточно высоко, чтобы тот попал в поле зрения хозяина. Вновь раздался подвывающий лай, а потом — звук задвижки, скользящей по деревянным пазам. Через мгновение дверь со скрипом приоткрылась и в щель высунулись четыре голосистые, слюнявые морды. Свора гончих. Эмилия попятилась, поскальзываясь на заиндевевшей земле.

— Ахилл! Антон! Фу!

Псы выбежали из дома, перепрыгивая через гибкие спины друг друга, точно акробатическая труппа. Эмилия отскочила еще на шаг, но споткнулась сначала о корзину, а потом об одну из этих беспокойных собак. Ее хвост ударил Эмилию под коленку, и она, вскрикнув, упала на траву. Чуть позже она почувствовала на своих руках и на шее горячее дыхание собак, затем делом занялись их носы и языки.

— Соль, — объяснил спокойный голос, раздавшийся откуда-то сверху. — Они обожают вкус соли. Очевидно, моя дорогая, вы сильно вспотели. — Кто-то громко хлопнул в ладоши. Посмотрев наверх сквозь хаос ушей и хвостов, она увидела мужчину в ливрее, почесывающего подгрудок одной из этих разрезвившихся гончих. — Ко мне, ребятки. Сюда, мои мальчики! Август! Ахилл! Антон! Хорошие мальчики!

— Мы прибыли по важному делу, — говорил Вилем откуда-то от двери, где сжимался от страха, высоко подняв сундучок, поскольку две поджарые пятнистые гончие, стоя на задних лапах, похлопывали его по животу и груди, точно дети, проверяющие карманы на предмет сладостей. — Нам нужно поговорить с мистером Монбоддо!

— Входите, пожалуйста, — посмеиваясь сказал лакей. — Только поаккуратнее с коврами, если не возражаете. Отлично. У графа, знаете ли, особое отношение к его коврам. Восточные, как вы можете заметить. Вот этот очень красивый. Ручной вязки. Все привезены из самой Турции. — Он загонял гончих в дом. — Подарок великого визиря.

По стенам коридора тянулись два ряда бюстов и мраморных статуй, подобных тем, что украшали сад Арундел-хауса, — с разрушенными временем носами и губами, сделавшими их похожими на сифилитиков. Некоторые скульптуры еще находились в деревянных ящиках, уплотненных изнутри соломой, и выглядели как поэты и императоры, покоящиеся в своих гробах. Наверное, эти статуи похитили у Арундела, подумала Эмилия. Дальше виднелись портреты в тяжелых рамах, висевшие слегка наклонно на вбитых в стену крюках; часть картин, еще завернутых в бумагу и обвязанных бечевкой, стояли на полу возле стен.

Проходя по коридору, Эмилия не могла толком ничего рассмотреть. Лай собак, которых теперь стало еще больше, казался оглушительным в этом тесном помещении. С глухим стуком они возбужденно молотили хвостами по стенам и по картинам. С розовых языков капала слюна, блестящими ожерельями ложась на подаренные визирем ковры, которые бесконечно расстилались впереди.

— Хорошие мальчики, — перекрывая весь этот шум, кричал слуга в ярко-зеленом, как грудка селезня, камзоле. — Парни что надо! Здоровяки!

Гостей провели через анфиладу комнат, причем состояние каждой последующей было плачевнее предыдущей. Трудно сказать, что именно происходило с этим домом: изнутри он, как и снаружи, не то разрушался, не то перестраивался. Поднявшись за лакеем вверх по лестнице, они миновали еще один коридор и в итоге оказались в зале, переполненном очередными бюстами и обломками ваз, очередными ящиками и портретами, приставленными к дубовым панелям, которыми начали обшивать стены.

— Не соблаговолите ли подождать здесь?

Слуга исчез вместе с гончими, которые носились вокруг него по сумасшедшим орбитам, их когти клацали по полу, как кости по игральному столу. Подъемное окно было открыто, и в зале стоял ледяной холод. Сердце у Эмилии упало. Развернувшись, она хотела взять Вилема за руку, но он уже пересек комнату и сидел на корточках возле ряда полок. Не все книги уже стояли на полках, часть их еще лежала запакованной и также переложенной соломой в трех ящиках, находившихся в дальнем от окна углу. Вилем как раз взял с полки какой-то том, когда заскрипели покоробленные половицы. Эмилия развернулась и увидела белый плоеный воротник, черный плащ и блеск золотой серьги в ухе.

— Из Венгрии, — пророкотал низкий голос. — Библиотека Корвина. — Тембр этого голоса отличался глубиной и благозвучием, как у оратора или политика, хотя сам говоривший, насколько Эмилия смогла разглядеть его в тусклом свете, был низкорослым и скорее даже коренастым мужчиной. — Или, точнее, из Константинополя, куда ее перевез визирь Ибрагим, после того как турки в тысяча пятьсот сорок первом году захватили Офен и разграбили эту библиотеку.

Вздрогнув, Вилем едва не уронил книгу на пол. Он смущенно поднимался на ноги. С нижнего этажа донеслось гулкое, усиливаемое эхом, собачье повизгивание, затем хлопнула дверь.

— Внутри есть экслибрис Корвина, — продолжал рокотать бассо профундо. — Эту покупку организовал ваш друг сэр Амброз. Думаю, он обнаружил это собрание среди инкунабул в султанском дворце. — Темная голова повернулась: человек окинул взглядом комнату, равнодушно скользнув глазами по Эмилии и внимательно поглядев на украшенный драгоценными камнями сундучок, стоявший на полу в центре комнаты. — Разве сэр Амброз не прибыл сегодня вместе с вами?

Вилем отрицательно покачал головой, продолжая сжимать книгу.

— Нет, возникли некоторые сложности. Он…

— Так же как и граф, к великому сожалению. Неотложные дела в адмиралтействе. Жаль, герр Йерасек. Я полагаю, Стини очень хотелось бы лично показать вам эту библиотеку. Впрочем, возможно, я тоже смогу быть вам полезным? — Изысканно поклонившись, он шагнул вперед, заставив рассохшиеся половицы издать еще один сердитый скрип. — Меня зовут Генри Монбоддо.

Только когда Монбоддо выпрямился и сделал очередной шаг вперед по покоробленному полу, вступив в полосу свету, проникавшего через подъемное окно, — точно актер, выходящий на середину сцены, подумала Эмилия, — некто, состоящий из воротника, плаща и серьги, наконец обрел реальные человеческие черты. Он был едва ли выше Вилема и все же производил весьма внушительное впечатление, чему способствовал не только его голос — похожий на звук тяжелого мельничного жернова, отлично отшлифованного бархатом, — но и орлиный нос, аккуратно подстриженная бородка и густая черная шевелюра — лоснящаяся, словно мех какого-то водного зверя. А еще Эмилия обратила внимание на азартный блеск в его глазах, словно Монбоддо заметил в углу зала, возможно где-то за спиной Вилема, некий смешной, но приятно щекочущий воображение объект или картину, которую только он и мог оценить.

— Я должен принести извинения от имени графа, — продолжал он, — за нынешнее состояние этого дома. Но его нужно перестроить хотя бы ради того, чтобы представить как должно коллекции статуй, картин и, разумеется, книг.

— М-да… весьма впечатляющее собрание, — запинаясь произнес Вилем.

— Да уж… осмелюсь заметить, mein Herr, что тут вы сели в лужу. — Он тихо усмехнулся, издав звук, подобный флегматичному рокоту, который, казалось, поднимался из глубин его тела, от самых каблуков его начищенных черных башмаков. Но мгновение спустя он уже выглядел гораздо более серьезным. — Этой коллекции далеко до собрания Арундела. Но конечно, здесь все будет расставлено надлежащим образом, как только эти полки и шкафы — он широким жестом обвел расшатанные стеллажи — будут доделаны. Вы понимаете, весь этот особняк будет отдан под коллекции, весь до последнего чулана или спальни. Стини приобрел это владение у сэра Фрэнсиса Бэкона. Сейчас он приценивается к еще одному имению, Уоллингфорд-хаусу, также расположенному в удобной близости от Уайтхолла. Виконт Уоллингфорд продает его по вполне приемлемой цене. — Он вновь разразился смехом, густым и тягучим, как черкая патока. — Понимаете, все уже договорено. Уоллингфорд продает дом всего за три тысячи фунтов в обмен на жизнь своей невестки, леди Фрэнсис Говард.

В этот момент плутоватые глаза его, видимо, узрели в сумрачных окраинах зала некую чертовски привлекательную картину, развеселившую его больше прежней. Его широкое лицо расплылось в насмешливой улыбке, которая сделала его похожим на школяра, вдруг подумала Эмилия, наблюдающего за какой-то великолепной проделкой. Занервничав, она быстро взглянула в ту же сторону и увидела через окно, как блестящая барка Бекингема отчалила от ступеней пристани и, выйдя на середину реки, направилась вниз по течению. На борту маячили две фигуры, облаченные в зеленые ливреи.

— Возможно, вы слышали о леди Фрэнсис? Нет? Она кузина графа Арундела, — пояснил он, обхватив руками свой бархатный, украшенный часовой цепочкой живот, словно пытался зажать очередной раскатистый смешок. — Сейчас она сидит в Тауэре, в полном отчаянии, ожидая, когда воин с боевым топором распахнет дверь ее камеры. Может, известия об этом страшном скандальчике достигли Праги? Отравление старины сэра Томаса Овербери? Позор Сомерсета? Нет, нет, нет, — он помахал в воздухе обрамленной кружевным манжетом рукой и произнес уже более серьезным тоном: — Конечно же, вы не могли слышать об этом. До того ли вам было? У вас в Богемии сейчас дела посерьезнее, чем наши жалкие лондонские свары. Но пойдемте… — Он сделал эффектный приглашающий жест. — Позвольте мне показать вам кое-что из сокровищ Стини.

В течение следующих тридцати минут Монбоддо с важным видом расхаживал из комнаты в комнату, опекая вновь прибывших, и они слушали, как его бесцеремонный рокочущий бас отдается от стен с обваливающейся штукатуркой и покоробленных стенных панелей. Пусть сам Йорк-хаус выглядел бледновато — его коллекция сокровищ и впрямь впечатляла. Смуглое лицо Монбоддо озаряла горделивая улыбка, когда он с удовольствием распеленывал каждый экспонат и подносил его к свету. Он, видимо, доподлинно знал происхождение каждой вещи, привезли ли ее из библиотеки Неаполя после итальянской кампании Карла VIII в 1495 году или из римской церкви, разграбленной фон Фрюндсбергом в 1527 году, когда ландскнехты посягнули на святая святых и разграбили могилу самого апостола Петра, или добыли в одном из десятков других военных походов, набегов или грабежей. Он пересказывал все эти истории о кровопролитиях, кражах, изменах и разрушениях с искренним наслаждением. Но Эмилии, медленно тащившейся за ним и разглядывающей вырезанные из рам полотна и снятые с постаментов статуи, казалось, что в этих драгоценных экспонатах коллекции Бекингема смешались воедино красота и мерзость, словно в любом отблеске позолоты или драгоценного камня таилась история жестокости и страданий. Ее раздражало то, как Монбоддо любовно поглаживает каждую вещицу или постукивает по ней костяшками толстых пальцев, поросших черными волосками. Его руки казались не столько руками коллекционера или знатока искусств — привыкшими касаться хрупких ваз или скрипок, — сколько отвратительными лапами насильника или душегубца.

Ее переворачивало от этих душераздирающих разглагольствований. Карфаген. Константинополь. Венеция. Флоренция. Города красоты и смерти. Гейдельберг. Прага. Она отвернулась к окну и сквозь оконную решетку заметила, как по желтовато-коричневой глади реки промелькнуло два паруса. Барка Бекингема со своими пассажирами уплыла вниз по течению.

— …И вот он совершил путешествие из Богемии в Лондон, — громоподобный, как у Юпитера, голос Монбоддо заканчивал описание последнего предмета этого ужасного перечисления, — точно так же, как и вы двое. — Его полные губы, обрамленные гагатово-черной бородкой, изогнулись в снисходительной улыбке, когда он ставил кубок обратно в наполненный соломой ящик. — Это подарок Стини от короля Фридриха в благодарность за поддержку протестантов в Богемии. Доставлен всего пару месяцев назад, лишь на шаг опередив начало новых баталий. Но нет нужды рассказывать вам об этих маленьких беспорядках, не так ли?

Маслянистый взгляд его черных глаз вцепился в Вилема, который медленно покачал головой из стороны в сторону. И внезапно черты лица Монбоддо приняли торжественное и официальное выражение.

— Кстати говоря… — Его взгляд теперь обратился на шкатулку, которую Вилем по-прежнему прижимал к груди. — Я полагаю, у нас с вами также есть одно дельце, герр Йерасек. К вопросу о некоторых других странствующих сокровищах. Но давайте обсудим его подробно после завтрака, вы согласны? Вы выглядите совсем усталыми, мои дорогие!

Сначала принесли стулья, затем подали есть — жареные свиные потроха, деревенское кушанье, за которое Монбоддо извинился и, подмигнув им, пояснил, что Стини любит такую простую пищу, поскольку его мать была служанкой. Ни Вилем, ни Эмилия не смогли съесть больше нескольких кусочков, но аппетит Монбоддо не устрашился простоты упомянутого блюда, заткнувшего ему рот достаточно надолго для того, чтобы Вилем успел поведать свою историю. Дотошно и без утайки он поведал о крушении «Беллерофонта», о «Звезде Любека» и о преследователях в черных камзолах, о береговых пиратах и о том, что сэр Амброз собирается нанять спасательное судно с водолазным колоколом, чтобы поднять ящики, и еще один корабль — для перевозки спасенного груза.

Когда Вилем умолк, не столько достигнув конца истории, сколько впав вдруг в какое-то смущенное и тревожное молчание, то дом, казалось, погрузился в полнейшую тишину. Через окно проникали далекий звон церковного колокола и дыхание свежего, лишенного запаха ветра. Когда шпалеры слегка заколыхались, Эмилия услышала плеск весел и чуть погодя увидела подходящую к воротам пристани длинную барку с каким-то скульптурным украшением на борту. Незаметно она вновь перевела взгляд на Монбоддо.

Он откинулся на спинку обтянутого шелком стула, помахивая в воздухе носком черного башмака. Казалось, что он вот-вот расплывется в очередной самодовольной ухмылке, а вернее, что ему с трудом удается не расхохотаться, словно Вилем рассказывал какую-то запутанную, но увлекательную историю, некий непристойный анекдот, чья комичная развязка ему уже известна. Тихо срыгнув, он вытер бородку тыльной стороной ладони. Взгляд его черных глаз, оторвавшись от покачивающегося ботинка, вцепился в Вилема. Кормовое весло прошелестело в речной воде, и ботинок прекратил свое безостановочное движение.

— Так-так, — сказал он философским тоном, вздохнув полной грудью, — несчастье, причины которого в основном известны. Настоящая трагедия. Спастись от войск Фердинанда только для того, чтобы пойти на дно у берегов Англии! О боже, Стини совсем расстроится, уж поверьте мне. И принц Уэльский, разумеется, тоже. Крайне огорчительно. Из того, что Стини говорил мне об этой тайной договоренности, я понял, что Бурламаки уже собрал большую часть денег. Одному богу известно, как ему это удалось — или какую фантастическую историю он придумал для итальянских банкиров. Но не все потеряно, не правда ли? Отнюдь не все. Водолазные колокола, вы говорите? Подводная лодка? — Похоже, он нашел эту идею весьма занимательной. — Да уж, сэру Амброзу никак не откажешь в изобретательности. А как насчет манускрипта… м-да… его, по крайней мере, удалось спасти, не так ли?

Его взгляд опустился на шкатулку, которая, казалось, съежилась на полу между ног Вилема. Встревоженный Вилем сидел на краешке стула, напряженно выпрямив спину.

— Да, — медленно сказал он, — это манускрипт. В этом мы уверены.

— Ну да, манускрипт, — повторил Монбоддо. — «Лабиринт мира». По крайней мере, и на том спасибо.

Он мечтательно вздохнул — и умолк. Его взгляд изучал свежеоштукатуренный потолок, где на рельефном плафоне с завитками и листочками был вылеплен герб Бекингема. Через окно за его головой Эмилия видела, как два человека в зеленых ливреях подтягивают блестящее судно к пристани. На борту теперь появились и другие люди в ливреях. Судно с глухим стуком ударилось об одну из швартовочных тумб. И вдруг занавес дернулся, скрыв из виду этот речной пейзаж.

— А вот интересно, есть ли у вас ключ? — небрежным тоном пробасил Монбоддо.

Вилем вздрогнул. Он напряженно вытянул шею, словно пытался уловить в воздухе какой-то ускользающий аромат: так олень на лесной поляне прислушивается к тихому треску сучьев.

— Ключ, сэр?

— Да. Ключ от этой шкатулки. Не доверил ли вам его случайно сэр Амброз? Печально, — проронил он тем же небрежным тоном, когда Вилем, удивленно раскрыв глаза, отрицательно покачал головой с какой-то тревожной решительностью. — Ужасно печально. Он мог бы избавить нас от лишних усилий.

Скрипнув обтянутым шелком стулом, он лениво отклонился назад и подхватил своей волосатой лапой инструмент — железный ломик, — стоявший у окна.

— Ну и что же, как вы думаете, мои дорогие? — Он помахал инструментом. — Рискнем мы открыть этот замок?

— Нет-нет, — с запинкой сказал Вилем. — Мы должны подождать…

Но Монбоддо уже наклонился вперед и схватил шкатулку своими толстыми лапами. Вилем нерешительно поднялся со стула. И в этот момент через окно из сада донеслись чьи-то похрустывающие шаги по заиндевелой земле.

Потребовалось несколько минут, чтобы открыть шкатулку. Она оказалась крепкой штучкой, вырезанной из красного дерева, срубленного на берегах Ориноко. И при этом также весьма ценная — одна из самых ценных среди многочисленных шкатулок Рудольфа, хранившихся в Испанских залах. Ее поверхность украшали алмазы из Аравии, лазуриты из Афганистана и изумруды из Египта, а кроме того — чистейшее золото, добытое в горах Мексики и перевезенное через океан испанским торговым флотом. Однако Монбоддо, этот великий знаток произведений искусства, не проявил должного уважения ни к ее красоте, ни к ценности. Он нанес три яростных удара по крышке и петлям, прежде чем Вилем успел вмешаться.

— Прекратите, я вам говорю. — Он попытался удержать толстую руку Монбоддо, когда тот снова размахнулся. — Нужно подождать, пока… — Но уже через мгновение мощный удар куда более крепкого Монбоддо сбил его с ног, и Вилем распростерся на полу.

— Без труда, — ударив еще раз по крышке, прорычал Монбоддо в свой воротник, — не вытащишь и рыбку из пруда.

Он пристроился на корточках около шкатулки и, покраснев от натуги, крякал, как будто сидел на ночном горшке. В глубоких морщинах у него на лбу скопились капли пота. Он пытался просунуть конец ломика под скобу, потом под язычок и, наконец, под дужку висячего замка, пытаясь сломать хоть что-то.

— Черт!

Ломик скользнул по замку, вызвав ответный металлический стон. Крышка скрипнула, словно протестуя, и затем глуховато зазвенела, когда Монбоддо, размахнувшись, нанес очередной яростный удар своей железякой. Один из камней раскололся, и его осколки, блестящие и голубые, как стрекозы-красотки, рассыпались по полу и закатились в угол. Поднявшийся с пола Вилем опять забормотал что-то протестующее. Эмилия слегка отступила назад. Она услышала, как на первом этаже хлопнула дверь, и собаки вдруг устроили новый переполох.

— Ахилл! Антон! Нельзя, фу, нельзя, нельзя!

Монбоддо уже стоял на коленях и, ругаясь вполголоса, с силой пропихивал плоский носик своего инструмента под засов — а потом навалился всем своим весом на другой конец ломика. Его голова затряслась от напряжения. Наконец золотая навеска замка вновь лязгнула, ее металл деформировался, и один из крепежных гвоздиков вылетел на свободу.

— Ха! Мы все же справились с ней, мои дорогие!

Гончие уже, повизгивая, цокали коготками по лестнице. Эмилии показалось, что она слышит сквозь этот возбужденный гомон звон шпор чьих-то сапог, ступивших на первые ступени. Она глянула на Вилема, но тот во все глаза смотрел на шкатулку. Второй гвоздик выскочил из своего гнезда. С грохотом вытащив ломик из-под искореженного замка, Монбоддо опустил голову и, набычившись, тяжело дышал, готовясь к очередной попытке. Шкатулка издала тихий стук, словно ее содержимое переместилось с места на место.

— Август! Амё! Нельзя, нельзя!

Первая из гончих влетела в комнату, преследуемая тремя другими, и один из псов опрокинул ржавый доспех, висевший на деревянной стойке. Застежка и шлем с опущенным забралом упали на пол и покатились в сторону Монбоддо. Но тот и бровью не повел. Еще четыре гончие ворвались в комнату и набросились на остатки пищи на столе. Вдребезги разлетелась тарелка. Звон шпор слышался уже в коридоре.

— О господи!..

С громким стоном замок сорвался с петель. Монбоддо вновь издал торжествующий вопль. Он по-прежнему сидел, склонившись над шкатулкой, на своих толстых ляжках, и пот уже капал с его носа; Вилем опустился на колени рядом с ним, его лицо необычайно побледнело. Эмилия прищурилась в тусклом свете. На нее нашло какое-то завороженное оцепенение от всего этого урагана грохочущих сапог, прыгающих собак, скачущих тарелок и доспехов. Шкатулка еще раз треснула, когда Монбоддо схватил ее своими волосатыми алчными лапами. Наконец он медленно поднял крышку.

— Ахилл!

Внутри оказалась другая шкатулка, точная копия первой, из полированного красного дерева, с золотыми петлями для ее бриллиантовых вставок. Монбоддо вынул ее, повернул к свету и пристально, нахмурив брови, поглядел на ее украшенные бока. Тыкающуюся носом собаку без слов отпихнули в сторону. Вилем все еще стоял рядом с ним, наклонив голову, и также выглядел удивленным. Монбоддо поднял крышку второй шкатулки и обнаружил там третью, еще поменьше, затем четвертую, еще меньше… — ряд деревянных коробочек, которые он отбрасывал в сторону одну за другой.

— Что? Что это такое? — Он добрался до пятой шкатулки, размеры которой были чуть больше нюхательной табакерки. Он повернул свою бычью голову к Вилему, побледневшему еще сильнее. — Что это значит? Шутка? Что вы там задумали? — Он швырнул пятую коробочку об стену; от удара она развалилась, и наружу выпала шестая. — Вы что, решили разыграть меня? Где манускрипт? Где он, черт вас возьми?

Шпоры перестали звенеть, и гончие затихли. Монбоддо с трудом поднялся на ноги, под его каблуками хрустнули осколки стекла. Эмилия, взирая на разбросанные по комнате шкатулки, почувствовала, что Вилем отступает в ее сторону.

— Господа! — Монбоддо повернулся лицом к двери. — Плохие новости, досточтимые господа. Судя по всему, сэр Амброз и его друзья решили повеселиться за наш счет.

Он указал ломиком на шкатулки красного дерева. Эмилия, подняв голову, увидела в дверном проеме трех мужчин в черных камзолах с золотым шитьем, отливавшим в солнечных лучах, которые пробивались через подъемное окно. Но вот жалобно скрипнула половица, и первый из них вступил в комнату.

Глава 6

Случалось ли у нас когда-нибудь такое дождливое лето? Когда я вспоминаю те дни, мне кажется, что свинцовые тучи непрерывными потоками изливали на землю дожди. Солнце целыми неделями скрывалось за угрюмыми, гонимыми ветром облаками; погода скорее походила на октябрьскую или ноябрьскую, но никак не июльскую. Лондонские сточные канавы переполнились и постоянно подпитывали вспухшую Темзу. Подоконники и натянутые во дворах веревки больше не украшало выстиранное белье, поскольку ни разу солнце не выглядывало так надолго, чтобы просушить белье. В пригородах реки выходили из берегов, неся свои потоки по чахлым полям, разрушая дороги и сметая мосты. Люди начали соблюдать строгие посты и умерщвляли свою плоть, своевременно решив, что эти непрерывные дожди, должно быть, ниспосланы им разгневанным Господом в наказание за то, что судьи, приговорившие к смерти Карла I, остались безнаказанными. Прежде чем закончится год, этих изменников поймают в Голландии и повесят на Чаринг-кросс, и Стэндфаста Осборна в том числе. Огромные толпы шли к Уайтхоллу и по Стрэнду, желая посмотреть на это зрелище, и тысячи голосов возликовали, когда вышли палачи, дабы исполнить свои обязанности. Один за другим животы преступников вспарывали опытной рукой, а истекающие кровью внутренности бросали в костры, что шипели и потрескивали под холодным октябрьским дождем. Ничего подобного народ не видел со времен королевы Марии, повелевшей предать протестантов мученической смерти на рынке Смитфилд, или королевы Елизаветы, расправившейся с иезуитами в Тайберне. Но естественную смерть Кромвеля сочли слишком мягким наказанием, поэтому его труп выкопали из могилы в Вестминстерском аббатстве и перевезли на телеге к Тайберну, где сначала повесили, затем обезглавили. Разложившееся тело захоронили под эшафотом, а череп обмазали дегтем и насадили на пику у Вестминстер-Холла, откуда он мрачно взирал на толпы горожан, спешивших мимо прилавков с книгами, мимо продавцов гравюр и эстампов. Мальчишки швыряли в него камнями; слышались смех и ликование, когда вороны дрались за его глазницы. Месть, месть — все в те дни жаждали мести.

А жаждал ли мести я? Неужели именно она заставила меня в горячечном бреду пуститься в то последнее роковое путешествие? Надеялся ли я найти возмездие, когда в проливной дождь сел в Эльзасе у задней стенки почтовой кареты, что медленно проталкивалась по Стрэнду к Чаринг-кросс, направляясь на восток?

Я помню сырое утро моего отъезда, в отличие от предшествующих ему дней, ясно и четко. Июль все еще не закончился, но уже строили эшафоты для нашего скромного аутодафе. Или, может, уже начался август. Я потерял ощущение времени. Сколько дней я провалялся в бреду, вернувшись в Эльзас из архивной часовни? Четыре или пять? Или даже неделю? Мои воспоминания об этих промежуточных днях довольно смутные, но их не сравнить с тем белым пятном, которое скрывает мое возвращение из подземного лабиринта на Чансери-лейн в таверну «Полумесяц». Как я вернулся: пешком или в экипаже? В какое время суток я наконец оказался в моей крохотной комнате, потрясенный и встревоженный?

Следующие несколько дней — или следующая неделя — прошли ужасно. По ночам мне снились кошмары, я то и дело просыпался, весь взмокший и больной, и был не в силах пошевелиться, запутавшись во влажном постельном белье, точно перепуганный зверек, попавшийся в сеть. Временами моя комнатка казалась мне невыносимо жаркой; потом подступал ледяной холод. Я страдал от голода и жажды, но был слишком слаб, чтобы подняться с постели. У меня остались смутные воспоминания о звуках чьих-то шагов по коридору. В какой-то момент, после наступления сумерек, я разобрал звон ключей, скрип петель и в дверном проеме встревоженное лицо горничной. Миссис Фокс, должно быть, появилась вскоре после этого. Припоминается, кажется, и кое-что еще — какой-то человек, шаркающие шаги, скрип половиц. Кем бы он ни был, но он осмотрел мне язык, приложил тыльную сторону руки ко лбу, а ухо к моей груди. Очевидно, у меня была лихорадка; несомненно, результат моего маленького плавания по Кему, усугубившийся напряжением, переездами и плохим питанием. Я никогда не отличался крепким здоровьем. Моему телу, так же как и уму, нужна размеренная и привычная жизнь. В довершение всего у меня усилилась астма. Из груди вырывались резкие и свистящие хрипы, которые явно беспокоили всех, кто их слышал. В один из редких моментов просветления мне пришло в голову, что мои клиенты с удивлением и ропотом воспримут новость о том, что почтенный букинист Исаак Инчболд скончался в борделе.

Однако миссис Фокс не пожелала дать мне умереть; возможно, она надеялась, что я заплачу по счетам. И поэтому в течение нескольких дней за мной всячески ухаживала череда ее горничных. Через каждые несколько часов меня кормили с ложки мясным бульоном и жидкой овсянкой, а мои ноющие конечности растирали замшевыми перчатками. Какой-то брадобрей пустил мне кровь, и она, стекая в его чашку, выглядела такой же блестящей и быстро испаряющейся, как ртуть. В должное время меня, пошатывающегося от слабости, препроводили в парильню — доселе неизвестное мне заведение, — где парили и отмачивали в некоем водоеме, чье обычное назначение (судя по выделывающим курбеты розовым нимфам, изображенным на окружающих его изразцах) лишь отчасти совпадало с оздоровительными целями. Но эта ванна, похоже, помогла, как и все остальное, и постепенно мне стало лучше.

Однажды утром, когда дождевые облака шныряли по небу, я встал с одра болезни, сунул мои исхудавшие конечности в кавалерский костюм, кем-то заботливо выстиранный и сложенный, взял мою суковатую палку и прихрамывая поплелся вниз по лестнице, чтобы расплатиться с миссис Фокс за ее заботу и гостеприимство. Через окна, имевшиеся на каждой лестничной площадке, я видел, как по мере моего спуска скрываются за плоскими крышами башенки и вымпела «Редкой Книги», такой знакомой, но в то же время нереальной, словно она была призрачным видением или игрушечным макетом себя самой или промелькнувшим во сне образом. Разводной пролет моста поднимался в небо, как в замедленной пантомиме. На последнем повороте этот вид исчез из поля зрения, и внезапно, едва не упав вместе с моей палкой, я едва не задохнулся от горя, безнадёжно отрезанный от собственного прошлого.

— Но, мистер Кобб… — Миссис Фокс, казалось, напугал вид золотых соверенов, которые я вложил в ее руку. — Но… куда вы собираетесь идти, сэр?

— Меня зовут Инчболд, — сказал я ей. Мне уже надоело лгать. — Исаак Инчболд. — Я развернулся и направился к выходу. Дождь лил как из ведра. Я взглянул на бурлящий посреди улицы поток воды. — Я собираюсь в Дорсетшир, — добавил я, впервые осознав, что, пока я, потея и дрожа, валялся в постели, темная путаница в моем лихорадочном мозгу начала постепенно распутываться и наматываться на катушку. — У меня есть неотложное дело в Дорсетшире.

Шесть почтовых дорог выходили в те дни из Лондона: шесть дорог расходились как нити гигантской паутины, в центре которой примостилось Почтовое управление и его глава сэр Валентайн Масгрейв, новый государственный министр. Эти лучи новой королевской монополии переплетались с более тонкой, почти неопределимой сеткой обходных дорог и общественных перевозчиков: эти независимые курьеры обслуживали мелкие рыночные города и удаленные районы королевства, до которых кареты Почтового управления пока не могли добраться. Это были прискорбно первобытные и необустроенные грунтовые дороги, но без них осложнилось бы осуществление как шпионской и контрабандной деятельности, так и перевозки или доставки запрещенных книг. В 1657 году Кромвель безуспешно попытался разогнать этих независимых посыльных, а сейчас, как мне кажется, они могли бы стать modus operandi^[129] многочисленных врагов нового короля, тайными каналами связи новых формаций инакомыслящих. Где-то не доезжая Солсбери я, вероятно, впервые столкнулся с полдюжиной таких перевозчиков, и дальше меня повезла маленькая колымага, попросту крытая телега, которая медленно ехала по сельской местности весьма причудливым маршрутом, учитывая десятимильные объездные дороги, затопленные деревеньки и вынужденные остановки, а потом мне пришлось еще ждать пересадки в очередной экипаж, который лишь через три часа прикатил к месту стоянки и в итоге оказался еще более мелкой повозкой, под завязку нагруженной оплетенными бутылями с токсберийской горчицей и гэмпширским медом. Но последняя нанятая мною карета, — та, что доставила меня все-таки в Крэмптон-Магна, — была значительно больше и проворнее других. На ее выгоревшей на солнце позолоченной дверце располагался знакомый мне символ, некий герметический знак, едва различимый между брызгами грязи цвета спелой ржавчины.

Уже клонился к закату четвертый день моего путешествия. Все мои попутчики давно сошли. Я стоял под мокрым навесом у табачной лавки, совмещенной с почтовой конторой, и недоверчиво разглядывал этот рисунок, предполагая, что либо у меня галлюцинации, либо опять началась лихорадка. Неужто мне не убежать за пределы действия этих знаков, проникших даже сюда, в эту безликую деревушку, расположенную в сельской глуши?

— Меркурий, — пояснил кучер, старик с широким, как у скафиринха, носом по имени Джессоп, заметив, что я разглядываю дверцу. Он запрягал лошадей, привязывал дышла к хомутам. — Почтальон богов. Эта карета из старого каравана Де Кестера, — добавил он с известной долей гордости, осторожно постучав рукой по заляпанной грязью дверце. — Ей уж перевалило за сорок лет, а бегает по-прежнему быстро. Знак Меркурия был частью герба Де Кестера.

— Де Кестера? — Где-то я слышал уже это имя. Может, от Биддульфа?

— Мэтью Де Кестер, — отозвался старик. — Я выкупил эту карету в его компании, когда она лишилась патента. С тех пор прошло уж много лет. Не удивлюсь, сэр, если вас тогда еще не было и в помине.

С некотором усилием он забрался на козлы и предложил мне последовать его примеру. Охваченный страхом и тревогой, я забрался в карету. В течение следующих нескольких часов, пока изнуренные лошади ковыляли, утопая по голень в грязи, я размышлял, удастся ли мне вообще докопаться до дна этих странных дел, если Алетия намеренно скрывала таинственную правду, не позволяя мне даже приблизиться к ее разгадке. Все мои расследования, очевидно, сводились к сплошной суете. Я чувствовал себя алхимиком, который после многочасовых трудов, после бесконечных перегонок, выпариваний и дистилляций, остается не с грезившимся ему в мечтах ослепительным слитком золота, а скорее с caput mortuum^[130], никчемным осадком, остатками сгоревших химикатов. Последние дни я начал сомневаться в своих умственных способностях. Я, считавший себя весьма разумным и мудрым, вдруг обнаружил, что ничего не знаю и во всем сомневаюсь. Вся уютная и спокойная определенность, казалось, разрушилась.

— Вот мы и прибыли, сэр.

Голос Джессопа вырвал меня из мрачной задумчивости. Подняв глаза, я увидел церковную колокольню, высившуюся над стайкой унылых домиков. Фонари и голоса приближались.

— Крэмптон-Магна. — Он спрыгнул с козел, и лужа отозвалась плеском. — Конечная остановка.

Но прошло еще двенадцать часов, прежде чем я достиг места своего назначения. В деревенской гостинице под вывеской «Дом пахаря» мне не удалось уговорить никого из пяти малоразговорчивых посетителей предпринять путешествие в Понтифик-Холл. И только я смирился с мыслью о долгой прогулке под дождем, как ко мне подошел один из вновь прибывших, молодой человек с веснушчатым лицом, который предложил отвезти меня туда утром, если я изволю подождать. Его отец, пояснил он, служит в Понтифик-Холле садовником.

Хозяин был явно смущен, когда я потребовал себе комнату для ночлега, но ко времени закрытия меня провели наверх по скрипучей лестнице в комнатенку, стены которой в изобилии украшала паутина, а постельное белье пожелтело от времени. Похоже на то, что с незапамятных времен никто не открывал эту дверь и не спал на этой кровати. Тем не менее я с благодарностью повалился на комковатую подушку и, погрузившись в какие-то тревожные и бессвязные сны, пробудился через несколько часов раздраженным и неотдохнувшим. Через единственное окно, выходившее на простор грязных соломенных крыш и угол церкви, я увидел, что дождь льет с прежней силой. Сомнительно, что мой молодой кучер появится в такую погоду. Но после того как я, доковыляв вниз по лестнице, плотно позавтракал, а потом облегчился в дурно пахнущем сортире, маленькая двуколка перешла вброд полноводный ручей и легкой рысью приблизилась к гостинице. Наконец начнется последний этап моего долгого путешествия.

Что же я скажу Алетии, увидев ее вновь? За последние несколько дней в голове моей созрело много обвинительных речей, но сейчас, когда Понтифик-Холл неумолимо становился все ближе, я осознал, что не имею ни малейшего представления о том, как мне вести себя и что сказать. В сущности, я не имел понятия, чего хотел добиться, — разве что учинить какую-то драматическую сцену, которая завершила бы всю эту авантюру. Я также осознал — не без паники, — что подвергаю себя опасности, так смело решив нарвать крапивы голыми руками. Мне вспомнился труп Нэта Крампа в реке, злодеи, врывавшиеся в мой дом и напавшие на нас в Кембридже. Опять меня охватили сомнения. Возможно, эти же люди убили лорда Марчмонта? Или эта история, как и все остальное, лишь выдумка Алетии? Может, именно она, а не кардинал Мазарини являлась их таинственным хозяином и именно она направляла их по моему следу? В конце концов, разве не она представила всю историю в ложном свете? И она предала меня.

Вскоре лошади замедлили шаг, и я, подняв глаза, увидел арочный проход на двух массивных опорах, а за ними особняк, медленно поднимающийся нам навстречу. Над этими опорами маячила уже знакомая мне надпись. Заросли плюща обрезали, девиз на замковом камне подчистили. Я заметил, что многое выглядит уже получше, чем в прошлый мой приезд. Засохшие липы срубили и на их место посадили молодые деревца, плющ подрезали и дорогу покрыли гравием. Зеленый лабиринт тоже стал вырисовываться почетче: хитросплетение зеленых изгородей семи футов в высоту, образовывающих какие-то священные геометрические символы. Казалось, что все лишнее постепенно отслаивается или отшелушивается — старые вещи обретают новую жизнь. Понтифик-Холл, видимо, изменился не меньше, чем я. На северной стороне дома разбили садик, посадив там очанку, костенец и еще множество других трав и цветов. Вся зелень буйно цвела, листья и лепестки подрагивали на ветру. Насколько я помнил, в мой первый приезд ничего этого не было.

— Лекарственный огород, сэр, — пояснил парень, перехватив мой взгляд. — В селе говорят, он не цвел уже более сотни лет, с тех пор как монахи покинули наши места. Семена посадили слишком глубоко; по крайней мере, так считает мой отец. Ничего не росло, пока он не распахал всю эту землю весной. — Он бросил на меня из-под полей своей шляпы долгий настороженный взгляд. — Это похоже на чудо, правда, сударь? Как будто монахи вернулись.

Нет, подумал я, необычайно растроганный этим зрелищем: похоже на то, что монахи на самом деле никуда не уходили, словно все эти годы изгнания что-то от них продолжало жить здесь, затерянное, но небезнадежно, подобно словам в книге, что ждет читателя, который, сдув с нее пыль и открыв обложку, пробудит к новой жизни ее автора.

— Мне подождать вас здесь, сэр?

Двуколка подъехала к дому, чьи полуразрушенные отливины выплевывали дождевые потоки. Карнизы крыши захлебывались водой. Сам дом, несмотря на улучшения, выглядел таким же угрюмым и неприветливым, как прежде. Что может произойти с подземными каналами, размышлял я, от таких обильных дождей? Остается надеяться, что инженер из Лондона уже прибыл, чтобы незамедлительно провести спасательные работы.

— Минутку, пожалуйста.

Выбравшись из коляски, я окинул окрестности более внимательным взглядом. Не заметно было ни единого признака каких-либо работ. Окна со сломанными рамами — их, по крайней мере, не починили — были темны. Возможно, обитатели уже покинули дом? Неужели я приехал слишком поздно?

Но вдруг я учуял его: едва уловимый аромат примешивался к влажному утреннему воздуху, сладковатый и едкий, такой же легкий и мимолетный, как галлюцинация. Я вновь взглянул наверх и увидел в одном из открытых окон — в том, за которым находилась лаборатория, — силуэт телескопа. Я почувствовал слабый укол страха в животе.

— Нет, — сказал я парню, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. — Ты мне больше не нужен. Пока не нужен.

Я зашел под фронтон. Аромат трубочного табака — того, огневой сушки Nicotiana trigonophylla — уже испарился. Подняв палку, я постучал в дверь.

Глава 7

— Инчболд!

Голос звучал осуждающе. Приоткрывшаяся дверь, в щель которой выглянула угрюмая физиономия Финеаса Гринлифа, сейчас начала закрываться, как и его тусклые глаза, полыхнувшие взглядом по уезжающей коляске. Я поспешно шагнул вперед и неловко схватился за медную головку ручки.

— Подождите…

— В чем дело? — спросил он тем же суровым тоном. — Что привело вас сюда?

Даже от Финеаса я не ожидал подобного приема. Я просунул мою косолапую ногу в уменьшающийся дверной проем.

— Неотложное дело, — ответил я. — Позвольте мне войти, будьте так любезны. Я приехал с визитом к вашей госпоже.

— В таком случае, господин Инчболд, вы приехали слишком поздно, — прошипел он через свои прореженные зубы. — К сожалению, должен сказать, что леди Марчмонт нет дома.

— Неужели? Могу я поинтересоваться, не отправилась ли случаем ее светлость в Уэмбиш-парк? — Я раздраженно покрутил ручку. — Возможно, мне стоит навестить ее там?

— Уэмбиш-парк?

На лице его появилось невинное, даже недоуменное выражение. Либо он отлично играл свою роль, либо Алетия не поделилась с ним своими секретами.

— Позвольте мне войти, — повторил я, зацепившись моей суковатой палкой за каменный дверной косяк. — Или мне придется вышибить дверь!

Это была пустая угроза для человека моего телосложения, но мне не оставалось ничего другого, как попытаться ее исполнить, когда дверь вдруг захлопнулась перед моим носом. Извергая проклятия, я налег плечом на массивную дубовую дверь, потом, когда это не помогло, пнул ее ногой — с тем же результатом. Вероятно, я сломал бы себе пальцы на ноге или ключицу, если бы мне не пришла в голову мысль повернуть медную дверную ручку. Когда защелка открылась, я услышал изнутри приглушенное ругательство, а потом дверь распахнулась и на пороге вновь появился Финеас. На сей раз он выглядел еще менее приветливым. Оскалив зубы, он шагнул в мою сторону, угрожая вышвырнуть меня отсюда, как наглого и невоспитанного грубияна. Переступив через порог, я ударил его палкой по ноге, и наконец, после еще нескольких физических неучтивостей, мы оба, сцепившись вместе, оказались на мозаичных плитках пола.

Вот так начался мой заключительный визит в Понтифик-Холл. Какое постыдное и комичное зрелище: два неуклюжих человека, орудуя локтями и не жалея проклятий, дерутся в глубоком провале атриума. Я по натуре ни в коем случае не драчун. Я ненавижу насилие и всегда прилагал всяческие усилия, чтобы избежать его. Но разбуди в трусе храбрость — и он, как говорится, будет драться почище самого дьявола. Поэтому, вступив в бой с моим престарелым противником, я обнаружил, что укусы и кулачные удары — весь жестокий портовый репертуар — с готовностью пришли мне на помощь. Я ударил его в живот косолапой ногой, а мои зубы вцепились в его большой палец, когда он попытался придушить меня. Эта отвратительная свалка закончилась, когда я обхватил его шею в замок и начал молотить по носу кулаком. Только увидев алую струйку крови, я отпустил его, и он пополз, мыча как бычок и прикладывая к своему пораженному ужасом лицу тыльную сторону ладони. Да-да, то была постыдная сцена, но я ни чуточки не раскаивался. По крайней мере, до тех пор, пока раздавшийся откуда-то сверху голос не произнес мое имя. Со стоном перекатившись на спину — Финеас со своей стороны тоже нанес мне несколько хороших ударов, — я поднял глаза и увидел Алетию, перегнувшуюся через перила на лестничной площадке второго этажа.

— Господин Инчболд! Финеас! Прекратите немедленно! — Ее голос с гулким эхом пролетал по лестничному колодцу. — Пожалуйста… джентльмены!

Я пошатываясь поднялся с пола, отдуваясь, шаркая ногами и стряхивая капли дождя, как дурно воспитанная и нашкодившая гончая, вылезшая из пруда для домашних уток. Порыв ветра, проникший через разверстый дверной проем, раскачал люстру, запоздало возвестившую о моем прибытии нестройным перезвоном. Я неловко топтался на месте, и мои чулки при этом издавали какие-то хлюпающие звуки, а стекла моих очков так запотели, что почти лишили меня способности видеть. Я осознавал, что потерял известное преимущество. Усмехнувшись себе в бороду, я ощутил праведный гнев при мысли о том, в каком положении оказался. Я выглядел одновременно разбойником и придурком.

Но Алетию, казалось, вовсе не удивили ни моя внешность, ни поведение или даже сам факт моего неожиданного прибытия. Не выглядела она и сердитой, когда спустилась с лестницы просто озадаченной и расстроенной, словно ждала развития событий, истинной кульминации, которая еще не случилась. На мгновение я подумал, что она, возможно, почему-то предвидела мой приезд сюда. Может даже, этот дикий гамбит, моя поездка в Дорсетшир, входил в ее таинственные планы?

— Пожалуйста, — сказала она, переводя взгляд на меня, — разве мы не можем держаться в рамках приличия?

Изумленно глянув на нее, я подавил приступ горького как полынь смеха. Я едва мог поверить своим ушам. В рамках приличия? И вдруг вся накопившаяся злость вместе с хорошо продуманными речами мгновенно всплыли в моем сознании. Я резко шагнул вперед и, размахивая палкой, как пикой, требовательно спросил, что она подразумевает под «рамками приличия». Являются ли приличными ее лживые игры? Или устроенная за мной слежка? Или нападения на мою лавку? Или убийство Нэта Крампа? Было ли все это, вопрошал я высокомерным и разгневанным тоном, было все это тем, что она осмелилась бы назвать приличным?

Полагаю, я продолжал еще какое-то время в том же духе, срывая злобу, как обманутый любовник, и обвиняя Алетию во всех рождавшихся в моей голове грехах; мой голос срывался на визг, и я подчеркивал каждое злодеяние стуком палки. Как же я вопил и орал! Мое бравурное выступление впечатлило меня самого; я даже не думал, что способен исполнить такую пламенную и внушительную речь. Краем глаза я видел, что Финеас ползет по плитам пола, оставляя за собой кровавые кляксы. На полпути вниз по лестнице Алетия застыла на полушаге, ее глаза тревожно расширились.

Постепенно моя гневная тирада иссякла. Ira furor brevis est^[131], как пишет Гораций. Я задыхался от изнеможения, пытаясь сдержать рыдания и слезы. Глянув в овальное зеркало, стоявшее у стены, я заметил в нем трясущегося кавалера, изголодавшегося и оборванного, с впалыми щеками и лихорадочно блестящими глазами. Я совсем забыл о моей трансформации, о последствиях лихорадки в тандеме с препаратами Фоскетта. Из зеркала на меня пялилось безумное привидение, некто вернувшийся из царства мертвых, дабы свершить ужасное возмездие, — что, впрочем, было не так уж далеко от истины.

Алетия помолчала какое-то время, словно собираясь с мыслями. Но, к моему удивлению, она не стала отвергать никаких обвинений — никаких, за исключением убийства Нэта Крампа. Ее, видимо, даже расстроило известие о смерти ее кучера. Она признала, что действительно поручила ему увезти меня от «Почтового рожка» и прокатить мимо «Золотого рога». Но об убийстве в Кембридже ей ничего не известно.

— Можете мне поверить. — На ее лице постепенно проявилась какая-то взволнованная и успокаивающая улыбка. — Никого не должны были убить. Совсем напротив.

— Я не верю вам, — раздражительно проворчал я, поскольку моя ярость уже сменилась хандрой. — Я больше не верю ни одному вашему слову. Ни о Нэте Крампе, ни о чем-либо другом.

Она помолчала, с задумчивым видом покручивая прядь волос.

— Его, должно быть, убили те же люди, — наконец тихо произнесла она, скорее рассуждая сама с собой, чем поддерживая разговор, — люди, убившие лорда Марчмонта. И они же преследовали вас в Кембридже.

— Агенты Генри Монбоддо, — фыркнул я.

— Нет, — она отрицательно покачала головой. — И не агенты кардинала Мазарини. Это тоже, к сожалению, обман. Вы правы, я наговорила вам с три короба лжи. Но была и правда. Люди, убившие лорда Марчмонта, существуют на самом деле. Но неизвестно, кто их послал.

— Ох?! — Я надеялся, что в моем тоне звучит издевка. — И кто бы это мог быть?

Она уже сошла с последней ступеньки, и я вновь уловил слабый аромат виргинского табака. Но смешанный еще с чем-то. Этот резкий запах исходил от ее одежды, и мне поначалу подумалось, что так пахнет костяная мука: должно быть, Алетия занималась в саду удобрением цветочных клумб. Но чуть позже я понял происхождение странного запаха: химикаты. И не садовые удобрения, а лабораторные вещества.

— Мистер Инчболд, вам многое удалось узнать, — произнесла она наконец, словно начала заготовленную речь. — Вы меня просто потрясли. Как я и предполагала, вы хорошо справились с заданием. Пожалуй, даже чересчур хорошо. — Когда она сделала приглашающий жест рукой, я с тревогой взглянул на ее пальцы, они выглядели странно обесцвеченными. — Не желаете ли подняться со мной наверх?

Я не двинулся с места.

— Наверх?

— Да, в лабораторию. Понимаете, мистер Инчболд, именно там закончатся ваши поиски. В лаборатории.

— Какие поиски?

— Финеас, запри двери. — Она развернулась и, приподняв юбки, начала покачиваясь подниматься по ступеням. — Никого к нам не пускай. Мы с господином Инчболдом должны обсудить дела.

— Какие поиски? — вновь заорал я, чувствуя, как гнев вновь овладевает мною. Надо учесть, что у меня была повреждена нога. И я вновь потерял свое преимущество. — О чем вы говорите?

— О предмете ваших поисков, господин Инчболд. О манускрипте. — Она продолжала подниматься, всходя по этой широкой мраморной спирали. И снова ее голос отразился от стен просторного лестничного колодца. — Пойдемте, — повторила она и, обернувшись, поманила меня за собой. — Разве вы не хотите после стольких тревог и неприятностей взглянуть на «Лабиринт мира»?

Бура, сера, железный купорос, поташ… Мой взор блуждал по названиям, написанным на склянках и пузырьках, толпившихся между куполообразными перегонными аппаратами с их закрученными в спирали трубками. Желтоватые, зеленые и белые химические реактивы, а рядом химикаты цвета ржавчины и лазури. Вонь была даже более сильной и едкой, чем мне запомнилось. У меня запершило в горле и глаза начали слезиться. Купоросное масло, концентрированная азотная кислота, графит, хлористый аммоний…

Достав носовой платок, я вдруг замер, не донеся его до носа. Хлористый аммоний? Я вновь глянул на склянку, на ее бесцветные кристаллы, вспоминая рецептуру для симпатических чернил, — чернила, приготовленные с добавлением хлористого аммония, проявляются, только если сделанную ими надпись прогреть над огнем. Меня охватило волнение — с каждым мгновением усиливающееся; к тому же начала кружиться голова, словно моя лихорадка возвращалась.

— Нашатырный спирт, хлорид аммония, — пояснила Алетия, заметив направление моего взгляда. Она стояла рядом со мной, слегка запыхавшаяся по причине нашего быстрого подъема. — Неотъемлемый атрибут алхимических опытов. Арабы получают его, смешивая мочу, морскую соль и печную сажу. Первое упоминание о нем найдено в «Книге о тайне творения», сочинении, которое багдадские мусульмане приписывали Гермесу Трисмегисту.

Я молча кивнул, вспоминая мои изыскания, проделанные неделей или двумя раньше. Но вдруг я заметил еще кое-что: на три четверти опустошенную склянку с надписью «цианистый калий», стоявшую на столе перед открытым окном. Рядом темнел телескоп, по-прежнему установленный на треножник и направленный в небо. Издания Галилея и Ортелия исчезли, но их место заняла другая, более тонкая книга, едва заметная в беспорядке, царившем в этой лаборатории: пара десятков страниц, переплетенных в обложку из тисненой кожи.

— Эта лаборатория принадлежала моему отцу, — продолжила Алетия, переходя к столу. — Он устроил ее в подвале, где проводил множество разных опытов. — Сделав паузу, она наклонилась к столу и взяла склянку с цианистым калием. — Но для моих целей мне потребовалась комната с хорошей вентиляцией.

Я с тревогой смотрел, как она открывает яд. Выплеснув гнев в атриуме, я, однако, еще пребывал во взвинченном состоянии. И также в некотором смущении. Все это было так не похоже на меня. Я уж подумал, не стоит ли принести извинения, — а спустя мгновение еле совладал с очередной волной гнева и жалости к самому себе.

Поставив склянку обратно на стол, Алетия начала просматривать другие пузырьки. Видимо, она просто рассеянно переставляла их с места на место, поэтому я снял очки и протер глаза платком, оказавшимся испачканным в крови. Когда вновь нацепил очки на нос, Алетия поворачивалась ко мне, держа в руках книгу в кожаном переплете, сделанном в персидском стиле, с арабесками.

— Вот, мистер Инчболд, — она протянула мне книгу. — Вы все-таки нашли его. «Лабиринт мира».

Я стоял неподвижно, словно меня нисколько не интересовал этот том. Я уже знал, как умеет она пускать мне пыль в глаза — словно недотепе-школяру. Больше я в дураках не останусь, говорил я себе. Кроме того, в этот момент меня больше интересовала та крошечная баночка с ядом, которая, если я верно помню, прежде была значительно полнее. Вновь на ум мне пришли знаменитые истории о прекрасных дамах Парижа и Рима, отравивших своих мужей. Но, почувствовав на себе ее внимательный взгляд, я хмуро спросил, где же она нашла его.

— Мне вовсе не нужно было искать его, — ответила она, — поскольку, во-первых, он никогда и не терялся. Не в том смысле, в каком вы понимаете. Он все время находился в Понтифик-Холле. Лежал здесь, в этом доме, тщательно спрятанный сорок лет назад.

— Значит, все это время он был в вашем распоряжении? Вы хотите сказать, что наняли меня для определения местоположения книги, которую…

— И да и нет, — прервала она меня, открывая книгу. — Конечно, надо признать, что манускрипт находился у меня. Но все не так уж просто. Пожалуйста… — Она поманила меня вперед. Горький запах миндаля примешался к melange^[132] запахов. В тусклом освещении я разглядел экслибрис, оттиснутый на внутренней стороне крышки переплета: Littera scripta manet. — Постойте здесь, будьте любезны. Вы появились как раз вовремя, чтобы увидеть последний смыв.

— Последний смыв? — И вновь я не сдвинулся с места, а только смотрел, как она взяла склянку вновь и насыпала некоторое количество кристаллов в раствор, похожий на простую воду.

— Да, — она откупоривала другую бутылочку. — Мы сотрем то, что было написано на месте прежнего, стертого текста. Вы понимаете, что этозначит? Этот манускрипт переписали заново, поэтому исходный текст надо восстановить с помощью химических средств. Очень тонкая работа. И очень опасная. Но я думаю, что наконец нашла нужные реактивы. Я получила цианистый калий, добавив хлористый аммоний к смеси графита и поташа. Такое соединение описывается в трактате одного китайского алхимика.

Заинтересовавшись почти против воли, я подался вперед. Мне приходилось слышать истории о палимпсестах, древних документах, обнаруженных в монастырских библиотеках и тому подобных местах: с пергаментов стирали старые тексты, освобождая место для написания новых. Как известно, греческие и римские писцы, когда испытывали нехватку в бумаге, стирали один текст, вымачивая листы в молоке и затем соскабливая остатки чернил пемзой, для написания на этих очищенных листах нового текста, то есть в итоге один текст скрывался или прятался между строчками другого. Но ничто не исчезает навеки. Спустя столетия, из-за атмосферных условий или благодаря разнообразным химическим реакциям, стертый текст иногда едва различимо проявляется на поверхности, и тогда между строками новой рукописи можно прочесть забытое послание. Таким образом было спрятано много древних книг, но спустя столетия их вновь обнаружили: острословие Петрония перемежало серьезнейший стоицизм Эпиктета, а непристойные вирши «приапеи» незаметно вкрадывались между строк посланий апостола Павла. Littera scripta manet, думал я: да, написанная буква остается даже после соскабливания.

Я подался вперед, пристально вглядываясь в покоробленную страницу. Алетия пошире открыла окно и уже откупоривала другой пузырек, на сей раз с этикеткой «железный купорос». Значит, именно так, размышлял я, сэр Амброз обнаружил «Лабиринт мира»? Между строчек другой рукописи? Я был заинтригован. Какой же книготорговец не мечтал найти палимпсест, оригинальное сочинение, на тысячу лет потерянное для мира?

— Сначала я опробовала дубильный орешек. — Она тщательно перемешивала раствор. Я тихо кашлянул в платок. Едкий запах стал еще сильнее. — Танин глубоко проникает в пергамент, даже после того, как гуммиарабик растворяется. Я думала, что раствор дубильного орешка поможет тексту вновь проявиться на поверхности, но…

— Танин? — Я пытался вспомнить то немногое что знал о чернилах. — Но разве эти чернила изготовлялись не на основе угля? Из смеси ламповой сажи или угля? В конце концов, именно так готовили чернила греки и римляне. Поэтому в дубовом орешке мало пользы, если вы хотите использовать его для…

— Все верно, — рассеянно пробормотала она. — Но этот текст писали не греки и не римляне. — Она склонилась над книгой, нанося раствор на поверхность пергамента, на котором, как я видел, проступали слова, написанные черным по белому на латинском, а может, итальянском языке. Сквозняк взметнул ее волосы и с силой захлопнул дверь. — Он написан значительно позднее.

— В Константинополе?

— Нет, и не в Константинополе. Не могли бы вы открыть дверь?.. Цианид весьма ядовит даже при испарении. Позже я попробовала раствор хлористого аммония или нашатыря, — продолжала Алетия, добавляя очередную каплю. — Я приготовила раствор, нагрев хлористый аммоний, и связала этот газ купоросным маслом. Я думала, что если танин не проявился, то, возможно, проявится железо. Конечно, со временем железо в чернилах могло подвергнуться коррозии, но я надеялась по возможности восстановить их цвет. Но и вторая попытка оказалась неудачной. Видимо, первоначальный текст зачистили хорошо — даже чересчур хорошо. Вы можете догадаться, что эта работа отняла у меня много времени. В целом уже несколько недель. Изрядное количество последовательных смывов.

— И именно поэтому вы наняли меня, — проворчал я. Мне стало как-то нехорошо; я едва стоял на ногах. — Как приманку. Как пешку в чужой игре.

— Вы должны были отвлечь моих преследователей. — Еще одна капля упала на пергамент. Доковыляв до окна, я плюхнулся на ее кресло. Алетия, склонившись над томом, казалось, ничего не замечала. — Вы дали мне несколько недель драгоценного времени, — сказала она. — Поймите же, не все, что я говорила вам в Пултени-хаус, было ложью. Покупатель на эту рукопись действительно есть, и он готов заплатить приличную сумму. Но есть также люди — наш государственный секретарь, к примеру, — которые желают завладеть ею, ничего не заплатив. Я полагаю, именно его агенты нанесли вам недавно ночной визит.

Распахнув пошире окно, я спихнул телескоп с треножника. Пешка. Отвлекающий фактор. Вот чем, оказывается, я был — только и всего. Голова у меня кружилась так же, как в крипте архивной часовни. Алетия начала тем же отсутствующим тоном описывать весь свой хитроумной обман — шифровка, граффити, раритеты в кофейном доме, томик Агриппы, каталог аукциона. Все эти ловушки расставлялись передо мной. Все намеренно уводило меня дальше и дальше от Понтифик-Холла и от «Лабиринта мира». Чтобы другие заинтересованные лица также устремились за мной по ложному следу. С чего бы еще она стала посылать мне письма через Почтовый двор, если не хотела, чтобы их вскрыли агенты сэра Валентайна Масгрейва?

— Но здесь замешаны и другие интересы, — расстроенно говорила она. — Агенты, служащие еще более коварной и жестокой силе, до которой далеко даже государственному секретарю. Их тоже надо было увести в сторону. Тайные знания могут быть опасной вещью. В конце жизни даже мой отец хотел уничтожить эту рукопись. Он говорил о ней как о некоем проклятии. Слишком много людей уже умерло из-за нее.

Я едва слушал. Подавляя тошноту, я высунулся в окно и вдыхал прохладный воздух. Дождь шелестел по кирпичной кладке и шумел в желобах над моей головой. Внизу темнела остроконечная крыша фронтона, заливаемая дождевыми потоками. Мои очки запотели, и, протерев их платком, я заметил вдалеке за каменной аркой нечто похожее на карету — она почти как тень двигалась сквозь густую листву и поднимающийся туман. Но вдруг меня напугало раздавшееся за моей спиной восклицание. Я повернулся и увидел, что Алетия держит книгу в руках. Между двумя рядами черных слов проявилась еще одна строчка, размытая, неотчетливая, ярко-синяя.

— Наконец-то, — сказала она. — Эти реагенты начинают взаимодействовать.

— Что это? — Перед моими глазами проплывал прерывистый ряд синих значков, состоящий из цифр и букв. И вновь мой гнев начал рассеиваться и я почувствовал заинтересованность. — Это герметический текст?

— Нет, — ответила она. — Другой текст. Его воспроизвел сэр Амброз.

— Сэр Амброз сам сделал этот палимпсест? — На лбу у меня выступила испарина. Дрожа, я опустился в кресло, озадаченный таким поворотом событий.

Она кивнула, и вновь пипетка вспорхнула над страницей.

— Именно он воспроизвел этот текст, а потом стер его. Понимаете, он уже обнаружил два палимпсеста в Константинополе. Один — произведение Аристотеля, другой — комментарии к Гомеру Аристофана Византийского. Оба скрывались под текстами Евангелия, но древние письмена начата проступать на поверхность. Это называется «привидение»: прежний текст является своему преемнику, как призрак. Отец довольно быстро понял, что это может быть отличной маскировкой.

— Маскировкой?

— Да. Ведь можно спрятать один текст внутри другого. — Очередная синяя строчка появилась на странице, постепенно проступая на поверхности, словно чернила через промокательную бумагу, но со своего места я не мог прочесть ничего. — Прекрасный способ для тайной перевозки текста. Особенно если написанное сверху сочинение не представляет никакой ценности.

— Что вы имеете в виду? Зачем нужна тайная перевозка? Откуда?

— Из Императорской библиотеки в Праге, — постепенно объясняла она и в то же время продолжала свою работу, склонившись над столом, словно проводила тонкую хирургическую операцию.

Дело было в 1620 году, в самом начале вражды между протестантами и католиками. Годом раньше Фридриха выбрали королем Богемии, посадили протестанта на католический трон, и в итоге его сторонники по всей Европе вдруг получили доступ к содержимому великолепной библиотеки, собранной императором Рудольфом. Папские нунции и послы поспешно бежали обратно в Рим, и их союзники из правителей Католической лиги встревожились таким поворотом дел, поскольку любая библиотека всегда представляет собой некий арсенал или средоточие силы. В конце концов, разве Александр Великий не рассчитывал, что библиотека Ниневии, на которую он претендовал, будет так же полезна для его власти, как и его македонские армии? А когда один из учеников Аристотеля, Деметрий Филарей, стал советником Птолемея I, правителя Египта, он дал этому царю самый мудрый совет: собрать воедино всевозможные книги о царствах и об искусстве правления. И вот весть о том, что великолепная коллекция Рудольфа в руках розенкрейцеров, каббалистов, гуситов, джорданистов — всех этих еретиков, которые много лет расшатывали не только власть Габсбургов, но и самого Папы, — прозвучала по всей Европе, как набатный колокол. Вот тогда-то летом и осенью 1620 года войска Католической лиги начали стягиваться к Праге, и одна из их основных целей, как утверждала Алетия, состояла в возвращении — и сокрытии — Императорской библиотеки.

— В этом собрании имелись дюжины еретических книг из «Индекса», — продолжала она. — В Риме такие сжигали на кострах. Теперь же дамбу пражского архива угрожало прорвать. Как только Фридрих прибыл из Гейдельберга, ученые и студенты со всех концов империи потянулись в Прагу. Кардиналы Сент-Уффицо поняли, что вскоре они не смогут определять, кому можно, а кому нельзя читать книги и рукописи. Знания распространятся из Праги подобно великому взрыву, благоприятствуя рождению еретиков и революционеров как в самом Риме, так и за его пределами — плодя новые ереси, новые книги для костров и для «Индекса». По мнению Рима, Пражская библиотека стала ящиком Пандоры, из которого готов был вылететь целый рой грехов и пороков.

Я сидел возле окна, подставляя лоб прохладному ветерку. Дождь припустил пуще прежнего. Потолок в коридоре уже начал протекать, а чашки и кюветки позвякивали дружно на столе. Еретические книги? Я почесал бородку, собираясь с мыслями.

— Какого же рода сей грех? — спросил я, поскольку она умолкла, склонившись над страницей. — Новый герметический текст, который инквизиция хотела запретить?

Она отрицательно качнула головой.

— Церкви уже больше нечего было бояться сочинений Гермеса Трисмегиста. Уж вам ли этого не знать. В тысяча шестьсот четырнадцатом году древность этих текстов оспорил Исаак Казобон, который убедительно доказал, что все они — подделки более позднего времени. В итоге, разумеется, Казобон, при всем его таланте, направил свое великолепное орудие против самого себя. Своим трактатом он надеялся опровергнуть папистов, в частности кардинала Барония. А вместо этого просто помог уничтожить одного из их самых заклятых врагов.

— Потому что Corpus hermeticum использовали такие еретики, как Бруно и Кампанелла, чтобы оправдать свои нападки на Рим.

— И они, и множество других. Да. Но мудрейший Казобон одним ударом уничтожил тысячи лет магии, суеверий и, по мнению Рима, ереси. После того как время написания герметических текстов определилось, появление любой новинки такого рода уже не имело никакой опасности и едва ли заинтересовало бы кого-либо, кроме кучки полусумасшедших астрологов и алхимиков. Что позволяло использовать их в качестве прекрасной маскировки.

— Маскировки? — Я беспокойно поерзал на стуле, пытаясь уразуметь сказанное. — О чем вы говорите?

— Неужели вы не догадались, мистер Инчболд?

Она отложила тонкую книгу в сторону, и, прежде чем ветер прошелестел ее страницами, я увидел, что на верхней половине первой страницы уже проявились синие строчки, привидение прежнего текста, вызванное из небытия ядовитой смесью Алетии. Она аккуратно приложила к новоявленному тексту лист промокательной бумаги и затем закрыла книгу. Ветер посвистывал в горлышках склянок и бутылей, создавая жуткую какофонию звуков. Кусок сдвинувшейся сланцевой плитки лязгнул по желобу и упал на землю. Оконная створка с шумом захлопнулась. Отодвинувшись назад на своем стуле, Алетия встала из-за рабочего стола.

— «Лабиринт мира» был всего лишь новой записью, — сказала она наконец, — только поверхностным текстом. Подделка не хуже других, уловка, которую сэр Амброз использовал, чтобы скрыть другой текст, обладавший великой ценностью. Сами кардиналы инквизиции желали бы заполучить это сочинение. — Она осторожно закупорила склянку с цианидом. — И многие другие также.

— Что же это за текст? Очередная ересь?

— Да. Новорожденная. Поскольку если в тысяча шестьсот четырнадцатом году один свет угас, то другой начал зарождаться. В том же году, когда Казобон нанес свой удар по «герметическому своду», Галилей напечатал три письма в защиту своей Istiria e dimostrazioni, изданной им в Риме годом раньше.

— Его трактат о солнечных пятнах, — озадаченно кивнул я. — Тогда он впервые выступил в защиту модели Вселенной, предложенной Коперником. Хотя я не возьму в толк, какое…

— В тысяча шестьсот четырнадцатом году, — продолжала она, не слушая меня, — учения двух египтян — Птолемея и Гермеса Трисмегиста — были разбиты наголову. Оба они ответственны за тысячу с лишним лет ошибок и заблуждений. Но кардиналы и их советники в Риме относились к авторитету астронома более ревниво, чем к репутации египетского шамана, и поэтому письма, опубликованные Галилеем в тысяча шестьсот четырнадцатом году, они восприняли в первую очередь как довод в пользу того, чтобы черпать из Библии моральные, а не астрономические уроки, воспринимать ее аллегорически, если она вступает в противоречие с научными изысканиями. Все пошло прахом, разумеется, поскольку уже в следующем году одно из этих писем лежало перед инквизицией.

— Значит, это один из текстов, опубликованных Галилеем? — Я вспоминал переведенные Солсбери Dialogo; именно за «Диалоги» Рим преследовал знаменитого астронома, заставив Галилея отречься от своих открытий. — Один из тех, что внесли в «Индекс» после того, как в тысяча шестьсот шестнадцатом году инквизиция предала анафеме учение Коперника?

Алетия отрицательно покачала головой. Она стояла перед окном, положив руку на трубу телескопа, который уже аккуратно установила на треножник. Сквозь затуманенное окно я заметил, что карета, с трудом тащившаяся по грязи, подъехала немного ближе. Ближе к дому, насколько я мог разглядеть через дождевые завесы, размывающие очертания зеленого лабиринта; даже с высоты он выглядел безнадежно запутанным, бесконечная путаница причудливых узоров и тупиков.

— Нет, — ответила она, взяв ведерко с рабочего стола и направляясь в коридор. — Этот документ не публиковался ни разу.

— Да? Так что же это за документ?

Вода с потолка уже не капала, а текла ручьем. Алетия нагнулась и, поставив ведро под дождевую струю, выпрямилась.

— Теперь этот пергамент будет сохранен, — сказала она. — Давайте продолжим наш разговор в другом месте.

Я бросил последний взгляд в окно — карета исчезла за деревьями — и последовал за ней к лестнице. Кто же ехал сюда? Сэр Ричард Оверстрит? И вдруг я почувствовал себя еще более тревожно.

Ухватившись за перила, я начал спускаться по ступеням. Я уже собирался что-то сказать, но всего через пару шагов она вдруг так внезапно остановилась и повернулась ко мне, что я чуть не налетел на нее.

— Интересно, — сказала она, задорно взглянув на меня, — много ли вам известно о легендарном Эльдорадо?

Глава 8

Запах, витавший в библиотеке, резко отличался от лабораторного. Все в этом похожем на пещеру помещении осталось в точности таким же, как мне запомнилось, только теперь приятный затхловатый дух старых книг смешался с привычными для меня ароматами кедрового и ланолинового масла и резким смолистым запахом свежей древесины: и неудивительно — в глаза бросались несколько отремонтированных полок и починенные перила на галерее. Эти запахи навеяли мне воспоминания о моем собственном магазине, ведь никакие другие раздражители не возвращают нас в прошлое с такой легкостью и остротой, как запахи. И внезапно я почувствовал себя таким же несчастным, как в то последнее утро в таверне «Полумесяц». Я покинул свой дом совсем недавно, а казалось, что я не видел его уже много лет.

Алетия предложила мне присесть у окна в одно из обитых кожей кресел. Они также были новыми, как и стоявший между ними столик орехового дерева и лежавший под ними на полу ручной выделки ковер с множеством обезьян и павлинов. Прошаркав по полу, я послушно опустился в одно из этих скрипучих кресел. Финеас как сквозь землю провалился. Даже его кровавый след исчез. Как бы мне хотелось, чтобы наша постыдная потасовка оказалась лишь плодом моего возбужденного воображения.

Я закинул ногу на ногу, потом снова вытянул ноги, ожидая объяснений Алетии. В те дни я мало знал о мифической стране Эльдорадо, или Золотой земле, — о том призрачном огоньке, на который уже почти столетие устремлялись бесчисленные искатели приключений в коварные джунгли бассейна Ориноко. Эта страна упоминалась такими летописцами испанских завоеваний, как Фернандо де Овиедо, Сьеза де Леон и Хуан де Кастеллано, — с их записями я бегло ознакомился в первые же дни по возвращении из Понтифик-Холла, причем все их истории противоречили друг другу. Слухи об Эльдорадо достигли ушей конкистадоров вскоре после того, как Франсиско Писарро в 1530 году завоевал Перу: некий город золота, управляемый отважным одноглазым вождем, el indio dorado^[133], который каждое утро по обычаю разрисовывает свое тело золотоносным песком, выловленным в Ориноко или, возможно, в Амазонке… или в одном из их бесчисленных притоков, змеившихся через джунгли. Испанцев заинтересовали слухи о золотоносных реках, и в 1531 году некий капитан по имени Диего де Ордас получил от германского императора Карла V capitulation подняться в верховья Ориноко и отыскать этого нового Монтесуму и его золотой город. Он не нашел ровным счетом ничего, но тем не менее будущие исследователи проявили редкостное упорство, и в течение нескольких последующих десятилетий конкистадоры постоянно отправлялись в эти джунгли подобно странствующим рыцарям из столь популярных в то время романов. Один из них, по имени Хименес де Кесада, подвергал пыткам всех встречных индейцев, поджаривая им пятки на углях и поливая кипящим свиным жиром животы. Поощряемые такими действиями, его жертвы вдохновенно рассказывали истории о тайном городе золота — его порой теперь называют Омагуа или Маноа — в дебрях гвианских джунглей или даже, по аналогии с Теночтитланом, в центре озера.

Но Кесада не нашел ничего; так же как и муж его племянницы, Антонио де Беррио, многоопытный исследователь Ориноко и ее притоков, которого сэр Уолтер Рэли захватил после разграбления Тринидада в 1595 году. В том же году теперь уже этот англичанин, воодушевленный услышанными легендами, поднялся по Ориноко с сотней людей и месячным запасом провизии. Только когда эти запасы истощились, он вернулся в Англию, захватив с собой сына одного из индейских вождей и оставив в джунглях для дальнейших исследований речных просторов двух своих самых доверенных членов экспедиции. Один из них был захвачен испанскими солдатами, хотя успел-таки отослать в Англию приблизительную карту с указанием места предположительных золотых рудников на слиянии рек Ориноко и Карони. Но минуло еще двадцать лет, прежде чем Рэли вернулся в Гвиану, чтобы пуститься в свое последнее гибельное путешествие, на сей раз в компании с сэром Амброзом Плессингтоном.

Молодая служанка, Бриджет, вошла в комнату с чайником, от которого пахнуло ароматом душистого чая. Прикусив нижнюю губу, я удобно устроился в кресле и разглядывал стоявшие наверху атласы. Среди них, насколько я видел, имелись Universalis Cosmographia^[134] Мартина Вальдсимюллера, несколько изданий Птолемеевой «Географии» и один из атласов Герарда Меркатора. Перехватив мой взгляд, Алетия поставила на стол чашку и оттолкнула назад свое кресло.

— Многие из этих карт и атласов — исключительно редкие, — поднимаясь на ноги, заметила она. — Некоторые относятся к редчайшим и самым ценным экземплярам всего здешнего библиотечного собрания. Вот этот, к примеру. — Встав на цыпочки, она вытащила один из томов, который с глухим стуком опустился на столик, бодро откликнувшийся звоном наших чашек. Я вздрогнул, увидев поврежденный водой атлас Theatrum orbis terrarum Ортелия, тот самый, что я смотрел в лаборатории: ведь из него-то я и выдрал листок с шифровкой. — Вы узнаете его?

— Да, я продаю такие книги, — ответил я, а она открыла фолиант, переплетенный клееным холстом. Вытянув шею, я попытался прочесть колофон. — Пражское издание?

— Да, опубликовано в тысяча шестисотом году. — Она начала перелистывать покоробившиеся от воды страницы. — Исключительная редкость. Их напечатали всего несколько экземпляров. Император Рудольф пригласил Ортелия в Богемию. К несчастью, он умер в тысяча пятьсот девяносто восьмом году, вскоре после своего приезда в Прагу. Некоторые врачи утверждали, что он умер от язвы почек, которая, по мнению Гиппократа, почти всегда имеет роковой исход у пожилых мужчин. — Она медленно перевернула еще одну страницу. — Другие полагали, что великого Ортелия отравили.

— Неужели? — Я взглянул на этот атлас, вспоминая слухи, упомянутые господином Барнаклем. Книга была сейчас открыта на странице с надписью «Mare Pacificum»^[135] — том самом месте, где я обнаружил шифровку. — Но из-за чего? — Я пытался припомнить, что мистер Барнакль говорил о путешествиях по островам в высоких широтах. — Из-за нового способа картографических проекций?

Она отрицательно покачала головой.

— Ни один из ныне существующих способов проекций нельзя назвать совершенным. Я понятия не имею, кто распространял эти слухи, если только не сам убийца Ортелия.

— Значит, Ортелия убили?

Она кивнула.

— После его смерти из типографии исчезли медные печатные формы, с которых делали эти карты. Или, вернее сказать, исчезла одна форма, та самая, с которой сделали вот эту гравюру. — Она постучала указательным пальцем по волнистой странице. — Вы понимаете, данная карта Нового Света из Пражского издания Theatrum orbis terrarum отличается от таких же карт, имеющихся в любых других его переизданиях.

Я все еще внимательно разглядывал эту гравюру, сомневаясь, должен ли я верить ее рассказу больше, чем мистера Барнакля. На карте имелся затейливый картуш «AMERICAE SIVE NOVI ORBIS, NOVA DESCRIPTIO»^[136] и изображался Тихий океан с четко прорисованными островами и галеонами, развернувшими все свои паруса. Эта карта выглядела точно такой же, какой запомнилась мне в тот овеянный грезами день в лавке «Молитор и Барнакль», — включая систему долгот и широт.

— Изготовление карт — своего рода умозрительное искусство, — сказала Алетия, разворачивая атлас по столу на 180 градусов, так что теперь передо мной предстало прямое изображение. И вновь она постучала по нему пальцем, на сей раз прямо над картушем. — Взгляните сюда. Что вы видите?

Под ее указательным пальцем я увидел группу примерно из полдюжины островов и надпись «Insulae Salomonis»^[137]. Я пожал плечами и поднял глаза.

— Соломоновы острова, — осторожно ответил я.

— Точно. Но никто не знает, находятся ли Соломоновы острова именно в том месте, где обозначил их Ортелий. В сущности, никто даже не знает, существуют они в действительности или являются только фантазией Альваро де Менданья, который заявил, что открыл их в тысяча пятьсот шестьдесят восьмом году. Он назвал их Islas de Solomon^[138], полагая, что они являются островами, на которых царь Соломон добывал золото для своего храма в Иерусалиме. Но, должно быть, царь Соломон был лучшим навигатором, чем Менданья, поскольку испанцы больше никогда не нашли эти острова. В тысяча пятьсот девяносто пятом году он отправился во второе путешествие, чтобы подтвердить свое открытие, но не достиг желаемой цели. Его главный кормчий, Кирос, в тысяча шестьсот шестом году сделал третью попытку, и многие другие искали с тех пор эти острова. Но они словно провалились в океан раз и навсегда, подобно Атлантиде. Они остаются некой иллюзией, как Terra australis incognita, которую Менданья и Кирос также надеялись отыскать. — Палец Алетии скользнул по странице и остановился внизу, слева от картуша, где я смог прочесть надпись «TERRA AUSTRALIS». Остальное пространство, большой континент, чья береговая линия спускалась вниз к двухсотому меридиану, оставалось просто белым пятном. — Еще одна мифическая земля, изображенная Ортелием.

— Этот континент описан в «Географии» Птолемея, — заметил я, удивляясь, какое отношение такие легендарные земли могли иметь к Галилею или Пражской библиотеке.

— А также еще в арабских и китайских источниках. Слухи об их существовании уже много столетий передаются из уст в уста. На их поиски испанцы отправляли многочисленные экспедиции для их обнаружения, но все тщетно, хотя в тысяча шестьсот шестом году Кирос открыл некую большую землю — в сущности, всего лишь острова, — которую назвал Australia del Espirito Santo. Позднее ее пытались найти голландцы, также тщетно — до тех пор, пока ряд их кораблей, направляясь на Яву, не сбился с курса и не увидел неведомый берег и побережье огромного острова, охраняемого коралловыми рифами. Двадцатью годами позже их корабли исследовали неизвестную береговую линию, что протянулась от десятой до тридцать четвертой параллели южной широты. Стало быть, Terra australis incognita — нечто более реальное, чем миф. А если существует Terra australis incognita, то тогда реальностью вполне могут быть и Соломоновы острова. — Она наклонилась вперед и провела указательным пальцем по Тихому океану к правой стороне карты. — Взгляните сюда. Вы увидите, что в этом пражском издании есть одно занимательное отличие.

Я пристально взглянул на страницу. Свет, падавший из залитого дождем окна, был настолько слабым, что мне пришлось напрячь глаза, чтобы разглядеть хоть какие-то очертания. Но где-то между тридцатым и сороковым градусом широты к западу от Перу, в дюжине параллелей южнее экватора посреди обширного, изображенного Ортелием Mare Pacificum, виднелся крошечный прямоугольный остров, помеченный как Маноа. Да я уверен, что такой островок не был отмечен ни в одном из изданий господина Смоллпэйса.

— Но мне казалось, что Маноа находится где-то в Гвиане или Венесуэле.

— И все так считали. Но, по мнению Ортелия, этот остров находится в Тихом океане, в той огромной впадине, что образовалась на Земле, когда от нее откололась Луна. Предположительно он находится к западу от Перу и к востоку от легендарных Islas de Solomon, на двести восьмидесятом меридиане к востоку от Канарских островов, местоположение которых Ортелий, вслед за Птолемеем, принимает за исходный нулевой меридиан. По крайней мере, именно там располагается Маноа в атласе пражского издания тысяча шестисотого года. — Она поднялась из-за стола и аккуратно вставила том обратно на полку. — Понимаете, ни в одном другом издании Ортелия нет изображения острова Маноа, — пояснила она, возвращаясь к креслу, — ни в Тихом океане, ни в каком-либо другом месте. Именно поэтому данное пражское издание является уникальным. И именно это, разумеется, очень заинтересовало сэра Амброза.

— Но Маноа есть на других картах, — запротестовал я, вспоминая карту Рэли, изданную Хондиусом в Амстердаме, которую я когда-то досконально изучил, сидя на корточках между полками в магазине господина Молитора.

— Да, но в большинстве из них были грубые ошибки. Маноа располагали в самых разнообразных местах. Но благодаря проекциям Меркатора мореплаватели стали наносить курс на карты, используя широты и долготы. Они могли долго следовать прямо по намеченному курсу, не пересчитывая то и дело данные компаса. Все, что было нужно, — это линейка, циркуль и компас. Просто детская игра.

— Да, — кивнул я. — За исключением незначительной детали, что никому не известно, как определить долготу в море.

— Да, трудность именно в этом, — согласилась она, возвращаясь к полке. — Определить широту достаточно просто даже ниже экватора, где Полярную звезду невозможно увидеть. Надо просто определить положение Солнца в полдень посредством солнечных часов или тому подобным образом. Но долгота — такая же трудная проблема, как квадратура круга.

Эта проблема с древности, я знал, озадачивала всех моряков. Долгота — просто другое название для временного различия между двумя местами. В принципе ее вычисление, насколько я понимаю, не представляет особой сложности. Над Лондоном или над Соломоновыми островами, как и над любым другим местом Земли, Солнце всегда достигает зенита в двенадцать часов дня: это местный полдень. Таким образом, если бы мореплаватель на Соломоновых островах мог узнать, который час в Лондоне, когда у него полдень, он мог вычислить долготу своего положения по разнице между этими двумя временами, поскольку каждый час равен пятнадцати градусам долготы. Все бы было прекрасно, но как можно узнать лондонское время, если ты находишься где-то на полпути вокруг земного шара, на берегах этих самых Соломоновых островов?

— Даже древние при всей их мудрости не смогли разрешить эту проблему, — говорила Алетия. — Птолемей в своей «Географии» обсуждает метод Гиппарха из Никеи, который советует использовать наблюдения лунных затмений, чтобы высчитать различие местного времени к востоку или к западу от заданной точки. Позже Иоганн Вернер из Нюрнберга, — она показала на один из томов на полке, — предлагает в своей книге о Птолемее метод так называемого лунного расстояния, по которому Луна и зодиакальный круг представляются в форме небесных часов, показывающих местное время в любой точке земного шара. Но все эти методы оказались бесполезными в море или в далеких землях, куда невозможно доставить надежные счетчики времени.

— И именно поэтому Менданья и Кирос не смогли найти Соломоновы острова, вернувшись во второй раз в Тихий океан.

— Точно. Ведь в тысяча пятьсот шестьдесят восьмом году Менданья фиксирует их на двести двенадцатом меридиане к востоку от Канарских островов, однако, вернувшись на их поиски в тысяча пятьсот девяносто пятом году, понимает, что найти этот двести двенадцатый меридиан так же трудно, как и сами эти острова.

— Значит, карта Ортелия бесполезна, — сказал я. — Она не более точна, чем любые другие.

Алетия вернулась на свое место и налила нам еще по чашке чая, редкого напитка в те дни, который я пробовал до сих пор всего два или три раза. Похоже, он слишком взбудоражил меня. Мои руки дрожали, когда я взял чашку.

— Безусловно, вычисление долготы не более чем приблизительная оценка на основе имеющихся сведений, — ответила она наконец. — Но этот остров? Неужели он тоже выдумка? И если так, то почему эту карту запрещают?

— Но кто запрещает ее? Испанцы?

— Так полагал сэр Амброз. И у них имелись для этого основательные причины. Уж где меньше всего испанский король и его министры хотели, чтобы их секретные документы оказались, — это в Праге. Ее колледжи кишели протестантами, алхимиками и евреями, не говоря уже о всякого рода мистиках и фанатиках. Именно их действия спустя двадцать лет перепугали кардиналов Святой палаты. И поэтому великого Ортелия отравили и его карту изъяли.

Она закрыла книгу и внимательно взглянула на меня. Я слышал, как кто-то проходит по атриуму и потоки дождя с шумом вылетают из водосточных труб. Огромная лужа вокруг солнечных часов становилась все больше, и все больше воды переливалось через треснутый край фонтана. Вдалеке, за чахлым фруктовым садом, виднелись источник и салатный пруд, также переполненные водой, их вздувшиеся поверхности покрылись рябью и пузырями. Я в беспокойстве пошаркал ногами по ковру, вспоминая подъезжавшую карету.

— На сем эта история могла бы и закончиться, — сказала она наконец, — если бы не маленькая деталь. Она касается одного корабля, мистер Инчболд. Испанского галеона. Обнаруженного совершенно случайно в водах Карибского моря. — Вдруг раздался еще более оглушительный громовой раскат, и дождь с новой силой обрушился на окно. — Возможно, вы узнали что-то о нем в ваших расследованиях? Он назывался «Сакра Фамилиа».

Когда сверкнула молния и грянул гром, в дверях библиотеки появилась Бриджет со светильником, заправленным рыбьим жиром. Поставив его на стол, она удалилась с чайным подносом, шаркая туфлями по кафельным плитам пола. Алетия тоже прошлась по комнате. Несколько минут она что-то сосредоточенно искала на полках, приставив к ним стремянку и снимая с них книги, подобно собирателю яблок в саду. Но вот она вернулась с целой стопкой томов, которые лавиной рассыпались по столу. Я подхватил одну из падающих книг, не дав ей свалиться на пол, и удивился, увидев, что это «Об истине христианской религии» Дюплесси-Морне, трактат по герметической философии, переведенный на английский сэром Филипом Сидни.

— …выпущенные в новых изданиях и переводах, — говорила она под шум дождя и стук падающих на стол книг. — «Апология» Вильгельма Оранского, «Испанская колония» Бартоломе де Лас Касаса, Relaciones^[139] английского осведомителя Антонио Перетца…

Пока она раскладывала эти книги, в полосу света попал труд Лас Касаса, испанского священника, который описал злодеяния, совершаемые конкистадорами над индейцами.

— Даже печатники и книготорговцы присоединились к борьбе против Испании. Множество подобных книг тайно распространялись во все уголки Испанской империи, чтобы поднять отряды разгромленных повстанцев и других недовольных жителей в Каталонии, Арагоне и Калабрии. Их перевели даже на арабский и тайно переправили в Африку, чтобы их смогли прочесть мориски, изгнанные Филиппом Третьим из Испании. Теперь тысячи морисков, как и повстанцы Калабрии и Каталонии, были готовы вновь взяться за оружие, чтобы продолжить войну с кастильцами. Только на сей раз вся протестантская Европа собиралась вступить в бой на их стороне.

Так получилось, что мне пришлось второй раз выслушать историю экспедиции Рэли, рассказ о заговорах епископов и правителей всей Европы, строивших тайные планы coup de main^[140] на их общего врага, короля Испании. Но в рассказе Алетии король Филипп утратил часть своего всемогущества. Английские и голландские шпионы из портового района Ла-Коруньи и из улочек Кадиса сообщали, что его военный флот еще не оправился от поражения, нанесенного так называемой «Непобедимой армаде»: ее потеря в 1588 году была первым указанием на возможность конца его гигантской империи. Галеоны не восстанавливались и не ремонтировались, потому что запасы строевого леса на Иберийском полуострове были крайне истощены, да и денег на их строительство все равно не было, поскольку шпионы из Торговой палаты сообщали, что ежегодный ввоз золота и серебра из Америки упал с девяти тысяч тонн до трех тысяч с небольшим. В итоге Филипп изрядно задолжал hombres de negocio^[141], и множество торговцев и судовладельцев в Севилье могли лишь беспомощно наблюдать за тем, как тает их серебро и исчезают торговые галеоны. Главная европейская война — война, уже почти проигранная испанцами, — могла раз и навсегда положить конец испанским караванам, тем, что дважды в год везли сокровища Нового Света через пять тысяч миль Атлантики к Андалусии. Требовался лишь быстрый огнепроводный шнур, чтобы поджечь бочку, а фитиль должен был поднести сэр Амброз и его солдаты на борту «Филипа Сидни».

Но намеченное выполнить не удалось. Я вновь услышал историю о том, что это смелое предприятие загубили осведомители и шпионы, обосновавшиеся в Адмиралтействе и на борту самого «Дестини». По крайней мере, это предприятие можно было считать провалившимся до тех пор, пока «Филип Сидни», направляясь к дому через Наветренный пролив, не встретил остатки мексиканского флота, рассеянные вдоль берегов Кубы одним из тех жестоких штормов, что испанские мореплаватели называют huracan^[142]. Все произошло по чистой случайности и казалось редким подарком судьбы в годину несчастий. Действительно, сэр Амброз мог бы никогда не натолкнуться на этот караван, говорила Алетия, если бы не тот странный запах, о котором доложили палубные матросы, когда корабль шел по мелководью еще примерно в десяти лигах к западу от испанского порта Сантьяго-де-Куба.

— Запах? — Я вспомнил, что Биддульф рассказывал об этом ароматическом галеоне. — Какого рода запах?

— Благоухание, — ответила она. — Все море пропахло духами или, возможно, ладаном. Можете вы себе вообразить нечто более странное? Сначала люди на борту «Филипа Сидни» подумали, что это не что иное, как обман чувств и наваждение: ведь в море галлюцинации далеко не редкость. В основном они цветовые: иногда волны кажутся такими зелеными, что возникает четкое представление, будто корабль движется по зеленому лугу. Однако никто на борту «Филипа Сидни» никогда не слышал о таком странном наваждении, даже сэр Амброз. Запах становился все сильнее, и вскоре моряк с дозорной площадки марса заметил что-то на горизонте.

— Галеон, — пробормотал я.

— Караван галеонов, — ответила она.

Этот транспорт из испанских колоний три недели назад покинул Веракрус: четырнадцать галеонов, следовавших курсом норд-норд-ост по бурным водам Мексиканского залива к тропику Рака, а потом в более высокие широты, 40-е и 50-е, чтобы избежать встречи с северо-восточными пассатами. Четырнадцать кораблей шли среди бесконечных сверкающих волн, что бурлили и вскипали водоворотами в проливе между Испаньолой и Кабо-Майси, большинство из них были так тяжело нагружены, что их нижние орудийные отверстия едва не скрывались под водой. Их должна была уже встретить armada de la guardia de la carrera^[143], чтобы эскортировать до Канарских островов, но этой эскадре не удалось найти их, вероятно, все из-за тех же ураганных ветров, что в течение предыдущих двух дней разметали этот караван вдоль берегов Кубы. Тринадцать из них сгрудились вместе, как стая китов, огибая этот продуваемый ветрами мыс, но четырнадцатый шел с сильным креном. Он уже отстал от остальных на несколько полетов стрелы.

— «Сакра Фамилиа», — подсказал я, когда она сделала паузу.

Она медленно кивнула:

— Сначала этот галеон казался не более чем призраком. Когда «Сидни» подошел ближе, странный запах стал еще сильнее и матросы увидели, что у этого корабля золотистый цвет и его топ-мачты и нок-реи пылают на солнце или горят, словно огни Святого Эльма. Только угроза протащить дезертиров под килем смогла убедить самых суеверных из моряков остаться на своих местах. Однако сэр Амброз почти сразу узнал этот запах. Он понял, что то было не благоухание святости, а запах сандалового дерева, которое используется для изготовления мыла и ладана. Дерева, чью золотистую ядровую древесину царь Соломон, согласно преданиям, использовал для постройки древнего иерусалимского храма.

— Неужели «Сакра Фамилиа» была нагружена сандаловым деревом? — Я был озадачен и одновременно разочарован такой разгадкой, таким понижением статуса волшебного судна, объекта стольких мифов, до простого грузового корабля, обычного трансатлантического «вьючного мула».

— Груз тут был ни при чем, хотя поначалу сэр Амброз подумал так же. Но потом он заметил, что, несмотря на сильный крен, грузовая ватерлиния этого галеона находится высоко над водой. И понял, что «Сакра Фамилиа» не загружена ни сандаловым деревом, ни серебром или золотом из рудников Новой Испании; на нем вообще не было никакого груза, несмотря на то что он шел вместе с этим мексиканским караваном. Понимаете, запах исходил от самого галеона, — объяснила Алетия, — от его обшивки и мачт. Весь корабль от носа до кормы построили из сандалового дерева, точно как храм Соломона. И тогда сэр Амброз сразу же забыл о тех тринадцати кораблях в караване и отдал приказ преследовать этот галеон.

Тринадцать кораблей, набитые серебром из мексиканских рудников, а возможно, золотыми слитками или тюками китайского шелка из Манилы. Я попытался представить эту ситуацию. Богатейший торговый караван без всякой охраны собирается преодолеть пять тысяч миль коварного океана, направляясь к Кадисскому заливу. Однако сэр Амброз отказывается от него — и пренебрегает своей священной миссией, — пускаясь вдогонку за другим кораблем с пустыми трюмами. Пустопорожний галеон, построенный из сандалового дерева.

— Такое дерево, возможно, прекрасно подходило для храма Соломона, — продолжила Алетия, — но едва ли оно пригодно для судостроения. Его ядровая древесина является такой плотной, что с трудом плавает в воде. Это объясняет, почему корабль так сильно отстал от остального каравана. И также объясняет, почему «Филип Сидни» догнал его с такой легкостью. Так же быстро арабский жеребец мог бы догнать мула.

— Но почему сандаловое дерево? Почему не дуб или тик?

— Именно этим вопросом и задавался сам сэр Амброз. И он догадался. Он понял, что «Сакра Фамилия» шел вовсе не из Веракруса с остальным караваном. Он сразу понял, что этот корабль плывет из каких-то гораздо более дальних краев.

— Тихий океан, — пробормотал я, вспомнив о бамбуковых крысах Биддульфа и о его предположении, что этот корабль прошел через пролив Магеллана, тот узкий пролив из отмелей и островов в нижней части земного шара.

— Он понял, что этот галеон, должно быть, изначально построили из дуба, — продолжала она, — поскольку судостроители Ла-Коруньи никогда не стали бы строить корабль из сандалового дерева, насколько бы скудными ни были их запасы строевого леса. Но некий судостроитель мог оказаться в безвыходном положении. Сэр Амброз понял, что «Сакра Фамилиа» потерпела кораблекрушение и затем была перестроена плотниками в некой стране, где не растут дубы, в земле, где под рукой есть только сандаловые деревья. И должно быть, дело происходило на одном из островов Тихого океана — потому что это единственное известное место, где растут такие леса.

Однако сэр Амброз не осознал значения этого факта до тех пор, пока за час до наступления сумерек не обогнал этот галеон. Дело былопримерно в лиге от пустынного восточного берега Кабо-Майси. У «Сакра Фамилиа» не осталось никаких шансов на спасение бегством, хотя он шел налегке, поскольку «Филип Сидни» был самым сильным военным кораблем, когда-либо бороздившим моря, и его команда была готова к сражению. По команде сэра Амброза солдаты начали смазывать свои копья, а лучшие стрелки вскарабкались на площадки мачт со своими мушкетами и серпантинами. Внизу на батарейных палубах канониры подтаскивали деревянные картриджи с порохом и закладывали их в пушки, а рядом на жаровнях лежали наготове зажигательные ядра, похожие на кучу огромных каштанов. Но сражение закончилось, так и не успев толком начаться, поскольку «Сакра Фамилиа» была не в состоянии ни сражаться, ни спасаться бегством: порох отсырел после шторма, а днище, обросшее слоем ракушек, так опутали водоросли — те, которые португальцы называют sargaso, — что его руль поворачивался с огромным усилием. Английский корабль подошел на расстояние пушечного выстрела уже через час после того, как увидел испанцев, и его тридцатидвухфунтовое ядро ударило в нос галеона. Ответного удара не последовало, даже когда два выстрела картечи разорвали его паруса, не говоря уже о том, что испанцы просто занялись установкой новых парусов и тщетно пытались поднять их, чтобы спастись бегством.

На остальное потребовалось меньше часа. Стрелки открыли огонь сверху, а с палуб метали зажженные копья и пускали горящие стрелы из луков. Одна из этих стрел попала через отверстие в переднюю рубку, и на судне начался пожар, так что матросы начали прыгать в море. Огонь быстро распространился по кораблю, вынуждая почти всю остальную команду покинуть борт. К этому времени галеон уже несло к коралловым рифам, где, точно выставленный для устрашения труп, торчал разбитый остов старого галеона, чье название, «Император», еще различалось на гниющей доске с названием судна. «Сакра Фамилиа» вскоре присоединилась к нему и начала разваливаться на части на глубине нескольких морских саженей — как раз когда команда из пятидесяти солдат с веревочными лестницами и абордажными крюками отчалила на баркасах от борта «Филипа Сидни». Те немногие испанцы, кто не пошел ко дну, стали добычей акул; но они успели побросать за борт или в огонь свои судовые журналы, собрание судоходных карт, деревянный планшет, derroterro — все, что могло выдать тайну их путешествия. В итоге после этого кораблекрушения выжили только крысы, огромные бамбуковые крысы, которые, покинув корабль, плыли к банановым плантациям, протянувшимся вдоль береговой линии.

— Уже сгущались сумерки, и яркий закат предвещал конец штормовой, погоды. Проверив глубину, сэр Амброз отдал команду своим людям бросить якорь в миле за мысом, где «Сидни» и переждал затихающий шторм. Галеон всю ночь полыхал на рифах, а утром туда отправили команду, чтобы осмотреть обломки и привезти то, что уцелело. Приходилось действовать быстро. Пламя могли заметить с берега, и тогда весть об этом крушении вскоре достигла бы Сантьяго, если сам запах еще не предупредил испанцев, поскольку к восходу ветер поменялся на юго-восточный и теперь дым вместе с запахом сандалового дерева плыл в сторону острова.

— И они что-нибудь нашли?

— За несколько часов — почти ничего. Ничего, что могло бы вознаградить этих людей за их опасную работу в кишащих акулами водах. Без следа пропали судовой журнал и собрание морских карт с маршрутами — документы, за которые Адмиралтейство могло бы заплатить хорошие деньги. К полудню от галеона почти ничего не осталось, кроме киля, а то, что пощадил огонь, рассеяли волны и ветер. Сэр Амброз уже хотел отдать приказ своим людям возвращаться — у берега заметили испанский фрегат, — но тут компания моряков обнаружила кое-что на мелководье. Нечто обожженное и пропитанное водой, но тем не менее целое.

— Да? — Я затаил дыхание. — И что же это было?

— Матросский сундучок, — ответила она. — Но не обычный, поскольку его сделали из того же дерева, что и корабль. А на одной из сторон вырезан герб человека по фамилии Пинсон.

— Капитана? — не утерпев, спросил я.

Алетия отрицательно покачала головой.

— Франческо Пинсон был мореплавателем, причем знаменитым, выпускником Школы навигации и картографии в Севилье. Он плавал лоцманом на одном из кораблей Кироса во время его экспедиции тысяча шестьсот шестого года, отправившейся на поиски Соломоновых островов. Должно быть, сундучок выбросили за борт вместе с остальным имуществом, но он уцелел в огне, поскольку сандаловое дерево не только очень красивое, но и очень прочное. Когда его открыли, внутри обнаружили множество книг, поскольку уважаемый сеньор Пинсон, очевидно, читал запоем. В основном там лежали истории о похождениях рыцарей, но кроме рыцарских романов в сундучке оказалась и другая книга, тоже свидетельствовавшая об опасном и невероятном приключении.

— Атлас Ортелия?

— Да. Пражское издание этого Theatrum orbis terrarum, атлас в те дни еще настолько редкий, что даже сэр Амброз не видел раньше его экземпляра. Он только успел открыть обложку, как вдруг один из моряков ворвался в его каюту. В воде нашли еще кое-что.

Это был еще один ключ: множество обрывков бумаги из журнала или дневника, который кто-то пытался разорвать, прежде чем выбросить за борт. Обрывки тщательно выловили из воды, и сэр Амброз высушил их и аккуратно разложил на столе в своей каюте. Это дело отняло большую часть дня и осложнялось тем, что многих обрывков недоставало или они были плохо читаемы. Сначала он смог разобрать всего лишь несколько слов: Toledo, Longitudo, JUPITER^[144]. К этому времени испанскому фрегату оставалось пройти до них не больше лиги, а у берегов Испаньолы появился более многочисленный караван. Но «Филип Сидни» не имел намерения с ними встречаться. Он поднял якорь и вскоре после заката достиг Багамских островов. И именно там, среди этих пальмовых островов, в темных водах, кишащих как акулами, так и пиратами, сэр Амброз закончил собирать уцелевшие обрывки и узнал тайну «Сакра Фамилиа».

— Он обнаружил еще одну карту? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Нечто гораздо более загадочное. Может, вы сами хотите взглянуть? — Она встала из-за стола. — Какие-то остатки и сейчас еще вполне читаемы.

Я тоже поднялся на ноги, но движения мои были неуверенными, я вновь почувствовал головокружение. Пошатываясь, я проследовал за ней по плитам атриума, который озарялся грозовым светом молний. Дождь лупил по окнам еще громче, а над нами, под стать ему, шумно позвякивала люстра. Вода начала стекать по мраморным ступеням лестницы, капая с перил и образовывая лужи на полу, но Алетия то ли ничего не замечала, то ли ей было безразлично все происходящее, поскольку она спокойно шла мимо этого маленького водопада, мягко увлекая меня за собой и рассказывая о каком-то альманахе. Шум дождя слегка приглушал ее голос. Пол, казалось, дрожал под нашими ногами, когда мы, миновав большой зал и столовую, пробирались по коридору. И внезапно лестница крипты развернула перед нами свои глубины.

— …навигационные створы, солнечные и лунные затмения, — ее голос эхом отдавался от обшитых медью стен, пока мы спускались в это спрятанное от людских взоров помещение. Спустившись с последней ступени, я почувствовал воду под ногами. Видимо, она стекала по стенам, поскольку, когда я задел одну из них плечом, оно сразу намокло. Мимо нас проплывали волны, похожие на жидкое масло. Алетия же пошла еще скорее, шлепая по воде в своих высоких ботинках, словно не замечая этой плачевной картины.

— Все вычисления в этих таблицах сделаны с величайшей точностью. — Ее голос звучал словно издалека, пока она шагала в темноту впереди меня, подняв вверх потрескивающий светильник. Отовсюду исходили звуки невидимо льющейся воды, с журчанием и свистом струящейся по каменистым бороздчатым стенам. — Этот альманах составил, вы понимаете, сам Галилей.

Итак, я вновь оказался в этом подземном архиве, том самом месте, где впервые столкнулся с многочисленными фрагментами, из которых складывался таинственный образ сэра Амброза Плессингтона. Я помедлил на пороге. По полу здесь, так же как и в коридоре, бежала вода. Она сонно захлюпала, когда Алетия начала пробираться по комнате к гробу, по-прежнему стоявшему на прочном постаменте и избежавшему пагубного влияния времени. Когда она повесила светильник на стенной крюк, я удивился тому, что вода была почти красного цвета. С потолка мне на пальцы упала капля, похожая на кровь.

— Венецианский кармин, — пояснила Алетия, — я использовала эту краску в моих поисках для обнаружения подземных водотоков. Я налила эту краску в пруд с лилиями, чтобы определить, куда вода направляется оттуда. Наверное, можно было бы использовать какой-нибудь менее жуткий цвет, но так уж случилось, и в итоге эта краска сделала свое дело, а я смогла проследить много скрытых каналов. Инженер прокладывает трубы и строит водостоки, так что эти ключи будут укрощены и их воду направят в фонтаны.

Я вытер руку о камзол и молча смотрел, как она со скрипом открыла крышку гроба и начала рыться в документах. Вокруг нас глухо шумела вода, пробираясь по своим таинственным каналам за этими стенами. Укротить такие воды? Мне оставалось только восхищаться ее оптимизмом, этой непотопляемой жизнерадостностью ее мечтаний. Вокруг начиналось настоящее наводнение, а она по-прежнему твердила о своих грандиозных планах по реставрации этих владений. Но, наверное, не только это восхищало меня в ней. Ведь я приехал в Понтифик-Холл, пылая от гнева и ненависти, но сейчас обнаружил, почти с досадой, что к Алетии невозможно испытывать неприязнь. Возможно, я, как и она, поддался заблуждению; и возможно, даже ковыляя по этой прибывающей воде, я лелеял те же мечты и желания.

— Вот, нашла.

Ее голос вырвал меня из задумчивости. Алетия повернулась ко мне с листом бумаги или какой-то другой подкладкой, на которую было наклеено множество обрывков. Еще один текст, очередной фрагмент, рассказывающий историю жизни ее отца. Когда она повернула его к свету, я увидел три или четыре колонки цифр, иногда прерываемых интервалами.

— Вот она, загадка «Сакра Фамилиа», — говорила она, — разгаданная сэром Амброзом. Вам видно? Эти таблицы предсказывают затмения каждого из спутников Юпитера.

В полном недоумении я продолжал старательно пялиться на сие творение человеческого ума.

— Спутники Юпитера? Но я не возьму в толк, какое отношение они могут иметь…

И вдруг меня осенило. Шрифт вдруг обрел четкость и слова словно засияли со страницы. Брызги венецианского кармина покрывали бумагу, но лишь только мне удалось разобрать слова JUPITER и LONGITUDO, как камень выскочил из стены, точно затычка из бочки, и в отверстие хлынул красноватый поток.

Пошатнувшись, я отступил на шаг, чувствуя, как ледяная вода просачивается в мои башмаки. Еще один камень вырвался на свободу, и вода с новой силой хлынула внутрь, стремительно обвивая наши ноги, словно падающая розово-коричневая стрела. Начался потоп. Оцепенев на мгновение, я представлял, как вся стена обрушивается внутрь и мы оба оказываемся погребенными под тоннами воды и обломками каменной кладки. Опомнившись, я бросился вперед, схватив Алетию за руку.

— Пошли, — сказал я. — Быстрее, или мы утонем!

Но она вырвалась и наугад выхватила целую охапку бумаг из гроба, который уже опасно покачивался на своей подставке.

— Документы, — сказала она. — Помогите мне!

Но я не собирался тонуть ради сэра Амброза Плессингтона. Шагнув вперед, я вновь схватил ее за руку и потащил к выходу. Бумаги, прижатые к ее груди, упали в воду, чернила начали расплываться и течь по пергаменту, смываясь прибывающим потоком. Среди этих мокрых листов плавал документ, раскрывающий секрет галеона, — тайну «Сакра Фамилиа» вновь закружили волны.

Возможно, ее не удастся восстановить во второй раз. Я снял фонарь и, не отпуская руку Алетии, попытался приоткрыть дверь пошире. Вода, должно быть, уже заливала все подземелье, поскольку в коридоре ее глубина была на фут больше и она текла настоящим потоком со стороны лестницы. Подняв повыше фонарь, я попытался разглядеть далекую лестницу. Мои ноги уже онемели. Слышно было, как вода, закручиваясь по углам, плещет в обитые медью стены. Оглянувшись, я посмотрел на Алетию.

— Есть другой выход?

— Нет. — Она все еще пыталась спасти остатки отцовских документов, которые уже проплывали мимо, как форель в ручье, унося за собой ленточки с печатями. — Только та дверь, в которую мы входили!

Я потащил ее прочь, шагая по колено в воде. Цвет воды уже сменился с красного на черный. Через несколько шагов я услышал, как гроб упал со своей подставки и перевернулся. Я быстрее устремился вперед. Приподняв фонарь, я увидел, что сокрушительный напор воды распахнул другие двери в этом туннеле и притоки убыстряли затопление. Вскоре на нашем пути стали попадаться обломки деревянных бочек и мотки старых веревок, преследуемые погребальными урнами из какого-то древнего склепа. Затем пошли сами останки: покачивающиеся на волнах черепа и бедренные кости, разрозненные мощи множества монахов плавно скользили нам навстречу.

С Алетией на буксире я пробирался через эти жуткие обломки, напоминавшие какой-то нелепый груз, смытый с корабля. По моим расчетам, у нас оставалось не больше минуты, чтобы выбраться отсюда, прежде чем крипта заполнится водой. Когда вода достигла середины бедер, я услышал другой шум, безумный писк, который ошибочно принимал за скрип петель фонаря, пока не увидел множество крыс — толстых шерстистых тварей, которые плыли против течения, используя для облегчения передвижения обломки бочек и черепа. Оступившись, я выронил фонарь, и он с шипением погас в воде. Мы оказались в полной темноте, и лишь далеко впереди маячил слабый свет, просачивающийся в отверстие люка. Мы с трудом продвигались к нему, но, когда достигли ступеней, я так ослабел, что едва стоял на ногах. Вода уже доходила мне до груди; только с третьей попытки я нашел-таки скрывшуюся под водой ступеньку. Схватившись за перила и перебирая руками, я начал карабкаться наверх, Алетия следовала за мной по пятам, и вот наконец, измученные и замерзшие, мы вылезли из этого люка.

По верхнему коридору бежала вода, сливаясь с подвальным потоком. Мы пошатываясь направились к атриуму, миновав по пути столовую и Большой зал. В последнем карнизы и консоли, словно сталактиты, сочились разбавленной водой побелкой. Посреди зала валялись обломки рухнувшей лепнины, а над ними в потолке зияла рваная рана с решетчатой дранкой и балками. Трещины, точно молнии, змеились по стенам, сбрасывающим в воду все больше штукатурки. Но вдруг сквозь шум воды мы услышали отчаянный голос Финеаса, призывавший леди Марчмонт.

— Книги! — кричала Алетия, перекрывая непрестанный водяной шум. — Мы должны спасти книги!

Однако нам не удалось достичь библиотеки, по крайней мере так быстро, как хотелось бы. Поскольку, доковыляв до атриума, мы увидели, как стоящий к нам спиной Финеас пытается закрыть дверь так же, как он уже сегодня проделывал это, встречая меня. Дверь содрогалась в своей раме под яростными ударами, наносимыми снаружи. Его попытки не увенчались успехом и во второй раз, после очередного удара дверь широко распахнулась со стоном измученного дерева и порывом ветра. Высоко над головой зазвенели хрустальные подвески люстры, а Алетия вдруг крепко сжала мою руку. Наши гости наконец прибыли.

Сначала я заметил маячившую за дверью карету: быстроходный с виду экипаж с куполообразной крышей, запряженный четверкой покрытых пеной и бьющих копытами лошадей. Затем раздался хруст гравия и в треснувшей дверной раме появилась широкая фигура, сопровождаемая шустрой троицей в черных с золотом камзолах.

— Сэр Ричард? — Открыв рот от изумления, Алетия стояла как вкопанная рядом со мной. Может, ей вспомнилось убийство на Понт-нефе? Она сразу отпустила мою руку. — Что вы здесь делаете? Что все…

Первым откликнулся Финеас, он бросился вперед и схватился с одним из прибывших. Но борьба была неравной, его противник выхватил из-за пояса короткий кинжал, которым он ловко отпарировал два слабых удара, прежде чем быстрым и натренированным движением послал клинок в цель. Лакей рухнул, не издав ни звука, а его победитель, толстый мужчина с большими, прикрывающими глаза веками, вытер кинжал о бриджи и пошел в нашу сторону.

— Сэр Ричард? — Алетия нерешительно шагнула вперед. Ее лицо побелело. Однако сэр Ричард направил взгляд не на свою потрясенную невесту, а на меня.

— Мистер Инчболд, — сказал он ровным голосом, снимая взмахом руки свою шляпу. — Так-так, оказывается, предоставленные мне сведения все-таки были верны. Как же вы, однако, изобретательны! Собственными глазами я видел, как вы утонули в реке, хотя меня уверяли в обратном. Могу лишь надеяться, что вы проявили такую же изобретательность в ваших поисках. — Расстегнув медную пуговицу, он показал засунутый за пояс пистолет. Водный поток, завихряясь, обтекал его туфли. — Итак, где же он теперь? — Он сделал несколько шагов в нашу сторону. Трио в черных одеждах за его спиной пылко последовало его примеру. — «Лабиринт мира», — сказал он все тем же спокойным тоном. — Где он?

Но когда он сделал очередной шаг, коснувшись своего пистолета, пол в атриуме закачался, как палуба тонущего корабля, и четверка непрошеных гостей потеряла равновесие. Едва они выпрямились, как люстра со скрежетом сорвалась с потолка вместе со своим креплением и упала на пол между нами, разлетевшись на тысячу осколков. Сэр Ричард отшатнулся назад, все еще нащупывая свой пистолет. Осколки стекла брызнули мне на башмаки, и в этот момент пара рук легла мне на спину.

— Идем! — Это была Алетия. — Бежим!

Глава 9

Все четыре луны Юпитера, даже самая большая из них — Каллисто, слишком тусклы, и их невозможно увидеть невооруженным глазом. Зимней январской ночью 1610 года Галилей первым разглядел их, сконструировав телескоп с тридцатидвухкратным увеличением: четыре спутника вращались вокруг Юпитера с периодами от полутора до шестнадцати с половиной дней. Четыре новых мира, не виданные доселе ни древними, ни новыми учеными. Он опубликовал свое открытие в Sidereus nuncius, или «Звездном вестнике», и в течение года его открытия подтвердили астрономы-иезуиты в Риме и Кеплер в Праге. Их также подтвердил германский астроном Симон Мариус, который и дал им имена: Ио, Европа, Ганимед и Каллисто.

Потрясающее открытие Галилея сразу же вызвало множество горячих дискуссий. Мало того что эти четыре новых спутника не согласовались с Писанием — они заставляли усомниться в словах Аристотеля из сочинения De caelo^[145] о том, что звезды неподвижны в небесах. И что хуже всего, они противоречили описанию Вселенной, данному в другой славной книге, Птолемеевом «Альмагесте». Главным возражением противников учения Коперника было то, что если Земля не центр Вселенной — почему же вокруг Земли, и только вокруг Земли, вращается Луна? Но вращения лун вокруг Юпитера подвели Галилея к осознанию того, что звезды могут вращаться вокруг планет и одновременно сами планеты — вокруг Солнца. Юпитер и его четыре спутника стали для Галилея моделью Земли и ее собственной Луны. И действительно, в 1613 году он написал в дополнении к своим письмам по поводу солнечных пятен — в которых он полемизирует с астрономом-иезуитом Кристофером Шайнером, — что луны Юпитера, вне всяких сомнений, доказывают правильность теории Коперника.

Но для Галилея эти луны имели также тайное практическое значение, которое он хранил даже под более строгим секретом, чем свою приверженность учению Коперника. Галилей, конечно же, был весьма практичным человеком. Он бросал пушечные ядра с Пизанской башни, чтобы опровергнуть теорию движения Аристотеля, а в Падуе в Auditorium Maximum учил студентов новейшим методам фортификации и конструирования артиллерийских орудий. Итак, он понял, что спутники Юпитера — и, в частности, их затмения, случающиеся, когда они проходят за планетой, — можно использовать для решения древней проблемы нахождения долготы в море; за разрешение этой задачки король Испании посулил вознаграждение в 6 000 дукатов, а Генеральные штаты Нидерландов попытались превзойти его, пообещав 30 000 флоринов. Подписанное в 1609 году перемирие между двумя этими странами вскоре должно было закончиться, конечно если пушки не заговорят до срока. Новая война грезилась и испанцам, и голландцам, сражавшимся не только на старых европейских полях сражений, но и среди островов Тихого океана. Собственно говоря, уже сообщалось о нескольких нападениях голландцев на presidios^[146] Тьера-Фирме. И вот тогда-то Галилей, истый католик, вычислил таблицу затмений и обратился к Филиппу III через посредство тосканского посла в Мадриде. Эти таблицы — залог испанских удач в Тихом океане — предсказывали время начала и длительность затмений каждого спутника: их затмения, подобно нашим лунным, происходили в одинаковое время в любой точке Земли. В отличие от лунных затмений, однако, они случались гораздо чаще, в случае Ио — почти ежедневно. Поэтому Юпитер и его спутники могли служить своеобразными небесными часами, показывающими разницу времени между любыми двумя точками на Земле любому человеку, способному предсказать их затмения.

— К середине тысяча шестьсот пятнадцатого года агенты «партии войны» и голландской Республики соединенных провинций присылали из Мадрида сообщения о том, что испанские корабли в Тихом океане начали пробные плавания с использованием таблиц Галилея. Эти таблицы, разумеется, были строго секретными. — Алетия шла на два шага впереди меня, показывая путь по затемненному коридору, ковер которого уже пропитался водой. — Галилей никогда не упоминал о них в своих трудах.

— И «Сакра Фамилиа» была одним из таких кораблей?

Она кивнула.

— Сэр Амброз читал все сообщения, поступавшие в Ламбетский дворец, и потому ему сразу вспомнилось название этого корабля, как только он прочел его на доске.

Преследуемые сэром Ричардом, мы выбежали из атриума и, шлепая по лужам и поскальзываясь, влетели в библиотеку, где уже скопилось так много воды на полу, что она наполовину скрывала книги, стоявшие на нижних полках, а множество более высоких полок угрожающе накренилось. Картонные переплеты сморщились, и страницы из тряпичной бумаги распадались на исходные составляющие — лен и пеньку. Я наклонился, надеясь спасти один из томов — тщетная надежда, — но Алетия настояла на продолжении бегства. Мы забрались на библиотечную галерею по приставной лесенке и втянули ее наверх, чтобы наши преследователи не смогли ею воспользоваться. Я уже слышал топот ног по ступеням, когда мы, преодолевая препятствия — обвалившиеся куски штукатурки и досок, — вбежали в лабиринт темных коридоров второго этажа.

— Значит, «Сакра Фамилия» нашла метод определения долготы в море?

— Нет, — сказала она, поспешно продвигаясь вперед. — В море метод Галилея оказался бесполезным. На суше или в обсерватории — да, лучшего метода пока не существует. Но в море он неприменим. Довольно трудно найти некую отдаленную точку отсчета, доступную лишь телескопу, на движущемся корабле, тем более при сильном волнении, которое далеко не редкость в Тихом океане. Юпитер можно наблюдать в течение нескольких секунд, но самое легкое покачивание палубы не позволит увидеть его спутники, даже если в объектив вставлены особые бинокулярные линзы, изобретенные Галилеем.

Как долго они еще будут за нами гоняться? Из-за оштукатуренных стен доносились звуки грома, а возможно, топот ног наших преследователей. Или то были потоки воды, прорывающиеся внутрь здания? Пол, казалось, содрогался у нас под ногами. Прихрамывая от боли, я ковылял за Алетией. Весь промокший и обессиленный, я, однако, не потерял интереса к ее рассказу. По всей вероятности, мне требовалось узнать тайну, из-за которой я чуть не погиб.

— Какое же открытие сделали на «Сакра Фамилиа»?

— Они открыли остров с бамбуком, сандаловыми деревьями и золотом, — пояснила Алетия, когда мы завернули за угол. Она взяла меня за руку. — «Сакра Фамилиа» села на мель возле одного из островов, куда ее занесли юго-восточные пассаты, что дуют между экватором и тропиком Козерога. А точнее, они обнаружили на острове не золото, а светлый плавиковый шпат — такие желтоватые кубические кристаллы, которые мусульманские алхимики называют markasita, их обнаружение всегда свидетельствует о наличии золота. Пинсон понял, что они оказались на том самом острове, что изображен на карте пражского издания Theatrum orbis terrarum. Понимаете, Пинсон прежде уже бывал на этом острове в тысяча пятьсот девяносто пятом году, во время последней экспедиции Менданьи, искавшей Соломоновы острова.

— То есть Менданье не удалось найти Соломоновы острова, зато он открыл Маноа?

— Или, возможно, это и был один из тех легендарных Islas de Solomon. Кто знает? Менданья и Пинсон могли принять этот новый остров, со всеми его сандаловыми деревьями и белыми шпатами, за то место, где находились копи царя Соломона. Но, как и исходные Islas de Solomon, никто не смог, конечно, повторно обнаружить новый остров, хотя его нанесли на карту в пражском издании Theatrum.

Завернув за угол, мы прошли мимо комнат с открытыми нараспашку дверями, за которыми, должно быть, сидели в свое время переписчики рукописей: там стояли двухтумбовые письменные столы со всем необходимым инструментарием. Полы в них также покрывала вода; стенные панели набухли, и потоки воды сбегали вниз по стенам. Затем коридор повернул налево. Куда же мы так бежали?

— Зато теперь можно было определить долготу этого острова, — сообщила мне Алетия, — Исходя из данных таблиц Галилея, определяется точное время, в которое эти затмения можно видеть в Толедо — именно там испанцы располагают нулевой меридиан. А Пинсон, в свою очередь, записал точные времена таких же затмений на этом острове. И вот, когда корабль починили с помощью сандалового дерева, он отправился обратно в Испанию, намереваясь снарядить новую экспедицию, которая должна была, используя соответствующие координаты, определить точное местоположение этого острова. Но конечно, «Сакра Фамилиа» так и не вернулась в Кадис. — Она сильнее сжала мою руку и после очередного поворота добавила: — И даже если бы она дошла до Испании, то ценность привезенных сведений была бы не дороже бумаги, на которой их записали. Всего лишь за год один из самых ценных документов христианского мира превратился в опаснейшую ересь, последователей которой сжигали на кострах.

Ведь если даже спутники Юпитера вызывали бурные споры, то об их затмениях и говорить нечего. Галилей обнаружил их только в 1612 году, через два года после обнаружения самих спутников. Он начал вычислять движения спутников в 1611-м, но сначала вместо таблиц Коперника использовал таблицы Птолемея, составленные на основе того предположения, что Земля — а не Солнце — является центром, вокруг которого вращается Юпитер. Только применив таблицы Коперника и исправив свои вычисления, он обнаружил, что луны попадают в фазу затмения, когда Юпитер заслоняет их от солнечного света. С тех пор предсказание этих затмений стало довольно простой задачей, но такие расчеты нельзя было делать с использованием Птолемеевых таблиц, которые вносили ошибки как в определение времени начала затмений, так и в положения каждого спутника относительно звезд в моменты начала и конца затмений. Следовательно, вычисление этих затмений — путь решения задачи определения долготы — влекло за собой признание учения Коперника, той ереси, за которую Джордано Бруно сожгли в Риме всего лишь двенадцать лет назад.

Последствия этих событий мне были известны достаточно хорошо: печальная история торжества невежества над разумом, традиций и предрассудков над новым открытием. В 1614 году Галилей написал письмо Кристине Лотарингской, пытаясь доказать, что учение Коперника не противоречит Библии. Эта попытка, однако, оказалась бесполезной, так как письмо попало в руки инквизиции, чей тайный механизм привел в действие Папа Павел V. Кардиналы из дворца Сан-Уффицо призвали Галилея в Рим и в результате допроса утвердились во мнении о еретичности учения Коперника. Это произошло зимой 1616 года, вскоре после того, как «Сакра Фамилиа» отправилась в плавание в южные моря. И следовательно, к тому времени, когда потрепанный штормами караван вернулся в Кадис, метод Галилея уже был не только непрактичным: он стал еще и еретическим.

— В другие времена подобную ересь не сочли бы столь катастрофической… Пойдемте, мистер Инчболд.

Мы продвигались уже почти вслепую. Целые стаи крыс шныряли и пищали под нашими ногами.

— Но в тысяча шестьсот шестнадцатом году война между католиками и протестантами уже маячила на горизонте. Рим не мог допустить возникновения новых угроз его ортодоксии, особенно если они исходили от такого выдающегося ученого, как Галилей. Хотя Исаак Казобон и развенчал миф о Гермесе Трисмегисте, но теперь герметические философы ухватились за эти новые и, по мнению папской курии, не менее опасные идеи. Астрономия, заменившая «герметический свод», стала самой большой опасностью для церковной власти. Галилея осудили, а его труды иезуиты включили в «Индекс», поставив их в один ряд с работами таких оккультистов, как Агриппа и Парацельс. Испанцы отказались от его проекта, вычисление долготы в море было запрещено, и поиск этого таинственного острова в Тихом океане прикрыли.

Вот такой конец могла бы иметь эта история, сказала Алетия, если бы весть о том, что не всё находившееся на корабле пропало, когда галеон «Сакра Фамилиа» разбился о рифы, не достигла Лондона. Существовали еще копии его мореходных карт. Сначала эти сообщения казались такими же иллюзорными и не заслуживающими доверия, как те, что касались самого острова, хотя со временем их подтвердили агенты из Мадрида и Севильи. Они утверждали, что «Сакра Фамилиа», покинув Веракрус, встретилась с остальными кораблями мексиканского каравана в Гаване, где капитан, устрашившись надвигающегося шторма, оставил на хранение зашифрованные копии своих карт в иезуитской миссии Сан-Кристобаль — со временем документы доставили в Севилью для надежного хранения в архивах Торговой палаты.

Но не только там нашли приют эти документы. В марте 1617 года, как раз когда флот Рэли готовился отбыть в Гвиану, эрцгерцог Фердинанд Штирийский заключил с королем Испании договор, по условиям которого Филипп признавал Фердинанда преемником императора Маттиаса в обмен на германский Эльзас и два императорских анклава в Италии. Принятое соглашение соединило два самых влиятельных рода Европы, два дома Габсбургов, один — испанский, другой — австрийский. Объединившись, две эти великие империи смогут теперь действовать заодно, будут делиться своими армиями и знаниями и, поступая таким образом, разобьют протестантов в Европе раз и навсегда. А их самым могущественным арсеналом являлись, разумеется, библиотеки.

Наверху прогрохотал кусок шифера, падая с крыши. Часть потолка обвалилась, обнажив чердачные балки. Вода, низвергаясь в эту дыру, преграждала нам путь. Откуда-то сзади донесся крик, и тут Алетия схватила меня за руку и протащила под этим водопадом.

— Но этот арсенал в Вене подвергался опасности, — задыхаясь сказал я, когда мы вышли из потока воды.

— Да. В семнадцатом году граф Турн уже стягивал войска протестантов к воротам Вены.

— И тогда эти документы увезли в Богемию?

— Вместе с множеством других сокровищ из Императорской библиотеки Вены. Всё поместили в архивы Испанских залов, которые уже содержали множество астрономических рукописей Тихо Браге наряду с запрещенными книгами Галилея, Коперника и прочих еретиков.

И именно тогда в Лондоне зародился новый заговор: послать сэра Амброза в Пражский замок в свите курфюрста Пфальцского. Перед ним поставили задачу спасти как можно больше книг из Испанских залов, но в первую очередь — найти эти мореходные карты и привезти их в Англию. Тогда, возможно, еще удалось бы выступить с решительными — хотя и несколько запоздалыми — coup de main против короля Испании.

— Но их план провалился, — сказал я. — Этот палимпсест так и не доставили в Ламбет-Пэлас.

— Нет, — ответила Алетия. — В последний момент сэр Амброз предал «партию войны».

— Предал? — Мы остановились перед закрытой дверью, которую Алетия попыталась открыть плечом. — Но почему? Не хотите же вы сказать, что сэр Амброз был испанским агентом?

— Нет, сэр Амброз как раз им не был. Но их было полно как в Военном министерстве, так и в Ламбетском дворце. Весть об этом палимпсесте уже достигла и Рима, и Мадрида.

Она сильнее надавила плечом на дверь, которая отказывалась шевелиться. Я услышал, как где-то за нами раздался бой напольных часов, сменившийся отдаленными голосами.

— Ven acqui!^[147]

— Vayamos por orto lado!^[148]

Дверь скрипнула и слегка сдвинулась. Я понял, что перед нами та самая дверь, что задержала мой выход со второго этажа в то давнее утро. Решив помочь Алетии, я подался вперед. Дверь скрипнула, приоткрываясь еще немного, изнутри повеял свежий ветерок и послышался ужаснувший меня звон — не шпор, как я подумал сначала, а пузырьков и склянок на полках лаборатории.

— Чудо уже то, что этот палимпсест все-таки сохранился, — сказала Алетия, когда мы чуть позже прорвались внутрь и направились в другой темный коридор. — А в итоге его хотел уничтожить сам сэр Амброз. Его последним желанием было, чтобы эта рукопись сгорела, хотя он рисковал жизнью, спасая ее.

Обломок штукатурки свалился с потолка прямо перед нами, и верхние балки скрипели от какого-то огромного напряжения. С некоторой опаской мы продолжали двигаться по коридору. Впереди, футах в десяти от нас, опять начала падать штукатурка.

— Пуритане хотели раздобыть эти документы, — сказал я, — Стэндфаст Осборн…

— Верно, — согласилась Алетия. — Как и испанцы. И сейчас очевидно, что наш новый министр тоже узнал об их существовании. Сэр Амброз утверждал, что они прокляты, и оказался прав, поскольку десять лет назад его отравили испанские агенты. Они боялись, что он предаст их Кромвелю, поскольку в те годы мы нуждались в деньгах, а пуритане готовились к Священной войне против короля Испании. К тому времени, разумеется, я уже знала, что сэр Амброз мне не родной отец, — понизив голос, добавила она. — Вот кто, конечно же, наши нынешние преследователи: испанские агенты. Именно они убили лорда Марчмонта.

На мгновение я усомнился, правильно ли понял ее слова.

— Сэр Амброз не был вашим отцом? Но…

— Да, — ответила она. — Это мой последний обман. Моего настоящего отца тоже убили испанские агенты — если на то пошло, это сделал Генри Монбоддо. Это произошло много лет назад. Понимаете, Генри Монбоддо был не только посредником по приобретению произведений искусства, но также и испанским агентом. Он узнал о существовании палимпсеста от своих шпионов в Праге. Но сэр Амброз уже догадался о его измене после провала Оринокской экспедиции, и поэтому он использовал моего отца как подсадную утку. Моя мать — она бежала из Праги вместе с моим отцом — умерла во время родов, и вскоре после этого…

— Ваша мать?

— …сэр Амброз забрал меня к себе и воспитал как свою дочь. Мне кажется, он считал это своим долгом, может быть искуплением вины за то, что предал моего отца вместе с теми алчными герцогами и епископами «партии войны». Мой родной отец был богемцем, тихим человеком, посвятившим себя книгам и учености. Но сэр Амброз чувствовал, что не может полностью доверять ему, поскольку тот был католиком.

За нами по лабиринту коридоров летело эхо голосов. Алетия ускорила шаги. Переступив через упавший гобелен, мы прошли комнату, за окном которой полыхали молнии. И в их отблесках я увидел вдалеке липовую аллею.

— Caray!^[149]

— Por Dios! Las aquas han subido!^[150]

Коридор повернул налево, и мы оказались в просторном, но пустом зале, также залитом водой. Мне показалось, что где-то сзади раздался пистолетный выстрел, сменившийся грохотом ломающейся балки. Посреди зала меня подвела косолапость, и я, поскользнувшись на плитах, шлепнулся в воду. В считанные секунды я вновь вскочил на ноги, уже не сомневаясь, что мы спешим к некой ужасной смерти.

— Я выросла в Понтифик-Холле, — продолжала Алетия, как будто не замечая никаких опасностей, — и именно от сэра Амброза я узнала все то, что знаю. Мы были как Миранда и Просперо на волшебном острове, в ожидании бури, что занесет на их берег захватчиков. Со временем он рассказал мне даже об этом палимпсесте и его истории. Ему хотелось уничтожить его, как я уже говорила, и мне нравилась эта мысль. Но мой муж, а потом и сэр Ричард — оба они отговаривали меня. Понимаете, такой документ просто необходимо продать. За него дадут десять тысяч фунтов. Сэр Ричард действовал как посредник. Я понятия не имела, кто покупатель, да меня это и не волновало. Я желала только избавиться от этого палимпсеста, вот и все. Я полностью доверяла сэру Ричарду. Мы собирались пожениться. Деньги хотели использовать на восстановление этого дома. Мы могли бы жить здесь вместе. — Она немного помолчала. Голоса и крики раздавались уже ближе. — Но теперь сюда прибыли враги, — произнесла она печально. — И теперь я знаю, что я…

Я не разобрал ее последних слов, поскольку стена рядом с нами начала рушиться и очередной обломок штукатурки, падавший с потолка, слегка ударил меня по плечу. Я отшатнулся и упал плашмя во второй раз. Весь мокрый и задыхающийся, я поднялся на ноги и на ощупь поискал руку Алетии; но к тому моменту она уже исчезла в конце коридора. И где-то в том конце, в лаборатории, множество склянок подавало сигнал тревоги.

И теперь я знаю, что я должна сделать…

* * *

Как говорится, от страха у нас порой вырастают крылья. Но он также, по утверждению Ксенофонта, сильнее любви. Должен признаться, что мысли о судьбе книг и Алетии уже вылетели из моей головы, я думал только о себе, когда бежал по коридору спустя пару секунд. Я отчаянно хромал, неравномерный перестук моих шагов эхом отдавался от промокших оштукатуренных стен, и вот наконец, резко затормозив, я оказался — нет, не в лаборатории, а на верхней площадке лестницы, осознав, что именно она должна вывести меня на верный путь. Увидев, куда попал, я испытал замешательство, сам не веря, что мне удалось так легко выбраться из лабиринта коридоров. Но мраморные ступени коварно скользили, и, когда я начал спускаться, у меня вновь закружилась голова. С верхней площадки я видел почти весь атриум, вся эта внушающая ужас живая картина смерти и разрушения предстала передо мной. Овальное зеркало в атриуме опрокинулось; в его потрескавшемся овале сейчас отражалась брешь в потолке, откуда упала люстра. Тут же лежала и люстра, словно покалеченная бронзовая птица. А потом я увидел Финеаса, он лежал на животе возле двери, широко раскинув руки.

Из лаборатории больше не доносилось ни звука — ни звона склянок, ни криков о помощи. У меня вдруг мелькнула мысль, не стоит ли вернуться за Алетией, но вместо этого я ухватился за перила и продолжил мой осторожный спуск. Я не готов умереть, уговаривал я сам себя, за грехи сэра Амброза Плессингтона. Через открытую дверь я увидел, что дождь наконец прекратился. Ветер утихомирился, и солнце напоминало о своем существовании. Какая насмешка судьбы. Когда я проходил по атриуму, под моими ногами хрустели осколки хрустальной люстры. У меня появилось ощущение какой-то беспомощности и зыбкости, я вдруг осознал, что это пол содрогается у меня под ногами. От распростертого тела Финеаса растекались ручейки крови, словно ветви ярких морских водорослей. Лишь успев обойти эту витиеватую живопись, я услышал крик и увидел одинокую черную фигуру, стоявшую в дверях библиотеки. Мой взгляд напоследок скользнул по рухнувшим полкам, по размокшим книгам, беспорядочно валявшимся на полу, и, не медля больше ни минуты, я выскочил через дверной проем навстречу тусклому дневному свету.

Я бросился к лошадям, которые, напуганные грозой и грохотом, беспокойно вскидывая головы, шарахнулись от меня в сторону. Наполовину затопленный парк разливался передо мной, отражая пылающее небо. Я собирался вскочить в карету и уехать, но не успел. Мой преследователь прокричал что-то по-испански, и его напарник появился из-за угла дома, около аптекарского огорода. Поэтому я побежал не к выходу, а к зеленому лабиринту. Может, я воображал, что смогу увести этих убийц от Алетии — выполнив в последний раз задание, ради которого меня нанимали. Ведь, скорее всего, именно мое поспешное бегство из Лондона и привело их в Понтифик-Холл! То была глупая и странная фантазия: мог ли я, с моей хромотой и одышкой, соперничать с преследователями, одним из которых, как я заметил, оказался сэр Ричард Оверстрит. Но, приблизившись к лабиринту, я отважился бросить беглый взгляд через плечо и увидел глубокую трещину в земле, открывшуюся за мной, — длинная траншея протянулась по парку от пруда с лилиями к запряженной четверкой карете.

Задним числом эта трещина кажется неким катаклизмом, чуть ли не библейским, — возможно, даже чудом, если чудо может быть таким нелепым и трагичным. Первыми погрузились в землю задние колеса кареты. Земля, содрогнувшись под ними, разъехалась, карета начала оседать назад — и наконец рухнула в ров, который мгновенно расширился до шести с лишним футом и заполнился вырвавшимся на свободу подземным потоком. Крупы лошадей на мгновение блеснули в воде — и исчезли из виду. Первый из моих преследователей, мужчина в черном камзоле, резко остановившись, замер на самом краю обрыва. Объятый ужасом, он потрясенно глядел на меня, пока буроватая почва уходила у него из-под ног и пропасть между нами становилась все шире. Его тоже поглотили челюсти обвала.

Я повернулся и продолжал бежать. Воздух пропитался терпким запахом бирючины, и когда я нырнул в этот лабиринт с горчичного цвета изгородями, их разросшиеся ветви оцарапали мне щеки и цеплялись за плечи — но потом я повернул налево, к еще более густому строю мокрых ветвей и острых листьев падуба. Под ногами плескалась вода. Через маленькую брешь в изгороди я увидел сэра Ричарда с пистолетом в руке, он бросился ко входу в лабиринт. Еще развилка. Поворачивая то направо, то налево, я держал путь в глубину, к центруэтих извилистых коридоров. В какой-то момент, зацепившись за корень, я едва не упал, но зато обнаружил забытые в траве садовые ножницы. Прихватив их с собой — лезвия заржавели, но были еще достаточно остры, — я вновь бросился бежать.

Должно быть, через минуту или две раздался этот резкий, пронзительный вопль. Я как раз достиг центра лабиринта, крошечного пятачка земли, где стояла прогнившая от дождей деревянная скамья. Сэр Ричард с треском ломился по зеленым коридорам, и я понял, что он, должно быть, идет по моим оставленным в грязи следам. Еще один предательский след, оставленный мною. Вскоре он доберется до меня — если этот лабиринт сначала не уйдет под землю, поскольку она вздрагивала и сотрясалась, как пол в мастерской каменщика. Когда этот резкий крик прорезал воздух, я схватил садовые ножницы за рукоятки и, повернувшись спиной к подрезанным ветвям изгороди, приготовился к схватке. Взглянув поверх брустверов граба и самшита, я заметил в окне второго этажа одинокую фигуру.

Алетия все-таки добралась до лаборатории. Взобравшись на скрипучее сиденье скамьи, я увидел, что она широко распахнула окно и начала отчаянно жестикулировать. Это продолжалось всего лишь мгновение, поскольку едва оконные стекла блеснули в солнечном свете — невероятно, но солнце уже появилось, — как южное крыло дома начало оседать в разверзшийся ров. Со скрежетом искривлялись и ломались балки, следом начала обваливаться кладка из тесаного камня, и из-за них в тумане меловой пыли проступила библиотека, прежде чем она тоже начала оседать в эту необъятную бездну, увлекая за собой множество книг. Второй этаж несколько секунд повисел над провалом и тоже начал тяжело оседать вниз. Часть крыши качнулась вперед, сбрасывая шифер; затем треснули перекрытия, и наконец вся крыша рухнула в реку, подмывшую основы дома.

Оцепенев от страха, я по-прежнему стоял на скамье и смотрел на жуткое зрелище. Я услышал еще один вопль со стороны восточного фасада, который потрескался и обрушился лавиной камней, подняв облака пыли, вздымавшиеся и клубившиеся в воздухе, как дым от пушечного залпа. Это величественное сооружение с его открывшимися ячейками — каждая с мебелью и обоями — сейчас выглядело не более чем кукольным домиком или архитектурным макетом. Передо мной даже промелькнула лаборатория с разбитыми склянками на полках. Но Алетии нигде не было видно, впрочем как и никого другого. Спрыгнув со скамейки, я уже пробирался обратно к выходу из лабиринта, когда пол атриума разъехался и остатки кукольного домика рухнули вниз с таким грохотом, что я даже почувствовал, как эта звуковая волна ударила меня в грудь. Мне показалось, что я слышал еще один крик, но, должно быть, ошибся: это были лишь звуки терзаемого железа и ломающихся балок, последних обломков Понтифик-Холла, обрушивающихся в эти ненасытные воды.

Эпилог

Время закрытия. Темнота сгустилась за окнами и упала на широкий простор Темзы. Пролет древнего разводного моста застонал и поднялся, чтобы пропустить последние продубленные морскими ветрами паруса барок и смэков, идущих вниз по течению к седому взморью. Последние на сегодня экипажи проскрипели по заснеженной мостовой. Вот-вот там начнется тихая суета, свернется навес и захлопнутся ставни. Том Монк со своими тремя детьми суетится внизу, гремя ключами и подсчитывая выручку, а я сижу наверху в своем кабинете, в моем последнем пристанище, и, сжимая гусиное перо подагрическими пальцами, медленно оставляю на бумаге свои следы, выписывая эти строки. Внизу открывается зеленая входная дверь, и моя свеча оплывает от порыва ветра. Я получше пристраиваю очки на носу — мое зрение теперь еще слабее, чем в былые дни, — и с надеждой склоняюсь над столом. В камине посвистывают горящие угли. Наконец мой труд почти завершен. Не знаю, много или мало мне еще надо сказать. Что случилось в Понтифик-Холле в тот последний день, мне кажется, я так никогда до конца и не пойму — хотя я единственный, кто остался в живых, чтобы рассказать эту историю. Мое спасение было делом удачи и случая, а может, милостью святого Иоанна, покровителя и защитника печатников и книготорговцев. В конце концов я убежал от сэра Ричарда, или, вернее, он убежал от меня, бросившись обратно по садовому лабиринту в сторону пропасти, когда дом начал рушиться. Надеялся он спасти Алетию или манускрипт, мне не суждено узнать, поскольку его тоже поглотили воды. Я появился из лабиринта в тот момент, когда могучий поток уносил его прочь. К этому времени дом и все его содержимое утонули без следа, за исключением части крипты. Передо мной развернулась картина полнейшего и ужасного разрушения. Даже обелиск исчез. Не удалось мне также обнаружить никаких признаков Алетии, хотя я больше двух часов разыскивал ее, переворачивая обломки, и даже отважился побродить — почти по пояс в воде — по затопленной крипте. Множество раз ее отчаянный крик о помощи звучал в моих ушах. Однако я не нашел ничего, кроме нескольких книг, которые я старательно спасал, словно верил, что эти промокшие останки могут либо смягчить ее потерю, либо загладить мою вину.

Я брел назад в Крэмптон-Магна вдоль речного потока, что вился между заболоченными полями с маленькими островками деревьев и полузатопленными пшеничными скирдами. В общей сложности дорога заняла у меня несколько часов. Среди проплывающих мимо обломков Понтифик-Холла я увидел еще несколько книг из погибшей библиотеки, по большей части так сильно пострадавших, что я едва мог прочесть их названия. Но им я тоже не дал пропасть без следа и вытащил на сушу. Уже в темноте я добрел до «Прибежища пахаря» со своей промокшей насквозь ношей, завязанной в плащ, и поставил эти книги — всего семь штук — сушиться у огня в моей комнате. Много часов я провел без сна на лежанке, чувствуя себя как выживший после кораблекрушения человек, который выбрался на полоску берега и все еще лежит среди морских водорослей и обломков корабля, осторожно проверяя состояние своих членов и карманов, прежде чем встать на ноги и сделать первую вылазку в тот странный новый мир, куда его забросила судьба.

А мир, в который я отважился вступить, действительно был странным. Когда спустя четыре дня я доехал-таки до Лондона, то моя «Редкая Книга» показалась мне совсем чужой, изменившейся почти до неузнаваемости. Все было на своих местах, включая Монка, но сама лавка неуловимо изменилась, будто на каком-то атомном уровне. Даже привычные дела не в силах были рассеять это наваждение. Я нашел утешение — слабое, но и на том спасибо — в моих книгах. В те первые недели после моего возвращения я чаще всего изучал тома, спасенные из Понтифик-Холла, словно искал в их покоробленных, распухших страницах какую-то разгадку всей этой трагедии. Их шрифт стал тусклым, и поистерлась позолота на переплетах; даже экслибрис стал почти незаметным. Они по-прежнему стоят вместе на полке над моим столом, и из всех томов, имеющихся в «Редкой Книге», лишь эти семь экземпляров не продаются.

Но одна из спасенных книг имела особое значение. Экземпляр Anthologia Graeca — представлявший собой сборник отрывков греческих авторов, составленный в Константинополе Кефаласом и спустя несколько веков обнаруженный среди манускриптов Пфальцской библиотеки в Гейдельберге. Экслибрис отсутствовал, однако на форзаце было написано «Эмилия Молинекс», а среди страниц обнаружились подорожная и удостоверение о состоянии здоровья — оба документа на имя Сайласа Кобба, оба с печатями, проставленными в Праге в 1620 году. Поначалу эти имена невозможно было разобрать. Только со временем они проявились: буквы-«призраки», как Алетия назвала их, словно благодаря некой загадочной химической реакции, произведенной танинами и солями железа, проступили обратно на поверхность этих пергаментов. И именно из-за этих листков бумаги, нескольких нацарапанных слов в палимпсесте, я занялся кропотливым воссозданием событий.

Некоторые части этой загадочной истории складывались довольно легко, в отличие от других. О ней упомянули даже в большинстве «Ведомостей», которые сообщали о смерти сэра Ричарда Оверстрита, известного дипломата и землевладельца, недавно вернувшегося из изгнания во Франции. Его тело обнаружили спустя несколько дней в нескольких милях от Понтифик-Холла. Но нигде не упоминалось ни об Алетии, ни о трех испанцах. Их тела, я полагаю, так и не нашли; насколько мне известно, пропал также и злополучный палимпсест вместе с тысячами книг сэра Амброза.

И конечно же, сам сэр Амброз остается для меня такой же великой загадкой, как и прежде. Я частенько размышлял с тех пор, почему он решил предать своих союзников и спрятать палимпсест в Понтифик-Холле. Да, он был идеалистом; он верил в реформацию и распространение знаний, в то сообщество ученых, которое описывали розенкрейцеры в своих манифестах или Фрэнсис Бэкон в «Новой Атлантиде», поведавшей, как естественные науки вернут нас в Золотой век, к тому совершенству, что царило в мире до изгнания человека из Эдема. По своем возвращении в Англию сэр Амброз, должно быть, сильно разочаровался. Он обнаружил среди приверженцев «партии войны» не тех просвещенных ученых, которыми славились академия Платона или лицей Аристотеля, а скорее воров и убийц, таких же невежественных и порочных, как римские или мадридские. Европа балансировала на краю пропасти, а изучение природы вещей и поиск истины подменялись вульгарным соперничеством между протестантами и католиками, стремившимися одолеть друг друга. Наука больше не заботилась о совершенствовании мира: она стала служанкой предрассудков и святошества, а предрассудки и святошество служили грабежу и убийству. Видимо, сэр Амброз не захотел участвовать в этой грязной игре. Пусть таинственный остров и его богатства, если они существуют, лучше остаются неоткрытыми до тех времен, пока мир не станет достойным таких сокровищ: так, должно быть, решил он.

Однако не о сэре Амброзе и его книгах — и даже не о «Лабиринте мира» — больше всего мне думалось в те дни. Поскольку я осознал, что печалит меня именно судьба Алетии. Временами я позволял себе верить, что ей каким-то образом удалось спастись из-под развалин. Годы спустя я буду часто замечать за окном «Редкой Книги» знакомую женскую походку или осанку, женщину с узнаваемыми жестами или профилем, и испытывать на мгновение острое потрясение — а потом неизбежно разочарование и грусть. Алетия, как и Арабелла, вновь и вновь отступает в мир призрачных воспоминаний, все больше отдаляется и походит на плод воображения, как те затерянные в Тихом океане острова, которые даже сейчас, в 1700 году от Рождества Христова, никто еще так и не обнаружил. Со временем за моим окном перестали мелькать даже эти мимолетные напоминания, и теперь я вижу ее, если повезет, только в снах.

Примечания:

1

Персонажи драмы У. Шекспира «Венецианский купец» (1600).

(обратно)

2

Драма Франсиса Бомонта и Джона Флетчера, опубликована в 1619 г.

(обратно)

3

Пожар 1666 г., уничтоживший большую часть Лондона.

(обратно)

4

В английском слова «лжесвидетельство» (perjury) и «жюри» (jury) созвучны.

(обратно)

5

Green bill (англ.) – зеленый клюв.

(обратно)

6

Матрос-индиец на европейских кораблях.

(обратно)

7

Отуэй Томас (1652–1685) – британский драматург, автор стихотворных героических пьес.

(обратно)

8

Клеланд Джон (1709–1789) – английский писатель, автор скандального бестселлера «Фанни Хилл: Мемуары женщины для утех» (1748–1749).

(обратно)

9

Pepper (англ.) — перец.

(обратно)

10

Фамилия Уивер (Weaver) по-английски означает «ткач».

(обратно)

11

От английского глагола to tease — дразнить, заигрывать.

(обратно)

12

Спиртной напиток из риса.

(обратно)

13

Героическая поэма английского драматурга и поэта Уильяма Давенанта (1606–1668).

(обратно)

14

Nutmeg (англ.) — мускатный орех.

(обратно)

15

По-английски Авессалом — Absalom.

(обратно)

16

На открытом воздухе (ит.).

(обратно)

17

Clap (англ., разг.) — триппер.

(обратно)

18

Owl (англ.) — сова.

(обратно)

19

Scholars / scullers.

(обратно)

20

Whores / oars.

(обратно)

21

Salope (фр.) — сука, шлюха (груб.). (Здесь и далее — прим. ред.)

(обратно)

22

Имеются в виду Большая Медведица и Полярная звезда.

(обратно)

23

Указатели (Pointers) — древнее название двух звезд, альфы и беты Большой Медведицы, которые находятся на одной линии с Полярной звездой.

(обратно)

24

Пс. XXII, IV.

(обратно)

25

Мат. XXV, 40.

(обратно)

26

Королева мая — самая красивая девушка, избранная королевой в майских играх, устраиваемых в Англии в первое воскресенье мая в ознаменование праздника весны.

(обратно)

27

Вот чудеса! (англ.) — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

28

В соответствии с Актом о супрематии 1534 г., давая эту присягу, английские священники признают верховную, церковную, власть короля.

(обратно)

29

Зимняя судебная сессия; открывалась после Михайлова дня в сентябре, позже его отмечали в октябре.

(обратно)

30

Пытка тяжелым грузом, длившаяся до тех пор, пока пытаемый не давал показаний или не умирал (англ. — норманд.).

(обратно)

31

Состоятельные люди добровольно жертвовали в городской совет, который и распределял собранные таким способом деньги.

(обратно)

32

Здесь: «живая зараза», от лат. con agio (заражение).

(обратно)

33

Английская республика (существовала с 1649 по 1653 г. и с 1659 по 1660 г.) во время Английской буржуазной революции. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

34

Криббидж — азартная карточная игра, для двух игроков; карты сбрасываются на особую доску с колышками.

(обратно)

35

Общество друзей — самоназвание квакеров, членов религиозной христианской общины, основанной в середине XVII в. в Англии. Квакеры отвергают институт священников, церковного таинства, проповедуют пацифизм, занимаются благотворительностью.

(обратно)

36

Крестоцвет — архитектурный элемент на верхушке готического шпиля.

(обратно)

37

Фиала — остроконечная готическая башенка на наружном контрфорсе.

(обратно)

38

Рен, Кристофер (1632–1723) — английский архитектор, математик и астроном. Представитель классицизма. Гармонично связывал разнообразные по формам здания с пейзажем и городской средой (план реконструкции Лондона, 1666 г.; собор Святого Павла в Лондоне, 1675–1710 гг.).

(обратно)

39

Фахверк — тип конструкции малоэтажных зданий, распространенный в некоторых странах Западной Европы, главным образом в Германии, Австрии и Швейцарии; каркас здания образован системой горизонтальных и вертикальных элементов и раскосов из деревянного бруса, промежутки заполнены камнем и др. материалами.

(обратно)

40

Джойс, Иниго (1573–1652) — английский архитектор, представитель палладианства (направление в европейской архитектуре XVII–XVIII вв., ветвь классицизма. Палладианство в Англии, Германии, России (Ч. Камерон, Дж. Кваренги, Н.А. Львов) следовало созданным А. Палладио типам городского дворца, виллы, церкви, строгой закономерности и гибкости его композиционных приемов); утверждал в английской архитектуре ясность композиции и благородство пропорций классического зодчества (вилла королевы в Гринвиче, 1616–1635 гг.).

(обратно)

41

Крона — старинная английская серебряная монета достоинством в 25 пенсов (5 шиллингов).

(обратно)

42

Лорд — главный судья — председатель отделения королевской скамьи Высокого суда правосудия; первый по старшинству судья после лорд-канцлера.

(обратно)

43

Гален (ок. 130 — ок. 200) — древнеримский врач. В классическом труде «О частях человеческого тела» дал первое анатомо-физиологическое описание целостного организма. Ввел в медицину вивисекционные эксперименты на животных. Показал, что анатомия и физиология — основа научной диагностики, лечения и профилактики. Обобщил представления античной медицины в виде единого учения, оказавшего большое влияние на развитие естествознания вплоть до XV–XVI вв. Учение Галена канонизировано церковью и господствовало в медицине в течение многих веков.

(обратно)

44

Битва при Нейзби (14 июня 1645 г.) — сражение в Нортгемптоншире, где войска Оливера Кромвеля наголову разбили силы принца Руперта.

(обратно)

45

«Пороховой заговор» 5 ноября 1605 г. был организован католиками с целью убийства короля Якова I; под здание парламента, куда ожидалось его прибытие, подложили бочки с порохом; заговор был раскрыт.

(обратно)

46

Посл. Иакова, 5.12.

(обратно)

47

Minette — киска, котик, лапочка (фр.).

(обратно)

48

Работные дома — английские приюты для бедняков в XVII–XIX вв. По закону о бедных 1834 г. в работные дома принудительно помещались все обращавшиеся за общественной помощью.

(обратно)

49

Тайберн — место публичной казни в Лондоне; существовало в течение шести столетий; использовалось до 1783 г.

(обратно)

50

Крипта — в средневековой западноевропейской архитектуре: часовня под храмом, обычно под алтарной частью, использовавшаяся как место для почетных погребений.

(обратно)

51

Гуморальная патология (от лат. humor — жидкость) — устаревшая теория, согласно которой основа болезней — ненормальное смешение жидких сред организма (по Гиппократу — крови, слизи, черной и желтой желчи).

(обратно)

52

Королевский источник. — Примеч. пер.

(обратно)

53

Всякое право есть право для всех (лат.).

(обратно)

54

Земля Флорида (фр.).

(обратно)

55

Озеро рыбы-чудовища (фр.).

(обратно)

56

Коварное болото (фр.).

(обратно)

57

Земля Жестокости (фр.).

(обратно)

58

Индейцы? (фр.)

(обратно)

59

Diabolique — дьявольская (фр.).

(обратно)

60

те, кто ведает погрузкой и разгрузкой судов. — Примеч. ред.

(обратно)

61

Файв (five) — пять (англ.).

(обратно)

62

Одно из значений имени Грейс (Grace) — «благодать».

(обратно)

63

Slaughter — резня, массовое убийство (англ.).

(обратно)

64

Ту (two) — два (англ.).

(обратно)

65

Чепел (Chapel) — часовня (англ.).

(обратно)

66

Намек на английскую поговорку: «Котелок обзывает чайника черным».

(обратно)

67

Слово «корабль» (ship) в английском языке — женского рода.

(обратно)

68

Ларк (Lark) — жаворонок.

(обратно)

69

Walker — идущий пешком. Так и оригинале назван Прохожий По Двум Мирам. — Примеч. пер.

(обратно)

70

Зарезать — slaughter (читается «слотер»). — Примеч. пер.

(обратно)

71

Уайт (White) — белый. — Примеч. пер.

(обратно)

72

В наше время — завтрак, обед и ужин. В описываемые автором времена (и в советских учебниках) были приняты термины breakfast (завтрак), dinner (обед) и supper (ужин). — Примеч. пер.

(обратно)

73

В переводе эти тонкости, к сожалению, утрачены. Просто используются слова «завтрак», «обед» и «ужин». — Примеч. пер.

(обратно)

74

Murder — убийство. — Примеч. пер.

(обратно)

75

Изготовитель перьев для шляп (фр.).

(обратно)

76

Написанное остается (лат.).

(обратно)

77

Все труды Платона (лат.).

(обратно)

78

Труды Аристотеля (лат.).

(обратно)

79

Новелл (фр.)

(обратно)

80

«Поймандр» («Пэмандр») — «Пастырь мужей» (греч.).

(обратно)

81

Подземный мир (лат.).

(обратно)

82

Предметы искусств (фр.).

(обратно)

83

Художественный шкаф (нем.).

(обратно)

84

Римский император Рудольф II

Верховный самодержец Империи: царь

ПРИВЕТСТВУЕТ НАРОД (лат.)

(обратно)

85

Придворный библиотекарь (нем.).

(обратно)

86

Магический труд (нем.).

(обратно)

87

Родовое поместье (нем.).

(обратно)

88

Вольный торговый (имперский) город (нем.).

(обратно)

89

Происходит прискорбное отделение богов от людей, остаются одни грешные ангелы (лат.).

(обратно)

90

Эликсира жизни (лат.).

(обратно)

91

История нового мира (ит.).

(обратно)

92

Подчеркнутая любезность, экспансивная сердечность (фр.).

(обратно)

93

Магия природы, или естественная магия (лат.).

(обратно)

94

О шифрах (ит.).

(обратно)

95

Шифровальные трактаты, где описываются способы тайнописи (фр.).

(обратно)

96

Система Виженера (фр.).

(обратно)

97

Статс-дама (фр.).

(обратно)

98

«Под фиговым деревом лежит золото…» (англ.).

(обратно)

99

(обратно)

100

Новый Свет (лат.).

(обратно)

101

Профессией (фр.).

(обратно)

102

Неизвестная южная земля (лат.).

(обратно)

103

<Труд> Фичино; Поймандр Меркурия Трисмегиста (лат.).

(обратно)

104

Госпожа (обращение к незамужней женщине) (нем.).

(обратно)

105

Мой господин (нем.).

(обратно)

106

Подкладка (фр.) — шелк, кожа и т. п., наклеиваемые на внутреннюю сторону переплета.

(обратно)

107

Об оккультной философии (лат.).

(обратно)

108

Надежда ждет (лат.).

(обратно)

109

Выморочное право (фр., юр.).

(обратно)

110

Церковные анналы (лат.).

(обратно)

111

Об истине христианской религии (фр.).

(обратно)

112

Везем библиотеку правителя Палатината (т. е. Пфальца) (лат.).

(обратно)

113

Скорбный путь (лат.), путь Христа на Голгофу.

(обратно)

114

Гостиница (голл., нем.).

(обратно)

115

Об обращении небесных сфер (лат.).

(обратно)

116

Стрихнин (лат.).

(обратно)

117

Господу Единому хвала и слава в веках (лат.).

(обратно)

118

Destiny (англ.) — богиня судьбы, парка.

(обратно)

119

Bloody Tower (англ.) — Кровавая башня.

(обратно)

120

Lion’s Whelp (англ.) — молодой лев или детеныш льва.

(обратно)

121

Изгнание торжествующего зверя (итал.).

(обратно)

122

Богоматерь (исп.).

(обратно)

123

Агенты-провокаторы (фр.).

(обратно)

124

Благонамеренные (исп.).

(обратно)

125

«Sacra Familia» (исп.) — «Святое семейство».

(обратно)

126

Греческая антология (лат.).

(обратно)

127

О шестнадцати загадках священных и проповеднических упражнений (лат.).

(обратно)

128

Книга о жизни (лат.).

(обратно)

129

Способ или образ действия, план (лат.).

(обратно)

130

Мертвой головой (лат.).

(обратно)

131

Гнев есть безумие на миг (лат.), пер. С. Гинцбурга.

(обратно)

132

Смесь, здесь: мешанина (фр.).

(обратно)

133

Золотой индеец (исп.).

(обратно)

134

Всеобщая космография (лат.).

(обратно)

135

Тихое море (лат.); на картах XVI в. так назывался Тихий океан.

(обратно)

136

«Америка, или Новый Свет, новое описание» (лат.).

(обратно)

137

«Соломоновы острова» (лат.).

(обратно)

138

Соломоновы острова (исп.).

(обратно)

139

«Рассказы», или «Сообщения» (исп.).

(обратно)

140

Внезапного нападения (фр.).

(обратно)

141

Торговым людям (исп.).

(обратно)

142

Ураган (исп.).

(обратно)

143

Охранная эскадра, конвой (исп.).

(обратно)

144

Толедо, долгота, Юпитер (исп.).

(обратно)

145

«О небе» (лат.).

(обратно)

146

Крепости (исп.).

(обратно)

147

Иди сюда! (исп.).

(обратно)

148

Пошли в другую сторону! (исп.).

(обратно)

149

Черт возьми! (исп.).

(обратно)

150

Бог мой! Вода все прибывает! (исп.).

(обратно)

Оглавление

Дэвид ЛИСС ЗАГОВОР БУМАГ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Историческая справка

  Благодарности

Дэвид Лисс Ярмарка коррупции

  Историческое примечание

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Благодарности

ДЭВИД ЛИСС Торговец кофе

  1

  Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

  2

  Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

  3

  4

  Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

  5

  6

  7

  Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

  8

  9

  Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

  10

  Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

  11

  12

  13

  Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

  14

  15

  16

  17

  Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

  18

  19

  20

  21

  Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

  22

  23

  24

  Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

  25

  26

  27

  28

  29

  Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

  30

  31

  32

  33

  34

  Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"

  35

  Историческая справка

Дэвид Лисс Компания дьявола

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  О романе

Элис Клэр Лунный лик Фортуны

  ПРЕЛЮДИЯ

  ПЕРВАЯ СМЕРТЬ

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ВТОРАЯ СМЕРТЬ

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  ТРЕТЬЯ СМЕРТЬ

    ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  ПРИМЕЧАНИЯ

Элис Клэр «Пепел стихий»

  ПРЕЛЮДИЯ

  СМЕРТЬ В ТРАВЕ

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  СМЕРТЬ В ЛЕСУ

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  СМЕРТЬ В ЗАЛЕ

    ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

    ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

    ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

    КОММЕНТАРИИ

Сандра Лессманн «Королевский судья»

  Глава первая 1664 год

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая

  Глава тридцать третья

  Глава тридцать четвертая

  Глава тридцать пятая

  Глава тридцать шестая

  Глава тридцать седьмая

  Глава тридцать восьмая

  Глава тридцать девятая

  Глава сороковая

  Глава сорок первая

  Глава сорок вторая

  Глава сорок третья

  Глава сорок четвертая

  Глава сорок пятая

  Глава сорок шестая

  Глава сорок седьмая

  Глава сорок восьмая

  Глава сорок девятая

  Послесловие автора

  Словарь

Сандра Лессман «Тайна старой знахарки»

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  href=#t272> Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Послесловие автора

Роберт Маккаммон Голос ночной птицы

  Книга первая Суд над ведьмой

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

  Книга вторая Зло разоблаченное

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

Роберт Маккаммон Королева Бедлама

  Часть первая МАСКЕР

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

  Часть вторая БЕЗУМИЕ

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

  Часть третья ПОСЛАНИЕ

    Глава двадцать пятая

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

    Глава двадцать девятая

    Глава тридцатая

    Глава тридцать первая

    Глава тридцать вторая

    Глава тридцать третья

    Глава тридцать четвертая

    Глава тридцать пятая

    Глава тридцать шестая

    Глава тридцать седьмая

    Глава тридцать восьмая

    Глава тридцать девятая

    Глава сороковая

  Часть четвертая МЕТОДЫ УБИЙСТВА

    Глава сорок первая

    Глава сорок вторая

    Глава сорок третья

    Глава сорок четвертая

    Глава сорок пятая

    Глава сорок шестая

    Глава сорок седьмая

    Глава сорок восьмая

    Глава сорок девятая

    Глава пятидесятая

    Глава пятьдесят первая

Роберт Маккаммон Мистер Слотер

  Часть первая ЗУБ ЧУДОВИЩА

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

  Часть вторая ДОЛИНА РАЗРУШЕНИЯ

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

  Часть третья ВРЕМЯ ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ ДЛЯ АНГЛИЧАНИНА

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

  Часть четвертая В КРАЮ ГРЕМУЧИХ ЗМЕЙ

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

    Глава двадцать пятая

  Часть пятая ДОРОГА В ПАРАДИЗ

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

    Глава двадцать девятая

    Глава тридцатая

    Глава тридцать первая

  Часть шестая БЕСЕДА НОЧНЫХ СОВ

    Глава тридцать вторая

    Глава тридцать третья

    Глава тридцать четвертая

    Глава тридцать пятая

  Мир Мэтью Корбетта

Росс Кинг Экслибрис (Ex libris)

  Часть 1 БИБЛИОТЕКА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Часть 2 ТОЛКОВАТЕЛЬ ТАЙН

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

  Часть 3 ЛАБИРИНТ МИРА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Эпилог

*** Примечания ***