Остров в степи [а а я] (fb2) читать онлайн

- Остров в степи 8.03 Мб, 765с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - а. а. я - й. ч. в

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ольга Перовская, Григорий Замчалов Остров в степи

История одной ночи

I



Крр!.. Крр!.. Квак! квак! — поют на черной земле лягушки.

Снег растаял. Всюду вязкая, пухлая грязь, и лягушкам раздолье. Со всех сторон слышны их звонкие голосистые трели. А иногда сразу целый хор, целый оркестр зальется вдруг перед какой-нибудь лягушиной красавицей.

Если красавице не по вкусу музыка, и она надменно проскачет мимо оркестра, тогда долго слышатся торопливые шлеп… шлеп… шлеп. Это музыканты спешат догнать ее, остановить и еще раз спеть ей горячую песню о том, как она прекрасна — такая зеленая, скользкая, пучеглазая.

Вот с неба упала маленькая огненная звездочка. Над самой землей, в больших кустах сна как будто раздвоилась: из нее родились два совсем крохотные огонька. Огоньки отделились от кустов и поплыли к темному спящему дому.

Вдруг они задрожали и заговорили обыкновенными человеческими голосами. Оказалось, что это никакие не звездочки, а самые простые папиросы в зубах двух человек.

Одна папироса прыгает очень высоко. Это кто-то худой, долговязый и басистый. Он медленно вытягивает из грязи ноги и шагает, как в семимильных сапогах.

Другой огонек на целый аршин ниже. Он очень проворный, живой. Скачет через лужицы и стоит на одной ноге, выбирая, куда бы поставить другую.

— А что, Черный отдышался? Есть начал? — спрашивает маленький и прыгает дальше.

— Теперь ничего. Все в порядке, Павел Федотыч, — отвечает басистый.

Он делает гигантский шаг и сразу выбирается из грязи на тротуар.

— Мы его заперли в отдельный дворик. Дали сена, свежeй подстилки. Через десять минут он начал есть — и как ни а чем не бывало. До чего они выносливые, а, Павел Федотыч?

— В драке — да, выносливые, а в других случаях… Чуть проглотит чего-нибудь прелого или гнилого — и сейчас нахохлится и — капут.

— Да, это верно. Долго болеть у них не полагается. Если уж захворал, ослаб, не можешь за себя постоять, ну, значит, сдыхай.

— Ну, а этого хулигана, Митьку, вы осмотрели? Может быть, он тоже изранен, как Черный?

— Осмотрели. С виду-то ему тоже попало здорово: весь бок в крови был. Но его разве поймаешь, Павел Федотыч? В нем словно бес засел. Когда мы заперли Черного, он все старался просунуть рога и достать его через сетку. До самой темноты шатался вокруг дворика. А чуть сделаешь к нему шаг он мигом за версту устрельнет.

— Вот забияка! Ну, я пошел, Август Иваныч. Эх, по правде сказать, и есть хочется! Знаете, как подумаю про горячую котлету или про стакан молока, так слюни бегут, как у собаки.

— Еще бы! Сегодня денек выдался такой — наверняка половина работников без обеда.

Маленький человек пожал руку долговязому и поднялся на крыльцо темного дома. Тихонько, как вор, он взялся за ручку двери и уже хотел открыть ее. Но тут его сзади окликнул веселый голос:

— Павел Федотыч! С прибавлением семейства: бубалиха отелилась.

— Да ну? И что же, благополучно? Когда это случилось? Маленький здоров?

— Только что. Все ладно. Я до ветеринара бегал, а он на сарай, оказывается, уехал. Там и ночевать будет. Так я зараз до вас смотался. Дай, думаю, повещу.

— А кто же в аптилопнике?

— Микола — парень, которого мне прислали в помощники.

— Новичок? Э-э, Сашко, так не годится! Как же ты и такую минуту оставляешь антилопник на неопытного работника! Надо было его послать, а самому… Нехорошо, не ожидал я от тебя…

— Да я ж…

— Сейчас же ступай в антилопник! Я через две минуты тоже приду. Только зайду, хоть хлеба кусок съем да скажу, чтобы не беспокоились. Хотя, впрочем… Сашко!

— Я здесь, Павел Федотыч, — уже из-за кустов ото звался Сашко.

— Постой, я тоже иду. Ладно, уж после поем.

II

Снова вспыхнул огонек на конце папироски. Снова маленький проворный человечек запрыгал через грязь. Выбравшись на дорогу, он зашагал так прытко, что Сашко не мог поспеть за ним, хотя был гораздо выше.

— Да вы не беспокойтесь, Павел Федотыч. Я ж ему объяснил все. Сказал, чтобы он ни на шаг не отходил от бубалихи.

— Ага! Объяснил все-таки. Ну, отлично!

Люди прошли через парк и очутились у антилопника. В открытых дверях стоял парень, раскуривая цыгарку.

— Ты почему не у станка?

— Да я только сейчас отошел. Покурить охота.

— Это что за ответ? — грозно спросил Павел Федотыч. Ты где — на улице или на работе?

Толстые, некрасивые тубы Павла Федотыча крепко сжались. Видно было, что он очень рассердился. Но говорил он вполголоса и так, как будто был совершенно спокоен. В антилопнике запрещалось шуметь, бегать, даже взмахивать руками Редкие, дорогие антилопы могли испугаться и в страхе насмерть побиться о стенки.

В одиннадцать часов переставала работать электростанция, и на ночь антилопник освещался керосиновыми фонарями. Во всем длинном узком коридоре таких фонарей висело четыре. От них падал тусклый свет на помещения для зверей «станки». Это были небольшие комнаты из досок, отделенные от коридора железными решетчатыми дверьми. Сейчас в них помещались только те антилопы, которых еще рано было выпускать в степь или у которых должны были родиться дети.

Павел Федотыч быстро пошел вдоль станков. Две стройных антилопы-нильгау встали с подстилок и тревожно проводили его взглядом своих чудесных бархатных глаз. Маленькая пугливая блэсбок шарахнулась в дальний угол. Тонконогие джейраны, дрожа всем телом, прижались к стенке. Водяной бык — кобус — фыркнул и сердито топнул ногой. А напротив него нарядные, дымчато-розовые антилопы-бейзы изо всей силы бахнули рогами о железные прутья двери. Так, просто из озорства, бахнули.

Разглядев или разнюхав Павла Федотыча, все антилопы моментально успокаивались: этот маленький, решительный человек был им очень хорошо знаком.

Не доходя трех станков до конца коридора, Павел Федорыч замедлил шаги. Он заговорил каким-то особым, добрым, ласковым голосом — так, как говорит мать с больным ребенком.

— О-о-о! О-о-о! Ну, как твои дела, голубушка?

В дальнем углу у станка стояла коричневая худая антилопа. У нее были неимоверно тонкие высокие ноги, длинная глупая морда. На плоском, лбу торчали короткие извилистые рога. Глаза она исступленно таращила, как будто ее собирались резать. При каждом движении Павла Федотыча она широко раздувала ноздри и вздрагивала. Казалось, что она вот-вот закричит пронзительно и громко.

— О-о, не бойся, не бойся, глупая, — уговаривал ее Навел Федотыч, осторожно подбираясь к бубаленку. Желтенький и длинноногий, как мать, новорожденный бубаленок лежал па подстилке, вытянув ножки.

— Здоровенький, — радостным шопотом сказал Сашко. — Как только родился, так и стал сразу продувать свои ноздри.

— Что-то нехорошо он лежит, — ответил Павел Федотыч Они должны лежать на животе, а ноги подбирать под себя, чтобы можно было каждую минуту вскочить и удрать.

Сашко пригляделся внимательно к маленькому и сказал тревожным голосом:

— А ну, давайте зайдем скорей.

Нарядные дымчато-розовые антилопы-бейзы.
Бубалиха захрапела и кинулась на стену. Павел Федотыч дотянулся до задних ножек бубаленка, взял их в руку и потащил к себе. Бубаленок вяло, как тряпка, заскользил по соломе.

— Ой, мамочка моя! — вскрикнул Сашко и схватился за голову.

Бубаленка вытащили в коридор и дверь в станок заложили задвижкой.

— Ну, видишь вот, Сашко?

— Вижу, Павел Федотыч. Верите ли? — так бы и плюнул себе в рожу. Ясно: матка молодая, первый теленок, тянулся сосать, она и вдарила его.

— Да ничего этого не было, — лениво вмешался в разговор Микола. — Я же тут был; так это он, сдох, да и все.

Эти неторопливые, вразвалочку слова хлестнули Павла Федотыча словно кнутом. Глаза его загорелись и на минуту сделались такими же, как у бубалихи.

— Да ты понимаешь, что для нас значил этот маленький бубаленок? Ведь мы потратили три года на то, чтобы его вывести! Ты сам со всеми твоими потрохами не стоишь трудов, которые пошли на него. До сих пор бубалы нигде не размножались в неволе. Мы первые добились от бубалихи приплода, а ты взял и сгубил его своей цыгаркой. Если бы…

Павел Федотыч безнадежно махнул рукой и быстро добавил:

— Утром пойдешь в рабочком и скажешь, что я тебя уволил.

Парень упрямо глядел на свои чоботы. Сашко держал мертвого бубаленка. Было очень тихо.

Вдруг в самом конце коридора раздался какой-то угрюмый, зловещий рев. Микола вздрогнул, попятился и опрокинул сзади себя ведро. Оно с грохотом покатилось по полу.

Во всех: станках заметались самочки. Самцы забарабанили рогами в загородки. Послышались беспокойные фырканья и храп.

— Ну, ну, без паники! Осторожнее! Тише! Не надо ведро оставлять под ногами.

Спокойным, размеренный голос Павла Федотыча сразу расставил всех по местам. Парень поднял ведро и понес его в конец коридора, где для него был специальный крючок.

Другого бубаленка Сашко выкормил соской.
Вдруг снова страшный рев пригвоздил его к месту. Микола вобрал голову в плечи, глянул направо — и совсем остолбенел. Из предпоследнего станка тянулась к нему огромная косматая морда. Широкий раздавленный нос, вместо ноздрей большие круглые ямы. Глаза хитрые, косые. Над ними — рога, а над рогами — щетинистая грива.

Морда веселилась. Она открывала пасть, скалила зубы. Из нутра ее выходило мрачное басистое мычание.

Павел Федотыч и Сашко заметили, как перепугался Микола. Они подошли к чудовищу, и сердитое, грозное лицо Павла Федотыча опять сделалось добрым.

— Ах, это ты, Кокеточка? Смотри, Сашко: мы говорили шепотом, а она все-таки узнала нас и позвала. Кокетка, Кокеточка, ах ты — дуреха, Ну, ну, поди сюда!

Он просунул, сквозь решетку руку. Чудовище игриво потерлось о нее головой и тем же противным голосом, только совсем тихо, замычало: М-мам-мм.

— Ты что это сдрейфил? — спросил Миколу Сашко. — Это же гну. Антилопа такая — гну. Кокетка.

Антилопа такая — гну. Кокетка.
— Да я сам ее кормил и поил двадцать раз, а тут, чорт ее… померещилось… Дюже страшная она. Як сатана.

— Сашко! — позвал Павел Федотыч. — Ты обрати на нее внимание. У нее тоже вот-вот должен быть детеныш.

— Слушаю, Павел Федотыч. С бубаленком — это верно, не доглядели. Но теперь вот увидите: неделю спать не будем, а этот гнусенок вам будет живехонький и невредимый. Да и бубаленка второго… Сразу, как родится, отберем его у матери. Я его лучше из соски выкормлю.

— То-то, Сашко. Ведь мы было выдвинули тебя к премированию, как лучшего ударника. А теперь… я уж и не знаю. Придется объявить тебе выговор.

— Объявляйте, Павел Федотыч, моя вина.

— Ну, вот что. Бубаленка сдайте в препараторскую. Пусть его там осмотрят как следует и измерят. Череп и шкурку пусть сохранят. А за бубалихой присмотрите, как бы она тут без него не натворила чего-нибудь.

Павел Федотыч последний раз скользнул хмурым взглядом по бубаленку и вышел из антилопника.

III

В саду была рыхлая, мокрая земля, голые деревья. Бугорки в лужицах лежали, как застывшие котлеты в масле. Павлу Федотычу так захотелось есть, что он, забыв о бубаленке, скорей зашагал домой.

На пруду жалобно стонали дикие утки-огари, трубил лебедь-кликун. Весь птичий народ, чем-то обеспокоенный, проснулся и шумел.

— Ну, и пускай, — отмахнулся Павел Федотыч. — Я же не каменный, когда-нибудь надо же мне отдохнуть и поесть

Трахх!.. Из-за поворота аллеи выскочил человек и со всего маха ударился о Павла Федотыча.

— Что такое? Кто это?

— Павел Федотыч, а я до вас бегал. Наталья Александровна сказала, что вы еще из лаборатории не приходили Там у вас на столе обед, чай. Все простыло. Наталья Александровна сердится. Она уже спать легла и Варечку уложила Я, говорит, не обязана до свету…

— Подожди. Ты-то сам для чего меня ищешь?

— Да у нас зебра что-то захворала, Пальма.

— Ну вот, я так и знал!

Павел Федотыч повернулся и снова зашагал к калитке. Мимо антилопника, страусятника и целого ряда затянутых сеткой двориков он прошел к низкому длинному зданию, где помещались дикие лошади и зебры. Это помещение называлось «торпанник». Когда-то в степях были такие дикие лошади торпаны. Их очень много водилось на земле, а теперь они нее вымерли. Вот в память об этих лошадях конюшня называлась торпанником.

В сенях торпанника лежала рама с войлоком. Войлок был мокрый. Его нарочно пропитывали едкой жидкостью, чтобы люди наступали и убивали всю заразу на своих сапогах.

Павел Федотыч вытер ноги и подошел к станку Пальмы. Там стоял высокий сутулый техник Панченко.

— Что с ней такое?

— К-к-катается! — выпалил Панченко.

— Как катается?

— Да вот, к-к-катается.

Панченко безнадежно махнул рукой и отвернулся. Он сильно заикался, поэтому не любил говорить и все делал но своему. С ним очень трудно было работать. Но зато никто так хорошо не знал лошадей и быков, как он.

В станке лежала пузатая, как самовар, зебра. Она тяжело вздыхала и с большим трудом перекатывалась с боку на бок. Павел Федотыч осторожно поднял ее, осмотрел, ощупал. Лицо у него сделалось таким грустным, что Панченко неловко затоптался на месте и закашлял.

Пальма была любимицей Павла Федотыча. Кроме того, в толстом животе у нее вырастал чудесный жеребенок, помесь зебры и лошади Пржевальского. Этого жеребенка ждало все работники института. Всем очень хотелось узнать, в кого он будет — в мать или в отца. Наука говорила, что он должен быть, пополам — и в того и в другого, но совсем особенный, гораздо лучше, сильнее и выносливее, чем мать и отец. И вот теперь важно было проверить, правильно говорит наука или нет.

— Давно она так?

— П-п-после обеда начала.

— Что же вы не послали за доктором? Тогда он еще дома был.

— Я ккк-к…

— А ну вас совсем! Слова из вас не выжмешь.

Подошли старший нарядчик Куксин и дедушка Федоренко.

— Кто ее кормил вчера?

Я кормил! — сказал Федоренко. — Зерна дал и сена. Ела она плохо.

— Зерно свежее было, не прелое?

— Только вчера получил.

— А ларь чистил перед тем, как засыпать?

— Ларь? — Федоренко помолчал, потом неуверенно ответил: — Да, как же… своими руками…

Павел Федотыч пристально посмотрел на него.

— А ну, пойдем, посмотрим.

Сначала Федоренко пошел к ларю быстро и решительно. Потом шаги его сделались тише, тише и наконец вовсе остановились. Он поднял растерянное лицо.

— Павел Федотыч, ларь-то я вычистил, вот с места не сойти. Только… не знаю уж, как и сказать вам… Там у меня этот… мышьяк на дне…

— Мышьяк? Ты с ума сошел? Ведь ты же за это в тюрьму попадешь!

— Да нет, там не самый яд, а только лепешки такие, на мышьяке. Шесть штучек. Я видел, хозчасть мышей так травила. А у меня их тут пропасть, этих мышей. Овес едят. Жалко ведь.

Павел Федотыч побелел от досады и беспокойства.

— Сейчас же дать ей слабительного! Куксин, приготовь ведро теплой воды. А ты сбегай к Августу Иванычу и попроси хорошую порцию лекарства. Скажи — для Пальмы. Да живо! Слышишь? Чтобы через пять минут здесь был.

Засуетились, забегали люди, испуганно захлопала тяжелая дверь. Молодой самец лошади Пржевальского поднялся и сердито ощерил зубы: что, мол, они тут носятся, спать не дают?

Панченко трусцой подбежал к Павлу Федотычу и взволнованно замахал руками.

— Я к-к-к…

— Отстаньте вы! — огрызнулся Павел Федотыч. — Не каркать надо, а дело делать. Проворонили такую штуку. Ведь это чорт знает, что за безобразие! Имейте в виду, что вы будете отвечать за Пальму, если она сдохнет.

Принесли ведро с теплой водой — слабительное. Павел Федотыч сам сделал болтушку и понес Пальме. Панченко еще сильнее замахал руками и вдруг выстрелил одним словом:

— Уже!

— Что такое? Что вы кричите?

— Уже. Есть слабительное.

— Как есть? Откуда? Вы что, дали уже?

— Дал, вечером. Я к-к-к…

Павлу. Федотычу показалось, что умнее и красноречивее человека нет на свете. Он благодарно пожал ему руку и попросил извинения, что кричал на него.

Все сразу повеселели. Куксин убрал ведро. Федоренко побежал к ларю, разостлал на полу полог и яростно стал вычерпывать из него овес. Минут через пять он закричал:

— Тут они! Все шесть штук целы. Пальма не отравилась вовсе. А вот овес-то, правда, неважный.

Часа через полтора Пальме стало лучше. Она подошла к кормушке и губами начала выбирать сено.

Неспокойная ночь близилась к концу. В станках потягивались, встряхивались и фыркали после сна животные.

В том же помещении, только на другой стороне, мычали красивые индийские быки — бантенги и горбатые темноглазые зебу.

В одном станке стояла и кряхтела красная корова. Она была привязана за недоуздок. Павел Федотыч зашел, снял недоуздок и тихонько погладил ее по спине. Корова легла и начала шумно отдуваться.

Павел Федотыч поправил возле нее сено и тихо отошел в сторону.

Корова тужилась, глядя на маленького человека доверчивыми глазами. И вот на свет показалось новое существо, малюсенькое, тихое и мокрое. Глаза у него были еще закрыты, ножки с беленькими подушечками на копытцах сложены вместе.

Павел Федотыч поддержал его руками, корова сделала последнее усилие, и на соломе очутился крохотный, только что родившийся теленок.

Куксин осторожно полил на него воду, Федоренко растер и обмыл ему мордочку. Новорожденный открыл выпученные глазки и первый раз в жизни увидел свет.

Его положили в круглую корзину с соломой и понесли к матери. Мать засуетилась и лизнула его шершавым языком прямо в нос. Тут только она почуяла, что перед ней ее маленькая новая дочка, и позвала ее новым материнским мычанием. Дочка отозвалась из корзины неумелым грубым голосом: м-м-а-а…

Все засмеялись. Куксин взял корзину с дочкой и понес ее в телячьи детские ясли, к таким же малышам.

IV

На дворе было уже совсем светло. Лужицы покрылись гонким ледком, но от этого бугорки еще больше стали похожими на холодные котлеты в застывшем масле. От них во рту сразу делалось вкусно.

— Ну, теперь-то я уж закушу!: — сказал Павел Федотыч. Ох, целого быка съел бы!

Он шел вдоль сетчатых двориков, выстроенных позади антилопника. Из антилопника вышел Сашко.

— Доброе утро, Павел Федотыч! Вы уже встали? Что вы так рано?

— Я, брат, еще не ложился. Там Пальма захворала, потом Краснуха отелилась. Так и не пришлось.

— Вот вам и весна, Павел Федотыч. У других людей весна — это праздник. Цветочки там, воздух, прогулки всякие. А у нас как раз весной-то и начинается самая лютая работа Одни звери котятся, другие дерутся, третьи…

— Вот, кстати, ты мне напомнил. Вчера тут подрались Митька-нильгау и самец черной коневидной антилопы. Куда потом заперли Черного?

— А вон, в тот дворик, налево.

— Пойти поглядеть, как он там.

— Что же, пойдемте. Тут рядом.

Они подошли к сетчатому дворику. Два вчерашних врага лежали рядышком. Оба были сильно изранены и повидимому мертвы.

— Но как же Митька мог туда забраться? Неужели перепрыгнул сетку в три метра высотой?

Услышав голоса людей, плотный пружинистый Митька взметнулся с земли и забегал вдоль сетки.

— Живой! Ну, значит, он убил Черного! Сашко, беги скорей к ветеринару. Теперь уж он наверное вернулся. Может, успеет что-нибудь сделать.

Нильгау быстро нашел то, что ему было нужно, — место, где сетка вольеры немного ослабла. Он опустился на колени, поддел сетку рогами и пролез под ней на животе. Очутившись на свободе, он гордо закинул назад голову и с достоинством отправился в степь.

Черный лежал без движения на месте поединка.

Прибежал Сашко с «животным доктором» Иосифом Касперычем. Доктор был усталый, грязный, сердитый. Видно, Сашко перехватил его прямо с дороги. Он молча поздоровался с Павлом Федотычем. Все трое вошли во дворик. Доктор засучил рукава. Сашко нагнулся над Черным. Он взялся руками за большие, откинутые назад рога антилопы и хотел поднять ее морду.

Вдруг антилопа взвилась на ноги и со страшной силой ударила Сашко в бок. Сашко отлетел к стенке. Черный снова нагнул рога. Ноздри у него раздувались, глаза угрожающе сверкали.

Павел Федотыч с доктором бросились на помощь. С большим трудом они отогнали разъяренного зверя. Сашко лежал без памяти. Кожаная куртка его была рассечена, как ножом, и белая рубаха в этом месте сделалась красной. Пришлось знать долговязого Августа Иваныча, Панченко и других сотрудников. Они унесли Сашко. в лазарет. Черного загнали в струнку[1], и доктор принялся смазывать его раны иодом.

— Павел Федотыч, а вы, оказывается, так и не были до сих пор дома? — спросил Август Иваныч. — Что вы, Павел Федотыч, нельзя же так!

— Да, я пойду. Кстати, который теперь час?

— Семь часов. Сейчас гудок будет. А через час уже начнется работа в лаборатории. Вот вам и отдых, Павел Федотыч.

Все двинулись к выходу за маленьким человеком. А он, отойдя немного, шопотом, как нашаливший мальчишка, сказал Августу Иванычу:

— Ох, и попадет мне теперь! Вчера ведь Варюшкин день рождения был. Я обещал вернуться пораньше, а сам… Знаете, что? Я лучше прямо пойду в лабораторию. На людях если и попадет, то все же не так, как дома.

Начальник и подчиненный глянули друг другу в глаза и хитро улыбнулись.

Начало одной сказки

I

Маленький Павел Федотыч вошел в большой дом. В комнатах еще никого не было. Только веселые лучики солнца прыгали по полу, по столам и стульям. Комнаты были чистенькие, прибранные. Они словно говорили: «Ну, что же вы нейдете работать? Мы готовы».

У Павла Федотыча, как у антилопы, раздулись ноздри, и он засмеялся.

— Эх, хорошо! А если бы сюда еще одну хорошую котлету, то я бы…

Он не досказал, что бы он тогда сделал, но, должно быть, что-то веселое, потому что лицо его так и просияло.

Одна комната называлась лабораторией. В ней Павел Федотыч долго прилаживал медную трубку — микроскоп. Потом принес банку с жидкостью, достал этой жидкости на кончик ножа, состукал ее на стеклышко и подложил под микроскоп. Проделывая все это, он напевал новую трудную песню: «Чижик-чижик, где ты был? На Фонтанке ножки мыл…»

Но вот лицо его вытянулось. Песня оборвалась. Наверное что-нибудь интересное увидел на стеклышке. В комнате стало тихо-тихо.

Немного погодя стали приходить служащие на работу.

— Доброе утро, Павел Федотыч! Вы уже здесь?

— Ого, какая вы ранняя пташка! Здравствуйте, Павел Федотыч!

— Павел Федотыч, можно подумать, что вы здесь и ночуете.

Маленький человек, не отрываясь от трубки, серьезно отвечал им:

— Да, да. Доброе утро. Совершенно верно — ранняя пташка. Да, чижик-пыжик… А? Что? Где я был, спрашиваете? В торпаннике! Знаете, Пальма плохо себя чувствовала.

Вдруг где-то в конце коридора послышались твердые, четкие шаги. Павел Федотыч прислушался, но было уже поздно. На пороге появилась статная порывистая женщина.

— Павел, — сказала она непреклонно, — ты хуже всякой свиньи!

— Я понимаю, Наташечка. Прости, что не предупредил. Видишь ли, Наташечка, дела всякие, неприятности. Родился буб…

— Родился буб, — прервала Наталья Александровна. — А что у тебя дочка праздновала день рождения, на это тебе наплевать. Главное, хоть бы уж не обещал. Мы бы не ждали, не было бы слез.

— Она плакала?

— Конечно. Обидно же! «Мама, говорит, он, наверное, своих антилоп любит больше, чем меня».

— Но ты объяснила бы ей, что я…

— Что же я ей объясню, когда она права? Я и сама так думаю.

Павел Федотыч нахлобучил свою ушастую шапку и понесся домой.

II

Варя одевалась, стоя ногами на подушке. Когда вошел отец, она сделала оскорбленное лицо и сказала, как мать:

— Пришел. Вон тебе пирожок, от рождения оставила. Ешь и иди опять целовайся со своими антилопами.

— Варечка! Я вчера хотел пораньше вернуться, но…

— Не ври, не ври. Ты не можешь от них оторваться.

— Да кто тебе такие глупости говорит?

— Мама. Она уж знает. Ты мне не отец, ты своим антилопам отец. Ты только их одних любишь.

— Неправда, я и тебя тоже люблю, Варя.

— Не ври, не ври. Ты про нас совсем забыл. Мама переведется служить в Москву, и мы от тебя уедем. Я там буду ходить в школу.

Павел Федотыч наморщил лоб и серьезно сказал:

— Нет, Варюша, это вы напрасно на меня обиделись Ты вот любишь лепить из глины всяких животных: верблюдов, уток, коров, свиней. Любишь ведь, да?

— Люблю. Я вчера еще пять штук слепила.

— Ну вот, видишь! И я люблю. Только у тебя игрушки, а мы лепим настоящих, живых.

— Как лепите? — удивилась Варя. — Вы же работаете?

— Ну, что же! Это и есть наша работа. Мы все, весь поселок, выводим новых животных. Ты подумай, разве это не интересно? Если бы ты работала, работала, и вдруг у тебя получилась бы маленькая антилопочка или страусенок, или бычок? Настоящие, чтобы умели бегать и кричать…

— Конечно интересно. Так бы и я согласилась. — Тут ей показалось, что она слишком быстро сдалась. — Только ведь я леплю не обыкновенных животных. У меня корова, небось, с петушиным хвостом. А лошадка с горбом, знаешь — как в сказке «Конек-горбунок».

— А зачем тебе это? Для чего ты их уродуешь?

— Вот тебе раз! — Варя даже бросила одеваться. — Ничего ты не понимаешь. Ну, что хорошего, если лошадка без горба? Такие у всех есть. А я, брат, леплю таких, что ни у кого не бывает.

— Ага, теперь я тебе скажу: не ври, не ври. У нас почище твоих есть. Вот сегодня ночью родилась коровка. Мы ее назвали, как тебя, Варюшкой. У нее как раз большой горб. На днях должна родиться другая, еще интересней: у той вокруг всего тела внизу будет длинная шерстяная юбка. А какие лошади у нас! Они хоть не горбатые, но зато у них на ногах браслеты, а по телу — красивые черные ленты. А где ты видала таких лисиц, чтобы они были наполовину собаки? А овцы…

— Подожди. Зачем вам это? Для чего вы уродуете их? собезьянничала Варюшка.

— Вот именно, что не уродуем, — улыбнулся Павел Федотыч. — Ты своим приделываешь хвосты и горбы так, просто, чтобы было не похоже на старых. А у нас все это не зря делается. Вот хоть эту Варюшку возьми. У нее в горбе запас жира. Солнце летом выжжет пастбище. Обыкновенные коровы будут худеть и пропадать, а она будет жить этим запасом. Да что горб! Это пустяки.

Мы ее назвали, как тебя, Варюшкой.
— У Варюшки есть вещи поинтереснее. Хочешь, я расскажу тебе?

— Расскажи.

— Ну вот, в Закавказье, в горах, есть такая местность. Там раньше не могла жить ни одна корова. Привезут какую-нибудь, она попасется на тамошней траве и через неделю сдохнет А ведь нельзя же совсем без молока жить. Стали люди изучить, почему это коровы дохнут. Оказалось, что все дело в траве. В ней прячется такая болезнь пироплазмоз, и вытравить ее оттуда ничем нельзя. Тогда услыхали, что в Индии есть горбатые коровы — зебу, они не боятся пироплазмоз. Сейчас же поехали туда и привезли несколько таких коров. Эти уже не дохли от травы. Но вот беда — оказалось, что они дают очень мало молока: одну чашку в день. Вот тут-то и пригодилась наша работа. Мы взяли и смешали зебу с красно-немецкой коровой.

В Индии есть горбатые коровы — зебу.
— Как смешали? Коровы ведь не глина. Как же их можно смешать?

— Чудачка! Конечно, не самих коров смешали. Мы просто взяли и пустили к красно-немецким коровам быка-зебу. От них стали рождаться дети — гибриды. В этих детях смешались все свойства, какие были и у красно-немецких, и у зебу. Поэтому их и назвали «гибриды» — по-русски значит «помеси». Понимаешь, как? От отца-зебу они получили, например, защиту от пироплазмоза и горб, а от матери — красно-немецкое вымя, которое дает молока три ведра в день.

— Ого, какие вы хитрые: все самое лучшее дали им.

— Не совсем. Тут получилась новая беда. В Индии жарко, и у зебу почти нет шерсти. Вместе с хорошими свойствами гибриды получили от зебу и его короткую шерсть. Они были почти голые. А ведь в горах снег. Там даже летом бывают заморозки. Наши гибриды стали простужаться. Тогда нам пришлось сделать еще один фокус: самих гибридов мы смешали с горным яком из Тибета. Получились новые, двойные гибриды. У этих уже было все, что надо: и много молока, и защита от пироплазмоза, и густая шерсть. Кроме того, у них, как и у яка, выросла на животе длинная юбка, так что они, если надо, могут спать прямо на снегу.

Павел Федотыч рассказал еще о других замечательных животных, какие выводятся в поселке: об овцах с тонкой, как шелк, шерстью, о громадных, как горы, зубро-бизонах, о свиньях в сорок пудов весом, об удивительных козочках, которые по неделям могут обходиться без воды.

— Теперь ты понимаешь, почему я все пропадаю в парке? Ведь ни у кого нет такой интересной работы, как у нас. Ты вот все твердишь: сказка, сказка. А мы, брат, сами делаем сказку каждый день. Мы создаем таких прекрасных и полезных животных, какие никогда еще не снились никому.

Он не замечал, что Варя давно уже слушает его с какой-то снисходительной усмешкой. Вдруг она сказала:

— Ну, молодец! Ловко ты навираешь.

— Как навираю?

— Так, немножечко. Ну, ничего. Это все-таки очень интересно.

— Так ты, значит, не веришь мне? Тогда вот что. Скорей одевайся и пойдем со мной. Я тебе покажу всех этих животных, чтобы ты своими глазами увидела их.

Варя моментально надела шубку, ботинки и шапочку. Даже не застегнувшись как следует, она взяла отца за руку п коротко скомандовала:

— Пошли!

— Это еще куда? — закричала вошедшая Наталья Александровне. Опа поставила на стол кипящий самовар, принесла из кухни сковородку с яичницей.

— Не умылись, не причесались, не поели и уже «пошли». И наверное в какую-нибудь конюшню или коровник. Что, неправда? Ну, отвечайте: куда вы собрались?

Вместо ответа отец с дочкой положили свои шапки на стол и молча стали стягивать куртку и пальтишко.

— Ну, давай, мама. Мы скорей поедим и пойдем. Знаешь, мама, никуда мы не поедем. Я лучше буду помогать папе. Мы с ним будем теперь всех животных переделывать по-новому.

III

Варя торопливо и плохо ела. Проглотила два кусочка яичницы, выпила чашку чая и уже пошла одеваться.

— Ну, скорей, папа! Ест, как будто голодный.

В это время в дверь постучали. Вошел рабочий из зубро-бизонника.

— Павел Федотыч, меня товарищ Панченко прислал. Там мы хотели у зубрицы теленка взять, так она как рассвирепела, да как трахнет в ворота — так ворота и вылетели.

— Фу, чорт возьми! Что же вы там… Э-эх! Ну, сейчас иду.

— Папа, а коровка? Ты же мне все хотел показать!

— Ну, сейчас мне нельзя, Варечка. Видишь, какая штука вышла. Мне надо итти в зубро-бизонник.

— Тогда я с тобой пойду.

— Ты что, с ума сошла? Ты же слышала, как там разъярилась зубрица? Ведь в воротах бревна толщиной с тебя, а она их разломала.

— Ну уж… Всегда ты так… А еще говорил…

У Вари задрожали губы. Лицо сделалось таким расстроенным, что отцу стало жаль ее.

— Ничего, Варюшка, ты не унывай. Знаешь, что? Коровку мы пойдем смотреть завтра, а сегодня ты меня жди. Я приду пораньше и расскажу тебе такую чудесную сказку, что ты все на свете забудешь.

— Да-а… ты опять не придешь.

— Приду, пионерское слово. Вот увидишь. Если не приду, тогда можешь от меня требовать, чего хочешь.

Он ушел, а Варя стала его дожидаться, Прождала до обеда — он не пришел. Прождала до ужина — не пришел. Прождала до тех пор, пока надо было спать ложиться — все еще не пришел. Варя совсем обиделась. Мама постелила ей постельку, и она стала раздеваться.

Вдруг на тебе — явился. Весь грязный, усталый и голодный. Первым делом накинулся на еду. Ел так, что кости трещали, наверное, на улице слышно было. Потом, когда наелся, увидел наконец Варю.

— А, ты еще не спишь? Это хорошо. Молодец, что дождалась. Сейчас я лягу, ты прилезай ко мне, и я буду тебе рассказывать.

Варя уселась поудобнее на подушку и приготовилась слушать. Отец разделся, лег, сладко потянулся и начал:

— Ну вот, жили, значит, такие одни люди. Жили они жили, жили… жили… хрр…

— Ну, что же ты, папа? Рассказывай.

— Жили… хоро… жили… хрр… хрр…

— Вот тебе и на! Смотри, мама, он вовсе заснул. Так не годится, товарищ. Папа, папа!

— Не трогай его, Варя. Пускай уж спит, давай его укроем и пусть. Он наверно утром тебе расскажет.

Утром, когда Варя проснулась, отца уже не было дома, а вечером она тоже не дождалась его. Так же было и на второй день, и на третий. И все лето. А потом она и сама забыла про сказку.

А коровку она все-таки посмотрела. И коровку, и конька, и всех других новых животных.

Мы хотели у зубрицы зубренка взять…

Маленький слон

I

Обыкновенная украинская степь, а на ней взад-вперед похаживают важные иностранные гости — страусы, ламы, зубры, антилопы. Степь огромная, и иностранцы наверно думают, что они если захотят, то могут прямо отсюда отправиться к себе домой — в Африку, Индию, Америку и Австралию.

На самом деле по краям степи стоят высокие сетчатые заборы, да еще за ними рвы, так что выйти оттуда никак невозможно.

А может быть, они и не думают ничего и совсем не собираются к себе домой. Зачем им домой, когда у них и тут сколько угодно травы? А если надо, так их еще подкармливают овсом и отрубями. Кроме того, большинство из них тут и родилось, в этой степи. А те, которые приехали, давно уже свыклись друг с дружкой и живут душа в душу.

Вон в ковыле гуляет американский страус-нанду. Он вертит своей крохотной головкой на длинной шее и кого-то ищет. Ага, увидел! Далеко в тени ветвистых кленов дремлют ленивые антилопы-канны. Страус вытягивает шею вперед и быстро направляется к огромным антилопам.

Он подходит вплотную к вожаку Володьке, и Володька ничего — не машет на него рогами, не сердится, не топает ногой. Страус стоит рядом и внимательно оглядывает его спину. Рраз! — он стремительно бьет крепким клювом антилопу в плечо и снова нацеливается.

Что такое? Володька и это стерпел. Он даже доволен. А, вон в чем дело! Оказывается, страус слопал большого кусучего овода, который пил из Володьки кровь. Страус тоже доволен: ведь овод для него приятная и питательная закуска.

Павел Фетотыч рассказал об огромных, как горы, зубро-бизонах.
Так они и ходят целый день рядышком — огромный оленебык из Африки и серенький страус из Америки.

Есть в степи еще неразлучная пара, два бородатых вахлака — Алжир и Тунис, гривистые бараны. Эти даже рогами зацепляются друг за дружку и так ходят, будто под ручку.

Но есть там и беспокойные, несносные типы. Вот, например, Фашист — голубой гну. Он как будто и не такой уж злой, а целый день от него никому нет покоя. Озорует, ко всем пристает, за всеми гоняется. За одним старым почтенным профессором так припустился, что тот, бедный, заболел с перепугу. Так Фашист бесится целыми днями, а если уж очень устанет и больше не может ни прыгать в воздух, ни ходить на дыбках, тогда он становится среди степи и страшно мычит — должно быть от досады.

На его рев сходятся самки: Кокетка со своим ребенком (он уже родился и стал шустрым парнишкой), Манька, Сластена и другие. Они становятся вокруг него и смотрят. Тогда Фашист начинает выламывать разные штучки. Ставит палкой хвост, роет передними ногами землю, ходит на задних и прыгает, прыгает, как резиновый мяч.

Кроме Фашиста, в степи живет еще одна неуживчивая и странная антилопа — сайга.

Когда-то ее очень много водилось на Украине и даже в Европе. Но у сайги красивые маленькие рога. За эти рога китайцы платили чистого золота столько, сколько весили сами рога, потому что китайские знахари — доктора — считали, что из них можно добыть лекарство от всяких болезнен.

Ну, конечно, каждому хотелось получить золото. И куда бы оно пи пряталось, ни убегало, люди всюду находили его. Они неутомимо гонялись за сайгой и убивали ее до тех пор, пока эта золотоносная антилопа почти совсем не исчезла с лица земли.

Теперь ее нет нигде во всем мире, кроме СССР. Да и у нас очень немного ее водится в астраханских степях и в Туркменистане.

Кроме рожек, у сайги оказалось много действительно полезного и интересного для науки.

Так они и ходили рядышком — оленебык и страус.
Вот почему наш поселок взялся сохранить и развести как можно больше сайги. Сейчас ее там уже порядочное стадо. Каждую весну самочки приносят по паре пучеглазых, большеносых и очень некрасивых детенышей.

II

Старый рабочий Максимыч замечает, что пузатая сайгачка вдруг стала тоненькой. Он опрометью бежит к Павлу Федотычу.

— Павел Федотыч, сайгачиха окотилась!

— Сайгачонка видал?

— Нет. Она же прячет его. Но он там, я знаю.

Они идут в степь, а Варя бежит за ними и упрашивает отца:

— Папочка, пожалуйста, позволь мне пойти с вами. Я только чуть-чуть, одним глазком, посмотрю на маленького сайгачонка и уйду.

Варя уже много знает про сайгу, потому что все, кто приходит к отцу, только и говорят, что про животных.

Варе очень нравится, что сайга на воле может по неделям обходиться без воды. Разве это не удивительно? Ведь там, в пустынях и песках, где живет сайга, жара доходит до семидесяти градусов. А сайга прыгает себе по барханам и хоть бы что.

Как-то у Павла Федотыча сидел заведующий овцами, товарищ Уткин. Они разговаривали про английских овец-линкольнов. Товарищ Уткин очень расхваливал их, говорил, что у них самая тонкая шелковистая шерсть. Но он жаловался, что линкольны на Украине сильно страдают от жары. Неожиданно в разговор влезла Варюшка.

— Дядя Вася, вы бы взяли да посадили к этим линкольнам сайгу. Пускай, бы они научились у нее не бояться жары.

Товарищ Уткин долго хохотал над ее словами, а потом по всему поселку рассказывал:

Варюшка дала нам новую тему для работы: смешать сайгу с линкольном.

Павел Федотыч с Максимычем уже далеко отошли от дома, а Варюшка все бежит за ними и упрашивает:

— Папочка, миленький, ну, можно мне? Чуть-чуть только. Дедушка Максимыч, попроси папу!

— Хай она иде, Павел Федотыч. Она же у нас звероводом растет, ей надо все видеть.

— Ну, хорошо, иди, Варя, рядом с Максимычем. Только тихо-тихо.

Рога у сайги острые, как железные вилы.
Максимыч весело подмигивает Варе. Варя догоняет его и берет за руку. Они тихо идут по ковыльной степи, вдоль забора из сетки.

Вдруг — стоп! На земле, у самого забора, лежит, завернув мордочку на спину, малюсенький, еще не совсем про сохший сайгачонок.

Так же как и на воле, он затаился и тихо лежит, пока не придет мать. Лежит так, как будто он и не живой вовсе.

Максимыч, Варя и Павел Федотыч смотрят на него, раздвинув траву. У сайгачонка от страха сильно дрожат бока, а глаза выпучились так, словно они хотят выпрыгнуть в кусты. Но он все-таки не шевелится, потому что так велела мать, а уж она знает, как надо.

— Ну, давайте отходить. Пусть он себе лежит.

— Ой, какой он смешной! — радуется Варя. — Как маленький старичок. Правда, папа?

Павел Федотыч снова тихо идет вдоль забора. Вдруг он делает шагов пять в сторону и наклоняется. На земле точно так же лежит и трясется от страха второй сайгачонок.

Два малыша — точная копия со старых сайгаков: такие же некрасивые, лупоглазые, с такими же огромными висячими носами. Видали вы хобот у слона? Вот если этот хобот отрубить пониже рта, то он в точности будет, как нос у сайги. Только ведь слон громадина, а сайга — как маленькая козочка.

— Эх, ты! Глядите, глядите! — неожиданно закричал Максимыч. — Это они с нами расправляться бегут.

Варя глянула в степь. Прямо на нее быстро неслось стадо сайгаков. Впереди, круто наклонив рога, бежал старый разъяренный сайгак. Огромный нос его почти волочился по земле.

В одно мгновение Павел Федотыч схватил Варюшку на руки и посадил на высокий заборный столб.

— Держись крепко! Я сейчас тебя сниму.

А сами они с Максимычем бросились бежать к калитке.

Вы, наверно, удивляетесь: чего же они испугались? Что может сделать человеку такой маленький зверь? Но там, в нашем поселке, лучше знали этого зверька. И там говорили:

— С сайгаком лучше не связываться, лучше обойти его, уступить ему, но только не доводить его до злости.

Потому что этот маленький зверь не боится никого на свете. В диком гневе он кидается, нагнув рога, на больших бугаев, па людей, на автомобили, которые проезжают по дороге А рога у него острые, как железные вилы. Попробуй-те ка устоять, когда на вас несутся две вот такие стрелы!

Максимыч едва успел захлопнуть калитку, как возле него очутился сайгак. Он высоко подпрыгнул и с разбега вонзился рогами в толстую дощатую дверь. Вонзился и так повис.

Варя захохотала. По ту сторону калитки просунулись концы острых рожек, а по эту барахталось жилистое тельце сайгака.

— Папа, он не может никак выдернуться!

— Ладно, сиди уж ты там. Сиди и молчи.

Стадо остановилось. Оно не знало, что теперь делать

Маленькие сайгачата выскочили из травы и замерли в недоумении. Тут сайгак сильно дернулся, упал на землю и покатил прямо к Вариному столбу. У Вари застучало сер дечко.

— Он очень полезный, — шептала Варя. — Он целую неделю не пьет… Только зачем он бежит сюда? А вдруг он подпрыгнет…

Сайгак подбежал к забору, взвился вверх и на аршин от Вари стукнулся о столб.

— Ай, папа! — закричала Варя. — Папочка, скорей! Ай, я упаду!

Сайгак прыгнул второй раз.

— Уйди ты, паршивый! Ой, па…

Варя качнулась, потеряла равновесие и упала вниз, прямо под сайгачьи ноги. Раздался отчаянный визг. В тот же момент двое людей перемахнули через забор. Максимыч бросился на сайгака и схватил его за рога, и оба они, человек и сайгак, покатились по земле.

III

Вечером оба приятеля — Варюшка и Максимыч — сидели па крыльце и смотрели, как аист с аистихой чинят свое гнездо на крыше.

— Теперь я терпеть ненавижу этих сайгаков, — сказала Варюшка. — И кто это только навез их к нам, таких хулиганистых зверюшек?

— Да я же сам и навез, — улыбнулся Максимыч. — Да еще сколько трудов на этоположил!

— Зачем же ты ездил за ними? Не знал разве, что они такие драчуны?

— Ну, ясно, не знал. В диком-то виде они, ой-ой, какие робкие! Чуть только палочка треснет или шорох какой послышится — и-их, как зальются!

— Убегают?

— Как нахлестанные. Там, где я ловил их, калмыки ставят им такие загородки из чия. Цыновки, одним словом. Поставят и пугнут их. Так они до того сильно несутся со страху, что как налетят на эти тоненькие загородки, так и убиваются о них насмерть.

— Как же тебе удалось их поймать, раз они такие пугливые?

— О, это долгая история! Сначала, помню, мы с твоим папой отправили штук десять писем тамошним сельсоветам. Просили их, чтобы они разузнали у своих охотников-калмыков, нет ли где в окрестностях сайгачьего стада. И вот получили ответ из Красного Яра, что на реке Сарпе видели двадцать четыре штуки. Павел Федотыч дал мне денег, бумагу с печатью, и я поехал. Ты знаешь, где эта Сарпа? Это почти у самого того места, где Волга вливается в Каспийское море. Там большие пустынные пески. Вот в этих песках и бегали паши сайгаки.

— А разве они не в Туркмении?

— Есть и в Туркмении, но там их еще труднее выследить п поймать. Ну вот. Собрал я охотников. Купили мы лошадей, коз с маленькими козлятами, чтобы они потом сайгачат кормили. Достали сети. А самое главное — раздобыли борзых собак. Ты видала, Варюшка, борзых собак?

— Нет. Я же еще маленькая.

— Верно, ты не великая дивчина. Борзая собака может тебя одной лапой пришибить. Ох, и собаки! Вот красота! Высокие, поджарые, длинные. Если станет на задние ноги, так куда выше меня! А бегают, а бегают — мм-ых! — Максимыч закачался и застонал, как будто у него заболели зубы. — Морда у них узенькая, чтобы, значит, ветер не мешал…

— Нравятся тебе эти борзые?

— Ох, и нравятся, Варюшка! Ты бы поглядела, как они там работали с этими сайгачатами. Ведь это только они могут поймать сайгачка в степи, а людям нипочем не поймать.

— А если очень хорошая лошадь? Если как Петушок московский?

— Тьфу, нашла кого! Да он там завязнет в песке, как колода, и будет стоять.

— Ну, рассказывай дальше. Как же они ловили, эти собаки?

— А очень просто. Поехали мы с калмыками в степь. Коз и юрту оставили на привале. Едем, а жарища — терпенья нет. Песок, как зола в печке — огнем жжет. Смотрим, наши собаки ложатся на спину и лапы облизывают. Тут один старик подозвал своего пса и стукнул ладонью по седлу. Пес птицей взлетел на воздух и лег животом поперек седла. Другие калмыки таким же манером посадили своих собак. Я тоже постучал, и серенький щенок, размером с телку, вскочил на лошадь и преудобно разлегся впереди меня.

— Ишь, какие! Наверное, их так приучили, да?

— Ну да, они всегда так по степи разъезжают. Ехали мы, ехали, и вот смотрю я — калмыки мои что-то беспокоятся, показывают руками на мой бинокль. Я снял бинокль и отдал старику. Старик, видно, лучше меня знал, как им надо пользоваться. Он приставил его к глазам и говорит: «Ой-бой, сколька сайхак!» Я аж подпрыгнул на седле. «Ну-ка, говоре, где? Покажите». Они показали направление. Я поглядел, а там далеко-далеко ходят какие-то вроде сусликов, маленькие.

— Ну и тогда? Дедушка, ты скорее рассказывай.

— Стали мы осторожно подъезжать к этим сусликам. Степь ровная, спрятаться некуда. Я и говорю: «Ерунда у нас, товарищи, получается. Увидят они нас, убегут». А старик смеется. Он чудной такой был, этот старик. Огомбаем звали. «Сайхак видит йок. Сафсем яман, дурак — ничава не видит. Он этта нюхтит, сопатком своим. Сопатка его ой-бой яхши, очень карашо сопатка!» И они мне рассказали про сайгачий нос. Ты давеча видала, какие у них носы?

— Видала. Огромные, прямо как сапоги. И ноздри такие некрасивые. Морщатся все время, хрюкают.

— Верно, носы малость великоваты. Но зато знаешь, что такое для них эти носы? Это самое главное их оружие. Только чутьем они и спасаются. Неприятель еще где-нибудь за пять верст, а уж ветер несет его запах прямо в сайгачьи ноздри.

— Вас они тоже учуяли?

— Учуять-то они учуяли, да уже когда поздно было, Старик этот, Огомбай, опытный был, шельма. Он повертелся на седле, понюхал, как собака, воздух и велел нам заезжать с другой стороны, чтобы ветер дул не от нас к сайгакам, а от них к нам. Таким манером мы подобрались к ним близко — версты за три. Мне их хорошо было видно в бинокль. Самки лежали и отдыхали. Старый самец ходил около стада, нюхал воздух и фыркал. Две-три самочки возвращались откуда-то из зарослей колючки. «Там у них маленькие сайгачата, — объяснили мне калмыки. — Самки всегда прячут их в стороне от стада».

— Правильно! — закричала Варюшка. — Помнишь, сегодня? Мы тоже нашли сайгачков далеко от стада.

— Тут мы стали приготовляться. Собак привязали на веревки. Кроме того, достали куски кисеи и замотали им морды до самых глаз. Часть охотников старик послал в заезд, чтобы они пугнули сайгаков на нас. Уговор был такой: все дело начнется тогда, когда старик выстрелит из ружья. Все стали расстанавливаться по местам. Старик набил пороху в свое длинное старое ружье и приготовился стрелять.

— Как же так? — удивилась Варюшка. — Ведь советская власть всем запретила стрелять в сайгаков. Папа сколько раз говорил.

— Так он же в воздух, чудачка! А ты думала в них прямо? И вот, когда он бахнул, — их, что тут поднялось! Собаки ринулись, а веревки не пускают. Они аж присели. Сайгаки мелькнули мимо нас, как тени. Борзые начали кружиться на веревках, визжать и лаять. В это время старик пустил своего пса. Собака вихрем облетела все пространство, истыканное сайгачьими копытцами. «Пускайте собак!» закричали передовые охотники. Все шесть борзых сиганули через колючки. Вдруг перед ихними носами, неистово вереща, запрыгали какие-то зайчики. Эх, как они понеслись! Нет, Варька, тебе никогда не понять, как несется сайгачонок из-под носа собаки. Вот это была скорость!

— А что же собаки?

— Собаки летели за ними. Они, как аэропланы, расстилались над землей. А мы все орали, кто в лес, кто по дрова, и нахлестывали лошадей следом. Наконец собаки устигли. Вдарили сайгачат грудью и лапами прижали к земле. Не будь у них морды забинтованы марлей, они бы разорвали их в куски.

Неуживчивая антилопа — сайга.
А с марлей они ничего не могли сделать. Сайгачата выбивались из-под лап визжали… Нет уж, капут! К борзой попал, так уж забудь, как тебя звали на воле. Тут подоспели мы и поотнимали сайгачков.

Когда я взял сайгачонка на руки, он затрепыхался, как воробышек. Аж вспотел, бедный. Мы долго думали: как же теперь нам их запаковать, так чтобы они не побились, не поломали своих ребрышек? И тут опять всех нас выручил старина Огомбай. Ни слова не говоря, он стал разуваться, потом снял свои засаленные ватные штаны. Мы ничего не понимали: спать он, что ли, собирается? Или спятил немножко от жары и волнения? А он завязал бечевками низ у каждой штанины п засунул в них по сайгачонку. Сайгачата устроились в них, как в конвертиках — знаешь, в которых детей носят? Огомбай перекинул штаны через седло и велел так же устроить других сайгачат.

Всю дорогу мы хохотали над стариковым костюмом. Он тоже шутил вместе с нами; хлопал себя по голым ногам и говорил: «Чего смеешь? Моя для здоровья загораит. Городской человек загорайт можно, моя тоже можно. Эхма! Чичас купаться пойдем».

— Ха-ха-ха! — залилась Варюшка. — Значит, он всю дорогу без штанов ехал?

— Так и ехал до самого привала, где мы юрту оставили. На привале мы отвязали наших коз, подпустили к ним сайгачков. Они насосались и улеглись спать в теплых кошмах. Наутро поехали мы в город Астрахань, а оттуда добрались и к нам, в Асканию-Нова. От этих вот сайгачат и расплодилось наше стадо. Видела нынче, сколько их? А ты говоришь: «зачем привезли»!

— Нет, я только сказала, они дерутся очень.

— Дерутся безобразно, это правильно. Но зато ты знаешь, какой это зверь? Ведь ее во всем мире считают по пальцам. Везде она уже вымерла. А ты вот расспроси-ка своего папу. Он тебе расскажет, откуда она ведет свой род. Она, может, потомок допотопного, тьфу, бишь, доледникового зверя сиватерия. У сиватерия хобот в точности был такой же. А сайга наша ведь прозывается хоботной антилопой. Эх, Варька, Варюшка! Вырастай ты скорей, да поедем мы с тобой в степи наблюдать, как она живет там. После напишем про нее сочинение, люди нам спасибо скажут. Чует мое сердце — недолго еще погуляет на свободе этот зверь.

— Хорошо, — ответила Варя. — Я буду стараться расти скорей и все узнавать про сайгу. А ты все-таки береги этих наших, на которых мы чуть не наступили сегодня. Пускай они вырастут и еще расплодят столько же.

— Есть, заметано. Ну, а теперь ты, Варька, беги скорее к мамке. Она, бедная, отца никак не поймает ужинать, а если еще дочка начнет пропадать, тогда она зараз сникнет.

— Ладно, я побегу. До свиданья, дедушка Максимыч!

И она пустилась бежать через двор так быстро, как ей позволяли ее коротенькие ножки.

Володькино семейство

I

Тихо-тихо на раскаленной, как сковородка, земле. Блестит на солнце песок. На песке четыре дерева, каких у нас в СССР не бывает: очень высокие стволы их одеты мягким войлоком. Жара там тоже такая, какой у нас не бывает. Если бы деревья не оделись в войлок, они моментально бы высохли и погибли.

Вдалеке от деревьев синяя полоса — кустарники. Между кустов — аккуратно вытоптанная дорожка. Но это не люди вытоптали. Ни одного человечьего следа на дорожке вы не найдете. Только звери два раза в день проходят тут к водопою.

Над кустами показалась спокойная величественная голова. Она такого же цвета, как песок, — серо-желтая. У нее прямые, крученные винтом рога и большие черные прекрасные глаза, а между ними на лбу — курчавые темные завитки.

Голова лениво шевельнула ушами и медленно поплыла над кустами. Огромное грузное животное вышло на поляну и остановилось. Оно было больше хорошего быка. Гладкое мясистое тело его покрывала короткая мягонькая шерсть. По ней сразу видно было, что животному никогда не приходится иметь дела с холодами.

От подбородка, между передними ногами, почти до самых колеи у животного свисала кожаная складка, вроде оборки на платье. Когда животное поворачивало голову, оборка тяжело колыхалась и волнилась.

Всякий, кто посмотрел бы на него в эту минуту, прежде всего спросил бы: для чего ему эта тяжелая оборка? Ведь она же наверное задевает за кусты и мешает ходить.

Животное потянулось, зевнуло и с ленивой важностью стало спускаться по дорожке к маленькой лужице, чтобы напиться воды.

Вдруг за кустами мелькнула стремительная тень. Животное заволновалось. Надо было скорей поворачиваться и удирать от опасности. Но оно не умело торопиться. Пока оно поворачивало свое огромное тело, какой-то косматый молниеносный комок подлетел и вцепился ему в горло.

Животное рванулось и, забыв всю свою важность, бросилось наутек. С шумом и треском грузно неслось оно по кустарнику, ничего не слыша и не чувствуя, кроме ужаса.

Тяжелая волнистая оборка колыхалась на груди. Огромный кусок ее был вырван. Кровавые лохмотья болтались и хлестали животное по ногам. Они, правда, задевали за кусты и причиняли острую боль, но зато, не будь этих лохмотьев, не будь самой оборки, животное теперь лежало бы мертвой тушей. Косматый комок был старый разбойник-лев, а животное — очень сладкая на вкус антилопа-канна.

Правда, она — самая большая антилопа в мире, но все таки — что она может сделать со своею неповоротливостью, когда этот разбойник нападает исподтишка и норовит сейчас же перегрызть горло?

Вот тут-то и выручает оборка. Он вцепится зубами, а до горла-то еще далеко. Пока он терзает оборку, можно вырваться и повернуть к нему рога. А рогов он не любит. Рога не такие вкусные, как мясо.

II

Еще раз было такое же знойное утро. Три канны-оленебыка паслись под бамбуковыми деревьями. Могучий н сильный самец изредка поднимал свой курчавый лоб и водил по сторонам черными глазами. Каждый раз при этом бросалась в глаза громадная выемка — рубец на кожаной оборке.

Это был наш старый знакомый. Рядом с ним паслась самка У нее были такие же рога, такая же оборка и такая же короткая шерсть. От самца она отличалась только тем, что была поменьше ростом и не такая жирная.

Между взрослыми антилопами бегал маленький, совсем еще несмышленый детеныш, бычок. Он вертел тоненьким хвостиком, брыкался, храбро убегал от отца с матерью далеко в сторону, а потом пугался и, прискакав обратно, прятался к матери под живот.

Когда солнце поднялось высоко, дышать стало трудно. Канны зашли в тень и, согнув по-коровьи колени, легли отдыхать. Набегавшийся сосунок устроился между родителями и моментально заснул.

Но старому самцу не спалось. По временам до него доносился откуда-то странный запах. Оленебык раньше никогда не слыхал этого запаха. А животные очень боятся всего, что им незнакомо.

Самец поднялся и вышел на открытое место. Сбоку от него зашуршали кусты, и десять темных голых фигур высыпали на опушку. Один махнул рукой. Длинная острая палка больно впилась в плечо канны.

До сих пор оленебык имел дело с врагами, которые кидались на него, стараясь вцепиться зубами в оборку, в спину, в загривок. Эти же враги кусались на расстоянии. Они стояли шагах в двадцати, а их длинный острый зуб все-таки достал его и вонзился в плечо.

Оленебык побежал — не туда, где осталась самка с детенышем, а в другую сторону. Голые черные люди погнались следом, крича и размахивая копьями. Они сразу увидели, что тяжелой, неповоротливой антилопе нечего надеяться на свои ноги. Такой зверь не мог долго бежать.

Они рассчитали правильно. Канна стал быстро уставать. Люди догоняли его, и острые копья вонзались ему то в спину, то в бока, то в ноги. Канна бросался быстрей, но через минуту опять уставал еще больше.

Это был последний бег громадной антилопы. Через час люди загнали его до изнеможения и закололи своими копьями.

Они возвращались домой, счастливые и довольные. Восемь человек несли на плечах бамбуковые палки, а на палках были развешаны куски сладкого мяса канны. Двое людей несли тяжелую, только что снятую шкуру. Оба они, насколько им позволяла тяжесть, приплясывали от радости и громко пели:


Вот кожа гордой канны!

Вот кожа громадного оленебыка!

Ни острые стрелы, ни меткие копья не пробьют этой кожи!

Хо-хо! Мы отделаем ее и высушим.


Люди принесли добычу к своим жилищам. Увидев ее, темнокожие голенькие ребятишки начали кувыркаться и хлопать себя по ляжкам.

Вечером в селении был пир. Люди ели роскошное мясо оленебыка и громко рыгали, чтобы показать, как они счастливы и довольны. Потом много танцевали и пели песни.

Из великолепной кожи темные люди наделали ремней и петель для ловли диких зверей. Из нее же они сделали огромный, разукрашенный перьями и расписанный яркими узорами щит для своего вождя.

И старый вождь, самый мудрый из людей селения, радовался, как маленький, потому что чудесная кожа канны, натянутая на щит, заставляет отскакивать стрелы и во время сражений спасает жизнь.

III

Маленький бычок проснулся от тяжелого топота и треска сучьев. В тот же момент послышался угрожающий шум: это закричали люди, которые погнались за его отцом.

Их крики были до того страшны, что бычок весь задрожал и чуть было не шарахнулся бежать. Но он глянул на мать: она стояла, не шевелясь, даже как будто не дыша.

И, хотя она ничего ему не говорила и не показывала, он замер, точно так же как она. Это было очень во-время, потому что шагах в десяти от них мелькнула темная фигура. Бычок разглядел меж кустов сперва ее голые ноги, а потом — уже гораздо дальше — плечи, голову и спину.

Когда все стихло, канны снялись с места и ушли далеко в противоположную сторону. Там они встретили еще пять взрослых канн с тремя маленькими сосунками и пристали к ним.

С этого дня наш бычок узнал, что есть враги пострашнее львов, тигров и других зверей. Голым людям так понравилось мясо оленебыка, что они все чаще стали появляться в кустах и на полянах. Они были неутомимы, и от них почти нельзя было спрятаться.

Жизнь стала беспокойной и опасной. Все время канны проводили в страшном напряжении. Даже во время сна нужно было очень чутко прислушиваться: не зашуршат ли где кусты, не запахнет ли голым человеком? Чуть что, надо было срываться и бежать до тех пор, пока не захватит дух.

И все-таки много канн погибло под ударами метких копий. И главное — такая тревожная жизнь не годилась для канны. Оно было добродушное животное, которое питалось травой н никого не трогало. Кроме того, у него было слишком большое неповоротливое тело. Для такого тела прежде всего нужен покой. А его заставляли вечно метаться, вечно бегать, как какого-нибудь шакала.

Вот в такой тревожной обстановке наш бычок вырос и сделался большим оленебыком. Он был гораздо худее своего отца. Движения его не были такие плавные и величественные. Но зато он был сильнее, легче и быстрей на ноги. От постоянных опасностей его зрение, слух и обоняние стали гораздо острее и тоньше, чем у отца.

К голому человеку он применился и научился легко избегать его. Один раз было так. Во время охоты оленебык столкнулся с человеком один на один. Человек укусил его длинным зубом. Он рассвирепел и подбросил человека рогами. Человек упал в середину кустарника, прямо на гибкие ветки. Он не разбился. Ветки были совсем как пружинный матрац. Он плюхнулся на этот матрац вверх ногами и завопил от ужаса. Оленебык испугался еще больше человека и убежал. Вечером в своем селении голые люди кричали:

— Могучий канна стал бросаться на людей! Злой канна убивает человека и проглатывает его живьем. Скоро чудовищный канна придет к нам в селение и будет пожирать наших детей.

Они не знали, что за сотню верст от них, в таком же селении, злой канна ходил в упряжке, пахал людям землю, и маленькие дети погоняли его прутиком, сидя верхом у него на спине.

IV

Однажды в селении появились белые люди севера, люди в парусиновых костюмах и пробковых шапках. И вот на канну обрушилась последняя страшная напасть.

Голые люди охотились на канну для еды, из-за того, что у него вкусное мясо. Новым пришельцам мяса не нужно было, они и так были сыты по горло. Там, на родине, тысячи рабочих и крестьян день и ночь трудились на них, и у них было все, чего только можно захотеть.

Они не убивали канну, а истребляли просто так, от нечего делать, только чтобы можно было похвастать друг перед дружкой:

— Вот смотрите, какой я смелый, отважный охотник! За один день ухлопал пять таких громадных зверей.

Они не могли понять, что никакой тут смелости и отваги нет. Ну, при чем же тут смелость, когда канны даже не видели их? Они прятались в кустах со своими великолепными ружьями, которые убивали за версту. Голые люди нагоняли на них зверя. Раздавались выстрелы. Животные падали. Вот и вся храбрость.

Бедные канны совсем обезумели. Они бегали теперь целый день, бегали уже не от людей, а так, неизвестно куда и зачем, потому что из каждого куста мог раздаться выстрел невидимого врага.

Громадные животные гибли, как мухи. С каждым днем в этой местности их становилось меньше и меньше. Нашего оленебыка спасало только счастье да быстрые ноги. Но, конечно, не сегодня, так завтра погиб бы и он. Непременно бы погиб, если бы не тот же счастливый случай.

Убегая все дальше от выстрелов, оленебык со своим стадом наткнулся на другую партию парусиновых костюмов и пробковых шляп. Тут сначала все было так же: голые люди гнались за стадом, орали и стучали; испуганные животные шарахались от каждого куста, ожидая выстрелов.

Но в этот раз ни одного выстрела не раздалось, ни одно животное не упало. Их немножко дольше, чем всегда, гнали, а потом они каким-то образом очутились в большом бревенчатом дворе.

Из этого двора наш оленебык с пятью взрослыми самками и двумя телочками вышли, со всех сторон обвязанные веревками, в сопровождении целой армии голых людей и четырех одетых. Они пять дней шли пешком. Потом их посадили в огромные клетки и повезли: на лошадях, по железной дороге, на пароходе, опять по железной дороге и на волах. Наконец один из сопровождающих сказал другому:

— Ну вот, мы и дома. Вон, видишь — башня круглая? Это и есть Аскания-Нова.

Из Африки, через громадные пространства земли и моря, канны попали на Украину, в наш поселок.

V

Три месяца наш оленебык пробыл в комнате за железной решеткой. Каждый день появлялись люди. Но это были люди какой-то особой породы. Они не кусались, не бросали в него острые палки, не стреляли. Наоборот, они были очень ласковы, а главное — каждый день они аккуратно приносили большую охапку вкусного сена и немножко отрубей.

Сначала было страшно есть то, что пахло руками человека. Но голод ведь не тетка. К тому же наш оленебык от природы был добродушным и незлопамятным животным. Очень скоро он уже не только ел то, что пахло руками человека, но и позволял этим рукам до себя дотрагиваться.

Ему дали прозвище — Володька, по имени человека, который его привез. К концу третьего месяца он так привык к этой кличке, что стал поворачивать на нее голову. Тогда пришел лысый человек в очках с какой-то загогулиной и стал ею измерять Володьку с ног до головы.

Потом дверь станка открылась, и человек, стоя в соседнем станке, поманил Володьку пучком зеленой травы. Чтобы достать ее, нужно было пройти короткий узенький коридорчик. Володьке очень хотелось травы. Он осторожно поставил тяжелую ногу на деревянный пол коридорчика и медленно влез в него весь. Тогда вдруг сразу и спереди и сзади захлопнулись двери. Володька в недоумении остановился. Человеку как раз это и нужно было. Он хотел взвесить новую канну. А как ее поставишь на обыкновенные весы, такую махину? Ведь не будешь же ее просить: «Товарищ Володька, взойдите, пожалуйста, на весы».

Вот для этого и устроили деревянный коридорчик. На самом деле это были обыкновенные весы, только с высокими стопками, чтобы за ними можно было спрятаться и наблюдать за стрелкой.

Когда Володька остановился, стрелка показала 830 килограммов.

Волы везут африканских гостей.
— Ого! — сказал человек. — Для начала недурно.

Володька рассердился на дверь и уже нагнул рога, чтобы трахнуть ее как следует. Но дверь сама раскрылась и выпустила его.

Володька степенно вышел на волю. Он гордо нес большую курчавую голову с блестящими рогами. Широкая оборка колыхалась у него на шее и груди, а кожа морщилась и ежилась, как будто смеялась, чувствуя солнце и ветер.

Оленебык вышел в ковыльную степь. И тут вдруг забыл всю свою важность. Он опустил голову, гмыкнул, как теленок, и брыкнул воздух могучей и важной ногой.

К своему удивлению, он нашел там не только тех канн, которые с ним приехали, но и других, точно таких же.

В первые дни Володька совсем ошалел от свободы. Ему постоянно встречались черные антилопы, бейзы, нильгау, гну — все те звери, с которыми он сталкивался на родине. И он, должно быть, вообразил, что это Африка. Он очень чутко спал, постоянно прислушивался и принюхивался: не выскочит ли откуда-нибудь косматый лев, чтобы вцепиться в горло, не запахнет ли голым человеком?

Но новая Африка была удивительная страна: в ней не было ни одного врага, никакой опасности. И Володька первый раз в жизни почувствовал себя настоящим оленебыком — таким, как его создала природа.

VI

С тех пор прошло девять лет. За Днепром, в широкой украинской степи, сейчас гуляет стадо сказочно-прекрасных животных. С каждым годом все больше маленьких озорных телят носится вокруг заботливых матерей. С каждым годом все больше громадных сильных быков пасут и оберегают отелившихся самок.

Антилопы совсем обручнели и перестали бояться человека. Вечером, чуть станет садиться солнышко, они сами идут к садам и строениям поселка, сами заходят в ворота загона и ложатся спать.

Ночью тихо и беззаботно спят молодежь и самки, а старые быки стоят над ними неподвижно, как статуи, и их длинные рога, отклоненные назад, упираются в звездное небо.

Общепризнанным вожаком стада является бык, который больше, сильнее и красивее всех других. Это наш приятель Володька. За девять лет привольной жизни он разъелся и разжирел. Кожа у него сделалась гладкой, как атлас, курчавые завитки на лбу завились еще круче. Как только исчезли всякие враги и опасности, к нему вернулась отцовская лень и спокойствие. По величию и плавности движений он теперь бы заткнул за пояс и своего отца.

И только, когда ему надо отстоять свое право на здание вожака, в нем просыпается дикая сила. А соперников у него становится все больше. Ведь одних его собственных сынков, в стаде растет целая тройка, не считая тех, которые проданы в городские зоопарки.

Правда, все они и в подметки не годятся отцу. Это уже какие-то не те канны. Глаза их хуже видят, нос тупее принимает запахи, уши не так слышат. В драке они совсем уж неповоротливы.

Но есть среди них один, который во всем вылитый папаша, как будто он только сейчас приехал из Африки. Это гордость старшего рабочего Сашко — Бушмен. Сашко сам его выкормил из соски, выходил и теперь всем его тыкал в нос.

— Нет, вы поглядите на моего Бушмена. Где вы видали такую красоту, а? Вот погодите, даст он пить вашему Володьке.

И в самом деле, этот нахальный сынок все смелее и смелее подкапывался под отца. Раза два они уже схватывались Володька пока побеждал. Но он чуял, что настоящий, решительный бой еще впереди.

Неизвестно, кто бы из них уцелел в этом бою, если бы люди не вмешались в их распрю.

Как-то в степь пришел Павел Федотыч с Сашко и еще одним человеком, приезжим. Володька с Бушменом как раз паслись вместе. Павел Федотыч с гордостью показал на них приезжему:

— Как вам нравятся эти малютки? Вы посмотрите, один костяк чего стоит! Ведь если мы на такой костяк нарастим побольше мяса да разведем их в таком количестве, как, скажем, свиней, то мы же завалим мясом весь мир. И каким чудесным мясом! А кожа! Вы имеете представление о технических качествах кожи оленебыка?

— Нда, — поспешно согласился приезжий, не дослушав до конца. Он на всякий случай отступил подальше, потому что «малютки» подняли свои длинные рога и уставились на него.

— Знаете, что? — продолжал Павел Федотыч. — Мы. вам дадим вот этого, Бушмена. Обидно отдавать такого красавца, но ничего не поделаешь: иначе они запорют друг друга.

Сашко так и подскочил на месте.

— Как? Бушмена отдавать? Что вы, Павел Федотыч?!

Приезжий человек был послан Ленинградским зоопарком, чтобы купить в нашем поселке одного быка-канну. Сашко долго отстаивал Бушмена, предлагал вместо него других, но в конце концов согласился, что иначе нельзя.

— Послушайте, а вы как же думаете, — спросил приезжий, — в клетке его отправить?

— Зачем в клетке? Тут мы его погрузим вам в вагон, а там вы уж как хотите.

— Нет, знаете, я не согласен. Кто его знает? Все-таки дикий зверь. У него вон какие рожища. Вы лучше отправьте его со своим человеком. Мы вам оплатим расходы. А я, знаете, не рискую. Как я с таким страшилищем в Ленинграде вылезу?

— Павел Федотыч, можно мне с ним поехать? — попросил Сашко. — Жалко же! Ведь он мой выкормок. Уж я его доставлю в целости и сохранности.

— Ну, что же, поезжай. Теперь работы немного.

VII

Вы знаете Ленинград? Этот очень большой город, который ничему не удивляется. Пролетит аэроплан — никто на него даже не посмотрит. Заговорит на площади невидимый громкоговоритель — мальчишки отмахиваются: отстань, мол, ты, надоел со своими операми!

Но нынешним летом и ленинградцев пробрало. Они не только удивлялись, но прямо бежали по улице, вылезали на ходу из трамваев, кричали, спорили и совершенно не слушали милиционеров.

— Да что вы, граждане? Как деревенские! — пробовали стыдить их милиционеры. Но ленинградцы забыли, что они ленинградцы. Они вели себя так же, как голые африканские люди, танцевавшие вокруг убитого канны.

Только на этот раз канна не был ни убитым, ни загнанным. Наоборот, он был гладким, холеным и важным. Он спокойно шагал вдоль Октябрьского проспекта, разглядывал афиши и движущиеся рекламы и изредка наклонял рога навстречу гудящему автомобилю.

Сашко шагал впереди. Час тому назад он выгрузил своего воспитанника из вагона. Накинув ему на рога веревку, он сунул другой конец себе подмышку, и так оба приятеля пешком отправились в зоопарк.

Ни тот, ни другой не могли понять, почему это люди шумят и бегут за ними толпой, почему взволнованный милиционер кричит и требует три рубля штрафа.

Сашко старался не обращать на них внимания.

Он поглаживал Бушмена и разговаривал только с ним, стараясь подбодрить и его, и себя:

— Иди, иди, Бушка. А на них ты начхай. Им делать нечего, вот они и разевают рты.

Так, с трудом пробираясь сквозь толпу, дошли наши друзья до улицы Красных зорь. Вдали виднелись уже деревья зоосада.

Но тут еще новый милиционер пристал к Сашко, как репей. Он тыкал пальцем в Бушмена, свистел и грозился забрать в отделение.

Пришлось отдать ему три рубля.

Это вывело Сашко из терпенья. Он стал сердито отгонять любопытных, а на одного франта и вовсе заорал во все горло:

— Разойдись, хлопче! Ну, чего глаза вырачил? Подумаешь невидаль — домашний оленебык!

Дедушкин пиджачок

I

Когда я была совсем еще сосунком, дедушка мой привез из Харькова новый пиджачок. Пиджачок был из особенной, дорогой и очень красивой материи. Все любовались обновкой, а дедушка красовался и с гордостью всем объяснял:

— Это не простая материя. Это шерсть замечательного животного из рода лам. Ламы живут в горах Южной Америки, и самая лучшая шерсть у ламы — альпака. Вы, может быть, думаете, что мой пиджачок выкрашен в черную краску? Ничуть не бывало, это натуральный цвет черной альпака. Она очень дорогая, эта шерсть, но зато из нее получаются самые лучшие ткани.

С тех пор прошло тридцать пять лет. Дедушка каждый день щеголял в своем пиджачке. И пиджачку от этого ровно ничего не делалось. Он оставался таким же красивым, блестящим и свежим.

На улице дедушку постоянно расспрашивали:

— Скажите, пожалуйста, где вы купили ваш новый прекрасный пиджачок?

— Новый? — переспрашивал дедушка и разражался хохотом. — Вот так история! Тридцать пять лет, не снимая, ношу пиджачок и каждый год он все «новый»…

— Тридцать пять лет! Быть не может. Вы шутите?

— Да нет уж, молодой человек (у дедушки все люди — «молодые человеки», потому что сам он старше всех) — я, если нам угодно, говорю совершенно серьезно, куплен он в 1898 году и с тех пор надевается без малого каждый день. Хо-хо!

— Вот это вещь! Дайте хоть рассмотреть ее как следует. А откуда она к вам попала, такая изумительная шерсть?

Все восхищались и щупали пиджачок руками. А дедушка, очень довольный, рассказывал про американское животное ламу.

— Неужели у нас нельзя развести такое чудесное полезное животное? Скажите, в СССР нигде нет этих лам?

Тут дедушка выталкивал вперед меня.

— Про это вы лучше спросите вот внучку. Она все мечтает о том, чтобы все полезные звери со всего мира съехались к нам, в СССР. Уж она знает, где кого разводят.

Конечно, меня начинали расспрашивать, и я с удовольствием рассказывала про тех лам, с которыми мне удалось познакомиться в маленьком украинском поселке.

Таким образом многие узнали про Пахома, Гордячку, Шоколадку, Пеструху и про маленького Чарли Чаплина.

Если хотите, я могу, рассказать вам про них еще раз.

II

Желто-белый самец ламы, Пахом, заносчиво вскинул вверх голову и отошел от забора. На морде у него было такое выражение, как будто он хотел сказать:

«Я думал, там, правда, что-нибудь путное, а там просто два человеческих детеныша смотрят на меня в щелку».

— Тпрусь, тпрусенька! Иди сюда, на тебе хлебца.

Пахом невыразимо-презрительно обернулся и поджал губы. «Ах, мол, оставьте вы меня в покое! Ну, что вам от меня нужно?» Однако, подумав немного, он все-таки презрительно подошел и глянул на девочек сверху, через забор.

Он был вовсе не такой уж большой, голова только высокая. Во всяком случае спеси в нем было гораздо больше, чем роста. А держался он так важно, ну, прямо как верблюд.

Но ведь у верблюда, не забывайте, горб или даже два горба. Потом он очень большой. Потом верблюд уже тысячи лет трудится на пользу человека. Ему есть чем гордиться и даже плевать на всех.

А Пахомову Америку и открыли-то недавно, раньше про нее даже не знал никто. Сам он низенький, на коротких мозолевых ножках, а шея такая длинная, что просто смешно. Гораздо длиннее ног.

Ну, разве можно такому уродцу важничать и равняться с верблюдом? Правда, когда-то у лам и верблюдов был один и тот же родитель. Но ведь это было очень давно, и кроме того я не думаю, чтобы Пахом мог догадываться об этом.

Девочки не видели, что Пахом смотрит на них сверху, через забор. Они все еще заглядывали в щелку, и им видна была только его грудь да ноги. Лена совала в щель корочку хлеба и уговаривала его.

— На, на, Пахомчик! Возьми, не бойся. Ой, какой он патлатый! Смотри, Варя: шерсть, как сосульки, висит.

И вдруг этот нахальный Пахом взял да и плюнул на них. Вот как он поблагодарил девочек за то, что они хотели угостить его хлебцем.

— Ну, распустили животных! — сказала Варя в точности так, как говорил ее отец.

Лена вытерлась рукавом и погрозила Пахому:

— У, ты, дурак! Вот позову Индейца с Матвейкой, так они тебе нахлещут по морде.

Корочка осталась торчать в заборе. Пахом увидел ее и даже понюхал издали. Но он не решился взять ее губами, потому что не мог понять, к чему это клонится.

Наверно, чтобы показать все свое презренье и к этой корке, и к человеческим детенышам, он поднялся на задние лапы и так прошелся вдоль забора. Потом остановился и что-то прокричал таким уморительным верблюжьим голосом, что девочки, забыв про обиду, упали от смеха на траву.

Три самки-ламы давно уже бросили пастись и с удивлением глядели на Пахомовы выкрутасы. Когда дело дошло до того, что Пахом заходил на пальчиках, а передние лапы стал прижимать к своей патлатой груди, самки вылупили глаза и все вместе отправились тоже к забору.

— Ламихи идут! Варюшка, беги скорей, позови ребят.

Пришли удалые ребята — Индеец и Матвейка. Они еще по дорого придумали, как отомстить Пахомке.

— Вот что, — сказал Индеец. — Тебя, Варька, мы посадом туда, к ламам. Ты только побеги от них край забора. А мы па столбах притаимся. Как они припустят за тобой, да как побегут мимо нас, так мы и повесимся на них. А уж тогда накатаемся, сколько хочешь.

— Я боюсь. А если они заплюют меня до смерти?

— Кто-то им даст! Гляди, какой бич — видишь? И у Матвейки такой же.

Мальчишки оглушительно щелкнули бичами, и у Вари пропали сомнения.

— А Ленка? — спросила она, уже влезая на. забор. Пускай она тоже спустится к ламам.

— Нет, я буду кататься на Шоколадке. Ты только сумей подманить их под самый забор.

III

Очутившись в загоне одна перед ламами, Варюшка сначала оробела. Но сквозь щели забора на нее смотрело шесть строгих глаз. Надо было показать свою храбрость.

— Ну, вы, Степки-растрепки! — крикнула она изумленному стаду. — Вот я на вас хрр… тьфу! Ну-ка, посмейте на меня плюнуть!

И Варюшка, высоко задрав нос, побежала у самого за бора.

Почти ни одно животное, в том числе и человек, не может видеть убегающего, чтобы не погнаться за ним. Ламы все разом поприжимали уши и кинулись догонять.

Варюшка уголком глаза успела заметить столб, к которому прилепился Индеец. Не замедляя бега, она пробежала мимо него. И только она это сделала — сзади кто-то резко толкнул ее в спину. Девочка ткнулась носом в траву.

В тот же момент раздался сердитый рев лам. Чьи-то ноги мазнули ее по затылку. Дальше она услыхала восторженный хохот и крики:

— Индеец прицепился! Индеец поехал! Глядите: он скачет верхом на Гордячке!

По степи неуклюже скакали ламы. На спине у Гордячки, крепко вцепившись в ее густую шерсть, подпрыгивал Индеец. Матвейка с Леной бежали к Варюшке.

— А я промахнулся, — оправдывался Матвейка. — Пахом отпрыгнул от меня как раз, когда я…

— А я целилась на Шоколадку, но она как прищурилась на меня, так я и не смогла. Я аж с забора свалилась прямо на землю.

Ламы оправились от испуга и почуяли, что на Гордячке сидят совсем неопасный враг. Они сразу остановились, а Гордячка даже легла.

Индеец попал в трудное положение: один в степи, под ногами у рассерженных лам. Он, правда, не струсил и быстро вскочил па ноги. Но в это время Пахом сзади пребольно укусил его за мякоть.

Ай! — вскрикнул мальчик. — Брысь ты, проклятый!

Пеструха сбоку цапнула его за ухо.

Ой-ой! — Из глаз у него брызнули слезы. — Уйди, гадина, я тебе вот…

Пахом и Шоколадка с двух сторон вцепились в рубаху и разорвали ее пополам.

— Ай, убивают! Спаси…

Индеец вынырнул из-под морды Пеструшки и кинулся бежать. Матвейка с девочками в ужасе застыли на месте. На их глазах Пахомка опять сшиб Индейца и вцепился в его штанишки. Дети принялись дико кричать.

IV

Эти крики услыхали Павел Федотыч и я.

— Что такое? Где это? Бежим скорей — несчастье!..

В загоне Пахом расправлялся с Индейцем. Ламихи смотрели на это холодно и справедливо. Перепуганные ребята горько рыдали.

— Папочка, отгони! — закричала Варюшка. — Вот у Матвейки кнутик есть.

Павел Федотыч отогнал лам и поднял избитого мальчика. У него сочилась кровь из уха и из голого бока. В разных местах виднелись ссадины и следы ударов! Павел Федотыч попросил меня отвести мальчика к доктору.

— А вы все ступайте за мной, — строго приказал он Матвейке, Лене и Варюшке.

— Нет, мы тоже пойдем до больницы, — возразил хитрый Матвейка. — Может, Индеец умрет или сбегать за чем надо будет.

Ламихи смотрели на расправу.
Я поняла, что ребятам теперь может здорово влететь.

— Верно, — сказала я. — Пусть они лучше сначала помогут товарищу, а вы им велите притти немножко после. Ну вот, прямо из больницы пусть и придут.

Павел Федотыч сердито кивнул, буркнув что-то под нос, и мы пошли до больницы.

— Еще, главное, говорят — в Америке она будто домашняя, — ворчал по дороге Матвейка. — Будто на ней там вьюки возят, в индейских горах. Да я бы такую поганку кнутом бы так нахлестал!..

— Подожди, брат Матвейка. Еще неизвестно, кого из вас нахлещут, — слегка намекнула я.

— Тетя Оля! Что нам теперь делать? Этот папка такой злой! Ну, прямо как Пахом.

Я засмеялась. Маленький и осанистый Павел Федотыч и в самом деле был очень похож на маленького и важного Пахома.

— Ты смеешься, — упрекнула меня Лена. — А нас, может быть, из школы прогонят. Летось одного прогнали за то, что страусные яйца воровал. Тоже Павел Федотыч потребовал.

— Ну, а вы что же думали? Шутят с вами, когда говорят, что к животным нельзя лазить? Ты, Варюшка, отлично знаешь, как твой папа мучается с этими зверями. Ночей не спит, беспокоится — как бы их не испугали, не покалечили, не обкормили. Так же и Ленин папа, и Индейцев, и Матвейкин дядя. А вы взяли и…

— Тетя Оля, я больше никогда не буду! Я думала, раз ламы домашние, то им приятно будет, чтобы мы покатались немножко и угостили их хлебцем. А они уж разозлились. Вот правда, тетя Оля, никогда больше не буду так делать!

— И даже другим намнем бока, пусть только сунутся в ламам, — мрачно сказал Матвейка.

Мы сидели в приемной больницы, пока доктор осматривал Индейца. Ребята смотрели на дверь докторской комнаты, вздыхали и жалобно шмурыгали носами.

— Мда, — сказала я грустно, — положение у вас серьезное; Павел Федотыч — строгий человек.

Носы зашмурыгали сильнее.

— Раз она-у индейцев домашняя, то что она, сдохнет, что ли, если на ней чуточку покатаются, — настаивал па своем Матвейка.

— Тетя Оля, Пахомка — вигонь? — внезапно спросила Варюшка сквозь слезы.

— Вигонь. А ты откуда знаешь такие подробности?

— Когда приезжали рабочие, из Днепростроя, папа рассказывал им, что ламов бывает три сорта: вигонь, потом какой-то на «однако» похоже…

— Гуанако?

— Ага! Это самый большой. А еще — у которого самая лучшая шерсть.

— Альпака.

— Верно! Как ты знаешь про все это?

Ребята с таким восхищением смотрели мне в рот, что я тут же рассказала им про дедушкин пиджачок.

— Вот видите, каким серьезным делом занимаются ваши отцы. Они изучают, как лучше разводить нам эти замечательные пиджачки, платьица и пальто. Они непременно хотят добиться, чтобы у Пеструшки, Гордячки и Шоколадки рождались маленькие пидж… то есть ламенки. Вы бы должны помогать им, а вы мешаете. Хорошо будет, если после вашего катанья Гордячка заболеет и сдохнет?

— Ой, неужели это может случиться? Тогда я… Я тогда… Не хочу-у-у!

— Мы не бу-у-дем!

Вышел доктор и объявил:

— Придется мальчика оставить в больнице. Ему наложили повязки, и все как будто хорошо, но у него сделался жар. Сообщите, пожалуйста, его родителям.

— Вот вам и еще одно удовольствие, — сказала я, когда мы вышли на улицу. — Реветь тут нечего. Надо просто понять и как следует запомнить.

Ребята плелись за мной, как пришибленные. Мы зашли на дом к Индейцу, а потом направились в лабораторию, к Павлу Федотычу. Я велела ребятам дожидаться меня крыльца и ушла, унося на себе их робкие молящие взгляды.

— Павел Федотыч, — сказала я, — ребят больше ругать незачем.

— То есть как это незачем? Не только ребятам, но и отцам их пропишу. А уж Варьке своей такого перцу задам, что она у меня будет помнить. Безобразие! Дорогие животные, день и ночь не знаешь покоя с ними, а тут…

— Павел Федотыч, ребята все это уже слышали. Они проревели в больнице ровно сорок четыре минуты. Они больше и сами не будут и другим не позволят.

— Все равно, — насупившись, ответил Павел Федотыч. — Я свои обязанности тоже знаю, Ольга Васильевна.

— Кроме того, — начала я сердиться, — опыт сегодняшнего дня позволил ребятам сделать одно меткое сравнение: они находят, что вы злее Пахома.

Тут я услышала такой взрыв смеха, что даже привскочила на стуле.

— А, ну их к свиньям! Пускай убираются, куда хотят. Только пусть на глаза мне не попадаются.

V

Все-таки весь этот день Павел Федотыч был необыкновенномрачен и зол. Работники поселка старались не встречаться с ним, а если встречались, то уходили от него красные и обиженные.

Мы удивлялись: неужели это ребячья шалость так расстроила его? Ведь в конце концов ничего ужасного не случилось.

Только вечером я узнала, в чем дело. Оказывается, Гордячка уже двенадцатый месяц носила маленького. Правда, ламы так устроены, что у них незаметно это, но маленький ламенок уже скоро должен был родиться.

Вечером я зашла к Наталье Александровне за книгой, а она говорит:

— Павло совсем голову потерял. Эти мерзкие ребята покатались сегодня на Гордячке, и вот у нее маленький рождается. Только, кажется, он рождается раньше, чем нужно. Подумайте, какое будет горе, если ламенок родится мертвым или уродцем.

Жалобный плач послышался за перилами кроватки.

— Молчи! — сурово сказала Наталья Александровна и пошла искать для меня книгу.

Ламенок вышел им навстречу.
— Ничего, девчура, не огорчайся, — успела шепнуть я Варе. Может быть, мы завтра вместе пойдем на него любоваться.

— Маленький пиджачок… — сквозь слезы вспомнила Варюшка, и мы с ней расцеловались.

VI

Наутро Павел Федотыч позволил нам с Варей пойти вместе с ним. Едва мы подошли к двери степного загона, оттуда выглянул какой-то веселый субъект.

Светлокаштановые крупные локоны завились у него по всему тельцу. Мордочка была голенькая, глазки уже сейчас, с первого дня, заносчивые, как у Пахома, а губы морщились в лукавую усмешку.

Он вышел нам навстречу, принюхался и стал тереться боком о стенку сарая. Ничего у него и не чесалось, а просто он видел, до чего мы все любуемся им, и форсил.

— Ой, какие ноги комичные! — восхищалась им Варя. — До самой щиколотки как будто широкие брючки. Знаешь, как у кого? Как у Чарли Чаплина в кино.

Мы все засмеялись, и ламенок хохотнул за компанию с нами. Так его тут же и назвали Чарли Чаплиным.

А настоящий Чарли, тот, который артист и живет в Америке, наверно, и не знает, какой славный однофамилец есть у него на Украине.

Пржевальская лошадь

Скажите правду: приходилось ли вам в самом разгаре работы или игры влетать со двора в комнату с перепачканным лицом, с горящими глазами, с растрепанными, торчащими вверх волосами?

В таких случаях всегда кто-нибудь закричит:

— Да ты что, взбесился? Смотри, на кого ты похож совсем дикий!

И это верно. Это уже самый первый признак. Если волосы стоят кверху, а не свешиваются на лицо и на шею, значит животное дикое.

В Монголии около полсотни лет назад на караван знаменитого путешественника Пржевальского наскочил табун большеголовых буланых лошадок. Чолок у лошадей не было вовсе, а густая короткая грива дыбом стояла кверху.

Пржевальский сразу же догадался, что перед ним невиданные еще никем дикие лошади.

Он погнался за табуном. Но табунок быстро скрылся, и сколько он ни искал, живую дикую лошадь ему уже больше ни разу не посчастливилось увидеть. У местных охотников он разыскал только шкуру и череп такой лошади. Описание это и отправил в Ленинград (который в то время назывался Петербургом), в Академию наук. По его письму и этим остаткам ученые определили, что он действительно открыл неизвестный в науке новый вид животного.

И растрепанная лошадь получила название «лошадь Пржевальского».

Потом люди, которые изучают, откуда произошли домашние животные, выяснили, что эта дикая лошадь сродни почти всем восточным домашним лошадям, но сама она никогда не была домашней и не попадалась еще в руки человеку.

Узнав обо всем этом, люди, конечно, сейчас же отправились ее ловить. Им захотелось рассмотреть ее поближе, изучить ее нрав и обычаи и сделать из нее домашнее животное.

У людей с давних пор завелась такая привычка: диких животных они стараются приручить и заставляют их приносить пользу в человеческом хозяйстве.

Вы думаете, кошка и собака всегда жили с людьми? Или, например, свинья? По-вашему, она только всегда и думала, как бы побольше нарастить вкусного свиного сала?

Свинья когда-то давно была костлявой, мускулистой и совсем невкусной. И была она тогда диким животным. То же с овцой и с коровой. Они все были когда-то дикие, а теперь не могут жить без человека.

Так почему же эта дикая лошадь носится без дела в степях Средней Азии?

Первой за поимку лошади принялась наша Аскания-Нова. Правда, и раньше за ней гонялось уже много людей, но Асканийскому зоопарку первому и единственному из всех удалось заполучить настоящую дикую лошадь живьем.

Сорок лет тому назад в равнине Кобдо произошло это замечательное событие.

Это было весной. Дикие кобылицы недавно ожеребились, и сосунки-жеребята веселились около матерей.

Дикие лошади — смелые и решительные животные. Вожаком в табуне был взлохмаченный, покрытыхй рубцами жеребец, испытанный драчун и забияка. Он чуял людей, но не знал, что ему делать.

А люди тем временем расставляли по равнине через каждые пять верст свежих оседланных лошадей, чтобы пересаживаться на них во время охоты. Они вспугнули лошадей звоном сковородок и котелков и дикими звуками труб.

Кобылицы испугались за своих жеребят и побежали. За ними помчался весь табун. Вожак бежал сзади всех. Он часто останавливался, нюхал ветер и сердито храпел.

Табун легко добежал до первой подставы. Тут люди пересели па других лошадей и, не давая отдохнуть табуну, погнало его дальше. На следующей подставе люди опять переменили лошадей. После третьей перемены за уставшим диким табуном погнались новые люди, опять на свежих, отдохнувших конях. А дикие лошади уже пробежали без отдыха целых пятнадцать верст. Взрослые лошади могли бы бежать и дальше, но с табуном были жеребята. Они устали, проголодались, им хотелось пососать молока и полежать на траве. Они останавливались и звали своих матерей.

Дикие лошади — смелые животные.
После четвертой перемены они шатались от усталости, плелись в хвосте табуна и каждую минуту спотыкались.

Дикий вожак разлохматился еще больше. Теперь он уже понял, чего добивались люди. Он кусал, подгонял жеребят, и глаза у него горели пронзительно и страшно.

И вот один жеребенок упал на траву. Вожак оглянулся и так налетел на двух остальных, что жеребята собрали последние силы и кинулись догонять табун.

Сзади слышалось беспомощное ржание жеребенка и торжествующие крики людей:

— Лови, лови! Навались на него разом! Попался, звереныш! Теперь нечего крутиться волчком.

Маленький дикий конек попался в неволю. Через полчаса забрали второго жеребенка. Жеребец подгонял последнего, но когда и он повалился, жеребец не бросил его и не убежал за табуном. Он стал над жеребенком, вздернул кверху открытую смелую голову, раздул широкие ноздри и… остался, чтобы защитить его от врагов.

Он даже бросился к ним навстречу. Он ничего не боялся, этот дикий жеребец. Бурей носился он по полю, рыл землю копытом, лязгал зубами, а зубы у него были, как у хищного зверя, — белые, длинные.

Когда жеребенок отлежался, вожак дернул его зубами за гриву, поставил на ноги и, покусывая, погнал к табуну, Люди только в головах почесали.

Уж очень у него было решительное лицо, у этого вожака.

Маленьких жеребят дикой лошади выкормили киргизские кобылицы. Вместе со своими кормилицами они приехали на Украину. Здесь, в степи, они прекрасно живут. Кобылки приносят жеребят, и у некоторых очень смешные дети: помесь дикой лошади с обыкновенной и помесь дикой лошади с зеброй — зеброид.

Внук того маленького жеребенка, который был пойман и равнине Кобдо, сейчас почтенный, седой жеребец. Зовут то Мишка. Ему двадцать шесть лет. Несмотря на свой седой лоб и почтенный вид, он ненадежный и плутоватый тип. У меня он выпросил весь сахар, воспользовался тем, что мне хотелось потрогать длинные чувствительные волосы на его губах и ноздрях. Эта борода и усы называются «вибрисы».

Зовут его Мишка.
Работник, который ухаживает за дикими лошадьми, их не боится. Он говорил, что жеребятами они совсем ручные. После, когда вырастают, становятся дикими и даже очень дикими. А к старости снова ручнеют.

Пока он это говорил, Мишка толкал меня мордой насчет сахара. А другой молодой жеребец, Мижур, вздыбился, схватил зубами верхнюю перекладину загона и так висел на зубах, да еще и визжал от злости.

Я протянула было ему сахар, но работник сказал, что если Мижур в кого вцепится, то хоть бей его, хоть убей, — он все равно не отпустит. Тогда я отдала сахар жеребенку — Футболисту. Жеребенок резвился во дворике. Он увидал на заборе воробушка и как экспресс, припустился за ним. Воробушек слетел с загородки. Почти уткнувшись лбом в загородку, жеребенок поднялся на задние ноги, повернулся на них, как человек, и вдруг, кувыркнувшись на передние ноги, подбросил задние высоко в воздух. Во дворе лежал обрывок газеты. Футболист вцепился в него, мотнул его в сторону, придавил ногой и опять вцепился. Глаза у него были при этом такие, как у того дикого жеребца, который в Кобденской равнине защищал своего жеребенка.

Этих диких лошадей нет больше нигде. Они водятся только в Азии. Их у нас покупают заграничные зоопарки и платят за них по десяти тысяч рублей золотом. Лошади эти очень сильные, выносливые, не боятся холодов и жары и не болеют теми болезнями, которые смертельны для домашних.

Ими думают улучшить домашнюю породу. Только не знают, как же быть с их строптивым и диким характером. Ведь этот характер может также передаться потомству.

Я познакомилась с одной такой, которую «улучшили». Мать у нее — домашняя лошадь Митюриха, а отец — дикий жеребец Мижур. Она небольшая и с виду очень приятная. Объезжал ее конюх Неелов. Это высокий человек, и ноги у него висели до самой земли. И вот лошадка взвилась, как блоха, и внесла его на забор высотой в два метра. Ноги у конюха зацепились за стену и обвалили кирпич и глину, а лошадке и горя мало.

Другому конюху она откусила два пальца. В седло вцепляется каждый раз, как собака.

Я застала ее, когда она стояла на задних ногах, положив передние на стенку, и смотрела, что делается наружи. Наверное она не понимает, что домашние лошади так никогда не делают.

Зовут ее Чертоглядка.

Челка у нее очень маленькая, а грива стоит совершенно торчком.

А ну-ка, кто помнит, что это обозначает?

Разбойница Минна

I

Рано утром, чуть солнышко высунуло уши из-за круглой старинной башни-водокачки, по всем дорогам к степному поселку заскрипели мажары. Это колхозники стекались к очередному базару с молоком, сыром и маслом, с возами картофеля, помидоров и кавунов.

Табунок диких лошадей Пржевальского и зебр пасся в степи недалеко от дороги. Это был уже не загон, а самая нестоящая степь, без всяких загородок. Лошадям давали такую свободу, потому что знали, что они никуда не убегут, а трогать их в пустынной степи было некому.

Во главе табуна расхаживала старая крупная зебра Минна.

Жеребята Пржевальского бегали наперегонки с нарядными зебрятами, шалили, кусались и получали нахлобучку от взрослых. Эти маленькие озорники никого не уважали и никого не боялись. Они хватали за хвост самых сильных лошадей, вырывали у них из-под носа еду, брыкали их тоненькими ножками. И им все прощали: маленькие же, что с них взять?

Но все жеребята и зебрята с первых дней жизни научились отличать старую Минну. С ней они не решались заигрывать и нахалить. И даже если случалось расшалившемуся жеребенку налететь на нее невзначай, он сразу виновато останавливался, сконфуженно лязгал зубами и моментально терял всю веселость.

Минна командовала всем табуном лошадей и зебр. Она была строгая и умная. Ей было тридцать два года, — очень старые годы для зебры. В табуне все, от мала до велика, слушались Минну беспрекословно и полагались на нее во всем, потому что никто лучше нее не знал нрава лошадей.

Зебрята с первых дней научились отличать старую Минну.
Люди тоже любили и уважали старуху. Минна во многом помогала конюхам. Когда осенью надо было завести кобылиц во дворики или когда лошадей забирали на малеинизацию (это прививка от страшной болезни — сапа), тогда люди только старались показать Минне сахар.

И старая сластена отправлялась за сахаром во дворики, в стойла, куда угодно, хоть к самому директору в кабинет. А за ней шло и все дикое стадо. Оно ничего не знало про сахар. Многие лошади никогда даже не нюхали его. Но они знали одно: раз Минна идет, значит надо итти за нею.

Впрочем, не всегда Минна водила табун так разумно и правильно. Иной раз она затевала такие походы, за которые её потом обзывали старой ведьмой и хулиганкой.

II

Рано утром по шляхту тянулся колхозный обоз. Набитые доверху мажары тихо поскрипывали, волы мотали головами, сонные колхозники изредка лениво понукали их: «Цоб, цо-об!» Свежие арбузы, дыни, помидоры вкусно поблескивали на солнце.

Дикий табун пасся в степи. Вдруг чуткая Минна подвила голову и поставила уши стрелкой. Она внимательно прислушалась, потянула широкими ноздрями воздух и залаяла. Зебры не умеют ржать по-лошадиному, и у них вместо ржания получается оглушительный лай, похожий на крик ишаков.

Весь табун также поднял головы и навострил уши. Прокричав тревогу, Минна бросилась крупной рысью по направлению к дороге. Ну, ясно — табунок помчался за ней, взметнув целое облако пыли.

На задней мажаре сидела бойкая языкастая старуха. Она от самого дома, не переставая, ругала своего старика за то, что он не взял четверть для керосина. Старик уныло шагал рядом. Он давно уже собирался сказать ей: «Да что же ты сама думала? Аль у тебя не такая голова?» — и все никак не мог решиться.

Увидав пыль над степью, старуха затараторила еще громче:

— Во-от, видал? Видал, какой буран подымается? А там дождь хлынет, дорогу испортит. Вот и будем целый месяц без керосину сидеть. У, старый ты дурень, больше никто!

Вдруг она вытаращила глаза и подалась на другой бок мажары.

— О-ой, батюшки, страсть какая! Гляди-ка, старый тигры полосатые.

— А ты их видала когда-нибудь, тигров? — спокойно спросил старик. Он привык ко всяким выдумкам старухи и не очень-то верил им.

— Да ты погляди хоть, ду-урень! — заголосила отару

— Думаешь, смеются тебе? Тьфу, тьфу, пакость какая! Ой, к нам бегут, прямо к нам! Что теперь делать?

Старуха скатилась с мажары прямо под ноги к старику

— Ну, сбесилась, старая, как есть сбесилась!

Старик все еще не верил, но на всякий случай, чтобы не было потом крика, глянул. Глянул и остолбенел: табунок диких взъерошенных лошадей вылетел на дорогу и отрезал его мажару от остального обоза. Они в самом деле были полосатые и страшные. Волы остановились. Передние лошади тоже стали.

— От тебе на! — только и смог выговорить старик.

Старуха лежала на земле, тряслась от страха и плевалась: — Тьфу, тьфу, тьфу!

Две дикие лошади взвились на дыбы и так прошлись возле мажары. Одна полосатая оглушительно залаяла, закричала. Тут уж и старик не на шутку струсил. Он стоял, опустив руки, и шептал про себя: «Хай будет, что будет. Абы самих не тронули».

Полосатая лошадь (это была, конечно, Минна) подошла и понюхала арбузы. К ней присоединились еще три. Старуха, как только увидела это, моментально забыла про свой страх. Она вскочила на ноги, взяла в руки подол и яростно замахала им:

— Кыш, кыш, озорницы! Ишь, моду каку взяли: арбузы лопать. Кыш!

Три лошадки отбежали, но Минна даже не обернулась на эти крики. На глазах у старухи опа согнула свою могучую шею, уперлась лбом в край мажары и так качнула ее, что мажара чуть-чуть не опрокинулась совсем. Штук десять белых крупных арбузов кокнулись об укатанную дорогу и разбились.

— Караул! — завопила старуха. — Уби-или!

Лошади жадно чавкали, подбирая сочное красное мясо арбузов, кожурки и даже семечки.

Колхозники наконец очухались, подбежали с кнутами и пугнули лошадей. Минна с большущей кожурой в зубах вскинула вверх голову и легонько зарысила в степь. Табунок ускакал следом за ней.

III

Когда убежал табунок, на старуху напала такая злость, что она чуть не задохнулась. Не обращая внимания на народ, она подскочила к старику, и слова у нее посыпались, как горох из лопнувшего мешка.

— Что, слопал? Слопал, старый витютень? Пропали арбузы. Спелые, красные, как ягодки… Да ты что стоишь? Ты что стоишь, я тебя спрашиваю? Люди добрые, вы поглядите: стоит и глазами моргает.

— Так его, хорошенько! — подзадоривали колхозники

— А ты за чуприну его, чего на него глядеть?

Старуха увидала, что над ней смеются, и рассвирепела еще больше. До самого базара она ни разу не передохнула. Бедный старик уже не слышал, что она говорит. Он только подсчитывал про себя все новые и новые клички, которые она давала ему:

— Витютень — раз… Дохлый мерин — два… Старое мочало — три… Горшок без дна — четыре… Кислая тюря — пять…

Наконец он вздохнул свободно: приехали на базар — кажется, теперь все.

Не тут-то было! Она потребовала, чтобы непременно вот сейчас же итти жаловаться на лошадей начальству.

— Да куда я пойду срамиться с тобой? — попробовал возразить старик.

— Ага! Тебе, значит, наплевать? Добро пускай пропадает, а тебе наплевать? Целое лето работали, а ты…

Старик плюнул и пошел. Она привела его в большой белый дом и там потребовала, чтобы ей подали самого главного начальника. К ней подходили завхоз, Август Иваныч, Павел Федотыч — нет, ей надо самого главного. Пришлось провести ее к директору.

— Ну, что у вас там, дедушка? — спросил директор.

— Да ваши ж тигры полосатые, — затараторила старуха, — напали, воз, опрокинули, арбузы погубили, советская власть не для этого у нас, чтобы…

— Подожди, бабка. Сколько у вас арбузов пропало?

— Сколько пропало? — Старуха смекнула, что дело может обернуться выгодно, и брякнула: — Шесть десятков!

Старик аж рот разинул от изумления.

— Шесть десятков? — удивился директор. — Ого! Это порядочно. А почем они сейчас, арбузы?

— Какие по рублю, какие по рубль двадцать. А наши самые лучшие. Мы по два продаем. А еще они, проклятые, разбили у нас четверть с керосином. Полна четверть была.

Как ни крепился старик, а тут уж он не мог выдержать.

— Да брешет же она! Не верьте вы ей. Арбузов у нас восемь штук разбилось. Красная цена им по полтиннику. А керосину — мы и пустую-то четверть дома забыли.

Директор засмеялся и заплатил им пять рублей. Когда они вышли, в открытое окно долго еще слышен был скрипучий, въедливый голос старухи:

— Ах ты, чобот безмозглый! Ах ты, осина горькая! Счастье ему, дурню, в рот влезло, а он взял да и выплюнул его…

IV

Директор сделал нагоняй Павлу Федотычу, и в следующий базарный день возле табунка с самого раннего утра ходил пастух.

Лошади мирно пощипывали траву. Когда вдалеке проезжали мажары по шляхту, Минна настораживала уши и громко лаяла. Пастух кричал на нее, хлопал бичом — она успокаивалась.

По вот на шляхте показалась одинокая подвода. Минна поглядела на нее и вдруг без всякого лая бросилась бежать. Весь табунок помчался за ней. Пастух кричал, ругался, хлопал — куда там! Их уж и след простыл.

Правда, на этот раз табунок немногим поживился. Мажара оказалась конной, и колхозник ускакал, потеряв только один арбуз. Но все-таки это уже начинало становиться похожим на самый настоящий разбой. Пришлось Минну в базарные дни до обеда оставлять в загоне.

Как только это начали делать, разбой прекратился. Правда, лошади при появлении мажар на шляхте поднимали головы и настораживали уши, но теперь у них не было самого главного — вожака. Без вожака они ничего не могли сделать.

Как усатый зверь сдавал экзамен

I

Однажды в Москве, в большом важном доме, собралось много людей. Все эти люди отлично знали зверье. Один из них вырос и состарился с голубым песцом. Другой лучше, чем своих детей, умел воспитывать и растить чернобурых лисиц Третий точно узнал, почему ценный зверек — соболь — не хочет в неволе приносить соболят, и, узнав это, добился того, что соболята стали рождаться в клетках почти так же, как на воле.

В большущей комнате, в которой собрались эти люди, за столом сидел высокий старик со смелым бритым лицом. Это был известный ученый. Он своими трудами принес много пользы советскому государству. Все, кто приходил, сейчас же поворачивались и смотрели в его сторону.

Но, повидимому, их интересовал не сам знаменитый ученый. Когда он вставал с места и отходил, люди все с тем же интересом продолжали смотреть в ту сторону. А там и не было ничего, только один дубовый стул да какой то ящик, прикрытый брезентом.

Когда все стулья в комнате были заняты, бритый старик встал и начал говорить. Он говорил о теплых шапках, воротниках и шубах.

— Если природа не умеет производить их столько, чтобы зимой всем было тепло, — сказал старик, — то надо помочь природе; надо найти и развести такого зверя, чтобы он быстро плодился, давал бы много теплых шкурок и чтобы кормить его ничего не стоило.

Люди в большой комнате почесали затылки. Надо-то надо, да где его взять, такого зверя? Нет такого.

— Как нет? — горячился ученый. — Одного такого зверька мы уже нашли. Это мускусная крыса — ондатра. Она переселилась из Северной Америки к нам, в Архангельский край, и там отлично разводится в болотах и озерах. Но ондатра слишком мала. Кроме того, она может жить только на севере. А нам надо заселить таким зверем и юг. Только тогда у нас зимой каждый сможет закрыться от холода теплыми шкурками.

Оказывается, старик нашел еще одного зверя. В то время, когда наши школьники ежились от январского мороза и терли побелевшие носы, этот бездельник валялся под чайным кустом и спал, разомлев от жары. Там, у него на родине — и Южной Америке, в долине реки Пилькомайо, самые большие «холода», какие бывают, это восемь градусов тепла. А январь там, как у нас июль, — самый жаркий месяц лета.

В тенистых сырых зарослях на Пилькомайо никогда не бывало людей. В чаще кустарников и вечнозеленых деревьев целыми днями тараторили разноцветные попугайчики-арара. А внизу, под широкими листьями, расхаживали «они», вот эти самые звери.

Попугайчики свешивали вниз головы, приглядывались и подымали испуганный крик. Они очень боялись змей, а за этими зверями, куда бы они ни шли, всегда волочились, как пришитые к ним, длинные голые змеи — хвосты.

Звери много плавали, ныряли и забавлялись со своими маленькими. По вечерам, когда на Пилькомайо затихала болтовня попугайчиков, они негромко перекликались. Их крик был похож на тихий стон или плач ребенка. Таким странным голосом они выражали свою радость, здоровье и полное довольство жизнью.

Этот зверь, — рассказывал бритый старик, — называется болотный бобр, или нутрия. Индейцы называют его еще «коипу». Любит он больше всего на свете камыши и тихую воду мелких озер, речек и болот. Мех у него теплый, пушистый и мягкий — значит, и маленьких холодов он не испугается. Хотя, впрочем, это еще надо проверить. Расходов и хлопот для него не требуется никаких. Самки его приносят маленьких пять раз в два года, по семь-восемь штук каждый раз. Вид у этого зверя… Да вот я вам сейчас, покажу его.

Он подошел к ящику и отдернул брезент. Все люди в большой комнате привстали с своих мест. Кто-то сказал:

— Осторожнее, Борис Михайлович! Его, наверно, там, в Южной Америке, не обучили хорошим манерам.

— Ничего, — засмеялся старик. — Мы с ним друзья.

Он решительно загнал своего «друга» в угол, потом всунул в клетку руку и быстро вытащил ее обратно. В руке был зажат длинный и голый, как змея, хвост. На хвосте, головой вниз, висел южноамериканский гость. Он свирепо щелкал страшными красными резцами. На усатой, тупой, как у поросенка, морде было отчаяние и злоба:

— Ну, вот это уж никуда не годится, — пошутил старый ученый. — Я тебя рекомендовал как друга, все тебя встречают с такой радостью, а ты злишься.

Зверь извивался и старался приподнять свое гибкие тело. Передние лапы у него были совсем как маленькие человеческие руки. Пальцы их он крепко сцепил на груди.

Когда люди из первого ряда протягивали руки, чтобы пощупать его мех, он вздрагивал и угрожающе шипел.

— Покажите, покажите его нам всем! — закричали задние.

Профессор с торжеством поднял руку вверх, и все собрание увидело мягкий голубовато-серый живот и задние лапы коипу. Эти лапы резко отличались от передних: на их голых пальцах были настоящие утиные перепонки.

Люди удивились и опять высказали сомнение:

— Как с такими голыми перепонками и хвостом коипу выдержит нашу снежную зиму?

— А вот мы устроим ему экзамен, — сказал старик. — Посмотрим, на что он способен. Поместим его…

При этих словах коипу сильно подбросил свое тело и щелкнул зубами. Старик выронил его и спокойно стал завязывать платком раненую руку. А коипу медленно пошел вдоль стенки.

А коипу медленно пошел вдоль стенки.
Сразу было видно, что он не привык ходить по собраниям. Длинное пушистое тело его волочилось неуклюже. Большие утиные ноги и маленькие руки ступали по гладкому паркетному полу неуверенно. Голый хвост веревкой тянулся сзади. Зверь бурчал, озирался и сердито, как кот, горбил спину. Длинные усы его шевелились. Похоже было на то, что затея бритого старика ему совсем не по душе.

Люди с уважением смотрели, как этот заморский гость ходил взад-вперед у белой стены. Никто его не тревожил, никто не торопился поймать. Вот он остановился, сел на задние лапы и стал щуриться на яркую электрическую лампу.

Может быть, его удивило, что это маленькое солнце ничуть не греет? Может быть, он вспомнил другое солнце — то, которое пылало над тихими тростниками и болотами у пего па родине?.

Только он вдруг обхватил ручонками голову и горестно сунул пос в свой мягкий пушистый живот.

II

После долгих дней тряской дороги, тесных клеток и людского шума наш коипу почуял воду. Воды было много — целый маленький пруд с камышом. По доске с перекладинками из воды можно было вылезти на берег. На берегу стоял домик, а в домике — мягкая подстилка из свежей соломы и кормушка со свеклой, клевером и зерном.

Немножко в стороне, незаметно для нутрии, был устроен из камыша другой домик — наблюдательная будка. В этой будке день и ночь посменно дежурил рабочий Петро и молоденькая практикантка Софья Ивановна. А когда в школе не было занятий, к ним присоединялся еще Матвей.

У них была толстая тетрадка с полями — дневник. В него записывалось все, что могло случиться с нутрией.

Коипу очень много купался. Он плавал, нырял и подолгу сидел под водой, выпучив от наслаждения глаза. В первые дни в таких случаях над водой раздавался тревожный голос Петра:

— Матвей, а Матвейко! Бежи, хлопче, до Софьи Ивановны. Скажи, внутрий наш убег.

— Убег! — насмешливо отвечал Матвейка. — А это кто в углу пузыри пускает?

Люди снова прятались в будку, и Петро с облегчением вздыхал, когда через пять-шесть минут над водой показывалось тупое усатое рыло.

Коипу принюхивался и вылезал на мостки. Тут он усаживался на задние лапы, а передними начинал растираться. Тер уши, щеки, грудь, живот, расправлял кулачками усы, приглаживал пальчиками волосы на голове. Все это пределывалось до того ловко и серьезно, что наблюдательная будка начинала пыхтеть и давиться от смеха. Тогда зверь камнем плюхался в воду.

— Так нельзя, — шептали в будке, — какие же мы наблюдения сделаем, если все время будем пугать его?

После этого, сколько бы зверь ни причесывался и ни растирался, будка молчала, как мертвая.

Была уже поздняя осень. Солнце совсем перестало греть, и вода сделалась холодной, как лед. Но коипу, видно, пока не боялся холода. Он быстро толстел и становился похожим на откормленную пушистую свинку. От холодов он только стал еще спокойнее и медлительнее.

Наблюдательная будка в это время почти каждый день записывала в дневник одно и то же:

«6 часов 45 минут утра. Вышел из домика и стал купаться.

Купался 2 часа 15 минут. Потом поел и лег спать в домике. До конца дежурства все время спал».

Дальше рука Петра: «Спал до половины шестого. Как встал, мы его взвесили. Оказалось 7 кило. Во как разъелся!»

После этого шли крупные буквы. Это писал Матвейка.

«7 часов. Купался, купался, потом вылез и стал есть. Ох, смешно же он ест! Возьмет в руки травинку, перегнет пополам и откусывает помаленьку. Потом за свеклу примется. Жует долго-долго, как старик. Вот набрал в руку зерен и с ладони ест, как люди семечки грызут. Когда осталось немного, взял рукой всю кормушку, поволок ее в воду и там опрокинул. Еда вся высыпалась и поплыла по воде, а он стал ловить ее».

III

Так, в покое и довольстве, жил наш коипу в Аскании-Нова. Но вот как-то вечером, сидя над роскошной едой, он вдруг загрустил: начал тихо стонать, перестал есть. Постонет, постонет, потом примется рыть ногами землю, хлопотать в своем домике, а потом опять усядется на задние лапы и застонет: м-маа, м-маа!

Наблюдатели забеспокоились. Они устроили совет и долго гадали, что ему нужно, коипу. Вечером Софья Ивановна пошла и рассказала об этом Павлу Федотычу. А утром, когда коипу вылез из воды и забрался к себе в домик, он неожиданно увидел там чудесную штуку: на соломенной подстилке перед ним сидела очень приятного вида нутриха.

Она вытянула вперед мордочку, обнюхала коипу и погладила его лапой по спине. Потом они вместе спустились к воде, покупались, поплавали и начали старательно, растираться. Днем они мирно спали в своем домике, а к вечеру вышли и стали играть и носиться по берегу. От всей грусти коипу не осталось и следа.

Пришел Павел Федотыч. Он прочитал записи в дневнике, сделал на полях заметки красным карандашом и сказал:

— Ну вот. А теперь мы начнем экзамен. У нас есть шесть нутрий. Эту пару мы оставим тут, в крытом домике, и будем давать им еды, а четырех штук пустим в заросли тростника. Посмотрим, сумеют ли они сами добывать себе пищу и как справятся с зимними морозами.

— Хорошо, Павел Федотыч, — сказал Матвейка.

— А, ты все-таки здесь! — удивился Павел Федотыч. По правде сказать, я думал, тебе уж надоело. Ну, смотри если хочешь научиться работать с зверями, то надо держать ухо востро. Смотри, не пугай их, не надоедай. Старайся следить за ними так, чтобы тебе виден был каждый их шаг, а они бы тебя не замечали.

Жует долго-долго, как старик.
— Да я же… Павел Федотыч… — Матвейка хотел сказать очень много, но захлебнулся от радости, закашлялся и только пропищал тоненьким голосом: — Вот увидите…

— Ну-ну! Я же говорю, что ты толковый хлопец.

IV

Выпал снег. По ночам бассейн с водой стал покрываться льдом. Но днем, как только пригревало солнце, лёд растаивал. Нутрии купались в ледяной воде, а потом забирались в домик и целыми днями спали.

Нашего коипу теперь все звали «Отцом», а самка называлась «Голубая». Они отлично устроили свое гнездышко.

Люди взяли на себя заботу доставлять им свеклу, люцерное сено и зерно. Нутриям оставалось только есть, купаться, спать и видеть во сне горячее южноамериканское солнце.

Раз в десять дней крышка домика поднималась. Домик чистили и меняли подстилку. Пушистых зверей сажали на весы и взвешивали.

— Ого, еще прибавил! — радовались Софья Ивановна и Матвейка. — Отец уже больше полпуда весит.

В середине февраля ударили сильные морозы. Перед этим несколько дней шел снег с дождем, и теперь сучки деревьев, бурьяны и тростники оделись ледяными сосульками. При сильных порывах ветра они звенели, как стеклянные подвески.

Звери совсем перестали выходить из домика. Им даже есть не хотелось. Кусочки бурака валились у них из рук. Они ежились от холода и прижимали голые лапки к теплому меху.

Один раз вечером Матвейка с Петром нашли на снегу следы голых лапок. Похоже было, что по снегу прошел какой-то четырехногий гусь. Передние лапки оставляли следы тонких пальцев, а задние — следы перепонок.

Петро пошел по следу, и скоро они наткнулись в камыше на нутрию. Это была, одна из четырех, выпущенных на волю. Она сильно исхудала от жизни среди незнакомого холодного снега. Там, на родине, ей не нужно было теплого жилища. Единственно, что она делала там, это нагрызала тонких тростинок и устилала ими неглубокую яму. Вот такую же лежку нутрия сделала себе и тут. Но разве это годилось на, Украине, когда морозы доходили до двадцати пяти градусов?

Увидев Петра, исхудалый и промерзший зверек заковылял на пруд. Должно быть, он хотел по старой привычке нырнуть в воду. Но как же он растерялся, когда вода оказалась твердой, как камень!

Нутрия беспомощно понюхала твердую воду, полизала ее языком и осторожно стала пробираться дальше. Ноги у нее растекались на гладком льду, не слушались ее. Вся она была такая неуклюжая и неповоротливая, что Петро расхохотался. А Матвейка обиделся за нутрию.

— Ну, чего ты гогочешь? Тебя бы разуть да пустить вот так, босиком. Думаешь, сладко ей, да? Давай поймаем ее и отнесем Софье Ивановне.

— Ну вот, как же мы ее поймаем?

— Да тут же, на льду. Она ведь не может бежать.

— Нет, я не про то, а что Павел Федотыч ругаться будет. Скажет: опыт портим.

— Ну и пускай ругается, я все равно поймаю.

Нутрия совсем перепугалась. Она бросилась было бежать, но упала. Встала, пробежала немножко и опять поскользнулась. Тут ее и настиг Матвейка.

— Эх ты! Дядько Петро, гляди-ка: кровь!

Петро подошел и на том месте, где билась нутрия, увидел красные следы. Сама нутрия больше не пыталась убежать Она лежала на боку и только яростно скрежетала зубами. Голые перепончатые лапы ее распухли, хвост был толстый, как палка, и весь в болячках.

Петро потоптался на месте и крякнул. Он хотел подпить обмороженного зверька и не знал, за какое место его можно взять. Тут Матвейка снял с себя полушубок, накрыл им нутрию и так, в полушубке, и унес ее к Софье Ивановне.

V

Софья Ивановна, увидев пострадавшую нутрию, страшно рассердилась. У нее даже слезы выступили на глазах.

— Безобразие какое! Нельзя же так. Бедная зверюшка I Пойдем, Матвейка, сейчас же к Павлу Федотычу и попросим его. Может быть, он разрешит взять их в тепло.

Она завертгула нутрию в шаль и бегом пустилась в либо раторию. Еще с порога она закричала звонким возмущенным голосом:

— Павел Федотыч! Вы простите меня, но так… нельзя так. Это… это…

— Ш-ш-ш! Тише, не волнуйтесь, Софья Ивановна. В чем дело?

— Вот, посмотрите.

Она развернула шаль и показала распухшие ноги и хвост нутрии.

— Да, — сказал Павел Федотыч, — придется ее взять в помещение.

— Нет, не только ее, надо и остальных трех выловить! Надо прекратить этот экзамен, надо…

— Н-нет, не надо, Софья Ивановна! — Лицо у Павла Федотыча сделалось жесткое и чужое. — Мы собираемся развести этих животных тысячами. Поэтому мы должны точно узнать, где и как они могут жить. Разве лучше будет, если вместо этих трех у нас погибнут тысячи? Я не меньше вас люблю животных, но что же сделаешь?..

Три нутрии остались пока на воле. Одну из них скоро также пришлось взять в помещение. Как-то Матвейка заметил, что худая, голодная нутрия подошла к затянутой тонким льдом полынье, пробила ее и нырнула в воду. Хлопец подождал минут пятнадцать, а потом пошел разыскивать ее. Сквозь тонкую крышку льда он скоро увидел усатую морду. Глаза у нее были страшно выпучены. Она отчаянно избилась об лёд и вот-вот должна была задохнуться.

В двух шагах от нее была дыра, которую она сама же пробила. Но нутрия не могла отыскать ее. Также не могла она понять, почему это вода, в которой она родилась и выросла, вдруг начала бить ее по морде и не пускала выбраться на воздух.

Матвейка разломал лед ломом и выудил глупого зверя. Сильно истощенного и подмороженного, его взяли в помещение. А в дневнике Софья Ивановна записала:

«Совершенно незнаком со льдом. Без помощи человека должен был задохнуться, так как не мог отыскать полыньи, в которую нырнул».

Третьего зверя нашли через несколько дней под снегом. Он был уже мертвый. Когда разрезали его желудок, он оказался совершенно пустым. Павел Федотыч, как только узнал об этом, взял красный карандаш и записал в дневнике:

«В тех местностях, где земля надолго покрывается снегом, а деревья и травы прекращают свой рост, нутрия без помощи человека прожить не сможет. Она неминуемо погибнет от голода».

Он велел сейчас же разыскать последнего зверя и посадить его в домик. Матвейка с Софьей Ивановной обрадовались и побежали искать. Но четвертого зверя нигде не было. Они облазили весь парк, все пруды и камыши, но так и не нашли ого.

— Жаль, — сказал Павел Федотыч, — может быть, как раз этот бродяга как-нибудь и приспособился.

Мать Лены в эту зиму работала на птичнике. Каждое утро, перед школой, и вечером, когда начинало темнеть, Лена бегала на большой пруд помогать ей кормить лебедей, уток, гусей, казарок и других птиц. Птицы так привыкли к ней, что, когда она шла по парку, из кустов к ней выбегали яркие длиннохвостые фазаны. Журавли расхаживали за ней по пятам, а павлин что-то громко кричал ей и распускал свой хвост, как будто Лена была его павой.

Хвост у него отвалился, пальцы на лапах распухли.
Однажды Лена принесла павлину корм и удивилась: павлин ни за что не хотел слезать с своего насеста. Он отчаянно кричал и, свесив голову вниз, испуганно таращил глаза на свою кормушку. Лена заглянула в кормушку и сама перепугалась больше павлина. Там сидела огромная, больше кота, пушистая крыса. Она подбирала руками корочки хлеба и аппетитно ими закусывала.

Лена бросила корм и с перепугу понеслась не к матери, а прямо к Августу Иванычу. На одной из дорожек парка опа встретилась с Матвейкой, который все еще разыскивал исчезнувшего последнего коипу.

— Ты куда, Ленка?

— К Августу! — на бегу крикнула. — У нас там зверь какой-то. В кормушку залез.

— Постой! Какой зверь? А ну, пойдем, поглядим.

— Да некогда! Я сначала скажу Августу. Он страшный. Может, он павлина съест.

— Погоди ты! Может, это наш нутрий. У нас пропал один. Пойдем. Я погляжу.

Лена с неохотой согласилась. Матвейка поглядел — в самом деле, пропавший бродяга. Он страшно исхудал. Хвост у него совсем отвалился, пальцы на лапах распухли, и коготки из них повыпали. Когда его показали Павлу Федотычу, он сказал:

— Ага, один, все-таки приспособился. Хоть не так, как нам бы хотелось, но все-таки приспособился. Понял, что без человека ему каюк, и присоседился к птичне. Ну что же, если он будет воровать из птичьих кормушек и ночевать под крышей, то, пожалуй, он и дотянет до весны. Теперь уж недолго осталось. Оставьте его на воле.

И бродяга остался. Он все время терся среди птиц, нахально лазил в кормушки и жадно ел, несмотря на то, что злые лебеди больно щипали его и долбили клювами.

В конце марта снег стаял, а в апреле между старым высоким тростником показались зеленые язычки молодых побегов. Он срывал эти сочные побеги и свободно разгуливал но островам. Раны его поджили, шерстка начинала лосниться, а спина округляться. Вскоре он совсем бросил птичник и окончательно переселился на пруды.

VI

В маленьком доме пара зверей — Отец и Голубая — жили роскошно. Они и не подозревали о тех бедствиях, какие приключились с их товарищами. У них было вдоволь еды и прикрытие от холода. Нехватало, конечно, воды для купанья. Но что же поделаешь? В крайнем случае можно обойтись без купанья.

В марте, когда еще лежал снег, Матвейка заметил, что из домика высунулась какая-то пушистая крыса с золотистой шерсткой. Она была похожа на Голубую, только очень маленькая. Немного погодя к ней подсела еще одна такая же. Матвейка, аж глаза вытаращил.

Софья Ивановна! — зашептал он, толкая в бок практикантку. — Что же они, усохли, что ли?

— Да это же у них маленькие родились!

— Какие маленькие? Я ж вот недавно, часа три, как заглядывал в домик. Там было только двое больших. А эти уж вон какие шустрые! Кабы маленькие, они бы ходить не умели.

— Нет, у нутрий дети должны сразу же после рождения уметь бегать и плавать.

— А зачем?

— Ну, этого уж я тебе не смогу сказать. Наверно, так нужно.

К двум маленьким на порог вылезли еще две. Они так старательно лезли вперед, что одна совсем вывалилась наружу, на снег. За ней выбежали и все остальные. Но холодный снег обжег их голенькие лапки. Они жалобно запищали: мма-а, мма! — и юркнули обратно в домик.

— Вот видишь, — сказала Софья Ивановна. — А мы хотели их на снегу разводить. Куда бы они делись вот с такими маленькими?

Матвейка понял, на кого она намекает, и ответил за Павла Федотыча:

— Ну, что же? Зато теперь мы уж хорошо знаем, как их надо разводить.

Когда растаял пруд, все маленькие высыпали наружу. Их было шесть штук. Они плавали и ныряли лучше отца с матерью. Купались они день и ночь. А когда вылезали, сейчас же начинали растираться — в точности как большие.

С первых же дней они начали есть траву и свеклу. Важно, как большие, они брали в руку травинки, долго полоскали их в воде, а потом уже начинали откусывать. Но, кроме этой еды, им, видно, еще хотелось и пососать у матери молока. А мать держалась как-то по-дурацки: ни за что не давала сосать. На берегу они сунутся к ней — она сейчас же прижимается к земле. Они, бедные, тычутся, тычутся ей в спину так и заснут у нее на спине. А на воде и еще хуже того: ляжет вниз животом и лежит, как колода. Не понимает, что они ведь не могут сосать ее под водой — захлебнутся же. Они и тычут ее опять в спину.

Матвейку очень беспокоило, как бы маленькие не подохли от этого. Он уже двадцать раз приставал и к Петру и к Софье Ивановне, но они толком ничего не могли объяснить, потому что сами не знали. Тогда Матвейка побежал к Павлу Федотычу.

— Как? Сосать не дает? — удивился Павел Федотыч. — Не может быть! Ну-ка, пойдем посмотрим.

— А можно нам посмотреть на маленьких? — пристали Варюшка с Леной. — Папа, возьми нас с собой!

— Ну, ладно, пойдемте. Только чтобы никакого писку.

Когда они пришли к пруду, обе старые нутрии сидели в домике, а уодной из них на спине сладко спали шесть маленьких золотистых нутрят.

— Вот, видите? — шепнул Матвейка. — Опять не дала. Они потыкались в спину да так и уснули.

— Ах, вот оно что! — улыбнулся Павел Федотыч. — Ну, это еще горе невеликое.

Он поднял крышку и взял двух. нутрят на руки. Они были меньше ладони, мягонькие и доверчивые, как дети. Один сунул нос в рукав, другой уселся на руке и стал есть травинку.

— Ребята, — сказал Павел Федотыч, — вот что я вам хотел сказать. Матвейка удивился, почему это мать подставляет нутрятам вместо живота спину? Вы видите: нутрия живет в воде. В воде она ест. На воде она целыми днями спасается от врагов. Но если она целыми днями плавает, то как бы она могла кормить своих маленьких, будь у нее соски на животе, как у всех животных?

— Ну, конечно, не могла бы, — сказала Лена.

— А-а, — вспомнил Матвейка, — теперь я знаю, почему они сразу научаются плавать.

Верно, — согласился Павел Федотыч. — Они рождаются очень самостоятельными. Но все-таки, чтобы мать могла их кормить на воде, соски у нее должны быть устроены…

— Знаем, знаем! — перебили ребята. — Там, куда они тыкались носами.

Павел Федотыч вытащил из ящика Голубую, раздвинул у неё мех, и ребята увидели на спине два ряда маленьких сосочков.

Нутренок уселся на руке и стал есть травинку.

VII

Сейчас па Украине живут только старый, разжиревший до двенадцати кило Отец и Голубая со своей семьей: сыновьями, внуками, правнуками и праправнуками. Два маленьких путренка, Пушок и Мартышка, наверно, и не догадываются, что их прадедушка с прабабушкой когда-то приехали из Южной Америки. Эти веселые зверюшки ходят среди людей так же свободно и просто, как собаки. Частенько они заходят в лабораторию, садятся на задние лапки и смотрят, как работают люди. Если на них никто не обращает внимания, то они обижаются и плачут: мма, мма! Пушка и Мартышку все очень любят и угощают всякими вкусными вещами.

Из лаборатории нутрята идут вдоль стенок дома, а потом перебираются через дорогу. Тут они знают одну дверь, где живет Варюшка. Они тихо ползут в комнату и садятся в огороженном уголке.

Там стоит коробка, а в ней кусочки сахара, морковки и хлеба. Пушок и Мартышка знают, что это для них. Они наедаются и тут же устраиваются на подстилке.

Скоро приходит из школы сама Варюшка. Ей уже не семь лет, а целых девять. Она по-прежнему очень любит животных и работает в кружке юных натуралистов. Главные коноводы в этом кружке — Индеец и Матвейка. Хотя там есть ребята гораздо больше их, но они всех забивают. Все это время они постоянно лазили в парк и многое там узнали.

— Киски мои пришли! — говорит Варюшка. И Пушок с Мартышкой капризно откликаются: мма!

Однажды в поселок приехал работник из Закавказья. Он объявил, что будет делать доклад о новом животном. Вечером клуб наполнился людьми. Человек стал рассказывать про коипу:

— Опыт, который вы провели с этим зверем, дал нам правильные указания, где и как его можно у нас разводить. Мы нашли для него тихие заводи и болота на реке Рионе. Там никогда не бывает зимы, и вода там не покрывается льдом. Деревья и травы растут круглый год. Густыми буковыми лесами, диким виноградом и ровным теплым климатом эта местность напоминает родину коипу.

— Там были выпущены нутрии после вашего опыта. В первый же год стадо их увеличилось во много раз. А сейчас их расплодилось столько, что приходится все больше и больше отстреливать их на шкурки и мясо. Если бы вы приехали к нам на Рион и посидели одну ночь на озере, в камыше, вы бы поразились, до чего их там много. Да вот, я вам покажу снимки.

Электричество в зале потухло. Все посмотрели на большое белое полотно. Там показывалась кинокартина. Словно из тумана, к зрителям придвинулось тихое лунное озеро. Вокруг него стеной возвышался тростник. Вдруг на гладкой поверхности воды закачались широкие круги, и высунулась тупая усатая морда.

Зверь плыл, почти стоя, все тело его было погружено в воду. Он причалил к берегу, словно маленький пароход. Вышел на берег, повернул морду к зрителям, открыл рот. Всем в зале показалось, будто из-под его усов раздалось негромкое: м-мма!

Тотчас же вся вода запестрела кругами, со всех сторон показались усатые морды. Звери вылезали на берег и там встречали новых, которые все плыли и плыли без конца.

Маленькие нутрята гонялись друг за дружкой, сваливались в кучу, прыгали, как котята. Старые самцы фыркали и дрались остервенело, как псы.

Все зрители восхищались, хлопали в ладоши. Только одному картина так не нравилась, что он все время отворачивался. Этот зритель был маленький Пушок. Он сидел на коленях у Вари, тер одну лапку о другую, а потом расправлял кулачком усы.

Полосатые лошадки

I

На зиму конюхи при помощи старой Минны разводили самок зебры по станкам, а дикие лошади Пржевальского зимовали среди снежных метелей и буранов. Ведь им еще на воле, у себя в Монголии, приходилось ночевать в снегу, и у них к зиме вырастала хорошая теплая шерсть.

А зебры в своей Африке никогда не знали холодов. Поэтому у них не создалось привычки надевать к зиме шубу. Их надо было прятать от морозов в теплом торпаннике.

С холодами зебры теряли свой веселый, бодрый нрав. Они зябли и делались сонливыми. Целыми днями они дремали в стойлах, и только когда весеннее солнышко снова начинало припекать, зебры, почуяв его сквозь стены, оглушительным ревом и лаем приветствовали возвращение лета.

Когда в торпанник приходили новые люди, служащие всегда говорили им:

— Вот это Пальма, зебра Чапмани. Видите, у нее полосы широкие и редкие? А это вот, с узенькими частыми полосками и побольше ростом, это Минна, зебра Греви.

Минна отлично знала эту фразу. Она без ломанья подходила к решетчатой двери, заранее облизывая губы, так как обычно после такого представленья на свет появлялся сахар.

Пальма была более мрачного нрава. Зимой, стоя в станке, она часто злилась и прижимала уши. А в эту зиму она раза три даже кидалась на людей, лязгая оскаленными зубами.

Но ей все прощалось, потому что ранней весной она должна была ожеребиться и принести удивительного жеребенка.

Этого жеребенка с нетерпением ждали Павел Федотыч и весь поселок.

Варя и Лена, Матвей и Индеец сделали себе даже такую моду: утром, как загудит гудок, и вечером, перед тем как потухнет электричество, они просовывали головы в окно караулки и спрашивали:

— Дедушка Федоренко, что у Пальмы не родился еще кто-нибудь?

Один раз дедушка сморщил еще больше свое морщинистое лицо и сказал:

— Готово уже, родился.

— Ну! Правда? — Дети обежали кругом, влетели к нему в караулку. — Где он? Дедушка Федоренко, покажи!

Дедушка погладил свою желтую бороду, опять сморщил лицо и развел руками:

— Видите, какое дело. Часа этак два тому назад родился у ней кто-то малый-малесенький, ровно блоха. Мы с техником зашли в станок поглядеть на него, а он, этот малесенький, ка-ак сиганет! Да и залез нашему технику под сорочку. Уж мы его искали, искали, все белье перетрясли — нет его, да и шабаш. Либо в щелку вот тут провалился, либо так и унес его техник на сорочке. Вот, значит, какое дело, ребята. Пропало Пальмино дите. Родилось да и сгинуло.

— Ну, это ты врешь, — обиделась Варюшка. — У Пальмы родится конек. Розовый конек с черными лентами. Очень нарядный и сильный. Его отец — дикий жеребец Мижур, а мама его — Пальма. От лошади и зебры не может родиться блоха. У них может быть только зеброид. А если ты, дедушка Федоренко, будешь только смеяться над нами, то мы больше не придем к тебе.

Ребята встали и, бросив на деда взгляд ненависти п презрения, направились к выходу. Дед дал им дойти до двери и тогда сказал:

— А может вернетесь? Я давно хотел рассказать вам про этих зеброидов, да все некогда было.

Ребята моментально забыли про свою ненависть:

— Расскажи, дедушка, расскажи!

Они уселись вокруг деда, и он рассказал им историю о жадном толстяке и полосатых лошадках.

II

Лет сто тому назад к нам на Украину приехал немецкий купчик Фейн. Купил он маленькое имение — теперешнюю Асканию — и стал разводить овец. За кусок хлеба мужики на него и пасли, и стригли овец, и мыли шерсть — все делали. Вся штука была в этих кусках хлеба, то есть в деньгах.

Фейн и выдал свою дочку за другого богатого помещика — Фальца.

Назывались они теперь Фальцфейнами.

Начали богатеть Фальцфейны больше да больше; лет через тридцать — сорок овец у них развелось столько, что если бы один человек захотел пересчитать их, то он должен был бы считать целый месяц.

Сколько у них было денег — никто не знал. Одни говорили — сотни тысяч, другие — миллионы. А один старик рассказывал, что он сам, своими глазами, видел у них огромные бочки, наполненные золотом. Правда, над ним всегда шутили: «Да, может, это не деньги, а соленые огурцы были в бочках?» Но он говорил, что не только видел, но даже пробовал на зуб — самое настоящее золото.

Вместе с большими деньгами к богачам всегда приходит великая спесь. Пришла она и к Фальцфейнам. Захотелось им хоть чем-нибудь да похвастать перед людьми. А чем же они могли похвастать, кроме как своим богатством? Ума у них особого не было. Смелостью, добротой, каким-нибудь мастерством или знаниями никто из них не отличался. Вот они и пустили в ход свои деньги. Услышат, что какой-нибудь другой богач завел себе роскошную дорогую коляску, — сейчас же несутся сломя голову заказывать себе еще лучше, еще дороже. Скажут им, что чья-нибудь овца или лошадь получила призы на выставке, — моментально едут и во что бы то ни стало покупают эту овцу или лошадь. Прочитают в книжке, что у самых больших богачей в имениях роскошные сады, а в садах редкостные деревья, пруды и цветники, — и тот же день нанимают рабочих копать пруды и разводить цветники, посылают людей в дальние страны закупать редкостные деревья. Дивитесь, люди: вот какие мы, Фальцфейны! Все у нас самое дорогое, самое лучшее. Никто не может перещеголять нас в богатстве и роскоши.

Старой Фальцфейнихе однажды рассказали, что в Крыму, у самого моря, выстроен новый дворец с мраморными колоннами, такой красивый, что люди издалека приезжают на него полюбоваться. Старуха целый день проплакала от злости А на другой день, в шестидесяти верстах от Аскании-Нова, па берегу морского залива, началась постройка нового дома

Через шесть месяцев он был готов — роскошный белый дворец с мраморными колоннами и со всякими украшениями Только почему-то никто не хотел приезжать на него любоваться. Наверно потому, что дом стоял далеко от железной дороги, в пустынной, голой степи, а морской залив был очень мелкий, и в нем воняла дохлая рыба.

Старуха страшно обозлилась и придумала новую штупу Она выписала тридцать человек музыкантов, заплатила им много денег и приказала:

— Вы будете целыми днями стоять на балконе моего дома, и кто бы откуда бы ни показался на дороге, вы должны встречать и провожать его музыкой.

Правда, и после этого мало людей приезжало любоваться на новый дворец, но зато по всей округе люди стали говорить:

— У Фальцфейнов на балконе целый день музыка играет. Вот дураки! Видно, больше делать нечего.

И старуха радовалась, как будто ее хвалили за доброе дело.

Другой раз Фальцфейны узнали, что в саду германского императора Вильгельма растет удивительный сорт дикого винограда — ампелопсис муралис — виноград с присосками Если его посадить возле дома, то он выпускает свои присоски, начинает ползти вверх по голой стене, и постепенно весь дом обрастает им так густо, как будто он сделан не из камня, а из одной зелени.

Фальцфейны долго думали: что теперь им делать? И наконец придумали: они подкупили императорского садовника, чтобы он выкрал для них один кустик ампелопсиса. Когда это было сделано, они велели посадить ампелопсис у себя возле башни-водокачки. И скоро вся башня покрылась прекрасным диким виноградом.

И когда к Фальцфейнам приезжали гости, они всем показывали:

— Вон посмотрите на нашу зеленую башню. Это ампелопсис — дикий виноград из садов императора Вильгельма.

— Что же, он вам подарил его? — спрашивали гости. — Может быть, вы друзья с Вильгельмом?

Фальцфейны умирали от счастья и неясно отвечали:

— Д-да, вроде того, что подарил. О, мы с ним самые большие друзья, с Вильгельмом!

Вы наверно подумали: «Ага, мол, небось, как спесь пришла, так у них и вся жадность пропала». В том-то и беда, что нет. После каждой спесивой выходки они кусали себе пальцы от злости и сейчас же накидывались на своих рабочих: еще больше заставляли их работать, еще хуже кормили, еще меньше платили жалованья. За каждую маленькую провинность они налагали такой большой штраф, что рабочие иной раз отрабатывали его годами.

III

Вот в такой семье родился однажды маленький Фальцфейн. Немудрено, что он, как говорят, был еще в пеленочках, а спесь у него была с теленочка. С малых лет всякие няньки, мамки и приживалки твердили ему:

— Ах, какой изумительный мальчик! Какой он розовый, умный, красивый! Лучше него нет во всем свете.

Мальчик в самом деле был розовый и толстенький, как поросенок. Он довольно посмеивался и говорил:

— Конечно, я лучше всех. Мой папа кого хочешь может купить и продать.

Когда он подрос, его отдали в школу. Учителя тоже расхваливали его, потому что папа платил им хорошие деньги. Но другие мальчики не захотели удивляться.

— Чего ты нос дерешь? — говорили они. — Ведь ты обыкновенный толстый мальчик, только ленивый и поэтому хуже нас учишься. Чего же ты форсишь?

Маленького Фальцфейна огорошили такие слова. Он понесен домой, дал деревенским парнишкам денег и попросил наловить ему десять штук воробьев. На другой день он пришел в школу и сказал:

— А я вчера поймал десять больших воробьев. Теперь они сидят у меня в клетках и чирикают прямо в комнате.

— Врешь? — удивились мальчишки. — Вот это здорово!

С этого и началось. Через месяц у маленького Фальцфейна было уже сто воробьев, по два, по три в каждой клетке. Потом появились жаворонки, скворцы, журавль и две утки. Все родные и знакомые, гости и прислуга жужжали мальчику в уши:

— Ах, как много у тебя птиц! Прямо удивительно, до чего ты любишь птиц!

Мальчик сиял от восторга и старался все больше покупать гусей, аистов, дроф и всяких других птиц. Через несколько лет их развелось у него столько, что для них уже пришлось строить особые дворики — вольеры. Пришлось нанимать людей, чтобы кормить их и ухаживать за ними.

Старому Фальцфейну не нравилось это баловство сынка, жалко было денег, которые он тратил на них. Чтобы отучить его, он послал сынка в далекий город учиться в высшей школе.

Но сынок и там мало думал об ученье. Всю зиму он с нетерпеньем ждал отпуска и, как только подходило лето, ехал домой и сейчас же принимался опять за своих птиц.

Так продолжалось до тех пор, пока маленький Фальцфейник не превратился в большого, толстого Фальцфейна. В это время на его счастье умер его надоедливый папаша. Все деньги достались ему. Он стал владыкой нашего поселка, еще других поселков, бесчисленного стада овец и громадных степей.

Вот тогда-то он и разошелся во-всю. «Ага! — думал он. Мальчишки в детстве говорили, что у меня нет ничего удивительного. Ну, так я им покажу теперь».

И он стал покупать уже не только птиц, но и животных: лошадей, коров, оленей, диких зебр, антилоп, зубров и всяких других. Он выписал ученых и заставил их работать над тем, чтобы развести ему самых лучших животных, какие только есть в мире.

Ученые с жаром взялись за работу. Они думали, что, работая у толстяка Фальцфейна, они выведут такие чудесные породы скота, что их шерсти, молока, мяса и шкур хватит па всех людей.

Но они ошибались в самом главном. Ведь толстяк никого и ничего на свете не любил. У него была одна спесь, желание во что бы то ни стало удивить людей. А во всем остальном он был такой же жадный и злой, как и все его родные.

Поэтому он постоянно мешал той работе, которую он сам же начал.

IV

Однажды толстяк сидел у себя в кабинете и гудел одному старому ученому:

— Вы должны мне создать что-нибудь такое, чтобы об этом непременно напечатали в газетах. Понимаете? Чтобы весь мир узнал и все полопались от зависти ко мне.

Ученый знал одну тайну. Он вычитал в книгах, что если смешать двух животных разных видов, то от них получатся дети гораздо лучше и полезнее, чем оба родителя.

Он узнал это из книг, но ему надо было проверить, как это получится на самом деле. А проверить это он не мог, потому что у него не было никаких животных и не было денег, чтобы купить их. Вот он и стал уговаривать скупого толстяка:

— Поверьте мне. Я много работал над этим вопросом. Видите: волосы мои из черных стали совсем белыми. Я знаю, что все будет так, как я говорю. Только не пожалейте для меня десяти ваших кобыл, ведь у вас их сотни. Я пущу к ним самца зебры, и у кобылок родятся чудесные жеребята: полулошади, полузебры. Они будут называться зеброидами и будут такими красивыми и сильными, какими еще не были ни одна лошадь, ни зебра. Тогда про вас непременно напечатают в газетах, и вы прославитесь на весь мир.

Толстяк долго мучился. Ему очень хотелось получить чудесных лошадок на зависть другим толстякам-помещикам. Но, с другой стороны, его одолевала жадность. А что если ученый обманывает его? Что если он испортит кобылиц или у них родятся совсем не чудесные и не выгодные жеребята?

Но он все-таки решился: уж очень ему хотелось утереть нос другим помещикам. Он велел отобрать для ученого десять самых плохих, никудышных кляч, которые с трудом возили воду для пастухов и овец в степь. На всякий случай он сам еще раз пять пересмотрел всех своих кобыл — не найдется ли среди них еще похуже? Но хуже не нашлось.

И вот, когда все уже было готово и толстяку надо было только подписать записку, что эти десять кляч он отдает ученому для опытов, им вдруг овладела такая ужасная скупость, что он схватил перо и зачеркнул у десятки нолик.

И тогда получилось, что из многих сотен лошадей он смог уделить ученому только одну, самую захудалую, хромую водовозную клячу.

Старый ученый закусил губы от возмущения. Но что ему было делать? Пришлось еще рассыпаться в благодарностях и, скрепя сердце, хвалить этого жадюгу за его «щедрость». А то бы и этого не дал.

V

Прошло одиннадцать месяцев, и у хромой водовозихн родился розовый полосатый жеребенок. Толстяк велел дать ему кличку «Фрегат» — должно быть, он думал, что чудесный копь будет такой же большой, как корабль.

Фрегата пустили в степь пастись вместе с другими жеребятами. Он стал расти и с каждым днем делался все лучше, все красивей. Толстяк часто призывал к себе ученого и справлялся:

— Ну, как наш чудесный конек? Скоро уж его можно будет показать моим соседям?

— Фрегат — молодец! — с гордостью отвечал старый ученый. — Он будет у нас таким красавцем и силачом, что с ним не сравнится ни одна домашняя лошадь, потому что он — помесь дикого животного с домашним. Вы только подождите еще немножко, пусть ему исполнится четыре года.

А толстяку уже не терпелось, и он раньше времени начал хвастать перед всеми соседними толстяками:

— Что ваши лошади? Вот у меня есть конь, так конь! Такого коня у вас никогда не было и не будет.

Он так прожужжал им всем уши, что толстяки наконец не выдержали:

— Да покажи ты нам это свое чудо. Хвастаешь, хвастаешь, а может быть, у тебя и нет его. Как же мы можем поверить тебе, даже не видя его?

И вот, когда Фрегату было только три года и один месяц, толстяк навез полон двор гостей. Он привел их к конюшне и сказал:

— А ну-ка, старый ученый, покажи им нашего чудесного Фрегата.

Старику не хотелось раньше времени показывать лошадку, но делать было нечего. Взял он уздечку, надел на, Фрегата и вывел его во двор, на глаза толстякам. Толстяки взглянули — и все разом покатились со смеху. Они от хохота не могли выговорить ни слова: Фрегат хотя и был стройным, красивым конем, но он был маленького роста. Ведь и отец-зебра и мать-водовозиха у него были маленькие, откуда же он мог сделаться великаном?

— Ха-ха-ха! — смеялись толстяки. — Это и есть твое чудо? Верно, что чудо: его можно в кармане носить, а когда нужно — вынул, сел и поехал.

— Хо-хо-хо! Вот уморил! Видно, твой зеброид от отца получил злость да упрямство…

— Хи-хи-хи, а от матери-водовозихи — ее силу, хи-хи, и резвость…

Фальцфейн от злости налился кровью — вот-вот лопнет. Подлетел с кулаками к старому ученому и заорал:

— Застрелю! Убью! В тюрьму засажу! Если хочешь быть живым, то сейчас же покажи нам, что Фрегат хоть чем-нибудь лучше домашней лошади.

— Но ведь он еще молод, — пробовал возразить ученый. — Если его сейчас испытывать, он может погибнуть.

— Знать ничего не хочу! — орал толстяк. — Вынь да положь мне доказательства.

— Хорошо, — согласился ученый. — Воля ваша, приказывайте.

Толстяки посоветовались между собой и решили назначить испытание на утро.

— А пока, — сказали они хозяину, — ты бы неплохо сделал, если бы велел запереть этого дурака вместе с его чудом в конюшню. А то он еще удерет, и мы лишимся редкой потехи.

После этого толстяки пошли в белый дом и до поздней ночи пировали. А человек, приставленный ими к конюшне, каждые двадцать минут прибегал и докладывал:

— Старик целует розового конька. Он гладит его полосатую шею и плачет.

— Старик сказал, что вы, толстяки, безжалостные и замучите розового конька до смерти.

Старик привязал к столбу какую-то пружину с часами, а к пружине — розового конька; когда конек хочет бежать, пружина натягивается, а старик смотрит на часы и что-то вычисляет.

— А! — говорили толстяки. — Это он пробует силу своего чуда. Ну, пусть пробует. Завтра мы ему устроим пробу немножко почище, чем на пружине.

VI

Наутро все толстяки собрались у конюшни. Старик, к сожалению, не ошибался: розовому коньку, видно, и в самом деле пришел конец. Толстяки выбрали в конюшне самую рослую и сильную лошадь — белого Султана. Его подвели к длинной немецкой телеге, наполненной тяжелыми мешками с песком, и стали запрягать.

Султан рыл землю копытами, выгибал лебединую шею и смотрел на людей горячими, преданными глазами. Длинная грива и хвост его развевались по ветру.

Когда с другой стороны подвели к нему в пару розового конька, толстяки опять схватились за животы и затряслись от хохота. Фрегат едва доходил Султану до плеча. Туловище у него было короткое и круглое. Когда на него надели сбрую, он просто утонул в ней — так она была велика для пего.

Пришлось наскоро вызывать шорника и перешивать всю сбрую. Наконец все было готово, и Фрегат влез в хомут вместе с Султаном.

Он был, и правда, очень смешной. Гривка у него стояла торчком, чолки не было вовсе, а голова была голая и по по туловищу большая. От крика и суетни людей бедный ковок совсем растерялся и глядел на всех, как ребенок.

Старик отвернулся, а потом и вовсе убежал прочь, чтобы не видеть жестокой забавы.

Телега тронулась. Лошади должны были везти тяжелый воз до тех пор, пока кто-нибудь из них не упадет. Кто-нибудь из двух непременно должен был погибнуть в этой борьбе. И толстяки-помещики, зная силу могучего Султана, шутя замахали шапками и закричали коньку:

— Осторожней, зеброид! Не налегай слишком ретиво, полосатый великан! Не умори нашего крошку Султана!

Рядом с телегой поехало двое свидетелей. Они должны были наблюдать за лошадьми во время пути, чтобы потом рассказать, как все было. Кроме того, один из них вел в поводу запасную лошадь — Калифа. Когда зеброид сдохнет, Калифа должны были запрячь в телегу, чтобы привезти ее обратно.

Телега выбралась в степь. Султан из-под длинной чолки скосил на Фрегата свой синий глаз и прибавил шагу. Должно быть его рассмешила и обозлила эта суетливая встрепанная лошадка, так нахально ставшая с ним в пару.

Фрегат влез в хомут вместе с Султаном.
Фрегат тоже натянул постромки и глянул на большого красавца-соседа.

Вы ведь помните, что у него вовсе не было никакой чолки? Это только домашние лошади, давно живущие под защитой человека, закрывают свои глаза длинными волосами. А диким лошадям нужна открытая морда. На воле у них много врагов, которых надо видеть издалека.

Фрегат получил открытую морду от своего отца — дикой зебры. И кровь в нем текла дикая, неукротимая. Его злило, что тяжелый груз мешает ему бежать. Он грыз удила и сердито налегал в хомут. Тогда левый край телеги, где вез Фрегат, заходил вперед. Телега начинала итти боком, и кучеру приходилось подгонять Султана.

Скоро Султан потемнел от пота, как выкупанный. Фрегат тоже сильно вспотел, но он быстро высох. А у Султана на боках показалась пена.

Так проехал тяжелый воз сорок верст. Под большими глазами Султана не высыхали ручьи. Пена хлопьями падала на землю, и он уже два раза спотыкался.

В это время телегу догнали коляски с гостями. Они ехали к тому месту, где тяжелый воз должен был повернуть и поехать назад. Толстяки промчались мимо с хохотом и криками:

— Она еще жива, эта полосатая мышь? Ну, крепко же ей достанется!

— Да, уж Султан вышибет из нее дух.

— Кучер! Ты тогда не бросай ее в поле, а положи на воз, и пусть уж Султан с Калифом довезут ее до нас. Мы подарим ее старому ученому.

И никто из них не заметил, как сильно изменился и похудел за эти сорок верст веселый Султан.

А маленький Фрегат старался, как мог. Он тоже был мокрый. Из-под ремней сбруи проглядывала пена. Но крепкие, стальные ноги зеброида пока и не думали спотыкаться. Фрегат налегал в хомут, и телега все стремилась итти боком.

На пятьдесят первой версте показалась деревня. Султан, белый конь, поглядел на нее и заржал. Вдруг колени его подогнулись. Он рухнул на землю и сдох.

Свидетели, ехавшие рядом, остановились и стали удивленно перешептываться между собой. Кучер слез и начал снимать с мертвого Султана сбрую, чтобы надеть ее на Калифа.

Вороной Калиф был такой же красивый и рослый конь, как белый Султан. Толстяки ожидали, что он привезет дохлого зеброида. А теперь вот ему приходилось занять место Султана, чтобы довезти телегу до деревни.

Пока перепрягали больших лошадей, полудикий конь выкатался на траве и хорошенько расправил свое мускулистое тело. Он уже приготовился было попастись па траве, но люди взяли и снова прикрепили его к тяжелой телеге.

Тогда Фрегат рассердился и, должно быть, решил убежать от телеги. Он так стремительно бросился вперед, что Калифу пришлось очень даже поторапливаться. Кучер шевельнул Калифа кнутом, тот прибавил ходу и стал быстро покрываться потом.

А телега все-таки шла бочком.

И свидетели, ехавшие рядом, стали все громче и громче удивляться розовому коньку. Теперь уже они жалели его и радовались, что деревня — вот она, совсем близко. Там кончится наконец это жестокое испытание.

Но когда телега въехала в деревню, и изумленные толстяки поняли, в чем дело, они в страшном гневе затопали ногами и свирепо заорали:

— Назад! Назад поворачивай!

— Гони эту полосатую гадину! Бей ее!

— Хлещи! Дави! Арр! Взз!..

VIII

Солнце уже задело одним краем за землю. По степи медленно двигались длинные тени.

Это ехала тяжелая телега, запряженная парой коней. Справа шел, спотыкаясь, высокий вороной жеребец, слева — маленькая взъерошенная лошадка.

Она тоже была сильно измучена. Но дикие ноздри ее чуяли уже запах поселка. Лошадка пофыркивала и довольно бодро смахивала хвостом мух со спины.

За телегой ехали свидетели и во весь голос расхваливали чудесного розового конька.

В поселке, на балконе белого дома, стояли все толстяки. Когда телега показалась на дороге, толстяки посмотрели на нее и уныло стали переговариваться между собой.

— Ну, что же! Лошаденка, правда, ничего. Крепкая лошаденка. Но и Калиф тоже молодец.

— Еще бы, вон как тянет! Шестьдесят с лишним верст прошел — и как ни в чем не бывало.

— А Султан, наверно, был просто больной, вот он и сдох.

— Ну конечно. Никаким тут чудом и не пахнет.

Телега уже въезжала во двор, и тут, на глазах у всех толстяков, прекрасный вороной конь упал на колени. Ни крики, ни понукания не могли поднять Калифа. Он медленно оседал на землю, и большое красивое тело его делалось вялым, как мешки с песком, лежавшие на телеге.

Его отпрягли. Чудесный конек одним боком потащил тяжелую телегу во двор. Тут откуда-то вышел седой слабый старик. Он уперся плечом в телегу и, кряхтя и охая, стал помогать своему любимцу.

Когда толстяки увидели, что случилось и со второй лошадью, им всем страшно захотелось, чтобы и у них развелись эти чудесные зеброиды. Но Фальцфейн никому не давал своих диких зебр.

Поэтому они развелись только у него одного.

Тяжелые пушки

I

— Дедушка, а их много развелось у Фальцфейна, зеброидов этих?

— Под конец-то уж штук тридцать было.

— Как же тридцать? А почему теперь только пять осталось?

— Каких пять? Этих вот, которые у нас-то? Ну, эти совсем новые. Этих мы сами для себя вывели. А те все пропали. В море, бедные, потонули, все до одного.

Ребята подождали, — может, он сам расскажет, а потом Индеец попросил его:

— Дедушка, расскажи нам про это.

— Рассказать, говоришь? Неохота, было, ворошить-то все это. Ну, да уж ладно, слушайте.

— Это верно говорят, что Аскания прославилась зеброидами. Из-за них к нам со всего света паны приезжали. Бывало, как чуть — приказ: все вымыть, вычистить, коней приготовить и самим понарядней одеться. Ну, значит, гости будут.

И верно. Глядишь, немного погодя идут. Наш пан шею раздувает от спеси, а те завидуют. Уж как только они ни просили его продать им хоть одного зеброида! При мне один давал пятнадцать тысяч золотом.

Нет, не продал наш. Он, видите, на что надеялся: самочку получить. Ведь у них, у зеброидов, одна дурная привычка ость они все родятся самцами. Сами-то они очень даже хороши. Ну, а детей от них получить нельзя. Прямо сказать — бесплодные родятся.

Вот он и надеялся, наш пан: выведет ему старый ученый самочку, а от самочки да от самцов народятся новые зеброиды, а от этих еще новые, и так расплодятся их тысячи, как у овец. Ну, только дело его не выгорело. Ни одной самочки у него так и не родилось.

Да. Так вот, стало быть, работаем мы этак на конюшне. И вот приходит как-то ко мне Трохимка, племянник мой. А он тогда малесенький был — чуть побольше вашего.

— Дядько, — говорит, — проси пана, чтобы велел меня на конюшню взять, работать с тобой.

— Вот тебе на! — говорю. — Это чего ты там не видал.

— Буду учиться новых лошадей объезжать, зеброидов. Люблю их очень.

Я на него аж глаза выпучил. Вы знаете, что это такое объезжать зеброидов? Это значит — жизни своей не жалеть. Лошади они все равно что дикие, сила у них страшная, а людей они боятся, как огня. Когда на него сядет человек, дли него ничего такого нет, чтоб он испугался: яму встретит через яму сигает, забор высокий — через забор летит, лишь бы скинуть человека. У нас только двое и садились на них первый раз. Был еще третий, да его убили, беднягу. Тоже зеброид ухлопал.

Ну, я, понятно, прогнал Трохимку. Сказал, чтобы он и близко не подходил к конюшне. Хвать — через неделю опять идет.

— Дядько! — кричит мне издаля еще, а сам смеется. Вот писуля до тебя, от пана. Я сам его упросил. Он велит, чтобы взяли меня на конюшню.

Взял я его за чуб и оттрепал как следует: жалко же хлопца, пропадет ни за что. А он, паршивец, хоть бы чуть заплакал. Морщится от боли, а глаза сухие.

— Ладно, — говорит, — дядько, бейте. Ну, только пана вам ослушаться нельзя. Вам за это знаете, что будет?

Вот до чего скверный был парнишка! Ну, что же, пришлось нам взять его.

Так что бы вы думали? Добился ведь своего, гад. Как присосался он к этим лошадям — силой не оттащить, бывало. День и ночь готов был с седла не слезать. Стало быть, верно, любил их больше всего на свете.

Сперва на домашних ездил, с год этак. Потом стали ему давать плохо объезженных, упрямых, пугливых — никаких не боялся, отчаянная башка. Иной раз и падал он, шибко падал. Так, бывало, хряснется, думаешь, из него дух вышибло. Подбежишь:

— Что, Трохимка, убился?

— Нет, мне даже не больно ничуть.

А сам аж еле подымется и пойдет, хромая на обе ноги.

II

Года через три этак он уже сидел на лошади, как болячка, не отдерешь, вот как насобачился. Ну, а зеброидов мы ему все-таки не давали. Уж как он ни рвался, как ни просился!

— Нет, — говорим, — про это ты и не думай, лучше из головы выкинь. Тебе-то хорошо: ты голову сломаешь, да и дело с концом. А нам после как твоей матери с отцом в глаза глядеть?

И вот, как на грех, возьми и выпади такой случай. Приехали к пану гости. Сидели они там, чай пили да сладкие пироги кушали, а одна барышненка и вякни:

— Хочу поглядеть, как вы зеброидов объезжаете.

Ну, пан, понятно, приказ нам: «Приготовить Мотылька, утром объезжать будем». А конь этот, надо вам сказать, только по прозванию был Мотылек. По-настоящему-то он был хуже собаки бешеной. Одно слово — дикий зверь. Кабы не гости, его бы месяц целый приготовлять надо. А тут он у нас дней пять по кругу побегал да раза два на него седло надели, без седока, — вот и вся приготовка.

Наутро явился пан с гостями, и началось представление. Мотылька связали всего, человек десять держали его, а двое надевали седло и уздечку. Конек храпел, скалил зубы. Барышенка та аж визжала от страху, а сама все-таки радовалась, что увидит потеху такую.

Ну, недолго ей пришлось тешиться. Главным наездникам нашим не повезло в этот день. Один только сел на Мотылька — как он его жвыкнет кверху! Тот так и взлетел пробкой. Поднялся — нога вывихнута, встать не может.

Пан нахмурился, велел другому садиться. Этот сперва было подержался, а потом два раза кряду вылетел и больше не смог: и так еле ноги утащил.

Пану нашему неловко: только начал угощать, а угощенье-то и вышло все. Он распалился, кричит:

— Кто сядет на Мотылька? Сейчас десять рублей заплачу!

Ну, где же там! Своей головы всякому, жалко. Разно кто сядет? Барышненка та носик сморщила.

— Я думала, — говорит, — это интересно. А это вовсе не интересно.

Пан аж зубами заскрипел от злости и отвернулся, хотел уходить. Вдруг откуда ни возьмись Трохимка. Подошел этак к пану и говорит:

— Давайте десять, сейчас объезжу.

Я было за чуб его при всех прямо.

— Ты что, ополоумел, паршивец? Сейчас пойду мать приведу. Не слушайте его, ваша милость, видите — хлопец малый, не разумеет ничего.

Трохимка опять до пана:

— Нет, я умею. Я лучше их всех езжу, вот увидите. Если хоть раз упаду, то больше никогда в конюшню не приду. Они нарочно не дают мне зеброидов, потому что им завидно.

Ну, пан, известно, рад. Ему жалко, что ли? Убьется — одним хлопцем меньше будет, только и всего. Велел он опять привести Мотылька и укоротить стремена, чтобы как раз Трохимке были. Мы поддержали коня. Трохимка уселся, взял поводья и только успел крикнуть:

— Пускайте!..

Ох, ребятушки! Много я видел озорников среди вашего брата, но такого поганца непослушного мне больше не доне лось встретить. Попадись он мне сейчас — своими бы рунами так отодрал за уши, что вовек бы не забыл.

Что он с ним делал, этот Мотылек! Сперва все на месте кидался: подпрыгнет да вбок, подпрыгнет да вбок. Спину то горбом выгнет, то в линейку распластается. Потом кинулся прыгать по кругу, как в цирке. Потом ка-ак взовьется на дыбы! Барышненка та и плачет, и смеется, и визжит — все сразу. Я аж глаза зажмурил: конец, думаю, хлопцу, пропал наш Трохимка!

Тут, слышу, затопало. Открыл глаза, вижу — далеко в степи пыль столбом, и в ней Трохимкина голова мелькнула. Мелькнула и исчезла.

Стали мы ждать. Ждем долго, с полчаса. Никого не видать. Я к пану:

— Ваша милость, дозвольте поехать поглядеть. Убился ведь парень.

— Подожди, не твое дело.

— Как же, — говорю, — не мое? Племянник он мне родной.

Он только рукой махнул: отстань, не до тебя тут.

Прождали мы еще с час — нету ни Трохимки, ни Мотылька. Барышненка уж нос опять наморщила. Скучно ей стало. Тогда я потихоньку от пана начал заходить за конюшню. Хотел оттуда, пойти в степь, разыскивать хлопца. Вдруг слышу опять топочет. Сзади нас, с другой стороны. Обернулся и глазам не верю: они самые. Мотылек в мыле весь, аж капает с пего. Трохимка серый, как стена. То ли он пылью так покрылся, то ли устал очень.

Подскакали к нам — стой, машина! Мотылек встал и заводил боками, как паровоз. Трохимка слез с него, отдал нам поводья и пошел.

— Подожди! — крикнул пан. — На вот тебе.

Он долго искал в кошельке и нашел полтинник.

— На. Это тебе награда. А кроме того назначаю тебя объездчиком зеброидов. Будешь получать в месяц пять рублей.

Вот шельма! Сразу с двух концов надул хлопца: и с наградой и с жалованьем. Ведь тогда уж третий год война шла, Деньги были дешевые. Другие объездчики по двадцать да по тридцать получали. А он Трохимке пять положил, за такую-то каторжную работу.

III

С этих пор наш Трохимка совсем отбился от. людей. И что ему дались эти лошади, шут его знает. Другие хлопцы в его годы только и думают, как бы на улицу удрать да с товарищами побаловать. А у этого вместо товарищей зеброиды были. Вечно, бывало, с ними возится. Только что не спал в стойле.

Ну, зато и они его отличали от всех, это надо прямо сказать. Бывало, если он в конюшню зайдет, они все к дверям. Уши подымут, глаза скосят на его шаги и лают, как зебры А уж он обязательно чего-нибудь да даст каждому: тому хлебца корочку, тому сахару где-нибудь стащит, тому арбуза кусок.

Да вот взять хоть Мотылька этого. Ведь он, зараза, так до конца зверем и остался. Близко никого не подпускал Так и норовил либо копытами ударить, либо зубами цапнуть А Трохимка, бывало, с ним, как с коровой смирной: и под брюхо ему лезет, и копыта прочищает, и спину дерет скребницей. А уж верхом сядет, так он у него прямо по струнке ходит. Дыханья его слушается — вот до чего понятливым делался.

IV

Тут вскоре пришла революция. Пан наш сбежал. Сперва было он оставил у нас мать свою, старую Фальцфейниху. По потом и она уехала. Стали мы сами хозяйничать над всей Асканией.

Первое время нам все не верилось. «Как же это? — думаем. — Сроду мы были у пана вместо скота и вдруг — хозяева. Не может этого быть, чтобы он так легко расстался с добром „своим“». А тут еще всякие холопы панские остались среди нас. Они все шептали:

— Вот погодите, погодите! Он вам задаст, пан, когда вернется. Он вам похозяйничает.

Хвать и правда, помещики пошли войной на советскую власть. В феврале месяце, в девятнадцатом году, я как-то встал утром и пошел в зубробизонник насчет сена. Подхожу к нему и только это за ручку взялся — ка-ак во двор что-то шарахнет. Меня всего землей засыпало и оглушило. Прибежали еще наши работники. Поглядели: от четырех быков один куски остались. Остальные ревут со страху и на степу лезут.

Немного погодя прискакал какой-то человек.

— Ну, товарищи, теперь держитесь! Плохо вам придется: воевать тут будем. Ну, только помните: добро все наше, народное. Берегите его, как свой глаз. В случае белые возьмут, грабить не давайте. Все равно мы назад отобьем. А если которые между вас гады, бейте их за мое почтенье. Никакого ответа держать не будете.

Сказал так и опять ускакал. Больше мы его и не видели никогда. А слова его оказались правильные. С этого дня наша Аскания очутилась, как на острове. Кругом степь. В степи войска передвигаются, пушки стреляют, идут бои. А мы сидим и ждем, когда нас разнесут вдребезги: сегодня или завтра?

Полтора года так высидели, больше даже. Эх, и досталось нам за это время! Из поселка никуда носу нельзя было показать. Продукты у нас кончились, дров не было, керосину не было. А как только вышло все топливо, так перестал работать мотор на зеленой башне-водокачке.

Вы ведь знаете: Аскания только и живет этой башней. Вся вода, какая у нас есть, от нее. Уберите водокачку — моментально засохнут все деревья, высохнут пруды, птица вся улетит, а звери подохнут без воды.

Случись такое несчастье при пане, нам бы и горюшка мало: да хай оно все провалится сквозь землю! Нам-то что, жалко, что ли? Самим бы себе натаскали как-нибудь из колодца, ведрами — и ладно. А теперь было жалко; ведь каждый кустик, каждая зверюшка наши собственные стали. Как же это мы вдруг дадим им погибнуть?

И вот стали мы с утра до ночи хлопотать, разыскивать топливо для водокачки. Запасали соломы, подбирали каждую палочку, ломали заборы у своих дворов. У кого был лес приготовлен — скажем, хату собирался строить или сарай, — все отдавали на водокачку.

Трохимка наш за это время аж почернел. Щеки ввалились, глаза сделались большие и злые, как у волчонка. Он со всеми переругался из-за своих зеброидов: все думал, что их нарочно мало кормят.

Вместе с Семеном Иванычем — тот старичок-ученый, который вывел Фрегата, помните? — вот с ним они приделали к колодцу такое колесико с желобком. Когда водокачка работала плохо, они запрягали лошадей и целый день на этом колесике качали воду бадьей.

А раз они учудили штуку еще почище. Это было уж в двадцатом году. Зерно тогда у нас все кончилось. Не то что животным — себе уж нехватало. Хватились мы утром — их нет обоих. И лошадей двух нет, и брички. Подождали до вечера — нет, не едут. И на другой, и на третий день то же самое. А кругом бой страшный идет. У нас в хатах и то слышно, как пушки стреляют.

Мы уж и поругали их: вот, мол, два дурака собрались, старый да малый. Полезли в этакий огонь. Да разве они теперь вылезут оттуда? Мать Трохимкина все глаза выплакала Мы, как могли, утешали ее, но сами, по правде сказать, тоже не верили, что они живыми вернутся.

Нет, смотрим — на четвертый день под вечер едут. Мы глянули, а у них полна бричка овса, аж с верхом!

— Да как это вас угораздило? — спрашиваем.

Старичок только руками развел:

— Я, знаете, сам ничего не понимаю. Сначала мы попали в какую-то перестрелку. Потом нас арестовали, обещали расстрелять. А потом почему-то насыпали овса и отпустили Это вот Трохим все устроил, вы его спрашивайте.

Стали мы спрашивать Трохимку, а он, гад, не говорит ничего. Только смеется над нами:

— Вы думаете, я вам дам? Нет, брат, мы для зеброндов достали. А вы для своих попробуйте сами достаньте.

class='book'> V Недели через две после того к нам пожаловали белые войска. Они и раньше захаживали к нам, но тогда от них особого вреда не было. Пограбят, бывало, немножко и уйдут. Да и грабить-то больше старались ночью, потихоньку.

А тут, видно, дела у них плохо обернулись, вот они и озверели. Как только въехали, так сразу и кинулись разорить все. В белом доме повыбили все стекла. Столы, диваны, стулья, большие зеркала, шкафы — все это вытаскивали в парк, н там разжигали под деревьями костры.

Деревья они, подлецы, нарочно выбирали либо старые, вековые, либо какие-нибудь особо ценные, редкостные, которые были привезены из дальних стран. Чтобы, значит, заодно с мебелью погубить и их. Если какие не поддавались огню, они рубили их топорами и тоже валили в костры.

Садовник наш бегал по парку и ловил офицеришек. Перед каждым плюгавым погонником он падал на колени, плакал н умолял запретить солдатам раззор. Ведь он каждый кустик в парке посадил и выходил своими руками, разве ему не жалко было?

Офицеришки всякий раз обещали ему сделать распоряжение и тут же, при нем, с хохотом кричали солдатам:

— А ну, ребята, поддай жару! А то вот тут доброму человеку жалко. Он говорит: пускай лучше все погибнет, чем проклятым большевикам достанется.

На площадке перед белым домом у нас цветник был. Он и сейчас хороший, а тогда был — ну, просто сказать, радость людям. Летом, когда расцветут розы, бывало, глянешь на него, и перед тобой будто музыка заиграет. Так они в этот цветник прямо с телегами заехали. Все кусты поломали, повыдрали с корнем да порубили шашками. Садовник, когда увидел это, пошел домой, лег и захворал с горя.

В зоопарке металась птицеводка. Она отнимала у разбойников птиц, которых они губили себе на ужин. Вы думаете, они выбирали каких пожирней — скажем, уток, гусей? Как бы не так! Нет, ты им подавай самых дорогих, самых что ни на есть редких. Вот фазаны королевские да золотые, краснозобые казарки, нильские гуси — это им подошло. А обыкновенная птица — где же, разве это им по вкусу?

Вы видали, ребята, у нас на пруду плавает черный лебедь австралийский? Видали, какой это красавец? Ведь за него руку свою отдать не жалко. Этот лебедь теперь злой, он тоскует без пары. А лебедку его бандиты вырвали прямо из рук и тут же оторвали ей голову.

Ночью, когда грабители утихомирились и заснули, я слышу: ко мне тихонько стучит кто-то. Вышел — Трохимка с Семеном Иванычем.

— Дядько! — шепчет. — Помоги нам, мы хотим зеброидов перевести подальше. В старый лошадиный сарай, который мы хотели на топливо ломать для водокачки.

— Да как же, — говорю, — мы переведем? Ведь они убьют нас, бандиты, если заметят.

— А мы кругом. Я уж отвел Фрегата и Мотылька. Они пьяные, спят крепко.

И Семен Иваныч просит:

— Пожалуйста, уж помогите. Ведь это же преступление будет, если мы не отстоим таких ценных животных.

Ну, делать нечего, надо было итти. Мне и самому они, небось, не чужие были, зеброиды. Собрался я и пошел с ними в торпанник. Стали мы, крадучись в темноте, переводить наших коньков в сарай. Приведем три штуки, подтянем им морды повыше, чтобы не дрались да не лаяли, и за новыми отправляемся.

За ночь всех перевели. Сначала боялись мы страшно. А потом увидели, что бандиты наши, правда, пьяные, спят без задних ног. Мы даже так осмелели, что отвезли в сарай воз сена и остатки Трохимкина овса.

Наутро беляки, как только проснулись, пошли в конюшню. Выбрали себе лошадей самых лучших под верх, потом направились к нам, в торпанник. Офицер, как вошел, так сразу и закричал:

— Это что такое? Почему станки пустые?

У меня все замерло внутри. Семен Иваныч открыл было рот, хотел что-то сказать, но его перебил Трохимка:

— У нас тут стояли дикие лошади, только их забрали. Приехали вот такие же, как вы, и увели.

Офицер как подпрыгнет!

— Как ты смеешь говорить мне такое? Запорю, мерзавец!

Мы с Семеном Иванычем стали просить его, сказали, что Трохимка от природы глупый и не разбирает, что к чему. Офицер похорохорился немного, потом стукнул Трохимку но башке и вышел.

К вечеру бандиты все уехали от нас. Трохимка на радостях прыгал, как ошалелый зебренок на лугу.

— Ага! Что, что? — кричал он нам с Семеном Иваны чем. — Кабы не перевели, шиш бы у нас теперь остались зеброиды.

VI

Подошла осень. У нас уж месяца два никого не было А тут дожди выпали сильные. В степи развезло грязи по пояс. Еще по траве кой-где можно ехать. А уж если чуть свернул на дорогу — крышка, ни за что не вылезешь.

Мы сидим у себя в поселке и радуемся: уж по такой-то, мол, хляби к нам никто не доберется. Трохимка даже хотел переводить зеброидов обратно в торпанник.

Вдруг — на тебе! И грязь не спасла. Как-то после дождя мы вышли наружу, смотрим — по дороге к нам отряд двигается. Здоровый, человек двести. Половина верхом, половина в телегах. Сзади плетутся две пушки большущих. В них лошадей по двадцать запряжено, и то еле-еле тащат.

Не знаю уж, кто они такие были: махновцы ли, морозовцы или какие другие жулики. Тут их, этих банд, тогда развелось бессчетное число. Ну, только были они все, как один, пьяные и кругом обвешаны оружием да патронами.

Атаман ихний ехал вразвалку на поповском тарантасе. Был он маленький, дохлый, в очках, а морденка до того поганая — плюнуть, и то противно. Как только въехал, сейчас же призвал наших шесть человек.

— Ну, сказывайте: какие у вас запасы есть?

— Да какие же у нас запасы? Нет у нас ничего. Все уж забрали ваши.

— Ага! Нет ничего? Ну, хорошо! Через два часа чтоб мне был приготовлен обед па весь отряд. Слышите? Да чтобы хороший, иначе камня на камне от вас не оставлю.

— Помилуйте, ваше… не знаем, как величать вас. Из чего же мы приготовим, если у нас нет ничего?

— Ага! Не приготовите? Ну, хорошо. Тогда мы из вас самих щи сварим. А какие пожирнее, из тех котлет нажарим. Поняли? Мы — народ веселый.

Наши сперва думали — он шутит. Смотрят — нет, тут, видно, не до шуток. Лицо у атамана перекосилось не то от смеха, не то от злобы. Он обернулся к своим помощникам, и скомандовал:

— Через полчаса, если не начнется приготовление обеда, расстрелять десять человек и отдать их кашеварам: пусть сварят хороший обед.

— Слушаемся, батько! — заорали пьяные бандиты.

Делать нечего. Пришлось нам зарезать породистую краснонемецкую корову и приготовить им обед. Они налопались, перепились еще больше и завалились спать. А наутро, как встали, начали хозяйничать.

Ну, хозяйничали они так же, как и те, первые, еще почище даже. Досталось всем. И зверям, и птице, и овцам, и крупному скоту. Про это я вам рассказывать не буду. Только вот что мы заметили: куда бы они ни пришли, везде они были, как у себя дома. Как будто они заранее знали, и где что находится, и как его взять. То ли уж они дошлые такие были, то ли среди нас, правда, завелись гады, которые им все рассказывали.

Явились они и к нам, в торпанник. Пришли — спрашивают:

— А ну, покажите, где у вас тут знаменитые зеброиды.

Мы было так же, как раньше:

— Нету их, увели. Видите, станки пустые.

Они, подлецы, смеются:

— А до сарая этого далеко, куда вы их спрятали? Ну-ка, проведите нас.

Семен Иваныч побелел, как стена, губы у него затряслись.

— Господа-граждане! — говорит. — Лошадки эти нужны для науки. Мы положили страшно много трудов, чтобы их вывести. А вам они не нужны. Вы лучше возьмите в зеленой конюшне лошадей. У нас там еще остались хорошие кони.

— В зеленой, говорите? А ну, покажите.

Повели мы их в зеленую конюшню. Они забрали там всех лучших лошадей, а своих, дохлых, бросили.

— Ну, а теперь все-таки проводите нас в сарай к вашим ученым зеброидам.

Семен Иваныч опустил голову и долго не мог выговорить ни одного слова. Потом выпрямился и тихо так, серьезно сказал:

— Я не могу. Это против моей совести. Лучше прикажите расстрелять меня здесь же.

Тут опять Трохимка вылез.

— Да я знаю, где они стоят. Пойдемте, я вам покажу. Там их штук тридцать стоит.

Я аж рот разинул. Что это, думаю, с ним случилось такое? То, бывало, зубами грызся за зеброидов своих, а то сам отдает. Видно, перепужался сильно хлопец. Нагляделся, как они безобразничают, и струсил. Атаман похлопал Трохимку по плечу и похвалил, как маленького:

— Вот молодец! Сразу видно, что умный хлопец. Я тебе, знаешь, что подарю? Штык австрийский. Вострый, как кинжал настоящий.

Трохимка и вправду сделался, как маленький, глупый ребенок. Услыхал про кинжал, обрадовался до смерти:

— Спасибо тебе, дядько! Вот пойдем сейчас. Тут близко. Я тебе все покажу.

Атаман обнял его и так, в обнимку, пошел с ним. Мы все поплелись сзади. Только Семен Иваныч не пошел: видно, правда, не мог смотреть, как будут забирать его воспитанников. По дороге атаман стал спрашивать Трохимку:

— Что, горячие они у вас, эти зеброиды? Говорят, совсем дикие?

— Ах, и страшные, дядько! Пять человек у нас убили. Они кусаются, прямо как собаки.

— Ага, это хорошо! Мы горячих лошадей любим. Для казака, брат, горячий конь дороже матери с отцом… А красивые они, да? Говорят — загляденье?

— Кто? Зеброиды? — Трохимка остановился и давай хохотать. — Да они ж… они ж маленькие, как мыши. Разве казак сядет на такую? Смеяться все будут.

Атаман нахмурился.

— Ну, это ты врешь. Смотри, брат, я не люблю, когда мне врут.

— Вру, да? Ну, вот сейчас увидите.

Пришли в сарай. Бандиты оглядели зеброидов и велели вывести одного наружу. Трохимка вывел им Мотылька. Атаман молодецки встряхнул своими плечиками, подошел и протянул руку — видно, потрепать хотел. Мотылек изогнулся да как лязгнет зубами! Чуть руку не отхватил ему. Атамана будто ветром отнесло шагов на десять. С него даже очки слетели. Когда их подняли ему, он усмехнулся, будто ничего не было, и скомандовал своим:

— Ну-ка, Савчук, возьми его в работу! Ты ведь мастак но этому делу. А вы подержите, пока он сядет.

Два здоровых бандита взяли Мотылька под уздцы, а третий сел на него верхом, прямо без седла. Должно быть, он уже выпивши был. Те двое еще держали коня, а он уже размахнулся и бац его по боку нагайкой! Что тут случилось, я даже и разглядеть не успел как следует. Видел только, что все три бандита и конь полетели в разные стороны. Потом этот Савчук — мастак-то — очутился под носом у Мотылька и завизжал, как поросенок.

Все бандиты кинулись на выручку. Мотылек напоследок рванул Савчука так, что он перевернулся, и ускакал в степь.

Бандиты подняли своего товарища. Он был растерзанный и весь в крови. Атаман велел дать ему скорей водки. После этого он обернулся к Трохимке:

— А ведь верно ты мне сказал, хлопец. Дрянь лошади. Виду никакого, и возни с ними было бы… Штык я тебе все-таки подарю.

— Спасибо тебе, дядько.

Когда они ушли, Трохимка отбежал немного, покликал, посвистал, и Мотылек сам явился. Трохимка обхватил обеими руками за шею и сказал:

— Вот кому спасибо-то. Молодец, Мотылек, так им и надо.

VII

Прожили у нас эти бандиты еще два дня. Все пили в белом доме, все озоровали над нами. Мы думали уж это никогда не кончится. Хвать, на третий день, утром, примчался к ним какой-то гонец. Спрыгнул с лошади и прямо к атаману докладывать, видно.

Немного погодя, смотрим, они как посыплются все из дома! Кто лошадей седлать, кто телеги впрягать, кто к пушкам кинулся. Полчаса не прошло — готово уж, собрались. Атаман погрозил нам из своего тарантаса нагайкой и скомандовал трогаться.

Верховые шибко зарысили, не по дороге, а чтоб поскорей, прямо в степь. Телеги сперва тоже шибко поехали, а после намотали грязи на колеса и стали останавливаться, застревать. А пушки, те, как въехали на дорогу, так и увязли выше ступиц. Бились-бились с ними — никак с места не двигаются.

Оно, видите, какое дело: перед этим два дня шли без перерыва дожди. Грязь на дороге захрясла, как замазки. В поду, в степи, она и вовсе вся грузилась за ногами.

А пушки, ведь они чугунные, в них какая тяжесть! Разве их по такой грязи сдвинешь?

Атаман приказал всех хороших лошадей, которых они у нас забрали, отдать под пушки. Но когда запрягли этих, они тоже ничего не могли сделать. Рванут-рванут, а пушки ни с места. Бандиты уж и лупили их в четыре кнута каждую, и стреляли над ними — никакого толку.

Атаман ругался, топал ножонками у себя в тарантасе и кричал на своих:

— Да вы понимаете, дурачье, что нас сейчас могут накрыть здесь большевики? Понимаете, что вашей шкуре грозит опасность?

Наконец он плюнул и велел ехать без пушек. Еще бы немного, и они укатили бы. Тут из одной бандитской телеги вылез человек. Он хотя старался прятать от нас лицо, но мы все-таки узнали его: это был один панский любимчик. Когда-то, при пане, он нам много вреда наделал. Потом он скрылся от нас и года два пропадал. А теперь вот объявился в подходящей компании.

Этот человек подошел к атаману и стал шептать ему что-то. Атаман слушал его и все выше подымал брови.

— Да мы же видали их… Ну, и что же?.. Да ну, ерунда. Не может быть, они же маленькие… Да что ты говоришь? Одна такая мышь загнала двух кровных коней? А ну, посмотрим…

Он обернулся к помощнику и сделал распоряжение. Двадцать верховых моментально помчались к старому сараю. А нам атаман приказал:

— Через десять минут чтобы у меня была готова сбруя для всех зеброидов. Если не приготовите, я велю зарядить пушки, и от вашего поселка останутся одни щепки.

Ну, понятно, минут через двадцать все было готово. Верховые подводили по одному, по два зеброида и запрягали их в пушки. Трохимка стоял и глядел на все это. Я один только знал, как ему сладко. Если бы ему на это время дать силу такую, он бы наверно этих бандитов на клочки разорвал всех.

Вдруг он увидал, что ведут его Мотылька: человек десять нацепилось на него и тащат. Он брыкается, а они его нагайками лупят. Трохимка бросился к ним и закричал:

— Пустите, я сам его запрягу! Меня он послушается!

И верно, запряг Мотылька и Фрегата. Рядышком, в одну пару. А. с остальными бандиты сами справились. Когда все было готово, ездовые чуть только шевельнули зеброидов, для пробы. Они подхватили и пушки захлюпали по грязи, как простые телеги.

Вот тут-то наш Трохимка и потерял голову. Подбежал он к атаману и давай проситься:

— Дядько, можно мне с зеброидами поехать? Все равно вас они не будут слушаться, а ко мне они привыкли. Я знаю, как кормить их, как ухаживать за ними. Назначьте меня конюхом к ним.

Я, как услыхал это…

VIII

На этом дедушка Федоренко остановился и долго молчал Вотом он неохотно и коротко закончил:

— Ну, не послушал он меня, уехал все-таки. Уехал, а вечером к нам взошла конница товарища Буденного, н все наши муки кончились.

— А потом что? — спросили ребята.

— Потом ничего больше, все уж.

— А что же с Трохимкой было?

Дедушка сморщился и недовольно заворчал на них:

— А-ах, какие вы, ну вас совсем! Все-то им расскажи да объясни… Ну, Трохимка поехал с этими бандитами. Потом задумал угнать от них зеброидов назад к нам, в Асканию. Они два раза поймали его. Потом Красная армия прижала их к самому морю. Им стало некуда деваться, вот они и решили: чем большевикам достанутся лошади, лучше пусть пропадут.

— Ну, и что же?

— Ну, и вот. Велели они Трохимке сесть на Мотылька и гнать всех зеброидов в море, будто купаться. А сами подняли ружья… Эх ты, что-то Пальма закряхтела… Пойду, погляжу.

Дедушка убежал и долго пропадал в Пальмином станке. Когда он вернулся, лицо у него сияло большой радостью.

— Варюшка! — закричал он еще издали. — Беги к отцу и скажи, что родился новый Фрегат, еще лучше того, прежнего.

Родился новый Фрегат, еще лучше того, прежнего.
— Розовый, да? — спросила Варюшка, срываясь с места. — С черными лентами?

И, не дождавшись ответа, она изо всех сил помчалась к отцу.

Шутка

Она шагала по середине дороги. Было очень жарко и душно. И если бы она была человеком, она давно бы уже отдувалась и обмахивала платком потное лицо и шею. Но она не была человеком и не могла потеть. Вместо всего этого она далеко высовывала красный мокрый язык, и капельки с него мягко капали в пыль.

В поселке ей наперекоски вынесся какой-то дворовый Аромат.

Он развязно закруглил хвост в два полных кольца и сунулся нюхаться.

От обнюхивания, вы, наверное, это знаете, никто не мо жет уклониться. Это так же невежливо, как не пожать протянутую руку.

Но пожимать, то есть я хотела сказать — нюхаться, можно по-разному.

Трусы делают это с подлизыванием, смирненько поджав хвостик, смельчаки — независимо, закрутив его над спиной.

Пришедшая со степи собака всем своим хвостом выразила, что считает Аромата ничтожеством и мелочью.

Она задержалась на целых пять минут. Все это время она придирчиво и требовательно нюхала Аромата со всех сторон. Отступал Аромат — она делала шаг за ним. Кружился Аромат — и она кружилась следом.

И только тогда, когда кольца Аромата совсем развились и хвост виновато ссутулился между задних ног, собака оставила его и зашагала дальше.

В середине поселка, на главной улице, была почтовая контора. Громкий бас заставил конторщика просунуть нос сквозь железные прутья окна.

Вся в белых длинных локонах, громадная собака смотрела в окно из-под косматых бровей.

— Шутый[2] с овчарни пришел за хозяйской газетой. Минута в минуту всегда пришлепает! Как будто у него на лапе часы!

Осторожно взяв в зубы газету, собака отправилась в обратный путь.

Аромат снова перенял Шутку на полдороге.

Теперь пасть у Шутки была занята. Положить хоть на минутку хозяйскую газету пес не согласился бы ни за что на свете. Он должен был ухитряться, чтобы не вызвать скандала и драки.

Он проходил мимо, не останавливаясь.

И хвост его — волнистая линия с полуколечком на конце, — ясно говорил, что, хотя хозяин его и не боится, но он никого не желает задевать.

Выйдя в открытую степь, Шутка свернул хвост калачом и затрусил к едва-едва видневшимся точкам — сараям.

Справа и слева дороги белели полынь и ковыль.

Ветерок шевелил седые космы на Шуткиной голове.

С ветерком прилетел из степи в его ноздри родной, милый запах овечьего стада — отары.

Далеко в степи стоял, опираясь на посох, пастух-чабан. Пастушья овчарка хлопотала возле стада — проверяла норы разбойника-лисовина.

А пушистые, как тюки ваты, овечки-мериносы мирно паслись в душистых травах.

Шутка родился возле овец, прожил с ними всю жизнь и состарился. А теперь он уже два года жил с собаками на псарне.

Ему не приходилось больше целыми днями загонять и считать овечек.

Не нужно было трудить старые лапы в бесконечных переходах, дрожать в непогоду и в бурю.

Он жил на пенсии.

У него было теплое гнездо под крыльцом флигелька, и единственной его обязанностью было ходить ежедневно в поселок за хозяйской газетой.

Щенки в замешательстве сели рядком.
Это было вовсе нетрудно.

Положительно, Шутка к старости заработал отличную жизнь и покой!

И все-таки, если бы Шутка мог немножко меньше слушаться своего хозяина, тут же на месте он положил бы в пыль газету и свернул бы от сытой, спокойной жизни туда, к пастухам, к овечкам, к тревогам и бурям.

Но газета…

Шутка отфыркнул из ноздрей воспоминания молодости. Собаки не умеют вздыхать. Он продолжал свой путь.

Неожиданный шум и задорные голоса в полыни у дороги собрали суровые морщины на Шуткином лбу.

Что за непорядки? Этого никогда здесь не было. Удивительно, что это сегодня за несуразный день!

Детские голоса рычали, захлебывались, лаяли. Кутерьма в траве заваривалась все веселей.

На край дороги, под самым Шуткиным носом, выбежали четыре мордастых щенка.

При виде нахмуренного Шутки веселье сразу потухло, а щенки в замешательстве сели рядком.

Шутка подошел, опасный, как плетка.

Во-первых, что это за шум и беготня в рабочее время? Потом, кто им позволил убегать так далеко от сарая в степь? И вообще, как они себя держат со своим дедушкой?

Щенки опрокинулись на спины, задрыгали ногами, извинялись.

Шутка строго обнюхал каждого. Придраться было не к чему, а лежачего не бьют.

Через минуту щенки увивались и целовали его в морду. И вдруг один сорванец дернул зубами газету.

Газету! Газету, которую Шутке доверил его хозяин!

Шутка рявкнул, как гром. Газета упала на траву. Негодный щенок захлебывался от плача, потирая лапой прокушенное ухо.

Теперь он будет знать, как надо обращаться с хозяйскими вещами.

Шутка вернулся к газете и…. остолбенел.

Газета пропала.

Вдалеке, почти у самого крыльца сторожки, неслись три мордастых белокурых щенка. Они прыгали, подбрасывали в воздух и разносили на клочки то, что было священной хозяйской газетой…

Хозяин не кричал и не отколотил Шутки.

Он с отвращением оттолкнул его ногой, когда Шутка подполз к нему по земле. Он не дал ему болтушки с отрубями и кусочка брюшины.

Он сказал:

— Пошел ты от меня вон, старый, ни на что не годный бездельник! Я сам теперь буду ездить на велосипеде в институт за газетой.

— Ты напрасно с ним так, товарищ Боровский, — заступился за Шутку чабан, зашедший на псарню. — Это пес трудовой. Это — Шутый, собака Шевченки. Такого, как он, на всей псарне не выбрать. Помню, нас, чабанов, он не раз выручал из беды. Однажды на пожаре, спасая овечек, он так обгорел, что целый месяц приезжал к нему в степь из поселка ветеринар, мазал мазью и перевязывал Шуткины лапы и морду.

— Знаю, пес неплохой. А сегодня старик осрамился, газету мою в клочки изорвали. Ну, пошел, убирайся к себе под крыльцо.

Ветер дул от овечьих сараев.

Шутка лег под крыльцо, поймал ноздрями знакомые запахи. Опустил на лапы голову и задремал.


Атагаса Шевченко и тогда уже называли «пивтора дидку». Свой полный трудовой век отработал чабан да еще прихватил половину чужого века.

Вот и выходило один с половиной дедовых века: полтора — деда — дидку.

Молодые чабаны удивлялись, откуда у старого деда такая прыть. Никто не мог угоняться за ним на степи.

Легконогий, бежал он за Шуткой к новорожденному ягненку. Нес на плечах больную овечку к далеким сараям. И, распевая, помахивал посохом — герлыгой — долгий летний день.

— Вот наш дидко, так дидко! Богатырь — не чабан. Ему бы над войском воеводить, а он в чабанах век коротает.

Все любили и уважали деда Шевченко. Но больше всех любил его верный помощник и друг — овечья собака Шутый.

Шутка тогда был совсем молодым. Он был самой огромной овчаркой во всей Мелитопольщине. И так ревностно и умело сторожил он свое стадо, что в отаре Шевченки никогда не случалось пропаж и потерь.

Однажды отара паслась далеко от сарая в пяти-шести километрах от залива Сиваш.

Шевченко лежал на земле и глядел в синее небо, а Шутка лежал и глядел на хозяина.

Далеко в углу неба наплывало какое-то облачко.

Вдруг Шевченко поднялся с земли и с необычной для пего торопливостью стал натягивать полушубок.

Шутка тоже вскочил. Обежал вокруг стада, сбил овечек в кучу и взглянул на Шевченку.

Хозяин велел поворачивать домой. Он так торопился, что ронял свою палку. Волнение его сообщилось собаке.

Она сильно толкнула вперед вожака, козла с бубенцом — тронкой — на шее. Козел замешкался было. Шутка дернул его за штаны. Цап — козел — побежал, громыхая своим бубенцокр За цапом пошло стадо.

Не успели они отойти и версту, как маленькое облачко разрослось в огромную тучу.

Горько-соленый ветер примчался от Сиваша и затрепал полушубок у человека и белые космы собаки.

Туча росла и росла и, как хищная птица, спускалась все ниже к земле.

Стало темно, словно ночью. Овцы дрожали. Цап останавливался, не хотел вести стадо. Козел ждал чабана. С человеком он меньше боялся.

Вот туча накрыла крыльями землю. Ветер рванул клубы пыли, травы.

Сверкнула молния, и с треском раскололось все небо.

Овцы кинулись врассыпную. Чабан успел снять с козла ошейник с тронкой. Он тряс его, что было мочи звонил.

Шутка носился по кругу, и овцы снова сбились вокруг того места, где звонил бубенец вожака.

Первый натиск грозы миновал. Отара пока уцелела.

Может быть, сейчас хлынет ливень, и гроза пронесется над стадом так же стремительно, как налетела?

На это сильно надеялся старый Шевченко.

Тогда Шутка был совсем молодым.
Но гром разразился опять.

Раз! Два! Три раза подряд загремело вверху.

Овцы не слышали больше тронки. Они мчались неизвестно куда. Пришло страшное чабанское несчастье. В ненастные, «воробьиные ночи» — ночи среди дня — так гибнут целые отары овечек.

— Отара рушает! Рушает! — не своим голосом закричал старый чабан и в горе упал лицом на землю.

Ливень прошел стороной. В тех местах, что пришлись в полосу дождя, потоки смыли целые села.

Над Шевченком гроза пронеслась без дождя; только ревел ветер да зеленый огонь пробегал над лежащим ничком человеком.

А овечки бежали по степи. Шутка пробовал их завернуть, собрать в кучу, остановить. Напрасно! Овечки не слышали лая, не чувствовали укусов. Они бежали все прямо в черноту степи.

И Шутка бежал вместе с ними.

Так овцы домчались до берега моря. Перед ними плескались соленые воды Сиваша.

Страх сильнее всего. Овцы кинулись в воду. Поплыли… Вода заклубилась от сотни огромных овец. Сверкнула молния. Овцы боролись с волнами, плыли, не зная куда…

На рассвете Шевченку разыскали товарищи. Старик за одни сутки осунулся, как после болезни. Он ни о чем не хотел слышать. Пропали овечки, и Шутка пропал. Ну, какие тут могут быть разговоры!

Ни за что не хотел он вернуться домой. Он решил исходить всю степь — разыскать овечек и Шутку, живых или мертвых.

Целый день, как помешанный, рыскал старик по степи. Он звал Шутку, тряс бубенец. За ним усталые и голодные плелись три чабана.

Перед вечером ветер снова подул от залива. Он выл так тоскливо и страшно, что сердце стыло в груди.

— Ишь, воет над морем! Ну, прямо нечистый дух! Какие тут к ночи овечки? Темно уже стало. Вертаемся, дедко, домой!

Но дед и не слышал тех слов. Он несколько раз останавливался, слушал и двигался прямо на вой.

Вот блеснула вода на заливе. Дед стоял у воды.

Над заливом темно и ненастно. Темная пена клубится у ног. Темная пена из туч наверху.

Жуткий голос поет над заливом: у-у-у-у!..

Старик скинул тулуп, чоботы и пошел прямо в воду.

— Очумел ты, старик! Утонуть вздумал с горя. Ну, топись, коли так, мы тебе не товарищи!

А старик только машет рукой. Погрузился по горло. Поплыл. Он плывет, а навстречу ему страшный голос: у-у у-у-у!..

Вот в последних отблесках вечернего света перед дедом песчаная отмель. На песчаной косе сбились в кучу овечки А в стороне от них, близ самой воды, надрывается Шутка: у-у-у-у!..

Пес исполнил все, что требовала от него его служба.

Он не бросил отары в беде. Он собрал ее на отмели, сторожил и кричал, звал хозяина.

Вдруг из пены послышалось:

— Шутка! Дружище!

Через день на сарае собралось много народу. Говорили все больше о злых, «воробьиных ночах» — о ненастных ночах среди дня. И, кончая рассказ, каждый, каждый чабан оборачивался к порогу и кидал угощение.

На пороге лежала собака. Шутка слушал о «воробьиных почах». Он смотрел на хозяина. Шутка знал, что сейчас говорят про него, что хозяин доволен и даже гордится им, Шуткой.


По ступенькам крыльца застучали шаги.

Это был не Шевченко.

Это другой, новый Шуткин хозяин. Тот, которым сегодня пнул Шутку ногой.

Он спускался во двор. Практикант института кричал из псарни оторопелым от радости голосом:

— Товарищ Боровский! Да идите же скорее! Говорит вам, что опыт удался. У Белянки родились лисенята, то бишь, эти, как их, лисо-песики. Дети нашего лисовика.

Шаги побежали с крыльца.

Шутка видел потом, как, радуясь, люди поставили возле крыльца лукошко со странно пищавшими щенками. Прибежала в тревоге Белянка и прыгала на грудь Боровскому, просила не трогать щенков.

Люди радовались новому. Практикант побежал в институт с новостями, чтобы новости быстро летели повсюду.

Старый Шутка не знал всего этого. Он знал только одно, что хозяин сердит и не хочет о нем вспоминать.

Лежать ему стало теперь неудобно. Он долго ворочался, скулил. Потом, с тайной надеждой, заслужить прощение, вылез наружу и, ссутулившись, стал глядеть на людей и лукошко.

Хозяин его не окликнул. Он был весь поглощен взвешиванием и обмериванием новорожденных.

Тяжело наступая на лапы, Шутка вышел за флигель на степь. Тут дул ветер с овечьих сараев. Пел о прошлых днях Шуткиной службы, днях геройства и славы.


После купанки овечек надо беречь от дождя. Через несколько недель начинается стрижка, попадут овцы под дождь — подварится шерсть, собьется вся в ком. Не будет в ней той шелковистости, блеска. Большой будет убыток камвольному делу.

У атагаса (старшего чабана) Шевченки овечки всегда приходили на стрижку все, как одна. Любо-дорого.

Уж кому, как не Шевченке, знать, как водить тонкорунных овечек.

Однажды с утра уходили пастухи с ними в степь. Только успели они отойти от сарая, дед Шевченко зашел за сарай и стал громко, протяжно гукать, чабанов домой заворачивать.

Неохотно повернули овечки домой. Душно летом в сараях, парно, как в бане. Тяжко дышат заросшие длинной н жаркой шерстью бока мериносов и английских бараиов-линкольнов. Рты открыты, на мордах — мученье. Все толпятся у выхода и у окон. Тянут головы ко всякой щелочке, лишь потянет чуть-чуть ветерком.

Хорошо им средь степи, на воле! А тут только пошли, отдышались и снова назад, в эту баню.

Запрыгали, балуясь, цапы. Трясут бородами, не хотят возвращаться назад. И овечки словно прилипли к траве, не отцепишь никак.

А старик-атагас гукает все сильнее, кричит на всю степь:

И овечки словно прилипли к траве — не отцепишь никак.
— А-a-a! А-a-a-a!

Овечки потянулись к сараю. Старик всех принимал, размещал по загонам и показывал на небо: дескать, видите, тучки.

Наконец вернулось из степи последнее стадо — отборная сотня баранов. Все самцы-мериносы. У каждого на голове крутые кольца рогов. Каждый весом двенадцать-пятнадрать пудов. И у каждого в ухе продета медаль: «Асканийское элитное стадо».

Такая элита — гордость всякой страны.

Атагас их дождался. Сосчитал, проверил и поставил на место в сарай.

Только успели попрятать овечек — вся степь почернела, на небе засверкали зарницы.

Дед стоял на пороге сарая, опираясь плечом о косяк и шутил с чабанами.

Старика не поймаешь. Нет у него ни барометра, ни термометра, а чует он непогоду, словно петух.

Тут подкралась к сараю тихая молния. Сверкнула. И дед, как стоял, повалился на землю.

— Шевченку убило! В деда молния вдарила! Атагаса убило! Убило! — закричали вокруг чабаны.

Они подхватили атагаса. Отнесли от сарая, положили на землю и давай рыть лопатами яму, закидывать атагаса землей.

Ох, не нравилось все это Шутке!

Чабаны забросали Шевченку и бегом побежали к сараю.

Но Шутка не мог так оставить хозяина. Он стал раскидывать лапами землю и рычал от волнения.

Вдруг из ямы поднялся оживший Шевченко. Сел, потрогал руками лопату, погладил собаку и хотел снова лечь, но тут взглянул на сарай и, как бешеный, крикнул:

— Ратуйте! На помощь! Овечки!

Сарай полыхал, как береста.

Ну ж и прытко мелькнул мимо чабанов удалой атагас!

— Элитное стадо! — кричал он на бегу. — Спасайте элитных баранов!

И через огонь, в дым сарая…

Ну, а кто же за дедом?

Первым прыгнул за ним, ни минуты не мешкая, Шутка.

Тогда попрыгали все чабаны.

Ох, и было в сарае!

Воскресший из мертвых, Шевченко хватал за рога надменных элитных баранов, пихал их ногами, толкал, тащил их к огню и кидал через костер на свободу.

Шутка лихо ему помогал, поторапливал, гнал. А не шли, так вгрызался им в загривки, в ляжки.

Сам один, без людей, он пугнул из угла сотню глупых овечек. Лязгнул, рявкнул на них, и они, не помня себя, пронеслись через пламя наружу.

Наконец остался в сарае один меринос, но какой!!

Это был «сто девятый». У него были две золотые медали Он ездил в Германию. Лучшие бараны в СССР были все сыновья «сто девятого».

Стоил он много тысяч. И такой чемпион вдруг забился за плахи в углу, тряс рогами и ни за что не хотел выходить испугался.

А сарай уже весь светился насквозь. Весь трещал и шатался, как будто трогался с места. Крыша вот-вот сейчас собиралась рухнуть.

Атагас напрягал все силы, но пятнадцать пудов упирались, тянули назад.

В едком дыме люди не видали друг друга.

Чабаны пробирались на воздух. Атагас и баран, задыхаясь, боролись в углу.

В это время на Шутку свалилась сгоревшая в уголь решетка. Он завыл. Шерсть на нем занялась. Он хотел покататься по полу. Пол был весь в горячих углях.

Над глазами у Шутки сгорели ресницы и брови. Лапы до мяса спеклись на жару.

Тут услышал он голос:

— А ну, Шутка, поддай! Шутый, усь, усь, собака! Ату! Ну-ка, Шутка!

Шутка сразу забыл про всю боль. Пал на спину барана Вцепился. Баран сиганул, и все трое промчались на волю.

Следом рухнула крыша. Обожженные люди кричали, смеялись.

А старик и собака упали у ямы. И сырая земля оживила их снова.

Лапы сильно задергались, словно Шутка побежал куда-то во сне. Пес брехнул, заворчал и проснулся.

Над степью занималась заря. Скоро солнце начнет припекать.

Шутка встал и поплелся к крыльцу. На крыльцо вышла дочка хозяина с миской:

— Ну, ты, Шутка, чего не вечерял вчера?

Она поставила Шутке болтушку с кусочками брюшины. Шутка быстро ее похлебал и пошел, не спеша, по дороге. Боровский с утра обошел все хозяйство, выдал пару щенков чабанам на сараи.

— Хорошие будут щенки. Не такие, как Шутка, а все-таки добрые будут собаки. Прощайте, товарищ Боровский!

Проводив их, занялся Боровский своим велосипедом. Нужно было поехать узнать распоряжения насчет лисо-собак. И в газетку ему захотелось взглянуть: интересно ведь все, что творится на свете.

Тут он вспомнил про Шутку и нагнулся к нему под крыльцо. А когда распрямился, к нему уже подходила седая собака. Она осторожно держала зубами газету, в которой имелась заметка: «Замечательный опыт гибридизации лисиц и собак увенчался успехом. Срочно по телеграфу нам сообщено, что вчера в институте получены первые лисо-собаки. В ближайшие дни мы дадим о них подробные сведения».

Кто лучше?

I

Как вам это понравится? Вот, смотрите.

Два пальца на большой голой ступне. Над ними долговязые, больше метра длиной, голые ноги, затем — круглое, упитанное тело, а над телом — опять на целый метр — худая длинная шея. И только там, на высоте двух с лишним метров, скуластая пучеглазая голова.

Она медленно поворачивается и моргает. На лбу, где у всех морщины, у нее торчат четыре волоса. А темя, на котором полагается, чтобы росли волосы, у нее, наоборот, лысое.

Она — глупая, важная и высокая. Вы думаете, верблюд, да? Нет, это птичка. Самая настоящая птичка, с перьями, клювом и хвостом. Называется она: африканский страус.

Птичка шагает взад-вперед по станку, заложив за спину крылья, и о чем-то думает, как старый профессор. Думает и моргает покрасневшими веками. Станок величиной с хорошую просторную комнату, но нашей птичке в нем тесно.

Рядом, справа и слева, еще станки. В них так же целыми днями расхаживают задумчивые профессора.

— Да шоб вы повыздыхали все! — ворчит на них старый рабочий Сорочко. — С утра до вечера качает вас, як на том пароходе. Дивитесь, люди добрые, на это хождение: аж тошно делается.

Каждый день Сорочко так выговаривает страусам. Они высовывают головы через загородки станков и моргают, как будто чувствуют, что он прав.

— Ну, чего вытаращились? Дети будут пучеглазые. Кыш на место! Лягте в стороночку и лежите.

Сорочко разговаривает со страусами очень строго. Со стороны можно подумать, что он их терпеть не может. Но это совсем не так. Каждого страуса он выняньчил и выходил с самых первых дней его жизни. Он очень любит их, постоянно о них заботится и даже ночью видит их во сне.

В эту зиму у Сорочко было особенно много забот. Страусовые яйца положили в инкубатор в самом конце лета. Через сорок пять дней из них вывелось четыре страусенка-поздняка. Они не успели подрасти, как уже наступили холода.

Сорочко заменял им мать — наседку. Но ведь у него не было широких теплых крыльев, и он не умел садиться на землю так, чтобы закрыть своим телом сразу весь выводок.

Четыре долговязых зябких страусенка жались к нему и дрожали. Он покрывал их своей шубой, грел им голые ноги и бегал к технику Страусу Иванычу требовать, чтобы страусятник лучше отапливали. А Страус Иваныч бегал к Павлу Федотычу.

Топлива в этом году сильно нехватало. Надо было делить его так, чтобы хватило всем. Павел Федотыч скреб в затылке. Но в затылке дров, по-видимому, было тоже не очень-то много. Поэтому страусята не переставали жалобно пищать.

Сорочко и Страус Иваныч перевели их в самую солнечную комнату и стали думать. А когда немец и украинец вместе думают над одним и тем же, тогда уж, будьте спокойны, они наверняка придумают что-нибудь хорошее.

II

Сорочко вошел в угловую солнечную комнату. В ней никого не было. На полу валялась подстилка из соломы. Стояло корыто с чистой водой и другое корыто, пустое.

В углу комнаты на веревке висело то, что придумали немец с украинцем. Это был большой колпак, такой, как делают иногда над плитами, чтобы вытягивать чад.

Колпак был подвешен больше, чем на полметра от земли, и к нему была пришита войлочная юбка. Площадка под колпаком также была покрыта войлоком. Из-под юбки виднелись голые страусячьи пятки, куцые хвостики, и слышалось сонное: буль, буль, трр…

Страусята целыми днями сидели под своей юбкой и сами, своими горячими телами, так сильно нагревали воздух под колпаком, что там было жарко, как в бане.

Сорочко прошелся по комнате, натянул па одно выставившееся гузнышко конец юбки и, как всегда, наворчал ни страусят. Взрослых страусов он упрекал за то, что они целый день шагают, а на маленьких у него была другая обиде:

— Ну, вы! Чего целый день сидите? Гулять надо, вон солнышко какое веселое. Весна скоро, а вы все под юбкой сидите, словно рахитики какие. Вот мы отберем у вас колпак, тогда будете знать.

Сорочко перетрушивал на полу солому и гудел себе под нос. А страусята молчали, как будто им стыдно было своего поведения. Они тихонько ворочались и украдкой выглядывали из-под юбки.

Было время обеда. Сорочко позабирал по станкам пустые корыта, расставил их на столе в кладовой и начал развешивать корм.

Взрослым страусам полагалось размельченное зерно, рубленое сено и обрезки овощей. Маленьким прибавляли еще толченых костей и мяса.

Наполнив все корыта, Сорочко разнес угощение но станкам. А самое большое корыто он с ворчней потащил своим «малым». Страусята наверно подглядывали за ним все время. Как только он опустил еду на пол, они сразу зашевелились и повылазили наружу.

Ноги у них затекли без движения. Они вытягивали их и хрустели суставами. Потом подходили и начинали торопливо глотать из корыта. От спешки и жадности они давились и раскрывали рты. На голых шеях у них то справа, то слева вздувались пузыри. Это еда спускалась по пищеводу в желудок.

Когда страусята поели и напились, Сорочко заставил их немножко побегать. Потом он нагнулся над Гремушкой и стал смазывать ей больной палец мазью. В это время другой страусенок щипнул его сзади за шиворот. Сорочко сердито выпрямился и вдруг улыбнулся. К нему, чуть прихрамывая, подошел его любимчик Малыш — самый маленький из всех страусят. Он внимательно посмотрел на Сорочкину грудь и стал выклевывать пуговицу на его полушубке.

Сорочко не мог больше сердиться. Он стал гладить страусенкову спину, шею, покрытую редким пухом, и лысую головенку с круглыми глупыми глазами.

III

В конце марта в степи растаял снег. В поду, где ниже, стояло целое море воды. Ветер гонял по морю широкие волны.

Пролетные птицы — утки, гуси, чайки — толпами слетались в Асканию, как будто на поду справлялся птичий Первый май.

На высоких местах и курганах лезли к солнцу травы, тюльпаны, типец. Грачи и пустельги с криком захватывали чужие гнезда. Дрозд на конюшне свистел, мяукал и ржал, как жеребенок. Всем, кто слышал это ржанье, становилось смешно и весенне.

А страусы в страусятнике принялись гудеть. Они больше не ходили задумчиво по станкам, как старые профессора. Теперь они метались, как тигры. Круто поворачивались и охлопывали себя крыльями.

Голые шеи и ноги, такие синие и унылые зимой, теперь запылали огнем. Пунцовые от нетерпения птицы протяжно и громко гудели, словно бык мычал в пустую гулкую бочку.

— Гудят! — говорили работники на сараях.

— Страусы загудели! — радовались люди в антилопнике.

— Гудят! Гудят! — улыбались в зоопарке. — Весна пришла. Надо готовить и чистить дворики.

Сорочко с помощниками целыми днями возились в двориках. Они не брали выходных дней, работали без отдыха.

— Вот уж выпустим страусов в степь, тогда и отдохнем, говорили они технику Страусу Иванычу.

Только один раз Сорочко на целый день бросил дворики. Он обходил станки и увидел, что Германка, лучшая страусиха, что-то совсем загрустила. На каждом шагу она сгибала ноги п ложилась на пол животом.

Сорочко побежал к доктору, к Павлу Федотычу, к технику. Доктора не оказалось дома, а Павлу Федотычу было некогда. Пришлось им лечить Германку с Страусом Иванычем.

Они притащили полтора десятка куриных яиц, проделали в каждом по две дырки и стали над чашкой выдувать из них белки и желтки, чтобы остались пустые скорлупки

— Август Иваныч! А вдруг она сдохнет от этого? — спросил Сорочко, выдувая десятое яйцо.

— Ручаться, конечно, нельзя. Ведь до нас никто этом делом не занимался. В том-то и задача наша, чтобы самим научиться и потом другим дать указания. А если бы у нас был готовый учебник о том, как лечить и кормить страусов, тогда и никакого труда бы не было разводить их.

Сорочко очень внимательно слушал немца и поддакивал А когда Страус Иваныч замолчал, он опять, как будто совсем не слышал разговора:

— А вдруг она сдохнет? Что тогда делать, а?

— Ну, тогда и будем толковать об этом. А сейчас наливай-ка, дружище, касторки в скорлупки.

Они налили касторки впустые яйца и понесли их Германке. Сильная боль в животе ничуть не уняла обычной прожорливости страусихи. Как и всегда, она готова была проглотить все, что ей попадется под клюв, — хоть живого цыпленка, хоть мертвый железный болт.

Она с жадностью проглотила яйцо. На голой шее сейчас же вздулась и. поползла вниз круглая опухоль — яйцо спускалось по пищеводу. Когда оно дошло до зоба, Страус Иваныч задержал его рукой и раздавил — касторка пролилась в желудок.

Так, одно за другим, Германка приняла все пятнадцать яиц. Когда ничего не осталось, она клюнула Страуса Иваиыча в карман, выхватила оттуда потрепанный кошелок и заодно уж приняла и его.

— Подлое ты животное, — сказал расстроенный немец. Тебя лечишь, стараешься, а ты безобразничаешь. Ведь там же два рубля денег было. С кого я их возьму теперь?

Через два дня Германка, как ни в чем не бывало, расхаживала в станке: видно, касторка и кошелек отлично подействовали. Страус Иваныч отметил у себя в книжечке: «Взрослому страусу касторки надо давать сразу целую бутылку».

А вам по скольку дают касторки? Небось, по несчастной столовой ложке? Теперь понятно, какая разница между вамп и страусами из Африки?

Когда Германка поправилась, дворики были уже совсем готовы и начисто выметены. Сорочко с Страусом Иванычем позвали Павла Федотыча и уговорились назавтра выпускать страусов в степь.

IV

Утро выдалось, как на заказ: ясное, с синим небом, с легким ветерком.

Молодые страусята давно уже забыли про свою войлочную юбку. Они высовывались теперь из окна, разглядывали Сорочко во дворе, смотрели на синее небо, на аистов и стрижей на крыше и подпрыгивали от радости.

Павел Федотыч привел в страусятник счетоводову дочку Лену.

— Вот, Август Иваныч, Лена. Она будет помогать вам взвешивать яйца. Мы среди наших школьников можем подобрать себе отличных помощников. Вы с Сорочко приглядывайте, распоряжайтесь, а она будет учиться у вас.

Лена старалась сделать такое лицо, как будто ей уже гораздо больше десяти лет, но оно само так расплывалось, что казалось моложе восьмилетнего.

Первыми стали пускать страусят. Длинный, просторный дворик был посыпан для них песком. Все было заранее приготовлено и устроено. Но люди все-таки заметно волновались. Страус — глупая, шалая птица. Никогда нельзя заранее знать всего, что с ней может случиться.

Павел Федотыч сам осмотрел весь дворик, порог в страусятнике и велел потихоньку открыть двери.

Когда ветер и солнце ворвались в комнату, страусята в первый момент как будто даже испугались немножко. Они сбились в кучу и, стоя на месте, вытягивали вперед шеи. Словно пробовали: а ну, какое оно есть, это солнце?

Люди осторожно погнали их к выходу.

Малыш первый перешагнул через порог. Он неуверенно ступает на желтый песок — раз, другой, третий. Вот он уже на середине дворика. Нет больше тесных и жестких стен. Вместо грязной крыши над ним высокое синее небо. Кругом свежий, легкий воздух. От него распирает грудь и кружится голова. А главное — солнце. Ой, сколько горячего ослепительного солнца обрушилось сразу на маленького страусенка!

Ну, вот он и опьянел. Смотрите: вдруг, ни с тоги пи с сего, срывается и бежит, бежит сломя голову. Ноги у него еще слабые от сиденья взаперти. Они скользят, подгибаются, а страусенок, знай себе, несется. Длинноногий, стремительный, он все наддает и наддает.

Люди перепугались. Они кидаются вдоль сетки, хотят удержать. Но разве может кто-нибудь на свете догнать несущегося во всю мочь страуса?

Впереди железная сетка, но сумасшедший страусенок не видит ее. Да если бы и увидел — все равно, теперь уж он вряд ли смог бы остановиться.

И так, со всего маху он ударился о сетку. Бедный, глупенький страусенок!

Когда люди подбежали к нему, он уже совсем умирал. Грудь у него была разбита, обе ноги переломлены. Он даже не шевелился. Только голова на тоненькой шее все еще изгибалась, вилась по земле. Как будто он в последний раз хотел приласкаться к ней, погладить ее, эту веселую весеннюю землю.

Лена скорее, чтобы никто не увидел, вытирала глаза. Август Иваныч, как настоящий страус, хлопал себя длинными руками по бокам. Сорочко хмурился, словно кто-нибудь был виноват в смерти его любимца. Павел Федотыч раньше всех перестал горевать.

— Ну, друзья, — сказал он, — за работу! Там ведь ждут еще три страусенка. Взрослых тоже надо выпускать. А то они с каждым часом мечутся по станкам все бешеней и бешеней. Малыша отнесите препаратору, пусть измерит его. Доктору Иосифу Касперычу скажите, чтобы осмотрел его и составил акт. А потом… потом отдайте страусенка в столовую. Скажите, чтобы повар приготовил из него бульон и котлеты

После несчастья с Малышом люди еще осторожнее и бережней выпускали остальных страусят. Они обнимали их за шею, выводили во дворик, провожали так до самой сетки и только там отпускали.

Теперь у страусят не оставалось места для разбега, и они не могли разогнаться так, чтобы убиться о сетку насмерть. Кроме того, люди на всякий случай ткнули еще всех трех головами в железную проволоку, так что они хорошо узнали что это за штука.

Страусята так же, как и Малыш, вдыхали весенний воздух и впитывали в себя горячее солнце. Потом они принимались бешено носиться из одного конца дворика в другой.

Набегавшись, наигравшись в новом просторном помещении, они ложились в теплый песок, зарывались в него ногами и чистили им свои перья.

— Ну, молодые устроены, — сказал Павел Федотыч. — Покормите их сегодня получше. Они много бегали, много дышали свежим воздухом — значит, и есть должны больше. А теперь давайте пускать взрослых.

Было уже одиннадцать часов. Солнце припекало, как летом. Одна за другой открывались наружные двери станков. Надутые, красные страусы, сердито гудя, словно ругаясь за задержку, выходили в отдельные дворики.

Тут, под солнцем и небом, они еще больше раскраснелись, еще нетерпеливее стали обмахивать себя крыльями.

Страусы-самцы в блестящих черных костюмах с белым кружевом внизу быстро двигались по дворикам. Они делали огромные, метровые шаги и поворачивали так круто, что люди каждый раз удивлялись, почему они не падают.

А страусихи в скромных сереньких платьицах бегали рысью, приседали и тоже взмахивали серыми рукавами.

Но когда они вглядывались через сетку в расфранченных страусов, они замирали на месте, сильно вытягиваясь вперед, и даже становились на цыпочки от восхищения.

— Поглядите, поглядите! — казалось, говорили их вытаращенные глаза. — Да поглядите же, какая красота! Нет, это не страусы. Живое существо не может быть таким нарядным и прекрасным. Это роскошные цветы с нашей чудесной родины — Сомали.

Когда страусы достаточно побегали по дворикам и люди убедились, что никто из них не хромает и не киснет, им раздали еду. Они наскоро глотали ее из корыт, разбрасывали по сторонам, а сами все смотрели сквозь сетку один на другого.

— Теперь бы уж можно отпускать их прямо в степь, — сказал Павел Федотыч. — Только мне что-то есть захотелось.

В это время заревел гудок.

Пусть они тут походят, а мы давайте пойдем пообедаем Кстати, у нас сегодня должен быть недурный обед.

В столовой было уже полно народу. При входе, на двери, висела обеденная карточка. На ней было написано:

Бульон из молодого страуса — 25 коп.

Суп с вермишелью из молодого страуса — 30 коп.

Котлеты страусячьи с картофелем — 40 коп.

Страус жареный — 50 коп.

Рагу из потрохов молодого страуса — 60 коп.

Бегая по поселку с разными делами и поручениями, работники института заранее успели прочитать карточку и рассказать тем, кто сам не читал. Едва на электростанции загудела труба, все заторопились в столовую. Через пятнадцать минут там уже не осталось ни одного свободного столика

Павла Федотыча встретили восторженными криками.

— Ну и страусенок! Просто объяденье!

— Павел Федотыч, попробуйте-ка! Мне достался пупок — пальчики оближете!

На столиках дымились тарелки с супом, жарким и котлетами. Повар не поскупился и сделал котлеты большущими, с хорошую ладонь. Они были такие румяные среди желтого картофеля, так вкусно поблескивали салом, что нашим страусятникам все чаще приходилось проглатывать набегавшую слюну.

Когда наконец освободились места и бойкая подавальщица принесла такие же дымящиеся тарелки и им, даже мрачный Сорочко повеселел. Он забыл про своего любимца Малыша. Перед ним были просто «потроха молодого страуса», которые очень вкусно пахли. Поэтому он вооружился вилкой и принялся усердно работать над ними.

— Позвольте! — крикнул вдруг один служащий. — Да вы нас не надули? Я не понимаю. Ведь страусенок-то был один. Как же вы ухитрились накормить им такую ораву людей?

— Очень просто, — ответил Павел Федотыч. — Малыш весил три пуда.

Все начали удивляться:

— Три пуда! Шестимесячный цыпленок, без всякого специального откорма — и три пуда! Выходит, что страусов, пожалуй, выгоднее разводить, чем даже свиней.

V

Подкрепившись как следует молодым страусом, Павел Федотыч с товарищами отправился к взрослым.

Еще издали видно было, что страусы пришли в крайнее возбуждение. Они кидались по дворикам во все стороны, круто поворачивали, колыхались, взмахивали крыльями.

Глядя на них, казалось, что вся земля качается и волнится под ногами, как пароходная палуба.

Павел Федотыч с Леной спрятались за калиточку, а немец и Сорочко стали выгонять страусов из двориков.

Первой выбежала Германка. Она оттолкнулась от земли босыми до самых ляжек ногами, приподняла оба крыла, как танцовщица юбочку, и плавно понеслась в степь.

За ней вылетела Высокая. Едва она успела добежать до Германки, как обе они распушились еще больше и начали стремительно вальсировать.

— Танцуют! Танцуют! — закричала Лена из своей засады.

— Тише ты, — шепнул ей Павел Федотыч. — Если будешь кричать, то они услышат и убегут от нас. Тогда мы ничего не увидим.

— Нет, вы посмотрите, посмотрите, Павел Федотыч! Они как будто музыку слышат. Ой, как они ловко танцуют! Прямо как в театре. Я и то не сумею так.

Германка и Высокая старательно перебирали ногами, кидались то в одну, то в другую сторону, поворачивали так круто, что, казалось, вот-вот земля выскользнет из-под них.

Они даже не заметили, как из двориков вынеслись Красный, Самум и молодые самцы и самки. Вся степь теперь танцевала у них под ногами, и они были как слепые.

Самцы плясали иначе, чем самки. Они меньше кружились, а больше подскакивали, ударяли ногами, неслись вперед, а потом, распустив крылья против ветра, пятились назад. Лихо, с жаром откалывали они гопака, и только через час примерно разглядели друг друга.

Самум и Красный сразу же перестали танцевать. Они оба палились ненавистью и злобой. Шеи и ноги у них побагровели еще ярче. Они вытянулись в струнку и стали друг против друга, как каменные.

Первой выбежала Германка.
Вот они сошлись ближе, испуская угрожающий шип. Крылья у обоих то подымаются, то опускаются, хлопая по гладким бокам: раз, два! Левое, правое! Вдруг кинулись, сшиблись грудными мозолями, плавно обежали по кругу — и снова уже стоят и шипят друг на друга.

Битва в самом разгаре. Страусы уже пустили в ход ноги. Огромная голая ножища выкидывается вперед и со страшной силой бухает в грудь ненавистного врага. Вот это птички! От одного такого удара свалился бы верблюд. А они даже не покачнутся.

Людям пришлось вмешаться и разделить страусиное стадо. Красного отогнали к той партии, где была Германка, а Самума прогнали к Высокой.

Потеряв противника, страусы принялись хорохориться перед самками. Шеи у них совсем разбухли от крови. Они еще громче гудели, еще чуднее вертели головами, еще яростнее охлопывались крыльями. При этом их воздушные мешки, надутые до отказа, бунели, как барабаны.

Бум! Бум! Бум! — то и дело слышалось в степи. Это страусы танцевали вокруг страусих свой весенний танец и били в барабаны, чтобы еще больше понравиться им.

Вот Самум упал перед Высокой на одно колено. Закинул голову назад и трепещет крыльями, как будто совсем умирает. Голова на длинной шее то опустится книзу и змеей извивается по самой земле, то закинется на спину и вьется там. Хвост распушился, крылья вздрагивают, вздрагивают и цепенеют.

Страусихи стоят и изумленно моргают на такой замечательный танец.

Наконец Высокая подходит к Самуму и опускается рядом с ним на траву.

VI

Самум босыми ногами сгреб в кучу песок. Сел, примерился. Насидел ямку и стал всячески расхваливать это гнездышко страусихе. Она тоже села, тоже примерилась.

И вот на солнце весело заблестело огромное яйцо. Через день рядом с ним появилось второе, потом третье, четвертое — и пошла работать машина.

Если бы страусы жили на воле, то через двадцать дней, самое большее — через месяц, у страусихи в гнездо накопился бы десяток яиц, и она уселась бы парить.

По Высокая жила среди людей, и у нее дело обернулось совсем иначе. Прошел уже целый месяц. Давно пора было усаживаться. Оба страуса подходили к своей песочной куче и подолгу глядели в гнездо. Они, правда, не умели считать, но все-таки замечали, что яиц маловато.

На песке лежало всего только два яйца. На два яйна Высокой было просто противно садиться. Она старалась изо всех сил, подкладывала еще и еще, а яиц все-таки было только два. Остальные куда-то уходили.

В полдень, когда страусы паслись далеко от гнезда, из кустов вылезала девочка с двумя толстенькими косицами — Лена. Она бережно вынимала из гнезда свежее яйцо и уносила его в страусятник.

Сорочко делал пометку на толстой скорлупе и клал яйцо на весы. Каждый раз весы показывали примерно одно и то же: два кило. Одно яйцо было жировым (без зародыша). Страусятники решили сжарить из него яичницу с молоком. Оказалось, что для этого нужно две больших сковородки. А чтобы съесть такую огромную яичницу, пришлось звать десять человек.

Сорочко с Леной набрали одиннадцать яиц. Это были как раз столько, сколько помещалось в новом маленьком инкубаторе. Страус Иваныч не велел им больше забирать яйца у Высокой.

И вот через три недели страусиха, с очень довольным видом, выщипала из живота половину перьев, чтобы они не мешали греть яйца, и уселась на гнездо, вытянув назад голые ноги.

— Так, — сказал Август Иваныч. — В степи будет парить Высокая — страусиха, а в страусятнике будет парить высокая техника. Посмотрим, что из этого получится. Майнс либхен! — позвал он Лену. — Вот учись, как заряжать инкубатор.

В инкубатор по трубкам шел ровный горячий воздух. Одиннадцать большущих яиц чинно лежали на щите. С боков ящика — камеры — были градусники. Они показывали, насколько яйцам тепло и сухо.

В комнате было еще пять инкубаторов. В них грелись лебединые, фазаньи, гусиные и всякие другие яйца.

— Август Иваныч, — спросила Лена, — а страусовым яйцам надо столько же тепла, как павлиньим, или больше?

Страус Иваныч с гордостью посмотрел на свою ученицу.

— Майне либхен, ты задала мне самый важный вопрос. О, ты вырастешь знаменитой страусятницей! Бери вон ту коробочку с градусниками. Пойдем и измерим, какая температура в гнезде, под животом у страусихи.

Когда они пришли в степь, Высокая лежала на своем месте. Длинные ноги ее торчали далеко сзади. Она шипела и щелкала челюстями на всех, кто подходил близко.

Страус Иваныч в двух словах объяснил ей, зачем они с Леной хотят подсунуть под нее шесть штук термометров. Высокая перестала шипеть, поджала губы и заморгала.

— Она не обидится, что трогают ее гнездо? — тихо спросила Лена. — А то еще встанет и уйдет совсем. У нас ведь нет больше свободного инкубатора.

— Ну, разве страусы бросят свое гнездо? Это же такие умные птицы. Видишь… О, старый дурак! Градусник поставил, а часы забыл там, на столе. Ленхен, ты посмотри, чтобы она не вставала, а я сбегаю за часами.

Немец помчался, размахивая длинными руками, в инкубаторскую. Через пять минут он уже схватил часы и побежал обратно. Тут на него налетела запыхавшаяся Лена.

— Скорее, скорее! Она их проглотила, все шесть градусников.

— Не может быть? Доннерветтер! О, бестолковая тварь!

— Она доставала их из-под себя и глотала. Я хотела отнять, но она как зашипит! Я и испугалась… Август Иваныч, она теперь сдохнет?

Бедный немец схватился за волосы.

— Что подумает обо мне дирекция, Павел Федотыч? Я обязан сейчас же сообщить.

— Август Иваныч, а вы не говорите. Помните, Сорочко взвешивал Катрю и она проглотила гирьку? Ведь потом гирька вышла, и с Катрей ничего не было. Давайте подождем немного, — может, градусники тоже не вредные окажутся.

Был выходной день, но бедный немец не знал покоя. Каждые полчаса он бегал в степь и смотрел на гнездо. Лена тоже бегала с ним. Она вглядывалась в худое лицо техника, и его длинные руки, на пол-аршина торчащие из коротких рукавов, и пугалась:

— Что, заболела? Сдыхает?

Вечером, когда стало темнеть, страусиха поднялась. Вы тянула назад одну ногу, другую, покружилась около гнезда и пошла щипать травку.

Лена своими глазами увидела, как хитро придумали страусы: весь день на гнезде сидела серенькая, как песок, Высокая, а к вечеру сел черный, как ночь, Самум.

Страусиха уселась на гнездо.
Немец смотрел, как пасется страусиха, и удивленно бормотал:

— Странно! Повидимому, она совершенно здорова пока. Так и быть, уж помолчу об этом до завтра.

Но и завтра, и послезавтра Высокая отлично обедала, гуляла и сидела в свое дежурство на гнезде. Страус Ипаныч совсем успокоился. Он начал смеяться, шутить и скоро придумал, как все-таки измерить в гнезде температуру, чтобы Высокая не глотала термометров.

Они с Леной привязали к градусникам длинные шнурки, и так, придерживая их руками, смерили. Живот у страусихи оказался очень горячим. Он нагревал гнездо до сорока градусов!

VII

День и ночь сидели на гнезде страусы. День и ночь струился горячий воздух по трубкам в инкубаторе. Страусиха в гнезде перекатывала яйца клювом. Немец в инкубаторе перекатывал их своими длинными ловкими пальцами.

Через месяц яйца стали сами крутиться на столе: это в них брыкались маленькие страусята. Еще дней через десять, когда Страус Иваныч запел однажды немецкую песенку:

Аллее ной
Махт дер май…,
страусята в яйцах услышали и подтянули ему тоненькими голосами: пи-пи-пи… Техник стал частенько ночевать в инкубаторской. Днем его и подавно никогда не бывало дома. Его жена подружилась с женой Павла Федотыча, и они вдвоем ругали своих мужей «полоумными».

У Лены в школе появилось два «неуда». Учителя никак не могли понять, что на степи и в инкубаторе вот-вот начнут вылупляться новые страусята.

А тут еще произошла история с Дикочкой. Из-за него чуть не пропало все дело.

Дикобраз жил со своей женой и маленьким Диком в углу, возле сетки. Каждый день он ходил на огород воровать морковку. Путь его лежал как раз мимо страусовой песчаной горки.

И вот как-то вечером он шел и вдруг наткнулся на страуса, сидящего на гнезде. Самум угрожающе зашипел. Дик тоже развоевался: взъершил свои острые иглы и прет прямо на гнездо. Самум хотел ущипнуть его и чуть не проткнул себе глаз иголкой.

Дик рассвирепел не на шутку. Он повернулся к страусу спиной и всадил в него иглы. Ему хорошо было воевать: ведь он же мог нападать, как хотел, а Самум очень боялся за яйца. Он прикрывал их своим телом и только старался пугать разъяренного Дика трещаньем и шипом.

Когда пришли люди, Самум был весь изранен. Песок в гнезде сделался красный и мокрый от крови. Дикобраза как следует вздули метелкой, а к Самуму пришлось вызвать доктора Иосифа Касперыча, чтобы он забинтовал ему раны.

— Вот дурак! — удивилась Лена. — Чего же он не встал да не отлупил его сам хорошенько?

— Нет, он не дурак, — ответил техник. — Ты напрасно его ругаешь. Это только показывает, какой он хороший отец. Страусы вообще никогда не бросают своего гнезда во время опасности. Они защищают его до тех пор, пока не умрут сами Вот у нас в прошлом году был случай. Недалеко от гнезда прорвало запруду. Было это вечером, сидел тоже самец. Вода хлынула прямо на гнездо и стала затоплять его. Страус и не подумал уйти. Вода все прибывала. Она была холодная, страус начал замерзать. Но он все-таки не двинулся с места. Он только шипел и трещал, как сегодня на Дика: хотел запугать воду. Наутро там, где было гнездо, образовалось целое море. А из воды торчала расстроенная голова на посиневшей от холода шее: страус все еще сидел на яйцах, прикрывая их телом. Вот видишь, Ленхен, какие они молодцы! А ты говоришь: дурак.

Немец засмеялся и прибавил:

— Ты думаешь, почему у них такой самодовольный и гордый вид, у страусов? — Потому что они с детства привыкают гордиться своим отцом. Они смотрят на всех зверей сверху вниз и думают про себя: наш отец молодец! Небось, у вас ни у кого нет такого.

VIII

В последние дни Самум частенько пристраивался сбоку гнезда. Вместе с Высокой они выкатывали яйца и внимательно изучали их. К этому времени на яйцах появились какие-то темные пятна.

У страусовых яиц скорлупа очень толстая. Маленький, слабый страусенок ни за что бы не смог пробить её и выбраться на свет. И вот оказывается, что все время, пока он рос, у него из клювика выделялась такая едкая жидкость. Эта жидкость постепенно так разъедала скорлупу, что к моменту рождения страусенку нужно было только мотнуть головой, чтобы клювик легко высунулся наружу.

Один раз страусы разглядывали, разглядывали так яйца и вдруг заметили один высунувшийся клювик. Они заволновались, наклонили над яйцом свои головы и стали как будто совещаться.

А в яйце шла возня. Страусенок тужился, пыжился и стучал в скорлупу затылком.

Когда так же закопошились страусята в инкубаторе, Лена испугалась, что они раздавят о жесткую скорлупу свои слабенькие затылки.

— Нет, они ведь хитрые! Подожди, вот родятся, так я тебе покажу, какая у них штучка приспособлена, — пообещал ей Сорочко.

Страусенок покричал, повертелся и вдруг — крак! Яйцо разломилось, и страусенок спиной вывалился наружу. Он был горячий, голый и мокрый. Он совершенно не мог ходить, а только перекатывался на своем огромном, как надутый резиновый мешок, пузе. В этом мешке был большой запас питательного желтка, так что первые шесть дней своей жизни страусенок ничего не ел.

Маленькие скрюченные ножки страусенка беспомощно болтались по бокам мешка. Но чуднее всего была его голова. Сорочко недаром успокаивал Лену. На затылке у страусенка была надета большая мягкая подушка. Это такая специальная мозоль для того, чтобы крепкая скорлупа не раздавила ему мягкой головенки.

Вывалившись из яйца, страусенок запищал во все горло. По правде сказать, он был очень, очень некрасивый.

Но Самум вовсе не думал этого. Он с восторгом оглядел своего первенца и сейчас же осторожно подгреб его головой к себе. Мягкие шелковые перья у него на груди разделились. Он прижал к телу и прикрыл теплым пуховым одеяльцем свое ненаглядное дитятко.

Так в степи над рождающимися малышами целый день склонялись взволнованные страусовы носы.

В инкубационной тоже целый день было волненье. Два озабоченных лица — Сорочки и долговязого техника — наклонялись над мокрыми детенышами. Страус Иваныч так же, как и Самум, прижимал страусят к груди, только вместо роскошного шелкового пуха у него был засаленный старенький пиджачишко.

В инкубационной было тепло. Страусята быстро обсыхали и покрывались торчащими колышками, из которых потом образуются перья.

Сорочко готовил специальный стеклянный ящик с паровым отоплением — элевезу. А Страус Иваныч взвешивал поворожденных на весах.

Самый первый страусенок потянул полтора кило. Лене показалось, что это страшно много. Она приняла его с весов и с гордостью сказала:

— Вот он какой!

И украдкой поцеловала его в тепленькую спинку.

IX

Когда вылупились все страусята, к песчаной куче в степь явились Сорочко и Лена. У них были веселые, хитрые лица, как будто они собирались здорово надуть страусов. Лена держала в руках банку с разведенной сажей, а у Сорочки был большой лист белой бумаги, исписанный крупными буквами, и толстая папка.

Сорочко поднес свой лист к самому носу страуса и спросил:

— Вот. Бачишь, что тут написано? Ну, что ты на это скажешь?

Самум заглянул в бумагу, похлопал глазами и опять нагнулся к маленьким. Лена решила, что это как раз то, что надо, и захлопала в ладоши:

— Согласен, согласен! Видишь, головой кивает.

Тогда Сорочко аккуратно положил возле гнезда папку, а на папку — белый лист. Затем он взял правую ногу Самума и подержал ее лапой кверху, пока Лена густо намааывала ее жидкой сажей. После этого лапу плотно прижали к белому листу, так что на нем отпечатались два огромных страусиных пальца.

То же самое проделали с Высокой. Страусы удивлялись и на всякий случай сердито шипели, прикрывая детешат. А люди были вполне довольны. Когда отпечатки высохли, они бережно сложили лист вчетверо и завязали в лапку.

— Ну, — сказал Сорочко страусам, отцу и матери, теперь у меня смотрите, не подкачайте. Дело, братцы, серьезное, и если вы провалитесь, то не видать вам больше маленьких, как своих ушей.

— А если мы провалимся? — спросила Лена.

— Ну, тогда нам не видать. Одинаково, как нам, так и им.

Когда люди уходили, Самум и Высокая долго смотрели им вслед, моргая красными веками. Может быть, они силились попять, какую хитрость придумали люди? И так и не поняли ничего.

Прошло две недели, когда страусы повели наконец свое веселое семейство в степь. Страусята разбегались, как маленькие автомобильчики, кидались в разные стороны и подпрыгивали с таким упоением, что шлепались на спину кверху ногами.

Самум и Высокая, распушившись и раздувшись на страх врагам, вышагивали по бокам выводка.

Маленькая телочка-зебу, Варя, остановилась поглядеть на шаловливых страусят. Батюшки ты мои! Самум налетел на нее, как бешеный. Он выкинул вперед свою ножищу и так треснул Варю по боку, что бедная коровка бежала, бежала до самого дома и все ревела:

— Мму! Мму!

Страусиное семейство прошло через весь загон к кургану, на песок. Там они стали рыться, играть и пощипывать травку. Туда приносил им Сорочко корытце с добавочным кормом и водой, и страусята зажили на славу.

В первые дни антилопы и ламы часто приходили поглазеть на их игры. Но Самум и Высокая сейчас же вылетали вперед, и любопытным здорово доставалось на орехи. После двух-трех хороших потасовок животные опасались даже близко подойти к, страусятам.

Один только противный сайгак не унимался. Он то и дело подбегал к выводку, а чуть только показывались родители, он моментально удирал. Самуму надоело это. Он помчался за сайгаком и до тех пор гонял его и бил, пока сайгак не догадался спрятаться в пустом сарае.

У страусят стали подрастать крылышки и хвостишки. Озоруя, они уже начинали пробовать танцевать, как взрослые, и становились друг перед дружкой в разные диковинные позы.

X

Кончался осенний месяц октябрь. Степь расцвела и отцветала уже во второй раз. Страусятам исполнилось четыре моелца. Они были уже выше человеческого роста. Самум начинал с ними ссориться и частенько бегал за молодыми петухами.

Страусята зажили на славу.
Высохшая тоже охладела к детям. Но дети не горевали. Они выросли, а у животных со взрослостью кончается любовь между детьми и родителями.

Скоро Высокая совеем бросила страусят. У нее было новое гнездо, в которое она снесла три яйца. Только из этих яиц ничего не вышло. Люди не хотели, чтобы на зиму выходили птепцы-позднячки. Они забрали все яйца и положили их на хранение.

Дети Самума и Высокой стали заметно дичать. Они подолгу пропадали в степи, редко приближались к строениям, а от людей кидались, как от огня.

Август Иваныч и Сорочко часто подумывали о том, что скоро придется ловить их в станки на зиму, и заранее вздыхали. Они знали, что с одичавшими буянами немало им будет хлопот и волнений.

Зато они еще больше гордились своими воспитанниками, которые родились в инкубаторе. У Самума и Высокой из одиннадцати яиц вывелось только девять. Остальные два задохнулись. У людей в инкубаторе вышли все одиннадцать.

Каждый день Сорочко в белом халате и Лена выводили своих «детей» на лужок. Страусята паслись, зарывались в песок и играли, как и те, что росли в степи.

Но они были совсем другие. Они очень любили Лену и Сорочко. Они бежали на голос, ели из рук и доверчиво позволяли людям гладить себя, взвешивать и лечить.

На степи раз захворал самый лучший молодой страус. Иосиф Касперыч — старый звериный доктор — уехал в то время в Ленинград, а на его место временно приехал новый. Этот новый доктор никогда не лечил диких животных и очень на все раздражался.

Когда захворал молодой страус, Сорочко побежал к раздражительному доктору. Тот надел на шею трубку для выслушивания, набрал целый ворох бинтов и припарок и пошел за Сорочко.

— Ну, куда же ты ведешь меня, друже? Где ж больной?

— А в степи.

— Что же, я должен итти за ним в степь?

Маленькая телочка-зебу остановилась поглядеть на страусят.
— А они у нас такие. Сами к вам на прием ни за что но пойдут.

— Погано, погано. Я могу лечить только в подходящей обстановке. А тут…

В степи стояла вышка. Сорочко дошел до нее и пригласил доктора подняться наверх.

— Во-он они ходят, — указал он на каких-то крохотных цыплят. — Как вы думаете, доктор, что с ним такое?

— Да вы что, шутите со мной? — заорал доктор. — Почем же я. знаю, какие болезни вон у той черной точки, за десять верст?

— А вы поглядите в бинокль, вот он и будет у вас, как на ладони. А ближе подойти к нему все равно не удастся. Они не подпустят…

Вот какие неудобные были эти степные страусы! Шлялись по целым дням, где попало, и от всех убегали.

То ли дело Ленин Утик! Он сам поднимал ногу для леченья, когда у него заболел палец. Он часто перебирал клювом волосы на Сорочкиной голове, становился на цыпочки и заглядывал в грудной карман немцева пиджачка. А Лену он каждый день провожал до самой квартиры, которую он так хорошо знал, что утром первый стучался к Лене в окошко.

В поселок приехало много народу. Всем зоопаркам хотелось купить украинских африканцев. Уже несколько поколений украинских страусов совсем не знали африканского зноя. Теперь им какой-нибудь Крым или Ашхабад, пожалуй, показался бы чересчур жарким. Во всяком случае зоопарки теперь могли не бояться, что страусы у них подохнут от холода.

Страусят покупали и наши зоопарки и заграничные. За каждого страусенка, который отправлялся за границу, институт получал тысячу рублей золотом.

Покупатели выходили с Павлом Федотычем в степь и намечали каждый для себя страусят. А потом из степи они шли на лужок, где гуляла со своими питомцами Лена. Присмотревшись к ручным страусятам, они начинали хором упрашивать Павла Федотыча продать им именно этих страусят.

— Ну, продайте нам хоть самого маленького, ну, вот хоть этого! — просили они и показывали пальцем на Утика.

Страусятам исполнилось четыре месяца.
Лена от страха, что Павел Федотыч согласится, широко открывала глаза. А Утик? Он ничего не понимал и по-прежнему стаскивал со всех шляпы, дергал всех за пуговицы и с удовольствием глотал массу гостинцев, которые перепадали ему от гостей.

Как-то раз, после долгих упрашиваний одного служащего зоопарка из Берлина, Павел Федотыч сказал просто так, в шутку:

— Ну, хорошо, я согласен продать вам и Утика. Только ведь он стоит вдвое дороже.

Через десять минут двое взволнованных людей, большой и маленький, спешили от зоопарка в разные стороны: один на почту, другой в школу. Большой человек на почте послал телеграмму-молнию в Берлин, своему хозяину: «Предлагают ручных страусов вдвое дороже. Телеграфируйте ваше согласие». Маленький человек в школе собирал других маленьких людей и возмущенно рассказывал им историю с Утиком.

От хозяина из Берлина ответ получился только поздно вечером. Он был короткий: «Соглашайтесь немедленно, старая вы шляпа!» От маленьких людей ответ пришел гораздо раньше — через полчаса. Его примчала Лена, и в нем говорилось:

«Мы, юные натуралисты, просим — не продавайте Утика. Он самый умный и ручной, и от него могут образоваться настоящие домашние страусята. Пускай он лучше остается у нас, в Аскании».

Павел Федотыч прочитал этот ответ и засмеялся:

— Чудачка ты, Лена! Я же пошутил. Конечно я не продам Утика. Но все-таки я удивляюсь тебе. Если бы у меня был такой воспитанник, я бы, наоборот, гордился, что его ценят вдвое дороже, чем всех остальных. А ты обиделась.

XI

Плотник навалил целую гору стружек: он делал двенадцать ящиков — клеток для проданных страусят.

«Диких» страусят с большим трудом загоняли во двор к страусятнику. Они пугались, метались, и один даже охромел, так что еле добрался до дворика. Там он свалился возле стенки и лежал, как колода.

Но когда его захотели осмотреть, он опять забился, как бешеный. Три человека: Страус Иваныч, доктор и Сорочко совсем измучились, пока забинтовали ему ногу

Напоследок страусят лучше кормили и изо всех сил старались, чтобы они хоть чуточку обручнели: ведь через пару дней их уже нужно было запаковывать в клетки и отправлять.

Накануне отправки всех ручных страусят снова взвесили. Лена наделала деревянных кружочков с дырочками. Август Иваныч аккуратно написал на них вес и имя каждого страусенка. Лена продернула в дырочки шнурки и повесила кружочки на шеи страусятам.

Назавтра был выходной день, но в страусятник пришли и Сорочко, и Страус Иваныч, и даже доктор. Лена бегала с приглашением к двум лаборанткам, к рабочим на птичню, и торпанник и на дом к Сашко. Она улыбалась и всем говорила:

— Приходите, обязательно приходите!

Когда она бежала звать Павла Федотыча, в конце улицы мелькнули рубахи Индейца и Матвейки. Лена обрадовалась и закричала:

— Матвеец! Индейка! Приходите на страусятник, будет интересное!

Перед страусятником устроили скамеечку — два пустых боченка и на них доска. Гости уселись на скамейку, и худой, небритый немец вышел вперед. Он развернул большой лист белой бумаги и показал всем черные отпечатки двух пар огромных страусиных пальцев.

— Вот, видите? — спросил он. — Это подписались собственными руками, то бишь ногами, Самум и Высокая. А вот и наши подписи с Сорочко и Леной. Теперь посмотрите сюда, наверх.

Гости посмотрели и увидели, что там было написано:

Договор

Настоящий социалистический договор заключен между страусами Самумом и Высокой, с одной стороны, и работниками страусятника Августом Шульцем, Остапом Сорочко и Леной Сапожниковой, с другой стороны.

Обе стороны обязуются за время соревнования растить своих страусят здоровыми, выносливыми и дисциплинированными. Мы обязуемся добиться того, чтобы наши воспитанники принесли государству как можно больше дохода и научной пользы.

Дальше подряд восемь строчек до самого конца были посредине замазаны огромной кляксой: это Высокая, когда расписывалась, ляпнула своим пальцем чересчур высоко. Но гости все равно и так поняли.

— Товарищи! — сказал немец. — Сегодня все дикие страусята и часть наших, ручных, уезжают. Поэтому мы пригласили вас, чтобы вы, пока они здесь, еще раз оглядели наших воспитанников и сказали, хорошо ли мы выполнили свои обязательства. Верно, Самум, правильно я сказал?

Самум посмотрел на немца важно и строго.

— Вот посмотрите на этот выводок «диких», — продолжал техник. — Они все довольно хорошо выросли, все здоровы, только у одного вывихнута нога ввиду его невоспитанности. Осмотрите их хорошенько, потому что вам сейчас придется их сравнивать с нашими.

Гости, смеясь, оглядели «диких» страусят и нашли их очень приятными. После этого открылась дверь, и перед скамейкой прошла сияющая Лена. За ней чинно шагали страусята с деревянными медалями.

Они все подходили к людям, давали себя гладить и угощать. Август Иваныч сунул свернутый договор в карман пиджака. Он с увлечением стал прочитывать вслух имена и вес каждого страусенка и рассказывать об их уме и прочих достоинствах.

— В договоре стоит обязательство сделать их полезными. Вот вам самый маленький и плохой из наших воспитанников, Утик. Заграница оценила его в две тысячи рублей золотом! А уж она бы бесполезных не взяла. Что касается дисциплины — вот, смотрите сами и сравнивайте их.

— Вы победили! — закричали гости. — За вами победа! Ура страусятникам! Ура!

Страус Иваныч сделал такое же важное и глупое лицо, как у Самума, и торжественно раскланялся на все четыре стороны.

И вот, когда он уже выпрямился в последний раз, случилась непредвиденная штука: Самум вдруг клюнул его в грудь, выхватил свернутый соцдоговор и моментально его проглотил.

Когда люди опомнились, он уже снова стоял и важно хлопал глазами.

— У, завида поганая! — возмущенно крикнула Лена. — Что ты этим хотел доказать?

— Тут дело ясное, товарищи: он просто не вынес, что мы вмешиваемся в дела природы и поправляем то, что у нее не совсем хорошо устроено.

Это сказал, выходя из толпы страусят, Павел Федотыч. И все гости, смеясь, ответили на его шутку:

— Правильно. Верно. Пускай он глотает договор. Это ровно ничего не доказывает. Страусята ведь остались. Вот они все перед нами. Сразу видно, кто воспитал их лучше.

Страусиное… куриное… воробьиное.

Примечания

1

Струнка — тесный, маленький станок, в котором животное не может двигаться. В струнках животных лечат.

(обратно)

2

Шутый — по-украински значит безрогий, комолый.

(обратно)

Оглавление

  • История одной ночи
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  • Начало одной сказки
  •   I
  •   II
  •   III
  • Маленький слон
  •   I
  •   II
  •   III
  • Володькино семейство
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  • Дедушкин пиджачок
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  • Пржевальская лошадь
  • Разбойница Минна
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  • Как усатый зверь сдавал экзамен
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  • Полосатые лошадки
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VIII
  • Тяжелые пушки
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  • Шутка
  • Кто лучше?
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  • *** Примечания ***